«Юрий II Всеволодович»

Юрий II Всеволодович (fb2) - Юрий II Всеволодович 2184K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Васильевич Дедюхин - Ольга Николаевна Гладышева

Ольга Гладышева, Борис Дедюхин НОЧЬ Исторический роман

Из энциклопедического словаря. Изд. Брокгауза и Ефрона. Т. XV. СПб., 1903 г.

еоргий (Юрий) II Всеволодович — великий князь владимирский, родился в 1187 или 1189 г. В 1208 или 1209 г. он наголову разбил у реки Дроздны (вероятно, Тростны) рязанских князей, опустошавших примосковские места. Всеволод III (умер в 1212 г.) назначил себе преемником второго сына, Георгия, а не старшего, Константина, за то, что последний не хотел взять Владимира без любимого им Ростова. Между старшими братьями возгорелась борьба, в которой приняли участие и младшие братья. На сторону Константина стал Мстислав Удалой. Георгий и его младшие братья потерпели в 1216 г. сильное поражение при Липицах. Сдав победителям Владимир и заключив с ними мир, он уехал в данный ему Городец на Волге. В следующем году Константин позвал его к себе, дал ему Суздаль и, оставляя Ростовскую область в наследственное достояние своему потомству, назначил Георгия своим преемником на великокняжеском столе. В 1219 г. Константин умер, и Георгий сел во Владимире. Заботясь о безопасности северо-восточных пределов великого княжества, Георгий удачно воевал с болгарами и в 1221 г. заложил Нижний Новгород как оплот от инородческих набегов. В том же году он послал к новгородцам, по их просьбе, сына Всеволода, затем своих братьев Ярослава и Святослава. Князьям, собравшим рать против татар, Георгий послал только небольшой вспомогательный отряд, который не поспел ко времени битвы на реке Калке и с дороги воротился домой. В 1224 г. Георгий угрожал войной новгородцам и дошел до Торжка, но отступил, когда Новгород принял в князья шурина Георгия, Михаила Черниговского. В 1228 г. Георгий с успехом ходил на мордву. В конце 1237 г. к Георгию посланы были Батыем послы с требованием дави; затем рязанские князья обратились к нему с просьбой о помощи против татар. Помощи рязанцам Георгий не дал, ибо хотел «сам особь брань створити». Опустошив Рязанскую землю, татары разбили у Коломны владимирскую рать под начальством сына Георгия, Всеволода, взяли Москву, забрали в плен другого сына Георгия, Владимира, и 7 февраля подступили к столице. Оставив во Владимире сыновей Всеволода и Мстислава, Георгий ушел с племянниками в Ярославскую область. Там он расположился на берегах реки Сити и начал собирать войско против татар. Последние, предав Владимир огню и мечу, пошли далее на север. 4 марта 1238 г. произошел неравный бой, в котором Георгий и сложил свою голову.

Господи, воле Твоей предаемся и

помощи взыскуем. Если будет

попущение Твое…

Глава первая. Позор

ретьи сутки новогодья, четвертая неделя Великого поста, а о весне и помину нет. Ничем она себя не оказывала, ни проталинкой, ни сугревом полуденным, будто не могла протолкаться сквозь серую наволочь небес. Солнце не являлось с самого Крещенья. Завтра — Герасим-грачевник, но о каких тут грачах речь? Зайчата-настовики будто и не родились нынче, и лисы не мышкуют, чем только живы? Весь лютый сечень валили снега и сейчас продолжали висеть сплошными пеленами. Леса занесло по самые кроны, стволов не видать. Ели рядами белых шатров держали снежную тяжесть на растопыренных лапах, молодые березки утонули вершинами в сугробах, простирая длинные, в укутке, ветви в одну сторону, по ветру, отчего они изогнулись мохнатыми сводами. Бурелом полностью укрыла нетронутая пышнота — ни звериного следа, ни вскрика. Беззвучие. Бездвижность. Ни прыг, ни скок, ни человечья мовь не тревожили тишины, глубокой и робкой, какая была, наверное, в самом начале Божьего умысла о природных основаниях: стихии сотворенны, еще в бессознанье своего величья, едва дышали, еще не смели обнаружить силы, в немотном покорстве прирастали, не зная целеполагания Создателя и своего назначения.

Но такая была литургическая торжественность в замершем замнем царстве, такая благостройность после недавних бурь, что не могла душа не чувствовать таинственного смысла этой прикровенности. Нельзя тронуть озябшую еловую лапку, высунувшуюся из-под снеговой толщи, чтобы не вызвать обвала, который бесшумно и мягко похоронит тебя в пушистом плывуне.

Река Сить невелика: в самых широких местах не больше десяти саженей, почти в любом месте легко перейти ее вброд, лишь в омутах глубина порой до восьми аршин доходит, и по левому берегу ее собравшиеся из разных мест Руси воины и ополченцы с сотскими и десятскими продолжали долбить мерзлую землю ежедневно, укрепляя защитные валы и прокладывая переходы между землянками. Вгрызались в землю глубоко, строились и обживались крепко — как кондовый бор, пустивший корневища в земную глубь.

Великий князь заступ в руки не брал, но ему и без того забот хватало. То в седле, то пешим он появлялся и на земляном валу, и в лесу, где хоронили от зверья да лихих людей припасы, оружие с броней, и на льду реки, где велись рыбные ловы, и на тайных тропах, по которым подходили ополченцы, тянулись обозы. Он хорошо знал эти дремучие леса с медвежьими берлогами и волчьими логовами. Знал их в летнюю знойную пору, пропитанные смоляным духом, с посвистом птиц и стуком дятла, бывал тут и осенней грибной порой, и в зимние голубые дни с ядреным морозным треском. Он полюбил эти места еще со времен первых походов с отцом, было ему здесь всегда привольно и радостно чувствовать свою молодую и дерзкую силу. Потому-то и выбрал реку Сить и ее раменные леса, звал сюда русских князей с их дружинами и очень верил в удачу.

Юрий Всеволодович глубоко потянул пощипывающий ноздри лесной воздух, плотнее запахнул пластинную шубу из собольих хребтов, пошел вдоль загороды.

Бревна — половинники, с которых не срезан горбыль, смерзлись. Составлены высоко, на коне не перепрыгнешь. Да что на коне! Тут никакому коню не подобраться, любому — снега по грудь. Схоронились надежно… Это на своей-то земле схоронились! Уже месяц стояли в лесах. Ожидали подмоги из Новгорода. Всюду разосланы гонцы великокняжеские. Ответа — ниоткуда. Будто оцепенела вся земля Русская — ни отзыва, ни стона, ни жалобы. Тяжко было на душе, смутно. Томило неведение, думалось: Господи, у Тебя день как тысяча лет и тысяча лет как один день. Не вынести такого счета времени смертному человеку. Все будущее знать хотим и гадаем о нем. Но если б вдруг знать — как жить тогда? Ведь не сможем? Ослабнем духом и убоимся. Сохрани же неразумие наше, ибо оно — милосердие Твое, и скажи волю Твою для вразумления нашего.

На кучах хвороста, наготовленных повсюду для разжигания костров и разводу мышей, брошены были поперсы — конские нагрудники из козлиных шкур. Тревожность обеспечивает порядок. А тут, видно, привыкли к неизвестности: ни друга, ни врага не объявлялось, настороженность стала падать, прошел первый испуг, приувяла готовность к отпору, все чаще ополченцы да и сами воины стали задумываться о доме, об оставленной родне. Мечта прокралась: может, обратно жизнь прежняя воротится? Отмщение, конечно, хорошо бы, да кому отмщать-то? Нету никого в округе. Завязли в снегах по воле княжеской и сидим незнамо пошто. Догадывался Юрий Всеволодович, что бормоток такой бродит: отходчивы русские и беспечны. Попервости с жаром откликнулись, кинемся-де с охотою землю от грабителей защищать, но прошло время — и бездействие расхолодило людей: кого ждем, кого ищем, кто нам грозит? Так недалеко и до уныния. А начнут унывать — и вовсе оробеют… Каки таки татаре? Откудова им взяться? Что им до нас? Приходили когда-то, годов десять — пятнадцать назад, не упомнишь уж… Так их комета хвостатая привела, не иначе как через комету то нашествие приключилось… А теперича ни знамения не наблюдается, ни известиев достоверных не поступает. Слухами князья пужали, чтобы войско собрать побольше. Давно, вишь, битвами не тешились, в пирах затучнели.

Кажется, только самого князя сжигало нетерпение и гаев: где же новгородцы, что медлят? Почему молчит стольный град Владимир? Ведь там сын оставлен. Что Москва? Что Коломна? Там еще два сына.

У загороды валялась полузасыпанная шагла — лестница в одно бревно с вырубками. Юрий Всеволодович приставил ее к тыну, влез, срываясь сапогами, выглянул поверх в начинающие сгущаться сумерки. Слепое; еще беззвездное небо. Тишина. Безветрие. Чуткому уху послышался едва уловимый некий шелест как бы, то ли шорох. Внизу под тыном князь увидел, что вытянулись из сугроба прошлогодние бустылья. Значит, здесь, на теплом угорье, начали оседать снега. Почему-то от этого первого малозаметного знака перемен остро кольнуло предчувствие близкой опасности. Но напрасно напрягал он зрение: на белесом небесном полотне проступали лишь спутанные ветки в снежных лохмотьях. Да, глухо — что с тверской стороны, что с ярославской, а больше и ждать, похоже, неоткуда, ни своих, ни чужих.

Юрий Всеволодович спрыгнул на глубоко протоптанную тропинку, обрушив лестницу. Чуть потягивало дымом. Вдоль Сити обозначились бледные огни теплинок, доносились удары об лед: разбивали полыньи, брали воду для вечернего варева. Морозы, крепкие с самого Сретенья, чуть отмякли, снег опять трушился на лицо, теперь совсем бесплотный, тихий.

За свои пятьдесят лет многое ему довелось пережить и повидать, но впервые жизнь больше не казалась бесконечной, почему-то все отчетливее наступающая ночь представлялась последней. Князь гнал от себя эти мысли, зная, что они ослабляют дух, а сейчас нужны сила и терпение. Что бы ни случилось, какие бы испытания ни сулила судьба, — только сила и терпение.

С первых дней стояния здесь, в междуречье Сити и Мологи, обустраивали воинский табор и ждали, ждали, ждали: вот-вот подтянутся дружины со всех княжеств, но, кроме племянников, так никто и не подошел. Нельзя было тянуть с возведением защитных валов и скрытых переходов между землянками, поэтому, несмотря на февральские вьюги, воины вместе с боярами и воеводами с рассвета др темноты долбили мерзлую землю, строили засеки, укреплялись на случай неожиданного нападения. Ополченцы, которых собрал Юрий Всеволодович в Ярославле, Ростове да Угличе, никогда еще ни татар, ни каких иных иноземцев и не видывали, лишь вспоминали да повторяли друг другу отрывочные, полузабытые рассказы очевидцев. Противоречивые слухи одних устрашали, ввергали в беспокойство, другие принимались спорить о том, чего толком не знали. Великокняжеский воевода, он же тысяцкий, Жирослав Михайлович уверял, что татары суть выходцы китайские, оттого, мол, узкоглазы и лица имеют плоские. Епископ Ростовский владыка Кирилл поучительно его поправлял, что не ведомо сие никому; не то что нам или свеям не ведомо, даже греки иль другие немцы в неизвестности, что это за народ. Одно достоверно: дики они, грабежом да скотоводством кочевым живут, а на головах у них плеши сини.

Юрий Всеволодович не однажды уговаривал владыку отправиться в епархию, но тот, побывав со свитой в монастыре на Белом озере, пришел с белоозерским полком к великому князю и теперь упорствовал, что должно духовенство пребывать с воинством для молитвенного споспешествования. Толсто-округлый станом и румяный от вольного воздуха Кирилл вел себя необыкновенно деятельно, высокий голос его разносился, кажись, повсюду, и хоть кончик носа у него приморозился и почернел, был владыка весьма бодр и неутомим в перенесении непривычных трудностей. Всех заметно приободряло его присутствие, его постоянная, неистребимая улыбка и столь необычная для его сана всегдашняя даже и веселость. Кто бы ни взглянул на владыку, видел, что человек сей счастлив вполне в каждом дне своем и за все Бога благодарит во все времена, как отцом Церкви Златоустым наказано, да не всем дано исполнить. Иные из духовных предполагали, что тихое сияние и безмятежность ниспосланы епископу Кириллу как сугубая благодать свыше. Он никому никогда не возражал, но никто б не осмелился утверждать, будто владыка хоть в каких-то правилах нетверд; более того, не замечали ни миряне, ни священство, что сами ни разу не имели случая или охоты ему поперек молвить. Наконец и великий князь перестал настаивать, чтоб ростовский владыка отъехал, хотя мрачное необъяснимое предчувствие порой охватывало его при взгляде на светлое лицо монаха. Открытость и доброе расположение Кирилла не были суетными, хотя он вникал во все дела и заботы.

— Зверье мы все распугали, — сообщил он князю как радостную весть. — Разбежались по округе и кабаны и лоси. Одне волки остались. По ночам вкруг загороды сидят и воют и воют. Не иначе, желают лошадкой полакомиться. А обозы ноне с утра ушли, ты не печалься, Юрий Всеволодович. Распростались и ушли: на Бежичи, на Городок, на Рыбаньск. Всего нам оставили в полноте: и хлеба, и мороженины, и зерна-сена — лошадкам. Надолго теперь хватит. Подойдут новые копья — и для них пропитание в избытке. Хоть до Пасхи можно ожидать.

— Растает мороженина до весны, — хмуро бросил князь. — Крупна, что ль, рыба-то?

— И туши многия, князь. Я разрешил, хоть и пост. Поскольку поход и морозы, для поддержания сил разрешил я воинов от поста. Дурно не то, что в уста, а то, что из уст. Пущай варят и вкушают. Соли запасы тоже пополнили. Завтра суббота, не забыл? Я у тебя обедаю! — с лукавством напомнил владыка. — Утешение-то наказал готовить?

В обычной жизни на Велик пост по субботам и воскресеньям русские князья часто приглашали к себе на обед монашескую братию с игуменом, что и называлось утешением. Во дворце-то ели слаще.

— Не бывал у тебя никогда, а страсть хочется, — продолжал шутить ростовский епископ.

— Сам гляжу, к кому пойти, — выдавил наконец улыбку Юрий Всеволодович. — Кто у нас тут побогаче, из бояр-воевод? К тому и направимся… если живы будем.

Кирилл как бы не понял намека, закивал согласно.

Каждый вечер, пока не ударили в деревянное било к молитве, обходил князь военный стан. Уже давно все хорошо управлено и изготовлено и воеводы наблюдательны, но все-таки свой глаз надежнее. Сыстари заведенный порядок сохранялся и здесь: вставали затемно, обедали задолго до полудня, а в полдень ложились отдыхать, следуя совету еще Мономахову. Зато наступление ночи встречали без усталости, и ночная сторожа несла службу без тягости: устраивались в заметенных скрадках столь ловко, что свой не углядит, не то что враг. Лишь свист едва слышный да легкий снеговой взмет встречали приближение великого князя: мол, тута мы!

— В овчинах ли сидите? — спросил Юрий Всеволодович.

— Угу, — донеслось из белого стожка вместе с молодым задавленным смехом.

— А то я наказывал без овчины не ставить в ночь. Глянь, поморозитесь.

— Через три дни Василий-капельник, «закинь сани на поветь», медведи просыпаться начнут, — опять со смехом донеслось из заколья.

Молодой разумок — что вешний ледок. Вбаклажили себе в голову, что на скорый бой идут, а если бой и не быстро грянет, весна вот-вот нагонит. Шли вой ярославские, ростовские, угльчские в бараньих шубняках да в мохнатках — в меховых рукавицах, но иные обнаружились в ватолах нестеганых, особливо молодяки да бедняки. Уж только в таборе разглядели, в чем они явились. Ну не обратно же их отсылать?

— В сече резвее будут, коли доведется. Живее бечь и легше, — уверял Жирослав Михайлович. И на грозный замах князя: — Оружие у них востро да тяжко, и сами ухватисты, а озябши, только сердитей станут. — Лукав главный воевода, и шутки его колки, но сам отважен, в смушковом сизом тулупчике глядит как младень.

Юрий Всеволодович хотел попрекнуть его, что нагрудники конские по сугробам раскиданы, но передумал, лень стало мелочиться, сказал вместо этого недовольным голосом:

— Все румянеешь?

— Жирослав еще молодец на овец, только на врагов — Нездоров, — мигнул воевода белыми, как у порося, ресницами, не выпуская улыбку на лицо. Он всегда так шутил.

— Да-а, соключила нас беда, и незнамо, на сколь долгие года, — вздохнул Юрий Всеволодович, и голос у него озноб-но дрогнул. — А мне что-то и впрямь… не по себе. В сон, что ли, клонит? Даже говорить нету охоты.

— Так вздремни, ляг пораньше.

— Какое! Ни после обеда, ни в ночи нейдет отдых ко мне. Веки перстами насильно опускаю, отпущу персты — веки опять настежь, опять лежу вытаращиваюсь… Хороши ли нонь обозы приходили?

— Да это уж моя тягость, — по-свойски грубовато прервал воевода, жалея великого князя. — Во все-то не вникай сам, чай, и мне доверяй немножко.

— Гонцы? — без надежды спросил Юрий Всеволодович.

— Нету. Ни следка в лесах, ни колыханьица. Вчера, правда, половец один прибег из Новгорода.

— Что же ты молчишь, холоп? — Князь хватанул воеводу за грудки, за пушистые отвороты тулупчика. — Тебе ведомо, как новгородских вестей жду?

— Да пошто тебе вести эти? — дерзко вскинул свинячьи круглые глазки Жирослав Михайлович. — Донес, там о Святках свадьбу праздновали племянника твоего Александра с дочерью половецкого князя Брячислава. Этого ты ждал? Утешился? — Воевода плюнул на снег, высказав тем свое негодование.

— А…а…а брат Ярослав? Что же, не даст помощи?.. Племянник это хорошо, но войско я прошу. Иль не в силах Ярослав подсобить? Аль не известны ему судьбы Рязани и иных ее городов? Свадьба хорошо, коль приспело, но сейчас враг таков, что совместно надо, желательно. — Пальцы князя ползли по отворотам воеводского тулупчика, под задравшейся бородой страшно ходил острый, в черных волосах кадык. — Как же это? Вот так брат родной! Ему что же, не касаемо?

— Во-первых, судьбы Рязани да там Пронска, Зарайска, Ижеславца покамест неизвестны доподлинно, — возразил воевода и выдернул тулупчик из княжеских рук. — Подошли к ним татарове — еще не значит, что взяли. Может, уж давно вышел из Коломны молодой князь Всеволод да и гонит их прочь и слава встречь сыну твоему восстает.

— Как заря, да?

— Как заря красная — да, а что? — несколько опешил главный воевода.

— Зачем слова пустые бросаешь и утешения раскладываешь передо мной, как перед женщиной? Сам веришь ли тому, что говоришь?

— До самого последнего надеяться будем и в твердости пребывать, — наставительно и даже с вызовом ответил воевода, потом, оглянувшись, понизил голос: — Аль предчувствие имеешь какое? Не таись передо мной-то!

— Уже месяц, как вышел сын из Владимира с Еремеем Глебовичем встречь татарам. И все ни слуху ни духу? Сам ранен, так воевода известил бы. Как все разрешилось-то? Отогнали или сами головы сложили?

— Мыслимо ли, князь! Еремей Глебович и могуч и искусен, и сын твой в самой поре молодеческой. Помнишь, как славно ходили вместе на мордву?

— Мордва не татары, и повадкой, и срядой, и числом — не сравнить. Ведь говорят, их — тьмы.

— Но ведь и мордвов замирять было непросто!

— Они более умом заметны, нежели доблестью ратной. Тут совсем другое. Сейчас все в сомнении. Затаились по уделам и — взывай не взывай к ним, ни один князь ни одной пики не кажет.

— Но ведь племянники пришли с тобой! И бояре пришли, и тиуны, и гридни, и мечники. Сколь велико наше войско! Смотри-ка, целый город в лесу схоронили.

— Ты еще о конюхах и стремянных забыл… — усмехнулся Юрий Всеволодович. — Что ты мне про племянников? Они все равно что дети мне, сызмалу на моих руках остались, все трое. Васильку — девять лет, а он старший самый. А младшему вообще было четыре года. Он и отца-то не помнит. Я ему — отец. А братья мои где? Где Ярослав, надежа моя? Сына женит!

— Слыхать, так, — понурившись, поддакнул воевода.

— Где брат Святослав? Пошто медлит? Иль душа его мою душу не слышит? Или столь часто я его просьбами о помощи тревожил, что он устал от них?

— А ты Калку помнишь? — тихо сказал воевода и потугше укутал себя в тулупе. — Помнишь? А теперь на Ярослава гневаешься?

— Не то совсем — совсем другое, Жира! — торопливо возразил Юрий Всеволодович. — Пошто Калку сейчас поминаешь?

— И не хочется, да вспоминается. Ведь ни суздальских, ни владимирских полков в южные степи ты не отправил.

— При чем тут это? При чем Ярослав? Там князь Мстислав Удатный бился.

— Но ведь ты не отправил! — с нажимом повторил воевода и опять поморгал короткими ресницами.

— Мы не успели! — запальчиво вскрикнул князь, Жирослав Михайлович возвел кверху глазки, потом длинно высморкался на снег.

— А я упрекаю, что ль? Просто для примера и сходства молвлю.

— Неверно ты говоришь!

— Вполне даже допускаю. Пурга меня замучила, князь, и мысли путаны соделались. Горько тебе, конечно, но, может, еще подойдут новгородские? Ничего пока не случилось. Биться-то пока не с кем. Да и разве вызнает про поход простой половчанин, который прибег оттудова? Допустят ли его в замыслы? Хоть и бывали кипчаки с нами заодин, но чтоб верить им и доверяться до конца? Тогда разве, когда мерин кобылою станет, когда вор красть перестанет. Иди-ко, господин мой, что покажу тебе, порадую.

— Да, некрепко бьются дружина и половцы, если с ними не ездим мы сами, — пробормотал Юрий Всеволодович, ступая вслед за воеводой на утоптанную полянку под соснами. Снег посредине нее был кроваво окроплен.

— Дружинники схватились побороться для сугрева. Мы думали, что такое, они — до крови? А это веснушки! Смеху было! Оттоптали снег, они и выглянули.

Воевода живо наковырял горсть твердых, как камешки, клюковин, подал князю. Тот кинул их в рот. Мерзлые ягоды хрустнули на зубах свежо и остро. Да-а… Калка… Сколько времени прошло, а память все кислее прихватывает.

— Ты мне зачем про Удатного-то, а? — шипяще спросил Юрий Всеволодович, передернувшись от оскомины. — Ты для какого примера и сходства? В чем сходство-то находишь? Что и меня такой же срам постигнет, как его на Калке?

— То не срам, князь, а горе наше общее, — отвечал воевода, спокойно глядя покрасневшими щелками глаз. — И не хватай меня за слово случайное, как за уду. А говорю к тому лишь, что всякий наследует и славу и бесчестие отцовское. Каков отец, таким и сын считается.

— Я не забыл, что Мстислав Удатный — сын Мстислава Храброго, — медленно произнес Юрий Всеволодович.

— Оба битвами славны, — согласился воевода. — А твой батюшка — созидатель. Какой великий собор воздвиг попечением своим во Владимире, дивно украшенный иконами, я писанием, и резьбой каменной звериною. Одного такого собора довольно, чтобы славу потомков заслужить.

— Это заложили, когда брат Дмитрий родился, — помягчел великий князь.

— Такому храму поревнует даже и Успенский собор, князем Андреем Боголюбским построенный. Не пречудно ли? Два брата два столь великих собора в память о себе оставили. И главное — рядом! Неужто когда-нибудь умысел сей позабыт будет? Не верится даже.

— А Кидекша кроткая! А Покров на Нерли чистоты непорочная, ангельския! Видишь, воевода, когда народом будет исторгнуто нечто великое, например битва большая выиграна, построен Покров на Нерли, написано «Слово о полку Игореве», народ делается уже другим, чем был до этого, он уже испустил доказательства, что предназначения исполняются и все мы не только творители и попечители, но все как бы на одну ступеньку к небу выше ступали… Вот почему в каждой битве к победе стремимся, каждому творению красоты великой радуемся и благоговеем.

— Ешь еще жарову-то, — сказал воевода. — А то младени прибегут, все заграбастают. Вот, мол, девок сюда заманить, чтоб по клюкву пришли. Вот это бой у нас начнется!

— А что, ходят девки к нам в табор?

— А то-о!.. Из окрестных-то сел! Нам стоять, врага высматривать, им — женихов промеж нас выискивать. Вот такая вот клюква, — заключил воевода, выпучивая глазки от острого вкуса ягоды. — А рязанцы у нас, кажись, ничего не просили? Всего два с лишком месяца назад? Иль мне помстилось, великий князь? А ты чего им сказал в ответ на мольбы их о помощи и заступе? Я, вроде того, один брань сотворю. Чего же теперь от других хочешь? Вот и сотвори брань один! Но никто уж не позлорадствует, ибо всем погибель.

— Может, ты в ухо хочешь, воевода? — Великий князь направил на него льдистый, потемневший взор. — Ты пошто каркаешь, подобно вороне к ненастью? Ты мне упрек запускаешь, как гада холодного за пазуху! Иль я с тобой не советовался, бояр не спрашивался? Вы пошто же тогда не обличали меня? Пойдем, мол, князь, рязанцы зовут, навалимся на ворога вместях. А вы прели под шапками, как горшки с кашей, и очи опускали, как невесты засидевшиеся. Скромники какие!

И обещание в ухо и другие обидности, вроде гада холодного, Жирослав Михайлович пропустил мимо как несущественность. Главное, что сам высказал князю напрямки: другим отказавши, себе не проси. Да, не возражали ни бояре, ни он сам, главный воевода: пускай рязанцы опробуют татаров одне, тогда знать будут, как с владимирцами враждовать-величаться, пусть проникнут: чья власть выше, того и помощь больше, — это и будет забота отеческая великокняжеская. А они глазами рыскали на вольности новгородские, вот и получайте по своей воле. Все это мигом пронеслось в сообразительной голове Жирослава Михайловича, и даже облегчение сделалось, что и князя своего уел, и рязанцев припечатал.

Томительны были дни скрытного стояния на Сити, гнев тихими искрами порскал даже среди друзей и сродственников. Знающие ратники сказывали, что худо это, перетомились воины и отвага их скукой исходит. Даже и такие шепоты перешептывали, что великий князь решения принимать не смеет и не умеет, что неверно рязанцам отказал, что напрасно сюда, в бурелом чащобный, полки засадил, что зря сыновей на оборону Коломны, Москвы и Владимира поставил: какие они полководцы? Все гундежники гундосые перетолковывали, все по-своему иначили, их, вишь, разумения не спросили. Но и сам воевода понимал, что слишком долгое стояние опасно, оно дух не приподнимает, а утомляет бездействием, непривычностью жизни, неизвестностью.

— Я напрямки решусь, великий князь, — заговорил наконец воевода. — Вот ты княжишь двадцать четыре года, города ты строил, мордву теснил, не было при тебе усобиц ни во Владимирской, ни в Ростово-Суздальской земле. Сидели там братья твои и племянники, и все были заодин. Сыновья по уделам правили согласно. Церкви, монастыри возводили, мастера — иконники и здатели храмов — были в почете… Но, князь! Теперь перед нами враг, коего ты никогда не видывал. На Калку ты не ходил… А я ходил!

— Я Василько послал, — прервал Юрий Всеволодович. — Ты будто на знаешь ничего!

— Василько дошел до Чернигова, был князем Михаилом принят и на битву спешить перестал.

— Отчего же? — вырвалось у князя.

— А княжну младую увидал, — дерзко усмехнулся воевода. — Ведь был воитель сей пятнадцати годов отрок. А ты его во главе дружины поставил. Там, в Чернигове, его и застало известие, что на Калке все кончено для русичей. И на пире о трупах княжеских узнал. Тут только голова его от любови протрезвела.

— Он правдивец! — воскликнул князь. — А ты лжешь, воевода!

— Зачем же? — усмехнулся Жирослав Михайлович. — Я через три года княжну-то Марию и сопровождал к нему. Тогда и на службу к тебе перешел по собственной охоте. Просто сказываю, как было, и все.

— Зна-аю, почему перешел!

— Что ты такое знаешь-то? Говори! — насторожился воевода.

— Ты Мстиславу служил? Служил. Потом к Михаилу Черниговскому перебежал. Потом ко мне переметнулся, да ладно! Не хочу ворошить все это.

— Не хочешь, а намеки делаешь! Обижаешь, князь! Иль я тебе плохо служу? Я привез невесту, владимирские князья мне понравились, я и перешел.

— Ну, к чему ты сейчас-то клонишь?

— Значит, от Калки ты уклонился, от зова рязанцев уклонился. Татаров ты не видывал…

— Я на половцев сколько раз ходил! — спешно перебил Юрий Всеволодович. — С булгарами воевал.

— Ты говоришь, мордва — не татаре, но и половцы — тоже не татаре. Разве могут мордвы и половцы такой саранчой летучей нападать? Сомнение имею, правильно ли делаем, что тут обретаемся? Может, выйти из засад и встречи самим искать, напасть неожиданно?

— Вишь, воевода, ты сам себе перечишь: то говорил, что татаре — не половцы, а саранча летучая, а то предлагаешь встречу с ними искать самим. Да и где ты собираешься их искать? По сугробам и чащобам? И сколько их, и сколько нас? Пока подкрепление не подойдет, не двинемся. Таково мое решение. И не склоняй меня ни к чему другому.

— Ты считаешь, что татаров боле, чем нас? Пусть так. Но подумай тогда о тех, кто в городах затворился и оборону держит. Или их боле, чем нас? Иль стены городские нерушимы? Ты воздвигни мечтание тяжкое: а что там-то деется? Ведь там дети наши, жены и старцы.

— Я верю, что придут мои братья с подмогой, — глухо сказал Юрий Всеволодович в воротник. — Куда ты двигаться зовешь?

— Да хоть куда! На Владимир, вестимо. Там их нет — на Москву. В Москве их нет — слава Богу! — пойдем рязанцев спасать. Ведь ты этим первенство свое на веки утвердишь, подумай!

— Не о нем я пекусь сейчас, — через силу, с неохотой возразил великий князь. — Пускай татары сами нас ищут и тем от городов отвлекутся. А придут к нам, мы из засады и нагрянем.

— Я, конечно, решению твоему не перечу, ты волен выбор сделать. Но прав ли ты, сомневаюсь и беспокоюсь. Неведение меня смущает. Ты коварства татарского не знаешь.

— Шли гонцов каждый день!

— Да я шлю… Они где-то в снегах растворяются и пропадают. Дальнюю сторожу едва держу, убегают на ночь по бабам в деревни.

— Наказывай!

— Да они утром опять на месте. Но многие, сказывают, бегают.

Юрий Всеволодович продолжительно помолчал, давя сапогом краснеющую в снегу жарову.

— Может, ты и прав. Я понял тебя, боярин. О чем говоришь, о том и сам думаю неустанно. Ладно, посылай воеводу Дорожа с полком. Пусть разведает окрест.

— С полко-ом? — недоверчиво и радуясь повторил Жирослав. — Ведь это почти пятая часть нашего войска! А перебьют?

— Ты слышал? — повысил голос Юрий Всеволодович. — Я сказал: раз-ве-дать. Втайне все творите. Но пускай берут с собой трубников и рога и бубны многия. Встретив врагов, не уклоняясь, напасть внезапно и туг же трубами, сурнами, рогами и бубнами во всю мочь знак подать. Тогда и мы выступим.

— Ночью-то? — усомнился воевода. — А не порубим друг друга?

— Своих по запаху отличать будем, — недобро шевельнул усмешку под усами Юрий Всеволодович.

— Значит, нет супрету на бой?

— Наоборот. Выступать же немедля. Сразу, как поужинают. До тех пор не тревожь.

— Что же, голодных рази пошлю? — заметно повеселел Жирослав Михайлович. — Не ужинавши легче, а поужинавши крепче.

— Остальным на всякий случай готовиться. Оружие еще раз осмотреть, рубахи переменить, исповедаться. И пусть отдыхают. Раньше времени не колыхай народ. Ночь впереди еще длинная. Лекарей отряди по малым дружинам, чтобы каждый знал, с кем ему быть полагается.

— У меня монахов много получилось. Кто сам притек по дороге, кто с владыкой в свите. Теперь тоже просят воинами числить их, хоть бы и без оружия.

— Пускай тогда Дорож их впереди пустит, тихими стопами, монахи, мол, мы, и все. Из обители в обитель пробираемся. А полк тем временем изготовится. Понял ли?

— А как же, великий князь! — уже на бегу прокричал воевода.

Юрий Всеволодович поглядел ему вслед.

— Только ведь никого, ни души они не встретят, — прошептал.

Несмотря на беспокойство, в нем еще была жива надежда, что братья вот-вот подойдут, откликнутся все-таки на родственный зов. А крепче того была вера, что татары не станут искать войско великого князя где-то в засугробленных непроходимых лесах, где кони плывут по брюхо. Конечно, это не половцы, но тоже кочевники, степняки. Остерегутся. Будут ждать весны. А там и русские силы поднакопят. Недаром издавна говорили: степняк что лук, снег сошел — он тут. Но и еще придется погодить, чтоб в грязях не потонуть, а болота чтоб оставались мерзлы и крепки, лес же не одет, прозрачен. Как сойдется это все, самый раз будет и нападать.

Он начал ежевечерний обход один, без бояр, без градней — телохранителей, без подручных слуг. Ему не хотелось говорить и нечего было отвечать на немые вопросы в глазах соратников. Он поднялся на вышницу — крытый помост, упрятанный в раскидистых сосновых ветвях, и, приблизив к ним лицо, ощутил холод снега и смолистый запах хвои, стал смотреть за Сить, в сторону Волги, туда, где далеко-далеко Углич Поле, Ярославль. Тучное, темное, чреватое пургой небо нависало над белыми вспольями и раменьями. Ни одной деревни в междуречье не видать, занесло их по самые крыши. Разве тут пробраться татарской коннице?

От сердца отлегло. Он повернулся в другую сторону. Направо — Молога, угадываемая лишь по верхушкам прибрежных ветел, левее, к северо-востоку, где Молога делает крутой изгиб, — Городок, Бежичи, Езьск, еще подальше — Рыбаньск, в излучине беструбные избушки — пристанище бортников, смолокуров, лыкодеров, охотников. Как это все зелено, привольно в летнюю пору! Наплывают друг на друга изумрудные пологие холмы, пересекаемые повсюду узкими белесыми дорогами, изрезанные неглубокими овражьями. Куда ни погляди, раскиданы ковры многоцветья, узорочий затейливых, оттенков нежных, робких: васильковых, брусничных, жемчужных, светло-шафранных да тускло-золотых. Сейчас все укрыто ровным покрывалом, лишь кое-где промяты санные пути, ведущие к ратному стану. А внутри самого стана шатры и полстницы, срубы на скорую руку, землянки и даже ледяные домики, — все рядами, подобно улицам. Утепленные шатры с обогревом — для князей и бояр: воевод, тысяцких, сотников, а также для епископа Кирилла с причтом, для лекарей, травников. Для воинов — попроще жилища, а также для мечников, обозной прислуги, конюхов: задворных, кормами ведающих, стремянных, стадных, за табунами глядящих, седельников, еще для стряпчих конюхов, кои за лошадьми ухаживают, кормят их и чистят.

Юрий Всеволодович усмехнулся: заложил я города — Новгород Низовой земли, Юрьевец, места для них выбрал, неприступные для набегов, красою замечательные, нагорные, лесные. Юрьевец в свою честь назвал, закладку начинали с церквей во имя Георгия Победоносца, а сейчас лежит передо мной тоже целый город — только воинов одних с десяток тысяч, улицы прямы, расчищены, жилища выровнены стройно, часовни походные свежим тесом сияют, березами вислыми, индевелыми все призанавешено, можно сказать, место даже вполне привлекательное и укрыв надежный. Только нет в этом городе ни жен, ни деток. Из скота — одне лошади. Нет у этого города ни имени, ни названия. И незнамо, к чему судьба его предназначена, — к славе русской иль к позору княжескому…

Юрий Всеволодович сошел с вышницы. Возле воинских избушек и землянок были выложены изо льда и снега загороды, чтобы ветром костры не задувало. Получились как бы дворы, откуда наносило запахом готовой пищи — каши с салом и душистым заваром из трав. Становики повырубили из сугробов скамьи, покрыли их досками, так же понаделали столешницы и сейчас, крестясь, усаживались за них в ожидании вечерней трапезы.

— Пускай еще попреет, покипит, — слышался голос старого кашевара Леонтия, огромным черпаком мешавшего булькающее варево.

— А не пригорит, дядя? — беспокоился чей-то ломкий юный голос.

— Тебе какой спех, Губорван? — отвечал с добродушием Леонтий. — Только и в царствии побудешь, что за столом сидючи. А я с этим черпаком в руке, можно сказать, родился и кашу до тонкостей знаю. Не трог, еще попреет.

— Гляди, не остыла бы? — пошутил кто-то третий.

— И тебе невтерпеж, Якум? Горазд ты на яствие, погляжу. Тако бы еще и на врагов!

— У-у, на кашу я лют! — подтвердил Якум.

— И на бабов! — прибавил Леонтий под общий посмех.

Юрий Всеволодович хорошо помнил этих своих владимирцев. И Якум и Леонтий ходили вместе с ним на мордву и крепости на Волге ладили и в Городец вместе со своим опальным князем прибыли. Как же давно это было! А душу греет и сердце тешит: не пропаду с дружиною верною. И епископ Симон, упокой его с миром, тоже в ссылку за князем последовал. Эх, жизнь, волна текучая! Чего в ней только не было! Нет, не одни лишь промахи, беды, поступки зряшные. Тогда бы все слуги и други отхлынули. И сейчас не ошибаюсь. И сейчас поступаю правильно… Иль только сам себя убеждаю-уговариваю?

Огненные карбункулы костров дотлевали в ледяных закутах, играли искрами сквозь стены, окрашивали багрецом склоненные снежные ветви деревьев. И в каждом затишке свои разговоры, постукивание ложек о деревянную мису. Он шел и, не желая подслушивать, слышал все, что говорилось.

— У нас во Владимире резьбу каменную еще и красками расписывают.

— А пестро? — возразил некто охрипший.

— Нимало не пестро. Вблизь, может, и пестро. Издаля же глядеть — стройность и цвета в соразмерности.

— Да у вас все самое лучшее… Поди, и говно слаще.

— Ты что за столом-то мыркаешь, паскудник! — осудил насмешника старческий голос.

— Да плюнь ты на него, — продолжал первый. — Он ножевщик, что он в таком деле понимает!.. А помосты церковные у нас из красного мрамора изделаны.

— Где брали? — спросил старый.

— Как где? В каменоломнях берем на Оке да на Клязьме. Я сам мраморщик. Валунов наберем подходящих, обточим до гладкости, до блеску, а помост уже известью с песком укроем — и давай живо, пока мокро, тут уж не зевай, ровно укладывай, а то взашей получишь, несмотря что в храме, — гордясь, рассказывал владимирский.

— Конешно, строгости! — согласились все, доскребывая кашу.

— В Суздале, в Рождествено плиты поливой крыты, молочно-желтые. Светло-о! — опять встрял охрипший.

— А взять ручки на дверях, — продолжал Владимирский, — медники наши до чего же хитро исделали! Глядел бы, глаз не отводя! Верите ли, братцы, неведомо чудовище виду звериного, а в роте у него кольцо железно, за него и надо браться, очеса же чудище пучит, а ушки у него малые стоят торчком.

— Вот ведь страх какой! — вразнобой сказали все, кладя со стуком ложки. — Зачем ж эдак-то на дверях храмовых?

— Искусности ради! — воскликнул владимирский. — Но не всякому разуметь сие дано.

Юрий Всеволодович улыбнулся: ишь, вострун какой, нашенский. Охрипшему тоже хотелось чем-нито похвастать, но не знал чем и потому сказал только:

— А у нас к Ростову дороги все в еловых лесах и угорьях, и под каждой елью по волку сидит.

— А где по два, — прибавил старый, и все опять засмеялись.

— Ей-пра! Волк — лиса, волк — лиса. Хоть руками их хватай.

— В соборах же владимирских у нас апостолы пречудные по стенам сидят и вельми умственны, лбы наморщены, глядят со скорбию.

— Муки, что ль, ваши прозревают? — опять вцепился с насмешкою ростовский.

— Никаких муков у нас быть не должно. Нашей земле Сама Богородица защита. У нас, почитай, все церкви ей посвящены.

— Вот вы какие, все предусмотрели, во всем себя обезопасили, — разочарованно сказал охрипший. — Подлей-ка мне горяченького с медом, с клюковкой.

— И мне, и мне тоже! — подхватили оживленные голоса. — В стужайле и день и ночь обретаемся. Поморозить, что ль, нас совсем хотят? Князь на битву звал, а получилось сидение?

Может быть, это последний спокойный час, подумал Юрий Всеволодович, стараясь сдержать досаду, пока Жирослав готовиться не приказал, может, вздремнут эту ночь вполглаза, а может, и вовсе не придется. И для многих тогда будет час сей последний спокойный на их веку.

— И, други, вот вам что скажу. Я десятский, меня послушайте. — Степенный голос покрыл вскрик негодующих. — Я сам ростовский, а неподалеку в Суздале у нас преподобная Евфросиния иночествует уже десять лет. Чай, слыхивали?

— Знаем, знаем, золовка она вашему князю Василько.

— Сестра жены его Марии Черниговской. Обе они дочери Михаила Черниговского. Вот пришел к Евфросинии однажды некий горожанин и желает ее видеть. И сильно был приражен, увидев ее исхудалую и в рванине. Она ведь, бывало, неделями пищи не вкушала, только воду вмале пила. Горожанин и молви: что ж, мол, ты в этакой худости?

А преподобная ему свое: рыба, говорит, на морозе, снегом засыпанная, не портится и не воняет, даже вкусна становится. Так и мы, иноки, если переносим холод, становимся крепче и будем приятны Христу в жизни нетленной.

Таков вот ответ, такое наставление.

— Да она как бы безмолвствовала?

— Безмолвствовала. Теперь же заговорила и училище завела для девиц, где письму учат, чтению и пению церковному. Тут другое, братцы. Как нам уходить с князем Василько по зову Юрия Всеволодовича, бают, видение ей было, то ли во бдении, то ли во сне. Спаситель Сам сказал, черные дни, мол, настают для Руси и Суздаль под меч под-клонится, сиречь погибнет, но никому не превозмочь молитву, если пламенно она из души исторгнута, монастырь ваш Ризоположенский знамением Креста сохранен будет.

Таково обещание.

— Погибнет Суздаль? — переспросил кто-то упавшим голосом.

— Оттого Василько с княгиней Марией не велели распространять, и видение сие тайной великой остается.

Все примолкли, перестали с шумом втягивать в себя обжигающее ягодное питье.

У Юрия Всеволодовича тоже душа примерла. Конечно, может, это только слухи и выдумки смердов, каждые простины-расставания сопровождающие. Но может, и правда.

— Значит, ты, десятский, утешаешь нас тем, что мы на тот свет явимся мерзлыми и потому не вонючими? — нарушил молчание мраморщик.

— Эва, утешил! — загудели остальные. — Пужаешь нас и в печалование вводишь.

Воле Божией покоримся, беззвучно сказал великий князь, удаляясь. Но стой! Как же мне-то ничего не сообщили? Весь Суздаль о тайном знамении судачит, а мне — ни звука! И Василько велел всем слыхавшим молчать. Вот так сыновец! Зачем это? Ведь отца-то и не помнит. Я ему отец. На словах, значит, одно, а в сердце иное? Я сам младень был, остался с кучей: своих сынов трое, да племянников трое, да младшие братья, да девки — и обо всех забота! И теперь от меня скрытничать!

Юрий Всеволодович остановился, поел снежку. Понимал, что обида глупая: ну, не сказали о пророчестве, поберечь князя хотели — нужны ли ему еще тяготы душевные и отвлечения в ту пору, когда он войско собирает!.. Но мнилось, все-таки завязывается что-то такое клещеватое, непонятное, путаное… А сами братаничи в каких мыслях теперь живут, про обреченность суздальцев зная? И тут же кралась надежда робкая: а может, предсказание и не исполнится? Евфросиния — дева чувствительная, вечно голодная, недосыпающая, от сверхсильных трудов и качает ее. Может, одно лишь прельщение? Все, конечно, были в страховании лютом, про татар прослышавши… Вот если бы старец какой из затвора вещал, сам будучи крепкого мужского духа и сердца неробкого!.. А Феодулия бывшая, в схиме Евфросиния, молода еще очень, бесами обуреваема, с пятнадцати лет в монастыре, ничего не видала, ничего понять не умела. И вообще, она жене моей племянница. Нашлась наконец пророчица в родне! Лепо человеку втайне все творити. Не для видений человек сотворен, но токмо чтобы от Бога милости просить.

Юрий Долгорукий княжил один от малолетства пятьдесят лет, сын его Андрей Боголюбский — двадцать лет; брат дяди Андрея, батюшка мой, княжил тридцать пять лет. Вот сколько Суздальская земля прожила при едином княжении без смут и сделалась могущественна. Не бывало, чтобы кто пришел с ратью на Суздальскую землю, воротился цел. После позорной стычки моей с братом Константином на Липице единство и мир в Суздальской земле ни разу не нарушались. И хотя брат Ярослав по буйному нраву своему затевал крамолы и хотел даже детей Константиновых супротив меня восстановить, но я, собрав на вече и братьев и братаничей, все крамолы утишил, родню любовью замирил, и все крест на том целовали… Торгами и промыслами процветал Суздаль. И ему погибнуть? Невмочь поверить. Какие каменщики там, какие древоделы!

Юрий Всеволодович еще хватанул снегу ладонью, проглотил жгучий комок, всего обдало холодом изнутри: ведь дружина-то вся послана под Коломну! Кто ж будет оборону держать? Всех воинов-суздальцев отправил со старшим сыном своим, наследником, встречать татар. Чадо дорогое, Всеволод, где ты сейчас и что с тобой?..

Суздаль расположился на высоком берегу, так что детинец оказался в излучине Каменки и опоясан земляным валом. Шесть человек друг на друга встанут — вот такая будет высота этого укрепления. Опольный город полукругом тоже примыкает к реке и тоже сокрыт валом более чем в два человеческих роста. И такой город приступом взять?! Отсидятся суздальцы, отобьются. А татары крюки кинут с зазубриями, по ним подтянутся?.. Нет, слишком круто, слишком высоко!

И Москва — на мысу, с одной стороны Неглинная, с другой — река Москва… Боровицкий мыс тоже крут и высок, а еще вал земляной и тын дубовый, верхи столбов преостры. Через каждые десять домов — колодец, в осаде от жажды не погибнут, если к рекам татары не подпустят. А припасов съестных торговые гости столь много привозят, что на год хватит. Воевода Филипп Нянька умудрен и расторопен, силы мысленной и телесной не растерял. На тебя, Владимир, сынок младший, юнош светлоглазый, на тебя понадеюся, держите Москву с великой верой и Божьей помощью. Ведь это путь на стольный град великокняжеский!

Для него же место выбрано не менее осмотрительно. С юга обрывистый берег Клязьмы, с севера — река Лыбедь, с запада и востока — глубокие овраги. Кто осмелится приступить к такой крепости? Там — все! Все самое дорогое.

Основан прадедом Мономахом, его именем назван; предпочтен сыном его Боголюбским самому Киеву — так полюбились князю Андрею владимирские измарагдовые всполья и голубиные дали. Там и могила его, там упокоен батюшка, там над Лыбедью — монастырь Княгинин, матушкой моей незабвенной заложенный, в нем же она и монашество приняла. Там Рождественский монастырь, батюшкой поставленный, там соборы, моими дедами воздвигнуты, украшены всякою красотою.

Как наяву всплыли в памяти резные каменные львы на столбах Дмитриевского собора, сверкающие под солнцем Золотые ворота, берега Лыбеди в красно-желтых слоистых песках. В двенадцать окон главного Успенского купола вломились голубые столбы света, осияв медные пластины и зеленые, темно-маковые плиты, устилающие пол, иконы в белокаменной алтарной преграде и слева от царских врат — главную святыню, — чудотворную Владимирскую Богоматерь. Оборони, Владычица! Окажи милость детям и внукам моим, сохрани их под покровом Твоим! Помоги сыну Мстиславу в защите и нападении, если таковые суждены.

И совсем-совсем отдельно, в самой потаенной глубине показалась жена… рудовласа, в ночах стыжения и робости не знающа, глаза ее Горькие, глаза — золотая зернь. И вдруг будто не он, будто кто чужой подумал: больше не свидимся.

— Да ты что? Владимир никому нипочем не взять, таку неприступную крепость!

— А если таран?

— Нипочем.

— А в полтора перестрела?

— Ни ворота ни одни, ни стены не пробьет.

…Похоже, везде воины говорили и думали об одном и том же. Иные беспокоились, хватит ли еды, если татары город обложат со всех сторон, другие утверждали, что знают, как много тетрадей воевода Ослядюкович исписал, занося в них привозы зимних немецких купцов.

— Что немцы, что немцы! — горячились первые. — Они роскошь всякую везут, а надобно яство.

— Меня годов двадцать тому назад послали эстам помогать. Они с немцами тогда воевали. Я хоть и младень, а травник уже известный был.

— Это когда Владимир погорел, двадцать семь церквов?

— Зачем? Это еще раньше того было. Послали меня врачьбу нанести. Эсты сами попросили. И что же? Немцы такой недостаток терпели, что голодные лошади рыцарей отгрызали хвосты друг у друга.

— Смеешься?

— Какой смех? А из реки нельзя было пить, потому что трупами завалена. По торгу — трупы, по улицам — стерво, по всем полям и путям — трупы, коню нельзя ступить, как по мосту, ходили по стерви. И лечить было некого.

Юрий Всеволодович, скрытый сумерками и опушенными ветвями, не удержался, заглянул через ограду из ледяных глыб, вырубленных на реке. Ратники только еще готовились к трапезе, их лица, освещенные огнем костра, были красны и веселы. Все молодцы и собой крупны, самый старший был тот, который назвался травником и рассказывал про стерво.

— Эх, мазюни бы я сейчас поел, — продолжал он мечтательно.

— Чего это? — живо спросил румяный отрок с белыми волосами до плеч и в шапке набок.

— Аль у вас не делают? — удивился травник. — Редьку, коя бы здорова была собой, кроят в тонкие ломтики, вздевают на нитку хвостами и вывяливают на солнце. Потом толкут и с патокой томят.

— Скусно, поди?

— У-у, — для убедительности слегка подвыл травник, доставая железную ложку, которая с другого конца была вилка, а посередке витой черенок. Только по одной этой вещи можно было понять, что владелец ее — человек не простой и не бедный.

— Вилкой — что удой, а ложкой — что неводом, — с уважительной усмешкой произнес молодой бровастый ратник, вываливая из котла в общую мису кашу с говядиной.

— А где у нас кошка-то? — сказал травник, прицеливаясь вилкой в кусок покрупнее. — Я нынче вроде бы следы кошьи видел.

— Заячьи! — возразил Бровач.

— Да нет, кошьи.

— Уленька мне дала кота занести в лес, а он обратно в деревню ускакал, — признался румяный отрок, разгораясь щеками до багровых пятен.

— Жениться, значит, надумал, Лугота?

— Женюсь, — задумчиво и уверенно пообещал отрок.

— А что делать умеешь? Чем семью будешь кормить, на что жену-поповну холить? — пережевывая, допрашивал травник.

— Я лемеха выстругиваю.

— Лемеха-а? — засмеялись становщики.

— А то! Крыши покрывать. Из осины. Дерево не видное, но как просохнет, дождями его промоет, ветрами обдует, оно блестит и переливается столь благоуветливо, что не хуже и золочения. И не гниет.

— Вот пошто тебе, Лугота, поповну каждую ночь шшупать позволено, в честь чего это? А нам терпеть.

— Я не шшупаю, — растерялся Лугота.

— Что так? Боисся?

— Стыжусь.

— Не знал еще девок-то? — все допытывался кто-то.

— Отвяжись, кощунник, — оборвал другой. — Наш Лугота невинный отрок, непорченый.

— А я даром что Невзора, а похотеньем дюж.

— Люблю я ее, братцы, — сказал Лугота.

— А женишься, здесь останешься?

— Здеся, — подумав, решил Лугота. — Молога очень, говорят, рыбная. До двух пудов, быват, лавливают. А как поля уберут, на рябчиков силки становят.

— Ино смолу курить тоже выгодно, — вставил Бровач.

— Рябчиков — тьмы! — мечтал Лугота.

— Владимирцы все умеют: и олово лить, и купола крыть, и известью стены выбеливать, — с важностью бывалого человека заметил травник. — Хороша ли собой Ульяница-то?

— Рожеем бела, волосом руса, а нос широковат, — ответил за Луготу тот, который назвал себя Невзорой.

— И кокореват, — вставил его сосед.

— Ну, пошто врете-то? — отбивался Лугота. — Вовсе не кокоревата она, без щадринок и яминок, бела, как сметана, и ликом кругла, что особо мне по сердцу.

— Не обижайся, Лугота, шутят они, — утешил его травник.

— И нос у нее не широк, а прям, и ростом высока, за курами и утицами на отцовом подворье прилежно глядит. Скромница!

— А тебя приманила, однако? Поди, скажет: козлятко, ягнятко, поди до мене? Агнец у нас невинный, Лугота, — все дразнился Невзора, а сам завидовал, по голосу было слыхать.

— Женский погляд — стрела ядовита, — произнес монах, все время молчавший и тоже евший мясную кашу, потому что ничего другого не было, а главное, владыка Кирилл по чрезвычайности от поста всех разрешил, а монахов — от неядения тельного. Рыбы же нынче не готовили, хотя щучины живопросоленной осенней ловли привезли несколько бочек. И хлеба вволю.

— Уленькин взгляд, как у оленицы, кроток и темен, — счастливо сказал Лугота и даже ложку положил от таких чувств. — Любимик мой, говорит.

— Любящие сами — любимы, — еще более понизил голос монах, и так странно, что озорники затихли.

Только Бровач спросил кого-то невидимого в сгущающемся сумраке:

— Коням-то всласть ли дал? Не скупись.

— Аль пожалею? Счас вот еще попонами теплыми накрою.

— Стегаными, что ль?

— Вестимо. А корм — отчего жалеть? Нонь Лугота охвостья ячменного семь четвертей привез, три подводы морозом битого, из Городка Холопьего.

— Да ему туда кажин день надоба есть! — крикнул Бровач. Все опять засмеялись со значением.

— Так ведь завтра имянины Уленьки, четвертое марта день святой Иулиании. Как не побывать! — оправдывась, сказал Лугота.

Юрий Всеволодович вдруг тоже остро позавидовал ему: его молодости, люблению, долгой жизни впереди… Как же и я счастлив был в те дни, когда травник к эстам ходил, подумал он. А мы кремняк в Суздале строили. Всюду стружки и щепы золотые летали, на солнце играя, ухание сладостное пущая. Стены росли на глазах, сердце радуя. И росла, разгоралась любовь, ибо, да! — любящие любимы. Прав монах. Всюду был свет и блеск: в очах Агашиных злато-крапчатых, во власах, текущих волнами златыми.

«А девка Фимашка?» — кольнул бес под чрево.

«Тьфу-тьфу-тьфу! — сказал ему Юрий Всеволодович. — Больно много знаешь. Это до женитьбы было».

«Рази?» — удивился бес. Однако затих.

«Уж много деток нарожали мы с супругою, и было у меня, как у батюшки моего, большое гнездо, но только тогда познали мы с нею любовь, и ее огонь-пыл, и всяческое пристрастие».

«Вот еще! — с пренебрежением бросил бес. — А врешь?»

«А я тебя сейчас приражу!» — мысленно воскликнул Юрий Всеволодович.

И бес сиганул в никуда.

…И хотя брат Константин с престола согнал, в Городец сослал, потом в Суздаль воротил, все эти превратности легко переживались, потому что все затмевало жженье и хотенье, безрассудство пианое, какое охватили их с супругой на седьмом году брачения. Пожар пластался по жилам, как не бывало и смолоду. Вожделение, охота безумили, ночи — глаз не сомкнешь, а уж светает, сна дневного не хватало, потому что еле дождешься отдыха послеобеденного, когда все затихнут, — какой тут сон! Агаша на люди выходила, уста покусывая припухлые, взгляд скрывая любонеистовый, утомленный похотством непрестанным… Что же это было с нами такое, что душа взрыдом рыдала в восторге непонятном, небывалом? Будто в скважню жародышащую проваливались оба.

А город строился, вырастал, в стуке топоров, повизгивании пил, в покрикивании здоровых работающих людей, средь чистых звонов при восходе и закате, ночных песен, тревожащих покой монастырей. Дети со звонкими голосами, аки жаворонки, во дворах. Скот был здоров, дожди шли крупные — все было прекрасно в граде Суздале, и всполья вкруг него зеленели, голубели, серебрились, и всякое дыхание славило Господа.

Даже позор Липицы как-то истаял и прощен был. С жалостью глядел князь Юрий на брата Константина: женат с десяти лет, а радости не познал, все умственности, книгочейство да болезни. Но сие все нрав укрощает — и Константин своим младшим братьям простил гордынность и восстание и тем умягчил.

От пыла же нощного, от любства страстного взыграл младенец радостью во чреве Агашином, барахтался смело, вспучивая утробу матери коленкой, вылез на свет жилист да горласт и наречен был Мстиславом, дитя согласия и счастия супружеского. Самый крепкий, самый решительный и до того ликом в отца удался, что смеялись, глядя на Мстислава, сродственники и челядины придворные. Не Только ликом, но привычками, всей повадкой в отца.

Встанет, подперевшись, пузцо выгнет, а ногу — в сторону, все и говорят: Гюрги маленький.

Потому, Мстислав, и оставил я тебя вместо великого князя во Владимире, как отец мой предпочел меня, а не старшего Константина. Всех сыновей люблю, но полагаюсь не на возраст, а на достоинство, на волю.

— Еще когда-а, годов десять назад, прибежали половцы к булгарам на Волгу, от татар спасаясь, а прошлого лета татары и булгар попленили и всех посекли, — опять заговорили в ограде. — А русским и заботы мало. Тут по санному первопутку пришла весть, что вороги уж возле Воронежа под Черным лесом станом стоят. Потом к рязанским князьям послов прислали, с ними жена-чародейка, и первым словом: дайте десятяну во всем — десятого князя, десятого в людях, десятого в конях, десятого в белых, десятого в бурых, десятого в рыжих, десятого в пегих.

— А князья что? Какая чародейка?! — воскликнуло сразу несколько голосов.

— Чародейка — просто баба космата, — разъяснил знатец. — А князья отвечают: коли нас не будет, то все ваше будет. Послы татарские — к владимирскому князю и тоже десятины требуют. А он их умаслил, уговорил и отпустил. Тут рязанцы к нему бегут: подай, мол, помочь. А он им: ништо вам, сами управляйтесь, а я сам управлюсь, в случае чего. Вот и управился, гордынник. Теперь сам помощи ждет не дождется.

Неслышимый по снегу, Юрий Всеволодович отошел прочь, заклокотав во гневе. Так вот вы как, смерды вонькие! Князя своего осуждать! Булгар пожалели, рязанцев! Меня в кичении обвиняете? Что спесь меня, вроде того, пучит? Уже забыли, как булгары побитые, пожженные, истребленные, — к кому они притекли? Не ко мне ли? Уж забыли, холопья, как они места на моей земле просили, чтоб жить? Я их прогнал? Я не дал? Не помог? Я их с радостью и по-соседски сердечно принял и велел расселить по городам поволжским и иным. Это все забыли, только чародейку косматую помнят. А рязанцы? Они мне тычут рязанцев! Не видать было, но по голосу чую: травник. Знамо, это травник с вилкой крученой. Имущества иного, поди, кроме вилки, нету, только калита с сушеницей, а князя оговаривает! Вот так, в вид не видавши, оклюкают ни за что. Им ли, песьим детям, обсуждать дела, властью замысленные?.. Да я, кажется, уж оправдываюсь? Посмех сотонский! Рязанцами меня корят, кои земли подмосковные зорили, дедом моим собранные. Они пошто туда лезли? Мой первый в жизни поход был на рязанцев. Батюшка меня послал, еще не женатого, двадцати мне не исполнилось. Я их отогнал к реке Тростне, а утром ударил, дружину их посек, истоптал, разбил наголову. Князья рязанские за реку убежали, а я возвратился с честью и сказал, как батюшка всегда говаривал: вернули мы наши земли. Батюшка улыбнулся скупо, похвалил: так и быть должно, не для того пращуры наши города новые ставили, чтобы отдавать их в чужие руки. Мы, Мономаховичи, никого, опричь себя, в старшинстве не признавали. Рязанцы же — Ольговичи, и спор между нами издревле ведется, десять княжеств на Руси, и каждое мнит сделаться первейшим. Рязанцы сильны и, аки волки, на нас облизываются. Да, я послов татарских с чародейкою косматой улещал и дарил и дерзко отвечал рязанцам, что сам управлюсь, в случае чего. Они: предал нас-де Юрий Всеволодович, обиды горькие и слухи неприятные. А я думаю, поступил мудро. Булгары прибегли, таки ужасти мне наговорили: жестокость небывалая и сила несметная. У булгар города укреплены не хуже моих. Но как пришли триста тысяч конницы, так и все укрепления развалились. Приврали булгары со страху, что триста тысяч, кто считал? — но должен я мыслить о безопасии своего княжества или нет? И кого бы я послал рязанцам в помощь? Сам собираю по сродственникам дружины, умоляю, грожу и призываю. А брат Ярослав в Новгороде свадьбу справляет, а брат Святослав и вообще незнамо где. И не докличешься. Только и могу рассчитывать на сынов да на племянников. И сердце мне пророчит, что беда наступает небывалая. Это не то, когда князь на князя половцев наводит. Пострашнее. Все про Калку вспоминают. И Жирослав мне нынче двоемысленно вещал. Но я посылал Василька с дружиною? Посылал? Да, он лишь отрок был, да, у него было всего восемьсот ратников, но двадцать тысяч я тогда выставил против рыцарей в помощь эстам и ливам. Ведь мы были в дружбе и союзе. И город Юрьев, Ярославом Мудрым основанный, нельзя было рыцарям уступать. Но разве я и рязанцем совсем уж не помог? А кого же я тогда послал под Коломну биться? Не сына ли старшего Всеволода? А Коломной правит, между прочим, рязанский князь. Чего же от меня хотят? Чтоб я к Рязани кинулся голый, а свои города бросил? Пошто я в Коломну воев послал? Она путь запирает на Москву и на Владимир. Издаля врагов встретить и вреждение им учинить! Чтоб и близко возле отчины нашей не шастали и не чихали.

Так он то уговаривал, то распалял себя сомнениями, спорил неизвестно с кем. Не с собственной ли совестью? Ибо она становилась все беспокойней.

Вдруг с неба полетели мягкие хлопья, запуржила теплая пурга и ударил вдалеке колокол с протяжным завоем. В Городке Холопьем зазвонили к вечерне. Юрий Всеволодович привычно перекрестился.

Полог в шатре Василька был приоткрыт, чтоб выходил чад от жаровни; свечей не зажигали, было полутемно. Народу сидело много, поначалу и не разберешь, кто да кто. Юрий Всеволодович тенью проскользнул на край скамьи, сел тихо, сдерживая дыхание. Его поначалу не заметили. Пили помалу подогретый обарный мед, говорили о покойном князе Всеволоде.

Простые ратники меня обсуждают, старшая дружина — батюшку, подумал Юрий Всеволодович. Что ж, и эту чашу испьем. Разве чего хорошего скажут о властях?

— Он завсегда старался не прямо в битву лезть, а сначала обессилить врага голодом, потом уж начинать дело, не желаю, мол, лишнего кровопролития. Хитростию был преизряден. Ею и самольства новгородцев укрощал!

Глаза Юрия Всеволодовича быстро привыкли к полумраку, да голос знакомый: владыка Кирилл уже здесь? Неудивительно, где ему и обретаться, как не у Василька, чьим покровительством он и был поставлен из архимандритов Рождественского монастыря во Владимире в епископа Ростовского. Уже семь лет в столь высоком сане, а прост и добродушен, как приходский поп, вишь вон, мед пьет в Великий пост, осудил Юрий Всеволодович, в то же время жалея владыку за помороженное лицо: излелеян, однако, жизнью архиерейской, тугонько ему с нами во стане средь снегов да ветров.

— Вот и видать, что вы за народ, владимирцы! Хитрецы, как ваши князи! — воскликнул остарелый ростовский боярин в сивых волосах, явно одушевленный медом.

— Что ж за народ? Чем он тебе негож? — возразил с улыбкой в голосе владыка.

— А истощать хотят! — упрямился ростовский.

— Хмелен ты и речешь пустое! Сколько уж лет, как почил старый князь, а слова о нем худого не молвится.

— Нет уж, нет, рази кто молвит? — загудела ростовская дружина.

— Ну, будете ли вы своему владыке возражать! — пошутил Кирилл. — А истощать врагов все-таки лучше, чем кровь лить. Враги лгут и себе и Богу и цели мерзкие лукавством оправдывают. Потому князь Всеволод никакой ссоры не оканчивал без возмездия, обид не прощал, злых казнил, добромысленных миловал.

— Сам был добродетелен, — вставил кто-то густым голосом.

— Судил по истине, — неожиданно переменил мнение сивый. — Бояр своих сильных не боялся, сирот-крестьян забижать не давал им. Что говорить, имя славное. Трепетали его все страны, и половцы и булгары, по всем землям почитали его и боялись.

Юрий Всеволодович всегда думал, что не любит лести. А оказалось, любит.

«Но ведь это и не лесть вовсе?» — осторожно шепнул бес.

Юрий Всеволодович не хотел соглашаться с ним, но нечаянно мотнул головой утвердительно. Бес затрясся в беззвучном хохотке. Ишь, угрелся! Даже и присутствие владыки ему нипочем.

— Певец похода Игорева и тот величие князя Всеволода восславил, — продолжал между тем Кирилл. — Ты, говорит, можешь Волгу веслами раскропить, Дон шеломами вычерпать. Сильно сказал, а?

— Могуч, слов нет, покойный князь владимирский, — согласно кивали дружинники.

Юрий Всеволодович понимал, что епископ хочет дух воинский поднять, преданиями оживить его и памятью былой славы укрепить, чтобы гордость воинская воскресла и уныние поборола.

— Он чтил справедливость, повелевал как отец и господин, но не как честолюбец.

— Он судил и правил согласно старым уставам и обычаям, — подтвердил вельможный боярин Жидислав, приближенный Василька.

Но более свежие летами дружинники, оказывается, ценили иное:

— У него во Владимире голос имели не токмо бояре, но и купцы тож, и люди посадские. Недаром собор земский учинил. Не бывало такого досель. Как престол обозначил нашему князю Юрию? Не сам по себе волю показал, но созвал во Владимир всех бояр с городов и волостей, епископа, игуменов и попов и купцов и отдал старейшинство Юрию, и все на том крест лобызали. А Константин-то отцу супротивник, тогда и воздвиг брови с гневом на Юрия.

— Сколь будете отца перемолачивать? — вмешался с досадой князь Василько. — Сколько будете ему поминать, что брови воздвиг?

— Мы только молвим, что дедушка твой Всеволод не одной лишь своей дружине радел, как иные, но обо всех людях пекся, — сказал боярин Жидислав.

— Но, видно, не столь же ревностно о детях своих! Сам брань между ними посеял, — с усилившейся досадой возразил Василько.

Спор уже готов был разгореться.

— Но, Василий Константинович, — почтительно обратился владыка, желая примирить стороны, — у дедушки твоего, окромя умерших, еще шесть сынов оставалось, всех надо на кормление в уделы посадить, городами наделить. Удивительно ли, что крамола стерегла их?

— А ты, владыка, во все стороны раскидист, — неожиданно вызверился сивый боярин, проливая мед в бороду. — Вы всегда при властях кружите и угождаете.

Юрию Всеволодовичу было видно, как бес уже пристроился у пьяного на груди и любовно разбирает слипшиеся волоски.

— Вам, епископам, князья десятину дают от доходов своих, а еще села, слободы и города, и с них — еще десятина идет. Вам всякий князь гож.

Юрий Всеволодович ожидал, что владыка взовьется от сих дерзких и злых глаголов, а Кирилл ничего не изъявил, никаких чувств, будто не заметил неподобающего непочтения.

— Десятины эти идут на украшения церквей, на лечебницы, училища, — сказал он. — А мы приставлены в Русской земле от Бога, чтобы удерживать вас от споров и усобиц. Еще в прошлом веке свидетельствовали, что подвиги монахов сияют чудесами больше мирской власти и вельможи преклоняют головы перед ними. Сколь многие бояре являлись к подвижникам, сбрасывали к ногам их свои богатые одежды и давали обет нищеты и духовного труждания!

Тут бес сочно поцеловал пьяного в уста, и тот залаял с новой силой:

— Обличаешь, владыка, что мы обетов не даем? Да мы завтрева, может, животы положим! Не важнее ли обетов? Ты вот не снисходишь даже осерчать на меня, что, мол, возьмешь с хмельного, а сам в монастырях по ночам крадешься, слушаешь, не пиют ли по келиям монахи! Личит ли это сану твоему?

— Блаженны, воздержание от многопития имеюща, пианство отнюдь ненавидяща, ризы же смиренные любя, — кротко успел вставить владыка.

Но спорщик не унимался, даже погрозил ему пальцем:

— Помолчи! Аль мы не знаем? В Белоозере тебе тетеревину на трапезу принесли, так ты велел переметать их через тын вон! Красно ли? Возносишься над низкими, а перед князьями сам преклоняешься!

Бес сидел уже на самой жаровне и внимал, согласно кивая, глазки у него горели и проблескивали среди шерсти, а в трехпалой лапе он держал клок сивой бороды боярина и обмахивался.

Юрий Всеволодович вскочил. В голове у него помутилось. Сей час же все лица оборотились к нему с задушенным ахом удивления:

— Сам князь здеся-я!..

— Да что ты, владыка, не впечатаешь кулаком по роже этой непотребной?

Тут бес плеснул с живостью в ладоши и уронил волосы боярина на жаровню, отчего они изошли седым дымком, потом уставился одобрительно и выжидающе на Юрия Всеволодовича. Епископ тоже встал, не показывая никакой обиды:

— Если на кого хочется погневаться, то бей в уста собственные, говоря: я научу вас помалу кротость и молчание иметь.

Василько сказал с облегчением:

— Вот и устыдил ты нас, владыка. А ты, батюшка, не гневайся. Прими чашу, на-ко, и не призывай к кулакам биению.

Юрий Всеволодович взял чашу с медом из рук племянника, но не сел, продолжал стоять, и все, затихнув, ждали.

— Слушайте, бояре! Вы не столько слуги княжеские, но трудники его в общих делах. Вы можете спорить с его решениями, если он принял их один, вы можете отказывать ему в содействии, но помните и не забывайте, что перед ним вы именуетесь смердами. Но не духовенство, бояре! Ни один поп, ни один монах — не смерд перед князем. Они служат иному Наставнику. А тут, вижу, среди вас бес обретается!

При этих словах иные усмехнулись, а иные с покаянным усердием начали креститься.

Бес же ловко плюнул сивому в бороду и выметнулся наружу. Юрий Всеволодович возвратил, не пригубив, чашу племяннику.

После ухода великого князя все сидели пристыженные.

— Кабы жив был Мстислав Удатный! — после молчания со вздохом проговорил Жидислав.

— Аль он помер? — откликнулся молодой княжеский мечник.

— Ты что? Девять лет, как отошел ко Господу. Пусть поможет нам с воинством небесным. Ни на Руси, ни в иных странах не было князя храбрее его. Где ни появится, с ним — победа! За старину стоял, за предание. Когда Юрий Всеволодович со старшим братом за престол схватились, он ведь был на стороне твоего отца, Василько. Мстислав Удатный, сын Мстислава Храброго, битвами славен. У него и прозвище было: сильный сокол.

— А дядя Ярослав тоже бился против моего отца, — сожалеючи сказал Василько.

— Лучший человек был Мстислав, — опечалился сивый пьянец. — Славу отца своего наследовал по праву.

— Шуба на сыне отцовская, а ум свой, — наставительно заметил Жидислав. — Он, конечно, занял сторону Константина и способствовал ему на Липице, обычаи родовые чтил. Но ведь Всеволод Большое Гнездо сам престол меньшому Юрию отдал!

— Так дедушка сам права старшинства не соблюл! — горячо воскликнул Василько. — Сам ввергнул меч между сыновьями!

— Не так. Осердило его своевольство Константиново. Дай-де мне и Владимир, и Ростов к нему. Не по воле отцовой хотел.

— А он хотел Ростов — Юрию?

— Так и хотел. А достался, вишь, Ростов тебе. Но, Василько! Калку-то мы помним?..

— Помним, помним, — мрачно подтвердили старшие годами бояре.

— Мстислав, конечно, лучший меж князей был. Но Калка-то на нем? Иль не так, бояре?

— На нем… Калка на нем! — закивали бояре и поникли головами.

— Ты пошто идешь за мной, владыка? — не оборачиваясь, спросил Юрий Всеволодович.

— Иду сам по себе, и все, — ответил бодрый голос Кирилла.

— Ну, что там? Выкинули дурня сивого на снег?

— Не знаю. Я там после тебя не оставался. Да Бог с ним. То не он речет, а хмель медовый.

— И предерзость злая!

— Не думай про то, князь. Не гневи себя. Миролюбию предайся вполне. Пост ведь. Полезнее поругану быть, чем самому наносить оскорбления.

Некоторое время шли молча, взрывая наметенный пушистый снег.

— Владыка! — сказал наконец Юрий Всеволодович. — У тебя бывали видения?

Кирилл, как всегда, готовно улыбнулся:

— Аль у тебя видения?

— Душа болит, владыка. Болит и болит.

— Прозреваешь что али как? — осторожно спросил епископ.

— От ожидания и неизвестности.

— Пошли сторожу, пусть разведают окрест.

— Ночью Дорож выступит. Я уже распорядился.

— Вот ка-ак? — протянул Кирилл, соображая, что ему предстоит этой ночью, если вдруг битве быть. — А ростовские сидят, ничего не знают?

— Узнают потом. Ярослав Михайлович все готовит. Есть ли тут монахи, владыка?

— И премного. Иконописцы и золотари, моляры, сусальщики и терщики красок. Со мной в Ростов возвращаются. — И мысленно добавил: «А попадут во царствие небесное…»

— Слыхал, в Суздале Евфросинья чего-то напророчила?

— Мы остерегаемся, не исследовав долгим рассуждением, принимать пророчества и чудеса.

Уклончив ответ, но утешителен. Юрий Всеволодович не стал рассказывать про слухи ходячие, самому верить в них не хотелось. И Кирилл не настаивал узнать, что там Евфросинии прибредилось. Духовные лица ведают, сколь значимо их слово, и спыха не произносят.

Расставаться с князем Кирилл явно не торопился. Сочувствие было в его взгляде, затаенный вопрос, желание говорить еще о чем-то важном не только для них двоих, а для всех, кто уже месяц терпел с ними в снегах звериное житье. Казалось владыке, что если сейчас они обсудят в открытую будущее, решат, что стоит предпринять немедля, то что-то изменится.

Владыка держал в руке янтарный крестик, подаренный ему в Белоозере. В прозрачной смоле, как в густом меду, тысячу лет назад утонула хвоинка и крыло с лапкой некоего жучка. Говорили, что такой янтарь бесценен. Владыка хотел отдать его великому князю, но счел, что не ко времени, и оробел.

Юрий Всеволодович кивнул ему сухо, устало и скрылся в своем шатре.

Он бросился на деревянное ложе, крытое войлоком и волчьими шкурами, ударил кулаком по подушке и затих.

Лежал без мыслей, испытывая лишь изнеможение. Мало погодя простонал:

— От тины страстей и глубин падений мя воздвигни!

Никогда еще с такой силой не подступали к нему раздумья и воспоминания. К старости времена сближаются. Юноше год за век кажется, старцу и полвека — не срок. Оставит тебя молодость, сила, желания, облик изменится к худшему, как и не ждал, исчезнут родные и предадут друзья, обманет надежда, но неправота твоя, грехи и ошибки все чаще, все явственнее скалятся на тебя в ночи, мучая сердце раскаянием. Все меньше просьб в твоих молитвах, все больше слез.

Но слез-то облегчающих и не было. Это ведь тоже дар ниспосылаемый.

Подушка из мешины — особо мягкой коки вишневого цвета — грела щеку, золотой глазок свечи, внесенной слугой, то поникал от неслышной струи воздуха, то становился прямо, трепетно тянулся вверх. Юрий Всеволодович долго щурился на огонек, как любил, бывало, делать в детстве, и вдруг так ясно увидел его в пламенном разливе заката, сильного сокола Мстислава. С непокрытой головой он стоял на высоком крыльце своего терема, напряженно вглядываясь в даль, тяжелые волосы относил за плечи ветер, бугристая мощная рука заложена за пояс. Из степи несло черную тучу пыли, несло голоса отчаяния, рев скота и визги женщин. От этого клубящегося облака отделился старик в редкой бороде, одна нога была у него босая, и пал на ступеньку лицом вниз перед Мстиславом.

Юрий Всеволодович медленно усмехнулся. Сколько преданий хранят имя этого князя, сколько похвал и восторгов расточалось ему, его сердцу пылкому, чистому, как величали его мужество, доброту, презрение к опасности, а равно — ко злату, его бескорыстие и щедрость! Как умел он красно говорить, исторгая у толпы клики согласия! Возопит трубой иерихонской: за нас Бог и правда! — все обземь бьются от воодушевления: веди нас, куда хочешь! Куда взор свой кинешь, туда мы — головы свои! А Мстислав пуще ревет голосом великим: умрем ныне или завтра, умрем же с честию! Уж немолод стал, а жить без ратных подвигов не мог, охота к ним приводила его то в земли полунощные, то в лукоморье, всюду ввязывался в междоусобные брани князей и всюду стоял за правду, как сам он ее понимал. И получалось, на Руси один только Мстислав и понимал, что такое правда и справедливость. Ну, ладно, защищай земли украйные от ляхов, бейся с уграми, с хищными степняками, защищай волости новгородцев, если они твоей защиты ищут, но ты зачем промеж нас с братом полез? Ты зачем на Липицу-то приволокся? Храбрость свою не знал куда девать? Искусность воинскую показать желал?.. Я — великий князь владимирский волею отца и земского собора. Старший Константин обойден батюшкой. Это наши дела. А не твои. Наш брат Ярослав с новгородцами вздорит — ты зачем встреваешь? Ярослав ведь зять твой! Но ты пыришься справедливость устанавливать на стороне новгородцев. Почему ты один знаешь, что такое справедливость? Ты идешь смирить Ярослава и начинаешь пожар избиения, какой вообразить немыслимо. Ты все решаешь сам и никогда не сомневаешься в правоте своей. Желая добра, ты всех вовлек нас во зло. Ты не прибегнул к усовещеванию Ярослава, мог даже обличить его на совете князей, но ты сразу, норов его зная, на брань призвал. Эх, Мстислав! Удаль и сила — друзья твои. Но еще бы — осмотрительность и неспешность в поступках! Ярослав ответил вам гордо: не боюсь вас, на одного вашего сто моих будет. Вы же ему: ты, Ярослав, с силою, а мы с крестом — и на Благовещение сотник Ярун захватил тридцать три воина, семерых из них убил. А Константин в Ростове обрадовался, послал тебе пятьсот своих ратников в помощь. И сам явился. И пошло-загорелось. Ярослав кинулся ко мне, и я осерчал. Вы с Константином решили согнать меня с престола, я понял и вышел с Ярославом заодин. Его уж, как зайца, гоняли из города в город. Стали мы с ним на Липице, обнеслись плетнем и кольев в него насовали. Укрепились. Не смешно ли? Константин мне лукавство: давай, мол, с тобой не биться, я только против Ярослава: от тебя нет обиды, а от него есть. Какая обида? Лжа. Пошто явились судить Ярослава с новгородцами? И я сказал: я с ним буду; и младший брат Святослав с нами. Дружина у нас была сильная. Константин опять речет: не будем биться — кровь лить, мы же родня, отдай Владимир и Ярослава смири. А Ярослав неистовый вам во спор: лезете вы, как рыба на сушу, я вам ужо! — не хочу мира! — мы ваши полки седлами закидаем!

В большом гневе мы были. И стали бояр своих горячить: станем биться и добро все поделим, коней, оружие, порты, никого из супротивников в живых не оставим, хоть и в золотом оплечье, а кто убежит из боя, того поймаем и повесим или распнем.

Тут Юрий Всеволодович споткнулся мыслью. Мороз его продрал от таких воспоминаний. Позорно было самохвальство такое. Даже и города они с Ярославом поделили, что — ему, что — мне, что — Святославу. О, неразумие младое! А как вострубили полки Константина, уже убоялись и бечь хотели даже. Но Константин нам еще раз — мир. Тут мы оправились и очень на плетень свой надеялись, последнего мира не приняли. Сшиблись. Пошли брат на брата, рабы на князей, господа на рабов.

…Если б не Ярослав… Это он меня разжигал. Я ему помогать кинулся. А он мне теперь отплатил добром? Сидит себе! Думает, его ничего не коснется? Вот так соратник! Кто знает, кабы не он, может, и не стал бы я с Константином враждовать? Был я тогда счастлив, и не было зла во мне. Только глупость. Ярослав меня в тенета заманил. Он буен. Аль я хуже? Уж как он во мне ревность пробуждал! Слякоть ты, говорит. Пошто, говорит, свое, батюшкой тебе завещанное, из рук выпускаешь? Ему-то самому, конечно, деваться некуда было. А я все равно через два года престол обратно получил бы после смерти Костиной. Но кто же знал, что так близко? Нетерпеж был непостижимый.

А Мстислав новгородцев распаляет: братья, мол, станем твердо, не озираясь, забудем дома, жен и детей!.. Твои-то же дом и дети в это время вдали и в безопасности… Новгородцы сапоги с себя поснимали и босы на нас выскочили — так ты их словами возбудил. Жажда ратная тебя прямо распирала. Глядь, и стяг Ярослава подсекли! И через наши с ним полки ты проехал трижды, топором всех вокруг сокрушая. Косили нас, как колосья на ниве. Шел бой велик, и досеклись до обоза. Мы с Ярославом — в бегство. А ты, Мстислав, не велел своим задерживаться, добычу брать, мертвых обдирать. Догоняйте их, сказал, а то вернутся, сомнут нас. Но сам знал, что мы не вернемся! И сколько побил народу ни за что!.. Все козни Ярослава — ему так и говорили: все ты, мол. Но не он один. Ты, Мстислав, — тоже. Везде-то порядок наводишь, всюду суешься, без тебя — никак. Тоже гордынник немалый. Ну, на Калке тебе потом все отплатилось. Тем же позором. А тогда крики раненых слышны были мне и возле Юрьева-Польского, как мчался я, коней переменяя и даже потник потеряв. Дюж я, прямо сказать, толст, телом тяжек. Это старость меня подсушила. Ярослав тоже на пятом коне прискакал в свой Переяславль, новгородцев, какие там оказались по торговым делам, в погреба потискал, где они и задохлись от множества своего и тесноты. Злодейства и крови не мог насытиться.

Сколько же стыда пришлось пережить! Никогда не забудется. И кто всех виновнее: Ярослав, Мстислав-судия или Костя покойный? Не начни он тогда междоусобия, не разрушил бы единства князей, может быть, и на Калке бы устояли, не смогли бы одолеть русичей пришлые супостаты?.. И может быть, сейчас не леденило бы душу ночную столь одинокое одиночество!.. Конечно, все мы христиане и призываемся прощать друг другу и любовию братской побеждать сважение дьяволово. Но лучше бы не было обид и нечего было прощать. Потому что любовь, которая даже и сумела простить, это совсем-совсем другое. Уязвления душевные не бесследны, о нет!

Что из пережитого память удерживает дольше во времени — радостное и доброе или обидное и злое? Отчего столь краток миг победы и торжества, а утраты сердца, мгновения стыда и поругания тянутся вечность? Немало случалось в жизни счастливых дней — хоть постриг, хоть первый победный поход, хоть то же двухкратное посажение на отчий стол, но каждый раз, как дни эти проходили, оставалось на сердце ощущение пустоты и думалось, что самые-самые важные события в жизни еще впереди. А вот страдания и смерть матери постоянно вживе, сердце каждый раз словно варом окатывает, как вспомнишь ее остатние несчастные дни. И нескончаемо будет жечь позор Липицы. Не просто позор поражения на поле боя.

Он удирал с берегов Липицы на неоседланном коне босой и в одной сорочице — княжеское облачение, доспехи, оружие остались в шатре. Не будь он в таком беспамятстве, хоть ту злосчастную грамоту захватил бы, скрепленную восковыми княжескими печатями. Эх, наверное, и распотешились Мстислав с Константином, читая, как братья Всеволодовичи разделили меж собой русские земли!..

А как он прибыл в свой стольный город на четвертом коне? Со стен Владимира смотрели, не узнавая его, старцы и дети, женки и люди духовного сана — думали, что это гонец принес им весть о славной победе их великого князя. А разглядев его, услыхав его призыв затворить город и готовиться к бою, в ужас пришли: уж не безумен ли великий князь? Плач и стенания жителей провожали его, когда ехал он к своему дворцу. Конь его с отвислыми боками шатался на ходу, великий князь восседал на нем понуро, будто побитый за низкие проступки смерд. И все-все были виноваты: соболезнующие жители Владимира, дружинники, братья. На всех соделался зол.

Вот тогда он и понял, как быстро переменяется отношение к побежденному. Когда подходил к городу Константин со своими ростовцами, его встречали все люди и священноначалие, радость изъявляя, с объятиями и целованием. Знать, недаром на мольбу своего князя: затворимся, авось отобьемся! — отвечали: с кем затворимся, князь? Самые сильные полки избиты, иные пленены, ты сам прибежал бос и без оружия. Чем станем обороняться? И хоть все клокотало в нем и шептал он: предатели, — умом понимал: правы они. Вот так вместе: и виноваты и правы.

Брат Константин, любивший его, детей своих вскоре ему доверивший, пыток и казнь ему устраивал милостию своею: не кинулся на город, а стоял, ждал. Чего? Чтоб вышли с целованием, а свергнутый великий князь зрил бы сие. И он зрил, круша зубы в скрыжении.

Даже ночью, когда вдруг отчего-то запылал княжий двор и Юрий со злострастием недвижно глядел на это, ни полки ростовские, ни новгородские не вошли, Константин и Мстислав удержали их. Город пылал до рассвета. Княгиня Агафья сказала:

— Не сносить платна без пятна, лица без сорому. Иди, сдайся на милость победителей, брат ведь все-таки!

И он послал боярина Творимира к князьям с поклоном: не трогайте, скажи, его, он завтра уедет. Творимир, который вообще был против Липицкой битвы и призывал с миром отойти, потому что больно уж высоко почитал полководческий дар Мстислава, долго топтался, пыхтел, но все-таки пошел, и отблески пожара освещали ему дорогу.

Наутро Константин в виду почерневшего, в дымящихся развалинах города великодушно захотел утишить побежденного, призвал его к себе, объявил наследником великого княжения. Бледная улыбка криво сидела на губах брата, видно было, что и ему тяжко от содеянного, и ему не забыть искалеченных, недобитых, мертвых русичей, что лежат сейчас по берегам Липицы, на Авдовой горе, на Юрьевой горе, уткнувшись головами в ручей между горами.

Прорастают травы, и всходят цветы, красна теплом и радостна светом Фомина неделя — время свадеб, и стоит над недвижными телами суженая в белом саване. Свадьба устроена, меды изварены. На небесах ждет Целительница безвозмездная, Поручница сраженных, Попечительница душ, восходящих к Отцу.

Угнетенный смирением, проглотив унижение, Юрий поклялся в дружбе старшему брату и обещал забыть прошедшее.

А Мстислав туготелесный сидел, подбоченясь, на могутной лошади впереди железного полка латников, добыв себе новую честь и славу, собою здрав и доволен, косил сверху глазом: по его делается?

Но мало ему показалось. Возведя Константина на престол владимирский, отправился в Переяславль, где, кипя и булькая и мщение измышляя, затворился Ярослав. Прибыв с полками, потребовал у зятя своего дочь обратно: не хочу, чтобы она жила с князем столь жестокосердным!

Долго пересмеивались по всем княжествам, вспоминая деяние Мстислава и то, как, проспав, извивался, умоляя жену ему оставить и дары предлагая: что, мол, не бывает промеж родни, я и так, мол, наказан! Вся спесь с него слетела. Дары были с важностию приняты, но Феодосия у Ярослава все-таки отнята, как оказалось впоследствии, не навсегда.

…Исполнив сей родственный долг, Мстислав угомонился. Хотя жизнь без борьбы и подвигов по-прежнему претила ему. Новгородцы звали его на стол, Мстислав выказывал скромность и отнекивался, разумеется, со многими приличествующими речами. Как-то, между прочим, образумил мечом гордых угров, а затем поселился в своем Галиче, жизнь его потекла мирно и, следовательно, скучно…

И вдруг весной 1223 года сторожа, несшая дозор на границе с Диким полем, донесла, что движется к Галичу вборзе половецкое воинство. Мстислав даже обрадовался и взбодрился, у него завсегда первая мысль: испепелю!

Но чем ближе степняки, тем непонятнее донесения сторожи. Сначала известно стало, что воинство идет со множеством скота — не только с лошадьми, но и с волами, верблюдами, овцами. Потом выяснилось, что и своих жен с детьми везут. А еще ошеломительнее стало сообщение, что предводительствует походом степняков знаменитый хан Котян, на дочери которого Мстислав Удатный был женат, с которым жил в мире и дружбе и чью внучку изъял у супротивного мужа ее Ярослава. Последний вестовщик, примчавшийся с ближней заставы, принес сообщение неожиданное и вовсе:

— Они кабыть не ратью идут, а бегом бегут от кого-то.

Так и оказалось.

Обычно степенный и уверенный в себе хан Котян сейчас выглядел подавленным и беспомощным. Поднявшись по ступеням высокого крыльца в княжеский терем, он тяжело споткнулся, так что с ноги его слетел сапог, короткий, чуть выше лодыжки, с гладкой, без каблуков, подошвой. Случись такое раньше, он бы величественным мановением руки призвал слуг, и те бы, ревностно подобостраствуя, подхватили сафьяновую изузоренную обутку с меховой опушкой и загнутыми носками, с великой бережностью всунули в нее босую ханскую ногу. Сейчас Котян не стал звать слуг, опустился на ступеньку ниже, присел, отводя в сторону короткую кривую саблю, и с кряхтеньем сам натянул сапог.

Мстислав поспешил к тестю, подхватил его под локоть. Пока поднимались вместе, рассмотрел, что красная, шитая золотом и подбитая лисьим мехом накидка хана закидана грязью, а широкий отворот рукава оторван и мотается на нитке. Никогда еще не доводилось видеть в таком виде важного хана. Знать, что-то из рук вон приключилось.

В тереме Мстислав усадил Котяна на пристенную лавку напротив широких окон. Через слюдяные полотна лился теплый солнечный свет. Котян прищурил глаза, брови у него сошлись на переносице в тесьму, и Мстислав впервые отметил про себя, что брови у хана белесые, как бы пропиленные. Перевел взгляд на свисающие с плеч косицы — они желто-соломенные, как и вплетенные в них золотые шнурки. Из-под островерхой с шишаком шапки тестя выбились и прилипли ко лбу мокрые прядки волос, и они — тоже под цвет отвеянной лузги, половые.

Глядя, как в задумчивой оторопи тесть вытирает катящийся пот, Мстислав гадал, с чем пожаловал этот гость не гость, скорее беглец. Но впрямую спрашивать не приличествует. Сначала надо показать радость, дружелюбие, чары подать, то да се. Потом как-нибудь ловко и возвышенно ввернуть, какая, мол, удача, хан, твоя внучка, а моя дочь опять с нами, а почему такая удача произошла, пропустить как несущественность, потому что Мстислав и сам не знал, что ему делать с этой постоянно плачущей внучкой-дочерью, куда ее пристроить.

Сие затруднение нарушило и переменило ход его мыслей, и Мстислав, вместо того чтоб распорядиться насчет вина и квасов сладких, и черствых, и выкислых, произнес совсем не к месту:

— Вот почему вас половцем-то прозвали!

Котян вскинул на него взгляд, утонувший в темных веках:

— Где супруга твоя? Жива она?

— Она жива и находится в другом месте. — Простой вопрос привел Мстислава в замешательство, потому что про супругу свою он как-то мало помнил, а поскольку они сейчас с Феодосией в совместных слезах пребывают, то пускай покамест сидят в скрытности, пока не просохнут и не сделаются способны обрадоваться приезду Котяна. Поэтому язык у Мстислава говорил сам по себе, без участия разума: — Смотри-ка, я русич, а темен волосом, ты степняк, а рус?

— У кипчаков каждый второй такой половый, не я один, — с некоторым удивлением ответствовал тесть, — а ты здоров ли сам, князь?

Мстислав веселым видом пояснил, что вполне, но слезть с рассуждения о мастях не смог:

— Я тоже поседел, Котян дорогой, все заботы, походы, победы. С победами — пиры и новые нужды грядут. Так что мы с тобой, половый с соловым, под стать. — А сам подумал: «Что же такое я несу?!»

Котян как бы угадал его мысль и не спрашивал более, здорова ли другая княжеская родня и благоденствует ли земля Галицкая, сморщил лицо, отчего стал похож на старенькое дитя в обиде:

— До того ли, зять! Ворог в земле нашей объявился. Все на конях борзых, все мастью черны, будто воронье. За подмогой я к тебе.

— Ну что же, — беспечно и готовно отозвался Мстислав. — Видали мы всяких, вороных и рыжих. Сейчас возьму малую дружину в девяносто копий… Поедем разомнем силушку!

— Да будет тебе, нешто это сила — девяносто копий?

Князь выразился, что по говну и черепок.

Котян не согласился:

— Охолонь и послушай меня. Враг неведом и столь силен, что и всем твоим ратникам не сладить в одиночку. — Видя недоверие Мстислава, тягостно вздохнул и добавил: — Данила Кобякович и Юрий Кончакович — оба головы сложили.

— Да ты что? В этакое поверить невозможно… оба хана могущественны и славны… всю жизнь в походах да ратях… Могло ли случиться такое? Ведь оба крещение приняли?

— Аль крещение от смерти уберегает? — устало обронил Котян, стряхивая пыль с уцелевшего рукава.

— И все-таки поверить не могу, — глухо повторил Мстислав. Хотя и не слишком жалко было Кобяковича и Кончаковича, однако же странно…

— За нами бежит… ну, следует за нами, по нашему следу, значит, идет наш половецкий багатур. Он самовидец всего, от него и вызнаем, — тонея и оседая голосом, жаловался Котян.

— Что же это все-таки за воронье?

— Алан с гор прибег к нам, сказывает, что не таурмены они, не печенеги. А зовут — татарове.

Мстислав слушал рассеянно, уже прикидывая про себя, одолеть ли врага своими силами и взять славу на себя или послать известие по другим русским землям. Азбуку ратную он смолоду очень знал, и сейчас что-то говорило ему: надо звать всех на совет. Решение скорое и верное. Но — эх! — спотычка. Кого всех? Южные, украйные князья, знамо, придут. А Всеволодовичи?.. Уж лет пять, как схоронили Константина, Юрий опять на престол вскарабкался, Ярослава в Новгород впятил. Зря Мстислав Удатный отказался от чести, когда зван был туда на княжение. Ну, да что теперь!.. Приедут ли братовья битые, надежды мало. По всем княжествам их срам и бесчестие известны. Какие полки положили на Липице! Самого Мстислава победить чаяли! Смех всеобщий, да и только! Но сейчас спотычка. Скорее всего, не приедут. Позвать, однако, надо: давайте обратно заодин выступим? Каков враг, не вей. Но половцы сильно спужались и притекли со стадами и с бабами, а также и детями искать моего покровительства.

— Созовем княжеский съезд, а там, глядишь, и богатур ваш подоспеет.

Ладонь об ладонь. Гридин-телохранитель вошел в тот же миг:

— Приказывай, государь!

— Тысяцкого сюда! Сейчас, Котян, почнем дело славное без промедления.

Главный воевода Домамерич тут же явился в готовности, склонял стройный стан во внимании.

— Запоминай, Домамерич. Ноне же отправь гонцов одвуконь к Мстиславу Киевскому, Мстиславу Черниговскому, Мстиславу Немому Пересопницкому… Вот Четыре Мстислава соберутся… И иных князей кличь: Данилу Волынского, Михаила Всеволодовича, всех сынов Всеволода Чермного. Съезд созываем, опасный враг надвигается.

— В Галиче у нас съезд? — осторожно спросил Домамерич.

Князь слегка запнулся. Конечно, надо бы в Галиче! Все придут по зову Удатного, его чтя, а не этого беспомощного старца в разоренном и заплошавшем Киеве. Как оставил сей славный град Юрий Долгорукий, а потом сын его, Андрей Боголюбский окончательно бросил, даже ляхи осмелели и дважды грабили Киев. Но обычаи надо уважать, обычаев надо держаться по старине. Поэтому собираться следует в Киеве, у старшего князя.

Домамерич согласно качнул высокой бобровой шапкой, однако медлил уходить:

— Больше ни к кому не слать гонцов?.. В Залесье не надо?

Мстислав намек немедля понял, ответил с неохотой:

— Да, надо и новый наш стольный город Владимир с Ростовом да Суздалыо оповестить… Как же можно без князя великого?

Домамерич показал видом, что никак нельзя. Котян, сомлевший от усталости и уныния, ожил, услыхав, что будет съезд князей, и привел то важное обстояние, что покойный Кончакович приходился зятем князю Ярославу, и теперь по родству душа убитого вопиет о мщении.

Мстислав на это про себя усмехнулся, но не опроверг, что Кончакович вопиет, настойчиво повторил, чтобы гонцы в Залесье непременно, и с двумя заводными для скорого, неостановочного поспешания.

Тысяцкий опять с полным пониманием качнул высокой дорогой шапкой.

Полчища Чингисхана под водительством нойонов Субудая и Джебе, покорив семь кавказских народов, затем разгромили половцев, умертвили большую часть их воинов, а за оставшимися в живых гнались.

Из горестного рассказа подоспевшего полоцкого бага-тура можно было понять, что враг не только силен, но и очень коварен. Половцы поначалу воевали в союзе с аланами. Но неожиданно от татарского военачальника Субудая пришли к Юрию Кончаковичу послы со многими дарами, с ласковыми приветствиями и с уверениями, что татары и половцы — единоплеменники, а аланы — их общие враги. Юрий Кончакович поверил, отправил нарочных с ответными дарами. Татары легко расправились с оставшимися в одиночестве аланами, а затем принялись за половцев. Раскаялся хан Юрий Кончакович, да уж поздно.

Перепуганные ханы Котян и Бастый прибежали на Русь не с пустыми руками: щедро одаривали всех русских князей быстроногими половецкими скоками да девками — прекрасными невольницами.

Съезд в Киеве состоялся в апреле. Выдался теплый солнечный день, потому совещались, по обыкновению, на ковре. Котян с Бастыем смирно сидели в сторонке под полотняным пологом, внимая тому, что говорили князья. Бастый русскую речь понимал с трудом, чтобы лучше слышать, снял мохнатую шапку, обнажив до блеска выбритый череп. В особо сложных, неясных случаях клонился всем телом к Котяну, тот досадливо отстранялся, но затем, дождавшись, когда русские князья на время смолкнут, перетолмачивал на половецкий язык услышанное.

Приехавшие из разных уделов князья не выказывали охоты вступать в брань, отмалчивались и раздумывали.

— Если мы, братья, — увещевал Мстислав Удатный, — не поможем половцам, то они предадутся татарам, и тогда у них станет еще больше силы.

Братья тупились, почесывали в затылках. Молодые князья переглядывались, ерзали на ковре, но сказать раньше старых, умудренных сотоварищей не отваживались.

— Соберем воинство в миг один, ежели ворог посунется, — продолжал уговоры Удатный, все время держа в уме, что Всеволодовичи не прибыли. О них не поминали, но помнили.

Наконец все завозились, загудели с одобрением, а иные — без одобрения:

— Верно молвишь!

— Вестимо так, но пошто самим на рожон лезть?

— Покуда зараньше изготовимся, чтобы нас врасплох не застали.

И тут не выдержал, вскочил на ноги Даниил Волынский. Утишая волнение, он то поглаживал тонкие усики, то оправлял золотое зерцало, снял малиновую, шитую жемчугом шапку, пригладил рыжеватые кудри.

— Говори смело, Данила! — ободрил его Мстислав Удатный, любуясь своим зятем.

Сейчас Даниле восемнадцать, а женил его Мстислав на своей дочери Анне, когда ему едва минуло четырнадцать. Но уже тогда показал зятек себя князем возмужалым и воинственным, сразу же возглавил поход против ляхов, которые захватили Волынскую украйну. Одержал победу и стал называться князем Волынским.

— Молви, молви слово золотое нам, старым бздунам, в поучение, — неопределенно, то ли поощряя, то ли неудовольствие тая, проговорил старший по возрасту князь киевский.

— И молвлю! — Данила снова водрузил шапку на голову, прокашлялся, скрывая волнение. — Не раз половцы разоряли нашу землю и уходили, не получив возмездия. А когда мы сами ходили к ним, то возвращались с добычей. — Тут Данила вспомнил о важных гостях, смущенно покосился на ханов, но продолжал недрогнувшим голосом: — Да, сами половцы не раз вели себя на нашей земле хищно и жестоко. Коли нынче други и сваты они нам, коли с нами заодно они, надо идти бить общего ворога, а не ждать его в своем отечестве. — Сказав все это скороговоркой, Данила опустился на колени, взглядом умоляя старших князей внять ему.

— Лучше нам принять их на чужой земле, на половецкой, чем на своей, где жены и дети наши и все добро наше — вся наша жизнь, — поддержал его князь черниговский.

— Аминь, истинно так? — заключил Мстислав Киевский. — Пока я нахожусь в Киеве — по эту сторону Яика, и Понтийского моря, и реки Дуная, татарской сабле не махать.

Решение идти в степь искать неприятеля так обрадовало ханов, что Бастый решил немедленно креститься, сказал на ломаном русском языке:

— Карош рус вера! Хачу к попу ходит.

Князья разъехались по своим уделам собирать воинство, чтобы затем собраться всем вместе на Нижнем Днепре близ местечка Оплешье.

Куда ни глянь — всюду весна зеленеет. Цветет, благоухает и в лесу, и на лугу, и в поле. Первая трель соловья, первое ку-ку зегзицы, первая гроза. Охота ли в такую пору тащиться на чужбину, где опасности, лишения, неизвестность? Ну, да ведь не впервой…

Со времен Святослава, ходившего войной на Царьград и Болгарию, не видел Днепр столь большого количества ладей. В каждой пятисаженной лодке умещалось по сорок-шестьдесят дружинников. Князья и воевода плыли на легких стругах, а вооружение, щиты, кольчуги везли в насадах — плоскодонных глубокосидящих судах с набоями на бортах.

Гребцы работали веслами на сменку, а когда тянул попутный ветерок, поднимали полсть из плотной ткани. Иногда шли без весел и без парусов — высокая полая вода несла суда очень ходко. Родные берега проплывали за бортом, воины провожали их глазами со смешанным чувством привязанности и прощания.

По воде стекались в Низовье киевляне, черниговцы, смоляне, волынцы, галичане. Еще тысяча галичан и волынцев со своими воеводами Домамерчем и Держикраем Владиславичем плыла по Днестру в море, чтобы из него войти в устье Днепра и подняться против течения до Олешья.

Курские, трубчевские, путивльские князья и воеводы вели свои полки сухопутьем на конях: верхоконные дружинники в седлах, пешцы — на телегах вместе с оружием и бронею.

И полпути еще не одолели, как встретились с татарами. Они ждали русских возле Заруба, небольшого городка у излучины Днепра, делавшего здесь резкий поворот на полуденную сторону.

Их было всего десять человек, один из них — толковин, способный перетолковывать с татарского на русский и половецкий. Он и одеждой выделялся: девять татар в одинаковых дорожных чапанах из грубошерстного сукна, а на нем драгоценное запашное платье из балдакина, шелковые и золотые нити которого переливались на солнце и невольно притягивали взгляд, так что русские поначалу приняли его за старшого. Оружия ни при ком не было.

Мстислав Киевский, Мстислав Удатный и Даниил Волынский пересели из ладей в седла и вместе с малыми дружинами приблизилась к татарам.

— Салям! Салям! — разноголосо приветствовали те.

Словно не слыша их, Мстислав Киевский спросил с нескрываемой угрозой в голосе:

— Кто прислал вас?

— Билге Чингисхан, — ответил один из скромно одетых татар, который и оказался главным в посольской группе, как потом выяснилось.

— Мудрый великий хан, — перевел татарин в балдакине.

— А ты кто есть?

— Мерген, багатур.

— Меткий стрелок и богатырь, — перевел толковин и от себя добавил: — Сотник, у него под началом сто нукеров, сильных дружинников.

— Где же твои нукеры?

Сотник небрежно махнул рукой в сторону степи.

— Нойон Субудай велел передать вам, что мы не хотим драться с русскими, потому что мы не на вас пришли, а пришли на холопов и конюхов наших, на половцев.

— А зачем же вы на нашу землю ступили? Тут ведь кругом русские города. Там вон, на закатной стороне — Торческ, Юрьев, на том берегу Днепра — Переяславль. А вниз по реке, где вы шли…

— Знаем, — перебил татарин, сообразив, куда клонит русский князь. — Мы шли мимо Корсуня, Канева и нигде даже курицы не тронули. Не хотим и дальше трогать вашу землю, ни городов ваших, ни сел ваших.

— А чего же вы хотите тогда?

— Мы хотим тогда, чтобы вы взяли с нами мир. А половцы если побегут к вам, то гоните их от себя, а товар их и все имения забирайте себе.

— Зачем же мы это должны делать? — вмешался Мстислав Удатный. — Я вот женат на половчанке, дочери хана.

— Но знаем мы, что половцы вам тоже много зла сделали.

— А вам-то они чем не угодили?

— Они с кавказскими народами дружили против нас, многих нукеров сразили стрелам.

— Да что их слушать? Гнать их без разговору! — не удержался пылкий юный князь Даниил.

Удатный легонько отстранил его, продолжал, тая подозрение:

— Не это же ли вы говорили половцам, когда они вместе с аланами защищали от вас свою землю?

Толмач на этот раз что-то долго перелагал на татарский язык слова русского князя, а сотник тоже почему-то очень трудно уяснял себе вопрос. Черные глаза его расширились от удивления или возмущения так, что ресницы поднялись до самых бровей. Он стал переминаться на своих удивительно коротких, каких не бывает у обычных людей, ногах, одутловатые, далеко отстающие от скул щеки вздрагивали.

— Яман! Бил яман! — гневно выкрикнул сотник.

Толковин не успел перевести его слова «Плохо! Очень плохо!», потому что в этот же миг в горло сотнику впилась остроконечная каленая стрела. Все оглянулись в ту сторону, откуда она прилетела. С холма под уклон гнались верхом на конях половцы во главе с ханом Котяном, который в ярости крикнул:

— Им веры нет! Всех зарубить надо!

— Не трогать толковина! — успел упредить расправу над переводчиком Мстислав Удатный.

Удатный и зять его Даниил ехали конь о конь молча, понурившись. Расправа с безоружными татарами была обоим не по душе.

— Они коварно обошлись с половцами и столь же вероломно поступили бы с нами, — нарушил молчание Мстислав.

— Но они же без сабель, без копий пришли.

— Они бы их потом взяли. А теперь на девять опасных врагов меньше.

— Нет, неправое дело мы совершили.

— Праведного пути на рати нет и быть не может.

— Но ведь совестно же!

— Да, голос совести зовет нас на дела праведные, а рать против безбожных басурман и есть праведное дело.

Даниил не знал, что сказать на это, умолк, но уверен был: не только на его душу легла виной и тяготой расправа над безоружными послами, и сам Мстислав Удатный удручен, и все другие тоже. Даниилу уж приходилось убивать людей в рукопашной битве, но неудержимая вспышка ожесточенности и ненависти к человеку загоралась в его сердце в самый последний миг, когда он видел перед собой вооруженного воина, готового лишить его жизни. Поразив врага, он не испытывал ни раскаяния, ни вины, однако не любил вспоминать об этом, а когда его расспрашивали после похода, как, дескать, это все происходило, уклонялся от ответа, а про себя повторял: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои».

— Если будешь задумываться, если будешь вызывать в душе намерение как-то обойтись без убийства, лучше и на рать не ходить. Иначе и сам сгинешь, и товарищей своих обречешь. — Мстислав раскачивался в седле, говорил негромко, словно бы для себя одного.

— Знаю. Только, отец… — Даниил редко так обращался к тестю, лишь в случаях особенных. Мстислав знал это, потому сразу же обернулся к зятю с настороженностью. — Только, говорю, отец, если снова встретим послов…

— Я уж решил, и князю киевскому сказал: на нарочных, хоть бы это и были злобные татары, меча не поднимать.

— А он?

— Как мы с тобой. Заедино. — Правду ли говорил Мстислав, хотел ли просто успокоить встревожившегося зятя, не понять было. Но зачем-то добавил: — Не будем одним сердцем думать — татары ли, какие ли другие пришлые враги порубят нам головы, как капустные кочаны.

— Погоди-ка, отец… Что это за погост мы миновали? Уж не Татанец ли?

— Он самый. Осталась за спиной Киевская земля, вышли на половецкое поле.

Даниил оглянулся, попытался по лицам дружинников понять: заметили они, что уже простились с родной землей? Но нет, все по-прежнему сидят в седлах глубоко, по-прежнему спокойны и беззаботны. Да и то: со дня, когда Тмутаракань была еще не половецкой, а входила в Черниговское княжество, русские хорошо изучили здешние места. И сейчас шли не вслепую, не наугад, вовремя огибая заполненные вешней снеговой водой овраги и речушки, курганы и соленые озера. Отлогие овраги сменялись не-глубокими долинами, которые переходили в ровную неоглядную степь.

После девятого днепровского порога, возле острова Хортича соединились с половецкими отрядами и дальше пошли вместе. На семнадцатый день похода достигли Олешья и начали разбивать на правом берегу Днепра стан.

Еще не закипела в котлах вода для ухи и каши, как дозорные подняли тревогу, завидев за рекой столбы пыли. Прикинули на взгляд — конный отряд из двух или трех десятков всадников. Сила невеликая, но поостеречься надо. Быстро и слаженно исполчились, как для битвы.

Отряд остановился на левом, низком берегу, по взнятым вверх на древках красно-рыжим конским хвостам хан Бастый определил, что это татарские воины:

— Бунчуки это из крашеных конских хвостов. У них они вместо боевых стягов.

Три вражеских всадника спешились и повели своих коней к воде, неся в руках чем-то наполненные большие кожаные мешки.

— Чего это они тащат?

— Бурдюки.

— С вином нешто?

— Ага, доставай ковшик.

— С ковшиком погодим, а толковина подай сюда, сейчас он нам пригодится.

Татары между тем завели лошадей в реку, привязали к их хвостам не тонущие в воде бурдюки и поплыли к противоположному берегу, держа в руках поводья. Лошади приученно плыли рядом, лишь отфыркивались, когда набегавшая волна захлестывала им головы.

— А что это они, глянь-ка, коням уши вовсе ничем не завязывают?

— Такие, знать, мастаки этого дела.

— Какими бы ни были мастаками, а лошади-то все одинаковы. Зальет вода коню в уши — и нет коня!

— А може, чем заткнули?

— Чай, мы бы увидали.

— А в мешках у них одежда и обувка, уж я-то знаю, — похвалился хан Бастый.

— Ловко!

— Из бараньей шкуры нешто?

— Из козьей. Если надо перевозить что-то тяжелое, из конской шкуры делают: снимают ее так же вот дудкой и завязывают с двух концов.

Татары переплыли уж полреки, но не учли того, что у правого, крутого берега возникает суводь, течение идет в обратную сторону. Татары с испугу либо от неожиданности стали разворачиваться, одна из лошадей вдруг завалилась на бок, стало видно ее темно-рыжее брюхо. Татары заволновались, стали кричать что-то на своем языке. Течение вынесло всех саженей на пятьдесят ниже по течению, две лошади выбрались на песчаную отмель, вздрагивали всей кожей, стряхивая воду, фыркали. Третья лежала на боку, отчаянно взбрыкивала ногами, но не могла подняться. А татары вроде бы и не собирались помогать ей, даже и не глядели на нее.

— Приведите толковина! — велел Мстислав Удатный, добавил строго: — Руку на них не поднимать, это ведь опять такие же нарочные.

— А ты глянь-ка за реку. Все татары свои луки в нашу сторону напружили, только тронь ихних людей!

— Гудите, а лошадь-то рыжая поднялась сама, видно, сумела оклематься.

— Значит, у них другие лошади, не такие, как у нас. Нипочем ихним лошадям вода в ухе.

Один из переправившихся остался с лошадьми и бурдюками, а двое, неторопливо переодевшись в сухие чапаны, пошли по отмели к русскому стану.

— Салям! — сказал один из них, остановившись около князя киевского.

— Салям! — ответил им Мстислав Романович. — Может, и еще что-нибудь скажете?

— Сказать нам есть что. Мы предлагали вам мир, а вы послушались лживых кипчаков. Вы перебили наших послов и хотите битвы. Так?

— Та-ак… — несколько оторопев, подтвердил Мстислав Киевский.

— Хотите битвы? Да будет! Мы вам не сделали зла, не трогали вас. Бог один для всех народов, он нас рассудит.

Послы преспокойно вернулись по своим следам, которые оставили на песчаном приплеске, к ждавшему их товарищу. Так же спокойно, безбоязненно и деловито начали переправу на левый берег.

Половцы провожали их взглядами, озадаченные и обескураженные.

— Они худые ратники, плоше берендеев! — решил Даниил Волынский.

Ему возразил воевода Домамерич:

— А мне они кажутся воинами очень умелыми. Смотри, какие у них луки.

— Да, разрывчатые, не чета нашим, хотя и наши не плохи ведь, половцы у нас их выменивают за дорогую плату.

Больше никто ничего не сказал, все продолжали стоять в немом ожидании.

Послы переправились через Днепр и, прыгнув в седла, вернулись в свой отряд.

— Они не уйдут! — Даниил нетерпеливо взялся за рукоятку меча. — Давайте, не мешкая, переправимся на ладьях и ударим им вдогон!

Татары будто услышали, пришпорили лошадей и резвой скачью помчались в ту сторону, откуда пришли. Потом враз остановились, развернули коней в сторону Днепра, постояли молчаливо, словно приглашая противника.

— Готовьте ладьи! — велел Мстислав Удатный.

— Я с тобой, отец! — подошел Даниил, держа своего коня под уздцы.

— И я? — тоже рвался в бой Олег Курский, ровесник Даниила, приведший с собой крепкую верхоконную дружину.

— Глядите, глядите, у них подкрепление сильное идет! — рассмотрел в степи два новых пыльных столба Мстислав Немой.

Мстислав Удатный присмотрелся, прикинул:

— Не более трех сотен, нам ли их бояться! Возьмем с собой воинов втрое больше, чтобы управиться без потерь.

С тысячей дружинников князья переправились через Днепр на ладьях, лошади плыли следом.

Татары, увидев высадившихся на берег русских воинов, выпустили по две-три стрелы неприцельно, наугад и развернули коней. Русские начали преследовать их, стреляя на скаку из луков и бросая сулицы. Татарские кони оказались резвее, а в русском стане началось ликование:

— Я же говорил, что никудышные они ратники!

— Верно, Данила! Прыснули, как зайцы!

Воевода Домамерич несогласно хмыкнул в пышные усы, но у всех остальных князей и воевод суждение было одно: хуже берендеев и Черных клобуков! Не знали еще русские, что по завету Чингисхана татарским воинам предписывалось вступать в рукопашный бой, только имея значительный, как правило вдвое, перевес в силах.

Поначалу думали, что короткая стычка закончилась без жертв и без пленников. Но вернувшиеся на стан половцы привели с собой татарского воеводу Гемебега, который был ранен стрелой и притаился в половецком могильном кургане. Хан Котян пришел к Мстиславу Удатному:

— Злы мои воины на татар, мести хотят. Дозволь им пленника казнить?

— Ваша добыча, вы и решайте, — уклонился Удатный.

Половцы с решением не медлили.

Даниил Волынский с Олегом Курским, раздосадованные бегством противника, жаждали броситься в погоню, призывали старых князей немедленно выступить в степь.

После небольшого привала во вторник 21 мая все полки, снялись со стана и двинулись в сторону Северного Донца.

Ковыль да полынь, полынь да ковыль — такова обыкновенно половецкая степь. Однако в те майские дни предлетья степь в первый и последний раз в году укрывалась многоцветным ковром тюльпанов, а на берегах напоенных подснежкой речушек благоухали белокипенные цветы степной вишни. Прекрасна в этот час своей жизни степь. И противоестественно в час этот думать о смерти, желать гибели другому человеку, но именно такие чувства ожесточения и враждебности обуревали наполнивших степь людей: тридцать тысяч крепких мужей, оставив дом и мирные занятия, искали неприятеля, чтобы нанести ему смертельный урон; столько же воинов, затаившись, готовились применить свое умение убивать — умение, которое было для них средством существования.

Двигались вдоль лукоморья всеми объединенными силами. Изредка встречались половецкие захоронения — насыпные курганы с воздвигнутыми на них бабами — каменными истуканами, державшими перед пупками чашу и смотревшими строго на восток. Из-за одного такого кургана неожиданно выскочил татарский верхоконный отряд, который бесстрашно вступил в схватку. Она была ожесточенной, но короткой. Татары обратились в бегство, оставив несколько человек убитыми и ранеными, а также целые табуны дойных кобыл, упряжных волов, верблюдов, овец и коз.

— Видно, этот отряд занимался охраной и пастьбой скота. Присматривали за ним на подножном корму, — понял хан Котян. — Мы тоже так делаем, а у лукоморья всегда в эту пору много сочной травы.

Слова половца не могли обесценить победу и уменьшить радость воинов, первый раз принявших участие в рукопашной сшибке и одержавших бесспорную победу. Пусть даже над пастухами, но ведь их было много — несколько десятков, и были они отменно вооружены и в бронях!

Возбужденные неожиданной и быстрой удачей, в предвкушении новых побед, сберегая силы для дальнейшего похода, ратники весело и беззаботно располагались возле высокого кургана, деловито и несуетно готовились к ночлегу. Кто-то острил пощербленное, затупившееся в сече оружие, кто-то чистил обагренные своей или вражьей кровью доспехи, кто-то ломал возле речки сушняк на костер, кто-то уж приготовил трут, кремень и кресало, чтобы добыть огонь. Князья занимались расстановкой полков и дружин, назначением ночной сторожи. Старейшины копий собрались было, по обыкновению, начать раздачу воинам харчей — житных, черных, сухарей и вяленого, в пластинах, мяса, но многоопытный степняк хан Бастый сказал, что надо поберечь запасы, а на вечернюю и утреннюю трапезу отловить брошенных татарами и рассеявшихся по степи животных.

Как потом выяснилось, это было очень благоразумное решение: возобновленное утром движение воинства затянулось на восемь дней и за все это время не встретилось на пути ничего живого, кроме посвистывавших сусликов да степных орланов, устраивавших свои гнезда прямо на открытых местах степи.

Нельзя не удивляться пустынности стели, зная, сколь великие скопления людей прошли по ней. В четвертом веке гунны, в шестом авары, в восьмом хазары, в девятом угры, в десятом печенеги и огузы — они же берендеи, черные клобуки и горки. В одиннадцатом веке огузов прогнали половцы, а теперь, видно, и на них пришла гроза. Ханы Котян и Бастый, поначалу испуганные смертельно и отчаявшиеся, сейчас приободрились, уверовали, что русские оградят их от напасти.

К тому как будто и шло. Возле речки Калки снова встретили небольшой татарский отряд, который, оказав сопротивление лишь для виду, трусливо скрылся. Это так подумали русичи — что трусливо, не знали они второй Чингисхановой заповеди, исполнявшейся его воинами неукоснительно: посылать вперед застрельщиков, которые делали несколько выстрелов из луков и отступали вспять, приглашая противника преследовать их до тех мест, где они устроили засаду.

— Вперед, Данила! — призвал Мстислав Удатный зятя перейти Калку и сам со своей дружиной последовал за ним.

И тут как из-под земли выросли перед ними несметные полчища изготовившихся к бою татар.

— Вооружайтесь! — крикнул Мстислав Удатный, зная, что большая часть русского воинства еще без доспехов, которые всегда надевались непосредственно перед боем.

Сражались русские воины обычно строем, смыкая ряды вокруг своих стягов. Вперед выдвигался сторожевой полк, за ним чело и полки левой и правой руки. Но сейчас Мстислав Удатный с ходу ввязался в бой, то ли рассчитывая, что за это время все воинство за его спиной успеет исполчиться для битвы, то ли надеялся при поддержке дружин Даниила Волынского, Олега Курского и Мстислава Немого самостоятельно решить исход сражения и обрести единоличную честь победителя, как удавалось ему неизменно раньше.

Врезавшись в ряды татарских воинов, русские бились храбро, не продвигались вперед, но и не отступали под напором превосходящих сил. Пришли на помощь половцы, пересекли Калку и поскакали с пиками наперевес к сражающимся. Но они даже и не вступили в бой. Ответный удар татар был для них столь неожиданным и столь сокрушительным, что они бросили оружие и в смятении покатились назад. Всей своей беспорядочной грудой налетели и смели вооружившихся и готовившихся к сражению русских ратников, вселив в них безрассудный и неодолимый страх. Началось всеобщее беспорядочное бегство. Этим в полной мере воспользовались татары, устроив страшную резню.

В битву мог бы вмешаться старый князь киевский, который с зятем своим Андреем и князем Александром Дубровицким находился в укрепленном стане на высоком каменистом берегу Калки, но он почему-то молча взирал на кровопролитие: может быть, рассчитывал одним внезапным ударом решить исход сражения, а может быть, просто опешил — так это было или иначе, никто уж никогда не узнал: на телах этих трех князей татары потом устроили помост и праздновали победу, а десять тысяч киевских дружинников и ополченцев бесславно сложили свои головы.

Мстислав Удатный и с ним юные князья, не получив поддержки, тоже начали отступать. Им удалось прорваться сквозь кольцо окружения и бежать. Оторвавшись на некоторое расстояние от татар, они остановились у мелководной речушки, чтобы попить. Даниил склонился над водой и тут только увидел, что сильно ранен копьем в грудь.

Татары преследовали бегущих русских и половцев до самого Днепра, зарубили в этой погоне шесть князей. Мстислав Удатный с горсткой уцелевших русских (в живых остался один из десяти воинов) переправился через Днепр на ладьях, которые после этого велел зажечь и оттолкнуть от берега. Сухие просмоленные лодки охватил густой черный дым, из которого рвались кровавые языки пламени. Огромные пылающие светочи плыли по течению вниз. Раздосадованные татары перебросили через реку несколько стрел и развернули коней.

Мстислав Удатный возвращался в Галич с намерением оттуда мчаться за помощью к великому князю Юрию Всеволодовичу, но делать этого не пришлось: татары сами неизвестно почему снялись и стремительно ушли за Волгу. А Мстислава Удатного, впервые в жизни позорно бежавшего с поля боя, стали называть лишь Удалым: прежняя удаль при нем осталась, но удача покинула.

…Юрий Всеволодович вздохнул. Потянулся, снял пальцами нагар со свечи. В шатре опять стало светлее… Предание редко осуждает. Разве что Святополка Окаянного. Оно созерцает или соболезнует. А судия — Бог.

Сокрушительное поражение в южных степях русские князья объясняли сами себе недоумением. Пришедшие неведомо кто, неведомо пошто, хоть и спустились с Кавказских гор, не были ни ясами, ни обезами, ни касогами. Видано ли: захваченных в плен князей, старика и юных, — они связали, уложили под дощаной настил и сели на нем пировать, показывая полное презрение к поверженному врагу и совершенное равнодушие к людским страданиям.

Удалились татары из русских пределов еще быстрее, чем пришли. И с той поры ничего о них не было слышно. Четырнадцать лет прошло. И уж думалось, что исчезли они без следа, как исчезли обры, от которых только-то и осталось, что речение: «Погибоше, аки обре». Но вот нет же, объявились, да еще с силой удесятеренной!

Конец жизни Мстислава Удатного прошел в беспокойствах и претыканиях. Бояре покинули его, боялись, что отдаст их на избиение тестю своему хану Котяну, и убежали в горы Карпатские. Насилу-насилу уговорил вернуться: я-де милостив, я вам не враг. Какой же это князь без бояр? А кто пустил про Котяна? Да Жирослав Михайлович, воевода, и пустил. Со всеми, преподлец, перессорил: и с зятем, и с сыном, и с королем угорским. Слюни ядовитые Мстиславу в ухи пущал. Но Мстислав великодушен был — не отнять! Уличенного во лжи и бесстыдстве он не заточил в узилище, а только велел удалиться.

И Жирослав Михайлович удалился, достоинства не роняя: привез Васильку невесту из Чернигова. И я принял на службу неверного вельможу, потому что он к тебе, Мстислав, злокознен был.

Несмотря на усталость позднего вечера, в таборе на Сити не ложились спать. Хотя сторожевой полк готовился выйти в полной тайне, все как будто чувствовали: что-то должно произойти. Отужинав, продолжали сидеть у дотлевающих костров молча, задумчиво.

Тишину нарушил княжеский мечник Анисим Хват, который следовал безотлучно за Юрием Всеволодовичем вот уж с десяток лет:

— Хоть бы эти самые татарове поскорее явились, мочи нет в неведении находиться.

— Погодь. Придут — не возрадуешься, — остерег его старый кашевар Леонтий. — Доводилось мне слушать тех, кто на Калке побывал. С этой речки только каждый десятый вернулся.

— Сказывают, зла была сеча, грех наших ради, — согласился Анисим. — А помнишь, тое же лета явися звезда хвостата и лучи из нее — копьем? Спужались, поди, а?

— А вы не спужалися, храбрецы владимирские? Наверное, потому на Калку не ходили? Звезда, вишь, помешала.

В час тайного смятения и скрываемых предчувствий самая незамысловатая шутка принимается охотно, она душу облегчает. Поэтому ратники готовы были поддержать зачин Леонтия, но монах перебил их сурово и веско:

— Явися звезда видением бледовидна, но вечером, на заходе солнца, величеством была паче иных звезд и пребысть тако семь дён, а по седьмому дни явились лучи же от нея к востоку, пребыло тако четыре дни, и невидима стала.

Конечно, ее хорошо помнили, как всходила она на западе, двигалась встречь других светил, простирая хвост копейный, пришелица неведомых глубин мироздания, нездешнего неба отпущенница. Недобро удивленным был ее мрачный зрак среди других звезд, чуждых ей. И она всем была чужда, заблудница, сулила беды своим вторжением. По ночам люди вставали и глядели на нее подолгу. В то же лето случилась великая сушь, многие боры и болоты загорелись, дым столь силен, что ничего нельзя было видеть вдали, а мгла так к земле прилегла, что птицам по воздуху нельзя было летать. Они падали и умирали повсюду. Печальной стала вся земля, шептали шептуны: это косматая звезда татар привела. Не миновать, еще нагрянут.

— Для народа мир дороже всего, — тихо проговорил Леонтий, вытирая вымытый котел. — Как только у русских смута, чужеземцы уже тут со своими ратями.

— А им-то что? — спросил Лугота.

— Ищут выгоды и разбоя. Смута на Липице — от нее причина на Калке.

— Сопрягаешь слишком далекие события, — заметил монах.

— Я не события, а причину говорю. Прибежали половецкие князья ко Мстиславу Удатному: нашу землю татары отняли, а вашу, пришед, заутра возьмут. Помогите же нам!.. А ни владимирцев, ни суздальцев, ни новгородцев не дождались. Не было бы раздору на Липице, по-другому могло быть на Калке.

— Верно ли, что татар несметное число, не сосчитать? — робко обернулся Лугота к монаху как самому ученому.

— Сказывают, что отец Тимучина, ну, Чингисхана значит, оставил ему, сыну своему, сорок тысяч семейств подвластных. Десять из них взбунтовались, надумали отложиться. Тимучин поймал мятежников и сварил их в семидесяти котлах.

— И съел? — ужаснулся Лугота, не зная, верить ли.

— Просто так сварил, для острастки другим.

— Он зверь лют!

— Говорят, таковы их нравы.

— Кто говорит?

— Кто в плену был после Калки.

— А может, выдумки это? — все надеялся Лугота.

— Может, выдумки, — тихо согласился монах. — Только сказывают люди знающие.

— Стало быть, Тимучин — это и есть Чингис?

— Ну да, говорю же… Он самый. Когда ему было всего девять лет, он брата своего родного убил только лишь за то, что тот отнял у него рыбешку.

— Какую рыбешку?

— Маленькую. Ее Чингис поймал в речке Керулене.

— И что же это он? В гнев пришел? Али себя вовсе не помнил и собой не владал?

— Како! Исподтишка, в спину ножиком.

— Из-за рыбешки? Родного брата?

— А вырос-то, слышь, стал устрашать врагов местью, а простым людям являлся как бы Бог.

— Он же помер, никак?

— Помер, да внук его Батыга еще лучше деда, еще зверее. И другие чингисиды от него не отстают.

— Родня, что ли?

— Ну-у… Наши князья Рюриковичи, а они чингисиды.

— На людей и не похожи вовсе по обличью-то, — неожиданно вставил старый Леонтий.

— Да где ты видал-то их?

— Видал, потому и говорю! Глаза во-о, один тута, второй тута, как вон у мерина твово. Нос не торчит, а сплюснут, и волосья на бороде реденькие, как у холощеного жеребца. А ростом еще ниже, чем мерин твой в холке. Скота у них видимо-невидимо, сказывают, что больше, чем во всем остальном белом свете. Не токмо овцы да лошади, а еще и велблуды. Стреляют метко. На лошади скачет во всю прыть и навскидку бьет из лука птицу, мимо летящую.

— Неуж?

— Верно так. Но делать ничего больше не умеют. Избу даже срубить не смыслят. Да како избу! Они землю пахать не умеют! Ничем больше не занимаются. А все хозяйство на бабах. У них не по одной жене, как у всех людей, а столько, сколько прокормить сумеешь. Женятся даже на сестрах родных.

— Неуж? — поразился Губорван, слегка заржав.

— Верно так. На матери или на дочери — нет, не женятся, а сестер берут себе в жены.

— Ты, дядя, плетень плетешь!

— Пошто плетень? А булгары? Которы к нам прибегли от татаров. Они и сказывали.

— Булгары-то? Аль ты по-ихнему понимаешь?

— Там у них и русские жили ведь. Они данники наши. Как Юрий Всеволодович сходил на них походом, они с мольбою великою просили его управить все, как было еще при отце его Всеволоде. Так что там и русские затесались промеж них. Как они прибегли, князь им расспросы многие учинил.

— Значит, он знает теперь, как с татарами биться? — с надеждой спросил Лугота.

— Может, и знает, — как-то неохотно сказал Леонтий.

— Ну, а как вооружение у татар? — все не унимался Губорван. — Каковы они в сечи?

— Щиты у них из хвороста либо из кожи, сабли кривые…

После этих слов установилась у костра тишина, каждый об одном и том же думал.

— А мечи, верно, кривые, — тоже преувеличенно громко отозвался Анисим. — Кривые и однолезвенные. Куда им супротив наших обоюдоострых!

— Куды! — поддержал Леонтий. — Только они и кривыми искрошили русичей и кипчаков на Калке.

— Но ведь и Мстислав Удатный заединства на Руси хотел? — опять обратился Лугота к монаху.

— Отстань. Не знаю я, чего он хотел! — неожиданно грубо ответил чернец.

Глава вторая. Память

Он задремывал тяжелой и недолгой дремой. Очнувшись от гулкого сердцебиения, лежал, прислушиваясь: а вдруг подошло воинство из Новгорода? Садился на ковровую лавку, не отводя взгляда от малиновых углей жаровни, чутко ловил каждый звук, проникавший снаружи сквозь заиндевелые войлочные стены.

Смолкли голоса дружинников, располагавшихся возле костров вдоль берега Сити. И стражники у входа не гремели мечами, стихли, угревшись в овчинных тулупах.

Подозрительный шорох над шатровым скатом заставил Юрия Всеволодовича выскочить, но всего лишь снег толокся и взвихрялся возле дымового отверстия. Все же решил выйти наружу. Невидимые всадники отозвались негромко и покойно:

— Все глухо, княже.

Он снова лег., Смежил веки, думая, что проведет эту ночь так же, как другие, в бессонье, прерываемом коротким забытьем. И сразу же кто-то потряс его за плечо:

— Сокровище Гюрги, очнись!

Он улыбнулся, узнавая голос, жемчужную поднизь на лбу, перстень с крупным гиацинтом.

— Вели купить яиц к иконному письму.

— Пошто? Кому это? — с трудом пошевелил он непослушными губами.

— А калиграфу нашему. Он коймы у деревцев пишет золотом по лазури.

— Какой калиграф, матушка? Я позабыл.

— Который смолой горящей политый скончался.

Юрий Всеволодович застонал:

— Неужто и мне бесчестье лишь суждено?

— Пусть напишет, как снега поутру засияли и пламень зари червлен, яко киноварь, — сказал голос.

Он не видел ее, но знал, что она здесь, рядом, и его затопила радость, словно в детстве у нее на коленях. Множество смеющихся зверей приступили, надвинулись мордами со всех сторон: козы и лоси, лисицы, бобры, медведи мигали утомленными глазками.

— Обычай свиньям по дебрям ходити, карасям в грязях валятися, — умильно пропел Ярослав Михайлович, просовываясь между зверями. — Князь у нас жидок станом, да крепок разумом!

— Пошел вон, не мешай! — хотел прогнать воеводу Юрий Всеволодович и не смог.

— Чадце мое, а вот конь твой игреневый, садись! — сказал где-то близко дядька Ерофей. — Глянь, какой хвост у него рыжий, как песок, и гривка така же, смотри, я ее расчесал, распушил. Гюрги, а Гюрги? Не спи!

Как жалко, что такой сон прервался. Сколь давно он не видел матушку! А лицо дядьки Ерофея вовсе стерлось в памяти.

Мать как звалась Марией в бытность свою чешской княжной, так и крестилась под этим же именем во Владимире, став невестой русского великого князя. И пред Господом предстала она в иночестве и схиме парией же, и это нашли нужным отметить особо в летописях книжные описатели, потому что редко кому на Руси в те времена удавалось пройти всю жизнь с одним прозванием.

Родившись, человек получал сначала рекло: его нарекали в честь какого-нибудь старшего живущего или умершего родственника. Затем он обретал имя — крестное, по небесному угоднику. В конце же жизни, если не случалась его смерть внезапной и он успевал исповедаться и посхимничать, постригался в иноческий чин под покровительством нового святого. И такое еще случалось в иных семьях, что новорожденному присваивалось не одно рекло, а сразу два: кроме явного, еще и тайное, которое оберегало его от происков злых духов и которое открывалось только в конце его земной жизни. Ну, а кроме того, редко кому удавалось прожить так, чтобы к нему не присмолилось какое-нибудь прозвище. Вот тот же невольный виновник болезни и смерти матери Иван, по реклу Мстислав. Он попал в летописный Свод под прозвищем Каша, которое получил в раннем детстве за то, что шибко любил гречневку, нетерпеливо тыкал пальцем в тарель и кричал: «Каши-ка горячи-ка, дать, дать!»

И к другим братьям прилеплялись, как репьи, разные смешные и обидные прозвища, но постепенно позабывались и оставались лишь имя и рекло. Ярослав в крещении стал Федором, у Святослава небесный покровитель архангел Гавриил, у Владимира — святой великомученик Дмитрий Салунский.

В памятном пергаменте, где сообщалось о смерти матери, Юрий назван еще и Георгием, но это и не два имени, и не ошибка летописца, который конечно же знал, что имя прославленного в христианском мире святого претерпело на Руси постепенное изменение: Георгий — Гюргий — Гюрий — Юрий, и все они оставались в употреблении, на каждое Юрий Всеволодович отзывался во все годы своей жизни.

Нарекли его при рождении в честь деда Юрия Долгорукого, крестили в день Георгия Победоносца.

На четвертом году жизни ему впервые постригли на голове волосы. И это была не просто стрижка, а — постриг. На то, чтобы отрезать княжичу первые пряди, надобно было испросить благословение церковное. Крестный отец Юрия игумен Симон привел свое духовное чадо в храм, где епископ суздальский Иоанн прочитал над ним молитву:

— По заповедям Твоим, Боже, творим во славу Твою. Пришедшему рабу Твоему Георгию начати стрижку волос головы его благослови вкупе с его восприемником.

После стрижки княжич как бы сразу возмужал настолько, что мог и верхом на коне восседать. Он забирался в седло с помощью стремянных бояр, сердце его полнилось сладким ужасом, но когда ощутил под собой широкую, надежную спину старой, выученной комоницы, сразу ободрился, крикнул срывающимся голосом:

— Я — Георгий Храбрый! Буду разъезжать лесами на белом коне и раздавать зверям наказы!

Кругом все начали смеяться, громко и весело, стали хвалить нового русского витязя, а дядька Ерофей, старый славный ратник, прогудел согласно:

— А как же наинак, вся живая тварь у Георгия Храброго под рукой.

Хоть и не трусил новоявленный Георгий Храбрый, сидя в глубоком седле, однако сполз с комоницы с душевным облегчением и сразу попал в объятия приставленного к нему отныне пестуну — дядьки Ерофея. Тут же и кормилица протянула руки, причитала слезливо:

— И куда отымают у меня тебя, бажоный ты мой?

— Ни гугу! — сурово осадил ее дядька. — У тебя в зыбке княжна Елена да вон еще братец Ярослав неперематеревший, их обожай!

Ярослав, еще неперематеревший, завистливо наблюдал за тем, как воздавали его брату почести, но крепился, слез не выказывал, ибо знал: и он через год-другой вот так же будет в центре внимания важных князей, бояр, священнослужителей, многих приехавших из разных земель гостей.

Дядька Ерофей увел своего воспитанника на мужскую половину великокняжеского дворца, а в гридне начался пир. Отец, великий князь Всеволод Большое Гнездо, на радостях одаривал приглашенных союзных князей золотыми и серебряными сосудами, конями, а их бояр мехами и наволоками.

— Дядька, а чтой-то ты сказал, будто вся живая тварь теперь у меня под рукой? Рази пастух я живым тварям?

— На святого Георгия праздник пастухов, в день этот скотину на пастьбу выгоняют.

— Как? Кнутом?

— Не-ет, гонят веткой вербы, кою нарочно хранят с самого Вербного воскресенья.

— А зачем?

— Скотину чтобы от всякой напасти уберечь.

— Ну, а святой Георгий что же? Он, что ли, над пастухами всеми князь? Или как?

Ерофей задумался. Он хоть и назывался дядькой старым, однако же был не базыга какой-нибудь, а середовый, в силе и разуме. Бывший воитель, сотник, которого отец освободил от ратного дела из-за его многих ран телесных, был и грамоте книжной обучен, неспроста определен в дядькование. Поворошил мыслями в своей начавшей лысеть голове, нашел что ответить пестунчику:

— Святой Георгий — это первый устроитель земли нашей Русской. Был он сыном премудрой Софии и братом трех ее дочерей, а как подрос, воссел на белого коня…

— Как я нунь?

— Вот-вот… Воссел на белого коня, принял благословенье от святой Софии и сказал: «Пойду-ка по всей земле светлорусской утверждать веру христианскую!»

— Ну, а как же тварь живая?

Дядька покосился из-под мохнатых бровей на настырного воспитанника, подумал, да вдруг рассмеялся.

— Чтой-то ты, дядька?

— Вспомнил притчу одну. Слушай. Значит, так. Один раз пришел волк к коню и говорит: «Святой Георгий велел съесть тебя». Конь и отвечает: «Ну, что же, коли велел, так давай ешь. Почни сзаду, а на переду я еще похожу, травку пощипаю». Серый волк зашел сзади, а конь ка-ак ахнет его копытами в лоб!

Теперь уж оба посмеялись над поделом наказанным волком, и оба осталась довольны друг другом. Дядька, наверное, больше и не знал ничего о святом Георгии, а Юрию и этого пока было довольно.

Ему не минуло еще и десяти лет от роду, когда отец позвал его с собой в поход. Смерил сына взглядом с ног до головы, будто первый раз видел, ощупал сильными пальцами мышцы на плечах и на руках, остался доволен:

— Гоже! Пора тебе, Георгий Храбрый, услышать, как звенят мечи булатные, как свистят стрелы каленые. Готовься, пойдешь со мной на рать, надобно покарать хищных рязанцев.

У Юрия сразу пересохло во рту, хотел спросить, когда же надо быть готовым, но даже и единого слова не мог вымолвить, только открывал рот, словно попавший в рашню пескарь.

Дядька Ерофей успокоил:

— Не страшись, Гюрги, я с тобой пойду.

— Нечего тебе там делать, — осадил дядьку отец. — Он сам за себя постоять может.

— Так, так! — поторопился поддержать дядька. — Верхом-то на своем Ветре он и тебя самого, чаю, обгонит. Третевдни так пустил жеребца вскачь, что курева до неба взнялась.

Юрий хотел возразить, что не могло быть третевдни никакой куревы, совсем даже пыли не было после утреннего дождя, но опять не смог вымолвить ни слова.

— От радости языком подавился! — кичливо поддразнил Костя.

Юрий вскинул глаза на брата. Заносчиво Костя глядит, а не может скрыть огорчения и зависти. Чтой-то он так? Сказал — «от радости»? Ну да, конечно: это ли не радость, каждым княжичем постоянно чаемая, — идти с отцом на равных в поход, в боевой поход!.. Юрий почувствовал, как всего его начал охватывать жар, даже, наверное, лицо, как у девок, свекольным стало, и голос вдруг прорезался:

— А ты рази не пойдешь с нами на рать?

Костя отвернулся с нарочитым безразличием и засвистел рябчиком — он всегда так делал, когда не знал, что сказать и как поступить.

— Отчего же, Костя, а-а? — настаивал Юрий и услышал в ответ только:

— Фь-ю, фь-ю, фи-и-ить!

Дядька Ерофей взял за руку, увел в повалушу.

— Надоть тебе вооружиться мечом да копьем. Я уж их подобрал по силам твоим. Накось вот.

— Меч?.. Копье?.. — пролепетал Юрий, сам себя презирая за вновь охвативший его душу страх.

Сколько раз с братьями вспоминал с завистью и восторгом хранившееся в памяти многих поколений княжеского рода Рюриковичей предание о том, как слабый отрок Святослав метал копье в древлян, убивших его отца, и многих до смерти заразил. И вот настал столь желанный миг, а ему и руку поднять невмочь, и ноги так ослабели, что стали дрожать и подкашиваться под коленками.

Про рязанцев, злохитренных и злобных, много говорилось в семье, представлялись они некими чудищами о трех головах, которых надобно изничтожать без разбору и жалости, но чтобы вот так взять это насаженное на гладкое древко железное трехгранное копье да и всадить его хотя бы и в самого мерзкого гада?.. Юрий ощутил в груди горячее жжение, понял, что слезы подступают к горлу. Разреветься он не мог себе позволить, собрался с силами и легонько коснулся пальцем острого лезвия обоюдоострого меча, и от одного этого прикосновения потемнело в глазах, вдруг ясно услышал лязг мечей, крики раненых, ржание лошадей — это все не раз рисовалось в его воображении, но только сейчас ощутил почти въяве, и слезы — жалости ли, ужаса ли — затопили его глаза. Мудрый дядька сделал вид, будто ничего не заметил, тихонько вышел из повалуши. Оставшись один, Юрий проплакался, стараясь делать это бесшумно, так же украдкой просморкался и прокашлялся, вытер подолом белой льняной рубахи лицо. Стало легче и покойнее.

А тут и дядька как ни в чем не бывало вернулся, озабоченный такой, строгий:

— Главное дело, княжич, чтобы конь у тебя был надежный. Конь не выдаст, враг не съест.

Он конечно же не зря отлучался из повалуши: на хозяйственном дворе собрались сразу все конюхи — стремянный, стадный, стряпчий и даже ведающий кормами задворный, которому тут сейчас вовсе нечего было делать. Однако и он не остался безучастным, пригодился. Когда стадный вывел из стойла белокипенного Ветра, а стремянный со стряпчим стали обряжать его в дорогую сбрую, задворный конюх успокаивал жеребца, гладил его костистую морду, угощал горбушкой ржаного хлеба. И дядька Ерофей нашел заботу: проверил, хорошо ли расчесаны грива и хвост, затем своими руками почистил у коня щетки — пучки волос под копытными сгибами.

— Куда как в порядке конь, однако норовистый, горячий. Ты, княжич, поблюстися, когда повод в одной руке держать станешь, — напутствовал конюший, знатный боярин Гавша Васильевич, ведавший всем лошадиным приходом.

— Отчего же в одной, — не понял Юрий. — Чай, у меня две, гляди-ка, руки!

— В деснице-то у тебя меч не то сулица будет… На поле-то ратном…

— Это — ладно, это — опосля, — торопливо встрял дядька и увел своего пестунчика со двора.

В тот же день, то ли с ведома и сугубой заботы дядьки, то ли ненароком, так сложилось, игумен Симон позвал Юрия на исповедь.

Они зашли вдвоем в монастырскую деревянную церковь. Через узкие окна лился утренний солнечный свет, ложился желтыми полосами на чисто отмытый дощаной пол.

Встали перед алтарем, молча помолились на темные, византийского письма иконы, приложились к подножью Распятия.

Игумен Симон имел нрав тихий, теплосердечный, но когда принимал исповедь, казался строгим, даже суровым. Вот и сейчас Юрий ощутил душевный трепет, когда духовник сказал:

— Дитя мое, Христос невидимо стоит перед тобою, принимая исповедь твою. Не стыдись, не бойся и не скрывай что-либо от меня, но скажи все, чем согрешил, не смущаясь — и примешь оставление грехов от Господа нашего Иисуса Христа. Вот и икона Его перед нами: я же только свидетель и все, что скажешь мне, засвидетельствую перед Ним. Если же скроешь что-нибудь от меня, грех твой усугубится. Пойми же, что раз ты уж пришел в лечебницу, так не уйди из нее неисцеленным!

— Грешен я, батюшка, — привычно начал Юрий. — В постную пятницу оскоромился тетеркой копченой…

Симон осуждающе промолчал.

— Роптал на Боженьку, что Он не помог мне Костьку побороть.

Симон еле приметно качнул черным клобуком.

— Ленку еще дразнил… Свистульку ее спрятал, а потом и сам забыл куда. Прости за все, отче!

— Бог простит! — Симон испытующе подождал, не покается ли еще в чем его духовный сын, понужнул: — Ну, так что же, нет больше никаких залежей греха в душе твоей?

— Еще отцу прекословил…

— Зачем же? — сразу оживился игумен, словно ждал этих слов княжича.

— На рать не хочу идти.

— Боишься?

— Боюсь.

— Боишься, что тебя могут убить?

— Не-е…

— Тогда чего же?

Юрий повесил на грудь голову, молчал.

— Може, чадо мое, боишься умышленно или ненароком лишить жизни других людей?

— Да, батюшка, да! — Юрий вскинул на духовника наполненные слезами глаза.

Игумену очень хорошо понятна была та растерянность души, которую переживал отрок. И у него самого в молодости, в бытность дружинником, никла душа перед страшной неразрешимостью вопроса: «Я поразил хищного половца, защитил отчий дом — это похвально и богоугодно, но я лишил жизни человека — это грех?» Симону понадобились годы монашеского бдения в Печерском монастыре в Киеве, чтобы вывести свою душу из тупика, совместить несовместимые, не поддающиеся разумному объяснению неприятие смерти и оправдание ее необходимости. Но какие слова сказать дитяти, чья душа, привыкшая к добру, правде, истине, должна вдруг принять на себя тяжкий грех насилия и ненависти к жизни? К жизни, которая находится исключительно лишь в воле Божией?.. Можно уйти от ответа, сказать, что ты-де еще мал, потом поймешь, что ты в походе сам не будешь никого лишать жизни, но это приличествует разве что дядьке Ерофею, а отец духовный права на это не имеет.

— Чел ли ты, сын мой, в школе монастырской либо в княжеской книжарне про Георгия Победоносца?

— Нет, батюшка, но ведаю, что он заступник мой Небесный. А еще, что на Святого Георгия скотину на пастбище выгоняют.

— Гм-м… Побудь тут, я грамотею своего позову.

Грамотеем оказался молодой монашек с ликом тонким и чистым. Симон раскрыл книгу с медными застежками, указал пальцем на одном из пергаментных листов:

— Отсюда чти.

Монашек встал за аналоем, возгласил на всю церковь:

— «Чудо Георгия о змие»!.. Благослови, отче?

Симон благословил.

— «Как изреку ужасную эту и преславную тайну? Что возглашу и о чем подумаю? Как передам и поведаю удивительную эту и преславную молву? Ибо грешный я человек… — Тут монашек чуть запнулся, поднял глаза на игумена, тот мановением руки велел продолжать чтение.

Ибо грешный я человек, — повторил монашек уже окрепшим голосом, — но надеюсь на милосердие святого и великого мученика и страстотерпца Христова Георгия; возвещаю вам чудо это, самое дивное из всех чудес его…»

Монашек читал торжественно, отдельные, особенно понравившиеся ему слова выделял голосом, то занимался румянцем, то покрывался бледностью. Иногда он бросал искоса взгляд на княжича, проверяя, нравится ли и ему тоже дивная повесть. Видя, как внимает ему Юрий, как завороженно слушает, монашек воспламенялся еще сильнее. Читая про то, как жестокий и кровожадный дракон опустошил землю некоего языческого царя, а жители, чтобы спасти свою страну, согласились поочередно отдавать на растерзание дракону своих детей, монашек понизил голос, который у него как-то повлажнел и в котором Юрий уловил сочувствие и сострадание. А прочитав, что наступил наконец день, когда и сам царь вынужден был вывести свою красавицу дочь на растерзание дракона, монашек тяжело вздохнул и умолк, словно ему не хватило воздуху. Чуть прокашлявшись, ликующе сообщил Юрию (игумен-то, поди, наизусть все знал), что в этот самый несчастный день в городе случайно оказался проезжавший мимо молодой воин-христианин по имени Георгий, который смело вступил в поединок с драконом и словом и крестом, — тут голос монашка зазвенел и повторился отзвуком в невысоком куполе церкви, — и Георгий усмирил страшного змея и освободил царскую дочь Елизавету. По ее повелению он обвязал своим поясом поверженного дракона и привел его в город к отцу.

— Эх, ай-яй! — не сдержал восхищения Юрий.

Закончил чтение монашек приподнято и учительно:

— «Царь же, выйдя навстречу ему, сказал ему: «Как зовут тебя, мой господин?» Он же ответил: «Георгием зовут». Тогда воскликнули люди все, как один, говоря: «Тобою веруем в единого Бога Вседержителя и в единого Сына Его, Господа нашего Иисуса Христа, и в святой животворный Дух». Тогда святой и великий чудотворец Георгий, протянув руку, извлек меч свой и отрубил голову лютому зверю. Увидев все это, царь и все жители тотчас подошли и поклонились ему, Богу хвалу воздавая и угоднику его великому Чудотворцу Георгию. И повелел царь построить церковь во имя многославного и великомученика, и страдальца за веру Христову Георгия и украсил ту церковь золотом и серебром и дорогими каменьями. И повелел поминать его в месяц апрель в двадцать третий день. Аминь».

Монашек закрыл книгу. Симон выжидающе смотрел на княжича. Тот после недолгого молчания спросил:

— Отче снятый, а Георгий правда жил на свете?

Монашек при этих словах помрачнел ликом, но Симон не удивился, спокойно ответил:

— Он правда жил на свете и умер в триста третьем году от Рождества Христова. А от сотворения мира когда это случилось, а-а?

Юрий пошевелил губами, сосчитал:

— В пять тысяч восемьсот одиннадцатом.

— Истинно. А сколь лет с той поры минуло?

И опять быстро Юрий ответил:

— Восемьсот девяносто пять!

— Истинно, истинно. Иди с Богом! — Симон благословил княжича иерейским крестом. — Завтра после литургии приму твою исповедь, отпущу все грехи твои и дам святое причастие. — Помолчав, добавил: — А как же? Как всякому воеводе и дружиннику, которые пойдут с тобой на рать.

Великий князь Всеволод и сын его Юрий ехали конь о конь во главе дружины, впереди них на значительном отдалении рыскали по обе стороны дороги приглядчивые и опытные в ратном деле лазутчики — разведывали путь, чтобы был он чист. Замыкали растянувшееся воинство три пары иноходцев для перевозки раненых и недужных, коли такие будут, и две телеги с оружием и броней для дружинников, которые покуда шли налегке. На телеге же ехал и поп Евлогий — на случаи, если надобно будет благословлять воинство на рать и, если потребуется, совершать горестный обряд отпевания.

Лошади шли уторопленным шагом, но не переходили на рысь, били копытами о заколодевшую от первых осенних заморозков землю гулко и размеренно. Ветер-листобол сносил с дубов последнюю летнюю одежку, гудел в верхушках сосен, взвихривал лошадиные гривы. Пока передвигались вдоль раменного леса, невозможно было и словом перемолвиться, но как занырнули в тускло и сумрачно подернутое туманом редколесье, то слышны стали даже слабые голоса синиц и стук неутомимых дятлов.

— Отец, а рязанцы — кто? Они — навроде дракона?

— Почему? Какого дракона?

— Коий кознодействовал в одном древнем городе, всех детей поедал…

— Откуда тебе это ведомо?

— Монашек по благословению батюшки Симона чел мне в церкви после исповеди.

— И что же, страшный был дракон?

— У-у… Огромный змей, голова точно свод, а пасть будто пропасть!

— Всех, говоришь, детей поел?

— Не всех, осталась одна царская дочка… Красавица… И как пришел ее черед, явился в город великий мученик и страдалец за веру Христову.

— Георгий?

— Ага. Он сказал Елизавете, так царскую дочку звали: «Не бойся, девица!»

— А она?

— Она?.. — Юрий замолк, вспомнив особенно понравившиеся ему слова: «Тебя умоляю, господин мой, уйди отсюда; я вижу приятный твой вид, и младость, и блеск, и красоту лица твоего и тебя умоляю, отойди отсюда скорее, чтобы не погибнуть жестоко». Благородство царской дочки-красавицы и ее восхищение Георгием умиляли Юрия, но признаться в этом вслух ему почему-то казалось стыдным, и он ответил только: — Она боялась, что он не сможет победить страшного гада.

— А он все-таки победил?

— Да, он велел царевне снять пояс и поводья коня, связать ими голову змея и влечь за собой в город, как все равно что овцу на заклание.

— Она так и сделала?

— Ага! Она вела его, радуясь и веселясь!

— Ну, вот и ты своим золотым поясом да наборной уздечкой свяжешь рязанского змия и поведешь его, радуясь и веселясь!

— А правда, какие они, рязанцы, страшные?

— Свирепый народец. Мы уж не раз с ними ратились. Недавно я отправил к ним посла, велел пригрозить: мол, если не вернете нам назад наши пять погостов на Оке, мы ваши земли начнем зорить. А они, подлые, что сделали?.. Они моего посла остригли — и голову и бороду, а для боярина нет больше сраму, чем дать бороду свою обкорнать… Да, обкорнали они посла моего — великого князя посла! — обкорнали, да еще велели ему передать, что они никого, кроме Бога, не боятся. Однако же поглядим ужо, так ли нет ли это?

— А как поглядим? Будем стрелять в них из луков и мечами рубить?

— Может, и не придется этого делать, постращаем только.

Это Юрию понравилось, он заметно повеселел, стал иногда пришпоривать своего Ветра, тот ускорял шаг и выходил на голову, а то и на всю шею впереди коня великого князя. Отец на это не сердился, но сказал:

— Прежде бати в пекло не лезь.

Лес впереди стал редеть, чаще попадались полянки, на которых среди пожухлой травы ярко желтели не испугавшиеся первых морозов цветы крестовника и девясила, который называли еще «Христовым оком». Перешли вброд небольшую речку, а за ней открылась прозрачная сизая даль.

Отец удержал на месте своего коня и поднял руку — дал знак всем остановиться.

— Видишь, черная полоса в самом конце равнины, прямо на небоземе? — спросил у Юрия.

— Лес нешто?

— Рязанцы. Тут я им назначил судное место.

Подскакали на рысях лазутчики, подтвердили: идет отряд ростовских дружинников копий в пятьсот во главе с князем Ингваром.

— Коли пятьсот, значит, не хотят ратиться, на переговоры явились, — решил отец.

Так и оказалось.

Молодой рязанский князь Ингвар, еще безбородый и безусый, восседал на высоком коне очень уверенно, смотрел из-за забрала на владимирцев безбоязненно, даже самовластно. И голос его звучал в осеннем стылом воздухе раскатисто, и речь произнес разумную:

— Великий князь, бьем челом! Воеводу, который учинил бесчиние над твоим послом, мы тоже обстригли и посадили в узилище. Учинять брань из-за пяти погостов не хотим.

— Давно бы так, — одобрил отец. — Я вот и кунщиков с собой привел, чтобы при вас прямо начали они собирать полюдье, много уж податей накопилось.

Рязанский князь сразу как-то потерял свое достоинство, по-детски обиженно сморщил лицо, будто разреветься собрался. Сказал срывающимся голосом, уже не таким звонким, как сперва, а придушенным:

— Дак как же это?.. Ведь то исконно наши, рязанские земли-то… Деды наши там промышляли, бортничали, зверя ловили…

— Промышлять да ловить — это одно, а леса выжигать от дубья-колодья, пал очищать, пашню орать и деревни ставить — совсем иное дело, и исполнили его не рязанцы, а мои люди, не так ли? Покуда погосты из деревень не образовались, вам эта земля ни к чему была, а теперь — вспомнили? Добром не хотите уступить, силой возьму! — сказал отец и оглянулся на свое воинство, которое тучей нависало за его спиной.

Ингвар тоже посмотрел на ощетинившиеся копья владимирцев, тронул повод уздечки, конь под ним встрепенулся, начал перебирать ногами.

— Тпру-у, стой! — Ингвар властно натянул повод, так что конь вздыбился и, опустив копыта, замер.

Юрий с завистью пронаблюдал за этим, признался сам себе, что он так с норовистым конем управляться не может.

— Великий князь! — Голос Ингвара снова обрел твердость и уверенность. — Дело о погостах спорное, но кровь из-за них лить — разумная ли причина?

— Разумейте, языцы, яко с нами Бог! — неопределенно отозвался отец и ждал, что еще скажет рязанский князь.

Ингвар пощипал свои молодые усики, видно колеблясь, высказать ли задуманное, решился-таки:

— Мы вот помакушили и удумали… Чем кровь лить, давай лучше выставим с обеих сторон по богатырю, пущай они сразятся промеж себя в поединке. Чей верх будет, того и погосты, а-а?

— Ну, что же, есть у нас на такой случай детинушка.

— Вот-вот… А у нас Осьмипуд есть, прозвание у него такое.

— Зови его сюда. Вот на этом поле пусть и схлестнутся.

Ингвар развернул коня, вместе с ним ускакали и его оруженосцы.

Детинушкой отец назвал всем известного во Владимире дружинника Якума Зуболомича. Высокий, ладно скроенный, проворный, однако же не осьми пудов весом, нет…

— Батя, — заволновался Юрий, — рази Якум сладит?

— А рази нет? Гляди-ка, плечи-то у него какие — косая сажень! А кулачищи? Ровно копыта трехлетнего жеребца!

Юрий оценивающе посмотрел на сжатые в кулаки сильные пясти Якума Зуболомича, перевел взгляд на передние копыта своего Ветра, огорчился: нет, кулаки все же меньше, зря отец так бахвалится.

Якум начал снаряжаться для поединка. Скинул походную одежду и, оставшись по пояс голым, поиграл длинными мышцами, размялся, прежде чем оболокаться в припасенную на этот случай белую, ненадеванную сорочицу.

— Ишь, как сила-то по жилочкам переливается! — сказал отец Юрию, который все еще огорчался, что Якум не осьми пудов весом и что с рязанцем ему не совладать, значит.

Дружинники хотели помочь Якуму заседлать коня, но тот отстранил их, сам все делал, приговаривая:

— Коли не смогу порвать, значит, надежно.

Прежде чем затянуть подпруги, проверил на разрыв все ремни — нагрудные, удерживающие седло спереди, задние для пристежки сулицы — глотательного копья.

Запрыгнул в седло, которое оказалось очень высоким, однако ноги он все равно согнул в коленях, словно изготовился выпрыгнуть из стремян.

— Э-э, — протянул один из дружинников, — ты, Якумка, ровно сорока на колу. Взял бы мое седло.

— Чем же оно лучше?

— Глубокое, будешь сидеть, как репа в грядке.

— Нет уж, лучше сорокой быть, чем репой, — усмехнулся Якум и подмигнул завороженно смотревшему на него княжичу: — Верно говорю, Георгий Храбрый?

Юрий не нашелся что ответить, это сделал заботившийся о Якуме дружинник:

— Тебе видней, только помни, что против тебя триста двадцать фунтов живого мяса идет.

— Как это? — не понял Якум.

— Столько весу в восьми пудах.

— Ну, мякина на пуды, а зерно на золотники, — отмахнулся Якум и стал пристегивать на обоих боках и плечах дощатую броню без рукавов.

— Ты бы все же надел железное зерцало, — посоветовал все тот же дружинник, который предлагал глубокое седло.

— Нет, там ожерель и обруч мешают. Это мне привычнее. Да и куда как легче. А вот от железных наручей не откажусь. Есть у тебя?

— Как не быть! Есть, есть!

— Ну-тко, давай! — Якум пристегнул на пряжки выгнутые металлические пластины, закрывшие руку от кисти до локтя. — И шелом надобен бы покрепше.

— Булатного у меня нет… Может, медный сгодится?

— Сгодится, давай! — Якум насадил на голову до блеска начищенный шлем с наушами и затылом — пластинками, положенными одна на другую, затянул под подбородком ременные паворози. — И щит у меня легонький да невзрачный: досочки из клена, а поверху кожа козловая…

Тут уж сам великий князь вмешался:

— Возьми мой.

Якум не отказался, но и подойти взять не смел. Навершие и каймы стального щита были золочеными, исподняя часть бархатная с тафтяной подушкой посередине, шелковые тесьмы по сторонам имели золотые кольца и пряжки.

— Вернешься со щитом — он твой! — щедро посулил великий князь, и установилась сразу тишина, каждый подумал одно: хорошо, коли со щитом, а ну как на щите принесут во Владимир Якума?

В горячке сборов не заметили, что ветер, шало дувший все утро, стих, а через промоину серых облаков проглянуло солнце, по-осеннему холодное и неприветливое. Вскинулись, услышав с рязанской стороны рев боевых труб. Заслонив от солнца глаза навесцем ладоней, вглядывались во враждебную даль.

— Едет! — Это не один кто-то крикнул, а словно бы все разом.

Черная полоса рязанского воинства стала ближе, на солнце поблескивали концы взнятых вверх копий. Из строя отделился один всадник. Лошадь под ним шла размеренным неторопливым шагом, будто была она не верховая, а тягловая, привычная выполнять трудную работу.

— Ишь ты, едет, как по яйца, по горшки!

— А здо-о-оров-то!.. Истинно Осьмипуд! Как только лошадь его выдерживает!

Юрий с опаской посмотрел на Якума: не испугался ли? Но тот опять весело подмигнул:

— Помогай, Георгий Победоносец! С тобой мы ему зададим такую памятку, кою он до новых веников не забудет. — Прицепив с левого бока меч и выбрав копье покрепче и потяжелее, он собрался было сунуть ногу в стремя, но увидел, что идет к нему с крестом в руках поп Евлогий. Повернулся к нему навстречу, опустился на колени: — Батюшка, дай мне свое благословение, а уж я постою за веру христианскую да за землю-мать родную!

Евлогий покропил Якума святой водой, осенил медным крестом, напутствовал:

— Помогай тебе Бог!

А Осьмипуд меж тем неспешно, но приближался, рязанское воинство на отдалении следовало за ним.

Якум легко вспрыгнул в седло, послал коня с места вскачь — будто стрела с тетивы снялась.

Великий князь дал знак, по которому следом за Якумом двинулись дружинники, построившиеся по сотням, каждая со своим стягом, с воеводой впереди.

Начал разгонять своего коня и рязанский богатырь. Когда приблизился к Якуму саженей на двадцать, вдруг поднялся во весь свой исполинский рост и, стоя на стременах, сильно метнул сулицу. Метнул очень метко, но Якум вовремя заметил ее и уклонился в сторону, сулица воткнулась в землю возле заднего левого копыта коня. И Якум столь же внезапно запустил свое легкое копье, и тоже без промаха. Осьмипуд сидел в седле глубоко, был неповоротлив и не сумел подать коня в сторону, выставил перед собой длинный прямоугольный щит, сулица скользнула по нему и отскочила в сторону.

Поединщики взялись за копья, насажанные на длинные ратовища. Стали тыкать ими друг в друга, грозя проколоть насквозь, однако делали это осмотрительно, то посылая коней вперед, то осаживая их, то резко отворачивали в сторону, так что копья поражали лишь воздух либо скользили по щитам.

Дружинники обеих враждующих сторон встали с двух боков полукружьями, наблюдали за битвой в молчаливом напряжении. Уж всем стало казаться, что поединщики так и будут крутиться на всхрапывающих и гулко переступающих конях, что никому не удастся пронзить противника или выбить его из седла, как Осьмипуд исхитрился завести ратовище Якумова копья под копыта лошадей, раздался хруст, отскочило в сторону стальное копье, в другую сам Якум откинул остаток древка с металлической оковкой на тупом конце.

Не успели владимирцы и выдохнуть возглас ужаса, как Якум обнажил меч и так ударил им, что Осьмипуд, торопясь заслониться щитом, выронил из рук копье. Но сразу же верно оценил опасность, подал коня назад и в сторону, тоже выхватил меч.

Опять началось кружение разъярявшихся коней, мечи ослепительно взблескивали в холодных лучах солнца. И тут всем наблюдавшим за битвой богатырей стало ясно, сколь прав оказался Якум, выбрав высокое седло с короткими стременами: он легко поворачивался на нем во все стороны, даже и назад, в то время как Осьмипуд сидел, и верно, что репа в грядке. Однако у Осьмипуда был свой расчет, ему опять удалось сильным ударом выбить из рук противника оружие после чего всем показалось, что исход битвы ясен.

Рязанец готов был торжествовать, широкое лицо его расплылось в победительной улыбке. И никто не разглядел и не понял, как это Якум измудрился выскочить из своего высокого седла и обрушиться прямо на спину Осьмипуду так, что тот не усидел и свесился под брюхо коня. Якум выхватил поясной, короткий о двух лезвиях нож, полоснул им по путлищам — стремена отпали, а с ними завалился под копыта и Осьмипуд. Якум ястребом слетел с чужого седла, подхватил копье поверженного супротивника и тут же вспорхнул на своего коня, который будто все понимал, не отошел от хозяина ни на шаг. Осьмипуд продолжал лежать на земле неподвижной глыбой. Якум неспешно подъехал к нему, поднял над ним копье и замер в таком положении.

«Как Георгий Победоносец на иконе!» — подумал Юрий, и, наверное, не он один: радостный гул прошелся по рядам владимирцев. Только по этому гулу и можно было понять, где свои, а где приунывшие и притихшие рязанцы: в задоре и переживаниях за исход поединка дружинники враждующих сторон незаметно для самих себя сблизились, полукружья сомкнулись в один обод.

Рязанский князь Ингвар не мог скрыть огорчения, даже в лице переменился — на алых, покрытых пушком щеках выступили белые пятна. Подъехал к великому князю Всеволоду, спросил вздрагивающим голосом:

— Что же, мир?

— Мир, мир, все бесы в воду — и пузырья вверх!

— Бесы в воду?..

— Да, да, а погосты — мне!

Ингвар покорно кивнул головой и развернул коня. За ним последовали его дружинники, сидевшие в седлах понуро, присугорбившись.

Якум стоял в окружении славивших его дружинников. Снял с себя деревянную бронь и медный шелом, от мокрых волос, головы и всего разгоряченного тела пошел пар.

— Тяжко пришлось тебе, Якум?

— Ничё, пожадел только.

— На-ка выпей из туеска квасу.

— От жажды гожее пиво, чай, великий князь не поскупится? Ну, это, поди-ка, дома, а покуда и квасок сгодится. — Якум приложился к берестяному туеску и не отнимал его от губ, пока не выпил до дна.

Юрий возвращался с отцом опять во главе воинства, опять двигались уторопленным шагом, опять конь о конь.

— Батя, а Якум ведь не воткнул копье в рязанца?

— Нет. Как и Георгий Победоносец на иконе в нашем соборе во Владимире.

— Да-а?.. — Сейчас только вспомнил Юрий, что ведь и впрямь лишь занес святой Георгий свое копье над драконом! — Как же это? Значит, тот змей жив остался?

Отец даже коня придержал, повернулся к сыну:

— Глянь-ка ты! А ведь так оно и есть. Как же в самом деле это? Давай батюшку нашего призовем, попытаем его.

Подали коней на обочину, пропустили вперед всю дружину. Поп Евлогий по-прежнему путешествовал в телеге.

— Отчего это ты, отец святой, все на дрогах, не то на санях восседаешь? Иль тебе мои подседельные кони не гожи?

— Кони твои куда как гожи! Однако человеку духовного сана дозволено садиться только на осляти, на каком Спаситель въезжал в Иерусалим.

— Вона… Осляти нет у меня, чего нет — того нет… А вот скажи-ка княжичу, отчего это в соборе на иконе Георгий Победоносец токмо замахнулся копьем, а не ударил? Может, у нас обманный образ?

— Никакого обмана! — сухо, даже сурово ответил Евлогий. — Образ новгородский мастер писал с византийского образца.

— Тогда отчего же?

— Знать надобно княжичу, что в облике змия того сам сатана пресмыкается… И по сей день он строит людям злые козни, только одно против него есть оружие — Крест Святой.

Весь путь до Владимира был Юрий в смущении и сомнении, не умея совместить слова Евлогия с тем сказанием, которое перед походом читал в обители молодой монашек. Разве же мог он, десятилетний отрок, знать тогда, что вся жизнь его будет состоять из жесткого противоборства добра и зла и что сатана станет незримо сопровождать его до самой последней ночи на Сити?

Вернувшись из первого своего похода, Юрий восторженно рассказывал братьям, как бился Якум с Осьмипудом, и закончил горделиво:

— Наша взяла!

А отец на совете бояр даже не упомянул о поединке, только осведомил деловито:

— Вернули мы свои погосты.

Уже став великим князем после смерти отца и старшего брата, Юрий полно осознал свой долг устроителя и защитника отчины.

Да, не для того Юрий Долгорукий поставил Москву, чтобы ее грабили рязанцы. Он же и город своего имени построил на Колокше, притоке Клязьмы. А пращур Ярослав Мудрый, в крещении тоже Юрий, основал сразу два города Юрьева — на реке Роси, на границе с половецкой степью, и в Чудской земле. Второй Юрьев иноземные захватчики, пришедшие с запада, переназвали в 1224 году в Дерпт, а Юрий Всеволодович тогда же решил дать свое имя новому, основанному им городу.

Защищая восточные окраины княжества и стремясь закрепиться на Волге, он сначала основал Новгород Низовской земли, а спустя четыре года, когда камские булгары стали воевать и верховья реки, захватили Устюг и Унжу, почел нужным ставить заслон по всему правобережью. Повыше старинного Городца Радимова, в том месте, где Волга делает крутой поворот, а высокие холмы подступают цепочкой к узкой береговой кромке, основал он город Юрьевец. Начало городу положила часовня во имя Георгия Победоносца. Ее срубили на высокой надпойменной площадке, которая разделяла два глубоких оврага, сбегавших к Волге. Наверху овраги соединили рвом и валом с бревенчатыми стенами, так что стал город настоящей крепостью. Место было выбрано удачно, во все стороны вели важные дороги: вниз по Волге к Городцу да Новгороду Низовской земли, а затем и в Булгары, вверх по течению — к Ярославлю, по Каме — к Каменному Поясу, по Оке — к Залесской Руси, по левобережным притокам Унже и Нёмде — к Белоозерью.

Но особенно полюбил свой новый город Юрий Всеволодович за редкую красоту здешних мест, часто наезжал сюда, случалось, подолгу жил либо в своей усадьбе, выстроенной среди вековых сосен на взгорье, либо на волжском острове Толстике, где были богатые ловы осетров, стерляди, белорыбицы.

Последний раз посетил Юрьевец мимоездно летом прошлого года, незадолго до того, как объявились на Руси татаро-монголы. Вместе с дружиной возвращался берегом Волги после брани с мордвой, которая время от времени вылезала из своих лесов и грабила окраинные села княжества.

С торной дороги свернули в Талицкую трубу — узкую просеку, прорубленную в дебрях вдоль речки Талки. Повстречали двух возвращавшихся с бортних ухожей мужиков. По виду — и спрашивать не надо — отец с сыном: оба коренастые и плечистые, у обоих большие голубые глаза и кудрявые волосы над высоким белым лбом, только у отца борода подлиннее и с редкими серебряными нитями.

— Хорош ли мед-то? — спросил Юрий Всеволодович.

— Из ельника…

— A-а, вересковый? Значит, сладок и душист. А куда же лапти навострили?

— На Глазьеву гору, — отвечал старый бортник.

— Каку таку Глазьеву? Где? Почему не знаю?

— Зна-а-ашь, как не знашь… Там воеводин глаз, все округ зрит.

— Ишь ты, какое прозвание придумали для моей сторожи!.. А сами-то чьи будете?

— Да из самого Георгиевска мы.

— Как, как?

— Город наш во имя Георгия Храброго срублен, — подтвердил отцовы слова и молодой бортник.

— Из Юрьевца, что ли?

— Ну да, — согласился старший, — из его, из Георгиевска.

Юрий Всеволодович только рукой махнул и продолжил путь по Талицкой трубе.

Разомлевшие на солнце сосны наполняли просеку густым запахом хвои и смолы, к которым примешивалась душистость спеющей земляники, высоких лесных трав и цветов.

Юрий Всеволодович вел коня шагом, память невольно обращалась к невозвратным дням, когда дядька Ерофей, поглаживая свою волнистую медовую бороду, называл своего пестунчика не иначе, как только Георгием Храбрым.

Над головой плыло летнее ласковое солнце, впереди угадывалась волжская прохлада. Юрий Всеволодович чувствовал себя погруженным в безмерную глубину не просто узнаваемого, но всегда любимого мира.

До стояния на Сити оставалось полгода.

Возле дымового отверстия по-прежнему вихрилась снежная струя. Досадуя на ее чуть заметный, но непрекращающийся шорох, Юрий Всеволодович откинул край тяжелого ковра и приник ухом к влажно-морозной земле. Каждую ночь вот так вслушивался он, каждый раз улавливал топот конских копыт — далекий или близкий, одного всадника-гонца или давно ожидаемого войска.

Нет, опять показалось. Никого. Напрасно ждешь, князь! Тишина стояла такая, что было слышно, как кони где-то жевали у коновязи и выпускали с шумом воздух из ноздрей.

Юрий Всеволодович вернулся на свое ложе. То ли озноб пробегал до телу, то ли, наоборот, жарко. И жестко. И от шкур зверьем пахнет. Не знаешь, как улечься и чем мысли занять.

Что привело татар на Русь? Стремление обогатиться за чужой счет, пограбить мирные города и села — только это, и спрашивать нечего. Многих иноземцев притягивало русское узорочье, хранящееся во дворцах и усадьбах, соборах и монастырях. А залапают ли они Костину книжарню, которая сейчас в городе племянника Василька, в Ростове? Да зачем она варварам-степнякам!.. Разве что сожгут, когда станут мерзнуть на морозе…

Костины книги… Их много, так много, что и не всякий поверит, — не меньше тысящи, целая вивлиофика! И все их Костя собрал в Горском монастыре и уверял, что каждую перечел, во что не очень верилось. Он задолбил на память и потом любил повторять своей младшей братии поучение пращура Ярослава, не всуе прозванного Мудрым: «Великая, братие, бывает польза от учения; книгами бо кажеми и учимы есмы пути покаянию; мудрость бо обретаем и воздержание от словес книжных; се бо суть реки, напояющие вселенную».

Юрий слушал Костю, а про себя думал: это оттого он к книгам прилепился, что хилой от рождения — ни на коне-неуке, ни с луком разрывчатым не по силам ему управляться. Так, наверное, и отец думал, потому что ни разу не взял Костю с собой в боевой поход и уж тем паче — не посылал на рать одного, а про его увлечение говорил:

— Я из Греции привез книг не малое число, но про что, не ведаю, потому как еле брел по ихней грамоте. Может, Костя одолеет, так что пусть его…

А Костя, и верно, одолел: все отцовы книги велел перевести на церковнославянский, как и те еще, которые сам прикупил в Константинополе: «Хронику Георгия Амартола» и «Пандекты Николы Черногорца». Стали его пытать, что это за пандекты такие, за которые он большую цену заплатил. Костя напустил на себя важность, ударился в мудреные рассуждения, а когда книгу перевели, то узналось, «пандекты» — это по-гречески всего лишь «сборник». Братья стали над ним потешаться, дразнили Пандектом, но прозвище это недолго держалось, потому что Костя все-таки был в книжном деле истинным докой, и хочешь не хочешь, а вызывало почтение даже у взрослых светских и духовных лиц, с ним как с равным вели беседы толмач и другие еще ученые люди. Вновь приезжавшим в княжество людям Костя был рад, всех расспрашивал, где какие имеются книги, со всеми охотно вел умственные беседы.

Долгое время паломники, калики перехожие, купцы и ремесленники приезжали только со стороны Южной Руси, но в 1301 году отец, продолжая начатое дедом Юрием Долгоруким и братом Андреем Боголюбским, подчинил себе вольнолюбивый и мятежный Новгород, и сразу потянулся разный люд теперь уж и с севера.

Наместником там отец посадил пятилетнего сына Святослава с большими боярами. Граждане Великого Новгорода, однако, посчитали, что Святослав по малости своей не сможет быть им покровителем, и отец решил послать к ним еще и старшего своего сына.

Костя, как обычно, стал ссылаться на немочь и хвори, упрашивал со слезами отца и мать пожалеть его и не отправлять из любимого Ростова. Отец заколебался, стал подумывать, не заменить ли его следующим по старшинству сыном, Юрием, но Костя вдруг объявил:

— Еду! Еду, батюшка, в Новгород.

А время спустя узналось, что повлияло на решение Кости. Оказалось, что прослышал он, будто в Новгороде некий поп Упырь Лихой написал «Рукопись толковых пророков», и очень это сочинение Косте понадобилось. Несколько лет просидел он в Новгороде, просил тамошнего архиерея достать ему — подарить, продать или разрешить переписать — позарез нужную рукопись Упыря Лихого, но дело отчего-то не сладилось, Костя вернулся огорченным.

Женившись, он не только не оставил своего увлечения книгами, но стал относиться к ним еще дотошнее.

Книги обыкновенно хранились в разных кельях монастыря, в трапезной, в храме, теперь Костя решил все их собрать в одну вивлиофику. Но опять же — не абы как, не в один ворох, а бережно разложенными по пристенным поставцам. На отдельном, закрытом слюдой поставце — Четвероевангелия, Евангелия недельные — для каждодневного чтения, Жития Святых, апокрифические сказания о ветхозаветных и новозаветных лицах и событиях, другие книги отечные — повести о христианских подвижниках, сочинения Кирилла в переводе его брата Мефодия, содержащие беседы и прения с еретиками, магометанами и иудеями. В другом поставце «Физиолог: слово и сказание о зверях и птицах», «Пчела, речи и мудрости от Евангелия, Апостола, святых мужей и внешних философов», здесь же драгоценные греческие книги «Повесть о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 году», «Девгениево сказание» — греческий список вместе с переложением на церковнославянский, византийские хроники, излагавшие историю человечества, апокрифы («Сказание, како сотвори Бог Адама», «О царе Соломоне», «Хождение Богородицы по мукам»), а также особо почитаемые отроками «Александрия» и «Повесть о Троянской войне».

Каждую книгу Костя если не прочел, то в руках-то своих не раз и не два понянчил с любовью и благоговением. Он уж отцом большого семейства стал (сперва две дочери народились, потом сын Всеволод, через год Владимир), но вивлиофика оставалась по-прежнему главным предметом его радения. Решил, что иные книги сильно обветшали и требуют починки и поправки. Заказал греческим и ганзейским купцам довольное число дорогих харатий, которые называли еще пергаментом, а то и просто кожами, потому как они выделывались из телячьих или козьих да бараньих шкур.

Всю работу Костя любил исполнять собственноручно. Брал восемь пергаментных листов одного размера, пришивал их к бечевке или ремню, а затем крыл досками. Предварительно доски обтягивал кожей или оковывал золотом и серебром, украшал многоценными каменьями, навешивал на каждую доску затейливые застежки — не для красы, а чтобы не коробились и не портились книги. Ради этого на некоторых Евангелиях были даже приписки назидательные сделаны: «А который поп или дьякон чтет, а не застегнет всих застежек, буди проклят».

Имелись в вивлиофике еще и такие пергаменты, которые никак нельзя было переплести, — они не сшивались, а свертывались на скалку и назывались свитками. Для надежного и долговременного их сбережения Костя велел изготовить укладочки и чехольчики, а для одного старинного свитка длиной в восемь саженей сшили кожаную трубу с донцами. И не только книги и свитки — ни одна даже грамота, докончальная или жаловальная, попавшая каким-то образом в вивлиофику, не оставалась без Костиного внимания, всякая была накрыта чистым листом харатии и уложена в скрыню. И все казалось Косте, что мало у него книг, он заказывал писцам все новые и новые рукописи.

В детстве и отрочестве Юрий, как все княжичи, учился в монастырской школе и, как все, читывал «Сладкогласную Псалтырь», «Шестоднев», «Поучения Владимира Мономаха» и некоторые иные еще книжицы, какие наставники велели чести. Он полагал, что князьям, занятым многотрудными делами, не до чтения мудрых, трудных для уразумения книг, довольно простую грамоту знать. Другое дело счет, сию науку князю знать надо поизряднее — хоть воинство пересчитать, хоть взятую добычу оценить, хоть с купцами и ремесленниками безубыточно рассчитаться. А чтение — что? Оно только монашеству и духовенству приличествует.

Из шести братьев один лишь Костя наинак думал, пошел он не в род княжеский, а из рода. Правда, еще и Святослав чтением книг баловался — видно, когда сидел в Великом Новгороде, заразился от старшего брата.

После смерти отца единая Ростово-Суздальская земля разделилась на четыре княжества, во главе которых стали Юрий, Константин, Ярослав и Владимир, а младшие Святослав и Иван остались на руках у Юрия. Оба жили в своих малых уделах. Иван-Каша являлся к великому князю по первому зову, а вот у Святослава вечно находились какие-то нечаянные препоны и случаи, мешавшие приехать вовремя в стольный город. Юрий удивлялся, сердился, а однажды, когда Святослав вместо себя прислал гонца, решил нагрянуть к нему без предупреждения и узнать, каки таки безотложные гребты мешают ему исполнять волю великого князя. На вопрос, где Святослав, дворецкий ответил:

— Князь Святослав Всеволодович в пиршеской палате с важными иноземными гостями.

— Пиянствует?! — вскипел Юрий и кинулся по пристенной лестнице в верхнее жилье.

Святослав, верно, сидел в застолье с мужами досужими и вожеватыми, однако перед ними не кубки с медами стояли, а лежали раскрытые книги и чистые харатии. Юрий от неожиданности застрял в дверном проеме. Оставаясь невидимым для хозяина и его гостей, прислушался.

— Как вместить в разуме, что над землей семь небес, семь кругов и шесть ворот солнечных? Почто так мудрено устроено? — вопрошал Святослав.

Один из гостей, говоривший разборчиво, но с излиха усиленным выражением голоса на иных словах, отчего Юрий заподозрил в нем греческого священника, степенно возразил:

— «Книгу Еноха» иудейские жрецы написали. Все басни и брехня сиречь…

— Нешто и Космы Индокоплова писания басни и брехня суть? — вмешался в разговор местный поп Иоаким.

— Николи нет! «Христианская топография» истинно толкует: небо над нами двойное, прослойка между ними водяная, а поверх верхнего неба, коего не видим мы, смертные, обитает Сам Бог.

— И ангелы?

— Нет, ангелы живут между небом и землей и катят по небесным кругам разные светила.

— И души умерших тут же, между небом и землей, — добавил Святослав. Услышав его речь, Юрий изумился про себя: во-о, умник! А тот продолжал: — Известно, земля — аки столешница меж гор и стены высотой до неба, а писания язычников Аристотеля да Платона, еще и Птоломея в вивлиофике брата моего покойного Кости имеются, но честь их не след, дабы в смущение велие христиан не вводить.

— Истинно, истинно, — подтвердил важный греческий священник. — Да и то: буди земля аки шар, то иные из людей должны ходить вниз головой!

Это замечание вызвало смех всех, кто сидел за столом. Даже и Юрий за дверью понял несуразность суждений неведомых ему темных язычников и тоже едва не рассмеялся. Подавив веселье, вспомнил, зачем пришел, намерился было шагнуть в палату, да какая-то непонятная сила удержала его, он развернулся и, неслышно ступая мягкими, без каблуков, подошвами сафьяновых сапог, спустился вниз.

— Скажи князю Святославу, что опосля я приду, а нунь он мне не нужен, — велел дворецкому и привычно, почти не глядя, закинул левую ногу на спину стремянного боярина, который стоял уже, согнувшись, у оседланного коня. Не погнал с места вскачь, выехал с подворья шагом, словно боялся помешать Святославу и его ученым гостям вести многоумную прю.

Потом узнал, что Святослав сделал обыкновением каждодневно честь книги и милостиво принимал ученых мужей, приходивших из Греции и западных стран, подолгу беседовал с ними и спорил. А еще пожалел запоздало Юрий, что в свое время не пристрастился, как братья Костя и Святослав, к чтению книг: ведь пращуры Владимир Мономах да Ярослав Мудрый небось еще больше чли книг, нежели даже Святослав, а потому и стали столь прославленными и почитаемыми во всех землях русскими государями. Отчего же случилось так, что Святослава Костя направил на верную стезю, а Юрий остался на обочине?..

Костя, брат! Как мало я вспоминал тебя! А если вспоминал, то лишь злое. Липица язвой во мне сидела и жгла. Что я делил с тобой? И страстотерпцы Борис и Глеб меня не вразумили. Их кротость и старшему брату покорение совесть мою не разбудили. Ведь у них со Святополком Окаянным было так же, как у нас с тобой. Святополк как старший право на престол имел, а отец отдал его Борису. Но ты не убил меня, как Святополк брата, а снисхождение к неразумию моему оказал. Кровожадности не было в тебе. Я же понимаю, что на Липицу тебя Мстислав Удатный раззадорил. Никто не звал его — сам напросился в покровители новгородцев и в заступника твоего старшинства, вел себя как имеющий право наказывать и награждать. Ярославу велел покинуть Новгород, а мне сойти с престола великокняжеского. Удивительно ли, что Ярослав стал надмеваться? Удивительно ли, что я сказал: ежели сам отец не мог рассудить меня с Константином, то Мстиславу ли быть нашим судией? Пусть Константин одолеет в битве — тогда все его. Ничему, видно, сравнения не учат да и на ум не приходят, когда надобно. Мало мы в детстве дрались. Потом наверстывали. Борис и Глеб только свои жизни отдали, не желая междоусобия. А мы сколько людей положили на кровавом пире? Это и мучает меня больше всего. Но хотелось бы мне сейчас поглядеть на тебя, Костя, и поговорить. Пусть недолго. Мало же ты прожил! Всего тридцать три года. И странно, только ты умер, как вся обида моя испарилась куда-то, ожесточение прошло и надсада исчезла. Чувство вины, глубоко таимой, и сострадание овладели мной. Хоть и целовал я крест на верность тебе, но примирение наше было неполным. Те два года, что оставались до твоей смерти, я избегал встреч, а если они случались, не мог в глаза тебе смотреть и старался не произносить твое имя. Не сумел я, как заповедано, возлюбить ближнего, как самого себя. Себя любил больше… Но дети твои, Костя, сыновцы мои, никогда мне престолонаследие в упрек не поставили. Они твою волю чтили. Хотя сам ты решение нашего батюшки покойного переиначил…

Отца прозвали Большим Гнездом, потому что во всех северных землях княжить стали его дети. Старость его была болезненна, и в последний год жизни он, чувствуя, что изнемогает, решил урядить своих сыновей. Старшему Константину принадлежал Ростов, который считался в прежние времена городом главным. Юрию был отдан Владимир, бывший пригородом Ростова. Однако в последние годы тяжба городов за старейшинство и главенство окончилась в пользу Владимира, и стольным стал называться он. В него в призвал отец старшего сына занять великокняжеский стол.

Константин был не просто болезненным от рождения, но еще привередливым и упрямым. Он не захотел расставаться с милой ему отчиной, не явился на зов отца, а передал с боярином:

— Батюшка! Если хочешь ты меня сделать старшим, то дай мне старый начальный город Ростов и к нему Владимир или, если тебе так угодно, дай мне Владимир и к нему Ростов.

Вот как любил он Ростов!

Отец второй раз послал за ним, и опять старший сын не повиновался. Отец осерчал, позвал бояр из всех городов, епископа, игуменов, священников, купцов, дворян и объявил, что наследником станет его второй сын — Юрий, которому он поручает великое княжение и меньших братьев. Все многочисленное собрание больших людей одобрило решение великого князя, а ослушника Константина заклеймило преступником. Сам он таковым себя не считал, разобидевшись, даже не поспел на похороны отца, а затем повел себя вызывающе враждебно.

Неужто лишь гордынность толкнула его на нелепый отказ переехать из Ростова во Владимир, занять отчий и дедин стол? А почему столь решительно поступил отец, разные люди по-разному думали. Юрий же Всеволодович стал задумываться и постигать истинную причину отцова решения лишь много времени спустя.

Не скажешь, что мал да несмыслен был тогда — вполне зрелым мужем принял он от отца княжество. Но жизнь как-то уж столь бурно закрутила с самой той поры, что ни оглянуться, ни дыхание перевести.

Только-только отпраздновали свадьбу Юрия, как отец и волю свою объявил, будто нарочно подгадал, будто подарок свадебный преподнес. И не уразуметь было сразу: окончательно его решение или он еще передумать может? Даже поговорить об этом с Костей не успели, как отец умер — внезапно, в одночасье.

Едва стихли плачи и причитания об усопшем великом князе, а уж собрались во Владимире перед княжеским дворцом люди знатные и мизинные, направили к Юрию Всеволодовичу послов с зовом идти на стол. Священники и миряне, бояре и дворяне, родичи и простые граждане целовали крест и присягали, называя его не только великим князем, но и государем, самовластием, царем, господином. Миг сладкий, да скоротечный.

Обряд посажения был выдержан чин чином, как установлено на Руси приличием и обычаем, однако Константин, оставшийся в Ростове, и с ним меньшой брат Владимир посчитали, что родовое право Юрия держать старшинство спорно и надобен некий ряд — уговор с братьями, чтобы почитали они все Юрия в отца место, а коли такового нет, то и прав на княжение у Юрия нет. Но Юрий верил, что занял стол по законному преемству, согласно отцову завещанию, его поддерживали в этом другие братья: Ярослав и Святослав.

Сначала противостояние выражалось в неповиновении, словесной пре и брани, а скоро вылилось и во брань ратную. Вспыхнувшая братоубийственная бойня оказалась столь позорной и жестокой, что ее, верно, долго станут поминать на Руси недобрым словом. Монастырский дьяк хоть и был лишь сторонним наблюдателем, но, правильно проницая случившееся, занес в Свод дрожащей рукой:

«Страшное было чудо и дивное, братья, пошли сыновья на отца, отцы на детей, брат на брата, рабы на господина, а господин на рабов».

Юрий Всеволодович потерпел поражение. Был он тогда самонадеян, недальновиден, жесток. Он отвергал всякие предложения мира и уступок, думая, что только силой меча можно заставить всех признать его отцом и господином.

Опасное брожение началось в первый день нового, 1216 года. Как донесли Юрию Всеволодовичу верные доброхоты, галицкий князь Мстислав Удатный, вместо того чтобы пойти, как раньше намечал, походом на половцев, повел вдруг полки в сторону прямо противоположную — на Новгород. Там решил искать очередную свою удачу.

Граждане Новгорода год назад призвали к себе князем Ярослава, брата Юрия Всеволодовича и зятя Мстислава Удатного, а теперь за что-то осерчали на него, стали творить бесчинства. Ярослав был, надо согласиться, нравом крутенек, не стерпел неповиновения и отъехал в город Торжок, решив его сделать столицей земли Новгородской, а Великий Новгород низвести на степень пригорода. Перекрыл дороги, не пропускал купцов с хлебом и товарами в Новгород, а там, на беду, мороз побил посевы, сделалась страшная дороговизна, голод, великая печаль и вопль.

Девятого апреля, в Светлое Воскресение, Константин со своим воинством пришел к Мстиславу, стоявшему с полками на реке Саре близ Переяславля-Залесского. Юрий и Ярослав с меньшими братьями Святославом и Иваном остановились на реке Кзе.

Под видом сохранения мира и непопущения междоусобной рати Мстислав велел передать Юрию Всеволодовичу такие лукавые слова:

— У нас с тобой нет ссоры, ссора у нас с Ярославом.

Брат пришел в великое негодование, обрушил на голову Мстислава все проклятия и ругательства, какие знал. Обзывал его страшными словами без всякого почтения к его достоинству, многочисленным победам, невзирая на то что князья русские его давно уважали и доблестям его воинским дивились. Ярослав, сдвинув каменные брови, рычал, подобно вепрю, что не позволит старому дураку порядок наводить и лжу испускать ядовитую промеж родных братьев. И такого тестя он на порог не пустит, внуков ему не покажет, дочери его — своей жене не позволит его отцом звать и другие проклятия призывал на его голову в виде грома разящего и прочих стихий. А новгородцев он, Ярослав, гладом проймет и векшину есть заставит и бобровину. Узнают, как спроть князя свово лаять.

Несмотря на то что шла Святая неделя, брат был как бешеный, бегал подле шатра туда-сюда, кулаком о кулак ударяя и всяко ино греша.

А сотский Ларион, князем Мстиславом присланный как гонец, стоял, губы поджавши, и слушал, все запоминая.

Стыдно было на это глядеть, но Юрий Всеволодович остался тверд и гонцу ответил:

— Мы с братом един человек, и клин промеж не вобьешь.

И Константин присылал послов из бояр почестных, немало еще слов было произнесено с обеих сторон — о мире, о пагубе братского кровопролития, однако ни у кого не хватило благоразумия уступить.

Завидя бояр ростовских, Ярослав, нечисто посмехаясь, говорил:

— Ну что ж, для пущего веселия послушаем глаголющих блядно.

Бояре только плевались и спешно ни с чем отбывали.

А Юрию Ярослав внушал:

— Какой же ты великий князь? Угомони их. Я тебя буду слушать, а их нет. Константин со Мстиславом в сговоре тайном. Он к нему сразу воеводу своего посылал сказать, что, мол, князь Константин кланяется вам, обрадован, услыхав о вашем приходе, и посылает вам в помощь пятьсот человек. Мстислав на тебя, Гюрги, двух братьев родных воздвиг, ну, а мы против них три брата рядом встанем. А то они тебя никогда слушаться не станут! Почему это Мстислав велит мне землю Новгородскую покинуть, а ты чтоб отдал город Владимир Константину? Не обидно ли нам этакое слушать?

На очередное посольство от Константина Ярослав ответил предерзко:

— Мира не хочу! Пошли — так ступайте! На одного вашего придется по сту наших, и вы теперь, как рыбы на песке, зашли далеко и видите беду неминучую.

Злобой его наконец и Юрий заразился и отвечал помам так:

— Пусть Константин одолеет в битве. Тогда все его.

Сойтись в поединке решили на равнинном берегу реки Липицы. Объединенное воинство Мстислава и Константина стало на Юрьевой горе. Внизу протекал ручей Тунег, а за ним вздымалась гора Авдова, на которой сбрались владимирско-суздальские дружины.

И снова начались переговоры. В душе Юрий Всеволодович колебался до последнего.

Мстислав прислал трех мужей со словами:

— Дай мир! А не дашь мира, то либо вы отсюда отступите на ровное место и мы на вас поедем, либо мы отступим к Липице, а вы на нас нападайте.

Юрий Всеволодович ответил:

— Мира не принимаю и не отступлю. Вы прошли через нашу землю, так разве этой заросли не перейдете?

Раззадорившись, Юрий и Мстислав вызвали из своих станов самых удалых дружинников, охотников подраться.

Нашлись такие. Вышли на поле, однако бились вяло и неохотно, а возвращаясь в станы свои, жаловались на холод и сильный ветер.

Да, никому не хотелось тогда взаправдашней брани. И поединка, какой был задуман, не состоялось: враги не сошлись в заранее обусловленном месте, а все продолжали чего-то выкидать.

Настоящее сражение вспыхнуло как бы случайно.

Мстислав вдруг велел своим полкам сниматься. Владимирцы, увидев суматоху в стане противников, не почуяли, что создается она нарочно, и решили ударить им в тыл. Но Мстислав и его союзные князья мгновенно установили своих ратников в боевой порядок. Владимирцы же сделать это не озаботились, вступили в жестокую сечу несогласованно и были разбиты наголову: много дружинников пало под ударами мечей и топоров, много утонуло в речках во время беспорядочного бегства.

Юрий с Ярославом бежали с поля боя в свои города.

Мстиславу Удатному на роду, видать, было написано проводить дни свои в седле на ратном поле. Он ввязывался в битву при всяком удобном и неудобном случае — сам напрашивался в союзники, сам иной раз разжигал вражду, чтобы в ней показать свое бесстрашие и свое понимание справедливости и мира.

Он знал до Липиды и затем вплоть до несчастной битвы с татарами на Калке только одни победы, ни разу не бежал с поля брани, ни разу не был повержен супротивником. Никто не видал его растерявшимся, сомневающимся и уж тем паче струсившим. И дело не только в его отважном сердце и сильной телесной мышце. Для него, как для птицы полет, было естественным состоянием упоение битвой, когда смешиваются кровь и крики коней и людей, падают слабые, торжествуют сильные, гремят мечи, блистают сабли, свистят над ухом стрелы, ржут и бьют копытами кони. На Липице он с обычной запальчивостью и увлеченностью, с бешеным натиском трижды пробился через ряды владимиросуздальских ратников, поражая направо и налево попадающихся под привязанный к его правой руке боевой топор.

Липицкая победа добавила ему славы, этого не могли не признать побежденные. Но, признавая ее, Юрий Всеволодович в трудных своих раздумьях о той постыдной рати не хотел, не мог согласиться с тем, что поражение его от Мстислава было предопределено. Слов нет, он большой стратег, Мстислав, и удал, и удачлив, но на Липице он не должен был побеждать. На стороне Юрия и Ярослава были и силы, и выгоды положения. А что на стороне Мстислава и Константина?

Старый владимирский боярин по прозванию Творимир уверял, что на их стороне правда, освященная старыми обычаями, и поэтому они победят. Было это в канун битвы, когда Юрий Всеволодович с другими князьями и боярами учинил в шатре пир, сам попросил Творимира сказать напутственное слово. Мрачно выслушали пирующие слова старого боярина. Опасная тишина повисла в шатре. Ее нарушил сотский с лицом, перекрещенным шрамами:

— Что-то не упомню, князья Юрий и Ярослав, чтобы при отце вашем иль деде кто-нибудь вошел бы ратью в нашу Суздальскую землю и вышел бы из нее цел.

Молодые бояре оживились, согласно загудели:

— Верно молвишь! Хоть бы и все другие русские земли пошли бы на нас, хоть Галицкая, хоть Черниговская, хоть Киевская.

— Пусть бы пошли, ничего бы с нами не поделали, а что эти полки — тьфу!

— Да мы их седлами закидаем!

По этому случаю вновь наполнили чаши и кубки крепким медом, веселье вскипело и поднялось такое, будто супротивники за поросшим осокой ручьем уже разгромлены. Подпортил общую утеху только ворчливый Творимир:

— Не глядите, что их меньше, чем нас, знаете ведь, что их князья мудры и храбры, а мужи в бою дерзки. Про Мстислава уж и не говорю, ему храбрость дана паче всех, слух, о нем по всем землям прошел.

Юрий с Ярославом почли себя уязвленными — им ли — храбрости занимать!

— Паче слуха — видение, — поучительно объявил Ярослав. — Выйдем ужо на судное поле, поглядим, так ли оно, как ты твердишь.

— Он языком твердит, а мы слово свое к пергаменту прилепим! — решил Юрий. — Позвать сюда дьяка!

…Ох, кабы знато было, кабы знато!

Дьяк вошел, привычно и споро опустился коленом на киндячную полость, положил на стегно себе дощечку с пергаментом, взял очиненное перо, держа на отлете пузырек с чернилами, вскинул глаза на Юрия Всеволодовича с немым вопросом.

— Пиши… Делим мы волости врагов побежденных меж собою согласно и по заслугам, владимирские и ростовские земли великому князю, это, значит, мне. Князю Ярославу — Новгород, а Смоленск — брату Святославу. Киев… кому — Киев?

— Да ну его! — Во хмелю братья сделались великодушны. — Заколодела и замуравела дряхлая столица. Отдай ее Ольговичам. Новый стольный град есть на Руси!

— А Галич давай себе заберем!

— А что? Город преизбыточный и преобильный, он Мономаховичам нужнее, нежели Ольговичам.

Поделивши таким образом землю между враждующими потомками единого рода Рюриковичей, скрепили грамоту печатями. Довольные собой, снова взялись за мед и прочашничали до самого рассвета.

Мстислав же в это время трезвился и бодрствовал, уряжал полки к бою.

Не послушали Творимира, а ведь не спроста молвится, что старый ворон не каркнет даром: либо было что, либо будет… Не только не закидали седлами врагов, но сами вовсе без седел, охлюпкой, не приличествующей князьям, помчались Юрий и Ярослав с поля брани.

Мстислав шел сугоном не вборзе, хотя Константин и очень торопил его. На третий лишь день подошли к Владимиру. Константин в нетерпении рвался начать его осаду немедля. Но в княжьем дворе в самую полночь с воскресенья на понедельник вспыхнул пожар, и Мстислав напомнил, что по древнему русскому обыкновению нельзя во время пожара овладевать городом, как нельзя проливать кровь в Великий пост. Через день опять загорелось в городе — не иначе приспешники Константина старались, — снова Константин желал начать приступ, но Мстислав снова отговорил его. Юрий Всеволодович не мог не оценить такого великодушия да и сам опамятовался, принял ответственное и разумное решение — выслал поклон к осаждающим князьям и велел передать:

— Не делайте мне зла сегодня, а завтра я сам выеду из города.

Так и поступил. Явился с меньшими братьями ко Мстиславу, поклонился ему и Константину, поднес дары памятные и сказал:

— Вы победили. Располагайте моей жизнью и достоянием.

По слову примирения Мстислав распорядился: Константину — Владимир, Юрию — волжский Городец.

В один день подготовили ладьи и насады, в них сели Юрий со своей княгиней и детьми, владыка Симон, дружина и весь княжий двор. Загрузили довольное количество припасов на всю долгую дорогу вниз по Клязьме в Оку, а из нее в Волгу, по которой придется выгребать против течения. Вместо великого княжения предстояло теперь Юрию Всеволодовичу володеть и властвовать волостью.

С Ярославом попрощались хладно, едва ль не сквозь зубы: победа объединяет, поражение разъединяет, — смотреть не хотелось друг на друга. На домашних и то было трудно поднять глаза.

А Ярославу было все нипочем, он только негодовал, но нимало не стыдился. Прискакал из своего удела во Владимир и принялся как ни в чем не бывало, как и не битый, грозить тестю: всячески, мол, тебя уем и лаять буду тебя до смерти. И Константина, переезжающего в великокняжеский дворец, бранил непотребно, обещая ему кары небесные за несогласие с отцовским завещанием. И Святослава бранил, исчезнувшего, не прощаясь, в свой городок Юрьев-Польский. Ногами топал, брызгался и за бороду себя дергал с яростию.

Бояре, дворяне, дружинники переносили превратности с покорностию, только тихо горевали о родственниках, погибших на Липице.

А Мстислав сказал Ярославу, что такое ему исделает — зять препротивный ввек не избудет.

Пря межродственная не утихла, лишь до поры затаилась. Ярослав в ответ на обещание тестя предерзко плюнул и сапогом растер.

Леонтий нашел в лесу можжевеловую поляну, набрал из-под снега ягод и жухлых стеблей и окуривал каждый вечер землянку, как лекарь советовал: всякую, говорит, погань выгоняет, болеть не будете. За месяц жизни на морозе, и правда, никто не заболел. А главное, дух приятный шел, хотя ночевали здесь мужи, плохо мывшиеся и неумело обстиранные. Мыла захватили не в достатке. Всего не унесешь и не предусмотришь. Баньки, конечно, в первую очередь срубили, но холодные и без пара. Не все и ходили-то в них: намоешься — и опять на мороз? Но терпкий, навязчивый, хороший запах можжевельника делая ночевку вполне сносной. Лесной воздух, работа, еда горячая, сытная в такой крепкий сон укладывали, что до утра на одном боку спали, не поворачиваясь.

Не то было нынче. Ничем не тревожились, не заботились, а просто не спали, и все: позевывали, почесывались, постанывали, храпеть не храпел никто.

— Ты чего, Лугота, покряхтываешь? — сказал Леонтий.

— Да как не вздыхать, дядя?

— Он смолоду такой охохонюшка, — подал голос Губорван.

— Об Ульянице скучашь? — ласково спросил Леонтий.

— И о ней думается, и мозоли сорвал на руках, садьно теперь кроваво.

— Тогда и на битву нечего ходить. Сиди дома, — сказал Губорван.

— Дома у меня нету. Я ведь сирота, братцы, таимчище. Мать меня, вдовствуя, родила.

— Такой умысел о тебе, таково твое испытание, — отозвался из угла монах.

— А вот Даниил Галицкий, зять Мстислава Удатного, на Калке младеньства ради и храбрости не чуяша раны. Наклонился к реке попить, глядит в воду, а сам весь изрубленный: и чело, и плечо развалено наискось.

— Говорят, зело доблестный? — молвил монах.

— Куды-ы! — подтвердил Леонтий. — А уж какие округ стоны и вопли, вспомнить страшно. Кого порубят, он упадет, еще и кони его стопчут. Они чего понимают, что ли? Сами друг друга в ярости грызут. И по им кровь течмя идет. Кони и те все в ранах-то.

— Вы вот смеетесь надо мной, что в тако время задумал жениться, — начал опять Лугота. — Ульяницей утыкаете… Лисицы норы имеют, и птицы небесные — гнезда. Гоже ли сироте одному маяться!

— Да мы ни за чем, просто для разговору споминаем, — утешил его Леонтий. — А поп-то ее согласен?

— На Красную горку, говорит, повенчаю.

— Значит, к ним пойдешь? — спросил Губорван.

— А что же? — поддержал Луготу Леонтий. — Собой он, видится, человек тихий, смирный, не лается, как ты. Не говорит ничего, опричь того, что если спрашивают, то ответ дает. Ha-ко тебе, жених, хлебца. Отогрелся у меня за пазухой. С трапезы захватил. Может, твоя Ульяница и пекла? — Леонтий нащупал его руку в темноте, вложил в ладонь мягкий ломоть.

Хлеб в стан подвозили из окрестных деревень и городков. Хоть и отужинали невдолге, слышно было, как жадно захрустел отрок поджаристой горбушкой.

— А ты мнячка, Лугота, обжора! — опять поддел его Губорван.

— Молод, растет еще, вот и хочется все время есть, — заступился Леонтий.

— Окуньков бы завтра наловить, — помечтал монах. — Но червя в наживу надо.

— Это по-вашему червя! А мы, владимирски, для окуня накваску тестяную берем али мел.

— Еще бы сочиво с медом! — продолжал монах. — Елико его есть приятно с уксусом!

— Молога столь извилиста, что на одном плесе кашу сваришь аль уху, потом плывешь целый день, а ночевать остановишься как раз напротив места, где кашу варили, — рассказывал бывалый Леонтий. — Очень тихая река и разливы большие. А Сить еще тише. Заросла вся. Сить и есть камыш по-тутошнему.

Впустив слабый отсвет снегов, вернулся в землянку ратник, который говорил про себя, что он — Невзора.

— Ты что, лунствуешь? — спросил Губорван.

— Душа моя любодейна, тело все скверно и ум нечист, — почти простонал Невзора, валясь куда-то в темноту. — Надоело-то как! Баба из ума нейдет.

— У нас был такой на селе, мучением одержимый, — сказал монах. — Как новомесяц, он бродит, пену из уст пущает. А сам спит.

— Да не лунствующий я! — воскликнул Невзора. — Надоело тут торчать, как гнилой зуб в роте. Ведь я лучник, оружейник. Стреляю-то плохо, а делать умею. Вот возьмем лук! Дерево на пару гнешь, так? Козлиный рог распилишь повдоль и на концы лука подкладываешь, укрепляешь их. Потом еще зазубрины, чтоб тетиву накладывать. Тут искусность и навык нужны, чтоб лук поделать. Его и расписать можно золотом. Тогда он на солнце играет и смеется.

— Вишь, какой ты непростой человек! — одобрил Леонтий. — А мы только научены землю орати да кашу варити.

— Да ты ведь во многих походах бывал? — Лугота доел хлеб и теперь старался навести старика на то, что занимало его собственные мысли: успеет ли он до битвы жениться?

— Поварил, поварил каши-то на своем веку, — воодушевляясь, проворчал Леонтий. — Повидал горя. У князя Юрия было на Липице тринадцать стягов, а труб и бубнов шестьдесят. Это сколько же народу? У Ярослава — семнадцать стягов, а труб и бубнов — сорок. И всех накорми! И вот пошли-пошли полк за полком, бия в бубны, трубя трубами и в сопели играя. — Кашевар даже попытался всю эту музыку изобразить, но засмеялся, что-то вспомнив. — А князь Ярослав во время битвы и шелом с кольчугой потерял, то есть бросил кольчугу, чтоб легче бежать. А шелом потерял, да… Шелом же обложен был серебряными накладками позолоченными — просто глаз не оторвешь! — на передней архангел Михаил обретается. Так и не нашли, слышь, после битвы. Может, утащил кто. Мало ли бесстыдников-то? Никто и за сором не почел бы. Ведь старинные князья как говорили? Если побежим и сами спасемся, а черных людей оставим, то грех будет нам. А тут чего? Только мы полководцев наших и видали! У них по четыре заводных да дружинники. А у меня мерина, может быть, убили. И шапку я сронил где-то. Сшибли ее с меня… Тогда Константин перестал топыриться, что в Ростове, мол, хочу сидеть, и стал сидеть во Владимире тихо.

— Ничего не поймешь, — сказал недовольный Невзора. — Кто хороший, кто плохой?

— Ярослав, который шлем потерял, был хороший? — спросил Лугота, сочувствуя княжеской утрате, а потере шапки Леонтием не сочувствуя.

— Дык как сказать? — с важной задумчивостью протянул старый кашевар. — Однажды взял и затворил торговые пути. В Новгород хлеб не пропущает, во Псков — соль. Вот и суди, хороший аль нет? Засел с дружиной в Торжке и дороги перекрыл.

— И что новгородцы? Помирали?

— Пока немцы им не подвезли, конину ели, по полгривне, слышь, глава конячья стоила на торгу, псину ели и кошек, и мох, и сосну, бересту с берез и просто листья. А соль была почти гривна за пуд. Когда немцы из замория с житом пришли, новгородцы уж на кончине были. А знамения тогда прямо замучили: то солнце в месяц претворится, и явятся по сторонам его столбы червлены, и зелены, и сини, то огнь сниде с небес, аки облак велик, то земля потрясется в самую обедню, церкви-то и повалятся, а в трапезницах ястие и питье, что к обеду приготовлены, все камень перетрет. А когда татарове взяли булгар, тое же лета солнце совсем погибе по всей земле. Как раз князь Юрьи оженил сынов своих Володимира и Мстислава. Люди уж и с жизнию прощались. Тут венчание идет, а иные вопиют с плачем ко Господу. Перемешалось все, как у меня сейчас в голове.

— То-то и оно! — наставительно заметил монах из угла. — Путаешь все. Иные от глада и мертвое трупие ядаху.

— Неуж трупие? — ужаснулся Лугота. — Сколь тяжек глад!

— А как пустынники-то жили? — возразил монах, как бы даже торжествуя. — Всю жизнь вкушают помалу и не говорят, что глад, что непереносно. Их трапеза чиста: хлеб да вода. Ангелы, с небеси трапезу сию видя, веселятся и наслаждаются. А то привыкли брашно с маслом деревянным и с луком, с укропом да с чабером. Сегодня вон кашу с мясом трескали. А ведь пост!

— Бывало, бывало богато и много различно, — с улыбкой в голосе произнес Леонтий. — Приходилось в походах готовить не одну кашу, а тетеры и гуси дики, и рябцов наловим силками, тако же голуби, кури по деревням пымаем, печени вояки наделаем да еще с патокою, эх!.. Был у меня тогда мерин буролыс, с отметиной у гривы пятнами белыми, пяти лет и шапка суконная с околышами и меховыми оторочками.

— Хорошо вам, владимирским, при князе Юрьи-то жить! — позавидовал Губорван. Он был мечник. Верхняя губа у него когда-то пострадала в бою, рассекли ее до ноздрей, и она срослась рыхлым рубцом, что очень портило ратника, если бы не густо-синий взгляд из-под низких бровей. А еще он все время как-то пожимал лицом, как бы дергался.

— Не скажи… Не так, чтоб совсем мирно. Когда после смерти Константина княжение вернулось к нашему Юрьи, собрались ростовские хоробричи. Были от веку таки исполины, человеки именитые. А главный у них Александр Попович. Собрались и решили: будем служить единому князю, а то все будем перебиты из-за междоусобий. И посадские люди многие помышляли о сильном князе, чтоб мир был и покой, чтоб защита была, а не даяние промеж себя.

— И что ж хоробричи? — затаив дыхание, спросил Лугота.

Голос у Леонтия потускнел и съехал:

— Пошли киевскому князю служить. На Калке все семьдесят погибли.

— Таки-то удальцы! — с жалением воскликнул Лугота.

— Тут же и бродники с татарами пришли: ну, бродяги и сволочь разная с Дону. И воевода Плоскиня у них. И тот окаянный воевода целовал крест честной Мстиславу Удатному и обоим князьям киевским, что их не убьют, и солгал. На их телах пир тогда устроили победный. А они еще вживе были, не до конца померли… Да, отнял Господь у нас силу, а грозу, страх и трепет вложил за грехи наши.

— Какие ж знатцы провели по землям русским татаров этих?

— Нашлися предатели преподлянские. Из страху иль корысти, но вели ловко, дорогу хорошо ведая. И заметь, зимой вели, а не раньше, не позже. К весне самый раз прибыли.

Тут заговорил молчавший до сих пор Губорван:

— А моя меня будит, только рассветало. Тараканы, мол, из подпечья уходят. Течмя текут ручьем к порогу. Я говорю спросонья, пошто, мол? А она: слышь, шум? Это они шуршат. Совсем из нашей избы уходят. К беде. Я ее примял — спи! А утром, хвать, прибегают — собирайся, князь велит. Татары каки-то землю нашу зорят… Чую, не вернуться мне.

— Почему так? — робко спросил Лугота.

— А печаны-то? Не зря они от нас сбегли. Овдовеет моя, — сказал Губорван и тихо заплакал.

— Молись Николаю Угоднику, заступнику от мечного посечения, — молвил чернец.

— А может, на меня копье наедет иль стрела? — грубо возразил, перестав плакать, Губорван.

— Ныне какие зависти злобные возводит дух неприязни и мечтания творит, душу лукавством мучает, а тело — ужасом! — кротко сказал монах.

— Можа, татаре суть антихрист много лик? — предположил Лугота.

— Не суди о том, что разум твой вместить не могий, — осадил его кашевар.

— А в Григорьевском монастыре читали, что антихрист как бы медведица и три ребра в устах держит.

— В посмех молвлено. Каки еще три ребра? Словесы пустые.

— Написано же, дядя!

— Где?

— Не знаю.

— Тогда молчи.

— И не искушай неискушенных догадками самоизвольными, — добавил монах.

— Хорошо жить ничем не искушенным, а особо не лакомым и не свирепым до жен неистовых, — вдруг поучительно вступился Невзора. — Правда, телятинка белая?

— Свирепа похоть, подобно сорной траве, сама собой вырастающей на невозделанной земле, — сурово сказал чернец.

— Жена — очам соблазн, душе — пагуба, — подтвердил Леонтий, но не столь сердито.

— A-а, он все об одном и том же глаголет, — равнодушно отозвался Лугота. — Я и не думаю вовсе про жен. У меня — невеста.

— Лучше всего, отцы, в детстве, когда всех любишь, ничем не искушаем, веришь, что всюду разлиянно добро. Потому ли детей любим, что они сами незлобны и чисты? Пока грех не загрязнит дитя, оно ангелу подобно.

— Ты молитвами живешь, чернец, да слова разные жуешь, а мы во всякой тягости от рождения. Чего ты нас учишь? — вдруг перебил Невзора с нетерпением. — Мы грязны и обижены от рождения и ангелами николи не бывали. В позорстве пребыли, в него и уйдем. А ты говоришь: умысел, мол, о тебе такой. Пошто ж он о мне такой, а не о другом? Может, и я при другом умысле не таков был бы? Мать моя умерла от водяной болезни, сам я весь в коросте, на бок лечь невмочь. Пошто о нас такой умысел? И что тятю бык соседский пропырял насмерть, тоже умысел? Чей же это умысел? И пошто столь жестокий?

Никто ему ничего не ответил.

Окна терема были раскрыты в сад. Матушка не велела затворять — душно. Листва кипела от ветра, крупный упругий дождь выбивал бубульки в лужах. Грозовая туча уходила за Клязьму, роняя в нее косые стрелы молний. Но гром уже перестал. Из-за тучи медленно выползал чистый, промытый край неба и, казалось, радовался своему освобождению. Матушка в багряном бархате с хрустальными пуговицами у ворота, в шумящих наручах на рукавах, собрав детей, читала им тяжелую кожаную книгу. Наручи были сделаны из золоченых пластин, а по краям — колечки, петельки и усики в виде лапок гусиных. Все это при каждом движении матушки издавало тонкий шелестящий звон. Детям это особо нравилось, а чтение слушать не хотелось, потому что тогда надо сидеть смирно.

— А куда птицы зимой деваются, кои летом поют?

— В рай улетают, Гюрги, любимик. В раю зимы не бывают.

Матушка грузна и морщлива, дышит часто, подзывает девку:

— Влей масло в капусту солену да подай. А детям пускай сварят сорочинское пшено до польют сверху медом с корицей.

Рисовую кашу с корицей княжата очень любят, поэтому соглашаются слушать, что матушка из книги прочтет.

— Это прадед ваш написал Владимир Мономах. И вы все Мономаховичи, потому что его мать, ваша прабабка была гречанкою из царского рода Мономахов. Поняли? Запомнили?

Все переглядываются, пересмеиваются. Ничего не за-1 помнили. Но матушку боятся прогневить. Только старший Костя глядит на нее во все глаза, ему слушать хочется. Все румяные — он нет и сорочинскую сладкую кашу не любит. Тут и Ярослав, лобастенький, как бычок, светлые глаза упрямы, и Владимир кудрявенький, и несмышленый еще Святослав, и общая любимица Верхуслава, самая-то непоседа. Она наряжена, в синем бархатце и золотых сирийских наручах, она уже невеста, сговоренка.

— Не хочу замуж! — кричит она каждое утро и топочет ногами. — Я ему горшок на голову впялю, я буду жена злая, очи насуплю, как медведица! Так сделаю, чтоб у него все сукна моль извела!

— Хорошо ли эдак, Славушка? — уговаривает ее кормилица.

— Я горшок с медом ввергну на него! — визжит невеста.

— Ваш прадед был великим человеком, — говорит матушка. — Запомнили? Он в восьмидесяти походах побывал. Он много городов в земле нашей заложил. Его все русские люди уважают. А вот что он написал в поучение вам, потомкам своим.

Матушке неможется. Она кладет в рот щепотью капусту, с неудовольствием глядит на веселых Мономаховичей. Она устала их рожать.

— «…Вот что я делал: коней диких своими руками связал в пущах, десять и двадцать живых коней, помимо того, что, разъезжая по равнине, ловил своими руками тех же коней диких. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня с бедра меч сорвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил мне на бедра и коня со мною опрокинул, и Бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал и руки, и ноги свои повреждал — в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей».

Гюрги стискивает кулаки. Дыхание его останавливается. Он уже не здесь, среди братьев и сестер, не с матушкой, а там, в лесах с могучим прадедом: вместе они бьются с дикими зверями и укрощают коней. Лоб взмокает от страха, но сердце готово вырваться из груди от удали.

Матушкин голос тоже дрожит от волнения:

— «Добра хочу братии и Русской земле… Если я от войны, и от зверя, и от воды, и от падения с коня уберегся, то никто из вас не может повредить себя или быть убитым, пока не будет от Бога повелено».

— И мы добра хотим веской земле, правда, Гюрги?! — восклицает Костя воодушевленно.

Матушка трогает колты на висках, постанывает от головной боли.

— Запомните, дети, все вас минует: опасности, беды и горе, пока не будет попущено Господом. Дедушка не сам это придумал, а вывел из жизни и опыта. Вот железо — оно есть и без кузнеца. А хитрость — в кузнеце. Он возьмет его и сосуд, как хочет, сотворит. Будет воля Отца Небесного — в жестокой сече уцелеете, не будет — и на тележнике кости переломаете.

Удивительно свойство души хранить былое. И спустя сорок лет помнил Юрий Всеволодович честную масленицу, каждый ее день, начиная со встречи.

Он проснулся ранним утром от необычной суеты, поднявшейся в детинце. Опустил босые ноги на теплый, из гладких досок пол, открыл дверь своей опочивальни да и замер на пороге. Пробежала из хоромов, даже не взглянув на княжича, сенная боярыня, за ней следом семенила тучная кормилица. А навстречу им из подклетов по вислой пристенной лестнице торопились уже сирийский лекарь, поселившийся во Владимире еще при Андрее Боголюбском, и повитуха, которая приняла одиннадцать новорожденных детей великого князя Всеволода Большое Гнездо и великой княгини Марии, а теперь, видно, готовилась повить двенадцатого.

Вчера Юрий был у матери, сказал ей:

— Ты мне сестренку родишь, да?

Мать не ответила, опасливо прислушивалась к толчкам в своем чреве.

— Мамушка, ты что молчишь?

— А что, Гюрги?

— Я прошу тебя сестру родить.

— А коли братик?

— Не-е, братиков у меня уже шесть, — возразил Юрий так, словно бы от него все зависело.

Но не по его вышло. Дядька Ерофей подошел сзади, положил тяжелые, узловатые руки на плечи княжича, повлек его:

— Оболокайся проворнее да в крестовую, воздадам благодарение Пречистой и Сыну Ея, разродилась твоя матушка еще одним наследником.

— Опять? — не обрадовался Юрий.

— Братик, братик! Ба-асовитый!

— А звать как станут?

— Надо быть, Иваном, потому как нынче обретение главы Иоанна Предтечи. Батюшка твой уж назначил ему в удел город Стародуб на Клязьме.

— Иван, значит? — надулся Юрий. — И значит, он — уже князь стародубский? Ты видел его?

— Нет, не допускают к нему покуда.

— А на кого похож, не говорят? — Известно было Юрию, что все новорожденные лишь друг на друга похожи: сморщенное личико да красный беззубый рот, — однако каждый раз казалось совершенно необходимым хоть издали, за несколько шагов, посмотреть, что за существо явилось на свет.

Не ему одному не терпелось поскорее поглядеть на новорожденного — все братья и сестры толклись возле дверей в надежде проникнуть в горницу к матери. Но она позвала к себе только Юрия.

Мать была не одна — возле слюдяного окна сидела на треногом стольце кормилица, держа на руках запеленутое дитя. Юрий заглянул в его личико, убедился, что еще не понять, в кого этот новый Иван уродился, потом подошел в лежавшей на постели матери. Она была иссиня-бледной, глаза в черных окружьях глубоко утоплены и неподвижны. Она не улыбнулась, как обычно, при виде сына, только пошевелила бескровными губами:

— Сядь на краешек.

Он примостился рядом с ней, испытывая смутное и необъяснимое беспокойство.

— Что делал нынче?

— Мы с дядькой к заутрене ходили. Я молился Спасителю и Святому Георгию… И Матери Божией…

— Хорошо, сынок. Молись и веруй. Но не только. Одной-то веры мало.

— Как это, мамушка? Почему?

— Сказано ведь, что и бесы веруют и трепещут. Надобно не только веровать, но не уставать добро делать, чтобы спасти душу.

— Я, мамушка, буду делать и не уставать, вот увидишь!

На ее лице обозначилась слабая, болезненная улыбка, и тут же она чуть вскрикнула и запрокинула голову на высокие подушки.

— Ну, все, иди, княжич, с Богом! — велела кормилицу.

Юрий вышел из покоев матери, за дверями его ждал один только дядька. Он сказал:

— Все братцы твои побежали во двор делать снежную горку для сестриц, поспешай за ними.

— Не хочу. Мамушка велела мне добро делать, а как его делать, дядька?

— Да просто, не чини зла, и все.

— Она сказала: делать.

Дядька задумался.

— В перелом, в среду значит, будет разгул. Знаешь?

— Ну?

— Блины печь почнут. Ты с первым блином что сделаешь?

— Съем.

— Вот. А ты не ешь, а нищему отдай, человеку Божьему. Это и будет дело доброе.

Юрий еле дождался разгульной среды. С самого утра стерег возле поварни, наказал строго, чтобы ему дали непременно самый первый блин. Получив его, ноздрястый, масленый, обжигающий руки, выскочил к Золотым воротам, где обычно собиралась нищая братия, живущая Христовым именем. Нынче побирающихся было особенно много. Юрий прошел мимо одноглазого старика, отвернулся от девки с младенцем на руках и остановился перед замерзшей, в дырявом платке сироткой.

— На тебе первый блин!

— Спасибо, княжич!

— Самый первый, самый сладкий! Сам хотел съесть, да дядька не велел, сказал, нищим отдать надо.

— Спаси тебя Бог!

Юрий был горд, рассказывал во дворце и братьям с сестрами, и челяди:

— Я выбрал саму-самую нищую! Она так обрадовалась!

В широкий четверг навестил мать и ей сообщил:

— Я сделал доброе дело, дал сиротке первый блин.

— Молодец, — похвалила мать. — А что сказал ей?

— Сказал, что он первый и самый сладкий, что сам не стал есть, для людей Божиих оставил.

— Сынок, не надо унижать берущего. Надо, чтобы он радовался.

— Она и обрадовалась! Три раза благодарила, так была рада.

— Ты еще кому-нибудь рассказал об этом?

— Всем-всем! Братьям, и дядьке, и батюшке! — гордясь, сознался княжич.

Мать посмотрела молча и печально.

— Помогать страждущим надо так, чтоб левая твоя рука не знала, что делает правая. Запомнишь? Завет Иисусов — не творить милостыню перед людьми с тем, чтобы они видели тебя.

Мамушка моя, болезная и труждающаяся! Удивительно терпение твое в страданиях телесных, не раз ты сравнивала себя с Иовом, удивительная твоя терпеливость и любовь, с какою ты пестовала детей своих; твоя покорность и преданность супругу была примером женам и завистью мужей. Почему столь поздно постигают дети родительскую правоту, своеволие свое усмиряя? Веселое время — молодость остроглазая, буря чувств и плотских утех, сколько раскаяний оставляешь, уходя! Святое невинное время детства, как спешим расстаться с тобой: скорей бы походы, пиры, сватовство и всякая гульба! И стремительное время старости, все знающее, печальное и тревожное, все вместившее в себя, всему определившее цену! Я жду тебя, ты — на моем пороге. Но как бы ни перебирал в памяти я свою жизнь, ничего не нахожу теплее усталого взгляда мамушки. Под этим взглядом я всегда прав, во всем чист, вечно — дитя. Но почему всегда, почему, вспоминая тебя, хочется просить прощения? Как бы ни любил тебя, все мало, как бы ни старался, все несовершенен, как бы ни стремился жить по правде, все равно наделал ошибок. Самое светлое мое, самое сокровенное — ты, мамушка. И самое невозвратное.

В неделю — день, когда никто ничего не делает, были проводы масленицы, и все просили друг у друга прощения. Юрий зашел сначала к отцу, поцеловал его в щеку, где жесткая борода начиналась, сказал с низким поклоном:

— Прости меня, батюшка, за все-все, ради Христа.

Отец поцеловал сына в макушку:

— И ты, сынок, прости меня, ради Христа, буде я виновен в чем перед тобой.

После этого пошел Юрий к матери и у нее попросил:

— Прости, мамушка, что я трубил про блин…

Она лежала, все такая же беспомощная, была еще бледнее, чем в четверг, и улыбка у нее не получилась, только уголки губ чуть заметно приподнялись:

— И ты меня прости, что родила я опять братика тебе, а не сестричку, как ты хотел.

— Ну, в другой раз родишь, — посоветовал он.

Она долго не отводила от него неподвижный взгляд, через силу качнула головой, прошелестела:

— Нет уж, сынок… Иди с Богом.

Он ушел, впервые испытав тяжесть в душе и беспокойство за мать. А с началом Великого поста во дворце только и разговоров было, что о трудной болезни великой княгини.

Отец послал в Киев за прославленными армянскими врачами, со всех городов и весей призвали целителей и знахарей, из дальнего монастыря привезли инокиню, знавшую травы и коренья для излечения недугов. Инокиня все снадобья готовила открыто и с молитвой. Знахарка из Суздаля тоже молилась и заставляла больную повторять за нею молитву, но заговоры свои произносила таинственным шепотом, постоянно пугливо озираясь по сторонам из опасения, как бы не подслушал ее дьявол. Наконец она решила прибегнуть к относу: снять с больной повойник, отнести его в лес и повесить на сучок, чтобы недуг ушел в дерево. Но княгиня не разрешила.

— Не хочу, — сказала, — а вдруг кто неосторожный возьмет повойник и захворает, как я?

— Мы стеречь будем, чтоб никто не взял.

— Нет, не хочу.

Знахарка тайно все-таки отнесла повязку, но болезнь не ушла. Матери становилось уже совсем невмоготу, она почти не вставала с постели.

Привезли из Киева армянского врача. Это был низенький старичок, высохший и почерневший от волнений и невзгод. Он держался чинно, вникал в расспросы великой княгини долго. Сказывали про него, что он, лишь взглянув на человека, определить может, будет жить иль умрет, а если видел, что больному суждено умереть, то и срок предсказывал. Глаза у старичка были черные, страшные, хотя лицо доброе. Уставив эти глаза на великого князя Всеволода, врач сказал, что излечить его жену невозможно, однако жить она будет лет пять, а то и десять, если пользовать ее дорогими лекарствами из Александрии и Царьграда. А потом он погладил княжеских детей по головам и уехал.

Мать проболела восемь лет. Муки ее были тяжкими, хотя она старалась скрывать их, не тревожить тех, кто о ней заботился. Когда боли стали вовсе нестерпимыми, она попросила постричь ее в монахини.

Великие княгини на Руси часто принимали ангельский образ, но лишь после смерти мужа. Уход в обитель от супруга здравствующего было делом неслыханным, но мать настояла на своем. Она, знать, чувствовала приближение кончины: постриглась в черницы и схиму второго марта, а девятого, через неделю, уже предала душу свою в руце Божии.

На похоронном причете плакальщицы причитали и вопили, пересказывали всю трудную жизнь почившей. Ее все любили при жизни, но никогда не воздавали таких почестей, как над гробом: величали русскою Еленою, второю Ольгою… А монастырский летописец прочувствованно записал:

«Постриглась великая княгиня в монашеский чин в монастыре Святой Богородицы, который сама построила, и проводил ее до монастыря сам великий князь Всеволод со многими слезами, сын ее Георгий, дочь Верхуслава, жена Ростислава Рюриковича, которая приезжала тогда к отцу и матери; был тут епископ Иоанн, духовник ее игумен Симон и другие игумены, и чернецы все, и бояре все, и боярыни, и черницы из всех монастырей, и горожане, все проводили ее со слезами многими до монастыря, потому что была она неизреченно добра для всех. В этом же месяце она умерла, и плакал над нею великий князь, ибо излиха любя ее, и сын его Юрий плакал плачем великим и не хотел утешиться, потому что был любим ею».

Самой знаменитой, какой еще не бывало на Руси, стала свадьба Верхуславы. Предсвадебные торжества начались сразу после Пасхи, когда отец жениха киевский князь Рюрик послал своего шурина с женой, тысяцкого и многих бояр тоже с женами в Суздаль за Верхуславой, чтобы везти ее в Белгород, где княжил его сын Святослав Рюрикович. Всеволод Большое Гнездо отдал свою дочь и устроил большой пир на Борисов день. С этого дня соловьи запевают: и ночи роскошны, и утра румяны, и вечера душисты.

Одарив сватов и отпустив их с великою честию, князь Всеволод ехал за милой дочерью до трех станов, и на каждом стане снова продавали невесту. В Белгород прибыли в конце сентября, и тут наконец повенчали строптивую Верхуславу.

Увидав алое лицо жениха юного, улыбку лихую, не скрывавшую некоторую неполноту зубов, княжна сменила гнев на милость и позабыла свои обещания супить очи, как медведица, и ввергнуть жениху горшок на голову.

Как не помыслить княжескую жизнь без боевых походов и охот, так обязательны в ней беспрестанные пиры. Многолюдные угощения с обильными медами и изысканными яствами задавались князьями непременно во время всех духовных торжеств — на Великий день, Рождество Христово, Троицу, иные двунадесятые и престольные празднества, а также при закладке и освящении церквей. Еще чаще устраивались пиршества семейные, и тогда на званые обеды по случаю пострига и посажения на коня княжеского отрока, именин и крестин, во славу победы на ратном поле или установления мира между враждовавшими соседями съезжались во Владимир гости из разных ближних и дальних земель. Задавали пиры, связанные со сговором, заручьем и свадьбами — велика семья Всеволода Большое Гнездо, а родню, ближних бояр, друзей да союзников и не перечесть.

Всякий пир длился три дня, а то и всю седмицу. Случались даже и еще продолжительнее — это пиры свадебные, и гостей такого празднества так и называли: пиряне.

Много дней играли сестрину свадьбу, на которой одних только князей присутствовало больше двух десятков.

Дошла очередь и до старшего сына Константина. Меньшие братья начали его поддразнивать, как делали это всегда при сватовстве сестер:

— Женится медведь на корове, рак на лягушке.

— Родился малешенек, женился глупешенек.

Не то чтобы находили женитьбу стыдной или зряшной, скорее наоборот: зная, что и их этот жребий не минует, присматривались, как улаживаются браки, но пристальное внимание свое прятали за нарочитой грубоватостью.

Сестры обыкновенно очень сердились, даже в рев пускались, а Костя — вправду ли, внарошку ли — остался невозмутимым и даже пошутил:

— От пожара, от потопа, от жены — Боже охрани! — А отцу сказал: — Рано мне женой обзаводиться. Зачем это?

— Эка, рано! Разве ж это рано? Одиннадцать годов скоро, вот так рано! Верхуславу мы сосватали осьми лет всего.

При этих словах отец как-то странно переглянулся с матерью, — видно, сами считали, что рано любимую дочь в чужую семью отдали.

— Как хоть невесту-то зовут? — захотел узнать Костя.

— Мстиславою, — улыбнулась грустная матушка.

— Хм… — сказал Костя.

— Я уж уведомил, что едем свататься, — продолжал отец. — Примерь-ка ожерелье, кое тебе к случаю золотошвеи соделали.

Дорогое шейное украшение было Косте великовато, и оттого его шея казалась особенно тонкой и слабой. Больше возражать он не посмел. Верхняя губа его дернулась, он сглотнул слезы и потупился.

Так стало жалко брата и почему-то страшно за него, что запомнилось на всю жизнь. Когда впоследствии увидали его невесту-ровесницу, и ее стало жалко, испуганную, в жемчужной густой поднизи, спадающей на детский лоб и виски. Лишь через четырнадцать лет родили они с Костей сына Василька, потом еще двоих сыновей, а овдовевши, Мстислава не надолго пережила мужа, всего года на полтора.

Костю, конечно, продолжали дразнить озорства ради, но следующий за ним брат Юрий женился поздно, и отец не пытался ускорить его выбор, а матушки уж и на свете не было к этой поре. Став взрослым и заимев собственных детей, Юрий никак и никогда не нудил их к заключению ранних браков.

Сваты готовились к поездке в Смоленск за невестой. Костя, кручинясь и томясь, уговаривал своего дядьку и брата Гюрги как-нибудь разузнать, что хоть за невесту ему выбрали, но этого никто не знал, а кто знал, молчал, потому как сговор велся, по обыкновению, за глаза.

Увидел он свою будущую супругу на третий лишь день после того, как сваты привезли ее во Владимир.

Отец с матерью встретили новых родственников караваем хлеба с солонкой наверху: хлеб пекли несоленым из-за страшной дороговизны этой приправы, так что каждый едок торовато присаливал себе по вкусу.

— Отведайте, дорогие гости, того и сего, — слышал Костя, а сам шарил глазами по разряженной толпе гостей: где она, которая?

— Хлеб-соль берем, а вас пировать зовем, — отвечала, отщипнув поджаристую корочку пирога, толстая и нарумяненная женка.

Гюрги, растопырив глаза до невозможности, прошептал жениху:

— Глянь, кака писаная, не иначе, она! Красавица, Коськ! Повезло тебе, а?

И Ярослав лобастенький в другое ухо жениху василиском шипит:

— Даже не сомневайся, она! А кто же еще-то?

Костя даже не отмахивался от шутников, головой вертел, как птенец в гнезде, в глазах у него рябило: понаехали боярыни все на одно лицо, все в красном уряжены, брови черны, щеки багровы, глаза рыскучие.

Тысяцкий, муж степенный, сжалился над ним, сказал, что спрятана покамест невеста в дальних покоях дворца, и до венчания глядеть ее, разглядывать не полагается, стыдно сие.

Костя смирился, но ходил как потерянный, в обед вкушать ничего не желал, после обеда не почивал. За два дня похудел, ланиты у него ввалились, глаза тоже ввалились, стали горькими, отчужденными.

И надо бы посочувствовать отроку, но не на смерть же его готовят, а к событию радостному!.. Только матушка одна его понимала, от себя не отпускала, все тихонько убеждала в чем-то, дорожки мокрые на щеках незаметно вытирала. Подолгу он в покоях у нее оставался, а когда выходил, то, казалось, не понимал, что это из-за него такая суматоха во дворце, удивлялся, зачем так много съезжается и съезжается гостей, спрашивал, почему тысяцкий ходит за ним как тень, каждый шаг его следит, и на что столь много прислуги приставлено — свечники, каравайники да какой-то ясельничий?

А Гюрги с Ярославом не унимались, все допытывались, куда невеста запропала, почему ее не кажут? Может, страх и глядеть на нее? А то вдруг их осеняла догадка, что невеста Костю как-нибудь издаля увидала, и он ей не понравился, и она идти за него не хочет, и ее теперь секут каждый день, пока не согласится. Братья сокрушались и высказывали свое сочувствие, а обреченный на супружество Костя обижался, не понимая, что им просто не терпится увидать его скорее под венцом и за свадебным столом. Ведь свадьба — это не только венчание и пир, нет, все вместе это веселое пиршество, когда не только пьют и едят, но еще и песни с плясками, потехи да ристалища. В добром разгулье находится место и детям и отрокам. Они ввязываются в борьбу, в беготню взапуски, даже кулачные бои меж собой устраивают, чая заслужить за силу и сноровку похвалу взрослых, а то и богатый дар, вроде лука разрывчатого со стрелами или даже оседланного коня.

— Когда же я тебя-то благословлю? — несколько раз подступала мать к Юрию, да так и не дождалась: когда она умерла, он оставался неженатым, хотя ему исполнилось уж девятнадцать лет — возраст, до которого никто больше из детей не доживал необрученным. Правда, сговорен и заручен он был еще в раннем детстве — отец заневестил ему польскую королевну, но сделал это конечно же без ведома жениха, так что можно было лишь гадать, какая такая супруга ему уготована. Так что Костю он очень хорошо понимал: сам боялся потаенного сообщения с неведомой королевской дочкой. Однако время шло, а разговоры о его будущем браке возникали в семье с каждым годом все реже и реже.

Юрий прошел постриг и посажение, заимел княжескую шапку — алую, с разрезом впереди. Семи лет начал учиться грамоте. В двенадцать стал отроком, а в семнадцать — юношей возросшим и возмужалым. Тайком от матери водился с девками, одной лишь забавы ради.

Что в те годы мешало довершить сватовство — войны ли, ссоры ли с поляками на порубежье, отец не считал нужным сообщать, но однажды объявил:

— Хватит тебе боярышень обманывать, пора семью заводить.

— Пошлешь сватов в Краков? — приуныл Юрий.

— Пошлю, но не в Краков, а в Киев, где нынче утвердился мой союзник, князь черниговский Всеволод Святославич.

— А как же невеста польская?

— Э-э, невеста не жена, можно и разневеститься. А у князя черниговского, по прозванию Чермного, дочь красавица, слух такой идет.

Конечно, невесту не по красоте и не по слухам князю выбирают — это Юрий уже хорошо понимал. Значит, у батюшки замысел союзный имеется. Но почему с ляхами передумал? Сколь ни читал в летописях Юрий про женитьбы русских князей — все они старались родниться с иноземными дворами. Великий князь Владимир, приняв христианство, сочетался браком по церковному обряду с греческой царевной. Ярослав Мудрый был женат на шведской королеве, дочери его вышли замуж за королей: французского, угорского и норвежского, три сына женились на дочерях европейских государей, четвертый — на родственнице греческого императора Константина Мономаха. Князь Владимир Мономах женат был на Гиде, дочери англосаксонского короля Гарольда. Да что далеко ходить, мать Юрия — чешская княжна, бабка по отцу — греческая царевна. Почему же отец изменил древнему обыкновению?

Юрий начал издалека и осторожно:

— Дочь Ярослава Мудрого княжна Анна вышла замуж за Генриха, короля Франции, а ты всех своих дочерей…

— A-а, ты вон о чем! — перебил отец. — Похвально, что сам задумался, что к чему. Знаешь, чаю, что на Руси нынче полтора десятка княжеств, почти каждое из которых по размерам да по зажитию поболее Франции будет. Много нас на Руси, и розни промеж нас много, хотя все понимают, что заедин быть надобно. Вот почему, Гюрги, сосватал я Всеславу за Ростислава Черниговского, Елену за князя брянского, Верхуславу за Ростислава Белгородского, Костю женил на княжне смоленской, Ярослава на дочери князя галицкого Мстислава Удатного. И тебя вот хочу женить на дочери Всеволода Чермного.

Разговор такой случился за год до кончины отца, и чем больше проходило времени, тем яснее становилось запоздалое понимание: как могли они с Костей противиться одиночеству русских князей, которого добивался отец все тридцать семь лет своего правления?

После горького урока, полученного на Липице, Юрий Всеволодович при всех обстоятельствах старался следовать примеру отца, как мог поддерживал благосостояние отчей земли и не допустил вплоть до прихода татарских завоевателей никаких внутренних неурядиц. Ну и браки своих сыновей и племянников подчинял той задаче, которую завещал ему отец.

Уходили из Владимира на Сить морозной ночью. Сберегая силы коней для долгого пути, не гнали их и старались, чтоб ступали они по укатанному ветрами хрусткому насту след в след. Взошла багровая луна, сбоку лошадей заскользили по снегу длинные ломкие тени.

Близ Владимира лежало круглое, с плоскими низкими берегами озеро Пловучее. Страшные рассказы, связанные с ним, помнились еще с детства. Будто бы отец, завершая начатую братом Михаилом месть, казнил всех убийц Андрея Боголюбского, а главных злодеев Кучковичей велел зашить в рогожные короба и бросить в озеро. И еще сказывали боязливым шепотом, будто короба те с мертвыми телами и доныне лежат на дне, а в непогоду, при большом волнении всплывают и носит их ветром от берега К берегу.

Ни разу не посмел Юрий спросить об этом отца. Приступил к дядьке Ерофею, но тот, всегда спокойный и согласный, вдруг вспылил:

— Это кто тебе наплел? Языки б отсохли у этаких брехунов! Брешут чего ни попадя!

— А Костя наш сам видал!

— Чего он видал? Чего? — вовсе раскипятился дядька.

— Короба… — почему-то оробел Юрий. — Они в бурю всплыли из водяного нутра…

— Всплыли-и… Короба… Это он тебя пугает понарошку. Никаки то не короба! Просто глыбы такие, мохом обросли.

Сомнительны показались горячие разуверения Ерофея: оно, может, и глыбы, только почему плавают? Может ли глыба плавать? Поделился размышлением со старшим братом. Тот сказал уверенно:

— Да он сам, твой дядька, короба те лыком зашивал и в воду спихивал. А молчит, потому что так велено ему. Как преданному слуге, ему это дело доверил отец.

И никто больше не захотел говорить об этом с княжичем: и мать, и бояре, даже конюший со стольником, ключник с постельничим, — все уклонялись. Юрий догадался, что его умышленно держат в неведении, скрывают от него какую-то важную тайну. С досадой и обидой стал он думать, что сам раскопает истину, сам все распознает. Но раскрыть тайну коробов так и не смог. Главное, что понял: тут переплелись сокровенным и опасным образом судьбы отца, деда Юрия Долгорукого, двух братьев — Андрея и Михаила. И не только их…

Отец умер пятнадцатого апреля 1212 года… Вся многочисленная семья, бояре и челядь Всеволода Юрьевича, облаченные в черные одежды, в черных шапках и таких же сапогах, шли за санями, на которых везли гроб. Впереди вели коня покойного великого князя, несли его боевое копье и красный стяг. Положен был Всеволод Большое Гнездо в соборе Успенья Богородицы. Роздана была богатая милостыня, в монастыри посланы большие помины.

На девятый день во Владимире собрались князья ближних городов, а на большие поминки-сороковины съехались и иноземные государи и вельможи, посланники и купцы. Многие похвалы отцу услышал в этот день Юрий, новые подтверждения, что наследует он государю, который был храбрым на рати, щедрым с духовенством и с бедными, верным клятве, непримиримым ко злым людям, бесстрашным перед сильными, не обижавшим слабых.

Но вдруг странные речи коснулись его слуха.

— Если уж уродился он содомитом, таким и умрет, — произнес армянский купец, одетый в полосатые штаны и атласную безрукавку, отороченную черным соболем.

— Да уж, такой навряд ли в рай попадет, — согласился генуэзский гость в шляпе из бархата и перьями наподобие петушиного хвоста.

Юрий мигнул толмачу. Тот быстро вполголоса перевел.

— Про кого это вы? — угрожающим голосом спросил Юрий. Уже получивший по воле отца великое княжение и готовящийся к посажению на престол после владимирского веча, он сидел в красном углу на правах хозяина, и отношение к нему гостей было соответствующее.

— Да про брата твоего, про Георгия, — спокойно ответил генуэзец, обнаруживая хорошее знание русского языка. — Приехал вон вельможа тифлисский, именем Абдуласан, сказывает, что преставилась царица Тамара за три месяца до кончины твоего батюшки. Вот и вспомнили мы про бывшего супруга ее, про Георгия-то…

Юрий почувствовал, что краснеет, отвернулся от купцов, не желая выдать своего смятения. С двоюродником Георгием была связана столь постыдная тайна, что в семье о ней избегали даже говорить.

Андрей Боголюбский посадил своего младшего сына Георгия княжить в Новгороде. Но жители вольного города невзлюбили юного князя и, как только умер его отец, изгнали. Он прибежал в Суздаль к дяде, отцу Юрия, однако и тот не только выгнал его из своего дворца, но и заточил в Савалту, из которой Георгий бежал к половецкому хану.

Юрий пытал отца, почему такая суровость, и услышал в ответ:

— Сказать срамно. Подрастешь, скажу.

Вылезла, конечно, сия тайна наружу. Дети ведь все узнают. В дальних краях Георгий, кичась знатностью рода, прославился еще умом и храбростью и сочетался браком с юной грузинской царицей Тамарой, но постепенно сделался известен такой его порок, такой позор, что Георгия с гневом и бранью изгнали по требованию совета вельмож. Причина изгнания называлась, стыд вымолвить! — содомский грех. Известие про это дошло до Владимира, но все в семье делали вид, будто не слышали ничего и даже имя такого родственника никогда не поминали, Юрий и сейчас не смог выговорить его.

— А может, он и не виновен вовсе?

Очень хотелось, чтоб был невиновен и все оказалось наветами. Но пришлось в наследство не только отцову честь принять, а и такие смутные сказки, о которых друг другу передают, рот ладонью прикрывая. А тут въяве! А тут прилюдно! Да еще на поминках!

— Может, сама царица Тамара что неправое сотворила? — через силу переспросил Юрий.

Гость негодующе помотал головой, так что петушиный хвост на шляпе зашатался, будто на ветру:

— Тамара из знатного рода Багратионов! Она была столь умна, красива и благочестива, что ее казначей, именем Шота Руставели, великий стихотворец, посвятил ей свое сочинение «Витязь в барсовой шкуре».

— Но может быть, все-таки навет? Зачем она так жестоко поступила с моим родственником?

— Нет, княже, не столь жестоко. Она щедро одарила бывшего супруга и отправила его жить в Грецию. А он с оружием пришел в Тифлис, стал воевать. Тамара победила его, но не тронула, не заточила в темницу, а снова проводила с честию, еще раз доказав свое благородство.

— А куда проводила?

— Никому то не ведомо.

Так и осталось неизвестно, жив ли Георгий или сложил где-то голову. И знал ли что о нем отец его Андрей Боголюбский, и если знал, отчего молчал? Какую тайну любви или презрения унес с собой?

Правдивые монастырские летописцы заносили в Свод все самое главное, чему являлись свидетелями. В княжеской семье бережно передавались из поколения в поколение важные подробности из жизни рода, однако же остались все-таки многие непросветленные места. И они затемнялись пуще, когда доводилось Юрию Всеволодовичу слушать рассказы и предания от князей рязанских, черниговских, галицких, с которыми встречался не только на ратных полях, но и в пиршеских застольях. И неизменно произносилось то с обличением, то с загадочным намеком, то с суеверным страхом слово — Кучковичи.

Юрий Долгорукий основал Москву на месте сел: Воробьеве, Симоново, Кудрине, Кулишки, Сущево и деревень на Вшивой Горке. Все они принадлежали богатому купцу Стефану Ивановичу Кучке. Юрий Владимирович Долгорукий в 1147 году дал на Москве обед силен союзному князю Владимиру Северскому, а через одиннадцать лет повелел поставить деревянный город — огородить Боровицкий мыс стеной, назвать этот город Москвой по имени реки, текущей под мысом. Поначалу город носил двойное название: Москва-Кучково. Это все доподлинно верно. Но затем…

Черниговские и рязанские князья в один голос уверяли, что села и деревни по обе стороны реки Москвы и впадавшей в нее Неглинной принадлежали их пращуру Изяславу и всем другим Ольговичам. Юрий же, сын Мономахов, не всуе прозванный Долгоруким, насильственно захватил эти понравившиеся ему места. И будто бы Долгорукого прежний владелец Кучка не только не почтил подобающей великого князя честью, но стал поносить его, за что был предан смерти. Добавляли рязанцы уж и вовсе нечто несообразное, будто бы Юрий Долгорукий еще и любился с женою Кучки, прежде чем умертвил его.

Злостные наветы продолжались, и когда великим князем стал Андрей Боголюбский. Отец сочетал его браком с дочерью боярина Кучки Улитой и заповедал город Москву расстроить и населить людьми.

Сколь помнил себя Юрий Всеволодович в детстве, о дяде Андрее в семье говорили слова только самые достохвальные. Правда, в начале своего правления он неожиданно для всех допустил грубый произвол: выпроводил из Ростово-Суздальской земли всех своих братьев, в том числе и восьмилетнего Всеволода, который вместе со своей матерью, греческой царевной, отправился в Грецию на несколько лет. Но — удивительное дело — отец, когда уже стал великим князем Всеволодом Большое Гнездо, совсем не держал зла на старшего брата, напротив, внушал своим сыновьям:

— Зело мудро поступил Андрей, не допустил междоусобной вражды, единодержавно правил. Так только и надо. А мы той порой у императора Мануила гостили. Я по-гречески читать научился.

В Вознесенском монастыре, основанном Андреем Боголюбским, коротал свои последние дни старый воин Михно, раньше служивший мечником у великого князя, участвуя с ним во многих битвах. Гюрги и его братья после занятий в монастырской школе любили расспрашивать Михна о его ратном прошлом, а один особенно полюбившийся рассказ слушали затаив дыхание несколько раз, И было отчего замереть, было чем восхититься!

Еще при жизни своего отца великого князя Юрия Долгорукого пришлось Андрею участвовать в междоусобной брани, в которую ввязались почти все ветви княжеского рода, а кроме того, подключились еще иноземцы — половцы, угры, поляки. Так случилось, что под стенами Луцка во время битвы Андрей излишне увлекся погоней и оказался на мосту через городской ров. Он думал, что братья его следуют за ним, но те остались далеко позади. Андрей и с ним два дружинника попали в окружение. С городских стен сыпались камни, с обоих концов моста летели стрелы. Один дружинник погиб, а другой прикрывал князя до последнего. Андрей был сильным и умелым витязем, уклонялся от стрел и сулиц, но конь его получил сильные язвы от вражеской острой рогатины, которая пронзила даже седельную луку.

Андрей, обороняясь, изломал свое копье, вынул меч, готовясь умереть с честью. И уже один немец — так называли венгров и поляков, потому что они не знали по-русски, были как бы немыми, — изготовился просунуть рогатиной Андрея, но сам пал от его руки. А верный конь, истекая кровью, вынес своего седока из гущи боя и тут же свалился бездыханно. Отец, братья, дружина со слезами радости славили храброго Андрея, а он плакал от горя над трупом коня. Там же, на берегу реки Стырь, он повелел мечнику Михну раскопать землю и вставить сруб. Мертвого коня в сбруе и доспехах поместили в могилу, насыпали курган, на котором Андрей собственноручно водрузил деревянный памятник с благодарной надписью.

Много было и других славных рассказов об Андрее, часто вспоминали его в великокняжеской семье, и уж непременно делали это первого августа. В этот день устраивалось празднество Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице, а установил это торжество на Руси именно Андрей.

Существовало на Волге, где впадает в нее приток, царство Булгарское, племена которого приняли магометанство и искони жили немирно с соседними русскими землями, Биться с булгарами считалось делом правым и богоугодным. Андрей первый раз пошел воевать с ними в 1164 году. Взял с собой любимую икону Пресвятой Богородицы, перед походом все воины причащались Святых Тайн. Поход получился победным, князь булгарский бежал, взяли русские большой город Бряхимов и еще три поменьше. Видя в этой победе чудотворную помощь иконы Богородицы, которую стали звать Владимирской, Андрей и установил с одобрения царьградского патриарха празднество с водоосвящением.

Обороняя свою отчину, Андрей за время княжения принял участие во многих ратях, не раз подвергался смертельной опасности, а погиб в родном Боголюбове от рук людей, которых сам приблизил к себе.

На глазах многих очевидцев произошло это злодейство, а говорить о нем потом стали разное.

Двадцать восьмого июня 1174 года двадцать человек, все из приближенных князя Андрея, недовольные его строгостью, составили заговор. Во главе стояли шурин великого князя Яким Кучков, зять Якима Петр, ключник Анбал Ясин и чиновник Ефрем Моизович. Ночью они взломали дверь и ввалились в ложницу великого князя. Андрей хотел схватить меч. но его на месте не оказалось. Меч этот греческой работы с надписью: «Пресвятая Богородица, помогай рабу Твоему» — принадлежал раньше святому Борису, убиенному Окаянным Святополком. Не раз выручал этот меч Андрея, об этом знали заговорщики, потому-то Анбал Ясин и выкрал его заблаговременно. Андрей, хоть был уж не молод, но столь телесно сильный, что и безоружным оказал убийцам достойное сопротивление, так что они впотьмах да спьяну покалечили друг друга, а одного соучастника даже и закололи насмерть. Князю Андрею сначала отрубили руку, потом вонзили меч в грудь, убивали неумело, трусливо и жестоко. Мертвое тело бросили на огороде. Слуга князя Кузьмище стыдил ключника Анбала Ясина:

— О, еретик! Помнишь ли, жидовин, в каких портах пришел? А теперь в аксамите стоишь, а князь лежит наг?

Так все и было, и многие самовидцы подтвердили. А иные — из добрых ли чувств, из злословия ли — припоминали разные иные подробности, предшествовавшие убийству. Сказывали, что женатый на дочери Кучки Андрей осыпал милостями ее братьев, но один из них уличен был в некоем злодеянии и заслужил казнь. Его брат Яким будто бы возненавидел за это князя и решился на месть. А другие утверждали, что виновница всего сама супруга Андрея Улита. Будто требовала она пригоновения и плотского смешения в постные дни, а встретив нелюбие, привела тайно к ложу мужа своего убийц.

Заступивший на княжение после Андрея брат Михаил с невесткой расправился жестоко, не поглядел, что женщина и родня. Приказал повесить Улиту на воротах и расстрелять из многих луков.

— То было время великих страстей! — говорил древний Михно. — Каки были люди! Ничего не боялись!

— А сейчас какое время? — спрашивали княжичи в сладком ужасе.

Михно думал, — моргал ослепшими глазами и предвещал, что скоро настанет время великих испытаний и великого терпения.

Весело в детстве ждать великих испытаний: уж мы-то все преодолеем, мы себя покажем!

Гюрги со старшим братом Костей и с Ярославом в обнимку ходили, неразлучны были. Кабы знать — что впереди!..

Михаил княжил всего один год. По мнению Михна, злоба его сожгла и съела. После его смерти на престол взошел Всеволод Большое Гнездо, который и довершил будто бы кару над убийцами Андрея: бросил их в озеро Пловучее в этих самых коробах.

Этой ночью на Сити Юрий Всеволодович снова вспомнил о коробах и запоздало пожалел, что так и не собрался выловить их из озера и показать всем воочию, дабы убедились в злоречии недругов владимирских князей. И еще сокрушался, что не успел и теперь уж, видно, не успеет никогда докопаться до подлинной правды о деде Юрии и дяде Андрее, пресечь навсегда клеветы и пересуды и занести правду в монастырские пергаментные свитки.

Да, не успел. Но и как было успеть, когда сам-то лишь сейчас, в канун своего судного часа получил озарение, сведя воедино горестные утраты и разочарования минувших лет!..

Дед Юрий стал первым основателем Ростово-Суздальского могущества, однако, протянув долгие руки в Залесье, всеми помыслами оставался в Киеве, чем нажил тайных и явных врагов в Южной и Северо-Восточной Руси. Дядя Андрей, всеми друзьями и недругами признанный мужественным, трезвым и одним из самых мудрых князей русских, сделал родную Залесскую землю главенствующей среди всех русских земель, но, укрепляя свое самодержавие, решительно пресекая междоусобия, окружил себя инородцами — половцами, кавказцами, евреями, которые погубили его да еще и опорочили в глазах потомков. Отец Всеволод Большое Гнездо, осторожный, умевший не только настаивать, но и уступать, по доброте своей не стал следовать правилу брата, не отменил делений на уделы, и птенцы его разлетелись по своим гнездам.

«В лета 6702 посла Всеволод тиуна своего на Русь и созда Городец на Востри, и обнови отчину свою». Эти строчки из летописи — все, что знал Юрий Всеволодович о пожалованной ему Мстиславом Удатным волости. Не довелось ему раньше бывать не только в Городце, но и в ином каком месте на Волге, которую монастырский писец назвал почему-то Вострой. А река-то оказалась столь величественной да сильной, что когда впервые увидел ее с крутого взлобка, то не просто изумился, а испытал смирение и робость.

И как это отец сумел место такое выбрать — другое такое навряд ли и отыщешь.

В отличие от известных Юрию рек — Оки, Клязьмы, Нерли и других еще многих, у которых не сразу и разберешь, какой берег правый, какой левый, Волга выстроила свои земные пределы очень строго: одна сторона реки гориста, с чередою холмов, где на кручах стоят угрюмые и столь могучие леса, что кажется, растут они со времен сотворения мира. А противоположный берег скучно-отлогий, с песчаными отмелями, за которыми, сколь хватит взгляда, лежит луговая пойма. В том же месте, где обосновался Городец, берега сблизились и один из холмов словно бы перескочил на левую сторону. Волга, сжатая с двух сторон, течет бурно, гневливо, образуя воронки на воде, и подмывает сразу оба берега, так что они оба сделались отвесны. Сколь потом ни объезжал Юрий Всеволодович волжские берега вниз и вверх по течению, не видел, чтобы где-нибудь на левом берегу был еще один такой кряж. И вот на его-то венце, у самой окраины уступа и срубил отец город, ставший для сына местом заточения.

Сосланный на безысходное жительство, Юрий Всеволодович первое время предавался унынию, часто поминал недобрым словом Костю и Мстислава Удалого, трудно было привыкать к тому, что никто не идет к нему с челобитными, ни с приятельством. Уж куда как верно изречение в «Пчеле»: «При власти многы другы обрящеши, а при напасти ни единого».

Но тем отраднее было, что духовный отец его епископ Симон оставил Владимирскую епархию, которую он возглавлял, и добровольно последовал вместе с Юрием Всеволодовичем в Городец. Однако не из-за одной лишь преданности своему попавшему в опалу князю принял такое решение Симон. Он понимал, что сын его духовный уезжает с возмущенным сердцем, жаждущим нанести ответное зло огорчившим его, а потому нуждается в бережной поддержке и душевном врачевании.

Юрий Всеволодович не скрывал и говорил Симону не только на тайной исповеди, но и в обычной беседе, что пылает гневом, который время от времени возгорается с особой силой и горит долго, не затухая.

— Не забыл ли ты, что зло побеждается только добром? — всякий раз напоминал Симон. — Мне отмщение, и Аз воздам, говорит Господь.

— Да, умом-то я понимаю, что не моею волею наказаны будут обидчики, но отмщением Божиим, а сердце все равно горит злопамятством… А ты, отче, разве никогда не гневаешься?

— Возмущения сердца были, но я научился и внутри не давать ему пылать.

— Скажи, как этому можно научиться?

— Меня авва Дорофей научил, чудный подвижник.

— Как ты, подвижник?

— Ну, куда мне до него! Он давно жил.

— Что же, писание оставил?

— Назидание вот такое, слушай: нанес, говорит авва Дорофей, один монах другому малое слово брани. А это, как горящий уголек, который может разгореться в костре в большое пламя. Если ты перенесешь это слово, то погасишь огонек, если же подумаешь, зачем он это сказал, а раз сказал, то и я ему скажу. А скажешь — значит, положишь на уголек лучинку. И произошло уже общее смущение, раздражение, отомстительное восстание на опечалившего тебя. Но и сейчас еще не поздно погасить — молчанием, молитвою, одним поклоном от сердца. Если же будешь распалять огонь сердца, уподобишься человеку, подкладывающему дрова на огонь, отчего образуется пламень огненный, который и есть гнев. А закоснеет гнев, он обратится в злопамятство. Надо отсекать страсть, пока она еще молода. Иное дело вырвать малую былинку, а иное — искоренить большое дерево.

— Пусть так, отче, я вырву малую былинку… А брат мой?

Глаза у Симона стали строгие, пропала вся его обычная ласковость:

— Святой евангелист Иоанн говорит: всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца!

Он каждый день общался с Симоном, просил совета, беседовал о простом, житейском и всегда невольно любовался владыкой, глядя, как тот прячет, стесняясь, в рукава рясы широкие, могучие ладони. Иногда Юрий Всеволодович думал, что его духовник не так уж и открыт, как кажется по его честным синим глазам, по благообразию и приветливости всего его облика.

Но сколь ни вглядывался, никаких потаенных влечений и душевных порывов не мог угадать. Спокойствие и бесстрастие были всегдашним состоянием Симона. Ни разу он не сказал о чем-нибудь: мое. Ни об имуществе, которого у него не было, ни даже о столь любимых им книгах.

— У монаха ничего своего нету, — часто повторял он.

Во всех обстоятельствах жизни он много читал, писал поучения и послания к бывшим своим монастырским сопостникам. Не чурался и черной работы — с топором и теслом обустраивал свое жилье, распевая при этом псалмы. Но все-таки была, была у владыки страсть, алчба ненасытная — собирание грибов. Он и Юрия Всеволодовича к этому приохотил. Князь втихомолку посмеивался над собой — больно уж какое-то стариковское занятие, но случалось, целыми днями ходили они вместе по сосновому бору или березовым рощам. Из всех грибов Симон отдавал предпочтение рыжику и горячо доказывал князю его преимущества. А состояли все преимущества в красоте рыжика. Нашед его средь сосновой хвои, владыка не кидался скорее его схватить, а сначала обстоятельно любовался красножелтой головой, приговаривая:

— Ну, какой он рыжик? Он жаркой! Смотри, какой независимый стоит!

Если поиски были успешны, владыка радовался от души, при неудачах же не скорбел и не печалился, лишь становился более разговорчивым.

…Особенно запомнился один серенький преддождевой день с запахом прошлогодней прели, печально повисшими ветвями берез, редкими скучными облаками на бесцветном небе. В роще было тихо, укромно, даже птицы затаились, и трава стояла не шевелись.

— Много за морем грибов, да не по нашему кузову, — сказал Симон, пересчитав добычу и убедившись в полном неуспехе нынешнего хождения. — Да и то хорошо, успею нынче ответить сестре твоей Верхуславе.

— Сестре? Иль она к тебе пишет? Иль случилось что?

— Дело у нее ко мне, вот и пишет.

— А почему не мне? Иль и для нее я больше ничего не значу? — готов был обидеться Юрий Всеволодович.

— Экий ты стал мнительный! — улыбнулся владыка, отделяя целые рыжики от раскрошившихся. — Дело, о коем она хлопочет, не в твоей власти. Желает она поставить епископом в Новгород или в Смоленск черноризца печерского Поликарпа.

— Чем же он ей так показался?

— Да он и сам хочет. Наверное, попросил ее.

— И в чем задержка?

— А в том и задержка, что сам хочет. Чести ему захотелось. Ему я уже написал, пресек таковое искательство, монаху не подобающее.

Юрию Всеволодовичу было все равно, чего там захотел неведомый ему Поликарп и в чем проступок его, но владыка все продолжал говорить, забыв на земле плетюху с грибами, и такое было волнение в его голосе, что Юрий Всеволодович остановился и с удивлением стал слушать.

— Я ему написал, что надобно прежде подумать, зачем захотел он выйти из святого, блаженного, честного и спасенного места Печерского. Думаю, что Бог побудил его к этому, не терпя его гордости, и извергнул его, как некогда сатану с отступными силами, потому что не захотел Поликарп служить святому мужу, своему господину, а нашему брату, архимандриту Анкидину, игумену Печерскому, коему и я, раб Божий служил. Ведь Печерский монастырь — море. Не держит в себе гнили, но выбрасывает вон. Горе ему, что написал ко мне о своей досаде: погубил он свою душу. Спрашиваю его: чем он хочет спастись? Будь ты постник и нищ, не спи по ночам, но если досады не можешь снести, не получишь спасения!

Никогда доселе не слыхал Юрий Всеволодович в голосе владыки такой страстной внутренней силы. Вот она какова убежденность монаха: отвердение всего, что не иночество. Не только соблазнов тщеславия, но и воли собственной, хотения, поиска, даже только мысленного, другой жизни. Нет, не привычкой послушания, не утеснением — но любовью к родному монастырю это внушается и держится.

— Но, владыка, ты ведь и сам из того моря? — осторожно сказал Юрий Всеволодович, и, кажется, невпопад.

— Хочешь сказать, что и я гниль отверженная?

— Что ты! Да упаси Бог эдакое на тебя молвить!

— Ты просто хочешь знать, не жажду ли я туда вернуться, чтобы не печься ни о чем земном, желая одного небесного? Перед Богом скажу тебе, что всю славу и власть епископскую счел бы я за ничто, если б мне только хворостиною торчать за воротами или сором валяться в Печерском монастыре и быть попираему людьми. Так я и Поликарпу написал.

Юрий Всеволодович запоздало вспомнил, что именно он сам три года назад уговаривал Симона оставить игуменство в Рождественском монастыре и возглавить вновь созданную особую Владимирскую епархию.

— Отповедал я также Поликарпу, что совершенство не в том, чтобы быть славиму ото всех, но в том, чтобы исправить житие свое и сохранить себя в чистоте. Оттого из Печерского монастыря так много епископов поставлено было во всю Русскую землю. Если считать всех до меня грешного, то будет около пятидесяти. Рассуди же, — тут Юрию Всеволодовичу показалось, что владыка обращается уже к нему самому, а не к мятежному Поликарпу, — какова слава этого монастыря. Постыдившись, покайся и будь доволен тихим и безмятежным литием, к которому Господь привел тебя.

Только при последних словах открылось Юрию Всеволодовичу, сколь мудр и прозорлив его духовный отец. Эх, если бы еще уметь следовать его советам!

— А Верхуслава мне твоя пишет: не пожалею, мол, и тысячи серебра, если Поликарп епископом станет.

— Для кого — серебро? — тупо спросил Юрий Всеволодович, застыдившись за сестру.

— Для меня, вестимо, — засмеялся владыка, но без осуждения.

— Она всегда была своенравна и своеобычна, до всего ей дело.

— Она хочет сделать сейчас дело небогоугодное. Так ей и отвечу. Если бы Поликарп побыл в монастыре неисходно, с чистой совестью, в послушании игумену и всей братии, трезвясь во всем, то не только бы облекся в святительские одежды, но и небесного царства мог бы надеяться получить.

Юрий Всеволодович промолчал.

Они вышли на венец к городским воротам. Симон остановился и повернулся лицом к Волге. В багровых лучах закатного солнца противоположный берег высвечивался необыкновенно глубоко, так что окраина земли, к которой помыкало небо, отодвинулась в неоглядную даль.

— Смотри, сын, — совсем иным, детски восторженным голосом позвал Симон. — Всю Русь отсюда можно обозреть. Сам Киев позавидует… Вот где надобно было бы стольному граду встать! — И, смутившись, прибавил: — Мечтание такое у меня. Но только мечтание.

Юрий Всеволодович очень хорошо понял, что за мечтание.

Он жил в Городце, положившись на неминучее в земном пути предопределение судьбы, не ропща на свой жребий и не пытаясь предугадать дальнейшую участь, лишь свято веря в Божий промысел. И Симон поддерживал его в этом, часто говоря о неисповедимости путей Господних, все повторяя из Матфея: «Знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него».

Почему-то казалось, что владыка в этих словах о нуждах и прошениях видит не тот смысл, какой воспринимал сам Юрий Всеволодович, а больше, глубже, судьбоноснее. Будто и утешал своего духовного сына, но в то же время никогда не утверждал, что нынешнее — навсегда. И это странное мечтание о стольном граде здесь, на Волге…

Юрий Всеволодович гнал от себя эти мысли и догадки, иногда впадал в уныние, не находя просвета в жизни, иногда тайно надеялся на что-то, чего никак не решился бы высказать вслух.

Веря в бездну богатства премудрости и ведения Божия, епископ Симон был накрепко привязан к земле, к мирским будням и заботам. Любуясь пойменным лугом, буйно расцветшим после спада вешней воды, обронил будто ненароком:

— Грешно не использовать столь тучные пастбища. А рыбы-то в полоях!

Тогда Юрий Всеволодович призвал огнищанина и велел ему налаживать хозяйство, обустраиваться, как бы рассчитывая весь век здесь проводить. Огнищанин приехал сюда вместе с князем, но томился от безделия, не зная, надо ли ему надевать отличия дворецкого, потому как ни двора настоящего, ни хозяйства, которым ему надобно управлять. Он только и ждал княжеского слова — уже через несколько дней забегали по усадьбе бояре, дворяне, отроки и мечники княжеские. Огнищанин наряжал их по возможностям и пристрастиям: кого ключником и казначеем, кого постельничим, стольником, конюшим, седельником.

Уже к осени на княжеском дворе было две тысячи кобыл, полтысячи коней, а на гумнах несколько тысяч стогов сена для них. В амбарах, кроме жита, стали появляться разные товары, в том числе железо и медь. В скотницах — великих кладовых и в глубоких, со льдом бретьяницах скопилось несколько сот берковцев с разными ставлеными и ягодными медами: сыченым, обарным, черемховым, приварным, брацким, почти сто корчаг с греческим вином, которое доставили мимоезжие купцы. Они же в следующий приезд привезли разные заморские плоды, индийский перец, благовония. В платежных сундуках стало увеличиваться число богатых одежд, сапог сафьяновых, поясов, украшенных золотом и каменьями. Словом, жизнь пошла совсем княжеская. Вслед за купцами нашли дорогу в Городец камские булгары, мурома с Оки, меря и черемисы с левого волжского берега — везли мед, дичину, рыбу, пушнину.

А Юрий Всеволодович все ждал гостей из Владимиро-Суздальской земли, ждал вестей каких-нибудь значительных, которые всю жизнь его здешнюю налаженную перевернут, возвратят ей остроту, волю, да, прямо говоря, права возвратят, которые он потерял. «Несбыточно, нестаточно!» — твердил сам себе и все-таки ждал. Ни с кем думами своими не делился по-прежнему, лишь глядел жадным взглядом на уходящие вдаль дороги, не покажется ль гонец.

Только дважды за свою жизнь — в Городце и потом через много лет на Сити — испытал он тугое стеснение ожидания, душащее, дразнящее, все собой заполняющее.

И он дождался. Дождался ведь! Целый год длилось его терпение и молчание.

Сторожа углядела с крепостной стены, как на правом берегу спешились два всадника. Один остался с лошадьми, другой на легкой ладейке стал пересекать Волгу. Оказался дружинник из Владимира. Весть принес изустную:

— Великий князь Константин Всеволодович требует прибыть к нему немедля.

Юрий Всеволодович вскинул в мгновенном гневе густую бровь: требует? Но овладел собой, с незабытой властностью ответил:

— Скажи, буду. Елико возможно, скоро.

Он намеревался выехать верхом с тремя заводными лошадями, но Симон, кому верхоконная езда не дозволялась по сану, сказал, что надобно запрячь шестерик и ехать вместе.

Брод через Волгу имелся значительно выше, почти у Ярославля, так что немедля не получилось. Прибыли во Владимир лишь через две седмицы.

— Крест-то будешь целовать? — вдруг спросил Симон уже в виду городских стен.

— Н-не знаю… — неопределенно протянул Юрий Всеволодович, вспомнив, как на требование Мстислава Удатного целовать крест великому князю надменно ответил:

— Мне целовать вам крест невместно.

Но теперь?..

— Теперь-то, я думаю, надо быть выше злопамятства? Как думаешь, владыка?

Симон ничего не сказал, но еле заметно кивнул черным клобуком. После недолгого молчания произнес:

— Чаю, и не надобно это будет.

После этого долго ехали в безмолвии, пока Симон снова не разнял уста:

— Чаю, попросит он тебя принять великое княжение.

Сердце Юрия Всеволодовича стукнуло радостно и тревожно.

— С чего бы это вдруг?

— Правильно оценивая прошлое, верно будешь понимать происходящее, и тогда яснее станет будущее, — наставительно и несколько загадочно сказал владыка.

За год, что не виделись, брат очень изменился: лицо восковое, губы истончились, только глаза стали больше, блестели, как в жару, и метались по сторонам. Незнакомое, молящее выражение появилось в них.

— Дни мои изочтены, — сказал великий князь надтреснутым голосом.

Все мечты о возвращении престола показались теперь Юрию Всеволодовичу далекими, ненужными, грешными.

— Ничего, брат, Бог душу не вынет, сама не выйдет, — попытался он подбодрить болящего.

— На Бога и уповаю. — И немного погодя: — Устал я, Гюрги.

Что назвал детским именем, пожаловался на усталость в своем цветущем возрасте, блеск глаз и ослабевший голос так ясно подтвердили, что брат и в самом деле плох. Что сказать ему, чем утешить? Какую подать надежду? Сказать о своей внезапно вернувшейся любви, о сострадании? И это после того, что легло между ними? Как это сказать? И поверит ли он? Не примет ли за насмешку, злорадство: вот, мол, как ты наказан?

— Хочу, чтоб ты рядом был, Гюрги. Пора мне заканчивать земные расчеты. Страшно самому себе признаться, но конец мой близок. Пока жалую тебе Суздаль. Живи там. Думал, до Христова возраста дотянуть, да, видно, не судил Господь. В казне моей харатия положена, завещаю в ней тебе Владимир, а сыновьям моим малые волости.

— Куда торопиться-то? — тихо сказал Юрий Всеволодович. Продолжать разговор о престолонаследии, о передаче высшей власти в княжестве можно, только признав смерть нынешнего великого князя близкой и неотвратимой.

— Торопиться, конечно, не к чему, — без волнения продолжал брат. — Никто еще не отказывался солнышко видеть… Но у меня просьба к тебе. Исполнишь? — Он испытующе взглянул лихорадочными глазами.

— Все, что велишь! — вырвалось у Юрия Всеволодовича.

— Детей моих тебе поручаю. Стань им вторым отцом. — Все лицо у Константина как-то вдруг заблестело слезами.

Юрий Всеволодович подошел и обнял его без слов, испытав тоску и смрадное дыхание близкого небытия.

Константин Всеволодович скончался весной, не дожив до тридцати трех лет всего два месяца.

На вече во Владимире, как обыкли издревле русские люди решать дела важнейшие, горожане пригласили князя Юрия и присягнули ему на верность. Так, спустя два года, он снова вокняжился и сел на столе отца и деда.

Как издревле велось, великий князь устроил пир на весь мир: торжества шли не только во дворце — на всех улицах Владимира были расставлены в избытке меды, вино, крепкое пиво-перевар, всякие яства и овощи.

Епископ Симон вновь принял Владимирскую епархию. Благословляя Юрия Всеволодовича, в шутку посетовал:

— Теперь уж не искать нам с тобою рыжиков.

У епископа — строительство церквей и обустройство монастырей, объезд приходов и сбор десятины, рукоположения попов и дьяконов. Не только недосуг по грибы ходить, пришлось даже на время оставить творение Киево-Печерского патерика, подвигнув на дальнейшее описание жизни подвижников мятежного Поликарпа, который внял-таки суровому наставлению владимирского владыки и остался в монастыре.

У великого князя заботы — от объявления войны, заключения мира и наложения дани до оправливания своих людей судом и наказанием. Первые дни княжения посвящены были поставлению в должности: в тиуны, в посадники, в дворецкие, в тысяцкие; пришлось разбирать распри межбоярские, проверять сбор доходов в казну, который состоял из податей и пошлин, перемеров и истужников: одни из жителей погостов платили по назначенной мере, другие, победнее, — что могли заплатить, натужившись.

Устроив во своем дворе жизнь, в понятие которой входило все, что необходимо для существования: земли, службы, запасы, — Юрий Всеволодович выехал с ближними боярами и слугами на полюдье, чтобы окинуть хозяйским глазом все земли, на которые распространялась его власть.

А вскоре подоспел и боевой поход против камских булгар. Надобно было опять идти к Городцу, откуда вела дорога на камское устье.

Но прежде — в Муром! Он — по пути. Там — друг единственный, давний и верный. Еще при жизни отца Юрия Всеволодовича муромский князь Давид Юрьевич был надежным союзником и стражем суздальцев во враждебной Рязанской земле. Он первым узнавал о каждом заговоре рязанцев и не просто сообщал об этом Всеволоду Большое Гнездо, но и участвовал в его походах. Без колебания принял он сторону Юрия Всеволодовича, когда началась его вражда с братом Константином.

Город Муром славен многими примечательностями, но главное — его древность: как и Ростов, он известен с 862 года, как раз с того года, как начал свое государственное служение родоначальник княжеский Рюрик, прия власть всю един. Древностью своего города гордились все поколения муромских князей, отважно бились за сохранение независимости своей небогатой и на опасном порубежном месте расположенной отчины.

Сначала владимирцы шли прямиком через леса и поля, а вторую часть пути вдоль речки Колнь. Спустились до ее устья, намереваясь сделать привал на крутом берегу Оки. И уж начали ставить шатер, разложили костер под черным большим котлом, как Юрий Всеволодович передумал:

— Всего-то с десяток верст до Мурома, как раз успеем к обеду.

— Что-то не видать его, Мурома-то? — вяло усомнился тысяцкий.

— Вот туман от реки наверх подымется, и увидишь.

— Как бы не все пятнадцать верст, государь, а? — вмешался в разговор и стремянный конюх. — И лошади наши притомились.

— Так, а что дружина моя думает? — повернулся на седле Юрий Всеволодович в сторону участвовавших в походе бояр, мечников, кметей-телохранителей. Иные из них уже спешились, но, слыша слова великого князя, снова попрыгали на коней.

Первым отозвался дворовый челядин, который служил еще у Всеволода Большое Гнездо и научился с полуслова понимать желания своего господина:

— Что-то морит…

Дружинники вскинули головы — на небе ни облачка.

— Надо быть, к дожжу…

— Успеть бы, пока не ливанул!

— Видать Муром-то. Вона башня сторожевая.

— Жалеть коня — истомить себя! — Стремянный боярин резко взял на себя повод, сжал ногами бока лошади, которая послушно поднялась на дыбки, яростно мотнула тяжелой гривой и продолжительно заржала.

— Знамо дело, к чему кони ржут. Они ржут к добру.

— И к обеду…

— С медком сыченым, а?

Посоветовавшись на такой пошиб с дружиной, Юрий Всеволодович принял решение отказаться от привала и продолжить путь.

Шли уторопленной рысью, однако к обеду не поспели: город уже, по обыкновению, предался сну, ворота были закрыты, нигде не было видно ни единого человека, а на прибрежном лугу паслись без присмотра стреноженные кони.

Разглядев, кто прибыл, стражник на крепостной башне ударил в било. Совсем малое время спустя растворились ворота, а на глубокий ров перед ними лег подъемный мост.

Дворецкий провел высокого гостя прямо в опочивальню своего князя. Давид Юрьевич проснулся, отроки боярские суетились возле него: один натягивал на него сафьяновые сапоги, другой расчесывал его седую, без единого темного волоса голову, третий почтительно держал на протянутых руках отороченный соболем клобук и голубое с алым подбоем корзно.

— Не серчаешь, что сладкий сон нарушили?

— Како!.. Радешенек!

Поцеловались трижды накрест.

Как водится, устроил хозяин пир честной — в честь гостя, познакомил со своими домочадцами: с детьми и княгиней Евфросиньей.

О ней Юрий Всеволодович был наслышан, когда еще отроком был. Отец, помнится, рассказывал матери о том, как в Муроме сразу после совместного похода князей Давид Юрьевич женился на дочери древолазца, простого бортника за то, что она исцелила его от тяжелой болезни. Княгиня отличалась будто бы необычайной красотой и премудростью, однако же муромские бояре невзлюбили ее ясен ради своих. И вот, будучи навеселе, во время пира они начали издеваться над ней, говорили в глаза ей, что не желают видеть княгиней дочь крестьянскую:

— Возьми богатства довольно и иди куда хочешь!

Княгиня, не смущаясь и не робея, ответила:

— Что просите, будет вам, только и вы дайте мне, что я у вас попрошу.

Хмельные бояре пообещали.

— Ничего другого не прошу у вас, — сказала изгоняемая княгиня, — только супруга своего.

Князь Давид не имел обыкновения предаваться ярости от чего бы то ни было и жил строго по заповедям Божиим, потому без сопротивления покинул муромские просторы.

Вместе с супругой поплыли они в ладье по Оке, но уже на следующий день их догнали послы от бояр с известием, что в городе происходит великое кровопролитие из-за споров, кому княжить. Для прекращения общего бедствия послы от имени всего города просили князя и княгиню простить бояр, вернуться и править Муромом.

Не держа гнева, князь Давид вернулся властвовать. Конечно, женитьба на простолюдинке была делом редкостным, но совсем уж волшебством казалось то, что предшествовало этой женитьбе. Отец рассказывал, не скрывая изумления, даже сам не зная, верить — нет ли. И все, слушавшие его, пребывали в сомнении.

Встретив радушное, почти родственное гостеприимство, Юрий Всеволодович почел возможным расспросить о тех неправдоподобных слухах из жизни муромской четы.

— А где же, княгиня, тот заяц твой? — Юрий Всеволодович окинул взглядом все углы палаты.

Евфросинья тоже невольно повела головой вправо-влево, так что сделались видные длинные, полового цвета косы. Она тут же спохватилась, заправила волосы под убрус и ответила столь ловко в лад гостю, что тот не сразу сообразил, кто же над кем шутит:

— Не хорошо быть дому без ушей, а храму без очей.

— Как это?

— Вот и слуга князя муромского тогда не понял меня, когда сидела я в избе и точила кросна, а рядом тот заяц мой прыгал. А слова-то мои вовсе и не загадочны: как тогда, в рязанской деревне Ласково, так и сейчас оказалась я в простоте. Как тот слуга, так и ты вошел в мой дом и в хоромину мою вошел нежданно для меня. А если бы был в доме пес, он бы почуял чужого человека, залаял бы, не увидал бы меня слуга сидящей в светлице, а ты — простоволосой. Это дому — уши. А если бы было тут дитя, сказало бы, что ты входишь. Это — храму очи.

— А еще что ты сказала тому слуге?

— Что мать и отец мои пошли взаем плакать, брат же мой пошел через ноги зреть в навье…

— Покойник, что ли?

— И он, слуга Давидов, не понял тогда. А обиняк и тут не велик. Сказала я, что отец мой и мать пошли взаем плакать, так они пошли на погребение и там плачут. Когда же их смерть придет, другие по ним плакать станут: это заимодавный плач. А про своего брата я сказала потому, что он и отец мой — древолазцы, в лесу с бортей мед берут. Брат и отправился на такое дело. А лезучи вверх на дерево, надобно через ноги вниз на землю смотреть, чтобы с высоты не сорваться, не погибнуть.

— Однако, княгиня, слуга-то не затем к тебе приходил, чтобы загадки отгадывать?

Евфросинья строго, в упор смотрела на Юрия Всеволодовича широко распахнутыми серо-голубыми глазами, то ли обдумывала, как ловчее сказать, то ли вовсе не желая отвечать. Поправила наручи, поддернула накапы — длинные широкие рукава летника.

— Это я посылал слугу, чтоб он нашел мне в Рязани врача, — вступился Давид Юрьевич, усмехаясь с лукавством. — Острупел я сильно, язвами покрылся, болезнь тяжкая меня свалила, и ни один лекарь не умел мне помочь.

— Да, да, так он мне и сказал. — Евфросинья снова в нерешительности поиграла наручами. — Я говорю: приведи сюда князя, если он будет мягкосерд и смирен в ответах, будет здоров.

— И все, что ты сказала? И никакого другого условия? — опять спросил Юрий Всеволодович, помня по рассказам отца, что эта скромница предерзко потребовала от княжеского посланца.

Лицо княгини зарумянилось улыбкой:

— А условие мое было простое — чтоб женился на мне Давид Юрьевич. — Она призналась в этом свободно и чистосердечно, как безгрешный вполне человек.

— Ну, а ты, Давид Юрьевич, что?

— Обманул!.. — сокрушенно потряс тот седой головой. — Каюсь, обманул девицу столь пригожую! Подумал, да разве может дочь древолазца моей супругой стать? Да меня засмеют!.. Однако велел передать, что если уврачует, женюсь. — Старый князь вздохнул, но без раскаяния, сдерживая смех. — Да ведь и Евфросиньюшка моя не проста была. Прислала малый сосудец с каким-то снадобьем и велела: ведите, мол, вашего князя в баню и вот этим помажьте, а один струп оставьте не помазан. А слуга мне говорит: она, мол, в сосудец-то квасу налила и только дунула в него. Ах, думаю, сама она обманщица, и решил ее испытать. Послал ей льну малого веса. Если она столь премудра, пусть учинит мне одежду, пока я в бане буду.

Тут супруги оба от души расхохотались. Видно, приятно было им вспоминать свое славное молодое время.

— А она мне шлет полено, — продолжал Давид Юрьевич.

— Полено? — Тут и Юрий Всеволодович развеселился. — Пошто полено?

— А не трот, говорит, пока я этот лен чесать буду, князь мне из полена станок сделает, чтобы полотно ткать могла… Ну, думаю я, и впрямь она девица мудрая. Полено сие я выкинул, стал струпья мазать, а один оставил, как было велено. И что ты думаешь? Исцелился! Но жениться все-таки не стал! И я не прост! Дары ей послал. Не приняла. Гордая, значит. Ну, я живу, не тужу. А струп мой стал тем временем расти и по всему телу ползти. Ах ты, думаю! Что делать?.. Пошел к ней, повинился… И ведь ни малого гнева на меня не держала! Удивлялся я тому и восторгался ею и, грех сказать, влюбился, себя не помня.

Княгиня Евфросиния глядела с откровенным торжеством, лучась морщинками. Юрий Всеволодович даже позавидовал, как удалось им за столько лет супружества сохранить не только взаимное расположение, но и полное родство душ. Как будто угадав его мысли, княгиня сказала тихо и убежденно:

— Бог совокупил — человек не разлучает.

За долгие годы совместной жизни они даже и внешне сделались похожи. Сидели рядышком, как брат с сестрой, погруженные в свои дорогие воспоминания.

— Так что же нужно для полного счастья семейного? — спросил их Юрий Всеволодович. Думал, скажут: любовь, согласие, доверие, ну, что обычно говорится в таких случаях.

— Совесть христианская нужна и благочестие, — сказал Давид Юрьевич.

В поход на камских булгар решили идти вместе, объединенным воинством. Муромский князь молодцевато, без помощи стремянного вскочил в седло. А как он сидел на коне! Пожалуй, ловчее самого Юрия Всеволодовича.

Княгиня вышла проводить мужа на берёг Оки.

Удивительным был тот день. И даже трудно сказать, чем он был удивителен. Какая-то кротость была во всем: в медленном струении реки, в мягком блеске солнечного утреннего света, в молчаливом стоянии леса. В такой день неохота воевать. Почему и отчего все обрели в Муроме покой и благодушие? И все одинаково обрадовались, когда на подходе к устью Оки завидели впереди небольшой отряд всадников с высоко поднятым белым стягом.

— Бирючи!

— Переговорщики!

Воевода Еремей Глебович распорядился, чтобы передовой отряд дружинников встал цепью от леса до берега реки, а остальное воинство, исполчившись на всякий случай, встало в засаду.

Долетели звуки воинской трубы: переговорщики просили дозволения приблизиться. Юрий Всеволодович дал знак — дети боярские поставили великокняжеский стяг с ликом Спасителя. Заиграли сопели. Ударили бубны.

Камские булгары не отличались воинским духом и старались действовать не силой, но хитростью и обманом. Воспользовались междоусобием во Владимиро-Суздальской земле, захватили город Устюг. Чтобы утвердиться в нем, стали просачиваться в междуречье Оки и Волги. Неизвестно, сколь далеко подвигнула бы их алчба, если бы Юрий Всеволодович не поспешил с карающим походом.

Получив во второй раз великое княжение, ему пришлось заняться внутренним устроением, каковое было весьма запущено, пока правил брат Константин, болея и слабея с каждым днем.

Юрий Всеволодович послал с сильной ратью младшего брата Святослава. К нему присоединился сын Давида Муромского, тоже Святослав, со своими ополченцами. Объединенные полки русских не только очистили земли порубежья, но и спустились вниз по Волге на ладьях, высадились на берег против города Ошела. Около города был сделан острог, огороженный крепким дубовым тыном, за острогом находилось еще два укрепления, а между ними вал. Молодые князья соименники решили начать осаду. Святослав Всеволодович отрядил наперед своих людей с огнем и топорами, а за ними стрельцов и копейников. Одни подсекали тын, другие полагали оплоты. Сильный ветер дул прямо в лицо, так что они задыхались от дыма. Тогда второй Святослав, князь муромский, приступил с другой стороны и зажег город по ветру. Огонь бурной рекой потек с улицы на улицу. Осажденные стали сдаваться на милость победителей. Булгарский князь спасся с малой дружиной бегством, а русские ратники с богатой добычей и множеством пленных поднялись сначала к Городцу, а оттуда вернулись по домам.

Зимой во Владимир явились булгарские послы с дарами и просьбой о мире.

Юрий Всеволодович отверг дары и просьбу, сказав:

— Рать стоит до мира, ложь до правды. Нет у меня к вам, поганым, веры. Ждите летом в гости.

…И вот теперь встреча обещанная настала: ждут, решили русских на полдороге перехватить.

Булгары приближались верхом на конях, за собой вели запряженного верблюда — с дарами, надо думать. Впереди всех ехал тот самый посланник, который являлся зимой во Владимир.

— Я думал, кто, а тут все те же, — недовольно встретил его Юрий Всеволодович. — Аль ты не уразумел прошлый раз?

— Уразумел, уразумел, господин! Наш князь шлет тебе имбирь, перец, гвоздику, изюм, мак…

— Ма-ак? Эва! У нас мак три года не родил, а все голода не было.

— Не только мак. Еще посуда обливная, шелк персидский, — продолжал печально перечислять посланник.

— Э-э нет. Дешевому товару дешевая и плата. За несходную цену захотели вы мир купить.

— Мы Аллахом клянемся! — в отчаянии воскликнул посланник.

— Клятва ваша стоит и того дешевле. Если русский князь мне клянется, он целует мне крест, я ему верю, как себе. А твоя клятва — звук пустой.

Юрий Всеволодович тронул коня, давая знать, что разговор окончен.

Булгары так его и поняли. Развернулись и поскакали в сторону степи, забыв или нарочно оставив груженного дарами двугорбого верблюда. Многие дружинники впервые видели диковинное животное и с изумлением разглядывали его.

— Слюна-то сколь длинна, ровно возжа!

— Бока облезлые… и кочки, горбы ободранные.

— Глядит надменно, ха-ха-ха, будто наша знать! Много, видать, о себе понимает!

Решили забрать его с собой, привести в Городец на потеху жителям.

Но когда через неделю переправились через Волгу, увидели у стен Городца целый обоз верблюдов, запряженных в двуколые крытые возки. При них был тот же самый посланник со своими спутниками и еще несколько булгар в зеленых чалмах.

— Это попы ихние, — догадался Давид Юрьевич.

— У них разные попы-то, кажись? Муфтии, имамы…

— Муллы еще.

Русские негромко переговаривались, не зная, чего ожидать. Один из священнослужителей вышел вперед со сложенными для молитвы руками. Второй держал перед ним Коран — толстую книгу в кожаном переплете с золотыми застежками.

— Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Наш народ просит русских заключить мир, какой прежде был, — сказал священнослужитель, положив руку на Коран, что означало мусульманскую клятву.

— Какой прежде был? — переспросил Юрий Всеволодович, помня, что прежние условия были с большой выгодой для русских князей. — Как при моем отце и деде?

— Да, да, как при Всеволоде Большое Гнездо, как при Андрее Боголюбском.

Юрий Всеволодович призвал дьяка, у которого в ларце были уже загодя заготовленные харатии с подвешенными на них восковыми печатями великого князя. Муфтий дал знак, и его прислужник подвесил на зеленых снурках печать булгарского князя. Харатии, скрепленные печатями, имели такую же силу, как и при рукоприкладстве сторон.

Так бескровно и победно закончился тот поход. Но кроме достижения мира и получения с булгар богатой дани, он имел и другие выгодные для русских княжеств последствия.

Кроме камских булгар, досаждала своими редкими и неожиданными набегами на окраины русских княжеств жившая в лесах за Окой мордва. Хотя стала она уже оседлым народом, занималась земледелием, имела свои города и крепости — тверди, однако нравы, обычаи, быт имела такие, какие у славян были три столетия назад. Но если вятичи, дреговичи и северяне той поры, повраждовав, все же находили общий язык, то мордовские племена мокша и эрзя жили столь обособленно и непримиримо, что и не роднились меж собой, и языки имели разные, прибегали в общении к услугам толмача. И внешне они отличались: эрзяне чаще белокуры и синеглазы, мокши смуглы, с тонкими чертами лица, а телесно сложены более могутно. Одно из немногого, что было общим для всей мордвы, — их пристрастие к белому цвету.

Воевавшие между собой мордовские князья искали заступничества у более сильных соседей, у тех же булгар, а чаще у русских.

Найдя покровителя на стороне, мордовские перебежчики давали клятву на верность и, произнеся роту, назывались ротниками.

Присяжным князем, ротником Юрия Всеволодовича был мокшанин Пуреш, а вел с ним смертельную схватку эрзянин Пургас, присягнувший князю булгарскому. Теперь, когда булгары потерпели сокрушительное поражение, Пургас ушел в дремучие, неприступные леса, а Пуреш, облаченный в белые одежды, на белом коне встречал русских князей на правом берегу Волги, близ впадения в нее Оки.

Владимирские и муромские князья и раньше, договариваясь о совместном походе, встречались при слиянии этих рек, однако же всегда лишь на своем, левом берегу Оки, откуда либо переправлялись через Оку, либо поднимались вверх против ее течения. И вот впервые ротник Пуреш торжественно принимал русских князей на Дятловых горах, которые лежали подковой по правобережью Оки и затем Волги. Венчал горы крутой обрывистый Откос, и если смотреть с него вниз впервые, то показаться может, что Волга в стремительном беге налетела на вставшие на ее пути горы и брызнула на две стороны, так что две реки образовалось. Это если впервые подняться на Откос, а человек, знавший эти места, как знал их Пуреш, отличал реки одну от другой по разному цвету воды и неодинаковой скорости течения, мог безошибочно указать даже в половодье стрелку — длинный песчаный мыс, образовавшийся на месте встречи Оки и Волги.

Юрий Всеволодович никаких таких подробностей не знал, зато с первого взгляда понял: это точно такое же, а может, и еще краше, место, на каком родной Киев стоит! Такая же гряда холмов, столь же широкая пойма на левом берегу, разве что Лысой горы нет, да и то, может, есть, если поискать…

— Не Пургас, а я теперь хозяин этих мест, спаси Христос русским князьям! — самодовольно произнес Пуреш, и при этих его словах Давид Муромский ухмыльнулся в свои пышные седые усы.

Юрий Всеволодович развернул коня влево. Освещенная косыми лучами закатного солнца Ока уходила вдаль синей лентой, а перед ней по Подолу, прямо под Откосом бежала с веселым журчанием в Волгу небольшая речка, точь-в-точь как Почайна в Киеве.

— Наши, мокшанские земли далеко отсюда, однако я лучше, чем эрзя Пургас, знаю его Дятловы горы, — продолжал ликовать Пуреш. — Пургасу не ведомо, что в пяти верстах отсюда со стороны волжских песков есть обширные пещеры.

— Нешто дятел продолбил, оттого и горы Дятловы? — опять с усмешкой, которая теперь светилась и в его больших серо-голубых глазах, спросил Давид Муромский.

— Не-е… Тут история другая, для нас, мордвы, вещая… Во времена стародавние здесь вот, где мы стоим, жил мордвин Скворец, друг и помощник Соловья-разбойника. Имел Скворец восемнадцать жен, которые родили ему семьдесят сыновей. Вся семья жила вместе, занимаясь скотоводством: пасла свои стада на горе, а к закату солнца гоняла их на водопой к Оке. Неподалеку обитал чародей Дятел, тоже благоприятель Соловья-разбойника. Один раз Скворец спросил Дятла, какое будущее ждет многочисленных детей, дятел ответил: «Если дети твои станут жить в мире друг с другом, то долго будут владеть здешними местами, а если разорятся, их покорят русские». Сказал это Дятел и просил с честью его похоронить. Скворец выполнил его последнюю волю и в честь чародея Дятла и назвал эти места. Скоро и сам Скворец помер, завещая своим детям жить во взаимном согласии. Но те не послушались старика, начали отчаянно воевать между собой, и скоро дядя нынешнего великого князя владимирского Андрей Боголюбский прогнал мордву с устья Оки.

Юрий Всеволодович слушал рассеянно. Когда Пуреш умолк, спросил:

— Пещеры, говоришь, есть?

— Да, да! Столь обширные, что, пожалуй, все твое воинство в них можно упрятать.

Давид Муромский опять тронул усы улыбкой:

— Думаешь, наше воинство столь ничтожно?

— Како — «ничтожно»? Вся великая мордовская рать от Дятловых гор до Свияги не стоит твоей одной дружины?

Юрий Всеволодович опять развернул коня, поискал взглядом те волжские пески, откуда ход в пещеры. Ведь и это, как Почайна с Подолом, словно бы прямо из Киева перенесено: такой же Печерский монастырь, и как небось порадуется этому владыка Симон! И вся Русская земля рада будет, если здесь, на Дятловых горах, при слиянии двух великих рек поставить новую столицу! И вполне это сбыточно… И ничего не будет в этом необычного… Был изначально главным городом Руси Великий Новгород, но время спустя возник Киев, стал надолго городом стольным. При Юрии Долгоруком старейшинство стало переходить к Суздалю да Ростову, но Андрей Боголюбский сделал престольным городом Владимир, считавшийся до этого пригородом Суздаля. Так что…

Как и судьбы людей, столь же неодинаковы, порой причудливы судьбы городов. Поди знай, по каким законам одному, ничем не примечательному городу суждено возвыситься, а другой, по всем статям, казалось бы, превосходящий его, обречен прозябать в безвестии?

Новгород Низовой земли, поставленный и названный так Юрием Всеволодовичем, не выбился в столицы, но стал неприступной крепостью на окраине княжества. Через семь лет эрзянский князь Пургас попытался овладеть им, но был отброшен обратно в леса сыном Пуреша, который тоже дал присягу великому князю владимирскому и стоял на страже его земель и новых завоеваний. Сам князь Пуреш погиб в том же 1228 году…

На тот год выпало вообще много столь горестных утрат, что Юрий Всеволодович помнил и скорбел о них все время, вплоть до стояния на Сити.

В один и тот же морозный январь умер, успев постричься в схиму брат Владимир в Суздале и Мстислав Удатный в пути из Торжка в Киев.

Двадцатого мая почил в Бозе незабвенный духовник великого князя владыка Симон.

В том же месяце пришла скорбная весть из Мурома. Давид Юрьевич и супруга его Евфросинья преставились купно — в один и тот же час двадцать пятого мая. Как прожили они в супружеской любви и в готовности к самоотречению во имя Божие, так блаженно и упокоились с душами чистыми под иноческими именами Пётра и Февронии. По прошествии времени стали их почитать в народе как покровителей новобрачных.

В беспокойные ночи стояния на Сити, вспоминая всех, кто дорог ему был и кто отошел в Небесную обитель, Юрий Всеволодович, пожалуй, впервые в жизни стал думать о неминучей встрече с ними, которая когда-нибудь настанет, и уж будут они тогда навечно вместе. Через какой порог придется при этом перейти, как это случится? Хоть не робок был и жизнью дорожил теперь мало. Но тайна и неизвестность… Все этой тайне соприкасаются, однако никто-никто не может о ней рассказать… Течет река времени в жизнь вечную. Где начало той реки? Не помним сего. Кто помнит, как родился и где был до рождения… Да разве я был?..

Вечность неподвижна — и все в ней переменяется: рождается, умирает, обновляется. В вечность уходят — из нее же являются. Она страшит своим кажущимся холодом и непостижимостью — она же источник упований наших. Бежим ее и жаждем ей принадлежать. История жизни человеческой и человечества, не есть ли она — история преодоления заблуждений? Преодолев одно, тут же впадаем в другое. Это единственный путь к истине. Избранным она дается в откровении и благодати. Это и есть благодеяние Господне и счастье, Им дарованное. А в общем-то, и добрые дни — мечта, и богатство — сон! — вздохнул Юрий Всеволодович.

Глава третья. Предчувствие

— Лугота, ты зябнешь? — спросил в темноте Леонтий.

— Есть немного, дядя. Борода у меня не растет. С ней теплей.

— Ай вправду? — посмеялся Леонтий.

— В баньку бы! — высказал заветное желание Лугота. — Ополоснуться погорячее, чтоб косточки все сварились и размякли.

— Утресь сбегай к поповне, она тя напарит, — проворчал Невзора и тут же захрапел притворно.

— Обидно, дядя, — шепотом пожаловался младень. — Любишь скукожа, насмешки кругом, спишь крючком, живешь скрюжа.

— Хочешь, выйдем? Я там теплину не загасил. Лапником только прикрыл.

— Давай.

После невидья землянки полуночный мир предстал облистанным. В свете звезд голубые снега искрились сверкающими россыпями.

Жалко было ступать по ним.

— Ангелы слезы сронили с небес, слезки ихние тако блещут, — прочувствованно сказал Леонтий.

— Ангелы? Ты видал, как они плачут? — Лугота поднял лицо, озаренное углями, которые он пытался раздуть.

— Не видал, но сказывали.

— Кто?

— Знающие люди. — В голосе старика послышалось неудовольствие. — Что такое, не горит у тебя? Жениться собрался, а ничего не умеешь.

Но тут пламя из костра выметнуло, заиграло, и Леонтий смягчился. Сел на бревно, протянув к огню руки и ноги. Изношенный кожушок разошелся у него на груди, и виден был седой волос, краснеющий от жара. Леонтий поднял лицо к небу:

— Ни едина звезда не летит. Тихость.

— Нешто они летают? — удивился Лугота. — Они на месте стоят.

— На чем же они держатся? — насмешливо спросил старик.

Лугота подумал:

— На небе.

— Ты думашь, какое небо? Твердое?

— Твердое, как вот земля.

— И как же на нем звезды держатся?

— Они сверху лежат и скрозь него светятся. Какая звездочка сильно блестит, то святая душа, а какая тускла, то, говорят, грешная.

— Ты думашь, это души?

— Которы померли. Они на нас глядят, а мы на них.

— А если звезда падает?

— Это человек помер.

— Дак они уже все померли, которы звезды! — сердясь, воскликнул Леонтий.

— Знающие люди говорят, — лукаво улыбнулся Лугота.

— Ну, а месяц, по-твоему, на чем держится?

— Да на небе, как и звезды. Идет по небу и скрозь него виден.

— А солнце?

— И оно тоже.

— Ну, а вот эта полоса светлая через все небо, это что?

— Это дорога в святые места, в Киев и в Иерусалим.

— А ты, Лугота, оказывается, учен премного!

Отрок хохотнул, довольный.

— Только как это: по небу — дорога?

— Она идет, показывая, куда идти, а супротив ее идет дорога по земле. Она не одна, их много: в иную ночь четыре дороги видны.

— Глазастый ты какой! А далеко ли до неба? Как думаешь?

— Да я забыл, скольки верст гора Афон? Если еще такую гору поставить на Афон, говорят, как есть в небо упрется.

Еловые обрубки весело стреляли искрами в снег. Лугота отпрыгивал, подбрасывал новые, сам разрумянился от костра и не замечал, как неотрывно и печально глядит на него Леонтий, когда-то соколиный охотник, потом ратник княжеский, ныне кормовщик, при котлах состоящий и не состоящий ни в чьей памяти, ни в чьем родстве, ни тем паче в заботе. Единственная его любовь — серо-белый мерин, пяти лет, которого он приводил в каждой своей бывальщине, о чем бы речь ни вели.

— А о радуге чего говорят? — спросил он, только чтоб Лугота не замолкал.

— Говорят, она из тучи выходит, напьется воды и опять в тучу уйдет.

— А дождь откудова берется?

— Ангелы воду льют.

— Земля на китах стоит или на столбах?

— Она висит сама собою в воздухе посреди небесной праздности.

— Представить даже трудно.

— А ты думал! Ученость и хитрость преизрядная.

— Где ж ты премудрости такой набрался?

— А в Григорьевском монастыре. Я там купола крыл, вот один дядя и сказывал.

— Слушать надо только, что попы говорят, боле никого слушать не следовает. Попы плохо не скажут… Аль чернецы… Значит, радуга в туче всегда?

— Всегда.

— А почему она разноцветная?

— Кабы одного цвета была, ее б не видно было.

— Ловко! Слова так и мечешь. Только думаю, пустое все молвишь. — А ты боишься смерти-то? — вдруг спросил Лугота.

— Не боюсь.

— Почему?

— Каждый надеется. Сперва — выжить и победить…

— Я не надеюсь, — перебил Лугота.

— Робеешь? Бой начнется и пройдет с тобой. Когда бьешься, о смерти не думаешь. Так вот сперва выжить и победить, а потом судьба станет другая, счастливая.

— Каждый раз так думаешь?

— Каждый раз! — усмехнулся Леонтий.

— И где ж счастье твое? Видал ты счастливых-то?

— Видал.

— Князи да бояре?

— Не-е… Нет, не они. Како их счастье? Что пиры погуще да порты почище?

— Тогда — кто?

— Монахи.

— Монахи-и? — недоверчиво протянул Лугота.

— А ты посмотри в их глаза.

— И что, глаза?

— Ну, что там?

— Кротость… — помялся Лугота. — Еще незлобие.

— Не токмо, — твердо поправил старик. — Там и сила и радость. Это очеса счастливых человеков.

— Значит, так просто? Монахом надо стать?

— А почему ты решил, что просто? Не каждому дано в послушании быть и в служении.

— Это я понимаю, что не каждому. Я бы не смог подвиг сей нести.

— А кто смог, тот и счастлив. В сокрушении сердца, во слезах, а счастлив. Их путь единственный, на котором смысл бытия постигается.

— И в чем он, смысл?

— В возвышении духа, прирастании духовном. Так думаю, что самая главная дорога для нас — к Богу… Чтоб ближе к нему.

— Ну, коли всем монахами стать, то и род человеческий прекратится, — опять с насмешливым сомнением возразил Лугота.

— А все и не станут. Сам знаешь. Это только как образец, к коему стремиться нужно. А стремиться можно и в миру.

— Я жить хочу!

— Ну, и живи, только всегда — пред очами Господними. Помолчали. Души кротко глядели на них с высоты золотыми глазами, иные помаргивали.

— А чего же смерти бояться, когда ты ко Господу идешь, Отцу своему доброму и Утешителю? Ты боишься, что с грехами идешь. Оттого и страшно. Оттого перед битвой всегда исповедуют и отпускают, — начал опять Леонтий.

— Но все-таки здесь жить хорошо-то как! — вздохнул Лугота. — Жалко покидать-то.

— У Бога лучше, — заверил Леонтий.

— А я все-таки думаю, дядя, счастье это другое. Жена, детки, поле цветущее. Я вот все на высоте работаю, на куполах, поглядишь сверху: и кого ради земля садами и дубравам, лугами й ручьями наряжена, горами и вспольями украшена? Неужели только для одних монахов? Они и глаз-то не подымают, ходят, долу опустив.

— Ну, и живи, Лугота, покуль Господь грехи твои терпит, — разрешил Леонтий. — А у меня боль грызучая во всех местах, иной раз и скажешь: мамонька, возьми меня к себе!

— За что же нам такое наказание, дядя? — с сочувствием сказал Лугота.

— Земли согрешившие казнит Господь гладом иль наведением поганых, ведром ли, гусеницею прожорливой или иными казнями.

— Дядя, ну, что мы такого согрешили? Что все монахами не сделались? Ты ж сам рассказывал, как князья грешат, жеребцами ореватыми друг на друга скачут. Почему нам-то страдать за их деяния? Ты ж сам видал, что на Липице-то было?

— Во всякой мирской власти мерзавство присутствует. Такова, видно, природность ее. И искушение властью самое искусительное. А еще говорят, всякая, мол, власть от Бога и кесарю — кесарево.

— Но Христос отверг власть, когда дьявол его на горе искушал! — воскликнул Лугота.

— Отверг. И само соделалось — власть Его над людьми многими и землями. Несовершенны люди, а власть сию дивную превозмочь не могут и с любовию ей подчиняются по своему желанию и влечению духа.

— Не само соделалось, а волею Отца, — поправил Лугота.

— Да. Плачу слезами чистыми и умиленнымй, когда мыслю про то.

— А пошто плачешь?

— Не знаю. Должно, от грехов.

— Томят они тебя?

— Томят, перед смертью-то.

— А у меня нету грехов.

— Уж будто!

— Правда, нету.

— Не бывает человек без греха.

— А дитя?

— Дитя?.. — в затруднении переспросил Леонтий. — Должно, нету. Если только соврал или съел чего в пост.

— А у меня и того нету. Николи не врал и в пост не лакомился. Не упомню того за собой.

— Гордишься ты, — упрекнул Леонтий.

— Вот и нет. Не горжусь. Послушлив я всегда был.

— Одни монахи послушливы во всем, — сурово возразил Леонтий, — да и то грешат.

— Я не знал, что только монахи. Думал, все, как я, поступают.

— Не рано ли святостью похваляешься? — уже озлился Леонтий.

— Да ничем я не похваляюсь, — жалобно отбивался Лугота. — Жил себе да жил.

— Да ты и впрямь, кажется, дитя, — искоса взглянул старик. — Но все равно испьем круговую чашу общую.

Сухощавый немолодой прислужник бесшумно и сноровисто убирал остатки боярской застольщины. Питы меда обельные, то есть квашенные в обели — клюкве с солью. Такие меды у иных разум острят и просветляют, у других вызывают кичение непомерное и охоту к грязноте словесной.

Боярина в сивых волосах, лаявшего владыку Кирилла, вытащили из шатра под руки и головой в сугроб основательно просвежили. К устыжению не прибегали, рассудив, что не боярин виноват, а мед.

Разошлись с неудовольствием: великого князя разгневали, владыку обидели, и самим было неловко — с какой такой стати бражничали?

Василько при этой хмельной сваре как сидел, так и остался сидеть за столом, оглядывая бояр широко расставленными глазами, поворачивая в пальцах чашу, которую повсюду брал с собою. Чаша была из Вестфалии, кругом шли надписи на латинском языке: «Надежда, Любовь, Терпение, Вера». Этот сосуд — подарок приемного отца после похода Василька на Калку, откуда он вернулся, ни татар не повидав, ни чести не потеряв и ни одного воина. Это была дорогая память еще и того дня, когда он признался великому князю, что полонен черниговской княжною Марией и просит ее посватать. Тогда-то Юрий Всеволодович и дал Васильку эту чашу в знак своего благоволения.

— Посмотри, что написано, — сказал. — Здесь нет слова Счастье или Слава, но если будет у тебя Надежда и Любовь, Терпение и Вера, этого для жизни довольно.

Пятнадцатилетний Василько, скрывая вспыхнувшее лицо, благодарно припал к большой, тяжелой руке отца.

Того, чье отчество носил, он помнил плохо, едва-едва, а младшие Константиновичи совсем не помнили. Когда умер Константин Всеволодович, Васильку было девять лет, Всеволоду семь, а Владимиру три. Мать их приняла схиму над гробом мужа и умерла тоже молодой, пережив его всего на полтора года.

Потомки неладивших братьев оказались в одной семье, где, кроме малолетних Константиновичей, проживали такие же Всеволодовичи: семилетний Всеволод, который сейчас стоит с войском под Коломной, трехлетний Мстислав, который сейчас на обороне стольного града, и новорожденный Владимир, нынешний защитник Москвы.

Юрий Всеволодович, довольный, что столько детей, говорил:

— У меня теперь тоже большое гнездо.

Потому что отданы были ему на руки еще и младшие братья: Святослав да Иван. Столько сошлось в семье одинаковых имен, что хочешь не хочешь, а пришлось различку делать, по отчествам.

И вот это отдельное отчество Константиновичи было как лед — гладкий, прозрачный, осенний лед, сквозь который видны струи темной бегущей воды. Василько — самый старший, а верховодил всегда Всеволод. Как же! Ведь он-то Юрьевич! Всеволод, Мстислав и Владимир — сыновья великого князя, а Константиновичи — лишь сыновцы. И они с детства старались держаться вместе, были ближе друг к другу, чем к однолеткам Юрьевичам. Хотя (Юрий Всеволодович и великая княгиня предпочтений между своими детьми и сиротами не делали. Братаничи росли смирными, здоровыми, никаких забот о себе не требовали. Только очень пристальный взгляд мог бы заметить, что они не столь веселы, как княжата Юрьевичи, не столь озорные. Хотя когда играли в ловилки, бегали куда резвее их.

Мир и согласие держались в этой большой семье, и даже неуемный Ярослав, пытавшийся воздвигнуть племянников против великого князя, не преуспел.

Юрий Всеволодович ласково, но твердо дал понять, кто тут теперь набольший и чья воля, чье разумение будет править.

Ярослав отъехал в негодовании.

Дело в том, что новгородцы его второй рад погнали с княжения, и великий князь повелел сесть в Новгороде Михаилу Черниговскому. Отчего Ярослав вспыхнул, как всегда, закипел и постарался возбудить сыновцев в защиту справедливости. Они по младости было возбудились, но Юрий Всеволодович, не спеша и не загораясь, привел их в чувствие, права и вольности новгородские разъяснил, и новый спор под его нажимом разрешился. Только Ярослав, отъезжая в свой удел, долго кричал и бранил Василька за то, что Михаил Черниговский его тесть и Василько предпочел тестю родного дядю.

Князь Ярослав был самый дерзкий в своих устремлениях, горячий и упорный в достижении задуманного. Помирившись в очередной раз с новгородцами и посадив у них своего старшего сына, семнадцатилетнего Александра, будущего преславного в веках полководца и даже святого, Ярослав занялся его свадьбой и на призывы прийти с воинством на Сить никак не откликался, тая ли обиду, показывая ли неповиновение иль ожидая, пока проймет Юрия как следует: хорошо ли без помощи-то родственной? Ярослава порицали князья, бояре и простые ратники, но все-таки верили и надеялись: вот-вот придет.

Константиновичи поместились в одном шатре посередине стана, неподалеку от великого князя. Они всегда были привязаны друг к другу, а теперь особенно, и чувства младших братьев к Васильку сделались как бы и сыновними, потому что он один из них хранил смутные воспоминания о их семье, о родителях. Его походом на Калку братья гордились больше, чем он сам. Марию, жену его, рассеянную, погруженную в свои мысли женщину, любили почтительно и хоть неуклюже от смущения, но всегда это ей выражали.

Оба младшие были похожи: толстолицы и беловолосы, а Василько наособину: ярко-синего блеска глаза и власы темно-русы не распадались на обе стороны по вискам, а тугими волнами лежали на плечах.

Когда родственницы впрямую говорили, а молодые боярыни иносказательно намекали на его притягательную красоту, Василько отвечал с улыбкой:

— Славу честнее иметь, чем красоту личную. Слава в веках пребывает, а лицо по смерти увядает.

Искусительницы только вздыхали на это и умолкали.

Но и славы он не искал, не мечтал о ней. В ощущении силы своей был он спокоен и добр, любил Марию и сыновей, свою отчину — город Ростов с его соборами, монастырями, торговыми рядами и посадами, тихое светлое озеро Неро, бескрайнее, всегда полное отразившихся в нем облаков-кораблей. Как нигде, были кроткими здесь медленно потухающие закаты, тихими румяные утра, ласково шептались дожди, безгрешно и чисто падали снега.

В Григорьевском монастыре владыка Кирилл собрал большое хранилище и сам руководствовал переписыванием духовных сочинений, а также переводами с греческого. Здесь же трудилась и княгиня Мария, покровительствуя иконописному училищу и мастерским, сама перебеливая летописи и даже участвуя в их составлении.

Золотильщики, резчики, каменные здатели были все свои, со стороны не звали.

Какие покосы и пашни тучные, репища — поля, репой усаженные, щедрые ловы рыбные! А уж огородниками сколь славен Ростов! Какие садьники вспушенные, ровные, чистые расстилались по берегам Неро!

А главное, жители хранили добрую память о Константине Всеволодовиче, о его учености и любви к знаниям.

Да, тепло жилось в городе Ростове!

И здесь, на Мологе, места тоже наследственные, покойного батюшки вотчины.

Так что братаничи не из одной лишь покорности великому князю пошли. Они ждали рати. Они хотели ее. Но, выросшие в таинности чувств, ничего Юрию Всеволодовичу не высказывали, полностью в его воле состояли.

Остановившись месяц назад на Сити и начав сбор войск в соседних волостях и городах, он обратился прежде всего именно к ним: в Ростов, где правил Василько, в Ярославль к Всеволоду, в Углич — удельный город Владимира. Они привели на Сить не только свои дружины, но и ополчение из горожан и земледельцев. Всеволод и Владимир, хоть и звались полковниками при своих полках, однако в ратном деле были мало искушены да и собой не могутны, от отца, знать, наследовали скудоту, хотя лица имели опухлы.

Но на Василько надеяться можно: храбр и силен, с ног до головы нет в нем порока. Это еще более выделяло его. Но того важнее, что он уже водил войско в поход. И хотя следствием этого похода была лишь женитьба на быстроглазой княжне Марии, таковое обстояние в судьбе Василька очень почиталось: он казался воином бывалым.

— Как думаешь, брат, довольно ли нас будет против татар? Одолеем ли? По слухам, они саранче подобны всепожирающей, все покрывающей? — робко спросил младший.

Василько двинул зазвеневшую чашу по столу, понял, что дух Владимира поколеблен и сомнения гнетут его. Потому заговорил, не скрывая улыбки в голосе:

— У князя Олега, ходившего на Царьград, было восемьдесят восемь полков, восемьдесят восемь тысяч человек. Когда он прибил щит на его вратах, условия мира были такими: торговать беспошлинно, полгода получать бесплатно еду для воинов и бесплатно же мыться в греческих банях, сколь захотят.

Братья засмеялись.

— Баня — это да, это бы и нам желательно, — сказал Всеволод. — Хороши, наверное, бани греческие?

— Сказывали, полы мраморные, скамьи тоже; водоемы для ополаскивания мрамором обложены. Печей нет, а полы теплые, как-то там подогреваются. Трубами, что ли? Вдоль стен истуканы голы — мужи и девы.

— Зачем голы? — побагровел младший.

— Для красы? — догадался Всеволод. — Ну и обычаи! То-то воинам соблазн был, да?

— Да они тоже из мрамора белого изваяны.

— Все равно стыд! — сказал Всеволод.

— Даже и представить невозможно, — поддержал его Владимир, но как-то неуверенно и не осудительно.

— А что, Василько, ведь мы раньше противника не преследовали? Погнали его, сами остановились на поле боя и победу праздновали на костях. Это уж Мономах придумал, что бой вести на земле врага. А как теперь будем? — допытывался Всеволод, признавая тем самым брата за большого стратега.

— Вот ты стрекало какое вострое! — сказал Василько с прежней своей улыбкой. — Все зараньше хочешь знать… Что великий князь прикажет, то и будем делать. Что военный совет решит. А пока никому ничего не известно. Ратиться пока еще не с кем.

— Тогда чего стоим тут?! — воскликнул младший. — Прокис наш великий князь. Пошто сами татар не ищем?

— А ты у нас храбрец! — метнул на него взглядом Василько. — Поддержку мы ждем из Новгорода от дяди Ярослава. Вот пошто сидим.

— Чего поддерживать-то? — сорвался голосом Владимир. — Штаны на Юрии Всеволодовиче.

— Не дерзи! — остановил его Всеволод.

— Терпения с вами не хватает. Правильно, что дядя Ярослав сюда не идет. Нечего тута делать ему. Эх, сейчас гуляли бы на свадьбе у Александра! А мы, не мывши, сидим.

— Оплошность это или расчет, еще подумать надо, — сказал Василько. — Я ведь помню, что на Калке произошло. Князья черниговский и киевский тоже сидели в укреплении и неведении, а Мстислав Удалой один сам в бой рвался. Даже не сообщил им о начале сражения.

— Почему?

— Один хотел всю честь победителя иметь. Немолодой уж был, искушенный, а столь неблагоразумно поступил. На удачу да на удаль свою понадеялся.

— А наш Юрий Всеволодович ни при чем оказался, — опять возразил брату Владимир. — И когда рязанцы молили его о помощи, он тоже ви при чем, да? Как Мстислав Удалой, хотел один сотворить брань.

— Ну, опять зубоежа? — Взгляд Василька стал грозен.

— В нас во всех Рюрикова кровь. И ею мы все уравнены, — почти так же ответил ему Владимир.

— И никакой разницы между нами? Как в стаде бараньем?

— Кровь это все, — упрямо повторил младший.

— Глупость! Откудова тогда вражда и превозношение друг перед другом, заслугами кичение и старшинством?

— Надо всем Рюриковичам собраться и выбрать главного, по дарованиям судя.

— Каким дарованиям?

— По уму и мудрости.

— А кто судить о сем будет?

— Мы все.

— Если есть промеж нас лучший, значит, уже неравенство выходит. А ты говоришь, кровь… Мечтания все это пустые. Не бывать согласию никогда. К нему князей можно только силою привесть. Да и то, внутри согласия будут зреть коварство и умыслы обманные, соперничества и обиды взаимные. И опять к вражде придем.

— Значит, что ж, нет пути примирения всеобщего и быть не могет? — спросил Всеволод.

— Право старшинства, и все! — стоял на своем Василько.

— А чем старость немощная лучше удали, силы и мыслей расторопности, коими младость славна бывает? Это еще не заслуга — до преклонных лет доскрипеть! — уже кричал Владимир.

— Даже в отдельном семействе для мира и благости утеснение необходимо. Что ж получится, если каждый будет по-своему рядить и перед остальными похваляться? Пробовал ты метлу об колено переломить? Ну-ка? А отдельный прут двумя порогами сломишь, — встал на сторону старшего брата Всеволод.

— Нашел, что сравнивать! Не верно ты думаешь. Вольно просто выходит. Потому — не верно. Утеснение старшинством тоже восстанием чревато.

— И я в том согласен, — старался успокоить спор Всеволод. — Так же говорю. Надо только, чтоб все внушение имели: власть по старшинству от Бога. И никому не дано сметь ее оспаривать. И все! А кто выступит против нее, того всем вместе осаживать и осуждать.

— Опять ты за прежнее, как Василько! К тиранству зовешь.

— Тиранство не от права старшинства зависит. Самый-то подлый выскочка самым великим угнетателем может стать. Не о том ли история греков и ромеев свидетельствует? Нет, брат, ты ошибаешься. Я, может, и прост. Но по преданию хочу. Это все-таки самое лучшее. Не оспаривать ничего. Иначе — смуты и нестроения. Так вся жизнь в колебательствах и пройдет, в злобе, ими рождаемой. Стройность и крепость суть украшения жизни, ими она утверждается. А посягательствами разрушается.

— Но для лучшего! — прервал Владимир.

— А кто тебе показал, где лучшее? — спросил Василько. — Тем лишь и превозносишься, что только своим разумом водительствуешь. Хотя и говоришь: выберем, мол, самого хорошего. Будто до тебя никто сего не обдумывал. Предание одесное суть разум многих самых разумных.

— Забил ты меня совсем преданиями своими. Что ж люди-то по ним жить не хотят? А всяк своего ищет? Зачем надо нам мыслить, если за нас решено еще и до рождения нашего? Давайте жить, аки скоты.

— Лукавствуешь предерзко, брат. В каждом человеке образ Божий запечатлен.

— Сего не опровергаю! — горячо воскликнул Владимир. — Не опровергаю. И не смею… Но не Сам ли Спаситель свободу выбора нам предоставил? Хошь, иди на зло, хошь, стремись на добро, вослед за Водителем христианским. И никакого утеснения не заповедал.

— Как это? — прищурился Василько.

— Так! Именно что так! Своею волей прилепляйся к пути избранному.

— То-то и оно! Восприняли в соблазне сатанинском! Своею, мол, волею. Не своею, неразумный мыслитель, а волею Отца. Он-то как раз об отсечении своеволия заповедал!

— Это уже после выбора будет отсечение.

— Сгинь ты и не гневи меня! Не по тебе сия ноша умственная.

— Был бы ты до конца крепок, не гневался бы. Гнев сомнения питает, — бросил Владимир, собираясь уйти. Лицо его горело, и руки не находили себе места.

— Ты, брат, речешь, сам не знаешь что, — остановил его Всеволод. — Ты предания не уважаешь, а в них смысл. Ведь они передаются потомкам в поучение. Да не все перенять способны словеса мудрости. Вспомни хоть Игоря Северского.

— А что мне его вспоминать?

— Ты читал?

— Читал. А пошто он мне?

— Нет, ты «Слово о полку Игореве» помнишь?

— Да зачем он мне? Это когда было-то?

— Хотя б затем, что в нем и о нашем деде Всеволоде помянуто. Лестно и величаво. А тебе и это ни к чему. Что ж такой у нас?

Игорь велел трубить поход во вторник двадцать третьего апреля. Не случайно выбрал он этот день: память святого Георгия Победоносца, именем которого северский князь был наречен при крещении.

С легким сердцем повел Игорь полки, а потому-то не остановило его дурное предзнаменование — солнечное затмение, случившееся к вечеру первого мая. Войско находилось тогда у берегов Донца. Бояре и воеводы, увидев, что солнце превратилось вдруг в двурогий месяц, поникли головами, и вся верхоконная дружина остановилась.

— Яко луна трех дней… Отчего это?

— Злой дух скрадывает свет Божий.

— Истинно: это чтобы ловить впотьмах в свои сети правоверных христиан.

— Не на добро это помрачение.

— Что и говорить!.. Беда неминучая!

Но и другие суждения слышались от бывалых, много повидавших на своем веку людей:

— Ништо! Случалась уж сколь раз полная погибель солнца, а беды никакой не было.

— Что устроено Господом, мы, смертные, не в силах переменить или избегнуть.

Так и князь Игорь думал. Он восседал на крутогривом белом коне. Алое корзно его развевалось на ветру, золоченый шлем отсвечивал и при затмище.

— Братья и дружина! — воззвал он. — Тайны Божией никто не знает, а знамению всякому — Бог творец. Увидим, что сотворит нам Бог. — Он натянул витые из шелковых красных нитей поводья, сжал бока коня золочеными стременами и первым начал переправу через Донец. Горяча была его речь, и сам он возбужден, нетерпелив, стремителен, преисполнен не терпящей промедления жаждой осуществить замысленное.

На Осколе, притоке Донца, он велел сделать остановку и два дня ждал брата Всеволода, который шел со своей дружиной из Курска. Одновременно выслал вперед сторожу ловить языка и разузнать, где находятся половцы, сколь велика сила их.

После прихода Всеволода объединенное воинство составило более девяти тысяч конных и пеших ратников. Имея столь значительную силу, Игорь уж подумывал: а не пойти ли до самой Тмутаракани, чтобы отвоевать у половцев этот приморский город, принадлежавший Руси и входивший в Черниговское княжество еще со времен Владимира Красное Солнышко?

На реке Сальнице, которую называли еще Сольницей из-за того, что тут проходил путь русских купцов, возивших соль, встретилась сторожа. «Языка» ей не удалось изловить, а вести принесла она тревожные:

— Видели половцев. Число их несметное, все ездят наготове, не только с луками, но и с греческим огнем!

Выслушав перепуганных лазутчиков, Игорь спросил:

— Что будем делать, князья?

И Всеволод, и Святослав, и шестнадцатилетний сын Владимир, тоже полковник, командовавший своим Путивльским полком, — все в один голос отвечали, что если, не бившись, возвратиться восвояси, то стыд будет хуже смерти, что надо непременно ехать на милость Божию.

— Поедем, батюшка, поедем! — просил самый младший сын Игоря, девятилетний Олег, которого первый раз взяли в боевой поход и которому не терпелось увидеть настоящее сражение и — беспременно! — отцову славную победу.

Ехали всю ночь и утром, ближе к обеденному времени, встретились с полками половецкими.

Поганых было, и верно, число несметное. Они находились на другом берегу речки Сююрлия, готовы были, как видно, немедленно принять бой, однако же лишь на своей стороне. И русским воинам не хотелось лезть в воду, отдавая противнику преимущество, ставя себя в невыгодное положение.

Оба войска стояли в раздумье, обменивались грозными ругательствами, перестреливалась из луков, не нанося супротивнику никакого урона.

Игорь принял решение:

— Братья! Мы этого сами искали, так пойдем.

Русские князья выстроили шесть полков; посредине занял место полк Игоря, по правую его руку — полк брата Владимира, по левую — племянника Святослава, а напереди полк сына Владимира с отрядом ковуев — наемных степняков, которых звали еще Черными Клобуками, их прислал двоюродный брат Игоря Ярослав Черниговский, сам уклонившийся от похода. Перед ковуями Игорь поставил лучших стрелков, собранных из разных полков, они-то и начали битву, выпустив дождь стрел. Тем временем конные дружинники начали переправу. Хоть и было вешнее половодье, речка оказалась мелкой, а дно прочное, из гальки и песка. Конные дружинники, не перестраиваясь, сразу же вступили в сечу. Напор их был столь решителен и могуч, что половцы дрогнули и, оказав очень слабое сопротивление, обратились в бегство. Передовой полк пустился в погоню, избивая бегущих, хватая оплошавших в плен. Князья Игорь и Всеволод ехали шагом, не распуская своих полков.

В руках победителей оказалось много пленных воинов, их жен и детей, все половецкие вежи и повозки. Сколь неожиданно легкой оказалась победа, столь же удивительно богатой добыча: много узорочья — наборных украшений из камки, бисера и жемчуга, аксамита — плотной, ворсистой, очень дорогой ткани, идущей на княжеские и церковные одежды, а также разного цвета паволоки — китайского шелка, а еще — золото и серебро, украшения с многоценными камнями. Разных одежек, одеял, подушек и утвари было столь много, что ими начали застилать берег для ночлега и даже мостить топкие, тинистые подходы к воде.

Три дня воины праздновали победу, отовсюду слышались ликующие слова:

— Братья наши с великим князем Святославом ходили на половцев, бились с ними, побеждали даже, однако сами все озирались на Переяславль. Мы же вот — в самой земле половецкой!

— Поганых здесь перебили, теперь поедем за Дон, там под корень истребим вражье семя.

— Истинно! Если там тоже победим, то и лукоморье повоюем, куда и деды наши не хаживали!

— Да, да, возьмем до конца свою славу и честь!

Слушая захмелевших от успеха и вина воинов, наблюдая, как приторочивают они к седлам захваченные богатства, как стреляют по кустам с красными девками половецкими, князь Игорь испытывал сомнения.

Ему не впервой было приводить полки в степь, больше того — он чаще, нежели кто-либо из других русских князей того времени, ходил на половцев (до этого еще в 1168, 1171, 1174, 1183 и 1184 годах), и человеком он был зрелым, и мужества ему было не занимать стать. Но в пятницу десятого мая он посчитал поход свой успешно завершенным и хотел, оставив ложные костры, заворачивать коней назад — вон из половецкой опасной степи. Он собрал князей и объявил:

— Бог дал нам победу, честь и славу. Мы видели полки половецкие, их было очень много, но все ли они собраны? Этого мы не ведаем, а потому пойдем в ночь домой.

— Давай переночуем до завтрева? — предложил Всеволод.

Возражал и Святослав:

— Я далеко гонялся за половцами, и люди, и кони сильно притомились.

Не хватило у Игоря твердости, поддался он уговорам неразумных своих соратников — брата и племянника.

Стражники жгли костры всю короткую ночь, внимательно вглядывались в темень, воины оградили себя воткнутыми в землю удлиненными и заостренными книзу красными щитами.

А на рассвете в субботу одиннадцатого мая русские обнаружили, что со всех сторон окружены словно бы выросшим за одну ночь лесом — столь бесчисленное множество полоцких воинов нахлынуло невесть откуда.

Игорь принял единственно правильное решение — пробиться к Донцу, до которого было пять-шесть верст и где можно было заложиться лесом, но половцы разгадали его план, выставили мощный заслон лучников. Пришлось держать круговую оборону. Русские воины стали железным кольцом, опоясавшись рядами красных щитов и ощетинившись копьями на длинных древках.

Половцев было числом в несколько раз больше, к тому же их лучники и метатели сулиц имели то преимущество, что дул сильный южный, попутный им ветер. Битва получилась ожесточенной, яростной, и неизвестно еще, чем бы закончилась она, не дрогни и не обратись в бегство Черные Клобуки.

Когда началось беспорядочное отступление этих поганых ковуев, ослабло и прекратило сопротивление воинство соседнего с ними полка, которым командовал Владимир. Его отец, раненный в руку, снял шлем, чтобы воины могли узнать его з лицо, и бросился в дрогнувшие ряды, пытаясь остановить бегущих, воодушевить их личным мужеством, но не успел, не смог сделать этого и был пленен.

Мимо того места, где проходил тот несчастливый для русских бой, случайно проезжал купец Беловод Протасович. Все товары у него отняли половцы, но самого не тронули, и он борзо, верхом и налегке помчался на Русь, понес горестную весть.

В это время двоюродный брат Игоря и Всеволода великий князь киевский Святослав собирал в разных землях войско, чтобы пойти на половцев к Дону на все лето. Узнав, что Игорь с братией ушел в степь тайком от него, огорчился, а когда купец принес сообщение о страшной беде, заплакал и сказал:

— Ах, любезные мои братья и сыновья и бояре Русской земли! Дал мне Бог притомить поганых, но вы не сдержали юности своей и отворили им ворота в Русскую землю. Воля Господня да будет. Как прежде сердит я был на брата Игоря, так теперь жаль мне его стало.

А половцы между тем после своей победы загордились и начали собирать все свои силы для большого похода на Русь, ворота в которую, и верно, были распахнуты.

Хан Кончак пошел к Переяславлю, взял город Римов и с богатой добычей безопасно вернулся. Одновременно с Кончаком и хан Гза прошел на Русь иным, но тоже победным путем: разорил отчину Игоря, пожег села и острог у Путивля и с награбленным добром возвратился к своим вежам.

Не один только Святослав Киевский, но и все князья русских земель горько сожалели о случившемся. Почти сто лет между Ольговичами и Мономаховичами шла усобица, которая ослабляла Русь, не позволяла собрать силы для решительного пресечения половецких набегов, наконец настал мир между князьями, самое время было объединить силы для полной победы над степными хищниками. Но вот тщеславный, самонадеянный Игорь Северский поспешил и навлек неслыханные бедствия. Никогда еще русские не терпели такого поражения, никогда ни один князь не попадал в постыдный плен. А Игорь не только сам оказался в неволе, но еще с пятью тысячами ратников, за которых половцы назначили выкуп в пятнадцать тысяч гривен — сто восемьдесят пудов серебра, что составляло половину годового дохода всех пятнадцати русских княжеств.

Незадолго перед походом князь Игорь сосватал своему сыну Владимиру невесту — дочь хана Кончака, а потому находился в его ставке на особом положении.

Своя русская еда, хотя Игорь и к половецкой пище был привычен — кобыльим кумысом не брезговал, и рис с пшеном, отваренные в молоке, ел, и сыр — творог овечий, и мясо, которое клали большой лепешкой под седло лошади и которое во время скачки получалось как бы отбивное, только несоленое и пахнущее конским потом.

Двадцать человек к услугам Игоря. Для отправления церковной службы вызван из Руси поп.

Сват Кончак Отрокович был внимателен, говорил, посмеиваясь и скручивая тонкие свисающие ниже подбородка усики:

— Муторно тебе, князь. Жениться надо.

— У меня есть жена, Евфросиньюшка.

— A-а, Ярославна, дочь Ярослава Галицкого… Она же, поди, в монастырь постриглась. А как же? Ведь тебя уж не ждут на Руси, и она не ждет. Никто тебя на Руси не ждет.

— Почему это?

— А зачем ты там нужен? Проклинают там тебя.

— Есть за что, — согласился Игорь.

— Девки сладкие у меня для тебя есть, а-а?

— Но ночам слышится мне голос Ярославны.

— Э-э, князь! Понимаю так, что боишься ты, а зря. Ведь зеркало-то разбито!

Игорь слушал Кончака и удивлялся: как же странно переплелись отношения русских с половцами — то война, то дружба, то ненависть смертная, то сватовство… Вот знает хан про зеркало, которое будто бы было в алтаре Софийского собора в Киеве. Будто бы в плите синего прозрачного камня вставлено было заморское стекло, в котором чудесным образом можно было видеть, что делают люди, находящиеся где-то далеко. Ушел князь киевский в поход и долго не возвращался. Княгиня все время смотрела в зеркало, чтобы узнать, что случилось с супругом. Увидала один раз, что он держит в объятиях прелестную пленницу н в сердцах расколола чудесное стекло.

— Нет того зеркала, — весело продолжал Кончак. — Не узнает ничего твоя Ярославна.

— Много есть, Отрокович, прегрешений перед Богом тяжких, гнусных, но лишь одно на Руси не прощается — предательство. Как же могу я предать мою Евфросиньюшку?

Кончак смотрел непонимающе, ждал пояснения. Не дождавшись, спросил сердито:

— Чего же тебе надо?

— Известно, два главных занятия есть у русских князей — война да ловитва.

Хан открыл в быстром оскале зубы, что должно было означать широкую доброжелательную улыбку:

— Воевать — ты отвоевался, а ястреба-тетеревятника я тебе дам. В мытях ястреб — зайца берет, птицу любую бьет на лету, а дичи всякой тут, сам знаешь, сколь богато.

Хан не обманул: ястреб был приручен, выучен и не пуглив, хотя, как все ловчие птицы, беспокоился и бился, если ему смотрели прямо в глаза. И все несложные приспособления — клобучок, путцы, должик — Кончак дал собственноручно из тех, с которыми и сам управлялся на ловитвах с ловчими птицами.

— А нашесть?

— Зачем он тебе? Не руке будешь носить птицу. Наденешь кожаную персчатую рукавицу, чтобы он тебя не поцарапал своими когтями, и все!

— Верхом на коне сподручнее, когда есть нашесть.

— А конь тебе к чему? И без него очень хорошо.

— Пешком что за потеха? Ястреб ведь не собака, он добычу не подаст, а сам кормиться ей станет.

— Однако, князь, ястреб и не беркут, за ним и пешком-бегом успеешь, пока он не наклюется.

Так они перепирались, оба хорошо зная, зачем Игорю конь и почему давать его русскому пленному князю не следует. Безопаснее оружие дать пленнику, чем коня.

Каждый день выходил князь Игорь в степь или на запруженную речку. Дичь, верно, была — и куропатки с зайцами, и утки с лебедями, но Игорь почти не делал напусков, лишь носил ястреба на руке. А тот терпеливо ждал, когда снимут у него с глаз кожаный колпачок, освободят путцы на ногах от должника — долгого ремешка и напустят на кого-нибудь, с кем можно ему посостязаться в силе и быстроте.

Иногда Игорь удалялся глубоко в степь, где среди выжженной травы только белели кости да! хрустели под ногами старые, высохшие овечьи катышки, конские каштаны. Куда бы ни уходил Игорь, он чувствовал за собой внимательный пригляд. Но, надо признать, неявный и негрубый. Просто вдруг проскочит мимо половецкий всадник будто бы по каким-то особым своим делам, взобьет пыль такую, что само солнце меркнет. Пыль в степи какая-то особенно едкая и липучая, забивает нос и рот, от нее слезятся глаза. Небо в полуденную пору иногда пылало столь нестерпимо, что даже мухи не липли.

Игорь все чаще останавливался на берегу реки Тор, на которой находилась стоянка Кончака, смотрел неотрывно, до рези в глазах туда, где дрожащим знойным окаемом едва-едва угадывалась родная земля.

Не он один помышлял о побеге. То тысяцкий Петр, то конюший Яков, улучив времечко, когда не слышат чужие уши, не видят чужие глаза, говорили слова неопределенные, но со скрытым намеком:

— Хорошо бы тебе, княже, пойти в землю Русскую… Игорь отвечал в лад:

— Если захочет Бог, то пойду.

А тут еще нашелся странный половец по имени Овлур.

— Пойду с тобой, в Русь, — сказал Игорю, и не похоже было, чтобы подстрекал и испытывал.

Тысяцкий находился в плену вместе с сыном, который, как оказалось, был парень не промах: выведал от своей любовницы — жены хана Туглия, что хан Гза намерен как можно скорее умертвить Игоря. А Игорь знал об особых счетах с ним хана Гзы, у которого брат Игоря Олег Северский год назад взял вежи, жену, детей и сокровища.

И Игорь решился на побег.

Время выбрали удачное: ханы Кончак и Гза отсутствовали в ставке, должны были вернуться через день-другой из удачного грабительского похода, а нерадивая стража по этому поводу опилась пьяным кумысом.

Река Тор не велика, через нее можно было перекликаться: Овлур знак подавал, будто уточка в камышах птенцов созывала, Игорь отвечал ему посвистом ночной птицы. В версте три-четыре окрика, стало быть. Игорю предстояло преодолеть по вязкому берегу и по воде не больше трехсот саженей, а на том берегу его ждали два половецких скока — один под седлом, второй заводной, в поводу. Словом, путь на родину был чист, и Игорь постарался вполне им воспользоваться. Остальные четыре беглеца — Овлур, конюший и тысяцкий с сыном — должны были пробираться следом пешком и поодиночке, соблюдая сугубую осторожность.

После тринадцати дней тревожного и опасного пути, когда до Новгорода Северского оставалось меньше полуднища, а значит, верст двадцать, конь под Игорем угодил передней ногой в кротовую нору, тяжело грохнулся оземь и больно придавил своего всадника. Игорь не мог ни на коня сесть, ни продолжить путь пешком. Вынужден был заночевать в селе Святого Михаила. Местный крестьянин помчался в Новгород Северский, рассказал о случившемся несчастье. Ярославна тотчас же села на коня и выехала к супругу. Сретение их было трогательным: они так друг другу обрадовались, что, обнявшись, даже не могли говорить, только плакали и не скрывали слез.

Во время побега Игорь намечал сразу же поехать в Чернигов к Ярославу и в Киев к великому князю Святославу, но нога у него была столь сильно покалечена, что Ярославна уговорила его призвать лекаря и травников для исцеления.

Вынужденный коротать время в тереме, он вспоминал подробности плена и побега, пытался осмыслить произошедшее с ним. Вскоре прискакали раздобывшие где-то в пути коней тысяцкий со своим сыном, конюший и Овлур. Стали вместе судить о недавно минувшем, сын конюшего придумал:

— А ты, княже, призови летописцев, пускай все занесут на пергамент в свиток монастырский.

— Я своему дьяку стану рассказывать вслух столь медленно, чтобы он успевал записывать, — решил Игорь.

Каждый день утром и после обеденного сна дьяк стал приходить с чернильным пузырьком и очиненными перьями. Клал на колено гладкую дубовую доску, на нее лист пергамента и записывал, что говорил ему князь. Случалось, и боярин Петр что-то уточнял, а иной раз и сам дьяк позволял себе внести взволнованное речение.

В зачин первого пергаментного листа дьяк вывел, как положено, киноварью: «Слово о полку Игоревом». Подумав, добавил с красной строки: «Игоря, сына Святославова, внука Олегова».

Игорь сидел поодаль на стольце с подлокотниками и спинкой в молчаливой задумчивости, словно забыв, зачем призвал дьяка. Тот сам напомнил о себе:

— Как зачнем, княже?

— Как зачинал Нестор житие преподобного Феодосия, а-а? Может, так же? Ты помнишь ли?

— Помню, помню: «Не лучше нам, братия…»

— А ты так пиши: «Не лучше ли нам, братцы, начать на старинный лад печальную повесть о походе князя Игоря Святославича». Успеваешь за мной?

— Успеваю, успеваю! — Дьяк скрипел лебединым пером, посыпал строчки толченым кирпичом, откладывал законченный пергамент на столешницу и доставал новый лист, объявлял, очень довольный собой: — Готово! Давай дальше!

— «Начнем же, братия, эту повесть от старого Владимира до нынешнего Игоря, который укрепил свой ум, заострил сердце мужеством и, исполненный ратного духа, повел свои храбрые полки на землю половецкую за землю Русскую…»

То, что князь говорил о себе в третьем лице, не смущало дьяка, знал он, что так принято в книжном списании. Все тонкости грамоты и пенья церковного освоил дьяк в монастырской школе, теперь сам обучал малых детей четью-петью, грамоте и счету. А еще за то привечал князь своего дьяка, что мог тот потешить игрой и на гуслях, и на трехструнном гудке, и на свирели.

— «Тогда по Русской земле, — проговорил Игорь неторопливо, разделяя слова голосом и поглядывая, успевает ли за ним писец, — редко покрикивали пахари, но часто вороны каркали, деля между собой трупы, да галки перекликались между собой, собираясь лететь кормиться…»

— Княже, — робко обратился дьяк, закончив очередной лист. — Ты сказал, что про твой поход будем писать, а сам вон про Олега Святославича, про Владимира Мономаха да про Бориса Вячеславича… Они же померли давно, их нет уж на земле, зачем же писать про них?

— Потом поймешь, пиши знай. — Игорь Святославич надолго замолк, вспоминал или обдумывал что-то, шевелил губами, видно, сам с собой разговаривал.

Дьяк терпеливо ждал, но время зря не терял — расправлял пергаментные листы, подправлял написанное, очинял впрок перья.

— «У князей вместо борьбы с погаными — междоусобия, брат стал говорить брату: «Се мое, а то — мое же». И начали князья малое великим называть, сами на себя ковали крамолу; поганые же со всех сторон победно нападали на Русскую землю. О, далеко залетел сокол, избивая птиц, — к морю! И Игорева храброго войска уже не воскресить…»

Дьяк писал сначала полууставом, чтобы покороче было, но затем, оставшись один, перебеливал уже полным русским уставом. Работа доставляла ему большую радость, он читал и перечитывал написанное, дивясь, сколь складно выходит повесть княжеская. Очень горевал, когда работа по каким-либо причинам на какое-то время прерывалась.

Сначала Игорь Святославич, как только поджила у него нога, ездил в Чернигов и Киев. Потом в Новгороде Северском большая радость приключилась: вернулся из плена сын князя Владимир, и не один, а со Свободой Кончаковной и малым дитем. Обвенчали их по церковному обряду, отгуляли свадьбу. Дьяк ждал, что теперь князь снова призовет его, начинил особо тонких, ястребиных перьев, настоял бутыль чернил из сушеных желудей. Но тут новое событие, уже горестное: умер отец княгини Ярослав Владимирович Галицкий, прозванный Осмомыслом то ли за то, что знал восемь языков, то ли потому, что был умен за восьмерых, а еще говорили, что жизнь его была полна излишеств и он имел восемь мыслей, восемь забот за раз.

Когда призвал наконец Игорь Святославич дьяка, тот первое, что спросил:

— Княже, как же быть с Осмомыслом?

— Зачем же надо как-то быть?

— Так ведь мы написали про него, как про живого: «Галицкий Ярослав Осмомысл! Высоко сидишь ты на своем златокованом столе, подпирая венгерские горы своими железными полками, заступив королю путь, затворив Дунаю ворота…» Вот, а теперь как же быть, нешто вымарывать в пергаменте?

— Ничего не надо делать. Он был тогда живой. А ты пиши, знай, дальше, что скажу.

Только к концу 1187 года вывел дьяк последний раз с дыхания, с новой, красной строки: «Спев песню старым князьям, будем петь и молодым: «Слава Игорю Святославичу, буй-туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Да здравствуют князья и дружина, борющиеся за христиан с погаными полками! Слава князьям и дружине! Аминь».

Судьба князя Игоря и его «Слово» были хорошо известны в каждой княжеской семье. Как было не восхититься доблестью братьев Святославичей, их ревностью постоять за землю Русскую и добыть себе честь и славу, их доброжелательностью и стремлением творить добро, которые не позволили им бросить в беде черных людей! Занимательны подробности похода и судьба Игоря — сказочный успех в первой же стычке с погаными, тяжелое поражение и позорный плен, а затем такой захватывающий дух побег из ханской неволи! А вдобавок и рассказано-то обо всем этом в «Слове» с такой трогательностью и украсой!

Попав в беду, Игорь конечно же не мог не вспомнить о великом князе Всеволоде Большое Гнездо: их отцы связаны были долгой дружбой. В 1147 году Юрий Долгорукий после удачного похода на Новый Город и Мету позвал отца Игоря — князя Святослава Рыльского на Москву, где учинил пир силен, и благодаря этому пиру начался отсчет годов этого города. И наверное, Игорю тоже хотелось бы быть в такой же дружбе с великим князем Всеволодом. Да только вспомнил-то он о нем, когда уж было поздно, слишком поздно прозрел он, слишком поздно…

Константин Всеволодович еще при жизни отца собрал в своем удельном городе Ростове большую книгоположницу: почти тысяча книг и пергаментных свитков. Не жалея серебра, он покупал книги в Царьграде, держал писцов, которые перебеливали «Жития», повести, летописные были и сказания, посылал писцов для этого в разные монастыри, а кроме того, держал переводчика, который перекладывал с греческого и латинского языков. Был у него и список «Слова о полку Игоревом». С гордостью братья читали и перечитывали то место, где говорилось о их отце: «Великий князь Всеволод! Разве нет у тебя и в мыслях прилететь издалека поблюсти отцовский златой стол? Ведь ты можешь Волгу раскропить веслами, а Дон шеломами вычерпать; если бы ты был здесь, то была бы чага по ногате, а кашей по резане».

Константин важно разъяснил младшим:

— Если бы отец пошел, то пленных бы взяли столь много, что девка захваченная всего бы одну серебряную денежку стоила, а рабы — по меленькой, резаной монетке.

— Как бы он пошел, — защищал Юрий, — если два года был в походе на булгар и только что вернулся! Да и пожар в том году во Владимире приключился страшный.

А батюшка Всеволод только бороду поглаживал, улыбку рукой скрывая, и повторял всегда:

— Единодержавие русским землям надобно. Только им спасемся от ворога внешнего и крамолы внутренней.

Но кабы понимали дети смысл отцовских завещаний!..

Глава четвертая. Беда

Еще Юрий Долгорукий стал бороться за единство всех княжеств, больших и малых. Его старший сын Андрей Боголюбский добился подчинения Владимиру Рязани, Смоленска, Полоцка, Великого Новгорода. Другой его сын — Всеволод Большое Гнездо продолжил дело отца и брата, утвердил свое единоначалие как первый великий князь Северо-Восточной Руси. А после него и не стало этого единоначалия. Потому-то на Калке не могли князья договориться между собой. Потому-то и рязанские князья самонадеянно вышли в Дикое поле… Потому-то — да, да! — и сам Юрий Всеволодович решил особь брань сотворити. Не просто легкомыслие проявили Мстислав Удатный, и рязанские князья, и он сам. Все забыли как будто, что нельзя бить растопыренной пятерней, кто-то непременно должен собрать всех в кулак. Вот что поздно понял в свое время Игорь Северский и нынче — Юрий Всеволодович…

Жизнь на Сити в лесу была для пришедших сюда не столь уж обременительна, как о том охотно говорили и простые и высшие ратники, потомки испокон века живших в лесах славянских племен вятичей да кривичей, терпеливые И выносливые, с детства навычные к бортничеству и охоте, к подсечному земледелию. Неразлучные с топором, который их всегда кормил, они за несколько февральских вьюжных дней обжили лесные дебри и безлюдный до их прихода берег Сити. Кроме дружинников и ополченцев из русских залесных княжеств, собралось здесь много обегов и утеклецов — мордвы, волжских булгар, для которых лес тоже дом родной. Случались, правда, в феврале несколько раз такие морозы, что птиц на лету били. С ведома великого князя сотники и десятские уводили свои отряды поочередно согреваться в ближние погосты и слободы: Рыбаньск, Езьск, Бежичи, Городок, — все непременно по берегам рек, все с городьбой, амбарами, истопками, от которых вся округа по утрам окутывалась сизым дымом.

Сить впадает в волжский приток Мологу, которая изгибалась так, что ее исток подходил к верховьям Сити с ее ручьями Керженка и Камышинка. Юрий Всеволодович не случайно выбрал это место для сбора войск и народного ополчения. Укрепив берег Сити со стороны возможного нападения бревенчатым частоколом, он рассудил, что с тыла и с боков стан прикроют дремучие леса, пройти по которым большие конные отряды татар вряд ли смогут.

С наступлением ночи костры на берегу Сити не только не погасли, но к ним прибавились новые. Зарево огня усиливало тьму неба. Становились невидимы даже верхушки ближних деревьев. Глухой лес подступал прямо к землянкам и шалашам из еловых ветвей. За сушняком и буреломными деревьями для костров пробирались по торным тропинкам за версту, чтобы не рубить спасительный лес и не оголять тыл. И заходы для большой и малой нужды были устроены в отдалении, там же, где и ямы для отбросов. Туда втайне приходили волки, разрывали из снега и грызли сваленные мослы, а когда всходила луна, выли в несколько голосов протяжно и тоскливо.

Кажется, никто не мог заснуть в эту ночь. Слабо, шелестяще позвякивали где-то кольчуги, иногда осторожно постукивали латы. Лошади и те затаились, как нет их. Лишь приглядевшись, можно было вдруг заметить большие влажные глаза. Кони не ложились, переступали ногами беззвучно.

Сугробы просели. Пухлые наложницы на ветвях стали колкими. Повлажнело. Это к теплу. Все-таки весна близко. Вкрадчиво, тонко пахло почками вербы.

Воевода Дорож сумел вывести полк неслышно и почти незаметно для остальных ратников. Юрий Всеволодович сам разъяснил сотникам, что разведывать в окрестностях и как поступать, если наткнутся на татар. Если будет их малое число — вступать в бой. Если много — уходить. Если близко никого не будет, разделиться и идти вдоль Сити к Мологе, а потом до Волги. Вооружение легкое. Если татары сами нападут поблизости от русского стана, трубами и рогами вызывать подмогу.

Отрядив сторожу, Юрий Всеволодович все-таки не мог заставить себя опять прилечь в шатре. Снедала неизвестность, потребность что-то делать. Стало и ему казаться, что время идет попусту. Более чем кому-либо другому, великому князю было ясно, что конечная цель всякой рати — победа. Но когда он узнал о сокрушительном поражении рязанцев в Диком поле у реки Воронеж, он не захотел рати: надобно было, елико возможно, откладывать, оттягивать ее. Предстояло решить, как не погибнуть, сохранить силы и дождаться подкрепления от других князей. Но сейчас, стоя на Сити, он видел, как многие не понимают его замысла: одни винят в самонадеянности, другие — в нерешительности и даже трусости. Но он знал также, что в этот час он должен принять на себя всю ответственность. Ему самому, и только ему, решать, что делать.

Он снова вышел в ночь и велел стремянному подседлать лошадь. Весь стан не объехать и до утра — верст, наверное, на сорок растянулся он, если считать по полковым стягам, а если брать в расчет еще дозорные посты со сменной сторожей, так и того больше.

Оставив свою дружину в неприступном, с высокими стенами и надвратными каменными башнями Владимире, он надеялся здесь, в заволжских лесах, пополнить войско из еще не разоренных мест, прежде всего из богатого и многолюдного Великого Новгорода. Оттуда идет хорошая дорога. По льду Сити и Мологи проходят санные пути: с полуденной стороны — от Волги, с полунощной — от Белого озера. Весь февраль по легким ледовым дорогам и по лесным, петляющим между сугробов, шли по призыву великого князя воины и ополченцы, тянулись возы с оружием, мукой, соленой рыбой, мясными тушами, крупой. И только из Новгорода — ничего.

— А что, государь, — нарушил молчание стремянный, — верно ли говорят, будто татары шли на Русь тридцатью тремя дорогами, тридцатью тремя туменами?

— Говорят… Но кто считал?

— Тумен — это десять тысяч нешто?

— Да. А во главе — темник, воевода по-нашему.

— Это что же? Выходит, их триста тридцать тысяч на нас?

— Робеешь? — искоса глянул великий князь.

— Коней жалко, — вздохнул стремянный. — Воев бабы еще нарожают, а коней в нашей стороне мало. Их и под седло, и в соху, и в сани. Это у половцев в степи коней видимо-невидимо. Они их и жрут почем зря. А чтоб мы — коня, кормильца своего и труженика!.. Ведь грех это, правда?

— Голод заставит, съешь, — неохотно отозвался Юрий Всеволодович.

Проезжая вдоль линии костров, они всюду видели бодрствующих людей: иные опять что-то готовили в котлах, иные коротали время в разговорах.

Церковь срубили сразу же, как пришли на Сить, обыденкой — в один день: клеть из соснового леса, тесовая крыша с небольшой главой и дубовым осьмиконечным крестом. Два окна заткнуты рыбьими пузырями, иконостас из нескольких образов без алтарной преграды. Скромно, бедно, но все же не часовня — храм с престолом во имя Иоанна Предтечи. Никогда церковь не пустовала. Иеромонах Антоний и пришедшие с погоста Боженка батюшка Савватий с диаконом Провом служили обедни и всенощные, принимали исповеди и причащали многочисленную паству.

Юрий Всеволодович вошел в тот час, когда батюшка с диаконом совершали молебен о ниспослании милости Господа во время брани против супостатов, находящих на ны.

— Яко Милостивец и Человеколюбец Бог еси… — возглашал Савватий.

Стоявшие перед иконостасом ратники опустились на колени. О, сколь же пестро было это воинство! Бояре в беличьих да лисьих шубах и в сафьяновых, подбитых мехом сапогах, дружинники в нагольных полушубках и козловых коротких чоботах, горожане и крестьяне в сермягах, длинных ватолах, обутые в отоптанные лыковые лапти.

— Церковь вопиет Ти, Христе Боже, силою Креста Твоего укрепи верныя люди Твоя, победы дая им на супротивныя, — читал густым басом Пров.

У западных дверей иеромонах Антоний освобождал от наложенных в разное время епитимий:

— Освободи, Владыка, благостью Своей раба Твоего от уз, связывающих его…

Отрешенный от обязанности за некое прегрешение читать сорок дней акафист вместе с вечерним правилом отходит в сторонку, готовясь к причастию, а на его место становится другой провинившийся перед Господом, и его тоже Антоний освобождает от строгого послушания.

Заметив великого князя, батюшка Савватий благословил его, сказал озабоченно:

— Вот сколько грешников-то… Но владыка Кирилл велел, кто на рать пойдет, тому дать причащение.

Был батюшка в холщовой ризе, на которой неумело, торопливо, видно, нашиты были желтые, под стать золоту, кресты.

— Сам, батюшка, ризу шил?

— Сам, — сразу опечалившись, тихо вздохнул Савватий. — Попадья моя милая померла летошний год. Царство ей Небесное. Скоро ли свидимся?

Юрий Всеволодович тоже перекрестился и вышел.

Пятна света от факела плясали на снегу. Сразу стукнуло сердце. Рядом со стремянным, державшим в поводу лошадей, стоял Жирослав Михайлович, веселый и запаленный.

— Ищу тебя, великий князь! — посунулся он к самому лицу.

Юрий Всеволодович невольно нюхнул: не пьян ли воевода?

— Что случилось? — спросил, напрягая строгостью голос, потому что хороших вестей боле не ждал.

— Князь Святослав объявился! — ликуя, вскричал Жирослав. — Ты отчего, думаешь, у меня костры везде? Кормим! Ополчение он привел.

— Сколько? — сразу вырвалось у великого князя.

— Полк!.. Поболе!.. Питать надо. Устали и голодны.

Воевода торжествовал, будто со Святославом уже пришло спасение. Таково уж было его свойство: не терпел Жирослав Михайлович выжидания, бездействия, тосковать начинал и падал духом. А эту ночь он с вечера еще не присел: то Дорожа собирай-провожай, то — нечаянная радость! — князя Святослава встречай, на ночлег ополченцев и дружинников его пристраивай. Воевода колыхался на седле в неверном свете факела, будто Александр Македонский какой.

Святослав был любимцем большого гнезда. Тихий голос и тихая улыбка, вьющиеся редеющие волосы над высоким лбом, незлобивость — все это вроде бы приметы человека робкого, неуверенного. Но не таков он был на самом деле. Легко загорался гневом, правда ненадолго, в спорах любил верх, в битвах был отважен и упрям. На Липицу кинулся без раздумий, юнош пламенный, на Константина восстал, справедливости взыскуя, города, еще не завоеванные, с братьями делил, бражничал на равных, побитый, ускакал вместе с ними, кровь и синь, на челе знаки багровые имея, а потом первый же стал смеяться над этой сварой, не переживая неудачу и не кручинясь о жертвах. И Константин на него даже не крепко серчал, только глядел при встречах с укором. Но Святослав старался не часто ему на глаза попадаться. Был младший брат умен и ни к чему сильно не привязан. Мог человека приветом сердечным за самую душу уцепить, а мог оттолкнуть внезапно, резко и больше не вспомнить о нем никогда.

Сейчас его трудно было узнать. В расстегнутой шубе, без шапки, с прилипшими волосами, он не смог даже спрыгнуть с коня — свалился на руки подоспевшего конюшего. Выглядел он не просто усталым — изможденным. Обнять Юрия Всеволодовича намерения не изъявил.

— Не боялся обраниться, допрежь битвы прискакал? — спросил тот, скрывая радость за нарочитой грубостью.

— Я последним пришел? Но не опоздал ведь? — говорил Святослав чужим, медвежьим голосом.

— Две ночи и день в седле, — попытался вступиться сотник за своего князя. — Сперва на Углич полем шли, свернули на Ростов, в нем два дня пробыли и, уж минуя Ярославль, ступили на волжский лед, по нему до Мологи, а тут и до Сити рукой подать.

— Что поостереглись и не напрямую ринулись, это умно, однако чего в Ростове-то потеряли?

— Для роздыху остановились.

— На целых два дня?

— О том князя Святослава пытай, — уклонился сотник.

Юрий Всеволодович в самом деле не понимал, что можно было делать два дня в Ростове, в котором он был самолично совсем недавно, забрал племянника Василько с дружиной и все имевшееся в городе оружие и броню, а кроме того, много продовольствия, оставив жителям лишь самое необходимое.

— Я ведь в Ростове, кажись, все уладил?

— Да? — Святослав вскинул хмурый взгляд.

— Ну, что? Говори уж сразу?

— Пошли в шатер, брат. Прикажи мне укропцу в кадушке горяченькой развести. Ноги я стер в мозоли.

Он и в самом деле не только хромал, но и шел враскоряку. Он привел, собрав по разным городам, отроков боярских, которых, в отличие от дружинников и гридней-мечников, называли пасынками. Пришли также вооруженные горожане и сельские жители, те, кто в мирное время, по своему достатку, обязаны были давать лошадей для конницы.

Пар клубами исходил из укропницы, заполняя шатер до потолка.

— Холодно у тебя, — сказал Святослав, опуская ноги в кадушку и морщась от боли.

— А ты думал, как у тебя в горнице? Гласы гусельные да писки органные и всякое веселие неизбывное? — Юрию Всеволодовичу хотелось бранить брата, всю муку свою за последние дни на нем выместить. — Ты пошто так задержаться посмел? — удерживая голос, заговорил во гневе, едва они остались одни. — Я тебе сызмалу вместо отца. Как посмел ослушаться? Ты что, брат? В такие миги жизни медлишь, вопреки велению моему?

— Причина была, — устало ответил Святослав, растирая ладонями впрочерно искусанное ветром и морозом лицо.

— Аль еще что случилось? Что важнее сейчас может быть, чем спешить ко мне с родственною помощию?

— Книгохранилию Константинову прятал.

— Книги? Ты меня изумляешь, брат. То полезно и похвально, в тишине и благоденствии обретаясь, мудростию ум наполнять. Но сей час, когда речь об отечестве и наших жизнях! Ослушание в такое время предательству подобно.

— Оставь, Гюрги! — тихо сказал Святослав. — Прибыл я и перед тобою. Чего ж еще? А пергаменты не мог бросить. Если возьмут город, сожгут. Возможно ль? Ценность великая.

— Сожгут? — тупо переспросил Юрий Всеволодович. — Ты полагаешь, произойдет?

— А ты не допускаешь такого? — непонятно поглядел Святослав.

— Могут, по-твоему, Ростов взять?

— А по-твоему? — странно улыбнулся брат.

— Но там укрепы! Валы земляные, стены рубленые, башни! Что значит, возьмут? Чай, не плетень вокруг погоста?

Брат молчал, закрыв глаза и откинув голову.

— Ты спишь? — окликнул его Юрий Всеволодович.

— Я устал, — не открывая глаз, ответил он.

— Что же ты сделал с книгами?

— Перетащил их в монастырские склепы.

— Я и сам подумывал, да торопился. Церковную утварь, сосуды дорогие, образа схоронили на случай, если татары нагрянут. Да и то сказать, рази поймут татары, какой толк в этих книгах?

— Сожгли бы…

— Два дня таскал?

— Два.

— Что же так долго?

— Каждую книгу в кожу обернули.

— От сырости? Это умно, да. Но удивляюсь я, что в такое время думал ты об этом.

— Гюрги, все прейдет — это останется. Царство Небесное Косте нашему, что он такую книгоположницу обустроил. Василько сохранил. Владыка Кирилл продолжил собирание книжного дома… Василько с тобой?

— И владыка тоже. Ехал из Белоозера со свитой, решил с нами быть до битвы и победы.

— Победы? — с прежней странной улыбкой спросил Святослав, все также смежив веки.

Юрий Всеволодович привстал, вгляделся в лицо брата.

Огонек светильника, плававший в конопляном масле, уже догорал. Черный остов согнулся крючком, и пламя, упираясь в него, едва приметно вздрагивало, колебалось.

— Думал, хватит до утра… Нет, не хватит… Видно, придется сменить.

Святослав не отозвался.

— А ты… это… книжницу-то надежно упрятал? Не найдут вражины?

Святослав опять промолчал.

Юрий Всеволодович больше не выдержал, схватил и потряс его за плечи:

— Ты что-то знаешь, а не говоришь, да? Что за беседа у нас — слепого с глухим? Ты не смей так со мною? Открой глаза и реки прямо!

Святослав распахнул густые ресницы, и Юрий Всеволодович отшатнулся. На него смотрели белые, безумные, смеющиеся глаза. Великий князь взял голову брата в руки, с болью ощутив родной запах его мягких волос.

— Ты что? Ты болен? Скажи мне, что происходит между нами? Я не понимаю.

Запекшиеся, в трещинах губы Святослава шевельнулись беззвучно:

— Ничего.

— Но я вижу! — Юрий Всеволодович ловил этот белый бессмысленный взгляд. — Зачем терзаешь меня недомолвками? Что у тебя на душе? Откройся!

— Брат, уйдем отсюда, — невнятно произнес Святослав. — Пойдем в Белоозеро. Перехоронимся там…

— Ты бредишь? — отскочил от него Юрий Всеволодович. — От тебя мне слышать такое? Бросить войска? Я с таким трудом собрал их! Ты приехал, чтобы это сказать?

Белоозеро тогда входило в Ростовскую землю, владения Константина, после — сына его Василька. Случилось так, что Батый обошел Белоозеро стороной, и туда сбежалось множество людей. Править стал внук Константина Глеб Василькович. Середина тринадцатого века стала временем наивысшего расцвета города. Так что совет Святослава отправиться в Белоозеро и тем спастись не лишен был смысла и основания. Но Юрий Всеволодович не мог ведь это предвидеть и потому продолжал бранить брата:

— Ты моложе меня. Откуда эта слабость в тебе? Это малодушие?

— Гюрги! Рязань пала, — хрипло прошептал Святослав.

— Я так и думал, я слышал, я догадывался, — забормотал, борясь с волнением, Юрий Всеволодович. — Но верно ли передают? Надо, чтоб верные вести шли. Надо перепроверить. А то скажут одно, глядишь — совсем другое.

— Гюрги, они взяли ее в пять ден, — прохрипел брат.

— Осада? Всего пять? Святославле, того быть не может! Чтоб они, колченогий сброд, город взяли? — Он почти кричал, как будто пытался переубедить брата, но вдруг в его мыслях прозрачная от всегдашнего поста Евпраксия, дева суздальская, худенький перст воздвигла: и Суздалю погибнуть. — Это ложь! — завопил Юрий Всеволодович. — Переветники пущают, чтоб нас перепугать и ослабить. Не верь им, брат, никому не верь! Мы вместе! Братаничи с нами. Мы — сила. Мы уже готовы!

— А Ярослав где? — прищурив глаз, спросил брат, и рот у него повело набок, в оскал. — Уйдем, Гюрги!

— Нет! — тяжело сказал великий князь. — Замолчь. И не смей про то… Позор и беда. Видно, чаши эти нас не минуют. Уйти — позор. Остаться — беда. Из чего выбирать?

— Уйти — спастись! — Святослав с плеском вытащил ноги из кадушки и, обтерев их, обул меховые чулки. Сидел, как старик, положив руки на колени, и покряхтывал.

Юрий Всеволодович опять подошел к нему.

— Неужто ты в самом деле считаешь меня виновником того, что татары разорили Рязань?

Теперь Святослав смотрел на старшего брата прямо, не мигая, но не было в его взгляде ни дерзости, ни упрека, лишь усталость и обреченность.

— Видел бы ты себя, великий князь, со стороны…

— А что? — заносчиво и растерянно спросил Юрий Всеволодович.

— Посмотри, говорю, на себя. Ведь могутнее тебя вряд ли найти кого-нибудь не только среди князей и бояр, но и среди молодых дружинников. Погляди на свои кулачищи — что копыта жеребца! Ты плечами своими пошевели-ка…

— Ну и что? Знаю, что силен я телесно.

— Да, так… А со стороны ты что мокрая курица. Жалок, нерешителен. А почему? Вина у тебя на шее висит.

Юрий Всеволодович вскинул густые черные брови не столько с гневом, сколько с удивлением. Вина на шее — это, по Русской Правде, поличное, когда судят пойманного татя и вешают ему на шею украденную им вещь.

— Ты, никак, меня еще и в татьбе виноватишь?

— Просто жалко мне тебя.

— Да вроде бы скорее уж ты… курица… опасливая.

— Я про себя все знаю, — тяжело перебил Святослав. — Я войско привел сюда, даже не имея собственной дружины, а вот ты не отозвался, когда рязанские князья взмолились.

В иное время Юрий Всеволодович дал бы волю гневу, грохнул бы кулаком по столешнице и даже бы к простому объяснению не снизошел, но сейчас понимал, что обязан быть сильнее и выдержаннее всех.

— А знаешь ли ты, когда они взмолились?

— Не все ли одно?

— Они допрежь послали гонцов к Михаилу Черниговскому. А ко мне только после того уж, как самонадеянно вышли в поле и были жестоко биты татарами. Не я, а они, князья рязанские, решили в одиночку, особь брань сотворить. Высоко занеслись, да низко упали.

Князь Святослав отвернулся:

— Поступай как хочешь… Невозможно поверить, что Рязань не устояла. Но сбегов много притекло в Ростов, беспомощно и путано говорят. Ничего из речей не понять. Они в ужасе, Гюрги.

Юрий Всеволодович слишком хорошо знал, сколь надежно была укреплена стоявшая на высоком берегу Оки столица Рязанского княжества. С одной стороны крутой речной обрыв, с трех остальных — пятисаженные валы, перед которыми вырыты и заполнены водой рвы. По гребню валов возведены дубовые раскаты: две порядные бревенчатые стены, соединенные короткими перегородками и заполненные утоптанной землей, камнями, глиной, — очень прочные раскаты, ни топором, ни копьем их не взять. О столь крепких защитных сооружениях позаботились рязанцы потому, что уж очень на опасном месте стоит их город: к реке Проне подступает Дикое поле, где половцы в поисках поживы носятся с кривыми мечами на своих степных аргамаках; с востока из дремучих лесов вылезает с широкими ножами мордва; с севера постоянно грозит стольный город Руси Владимир, требуя безоговорочной покорности; с запада тоже надо постоянно ждать по Десне и Сейму непрошеных гостей. И нельзя не похвалить рязанских князей за предусмотрительность и радение — со всех сторон обезопасили они свою отчину обустроенными крепостями: от половцев Пронском да Белгородом, от мордвы Ижеславцем да Исадами, от владимирцев Рославлем, Борисовом-Глебовом, Переяславлем да Ожском, от западных недоброжелателей Зарайском. И могли ли рязанцы представить себе, что враг нахлынет на них сразу со всех сторон: татарская конница, воевавшая с аланами на Северном Кавказе, обогнула леса и напала с запада и с севера, с юга пришли отряды, устраивавшие облавы на половцев, с востока подступили полчища Батыя и других ханов, громивших мордву, буртасов, булгар. Охватив Рязань кольцом, основные силы пришельцев сосредоточились в междуречье Дона и Воронежа.

Понимая, что такую сильную крепость не взять изгоном, с ходу, приступили к многодневной осаде. Из Пронска, Белгорода, Ижеславца и других разоренных городов и сел татаро-монголы пригнали тысячи пленных, заставили их под ударами плетей, под угрозой смерти валить лес, тесать бревна и таскать их к стенам Рязани для острога — ограждающего крепость тына, чтобы предотвратить прорыв осажденных и не подпустить к ним возможные подкрепления.

За острогом, на местах возвышенных и недосягаемых для стрел рязанских лучников, поставили кожаные и войлочные шатры. Возле каждого шатра водрузили бунчуки — конские хвосты на раскрашенных древках как знак власти темников и тысяцких. Каждую тьму войска возглавляли высокородные ханы-чингисиды, их бунчуки имели особые знаки отличия, и их рязанцы насчитали десять (потом стало известно точно, что это были все потомки Чингисхана: сын его Кулькан, внуки Орда, Бату, Шейбани, Тангут, Гуюк, Кадан и Байдар, правнук Бури, внучатый племянник Аргасун; старшим воеводой был опытный Бату). Значит, осаждавших город было не меньше десяти тысяч. В Рязани же всего населения насчитывалось тысяч двадцать, а обращаться с оружием мог лишь каждый десятый житель.

Прежде чем начать приступ, татары поставили перед острогом пороки — стенобитные орудия, из которых непрерывно били камнями по стенам крепости, расшатывая бревна частокола, сбивая верхушки башен, поражая людей.

Шестнадцатого декабря под бой барабанов, привязанных к седлам сотников, под воинственные крики «Ур-р-arx!», что значило на их языке «Вперед!», решились брать город открытой силой. Карабкались по прислоненным лестницам, обрушивались с них наземь, пораженные мечами, стрелами и камнями, заживо сожженные кипящей смолой, ослепленные раскаленной золой и песком. Они лезли и лезли день и ночь, на смену павшим приходили новые воины — истинно саранча, неисчислимая и неистребимая, как ни жги ее, как ни изничтожай. Ров заполнился трупами, и татары прямо по ним пошли на шестой день, двадцать первого декабря поутру на решительный приступ. Они лезли с удесятеренной силой, взбешенные неслыханным упорством осажденных.

Защитники, бессменно стоявшие на стенах все эти дни, уже не смогли сдерживать натиск. Притупились их мечи, поломались копья, посеклись кольчуги и шеломы, многие пали замертво, оставшиеся в живых едва держались на ногах от усталости и полученных ран и язв.

Проломив стену сразу в нескольких местах, татаро-монгольские воины с горящими факелами, с топорами и саблями хлынули на городские улицы и площади. Разграбив дома князя и бояр, церкви и монастыри, они сожгли город дотла, свирепо посекли всех жителей, так что некому стало уж оплакивать и хоронить мертвых.

Поразительно, с какой неожиданностью и скороподвижностью татары обошли Рязань лесостепью с юга, а затем пролезли через мещерские дебри по замерзшим болотам и оказались вдруг — истинно нечаянно и внезапно! — перед изумленными рязанцами на берегу Оки.

И то стало для русских ошеломляющей неожиданностью, сколь изворотливы и лукавы оказались азиатские степняки. Батый направил во Владимир посольство с предложением мира. Поверил — нет ли ему Юрий Всеволодович, но понял, что этот мир — некая отсрочка, не воспользоваться которой было бы неразумно. И он неплохо использовал выдавшуюся передышку, успел собрать значительные силы, отправить которые в осажденную Рязань было бы опрометчиво и опасно.

Владимирские полки начали сосредоточиваться в рязанском городе Коломне, который стоит на пересечении речных путей и запирает дорогу от Рязани к Владимиру. К северу от Оки по обоим берегам Пры совершенно нет поселений, идут сплошь заболоченные леса, так что большие кассы конницы и тяжелые обозы могут пройти к Владимиру лишь по льду Москвы-реки и затем по Клязьме.

Во главе полков Юрий Всеволодович поставил старшего сына Всеволода с воеводой Еремеем Глебовичем.

Учитывая, что в случае прорыва через Коломну ордам Батыя по пути во Владимир не миновать Москвы, небольшого городка, обнесенного деревянным тыном, Юрий Всеволодович отрядил на его защиту дружину ратников со вторим сыном — Владимиром и воеводой Филиппом Нянькой.

Третьего сына с воеводой Петром и епископом Митрофаном оставил охранять столицу, а сам с малой дружиной отправился за Волгу. Он уверен был, что татаро-монголы отложат продолжение похода до лета, как всегда поступали все степные хищники. Если же и станут предпринимать какие-то вылазки не очень крупными силами, то сыновья не только Владимир, но и Коломну с Москвой удержать смогут, а за это время удастся собрать в северных волостях, а главное, в многолюдном и богатом Новгороде такую рать, которая способна будет нанести решительное поражение пришельцам.

Очень скоро, однако, Юрий Всеволодович убедился, что ошибался в своих расчетах. Что же это за сила такая дьявольская? И неужто же нет на нее окорота?

Святослав угадал тайные мысли брата:

— Нам с тобой остается лишь надеяться, что и мой сын во Владимире, и твои трое живы пока еще…

— Пока еще, говоришь ты?..

— А что? Разве мы не бросили их на растерзание?

Юрий Всеволодович после долгого тяжелого молчания произнес:

— Поговорили мы с тобой, как меду напились…

И опять тишина настоялась, так что слышно даже, как потрескивает светильник.

За дверью зародился неясный шум — кто-то оббивал с себя снег.

— Дозволь, княже, войти?

— Входи, — ответил Юрий Всеволодович преувеличенно громко, радуясь, что так неожиданно оборвалось трудное объяснение с братом.

В проеме показался тысяцкий Жирослав Михайлович, назначенный главным воеводой всего стоящего на Сити воинства.

— От Дорефея Федоровича — посланцы. Привели два «языка». Один — татарин, а второй… — Тысяцкий запнулся и даже чуть назад отпрянул, стал деловито сбивать с одежды остатки снега.

— Ну, так кто второй?

— Второй — Глеб Рязанский!..

Возглас удивления издали сразу оба князя, и было чему изумиться.

— Где они? Тут, у моего шатра?

— Нет, княже, возле ставки твоей ждут.

— Пойдем, — велел Юрий Всеволодович брату. Тот начал торопливо собираться.

Шли по льду погруженной в долгий зимний сон Сити. В лесу было тихо, а здесь ветер гнал снег и сбитый с прибрежного кустарника иней. Возле тына стояли запорошенные дозорные. Раз снегом покрылись, значит, сторожко ведут себя, с места не сходят, мысленно похвалил их Юрий Всеволодович, а вслух произнес, желая порадовать и подбодрить дозорных:

— Ну и хваты дружинники у Дорожа, зараз двух «языков» вражьих схватили!

— Да, сильно, однако же разве может быть такое, чтобы «языком» оказался Глеб Рязанский? — отозвался Святослав.

— Сам дивлюсь. Уж не ошибка ли какая? — отвечал Юрий Всеволодович, а сам пытался вспомнить лицо рязанского князя, которого видел последний раз в тот год, когда был посажен на великокняжеский стол, в 1218 году. После этого больше не встречались, но кто не слышал о страшном злодеянии, им учиненном, столь страшном, что летописцы не только в Рязани, но и в Новгороде и в Ростове описали его с содроганием в тот же год, как случилось.

Юрий Всеволодович сам держал в руках незадолго перед уходом из Владимира на Сить пергамент, на котором торопливым русским полууставом сообщалось, что Глеб Владимирович, князь рязанский, подученный сатаной на убийство, задумал дело окаянное: перебить шестерых братьев, чтобы захватить всю власть в городах и весях Рязанского княжества. Со слов самовидцев монастырский описатель подробно рассказал, сколь коварно Глеб осуществил свой замысел.

Он пригласил всех князей с их боярами и челядью на пир честной — не просто пир, а в честь приглашенных гостей. Учинил пир за городом, в прибрежном селе. Дело было жарким летом, на день святого пророка Илии, 20 июля, а потому пировали на вольном воздухе в большом шатре. Рядом же под войлочной полстницей спрятаны были вооруженные воины и поганые половцы. В самый разгар веселья Глеб выдернул меч из ножен и дал знак людям своим. Иссекли и шестерых князей, и множество их бояр и дворян, приготовили им, как закончил летописец в утешение, Царство Небесное, а себе — муку вечную. Усидеть на рязанском столе Глеб не смог, князь Ингвар Ингварович разбил его, и он бежал в половецкую степь. С той поры сгинул, как все думали, бесследно. Однако же вот объявился, и где!..

Ставка великого князя — приземистая рубленая изба и возле нее главный стяг были освещены двумя смоляными факелами, которые держали в руках княжеские кмети. Языки огня колебались, отражаясь на черевчатом полотнище стяга, высвечивали на нем вышитый золотом строгий лик Спасителя.

— Где «языки»?

— В избу мы их заперли, чтобы не сбегли. Руки и ноги сыромятными ремнями спутали. К ним пойдешь?

— Нет. Тут поговорим.

Рядом со ставкой расчищена поляна, на которой великий князь проводил свои советы с князьями и воеводами. Кмети вытащили ковер, чтобы накрыть им, по обыкновению, положенное по краю поляны толстое и до блеска ошкуренное бревно — на него садились всегда званые на совет.

— Не надо, — обронил Юрий Всеволодович.

Понятливые кмети проворно скатали снова в трубку ковер и унесли его в избу. Вернулись с пятнистой шкурой барса, накинули ее на широкий осокоревый пень — это как бы временный трон великого князя.

Юрий Всеволодович занял привычное место, велел привести пленников.

Стражники вывели из избы обоих сразу, поставили их перед великим князем.

Юрий Всеволодович, когда шел со Святославом к стану, так и не смог вспомнить обличье Глеба Рязанского, а лишь взглянул мельком — сразу узнал: то же сухое узкое лицо, тот же прищуренный взгляд глубоко утопленных глаз — настороженный и оценивающий взгляд.

— Что, Глеб, постиг небось, какую кару принял Каин от Бога, убив Авеля, брата своего? Как и сродник ваш Окаянный Святополк?

Глеб рухнул на снег, изо рта у него вылетела длинная зеленая слюна. Юрий Всеволодович едва успел подобрать под себя ноги, сказал с брезгливостью:

— Что уж ты так? Во прах уничижаешься, словно и не князь Ольгового корня?

Укрепившись на локтях и коленях, Глеб по-собачьи задрал голову:

— Твои буестные вои полон рот мне хвои сосновой натолкали.

— К чему это? — повернулся Юрий Всеволодович к дружинникам Дорожа.

— Чтобы не зявкал.

— Тряпицы под рукой не было.

Глеб помотал головой:

— Вели, государь, ремни с меня снять. Я ни стоять не могу, ни пасть от хвои прочистить.

— Ремни-то снять можно, да заменить их цепями железными и колодками деревянными.

— Зачем же?.. Не сбегу же я… Я ведь по доброй воле пришел. Неуж не веришь?

Юрий Всеволодович усмехнулся:

— По доброй воле, говоришь? А я думаю, что по воле Дорожа, воеводы моего?

— Я знал, что не поверишь мне, а потому не с пустыми руками шел сюда.

— Что же нес?

— Многоценного «языка».

— Не облыжничай, смерд! — спокойно отозвался второй пленник, немолодой уже татарин с женоподобным лицом. — Не ты, а я тебя пригнал, как скотину, прямехонько к дозорным великого князя, к этому самому Дорожу.

Юрий Всеволодович от изумления даже приподнялся с пенька и приблизился к пленнику:

— Эка! Татарин, а сколь чисто по-нашему лопочет!

— Не татарин, нет! Я — монгол! — с гордостью и вызовом объявил «язык».

— В чем разница?

— Монголов пришло на Русь мало, может, три или четыре всего тысячи. Раз в сто больше татар и всяких кипчаков.

— Каких это — всяких? — продолжал изумляться Юрий Всеволодович.

— Да всяких… Кыргызов, алтайцев, уйгуров… Еще меркиты, ойраты… Есть караиты и найманы… Всякие, и все они как раз и называются татарами.

— Называются, а на самом деле, значит, как в Ноевом ковчеге: всякой твари по паре?

Монгол озадаченно промолчал. Не дождавшись ответа, Юрий Всеволодович повторил:

— Стало быть, говорю, каждой твари по паре собралось — монголов, татар…

— Нет, — твердо перебил монгол. — Мы, монголы, не твари, а все остальные — да, твари.

— Чем же они хуже вас?

— Мы их всех победили.

— И они — ваши данники и рабы?

— Да, они наши подданные и рады идти с нами на покорение вселенной до последнего моря.

— Ну, а татаре-то все же — кто они?

— Э-э… Никто.

— Как это?

— Великий Чингисхан завещал нам перерезать всех татар, не жалеть ни баб, ни детей, мы так и поступили, поголовно истребили их, примеряя младенцев к тележной оси.

— Отчего же все говорят: татары, татары?..

— Ну, уцелели пока иные. Мы их гоним перед собой, как скот на убой. Они все перед монгольским войском идут, вот вы и пугаетесь: «Татары!»

— Как кличут-то тебя, я не спросил.

— Бий-Кем. По-вашему — Большой Енисей, река такая есть, как все равно что Волга.

— Далеко этот Енисей?

— Начинается в монгольских землях, а втекает в Дышащее море, на севере, где Полярная звезда.

— Ну, все-таки, Бий-Кем, зачем ты сюда, в леса, с русским князем явился?

— Э-э, долгая история, вели лучше руки развязать, мне ведь тоже хвои горстями в рот напихали.

— Может, и поесть попросишь? Хлеба или мяса? Может, и пива с медами пожелаешь?

Монгол насмешку в голосе Юрия Всеволодовича уловил, ответил с достоинством:

— Если нас угощают, то мы не отказываеся, однако же просить не станем.

— Такие гордые?

— Э-э, князь, не знаешь ты, что согласно Ясе Чингисхана все воины в походе должны содержаться полуголодными, потому как от сытой собаки плохая охота. А вы, русские, шибко любите есть, вот и воюете плохо.

— Это не твоего разумения дело. Я тебя о чем спрашиваю?

— Я же сказал: долгое это дело, — повторил монгол раздельно и со значением.

— Если долго, то и не надо. Где Батыга? В Углич Поле?

— Нет. Бату-хан послал сюда главного своего воеводу Бурундая, велел ему доставить тебя живого либо голову твою за то, что сын твой возле крепости Коломна убил Кулькана, сына Потрясателя вселенной Чингисхана.

Юрий Всеволодович вздрогнул всем телом, схватил монгола за грудки:

— А сын мой? Всеволод?

— Утек во Владимир, — твердо отвечал монгол, глядя в глаза прямо, безобманно.

— Не врешь?

— Нет, правду говорю. И второй твой сын хотя не защитил Москву, но жизнь свою уберег… Тоже во Владимир…

— Благ Господь, милость Его вовеки, и истина Его в род и в род! — Юрий Всеволодович повернулся к лику Спасителя на стяге. Но если бы в этот миг видел он темные узкие глаза монгола, то не отнесся бы к нему с такой доверчивостью. — А скажи, Большой Енисей, когда Бурундай придет сюда за моей головой? Утром завтра?

— Что ты, что ты, господин! До весны станет ждать, покуда снег не сойдет.

Это была новость, в которую и поверить было совсем невозможно.

— Зачем же в Углич Поле пришли?

— Чтобы загодя по льду через Волгу переправиться, она ведь шибко разливается, — подал голос Глеб. — Вот и половцы постоянно только по весне на Русь ходили.

— Сговорились, — прошипел из-за спины Святослав.

Юрий Всеволодович повернулся к рязанскому князю:

— А ты-то как с ним снюхался?

— О-о, долгая история. Расскажу, непременно расскажу тебе. Вместе мы с Бий-Кемом по половецкой степи скитались, с той еще поры, как битва на Калке приключилась… Такая беда тогда постигла наших, такая беда!.. На Калке…

— Погоди про Калку. Про Рязань лучше скажи. Может, ты из половецкой степи примчался родную Рязань от монголов да татар щитить, а-а?

— Не насмехайся, князь! Знаешь ведь, что прокляли меня рязанцы… Одно радует, что не только меня. — И Глеб кинул долгий выжидательный взгляд. — Знаешь небось сам, кого еще рязанцы клянут последними словами?

— Замолчь, Святополк Окаянный!

— A-а, не любишь правду?

— Не правду ты лаешь, наущаешь только. Может, рязанцы и Михаила Черниговского клянут? Они его тоже ведь звали на помощь?

— Нет. Хоть далеко Чернигов от Рязани, не то что Владимир, две, а то и все три седмицы надо скакать с заводными лошадьми, однако же пришли дружинники черниговские с воеводой Евпатием Коловратом. Хоть припозднились, но такую порку устроили татарам, что те и посейчас опомниться не могут.

Эта новость показалась и вовсе несбыточной. Великий князь даже осерчал:

— Обоих подстрекателей в железа заковать. Пусть ночь посидят с крысами, а утром расспросим их с пристращиванием. Воды дайте, а брашно погодите, пусть натощак поразмыслят.

— Заковать?

Глеб резко отскочил в сторону, прижался к стволу дерева, затем обхватил его судорожно, царапая ногтями кору.

— Не пойду! — крикнул. — Я ведь не за тем сюда пробирался, чтобы с тобой собачиться и в цепях сидеть… Я пришел помочь тебе… Как увидел, что натворили татары в моей Рязани, сердце в груди перевернулось… Я пригожусь тебе! Я много чего знаю для тебя полезного!

— Уведите! — холодно велел Юрий Всеволодович. — В железа, пожалуй, не обязательно, и так никуда не денутся.

Дюжие мечники крепко обхватили с двух сторон Глебами он сразу понял, что и не рыпнуться ему, только сумел уж перед входом в избу повернуть набок голову и выкрикнуть:

— Готовься, князь! Не теряй напрасно времени, а монголу этому не верь!

Юрий Всеволодович, конечно, знал, что не он один не может смежить глаза в эту ночь, но чтобы бодрствововал решительно весь табор — это его даже обескуражило: неужто все уверены в неизбежности утренней сечи и неужто-таки соврали Глеб Рязанский и монгол Бий-Кем?

Три дня тому назад пришел небольшой отряд ополченцев из Белоозера. Это были местные жители, занимавшиеся ловлей белок и куниц, называли их сицкарями за необычный говор. Жирослав Михайлович отвел им место, посоветовал рыть землянки или ставить срубы. Сицкари отказались:

— Зацем? Мы привыцны, а рецку Сицу знаем с малолецсцва. Тут мы цто дома на пецке.

Юрий Всеволодович придержал коня возле сицкарей, немало подивился тому, как расположились они на ночлег. Вырыв в снегу квадратные ямы и расчистив дно их до прошлогодней травы, они устроили охотничьи костры из трех сосновых лесин, положенных одна на другую по длине так, что они не пылали, а лишь непрерывно тлели и обогревали, словно печи.

— И тепло?

— Прям горяцо! Мы сперва на земле жгем, угли сгребаем, а уж после этого нацинаем нодью жець на всю ноць.

— Что же не спите, час поздний?

— Не хоцим.

— Ну, раз не хотите…

— Ага, не хоцим, потому как люди твои про такие цудные дела говорят, цто не знай — верить ли?

— Что? Что за чудные дела?

— Сказывают, цто богатырь русский объявился… Клицут как-то непонятно, вроде — Околоворот?

— Околоворот?.. A-а, Коловрат! А вы от кого это проведали?

— Да твои люди, дружинники, сказывают, будто он все полки Батыги расцехвостил!

— И на нашу долю оставил. — Юрий Всеволодович понужнул коня и повел его небыстрой скачью к ближнему костру. Два вооруженных мечника и стремянный конюх держались на пол-лошади сзади великого князя.

Просто удивительно, как скоро рассказы монгола и Глеба Рязанского стали известны всем. Да еще и со всяческими подробностями, которых становилось все больше и в которые все меньше верилось.

Сперва говорили, что воевода Ипатий Львович Коловрат, посланный великим князем рязанским Юрием Игоревичем в Чернигов, вернулся с воинством в тысячу семьсот человек. Но мог ли Михаил Черниговский за малое время собрать столь большую рать? Да и как было отправлять всех, оставляя всю свою землю беззащитной? Как могли воины Коловрата сохранить силы после изнурительного перехода по зимним неустроенным дорогам? Будто из тысячи семисот ратников верхоконных лишь триста человек, а остальные пешцы, но это и вовсе дело несообразное. Разве что триста дружинников — это те, которых отпустил Михаил Черниговский, а остальные уж пристали к ним на разных землях? Да, триста всадников можно сохранить в атом переходе. А в лесах после первых стычек с татарами могли уцелеть разрозненные отряды ратников и ополченцев, которые охотно пошли за Коловратом, чтобы отомстить за разорение Рязани, уж они-то, надо думать, отвели душеньку, сами в жестокой сече полегли, но и великое множество татар с собой унесли.

Юрий Всеволодович остановил лошадь у костра, который разложен был за густыми зарослями терновника на расчищенной лесной поляне в окружении елей и берез. Спешившись и передав повод стремянному, Юрий Всеволодович вышел на узенькую, пробитую в снегах тропинку.

— Ипатий-то сзади на стан Батыги налетел, — долетели до него слова кого-то из сидевших у костра.

Юрий Всеволодович приостановился, уже не удивляясь, что и тут известно стало про Коловрата. Воины лежали вокруг костра лицом к огню, облокотившись на подостланные еловые ветки, иные прямо на снегу.

— А ты-то откуль прознал? — неуверенно спросил рассказчика кто-то из слушателей.

— Великий князь Юрий Всеволодович зятя моего приставил караулить монгола и Глеба Окаянного. Они там сидят, а зять-то, не будь разиня, приник ухом к двери и все вызнал.

— Ну-ну, бухти давай..

— Рассказывай, Проня!

— Да-а… Налетел Ипатий и почал сечь без милости. Смел все полки татарские. Татары стали как пьяные, они думали, что это мертвецы восстали. Ипатий и его дружина били татар нещадно, ажник мечи у них притупились, и они тогда взяли мечи татарские. Пять воинов Ипатия изнемогли от ран, татары схватили их и привели к царю Батыю. Царь Батый им:

— Какой веры вы, с какой земли и почто так много зла мне сотворили?

— Веры мы христианской, подданные Юрия Игоревича Рязанского, состоим в полку Ипатия Коловрата, посланы князем Ингваром Ингваровичем тебя, царь, почтить, честь тебе воздать. Уж не обессудь, царь: не успеваем наливать чашу на великую рать татарскую.

Царь подивился их мудрому ответу и послал шурина своего — то ли Хостоврула, то ли Товруловича, зять не расслышал толком-то. Кажись, Хостоврула…

— Да ладно, все равно! — торопили его нетерпеливые слушатели. — Рассказывай знай!

— Да-а, послал, значит, Батыга шурина своего Хостоврула на Ипатия, а с ним сильные полки татарские и велел взять Ипатия живым. Съехались Хостоврул с Ипатием…

— Ну-у!..

— Ипатий наехал на Хостоврула и рассек его наполы.

— Напополам?

— До седла!

— Известно, Ипатий-то исполин, на медведя один хаживал, что ему какой Хвосторул?

— Не Хвосторул, а — Хостоврул.

— Да не мешайте вы… Рассказывай, Проня!

— И многих тут хоробричей татарских Ипатий побил. Испугались татары и начали направлять на него пороки, которыми они стены Рязани крушили. Из сточисленных пороков били камнями по Ипатию и едва-едва смогли убить его. Как убили, так понесли тело его к Батыге. Собрались все мурзы и князи татарские, дивились храбрости и крепости и мужеству Ипатия. И сказали мурзы и князи царю Батыге:

— Мы со многими царями, во многих землях, на многих бранях бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, ни отцы наши не рассказывали о таких. Рязанцы — люди крылатые и смерти не имеющие, так крепко и мужественно ездят, и ни один из них не уйдет с побоища, если жив.

Царь Батыга посмотрел на тело Ипатия Коловрата и сказал:

— О, Коловрат Евпатий, хоть с малой дружиной напал на меня, да многих моих сильных богатырей побил, многие полки от тебя пали. Если бы у меня такой, как ты, служил, держал бы его против сердца своего. — И отдал тело Ипатия дружинникам нашим, которых поймали на побоище, и отпустил их своим царским повелением, ничем не повредив. Вот так, говорят, все и было, — закончил рассказчик.

— А где было это, Проня?

— В земле Суздальской.

При этих словах Юрий Всеволодович сделал резкое движение, провалился одной ногой в снег. Чтобы не упасть, ухватился за низко свисшую лапу ели, с нее густо посыпался снег. Сидевшие у костра встрепенулись, стали настороженно вглядываться в темноту.

Первым разглядел великого князя повар, который стоял возле котла и снимал накипь длинной деревянной ложкой.

— Бьем челом, государь, просим пожаловать на снедь нашу. — С этими словами повар вышел навстречу Юрию Всеволодовичу, сняв шапку и отвесив поклон.

— Хороша похлебка-то? — спросил Юрий Всеволодович.

Повар, парень, видно, веселый и дерзкий, ответил:

— Сам бы ел, да князю надо!

— Давно ли поваришь?

— Нынче первый раз. Все я сделаю, все я стяпаю, за вкус не берусь, горячо состряпаю. Испробуешь, княже?

— Нет, благодарствую. Откуда будете?

— С князем Святославом прибыли. Да вот и зятя своего тут встретил, — радостно сообщил встрепанный Проня, уже немолодой, но очень веселый, оттого что такая здесь жизнь, сытая, мужеская, не сравнить с деревенскими надоевшими трудами. — И вообче, тут хорошо… С воинами лучше! Век бы воевал! — добавил Проня и встал навытяжку перед великим князем.

— Ты, я слышал, про Евпатия Коловрата говорил? Не понял я, отчего это он в Суздале напал на Батыя? Знать хочу, как же Евпатий в Суздаль пришел? Из Рязани-то?

— Знать, по Батыевой тропе — по тропе из пепла да из крови.

Юрий Всеволодович понял, истины не добьешься, да и откуда Проне это знать — что услышал от зятя, то и передал, да еще небось с самодурью.

— А откуда же у Коловрата воинство столь великое взялось? Не из Чернигова же?

— Како! Чернигов далеко. Колокол вечевой из пепла в Рязани поднялся в воздух сам и сам же зазвонил. Все, кто жив остался, пешцы и конники, простой люд с рогатинами да топорами, на звон этот собрались, кто из леса или оврага, из какой другой схоронки повылазили и под стяг Ипатия и стали.

— Готово! — объявил повар. — Подходи, кто смелый!

Прибывшие на Сить из разных мест ополченцы принесли с собой самое необходимое — кроме оружия и доспехов, еще нож, топор, веревку, огниво с трутом и непременно выдолбленные из кленового дерева ложку и миску, у иных были еще и оловянные кружки, деревянные ковши.

Получив свою долю харча, каждый усаживался на прежнее место. Легкий ветерок заваливал языки огня и дыма. Уклоняясь от них, воины сдвигались по сторонам, прикрывали ладонью свои миски с похлебкой.

— Чую, с говядиной? — потянул носом Проня. — У вас тут и поста нету? Вот это жизня! Возьмите меня в дружину! Я храбрый!

— У котла с похлебкой, — осадил будущего дружинника десятский.

Здоровый дружный хохот покрыл его слова.

— Чай, и мы не лыком шиты! — раздался бодрый голос. — Ипатий Коловрат, чай, не один на Руси!

— И то: не лаптем похлебку хлебаем!

Юрий Всеволодович отошел, погладил морду коня, нежно опушенную инеем, в этот короткий миг вдруг так поверилось в победный исход предстоящей рати…

Снова и снова воскрешал он в памяти сказанное ему пленниками. Правда ли, что татары решили до тепла не воевать? Правда ли, что войско Батыя разбито рязанцем Коловратом? Это было бы слишком хорошо…

Тогда, значит, татар можно бить! До весны можно скопить сильное воинство. Значит, и сыновья все могут прийти на помощь!

— Глеба Рязанского доставить ко мне! — приказал мечнику.

Легконогий молодой оруженосец скоком метнулся из шатра.

От тусклого глиняного светильника Юрий Всеволодович зажег трехсвечие на бронзовой подставе. Хотелось видеть глаза рязанского Каина, понять, где он лжет, а где говорит правду.

Но вместо Каина вошел Святослав, подобревший, как всякий человек, утоливший голод. Он объявил, что теперь хочет спать, и пал на ложе, блаженно вытянувшись.

— А я котору ночь не сплю, — сказал Юрий Всеволодович с угрюмой завистью.

— Охо-хо! — сказал на это Святослав, широко зевая. — Больше не троясь меня никакой докукой. Умучен я лишением отдохновения, покоя.

— Я опять послал за Глебом. Сейчас придет.

— Надоел он мне. Все врет, — отозвался Святослав сквозь дремоту. — Не вовлекай меня и не зли. А то уйду к Васильку спать.

А говорить хотелось с братом, ой как хотелось. Кому же еще душу раскрыть наболевшую? Пусть возражает, обвиняет, только не молчит, не лежит вот так беспомощно, разинув рот и свернув голову набок. Кому же рассказать, что тут, в снегах, передумано? Кому признаться, что ожидание столь несносно?

— Многие самовидцы, из Рязани притекшие, вместе со скорбью великою по князьям своим и от того еще не могут скрыть своего огорчения, что допрежь срока вышли князья рязанские из города и… — Юрий Всеволодович тут вы-молочку сделал, чтобы привлечь сугубое внимание Святослава, — и сотворили особь брань. — Он говорил как бы сам с собой, размышляя и не ожидая ответа.

Но Святослав вдруг сказал, спя:

— Отчего же ты после этого не помог им?

— Ты опять о том же? — Юрий Всеволодович с трудом сдержал подступившее бешенство. — Удивляюсь я на тебя.

— Надо было объединять все силы и бить татар в Рязани. Раздавить их там, — советовал Святослав, по-прежнему спя. — Почему ты не захотел?

— Ты просто слова говоришь ртом, а не мозгом и мыслью рожденные! Я не за-хо-те-ел!.. Ты знаешь, сколько верст от Владимира до Рязани? Триста! Даже более. А сколь речек надо вброд перейти? Лед еще не стал, ледяная каша и закраины. Ты пробовал так переправляться? Это же всех загубить! И коней, и пешцев, и обозы. Клязьма! Воря! Яуза! Колокша! Пекша! Москва! Ока!.. А в лесах и поле что творилось?

— Что такое? — пролепетал Святослав коснеющим языком.

— Снегу лошади по брюхо, вот что.

Святослав вдруг сел на постели, будто и не спал:

— А татары на верблюдах, что ли, прибыли? У них не такие же лошади?

— Я тебе объяснять хочу!

— Стоит ли? — сказал Святослав совсем чуждо и отстранение.

Юрий Всеволодович круто обернулся к нему:

— Что хочешь сказать? Не надо тебе объяснять? Иль и теперь в бой вступать не стоит, а бечь всем на Белоозеро?

— Подожди. Дай мне собраться с мыслями. — Святослав потер лицо ладонями.

Он привык чувствовать себя как младший брат, во всем и всегда согласный со старшим. Он и сейчас, в свои сорок два года был совершенно покорен Юрию Всеволодовичу, не прекословил, даже если имел свое, иное суждение. Однако события последних двух месяцев произвели столь сильное возмущение в его душе, а будущее виделось ему столь смертельно опасным, что он впервые решился на прямой разговор, не боясь вызвать гнев старшего брата. Упрекая Юрия Всеволодовича за то, что тот не пошел на помощь Рязани, он не мог не признать в душе, что брат все верно сделал, все, что было во власти великого князя. Но сидело занозой сомнение, которое он и сам для себя никак не мог ясно определить. Ну да, верно говорит брат: напрасно рязанские князья вышли, вместо того чтобы щитить надежнее город, да, верно. Но ведь уже погиб сын великого князя Федор… Вот оно в чем дело!.. Вот почему не хватило рязанцам благоразумия! И Святослав произнес вполголоса слова осторожные, но важные для обоих:

— Я все о князе Федоре думаю…

Юрий Всеволодович сразу понял, что имел в виду брат.

— Неуж и в его гибели меня винишь?! Святославле, помысли, возлюбленный брат я твой али тигр хищный, рыскающий?

— Не знаю. Ничего я не знаю, — прошептал Святослав, пряча лицо в ладонях.

Жалость к нему, к себе затопила Юрия Всеволодовича.

— Мы в несчастии, и тьма затмила наш зрак душевный. Надо опомниться, успокоиться. Послушай, разве я желал кому-нибудь зла? За что ты меня так?

Святослав поднял на него глаза:

— Не знаю. Прости меня, брат. Не оба ли мы в заблуждении и помрачении? Когда я там, в Ростове, таскал в подвал книги, премудростей полные, я думал о том, что смерти наводятся роком жизненным. Не настал ли для нас сей страшный час судьбы? И мы поругаемы, укоризны исполнены, мечемся, подобно рою пчелиному, из улья изгнан-ну. Нет мира меж нами, нет мира внутри нас. Как противустанем разбою?

Юрий Всеволодович сел рядом, прижался лбом к виску брата:

— Крепиться надо. Неуж пропадем и с лица земли исчезнем? Неужли умысел Божий о нас таков?

— Великий князь, дозволь войти? Привел я пленника-то! — раздался снаружи голос мечника.

Рязанского князя нарочно посадили в угол, чтоб лицо его было освещено и взгляд нельзя было спрятать.

Понял ли Глеб Рязанский умысел хозяина либо уж такая у него закоренелая привычка выработалась — выглядывал осторожно исподлобья глазками маленькими, глубоко утопленными, по которым ничего не угадать.

— Ну, спрашивай! — начал он первый.

— О чем?

Глеб покривился:

— Не притворяйся. О татарах, понятное дело…

— Да ведь ты не скажешь, а скажешь, так соврешь.

— Зачем же привести велел?

— Понять хочу, как тебя земля носит?

— Как носит? Да так: против неба на земле, на непокрытой улице. На чью землю приду, тому и кланяюсь…

— И что же, везде тебя принимали, Святополк Окаянный?..

— Святополк Окаянный — не то что я, он своего добился, не зря братьев Бориса и Глеба умертвил: после Владимира Красное Солнышко четыре года киевский престол занимал, великим князем величался!

— Святополк хоть и взлез с окровавленными руками на трон, но земля наша не захотела его носить, в помрачении ума кончил жизнь свою где-то в Богемских пустынях. А у тебя разум на месте, изворотлив ты и блудлив, как я погляжу.

При этих словах Глеб неожиданно вскочил, впился взглядом в лицо Юрия Всеволодовича. Под болезненно красными, вспухшими веками его темные, без зрачков глаза казались непроницаемыми, однако что-то таилось в их глубине, на самом дне — ужас ли, безумие ли… Но только миг один и длилось его замешательство, Глеб овладел собой, снова опустился на колени, но голос все же выдал его, чуть дребезжал, когда он спросил:

— Ты хочешь, стало быть, знать, почему я с ума не съехал или не вздернул себя на осину? А зачем? — Глеб с нарочитой наглецой ухмыльнулся в седые усы.

— Ну, ладно… — выдохнул Юрий Всеволодович. — Я не духовник твой, чтобы выслушивать бесстыдные глаголы… А другие-то навряд от тебя и услышишь…

— Не веришь мне? Я знал, потому с собой тебе важного татарина привел. — Глеб заерзал, выказывая побуждение подняться с колен и вылезти из угла.

— Он же монгол?

— Кто их разберет, все они одна морда. А ты его накормил? Мы ведь с ним с третьего дня ни маковой росинки во рту не держали.

Юрий Всеволодович позвал отрока:

— Подай меду и хлеба.

Отрок положил на столешницу каравашек, поставил долбленную из кала солонку и глиняный запечатанный кувшин.

— Нацеди в чашу. Ему одному.

Глеб нетерпеливо опрокинул в волосатый рот тягучий крепкий мед.

— Налей еще.

Опорожнив вторую чашу, он сразу заметно подобрел, глаза под мохнатыми бровями стали блескучими и шалыми.

— Я тебе, царь Георгий, как на духу скажу…

Юрий Всеволодович смотрел испытующе, прикидывал: спьяну ли, с издевкой или из сугубой учтивости и усердия царя подпустил?

— Хлеб-то мягонький! — Глеб любовно поглаживал белесую корочку ржаного каравайчика. — Сами печете?

— Пекли… А нынче уж ни муки, ни житного квасу. Жду Ярослава из Новгорода, вот-вот должен быть.

— Каравай начинают с головы. — Глеб снял с пояса укладной нож, раскрыл его и отрезал хрустящую горбушку.

Двадцать лет проскитался я на чужбине, там только лепешки пекут. А вот, видишь, не забыл, что каравай с головы починают. — Он жевал не жадно, с удовольствием. Потом произнес, шамкая: — Навряд дождесси.

— Что?

— Не дождесси ты Ярослава.

Юрий Всеволодович никак не выдал себя, сидел неподвижно, не спуская с Глеба изучающих глаз. Наконец разрешил:

— Посоли хлебушко-то.

Глеб взял щепоть соли и продолжал с набитым ртом:

— Хан Батый сам пошел на Новгород через Торжок.

Он посмотрел на кувшин, потом на Юрия Всеволодовича. Тот еле приметно кивнул головой, и Глеб без смущения пододвинул к себе кувшин. Выпил одну чашу и сразу же наполнил снова, уже не спрашивая позволения у хозяина. Налил всклень, да не впрок: то ли поторопился, то ли захмелел — тягучий вишневый мед потек по бороде и груди. Глеб поднялся, намереваясь выйти из угла, Юрий Всеволодович осадил его:

— Не суетись! — сказал властно и жестко.

— Ты погляди, как я оболочен, ровно ярыжка, — пожаловался Глеб. — И цвет-то не угадаешь, то ли сер, то ли зелен, полы-то одни мохры. — И опять потянулся к кувшину.

— Довольно!

Глеб вздрогнул и отшатнулся, как от удара, помолчал, насупившись.

— Вы-то с Ярославом в благоденствии родились, а я обречен на испытания смолоду. Ты вот к Мстиславу Удалому на Калку не пошел, к моим рязанским князьям не пошел, а Ярослава ждешь? Чегой-то он пойдет твой Владимир щитить, когда у него у самого на попечении город поболе и побогаче твоего?

Руки великого князя, лежавшие на столешнице, сжались в кулаки. Глеб опасливо покосился на это движение, но все равно гнул свое:

— Конечно, вы с ним одного отца дети… Как он, так и вы, по его заветам…

— Отец-то наш чем перед тобой виноват?

— Передо мною — ничем. Рази я что говорю. А вот перед Южной Русью грешен, и не простится ему на Страшном суде и не надейся, Гюрги! Сколь жестоко терзали и грабили ее степняки-половцы! Я среди них два десятка лет прожил и от многих ханов наслышан: кабы русские князья исполчились хоть один раз все вместе, не только Тмутаракань, а всю степь до лукоморья и Хвалисского моря могли бы себе вернуть. А когда Игорь Северский пошел на них походом, твой отец, что, поддержал? И не подумал? Сидел тут, среди своих лесов и болот. Мне князь Владимир Игоревич, который в плену у Кончака на его дочери женился, сказывал…

— Он помер в двенадцатом году, — прервал Юрий Всеволодович.

— Знаю! — отмахнулся Глеб. — Я с ним видался во втором году на похоронах отца его, князя Игоря. Так вот, говорил мне Владимир тогда, что вы, Мономаховичи, погубите раздорами своими Русь. Так и вышло. Не тогда, так нынче.

Юрий Всеволодович строго глядел в одну точку. Понятно, почему Глеб Рязанский слова эти напомнил: родственные они души с Владимиром, может быть, и друзья даже — сын Игорев тоже ведь был проклят и сгинул где-то на чужбине. Он затеял войну с Галицкими боярами, лишил жизни почти полтысячи человек, в войне той в 1211 году были умерщвлены и его родные братья, трое Игоревичей. Их смерть на совести одного только Владимира. Так что было о чем поговорить двум братоубийцам.

— Гюрги, Святославле, что вы на меня волками глядите? Какой взыск у вас ко мне? Что вам за дело до наших рязанских распрей? Про Исады вспоминаете? Тот пир кровав? Ну, пьян я был, помутился разумом. Да, положили шестерых… Им уготовили Царство Небесное, а себе муку вечную. — Глеб усмехнулся беззубым неопрятным ртом. — Думаете, я опять по чью-то душу пришел и на престол хочу? He-а, князи. Это вы ошибаетесь, так думавши… А пошто пришел я с татарами? Тоска гнала меня в родные края, на Русь. Вам не понять изгнанника и грешника нераскаянного. Дайте выпить еще маленько… Не дадите? Жадные вы, Всеволодовичи! Весь ваш род мономаховский жадный! А у меня ничего нет, и ничего мне не жалко! Не верите? Побожусь! Святославле, ты подобрее, прикажи еще налить старенькому. Я ведь никому не нужный… И не вредный. Я же вам дела старой памяти не поминаю!

— Каки таки дела? — вырвалось у Святослава.

— А дяденьку вашего мужеблудника? Стыдоба на всю Иверию. Только благородство царицы Тамары покойной потушило эту историю.

— Ты уж и там побывал? — удивился Святослав.

— А как же? Говорю этому Георгию: подлец ты, подлец, жеребец ореватый. Позоришь русских среди наших единоверцев картвелов. Он и не знает, куда глаза девать, чего отвечать.

Братья засмеялись.

— Во-первых, Георгий нам не дяденька, а брат-двоюродник, — сказал Юрий Всеволодович. — Во-вторых, царица Тамара когда померла? Выходит, врешь ты!

— Царица Тамара померла, верно! — со слезой воскликнул Глеб. — Красоты и ума непостижимого. Рази я говорил, что она жива? Она после вашего жеребца еще замуж выходила. Не отрицаю. Но и вам бы, князи, не лаять меня, а приветить, как родного. Почему?.. Ладно уж. Долго я хранил молчание. Но теперь делаю признание. Поскольку это далекое прошлое и поступок мой в Исадах тайна великая. Почему братьев моих поубивали? Зверь я, что ли? Кровь пью? — Глеб поднял палец, призывая ко вниманию. — Тяжко говорить сие. Но братья мои заговор составили противу батюшки вашего Всеволода. — С пьяной важностью Глеб оглядел братьев. — Я дознался и пресек. И вот благодарность! Всю жизнь провел с чужаками. Легко ли?

— В тое лето, как ты убивство учинил, и батюшка-то наш помер. А я на престол взошел, — перебил Юрий Всеволодович. — Может, ты меня спасал от заговора рязанского?

— Вот всегда оно так! — горюнился Глеб. — Такова благодарность человеческая. Спасителя своего, избавителя поношению предаете и милостынею попрекаете. И кто меня пожалеет? Даже Бог не пожалеет. Потому — виноват! Сам знаю, сколь страшен я. Все равно душа погибла. Одно облегчение — медку. А, Гюрги?

— Плесни! — велел отроку Юрий Всеволодович.

— Вот и добро, и славно! — расцвел Глеб. — А я вам, князи, баечку скажу. Под медок пойдет баечка не пьяная, а поучительная. Хотите?

— Монголу в подвале расскажешь, — поднялся со своего места Юрий Всеволодович.

— Э-э нет, князь владимирский, ты послушай-ка, что было во городе Рязани, всего невдалеке. А татарашка моя и так знает. Мы там вместях обретались и все видамши.

— Пускай врет, я посплю пока, — разрешил Святослав.

— А вот и не совру. Сам врешь! В тебе кровь злая играет. А я со слезами повесть оповествую. Князя-то Федора младого помните? Сына Юрия Рязанского?

— А что Федор? — привскочил Святослав. Братья переглянулись.

— Церковь Николы Корсунского у нас в городе помните? Бывали ведь у нас. Теперь Никола не Корсунский уже, а Заразский. Так во плаче и воплех речем храм сей.

— Ты не вития, Глеб, и языком не завивай. По-простому вещай.

— Вилицу бы хоть подали мне, — поморщился рязанский, уже поняв, что баечку ему разрешают и слушать будут.

— Обойдешься. Не во что вилицей у нас тыкать.

— Я и говорю, жадные вы. Могли бы рыбку поспособствовать старцу. Ведь пост! А я пощусь…

— Не поможет, — сказал Святослав.

— Ну, на всякий такой случай. А вдруг зачтется? Вот убивец, скажут, а пост соблюдает… Так я про пост?.. К чему это?.. Да, родился этим постом младенец у нас в Рязани. Княжич. Иван Федорович. Смекаете? Федору — сын, Юрию — внук. Прозвищем Иван Постник, потому что родился постом у княгинюшки Евпраксии нашей. Еще и на ножки не встал, слова единого молвить не выучился, как оборвалась его жизнь при обстоятельствах горестных и ужасных. Я не хочу тебя, Гюрги, расчувствовать, но ведь и у тебя внуки есть?

— Говори, проклятый!

— Молвлю то, чему сам свидетель и что душу мою смрадную перекрошило и перемяло и переломало. Страстей моих играние молитвами покорив, теперь лишь взываю и вопию: пошто погубление невинным насылается? О, пророческие и страшные таинства!.. А ты, отрок ленивый, не видишь, чаша моя пуста?

Отрок, поймав взгляд великого князя, плеснул еще.

— Через три года после сражения на Калке священник Евстафий принес в Рязань из Корсуни чудотворную икону Николы, которая потому и называлась Никола Корсунский. И присутствовал в ней непостижимо образ и дух Святого Угодника.

Она стояла ранее посреди града Корсуни, близ церкви апостола Якова, брата Иоанна Богослова. Церковь эта была тем славна, что в ней в 988 году крестился самодержавный и великий князь Владимир Святославич Киевский и всея Руси. И тем еще была известна церковь, что позади ее алтаря была такая обширная и красивая палата, в которой пировали греческие императоры Василий Болгаробоец и Константин Порфирородный.

И был в церкви апостола Якова скромный священнослужитель именем Евстафий, муж лет уже зрелых, помыслов благочестивых, сердца сокрушенного. Ему-то ночью девятого мая 1224 года от Рождества Христова было явление чудное. Некий старец благоуветливый, с большими яркими глазами, с густой волнистой бородкой позвал Евстафия по имени и сказал:

— Возьми мой чудотворный образ Корсунский, супругу свою Феодосию и сына своего и иди в землю Рязанскую. Там хочу пребывать и чудеса творить и место то прославить.

Евстафий пробудился в холодном поту, но скоро успокоился, подумав: нынче на литургии я громко возглашал тропарь святого Николая и прокимен в честь его же, а еще и кондак, вот и примстился он мне.

В следующую ночь опять явился Чудотворец, повторил свои слова голосом теплосердечным, но настойчивым. Затрепетал Евстафий, стал думать: о, великий Чудотворец Никола, куда велишь идти? Я, раб твой, ни земли Рязанской не знаю, ни в сердце своем не помышляю. Не знаю я той земли, на востоке ли, или на западе, или на юге, или на севере. И опять нашел успокоение, решив, что снова ему помстился Никола из-за того, что вчера он дольше обычного простоял перед образом в церкви. Икона писана i гладью — краски боголюбивый изограф клал ровно, мягко, без супротивности и противня, образ Николы излучал доброту и сердечность, но Евстафий после первого ночного видения все равно трепетал, долго клал поклоны земные и умолял не отсылать его в какую-то Рязанскую землю.

На третью ночь в тот же точно час Евстафий пробудился оттого, что кто-то толкал его под ребра. Евстафий поднялся со своей жесткой постели и увидел в красном углу при свете лампады Николу Корсунского. Он взирал на священника огромно открытыми глазами вопрошающе и терпеливо. Евстафий невольно взнял руку творить знамение, возопил:

— О великий Чудотворец Никола, возвеличенный Господом на небесах и прославленный на земле чудесами! Да будет воля твоя, как изволил.

Икона начала смещаться к выходу. Евстафий подумал, что высокий, во весь рост Никола с благословляющей десницей и Евангелием не пройдет через низкий дверной проем, но Чудотворный ушел за порог и растворился в предутренней жемчужно-серой дымке. Евстафий поторопился выйти следом за Чудотворцем, увидел лишь розовую полоску зари и подумал: нешто туда мне, на восток надобно идти?

А утром пришел в церковь иподьякон Херсонесского епископата и велел Евстафию следовать немедля за ним в епархию. Евстафий шел и терялся в догадках, вспоминая за собой прегрешения, за которые мог бы получить порицание владыки, но только зря беспокоился, епископ объявил ему:

— Царевна греческая Евпраксия сосватана за рязанского юного князя Федора и отбывает на Русь. Осведомлена она о тех чудотворениях, какие явил святитель Никола на земле и на море, и потому пожелала взять с собой образ Николы Корсунского как покровителя в путешествии. Тебе надобно быть при святой иконе безотлучно.

Евстафий начал собираться в дорогу. В городе Корсуни, расположенном на мысу Херсонеса, со времен Владимира Святого проживало много русских людей. Евстафий расспросил их, кака така Рязань, где находится и как до нее добраться. Нашелся человек, знавший ответы на все вопросы в точности, сказал, что путь в Рязань лежит через лукоморье, половецкие степи и дикие, населенные зверьем леса. Услышанное вселило в его душу страх, даже ночью его не отпускало беспокойство. И вот снова в тонком сне явился к нему Никола и сказал:

— Поедешь не через земли язычников-половцев, а старым путем из греков в варяги.

А наутро и епископ подтвердил:

— Опасно ехать по степи. Недавно являлись туда дикие орды татаро-монголов, была страшная сеча, и все там нынче в неспокойном движении. Пойдете в устье Днепра в Понтийском море, которое называется еще Веским, доплывете до моря Варяжского в немецкой области. Из города Риги пойдете уж сухим путем до Великого Новгорода и дальше в Рязанскую область не только беспрепятственно, но и с почетом.

Евстафий взял чудотворный образ Николы Корсунского, жену свою Феодосию и сына Евстафия-второго, а еще одного из клириков церкви апостола Якова и навсегда покинул Херсонес на корабле греческой царевны Евпраксии.

Путешествие длилось два с лишком года, безопасно, но не без приключений. В Великом Новгороде торжественно встретили греческую царевну князь Ярослав Всеволодович и сын его Александр. Жена Евстафия Феодосия так возлюбила Великий Новгород, что захотела остаться в нем и не сопровождать дальше царевну и чудотворный образ. А чтобы Евстафий силой не заставил, скрылась от него неведомо куда. И как потом написал Евстафий-второй, «абие расслабе все уды и телеси ея, и быша, яко мертва, и недвижима, — едино дыхание вперсях ея бяше». Евстафий, узнав, что жена его при смерти, припал к чудотворному образу и говорил со слезами:

— Великий Чудотворец Никола, прости рабу свою, согрешившую перед тобой, как одна из безумных жен.

И тотчас была исцелена Феодосия, все отправились в путь дальше. А скоро встретили их с великой радостью и с хлебом-солью епископ Ефим Святогорец и великий князь Юрий Игоревич, которые сопровождали затем гостей до Рязани.

Вскоре и свадьбу царской дочери Евпраксии и князя Федора Юрьевича Рязанского сыграли, а образ Николы Корсунского поместили в храм, специально воздвигнутый во имя великого святого в вотчине князя Федора, что на речке Осетр близ стольного города. Епископ Евфросин освятил ее с большой торжественностью и празднеством, а батюшка Евстафий стал в ней править службы.

В ту осень Ока встала очень рано. За несколько дней покрылась льдом. Он был еще тонок, но уже выдерживал всадника с конем, хотя при этом слегка прогибался и пугающе потрескивал. Сторожа с крепостной стены заметила в двух верстах от Рязани трех верхоконных. Растянувшись цепью, они пересекли неторопливым опасливым шагом реку, приблизились к городу и снова той же цепью вернулись по льду на правый берег Оки. Постояли, видно посовещавшись о чем-то, а затем припустили через реку рысью столь резвой, что сторожа толком и рассмотреть их не успела. Поняла только, что люди чужеземные, однако не половцы и не булгары.

Всадники удержали коней у ворот.

— Менду! — крикнул стражникам один.

Второй повторил приветствие по-русски:

— Здравствуй! — И добавил: — Мы посланы к вам великим Батут-ханом, покорителем вселенной. Ведите нас к своему князю.

Дружинники сообщили о послах великому князю Юрию Игоревичу. Тот велел вести их в думскую палату.

Когда послы спешились, рязанцы с удивлением увидели, что среди них — баба, старая и по-чудному наряженная… На послах были шубняки — на одном овчинный, на втором козлиный — и меховые с наушниками шапки. У бабы лежала на плечах шкура бурого медведя и лисьи хвосты, на голове — колпак с нашитыми на нем клювами птиц — похоже, сапсана, утки, клеста. На шее у нее висела пронизь из сухих лягушек.

Рязанцы, не скрывая изумления, раздумывали, можно ли такое чудище допустить до великого князя.

Толмач успокоил их:

— Это наша чародейка Удоган. Она знается с облаками, оберегает нас и предсказывает судьбу.

Стражники продолжали сомневаться: долго ли православного человека изурочить, злую болесть на него наколдовать?

— А пошто вы Оку пересекали туда-сюда?

— Пробовали, крепок ли лед. Ведь наше войско больше, чем триста тысяч. Как все выйдут — а ну как треснет лед?

Стражников это лишь рассмешило: вот врет, триста тысяч!

— А пока нас только трое, — продолжал толмач. — Иди зови своего князя.

Но стражники скрестили перед ним свои копья. Юрий Игоревич сам вышел из ворот в окружении дружинников.

— Менду! — почтительно приветствовал его посланник, а толмач переложил на русский.

Оба посла оказались на одно лицо. Юрий Игоревич рассматривал их, пытаясь найти отличия, но только усмотрел, что у одного грязные, видно, отроду не мытые руки, а у другого воспаленные глаза с опухшими красными веками.

— Турсун батыр, — сказал Грязные Руки, а Воспаленные Веки перевел, что посол желает князю быть живым.

После этого Грязные Руки говорил на своем языке очень долго. Толмач переложил:

— Хан Батый требует от вас десятины от всего — от князей, простых людей и коней, десятины от коней белых, десятины от вороных, бурых, рыжих, пегих. А если вы не желаете добром отдать, то мы силой все возьмем.

Тотчас чародейка закружилась волчком на одном месте, так что взвились ее седые, заплетенные в косички волосы, и лисьи хвосты, и сухие лягушки, издававшие глухое бряканье. Одновременно она произносила какие-то заклинания, подвывала, несколько раз ударила в бубен и наконец умолкла, вперив глаза в проходящую тучку. Наглядевшись на тучку, чародейка объявила что-то своим спутникам.

Толмач с важностью перевел:

— Духи сказали, что никто не смеет противиться великому хану Батыю, ему покорна вселенная, не то что какая-то Е-ли-цзань.

Юрий Игоревич был не столько даже рассержен, сколь удивлен: еще никто не смел приходить на Русь с таким запросом.

— Возьмете не десятину, а все, но только если завоюете нас. Но скорее пегий конь станет саврасым, чем это случится. Пошли вон, откуда явились!

— Дзе, деренчи? — зло выговорил посол Грязные Руки.

— Ладно, разбойники! — перевел Воспаленные Веки.

— Глянь-ка, еще и обзываются! — осерчал великий князь Рязанский.

Послы неторопливо усаживались на коней. Старуха-чародейка оказалась проворнее всех, прямо-таки запрыгнула в седло.

Они развернулись. Перед ними лежал свеженаметенный сугроб. Их мохнатые низкорослые лошадки преодолевали его осторожно, погружали ноги в снег опасливо, а как выбрались на едва заснеженную равнину, взяли сразу в полную скачь, так что на рязанцев полетели грязные ошметки ископыти.

Юрий Игоревич собрал большой совет. В гриднице — самой поместительной палате великокняжеского дворца — не хватило на всех пристенных лавок, накрытых коврами и шкурами. Пришлось принести из других покоев трехногие ременные стольцы, на которые обычно нарочитые люди не садились. Ныне было не до вожеватости. Весть о пришельцах встревожила не только рязанских князей, но и всех ближних соседей — князей пронского, коломенского, муромского. Все они спешно прибыли со своими верхоконными дружинами, с боярами и воеводами с оружием и с броней.

Великий князь Юрий Игоревич был и по чину, и по возрасту старше всех собравшихся. Он сидел в красном углу на резном седалище с подлокотниками, как обычно, грузно, усадисто, но не мог скрыть беспокойства и нетерпения. Ближе всех сидевшие к нему племянники Ингваровичи Олег и Роман ворохнулись на лавке, понимающе переглянулись.

— Ведомо вам всем, — начал Юрий Игоревич, — что в диком поле объявился наглый враг. Но никто из вас по молодости лет не знает, сколь силен он: это те самые неведомо откуда и незнаемо зачем приходившие четырнадцать лет назад татары. Они убили на Калке шесть русских князей и девять из десяти дружинников. Сам непобедимый Мстислав Удатный, сын Мстислава Храброго, бежал с поля боя…

Юрий Игоревич умолк. Безмолвно сидели и все собравшиеся на совет: не знали, как рассудить, на что решиться.

— Неужто так прямо и требуют: покориться им? — подал голос князь муромский…

Ответом ему был дружный гул, и не понятно стало, кто что хочет сказать.

— Не бывало такого!

— Николи не бывало. Деды и отцы наши никому дани не платили.

— И в рабстве ни у кого не бывали.

— А если приходил враг, то за свою честь и отечество умирали в бою.

— Так и мы должны честь свою оружием или смертью сохранить. Решительные слова о готовности сохранить свою честь оружием или смертью произнес сын великого князя Федор. Юрий Игоревич повернулся к нему с отцовской гордостью и одобрением, потом обвел взглядом всех сидевших вдоль стен князей и бояр: мол, каков орел мой сын!

Полное согласие было ему ответом:

— Федор за всех за нас молвил!

— Надо, надо собирать силы и проучить татарву как следует! И не отсиживаться за крепостными стенами, а выйти в открытое поле!

— Все, как один, выйдем!

— Умрем, но не покоримся.

— Труби сбор, государь! Мы все одним сердцем с твоим Федором.

Юрий Игоревич слушал, слегка покачивая седой головой, соглашаясь, но и о чем-то потайном еще прикидывая. Когда все выговорились, сказал:

— Будем собирать полки, братья. Я уже послал гонцов к великому князю владимирскому Юрию Всеволодовичу, в Чернигов к князю Михаилу. Все силы надобно собрать, чтоб не сталось, как на проклятой Калке. А покуда надо потянуть время. Сын мой Федор пойдет к Батыю, даст ему дары богатые, скажет, что хотим миром поладить. Мы ведь и правда так думаем?

— Вестимо, худой мир лучше крепкой брани.

— А что же, Федор твой без оружия пойдет и без охраны?

— Какое оружие? Какая охрана? Он и его бояре будут посланниками добра и мира.

Наступила тишина в палате — согласие было полным, князья уж прикидывали про себя, сколько могут они собрать в своих вотчинах ополченцев: конников и пешцев, копейщиков и лучников.

Ехали неспешно, коней не погоняли, чувствовали себя безбоязненно, да и как же иначе — на своей-то родной земле? Время коротали в разговорах.

— Что-то рано нынче заколодело?

— Растает.

— Знамо, растает. В апреле.

— И сейчас растает.

— Да не надолго, потому как зима на носу.

— И на Рождество случается дождь.

— Ну, это редко.

— Но случается все же.

У сельца Добрый Сот приостановились поговорить с крестьянами, которые молотили цепами овес. Удивились, что столь рано решили они выбивать зерно из колосьев: делалось это обычно поздней осенью или зимой, чтобы подольше сохранить солому для корма скота.

— Что не молочено, то и цело, а-а, хрестьяне? Забыли нешто? — крикнул с седла Апоница, дядька князя Федора, пестовавший его с четырехлетнего возраста и с той поры всюду его сопровождавший.

Крестьяне, увидев князя Федора, работу не бросили, цепов из рук не выпустили, только покачнулись в его сторону в знак приветствия и почтения. Один из молотильщиков, стоявший ближе всех к всадникам, посетовал:

— Беда, день короче стал, больше трех кресцов не успеешь обмолотить.

— Куда же торопиться-то? Морозы только-только затрещали, и снегу мало.

Молотильщик помолчал, видно раздумывая, следует, нет ли говорить правду, подошел к Федору:

— Княже, за лесом, на речке Воронеже пришлых людей скопилось видимо-невидимо, прямо тьма. И конные и пешие, и даже бабы при них… Лошади, овцы, велблуды. Шалаши огромадные поставили. Пугаемся, вот-вот на нас налетят, заберут хлебушко.

После этой встречи с крестьянами ехали молча, каждый таил в себе сомнение и опаску. Благо, путь оказался недолгим: за лесом и впрямь — людей и скота глазом не окинешь.

Дорогу перекрыли вооруженные люди.

— До хана Батыя нам надобно, — сказал им Климета Кожух, стольничий князя Федора.

На удивление, татарские воины поняли Климету без толмача, жадными раскосыми глазами обшарили всадников, заглянули и в сани, подняв кожаный полог над сундуком и коробами. Окончательно все уразумев, показали руками, чтоб следовать дальше вместе.

Речка Воронеж мелка и узка, но, видно, воды в ней все же хватало и на все бесчисленное множество воинов, и на еще большее количество скота. По обоим берегам стояли равноудаленные друг от друга в строгом порядке черные юрты. Одна из них была золотисто-желтая, и возле нее на длинном ярко раскрашенном древке вздымалось пятиугольное знамя из белого шелка, на полотнище которого был очень искусно изображен серый кречет с черным вороном в когтях. Увенчивали знамя девять конских хвостов.

— Золотая изба и стяг Батыя, — понял Климета Кожух.

— Слезайте с коней и стойте здесь, — велел старший нукер русским послам и направился к юрте, стоящей рядом с ханской.

Там сразу стало шумно, забегали охранники, отпахнули полог, закрывавший вход в юрту, из которой вышли несколько человек. Донеслись голоса:

— Урусы…

— Долгобородые…

— Оросы…

В окружении телохранителей к русским послам приближался свирепого вида старик.

— Субудай, — определил Климета.

— Неужто? — не сдержался князь Федор, наслышавшийся об этом полководце много всяких ужасов. — Тот самый, который на Калке?..

Так вот он какой, жестокий убийца русских князей!.. Ноги ухватом — оттого, знать, что всю жизнь верхом на коне. Глаз только один, и то левый — как же он из лука целится?.. Рука правая скрючена. На лице косой шрам… Видно, неплохо оттитловали его в рукопашных схватках! Может, и мы добавим ему титлов, если полезет…

Субудай подошел, глядя на послов единственным глазом искоса, по-птичьи.

— Уруситы?

— К Бату-хану мы. С князем Федором Юрьевичем, — ответил сокольничий.

— Коназ? — Субудай перевел свой темный зрак на Федора. Повернулся в сторону золотой юрты.

От нее шел сам хан с девятью телохранителями — три ряда по три нукера. Был он молод, легок на ногу. Солнце светило ему прямо в глаза. Они были совсем как щелочки. Ярко посверкивали рубиновые пуговицы его желтого длинного чапана. Подойдя к послам, хан встал так, чтобы солнце не слепило его. Веселая улыбка играла на его плоском желтом лице — и в складках прищуренных глаз, и в вислых усиках видел ее князь Федор.

— Мы пришли к тебе с миром, — сказал он хмуро. Потом, помолчав, прибавил: — Подарки наши прими в знак… дружбы.

Батый улыбнулся понимающе и покровительственно:

— Видно, князь, тебе жалко своих даров? — Не ожидая ответа, все с той же усмешкой сказал нукеру: — Ясанчей и каланчей сюда. Пусть примут дары, если… если князь не раздумал. Ты ведь не раздумал, а?

Федор вспыхнул, хотел ответить что-нибудь дерзкое и обидное, но дядька Апоница, стоявший позади, незаметно ткнул его кулаком в спину, шепнул:

— Не задирайся, Бога ради.

Батый, как бы не замечая гнева русского князя, снисходительно разглядывал крытую повозку с подарками.

Подошли ясанчи и каланчи — русские поняли, что это, наверное, сборщики податей, — начали по-хозяйски потрошить коробья.

Улыбка на лице Батыя стала брезгливой: нашли, дескать, чем удивить — монетки серебряные, бисер арабский, жемчуг гурмыжский… Аксамиты, парчу, порфиру, камку и другие полотна он небрежным движением руки велел отложить в сторону, словно бы отбросить как ненужные ему, но шубами остался доволен: все десять, подбитые куньим, собольим, горностаевым, лисьим мехами, перебрал собственными руками.

— Субудай-багатур, — обернулся он к своему одноглазому полководцу, а что сказал ему, толмач Воспаленные Веки не перевел.

Субудай достал пергамент, с хрустом развернул его перед князем Федором.

— Видишь вот, коназ, реки ваши, дороги ваши и ваши же города. К Итилю, к Волге значит, тридцать три наших тумена шли широким строем, таким широким, что крылья его, левое и правое, разделяли три дня пути. — Субудай уставился немигающим оком на Федора, ожидая увидеть недоверие или страх. Не разглядев ни того ни другого, продолжал уже зло: — По твоей проклятой Руси, где то речки, то болота, то леса страшнущие, непролазные развернуть такой строй нельзя. Так укажи, где нам будет легче пройти после твоей Е-ли-цзани к Ику, значит, Коломне по-вашему, потом к Ульдемиру — к Владимиру? Через Мушкаф?

— Какой еще Мушкаф? — спросил Федор, не сразу понявший издевательскую изнанку разговора.

— Через Москву, если по-уруситски.

Федор побледнел. Еле сдерживая бешенство, произнес медленно и с угрозой:

— Коли пойдете, то хватит одной дороги — на тот свет!

Едва Воспаленные Веки закончил перевод, как Батый сверкнул глазами, словно лезвием сабли, воскликнул даже как бы весело:

— Дзе ит!

— Вот собака! — с явной радостью перевел Воспаленные Веки.

А Батый продолжал игриво, даже ласково:

— А скажи-ка, князь рязанский, твоя хатуня, жена значит, — Юлдуз?

Федор не понял.

— Зовут ее Юлдуз?

— Нет, Евпраксеюшка.

— Да-а?.. А мне сказали, что она прекрасна, как Юлдуз — утренняя звезда на небе.

Апоница сзади жарко выдохнул князю своему в ухо:

— Терпи.

— Да-а… — продолжал все с тем же веселым блеском черных узких глаз Батый. — Когда я отправлялся в этот поход, моя мудрая мать Ори-Фуджинь сказала, что в каждой стране покоренный народ будет присылать мне в дар самую прекрасную женщину. Так что вели своим рабам мчаться за Евпраксеюшкой. У меня на ложе еще не было царской дочери и княжеской жены. — И Батый показал свои крупные белые зубы. — Может, сам хочешь привести ее?

Если бы был у Федора хотя бы укладной нож, он бы выхватил его не задумываясь. Но послам, идущим с миром, не должно иметь с собой ни самого легкого оружия. Только единственное оружие было у него — слово. Федор заставил себя ответить хану с такой же улыбкой, с какой говорил тот:

— Недостойно нам, христианам, тебе, нечестивому псу, водить на блуд не токмо жен своих, но и волочаек подзаборных.

Какой знак подал хан своим нукерам, Федор не видел — только блеснули перед его глазами сразу два ножа. Он уже не видел, как на окольничего накинули укрюк — ременную петлю на длинном шесте, как пал на колени дядька Апоница, умоляя басурман пощадить его юного князя.

Апоница один остался в живых. Всех убиенных по велению хана выбросили в степь на расхищение шакалам и воронам. Апоница укрыл в зарослях сухого приречного камыша тело Федора, а когда пала ночь, пробрался в село Добрый Сот, выпросил у мужиков, молотивших овес, лошадь с санями.

Наутро следующего дня на кречеле — погребальной повозке явился князь Федор в Рязань.

Со времен Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского в церковном строительстве Северо-Восточной Руси широко распространялось каменное зодчество. Кроме пришлых, греческих и итальянских, мастеров стало много и своих каменных здателей. Но и умельцев рубить храмы было еще много, наиболее искусных и сведущих в этом ответственном занятии назвали древоделями. Как раз такой древодель по имени Мирошка Бирюч со своей дружиной рубленников поставил церковь Николы Корсунского в вотчине князя Федора. Строили не обыденкой, обстоятельно, неторопливо. Запаслись кондовыми бревнами для клети, но княгиня Евпраксия, сама вникавшая в строительство, захотела, чтобы был восьмерик — сруб с восемью гранями. Из-за этого строительство затянулось еще на год, но зато уж получилась церковь знатная. Полюбоваться на нее тянулись христиане из тех даже сел, где имелись собственные приходы. Верх у восьмерика шатровый, увенчан деревянной маковкой с крестом, который вознесся даже выше княжеского трехжильного дворца. Оба прируба — алтарь с восточной стороны и трапезный притвор с запада — с резными кокошниками. В оконца и по нижнему ряду, и под самой кровлей вставлена разноцветная слюда, которую Евпраксия велела привезти из Царьграда. Попил в церкви тот самый Евстафий, который привез из Корсуни образ Николы, а дьяконил с ним его сын, тоже Евстафий.

Возвели церковь на всеобщую радость, да обернулась эта радость горестью.

Апоница рассказал, как принял князь Федор мученическую смерть, все без утаю и щадения поведал, глаза в глаза отцу покойного и юной безмолвной вдове.

Был Апоница сам не в себе, как в бреду и трясавице.

— Все равно умерли, — говорил, — никто не повернул назад, все вместе полегли мертвые. Быть сече лютой. На Рязань идут.

Среди общего плача и воя великая княгиня, мать Федора, лежала без памяти, а Юрий Игоревич без слов, страшен лицом, все ласкал пальцами острие меча и улыбался.

Евпраксия не вскрикнула, не оцепенела, не лишилась чувств — подхватила младенца своего Ивана и рванулась в церковь, где шла в это время заутреня. Проскочила притвор, протиснулась сквозь плотно стоявших в церкви прихожан и начала взбираться по лестнице на хоры. Увидев ее, певчие даже оторопели, а княгиня взбежала еще выше, куда поднимались изредка по хозяйственным надобностям пономарь или староста.

Она распахнула окно, перекрестилась и, не выпуская из рук сына, ринулась вниз, на окаменевшую мерзлую землю.

— Заразилась! — закричали в городе. Вместо утрени в церкви стали моления об упокоении душ новопреставленных.

На ветвях еловых воздвиглись три гроба. В них — одетые в белые саваны князь Федор, княгиня Евпраксия, княжич Иван.

На челе у всех — венчики с изображением Спасителя и предстоящими Ему Божией Матерью и Иоанном Предтечей.

— Живущий под яровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится…

После панихиды сразу и отпели.

— Плачу и рыдаю, когда размышляю о смерти и вижу во гробах лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту безобразною, безславною, не имеюща виду…

Маленький, словно игрушечный, гробик с Иваном Постником был отставлен в сторонку от одров его родителей, над ним батюшка Евстафий совершил особое отпевание, как над непорочным, безгрешным созданием. Нет нужды молиться об оставлении его грехов — их нет, а когда батюшка Евстафий произносит его имя, то поминает усопших Федора и Евпраксию, о которых блаженный младенец Иван Постник станет молитвенником как непорочный наследник Царства Божия.

Сын батюшки дьякон засомневался было, следует ли отпевать княгиню Евпраксию, сознательно лишившую себя жизни. Отец строго упрекнул его за нетвердое знание чинопоследования заупокойного богослужения: кто лишил себя жизни по неосторожности либо будучи невменяем из-за острого приступа душевного отчаяния, самоубийцами не признаются.

Отдали им всем последнее целование.

…Вот какова наша жизнь! Это подлинно цветок, это дым, это роса утренняя. Пойдем же на могилы и там посмотрим, куда делась доброта тела? Где юность? Где глаза и облик плоти? Все увяло, как трава; все погибло! Пойдем же, припадем со слезами ко Христу.

Принесли тела упокоившихея к великому Чудотворцу Николе Корсунскому и положили в едином месте и поставили над ними кресты каменные. И зовется о тех пор великий Чудотворец Николой Заразским по той причине, что благоверная княгиня Евпраксия с сыном Иваном сама себя заразила.

— Даруй, Боже, безбурие в лукавом море суетного и мерзкого жития. Страшно житие сие, люто море, и помышления, яко вороны, играют, — жаловался, стоя у кивота, владыка Кирилл. — Сам веси, Человеколюбче, о чем молю Тя. Упокой отведших к Тебе и живущих призри. Сохрани от дьявольска обстояния и неистовства вражеска. — Глаза его наполнились жгучею влагою. Торопливо утерев слезы, он мелко перекрестился со смиренным поклоном…

Что хочет разузнать великий князь от несчастного Глеба? Унижен человек безмерно и не восстать уж ему. Все внутренние скрепы в нем разрушены, и разум помутнен. Как душезнатец опытный, Кирилл это видел и не судил уже осужденного.

Но толмач, сидящий в порубе?.. О, тут что-то другое… Не полезнее ли было бы с ним, а не с Глебом иметь пространное собеседование?

Служка уже донес о прибытии в стан князя Святослава, о падении Рязани и о двух пленниках, захваченных Дорожем. Только один миг видел владыка Глеба, когда его вели на расспрос, лицо его дряблое, дрожащее, подобно тесту избитому. Одного лишь взгляда хватило, чтоб прочесть, что уготовано человеку сему. Стыдясь и за грех почитая, вспомнил владыка свой испуг: а вдруг попросит благословения? Но Глеб прошел мимо, усмехнувшись вкривую. Видно, давно уж привык жить без окормления духовного. Богоотступник отринутый — а жалость к нему остро когтила сердце, ибо предугадывалась обреченность его пути под водительством дьяволовым.

— Покаянию даешь время, Христе, нашу искушая любовь, — прошептал Кирилл в томлении. — Судьбы, Тобой ниспосылаемые, суть глубины великие.

— Владыка, — попросил служка, — дозволь служебникам и монахам облачиться в порты исподни овчинныя? Иные со студения изомроша беспортьем.

— Не возбраняем студения ради, — сказал Кирилл. — А разве они еще не забыли, что кожи животных носить им не можно?

— Ослабли от хлада.

— Руки и ноги ваши ослаблены, как в церковь идти, а на игрища и дела пронырливые убыстрены. — Зная за собой доброту, которой он и по нужде побороть был не в силах, владыка почитал необходимым выказывать иногда строгость самым неожиданным образом, чтоб трепетали и укорот заране имели. Но тут же и раскаивался и чуть ли не повиниться готов был. Поэтому быстрым переходом он сделался ласков и попросил служку проводить его с факелом в ставку великокняжескую, чтоб на толмача поглядеть, если он еще не спит.

— А хоть бы и спал! — ответил грубым голосом решительный служка.

— Вот ты, меншик, кем до меня был? — допрашивал владыка, поспешая за ним и недовольный его нечтивостью.

— Сначала батюшка урядил сады оплетать плетнями, потом соль вываривал. Мы из Соли Галицкой сами.

— Лучше в монахах-то?

— Трудно воде запруду прососать на перст, а там и пошла размывать, — загадочно ответствовал служка.

— Не знашь, покормили толмача иль просто так бросили?

— Собачье брашно ему, а не царский дар!

— Ты эти упражнения в речениях сильных брось! Монаху не приличествует.

— Да ведь он враг наш, владыка!

— Сорока молвит: я вчера у Бога была, нынче я буду мелких птиц судити.

— Понял, — засмеялся служка. — А вот, например, корчемники вино с водою месят. Их тоже осуждать нельзя?

— Любишь вино-то?

— Да так, просто для разговору молвил.

— Вино, возлиянное не по мере, люто. Новгородцы вон даже утвердили меж собою крестным целованием, чтоб играния бесовского не любити и бочек не бити.

Служка удивился и сказал, что у них в Соли Галицкой вино хранят не в бочках, а в корчагах.

— Вино — орудие диавольское для уловления слабых, — сообщил на это владыка.

— Да мы и не привержены, — потупился служка.

— Смотри у меня! — погрозил Кирилл.

У самой ставки служка осветил факелом лицо владыки и сказал, глядя в упор, со значением:

— Так думаю, толмач наш — ведец. Все вызнает, а за ним и ватага его нагрянет, и атаман ихний.

— Да мы его взаперти будем держать в темнице. Веди-ка его ко мне да огней поставь побольше. Мечники, пущайте пленного сюды!

Монгол вошел с достоинством, с поднятой головой, с прямым, бесстрашным взглядом узких агатовых глаз.

— Сядь! — указал епископ на лавку. — Кормили тебя?

— Хлеба давали.

— А меда?

— Этого нет.

— Но пьете ли вы меда да пиво? — начал владыка издалека.

— Арзу и харзу из молока пьем. Но не жадно. Ибо кто жаден к питию хмельного, тот потеряет и лошадь, и стада, и все добро свое, так что превратится в нищего.

— На, отведай меда нашего.

Служка живо налил из княжеского кувшина полчаши.

Монгол подошел шагами легкими, неслышными, протянул руку. Она была у него сухая и черная — то ли грязная, то ли отродясь такая.

Владыка даже отшатнулся.

— Давно ли в мыльне был?

— Где это?

. — В бане, где моются.

— Мы не моемся никогда, чтобы не противиться провидению и не гневить духов. Если смоешь грязь — смоешь и силу.

— А чем вы занимаетесь? Вы — скотоводы и владеете пастбищами?

Толмач отхлебнул и возвел глаза горе, как бы припоминая, чем таким они занимаются.

— Татары делают войлок и покрывают им юрты. Мужчины делают луки и стрелы, стремена и уздечки, строят повозки, объезжают лошадей и доят кобылиц, делают кумыс, шьют мешки для его хранения, сторожат и навьючивают верблюдов. Кожи они выделывают при помощи кислого молока. Женщины у нас обязаны править повозками, ставить юрты и снимать их, доить коров, делать масло и кислое молоко, приготовлять шкуры и сшивать их ниткой из жил. Они шьют также сандалии, башмаки и другое.

— Веруете ли вы в Бога?

— Да. Его зовут Начигай. Он бережет наших сынов и скот. Его делают из войлока и сукна и жену его тако же. Держат их в жилищах, питают хорошо и просят обо всем, что надобно. А еще духи предков из войлока и шелковых тканей, им тоже дают есть, пить и угощают сердцем зверя. Все предки Чингисхана тоже боги.

— Вы признаете, что у человека есть душа? — прищурился владыка.

— Даже две или три. Материнская душа плоти и отцовская душа кости. Она в чреслах помещается. Разрубить кость чресельную — убить душу. Грешники и убитые по злу делаются духами, приносящими несчастья.

— Откуда вы это знаете?

— Отец и мать передают нам.

— Кто же ваши предки?

— Серый бык и каурая лань.

Владыка не позволил себе ни малейшего намека на улыбку.

— А откуда вы происходите? Где ваша родина?

— Мы не называем себя татарами. У нас семьсот двадцать покоренных племен. Но мы, родившиеся на берегах Онона и Керулена, главные среди всех.

Владыка порылся в памяти, но ничего не вспомнил.

— А где это?

— Далеко! — неопределенно махнул рукой толмач.

— Вы богаты?

Толмач вдруг засмеялся, впервые поглядев в глаза епископу.

— Чему ты смеешься?

— Твоему вопросу. Мы никогда не поймем друг друга.

— Почему?

— Мы по-другому видим мир, чем вы. Следовательно, мы живем в другом мире.

— Зачем же вы завоевываете наш?

— По велению Неба. Наше могущество предопределено Вечным Голубым Небом. Высшее наслаждение, сказал Чингисхан, состоит в победе: покорить врагов, отнять их имущество, отнять их коней, жен и дочерей, заставить рыдать любящих их. Десять лет назад Чингисхан ушел от нас, с ним пошли сорок красивейших дев, вослед за его душой, подобной крылу отлетающей птицы. Он — наше божество. Но он любил мудрецов и отшельников тех племен, которые покорял. Поэтому я и говорю с тобою так прямо, так открыто, так пространно. Он знал, что люди верят в разных богов, и не запрещал этого.

Владыка Кирилл понял, что нет надежды ни на единую живую искру истины в таковой беседе. Правда, некоторая часть истины уяснилась, и состояла она в том, что толмач сей мыслит иначе, чем мыслил бы человек его судьбы и положения- Он не тот, за кого выдает себя. Душа его студеная и неверная. Сам он незнаемый и немилостивый.

— Вечное Голубое Небо мы называем Тенгри, — сообщил толмач, уже как бы любуясь, сколь много глубоких и важных знаний доверил он обмороженному русскому попу со светлыми проницающими глазами. — Мы знаем также очистительную силу огня, — продолжил он, — вы зажигаете свечи перед своими богами, значит, вам тоже доступно это понимание?

Владыке было равно отвратно возражать или объяснять что-либо. Поэтому он промолчал.

— Наши грамоты начинаются словами: Силою Вечного Неба повелеваем… Теперь уяснил, отчего так? Оно — источник жизни, вечный и правосудный правитель мира. Огонь же очищает не только от болезней, но от дурных мыслей и злых намерений. Вот причина нашей неуязвимости, спокойствия и сплоченности.

— Какова цель вашего существования, ваше назначение? — спросил владыка, чтобы прервать это грубое похвальство.

— Наше призвание — покорить весь мир, все земли, — был краткий и уверенный ответ.

Кирилл очень холодно усмехнулся.

— Теперь ты смеешься, — сразу заметил толмач. — Я говорил, мы не поймем друг друга.

— Ну, почему все-таки? Вроде оба мы неглупы… хотя и существуем в разных мирах.

— Потому что мы — высший народ. Вам недоступна наша преданность, наше отношение к жизни и смерти, к другим народам. Наконец, у вас не было такого вождя, как Чингисхан. Вы — неплохие воины, били хазар, половцев и даже ходили на Царьград, но такого, как Чингисхан, у вас нет и не будет.

— Мы когда-то почитали бога Сварога, чье имя тоже означает голубое небо, и его детей Сварожичей: Перуна, Велеса, они тоже идолы, как у вас, только их делали из дерева.

— Оказывается, есть кое-что похожее! — снисходительно заметил толмач. — Но Чингисхана, человека такой мощи, ума и величия, у вас даже и не может быть.

— Но у нас был князь Владимир, при котором крестилась Русь во Христа. Этот князь не устрашением прославлен, но милостив к нищим, сиротам и вдовам.

В этом месте толмач засмеялся и с любопытством поглядел на Кирилла: может, русские таким образом шутят?

— Он защитник слабых и помощник угнетенным, — продолжал владыка, не смущенный весельем татарина. — Мы не знаем смертной казни и пыток. Мы так любили князя Владимира, что прозвали его Красным Солнышком. Мы украсили свою землю храмами, возделанными полями. Вы оставляете после себя пепелища, разор и горе!

— Как нету смертной казни? — прервал Бей-Ким. — А кто зелье растворит на убитие человеку? Его разве не смертью карают?

— Этот закон есть, да. Но он не применяется. У нас нет отравителей.

— Чего ж тогда пишете?

— А ты много о нас знаешь, — заметил Кирилл. — Кто ты?

— Благоразумец с мудростию, приличествующей мужчине… Ты живописуешь мне ваш образец совершенства, — зевнул, может быть притворно, толмач. — Но чем доски, на которые вы молитесь, лучше идолов, которых свергли?

— Мерзко Богу такое окаянное дело, как идоловерие! — воскликнул епископ.

— Откуда знаешь? — лениво спросил татарин. Он поддерживал разговор, только чтоб время шло.

— Негоже то, что верою принято, дерзкими исследовать испытаниями. Господь во благе создал человека, но, видя его злобою привлеченным и оскверненным, дал нам святого Своего лица образ. Так на иконы преславное смотрение очам нашим дано. На иконе написание Христово мысленное, а не воображенное, на само чело Божие возметаем мы очи.

— Ты знаешь, среди татар тоже есть христиане. Только они зовут себя несториане, иоанниты, ариане.

— Это уклонившиеся от истины еретики! — с сердцем воскликнул владыка.

Толмач засмеялся:

— А вы одни знаете истину, да? Мы хоть допускаем, что истин много. Единый Бог является в разных вероисповеданиях разным народам, кто как может воспринять. Зачем горячишь мысль и голос? Пусть всяк верует по-своему.

— Истина одна. Истина во Христе, — твердо сказал владыка, заблестев глазами. — Любовь наша ничем поколеблена быть не может.

— Ты называешь любовью веру вашу?

— Именно. В ней главное — любовь.

— К кому?

— К Богу. К ближнему. И все, что из этой любови проистекает: терпение, милосердие, справедливость.

— Это вероисповедание рабов, — с превосходством сказал татарин.

— Христос — высшая свобода. Он смертию искупил грехи наши прошлые и будущие и открыл нам высшие степени свободы духа. Потому зовем Его Искупителем.

— Грех!.. Что такое грех? — поморщился татарин. — Тут можно мыслить и спорить бесконечно. Что одному грехом кажется, другому ничего не кажется, и он спокоен. Ты говоришь, истина одна, что Христос — Сын. Ну а Бог Отец, Вседержитель, Дух Святой, Троица, которой вы поклоняетесь?

— Единосущна! И живоначальна! — отрезал владыка.

— А наших царевичей тоже учат Евангелию, — сообщил толмач.

— Зачем? — изумился епископ, не подозревая, что ему самому когда-то предстоит крестить одного из этих царевичей, который даже станет русским святым, основателем монастыря в родной Кириллу Ростовской епархии.

— Н-ну, на всякий случай, — уклонился татарин. — Пусть знают. Не помешает. Ведь все христиане преклонятся перед нами.

— Никогда! — вспыхнул иерарх.

— Посмотрим… Жизнь впереди длинная, — лукаво улыбнулся толмач, не подозревая, что этому усталому попу жить еще четверть века, а ему самому лишь до утра. — Но мы начинали с тобой говорить о вождях, а ты мне — о крещении.

— Это самое главное событие в истории земли нашей во всю ее ширину, — торжественно и со слезой умиления изрек владыка Кирилл.

— Это история, и потомки рассудят, какое событие самое главное. А может быть, то, которое наступит через неделю… иль завтра? Иль нынешней весной?

— На что намекаешь? — встревожился Кирилл.

— Весной погибель вам, — без тени сомнения сказал татарин как о чем-то само собой разумеющемся.

— Господь рассудит, — постарался скрыть смятение епископ, а душа его испуганной ласточкой вся встрепенулась. — Ты лжешь, ведь ты в наших руках, подумай.

— Ну и что? Прикажете убить меня? Ведь у вас нет смертной казни! Но пусть даже убьете. Это ничего не изменит.

— Как ничего? И для тебя ничего?

— Хода событий ничья смерть не изменит.

— Не скажи! — недобро возразил Кирилл.

— Предопределения Неба не изменит ничто, — повторил татарин убежденно.

— Кроме князя Владимира, наши первые святые — его сыновья Борис и Глеб, убитые братом своим Святополком Окаянным, славные мужеством, красотой, милосердием и щедростью. Князь Борис сказал: не подниму руку на брата своего, не поставь, Боже, ему в вину смерти моей! Какая же сила духа! Какая кротость! Не хотели кровь лить в борьбе за престол и жизни свои принесли в жертву мира для, подобно Спасителю Распятому. Поэтому им дана благодать прощать и исцелять всякую муку и недуги. Они покровители и защитники наши.

Просвещенный татарин качал головой, как бы соглашаясь, но в то же время отнюдь не соглашаясь и презрение испуская из черноты глаз:

— Где отвага, монах? Где гордость? О какой силе ты говоришь? Покорность баранов, добровольно идущих на заклание! И ты хочешь, чтоб я восхищался? Что изменила их смерть в вашей безвестной и вялой истории? Чему научила народы? Да вы из-за этих мучеников-то своих едва не передрались. Сначала из-за того, в какой церкви их положить, потом из-за того, кто какому роду будет покровительствовать. Мономах-то едва умирил мятеж. И стал Борис покровителем его рода, а Ольговичи взяли себе Глеба. До того дошло, что Мономах в своем Поучении не упоминает Глеба, а в роду Ольговичей ни одного княжича не назвали Борисом. Ну и что? Кто-нибудь захотел повторить их судьбу? Их участь кого-нибудь удержала от новых браней и родственных распрей? А ведь все — Рюриковичи!

— А ты, оказывается, знаешь нашу историю? — удивился епископ.

— И как видишь, неплохо, — скромно усмехнулся толмач.

— Тогда ты, может быть, слыхал об Исаии Трудолюбивом, чьим подвигом жизни было безмолвие и непрестанный труд? Вот каких людей мы почитаем и примером для подражания признаем.

— Нет, про Исаию не слыхал, — зевнул Бей-Ким. — Не в том дело, что я воин, а ты священнослужитель. Монах может сражаться как лучший воин. Отважный воин может стать монахом. Не столь уж эти миры несоприкасаемы. Дело в мироотношении, дело в том, что почитать ценностью, в целеполагании.

— Меньше всего нашу историю можно назвать вялой. Мы постоянно в бурях. С юга — печенеги, половцы, Черные Клобуки, на западе иные враги рыщут. Теперь вот — вы. А земля наша красно украшена, возделана и обильна. Оттого и соблазны великие нас захватить и пограбить. Мало быть отважными, толмач. Мало быть ратником искусным.

— Отвага — все! — поспешно перебил татарин.

— Не все! Еще терпение. Еще добромыслие. Еще любовь! Не только ко своим щеням, но ко всем людям, во грехах и заблуждениях погибающим. А ты думаешь, подвиги в том, чтобы семьсот племен под ярмо свое подвести? Может быть, вы и сильны, и сильнее всех нас во много. Но пылью развеетесь в назначенный час. Ибо ваше целеполагание ложно. Вы можете ужаснуть вселенную, но никогда вам не вызвать ее восхищения. А сейчас и страх мой перед вами почему-то совсем прошел. И стало мне скучно с тобою говорить.

— Мне было скучно с самого начала, — поспешно сказал Бей-Ким.

— Стража, уведите его! — распорядился владыка.

— А вы будете опозорены навеки! И сами рассеяны, как полова! Покоритесь и исчезнете с земли, памяти не оставив! — с радостной злобой кричал татарин, толкаемый в спину и под зад веселыми стражниками. — Хорезм исчез! А вы кто перед Хорезмом!

— Режут его, что ли? — раздался вдруг властный голос.

Вошли великий князь и Василько. С ними Жирослав Михайлович и протрезвевший к этой поре сивый ростовский боярин. Увидеть снова владыку Кирилла ему было стыдно, потому он с ходу накинулся на толмача:

— А эта тварь косоглазая что тут делает?

— Казнить хотят и пыткам подвергают! — завизжал тот в сторону Юрия Всеволодовича.

Стража остановилась, опустив руки, не зная, что делать.

— Оставьте его! — сказал великий князь. — Пусть пьет и говорит.

— Не трог, сбрешет чего! — поддержал сивый боярин без надобности, а просто из уважения к великому князю и желания показать презрение Бий-Кему.

Все опять сели.

Тут снаружи послышался шум и пререкания. Ввалились, толкая плечами друг друга, сыновцы.

Василько рассерженно сказал:

— Не соглашаются все малые дружины собрать в одну, каждый хочет под своим стягом.

— А почему это я должен тебя слушаться? — ершисто возразил Всеволод.

— Он думает, если старше, так и умнее нас! Не стану я под его стяг! — заявил Владимир тонким суровым голосом.

Юрий Всеволодович слушал в сокрушении. Вот оно горестное: се мое, а то — мое же…

— Замолкните оба! — велел он им.

Бий-Кем морщил в улыбке желтое лицо, но взгляд узких глаз оставался непроницаем.

— Хочу знать о твоем народе, — сказал Юрий Всеволодович. — Не стану выпытывать и допрашивать. Пусть будет беседа без недоброжелательства. Возьми чашу полную и не бойся… Ваш полководец — Чингисхан? Расскажи о нем и хорошее и плохое.

— Плохого нет, только хорошее, — заявил монгол, опрокидывая чашу и чмокая. — Даже не просто хорошее, а великое.

Сивый боярин с жадностию глядел, как он выпивает — тоже хотелось, но не смел попросить и делал вид, что владыки Кирилла здесь нет.

— Чингисхан был главою народов, живущих в войлочных кибитках, — начал Бий-Кем. — Они разводили рогатый скот, коз и лошадей. Табуны коней — это главное богатство. Силу войска монголы определяют по тому, сколько лошадей. Самое важное сохранить коня в теле, чтоб не худел, не болел, был вынослив и быстроног… Чингисхан говорил: прежде у меня было только тридцать человек ночной стражи и семьдесят моих охранников, ныне ж Небо повелело мне править всеми народами. Он заботился о них, строил дороги и караван-сараи. Купцам было так безопасно, что, как говорил сам Темучин, можно было везде и в любое время носить на голове сосуды, наполненные золотом, и не быть ограблену… К концу жизни им были покорены семьсот двадцать народов, войска он имел сто двадцать тысяч. В нем должны служить все монголы, способные носить оружие. Храбрым и умным Чингисхан вверял войска, рачительным — хранение обозов, неповоротливым велел смотреть за скотом. Монголы лучше всех стреляют из лука с коня. Когда нет войны, татарские ратники работают, расчищают дороги, но домой их не отпускают. Оружие — не их собственность, оно общее и хранится отдельно. После похода каждый обязан сдать оружие.

— У нас так же, — кивнул Юрий Всеволодович.

— Но у них войска постоянны, а у нас токмо дружины, — возразил Жирослав.

— Семьсот двадцать покоренных народов могут прокормить такое войско, а мы — нет, если его все время содержать, — вмешался Василько.

— Это еще как сказать? — о чем-то думая, оживленно отозвался воевода. — Если бы всем князьям договориться да попробовать эдак-то…

Юрий Всеволодович только усмехнулся: эх, Жира, иль ты наших не знаешь?

— Как их можно было бы выучить! — мечтал Жирослав Михайлович. — Наши воины храбры, но малоопытны.

— Дружин хватит! — важно сказал протрезвевший сивый боярин. — Как делали, так и будем. Покамест никому еще не покорялись, ото всех отбивались, а захватывать чужое грех! По обычаю, оно вернее будет.

Бий-Кем самодовольно слушал рассуждения русских.

— Расскажи теперь об оружии, — обратился к нему великий князь.

— Допрежь всего, конница. Тяжелая и легкая. Пеши не бьемся. Чингис нам не велел. Тяжелая конница бьется. Легкая конница — сторожа. Очень много берем заводных лошадей. С ними можно двигаться быстро и на большие расстояния.

Русские переглянулись. Не понравилось им это. Но толмач хорошо был наставлен своими, что сказать и сколько, чтоб встревожить и напугать. Поэтому он продолжал:

— Преследует бегущего противника всегда конница легкая. От нее не уйти, и она беспощадна. Главное оружие — лук. У каждого воина их несколько. Запасных и колчанов со стрелами — тоже. Стрелы очень острые: у каждого воина есть пилка особая, и он постоянно подтачивает их. А еще у каждого шило, иголки и нитки, сито, чтоб просеивать муку и воду мутную процеживать. Мы не зависим от родников и чистых речек. Можем хоть из болота напиться. В одном кожаном мешке — вода, в другом — сушеный кислый сыр и еще небольшой котелок, чтоб варить мясо. А если совсем есть нечего, то пускаем лошадям кровь и пьем ее.

При этих словах слушатели содрогнулись от отвращения. Бий-Кем с удовольствием это пронаблюдал.

— Так, питаясь одною кровью, можем существовать десять дней, — прибавил он.

— Выносливые собаки, — тихо заметил Мирослав Михайлович.

Не знали русские, что пленный умалчивает, сколько соглядатаев оставлено татарами еще со времен битвы на Калке, сколь хорошо разведаны ими дороги, сосчитан каждый воз, прибывший на Сить, схоронены в окрестных лесах запасы пищи, намечены места дневок и ночлегов и легкая конница уже два дня шныряет незамеченная вокруг табора. Даже засады подготовлены.

— А еще у всадников есть особые крючья, чтоб ваших с коней стаскивать и наземь повергать, топча, — вспомнил толмач для пущего устрашения. — А щиты из толстой и крепкой кожи буйволиной. И греческий огонь есть, чтоб стены городов зажигать, и стрелы зажигательные, и порох, чтоб взрывать.

— Порох? — удивился ростовский боярин. — То есть прах? Как это, пыль взрывать?

— У китайцев научились. Ведь мы весь Китай завоевали! — похвастал толмач. — У нас детям лук дают с трех лет. И жены на охоту ездят и в походы — с мужьями. Кто непослушен, того наказываем строго. А меткость у лучников такая, что любой птицу влет убивает. Хорезм — наш, Бухарское царство и Самарканд, Армения, Иверия — наши и тако пребудут. Не бывало на земле такого народа, как мы. Не зная жалости, простираемся на всех, подобно туче, которую гонит ветер. В Бухаре было двадцать тысяч войска, в Самарканде — сорок тысяч. Мастеров-искусников мы обратили в рабство, остальных истребили, даже и младенцев в утробах матерей. Ургенч — главный город хорезмийцев — сопротивлялся семь месяцев. Но сын Чингисхана Джучи привел к нему пятьдесят тысяч — и он пал. Довольно ли?

— Кто идет на нас? — бесстрастно спросил Юрий Всеволодович. — Опять Джучи?

— Теперь пришел сын Джучи — великий Батый, с ним опытный полководец Субудай. После разгрома булгар, мордвы и половцев мы откормили лошадей на Дону, и нет нужды ждать весны. Зимой ваши дороги вполне проходимы, а оборона ваша затруднена. Суди сам, князь, кто перед вами! Мы не ищем больших сражений и сильного врага избегаем. Мы распыляем противника и уничтожаем по частям. Наши союзники — обман и коварство, ласкания лукавые. Против них не устоит ничто. Мы на Руси всюду… Изъявляющих покорность все равно убивают, ибо побежденные не могут быть друзьями победителей: смерть первых нужна для безопасности вторых.

— Теперь твоя собственная история, — с железом в голосе сказал великий князь, про себя подумав: что это он так разоткровенничался?

— Мой жребий таков, — охотно отвечал Бий-Кем. — На Калке я тоже толковином был. Когда русские перебили наших послов, я уцелел, потому что молил о пощаде. Батый с войском ушел, а я остался с кипчаками и русскими.

— Полюбил их? — с насмешкой спросил Юрий Всеволодович.

Монгол беспокойно ворохнулся на скамье, но продолжал смотреть при этом прямо и смело.

— Нет. Не по своей воле я остался. Тот поход Батыя был легкий. Подрались маленько да разошлись. Главное было разузнать, что за Русь такая, что за народ. Хан понял, что наскоком вас не завоевать, надо силу большую собирать, вызнать все заранее. Для того меня и оставили.

— Как он не боится во всем признаваться? — прошептал Всеволод младшему брату.

— Ишь, брада какая редкая, а ноздри распыряны. Противный какой! Языком так и жалит.

— Пророк прямо… А батюшка Юрий Всеволодович простоватым прикинулся. Эх, выпить хочется!

— Ничо! — мрачно сказал Владимир. — Разводье скоро. Перетонут поганые, вдырятся во льдах речных да болотах.

— Скорей бы уж! — вздохнул Всеволод. — А дядя Святослав спит, и ништо ему…

— Отчего ж именно тебя оставили, сука? — спросил Жирослав, сузив и без того невеликие очи.

— Оттого, что я не только по-русски толкую. Знаю и другие языки: венгерский, куманский, сарацинский.

— Зачем же столь много?

— По лукоморью разные купцы и послы ходят. Три года назад в Южную Русь приезжали четыре монаха из венгерского монастыря в Пеште. Поиздержались они в пути, прямо сказать, нищи соделались, и решили два брата, Юлиан и Герард, других двоих братьев в рабство продать. Я их купил и отправил в Каракорум, а сам с Юлианом пробрался в Волжскую Болгарию. Герард у нас по пути скоро помер.

— А зачем эти братья-то приходили?

— Я тоже не сразу понял. А потом гляжу, Юлиан все у меня выспрашивает. Признался мне, что их папский легат прислал. А зачем? После того как мы вас на Калке разбили, слух об этом до Рима дошел и беспокойство там вызвал. Прямо сказать, перепугались все: если даже русские разбиты, значит, враг неслыханно силен. Вот и прислали лазутчиков. Юлиан им сообщает: готовится новое вторжение в русские земли, а потом татары пойдут дальше в Европу.

— Постой, постой! Отчего ж мы на Руси в неведении были?

— Доверчивы и простодушны вы, — снисходительно улыбнулся Бий-Кем. — И самонадеянны, надо сказать. Очень уж в свою силу верите.

Юрий Всеволодович не мог скрыть озадаченности:

— Так ты один, что ли, остался в половецкой степи?

— Зачем один? Со мной еще с сотню лазутчиков было. Но мы не знали друг друга… ну, как будто не знали. Мы среди степняков прижились, за своих сходили. А туда, в Каракорум, слали донесения со своими людьми.

— И что ж ты доносил?

— Разное… — слегка замялся Бий-Кем. — Что русские народ хоть и доверчивый, но крутой. Что князья дерутся меж собой, как псы из-за мозговой кости.

— Но-но, тварь татарская! — построжал Жирослав.

Бий-Кем покосился на него, но продолжал говорить размеренно, ровно, без спотычки:

— Раз недружно живут, значит, можно их всех поотдельности перебить.

— Это ты так думаешь? — тоже ровно спросил Юрий Всеволодович.

— Таково было мнение курултая.

— Курултай это кто?

— Это по-вашему съезд князей.

— Ага, — сказал Юрий Всеволодович.

— Что ваш курултай постановил, нам плевать, — оказал Жирослав Михайлович. — А ты-то чем занимался?

— Я всего лишь узнавал, где какие реки, болота, леса, как города укреплены, сколько верст от одной крепости до другой.

— И все доносил… — глянул исподлобья великий князь.

— Не я один, все доносили. А одноглазый Субудай все на пергаменте начертал: дороги, города, даже пастбища. Такие пергамента у каждого мии-баши, то есть тысяцкого по-вашему. А также у юз-баши и он-баши, то есть у сотников с десятскими.

Князья переглянулись, это не ускользнуло от Бий-Кема, он торопливо добавил:

— Четырнадцать лет хан Батый с девятью чингисидами готовил этот поход, все учел. — Бий-Кем взял чашу с медом и не спеша, со вкусом допил.

Князья подавленно молчали.

— А сюда, на Сить, ты тоже как лазутчик явился? — В голосе Юрия Всеволодовича угадывалась опасная угроза, но Бий-Кем не дрогнул, только ворохнулся на скамье, уселся поудобнее и сказал с улыбкой:

— Дозволь одежду снять, мед горячий в пот кидает. — Он сбросил собачий малахай о головы, распахнул долгополую собачью же шубу шерстью наружу.

— Я тебя о чем спрашиваю?

— Счас, счас!.. Как пришли к реке Воронежу отряды Субудая, я влился в десятку воинов, у нас ведь воины строятся в десятки, а из них сотни, из сотен — тысячи. Не понравилось мне в десятке — одни там татары да уйгуры, я в другую перешел. Забыл я, что этого ни в коем случае делать нельзя, тяжкое наказание за это последует: кто допустил переход, того заковывают в оковы, а кто перешел, тому казнь, сердце вырывают.

— А ты сбежал? Да? — мнимо участливо спросил Василько.

— Нет. Мии-баши как узнал, что я толковин и лазутчик, велел меня не трогать. А тут бой под Коломной — страшный бой, такого монголам еще не приходилось вести. Ставка Кулькана, сына Чингисхана, была, как положено, позади войска, в безопасности, но ваши урусы прорвали ряды, очутились сзади и умертвили Кулькана — неслыханный позор! Неслыханно и невиданно, чтобы погиб чингисид! Такое началось в войске смятение, что один татарин в моей десятке бросил копье и помчался к реке, чтобы обмыть рану. Тысяцкого, который выручил меня, сразили стрелой в горло, мне не на кого было уж рассчитывать… — Бий-Кем посмотрел на Василько, доверяет ли ему молодой русский князь. — Вот тут-то я и решил бежать.

— Да зачем же? Ведь вы же взяли Коломну, победили? — не понял Василько.

— Э-э, князь, это по-вашему так… Не знаешь ты монгольских порядков. За проступок одного воина у нас рассчитывается своими жизнями весь десяток, за вину десятка — вся сотня. Трусость в бою, бегство — нет тяжелее преступления. А воину вырывают сердце даже за то одно лишь, что он растерялся, или вовремя не выручил соседа, или опоздал в строй из-за того, может, что заболел или ему приспичило — никто не станет разбираться, смерть на месте!

— Что же это так зверски-то? — удивился Василько.

— А как же иначе можно покорить всю вселенную?

Мед делает человека разговорчивым, и казалось, монгол предельно откровенен. Юрий Всеволодович вспоминал предостережения Глеба Рязанского и не мог решить для себя, как относиться к услышанному от монгола.

— А ты не врешь ли все? Не хочешь ли одурачить меня?

— Князь! — поднявшись со скамьи и преданно глядя в глаза Юрия Всеволодовича, начал Бий-Кем. — Если я замыслил против тебя плохое, пусть никогда не родится у меня сыновей, пусть родятся одни только девки.

— Значит, говоришь, до весны Батыга сюда не сунется?

— Бурундай…

— Это все одно. Значит, до весны?

— Пусть споткнется и упадет на полном скаку мой конь!

— Ну что же, может, поверю тебе, а может, погожу, — промолвил Юрий Всеволодович, словно бы для одного себя лишь, и велел мечникам увести пленника.

— Да, посмотрим ужо, — согласился Василько. И оба они представить себе не могли, как недолго им оставалось годить и смотреть.

Ночь была совсем уж близка, но небо стало светлее, на нем появились грязно-серые разрывы, а небоземная овидь на закатной стороне пробивалась едва приметным розоватым свечением. Стали угадываться и ближние деревья. Они стояли тихо-тихо, не шелохнувшись, словно помертвевшие.

Раздражавшее шуршание льдистых снежинок в дымовом отверстии шатра прекратилось. И многодневное утомление мыслей утихло. Печаль души и смущение ее сменило спокойствие обреченности, пустота отчаяния. Зачем снова и снова обманывать себя надеждами, притворяться, что веришь в ожидаемую подмогу, в чудо, во внезапное, необъяснимое исчезновение татар? Сам Христос молился, боясь: если только можно, Отче, пронеси чашу сию мимо Меня; и не миновало Его, но страданием Его и мукою крестной спасение человеков началось. Что же, и мы во спасение отчины своея примем меру назначенную.

То, что ни один из сыновей за месяц и знака не подал, уже предзнаменование. Они или в осаде, или в плену, или мертвы уже. Ушли, оставив победить отцу.

— Сыновья твои в изножье твоем упокоятся, — произнес чей-то такой знакомый, но неузнаваемый голос.

— Кто здесь? — воскликнул Юрий Всеволодович, вглядываясь в полутьму шатра, слабо освещенного походным масленым светильником.

В углу проступило худое лицо с густой бородой и выпуклым лбом. Глаза глядели пристально и печально.

— Шурин, что ль? — со страхом вопросил князь Юрий. — Ты как здесь? Иль на подмогу пришел? Немыслимо… Что я? Разве ты не в Чернигове? А говорили, ты к уграм бежал? Как же тут очутился? Как нашел нас?

Князь Михаил помедлил:

— Сказать что-то хочу…

— Скорее же! В тоске я и нетерпении.

— Ярослав не придет. Но наказан будет.

— Нам погибнуть, ему — жить. Этим наказан?

— Сына убьют.

— Александра? Который женится сейчас?

— Другого. В Твери.

— Тлен дыхает по всей земле нашей.

— Так.

— Но откуда знаешь про Ярослава и детей моих? Что это значит: в изножье упокоятся? Почему так?

— Там уснут, — таинственно пообещал черниговский князь.

— Дивлюсь я видеть тебя. Как тебя стража пропустила? Я и не слыхал ничего. Али спят псы бесстыдные?

— Да о чем ты? — отвечал Михаил как-то невнятно и неохотно. — Можно ли не впустить брата жены твоей? Пришел, и все. Видеть тебя надобность. Важное нечто молвить хочу.

— Что же? Реки быстрее? Страшно мне отчего-то.

— Слушай! — в ухо сказал Михаил. — Се тайна. Ты что попросишь — получишь. Я получу, что захочу.

— Не понял я, — шепотом же ответил Юрий Всеволодович. — Чего я попрошу? Откуда ведомо?

— Зна-аю, — протянул Михаил из уст в уста. Дыхание его шевелило бороду Юрия Всеволодовича. — И я то же получу. Одинаково у нас будет.

— Что будет? Ты прорицаешь, что ли?

— Ах, больно мне, больно, — исказивши лицо, тусклым голосом пожаловался черниговский князь. — Тут больно. — Он показал перстами на сердце. — Прямо пятками бьют.

— Да ты что? — закричал Юрий Всеволодович. — Кто тебя бьет? Ты бредишь, что ль?

— Не знаю кто, — всхлипнул черниговский князь. — Я их не знаю.

— Ты-ы видение? — догадался Юрий Всеволодович. — Ты мне примстился?

— Какое я видение? — осерчал Михаил. — Я тебе столь важное известие, а ты — видение…

— Так что, и мне — пятками в сердце? — дрожа, спрашивал Юрий Всеволодович.

— Тебе? Нет, тебе — другое, — бормотал Михаил, отшатываясь в тень, в угол и сверкая оттуда глазами. — Но головы, головы наши одинаково…

— Я получу, что попрошу, а ты, что захочешь? Но не одно ль и то же это? Пошто прямо не можешь предсказать?

— Куда уж прямее? — усмехнулся Михаил. — От-де-лят-ся, шурин. Отделены будут.

— И ты сам захочешь? — еле шевеля губами, спросил Юрий Всеволодович.

— Не своею охотою, нет. Его же не предам. Слышь, князь? Но ты не узнаешь. Ты уйдешь до этой поры.

— Ты позже? — прошептал Юрий Всеволодович.

— Я потом, — таинственно сообщил Михаил. — Внуков повидаю, а уж потом…

— Каких внуков? Очнись! Иль не знаешь, они в Ростове? И живы ли, неизвестно. Ты безутешен, как я, и бредишь.

— Внуки? Не-е. Как можно? Глеб княжить будет в Белоозере. И град его будет силен богатством. Но это не сейчас, потом, потом… — бормотал шурин. — Его не увижу, но с Бориской, старшим, еще встречусь на земле.

— Где? — холодея, допытывался Юрий Всеволодович.

— Не знаю. Не ведома мне земля сия. Река большая, не видывал я такой. А Бориска отроком уже будет. Вот он на шею мне кинулся. А мне больно, я залит чем-то горячим: и грудь моя, и одежда. Но уста мои, каменея, все равно будут повторять: я христианин.

— Он и мой внук, сын Василька. И я оплакиваю жизнь его пятилетнюю.

— Говорю тебе, спасся! — радостно и удивленно воскликнул черниговский князь, зажимая себе шею. Сквозь пальцы его текли багряные струи и капали на грудь.

— Лжешь ты, а? Себя и меня тешишь. Отчего ты в крови? Кто тебя? Откройся!

— Напрасно ты Ярослава ждешь. Своенравен и самолюбив без меры. Не оправдаются надежды твои. Помнишь, как он мне сказал: вы — себе, а я — себе и креста никому не целую?

— Всяк человек переменчив, — вздохнул Юрий Всеволодович.

— Не придет он.

— Откуда ведомо?

— Он возьмет то, что у тебя из рук падает.

— Престол, что ль? Стяг мой великокняжеский?

— Всю землю, — покивал головой Михаил. — Землю Русскую возьмет, елико сможет, и всех оплачет и, что сумеет, обустроит.

— Чем я провинился, что муки такие мне насылаются? — горько вскричал Юрий Всеволодович.

Шурин хитро улыбнулся:

— Много напакостил, одначе. Новгороду угрожал? Торжок пограбил? Семь тысяч гривен взял?

— Торжок я наказал. А в Новгород тебя на княжение воздвиг. И все они соделались довольны.

— Я отошел от них с миром в отчину свою. Хотя да, был любим, и с усердием просили меня остаться, не покидать их. Отпущен я был с великою честию. И тогда на мое место твой брат Ярослав сел, душою бешеный, коего ты сейчас ждешь не дождешься.

— Господь нас всех рассудит, — тихо молвил Юрий Всеволодович. — А то все попрекают меня кто чем. Всем никогда не угодишь. Ярослав литву бил, финнов бил, новгородцы пленных не могли даже всех увести с собою.

— И бесчеловечно умерщвляли их, — вставил Михаил.

— Но иных и просто отпустили, — возразил Юрий Всеволодович. — И корел он покрестил — дело благое.

Шурин на крещение корел не отозвался никак, думал о чем-то своем.

Конечно, брат Ярослав нравом буен, своеволен, предерзок и решителен, но и новгородцы мятежны суть ему под стать: могут владыку своего избить и заточить — дожди, вишь, не перестают, сена мокнут, архиерей плохо молится, ненастье не унимает. Могут тысяцкого своего пограбить. Промеж себя дерутся, домы жгут. Могут старосту повесить, если не понравится. А на общую подмогу тугоньки: мы-де далеко, татары не добредут до нас, да что про это! Все уже ясно.

— А помнишь, Михаил, как ты поссорился с Олегом Курским? Я войско тебе в помощь привел и помирил вас, и племянника Всеволода на его дочери женил. Вот так бы все споры разрешались меж собой, да?

— Сейчас совсем-совсем другое, — прошептал Черниговский. — Ярослав предприимчив, на выдумки своевольные горазд, побитый собственным тестем, князем Мстиславом на Липице, не угомонил притязаний на власть в Новгороде Великом, а желал неустанно, чтоб город сей по его лишь велениям жил и поступал. С Черниговом моим сколь много ссорился, тебя в свары вовлекал и сыновцев желал восстановить противу тебя. Не так ли?

— Так. — Юрий Всеволодович поник головою. — Что возразить?

Таков уж он. Но ведь брат! С ним ли вражду воздвигнуть!

— Янюшка брат твой, самолюб и самотник.

— Ну, что ты все упреки да счеты былые!

— Да кабы стереть все, как прах на стекле, и жить заново, — согласился Михаил кротко.

— А ты ведь сам ревновал Мстислава Удатного к славе его и чести, — не удержался Юрий Всеволодович.

— Где это я ревновал-то? Пошто мне?

— Пошто? А когда явился семь лет назад во Владимир, новгородцами науськанный, и отнял у меня, шурина-то твоего, товар ихний, что я имал у них в Торжку? И повез им и отдал. И пошел к себе обратно в Чернигов, будто тебе ничего не надо. Окроме благородства и памяти. Словно бы ты Мстислав Удалой.

— Пошто ты, Юрья, уязвляешься? — тихо возразил князь Михаил. — Да, так Удатный поступал, корысти не ища, так я поступил, да, новгородцы меня с честию проводили, как я справедливость восстановил. А ты пошто товар-то цопнул, веретено вострое?

— А ты позабыл, что мои сыновья — племянники тебе? Иль мы не родня близкая?

— Да, Мстислав Удатный тоже любил Новгород, — продолжал шурин, не слушая. — Голову свою, слышь, повалю за вас. Вишь, как выражал сильно? Кому же не лестно этакое?

— Вот и выходит, что города и славу вы любите больше своих детей, — упрямился Юрий Всеволодович. — Как Мстислав с сыном Данилой поступил? Не виноват ли перед сыном?

— Ну, ошибся маленько, — неохотно признал черниговский князь. — Он и сам осознал, да поздно, как ввалился на престол венгерец. И отважный удалец ошибиться может. Горяч, а сердцем прост. Недальновиден. На сыновнее место венгерского короля впятил.

— У нас, князей великих, маленько не бывает. Каждую ошибку в строку ставят. Чуть соступнулся — обвал многих жизней. Я много думал и понял. И я хотел бы многое изменить, да поздно. В одном нет раскаяния: детей своих я не обижал.

— Э-э, — вздохнул почему-то шурин. — Если Господь не созиждет дом, суд будет строгий.

— Ты о чем это? Что знаешь про дом мой? Так скажи! Я так давно известий оттуда не имею!

Князь Михаил, криво усмехаясь, как-то все клонился в сторону, частью растаивая в темноте, и на месте его рук и плеч было пусто, а голова отдельно.

— Живи по Закону Божьему, — палец погрозил сам по себе из угла, — а не по закону размножения.

— Но разве это грех? — возразил горячо Юрий Всеволодович. — Сказано: плодитесь и размножайтесь.

— Но не к этому весь Смысл сводится и не этому лишь подчиняется, — крикнул без голоса пришелец. — Смысл выше!

— А в чем он? — вдруг обмяк Юрий Всеволодович.

— Узнаешь! — пообещал шурин, совсем истаивая. — Скоро сам узнаешь.

— Что же дальше? Зри еще! Проникай! — просил Юрий Всеволодович.

— Дымно. Черно. И как дымно! И треск! То пламя распаляется с воем. То молитвы из собора его заглушают и плачи, крики детские и визги женские. О-о, где выход? Пустите меня! — оскалив в муке зубы, Михаил бросился на стену и пропал в ней.

И сразу же за шатром загудел ночной лес. Не шелестом, не всплесками летних шорохов и листвы, но густым, мерным гудом, будто кто-то могучий, не переставая, глухо дул в тяжелый рог.

Юрий Всеволодович вытер лоб, осыпанный каплями, вскочил на ноги с намерением немедленно что-то делать решительно и быстро — ведь ночь на исходе! Надо провести осмотр войск, проверить оружие и доспехи, которые надо будет раздать ополченцам перед боем. Холод бегал у него по спине, и кожа на голове съеживалась под волосами. Почему Глеб Рязанский крикнул: не верь монголу? Кто из них лжет? Или оба? И что означает видение, примстившееся только что? Не собственная ли неспокойная совесть рождает подобный бред? Но почему судией явился шурин Михаил? Зачем опять старые упреки и что он пытался так путано предсказать?

Вдруг остро и ясно возникло сознание: это больше не может продолжаться — терпение и неизвестность.

Он уже отстегнул полог, закрывающий вход в шатер, но тут же отпрянул назад: то, что он принял за гул лесного ветра, было невнятным гудом множества голосов, среди которых явственно различались только хозяйственные покрикивания бессонного Жирослава Михайловича. Юрий Всеволодович замер, прислушиваясь: неужели все-таки пришли новые полки на подмогу или это Дорож со своими вернулся?

Мечник за стеной шатра сказал:

— Великий князь отдыхает. Утром допустим до него.

На что высокий злобный голос ответил:

— Да пошел ты! — и ввалился тот, кого совсем не ждали, даже и речи о нем не вели с братом, храпевшим на все лады в дальнем углу шатра.

Вошел сын Святослава Дмитрий, малого роста и грубого вида младень. Юрий Всеволодович не сразу и узнал его: оморщиневшего, с ввалившимися глазами и подвязанной щекой.

— Зубы! — сказал он вместо приветствия и поклонился как-то боком.

— Ты где пропадал-то, Митька? — грозно спросил Юрий Всеволодович, задрожав от радости.

— Я ополчение привел, — поморщился племянник и, скинув шапку, сел. Концы платка торчали у него на поредевшей маковке.

— Сколько?

— Не считал, дрянь народ.

— Что так? Зачем же вел?

— Сами пристали. Угнетены очень. И без оружия. А батюшка тоже здесь? — всмотрелся Дмитрий в распростертое на лавке тело. — Когда приехал?

Святослав, будто услыхав, затих, потом дернулся, всхлипнул и пустил хриплую музыку еще пуще.

— Где собирал ополченцев-то? — допытывался Юрий Всеволодович. Хотелось спросить обо всем сразу, что известно братаничу, и страшно было: слишком уж необычен вид у Митьки, всегда веселого, оскаленного в редкозубой улыбке. Сейчас он сидел, старообразый, забыв снять шубу, и не глядел на дядю.

— Собирал я их по дороге, — обстоятельным голосом сказал племянник.

— Как грибы, что ль? — раздражился великий князь.

Дмитрий медленно усмехнулся и стянул повязку. Багровый вспухший кровоподтек занимал всю щеку и скулу. Глаз тоже заплыл и слезился.

— Эк, чем это тебя? — невольно посочувствовал Юрий Всеволодович.

— Палицей слегка прикоснулись, дядя. А зубы выбиты сбоку, мочи нет говорить.

— Где ж это было? Татары — тебя? Ты их видел?

— Свои приложились в толчее… А воев я собирал так: со мной пошли раненые и обожженные, кои могли идти, а кои не могли, тех мы оставляли у дорог замерзать.

— Почему обожженные? — пересохло спросил Юрий Всеволодович. — Ты откуда прибыл?

— Я был везде, — сказал Дмитрий и впервые поднял замокшие слезами глаза на великого князя.

— Я знаю, они Рязань взяли, — поспешно вставил Юрий Всеволодович.

— Рязань взята в осаду шестнадцатого дни декабря, пала двадцать первого. Исчезло богатство ее и отошла слава — только дым, головни и пепел. Ни пения, ни звона — церкви все изгорели. Остался жив один князь Ингварович и нашел среди трупов мать свою, великую княгиню и снох и так кричал и рыдал, что пал на землю как мертвый. Едва его отлили и на ветру отходили. И с трудом ожила его душа в нем. А все это мне сказывал ученый дьяк рязанский, притекший по зиме и морозу во Владимир, не в силах зрети мучений рязанских и слышати вопли ихние. И все были уже в страхе.

Отвернув лицо в угол, князь Дмитрий говорил ровно, будто Псалтырь читал.

Юрий Всеволодович слушал не перебивая, наконец спросил безголосо:

— А что ж во Владимире? Стоит ли он?

— Сын твой Всеволод разбит под Коломною и притек во Владимир.

— А Москва? — стиснуто выдохнул Юрий Всеволодович.

— Взята на копье.

— Но Владимир стоит?

— Взят на щит.

Юрий Всеволодович схватился за лицо руками, прижав пальцами глаза, и огненная тьма заплясала искрами перед ним.

— Митька-а! — взревел на лавке Святослав. — В безумстве ты! Не может такое правдой быть! Зачем дьяка рязанского слушаешь? Я давно проснулся и все понял. О-о, сынок, кто ж тебя так? Кто лик твой на сторону своротил? Брат, радость у меня: сын, вот он, удалец мой!

Святослав сполз с лавки, пошел на коленках к сыну. С размаху обнялись. Замерли в бесслезной горечи.

— Митя, скажи не тая, как есть! — хриплым шепотом попросил Святослав.

— Владимир сожжен и разграблен, батюшка. Три дня горел.

— Весь?

— Дотла. Одне соборы стоят закопченны.

— А… народ?

— Жители взяты в плен или истреблены. Неделя прошла, а пожарище все тлело и выметывало, если ветром раздует. Подойти близь не можно, таким жаром попаляет.

— Всеволод жив ли? — глухо спросил Юрий Всеволодович сквозь ладони.

— Ударила его стрела через броню под сердце. У Ирининых ворот было.

Великий князь, застонав, уронил голову на стол.

— С таким великим звуком приступили, что земля сама всколебалась от шуму и трескоты и от вопу человеческа. Яко мурины, страшны и зловидны, яко враны кричали. На приступ же гнали впереди себя плененных, понуждая их биться с нами. А кто отказывался или пытался бежать, тут же убивали, — продолжал Дмитрий. — Мостовые даже горели. Но жены и дети и старцы, мужскую доблесть восприняв, нечестивых побивали, кто чем мог.

— Но другие-то мои сыновья уцелели? А супруга моя? — Юрий Всеволодович поднял молящие глаза. — Я не верю. Быть не может.

Дмитрий с помощью отца начал стаскивать шубу.

— Но ты-то ведь спасся? — бормотал Святослав. — Может, и они? Ты на коне сбежал?

— Я на четвереньках спасся. Как сбили меня, я промежду ног, согнувши, уполз, червем извиясь. Думал, стопчут. Но бились в воротах — они сразу в четверо ворот хлынули, — а я был у Волжских, взлез на стену и выпал в сугробы на обрыве у Клязьмы. Никто не углядел меня. Отлежался.

— Страшны татары? Какие они? — вдруг спросил мече-ноша, до того немо и остолбенело присутствовавший здесь.

— Маленьки ростом и злобны. Рожи темны и словно бы рябы, а щеки надуты, глаз не видать. И визжат пронзительно. Мы потом сбились на стрелке Лыбеди со Клязьмой полуживые сбежавшие, в крови, как псы порванные, а один из Посада на снегоступах утек, пока Серебряные ворота еще были свободны. Но он потом умер. А я его лыжи взял. Месяц к вам добирался. Всего и не пересказать. Чудом прорвался. Просто чудом.

— Племя поганское, дьяволом рожденное! — ругался Святослав. — Помет собачий!

— Так что же? Всему конец? — сказал великий князь, бессмысленно глядя на всех и никого не видя.

— Мы остались одни. Совсем одни. — Дмитрий беззвучно затрясся, скривив разбитый рот.

Глава пятая. Враги

Рязанская земля стала первой жертвой нашествия. Рязанцы защищались беззаветно-отчаянно, сопротивление оказывали не только хорошо обученные, умелые в воинском деле дружинники, но и мирные жители — крестьяне и ремесленники, старики и женщины. И все они легли, по слову летописца, «на земле опустошенной, на траве-ковыле, снегом и льдом померзнувшие, никем не блюдомые. Звери тела их поели, и множество птиц их растерзало. И все лежали, все вместе умерли».

Уже семь дней монголо-татары грабили город, жгли дома и храмы, насиловали и умерщвляли жителей Рязани. Лишь пепел и дым остались от прославленного рязанского узорочья, а сам город остался в памяти потомков как Рязань Старая, новую пришлось возводить на другом, неоскверненном месте — в стороне от Оки, при слиянии рек Трубежа и Лыбеди.

Батый, как обычно, поставил свой желтый шатер с золотой маковкой в отдалении от тех мест, которые только что были полем боя, и на возвышении, чтобы видеть, как располагаются кюрейны — стойбища из колец юрт. Подобно тому, как вокруг ханского шатра стоят кругом малые юрты его личной охраны из тысячи отборных нукеров, и малиновые шатры царевичей-чингисидов окружены малыми кочевыми шалашами для многочисленной свиты из шаманов и знахарей, сокольников и доезжачих с борзыми собаками, трубачей и поваров. У входа в ханскую ставку на длинном древке поднято пятиконечное знамя, на котором выткан золотом ужасный лик бога войны Сульдэ, точно такое знамя покровительствовало в походах самому Потрясателю вселенной Чингисхану. И возле шатров царевичей — их одиннадцать — свои боевые знамена из шелковых разноцветных тканей. Ближе всех к ханской ставке кольцо юрт с шатром из снежно-белого войлока — в нем главный военачальник, непобедимый Субудай-багатур.

Именно непобедимость старого полководца стала с некоторых пор вызывать у Бату-хана досаду и раздражение.

Не то чтобы он завидовал, да и кому может завидовать внук Чингисхана, которого курултай назначил предводителем похода! Нет, места для зависти в сердце Бату не могло быть, однако слава главного полководца часто мешала ему принимать самостоятельные решения, а после Булгар он начал даже и сомневаться в справедливости утвердившегося суждения, будто Субудай за пятьдесят лет, проведенных на войне, не потерпел ни одного поражения.

Субудай прослыл верным псом Чингисхана, который незадолго перед смертью поручил ему своего любимого внука для воспитания из него истинного монгольского вождя. Вскоре после смерти Потрясателя вселенной на Керулене был созван курултай, где присутствовала ханская, родовая и воинская знать. По сообщению Субудая, вернувшегося из разведывательного похода, курултай принял решение начать завоевание далекой Руси, чтобы затем дойти уж до последнего моря, покорить все существующие страны. Во главе похода поставили хана Бату, а в помощь ему придали Субудая — багатура. Это всеми было принято как должное. Да, Субудай стар. Да, он крив на левый глаз, а правая рука с рассеченной в давней битве мышцей висит плетью. Но слава его слишком велика: он разрушил три китайских столицы, покорил десятки народов, и он один уже имел ратную схватку с орусами на реке Калке. Его в глаза называли непобедимым, и он не отрицал этого, и все верили в это. И Бату не сомневался до прихода к берегам Итили.

Легко разгромив камских булгар, которые горазды были торговать, однако робки в бою, Бату узнал от пленного булгарского князька, что четырнадцать лет назад к ним приходил после битвы на Калке Субудай с воинством. Прослышав о несметных богатствах великого города, он рассчитывал на легкую победу, да угодил в ловушку, после чего бежал самым позорным образом. Однако же ни словом не обмолвился об этом, принимал как должное величание непобедимым.

Бату ни намеком не показал, что знает о давнем поражении багатура, но тот все же заподозрил либо продуманно поостерегся и проявил даже и для него излишнюю жестокость и безжалостность — приказал уничтожить всех булгар поголовно, в том числе и того князька.

На беду, кроме Бату, о давней камской неудаче Субудая узнали и царевичи — чингисиды Гукж-хан и Менгу-хан. В отличие от осторожного и скрытного Бату, эти двое выдали себя, и Субудай вскоре после переправы через Итиль при впадении в нее Еруслана отослал их в поход на половцев. Конечно, еще на курултае принято решение покорить не только орусов, но и соседние с ними народы — булгар, мордву, буртасов, асов, половцев. И военачальниками Гуюка и Менгу назначили заранее, но ведь Субудай отправил с этими двумя ханами почти четверть всего воинства, не согласовав этого заранее с Бату, хорошо, что Менгу был другом и пришел прощаться, где и рассказал все.

Верный пес Чингисхана Субудай знал, что не посмеет выказать своего негодования молодой предводитель похода. Однако не может он не знать и того, что Бату по-монгольски значит — твердый, крепкий. Если не знает он, безродный пастух, этого, то любимый внук и надежда Потрясателя вселенной образумит его, ведь главная часть похода еще впереди.

Взятие Е-ли-цзяни и ее мелких городов не прибавили славы ни Бату-хану, ни Субудай-багатуру. А главное, по-прежнему не было полной ясности: что же это за народ такой орусы?

На курултае Субудай рассказывал, как бился он на Калке с князем Ми-чисы-лио, и такой вывод сделал: орусы народ доверчивый, но крутой.

Е-ли-цзянцы подтвердили правильность слов Субудая: ни сам их главный город, ни один самый ничтожный не сдался без боя. О десятине во всем даже слушать не захотели, ответили куда как высокомерно:

— Лучше нам помереть, нежели сором на ся прияти! Отцы и деды наши испокон дани никому не даваша, а за свою землю и честь головы складаша. То же и мы!

И ведь так и сделали, как сказали!..

А Федор-то, щенок, самому джихангиру Бату-хану в лицо рассмеялся, нечестивым царем обозвал! Ну ладно, он получил за это свое, но хатуня-то его — с дитем млекососущим о землю сама расшиблась! И что бы значило это? Бату смутно чувствовал, что то был прекрасный порыв во имя любви и супружеской верности, но понять и оценить его не мог. Никогда и нигде не встречал он ничего подобного, а ведь хатуней-то чужих побывало на его ложе столько, что и не счесть.

И ни одного орусского пленника не удалось привлечь на свою сторону. Лишь вон Глеб Рязанский, презренный старик, прибился, но человек он мутный, дрянной, да и тот последнее время неразговорчив стал, глазами зыркает туда-сюда…

То, что при взятии Е-ли-цзяни полегло немало и его воинов, Бату-хана мало беспокоило. Неисчислимая его орда в пути таяла и тут же восполнялась и будет еще увеличиваться за счет покоренных народов.

И то еще удивительно, отчего это орусы называют их всех татарами? Нет тут никаких татар. Потрясатель вселенной Чингисхан истребил их всех как ненавистных врагов, примеряя детей татарских к тележной оси. Есть в орде меркиты, кераиты, кипчаки, ойраты, найманы, Их всех поначалу стали звать без разбору монголами, а пришли на Русь и стали, вишь ты, татарами. И что это все они, и князь Федор тоже, решили, будто мы — татары? Нешто из великого презрения стали называть нас столь ненавистным именем?

Словно желая убедиться в собственной правоте и получить подтверждение тому, что в его стопятидесятитысячном воинстве нет татар, он вдруг решил объехать верхом на коне все тумены. Про себя он знал, что не вдруг и не случайно такое решение у него возникло, еще рано утром молодые царевичи-чингисиды Кулькан и Бури намекали ему, что Субудай-багатур оттягивает продолжение похода по каким-то одному ему известным причинам, а воинство тем временем разлагается от безделья, грабежа местных жителей да беспробудного пьянства.

Он встал с кованного золотом трона, подошел к пологу и крикнул наружу:

— Коня мне!

Нукеры проворно сняли попону с саврасого иноходца, накинули седло, затянули подпругу, сменили на голове коня оборота на дорогую, украшенную золотом и драгоценными камнями уздечку с наборным поводом. Конь был готов к скачке как раз в тот миг, как Бату-хан вышел из шатра. В тяжелой горностаевой шубе, покрытой зеленым шелком, он поднялся в седло сам, без помощи стремянного и погнал коня вдоль заснеженного берега Оки в сопровождении телохранителей, одинаково одетых и на одинаковых, рыжих лошадях.

После взятия Е-ли-дзяни всем воинам было дано, как водится, три дня на разграбление города и на отдых. Но шел уже седьмой день после первой большой победы над орусами, празднование ее явно затягивалось. Хмельных напитков в городах и селах Е-ли-цзянщины запасено было столь много, что хватило с избытком на всех. Пили, верно, день и ночь, не зная меры, иные так до рвоты, а извергнув из желудка излишки, тотчас же восполняли утраченное. Не все, конечно, так; многие просто ели в запас да отсыпались. В пути пищей было мясо павших лошадей да жареное просо, а сейчас и баранины вдоволь, и овощей разных, а еще копчености, сало. Спали кто в опустевших избах, кто в наспех сколоченных будках или хворостяных шалашах, а кто так, как привыкли в монгольских степях: раскатывали отвороты длинных рукавов, чтобы не мерзли руки, накрывались с головой и закапывались в мягкий снег.

Бату спокойно чувствовал себя в седле иноходца, конь не скакал, а словно плыл по воздуху.

— Байза! — опережал хана крик, летевший от сотни к сотне.

Получив своевременное предупреждение, даже уснувшие или захмелевшие воины успевали к прибытию джихангира привести себя в порядок и пасть на колени.

Не доезжая до развалин, в которые превратился город, Бату развернул коня и сразу повстречался с царевичем Кульканом. У того под седлом был конь тоже саврасой масти, какую любил Потрясатель вселенной Чингисхан.

Поздоровавшись, пошли небыстрым ходом стремя в стремя.

— Я гнался за тобой, — сказал Кулькан.

— Понял. Но зачем?

— Сказать тебе, что луна стала полной, вот-вот пойдет на убыль. А шаманы пророчат…

— Знаю. И что же?

— А Субудай будто не знает, что нельзя начинать поход на убывающей луне, чего он медлит?

— Спроси его.

— И спрошу! А что? Спрошу!

— При мне спросишь. Я буду в ставке. — Бату послал иноходца и вырвался далеко вперед.

Возле своей золотисто-желтой ставки легко спрыгнул с седла, вошел в шатер быстрым шагом. Нукеры опустили за ним ковровый полог и встали у входа, перекрестив копья.

Он сидел в шатре в одиночестве. Не на троне, а опустившись на пятки возле никогда не затухавшей жаровни. Смотрел на малиновые угли остановившимся взглядом, стараясь подавить зародившийся в груди гнев.

Кулькан встретился ему не случайно. А караулил его не за тем, чтобы жаловаться на Субудая: упрекая старого полководца за медлительность, метил попасть отравленной стрелой в самого Бату-хана. Он никак не может подавить в себе зависть и обиду на то, что не его курултай назначил джихангиром — главным предводителем объединенного воинства. Из одиннадцати участвовавших в походе царевичей священных кровей Кулькан — младший и единственный оставшийся в живых сын Потрясателя вселенной — был самым знатным, а потому рассчитывал на наивысшую почесть. Курултай рассудил, что Кулькан еще молод, неопытен в воинском деле и отдал предпочтение его племяннику Бату. Ни решение высшего совета на Курултае, ни молодость и неопытность не смущали самолюбивого девятнадцатилетнего хана, Кулькан знал одно: он — единственный сын повелителя народов и призван самим Небом закончить то, что не успел исполнить отец, и он верил, что покорит вселенную скорее, вернее, чем кто-либо, чем Бату или Гуяк, чем кто-либо из чингисидов.

Батый вспомнил свой ответ, когда они скакали вместе, одобрил сам себя: правильно, пусть этот слепой кутенок попытается гавкнуть на самого Субудай-багатура! И при всех!

Верхоконные бирючи помчались оповещать царевичей-чингисидов и темников о том, что джихангир собирает в ставке совет высших военачальников.

Шатер Бату-хана выделялся не только своим богачеством, но и размером — в нем могло бы поместиться одновременно не меньше пятидесяти всадников. Та часть, где стоял трон, была выгорожена расшитыми золотом коврами и находилась в самом центре, прямо под отверстием в крыше.

Царевичи останавливали своих коней в отдалении от шатра, а дальнейший путь проделывали пешком.

Первым вошел Кулькан, за ним братья Бату-хана Орда, Шайбани и Тангкут, внуки Чингисхана от других сыновей — Хайдар, Буджек, Монкэ и Бури. Хотя все они величались ханами, нукеры останавливали их у входа словно безродных десятских — для всех без исключения необходимо очищение огнем.

Поочередно шли они меж дымящихся жертвенников, которые окуривали их сизыми клубами, очищая их сердца от дурных помыслов, отгоняя духов зла. Два нукера поддерживали копьями дверной полог, бдительно следя, чтобы никто не наступил на священный порог, хотя эта забота была излишней — каждый знал, что осквернение ханского порога непременно карается смертью. За порогом царевичи складывали свое оружие и проходили внутрь.

Справа и слева от золотого трона, на котором сидел Бату-хан в нарядной, сверкающей золотом и каменьями одежде, лежали на коврах подушки из разноцветного сафьяна.

После чингисидов вошли темники, нойоны, багатуры. Не было только Субудая.

— Баранину дожевывает, — вполголоса, чтобы слышали только близко к нему сидевшие царевичи, произнес Хайдар. Лицо его лоснилось то ли от бараньего жира, то ли от полноты жизни.

Тангут и Буджек, сидевшие рядом с ним, сдавленно посмеялись: у Субудая один глаз, но зоркий, одна рука, но тверда, а вот зубы он потерял от старости все, и ему баранину готовили особо, пока она не разварится в бурлящем котле.

Субудай давно перестал спешить. Он знал, что без него ничто не может решаться, знал и то, что никто, даже сам Бату-хан, не осмелится упрекнуть его за что-либо.

Бату-хан сидел на золотом троне с окаменевшим лицом, со сведенными на переносице тонкими бровями, с отрешенным взглядом, словно был погружен в великие раздумья.

Субудай, едва переступив священный порог, пал на колени, склонил голову до ковра и поцеловал подножье хана. Произнес с большим чувством;

— Будь славен, победоносен и многодетен, великий джахангир!

Он мог еще, как делал это часто, сказать, что Бату-хан, хоть и молод, но мудрее и опытнее самого Субудая, и много других лестных слов нашел бы, пряча за ними свое глубокое презрение к внуку Потрясателя вселенной, совершенно не унаследовавшего качеств великого своего деда. Верил ли его словам Бату-хан? Это не беспокоило багатура, слишком много повидавшего и познавшего существо людей.

— Молодой, горячий хан Кулькан сердится на меня за то, что мы потеряли много времени с тех пор, как переплыли Итиль, — начал Бату-хан. — Мы зря тратили время на войну с какими-то племенами — с мордвой, с мокшей, с буртасами, от которых один только визг. Мы долго топтались на Диком поле, долго стояли на реке Воронеж, целых семь дней не могли взять какой-то Е-ли-цзяни, у которой такие стены, что через них свинья перескочит. Если так будет и дальше, то исполним ли мы заветы Потрясателя вселенной, дойдем ли до последнего моря?

Субудай сидел потупившись, когда он был согласен, еле приметно кивал головой, если у него возникали сомнения или несогласие, недовольно подкашливал.

— Ты ведь это мне говорил, хан Кулькан? — требовательно спросил Бату-хан и выжидающе умолк.

— Да, да, это! Чего мы ждем? — запальчиво выкрикнул сидевший напротив Субудая Кулькан. — Разве мы не могли еще месяц назад взять и сам Ульдемар, главный город русского эмира?

Субудай молчал.

— Потеряли столько времени!

Субудай вскинул на молодого хана свой вопрошающий глаз:

— Скажи, что такое Колокша?

— Не знаю.

— А Пекша?

— Город орусов?

— А Москва?

— Ну-у, город маленький.

— Не только город, это также и река, а еще есть Клязьма, Зоря, Яуза. А больше всех — Ока.

— Так что?

— Все они замерзли сейчас, покрылись прочным льдом.

— Знаю, но к чему ты клонишь?

— Все эти речки нам пришлось бы переплывать, а берега у них обросли непролазными лесами среди болот и топей, в иные из которых конь с ушами может уйти. Я, в отличие от всех вас, бывал здесь в летнюю пору, знаю, что говорю.

— Но сейчас-то все реки замерзли, так чего же мы не идем?

Субудай сердито сверкнул глазом, буркнул:

— Так надо!

Бату-хан слушал перепалку терпеливо, лишь тонкие губы змеились в брюзгливом нетерпении. И в глазах порой при словах Субудая вспыхивал опасный огонек, но старый воитель не считал нужным замечать это своим единственным глазом. Не считая возможным для себя унизиться повторением вопроса и не желая дать прорваться своему гневу, Бату-хан сделал заход издалека:

— Незадолго до кончины Потрясателя вселенной Священный Правитель всех стран и народов собрал нас, наследников его великого дела завоевания мира, и спросил, в чем заключается высшая радость и наслаждение мужчины. Кто-то из нас ответил, что в соколиной охоте, и все были с ним согласны. Но Священный Правитель не одобрил нас. Он сказал, что величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить и победить врага, вырвать его из жизни с корнем, захватить все, что он имеет, заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, превратить прекрасных супруг в свою подстилку, целовать их ланиты и сосать их сладкие губы цвета грудной ягоды… Разве не проделали мы все это на Е-ли-цзянщине? А? Что скажешь на это, мой мудрый Субудай-багатур?

Субудай поднял на хана глаз, в котором заметна была незлая усмешка:

— Но, великий джихангир Бату-хан, разве царевичи наши, темники и тысяцкие уже съели все лепешки и всех баранов, выпили все орусские меда, разве недостало кому из них красной женки? Если не так, о джихангир, вели выбить мне последний глаз!

— Ты прав, мой мудрый Субудай-багатур, все это есть у них. Есть в кожаных китайских сундуках и чувалах меха и дорогие ткани, есть золотые изделия, многоценные камни, есть рабы — искусные в работе мужи и светловолосые юные девы, но только не прах ли все это? Каждый из нас хочет стать самым богатым на Керулене, однако еще сильнее каждый из нас хочет иметь славу, равную славе — пусть одной на всех! — нашего общего предка, Потрясателя вселенной, Священного Правителя, не так ли?

— Так, так! — горячо отозвались молодые чингисиды, а в единственном глазу Субудая увидел Бату восхищение и истинное поклонение, не догадываясь, что они — лишь отблеск того обожествления, с которым смотрел когда-то молодой воин, вчерашний пастух и бродяга, Субудай на его деда.

Субудай велел подать пергамент, показал на нем коротким заскорузлым пальцем синюю жилку — Оку и черную точку на ней — Коломну.

— Это крепость Ик. Она не велика, но укреплена, как Е-ля-цзянь. Пусть овладеет ею со своим туменом храбрый хан Кулькан. А поможет ему старший темник Бурундай.

— Я управлюсь один! — вскинулся Кулькан.

Царевичи-чингисиды переглянулись понимающе и со скрытой насмешкой: все они слишком хорошо знали, что подобно тому, как Бату-хан лишь называется главой похода, а все его обязанности исполняет непобедимый Субудай-багатур, и чингисиды возглавляют десятитысячные конные отряды лишь для виду, к каждому приставлен опытный темник. Так было во время похода, так и сейчас главный вождь Субудай станет через темников руководить всеми действиями: разведкой, замыслом и обеспечением сражений. И Кулькан не может не знать этого, он лишь делает вид, будто возглавляет тумен из десяти тысяч коней, но всю власть над воинами имеет не он, а приставленный к нему опытный советник Бурундай, который прошел череду войн и походов с самим Чингисханом. Никого из царевичей их двусмысленное положение не смущало и не обижало, они во всем полагались на своих советников, а сами охотились да предавались пьянству.

Но вот Кулькан, видно по неразумности своей, настаивал:

— Разве я один не справлюсь?

— Справишься! Как не справиться! — подобрел отчего-то Субудай. — Только я придам твоему тумену еще пять тысяч кипчаков и один неполный тумен из новобранцев, а за ними нужен пригляд, вот Бурундай тебе и пригодится.

— Это конечно! Пускай его! — расплылся в улыбке Кулькан. Все его юное безусое лицо воспламенилось от сознания, что под его началом будет даже и не один тумен, а больше двух. — Когда идем, мудрый Субудай?

— Я жду возвращения лазутчиков. К тому же некий венгерский монах объявился в степи. Я послал за ним нукеров. Как вернутся, так сразу и пойдем.

Мирно и согласно закончился совет. Но никто не мог знать, какие занозы остались в сердцах Бату-хана и Субудай-багатура.

Весть о том, что поход не сегодня-завтра будет продолжен, мгновенно облетела огромное становище. Больше стало движения, шума, вновь стала слышна воинственная монгольская песня:

Мы бросим народам грозу и пламя — Несущие смерть Чингисхана сыны…

Из ближних и дальних разведок возвращались лазутчики Субудая. Каждое их донесение тотчас же доводилось до сведения Бату-хана.

Много бесценных качеств полководца у Субудай-багатура. Это Бату-хану приходилось признать. Кто лучше его смог бы наладить охрану ханской ставки? Никто. Смог бы кто из ханов так построить войско в походе? И спрашивать нечего, и захват городов приступом никто столь умело не проведет. А как ловко использует он пленников и во время боя, и на отдыхе! Но совершенно особые заслуги у него в создании ближней и дальней разведки. Степные осведомители, оставленные на границе с Русью и в некоторых княжествах после битвы на Калке, лазутчики в дальних краях под видом купцов, соглядатаи из числа посланников, ведущих мирные переговоры. А венгерский монах — это случайная, но крайне своевременная удача Субудая.

Монаха сразу узнал Глеб Рязанский:

— Это же Юлиан!

Оказалось, что еще два года назад они встречались в половецкой степи, где Глеб Рязанский скрывался от расплаты за свои злодеяния.

— А где же остальные? — радостно удивился Глеб старому знакомому. — Вас ведь было четверо?

Юлиан, одетый не по-монашески, а как все степняки, при бороде и усах, опять же противопоказанных монаху-латинянину, не выказывал ни испуга, ни беспокойства. Сразу угадал, что не Глеб Рязанский тут главенствует, отвечал не ему, а одноглазому старику, похожему на бабу. По узкому глазу и отсутствию на лице волос признал в нем монгола, хотя тот был в русском медвежьем тулупе и в сапогах с собачьим мехом внутри и рыжим телячьим снаружи.

— Да, было нас четыре монаха-проповедника.

Субудай кинул взгляд на нукеров, те поняли без слов:

— Он был один.

— Мы вышли из венгерского монастыря, что в Пеште, добрались до половецкой степи. Там и видел нас рязанский князь. Сначала шли легко, а потом нужду стали испытывать и в пище, и в одежде. Мы со старшим братом Герардом решили двух младших продать в рабство, но их никто не захотел покупать. Мы их отправили обратно в Венгрию, а сами продолжали двигаться вперед.

— Ай-яй-яй! Братьев продать хотели! — затряс сивой бородой Глеб Рязанский с таким негодованием, будто это не он собственноручно умертвил шесть братьев своих кровных, а неназванных.

Субудай сердито махнул на него плеткой, продолжал расспрос:

— Куда же это — вперед?

— Туда, где восток соединяется с севером и где зародился устрашающий, смертоносный вихрь воинственных кочевников.

— А откуда ты прознал про них?

— До Папы Римского дошли слухи, что пали цветущие страны Мавенахра, Хорезм, и он захотел узнать, что это за Чингисхан, какие такие могущественные силы появились.

— Узнал?

— Альберик из аббатства Трех фонтанов собрал рассказы очевидцев и сообщил, что монголы имеют голову большую, шею короткую, весьма широкую грудь, большие руки, маленькие ноги, что сила у них удивительная, что они ничего не боятся, ни во что не верят, ничему не поклоняются, а король их называет себя королем всех королей.

Субудай беззвучно посмеялся, подождал, не скажет ли монах еще что-то. А тот ждал тоже с готовностью быть предельно откровенным.

— Если аббат собрал россказни очевидцев и сведения, придуманные ими, зачем послали еще и тебя с братьями?

— Папа пожелал узнать, каковы дальнейшие замыслы монголов.

Субудай захохотал:

— Наши замыслы? — Он давился горловым клекотом. — И ты их узнал?

— Да. И уже сообщил папскому легату в Венгрии епископу Перуджи, что вы готовите вторжение в русские земли, а затем намерены идти на завоевание Рима и других стран.

— Зачем же ты во второй раз пришел?

— Узнать все подробнее.

— Узнал? — Трудно было понять, издевка или угроза в голосе багатура.

— Узнал, что монголы у реки Волги разделились и ждут, чтобы встали реки и болота, чтоб своим множеством заполнить всю страну русскую.

Субудай задумчиво молчал, рассматривая монаха тем проникающим взглядом, которого не выдерживал даже Бату-хан.

— Ты хороший лазутчик, жалко тебя убивать. Пойдем к джихангиру.

Они направились к золотой ставке. Глеб Рязанский посунулся было за ними, но Субудай метнул на него такой взгляд, что старый братоубийца понял, кто он тут есть, подобострастно улыбнулся с низким поклоном.

Бату-хан внимательно слушал рассказ монаха, перебил его, лишь когда речь зашла о продаже двух братьев в рабство:

— Отчего ж их не купили? Малосильные и тощие?

— Да-а, кожа да кости. Мы с Герардом тоже еле передвигались.

— Где же Герард? Ты его продал? — без тени улыбки спросил Бату-хан.

— Нет, он умер в степи недалеко от моря Хвалисского, — поспешил заверить монах.

— А твой король не хочет ли сам воевать землю орусов?

— Мой король нет. Но я слыхал от нашего епископа, что святой отец римской Церкви имеет сообщение от меченосцев, которые уничтожили весь прусский народ до последнего младенца и объединились с тевтонскими крестоносцами.

— Объединились? — недоверчиво переспросил Бату. — Что же, они все в белых плащах, на которых сразу будут и меч и крест?

— Этого я не знаю, господин.

— Ладно. А что же Папа Григорий Девятый? Он благословил крестовый поход на орусов?

— Да, император Фридрих Второй получил от него благословение.

— Значит, они все-таки решили между собой, кто главнее: Папа или император?

— Это не мне, скудоумному, судить. Но в том, чтобы мечом и крестом покорить Русь, тут они заодно. Еще и король датский.

— Князю Ярославу в Новгороде это ведомо? — вклинился в разговор Субудай столь горячо, что Бату-хан оглянулся на него не столько с неудовольствием, сколько с удивлением.

— Должно быть, так. Купцы немецкие постоянно ездят в Новгород, а они уж все всегда пронюхают. Пронюхав — по всему свету разнесут.

— Купцы — это мы знаем. Но отчего в степь приходят от вас одни монахи? — расспрашивал Бату-хан, а Субудай, чем-то явно взволнованный, покусывал свою рассеченную шрамом верхнюю губу.

— Папа Римский хотел бы обратить в христианство кочевников всей Азии.

— Это возможно, — как давно обдуманное пообещал Бату. — Но что же ты скажешь еще епископу о моем народе и о моей силе?

— Что у вас такое множество воинов, которое можно разделить на сорок частей, причем не найдется мощи на земле, какая была бы в силе противостоять одной только части… И что стрелять вы умеете дальше, чем другие народы, что стрелы у вас как бы ливнем льются.

— Это хорошо и это правильно, — добродушно согласился Бату-хан и повернулся к своему главному военачальнику: — Субудай-багатур, вели нашему ученому факаху составить венгерскому королю грамоту, какие мы писали всем правителям и эмирам: чтобы он нас ждал и покорился бы нам по доброй воле. Монаху дать двух выносливых коней.

— Лучше осляти, — тихо попросил монах.

— Ладно.

— А по пути пусть завернет в Киев да Чернигов, скажет, что мы прямо к ним сейчас пойдем, — сказал Субудай и с несвойственной ему торопливостью вывел Юлиана из шатра. Вернулся быстро: — Джихангир Бату-хан, бесценные сведения мы получили.

— Какие же? Скажи быстрее!

— Соглядатаи мои из Великого Новгорода донесли, что князь Ярослав готовит свадьбу старшего сына Александра. Однако и рать собирает сильную. Будто бы даже и Псков выставил свои полки, и Тверь с Торжком шлют воинов Ярославу. Я все опасался, ну, как Ярослав соберет большое войско да и встретит нас где-нибудь на пути к Ульдемару. Или придет на выручку князю Юрью, который ушел за Волгу собирать войско.

— Ты боишься Ярослава? Даже больше, чем Юрья?

— Если не ошибаются лазутчики, Ярослав как раз, когда на курултае решалось, идти ли нам походом на орусов, в большом сражении с немецкими рыцарями на реке Эмайыге разбил и обратил в бегство сильное войско крестоносцев. В прошлое лето, когда мы пришли в Камскую Булгарию, князь Даниил Галицкий, тот, который встречался со мною в бою на Калке, разбил тевтонских рыцарей и пленил их предводителя. И если бы теперь князья Ярослав и Даниил объединили свои силы да еще присоединился бы к ним и Михаил Черниговский, то это могло бы сильно нарушить наши замыслы. Но раз святой отец римской Церкви готовит новый крестовый поход, ни Ярослав, ни Даниил не придут на помощь князю владимирскому Юрию.

— Мы тоже так думаем, — согласился, надувая щеки, Бату-хан и, вдруг утратив важность, спросил простодушно и весело: — Вот зачем ты велел монаху передать, будто мы идем на Чернигов да Киев?

— Мы пойдем и на них, но прежде лишим орусов их головы — пленим или умертвим великого князя Юрья. Пока я вел к тебе монаха, он рассказал мне, что князь Юрья послал гонца к венгерскому князю Белу Четвертому, будто мы день и ночь советуемся, как бы поскорее захватить королевство венгров — христиан, а затем идти до самого Рима.

— Значит, он не верит, что мы пойдем сначала на него?

— Он надеется, что мы до будущего лета станем в Диком поле, потому что никогда еще степняки не ходили на орусов зимой и ни разу ни одно иноплеменное войско не проходило через всю его землю, лишь беспокоило окраины.

— Беспечный, самонадеянный эмир! Тем легче нам будет пройти до самого Великого Новгорода! Помню, орусский купец рассказывал моему отцу, что этот город имеет несметные богатства, амбары в нем ломятся от товаров, которые завозятся туда отовсюду.

— Пойдем до Великого Новгорода, пойдем непременно, но надо успеть до весенней распутицы. Пока же, великий Бату-хан, путь тебе на Ульдемар открыт. — Субудай достал пергамент, уже затертый на сгибах, провел пальцем по синей жилке: — На пути у нас только Коломна и Москва.

Бату-хан снизошел до похвалы:

— Тебя прозвали барсом с разрубленной лапой, но не только мужественный ты, а еще и очень хитрый, потому непобедимый.

— Небо, а не случай родит отважных, — скромно ответствовал главный военачальник. — Шаманы говорят, луна еще не на ущербе и обещает нам удачу.

— Вели трубить поход! Накинем аркан на орусов, как накинем мы его на всю вселенную!

Снова помчались во все концы огромного, глазом не охватить, становища нукеры, назначенные глашатаями за свои трубные голоса:

— Слушайте волю великого джихангира Бату-хана! Слушайте, непобедимые воины! Великий джихангир повелевает вам продолжать путь до последнего моря, куда только сможет ступить копыто монгольского коня!

— Да будет так! — неслись в ответ дружные нестройные крики. — Желание Бату-хана — наше желание!

Заснеженный берег Оки пришел в движение. Заволновалась, снимаясь, огромная орда. Слышался визг дудок, удары о щиты и натянутые на котлы шкуры.

Большие ставки царевичей и крупных военачальников разбирались, решетки и войлоки увязывались на спины двугорбых верблюдов, маленькие юрты на десять человек ставили на повозки, запряженные быками. Укладывали котлы, шесты, кожаные мешки, чувалы. На отдельных повозках — хитроумно устроенные, заимствованные у китайцев метательные машины, тут же чугунные и глиняные горшки для чжурчжэньского огня, поражающего противника неожиданно и страшно. Все остальное вооружение всадники берут с собой на коней: у каждого по два или три лука, по три больших сайдака, полных стрел, обтянутый кожей или металлический щит, топор, веревка и кривой меч, заостренный на конце и с одной режущей стороной. К седлам приторочены копья и крюки с волосяными арканами, чтоб стаскивать противников с седла. Иные воины остались в теплых шапках, большинство же — в кожаных шлемах; под чапаны пододели броню — лишь спереди, а со спины она ни к чему: если воин вдруг обратится в бегство, ему все равно смерть — теперь от своих, так Чингисхановой Ясой предписано.

«Сила и воинская управа были настолько необыкновенны в татарском войске, явившемся в нашу страну, что, казалось, оно могло покорить весь мир», — записал потрясенный китайский книжник, и его слова стали широко известны во всех покоренных и еще ждавших этой участи странах. Но только знал ли тот безвестный свидетель, чего стоила и как осуществлялась эта воинская управа? Не только бежать с поля боя, но просто не вовремя прийти на помощь соседу — уже смерть. Даже если по ошибке воин перешел из одного десятка в другой — ему вырвут сердце или забьют пятками. Если в захваченном городе два нукера не поделят девку или какое-нибудь добро — на обоих накинут волосяной аркан и сломают спины. Заспорят двое-трое или просто неудовольствие выскажут — судьба та же, без выяснения, кто прав, кто виноват. За провинность одного отвечает весь десяток. Если десяток не выполнил поставленную перед ним задачу — суровой каре подвергается вся сотня.

Вот почему разноязыкие и разноплеменные воины, поклоняющиеся разным богам и идолам, придерживающиеся собственных вековых обычаев, сплоченные в десятки, сотни, тысячи и тьмы, находились в одной несокрушимой скрепе — воинском повиновении под страхом смерти.

— Слушай и повинуйся! — летело от одного дозорного к другому вдоль берега Оки, и клич этот терялся где-то в заснеженном перелеске и возвращался обратно как подтверждение готовности:

— Слушаем и повинуемся!

В степях при подготовке к сражению Субудай использовал построение войска, называемое лук — ключ, что означало движение дугой, управляемой сзади. В лесных дебрях это построение не годилось. Субудай велел всем туменам растянуться и идти каждому своей дорогой, поддерживая постоянную связь между собой и с главным военачальником.

Как только двинулись по Оке и ее обоим берегам, смолкли все крики, конники передвигались след в след шагом, в полной тишине, и было это беззвучное шествие стапятидесятитысячной вооруженной мощи страшно своей решимостью.

Снежные заносы, встречный ветер, невиданно суровые холода вынуждали делать частые привалы. После каждой остановки пустели кожаные переметные сумы воинов — баксаны, убывала припасы и у сотников с тысяцкими, все легче становились их вьючные мешки — чувалы с ковровой росписью. А сильнее всего бедствовали кони: зерна было запасено мало, сена с соломой не найти вовсе, потому что в заболоченных лесных местах не было никаких крестьянских угодий. И подножного корма уж не добыть — снежный покров лег глубокий, не то что в кипчакской степи.

Все ханы чингисиды свои тумены по десяти тысяч коней вели отдельными тропами, но в едином широком строю. Джихангир Батый со своим советником Субудай-багатуром в окружении верных нукеров держались позади воинства и постоянно поддерживали связь с туменами и высланными вперед дозорными отрядами.

Терпеть лишения, холод и голод не привыкать степным кочевникам. Знали они, что впереди их ждут новые неразграбленные города, из которых самый желанный Владимир. Его чаще всего поминали с вожделением военачальники и нукеры:

— Ульдеми-и-ир!..

Но прежде надо было миновать Москву, городок небольшой, но богатый, если верить лазутчикам и пленным рязанцам.

Скоро объявил Субудай-багатур и от него пошло по рядам:

— Мушкаф!

— Макфа!

Но оказалось, Москва это лишь речка, впадающая в Оку, а сам город еще неведомо где. В устье же Москвы-реки стояла Коломна.

— Ик! Ик! — начали передавать гонцы из тумена в тумен название небольшой крепости, запирающей путь к Москве.

Хоть и стояла Коломна на высоком взлобке в очень выгодном положении, хоть щетинились перед ее стенами непроходимые для конницы надолбы, хоть были в воротах двери окованные, при первом взгляде можно было понять, что не так уж она грозна да неприступна. Бревенчатые стены почернели от непогоды и времени, надолбы местами шли не подряд, а через одну, железо на полотнищах ворот проржавело. Коломна представлялась добычей легкой, и овладеть ею взялся, как и договорились на военном совете, молодой чингисид Кулькан. Остальные ханы, а они пришли из Рязани почти все, охотно уступили право провести осаду какой-то Коломны. Сами же расположились за Окой на границе с Диким полем. Каждый из них пошел в поход в надежде стать правителем богатого улуса, и впереди ждет их много городов и стран. Так что куда спешить? Высокородные ханы, они не испытывали тех лишений, каким подвергали своих нукеров и рядовых воинов. Одетые в долгополые меховые шубы шерстью наружу, в меховые волосом внутрь штаны, просторные, подбитые изнутри войлоком сапоги, собольи шапки с наушниками, они легко переносили стужу. Не испытывали они нужды и в баранине, а кроме хмельных напитков арзы да хорзы из молока, было у них вдоволь рязанских медов да пива. Чингисиды расположились за осиновым перелеском и начали в свое удовольствие бражничать, усмехаясь:

— Пусть испытает Кулькан, каково это брать крепость приступом.

— Да, нетрог его, потешится.

— Или слезой умоется.

Кулькан не слышал насмешек, но мог догадываться о них. Он презирал их всех, пьяниц и бездельников, он мечтал повторить судьбу своего великого отца, а для начала ему надо было возвыситься над своим великовозрастным племянником Батыем. Был он в отца высок, строен, голубоглаз и русоволос — истинный монгол, чингисид. И конь под ним точно такой масти, какую любил отец.

С трехлетнего возраста Кулькан не расставался с луком. Сначала он у него был маленький, по его росту, но постепенно луки увеличивались в размере, а десять лет назад отец перед своей смертью передал ему свой — настоящий китайский лук, столь прочный и покрытый таким удивительным лаком, что и сейчас он выглядел словно новенький. Как все ханы, Кулькан имел при себе в обычное время лишь две или три стрелы, но когда устраивалась охота, ими набивался полный сайдак, да еще в запас везли следом телохранители. Эти охоты были не просто забавой, отец называл их школой войны. Обычно устраивали их в начале зимы. После того как разведка найдет место, богатое зверем и дикой птицей, войско, как в военных условиях, разделяется на три части: центр и два крыла — левое и правое. По знаку главного военачальника воины образуют сплошной круг, который сжимают все туже и туже, так что в образовавшемся котле сбивается большое количество дичи, разного зверья. После этого начинается потеха: сначала стреляет сам хан, затем нойоны, другие военачальники, в последнюю очередь рядовые воины. Кулькан не раз прошел эту школу и вот впервые сможет применить полученные в ней знания на войне.

Сжигаемый нетерпением и страстным желанием борьбы и победы, Кулькан решил овладеть Коломной силой одного тумена. Умудренный Субудай-багатур предостерег его и придал ему еще один неполный тумен и пять тысяч половцев, так что под началом юного сына Чингисхана оказалось воинство числом почти в двадцать пять тысяч.

Хотя Кулькану впервые в жизни предстояло руководить боем, мысленно он уж не раз брал вражеские крепости. Он хорошо усвоил заповеди своего великого отца, знал назубок его Ясу.

Прежде всего, нельзя начинать сражение, если не имеешь хотя бы двукратного превосходства в силах. Известно было Кулькану от лазутчиков, что в Коломне сидит рязанский князь Роман с малой дружиной, так что…

Наступательность, внезапность, решительность — второе важное условие ведения боя. Судя по тому, как растерянно забегали за зубчатым частоколом Коломны стражники, удалось взять урусов врасплох — это уже полпобеды!

Правда, не удастся выманить защитников в поле, как обычно делали монголы при осаде городов. Батый так сделал при взятии Рязани, теперь урусы стали ученые, уж не поддадутся на подстрекательство. Значит, придется сразу же идти на прямой приступ.

Тщательная разведка и внесение смуты в ряды противника. И это выполнено! Небось до смерти напуганы защитники Коломны рассказами притекших к ним рязанцев.

Скрытность подхода к врагу. И это соблюдено Кульканом: основные силы он спрятал за лесом, а на берег заснеженной Оки вывел лишь несколько сотен воинов.

Обеспечение тыла — куда как надежно исполнено: и Рязань, и ее пригороды лежат в прахе, а остатки жителей попрятались в лесах.

При осаде крепостей монголы использовали заимствованные у китайцев пороки — камнеметательные орудия. Они и к Коломне подвезены в готовности. Вместе с ними и несколько возов камней, каждый из которых размером с человечью, а то и с конскую голову.

Перед боем необходимо строиться в несколько линий, имея в запасе тяжелую конницу, а в передних рядах легкие войска и отряды из покоренных народов. Кулькан самолично проверил: целых десять рядов опоясали Коломну, впереди — половцы и татары.

В начале сражения надобно прежде всего ошеломить врага и нанести ему урон стрельбой из луков на расстоянии. Сразу за первыми рядами татар и половцев поставлены самые искусные монгольские лучники.

Ну, а самое главное из завещанного отцом: непрерывность руководства боем. Ни темники и тысяцкие, ни тем более ханы не должны находиться рядом с ведущими сражение воинами, но непременно позади строя, на возвышенном месте, откуда могли следить за всеми передвижениями своих и вражеских войск. Именно такое место облюбовал Кулькан: на противоположном берегу Оки, круто вздымавшемся к сосновому бору. Вместе с ханом там находились военачальники, умевшие направлять движения отрядов и полков с помощью световых и дымовых знаков и примет, подъемов знамен и бунчуков, звуков труб и барабанов.

Верные нукеры и телохранители, а впереди — десять рядов воинов, что могло угрожать полководцу Кулькану? Жалкая крепостишка с робкими урусами — могут ли помешать сыну Чингисхана обрести первую в жизни воинскую славу?

Глава шестая. Страсти

В Коломне правил рязанский князь Роман Ингварович, дружина у него была невелика — в две сотни копий, это верно сообщили лазутчики хану Кулькану. Но не смогли они узнать того, что в последнюю ночь прибыли тайно большие подкрепления: владимирский великий князь Юрий Всеволодович прислал со своим старшим сыном Всеволодом и воеводой Еремеем Глебовичем значительные силы верхоконных воинов — суздальцев, москвичей, отряд из Торжка. Князья и воеводы находились на стенах, рассматривали сквозь бойницы врагов, окружавших крепость осадным кольцом, прикидывали, как вести сражение.

Отдельные татарские всадники на мохнатых лошадках метались вдоль стен, иногда приближались опасно близко, но тут же разворачивались, скакали в обратную сторону.

— И чего мыкаются? — удивлялся Роман Ингварович.

— Дразнят как бы нас, — сказал Всеволод Юрьевич. — Давай-ка и мы их подзудим!

— Счас! — с готовностью вызвался десятский отряда лучников. — Счас я их! — Он вытащил из кожаного саадака свой боевой лук, проверил, крепко ли напряжена жильная тетива. Стрелу выбирал придирчиво: были у него туго набиты в колчане стрелы тростяные, камышовые, березовые, яблоневые — все одинаково пряменькие и округлые, с острыми наконечниками, с переным комлем. — Погоди, погоди, — приговаривал десятский. — Вот эту возьму, с перьем кречетьим. — Потрогав пальцем жало, он довольно улыбнулся: — Остро копьецо! Счас мы их! — Старательно наложил стрелу зарубочкой на тетиву, сжал сильными пальцами правой руки, а левой стал отводить от себя упругую деревянную луку. В таком положении он резко поднялся над зубчатою стеной и, не целясь, выпустил стрелу в ближнего всадника.

В тот же миг раздалось какое-то странное, непонятно откуда взявшееся верезжание, и сразу же десятский опустился на корточки, словно прячась за частоколом, и вдруг опрокинулся навзничь, так что соратники едва успели подхватить его. Стрела вонзилась ему в левый глаз — железная, кованая, с подвешенной на охвостье свистулькой, которая и издавала в полете пугающий звук. Десятский выстрелил тоже не в воздух — не попал в татарина, но поразил его лошадь. Стрела попала ей в горло, видно, рана была смертельной, лошадь билась в судорогах, а всадник ее громко причитал, грозил кулаком в сторону крепостной стены и снова горестно вскрикивал, валялся на снегу возле своей поверженной лошади.

— Притворяется, опять хочет нас исполошить, — сказал Роман Ингварович.

Воевода Еремей Глебович обнажил седую голову, перекрестился, склонившись над мертвым десятским.

— Нет, князь, татарин не лукавит. Для степняка потерять в походе коня — подобно собственной смерти.

Великий князь Юрий Всеволодович не случайно послал со своим старшим сыном именно Еремея Глебовича. Это был самый опытный во Владимире воевода, не раз он уже успешно полевал — сражался с половцами в Диком поле, ходил походом в глубь степи на берендеев, Черных Клобуков, даже и язык тюркский научился понимать и перетолмачивать. С монголами и татарами и он столкнулся впервые и сразу понял, что новый пришлый враг силен, коварен и жесток. Поэтому Еремей Глебович не спешил принимать решение. Молодые же князья призывали немедля кинуться на татар и одним ударом опрокинуть их.

— У нас копий не меньше, чем у них, — подсчитывал Всеволод.

— А в рукопашной-то сече нечто мы уступим? — поддерживал Роман.

Еремей Глебович колебался. Ему никогда не приходилось сидеть в осаде, в глухой обороне. Всегда он встречался с неприятелем лишь в открытом бою. И сейчас он не допускал другой возможности. Видя, как татары все плотнее и туже сжимают вокруг Коломны кольцо, воевода сказал наконец:

— Если будем ждать в крепости, они просто сожгут нас, подпалят стены со всех сторон. Да вон, вишь, уж и горшки с какой-то горящей гадостью перекидывают. Выйдем в полe на рассвете. Сразу ворота распахнем и… Ударим сообща по правому крылу татар, что ближе к лесу, там, думается мне, снег глубже, татарам не по нутру, а мы привычные.

Ежели одолеем их тут, проскочим на Москву-реку и оттоль по льду обрушимся на их левое крыло сзади.

Крещенские морозы трещали уж несколько дней, но в то утро холод был особенно жесток. Князь Всеволод, поднявшись в седло своей покрытой изморозью лошади, заметил у стены мертвых воробьев.

— Мороз птицу влет бьет, — сказал Еремей Глебович. — Хоть бы татар треклятых ознобил до костей.

А они всю ночь жгли костры и словно ждали выхода русских из крепости. Едва первые княжеские дружинники выскочили из ворот, как сразу же столкнулись с дозорным отрядом. Послышались крики:

— Урусы!

— Кху, кху!

— Уррагх!

Неожиданная и быстрая сшибка кончалась тем, что татары, потеряв несколько человек, развернули и пришпорили коней.

— Не гнаться за ними! — велел воевода. — Они нас завлечь хотят.

— Не-е, нас не надуешь! — победно выкрикнул Роман Игнварович, и тут татарская стрела просвистела над его головой.

Еремей Глебович дождался, пока подтянутся из крепости все воины, начал расставлять полки: впереди лучников, за ними копейщиков и тех, кто хорошо владел мечом и боевым топором.

Двинулись вперед шагом, зорко всматриваясь в утреннюю сутемь.

— Лес нешто? — указал Всеволод на обозначившуюся впереди извилистую темную линию, но тут же понял, что не может лес двигаться.

Еремей Глебович дал знак идущим сзади воинам остановиться.

Кони не слушались, переступали ногами, фыркали — от мороза ли, от тревожного ли предчувствия.

Впереди слышался неясный, все нарастающий гул.

— Конница… На нас идет.

Теперь уже явственным стал топот множества лошадей.

— Они же по сугробам идут, а? Отчего же земля дрожит?

Из-за бугра брызнули первые лучи солнца, и сразу же замерцало пред русскими воинами множество ярких звездочек — это блестели концы копий.

Конница шла столь напористой лавиной, что снег вздымался клубами и оседал пылью уже позади лошадей на оголившуюся землю.

— Как много-то их! — оробел Роман Ингварович.

— Князья! — крикнул Еремей Глебович. — У нас нет выбора, принимаем бой!

Он выбросил вперед копье, дал резкий посыл лошади.

Тут же его обогнали с обеих сторон молодые и горячие суздальские дружинники вместе со своим князем Всеволодом Юрьевичем.

Тогда и Роман Ингварович взмахом руки послал вперед свою рязанскую дружину.

Русские всадники первыми успели выскочить на гребень берегового откоса. Кони под ними еще не притомились, тогда как татарские лошади шли уже не с такой прытью, уже не сметали ногами сугробы, но вязли в них, спотыкались. Однако вражеская лавина оставалась все такой же стройной, в бой вступила решительно и сильно. Не снижая скачи, татары обрушили на русских сплошной ливень стрел. Заслоняясь от них щитом, Всеволод Юрьевич подумал с досадой, что наши лучники не умеют стрелять на скачи столь прицельно и непрерывно.

Вдруг один татарин, мчавшийся впереди с блестящим кривым мечом на плече, опрокинулся навзничь, а лошадь его поднялась на дыбы и увалялась на бок под ноги следом скакавших всадников.

Суздальские дружинники врезались в ряды татар. Сверкали в воздухе топоры, мечи, секиры. Всеволод увидел, как татарин поднял легкую сулицу, метя в князя Романа. Короткое копье, умело посланное, взвилось и, описав дугу, ткнулось то ли в щит Романа, то ли застряло в его кольчуге.

— Держись рядом, княже, — слышал Всеволод голоса Еремея Глебовича, рубившего мечом с левой руки. Всеволод наносил удары вправо. Так прорубили они себе дорогу, не замечая, как падают в снег с предсмертными хрипами свои и чужие, как расседаются с хрустом железные шлемы, как окрашивается кровью снег.

В какое-то мгновение Всеволод почувствовал, что он — совершенно один. Опамятовавшись, натянул поводья, опустил меч. Нет, это показалось, что один. Просто вокруг все только свои.

— Одолели мы их?

— Нет, княже. — Еремей Глебович остановил рядом свою тяжело всхрапывающую лошадь, окутанную паром. — Нет, княже, их тьма-тьмущая… Бери свою дружину, пересекай не медля реку Москву — и в лес. Только по льду не вздумай идти, заметят тебя. Сразу в лес, сразу. Понял?

— А ты куда?

— Я поведу оставшихся дружинников по льду Оки… Так мы разделим татар. Кому-нито повезет. А может, обоим…

Возле Коломны Ока делала резкий, почти прямой поворот в степи, и татарам не имело смысла идти туда. Так рассудил Еремей Глебович, и рассудил верно. Степняки неохотно суются в леса. Поэтому воевода и направил в дебри князя Всеволода. Проследив, пока тот с тремя десятками дружинников скроется из виду, Еремей Глебович повел коня не быстро, с оглядкой, вдоль крутого берега Оки.

Наверное, повезло бы обоим, как он и надеялся, если бы до его слуха не долетел шум боя: ржание лошадей, людские отчаянные крики, звон мечей — уж не Роман ли Ингварович с рязанцами своими бьется против татар?

Воевода развернул коня, дружинники последовали за ним. Одним махом выскочили на крутой взлобок. Выскочили — и замерли ошеломленно. И было отчего замереть: веред ними, шагах в ста, не больше, располагалась ставка знатного монгола, — очевидно, главного военачальника.

Возле желтого шатра с золотым навершием на тонком древке бунчак — золотой дракон с покрытыми густым инеем конскими хвостами. На тонконогом высоком коне светло-гнедой масти с желтизной восседал сам хозяин шатра. Солнце играло на его начищенном шлеме. Золотой в битве не годится, потому как тяжел металл и непрочен, некстати мелькнуло в голове Еремея Глебовича. И еще охватил он летучим взглядом: как сам военачальник, так и все его телохранители и воеводы — необычно для монголов рослые и здоровенные — внимательно вглядывались в даль, где шла битва, и не замечали, что произошло у них за спиной, с подветренной стороны.

Еремей Глебович чутьем старого воина оценил выдавшееся мгновение для броска вперед. И никому из дружинников не пришло в голову развернуться обратно. Лошади рванулись с места так резко, что подняли вихрь снежной пыли.

Еремей Глебович видел, как удивленно дернулись пухлые губы на медно-желтом лице монгола, как вскинулась вдруг вверх его нога в желтом замшевом сапоге, как с треском разлетелась на нем горностаевая шуба под ударом меча.

— Кху, кху! — орали нукеры.

— Хан Кулькан! Хан Кулькан!

«Неужто я самого хана укокошил?» — последнее, что мелькнуло в сознании владимирского воеводы.

Неравный бой, который вел Роман Ингварович, был скоротечен — погиб и князь, и вся его дружина. Но не было радости и ликования в стане врага: весть о гибели хана Кулькана быстро разнеслась по всему монголо-татарскому воинству. Немедленно собрались в Коломне все оставшиеся девять ханов. Для них это было не просто горе, но событие такое, о котором следовало немедленно сообщить в Каракорум верховному хуралу. Иранский ученый и путешественник, а затем визирь двух ханов Рашид-ад-Дин, описывая историю монгольских завоеваний, особо выделил то обстоятельство, что среди многочисленных высокородных ханов почти не было потерь в сражениях, за двумя лишь исключениями: в Хорезме был смертельно ранен стрелой внук Чингисхана Мутуген да вот в Коломне — родной сын Священного Правителя.

Овладев Коломной, монголо-татары устроили погребальные торжества.

По законам Ясы Чингисхана каждый нукер и вообще каждый воин, участвовавший в сражении, должен был поделиться одной пятой своей добычи со своим ханом. Нынче предводитель их Кулькан был мертв, лежал на носилках. Но все равно воины поочередно подходили к нему, как к живому, опускались на правое колено и почтительно клали самые ценные награбленные вещи — тут была и церковная утварь из золота и серебра, и женские украшения, и меха, и посуда. В сторонке откладывали ценную пушнину для отправки в Монголию великому кагану. Ее повезут те вестники, которые должны сообщить хуралу о страшном бедствии — гибели чингисида — царевича Кулькана.

На городской площади стояли рядом две церкви — Воскресения Господня и Иоанна Предтечи. По приказу Батыя татары разобрали обе церкви до трех нижних венцов, а снятые бревна и доски навалили для костров. На одном уложили всех погибших в бою воинов, второе кострище предназначалось для одного лишь хана Кулькана.

Намечали возжечь сразу оба погребения, но вышла заминка. Рядовых воинов клали беспорядочной кучей и сжигали, ровно поленья, но сына Чингисхана полагалось проводить в заоблачный мир достойно его высокородности. Вместе с ним положили его умерщвленного саврасого коня в золотой сбруе, оружие, личные вещи, победную добычу. А еще полагалось отправить вместе с ханом в его новую жизнь сорок красивых девушек. Такого количества в маленькой Коломне не смогли сыскать, пришлось послать в степь, где находились обозы, за ясырками — пленными рабынями.

Воинов построили в девять рядов, перед ними — трубачи с рожками, с котлами, обтянутыми бычьей кожей. По мановению Батыя стоявший рядом с ним щитобоец ударял в круглый медный щит. Вспыхнул огонь, под гулкие удары в котлы и тоскливый рев рожков взметнулись вверх черные клубы дыма.

Три дня над Коломной летали в воздухе пепел и сажа, и все три дня монголо-татары веселились и пировали, затем двинулись вверх по Москве-реке.

Если князь Всеволод привел для защиты Коломны несколько полков дружинников и ополченцев, то его девятнадцатилетнего брата Владимира отец послал в Москву лишь с дворцовыми оруженосцами — мечниками да детьми боярскими, как называли молодых воинов и слуг.

Великий князь Юрий Всеволодович считал, что татары не дойдут до Москвы, и послал сына лишь для порядка. Да и никто не ждал беды для Москвы, даже гости — купцы заморские не думали отъезжать. Но, правда, гости все же что-то, видно, чуяли, потому что привезли продавать на Русь в этот раз не соль, не ткани шелковые и не пряные коренья, а булатные мечи, кольчуги, щиты — довольно, чтобы насторожить опасливого человека.

Вместе с младшим Владимиром великий князь послал воеводу Филиппа Няньку — мужа умудренного, даже, можно сказать, ветхого деньми.

— Небось не забыл, Филипп, как мы с тобой боронили ту Москву? — спросил Юрий Всеволодович при прощании во Владимире.

Нянька не забыл, воспоминания о событии тридцатилетней давности были ему, как видно, усладительны, голубые, чуть выцветшие глаза его залучились молодым задором:

— Забыл, когда крестился, а как родился, и вовсе не помню! — Филипп любил сводить разговор на шутку.

Юрий Всеволодович знал это, но говорить смеха ради был нынче не склонен:

— Разбалагурились старички, а рать крепка опасеньем.

— Вестимо так: опасенье — половина спасенья, — продолжал веселиться Нянька.

— Будет! С Богом! — Юрий Всеволодович крепко обнял Владимира, тот поцеловал его в плечо. — Берегись, сынок!

— Как в тот раз, и нынче будет! — заверил старый воевода. — Тогда с тобой, ныне с князем Владимиром.

Тот раз — это 1208 год, когда на Москву напало войско рязанского князя Изяслава и стало грабить пригороды. Юрий Всеволодович был тогда как раз в возрасте Владимира, и отец Всеволод Большое Гнездо послал его во главе сводных дружин на войну с рязанцами. Это был первый самостоятельный поход будущего великого князя, и был он победным. Филипп Нянька участвовал в нем рядовым кметем, нынче же шел на рать главным воеводой и верил, что опять возвратится с почетом и славой.

Шли верхоконным отрядом с обозом саней, на которых везли съестные припасы, оружие, броню. Остановки делали в селах, принадлежащих великому князю: отдыхали, пополняли запасы еды для себя, ячменя и сена для лошадей.

— Мне эта дорога привычна, — говорил Владимиру словоохотливый Нянька. — Окромя того похода на Изяслава, мы с твоим отцом боронили Москву еще и в тринадцатом годе. Я ее, Москву-то, как свою родную избу знаю, кажный ее уголок.

Старый воевода не бахвалился. Еще при подходе к городу он начал перечислять названия встречных сел и деревень: Подсосенки, Елохово, Ольховец, Лосиный Остров. Сама Москва лежала на высоком холме, а вокруг поля и всполья, плотно укрытые снегом, — ни дорог, ни речек, но Нянька крутил головой, уверенно тыкал рукавицей по сторонам:

— Вон, глянь, там за сугробом, справа от горы, речка Руза течет, в нее вливаются ручьи Золотой Рожок, Черногрязка, Чечерня… А по левую сторону, глянь-ка, река Неглинная да ручей Черторий.

Владимир, чтобы не перечить старику, согласно кивал, поддакивал:

— Ага, а это, знать, сама Москва-река?

— Она как раз делает переверт в том месте, где в нее втекает Неглинная, так что получается мыс. Он весь дремучий, вишь, бором зарос, оттого и мыс сам называется Боровицким.

В кремле Нянька повел себя по-хозяйски, как и подобало великокняжескому воеводе. Князь Владимир не претендовал на главенство, тем более что Нянька ничего и не делал без совета с ним, без обсуждения с боярами.

Прежде всего обошли крепостные стены. Имели они пять въездных ворот, из которых шли дороги на Владимир, на Смоленск, на Рязань, на Тверь, а еще к слободке на Вшивой горке. Воротами Нянька остался доволен: толсты да широки они и не обветшали еще. И стены добротны, но он велел их еще лучше укрепить, сказал одобрительно:

— Дед твой Всеволод Большое Гнездо кремль этот срубил, а еще и церковь Спаса на Бору.

— Отчего же — на Бору?

— Тут сплошь сосновый бор рос, прямо в нем и поставил самую первую церковь.

Москва — город молодой, еще ста лет не исполнилось с той поры, как заложил его Юрий Долгорукий. При нем это был город, обнесенный земляным валом и отыненный деревянными кольями. Через десять лет его сын Андрей Боголюбский, женившийся на дочери местного боярина Кучки, срубил крепкий дубовый кремль. В 1177 году свирепый рязанский князь Глеб превратил кремль и все посады в пепел. И еще не раз наведывались зорители — из Рязани, из Южной Руси, но все это были как-никак свои, а вот теперь надо ждать пришлых врагов — неведомо откуда-то взявшихся, неведомо зачем явившихся татаров.

Со стороны рек Москвы и Неглинной кремль неприступен из-за высоких и отвесных, будто стены, круч. С тверской и ростовской сторон за Варварской горой кремль опоясан рвом. Измерив его, Нянька остался недоволен: шириной чуть больше двух саженей, глубиной же и того меньше. Долбить мерзлую землю тяжело, и воевода велел натыкать под снегом во рву побольше чеснока — острых шипов, а вал облить несколько раз водой, покрыть скользкой наледью. Москвичи исполнили его повеления, но про себя ворчали: де, зачем это, де, только зря спины гнем, потому как не видать нигде никаких татаров.

И торговища проходили, как всегда, в строго определенные дни и многолюдно, а привоз товара на них не становился беднее. Так было и в тот морозный день.

Торговище, по обыкновению, велось на открытом воздухе почти повсеместно, но строго по виду товаров. В одном месте, прямо в кремле ремесленники предлагали свой товар — скобяной да гончарный. Там же располагались и заморские гости, продававшие или менявшие на пушнину привезенные из Царьграда и Кафы ковры, кружева, шелка, вина, мыло, губку. Приезжавшие из ближних сел крестьяне становились со своим добром на Подоле. На время торопливо распрягали лошадей, ставили их у прясел с торбами или перед охапкой сена, а сани, груженные хлебом, мороженой рыбой, кадями, кадками, вязками лыка, гонта, оставляли на берегу. Ободранные и замороженные свиные и телячьи туши ставили прямо на лед реки. Продавали или обменивали обычно сразу тушами, возами, кулями, кадями, а тем, кто был победнее или поскупее, отвешивали пуды и фунты — соли, меда, воска, пряностей, овощей.

Как всегда, не было недостатка в нищих, в убогих и в тех людях, что продавали воздух. Все было, как всегда, но вдруг ударил полошный, вестовой колокол: по звуку все поняли, что именно он, а не благовестный.

На торгу и так-то шумно, а тут началось столпотворение и бестолковщина. Заполошно кричали бабы и дети, терявшие друг друга в людской сутолоке. Матерились мужики, торопившиеся запрячь в сани лошадей, чтобы утечь восвояси, да только мало кто успел…

Незнакомые крики неслись над Москвой-рекой:

— Кху! Кху? Кху?

— Ур-рага-ах!

Десятка два всадников на мохнатых коротконогих лошадях, грозно крича, размахивая короткими кривыми мечами, ворвались на плечах убегавших с торговища людей через Боровицкие ворота в кремль.

В полошный колокол ударил стражник, заметивший со стены приближение чужих людей. Филипп Нянька велел закрыть все ворота, а кметям и детям боярским вооружиться.

Татары, не встречая сопротивления и не видя опасности, сразу же принялись за грабеж. Хватали все подряд, жадно и бестолково. Что приглянулось, совали в притороченные к седлам баксаны, а вещи, на их взгляд зряшные, презрительно отбрасывали. Били глиняные горшки и тарели, топтали деревянные ложки и солоницы, рвали в клочья разное бабье узорочье. Из-за каждой железки, будь то ножик или свайка, начинали ссориться меж собой чуть не до драки, рвали друг у друга из рук оловянные чашки, кованые светцы — треножники с рассошкой для лучины. Охотились и на людей, высматривали, какая девка помоложе да поядренее, хватали их прямо за волосья, а если они вырывались и убегали, накидывали аркан и подтягивали на ремне к седлу.

Филипп Нянька и Владимир, а с ними все воины находились в засаде — иные на стенах, кое-кто забрался на крыши домов, а один из кметей вскарабкался на высокое дерево и, удобно устроившись на толстом суку, первым натянул тетиву лука. Его стрела ударила увлеченного разбоем татарина в спину под лопатку и прошла насквозь. Увидев это, соплеменники пораженного татарина опамятовались, снова выхватили из ножен мечи, завертелись на лошадях. Но теперь стрелы посыпались на них, словно дождь из тучи. Осмелели и торговавшие крестьяне, начали катить под ноги татарским всадникам кадки и даже деревянные пустые и с пивом бочки.

Избивали хищных пришельцев жестоко, беспощадно, лишь двоих тяжелораненых всадников оставили в живых для расспроса с пристращиванием.

Возобновлять торговлю охоты ни у кого уж не было, да и вечер наступил. Ремесленники, крестьяне, купцы подсчитывали потраву, а воины, вышедшие из своих укрытий, ликовали:

— Ай да мы!

— Как воробьев их перещелкали!

— А то!..

— Ну, а татары — это, хвать, просто обыкновенные разбойники, и только!

— Тьфу на них, и все тут!

Уже хотели было распахнуть ворота, чтобы вытащить оставшееся на Подоле добро, как вдруг снова раздался сполох. Дозорный закричал:

— Татаре! Тучами!

Вылезли на стены — верно: уж не малый отряд, а столь огромное воинство, что задние ряды его, растворявшиеся в вечерних сумереках, невозможно было ни разглядеть, ни сосчитать.

Новые всадники не мчались сломя голову, вели лошадей шагом, сторожко, высматривая то ли возможную опасность для себя, то ли ушедших вперед лазутчиков. Увидев стоящие на льду реки замороженные туши, подняли веселое галдение. Объезжали вокруг, разглядывали, свиные туши брезгливо валили на бок, а телячьи да бараньи сволакивали в одну кучу.

Непрерывно прибывавшие и прибывавшие татары — все на конях и при полном вооружении — не подходили близко к кремлю, но неторопливо объезжали Москву, брали ее в кольцо. Выбрав удобное место — в заветрии, на с взгорке или возле проруби — обустраивались для ночлега: — ставили на треногах небольшие медные котлы, разжигали костры.

— Будто у себя дома, — обиженно сказал князь Владимир.

— Да-a, не торопятся… Дескать, куда она, Москва-то, денется. Однако нам с тобой пошевелиться надо. — Филипп Нянька, всегда спокойный и невозмутимый, сейчас был явно встревожен. — Маловато силенок у нас, надо поголовно всех горожан подымать на защиту города.

Как стемнело, воевода с князем снова поднялись на мостки, обошли стены по всему пятиугольнику кремля. И в какую сторону ни обращали взоры, всюду — костры, костры, костры, будто звезд на небе — не счесть!

— Нянька, — оробел князь Владимир, — ведь если возле каждого костра хотя бы три татарина, то ведь и тогда их будет множество тысяч!

— Вот я и говорю, что горожан надо поднимать. Всех, всех поголовно!

— Неужто и баб тоже?

— Баб приневоливать не будем, однако же и они могут сгодиться — подать что-нито на мостки, ну там кипяток, смолу горячую, стрелы и пики, то да се, мало ли где они могут пригодиться. Однако, конечно, приневоливать не станем.

— А мужиков что же — приневоливать?

— Соберем вече, ты слово им скажи княжеское.

— Како тако слово? Я не знаю…

— Вспомни, как батюшка твой говорит. — И Нянька велел ударять в набат.

Медноволновый гул беды и тревоги разлился по Кремлю. Со всех подворий потянулся на площадь, где стояла звонница, мирный московский люд.

Филипп Нянька поднялся по ступенькам на верхнюю степень, вместе с ним князь Владимир и батюшка из церкви Спаса на Бору.

— Князь Владимир Юрьевич слово молвит! — крикнул на всю площадь воевода.

Владимир подошел к краю степени. Полыхали смоляные факелы, и в их колеблющемся блескучем свете видел молодой князь обращенные на него сотни глаз. Что в них? Испуг? Недоверие? Растерянность? Владимир вдохнул морозного воздуха, но не решился нарушить напряженную тишину.

— Господи, спаси любящих Тебя! — произнес за спиной батюшка, осеняя напрестольным медным крестом собравшихся на площади людей.

Владимир снова окинул взглядом плотную толпу: мертвая тишина, и у всех на лицах — напряженное ожидание. Он вспомнил наконец нужное слово:

— Государи мои, братия и воинство, горожане Москвы! Нечестивые враги пришли, чтобы сжечь наши дома и Божии храмы, забрать наше добро, убить смертью мучительной всех мужей, а женок и детей увести в позорный плен. Неужели дадимся ворогу? Неужто не постоим за свою волю, за веру христианскую? — Владимир умолк, прислушался: ни голоса, ни вздоха из толпы, только колышется морозный воздух да потрескивают факелы. Продолжил отчего-то осевшим голосом: — Так что? Откроем ворота? Или сядем в осаду и будем биться?

— Биться! — Не один кто-то отозвался, словно все враз это слово выдохнули.

— Не отдадим Москвы!

— Лучше смерть, чем полон.

— Говори, князь, что делать?

Владимир ответил окрепшим от родившейся уверенности голосом:

— Что делать, лучше моего знает воевода Филипп Нянька. Исполняйте все, что он повелит.

Среди бондарей, гончаров, плотников, суконников немало нашлось мужей, умевших управляться не только с ремесленным сручьем, но и с ратным оружием. Оказалось, что в подклети дворца свалены послужившие в давних боях мечи, копья, сулицы, секиры. Иные иступились и проржавели, но в кузнях завздыхали меха, раздувая огонь, забухали по наковальням молоты.

Воевода Нянька всех ополченцев разделил на десятки, назначил в каждом своего десятского и всем указал место на городских стенах.

Возле каждой бойницы складывали впрок вороха лучных стрел и легких, метательных копий — сулиц. На всю длину пристенных мостков натаскали камней, иные из которых были по пуду и более. Повсюду возле лестничных подъемов разложили и не гасили всю ночь костры: на них в котлах растапливали смолу, готовили крутой кипяток. Чистильщик печей, которыми отапливались избы и бани по-черному, принес углей и сажи, а уборщик отхожих мест предложил поливать татар со стен свежим дерьмом, но Филипп Нянька их строго обругал за то, что они не ко времени надумали бражничать и спьяну несут невесть что. Но только эти двое и оказались баламутами, остальные московляне, даже женки и отроки, вели себя самоотреченно, жертвовали для укрепления города всем, что имели.

Князь Владимир радовался, видя, с каким рвением ратники и жители города готовятся к обороне, но сердце точило сомнение: неужто можно такой несметной силе противостоять? Хотелось спросить об этом воеводу Няньку, но отчего-то язык не повиновался. А сам Филипп Нянька сомнений своих не выказывал, однако если бы ему сказали, что крохотная Москва продержится целых пять дней, не поверил бы, назвал бы это чудом. Надежды на то мало было, что придут на подмогу со своими дружинниками великий князь Юрий Всеволодович и его сыновья Всеволод да Мстислав.

Четыре дня татары не могли даже приблизиться к стенам, а если кто и прорывался, скользя и падая на отвесной круче или на обледенелом валу, то находил скорую смерть. Ночью татары стаскивали мертвых, а с утра возобновляли приступ. Еще неизвестно, сколько дней продержались бы московляне под водительством Няньки и князя Владимира, если бы не началась кромешная вьюга.

На исходе дня сначала слегка заненастило, а ночью повалил густо снег. Под утро усилился ветер, снег стал завиваться резче и резче, так что в двух шагах ничего было не разобрать. Еще только-только забрезжил рассвет, пурга не кончилась, но татары умудрились каким-то образом подтащить к воротам окованное железом бревно и начали им таранить ворота. Удары были столь сокрушительными, что дрожали стены. Дубовые полотнища ворот не выдержали. Татары, конные и пешие, ворвались в кремль.

В миг город наполнился шумом и топотом. Татары вскрикивали то победно, то настороженно. Защитники, прятавшиеся на стенах и в укрытиях, молча прислушивались к происходящему.

К обеду ветер стал залегать, развиднелось, и сразу установилась звонкая, опасная тишина.

Татары не стали стаскивать затаившихся защитников, а просто начали поджигать все строения подряд, предварительно, конечно, забрав в них все, что им казалось ценным. Начали с княжеского трехжильного дворца — огонь взметнулся столбом, а затем с устрашающим гулом и треском заметался по кровлям соседних домов, начал облизывать крепостные стены.

— Сгорим заживо, — каким-то чужим, отстраненным голосом произнес Филипп Нянька.

— Как это? — сам не свой вскрикнул молодой князь Владимир. — Да мне и двадцати еще нет, не жил еще, и чтоб — заживо?! Я не дамся! До последнего буду биться! Нет, нет, Нянька! Давай скорей спустимся!

— Давай, — согласился воевода с совершенным безразличием. — Держись за спиной у меня.

Лестницу, по которой они с вечера поднимались на стену, замело снегом, ступеньки даже и не нащупывались. Нянька просто скатился вниз и встал с обнаженным мечом. Владимир тоже съехал, встал за спиной воеводы, тоже попытался вывернуть из ножен меч, но сил недостало ему. Увидел, как рухнул, окрашивая кровью свежий сугроб снега, Нянька, почувствовал, как сильные руки обхватили его самого сзади.

Все эти месяцы безвестия и ожиданий великая княгиня владимирская Агафья Всеволодовна провела, затворившись в тереме, и на общие семейные трапезы редко выходила. Молилась много, но в домашней молельне, а выстаивать службы в церкви мочи не было. Водяная болезнь ее заметно усилилась последнее время. Холодная опухоль от ног добралась до чрева, а нажатие пальца оставляло глубокую вмятину, как в крутом тесте. Стопы ныли, подошвы были как подушки, и в подглазьях темные отечные круги. Травы, какие назначал лекарь, помогали плохо. Лекарь велел: не пей, — а жажда мучила непрестанная и нестерпимая. В изголовье у постели всегда помещался запотелый жбанчик с квасом. От всякого малого усилия начинала великая княгиня задыхаться. Но главное, разрывало ей душу беспокойство за сыновей и за мужа. Когда он уезжал, в упрос просила слать ей гонцов. Он обещал, но не послал ни одного. От мысли, что, может быть, он уже мертв, обмирало сердце. Снохи и дочь утешали, что, если погибнет, о том известят непременно и тело доставят. А если ничего нет, значит, обмирать рано.

Целыми днями сидела Агафья Всеволодовна у окна, и девка Беляна чесала ей длинные златые власы самшитовым гребнем. Это успокаивало, великая княгиня впала в легкое забытье, а мысли текли своим чередом. Никому не говорила, как скучает о муже, чтоб голову ему на плечо положить, запах его родной вдыхая. Стыдно в таком признаваться: старуха ведь, но вот не разлюбила за все года супружества, не забыла их тайные радости, не надоели они.

Желтоватые киевские стекла в оконницах — четыре круглых да треугольных малых три — от времени покрылись тонкой сетью трещин, но все равно хорошо было видать двор, выстланный деревянными плашками, сквозь которые летом прорастала трава, заборы из широких досок. От ворот к дому вели деревянные вымостки, разметенные от снега.

Темнело рано. Беляна зажигала бронзовый иранский светильник, очень старинный, в виде лика большеглазой женщины с коротко подобранными непокрытыми волосами. Великая княгиня особенно любила его, потому что второй, точно такой же, взял с собою в поход Юрий Всеволодович. В колеблющемся свете живее становились фрески, которыми были расписаны стены терема. От колебания воздуха тени ложились на них, перемещались, и казалось, апостолы двигаются встречь друг другу среди цветов и белый барашек поворачивает голову.

Наряжено нутро палат было столь изящно, измечтанно, что все гости диву давались:

— Столь богатства престранно видети!

Низкие лучи зимнего заката дотлевали на куполах Успенского и Дмитриевского соборов. Тишина стояла за белокаменными стенами детинца.

Жилые горницы были внизу терема, выше — сени для пиров, опоясанные гульбищем, и княжеская просторная палата, где столы уставлялись на сто человек. Там сейчас не топили, ветер свистал по гульбищу и выл, наметая снег.

А тут, внизу, было тепло, дремотно, иногда отдаленно доносились голоса внучат. Приходили воспоминания о собственном детстве, отрывочные, полустершиеся: нарядная, как девица в праздник, церковь Параскевы Пятницы, там же, в Чернигове, столетний Спасский собор, где окна с ресницами, прорись такая на каменной кладке. Виделся детинец на мысу, где Стрижень впадает в Десну, где стояла маленькая Агаша в рубахе до пят и хотела быть птицей, чтоб ветер подхватил ее под крылья и перенес в Святую рощу на песчаном берегу. Грузная печальная княгиня вызывала в памяти родные улицы, где стены домов выложены поливными плитками, а на плитках львы держат во рту багряные маки. Ей нравилось опять чувствовать холодный сухой запах погреба — медуши, где хранятся корчаги с маслом и винами, куда княжна лазила тайком с братом Михаилом. Она хотела вспомнить лицо матери и не могла, только виделись золотые витые наручи со змеиными головками на ее сложенных крестом руках и то, что в день похорон шел снег. Была весна и очень холодно: уже цвели вовсю сады, а хлопья снега сыпались прямо на цветущие яблони.

Ожерелье из двухслойного стекла с золотыми прокладками, вывезенное из Александрии, давило грудь, и царьградская серебряная чаша с чернью опустела. Задрожавшей рукой княгиня опять наполнила ее.

…Брат Михаил вытирал ей слезы теплой ладонью и говорил:

— Умирающие весной призываются к воскресению и жизни, уходящие летом — к полноте покоя, осенью же и зимой — к долгому небытию.

Странно, что в том возрасте она могла это понять и запомнить. Лицо матери потускнело и стерлось во времени, а вот что брат был одет в темно-синюю рубаху из мягкого шелка, рукава расшиты золотою сеткой, — это и сейчас стояло перед глазами.

Агафья Всеволодовна вздохнула, перекинула тяжелые распущенные волосы со спины на плечо. Даже и волосы от печали полиняли, потускнели. Вчера внук прибежал:

— Бабушка, а правда, ты власы красишь луковой шелухой, чтоб золотисты были?

— Кто тебе сказал, птичик мой?

— Тетя Дорочка маменьке передавала.

Впервые за долгое время улыбка тронула ее бледные губы:

— Шутят они, мой птиц гораздый. Дай поцелую головку-то.

Топот его ножек в сбитых набок сафьяновых сапожках один нарушал безмолвие большого терема. Внук все время что-нибудь возил: то коня на колесах, то свой низкий стулец, то двигал кованую материну укладку иль крутил пяльцы на веретене.

Великий князь Юрий Всеволодович пристроил к старому своему дворцу три двухжильных терема — всем сыновьям. Покои соединялись переходами, сенями, вислыми лестницами; чтобы попасть из одного терема в другой, не нужно и выходить на волю.

Теперь здесь с Агафьей Всеволодовной оставались дочь Феодора, она же Дорочка, средний сын Мстислав с дитятей и женой Марией да старшая сноха Христина с малой дочерью Дунечкой. С тех пор как великий князь ушел собирать войско, а старшего сына Всеволода отправил на защиту Коломны, а младшего Владимира — в Москву, все жили одной мыслью: что дальше будет, чем нашествие татарское кончится? Конечно, надеялись на лучшее: крепости русские устоят, не сдадутся, а врагов разобьют или отгонят. Но толком ничего не знали. Кроме тех ужасов, какие рассказывали беженцы из Рязани. Жили в напряжении, но и к нему привыкли. Может, одной Рязанью и обойдется? Снохи щапливы, в бархатах да серьгах, все с Дорочкой пересмеивались, за вышиванием сидя, с детьми играли, а Мстислав, тяжеловатый да медлительный, все с воеводой Петром Ослядюковичем о чем-то наедине совет держал.

Понастроили много новых всходов на городские стены, а по-вдоль стен вкопали большие медные котлы для вара кипятка и смолы. И дров возле них запасли. В вежах — башнях настенных сложили оружие, какое еще осталось во Владимире. Всем хозяевам велели хлебов напечь, насушить, бочки водою заполнить на случай, если где загорится. Словом, как умели, к осаде все-таки готовились. Никогда ведь ещё иноплеменники города русские не осаждали.

Но поскольку время шло, а враг не появлялся, хлебы поели, а бочки с водой от морозов расперло, и они расселись. Не подумавши сделали.

Владимирский детинец занимал возвышенный выступ берега почти в самой середине города. Княжеский дворец был рядом с Успенским и Дмитриевским соборами. Тут же помещался епископский двор. Ворота из детинца вели в Срединный город, где было торжище, а в юго-восточном углу — Рождественский монастырь, который по-простому звали Рождествено. Торговые ворота вели в Новый город, а Ивановские — в Ветчаный, то есть старый город, ветхий. Он же именовался Посадом. Кроме Торговых ворот, в валах Нового города имелись еще четыре проезда. Почти посередине западной стены находились главные Золотые ворота, к северу — Иринины, а в северо-восточном углу — Медные. Волжские ворота выходили к Клязьме. Главная улица шла сквозь Торговые и Ивановские ворота к Серебряным, замыкавшим восточную вершину Ветчаного города. Все это обустройство было хорошо и удобно для проживания, но не для обороны. Но кто бы знал-то!

Мужчин в городе стало заметно меньше. Они, как было — принято в опале и горе, перестали стричься и волос не чесали. Молодые, которые брили бороды, делать это тоже перестали и сделались брадаты. Все ходили всклокочены и угрюмы видом. И жадно слушали рязанцев.

Все это раздражало Агафью Всеволодовну, но она ни во что не вмешивалась, раз муж поручил все дела Мстиславу. Ей казалось, что тревоги и печали в городе больше, чем решимости и мужества.

Первого января появившиеся во Владимире беженцы из рязанских весей сообщили, что Батый повел свои рати по льду Оки к Коломне. Значит, Всеволоду там не миновать биться. Душа у княгини окаменела, но привычные распоряжения Агафья Всеволодовна сделала: на всякий случай велела попрятать в каменные клети шубы горностаевы зимнего меха, а летнего меха, похуже, так называемую подпаль, оставили. На этом во дворце приготовления к осаде закончились.

Гневливый кручиною сам себя увечит. Теперь все помыслы сходились на Всеволоде: был бы жив-невредим. Первенец, он самый крепкий из братьев. В ристалищах нет ему равных: в борьбе ли на поясах, метании копий или кулачном бою. А вот прыгал в длину и через костер лучше всех младший Владимир. Только кудри взметнутся, как сиганет. Никому он не уступит ни в беге наперегонки, ни в плавании, ни в скачке на тридцать верст. Княжеские дети во всем должны быть первыми. Так их мать наставляла. А отец старался как можно чаще устраивать состязания: и на масленой, и на новогодье, по случаю крестин, свадеб, сбора урожая. Это называлось тризницы. Попировали недолго, и нечего засиживаться за столами, черева ростить. Ну-ка, кто скорее в гору взбежит, иль кто ловчее с коня на коня скочит, иль с коня на землю и обратно. Тут всегда первенствовали Григорий Слеза и Федор Змей. Слугам тоже дозволялось удаль показывать. Лучших в дружинники отбирали. Змей и Слеза очень хотели с Юрием Всеволодовичем идти, но он решил их пока оставить во Владимире: еще тут вас проверить надо.

Ну, а средний, Мстислав, только стреляет лучше всех. От костров стрелы зажигали и стреляли — кто выше. На мечах он тоже хорошо бьется. И еще поет. Но не на гуляньях, а в церкви. Голос у него густой, мягкий. «Нашему князю дьяконом бы», — говаривали те, кто слышал его. Это тоже сердило Агафью Всеволодовну. По правде сказать, все ее во Мстиславе сердило, хотя виду не показывала. А ведь он, надо признать, самый сердечный из сыновей, самый почтительный.

Невольно втайне сравнивала она своих детей с приемными, с Константиновичами. И все казалось, они умнее, они даровитее, более боярами ласкаемы. Они, конечно, сироты, но все равно княжат баловать ни к чему. Вот княжну — девку, другое дело. Ее не грех лелеять и нежностями умягчать дни девичества ея. Но, как на грех, уродилась Феодора ярма — мужеватая, рослая, бойкая. Ей бы не в тереме сидеть, из окна глядеть, а наравне с братьями упражняться. Они на лыжах — и она с ними, они — в мяч играть, и ей туда надобно. Еле отвадила. Даже бивала маленько. А что еще с такой юровихой резвой поделаешь? Юношей задумана, а родилась девицей, посмеивался Юрий Всеволодович.

Играли обычно на выгонах или на очищенном льду Клязьмы. Кожаный тяжелый мяч величиной с добрый каравай пинали ногами, стараясь загнать на свою сторону. Начинаясь с толчков и подзатыльников, нередко возникали драки до крови. Проигравших дразнили киловниками: богат Тимошка — кила с лукошко? И это занятие для княжны! Даже имя-то ей досталось какое-то неблагозвучное, ревущее — Феодора! Для приятности мать ее называла Дорочкой. При этом ловкостью Дорочка как раз не отличалась: греческие сосуды синего стекла с золотой росписью все побила. И великоразумием не отличалась: жене братниной жужжала, что Всеволод на ней женился лишь сладострастия ради и на имения всякие он-де падок. Христина от этого в слезы и великой княгине жалуется.

— Бог родил молчание, — сказала Дорочке Агафья Всеволодовна. — А из молчания родил Слово. Вот ты на молчании остановись. А если язык свой не уймешь, отдам тебя замуж за Семена Ушатого.

Это у них такой стольник был, пожилой вдовец, вислоносый и вислоухий. Но Дорочка не испугалась некоторых обстоятельств его вида и сообщила, что очень согласна за Ушатого, он ей вполне сносен и даже люб. Но, может быть, она еще к сестрице Евфросинии в монастырь уйдет, послушницей станет.

Пришлось Феодоре внушение сделать, что пока у ней косы не выдраны, надлежит девице в покорности и скромности пребывать, ибо добрая жена руки свои простирает на полезное, локти свои утверждает на веретено, ладони свои отверзает убогим, а рот свой не разевает для произнесения пустошных и зряшных словес.

Дурочку Христину Агафья Всеволодовна утешила, объяснив ей, что сладострастие, столь ее оскорбившее, суть сопутствие любови супружеской, радость рождающее и согласие, а на имения Всеволод вовсе не падок: что ему отец определил, с тем и согласен, чужого не оспаривает.

— У тебя есть муж, а у Феодорки нету, вот она и бесится. А твой муж самый лучший, потому что он твой. Запомни это.

Христина смеялась сквозь слезы и обнимала свекровь. Агафья Всеволодовна удивлялась, как такие глупости могут молодых волновать.

Другая сноха, жена Мстислава Мария, была всегда спокойна и как бы туповата. Она мужу наследника родила и тем предназначение своего бытия исполнила. Остальное ее не касалось. Кушала, с детьми играла, спала много и утомчиво, будто дело делала.

Грех сказать, но больше всех любила великая княгиня сноху ростовскую, жену Василька. Когда встречались с ней, вели беседы долгие, во взаимном понимании, потому что была эта Мария начитана, умом сметлива, вздорами не тешилась, девиц малолетних в училище грамоте учила и сама в скрытности занималась хронографией, а что писала, никому не показывала.

— Да зачем тебе это? — спрашивала свекровь. — Али монахов грамотных не хватает в Ростове? Не бывало у нас, чтобы женщина летописи составляла. Сумнительно мне.

— А лучше ли по светлицам хохотати? — возражала с улыбкой Мария, не опуская перед княгиней длинных своих ресниц.

Агафья Всеволодовна сама не раз задумывалась о степени свободы в жизни княжеской. Вроде бы утеснения многие, но так по обычаю. Если не хочешь трудиться, а по светлицам хохотати, кто тебе что скажет? Так что в известных пределах жили женщины теремные как хотели, без особого принуждения. Несмотря на строгие правила, заповеданные пращуром Владимиром Мономахом, князья жен и дочерей особо не утесняли, некогда было, у них своих забот хватало, да и не понимали они в тонкостях женского жизнеустроения. Откровенных предерзостей не случалось, ибо их сразу гасила, то есть утолакивала, старшая в роду, и перед хозяином дома все являлось в равновесии и благопристойности.

Угощала Агафья Всеволодовна сноху у себя в горнице более чем скудно: капуста солона без масла, да груши мочены, да смоквы сливовые. Но гостья и сама на сладенькое не падка была — все беседами душевными услаждались. И то, родство у них тесное: они не только свекровь со снохой, но и тетка с племянницей, обе из одного города, из одной семьи. Агафья Всеволодовна часто рассказывала Маше, как жила до замужества у брата Михаила, как он был ласков и заботлив, как долго не было у них детей. Много они с женой молились о том, наконец троекратно явилась им Богородица, благословив рождение первой дочери, которая теперь прозывается инокиней Евфросинией и проживает в Суздале, в Ризоположенском монастыре. А потом рождаются у Михаила с женой еще четверо сыновей и дочка Машенька, увозят ее во далекий град Ростов и отдают за мужа грозного именем Василько…

Княгиня Мария вспыхивала и смеялась и признавалась, что очень счастлива в браке с грозным мужем, красавцем, ласкавцем и добродетельным, говорила, как рада, что сестра поблизости, в Суздале, и тетя неподалеку, во Владимире. И еще повторяла Мария, как гордится всею своею роднею по мужу и своим родом в особенности.

— А мне чем гордиться? — вздыхала великая княгиня. — Как увез меня Юрий Всеволодович почти тридцать лет назад, так и живу в трудах и беспокойствах: то у него с Константином битва, то он в походах, а у меня семеро детей на руках, из них шестеро мужеска пола да Феодора, норовом тоже как бы мужеска. То они все сразу заболеют, то передерутся, то учатся плохо, дьяки жалуются. И все я, и все я! Вам хорошо с Евфросиньей, вас боярин Федор учил, а у меня вся наука — терем. Даже свекрови не было. Ясыня-то померла еще до нашей свадьбы, не дождалась женитьбы любимца своего, — всплакивала Агафья Всеволодовна о свекрови, которую и не видывала никогда. — Указать, подсказать некому было. Никто меня не утеснял, сразу стала полной хозяйкой. А когда тебя не утесняют, ты и сама не научишься других утеснять и от них требовать. Вот меня и не слушается никто в семье.

— Да полно тебе! — утешала ее Мария. — Это тебе просто пожаловаться хочется. У каждого человека юность в родительском доме — лучшее время. А наша с Евфросиньей удача, что рядом был такой человек, как боярин Федор. Она теперь его в письмах называет философом из философов. Только печалится, что судьба его вместе с нашим батюшкой Михаилом тяжела будет.

— Рази? — всполошилась Агафья Всеволодовна. — А мне пошто не говорите? Ведь он брат мой!

— Не сказывает Евфросиния, что будет и сколько ей ведомо. Только печалится. Но говорит, венда будут удостоены небесного.

— О Господи! — заплакала Агафья Всеволодовна.

— Оно лучше, конца своего не знать, — убеждала ее Мария. — Это божеское милосердие к нам, неведение наше. Не тужи, голубочка тетя!

Она ее по детской памяти тетей звала, а не матушкой.

Часто в эту зиму Агафья Всеволодовна разговоры с племянницей вспоминала… Может, самой поехать к Евфросинии? Пускай предскажет чего-нибудь. Терпения больше нет жить в такой разрывности. Чего напророчит, к тому и готовиться будем.

Но владимирские снохи и дочь взвыли, чтоб не уезжала. Им-де страшно без матушки, хотя и при Мстиславе они с воеводою. И внуки завопили, что бабушка уезжать куда-то хочет:

— А кто нам без тебя пирога с калиною даст?

Ну, обмиловались так, и осталась она сидеть у окошка. Одна отрада — внук, который коня возит, да внучка Дунечка. У ней ангел веснушками носик обкапал, косы красна золота до коленчиков, пригоженька растет.

После трех суток, проведенных в седле, Всеволод должен был бы свалиться с ног, но он, сам на себя удивляясь, не мог долго оставаться на одном месте, все куда-то его стремило. В горячечном возбуждении он то поднимался в горницу, где сидели всплакнувшие от радости свидания с ним мать и сестра, то заглядывал в гридницу, где отдыхали спасшиеся и вернувшиеся с ним дружинники, а затем возвращался в изложницу к супруге Христине и четырехлетней дочке Дунечке, обнимал и целовал их снова и снова, восклицая:

— Неужто я дома? И мы все трое опять вместе?

— Знаешь… — неуверенно произнесла Христина, поднялась со скамьи и будто внезапно замерла в движении, в порыве к мужу. Только простертая вперед рука вздрагивала еле приметно.

Всеволод тоже замер ожидающе. Так стояли они друг перед другом, будто зачарованные.

— Знаешь, Сева… — Христина опустила глаза, на склоненном лице ее проступил румянец. — Нас теперь не трое… Нас уже четверо. — Она положила его тяжелую обветренную руку на свой живот.

— Сын? — вскинулся Всеволод. — Как же я тебя люблю!

Христина укоризненно улыбнулась:

— Что уж ты… Разве можно знать заране-то?..

— Татуля, татуля, — ревниво тянула отца за полу Дунечка. — Пока ты ездил, я два обиняка узнала. Хошь, загану?

— Ну-ка?

— Стару бабу за пуп тянут. Что есть толк?

Супруги переглянулись, громко рассмеявшись.

— Не знаю, что и подумать… Кака така стара баба?

— Эх ты! Дверь это! — торжествуя, вскричала Дунечка, румянясь от удовольствия. — Ее тяну-ут! Понял? А вот еще Бога не боится, а песья гласа боится. Какой тут толк, скажи?

— Опять не ведаю, как растолковать, — притворялся отец растерянным.

— Это татия…

— Татия?

— Ну да, вор, значит. Он Бога не боится и грешит, а собачку боится, она его загрызть может и хозяина позвать.

— А я-то думал, татарове, — устало сказал Всеволод, и улыбка пропала с его лица. — Знаешь, Христина, мы ведь без заводных лошадей через лесные дебри пробирались. А снег-то лошадям по брюхо! Я все время боялся — падет конь, пешком до Владимира, может, и добредешь, да успеешь ли? Вдруг татары уже там?

Только здесь, в родных стенах, в окружении близких, он, такой тяжелый и сильный, мог выговорить, впрямую осознавая то, что горючим сплавом застревало в горле: разбиты, но спаслись, опозорены, но живы, испуганы, придавлены, но еще надеемся. Горька была радость его встречи с владимирцами, которым он и всей правды открыть не мог: как же была проиграна битва под Коломною. Он не хотел взваливать на них давящее бремя своего знания, с каким врагом пришлось схватиться, чтобы не растаяли остатки их мужества.

Пробираясь голодный и полуживой через лесные завалы, он, как в бреду, мечтал, что сейчас встретит во Владимире отца, большое готовое войско, крепкие отдохнувшие полки — и рванутся они на ненавистных пришельцев, вминая, вколачивая с хрустом их черепа в мерзлую землю, дымящуюся от крови. Он въяве слышал крики и мольбы о пощаде еще вчера надменных и всевластных врагов, бешенство затопляло его, жажда мстить попалила, сожгла, истерзала более, чем позор и отчаяние.

Те, кто качались, плыли в снегах рядом с ним, молчали. Они не обсуждали происшедшее и виденное, они были связаны этим смертным обетом молчания, хотя не договаривались хранить тайну своего поражения. С ним сумели уйти ратники испытанные, немало трупов уложившие, как туши на торгу, по нескольку мечей иступившие, все потерявшие. Не чувствуя холода, в одних кольчугах и мятых железных шеломах они возвышались на седлах, как мрачные духи возмездия. Их насупленные сосредоточенные лица были одинаковы своим выражением озлобленной решимости. Они стали потусторонними существами, которым уже безразлична жизнь, которым осталось исполнить одно и всего себя до конца, без остатка вложить в исполнение. Беспощадные слуги возмездия, немилостивые и свирепые, они, подобно теням, текли сквозь леса неотступно, бесчувственно и безмолвно.

Никогда, ни после какой схватки не видел Всеволод своих соотечественников такими. Некоторых он совсем не узнавал, в первый раз рассмотрел поблизости. Наклонившись с седла, чтобы схватить горсть снега, он встретился взглядом с высоким негнущимся всадником, у которого мерзлые усы, как броней, закрывали рот. Одной рукой он держал поводья, другая была всунута за пазуху, там, где кольчуга была рассечена и висела надвое.

— Ты ранен? — спросил Всеволод. — Как тебя зовут?

— Меня зовут Иван Спячей, — ровно ответил всадник и вытащил руку, разжал ладонь. Там лежало коромыслице детских весов и чашечка от них.

Сам не зная почему, Всеволод почувствовал нечто похожее на ужас.

— Это я на пепелище… я коломенский… — продолжал Спячей, с трудом разлепляя губы. — У сынка своего отнял окоченелого, безголового.

— Ты… ты похоронил его?

— Нет, — усмехнулся Иван. — Я его оставил… я его бросил и ушел. Что пользы было бы лечь рядом с ним!.. А теперь я еще потружусь, поработаю на ниве смертной, пожну урожай изобильный, сколь сил достанет. — Он опять спрятал руку с игрушкой на грудь и скрылся в снеговой поволоке.

Потом во Владимире Всеволод все пытался углядеть его и не нашел.

Город, куда он так стремился, поразил его своей беззащитной доверчивостью, неготовностью и полной неосведомленностью о предстоящем. Просто ударом было узнать, что отец неизвестно где и оборону надо будет держать собственными силами. А что придется ее держать, может быть, у одного лишь Всеволода и не было сомнения. И может быть, он один понимал, сколь неравны здесь расчеты, сколь ничтожна могута русская, сколь велика будет расплата.

Первое, что спросил Всеволод, не о жене, не о матери, не о братьях. Он спросил, где рать отцовская, которую он обещал собрать, отправляя его под Коломну.

Мстислав растерянно сказал:

— Ни слуха от него, и не было ничего. Да я и не жду. Он ведь за Волгу ушел али и в сам Новгород. Пока-то воинство соберется! Зима ведь. Не пройдешь, не пролезешь. Сын дяди Святослава здесь.

— Ну, с Митькой не пропадем! Воин знатный, — с досадой отозвался Всеволод. — Это ль не подмога? Вид волчиный, только хвост псиный.

— Все-таки поддержка, — помялся Мстислав.

Митька, конечно, не виноват, что в излишней отваге не замечен. Нраву он покладистого, простого, не занозлив. Похожи они этим с Мстиславом, потому и ладят.

Всеволод подавил в себе бесполезную злость. Второе, чего он спросил, про Москву. Мстислав и об этом тоже ничего не знал. Третье, что спросил Всеволод, где дядя Ярослав с новгородскими полками. Мстислав только рукой махнул и ругнулся.

У Всеволода ослабели колени. Чувство бессилия и неотвратимости пронизало его. Не с кем идти на татар, некого вести в сражение, не на кого даже возверзнуть оборону. Он видел, сколь мало в городе способных биться, как подобает воинам. Испуганные купцы сидели в своих лавках, несчастные рязанцы метались в улицах, горожане толпились по церквам, дети катались с горок и лепили снежные крепости в неведении близкой своей судьбы.

По распоряжению епископа Митрофана ежедневно велись церковные службы и молебное пение ко Господу, певаемое во время брани против супостатов, идущих на нас. Службы шли то попеременно, то сразу во всех главных храмах: Успенском и Дмитриевском соборах, в Спасской, Георгиевской и Воздвиженской на Торгу церквах, в Успенском и Рождественском монастырях. Молились неустанно. Мстислав полагал, что это тоже подготовка к возможной осаде.

Первое, что сделал князь Всеволод, постарался скрыть свое состояние, притворился, что он спокоен и даже радостен от встречи с родными, шутил с ними, играл с племянником, требовал от Христины непременно сына и как можно быстрее.

Второе, что он сделал, осторожно, но твердо потребовал вывезти княжеское семейство в Белоозеро как отдаленное и безопасное место.

Матушка Агафья Всеволодовна в ответ запыхала одышкой, вспухла слезами и объявила, что будет дожидаться мужа там, где он ее оставил, и иного повеления от него не приходило, а при живом муже дети ее судьбою распоряжаться не властны, она великая княгиня и пока в своей воле, и не станет где-то в Белоозере пням поклоны класть, а зверей диких просить о даровании жизни супругу и детям ее. Так она сильно осерчала на старшего сына, что к ней и подступу не было. Взяла внука с его конем и закрылась в своей светлице.

Христина мягко сказала, что ей как беременной женщине опасно пускаться в столь далекое путешествие, к тому ж она слишком долго была в разлуке с мужем и, переступая приличия, при всех повисла на шее у Всеволода, отчего он застыдился и замолк.

А Дорочка радостно сообщила, что сама желает воевать и жаждает появления татар у стен Владимира, она их, татар, раскидает одной рукой десяток и показала, сколь сильна, напрягши мышцы в рукавах рубахи. Матушка Агафья Всеволодовна сочла это неподобающим девице и княжеской дочери и разбранила Феодору.

Только Мария, жена Мстислава, согласна была уехать, но ее как-то забыли спросить, что она мнит и думает.

Все были необыкновенно воодушевлены собственной отвагой и пребывали по-прежнему в беспечности, что еще больше удручало князя Всеволода.

Третье, что он сделал, и тут уж никто ему не перечил, начал действительно готовить город к обороне, не полагаясь только на крепость стен, ворот и вежей.

Мстислав напомнил было, что воевода Петр Ослядюкович свое дело знает, но брат так на него глянул, что Мстислав поспешно добавил:

— Ты старший, ты и решай, а мы уж все по твоему приказанию будем.

Но потом наедине с Петром Ослядюковичем они обсудили, что отдали главенство в таком ответственном деле князю, только что проигравшему битву с татарами и теперь смертельно их боящемуся. Это их обоих сильно окручинило, но было уж поздно, Всеволод их и слушать бы не стал, так был решителен и в распоряжениях непреклонен.

— А может, оно и лучше, — сказала ночью Мстиславу жена Мария. — Он татар видывал и знает, как надо. Ему и ответ держать перед батюшкой, когда он вернется.

Был этот шепот из уст в ухо столь прост и убедителен, что Мстислав совершенно успокоился и во всем положился на брата.

Утром Всеволод зашел в гридницу, послал мечника за Петром Ослядюковичем.

Петр-воевода был высок ростом и чреват. Когда вошел, показалось, что в гриднице стало сразу тесно. Всеволод уважительно пошутил:

— Мстислав велик, но до тебя, великий воевода, не дорасти ему и через сто лет.

Петр Ослядкжович смущенно хмыкнул в пышную, прошитую первыми белыми нитями бороду:

— Один воевода тысячу водит, а Бог и тысячи, и самого воеводу водит… И Он один ведает, сколь нам жить-расти.

— Это да, все под Богом ходим.

— Карает Господь за грехи наши. — Воевода прошел в красный угол, перекрестился на образа, вернулся к порогу и сел возле дружинников. — Из Москвы, слышь, сбеги объявились. Сказывают, что татарове уж там.

— Взяли Москву? — вскочил Всеволод.

— Взяли, нет ли, не вем. Но подошли. А может, уж и взяли.

Воевода был покоен, будто это его никак не касалось.

— Отец, уходя, сказал, что брат Владимир с Филиппом Нянькой могут выдержать осаду до весны. Ты тоже так мыслишь, воевода?

— Я наинак думать не могу, — уклончиво отвечал тот. — Но вот иные бояре надвое начали рядить: увязывают на сани добро да кто в Галич, кто в Кострому, кто в Белоозеро утекают.

— Ну, там где-то и отец наш. Так что нетрог их… У нас сил от этого не убудет, — понадеялся беспечно Мстислав.

— Силы-то у нас, напротив, прибывает. Сбеги из сел и деревень за нашими стенами хотят спастись, — доложил воевода.

— Вот и кстати. Надо только всех к оружию приохотить, — важно посоветовал Мстислав.

— Уже делаем это, княже. В кузнях горны не затухают. Впрок будет и стрел и мечей. Однако, пока не поздно, не отослать ли куда на север великую княгиню со снохами и внуками? Я уж окольно давал ей знать, но матушка ваша ни в какую не желает, одно твердит: великий князь велел город оборонять.

— А ты что, в сумлении, Петр Ослядюкович? — настороженно перебил Всеволод.

Воевода помолчал сокрушенно, щуря большие печальные глаза.

— Береженого Бог бережет, — произнес неохотно. — Но, может, тебя Агафья Всеволодовна послушает? Лучше бы отослать их все-таки. Мало ли как оно повернется. Если и вправду татар ожидаем, я бы всех жителей вывел из города, только воинов оставил.

После таковой беседы еще тяжельше сделалось Всеволоду. Казалось ему, будто все в сонности пребывают: эта уклончивость, безразличие, непонимание того, что ожидается. Да и откуда им знать, какая у татар сила несметная и чем ее пересилить? Разве видали они, как все наше воинство под Коломной полегло? Разве это они пробирались по морозу лесами как затравленные? Чем их убедить и в чем убеждать? Всеволод и сам толком не предполагал, что делать. Полки нужны, рати свежие! А где взять?.. Приказал кликнуть в гридницу тысяцких. Все трое сразу явились. Но и они думали с Петром-воеводою заодно: всех, кто не может держать в руках оружие и нуждается в защите, лучше вывезти из города хоть бы и в глухие веси на север, хоть бы прямо в леса. Всеволод понял, что после его чудесного спасения в Коломне они недооценивают опасность, почитая ее минувшей безвозвратно, и теперь думают лишь о предосторожности, не более.

— А владыка что? — спросил с последней надеждой.

— Владыка молится, — был ответ.

Больше ничего спрашивать не стал. Вспомнил свой прощальный разговор с отцом, который сказал, что оставляет за себя Мстислава, а не старшего сына, потому что все надежды на безопасность стольного города возлагает на епископа Митрофана. А он, вишь ты, все молится… Да и можно ли что иное от владыки духовного требовать? Но показаться епископу по возвращении следовало непременно, получить благословение и наставление.

Владыка Митрофан готовился к литургии и был уже в богослужебном одеянии — в саккосе и большом омофоре, служка подал ему митру и посох.

— Прости, владыка, не ко времени я. — Всеволод опустился на одно колено. — Из Коломны я, чудом в живых остался.

— Извещен о сем. — Митрофан поправил на голове усыпанную каменьями митру. — Всяк человек боится смерти, но больше кончины живота своего надобно страшиться той кары, которая ждет по ту сторону.

Всеволод не удержался, поднял удивленный взгляд. Что ж это за холодность такая? Иль владыку не трогает бедствие в Коломне? О чем тогда и говорить? Но все-таки прибавил:

— Сказывают сбеги, будто татары к Москве подошли. А может, уже и сожгли ее… — И снова взгляд на владыку испытующий.

Митрофан остановился в дверях, сказал сухо, учительно:

— Не в треклятых татарах дело. Все беды из-за гордости и высокомерия князей русских. Вот почему допустил Бог такое. Много князей храбрых и надменных и похваляющихся своей храбростью, дружинами многочисленными и отважными. Обнаружилась греховная злоба усобия братнего, и дошел вопль до ушей Господа. Поэтому и напустил Он на нашу землю пагубу и наказание.

— Но кто не восплачет, видя сие наказание? Только дьявол может радоваться такому убийству и кровопролитию. Ведь Бог не желает зла чадам своим, но добра! — возразил Всеволод.

— Если какая-нибудь земля согрешит, наказывается она смертью или голодом, наводнением или пожарами или иными наказаниями. Нужно нам покаяться и жить, как Бог велит, говоря нам устами пророка: «Обратитесь ко Мне всем вашим сердцем, с постом и плачем и стенанием». Если так делаем, простятся нам все грехи.

Вот так владыка отповедал молодому князю не только с отстраняющей холодностию, но и с плохо упрятанным раздражением, даже как бы обличая князей гордынность, свары производящую. Но Всеволод в том вины за собою не числил. Он в отцовой воле, отец за него во всем и отвечает.

А ту вину знал за собой Всеволод, какая и Митрофану невдомек. Под Коломну-то отец дал лучшую рать, самую большую. А сам пошел ни с чем другую собирать. Может, он, не успевши собрать, ввержен в неравную битву и теперь уже перед Господом за сына и за все отвечает? Больно когтило сердце и душу такое предположение. Но ведь возможно сие! Всеволод, как никто, знал — возможно! Ведь сам он лучшую рать под Коломною и положил. Он не думал про это, пробираясь лесами, был в оцепенелости, а здесь, во Владимире, увидав, как беден город воями, к защите годящимися, понял всю глубину отцовой заботы и самоотверженности. Лучших отдал сыну, себе — лишь надежду на помощь Божию и братскую. А сын-то всех и положил! Кислые слезы драли горло, и зубами он скрыжал, думая про это, и кулаком об стены бил, себя проклиная. Что ж он наделал! Зачем так мало, так плохо думал перед боем! Зачем позволил негодованию, пылу, ярости возобладать в себе, а не исхищренной мысливости, рассуждению трезвому! Не лучше ли было бы отсидеться в осаде, не рваться в открытую битву? Но тихий голос разума и сейчас говорил ему о безнадежности замыслов сих, ибо они безысходны. Лучшая рать должна взаперти сидеть? И как долго это продолжалось бы? Пока отец не придет с подкреплением? Что ж он не идет тогда во Владимир до сих пор?

Вот и сейчас всем кажется: разве могут татары овладеть Владимиром? Ведь он столь мощно укреплен! Река Лыбедь при впадении в Клязьму делает причудливую петлю, в ней-то как раз и стоит город, имея с трех сторон водные преграды. Правда, зимой они покрыты льдом, но зато крутые берега и овраги, обильно политые водой, застывшей и отвердевшей от стужи, не позволят противнику приблизиться к стенам ближе, чем на полет стрелы. А сами стены высотой в две сажени, с надвратными каменными башнями, с высоким валом перед ними защищают Новый город. Вход в него запирается воротами — Золотыми и Ириниными — со стороны всполья, Медными — с берега Лыбеди и Волжскими — с Клязьмы. Новый город отделяется стенами и валом от Среднего, или Мономахова, города, в который ведут ворота Торговые, а с противоположной стороны, с Посада — Ивановские. Посад, защищенный крепостной стеной, упирается в крутой берег Лыбеди, на который выводят Серебряные ворота. Детинец — внутренняя крепость, называемая в других городах кремлем, сложен из белого камня на известковом растворе и огромных плит, которые смыкаются с городскими валами.

Пытаясь представить себя на месте осаждающих, Всеволод никак не мог допустить, что можно прорвать все три оборонительных полосы: валы и стены Нового города, валы и стены города Среднего, каменные стены детинца. Что и говорить, позаботились о своих потомках Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо. Пусть приходят татарове. Небось и им Владимир будет не по зубам. Но если вспомнить про Рязанскую и Коломенскую крепости, которые ведь тоже казались неприступными? И опять брало сомнение, и уж Владимир не казался надежной защитой.

Из Юрьева-Польского прибежали испуганные жители, сказали, что татарская рать движется по Клязьме к Владимиру.

Всеволод снова предложил матери отъехать куда-нибудь, но Агафья Всеволодовна опять воспротивилась:

— Может, никакие это и не татары, а сынок Володечка возвращается иль брат Михаил из Чернигова подмогу нам шлет.

И Всеволоду хотелось верить, что татары где-то задержатся из-за пурги с морозом да бездорожья. Но, как назло, наступила оттепель. Повисли сосульки с крыш, снег стал оседать, а наледь на валах и кручах берега потемнела, стала осыпаться. Через два дня, правда, морозы вернулись, но поправить валы уж не удалось.

Ночью Всеволод проснулся из-за духоты в изложнице. Сдвинуть раму побоялся — сквозняк начнет гулять по всем палатам, — спустился в исподнем вниз к печам. Огонь полыхал во всех четырех, а особенно жарко было в той, что гнала тепло по каменным трубам в изложницу и горницы. Истопничишка, жидкий сложением младень, сидел перед челом главной печи на стопке березовых и дубовых поленьев.

— Ты что, нечистый дух, жарганишь? — закричал Всеволод. — Спалить нас хочешь?

Истопничишка не испугался грозного рыка князя, только виновато улыбнулся да смахнул пот со лба, добавив на нем новые полосы сажи.

— Дык ведь мороз на дворе…

— Больше не клади, — примирительно велел Всеволод, понимая, что напрасно разгневался.

Уснуть больше не смог. Начали белеть слюдяные окна. Донеслись звуки благовеста, глуховатые, вязнущие в воздухе — видно, снег пошел либо опять оттепель, и вдруг благовест перешел в набат, и тут же раздались крики на дворе за окнами:

— Идут! Татаре!

Как — татаре? Не призывая постельничего, Всеволод сам кинулся одеваться. Никак не мог попасть ногой в мягкий, гнущийся сапог, пальцы дрожали, и нельзя было унять озноба. Неужели правда? Неужели пришли? А мы же ничего не успели! Ничего не сделали! Презирая себя за родившийся в сердце страх и за неспособность подавить растерянность, он стал медленно, словно больной, спускаться в повалушу. На лестнице столкнулся с постельничим боярином, который спросил:

— Подавать, что ль, порты, государь?

Всеволод произнес охрипшим голосом:

— Ты ошалел от страха?

— И сапоги подавать?

В дверном проеме показался Мстислав. Он словно бы сделался меньше ростом, утратил могучую стать.

— Беда, беда, — повторял он одно слово.

Тут Всеволод осознал, что не его только, но всех поразила растерянность. На душе вдруг стало спокойнее: кто же, как не он, старший сын великого князя, обязан призвать других совладать с собой, сохранить рассудок.

Вскоре он увидел, что всеобщее замешательство было кратким и сменилось желанием собственными глазами разглядеть, каки таки они есть, татары. На стены и башни безбоязненно полезли все, даже малые дети и женки.

Верхоконные татарские воины держались на всполье перед Золотыми воротами дальше полета стрелы. Но не знали владимирцы, даже самые искусные из них лучники, что татарские стрелки умеют поражать цель за тысячу шагов! Это они и показали: не слезая с седел, выпустили несколько свистящих стрел. Делали они это, наверно, только чтоб попугать русских, однако один выстрел оказался прицельным. Всеволод видел, как на стене справа от ворот произошло смятение, кто-то громко вскрикнул, иные поторопились спрыгнуть вниз.

— И зачем это он полез на самый верх, чуть не под купол?

— Известный шустряк!

— Вот и дошустрился… — начал осуждающе Петр Ослядюкович и осекся: — Неужто насмерть?

Всеволод увидел опрокинувшегося навзничь того самого истопничишку, которого только что отругал за излишнее усердие. На измазанном сажей лице его застыла та улыбка, с какой он оправдывался: «Дык ведь мороз…»

Первая смерть сразу все переменила в городе. Запричитали, заохали женки, созывая детей и строго-настрого наказывая не лазить на стены. Тысяцкие, сотники и десятские расставляли воинов на определенные воеводой Петром участки обороны.

А воинство неприятеля все прибывало и прибывало со всех сторон — неотвратимо, как прибывает по веснам к стенам города полая вода вскрывшихся Клязьмы и Лыбеди. Было что-то зловещее в неторопливости и деловитости, с какой размещались татары вокруг города, будто на торжище приехали: рассупонивали и разнуздывали лошадей, ставили треноги с медными котлами, выкладывали из саней снедь и одежду. В долгополых шубах, в меховых шапках с отворотами на шею, на уши и на лоб, они чувствовали себя привольно, не зябли, громко кричали что-то друг другу, скалили зубы в улыбках. По тому, как они размахивали руками, можно было понять, что они обсуждают, где удобнее расположиться их туменам и тысячам, в каких местах ставить шатры. Еще до обеда управились со всеми своими хлопотами.

Все шатры одинаковы — из белого и черного войлока, но один особенный: на решетки натянуты полосатые тигровые шкуры, а у входа белое знамя с девятью конскими хвостами. Это ставка самого Бату-хана.

В подчеркнутой неторопливости был у татар свой расчет: пусть урусы теряются в догадках и томятся ожиданием — ведь предчувствие беды страшнее самой беды. Все у них шло по хорошо продуманному обыкновению.

К Золотым воротам приблизилось десять степняков, как видно, знатных: кони под ними ярые, сбруя в золоте и каменьях, а сами всадники в кольчугах и блестящих панцирях, защищающих не только перед, но и спину, тогда как рядовым воинам разрешалось прикрывать только грудь, чтоб исключить всякую возможность трусливого бегства с поля боя.

— Не стреляйте, мы идем с миром! — предупредил на чистом русском языке ехавший самым первым смуглолицый толмач. — Великий джихангир Бату-хан желает говорить с вашим князем Юрием Всеволодовичем. Где он? Пусть выйдет.

— Нетути его! — вырвалось у кого-то из стоявших на стене.

Всадники молча приблизились вплотную к воротам.

Один из них даже потыкал мечом в дубовое, обшитое позолоченным медным листом полотнище — попробовал на прочность, уважительно потряс рыжей бороденкой.

— Тогда отдайте ключи от города. Мы войдем только полюбоваться на ваши дома и храмы, — продолжал толмач.

Его слова были встречены смехом и негодованием:

— Хитер бобер!

— Пусти козла в огород!

— Мы вам хвосты-то поотрубаем! — кричали со стен владимирцы.

Толмач выслушал, дождался тишины и продолжал:

— Если не откроете ворота и не пришлете богатых даров, если не поклянетесь в верности великому Бату-хану, ваш город постигнет участь Булгар и Рязани.

— На-коси — выкуси! — заревели осажденные.

— Ваш хан высоко мостится, да низко садится!

Не проронив ни слова, с ненавистью смотрел на посланцев князь Всеволод.

— Что делать будем, брат? — спрашивал сбоку Мстислав, бледный и потерянный. — Может, миром обойдется? Отдадим дары — пусть подавятся. Зато город сохраним и детей. — Голос не слушался его, срывался.

Всеволод, не отвечая, усмехнулся.

Тем временем татары замешкались. Сгрудились тесным кругом, голова к голове, — видно, совещались.

Владимирцы соскучились ждать, полезли по сходам вниз, собираясь разойтись.

— Построй воинов, князь. Я поведу их, — произнес рядом со Всеволодом знакомый голос.

Иван Спячей, высокий и сутулый, как бывают сутуловаты очень сильные люди, сжимал обнаженный, наточенный до блеска меч.

— Кого поведешь-то? — сказал, не оборачиваясь, Всеволод тихо и безнадежно.

— Остатки рати коломенской. Все готовы биться и умереть.

— Умереть мало, — так же тихо, в забытьи, проговорил Всеволод. — А победить сил не хватит.

— Готовность умереть больше, чем сила. Это самая сильная сила.

— Мне не мертвецы нужны, а защитники города, — грубо, чтоб не зарыдать, оборвал его князь. Он видел, сколь неисчислимо под стенами татарское воинство, сколь веселы, легки, задорны всадники в отдалении.

— А ты бы умер за своего сына?

— Да! — вздрогнув, проронил Всеволод.

— Вот и мне пора. Но не без пользы я умру, князь, не без пользы. Прикажи открыть ворота. Мы пойдем. Все уже на том согласились.

— Ты хочешь, чтобы, как в Коломне? Вылетели горохом по столу. Я здесь решаю. Готовьте пока вар и смолу, если полезут на приступ. В тайности делайте. Выйти еще успеем. Может быть, ночью.

Но в тайности не сделалось. Татары учуяли запах дыма от разжигаемых костров, завертели удивленно головами, вглядываясь. Вскоре дымные столбы показались из-за стен Владимира.

Татары засмеялись, закружили на лошадях, показывая пальцами на дым. Горяча коней, подскакивали ближе и, делая вид, что пугаются, уносились прочь.

— Урус, баран гостям варишь, да? Мы добрый будем! Айда к нам кушать!

— Эх, схватил бы я его клещами да молотом ручным так и расплющил бы всего! — сказал кузнец Микифор Якову — гвоздочнику, с которым вместе варили смолу.

— А паяный шов ты умеешь? — спросил Яков.

— Да у меня на иных замках до пятидесяти таких швов!

— Эха! — с восхищением воскликнул третий, подбрасывая дров под котел. — А я ножевщик. Для лекарей делаю и для воинов. А еще ножи кухонные, косторезные, сапожные, бондарные, — продолжал он перечислять с неподдельной любовью.

— Навариваешь лезвия-то? — строго поглядел умелец Микифор.

— Навариваю. Такоже бритвы изготовляю.

— А я иглы даже могу, — мешая смолу похвастал Яков. — Закипает уже. И гвозди тож: сапожные, подковные, тесовые. Да мало ли, эх! — уже с тоской заключил он.

Тем временем девка Беляна, уже успевшая с утра побывать на городских стенах, принесла Агафье Всеволодовне ломотик сыру да отвару горячего и рассказывала:

— Татаре, аки волы, ревут друг перед другом, ногами пинают, руками трясут, главами кивают и гласы испущают.

— Пляшут, что ль? — великая княгиня уронила хлеб с сыром, но усмехнулась, скрывая страх.

— Вроде того, — подтвердила Беляна, сама вся дрожа.

— Молодые князья где?

— Леса наряжают вдоль стен, чтоб пороки ставить.

— А княгини?

— С детьми по светлицам в окны глядят, на супругов обижаются, — склонилась к самому уху Беляна.

— Почто так?

— Не увезли их куда-нибудь в безопасие.

— Где нынче безопасие-то? — перекрестилась Агафья Всеволодовна. — Приготовь-ка мне все чистое, рубаху, плат, исподнее.

— Матушка-княгиня, — закапала слезами девка, ловя руки Агафьи Всеволодовны и целуя их. — И мне тоже… в чистое?

— Тебя, может, и пощадят, молодая — в плен возьмут. Но приготовиться надо ко всему. Княгиням не в окны глядеть, а молиться следует. Сказал Господь, в чем застану, в том и сужу.

Всю мясопустную субботу до вечера ставили пороки и ладили тын с острыми кольями и снесли все оружие, какое еще оставалось, в вежи. Пороки поставили, отогнать татар желая, а наутро такой ветер взнялся, что камение, летящее в татар, обратно обращал на самих владимирцев.

А татарове метали камение по четыреста фунт на несколько сот шагов. У Золотых ворот повредили церковь надвратную Ризоположенскую, поливу ее узорную, белозеленую. Но все как-то странно, посмеиваясь, перекрикиваясь на своем чуждом языке, поскакивая на крепких небольших лошадках.

Но вот к всадникам добавились пешие, таща что-то на санях. Расступились — и онемевшим владимирцам предстало нечто недвижное, похожее на куль, в замерзшей кровавой коросте.

Татары опять закружили вокруг саней, затикали:

— Эй-эй-эй! Где ваши князи? Пусть примут от нас подарок! Защитника вам привезли! Даром отдадим!

Всеволод с Мстиславом и Дмитрием бежали к Золотым воротам так, что сердца у них горели и останавливались. Поднявшись на стену, братья сразу выделились среди простого люду одеждою и шапками.

Татары пуще заметались в веселье, пешие схватили лежащего и, встряхнув, не без усилий утвердили на снегу.

Повиснув головой, качаясь, на коленях стоял человек в изодранной и обгаженной и одежде, с непокрытой головой в слипшихся кровавых волосах.

— Узнаешь, урус? — закричали бодрые всадники.

Владимирцы смотрели и молчали.

Пленник поднял лицо с заплывшими глазами, в черных пятнах и засохших ссадинах, попытался взмахнуть рукой, но она была перебита и бессильно упала. Другая рука у него была заломлена за спину.

Татары подволокли его ближе:

— Бери, пока даром! — и снова в смех.

Владимирцы молчали. Только Дмитрий бормотал что-то невнятное да Иван Спячей негромко распорядился:

— Подымай котел с варом… поближе? Наготове!..

И вдруг трубно взвыла на всю округу со стены Феодора:

— Бра-атик! Володя!

Тотчас стрелы полетели со стен.

Татары ответили тем же над головою несчастного князя.

— Воевода, отворяй ворота! — сдавленным голосом приказал Всеволод. — К бою!

— Остановись, князь! — умоляюще вскричал Петр Ослядюкович. — Что ты делаешь? Они тут же убьют его! И нас тоже. Лучше выкупим его.

— Остановись, брат! — вцепился ему в плечо Дмитрий. — Ведь пока он жив, мы живы! Давай переговоры! На любых условиях!

Владимир несколько раз пытался откинуть голову, разглядеть стоящих на стенах, и снова она бессильно падала. Но, похоже, он все-таки узнал братьев, и это придало ему мужества. С помощью татарского стражника он кое-как поднялся с колен, встал, расставив ноги, и тут кровь хлынула у него через горло, алым ручьем окрашивая светлую кудрявую бородку.

— Люди, не дайте ему умереть! — второй раз провыла Феодора.

Владимирцы молчали, опустив руки. Мстислав сказал:

— Не стрелять.

Толмач на коне подъехал и стал напротив Всеволода, показывая, что признает его за старшего:

— Хотите заполучить князя Ульдемара, отворяйте ворота.

И тут закричал, задыхаясь, сам Владимир:

— Братья? Не жалейте меня!.. Лучше умрите. Не верьте поганым! Всех перебьют!

Стражник ударил его в живот, и Владимир свалился лицом на снег, залитый кровью.

И вот тогда произошло такое, отчего содрогнулись и издали единый стон все находящиеся на стене.

Татары начали наносить Владимиру удары мечами. Отскочила и покатилась голова с оскаленными зубами. Сочно, с хрустом отделились руки с торчащими из них бледно красными костями.

Продолжая кромсать тело, татары покрикивали:

— Урус нам баран варил! Мы урус баран рубил!

Люди на стене отворачивались. Некоторые, не выдержав, убегали.

Феодора без памяти повалилась на руки Ивану Спячею.

Всеволод перестал что-либо различать. Его, поддерживая, свели по сходу.

В веже, согнувшись пополам и стеная, Митька блевал прямо на сложенное оружие.

Над расчлененным телом юного князя безбоязненно закружили вороны, с карканьем на лету расклевывая теплую еще человечину.

Татары отходили к своему стану не торопясь, будто зная, что ошеломленные владимирцы не в силах ничего предпринять сейчас. Правда, несколько стрел донеслось запоздало, ранив в ногу лошадь, шедшую последней.

Весть о том, что князя Владимира притащили из Москвы и зарубили у Золотых ворот, быстро облетела город. Не проникла она только в княжеский дворец, где тосковала в ничего не знании Агафья Всеволодовна.

Кого-то надоумило ударить в колокол сполошным звоном.

Народ побежал в Срединный город на торг и в церкви. Великая княгиня велела и Беляне бежать, разузнать, почему звонят, и больше она свою девку не видела.

Про Агафью Всеволодовну забыли. А может, просто боялись сообщить ей о гибели младшего сына. Никто не поспешил взять на себя сию печальную обязанность.

Епископу Митрофану, однако, доложили сразу, и он велел немедля начать в церквах последование на исход души, состоящее из канона и молитв, обращенных к Иисусу Христу и Пречистой Богородице:

— Время помощи Твоей пришло, Владычице, время Твоего заступничества…

Сполошный звон сменился медленным и редким заупокойным.

Видимо, это немало удивило татар: почему русские перестали варить смолу, ушли со стен и начали звонить в колокола, — пока знающий здешние обычаи толмач не объяснил, что это — от огорчения, что их князя изрубили на куски. Они этого не переносят.

Можно было ожидать, что после столь грозного устрашения татары кинутся на приступ. Но они по-прежнему занимались мирными делами — разгружали вновь подошедшие обозы, кормили лошадей, сами ели у костров.

На следующий день, прознав от кого-то, что усадьба великого князя владимирского находится в Суздале, часть воинства отошла туда.

— Верить им нельзя ни на ноготь, — убеждал Петр Ослядюкович. — День и ночь надо зрить в оба.

Решили нести охрану города попеременно: днем воевода Петр, с заходом солнца до полуночи Всеволод, затем до утра Мстислав.

Всю ночь в княжеском дворце, зажегши свечи, читали Псалтирь по новопреставленному.

— Душа моя повержена в прах, оживи меня по слову Твоему…

— Душа моя истаевает от скорби: укрепи меня по слову Твоему…

Страждущие по убиенному: семья, слуги и дети — стояли на коленях в молельной. Всеволод — впереди всех, крепко ударяя порогами в лоб и в грудь, повторял за священником:

— Сильно угнетен я, Господи, оживи меня по слову Твоему… Ты — покров мой и щит мой, на слово Твое уповаю..

Никогда раньше не ощущал он эти речения столь истинно священными, не проникал всей глубины надежды, заключенной в них, когда чувствуешь, что осталось лишь единственное упование — Отцовство Небесное. Казалось, сам младший брат во всем расцвете его девятнадцатилетия, а не то искалеченное полуживое существо, какое видели со стены посреди татар, взывает, душевно стеная:

— Услышь голос мой по милости Твоей, Господи, по суду Твоему оживи меня…

Основание слова Твоего истинно, и вечен всякий суд правды Твоей…

Да приблизится вопль мой пред лице Твое, Господи; по слову Твоему вразуми меня…

Да придет моление мое пред лице Твое; по слову Твоему избавь меня…

Да живет душа моя и славит Тебя, и суды Твои да помогут мне…

Мелкие слезы струились по лицам женщин, но никто не издал ни вздоха, ни всхлипа. Молились втайне и в тишине. Все были потрясены не только гибелью князя Владимира, страшно было за Агафью Всеволодовну: ведь ей так и не сообщили. Старший сын сказал:

— Погодите. Не хочу еще и ее смерти.

По учению Православной Церкви, когда тело уже бездыханно, душа проходит страшные мытарства и имеет великую нужду в помощи молитвенной. Поэтому тотчас после смерти начинаются панихиды об упокоении усопшего.

«Панихида» в переводе с греческого означает «всенощное пение», то есть моление, которое совершается в течение всей ночи. Еще в первые века христианства, когда свирепствовали гонения за веру, вошло в обычай ночью молиться над усопшими и за усопших. В эти страшные времена христиане, боясь ненависти и злобы язычников, только ночью могли убирать и провожать в вечный покой тела погибших мучеников, истерзанные и обезображенные, ночью же молились и над их гробами: в дальней пещере или на кладбище иль в самом уединенном доме под покровом тьмы, как бы символизирующей тогдашнее состояние мира, возжигали свечи и совершали заупокойные богослужения, а на заре предавали останки земле, веруя, что души усопших возносятся в вечное царство света, мира и блаженства. С тех пор молитвы над почившими Церковь и назвала панихидами, давая полную свободу сердцам остающихся на земле излиться в слезах и прошениях.

После заупокойного канона погасили свечи, и певчие тихо запели погребальную стихиру:

— Какая сладость в жизни пребудет не причастною печали? Чья слава устоит на земле непреложной? Все здесь — ничтожнее тени; все обманчивее сна; одно мгновение — и все это похищает смерть; но упокой, Христе, Человеколюбче, во свете Лица Твоего и в наслаждении Твоею красотою сего раба Твоего новопреставленного Владимира, которого Ты избрал.

— А где же тело его? — раздался голос.

Все, включая певчих и священника, в страхе оглянулись. Позади стояла Агафья Всеволодовна. Распущенные волосы золотистым плащом укрывали ее.

— Я давно слушаю, — говорила она удивленно, — а тела не вижу. И гребень забыли на пояс ему привесить. Ведь забыли? Вот я свой принесла.

— Матушка! — К ней сразу подбежали, схватили под руки, думая, что сейчас упадет.

Но она только заглядывала по углам, грузно колыхаясь, будто что разыскивая.

Служба прекратилась. Все стояли в растерянности.

— А я вижу, вода у меня в чаше плещет, — продолжала великая княгиня, — то, значит, душенька твоя омывалась, сынок? Но где твой гроб?.. — И вдруг утробным, звериным рыком: — О-о, где же ты, родной?.. Зачем ушел без целования моего?

Священник дал знак певчим. Они тихо, гудяще начали:

— Когда страшные ангелы силою хотят исторгнуть душу из тела, она забывает всех сродников и знакомых и помышляет только о предстании будущему судилищу и о разрешении от суеты многотрудной плоти. И мы, к Судии прибегая, помолимся все, да простит Господь соделанное человеком.

Она опамятовалась уже снова в своей горнице. С ней были лекарь, обе снохи и Дорочка. В окна лепила багрянозолотые лучи зимняя заря. Агафье же Всеволодовне казалось, то жар костра, через который летит застыло ее младшенький, и кудри его всплеснули и застыли, и крик уст обугленных застыл навечно. Она ни разу не спросила, как он погиб и почему похоронен без нее. Наверное, думала, это случилось в Москве. Она требовала только, чтоб ее оставили одну, топала распухшими ногами, кричала угрозы. Ее боялись оставить, хотя и находиться с нею было невыносимо.

Наконец Всеволод решился и велел всем выйти, но у двери слушать неотлучно.

Некоторое время было тихо. Потом Агафья Всеволодовна запричитала:

— А будь ты, мое дитятко, моим словом крепкиим в нощи и в полунощи, в часу и в получасе, в пути и в дороженьке, во сне и наяву укрыт от силы вражия, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасныя, от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от горения. А придет час твой смертный, вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, обернись на родину славную, распростись с родными кровными, припади к земле, засни сном сладким, непробудныим…

Так продолжалось весь день. Откуда силы брались у столь рыхлой болезненной женщины.

Князья с воеводою пытались высмотреть со стен, лежит ли еще убиенный на месте казни. Но татары стояли плотным кольцом, и ничего не было видно. А на крики русских: отдайте, мол, останки для погребения, — не отвечали, пальцами показывали на кричавших и морды делали непонимающие. На приступ идти вроде бы не собирались.

Христина как старшая сноха распорядилась готовить на завтра поминки и раздачу милостыни, хотя неизвестно, самим-то быть ли завтра живу. Но обычай есть обычай. Стряпали постное, слезами поливая.

Наконец княгиня Мария шепнула Всеволоду, что надо бы к матушке самого Митрофана призвать. Целый день она вопом вопит, не отпирает даже лекарю и внука любимого, птица гораздого к себе не пущает. А он от ее двери не отходит, сидит на коне, не евши.

Призвали Митрофана.

Он пришел поспешный и сердитый, грохнул в дверь посохом:

— Отворись, княгиня!

Вслед за ним и сыновья проникли в горницу, и птиц гораздый верхом въехал.

Агафья Всеволодовна, еще больше распухшая, сидела на детском стульце и раскачивалась, обирала с перстов вырванные волосья.

Митрофан поместился напротив, поглядел малое время молча. Лицо его и голос смягчились, но сам он не утратил полагающейся по его сану величавости.

— Во всех нас мног мятеж и плач по умершим, — начал он. — Но многажды вас молю и глаголю: не раздирайте одежд своих, подобает душу смирить, великая княгиня. Не бьем же себя в перси, не терзаем власы голов наших, не плачем многие дни, ежели веруем воистину в воскресение. Главное, не изрекать хулы на Духа Святого укорением и жалобами чрезмерными, дабы не сотворить пакости ни мертвым, ни себе.

Агафья Всеволодовна глядела на него осмысленно и даже покойно. Епископ дал знак сыновьям ее выйти, не заметив внучонка, притихшего под столом.

— Реку тебе не притчу в поучение, но истину и быль, — продолжил Митрофан. — Страстное и бурное оплакивание покойных вред им приносит. Знавал я женщину, которая, как и ты, столь сильно рыдала о сыне, что едва не впала в умоисступление. И вот ей видение: идут два юноши, давно умершие и ей знакомые, довольные видом и веселые, а сзади тащится сын ее покойный, прискорбный и унылый. Она и спрашивает: что же, мол, ты один идешь и печален так? А он ей показывает на одежду свою, столь мокрую и тяжелую, что идти ему невмочь. Вот, говорит, тягость эта моя — слезы твои, их же не в меру и не в требу изливавши… Поняла ли, княгиня, для чего молвлю сие?

Агафья Всеволодовна кивнула и утерла лицо распущенными волосами.

— Что ты сидишь предо мною простоволоса и растерзана? Покрой главу, одень себя подобающе и выйди к людям в достоинстве скорби твоей и смирения. Дни великих испытаний на пороге. Укрепимся же духом и покаемся, пока время нам отпущено. Не вдруг ли, не завтра ли предстанем вслед за сыном твоим пред Отцом Небесным, и тогда Сам Он отрет всякую слезу с очей наших.

Агафья Всеволодовна молча поцеловала руку епископа, а он благословил ее.

— Вот ведь какая, — сказал птиц гораздый из-под стола, — измочила всего сына слезами. Ведь он простыть может в мокром-то.

В ночь был легкий мороз и небо чисто. Висела над городом полная луна.

Мстислав с дюжиной дружинников обходил стены крепости. Все было спокойно, тихо. Но перед рассветом вдруг донесся подозрительный шум из дальнего конца Посада. Поспешили туда и, уже находясь в Ивановских воротах, соединяющих Срединный город с Посадом, увидели в свете луны, что Серебряные ворота распахнуты, в них проскочили наружу какие-то всадники, пересекли реку Лыбедь и скрылись за ее крутым берегом.

— А ведь это свои! — дрогнув голосом, узнал их Мстислав.

— Струсили! Бежать решили! Давай догоним и порубим в назидание! — возмущенно заговорили дружинники.

— Еще не хватало со своими рубиться. Они же нам шеи просто так не подставят, — сдерживаясь, возразил Мстислав. — Пускай идут, без них обойдемся. Раз боятся, толку от них в битве не будет.

Князь Дмитрий велел всем пригнуться к шеям коней, чтоб стать менее заметными и для владимирской сторожи, и для татарских дозорных. Он проклинал ясную ночь и сияющую белизну снега, на которой черные тени беглецов были еще виднее, чем днем.

Кони шли ходко, бултыхая брюхами. В спешке взяли первых попавшихся. За половину ночи князь Дмитрий все обдумал и решил. Поглядев на казнь двоюродного брата Владимира, поняв, что и сейчас воевода с Мстиславом и Всеволодом не выйдут за пределы города, чтобы дать бой, Дмитрий решил уйти сам. Он не струсил. Он хотел биться: погибнуть или прорваться. Но потом, остыв, подумал: а куда это он собирался прорваться? Город взят в кольцо, это хорошо видно со стен. Только у Серебряных ворот, выходящих на глухие, занесенные по зиме берега Лыбеди, цепи татар пореже. Ночью тут даже и костров не жгли. В конце концов, что татарам несколько всадников, покидающих город? Дмитрий с самого начала имел подозрение: татарам в лучшем виде известно, что русских ратей поблизости нигде нет. Поэтому так неспешно, так издевательски спокойно ведет себя войско Батыя. Убегающих ночью из Владимира преследовать не станут. Поленятся. А может, Бог даст, не заметят и удастся проскочить. Свои сейчас опаснее: пошлют стрелу прощальную вослед, воткнется она под ухо — и вот уже лежит на берегу Лыбеди новопреставленный Дмитрий, предатель.

А ведь он не предатель, о нет! Он только предосторожен и дальновиден. Он умнее и сметливее этих Юрьевичей, которые в горе остатки соображения потеряли. Говорил Дмитрий: баб и детей — в Белоозеро? Ах, они не хочут! Не желают они. Да чего их слушать-то, коз бородатых! Теперь така обуза сидит в тереме! Без баб можно было бы всем дружинникам ночью из города выйти. Ну, пограбят город, ну, даже пожгут, зато защитники его, соединившись с Юрием Всеволодовичем, вернутся да в горящем городе расслабших татар передавят! Это такое мечтание было у Дмитрия злострастное. Но о нем и говорить нечего Юрьевичам. Бесполезно. Это их родная вотчина, они сами знают, как ее щитить. У них тут соборы, львами украшены, у них тут ворота, золотом обшиты. Ну вот сидите теперь, дожидайтесь участи!

…Первым заколебался, как ни странно, Иван Спячей. А ведь поначалу сам вызвался идти вместе. Когда перебрались на другой берег Лыбеди и стало видать при луне только макушки владимирских соборов и теремов, беглецы остановились, перекрестились то ли с облегчением, то ли раскаяние их охватило при виде оставленного города.

— Не зря ли мы затеялись, князь? — проронил, потупясь, Иван.

— Да ты что? Ты в себе ли? — взвился Дмитрий. — Ты же согласился! Иль захотелось зарезану быть?

Григорий Слеза и Федор Змей сказали, что лучше они Ивана тут сами зарежут, чем обратно отпустят. Они идут Юрия Всеволодовича на выручку звать, а Спячей их позорит как каких-нибудь недужиих.

Тут Дмитрий опомнился, сдержал гнев и спросил по-доброму:

— Пошто трухло молвишь, Иван? Думаешь, нам легче покидать Владимир? Ты ли не насмотрелся, что там происходит? Тебе ль не знать, что Бог непособие Всеволоду оказывает? Воины мы али кто? Пока он в осаде, мы приведем великого князя, к нему уже отец мой отъехал, мы вернемся — и будет тут бой велик и честен. Поспешать надо, а не стоять в раздумье.

— Но почему не сам Всеволод идет за подмогой, а ты, и тайно? — все сомневался коломенский.

— Во-первых, надо хоронить младшего брата, мать чуть жива; во-вторых, надо его поминать; наконец, что жители подумают, если Всеволод исчезнет из города? Скажут, сбежал, а нас бросил! Перестань, Ваня. Зачем так ослаб дух твой ратный? Мы не агнцы, закланию предназначенные, но мужа крепки и мстительны. Не уйдем сейчас — без пользы погибнем!

Дмитрий охватил взглядом сопутников, про себя пересчитал их: два десятка, и ни одной заводной. Да, слишком спешно, непродуманно собрались. Но все в нем противилось мысли вернуться и остаться.

Вчерашним вечером, когда пели панихиду по убиенному да хлопотали около обеспамятевшей Агафьи Всеволодовны, прибыл гонец от великого князя с Сити. Уж как он пробрался сквозь татар, как перелез через стену в Посад?

Был оборванный и весь исцарапанный, но знал, что через Лыбедь можно уйти. Так получилось, гонца принял Дмитрий сам, даже без ведома Петра Ослядюковича, и сразу решил уходить. Гонец поведет.

Сутки он отсыпался у Дмитрия взаперти, а в ночь собрались.

Пришлось взять случайных сообщников, кто под руку попался, и плохих лошадей. Гонцу было сказано, что таково повеление Всеволода и Мстислава — вести князя Дмитрия на Сить. Так что теперь обратно во Владимир путь заказан, делание остаться в живых перебарывало и голос совести, и осознание опасности, главное — уцелеть, хотя бы пока, а там как Бог даст…

Нет-то нет, уломали Спячея, тронулись, спеша уйти, пока не рассвело.

Конечно, не один Мстислав с дружинниками углядел беглецов. Татары тоже их видели. Они и гонца накануне видели и позволили ему проникнуть в город беспрепятственно. А теперь в открытые ворота начали осторожно, опасливо втекать татарские воины, боясь какого-нибудь подвоха.

Выставив копья, они шагом продвигались вдоль деревянных строений Посада. Их было немного. Но как знать, сколько придет следом.

Дружинники бесстрашно вступили с вошедшими в рукопашную схватку. Мстислав, широкоплечий и могучий, как его отец, одним из первых поверг своим двуручным мечом нескольких татар. Но во все еще открытые ворота начали проникать новые десятки. На поддержку Мстиславу пришли поднятые по тревоге копейщики и мечники во главе с Петром Ослядюковичем. Сражение получилось кровопролитным, но недолгим. Оставшиеся в живых татары бежали.

Ворота снова заперли. И тут только обнаружили, что князь Мстислав привалился к стене, а в живот и в бока ему вонзились три татарских стрелы.

— Не трогать! Не вынимать! — предупредил Петр Ослядюкович.

Это было известно и без него каждому воину: если выдернуть стрелу, кровь уже не остановить, а в жилы сразу смертоносно проникнет воздух.

Но пока бегали за лекарем, Мстислав стал уже бездыханным.

А в княжеском дворце и об этом ничего не знали. Вся семья не отходила от Агафьи Всеволодовны. Она теперь так обмирала, что и надежду потеряли, выживет ли. Армянский лекарь и суздальская травница-знахарка хлопотали около нее, но бесполезно: ни настои, ни натирания не помогали.

Лишь под утро она пришла в себя и, увидев Всеволода, сидящего у ее постели, сказала тихо, умиротворенно:

— Сыночек мой, первенец! Как сладко видеть тебя сильным и веселым!

Все, бывшие в горнице, переглянулись: заговариваться стала великая княгиня. Какое уж веселье Всеволоду — вторую ночь глаз не сомкнувши.

— А то ведь, смотри, у тебя за спиной Владушка со Мстиславом прискорбны и согбенны! Это слезы мои на них пролились и согнули их, это я, грешница, повинна. Но я больше не плачу, и рыданий не будет. Я обещаю детям своим.

Всеволод невольно оглянулся:

— Матушка, Мстислав на дозоре ночном. А сейчас мой черед идти. Мстислав скоро вернется.

— Да-да, — слабым голосом согласилась она, — он на дозоре с братом меньшим. И ты уходишь, любимый мой, Простимся же, дай перекрестить тебя. Скоро свидимся, совсем уже скоро. Епископ Симон мне сообщил. Я теперь спокойна.

— Ей надо исповедаться и собороваться, — вполголоса сказала Христина, — а то не успеем. До полудня надо еще Владимира помянуть.

Всеволод, сдерживая подступивший к горлу горячий комок, вышел из горницы.

За крепостными стенами между тем началось угрожающее движение. Подгоняющие распоряжения татар перемежались жалобными вскриками… русских! От Золотых до Ирининых ворот и дальше, сколько мог охватить взгляд, тянулись темные толпы пленников.

Они простирали к стоящим на стенах руки и кричали:

— Родимые, слобоните нас! Не кидайте на произвол зверям этим! Эй, что же вы там?

Но их соплеменники ничем не могли им помочь.

— Мы суздальские! — неслись крики. — Город наш погиб! — Пожалейте нас, владимирцы!

Захватив и пограбив Суздаль, татары пригнали всех его жителей, а еще и крестьян окрестных сел и деревень. Гнали их жестоко, будто скот, хлестали плетками, слабых или не желавших идти закалывали. Пленные нужны были как рабочая сила и как живой щит при осаде Владимира.

Не найдя великого князя Юрия Всеволодовича в его суздальской усадьбе и опасаясь, что он может откуда-то нагрянуть, татары повели себя торопливее и оглядчивей.

Оградительный тын они начали ставить еще в первый же день, как пришли, сейчас же поспешно заканчивали его: он начинался от Золотых ворот, шел по берегу Клязьмы, пересекал Лыбедь, которая была опасно близка к городской стене, потом тянулся по берегу вплоть до Ирининых ворот, соседствовавших с Золотыми. Теперь осажденным ни подмогу получить, ни путей к спасению бегством не найти.

Это сделалось князю Всеволоду настолько ясно, что он понял всю бесполезность еще дотлевающей в нем надежды. Гибель неотвратима. Он впервые за это время холодно и спокойно подумал: надо сдаваться, нести дары, просить пощады. Надо выполнить все их требования. Пусть берут что хотят. Только пусть обещают сохранить жизнь осажденным. Ведь придет же когда-то отец с войском, дядя Ярослав из Новгорода, к дяде Михаилу Черниговскому тоже послана просьба прибыть ко Владимиру со своими дружинами. Соберемся же мы когда-то совместными силами и тогда сполна рассчитаемся с тобой, Батый!

Поэтому Всеволод бесстрастно смотрел на взывающих под стенами суздальцев, мысленно уговаривая их: ну, потерпите еще немного, я остановлю муки ваши, — а сам уже размышлял, какие собрать дары побогаче и как с ними выйти к проклятому хану.

Перед ним возник Петр Ослядюкович без шапки и совсем задохнувшийся. От осанистого спокойствия воеводы не осталось и следа. Он затряс толстым пальцем перед лицом князя, шипя и брызгаясь:

— Тебе говорено было женок и детей отправить в леса? Ты нас послушал, а? Теперь — все! Куды кидаться? Некуда? Где князь Митрий? Почему вороты Серебряны настежь были? Кто открыл?

— Что ты ревешь, бык некладный? — побелел Всеволод. — Это твоя забота — вороты.

— Моя забота вар варити, вар! Сейчас на приступ полезут!

— Я выйду к ним, — тихо сказал князь. — Выйду с миром и просьбой помиловать.

— Ты? — Петр Ослядюкович замолчал. — Поздно, Сева, — назвал он его детским именем. — От них пощады не ждать. — Воспаленные глаза воеводы бегали по лицу князя. — Не хотел даже говорить тебе, но приходится. Перед утром татары проползли в Серебряны ворота на Посад, но мы их вытеснили. А кого убили, я велел там на стенах вывесить.

— Да ты что наделал? Пуще разъярить ворогов хочешь? Зачем вывесил?

— Для устрашения. Но прикажешь — уберу. Ты тут самый главный у нас.

— Как мира просить, вместе будем решать с братьями и с тобой.

— Один решай. Ты теперь один.

— Как один?

— Митрия нигде нет, обыскались. Рязанцы в погреба и амбары попрятались. А купцам я оружие дал и кольчуги старые.

— Ты видишь ли суздальцев-то?

— Вижу, Сева. Тяжело мне сказать, решиться никак не могу. В стычке под утро Мстислав погиб. Я его в ледник покамест велел отнесть.

Всеволода шатнуло. Прежде чем он смог осознать смысл сказанного, воевода схватил его голову, втиснул ладом в свою душную бороду, забормотал:

— Как помыслить этакое? Один брат за другим! Но ты должен все перенесть, все! Ты теперь опора. Я не знаю, что делать, Всеволод. Великой княгине — ни-ни! Я велел скрыть. — Воевода тискал и целовал его голову и мочил лицо князя слезами. — Пойдем. Ведь стол поминальный уже накрыт.

Пленников заставили заполнять крепостные рвы Владимира до уровня стен. Изможденные люди таскали на себе землю, камни, бревна. Иные, обессилев, падали, и тогда их бросали в ров под камни и бревна. Обреченные на мучительную смерть еще долго оставались живыми — ночью до защитников доносились их предсмертные крики и стоны. Некоторым удавалось выкарабкаться изо рва, они ползли под прикрытием прибрежного кустарника к лесу, а там ждали их татарские копья и топоры.

Утром владимирцам предстало жуткое зрелище: соплеменники, а порой и родственники их — в корчах среди окоченевших уже, недвижных тел.

Татары начали свозить на лошадях и верблюдах стенобитные снасти: великие бревна, обитые железом и прикрепленные перевесом на козлы. А еще привезли — и где только взяли? — не меньше двух сотен деревянных длинных, в высоту крепостных стен, лестниц, а также хитроумные орудия для метания горшков с горючей жидкостью и камней весом в пуд и два, количество же их исчислять надо было бы тысячами.

Установив камнеметы, решили проверить их в деле — так, потехи ради. Первым же выстрелом камень с человечью голову пробил деревянную надстройку сверху стены насквозь, а перекинутый через частокол горшок с нефтью попал на хозяйский двор и поджег амбары.

Татары погоготали меж собой о чем-то, — видно, довольны остались.

Но на этом их подготовка к решительному приступу не закончилась. Чтобы оказаться на уровне или даже выше обороняющихся, они начали рядить осадные срубы, чтобы с них, когда будет нужно, проложить переметы на стены.

Литургии и панихиды служили во всех храмах с утра до вечера. Молились о новопреставленных, смертными ранами уязвленных, недугующих, страждущих и умученных, себе просили отпущения грехов и кончины непостыдной:

— Бог да ублажит и упокоит их и нас помилует, яко Благ и Человеколюбец.

Литургии велись по полному чину, длились пять и более часов.

Когда после отпевания в Успенском соборе гроб с телом князя Мстислава собрались выносить, толпа вдруг расступилась, пропуская женщину с посохом в низко повязанном черном плате.

Агафья Всеволодовна подошла, поцеловала отчужденное, застывшее лицо сына, поклонилась ему в пояс, и все время предания его земле не проронила ни слова, ни слезы. Ни до, ни после она ни разу ничего не спросила о нем. Она погрузилась в свое молчание, как в темные воды: ни всплеска, ни отзыва.

Вдова покойного Мария также с великим терпением несла свое горе, без жалоб и стенаний. Только сына от себя не отпускала ни на миг, все за руку держала. После похорон спросила Всеволода, строго и требовательно глядя ввалившимися глазами:

— Ты можешь спасти хоть одного человека в городе? Придумай, как спасти сына Мстислава. Он должен выжить.

И он не мог ей ничего ответить, зная, что и собственное, не рожденное еще дитя не спасет.

Но он больше ничего не боялся и был готов на все. Он знал, что принятое решение — идти на поклон к Батыю — последняя возможность и ее надо использовать.

— Высший идеал земной жизни христианина пострадать за Христа, — внушал княжеской семье Митрофан. — Как сказал апостол Павел, прелесть этого мира и царства ничто для меня. Умереть, чтобы слиться с Христом, лучше, чем царствовать на земле. Я иду к Тому, Кто умер за меня, Того желаю, Который воскрес за нас. Дайте мне подражать страстям Господним. Я не хочу больше жить.

Его слушали с печальной покорностью, словно тени, уже переступившие по ту сторону жизни. Даже птиц гораздый, не слезавший с коня, притих и сидел у матери на коленях, прижавшись головкой к ее груди.

Всеволод скользнул взглядом по тонкому очертанию лица жены. Так смотрят, когда хотят запомнить навеки. Она покачивалась на лавке, поддерживая чуть выдававшийся живот, будто баюкала того, кто в нем еще и не шевелился.

Всеволод перевел взгляд на мать. У нее было уже и не лицо — лик столетней иконы, с черными набухшими подглазьями, обострившимся костяным носом, скорбной ниткой сомкнутых уст.

Дунечка ответила ему распахнутым взглядом чистых своих глазок, а племянник доверчиво и озорно улыбнулся.

Попрощаться было свыше его сил. Осторожно и бесшумно он шаг за шагом незаметно вышел из палаты, и последнее, что слышал, голосок Дунечки:

— Мама, почему тетя Мария плачет?

— У нее душа болит.

С казначеем и старшим дьяком он спустился в подземелье дворца. От спертой духоты чадили свечи. Тускло мерцали драгоценные камни, золото, черненое серебро и зернистая тонкая скань. И за все это богатство сейчас нельзя было купить даже одной жизни. А если бы вдруг стало можно, он не знал бы, чью жизнь выкупать.

Корону, кубки, ожерелья, жемчужные оплечья, опушенные соболями, шитые золотом накладные воротники, чаши редкостного мастерства, — сложили в коробья, понесли к Золотым воротам.

На крыльце брата ждала Феодора.

— Знаю, куда идешь. Возьми меня с собой, — метнулась она к нему.

Он твердо отстранил ее:

— Обезумела, что ль?

— Я ему в ноги поклонюсь. А потом вскочу и ножом — в жилу горловую. Я сумею. Мне не страшно.

Он взял ее за плечи:

— Дурочка ты наша, Дорочка! Мечтания девичьи пустые. Там будет разговор мужей и воинов.

— А я воином оденусь!

— У тебя в голове мыши завелись? — грустно пошутил он. — Лучше обними меня.

— Я со стены буду на тебя зрить! А ты оглянись, ладно? — горячо приникая к нему, прошептала она.

— Не смей смотреть мне вослед! — приказал он. — Я выйду и должен все забыть, все оставить за воротами. Не смей смотреть. И никому не сказывай, что я к Батыю пошел.

— Почему?

— Чтоб не лезли на стены и не выли там, на меня глядя. Ну, бегом в светлицу и не выходить, пока я не вернусь.

А вернешься?

— А у тебя сомнения? — Он прощально подержал в руке ее холодную толстую косу.

— Нет, я верю, верю! — поспешно сказала Дорочка и быстро три раза перекрестила брата. Уже побежала было в горницы, да воротилась: — Братец, а где Иван Спячей, дружинник коломенский?

— Не знаю. А что?

— Да так! — махнула косой, как хвостом, помчалась.

Всеволод шел к воротам и думал: как во сне томительном, бредовом все совершается: молимся, хороним, влюбляемся, готовимся родить, жаждой отмщения полыхаем и полны надежд, — в каком тесном беспорядке все это существует в нас и вовне. Как, наверное, Силам Небесным жалко смотреть на нас!.. Говорят, кого Господь возлюбит, рано к Себе забирает. Господи, скоро ли явишь свою любовь и остановишь наши страдания?

Татары бросили мучить суздальцев и с любопытством стали глядеть, как медленно открываются Золотые ворота. Уже выяснилось, что их кладку не пробить, и решено было долбить тараном стену, а тут орусы сами отворяются.

Вышел молодой высокий князь без кольчуги и шлема, с непокрытой головой. Снял меч с ножнами и укладной нож, нарочито бросил их на снег возле ворот и неспешно, мимо всадников и пеших направился к ханскому шатру, находившемуся в середине становища. Казначей и дьяк несли за князем тяжелые коробья и ларец, блистающий золотом.

Батый, предупрежденный нукерами, сам вышел навстречу. Глаза его узкие, со вспухшими верхними веками были настороженными, прицеливающимися, но одновременно это был взгляд уверенного, все знающего наперед правителя.

Казначей поставил к его ногам ларец, откинул крышку. Батый скосил смеющиеся глаза, показал в улыбке мелкие белые зубы.

— Кой спех, коназ? Утруждался, шел пешком, ай-яй-яй, какой позор, князям положено лишь на коне быть верхом, даже если направляешься в отхожее место.

Переводчик, нукеры, приближенные к хану нойоны угодливо захихикали.

— Напрасно, говорю, торопился ты. Ведь завтра я и сам возьму все. А может, ты устал дожидаться меня и хочешь умереть, а? Ты пришел, чтобы умереть, да? Это единственное, что тебе осталось: багатур сам ищет свою смерть, в этом его отвага.

Соткнулись их взгляды: играющий насмешкой Батыев и полный холодной ненависти Всеволода. Улыбка сползла с темно-желтого лица хана. Он сделал едва приметный взмах рукой и отвернулся.

К Всеволоду подошел нукер, встал почти вплотную, неторопливо достал из подвешенной к поясу кожаной укладочки нож с тонким длинным лезвием. Замедленным движением поднес острое жало к горлу Всеволода. Слегка, неболезненно, словно шутя или играя, уколол, а затем неуловимо резко вонзил его до шейных позвонков.

— Напрасно, напрасно! — вскричала душа Всеволода. — Напрасный позор!

Но ее никто уже не услышал, кроме Господа.

Князь лежал на снегу в ярко-багряной, затканной золотом одежде, которая была отличительным знаком всех Всеволодовичей, в поручах, украшенных жемчугом и рубинами. На лице его застыла светлая улыбка, а волосы в единое мгновение смерти соделались седыми. Ему было двадцать шесть лет.

Казначея и дьяка зарубили мечами и вместе с телом князя бросили в ров. Стены владимирские были пусты. Золотые ворота наглухо сомкнуты.

Наутро, седьмого февраля, в воскресенье после обедни татары начали обстрел города из осадных орудий одновременно со всех сторон. Многопудовые камни сбивали со стен защитников, крушили ворота и стены, а горшки с зажигательной смесью вызывали многочисленные пожары, которые владимирцы не успевали тушить. Особенно яростно обстреливался Новый город. Он был открыт с трех сторон, без кустарников и взгорий. Золотые ворота были неприступны, но деревянные стены расшатывались все сильнее под ударами ядер. Наконец не выдержала и обрушилась большая часть стены слева от Золотых ворот, напротив Спасской церкви.

В проломе завязалась жестокая рукопашная сеча. Дружинники под водительством Петра Ослядюковича одолели, отбросили татар и наскоро залатали пролом.

Вскоре обстрел возобновился и стал еще более сильным.

Охнули стены сразу в нескольких местах — не только у Золотых ворот, но и у Ирининых, Медных, Волжских.

Внутри крепости перед стенами воевода предусмотрительно велел загодя прокопать еще один ров, неглубокий, однако препятствующий переходу. Во время первого приступа татары прознали об этом, и теперь шедшие первыми воины несли вязанки хвороста, целые бревна и заваливали ими ров.

Петр Ослядюкович решил эти завалы поджечь. В ров полетели те самые горшки с горящей жидкостью, но ни деревья, ни даже ветки не воспламенялись: навален был лес свежесрубленный да еще и политый водой.

Все внимание защитников было обращено на проломы, а татары тем временем преодолевали стены с помощью приставленных лестниц и переметов.

Они ворвались большими отрядами с трех сторон: через Золотые ворота с запада, от реки Лыбедь через Иринины ворота с севера и через Волжские ворота с юга, со стороны Клязьмы. До обеда, до полудня Новый город был полностью в их руках.

Уцелевшие защитники отступили в Срединный город, но не успели перекрыть за собой Торговые ворота. Татары с ходу овладели и этой частью Владимира, начали грабить детинец, храмы и монастыри.

Главным хозяином на это время стало в городе пламя.

Засветились бледно навершия стен и вежей, где хранилось оружие.

Надколодезные затейливые навесы на резных столбах вспыхивали свечками, роняя огненные головни в темную глубину воды.

Разинув в крике огненный рот, промчался по улицам на коне живым факелом Петр Ослядюкович с горящей бородой и волосами.

Занялись крыши теремов и заборы.

Засыревшие деревья размахивали на ветру дымящимися метлами ветвей.

Растопив снег, горели даже мостовые на Торгу, поджигая полы одежд у пробегавших жителей.

Дымы выползали из церковных врат клубами и сизыми полосами.

Кони с пылающими гривами вырвались из конюшен и кружили стаями с неистовым ржанием.

Раздавались визги свиней, рыкающий мяв котов, собачий вой, покрываемый блеяньем коз и овец.

Овцы в паленых шубах бегали, как золотые, все в играющих огнях.

Чья-то корова, хвост стоймя, как зажженный пеньковый свитень, носилась скачью, мыча трубно.

Но не слыхать было голоса человеческа, ни стона, ни вскрика. Только из дыма и пламени соборов — пение молитв.

Когда осажились поливные узорчатые кирпичи великокняжеского дворца, княгини с детьми, а также бояре и челядь укрылись в каменном соборе Успенья Богородицы. Христина, Феодора, Агафья Всеволодовна были безучастны и отрешенны. Не заметили даже, что малый княжич и коня с собой во храм притащил.

— Язычники степные, я слыхал, боятся трогать Божьи дома, — уверял епископ Митрофан, однако велел всем принять ангельский образ — совершить отчуждение от мира для соединения с Христом.

Он постригал крестообразно волосы и совершал помазание святым миром, творя образ креста на челе, очесах, ноздрях, устах, ушах, а также персях, руках и ногах.

Постригать всех и напечатлевать печатью дара Духа Святого помогали ему священник и дьякон.

Все подходили для совершения таинства поочередно и вслед за дьяконом повторяли:

— Овца есмь словесного Твоего стада и к Тебе прибегаю, Пастырю доброму, взыщи мя, заблудшего, Боже, и помилуй мя.

Приняв схиму, все поднимались на хоры под купол. В огромной высоте диковинными цветами цвели фрески.

На них среди облаков плавали, порхали райские птицы с длинными хвостами и острыми крыльями, а пониже сидели пророки: Иаков, Авраам и Исаак. Авраам держал на коленях Младенца, и все были в венцах. Ангелы многовидны, испуская светозарный свет, тоже были в венцах и глядели скорбными очами с гневом и укором.

Собор весь блистал драгоценными камнями и жемчугом окладов. Амвон и трое входных дверей обиты были золотом и серебром. Паникадила и подсвечники переливались золотом и хрусталем.

Татары так жадно рвались в собор, что устроили в дверях свалку. Хватать начали все подряд, без разбору, набивали принесенные с собою чувалы. Сколько пограбили они, никто не считал, никто не упомнил. Ободрали и главную святыню собора — чудотворную икону Владимирской Богоматери, в оклад которой Андрей Боголюбский вковал двенадцать фунтов золота, не считая серебра, лалов, яхонтов, сапфиров и измарагдов.

Разграбив все подчистую, хищники обратили взоры наверх.

— Спускайтесь! — заорали они.

Сверху полетели в них камни, загодя припасенные княжескими слугами.

Татары не поленились — натаскали в собор заготовленные владимирцами на зиму, уложенные поленницами дрова и подожгли их.

Запахло разогревшимся олеем — льняным вареным маслом, коим растворяли краски. Взвыли огненным сквозняком окна и притворы. Дым густыми голубыми клубами взвивался к хорам. Закапал сладкий воск свечей, расплавленных жаром. Запотрескивало сухое, легкое дерево лестниц, ведущих на хоры. Дышать становилось все труднее. Огонь лизал и схватывал то, до чего не могли дотянуться татары.

Они все еще веселились, делали призывные срамные движения в сторону толпившихся на хорах страдальцев:

— Маладой сладкий девка, ходи сюда! Мы щедрый, мы подарок даст!

Они мочились на пол и хлестали в упоении медные плиты плетками. Они были удалые, здоровые, довольные.

Дым делался все горше и заполнил почти все подкупольное пространство. Сверху доносился кашель и сдавленный плач.

Вдруг раздался детский крик:

— Не надо! Не надо!

Внук Агафьи Всеволодовны вырвался из рук матери и швырнул вниз своего коня, чтобы угодить в стоящего там татарина.

Взрыв хохота встретил падение коня. Татарин схватил его, засунул промежду ног, зацокал языком, будто скачет.

А птиц гораздый, слишком перегнувшись вниз, полетел, растопырив ножки в сапожках и прижав кулачки к груди, прямо головой в костер. Огненная поленница хорхнула с угрозой и расселась малиновым чревом. Ни звука не донеслось из него. Совсем уже не было ничего человеческого. Только легкие трески и вихри заметались по собору.

Татары кинулись вон, толкаясь в дверях.

Неподвижно глядели сквозь дым глаза чудом оставшейся невредимой иконы Владимирской Богоматери.

Вознесся над городом единый вопль:

— Господи! К Тебе восходим! Приими нас!

И стала тишина.

Пахло горелой рожью и просом.

Из дверей собора выкатился детский витой перстенек, поскакал по ступеням паперти, звенькнул и лег.

Огонь уничтожил росписи, образа, сам Успенский собор обгорел, закоптел, но не разрушился. Не пощадили татары книгохранилища, монастырские обители: церкви пограбили, иноков перебили, молодых монахинь забрали в полон. Порушены и осквернены были преславные владимирские святыни, на которые «булгары и жиды и вся погань, видевшая славу Божию и украшение церковное, крестилась». Не ведал написавший эти слова келейный списатель, что может прийти погань, доселе не виданная, посланники Священного Правителя, призванием и умением которых было не созидание, а грабеж и уничтожение.

…Оставляя в стороне родной Юрьев-Польский, горящий Суздаль, продвигался князь Дмитрий с дружинниками на северо-восток, как вел их гонец Юрия Всеволодовича, шли руслами ручьев и речушек, где снег был не так глубок.

Завидев зарево Суздаля, Иван Спячей опять заупрямился: обратно хочу. Никакие уговоры не действовали, даже подрались маленько. То есть не маленько, а самому князю Дмитрию Спячей зубы повредил и скулу. Промаявшись на ночлеге без сна, утром князь сказал Ивану:

— Хошь, возвращайся во Владимир. Но пеша. Лошадь нам самим нужна.

Коломенский молча прыгнул в седло.

Суздаль обошли окраиной, в тоске поглядев на пожар и на раненых, которым некому было помочь. Оставили их замерзать.

Немногие из уцелевших жителей — кто как-то схоронился от татар, а теперь сумел добыть лошадь, — пристали к князю Дмитрию. «Это ли воины?» — думал он, глядя на них. Но не бросишь же! Все-таки свои.

Так и тащилась за ним исстрадавшаяся, полураздетая и голодная толпа до самой Сити. Тех, кто совсем уж терял силы, оставляли в скрадках под деревьями, обещали вернуться за ними. Но знали остающиеся и знали уходящие — не вернутся.

Прибыв к дяде на Сить, Дмитрий уже твердо знал: надо бежать дальше, на Белоозеро. Такого сокрушительства, какое несли с собой татары, русским не выдержать. Рухнуло все. Теперь только одна вот эта Сить в унылых метелках засыпанного снегом камыша. Не хотелось Дмитрию бесславно сложить здесь голову. Но ясно было, дядю не переубедить. Он хочет битвы. Он мщением иссушаем. Здешние места между Ситью и Мологой даже и не его вотчина, а детей Константиновых, а его вотчина Владимир более не существует. В этом Дмитрий не сомневался. Довольно было ему поглядеть на Суздаль.

Теперь только сговориться с отцом. Можно так представить, что пойдут в Новгород к Ярославу, чтоб подвигнуть его наконец дать войска. Можно и в самом деле уйти туда. Но только выбраться из этого огромного стана. А то сгниешь тут без пользы. Проклятье всему! Это конец света.

Так метался он мыслями в шатре у Василька, притворяясь дремлющим. Только б дождаться утра и с батюшкой потолковать. Передохнуть малость, взять лошадей посвежее — и в новый путь. В конце концов, они с батюшкой люди не подневольные, такие же Рюриковичи. Пусть ничего у них нет — имя осталось, честь осталась, право выбора осталось. Как захотят, так и поступят. Сами знают, кому служить, а кому погодить. Может, и братьев Константиновичей на свою сторону перетянуть удастся? Не век им под дядею ходить… Может, и они решат к Ярославу кинуться? Завтра надо попробовать осторожно выведать, чего они думают. С ними-то способней было бы.

… Даже брата Святослава, несмотря на его теплое сочувствие со слезами, Юрий Всеволодович попросил уйти из шатра.

Оставшись же один, он встал перед образом Спаса и перестал быть. Он хотел излить перед Ним душу и горько упрекать Его за попущение столь многих испытаний, за то, что отнял все, но вспомнил и произнес другое:

— Как говорил прадед мой Мономах, к Тебе обращаясь: все, что Ты дал нам, не наше, но Твое, Ты поручил нам это на немного дней… Сегодня воскликну с Иовом Многострадальным: так ли, Господи, угодно милосердию Твоему?.. Освободи меня от врагов моих и от восстающих на меня защити! Боже! — негромко воскликнул князь. — Услышь меня! Вонми! — И закричал со всей силой боли, которую испытывал: — Услышь меня, Царь Неба и Земли! Весь я пред Тобою, и все знаешь о мне. Из сердца вопль мой, и душа уж не здесь, но на пути к Тебе!.. Молю Тя, Владыко небесный, милостив буди к душе моей, да приимут ее ангели Твои и приведут ее к свету милосердия Твоего. Пошли мне кончину мученическую, как Сыну Своему возлюбленному послал! Только мука, Тобой ниспосланная, утолит страдание мое и покроет. Сам смерти искать не стану, но и жить больше не смогу. Дай же мученическою обагриться кровию! Даруй, Господи, надежду и спасение Руси, погибшим — Царствие Небесное. Детей моих, к Тебе отшедших, призри и упокой в селениях Твоих с праведными…

Чем дольше молился Юрий Всеволодович, тем тише соделывалась его молитва, так что, вставая с колен, наконец смог обратиться и к памяти о жене:

— Сугревушка ты моя нежная, голубочка! Какой день уж нет тебя, дымом изошла в небеса! А я и не знал. Жил и не думал о тебе. С кем теперь разделю одиночество, с кем буду вспоминать деток наших? — И заплакал, закрыв лицо рукавом.

Легкими стопами вбежал Василько, крепко обнял сзади, прошептал:

— Я только что узнал. Крепись, отец. — Первый раз он впрямую назвал его отцом, а то все почтительное — батюшка.

— Теперь ты у меня старший сын, — сказал Юрий Всеволодович.

Другие два сыновца стояли у входа с потерянными лицами. Они сообщили, что опять завьюжило, а по реке движутся всадники, незнамо кто, и сороки до свету сокочут, беспокоятся.

Как неведомая сила подбросила великого князя. Он теперь желал любой перемены, хоть самой плохой, любого события, всем существом зная и чувствуя: бездействие закончилось.

Наружи ветер гудел в поднебесье, где-то высоко в верхушках сосен. Снег летел ворохами, наметал поперек дорог и тропинок рыхлые сугробы. В сизой мгле метались тени людей, откуда-то из кромешной лесной тьмы доносилось ржание и всхрапывание коней, лай обеспокоенных неожиданной людской суетой собак, и самое странное, что взнялся сорочий шум.

Среди этого гама ясно различалось: лошадиные кованые копыта бухали по льду гулко, с продолжительным, застывающим в морозном воздухе звоном.

— Беда, государь, беда неминуча! — кричал на скаку воевода Дорож, в безумном отчаянии понуждавший к прыти своего вконец выдохшегося коня.

Тот на ровном льду еще сохранял скорость, но, выскочив на глубокий, предательски ломающийся наст, стал вязнуть, трудно вытаскивая из снега ноги, и наконец вовсе остановился, шатаясь и роняя под ноги ошметки пены. Вторая лошадь, пришедшая следом, принесла на себе мертвого всадника. Ошалевшая от запаха крови, она взлезла на берег уж из последних сил. Мокрые бока ее опали. Ноги дрожали.

— Меж двух огней мы! Беда неминучая! Беда! — повторял воевода. — Татаре везде!

— А где дружина твоя? Погибла?

— Нет, мы разделились. Большая часть отряда пошла вдоль излучины. Не знай, живы ли, дойдут ли!

— Что, не подорожилось? — грозно воскликнул подоспевший Жирослав Михайлович.

— Како! Обклады кругом! Аки волки, мы в западне. Обошли нас со всех сторон. Меня навзрячь догоняли, а утек.

— Что ж ты бой не принял? — гневно схватил его Ярослав за плечо и тут же отпрянул: — Чего это такое липкое? Ты ранен?

— Две стрелы во мне! — все так же горячечно говорил Дорож. — Лекаря скричите! Умру сейчас. А бой не приняли — коней много потеряли. В лесу снег глубокий, под ним колдобины, ветровал. Ноги кони поломали. Пришлось прирезать. Ой, как больно-то, Господи!.. Это еще шли мы след в след, а широко двигаться, еще больше урону.

— Так где все-таки татары? — Юрий Всеволодович видел, что Дорож вот-вот обеспамятеет.

— Они Волгу перешли, встали возле Конятина напротив Углича.

— О-о, мои-то там! — вырвалось у сыновца Владимира.

Глухо и тяжко шмякнулся на снег труп дружинника, висевший поперек лошади.

Глава седьмая. Утро

Ко всем племянникам Юрий Всеволодович относился совершенно так же, как к родным сыновьям. Он не занимался нравоучениями, не наставлял, но всем своим каждодневным поведением давал им возможность незаметно, но глубоко вчувствоваться в его жизнь, принять как свои собственные его устремления и те жизненные основы, от которых нельзя отступать. Если среди родных сыновей он не делал выбора, все трое были одинаково дороги, то из племянников любезнее всех его сердцу был Василько. С малых лет он полюбил рать и походы, охотно шел на них по первому зову великого князя и непременно стремился быть с передовым полком, где требовалась особая отвага. Он не искал добычи или какой-то иной выгоды от побед на ратном поле, просто влекли его трудности и опасности. Преодоление своих слабостей высоко поднимает человека в собственных глазах, дают ему такой взгляд на жизнь, при котором он чувствует себя нужным, значимым.

Перемогая свое отчаяние, Юрий Всеволодович спросил:

— Как мыслишь, не последний ли в жизни бой нам предстоит?

— Николи, государь! Пращур наш Мономах восемьдесят три похода совершил. Я хочу столько же, и чтобы все победные!

Юрий Всеволодович кивнул. Это хорошо, что про Мономаха вспомнил Василько. «Поучение» его читали все молодые княжичи, а по семейным преданиям и облик его всем известен. Сказывали, что был великий пращур ликом красен, ростом не велик, но крепок и силен, глаза имел большие и яркие, волосы рыжеватые и кудрявые, чело высокое, бороду широкую. Добрую и громкую память оставил по себе, выделяясь перед всеми князьями здравым умом, несокрушимой волей. Говоря о своих восьмидесяти трех походах, он не кичился, а скорбел, вспоминая погибших боевых соратников, а пуще всего печалили его душу несогласия княжеской братии, требовал он пресекать зло в начале.

— А что, Василько, не посрамили мы его седин? Завещал он нам беречь братство Рюриковичей, предупреждал, что в противном случае все мы обратимся в убийц и земля Русская погибнет, варвары овладеют ею. Не так ли все и вышло, а?

— Нет, нет, государь! — возразил Василько поспешно, наверное, даже слишком поспешно, и тем выказал свое понимание того, что сам Юрий Всеволодович таил в исстрадавшемся сердце. — Нет, нет, отец, — повторил Василько уже без горячности. — Не верь наветам. Ты все правильно сделал.

Юрий Всеволодович глядел ему в глаза, испытывая острую печаль и вспоминая родных сыновей. Не сам ли он обрек их на гибель?.. А теперь вот и судьбы трех племянников в его руках. Может, еще не поздно отправить их куда-нибудь к Дышащему морю, где льды круглый год нетающие, куда и вороны не долетят, не то что узкоглазые степняки?

Казалось, Василько чутко уловил его потайные мысли:

— Не сомневайся больше ни в чем. Исполним завещанное без страха. Й в том будет наша правота.

— Думаю, схватка с Батыгой неминуча прямо нынче.

— Решил выйти навстречу? Неужто же? — встревоженно спросил Василько. Он видел, в какое потрясение и неистовство пришел Юрий Всеволодович, когда узнал о гибели Владимира, всех сыновей, жены и внуков. И сам Василько в горячности чуть было не сорвался со своею дружиной искать татар.

— Два месяца мы тут просидели в полном неведении, — продолжал великий князь, — а за одну ночь столько узнали, что сразу-то и не осмыслишь. Верить ли Бий-Кему, как думаешь?

— Нет, — без раздумья сказал Василько.

— Верить ли Глебу Рязанскому?

— Какая может быть вера братоубийце окаянному?

— А брату моему Святославу?

— А Дмитрию? — вопросом на вопрос ответил Василько. — Сомневаюсь в обоих. Бежали сюда без памяти, оба твердят, что надо уходить еще дальше. Они упали духом и к битве не готовы. Чего от них ждать, какого совета разумного?.. Может, на всякий случай немедля раздать оружие и дружинникам и ополченцам?

— На всякий случай? — повторил Юрий Всеволодович.

Василька не смутил испытующий взгляд:

— Сам знаешь, все может быть… А воин без орудия еще не воин. С оружием ратники крепче себя почувствуют, с духом соберутся. А то иные расслабли и уже не верят, что придется биться.

Юрий Всеволодович раздумывал. Намерение вооружить все воинство загодя и его не раз посещало, но каждый раз он отказывался от него. Дорого ратное орудие: меч стоит как пять коров, кольчуга идет в цену шести голов, а воин на коне обходится в целое рогатое стадо. Да и в обрез в стане мечей, щитов, луков, кольчуг.

— Что татары нас окружили, не самое главное, — сказал Василько. — Важно, сколько их и откуда движутся.

— Теперь я так понимаю, что сам хан Батый пришел в Углич, оттуда по льду Корожечной речки поднялся вверх до лесного поселка Кой, а там большие запасы сена всегда были. Я и сам собирался туда наведаться, да опоздал, видать. Темник хана Бурундай через Суздаль держит путь на Бежичи и Красный Холм.

— По нашим стопам, стало быть?

— Выходит, так. А потому Бурундая нам и следует ждать первого. Но есть у татар еще и третья дорога: от Ростова они могли пройти к Ярославлю и Костроме, а затем двинуться к верховьям Мологи.

— Как? Там же моя дружина стоит! Что же получается, отец? Бий-Кем нарочно наврал, будто все воинство татарское в Углич Поле собралось? Значит, мы со всех сторон должны их ожидать?

— Вот то-то… Чуешь, что замыслили?

— Обрезать нам все пути отхода?

— И подкрепления чтоб не подпустить. А без него силенок у нас не хватит.

— А ты все-таки питаешь мысль, что придет кто-нибудь?

— У тебя конная дружна сколько копий?

— Триста.

— Пеших ратников?

— Тысяча.

— Я придам тебе еще тысячу сицкарей.

— Ну их, каки это воины!

— Не горячись, Василько. Они родились с топорами в руках. Каждую берлогу медвежью, каждое логово волчье они знают, все потайные пути тропинки им ведомы.

— Все одно, зачем они мне? Я встану в Шеренском лесу, а там чащоба непролазная.

— Места надежные, но и удар там будет самый сильный. Татарам нужна моя голова, а еще больше нужно богатство Великого Новгорода. Шеренский лес как раз может стать на пути у них… Но больше тысячи сицкарей я тебе придать не могу. Весь клин, что при впадении Сити в Мологу, удерживать станут объединенные полки Жирослава Михайловича. А я с владимирцами останусь в челе. Брат Святослав при мне будет. Иди, готовь дружину к бою, Василько. Делай, как уговорились.

Угли в жаровне потухли, затянулись серой пленкой изгари и больше не грели. Потягивал сквозняк, вздымавший к дымовому отверстию хлопья попела и редкие искры.

Юрий Всеволодович достал из походной кожаной сумы доспехи. Глубокий шлем с круговым оплечьем — в нем еще отец ратоборствовал. Отцовская же кольчуга из тридцати тысяч колец — сколько раз пересчитывали эти кольца Юрий и его братья, потом его сыновья, пока малы еще были…

Были сыновья — гордость и надежда отца. И вот их больше нет.

Была жена, с которой создавал очаг семьи в любови и счастье. И вот нет ее.

Была богатая и сильная Отчизна, завещанная отцом и дедом. Больше нет и ее.

Ничего нет!..

Он достал из ножен тяжелый рыцарский меч с длинным перекрестием, с полуторной рукоятью, богато отделанной золотом и камнями, — тоже наследие отцово.

— Никого и ничего у меня нет, но мне есть за кого и за что мстить! — Он облачился в кольчугу, нацепил стальные наручи, примерил шлем — все впору, все пригнано, надежно. И сразу сам себя почувствовал ладным, готовым к битве.

И на Василька можно положиться, как на самого себя. Да только не на смерть ли верную и он идет в Шеренский лес?

Последний раз Юрий Всеволодович оглядел шатер. Вскинул голову — наверху, в круглом дымовом отверстии начало синеть предутреннее небо.

Наступил час самый страшный, знобящий час ожидания схватки, когда вскипает кровь от ненависти и неутоленной жажды мщения.

Все изменилось — тревога разлилась по стану, даже закуржавленные ветви деревьев казались напряженными и беспокойными. И ворон-вещун объявился, сидел, ссутулившись на березе, ждал поживы. Его сгоняли криком, он лишь тяжело перелетал на другое дерево и продолжал искоса смотреть на людей, словно выбирал себе жертву.

Юрий Всеволодович с ужасом обнаружил, что сообщение Дорожа застало его врасплох. Оружие, свезенное из разных городов, так и лежало на распряженных санях. Даже не везде разбросали ежей, заготовленных в кузнях кованых колючек, которые, как ни брось, лягут смертельным для лошади шипом вверх.

— Боялись, как бы самим на них не напороться, под снегом-то не видать, — оправдывался главный воевода Жирослав Михайлович.

Ополченцы, располагавшиеся поблизости от стана, начали разбирать мечи, копья, не отбрасывая и свои припасенные топоры и рогатины.

Дружинники — лучники и копейщики — занимали заранее обозначенные места под прикрытием снегового вала. Каждая десятка и каждая сотня знали свои места.

Юрий Всеволодович метался по стану, конь под ним уже стал всхрапывать и екать селезенкой, пришлось пересесть на другого, резвого коня.

— Ставить стяги! — велел великий князь тысяцким и сотникам.

— Конную дружину — в лесную засаду!

Как начали раздавать оружие, из землянок, наспех срубленных клетей, просто из-под елок вылез на свет люд пестрый и во множестве: остатки разгромленных татарами рязанских, муромских, даже булгарских и половецких войск, мирные утеклецы из дальних и ближних русских городов, а больше всего крестьян из северных и заволжских волостей. Когда в прежние времена собирал Юрий Всеволодович в поход ополченцев, обещал всем, кто останется живым, великие ослабы, нынче же ни у кого не были ни малой надежды на мзду и еще меньше надежды уцелеть. И даже не верилось: пришел на Сить с малой владимирской дружиной, а собралась превеликая сила, о какой и не мечтал и которая до утра не бросалась в глаза.

Полученному оружию радовались как дети, деловито пробовали на крепость ременные паворзени, которыми во время боя привязывают к руке шестоперы — кистени о шести перьях и клевцы — топорики с острым клювом для проламывания шеломов и лат. Примеряли и подгоняли по росту полученные доспехи: кому достался колонтарь из металлических пластин, скрепленных кольчужным плетением, кому — кожаные панцири — кояры, а кто должен был довольствоваться куяком — суконной рубахой, на которую нашиты металлические пластинки разной величины, какие под рукой оказались.

Верхоконные воины проверили подковы у лошадей, подогнали упряжь. Коней подседельных, поводных не всем хватило. Юрий Всеволодович велел раздать и товарных, что с обозами ходили, а также сумных, вьючных лошадей.

Повсюду слышались преувеличенно громкие голоса, храп растревоженных ранними сборами коней. Утренний воздух был пропитан запахами кострового дыма, конского пота, сыромятной кожи, дегтя.

И другие еще заботы торопливо исполнялись: сполоснуться в баньке, надеть чистое исподнее, для этого случая сбереженное, и бегом в часовню исповедаться да отпущение грехов получить и даже от епитимьи, за поступки противосовестные наложенной, избавиться молитвой разрешительной.

Старый кашевар Леонтий из одного котла разливал похлебку, а рядом уж второй костер разложил — заварил еще и кашицу, чтоб напитать народ перед боем поплотнее. Вокруг него грудилось все больше и больше людей — мало кто из-за пищи, просто на огонек пришли: поговорить да послушать, авось что новое известно о треклятой татарве.

— Можа, нынче уже и сложим кости, — вроде беспечно сказал Губорван, а сам глядел вопрошающе, с надеждой, что ему станут возражать, мол, такого никак и никогда не случится.

Но мраморщик холодно подтвердил:

— Беспременно так. Уйдем на ниву Божию.

— Полно мыслить-то! Делай, что велят, и все! — вмешался Леонтий. — Теперича мыслить ни к чему, себя только ослаблять. Поел побольше, подпоясался потуже и сполняй, что приказано, доле от тебя сейчас ничего не требуется. Теперича твое дело татаров поболе уложить и самому уцелеть.

— Хоть бы остатний разок жену повидать, — выдал себя Губорван.

Мраморщик помягчел:

— Что и говорить, неохота на тот свет уходить, не попрощавшись с женой да с сыночком.

Их слушали молча, сумрачно. Есть никто не хотел, жевали красный лук да чеснок, о своем думали. Каждый знал, что смертный, что он только странник на земле, но одно дело, если это когда-то еще случится, другое — если прямо нынче.

— Жизнь наша земная по законам небесным, Господним течет. Только Спасителю одному ведом предел наш, — сказал монашек, бесшумно подойдя к костру, и трижды перекрестился в ту сторону, где виднелась за бором часовня с крестом.

— Иди к нам, чернец, — позвал Леонтий, — расскажи что-нито, ты ведь ближе нашего к Богу.

— Не-е, я тут постою.

— Каши моей не хочешь? Иль ты и в лесу молишься, как во храме?

— Везде молюсь. И ты тоже, коли христианин, должен находиться в постоянном стремлении к молитвенному общению с Господом.

— Цельный день молиться? И больше ни о чем, кроме Бога, не помышлять? Рази можно так — обо всем остальном забыть?

— Отчего же нельзя? — насмешливо сказал Губорван. — Вон, глянь, Лугота наш… Цельный день о своей поповне думает, но и о делах не забывает.

Все оглянулись на сидевшего на корточках под елью Луготу. Сбросив овчинную рукавицу, он голой ладонью очищал лезо только что полученного меча, снег таял в его ладони, хотя ночной мороз еще не отпустил. Поднял светящееся лицо:

— У меня и лук есть. Со стрелами. Шестнадцать штук, и все переные.

Леонтий помолчал в раздумье, качнул головой:

— Молись, молись, монах. Молись за всех нас, грешных.

— А как же! Монахи в обители за весь мир болеют, не только о своей душе пекутся.

— А я, чай, и сам могу перекреститься! — задиристо бросил Губорван, подставляя Леонтию оловянную чашку. Получив свою долю каши, он торопливо осенился. — Вишь, монах, могу я и сам за себя попросить Господа, и, чай, понадежнее выйдет, чем тебе доверять.

Монашек покосился на Губорвана без осуждения и обиды, ответил терпеливо:

— Братия моя молится за весь мир, а мир не видит и не знает, как милостиво Господь принимает их молитвы.

— Отчего же не знает? — продолжал дерзить Губорван, облизывая ложку.

— Оттого, что за всех людей мы молимся. И за тех, которых уж на земле нет.

Задумчивая тишина настоялась у костра после этих слов монашка. Ее нарушил Леонтий:

— Кашки-то все же плеснуть тебе, а?

— Не-е, я уже вкушал.

— Это когда еще было? А впереди дельный день, и не знай, до еды ли будет. Просить станешь, скажешь: дай, Леонтий, хоть малость, хоть котел полизать.

— Не стану. Мы вкушаем единожды в день, — отвечал монашек необидчиво. — Притом пищу малоценную и не до сытости.

— Погоди, монах, о пище малоценной, — опять раздражился Губорван. — Что пользы в твоей молитве тем, кого уж нет? Для них все кончилось, и суду предстоят иному, не человеческому. Человеческий суд злой и неправедный, а нам предстоит милостивый, отеческий. Так чего тебе утруждаться-то?

— Тебя как звать? — кротко взглянул на него монашек.

Губорван запнулся, изменившись в лице.

— Н-ну, Мироном, — сказал грубо. — А что?

— Чтоб знать, как помянуть тебя, если что… в живых али в мертвых. Ведь некому, поди, помянуть-то?

Губорван опустил голову:

— Ты это… не забудь… Мирон, мол.

— Да не забуду, — примирительно оказал монашек. — Как забыть? Помолюсь о здравии твоем аль за упокой. Как придется. Ты не печалься и не бойся, Мирон. Землю мы все покидаем. Но не мир. Видимая глазами смерть разлучает душу от тела, а человек попадает после земного странствования в вечный мир духов.

Опять стало тихо. К монашествующим у людей отношение особенное. Жизнь монахов таинственна: души их будто и настежь распахнуты, а заглянешь — непостижимы для ума простого, житейского. Даже спросить о чем-то не решишься сразу-то: боязно обидеть иль душевно ранить грубостию своею.

— Э-э, глянь-ка, снежинки кружатся над костром, — задрал голову мраморщик и покосился на монашка с едва уловимым упреком в голосе. — И скажи ты, ведь не с земли на небо летят, а наоборот, на землю.

— Однако они как бы раздумывают либо в сумлении. — Леонтий тоже покосился на монашка.

— Охота ли в костер падать на гибель неминучую? — не смолчал и Оборван. — А может, это души человеческие, а? Что скажешь, монах? Возможно ли, что душа уйдет из тела, а потом как снежинка вернется на землю опять?

— Возможно, — уверенно подтвердил монашек.

— Ка-а-ак? — выдохнули единым вздохом все, сидевшие у костра.

— Святой Андрей, юродивый ради Христа, в течение целых двух седмиц пребывал в созерцании невидимого мира, а затем вернулся на землю. Вернулся и рассказал своему сотаиннику иерею Никифору о своем дивном видении. Рассказал, что видел себя в раю прекрасном и удивительном. Восхищаясь духом, размышлял: что это? Знал, что живет в Царьграде, а как очутился там, не может понять. Видел он себя облаченным в светлое одеяние, как бы сотканное из молний, венец был на голове его, сплетенный из великих цветов, и был он опоясан поясом царским. Радуясь этой красоте, дивясь умом и сердцем несказанному благолепию, он ходил и веселился. Там были многие сады с высокими деревьями, они колебались вершинами и ублажали зрение, от ветвей же исходило сладкое благоухание, сладкое и тонкое… Одни из деревьев непрестанно цвели. Другие были украшены златовидными листьями. Иные имели на себе различные плоды редкостной красоты и приятности. Невозможно те дерева уподобить никакому дереву земному, потому как Божья рука, а не человеческая насадила их. Птиц в этих садах было бесчисленное множество. Иные со златовидными крыльями, другие белые, как снег, а иные разнообразно изукрашенные. Они сидели на ветвях, и от пения их Андрей не помнил себя, так радовалось его сердце, казалось, гласы их достигают до самой высоты небес. Стояли те прекрасные сады рядами, как бы полк напротив полка. В то время когда Андрей ходил между ними в веселии сердца, увидел он реку великую, текущую посреди них и напояющую их. На другом берегу реки был виноградник, у которого листья украшены златыми листьями и златыми гроздьями. Дышали там со всех сторон ветры тихие и благоуханные. От их дыхания колебались сады и производили дивный шум листьями своими…

Бледное узкое лицо монашка порозовело то ли от близости костра, то ли от душевного воспламенения. Он говорил столь увлеченно и самозабвенно, что не заметил, как оказался в плотном кольце слушателей.

Кто-то сзади из-за темных кустов крикнул:

— Громче сказывай, нам не слыхать!

Монашек прокашлялся:

— Святой Андрей был восхищен не только в рай, но, как апостол Павел, даже и до третьего неба поднялся, превыше небесной тверди. И захотелось ему увидеть Госпожу Пресвятую Богородицу. Но только помыслил он об этом, некий муж светлый, как облако и носящий крест, сказал: «Не время! Должно тебе возвращаться, откуда пришел!» — и святой Андрей очутился снова на земле. Он был как бы без плоти, потому что не чувствовал ее. А еще он говорил иерею Никифору, что видел устроение горних обителей и жителей их бесплотных, чего не может представить себе человек, пригвожденный к земле, не обновленный и не воспитанный Духом Святым, а потому неспособный проникнуть в таинство будущего века.

Монашек обвел слушающих взглядом, в котором угадывался требовательный, взыскующий вопрос: веришь ли, что это истина?

— Значит, правда? — нарушил тишину громким вскриком молодой кашевар Бровач. Усовестившись своей горячности, попросил монашка: — Слышь, рассказать тебе про отца моего? Как умирал он? Мы думали, он умер, а хвать, не умер он вовсе… Отец у меня бортником был, древолазцем. Один раз сорвался, сучок под ним обломился. Бездыханным домой привезли. Уж мы и попа позвали, он отпевать начал, а отец-то и поднимается! Мы сами все так и обмерли!.. А он и спрашивает, серчая: чего это, мол, вы делаете со мной, пошто тут поп? Уж опосля, когда все успокоилось, он и сказывает, что пока он мертв был, несли его бесы, духи лукавые и приговаривали: наш он, наш! Ангел-хранитель, юнош светоносный, хотел отнять его у бесов, как отец мой благочестив и боголюбив был, да не успел. Раздались в это время с неба слова громогласные, такие же, как святой Андрей слыхал: не время! — тут же отец и сверзился с высоты небесной и оказался на лавке в нашей избе лежащим. Но только ведь мы все время были с ним, никуда он не отлучался! Значит, что же выходит: это одна лишь душа его возносилась?

— А муринов он там не встречал? Слышь, Бровач, муринов? — влез мраморщик, к неудовольствию других слушателей.

— Муринов, нет, не видал, токмо духов лукавых, сиречь бесов.

— А может, видал, да забыл? У нас в Еремкине баба одна утром померла, а к вечеру ожила, так сказывала, что у нее душа тоже с телом разлучалась, лица видала, каких никогда не видывала, глаголы слыхала, каких никогда не слыхивала. И много муринов, эфиопов с лицами темными, будто сажа али смола, а глаза стреляют, как уголья из костра каленые.

— Нет, отец ничего эдакого не видел, одни бесы толклись, хотели его в тартарары унесть.

— Но ты все-таки порасспроси его, может, вспомнит про муринов-то?

Бровач, уже не слушая надоедливого мраморщика, закончил приглушенным голосом:

— Летошний год батюшка мой вдругорядь расшибся, когда колодец рыли. Я ждал, опять вернется, но пришла его смерть уже окончательная.

— Успенье, — обронил монашек.

Бровач задумчиво помолчал и согласился:

— Ну да, это так, успение.

И все, сидевшие у костра, шевельнулись. Животворный дух веры каждому из них помогал облегчить истому трудного ожидания и неизвестности. Успение — это не смерть, а засыпание. Матерь Божия, умершая не добровольно, как Ее Сын, но по естеству Своей смертной человеческой природы, неотделимой от нашего падшего мира, не осталась во власти смерти, была восхищена Богом в Небесное Царство в полноте ее духовного и плотского бытия. С той поры и поныне каждый верующий слышит на всенощной слова Ее благодарения Богу:

— Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Бозе Спасе Моем.

Владыка Кирилл появился в праздничной нарядной епитрахили, низанной жемчугом по вишневому бархату. Воздев руки к небу, исторгнул из самого сердца:

— Осанна! Спаси и сохрани, Господи!

Подходивших под благословение оделял просфорами, кои прислал с Луготою поп из Городка Холопьего.

— Надлежит спрятать себя, — говорил владыка, — приготовить к смерти внезапной, ратной кончине. Да не оставит вас бодрость и мужество. Обиды друг другу простите немедля, грехи исповедуйте, — повторял, торопливо крестя воинов. — Сказано Господом: в чем застану, в том и сужу.

— Вдадыко, я в Григорьевском монастыре небрежением книгу исчернил, — признался Лугота. — Книгохранитель: кто, мол, это? А я смолчал. Он за меня руган был настоятелем премного.

— Небоязнью нынче на битве исправишь проступок свой, — чуть заметно улыбнувшись, сказал Кирилл. — А хранитель тебя, поди, уж давно простил. Думаешь, он не догадался тогда, кто это напроказил? Но ты ведь раскаялся, правда? — Он положил руку на голову Луготе. — Пощади, Боже, наследие Твое! Прегрешения наши все прости! Аще не имаши греха, аще и тьмами меч острится на тебя, но избавит тя Бог.

Иные молча истово крестились, иные молились громко, во весь голос взывая к небу:

— Избави нас видимых и невидимых враг!

— Скончав число настоящих мирских лет, позволено человеку отойти в обетованную землю живых, там все красно, благо, все добро, ничего нет супротивного, нет труда телесного или мысленного, но всегда и без конца тихий покой. С нами Бог, и Он призывает! — закончил епископ. — Уповаем на Попечительницу душ восходящих сраженных.

Лекарь тут же, на снегу, перебирал и укладывал в короб свои снадобья: длинные полосы из старых выношенных рубах, чтоб перевязывать раны, мешочки с порошком из сухой медуницы, чтоб засыпать их, яичное масло — кашицу из растертых и прокаленных желтков, чтоб мазать ожоги.

Губорван мрачно наблюдал за всем этим.

— Брови нависли, дума на мысли? — пошутил, проходя мимо, владыка. — Что хмуришься? Как звать-то тебя?

— Мироном, — удивленно помолчав, откликнулся тот.

— Ну-тка, Мирон, повторяй за мной!.. Ангел Божий, хранителю мой святый, данный мне от Господа с небеси для сохранения меня, прилежно молю тебя, ты меня сегодня просвети и от всякого зла сохрани, настави на добрые дела и на путь спасения направь. Аминь!

Мирон, исказив, как от боли, лицо, с трудом перекрестился.

— Рука будто пудовая, владыка. Не помню уж, когда крестное знамение на себя клал. — И добавил тихо, полуотвернувшись: — Из самых глубин грехов моих к Тебе, Господи, взываю.

Владыка благословил его:

— Молись всегда. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Знаешь?

— Знаю… Яко исчезает дым да исчезнут…

— Молись, — повторил епископ, отходя от него.

— А ты, Лугота, что унылый, по подобию моему? — обратился к юноше Мирон. — Не обижайся на злоязычие мое, что над Ульяницею твоей посмеивался, мол, она маленька да морглива. Это у меня самого сердце похотию было уязвлено, смолоду обуян ею. Простишь?

— Сон тяжкий мне привиделся, — сказал Лугота.

— Ну-ка?

— Будто сидит с нею некий дивный собою муж, и пьет она с ним, а он начинает играть с нею бесстыдно. Ульяница же, по ланите его игриво ударив, встала и, обняв его, в шею лобызать начала.

— Пустое! — убежденно воскликнул Губорван. — Пустой сон! Уж я-то во снах понимаю. Это пустой сон ты сбредил. Дух мрачен гони, а яростию ратной укрепляйся! Не до поросят свинье, когда самое палят.

— Уж скорей бы! — тоскливо оглянулся Лугота.

— Поспеем! Чай, не к обедне опаздываем!

— Да и то! Говорю одно, а думаю иное: хоть бы еще часок не начиналось!

— А мерина моего звали Катай, — скорбно сообщил Леонтий монашку. — Забыть его никак не могу. Собою сер, а грива налево с отметом.

— Мне великий князь Константин Всеволодович в восемнадцатом году икону заказал Богоматери для Успенского собора в Ярославле, — задумчиво говорил монашек о своем. — Не знаю, уцелела иль нет? Великая панагия называется. Цвета я взял одинаковы: золото и киноварь, серебро и киноварь, охра, белый, — все цвета величия. А синий и зеленый — символы смирения — покрыл я золотыми проблесками, умалил их обширностию алых оттенков. Даже епископу Симону тогда понравилось. И в том же году написал я еще Оранту Ярославскую в память победы на Липице.

— Так ты такой же старый, как я? — поразился Леонтий.

— А ты думал, младень? — посмеялся монашек. — При каше скорее старишься. А когда постишься много, время медленно идет. Ну, что, Леонтий?.. Зрю меч и Небу себя поручаю. Чаю смерть и бессмертие помышляю? Так ли? Храни тебя Господь!

— И тебя тоже, — вмале прослезился Леонтий. — Люди-то кругом как и хороши кажутся перед смертью. Как мы могли злобиться и взыскивать друг на друге? Ты скажи, отчего монахи светлы и не вздорны?

— А мы о смерти кажин день помышляем. Ну, брат, не страшись. Может, еще уцелеем?

Обнялись.

Оружие все еще продолжали раздавать с возов: бронь, сулицы, ножи — засапожники пятивершковые, рогатины. Знаменосцы разбирали стяги и знамена, трубачи — сурны, рога и трубы.

Ратники еще и еще затачивали наконечники стрел и копий, десятники выдавали железные булавы и кистени, бляхами утяжеленные, литые булавы с шипами, а ино булавы — шестоперы.

Святослав с сыном надели шлемы с личинами — железными забралами, для защиты щек и затылка к шлемам прикрепили, помогая друг другу, кольчужные сетки, застегнутые пряжками у шеи.

— Митрий, у тебя подковы ледоходные?

— Так, батюшка.

Был Дмитрий все утро замкнут и сумрачен.

Святослав жалел его: не отдохнувши, сразу опять в бой.

— Шпоры-то шипастые надел? — заботился как отец.

— Да, тяжелые. — Дмитрий был краток и не разговорчив.

— Нож у тебя есть?

— Наваренный. Хороший.

— Митя, а что ж ты не сказал дяде, как сын-то его младший погиб? — несмело напомнил Святослав.

— А зачем? Ему легше, что ль, станет? Живы будем, после битвы скажу.

— Помолиться бы о нем. Сорока-то ден нет еще?

— Кто остался жив после пожара, тот помолится обо всех.

— А остался ли кто?

— Откуль мне знать! — равнодушно ответил Дмитрий.

Досада распирала его, но приходилось это скрывать.

Так получилось, не хватило времени с батюшкой сговориться, чтоб утечь отсюда подалее. Теперь лишь бы уцелеть и в плен не попасть. Эта мысль только и занимала. Он ее не высказывал, но про себя знал: всю хитрость приложу, чтоб из боя невредиму вырваться. Неуж мое сильное, хотя и усталое тело того достойно, чтоб вран его расклевал, как труп молодого Владимира? Никогда не забыть, как татары, хекая, его на куски разрубали.

Как не считал себя Дмитрий предателем, убегая из осажденного города, так теперь он не ощущал себя трусом: просто непреодолимо велико было его отвращение к смерти, к тому безобразному, стылому, бесчувственному, что остается после нее. Быль, как смола, а небыль, как вода. Но кто разберется в были и небыли после той битвы, какая сегодня начнется? Все смешается, переплетется, и некому будет расплетать.

Что дело плохо кончится, Дмитрий был уверен до глубины души. Раздражало, что отец не понимает сей неотвратимости, заботится о шпорах, о подковах. Будто это спасти может!

«Прощай, батюшка, вряд ли еще свидимся», — мысленно сказал Дмитрий, улыбкой отвечая на ободряющую улыбку отца.

— Мечи голы брать! — велели сотники.

И десятники подхватывали:

— Мечи наги!

Мечники молча выхватывали оружие, бросали ножны наземь: больше не понадобятся — иль убиту быть, иль победить! — тогда и меч заново точить, и ножны ему ладить.

Кажется, единственный человек, который незаметно наблюдал за Дмитрием и понимал его состояние, был епископ Кирилл. Не мужская та душа, ежели расслаблена бывает печальными сиими напастями, думал он. Пожалуй, еще опять уцелеет, пожалуй, еще и схиму примет, но знал бы, на какие муки совести тайные себя обречет! Вот и говори, что воля человеческая с умыслом Божиим борется. Она, конечно, борется часто, только всегда к невыгоде человеческой.

Воины все продолжали подходить под благословение. Кладя на них крестные знамения, Кирилл говорил им словами Христа, усиливая свой и без того звонкий голос, чтоб слышно было всем:

— Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек, но вода, которую Я дам ему, соделается в нем источником, текущим в жизнь вечную.

Он обнимал глазами в последний раз леса в осыпающихся снегах, предутреннее небо, лица людей в выстраивающихся рядах и думал, почему на его веку самые кровавые битвы происходили на реках: Липица, Калка, теперь вот Сить?.. Не каждая ли речка, ручей, всякая вода текущая суть сила живая, съединение могутства земного и небесного? Земля рождает, ложе в себе дает, небо питает, одухотворяет, как отец и мать единствуют в своем дитяти.

Кони все вдруг взоржали. Их тревожный и жалобный глас полился по рядам, по полкам.

— Не меня ль приветствуют? — пошутил Жирослав Михайлович, выезжая рядом с великим князем на караковом нарядном жеребце. Станом жеребец был вороной, а пахи и ноги с гнедым просветом.

Сразу же к ним бросился лекарь:

— Боярину ростовскому от застарелых кровоточных причин на лошади сидеть немочно.

— Это который вчера у Василька пьянствовал? — глянул искоса и насмешливо Юрий Всеволодович. — А брашно обильное, меды крепкие ему не во вред?

— Князь, до тебя дружинник один добивается с самого вечера, — перебил воевода.

— Кто таков?

— Иван Спячей зовут. Коломенский. Слово хочет сказать заветное.

— Про что слово? — рассеянно переспросил Юрий Всеволодович, оглядывая гудящий, весь в движении стан. Ведь вчера лишь сидели, укрывшись, мерзлы, недвижны! Сейчас же стройно и деловито каждый к своему месту гнездится. В лицах — решимость и незаметно смятения.

— Слово про Коломну и Владимир, — гудел возле уха воевода.

— После. Я уже все знаю.

— Когда после-то? — с досадой брякнул Жирослав Михайлович.

— После битвы скажет.

— Н-ну… если жив будет, то скажет, — согласился воевода.

— Как наш Дорофей Федорович?

— Дорож-то? Лежит, в однодышку дышит, — с горькой надсадой сказал Жирослав.

— Отправить бы его в Городок иль в Рыбаньск.

— Как я его отправлю? Он же сказал, татаре всюду!

Подъехал князь Святослав с бледным, воротящим лицо Дмитрием, открыл было рот что-то сказать, но, словно догадавшись, о чем он хочет говорить, Юрий Всеволодович опередил его, прошептал ему на ухо угрожающе:

— Если побежишь, как тогда, на Липице, я тебя собственноручно придушу, хоть ты и брат мне, а я не Глеб Рязанский.

Отец с сыном молча, оскорбленно поворотили коней.

Больше всего тревожило Юрия Всеволодовича то, что не вернулись лазутчики воеводы Дорожа. Дорофей Федорович и сам беспокоился безмерно, но подняться у него не было сил.

Жирослав Михайлович полез на сторожевую вышку, сооруженную на высоченной сосне и невидимую в густой кроне, долго молча всматривался в даль, наконец сообщил вниз с облегчением:

— Слава Тебе, Господи, идут! — И тут же голос его стал тревожным: — И татарове, никак, за ними? Верно!.. Догоняют! Но не застали врасплох наших ратничков… Разворачиваются… Счас…

Юрий Всеволодович, хоть и был чреват, по лестнице взобрался проворно и безнатужно. Глянул сверху на стан — словно разворошенный муравейник. Копошатся, двигаются друг за другом и навстречу друг другу без всякого видимого смысла и порядка. Однако прямо на глазах образуются ровные и слегка колышущиеся квадраты — десятки, сотни. Живых квадратов все больше, они сгущаются, становятся все чернее и все подвижнее. Вдоль реки перед полками носятся всадники.

— Княже, туда погляди! — позвал воевода.

За Ситью, в трех-четырех поприщах между редко разбросанных берез шла конная рубка. Всадники кружились, увертывались от ударов, подставляли щиты. Разобраться, где свои, где чужие, невозможно, только просверки мечей над головами да разноцветные гривы вскидывающихся в испуге на дыбки коней. Потерявшие всадников лошади отбегали в сторону от опасной сечи, трясли головами.

Снежное поле все гуще пятнали тела побитых, бугорки потерянных щитов и шеломов.

— Ур-р-ра-гах! — донесся чуждый гул.

Черная лавина покатилась к Сити.

Юрий Всеволодович прикинул: татары смяли русских. Но это конечно же лишь малая часть сторожевого полка Дорожа.

Поняли это и занимавшие передние ряды владимирские лучники.

Пождав, пока татарская конница приблизилась на один перелет, пустили тучу стрел.

Татары сразу же развернулись и, оставив на берегу нескольких убитых, ускакали.

— Как мы их! — радовался, сияя всем юным конопатым лицом, Лугота.

Вышли из своего шатра Константиновичи.

— Ну, что, за наших детей, братья? — негромко сказал Василько.

— Прости, что вчера речи против твоего смысла говорил, — повинился младший Владимир.

— Прощай? — коротко взглянул старший.

Еще раз все трое посмотрели друг на друга, вскинулись в седла.

Лошади задирали головы, повинуясь всадникам, послушно устанавливались в ряды.

Выдвинулся перед ними великий князь. Челом суров, очи набрякли темными окружьями в морщинах. Шелом держал в руке, волосы слабо шевелил утренний ветер. Посмотрел продолжительно.

— Погибнуть аль живу быти? Но — победить! Лучше живу быти. С Богом! — И надел шелом, сразу засиявший изо всех.

Многие поспешно еще раз перекрестились. Иные шевелили губами, творя молитву.

— Ставьте стяги! — негромко велел Юрий Всеволодович.

Это означало строиться всем конникам и пешцам. Это означало готовиться к бою.

Сразу же завыли рога и трубы.

Меднорудые кроны сосен, пронизанные утренним светом, отливали то голубизной неба, то золотом восходящего солнца. Разгоревшаяся заря окатила розовым светом снега. Само солнце поднималось над бором багровое, воспаленное.

— Зарево! Пожар!

— Ништо! Заря столь жаркая.

— Не там! На закатную сторону погляди, куда светило западает!

Юрий Всеволодович оглянулся. Далекое зарево огня сгустило утреннюю дымку. Верхушки ближних деревьев пропали из виду.

— Никак, Езьск горит?

— Нет, подальше. Рыбаньск, должно.

Кроваво-красный всполох пучился, вздымался над мертвенно-немыми рекой и лесом.

Наконец огненный пузырь прорвался черными вихрями сразу в трех местах.

— Бежичи горят!

— И Городок!

— И Езьск пылает, братцы!

— Надо бечь на помощь, огонь гасить!

— Татаре, что ли, пожар-то вздули?

— Они, они! Везде — они! Все четыре погоста запалили. Вот-вот сюда будут.

— Охолонь! Не нагоняй страху. От погостов до нас десять поприщ. Успеем изготовиться!

Со стороны горящих погостов двигалось живое месиво из людей и лошадей. Шум, скрип, отдельные выкрики, но ни слова нельзя было разобрать…

Но вот долетело отчаянное:

— Татаре! Татаре!

Значит, верно, что это они пожар вздули. Не хотелось верить, что и в окрестных городках оказались татары. Именно в ту сторону Юрий Всеволодович намечал отход в случае поражения, именно для этого велел вырубить широкую просеку в лесу. А теперь ею воспользуются татары. И как они смогли все прознать, как успели обогнуть огромный лес и выйти с тыла? Они пока еще далеко, можно развернуть часть полков в их сторону…

Но нет! Даже если бы удалось вовремя оценить опасность, если бы удалось призвать всех князей, и не только Северо-Восточной Руси, но и Южной — того же Михаила Черниговского, можно было бы нанести больший урон пришельцам, но отбросить их не удалось бы все равно. Это смерч! Что им русские деревянные крепости, что им рвы и частоколы, если они прошли изгоном по Китаю, Средней Азии, Ирану, Кавказу, если перед ними не устояли и каменные, до их прихода казавшиеся неприступными крепости.

— Маячь! Ставить стяги! Уряжать полки! — понеслось тем временем от главного воеводы к тысяцким, сотским, десятским — по всей цепи и в глубь воинства. — Ставить стяги!

Жерди и слеги с воинскими хоругвями вздымались за линией рвов перед стеной соснового бора. Приглушенный шум голосов, переступ конских копыт, звяк мечей и щитов, беготня, окрики тысяцких и сотников. Опытных воинов прохватывал внутренний холодок, каждому уже метилась кровавая сеча.

— Ну, что, ратнички, потрудимся? — взывал Жирослав Михайлович, объезжая строй.

— Потрудимся, как Бог есть!

— Готовьтесь, ратнички, труд предстоит славный!

Это уж так: труд для русичей и подвиг ратный, и все, что с работой или ратью связано — заботы и страдания, печаль и горе, боль от ран и язв, недуги и болезни — все-все труд, все, что трудно.

Юрий Всеволодович вместе с главным воеводой объехал всех тысяцких и сотских военачальников. Все на местах, все готовы к битве, один взрачнее и дюжее другого, в полном порядке воинского убранства.

Много ратников бывалых, не раз ходивших с великим князем в походы. Только прежние рати не такими были: победа давала добычу — оружие, дорогие доспехи, пленников-рабов. Уж так велось испокон века повсюду: война — грабительство. А сейчас, даже в случае победы, не будет никакой поживы — ни добра, ни рабов, ни красных женок. Да и татары, надо думать, не рассчитывают на добычу, как рассчитывали, когда брали города, и они пришли в глухую лесную сторону на смерть или на одну лишь славу.

Жирослав Михайлович сразу же распорядился выслать по всей линии обороны — от погоста Бежичи до устья Сити — мелкие отряды лазутчиков. А к оставшимся в живых людям Дорожа выслал подкрепление.

Юрий Всеволодович одобрил это скорое решение и порадовался, что не ошибся в своем главном воеводе. Грузен, не молод, с одутловатым лицом, но стати не утратил. Выше всех ростом, латы облегают его плотно, выглядел Жирослав Михайлович будто бочка, однако подвижности его и сноровке и молодые позавидуют. Ни на кого не подымал начальственного голоса, но замечал все главные упущения и указывал на них строго, взыскивал беспощадно. Помощники и гонцы были у него понятливые и расторопные.

— Подлинно стратег! — похвалил его Юрий Всеволодович.

Не обманул надежд и главный боярин Василька Жидислав, худощавый и подтянутый, что тетива жильная. Он сумел быстро и справедливо, не вызвав ни у кого ни ропота, ни нареканий, раздать пешим ратникам оружие и броню, определить каждому свое место.

Старый дружинник Якум с красным от мороза лицом и черной с редкими серебряными нитями бородой находился при великом князе безотлучно, все распоряжения понимал с полуслова. Еще только собрался Юрий Всеволодович верхоконных дружинников предупредить, чтоб не вздумали гнаться за татарами, а Якум уж вскочил на снежный взлобок берега, перекрыл горячим головам путь:

— Они заманят вас туда, где у них главные силы. Или не слышали про их коварство?

Глеб Рязанский, невыспавшийся и похмельный, ходил хвостом за великим князем и канючил:

— Вели, Гюрги, дать мне меч! Не с укладным же ножиком мне драться?

— Будешь при мне толмачом. Ужо возьмем пленных, станешь их пытать.

Глеб в ответ взглянул вдруг остро и трезво, но смолчал.

Кашевары — старый Леонтий и молодой Бровач — тоже взялись за оружие, хотя Жирослав Михайлович и попенял им, что присмотр за котлами и варевом бросили.

Святослав не находил себе места, забыв обиду, все допытывался у брата, где ему быть да кем предводительствовать. Глядя на своего князя, и слуга его Проня чувствовал себя лишним.

Братаничи, все трое, во главе со старшим Василько и своими боярами быстро заняли отведенное им и их ратникам расположение в междуречье Сити и Мологи, там, где истоки обеих рек близко сходились к поросшему лесом взгорью.

Солнце только-только поднялось над еловым перелеском, как уж все полки заняли назначенные им места обороны.

Юрий Всеволодович на своем вороном Ветре начал смотр воинства.

На левом крыле стояли служилые люди, собранные из разных мест, но все обученные военному делу и почти все имевшие на себе бронь — проволочные кольчуги, пластинчатые латы или хоть самодельные из луба, обтянутого кожей, все это броненосное воинство — железные полки латников находилось под началом Жирослава Михайловича.

В середине располагалась пятитысячная пешая рать — простые вои, а за ней с боков — ударный верхоконный полк владимирцев.

Всю правую сторону прикрывали пешие и конные ратники братаничей — засадный, или затыльный, полк.

Замысел построения был такой: большой полк — чело, или перед, — это воеводы и два крыла, полки правой и левой руки, это княжеские дружины, а еще сторожевой полк, дающий знать главному о месте нахождения и передвижениях неприятеля. Запасная стража из лучших дружин называлась стена, а построение широкой стороной к противнику называлось пяток еще во времена похода Игоря Северского. Пяток очень любили применять новгородцы. Его крылья — княжеские дружины на конях, основание — копейщики, по бокам — лучники.

Все это Юрий Всеволодович хорошо знал, но знал также, что победу всегда решает численное превосходство, сила, мужество и умение владеть оружием. Не раз применял он эти военные правила: заманивание противника, обход, охват, окружение и — свежий полк из засады добивает. Все!

Но такого противника у великого князя еще не бывало.

За ночь все обметал пушистый ивень: стяги, копья, лошадиную сбрую.

— К теплу! — говорили вои.

— Знаменщикам развернуть знамена! — раздалось приказание полкам.

Утреннее солнце слепило зрение. Игольчатым строем воздвиглись пики, и тени их отразились на снегу. Другая, живая тень от дыхания множества людей и коней бежала по голубым сугробам.

Великий князь сощурил глаза:

— Твердость, выносливость, суровость — вы этим обладаете, — сказал он. — Отдайте же все это лучшее на последний подвиг ратной жизни. Укрепитесь храбростию и мужеством во имя отечества. С нами Бог и Пресвятая Богородица!

Вместе со служилыми воинами в строю находились городские и сельские ополченцы, которых наскоро научили уже здесь, в стане, стрелять из луков, рубить мечами прибрежный тальник, метать сулицы. Однако вид ополченцы имели прискорбный. Одеты по-разному, смотря по достатку: одни в заплатанных полушубках, другие в медвежьих или волчьих шкурах, но у всех одинаковое вооружение — рогатины, топоры, пики из суковатых жердей и луки, согнутые во время стояния и ожидания врага.

— Не на всех мечей хватило, — оправдывал вчерашних лыкодеров, бортников, смолокуров, земледельцев Жирослав. — А кому достался меч, тот не знает, что делать с ним до рати: то ли из рук не выпускать, то ли на плече носить. Лучше уж пусть с привычными рогатинами и лесными топорами воюют.

Юрий Всеволодович ничего на это не сказал. Да и что скажешь! Люди добровольно пришли к нему защищать свою родную землю и будут делать это, как умеют. А чтобы не оказались они при встрече с врагом уж очень беспомощными, прикрепили к ним опытных, бывалых ратников — лучников и копейщиков.

Бой начинают лучники — застрельный полк, а потом сражаются копейщики и мечники.

— Взять ножи засапожные, — наставлял ополченцев боярин Жидислав. — Бить сначала коня в шею али в глаз, потом татарина упавшего в спину, в подкрыльца. Это когда в рукопашную пойдем.

Конную дружину Василько отвел в засаду, а впереди ощетинилась копьями тысячная пешая рать. Все загодя надежно окопались, у каждого — красный щит, заостренный книзу, чтобы легче устанавливать его на земле или на снегу, все, как один, в металлических шлемах, в кольчатой или пластинчатой броне.

Проезжая вдоль строя, Юрий Всеволодович с облегчением отметил спокойствие и уверенность на обращенных к нему лицах ростовских воинов. Василько уже воздвиг на высоком шесте свой полковой стяг. Покачивались на ветру и стяги его братьев: на одном — лук к земле рогами, на другом — лук стоймя.

— Кня-азь? — позвал вкрадчивый голос.

Юрий Всеволодович оглянулся. Перед ним, покачиваясь, стоял полупьяный еще с ночи Бий-Кем.

— Я тебе не все сказал. Не хотел огорчать щедрого уруса. Мы за февраль попленили четырнадцать городов. Запоминай! — Широкая улыбка раздвинула опачканный засохлой блевотиной рот толмача. — Четырнадцать городов, кроме слобод и погостов: Ростов, Ярославль, Переяславль, Юрьев, Дмитров, Волок, Тверь, Торжок, Городец на Волге и Галич близ Костромы…

Юрий Всеволодович выхватил меч и яростным замахом снес смеющуюся всклокоченную голову в смоляных волосах.

Все близстоящие охнули общим радостно-злым стоном. Впервые на их глазах убили татарина. Вот он дымящийся, изливающийся кровью обрубок.

Начали?

Лучники взяли луки и наложили стрелы.

Конники двинулись втай, однако быстро разогнались, перескочили снежную загороду и вырвались на ровное место уже на рысях, ощетинившись копьями.

Татары стояли вдалеке плотно сбитыми кучами. Косматые лошадки поматывали головами, встряхивали гривами.

Беззвучным настилом, как по воздуху, летели русские отряды. Уже различимы сделались остроконечные шапки неподвижных врагов.

На ровном дыхании несли кони русских ратников.

Запрыгали на месте, вскидывая задами, коротконогие монгольские коняшки.

И вдруг разрезал утро дикий гортанный крик:

— И-и-и-а, ур-ур-ур…

И пошла, потлела тьмущая тьма навстречу.

Каждый из русских уже выбирал, намечал свою жертву, напрягая в руке копье, целил острие в узкий глаз, в разодранный воплем рот.

Лучники выпустили тучи поющих, повизгивающих стрел…

Глава восьмая. Битва

— Словно бы новый лес вырос там, куда ускакали потрепанные лучниками татары: длинная, так что и глазом ее враз не охватишь, черная волна катилась на Сить. Сколько же их? Тумен? Два? Три?

— Никак не меньше двадцати тысяч, — проронил Якум так, словно не в первый раз довелось ему видеть такое число конников, собранных в один строй.

Спокойствие его никого не обмануло. Ворохнулись в своих укрытиях лучники, закачались над головами копейщиков хищно поблескивающие на солнце отточенные железные наконечники, заколыхались стяги. Юрию Всеволодовичу показалось, что пешее воинство его готово дрогнуть и пуститься в бега.

— Ты скажи, валом валят! — дрожащим голосом пожаловался Губорван.

— Ниче… Они не знают про наши засеки, — сказал мраморщик.

— Да, да, засеки! — воскликнул обрадованно Губорван, и слово это спасительное покатилось по рядам.

Засеками, на которые ратники так надеялись, были скрытые под снегом бревна, елки, пни с сухими корнями, наваленные в беспорядке и непроходимые для конницы. Тянулись засеки не сплошной полосой, но прерывались там, где были болотистые подлески, по которым пройти можно лишь потайными тропками, а ступи рядом — уйдешь по уши в болотную пучину, не замерзающую и в январе.

— Счас, счас!

— Гляди, гляди, подходят…

Цепь всадников, не снижая скачи, вдруг разорвалась в нескольких местах. Наиболее ярые кони выскочили далеко вперед, и ни один всадник не упал, ни одна лошадь не споткнулась. Ликование защитников сменилось унынием и недоумением.

— Как же это?

— Неужели загодя проведали?

— Пусть проведали, но как по трясине-то проскочили?

— Заколодело, знать… Морозы-то стояли куда как хваткие.

— А они все пронюхали.

— Все они знают! И кто им сказал?

Юрий Всеволодович проскакал верхом вдоль рядов лучников, придержал коня возле своего багрового стяга с ликом Спасителя, крикнул срывающимся на морозе голосом:

— Маячьте!

Вестовщики, поднявшись во весь рост, стали передавать по цепи условные знаки движениями рук над головой.

Сразу же затрубили полковые карнаи, и звериный рык воинских труб покатился вправо и влево от великокняжеской ставки.

Услышали его, как видно, и татары. Их несокрушимый строй будто на стену наткнулся. Упал с седла один всадник, второй, третий…

В стане русских опять поднялось ликование:

— Не терпят нашей мусики!

— Шибче дудите, нетрог их, сыпятся!

А татарские всадники, и впрямь, сыпались на снег. Кони, хромая и припадая, разворачивались боком. Иные ложились. Шедшие следом спотыкались о них. Образовалась свалка.

— Что это с ними происходит? — недоумевал Юрий Всеволодович.

Другие военачальники тоже не понимали, в чем дело.

Первым сообразил Якум:

— Княже, да это же наши шипы — невидимки там… Ты же сам велел их выковать. А татары, похоже, не все знают — напоролись на них, вот и сыпятся.

Юрий Всеволодович тоже вспомнил, что в самом начале стояния на Сити, еще по малоснежью наказывал насыпать по берегу реки этих смертельных для лошадей трехконечных шипов, которые, как их ни брось, все одним острием обращены кверху. Насыпали, да не везде. Теперь запоздало сетовали:

— Эх, надо было весь берег усеять!

Татары потеряли не меньше двух сотен коней. Ряды их снова сомкнулись и продолжали по-прежнему катиться вперед с устрашающим гулом и топотом.

Но еще одна неожиданность подстерегала их.

Сить закована была в прочную ледяную броню. Но не случайно река получила такое название: издревле на Руси ситью называли и камыш, и тростник, и осоку, а там, где росли они, особенно в заливах на мелководье, лед рыхлый, непрочный. Каждый малец в здешних местах знает, что выходить на лед надо подальше от камыша.

А татары, и верно, не все знали.

Опять падения лошадей, раздосадованные крики, всхрапывание и ржанье, — видно, кони ноги поломали. Еще несколько десятков всадников выпало из строя. Опять детское ликование в стане русских.

Татары грозили им маленькими темными кулаками, собирали слетевшие шапки, прирезывали дергающихся лошадей, стаскивали с них седла и колчаны, еще полные стрел.

Но на этом случайные удачи для русских закончились. Татары сбились было на рысь, но, перестроившись, снова пошли во весь опор.

На скаку они выпустили несметное число стрел, от которых, казалось, и солнце померкло. Они мчались с ревом, подняв над головами мечи, мчались, презирая страх и чужую силу.

Юрий Всеволодович от своей ставки видел, что в то время, как головные сотни всадников достигли реки, замыкающие тысячи шли еще где-то там, за небоземом, и несть им преград!

У него не было строго продуманного замысла встречного боя. Да его и не могло быть без ясного знания соотношения сил. А те сведения, которыми он располагал, заставляли решительно отказаться от намерения вести единоборство в открытом поле.

Имея за плечами богатый и разнообразный ратный опыт, Юрий Всеволодович сейчас чувствовал себя так, как перед первым в своей жизни боевым походом — все внове, много непонятного, пугающего, непредсказуемого.

Еще со времен князя Святослава Киевского, сына Игоря и Ольги, до основания разорившего хазарское гнездовье триста лет назад, русские привыкли начинать войну, предупреждая противника: «Иду на вы!» После этого враждующие полки сходились в условленном месте в условленное время.

Татары же не только никого не предупредили, но лазутчика заслали Бий-Кема, чтоб он наврал и нагородил с три короба, дабы русских в заблуждение ввести и бдительность их усыпить.

Всякая схватка — со своими ли, с датчанами или немцами, с половцами или мордвой — начиналась обыкновенно с единоборства двух богатырей, после чего уж вступали в бой главные силы, которые бывали примерно равны.

Татары с равными себе в драку ни в коем случае не ввязывались, им нужно хотя бы двойное превосходство, а теперь стало ясно, что пришло их на Сить даже больше, чем можно было ожидать в этой непролазной глухомани.

Путь отступления через просеку к погостам перекрыт, за спиной дремучий лес, сквозь который коннице не пройти. Попытаться прорваться сквозь татарскую конницу к Волге — тоже верная гибель.

Оставалось только одно: вытянуться во всю длину укреплений и стоять спиной друг к другу, чтобы вести круговую оборону. А это как раз и претило больше всего: и сам Юрий Всеволодович, и соратники его привыкли вести только наступательную войну.

Также смущало и беспокоило уверение Глеба Рязанского, что татары не любят, когда противник собирает все силы вместе, стараются раздробить их на несколько частей, а потом порознь уничтожить. Теперь Юрий Всеволодович понял, что это правда, но оказалось, поздно: все воинство уже растянулось вдоль Сити от истока до устья. А надо бы ставить заслоны по глубине — один за другим в лесу и на болотах. Такое расположение было бы устойчивее и обладало бы большей ударной силой.

Великий князь досадовал на себя, но теперь приходилось надеяться лишь на то, что пехота должна приковать татар к местам, им неизвестным и невыгодным, а верхоконные дружины попытаются нанести разящие удары из засады.

Полагая, что татарские военачальники захотят взять в плен или уничтожить прежде всего его самого, Юрий Всеволодович надежно укрепил свою ставку, считая, что тут татарские всадники завязнут в рукопашной сшибке с пешцами, после чего конные полки Жирослава Михайловича будут бить их по левому крылу, а с правой стороны, обходя перелески и дубравы, незаметно подкрадутся дружины Василька и его братьев.

Казавшимся безупречными расчетам не суждено было сбыться. Татарская конница шла сплошной лавой по всей линии обороны.

Это было невиданно огромное воинство!

Главное же, у татар все было обдумано и испробовано заранее, а русским пришлось поступать наобум.

Первые сотни татар схлестнулись с укрывшимися за высокими щитами лучниками и копейщиками.

Голова неприятельского войска сразу же перестала продвигаться вперед, увязнув в рукопашной.

Сить в этом месте делала резкий изгиб. Не сумев прорваться через защиту, татарские всадники разделились надвое и стали охватывать излучину реки.

Левое их крыло накрыло то место, где находилась ставка великого князя.

Вот здесь-то как раз и были самые надежные укрепления.

Крыло переломилось. Всадники пошли вразброд.

Юрий Всеволодович дал знак стоявшей в засаде дружине, которая могла теперь воспользоваться временным превосходством в силе и окончательно расчленить крыло.

Рубка закипела с еще большим ожесточением.

Татары не ждали столь решительного нападения, прижались к сосновому бору, пытаясь остановить русских стрелами.

Дружинники на своих неутомленных конях, действуя кто мечом, кто копьем, уничтожили весь обособившийся отряд противника поголовно.

Справа же, за горбом водораздела, татары вклинились беспрепятственно.

Где же там Жирослав? Отчего медлит?

Тут примчался верхоконный гонец:

— Татаре по Мологе идут!

— Много их?

— Ой, князь! Словом не сказать! Главный воевода подмоги просит.

Поверить было невозможно, что враг такой же лавой, как здесь, смог обрушиться и на полки Жирослава Михайловича. Ведь раз идут по Мологе и требуется подмога, значит, не выдержал удара главный воевода? И значит, татары могут зайти теперь уже и с тыла?

А от Василька и гонца нет…

Погосты пылали с прежней силой. Только языки огня в черных сгустках дыма при свете солнца сделались не столь ярки, даже белесы.

Татар, похоже, вовсе не смутило неожиданное поражение в скоротечной рукопашной схватке. Словно не замечая понесенных потерь, оставляя раненых мучиться в предсмертных корчах, они обходили горб водораздела. Стало очевидно, что они хотят взять в кольцо ставку великого князя, чей алый стяг помогал им не уклониться в сторону в непривычном для них лесу.

Пешие лучники и копейщики, сохраняя боевой порядок, спокойно ждали врага — непрерывная цепь красных щитов и частокол взятых вверх железных копий.

Татары словно почувствовали, сколь неприступен отвердевший строй перед ними, перешли на рысь. Наверное, и им было страшно, потому что они, как споткнулись — с рыси перешли на уторопленный шаг, а потом и вовсе остановились, будто в раздумье. Ждали, не выскочат ли к ним конные дружинники, с которыми рубиться привычнее, не то что с зарывшимися в снег и закрывшимися длинными щитами отчаянными пешцами.

Юрий Всеволодович наблюдал за происходящим, сидя верхом на Ветре и в окружении трех мечников.

Одна стрела просвистела над его головой. Вторая обожгла ухо и за спиной вонзилась в ствол сосны, дрожа с тонким позвоном. От этого позвона засосало в животе, зноб прошелся по телу, вздыбил на затылке волосы.

Вот оно!

После краткого колебания татары под гул медных труб и удары бубнов снова двинулись вперед, выставив перед собой пики.

Русские ряды тоже шевельнулись. Но никто не побежал. Наоборот, многие смельчаки поднялись с луками и щитами.

Якум, вернувшийся с дружинниками после первой рукопашной рубки, соскочил с лошади, голосом и движениями рук заставил ее повалиться боком на снег. Послушная и обученная лошадь лежала, будто уснувшая.

Укрывшись за ней, Якум расчехлил лук, опробовал зазвеневшую тетиву.

Якум наложил и выпустил первую стрелу.

Она вспорола морозный воздух и канула где-то в строю татар.

После этого стрелы Якума полетели одна за другой. Три всадника почти одновременно опрокинулись навзничь. Двое рухнули в снег. Один зацепился за стремя, и обезумевшая лошадь поволокла его по серому льду Сити.

Не все еще воины успели колчаны расчехлить по примеру Якума, а он уже расстрелял все свои двадцать четыре стрелы до единой, после чего сбросил с себя тулупчик, оставшись в одной нательной кольчуге, голосом поднял лошадь и подвел ее к великокняжескому стягу.

— Княже, твой длинный меч хорош, но тяжел для долгой рати. Возьми мой. — Якум с хрустом выдернул из ножен свой знаменитый харалужный меч, отобранный когда-то у половецкого хана, протянул Юрию Всеволодовичу. — А твой давай мне, поменяемся на счастье и удачу.

Подняв над головой княжеский, с рукоятью на полторы руки меч, Якум ринулся прямо в гущу врагов, будто решил, что уж достаточно ему самому жить и теперь остается одно — забрать как можно больше татарских жизней.

— Постой! — пытался остановить его Юрий Всеволодович.

Но Якум не слышал или не хотел слышать. Он врубился в чужие ряды, бросил поводья, взял меч сразу двумя руками и принялся размахивать им без останову и роздыху, не разбирая, где кони, где люди.

Много врагов порубил он. Никто не смог одолеть его в рукопашной. Но тучи стрел накрыли Якума. Иные застревали в мелких кольцах его кольчуги. Иные же были смертельны. Каждая из множества была смертельна.

Он упал на укрытый снегом защитный вал. Кровь струями стекала по кольчуге на длинную, до колен рубаху с вышивкой по подолу — последней памятью о жене, умерщвленной вместе с детьми во Владимире. Якум еще пытался подняться, но лишь царапал пальцами жесткий, не тающий в руке снег.

Своим порывом Якум увлек находившихся в некоем оцепенении всадников. Каждый ощутил в своей душе не только отвагу и решимость, но неодолимую ярость, которая заставляет человека драться до конца, не помышляя о смерти, даже не испытывая боли от ран, ударов и ссадин.

Навострив луки, пешцы выпятили убийственный вихрь стрел. Они вырвали из седел сотни всадников. Задние скакали через упавших, втаптывали в снег мертвых и раненых.

Новый град стрел из-за красных щитов хлестанул татар, продолжавших рваться вперед с остервенением самоубийц. Неся огромные потери, со стонами и вскриками, они все-таки доскакали до передней линии обороны, смяли лучников, однако застряли в частоколе копий.

Но и ряд копейщиков они прорвали, грудя лошадей и тела.

Дальше на их пути встали сицкари с топорами, насаженными на длинные древки.

Смяли, порубили и сицкарей тоже.

Юрий Всеволодович повернулся к дружине, одним взглядом схватил бледные, напряженные лица.

— За мной! — Он поднял меч и сжал стременами бока Ветра. Тот рванулся вскачь.

— Впере-ед! — раздался рев дружинников.

Тысяча всадников-владимирцев по зову великого князя устремилась на татар воющей разъяренной лавой.

Набирая разгон, ощетинившись копьями, ударили по неоправившимся после боя с пешцами всадникам. Их строй колыхнулся изломанной волной, изготавливаясь для встречного боя. Выхватив луки, они очернили небо тучами стрел, но сделали это лишь для острастки, урона дружинникам не нанесли.

Сошлись ближе — и стрелы стеганули уже с убойной силой. Они отскакивали от щитов и броней, впивались в конские шеи, в лица воинов, поражали насмерть. Едва ли не каждый второй дружинник вывалился из седла или грохнулся вместе с лошадью.

Наконец сошлись грудь в грудь…

В тугом водовороте смерти, в лязге мечей, ржании лошадей, криках боли и ненависти не понять было, где свои, где чужие.

Свалка кипела, пузырилась кровью, отнимала дыхание смрадом испражнений, которые не могли удержать умирающие и по которым скользили кони.

Прямо перед Юрием Всеволодовичем возник татарин на горбоносой лошади, приготовился к встрече с великим князем русским. Сам поджарый, сухой, на голове лисья шапка с хвостами и когтистыми лапами, а в ухе серьга.

Как завороженный, Юрий Всеволодович смотрел из-под кольчатой прильбицы шлема на эту серьгу: Бий-Кем говорил, что татары украшений не носят, так нешто это русский или половец? Вздорная мысль лишь миг один его занимала, но едва не стоила ему жизни.

Татарин первый успел нанести удар, но, к счастью, он пришелся по шелому вскользь.

Кто-то из ближних мечников ткнул татарина под ребра, и тот свалился под брюхо своей лошади.

Высверки мечей, звериные хрипы — омут битвы разрастался, ширился, все глубже затягивая в себя Юрия Всеволодовича: спутанные конские гривы, налитые кровью агатовые глаза лошадей, всхрапывающие красные ноздри, — все металось перед ним, как в бредовом сне. Плоские, словно без глаз и носов лица, разверстые вонючие рты, едкий запах пота, лязги железа о железо — все смешалось в адском зловещем вареве.

Взмах кривого меча перед лицом — увернулся!

Посунуто прямо к груди копье — успел заслониться щитом!

Сам взмахнул прикладистым харалужным мечом Якума — узкие глаза врага сразу округлились от страха ли, от злобы ли…

Хруст!.. Это он проткнул татарина, но сам налетел на железный крюк, которым его выдернули из седла.

Юрий Всеволодович тяжело обрушился вниз. Даже молодая березка переломилась от удара его тела. Он успел уклониться от копыт. Не выпуская из рук ременного повода, поднялся и вскочил снова в седло.

Рядом увидел Луготу, понял, кому обязан жизнью. Кивнул ему благодарно, но Лугота не увидел. Его уже отнесло далеко.

И снова треск ломающихся копий, скрежет железа, крики ярости и отчаяния, предсмертные стоны и визг лошадей, получивших ранения в горло.

Неожиданно к этим звукам добавились новые: рокот бубнов, завывание дудок, басовитый рев труб — это татарские военачальники решили подбодрить своих всадников. Однако такая затея не помогла им.

Верно выбранный и хорошо выполненный порядок ввода в бой ратников, когда пешие лучники и копейщики значительно обескровили вражескую конницу, ратное умение и отвага владимирских дружинников, вступивших в битву из засады в самый выгодный миг, в конце концов увенчались победой.

Татары бились умело, ни один не побежал с поля боя, ни один не попросил пощады — все полегли в излучине Сити.

Среди мертвых тел и полуживых людей свои и чужие раненые истекали кровью, ошеломленные, иные без рук, иные с перебитыми ногами, ползали по красному снегу, стоная, пытаясь остановить кровотечение. Слышались мольбы, взывания о помощи, проклятья на разных языках.

— Брат, неужто мы их одолели? — радостно и растерянно повторял Святослав.

Глеб Рязанский, которому перед боем так и не дали оружия, сейчас разжился сразу тремя мечами и со знанием дела выбирал из них тот, который побывал в сече и не затупел, остался без зазубрин и щербин.

Юрий Всеволодович велел трубить сбор дружины возле ставки, где неколебимо стоял его стяг.

Вести коней к ставке надо было через тот безлесый берег, на котором только что шла сеча. В горячке битвы не замечали мертвых и раненых, однако сейчас идти по залитому кровью и устланному трупами и корчащимися в последних муках берегу было жутко — слишком явна и страшна смерть, даже и кони отворачивали морды.

Солнце только-только поднялось над елями, все еще клубился дым пожарища над погостами, а уж половина владимирской тысячи полегла. Потери среди пешцов были и того больше.

От Василька по-прежнему не было вестей, а по отдаленному гулу можно было понять, что идет в Шеренском лесу яростная схватка.

Юрий Всеволодович решил идти на помощь своим сыновцам, повел свою тысячу, вернее, то, что осталось от нее, под прикрытием тянувшегося вдоль Сити соснового бора. Шли на рысях, стараясь не шуметь.

— Стойте! Погодите! — послышался позади крик.

Всадник с копьем и в доспехах с трудом одолел небольшой подъем. Видно было, что конь его обезножел, запалился так, что вряд ли и выживет.

— Главный воевода подмоги просит!

— Что так? — остановился Юрий Всеволодович. — Я ведь уже посылал ему подкрепление, да у него и своих пять тысяч.

— Теперь и полтысячи нет, а татар — глазом не окинешь, страсть как много.

— Первый вестоноша от Жирослава сказывал, что татары по Мологе шли.

— Шли. Но мы их удерживали, покуда не пришло еще два тумена с главным своим ханом.

— С Батыем?

— Нет. Но тоже на буки начинается…

— Бурундай?

— Во-во, он самый. Через толмача выспрашивал, где великий князь. А мы не сказывали.

— Где же сам Жирослав?

— Тута. Вон, за мной следом идет.

— Ранен?

— В плечо. С ним и остатки ратников.

— Бурундай следом?

— Нет. Мы их обманули. Пошли сперва по льду, а потом нырнули в лес и напрямик к тебе.

Юрий Всеволодович велел трубить сбор успевшим ускакать вперед дружинникам и приказал:

— Копья назад!

Дружинники выученно и споро с дробным перестуком развернули коней.

Все рассуждения о наиболее выгодном расположении полков и возможных перестановках их применительно к складывающимся условиям боя оказались ненужными. Не раз на военных советах прикидывали: татары на силу не пойдут, не станут лезть на укрепления. Ан нет, изменили они своему обыкновению — пошли всей силой. Теперь понятно, почему решились: хорошо выведали, что русское воинство меньше раз в десять, такое превосходство они и использовали.

Юрию Всеволодовичу ясно стало, что теперь, какой ты ни будь стратег, ничего уж не придумаешь, осталось только одно-единственное решение: просто драться, и если не победить, то хотя бы подороже продать свою жизнь.

С решимостью отчаяния врезался Юрий Всеволодович в кучу всадников.

Сильный и выученный конь Ветер подчинялся легкому движению повода, который Юрий Всеволодович держал в левой руке, а правой орудовал мечом. Сам ли Ветер так решил или всадник непроизвольно послал резко влево, но оказался Юрий Всеволодович на миг в стороне от схватки и увидел, что перед ним уж не кучка врагов, а непробиваемая стена. Но словно бы он и выпал на время из рубки, которая складывалась теперь из многих разрозненных поединков.

Лугота, гибкий и увертливый, умудрялся и от стрел уклоняться, и в единоборства храбро вступать. Судьба благоволила ему, знать, невеста его поповна Ульяница крепко молилась за него. Но все же и молод излиха был он, уверовал в свою звезду, ничего, кроме удачи, не ждал, однако же наступил предел его счастливого везения.

Соскакивая с павшего под ним коня, Лугота зацепился за сучок дерева распахнутой полой длинного кожуха и неловко завалился на бок, прямо на свой вставший острием вверх меч. Повернулся, встал на четвереньках — кровь выбилась ключом, плеснула в ствол березы так, что брызги брусьяные отлетели на лицо Луготы. Он попытался подняться на ноги, но не удержался и снова опустился на снег. Удивился своей слабости, не поверил в нее и еще раз поднялся, зажимая рукой рану. Вдруг сразу обессилел, упал плашмя на залитый кровью и ископыченный снег.

— Все? — выдохнул омертвевшими губами.

— А чтобочка скажу, Лугота? — прошептала Ульяница, приникая к нему лицом.

— Грибков хочу! — прошептал он уже с остановившимися глазами.

Епископ Кирилл, безбоязненно и невредимо находившийся в самой гуще битвы, наклонился над ним и, закрывая ему веки, прошептал, крестя:

— Да будет женитва твоя светла. Радуйся, чадо, пути незаблудному.

И под Губорваном пала лошадь. Спешившись, он начал пятиться назад от наседавшего прямо на него всадника. Успел выпустить стрелу, которая угодила коню в горло. Тот с разбегу грохнулся грудью на снег, перевернулся, взлягивая ногами, затем увалился на бок в смертельных судорогах. Но всадник вовремя соскочил и, как будто ничего не произошло, пешком продолжал погоню за Губорваном.

Продолжая пятиться, Губорван не отводил глаз от врага, от его тускло блестевшего кривого меча. Нога скользнула на твердом снежном намете, Губорван от неожиданности не удержался и упал, сгребая руками снег, и тут обнаружил, что это не сугроб, а заметенный ствол упавшего дерева.

Татарин думал воспользоваться положением, поднял меч над головой, но и сам тоже соскользнул на покрытом изморозью стволе, его удар пришелся мимо ускользавшего Губорвана, а меч глубоко увяз в древесине. Татарин тщился поскорее выдернуть его, но тут Губорван, зажмурив глаза, опустил свой насаженный на длинной рукоятке топор на шлем врага.

Удар его с треском расколол металлический налобник и раскроил надвое лицо поверженного татарина. Ужасаясь произошедшему и словно замерев от изумления, Губорван наклонился над мертвым врагом, и это было его роковой ошибкой.

Внезапно налетевший сзади верхоконный татарин на всем скаку отсек Губорвану одним взмахом меча голову, она гулко ударилась о ствол дерева и, оставляя за собой алую дорожку, покатилась по снежному насту.

Все русские воины дорого продавали свои жизни. Падали, истекая кровью, но не сдавались — никто не помышлял о бегстве, никто не молил о пощаде.

Все больше становилось пеших воинов и с той и с другой стороны. Раненые и потерявшие лошадей становились спиной к дереву и отчаянно отбивались копьем или мечом. Иные сорвиголовы в отчаянии кидались с голыми руками на врага, даже и конного, стаскивали его за ноги. А иные и вовсе в припадке безумия или от нестерпимой боли кидались прямо под копыта вражеских коней. И — гибли, гибли…

Истошные крики, вопли, хохот и визг.

Один тяжелораненый встал на колени и кричал, указывая на свою грудь:

— Бей его! Коли мечом!

И другой крик ратника с отрубленными руками:

— Братцы, помогите!

И такой еще вопль отчаяния:

— Прикончите меня, спасу нет терпеть!

Татары одолевали. Кололи, топтали обессилевших и неспособных сопротивляться, резали, добивали топорами. Снег промок от человечьей и конской крови…

Зловоние воздушно стало в месте том непереносимо.

За стволом березы, рослой, с заскорузлой корой, покрытой морщинами и бородавками, хоронился один спешившийся татарин.

Заметив на себе взгляд Юрия Всеволодовича, он воткнул меч в снег и достал лук. Посмотрел на русского князя раздумчиво, словно хотел спросить, стрелять ему или нет.

Ухмыльнулся. Неторопливо, словно бы с ленцой вложил стрелу бороздкой на тетиву, просунул лук в развилинy сросшихся берез. Натянул тетиву в полную силу, но не отпустил, все продолжал немо смеяться.

Деловитое спокойствие врага, а особенно издевательская ухмылка подействовали на Юрия Всеволодовича обезоруживающе, он ощутил в груди страх и острое желание спастись.

Стрела прошла насквозь левую руку, но он не почувствовал боли, лишь удивился, когда увидел черно-белое оперение стрелы, отметил в уме некстати, что это, должно быть, перо из крыла степного орла.

Татарин между тем все так же неторопливо напруживал вторую стрелу и уже выцеливал Юрия Всеволодовича в лицо, наверное, прямо в глаз, как они любят. Но выстрелить не успел, его остановил гортанный крик:

— Джебе! Ек! Ек!

Татарин поспешно опустил лук.

— Яша сын! — кричал скакавший во главе небольшого отряда какой-то знатный татарин, должно быть темник. Два его нукера несли перед собой укрюки — длинные тонкие шесты с петлей от аркана на конце.

— Яша сын! Урус коназ!

Как они прознали в нем князя? Должно быть, по оплечью. Юрий Всеволодович еще утром подумывал снять ожерелье — круглый ворот, обшитый золотом и драгоценным металлом, да не сделал этого в горячее сборов.

— Яша сын! Урус коназ! — продолжал кричать визгливым и как бы испуганным голосом темник.

Юрий Всеволодович понял, что они вознамерились взять его непременно живым. От этой догадки сразу исчез страх, родилась твердая уверенность, что уж живым-то он им ни за что не дастся. А когда удалось двумя взмахами меча снести голову темнику и свалить с коней двух его нукеров, он ощутил в себе прилив сокрушающей силы: ни усталости, ни следов боли от стрелы в левой руке — только решимость драться.

Ярость его была столь буйной и явной, что татарские всадники на какой-то миг дрогнули и пропустили его ошалевшего от запаха крови и шедшего бешеной скачью коня.

На пути оказалась та самая бородавчатая береза, в развилке которой его выцеливал татарин. Он и сейчас, увидев Юрия Всеволодовича, продолжал ухмыляться, но это просто так свисали его тонкие усики — будто в постоянной улыбке. Хотел и его рубануть наотмашь, тот догадливо свалился навзничь, уклонился от меча, однако попал под копыта Ветра и дико закричал что-то.

Юрий Всеволодович развернул коня, намереваясь все-таки покарать ухмылявшегося обидчика, но увидел, что на него мчатся с угрожающим ревом четыре всадника.

Удерживая под мышкой левой, простреленной руки деревянное ратовище прямо под самый подток на тупом конце, он выставил четырехгранное железное копье как мог дальше. Правой рукой поднял над головой меч.

Копьем он не столько колол, сколько просто пугал врагов, не позволял им зайти со спины, а мечом расчетливо старался рубить наверняка. Но все равно удары приходились порой по конским мордам и шеям, а однажды даже по передним ногам лошади, вставшей на дыбки.

Одного татарина он все же заколол копьем и не успел выдернуть его.

Двоих рассек от шеи до седла.

Четвертый, как видно объятый ужасом, поняв, что в одиночку ему не совладать с русским батыром, развернул коня и ударился в бегство.

— Ага-а! А говорили, что бегать не умеете!

Юрий Всеволодович помчался в погоню. Но Ветер его, истомленный и выдохшийся, рухнул грудью на снег.

Одновременно и рыжая лошадь татарина споткнулась.

Юрий Всеволодович, чудом усидевший в седле, ударил мечом по задним ногам завязшей в снегу татарской лошади, перебив сразу обе.

Всадник ее проворно спрыгнул и укрылся за березой. Ветер нашел в себе силы, выпростал ноги из снега. Однако вперед не рванулся, топтался на месте, взвивался на дыбы, как ни понуждал его Юрий Всеволодович.

Это нельзя было назвать мраком — какая-то мягкая, нежно-аксамитовая темнота окружала его. Он рвался сквозь эту темноту со скоростью идущего во весь опор Ветра, но вдруг понял, что темнота эта — всего лишь сквозной проход под снежным наметом, и помянул недобрым словом главного воеводу. Сколько раз твердил ему, чтобы ежедневно наряжал детей боярских на расчистку рвов. Пока снег легкий, его и деревянной лопатой просто выбросить на гребень, а как отпустит оттепель да за нею мороз хряснет, то хоть заступ бери. Вот и здесь упустили срок — весь проход замело всклень.

Он разгребал снежный прах, жадно хватал его губами, стремясь вперед, туда, где слабо брезжил свет.

Он не испытывал ни страха, ни боли. Это было состояние душевного приволья и полной уверенности, что никакая опасность не угрожает ему, что все у него ладно, все желанно.

Матовый свет стал растеняться, светлеть, словно солнце из-за туч выходило, пока не сделался ослепительно белым.

Он почувствовал, что из бархатной темноты снежного подземелья полностью погружается в этот дивный свет.

«Может, я умер? — мелькнуло в сознании. — Тогда почему я так покоен, почему мне тепло даже в снегу и так легко на душе?»

Но тут неведомая сила потащила его вверх…

Он запрокинул голову и увидел над собой дымовое отверстие шатра. Через него-то и проходил яркий солнечный свет. Значит, он был не под снегом, а в своем шатре? Здесь последний раз перед битвой оживали в его памяти — самые дорогие из пережитых дней.

И вот они снова встали перед его духовным взором:…как ведет он малое воинство из Владимира на Сить мимо Плещеева озера…

…как идет с полками на мордву, и многие из ее князей становятся ротниками или присяжными данниками владимирского великого князя…

…как радостна встреча с союзником и другом Давидом Муромским, как тепла его широкая ладонь на плече, крепко мужское объятье…

…вот пир силен, учиненный на Рождество Богородицы по случаю избавления земли Русской от междоусобия…

…вот взрастает новыми веселыми домами на горах среди сосен и елок город, который он заложил и назвал своим именем — Юрьевец…

…грустное место изгнания Городец проплыл перед ним, колеблясь в утренней волжской дымке, и улыбнулся епископ Симон, нисколько не сокрушаясь превратностями их общей судьбы…

…набычившись, стояли три сынка, надежда его и гордость. Он хотел прикоснуться к ним, подкинуть, как бывало, над головой — исчезли…

…он въяве почувствовал запах июньского ветра, насквозь продувающего сени дворца, увидел, как мелькают в переходах золотые косы молодой жены, как она смеется, уклоняясь от его поцелуев, заставляя его еще сильнее желать их и сама этого желая… за глаза сосватал отец ему княжну Агафью Черниговскую, а брак-то вышел куда как счастливым…

…он поклонился в ноги мамушке в Прощеное воскресенье, она последний раз обняла его, радуясь и прощая, любимое дитятко.

Одно воспоминание гнало другое, но в обратном ходе времени. Вся прошлая жизнь пронеслась перед глазами с поразительной внятностью и живостью. Не только лица знакомые, но и мечты, страдания, утехи, события, о которых он и сам прочно забыл.

Он заново пережил тот ужас, который испытал в детстве, когда встретился с волком в лесу, куда ходил со старшим братом Костей по малину.

Волк стоял поперек тропы, скособочив морду. Уходить и не думал, только наливал кровью глаза, не сводил их с человека, которого ничуть не боялся. Ощетинил на хребте и на загривке шерсть, изогнул спину, словно готовясь к прыжку, но не трогался с места. Наконец взвыл сипло, щелкнул зубами, будто грозясь.

— Костя-а! — заорал во все горло маленький человек. Волк одним махом скрылся в кустах.

Он не просто увидел этого волка, но с той же остротой пережил давнее свое оцепенение и облегчение, когда зверь исчез.

…Он снова пережил радость от повторившейся встречи с гусями, воспоминание о которой, казалось ему, полностью изгладилось из памяти.

Весной и осенью дикие гуси пролетали над их суздальской усадьбой огромными клиньями. Однажды один гусь отчего-то отделился от стаи и сел прямо у княжеского дворца. У него оказалось поврежденным крыло, вдвоем с Костей они поймали его, стали кормить и поить. Гусь вел себя смирно, но когда пролетали в вышине новые стаи, приходил в беспокойство, пытался взлететь и громко кричал.

И случилось чудо: на его крик отозвалась и спустилась к нему серая гусыня. Они стали жить вместе в голубиной веже, скоро появилось у них семь детенышей. Так прошло лето.

— Как подрастут, все улетят, — сказал дворецкий.

От этих слов у братьев сжались горестно сердца. И правда, гуси с оперившимися гусятами все внимательнее прислушивались к призывным крикам в холодном осеннем небе. А однажды утром Костя, проснувшийся раньше всех братьев, сказал, хлюпая носом и вытирая ладонью слезы:

— Они улетели.

Тогдашнее детское горе стало умилительной радостью.

— Они улетели! — торжественно повторил он сейчас Костины слова и обнаружил, что протискивается в круглое, закопченное по краям дымовое отверстие. Но удивлялся не этому, а тому, что за несколько мгновений, что потребовались ему, чтобы подняться до крыши шатра, он пережил всю жизнь свою от последней ночи до нежных детских дней и лишь сожалел, что нельзя подольше удержать сладкие видения.

Он проскочил сквозь крышу наружу, сам не заметив как, легко и все в том же состоянии тепла и покоя. Он поднимался всё выше и выше, пока какие-то существа не замелькали перед глазами. «Нешто и тут татары?» — удивился он. О-о-о, то мурины — демоны, духи зла, принявшие образы эфиопов.

Они приближались, они кричали сладострастно:

— Он наш, наш!

Но ангел-хранитель, кроткий и спокойный, сказал:

— Нет, он мой!

Мурины стали с ним препираться, откуда-то взялись весы с чашами, как на мытном дворе во Владимире, где купцы взвешивали свои товары.

— Грехов и злых дел у него больше! — кричал главный мурин, нагружая чашу какими-то пергаментами.

— Пошто выставляете грехи, соделанные от самого рождения? Согрешения младенческие не должно исчислять, ибо они уже изглажены благодатью Христовой, — запротестовал ангел-хранитель.

Мурины не стали прекословить, видно, и сами понимали, что пытались подлог совершить.

— Пусть так, — сказал главный мурин, — но как быть с прелюбодеяниями его? Ведь не в младенчестве допустил он сей грех не единожды! — Он бросил тяжелые харатьи на чашу грехов. Она резко пошла вниз, а чаша добра на другом конце коромысла взлетела вверх.

«Неужто девка Фимашка столько весит? — невольно подумал Юрий Всеволодович. — А что грешил не единожды, мурин проклятый врет! А меня даже и не спрашивают. Обидно».

— Он исповедал грех блуда и раскаялся и двадцать семь лет прожил в целомудрии с супругой своей!

Как сказал это ангел-хранитель, коромысло весов выровнялось, а чаша добра даже чуть ниже опустилась.

Мурин скрипнул от досады зубами и носом морщинистым зашевелил из стороны в сторону, явно не хотел сдаваться, ухмыльнулся премерзко, говоря:

— И чего ты напрасно хлопочешь, хранитель? Будто не ведаешь, сколько тяжких убийств совершил он одним только нынешним утром?

— Он защищал себя и свою землю, он сопротивлялся злу, — ответил ангел столь быстро, что мурин даже и не успел отяжелить чашу зла, попытался незаметно нажать на нее черным пальцем.

— А как же ваш евангелист Матфей? — подскочил невесть откуда взявшийся проворный бесенок. — Ведь сказано, что не надо сопротивляться злу! Если тебя ударяют в ланиту, сейчас обороти к обидчику другую, чтоб он и ее испробовал на кулак. Месть грехом почитать должно.

— Христос учил не бороться со злом злом же, как огонь не угашают огнем, но только водой.

— Возлюби ближнего, как самого себя, а он что? Он кровь проливал на Липице. Он не пособил рязанцам, — нагружал мурин чашу грехов, и она опустилась так низко, что теперь уж не сладить с духами зла ангелу-хранителю.

Так все лукавые решили и опять начали орать:

— Он наш! Он наш! — И уже приготовились подхватить погаными ручонками бедную душу, чтоб нести ее в тартарары и сделать адским узником.

Мурины радовались, ангел-хранитель горько плакал, не умея помочь.

Но тут раздался глас:

— Не время!

Тогда мурины начали реветь и стонать, а проворный бесенок заверещал так, будто ему прищемили хвост.

— Не время, княже! Надобно твоей душе вернуться в тело. — Это сказал епископ Симон в светоносной одежде, с солнечным нимбом вокруг седой головы. — Не печалься, скоро свидимся.

Все исчезли. В воздушной бездне он остался один и почувствовал нестерпимую боль в левой руке.

Пламя хлестало волнами от одной сосны к другой. Огонь разом обливал смолистую кору и перебегал по хвое, перекидывался к следующему дереву, оставляя за собой закоптелые стволы с обожженными кронами. Жар расходился над снежной поляной, он чувствовался даже и на далеком, в полпоприща расстоянии.

— Боже, Боже, пошто нас оставил еси? — услышал он чей-то вздох и очнулся.

— Вот почему так тепло, — с трудом выговорил пересохшими губами. — Погосты все горят?

Сивобородый человек, в котором Юрий Всеволодович узнал травника, склонился над ним:

— Не время еще, князь, тебе на тот свет уходить. Потерпи.

— Я владыку Симона видел, — прохрипел Юрий Всеволодович, — и муринов престрашных…

— Ну и ладно, ну и хорошо, — не удивился вовсе лекарь и помахал перед его лицом руками: — Ты дыши, дыши! Сейчас пройдет с тобой. — Он пошлепал его по щекам ладонями и потер ему крепко уши. — Шелом твой я снял, вот он, помят немного. Ты отдохни чуток. Попить хочешь? Нечего дать попить-то… А помощника моего — монашка убили, княже. Убили нелюди Божьего человека. Он ни меча, ни лука в руки не брал, совсем без оружия был, только мне подсоблял, где повязку наложить, где снадобье подать. Он бы сбегал нашел водицы-то.

— Снежку дай…

— Кровав он. А монашек у меня на руках скончался. Я его и похоронить не смог. Оттащил в сторонку, пускай покамест полежит. Боюсь только, место потом не найду. Замету бы какую поставить. Но у меня самого в голове все помутилось. Не видывал я еще столько трупия.

— А битва? Что битва? — Юрий Всеволодович вскочил было, но вскрикнул, схватился за руку и опять опустился на снег.

— Больно руке-то? — участливо спросил лекарь.

— Невтерпеж было. Сейчас вроде бы получше.

— Я прижег рану-то. Должно полегчать. Сейчас и вовсе полегчает. Дай-кось голову-то осмотрю. Я тебя и ворочать-то боялся, вдруг, думаю, раскроили главу-то княжеску… Из-под шелома кровь ливмя шла. А это что? А это ничо. Ссадина, даже не рана, а кровищу дала большую. Засыхает уже… Вот отчего так: иной раз развалят тело чуть ли не пополам, а крови мало, а быват, рана пустяковая, а хлещет из ее — страх! Удивляюсь я. — Он все ощупывал голову легкими пальцами, приподымал и отводил волосы. — A-а, вот она, опухоль горячая, кровяная, большая собака такая, шелом тебя спас… Ишь какую присадили сволочь. Вот ее-то мы снежком маленько успокоим, пускай снежок кровав, зато холодный. Не дергайся, я тихонько, а то вспухнет, как вторая голова будет, шелом не налезет.

От его успокоительного бормотания, осторожных, ласковых прикосновений хотелось закрыть глаза и не двигаться, но Юрий Всеволодович продолжал напряженно смотреть на лицо лекаря, на то, как шевелятся его свежие губы, и, слушая про опухоль, старался как-нибудь собраться с силами.

— Где битва? — повторил он настойчиво.

— Кака така битва? Пошто она тебе? Битва идет своим чередом. Лежи-ко… Вот я снежок-то в тряпицу заверну — и приложим. Без этого никак нельзя, родной. А то вырастет шишкан, народ будешь пугать.

Юрий Всеволодович почувствовал, как лекарь выскребает из-под него снег.

— Не скрывай от меня ничего.

— А я чего скрываю? Пошто мне скрывать-то? Ты, великий князь, должен все знать. Я и не скрываю. Зачем мне врать-то? Вот тут, под тобой, снег-то вроде почище. Главное, кость головная цела. А шишка пройдет. Это я неверно сказал, что опухоль горячая. Она горячая только на ощупь. А на самом деле холодная. Мы, лекари, такие к холодным относим. А горячие происходят от гноя и жара, от внутреннего попаления. И лечить их надо совсем по-другому, давай помогу сесть-то. Вот к пеньку привались вмале, а головой не ворочай пока.

Наконец Юрий Всеволодович смог обвести глазами окрестности.

— Пожар еще больше стал?

— От Бежичей перекинулся. Ишь, как лес-то пожирает! Лес — пускай. Лес еще вырастет. Иль у нас лесу не хватает? Чтоб татаров всех пожгло в этом лесу! Покарай их, Господи, душегубов проклятых! Я и не подхожу к ним, кто раненый. Пускай корячатся. Мне своих хватает. Надо было лекарей больше брать с собою, князь. На тако-то сражение я — один. Ажно во взглядах у меня туман и внутрях трясение от устали. Жирослав-то подумал бы! А то, поди: зачем нам лекари? Будто не из живого мяса все понаделаны! Опять же кто раненых должон таскать из-под копыт? Некому! Совершенно некому! Значит, пущай топчут их? А может, они еще выжить могли бы? Сердце мрет глядеть на таку беспечность! Ты в другой раз попомни, что я тебе тут толковал.

— А будет ли другой-то раз?

— А как же? — с уверенностью воскликнул лекарь. — Мы теперя мстить будем до скончания века татарам этим! Рази забудется тако разорение, тако побоище? Мы их в кашу истолчем! Пускай погниют тут, на наших пожарищах! Икра вонючая! И закапывать их — не надо! Нетрог, волки и медведи их трупие поедят. И лисы пущай едят, и мураши! — разжигался лекарь. — А ты после битвы прикажи мне подводы нарядить, я страждущих по деревням хоть развезу для поправки и выхаживания. Бабов соберем, монашек привезем, которые пользовать умеют.

Юрий Всеволодович не мог не улыбнуться на такую горячность и заботливость, но губы не послушались его.

— В какие деревни? Ты видишь, огнем они окружены!

— Эх, Господи, совсем я соображение потерял! Что же делать-то? Все равно будем как-нибудь спасать! Придумаем чего-нибудь.

— Какой лес погибает! Жалко! — сказал Юрий Всеволодович, глядя, как пламенный вал катится по вершинам.

— Лe-ec! Что уж ты, князь! А люди? Рази мыслимо выбраться из этакого аду?

— Может, потушат все-таки?

— Кому же тушить? Нешто татарове станут? А люди, кои жители, по лесу, поди, разбеглись. Пропадут теперь, сгорят заживо. А кои не успели убечь, их татары в избах заперли, догорают уже, наверное. Гляди, дыма больше, чем огня, над деревнями, да и дым-то черный, копоть одна. Хорошо, у кого лошадь была, те, может, утекли. Ну, как боль твоя, помене?

— А я в погостах всех лошадей забрал для своих ратников, — признался Юрий Всеволодович. Думал, лекарь закричит на него, запричитает, упреками осыплет, но тот неожиданно сказал:

— Ну и правильно. Так уж положено, кто сам не воюет, лошадь должон поставить, а сам немедля с домочадцами бечь подале в леса для сохранения. — И прибавил лукаво: — А также для умножения числа новых воинов.

Юрий Всеволодович хмыкнул, поняв, на что намекает лекарь. Что за создание — человек? Даже в такое время от шутки скоромной не удерживается.

— Чай, сейчас пост, не до сласти плотской.

— Понаделать новых воинов — не сласть и не утеха греховная, а доблесть и необходимость, — наставительно заметил лекарь.

Тут они оба хмыкнули, блеснув слегка по-мужски глазами.

— Это, конечно, оправдание весомое, — согласился князь.

— А то! Сказано ведь, плодитесь и размножайтесь. Вот и оправдание. Некие мыслят, тело — грех, плотью бес правит. Но тело — обиталище души и сотворено по образу Божию в подобии. Посему о нем надлежит заботиться, в чистоте и здравии содержать.

— Но довольно! Ты меня слишком далеко уводишь словесами своими. Где битва сейчас, спрашиваю!

— Битва? Битва откатилась.

— Куда она откатилась?

— Вдаль, — мнимо простодушно отвечал лекарь, не желая волновать великого князя в таком положении.

— А что, и мои люди по лесам разбежались? — спросил он уже с угрозой в голосе.

— Многие… — замялся лекарь. — Да нет, не очень многое. Но некоторые ускакали. Это да.

— Что значит, многие-немногие? Не верти слова — говори прямо.

— Кто жив остался, тот ускакал.

— Выходит, немногие живы остались, так? И никого здесь больше нет?

Лекарь молча отвернулся и начал укладывать в свою сумку горшочки, корчажки, а в другую переметную суму — мешочки с кореньями и порошками, пучки засушенных трав.

Юрий Всеволодович нашел в себе силы встать. Пошатываясь, огляделся.

На опушке в стороне от горящего бора он увидел всадников. Это были его мечники. Он узнал их — всего семеро…

— Ты сказал, кто живы остались, сбежали?

— Эти только что подошли. Тебя, знать, ищут.

— А те, кто были со мной?

— Эти полегли.

Лекарь продолжал копаться в своих снадобьях, как-то странно расплываясь перед глазами Юрия Всеволодовича. Это его раздражило:

— Да ты, молчун, я гляжу, еще и таинник? Скрывать от меня задумал что-то? Отвечай, когда князь велит! Брат мой Святослав где?

Лекарь перестал двоиться, вытаращился, испуганный окриком:

— Вместе с сыном Митрием и Глебом Рязанским туды вон потекли на конях. И еще девять дружинников с ними. Прорвались сквозь пеших татар, которы без коней остались, и — к реке. По льду пошли к Мологе. Оттоль, должно быть, на Шексну, потому как на Волгу идти страшно, там небось сплошь татары… Жизни себе сохранить хотели.

Что Святослав с Дмитрием покинули поле боя, не удивило Юрия Всеволодовича и даже не разгневало. Этого надо было ожидать: исполнили то, что замыслили, о чем сговорились, к чему и великого князя призывали. Пошли они, конечно, на Белоозеро. Желание выжить оказалось сильнее совести и чести. Ну, нетрог живут, если смогут, предательством себя запятнавши.

— Говоришь, и Глеб Рязанский с ними? — вышел из задумчивости Юрий Всеволодович.

— Ой, с ним грех и смех, несчастье пуще смерти. Подбежал ко мне: помоги, кричит, у меня в сапоге тепло, знать, крови сапог полный. Я глянул — нет ничего, никакой крови. Ты, говорю, князь, обосцался, вот и тепло там у тебя. А он захохотал и на сосну полез, оттудова зегзицей закукукал. Дружинники по знаку Святослава Всеволодовича сдернули его, завалили на лошадь кулем и увезли с собою.

Лекарь заколебался, боясь взглянуть в лицо великому князю. Тот заметил его нерешительность.

— Ну, говори уж до конца.

Лекарь поднял глаза:

— Не смею.

— Что так? Давно ли родным меня называл, а теперь оробел?

Лекарь стоял на коленях возле своих сумок, так на коленях и остался:

— Молю тебя, княже, только не гневайся, я тебе давно служу, везде с тобой побывал, все повидал и впредь постараюсь для ратников наших, сколь умения хватит, но сейчас молю с любовию и преданностью: уходи. Уходи ради всех нас, уходи вослед за братом, князем Святославом. Затаись, собери новое войско, тогда возвращайся. А мы пождем, мщение наше лелея. Никто тебя не осудит. Ты у нас одна надежа. Пропадешь ты — и мы все пропадем. Никому, больше чем тебе, не верят ратники. Без головы тело — ничто.

— Казалось, тени и молнии бегали по бледному лицу князя.

— Я предателем николи не бывал, — тихо сказал он наконец. — Братья мои не Святослав-трус и не Ярослав-обманщик. Братья мои — соратники живые и мертвые. Их оплачу, а с уцелевшими новый бой приму до конца.

— Княже, слова твои высокие и справедливые. Но внемли все-таки моему худому разумению. Сохрани себя — сохранишь землю Русскую. Кто на твое место заступит? Прости дерзость мою. Тот, кто сейчас ноги со своим сыном уносит, или тот, кто отсиживается за стенами крепкими в Новгороде Великом? Покинь нас на время, чтоб не оставить нас навсегда для новых бед и страстей. Сам ведь знаешь, что все тебе так же сказали бы, как и я: и Якум твой бесстрашный, и сыновья твои, и братаничи тебя оправдают. Иной раз отвага не в том, чтобы биться до погибели, а в том, чтобы скрыться. Все вернешь потом: и города свои, и славу. Заклинаю тебя!

— Мне такая отвага, как у Святослава с его Митькой, не нужна, — холодно усмехнулся Юрий Всеволодович.

Лекарь встал с колен.

— Эх, князь, — сказал с упреком. — Ты хочешь удаль свою показать, а надо бы разум дальновиден.

— Брысь отсюдова! — сказал Юрий Всеволодович своему спасителю. — Липица меня на всю жизнь выучила. Я после той битвы ни с какого поля не бегал. Нашелся советник! Заклинатель! Как я людям в глаза буду смотреть здесь и на том свете?

— Здесь некому будет смотреть! — вдруг одерзел лекарь, — Всем будешь смотреть на том свете и расскажешь, зачем так рано их туда отправил.

Неизвестно, что сделал бы дальше Юрий Всеволодович с таким настырником, но тут раздалось нежное и жалобное, прощальное ржанье.

Оба обернулись.

В двух саженях от них бился в корчах Ветер. Он тяжело всхрапывал, пытаясь подтянуть под живот ноги, чтобы подняться, но силы, похоже, вовсе оставили его.

— Вот, государь, он выполнил волю твою, тебя вынес, а сам себя сгубил. Но посмотри, для тебя другой конь готов.

В самом деле, в кустах стояла осбруенная и оседланная лошадь.

Лекарь призывно посвистел.

Конь понял его. Тряхнул гривой и начал пробираться через кустарник.

Выбравшись, остановился, словно раздумывая, а когда лекарь опять позвал его, пошел неторопливым спокойным шагом, только стремена по бокам раскачивались. На пути его лежал большой намет снега над согнувшимся под его тяжестью кустарником. На такой намет даже волк поостережется ступить, а конь ухнет сразу по брюхо, запутается ногами в переплетении ветвей. Но этот конь остановился перед сугробом, мотнул головой и пошел в обход.

— Глянь-ка ты, наш! Татарский бы врюхался. И кого же он на себе носил, такой ученый? Кого потерял? Седло-то, кажись, наше?

Седло было русское — очень высокое и с коротко подвязанными стременами. По финифти и кузне, украшавшим луку, Юрий Всеволодович понял, что принадлежит конь главному воеводе.

— А где же сам Жирослав Михайлович? — вырвалось у великого князя.

Лекарь скорбно промолчал. Иль не ясно — где? На том свете.

— Что же… Тогда прости, Жира. — Юрий Всеволодович забирался в седло медленно, не смог сразу поймать носком сапога левое стремя. Наконец грузно взвалился на лошадиный хребет.

— Не оклемался ты еще, княже, для долгой скачи, — сказал лекарь.

— Да ну, из-за какого-то протыка на руке? — Сейчас, как никогда, хотелось чувствовать себя молодцеватым, забыть о тяжести лет и телесных уязвлениях.

— Не токмо на руке, — возразил вредный лекарь, — погляди на шелом свой. Ha-ко, погляди, погляди! Видишь, вмятина? Теперь темечко свое пощупай. Ага? Хорош прибыток? Тебе лежать надобно с неделю, не мене. Государь, сделай, как я тебе говорил, а?

Да кто ты такой, чтоб государю советы давать? Боярин, что ли? Но злость на него совсем прошла. С седла он показался таким низеньким, лицо жалобное. В конце концов, все он говорил любя, и Юрий Всеволодович знал это. Вздохнув, он пощупал темя — больно и влажно.

— Мокрота какая-то… кровь нешто?

— Не, притирание мое. А ошеломило тебя сильно, обмер ты до беспамятства, долго будет голова болеть. Нельзя тебе в седле трястись и мечом рубить нельзя.

— Ну, все ты мне запрещаешь!

— Слова можешь говорить, — разрешил лекарь. — Но потихоньку говори, не разъяряясь.

Глаза у обоих потеплели.

— Ha-ко тебе мою жуковину с яхонтом. — Юрий Всеволодович стащил с пальца толстый перстень.

— Заче-ем, ты что? — растерянно протянул лекарь.

— Благодарность моя, что помог.

— Не надо, я только травы собираю да снадобья готовлю. А исцеляет Господь.

— Ну, тогда на память обо мне возьми.

— На память, ладно, возьму.

— А за язвы свои я с татарами разочтусь щедро. Чую, недалече они.

— Поберег бы ты себя, — без надежды все-таки еще раз попросил лекарь.

— Ты можешь перестать людей лечить?

— Не могу. Я предназначен.

— А я к чему предназначен, как думаешь? Бросить разгромленное войско и укрыться в безопасии? Так что прощай, знахарь!

Юрий Всеволодович поправил на голове шлем, поморщившись от боли, проверил надежность паверзей — застежек и завязок под подбородком.

— А то ведь еще не поздно вослед князю Святославу… — робко пробормотал лекарь, поворачивая перстень на пальце. — Что скажу, если спросят, где взял?

— Замолчь! Никто тебя ничего не спросит.

Ходкой рысью Юрий Всеволодович одолел подъем, подравнялся с ожидавшими его дружинниками.

— Лекарь наущает меня за князем Святославом вдогон идти. А я хочу татар искать. Со мною ли вы?

— Вестимо, государь! — готовно отозвался Анисим Хват, радуясь видеть великого князя.

Молодые мечники вразнобой поддержали:

— Как же? Не подобает рукава висящие на землю опустить и тако топтаться!

— Чай, мы тебе крест целовали на верность.

Юрий Всеволодович и не ждал других слов, но все-таки твердость и решимость соратников придала ему силы и укрепила.

— Но где теперь татары, которые нас тут побили?

— А во-она, где пожарище.

— Уж не вы ли всемером их погнали?

— Куды нам! Тут такое приключилось… Прискакали с дымами — это, мы догадались, вестовщики такие, за подмогой примчались. Махали дымами и кричали что-то. Только одно слово мы разобрали: «Бурундай».

— Главный воевода у Батыя. Куда ж им подмога потребовалась?

— Не слышишь рази, что за бором деется?

Юрий Всеволодович прислушался, удивляясь, как он до сих пор не уловил явственного гула ожесточенной сечи.

— Князь Василько?

— Надо быть, он.

— За мной!

Лекарь сидел на снегу и осенял частым крестом удалявшихся всадников.

Юрий Всеволодович вел дружинников кружным путем, чтобы обойти лесной пожар с наветренной стороны, собрать по пути рассеянных и бежавших ратников и, главное, застать татар врасплох, напав на них, откуда они не ждали.

Шли уторопленной метью, молча и приглядчиво. Каждого вновь охватывал внутренний холодок. Уже близка была новая кровавая расправа. Каждый знал, за что будет драться, за что умирать.

Как в годы благоденствия Руси, так и нынче в миг ее страшного падения Юрий Всеволодович чувствовал, что душа и тело его были одно не только с близкими — родными, друзьями, боевыми соратниками, но и с теми неведомыми ему людьми, которые вверили ему свою жизнь, призвали его на владимирском вече вол одеть и править, целовали ему крест и называли господином.

Теперь не было у него иного выбора, иного права и обязанности, как в это пылающее золотом и багрянцем утро сложить голову вместе с теми, кого привел сюда именем родины и свободы.

На подходе к погосту Рыбаньскому возле редкого березового перелеска увидели круговорот конной сечи, просверк мечей на солнце.

Ветерок наносил запах пожарища.

Перешли на рысь, вглядываясь: где свои, где чужие? Поняли: татары теснят наших к дымящемуся погосту.

— Ударим им в спину? — Юрий Всеволодович первым пришпорил коня.

Пустили лошадей вскачь и все дружинники.

Анисим Хват сильнее всех подстегнул своего жеребца, заслоняя собой князя.

За Анисимом еще два мечника поравнялись с ним и пошли стремя в стремя.

Так втроем они и защищали пиками и своими телами великого князя, когда он вступил в рукопашную схватку.

Враги, обнаружив у себя в тылу русских, проявили удивительную скороподвижность и самообладание, мигом перестроились для круговой обороны.

Татар было вдвое, если не втрое, больше — это можно было понять на глаз. Но выгодность положения русских уравнивала силы.

Юрий Всеволодович, подняв меч, а левой рукой сжимая ратовище, попытался достать ближнего татарина, послал копье, но тот своим мечом отвел удар.

Второй татарин перехватил древко копья, Юрий Всеволодович хотел удержать его, рванул копье на себя, а тут еще конь прянул назад — татарин, не выпускавший из рук древка, с криком вылетел из седла под копыта собственной лошади. Послышался глухой удар, поверженный на землю тоскливо взвыл, будто раздавленная собака.

Но уже несколько рук схватили Юрий Всеволодовича со всех сторон. Его конь уже не мог пробиться сквозь нагромождение конских и человечьих тел. Князь едва удержался в стременах и почувствовал, как сразу два жала уперлись через кольчатую броню в кожу, обожгли болью грудь и плечо.

Он выпустил из рук копье, но меч еще держал над головой, видя, что Анисим Хват взялся за топор и яростно крушит им черепа врагов.

Кровь выбилась сквозь одежду и плотные кольца кольчуги, потекла ручьями на седло, на красные сафьяновые сапоги. Тело жгли раны. Юрий Всеволодович чувствовал их и на плече, и на груди, и на ноге, но не ощущал слабости, правая рука была еще тверда и полна силы.

Анисим бил топором с хуканьем, с надсадой, будто дрова рубил. Левой рукой он отгребал врагов, а правой держал свой смертоносный топор с вырезом «волчий глаз».

— Сейчас тебе будет карачун, собака! — взревывал Анисим.

Татары ему что-то отвечали по-своему.

Мечник слева от великого князя поддел копьем под ребро другого татарина, еще одному снес голову, та отскочила в сторону. Обезглавленное тело раскачивалось в седле, взбесившаяся лошадь ходила кругами, окрашивая снежный наст вокруг себя в ярко-алый цвет. Сначала кровь била брызгами во все стороны, потом струя ее стала слабеть и иссякла вовсе. Мертвый всадник свалился под брюхо лошади. К запаху близкого пожарища добавились тошнотворные запахи крови, пота, конского кала.

Рубка становилась все круче.

Татары не выдержали натиска с двух сторон, начали сдавать, растекаться.

В гуще лошадей Юрий Всеволодович заметил воеводу Жидислава, поравнявшись с ним, крикнул:

— Где Василько?

— Ах ты, жужелица! — завопил воевода.

Два вражеских всадника наскочили на него. Он вонзил в одного из них копье и сбросил его с коня. Второй татарин, свернув лошади шею, норовил попасть сзади мечом, но Жидислав опять успел на мгновение раньше.

— Н-на, сучий потрох! — хватил он мечом сплеча, после чего уж ответил Юрию Всеволодовичу: — Они нас клином разодрали. Василько остался там, в Шеренском лесу, за погостом. — Он с трудом удерживал ярящегося жеребца и не заметил, что первый татарин, пораженный копьем, остался жив, разогнал свою мохнатую лошадь и с ходу вонзил меч в глаз Жидиславу, разнес ему череп. Темная струя взвилась вверх, а желтые сгустки мозга, окрашенные кровью, выпали на бессильно опущенные руки боярина, на седло, на спину коня.

Юрий Всеволодович, задрожав от ненависти, налетел на татарина сбоку, нанес такой удар сплеча, что рассадил вражину надвое до седла.

В горячке боя не заметили, как подошли вплотную ко — все еще пылающему погосту. Опамятовались, лишь когда увидели, что перед ними больше нет противников. И тотчас почувствовали удушающий запах дыма и жар от полыхавших домов, услышали треск и шум мечущегося по кровлям огня.

Погост состоял из нескольких домов, которые ставились как попало: боком, задом, углом друг к другу, как участок позволит, или как лягут бревна первого венца. Из-за этого местные жители теперь вовсе не могли бороться с огнем, хотя и продолжали таскать воду из проруби в деревянных ведрах, плескали издалека на горящие бревна, огненные и тлеющие головни. Их жалкие усилия сводил на нет даже слабый порыв ветра, от которого пламя снова раздувалось, огненный ручей тек все дальше к реке. Снова слышались шум и треск, снова багряное пламя съедало гонт и тес крыш.

Не было никакой возможности пройти через горящий погост. Юрий Всеволодович решил обходить его так же, как обходил лес, с подветренной стороны.

Но как раз там его ждал большой отряд татарского воинства. Увидев перед собой тучу взнятых пик, Юрий Всеволодович только и сказал:

— Ну вот, влетел, как заяц в силки!

С той стороны, откуда дул ветер, стоял обгорелый дом с воротами и чудом уцелевшей жердяной коновязью. Полотнища ворот были сметены огнем, но обугленные верейные столбы еще держались. К одному из них татарские всадники прижали Юрия Всеволодовича, оставшегося в одиночестве. Три телохранителя-мечника погибли, а оставшиеся дружинники дрались возле самого пожарища.

Вражеские конники шли в обхват, так что за спиной Юрия Всеволодовича оставались лишь догорающие Бежичи. Татары вели коней неторопливой рысью, брали в кольцо с неотвратимостью.

— Байза! — кричал всадник с бунчуком из девяти рыжих конских хвостов, очевидно тысяцкий. — Турсун!

— Пусть русский князь живет! — крикнул толмач в сторону русских дружинников. — Бату-хан дарит тебе жизнь, князь владимирский! Бросай меч!

Опять тысяцкий под бунчуком что-то сказал по-своему.

Толмач повторил по-русски:

— Взять князя живым!

Восемь всадников бросились исполнять приказание. Шли ходко, весело скалили зубы, не чуяли, что себе на беду торопятся.

Конь Жирослава был хорош — силен, не пуглив, выучен. И меч Якума не подвел, Юрий Всеволодович рубил им навзлет и наотмашь. Стал мокрым меч и конь скользким от пота и крови.

Первого всадника князь рассек наполы — от плеча до седла. Второго рубанул по меховой с наушами шапке, которая слетела на снег вместе с головой. Оставшиеся шесть всадников отступили, кружа на лошадях и взбивая снег.

— Башка дзе! — донеслось из-под бунчука.

— Дзе, дзе! — повторил кто-то из шестерых, оставшихся в живых.

Прежде чем снова подступиться к Юрию Всеволодовичу, татары сделали навскидку, не натягивая тетивы в полную силу, несколько выстрелов из луков.

Стрелы повисли на кольчуге. Юрий Всеволодович ломал их, выдергивал. Их оперения — черные, белые, разноцветные — липли к мокрой одежде.

Татарские всадники, решив, что довольно обессилили и настращали русского князя, двинулись с мечами наготове.

Было им невдомек, что Юрий Всеволодович словно обрел богатырскую силу и ястребиное зрение. В начавшейся неравной схватке он успевал стремительно вонзить меч в открытый бок или в живот под маленький круглый щит, которым татары защищают лицо.

Ни одному из шестерых не удалось приблизиться к князю и нанести свой удар. Это мог бы сделать только равный по ярости и сокрушительной силе татарский батыр.

И такой батыр нашелся.

Злобный и бесстрашный, зубы — кипень, глаза — угли, он без колебаний пошел на единоборство. Под ним и лошадь была злобная, крепкая, с крутой шеей. Она скалила крупные, покрытые желтизной зубы.

Не доходя несколько саженей, батыр резко послал лошадь. Она скакнула, взрывая снег.

Юрий Всеволодович тотчас же натянул повод своего коня, крикнул:

— Назад!

Умный конь послушно прянул, а когда всадник потянул повод влево, шагнул за верею.

Батыр проткнул копьем воздух, однако не раздосадовался, смотрел на противника, словно бы поощряя его улыбкой. Уже приближался поднятый, хищно блестящий на солнце, загнутый у завершил меч, запаленное костистое лицо в медном шлеме, из-под которого выбилась на лоб прядь смоляных волос.

Батыр изловчился и обрушил меч на Юрия Всеволодовича.

Тот успел отшатнуться назад и сам ударил навлет. Меч скользнул по медной голове батыра.

Татарин сделал резкий выпад, острие угодило под железную личину, но лишь царапнуло щеку. А он уже оказался сзади, ударил расчетливо, с оттяжкой, надеясь срубить голову. Однако крепежные пластины нашейника спасли князя, меч лишь лязгнул.

Юрий Всеволодович мотнул головой — цел, теперь долго жить буду, раз сейчас остался невредим.

— Башка дзе! Дзе! Дзе! — ободряли батыра из татарского строя.

— Не дамся! Не видать вам моей головы! — твердил Юрий Всеволодович уже в беспамятстве, уже теряя силы.

Давали себя знать язвы, полученные ранее. Их было три, и все три смертельные…

Пронзенный копьем, он еще не чуял конца, еще успел ударить щитом наотмашь. Татарин пал с лошади. Юрий Всеволодович, сдерживая зародившуюся в груди тошноту, пригвоздил его к земле, так, что перо копья вонзилось по самое яблоко, Но и сам получил удар в спину. Это нукер батыра опустил на него меч. Острие проникло между шеломом и ожерельем, бармица не выдержала удара, лезвие просекло шею насквозь.

По телу разлилось тепло. Голова стала легкая, словно освободилась от шлема.

Ночь опустилась на князя и накрыла собою все. Он не услышал, как нарядный караковый конь Жирослава Михайловича с глубокой рубленой раной по крупу остановился рядом, потрогал его холодеющими мягкими губами и со стоном, подогнув ноги, лег рядом умирать.

Когда остыла сеча и опустело поле от врагов-победителей и кровь сгустилась в багровую наледь, пришел с немногими уцелевшими воинами епископ Кирилл, благословляя павших.

Долго бродили они среди трупов, пока не нашли тело князя без шеи и креста. Узнали его по одежде. Встали в оцепенении. А потом нашли голову с незакрывшимися глазами и приставили ее к телу.

Владыка надел на князя крестик янтарный, который только накануне вечером хотел ему подарить: с застрявшей в прозрачной смоле хвоинкой и лапкой некоего жучка.

Привели коня, покрытого черной попоной. Отыскали и принесли измятый и окровавленный княжеский стяг и воткнули возле тела в снег копье.

Плача безмолвно и трогая князя, видели, что он уже окоченел. И сами, от великой истомы окоченевши, не могли ни рукой двинуть, чтобы сотворить крест, ни головы поворотить, чтоб оглянуться на поле брани, поле беды и бесславия.

Водрузили тело на слеги, подняли высоко и понесли.

Впереди шел конь и плыло знамя. Так возвращался великий князь из последнего похода.

Глава девятая. Успение

Трава была холодной и столь густой, что ноги утопали в ней, проминая серебристые росные следы. Усталые кони ели траву и, подняв головы, посмотрели на него. Ветер не узнал хозяина, и Юрий Всеволодович ничего не сказал ему, прошел мимо.

При бледном, болезненном свете луны он увидал поле недавнего боя… Как много поблескивает шеломов!.. Лежали ратнички, кто лицом вниз, кто, опрокинувшись навзничь, торчали к небу бороды — черные, рыжие, темно-русые, седые. На лицах — мука, вопрос, недоумение. Татары рыскали среди мертвецов, снимали пояса, тороки, седла, сваливали все в одну кучу и снова рыскали… Что они потеряли?

— Башка ек… Ек башка, — твердили, остановившись возле обезглавленного тела.

Юрий Всеволодович испытал даже нечто похожее на жалость: так они были растеряны и как бы чего-то боялись. Он усмехнулся: что ж вы не рады-то, победители? Пошто суетитесь, аки враны голодные? Иль не все еще отняли у русичей? Иль не насытились кровию и смрадом?

Золотое ожерелье, кольчуга из мелких колец, красные сафьяновые сапоги — это же его собственное тело! Он узнал его и не поверил в это: ведь он чувствовал себя целым! Он крикнул им, как мог громко, что они напрасно ищут, что не видать Батыге его головы. Но они не слышали, продолжали горестно, с досадой восклицать, сдирая с груди ожерелье:

— Башка ек…

Знать, награду большую надеялись получить, принеся башку своему хану… Скоро и голосов их не стало слышно, а сами они уподобились мелким насекомым, снующим без смысла и цели.

Вот и вовсе скрылись они из виду, затерялись в медноствольных соснах.

Юрий Всеволодович напрягал зрение, разыскивая среди мельтешенья стволов ненавистные облики, и испытал печаль и пустоту, потому что ненависти больше не было. То, что затопляло все его существо, жгло, мучило, требовало исхода, растаяло, стало ничем. Даже не пылью, не воспоминанием — просто ничем.

Густо-синее небо принабухло, дохнуло влажным запахом близкого дождя. Это было огромное, невыразимое счастье еще раз услышать этот запах. Тяжелые пласты туч переслаивала спокойная голубизна, отражаясь в каких-то недальних водных пространствах — лужах или, может быть, озерах. И этот отраженный свет возвращался обратно в вышину, голубыми струнами соединяя небо и земли.

А по всему окоему стояли угрюмые дебри, и в них оборванные, истощенные люди с трудом отвоевывали себе места для обитания, врубаясь подсечными говорами в непролазные чащи, выжигали в них небольшие клочки земли, сеяли рожь и ячмень, ставили погосты. Глух лес — в нем не то что дорог — и тропинок торных нет, есть лишь звериные лазы.

Но вот что-то свежее, веселое, смеющееся начинает выступать из-под топоров в седых, замшелых ветровалах: новые избушки с коньками на тесовых крышах, церковки с крестами, показалось крылечко с резными балясинами… Где-то пискнул дитенок, и томный девичий голос пропел: «Лу-ууго-ота?..» И не мертвый горький дым пожарища, а вкусный дымок прижаренной хлебной корочки, кваса на раскаленной каменке защекотал ноздри. Господи, неужели оживаем?.. В глазах у Юрия Всеволодовича защипало. Он зажмурился, чтобы прошло, а открыв веки, удивился, откуда же столько воды внизу? Больше Плещеева озера, в котором до сей поры плавают ужасные короба е убийцами Андрея Боголюбского. Шире Волги самой… А может, это Дышащее море, бежать к которому призывал брат Святослав? Но нет, это просто весенний паводок. Вода в реке все выше, выше, сначала выползла по низине на луг, а другой берег с глинистым обрывом еще подпирает воду, однако и он захлебнулся и утонул, хлынуло половодье во все стороны.

Широко разлившаяся речка Сить стала уменьшаться, сужаться, превратилась в тонкую жилку. Он понял, что какая-то сила поднимает его вверх. Было ощущение, как в детстве: нырнешь в омут, а вода выталкивает тебя наверх, к свету.

Свет озарял все вокруг — непривычно яркий, золотисто-белый. Он не резал глаза, и неизвестно, откуда исходил он.

Он чувствовал себя покойно, даже блаженно, но одиноко. Когда свет усилился, стало явственно чье-то близкое присутствие.

— Вот мы и свиделись. Я же говорил. — Епископ Симон со знакомой приветливой улыбкой приложился к его лбу сухими, как лепестки, губами.

— Владыка! Тебя ли вижу? — выговорил Юрий Всеволодович с немалым трудом, будто заново учился произносить слова. Слов-то и не получалось, не складывались они и звучанием воздуха густого не проницали.

Но Симон все понял:

— Какая же радость свидеться! Встань же, обнимемся!

— Но со мной был Кирилл, а не ты. Где он? И где я? Почему мы вместе?

Симон лукаво затряс головой в нимбе разлетающихся солнечных волос, сказал беззаботно и весело:

— А ну его, Кирилла-то! Не спрашивай о нем и не тревожься. Пускай покамест останется там… еще побудет…

Владыка неопределенно махнул куда-то в сторону сухонькой рукою.

Юрий Всеволодович так и не сообразил, где и почему оставлен Кирилл, но чувство, что все теперь будет хорошо и с Кириллом, и с ним самим, так полно охватило его, что он вскочил, не чувствуя тела, как бывало в детстве, и сразу попал в душистое холщовое объятие владыки, вспомнил почему-то, что надо скорее исповедаться, даже не исповедаться, а на что-то долго, сладко жаловаться и плакать и испытывать облегчающее утешение.

Но Симон сказал:

— Не надо, ведь и так все ведомо. Пойдем-ко, дитятко светлое.

И нисколь не показалось странно, что его, пятидесятилетнего и седого, называют дитяткой, и он послушно двинулся вслед за владыкой по некоему зеленеющему склону. А встречь им со склона бежали кипучие прозрачные ручьи, покрывая и наклоняя своими струями головы цветов, пурпурных и желтых. Юрий Всеволодович пытался вспомнить, как их зовут, й не мог, нисколько не огорчился, только удивлялся, почему они с владыкой босы идут по ручьям, не чувствуя хлада их стекленеющих накатов.

И тут ему пришло на ум самое важное, самое больное, что надо немедленно сообщить духовному отцу:

— Владыка, Владимир сгорел!

Симон посмотрел на него вопросительно и кротко и сказал:

— Ничего.

— Сыновья мои сгорели, жена, внуки, снохи и все людие! — с надрывом выкрикнул Юрий Всеволодович.

— Это не навсегда. Ты не печалься. — Владыка потрогал его за плечо бесплотными перстами.

— И Владимирская Божья Матерь, наверно, сгорела, — сказал Юрий Всеволодович, чтобы владыку наконец проняло.

— Ее утварью церковной заложили, сосудами, плитами, известью также. Видение иконы заградили. Народ некие плакали, а потом утешились. Икона сия в веках земных невредима пребудет и много еще чудес совершит.

Юрий Всеволодович хотел спросить, откуда Симон знает это, но не решился, потому что это значило как бы недоверие выказать владыке, обидеть его, может быть. Ас ним было так хорошо. Но не утерпел, чтобы не пожаловаться:

— Что они на нас взыскивают, татары незнаемые? Какой долг? Чем мы провинились?

— Все виноваты, все грешны, — несколько сухо и назидательно отозвался епископ.

— А Юрьевец мой? — вспомнил князь. — Нет места милее, и ему погибнуть?.. Помнишь, там так же ручьи промеж сосен по крутоярам бегут, березки тоненьки свечками стоят?

— Под воду уйдет, — помолчав, сообщил владыка.

— О Господи! — воскликнул Юрий Всеволодович. — Пошто под воду-то? Как это?

— Долго сказывать, — уклонился Симон. — Многое сокроется, но потом опять явлено будет.

— Почему сокроется?

— По недостоинству человеческому. Но Юрьевец не весь уйдет, не весь, утешься. И любим будет, ах как любим всеми русскими!

Юрий Всеволодович впервые за последние времена улыбнулся. На сердце у него потеплело. Можно ли владыке не верить?

— Кто узнает его, навсегда полюбит. Невидим он станет для антихриста и его присных, однако укроет христиан чистых сердцем, не причастных ко злу.

Юрий Всеволодович догадывался: все, что говорит его духовный отец, он говорит иносказательно, но не знал, как навести его на более понятные рассуждения, чтоб он стал менее уклончив.

— А я нисколь и не уклончив, — вдруг произнес владыка. — Ты хочешь сразу все вместить. Возможно ли? Мы о чем говорим-то с тобой, подумай?.. Это ведь раньше с тобой было: прискакал гонец, привез донесение, на словах излагает, как да что. Иль князь некий приехал: так и так, Гюрги, произошел важный случай, на меня половцы напали. Ты ему в ответ изругаешься, потом сообщаешь: вот этак надо поступить нам с тобой. — Владыка пустил тоненький смешок, не разжимая уст, потом добавил: — Но теперь-то все совершенно иное!

— Странно ты меня водишь, святый отче, — опечалился Юрий Всеволодович. — Снисходительствуешь, будто я, впрямь дитя несмышленое, и речешь загадками. Что значит иное?

— Поступки здесь боле не совершаются. Все, что сделано, сделано. Покаяния не принимаются. Раньше надо было.

— Когда раньше-то? — потерянно спросил Юрий Всеволодович, почему-то испытав от этого известия ужасную тоску.

— Когда время для этого было отпущено. А ныне поздно, — сказал Симон с несвойственной ему суровостью.

— Владыка, — примирительно, робко продолжил Юрий Всеволодович, — если Батый покинет Русь, мой Юрьевец вновь, что ли, станет видим?

— Многое будет невидимо, до самого второго пришествия Христа, — смягчился и епископ. — Люди будут смотреть глазами и не видеть. Иные же слепы, но все будут зрить и пророчествовать.

— Новые пророки придут? — удивился князь.

— Да ну, пророки!.. Так… предсказатели. Гадатели. А знатцы духовные и старцы великие великими молчальниками будут, тишайшими изо всех. Кому многое ведомо, уст не размыкает, ибо переполнен.

— Не понял. Почему это?

— Ну вот, на все у тебя — почему? Потому что не нужно. Не к чему. Зачем слова на волю пускать, если воспринять не могут? Но иным будет все-таки дадено.

— Что дадено? — тупо перепросил Юрий Всеволодович, сам сознавая, что тупо и лишне.

— То есть сказано будет кое-кому кое-что, сказано! — как-то по-детски легкомысленно отмахнулся владыка и порхнул из ручья на песчанку. — Иди сюда, сынок, на твердь прибрежную.

Юрий Всеволодович тоже без малейшего усилия перенесся из бурного ледяного кинула, в котором они шли, на теплую зернистую отмель и засмеялся, радуясь своей легкости:

— Мы с тобой аки слетки, владыка. Мне было так больно, даже память была болью. А теперь прошло. Отчего это?

— Ты теперь свободен от памяти и желаний.

— А зачем мне нужна такая свобода?

— Ты и впрямь, как дитя, любопытен, только не обижайся, — осторожно сказал Симон. — Не спеши. Хочешь меня, будто книгу, перелистать и все узнать. Теперь некуда торопиться.

— Да, да, — согласился Юрий Всеволодович. — Так славно и так просто. Нет желаний — и ты свободен. Но для чего? Чувствую, меня стремит куда-то, и опасаюсь. Непривычно мне все это.

— Ты для высшего свободен, — сказал епископ, стряхивая с холщовой ряски сверкающие капли.

Юрий Всеволодович опять не понял, но промолчал. Он испытывал небывалый покой, и этого было довольно.

По-прежнему всюду был тот же преизобильный золотистый свет. В нем жарко горели позолоченные купола и кресты дальних храмов, а ближе, в дымке зеленоватожемчужной, сияли крыши не виданных никогда ранее теремов, хрустальные окна беломраморных зданий, чистые широкие лестницы из розовых камней — и безлюдье. Только начинался легонький звон с невидимых звонниц.

— Служба, что ль, начинается? — спросил Юрий Всеволодович.

— Тут всегда служат, славу поют и вечно благодарят, — сказал владыка. — Но нам еще далеко идти. Это я тебя встречать вышел по большой моей к тебе любови.

— Ах, хорошо! — вздохнул Юрий Всеволодович, оглядываясь вокруг. Его дивило, что при таком все затопляющем свете и блеске не жгло, а дышалось необыкновенно легко.

— Это награда тебе такая, — опять угадал его мысли Симон. — Милость тебе посылается за страдания и за труд — отдохновение. А бывало, на пирах-то, с гусельниками и песенниками, с бубнами и свирелями кто вино пил? Горе встающим заутра и питье гонявшим, чая вечера с сопелками и плясками! Отметаемся их, да?

— Да пошто они нужны-то? — послушно отверг Юрий Всеволодович и сопельников и гусельников. — Без них лучше даже. И в разуме просветление. Просто по обычаю бывало сие… А что с язычниками после смерти сделается? — Его все занимала судьба порубанных татар..

— Ничего не сделается, — просто сказал владыка. — Иструпеют, и все.

«Батюшки мои», — подумал Юрий Всеволодович.

— Мы ведь ждали их от Ярославля, а они напали со стороны Бежецкого Верха и в Углич Поле пролезли, — вспыхнуло было в нем запоздалое негодование.

— Есть воды выше тверди и огнь над твердию, еже есть блеск на аэре и эфире, — загадочно отозвался Симон. — Скончав настоящих мирских лет число, взыти человеку возможение ко обетованной земле живых… Тамо вся красна, ничто не благо, вся добра, ничто сопротивно, несть труда телесного или мысленного, но всегда тихий покой.

— Покой — главное. Лучше ничего и не надо, — порадовался князь.

— Господин мой! — окликнули тут его со стороны ручья. — Я — Лугота. Я с тобой на поле был?

Юрий Всеволодович, вздрогнув, оглянулся. Что-то, уже почти позабытое, тронуло его.

Лугота стоял в белых портах и кровию совсем не опачкан. От него пахло свежестью: студеной водой, елками, стираной холстиной.

— Да ты как сюда попал? — возопил князь, будто сына родного увидел.

— По небесной дороге.

— Я не знаю такую.

— В Киев и Иерусалим она ведет. Но теперь я хочу остаться здесь, — сказал Лугота, озираясь. — Дяденька Леонтий, я здесь?

Старый кашевар стоял вдалеке на другом берегу и улыбался, держа в поводу пегого мерина.

— Я Катая своего нашел! — прокричал. — Неколи мне с тобой, чадце мое. Вот пасу!..

— Ну, наконец-то, — сказал Лугота. — Уж сколько он об нем страдал. А теперь оба тута вместе.

Он наклонился, вынул из силков в траве голубого горностая и подал Ульянице своей. Она стан тонкий изогнула, зверька принимая, засмеялась. Оказалась она девицею обыкновенною, только сажей немного опачкана, и брови опаленные.

«Мудрено ли? — подумал Юрий Всеволодович. — Ведь они там горели, у себя в Городке».

И поплыли Лугота с поповной по изумрудному ковру, едва шевеля лапоточками новыми, а горностай все вертел головкой, черной и узкой, осматривался.

— Ах ты, песчинушка моя, сиротка одинокая, — целовала его Ульяница.

— Я твоя песчинушка, — положив ей голову на плечо, засматривал в глаза Лугота.

— Помилованы уже, ибо невинны, — сказал Симон. — Алмазы-то знаешь?

— Редкий камень, бесценный, — не без труда припомнил Юрий Всеволодович. Как-то ему стали безразличны все прежние бесценности и драгоценности.

— То слезы радости, ангелами сроненные.

— Да ты что?

— А ты думал! И что люди из-за них делают?

— Грабят друг друга.

— Вот и я говорю. Грешны все. Им ниспосылается, а они… Подумай, нужны ли алмазы угодникам Божиим?

— Никак не нужны.

— Вот видишь! А ты хотел сразу постичь то, что лишь в постепенности открывается. По мере усвоения, — важно сказал владыка, но вроде бы и с шуткой.

— Дидя? А дидя? — раздался еще один голосок, звонкий и лукавый.

Юрий Всеволодович замер. Он узнал бы его из тысячи. Но все-таки спросил неуверенно:

— Ты кто?

— Птиц гораздый, — сообщил голосок.

— Да где же ты, воркун мой желанный, мизинчик наш любимый?

— А вот найди!

— Покажись хоть на миг! Не дам на тебя ни мошке сесть, ни пылинке лечь! — умолял князь.

— Ищи меня, дидя!

— Неужли ты живой?

— Еще как! — всхохотнул птиц гораздый. — Ну, ищи! Что стоишь-то, дидя?

Юрий Всеволодович поднял голову: на синеве облаков в зоревом багреце отдыхали ангелы, принакрыв головы крыльями. Высунулся промеж них любопытный, просом обсыпанный нос Дунечки и спрятался.

— Слава Тебе, Боже, Вседержителю Великомилостивый, слава Тебе и благодарение вечное! — В этом вопле вся душа его исторглась, все, что было мукой, плачем тайным, обетами и мольбами, — все в едином порыве излилось, в торге страстном, истощительном: — Господи, не оставил Ты меня!..

Юрий Всеволодович опустился на колени, и почудилось, капли росные на него падают, ни единого дуновения слуху не давая, ни шуму нежна, ни звука приятна.

— Потупленное и долу поникшее свирелию слова возбуди и направь, — сказал Симон над ухом. — Давай вместе! Господи Боже сил, мы люди Твои, овцы пажити Твоея, имя Твое призываем, призри на кроткия люди Своя и смиренныя возвыши и гордых высоких мысли низложи!

Пока молились, что-то вокруг неуловимо изменилось. Бледно-зеленый рассеянный свет с золотистыми искрами заполнил собой пространство, местами сгущаясь в синеву, колыхаясь в безмолвии, пронизанный солнечными лучами.

Чувство полноты бытия и счастья охватило Юрий Всеволодовича.

— Кровью омылись страдания твои. Если бы не было страданий, не было бы и венца. Если бы не было мук, не было бы и воздаяния, — говорил ему Симон.

Сгущение света стало глубоким, как в сапфире, а искры, напитавшие его, хризолитовыми. Это можно было бы назвать ожиданием чего-то неизведанного, радостного и страшного.

Он увидел женщину, которая сама была этим светом, или им были складки ее одежд, или были хризолитами ее неотрывные глаза, а волосы — снопами солнечных искр? Он испытал восхищение и уверенность, что это дивное существо чем-то глубоко с ним связано и само стремится к нему, но еще не может почему-то приблизиться, а когда это все-таки произойдет, а произойдет непременно, все объяснится, раскроется в полноте, станет внятно, чисто, блаженна.

— Это ты? — робко спросил он. — Я и забыл, какая ты. Все мороз был, да кровь, да ожидание. Скажи мне слово, чтоб я уверился, что это ты.

Ее губы нежно дрогнули, но голос был притворно строг, как и в былые времена:

— Что еще за слово? Стыд какой! У нас дети взрослые и птиц гораздый есть, а ты слова хочешь, будто юнош пылкий.

Он закричал так, что ангелы, дремавшие в облаках, проснулись:

— Я сразу понял, что это ты! Разве можно было нам не встретиться! То ведь Господом назначено! И вот исполняется.

И вдруг он увидел, что ему отвечают улыбками все, с кем пережито было и ожидание, и мороз, и кровавая сеча. Невредимые, здоровые, мордатые — все здесь: и младени Бровач с Невзорой, и Губорван, и мраморщик с охриплым ножевщиком, и воскобойник, и даже Проня, который пришел на Сить со Святославом и зятем, сторожившим Бий-Кема, и ростовский Жидислав, любимый боярин Василька, даже ленивый служка Кирилла — и он тут.

— А вы зачем? — спросил Юрий Всеволодович в изумлении.

— А мы животы положили за друга своя, — отвечали они нестройно и громко. — Аль ты нам не рад?

— Я рад, конешно, — смутился он. — Только не ожидал вас видеть, и все…

— Так что же не жалуешь? Обойми нас и облобызай! Что ты еще можешь для нас сделать?

Они двинулись к нему — он отступил в смятении: не они ли только что валялись по кустам мерзлы, недвижны, с отверстыми ртами и скрюченными в последней муке перстами? Не сон ли?.. Но их объятья были крепки, плеча крепки, спины могучи, голоса густы, власы тоже густы и чисты, без следов крови.

— Дружество мое, сотоварищи светлы, — бормотал он с облегчением, затопляемый радостью. — Что я могу дать вам, что сделать? Уж все мы награды свои обрели, возблагодарим же Даятеля вместе!

— Княже, княже, — повторяли они. — Все прощено и любовию омыто… Только прикажи зажечь смоляные бочки по дороге. Иным еще темно и тяжко пробираться сюда. Раны свои несут и изнемогают. Прикажи путь их осветить.

— Други, братья! — потерялся он. — Могу ли тут приказывать? Каждому из нас путь назначен и должен быть пройден. Аль неведомо вам? Аль вы дети малые?

— Мы дети, мы дети! — обрадованно вскричали они. — Мы дети Отца Единого! Помоги, Отче, труждающимся и болезнующим средь терний и умыслов вражеских!

Они так громко, с такой верой просили!

Не может не соделаться по молению их, подумал князь. А Симон сказал:

— Как железо, разжижаясь, преобразуется в огненный блеск нестерпимый, кипящий, так и ум освещается от зари благодетельного огня… Впрочем, ум больше ни причем. Ибо зло побеждено. Смирение и веселие сердца даровано. Помощь Милосердного подана.

— Отче, в сумлении я, — возразил князь. — Соратники мои пришли и лобызают меня, но, которые пришли, говорят, иные еще идут и плохо им. Соболезную и сострадаю. Рази не все равны перед милостию? Иль они не заслужили? Ведь освобождены и обрадованы не одни лишь праведники, грешники тож. Да и сам я не грешник ли?

Симон пожевал сухими устами, тая улыбку:

— Послушай-ка, чего молвлю. Жил-был в Царьграде двести годов назад Андрей блаженный и юродивый. Нужду терпел и поношения, насмешки и камения прият от деток неразумных с плачем, но с кротостию. Однако более дивил народ тем, что стены домов целовал, а на иные плевал. Еще непонятнее, что стены тех домов целовал, где грешники бесчинствовали, а плевал на жилища праведных. И что так?

— Сложная притча, — сказал Юрий Всеволодович озадаченно.

— А ты обмысли-ко получше сие, напряги разум, — посоветовал владыка. — Впрочем, ум тут ни при чем. То — сердца ведение и внутреннего взора. На стенах праведников он бесов видел, а на жилищах бесчинствующих — ангелов плачущих. Так что не все глядящие узрят, не все слышащие разумеют.

Юрию Всеволодовичу сильнее всего хотелось опять к Агаше, которая исчезла, расспросить ее, где их птиц гораздый прячется.

— Внука ищу, — сказал он Симону. — Голосок его слышал, а сам он сокрылся. Проказник он. На коне деревянном все время ездит.

— Да куда он денется? — беззаботно отмахнулся владыка. — Тута где-нибудь. Это он играет с тобой, в невинности возвеселясь. Ты о другом печалься. Вы уже все вместе, но есть, которые задумываются и страждать не перестали… Только не подходи к нему, ибо одинок и о прошлом тоскует, назад глядит. Он еще несвободен.

На крутом зеленом холме близ дороги стоял, сложив руки на груди, человек в сером одеянии, запыленном и невзрачном, волосы его были непокрыты и сваляны, взоры тусклы. Рот обагрен, и до уха — рана сочащаяся.

Броситься к нему, прижать к груди было первым порывом Юрия Всеволодовича.

Симон удерживал его.

— Почему ж он-то несвободен, звезда наша незакатная? — со слезами прошептал князь. — Пошто он несчастен, счастья более всех нас заслуживающий? Он чистый, он любящий, он любимый. Он самый лучший. Василько-о-о! — прокричал Юрий Всеволодович, приставив ко рту сложенные ладони.

Тот не шевелился. Мутным взглядом обводил изумрудную ложбину у своих ног, синь дальних лесов и безутешный, изломав брови, будто все ждал кого-то, желая и не смея позвать.

— Он несвободен, потому что не отрешен от оставленных им. Слишком внезапным был его уход. Он не приготовился, — с сочувствием проговорил владыка. — Грустный ваш Василько! Тяжки ему зовы и плач Марии в Ростове и сыновей его малых.

— Они в Ростове? — спросил Юрий Всеволодович, тут же подумав, зачем спрашиваю, я же знаю, что там они, но живы ли? У него еще немножко путалось: кто жив во истине, а кто — во временном пребывании.

— У его княжичей судьба славная, святыми наречены будут, — продолжал Симон задумчиво.

— А мои-то сыновья? — всполохнулся Юрий Всеволодович. — Ведь их сожгли во Владимире! Отче, где ж справедливость, где равенство?

— Да что ты трепыхаешь, аки тетерев в силке? Скорый какой! — попрекнул владыка. — Только явился, счас ему и равенство и справедливость вынь да положь?

— Он у нас такой! Везде справедливости ищет. Только сам не знает, чего ищет, — проговорил кто-то за спиной у Юрия Всеволодовича.

Тот не смел оглянуться: такой невыразимо родной, скрипучий голос, с прежним покашливанием… Не может быть! Этого не может быть! Неужели Костя?

— А ты думал, я где? Ведь владыка сказал тебе: вы теперь все вместе.

Он был, как и раньше, худ, почти прозрачен. И молод. Почти, как сын его Василько, стоящий на холме в отдалении.

— Это тебе только мнится: кто молод, кто не молод, — продолжал Костя. — Все-то ты измеряешь, сам в безмерности находясь. — В голосе его, казалось упрекающем, была доброта и улыбка. — Мы здесь больше ничего не измеряем, все меры теперь — лишь в руке Сказавшего: какою мерою мерили, тако и вам отмерено будет.

А Василько-то даже и не поворотился на голос отца. Отчего-то стало его еще жальче: прикован. Ах, к чему и зачем он прикован?

Юрий Всеволодович, все еще воспринимая себя чреватым седовласым мужем в сафьяновых сапогах, одновременно ощутил себя младшим братом при Косте, опять более умном, более начитанном, знающем, ощутил себя виноватым какой-то давней виной: промелькнула где-то мглистая от жары речка Липица и нечто туманное, что звалось некогда гневом, восстановлением справедливости.

— Да брось ты! — сказал Костя, и опять стало легко. — Не приличествует даже помыслить, сколь глупы мы были. Я тут много думал, и мы даже беседовали немало с Кириллом Туровским… Я, конечно, и ранее знал его поучения, но понимал слабо и не все. А тут он мне сказал — и впечаталось…

— Ты кашляешь? — прервал Юрий Всеволодович. — Ты по-прежнему болен?

— Очнись, Гюрги! Ты что? Я тебе про великого проповедника, а ты мне про кашель. Ты про мою ученость подумал и уязвлен. А он сказал: книжник, большим угождая и многих меньших презирая и глумяся над ними, то Господь, увидя гордый ум его, возьмет от него талант… К чему молвлено, Гюрги? Это ведь про нищету духа! Помнишь ли: блаженны нищие духом? Вот и я нищету сию взыскую. Ибо в ней — премудрость. Ибо она — чистота. И с нею восприимешь посылаемое тебе в полноте понимания.

«Мудрено чрезмерно!» — воскликнул про себя Юрий Всеволодович, одновременно думая о Васильке, о своих сыновьях и еще об Агаше и взыскуя, как бы их повидать.

— Смотри, как приветливы здешние небеса, — продолжал меж тем брат, — темных облак вретища с судеб наших совлеклись и светлым воздухом славу Господню исповедают. Это все он же мне открыл, Кирилл Туровский. Неизмерима, говорит, небесная высота, не испытана преисподняя глубина, неведомо таинство Божьего усмотрения. Трепещу, когда думаю, сколь великих достоинств сей человек, каким даром словесным отмечен.

— А сын твой Василько у себя в Ростове епископом тоже Кирилла поставил из Рождественского монастыря. Прост, но тоже учен, книгохранилище твое обустроил, расширил и пополнил. Монах, а отважен, аки настоящий воин. На последней нашей сече с нами был и облегчал уходы умирающим, веру в ратниках укрепляя. — Так что и Юрию Всеволодовичу было что рассказать брату. — А Ярослав-то, — вспомнил еще, — не пришел на помощь мне! А ведь такая беда землю нашу настигла! Подобно ночи беспросветной навалилась.

— Сие испытание нам известно, — кратко отозвался Константин.

— Иль Ярослав наказан не будет? — все волновался Юрий Всеволодович. — Ты вот улыбаешься, что я о справедливости пекусь. Но потщись и меня понять.

— А я тебя понимаю, — прозрачно и холодно поглядел брат. — Ты хочешь знать о нем? Хочешь?

— Хочу, — сказал Юрий Всеволодович, не ожидая ничего хорошего.

— Он правит после тебя. Стал великим князем владимирским.

— Эх, про княжение-то я совсем забыл! — спохватился Юрий Всеволодович, в то же время чувствуя, как это теперь для него не важно. Но по привычке еще продолжал негодовать: — Вот тебе и справедливость! Я с татарами бился, он сына женил, а теперь мое княжение наследовал.

— У него есть свои оправдания, что не пришел.

— Оправдания всегда есть, если захочешь их найти.

— Тебе неведомо, что крестоносцы и меченосцы объединились и благословение самого Папы получили, поход готовят на западное русское пограничье. Фридрих прусский весьма одушевлен стремлением таким. Мог ли Ярослав не озаботиться такими обстоятельствами?

— Фридрих может быть одушевлен стремлением своим всю жизнь, но поход то ли будет, то ли нет, а Северо-Восточная Русь уже погибла под пятой татарской.

— Русь не погибнет, — спокойно сказал Константин. — То, что случилось, не навсегда.

— Это, конечно, утешение. Но неужли Ярослав хотя бы гонца не удосужился мне послать: так, мол, и так, сам в обстоянии тягчайшем? Ведь мы все-таки родня! Лучше ли ему теперь меж двух столь сильнейших врагов обретаться?

— Мы — родня! — со значением поглядел Константин. — Только, видно, родство мало что для нас, русских, значит.

Жар бросился в лицо Юрию Всеволодовичу: это ведь он Липицу поминает… Но Липица — совсем-совсем другое. Разве тут можно сравнивать?

— Ярослав, возможно, в затруднении, возможно, в большом затруднении. Но не настолько же, чтоб никак не откликнуться. Меж тем затруднения не помешали ему свадьбу сыну сыграть великую и пышную. Даже до меня, в леса ко мне дошли слухи о свадьбе сей.

— Но что ты теперь-то горячишься, Гюрги? — возразил брат. — Тебе от гонца новгородского легче, что ли, стало бы? Каждому свое испытание назначено, и каждый его пройдет.

— В конце концов, жених Александр мне такой же племянник, как Василько. Почему ж он не со мной? Отставил бы меды-то свадебны да подсобил дяде!

— Ты думаешь, мне за Василько, первенца моего, не больно? Но и Александра не трогай и не суди. Он, как и Василько наш, свят станет, и имя его на Руси в вечной славе полководческой просияет.

— А Ярослав икону Владимирской Божьей Матери поновить велит, — вставил Симон.

— Разве тебя самого, Гюрги, мало упрекали за Василько? Когда ты его на Калку послал, он, мол, только до Чернигова добрел да и застрял там, в Марию-княжну влюбившись. Хорошо тебе было это слушать? А потом как судьба сына нашего повернулась? Память добрая о нем не иссякнет.

— А Михаил Черниговский? — вспомнил Юрий Всеволодович. — Он мне перед битвой на Сити в тонком сне являлся, стонал премного и меня стращал. Он как?

— Умучен будет вскорости татарами и обезглавлен. Внук мой, сын Василька, юные годы свои у татар заложником проведет, — бесстрастно перечислил Константин. — Но оставим. То дела не нашей воли, и мы их не обсуждаем.

— Только еще одно, брат, — спешил Юрий Всеволодович. — Скажи про Мстислава Удатного. Свижусь ли с ним?

— Соскучился, что ль?

Оказалось, при всей братниной благости насмешка ему вовсе не чужда.

Епископ же Симон сделался недоволен и отчитал ворчливо новоприбывшего великого князя:

— Ты о ком спрашивашь-то и где находишься? Подумай! В великодушии своем щедрее самого Господа хочешь быть? Нам, старожилам, и то еще не все открыто. А ты, едва явился, сразу все вызнать хочешь. Что ты такой прыткай? Не хуже Ярослава.

Юрий Всеволодович обиделся и замолчал.

— И чего ты теперь обиделся? — тут же подхватил Симон. — Что тебе такого обидного сказано? Тут не своевольничают. Ну, ладно уж! — Таков был Симон: не умел долго сердиться. — Утешу тебя. Свидишься скоро с другом своим давним Петром Муромским и супругою его Февронией, коя предобра видом, какого и цветы не имеют.

— Каким Петром?

— Иль забыл, Давид в схиме Петром стал, а супруга его — Февронией?

— Забыл, владыка. Конечно, Петром. Как же я мог забыть?.. Но вот Петра-то и постыжуся, — сник Юрий Всеволодович.

— Что так? — удивился Симон.

— Он мужеством воинским славен. Как предстану перед ним, потерпев такое поражение? Что скажу в оправдание свое? Стыжусь, владыка. Непереносно побитым с поля возвращаться.

— Победитель не тот, кто временно осилил в борьбе, но тот, кто явил силу духа и воли, кто больше жизни и себя любит то, что вечно и неизменно, — веру Христову. Сам увидишь, еще много к нам прибудет душ воинов убиенных за слово Божие, за любовь к земле родной. И Василько белыми одеждами убедится и венцом золотым оправдается — символом победной награды.

— А деды мои и батюшка?

— Туда нельзя покамест тебе.

Юрий Всеволодович покосил взглядом: что Костя, не смеется ли над ним, не осуждает ли?

Но тот смотрел светло, хотя несколько остраненно.

Не прежняя, но иная, другая любовь горячо затолкла сердце князя.

— Брат, — сказал он, — я даже представить себе не мог никогда, сколь сладко прощение и примирение. Только дети, наверное, это знают. Они ведь легко прощают.

— Вот потому и призывал Христос: будьте как дети. А мы? — с улыбкой говорил Костя, протягивая навстречу руки.

«А мои-то сыновья? — опять обожгло Юрия Всеволодовича. — Почему про них не сказывают ничего? И почему я не смею спрашивать?»

— Хан Батыга предлагал Васильку веру сменить и ему служить. Но он отказался. Ты его хорошо воспитал, Гюрги.

— И епископ Кирилл его воспитывал, отцом духовным ему был, — подсказал Юрий Всеволодович, надеясь, что брат подробнее разъяснит хоть про Кирилла. Его веселое обмороженное лицо так и стояло перед глазами.

Но Константин только сказал с сочувствием:

— Долго еще ему труждаться и терпеть. А Василько мой за дерзость перед ханом терзаем был премного, до изнеможения и брошен умирать в Шеренском лесу без покаяния и помощи лечебной. Его не Кирилл нашел, как тебя, а просто женщина одна с мужем. Это они уж Кириллу сообщили… Видишь, Гюрги, как исполняется: сеется в тлении — восстает в нетлении. Василько печален, но здрав и как прежде прекрасен. Память о нем не сгаснет. Скажут: кто ел хлеб его и пил с ним чашу, уже не захочет стать слугою иного князя.

— Сеется в тление, восстает в нетление может быть понимаемо и еще в одном смысле, — вмешался Симон. — Слово сеется в тленную тварь, и если прорастет в ней, восстает она с ним для духовного вечного бытия. Сейчас епископ Кирилл также в испытаниях пребывает и о радостях не помышляет никак. Трудно и вообразить ему, что настанет время, когда почитаем будет знатнейшими татарами, исцелит одного из них от нездравия и даже обратит его в веру христианскую. Но буди сие. «А мои-то сыновья? — мысленно взвыл Юрий Всеволодович. — Где они? По какую сторону?..» О себе самом он вовсе не думал, с поистине детской верой утешаясь, что за него все управят и решат по справедливости и милосердию, а ему остается только ждать. Но сердце не покидало сострадание. Он хотел выкрикнуть о нем и… не смел. Он теперь знал, что страсти всем назначены, и знал зачем. Все терпят и молчат. А если бы возопили — потряслася бы сама вселенная. За терпение же и послушание столь великую светоносную любовь приемлют, что мир с его муками — лишь призрак отдаленный. Без испытания нет и воздаяния. За что воздавать, коли неиспытаны? Вот когда он понял древнее речение: о всем благодарите… Как это верно! Без пользы мудрования — нужна лишь простота сердца.

Но как только оно вспоминало о прошлых житейских беспокойствах, становилось темнее вокруг, слышались чьи-то бессвязные восклицания, и наступало томление; смысл, который, казалось, уже открывался, делался зыбким, колеблющимся и невнятным.

Город, сиявший вдали, помутнел и совсем померк.

Юрию Всеволодовичу почудилось, что сам он тонет, не возносится более, а погружается во взбаламученное пространство без опоры.

…Вдруг вспыхнули смоляные бочки вдоль дороги, и трисвечия, висящие в воздухе, осветили город. Видно стало множество народу в белых полотняных одеждах. Иные несли чадящие лучины и сетовали, что им плохо видать. Другие же высоко поднимали пылающие пуки свечей. Тут были ратники в белых рубахах, но без оружия, бояре с потупленными, без гордости, головами. Епископ Митрофан Владимирский поспешал среди всех, нимало ничем не выделяясь, с непокрытыми волосами, в простом подряснике. Только по некогда пышной, до пояса, а теперь подпаленной бороде его и можно было узнать.

Юрий Всеволодович дернулся было поприветствовать его. Но Костя сказал негромко:

— Не до тебя ему.

И тут Юрий Всеволодович увидел своих: как всегда улыбающуюся дочь Феодору, сыновей Мстислава и Всеволода с женами и младшего Владимира с бабкой его Ясыней, которой он, торопясь, на ходу рассказывал:

— Вот и я, как Василько, был прикован слезами матушки своей. Кричала о мне премного, в перси себя бия и власы вырывая и ко мне обращаясь с вопросами и жалобами.

Все они шли, не замечая Юрия Всеволодовича. Иные несли руки за пазухами, иные сложили их крестом.

А над городом разгоралась, переливаясь, Божья небесная дуга — готовилось великое торжество, великое радование и утешение.

— Теперь и мы пойдем, — промолвил епископ Симон.

— Куда?

— Как это — куда? — удивился владыка. — Туда, где отрет Милосердный всякую слезу с очей наших, и смерти не будет уже. Ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет. Ибо прежнее прошло.

И впервые на своем веку, впервые после давней детской исповеди Симону выговорил Юрий Всеволодович:

— Я боюсь. Я даже сам себя не чувствую, в такой пришел страх и ужас.

— Ветхое заменено, страданием воззван и оправдан страдавший, — сказал старший брат.

— Призываются потерпевшие и благоуспешные, измену счастья познавшие и не испытавшие ни в чем неудач, — прибавил Симон.

— Да как же никто не узнает меня? Ни матушка, столь любившая, ни сыновья. Это будет всегда?

— До второго пришествия Господа Иисуса Христа. Тогда будет иное мироздание, и все станем совершенны в полноте естества нашего. Не отчаивайся и надеждою укрепляйся.

И был глас, обширностью и силой грому подобный, нежностью безмерный, ласкою звука несравненный:

— Прежнее миновало. Се творю все новое.

Комментарии

ГЛАДЫШЕВА ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА родилась в 1936 году в городе Энгельсе. Окончила Саратовский университет. Работала ва Саратовском телевидении, потом в журнале «Волга». На Нижне-Волжской студии кинохроники в разные годы по ее сценариям снято более девяти документальных фильмов. Автор книги для детей «Слушаю ветер», сборника литературно-критических статей «Почерки», романов «Праздник с дождями», «Жертв и разрушений нет», «Оползень». В соавторстве с Борисом Дедюхиным написаны романы «Соблазн» (о Василии Темном) и «Крест» (об Иване Красном).

Член Союза писателей России. Живет в Саратове.

ДЕДЮХИН БОРИС ВАСИЛЬЕВИЧ родился в 1931 году в д. Сергеевке Тамалинского района Пензенской области. Окончил Горьковский университет. Работал редактором газет «Сахалинский нефтяник», «Молодая гвардия» (Сахалин), потом заместителем главного редактора журнала «Волга». Первый рассказ опубликовал в 1951 году, а в 1961 году выпустил первую книгу. С тех пор издал двадцать книг прозы и публицистики, в их числе романы «Сейнер», «Тяжелый круг», «Чур меня», «В братстве без обиды» и др. По мотивам повестей «Крек» и «Приз Элиты» режиссер Кира Муратова в 1994 году сняла на Одесской киностудии художественный фильм «Увлечения».

Член Союза писателей России, живет в Саратове.

Стр. 9. Сечень — февраль.

Стр. 12. Бустылья — трава, былинки.

Стр. 13. Свеи — шведы.

Стр. 15. Вои — воины.

Ватолах — рабочая грубая крестьянская одежда из толстой ткани.

Стр. 17. Тиуны — тиун — княжеский или боярский слуга, управляющий хозяйством в Древней Руси и русских княжествах XI–XV вв.

Гридни — княжеские дружинники, телохранители князя в Древней Руси (IХ-ХII вв.). Жили в дворцовых помещениях — гридницах.

А ты Калку помнишь? — На реке Калке 31 мая 1223 г. произошло первое сражение русских и половецких войск с монголо-татарскими войсками, закончившееся полным разгромом русского войска.

Стр. 19…твой батюшка — созидатель. — Имеется в виду Всеволод III Большое Гнездо (1154–1212), отец великого князя Георгия, сын Юрия Долгорукого.

Всеволод III подчинил Киев, Чернигов, Рязань, Новгород; в его правление Владимиро-Суздальская Русь достигла наивысшего расцвета.

…князем Андреем Боголюбским… — Андрей Боголюбский (ок. 1111–1174) — князь владимиро-суздальский, сын Юрия Долгорукого. Сделал столицей город Владимир; был убит боярами в своей резиденции — селе Боголюбове.

Стр. 30. Детинец — кремль.

Стр. 36. Калита — кожаная сумка для денег в Древней Руси, носилась на ремне у пояса.

Ольговичи — потомки русского князя Олега Святославича, владевшие уделами в Киевском, Черниговском, Новгород-Северском и других княжествах.

Стр. 46. Лях — поляк.

Угры — обобщающее название родственных по языку народов зауральских манси и хантов, дунайских венгров (мадьяр).

Стр. 55…с двумя заводными… — запасными.

Нойон — название предводителей древних монгольских аристократических родов в XI–XIII вв.

Аланы — иноязычные племена сарматского происхождения, жили в Приазовье и Предкавказье.

Стр. 56. Скоки — кони.

Стр. 57. Понтийское море — Черное море.

Стр. 58. Чапанах — стеганый теплый халат — верхняя мужская одежда у многих кочевых народов.

Стр. 64. …бросая сулицы… — короткие метательные копья с каменными, костяными, металлическими наконечниками.

Черные клобуки — племенной союз остатков тюркских кочевых племен — печенегов, торков, берендеев — около середины ХII в. Защищали южные границы Руси.

Стр. 68. Святополк Окаянный. — Святополк I Окаянный (ок. 980-1019) — князь туровский, киевский, убил своих братьев Бориса и Глеба и завладел их уделами; был изгнан Ярославом Мудрым.

Стр. Ясы — русское название кавказских аланов — предков осетин.

Обезы — абхазы.

Касоги — адыгейские племена.

Обры — древнерусское название аваров — племенного союза тюркоязычных племен.

Стр. 71. Рюриковичи — династия русских князей и русских царей (конец IX–XVI в., последний Рюрикович — царь Федор Иванович), считавшихся потомками Рюрика — начальника варяжского военного отряда, призванного ильменскими славянами княжить вместе с братьями Синеусом и Трувором в Новгород.

Стр. 75. Комоница — лошадь.

Стр. 76. Базыга — старик.

Середовый — среднего возраста.

Стр. 77. Рашня — сеть.

Курева — пыль.

Стр. 78. Повалуша — летняя холодная спальня.

Стр. 86. Кунщик — сборщик податей.

Полюдье — в Киевской Руси объезд князем и дружиной подвластных земель для сбора дани; в Новгородской и Смоленской землях в XII в. фиксированная денежная повинность.

Бортничать — заниматься добычей меда диких пчел из естественных дупел.

Орать — пахать.

Стр.88. Паворози — повязки, ремешки.

Стр. 93. Чудская земля — территория современной Эстонии.

Стр. 95. Узорочье — дорогие, красиво украшенные вещи: золотые и серебряные изделия, шелковые и парчовые ткани.

Стр. 95. Харатия — рукопись.

Стр. 99. Гребты — дела, заботы.

Досужий — умеющий, ловкий, искусный.

Вожеватый — обходительный, вежливый, приветливый.

Стр. 100. Страстотерпцы Борис и Глеб — см. комментарии к стр. 68.

Стр. 102. Мизинные — люди простого звания.

Стр. 104. Векшина — мясо белок.

Стр. 108. Киндячная — обитая красным кумачом.

Стегно — верхняя часть ноги — бедро.

Стр. 110. Таимчище — внебрачный ребенок.

Стр. 113. Брашно — пища, кушанье, еда.

Стр. 118. Колты — золотые и серебряные подвески с эмалью, сканью; присоединялись к головному убору с двух сторон.

Стр. 123. Повойник — старинный русский будничный головной убор замужних женщин, шапочка из ткани.

…Русскою Еленою, второю Ольгою… — имеется в виду жена царя Спарты Менелая — Елена, в греческой мифологии прекраснейшая из женщин.

Ольга (?-969) — княгиня, жена киевского князя Игоря. Ольга подавила восстание древлян, около 957 г. приняла христианство.

Стр. 124…по случаю пострига… — обряд признания ребенка мужчиной, законным сыном и наследником отца, будущим полноправным членом общества.

Стр. 127. Ланиты — щеки.

Ясельничий — конюший, ведающий лошадьми и охотой при древнерусском князе.

Ристалище — площадь для гимнастических, конных и других состязаний, а также само состязание.

Стр. 131. Содомит — гомосексуалист.

Стр. 136. Аксамит — бархат.

Пригоновения — объятия, ласки.

Стр. 143. Огнищанин — хозяин подсеки (огнища) в Новгородской земле, средний и мелкий землевладелец, «княжеский муж».

Стр. 144. Бретьяница — погреб.

Берковец — пуд.

Корчаг — большой глиняный горшок.

Меря — финно-угорское племя; слилось с восточными славянами.

Черемисы — древнерусское название марийцев — народа, обитающего в соседних областях Поволжья и Урала.

Стр. 149. Клобук — головной убор монахов, высокий цилиндр без полей с покрывалом.

Корзно — плащ.

Стр. 150. Убрус — старинный русский женский полотенчатый головной убор, платок, полотенце.

Стр. 151. Навье — мертвец, покойник.

Стр. 159. Купно — вместе.

Ромеи — самоназвание византийцев.

Стр. 174. Греческий огонь — зажигательная смесь, вероятно, из смолы, нефти, серы, селитры, применявшаяся в VII–XV вв. в морских сражениях и при осаде крепостей. Сосуды с подожженной смесью метались на корабли или в крепости противника; греческий огонь не гасился водой.

Стр. 175. Вежа — шатер, кибитка, башня.

Стр. 181. Сретение — встреча.

Стр. 189. Акафист — христианское хвалебное церковное песнопение; исполняется стоя всеми присутствующими.

Стр. 195. Русская правда — свод древнерусского права; защита жизни и имущества княжеских дружинников и слуг, свободных сельских общинников и горожан, положение зависимых людей и т. д.

Стр. 201. Кмети — княжеские дружинники.

Стр. 204. Яса Чингисхана — свод законов Чингисхана.

Стр. 216. Ярыжка — обиходное название на Руси беднейшего населения, занимавшегося наемным физическим трудом.

Стр. 217. Хвалисское море — Каспийское море.

Стр. 220. Тропарь — молитвенные стихи и песнопения Православной Церкви в честь какого-либо праздника или святого.

Прокимен — стих, выбранный из Псалтыря к определенному празднику; поется в церкви перед посланиями.

Кондак — короткое православное песнопение на тему праздника.

Стр. 225. Нарочитые — значительные, именитые.

Стр. 228. Нукер — дружинник на службе знати в XII–XIII вв. в Монголии.

Стр. 230. Жемчуг гурмыжский — жемчуг, добываемый в Персидском заливе.

Стр. 239. Перун — бог грозы в славянской мифологии; в IX–X вв. на Руси — покровитель князя и дружины.

Велес — «скотий бог» в славянской мифологии, покровитель домашних животных и бог богатства.

Стр. 240. Несториане — последователи несторианства — течения в христианстве, основанного Несторием, константинопольским патриархом, в 428–431 гг. утверждавшим, что Иисус Христос, будучи рожден человеком, лишь впоследствии воспринял божественную природу; осуждено как ересь в 431 г.

Иоанниты (госпитальеры) — члены духовно-рыцарского ордена, основанного в Палестине крестоносцами в начале XII в.

Ариане — последователи арианства, течения в христианстве, основанного священником Арием в IV–VI вв. Ариане не принимали один из основных догматов официальной христианской церкви о единосущности Бога Отца и Бога Сына (Христа); по учению Ария Христос как творение Бога Отца — существо, ниже его стоящее. Арианство осуждено как ересь.

Стр. 260. Мурины — демоны, духи зла.

Стр. 301. Гонт — еловые, сосновые дощечки, которыми кроют крыши.

Стр. 301. Щапливы — щеголеваты, нарядны.

Стр. 351. Дышащее море — Ледовитый океан.

Стр. 381. Харалужный — стальной.

Стр. 400. Зегзица — кукушка.

Хронологическая таблица

1187 год. У владимирского великого князя Всеволода III Большое Гнездо родился сын Георгий (Юрий).

1207 год. Поход князя Всеволода III на рязанских князей; в походе участвовали его сыновья: Константин, Юрий, Владимир.

1210 год. Киевский князь Всеволод Святославич заключает договор с Всеволодом III. Договор подкрепляется бракосочетанием их детей: Георгий женится на дочери киевского князя.

1212 год. 4 апреля — смерть Всеволода III Большое Гнездо. Всеволод III назначил своим преемником второго сына, Георгия, а не старшего, Константина.

1213 год. Начало усобицы между Всеволодовичами: Константин, Святослав и Владимир выступают против Георгия и Ярослава.

1216 год. 21 апреля — междоусобная битва при Липицах.

Изгнание князя Георгия из Владимира в Городец на Волге. Владимирским князем становится Константин.

1217 год. Константин сажает Георгия в Суздале.

1218 год. Смерть Константина. Георгий возвращается на владимирский престол.

1221 год. Князь Георгий основывает Нижний Новгород.

1224 год. 16 июля — битва на Калке, в которой русские князья потерпели сокрушительное поражение от монголо-татаров.

1228 год. Поход князя Георгия на мордву.

1232 год. Поход князя Георгия на Серенек.

1237 год. Монголо-татары вторгаются в Рязанское княжество.

16–21 декабря — падение Рязани.

1238 год. Январь — падение Коломны, взятие Москвы. В плен попадает сын князя Георгия — Владимир.

7-15 февраля — падение Владимира.

Январь-март — князь Георгий, оставив во Владимире сыновей Всеволода и Мстислава, ушел с племянниками в Ярославскую область. Там он расположился на берегах реки Сити и начал собирать войско против татар.

4 марта — князь Георгий гибнет в битве на Сити.

Оглавление

Глава первая. Позор

Глава вторая. Память

Глава третья. Предчувствие

Глава четвертая. Беда

Глава пятая. Враги

Глава шестая. Страсти

Глава седьмая. Утро

Глава восьмая. Битва

Глава девятая. Успение

Комментарии

Хронологическая таблица Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg