«Государыня»

Государыня (fb2) - Государыня 3788K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Ильич Антонов

Государыня

Из энциклопедического словаря.

Изд. Брокгауза и Ефрона.

Т. XVII, СПб., 1892

лена Иоанновна — старшая дочь великого князя московского Иоанна III и Софии Палеолог, жена великого князя литовско–русского и короля польского Александра Казимировича. Родилась в 1474 г., умерла в 1513 г. В 1495 г., после долгих переговоров, был заключён брачный договор, главным условие которого было обеспечение для Елены свободы православного вероисповедания. Брак совершён в Вильне по православному и католическому обряду. Елена, благодаря своему уму и такту, пользовалась известною самостоятельностью и уважением. Она владела многочисленными населёнными имениями, имела свой двор, вела обширное хозяйство, располагала большими средствами, оказывала деятельную поддержку православным, щедро жертвовала на православные церкви и монастыри. Но когда, под давлением католического духовенства, в Литве началось гонение на православие, Елена стала терпеть притеснения; её принуждали к переходу в католичество. Особенно домогался этого папа Александр VI, требовавший от Александра, чтобы он в случае отказа отвергнул жену. Политика литовского правительства вызвала вмешательство Иоанна III и привела к войне 1500–1503 гг. Военные неудачи и ослабление давления со стороны Рима (папа Юлий II разрешил Александру жить с иноверною женою) облегчили положение Елены. В 1505 г. умер Иоанн III, а в 1506 г. — великий князь Александр. Положение вдовствующей великой княгини и королевы было трудно: ей чинили обиды литовские паны и католическое духовенство. В 1513 г. Елена Иоанновна умерла от отравы, как говорят русские источники и ещё определённее Я. Комаровский в «Записках ордена Миноритов». Сохранились письма Елены Иоанновны к отцу, матери, брату и к деверю, кардиналу Фридриху.

Александр Ильич Антонов

Глава первая. БЬЮТ КОЛОКОЛА

  Кремле, на всех соборах и церквях, на монастырских звонницах, — всюду неумолчно били колокола. И за стенами Кремля, на все четыре стороны первопрестольной Москвы, по ближним и дальним монастырям били колокола. Их звон — набатный, тревожный, суровый — леденил кровь, бросал в дрожь и наполнял сердца горожан ужасом. Над Кремлём, над городом чёрной тучей с несмолкаемым граем кружило вороньё. И над всем стольным градом гуляли рубиновые сполохи. Они то волнами перекатывались от Москвы–реки к Заяузью, то валом накатывались в сторону Неглинки, а потом вдруг вкупе вздымались в небеса. В этот миг у самых отважных замирали от страха сердца, и им казалось, что огненная стихия вот–вот поднимет весь город и унесёт его в звёздное пространство, откуда нет возврата.

Москва горела в пятый раз на памяти одного поколения россиян за неполные двадцать пять лет. Стольный град вновь был охвачен небывалым пожарищем, с которым у москвитян не было силы справиться. Бронная улица, Котельничья, Пушечная слободы, Кузнецкий Мост — всё полыхало, над всей этой протяжённостью домов, палат, строений, заборов гудело пламя, сквозь гул пробивались людские крики отчаяния, дикое ржание лошадей, мычание коров — там всюду царила паника. В небо поднимались головни, горящие доски летели над пламенем, словно огненные птицы, рьяно падали туда, где очагов пожаров ещё не было, где они вскоре же появлялись.

   — Эко адово гульбище демонской власти торжествует! — воскликнул долго молчавший дьяк Фёдор Курицын, который стоял на колокольне Успенского собора рядом с государем всея Руси великим князем Иваном III Васильевичем.

   — Истинно адово гульбище, и управы не найдёшь, — отозвался государь. — Да ведь надо искать, надо. Говори, Федяша, сто делать?

   — Молвлю, государь, да не ведаю, прав ли буду. Ты грозен в ратном поле, а тут одно нам с тобой осталось: молить Всевышнего, дабы разверзлись небеса ливнем спасительным.

   — Во грехах пребываем великих, вот и прогневался Создатель на детей своих. И крестного хода Господь не замечает. Аль без веры уповает на Всевышнего отец Зосима?

Иван Васильевич прижимал к груди внука, девятилетнего отрока Дмитрия, осиротевшего отцом три года назад. Его мать, Елена Волошанка, княгиня молдавская, дочь господаря Стефана Великого, ещё в расцвете лет и южной красоты, стояла рядом с великим князем и держала сына за руку. Княгиня была испугана, в больших тёмно–серых глазах застыли слёзы. Елена гладила сына по руке и изредка шептала ему на ухо:

   — Уйми лихоманку, сынок. Мама и дедушка с тобой, и в беде не покинут.

   — Страшно, матушка. Домой бы, в опочиваленку, — с дрожью в голосе отзывался отрок.

Тогда Иван Васильевич прижал внука к себе сильнее и, склонившись, сказал:

   — Я с тобой, Митяша, и всё будет боголепно.

Государь не верил в сказанное им, но, кроме как словами, ничем не мог защитить внука: стихия властвовала и над ним.

За спиной великого князя стояли бояре, князья, дьяки, о чём‑то вели речь, но колокольный набат глушил их слова. Государь словно забыл о свите. Болел душой и сердцем Иван Васильевич за Москву, как и тогда, двадцать три года назад, выгоревшую полностью. А спустя три года болел и негодовал: бесчинством татар была погублена Москва. Воины Большой Орды, хитростью проникнув в стольный град с караваном торговых людей, учинили поджоги. Лишь однажды разгневанная стихия расправилась со стольным градом. Это случилось пятнадцать лет назад. После долгого суховея гроза запалила дома на Варварке и Пречистенке, оттуда разгулялась по всей Москве.

«Господи, сколько страданий, какой урон народному добру наносили пожары. Теперь вот новое несчастье. Да ещё крымский хан вот–вот прихлынет. То‑то поруха будет державе!»

В этот миг на колокольню влетел боярский сын Никита Свиблов. Он подбежал к Ивану Васильевичу и с поклоном доложил:

   — Государь–батюшка, огненное зелье спасли, едва успели выхватить из пламени. Вывезли двадцать возов за Яузу да тридцать за Москву–реку в Донской монастырь.

   — Всё зелье надо было везти в Донской монастырь. Надёжно ли везли? Были ли ратники при нём?

   — Были, батюшка, и возы кошмами укрыли.

   — Однако мчи в Заяузье и вели отправить всё зелье в Донской монастырь. И рьяно проследи, чтобы всё упрятали в погреба. Глаз не спускать. Ещё в Кожевенной слободе не упустите зелье. Головы сниму, как огонь доберётся.

   — Исполним, государь, — ответил Свиблов и покинул колокольню.

Сей же миг возникли новые служилые люди. Растрёпанный, в копоти, дьяк склонился перед Фёдором Курицыным:

   — Батюшка Фёдор, проси у государя ратных людей житные дворы оборонять от разбойных ватаг.

   — Прихлынули‑таки, вороги! — отозвался Фёдор. — Спрошу, не мешкая, государя. — Он шагнул к великому князю: — Иван Васильевич, дай сотню воинов с Ходынки. Житные дворы надо спасать от разбоя.

   — Шли моим словом туда человека.

А перед Иваном Васильевичем уже возник воевода Игнат Кутузов.

   — Царь–батюшка, потребно рать из Кунцева пригнать. Не управляются мои воины. Разбои всюду начались.

   — Кто в тати пошёл добро грабить?

   — Мордва и черемисы, ещё татары вольничают.

   — Шли конного в Кунцево. Пусть моим именем поднимет полк воевода Пронский да на рысях ведёт его в Москву, — повелел государь Кутузову.

А пожар ширился, от Неглинной подобрался к Китай–городу. «Тут и до Кремля рукой подать», — мелькнуло у Ивана Васильевича.

   — Господи Всевышний, оборони нас! — воскликнул он и вознёс упование к митрополиту Зосиме, который с клиром [1] и многими священниками всё ещё вёл крестный ход вокруг Кремля, дабы Зосима упросил Спасителя накрыть своим крылом святыню России и его, великого князя, детище — Кремль.

Государю было чем гордиться: всё, что уйдёт после него в грядущие века, возведено его заботами и радением. «Вот и Успенский собор, которому нет равных в державе и за рубежами, — моё детище», — подумал он. Однако посильное радение о Кремле Иван Васильевич проявил и в этот трагический вечер. С первой вестью о пожаре он распорядился сотнями своих личных ратников и расставил их по всему Кремлю, по крышам хором и палат для защиты от огненных летающих «птиц». Напомнил при этом, что каждый будет наказан смертью или вечным заточением за любое, даже самое малое пренебрежение долгом. Знал государь, что страх заставит воинов бороться с огнём, не щадя жизни. Хотя по натуре своей он не любил жестокость и потому вновь и вновь возносил к Всевышнему горячие слова: «Господи милосердный, прости меня за деяния чрезмерные, помоги нам!»

Ведали москвитяне всех чинов и званий — от боярина и князя до простого гражданина, до нищего — сию черту нрава Ивана Васильевича и спасали Москву не из страха, а ради чести. И в эти часы народной беды тысячи горожан от мало до велика тащили с Москвы–реки, с Яузы и Неглинной кади, бадьи, корчаги, кувшины с водой, дабы вылить её на горящий дом, на соседний с горящим с одной жаждой — одолеть пожарище. И докладывали служилые люди государю, что на Мясницкую огонь не пустили, на Варварку — тоже, что близ Охотных рядов остановили. Но пожар всё-таки набирал силу, свирепствовал жестоко, и в этот миг в Кожевенной слободе высоко в небо взметнулся столб огня, его разбросало веером, но ввысь полетели какие‑то предметы, и вскоре вздрогнула под ногами от взрыва колокольня, калёным жаром отшатнуло всех от парапета, из груди Ивана Васильевича вышибло воздух, и он громко ахнул. Переведя дыхание, спросил:

   — Что там взорвалось–вздыбилось? — Но ответа не дождался. — Что языки проглотили? — крикнул он. И когда вновь все промолчали, государь закричал во гневе: — Вон с колокольни! Все до единого! Туда, в полымя идите! Стольный град спасайте!

Бояре, князья, дьяки, не дожидаясь новой вспышки гнева государя, поспешили к лестнице. Вмиг на колокольне стало пусто. Рядом с Иваном Васильевичем остался лишь дьяк Фёдор Курицын да на каменном полу сидела княгиня Елена Волошанка, прижимая сына Дмитрия к груди. Окинув взором опустевшую колокольню и бегло глянув на пылающую Москву, Иван Васильевич и сам направился к лестнице. Он подумал, что ему должно быть среди тех, кто боролся с огнём, что должно сосредоточивать силы москвитян там, где можно выиграть схватку с враждебной силой. В государе дал себя знать дух воеводы, умеющего властной рукой направлять рать туда, где вражеский строй может дрогнуть под напором его воинов. Так было на реке Угре в сечах с ордой хана Ахмата, так было в борьбе с новгородцами. Но пожар — особый враг, и с ним впритык не сойдёшься врукопашную, признался сам себе Иван Васильевич и с саднящей раной в душе от немочи тяжело ступал вниз по каменным ступеням.

На площади, близ собора, конным строем стояла сотня государевых ратников, стременной держал под уздцы его вороного коня. Он же помог государю подняться в седло. Фёдор Курицын находился рядом, держась за луку, и ждал повеления, а может быть, просто наказа, что ему делать. Так оно и было.

   — Иди, Федяша, к моим, избавь их от маеты за животы. Господь не оставит нас в беде, — сказал Иван Васильевич и направил коня к воротам Ризположенской башни.

Следом за государем двинулись те бояре и служилые люди, коих он прогнал с колокольни. Великого князя влекло к месту взрыва, в Кожевенную слободу, словно там он мог найти ответы на мучившие его вопросы: как уберечь Москву от выгорания, как бороться с огненной стихией. Язвили государя эти мысли, и голова от них гудела словно колокол. Он стегнул коня плетью и поторопил: «Но, милый!» Конь пошёл рысью. Спутники потянулись, не отставая от великого князя.

Москва походила на всполошённый муравейник во время лесного пожара. По улицам, освещённым зловещими, кровавыми бликами, бежали люди в сторону Замоскворечья и Спасо–Андроникова монастыря, куда огонь ещё не добрался. «Даст Бог и не доберётся», — мелькнуло у Ивана Васильевича. «Не доберётся! Не доберётся!» — подтверждали дальние колокола. Их набатный звон не прекращался и, как показалось Ивану Васильевичу, был кстати, ибо укреплял веру в то, что Господь услышит стенания россиян и смилостивится, пожар будет побеждён. Пока же стихия набирала силу. Кожевенная слобода горела вся, и добраться до места взрыва государю не удалось. Оттуда, словно из адова пекла, появился с тремя воинами князь Семён Мещёрский. Вид у него был страшный: одежда опалена огнём, борода, волосы на голове — тоже, глаза дико сверкали. Он поднял руку и крикнул:

   — Государь–батюшка, остановись!

   — Что там взорвалось, князь Семён? Какую угрозу видишь? — спросил Иван Васильевич.

   — Взорвался порох у мастера Давыдова. Грозят взорваться запасы в погребе у пороховщика Зиновьева. Два куля вытащили, а больше не могли: весь двор в огне. Ели животы унесли. Ты, государь, уходи тоже. Рванёт сей миг!

Князь Мещёрский, взяв под уздцы коня Ивана Васильевича, развернул его. Своевольство молодого князя возмутило государя, но он не успел выплеснуть свой гнев: его ослепило. Задрожала земля, в небо взметнулось пламя, и прогремел взрыв такой силы, что пошатнулись кони, а два всадника из свиты великого князя упали. В тот же миг на улицу посыпались обломки досок, брёвен, какая‑то рухлядь, утварь, кто‑то из окружения царя получил удар по голове и потерял сознание. Чей‑то конь вскинулся на дыбы и с диким ржанием понёс всадника в сторону Кремля. Следом бежали все, кто не убоялся гнева великого князя. В эти мгновения государь, крепкий духом и мужеством, и сам дрогнул. Его обуял страх, он понял, что перед лицом бушующей стихии он бессилен, что не в состоянии как‑либо остановить огненное чудовище, пожирающее дома, палаты, кварталы, людей. Он погнал коня прочь и вскоре выбрался на Тверскую улицу. На ней было людно, и все что‑то несли, волокли, лошади тянули повозки. Одни спешили к Тверской заставе, другие пробивались к Москве–реке, к Арбату. Во дворах у дверей богатых палат виднелось множество подвод, на которые холопы грузили господское добро. У Ивана Васильевича вспыхнуло желание остановить бегство горожан, вразумить их, заставить идти на борьбу с пожаром, но он понял, что они уже устали от борьбы и думали только о спасении. Он понял также, что люди обезумели от страха. Москва потеряла узду и теперь была неуправляема. «Бог с вами, люди», — подумал он.

Вновь в сознание государя ворвался несмолкаемый набатный звон. Он счёл, что это хорошо, что, пока хотя бы один колокол торжествует над Москвой, она жива. Его потянуло в Кремль, чтобы утолить жажду, которая мучила и досаждала. Ему захотелось побыть в кругу семьи, может быть, сказать близким, чтобы покинули стольный град, переждали напасть где‑нибудь в Коломенском или на Воробьёвых Горах. Государь поспешил в Кремль.

Той порой митрополит Зосима вывел крестный ход на набережную Москвы–реки. Небо отражало в ней блики пожара, и её скупые, медленно текущие воды были похожи на расплавленную бронзу. Остановившись на берегу реки и глянув в небо, митрополит увидел на южном окоёме грозовые сполохи. Догадался, что это надвигается гроза. Тёмные тучи приближались стремительно, ширились, охватывая весь окоём. У митрополита мелькнула отрадная мысль: «Господь Бог с нами, он услышал наши молитвы».

Вскоре стало видно, как молнии разрезают тучи, как огненные стрелы летят в землю, а то и пронизывают небесный свод. И небо от них становилось багряным, как и над Москвой. Наконец, до многосотенной толпы православных христиан, до всего крестного хода докатились ещё глухие раскаты грома. Теперь москвитяне поняли, что приближается гроза, может быть, спасительная, та, о какой молили Всевышнего. Митрополит Зосима вспомнил, что близко Ильин день, и подумал, что Илья–громовержец спешит на помощь радивым [2] христианам, ввергнутым огнём стихии в незаслуженное отчаяние. Исповедник верующих Зосима подумал ещё о том, что пришёл самый важный час в его жизни, и он должен вознести глас во славу пророка Ильи. Зосима поднялся на крутой береговой склон и, увидев в отсветах пожара и молний огромную толпу москвитян, звонким и чистым голосом возвестил:

   — Православные россияне, преклоним колени на молитву.

Толпа волной опустилась на колени.

   — Вознесём славу пророку–чудотворцу Илье–громовержцу, заступнику страждущих!

Зосима запел. Его пение тут же подхватили архиепископы, епископы, священники — весь клир.

   — Величаем тя, святой пророче Илие, и почитаем, еже на колеснице огненной преславное твоё восхождение!

Москвитяне сперва разрозненно, а потом мощно подхватили пение пастыря и клира, и их голоса, казалось, заглушили раскаты грома, а затем слились с ним. Люди молились и славили Илью–пророка истово. Владыка Зосима возносил хвалу громовержцу за подвиги его во имя славы Божьей, за что был взят на небо живым в огненной колеснице. И сейчас Илья–пророк мчался на этой колеснице к людям, кои нуждались в его заступничестве. Гроза уже торжествовала над деревнями Дроздово и Беседы да вмиг и Симоново накрыла. Вот надвинулась на Коломенское и Братеево, но лишь правым крылом их задела и пошла на Москву. Молнии сверкали всё ярче, раскаты грома слились в единый гул. Ветер из‑за Москвы–реки гнул к земле деревья, исчезла гарь, свежие порывы благодатной стихии несли первые капли дождя. Всполохи молний и кровавое зарево пожара уже сошлись в битве. Теперь кто кого одолеет. Илья–пророк победил, и хлынул спасительный ливень. Он навалился на Москву стеной. Потоки дождя погасили рубиновые отблески пожара в небе и обрушились на пылающий город.

Все москвитяне, что собрались на берегу Москвы–реки, вскинули руки в небо и пели вместе со своим святителем: «Восхваляем тя, святой пророче Илие, и почитаем, еже на колеснице огненной мчишь к нам во спасение!» Митрополит Зосима сердечно радовался. Это его молитвами и молитвами истинных православных христиан был вызван на спасение стольного града достославный Илья–пророк и чудотворец, и теперь над Москвой властвует только он. Огненная стихия, напущенная на город вражеской или сатанинской силой, вот- вот будет поражена и наказана Божьей карой. Народ избавится от бедствия, которое могло быть непосильным одному поколению.

   — Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи! — повторял Зосима.

Крестный ход торжественно двинулся в путь, выше вознеслись хоругви, чудотворные иконы крепче держались в руках. Шествие, казалось, не замечало потоков воды, льющейся на спины москвитян. Они шли твёрдо, веря, что огненная стихия будет повержена.

Но ведомо издревле, что беда не приходит одна.

Случилось так, что едва Иван Васильевич покинул Кремль и умчался к пожарищу, как его супруга, великая княгиня София Фоминишна, охваченная ужасом от взрыва, всколыхнувшего палаты, спешно собралась в бегство. Такое с нею уже сотворялось. В «Успенском летописце» рассказывается о том, как в 1480 году великая княгиня Софья бегала со всеми чадами в монастырь на Белоозеро. Тогда она устрашилась не только пожара и ожидаемого нашествия Крымской орды, но больше всего гнева великого князя за то, что запустила руку в государеву казну. Однако и тот раз, как и теперь, она убеждала себя, что убегала не от гнева государя, а от разгула стихии ради чад своих.

В Набережном тереме суматоха сборов продолжалась недолго. У Софьи Фоминишны всё нужное в дальнюю дорогу всегда было под руками. Тому причиной был вечный страх то перед опалой от государя–супруга, то перед пожаром, то — и это чаще всего — перед татарским нашествием Казанской или Крымской орды.

Сразу же после первого взрыва, потрясшего стены терема, Софья и все её девять детей — дочери и сыновья, все домочадцы покинули дворец, и кто конный, кто в крытых возках и в тапканах [3] умчали по Боровицкому спуску к наплывному мосту через Москву–реку. Но переправиться с ходу поезду Софьи Фоминишны не удалось. Казалось, к переправе сдвинулась вся Москва. Многие десятки повозок, колесниц, тысячи беженцев со скарбом запрудили весь берег близ моста, и только силой можно было к нему пробиться. Но и по мосту люд двигался стеной, уже по колено, а кто и по пояс в воде. Десять воинов государыни взялись расчищать путь к мосту, но никто не думал да и не смог уступить дорогу. Даже обнажённые мечи и сабли не помогали ратникам: место одного, уступившего дорогу, сразу же занимали другие и бились, рвались вперёд. Воины, однако, расчистили кое‑как путь великой княгине. За её тапканой и за тапканой княжичей и княжон въехали на мост возки свиты. Мост ещё больше скрылся под водой, каждое мгновение канаты, удерживающие его на плаву, казалось, могли лопнуть. И тогда… Но тапкану государыни провели по мосту благополучно, четвёрка коней вынесла её на крутой берег. Следом одолела реку тапкана, в которой сидели дети Софьи Фоминишны, все, кроме дочери — княжны Елены.

В полуверсте от реки Софья Фоминишна остановила тапкану, чтобы узнать, все ли одолели переправу. Она велела позвать князя Илью Ромодановского. Софья благоволила к молодому и красивому князю. Он же исправно служил ей верой и правдой. Была в этой службе и тайная причина, о которой он никогда и никому не обмолвился словом. Илья возник близ тапканы, спрыгнул с коня Казначея. Софья сказала ему:

   — Иди, князь, проверь, не остался ли кто из моих за мостом. Да загляни в тапкану к княжичу Василию, на месте ли он?

   — Слушаю, государыня–матушка, исполню, — ответил Илья, взметнулся в седло и повернул Казначея к Москве–реке.

Софья долго смотрела ему вслед, и у неё почему‑то тревожно забилось сердце. Причины того она не поняла. Может быть, почувствовала вину перед супругом за свой неожиданный отъезд, сочла, что надо было бы предупредить государя. Она и собралась‑то всего в Воробьёве, откуда Кремль словно на ладони виден. Чего бы уж тут переживать. Ан беспокойство не проходило. Мысленно она повинилась перед Иваном Васильевичем, надеясь, что он простит её за вольность, навеянную страхом, да не за себя, а за детей. Только за них и болело у неё сердце.

Князь Илья проскакал мимо десятка упряжек, заглянул в ту тапкану, где сидел княжич Василий: тот, насупившись, сидел в углу. И все, кто покинул Кремль с государыней, уже миновали мост. Не было лишь малой тапканы, запряжённой парой серых в яблоках коней, в которой ехала с мамкой и сенной девицей княжна Елена. Илья помнил, что её тапкана была третьей в ряду, когда приближались к мосту. Потом он пробился вперёд, чтобы расчищать путь, и больше кареты не видел. Теперь он мучил себя трудным вопросом: как могло случиться, что она выпала из строя?

Спустившись к мосту, Илья вновь узрел столпотворение. Он попытался перебраться через мост, но его попытка увенчалась неудачей: толпа ещё у берега снесла его вместе с конём в реку. Всё ещё надеясь, что тапкана Елены застряла на левом берегу, он ринулся через Москву–реку вплавь, потому как не мог явиться перед государыней ни с чем. Он не заметил, как накатилась гроза, как яркие вспышки молний кроили небо, как гремел гром и ливень поглотил всё вокруг. Илья ещё не сообразил, что ливень — божья благодать, посланная с небес для спасения Москвы. Выбравшись из воды и поднявшись в седло, он вновь вклинился в толпу, расталкивая грудью коня всех, кто был на пути. Сверкающие молнии помогали ему окинуть оком пространство близ переправы, и он успел отметить, что серых в яблоках коней ни на берегу, ни на мосту нет. Его осенила дикая догадка, что тапкану княжны могли снести в Москву–реку, но он не дал этой догадке воли, продолжал ломиться вперёд, дабы вернуться на правый берег. В нём ещё теплилась надежда, что тапкана Елены переправилась туда, пока он одолевал реку, что стоит ему вырваться из людского потока, как он настигнет Елену и вернётся к великой княгине с доброй вестью. Но надежды Ильи не сбылись. Он проскакал до тапканы Софьи Фоминишны, но так и не увидел экипажа Елены. Сердце его сжалось от страха и от предчувствия большой и непоправимой беды.

Остановив Казначея на обочине дороги, Илья замер. У него не было сил сделать хотя бы одно движение навстречу великой княгине. Невольно он потянул правый повод и развернул коня к Москве–реке, понимая, что иного пути у него нет.

А спасительный ливень, посланный Ильёй–громовержцем, торжествовал над стольным градом, и было очевидно, что его победа близка.

Глава вторая. УДАР

Гроза продолжала бушевать. С неба по–прежнему низвергались потоки ливня. Пламя пожара над Москвой всюду покорялось небесной силе. Лишь редкие огненные блики вспыхивали иной раз где‑то низко над землёй. Их Иван Васильевич уже не видел. Он возвращался в Кремль не спеша, хотя и вымок до нитки в своём суконном кармазинном [4] полукафтане. Даже в сапогах было полно воды. Но это не умаляло радости, и жажда уже не досаждала. Он молился: «Господь милосердный, хвала тебе, что не оставил своих детей в беде», — шептал он, въезжая в Кремль. Он уже думал о том, какую посильную помощь может оказать тем погорельцам, у кого малый достаток: «Вот лесу дам им бесплатно, вывезти помогу. А там пусть поднимают–рубят новые дома, избы». Сказал об этом казначею боярину Петру Челяднину:

   — Ты завтра же моим именем повели дьякам Дворцового приказа списки погорельцев исполнить. Вдов и сирот пусть выделят. Им пошлю работных людей лес валить, вывозить во град, срубы ставить. И чтобы никого не обошли заботой.

   — Справлю, батюшка. Оно, слава Богу, ущерб невелик окажется государевой казне.

Иван Васильевич посмотрел на колокольню Успенского собора, подумал, что хорошо бы увидеть, как ливень распорядился огнём, да решил перед тем сменить мокрую одежду и выпить крепкой медовухи. «Оно хоть и благодатный дождь, да чреватым может быть», — предположил он и подъехал к Красному крыльцу.

Дьяк Фёдор Курицын видел в оконце, как появился близ палат государь, но не поспешил навстречу: побоялся прогневить его. А было чем. Наказывал же государь присмотреть за домочадцами, да не исполнил сей наказ Фёдор. Перешагнула его властная Софья Фоминишна, когда он сказал, что надо бы дождаться великого князя, прежде чем оставить Кремль, теперь укатила неведомо куда. Фёдор, однако, был не так прост и послал с дворней великой княгине своего верного человека. Поди, к утру будет известно, куда скрылась государыня, дабы избавиться от пожара.

Однако умный дьяк сомневался, что только страх перед стихией вынудил Софью Фоминишну покинуть Кремль без ведома великого князя. Хотелось ей досадить государю, и она не взяла с собой во спасение внука Ивана Васильевича, Дмитрия, и его мать, Елену Волошанку. «Дескать, пребывайте во страхе, гордая невестка и постылый внук, а мне и дела нет», — рассуждал Фёдор Курицын в ожидании государя.

У Софьи Фоминишны были основания копить к княжичу Дмитрию в сердце нелюбие. В последние три года Иван Васильевич воспылал к внуку такой любовью, что забыл о всех своих сыновьях и, как считала Софья Фоминишна, в любой день и час готов был венчать его на великое княжение. Сие и породило в государыне ненависть к Дмитрию. Сама великая княгиня жаждала видеть на российском престоле своего кровного сына Василия, годами старше Дмитрия и имеющего права на великое княжение более бесспорные. Многажды Софья Фоминишна пыталась посеять между внуком и дедом вражду, но ей это не удавалось: Дмитрий чтил деда больше, чем отца.

Тем часом Иван Васильевич переоделся, выпил медовухи и собрался идти на колокольню, но вспомнил про дьяка Фёдора и велел окольничему Якову Кошкину позвать Курицына. Не прошло и минуты, как Фёдор появился в трапезной, словно в это время стоял за дверью.

   — Федяша, поднимемся на колокольню, посмотрим окрест. Поди, стольный град уже под крылом Всевышнего. То‑то милосердный постарался для нас, — сказал государь.

   — Я готов, Иван Васильевич — батюшка, — ответил Фёдор и опустил голову. — Токмо прежде выслушай недостойного раба своего, не исполнившего твой наказ.

   — Что у тебя?

   — Не усмотрел я твоих чад и домочадцев. Софья Фоминишна, угнетённая страхом, покинула Москву. Я просил государыню дождаться тебя, так она переступила через мой совет.

Иван Васильевич не закричал на дьяка. Государственный муж, ума державного, был силён в посольских делах, а не в склоках с жёнами. У самого же государя появилась горечь на душе оттого, что Софья Фоминишна постоянно шла ему встречь [5]. Она тоже была умна, но царствовал в ней изощрённый императорский византийский дух и нрав во всём ловчить и супротивничать. Давно великая княгиня вольничала без меры и дьяка Фёдора Курицына не сочла за помеху. Было же: «Когда Иван III хотел одарить свою сноху, жену старшего сына, драгоценностями первой жены, то выяснилось, что Софья раздарила их своему брату и племяннице, позже убежавшей с мужем князем Василием Верейским в Литву». Своей властью Софья Фоминишна подавляла не только придворных и крепких духом бояр и воевод, но, случалось, и своего супруга, государя всея Руси. Всё это перебрав, Иван Васильевич довольно спокойно сказал:

   — Ладно, Федяша, не переживай. Твоей вины в том нет, ибо ей не впервой бегать. Ты мне лишь одно скажи: куда она нос навострила? Уж не в Литву ли?

   — Поди, не в Литву. Но с рассветом и доложу, государь–батюшка. Мой человек следом идёт.

   — Надеюсь, внук Дмитрий и его матушка в Кремле остались?

   — Уморились они и спят в своих покоях, — ответил дьяк.

   — Вот и славно. Ну, а нам пора на колокольню.

На площади меж соборами плавал чад пожарища, ещё не до конца прибитый дождём. Он продолжал лить. И молнии сверкали, и гром громыхал. И били колокола, но звон их стал иным — торжествующим. «Слава Всевышнему!», «Слава Спасителю!» — вызванивали они. Или это так показалось государю, однако они бодрили дух. На колокольню следом за Иваном Васильевичем поднялись трое: князь Семён Ряполовский, боярин Пётр Челяднин и дьяк Фёдор Курицын. К парапету колокольни великий князь подошёл со вздохом облегчения: вся Москва была укрыта тёмным пологом. Лишь близ храма Трёх Святителей на Кулишках на какое‑то время взметнулся жиденький язык пламени, рассыпался на искры, да всё кануло во мрак. Государь перекрестился и начал читать молитву во спасение от пожара. Князь, боярин и дьяк вторили ему. Они простояли на колокольне долго. Уже подступало утро, когда государь подумал, что пора бы и отдохнуть. Но что‑то удерживало его на высоте. Хотелось увидеть Москву освещённой ранним солнцем, но не такой, какой она предстанет перед ним в язвах пожарища, а белокаменной, стремящейся вверх, подобной Риму, о котором ему рассказывала Софья в пору молодости. Как любил он слушать её рассказы впервые годы супружества! И спасибо ей за то, низкий поклон. Ведь это по её настоянию русские послы привезли из Рима, Венеции и Милана архитекторов и литейщиков Аристотеля Фиораванти, Пьетро Антонио Солари, Алоизо де Коркано, Ламберти, де Монтаньяно, Паоло Дебоссиса и многих других мастеров, среди них и умельцев каменного дела. Их усилиями Кремль стал таким, каким Иван Васильевич видел его каждый день и радовался тому.

Усталость взяла‑таки своё: великий князь шагнул на лестницу, дабы добраться до опочивальни. Шёл он по каменным ступеням медленно, осторожно, словно боялся оступиться. Да и оступился бы, ежели ведал бы, что ждало его у дверей колокольни. У подножия храма его поджидала новая беда, ударившая в самое сердце сильнее, чем весть о пожаре в Москве. Едва он сделал несколько шагов по площади, как перед ним в рассветной дымке с конём на поводу возник молодой князь Илья Ромодановский. Он рухнул перед Иваном Васильевичем на колени и голосом, полным отчаяния, сказал.

   — Государь–батюшка, вели казнить за чёрную весть.

Не сберегли мы княжну Елену!

Облик стоявшего на коленях в воде молодого князя стал расплываться, Иван Васильевич схватился за сердце, зашатался. Боярин Челяднин и дьяк Курицын подхватили его под руки, удержали, чтобы не упал. Государь постоял с закрытыми глазами минуту–другую, глубоко дыша, и, когда боль ослабла, открыл глаза и спросил:

   — Что с моей дочерью, несчастный? Что с Еленой? Куда она исчезла? Говори правду!

   — Тапкана с нею пропала на ночной переправе через Москву–реку, — с трудом произнёс Илья роковые слова.

   — А где вы все были? Где мать Софья была, мамка Анна Свиблова? Всех вас на дыбу пошлю! — уже не владея собой, кричал великий князь.

   — Мы были рядом, государь–батюшка, но толпа рассекла нас.

   — И вы её не ищете? Где воины, что при государыне? — Иван Васильевич тяжело дышал, говорил с хрипом. — Тати кромешные! Дочь потеряли!

   — Государыня и воины в селе Воробьёво. А княжну ищут. Вот и я с поисков.

Илья смотрел на великого князя отрешённо, и вид его был ужасен. В белёсой дымке он походил на приведение. Бледное, искажённое горем лицо, глаза воспалённые, с прядей густых волос стекала вода. Он уже знал свою судьбу: не миновать ему плахи, если Елена не будет найдена. И великий князь подтвердил это:

   — Всем вам быть на дыбах, всех казни предам, ежели сегодня не увижу свою дочь целую и невредимую, — чеканя слова, гневно заключил он.

У Ивана Васильевича были основания наказать виновных в исчезновении княжны Елены самым суровым образом. Он был не только любящим отцом, но ещё и дальновидным государем возрождающейся из пепла державы. Сегодня в Елене он видел драгоценное достояние, принадлежащее не только одному отцу, но и всем россиянам. Знал Иван Васильевич, что во все века со времён Олеговых русские великие князья искали родственных связей с иноземными государями — королями, императорами. Сколько их, дочерей–россиянок, ушло за рубеж державы, всюду доказывая величие своего народа. Образование, которое дал Елене отец, природный ум, дарования и красота, что всегда отличало великокняжеских дочерей, вселяли в Ивана Васильевича надежду на то, что Елена может стать достойной супругой любого государя Европы. А это значит, что родятся крепкие родственные связи, взаимная помощь в годины опасностей и невзгод. И всё это он, государь всея Руси, терял из‑за ротозейства и беспечности тех, кто служил великому князю, кто стоял при его детях, кому должно беречь животы его семейства.

Но пора было принимать меры, счёл Иван Васильевич. И пока Елена находится в пределах его державы, надо закрыть все пути и выходы на рубежах её, дабы ни мышь не проскочила, ни ворон не пролетел. И, повернувшись к тем, кто стоял за его спиной, государь сказал гневно, но взвешенно, боярам, князьям и служилым людям, коих собралось уже больше двух десятков, по тому как появление в Кремле князя Ромодановского не осталось незамеченным:

   — Вот что, дети мои, государевы. Все сей же миг вон из Кремля, из Москвы! Поднимайте ратников, служилых, холопов, горожан, идите на все четыре стороны искать княжну Елену и без неё не показывайтесь мне на глаза: живота лишу! Действуйте разумно. Ты, Игнат Кутузов, отправь конных воинов на Каширу, дабы на реке Оке перекрыть все пути на полдень [6]. Тебе, боярин Семён, — взяв за борт кафтана князя Ряполовского, продолжал государь, — наказываю мчать со своими воинами за Коломну и там закрыть все щели, чтоб никто не ушёл за Оку!

Внятно и быстро отдавал повеления Иван Васильевич. Князю Михаилу Верейскому, ещё молодому, но бывалому воеводе, он поручил ехать за Серпухов. Якову Кошкину было велено встать за Малоярославцем, Петру Челяднину — за Можайском.

   — Следуя по пути к рубежам державы, не забудьте поднять на ноги всех воевод, старост, приставов, чтобы искали княжну, — заключил всё тем же суровым голосом великий князь.

Повеления и угрозы государя возымели своё действие. Всех, кто был близ великого князя, смыло, словно волной. Лишь князь Илья Ромодановский продолжал стоять на коленях в луже. Иван Васильевич повернулся к нему и долго смотрел в глаза молодого князя. Он знал его деда, Ромодана Зиновьева. Храбрый был воевода да с честью погиб в сече с татарами на реке Битюце. Отец Ильи, князь Василий, тоже достойный и верный воевода, многажды проявлял доблесть в ратных делах, в службе на благо державы. Потому не хотелось Ивану Васильевичу ни казнить, ни наказывать отпрыска достойных князей.

   — Встань, князь Илья.

Тот встал, разбитый духом, жалкий, нашёл в себе силы взглянуть государю в глаза.

   — Знаю, что Елена жжёт тебе сердце, потому вернее тебя у неё нет защитника. Иди же, ищи мою доченьку. Найдёшь — все будут прощены.

Князь Илья знал меру своей вины, недосмотр его был явный, и временную милость он принял с благодарностью, словно уже был избавлен от наказания. Ромодановский шагнул вперёд, вновь опустился на колени и поцеловал руку Ивана Васильевича.

   — Спасибо, государь–батюшка, я искуплю свою вину.

   — А по–иному и не быть, — молвил великий князь, покачал головой и, ссутулясь от горя и усталости, ушёл во дворец в сопровождении дьяка Фёдора.

В государевых палатах до сих пор никто не спал. К Ивану Васильевичу подошёл дьяк Яков Свиблов и повёл его в опочивальню. Минуя сени, они вошли в Среднюю гридницу [7], где давались торжественные обеды и принимали иноземных послов, прошли Столовую избу и оказались в Постельной гриднице. За весь этот путь государь не промолвил ни слова, но думы, будто волны в ветреную погоду, перекатывались чередой, будоражили.

Как хорошо и успешно началось последнее десятилетие уходящего века! Сколько важных державных дел завершилось за минувшие три года! Каждый год Русь прирастала удельными княжествами, потерянными ранее землями. Благодаря успешным военным походам удалось вернуть в лоно державы Верховские удельные княжества. Вновь стали российскими города Мценск,

Любутск, Серпевск, Рогачев, Опаков со всеми сёлами и деревнями. На русскую службу перешли из Литвы и Польши достойные князья Воротынские, Одоевские, Трубецкие. Тому во многом способствовала смерть короля польского и великого князя литовского Казимира IV. Умирая, король и великий князь разделил своё объединённое государство между двумя старшими сыновьями. Первому, Яну Ольбрахту, он отдал трон в Польше, второму, Александру, — в Литве. Вскоре же между братьями пробежала чёрная кошка, и Ивану Васильевичу стало легче бороться с Александром за русские земли, которые занимали две трети государства Литовского. Но Ивану Васильевичу претила война, побоища, сечи. Он устал от походов, в которых за тридцать лет царствования провёл ровно половину. Теперь он жаждал мира с великим Литовским княжеством. Он надеялся поладить с великим князем Александром и полюбовно решить все споры, кои касались россиян, городов, земель, находящихся под властью Литвы. Как ему это удастся, Иван Васильевич представлял ещё смутно, но подспудно он вынашивал мысль о том, что добрый мир между Русью и Литвой может родиться только благодаря брачному династическому союзу. В эти задумки уже вкрапливалось имя дочери, княжны Елены. Что греха таить, Елене давно пора было замуж. И она была бы выдана, да кое‑что помешало.

Вспомнил Иван Васильевич наезды в Москву германского имперского рыцаря Николая Поппеля. Он дважды побывал в стольном граде. Первый раз, в 1486 году, явился как путешествующий гость, познакомиться с Русским государством. Тогда великий князь не оказал ему тёплого приёма. Да и княжне Елене было всего двенадцать лет. Какая уж там невеста для некоего маркграфа! Но спустя два года рыцарь Поппель приехал снова. Теперь он прибыл в Москву со свитой и представился как посол германского императора Фридриха III. Государь принял Николая Поппеля с почестями. И была беседа с глазу на глаз, лишь толмач стал свидетелем той беседы. Речь брачного посла лилась слаще мёда.

   — Мой господин, император великой Германской империи, желает дружбы с могущественным московским государем, — пел рыцарь Поппель, — потому жалует супругов для твоих старших дочерей — маркграфа Баденского и герцога Бургундского, владетелей многих земель.

Вроде бы и согрели душу Ивана Васильевича слова германского посла, но чего‑то в его обещании недоставало. Да, маркграфы и герцоги сильные личности и власти у них больше, чем у иных королей, однако они не государи. И великий князь сказал послу:

   — Мало мне таких зятьёв, без корон они. Да и земли растерять могут, ежели мотовству подвержены. С чем останутся?

   — О, государь московский! — воскликнул Поппель. — Господом Богом императору дано право венчать коронами и жаловать в короли своих вельмож, одаривать их новыми землями.

   — Призрачно сие, славный германский посол, — ответил великий князь. Иван Васильевич знал, что цена таким королям в Германской империи не велика. Он высказал свои думы об этом Поппелю, и сговор не состоялся.

Надежда на породнение с императорским домом Европы пришла к Ивану Васильевичу с появлением в Москве посла австрийского принца Максимилиана, графа Делатора, который приехал в стольный град летом 1490 года. Великий князь был более милостив к графу Делатору, чем к рыцарю Поппелю. Он дал согласие принять официальных сватов. На прощание одарил графа золотой цепью с православным крестом, горностаевой шубой и серебряными шпорами, словно пожаловал его в рыцари. В конце августа девяностого года проводил графа в Вену и отправил с ним своего посла Фёдора Курицына, дабы тот установил с Максимилианом время прибытия послов–сватов в Москву. Но ещё до возвращения в стольный град Фёдора Курицына от него примчал к государю гонец с вестью о переменах в побуждениях принца. Пока Делатор гулял по Москве, он уже был помолвлен с британской принцессой.

Иван Васильевич очень посетовал на то, что его дочери Елене не суждено стать императрицей и ему не удалось породниться с императорским домом Австрии, да, вспомнив прошлые неудачные браки россиянок с сыновьями императоров Европы, утешился. Примером тому служила внучка Ярослава Мудрого, Евпраксия, коя семнадцать лет провела в страданиях и в борьбе с императором Германии Генрихом IV, растленным и недостойным её супругом, отлучённым от церкви, свергнутым с престола и завершившим свою жизнь в заточении.

И вот спустя два года всё тот же достохвальный посол Фёдор Курицын принёс из Вильно весть о том, что великий князь Литовский сильно желает завести раз говор с великим князем московским о сватовстве к его старшей дочери. Тогда государь поблагодарил дьяка за хорошую весть:

   — Спасибо, преданный мой человек, что одарил меня надеждой. Породнение с Литвой для всей Руси благо. Даст Бог, полюбовно решим судьбу русских земель, что под пятой у Литвы.

   — Истинно глаголешь, государь–батюшка, ответил дьяк Фёдор.

Исчезновение Елены рушило и эту надежду. Но не только от этих дум душа великого князя источалась болью, а сердце разрывалось на части. Он в большей степени страдал от потери дочери из‑за отцовской любви к ней. В его воспалённой голове бродили самые ужасные мысли. Он был убеждён, что её похитили сыновья хана Ахмата, смертно битого на полях брани, как твёрдо был уверен в том, что злочинцы сыновей хана Ахмата подожгли стольный град.

Глава третья. ПОХИЩЕНИЕ

Княжна Елена почувствовала страх и тревогу в сердце ещё на спуске к Москве–реке, когда возки, сопровождавшие тапкану матери, оказались в самой гуще охваченной паникой толпы москвитян. Выглянув из тапканы, она увидела, как мечущаяся от ужаса орава пробивалась на мост, как бились в оглоблях и постромках кони, а возницы кричали и кнутами били по спинам, по головам всех, кто оказывался вблизи, и как с моста падали в реку люди, взывая о спасении. Когда до моста оставалось саженей двадцать, к Елене подъехал на коне князь Илья Ромодановский и попросил:

   — Матушка–княжна Елена, закройся в карете, а мы сейчас пробьём толпу и будем на том берегу.

С тем князь и ринулся вперёд. Княжна хотела было остановить его, дабы не покидал её, но чем‑то была смущена и спряталась в тапкане, прижавшись плечом к сидящей рядом боярыне Анне Свибловой, которая служила у неё в мамках.

   — Господи, какие страсти бушуют на мосту! Я вся дрожу, — призналась Елена. — Уж скорей бы одолеть реку.

   — Да полно, матушка–княжна, умали свой страх. Князь Илья пробьёт нам путь, скоро мы будем с Божьей помощью за рекой, и огнище нам не помеха, — успокаивала Анна Елену. Тридцатилетняя боярыня была крепка, подвижна и бесстрашна, голос у неё был под стать мужскому. — Вот я сей миг помогу вознице Афанасию управиться с дорогой, и всё славно будет. Там, поди, матушка уже тебя ждёт…

   — Нет–нет, голубушка, как же я без тебя! — попыталась остановить Елена Анну.

Но та уже метнулась к дверце, сказав:

   — Ты, княжна, не одна, ты за Палашей, как за каменной стеной. — Тут же крикнула сенной девице: — Палашка, шкуру с нас снимут, ежели беда с великой княжной случится!

Покинув тапкану, Анна перебралась к Афанасию на козлы.

Елена взяла за руку сенную девицу Палашу, посадила рядом и, обняв её за плечи, замерла. Вроде бы успокоившись, сказала:

   — И впрямь, что это меня лихоманка бьёт? Вот мы уже на мосту. А там, за рекой, простор, там Воробьёво, Божья благодать.

   — Забудь о лихоманке, Еленушка. Ты всегда была отважной. И ныне соберись с духом. Помнишь, как мы с тобой по лесам да слегам на колокольню лазили. То‑то дух захватывало…

Дочь боярина и боярыни Свибловых Палаша, тоже крепкая, под стать матери, хотя только что вышла из отроковиц и была моложе княжны Елены на два года, не раз поражала её силой и отвагой. Три года она уже отслужила княжне, и порою казалось, что Палаша для Елены словно родная сестра. Она была красива, умна и рукодельна.

В это время за стенами тапканы что‑то случилось, послышались яростные крики Анны и Афанасия: «Эй, расступись!», «Прочь с дороги, тати шальные, прочь!» Вокруг тапканы захлюпала, взбаламутилась вода, поднялся людской гвалт, началась какая‑то борьба, прорвался вопль Анны: «Да я тебя, зимогора!» Потом прозвучал крик о помощи: «Ратуйте! Ратуйте!» Донёсся сильный всплеск воды, за ним другой. Тапкана рванулась вперёд, мост остался позади, кони вынесли повозку на крутой берег.

   — Мы спасены, мы уже на тверди! — воскликнула Елена.

Но в этот миг тапкана остановилась и в неё влетели два человека в чёрных монашеских мантиях. Их лица были укрыты капюшонами. Один из них ровным и мягким голосом сказал:

   — Красны девицы, не пугайтесь нас, мы Божии люди и вас в обиду не дадим даже ордынцам. Они же вас ищут.

Но где моя мамка, боярыня Анна? спросила Елена.

   — Не страшитесь за неё, она на своём месте, - ответил всё тот же монах и сел рядом с Еленой.

Тут кони понесли, тапкану качало так, что казалось вот–вот опрокинется. Страх вновь обуял княжну, и она в другой раз крикнула:

   — Где мамка Анна?

   — Да что же ты молчишь, тать? Где наша матушка, крикнула и Палаша и схватила монаха за мантию. Монах погладил Палашу по руке и всё тем же мягким голосом пропел:

   — Много злых людей на свете, они и столкнули твою матушку с моста. Да ты не горюй, не горюй, молодочка. Возница её и спасёт. Он следом в реку прыгнул. Спасёт, спасёт, молодочка. — И монах отвёл от себя руку Палаши.

А кони мчались, тапкану подбрасывало, швыряло в стороны, грозовые раскаты и ливень обрушились на неё. Началось небесное столпотворение. Княжна Елена поняла, что их захватили тати, что ей и Палаше грозит опасность, что злочинцы так просто их не отпустят. То- то её томило предчувствие перед спуском к реке! Однако на сей раз, вместо того чтобы поддаться паническому страху, Елена вошла во гнев, схватила монаха–паука за мантию и, с силой потянув, властно приказала:

   — Останови тапкану и сам вываливайся вон со своим поганцем!

Она толкнула «монаха» к дверце.

   — Голубушка, сие не в моей власти. Я только смиренный раб и слуга Божий, — ответил Певун и сел опять рядом с Еленой.

   — Нет, ты остановишь колесницу, поганец! Остановишь!

И Елена ещё сильнее толкнула Певуна.

Тут дала себя знать Палаша. Бог не обидел её силой и ловкостью. Таких уж подбирал в услужение к своим детям Иван Васильевич.

   — И–и, матушка, сей миг они остановятся! — крикнула Палаша, кошкой метнулась в передок тапканы, просунула руку в оконце и, схватив возницу за шиворот, потянула его к оконцу, пытаясь другой рукой вырвать у него вожжи. — Остановись, заморыш!

Кони начали сдерживать бег.

Но на этом сопротивление Елены и Палаши закончилось. Второй «монах», что сидел напротив Елены, длинной рукой схватил Палашу за плечо и, словно пушинку, бросил рядом с собой на сиденье. Он вмиг накинул на руку Палаши петлю из сыромятного ремня, ухватил другую руку и стянул их узлом, так же быстро связал ей ноги и пнул, что‑то промычав. Певун же сказал Елене:

   — И ты, государыня, смири гордыню. Худа тебе никто не желает, и сама не ищи. Мы же спасаем тебя от великой беды.

Он погладил руку Елены, всё ещё державшей его за мантию, и она под давлением неведомой ей силы отпустила одёжку.

Тапкана продолжала стремительно катиться, дождь хлестал, молнии сверкали, раскаты грома заполонили всю небесную твердь. Елена склонилась к Палаше и принялась развязывать ей руки и ноги. Но Елене это не удалось, и она попросила Певуна:

   — Освободи её от пут.

   — А ты, государыня, скажи ей, чтобы не буянила, а то ненароком и рот замкнём на замок, пообещал Певун.

   — Не будет буянить, — ответила Елена. Она уже поняла, что их сопротивление напрасно и ни к чему хорошему не приведёт. Оставалось лишь уповать на счастливый случай и на Бога. — Снимай же путы.

Певун развязал Палаше руки, ноги и предупредил:

   — Сиди смирно, раба Божия. Тебе же во благо.

За тапкану начали цепляться ветки деревьев, колеса бились о корни. Елена догадалась, что они въехали в лес. Кони прекратили скачку, но шли резво. Тьма в тапкане стала непроницаемой. Тати спрятали лица под капюшонами, и Елене показалось, что она и Палаша в тапкане одни. Долгое время они сидели молча, прижавшись друг к другу. Но вот Палаша нарушила молчание,

тихо спросила:

   — Матушка–княжна, кто эти люди, куда они нас везут?

   — Если бы я знала! — ответила Елена.

Но ей и самой хотелось найти ответы на эти вопросы. Отличаясь незаурядным умом и будучи хорошо образованной, Елена попыталась дойти до причины её похищения. Она, по мнению княжны, крылась где‑то близко. Стоило ей догадаться, кто устроил поджоги в Москве, как стало бы ясно, что за нею охотились тати из той же ватаги. Елена помнила прежние два пожара на Москве. А из разговоров о них она узнала, что взрослые в обоих случаях обвиняли в поджогах ордынцев и в каждом случае говорили, что татары Большой орды мстили за поражения в сечах. Рассказывала боярыня-мамка Анна, что в восьмидесятом году, как только Москва сгорела, так хан Ахмат и двинул на Русь свою стотысячную орду.

   — Думал, окаянный, что русичи стольный град из пепла поднимают и воевать некому, — говорила Аннушка по–сказочному. — Ан нет, пришло от Всевышнего видение государю Ивану Васильевичу о нашествии татар. И собрался царь–батюшка скоренько, да повёл за собой рать несметную. В пути прилетели к нему богатыри Аника–воин да Михаил–архангел, архистратиг. И сказали они: «Иди смело на ворога поганого и не оглядывайся, а мы тебе поможем». Так и было. На реке Оке, на реке Угре встретил царь Иван Васильевич басурман и погнал их вспять. А было у Ивана Васильевича ратников в два раза меньше, чем у хана Ахмата.

Вспомнив мамку, Елена зашлась болью: «И она, поди, басурманской рукой сброшена в воду». Но тут же у неё отлегло от сердца. Знала Елена, что Анна умеет плавать, тому и её учила.

Думы привели её к неутешительному выводу: пленили её ордынцы. Их в последнее время в Москве — тайных и явных — тьма. Смущало княжну лишь то, что один из «монахов», коего она прозвала Певуном, уж так славно русской речью щеголял. И не верилось, что такой добрый человек из россиян мог служить ордынским ханам. «Ой, тёмная головушка, тут что‑то не так, — упрекнула себя Елена. — Вон сидит в углу, молитву воркует, как голубок. Да чей же он тогда, сей певун? — с досадой спросила себя Елена. — Стародубским, черниговским князьям служит? Или в Польше и Литве его господа? Может, на заход солнца и катим? — терзала себя вопросами Елена и молила: — Боже, покажи хоть одну звёздочку на небе, укажи путь!»

А дождь всё лил и лил. И молнии сверкали, и гром гремел–перекатывался над лесом. «Поди, и пожар в Москве сник, силой Ильи–пророка подавленный. И чего это матушку угораздило податься в бега? Никак батюшка её не образумит. Отсиделись бы в Кремле, и не было бы порухи», размышляла княжна.

Той порой серые в яблоках кони вынесли тапкану на луговой простор и вновь полетели, как птицы. Любила Орлика и Сокола Елена, знала их силу. Куда‑то теперь уносят они свою добрую хозяйку, которая без ломтя хлеба к ним не приходила! Как выехали из леса на луга, княжна увидела, что наступил рассвет. Но небо было ещё в низких тучах, и грозовой дождь сменился на обложной. Елене стало досадно, что она и по солнцу не узнает, в какую сторону от Москвы её везут.

«Монахи» по–прежнему сидели со спрятанными лицами. Казалось, что они спят. Да так, пожалуй, и было, потому как один из них сопел. Он был рослый, широкоплечий, под чёрной мантией угадывалась его богатырская стать. Он вытянул ноги до ног Палаши и словно стерёг их. Певун дышал ровно, может, и не спал, затаился. И Елена тронула его за плечо, спросила:

   — Эй, Певун, ты бы поведал, куда нас везёте? Да знаешь ли, ордынский тать, кого ты умыкнул?

«Монах» пошевелился, на миг откинул капюшон, глянул на Елену голубыми глазами и вновь спрятался.

   — Ведомо мне, голубушка, кто ты, — ответил он. — А куда везём, сама скоро узнаешь. Потому успокойся, молитву сотвори во спасение от напастей — на душе посветлеет.

   — Нет, тебе неведомо, кто я, упорствовала Елена.

   — Так скажи. Тебе же во благо. Мы люди милосердные, боль ближнего понимаем, ежели о ком‑то страдает, — пропел Певун.

   — Вот как повернёшь коней вспять да прикатишь на подворье близ Параскевы Пятницы, так и награду получишь. Мой батюшка богатый торговый человек и не пожалеет на выкуп ни серебра, ни золота, ни мехов ценных.

Певун оказался откровенным:

   — Не морочь мне голову, государыня. О тебе я ведаю больше, чем ты сама знаешь. Ты дочь государя всея Руси Ивана Васильевича, и ежели хочешь знать больше, то знай: тебя прочат замуж за князя Александра литовского. А ты другому полюбилась. Вот и смекай.

Сказано это было спокойно, ровно, без страха в певучем голосе, без лестных отзвуков.

И тут княжна доподлинно поняла, что она чья‑то полонянка, и ледяной страх снова сковал её сердце. «Нет, не обманывает. Прослышал кто‑то, что сватается ко мне князь литовский, вот и задумал опередить. Да кому и опередить дано, ежели не людям ханской орды! Они, тати, и Москву подожгли, дабы выкрасть меня. Ах, матушка, как ты опростоволосилась!» — горевала Елена. Отчаяние придало ей сил и мужества, она бросилась на Певуна и стащила с него капюшон. Тут же Палаша помогла ей, схватила татя за волосы, с силой дёрнула голову и стукнула голову о колено. Певун и рук не успел освободить из‑под мантии, как Палаша ещё раз, крепче прежнего, ударила его о колено, раскровенила лицо, быстро распахнула дверцу тапканы и попыталась вытолкнуть «монаха» прочь.

   — Чтоб и духу твоего не было здесь! — крикнула она.

Елена помогала ей. Но Певун успел ухватиться за Молчуна и разбудил его. На том попытка княжны и сенной девицы добыть волю и завершилась. Молчун заревел, будто зверь, сгрёб Палашу и сжал её, словно железным обручем. Глянув на его лицо, Елена обмерла: у заросшего дикой бородой детины не было языка, а оранжевые глаза излучали волчий блеск. Да она только и видела его. Певун пришёл в себя, достал из кафтана под мантией плоскую глиняную махотку, потом льняную тряпицу, смочил её в зелье сон–травы и, ловко повернувшись к Елене, схватил её за шею, сильно сжал и приложил тряпицу к лицу. Она пыталась вырваться, но Певуну помог Молчун: он вцепился второй рукой в её волосы и через мгновение Елена сникла. Тут же Певун приложил зелье к лицу Палаши, и она впала в беспамятство. Всё это случилось в несколько мгновений. В тапкане стало тихо. Певун пытался унять кровь, текущую из носа, вытирал подолом мантии лицо.

   — Спасибо, Онисим. Ишь как раскровенила лик молодая ведьма. — Он злобно крикнул: — Порешить её, что ли? И препоны чинить не будет. — Чуть успокоившись, добавил: — Ничего, я ещё над тобой, ведьма, потешусь. Да и Онисима позову.

Спустя немного времени, когда Елена и Палаша ещё не очнулись, кони вновь домчали до леса и версты через две остановились перед воротами из дубового остроколья. Возница, укрытый дерюжкой от дождя, остался сидеть на передке тапканы, а Певун выбрался из неё, поспешил к воротам и подёргал у калитки за верёвку. Там, за воротами, прозвенел колоколец. В оконце появилось лицо молодого служки Ипатия. В руках он держал бердыш.

   — С нами крестная сила! Кого Бог принёс? спросил он и выставил острие бердыша в оконце.

   — Аль Дмитрия не признал? Отворяй, не мешкая. Сухой нитки нет от ливня. Эвон, стеной льёт.

Ипатий исполнил волю Дмитрия быстро.

   — Милости просим, господин ласковый, распахнув ворота, сказал он.

Простодушный и здоровый, как бык, Ипатий давно попал в зависимость к Певуну. Ещё года два назад приласкал он богатыря, заручился его дружбой. Тогда он

говорил служке:

   — Ты, Ипатушка, полюбился мне. Душу за тебя отдам, ежели что. И вот тебе подарок от меня киса, полная серебра. А дарю с корыстью, чтобы и ты полюбил меня.

   — В долгу не останусь, благодетель, польстил в тот далёкий вечер Ипатий щедрому «ловцу».

   — И правильно говоришь. Да служба мне никогда не

будет тебе в тягость.

Ипатий согласился «служить» и крест поцеловал. Да всё потому, что тяготился монастырским житьём близ суровых новгородцев. Не раз мыслил сбежать из обители, да некуда было. Звали гулящие люди на разбой по дорогам, но устоял от соблазна. Дар Дмитрия перевернул его душу. Подумал он тогда, что как исполнит благодетелю службу, так и покинет обитель, избой и землицей обзаведётся, лебёдушку себе найдёт. Однако, будучи неглупым, задумывался порой, гадал, какой службы потребует от него добродей, и потому денег не тратил, хранил их в тайнике.

Вскоре тапкана скрылась за монастырской стеной, ворота захлопнулись. Кони миновали двор и втянули повозку в открытые ворота конюшни. Спустя немного времени из неё появился Молчун. Был он укрыт плащом, в руках держал метлу. Выйдя из ворот монастыря, он старательно принялся заметать следы от конских копыт и колёс. Делал это не спеша, но споро, шёл спиной, дабы и свои следы замести. Дождь помогал ему, сглаживал отметины от метлы. Похоже, от работы Молчун испытывал утеху, на его безобразном лице с оранжевыми глазами светилось некое подобие улыбки. Он что‑то мычал, словно напевал песню, и когда открывал рот, то виднелся провал между крепкими белыми зубами. Весь он был тайной, и лишь Певун мог поведать про Молчуна нечто такое, отчего бы и у храброго человека побежали по спине мурашки. На жизненном пути у этого соловья–разбойника в туманной дымке просвечивался батюшка Великий Новгород. А в нём случилось то, что заставило новгородца из именитого рода посадников потерять дар речи. В 1480 году великий князь Иван Васильевич вёл расправу над мятежным Новгородом. Три месяца длился грозный государев розыск, и он не пощадил заговорщиков. Больше сотни главных противников великого князя — все именитые новгородцы — были преданы смертной казни. А малому «змеёнышу», который вкупе с другими, подобными себе, охотился на сторонников великого князя, было определено всю оставшуюся жизнь молчать и молиться Господу Богу за то, что государь не лишил его головы, а только вырвал язык. В те годы Молчун ударился из Новгорода в бега и однажды случайно встретился с Певуном. Тот пригрел его, и Молчун все годы служил ему верой и правдой. Теперь они оба исполняли самое важное своё дело, которое открывало им путь к Большой орде, к свободной и безбедной жизни.

Спрятав свой «товар» в глухой рубленой каморе, Певун думал о том, как поступить дальше, чтобы княжна попала в руки наследника хана Ахмата, который несколько лет назад повелел ему похитить дочь государя Российского. Певуну было около сорока лет. Родился он в Астрахани, был третьим ребёнком в семье татарского мурзы от одной из жён, русской полонянки из Козельска. Две девочки Евдокии были похожи на отца: чёрные волосы, чёрные глаза, личики скуластые. А сын родился весь в матушку: волосы цвета спелой пшеницы, глаза — синие васильки, нос прямой, чуть вздёрнутый, губы полные, и ямочки на щеках появлялись, когда улыбался. И был он такой же певун, как и матушка, которая и выжила‑то в неволе благодаря чудному голосу и умению петь былинные песни. Назвала Евдокия своего сынка Митяшей, да это было тайное имя, а мать лишь нашёптывала его сынку. Повелением отца-мурзы он был наименован Асаном. Слух о голубоглазом сыне мурзы Давиняра дошёл до хана Ахмата. Тот приказал принести полугодовалого малыша во дворец, а как увидел его, так и воспылал жаждой оставить мальца при себе. Ни Давиняр, ни Евдокия не могли воспротивиться хану. Асану нашли кормилицу–татарку, а когда подрос, к нему приставили учителей и они воспитывали Асана для будущего исполнения тайных замыслов Ахмата. В двадцать лет Асан овладел всеми хитростями тайной дипломатии и многими видами оружия, воинского мастерства. Он изъяснялся по–русски так чисто, как если бы воспитывался в русской семье, знал немного латынь и хорошо говорил по–татарски. Ещё он знал много русских молитв и псалмов, читал церковные книги.

Хан Ахмат той порой ждал своего часа, чтобы пустить «тайное оружие» мести в дело. Такой час настал, когда Асану исполнилось двадцать три года. Шёл 1476 год. У хана Ахмата было в эту пору сильное, почти стотысячное войско. Он изгнал из Бахчисарая хана Менгли–Гирея, с которым у Ивана III был договор о мире, дружбе и взаимной помощи. Из Бахчисарая же в начале июля Ахмат отправил в Москву большое посольство. Везли послы государю Ивану III грозную грамоту, в которой хан требовал уплатить дань за многие «прошлые лета». С этим же посольством ушёл в Москву и Асан–Дмитрий. Так начиналось задуманное ханом Ахматом мщение «улуснику Ивану» за непокорство, и связано оно было, как потом поймут многие, с рождением у Ивана Васильевича весной 1474 года дочери — княжны Елены. Замыслов хана Ахмата бывший «улусник», великий князь всея Руси, не знал. Да если Гил и знал, всё равно ответил бы так, как решил. Казанский летописец той поры свидетельствовал: «Великий лее князь приим басму [8] его и плевав на ню, излома её, и на землю поверне, и потопта ногама своима, и гордых послов всех изымати повеле, а одного отпусти живе». Тем оставшимся в живых посланником и был Асан-Дмитрий. Приглянулся великому князю его голубоглазый, русский лик, и он сказал митрополиту Геронтию добрые слова:

   — Возьми‑ка его, владыка Геронтий, в Чудов монастырь, сделай из него инока. Доложили мне, что он по-русски лепо бает и голос у него певуч. Авось на хорах встанет, певун…

И прошло семнадцать лет неусыпного бдения за Певуном. За эти годы Асан–Дмитрий был крещён в православие и после этого вольно ходил по Кремлю, по Москве. Однако все эти годы он ни на один день не забывал, кто он есть истинный, не забывал наказа хана Ахмата, ждал своего часа, чтобы выполнить его волю. Он знал, что хан Ахмат уже умер, что на троне его старший сын, но клятва, данная Ахмату семнадцать лет назад, довлела над ним, словно рок. И он считал, что должен исполнить всё, что повелел хан. Среди гулящих людей Асан нашёл себе верных друзей, и одним из самых преданных ему стал безъязыкий богатырь Молчун. Певун не был причастен к пожару в Москве, но знал, что город обречён и кто исполнит волю Большой орды. Он даже знал день, вернее, ночь и час, в который Москва вспыхнет во многих местах, будто стога сена. И когда наступил дикий разгул огня, когда город охватила паника и началось бегство великой княгини с чадами и домочадцами, Певун воспользовался этим и похитил великую княжну. И вот она в его руках, и он думал, искал пути, какими мог бы без потери живота своего переправить её в Астрахань.

Той порой Елена и Палаша пришли в себя. Маленькое оконце с железными прутьями пропускало из‑под самого потолка дневной солнечный свет. Они осмотрелись и увидели, что лежат в каморе из толстых брёвен, в которой были только охапка соломы да голые стены.

   — Где мы? — спросила Елена.

Палаша поднялась с соломы, подошла к двери, толкнула её, подёргала, ударила плечом. Дверь не поддавалась.

   — Ой, матушка–княжна, в заточении мы, отозвалась Палаша.

   — Выходит, мы ещё на родной земле, — заметила Елена.

   — Поди, не успели отвезти нас за рубеж державы.

   — Ты права. Времени у татей не хватило ночного. Господи, помоги нам вырваться на волюшку! вставая, произнесла Елена.

Она стряхнула с одежды золотистые остья соломы, приподнялась на цыпочки, попыталась посмотреть в оконце. Потолок в каморе был низкий, оконце находилось на уровне головы, и Елене удалось заглянуть в него. Она увидела за ним заросли бузины и лишь маленький кусочек голубого безоблачного неба. По разумению Елены, солнце поднялось ещё невысоко, и они в беспамятстве пробыли недолго. Она попробовала хотя бы приблизительно подсчитать, далеко ли увезли их от Москвы. Выходило, что в любом случае с полуночи и до восхода солнца кони могли промчать не более тридцати вёрст. Елена долго гадала, в какую сторону тати гнали коней, и остановилась на предположении, что всё‑таки везли их на полдень, хотя татям дорога была не закрыта и на заход солнца. Княжна немного воспрянула духом. Она верила, что отец не оставит её в беде, и потому не потеряла надежды на скорое освобождение.

Глава четвёртая. ПОИСКИ

Иван Васильевич и сам был готов отправиться на спасение дочери, но, помня о том, что ему важнее быть и стольном граде и поднять на ноги, послать на поиски тысячи людей во все стороны державы, он оставался в Кремле. Великий князь покинул опочивальню, в которой провёл всего лишь час в полудрёме и размышлениях, и отправился в тронную залу, откуда, как он считал, было сподручнее управлять поиском. Он знал, что воеводы, посланные им на южные и западные рубежи державы, перекроют пути–дороги в Орду и к Литве. Но похитители могли оказаться хитрее, прозорливее, чем предполагал государь в первый час. Они сочтут за лучшее затаиться где‑либо, ибо догадаются, что на рубежах державы их перехватят. Что ж, им есть где укрыться летней порой. В нехоженых лесных дебрях много потаённых мест, где можно спрятаться, отсидеться до нужной поры и не быть найденными. По южным рубежам в лесах и по оврагам много захоронов, где в дни набегов ордынцев россияне прячутся целыми деревнями. Теперь, когда уже третий год ордынцы не делают набегов на Русь, в тех захоронах могут свиться осиные гнёзда, и потому надо было думать, где отыскать те осиные гнёзда. Однако их может быть тысячи, и тут оставалось одно средство: поднять на ноги всех подданных державы в южных и западных землях. А для этого нужно немедля послать по всем большим и малым городам, по селениям гонцов с повелением наместникам и старостам делать облавы и ловить по чащобам татей.

В тронной зале государь увидел многих служилых людей, вернувшихся с пожара. Они уже знали об исчезновении княжны Елены и ждали призыва государя к действию. Иван Васильевич не заставил их долго томиться:

   — Верные люди, вы уже слышали, что ночью на переправе исчезла тапкана княжны Елены, потому говорю: послужите государю и державе, не щадя сил. Наказ один: шлите на полдень и на заход во все города гонцов с повелением поднять на поиски Елены всех моих подданных. Сами с дворней отправляйтесь искать её по волчьим логовам и в иных глухих местах.

Служилые люди прогудели в ответ согласие и, не мешкая, покинули тронную залу. Лишь князь Семён Ряполовский да неизменный его спутник боярский сын Владимир Гусев приблизились к Ивану Васильевичу.

   — Говори, как мыслишь, — побудил Ряполовский Гусева.

Владимир без робости шагнул к великому князю:

   — Государь–батюшка, дай мне волю с холопами князя Семёна досмотр произвести по всем монастырям, что близ Москвы–реки стоят ниже стольного града, сказал он.

Выше среднего роста, статный, с молодой русой бородкой, он смотрел на Ивана Васильевича любящими глазами. Государь ценил этого умного и преданного человека, знал, что сказанное им не напраслина, однако строго спросил:

   — Почему думаешь, что монастыри укроют татей? Какой им резон лезть на рожон?

   — Нам, государь–батюшка, неведомо, кто похитил княжну. Но всем известно, что монастыри всегда дают приют путникам. А путники бывают разные. И тати могут в святых овечек обернуться. Вот нам и резон.

   — Разумно мыслишь, и я даю тебе свою волю. Князь Семён, отправь с ним сколько нужно ратников, и с Богом в путь. А вернёшься с Еленой, быть тебе окольничим [9]. И вотчину получишь. Да поспешай: каждый час дорог.

   — Всё разумею, государь–батюшка. Спасибо.

Гусев поклонился и покинул палату.

Владимир Гусев, сын бедных родителей, находился в чести у двора потому, что был близок к княжескому роду Ряполовских, самых верных вельмож великого князя. Когда наконец княжну Елену засватал государь литовский Александр, Владимир Гусев вместе с братом Семёна Ряполовского князем Василием, по воле государя сопровождал Елену в Литву и там стал свидетелем при бракосочетании Елены и Александра, блюл при

этом уставы греческого закона. Вернувшись из Литвы, Гусев получил от великого князя ещё одно важное поручение.

   — Умом тебя Господь наградил сверх меры, — сказал ему в тот час государь, — ведомы тебе греческие письмена, уставы великой Ольги, «Русская Правда» Ярослава Мудрого. Потому велю тебе в угоду Руси и великому князю написать свод русских законов моей поры.

   — В меру своих сил, государь–батюшка, исполню твою волю, — ответил без сомнения Гусев. — Токмо дело это не одного дня и месяца. И без писцов не обойдусь.

   — Всё тебе будет моею волей, — твёрдо произнёс Иван Васильевич.

Спустя три года окольничий Владимир Гусев положил на стол перед государем «Судебник». В летописях его называют «Судебник Володимира Г.». В том же 1497 году волей великого князя этот сорокалетний россиянин недюжинного ума нашёл смерть на плахе от рук палача. Его казнили за участие в заговоре против Ивана Васильевича, в который, как было сказано на допросе, вовлекла Гусева великая княгиня Софья Фоминишна. Он же не был участником заговора, а лишь часто общался с Софьей Фоминишной, которая помогала ему писать «Судебник».

Всё это для Владимира было пока за пеленой времени. А теперь он с большим рвением взялся за выполнение воли великого князя.

Гусев почему‑то был уверен, что исчезновение княжны Елены всего лишь игра случая. В многолюдном паническом бегстве горожан из Москвы мог произойти самый неожиданный казус. Однако Владимир допускал и чью‑то чужую и злую волю, потому и намеревался взять у князя Ряполовского вооружённых ратников. Получив на подворье князя Семёна десять воинов, он повёл их левым берегом Москвы–реки на Крутицы. Но в этом селении он не остановился, а поспешил к Николо–Перервинскому монастырю. Ворота обители были распахнуты, и на дворе оказалось полным–полно московских погорельцев. Гусев немедля разослал воинов опрашивать горожан, не видел ли кто княжну Елену или её тапкану, запряжённую парой серых в яблоках коней. Сам он отправился на поиски настоятеля монастыря. Игумен Филимон ничем не порадовал Гусева.

   — Нет, сын мой, с утра мои иноки блюли ворота обители. Не было среди страждущих княжны Елены Ивановны.

   — Смотри, святой отец, не бери грех на душу, на всякий случай предупредил Владимир.

   — Чист я перед государем, как перед Господом Богом. И на том целую крест, — строго ответил игумен.

Спустя какой‑то час Гусев привёл свой отряд к Николо–Угрешскому монастырю, но и тут его ждала неудача. Здесь не было ни погорельцев, ни каких‑либо беглецов, ни приезжих. И ворота за минувшее с начала пожара время никому не открывались. Однако привратник сказал Гусову то, что его озадачило:

   — Ноне на рассвете примчал к вратам всадник и тоже спрашивал о дщери Иоанновой.

   — Кто он? Ты знаешь его?

   — Да не, боярин, мы обитель не покидаем, и к нам мало кто наведывается, кроме богомольцев. Уж не взыщи.

   — Как он выглядел?

   — О, Боже! Как и ты, как все, кто на пожаре побывал: растерян, грязен. А так пригож и статен, телесами силён. Черняв и усы с бородкой молодые, ответил привратник.

Владимир знал, что при княжне стоял князь Илья Ромодановский. «Черняв и усы с бородкой молодые. Да он же, он!» — обрадовался Гусев и торопливо спросил:

   — Куда сей муж умчал?

   — Поди, на Остров или на Арининское. — И привратник пояснил: — Там есть где укрыться княжне. Да, ещё о броде спрашивал чернявый.

   — А брод‑то где?

   — В полверсте, под сосновым бором.

Брод Владимир и воины не нашли. Однако у Гусева поднялось настроение. Знал он, что ежели догонит молодого князя, то вместе они наверняка найдут княжну, потому как, показалось боярскому сыну, князь «взял след». И Гусев погнал коня в реку да вплавь пошёл.

Илья отправился на поиски один и сначала растерялся, не зная, куда ехать за Москвой–рекой: то ли на запад, то ли на юг. Но сразу же за мостом он заметил близ берега толпу горожан. Он пришпорил коня и вмиг очутился рядом. С криком «поберегись!» Илья подскакал к самой воде и увидел лежащую на земле женщину. Он соскочил с коня, растолкал баб и мужиков, пробился к ней, склонился. Узнал мгновенно. Да и как было не узнать мамку княжны, боярыню Анну Свиблову! Она лежала с закрытыми глазами, но была жива. Илья тронул её за плечо, похлопал по щеке, и Анна открыла глаза. Вначале она смотрела на Илью отрешённо, потом узнала и взъярилась:

   — Погибель нас ждёт, окаянный, погибель! — Анна поднялась, нашла в себе силы оттолкнуть Илью и побежала к воде. — Смертушка, возьми меня! — крикнула она отчаянно.

Ромодановский успел удержать её у самой кромки воды, притянул к себе, яростно сказал:

   — Успеешь живота себя лишить! Говори, неразумная, что случилось на мосту? Куда княжна делась?

Бледная, с горящими, как у безумной, глазами, она закричала:

   — Тебя спросить надо, тать смердящий! Тебе должно стеречь княжну! А ты бросил её волкам на съедение!

   — Ведомо мне, и к ответу готов! Да мы найдём её, найдём! Говори же, что было на переправе?

   — О Господи, помоги оклематься, — уже спокойнее ответила Анна. — Дух переведу и всё расскажу.

И Анна холодно и чётко поведала обо всём, что случилось на мосту. Илья выслушал её внимательно, но не отпустил. Он позвал двух москвитян и повелел им:

   — Слушайте, горожане! Именем великого князя отведите её в Кремль к князю Семёну Ряполовскому. Помните, с государевым делом идёте! И по дороге упустить не смейте!

Горожане выслушали князя молча и, крепко взяв Анну под руки, повели её на мост, где уже не было суматошной толкотни. Провожая их взглядом, Илья подумал о возничем Афанасии, но как‑то мельком... Взяв коня под уздцы, он повёл его по косогору вверх. Ливень продолжал хлестать Илью и коня, но это было неважно для князя. Важным стало то, что он услышал от Анны: по её разумению, Анна попала в руки ордынцев, потому как с передка её сбросили двое в монашеских одеждах, но один из них был татарин. Выбравшись с косогора, Илья какое‑то время шёл впереди коня и размышлял, куда вернее всего отправились похитители. Он поставил себя на их место. Вот он захватил добычу, вырвался с моста на простор, но, зная, что княжну скоро будут искать, что далеко с нею не умчишь, надо думать о ближнем и надёжном убежище. Конечно же, удобнее всего скрыться в лесу. Но надёжно ли там? Нет. Егери с собаками ухватят след, в лесу быстро, как волков, обложат. Тогда — в деревню. Но там сотни зорких глаз. Княжна не иголка: в стоге сена не спрячешь. Что же делать, что? Пробираться лесными тропами к рубежам державы? Так уже сегодня к вечеру государь перехватит все дороги, поставит дозоры и капканы на всех тропах, коими в прежние времена приходили на Русь и уходили всякие зарубежные лазутчики. Велика держава, а след запутать негде. Куда деться? И пришло озарение. В годы частых набегов ордынских разбойников россияне умели прятаться в лесах так, что ни один тать, ни один пёс не могли их найти. Те же арининские мужики и бабы с детишками, старухами и стариками пять лет назад два месяца отсиживались в лесу за Арининской обителью, и никто их духа не учуял. Но есть такие тайные убежища и близ Николо–Угрешского монастыря и под селением Остров. «Эх, спрятался бы я там с Алёнушкой — ни один ловец бы нас не сыскал!» — воскликнул в душе Илья. И полегчало в груди. Вскинулся в седло, ударил Казначея по крупу и помчал судьбу свою оборонять. Знал же ведь, коль не найдёт свет–Еленушку, не сносить ему буйной головы. И жалеть себя не придётся — заслужил.

В пути Илья миновал заречное Коломенское, где в добрую пору отдыхала великокняжеская семья. И сам он бывал в нём не раз. Илья счёл, что там ему нечего делать, и к Николо–Перервнскому монастырю, который стоял на холмах за Москвой–рекой, не ринулся вплавь. Туда тати не могли сунуться, то была чтимая государем обитель. В село Беседы Илья тоже не захотел заглянуть: богатое село, там ревниво хранят государевы законы и не пустят на постой каких‑либо татей.

А вот Николо–Угрешский монастырь Илья не позволил себе миновать. То был монастырь–затворник. В нём находились многие новгородские опальники, постриженные в монахи, и они питали к государю если не ненависть, то уж горячую обиду. Илья не стал искать брод или мост, а ринулся с Казначеем в воду и переплыл реку. Вымахнул на взгорье, полем промчался к дороге — поискать следы от повозки, от копыт Орлика и Сокола. Однако, хотя и порезвился на дороге ливень, следов и в помине не было. К затворникам в Угреши никто не приезжал, заключил Илья. Но он всё-таки не миновал обитель, поскакал к воротам, поговорил с привратником. Его ответам внял и совет принял — побывать в скиту за селением Остров. Объехать его было грех.

Той порой тучи унесло на северо–восток, показалось горячее солнце. Одежда на Илье после многих купелей начала просыхать, и сил словно бы прибавилось. Но и голод стал донимать. Илья, однако, не дал ему воли и всё погонял Казначея. Выносливый ногайский конь, казалось, не знал усталости и мчал крупной рысью. А вскоре судьба показала Илье свой добрый лик, и в скиту за Островом ему не пришлось побывать.

Сразу же за этим селом, когда Илья выехал на дорогу в Арининское, он увидел на склоне холма, укрытого густыми кронами сосен, следы от копыт и колёс. Тянула экипаж пара кованых коней. «Да это же Орлик и Сокол! Как мне ваших подков не знать!» — прозвенело у Ильи в душе. Следы были свежими: кроны сосен спасли их от ливня. Сильно заёкало от доброго предчувствия сердце. «Вышел‑таки на след Еленушки Илюшка. Да теперь я тебя не потеряю!» — подумал с облегчением князь и помчался в сторону Арининского. Однако в версте за сельцом Илья потерял след на развилке дорог. Он вдруг оборвался в огромной луже и за нею не возник, словно кони и повозка улетели. Илья остановился, спрыгнул с коня, в растерянности почесал затылок, перекрестился: «Свят–свят…» — не зная, что делать. Лесная дорога впереди лежала в первозданной чистоте. Ведя коня за уздечку, Илья прошёл вдоль дороги двести–триста сажен и ничего не понял. Вот и поворот на лесную Арининскую обитель. Недоброй славой была отмечена эта обитель, да то уже быльём поросло. В ней престарелые новгородские заговорщики коротали свой век. На дороге к обители виднелась лишь давняя глубокая колея от крестьянских колымаг: возили крестьяне питание монахам, словно по оброку. Загадка? Да отгадай её, как и то, куда мог пропасть след от Орлика, от Сокола и от тапканы. «Ой, неспроста всё это, не должно так быть!» — счёл Илья и подумал вначале, что нужно вернуться туда, где обрывался след, и там поискать разгадку.

Однако что‑то подспудное влекло к обители, что‑то прозвучало в душе, вещая удачу. И взор не отрывался от чащобы, где затерялась дикая обитель. «А будь, что будет, но логово не миную», — решил Илья, вновь вскинулся в седло и помчался по лесной дороге. В лицо бил терпкий смоляной дух, Илья глубоко вдыхал его, и это бодрило. Лес после мощной грозы оживал и тоже вливал в Илью силу. И он поверил, что день для него будет благодатным. Версты две лесного пути Илья промчал, казалось бы, в мгновение ока. Обитель возникла за соснами неожиданно. Илья даже осадил коня. Он ещё в дороге подумал, что ломиться в логово опальников ему нельзя. Ничего он один не сумеет сделать наскоком. Нужно было всё осторожно разведать, проникнуть за стены монастыря так, чтобы не спугнуть татей, ежели они там. А уж потом встретиться с ними лицом к лицу, и чья возьмёт. Да Илья был уверен, что одолеет татей, даже если их четверо, как пояснила Анна. На поясе у него надёжный меч, которым он владел отменно. Хорошую бойцовскую выучку получил он от отца и его могучего, ловкого гридня Афанасия. Тот учил Илью бою вместе со своим сыном Карпом, ровесником молодого князя.

Осадив коня, Илья свернул от ворот в лес и, прячась за кустами, пошёл вдоль остроколья, осматривая стену. Надо было знать, нет ли ещё ворот и калиток, тайных лазов или перелазов через остроколье. Он вёл за собой коня, не рискуя оставить его без присмотра. Да и знал, что конь понадобится. Так и случилось. Почти обойдя обитель, Илья не нашёл того, что искал, и отважился проникнуть во двор через остроколье. В задней части ограды, где, по догадкам Ильи, мог быть хозяйственный двор, он подогнал Казначея к самой стене, поставил его боком к ней, встал на седло и дотянулся до заострённых конов ограды. Ещё миг, и вскинул себя наверх, там перевалился, ожёгши остриями живот, и оказался на помосте, который тянулся вдоль стены. Илья посмотрел вниз на коня, прошептал: «Стой тут, Казначеюшка, жди меня» — и, замерев, осмотрел пустырь обители. Вокруг не было ни души. Илья спрыгнул на землю, в сорную траву и крапиву, пригнувшись, побежал к строению, которое, по его мнению, было конюшней. Там могли быть первые улики, может быть, кони и тапкана Елены. Он поверил, что всё так и будет, надо только незаметно пробраться в конюшню. Но в это время из кельи, ряд которых тянулся по северной стороне обители, вышел монах. Илья упал в траву и замер. Инок был в чёрной мантии с капюшоном, скрывающим лицо, подпоясан белым поясом. Для Ильи это осталось загадкой: почему белым, а не чёрным? По походке Илья догадался, что идёт не старец, а крепкий муж. Опять загадка. Среди иноков–новгородцев в обители были лишь старцы. Многажды Илья слышал, что Арининский монастырь вымирает. Идущий был высокого роста и косая сажень в плечах. «Ишь ты, силён Божий брат, — мелькнуло у Ильи, — а поговорить надо. Ой как надо! Да ты уж подожди меня, сейчас я возникну перед тобой».

Монах подошёл к конюшне, приоткрыл один створ, боком пролез в щель и скрылся. Илья вбежал в конюшню следом, остановился у дверей, пригляделся и крикнул:

   — Эй, брат во Христе, ска… — и осёкся на полуслове: в трёх саженях от него стояла тапкана княжны Елены, спутать её с другой он не смог бы.

Монах уже был у тапканы. Он открыл дверцу и что- то доставал с сиденья. Окрик оказался для него неожиданным, и он повернулся к Илье, не прикрыв лицо. Князь увидел перед собой молодую разбойничью рожу. По–иному он не мог назвать лицо монаха. Тот зарычал и, сверкая оранжевыми глазами, двинулся на Илью, зыркая по сторонам и чего‑то высматривая.

   — Стой! — крикнул Илья. — Стой, говорю! Он схватился за меч, обнажил его. — Говори, где дочь великого князя, или быть тебе без головы!

Это был Молчун. Он зарычал ещё сильнее и, схватив берёзовый кол близ стойла, ринулся на князя. Он держал острый кол, словно копьё, и пронзил бы Илью, если бы тот не успел увернуться. Сам же попытался достать Молчуна мечом. Но Молчун оказался не менее ловким, чем Илья, и, легко избежав удара, вновь пустил в ход своё «оружие». Будь Илья менее проворен, разлетелась бы его голова на черепки, как глиняный горшок. И началась смертельная схватка. Илья понял, что тать хорошо знал, что пощады ему не будет, ежели он окажется в руках государевых людей. Его ждала жестокая и мучительная смерть. А тут можно было уповать на удачу, вырваться из лап смерти, стоило только размозжить голову дерзкому боярину. Рыча по–звериному, тать вновь взметнул кол, и князь на какое‑то мгновение дрогнул от стремительного кружения кола, от длинных выпадов. Он отбежал к воротам.

   — Именем государя остановись! — крикнул князь, выставив свой меч и увёртываясь от мелькающего кола.

Но этот крик привёл Молчуна в ещё большую ярость, и, не переставая рычать, он вновь занёс под кровлю кол и бросился на князя. Илье показалось, что это конец, что ещё мгновение и тать завалит его, как телёнка. Мелькнул образ княжны, за которую он готов был отдать жизнь. Но эта жертва была бы напрасной, и в Илье тоже вспыхнула ярость. Он влёт упал под падающий на него кол, и тот хрястнул у него между ног. А Илья был уже возле татя и, перевернувшись на спину, молнией ударил Молчуна снизу в живот и с силой крутанул меч. Разбойник, издав последний рык, рухнул рядом с Ильёй, и рука его упала князю на грудь. Отбросив её, Илья поднялся. И вовремя: в распахнутых воротах стояли два молодца. По одежде Илья не мог определить, кто они. Оба были в коричневых домотканых рубашках, в сапогах, молодые: ещё и бороды не отпустили. В руках у одного был меч, у другого — татарская сабля. Илья понял, что просто так его из конюшни не выпустят. Он крикнул:

   — Бросьте оружие! Я государев человек, князь Ромодановский, а на подходе сотня воинов. Приведите сюда княжну и вы будете помилованы. Даю слово чести!

Один из молодцов, что с мечом, был рыжий и оказался побойчее черноголового, по облику татарина, сказал жёстко:

   — Нет, князь, тому не бывать, чтобы мы сами положили головы на плаху: знаем государеву милость по Новгороду. А вот тебя мы не хотим убивать. Брось меч, подставь руки, свяжем опояской и отведём в погреб. Там посидишь день–другой, пока не уйдём. И воля к тебе придёт. Наше слово покрепче государева.

   — Так положите и вы на землю саблю и меч, и я вам поверю! — крикнул в ответ князь. — Положите и уходите подальше!

Илье тоже не хотелось их убивать. Должен же он знать, кто стоит за их спиной, кому взбрело в голову похитить дочь великого князя. Но тати не вняли совету князя. Было похоже, что от схватки с ними ему не уйти. И он не стал ждать, когда разбойники нападут, двинулся на них, примеряясь, с кем скрестить меч. Однако они тоже не дремали и налетели на него разом. Зазвенела сталь, и с первых же ударов Илья понял, что разбойники не очень искусны в рукопашном бою. Да и силёнки у них маловато, сломить можно. Но было в них много ненависти и страха за свою жизнь, потому они ломились на Илью яростно, нанося быстрые удары, стремясь ошеломить наскоком и прикончить его, пока не выдохлись. Князь сдерживал их натиск, а когда черноголовый попытался в прыжке достать Илью, он сильным ударом вышиб из рук татарина саблю, но не успел нанести разящий удар, потому как пришёл миг, чтобы уйти от меча рыжего. И тут же князь сам прыгнул и нанёс рыжему татю колющий удар сверху в ямочку на горле. Знал Илья, что этот удар редко кому удавалось отразить. Но времени для радости не было. Татарин, потерявший саблю, уже склонился к ней, дабы поднять, но не успел: Илья наотмашь ударил его по правой руке и отсек её по самое плечо. Татарин завопил, покатился по полу конюшни и застонал. Да теперь Илье не было дела до поверженных. Ему надо было найти ещё одного врага. Но он прислонился к раме стойла, в котором увидел коней Елены, и, закрыв глаза, попытался мысленно увидеть княжну Алёнушку. Ах, как она желанна и недоступна! Только в мечтах он мог побыть рядом с любимой, обнять её, приласкать, поцеловать в нежные губы. А наяву он должен быть всегда сдержанным, засупоненным, словно строевой конь, даже глазам нет вольной волюшки: не приведи Господь, перехватят злые люди любящий взгляд, изведут и её и его.

Но некогда было себя казнить–мытарить. Ещё раз глянув на поверженных татей, на того, кто был ещё жив и истекал кровью, и на отдавших дьяволу душу, прихватив с собой их оружие, Илья побежал на двор искать княжну Елену в кельях, в трапезной, в келарне, ещё невесть в каких тайных убежищах, о которых знал, что они есть, но не ведал где. А вблизи не было ни одной живой души, которая отозвалась бы на его боль, подтвердила бы, что княжна жива. «Да жива, жива! Это уж точно! — твердил Илья на бегу к кельям.

А иначе бы чего и биться татям!»

Глава пятая. ОСВОБОЖДЕНИЕ

Певун видел всё, что случилось в конюшне с Молчуном. В тот миг, когда он скрылся за воротами, Певун шёл по двору, спеша в избу игумена, где были упрятаны княжна и её служанка. Услышав рык Молчуна, он подбежал к воротам конюшни, приоткрыл один створ и заглянул внутрь. Он увидел, как бьются Молчун и незнакомец, во всю прыть побежал за сообщниками и отправил их на помощь Молчуну. Сам Асан–Дмитрий вновь поспешил к игумену. Он понял, что оставаться в монастыре опасно и есть ещё время скрыться, но знал, что для этого нужна помощь игумена Вассиана. Поможет ли он по доброй воле? Певун в этом пока сомневался и готов был побудить его силой. «А иного мне и не дано», — подумал Певун и скрылся в избе Вассиана.

На дворе обители снова какое‑то время стало безлюдно и тихо, будто всё вымерло. Лишь близ ограды на засыхающей сосне сидел красноголовый дятел и старательно выбивал барабанную дробь. Под её размеренный звон и вышел из конюшни Илья. Он осмотрелся, увидел, что на дворе пустынно, и побежал к низкому длинному строению, где, как он догадался, были кельи. Питая малую надежду на то, что в них и найдёт Елену и Палашу, он всё‑таки решил сначала заглянуть в них: может, кто‑то из монахов и подскажет, куда направить поиски. «Конечно же тати не дураки, чтобы вольно держать в келье великокняжескую дочь. Не для того умыкали», — рассудил Илья, подбегая к строению. Он вошёл в длинные сени, где по правую сторону располагались кельи, толкнул первую дверь. Она легко открылась. Илья заглянул в покой, надеясь увидеть инока, но надежды его не оправдались: покой был пуст. Он заглянул во вторую келью, в третью, в четвертую. В них также не было ни души. Лишь в одной из келий перед образом Николая Чудотворца теплилась лампада. Она‑то и дала Илье повод подумать, что кельи покинуты недавно. Он воскликнул:

   — Господи, что за олух! Все они, поди, в трапезной или за молитвой в храме!

Илья выбежал во двор, помчался к небольшой деревянной церквушке, влетел в неё. Здесь было сумрачно и пустынно, не горело ни одной лампады, ни свечи, ничто не говорило о том, что в храме недавно шло богослужение. То же ожидало князя в трапезной, в иконописной, в покоях игумена — всюду мёртвая тишина.

«Куда же подевались монахи, игумен, послушники — вся братия?» — досадуя на невесть что от отчаяния, спрашивал себя Илья. Он видел зажжённую кем-то лампаду в келье, щупал горшки, корчаги с кашей и щами в трапезной — они ещё хранили тепло. В избе игумена на столе лежали хлеб, зелёный лук, стояли баклаги с медовухой и сытой. Поди, татей чествовал игумен. «Значит, были же обитатели монастыря совсем недавно в своих покоях! Куда же они делись?» искал князь ответы на свои вопросы. Не найдя их, Илья побежал в конюшню, чтобы допросить раненого. Однако тот от большой потери крови был в беспамятстве. Илье ничего не оставалось делать, как привести его в чувство. Он нашёл в каморе конюшни печурку, нагрёб из неё золы, взял холстину, висевшую над печуркой, и вернулся к татю. Засыпав рану золой и перевязав её, Илья вновь взялся пробиваться к сознанию раненого, но, как ни бился, это ему не удалось. «Черт меня дёрнул тебя покалечить», — подосадовал князь. Плюнув под ноги, Илья подошёл к тапкане, заглянул в неё с намерением разгадать, зачем сюда пришёл тать, что ему потребовалось в повозке. Он увидел, что заднее сиденье откинуто и из‑под него вытащен лёгкий заячий полог. Илья понял, что именно за ним и приходил разбойник. «Очевидно, понадобился для сугрева княжны», сделал вывод Илья. Он рассмотрел подшитый шерстяной тканью полог, прижал его к груди, вновь вопрошая: «Где же ты, голубушка Елена?»

Но нахлынувшая слабость прошла, и в Илье с новой силой пробудилась жажда поскорее найти княжну. Он подумал, что Елена где‑то близко, скорее всего упрятана в каком‑либо подземелье и заячий полог потребовался татю только для того, чтобы укрыть княжну от сырости и холода, дабы поставить её кому‑то здоровой и невредимой. Надо было действовать, но как? Куда броситься на поиски тайного убежища? Где тот лаз, которым ушли из монастыря монахи? Он знал, что даже иноки, найди он их, не укажут тайного входа в подземелье.

В этой Арининской обители доживала свой век особая братия, враждебная духу русского государства. Всё это были старцы, бывшие бояре, посадники, купцы, священнослужители, вывезенные из опального Новгорода тринадцать лет назад и привезённые в уготованное им место. Они таили ненависть к государю всея Руси Ивану Васильевичу, и у них был к нему особый счёт. Они не благодарили самодержца за то, что одарил их милостью и не подверг жестокой казни за измену отечеству, за то, что дал им право возвести в лесной глуши обитель и отлучил лишь от мира. Насильно постриженные в монахи, новгородцы возводили обитель сами, и, поди, только нечистой силе ведомо, каких тайных убежищ, погребов и подземных ходов понастроили они за минувшие тринадцать лет.

   — Ладно, тати, сам найду. А тогда уж не ждите пощады от государя, — взбодрил себя Илья.

Он взял сыромятную подпругу, связал татарину ноги, притянул к ногам здоровую руку — всё накрепко связал мёртвым узлом. Довольный сделанным, князь отправился искать тайный лаз в подземелья, в убежища. Но ещё в пути к избе игумена Илья подумал, что эта его затея может оказаться напрасной. «Коль есть тайный ход, значит, возможен и тайный выход, — посетовал он, — и пока я ищу лазейку, разбойнички выползут где‑нибудь в лесу, а там ищи ветра в поле». Досада умножилась ещё тем, что в Москве он поступил опрометчиво, не взяв верного Карпа и других помощников. Но сетовать было не на что и не на кого, и князь решил обследовать покои игумена. Победил здравый смысл: ведь тати и монахи не побегут в лес дневной порой, ежели уверены в надёжности убежища. В избе Вассиана Илья обследовал все стены, прощупал каждую половицу, слазил под печь и на чердак, переворошил всё в сенях, в кладовых. Прошло немало времени, а поиски оказались тщетными. В храме Илья нашёл подвал. Он был выложен из камня и служил усыпальницей. В нём стояло несколько гранитных рак с мощами усопших, и не было никакого другого выхода из усыпальницы, кроме как в храм. Покинув подвал и церковь, Илья поспешил в кельи. Там всё было на виду: в дощатых полах — ни одного лаза, ни щели.

   — Вот уж наваждение! — в отчаянии крикнул князь, опустившись на лавку в последней из обследованных келий.

Посидев в досужих размышлениях несколько минут, Илья вспомнил о своём коне. Пришла мысль порыскать в округе монастыря: авось там на что‑нибудь наткнётся. Он вышел на двор и побрёл к воротам. Силы покидали его. Когда он очутился вблизи ворот, до его чутких ушей донёсся конский топот. Илья выглянул в оконце и увидел, что к обители приближается отряд всадников, а впереди ехал любезный ему человек, друг и свояк князей Ряполовских Владимир Гусев. Грудь обожгло радостью. Илья собрался с силами и распахнул ворота.

Боярский сын увидел Илью и, влетев во двор, спрыгнул с коня.

   — Нашёл‑таки тебя, княже! — выдохнул он и спросил обеспокоенно: — Ну что тут, есть какой‑нибудь след княжны?

   — Не знаю, как сказать, дружен Кони и тапкана княжны здесь, а её саму не нашёл, — ответил Илья и добавил: — Было тут три татя, так я их порешил, а что делать дальше — не знаю.

   — Искать, только искать, — отозвался Гусев. И позволь мне, княже, распорядиться. — Он подошёл к воинам, кои стояли за воротами, сказал десятскому, крепкому молодому мужику: — Вот что, Влас. Оставь со мною Клима, сам с воями иди за обитель на полдень, ищи следы. Вдоль берега Москвы–реки откос проверь. Найдёшь — преследуй. Пешими далеко не ушли.

   — Коня моего возьмите, он за стеной! — крикнул Илья.

   — Не надо, — перебил его Гусев. — Клим приведёт Казначея в обитель. — И велел молодому светловолосому парню: — Слетай, поищи его.

Влас повёл свой отряд за обитель на юг, а Ромодановский и Гусев направились к конюшне. По пути Владимир спросил:

   — Где ты порубил татей?

   — Да здесь, в конюшне. Тебе, может быть, кто‑то из них ведом, — заметил Илья.

   — Кто их знает, надо посмотреть, — ответил Гусев.

В конюшне Владимира передёрнуло от увиденного.

   — Эко, право, какого зверя завалил, — сказал он и, глянув в лицо Молчуна, признал: — О, сие сын новгородского боярина Ивана Волка. Да помнишь, поди, как жгли в клетке двух Иванов да Дмитрия, изменников новгородских, кои немцев приводили из Ливонского ордена? Этому же по молодости милость оказали, лишь языка лишили. А вот рыжий мне неведом.

Возле татарина Владимир стоял долго, склонился и даже повернул лицо. Сказал значительно:

   — Это Хамза, ордынский сеунщик [10] из посольства. Вон куда ниточка потянулась. Неспроста, — заметил он и, поспешив к тапкане, взял в руки заячий полог. — Это матушки–княжны? — спросил он.

   — Её, — ответил Илья и тут же пояснил: — Сын Волка вытащил его из кладки, хотел куда‑то унести, очевидно, в подземелье. Тут я его и застал…

   — Подземелье, говоришь? Это хорошо, что зацепка нашлась, — отметил Гусев. В его карих глазах вспыхнули огоньки. — Мы то подземелье найдём. Найдём! Знаю я этих новгородских хитрованов. Они и под рекой пройдут не вымокнув. — Он спросил Илью: — Ты когда в обитель вошёл?

   — Солнце чуть только поднялось, — ответил князь.

   — Вона! Мы же в скиту за Островом задержались. А сей миг уже за полдень пошло. И ещё раз искал после схватки?

— Да.

   — В кельях, говоришь, никого нет? В храме? И в трапезной?

   — Нигде ни души. В одной келье лишь горящую лампаду видел, а в трапезной тёплые горшки с кашей и щами.

   — Так… — Владимир задумался, пощипал опрятную русую бородку. — Вот что. Идём в церковь. Там обязательно зацепку найдём.

   — Да я всё там облазил. И раки в усыпальнице видел, и стены в ней всё ощупал.

   — А в ризнице был?

   — Весь пол обшарил, сундуки сдвигал.

   — Это хорошо. Но всё-таки туда и пойдём. Думаю, что за сундуками паутину ты не увидел.

   — Ну что там паутина!

   — Да в ней и суть, — усмехнулся Владимир.

Князь Ромодановский и Гусев вошли в ризницу и осмотрелись. Владимир сказал:

   — Видишь, там пол с уступом и ниже, чем здесь?

   — Так. Но он как литой — ни щёлочки. И ни одна доска не шелохнётся, не скрипнет.

   — Верно. Но мы всё-таки потрогаем его. — Владимир склонился у задней стены и, ухватившись за плинтус, подёргал его, обнажил меч и просунул между стеной и брусом, потянул меч на себя, и брус отжался от стены. — Вот она и разгадка тайного лаза, — бодро сказал он.

Владимир сошёл с трёх средних досок и нажал на меч сильнее. Под его усилием доски сдвинулись и словно бы поехали под противоположную стену, под уступ на полу. И открылся саженной длины лаз. Илья увидел лестницу. Его нетерпение было так велико, что он в тот же миг ступил на неё и поспешил вниз, во тьму. Гусев окликнул его:

   — Подожди, княже! Витень [11] нужно бы найти или свечу хотя бы. Без них разобьёмся и проку мало будет.

   — Да полно, любезный, и во тьме пройдём, — ответил Илья и добавил: — Искал я и то, и другое — ничего не нашёл. Скупо жили монахи или упрятали всё в захороны.

Тьма поглотила их мгновенно, лишь только они скрылись за первым поворотом. Илья шёл впереди, касаясь мечом и рукой стен подземного хода и кровли. Они были из брёвен — надёжны. И настил под ногами лежал из плах. Гусев считал шаги, ощупывал рукой левую стену, предполагая, что в главный вход могут влиться боковые ходы слева. Он подумал, что наверняка есть скрытые лазы в кельях и в покоях игумена. На тридцатом шагу рука Гусева провалилась в узкий лаз. Ещё через двадцать шагов он обнаружил проход чуть попросторнее. В подземелье было сухо. Гусев понял почему: оно проходило под сосновым бором в песчаных пластах. Шли Илья и Владимир осторожно, готовые к любым неожиданностям. А они поджидали спасителей. Знал Асан–Дмитрий–Певун, что ждёт его, если он попадётся в руки великого князя, предстанет перед его грозными очами. Шкуру с живого сдерут, и это будет самое малое, что угрожает ему. Потому он вовсе не хотел отдавать себя в руки палачей. Лучше смерть в схватке с князем Ромодановским, которого он узнал в конюшне. А ещё лучше перехитрить муксаидов — христиан по Корану — и увезти княжну на священную реку Куасар, в которой вода белее снега и слаще мёда. Сожалел Асан-Дмитрий, что потерял верных товарищей — Молчуна, Андрея–юзбаши и Хамзу–унбаши. Но, потеряв одних нукеров, он нашёл других. Видел он, как вспыхнули глаза новгородских бунтарей, когда он сказал, что в его руках дочь великого князя. Не сомневаясь, они согласились отвезти княжну по Волге в саму Астрахань. Асан–Дмитрий пообещал им:

   — За хороший подарок бакшиш–хану Касиму вас ждёт царская жизнь. А если не захотите жить при дворце, вам построят обитель.

Старцы, собравшиеся на совет в келье игумена Вассиана, приняли обещание на веру и решили во всём способствовать похитителям княжны. Все они, ещё крепкие телом, жаждали покинуть монастырь и Русь. Они знали, что подземный ход поможет им бежать незамеченными из проклятого места и приведёт их к самой реке. А там у них был припрятан лёгкий и быстроходный струг и в нём — припасы на долгий путь. Стоило им дождаться ночи, и ничто уже не задержит их на Московской земле. Но ночь была ещё далеко, а преследователи близко, и один из них — в монастыре.

Асан–Дмитрий понял, что если он хочет выбраться из обители благополучно, то должен действовать, не теряя ни минуты. Увидев, как в конюшне завязалась схватка между его сотоварищем и князем, он прибежал в покой игумена, где находились старцы, и сказал:

   — Святой отец, в обители государевы люди, сколько их, я не знаю, но нам пора уходить, пока их задерживают мои кунаки. Мы дождёмся ночи в подземелье.

   — Мы готовы в путь, — ответил Вассиан и велел открыть лаз в своей опочивальне. — С Богом отверзите врата!

Исполняя волю пастыря, два монаха открыли в малом покое лаз, сдвинув, как это делал в церкви Гусев, средние доски. Служка Ипатий и Певун привели Елену и Палашу, укрытых в чёрные плащи, старцы накинули на плечи торбы с кормом, и следом за монахом с факелом все стали спускаться в подземелье. Кто‑то из монахов запел псалом:

   — «Расторгнем узы их и свергнем с себя оковы их…»

И многие старцы подхватили псалом:

   — «Живущий на небесах посмеётся. Господь поручается им…»

С пением государевы преступники исчезли в подземелье, закрылся, словно сам собою, лаз. Никто бы не мог сказать, что в покоях игумена Вассиана ещё несколько минут назад толпилось почти двадцать иноков. В покоях царила тишина, чистота и таинственность. Какая‑то сила надвинула на доски лаза пёструю дорожку и поставила стол. Всё это и застал Илья, появившись в покоях игумена спустя те самые несколько минут.

В подземелье сквозь пение прорывались возмущённые крики Елены и Палаши. Но они были слабые, непохожие на голоса здоровых девиц. Ещё утром княжну и сенную девицу насильно напоили квасом с беленой, и теперь они какой‑то час пребывали как бы во сне. И люди, и вещи казались им тенями, сами же они не ходили, а плавали, будто во сне, и были ко всему безразличны. Они забыли, что с ними произошло за минувшие полсуток, не представляли, где находятся. Лишь изредка к ним приходило некое просветление. Так случилось и в подземелье. Они начали кричать и звать на помощь, но силы их быстро иссякли, и они вновь впали в состояние засыпающих рыб.

Асан–Дмитрий неотступно следил за ними, иногда подносил к их лицам терпко пахнущую льняную подушечку, и окружающий мир становился для Елены и Палаши волшебным, притягательным.

Путники шли подземным ходом медленно и долго. Только Вассиану было ведомо, какой путь они преодолели. А он тянулся больше версты и к тому же ещё ветвился. Вассиан со старцами два раза сворачивали от главного хода. Наконец из узкого хода они вышли в просторную клеть с широкими лавками вдоль стен. Вассиан проверил, все ли собрались в клети, и велел Ипатию перекрыть проход в неё тяжёлыми дубовыми плахами. Они плотно и словно намертво ложились в пазы толстых брёвен, и вынуть их со стороны хода было невозможно. Когда Ипатий завершил работу, Вассиан сказал:

   — Дети мои, здесь будем дожидаться наступления ночи. Да хранит вас Бог Вседержитель. — Асану–Дмитрию он прошептал несколько слов: — Мы с тобой, сын мой, берём слишком большой грех на душу, потому стоять нам смертно и без обмана.

   — Так и будет, святой отец: смертно и без обмана, — отозвался тать и взялся проверять заплот. Остался доволен.

Монахи уселись на лавки и замерли. Похоже, они были безучастны к происходящему вокруг них и с ними. Их, видимо, не волновало то, что они стали сообщниками измены государю, державе, сделались соучастниками преступления. Казалось, они приготовились уйти в небытие, с тем и смирились. В созерцании внутреннего мира они готовы были пребывать вечно. Этим знатным в прошлом новгородцам ничего иного не оставалось. У каждого из них был свой мир, свои воспоминания. Однако вкупе они думали об одном и том же: о падении вольного Новгорода, о том, что великий князь лишил их свободы, самостоятельности, разорил их родные гнёзда, разрушил семейный уклад, разбросал по гиблым местам. Теперь по вине самодержца Ивана Васильевича они, именитые новгородские люди, потеряли всё, что было нажито веками, он превратил их в нищих, без семей, без близких. Такое не забывается. Тот же новгородский посадник Василий Лихой, а ныне старец Вассиан, был главой семьи в семнадцать человек. Одних сыновей было девять. Все сложили головы, кто в сечах с московитами, кто на плахе, и кровь их на руках у великого князя Ивана III. «Эх, Ивашка, Ивашка, за что ты меня в нищету и неволю бросил, за что порубил корни и крону?!» — в сердцах клял великого князя Вассиан, смотрел на княжну Елену ненавидящим взглядом и твердил: «Поделом тебе страдать за грехи батюшки. У Афанасия Некрасы — вон сидит у заплота, горюет — попригожее тебя девки были, невесты сынов моих. А где они? Да по воле твоего батюшки — гореть ему в геенне огненной — все в монашки пострижены». И у каждого, кого бы ни коснулся Вассиан, он нашёл бы в душе вместо молитвы ко Христу ненависть к попирателю воли и палачу. «Ничего, теперь наш час пришёл хоть малую толику жажды утолить. Не видать тебе своей дщери, самодержец», — утвердился Вассиан в своей силе и стукнул посохом о плахи под ногами.

Однако не все были готовы служить хоть дьяволу, лишь бы побольше укусить великого князя, не все отрешились от родной земли. Ещё в тот час, когда во двор обители въехала княжеская тапкана, служка Ипатий понял, что вершится некое злодейство. А когда он увидел княжну и её служанку со связанными руками, уразумел суть умысла. А убедился в том, что впустил в обитель преступников, когда услышал звон оружия в конюшне. «Что же теперь будет? — спросил себя Ипатий, когда вошли в клеть. — Выходит, что и я пособник татям? Ишь как оплёл паутиной Певун. Истинно паук. Того и гляди заставит руку поднять на государеву дочь. Ведь сунул же мне для надобности за пояс сулебу [12]. Нет, тому не бывать!»

До той поры, пока Ипатий не знал о том, что Певун потерял своих сообщников, он хотя и задумал проявить воле Певуна непокорство, но страх перед ним довлел над его благим намерением и он был послушен цепкому вожаку татей. Узнав, что Певун лишился своих подручных, Ипатий воспрянул духом. Час его пришёл. И страх долой. С одним‑то Певуном он справится, и отсюда, из этой клети, злочинцу не уйти. «Ой, не уйти тебе, Певун! — взбодрил себя Ипатий. — И вы, старцы прогнившие, мне помехой не будете», — окинув взором согбенных монахов, подумал богатырь.

На том и оборвались размышления служки Ипатия, сироты из Кузнецкой слободы. В проходе за дубовым заплотом чуткое ухо Ипатия уловило некие шорохи и тихие голоса. Он подобрался к заплоту, прислушался. Там, за дубовыми плахами, кто‑то сетовал на возникшую преграду. В этот миг к Ипатию подошёл Асан- Дмитрий.

   — Кто там? — спросил он тихо служку.

   — Пришли государевы люди, — ответил довольно громко Ипатий.

Он шагнул в сторону, а когда Певун приблизился к плахам и приник ухом, вытащил из‑под свитки сулебу, схватил Певуна за шею, сжал, словно клещами, нацелил оружие в бок Певуну, уколол его и яростно приказал:

   — Открывай заплот, ежели думаешь остаться в живых!

Асан–Дмитрий никогда не терял самообладания, и испугать его было трудно. Ровным, мягким голосом он произнёс:

   — Побойся Бога, Ипатушка. Ведь я выполняю волю великой княгини Софьи Фоминишны. Она же вольна распорядиться судьбой своей дочери.

   — Елена — государева дочь! Открывай заплот! — потребовал Ипатий и вновь уколол Певуна.

Потекла кровь, но Певун не дрогнул.

   — Ну так не мешай мне разбирать заплот.

Асану–Дмитрию потребовалось мгновение. Когда

Ипатий отпустил его, он ударил служку в солнечное сплетение локтем и вынырнул из‑под него на середину клети. В руках у татя сверкнула сабля.

   — Неблагодарный! Как ты смеешь поднимать руку на благодетеля! — Размахивая саблей, он загнал Ипатия в угол. — Молись Всевышнему!

Ипатий отбивался от сабли сулебой. Тут же, вскинув посох, на служку поднялся Вассиан.

   — Ах ты, гнида, ах ты, иуда! — крикнул игумен и сумел ударить Ипатия по плечу.

Ещё трое монахов с посохами встали на Ипатия, на него посыпались удары, он едва успевал отбиваться и увёртываться от них.

В это время из‑за дубовых плах раздался зычный голос Владимира:

   — Именем государя, откройте заплот и вас ждёт милость!

   — Милости нам не будет, — ответил Асан–Дмитрий. — Если не дадите мирно уйти, мы убьём княжну Елену! — И он крикнул монахам: — Эй, иноки, ведите сюда княжну!

В то же мгновение, когда Певун отвернулся от Ипатия, служка коротким, но мощным ударом — по–кузнецки — выбил из его рук саблю, ринулся на него, повалил на пол, прижал мощным телом. Асан–Дмитрий потянулся за саблей. На Ипатия вновь посыпались удары посохов. Но он успел ударить рукоятью сулебы Асана–Дмитрия по голове, и тот сник. В тот же миг Ипатий перехватил посох Вассиана, вырвал из его рук, поднялся на ноги и, размахивая посохом, разогнал монахов, поспешил к заплоту и принялся вынимать плахи.

Монахи засуетились, вскинули на плечи свои сумы и, увлекая Елену и Палашу, покинули клеть. Вассиан не побежал. Он склонился к Асану–Дмитрию, тронул его за голову, повернул лицом, потом выпрямился, шагнул к Ипатию и ударил его кулаком по лицу.

   — Проклинаю! — С тем и поспешил за убегающими монахами.

Игумен знал, что никто из иноков не надеялся на милость великого князя, всем им, как и ему, грозила лютая смерть за то, что пригрел похитителей, что изменил крестному целованию служить верой и правдой державе и великому князю. Вскоре Вассиан услышал, как преследователи настигают его.

Илья ввалился в клеть, едва отбросили четвертую плаху. Он схватил Ипатия за плечо и спросил:

   — Ты кто?

   — Служка я монастырский, — ответил Ипатий.

   — Где княжна?

   — В лаз её утянули. Поспеши, не мешкая, за мной.

Ипатий повёл Илью в узкий проход. Служка мчался по подземелью с топотом и рычанием, словно медведь. Илья едва поспевал за ним. Они бежали в полной темноте, любое препятствие могло быть для них роковым, но о том им некогда было думать. Вскоре они услышали, как впереди кто‑то тяжело бежит, сопит и стонет. Это был Вассиан. Ипатий схватил его за рясу, дёрнул и завалил под ноги. Перешагнув через Вассиана, он помчался дальше. Наконец Ипатий и Илья увидели свет факела. Догнав монахов, Ипатий хватал их за что придётся, кидал, будто снопы, под ноги, пробивался к тем, кто бежал впереди. Он знал, что княжну и сенную девицу уводят два более молодых монаха, которые тоже попали в сети Певуна, служили ему. Неожиданно свет факела пропал, а Ипатий и Илья оказались перед разветвлением подземного хода. Ипатий взмолился: «Господи милосердный, укажи путь!» — но в растерянности пребывал недолго, толкнул Илью налево:

   — Беги туда, а я — сюда!

Илья бросился в темноту, но пробежал совсем немного, споткнулся о большой камень и упал, повредив колено. Превозмогая боль, мутившую разум, волоча ногу, он двинулся дальше и через минуту–другую заметил впереди дневной свет. Прибавилось сил. Илья одолел немочь–боль, и вот уже выход из подземелья — прямо в густые заросли кустарников. Солнечный свет ожёг глаза. Илья закрыл их и вслепую выбрался из кустов вниз по косогору на лужайку, а когда открыл глаза, то увидел, как к берегу Москвы–реки спускаются два монаха и между ними связанные по рукам Елена и Палаша. Они были саженях в двадцати, и Илья закричал:

   — Стойте! Именем государя, стойте!

Вскинув меч, он похромал, потом кубарем полетел вниз.

   — Нет, вам от меня не уйти! — в ярости крикнул он, поднимаясь на ноги.

А справа саженными прыжками на помощь Илье летел Ипатий. Монахи поняли, что им нет спасения, и, бросив свои жертвы, разбежались в разные стороны.

Илья в те мгновения вновь упал на землю, покатился вниз и остановился лишь у самых ног княжны Елены.

   — Господи, княже, спаситель наш! Да уж не с неба ли ты?! — воскликнула княжна.

Илья поднялся, начал развязывать Елене руки. Ипатий хлопотал над Палашей. Как только у Елены освободились руки, она обняла Илью и припала к его груди.

   — Любый мой, ангел–спаситель мой, — шептала она в порыве благодарности. Елена нашла его губы, целуя, продолжала шептать: — Любый мой, любый сокол!

Поддался порыву и Илья. Забыв о Палаше, он целовал лицо Елены и тоже шептал:

   — Алёнушка, Алёнушка, радость моя!

Той порой на круче появился Влас со своими ратниками, и смущённые Илья и Елена отдалились друг от друга. Лица их пламенели.

   — Прости меня, княжна, что голову потерял, — приходя в чувство, сказал Илья.

   — Матушка Богородица простит нас, заступница наша, — ответила Елена, улыбаясь.

Поднявшись на косогор, Илья распорядился:

   — Влас, лови монахов. Двое из них где‑то на берегу реки, а остальные прячутся тут по кустам.

   — Исполним, княже, — отозвался Влас и крикнул ратникам: — А ну, отловить их, как лис!

   — Ипатий, — позвал Илья служку, — найди Вассиана в подземелье. Сам с воинами поведёшь его в Кремль, всё расскажешь государю.

   — Того заслуживает Вассиан, — ответил Ипатий. — Я приведу его.

Он пошёл вверх, к лазу в подземелье.

Илья, Елена и Палаша медленно направились лесом к обители. Княжна была всё ещё возбуждена и благодарила Илью за спасение.

   — Господи, сколько страху мы натерпелись! Да я верила, что нас не оставят в беде. И прими, мой ангел–спаситель, благодарность, — вновь с понятным Илье смущением произнесла Елена.

Близ монастырских ворот Елену и Палашу ждала тапкана. Возле неё стоял Владимир Гусев. Он распахнул дверцу.

   — Спасённой — рай! Спеши домой, матушка–княжна, порадуй батюшку, да нас избавь от смертной маеты, — сказал он с поклоном. — И тебе, княже Илья, благодарность от россиян за мужество. Скажешь в Москве, что я остался отлавливать монахов–злочинцев.

   — Поедем вместе, — позвал Илья. — Тут есть кому их повязать.

   — Нет–нет, дело надо довести до конца. Перед государем ответ держать буду. — И Владимир поклонился Елене.

   — Всё это я передам батюшке, славный боярский сын, — отозвалась Елена и повернулась к Илье: — Садись с нами, любезный князь. Ведь ты наш спаситель, нам бы без тебя…

Её тёмно–карие глаза светились нежностью.

   — Благодарствую, великая княжна. Мне привычнее в седле, — ответил Илья и спросил Гусева: — Не пойман ли мой Казначей?

   — Он ждёт тебя за воротами. Да и Клима возьми с собой за возницу. — Гусев крикнул: — Эй, Клим! — Тот вышел из ворот. — Садись за вожжи!

Молодому румянолицему молодцу это пришлось по душе. Он важно поднялся на облучок, с достоинством взял ремённые вожжи и застыл в ожидании приказа. Появился верховой Илья, взмахнул рукой, дал команду:

   — Пошёл с Богом!

Клим лихо свистнул, кони с места пошли рысью.

Глава шестая. ИГРЫ

Похищение Елены и её спасение ещё долго будоражили душу и сердце Ивана Васильевича. По воле великого князя уже были казнены Асан–Дмитрий и Хамза- баши. Монахов Арининской обители угнали в гиблые места за Белоозеро. Ипатия не забыли и наделили землёй, дали серебра на избу, на коня, на хозяйство. Владимир Гусев стал окольничим. А Иван Васильевич всё переживал тревоги тех долгих памятных суток, когда Елена была в руках злодеев. По ночам он плохо спал и не мог отделаться от навязчивых мыслей: что было бы с ним и со всеми виновными в похищении дочери, ежели бы её не спасли?

Но время и многие государевы заботы делали своё дело, и отступила сердечная боль–маета. Однако державная мысль, свившая своё гнездо в голове государя, не покидала его ни днём, ни ночью. Пора, пора было выдавать дочь Елену замуж. Сразу после летнего пожара в Москве государь отправил в Литву большое посольство во главе с боярином князем Василием Патрикеевым, человеком достойным и умным. Наказал ему:

   — Ты скажешь князьям–литвинам, что с войной теперь покончено. Нет Казимира, и сеч не будет. Ещё скажешь, что государь всея Руси без помех принимает к себе на службу всех русских князей, неугодных Литве и надумавших отъехать из великого княжества. Есть же там князья, кои костью в горле торчат у Александра.

   — Всё так и будет сказано, государь–батюшка, — заверил Ивана Васильевича Патрикеев.

   — Проведай и то, что они мыслят о заключении мира. Какой год проволочку тянут, а воз и ныне там. О том прежде частно поговори с князем Яном Заберезинским. Он в чести у панов рады и умеет влиять на Александра. Да пусть Заберезинский напомнит великому князю о том, что тот хотел заслать сватов, не то потеряет достойную супругу. Да предупреди, чтобы ни литовские паны рады, ни церковные чины не вмешивались в наши семейные переговоры. Всё ли понял, служилый и любезный боярин?

   — Все зарубки поставлены, государь–батюшка. Исполню, как сказано. И мир нам нужен, и невеста на выданье у нас отменная. Верю, как смоем неприязнь между державами да родятся добрые отношения, так и церковники утихомирятся. И супружеству не будет помех.

   — Верно размышляешь, любезный, — отозвался великий князь.

Не предполагал, однако, Иван Васильевич, что его посольство вернётся из Вильно несолоно хлебавши. По известным только Литве причинам испугало литовских князей, панов рады и церковников то, что Василий Патрикеев сказал знаменательные слова: «Государь всея Руси». Позже Патрикеев понял, что Иван Васильевич поторопился с заявлением о своём титуле: великий князь — одно, а государь всея Руси — совершенно другое. И испугались литвины не без оснований. Знал же Патрикеев, что в эту пору Литовское великое княжество на две трети состояло из русских земель, захваченных разбойным путём в пору великого нашествия на Русь монголо–татарских орд, и государь всея Руси имел право на эти земли и считал долгом их возвращение в лоно своей державы. Титул великого князя, по мнению литовцев, такого права Ивану Васильевичу не давал. Великий князь Александр не устоял перед натиском своих вельмож, и само собой погасло его желание свататься за дочь «государя всея Руси».

Иван Васильевич не предполагал, что ему будет отказано по такой причине, и сильно расстроился из‑за несостоявшегося сватовства. Однако он проявил упорство и по–своему добивался цели. В те дни, по возвращении Василия Патрикеева из Литвы, государь спросил его:

   — Скажи, любезный сват, неужели так бесхарактерен литовский князь Александр, что так легко отказался от своего желания жениться? Или схиму принять намерен? — улыбнулся он.

   — Промашку мы допустили, Иван Васильевич. Твоё грозное имя «государь всея Руси» испугало его. Да и не его прежде, а всё великокняжеское окружение и панов рады. Но мыслю я всё поправить. Отправь‑ка меня, государь–батюшка, в Новгород, друга повидать, с ним с глазу на глаз побеседовать. У него в Литве есть сильный человек.

   — Кто тот новгородец?

   — Он тебе ведом и в чести у тебя. Это наместник Яков Захарьич.

   — Достойный муж. Собирайся, коль так, в Новгород.

И великий князь послал Василия Патрикеева к наместнику Якову Захарьичу, который давно дружил с Троцким воеводой Яном Заберезинским. С приездом Патрикеева Яков завёл переписку с Яном, изложил желание Ивана Васильевича породниться с Александром. После первого же обмена грамотами Ян Заберезинский сам прибыл в Новгород, якобы за покупкой заонежских кречетов. А заодно и для разговора без чужих глаз и ушей.

Яков Захарьич исполнил волю государя и сказал Заберезинскому всё так, как услышал от Патрикеева. Однако Троцкий воевода, покинув Новгород со многими дарами, доложил своему великому князю не так, как было должно по уговору, а как хотелось панам рады. Не ожидал подобного подвоха от «друга» Яков Захарьич, и случился новый казус, который углубил раскол между Русью и Литвой. Потом Троцкий воевода, оправдываясь перед новгородским наместником, скажет:

   — Не надо было Ивану Васильевичу спешить величать себя государем всея Руси. Поняли же в Литве паны рады, что он и на литовскую Русь пытается наложить свою руку.

   — Да мы двести лет не спешили, и ты это знаешь, — горячился Яков. — Разве это не наша отчина?!

   — Была ваша, а ныне наша, — упорствовал Ян Заберезинский, и не без корысти: в Литве на землях Древней Руси были и его уделы.

Озлился Яков на Троцкого воеводу и отписал государю всея Руси так, как сгоряча выпалил Ян Заберезинский. Иван Васильевич счёл себя оскорблённым воеводой и запретил Захарьичу вести с ним какие‑либо переговоры, сетовал на потерянное время. При этом он написал Якову, как всегда, просто и мудро: «Я найду себе совместников против Казимировых детей».

Эти «совместники» нашлись совсем неожиданно и помимо воли великого князя. В разгар зимы в Москве появилось посольство князя Конрада Мазовецкого из именитого королевского рода Пястов. Князь Конрад искал себе невесту не сам. Её нашли рыцари Ливонского ордена, побывавшие в гостях у Ивана Васильевича.

Они опасались породнения Московии и Литвы и потому решили помешать мирным переговорам между государем Руси и великим литовским князем. Посольство мазовецкого князя не было тайным. Его послы мчали в Москву через Литву торжественным кортежем. Правда, при первой встрече с Иваном Васильевичем глава посольства пан Гусинский поначалу завёл речь о дружбе, о борьбе против «общих недругов». Кто эти «общие недруги», он не пояснил, но сказал определённо о призыве своего князя:

   — Князь Конрад зовёт вас, великий князь всея Руси, вступить в тройственный союз с Ливонским орденом и княжеством Мазовецким.

Иван Васильевич всё-таки попытался прояснить, против кого Конрад ищет «совместников».

   — Ив какие земли, ежели что, нам идти скопом? — спросил с лукавинкой в серых глазах Иван Васильевич.

   — Я лишь могу напомнить, что вашему мирному обиходу мешают дети Казимировы.

Пан Гусинский был осторожен в выражениях и не сказал напрямую о планах князя Мазовецкого.

Встреча пана Гусинского и Ивана Васильевича была недолгой. Они поговорили об ордынцах. Гусинскому важно было знать, каково положение в Большой орде: ведь она была союзницей Казимировых детей. Великий князь порадовал посла:

   — Там склока. Грызутся, как волки.

На том в первый раз и расстались. А через день пан Гусинский вновь напросился на приём и встретился с великим князем всё в той же Средней гриднице.

   — Разве мы не обо всём поговорили в прошлый раз? — спросил посла Иван Васильевич. Он сидел на троне, был благодушен и величествен. — Что ж, открывайся, пан Гусинский.

   — Простите, государь всея Руси, — подобострастно произнёс посол. — О главном с князем было велено сказать при второй нашей встрече.

   — Коль так велено, слушаю.

   — Просит мой князь Конрад руки вашей дочери, великой княжны Елены. Она у вас уже невеста без сомнений.

   — То верно, пора и замуж выдавать. Но я слышал, что князь Конрад в супружестве. Как же он отважился на сватовство?

   — Был, батюшка государь всея Руси. Ныне он порвал узы брака. Та женщина недостойна его чести.

   — И церковь благословила развод? — не спуская зорких глаз с лица Гусинского, спросил Иван Васильевич.

   — Да, государь всея Руси, на то была воля самого папы римского Иннокентия. По–иному и нельзя бы…

Иван Васильевич понял, что посол говорил правду. Спросил вновь:

   — И что же ещё велел передать князь Конрад? Чем порадует государя русского?

   — О, мой князь обязуется отписать на имя невесты известные города. В них процветают ремесла, торговля, горожане там боголюбивые и с радостью примут новую государыню, — с жаром говорил Гусинский.

Великий князь одобрительно покачал головой, но ничего не сказал в ответ. Ему было над чем поразмыслить. Он не ведал процветающих городов в Мазовии и засомневался в благополучном супружестве с мазовецким князем Конрадом. От такого зятя будет мало проку, и прежде всего — русскому государству. Да и сам Иван Васильевич не хотел быть опекуном слабенького иноземного княжества. «Все они, и Ягелонны, и Пясты, хотят моими руками загребать жар из чужих печей. Ан не выйдет», — заключил он и сказал свату:

   — Мы тут подумаем, какой ответ ты повезёшь своему князю из Московии, как вы там величаете нашу Русь.

   — Спасибо, великий государь, ждём от вас благого ответа, — откланиваясь, произнёс пан Гусинский: надежд на благополучный исход своего посольства он уже не питал.

И через три дня состоялась третья встреча в Средней гриднице. Но на сей раз посла принимал боярин Василий Патрикеев. Важный, с окладистой бородой и молодыми синими глазами, Василий всегда говорил так, что его приятно было слушать. И на сей раз он не разочаровал:

   — Ты, пан Гусинский, отправляйся завтра домой, ибо такова воля государя всея Руси, — начал боярин Василий. — Скажешь своему князю, что к нему прибудут наши государевы послы. Посмотрят на суженого. Ведь наша невеста красотой ангельской одарена и умна вельми. Ещё послы наши посетят города, кои намерен отписать ваш князь супруге. Там и решим всё полюбовно. Ежели тебе неугодно сказанное, перечь. Но уехать тебе должно завтра, как только получишь государевы дары.

И всё-таки сладкие речи боярина Патрикеева не вселили в пана Гусинского надежду на то, что Конрад обретёт себе богатую невесту, а затем и супругу из могущественной Московии. Сам‑то он шёл по воле своего князя на явный обман: города, кои думал отписать Конрад, не процветали, а пребывали в нищете из‑за непосильных поборов. Покидал пан Гусинский Москву без приятных вестей для князя Конрада, но с богатыми дарами — так уж повелось у Ивана Васильевича.

Через неделю после отбытия мазовецкого посла государь давал напутствие главе посольства, думному дьяку Фёдору Курицыну. Знал Иван Васильевич, что умный дьяк исполнит его волю в Мазовии так, как нужно. Наказ Фёдору был особый и тайный. Никто, кроме государя и дьяка, не знал о беседе между ними. Для всех будет ведомо другое.

   — Пиши моим именем грамоту князю Конраду. А в ней изложи, что мы желаем знать, в каких отношениях находится мазовецкий государь с польским государем Яном Ольбрахтом и магистром Ливонского ордена фон Плеттенбергом. О моих взглядах на супружество Конрада и Елены мы писать не будем. И постой на том крепко, чтобы города, кои Конрад думает отписать на Елену, показали тебе.

   — Уразумел, государь–батюшка, — согласился думный дьяк, но и своими размышлениями поделился. — Однако выслушай, батюшка, моё наблюдение. Князь Конрад называет в своём титуле русские земли. Но у нас есть сомнение о правах мазовецкого князя на эти земли. Они в руках литовского князя. И выходит, батюшка, налицо явный обман.

   — Коль так, то сие в ущерб князю Конраду, а не нам. С обманщиками нам не по пути.

Посольство Фёдора Курицына провело в переговорах и в осмотре мазовецких городов больше месяца. Вернулся Курицын перед самой весенней распутицей. Он изложил обстоятельно, как живёт с соседями мазовецкий князь, как прошли переговоры по сватовству и осмотр городов, что выведали его дотошные подьячие о личной жизни Конрада. А в заключение коротко сказал:

   — Ты, государь, забудь о пройдохе мазовецком. Он бабник, и гулёна, и на соседей кулаками машет. А города его нашим сёлам не сродни, лишь сиротством богаты.

   — Спасибо за службу, любезный Федяша, — поблагодарил дьяка Иван Васильевич. — Знать, угодно Господу Богу, чтобы Еленушка была литовской государыней. Только и тут надо жёстко говорить с литвинами. У нас есть что требовать от Ягеллонов.

Посольская служба Ивана III в ту пору радела за Русь исправно, и вскоре он знал, что происходило в Мазовии и в Литве в одно и то же время. Великий князь Александр был очень обеспокоен сговором князя Конрада с магистром Ливонского ордена фон Плеттенбергом. Знал он, что его войску будет трудно воевать, если на державу нападут две силы. Потому, несмотря на натянутые отношения с Русским государством, Александр отважился наладить дружбу и отправил в Москву посольство во главе с ловким дипломатом паном Станиславом Глебовичем. Наказывал он послу строго:

Сиди в Москве, пока не добьёшься мира. Иначе в Вильно не возвращайся. — Мягкий по нраву, Александр в трудный час хотел быть жёстким. — Помни, что в твоих руках судьба Литвы.

   — В меру сил я постараюсь, государь, выполнить миссию, — ответил посол.

Станислав Глебович был изворотлив и пронырлив. Он не раз побывал в орде и там многому научился. Он попросил у Александра подарков для московских дьяков.

   — Бакшиш сделает сговорчивее лисье окружение князя московитов, — попытался убедить Станислав великого князя.

Александр по натуре не был жадным и умел делать подарки, но лишь при условии, если у него имелось, что дарить. Позже стало известно, что государь Литвы всю жизнь носил кафтаны с «дырявыми карманами». Однако Глебовичу он пообещал:

   — Повезёшь в Москву всё, что нужно.

«Хождение» Глебовича в Москву, к великому огорчению Александра, оказалось неудачным. На приёме литовских послов Иван Васильевич сказал просто и твёрдо:

   — Мы стояли и будем стоять на одном: пока Ягеллоны не вернут Руси всех её отчин, мирному договору не быть!

   — Великий князь, вашу заботу о русских землях наш государь понимает, и близок час, когда русские князья и их холопы вернутся под ваше крыло, — Станислав пытался умилостивить Ивана Васильевича и даже сделал намёк о признании прибавления к титулу: — Вы не только великий князь, но и государь всея Руси, с чем склонны согласиться паны рады.

   — Ничего удивительного тут нет, — ответил с усмешкой Иван Васильевич. — Я действую и живу по старине и по праву своих предков. Потому все иноземные государи чтут меня как государя всея Руси, лишь твой Александр да Ольбрахт, братец его, упорствуют. И моё последнее слово таково: не тратьте попусту корма и уходите домой. Авось ваш Александр разумом посветлеет.

   — Но мы и о другом хотели бы поговорить. Великий князь просил узнать, с чем приходили к вам мазовецкие послы?

Этот вопрос задел Ивана Васильевича за живое. Он сердито сказал:

   — Пусть твой Александр не сует нос не в своё дело, ежели не ищет ссоры. — И великий князь покинул тронную залу.

Проводив литовских послов без каких‑либо надежд на мирный договор, Иван Васильевич, однако, задумался. Ему не давали покоя мысли о дочери Елене. Получалось, что устроить Елену повыгоднее для Руси оказалось тщетным. Встречаясь с нею в трапезной, он то не смотрел на дочь, то вглядывался пристальнее обычного. И щемило от боли сердце: вдруг тати замыслят похитить её. Он этого не переживёт.

Волновалась за Елену и великая княгиня Софья Фоминишна. В душе она тоже желала выдать дочь за великого князя Александра. По её мнению, он был порядочным человеком, к тому же под стать Елене — красивым. Однажды перед сном она посоветовала супругу:

   — Был бы ты, батюшка, посговорчивее с послами Александра, не болели бы наши головушки. Пристроили бы мы доченьку, а там, глядишь, было бы легче разговаривать с зятем и о русских землях.

У Ивана Васильевича в последние годы разговор с женой складывался раз от разу труднее. Ему всё казалось, что она по любому поводу идёт наперекор его желаниям. На сей раз она была права, но он всё же ответил так, что отбил у неё охоту продолжать позднюю беседу:

   — Мне нет нужды быть сговорчивее. Пусть литвины одумаются и приходят. Мои палаты открыты для сватов Александра.

Твёрдость и терпение Ивана Васильевича были вскоре вознаграждены. Вельможи литовской рады, всегда несговорчивые, вдруг пошли навстречу своему великому князю и помогли ему, как они понимали, принять правильное решение. От панов рады пришла в Нижний замок делегация.

   — Государь, отправь в Москву великое посольство только с одной целью: засватать великую княжну, — выступая от имени рады, принялся убеждать Александра Ян Заберезинский. — Выдай послам опасные [13] грамоты и с Богом пошли их в Московию.

Александр принял совет депутатов без возражений.

   - Так и будет, как просите, — заявил он. — А тебе, ясновельможный Ян, вести послов. Ты удачливый.

В душе великий князь был доволен тем, что рада нашла выход из трудного положения, и, когда пришёл час писать грамоту великому князю всея Руси, он повелел открыть её высоким титулом, как того добивался Иван Васильевич: «Государю всея Руси».

Великое посольство Литовского княжества покинуло Вильно в январе 1494 года. Двигались быстро, и вскоре послы появились под стенами Кремля. Однако с приездом литовцев Иван Васильевич по не ведомым никому причинам вновь пустился в сватовскую игру. Он упрятал княжну Елену в терем под строгий надзор мамок–боярынь и не позволил ей быть на церемонии встречи сватов. Софья Фоминишна пыталась умилостивить супруга, но ей это не удалось. Мать и дочь смирились с этим не без горечи. Зная, что великое посольство часто возглавляют государи, они надеялись увидеть Александра. В последние часы перед встречей с послами Елена ещё раз попыталась упросить матушку поклониться батюшке, но Софья Фоминишна отказалась:

   — Проку мало, доченька. В батюшку словно бес вселился, он не желает путём вести речи о сватовстве, и кончится, голубушка, оно ничем, хотя твоей руки просили другие государи.

   — Что за напасть! Какой корысти ищет батюшка? — со слезами на глазах спрашивала княжна.

   — Корысти личной батюшка не ищет. Она державна.

Софья Фоминишна была мудрой женщиной и видела так же далеко, как и её муж. Да и жестковата была в большей степени, чем Иван Васильевич: тому византийское воспитание являлось причиной. Знала великая княгиня, чего добивался государь. Она продолжила:

   — Потому наставляю тебя на терпение и послушание. К тому же добавлю, чтоб не маялась: великий князь Александр в Москву не пожаловал.

Почти месяц продержал Иван Васильевич послов, каждый день добиваясь от них уступок. Ян Заберезинский, к которому теперь великий князь относился миролюбиво, дважды отправлял гонцов в Вильно, дабы уведомить Александра о претензиях государя всея Руси.

   — Передай великому князю, что, если мы будем скупиться на порубежные земли, согласию не бить, — наказывал Заберезинский пану Сигизмунду Сантаю, когда тот покидал Москву.

   — Вот уж будет мне нахлобучка от панов рады, как узнают, чего добиваются московиты, — сетовал пан Сигизмунд.

Что поделаешь, если мы в этой игре за козлов отпущения, — пытался утешить Сантая Заберезинский.

Проводив Сигизмунда, Ян и его свита коротали время, слоняясь по Москве, по Кремлю. Правда, в Кремле было на что посмотреть. Итальянские и русские мастера, работая бок о бок, поднимали новые каменные стены вокруг Кремля, перестраивали великокняжеский дворец и украшали храм. Всюду лежали горы камня, кирпича, бунты леса. Шум работ, говор не умолкали даже в морозные дни от утренней зари до вечерней. Артельные десятники покрикивали на работных людей, а на десятников, непонятно за что, кричали итальянские мастера. Ян Заберезинский удивлялся размаху работ — знать, казна позволяла — и видел будто воочию, каким будет Кремль через пять–десять лет. Он с завистью признавался, что Кремлю не будет равных во всём мире.

Наконец гонцы вернулись из Вильно и привезли повеление великого князя идти на все разумные уступки. Иван Васильевич торжествовал. Он добился того, чего желал. Между Русским государством и Литвой был заключён мирный договор, во всех отношениях выгодный россиянам. С этого часа никто не оспаривал титул «государь всея Руси». Иван Васильевич сказал тогда служилым боярам и дьякам:

- Теперь мы позволим Александру Ягеллончику стать нашим зятем. Дайте о том знать главному послу Яну Заберезинскому.

Лишь после этого великое литовское посольство — более двадцати человек — было приглашено на торжественный приём. Послы низко кланялись государю всея Руси и вручили ему грамоту Александра с просьбой о руке великой княжны Елены. Но в этот день они не получили ответа на грамоту. Они были званы на обед, и за столом велись разговоры обо всём, но только не о сватовстве. Лишь в конце трапезы Василий Патрикеев сказал Яну Заберезинскому:

   — Приводи княжьих сватов послезавтра в сию Брусяную гридницу, тогда и поведём речь полюбовную. Да чтобы хмельных среди вас не было, а то, я вижу, многие из твоих лыка не вяжут к вечеру.

   — Так ведь от тоски да от скуки извелись. А за добрую весть спасибо тебе, боярин. Два дня без хмельного перемаемся, — ответил Ян.

Подошёл долгожданный день сватовства. Послы предполагали, что всё будет просто: придёт из своих покоев государь Иван, сядет на трон и скажет: «Ну, сваты дорогие, милость моя к вам есть, смотрите невесту, да и по рукам». Ан нет, проволочка вновь случилась‑таки. Когда послы уселись на обитые алым бархатом скамьи, толпой появились в Брусяной зале князья, бояре, иереи, дьяки. И выступил от имени государя всея Руси митрополит Зосима. Был он немощен от болезней и старости, но голосом владел сильным и проговорил такое, что озадачило послов, а кое–кого и в недоумение ввело:

   — Гости панове, послы Литовского княжества, сказано государем всея Руси и великим князем многих земель Иваном Васильевичем, что он согласен выдать дочь Елену за великого князя литовского Александра. Но он непременно должен исполнить волю государя всея Руси и Господа Бога.

   — Излагай свою волю, владыка, — попросил Ян Заберезинский.

   — Суть её проста, дети мои. Ждёт Иван Васильевич от Александра клятвенную грамоту о том, что даёт своей супруге свободное и непринуждённое исповедание православной веры, чего и прежние государи требовали.

Сей гром среди ясного неба поверг послов в молчание. И всё-таки самый горячий из них, Сигизмунд Сантай, воскликнул:

   — Как мог великий князь россов и государь всея Руси кружить нам головы! У нас есть своя вера, свои церковники, им и решать, в какой вере быть супруге великого князя!

В завязавшийся спор вмешался Ян Заберезинский, заговорил с Сантаем по–литовски. Дескать, остудись, Сигизмунд. Сказано нами, что у нас есть воля великого князя Александра дать такую клятву, — вот и дадим. Да помни, любезный, в утешение: ныне клятвы и договоры не в цене. Нам ли стесняться? Услышь отца Макиавелли. Он же говорил: «У нас есть Бог, который простит нам прегрешения». И Ян Заберезинский, нисколько не смущаясь ложью, заявил русским вельможам:

   — Мы знали, что вы потребуете того, и потому заверяем: клятвенную грамоту великий князь Литвы подпишет, если вы её напишете.

Ян Заберезинский знал, какую ответственность примет на себя Литва, если подобная грамота будет составлена и её подпишут: Руси будет дозволено вмешиваться во внутренние дела его державы. Однако глава посольства оставался спокоен и верен себе. Он помнил, что в Польше и Литве есть примеры того, как обводили вокруг пальца простаков россов.

Но ни боярин Патрикеев, ни дьяк Курицын, ни тем более Иван Васильевич простаками не были. Все они вкупе сумели завершить сватовство с большой выгодой для Русского государства и расчистили ниву под посев дипломатического жита. Не предполагали они одного: Макиавелли властвовал не только в душе главы посольства Заберезинского, но и в душе Александра Ягеллона — и потому игры в сватовство продолжались, хотя на февраль 1494 года были назначены смотрины и обручение.

Глава седьмая. КОСА НА КАМЕНЬ

Елена уже смирилась с тем, как протекало её сватовство, она не замечала каверз и проволочек при сговоре. Смирилась княжна и с державной корыстью батюшки, поняв, что интересы государства для него превыше всего. Даже любовь к дочери не могла поколебать их. «Конечно же, радение государя за Русь всегда похвально, — пыталась убедить себя Елена, — но, может быть, и радению должен быть предел». Однако княжна с осуждением остановила себя и упрекнула за то, что слишком много думает о себе, что сомневается в праведности действий батюшки. Пусть же он благодаря её замужеству получит выгоду для державы. Разве это не достойно похвалы? А она, «девка–служебница государева», претерпит всё ради блага Руси. Так размышляла княжна Елена, сидя в тереме, перебирая драгоценные украшения и любуясь своими нарядами, в которых она выйдет к послам в час обручения. Ей было чем полюбоваться. Как красив, как богат её царский венец, украшенный лалами, диамантами, яхонтами да зёрнами жемчугов. В ларцах играли лучами золотые и жемчужные нити для косы, серьги–подвески с сапфирами, рубинами и изумрудами.

Палаша помогала Елене примерять украшения, со смехом надевала их на себя, а потом рдела от смущения. Вскоре пришла мамка–боярыня Анна Свиблова, принялась наряжать княжну на смотрины. Они должны были состояться в покоях Софьи Фоминишны. К назначенному часу Анна одела Елену в прекрасные одежды византийского покроя и украсила множеством драгоценностей. Однако ни богатые одежда, ни сверкание дорогих камней и золота никак не скрадывали природную прелесть княжны. Всё в её лице, фигуре притягивало взгляды, во всём угадывалась царственная стать.

Когда Софья Фоминишна ввела княжну Елену в палату, где уже собрались все чада и домочадцы во главе с Иваном Васильевичем, все близкие к государю князья, бояре, дьяки, а также великое литовское посольство во главе с Яном Заберезинским, взоры всех окутали княжну дымкой восторга, особенно же были очарованы литовские послы. «О, Господи, это то, что нужно нашему государю, нашему рыцарю красоты и отваги!» — воскликнул в душе пан Сигизмунд Сантай, один из верных сотрапезников Александра. «Восхищённые послы поклонились невесте и передали ей поклон от её жениха Александра Казимировича», — отмечали летописцы той поры. Кроме поклонов, Сигизмунд Сантай вознёс невесте многословную похвалу. Но в ответ на речь Сантал Елена не сказала ни слова, потому как было не положено невесте разговаривать. За неё отвечал окольничий Семён Ряполовский:

   — Великая княжна Елена принимает поклоны от великого князя Александра Казимировича и спрашивает, как его здоровье, не мается ли болезнями?

Послы вновь поклонились Елене, и за всех ответил Ян Заберезинский:

   — Славный великий князь литовский Александр Казимирович пребывает в здравии и с нетерпением ждёт приезда невесты.

После этого Заберезинский позвал слуг и принялся вручать великому князю и великой княгине подарки от Александра. Исполнив эту часть свадебного сватовского обычая, Ян спросил Семёна Ряполовского:

   — Будет ли ныне обещанное обручение?

Князь Семён удивлённо вскинул брови и ответил так, что у Заберезинского ёкнуло сердце:

   — Как ему быть, ежели жениха нет! Не нам нарушать обычаи предков. — И тут же склонился перед Иваном Васильевичем: — Послы ждут твоего слова, государь–батюшка.

Ивана Васильевича одолевала сердечная маета. Ведь то, о чём он хотел бы сказать, опять повергнет послов в тяжёлое уныние, он же не желал того. Умудрённый жизнью, великий князь подумал, что в сей миг лучше уступить чаяниям послов и дочери, потому как, считал он, обручение не последний шаг к супружеству. И всё-таки он посупротивничал:

   — Мы и впрямь готовы свершить обручение, а жениха‑то нет.

   — Да есть же, есть, государь всея Руси, — воскликнул Заберезинский. — Вот пан Станислав Глебович, маршалок и дружка Александра. Он же и за жениха нареченного!

   — Коль так, у нас препон нет, — отозвался Иван Васильевич и спросил супругу: — Ты как мыслишь, матушка?

   — Вкупе с тобой, батюшка, — ответила Софья Фоминишна.

Иван Васильевич велел Семёну Ряполовскому внести обручальный перстень и крест для Елены. Всё это было отдано Заберезинскому. Он же передал перстень Станиславу. В зале воцарилась тишина. Обручаемые вышли на середину залы. Заберезинский и Ряполовский увенчали их золотыми крестами. Но ещё не исполнился обручальный обряд, не прозвучали слова «жених» и «невеста», как Елена ощутила в сердце боль, в глазах появилась печаль и навернулись слёзы. Она знала причину того и попыталась превозмочь в себе острую слабость, обвела большими тёмно–карими глазами всех собравшихся в палате и остановилась, будто споткнулась, на лице молодого князя Ильи Ромодановского. Он смотрел на неё взором, полным страдания и неизбывного горя. Елене были ведомы причины его мук, они были сходны с её муками. Оба они теперь были обречены нести эти муки и страдания, словно кресты на Голгофу.

В эти минуты к Елене подошёл митрополит Зосима и, слабеющей рукой осенив её тяжёлым золотым крестом, тихо сказал:

   — Да хранит тебя, дочь моя, на тернистом пути Пресвятая Матерь Богородица. Аминь.

Он, будто прорицатель, увидел будущий тернистый путь княжны. Кроме Елены, слов митрополита Зосимы никто не услышал. Она же поняла их значение как предупреждение о том, что ей нужно готовить себя к тяжёлой подвижнической жизни.

После свершения обряда обручения, когда Елена стала невестой великого князя Литвы, было назначено время приезда послов за невестой и день свадьбы. Им передали договорные грамоты, одна из которых, о вероисповедании, стала камнем преткновения на всю жизнь великой княгини литовской. Потом состоялось торжественное застолье–пированье. Послам вручили богатые дары: меха, шубы, серебро и золото. Отдохнув денёк от обильных трапез, избавившись от хмельного угара, литовские послы покинули Москву.

Когда схлынула гостевая суета, в кремлёвских палатах наступила размеренная, наполненная повседневными заботами жизнь. Православная Русь готовилась к празднованию Рождества Христова. Страсти, однако, бушевали подспудно.

Как‑то уже после вечерней молитвы Елена пришла в опочивальню Софьи Фоминишны и поделилась с ней своей душевной маетой. Ласкаясь к матери, которая сидела возле дышавшей теплом муравленой печи, Елена излила свою душевную печаль:

   — Матушка, сердешная, выслушай меня и помоги избавиться от тяжких дум, кои гнут к земле. Вот отдаёте вы меня замуж за князя литовского, я не ропщу на то. Но как мне быть в другом, как убрать из‑под ног пропасть разности вер? Ведь он католик, а я православная. Как нам помолиться вместе?

Софья Фоминишна, уже утратившая прелесть молодых лет, пополневшая телом и лицом, но обладающая умными, проницательными глазами, понимающая больше, чем кто‑либо иной в Москве, что такое католичество, потому как долгие годы жила в католическом Риме, не знала, как утешить любимую дочь.

   — Ах, доченька, ах, милая, не могу я тебе дать совет, супротивный воле батюшки. И ты знаешь почему. И прошу тебя простить свою мать за то, — тяжело вздыхая, пооткровенничала великая княгиня.

В её отношениях с великим князем, некогда любимым ею человеком, тоже медленно и неуклонно разверзалась пропасть. Причиной тому было, как казалось Софье Фоминишне, нечто более непримиримое, чем католичество и православие. Был у Ивана Васильевича от первого брака с тверской княжной Марией Борисовной старший сын Иван Молодой, прямой наследник престола. Но четыре года назад он неожиданно скончался. От Ивана Молодого остался сын Дмитрий. И надо же быть такому, что Иван Васильевич полюбил своего внука пуще, чем сына Василия, который был первенцем у Софьи, подарившей государю пятерых сыновей и четырёх дочерей. Порой ей казалось, что он вовсе не считает его сыном. И хотя Василий был старше Дмитрия на четыре года, Иван Васильевич твёрдо стоял на том, что Василию не быть государем всея Руси, и дал понять Софье, что престол предназначен любимому внуку Дмитрию. По нраву Софья никогда не была послушной овечкой и многажды упрекала супруга:

   — Ты, мой государь, нарушаешь тем деянием лествичное [14] право. За тобою идти к престолу нашему старшему сыну, великому княжичу Василию Ивановичу.

Видела Софья в такие минуты, как гневом опалялось лицо её державного супруга. Но он чаще всего сдерживался, не выплёскивал свою ярость на дерзающую посягнуть на его волю. Знала, однако, Софья, что в конце концов её упрёки обернутся ей опалой, и сейчас, выслушав печаль–тревогу дочери, она не представляла, как ей поступить. Ведала она лишь то, что Иван Васильевич не изменит своего повеления — оставаться дочери в православии при муже любого вероисповедания, и потому сказала Елене то, что не давало повода самодержцу сжечь её опалой за новое супротивничество:

Дочь любимая, тебя жалею по–матерински, но вкупе с твоим батюшкой. Все мы, державные володетели, живём не ради себя, но для народа. Не тебя мне учить, ты знаешь, что Литовское княжество сшито из трёх лоскутов и два из них россиян и малороссов укрывают. Кто из чужих за них порадеет, кто поддержит в вере православной, ежели не ты, великая княгиня, когда вдруг силой потянут православных христиан в латинство? Нет ноне в Литве достойных защищать россиян от насилия. Вот и подумай.

Княжна Елена не поспешила возразить матери, да и проку в том не увидела. Сказала матери учтиво и отрешённо:

   — Не переживай, матушка. Я уже скоро отрезанным ломтём буду.

   — Как это так — «отрезанным ломтём»? — рассердилась Софья Фоминишна. — Мы выдаём тебя замуж не для того, чтобы из сердца изгнать.

Однако Елена знала, что, уж если матушка вкупе с отцом что задумали–решили, тут хоть рёвом реви, а не разжалобишь. Знала и то, что Софья Фоминишна бывала порой жестокосердной, и не было сомнений у Елены в том, что сие жестокосердие наследственное. Ведь она родилась от брата двух византийских императоров Палеологов, от морейского деспота Фомы Палеолога. За какие жестокости получил её дед столь нелестное прозвище, Елена и пыталась узнать, но в душе у неё каждый раз появлялась горечь от сознания того, что и в ней пребывает деспотическая кровь.

Поклонившись матушке, княжна покинула опочивальню, а придя в свой терем, упала на скамью и зарыдала. Елена до предела поняла причину душевного надлома. Да, произошло обручение, и она уже невеста. Но ведь выдают‑то её не за желанного, по коему сердце томится, а за человека, которого и в глаза не видела и который, возможно, не меньший деспот, чем её дед Фома. Ведь может случиться так, что, сохранив себя в православной вере, она найдёт в ней защиту от поругания, от нелюбия к супругу, ежели это нелюбие прорастёт в ней. Она обретёт опору в православии, чтобы жить по законам своих предков. С другой стороны, как устоять ей в родной вере, ежели сам супруг и весь его великокняжеский двор — иноверцы? Они тоже будут её подданными. А дети? Как их воспитывать? В какую веру вводить? Православной матушке Софье легко. Её детей принимали православные повитухи, их крестили в ту же веру, что и всё окружение великого князя. А как ей быть, ежели супруг не пожелает — да уж точно не пожелает — ввести её дитя в православие, потому как оно, дитя, принадлежит и отцу в равной степени, а может быть, и в большей мере? Куда же ей, бедной, приклонить голову?

Мучения княжны Елены были долгими, гнетущими. Однако она поняла, что сколько бы себя ни терзала, легче ей не будет и, пожалуй, разумнее всего хотя бы на время избавиться от горьких мыслей, забыть, в какую пучину ввергалась её жизнь волею судьбы. Елена позвала свою неизменную Палашу и велела собираться гулять.

   — Пойдём‑ка мы с тобой, голубушка, посмотрим, что приросло в Кремле, в храмы зайдём, помолимся.

   — Вот и славно будет, матушка–княжна. Разве что рынд [15] надо взять с собой, — отозвалась предусмотрительная Палаша.

Той порой батюшка княжны Елены тоже не сидел сложа руки. В марте девяносто четвёртого года он снарядил в Литву посольство. Ехали лучшие и надёжные люди во главе с князем Семёном Ряполовским. Даже дьяка Фёдора Курицына, который в это время только от болезней отмаялся, Иван Васильевич отправил для пущей важности. И было наказано послам присутствовать при крестном целовании договорной грамоты великим князем Александром. Сами послы думали, что едут в Вильно на прогулку. Ни у Ряполовского, ни у Курицына и в мыслях не было опасений, что посольство потерпит неудачу.

Послов встречали в Вильно, как желанных гостей. В Нижнем дворце у Замковой горы два дня шумело–гудело многолюдное пированье. Русские послы подносили Александру богатые подарки от государя всея Руси и будущего тестя. Литовский великий князь тоже одарил московских послов кое–чем по достатку. И всё шло хорошо, как и ожидали послы. Им понравился будущий зять Ивана Васильевича: богатырь, ловок, статен. Глядя на его красивое лицо, князь Семён говорил дьяку Фёдору:

   — Ишь какой лепотой одарил Всевышний будущего семеюшку княжны Елены.

   — То так, красив, как рождественский пряник, — отозвался дьяк Курицын. — Токмо матушке Елене с его лица воду не пить, а как поглубже заглянешь, так и огрехи душевные видны. Да и кремня в нём не вижу. Видел, как он хмельное пил, ну как есть гулящий зимогор с Ходынки.

   — Тут ты перебрал, думный! Да тебе и кремень сразу подай, — взялся защищать Ряполовский великого князя.

А «кремень» Александру был нужен. Вокруг него толпой увивались паны–вельможи. Он со всеми поднимал кубок с хмельным, пил легко, лихо, и вельможи без особого почтения и вольно говорили ему, как равному, всё, что взбредёт в хмельную голову. Он со всеми соглашался, улыбался беспечно. Лишь изредка он хмурил брови, отмахивался от панов, но вдруг хлопал по плечу какого‑либо гетмана или маршалка и милостиво одаривал его улыбкой. Всё это дотошный дьяк Фёдор отметил и закруглил свой разговор с князем Семёном Ряполовским настораживающим выводом:

   — Нас с тобой, боярин, многие каверзы ожидают, и придётся держать глаз и ухо востро.

   — В воду, что ли, поглядел, досужий? — удивился Ряполовский.

   — Чти, как мыслишь, — отозвался Курицын.

В своём предсказании дьяк Фёдор не ошибся. Уже на другой день после торжественного обеда маршалок Станислав Глебович вручил князю Ряполовскому договорную грамоту. Поначалу князь Семён, прочитав её, не увидел изъяна.

   — Все тут при грамоте: вот печать, вот подпись — всё, как положено. А ты говорил — каверзы… — заметил он дьяку Фёдору. — Наконец‑то вижу праведную грамоту, — и передал её Курицыну.

Дьяк Фёдор начал читать её медленно и прилежно, вдумываясь в каждую строчку и в смысл, что крылся за нею. И быть бы послам в позоре и в немилости от государя, если бы не дотошность Фёдора. Он нашёл‑таки коварную ловушку, которую приготовили добродеи великого князя Александра, о которой он сам, поди, не ведал.

   — Экая оказия, ты посмотри‑ка, боярин Семён! — воскликнул Фёдор. — И как это в нашей грамоте очутилась сия замечательная строчка: «Принуждать к переходу в римский закон великий князь Александр не будет, но княжна вольна перейти по своей воле»? Вот оно где, коварство литвинов, боярин Семён! Никому не дано раскрыть его, ежели и мы с тобой, как мыши, войдём в Ягеллонову мышеловку, — чётко и твёрдо сказал дьяк Курицын князю Ряполовскому.

   — То верно, мудрая твоя голова. Ой как не полюбится такая оговорка Ивану свет–Васильевичу! — распалялся князь Семён.

Маршалок Глебович почтительно стоял рядом. Ему не нужен был толмач, он хорошо понимал русскую речь и теперь переживал из‑за того, что хитрость государя Александра и его вельмож стала явной и понятной московитам. Он с холодком в душе ждал, какой оборот примет теперь раскрытый обман.

   — Ты, пан маршалок Станислав, иди к своему князю и отдай сию грамоту. Его целование и клятва ложные, — сурово объявил князь Ряполовский и, смяв бумагу, вручил её Глебовичу.

Гнев князя Семёна был явный, и Станислав испугался. Он понял, что русские послы ни под каким видом не повезут в Москву эту целовальную грамоту. Но и паны рады не захотят уступить и потерять возможность обратить будущую великую княгиню в католичество. «Матка боска, нашла‑таки коса на камень!» — воскликнул в душе маршалок и покорно взял грамоту. При этом он, однако, сказал:

   — Вы, панове–московиты, не сомневайтесь. Его величество государь Александр Казимирович исправит погрешность. Вы только наберитесь терпения.

Но зависимость литовского великого князя от панов рады была уже ведома русским послам, и они не надеялись на скорое исправление целовальной грамоты. Потому князь Ряполовский, поразмыслив, откровенно заявил:

   — Нам нет нужды протирать у вас штаны, маршалок. Как исправите грамоту, так везите её в стольную Москву. Так ли я говорю, Федяша? — спросил князь дьяка Курицына.

   — Истинно так, — ответил тот. — И чем скорее мы уедем, княже, тем для нас лучше.

Вскоре русское посольство в полном согласии с князем Ряполовским и дьяком Курицыным покинуло Вильно. Началось противостояние.

Иван Васильевич похвалил послов за прозорливость и повелел своим воеводам блюсти порядок на рубежах с Литвой, строго наказывать тех, кто нарушит порубежный устав. Государь больше не называл Александра своим зятем, а когда вспоминал о нём, то гневался: не мог простить ему коварства. Противостояние продолжалось с апреля и длилось всё лето, почти всю осень.

Лишь в ноябре паны рады поняли, что их хитрость потерпела неудачу, что решение государя всея Руси получить грамоту по своему образцу твёрдое, и дали Александру «добро» на отправку в Москву посольства с новой грамотой. И вновь в кремлёвских палатах появились знакомые лица панов во главе с Яном Заберезинским. Во время первой же встречи с придворным князем Василием Ромодановским Ян Заберезинский наивно сказал:

   — Наш государь думал, не полюбится ли государю всея Руси прибавленная строчка.

На что князь Ромодановский ответил без обиняков:

   — Не полюбилась уже, Панове, и, коль вы не привезли истинную целовальную грамоту, скатертью вам дорога в Вильно.

Литовские паны струхнули: не хотелось им снова мерить вёрсты туда и обратно. Между ними завязался жаркий спор, и маршалок Станислав Глебович предупредил Яна Заберезинского:

   — Ты, вельможный пан, не играй больше в неверные игры, исполни волю великого князя нашего, не то одному придётся мчать в Вильно за грамотой.

Заберезинский тоже понял, что дальше водить за нос московитов опасно, что всё благое задуманное можно порушить одним махом, и сказал князю Василию Ромодановскому:

   — Один я виноват в сей промашке с прибавленной строкой и прошу тебя, ясновельможный князь, скажи государю всея Руси, что мы привезли исправленную по его желанию договорную грамоту. Сами и вручим её. Милости попросим, дабы опалой нас не обжёг.

   — Что ж, покаяние ваше кстати. Государь ждал его. Вот пойду и доложу, — ответил князь Василий и отправился к великому князю.

Вернулся он скоро и пригласил послов в тронную залу. Туда же пришли Иван Васильевич, Софья Фоминишна и Елена. Получив грамоту от Яна Заберезинского и прочитав её, Иван Васильевич сказал:

   — Мы довольны нашим зятем Александром. Передайте ему, чтобы слал кого‑либо из вас за невестой после Рождества Христова. А мы тут приданое ей приготовим, всё путём…

Прекрасная Елена стояла за спиной своего отца, и в её лице не было ни кровинки. Дьяк Фёдор Курицын смотрел на неё с жалостью и думал: «Эко она, сердешная, мается. Ведь краше в гроб кладут».

Глава восьмая. В ЛИТВУ НА ТЕРНИИ

Минувший девяносто четвёртый год пятнадцатого столетия в жизни княжны Елены был самым тяжким из прожитых восемнадцати лет. Она не показывала виду, что страдает. Всегда спокойная, иногда на людях весёлая, заводная с подругами и сёстрами или в меру печальная, грустная, когда мельком увидит князя Илью Ромодановского. После похищения Елены, где он оказался её спасителем, государь отстранил‑таки князя от служения великой княжне. Они страдали от разлуки, но не в силах были что‑то изменить. Долгие месяцы сватовства и переживаний, какие принесло это сватовство, как‑то приглушили в груди Елены боль первой девичьей любви. Зная, что их разлука неминуема, Елена почти равнодушно приняла весть о том, что Илье тоже засватана невеста из княжеского дома Шуйских. Посетовала Палаше, родной душе, на весть о сватовстве шуткой:

   — И как меня угораздило родиться в великокняжеской опочивальне!

Палаша тоже отшутилась и с горечью в голосе сказала:

   — Да и в боярских теремах нам, девицам, краше не бывает.

   — Коль так, примем ненастье за вёдрышко, — засмеялась Елена.

Княжна ещё шутила, а тревога за завтрашний день в её душе разрасталась всё шире. Суета вокруг целовальной грамоты, длившаяся более полугода, зловещими всполохами всё ещё маячила на окоёме. Елена пыталась осмыслить затянувшуюся борьбу вокруг её вероисповедания. Временами ей казалось, что идёт торг, какая из сторон получит больше влияния на её душу. В этом торге, по мнению Елены, обе стороны были по–своему правы. Литовцы хотели видеть в будущей великой княгине приверженность к католической церкви: чтобы в храм она ходила вместе с великим князем, чтобы паны рады не чурались великокняжеской семьи и служили едино литовскому народу. Никак нельзя было отрицать справедливость их притязаний на угодное им вероисповедание своей будущей государыни. И Елена не осуждала ни Александра, ни его послов, которые вкупе искали путь, каким могли бы увести Елену в лоно католичества.

У отца Елены, государя всея Руси, как ей казалось временами, правда была значимее, выше. Он не хотел, чтобы его дочь предала веру предков, веру рода, твёрдо стоявшего за православие со времён Владимира Святого, крестителя Руси. Елена соглашалась с отцом. Но в православии она видела не только вековое постоянство россиян, но и то, что сама вера православная была чище, возвышеннее и милосерднее католической. Православие по–иному наполняло благовоспитанностью души христиан, нежели католичество. Может быть, думала Елена, и отец о том знал, однако у него было ещё желание удержать дочь в православии для державной цели. Он считал, что православная великая княгиня — опора в чаяниях всех православных христиан, оказавшихся временно под пятой литовского владычества. Россиянам легче будет выстоять перед постоянным посягательством католических ксёндзов, приоров и всех других священнослужителей на их духовную свободу, если будут знать, что они под крылом православной государыни. В этом и сама Елена видела большой резон. Осознавать, что за спиной две трети населения Литовского княжества — твои преданные россияне, — это твердь, на которую всегда можно опереться.

И всё-таки Елену посещали крамольные мысли. Иной раз она искала в себе силы противостоять батюшке ради своего благополучного супружества и чтобы не быть в Литве государевой заложницей. Ведь великий князь Александр мог поступить с супругой–иноверкой как ему заблагорассудится или, вернее, как заставят его поступить всесильные и жестокосердные паны рады. Однажды своими крамольными мыслями Елена поделилась с думным дьяком Фёдором Курицыным. Это случилось как раз в те дни, когда литовские послы привезли исправленную целовальную грамоту. Однако мудрый дьяк ничем не сумел утешить юную княжну. Больше того, оба они попали в неловкое положение. За беседой их застала Софья Фоминишна. Дьяк Фёдор счёл за лучшее посвятить великую княгиню в суть его беседы с Еленой, дабы она не приняла их разговор за сговор.

   — Мы, матушка–государыня, исповедуем друг друга. Близок час разлуки, и надо к тому подготовиться, — сказал дьяк Фёдор.

   — Исповедуйтесь, это всегда очищает душу, — ответила Софья Фоминишна. И, присев в византийское кресло, сама повела речь: — Только я и без исповеди моей дочери давно знаю о её душевном смятении. Я понимаю её, родимую. Её страдания разрывают мне сердце. Но Богу угодно, чтобы она несла крест смирения и послушания, ибо государь всея Руси прав. Он не ради своей прихоти желает сохранить будущую великую княгиню в православии.

   — Хватит ли моих сил, матушка?! — вмешалась Елена. — Какая тяжесть упадёт на мои плечи…

   — Пребывай в молитве, и Господь Бог укрепит твой дух. И разумом одолевай сердечную маету. Ты умна, тебе сие посильно.

Елена посмотрела на дьяка Фёдора, словно ища у него поддержки, и отважилась сказать матери супротивное:

   — Но ведь может и так случиться, матушка, что у меня не будет никакой возможности сохранить себя в православии. Ведь ежели случится…

Княжна осеклась, увидев в глазах матери вспышку гнева.

   — Забудь о «ежели» и о «всё-таки», — жёстко произнесла Софья Фоминишна. — И ты, Фёдор, не потакай ей и слушать её запрети себе. Знаете же, что государь может быть и милосерден и жесток даже со своими близкими. У него хватит норова наказать любимую дочь, ежели она встанет ему встречь. Да вы же помните, как он остудил головы своих младших братьев, когда они отважились пойти ему наперекор. — Софья Фоминишна расслабилась, уселась поудобнее в кресле и уже мягким голосом повела речь о былом: — В ту пору тебе, Елена, было три годика, когда братья батюшки Андрей и Борис побудили новгородцев пойти в заговор против него. Да ежели бы справедливо шли, а то ведь искание твоих дядьёв было на руку лишь новгородской вольнице. Даже сам архиепископ Феофил встал во главе заговора. Он отправил гонцов к польскому королю Казимиру, дабы договориться вместе с новгородцами укоротить власть Ивана Васильевича. И его братья с новгородцами надеялись на то же. Думали они добиться того, чтобы их старший брат не ширил пределы своего Московского княжества. В ту пору он как раз взял под своё крыло Дмитровский удел умершего брата Юрия и не поделился с братьями присоединённой к Московскому княжеству землёй. Они же требовали того.

   — А верно ли поступил батюшка, по совести ли? — спросила Елена.

   — Он поступил по византийскому закону, коими и Русь живёт со времён Олеговых. У нас императоры никогда не делили свою державу с братьями и сыновьями, но давали им достойную почестей службу. Каждому своё. А Борис с Андреем хотели, чтобы Иван Васильевич делил все приобретённые земли не только с ними, но и со всеми удельными князьями.

   — И что же батюшка?

   — О судьбе его братьев лучше спроси у дьяка Фёдора.

Тот отозвался молча, лишь покивал головой.

   — А новгородцы были жестоко наказаны, — продолжала Софья Фоминишна. — Батюшка вершил дело решительно. По первым же морозам он с тысячей воинов выступил в Новгород. Горожане не вняли увещеваниям великого князя, закрыли ворота, спрятались за городскими стенами и не выдали заговорщиков. Дождавшись главную рать, батюшка велел палить по Новгороду изо всех пушек. Две недели днём и ночью летели в него ядра. Там взялись пожары, гибли люди. Житние, чёрные горожане взволновались и вынудили заговорщиков отдать себя на всю государеву волю. Милосердия Иван Васильевич не проявил. Грозный государев розыск длился два месяца. А как пришёл конец ему, так сотня главных извратников была предана казни. Феофила привезли в Москву и заточили в Чудов монастырь. Там он и преставился. Тем бы и надо кончить розыск, но гнев батюшки не угас. Ещё пятнадцать тысяч боярских и купеческих семей он выселил из Новгорода без имущества и тягла и расселил по пустынным землям. В монашество тысячи постриг, самих заставил обители возводить. Ты в одной из них побывала.

   — Ой, страху натерпелась, — отозвалась Елена.

   — Вот и подумай, идти ли тебе встречь родимому батюшке, — тихо завершила свой рассказ великая княгиня.

   — Ведь за рубежом отчей державы буду, — с угасающей надеждой ответила княжна.

   — Верно, за рубежом. Да та препона не помеха великому государю, достанет и в Вильно, и в Риме. Господи, любимая доченька, покорись батюшке, обрети мужество противостоять латинянам! — воскликнула Софья Фоминишна со слезами на глазах и добавила: — Держава почтит тебя за сию жертву.

Елена подошла к матери, приникла к ней.

   — Матушка, успокойся. Я во всём вняла твоим советам и смирюсь с неизбежным. А даст Господь сил, так и за Русь стоять буду.

   — Вот и славно. Ублажила ты моё сердце, доченька. Да держи голову выше не от гордыни, а от достоинства. Ты всегда будешь дочерью великой Руси.

Эта беседа с матушкой в присутствии дьяка Фёдора слово в слово была памятна Елене долгие годы, и, случалось, она перебирала её, будто зёрна жизни. Она прорастала в душе, и уходили горечь и боль, безысходность и покорность. И приходили облегчение, жажда жизни и борьбы. Особенно это проявлялось тогда, когда от боли некуда было деться и когда, оставаясь вдвоём с Палашей, Елена становилась на молитву. Она молилась Михаилу Архангелу, защитнику всех православных христиан, и он, ясноликий, мужественный архистратиг, вносил в её душу умиротворение и покой, вселял в неё уверенность в том, что она выстоит в борьбе и с честью пройдёт свой тернистый путь.

Однако молитва спасала не всегда. Бывало, что по ночам к ней приходили кошмарные сны, со зловещими вещаниями. Ей снились мерзкие чудовища или её приводили на шабаш нечистой силы и там, распластав на колоде, доставали из материнского лона дитя. Она кричала, пытаясь дотянуться до розового тельца ребёнка, и с криком просыпалась. По утрам она выходила к трапезе пасмурная, болезненная. Отец и мать смотрели на неё с тревогой. Иван Васильевич догадывался, что гнетёт дочь, но ни ласковым взглядом, ни словом не разрушал пелену отчуждённости Елены. Он лучше, чем кто- либо другой, знал, какая борьба ждёт её впереди, среди чуждых ей вельмож–панов. Перед полуденной трапезой Иван Васильевич вёл свою большую семью на литургию в Успенский собор, а там, после окончания богослужения, уводил Елену в ризницу, поручал её священнослужителям, не то и самому митрополиту Симеону для вразумления.

Митрополит Симеон, ещё моложавый и крепкий, с умными карими глазами, знал, чего хотел от него великий князь, и увещевал княжну примерами стояния за веру многих славных россиян, вспоминал королеву Франции Анну, дочь Ярослава Мудрого, которая оставалась в православии, будучи единой среди католиков королевского двора. «Церковь чтит её и поныне, как радетельницу за православие и мироносицу королевства Франции», — мягким голосом говорил митрополит Симеон.

Он вспоминал сказания летописей и патериков о княгине Анне Романовой, жене князя Галицко–Волынского княжества Романа Мстиславовича.

   — А ещё ведать тебе нужно, дщерь Иоанновна, и о подвиге Елены Ростиславны. Стоя во главе Краковского стола и будучи женой Казимира Справедливого, она не предала веру отцов православных.

   — Я постараюсь запомнить твои увещевания, святой отец. Спасибо, что облегчил моё бремя примерами стояния достославных россиянок за веру предков, — покорно отвечала княжна Елена.

Конечно, митрополит Симеон знал и обратные примеры. У королей и королевичей польской династии Пястов были жены–россиянки, которые принимали католичество. Мария Святополковна, жена Болеслава Кривоустого, приняла католическую веру, но осталась истинной россиянкой. Связи с Русью, которыми муж Марии пользовался благодаря ей, были так прочны, что на Руси Болеслава считали русским князем... Но об этом митрополит Симеон не рассказывал княжне Елене, остерегаясь дополнить сумятицу, царящую в душе будущей великой княгини Литовского княжества.

И пришёл день, когда святые отцы добились своего. Елена дала на исповеди слово митрополиту Симеону, что, как бы ни сложилась её судьба в Литве, она исполнит волю государя всея Руси и останется в греческом законе до исхода дней своих. Труднее было привыкнуть к наказу отца: «И хоти будет тебе, дочка, про то и до крови пострадати, и ты бы пострадала, а того бы еси не учинила». Однако и с этим она смирилась и приняла его как должное.

   — Я ко всему готова, батюшка. Ты и святые отцы укрепили мой дух. Я ничем не огорчу тебя, родимый, — молвила Елена отцу во время их последней беседы.

Приблизился день расставания с родной землёй. Что‑то подсказывало Елене, что она разлучается со всем окружающим её с детства навеки. В стольном граде готовились к празднику Крещения Господня, а Елена в эти дни думала уже о своих последних светлых днях в Москве. Она видела себя в святочные дни на Москве–реке, на Неглинке, где резвилась вместе с потешными, она каталась с гор с сёстрами и братьями, советовала им, как позадорнее устроить игрища. Вскоре, однако, всё задуманное порушилось. На второй день

Крещения, в самый разгар праздника, под несмолкаемые звоны колоколов в Москве появилось великое посольство литовское. Прибыли три пана–наместника: виленский, полоцкий, бреславльский, — с ними некий лях с Волыни, Георгий, и два брата–половчанина — Корсаковичи. Главой над ними, как и в прежние годы, был Ян Заберезинский. В тот же день послы пришли в кремлёвские палаты бить челом государю всея Руси Ивану Васильевичу, дабы получить от него благословение увезти невесту Александра в Вильно.

Иван Васильевич не был расположен к спешке, тем более в торжественные дни празднования Крещения Господня.

   — Некстати они явились. Своё Рождество отгуляли, а на Русь прикатили под ногами мешаться в светлый праздник, — сказал сердито государь боярину Василию Патрикееву.

   — А ты, батюшка, заставь их помолиться в наших соборах и по православному обычаю. То‑то будет им что вспомнить о православии.

   — И ты думаешь, что они исполнят нашу волю? — с хитринкой посмотрел на боярина государь.

   — Как могут отказаться! За милую душу помолятся, — улыбнувшись, ответил Василий Патрикеев.

И государю захотелось повеличаться, показать послам великолепие русских церковных торжеств, ненароком заставить‑таки их помолиться. Бог един, счёл государь, и урона чести послам не будет, как почувствуют благость обрядов, сами потянутся к православию. Не сомневаясь в своей правоте, Иван Васильевич поручил Василию Патрикееву от его имени пригласить послов на богослужение в Успенский собор. Вначале они запротестовали: дескать, это нарушение канонов католичеств, — но боярин был человеком себе на уме и нашёл лазейку к душам послов. Он сказал Яну Заберезинскому:

   — Как побываете в главном соборе державы, отстоите службу да помолитесь, так от церкви и от государя-батюшки ждут вас богатые дары. Так уж заведено на Руси, — прибавил для красного словца боярин.

Как уговаривал Ян Заберезинский послов, Василий Патрикеев не ведал, но на другое утро они пришли в Успенский собор в полном сборе, отстояли службу молча и зачарованно. Да и было отчего: послов поразила торжественность богослужения, великолепие храмового убранства и единение душ прихожан и священнослужителей. Пел и молился в храме русский народ.

По мнению Ивана Васильевича, Святое Богоявление, Крещение Господа Бога, не только вносило в души православных христиан благолепие, но и возносило их дух. Сам государь не стыдился слез и плакал от умиления, когда на утрене волшебный хор Успенского собора пел: «Величаем Тя, живодавче Христе, нас ради ноне плотью крестившегося от Иоанна в водах Иорданских». В торжественном пении великий князь слышал и глас Иоанна Предтечи. Он звучал ясно, слова словно сходили с губ у самого уха государя: «Я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нём; я не знал Его: но Пославший меня крестить в воде сказал мне: «На кого увидишь Духа, сходящего и пребывающего на Нём, Тот есть крестящий Духом Святым»; и я видел и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий ».

К удивлению своему, всё это слышала и княжна Елена. Она не знала, кто сказал ей: «Бог Отец свидетельствовал, возглашая: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в котором Моё благоволение», — но всему сказанному Елена поверила. На сердце у неё стало благодатно, спокойно, она была готова к любым жизненным невзгодам и испытаниям. «Господь Бог страдал, и я пострадаю», — промолвила она в душе и принялась истово молиться.

Миновал день после празднества Богоявления, и Иван Васильевич назначил литовским послам час торжественного приёма. Были приглашены многие вельможи. Собрались на приём людно. В Столовой палате было тесно. Ян Заберезинский вручил государю всея Руси верительную грамоту и произнёс краткую речь, в Которой изложил просьбу великого князя Литвы Александра отпустить его невесту в Вильно.

   — А вот выкуп тебе, великий государь, и твоим близким, — заявил Заберезинский и распорядился внести в палату дары.

Тут были алые и голубые ганзейские сукна, меч и броня со щитом из Ливонского ордена, добытые литовцами в сечах, разные ларцы красного и чёрного дерева из Палестины.

Иван Васильевич принял дары благосклонно, лишь при виде последних двух даров помрачнел лицом и даже отступил от них, словно боялся оскверниться. А Заберезинский, который преподнёс дары, смотрел на них с завистью. Многое отдал бы он, чтобы завладеть ими. Он держал в руках портрет папы римского Александра VI и католическое Евангелие в золотой оправе по бордовой коже переплёта. Великий князь, однако, погасил в себе раздражение, но не поблагодарил посла и строго спросил:

   — Зачем привёз в мою державу неугодное мне и нашей православной церкви?

Заберезинский не растерялся, у него был приготовлен ответ:

   — Великий государь всея Руси, мы выполнили твою просьбу и с честью отстояли две службы в вашем соборе. Уважь и ты нашу веру. Когда уезжали в Москву, прибыл в Вильно папский легат. Он и передал нам эти дары для тебя от понтифика вселенской церкви папы римского Александра. Было сказано при том папой, что он высоко чтит царя русов и твою супругу Софью Фоминишну, которую он знал девочкой. Он желает вам здравия и надеется на ваше благорасположение.

   — Хорошо сказано главою Римской церкви. Я принимаю дары и пошлю ему свои при первой же оказии.

Иван Васильевич прикоснулся к портрету и посветлел лицом, когда увидел, с каким искусством исполнен образ понтифика западной церкви. Великому князю было трудно отвести взор от живых, умных и проницательных карих глаз, от лица, выражающего благородство.

   — Иконописен, — тихо молвил Иван Васильевич и спросил: — Какой муж писал сей лик?

   — Сказано было, что портрет написан мастером Леонардо да Винчи. Сам папа римский испанец из графского рода Борджиа, Родриго де Борха из Хатины, что близ Валенсии. Он достоин кисти великого художника, каким чтут в Риме Леонардо да Винчи.

Государь слышал о великом мастере от Софьи Фоминишны и не счёл нужным отказаться от дара, исполненного рукой волшебника. Иван Васильевич высоко ценил итальянских архитекторов, ваятелей, художников. Многие из них до сих пор работали при его дворе. Великий князь свято хранил память о покойном Аристотеле Фиораванти, воздвигнувшем Успенский собор. Он посмотрел на своих бояр, увидел уже постаревшего Семёна Толбузина, который дважды ходил в Италию за мастерами высоких ремёсел, и позвал его:

   — Тебе, Семён, лучше знать, куда поместить сей дар. Распорядись да покажешь потом.

   — Исполню, государь–батюшка. А место ему и Евангелию, по моему разумению, в Грановитой палате, — с поклоном произнёс боярин.

Осмотрев ещё раз дары литовцев, государь спросил Заберезинского:

   — Чем я могу одарить моего зятя Александра за эти дары?

Ян поклонился, но сразу не ответил, повернулся лицом к своим спутникам. Они тихо о чём-то поговорили, и от имени послов Заберезинский сказал:

   — Дары эти требуют единственно великой приязни государя всея Руси к литовскому князю.

«Никак не ожидал этого», — подумал Иван Васильевич и спросил:

   — Какой приязни? Говори без загадок.

   — Наш великий князь просит твою царскую милость быть ему вторым отцом, — ответил Ян Заберезинский.

«Не много ли чести?» — мелькнуло у государя, и он воздержался от какого‑либо обещания.

   — То дело оставим до утра, а теперь прошу веселиться в палатах наших.

С этими словами Иван Васильевич встал с трона и, поручив Семёну Ряполовскому угощение и развлечение послов, удалился с Софьей Фоминишной и Еленой в свои покои.

На следующий день, прежде чем завершить свадебный сговор, Иван Васильевич велел боярину Василию Патрикееву вновь пригласить литовских послов в храм, а когда они пришли в согласие, повёл их в Благовещенский собор на обедню. «Вот вы мне Евангелие и лик своего святителя, а я вам моё любимое детище и благолепие божественной литургии, — посмеиваясь в душе, думал государь. — Да, может, и отпадёте от своей веры, коль души вам пронзит православное слово».

Как и в первый раз, паны стояли в храме чинно и ничем не нарушали торжественный обряд богослужения, но не крестились и лишь все до единого любовались новым русским храмом, его убранством. Там же, в соборе, после литургии, Иван Васильевич сказал послам:

   — Видели вы воочию благолепие нашего радения Господу Богу. Потому передайте зятю нашему Александру, дабы построил при своём дворце православную церковь для великой княгини, и тогда быть ему моим названым сыном. Серебра и злата на воздвижение храма я не пожалею и мастеров своих пришлю.

Послы переглянулись и дружно промолчали. Направляясь к выходу из храма, Ян Заберезинский подумал: «Не отдаст из православия великий князь свою дочь. Что делать?» — и уже на паперти коротко поговорил со своими послами. Те сказали, что надо согласиться с Иваном Васильевичем. Когда он вышел из собора, за всех ответил маршалок Станислав Глебович:

   — Мы в согласии с тобой, государь всея Руси. Мы поможем великому князю Александру построить храм и своего капитала вложим на его возведение и благоустройство.

   — Спасибо, Панове послы. Вы разумны, как я и ожидал, — ответил Иван Васильевич и повёл своё большое семейство во дворец.

В тот же день в царских палатах был большой званый обед, и на нём дьяк Фёдор Курицын по поручению государя объявил о дне отъезда из Москвы княжны Елены в Вильно. Ещё он пояснил послам, каким должен быть чин венчания молодых:

   — Желательно государю всея Руси, чтобы великого князя литовского венчал епископ.

   — То в законе нашей веры, и будет он венчан в католическом храме, — ответил Ян Заберезинский.

   — А великую княгиню должен венчать владыка Смоленский Иосиф в православном храме, — продолжал Фёдор.

У Заберезинского и на это был готов ответ.

   — Он уйдёт в Вильно из Смоленска вместе с невестой. А в Вильно с великим нетерпением ждёт невесту жених, лик которого мне велено нынче передать вам. — Заберезинский обратился к гетману Ляху: — Пан Георгий, подай‑ка мне портрет.

Пан подал завёрнутый в полотно портрет великого князя. Заберезинский развернул его и преподнёс Ивану Васильевичу.

   — Ты, государь всея Руси, желал видеть лик своего зятя. Вот он, полюбуйся.

Иван Васильевич принял портрет с некоторым волнением. Александр был нарисован весьма красивым: лицо белое, щёки румяные, глаза тёмно–серые, усы лихие. И хотя это лицо показалось государю лубочным и ничего не говорящим о натуре, он сказал Софье Фоминишне:

   — Настоящий литовский король. Что ж, сей лик останется в наших покоях. А тебе, дочь моя, — обратился он к Елене, — пусть живой Александр на всю жизнь милым другом будет. Благословляю тебя.

Послы ударили челом и по очереди поцеловали руку у родителей невесты. Сюрприз с портретом внёс некую задушевную струю в торжество и пришёлся по душе многим русским вельможам.

   — Ишь как славно послы к нам подъехали, — произнёс боярин Василий Патрикеев.

Час отъезда Елены был назначен через два дня и приходился на вторник 13 января 1495 года. Начались великие хлопоты–сборы. А в день проводов хозяева и гости встали задолго до рассвета. В Успенском соборе отстояли молебен. По окончании службы великий князь и вся его семья вышли на паперть. А когда архиереи и послы собрались рядом, Иван Васильевич, окинув взором людское море на Соборной площади, торжественно повторил свою прежнюю речь послам. Свидетелями этой речи стали все москвитяне, и они теперь знали о ходе переговоров во время сватовства. Сказал государь горожанам и о том месте великой княгини в Литве, какое она должна занять. В конце он с грустью добавил:

   — Ей там будет трудно, вельми трудно: остаётся она православной среди латинян. Сами посудите, каково ей, дети мои, будет стоять в греческом законе. Помните о том, молитесь за дщерь Иоаннову. И я с вами молиться буду.

Торжественность проводов, речь батюшки, государя всея Руси, доброжелательные лица горожан — всё это откладывалось в груди и в памяти княжны и, как после скажет Елена, оставило неугасимый свет в душе. Она удивилась, как умел влиять её отец на умы и чувства людей. Завершив слово, Иван Васильевич вручил дочери список своей речи, который так и не понадобился ему.

   — Возьми и храни, ибо сие когда‑нибудь сослужит тебе.

Елена приняла список и поцеловала руку отца. И он её поцеловал. Потом княжна обняла мать, и они долго стояли, прижавшись друг к другу. Пришла очередь проститься с братьями и сёстрами, к которым Елена питала нежные чувства. Она поклонилась москвитянам и всем кремлёвским святыням. И вот уже отец с матерью повели её к просторной тапкане. На глаза у Елены навернулись слёзы, и, чтобы не разрыдаться, она поспешила скрыться в экипаже, где её ждали жены главных русских послов: мамка–княгиня Мария Ряполовская, женщина лет сорока, румянолицая и улыбчатая, боярыня Ефросинья Скуратова, боярская дочь, ровесница Елены Анна Русалка и неизменная спутница отрочества и юности боярская дочь Палаша.

Утерев слёзы, Елена выглянула из тапканы и была ошеломлена тем, что перед нею возникло. Она увидела довольного отца, довольных братьев и сестёр. Это поразило Елену и больно укололо в сердце. Лишь единственный близкий человек разделял с Еленой печаль разлуки. Это была её мать, Софья Фоминишна. Она рыдала, повергнутая в неподдельное горе. Её пытались успокоить, но она отворачивалась от доброжелателей и готова была бежать за тапканой. Провожая дочь, не вспомнила ли Софья Фоминишна свой отъезд из Италии? Но как различны были их судьбы! Мать уезжала от тяжёлой римской опеки в православную, единоверную державу, дочь из благочестивого православия — в католическую страну.

В последние мгновения отъезда Елены какая‑то неведомая сила повлекла Софью Фоминишну следом за дочерью. Но где ей, отяжелевшей от горя, было успеть за быстрой тапканой! К ней подбежали боярыни, попытались остановить её, она гневно крикнула на них: «Прочь с дороги!» — и продолжала бежать. Кто‑то распорядился подать великой княгине возок. Её усадили в него, возница ударил коня, и тот помчался следом за поездом княжны Елены. А за возком побежали дочери и сыновья великой княгини, только княжич Василий остался близ отца.

Обряд проводов был нарушен. Иван Васильевич, наблюдая всё это, вознегодовал и винил себя за то, что всё получилось как‑то не по–людски. Он вернулся в храм и велел епископу продолжать молебен. Досада Ивана Васильевича не угасала, она усилилась, когда боярин Василий Патрикеев доложил ему, что Софья Фоминишна догнала тапкану Елены, пересела в неё и повелела дочери остановиться в слободе Дорогомилово. Вместе с Еленой были остановлены послы и все, кто сопровождал княжну, лишь обоз с дворней и тысяча воинов ушли вперёд, на Кунцево. Выслушав боярина, великий князь в сердцах и с болью крикнул:

   — Господи, что за блажь одурманила государыню!

Софья Фоминишна задержала дочь в слободе на два

дня и две ночи и просила у неё за это прощения.

   — Ты уж не казни меня, родимая. По живому от сердца тебя отрываю. Никогда не думала, что так опалит мою душу разлука с тобой.

   — Матушка, не казнись, мы поплачем вместе над моей тяжкой долей, — пыталась утешить Елена мать.

Великая княгиня дала‑таки волю слезам и горю, а ещё тому, что не смогла высказать в кремлёвских палатах. За два дня мать и дочь наговорились вволю, и им стало легче.

   — Эти два дня, матушка, я никогда не забуду. Ты мне столько радости подарила!

А на исходе второго дня в Дорогомилово примчал великий князь. Он долго корил Софью Фоминишну за проволочку, а Елену вновь увещевал и давал наказ стоять за православную веру.

   — Тебе не должно погасить мои надежды на одоление литвинов в нашем многолетнем споре. И помни, что от твоего радения за Русь мы будем прирастать исконными нашими землями, — сказал он дочери на прощание.

   — Я постараюсь, батюшка, я постараюсь, — твердила Елена.

В эти часы, проведённые с отцом, Елена почувствовала, как её нежные чувства к нему угасают, потому как он упорно добивался того, чтобы её жизнь на чужбине превратилась в сплошное борение с недругами, в чей стан посылал её родитель. Душа подсказывала ей, что она прощается с отцом навсегда. Но приняла Елена это предчувствие как‑то отрешённо и спокойно, не предугадывая последствий.

Морозным и тихим, ещё сумеречным утром Елена распрощалась с родителями и покинула Дорогомилово. На душе у неё было черно и пусто.

Глава девятая. ДЕРЗКИЙ ИЛЬЯ

Князь Илья Ромодановский после спасения княжны Елены редко появлялся не только в государевых палатах, но и в Кремле. Казалось бы, и повода к тому не было — не показываться среди придворных вельмож, да Иван Васильевич винил‑таки его за службу во время пожара. Дал Илья промашку и позволил татям похитить великокняжескую дочь. Но позже государь простил его и даже наградил званием окольничего, однако от службы при дворе молодого князя освободил. Илья днями не покидал отцовского подворья, что стояло в конце улицы Варварки. В летнюю пору он часами просиживал на берегу Москвы–реки, смотрел, как текут её светлые струи, как чайки ловят плотвичек, иногда под вечер купался в тёплой, как парное молоко, воде. Было похоже, что он ни о чём не думал, ко всему стал безучастен, живёт без интереса к тому, что происходило в окружающем мире, в Москве, в Кремле.

Но так лишь казалось тем, кто видел Илью мельком. В душе молодого князя бушевали страсти, и причиной тому служила боль надвигающейся утраты. Илью всё сильнее пожирал огонь полыхающей любви, и он не находил, да и не искал средств погасить сей огонь. Тогда, в час спасения в подземелье Арининского монастыря, княжна обняла его и многажды поцеловала. Он понял, что её поцелуи были не только знаком благодарности за спасение. В Елене вырвалась на свободу глубоко упрятанная страсть. В тот миг Илья ответил ей тем же. Они оба поняли истинное значение тех поцелуев. А их слова, вылетевшие в тот миг из сердечных глубин, застыли в груди князя, словно вырубленные из камня. Теперь Илья знал, что их сердца горят в одном пламени. Они провели в объятиях друг друга всего минуту–другую, но в это короткое мгновение сердечной близости это откровение в выражении чувств показалось Илье вечностью.

С того дня, когда он, оставив Владимира Гусева в Арининской обители, привёз княжну Елену в Кремль и с рук на руки передал её великому князю, и наступила для Ильи полная тьма. До него доходили слухи, что в Кремль один за другим приезжали иноземные сваты, и вот он узнал об окончательном сговоре отца Елены Ивана Васильевича с литовскими послами–сватами. Он узнал, что мужем княжны станет великий князь Литвы Александр. Страсть, казалось, помутила разум Ильи. Он днями и ночами думал о том, как избавить свою возлюбленную от литвина. Он верил, что сама Елена готова с радостью избежать этого супружества. Горячая южная кровь князя Ромодана, потомка византийского сановника по отцовской линии, требовала действий. В бреду дерзновенных мыслей Илья решил покинуть родительский дом и отправиться в Литву, там добиться того, чтобы Александр отказался от Елены. Но в минуты просветления разума Илья понимал, что это безумие, что ему не дано избавиться от соперника. Однако жажда уехать в Литовское княжество в нём не угасла, и он велел своему верному холопу Онисиму собрать его скрытно в дальний путь. Онисима же попутала нечистая сила, и он проговорился своей зазнобе Праксе, которая служила в княжеских покоях. Пракса поведала тайну своей любимой тётушке, которая стояла при княгине Марии ключницей, и тайное стало явным.

Вскоре у Ильи с отцом, князем Василием, произошла жестокая стычка. Горячий нравом и скорый на расправу князь Василий явился в покой сына с плетью в руках. Он держал её с такой силой, что побелели суставы пальцев. Тёмно–вишнёвые, как у сына, глаза метали молнии. Высокий, сухопарый, с орлиным носом, князь Василий был страшен.

   — Зачем несёшь на мою голову позор?! Зачем тянешь весь род на плаху под топор?! — закричал он с порога. — Какая вражья сила влечёт тебя в Литву? Что замыслил там сотворить? Говори! — И старый князь замахнулся плетью.

Илья стоял перед отцом с высоко поднятой головой. Он был готов к тому, что отец учинит над ним расправу. Случилось же это в те дни, когда по его вине украли княжну. Тогда плеть трижды ожгла ему спину. Знал Илья, что одно слово лжи, и плеть вновь достанет его до рёбер. На этот раз он не дрогнул и сказал отцу правду:

   — Батюшка, казни. Замыслил я неугодное Богу, да не в силах остановить себя. Жизнь мне не в радость!

Илья стоял перед отцом беззащитный и бледный как полотно, и лишь глаза горели мученическим огнём.

«Да он же готов ко всему! И до смерти забей, так не дрогнет!» — мелькнуло у князя Василия, и рука с плетью упала. Однако он с гневом, но без крика спросил:

   — Безумец, думал ли ты о нас?

   — Прости, батюшка, и о том забыл. Разум мой в тумане. Сколько ни молюсь пред образами, ничто не помогает.

   — Воли взял много — вот в чём твоя вина. А как дойдёт до великого князя твоя дерзость, считай, всему конец. Знаешь же, что испокон веку государи за это виновных на плаху отправляют. Да с первого шага надо было одуматься, остановиться.

   — Не властен я над собою оказался, батюшка. Как во сне пребывал два года.

   — А надо властвовать. Тебе ли не ведомо, что у царских детей царские судьбы? А ты кто? Что за тобой? Дашь ли ты державе то, что принесёт ей супружество Елены с литовским государем?

   — Ведомо мне, батюшка, что не дам. Но напасть свалилась на нас, и мы полюбили друг друга.

   — Вот как оженю, так и люби Богом и родителями данную тебе супругу, — продолжал негодовать князь Василий. — Знаю, тебя к Елене влечёт одна наша кровь, но и тому государь не будет внимать. Ему боль державы превыше всего.

Однако, сказав это, князь Василий спросил себя: «Превыше ли?»

У князя Василия Ромодановского были основания задавать себе подобный вопрос. Хотя он и стоял сообща с князьями Василием Патрикеевым и Семёном Ряполовским в числе первых бояр–князей возле государя и право сие было приобретено честью, отвагой и мужеством в служении державе, но в последнее время под ногами у них вместо земной тверди оказался речной песок и его вымывало из‑под ног этих столпов отечества. Все трое были слишком близки к великой княгине Софье Фоминишне, питались её умом и знаниями, кои в конце концов и были поставлены им во грех.

Иван Васильевич не замечал этого, да и не хотел замечать в первые годы супружества с Софьей Фоминишной, но сам с каждым годом отдалялся от ревнителей великой княгини. Ещё в конце семидесятых годов Иван Васильевич проявил интерес к еретическому течению в православии, использовал еретиков в своих целях. Он напустил их на новгородских иереев, втравил в сор по поводу «учения» еретиков и догматов церкви. Он завёл дружбу с вождями ереси, священнослужителями Алексием и Денисом, и в семьдесят девятом году привёз их в Москву.

Тогда князья Патрикеев и Ромодановский пытались отторгнуть еретиков от великого князя. Государь не внял радению истинных друзей и продолжал чтить любезных ему Алексия и Дениса, благоволил им. А те под крылом великого и милосердного государя принялись с немалой жаждой обращать в свою «веру» многих, кто стоял близ Ивана Васильевича. Они вошли в доверие к дьяку Фёдору Курицыну, к его брату, дьяку Ивану-Волку Курицыну. Даже сноха Ивана Васильевича, дочь молдавского господаря Стефана, Елена, была втянута в круг интересов еретиков.

Знал князь Василий Ромодановский, что московские еретики не враги православной церкви: они несли новые «веяния». Ведь один из еретиков, Иван–Волк Курицын, составил сборник истин «Мерило праведное». В него вошла даже «Русская правда» Ярослава Мудрого. В сборнике не затрагивались интересы церкви, но возвышалась роль государевой самодержавной власти.

В это же время подвигнул себя на создание мыслительного труда и дьяк Фёдор Курицын. Он написал «Лаодикийское послание», в котором изложил идеи о самовластии души, о свободе воли, о пробуждении в россиянах жажды к грамотности. Труды братьев Курицыных, казалось князю Василию Ромодановскому, не нарушали уставов православия, но шли им встречь. Но и он, и князья Патрикеев и Ряполовский, а прежде всего архиереи церкви были против Курицыных и прочих еретиков и осуждали государя за то, что он благоволил им.

Московские архиереи поддержали требование новгородского архиепископа Геннадия, который добивался созыва церковного собора и расправы над еретиками, как это делала католическая церковь, о чём многажды писал митрополиту всея Руси Зосиме. И состоялся собор, где многие священнослужители требовали казни еретиков. Однако государь Иван Васильевич и митрополит Зосима не согласились чинить смертную казнь над еретиками. Князь Ромодановский оказался в числе осудителей государя и владыки. Он считал, что государево милосердие не шло на пользу православной вере и державе.

Прошли годы, но Иван Васильевич не забыл того осуждения его деяний. Теперь князь Василий прикидывал, какая мера наказания ждёт его, ежели вдруг порочный замысел его сына станет ведом государю. Думать о том было страшно, и, дабы пресечь какие‑либо потуги Ильи, князь Василий дал себе слово в ближайшее время женить его. «Вот и образумится», — решил он. Подойдя к сыну вплотную, взяв его за грудки, князь гневно сказал:

   — Дома сиднем сиди, с подворья — ни шагу. Уйдёшь — пеняй на себя. Достану, своим судом живота лишу, а там пусть Господь судит за грехи.

Оттолкнув Илью, он ушёл. Молодой князь ни словом не обмолвился, не возразил на решение отца заточить его в домашнем тереме. Шли дни, Илья неприкаянно шатался по палатам, по службам. Читать пытался, в мастерские к столярам ходил, сам за инструмент брался, ларец резной надумал сработать. Не враз удалось тонкое ремесло, ан был упорен. Недели через две получился ларец, хотя и не ахти какой большой, но красивый. На дверцах голубь и голубка черноголовые и белобокие были вырезаны. Костромские мастера хвалили: «Лепота, лепота, да смутьянисто».

На святочной неделе за вечерней трапезой в кругу семьи и близких князь Василий взял в руки серебряный кубок, наполненный вином, и торжественно сказал:

   — Матушка–княгиня Мария Власьевна, сыны и дочери мои и все сродники, близок день, когда наш старший сын пойдёт к венцу. Невеста ему найдена, и сговор состоялся. Обратного пути нам нет. За то с Божьей помощью и выпьем.

Долгую минуту в трапезной стояла тишина, только потрескивали свечи. Сказанное князем Василием для всех было полной неожиданностью. Даже княгиня не знала, что супруг ищет сыну невесту. Но вот князь выпил вино, поставил кубок и спросил:

   — Аль не рады?

   — Да как же не радоваться, — первой отозвалась княгиня Мария.

И разом все заговорили: дескать, самое время ладком, мирком да за свадебку. Лишь князь Илья сидел словно каменный, в лице не было ни кровинки, а глаза смотрели в пространство и ничего не замечали. Даже слез матери, которая сидела напротив сына и поняла его состояние, Илья не увидел. Она же не только плакала, но и улыбалась. Да всё было просто: княгиня Мария ведала о сердечной маете сына и страдала вместе с ним, но она знала крутой нрав супруга и улыбалась ему. Самая любопытная из сестёр князя Василия, худая и остроносая княгиня Елизавета, спросила:

   — Кто же суженая Илюшеньки, братец Степаныч? Ведь должно нам узнать, с кем породнимся. Аль не так?

   — Не так, Лизавета, не будет по–твоему. Всему свой час, — ответил ей брат Василий.

Князь Ромодановский не был намерен оглашать имя невесты. Так было заведено в боярских и княжеских родах, и случалось довольно часто, что жених и невеста до дня венчания не знали друг друга, не ведали о своей судьбе. Делалось это ради одного: дабы избежать бунта со стороны жениха или невесты. И в подтверждение этого князь Василий добавил:

   — Тебе, Лизавета, всё бы ведать. Вот как минует Крещение, всё узнаешь во храме.

   — И на том спасибо, братец Степаныч, — ответила недовольная сестра Василия.

Но по Москве уже прошёл слух, что князь Василий Ромодановский заглядывал в хоромы князей Шуйских, кои жили на Пречистенке. Да многие и сошлись во мнении, что старого князя Василия интересует дочь Шуйских Ксения. И хотя ни лицом, ни статью она не взяла — и князь Василий сожалел о том, — но род Шуйских шёл от князей Невских. А о главе дома поговаривали, что он прямой потомок князя Александра Невского, и тут уж князю Ромодановскому не приходилось желать лучшего. Сильны были Шуйские и в милости у государя находились. Рассчитывал князь Василий женитьбой сына вновь упрочить своё положение при великокняжеском дворе.

Однако князь Василий не до конца изведал характер старшего сына и силу его любви к великой княжне не знал. Князь Илья, ещё не ведая, с кем у отца был сговор, пошёл поперёк его желанию и дал себе обет, что воле батюшки не покорится. Повод у него к тому имелся довольно убедительный. Знал он, что в княжеских родах всё-таки почитали волю молодых отпрысков, давали им право выбора будущей жены или, на худой конец, право знакомства с будущей невестой. По родословной Илья знал также, что за несколько поколений в роду князей Ромодановских этот неписаный закон не нарушался. «Порушится ли он теперь, мы ещё посмотрим», — решил князь Илья, готовясь к новой схватке с отцом.

Перебрав скоротечно услышанное от отца, Илья встал из‑за стола и покинул трапезную. Князь Василий не ожидал столь открытого вызова его воле и растерялся. Но оторопь длилась мгновения. Он позвал дворецкого Игната и велел ему вернуть молодого князя.

   — Иди и зови его хоть Христом Богом, — наказал Василий.

Илья, однако, не вернулся, и, выслушав трепещущего дворецкого, князь Василий, гневный, неукротимый, полетел следом за сыном. Чем завершилась стычка отца и сына, в палатах Ромодановских никто не знал. В покоях и на подворье воцарилась глубокая тишина. Князь Василий и Илья не выходили даже на трапезу. В доме никто не смотрел друг другу в глаза. Княгиня Мария сутки пребывала в хворости, её поили отваром валерьянового корня.

А за два дня до отъезда княжны Елены из Москвы князь Илья и его верный спутник отрочества и юности боярский сын Карп исчезли ночью с подворья Ромодановских. Из конюшни были сведены три коня, пропали перемётные сумы, а из кладовых ценная рухлядь — меха белок, горностаев, соболей. Утром в доме вновь возник большой переполох. Князь Василий неистово метался по палатам, многих холопов сурово наказали за соучастие в побеге Ильи. Был отправлен отряд вооружённых ратников на поиски молодого князя, было наказано служилым взять беглецов в железо. Но следов Ильи и Карпа, как ни метались по Москве и за нею ратники Василия, не удалось обнаружить.

Илья и Карп покинули стольный град, минуя главные городские ворота. Они уходили на запад. Илья знал, каким путём будет следовать поезд Елены, и мчал без передышки на Звенигород, пытаясь как можно дальше убраться от Москвы, от погони, которая, он это знал, обязательно будет отправлена за ним. Илья покинул родное подворье не сгоряча, он приготовился к дальнему походу обдуманно. Теперь мало кто мог узнать в двух путешественниках князя Ромодановского и его сотоварища Карпа. Ехали по зимнему пути купец с приказчиком. Всё на них было с плеч торговых людей: кафтаны, шапки, сапоги. И лицом князь был неузнаваем: рыжая борода и усы изменили его облик. Карп вёз на двух конях шесть перемётных сум, наполненных товарами и припасами.

Как было задумано, в Звенигород Илья не был намерен заезжать и, обойдя его с левой стороны, двинулся кружным путём к Можайску. Заметил он, однако, что на пути к Звенигороду царило оживление, понял, что в городке уже побывали великокняжеские гонцы, предупредили наместника о продвижении великой княжны. Миновав Можайск, Илья остановился на ночлег в деревне князя Вяземского Кукарино, вёрстах в пяти от города. Ночевал он в крестьянском доме на полатях, а утром, ещё до рассвета, ушёл из селения, и в тот самый час, когда ворота острокольной крепостишки были открыты для проезда торговых людей на можайское торжище, покинул опасные пределы.

За Можайском в десяти вёрстах лежал рубеж между Русью и Литвой и стояла застава. Князь Вяземский, всего год назад отошедший от Литвы по договору и признанный Москвой, держал с той поры на порубежье стражников, дабы обезопасить селения и город от набега литовцев. На заставе Илью остановили три ратника и потребовали подорожную и пошлину за вывоз товаров. Илья оказался в затруднении: не было у него подорожной, — однако нашёлся, что сказать сивобородому ратнику:

   — Нет у меня бумаги, милой. У старшего брата она, а он пока ещё в палатах у князя Кирилла сны досматривает. Часом и появится.

   — Дак мыто [16] за товары выкладывай, — потребовал стражник.

   — А это сей миг спроворю, — ответил князь, достал кису и щедро расплатился серебром.

Взвесив на ладони монеты, стражник остался доволен.

   — Эко, не убогий. Ну, с Богом. Да берегись: литвины мазурят.

И вот уже Илья и Карп потрусили по чужой державе, но по исконно русской земле. Они ещё долго не могли свыкнуться с мыслью о том, что едут по чужбине. На пути к Смоленску, извечно русскому городу, они проехали мимо многих сел и деревень, в которых жили одни русичи. Они различали родную речь, видели на окоёмах маковки рубленых деревянных церквей и слышали привычные колокольные звоны. Вокруг на сотни вёрст простиралась русская земля, попавшая под литовскую пяту в годы нашествия монголо–татарских орд. Обо всём этом князь Илья знал не понаслышке, потому как кое‑кто из Ромодановичей ещё жил под игом литвинов. Грудь болела от досады. В те давние времена литвины и поляки брали Русь голыми руками, когда она была раздроблена на уделы, когда с востока навалилась на неё тьма кочевников. Литовцы и поляки овладели Киевской землёй, Волынью, Черниговщиной, Смоленщиной, а потом захватили уделы полоцких, минских, гродненских и пинских князей, которые со времён Владимира Святого стояли под крылом великой Руси.

В пути по просторам отчей земли Илье много и вольно думалось, и он вдруг ясно понял мудрость великого князя всея Руси Ивана Васильевича. Радея об отторгнутой русской земле, он слал сюда свою дочь, дабы её присутствие в Литве в сане великой княгини, оставшейся в православии, укрепляло надежды россиян на возвращение на родину. Со стороны государя всея Руси это был очень умный шаг. Размышлял, очевидно, государь и о том, что с появлением при дворе литовского князя русской государыни усилится русское влияние, православие поднимет голову. Илья верил, что так и будет, ибо Елена, как сильная личность, внесёт в окружение супруга русский дух, русские нравы и обиход. Она, образованная россиянка, даст понять литовцам, что Русь не оставит в беде своих детей в грозные годы притеснений, придёт им на помощь.

Ещё Илья надеялся на то, что окружение Елены останется русским и там, среди своих, найдётся место и ему. Он же готов был служить великой княгине вопреки всем опасностям, которые, он твёрдо знал, ожидают его. Не знал Илья одного в меру своей неосведомлённости. В Литве в ту пору находились умные головы, кои доказывали необходимость создания сильного государства так, как это делали первые литовские князья. В то время Литва грозила стать соперницей Москвы в объединении русских земель в самостоятельное государство. Даровитые литовские князья Гедимин и Ольгерд сумели привлечь к себе все силы русского населения Литвы, приучили русичей смотреть на них, как на своих, Богом данных государей. Они поощряли браки детей именитых вельмож и православных русских сыновей и дочерей из богатых семей. Дети в таких семьях зачастую приводились в православную веру. Ко времени правления Казимира, отца великого князя Александра, среди русских и литовских вельмож зародилась мысль о создании в Литве центра, собирающего все русские земли. Стольным градом этого государства должен был стать Вильно. В этом стремлении многие видели благое начало. Оно давало надежду общими усилиями избавиться от монголо–татарского ига.

Обо всём этом князь Илья узнал позже. Но к тому времени потуги литовских магнатов и некоторых русских князей станут супротивными и великому князю Литвы и панам рады. Сам Илья будет одним из упорных поборников отторжения русских земель от Литвы.

А пока Илья и Карп благополучно добрались до Смоленска. Древний город жил по русскому обычаю. Литвинов здесь вовсе не было видно, разве что их можно было заметить при дворе смоленского воеводы пана Хотетовича. Смоленск оставался центром православной епархии, во главе которой находился епископ Иосиф Болгаринович. Город жил мирно, неторопливо, горожане толпились на торжищах. Торговля здесь всегда шла бойко. Тут выставляли свои товары и московские, и полоцкие, и новгородские купцы. В православных храмах шла привычная служба. Илья, как только устроился на постоялом дворе, поспешил в главный собор, дабы помолиться иконе Смоленской Божьей Матери, как сказывали, вывезенной четыре века назад из Царьграда. В соборе пахло ладаном и воском, горели свечи, прихожане стояли плотно и внимали проповеди епископа Иосифа. Илья пробрался к образу Пресвятой Богородицы, поставил свечу, опустился на колени и вознёс молитву:

   — «Воспеваю благодать Твою, Владычица, молю Тя ум мой облагодати, ступати право мя настави, путём Христовых заповедей…»

Илья попросил прощения у родимых батюшки и матушки за дерзость свою. Он молил укрепить дух его на тернистом пути. С каждым словом вдохновение его возвышалось, дальний путь становился яснее, вера в свои будущие деяния укреплялась. Покидая храм, Илья шёл не согбенно, но расправив плечи и вскинув голову.

В Смоленске Илья и Карп провели два дня. На третий день Карп с утра отправился на торжище да вскоре же вернулся. Примчал распаренный от бега, голубые глаза сверкали. Выдохнул с порога:

   — Княже Васильевич, нам бы в путь не мешкая уйти. Там купцы гуртом на Вильно выступают. Вот бы и нам с ними…

Илья был скор на размышления, понял, что Карп предлагает выгодное дело. С торговыми людьми проще остаться незамеченными. Князь подхватился с ложа, где нежил косточки, распорядился:

   — А ну‑ка, друже, покажи сноровку. Пока я с хозяином расплачусь за постой, будь готов в путь.

   — Я не замешкаюсь, княже. Ты сам поспеши, ибо хозяина не враз разыщешь.

Илья знал, что посланцы Ивана Васильевича уже побывали в Смоленске и оповестили воеводу Хотетовича о скором появлении государевой невесты. Потому Илья не хотел показаться на глаза ни вельможам Елены, ни тем более ей самой. С тем он и покинул город.

Глава десятая. ПУТЬ К ВИЛЬНО

Желание великого князя Литвы Александра взять в жены русскую княжну было не по душе его старшему брату, королю Польши Яну Ольбрахту. Да и самого Александра Ян не любил. Высокомерный, всегда чем- то недовольный, Ян Ольбрахт почитал в жизни лишь своего отца Казимира. И ведомо было придворным панам, что политика покойного государя по отношению к России при Ольбрахте оставалась, как и прежде, враждебной. Умирая, король Казимир завещал не убирать оружие в «закрома», а держать его всегда в готовности напасть на врага. Ещё завещал он постоянно подрывать мощь Русского государства и не отдавать даже в самых жестоких битвах земли великой Киевской Руси, которые теперь оказались под властью королевства Польского и княжества Литовского. Казимир IV скончался в дни войны с Русью. На смертном одре он потребовал от сыновей Яна и Александра продолжать войну и взял с них клятву.

Вскоре после смерти отца между братьями случился раскол, непрочные братские связи порвались, Александр остался в одиночестве, и три брата, Ян, Фридрих и Сигизмунд, встали стеной против него. Всё началось с того, что Александр выразил желание посвататься за какую‑либо дочь великого князя Руси и тем прекратить войну с этой державой. Тогда Ян обозвал Александра предателем дела отца. Их ссора произошла в Смоленске, когда город готовился к защите против подступавшей русской рати.

   — Ты не только батюшку предал, но и весь наш народ! Ты забыл, что обещал отцу разговаривать с русскими с обнажённой саблей в руках!

   — Но я хочу жить с русскими в мире, — отбивался от нападок брата Александр, — и тогда Русь никогда не нарушит наши рубежи. Это ли не благо?

   — Смешно, мальчишка, смешно. Ты говоришь о мире, когда русские готовы осадить твой город, когда они готовятся к штурму! Я не удивлюсь, если завтра ты откроешь им ворота.

Ссора братьев могла закончиться для них худшим образом. Ольбрахт грозился увести из Смоленска своё войско, и, несмотря на то, что город мог пасть, он не внял голосу разума и ушёл из Смоленска. При этом он бросил в лицо младшему брату жестокое обвинение:

   — Ты Иуда, и быть тебе под пятой русского Ивана, пся крев!

С тем братья и расстались.

После того как старший брат покинул со своим войском Смоленск, город не пал. Русские воеводы сняли осаду и отвели свою рать от крепости. Казалось бы, Яну Ольбрахту следовало радоваться, но того не случилось. Ольбрахт не спускал глаз с младшего брата и, когда началось сватовство за княжну Елену, всячески мешал его успешному течению, умело подбивая панов литовской рады противодействовать своему князю.

Однако все происки старшего брата оказались тщетными. Пришёл час, и Елена была на пути к Вильно. Ничто уже не могло помешать свадебному обряду. Но Ольбрахт и тут не мог угомониться. Пребывая в краковском замке Вавель, он рвал и метал. Ольбрахт готов был силой остановить появление княжны Елены в Литве и с этой целью отважился выслать под Крево, что находился неподалёку на пути к Вильно, большой конный отряд преданных ему шляхтичей, дабы те разогнали свадебный поезд, а невесту захватили в полон. Сотня отважных шляхтичей, сопровождаемая сотней оруженосцев, умчали из Кракова в литовские земли для исполнения воли короля. Метельной февральской порой, минуя города и селения, отряд во главе с гетманом князем Острожским, добрался наконец до леса под Крево и затаился на хуторах близ дороги, ведущей в город. Позже лихой красавец гетман Константин Острожский перейдёт на службу к Александру, многажды станет встречаться с великой княгиней Еленой. Он возглавит литовское войско и в войне с Русским государством будет бит на берегах речки Ведроши за Дорогобужем воеводой Дмитрием Щеней. Тот возьмёт Острожского в плен. А пока гетман ждал княжну Елену, чтобы исполнить волю короля Ольбрахта и порушить брак россиянки с литовцем. Но первая встреча Острожского с Еленой состоится ещё нескоро.

Поезд Елены двигался к Вильно медленно. Причину того мало кто знал, кроме самой княжны. Она же всего- навсего хотела отдалить день встречи с будущим супругом. В Смоленске Елена провела три дня и не скучала. Ещё из Можайска она послала в Смоленск чинов высокого посольства оповестить наместника и епископа о своём приезде. В день появления Елены близ Смоленска уже за пять вёрст от города её ждали сотни россиян, и у многих в руках были иконы. Тут был простой люд: горожане и крестьяне, купцы и монахи. Ближе к городу великую княгиню встретил сам смоленский пан Хотетович. Его сопровождали несколько литовских и русских вельмож. Когда Елена вышла из тапканы, важный, с лихими чёрными усами Хотетович соскочил с коня и опустился перед княжной на колено.

   — Великая пани государыня, Литва приветствует вас! — и Хотетович поцеловал Елене руку.

   — Спасибо, вельможный пан воевода, но пока я вижу главы православных храмов и русские лица на русской земле, — ответила княжна, не пощадив самолюбия гордого пана.

   — О да, да! То так, — смутился воевода. — Но Литва за моей спиной, она распахнула свои объятия, и Вильно ждёт вас, — бодро добавил он.

На городском мосту через Днепр Елену встречали многие русские бояре, торговые люди, священнослужители. А в воротах в город её ждал престарелый, но ещё крепкий телом епископом Иосиф Болгаринович.

   — Дщерь моя, боголюбица, Господь привёл тебя на скудеющую православием землю. Да взойдёт свет над нею с твоим явлением, да окрепнут духом сыны и дочери русской церкви, — приветствовал епископ Елену и, осенив её трижды крестом, повёл в собор.

Смоляне отслужили в честь великой княжны молебен. Всё было благолепно, Елена чувствовала себя по- домашнему, словно пришла на литургию в Благовещенский собор Кремля. Она всюду видела родные лица россиян и скорбела, что они отторгнуты от отечества. Простые смоляне тянулись к княжне. Женщины опускались на колени, целовали её одежды, шептали:

   — Защити нас, родимая, от нечисти католической.

   — Я с вами, я с вами, — твердила Елена, касаясь рукой то головы, то плеча молодых смолянок.

Два дня Елена посещала званые обеды, кои устраивали смоленские вельможи в честь княжны и её приближенных. Ей говорили много тёплых слов и проявляли неподдельную радость оттого, что она впредь будет рядом с ними. Иногда к Елене приходила мысль остаться в Смоленске навсегда и чтобы её супруг был удельным князем: она имела в виду князя Илью Ромодановского — ничего другого она не хотела.

А жизнь диктовала иное. По её воле огромный поезд в сотни повозок и экипажей вновь и вновь поднимался в путь и уходил на запад. Шли и ехали с княжной бояре, князья, боярские дети, дьяки числом до шестидесяти. Ещё постельничие, стольники, истопники, стряпчие, немало иной прислуги. И сопровождала эту ораву тысяча ратников. Всего в поезде насчитывалось более двух тысяч человек. В хвосте его тянулись ещё десятка три купцов, приставших к княжескому кортежу в Полоцке. Попросили они главу посольства князя Василия

Ряполовского взять их под защиту от гулящих ватажек шведов. Среди этих купцов были и беглецы Илья и Карп.

Однако, пристав с купцами к поезду Елены, Илья чудом избежал беды. Князь Василий Ряполовский ещё в Полоцке велел старосте купеческого обоза представить ему своих торговых людей и на дворе съезжей избы нос к носу встретился с купцом, который показался ему подозрительным и знакомым по тёмно–вишнёвым глазам, по изящному носу с горбинкой. Ещё по стати. «Купец» был саженного роста, широкоплеч и тонок в поясе. Взгляд Ряполовского он не выдержал и поспешил разминуться с ним. Потолковав с купцами и узнав, что они везут на продажу, князь решил ещё раз взглянуть на «купца» с тёмными глазами и рыжей бородой. «Обмишулился, «купец», чёрной бороде у тебя должно быть, а не рыжей. Ой, обмишулился», — улыбнулся боярин Василий. Он нашёл «купца» близ коновязи под навесом и, тронув за рукав кафтана, спросил:

   — Торговый гость, ты случаем не из стольного града? Кажется, я тебя видел на торгу в Китай–городе, да и в Кремле.

Илья ворошил сено под мордой коня, на князя не посмотрел, наоборот, ещё ниже склонился к яслям.

   — Звенигородские мы, — ответил он.

   — Эко запамятовал, старая голова. Тогда совсем хорошо, выходит, в Звенигороде и видел, как сестру навещал. Сдаётся мне, что я и батюшку твоего хорошо знаю. Да и лик твой мне не таким видится, а молодым. Вот токмо борода почему‑то рыжая. — Князь Ряполовский совсем утвердился в мысли, что перед ним беглый сынок князя Василия Ромодановского, и уже твёрдо и бодро произнёс: — Ас батюшкой твоим мы хмельное пивали. — Ряполовский похлопал Илью по плечу. — И друзья мы к тому же с князем свет Василием, тёзкой моим.

Илья резко повернулся к Ряполовскому, снял мерлушковую шапку и поклонился.

   — Да уж откроюсь, коль так, князь–батюшка Василий, — произнёс он. — Батюшка вынудил меня в бега уйти. А всего‑то не покорился я его волюшке. Так ведь и сам он в молодые годы ослушался отца.

В голосе Ильи прозвучали обида и боль.

   — Ну так поведай, с чего началось? Я‑то с пятое на десятое слышал о тебе.

   — Уж и не знаю, как сказать. Батюшку моего я не осуждаю. Скорей всего он и прав, что пытался предостеречь от неразумного шага. Вся вина на мне за то, что в бегах, — начал Илья и рассказал Ряполовскому всё без утайки, а под конец добавил: — Теперь знаю, что в твоей власти отдать меня на суд родимому. Однако Христом Богом прошу тебя, князь–батюшка Василий, о милости не ради живота своего, а ради службы будущей великой княгине. Сочти за благо, что не видел меня, дай мне только уехать. — И Илья низко поклонился.

Расстались два князя мирно, старший лишь предупредил:

   — Так ты уж иди в сём облике до Вильно и на глаза ни матушке–княжне не показывайся, ни тем паче Скуратовым или Сабуровым. Захомутают тебя, как жеребёночка.

   — Спасибо за вразумление. А до батюшки о моей вольности пока не доводите, — попросил Илья.

   — Укрою тебя. Слова я никому не давал хомутать. Токмо прав батюшка твой. И я бы воли тебе не дал. Да ты, как пить дать, ещё споткнёшься на тернистой дорожке. Тогда уж не миновать тебе великой опалы. Так‑то.

   — Остерегусь, князь–батюшка, — заверил Илья.

На том два князя и разошлись.

Той же ночью в палатах полоцкого наместника, греясь возле своей ласковой и жадной до любви незабвенной боярыни Марии, князь Василий поделился тем, что случилось с ним на дворе съезжей избы. Выслушав мужа, Мария поведала ему о болезненной страсти княжны Елены и, попросив его хранить всё в тайне, открылась:

   — Сохнет она по нему и во снах его имя твердит. Улыбается блаженно и, словно мы с тобой, упивается нежностью. Господи, какой грех вершит, не ведая того, — частила Мария, отдыхая на груди супруга.

   — Все вы грешны извечно, — ответил князь. — Да ты уж не добавляй ей маеты.

Мария побожилась держать сокровенное в себе, но в долгом пути из Полоцка к селу Поставы всё-таки не вынесла муки молчания и поведала княжне Елене тайну, какую поручил ей хранить муж.

   — Однако ты уж, матушка, не выдай меня моему господину. Плетью попотчует, как узнает. Я‑то ему слово дала, что молчать буду как рыба. А вот поди ж ты…

   — Не казнись, что рассказала о сокровенном. Спасибо тебе, что согрела мою иззябшую душу. Только ты уж больше никому не открывайся, не то беда придёт, — предупредила княжна свою болтливую мамку-боярыню.

   — Матушка, божусь! — воскликнула Мария.

   — Вот и славно. — В голосе Елены звенели радостные нотки.

Ей захотелось хоть разок глянуть на своего любимого, но недоступного. Однако её головушка уже искала повод, чтобы позвать Илью в тапкану и отвести душу в забвении беседы. Но всё тайное вскоре стало явным, и Елена ещё долго не могла свидеться с Ильёй.

На третий день пути от Полоцка к Поставам, уже в виду села, поезд Елены догнали московские государевы гонцы. Мчали они к князю Василию Ряполовскому, а он в этот час, устав от верховой езды и имея надобность посоветоваться, сидел в просторной тапкане княжны Елены и докладывал, что всё к ночёвке в селе Поставы приготовлено.

   — Сколько там будем дневать–ночевать, государыня? — спросил князь.

   — Так нет нам нужды в Поставах долго быть. Через ночь и дальше поедем.

Елена уже устала от долгого пути и с отчаянной решимостью спешила навстречу неизбежному. Да и весенние ветры с тёплого Балтийского моря подгоняли.

В это время сотский, что постоянно ехал близ тапканы, постучал кнутовищем в дверцу. Василий Ряполовский открыл её, и сотский сказал:

   — Князь–батюшка, к тебе гонцы от великого князя, боярский сын Ребров да стряпчий Никита.

Князь попросил остановить тапкану и вышел из неё. Княжне Елене, однако, тоже было интересно увидеть и услышать батюшкиных гонцов. «Уж не напасть ли какая?» — подумала она, с тем и выбралась из тапканы под сильные порывы ветра. Гонцы уже спешились и кланялись князю. Но старший из них, боярский сын Ребров, готовый докладывать князю весть от государя, увидев Елену, замешкался, начал разводить руками и что‑то мямлить. Княжна подошла к нему, сказала властно:

   — Говори же! Весть от государя всея Руси и мне должна быть ведома. Или ты забыл, кто я?

Ребров молча и виновато смотрел на Ряполовского.

   — Да выкладывай же, что привёз! — в сердцах побудил князь гонца. — У государя–батюшки от княжны Елены нет никаких тайн.

Ребров потоптался на месте, развёл руками, потупившись, ответил:

   — Велено мне передать тебе, как великому послу, волю государя всея Руси. Сказано им, дабы ты, князь, отправил в Москву со сторожами князя Илью Ромодановского, ежели он при вас. А ежели нет, то в поимки людей пошли, добавлено государем.

Князь Василий оказался в трудном положении. «Эко угораздило меня попасть между молотом и наковальней», — с досадой подумал он и посмотрел на княжну Елену. Во взгляде его была мольба: дескать, выручай, матушка–княжна.

Елена не замешкалась с ответом, произнесла решительно:

   — Смотри на меня, посланец Ребров, и слушай.

   — Повинуюсь, матушка–княжна.

   — Князя Ильи Ромодановского при нас нет. Два дня назад он ушёл с купцами в Вильно. Вот приеду туда и, ежели есть вина князя перед государем всея Руси, найду его и верну в железах в Москву. Всё тебе понятно?

   — Всё, матушка–княжна, — вяло ответил Ребров.

Слова княжны Елены прозвучали твёрдо — не поперечишь, — и князь Ряполовский согласился с нею, сказал гонцу:

   — Всё так и будет. Вам же велю ехать с нами до села Поставы. Там заночуете, а завтра уедете с вестью в Москву. — Василий подошёл к сотскому, тихо молвил: Тебе, Прохор, забота о них. Глаз не спускай, отлучаться не давай. Тут литвины вольничают, до исподнего одёжку снимают.

   — Слушаю, князь–батюшка. Я их в кулаке подержу, — также тихо ответил сотский, поняв скрытное в словах главы посольства.

Князь Василий открыл дверцу тапканы, помог Елене сесть и, сам опустившись напротив, сказал:

   — Ой, государыня, не сносить нам головы, ежели гонцы что пронюхают или кто нашепчет им что‑либо.

   — Да уж так и станется, славный князь, печально улыбнулась Елена, зябко кутаясь в беличью шубку.

   — Одно знай твёрдо, матушка: Илья перед государем чист. Исповедался он мне… Потому дай мне волю, государыня, нонче же отослать князя Илью в Вильно. Как завечереет, так и отправлю.

   — В согласии со мной мыслишь, князь–батюшка, ответила Елена. — Да передай ему, чтобы берег себя, затаился где до поры.

В Поставы огромный поезд вкатился уже в глубоких сумерках. В пути князю Илье передали волю княжны и князя Ряполовского. Он выслушал сотского Прохора с удивлением: «Уведомил‑таки князь Василий государыню. — Подумал с радостью: — А ведь печётся она обо мне, не отдала на расправу». И пока село было охвачено житейской суетой, Илья с Карпом покинул Поставы и в ночь ушли на Вильно.

Княжна Елена до полуночи не смыкала глаз. Два раза она вставала с ложа, подходила к окнам, молила Всевышнего, чтобы защитил в пути любого ей князя Илью, и жалела о том, что не удалось свидеться. Поднялась Елена до рассвета и, понукаемая беспокойством, велела приближенным собираться в дорогу. Наступал двадцать восьмой день её путешествия от Москвы к Вильно.

На пути россиян до стольного града Литвы оставался один городок Крево. Сказывали, что в нём сто лет назад великий князь Ягайло первым среди литовцев расстался с язычеством и принял католическую веру. Елена услышала этот рассказ от доброго человека Миколы Ангелова, который сопровождал её вместе с духовным отцом Фомой, уже приближаясь к Крево. Но дослушать Миколу Ангелова Елене не удалось.

Догорал ранний февральский закат, до городка оставалось не более трёх вёрст. Вдруг из леса, темневшего по левую руку саженях в ста от дороги, на снежную целину выкатилась лавина конников. Неведомые конники шли клином, и головные из них мчались в тапкане великой княжны. Рынды Елены схватились за оружие, вмиг окружили её тапкану. Среди русских возникло смятение. Никто и в мыслях не держал, чтобы в одном переходе от Вильно на них кто‑то нападёт. Обозники первыми погнали лошадей неведомо куда с дороги, лишь бы подальше от татей. Бывалый воевода Василий Ряполовский, за спиной которого была тысяча воинов, не впал в смятение. Он всегда был готов к самым неожиданным поворотам судьбы и, увидев конную лавину, крикнул:

   — Ратники, за мной!

Князь сам обнажил саблю и помчался наперерез врагам. За ним тотчас развернулась сотня телохранителей княжны. Следом двинулась вторая сотня, третья. И вот уже силы русских превосходят силы нападающих. Ещё несколько мгновений — и произойдёт схватка, зазвенят сабли, мечи, пойдут в ход копья. Но эти мгновения пролетели, а схватка так и не началась.

Странным покажется многим то, что сражения не случилось. Гетмана Константина Острожского и князя Василия Ряполовского отделяло друг от друга всего каких‑то двадцать сажен, когда Острожский убрал саблю в ножны — Ряполовский это увидел — и, повернувшись к своим шляхтичам, вскинул руку. Конная лавина осадила бег. Острожский повернул коня вправо и шагом двинулся в сторону тапканы Елены. Князь Василий поступил так же, но саблю пока держал наготове. Два отряда воинов двигались вдоль дороги почти рядом, мало кто понимал, что же происходило, почему вдруг неведомые конники пресекли свой стремительный бег и теперь мирно следовали в сторону Крево. Гетман Острожский дважды поднимал руку, приветствуя князя Ряполовского, и тот отвечал ему тем же.

Однако всё это произошло не вдруг. В долгие дни и вечера, странствуя по зимним лесным дорогам, на ночёвках или днёвках у костров, Константин Острожский имел достаточно времени подумать о том, что по воле короля ему надлежало исполнить. Он понял, что пленение русской великой княжны не пройдёт безнаказанно для Польши. Его держава сразу окажется перед лицом двух сильных врагов. Едва весть о том, что княжна Елена находится в плену у польского короля, дойдёт до русских, как великий князь Иван двинет свои полки на Краков. Но ещё раньше Ивана III в пределы Польши ринутся шляхтичи Александра, кои попытаются настичь похитителей невесты и наказать их. Когда же сойдутся две силы — русских и литовцев — в первой же битве они сомнут и уничтожат слабое королевское войско Ольбрахта. «А ради чего? — задавал себе вопрос гетман Острожский. — И выходит, что ты, король Ольбрахт, из простой вражды к брату затеял небывалую свару. С какой же стати я должен подвергать риску жизни сотен людей», — пришёл к горькому выводу гетман.

Но не только это заставило Константина отказаться от нападения на русскую княжну. Он не любил своего короля. Да и любить его было не за что. Мало того, что Ольбрахт был злобным и мелочным, он к тому же не обладал державным умом. Пожалуй, лишь по этой причине Ольбрахт поощрял преследование православных христиан в Польше. Он добивался уничтожения православной митрополии в Киеве, утверждённой ещё королём Казимиром в 1458 году, посягал на неприкосновенность православных церковных имений и на независимость митрополичьего суда. Он поощрял разбойничьи нападения поляков на мирные селения русских в западных землях Русского государства и в восточных землях своей Польши. Из‑за всего этого отношения между Русью и Польшей с каждым годом становились всё хуже. У гетмана Острожского были опасения и за свои имения и земли, расположенные в Чернигово–Северских уделах. Он не хотел, чтобы Русское государство отторгло от Польши все её восточные земли.

Все эти размышления и привели к тому, что Константин сделал лишь видимость нападения на поезд русской княжны. Кроме того, он просто не хотел лезть на рожон, понимая, что его силы и силы русских были неравными. Он дрогнул перед тысячей ратников княжны Елены. Позже, когда король Ольбрахт грозил гетману заточением в горах Силезии, Константин сказал без сомнения:

   — Ваше величество, я не мог одолеть русских и испугался. Их было тысяча, а у меня лишь сотня шляхтичей.

Ещё не было известно, как к сказанному отнесётся король. Может быть, упрекнёт со злой усмешкой: «Ты всегда боялся москалей». Но Константин знал определённо, что стерпит насмешку, хотя это и будет унизительно для гордого вельможного пана.

А пока отряд поляков въехал на узкую лесную дорогу между увалами холмов и вовсе сблизился с русскими воинами. Гетман Константин и князь Василий ехали уже стремя в стремя, и поляк извинился перед русским за то, что его шляхтичи напугали обозников.

   — Я подумал, что это московская рать идёт войной на Вильно, вот и отважился отрубить ей хвост, — пустил малую ложь во спасение гетман.

Хитрый князь Ряполовский понял, что гетман лжёт, но не уличил его в том, только спросил:

   — И что же, в Кракове считают, что Русь и Литва в состоянии войны и русские в пределах?

   — О нет, нет, вельможный князь. Я подумал, что это просто недоразумение. Мы знаем, что сейчас между вами хранится мир. И ещё знаю, что в этом поезде едет великая княжна Елена. Будто она невеста великого князя Александра.

   — Да, это так, — ответил князь Василий. — И мы не против, ежели вы, вельможный пан, со своими шляхтичами прибудете в Вильно вместе с нами. Там‑то уж мы выпьем чарку хмельного вина за здоровье молодых.

Осмелевший гетман Константин принял предложение князя, но ему этого было мало, и он попросил главу посольства представить его великой княжне.

   — Говорят, что она прекрасна. Излечите меня от болезни, коя есть любопытство, — сказал гетман.

   — Запаситесь терпением до Крево, — ответил князь Василий.

Поезд княжны Елены, увеличившись на двести всадников, вскоре добрался до очередного ночлега. Городок был маленький, и разместились приезжие с трудом. Пока готовили покои княжне Елене, князь Василий представил ей гетмана:

   — Это наш случайный попутчик, государыня–матушка, гетман Константин Острожский из Кракова.

   — Спасибо гетману, что заметил нас и не погнушался навестить, — лукаво ответила Елена.

Константин поцеловал ей руку и смотрел на неё большими серыми глазами с лаской, как если бы перед ним была его любимая дочь, думая при этом: «Пресвятая Дева Мария, припадаю к стопам твоим и благодарю за то, что остерегла от злодеяния».

Княжне Елене гетман понравился. В свои сорок пять лет он был ещё красив и полон сил. Лицо было открытым, улыбчивым. Ничто не нарушило её доброго отношения к гетману. Может быть, оно изменилось бы в ещё лучшую сторону, узнай княжна причину появления Константина в её стане. Но она пока не знала этой причины и по простоте душевной пригласила Острожского на свадьбу.

   — Мы ждём вас в Вильно, ясновельможный пан.

Последние две ночи на пути к Вильно Елена провела

в господарском доме небольшого селения Немеж. Сказали ей, что в ясную погоду из окон дома виден Верхний замок стольного града и если с рассветом выехать из Немежа, то к полудню можно прибыть в Вильно. Но надо было дождаться Яна Заберезинского, который ещё на пути к Немежу покинул поезд, дабы договориться с великим князем Александром о времени и месте венчания. По каким причинам ожидание затянулось, Елена не знала, да особо и не тяготилась вынужденным сидением в Немеже.

Утром второго дня, лишь только рассвело, на господарском дворе появился роскошный экипаж, запряжённый восьмёркой серых жеребцов. О том позаботился великий князь Александр. Следом за экипажем примчал и Ян Заберезинский. Он позвал в трапезную князей–бояр Елены и изложил им волю своего государя:

   — Завтра, как приедет великая княжна в Вильно, слушать ей молебен в православном Пречистенском соборе.

   — Тому мы благоволим, — ответил князь Василий Ряполовский.

   — После молебна, — продолжал Ян, — ехать ей в костёл Святого Станислава. Там и состоится венчание.

Князья–бояре и в этом согласились с Заберезинским. Но, когда он сказал, что если Александр пожелает видеть невесту в костёле, одетую в литовское платье, то она должна исполнить его волю, бояре в один голос заявили, что тому не бывать.

   — Не следует принуждать великую княжну ни в вере, ни в платье. Всё у неё должно быть по русскому обычаю, — сказал Василий Ряполовский.

   — Но ведь в чужой монастырь со своим уставом не ходят, — некстати нашёлся Ян Заберезинский.

   — Ваши уставы нас не касаются. Нам указ целовальная грамота, — возразил князь Василий.

Спор был короткий, но горячий, и Ян Заберезинский сдался под натиском русских.

   — Вижу, вы тверды в своих обрядах. Да воля ваша, и не будем ломать копья, — согласился он.

Ранним воскресным утром 15 февраля 1495 года, в день поминовения апостола Онисима, Елена Ивановна тронулась в путь к Вильно. Но и на сей раз не обошлось без борения с панами. Когда Елена появилась на крыльце дома, маршалок Станислав Глебович предложил ей сесть в экипаж, который прислал князь Александр. Карету подогнали к крыльцу и распахнули перед Еленой дверцу. В сей же миг рядом с Еленой оказался Ян Заберезинский и стал рассыпаться в похвалах:

   — Кони домчат вас, государыня, как птицы. Карета восхитительна. Всё только для невесты великого князя.

   — Спасибо, пан гетман, но мне покойнее в московской тапкане, — ответила Елена.

Заминка продолжалась недолго. Заберезинский понял, что и здесь он будет упорствовать впустую, и велел Глебовичу отогнать карету. Тут же к крыльцу подали обжитую тапкану, и Елена скрылась в ней вместе с боярынями Марией Ряполовской и Анной Русалкой.

День был солнечный, с лёгким морозцем. Искрился под лучами белый снег, выпавший за ночь, открытые дали напоминали Елене Суздальское ополье, и потому княжна была в добром настроении. Она уже хорошо знала, как вести себя в будущей жизни, и в пути прикидывала, из какого окружения составит свой двор, кого из русских вельмож отправит на родину.

На окоёме всё выше поднимались холмы, на которых раскинулся вдоль реки Вилии стольный град Литовского великого княжества Вильно.

Глава одиннадцатая. БЫТЬ ПО–НАШЕМУ

И вот уже санный поезд медленно поднялся на укрытую густым сосновым бором последнюю возвышенность перед рекой Вилейкой. Могучие сосны поднимались так высоко, и кроны их были так густы, что они закрывали ярко–синее февральское небо. Но лучи низкого зимнего солнца пронизывали бор, играли золотом и бронзой на стволах вековых сосен. Кончился лес неожиданно, и тапкана княжны оказалась на самой вершине возвышенности. Елена велела боярыне Марии остановить тапкану. Та постучала в переднюю стенку, и вскоре лошади встали. Княжна вышла из тапканы. Перед ней открылось неоглядное пространство — холмистая долина реки Вилии и её притока Вилейки. Реки были скованы льдом, и берега их только угадывались. Впереди неподалёку поднималась Замковая гора, и вокруг неё густо стояли дома. Над всем этим господствовал Верхний замок, построенный на срезе Замковой горы, а у её подножия возвышались стены Нижнего замка.

Елена слышала от Миколы Ангелова предание о том, что у подножия горы, в низменной долине Свенторога, можно было увидеть руины капища языческой Литвы, пьедесталы богов, каменный жертвенник для священного огня. Там же, в горе, сохранились пещеры, где жили языческие жрецы, а неподалёку от Замковой горы на просторе стояла каменная башня, в которой царствовали священные змеи. Поведал Ангелов и о том, что змеи до сих пор обитают в башне.

С возвышенности из‑за реки Вильно ничем не порадовал глаз княжны Елены. Он не был похож ни на Москву, ни на Смоленск или Новгород и другие крупные города Руси, отличные тем, что они всегда привлекали взгляд обилием храмов. Новгород, Владимир, Суздаль, Ростов Великий — все они, где побывала Елена, приносили своими храмами отраду взору и сердцу.

   — Скучать нам суждено в этом граде, — сказала Елена боярыне Марии.

   — Э–э, матушка, мы своим миром будем жить, а он у нас никогда не был скучным, — ответила огневая боярыня.

Княжна согласилась с боярыней и всё-таки с сожалением подумала, что в стольном граде Литвы русское влияние потеряло своё прежнее значение и православие жило в великом притеснении.

Ещё не въехав в город, Елена почувствовала давление католичества. Она встретила многих монахов с суровыми и даже мрачными лицами, которые смотрели на неё словно бы с осуждением. Навстречу поезду Елены мчалась карета, запряжённая четвёркой резвых коней. Они остановились близ тапканы Елены. Из кареты вышел брат великого князя Александра кардинал Фридрих. Строгий, более того, угрюмый вид кардинала мог напугать человека даже не робкого десятка. Князь Василий Ряполовский подъехал к нему, представился:

   — Я глава русского посольства, князь Василий Ряполовский. Что угодно вашему преосвященству?

   — Исполнила ли невеста волю жениха? — спросил Фридрих. — Ей должно быть в литовском платье. К тому же за нею послали карету. Где она, я не вижу её.

Кардинал был высокого роста и стоял перед князем Василием важный и надменный. Сизый нос и синие мешки под глазами говорили о том, что сей священнослужитель подвержен страсти пития хмельного зелья.

Василию не хотелось затевать ещё одну перепалку по поводу того, в чём должна показаться Елена перед женихом. Он слегка поклонился и ответил миролюбиво:

   — Не беспокойтесь, ваше преосвященство. Великая княжна Елена предстанет перед государем в должном виде.

Что это за «должный вид», князь не нашёл нужным пояснять.

Весь этот разговор Елена слышала и была благодарна князю Василию, что уберёг её от встречи с кардиналом. Ряполовский в сей миг крикнул возницам и кучерам:

   — Эй, эй, не мешкайте! Вперёд! Вперёд!

Кардинал с прежним надменным видом смотрел на

проезжающие мимо него тапканы, возки, розвальни, на сотни конных ратников и, наконец вспомнив, что рядом стоит русский князь, спросил:

   — Зачем так много воинов? Что нужно им в Литве? Это лишняя обуза великокняжескому двору.

Князь Василий вновь ответил, не давая повода к обиде:

   — Мы ехали близ рубежа со свеями и ждали схватки с ними. Они любят тревожить россиян.

Надменное лицо кардинала продолжало быть жёстким. Он сказал, как отрубил:

   — Так сегодня же и отправьте их в Московию. Здесь невесте великого князя ничто не угрожает.

На этот раз князь Василий не остался в долгу, ответил, как и положено послу сильной державы:

   — Мы выполняем волю государя всея Руси. Воины вернутся в назначенное им время.

Кардинал лишь прикусил тонкие губы и ничего не возразил, но его глаза не предвещали ничего доброго.

Поезд россиян продолжал путь. Но не успел он скатиться с возвышенности, как навстречу появился отряд всадников. Впереди на красивом вороном скакуне, как догадалась Елена, ехал её жених. На нём была кунья шапка с малиновым, шитым золотом, бархатным верхом, украшенная дорогим пером и аграфом. Позади, сажен за десять, следовала свита. Поравнявшись с тапканой и увидев Елену, князь Александр поклонился ей, поднял руку, громко сказал: «Я приветствую вас на литовской земле», — развернул коня и далее следовал рядом с экипажем. Княжна тоже подняла руку и помахала ею. Поведение жениха показалось ей странным: похоже, он был равнодушен ко всему происходящему. «Как складно всё получается!» — с усмешкой подумала Елена, продолжая наблюдать за Александром.

Переехав через Вилейку, Елена очутилась в той части города, где общиной жили русские торговые люди и ремесленники. Миновав Спасские ворота, она почувствовала себя как бы в родной Москве. Её окружили россияне всех сословий. Они несли русские святыни и заполонили всю Покровскую улицу. Тапкана вскоре остановилась близ Пречистенского собора. Тотчас слуги раскинули от тапканы до паперти светлую бурскую кошму для невесты и алое сукно для жениха.

Елена вышла из тапканы. Она была одета по русскому свадебному чину. Поверх платья, украшенного жемчугом и золотым шитьём, была накинута беличья шубка. Грудь невесты украшало монисто. Красные сафьяновые сапожки сверкали под солнцем золотом, бриллиантами и изумрудами.

Александр шёл навстречу Елене медленно, и у неё хватило времени рассмотреть жениха. В эту пору ему миновало тридцать четыре года. Он был высокий, стройный, широкоплечий и, кажется, сильный. Волосы на голове были тёмно–русые и более светлые на бороде и усах, глаза глубокие, тёмно–серые. Лицо казалось пасмурным. Позже Елена узнала, что в роду Ягеллонов никогда не было улыбчивых, наполненных живостью и весельем лиц. Сойдясь с Еленой, Александр почтительно сказал по–русски:

   — Слава Господу Богу, что ты наконец приехала, что Господь даровал дочь великого князя Руси нам в государыни. Литовский народ приветствует тебя. Ты ему любезна.

   — Спасибо, великий князь, за тёплые слова, — ответила Елена.

Слова Александра были услышаны многими горожанами, и они дружно поддержали князя:

   — Слава государыне! Слава! Слава! — прозвучало на площади перед собором и покатилось в улицы, где жили россияне.

Елена вошла в храм. Её ждал убелённый сединами митрополит Макарий. Смоленский епископ Иосиф Болгаринович, хотя и обещал быть на венчании, но по каким‑то причинам не приехал. Макарий благословил княжну и повёл её на уготованное ей великокняжеское место. Его обиходил боярин Прокофий Скуратов по воле Ивана Васильевича и укрыл сорока серебристыми соболями. Лишь только Елена села в кресло, как вокруг неё засуетились боярыни, принялись наряжать. Ей расчесали косу и заплели золотыми нитями, надели кику, похожую на корону, украшенную лалами и опушённую жемчужными рясками.

Как только боярыни закончили наряжать невесту, митрополит Макарий начал молебен. Хоры запели величальные псалмы. Всё было так же торжественно, как на богослужении в кремлёвских соборах. Душа Елены ликовала, избавившись от беспокойства, прихлынувшего к ней в ту минуту, когда до неё дошёл слух, что глава виленской церкви епископ Адальберт Войтех Табор потребовал от князя Александра, чтобы он привёз невесту сразу в собор Святого Станислава, минуя Пречистенский храм.

Час спустя молебен в Пречистенском соборе был завершён, и духовный отец Елены, священник Фома, высокий, благородного вида старец, повёл её из собора на площадь, а с площади пешком к храму Святого Станислава. Елену провожали толпы россиян. В дверях собора Святого Станислава её встречали епископ Адальберт Войтех Табор и многие ксёндзы. Они приготовились благословить Елену по католическому обычаю, однако митрополит Макарий, священник Фома и боярин Прокофий Скуратов не допустили к ней виленских священнослужителей, сказав, что нет нужды благословлять Елену по этому обычаю. Княжна и сама была против того. Она не хотела давать литовским иереям никакого повода думать о том, что готова признать католичество.

Близ алтаря стоял великий князь Александр. Его держал за руку епископ Войтех. Елену взял за руку священник Фома. Они свели жениха и невесту к положенному месту, укрытому теми же соболями, на которых Елена сидела в православном храме, и усадили рядом. Перед тем как приступить к венчанию по православному чину, митрополит Макарий должен был получить на то согласие Александра, изложенное в договорной грамоте. Однако Александр заявил:

   — Владыко, нет в том нужды — давать моё согласие, оно записано…

Митрополит замешкался, но отец Фома не дал избежать Александру положенного по чину действа.

   — Сын мой, великий князь литовский, исполни свой долг, ибо твоего гласа ждёт Господь Бог.

Александр посмотрел на русских бояр и князей, понял по их решительному виду, что они ни в чём не отступят от оговорённого чина венчания, и согласился венчаться по православному обряду. Но тут вмешался епископ Войтех, который грозно заявил:

   — Как можно в католическом храме исполнить православный обряд! Не допускаю!

К Войтеху подступил князь Василий Ряполовский. Он твёрдо сказал:

   — Не мешай, святой отец. Воля государя всея Руси превыше всего, и ей торжествовать.

   — Забываешь, князь, над нами нет власти русского князя, даже великого, — ответил Войтех.

   — Пусть над тобой её нет, но над нами она властвует, и вам выполнять её ради нас и ради мира, — жёстко произнёс князь Василий.

Той порой княгиня Мария Ряполовская и дьяк Фёдор Кулешин уже приступили к исполнению обряда. Княгиня взяла венец и подняла его над головой невесты. Его принял митрополит Макарий. Недовольный епископ Войтех поднял венец над Александром, держал его со злостью в глазах. Дьяк Кулешин разлил в стеклянницы вино, чтобы причастить венчаемых.

И вот обручальные кольца надеты, вино выпито, стеклянницы разбиты, нужные слова сказаны. Внезапно в храме наступила тишина. Венчание завершилось. Тяжёлые для Елены минуты миновали. И хотя в католическом храме были соблюдены все венчальные обычаи московской старины, она не испытывала ни малейших чувств, кроме досады. Лицо её, как и у Александра, оставалось пасмурным. За весь обряд они перемолвились несколькими словами, когда Александр надевал ей обручальный перстень. «Спасибо, государь», — сказала Елена. «Да хранит тебя Всевышний», — ответил Александр.

За вратами собора Елене должно было расстаться с супругом. Это было уже по обычаю свадебных литовских обрядов. Александр уезжал со своими панами и дружками в Верхний замок, Елене надо было следовать в Нижний замок. Великая княгиня, ничего не ведая о литовских свадебных обрядах, была крайне удивлена, что от алтаря, где они были венчаны, супруг уедет неведомо куда. Молодожёнам не суждено было по русскому обычаю вместе сесть за свадебный стол, справить пир и провести первую брачную ночь. Может быть, это уединение супругов помогло бы их сближению и пришла бы душевная близость. Во всяком случае, Елена была готова к установлению добрых супружеских отношений. Но великий князь Александр без самых малых признаков теплоты на лице, перед тем как подняться в седло, сказал великой княгине:

   — Моя государыня, мы встретимся завтра.

Елена даже вспыхнула от негодования и потеряла дар речи. Овладев собой, она сдержанно ответила:

   — Хорошо, государь. Ты знаешь, где меня найти.

Елена поспешила к тапкане и вдруг увидела в толпе горожан страдальческое лицо князя Ильи Ромодановского — её спасителя, любого сердцу сокола. Она чуть было не вскрикнула от неожиданности. Её сердце радостно и тревожно забилось. И обида на судьбу обожгла её грудь. Вот он, милый, протяни руку и дотронься. Но нет, недосягаем он, потому как над ним возвышался всадник на вороном коне, у которого ныне все права на владение ею перед Господом Богом и людьми, кои заполонили соборную площадь. Великая княгиня наконец скрылась в экипаже и при виде своих боярынь облегчённо вздохнула. Тапкана тронулась, кони покатили её к Нижнему замку.

В этот день на исходе зимы, после венчания, у великой литовской и русской княгини Елены было достаточно времени подумать о будущей жизни, которая с первого часа складывалась не так, как ей хотелось бы. Всё было бы по чину и по чести, пригласи Александр своих приближенных в Нижний замок на свадебный обед. Но того не случилось, и в душе Елены начало прорастать чувство горечи и неприязни ко всему литовскому, что окружало её в замке. Собравшись с духом, она надумала осмотреть покои, какие отвели ей в замке, да и сам Нижний замок. Однако уже первое впечатление от зал, через которые проходила Елена, подействовали на неё угнетающе. Мрачные покои замка не шли ни в какое сравнение с московскими палатами, где выросла Елена. Там — свет, там — ласковые изразцовые–муравленые печи, простор в покоях и за окнами, привычное удобное убранство, здесь ничего этого нет. Всюду чёрные каменные стены, прокопчённые потолки, каменные полы. Лишь в опочивальне было немного отраднее, потому как стены и потолок удосужились обить яркими тканями, а полы застелили голубым сукном. Но и в этом покое Елене чего‑то не хватало, и вскоре она почувствовала, что ей недостаёт семейного тепла, которое не зародилось между нею и Александром в час венчания в храме перед Господом Богом. А ведь там, в миг венчания, считала Елена, должна была зародиться семья. Увы, того не случилось, и они с Александром остались чужды друг другу.

День был уже на исходе, когда новые обитатели Нижнего замка — россияне — собрались на трапезу. Казалось бы, эту трапезу можно было назвать свадебным пиром. Дворецкий Дмитрий Сабуров хорошо постарался, и столы были накрыты по русскому обычаю. Помнила Елена, как готовили столы для пирований, кои устраивал её батюшка. Столы ломились от яств. Чего только на них не было, какие перемены блюд не ожидали гостей! И жареные лебеди на серебряных блюдах, и поросята, запечённые в тесте, и разварные осётры, и дичь луговая и боровая, и птица домашняя, и зайчатина, и кулебяки–пироги разные, переславская ряпушка, горячий сбитень, сорочинская каша, пряники медовые, меды хмельные, сыты [17], вина фряжские… «Господи, всего‑то и не упомнишь», — подумала Елена. Но и в чужой земле Дмитрий Сабуров усладил домашним самых разборчивых бояр и князей, кои знали толк в еде и питье.

И вот уже россияне уселись за стол. Елена всматривалась в их лица и кого‑то искала, искала… Сердце вещало, что «он» должен быть на пиру. Ещё в тапкане, когда уезжали от костёла, Елена шепнула молодой боярыне Анне Русалке, дабы она нашла в толпе горожан князя Илью и передала её повеление–просьбу быть в замке на торжественном обеде.

Илья Ромодановский, вновь изменив свой облик, появился в трапезной зале, когда Елена уже перестала ждать. Застолье к тому времени бурно кипело, все были изрядно хмельны, и появление князя Ильи с дьяком Миколой Ангеловым ни у кого не вызвало удивления. Их, похоже, и не заметили. Дворецкий Дмитрий нашёл им место за столом поодаль от княгини Елены. Им наполнили кубки и они выпили за здравие великой княгини. Когда хмельное взяло власть над молодым князем, он окинул взором застолье, посмотрел на Елену ясным и обещающим взглядом: дескать, не страдай, любая, будет и на твоей улице праздник.

Елена тоже кидала взоры на Илью. Ей хотелось поговорить с ним, как когда‑то в отроческие годы, попечалиться на свою судьбу. Но она не отважилась вызвать пересуды и осуждение приближенных. Её вольность никто бы из них не одобрил, и Елене оставалось лишь взором согреть–приласкать своего желанного. Так они и расстались, не обмолвившись ни словом.

А на другой день к полудню в Вильно прибыли новые гонцы из Москвы, и они доподлинно осветили княгине незавидное положение князя Ильи. Она узнала, что он взбунтовался против воли отца оженить его. Теперь к воле князя Василия Ромодановского было добавлено повеление государя всея Руси вернуть в отчий дом «блудного сына» и тем защитить честь князей Шуйских. Только воля великой княгини могла спасти Илью от гнева родителя и повеления государя. Лишь она могла настоять на том, чтобы Илья по–прежнему оставался при ней. Она даже согласилась в душе, чтобы в Вильно приехала невеста. Не ведала она только одного: Илья и думать не хотел ни о каком супружестве, с Шуйскими он не желал родниться.

В день прибытия гонцов Елена опять устроила застолье. Так уж было положено. И в этот день Илья вместе с Миколой Ангеловым вновь был в трапезной, и Елена согревала своё иззябшее сердце теплом, исходившим от князя. А он, выпив вдосталь крепкой княжьей медовухи, смотрел на Елену отважно и нисколько не обращал внимания на то, каким мрачным взглядом взирал на него боярин, ревнитель строгих уставов Прокофий Скуратов. У него был особый повод для сурового осуждения князя Ильи. Он знал, что князь Василий Ромодановский дважды бывал у князя Ивана Шуйского и вёл с ним сговор, дабы взять в невестки дочь Ивана, Ксению. Знал Прокофий и то, что Ксения ликом не взяла, но богата душевным теплом и знатностью. А поскольку Шуйские и Скуратовы были в родстве, то Прокофию сам Бог велел порадеть за свояченицу. Теперь, когда пришло повеление государя вернуть Илью в Москву, Прокофий никого не думал уведомлять, решил тайно исполнить волю государя и к тому не видел препон. Всё уже было продумано, всё взвешено. К скорому действию побуждала сама простота замысла. Прокофий уже знал, где обитал Илья с холопом Карпом. Ведал Прокофий, что Карп не холоп, а боярский сын, да это не пугало боярина, чтобы захомутать и Карпа. Ему ничего не стоило взять десять своих молодцов, подобраться ночью к дому, ворваться, запеленать сонных беглецов и прямым ходом вывезти из Вильно в Москву. Счёл Прокофий, что Илье и сетовать не на кого будет, потому как тайное действо не враз станет явным. От предстоящего дела у Прокофия уже взыграла кровь. Он потирал руки, прежде чем взять кубок и опорожнить его. Прокофий предвкушал удачу. «Нет, не удастся тебе осрамить княжну Ксению. Не дам, не дам, шустрый тать, испоганить честь моих сродников», — шептал он.

Князь Илья сидел за трапезным столом тоже не праздно. Встретившись раз–другой с мрачным взглядом Скуратова, он догадался, что у боярина на душе нечисто. Замыслы прожжённого царедворца, как показалось Илье, он разгадал. Боярин оберегал честь великой княгини и теперь следил за Ильёй, дабы тот словом или делом не посягнул на её достояние. Помнил Илья, что ещё в Москве, в ту пору, когда он служил Елене, Скуратов предупреждал его, чтобы не пялил глаза на княжну, не смущал её душевный покой. Ныне же, по мнению Прокофия, счёл Илья, он может запятнать и её честь, лишь только литвины узнают, что он любит княгиню. Илья всё понимал и не желал незабвенной Алёнушке худа. Он даже в мыслях не держал того, чтобы хоть чем‑то огорчить великую княгиню. Ему хотелось лишь видеть её и быть рядом в час невзгоды. Он, раб её, готов служить своей лебёдушке, не щадя своей жизни». В чём же меня винить? За что преследовать? А уж ежели не судьба мне зреть её, так укроюсь в обители, потому как без лебёдушки белый свет мне не мил», — размышлял Илья, с грустью поглядывая на княгиню.

Той порой добрый человек Микола Ангелов куда‑то отлучился. Вернулся он вскоре чем‑то встревоженный. Присев рядом с Ильёй, он выждал время, когда Прокофий Скуратов поднялся и вышел из трапезной, и сказал Илье строго, дабы тот не возразил:

   — Уходи в сей же миг да прячься. Хомут для тебя приготовлен.

Илья в ответ кивнул головой, но продолжал сидеть за столом, потому как в дверях, в кои должно было ему выйти, появился главный сват Ян Заберезинский. К нему поспешил Дмитрий Сабуров, спросил:

   — Что угодно вельможному пану Юрьевичу? Ежели к столу желаешь, так я провожу и место дам.

   — Подожди, боярин, с застольем. Мне нужен князь Василий Ряполовский.

   — Здесь он где‑то. Сейчас позову.

Князь Ряполовский вошёл вместе со Скуратовым.

   — С чем пришёл, пан гетман? — спросил Ряполовский.

   — Передайте великой княгине, что сегодня государь Александр Казимирович не может почтить своим присутствием Нижний замок. Вам это покажется странным, но у нас такой обычай. Завтра же великий князь приглашает государыню Елену Ивановну со двором в Верхний замок на званый обед в честь венчания. Всё по нашему чину.

   — Слава тебе, Господи, уважил, — с иронией ответил князь Василий и заметил: — А по христианскому- то обычаю из храма идут за столы и справляют свадебный пир в палатах жениха уже по–семейному. Тут же всё не по–людски устроено.

   — Князь Василий, говорил же я тебе и ты должен помнить, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

   — Заладил! Да не по–христиански сие! Обвенчались, а там и трава не расти, — горячился князь Василий. — Так не должно быть! Нам, сватам, и за ширинку должно заглянуть в полуночный час. Знать нужно, не с порчей ли жених или невеста. На то она и первая ночь!

К спорящим подошли другие вельможи, окружили их. Дьяк Микола подтолкнул Илью в бок, прошептал: «Пора тебе уходить» — и тоже подошёл к собравшимся в кучу. А Илья в сей же миг вышел из‑за стола и скрылся за дверью, никем не замеченный.

Княгиня Елена прислушивалась к перепалке. Догадывалась она, что Ряполовский защищал волю государя Ивана Васильевича, расписанную в подорожной грамоте до брачной ночи.

Ян Заберезинский оказался в трудном положении. Знал он, что великий князь Александр угрет панами хмельным до такой степени, что и лыка не вяжет. Как такое случилось, Ян не видел и только теперь понял, что на голову Александра может пасть позор: ведь это по воле панов рады он уехал в Верхний замок. И гетман ничего лучшего не придумал, как пустить ложь во спасение.

   — Государи–панове, мой господин не спал три ночи и три дня в ожидании невесты. Сейчас он спит, как младенец, чтобы набраться сил перед брачной ночью. Завтра государь предстанет перед законной супругой рыцарем. Всё будет завтра!

Вельможи поверили главному свату и лишь руками развели, да Василий Ряполовский воскликнул в простоте душевной:

   — Эко, сердешный, умаялся! Но тебя, сват, мы не отпустим, пока медов наших не отведаешь.

К Заберезинскому подошёл боярин Скуратов, повёл его к столу и тут заметил, что место, где сидел Илья Ромодановский, опустело. «Ишь, пёс, учуял беду!» — выругался в душе Прокофий. Он забыл о Заберезинском, принялся осматривать все углы трапезной, но понял, что скрыться в ней негде. Поглядел на великую княжну, отважился было спросить у неё, не отсылала ли она куда‑либо князя Илью, но не осмелился.

Княгиня Елена видела, как уходил Илья, и не остановила его. Знала она коварство праведного боярина. Ему ничего не стоило пренебречь её волей и выполнить повеление государя всея Руси. Теперь, заметив суетливость Скуратова, она подумала, что ей пора уходить из трапезной, от хмельного застолья и попытаться помочь Илье покинуть замок. Выслушав речь князя Ряполовского о том, с чем пришёл Ян Заберезинский, она вышла из‑за стола и отправилась в свои покои. Выйдя из трапезной, она послала боярынь Марию Ряполовскую и Анну Русалку искать князя Илью.

   — Увидите его — скажите, чтобы не мешкая оставил замок и где угодно затаился. Может, найдёт приют у митрополита Макария.

Боярыни ушли. Елена в сопровождении Палаши пошла в свою опочивальню. Она подошла к окну, выходившему во двор замка, и застыла: ей так хотелось увидеть Илью. Через полчаса вернулись боярыни, и Мария сказала:

   — Не удалось нам, матушка, найти князя Илью. Нет его в замке.

   — Ну и Слава Богу. Судьба печётся о нём, — ответила княгиня.

Елена чувствовала душевное угнетение, но пыталась одолеть его, питая надежду, что Илья убережёт себя от опалы государя и своего батюшки, что здесь, в Литве, жизнь её и впредь будет протекать средь россиян и потому чужбина окажется терпимой. Однако в первые же две недели жизнь складывалась не так, как думала Елена, а вовсе нетерпимо.

Глава двенадцатая. ЕЛЕНА И АЛЕКСАНДР

Замужество Елены как началось нескладно, так и продолжалось непутёво. По всему выходило, что супруг избегал её. Проведя в одиночестве вторую бессонную ночь, полную горьких размышлений, Елена ещё надеялась, что Александр всё-таки придёт в Нижний замок, чтобы отвести её за свадебный стол. Однако он не пришёл. Вновь, как и накануне, в замке появился Ян Заберезинский, но на сей раз не один, а в сопровождении канцлера Влада Монивида, владельца самого роскошного дворца в Вильно, который возвышался неподалёку от Нижнего замка. Канцлер был в расцвете лет, благороден лицом, с чёрными усами и жгучими чёрными глазами. Он убедил дворецкого Дмитрия Сабурова, что должен лично передать княгине Елене волю жениха и великого князя. Сабуров отвёл посланцев Александра к княгине. Она не услышала от Монивида ничего нового. Он, как и Ян Заберезинский, приглашал её и «весь двор» на свадебный пир в Верхний замок. Елена не без колебаний дала своё согласие.

   — Хорошо, панове, мы придём в Верхний замок, если это искреннее желание моего супруга.

О, государыня, нас послал к тебе сам великий князь, и мы исполняем его волю.

Позже княгиня Елена поняла, что они выражали волю не своего государя, а панов рады.

Великий князь Александр давно уже был под сильным влиянием своих вельмож и депутатов рады. С ними он советовался во всех делах, по мановению рады утверждал законодательные акты, под её влиянием вершил судебные дела. Было похоже, что Александр, как государь, не имел в державе никакого веса. Даже тогда, когда паны рады решали что‑то в пользу своих корыстных интересов и в ущерб государству, он шёл у них на поводу. Влияние панов рады проявлялось в полной мере ещё при великих князьях Ягайло и Казимира. Теперь же они всецело властвовали при бесхарактерном Александре.

Всё это не только удивило княгиню Елену, но и огорчило, озадачило. Она знала, что такое истинная власть разумного государя, каковым считала своего батюшку. Нет, он не держал в страхе боярскую думу, всех бояр и князей. Они были исполнительны из уважения к его власти и помнили, что она дана великому князю от Бога. Будучи дочерью властных отца и матери, Елена и сама унаследовала их черты и потому сочла, что депутаты рады не должны стоять над великим князем, а значит, и над нею. Но Елена понимала: чтобы заставить панов рады быть исполнителями прежде всего воли государя, ей надо хорошо узнать самого Александра, найти сильные черты его нрава, укрепить их добрым вразумлением и тогда уж встать вместе с ним над панами истинными государями. К тому же ей нужно знать, кто входит в состав рады, с кем ей придётся разделить власть. Ей показалось, что самым разумным, общительным и менее чванливым был канцлер Влад Монивид, и Елена решила при первом же удобном случае побеседовать с ним и дала ему понять это. Однако Монивид не был расположен к разговору наедине с великой княгиней.

   — Прошу простить меня, государыня, но сейчас я, как белка в колесе, кручусь, часа свободного нет. — Он говорил, склонив голову, и не смотрел Елене в лицо. Поднял его лишь тогда, когда сказал: — Вот как спустится великий князь в Нижний замок, так уж вволю и побеседуем.

В эти дни интерес Елены удовлетворил гетман Ян Заберезинский. Княгиня уяснила, что он рассказывал об окружении Александра, о панах рады без прикрас и не сгущал краски. В раде оказались личности сильные, властные и богатые, поэтому независимые от государевой воли и казны. Всё это были светские, военные и духовные сановники: воеводы–гетманы — виленский, луцкий, подлышский; старосты — жмуцкий, полоцкий; епископы — виленский, луцкий, брестский. Над всеми стоял канцлер Монивид, так и не сыскавший времени побеседовать наедине с княгиней Еленой. В руках этих вельмож были главнейшие государственные и церковные должности. Все они были первыми представителями великого князя в воеводствах, военачальниками в войске. Вместе они были сильнее великого князя и понимали, что теперь, когда государь женился на дочери великого князя всея Руси, только сплочённо могут противостоять испокон веку враждебной им восточной державе. Никто из панов рады, из других вельмож не питал надежду на то, что с появлением в Литве русской княгини её отечество не будет домогаться возвращения своих исконных земель. Размышления княгини Елены по этому поводу были неутешительными.

Вскоре же после венчания Александра и Елены виленские вельможи и многие члены рады собрались на закрытый и в общем‑то тайный от великого князя совет. Сойдясь во дворце канцлера Монивида, паны по единодушному мнению и согласию признали его своим вождём. И он не обманул ожиданий собравшихся, говорил страстно, убеждённо:

- Отныне, вельможные паны, лишь мы можем защитить и уберечь великую Литву от разорения и распада. Да не убоимся властной россиянки, встанем между нею и нашим любимым государем, вобьём крепкий клин в их семейное древо, пока оно младое и слабое. Потому призываю каждого из вас в меру своих сил поднимать молот, вбивающий клин.

Конечно, влиятельный и властный канцлер Влад Монивид, а не Ян Заберезинский оказался той движущей силой, которая побудила панов рады воспротивиться совместному свадебному пированию в первый день после венчания. Тогда паны, едва поднявшись в Верхний замок следом за великим князем, «оглушили» его чарами крепкой водки и держали в таком состоянии всю ночь и весь следующий день.

Слабохарактерный, мягкотелый Александр, узнав о сговоре панов пировать отдельно от россиян, принял сие как должное, возвышающее его мужское достоинство: дескать, я диктую здесь нормы и уставы супружества, ты, супруга, подождёшь первую брачную ночь столько, сколько мне заблагорассудится. Так оно и было. И на второй, и на третий день после венчания никакого пристойного и торжественного свадебного обеда в Верхнем замке не состоялось, а была попойка, и хорошо, что княгиня Елена не отправилась туда вместе со своими боярами и князьями. Получилось это не случайно, настоял на том князь Василий Ряполовский. Он узнал через подскарбия Ивана Сапегу, что в Верхнем замке которые сутки продолжается пьяная оргия, что сам великий князь пребывает в «чародейной дрёме».

   — Что это за чародейная дрёма? Может быть, каким-либо зельем балуются паны–вельможи?

   — Зелья мы не пьём. А чародейная дрёма наступает, ясновельможный пан, когда человек не совсем пьян, но и вовсе не трезв, — ответил молодой подскарбий.

В сей миг князь Василий подумал, что пронырливый Иван Сапега может ему пригодиться, и пригрел его словом:

   — Ты послужи мне, послужи, дорогой пан. Внакладе не останешься.

Едва расставшись с Сапегой, князь Василий поспешил в покои Елены.

Государыня–матушка, ты повремени идти в Верхний замок. Там всё нечисто. А ежели нужно будет тебе подняться туда, то дворецкий Дмитрий придёт за тобой. Урона чести твоей не хотим, матушка.

   — Кто посягает на мою честь? — спросила Елена.

   — Само присутствие в том вертепе, матушка, — ответил Василий.

Ещё два дня Елена пребывала в замужнем одиночестве и не теряла присутствия духа только потому, что была в окружении любезных ей россиянок. Боярыни знали, как утешить Елену. Да и то сказать, Мария Ряполовская и Анна Русалка у самого мрачного человека высвечивали улыбку своими искромётными нравами. А как‑то к вечеру Мария и Анна принесли от Ильи поклон, который передал им Микола Ангелов.

   — Мается он, матушка. И тебе бы готов служить, не жалея живота, да всё государеву и батюшкину опалу переступить не может и прячется от лихих слуг Прокофия.

   — Что прячется, я знаю, и волю преступил — ведаю, а по–иному из Москвы бы не вырвался, — ответила Елена и в порыве душевной нежности призналась: — Люб он мне, славные боярыни, и ежели бы не батюшка мой, государь, была бы я его счастливой семеюшкой.

Как заговорили в покоях о Ромодановских, так словно напророчили. На другой день к вечеру на дворе Нижнего замка появились три экипажа, в которых примчали сам князь Василий Васильевич, его супруга Пелагея и сын Федяша. Елена вышла из замка встретить нежданных гостей.

   — Княже свет Василий Васильевич, уж не минуя ли волю моего батюшки в Вильно пожаловал?

   — Если бы так, государыня Елена, на душе меньше бы маеты было. Довлеет надо мной воля государя, и оттого вдвойне тягостно, — ответил князь.

Елена заметила, что он сильно постарел, синь под глазами залегла, борода вся в изморози, глаза, раньше твёрдые, беспокойно бегали. Она утешила его:

   — Ты, княже Василий Васильевич, взбодрись. Коль по воле батюшки, здесь ты отогреешься душой. И Власьевна твоя в чести будет.

   — Государева служба везде хороша. А мне бы волю… Упрятал бы сына–отступника в клетку и укатил бы с ним в Заволжье. Там бы и себя и его в монастырь убрал, — с печалью в голосе пооткровенничал князь. — Однако прислан к тебе на прожитие, государыня, и разговору тому конец.

   — Супротив ничего не скажу. Служи, свет Василий Васильевич, во благо державе. А устройству твоему Дмитрий Сабуров поможет. Правда, не взыщи, хоромы здесь не ахти какие, — ответила Елена и с новой тяжестью на душе вернулась в замок.

Великий князь Александр спустился в Нижний замок лишь на пятый день своего супружества. Он был весь какой‑то болезненный, сутулился. На лице и в помине не осталось того румянца, какой щедро наложил на щёки князя некий художник. Портрет своего супруга Елена хорошо помнила и потому спросила:

   — Не болен ли ты, мой государь?

Князь Александр смутился и не знал, что ответить. Елена поняла его состояние, но пока не приложила усилий, чтобы облегчить участь виновного. У неё были причины негодовать на супруга, однако жгучего желания обвинить его в нечуткости, в нарушении свадебного чина не было. К тому же, понимая неизбежную волю судьбы, Елена не хотела раздражаться, отчего потом нелегко избавиться. Потому, выдержав достаточную паузу, отметив, что супруг не скоро придёт в себя, она сделала первый шаг навстречу и сказала с улыбкой:

   — Мой государь, надеюсь, что ты сегодня же избавишься от всех болезней, если они у тебя есть, и мы с тобой хорошо проведём время.

Елена приблизилась к Александру и подала ему руки. Он взял их, склонился и поцеловал одну за другой. А когда поднял лицо, Елена заметила, что оно меняется, с него словно сходила пасмурная осенняя хмарь, глаза оживали, появилась ответная улыбка, обнажившая ровные белые зубы. Он наконец обрёл дар речи.

   — Спасибо, государыня, что поняла мою боль. Я ведь шёл к тебе с покаянием, да не знал, с чего начать свою исповедь. Теперь я вижу, что прощён, и не буду ворошить сопревшую солому.

Александр посмотрел на Елену внимательно, будто увидел впервые. Её открытое, прекрасное лицо, большие тёмно–карие глаза, алые губы с каждым мгновением всё больше согревали его озябшее сердце, и он уже казнил себя за то, что потерял столько дней, находясь в отчуждении. А ведь ему было дано обнять эту россиянку, потому как она его супруга перед людьми и Богом, у него есть право ласкать её и говорить нежные слова. Он забыл о своих вельможах, которые стояли за его спиной и о чём-то шептались, снова сказал покаянно:

   — Без меры виноват перед тобой, моя государыня, бесы вселились в меня и толкнули на грех. Много их было да скопом терзали душу и плоть. Кое‑как избавился. Простишь ли? — не выпуская рук Елены и сжимая их, спросил князь.

   — Конечно, прощаю, мой государь, ведь ты уже покаялся. Да и вины твоей в том мало, что задержался в Верхнем замке, — довольно громко ответила Елена, считая, что её ответ Александру должны слышать его придворные вельможи.

Паны морщились, пожимали плечами, продолжали перешёптываться. Княгиня поняла, что они ждали от неё проявления гнева, обиды, злости, чего угодно, но только не прощения за грубое нарушение брачного договора. Уразумели они и упрёк в свой адрес, и никто не отважился возразить государыне.

Слышал за спиной «мышиную возню» и Александр. В это мгновение ему захотелось насолить своим вельможам, которые с первого часа после его венчания так старательно вбивали клин раздора между ним и супругой. Он, как и Елена, громко и сердечно произнёс:

   — Я благодарю Пресвятую Деву Марию за то, что она послала мне в супруги доброго и прекрасного ангела.

   — Ты великодушен, мой государь. Поди, страдал, ожидая меня, когда я не отозвалась на твоё приглашение, — заметила Елена.

   — И верно поступила, — ответил великий князь. — Тебя вразумил сам Господь Бог. Там, в Верхнем замке, тебя ожидало бы великое разочарование. Но всё позади, всё позади.

У Александра прошла скованность, улетучилось чувство вины. Он увидел, что Елена не испытывает жажды отмщения за нанесённую обиду, и ему захотелось побыть с нею вдвоём, без помех любоваться её нежным лицом, слушать её мягкий и тёплый говор. Ему нравилась русская речь, и он сам говорил по–русски неплохо, потому, счёл он, им легко понимать друг друга. Повернувшись к своему канцлеру, гетманам и наместникам, Александр сказал:

   — Вы вольны идти в трапезную, а у нас с государыней державный разговор.

Вельможи согласно покивали головами, и Влад Монивид направился в трапезную, где дворецкий Дмитрий Сабуров уже распорядился накрыть столы. Великий князь взял свою супругу под руку и повёл её в верхние покои. В небольшой зале перед спальней Елены их встретили боярыни Мария и Анна и боярская дочь Палаша. Елена представила их Александру, и они, откланявшись, покинули залу. Супруги остались вдвоём. Первой нарушила затянувшееся молчание княгиня Елена:

   — Мой государь, поведай о себе хоть немного. Есть ли у тебя братья, кроме короля Ольбрахта, сёстры? Может, о державе что‑либо скажешь?

Александр не был готов к такому откровенному разговору и почувствовал смущение, скованность. Никакого державного разговора он вести не хотел. Он счёл, что Елене будет неинтересно слушать о его взаимоотношениях с польским королём, братом Яном Ольбрахтом. И с младшим братом Сигизмундом они не понимали друг друга. Между братьями не было открытой вражды, но и добрый мир не согревал их братские узы, особенно со старшим братом. Ольбрахт был человеком жёсткого нрава и постоянно навязывал Александру свою волю, учил жить по–польски, презирать всё русское, вольничал на южных землях Литвы, разорял русские селения. Нет, нечего ему было сказать о братьях и об отношениях двух держав. Однако и о жизни в Литве Александр мало что мог поведать. Ведь он только числился государем Литвы, но не властвовал над великим княжеством, не управлял им. Всё это делали паны рады, наместники, гетманы. Даже во время войн великому князю отводилась самая малая роль. Ему было дано лишь умереть со своими рыцарями на поле брани, но не командовать ими. Этим занимались прославленные гетманы Николай Радзивилл, Ян Заберезинский, граф Хрептович, князья братья Друцкие. Что же, об их подвигах рассказывать супруге, о том, как они воевали Русь? Конечно, у Александра было положительное начало для разговора: ведь это он добился прекращения войны с Русским государством вскоре после смерти батюшки, великого князя Литовского и короля Польского. Однако и этот разговор был некстати, и Александр терзался от затянувшегося молчания. Чтобы хоть как-то скрыть свою неловкость, избавиться от скованности, он встал с кресла и подошёл к окну.

Между тем это молчание сыграло большую роль в том, чтобы Елена лучше поняла нрав своего супруга. Его смущение перед нею, его безмолвие говорило о том, что у Александра оставалась ещё совесть, что у него добрая душа, боязнь показаться неправедным, дерзким болтуном. К тому же он, как почувствовала Елена, уважительно относился к женщинам, не считал их своим «подножием». Этому должно было радоваться — и радоваться вместе. Елена с присущей ей живостью сделала первый шаг навстречу сближению. Она подошла к окну, взяла Александра за руку, усадила его на обитую бархатом скамью, привезённую из Москвы, сама села рядом и бодро сказала:

   — Вижу тебя, мой государь, угнетают минувшие дни. А ты их забудь. Ты лучше послушай меня, как мы ехали к тебе в Вильно и сколько всего видели. Мы ехали медленно. Признаюсь, я боялась встречи с тобой, всё оттягивала её. «Господи, — думаю, — он ведь старше меня, встанет надо мной, как строгий батюшка, а я того не терплю». Вот и тянула время. А встречали нас повсюду хлебом–солью, радужно да красно. И по твоей земле мне было приятно ехать. Любезный народ в твоей державе живёт, хоть литвины, хоть русичи.

Живой рассказ Елены понравился Александру. Он увидел свою державу её глазами и загордился тем, что стоит государем над «любезным народом». Александр был способен на размышления. Да, повсюду можно было слышать русскую речь — запрета ей не было, — можно познакомиться с русскими нравами, вольно чувствовать себя среди руссов, не ощущать на себе косые взгляды. Но он видел и другое, чего Елена не успела рассмотреть. Он боялся надвигающихся с запада и юга туч «папизма и полыцизны». Он наблюдал сверкание молний и раскаты грома, буйство проповедников католицизма в храмах и на площадях. Он знал, что с каждым днём до него будет всё глуше доноситься биение пульса русской жизни в его державе. Скажешь ли обо всём этом молодой россиянке, которую он выбрал себе в спутницы жизни и с которой ему предстояло укреплять государство и великокняжеский престол, ждать и воспитывать наследника?

Александр жил под гнётом епископа Адальберта Войтеха и панов рады. Ему это надоело. Но поможет ли Елена сбросить этот гнёт? Как бы он хотел этого! Недаром же он искал сильную духом спутницу жизни, знал, что русские княжеские дома всегда имели достойных невест. У него уже давно выветрилось мнение о неполноценности русских женщин. Они ни в чём не уступали жёнам иных европейских народов, а кое в чём и превосходили. Вот и эта двадцатилетняя девица–княгиня не была похожа на теремную, жеманную неженку. И она знала себе цену. По докладам сватов, она получила хорошее образование, умела читать, писать, изучала историю своей державы и Византии, латынь, государственные уставы и законы. Случайно ли это? Да нет. Александр счёл, что её заведомо воспитывали так, чтобы она была государыней державного ума. Всё это вносило отраду в сердце великого князя. Он надеялся, что с помощью Елены освободится от польского засилья, что заставит литовскую знать воспитывать своих наследников в духе дружбы с россиянами, потому как испокон веку эти два народа питали друг друга свежими соками жизни и среди литовцев в прежние годы было больше православных, нежели католиков.

Елена продолжала увлечённо говорить о том, что успела увидеть в Литве.

   — Должна сказать, что на твоей земле, мой государь, русские и литвины хорошо уживаются. В полоцком храме я видела немало литовских мужей, которые молились вместе с русскими жёнами. И нет ничего зазорного в том, приняли ли они православие или нет, — Бог един.

И наконец настал час, когда скованность Александра исчезла, их беседа стала обоюдной, непринуждённой, и они оба поделились сокровенным. Елена поведала многое из своего детства и отрочества, вспомнила о похищении. Александр дивился, сочувствовал, потом рассказал ей интересное о своих придворных вельможах и даже предупредил, чтобы держала ухо востро при беседах с канцлером Монивидом, гетманом Николаем Радзивиллом и епископом Адальбертом Войтехом.

   — Они властны, честолюбивы и готовы подмять под себя всех и вся, — добавил Александр. — С горечью признаюсь, что они и меня держат в путах.

Беседуя, они не только сидели голубками, но и прохаживались по покою. Елена не так часто смотрела в лицо Александру, но постоянно чувствовала его взгляд на себе. Она догадалась, что уже влечёт его, что он любуется ею. Всё это было приятно молодой княгине. Что ж, она знала о том, что красива, что многие, кто её видел, согревали свои сердца под её обаянием. Ещё она поняла, что у Александра погасло желание поскорее оказаться в окружении своих вельмож, которые считали доблестью напоить государя хмельным до потери сознания. Размышляя, Елена пришла к мысли о том, что им пора сесть к столу и продлить приятную беседу за кубком рейнского вина или княжьей медовухи. Во время короткой паузы в разговоре Елена позвала Анну Русалку и велела ей накрыть стол на двоих для трапезы.

Проворные слуги быстро исполнили повеление княгини и украсили стол по русскому обычаю — обильно и притягательно — тем, что было привезено из Москвы. Жареная и печёная дичь — лесная и полевая, рыба волжская и беломорская, кулебяка с белыми грибами, икра чёрная и красная. Глаза у Александра не охватили весь стол и высветили лишь золотые кувшины и братины с винами и хмельными княжьими медами. Сердце у Александра зашлось в великом томлении, но он осилил себя, оторвал взгляд от порочного зелья, посмотрел на супругу, заметила ли она греховный огонь в его глазах. Поняв, что не заметила, обрадовался.

Елена и Александр сели к столу, в зале больше не было ни души. Государь ухаживал за государыней. Им было весело, глаза их сверкали в предвкушении трапезы. И то сказать, день на исходе, а у них во рту маковой росинки не было. Но они не спешили поглощать яства, они понимали, что трапеза — это время сближения, узнавания друг друга. За трапезой о человеке можно узнать немало. Ведь он действует за столом, а действие всегда раскрывает глубину натуры. За столом можно узнать о сидящем рядом столько, что лучше и не придумаешь. Так оно и было.

Княгиня Елена с детских лет была сдержана в еде, но принимала её красиво, без суеты и торопливости, испытывая наслаждение от того, что вкушала. Она и вино пригубила. Присматриваясь к ней, Александр подумал, что Елена никогда не будет полнеть и на долгие годы сохранит девическую стать. Однако сам великий князь не сдерживал себя в приёме пищи, не замечая того. Он ел много, охотно, перепробовал все блюда, нахваливая их, и, как бы между делом, выпил три кубка крепкой княжьей медовухи. Он пил хмельное лихо. Едена поняла, что князь хочет показать свою удаль. Он был как бы среди своих вельмож и состязался с ними. Подняв кубок, он кланялся Елене, потом налево и направо, словно бок о бок с ним сидели застольники. Он произносил: «С нами Бог», — единым духом выпивал кубок и тут же брался за еду. Разорвав на две части рябчика, он быстро управлялся с ним и, вытерев руки, вновь тянулся к братине. Елене он говорил:

   — Моя государыня, прости, что вольничаю. Ныне я счастлив, в душе горит огонь блаженства, и я лишь питаю его.

Елена не возражала, что супруг её «питает огонь блаженства», но по тому, как он «питал огонь», она поняла, что Александр остановится только тогда, когда угреет себя хмельным до потери чувств. И были выпиты князем шестой, седьмой и десятый кубок крепкого мёду. Елена наконец попыталась сдержать Александра, но он заплетающимся языком произнёс:

   — Моя государыня, я счастлив, но не пьян, и это последняя чара.

Близко к полуночи Александр уже ничего не соображал. Отодвинув от себя блюда, кубки и тыкая в пространство пальцем, он грозно заявил кому‑то:

   — Это вам угодно, чтобы я был пьян! Вам! Вам! Теперь любуйтесь!

Елена догадалась, что, грозясь, он имел в виду своих вельмож. Поняла и то, почему он пять дней не появлялся в её покоях забыв, что у него есть долг перед молодой супругой, перед Богом и своим народом. Елена осознала, какое пагубное влияние оказывали на великого князя его приближенные, и пришла к выводу, что пьяные оргии в Верхнем замке начались не пять дней назад, а может быть, с того самого часа, когда покойный отец, король Казимир, отдал среднему сыну во владение Литовское княжество.

Когда время перевалило за полночь, в залу вошла княгиня Мария.

   — Матушка–государыня, там за дверью стоят канцлер и гетман, просят, чтобы я впустила их сюда.

   — Они в каком виде? — спросила Елена.

   — О Господи, лыка не вяжут, — отозвалась Мария.

   — Пусть уходят прочь, — строго сказала Елена. — Да пришли сюда двух ратников.

   — Исполню, матушка, — ответила Мария и скрылась за дверью.

Вскоре появились два дюжих ратника, и Елена велела им отвести уже бесчувственного великого князя в свою опочивальню. Когда ратники ушли, Елена подошла к Александру и посмотрела на его лицо: оно было безмятежное и, ей показалось, счастливое. Эта странность уколола Елену в самое сердце. «Господи, — взмолилась она, — неужели мне нести сей тяжкий крест до исхода? »

Княгиня недолго стояла возле пьяного супруга. Она отошла к окну, за которым покоилась тёмная февральская ночь. Ей хотелось плакать, хотелось спросить: «Всевышний, укажи мне путь истинный?» Но, сдержав крик души, она вышла из опочивальни. Слуги уже убрали со стола, боярыни Мария, Анна и боярская дочь Палаша стояли купно и вели о чём‑то тихий разговор. Елена спросила их:

   — Что там внизу?

   — Буйно гуляют, матушка, — ответила Мария.

   — Пусть гуляют, — приказала Елена. Но вели стражникам наверх никого не пускать. Почивать я приду к тебе.

Распорядившись, Елена отправила Анну и Палашу спать, сама вновь подошла к окну и застыла возле него, пытаясь взором одолеть ночную темноту. Но если бы только её! В минувший день она поняла, что и её жизнь погружается в темень февральской ночи. Ни кто не мог теперь убедить её в том, что супруг напился в силу каких‑то случайных причин. Она окончательно утвердилась в мысли, что вельможи и паны рады, пользуясь мягкотелостью государя, заведомо спаивали его, твёрдо уверенные в том, что добьются той цели, какую замыслили. Измерив сотню раз из конца в конец залу, перебрав все возможные способы отучить супруга от хмельного, Елена осознала, что есть лишь один выход из тьмы: увести Александра от «друзей», поставить между ними преграду, которая заставит вельмож занять при дворе подобающее им место. Удастся ли ей, чужой в этом стане, исполнить задуманное и спасти супругу здоровье и семейное благополучие, Елена пока того не ведала. Но в эту ночь она бросила панам рады и прочим вельможам Александра вызов и готова была вступить с ними в схватку, не думая о том, что ждёт её впереди победа или поражение.

Глава тринадцатая. ВЫЗОВ БРОШЕН

Великой княгине Елене, дочери властного самодержца всея Руси Ивана Васильевича, было дано понимать своё высокое назначение, и потому она, нисколько не сомневаясь в своей правоте, уже на другой день взялась за исполнение того, что мучительно долго вынашивала в минувшую бессонную ночь. Она терпеливо дождалась, когда приведут в чувство и вылечат от похмелья великого князя. Однако Александр проснулся только к полудню. Он был удивлён, что оказался в спальне супруги. Дворецкий Дмитрий Сабуров по воле Елены поведал великому князю, как всё случилось. Александр лишь покачал головой и невнятно ответил:

   — Сам того не пойму, как сия оказия приключилась. — И добавил себе в утешение: — Знать, без нечистой силы не обошлось…

Князя привели в порядок, умыли, одели, дали напиться квасу. Когда туман в голове Александра рассеялся, Дмитрий попросил его спуститься в трапезную.

   — Ждут тебя с нетерпением гости знатные, государь, — сказал Сабуров. — Просят к столу.

   — Никого не хочу видеть. Оставьте меня в покое, — проворчал Александр.

   — Но там и любезная твоя супруга. Ты, государь–батюшка, вчера молвил, что она одна тебе свет в окошке.

«А ведь он говорит правду, — подумал Александр и тут же горько ухмыльнулся. — И как это меня угораздило вчера сорваться! Вот уж, право, нечистая сила побудила». Он сказал Сабурову:

   — Верно, говорил я про свет Божий в окошке. Да простит ли Елена Ивановна мой беспутный грех?

   — Простит. Она милосердна, — отозвался Сабуров и повёл великого князя в трапезную.

Войдя в зал, где были накрыты столы, Александр удивился, увидев, что за столами сидят только русские вельможи. Подойдя к Елене, он спросил:

   — Моя государыня, почему ты не позвала на трапезу канцлера, гетманов, князей моих вельмож, без коих я к столу не сажусь?

   — Государь и великий князь, сегодня мой день. О том мне указал Всевышний. И прости меня за вольность, но нам с тобой надо побеседовать без твоих вельмож.

Александру показалось, что в голосе Елены есть жёсткие ноты, и он обиделся. Это подхлестнуло его на дерзость, на грубость, на что угодно, лишь бы, как он счёл, не уронить своего великокняжеского достоинства перед русскими вельможами.

   — Моя государыня, не думаю, чтобы Всевышний дал тебе волю выше моей, — возразил он. Потому я отказываюсь сидеть за твоим столом, дочь великого князя Руси. Мне унизительно сие.

Вскинув голову и гордо посмотрев на приближенных Елены, Александр направился было к двери. Елена поняла его состояние и брошенную дерзость как выходку, дающую ему повод покинуть Нижний замок, и удержала его:

   — Мой государь, остановись! Не делай невозвратного шага. Речь пойдёт о самом важном, о нас с тобой: быть или не быть нам единой семьёй.

   — Вот как? Удивлён! — воскликнул Александр. — В таком случае я остаюсь и послушаю, о чём поведёте речь.

   — Спасибо, мой государь. Я знаю, что у тебя доброе и отзывчивое сердце. Идём же к столу. И наберись терпения выслушать моих поверенных князей Василия Ряполовского и Василия Ромодановского. Они скажут своё слово именем государя всея Руси Ивана Васильевича, моего батюшки. А потом ты волен будешь поступить, как тебе заблагорассудится.

Александру не терпелось выпить хмельного. Знал он, что если не зальёт жёлчность, она выплеснется наружу и всем, кто был в зале, будет худо. Смирив себя немного, он согласился с Еленой:

   — Ну–ну, я послушаю, однако заявляю: я приневолен тобой, государыня. Как вырвусь из узды, не взыщи.

Делая всё как‑то походя, Александр подошёл к столу, взял братину, налил в кубок вина, выпил одним махом и сел на уготованное ему место.

Елена хотела остановить Александра. Она испугалась, что всё начнётся, как минувшим вечером. Но на них смотрели её вельможи, они осудили бы её, если бы она одёрнула великого князя. Она сделала вид, что не заметила вольности Александра, и села справа от него. Следом за великой княгиней сели все вельможи, лишь Василий Ряполовский остался стоять. Он и повёл речь:

   — С почтением кланяются тебе, великий князь литовский, послы великого князя и государя всея Руси Ивана Васильевича. Речь с тобой поведём от нужды великой, потому как видим нарушение договорной грамоты, подписанной тобою при целовании. Не обессудь и выслушай горькую правду.

   — Я не нарушал договорную грамоту, — уверенно заметил Александр, — а если и была допущена вольность, то вам надо было меня поправить. В том ваш долг.

   — Дело показывает, что нарушал. А поправить тебя нам было не дано. Мы с князем Василием Ромодановским знаем тебя не первый год и потому, государь, к сказанному добавим, что нарушил ты её не по воле своей, а по умыслу панов рады и прочих вельмож. Ноне прошла неделя после венчания, а чести великой княгине Елене с твоей стороны не оказано. Она же все достояния, нужные супруге, имеет, и стыдом её венчать не должно. Ежели ты, государь, в чём‑то убог и не в силах исполнять супружеский долг, признайся и сними с себя подозрения. Нам легче будет. У нас и возы не вскрыты, и путь нам не заказан. Так ли я говорю, князь Василий Васильевич Ромодановский, согласно ли сказанное мною с волей государя всея Руси?

   — Истинно согласно, князь Василий Григорьевич, потому как мне дано повеление нашего государя следить за исполнением договорных начал, — ответил Ромодановский и побудил Ряполовского: — Продолжай, князь, мы слушаем вместе с государем Александром Казимировичем.

   — Так уж повелось испокон веку, что после венчания супругам должно быть неразлучными, продолжал князь Василий Ряполовский. Только одна военная беда позволяет государю в такой час покинуть супругу. Тебя же, великий князь, как на мальчишнике, поманили паны вольно пировать, и ты ушёл, вынудив великую княгиню пребывать в сраме соломенной вдовы. Вот первое твоё нарушение договорной грамоты. По той же грамоте, хотя там и не записано сие, но мыслится здраво, государю всея Руси надо знать, чем завершилась первая брачная ночь. Мы же седьмое утро стыдимся смотреть в глаза друг другу, будто все дни во хмелю пребывали, не видели, как протекает супружество.

   — Мы гонцов держим в седле семь дней, перебил Ряполовского князь Ромодановский, тогда как им должно быть уже пред государем всея Руси. Неслыханно!

По мере того как два русских князя перечисляли нарушения и упущения договорной грамоты, менялся облик великого князя литовского. Он опустил голову и побледнел, плечи ссутулились. Он понял, что совершил нечто постыдное, и у него не находилось возражений. Конечно, если бы на его месте оказались канцлер Монивид или гетман Радзивилл, они бы выбрались сухими из потока обвинений, считал Александр. Увы, он не обладал их изворотливостью, их бесчестьем. И всё-таки, продолжал рассуждать Александр, он обязан оправдать себя. Обязан! К тому же у него есть право потребовать ответа у Елены. Почему она допустила сей позорный суд над своим супругом? «Мы же венчаны, и я в доме господин, а не она!» — кричал в душе Александр. Однако он осознавал, что его права стали призрачными или ущербными и поруганную честь Елены он уже не в состоянии спасти. Кроме того, как понял Александр, Еле на вовсе не была виновницей суда русских вельмож над ним. Она ни словом не поощряла князей и бояр, которые выносили великому князю Литвы обвинение именем государя всея Руси.

Этим многоопытным послам не нужно было указывать на неблаговидные поступки князя Александра. Они ещё в первый день появления в Вильно насмотрелись на ущемления достоинства великой княжны Елены. С чего это князю Александру вздумалось уехать в Верхний замок, а великую княгиню, словно нежеланную гостью, поместить в Нижнем замке, который скорее приспособлен для временного приюта гостей или охотников? Взвесив всё, что было совершено за минувшие дни, Александр понял, что не имеет права размахивать руками и поднимать кулаки. Если ему грозило бесчестье, то в этом виноват он, и только он. У него не было и малого повода отвергнуть обвинения, оставалось признать себя виновным. Но как шагнуть на помост, как склонить голову и сказать: «Секите её, я виновен? »

И в этот момент отчаянного борения с собой Александр получил неожиданную поддержку. К его руке, лежащей на колене, прикоснулась рука Елены, и князь ощутил крепкое и многократное пожатие. Рука супруги словно говорила: «Держись, я с тобой!» Александру стало легче. Он не один, та, которую он выбрал себе в жены, милосердна и не намерена рвать брачные узы. Стоило ему лишь встать и признать свою вину, как такие же милосердные русичи — ведь только таких Елена могла взять в своё окружение — простят его и помогут вырваться из паутины, коя опутала его в Верхнем замке. Он так и поступил. Погладив руку Елены, Александр встал и сказал:

   — Истинно справедливо вы меня судите. Виновен я пред супругой, Богом данной. Зачем мне было неделю предаваться греховодству? Но я не муха, кою можно опутать паутиной. Отныне рву её и буду пребывать в чистоте жизни…

Князь Александр долго не мог остановиться. Самобичевание казалось ему искренним, но глаза его жадно взирали на стол, где высились кувшины с вином и братины с медовухой. Душа и разум Александра были в разладе. Разумом он понимал, что если не произнесёт клятвенных слов, не заверит сидящих московитов в том, что ступил на путь очищения от скверны и рвёт путы панов рады, то порвутся слабые узы супружества и князья–бояре исполнят волю государя всея Руси и отторгнут от него Елену. И он заверил их, приложив руку к сердцу:

   — Молитвою себя очищу от скверны и от панов рады, всех вельмож своих приневолю к очищению. Да не быть мне великим князем, если клятву свою нарушу!

Говоря высоким слогом, Александр испытывал душевное жжение и муки. Нутро умоляло добавить к малой толике выпитого вина ещё хотя бы один глоток, требовало прикоснуться к хмельному в последний раз. Рука сама потянулась к чаре, и взор его уже ласкал серебро.

Сидевшие за столом бояре и князья поняли в сей миг, что всем заверениям литовского государя грош цена. Знали они и в своей среде подобных лжецов: ныне они на коленях умоляют простить их за чрезмерное питие хмельного, назавтра вновь лакают тайком от ближних, потом божатся, что «бес попутал». Между тем схватив чару с крепким мёдом, Александр торжественно сказал:

   — А этот последний кубок выпью за то, чтобы между мною и моей государыней, прекрасной Еленой, воцарились мир и согласие. Наполните и вы свои кубки, радетели чести государевой, и я поверю, что прощён.

   — Знамо, повинную голову меч не сечёт, — отметил князь Ряполовский и тоже потянулся к кубку.

И все сидевшие за столом расчувствовались и подняли свои кубки, и своё слово сказал князь Василий Ромодановский:

   — За мир и единодушие в этом замке, в этом покое.

Россияне дружно встали и, когда отзвенело серебро кубков, единым духом опорожнили их. Все принялись за трапезу, потому как были голодны.

Утолив жажду души, Александр, на удивление послам, больше не притрагивался к хмельному. Было дано повеление дворецкому Дмитрию Сабурову не принимать никого из вельмож, пребывавших в Верхнем замке. Вскоре же после знаменательной трапезы послы Ряполовский и Ромодановский преподнесли Александру многие богатые дары от Ивана Васильевича. Слуги раскладывали перед великим князем бобровые и собольи шубы, шитые золотом кафтаны, куньи шапки, унизанные драгоценными каменьями. Елена сама поднесла Александру и надела ему на шею большой золотой нагрудный крест на тяжёлой золотой цепи с католическим знаком.

   — Я почитаю твою веру, государь, — сказала она, спрятав на груди князя крест.

Княгиня Елена в этот день воспрянула духом. Её прекрасное лицо светилось радостью, глаза излучали тепло. Князь Александр любовался ею, не смущаясь, и испытывал желание прижать её к себе, уединиться с нею от вельмож, от слуг и взять то, что дано ему Богом, ощутить свою мужскую власть над супругой. Тогда она не будет смотреть на него с вызовом. Да–да, он чувствует в её взоре торжество. Ведь это благодаря ей он дал обет не брать хмельного зелья в рот.

Елена и впрямь радовалась своей малой победе, однако она ещё присматривалась к Александру, словно не верила в победу и не была готова ответить взаимностью на его призыв. Ей показалось, что перемены в Александре слишком скороспелые и потому непрочные, и она старалась держать супруга на расстоянии. И ещё ей захотелось возвеличить себя в глазах великого князя. Она знала, что он беден, так пусть же узнает, насколько она независима от него своим богатством, насколько может быть полезна державе. Лишь только дары её батюшки были поднесены Александру, Елена подумала, что пора показать супругу своё состояние и приданое, которое привезла на многих десятках возов из Москвы. Она обратилась к князю Ряполовскому:

   — Княже Василий, не пора ли нам открыть моё достояние и показать супругу, с чем приехала его жёнушка?

Князь Ряполовский и словом бы не посмел возразить государыне, если бы не знал о той гнильце–червоточинке, которая жила–развивалась в Александре. Позже о великом князе Александре Казимировиче сказали: «Помимо весьма ограниченных способностей, отличительными чертами Александра были слабоволие и расточительность». Князь Василий не хотел в этот день

преподносить любезной государыне горькое питье, но всё-таки собрался с духом и как можно мягче ответил:

   — Ты, государыня–матушка, ноне распахнула свою душу и показала супругу более ценное достояние, нежели то, что в возах. Пусть твой государь будет доволен тем, чем дано ему обладать от Бога.

   — Господи, княже, ты хочешь сказать, что твои сомнения не рассеялись, что всё это игра? Но ведь государь дал слово, что больше не возьмёт в рот ни капли хмельного.

   — Я был бы счастлив, прекрасная лебёдушка, ежели бы у меня не было сомнений. Истинно говорю: глубоко вторглись в душу твоего супруга проклятые бесы, и когда ты их изгонишь, неведомо. Порою бывает, и жизни на то не хватает.

   — Вот напасть! — воскликнула огорчённая Елена.

   — Да уж куда хуже, — отозвался князь Василий.

   — Что ж, придётся повременить жить с душой нараспашку, — с горечью призналась Елена.

Этот разговор государыни и князя возник в те минуты, когда Александр примерял дары Ивана Васильевича. Все шубы были ему впору, все шапки — к лицу. И пока Александр примерял кафтан на меху, князь Василий Ряполовский высказал Елене свою обеспокоенность по поводу воинов–русичей и всей дворовой прислуги:

   — Ты, государыня, обговори с супругом, как быть с нашими ратниками и челядью. Не дали нам литвины места в службах при замке. Кое‑как сами нашли в амбарах и сараях убогий приют, где ратники и дворня мёрзнут. А кони так и вовсе в тесном загоне ютятся.

   — Тебе бы сразу меня уведомить или дворецкому сказать, — упрекнула Елена Ряполовского. — Как можно грешить на беду ближним!

   — Каюсь, государыня, виновен, но дворецкий тут бессилен. Да и тебе не хотели добавлять печали. Опять же в договорной грамоте всё обсказано–расписано, — пояснил князь.

Василий Ряполовский не признался, что пытался проникнуть в Верхний замок и встретиться с канцлером Монивидом или с кем‑либо из подскарбиев, поговорить с ними обо всём, что касалось воинов, челяди и коней. Но шляхтичи, кои стояли стражами при Верхнем замке, и близко не подпускали Ряполовского к воротам крепости. Теперь великий князь был рядом, к нему даже он, князь Василий, мог подойти и сказать, чтобы разместили ратников и дворню пристойно.

Однако князь Василий не знал одного обстоятельства. Пока государь давал в Нижнем замке обещания изгнать из себя беса винолюбия, в Верхнем замке во время застолья была решена судьба русских ратников и большинства придворных людей и прислуги. Волю к тому проявил после встречи с епископом Адальбертом Войтехом канцлер Монивид. Он даже обвинил полоцкого наместника Яна Заберезинского в том, что тот дал в Москве согласие ввести в Литву настоящее войско.

   — Зачем ты внял домоганиям московского князя и привёл в Вильно десять сотен воинов?

   — Так записано в договорной грамоте, — оправдывался Заберезинский.

   — В Смоленске потребовал бы от Елены отправить воинов домой. На нашей земле мы властны распоряжаться по–своему. К тому же мы не собираемся никого пугать русским войском. Что подумает магистр Ливонского ордена, что скажет шведский король?

   — Ты, канцлер Влад, не знаешь нрава государя Ивана. Он вдогонку послал бы рать и до Вильно дошёл бы. Потому его лучше не гневить, — миролюбиво отвечал Ян Заберезинский.

   — А я говорю так: он не посмеет отныне угрожать нам, если дорожит своей дочерью, — горячо заявил Монивид.

   — Не посмеет! — дружно закричали вельможи, слушавшие перепалку канцлера и гетмана.

Даже князь Михаил Глинский проявил горячность:

   — Вельможные панове, позвольте мне выпроводить московитов за рубеж! Мои шляхтичи сделают это с радостью во имя Святой Девы Марии.

Однако этот самый богатый вельможа Литвы и Польши сказал всё для красного словца. Нет, он не собирался выгонять из Литвы русских воинов, он вынашивал особые планы на будущее, и они были связаны с Русским государством. О планах Михаила Глинского пока в Литве никто не ведал, и вельможи охотно согласились с ним.

   — Мы благословляем тебя, князь Михаил, — ответил Монивид, — и дополним ряды твоих шляхтичей нашими.

По мере того как вельможи угревались хмельным, страсти разгорались. Уже вечером того же дня, когда Елена и Александр удалились в спальню, паны рады сошлись в мнении о том, что вместе с ратниками княгини надо выпроводить из Вильно и всех её приближенных.

   — Нет нужды держать их здесь. Пусть в Нижнем замке служат наши шляхтичи. Им надо хлеб добывать. К тому же видите, что сегодня произошло: государь уже не с нами, а завтра он забудет и о своём народе, — с жаром говорил канцлер Монивид.

Первым с ним согласился виленский епископ Адальберт Войтех:

   — Господь не простит нам, если схизматики [18] московиты будут стоять близ государя и государыни, и мы не добьёмся того, чтобы Елена вошла в лоно католичества. Помните, если великая княгиня останется в православии, нас ждут неминуемые беды. Изгоним её окружение, и нам легче будет добиться, чтобы она приняла веру римского закона. Я со своей стороны потребую от рады и от великого князя закрыть православные храмы в Вильно и по всему великому княжеству.

   — Мы с тобою, святой отец! — громко выкрикнул граф Витус Хребтович. — Долой схизматиков!

Все эти беснования первых вельмож Литвы велись в хмельном угаре, и, казалось бы, на другой день их предадут забвению. Ан нет, жажда очистить Вильно от всех придворных Елены, от её ратников и дворни становилась навязчивой настолько, что окружение великой княгини никто уже больше не мог терпеть.

Однако час изгнания россиян из Вильно наступил по ряду причин не вдруг, и в Нижнем замке жизнь пока текла по русским законам и обычаям. После вечерней трапезы, которая была сочтена князьями и боярами за свадебный пир, Елену и Александра проводили в спальню. В великокняжеских российских родах сей обычай не нарушался веками. На Руси в первую брачную ночь великих князей очевидцы — бояре и боярыни — стояли возле глазниц в тайных каморах и наблюдали за тем, как тешились венценосные государи со своими избранницами. И каждый раз сии очевидцы были свидетелями различного сотворения брачных единений. Они радовались и торжествовали, если видели, как дружно тешились молодые супруги. И то сказать, у той радости была державная причина. Боярыни в каморах тайными наговорами желали юной государыне понести сына. А сивобородые бояре вдохновляли молодого князя быть витязем ночной утехи.

В Вильно обычаи были другие, и потому в спальне княгини не было глазницы — не посмотришь ночную утеху. И тайной каморы с наушницей тоже не было. Да и толпиться в зале близ спальни молодых новобрачных также не было принято. Оттого придворным Елены не оставалось ничего другого, как пользоваться слухами, кои могли им донести мамки–боярыни и сенная девица. Тут уж им бы не простили, если бы они скрыли подноготную брачной ночи.

Увы, когда утром Мария Ряполовская пришла с ночного бдения от государыни в свою опочивальню, вид у неё был скорбный. Она сказала супругу с печалью, немногословно:

   — Вот те крест, батюшка родимый, неспособен князюшка Александр владеть плотью матушки Елены. И не было всю ноченьку ни стона, ни вскрика государыни от потери девической чести.

Князь Ряполовский поверил в сказанное супругой без сомнений.

   — А по–иному и не могло быть. Упился он до смерти, поди.

Появившись чуть позже пред вельможами, князь Василий лишь развёл руками и с болью поведал:

   — Убогим супругом наделил Господь нашу государыню, и как пойдёт их жизнь далее, никому не ведомо.

Князья и бояре угрюмо промолчали, лишь тяжело повздыхали.

Сама Елена отнеслась к тому, что случилось в первую брачную ночь, спокойно. Она знала, что должна отдаться во власть супруга, в том она и перед Богом дала обет. Но ежели он не взял её, это ещё не значило, что он не способен проявить мужскую силу. Просто у них не было пока сердечной близости. Ни она не любила Александра, ни он, надо думать, не успел полюбить её, потому его и не повлекло на близость. Размышляя над минувшим в брачную ночь, Елена ненароком подумала, что, если бы рядом с нею оказался князь Илья, всё было бы по–другому. Они сумели бы разжечь огонь страсти так, что невозможно было бы его затушить. Скорее всего, призналась она себе, мысли о любом князе Илье и помешали ей помнить о супружеском долге. По–иному Елена нашла бы в себе силы разбудить в супруге жажду телесной близости, а потом, глядишь, пришла бы и сердечная близость. «Да придёт», — решила Елена на исходе ночи и крепко заснула.

Однако у Александра эта ночь прошла болезненно и без сна. Он хотел исполнить свой долг, но какая‑то сила сковала его, и он был не в состоянии протянуть к Елене руку, погладить её по плечу, коснуться талии, уж не говоря о чём-то более желанном. Руки его налились свинцом, и от них веяло холодом. Он пытался согреть ладони, дышал на них, прятал меж ног, но ничто не помогало. Его угнетала мысль о том, что такими ледяными руками он лишь испугает Елену, она, чего доброго, сбежит из постели. Но не только его руки и ноги были холодны — он не чувствовал притока крови к тому, что составляло мужское достоинство и начало. Там тоже царил холод. «Почему это? За что мне такое наказание? Боже, помоги, к тебе взываю!» Но ни у Бога, ни у самого князя ответа на эти вопросы не было. Мучительные часы тянулись медленно, словно время замыслило продлить его муки. Горькие размышления привели наконец Александра к выводу: его бессилию одна причина — торжество бесовского зелья над плотью.

Господи, сколько же он выпил хмельного за свою короткую жизнь! Нет, он не жалел о том. Бражничая, он всегда испытывал наслаждение и душевный полет, как сокол. Во всех затеях и потехах под хмельным духом ему было море по колено. А уж в состязании, кто кого одолеет в питии, ему не было равных. Разве что канцлеру Владу он уступал иной раз, но у того была утроба, похожая на винную бочку.

Уже близко к утру к Александру пришла спасительная, но и кощунственная мысль: хватануть ковш хмельного. Вот тогда уж, счёл он, вспыхнет огнём озябшая душа, руки нальются теплом, исчезнет страх, чадо детородное разогреется и он обнимет, приласкает любезную супругу. А потом начнётся торжество плоти. Он поверил, что всё так и будет. Как прекрасно всё завершится! И всего‑то для этого нужно подмять под себя клятвенное обещание. Совсем пустяк — нарушить клятву. Можно ли это сделать ради блаженства, ради исполнения супружеского долга, может быть, ради исполнения желаний супруги? Ведь она, поди, жаждет этого? Конечно же, можно. Сам Господь Бог благословил бы.

Александру оставалось лишь решить, как осуществить задуманное и добыть кувшин вина: ведь при нём не было даже кастеляна, слуги, холопа, кто бы сбегал в погреб за хмельным. От этой безысходности порыв медленно угас, словно ветер в густой чаще. Александр отвернулся от Елены, и всё его долгое напряжение выплеснулось наружу. От жалости к себе он тихо заплакал. Сам того не ведая, он пролил очистительные слёзы. Они не расслабили его, а наполнили грудь здоровой злостью на себя, на своих вельмож. Он дал себе слово освободиться от их опеки, вырваться из их цепких лап, встать властно над ними, как и положено государю–самодержцу. «Долой порочную мягкотелость! Я буду жесток с ними!» — шептал великий князь, поднявшись с ложа и покидая прекрасную Елену, чтобы вернуться к ней обновлённым. Он наскоро оделся и ещё задолго до рассвета покинул Нижний замок. Он шёл в Верхний замок с распахнутой грудью. Было морозно, ветрено, зима ещё не хотела уступать весне свои права, но князь не ощущал холода. Руки, ноги, сердце — всё было горячим, всё жаждало боя, сечи. Теперь для этого оставалось сделать совсем немного: бросить своим жестокосердным, властолюбивым панам вызов. Он отважился, не мешкая, поднявшись в Верхний замок, разбудить всех обитателей боевым рогом. Пока князья, гетманы, шляхтичи сбегаются на замковую площадь, он облачится в латы, сядет на боевого коня и скажет своим подданным…

Что был намерен сказать Александр своим вельможам, он не знал, да и боевой рог под руками не нашёлся. И тишину, в которой он пробирался, как тать, нарушать не хотелось. Ведь ему придётся объяснять причину своего «бунта», и тогда тот же дерзкий канцлер Монивид засмеётся и скажет: «Любезный государь, не вырваться тебе из объятий беса, если власть над тобою возьмёт женщина. Бес‑то ведь твой лучший друг». Мягкотелый Александр понял всю тщетность своих усилий и медленно побрёл в свою спальню. Он ещё не ведал того, что его приближенные уже бросили ему вызов и в предстоящей схватке выйдут победителями.

Когда великий князь Александр появился в своих покоях, за окнами ещё стояла тьма. Слуги возникли перед ним, словно тени, молча проводили его в спальню, дабы раздеть и уложить в постель. Он показался им настолько отяжелевшим от хмельного, что они поддерживали его за руки, чтобы он не упал. Александр не пытался убедить их в том, что он не пьян. Он даже умышленно делал вид, что очень отяжелел от хмельного, и потому велел слугам принести в спальню ещё кувшин вина.

Глава четырнадцатая. ТАЙНОЕ И ЯВНОЕ БОРЕНИЕ

В тот предутренний час, когда князь Александр покидал Нижний замок, невольным свидетелем этого оказался князь Василий Ромодановский. Ныне он думал до рассвета уехать на дальнюю окраину Вильно вверх по речке Вилейке, где, как сообщили ему дворовые люди, скрывался его сын Илья. Пребывание при дворе Елены за минувшие дни изменило настроение князя. До появления в Вильно Василий был намерен примерно наказать сына за бунтарство. Теперь он готов был сменить гнев на милость. Будучи рассудительным, он понял, что Илья даже перед лицом смерти не откажется от любви к Елене. И мудрый князь подумал: пусть его сын преклоняется перед божеством, кое для него олицетворяла княгиня. Может быть, считал старый князь, когда‑нибудь всё это обернётся им во благо. Знал же князь, что Елена отдана за нелюбимого и недостойного её человека. Прошедшая неделя то и показала. Да, отец Елены, великий князь всея Руси, выдавая её замуж за литовского князя, играл политикой. Ему хотелось через дочь оказать россиянам, что были под Литвой, духовную поддержку. Им важно знать, что государыней над ними стоит православная христианка. Они ради такой государыни способны на многое и, возможно, уйдут за нею на Русь в судьбоносную годину. Князь Ромодановский понимал Ивана Васильевича. Но и Елену, эту прекрасную молодую женщину, он тоже понимал. Ведь может случиться так, что она останется в Литве одинокой. Какое‑то тайное предчувствие говорило князю Василию, что литвины не будут терпеть при дворе великого князя две тысячи россиян. Не бывало такого засилья русских при других державных дворах, куда выдавали россиянок, не будет и здесь. И что тогда? Не получится ли так, что Илья станет последней опорой Елене среди чуждых вельмож? Потому и отважился Ромодановский найти сына и вразумить его, может быть, на ратный подвиг. Выходило у Василия, что этот подвиг сына окажется угодным не только великой княгине, но и Русскому государству. А перед Шуйскими, что ж, ему придётся повиниться.

Обо всём этом князь Василий размышлял, пока шёл на конюшню, где стременной уже оседлал коня. Размышления его были прерваны появлением великого князя литовского на площади перед замком. Василий уже стоял в воротах хозяйственного двора и ждал слугу, когда из замка вышел князь Александр. Осмотрев площадь, он пошёл вдоль здания и скрылся за ним. Василий проявил любопытство и двинулся следом. Он увидел, как Александр поднялся к каменной стене, которая тянулась вдоль подножия Замковой горы, и вскоре исчез за калиткой, открывавшей путь к Верхнему замку.

Удивление князя Василия было недолгим. Он понял, что в опочивальне Елены случилось то, что могло повлиять на всю дальнейшую жизнь как самой государыни, так и её окружения. Знал же Василий, что просто так и тайком не покидают ложе супруги даже простые смертные, к тому же в первую брачную ночь. А тут сам великий князь убегал, словно тать. Было чему удивиться и в чём следовало разобраться. Василий забыл о том, что хотел отправиться на поиски сына, поспешил в замок, дабы разбудить князя Ряполовского, рассказать ему всё и услышать его мнение о случившемся. Тот был многоопытный придворный вельможа и понимал, что последует за таким событием.

Князь Василий выслушал Ромодановского, лежа в постели, и с печалью подумал: «Ведал бы государь, в какую яму угодила его доченька, то‑то душа бы дрогнула». Он был в растерянности и не знал, какие шаги предпринять, дабы как‑то наладить великокняжескую жизнь. Так он и сказал своему тёзке:

   — Мы с тобой, княже, ноне, как слепые котята, и не ведаем, куда ткнуться за благом. Вот ежели прозреем, уж тогда…

   — Государя бы уведомить. Пошли‑ка гонца, княже, — предложил Ромодановский.

   — Нет, Василий, с такой вестью гонца слать не следует. То государь за нашу докуку сочтёт. Одно нам остаётся: терпеть покуда. Да и болесть из князя ничем не выгонишь. Ты же видел, как он полосует нутро хмельным. Посмотреть–потерпеть надобно. Авось образумится. Заметил, поди, как на государыню очи пялит. Да и она о чём-то думает. Долг‑то супружеский и на ней лежит. Вот и… потерпим.

   — Коль так, ладно, княже, с Божьей помощью наберёмся терпения.

   — А иного нам и не дано. — И князь Ряполовский умостился поудобнее.

С того памятного февральского дня миновало немало времени. Наступила весна. В воздухе ощущалось грозовое напряжение. Над замками оно нарастало, и вот–вот должна была разразиться гроза. Правда, никто не мог сказать, какой она явится — очистительной или разрушительной. Никто не знал, каких сил больше в собиравшихся тучах — злых или добрых. Жизнь близ Замковой горы разделилась. Хотя канцлер Монивид и многие вельможи покинули Верхний замок, разошлись-разъехались по своим палатам и имениям, а сам Александр поселился в Нижнем замке, мира и покоя пока никто из обитателей Нижнего замка не ведал. Но и «войны» не было.

Главное здание Нижнего замка, великокняжеский дворец, построенный почти сто лет назад великим князем Витовтом, мог разместить в своих покоях не одну сотню придворных и приживалов. Со стороны дворец выглядел как нагромождение разнородных построек: то возвышались каменные палаты самого замка, то лепились к нему деревянные терема, увенчанные башенками, то опять поднимались каменные строения. Внёс свою лепту в возведение дворца и князь Александр. В годы сватовства он заложил новые палаты, но, женившись, забыл о них, да и казна пустовала, не на что было строить.

Внешне казалось, что время во дворце течёт благополучно. Однако, вникнув во внутреннюю жизнь обитателей, можно было отметить, что в замке размежевались два враждующих лагеря. Бросалось в глаза и то, что литовцы и русские вели хозяйство врозь. У тех и у других были свои трапезные, поварни, хлебодарни, амбары, конюшни. Никто из литвинов не приходил на трапезу к русским, хотя их приглашали. Россиян же никто не звал. А великий князь Александр вовсе жил в одиночестве от своих и русских вельмож. Он переживал своё поражение в спальне Елены. Правда, частым посетителем Александра стал епископ Адальберт Войтех. Князь нуждался в утешении, и епископ хорошо справлялся с ролью воинствующего утешителя. Он не побуждал великого князя к примирению с супругой. Он жаждал вскормить в Александре ненависть ко всему русскому.

И пришёл час, когда предгрозовое затишье нарушилось. Вдохновители Александра, епископ Войтех и канцлер Монивид, добились своего и вынудили его к действию, которое никак не назовёшь мирным. На исходе апреля вечерней порой Войтех и Монивид пришли к Александру, и канцлер повёл речь о том, что нужно сделать великому князю, чтобы вернуть доверие панов рады.

   — Государь великого Литовского княжества, паны рады и мы, его преосвященство Адальберт Войтех и канцлер Монивид, склоняем пред тобой головы и просим исполнить наше горестное пожелание, — начал пространно граф Монивид.

   — Господи, я устал от вас, мои вельможные паны, — вяло отозвался Александр, покоясь в кресле возле камина. — Садитесь же и говорите, с чем пришли.

Войтех и Монивид сели на скамью, обитую сукном, и епископ сказал:

   — Сын мой, Господь Бог и Пресвятая Дева Мария ещё не отвернулись от нас. Но если ты не исполнишь нашу мольбу, если в Вильно будут властвовать московиты, мы отвернёмся от тебя вместе с Всевышним и Девой Марией. Все паны рады, все священнослужители и вельможи, все мы пойдём к твоему брату Ольбрахту и будем слёзно просить короля защитить нас, — жёстко произнёс свою «мольбу» виленский епископ Адальберт Войтех Табор.

Александр удивился его властному голосу, но ещё сильнее был удивлён откровенностью главы литовской церкви. Подумал с участью обречённого: «Они меня не пожалеют. Для них нет ничего святого».

Великий князь давно знал Божьего слугу Адальберта Войтеха. Он встал во главе литовской церкви ещё при отце Александра. Это был человек властный, честолюбивый и суровый. На худом белом лице под густыми чёрными бровями сверкали жгучие чёрные глаза. Их взгляд мало кто выдерживал. Подбородок был квадратный, тяжёлый и говорил об упрямом нраве. Епископа боялись все паны, будь то гетман, князь или шляхтич. Он фанатично соблюдал каноны католичества и был одержим жаждой обратить всех православных Литвы в свою веру. Теперь, когда великий князь женился на православной москвитянке, Войтех добивался любым путём привести её в собор Святого Станислава и свершить над нею обряд крещения в латинство. Но, чтобы достичь это цели, как понимал Адальберт, нужно было изгнать из Вильно всех русских, кои в великом множестве окружили Елену, выпроводить не только воинов, но и всех приближенных государыни, особенно князей Ряполовского и Ромодановского, боярина Скуратова. О, пока они в Вильно, ему не сломить волю Елены, считал Адальберт, и продолжал давить на великого князя Александра.

Королю польскому Яну Ольбрахту, твоему брату, литовская земля так же дорога, как и сама Польша, ибо это его отчина, — продолжал епископ, заведомо в своей речи вознося Ольбрахта. — Он не пожалеет ни войска, ни денег, чтобы навести в великом княжестве порядок и изгнать всех московитов с нашей земли.

Князь Александр хотя и не обладал большим разумом, однако понял, какие последствия будет иметь его отказ выполнить волю епископа, панов рады вкупе с канцлером. Если вельможи переметнутся в стан короля Ольбрахта и устроят заговор против литовского князя, то вряд ли он удержится на престоле. Сама идея объединения Польши и Литвы под одной короной витала в воздухе с первых же дней после смерти короля Казимира. Всем противникам Александра сегодня было ясно, что они легко достигнут цели и Литва сольётся с Польшей в единое великое государство, тем более что у Александра не было ни сторонников, ни сил противостоять Ольбрахту, своим вельможам и гетманам. Все они, по неведомым Александру причинам, держали своё войско — сотни шляхтичей, тысячи холопов — в постоянной боевой готовности. Николай Радзивилл, Константин Острожский, Витус Хребтович, братья Друцкие — эти гордые, властолюбивые вельможи польского происхождения, не задумываясь, исполнят волю короля Ольбрахта при первом же его повелении. Как понимал Александр, успех его противников был предсказуем ещё и по той причине, что все они вместе с королём Ольбрахтом были против его брака с московской княжной и теперь считали своим врагом не только великого князя московского, но и его зятя Александра.

Однако клетка, в которую загоняли Александра Войтех и Монивид, была менее прочной, нежели та, в которую его может загнать тесть Иван Васильевич. Пойдя на поводу у своих вельмож, изгнав из Литвы всех придворных и воинов Елены, он, Александр, разорвёт мирный договор с Русью, заключённый всего год назад с великим трудом, нарушит клятвенное целование свадебного договора. Мог ли он ждать пощады от московского государя? Конечно же, её не будет. Великий князь всея Руси приложит все силы, чтобы его дочь не была обесчещена, чтобы его влияние в Литве не лопнуло, как мыльный пузырь.

Между тем, пока великий князь смотрел на огонь камина и предавался безрадостным размышлениям, канцлер Монивид распорядился накрыть стол прямо в спальне государя. Вскоре на столе красовались вкусные яства и два серебряных кувшина с хлебной водкой и вином. Канцлер помог Александру встать с кресла и ласково сказал:

   — Ты, великий князь, не печалься. Наша жизнь потечёт прекрасно, если мы освободимся от московитов, а великую княгиню Елену обратим в нашу веру. Тогда к вам придёт духовное сближение и вы порадуете Литву наследником престола.

   — Головы нам с тобой не сносить, если прогоним москалей, — с сердцем отозвался великий князь.

Александр шёл к столу неохотно. Он уже несколько дней не брал в рот хмельного, набирался сил и духа, чтобы прийти к супруге и защитить её честь. И на этот раз он был намерен выпить самую малость. Из первого кубка он лишь пригубил вина и даже поморщился: дескать, не совращайте меня пакостью. Однако его никто не совращал: ни канцлер, ни епископ не побуждали его пить хмельное. Вскоре «душа» всё же заявила о себе и так властно, с такой силой взяла за горло, что хоть волком вой, но дай ей хмельного, ежели погибели не ищешь. И Александр уступил, как только Монивид сказал:

   — Ныне день поминовения родителей, так ты уж, государь, прости, что призываем их помянуть.

Он подал великому князю кубок. Александр выпил хлебной водки и удивился, что она сладкая. После третьей чары ему стало весело, появились смелость и дерзание. В груди разлилось весеннее ликование. Он даже пожурил канцлера и епископа:

   — Вот ты, глава правительства, и ты, любезный глава церкви, могли бы прийти ко мне с письменной грамотой о желании панов рады. Будь там сказано, что все вы вкупе с моими подданными требуете избавить Вильно от близких моей супруги, я бы, пожалуй, решился. Грамота, она силу имеет. Их бы и духу здесь не было.

   — Прости, великий князь, грешны. Не пришла нам такая мудрая мысль, — покаялся Монивид.

   — Потому говорю: делу — время, потехе — час. Иди, любезный канцлер, за словом рады, приноси грамоту, а мы тут со святым отцом побеседуем о душе.

Канцлер Влад, такой же высокий, как и Александр, но в свои сорок пять лет уже дородный, крепкий, словно кряж, с лицом цвета обожжённой глины, был всегда верен себе и не уходил из застолья без чары. Наполнив все три кубка, он выпил одним махом свой и ушёл. Александр и Адальберт тоже выпили и пересели к камину.

Между ними завязался разговор, явно не похожий на беседу о спасении душ. Епископ был болен. Но если Александр страдал от жажды пития хмельного, то Адальберт мучился болью стяжательства. Правда, при этом он делал оговорку, что несёт свой тяжкий крест во благо церкви. Ещё в тот день, когда огромный поезд невесты Александра прибыл в Вильно и двигался по центральной площади, зрелище поразило епископа и у него появилось желание узнать, что же такое могла привезти из отечества более чем на ста возах русская княжна и нет ли на тех возах чего лишнего в пользу процветания хотя бы одного, любимого Войтехом храма Святого Станислава. Тогда‑то у епископа и родилась мысль вызнать всё о содержимом возов, сундуков, ларей, укладок, ларцов, которые скрылись за воротами Нижнего замка и там были отправлены в амбары и кладовые. Вскоре он проведал, что всё достояние княгини Елены находится в руках «недреманого ока» — казначея дьяка Фёдора Кулешина — и двух десятков дюжих руссов. В Москве дьяк получил по описи Казённого двора все шубы, платья, летники, накидки, головные уборы, сапожки, золотую и серебряную посуду, столовые приборы, украшения, драгоценности, деньги — всё необходимое для свадьбы и прожития.

Отец Елены, Иван III, и впрямь наделил свою дочь несметным богатством. Только одних кубков, братин, блюд, тарелок, ножей, ложек, вилок Кулешин принял из Казённого двора на сто сорок персон — всё из серебра и золота. Адальберту удалось узнать, что дьяк Фёдор Кулешин держит в руках всю казну великой княгини. Во что сия казна оценивается, епископ не ведал, да и никто не знал, сколько денег имеет княгиня, кроме неё и Кулешина, да ещё князя Ряполовского. И всё-таки епископу было известно, что в замке разгрузили четырнадцать возов с сундуками, в коих хранились серебро и золото. Но никто не сказал ему, что представляет собой это серебро и золото: то ли монеты и драгоценные украшения, то ли утварь. Однако епископу было достаточно знать, что в любом виде четырнадцать возов с драгоценностями — это несметное сокровище, огромное богатство, о котором не могли мечтать даже литовские князья. Слышал епископ позже, что, кроме всего прочего, Елена привезла триста пятьдесят шуб, опашней [19] и мантий, шитых золотом и украшенных драгоценными камнями. Всё богатство Елены Адальберт видел как бы воочию, и от этого у него кружилась голова. Он со страстью шептал Александру:

   — Сын мой, ты дал согласие не принуждать упорную в православии княгиню Елену войти в католичество, воссоединиться с Римской церковью. Что ж, мы не упрекаем и не осуждаем тебя за это. Но ты обязан убедить Богом данную тебе супругу, что за благо супружества с истинным католиком ей должно сделать вклад во имя Господа Бога в храм Святого Станислава. Да, мы бедны, в соборе голые стены, но мы не ропщем, мы живём с надеждой. Помоги же владыке виленской церкви получить вклад от твоей супруги, и мы вознесём молитву Господу Богу за её здравие.

Святой отец, я понимаю твою боль и постараюсь. Как только погасим распрю, мы сделаем щедрый вклад в твой храм, — ответил Александр беззаботно, как всякий бедный человек. — О, если бы мне её богатство, я бы половину отдал церкви, чтобы не страдала от нищеты!

Всё в руках Господа Бога, а он повелел тебе быть господином над рабой Божьей Еленой. Будь же таковым. Стань мужем справедливым и твёрдым, и она падёт к твоим ногам. Да убоится жена мужа, сказано в Писании.

Если бы так! — Александра вдруг охватило раздражение. Он и сам не мог понять, откуда оно пришло. — Если бы меня не держали в хомуте паны рады! Зачем они взяли надо мной верх и властвуют? Почему я тоже, как твоя церковь, живу в нищете? Это они лишили меня доходов! А ты, владыко, потворствуешь им! Призови их во храм, осуди за то, что обогащаются без меры. Тот же граф Монивид!..

Епископ Войтех не ожидал от великого князя такого острого нервного срыва и принялся успокаивать его: Церковь внемлет твоему гласу, сын мой. Всё будет, как было при твоём батюшке. А вельможи знали своё место, и тебе дано держать их в узде. А церковь вкупе с тобой постоит за полноту власти твоей. Да помни: отзовись и ты на её боли!

Запал в Александре как вспыхнул, так и погас. Он покорно сказал:

- Прости, владыко, твои слова отрезвили меня… Слава Богу. И свою руку я простираю над тобой, оберегу тебя от бесов и зелья.

Войтех взял кубок с вином из рук Александра. Но князь воспротивился, перехватил кубок:

   — Прости, святой отец, ныне родительский день, так я уж пригублю, дабы ублажить моих матушку и батюшку. Царство им Небесное.

С этими словами князь опорожнил кубок и перевернул его. Епископ при этом взмолился: «Пресвятая Дева Мария, святой Станислав, помогите моему сыну уйти от соблазна до поры, пока храму не воспоможется от щедрот его».

Беседа великого князя и епископа ещё продолжалась, и к ней по–прежнему прислушивался один из придворных князя Александра. За стеной покоя, в тайной клетушке, о которой и сам Александр не ведал, стоял человек и, приложив ухо к щели между брёвнами, не пропустил ни одного слова с той самой минуты, как в комнату вошли епископ и канцлер. Он ещё не знал цены услышанному, но постельничему князя Ивану Сапеге всё шло в прибыток. Он копил тайны Александра, ещё не ведая, кому их продаст. На этот раз он знал, кто их купит.

В тот же день в поздние апрельские сумерки Иван Сапега с большими предосторожностями добрался до покоев князя Василия Ряполовского. Князю был ведом юркий шляхтич, который поспевал всюду, но каких- либо деловых встреч между ними не было. Однако проницательный князь Василий понял, что постельничий князя Александра появился в покоях княгини неспроста. Проведя Ивана в нечто похожее на келью, из которой и звука не могло улететь, князь усадил его на скамью так, что светец освещал лицо гостя, а сам сел напротив и спросил:

   — Какая нужда привела тебя в покои княгини?

   — Князь, я слуга великого князя и потому чту себя слугой его прекрасной супруги.

   — В чём твоя служба?

   — В преданности, мой господин. Вам лишь надо выслушать меня.

   — Ну, так поведай, да как на духу, ибо ложь отличу от правды.

   — Ни слова лжи, мой господин! — выдохнул Сапега и, подавшись вперёд, тихо повёл речь: — Сегодня я был свидетелем беседы трёх мужей. А говорили они о разных и очень важных вещах, о всех, кто с вами.

И Сапега рассказал Ряполовскому всё, что слышал во время беседы Александра, Адальберта и Влада, однако утаил то, о чём говорили епископ и великий князь — о приданом великой княгини. Сапега счёл, что сейчас нет нужды выдавать требования епископа.

Князь Ряполовский умел сдерживать свои чувства. Прикрывая лицо обширной бородой, спрятал глаза в монгольский прищур, сказал ровно и твёрдо, с сознанием того, что за его спиной государь всея Руси, с которым никому не дано связываться без встречной зуботычины:

   — Тебе, пан, спасибо за помощь, и в службу великой княгине твоё радение будет вписано. Токмо паны рады ожгутся от своей вольности. Ежели сможешь, о том и передай великому князю.

   — Передам, князь, если настаиваете. А по мне лучше умолчать о том, что вы знаете об их происках. Сам понимаешь, сановный пан, что они изыщут вам новые неприятности.

Князь Ряполовский улыбнулся и хлопнул Сапегу по плечу.

   — И то верно. Пусть считают, что мы слепые. Тем пуще обмишулятся. Ну, а мы тут, само собой, укрепим свои рубежи.

Князь и шляхтич расстались. Проводив Сапегу из своих покоев, Василий вернулся в камору, опустился на скамью и долго думал о том, что рассказал ему постельничий Александра. Глава посольства был не на шутку озабочен. Вдруг паны и впрямь растопчут охранную грамоту и выдворят из Литвы всех русичей, кто при Елене? Как на то посмотрит Иван Васильевич? Не скажет ли грозно, что в этом повинны сами охранители великой княгини? Наказывал же всем придворным стоять за дочь, не щадя живота, как и дочери — за православие. Так выходит, что и им, приближенным великой княгини, нет иной судьбы. «Эх, Васюха, между молотом и наковальней ты», — пожалел себя князь, да, в молодости отважный и теперь не утративший этого достоинства, разве что умудрённее стал, он дерзко молвил:

   — Ну, посмотрим, кто кого одолеет в этой справе! Нам ли убояться супостатов!

Утешив себя, Ряполовский подумал, что пора идти с докладом к свет Елене Ивановне.

Коротким был путь к покою великой княгини, но о многом успел подумать князь Василий. И думы привели его не к княгине Елене, а к князю Василию Ромодановскому: должно ему в первую очередь знать о происках вельмож Александра и панов рады, потому как он, князь Ромодановский, прислан государем досматривать–исправлять течение жизни дочери Ивана Васильевича. Встретившись, два князя сошлись во мнении, что пока следует умолчать о событиях текущего дня. По этой причине государыня Елена ещё долго оставалась в неведении о том, что происходило в дворцовых покоях Нижнего замка.

Глава пятнадцатая. ПРЕВРАЩЕНИЕ ИЛЬИ

Встреча князей Ромодановских случилась только в конце апреля, спустя два месяца после приезда в Вильно отца Ильи. Василию удалось найти сына по чистой случайности. Вначале князь объехал все окраины Вильно и посады близ него. Во многих русских домах говорили, что был у них на постое купец с холопом, да съехали. Побродил князь Василий и по рынкам, и там торговые люди сказали, что молодой купец со слугой уехал в село Поставы. Князь Василий поспешил туда, однако и в Поставах дух Ильи уже выветрился. Но здесь‑то и удалось князю Василию напасть на его след, который мог привести отца к конечной цели скитаний сына. Староста Филипп, у которого князь остановился на ночлег, узнав, чем он удручён, поведал ему за вечерней трапезой:

   — Ты, князь–батюшка, не печалуйся, найдёшь своего блудного. Послушай, что скажу. В Вербное воскресенье, как быть мне с чадами во храме, пришли туда два человека, молодые и в силе. Выдали себя за торговых людей, да дьячок Савва, кому дано ясновидение, признал в одном господина, а в другом — слугу, о том до меня довели, и я вот, как с тобой, княже, толковал с тем молодым господином. Теперь вижу: твой облик в нём, князь–батюшка.

   — И что дальше? Куда он подался из Постав? — поторопил князь.

   — А то, батюшка, что твой молодец спрашивал, где тут поблизости мужской монастырь?

   — Того не может быть!

   — Да уж за сколько купил, за столько и продаю.

   — И что же ты ему ответил?

   — Как он спрашивал, так и ответил: «Иди, говорю, в Ошмяны. Там, в пуще, близ озера Ош обитель малая есть. Может, примут». Вот те крест, батюшка, а иного разговору и не было.

   — Выходит, на том ваш разговор и оборвался? А не пообещал ли он, что схиму намерен принять?

   — Нет, князь–батюшка, о монашестве он речи не вёл, но про работных людей спрашивал: не нуждается ли в них монастырь?

   — А ты что ответил?

   — Я сказал, что нуждается, ежели ремесло в руках хорошее есть.

   — Спасибо, брат Филипп, — заключил князь беседу и выложил на стол пять золотых рублей. — Это тебе за радение ко мне. Завтра и проводишь меня до обители.

Наутро, чуть свет, князь Василий и староста Филипп покинули село Поставы и лесными дорогами ушли на Ошмяны. Приехали они в обитель, когда иноки завершили утренние молитвы и трапезу, расходились по кельям и на послушание. Появление в монастыре отца было для Ильи столь неожиданным, что он и спрятаться не успел и не знал, как поступить: то ли в ноги упасть, прощения просить, то ли убежать от отцовского гнева и расправы. Князь Василий погасил порыв сына доброй улыбкой:

- Да ты не пугайся, Илюша, я ведь к тебе с открытой душой и с замирением. Вот уж два месяца странствую в поисках тебя.

   — Спасибо, родимый! — воскликнул Илья и упал–таки на колени. — Вещало сердце, что ты не будешь меня казнить.

   — Не буду, сердешный. Ну, вставай, да позволь тебя обнять.

Когда обнялись и расцеловались троекратно, Илья признался:

   — И прячусь я больше от государевых слуг.

Встретились они в монастырской келье, в которой, кроме широкого лежака, застеленного соломой и рядном, налоя с открытым Евангелием и образа Божьей Матери с горящей лампадой пред ним, ничего не было. Осмотревшись, князь Василий спросил:

   — Зачем ты, Илюша, в обитель скрылся? Уж не схиму ли надумал принять? Тебе того нельзя делать, ты мой наследник.

   — Батюшка, не болей сердцем, схимы не будет. А спрятался я в обитель от Прокофия Скуратова: с государевым словом он на меня и охотится, как борзая.

   — Ныне живи вольно. Скуратову иное будет сказано государем. Через неделю–другую придёт весть. Пока побудешь здесь, а после в город вернёшься, поближе к княжескому двору. — Василий сел на лежак, сына усадил рядом, руку на плечо положил. — Матушку родимую увидишь. Она извелась по тебе. Мы с нею да с Федяшей на житьё волею государя приехали.

   — То мне известно, батюшка. И матушку с Федяшей хочу увидеть. Токмо и впрямь, как ты говоришь, посидеть мне пока в Ошмянах.

   — Что ещё тебя остерегает, сынок?

   — Уж не знаю, батюшка, как и поведать, — замешкался Илья, но успокоился и продолжал: — Была у меня встреча с полоцким наместником Яном Заберезинским, ты его знаешь. Сказал он мне: ждите от панов рады гонения из Вильно.

   — Сие мне ведомо, — заметил князь Василий. — Ещё что сказал?

   — Ничего. С теми словами и ушёл. Вот я и хочу, батюшка, отсюда посмотреть, как и что будет. Тут монастырская братия одни русичи и за Русь болеют с нами заодно. Как беда подступит к великой княгине, так рядом буду.

   — Ой, Илюша, непосильный крест на плечи берёшь — идти против рады и епископов. Что ты можешь один?

   — Не один, батюшка, не один! Две трети Литвы — это Русь. Искру зарони, как трут и возгорится.

   — Дай‑то Бог! Дай‑то Бог! — выдохнул князь Василий и погладил сына по спине. — Моё тебе слово одно: благословляю. Мы, князья Ромодановские, всегда были верными слугами государей.

В тот же день отец с сыном расстались.

   — Матушке поклон низкий. Пусть за меня не беспокоится. И братцу поклон, — сказал Илья, обнимаясь с отцом.

   — Всё передам, всем порадую, — уже озабоченный другим, ответил князь Василий.

Старый князь спешил в Вильно. Проведя много дней в поисках Ильи, он теперь боялся, что без него в Вильно всё уже случилось, и княгиня Елена могла попасть в беду. Он помчал в стольный град, не жалея лошадей.

Илья провожал отца с грустью. Щемило от предчувствия сердце. Оно вещало долгую разлуку или иную какую беду, Илья не понимал. Однако ему было тяжело, как никогда ранее. Но князь умел собраться и загнал вглубь души своей горести и печали, рьяно взялся за монастырские дела. Ещё в те дни, когда в Вильно продавал московские товары, он понял, что под личиной торгового человека ему долго не утаиться. Тогда же он пришёл к мысли, что надо искать другой лик. Как ему жить дальше, подсказали монахи. Он встречал их на улицах, в храмах, на рынках во множестве, и чувствовали они себя вольно. Даже православные иноки не испытывали гонения от властей, от горожан. И князь Илья решил найти русский монастырь, в котором мог пожить, перенять монастырские привычки, усвоить устав жизни обителей. Ещё он подумал, что должен выучить литовский язык, разговорную речь. Она показалась Илье простой и доступной, и он счёл, что знание её сослужит ему большую службу. Всё это осмыслив, Илья начал искать русскую обитель и православного литовца. В Вильно, однако, ему не удалось найти ни того, ни другого, да и опасно было оставаться в стольном граде под боком праведного боярина Прокофия Скуратова.

После того как Илья сбежал из застолья и скрылся из Нижнего замка, он в ту же ночь покинул Вильно и двинулся на восток. Так он приехал в село Поставы. Там Илья познакомился со старостой Филиппом. Тот встретил его по–отечески и во всём вразумил. Филипп же нашёл князю молодого и толкового литовца.

   — Положись на Ведоша, он тянется к православию и чтит россиян, — сказал Илье староста, когда сидели за вечерней трапезой.

Из Поставы уже втроём отправились в Ошмяны. Ведош вырос в семье священника, где мать была литовкой, а отец русским. В свои двадцать лет Ведош был грамотным, смышлёным и крепким парнем. Илья нанял его учителем литовской речи с условием, что они вместе будут жить и работать некоторое время в монастыре. Ведош согласился. Игумен Ошмянского монастыря, Довмонт, охотно принял в трудники троих крепких мужей, и дело для них нашлось.

   — Будете послушно трудиться, и обитель станет для вас родным домом, — сказал Игумен Довмонт в беседе с Ильёй.

Как раз начались полевые работы, и они взялись пахать землю. В монастыре их никто не спросил, откуда они, что привело их сюда. Илья выдал себя и Карпа за простых паломников. Лишь позже, когда пахали, монастырский келарь привёз на пашню трапезу, увидел на распахнутой груди Ильи золотой крест с драгоценными каменьями и подумал, что Илья не простой россиянин, о чём и поведал игумену. Довмонт не нашёл нужным докучать «паломнику», потому как он исправно выполнял работу. И впрямь, Илья находил в работе забвение, избавлялся от тягостных размышлений и испытывал от жизни в монастыре удовлетворение. Как сказал ранее Довмонт, обитель поделилась с «паломниками» теплом домашнего очага.

С Ведошем Илья общался полный день. Чуть свет проснувшись, Илья говорил ему: «День добрый». Ведош отвечал ему своей речью, и все их разговоры велись на литовском и русском языках. Илья говорил: «Ведош, запрягай лошадей». Тот отвечал по–литовски: «Илья, запрягаю лошадей». Уже к концу второй недели дотошный Ведош обращался к Илье по–русски, а упорный Илья откликался по–литовски, и всё у него получалось.

Как только завершились весенние полевые работы, игумен Довмонт решил послать Илью и его друзей в Вильно за товарами для обители.

   — Пришёл час тебе в миру показаться, сын мой. Там неспокойно, и тебе это надо знать, — пояснил Довмонт.

   — Спасибо, святой отец. Я давно ждал сей день, — поблагодарил Илья и спросил: — Когда нам отправляться?

   — Завтра после молитвы и в путь.

В первые наезды в город жизнь в нём ничем не насторожила Илью и текла обыденно. Довмонт держал в Вильно монастырский двор и дом, и это было очень удобно для приезжающих иноков. В своей монашеской одежде Илья чувствовал себя спокойно и уверенно. Он ходил по городу, по многолюдному рынку вместе с Ведошем, прислушивался к разговорам и узнавал даже кое‑что из того, чем интересовался больше всего. Иногда Илья появлялся близ Замковой горы и Нижнего замка, но вёл себя осторожно, опасаясь встречи с цепким на лица боярином Скуратовым. По скупым слухам, которые Илья добывал возле замков, он узнал, что жизнь в великокняжеских палатах хотя и протекает без бурных событий, но назвать её мирной нельзя.

После встречи с отцом Илья провёл в обители полторы недели. Однажды, проснувшись до рассвета, Илья почувствовал, будто какая‑то сила влечёт его в город, и он поддался этому влечению. Оставив в монастыре Карпа, Илья и Ведош уехали в Вильно. Накануне Илья и Карп наловили в озере корзину крупных карасей. Теперь они, переложенные крапивой, ждали своего часа в возке. Илья ещё не знал, кому они достанутся на обед, но был уверен, что ловил не напрасно. Покинули Илья и Ведош обитель с благословения игумена Довмонта. Восход солнца застал их на полпути к городу. Апрельский день обещал быть погожим. В природе уже всё ликовало, на лугах вдоль петляющей Вилейки рябило в глазах от разноцветья. Воздух был чист и свеж, дышалось легко, и ничто не предвещало буйства стихий. А среди людей в это раннее апрельское утро уже бушевали страсти. На последнем холме перед Вильно Илье надо было бы остановиться и присмотреться, что происходит на улицах города. Может быть, он и насторожился бы. Но лишь острый и тонкий слух мог бы уловить за версту с лишним гудение толпы горожан, которые собрались на площади Свенторога перед земляным валом, опоясывающим Нижний замок. Но Илья и Ведош ничего этого не слышали. Убаюканные мерным бегом коня, они подрёмывали в возке на мягком сене. Спустившись в долину, они подъехали к мосту через Вилейку и очнулись.

Путь через мост им преградили вооружённые стражники. «Вот оно и проявляется моё предчувствие», — мелькнуло у Ильи. Он попросил Ведоша узнать у своих земляков, что случилось. Ведош тотчас спрыгнул с возка и подошёл к стражникам.

   — Панове, зачем закрыли путь? — Он пояснил: — Мы едем с даром в собор Святого Станислава. Там ждут нас.

   — Подождут. Не до вас ныне, черноризцы. Возвращайтесь в монастырь. Для вас же лучше, — ответил молодой, но не по годам строгий стражник.

   — Ты уж пропусти нас, а то святой отец обидится на монастырь, — настаивал Ведош.

Илья в это время успел рассмотреть всё кругом. За мостом, близ городских ворот, кучно стоял отряд воинов — не меньше полусотни. На стенах за дубовым острокольем тоже были воины. На лугу по левому берегу Вилейки паслись осёдланные кони. Там же несколько ратников сидели возле костра, который, похоже, развели ещё ночью, и теперь он угасал. На правом берегу Вилейки, по ту и другую сторону от моста сбились в кучу многие возы крестьян, торговых людей, ехавших на рынок. Костров они не жгли, но простояли табором всю ночь, потому как виднелось некое подобие шатров.

Князь Илья спустился с возка. Всегда стройный, крутоплечий, на этот раз он сильно сутулился. Под капюшоном, закрывавшим лицо, трудно было угадать молодого и сильного воина. По стати Илья скорее походил на согбенного старца. А чтобы сходство было подлинным, он три дня назад отваром чистотела, хвои и шафрана отбелил бороду и усы. Подойдя поближе к стражникам и низко поклонившись, Илья сказал, шепелявя:

   — Дети мои, во имя вашего покровителя, святого Станислава, пропустите нас, посланцев обители, в город. Мы везём к столу епископа Войтеха Табора свежую рыбу, и он ждёт нас.

Илья был уверен, что имя главы виленской церкви возымеет действие. А правда ли то, что епископ их ждёт, вряд ли кто додумается проверить. Выслушав Илью, молодой стражник побежал к городским воротам. Там он что‑то объяснил, показывая на Илью. Поклонившись своему начальнику, стражник вернулся на правый берег Вилейки и велел Ведошу:

   — Показывай свою рыбу!

Ведош вернулся к возку, сноровисто откинул сено, развязал пестрядину ткани, поднял слой крапивы.

   — Вот она, панове, золотистая и свежая, к столу владыки.

   — Так и сохраните. Да не мешкайте! Вперёд! Вперёд! — крикнул стражник.

Илья и Ведош не заставили воина кричать ещё раз. Взяв лошадь под уздцы, Семёня «старческими» ногами, Илья поспешил к мосту. Ведош, держась за оглобли, бежал с другой стороны возка. Так они миновали отряд воинов и оказались за городскими воротами. За ними было безлюдно, но, по мере того как путники приближались к площади Свенторога, на улицах становилось всё больше и больше горожан.

   — Иди узнай, что происходит в городе, — попросил Илья Ведоша.

Ведош лишь кивнул головой и поспешил к площади. Увидев двух горожан, стоявших близ дома, он подошёл к ним.

   — Славные Панове, скажите бедному монаху, что за гроза разразилась над городом? С товаром едем, сможем ли продать что‑то на рынке?

   — Вези обратно в монастырь, пока не отобрали. Ныне никакой торговли нет. А всё из‑за них! — Молодой горожанин погрозил в сторону Нижнего замка суковатой палкой.

   — Так не война ли с кем? Вот уж без надобности Бога гневим!

   — Война и есть. А Бога мы не прогневим, потому как он с нами, — отозвался горожанин постарше.

   — Да ты скажи, сын мой, за кого молиться бедным монахам? — спросил подошедший Илья. — Может, свей на рубеже?

   — Негоже о том спрашивать, — строго отозвался старший. — Святым отдам должно знать, за кого молить Деву Марию.

   — То верно, сын мой, — согласился Илья.

Князь понял, что горожане и сами не знают, кого оборонять и на кого ломиться силой хотя бы и с палкой в руках. Но он не долго был в неведении. Сложив то малое, что увидел, услышал и узнал, Илья уяснил, что внешние враги Литве не угрожают и в Вильно их просто не было. Потому выходило, что кто‑то с кем‑то схватился внутри города. Кто с кем? И тут Илья понял: ведь если горожане сочли его литвином, он должен молиться за них, и получалось, что литовцы вступили в некую борьбу с иным народом. Что уж тут прятать от себя правду! Илья вспомнил слова Яна Заберезинского. Ясно же, что на жизненном пути литовцев вновь возникли московиты, которые тысячной ратью пришли в Вильно и от которых надо избавиться. В таких размышлениях Илья пребывал недолго. Он отправил Ведоша к повозке, сам поспешил к площади Свенторога и там ахнул от изумления. Половина площади была забита горожанами. Многие из них были вооружены, настроены боевито. А дальше стеной высились конные ливонские рыцари, закованные в латы и шлемы. Лесом торчали копья. Сколько было рыцарей, сказать трудно, но Илья счёл, что их не меньше трёх сотен. «Кто позвал их в город? » — задал себе вопрос Илья. За рыцарями до самых ворот замка лежало свободное пространство площади. На земляном валу, окружающем замок, тоже было сотни две пеших литовских воинов. Над площадью стоял сплошной гул голосов. Молодые горожане, пробившись сквозь людскую толпу, подошли вплотную к рыцарям и пытались проникнуть туда, куда доступ им был закрыт. Суровые рыцари отгоняли слишком рьяных горожан, кричали им: «Прочь! Прочь!»

Князь Илья тоже решил пробраться поближе к замку. Его интерес не был праздным. Он уже совсем утвердился в мысли, что литовцы затеяли злое деяние против русских. Илья вернулся к Ведошу.

   — Ты поезжай на монастырский двор и жди меня там. Да распорядись рыбой, как сумеешь.

   — А как же ты, пан Илья?

   — Вот как узнаю, с чего сыр–бор, так и появлюсь на подворье.

Илья покопался в сене на возу, достал короткий меч и, спрятав его под рясой, ушёл в толпу. Он шёл ссутулившись и негромко, однообразно твердил по–литовски: «Дева Мария, спаси и помилуй». Ему не пришлось протискиваться между горожанами. Хотя они и теснились друг к другу, но уступали «монаху» дорогу. Так Илья приблизился к ливонским рыцарям, и они позволили миновать их строй. Теперь он шёл за конскими крупами, пробираясь к западным воротам замка.

Рыцари не обращали внимания на одинокого монаха, бредущего согбенно за их спинами. Кое‑кто из них переговаривался с соседом. Илья не знал их речи, но в отрывистых словах, долетавших до его слуха, звенела угроза в чей‑то адрес. Он знал не понаслышке про этих суровых воинов. В роду князей Ромодановских из поколения в поколение передавалось устное предание о том, как двести пятьдесят лет назад князь Даниил Ромодан участвовал в войне против Ливонского ордена. В той великой войне польско–литовско–русские войска разгромили железных рыцарей недалеко от литовского городка Жальгерис. Князь Ромодан тогда бился рядом с отважным великим литовским князем Витаутасом, возглавлявшим объединённое войско. Помнил Илья из преданий, как громили псов–рыцарей русские витязи Александра Невского на льду Чудского озера. «Что ж, у этих рыцарей есть за что таить зло на русских воинов, которые волей судьбы оказались в самом сердце Вильно», — подумал Илья. Но свои размышления он счёл досужими. Князь пока ещё ничего не знал, что происходило в замке, для чего позвали ливонских рыцарей, почему сотни литовских ратников опоясали великокняжеский дворец. Как много он дал бы за то, чтобы пробраться на подворье к своим воинам! Тогда бы он, князь Ромодановский, знал, что ему делать, дабы помочь россиянам, может быть, в предстоящей сече. Ныне Илье оставалось лишь ждать развития событий.

Прошёл час, другой, но на площади Свенторога ничего не изменилось. Однако Илья терпеливо ждал исхода «противостояния». И горожане не расходились, и воины неподвижно несли стражу. Близко к полудню из крепости вылетел на рысях небольшой отряд шляхтичей и помчался вдоль строя рыцарей к городской управе. Впереди на красивом белом коне скакал виленский наместник, гетман Николай Радзивилл. Илья не знал его, но услышал, как горожане, выкрикивая, повторяли это имя. В те же минуты за спиной Ильи появилось шествие священнослужителей. Их было человек тридцать, и перед ними с большим крестом в руках шёл глава русской православной церкви в Вильно митрополит Макарий. За ним шли иереи, псаломщики, звонари, все служители Пречистенского собора. В Илье пробудилось нетерпение. Когда они поравнялись с ним, он смекнул, что другого случая проникнуть в замок не будет, и пристроился к шествию. На него никто не обратил внимания, и он, подхватив псалом, который пели праведники, достиг вместе с ними ворот замка. Они вскоре открылись, и Илья оказался во дворе. Огромный двор перед дворцом и большой хозяйственный двор, где располагались конюшни, амбары, погреба, клети, — всё было заполнено воинами, дворней, холопами. У коновязей воины приторачивали к сёдлам перемётные сумы, холопы загружали возы, укладывали вещи в тапканы. Всё это были русские, кои пришли с великой княгиней Еленой. Вдоль дворца и крепостной стены стояли литовские воины. Илья понял, что все ратники княгини Елены, все придворные и челядь собирались покинуть Вильно. Это ещё больше озадачило князя Ромодановского. Он подумал, что ему стоит открыться и идти туда, где вершились главные события, они же, как уразумел Илья, происходили во дворце. Однако он сдержал свой порыв, зная, что ему не остановить происходящее. Да и характера его он пока не ведал, может, всё делалось по доброй воле россиян. Оставалось по- прежнему запастись терпением и ждать своего часа, когда только он сумеет защитить от кого‑либо великую княгиню, государыню его сердца.

Глава шестнадцатая. ИЗГНАНИЯ НЕ БУДЕТ

Никто из россиян, пребывающих при княгине Елене, не мог даже представить себе, что день поминовения святого апостола и евангелиста Марка может превратиться для них в кошмарный сон. Самые близкие вельможи Елены уже в течение недели ощущали, что вокруг них вершатся великие козни. Но, когда и как они проявятся, вельможи лишь могли гадать. Потеряли покой бояре Скуратов и Сабуров. На все вопросы Елены они только разводили руками. Не ведали якобы ничего и князья Ряполовский и Ромодановский. Но в день святого Марка два Василия словно бы проснулись. В этот день канцлер Монивид и виленский епископ Адальберт посетили князя Александра и заявили ему, что литовская рада не намерена больше терпеть в Вильно русских воинов и холопов. Это заявление дошло через Ивану Сапегу до князя Ряполовского. Он принял все меры, чтобы предотвратить изгнание. Как глава посольства, он решил собрать всех доверенных ему людей и рассказать о замыслах рады, канцлера и Виленского епископа. В его покоях сошлись князь Ромодановский, боярин Скуратов, дьяк Курицын, дворецкий Сабуров, казначей Кулешин, отец Фома и другие вельможи и служилые люди.

   — Я собрал вас, любезные слуги государевы, чтобы открыть происки, кои затеяли паны рады и близкие к великому князю Александру люди, — начал разговор князь Ряполовский. — Они намерены изгнать всех нас из Вильно. А нас прислал в Литву государь всея Руси Иван Васильевич. Он же спросит с нас, ежели поддадимся воле литвинов, ибо поставлены мы здесь оберегать его дочь и великую княгиню Елену Иоанновну. Есть ли кто из вас, для кого воля государя не священна? Ведаю, что нет.

   — О чём ты говоришь, княже? — отозвался князь Ромодановский. — Мы головы сложим у ног Елены, но не поддадимся воле и силе литвинов. Кто мыслит не так?

   — Едино мыслим, — поддержали Ромодановского остальные.

   — Иного и не ждал от вас услышать, други, — заметил князь Ряполовский. — И потому давайте подумаем, как отвести беду.

Встал из‑за стола думный дьяк Фёдор Курицын. Все присутствующие чтили этого разумного дипломата, знали, что он и у государя в большой чести.

   — Мы слушаем тебя, брат, — сказал князь Ряполовский.

   — То, что задумали паны рады вкупе с Монивидом и Войтехом, не только нам во зло, прежде всего они пошли встречь своему великому князю, — излагал свои мысли Фёдор. — Он у них костью в горле. Однако это не меняет сути, и нам впрямь грозит большая беда. Но ежели мы пойдём за защитой к Александру, то лишь усугубим беду. Александр в руках вельмож похож на цацку, которой они тешатся. Потому мыслю, что нам нужно уведомить о происках панов государыню Елену и просить у неё благословения на действа, которые помогут образумить Войтеха, Монивида и иже с ними. Они голова заговору против нас.

   — Но как образумить? — спросил Прокофий Скуратов.

   — Собрать воедино и сказать, что их ждёт, ежели надумают угрожать нам изгнанием, — ответил дьяк Курицын. Князь Ряполовский хотел возразить, но Фёдор, подняв руку, остановил его. — Мы только скажем панам, что Русь сегодня не та, что была вчера. Мы сбросили с плеч татарское иго, и наша сила прибывает день ото дня. У нас договор с крымским ханом, а он давно зарится на Литву. Потому панам рады должно с нами считаться, ежели не хотят порушить мир.

   — Ты верно молвил, — согласился с Ромодановским князь Ряполовский. — Да и война нам во срам. Как это тесть на зятя и на дочь пойдёт с войском? Тут надо всё разумно взвесить и самим не ринуться на рогатину. Сраму не оберёшься.

Задумались придворные Елены. Куда ни ткнутся, всюду препоны возникают, но они продолжали искать путь к мирному исходу. Все, однако, сошлись на том, что дьяк Фёдор Курицын прав: лишь через уговоры надо добиваться мирного решения разлада. Всем стало очевидно, что если не найдётся путь к миру, то от этого будет тяжелее всего государыне Елене. Она окажется под тучами стрел панов рады, её опалит гневом отец.

   — Бог помилует, и до войны дело не дойдёт, ежели на половинчатое согласие пойдём, — высказал своё мнение праведный боярин Скуратов. — И паны будут довольны, и мы нагишом не останемся. Да и к чему столько ратников и челяди держать!

   — Может, сие и так, токмо опять‑таки волю государя преступим, — заметил князь Ромодановский. — Давая наказы перед моим отъездом, батюшка сказал: «Вы там стойте прочно, воев при себе держите, а не на постое где‑то». Вот и судите…

И опять придворные Елены задумались, теребили бороды, напрягали мысли. Пришло время трапезы, и дворецкий Дмитрий Сабуров прервал их размышления. Но и там, за столом, за чарой хмельного они ещё не один час лопатили слова, словно зерно на току. Наконец согласились на том, что волю государя всея Руси им не дано нарушить, и отважились послать в Москву гонцов, чтобы из первых рук получить повеление, как жить с литвинами: мирно ли отправить воев и дворню в Москву или пойти встречь, держаться до последнего и ждать подмоги войском. Князь Ряполовский завершил долгую и мучительную беседу:

   — Пусть будет по–вашему, государевы люди. Ноне же я отправляю гонцов в Москву к великому князю.

В те же часы во дворце канцлера Монивида собрались литовские вельможи. В роскошных палатах они чувствовали себя свободно, торжественно, и у них не было никаких разногласий и сомнений в том, что может быть иное решение, нежели то, что предложил Монивид. Он же был твёрд в сказанном.

   — Думаю, вельможные паны, так. Мы с вами не подписывали в Москве договорную грамоту и не давали согласия нашему государю вольно ввести московитам рать в Вильно. И мы не отвечаем перед государем Руси за наши действия. Зачем же терпеть в столице государства иноземную рать?

   — Пусть убираются прочь! — воскликнул младший князь Друцкий.

Его поддержал хор голосов: «Прочь! Прочь!»

   — Вижу, воля ваша едина, — сказал канцлер Монивид. — И с нами святая католическая церковь. — Он поклонился епископу Адальберту. — Потому сегодня мы окончательно потребуем от великого князя выполнить нашу волю.

Слово взял гетман Николай Радзивилл.

   — Всё так, но мы не должны забывать, что если тысяча руссов поднимет оружие, то и горожане–русы возьмутся за вилы и топоры. Устоим ли, если у нас под руками не более восьми сотен воинов? С нами что тогда будет?

Паны молчали. Они были озадачены. Однако сам же Радзивилл вселил в них надежду на благополучное завершение начатого дела:

   — Нам не надо спешить. Мы не на пожаре. Предлагаю от имени рады отправить послов в Ливонский орден. Пусть магистр пришлёт рыцарей для защиты Вильно от россиян. Он это сделает охотно. Ещё надо немедленно послать гонцов в Каунас, в Паневежис и Лантверис. Пусть наместники соберут отряды шляхтичей, волонтёров и срочно пришлют их в Вильно. И вы, господа, позаботьтесь пополнить войско, как и я обещаю это сделать. Как только город будет надёжно защищён, мы попросим руссов немедленно покинуть его. А не уйдут по воле, выгоним силою оружия.

Вельможи ещё обсуждали детали своих действий, когда в зале появился дворецкий Монивида и позвал его, намереваясь передать должное лишь ему. Монивид подошёл к дворецкому и спросил его:

   — С чем пришёл, Якоб?

Тот ответил:

   — Ясновельможный пан, явились семеро русских бояр и князей, просят принять их.

   — Что им надо?

   — Не знаю, ясновельможный пан.

   — Сам дьявол привёл их сюда, — зло бросил Монивид и вернулся к столу. — Слушайте, вельможные паны, пришла делегация московитов. Будем их слушать? Или выпроводим?

   — Сын мой, мы должны их выслушать, — вмешался епископ Войтех. — Мы будем знать, чего они добиваются.

   — Если не возражаете, я впущу их, — произнёс канцлер.

   — Пусть войдут, но воли им тут не будет, — отозвался старший Друцкий.

   — По мне так одного нам хватит послушать. Не терплю москалей, — заявил гордый граф Хребтович.

   — Всё верно сказано ясновельможным графом, — согласился Монивид и повелел дворецкому: — Позови князя Ряполовского, если он пришёл. Остальным поставь вина, и пусть ждут.

   — Чего им ждать? Пусть отправляются к себе! — с вызовом возразил младший Друцкий.

Дворецкий ушёл. А вскоре, к удивлению панов, двери широко распахнулись и в залу плотной группой вошли семеро русских вельмож. Впереди шёл князь Ряполовский–старший. Подойдя к столу, он сказал:

   — Вельможные паны, один наш голос вы не услышите, как бы громко он ни прозвучал. А вот когда Русь зыкнет, вам небо покажется с овчинку! Помните, однако, мы вас не пугаем, а предупреждаем именем государя и великого князя всея Руси.

   — Норов ваш Настырный знаком. Вижу, какие яростные вы пришли. Что ж, говорите, с чем пожаловали. Слушаем, — ответил Монивид.

   — Спросить пришли, с каких это пор у вас стали изгонять из державы гостей и близких ваших государынь? Других дел у нас нет, — твёрдо сказал князь Ромодановский.

   — Выходит, что и тысяча воинов гости? — с ехидцей спросил Монивид. — Зачем вам такое войско?

   — Нет, это не гости, и не войско, — ответил Ромодановский. — Вам должно знать, что по обычаям нашей державы со времён князя Игоря Рюриковича великие княгини вольны держать свою дружину. Дружину, а не войско. Такое право остаётся и за великой княгиней Еленой Ивановной.

   — И вы, дети мои, возьмётесь за оружие, чтобы защитить честь государыни? — спросил епископ Войтех.

   — И опять же, по обычаям старины. Вам она только государыня, а нам — матушка–государыня. Как же можно не защищать матушку?

Монивид и Войтех переглянулись. Оба они поняли, что русских не так просто заставить покинуть Вильно. Был лишь один путь достичь цели: выставить против них свою, более мощную силу. Канцлер сказал:

   — Вам вольно чтить государыню как угодно. Она же ныне супруга великого князя Литвы, и нам дано право защищать её и его. Мы опасаемся ваших воинов и вас тоже. Коль крымский хан в чести у Москвы, не ждать ли нам коварства вашего? Лучше уходите подобру–поздорову.

   — Но вы толкаете свою державу на новую войну с Москвой, вы нарушаете мирный договор с Русским государством от прошлого года, — заявил дьяк Фёдор Курицын. — И это нарушение в ущерб вам.

   — Так, очевидно, угодно Господу Богу и Пресвятой Деве Марии. Но надо помнить и нам: мы никакого договора не нарушаем. В нём не сказано, что московитам дозволено держать тысячу воинов в нашей столице, — возразил канцлер Монивид.

   — Что ж, други, мы разговариваем с глухими, и ничего тут не добьёшься. Но мы найдём ход, как защитить свою честь. Мы поищем наше право по–иному, спросим россиян, что живут в Вильно. А их тут половина, — сказал сотоварищам князь Ромодановский и направился к двери.

Все последовали за ним. В это время раздался голос епископа:

   — Сын мой, князь Ромодановский, остановись на минуту!

Но остановились все, и боярин Сабуров произнёс:

   — Иди и поговори с ними, княже. Ты найдёшь ответы на их вопросы.

Ромодановский вернулся к столу. Все прочие вельможи ушли.

   — Именем единого Бога, мы взываем к твоему разуму, ибо ты главный представитель великого князя Руси. Согласись с нами, не переступай порога, за которым взрастёт вражда, убеди государыню расстаться с воинами, в которых мы видим угрозу Литве.

   — Святой отец, я не в силах сделать того, о чём просишь. Я выполняю волю государя всея Руси. Но ныне я посылаю гонцов к нему. Как он повелит, так и станется. Потому мы будем стоять до возвращения гонцов. Вот мой сказ.

Князь откланялся и покинул залу.

Гетман Радзивилл, граф Хребтович, князья Друцкие словно взбеленились. Они слали проклятия князю Ряполовскому, который не явился на переговоры, костерили Ивана Васильевича и грозились в первой же сече побить русское войско.

Спустя не так уж много времени представилась возможность помериться силами с ратью Ивана Васильевича. За восемь часов битвы на Митьковом поле под Вязьмой русское войско, которое возглавляли князья Иван Воротынский и Даниил Щеня, бояре братья Захарьичи, наголову разбило литовцев, которых вели в битву буйствующие вельможи. Сами они угодили в плен. «Если бы знать волю судьбы!» — воскликнул в день пленения гетман Радзивилл.

На этот раз именно его, наместника Вильно, вельможи обязали взять на себя всю ответственность за изгнание россиян из столицы княжества, и он, не задумываясь над последствиями, сделал первый шаг.

   — За дело, вельможные паны, за дело! — призывал он. — Пишем приказные грамоты и шлем немедленно гонцов по городам. А в орден, к ливонцам, я поскачу сам. Через неделю мы наведём здесь порядок!

Все эти дни предгрозового поветрия одна великая княгиня Елена не ведала того, что тайно свивалось в клубок угрожающих событий. Никто из приближенных вельмож не посвятил её в то, что литовцы готовят заговор, что всякие попытки прервать его окончились неудачей. Придворные Елены не без трепета в сердцах взяли на себя смелость умолчать о происходящем. Резон у них был простой: не государыне Елене вершить волю над ратниками, быть или не быть им в Вильно, а слугам государя всея Руси, с них и спрос будет.

И от Александра Елена не услышала ни слова о заговоре вельмож. Вот уже какой день он не показывался ей на глаза. По этому поводу она не переживала и не скучала по нему. Ей было без него покойнее, и она не питала никакого желания выполнять возложенный на неё супружеский долг. Она проводила время в своих работах: два раза побывала на богослужении в Пречистенском соборе, исповедалась, поговорила с митрополитом Макарием и попросила его присмотреть и освятить место для нового храма во дворе Нижнего замка.

   — Тебе, владыко, должно знать, что мой батюшка просил великого князя Александра построить православную церковь близ наших палат, и о том записано в договорной грамоте. Да у него нет ни сил, ни желания строить. Так я уж сама…

   — Дочь моя, я порадею за тебя, место подберу, камень заложим и освятим. Токмо ведь супруг твой беден и не отпустит денег на возведение храма, — ответил митрополит Макарий.

   — О том я знаю. Возведу на свои деньги: мне в храме молиться, а не ему. Ещё хотелось бы присмотреть храм, какой попригоже, чтобы мастерам показать.

   — Есть что показать, есть, дочь моя. В Ошмянском мужском монастыре церковь Божия из белого камня на невесту похожа.

   — Так я поеду туда, посмотрю.

   — Как тебе угодно, дочь моя. А провожатых с тобой я пошлю.

   — Вот и славно, владыко, — горячо ответила Елена. Она уже загорелась желанием как можно скорее окунуться в дела, потому как не терпела безделья. — Благослови же в путь.

   — Благословляю во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — произнёс митрополит и осенил Елену крестным знамением.

Вернувшись из храма в свои покои, Елена позвала дворецкого Сабурова и наказала ему:

   — Ты, боярин, приготовь назавтра к утру тапкану лёгкую да игумену Довмонту шубу бобровую положи в подарок. Ещё воска на свечи пуда два и ладана.

   — Матушка–государыня, всё исполню, — и снаряжу как должно, потому как за день не обернёшься. Место знакомое, игумен Довмонт душевен.

Получив повеление великой княгини, Сабуров поспешил к князю Ряполовскому, благо тот был в своих покоях, и доложил:

   — Батюшка–княже, государыня завтра чуть свет в Ошмяны собирается.

   — Зачем, не ведаешь?

   — В монастыре у неё забота, а какая, не ведаю. Шубу велела положить в тапкану — подношение игумену Довгану, ладана, воска.

Князь Василий смекнул, что отъезд государыни им на руку. Что бы в Вильно ни случилось, на ней греха не будет.

   — Отправь её с Богом и сотню воинов не забудь приставить. Да посоветуй в городке Лиде побывать. Там вёрстах в трёх есть женская православная обитель. Государыне надо знать о ней. Не забудь и игуменье Софронии дар отправить.

   — Спасибо, что надоумил. Всё исполню, как сказано, — ответил Сабуров и заметил: — Поди, неделю в пути пробудет.

Как было принято у россиян, уехала княгиня Елена чуть свет.

Поездка в Ошмяны и в Лиду заняла у неё несколько дней. В Ошмянском монастыре она провела два дня и две ночи. Как увидела Елена белокаменный храм, так и зашлось у неё сердце от восторга и радости. Это была копия одного из суздальских храмов, лёгкого, устремлённого в небо, словно лебедь. Игумен Довмонт отслужил в честь княгини молебен. Ещё были литургия и вечерня. Во время службы Елена возносилась душою в небесные выси и не раз прослезилась от волнения.

А позже Довмонт рассказал многое о жизни православной обители, о том, как она возникла, кто построил церковь. Елена не ошиблась, назвав храм в Ошмянах копией суздальского храма. Судьбе, однако, было неугодно, чтобы Довмонт вспомнил что‑либо о труднике Илье. Тот в это время дневал и ночевал с Карпом и Ведошем на озере Ош, заготавливая для обители рыбу впрок, бочками готовил снетка, который был у монахов в большой чести. Потом Елена погоревала, что не свиделась с любым ей Ильёй.

В лидинской обители Елена провела три дня. Это были дни благостного отдохновения от суеты мирской. Елена познакомилась со всеми тридцатью пятью инокинями, часами выстаивала с ними на богослужении, пела в их хоре, жила их жизнью. Она сдружилась с игуменьей монастыря сорокалетней Софронией, в миру полоцкой боярыней Елизаветой. Потеряв пятнадцать лет назад в битве с ливонскими рыцарями мужа, она ушла в Лидинскую обитель, постриглась и вот уже пять лет, как её избрали игуменьей за святость и доброту. Елена не раз думала, что любовь Софронии к мужу была очень сильной, потому как после него никто не покорил её сердце. А она была прекрасна не только душой и сердцем, но и ликом и статью. О её красоте нельзя было рассказать, считала Елена. Оценить её можно было лишь любуясь. Всё в ней завораживало, но прежде всего большие тёмно–серые глаза. На любого человека она смотрела с нежностью и любовью, словно видела перед собой посланца Божьего. Её мягкий грудной голос завораживал: слушать её было наслаждение. А она умела говорить и знала многое из того, что мало кому дано было знать. Елена поняла, откуда у Софронии знания, побывав в её светлой келье, где игуменья хранила книги. Это были редкие византийские фолианты времён великих киевских княгинь Ольги, Рогнеды, Елизаветы, друживших с Византией. Как они попали в Лидинскую обитель, было тайной, но здесь они не лежали под спудом, их читали. Когда Елена рассматривала их, Софрония сказала:

   — Ты, матушка–государыня, прикоснись к ним и во многом земном глубоко прозреешь.

   — Я исполню твоё пожелание, матушка, — ответила Елена и позже долгий вечер провела за чтением божественных писаний.

Расставаясь, игуменья подарила великой княгине сочинения церковного писателя Михаила Пселла «Толкование на Песнь Песней, главы о Святой Троице и о лике Иисуса Христа». Эта книга была переведена в Киеве в 1039 году, в пору великого княжения Всеволода Ярославича.

   — Да воодушевит тебя сей святой труд на дела богоугодные, — пожелала княгине игуменья Софрония.

В Вильно Елена возвращалась в благостном расположении духа. Она побывала на родной русской земле, среди близких её сердцу россиянок. Она укрепила свой дух, напитав его стойкостью и жизнелюбием Софронии. Ей захотелось немедленно взяться за возведение храма. Она уже думала послать людей на поиски белого камня, ещё отправить кого‑либо из бояр в Полоцк за мастерами каменного дела, которые смогли бы построить храм, краше Ошмянского. Сказывал игумен Довмонт, что в Полоцке есть такие мастера.

Тем больнее был удар по радужному состоянию духа от того, что увидела великая княгиня в Вильно. Множество конных воинов, бегущие куда‑то горожане, гвалт толпы, выкрики угроз литовцев русским. Елена услышала, как кто‑то вдогонку её тапкане с яростью бросил бранные слова: «Пусть убирается и она, эта ведьма! Извела нашего государя!» Строй ливонских рыцарей вовсе поразил её. Первым делом она подумала, что эти рыцари и захватили город, но потом отвергла это предположение, потому как они вели себя мирно. Никто из них не остановил её тапкану, она свободно доехала до ворот замка. Елена послала боярыню Анну Русалку, сопровождавшую её, узнать, что происходит в городе, и велела позвать сотского, который следовал во главе её сотни воинов. А через несколько минут, лишь сотский появился близ тапканы, в замке увидели экипаж государыни и ворота распахнулись. Сотский первым устремился вперёд. «Дорогу государыне! Дорогу!» — кричал он, увидев за воротами замка толпу людей. У парадного крыльца замка Елену встречал Александр. За ним стояли две группы: с правой стороны — паны рады, с левой — князья и бояре Елены. Александр был трезв. На его бледном лице высветилась виноватая улыбка. Он взял Елену под руку и повёл на высокое крыльцо, намереваясь увести в замок. Но Елена остановилась и спросила:

   — Государь, что случилось? Почему всюду воины, почему у ворот замка ливонские рыцари? Что происходит в стольном граде? На площади, на улицах вооружённые горожане.

Александр замешкался, посмотрел на Монивида и сказал:

   — Идём в покои, моя государыня. Там ты всё узнаешь.

   — Никуда я не пойду. Здесь моё место, — ответила Елена.

Она освободила руку и повернулась к площади, пытаясь понять, что всё-таки произошло в её отсутствие. Она увидела близ хозяйственного двора сотни три своих воинов, стоявших толпой. А вдоль крепостной стены верхами застыли не меньше двух сотен шляхтичей. Елена поняла, что литовцы и русские разделены не случайно. «Кому потребовалось поселять в людях вражду? Кто загнал моих воинов в конюшни и на скотные дворы?» — подумала Елена, ощутив, как в виски ударила кровь, а в груди закипел гнев. Она повернулась к литовским вельможам и спросила:

   — Кто мне ответит, что здесь происходит? Или я уже не государыня и не моих людей загнали в скотные дворы? Отвечайте же! И помните, что за нами стоит Русь!

Её голос прозвучал так властно, что даже храбрый граф Хребтович почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Ощутили робость и вельможи Елены. Но отвечать на её вопросы никто не собирался. И вновь напомнил о себе Александр:

   — Идём в трапезную, моя государыня. Там я всё проясню.

   — Подожди, государь, подожди, — произнесла Елена. — Я вижу твою растерянность в сей грозный час. А ты встань рядом со мной истинным великим князем.

Той порой на заднем дворе высился, нарастал гул голосов, потом он слился в единый глас, и Елена услышала, как россияне призывали её:

   — Госу–да–ры–ня! Госу–да–ры–ня!

   — Я с вами! — отозвалась Елена и подняла руку. — Я с вами, русичи! Я иду к вам!

Гудение голосов зародилось и близ замка. Похоже, что клич княгини возымел действие. И тогда Елена повернулась к своим вельможам:

   — Князь Ромодановский, князь Ряполовский, в чём ваше радение? Почему появились враждующие? И что вы от меня скрываете? Какую‑то неделю назад всё было тихо. Откуда же это великое возмущение?

   — Прости, государыня–матушка, грешны перед тобой, — ответил князь Василий Ромодановский. — Да вкупе мы радели за твоё спокойствие и волю твоего батюшки правили. Не одолели, грешны, матушка.

   — Что же мой батюшка велел скрывать от меня и как он это сделал? Говори! Здесь надо действовать и погасить малое пламя, пока оно не пошло полыхать.

   — Сие нам так показалось, что надобно скрыть. А суть в одном: надумали литовцы выгнать из Вильно всех, кто при тебе, а вместе с придворными и ратников и челядь. Так это или не так, спроси о том государя. Мы же им встречь пошли и животы готовы положить здесь, но не оставим тебя одну. Вот и весь сказ.

Великий князь Александр стоял рядом с Еленой и смотрел на князя Ромодановского тусклыми глазами. Сжатые в ниточку губы говорили о том, что ему нечего ответить в своё оправдание и он не намерен объяснять происходящее. Елена, однако, и не ждала исповеди от князя Александра. Она бросила ему вызов:

   — Ну что ж, государь, решайся на последний шаг. Я вижу, что у тебя всё готово, дабы изгнать моих людей из Вильно. Подними руку и крикни своим рыцарям и шляхте: «Ату их, ату!»

Лицо Александра исказила жалкая гримаса. Он показался Елене беспомощным и способным лишь на то, чтобы как‑то исполнить чужую волю. Он так и ответил:

   — Прости, моя государыня: если будет на то слово рады, я так и поступлю. Довлеет рада надо мною…

Великая княгиня поморщилась от досады и поняла, что мягкотелость государя не имеет границ, что паны рады готовы вить из него верёвки. Едена посмотрела на вельможных панов и подумала, что не ошибается в своих предположениях: их лица были каменными. В душе этой двадцатилетней девственницы, уже третий месяц пребывающей в супружестве, загорелся такой яростный огонь презрения к панам, их государю, что она готова была закричать на них, как на дворовых псов. Но, сдержав свой гнев, она шагнула к панам и спокойно сказала:

   — Господа, справа за вами! Бросайте горящий витень в стог сена.

   — И бросим, чтобы защитить великое Литовское княжество от засилья московитов! — яростно крикнул граф Хребтович.

   — Спасибо за честный ответ, — произнесла Елена и, повернувшись в своим вельможам, повелела: — Идите в трапезную и ждите меня.

Князья и бояре ушли. Елена осмотрелась. Она заметила, что литовское воинство пристально следит за тем, что происходит на крыльце замка. Было видно, что воины ждали повеления исполнить то, к чему их подготовили. «Нет, вы не дождётесь того повеления», — подумала Елена и, подойдя к Александру, взяла его за руку и попросила:

   — Мой государь, проводи меня.

Не дожидаясь, когда он проявит сопротивление, дабы остаться со своими панами, Елена повела его во дворец. Она привела Александра в трапезную, где уже собрались все её вельможи, а столы были накрыты, потому как здесь ждали возвращения княгини. Она, однако, не подошла к своему креслу, молвила:

   — Мы ещё вернёмся к трапезе. Сейчас все пройдём в тронную залу, и вы услышите наше с государем повеление. — Увидев дворецкого Сабурова, она приказала: — Иди к вельможным панам и именем государя вели им прийти к трону. Так ли я говорю, мой государь? — спросила она супруга

   — Да–да, так, — согласился великий князь, вовсе не понимая, что она намерена предпринять.

Войдя в залу, Елена и Александр проследовали к тронным креслам. Понуждаемый Еленой, первым сел на трон Александр, следом рядом с ним села Елена. Русским и литовским вельможам сесть никто не предложил. Они двумя отдельными группами застыли перед государем и государыней в ожидании их слова. Елена знала, что Александр не заговорит первым, потому как ему нечего было сказать ни своим панам, ни русским вельможам. Он сидел, слегка опустив голову и прикрыв глаза. Пауза затягивалась, но тишину никто не нарушал. Когда же наступил предел молчанию, Елена подняла руку и чётко заговорила:

   — Слушайте все. Я скажу то, на что имею право. Я выражаю свою волю вопреки воле государя всея Руси, вопреки воле панов рады и других литовских вельмож. Этого права никто меня не лишит. Говорю вам в согласии с государем Александром. Я знаю, что кому‑то выгодно посеять вражду между литовцами и русскими и, хотя мои воины никому не угрожают и никого не обременяют, кто‑то жаждет выпроводить их помимо воли государя всея Руси, кто‑то хочет порвать мирный договор и заставить наши державы ввязаться в войну. Знайте же: того никто не дождётся. Я заявляю, что завтра пополудни моим повелением русские ратники, триста челядинцев и многие вельможи покинут Вильно. При мне будет сотня воинов, священник Фома, дворецкий, казначей, дьяк Микола Ангелов, немного прислуги. Главой над всеми остаётся Прокофий Скуратов. И в том моя воля. Волею же государя Александра сегодня уйдут из Вильно ливонские рыцари, а шляхтичи и литовские воины вернутся в свои дома, на свои постои. Теперь все идите в трапезную и вместе подумайте, как проводить достойно русских ратников. Мы же с государем посидим тут.

Никто из литовских и русских вельмож ни словом, ни возгласом не прервал великую княгиню. Все единодушно согласились с ней и молча покинули тронную залу. Великий князь все эти минуты, пока говорила Елена, смотрел на неё с возрастающим изумлением. В его душе возникло трепетное ощущение величия этой россиянки, данной Господом Богом ему в супруги. Князь слово в слово запомнил сказанное Еленой и теперь удивлялся, как эта молодая княгиня взяла верх над ним и даже над панами рады, где каждый был зубром.

Елена сидела, склонив голову набок, и с грустной улыбкой смотрела на Александра. В этот миг она была похожа на умудрённую жизнью женщину и жалела сидящего рядом с нею человека, как мать жалеет сына-неудачника. Но он не был её сыном. Он был супругом. Он был государем огромной державы, и в этом было её несчастье. В голову лезли всякие печальные мысли. Она даже пожалела себя, потому как знала, что с ним не познает ни женского счастья, ни материнской радости. Елена погасила свою грустную улыбку, ей захотелось плакать, но, одолев свою слабость, она обратилась к Александру:

   — Если хочешь, иди к моим воинам, попрощайся с ними, скажи доброе напутственное слово.

Елена сочла, что сейчас ей очень важно показаться перед народом с государем, дать понять людям, что в княжеских палатах воцарились мир и согласие. А по- иному она и не мыслила утихомирить толпу горожан, запрудившую двор замка.

В ответ на предложение Елены Александр молча взял её под руку, и они, покинув тронную залу, вышли на высокое крыльцо замка. Александр поднял руку и улыбнулся. На площади его улыбка породила удивление, медленно перерастающее в радостное возбуждение: народ не жаждал ни разжигания вражды, ни тем более крови. Елена и Александр прошли мимо литовских воинов на хозяйственный двор к русским ратникам, которые сперва разноголосо, а потом слаженно, мощно прокричали: «Слава Елене! Слава!» — словно знали о мирном исходе грозной свары.

Часом позже на этом дворе среди воинов появился князь Илья Ромодановский.

Глава семнадцатая. ПРОВОДЫ–ВСТРЕЧА

В Нижнем замке в ночь накануне отъезда из русских воинов и челяди никто не спал. Ратники и челядинцы готовили в дальний путь коней, повозки. Кормщики собирали по клетям и амбарам съестные припасы. Слуги бояр и князей укладывали в тапканы и возки хозяйское добро. На дворах всюду горели факелы, светильники. Ночь стояла тёмная, звёздная, и настроение у отбывающих было приподнятое. Им уже виделись родные просторы, дорогие сердцу лица, многих молодых ратников там, в подмосковных сёлах и деревнях, ждали невесты, матери. Короткая весенняя ночь пролетела скоро, но перед рассветом, когда всё плавало в белёсой дымке, ратников и челядь одолела усталость, и они, кому где пришлось, погрузились в сон. А спустя каких‑то два часа, когда взошло солнце, все уже были на ногах, проверяли снаряжение и поклажу, трапезничали на дорогу и ждали повеления великой княгини двинуться к рубежам родимой Руси. Только ближе к полудню, когда всё было готово в путь, к воинам пришла княгиня

Елена с немногими придворными. Она поклонилась ратникам за верную службу и пожаловала всех деньгами. Жалованье раздавал дьяк Кулешин с двумя подьячими. Каждый воин получил по пятьдесят грошей, а цена тем грошам была велика: и коня можно было купить, и корову с тёлкой.

Священники Пречистинского собора ходили между воинами и благословляли их в дальний путь. Был среди них и «монах» Илья. Пока воины и челядь считали его за паломника, который намеревался пристать к тем, кто возвращался на Русь. Он появился на хозяйственном дворе накануне, после того как Елена сказала воинам напутственное слово и с ними распрощался князь Александр. Илья видел Елену из толпы, и, по его мнению, она с честью сохранила своё достоинство, не позволив панам взять над нею верх и изгнать россиян из Вильно. «И для самих литовцев было важно, — размышлял Илья, — что русские уходили по доброй воле, что не случилась военная свара». Наблюдал же он на улицах Вильно ярость литовцев, кою они выплёскивали на русских горожан, размахивая батогами и даже оружием.

Однако, следя за сборами россиян в дорогу, Илья волновался за Елену. «Неужели она всех отправит домой? Кто защитит её, кто постоит за честь в роковой час, кто будет охранять покои?» — задавал себе вопросы Илья и убеждённо отвечал на них: «Нет, наша государыня не безрассудна. Она оставит при себе и воинов и придворных, дабы они служили ей, а не литвины». Илья ещё не знал, что так оно и будет, что волей судьбы он возглавит сотню воинов, которые останутся при великой княгине, и это будет для него праздником души. Он многажды поблагодарит Бога за великую милость стоять при государыне Елене.

А пока он, сам не понимая, под нажимом какой силы, приближался к Елене, чтобы насладиться зрелищем её прекрасного лица. Как часто в прежние годы он видел её бархатные тёмно–карие глаза, как часто она одаривала его улыбкой, показывая белокипенные зубы, как часто он замирал от восторга, когда она шла плавной походкой с гордо поднятой головой, а каштановые косы волнами сбегали к её талии и сверкали вместе с золотым поясом! Её точёные ножки в шитых жемчугом сафьяновых сапожках не несли её по каменным плитам кремлёвского двора, а она летела над ними. Но, живя воспоминаниями, Илья надеялся, что ещё согреет своё сердце под её любящим взором. Он нисколько не сомневался, что она отвечает ему взаимностью в сердечных чувствах. Да иначе и не могло быть, и никогда того не будет, чтобы она полюбила безвольного человека с рыбьей кровью. Он не выдумал, а слышал от литовцев, будто их великий князь пошёл не в отца, а в бабушку по матери, такую же бесхарактерную и мотовку.

В полдень великий князь не пришёл вместе с Еленой на хозяйственный двор. Поздним вечером он нашёл повод уйти от супруги к своим панам и вместе с ними поднялся в Верхний замок. Там они провели ночь в застолье, отмечая «победу» над Русью. А близко к полудню в Нижний замок пришёл постельничий Александра Иван Сапега и сказал Анне Русалке:

   — Иди к государыне и предупреди её, что великий князь на проводы воинов не придёт…

Анна Русалка остановила торопливого Сапегу:

   — Я такие вести государыне не ношу. Иди сам и поклонись ей в ножки.

В эту минуту Елена вышла в приёмную залу, увидев Сапегу, усмехнулась и спросила:

   — Ну что, твой господин опять головушкой мается?

   — Мается, государыня. Ты уж не взыщи с него. Вчера он, как малое дитя, вновь попал в руки своих вельможных панов. Прости его.

   — Господь ему простит, пан Сапега. Так и передай. А воинов мы и без него проводим, — ответила княгиня.

Илье было приятно видеть Елену без Александра. По крайней мере он не попадёт под чужой глаз, не оставит следа в памяти государя. А если его увидит княгиня, то это будет ему во благо. Возможно, она угадает в белобородом «старце» своего прежнего телохранителя и спасителя, а угадав, улыбнётся удивлённо. Увлёкшись досужими размышлениями и не спуская глаз с Елены,

Илья подходил к ней всё ближе и, наконец, оказался в нескольких шагах от неё, за спинами двух дюжих ратников.

Однако Илья напрасно тешил себя надеждой на то, что Елена узнает его в согбенном седобородом старце. Княгиня видела его и даже подумала о «святом отце»: дескать, почтенный старец пришёл из дальних мест и может быть приятным собеседником. Но сейчас ей было не до благостных бесед. Она должна была досмотреть, как ратники собрались в дальний путь, всё ли, что нужно в дороге, у них есть. А тут пришёл служитель от канцлера и доложил Елене:

   — Государыня, пан Монивид просит вас неотложно принять его. Где ему найти вас?

   — Скажи канцлеру, чтобы шёл в мои покои и ждал. Скоро приду.

Елена не поинтересовалась, по какому поводу Монивид добивался встречи с ней. Ей это было безразлично. А повод был прост. Монивиду нужны были деньги, чтобы рассчитаться с ливонскими рыцарями, которых паны пригласили «защищать» город от русских. Вернувшись во дворец, Елена застала канцлера в своих покоях. Откланявшись, Монивид без обиняков начал:

   — Государыня, городской управе нужны деньги, чтобы заплатить рыцарям за бережение Вильно от беспорядков.

Елена удивилась, потому как не могла понять, от кого должны были рыцари защищать порядок. Она спросила:

   — Разве кто‑нибудь из моих людей — ратники, челядь — нарушали порядок?

Канцлер без какого‑либо смущения сказал нелепицу:

   — Но русские горожане готовились к бунту. Они заполонили весь город, и мы были вынуждены позвать рыцарей.

   — Полно, граф. Беспорядки могли произойти по вашей вине, ещё по вине панов рады и гетмана Радзивилла. Все вы намеревались изгнать моих людей. Вот вы и заплатите, но не из городской казны, а из своих карманов, — сухо ответила Елена.

   — Но тысячи горожан свидетели того, что русские готовились учинить бунт, — продолжал утверждать Монивид.

Канцлер годился Елене в отцы, но она не проявила к нему ни почтительности, ни тем более жалости.

   — Не могут они того учинить. Я проезжала через город, была на площади и не видела скопления россиян. Это вы искали со мной ссоры и продолжаете искать. А теперь и в вымогательство пустились. Неблагородно это, граф.

   — Но, государыня, мир для нас дороже всего. Он же ради вашего блага сохранялся. И рыцари требуют своего, они не хотят покидать город, — пытался выбраться из неловкого положения канцлер.

Княгиня не была намерена продолжать бесполезную словесную баталию, к тому же подумала, что лучше вместо ссоры с ливонцами она попытается заполучить их дружбу. Почему‑то она верила, что ливонские рыцари ещё послужат её двору, и сказала канцлеру:

   — Граф Монивид, попросите зайти ко мне барона Манфреда. Кажется, он у рыцарей старший.

   — Хорошо, если так изволите…

Монивид, откланявшись, ушёл.

Спустя час барон Манфред с богатыми дарами княгини Елены увёл ливонских рыцарей из Вильно. А после полудня настало время расставания русичей. Провожать большую часть придворных и ратников вышли все обитатели Нижнего и Верхнего замков. Красное крыльцо заполонили вельможные паны вместе с великим князем, в котором пробудились некие благородные чувства. Теперь он стоял возле Елены. К ним поднялись князья Ромодановский и Ряполовский, дьяк Курицын. Елена и отец Фома благословили их в путь. Князь Ромодановский сделал знак Елене, чтобы приблизилась, и прошептал:

   — Сын мой тебе послужит, матушка. Он здесь, он рядом…

   — Спасибо, батюшка–княже. Сердце вещало, что он близко, — отозвалась Елена. — Батюшке моему скажите, чтобы ни в чём не сетовал на меня и чтобы не пребывал в досаде на князя Илью. Надеюсь, что он меня поймёт.

   — Всё передам, как должно, матушка–княгиня. Да хранит тебя Господь Бог, — откланялся князь Ромодановский и ушёл.

Мимо крыльца, поблескивая стальными щитами, прошли строем сотни конных ратников. За ними потянулись тапканы и повозки придворных, дальше — возы с челядью и кормом. Замыкала поезд небольшая группа воинов. Вот уже огромные дворы замка опустели, лишь справа, ближе к дворцу, неподвижно застыла сотня ратников — личная охрана княгини Елены. Там же, в гуще воинов, Елена могла бы увидеть князя Илью, и на этот раз она узнала бы его. На нём уже не было монашеского одеяния и белой бороды с усами. Он постриг их, оставив только молодую чёрную поросль. Сегодня он надел привычный суконный кафтан, тёмно-вишнёвую шёлковую рубашку. Это преображение не было случайным. Илья счёл, что если Елена увидит его в этом обличье, то обязательно вспомнит подземелье Арининского монастыря, крутой берег Москвы–реки и их первые поцелуи. Может быть, тешил себя надеждой Илья, что из сердца Елены не выветрилась первая девическая любовь и она ощутит в груди волнение.

Вот княгиня спустилась с крыльца, в сопровождении лишь дворецкого Дмитрия Сабурова подошла к сотне воинов, долго всматривалась в их лица, и когда увидела Илью, то смутилась и опустила лицо. Вскоре она пришла в себя и приблизилась к нему мимо расступившихся воинов. Они долго стояли молча, их лица, казалось, ничего не выражали. Но это была только видимость. Все их чувства сосредоточились в глазах. Княгиня была удивлена, но её бархатные глаза излучали и радость. Во взоре Ильи таились тоска и нежность. Когда Елена заговорила, в её голосе проявился страх.

   — Верные люди сказали мне, что ты принял постриг.

   — Они ошиблись, матушка, я был всего лишь трудником в монастыре.

   — А теперь как будешь жить? Ты видишь, что здесь произошло? Может, вернёшься в Москву?

   — Ни о какой Москве я и думать не хочу. Я готов служить тебе, великая княгиня.

   — И послужи, послужи, любый, — почти шёпотом произнесла Елена. — Вот рядом с нами воины стоят. Они остаются при мне верными стражами, и тебе быть сотским над ними, ежели не возражаешь.

   — Как можно возражать, государыня. Я готов…

   — Коль так, помни, Илюша: ты поставлен мною и нет надо тобой властных. Ни великий князь, ни его воеводы тебе не указ. И тогда мне за тобой будет, как у Господа Бога под крылом. А теперь скажи своим ратникам, что я буду говорить с ними.

Илья повёл плечами, сбросил остатки сутулости и стал на голову выше тех, кто находился поблизости. Сотня перед ним была налицо, и он, вскинув руку, громко сказал:

   — Слушайте, ратные люди, великую княгиню!

Перед Ильёй стояли хорошо обученные воины. Они поняли, что к ним обратился человек, наделённый властью. Не прошло и нескольких мгновений, как они выстроились в квадрат и замерли, устремив взоры на великую княгиню. Елена полюбовалась ими. Все они были как на подбор: рослые, широкоплечие, отважные. Многие из них уже побывали в сечах с татарами, постояли на береговой службе. Княгиня осталась довольна своими воинами. За спиной таких витязей, считала она, ей не страшно, к тому же если сотским у них будет любезный ей князь Илья.

   — Славные русичи, — произнесла она, — перед вами князь Илья Ромодановский. Вам он известен. Отныне он ваш воевода. Милостиво прошу вас и его послужить своей государыне, не щадя живота своего.

Воины ведали, что сказать, и отозвались дружно:

   — Не щадя живота!

Это была их клятва на верность.

Трудно было предвидеть, каким окажется их жребий, но то, что нести его будет нелегко, они знали доподлинно. Видели они ливонских рыцарей, готовых свирепо обнажить мечи против кого угодно за горсть флоринов [20]. Видели и бесноватых польских шляхтичей, которых привёл в Вильно гетман Острожский. Да и литовские бароны, сверкающие волчьими глазами, встречались им многажды. Но ратники Елены не задумывались над ожидающими их опасностями. Сознание того, что они служат любезной им государыне, умножало их силы, укрепляло дух, и они смотрели в будущее мужественно и спокойно. Елена не сомневалась в преданности воинов и ответила на их клятву:

   — Я верю вам, славные. И помните: ежели паче чаяния кому‑то будет невмоготу служить на чужбине и его потянет в отчину, я отпущу того ратника. Однако надеюсь, что вы крепки стойкостью и духом.

Княгине Елене не хотелось уходить от ратников, от Ильи. Здесь она чувствовала себя уверенно, и душа её отдыхала, ей не надо было думать о постоянной борьбе с кем‑то, во имя чего‑то. Здесь Елене не нужно было размышлять о своём супруге, он как бы не существовал для неё. Но над государыней тяготел долг, и она не могла оставаться среди воинов столько, сколько ей хотелось бы. Пожелав ратникам ещё раз успешной службы, она покинула хозяйственный двор.

Подойдя к замку, она ощутила, как на плечи ей навалилась усталость. Сказалось напряжение сил, какое она испытывала в течение двух суток. Ей захотелось уединиться. Но тщетным оказалось её желание. Войдя в замок, она увидела в нём многолюдье.

Придворные Александра и прежде всего епископ Адальберт Войтех жаждали лицезреть Елену, и все, кто внёс смуту в мирную жизнь великокняжеского двора, встретили её в трапезной зале замка. Они уже забыли о своей прежней роли и играли иную. Все почтительно улыбались государыне. Епископ и великий князь поспешили навстречу Елене, и Войтех, опередив Александра, сказал:

   — Дочь моя, государыня, от имени церкви выражаю вам преклонение за мудрость, достойную великих мужей. Отныне в Вильно и во всём великом княжестве будут царить мир и покой. В храмах мы вознесём хвалу твоей прозорливости.

Елена слушала епископа, а сама смотрела на великого князя, потому как не могла видеть этого лицемера. К Адальберту Войтеху Елена почувствовала неприязнь с первой их встречи, и эта неприязнь нарастала. Теперь она была уверена в том, что только влияние властного епископа на её супруга стало причиной отчуждения Александра от неё. Очевидно, поняв, что она не изменит православию, что сам Александр не способен повлиять на супругу, дабы она отступилась от своей веры, будучи духовником великого князя, Войтех умышленно добивался, чтобы пропасть в её отношениях с супругом углублялась. Пылкое воображение Елены рисовало ей картину беседы епископа и князя. Наверное, он не раз твердил Александру, что истинному католику не должно смириться с тем, чтобы его жена оставалась в вере схизматиков. «Иди к цели твёрдо и упорно, сын мой. Помни, что вода точит камень, и ты добьёшься своего, склонишь супругу войти в римскую церковь». Так, казалось Елене, Войтех убеждал Александра. Видела Елена, как Александр соглашался с Войтехом и закреплял своё согласие одной и другой чаркой вина, после даже давал клятву, что введёт супругу в католичество. Скорее всего, видение Елены было правдивым. Но за несколько минут до того, как Елене войти в замок, Войтех, уединившись с Александром, наставлял его в ином. Жёстко и без тени почтительности епископ в который раз напоминал великому князю:

   — Ты, сын мой, вновь забыл о своих супружеских правах. Привезя из Руси жену, ты не стал её господином, каким надлежит быть истинному католику. Она даже приданое от тебя до сих пор скрывает. А там, на возах, что стоят в конюшне и амбарах под охраной её воинов, одно лишь оружие, коим она намерена вооружить горожан–руссов.

   — Полно, святой отец, зачем чернишь моего тестя? Он, хотя и жаден, но не безрассуден и честен. То, что в договорной грамоте, — всё при Елене, — возражал Александр.

   — Видит Бог, ты уподобился малому дитяте или шуту и ждёшь, когда тебе поднесут ларец с чудесами. Повели ей сегодня же открыть возы и сундуки, поставь к делу писцов, чтобы все перечислили и записали в книги. Нужное возьми в казну, церковь католическую порадуй вкладом, выплати долги шляхтичам за службу, — давил Войтех на Александра недюжинной силой слова пастыря.

Александр не обладал красноречием, и возражения его иссякли. Единственное оправдание своему поведению застряло в горле. Даже своему духовному пастырю он не мог признаться, почему не требует у супруги отчёта в приданом. Сам он должен был дать ей отчёт чести. Его пожирал стыд от воспоминания о том, что ещё ни разу не прикоснулся к прекрасному телу супруги, не испытал вожделения. С той ночи, когда он пролежал рядом с Еленой до утра и сбежал от неё, он испытывал страх мученика от одной мысли о том, что ему вновь нужно идти к ней в постель и доказывать своё право называться супругом. А самое страшное заключалось в неуверенности, что он добьётся своего. Потому‑то Александру оставалось безропотно исполнять волю властного духовного отца.

   — Всё так и будет, святой отец, всё так и будет! Завтра же я потребую передать в казну всё достояние, которое Елена привезла из Москвы, — заверил епископа Александр и добавил более твёрдо: — Коль моя государыня сегодня уступила в одном, завтра уступит и в другом, и тогда, святой отец, твоя церковь получит всё, что ей должно получить.

   — Целуй же крест, сын мой, и будет сие твоим клятвенным заверением, — потребовал Войтех и поднял к лицу великого князя крест.

Вскоре после этого разговора и появилась государыня перед супругом и его окружением. Слова похвалы в её честь не пробудили в сердце ответного доброго чувства. Она уже знала двуличие Войтеха и всё-таки дала всем понять, что не желает углублять вражду. Да, она сознавала, что это взбесит до предела государя всея Руси, если до него дойдут слухи о её уступках. Её отец поймёт случившееся в Вильно как попытку установить полную власть над его дочерью. Что ж, она и это стерпит.

   — Мир и покой — цветы божественные, — ответила на похвалу епископа великая княгиня. — Но вы должны уяснить, что за моей спиной стоит великая Русь и государь всея Руси не смирится с тем, что его дочь осталась беззащитной. Он даст вам знать, что на Руси великие княгини всегда держали дружину. Вот и пошлите вослед моим воинам послов в Москву, пусть они правдиво скажут, что вынудило нас отправить ратников домой.

   — Мы согласны с твоим советом и отправим к государю Руси послов, — заявил канцлер Монивид.

   — У меня нет возражений, граф. Я только хочу добавить, что мы потеряли тысячу воинов из литовского войска. Я их никогда не отделяла ни от себя, ни от Литвы. А ведь орда хана Менгли–Гирея не даст покоя нашей державе. Едва лето вступит в свои права, как ордынцы войдут в наши пределы.

Канцлер Монивид усмехнулся, в его глазах заблестело лукавство. Он нашёл зацепку перевести разговор в пользу казны и церкви.

   — Вот вы сказали, что вашей державе не даст покоя орда. Но вы‑то истинная ли государыня? Почему не сделаете вклад в казну на содержание войска, почему не поможете укрепиться церкви? Ведь вы же богаты, и пусть простит меня великий князь, но он у нас пока пребывает вне супружества.

Елена поняла всю бессовестность выпада канцлера. За такое злословие дают пощёчины и вызывают на поединок. Монивид давал повод вельможам подвергать осмеянию её отношения с супругом. Княгиня сочла, что нельзя позволять этому самовлюблённому вельможе запускать пальцы в кровоточащую рану.

   — У нас с государем всё впереди, и как придёт час, он скажет, истинная ли я супруга. Вам же, канцлер, не следует ворошить недозволенное. Лучше постарайтесь навести порядок в державе по сбору налогов, податей, пошлин. Тогда и казна не будет пустовать и церковь из нищеты выберется. Мне известно, что всюду большие недоимки, а служилые люди — мздоимцы. Вот о чём крепко подумайте. — Елена обратилась к Александру: — А сейчас, мой государь, скажи вельможам, что они свободны, и проводи меня.

Александр ещё сомневался, сказать ли своё «твёрдое» слово, когда епископ Войтех вновь напомнил о себе. Он подошёл к Елене очень близко, его чёрные глаза сверкали, как показалось Елене, драчливо.

   — Дочь моя, государыня, видит Бог, что разговору нашему положено лишь начало. Мы обязаны его продолжить сейчас. Твои дворецкий Сабуров и казначей Кулешин молчат о том, как выполнил Иван Васильевич договорный ряд. Отчего бы тебе, дочь моя, не показать своё приданое и не сдать в державную казну всё то, что там должно храниться? Вот мы все собравшиеся и государь с нами просим твоей милости, коя должна последовать за нашим волеизъявлением, если не жаждешь гнева Господня. Помолись же Господу Богу и исполни наше законное требование.

Откровенность нажима епископа и всех вельмож вкупе заставила Елену задуматься. Они были во многом правы. Но потворствовать им она не собиралась. Елена хорошо знала, какое щедрое приданое она получила от батюшки и матушки, от многих сродников. Все они позаботились о том, чтобы в бедной Литве она ни в чём не испытывала нужды и была в состоянии исполнить любую свою прихоть, даже купить у Монивида его дворец, если он пожелает продать. Она могла купить город, селение, земли. Уже сейчас по её воле Фёдор Кулешин покупал в Трокском воеводстве имение у пана Петра Язычина, и оно будет передано в дар Пречистенскому собору. Елена считала, что православная вера в Литве должна крепнуть не только духовно, но и благодаря церковному достоянию. Потому пусть паны требуют что угодно, но она попытается сохранить свою независимость и, насколько позволят житейские повороты, своё богатство. Да и Александр своё получит, решила она. При исполнении супружеского долга он имеет право владеть её приданым. «Он ведь беден, казна пуста, и скоро ему останется заложить ростовщикам последний кафтан», — подумала Елена с горькой иронией.

Елена знала, что многие вельможи значительно богаче великого князя. Те же Николай Радзивилл, Влад Монивид, Хребтович. Они способны были держать наёмное войско. А с князем Михаилом Глинским никто в Литве и Польше не мог сравниться. Лишь по поводу епископа Войтеха Елена ничего не знала, а он был тоже богат. И всех их вместе объединяла жажда наживы. Они были готовы добывать богатство любыми путями, их не пугал ни людской, ни божий суд.

Самым бескорыстным и честным в державе был великий князь Александр. Он не придавал значения деньгам. Если они у него были, он попросту сорил ими. Он любил роскошь, богатые одежды, обильную пищу, питал слабость к певцам и музыкантам, содержал их. Александр оказался страстным ценителем лошадей и за хорошего коня не жалел никаких денег. Едва вступив на престол, великий князь проявил несоразмеримую с его средствами расточительность. Он дарил своим вельможам, преуспевающим в лести, имения, земли, которые раньше приносили в казну доход, речные и озёрные ловы, лесные угодья, где обитали ценные пушные звери. Слышала Елена, что Александр не любил многолюдных компаний, пиров, но был предан небольшому кругу кутил и их встречи всегда завершались попойками. Переезд княжны Елены из Москвы в Вильно совпал в ту пору со знаменательным событием: в государевой казне не осталось ни одной золотой монеты.

По молодости лет, может быть, Елена не придала бы значения тому, что её супруг — мот. Однако, пройдя дома у матушки хорошую науку ведения дворцового хозяйства, она сочла за благоразумие сохранить свою казну до лучших времён. Невольно она включала в «лучшие времена» и появление наследника. Позже это стало её главным козырем при отказе Александру и его вельможам в деньгах. Казначею Кулешину она наказывала:

   — Ты, Фёдор, береги каждый грош как зеницу ока. У нас с тобой ещё долго не будет доходов.

Дьяка Фёдора не надо было учить бережливости. Одним словом, был он скопидомом, тем и гордился. Он говорил Елене, высоко подняв голову, значительно и важно:

   — Матушка–государыня, испокон веку Кулешины были хранителями княжеского добра, и никто их никогда не попрекнул, чтобы копейка сквозь пальцы утекла.

Поворошив в отважной головушке мысли, великая княгиня, не дрогнув бровью и не сочтя зазорным, ответила Войтеху и всем, кто стоял близ него и Монивида:

   — Слушайте, вельможные паны и ты, епископ, моё слово. Из русской казны в литовскую казну ни одного флорина не ляжет, пока не будет она пополняться от доходов державы. Не хочу и не могу бросать батюшкины деньги на ветер. Казна моя перейдёт только нашему наследнику.

С этими словами Елена сделала лёгкий поклон вельможам и вместе со своими приближенными направилась к лестнице на второй этаж. Такой ответ Елены пришёлся вельможам не по душе, но они не успели возразить: великая княгиня ушла. Александр было двинулся следом за ней, но Войтех остановил его:

   — Государь, сын мой, не уходи. Ты нам нужен.

Великий князь подошёл к Войтеху и посмотрел на него с неожиданно вспыхнувшим гневом. Потом он прошёл к столу, решительно взял кубок с вином и выпил его одним духом. Спустя мгновение он услышал то, что его окончательно взбеленило. Канцлер Монивид — умышленно или нет — достаточно громко сказал епископу и всем, кто был рядом:

   — Святой отец, тебе лучше нас известно, что великий князь недомогает, и церкви должно его лечить.

После этих неучтивых слов князь Александр стукнул кубком о столешницу и с гневом спросил Монивида:

   — Чем же я недомогаю, граф Влад? Это тебя одолела бешеная болезнь попрания государя!

Не дожидаясь ответной брани, великий князь покинул трапезную и быстро пошёл наверх, в покои Елены. Он шёл и ещё не знал, зачем идёт, что скажет при появлении в её покоях. Ему просто нужно было видеть свою жену, позаимствовать у неё мужества и стойкости, которых ему так недоставало в постоянном борении со своими вельможами. В пути он встретил нескольких воинов государыни. Был час смены караула, и делал это сотский Илья. Увидев великого князя, Илья остановил ратников, приказав им застыть, и пока государь шёл, они не шелохнулись. Александр обратил внимание на статных руссов, всмотрелся в их лица и задержал взор на Илье. Что‑то в сотском удивило государя, но что — он не мог этого понять.

   — Ты кто такой? — спросил Александр.

   — Сотский её величества, — ответил Илья.

Великий князь пожал плечами и прошёл мимо. Позже во многие грядущие годы, до самой своей кончины, великий князь Александр сотни раз встречался с князем Ильёй Ромодановским, верным рыцарем его супруги, любящим Елену и любимым ею. Но государь так и не понял, чем каждый раз удивлял его русский князь.

Глава восемнадцатая. ВРАЖДА НАРАСТАЕТ

Прошло больше года, как княжна Елена пребывала в супружестве. Сколько радости, счастливых перемен произошло бы в жизни княгини, если бы её брак состоялся по любви. Но её не было. И ничего нового не случилось между Еленой и Александром с того далёкого дня, когда их обвенчали, ничего отрадного, что скрасило бы их серую жизнь в великокняжеском дворце. У княгини Елены уже миновала пора ожидания перемен. Сплошные будни шли чередой, и казалось, им не будет конца. Великокняжеский двор по–прежнему был разделён на два лагеря. В праздничные дни — Рождество Христово, Крещение, Пасха — двор Александра шёл в костёл Святого Станислава и слушал проповеди Адальберта Войтеха, двор Елены шествовал в Пречистенский собор и там наслаждался божественным пением. Для Елены это были дни утешения и праздники души.

Александр смирился с участью «соломенного вдовца», как его за глаза окрестили близкие вельможи. Он посещал покои великой княгини лишь тогда, когда ему нужно было посоветоваться с ней по поводу посольства к великому государю всея Руси Ивану Васильевичу.

Эти встречи были короткими, сухими. Иногда Александр встречался с Еленой во время полуденной или вечерней трапезы в её покоях. Застолье протекало скучно. Было похоже, что все, кто собрался на трапезу, имели одну заботу: наполнить желудок. Никто не вёл разговоров, только пролетали, словно тихий крик лесной птицы, отдельные слова, шуршал шёпот да позванивало столовое серебро.

Лучше других Елена понимала, что размежевание в замке — плод разрастающейся вражды, и она знала ту новую причину. Теперь о её приданом речи не велось. Мешало сближению её и Александра, всех её приближенных с вельможами великого князя различное вероисповедание. Даже среди приближенных Елены на почве вероисповедания не было мира. Эта вражда возникла не от природы нравов, не от различия религий, она была посеяна рукою епископа Адальберта Войтеха.

В те дни, когда из Вильно выпроводили почти всех русских, по совету епископа Александр прислал в услужение Елене несколько придворных дам, и встали близ неё жена гетмана Радзивилла княгиня Софья Заславская и жена гетмана Гаштольда, Оксана. Словно в утешение княгине Елене место первой дамы при ней было отведено княгине Марии, жене знатного князя Богуша Богданова. Она была православной христианкой. Казалось бы, Елене это было в радость, но именно появление Марии отравило жизнь не только придворным Елены, но и ей самой. Сварам и склокам на религиозной почве между дамами не было конца. Больше всего в этой вражде доставалось истинной православной христианке боярыне Ксении Сабуровой. Елена часто заставала её в слезах, и та жаловалась на тиранство двух «злыден».

   — Господи, матушка великая княгиня, Софья и Оксана поедом меня едят. А ежели Мария заступится, так они, будто бешеные собаки, набрасываются и на неё, со слезами на глазах делилась своими печалями Ксения.

И однажды Елена сказала себе: «Так дальше жить нельзя! Я всё переверну, но добьюсь благочестивой жизни!» А где‑то в глубине души княгини отчаянно и знойно прозвучало как заклинание: «Да, берегитесь! Моему терпению есть конец!»

Как‑то поздним майским вечером, на исходе дня Святого Духа, после новой свары придворных Елена позвала с собой боярыню Ксению, взяла двух воинов с десятским Карпом и отправилась на половину великого князя. В его покоях Елена увидела привычную картину: в небольшой трапезной зале князь Александр предавался наслаждениям, бражничал вместе с испытанными «друзьями». Появление великой княгини не вызвало у вельмож никакого удивления. Но это была лишь видимость безразличия. Елена так и поняла и без церемоний ущемила честь приближенных Александра:

   — Вельможные паны, вам бы следовало заметить государыню. Будьте рыцарями и встаньте.

Паны что‑то промямлили, поднялись и попросили у Елены прощения. Однако она уже не обращала на них внимания и подошла к Александру.

   — Мой государь, удели своей супруге время выслушать то, о чём должна сказать.

Александр отставил в сторону кубок и встал. На его лице мелькнуло подобие улыбки.

   — Я готов с великим почтением выслушать тебя, моя государыня. Говори же…

   — Здесь не место, государь, — заметила Елена. — Идём хотя бы в соседний покой.

Князь вышел из‑за стола и нетвёрдым шагом направился к дубовой двери, распахнул её и предложил Елене войти. Она только кивнула головой и, повернувшись к своим воинам, сказала:

   — Карп, встаньте на стражу к двери и никого не впускайте. Да берегите боярыню Ксению. Она тут словно овца среди волков, — грустно улыбнулась Елена.

   — Исполним, государыня, — ответил рослый светловолосый десятник Карп и положил руку на меч.

Скрывшись за дверью, Елена прошлась по покою и всё осмотрела, будто хотела убедиться, что они здесь одни. Александр глядел на неё с любопытством. Он уже привык к тому, что Елена может сделать что‑то из ряда вон выходящее, и ждал. Так случилось и на этот раз. Осмотрев покой, Елена остановилась близ Александра, который уселся в кресло, и сказала, как о чём-то решённом давно и бесповоротно:

   — Мой государь, завтра я уезжаю из Вильно. Когда вернусь, не знаю, да и возвращаться нет желания. Вот и всё, о чём я должна была тебя предупредить.

Елена не сочла нужным говорить Александру о том, что при ней не будет ни одной католички. Великий князь, хотя и был хмелен, но не до бесчувствия, потому возразил, как подобает супругу:

   — Ты, моя государыня, не вольна ехать без моего на то согласия, а я не даю его. Да и что подумают во дворце! Ведь это будет похоже на твоё бегство от супруга. Я крайне удивлён твоим решением. Одумайся, моя государыня.

   — Я уже с давних пор одумалась и иного ответа от тебя не ожидала, государь. Однако мне важно было предупредить тебя, что ты уже ничего не значишь в моей судьбе. И о том я отпишу моему батюшке.

   — Ты не сделаешь этого, государыня, ибо перед Господом Богом и перед моим народом ты моя супруга.

   — Верно, государь, воля Господа Бога пока на твоей стороне. Но то воля твоего Бога, твоего епископа Войтеха. Всевышний же, в чьих руках моя душа, дал мне иную волю, потому я смиренно покоряюсь ему и завтра ранним утром уезжаю.

У Александра погасло желание спорить с Еленой и отговаривать её от отъезда. Хотя самолюбие его было задето, он уступил ей. Елена удивилась, когда он обыденно, будто провожая ко сну, сказал:

   — Что ж, благословляю твой путь, моя государыня. Только повели казначею Фёдору выдавать мне содержание.

Александр прикрыл глаза, давая понять, что его больше ничто не интересует. Елена, однако, была уязвлена до глубины души.

   — Но ты задумался над тем, к чему приведёт мой отъезд?

   — Да, к сожалению, пришлось подумать, но не держать же тебя силой.

Княгиню опалил гнев. Безразличие Александра показалось ей более оскорбительным, нежели любое другое поведение супруга. Он мог бы накричать на неё, схватить за руку, ударить, бросить на ложе, сломить силой, добиваясь покорности. Может быть, Елена всё это стерпела бы, как не раз терпела её матушка Софья Фоминишна от сурового во гневе супруга. Иван Васильевич многажды наказывал строптивую, высокомерную византийскую царицу за дикие выходки, за побеги из Москвы. В 1480 году, во время наступления хана Ахмата на стольный град, она, одержимая страхом за детей, умчалась с придворными и казной за сотни вёрст на Белоозеро. Гнев Ивана Васильевича был безмерен. Отроковица Елена слышала свист розг, и запомнила тот день на всю жизнь.

Как отличался безвольный князь от её грозного батюшки! Заяви Софья подобное в лицо Ивану Васильевичу, он бы и арапник в дело пустил, а потом бы запер в теремах. Знала Елена и то, что, когда волна гнева откатывалась, Иван Васильевич приходил к Софье Фоминишне и просил у неё прощения. И они ласкали друг друга, и дети у них появлялись почти каждый год. «Господи, милосердный, почему ты не даровал мне такую счастливую судьбу? » — взмолилась Елена и направилась к двери. Она шла медленно, надеясь, что Александр остановит её, спросит о чём‑либо. Но сего не случилось, и Елена не сумела одолеть бушевавший в ней гнев. Уже от дверей она подбежала к Александру, схватила его за плечи и, сотрясая, со слезами на глазах закричала:

   — Как ты можешь?! Как можешь топтать меня, ежели чтишь законной супругой? Ты лучше ударь меня, накричи, силой заставь покориться твоей воле, но не будь бездушным! Вот уже год ты меня не замечаешь! Вот уже год мы с тобой всё ещё чужие!

Слёзы душили Елену, наконец она зарыдала и бессильно упала на плечо Александра, потом сползла на пол.

В Александре проснулось нечто, похожее на жалость. Он положил её голову себе на колени и погладил по волосам. Других желаний в нём не проснулось. Он спросил опять‑таки с долей безразличия:

   — Но, моя государыня, куда же ты уезжаешь? И ты вовсе забыла сказать, что оставишь мне денег. Как же так?

Вновь произнесённое Александром показалось Елене дикой нелепицей. Она приподняла голову, ожидая, что он поможет ей встать. Но её ожидание оказалось напрасным. Она поднялась, молвила сухо и спокойно:

   — По–моему, тебе всё равно, куда я уеду, лишь бы денег оставила на пирушки. Ладно, я положу тебе содержание, достойное супруга великой княгини.

Елена снова направилась к двери и вышла. Александр даже не шелохнулся, когда она скрылась за дверью. В его голове вяло перекатывалось одно желание: «Как я хочу вина! Как хочу выпить!» Но и для этого у него не хватало сил. Его безразличие к жизни было похоже на состояние безнадёжно больного человека, порвавшего с окружающим миром все нити.

А в трапезной с нетерпением ждали появления великокняжеской четы. Канцлер Монивид стоял у самых дверей, рядом с десятским Карпом. Глаза его сверкали. Чуть позади канцлера стоял епископ Войтех, дальше гетман Радзивилл, граф Хребтович, гетман Гаштольд и ещё несколько вельмож, которых Елена знала только в лицо. Все они испугались за Александра, гадали, почему княгиня поставила у дверей стражей. Было вовсе неожиданным для панов, когда Елена появилась перед ними с гордо поднятой головой, глаза её горели властным огнём, а на лице не было никакого признака, который говорил бы о том, что ещё несколько минут назад эта царственная женщина плакала. Никто из вельмож Александра не осмелился остановить её. Она ушла, оставив их с искажёнными недоумением лицами. По пути в свои покои Елена сказала Ксении:

   — Иди к своему боярину, вели, чтобы сей же час подготовил мою тапкану и возки в дальний путь. И пусть поднимет в седло полусотню воинов во главе с князем

Ромодановским. Ещё передай, что проведём в пути не менее месяца. Да дьяку Кулешину скажи, чтобы пришёл ко мне, не мешкая.

   — Слушаюсь, матушка–государыня, всё так и передам боярину Дмитрию и дьяку Фёдору.

Вскоре на половине княгини Елены всё пришло в движение, начались сборы в дорогу, и закончились они лишь к полуночи. А утром, ещё туман покоился над водами и берегами Вилии, солнце ещё не поднялось, только заря обозначилась за Вилейкой, ворота Нижнего замка распахнулись, и на мост выехали тапкана, запряжённая четвёркой серых лошадей, пять крытых возков и несколько повозок с кормом. Весь этот поезд сопровождала полусотня воинов во главе с князем Ильёй. В тапкане сидели княгиня Елена, боярыня Ксения и священник Фома. Из вельмож покинули Вильно вместе с Еленой муж Ксении дворецкий Дмитрий Сабуров и канцлер Иван Сапега, которого по воле Александра определили на службу Елене после отъезда её придворных в Москву. Ехали при ней подьячий Фёдор Шестка с казной и добрый человек Микола Ангелов для советов на все случаи жизни.

Добрым человеком Миколу прозвали за его нрав. Он был и впрямь сердечный, милосердный, с душой нараспашку и с неуёмной жаждой служить людям. Если бы не ум учёного и государственного мужа, этот улыбчивый, голубоглазый, круглолицый волжанин из Рыбной слободы, что на Волге выше Ярославля, так и остался бы добрым человеком. Его ценили при дворе Ивана Васильевича за знание земли русской и её истории. Он по крупицам собирал о Руси всё, что можно было узнать из скупых источников, осмысливал и нёс людям. Он и близ Елены оказался лишь по той причине, что государь Иван Васильевич надеялся на его полезную службу дочери, на помощь ей в Литве, как истинной государыне, в её радении о земле, на которой живут большей частью россияне.

Теперь стала проясняться суть отъезда Елены из Вильно. Это по совету Миколы Ангелова Елена отправилась в долгий путь по державе. Задумана поездка была не случайно и не вдруг. Вместе с Еленой Ангелов готовился к поездке с того самого часа, когда полгода назад, зимним морозным днём накануне Рождества Христова, прибыл вновь ко двору княгини из Москвы. Приехал он под видом лекаря, якобы как человек, который врачевал Елену почти с раннего отрочества. Микола знал во врачевании толк. Он привёз с собой десятки глиняных кувшинчиков, махоток с отварами и мазями из целебных трав. Но главное, Ангелов привёз с собой толковое знание того, как складывалось великое Литовское княжество. Тогда при встрече он сказал княгине Елене:

   — Матушка–государыня, прислан я к тебе твоим батюшкой для просвещения в том, что есть земля Литовская.

   — С чем бы ты ни приехал, добрый человек, я рада тебе, как отцу родному. Послужи здесь во благо родимой Руси, — ответила Ангелову Елена и на радостях обняла его.

Так началось служение Миколы Ангелова. Уже на другой день пути, когда поезд Елены непрестанно двигался на юго–восток, Елена позвала Ангелова в свою тапкану. Она отправила боярыню Ксению и отца Фому в возки, сама осталась вдвоём с Миколой. Они помолчали. Елена присматривалась к лицу Миколы, обрамленному рыжей бородкой и завораживающему, потом попросила:

   — Вот теперь, когда мы с тобой вдвоём, добрый человек, поведай мне о прошлом державы Литовской. Не скупись на слова, раскрой всю полноту жизни великого княжества.

В глазах Ангелова светилась жажда донести до государыни всё, что он знал о земле, по которой они ехали. Однако он не спешил начать беседу. Он искал «нить Ариадны», дабы, взявшись за неё, повести Елену к ясному свету. А для этого ему надо было идти от истоков рождения Литвы. Он так и начал:

   — Ещё четыре века назад, матушка–государыня, литовское племя было рассеяно по всему балтийскому поморью между устьями Вислы и Даугавы, в долинах реки Неман. Соседями на востоке у литовцев были племена ливов, а по другим рубежам на юг и на запад — славяне. В ту же пору литовцы распались на несколько народов — на латышей, жемгала, ещё на жмудь. Отпали от Литвы земли справа и слева, сами литвины остались там, где ныне виленские земли по Неману и Вилии.

   — Но это же совсем крохотное государство, — заметила Елена.

   — Так и было, — согласился Ангелов. — С запада на восток земли Литвы простирались от Паланги до Динабурга — это шесть дней конного пути. Столько же от Балтии на юг.

   — Как же росло Литовское княжество? Почему оно стало таким огромным? Даже Русь ныне меньше Литвы.

   — Что уж скрывать… В немалой степени, когда Русь раздирали междоусобные брани удельных князей, мы сами помогли литвинам пойти в рост. В ту пору дорога на запад им была закрыта. Там стоял могущественный Тевтонский орден, и за три века Литва вовсе не приросла западными землями. Потому её взоры были обращены на восток и на юго–восток, в сторону великой Руси. Вскоре же, на заре двенадцатого столетия, литовцы появились в пределах Полоцкого княжества. Но тогда они не сумели прибрать к рукам всё княжество, однако отторгли бреславльские земли, ещё малые княжества Гродненское, Новогрудское, захватили города Слоним, Волковыск — почти все земли Белой Руси, называемые в то время Черной Русью. Это было время княжения Александра Невского. Он в ту пору воевал за Новгород, за Псков против немецких рыцарей. Особо литовцы воспользовались слабостью Руси, когда она была под игом хана Батыя.

Речь Миколы Ангелова лилась плавно, ясно. Он рассказывал о предательских походах литовских князей Рынгольда и Миндовга, которые нападали каждый год и отторгали все новые земли от Руси. Они захватили русские города Гродно, Здитов и Пинск.

   — Миндовг был жестоким князем, — продолжал Ангелов. — На завоёванных землях русичи стонали от насилия, гибли тысячами. Даже многие литовские князья роптали на него. И был заговор литовских и русских князей. Под Слонимом Миндовга обложили, как зверя, и убили, тело сожгли и пепел развеяли. — Ангелов задумался, будто сам окунулся в прошлое. — После смерти Миндовга наметился распад Литовского княжества, русичи с нетерпением ждали возвращения отечества. Но этого не случилось. Во главе русских князей в Литве тогда стоял полоцкий наместник, обрусевший князь Товтивил. На него были все надежды русичей, но он был коварно убит литовским князем Стройнатом, который и начал княжить. О Боже, какой это был удар для русичей! — воскликнул Микола. — Однако борьба русских и литвинов на том не завершилась. На сторону русских князей встал старший сын убитого Миндовга Войтешек. Он возглавил войско и одержал победу над Стройнатом. Русичи торжествовали…

   — Я слышала, что ликование было недолгим, — отозвалась Елена.

   — Увы, на радость нашим врагам. Войтешек вскоре тоже был коварно убит, а вот кем, сие до сих пор тайна. И опять литвины единолично правили державой…

Елена слушала Миколу внимательно. Ей надо было знать, как начиналась новая волна завоеваний русских земель литовцами при князьях династии Эйрогала. Все князья этой династии: Лютевер, Витен, Гедимин горели жаждой устраивать перевороты, менять государей, и это им удавалось. Наконец, они добились своего, и на престол встал любезный литовцам князь Гедимин. Его называли в Литве не только великим князем, но и великим воеводой.

   — Это он остановил наступление на Литву крестоносцев, — продолжал Микола, — и, к нашей вящей печали, отторг многие земли полуденной Руси. Он продвинулся так далеко, что завоевал землю Берестейскую.

   — Добрый человек, а ты не ошибаешься? — перебила Ангелова Елена. — Ведь берестейцы — польские люди.

   — Славянские, матушка, и города Берестье, Дорогиничи — российские грады. Гедимин же овладел преогромным Турово–Пинским княжеством, которое больше самой изначальной Литвы. Запомни, матушка: уже при Гедимине три четверти земель Литвы занимала русская народность, — горячился Микола Ангелов.

   — Я слышала, что всё-таки меньше, — заметила Елена.

   — О нет, матушка, Литва — шапка при кафтане. Так‑то, родимая. Сто пятьдесят лет назад, как раз при Иване Даниловиче, коего Калитой величали, Русь могла бы отделить кафтан от шапки. Тогда Литва дюже ослабела. Скончался великий князь Гедимин. Его брат не сумел укротить норов сыновей усопшего. Их было восемь. Как встали они на уделы, так Литва и рухнула. Но ни Иван Калита, ни его послы ничего не сделали, чтобы отобрать исконные русские земли у Литвы. А тут и распад на уделы был недолгим. Нашёлся в Литве князь с железной волей и таким же кулаком — один из восьми сыновей Гедимина. Имя ему Ольгерд. Он был православным христианином и женился на православной витебской княжне Христине. Ольгерд потребовал от братьев полного подчинения ему. Всякие попытки бунтовать жестоко пресекал. Два брата, Наримант и Явнутий, бежавшие из Литвы к рыцарям, были схвачены, заточены в подземелье, там и преставились…

Слушая доброго человека Ангелова, Елена убеждалась в том, что её желание добиться воссоединения русских земель с отчиной никем из умных людей не может быть осуждено. Она часто смотрела в окно тапканы и все ждала, когда же, наконец, ступит на родную землю. Почувствует ли она это? Ведь тут, в лесных просторах, не сохранились рубежи, обозначающие державы. Теперь они смещены за Смоленск, под Вязьму. А на юге они где‑то за Киевом. «Господи, какая страсть! Сколько россиян живёт под чужедержавцами!»

Кони бежали ровно и убаюкивали. В какие‑то мгновения Елена проваливалась в дрёму. Микола Ангелов увидел это, понял, что пора прекратить беседу, и умолк. Елена не заметила этого. Сморённая усталостью минувшей бессонной ночи, она уснула.

Через несколько часов, когда Елена уже выспалась, утолила голод и вновь попросила Ангелова продолжать рассказ о прошлом Литвы, поезд княгини догнал конный отряд литовских воинов во главе с самим гетманом Николаем Радзивиллом. Слуги Елены вместе с воинами только что начали ставить шатры на высоком берегу Немана, вёрстах в пятнадцати от Новогрудка, когда к лагерю на берег реки вылетела конная сотня литовских воинов. Елена в окружении приближенных стояла на берегу и любовалась заречными далями. На сердце у неё было легко и радостно: кони примчали её тапкану на русскую землю. Литва, которая пока ничем не согрела её, осталась позади. Елена понимала, что это лишь её благие домыслы, и появление гетмана Радзивилла развеяло её радужные грёзы. Гетман спешился и подошёл к княгине.

   — Государыня, уделите мне немного времени наедине, — попросил он.

Красавец гетман смотрел на Елену непринуждённо и несколько свысока. Тайные мысли его были грешны. Он‑то обуздал бы эту дикую русскую «лошадку». Елена поняла его внутреннее состояние, усмехнулась и сухо ответила, глядя на него холодным взглядом:

   — Гетман, не обессудьте. У меня к вам одно пожелание: или вы говорите в присутствии моих приближенных, с чем приехали, или я благословляю вас в обратный путь.

   — Но это тайна, государыня, как можно при всех! — заявил гетман.

   — Вот и возвращайтесь со своей тайной в Вильно. — Елена отвернулась от Радзивилла и подошла ближе к крутому берегу.

Николай Радзивилл в душе преклонялся перед Еленой, не раз думал, что великий князь Александр недостоин этого сокровища. Но он всегда оставался гетманом — военной косточкой — и, получив повеление великого князя вернуть государыню в Вильно любой ценой, шёл к исполнению его воли без сомнений. Поэтому он произнёс то, что так или иначе станет ведомо приближенным Елены:

   — Моя государыня, хорошо, я нарушу повеление государя, скажу открыто. Великий князь Александр, ваш супруг, просит вас вернуться в стольный град. К сожалению, выбора у вас нет, — и гетман сделал выразительный жест в сторону сотни воинов.

   — Я так и поняла, гетман, что вы способны на насилие.

   — Но к этому меня вынуждают, — ответил Радзивилл.

Елена смотрела на гетмана Николая спокойно. Её красивые губы затаили насмешку. Она представила себе, какое повеление дал гетману государь, если послал с ним сотню воинов, и удивилась столь опрометчивому решению Александра. «Неужели он считает, что может заставить меня силой исполнить его прихоть? » — подумала Елена. Радзивиллу она сказала:

   — Вы, вельможный пан, пошлите к великому князю гонца, и пусть он передаст, что я готова подождать государя в Новогрудке. Там вместе и решим, возвращаться мне или нет.

   — Но, государыня, надо мною довлеет повеление великого князя. Поймите меня, — настаивал Радзивилл.

   — Нет и нет, не ждите, что я пойму вас, гетман. Потому вы свободны.

Елена направилась к шатру, за нею потянулись придворные.

   — Государыня, я прошу остановиться и выслушать меня, — почти прокричал озадаченный гетман.

К Радзивиллу подошёл канцлер Иван Сапега и сказал ему:

   — Вельможный пан, исполни волю государыни, и это сойдёт тебе в прибыток.

Однако гетман не внял совету канцлера. Он знал, что за повелением великого князя стояли паны рады, канцлер Монивид и епископ Войтех. Это была их воля. Они прежде всего хотели вернуть Елену в Вильно. Они видели в её отъезде опасность для себя.

   — О чём ты говоришь, пан Сапега? Это воля не только государя, но и всех властных, — в сердцах произнёс Радзивилл.

   — А ты подумай, подумай, вельможный пан, сдержи свой порыв и послушай меня.

Иван Сапега осмелился взять гетмана за локоть и мягко, но настойчиво, попытался увести его к берегу реки.

Глава девятнадцатая. ПРИМИРЕНИЕ

После разговора с Иваном Сапегой Николай Радзивилл передумал влиять на Елену жёсткими мерами, как того требовал государь. У него лишь на миг промелькнуло желание окружить становище воинами и заставить Елену следовать в Вильно. Он осудил себя за это побуждение, потому как увидел последствия такого шага. Елене ничего не стоило поднять на защиту своей чести полусотню своих ратников, и Радзивилл не был уверен, что его сотня одолеет русских. Да, их меньше наполовину, но такие воины, как у Елены в полусотне, способны выстоять против его сотни и даже укоротить ей руки. Поэтому Радзивилл после здравого размышления и совета Ивана Сапеги отправил гонца в Вильно с наказом просить государя приехать к Елене в Новогрудок.

   — Умоляй его на коленях, если заупрямится, иди к канцлеру, — велел Николай гонцу.

Воин мчался в Вильно весь вечер и всю ночь и добрался до Нижнего замка на другой день. Однако попал он к великому князю не тотчас, как приказал гетман, а прежде побывал у канцлера Монивида. Причина была проста: он служил канцлеру, а не государю. Выслушав гонца, Монивид отправил его к великому князю:

   — Иди и уведоми государя сам. В таких делах я ему не советник.

На самом деле прозорливый канцлер усмотрел в действиях великой княгини не простой каприз женщины, а нечто значительное, несущее угрозу великому Литовскому княжеству. Когда гонец покинул палаты канцлера, он сей же миг послал слуг к епископу Войтеху, графу Хребтовичу и гетману Гоштольцу. Он звал их на неотложный совет. В поступке Елены Монивид увидел бунт не только против супруга, но и всего великокняжеского двора. Он счёл, что Александр должен немедленно отправить в Московию послов с заявлением о том, что подобное поведение Елены даёт великому князю право на расторжение супружеских уз. Монивид знал, что не только он, но и всё правительство Литовского князя тяготится брачной связью Александра с Еленой. Литва, по его мнению, была лишена свободы действий на восточных рубежах державы. Знал он также, что вольные гетманы и шляхтичи порубежных с Русью воеводств оказались лишёнными возможности делать набеги на города и селения россиян. Знал Монивид и о том, что, совершая набеги, литовцы добывали богатые трофеи, уводили россиян в полон, потом продавали их в рабство. К тому же до Елены Монивида радовало то, что западные земли Руси жили в постоянном страхе перед Литвой.

Супружество Александра и Елены, заключение мирного договора в связи с этим брачным союзом положило конец набегам литовцев. В Литве нарастало недовольство великим князем и радой. По этой причине канцлер Монивид и многие вельможные паны в тот же день после отъезда Елены настаивали лишь на том, чтобы послать в Москву посольство с грамотой о расторжении брака. Горячее всех требовал того епископ Войтех. Узнав о том, что Елена покинула Вильно, он сразу пришёл в покои великого князя и заявил:

   — Сын мой, государь, тебе пора понять, что русская схизматичка никогда не будет верной супругой. Пусть она едет куда угодно, хоть в свою Московию, это только приближает твою свободу. А мы найдём тебе достойную государыню–католичку в Венгрии или в Германии.

Александр выслушал епископа молча, ни слова не произнеся в ответ. Перед его взором стояла гневная и гордая Елена. В этот час он был трезв и понимал, каким бесценным даром наградил его Всевышний, как прекрасна и умна его супруга. Никто из его придворных княгинь, графинь, гетманш не шёл ни в какое сравнение с его царственно величавой Еленой.

Дворецкий барон Кориат, видя отрешённость государя, попытался вернуть его на «землю» и поставил перед ним поднос с серебряным кубком, наполненным крепким хмельным.

   — Батюшка великий князь, душа твоя почернела от горя и негодования. Омой её светлым мёдом. — Александр не замечал кубка. Кориат настаивал: — И лицом ты исподобился. Нельзя так, сердешный. Выпей и полегчает.

Лицо Александра потемнело, кулаки сжались. В какой раз он понял, что всё его окружение желает лишь одного: чтобы он поскорее спился. Александр смахнул со стола кубок, стукнул кулаком и крикнул:

   — Гетмана Радзивилла ко мне немедленно!

Дворецкий Кориат стрелой вылетел из покоя, и через несколько минут в него вошёл Николай Радзивилл.

   — Слушаю, мой государь, — произнёс он.

   — Повелеваю тебе взять сотню воинов и мчать следом за государыней. Останови её и верни в Вильно! Христом Богом проси! Да бойся моего гнева, если не исполнишь повеления!

   — Государь, я не обещаю, что сумею вернуть великую княгиню, — нашёл в себе силы возразить гетман.

   — Вернёшь! Возьми две сотни воинов и не серди меня!

В покой следом за Радзивиллом вошли многие вельможи. Они смотрели на Александра удивлённо. Никогда ещё они не видели такого гневного и решительного государя. Епископ Войтех подошёл к великому князю и осенил его крестом.

   — Святая Дева Мария, сохрани разум моего сына в светлости! — воскликнул он.

   — Оставь меня в покое, епископ Адальберт Табор. Успокаивай бесноватых. Мой разум ясен и здрав, резко сказал Александр.

Гетман Радзивилл понял, что великий князь не изменит своего решения. Отъезд Елены задел Александра за живое, она, как осознал гетман, оставила некий след в груди великого князя, и Радзивилл повиновался. Он увидел, что некоторые вельможи хотят её возвращения, и сам склонился к такому же мнению.

   — Исполню, мой государь, — ответил Радзивилл и откланялся.

Едва он скрылся за дверью, как Александр заявил:

   — Всем вам говорю: да, государыня Елена схизматичка, да, она предана православию, но мне она любезна, и потому каждое сказанное вами гнусное слово о ней будет вам дорого стоить. А теперь идите и продолжайте трапезу, если ещё не потеряли охоту.

С этими словами Александр ушёл на половину Елены. Среди её придворных он скоро почувствовал себя уютно, покойно. Казначей Фёдор Кулешин, встретивший его первым, без ложного подобострастия сказал:

   — Государь–батюшка, матушки Елены нет. Она чуть свет укатила, и тебе, поди, важно знать, в какие земли поехала.

— Важно, Фёдор, — ответил Александр. — Господи, я просто глупо поступил, что не поехал с нею.

   — И то верно. Да всё обернётся к лучшему. Вот я поведу тебя к квасному столу. Квас‑то чудо, от белозерских монахов. Ты выпьешь квасу, а я поведаю тебе должное.

Кулешин привёл Александра в малый покой, где на маленьких столах высились липовые бочата с белозерским квасом. Усадив Александра к столу, он наполнил золотистым напитком липовый же ковш, тут же поставил перед князем серебряный кубок, наполнил его, себе налил в липовую баклагу и проговорил:

   — Райское питие, княже–батюшка. Испейте, не гнушаясь, и престольный праздник проглянет.

Александр уже забыл бурную трапезу со своими панами. Он смотрел на Кулешина, словно на близкого душевного человека, и всё в дьяке нравилось ему: быстрые глаза с рыжинкой, как у белки, высокий лоб без единой морщинки, чёрная борода клином вперёд, сам весь сухощавый, подвижный, говор певучий — всё привлекало в Кулешине. Да знал князь, что у дьяка кремнёвый характер, и надёжнее не было в Вильно человека, кто бы так строго, по–хозяйски держал в руках казну государыни. Многажды покушались на неё паны рады, и канцлер, и епископ, дабы растащить на «благотворительность», но эти деньги расходовались только на те нужды, которые укрепляли великокняжеское хозяйство. Пока у Елены не было доходов. Она не владела в Литве ни городами, ни садами, ни землями, хотя по брачному договору Александр давно должен был дать ей в правление города и вотчины. Каждый раз, когда он заводил о том разговор в раде, паны вставали на дыбы. Потому Елене не на что было надеяться в пополнении казны. Лишь благодаря бережливости дьяка Кулешина Елена со своими приближенными не знала нужды и даже помогала супругу.

Александр провёл в покоях супруги полный день и пришёл на другое утро, чтобы поговорить с Кулешиным и получить от него деньги, которые обещала выдать Елена. В этот час и примчал гонец от гетмана Радзивилла. Найдя государя в малой трапезной, он доложил:

   — Мой государь, гетман Радзивилл велел передать вам, что государыня Елена не думает возвращаться в Вильно, но ждёт вас под Новогрудком, на берегу Немана.

Александр принял весть спокойно. Ему Не показалось, что Елена над ним куражится. Он только осведомился:

   — Почему же она не думает возвращаться, если я позвал её?

   — Сказано, что если государь приедет, то всё узнает из первых уст. Иное мне неведомо.

У Александра, как он счёл, были основания взорваться, хотя бы по той причине, что супруга вовсе не считалась с его мнением и желанием. Здесь, однако, Александр лишь горько усмехнулся: не было у него ни личного мнения, ни желания. Он велел гонцу идти в поварню:

   — Там тебя накормят.

И князь тут же позвал Кулешина и спросил:

   — Скажи, мудрый человек, что мне делать?

   — Не ведаю, государь, что тебе сказал сеунщик, но советую одно: догнать государыню и проехать с нею по державе, как она того желает. И желание матушки Елены здравое.

   — А что из этого выйдет? Да и пристало ли мне повиноваться капризу супруги.

   — О государь, это не каприз, но сердечная просьба. Я не мастак прорицать будущее, но скажу: сия поездка по державе будет памятна тебе на всю жизнь.

Александр внял совету мудрого мужа. Явившись на свою половину, он велел дворецкому Кориату приготовить экипаж, свиту и всё прочее в расчёте на долгий путь.

   — Да придворных чтобы не было со мной. Видеть никого не хочу. И хмельного в каретах чтобы и духу не было, — заявил Александр.

А через два дня великий князь нашёл Елену на том же высоком берегу Немана. Вначале государь наткнулся на стоянку гетмана Радзивилл а, который, едва увидев Александра, сказал:

   — Ты, государь, отпусти меня в Вильно. Твоё слово не доходит через меня до великой княгини.

Александр при таком признании гетмана улыбнулся. Ему было приятно услышать, что Елена сильна независимостью.

   — Отпускаю. Возвращайся в Вильно.

«Господи, как было бы хорошо, будь Елена католичкой. Встали бы мы скалой над панами рады, и с епископом у нас не было бы свары. Вразуми её, Всевышний!» — взмолился великий князь.

Елена встретила Александра тепло. Она вышла из шатра навстречу ему, позволила поцеловать себя.

   — Спасибо, мой государь, что отозвался на зов. Надеюсь, мы вместе продолжим путь.

Елена заметила, что за минувшие дни, как они расстались, в Александре произошли перемены в лучшую сторону. Что повлияло на это, Елена догадывалась. Похоже, что её отъезд в чём‑то его поколебал, и он без неё не прикасался к хмельному. «Дай‑то Бог, чтобы и дольше держался», — подумала Елена.

Александр тем временем соображал, что ему делать. Из сказанного Еленой он понял, что она не намерена возвращаться в Вильно. Но куда она держит путь? И нужно ли ему сопровождать её? Эти вопросы поставили князя в тупик. Ему хотелось ясности.

   — Моя государыня, я готов следовать за тобой. Но ради чего поездка? — спросил Александр.

Он взял Елену за локоть и повёл к крутому берегу реки. Заречные дали его тоже привлекли.

   — Там, за рекой, всё так прекрасно. Почему бы нам с тобой не совершить путешествие по державе? — спросила Елена, но мысли её были заняты другим.

   — Но зачем?

Княгиня понимала, что Александр должен знать цель поездки, если она хочет, чтобы они отправились в дальнейший путь вместе. Однако она не могла ему сказать об истинной цели, которую вынашивала с первых дней пребывания в Литве. Как он посмотрит на то, что её поездка — это жажда встреч с россиянами. И чем больше будет этих встреч, тем лучше. Она желает разговаривать с ними о Руси, о вере отцов. Не случайно же с нею ехал исповедник отец Фома, отец справедливый, знающий слова, которые западут в душу каждого россиянина. Потерпит ли великий князь её поведение, если она будет говорить русичам, что им пора возвращаться под крыло родного отечества, где их никто не принудит принимать католичество, не заставит учить чужую речь? Конечно же, Александр воспротивится и приложит все силы, чтобы прервать подобный вояж. Как поступить, чтобы её поездка была удачной, она теперь не знала. Елена смотрела на заречные дали, которые действовали на неё притягательно. Там уже лежали земли Черной Руси — исконная вотчина полоцких князей. Это были земли князя Рогволда, отца отважной великой княгини Рогнеды, жены великого князя Владимира Святого. Елена отвела взгляд от милой сердцу картины и посмотрела на Александра. Он ждал её ответа.

   — Я хочу увидеть державу, в которой ты царствуешь. Хочу, чтобы наши подданные видели своих государей, знали их в лицо. Так испокон века поступают великие русские князья. Это ведь очень важно, чтобы наши дети знали своих отцов, а мы их. Что ты на это скажешь?

В странном положении оказался Александр. Он никогда не задумывался над подобными вопросами. Ему было безразлично, что о нём говорил народ, лишь бы исправно платили налоги, дани. Но, почувствовав доброе отношение к нему Елены, Александр с готовностью ответил:

   — Это будет лучшая моя поездка.

Елена стояла перед ним, освещённая ласковым утренним солнцем. На ней был лёгкий сарафан из персидского шелка, облегавший её стройную фигуру. Лицо её было прекрасно. Сердце Александра впервые забилось от волнения.

   — Я поеду с тобой хоть на край света. А уж до рубежей нашей земли — обязательно.

Елена звонко рассмеялась. Ей стало весело, легко. Она дотронулась до руки Александра и душевно сказала:

   — Спасибо, мой государь. Ты, поди, голодный. Сейчас будет трапеза, а потом — в путь.

   — О, как давно я не дышал так свободно и вольно, как здесь, как рядом с тобой! — с жаром произнёс Александр и бок о бок с Еленой пошёл в шатёр.

Спустя какой‑то час гетман Радзивилл с сотней воинов ускакал в Вильно. Он пришёл в замешательство, потому как не предполагал подобного развития событий. Он был уверен, что государь заставит Елену вернуться в столицу, но всё получилось наоборот. От Елены явился канцлер Сапега и сказал так, что гетман уловил в том насмешку:

- Ты, вельможный пан, поезжай в город и доложи графу Владу, что исполнил свой долг.

   — О каком долге смеешь говорить, жалкий холоп?! — гневно воскликнул гетман. — Великая княгиня выставила меня на посмешище. И не приведи Господь показаться мне в раде. Ну, ничего, это ей даром не пройдёт, — не мог погасить пожар обиды гетман.

Николай Радзивилл приказал седлать коней и вскоре покинул лагерь, где и впрямь над ним позабавились. В пути он чуть было не загнал своего любимого коня, но до самого Вильно так и не пришёл в себя. При встрече с канцлером, епископом и князьями Друцкими он бушевал:

   — По вашей воля я очутился в роли шута! — Все пожали плечами, но он ещё более распалился: — Да–да, я слышал, как князь и княгиня смеялись надо мной! А в дополнение всего меня погладили по головке и сказали, что я с честью выполнил свой долг. Ответьте же, мудрые, о каком долге идёт речь? — потребовал гетман.

   — Сын мой, вельможный пан Николай, не ищи виновных в том, что ты опростоволосился. Тебе было велено вернуть россиянку, а ты поспособствовал схизматичке Елене продолжить путь. Она теперь скачет в Слоним или в Могилёв. Как же ей, сын мой, не похвалить тебя? И, по нашему мнению, ты совершил большую ошибку, что призвал государя следовать за Еленой. Сие непростительно, — произнёс епископ Войтех.

   — Вот как! — удивился Радзивилл. — Но как я мог остановить князя? Уж не силой ли?

   — Именно так, силою сотни воинов и рады тоже, — заявил канцлер Монивид. — Рада должна знать цель поездки государей. А кто о ней уведомит нас? И это нарушение державного закона.

Трудно сказать, чем бы завершилась словесная баталия, если бы гетман не сделал шаг навстречу вельможам.

   — Так что мне надо сделать, дабы обелить себя?

   — Сын мой, не ты один виновен в государственном неустройстве, в том, что великий князь отбивается от рук отцов отечества, — вновь повёл речь епископ Войтех. — И раде, и нам, служителям церкви, давно пора потребовать от государыни принятия нашей веры. Железной рукой нужно заставить схизматичку склонить голову пред римской церковью, и тогда великий князь будет полным господином над своей супругой. Наконец позаботится о наследнике престола. А мы, рада и церковь, будем управлять державой в согласии с государями. Теперь же, когда великая княгиня шествует по бывшим российским землям и говорит народу о Московии, тысячи холопов, смердов, горожан потянутся к ней. Они побросают дома, пашни и пойдут следом за государыней. Великий князь не сумеет помешать ей ни в чём. Она сильнее его. Да–да, сильнее, — жёстко утверждал епископ, — и всё это грозит развалом великой Литвы. А посему повелеваю вам именем папы римского слать вслед за великой княгиней преданных служилых людей, дабы уведомляли нас о её действиях и словесах, кои понесёт она народу. И надо всячески ей препятствовать. Ужасами преграждать ей путь. Никакие меры против схизматички церковь не осудит. Помните, мы служим державе и Господу Богу. С тем и благословляю.

Канцлер Монивид поддержал епископа Войтеха:

   — Надеюсь, все вы поняли, чем чревата поездка Елены по русским городам и княжествам. Правильно говорит наш духовный отец, что едва народ уразумеет свою государыню, как ополчится на католических священников, на чернецов–бернардинцев, кои исполняют волю понтифика [21] христианства Александра VI.

Голос Монивида звучал так же властно и убедительно, как и голос епископа Войтеха.

Гетманы, князья и другие вельможи слушали епископа и канцлера с подобострастием. Многие побаивались их и ни в чём не шли наперекор. Но ещё больше боялись вельможи длинных рук наместника Иисуса Христа на земле. Все они дрожали перед именем папы римского Александра VI. Он был родом из Валенсии, испанец, человек сурового нрава. Он требовал от примасов [22] католических церквей, чтобы они добивались в своих владениях господства только одной веры — католической. Виленский епископ Адальберт Войтех исполнял волю римского папы ревностно и многого достиг на пути торжества латинства в великом княжестве. Даже смоленский владыка православия митрополит Иосиф Болгаринович, также нареченный митрополитом Киевским и всея Руси — вопреки воле Москвы, — преклонил колени перед Адальбертом Войтехом.

В те дни подьячий Фёдор Шестка писал из Смоленска государю Ивану Васильевичу: «Здесь у нас, господине, произошла великая смута между латинами и нашим христианством. В нашего владыку смоленского дьявол вселился, он восстал на православную веру».

Едва завершив наставления вельможам, епископ Войтех воспылал жаждой осуществить своё главное намерение и сказал Монивиду:

   — Теперь, сын мой, у нас с тобой одна забота: направь от имени рады гонцов во все города, что на пути государей, с единственным наказом наместникам земель и приорам церквей: никаких торжественных встреч странствующим по державе без цели государю и государыне.

   — Святой отец, я так и поступлю, ибо полностью согласен с тобой, — ответил канцлер Монивид.

Позже всё так и было. Воля епископа Войтеха долго оставалась нерушимой. Уже в городе Слуцке, куда Александр и Елена приехали после посещения Слонима, им не оказали должной встречи. Они въехали в город под мерный погребальный звон колокола.

   — Надо же, как неприятно нас встречают, — промолвил в недоумении Александр.

   — Этого надо было ожидать, мой государь. Нас опередили в движении виленские недоброжелатели, — ответила Елена.

И впрямь было странно видеть пустой город. Улицы Слуцка словно вымерли, лишь кое–где стояли кучки любопытных баб. Ни Елена, ни Александр не понимали, что происходит: ведь великий князь уведомил наместника Слуцка о своём приезде.

Но пустынный Слуцк ненадолго нарушил умиротворённое душевное состояние Елены и Александра. Они были поглощены собой. Ещё на высоком берегу Немана великий князь почувствовал неодолимую тягу к супруге. Он казнил себя за то, что более года не замечал, что его супруга редкая женщина, что красота её с каждым днём становится загадочнее и притягательнее. Под Слонимом они уже спали в одном шатре, а в другую ночь, которая застала их на полпути к Слуцку, — в одной постели. В эти ночные часы, спустя больше года, они провели первую брачную ночь. Елена была полна сознанием того, что добросовестно исполнила свой супружеский и державный долг, дала возможность Александру позаботиться о наследнике престола. Сам Александр ликовал, хотя и сдерживал свои чувства, потому как видел сдержанность супруги. Однако вскоре они прорвались.

   — Я люблю тебя, моя государыня, — шептал он, — ты прекрасна, и всё у нас будет хорошо, потому как питаю надежду на то, что ты простишь меня за минувшее равнодушие к тебе.

   — Не казни себя, мой государь. В том мало твоей вины, — отвечала Елена. — А малую вину я прощаю.

— Но как же не казнить, государыня! Помню, когда впервые увидел тебя в тот миг, как ты вышла из кареты, я подумал, что на землю сошёл ангел света. И вот уже год ты пребываешь под моей тиранией. Разве сие не вина? Я должен благодарить Господа Бога за то, что он наградил тебя ангельским терпением.

Елена знала все причины, кои привели к тому, что между ними возникла, казалось бы, непреодолимая пропасть. Да, Александр виноват в том, что произошло, но не настолько, чтобы жестоко казнить себя. Его подтолкнули к неблаговидному поведению вельможи, канцлер, епископ, церковь вкупе с ними. Они не хотели, чтобы между государем и его супругой царили мир и согласие, они не желали сильного и властного великого князя. Потому, пользуясь его природным мягкосердечием, его безвольным нравом, они превратили Александра в куклу, которую по своему разумению дёргали за верёвочки, создавая видимость его правления. Они заботливо спаивали его на «весёлых» пирушках, постепенно лишая царственного облика. Всё это Елена порывалась сказать Александру, но каждый раз гасила своё желание, зная, что Александр ещё не способен на разрыв с вельможными панами и гетманами. Они в его жизни занимали пока главное место, и потому любые действия против них Александр встретил бы болезненно. Оттого Елена обошла все «острые углы» и с теплотой в голосе сказала:

- Понимай, мой государь, так: я ещё молода и дала тебе повод быть ко мне равнодушной. Теперь всё позади, и я верю в твои сердечные чувства ко мне.

   — Спасибо, моя государыня. Я прощён, и это радует меня до глубины души. И я хочу, чтобы поездка наша была долгой.

Той порой поезд великого князя и его супруги неторопливо продвигался на юго–восток, приближаясь к Чернигово–Северской земле. Всюду простиралась истинно Киевская Русь — материнская колыбель великой русской державы, отторгнутая в час народного бедствия. Так размышляла Елена, проезжая через русские селения. Её состояние становилось болезненным. Ещё в первые дни на пути от Вильно, когда Елена беседовала с добрым человеком Миколой Ангеловым, она представляла себе поездку по–иному. Она хотела останавливаться в каждом городе, в каждом малом селении и всюду бросать зёрна, из которых прорастала бы жажда возвращения на родину. Но с первых же дней поездки по русским землям Литовского княжества Елена поняла, что ей не дано исполнить своё желание, какое вынашивала она с появления в Литве. Знала она, что её намерения разгаданы и кто‑то противодействует ей, понимала, что тот, кто стоит во главе сил, направленных против неё, сидит в Вильно. Но среди придворных у неё не могло быть человека, который ведал бы о её замыслах и предавал её епископу, канцлеру, раде, считала Елена. И уж, конечно, это не мог быть великий князь — он тоже не знал её побуждений. Здраво поразмыслив, Елена отказалась от тщетных поисков противников: ей было известно, что в Вильно их много и у них длинные руки. Она продолжала путь, наслаждаясь свободным дыханием воздуха, приносимого ветрами из бескрайних просторов русской земли.

Миновало три недели совместного путешествия Елены и Александра. За это время Александр преобразился и забыл, что главной отрадой его жизни были хмельные меды да крепкие вина. Его лицо посвежело, морщины разгладились. Он стал подвижен и быстр, легко поднимался в седло и иной раз с утра до вечера не сходил с коня, не зная усталости. Он забыл о политике, о вере, об управлении государством. У него наступил запоздалый, но не потерявший прелести медовый месяц.

   — Я помолодел, моя государыня, будто двадцать лет сбросил! — восклицал Александр.

   — И во благо. У тебя впереди много забот, и молодые силы тебе нужны, — отвечала Елена и поднималась по утрам в седло вместе с ним.

Они ехали рядом, проводили время в беседах, любовались природой. Елена, как могла, старалась быть с супругом если не любящей, то внимательной и заботливой. Приняв такую личину, княгиня не изменила своей девической любви. Князь Илья поддерживал в ней это состояние. Елена встречалась с Ильёй несколько раз в день и не видела в его глазах ни отчуждения, ни осуждения. Ей казалось, что мужественный и терпеливый князь Илья знал нечто такое, что питало его веру в неиссякаемость их любви, в то, что их время ещё наступит. Елена смотрела на Илью с удивлением и немым вопросом: «Ведаешь ли ты, Илюша, что мы с Александром в истинном супружестве? »

Он же в ответ только жмурил глаза в пушистых ресницах да прятал в усах и в бороде загадочную улыбку.

Глава двадцатая. ДЛИННЫЕ РУКИ

Чем дальше уезжали Александр и Елена от Вильно, тем покойнее и приятнее проходили их дни и ночи. Любовь Александра к Елене крепчала с каждым днём. Он не страдал от того, что сердце его супруги не горело в том же пламени любви, что у него. Его согревали ровность её поведения и величественность самообладания. Не страдала и Елена. Ей достаточно было того тепла и внимания, которые Александр дарил своей государыне.

Так, может быть, спокойно и благоприятно продолжалась бы поездка по державе, если бы не происходили с ними в пути каверзные и непонятные события. Каждый раз они посылали гонцов в те города, куда следовали, дабы уведомить наместников о своём приезде. Так было перед тем, как приехать в Рогачев. Гонец не прибыл в город, не встретился с наместником. Да и самого главы Рогачева в городе не оказалось, и все именитые вельможи по чьей‑то воле и неизвестно зачем уехали в Гомель. В Рогачеве государь потребовал от канцлера Ивана Сапеги ответа:

   — Где гонец, коего ты послал по моей воле? Почему в городе нет ни одного пана? Почему не идёт в храмах богослужение? И где, наконец, наместник Любарт?

   — Помилуй, государь! У меня нет ответов на ваши вопросы. Случилась беда, ваше величество: гонец исчез, и что с ним, я не знаю, — с виноватым видом отчитывался Иван Сапега.

   — Но кто должен знать? — распалялся Александр. — Велю тебе найти гонца и наказать. Велю найти пана Любарта. Останавливаться в этом пустом городе я не намерен.

Государев поезд, въехав в Рогачев, всё-таки остановился на заросшей гусиной травкой городской площади. Полуденное солнце опалило городок зноем, и он словно вымер. Двери двух храмов были закрыты. На площади лишь гуси паслись да старая бабка сидела на колоде близ своего дома. Безмолвие города испугало Ивана Сапегу. Он хотя и знал, что торжественной встречи государя не будет, но чтобы так опустел город — это было чрезмерно. Даже возле храмов — католического и православного, — стоявших на площади неподалёку друг от друга, не было видно никакой жизни. Сапега растерялся. Его выручила Елена:

   — Мой государь, полно смущать канцлера. Откуда ему знать, куда исчез гонец и почему опустел город. Мы сами во всём разберёмся. Сейчас велим ударить в колокола, и народ явится на площадь.

   — Но, государыня, великий князь верно говорит: мой долг найти гонца и узнать причину, почему нас не встретили, — обрёл дар речи пан Сапега.

В православном храме на площади приоткрылись на миг врата, показался человек в чёрной мантии и тут же скрылся. И вновь вокруг ни души, кроме безмолвной старухи. Елена заметила движение врат храма. Она сказала Александру, что хочет сходить в церковь. Он не возразил. Елена позвала с собой Анну Русалку и направилась по пустынной площади к храму. Илья послал следом за великой княгиней пятерых воинов.

Елена вошла в храм с волнением и настороженностью: неужели и тут её ждёт отчуждение? Церковь была просторной, в ней таилась прохлада и плавал аромат ладана. Перед образами горело несколько лампад и свечей. И — ни живой души. Елена остановилась возле образа Божьей Матери и ушла в молитву:

   — «Воспеваю благодать Твою, Владычице, молю Тя ум мой облагодати. Воспеваю милосердие Твоё. Ты не оставишь мя в горести».

Елена ещё творила молитву, а сбоку от неё уже встал священник и, осенив её крестом, негромко произнёс:

   — Благословляю дочь мою, во храм вступившую. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Княгиня посмотрела на священника. Близ неё стоял невысокий преклонный старец с чистыми голубыми глазами.

   — Кто ты, святой отец? — спросила Елена.

   — Настоятель храма апостола Петра, отец Иероним, — ответил он с поклоном и продолжал: — Послушай меня с терпением, дочь моя. Я знаю, что ты матушка–государыня. Слух уже давно пролетел, что ты едешь по державе, дабы узреть своих детей, согреть их словом надежды. И всюду ждут тебя.

   — Что же вы не встретили свою государыню? И в городе ни живой души, словно после набега ордынцев.

   — О том и речь веду, дочь моя. Позавчера примчали к пану Любарту семеро воинов–литвинов и ночевали у него. А потом служки городского головы разбежались по Рогачеву и окрест и повелели как горожанам, так и селянам под страхом смерти носа из изб не показывать ноне и завтра весь день. Вчера же вечером пан Любарт позвал меня и ксёндза Явнутия в свои палаты и строго наказал не вести нынче и завтра никакой службы и храмов не открывать. Страсти и ноне утром бушевали. Голова Любарт созвал чуть свет на площадь панов–вельмож конных и ускакал с ними вниз по Днепру в сторону Речицы или на Гомель, говорили. Долг мой пред Всевышним был сказать тебе, государыня, об этом. А иного чего и не ведаю. Не обессудь, дочь моя.

   — Спасибо, святой отец. Из сказанного тобой истина открылась. — Елена добавила: — Я помолюсь ещё…

   — Сотвори молитву, дочь Иоаннова. Как он далеко от нас, батюшка. Господи, приблизь день воссоединения с братьями, с жёнами, с могилами отцов и дедов.

С этими словами священник Иероним ушёл, по пути осенив крестом боярыню Анну, молившуюся за спиной Елены.

Спустя несколько минут княгиня Елена покинула церковь. Молитва принесла ей облегчение, но не настолько, чтобы вовсе избавить от горьких размышлений, навеянных рассказом отца Иеронима. Она понимала, что вельможные паны, гетманы, епископ, рада — все они вкупе выступили против неё, едва она сделала шаг к сближению с россиянами. Как надеялась она до поездки, что её путешествие по русским княжествам будет весьма полезным, как ждала, что тысячи русичей, увидев свою православную государыню, пробудят в себе жажду освобождения от литовского ига! Княгиня верила, что её встречи, её общение с русскими князьями и владетелями порубежных с Русью земель толкнут их на отход от Литовского княжества. Ведь было же так, когда призываемые великим князем Руси отважные северские князья отошли с уделами и городами к своей отчизне. И вот задуманное ею срывалось самым нелепым образом из‑за происков литовских властных вельмож. Как она может увидеть, сказать вдохновляющие слова всем князьям и боярам, тяготеющим к Руси, ежели их держат в хомутах, словно пленников? «Да не должно так быть! И я не буду бездействовать. Раз уж мне объявлена война, то и я буду не только защищаться, но и нападать!» — горячо рассуждала великая княгиня.

Путь от церкви до тапканы, где Елену ожидал государь, был коротким, но ей хватило времени подумать о многом. Она отважилась было просить Александра о том, чтобы он своей государевой властью остановил бесчинства вельможных панов и наместников, которые мешали ей вольно встречаться и говорить с россиянами. Но надежда на действия Александра в её пользу была настолько призрачной, что Елена погасила в себе желание просить его о чём‑либо. Да и было бы наивно просить Александра о помощи ей во вред, ему самому и княжеству Литовскому. В конце концов она решила добыть сама себе право разговаривать с россиянами открыто и без помех. А подойдя к тапкане, Елена увела князя Илью, и у неё мелькнула дерзкая мысль: «Подняться, что ли, в седло рядом с ним и скакать во главе полусотни воинов по российским землям, звать русичей за собой в единую семью?» Мысль была отрадной, простой и доступной к исполнению: как легко взметнуться в седло и умчать по городам и весям Древней Руси, порвав тонкую нить супружества! Ан нет, нить, связывающая её с Александром, хотя и тонка, но прочна. Даже повисни на ней, не оборвётся. Потому‑то Александр спокоен и уверен, что отныне у него в жизни всё будет хорошо, всё прочно. Да, будет хорошо, если она, государыня, удержит себя в узде, если свяжет её с Александром дитя, коего, может быть, они зачали. А что скажет батюшка, если, по его мнению, она поступит неразумно? Ведь он наставлял её вести себя в замужестве чинно и достойно и конечно же, стоять за веру и пострадать, если такова воля Господня. Потому ей должно оставаться государыней при государе, и другого не дано. Она подошла к Александру и тихо сказала:

- Мой государь, в Рогачеве нам делать нечего. Едем к Могилёву. Встанем шатрами на высоком берегу Днепра и полюбуемся далями.

   — Я ко всему готов, моя государыня, — ответил Александр. — Но, может быть, нам стоит подождать, пока найдут хотя бы наместника Любарта?

Зачем? Да и не найдут его. Он, по всему выходит, выполняет волю рады и канцлера.

   — Как это так? Что они, превыше меня? — загорячился Александр.

   — Успокойся, дорогой. Скоро ты сам во всём разберёшься, так лучше покатим дальше.

Смотри, моя государыня, коль видишь далеко. Я покоряюсь твоей воле. А на Днепре мне и впрямь хочется постоять и рыбку половить.

Вскоре великокняжеский поезд покинул унылый Рогачев и потянулся к берегам Днепра на север. Елена теперь думала о том, что ждёт её в Могилёве и удастся ли ей побывать в Мстиславле и Смоленске.

И был в свите Елены человек, который размышлял примерно о том же, но смысл тайных дум таился у него в другом. Трудно сказать, как этот человек попал в окружение Елены, но позже выяснилось, что за него порадели многие именитые вельможи и епископ Войтех. Он был родственником митрополита Иосифа Болгариновича, а тот в эту пору был в чести у виленской церкви. Имея такого благодетеля, Ивану Сапеге, в своё время мелкому шляхтичу, оказалось легко попасть в число придворных великих князей. Какое‑то время он был писцом при ключнике у великого князя Казимира, потом стал постельничим у Александра. Когда великий князь женился на княжне Елене да выпроводили из Вильно всех московитов, кои стояли при ней, по настоянию епископа Войтеха и канцлера Монивида Иван Сапега очутился при великой княгине Елене и получил титул её канцлера.

За что же любили вельможные паны этого мелкого шляхтича? Наверное, прежде всего за то, что он был великим угодником. Он мог угодить каждому, кто хотя бы на вершок поднимался над ним, даже если это был паненок из окружения Александра, Монивида или панов рады. Может быть, и остался бы Иван Сапега приятным угодником, если бы эту слабость его не извратили те, кто добивался от него более весомой службы, нежели простая угодливость. Кому‑то было нужно, чтобы льстивый придворный добывал для них тайные сведения из дворцовой жизни. Первым этого потребовал от Сапеги граф Монивид, тем более что у него были основания требовать подобное, ибо граф считал, что Иван лишь ему обязан своим положением при дворе.

Однако и епископ Адальберт Войтех сумел овладеть душой Ивана Сапеги. Он заставил его служить себе преданнее, чем кому‑либо другому. Было время — до 1492 года, — когда Иван Сапега держался православной веры. В детстве его крестили в русском храме Смоленска. Но в том 1492 году епископ Войтех отправился в Рим, где должен был принять участие в выборах нового папы римского, и он взял Сапегу в число своих сопровождающих. В Риме Войтех привёл Ивана на торжества по случаю избрания папы римского Александра VI. Угодник был в восторге от того, что увидел на холме Латеран и, чтобы угодить епископу Войтеху, вознёс свою просьбу:

   — Святой отец, я жажду быть католиком. Я вижу, что только свет католичества изливает истинную Христову веру. Посвяти своего раба в римский закон, и я буду счастлив.

   — Сын мой, я ждал от тебя подвига, и здесь, в Риме, у подножия святого престола на холме Латеран, мы приведём тебя в прекрасные чертоги католичества. Аминь! — горячо произнёс епископ Войтех, радуясь в душе ещё одной маленькой победе над схизматиками: именно так и замышлял Войтех, когда брал Ивана Сапегу в свою свиту.

С того часа, когда Сапега принял латинство, он стал не только угодником епископа, но и преданным его слугой. Однако, став отметником [23], Иван держал измену православию в тайне. Кроме епископа и его близких, мало кто знал, что Сапега перекрещенец–отметник. Служа у княгини Елены, Иван Сапега был во всём предельно осторожен и в течение года не вызвал у неё никаких подозрений в неблаговидных поступках. Он умел держать себя в руках так, что Елена никогда не сомневалась в его искренней и чистой службе. Постоянно озабоченный вид, торопливые улыбки направо и налево, быстрый шаг делали Сапегу самым занятым человеком в окружении Елены. Придворные над ним посмеивались, порой считали за шута и, наконец, привыкли к его суетливости. Даже в поездке по державе он не терял своего серьёзного вида, оставаясь вроде бы самым загруженным человеком в свите Елены. Иван Сапега был не просто суетливым, но и изворотливым.

И всё-таки у великой княгини зародилось подозрение, что под маской угодника Сапега скрывает отнюдь не безобидную личину. Мучаясь от неизвестности, почему каждый день, каждая верста её пути становятся кому‑то ведомы в Вильно и ей чинятся препоны, она всё больше склонялась к мысли о том, что в её свите есть человек, который следит за каждым её шагом, ловит на лету каждое её слово и каким‑то образом доносит это до тех, кому необходимо знать её действия в поездке по державе. Ведь именно Сапега отправлял гонцов по намеченному пути, а они пропадали непонятно где. Он и отбирал этих гонцов среди воинов–литовцев из сотни Александра. Елена была близка к тому, чтобы открыть подноготную деятельности Сапеги, но её сдерживало природное благородство не возносить на человека напраслину без убедительных на то причин. Лишь поэтому Сапега и действовал пока безнаказанно. Всякий раз, когда нужно было послать гонца к служилым людям в намеченные на пути движения города, он отбирал воинов, преданных великому князю и ему лично. Напутствовал он их просто:

   — Твой путь в Вильно, и никуда больше. Явись к епископу Войтеху и скажи, что великий князь через неделю проследует в Могилёв. Оттуда пойдёт на Мстиславль.

   — Так и передам, вельможный пан, — отвечал воин.

   — Ты должен скакать день и ночь. Упаси Боже задержаться в пути, свернуть в сторону. И бойся сделать не так, как велено: руки мои длинные, всюду достану.

В эти мгновения в «добрых» глазах Сапеги вспыхивали рысьи огни. Таким Сапегу мало кто видел, но, если доводилось, в человеке поселялся животный страх не угодить канцлеру.

   — Я буду скакать день и ночь, вельможный пан, — отвечал воин.

Ещё не утвердившись в мысли о том, что вредит ей «преданный» канцлеру Сапега, Елена задумалась над тем, как предотвратить каверзы, кои чинились ей. Покидая Рогачев, Елена решила прокатиться верхом. Ей надо было поговорить наедине с князем Ильёй. Она надеялась, что Илья найдёт путь, как сделать поездку по державе по–намеченному. В полдень, когда остановились в роще в полуверсте от Днепра на отдых, Елена сказала Александру:

   — Мой государь, пока готовят трапезу, я проскочу до Днепра. Хочу умыться его студёной водой.

—- Могу ли я перечить тебе, моя государыня! Только возьми для пущей важности воинов.

   — Спасибо, государь, я так и сделаю.

Уже поднявшись в седло, Елена позвала Сапегу и наказала ему:

   — Пополудни я просила тебя отправить гонца в Могилёв, но ты не отправляй. Мы пока задержимся здесь и, куда будем держать путь, я ещё не ведаю.

   — Как велите, государыня, — ответил Иван Сапега. — Хорошо, что предупредили, не то я уже намеревался его послать.

Спустя минуту–другую Елена уже скакала к берегу Днепра. Её сопровождали десять воинов во главе с князем Ильёй. Когда примчали к реке, Илья стал искать удобный спуск к воде. Наконец он был найден. Кони спустились с крутизны и вышли на луговину с кромкой золотистого песка, о который бились днепровские воды. Елена сошла с коня и побежала к реке. Она радовалась, как отроковица, и, склонившись над потоком, принялась плескать кристально прозрачную воду в лицо, смеясь и охая. Ниже по течению подошёл к воде князь Илья и тоже умылся и напился.

   — Ах, хороша водица! — воскликнул он.

   — Чудеса, да и только, — отозвалась Елена.

   — Жаль, что искупаться нам не дано.

   — Я тоже о том сожалею, — посмотрев долгим взглядом на Илью, ответила Елена.

Умывшись, они медленно пошли вдоль кромки воды. Вблизи них никого не было, и Елена повела речь:

   — Славный князь Илья, я страдаю оттого, что задуманное не вершится. Я хотела пройтись по всем русским землям и вдохнуть в россиян веру в то, что Русь их не забыла, что недалёк день, когда они воссоединятся с родимой землёй. Но мне мешают, и пока не ведаю, кто. — Елена остановилась, взяла Илью за руку. Её бархатные тёмно–карие глаза глядели на него умоляюще. — Ты видишь сам, как мне препятствуют. Так не должно быть. Потому прошу тебя: сделай что‑либо, дабы я могла встречаться с россиянами, говорить с ними. Ведь другой подобной поездки может не быть.

Илья смотрел на Елену с нежностью. Ему сейчас взять бы в руки её лицо и расцеловать, потом прижать к груди и отдать ей все свои силы, весь жар души, свою любовь. Но он не мог этого сделать, не смел, потому как ещё не пришёл его час. Ему давно было вещание о том, что им суждено быть едиными и вольно, не пряча своих чувств, любить друг друга. Илья свято верил, что придёт их время, а пока он сдержанно сказал:

   — Я постараюсь, матушка–государыня, одолеть препоны на твоём пути. Сам понимаю, что это чьи‑то происки.

   — Спасибо, Илюша, я надеюсь на тебя. А в том, что это чужие происки, я не сомневаюсь.

Однако Илья немного охладил Елену:

   — Но бессилен помешать великому князю быть рядом с тобой, при нём ты не можешь вольно говорить с русичами. Вот какая беда, любая.

Последнее слово у Ильи сорвалось невольно, и он опустил голову, боясь, что в сей миг лицо Елены вспыхнет от гнева. Ан нет, она тоже опустила голову и тихо ответила:

   — Ты прав, любый. Но тут я тоже бессильна. Однако постарайся всё-таки найти путь к моему свободному общению с россиянами.

   — Твоя просьба превыше всего, и я постараюсь. Надеюсь, и великий князь не будет помехой.

За этими короткими фразами об Александре таилась пропасть недосказанного. Елена и Илья понимали, что они коснулись запретного и им лучше помолчать о том, что вдруг вспыхнуло в груди, в их возбуждённых головах. Князь метнулся к реке и вновь стал плескать пригоршни воды себе в лицо. А Елена смотрела на него с любовью и нежностью. Как много им надо было мужества и терпения, чтобы не потерять головы, не броситься в объятия друг другу, сказав себе: «А там и трава не расти!»

Снова они пошли вдоль берега. Какое‑то время молчали, размышляли, потом заговорил Илья:

   — Я вот о чём думаю, матушка–государыня. Ведь у тех, кто сидит в Вильно, хоть и длинные руки, но не зная, куда их тянуть, они бессильны. Значит, кто‑то указывает им твой путь.

Произнесённое Ильёй для Елены не было неожиданностью, но она вымолвила с сомнением:

   — Не ошибаешься ли ты, Илюша? Того не может быть, чтобы мои…

   — Встречь тебе не иду, но кое к кому присмотрюсь.

   — Коль так, дерзни, княже Илюша. А другого нам не остаётся.

   — И ещё у меня пролетела добрая мысль. Ты можешь без помех встречаться с русичами в наших храмах. Туда латины не ходят.

   — Славная мысль, — обрадовалась Елена. — А ежели и попытаются войти, мы их изгоним!

Ведя в поводу коней, Елена и Илья увидели лощинку, разрезающую крутой берег, и по ней поднялись на кручу. Пора было возвращаться на стоянку. Илья помог Елене подняться в седло, сам взметнулся на коня птицей, дал знак воинам следовать за собой. Все медленно потянулись в лагерь. По пути князь попросил Елену отправить гонца в Могилёв ранней ночью.

   — Вижу я в этом резон, а какой, время покажет. И ты уж не обессудь, матушка, но я отлучусь с двумя воинами следом за гонцом. Может быть, и укоротим кое- кому длинные руки.

   — Не возражаю, Илюша, твори во славу отчины.

Возле шатра Елену никто не встретил. Она скрылась

в нём и увидела, что Александр спит. Княгиня порадовалась.

Глава двадцать первая. УДАР ПО ДЛИННЫМ РУКАМ

В этот день Елена так и не уехала со стоянки близ Днепра. Когда Александр проснулся, Елена сказала, что жаждет остаться ещё на ночь.

   — Я хочу посмотреть на восход солнца. Слышала я из предания, что великая княгиня Ольга поднималась на крепостные стены Киева, чтобы увидеть утреннюю зарю.

   — Если тебе нравятся днепровские рассветы и восход солнца, почему не остаться! Я не намерен тебе супротивничать и никуда не спешу. Кстати, мы устроим ночную рыбную ловлю. Говорят, в Днепре водятся чуть ли не саженные осётры. Не пойдёшь ли с нами?

   — Это мужская справа, — ответила Елена.

Вскоре в стане взялись готовиться к рыбному лову.

День пролетел незаметно, а как стало смеркаться, придворные во главе с Александром потянулись к Днепру, где слуги уже приготовили снасти для лова рыбы.

В этот же час княгиня Елена позвала канцлера Сапегу и повелела:

   — Отправь ныне же в полночь гонца к могилёвскому наместнику. Пусть предупредит Товтовила, что государь и государыня прибудут в город в день Святого Духа. И чтобы как в православных, так и в католических храмах шла служба при нашем приезде. Наместнику именем государя накажи никуда не отлучаться.

   — Исполнено будет, государыня, как сказано, — ответил Сапега и добавил как‑то смущённо: — Конечно, если пан Товтовил окажется дома.

Елена бросила на Сапегу строгий взгляд:

   — Никаких уловок, канцлер, и гонца на том наставь. Пусть ищет Товтовила. Времени у него достаточно.

Покинув шатёр великой княгини, канцлер отправился к отряду литовских воинов, которые были в его распоряжении для посыльной службы. Их оставалось одиннадцать. Четверо, как докладывал Сапега государю, куда‑то таинственно исчезли.

Пока Сапега наставлял гонца, Елена вышла из шатра и прошла с Анной Русалкой к восточной опушке рощи. Там её ждал князь Илья.

   — Государыня, что должен сказать наместнику наш гонец? — спросил он тихо. — Когда отбудет?

   — В полночь и уедет. Велено передать Товтовилу, чтобы в Духов день готовился к встрече государя и в храмах шла служба.

   — Таки будет, — ответил Илья и скрылся за деревьями.

Спустя каких‑то полчаса покинул становище гонец Сапеги. Князь Илья знал его. Это был сильный и бесстрашный воин Виттен. В отличие от сказанного Еленой Илье, он услышал от Сапеги иное. Канцлер велел ему:

   — Скачи в Могилёв к наместнику пану Товтовилу. Скажи ему, что на Духов день в город прибудет государыня и чтобы ей не было никакой торжественной встречи, в храмах не шла служба, горожане сидели сиднем дома, а вельможи уехали в свои имения. Всё передай слово в слово и скажи, что сделать так надо по одной простой причине: государыня недомогает.

   — Запомнил, вельможный пан. А мне потом куда? — спросил Виттен.

   — Отправляйся в Вильно. Вот тебе деньги на прокорм. Явишься к епископу Войтеху и обо всём расскажешь. Понял?

   — Да, вельможный пан.

   — Тогда с Богом в путь. Да помни: сделаешь не так, не сносить тебе головы. Руки у нас длинные, достанем всюду.

Виттен был спокоен и надеялся, что с ним ничего не случится и повеление он выполнит. Он покинул лагерь и лёгкой рысью ушёл в ночь.

Как только гонец скрылся на лесной дороге, следом за ним двинулись ещё три воина. То были князь Илья и его верные ратники Глеб и Карп. На ноги их коней были надеты толстые холщовые чехлы, и бежали они бесшумно. Князь Илья не спешил догнать Виттена в пути и схватить его. Бывалый воин знал, что на рассвете наступает тот час, когда любой человек, будь он самый крепкий, после ночного бдения станет искать место, где бы хоть на несколько минут смежить глаза. Приходит неодолимое желание склонить голову. Привычный к седлу всадник может какое‑то время подремать в седле, другому же нужно спуститься на землю и, привязав к себе коня, окунуться в спасительный или губительный сон. Этого часа и ждал Илья. Им, троим, было легче. На русских равнинных пространствах всадники умели отдыхать в седле, потому каждый найдёт своё время вздремнуть. Короткая июньская ночь была тёплая и тёмная. Илья отправил Карпа вперёд, дабы держать Виттена под оком, сам продолжал путь с Глебом.

Всё шло, как было задумано. Близился ранний рассвет, и когда восток заалел, появился Карп. Поравнявшись с Ильёй, он доложил:

   — Княже Илья, наша дичь пошла в лёжку.

   — Далеко ли она залегла? — спросил Илья.

   — Вовсе рядом. Купу берёз увидим, туда и путь держать.

   — Вот и славно. Пора брать ту дичь в силок, — ответил князь.

Всё той же бесшумной рысью Карп повёл Илью и Глеба к «лёжке».

Проскакали совсем недолго и увидели под купой берёз Виттена. Всадники сразу же спешились и, ведя коней на поводу, крадучись, пошли вперёд. Когда до Виттена оставалось полтора десятка шагов, его конь заржал. Но было уже поздно: Илья и Крап в мгновение одолели короткое пространство, Илья в прыжке упал рядом с Виттеном и выдернул из его ножен саблю. Виттен очнулся и бросился на Илью, но напоролся на острие клинка.

   — Что тебе надо? Я государев гонец! — крикнул Виттен.

   — Остынь, Виттен, остынь! Разве не видишь, что свои, — предупредил Илья.

   — Отдай саблю! — вновь крикнул Виттен.

   — Отдам, если утихомиришься и ответишь честно на мои вопросы.

   — Чья воля надо мной, что допрос учиняешь?

   — Государя и государыни.

   — И я их волю выполняю.

   — Их ли?

Илья смотрел в синие глаза Виттена и видел, что они бесхитростны, но тверды. Виттен обманывать и выкручиваться не должен, но то, о чём ему велено умолчать, сохранит любой ценой.

   — Кто тебя отправлял в путь?

   — Сам знаешь.

   — Знаю, но хочу услышать от тебя.

   — Чего же мне скрывать? Ясновельможный пан Сапега послал в Могилёв к пану Товтовилу.

   — А что он велел тебе передать наместнику пану Товтовилу? — Илья заметил, как Виттен прищурил глаза, как изменилась их синь, будто льдом её затянуло. — Ну, говори. В том тайны нет, потому как мне ведомо, с чем ты едешь.

   — Зачем же спрашиваешь, ежели знаешь? От меня не пытайся узнать, пан князь, с чем еду. То не моя тайна. Как же мне чужое кому‑то отдать?

   — Но ведь мы с тобой оба служим государям. Нужно ли скрывать? Лучше по–доброму выкладывай.

   — И вельможный пан Сапега служит им, а велел же весть донести только до наместника. Вот и отпусти меня.

   — Нет, Виттен, по–твоему не будет.

Илья понял, что продолжать словесную перепалку — лишь трата времени, но и силой принудить Виттена не хотелось. Честный воин исполнял свой долг и не был врагом ему, князю Илье. Однако и Илье надо было выполнять волю государыни. Самый горячий из троих, Глеб, воскликнул:

   — Княже, что ты с ним цацкаешься! Давай мы его прижмём, и сразу откроется.

   — Охолонись, Глеб, — заметил Карп. — Князь знает своё дело.

   — Знаю, други, знаю. Только мы этого Виттена и его вельможу Сапегу на козе объедем. Ну‑ка вставай! — приказал Илья Виттену.

   — Ну, встану. Чего ты от меня хочешь?

   — Говорю тебе: волею государыни я отлучаю тебя от дела. Иди на все четыре стороны, но в Могилёве не появляйся. Худо тебе будет, ежели тебя там застанем: в железо попадёшь.

   — Но, пан–князь, ведь я на службе, — дрогнувшим голосом произнёс Виттен. — С меня пан Сапега голову снимет.

   — Это уж его дело. А вот как явишься к государыне да покаешься, она и защитит и простит. Иди же. — И князь за плечо отстранил от себя Виттена.

   — Но мне нужен конь. Я без коня никуда не пойду.

   — Нет, воин Виттен, конь и сабля принадлежат государям, и потому я отбираю их у тебя. Давай сюда ножны, — приказал Илья.

Всё для Виттена было так неожиданно, что он, сильный, находчивый воин, растерялся. Если бы ему угрожали, если бы вынудили защищаться, он бы постоял за себя, а тут всё было так просто, что виделся лишь один праведный путь: ему надо было всё рассказать князю Илье. Да, он выдаст пана Сапегу, но это будет честная игра. Ведь у него лично против государыни нет никакой вражды. Что с того, что она не католичка, она добрая и заботливая государыня–матушка. Однако Виттен не спешил открыться Илье, вспомнил, как предупреждал Сапега, говорил о длинных руках. И шевельнулся в груди страх, мелькнула мысль о том, что за спиной пана Сапеги стоят, может быть, более могучие люди, чем государыня. Не зря же его послали к самому епископу. «Ой, епископ да паны рады управляют паном Сапегой, — пронеслось в голове у Виттена, — и тогда, как только вернусь в Вильно, растопчут меня, как улитку».

Он ещё колебался, не зная, что делать, а князь Илья велел Карпу взять коня Виттена на повод, Глебу отдал саблю и поднялся в седло. Глеб и Карп освободили коней от чехлов на ногах, тоже поднялись в седла, и все направились к дороге.

Виттен остался один. Он посмотрел на дорогу, ведущую в Рогачев, и туда, куда уезжали русы. В тот миг, когда они должны были скрыться за мысом леса, он во всю мочь побежал следом и истошным голосом закричал:

   — Стойте! Стойте! Подождите!

Илья услышал крик Виттена, но продолжал путь, пустив коня рысью. Виттен не был нужен ему. Но спустя минуту–другую здравый смысл, а может быть, жалость подсказали ему, что нет нужды гнать от себя литвина, тот уже не навредит государыне, и он решил остановиться. Вскоре Виттен догнал всадников. Ухватившись за седло Глеба, подняв умоляющие глаза, он попросил:

   — Возьмите меня с собой! Я ещё послужу вам. Даю слово воина!

   — Скоро же ты одумался, — сказал Глеб. — Иди к князю, его и проси. Авось милость проявит.

   — Не прогоняй! Послужу честно! — выдохнул Виттен, подбежав к Илье. — Я не хочу потерять службу.

Илья подумал: «Ничего не случится, ежели он будет при нас».

   — Карп, отдай Виттену коня! — крикнул Илья.

   — Спасибо, князь, спасибо, — повторял Виттен, спеша к коню.

Следующая ночь застала ратников в пути. Они остановились утолить голод и подремать. Илья не поддался благодушию: дескать, теперь Виттену можно доверять — и велел воинам спать, сам же нёс службу, охраняя их сон и размышляя о том, как вести себя у наместника. Он понимал, с какой целью добивалась Елена встреч с простыми россиянами, с князьями и боярами. Но как она будет говорить, если рядом с нею муж — государь великого Литовского княжества? И опять пришла мысль о храмах. Там разговор может быть вольным. От этой приятной мысли Илья расслабился. Сказалась и вторая ночь без сна: он начал дремать.

Ночное бдение Ильи уже близилось к концу, когда сон подкрался‑таки к князю и он, стоя, прислонившись к могучей сосне, провалился в «чёрную яму». Сколько времени длилось небытие, Илья не мог сказать. Проснулся он оттого, что заржал конь. Открыв глаза, он увидел в предрассветной дымке, как Виттен вскочил в седло своего коня и с ходу помчался крупной рысью. Илья метнулся к своему коню, но, пока подтянул подпругу, пока отвязал, вскочил в седло, Виттена след простыл. Проснулись Глеб и Карп.

   — Что там? — переполошился Глеб, хватаясь за саблю.

   — Виттен сбежал! — крикнул Илья и поскакал за гонцом.

Князь и его воины мчались в сторону Могилёва долго. Кони уже были взмылены, но никаких признаков того, что кто‑то впереди уходил от погони, не было. Первым об этом прокричал Карп:

   — Княже, мы зря гоним! Нет свежих следов, нет!

   — И впрямь нет, — подтвердил Глеб, внимательно оглядев дорогу.

Илья осадил коня, повёл его шагом, присматриваясь к пыльному полотну просёлочной дороги, и признался в своей оплошности.

   — Надо же так опростоволоситься! Ну, не прощу я себе, что упустил татя! Ах, какой же подлый он оказался! — сокрушался Илья.

   — Доброта тебя подвела, княже. Скрутил бы руки-ноги на ночь, и вся недолга, — рассудил Глеб. — Да ныне о другом надо думать и печься. Как бы он нас не опередил и не напакостил в Могилёве.

   — О другом, — согласился Илья. — И верно то, чтобы он раньше нас к наместнику не добрался. Он может где‑то лесом, знакомыми тропами уйти к Могилёву.

   — А доберётся раньше, всё извратит, и сами мы в татях окажемся, — посетовал Карп.

Илья и с Карпом согласился. Понял он, что попал впросак и дело осложнил. Теперь любым путём надо примчать к Товтовилу раньше, чем к нему явится Виттен. Здесь вся надежда была лишь на выносливость и быстроту коней. Илья знал, что у Виттена сильный закалённый конь, покрепче, чем у Карпа и Глеба, но слабее, чем у него. На своего жеребца Ястреба Илья мог положиться: не подведёт. Все эти скорые размышления привели к тому, что он должен мчаться в Могилёв один.

   — Вот что, други. Дабы не загубить ваших коней, я скачу в Могилёв без вас. Вы поспешайте следом.

Глеб и Карп не могли перечить князю: знали, что он прав.

   — Смотри, княже, будь осторожен. Волк и из засады может напасть, — предупредил Глеб.

   — Да нет уж, второй раз оплошки не будет, — ответил Илья и, ударив коня плетью, помчался.

В тот же день, близко к полудню, князь Илья Ромодановский появился в Могилёве. Он въехал на городскую площадь, спросил пожилого дядьку, где дом ясновельможного пана Товтовила.

   — А вон палаццо того пана, — отозвался горожанин и показал на просторный деревянный дом с мезонином.

Приближаясь к подворью наместника, Илья подумал, что гонец Виттен не стал ему помехой. Оставив Ястреба у коновязи, князь поднялся на крыльцо, вошёл в покои и, встретив слугу, сказал:

   — Передай ясновельможному пану Товтовилу, что явился гонец от государя и государыни.

   — Пан Товтовил при деле, и тревожить его нельзя. Ждать надо, — ответил слуга вовсе неучтивым тоном.

   — Иди, однако, потревожь своего пана, — строго произнёс Илья, — не то я сам найду его и встряхну.

Слуга ушёл с высоко поднятой головой. Очевидно, слова Ильи не произвели на него никакого впечатления, и князю пришлось ждать его возвращения довольно долго. Он уже устал расхаживать по прихожей, рассмотрел все воинские доспехи и оружие, коими была украшена одна из стен просторного покоя, вымерял десятки раз пол. Наконец, слуга появился с надменным лицом, повёл князя за собой и через чёрный ход вывел его на двор. Там в просторной загородке Илья увидел пана Товтовила. Он сидел на берёзовом чурбаке и подстригал ножницами большую белую собаку. Остановившись возле загородки, Илья громко сказал:

   — Вельможный пан, я гонец от великого князя и великой княгини.

Товтовил поднялся. Это был человек–гора, его усы свисали ниже бороды, шапка курчавых с сединой волос спадала на широкие плечи, грудь колесом, саженный рост — ну есть медведь.

   — Что случилось в княжестве Литовском? Не в сечу ли зовут? — спросил он густым басом, покидая загородку.

   — В державе мир и покой, — ответил Илья.

   — С чем же примчал гонец?

   — Князь Илья Ромодановский, ваша светлость, — представился Илья. — Государь и государыня завтра утром прибывают в Могилёв. Уведомите о том горожан и достойно встретьте их. И чтобы в храмах служили молебны.

Товтовил внимательно осмотрел князя своими маленькими, круглыми, чёрными глазками и, склонив голову набок, спросил:

   — А от панов рады у тебя есть слово? От графа Монивида?

   — Зачем ему быть? Пану наместнику должно знать, что слово и воля государя превыше всего.

   — Государевой воле я не перечу и воле рады встречь не иду. А вот тебе перечу. У великого князя нет русских гонцов. Я их всех в лицо знаю, а тебя нет. И разговору не будет.

   — Что же вы не верите моему слову, пан наместник? Сие негоже.

   — Не тебе знать, почему я не верю, московит. Я великой раде служу!

Илья понял, что рада уже сказала своё слово и наместникам не велено устраивать торжественные встречи государю и государыне. Такой наказ, заключил Илья, отдан во все восточные и юго–восточные земли Литовского княжества. Он не ошибся. Товтовил давно знал, что многие русские князья по правобережью Днепра, аж до Новгород–Северского и Чернигова — пытаются отойти от Литвы. Ведомо было Товтовилу, что удельный князь Черниговской земли Семён Можайский какой год рвётся под крыло Москвы, что князь Василий Шемяка, сказывали, тайно собирает рать и готовится с боем отойти к Москве с Новгород–Северским княжеством и Рыльском. Князья Стародуба и Гомеля, Мосальска и Трубчевска стремятся под власть Ивана Васильевича. «Не восстанут ли и могилёвские бояре против Литвы, как государыня–русачка приедет? » — задал себе вопрос Товтовил. Поскольку сей «медведь» был горазд на дерзкие поступки, он задумал придержать молодого князя в своих покоях. «Посидит в клуне, не убудет его, а мы тут распорядимся по–своему к приезду государя и государыни», — решил всё по–своему наместник.

   — Ладно, — согласился Товтовил с Ильёй. — Будет государям должная встреча. Идём же, княже, с подворья. Здесь жарко, душно, а в покоях я тебя квасом попотчую, мальвазией.

   — Не откажусь, ясновельможный пан, — ответил Илья.

Товтовил и Илья вошли в дом. Наместник повёл князя какими‑то тёмными коридорами, сенями, через переходы, сворачивал то направо, то налево, наконец, распахнул дверь в полутёмную камору, где горели перед образом Девы Марии две лампады. Когда вошли в камору, Товтовил показал на скамью.

   — Ты присядь, княже, а я сейчас слугу кликну, питье–кушанье принесут.

С тем он и вышел. В тот же миг дверь захлопнулась и загремел железный засов. Илья метнулся к двери, толкнул её плечом, но безуспешно: дубовая дверь не шелохнулась. Он понял, что его заманили в ловушку. Ругаясь, обзывая себя простаком, Илья принялся осматривать камору. Срубленная из толстых брёвен, с потолком и полом из тяжёлых плах, с маленьким, в две ладони, отдушиной в потолке, камора показалась Илье крепче железной клетки. Да так оно и было. Товтовил сооружал её с расчётом, чтобы тот, кто оказывался в ней, не смог вырваться, а сгинуть мог. Под полом была подвальная клеть. Из неё в камору вёл тайный лаз. В любое время через этот лаз могли проникнуть дворовые холопы Товтовила, расправиться с узником как угодно и унести его, куда им будет велено. Илья этого не знал и запасся терпением в надежде на то, что сможет вырваться из ловушки, благо при нём оставалась сабля.

Глава двадцать вторая. ЗВОНЫ

В православном могилёвском храме Богоматери завершилась литургия верных, на которой дозволялось присутствовать только православным христианам. Закончилось таинство причащения, на колокольне отзвонили колокола, и прихожане покидали храм. Каменная церковь была невелика, и вскоре она опустела. Верующие уходили умиротворённые. Назавтра предстоял большой церковный праздник — Духов день: «Утешая учеников Своих, Господь говорил, что для них лучше, чтобы Он взошёл на небо, ибо, взойдя, Он пошлёт вместо Себя Утешителя — Духа».

Какой россиянин той жестокой поры, будучи под игом литвинов, не ждал Утешителя? «И сошёл Дух Святой и пребывает в церкви, совершая в каждом дело Христово». Для душевного общения и собирались ныне могилёвские православные в своём храме. В этот час, когда успокоенные прихожане расходились по домам, за церковью, где были коновязи и навес, появились два воина, ведя на поводу коней. Они укрылись под навесом, и один из них, что был попроворнее, направился к служебному входу в храм. Глеб и Карп, прибыв в Могилёв, не спешили открыто искать князя Илью. Их настораживало многое и прежде всего побег Виттена. Глеб предположил, что Виттен, как и Илья, тоже добрался до города, потому им следовало быть осторожными и они сочли за лучшее искать приюта в православном храме, в чём и не ошиблись. Настоятель храма Богоматери, Иннокентий, не пошатнулся в вере. Он не общался с патерами католических церквей и не поддавался на увещевания принять унию [24].

   — Что ты ищешь, сын мой? Здесь храм Божий, а не постоялый двор.

   — Я пришёл в православный храм и, похоже, не ошибся. Благослови, святой отец, и услышишь ответ, — сказал Глеб и склонил перед Иннокентием крепкую шею.

   — Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — произнёс настоятель и осенил Глеба крестом. — Теперь отверзи свои уста и глаголь, какую помощь ждёшь от меня.

   — Я ищу дом наместника Товтовила, но мне туда не идти. Укажи, святой отец, его подворье.

   — Хоромы сего пана напротив церкви. Светёлка над ними заметная. Но ты ищешь не дом и не пана.

   — Верно, святой отец, тебе доверюсь во всём. Мой князь Илья явился в Могилёв гонцом от государыни Елены Ивановны, дабы уведомить наместника, что она завтра будет здесь. И что же, он всё ещё у Товтовила?

   — Мой служка Ипатий видел того князя и дом ему показывал. Было то в полдень. Князь до сей поры там. Опять же мне Ипатий о том изрёк: господарь, поди, собачек кормит…

   — Но князь не должен быть там. Нам надо возвращаться к государыне. И что это за собачки? С князем что‑то случилось.

   — Ой, сынок, родимый, могло что угодно случиться, — запричитал Иннокентий. — А тебе ведомо, с чем шёл князь к наместнику?

   — Ведомо. Чтобы достойно встретить государей. В Рогачеве, как приехали, город словно вымер. Того не хотелось бы и здесь.

Отец Иннокентий задумался, его благообразное лицо затянуло хмарой.

   — Эх, сердешный, должно бы вам знать, что Товтовил не чтит ни государя, ни государыню.

   — О том мы немного ведаем, — отозвался Глеб. — Матушка–государыня ещё до нас послала гонца, но он мчал не с вестью от государыни, а с чёрным словом от канцлера–литвина. Мы того гонца догнали, перехватили, но он сбежал от нас. Не примчал ли он к наместнику?

   — На площади его не видели. Поди, за дворами на подворье проник.

   — Что же делать, святой отец?

   — Я думаю, сын мой, думаю. Нам, россиянам, только это и остаётся. Мы живём в окружении нечестивых. — Однако в унынии отец Иннокентий пребывал недолго. — У нас ещё есть время помолиться Богу и испросить у него совета. А пока я повелю укрыть в конюшне ваших коней и побратима твоего позову, накормлю вас. Сиди тут, я скоро вернусь. — И настоятель храма покинул придел.

Той порой, вопреки предположениям князя Ильи и его воинов, Виттен вернулся к поезду государя. Он знал, что ему некуда бежать, что Иван Сапега повсюду его найдёт, потому счёл за лучшее предстать перед грозным канцлером и, повинившись, рассказать всё, как было.

Государь и государыня в это время двигались к Могилёву. Спрятавшись за деревьями, Виттен дождался, когда экипажи и ратники проехали мимо, и выехал на дорогу позади них. Какое‑то время он держался поодаль, а дождавшись удобного случая, поспешил вперёд, чтобы дать о себе знать канцлеру. Вскоре это ему удалось. Сапега ехал верхом, Виттен догнал его и, когда удивление канцлера схлынуло, рассказал о том, что с ним случилось, утаив лишь то, что был схвачен сонным. Под конец он добавил:

   — Бежать от твоего гнева, ясновельможный пан, мне некуда, вот я и вернулся.

Слушая Виттена, Иван Сапега побледнел, в его глазах появился страх. Разоблачение грозило ему опалой и неведомыми карами. Он лихорадочно искал щит, за которым мог бы укрыться. Он понял, что, если Илья поведает государыне всё, что произошло в дороге, ему спасения нет. А вспомнив о епископе Войтехе, о панах рады, Сапега вовсе пришёл в отчаяние. Он готов был сорвать зло на Виттене и до боли в руке сжимал плеть, но сдержал гнев, ибо это было чревато последствиями, сквозь зубы сказал Виттену:

   — Мерзкий трус и болван! Как ты мог попасть им в руки?! Убирайся с глаз долой! Да помни, что будешь наказан!

   — Я готов принять кару.

Виттен поклонился, придержал коня и отстал от Сапеги. А канцлер поскакал вперёд и, поравнявшись с каретой великого князя, осадил скакуна. Сапегу озарило: его спасение в великом князе. Оставалось только подумать, как подойти к государю, чтобы не вызвать подозрения государыни. И вновь изощрённый ум нашёл лазейку. Догнав тапкану Елены, Сапега спешился, подбежал к повозке, открыл дверцу.

   — Матушка–государыня, можно на два слова?

В просторной тапкане Елена ехала вдвоём со своей любимой боярыней Анной Русалкой. Она пригласила Сапегу:

   — Садись, пан канцлер, говори, с чем пожаловал?

   — Случилось неладное, матушка. Завтра Духов день и у католиков, а я не сказал гонцу, чтобы побудил наместника служить молебен и в католическом храме. Государь‑то прогневается. Да время есть исправить. Позволь узнать у великого князя, будет ли он завтра стоять службу. Тогда и пошлю человека.

   — Иди к великому князю, винись. А поскачешь в город сам. Будет с кого спросить.

   — Готов, матушка, готов к ответу…

С этими словами канцлер чуть ли не выпрыгнул из тапканы. Он подождал карету великого князя, на ходу открыл дверцу, получил разрешение войти и скрылся в карете. Александр ехал один. Он полулежал на мягких подушках и, пребывая в утренней дрёме, вяло произнёс:

   — Чего тебе, вельможный?

   — Великий князь, отец наш заботливый, помнишь ли ты, как встречал тебя Рогачев? На улицах было пустынно, храмы закрыты, колокола молчали. Вы даже остановиться не изволили в том холодном граде.

   — Верно говоришь. Да мне Рогачев никогда не нравился. И хорошо, что без приёма и застолья обошлось.

   — Однако великому князю и почёт должен быть великий. Ан ведомо мне, что таким же холодом повеет и в Могилёве.

   — Это по какой же причине? Правда, Товтовил там не слишком чтит государев двор. Но чтобы не встретить должно… Это почему же?

   — О том лишь догадываюсь, государь. Чтобы умалить ваше величество.

   — И кому сие нужно? — Александр приподнялся на локте.

   — Человеческая зависть безмерна. — Сапега умышленно не добавлял ясности в выговоренное: дескать, ты, государь, сам догадывайся, что к чему. — Оно ведь как было: молчали православные храмы, когда приезжали государи, теперь же молчат и католические.

   — Ты хочешь сказать, что государыня плохо влияет на священнослужителей? Смотри, канцлер, не забывайся!

   — Полно, батюшка! Как я могу винить государыню? Это только вы можете спросить у неё, в чём суть.

   — Так что тебе, наконец, надо? — возвысил голос Александр.

   — Милость ваша нужна. Позвольте мчать в Могилёв и всё уладить вашим именем.

Канцлер надоел великому государю, и он от него отступился.

   — Иди и улаживай, но государыню не задевай, — строго предупредил Александр и опустился на подушки.

У Сапеги полегчало на душе. «Ещё выкручусь! Выкручусь!» — прозвенело у него в груди, когда он покинул карету великого князя. Теперь ему был нужен быстрый конь, и он у него имелся. Ещё нужен был преданный воин. Он тоже имелся.

   — Нам мчать с тобой в Могилёв. Ты ведаешь, что это значит. Возьми в моём возке саблю.

   — Я готов хоть в преисподнюю, ясновельможный пан. Должно мне очиститься от греха.

Вскоре Сапега и Виттен скакали уже далеко впереди государева поезда и на рассвете в Духов день въехали в Могилёв. Город просыпался навстречу празднику. В Златоустовском монастыре раздались первые колокольные звоны, зовущие к богослужению. Сапега прямым ходом направил коня к дому наместника. Постучав в дубовые ворота, он разбудил стражей, а когда появился дворовый холоп, велел позвать пана Товтовила.

   — Именем государя поднимай ясновельможного, — потребовал Сапега. На удивление канцлера, наместник явился скоро. Глаза ясны, словно он и не спал, но лохмат, будто метла на голове покружила.

   — Пан канцлер! Вовремя пожаловал, — пробасил Товтовил. — А у меня волчонок в клетке сидит, вот и ломаю голову, что с ним делать.

   — Кто он?

   — Назвался именем Ромодановским, гонцом от государей. Да я ему не поверил: поди, лазутчик Ивана Московского.

   — Вон оно что! — удивился Сапега. — Однако, пан Товтовил, он и впрямь князь Ромодановский. — Сапега сообразил, что князя Илью лучше и впрямь подержать взаперти до приезда Александра и Елены, и посоветовал: — Время раннее, он, наверное, спит, так ты уж его не буди, пока великие князь и княгиня не прибудут. — Сапега чертовски устал, был голоден и попросил Товтовила: — Ты уж лучше напои и накорми своих путников.

   — Для тебя, вельможный пан, всегда стол накрыт.

А малиновые звоны в православных храмах уже разливались по всему городу. Русских церквей в Могилёве насчитывалось более десяти, и при каждой была колокольня или звонница. Подобного колокольного благовеста Могилёв десятилетия не знал, и причина тому была одна: запрещения наместников нарушать тишину богопротивным католикам звоном. Хотя католиков-литвинов в городе было в десять раз меньше, чем русских, православные священники и горожане безропотно сносили надругательства над их религиозными чувствами и верой.

Но терпение православных россиян лопнуло. Ещё накануне вечером, посоветовавшись с Глебом и Карпом, настоятель храма Богоматери Иннокентий задумал учинить действиям наместника протест. Он сам обошёл всех настоятелей церквей и убедил их в Духов день встретить государыню Елену великим колокольным звоном.

   — Дочь Иоанна Васильевича, государя всея Руси, достойна такого почёта, — говорил Иннокентий могилёвским архиереям.

Они не сразу отозвались и отважились поддержать отца Иннокентия, но уж больно крепко досаждали им католические ксёндзы и приоры, принуждая творить церковные обряды по образу и подобию католических. Отец Иннокентий вернулся в храм близко к рассвету. Он устал, еле передвигал ноги, но глаза его светились от радости и довольства. Глебу, который ждал Иннокентия, он молвил:

- Сын мой, лиха беда начало. Сегодня утром русская православная церковь скажет своё слово в полный глас всех колоколов. Поблагодарим Всевышнего за милость к нам. Хватит жить в принуждении. Ждём рассвета!

   — Будь я служителем церкви, сказал бы: благословляю тебя, святой отец, на подвиг, — с улыбкой произнёс Глеб.

И вот рассвет уже торжествовал под звоны всех колоколов Могилёва. Тысячи горожан проснулись, умылись, оделись, покинули дома, заполнили улицы. Благообразные старцы, мужи, жены, отроки и отроковицы — все потянулись к храмам. Всем сегодня важно было помолиться в церквях близ своих домов. Но те, кто помнил проповеди отца Иннокентия, шли в храм Пресвятой Богородицы. Знали прихожане, что святой отец прольёт на их души благодатный дождь надежды. Так и было, чаяния прихожан не были обмануты.

   — Присмотритесь же хорошо, есть ли в вас дух благодати? — звучало под сводами храма Богоматери. — Не таите его в глубинах душ, поднимайте его в горние выси. Через покаяния Дух научит вас обращению к Господу Богу и исправлению жизни… Разве не к исправлению жизни пришли ныне тысячи могилёвцев в храмы?..

В это время под сводами зазвучали ангельские голоса певчих, разливался аромат благовоний. А слово пастыря продолжало звучать всё сильнее:

   — Дух покаяния, совершив своё дело, передаст православному Духу святости и чистоты, коему преемствует Дух сынопоклонения. Идите не сумняшеся. Свойство первого — трудолюбивая ревность; второго — теплота и сладкое горение сердца; третьего — чувство сыновности, по которому исходит из сердца воздыхание к Богу.

Слова пастыря ещё отзывались в душах православных, а на площади близ храма перед взорами тысяч россиян появились тапкана государыни и карета государя. Великий князь, увидев торжество православной веры, смутился и не покинул карету. Наоборот, Елена степенно вышла из экипажа и в сопровождении отца Фомы, доброго человека Миколы Ангелова и всех спутниц направилась к храму Богоматери. Перед нею распахнулись врата, благочестивые прихожане пропустили свою государыню к алтарю. Она видела их радостные лица, слёзы и сама почувствовала, как защемило сердце. Елена приблизилась к амвону. Священник Иннокентий продолжал петь: «Аллилуйя! Аллилуйя! Слава Тебе, Господи!» Он благословил Елену, подал ей руку, ввёл на амвон и произнёс:

- Пресвятая Матерь Богородица уготовила нам радость зреть нашу славную матушку–государыню, великую княгиню литовскую и русскую, дщерь Иоаннову, свет–Елену!

   — Слава государыне! — раздался возглас.

И началось ликование. Хор пел величальные псалмы, канон архангелу–хранителю Михаилу, акафист Пресвятой Богородице. Прихожане усердно молились. Божественный дух общности захватил Елену с такой силой, что она сошла с амвона, шагнула к прихожанам и пробиралась среди них, целуясь по русскому обычаю с каждой женщиной, каждым мужчиной, отроком или отроковицей. Вдруг в этой возбуждённой толпе прихожан Елена услышала отрезвляющий голос воина Глеба, который спешил ей навстречу.

   — Дорогу! Дорогу! — кричал он.

   — Что случилось, Глеб? — спросила Елена.

   — Матушка–государыня, порадейте за князя Илью! Ему угрожают смертью!

У княгини перехватило горло, она не могла произнести ни слова. На голову будто вылили ушат ледяной воды. Она принялась тормошить Глеба, наконец выдохнула:

   — Где князь Илья?

   — Он на подворье наместника Товтовила. Там, сказывают, сидит в железной клетке.

- Чем он провинился? — Елена уже тянула Глеба за рукав к вратам.

- Ничем, поди, матушка. Он нёс твоё слово наместнику. Но вот уже сутки Товтовил держит его в клетке.

   — Да идём же скорее к этому зверю! — в голос звала Глеба Елена, не замечая, что в храме возникла напряжённая тишина.

Глеб уже прокладывал дорогу среди прихожан. Он и Елена оказались на площади. Следом за Еленой поспешил отец Иннокентий. За ними потянулись многие горожане. Дорога от церкви к подворью Товтовила была прямой и открытой. Россияне расступались, ибо уже знали, куда идёт разгневанная государыня. Она же, заметив, что карета Александра стоит у дома наместника, прибавила шагу, чуть не пустилась в бег. «Хорошо, что он здесь. Пусть посмотрит на бесчинства своих служилых людей!» — билось в голове Елены.

Александр в эту пору сидел в трапезной и видел в раскрытые окна, как к дому катилась огромная толпа. Во рту у него стало сухо, и он пригубил вина.

   — Пан Товтовил, зачем горожане ломятся к тебе? — спросил Александр. — Останови их!

   — Но как, мой государь? Я ведь сказал тебе правду. Теперь ты сам видишь, что князь Ромодановский заведомо смутил горожан. Сейчас они потребуют от тебя отделить Могилёв к Руси. Да было бы тебе известно, что готовился бунт. Тому свидетелем преданный тебе пан Сапега. Он сей миг чинит допрос князю Илье.

   — Что за допрос? В чём вина князя Ильи?

   — Вот его вина — видишь за окном: бунт.

   — Но почему этот бунт возник только у тебя? Где бы я ни проезжал, всюду спокойствие и тишина.

   — О нет, государь, не только у меня, — Товтовил возвышался над сидящим князем, будто скала. — В Мстиславле, ежели туда поедете, бунтовщики тебя встретят камнями. В Смоленске — стрелы полетят. Там давно всё кипит, как в подземелье ада. А митрополита Иосифа за то, что он служит нам, русские, словно прокажённого, забрасывают тухлыми яйцами.

   — Но почему ты не защитишь свой дом?

   — Мой государь, ведь это твоё дело — защищать верноподданных от насилия толпы.

   — Где мои воины? Распорядись ими, поставь у ворот. Своих холопов вооружи.

   — Слушаю, мой государь, — ответил Товтовил и поспешил к двери.

В этот миг Александр увидел, что к воротам подошла великая княгиня, а воин, что шёл впереди неё, уже стучал в них. Александр остановил наместника:

   — Стой, пан Товтовил!

   — Слушаю, ваше величество, — повернувшись в дверях, ответил тот.

Там, у ворот, государыня. Впусти её ко мне. Но с нею никого не пускай! Моим словом и остановишь.

   — Исполню, государь.

Товтовил ушёл. Великий князь остался один. Он размышлял вслух:

   — Кто надоумил мою прекрасную Елену бунтовать против государя? Уж не князь ли Ромодановский? Ой, не нравится он мне. — Александр в окно видел, что горожане ведут себя мирно. — Нет, я не верю, что это бунт. Государыня свято верна договорной грамоте и не дерзнёт нарушить её. Выходит, что зачинщик князь.

А на подворье наместника творилось то, чего Александр никак не мог предположить. Пока Товтовил шёл к воротам, ведущим на площадь, на хозяйственной части подворья появились тридцать воинов из полусотни князя Ильи. Вёл их его верный Карп. Действовал он стремительно, в руках у них сверкали мечи и сабли. На них из загородок яростно лаяли свирепые псы. Когда воины добежали до палат, Карп сказал им:

- Ищите тайные каморы и клети, ищите везде: в подвалах, на чердаках, в сенях, в амбарах. Ломайте запоры, снимайте стражей, ежели встанут на вашем пути.

Сам Карп первым ворвался в палаты Товтовила через чёрный ход. Воины последовали за ним, разбегаясь по всем сеням, переходам, палатам. Слуги и холопы Товтовила убегали от воинов и прятались кто где мог. Вскоре воины облазили все службы, осмотрели каморы, клети, кладовые, амбары — всё впустую. Князь Илья словно в воду канул. Карп нашёл ту камору, в которой сидел Илья, но и там князя не было. Наконец Карп повёл воинов в трапезную. Там уже находились государь и государыня, канцлер и наместник. Товтовил негодовал, он без почтительности спросил Александра:

- Великий князь, зачем ты позволил этим скотам ворваться в мой дом? Это разбой, и я протестую!

Государь и слова не успел вымолвить, как вмешалась Елена:

- Вельможный пан, ты ведёшь себя недостойно. Это не скоты, а мои ратники, и моим повелением они вошли в твои палаты, в которых пропал князь Ромодановский. Он пришёл к тебе гонцом от нас с государем, а ты схватил его, будто татя.

-— Но он не пропадал, государыня. Он в уготованном ему месте, — горячо ответил Товтовил.

   — Так приведи его немедленно сюда, и мы спросим, в чём он виновен перед нами, перед тобой.

«Медведь» ничего и никого не боялся, и строгий голос великой княгини его не смутил. Маленькие круглые глаза наместника нагло осматривали Елену, и в его тугих мозгах мелькнуло вожделение: «Ой, хороша королева! Ой, хороша!»

   — Я хотел бы услышать повеление моего государя. Или у него нет желания увидеть смутьяна?

   — Полно, пан Товтовил, зачем держать князя под стражей. Мы хотим видеть его, — ответил великий князь. — Веди его, не мешкая.

   — Если вы повелеваете, я исполню вашу волю, государь. Но помните: паны рады вас упрекнут за мягкосердие к бунтовщику, — заметил Товтовил и вышел из залы.

Следом за ним ушли Карп и несколько воинов. Тут же заглянул в трапезную Иван Сапега, но, увидев рядом с великим князем Елену, скрылся за дверью. В трапезной воцарилась гнетущая тишина. Елена смотрела вслед скрывшемуся Сапеге с презрением. Теперь она знала, кто исполнял волю канцлера, епископа, панов рады и мешал её встречам с россиянами. Ей захотелось послать кого‑то вдогонку за Сапегой, всё гневно высказать ему и прогнать с глаз долой. Однако Елена не успела исполнить своё побуждение. В трапезную ввалился Товтовил, и следом в сопровождении Карпа и Глеба вошёл князь Ромодановский. Увидев великую княгиню и великого князя, он поклонился и молча уставился в окно в ожидании, чем обернётся исход его заточения. Тишину нарушила Елена:

   — Князь Ромодановский, достойно ли с тобой обращались?

   — Да, государыня. Обо мне заботились и даже охраняли два волкодава, — с горькой усмешкой ответил Илья.

Однако Елена поняла, что всё сказанное Ильёй неправда. Сам вид князя говорил о том, что минувшие сутки были для него кошмарными. Так оно и было. Спустя час после заточения в каморе в неё ворвались три дюжих холопа, накинули ему на голову мешок и куда‑то потащили. Как уразумел Илья, его привели в подвал и посадили в железную клетку, отняли у него саблю и сняли мешок. Он присмотрелся к темноте и увидел, что вновь оказался в глухой каморе, лишь больших размеров. Спустя несколько минут холопы запустили в неё двух свирепых псов и закрыли дверь. К утру псы почти перегрызли многие бруски: готовы были достать князя. Он вновь услышал голос Елены:

- Князь Ромодановский, зачем ты скрываешь правду? В чём тебя обвинил Товтовил? И что с тобой было, где ты провёл ночь?

- Он меня ни в чём не обвинял. Спросите его сами. И, слава Богу, я жив и здоров, вот только в сон клонит.

Неожиданно вмешался великий князь, и сказанное им прозвучало для Елены как гром в солнечный день:

- Мне ведома вина князя Ромодановского, государыня. Он и в Вильно остался для исполнения своего замысла. Его будет судить рада за подстрекательство моих подданных к бунту.

Проговорив это, Александр взял чару с вином и осушил её до дна. Княгиня Елена попыталась взять себя в руки и спокойно доказать Александру, что вокруг Ромодановского плетётся паутина.

   — Но это ложь, мой государь. Князь Ромодановский и в глаза не видел горожан в Могилёве. Над ним совершено насилие. Да ты присмотрись, государь, на кого похож князь.

Слушая Елену, Александр продолжал пить вино, и было заметно, что он пьёт его жадно. Великий князь вновь забыл, что сие пагубно для него. Вино уже лишило его сдержанности, и он строптиво заявил:

   — Моя государыня, напрасно вы заступаетесь за князя. И вид его убеждает меня, что он заслужил своё наказание. Однако я не буду возражать, если вы возьмётесь защищать князя на суде, хотя это и не делает вам чести.

Александр вновь наполнил кубок и с лёгкостью осушил его.

Елена поняла, что хрупкое согласие между нею и супругом вновь нарушилось, лопнули слабые узы зарождающихся добрых чувств, порвались надежды на терпимую супружескую жизнь. И тому виною не был Илья. Всё порушилось вторжением в их мир Товтовила и опять‑таки тех, кто стоял за ним в Вильно. Теперь ей будет стоить многих усилий, чтобы хоть как‑то обрести видимость хороших отношений. Елене было обидно за Александра. Позади уже половина пути по землям державы, а великий князь ни в чём и нигде не проявил себя как государь, как рачительный властитель своих подданных. Он не требовал даже простого уважения к себе со стороны наместников, державцев [25], тиунов [26], которые иной раз встречались на пути его следования. Чтобы сбросить накопившуюся досаду, Елена сухо сказала:

   — Мой государь, я покидаю этот дом, иду в храм помолиться за спасение россиянина. — Она позвала Илью: — Князь Ромодановский, иди за мной.

   — Я не возражаю, государыня, помолитесь, а мы тут пока отдохнём, — равнодушно ответил Александр.

   — И вот ещё что, — уже в дверях произнесла Елена, — я не нуждаюсь больше в службе пана Сапеги. Распорядись им, государь, как тебе угодно.

С этими словами Елена покинула палаты Товтовила.

   — Господи, как мне всё это надоело, — с досадой сказал вслед ей Александр и потянулся к кубку.

Появившись за воротами дома наместника, Елена, Илья и все ратники словно очутились в объятиях тысячной толпы горожан. Сотни молодых могилёвцев кричали: «Слава государыне! Слава!» Священнослужители шли впереди и открывали ей путь к храму. С каждым шагом Елены, казалось, звоны над городом усиливались, будто колокола становились мощнее и их прибывало. Истинно на всех православных христиан в сей час сошёл дух благодати. Елене хотелось верить, что и дальше — в Мстиславле, Смоленске, Витебске, Полоцке — её ждут такие же многотысячные встречи с россиянами. «Господи, помоги мне согреться их теплом, помоги вдохнуть в них веру в единение с Русью, с потерянной отчиной», — молилась Елена, входя в храм Богоматери.

Глава двадцать третья. ТРУДНЫЕ ГОДЫ

Поездка Елены и Александра по державе углубила вражду государыни с придворными вельможами, с панами рады, с епископом Войтехом. Даже великий князь Александр после посещения Могилёва понял тайный смысл поездки Елены по южным и восточным городам великого княжества. Он невольно воспылал к своей супруге сильной неприязнью и часто возмущался, как это Елена смела призывать россиян отходить от Литовского княжества, которое стало для них истинной отчизной: ведь шло второе столетие его царствования в нынешних рубежах и уже сменилось несколько поколений, не имевших и представления о Русском государстве.

Александр долго не мог прийти в себя от посещения Мстиславля и особенно Смоленска. Поначалу в древнем Смоленске всё шло, как и в Могилёве и Мстиславле. Горожане усердно чествовали великую княгиню, а не его, великого князя Литвы. Самолюбие Александра было уязвлено безмерно. Ещё задолго до подъезда к городу дорогу заполонили селяне окрестных деревень. Подобного Александр ещё не видел. При въезде в город нельзя было ни пройти, ни проехать. Горожане сидели на заборах, на крышах домов. Как и в Могилёве, не переставая трезвонили колокола. Священники устроили крестный ход и, как только тапкана въехала в город, её встретили с чудотворными иконами и хоругвями. Крестный ход сопровождал Елену до главной площади города. Над площадью неумолкаемо возносились здравицы великой княгине, женщины подносили к тапкане детей для благословения. У Александра иссякло терпение. Он спрятался в своём экипаже и не выглядывал из него. Наконец поезд добрался до палат смоленского воеводы Адама Хотетовича. Он прежде всего подошёл к карете великого князя.

   — Ваше величество, Смоленск от души приветствует своего государя, — с жаром произнёс воевода Адам.

   — Спасибо за тёплый приём, только это не в мою честь гудят колокола, а в честь россиянки Елены, — съязвил Александр.

В тот же вечер, за трапезой у воеводы Хотетовича, Александр сказал Елене:

   — Я устал от поездки. Дальше ты поедешь одна, а у меня прямой путь в Вильно.

Елена не хотела окончательно испортить отношения с Александром.

   — Мой государь, не сердись на меня и на русский народ. В кои‑то веки горожане и селяне этих земель увидели русскую княгиню. Честь тебе за то, что позволил мне посетить Смоленск. Прости меня и смолян со мною.

Великий князь не молвил ни слова, но за трапезой пил много хмельного. Адам Хотетович, как умел, отвлекал его от лишних чар, но ему это не удалось: великого князя, беспомощного, увели спать. Утром Елена уговорила‑таки Александра осмотреть древний Смоленск. Она сыграла на его самолюбии:

   — Мой государь, в Смоленске самые мощные крепостные стены, и возводили их виленские мастера. Смоляне это помнят. Ты сядешь на коня, мы проедем до крепостных стен, и тебя будут встречать горожане. Ты их государь.

Сама великая княгиня не верила в то, чтобы смоляне воздали честь Александру, но он, поборов похмелье крепкой медовухой, согласился совершить поездку по городу, но в экипаже, и вместе с Еленой. Он решил, что его встретят торжественно, и даже отказался от мысли покинуть Елену и уехать в Вильно.

К вечеру того же дня Александр клял в душе себя за то, что легкомысленно поверил в доброжелательную встречу со смолянами. Её не было, и «виноваты» в том оказались молодые вельможи Мстиславля, которых побудил ехать следом за княгиней Илья Ромодановский. Более тридцати Мстиславских горожан на конях последовали за государевым поездом. Но в пути они вырвались вперёд, появились в Смоленске значительно раньше его и там близ храма Христа Спасителя рассказали прихожанам и всем прочим горожанам о приезде в их город великой княгини Елены. Весть об этом разлетелась по всему Смоленску, и нашлись буйные головы, которые жаждали не только устроить княгине Елене торжественную встречу, но и заявить свои протесты великому князю. Быть бы там бунту смолян, если бы не «прозорливая» рада.

После событий в Могилёве рада поставила гетмана Константина Острожского во главе тысячного войска и послала его в Смоленск, дабы удержать в руках порядок в городе. Канцлер Монивид наказал гетману Острожскому:

   — Ты, Константин, не церемонься со смолянами. Все они смутьяны, и воевода Хотетович на них управы не находит.

   — Не беспокойся, ясновельможный пан, мои шляхтичи найдут на них управу, — заверил гетман канцлера.

Беспокойство панов рады было не случайным. Слухи о событиях в Могилёве, о бурной встрече государыни облетели почти все земли восточной Литвы, и в Смоленск, на встречу с великой княгиней потянулись многие русские вельможи из своих удельных земель. Прибыли князья–удельщики витебские, полоцкие, минские и другие. Они встречали в Смоленске Елену не как великую княгиню Литвы, а как свою русскую государыню. Они открыто говорили, что пришло время отходить от Литвы с землями и городами, воссоединяться с Русью. Подобные разговоры велись всюду: на торжищах, в православных храмах, на званых обедах в палатах. В среде именитых россиян уже появился воевода, готовый возглавить рать. Это был князь Василий Шемяка из Стародуба. В то время, когда на Соборной площади митрополит Иосиф Болгаринович отказался благословить Елену и назвать её русской государыней, Василий Шемяка потребовал:

   — Владыко Иосиф, не упорствуй и благослови на царствование земли нашей Северской матушку Елену. Не сделаешь того ты, исполнят другие архиереи. Всё равно мы с матушкой Еленой вкупе отойдём под длань Иоаннову.

Страсти в Смоленске накалялись с каждым часом. Василий Шемяка взялся сбивать под свою руку воинов-доброхотов, готовых защищать город от литвинов. К нему в дружину шли охотно как горожане, так и селяне. Вскоре рядом с князем встали около четырёхсот человек. Но назвать их ратниками было пока невозможно: не обученные ратному делу, безоружные, они походили на толпу.

А к Смоленску уже приближался тысячный отряд бывалых воинов, которых вёл гетман Константин Острожский. Когда это стало известно княгине Елене, она послала Дмитрия Сабурова к Василию Шемяке с предупреждением не предпринимать никаких действий против воинов Острожского, ибо это чревато гибелью доброхотов. Она так и сказала:

   — Передай Василию Шемяке, что ещё не настал час открытой сечи. Надо собрать силы, и нам нужна помощь моего батюшки.

В тот же день, вечером, на званой трапезе в честь великого князя в палатах митрополита Иосифа, Александр, изрядно выпив хмельного, истерически кричал в лицо Елене:

   — Ты меня позоришь! Я уже не государь на своей земле! Потому требую: идти тебе в мою веру, а с женой-схизматичкой у меня не будет ладу! Вот отец Иосиф и примет тебя в католичество!

   — Не смей на меня кричать, государь, не давай воли хмельному. И помни, что я дочь государя всея Руси, который наказал мне стоять за веру отцов до конца.

В душе Елене было радостно от истерического крика Александра: он боялся её, потому как она со своим народом была сильнее его. Но прихлынула и грусть: рушился брачный союз. Свидетелями брани государя были многие вельможи, и один из них, князь Илья Ромодановский, в тот же вечер отправил в Москву гонцом своего Карпа.

   — Передай государю всея Руси, — наказывал Илья, — что великий князь Александр и митрополит–отметник Иосиф восстали на православную веру и нудят–неволят великую княгиню Елену принять латинство.

   — Исполню, как велено, княже, — ответил Карп. — Дай только в подорожники воина Степана.

   — Без сомнений даю. Он тебе потребуется.

Проводив Карпа и Степана, Илья попытался встретиться с княгиней Еленой. Ему удалось это лишь на другой день, на утреннем богослужении в храме Рождества Богородицы. Елена стояла у самого амвона с Анной Русалкой, в окружении смоленских боярынь. Подойдя к ней, Илья сказал:

   — Матушка–государыня, я своей волей послал гонцов к твоему батюшке в Москву.

   — В чём такая нужда возникла? — повернувшись на миг, спросила Елена. — Или вчерашнее тебя надоумило?

   — Так и есть. К тому же рада и канцлер не зря прислали гетмана Острожского в Смоленск. Как бы не учинил расправу над смолянами и всеми, кто приехал в город. Острожскому даны большие полномочия. И о тебе он проявит заботу: волей рады и епископа будет нудить перейти в католичество. Если же ты станешь сопротивляться, за то накажут смолян, якобы затеявших бунт против великого князя и державы.

   — Господи, Илья, сколько страстей ты мне наговорил. Не будет бунта. Сказано о том воеводе князю Василию Шемяке. Завтра, да и сегодня всё в городе будет благочинно, и никто не посмеет принуждать меня к латинству.

   — Но гонцы уже в пути, — заметил Илья.

   — Ладно уж, не возвращать же их с пути. Спасибо, что стоишь рядом. Мне с тобою ничего не страшно. С сегодняшнего дня мы будем в Смоленске только молиться и отдыхать. — И Елена мимолётно улыбнулась.

Верный побратим Ильи, Карп, немного дней провёл в пути до Москвы и обратно. Он догнал государей в поезде где‑то под Витебском и передал через Илью великой княгине послание отца. Иван Васильевич писал:

«Дошёл до нас слух, что муж твой Александр нудит тебя и иных людей отступить от своего греческого закона к римскому. Ты в этом мужа своего не слушай; пострадай до крови и до смерти, но к римскому закону не приступай, чтобы от Бога душою не погибнуть, а от нас и всего православного христианства не быть в проклятии, и сраму от иных вер православию не делай. Извести нас обо всём этом, правда ли то, и мы тогда пришлём к твоему мужу, зачем он делает против своего слова и обещания».

Елена читала послание отца со слезами на глазах. В те дни жажда жизни торжествовала в ней до такой степени, что она готова была преступить супружество и законы чести и отдать себя в объятия любимого князя Ильи. Но ей суждено было держать свои чувства в хомуте и избегать встреч с князем, дабы он не увидел её сердечного страдания. Читая письмо отца, Елена чувствовала, в какую пропасть её толкают. Но слёзы, хлынувшие от сознания самопожертвования ради веры, высохли. Елена уже не держала обиды на отца за прямодушное повеление идти к терновому венцу, она утвердилась в том, что отеческая вера для неё превыше всего. В тот же день через Карпа Елена получила грамотку и от матушки, Софьи Фоминишны. Она не расходилась во мнении с супругом и призывала встать духом над латинянами. Но в её послании были и отрадные сердцу Елены слова. Матушка донесла ей весть, что батюшка лишь в писании строг не в меру, на самом деле он страдает за её безрадостную жизнь, желает ей отрады и готов наказать своего зятя за жестокое обращение, за принуждение предать веру отцов. Карпу Елена сказала:

   — Спасибо тебе, верный воин, за службу. Я воспрянула духом от послания матушки.

Карп только поклонился государыне, да глянул на князя Илью, который стоял сбоку. Знал князь, через какие трудности–препоны пришлось Карпу со Степаном пройти, пока добрались до Москвы.

Чуть позже с гонцом от великого князя всея Руси Ивана Васильевича пришло послание и самому великому князю Александру. Отец Елены не пощадил самолюбия зятя и разбранил его, как пропойцу.

Едва вернувшись в Вильно, великий князь Александр отправил в Москву своих послов, которые оправдали бы его перед Иваном Васильевичем. Уехали послами маршалок Станислав Глебович и разжалованный из канцлеров великой княгини Иван Сапега. Во время переговоров с послами Иван Васильевич сказал им через князя Семёня Ряполовского:

   — Александр теперь дочь нашу нудит к римскому закону и тем ясно показывает, что он доброго житья с нами не хочет.

Провожал Иван Васильевич послов сам и внушал им строго:

   — Тебе, Сапега–отметник, и тебе, маршалок Станислав, скажу: не следовало вам являться ко мне и обеливать моего зятя. Мне ведомо, чего он стоит. И передайте, чтобы Александр больше не упоминал о войске против крымского хана — не дам. И пусть помнит: не исправится — добьётся он нежитья с нами.

Встречи княгини Елены в Смоленске и других городах с русскими князьями, угрозы Ивана Васильевича в адрес Александра были восприняты в Вильно с великим гневом всех панов рады, князей, гетманов и шляхтичей. Была созвана рада. На ней выступил канцлер Монивид. Он призвал депутатов рады обязать великого князя Александра немедленно готовиться к войне против Руси, собирать войско и двигать его к восточным рубежам государства и за них.

   — Нам должно смыть позор, нанесённый русским царём великому князю, а в его лице и нам. До начала зимы нам надо вторгнуться в пределы Руси и отрезать земли по село Кунцево. Оттуда, с Поклонной горы мы погрозим стольному граду русских.

Следом за графом Монивидом выступил епископ Войтех. Он поблагодарил сына великой Литвы Монивида за достойную речь и добавил:

   — Пусть великий князь Александр ведёт войско в Московию и заставит уважать себя, нашу раду и церковь.

Вельможи сошлись во мнении с канцлером Монивидом и с епископом Войтехом и во главе с ними пришли в Нижний замок требовать от Александра незамедлительных военных действий.

   — Запомни, сын мой, воины великой Литвы смоют позор оскорблений, нанесённых тебе и княжеству тестем, погрязшим в схизме, — заявил епископ Войтех.

У Александра воинский дух был настолько слабый, что он никогда не помышлял встать во главе войска. Да и тестя ему вовсе не хотелось наказывать. Но канцлер и епископ давили на него с такой яростью, что он задыхался от бессилия. И великий князь дал слово выполнить волю рады о военном походе на Русь. Однако не совсем так складывались его размышления, как это навязывали паны рады и все вельможи его окружения. Вначале великий князь решил совершить малый набег на Русь, как это делали ордынцы. Лишь в первых числах августа девяносто седьмого года он проводил гетманов Радзивилла и Острожского в набег против Рязанского княжества. Был в том решении великого князя хитрый ход.

В ту пору Рязанское княжество не имело никакого отношения к Москве и являлось самостоятельным уделом. Смысл набега тем не менее был резонным: смотри, государь всея Руси, как бы говорил Александр, я на тебя не нападаю только потому, что уважаю; но придёт сему уважению конец, если не дашь Елене волю перейти в мою веру и не вернёшь Литве перебежавших к тебе князей.

Иван Васильевич так и понял вторжение воинов Александра в Рязанское княжество и послал в Вильно боярского сына Дмитрия Загряжского передать великому князю слово: «В докончальных грамотах записано, чтобы нам князей служебных с отчинами не принимать на обе стороны, но когда всем православным в Литве пришла такая нужда в греческом законе, которой наперёд от твоего отца и предков не бывало, то мы ради той нужды приняли князя Семёна Вельского в службу с отчиной — то бы тебе было ведомо, и ты бы в отчину нашего слуги и людям его обид и силы не делал». По поводу вторжения литовских воинов в Рязанское княжество государь всея Руси и словом не обмолвился.

События в Вильно закружились лихо. Александр явился с письмом Ивана Васильевича к княгине Елене. Как и всё последнее время, он был изрядно хмелен и совал послание государя всея Руси прямо под нос супруге.

   — Грех на душу взял твой батюшка, виня нас в том, что мы нудили Вельского к римской вере. Ни тебя, ни его я не притеснял.

   — Пусть будет так, но что ты хочешь от меня? — спросила Елена.

   — Ничего! Лишь устрашаю, дабы чтила супруга, данного Всевышним.

Александр тут же вызвал в покои государыни Ивана Сапегу и велел при ней писать грамоту отцу.

   — Пиши! «Государю всея Руси и тестю моему Ивану Васильевичу. — Александр ходил по покою и, размахивая руками, громко бросал Сапеге слова послания: — Вельский тебе не умел правды поведать; он лихой человек и наш изменник. Мы его три года в глаза не видели. У нас, по милости Божьей, в Литовском княжестве много князей и панов греческого закона получше того изменника, а никого и никогда силой и нуждой ни предки наши, ни отец, ни мы к римскому закону не приводили и не приводим. Так ты бы, брат наш, держал крестное целование, данное нам, а Вельского и других наших изменников нам выдал».

Елена слушала Александра и негодовала. В том послании великий князь путал правду с ложью. Елена сама была свидетельницей тому, как паны рады запретили Вельскому крестить внука в православном храме. Александр вместе с Войтехом стыдили его: ты, дескать, живёшь в лоне материнской земли, но не уважаешь ни её закон, ни государя, ни раду. Елена хотела о том напомнить, но знала, что Александр останется глух к её словам. К тому же Елена недомогала, почему и не ввязалась в перепалку с хмельным государем. Она верила, что отец даст на это послание достойный великого государя ответ.

Но дело до письменного ответа Ивана Васильевича не дошло. Когда литовские послы привезли послание в Москву и его лично прочитал государь, он вышел к литовцам в Посольский покой и с гневом высказал им всю накопившуюся боль:

   — Как же мой зять не нудит к римскому закону, когда к нашей дочери, к князьям, панам русским, и ко всей Руси посылает, чтобы приступили к римскому закону? А ныне учинил ещё новое насилие Руси, какого прежде при его отце и предках не бывало: сколько повелел он поставить божниц римского закона в русских городах — Полоцке, Изборске и других! Да жён от мужей отнимают, детей от родителей и силою крестят в римский закон. Так‑то ли он не нудит к римскому закону? Про Вельского же ведомо дополна про то дело, что он, не желая быть отступником от греческого закона и потерять свою голову, перешёл служить со своей отчиной. В чём же тут его измена? Запомните там, в Вильно: никому из россиян, жаждущих вернуться под мою руку, отказано не будет. Уже поставлены на ваших границах заставы князьями Можайскими и Шемячичем. Вот дьяк Иван Телешов пойдёт с вами и о том уведомит моего зятя.

Однако послы Александра, исполняя волю рады, Виленского епископа и многих гетманов, повели речь вызывающе:

   — Ты, государь всея Руси Иван Васильевич, ничем нас не согрел, не порадовал, — начал посол Ян Заберезинский. — Мы просим вернуть наших князей, но слышим отказ, ты грозишь ставить новые заставы на наших землях, но это близко к разбою. Ты врываешься в наш дом. Наконец, ты разлучил нашу государыню с супругом, потому как не даёшь ей ходу в истинную христианскую веру. Я был сватом твоей дочери, а ты разлучник её. По твоей воле и наследника до сей поры в Литовской державе нет.

Речь Яна Заберезинского привела Ивана Васильевича в страшный гнев, и он пригрозил посадить послов на цепь.

   — Эко удумал! Я — разлучник! Я виновен в том, что мой зять во хмелю утонул! Да кто знал, что ваш князь скопцом оказался! Эвон сколько лет миновало с венчания, а моя доченька яловая ходит! — Он крикнул стражей: — Эй, рынды! Посадите охульников в ямы на цепи!

Но великая княгиня Софья Фоминишна, как всегда вовремя, удержала супруга от рокового шага.

   — Не гневайся, батюшка, на безумных. Они отравлены жёлчью рады и епископа. Ты выпроводи их из державы, не мешкая. — И она крикнула послам: — Убирайтесь в Вильно, а иного слова и не будет!

Великая княгиня взяла государя под руку и увела из Посольской залы.

Как только выпроводили из Москвы Яна Заберезинского со свитой, следом собрались и уехали из Москвы послы государя всея Руси Иван Телешов и Афанасий Вязмитин. Но русские послы ехали не с миром и не за миром. Они увозили опасную для своей жизни складную грамоту. В подобных складных грамотах посылалось враждующей державе объявление войны.

Грамота была написана тонко. В ней не сквозила прямая угроза войной, а было лишь сказано о поводе к войне. «Великий князь Александр по докончанью не правит, великую княгиню Елену, князей и панов русских к римскому закону нудит, потому великий князь Иван Васильевич складывает с себя крестное целование и за христианство будет стоять, сколько Бог ему поможет».

Когда русские послы появились в Вильно и донесли складную грамоту до великого князя, он созвал вельмож, архиереев, гетманов и велел читать и послание. Прослушав грамоту, вельможи и гетманы поняли её так, как хотели: они увидели в ней явную угрозу войной.

   — Как будто мы язычники или мусульмане, и русские грозят нам крестовым походом, — горячо заявил граф Хребтович.

   — Довольно терпеть измывательства русского князя, — поддержал графа старший князь Друцкий.

   — Добавлю ко всему сказанному, — подал голос Ян Заберезинский, — грамота написана каверзно, и она развязывает нам руки.

   — Я зову вас всех в храм, — обратился к собравшимся епископ Адальберт Войтех. — Там вы услышите слово пастыря.

Все пожелали услышать это слово. На литургии, состоявшейся в этот же день, епископ Войтех произнёс проповедь, в которой призывал католиков встать на защиту веры и отечества.

   — Схизматики с востока грозят предать огню наши храмы, искоренить католичество. Зову вас с оружием в руках подняться на защиту веры и рубежей нашей святой земли. Зову вас к борьбе с иноверцами и внутри державы. Вставайте под знамёна гетманов, идите на восток, убивайте схизматиков! С вами Господь Бог и Пресвятая Дева Мария!

Вознося голос под своды костёла, призывая католиков к действию, Войтех в этот час был похож на шамана из племени жмудь или ятвягов, ещё обитающих в глухих лесах Литвы.

Весть о складной грамоте из Москвы дошла и до великой княгини. Елена захотела её прочесть и убедиться, есть ли в ней открытая угроза войной. В вечерние сумерки она пришла в покои Александра. В трапезной великого князя уже гудело застолье. Сам Александр заливал «гнев и досаду на тестя» хмельным. Елена попросила у Александра грамоту отца.

   — Тебе вольно её прочитать, — согласился великий князь. — Однако помни, что тебе не обелить батюшку. Он угрожает войной, и сие всем ясно, как божий день, — уверенно заключил Александр.

Елена не стала утверждать обратное, сухо сказала:

   — У него есть повод угрожать, и дан тот повод тобой вкупе с гетманами и радой.

Княгиня взяла со стола грамоту, прочитала её и в недоумении пожала плечами. «Какие прозорливцы: увидели то, чего здесь и духу нет. Батюшка гневается за обиды православию. Остановить надо панов, пока их страсти не разбушевались», — подумала Елена. Действуя решительно, она встала рядом с Александром и громко заявила:

   — Вельможные паны, послушайте государыню!

Тишина наступила не вдруг. Паны были удивлены, среди них послышались возмущённые возгласы. Елена подняла руку и добилась этим жестом своего.

   — Вам прочитали складную грамоту государя всея Руси Ивана Васильевича, и вы увидели в ней угрозу войной. Но здесь сего нет. Государь всея Руси призывает только уважать веру ближнего. Мой батюшка готов постоять не за православие, а за христианство, сколько Бог ему поможет. При чём же здесь война? Потому прошу вас жить с Русью в мире. Возьмите своё и отдайте чужое. И будете благоденствовать. Вот скоро наступят престольные праздники, и я зову вас на торжества в Москву. Все заботы о поездке я беру на себя.

Трапезная взорвалась криками, старались кто во что горазд. Братья Друцкие, оба кряжистые, багроволицые, согласно заявили:

   — Мы завтра же начнём собирать полки и поведём их на Москву. Вот уж славное торжество будет! Проучим Ивашку!

Их крепкие кулаки вскинулись вверх. Елена не дрогнула и тоже возвысила голос:

   — Говорю вам: не лезьте на рожон. Ныне русичи не те, что сто или пятьдесят лет назад. Их трудно побить. Как бы нам битым не оказаться! Велико ли у вас войско?

Может быть, княгине не следовало говорить двух последних фраз. Она лишь подлила масла в огонь. Страсти в трапезной накалились до предела. Под гам голосов паны наполнили кубки и выпили за скорую победу литовского оружия.

   — Мы сколупнём русского медведя с трона! Как он смел замахнуться на нас! — прокричал граф Хребтович.

Великий князь Александр в это время улыбался и подзадоривал:

   — Браво, браво, князь! Тебе русский медведь по плечу.

Елена поняла, что её благое желание потерпело крах. Она молча покинула трапезную. Теперь ей не давала покоя мысль о том, как предупредить отца о военном бесновании в Вильно. В тот же вечер — это было накануне Дня поминовения Георгия Победоносца — Елена позвала князя Ромодановского, с тем чтобы поделиться с ним увиденным и услышанным в покоях великого князя. Как всегда, на встречу с Еленой Илья пришёл с бьющимся от волнения сердцем: «Господи, как ты милосерден ко мне, что даёшь зреть мою государыню». Да и сама Елена ждала этих встреч с душевной маетой и с радостью. Но, как всегда, Елена и Илья ничего не выплёскивали наружу. Это были их обособленные миры. Честь каждого из них оставалась превыше самых горячих, приносящих отраду и страдания, чувств.

Встретив Ромодановского в покое пред спальней, Елена сказала:

   — Князь Илья, прошу тебя немедленно отправить Карпа в Москву к батюшке. Вели передать ему, что вельможи Литвы беснуются и собираются в военный поход. Пусть батюшка готовит рать для защиты, не то, неровен час, прихлынут неожиданно.

   — Исполню, матушка–государыня. Только пошлю двоих и окольными путями от московской дороги. Писать будешь?

   — Нет, князь. Из уст в уста чтобы…

   — Верно. С грамотой ноне на дорогах гонцу опасно.

Елене и Илье было отрадно смотреть друг на друга,

но исчерпав беседу о деле, они почувствовали смущение и расстались. К новой войне с Русью литовские гетманы и вельможи готовились словно к игрищам. Уже на другой день после заседания рады и весёлой попойки в покоях великого князя, где было решено наказать русов за дерзостное отторжение порубежных земель и княжеств и за несогласие ввести в римский закон великую княгиню, в города Литвы помчались гонцы ко всем наместникам и подскарбиям. Наказ был один: через неделю гетманам и шляхтичам с боевыми холопами явиться в Вильно для выступления на русов. Собирались весело все: и шляхтичи, любители сеч и военных забав, и радеющие за хозяйство крестьяне — последние считали, что с войной будет покончено скоро и победно, до того, как придёт пора убирать с полей рожь, ячмень и овёс — божеские дары земли.

В Вильно гетманы Константин Острожский и Николай Радзивилл потеряли покой. Они заставили всех ремесленников города и посадов ковать оружие, шить конскую сбрую, седла, фуражиров посылали за кормом к восточным рубежам державы. Отряды воинов по мере появления тоже отправлялись к Смоленску. Во главе их были поставлены воинственные князья Друцкие и граф Хребтович. Над городом с утра и до вечера звонили колокола католических храмов, шли молебны в честь литовского воинства. Православные храмы молчали: их служителям были запрещены звоны и богослужения. Русские горожане не хотели идти воевать со своими братьями и убегали в леса, прятались в иных местах. Паны рады и гетманы наконец осознали, что русские ратники будут для войска обузой, а то и переметнутся к собратьям в решающий час, потому их перестали забирать в отряды.

В Литве без сомнения верили в победу — чисто литовскую победу — и надеялись шагнуть со старого рубежа, что проходил за Дорогобужем по реке Ведроше, вёрст на двадцать ближе к Москве.

Лишь сам великий князь проявлял беспокойство. Он знал, что его тесть не так уж слаб и вовсе не глуп, чтобы позволить себя побить, к тому же ещё и незаслуженно. Об этом Александр думал часто, хотя давно искал повода поссориться с тестем. И вот пришёл час, когда ссора возникла не только с тестем, но и с супругой. Отступать было некуда. Но сомнения продолжали лишать Александра покоя, потому как ему казалось, что исход военных действий непредсказуем. Было похоже, что великий литовский князь ввязывался в войну с отчаянием обречённого на неудачу. Втайне он надеялся на помощь Большой орды, и туда, к хану Шах–Ахмеду, были отправлены послы. Питал Александр надежду и на помощь ливонцев. Был близок день подписания договора с Ливонским орденом о военной взаимопомощи. Правда, эта надежда была очень зыбкой, потому как Александр давно знал о непостоянстве ливонских рыцарей. В часы трезвости Александр был готов отступиться от военной авантюры, задуманной панами рады, но с безнадёжностью считал, что ему не удастся убедить вельмож и гетманов не начинать войну с Русью. Великий князь впал в уныние и находил утешение лишь в одном: глушил свои разумные размышления хмельным. Сам он не собирался выезжать к местам предстоящих сеч, полагая, что там он будет только помехой.

Глава двадцать четвёртая. ВОЙНА

Весть из Вильно от дочери Елены государь всея Руси Иван Васильевич получил вовремя. Два гонца, Карп и Глеб, хотя и шли разными путями, но добрались до Москвы с разницей в сутки. Первым пришёл Карп. Государь знал его в лицо, не раз видел при рынде Елены князе Ромодановском. Крепкий, краснолицый детина с рыжеватой бородой предстал перед великим князем в малом покое, где Иван Васильевич принимал гонцов с тайными вестями. Карп опустился на колени, поклонился и сказал:

   — Государь–батюшка, раб божий, дворовый человек князя Ромодановского явился к тебе из Вильно с вестями.

   — С грамотой али так?

   — Слово привёз, батюшка, потому как грамоту недосуг было писать.

   — Выкладывай слово. — Иван Васильевич подумал: «Ишь какие ратоборцы при доченьке стоят». — Да ты вставай, вставай. Любезен ты мне.

   — Оно короткое, государь–батюшка. Литвины готовятся к скорой войне против тебя, уже и войско сбивают. Со всей державы к Смоленску тянутся обозы с кормом. Ратники в Вильно собираются и уходят к нашим рубежам.

С этими словами Карп поднялся с пола.

   — А ведома ли тебе причина?

   — Ведома, батюшка. Грамота твоя, кою привезли дьяки Вязмитин и Телешов, вывела их из себя. Прочитали не так, как должно.

   — Знамо, не так прочитали. Не дерзнули бы с кулаками лезть. Что у тебя ещё припасено?

   — Просил князь Илья передать, чтобы не замешкались со сбором рати, чтобы к Можайску выдвинули полки, какие есть.

   — Спасибо Илье за совет. А как моя дочь, Алёнушка, держится? Не пошатнулась ли она в вере? Допекают её там иезуиты и супруг теснит. Страдаю я за неё, сердешную.

   — Матушка–Елена тверда духом и православие укрепляет по всей Литве. Знать бы тебе, батюшка, как встречали её в городах по окоёму Руси, порадовался бы. И это она побудила послать нас к тебе.

   — Кого это — вас?

   — Вдвоём мы уходили из Вильно. Воин Глеб ещё в пути по иной дороге, но с тем же.

   — Вот что! Ладно, приму и Глеба. Сладко мне слушать вас про Еленушку. Теперь иди отдыхай, славный боярский сын Карп. Честь тебе окажут моим именем. — Иван Васильевич позвонил в колокольчик, вошёл дворецкий, и он сказал ему: — В бане помыть боярского сына Карпа, напоить, накормить. Его побратим Глеб появится, веди ко мне.

Как в Литве, на другой же день по прибытии Карпа помчались гонцы во все русские земли аж до Новгорода с повелением великого князя собирать полки да быстро идти с ними в Москву. Первыми исполнили волю государя тверские князья. Князь Даниил Щеня привёл под Москву в село Хорошево вооружённую тверскую рать, в которой состояло много бывалых воинов. Да и сам воевода Даниил Щеня отличался храбростью, силой, бойцовской сноровкой, а главное — воеводской смекалкой и недюжинным умом. Следом подошёл полк во главе с перемышльским князем Иваном Воротынским. Сборы московской рати уже завершились, когда в пределах стольного града появилась новгородская рать, которую возглавлял сам наместник Новгорода Юрий Захарьич, отменный воин и тоже человек большого ума. С ним пришёл брат Яков Захарьич герой в сечах за Брянск и Путивль.

Иван Васильевич был доволен сборами войска: не замешкались. И воеводами остался доволен. Такие не посрамят чести русского воинства. Он напутствовал их:

   — Идут на нас литвины, охочие до русских земель. Надеюсь, что не пустите их за рубежи державы, побьёте их, где следует бить ватажников.

   — Так и будет, батюшка–государь: побьём, где встретим, и вспять погоним. С нами меч Александра Невского, — сказал за всех бойкий на слово Яков Захарьич.

Лазутчики уже приносили вести из Литвы. Там войско двигалось к рубежам России. 3 мая Иван Васильевич повелел главному воеводе Даниилу Щене вести полки к заставам, дабы упредить вторжение литовского войска на русские земли.

Позже российские историки писали: «Кампания 1500 года была проведена блестяще. Русская армия действовала на трёх направлениях. Первых больших успехов достигла юго–западная группировка, которой командовал новгородский воевода Яков Захарьич. Уже в мае пал Брянск, через три дня пал Путивль. Переход же князей Семёна Стародубского и Василия Шемячича означал передачу почти десятка крепостей в междуречье Десны и Днепра. Тогда же под руку Москвы отдались князья Трубецкие (из Гедиминовичей) и Мосальские (из Рюриковичей). Часть сил, включая полки вновь перешедших князей, была затем направлена в помощь ратям, действовавшим на западном направлении. Здесь и произошли решающие события, определившие не только исход кампании, но и войны в целом».

Скупые строки истории не раскрывали всего величия духа русских ратников в той скоротечной войне. К тому же, то величие могли и не заметить. На западном рубеже русские войска без особых усилий овладели Дорогобужем. Московская рать опередила литовцев при подходе к городу. Русские заняли его благодаря отваге горожан, тайно собравших отряд ратников и в час подхода московского войска пленивших всех литовских воинов, которым надлежало защищать Дорогобуж. Трудно сказать, как развернулись бы события под городом, если бы горожане не взяли верх над литовским отрядом и если бы Даниил Щеня подошёл к Дорогобужу всего на четверть суток позже. Когда гетманы Острожский и Радзивилл приблизились к городу, их дозоры доложили им, что он уже в руках русских воинов и вокруг него стоит рать. Гетманы не отважились идти на сближение с ратью Ивана Васильевича и ушли на западные рубежи реки Ведроши. Там были заняты оборонительные позиции. Даниил Щеня не замедлил подойти к расположению литвинов вплотную.

Два войска, заняв позиции, несколько дней почти не беспокоили друг друга, лишь изредка отважные литовские конники делали набеги с целью узнать, велика ли русская рать. Но русские воины не дремали и отбивали набеги храбрецов, не допуская обозреть стан русского войска, которое располагалось на восточных берегах реки Ведроши. За набегами литовцев следил сам воевода Даниил Щеня. Он хорошо знал вражеские повадки и по всей линии расположения своей рати выставлял плотные дозоры. Каждый день с наступлением сумерек больше сотни воинов бдительно следили за передвижением врага по западному берегу Ведроши. Помогало русским воинам то, что ночи становились всё короче: в эту пору раннего лета заря с зарёй сходились.

В таком молчаливом противостоянии нервы слабее оказались у литвинов. Вечером 13 июля, спустя пятнадцать дней после начала бесплодного стояния, великий гетман Константин Острожский собрал в своём шатре гетманов и князей на совет. Строгий, суховатый в обращении, он не стал освещать предполагаемый ход кампании, сказал просто, коротко, по–военному:

   — Мы пришли на Русь не на прогулку, а чтобы наказать русов за то, что они дерзновенно посягают на наши земли, навязывают нам свою волю. Потому завтра ранним утром с рассветом устроим им сечу. Наши мечи решат, кому властвовать на этой земле. Теперь говорите, вельможные паны, если не всё мною сказано.

   — Мы согласны с тобой, ясновельможный гетман, — ответил за всех Николай Радзивилл. — Застоялись кони, притупились сабли, пока прохлаждались. — И он крикнул: — Даёшь сечу!

   — Даёшь сечу! — поддержали Радзивилла военачальники.

   — Теперь внимание последнему слову, — потребовал гетман Острожский. — Мы должны застать врага врасплох, потому сегодня в ночь до рассвета переправляйте легионы на левый берег Ведроши. Броды знаете. Лучников посадите на конские крупы. Сосредоточьтесь и с первыми проблесками зари молча ведите воинов в сечу.

   — Всё так и будет, — заверил великого гетмана граф Хребтович.

   — Не посрамим чести! — поддержал графа князь Друцкий–старший.

   — И помните: все мы идём впереди легионов, — строго заключил Острожский.

Он тут же сделал знак маршалку Станиславу Глебовичу. Маршалок только кивнул головой и вышел из шатра, а спустя несколько минут слуги принесли в шатёр медные кувшины с вином, кубки и яства. С весёлым говором разлили вино.

   — За победу! — произнёс Острожский и поднял кубок.

   — За победу! — повторили гетманы и князья.

Этот кубок «за победу» оказался не последним. Гетманы ещё долго будоражили темноту наступившей ночи хвалебными возгласами во славу литовского оружия. Лишь когда ночь перевалила на вторую половину, Острожский сказал‑таки:

   — Пора и честь знать, господа. Как бы не было худа.

Его последние слова оказались пророческими.

Лелеяли надежду на победу и в русском стане, но по–иному. Воевода Юрий Захарьич уже какую ночь держал литовцев под недреманным оком своих охотников, которые в заонежской тайге к медведю и к рыси подходили бесшумно и могли потрепать их за уши. С наступлением ночи охотники переправлялись на лёгких плотиках через Ведрошу и, затаившись возле стана литовцев, наблюдали за каждым их движением. За многие дни противостояния литовцам так и не удалось побывать вблизи русской рати на левом берегу Ведроши. Только днём русские вроде бы открывали дорогу на свой берег: дескать, идите, ждём вас. И ждали. По доброму, по Божьему завету: «Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напои его: ибо, делая сие, ты соберёшь ему на голову горящие уголья. Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром».

Наступил день поминовения апостола Акилы. Едва полуночная темь стала рассеиваться в предутренней свежести, как близ шатра воеводы Юрия Захарьича появились два охотника–пластуна. Они велели стражу разбудить воеводу. Он вышел из шатра тотчас, будто не спал.

   — Ну, с чем пришли, зверь проснулся? — спросил он.

   — Проснулся, батюшка–воевода, — ответил молодой, светлоголовый и крепкий, как дубок, воин.

   — И что замыслил ворог?

   — По всему становищу пошло движение, к нашему берегу мостятся.

   — Выходит, лопнуло у литвинов терпение. Да уж пора. — Воевода распорядился вестовыми, которые ждали его слова: — Бегите сей же миг к князю Воротынскому, передайте мою волю: пусть укрывается с полком в засаде. Он знает где.

Сам Юрий Захарьич поспешил к шатру главного воеводы Даниила Щени. Мыслил он упросить Даниила поставить в засаду и полк своего брата Якова. «То‑то ударим по затылку в нужный час», — подумал он.

Князь Даниил Щеня в эту ночь тоже не спал. Во время дрёмы было ему веление Божье готовиться к подвигу. Он ждал лишь часа, чтобы встать во главе рати испытанных воинов.

В русском стане всё ожило. Сеунщики главного воеводы оповестили всех воевод, тысяцких и сотских о том, чтобы выводили воинов на просторное Митьково поле. На том поле, раскинувшемся в полукольце холмов, и было задумано русскими воеводами дать главное сражение литвинам. Все были уверены, что ежели литовское войско прихлынет за реку Ведрошу на русскую землю, то быть ему битым.

Даниил Щеня и его сотоварищи предполагали, что литовское войско, жаждая победы, перейдёт реку Ведрошу и будет наступать на русскую рать на её берегу. Их предположение оказалось верным. У литовцев был соблазн, опрокинув русские полки внезапным и стремительным натиском и сломив сопротивление, двинуться без помех к Москве.

   — Помните, что от Митькова поля до Москвы все два или три перехода, — твердил гетманам Константин Острожский.

Даниил Щеня мыслил иначе. Оба они были достаточно умны, чтобы учесть все слагаемые своей победы, оба были в меру честолюбивы, и каждый рассчитывал, что кто‑то из них в пылу военного азарта допустит роковую ошибку, которая будет стоить кому‑то из них позора, бесчестья, презрения и, может быть, самой жизни, вовсе нежелательной в случае поражения. Но до того часа было ещё далеко, и пока в предрассветной тьме воины той и другой рати сближались, дабы с рассветом испытать свою судьбу. Они понимали, что говорить об исходе битвы ныне трудно, силы у противников были почти равны. На той и другой стороне имелись конные и пешие воины. И всё-таки у россиян было преимущество: они сражались на своей земле и за свои очаги.

Это преимущество скоро почувствовал гетман Константин Острожский. Едва наступил рассвет, как гетман увидел в глубине Митькова поля, там, где оно поднималось к холмам, всю русскую рать. Она стояла полуподковой. Впереди — ряды копейщиков и лучников, за ними — конные ратники с обнажёнными мечами и саблями, укрытые червлёными щитами. За русской ратью поднималось яркое солнце, и оно было вкупе с русскими воинами против литвинов. В какое‑то мгновение Константин Острожский подумал, как было бы великолепно оказаться на месте русских и ждать наступления противника, которому нужно было одолевать крутизну, сбивая дыхание, потратить много сил, чтобы достичь врага. Но такого поворота событий произойти не могло, и гетман выругал себя за минутную слабость. Он пришпорил коня, чтобы встать во главе войска и ринуться в сечу. Закованный в латы, на сильном, горячем сером жеребце, окружённый сотней рыцарей, Константин Острожский взбодрил себя молитвой и повернулся к воинам. Он взмахнул мечом. Затрубили боевые рога, словно устрашая противника, и конная лавина двинулась на русский строй. Вот он всё ближе и ближе, уже различаются лица. Из строя уже полетели стрелы, и многие достигли цели. Пронзённый стрелой конь взмыл на дыбы и рухнул на землю. Кого‑то из всадников достали русские стрелы. И вот уже литовские воины сблизились с русскими копейщиками, пошли в ход длинные копья, бердыши [27]. Два войска слились, и началось сражение.

Там, где великий гетман со своими закованными в латы воинами, подобно немецким рыцарям, вклинился в русский строй, сразу же обозначился успех литовцев. Но вскоре сюда подоспел воевода Даниил Щеня с сотней отважных витязей и навязал свой ход боя литовскому гетману. Даниил со своими воинами таранил строй. Его меч сверкал как молния, и под этими мощными ударами рассекались латы. Даниил прорубился навстречу великому гетману. Однако литовские воины поняли замысел русского воеводы и сплотились вокруг гетмана. Они бились умело и отважно, и в их строю никак не удавалось пробить брешь. Два плотных строя не рассыпались, никто не уступал в силе. Так было по всему Митькову полю.

Солнце уже поднялось высоко, заливая поле брани жаркими лучами, а перемены в сече не приходили. Не было похоже, что сражаются две рати — будто упорные мужики собрались на огромном току и бьют–выколачивают ржаные снопы, добывая зерно. Но с той и другой стороны уже полегли сотни воинов, многие сотни были ранены. Кони, потеряв всадников, разбегались окрест. Воевода Щеня по–прежнему бился впереди, пытаясь прорубиться к великому гетману и подрубить дерево, однако все его попытки ни к чему не привели.

К полудню чаша весов начала клониться в пользу литовцев. На правом крыле полк гетмана Радзивилла и отряды братьев Друцких стали теснить рать воеводы Юрия Захарьича. Она отступала медленно, каждую пять отдавала с боем, устилая землю трупами литовских воинов и теряя своих. Сам воевода Захарьич с полусотней воинов метался по всему полю битвы своего полка, каждый раз появляясь там, где ратники могли дрогнуть и побежать.

На исходе пятого часа сражения у литовских воинов был уже значительный перевес. Митьково поле почти всё перешло в их руки, а русская рать как бы вжалась в лощины между холмами. Лишь левое крыло, где билась рать князя Ивана Воротынского, не отступала от своих рубежей. Да и отступать было некуда. За ратью лежал болотистый луг с ручьём, впадающим в реку Ведрошу. Может быть, Ивану Воротынскому повезло, потому как бившийся против князя Воротынского граф Хребтович только казался храбрым и отважным, особенно, когда был хмелен. Появившись в первый час на поле сечи и будучи вскоре ранен стрелой в левую ногу, он ушёл за спины своих воинов и передал предводительство маршалку Станиславу Глебовичу. А маршалок Станислав лишь суетился сзади передовых воинов и кричал на них. Сам он в «драку» не ввязывался. Однако литовцы теснили русскую рать, и у них ещё было время развить успех.

И всё-таки исподволь, незаметно в ходе битвы наступал иной перелом, победный для русской рати. Князь Даниил Щеня был не только отважным витязем, но и хорошим стратегом. Он видел всю картину сражения. Ему постоянно докладывали посыльные о положении на левом и правом крыле сечи, и он знал, что нужно сделать, когда литовцы потеснили русских к холмам и им показалось, что победа над московитами близка.

Покинув холм, с коего Даниил осматривал ход битвы, он помчался со своей поредевшей сотней на правое крыло боя. Там в четверти версты от Митькова поля, в густых прибрежных зарослях и в мелколесье им был спрятан засадный полк во главе с воеводой Яковом Захарьичем. Истомлённые ожиданием, его ратники рвались в бой. Когда воевода Щеня появился перед ними, они встретили его возгласами:

   — Наконец‑то о нас вспомнили! Даёшь сечу!

Сойдясь с Яковом, Даниил коротко пояснил:

   — Твой час пришёл. Запоминай. Литвины сейчас теснят твоего брата к холмам, и они почти спиной к тебе. Выводи сей же миг ратников, поднимай их в седло и молча, с яростью ударь вбок и сомни врагов, а мы тебе поможем. И помни, что я буду по правую руку от тебя, за спиной литвинов.

   — Спасибо, княже Даниил, всё уразумел, — ответил Яков.

Воеводы обнялись.

   — Ну, с Богом, — прогудел Щеня.

Захарьич вскинулся в седло и негромко сказал слова, которые были девизом русской славы с Олеговых времён:

   — Князь пошёл, дружина за мной!

Словно шелест листвы пролетел по мелколесью, отозвались три тысячи ратников: «Князь пошёл! Князь пошёл! За князем!» Воины потянулись к кромке Митькова поля. Они выехали на него плотной стеной, по взмаху руки воеводы Якова ожгли хлыстами коней и в полном молчании помчались на врага. Четверть версты они одолели в мгновение ока и ударили в спину литовцам сразу в три тысячи мечей и сабель. Они рубили и кололи панически перепуганных воинов, сбивая их в кучи и лишая маневра.

   — Вперёд, вперёд, други! Рази их, супостатов! — покрикивал воевода Захарьич, сам пуще других разя литовцев.

Увидев своих новгородцев позади литвинов, воодушевились усталые воины Юрия Захарьича, воспрянули духом, двинулись на врага с новой силой. Волна порыва достигла сердцевины сражения и докатилась до левого крыла. Там вылетела из засады тысяча воинов полка князя Воротынского и тоже ударила литовцев в спину. Наступил перелом в сражении. Опытному воеводе Даниилу Щене уже был виден его исход.

Воины Даниила Щени и основные силы полка Ивана Воротынского, не щадя последних сил, пошли на врага. Все воины русской рати поняли, что близка победа над врагом. Ярость их нарастала, никто не ведал страха смерти. Русская подкова приняла правильную форму, потом концы её медленно, но неотвратимо начали смыкаться. Уже возникла угроза окружения литовцев, был близок час, когда остатки вражеского войска окажутся в хомуте, из коего мало кому удавалось вырваться: сыромятная супонь стягивала клещи хомута.

   — Так‑то мы вас, супостатов! — звенел над полем голос Якова Захарьича, когда он шёл на сближение с тысяцким Фомой Сомовым из полка князя Воротынского.

И вот уже два витязя встретились и за их спинами прирастает мощь воинов. Клещи сошлись, супонь затянута. Теперь надо не дать врагу порвать её. Да, игра стоила свеч, и русские воины всё прибывали и прибывали к клещам хомута и разили стремящихся вырваться из него литовцев, которые видели своё спасение за рекой Ведрошей.

Гетманы Острожский, Радзивилл, князья Друцкие собирали в кулак воинов и в разных местах пытались разорвать кольцо окружения. Но, по мере того, как они теряли своих воинов, их попытки становились всё слабее. Наконец они поняли всю тщетность своих усилий и смирились с неизбежностью пленения. Лишь сотни три или четыре воинов чудом не попали в окружение. Они в панике мчались к реке, бросались в воду, чтобы добраться до спасительного правого берега. Русские воины не преследовали тех, кто бежал к реке, они были озабочены одним: не дать вырваться литвинам из окружения. Враги ещё сопротивлялись, лезли на рожон, но прогремел над полем сечи голос воеводы Даниила Щени: «Бросайте оружие, литовские воины, и мы сохраним вам жизнь!» — и литовцы вняли голосу разума. Первыми бросили оружие воеводы и побудили к тому всех воинов. Вскоре в центре Митькова поля стал подниматься холм из складываемых мечей, сабель, копий, щитов, луков — из всего, чем были вооружены литовские воины. Вот уже русские ратники погнали пленных к холму, где стоял шатёр Даниила Щени. И пришёл час, когда можно было обозреть поле сечи всем, кто остался в живых. Русские воеводы собрались на холме и высматривали среди пленных гетманов и князей. Главные из них были в руках русских ратников. Шли в толпе главный гетман Константин Острожский и гетман Николай Радзивилл. Первый из них ни на кого не смотрел и буравил острым взглядом землю под ногами. Второй, наоборот, шёл с высоко поднятой головой, утверждая всем своим видом, что он оказался в плену только благодаря хитрости русских. Братья Друцкие были спокойны, словно всё происходящее вокруг не касалось их. Они о чём-то переговаривались. Граф Хребтович не захотел расстаться со своим конём и единственный между сотен пленных ехал верхом. Он смотрел кругом, но больше всего на русских воевод, с презрительным выражением лица. Не было среди пленных лишь Яна Заберезинского. Он, как потом выяснилось, успел убежать за Ведрошу. Не шагал с пленными и маршалок Станислав Глебович. Он пал на поле сечи, как позже сказали, смертью храбрых. Как только пленные прошли мимо воевод, их погнали прямиком в стольный град.

Летописец в тот год отметил: «Радость в Москве была великая».

Государь всея Руси Иван Васильевич щедро наградил золотыми всех отличившихся воевод, тысяцких, сотских, десятских и ратников. В Кремле в честь победы награждённым был дан пир. Москва ликовала несколько дней.

Позже историки записали: «В 1503 году Иван Васильевич подписал с Александром Казимировичем перемирие на шесть лет. Под власть Ивана III (формально на перемирные года) переходили Стародубское и Новгород–Северское княжества, земли князей Мосальских и Трубецких, а также города Брянск, Мценск, Дорогобуж, Торопец, Белый и другие — всего двадцать пять городов и семьдесят волостей, почти треть земель Литовского княжества. Для России воссоединение этих земель имело колоссальное экономическое и политическое значение».

В праздничные дни после победы над литовцами в Успенском соборе Кремля государь отслужил торжественный молебен, на котором многажды повторялось имя великой княгини литовской и русской Елены, вложившей в эту победу немалую долю всего, к чему подвигнула себя в годы жизни в Литве.

Глава двадцать пятая. КОРОЛЕВА ПОЛЬШИ

Все долгие дни и недели, пока шла война между Литвой и Русью, княгиня Елена не находила себе места. Она плохо спала по ночам и маялась от сердечной боли днями. Она вела замкнутую жизнь и общалась лишь с самыми близкими придворными. На её половине в одном из покоев усилиями вернувшейся с родины Палаши была сделана маленькая часовенка. Каждый день утром и вечером Елена шла в свою часовенку, опускалась на колени перед образами и подолгу молилась, прося у Всевышнего прощения за грех развязывания войны. Иногда вместе с Еленой молилась Палаша, овдовевшая в эту войну. Её муж, тысяцкий Игнат Берсень, погиб в первые же дни битвы под Брянском. Преданная Палаша хотя и скорбела о гибели Игната, но молилась о Елене. Она доносила до Господа Бога правду о горестной жизни великой княгини в Литве, о преследовании её виленским епископом, о безразличии к ней супруга. Через эту правду Палаша увещевала Всевышнего вразумить государыню, что нет за нею грехов в случившейся войне между Литвой и Русью. «Помилуй мою государыню, милосердный, дай ей вольно дышать, накажи недостойных тебя панов и вельмож», — шептала Палаша.

Время шло, а душевный покой к Елене не приходил, и она продолжала казниться, считая себя виновной в том, что два народа ринулись убивать друг друга. Княгиня думала, что если бы она уступила домогательствам епископа Войтеха и Александра, приняла бы их веру, то кровопролития бы не случилось. Она задавала себе вопросы, которые смущали её. Праведна ли та вера, из‑за которой гибнут тысячи неповинных людей? Ответа у неё не было, и Господь его не давал. Выходило, что отец был прав, требуя постоять за православие, не щадя живота своего. Когда до Елены дошли вести о том, что Всевышний с россиянами одержали в этой войне победу и пленили многих вельможных панов и гетманов, к ней возвратились душевное равновесие и радость жизни. Нет, не зря она выстояла в борьбе против католиков, не предала веру отцов, призывала россиян идти под крыло отчизны. Теперь и она могла сказать, что есть и её доля радения в том, что десятки тысяч россиян вернулись в лоно своей отчины. «О, за это и пострадать можно!» — восклицала счастливая Елена. Двадцать пять городов, семьдесят волостей, сотни селений — это бесценный подарок её батюшке, это утверждение себя личностью, достойной уважения. Знала Елена, что ныне у неё прибавилось врагов в Литве, что епископ Войтех, канцлер Монивид, сам государь, паны рады из кожи вылезут, дабы превратить её жизнь в бесконечную череду страданий. «Что ж, — говорила себе Елена, — она готова пострадать за веру и Русь».

Великая княгиня не ошиблась в своём предчувствии. Вскоре после поражения литовского войска на реке Ведроше епископ Войтех явился в Нижний замок и велел великому князю Александру по праву духовного отца прийти в замковую капеллу. Туда же велел привести супругу для беседы.

   — Сын мой, именем папы римского я повелеваю тебе о том.

   — Святой отец, я постараюсь уговорить её, но не уверен…

   — Грех на душу возьмёшь несмываемый, — пытался настаивать Войтех.

Елена и на сей раз отказалась идти на беседу с Войтехом. Она даже не сочла нужным выйти из опочивальни в трапезную, где её ожидал Александр. Она позвала Дмитрия Сабурова и велела сообщить Войтеху:

   — Передай владыке Адальберту, что моя вера запрещает мне входить в храмы и капеллы католиков. И ещё передай ему, что нам лучше побеседовать в моей трапезной.

Дмитрий сказал потом Елене, что Войтех взбесился от гнева, но всё-таки пообещал прийти в покои великой княжны. Пришёл он не один, а с Александром. Обычно бледный епископ был пунцовый от возмущения и жёстко произнёс:

   — Уведомляю тебя, государыня, что я написал грамоту папе римскому о том, чтобы отлучить тебя от супруга. Государь согласен с тем посланием, у него есть к тому основания, что он и подтвердит. Только по твоей вине наше войско разбито и тысячи боголюбивых католиков погибли в этой войне. Твоё прощение и неизгнание от супруга в твоих руках. Мы даём тебе время подумать до завтра. Да хранит тебя Святая Дева Мария.

Епископ осенил Елену крестом и спешно покинул трапезную, не дав государыне вымолвить ни слова в свою защиту. Александр был смущён гневной речью Войтеха, но утешения Елене не выразил. Она долго смотрела на его опущенное к полу лицо и тихо сказала:

   — Ты доставишь мне радость, если добьёшься вместе с Войтехом разрыва супружеских уз. Может быть, в монастыре мне будет покойнее, чем здесь. Говорю об этом прямо. И я завтра же пошлю гонца уведомить о том батюшку.

Александр остался глухим к сказанному Еленой. Он взглянул на неё пустыми глазами и ушёл из покоев.

Елена почувствовала, что на глаза навернулись слёзы, и ей захотелось плакать. Она подошла к окну, смотрела на крепостную башню и не видела её: горечь изливалась. Вместе с тем накатывалось твёрдое убеждение, что с Александром у неё уже не будет благостной жизни. Теперь, после поражения на Митьковом поле, все паны рады, все гетман, князья и другие вельможи станут видеть в ней ненавистного врага. А сколько родственников пленённых Острожского, Радзивилла, князей Друцких, графа Хребтовича и ещё многих других панов и шляхтичей будут слать ей проклятия и жаждать кровной мести! И показалось Елене, что жизнь её в Вильно под одной крышей с безвольным человеком, находящимся в цепких руках вельмож, окажется ужаснее жизни рабыни где‑нибудь в татарском улусе. Однако Елена поняла, что прежде чем принять какое‑либо решение, ей надо запастись терпением и дождаться повеления папы римского. Она надеялась, что её супружество с Александром будет прервано по воле римской церкви хотя бы по той причине, что они оставались бездетными, а престолу нужен наследник.

Но шло время, а повеления папы римского Александра VI всё не было. Дошли до Вильно слухи, что он безнадёжно болен.

Той порой Литва поднималась на порог новой войны. По воле панов рады и великого князя канцлер вёл успешные переговоры с Ливонским орденом о совместном походе на Псков. Вместе с магистром ордена фон Плеттенбергом уже был составлен план летнего похода. В Литве вновь собиралось войско и воинам была обещана в предстоящей войне богатая добыча. Но разбойное нападение на мирный торговый город Псков на сей раз не состоялось. Великое Литовское княжество вступало в пору больших перемен.

Волею судьбы или по злому умыслу — толком никому не ведомо — после скоротечной болезни скончался старший брат Александра, польский король Ян Ольбрахт. Это произошло в середине июля. Умер он в краковском дворце польских королей Вавеле. Весть о кончине Яна Ольбрахта достигла Вильно спустя две недели. Гонцам пришлось проскакать более восьмисот вёрст. Прибыли они в город ранним утром, и в Нижний замок их не хотели пускать. Лишь после того как гонец сказал дворецкому Ивану Сапеге, что в Кракове умер король, посланцев пустили к великому князю. Александр принял их лежа в постели. Ему было дурно, болела голова. Вялый, сонный, он слабым голосом спросил:

   — Ну, что там случилось?

Старший гонец доложил государю чётко:

   — Великий князь литовский Александр Казимирович, велено вам сказать от имени польского сейма и передать грамоту о безвременной кончине вашего старшего брата, короля Яна Казимировича, последовавшей 14 июня во дворце Вавель.

Однако всё сказанное гонцом не дошло до Александра: зудила мысль, почему он вчера так сильно напился? Он понял, что произошло в Кракове, только после того, как это повторил дворецкий:

   — Милостивый государь, старший брат Янушка скончался в Вавеле, тебя о том и извещают гонцы.

В глазах Александра рассеялся туман, и он спросил:

   — Но почему умер Янушка? Он был такой крепыш.

   — О том нам неведомо, государь, — ответил гонец.

Дворецкий Сапега догадался, как привести великого

князя в чувство. Он отлучился из спальни и вскоре вернулся с кубком вина.

   — Прими, государь, полегчает. Горе‑то какое, его так не переживёшь. Я помню, Ян Казимирович подковы гнул.

Выпив вино, Александр долго и молча смотрел на гонца. А когда наступило время просветления в голове, он тихо заплакал.

   — Господи, Янушка, зачем ты покинул нас? Я ведь любил тебя, хотя ты ко мне был несправедлив. Да ладно уж, я всё тебе прощаю. — Тут Александр вспомнил про Елену и спросил дворецкого: — А что, государыня знает о кончине моего брата?

   — Так все знают, государь, — ответил Иван Сапега.

Несмотря на раннее утро, в замке уже никто не спал.

Весть о смерти короля Польши разлетелась по всем покоям дворца и дошла до великой княгини. Она встала, оделась и поспешила в покои Александра. В сей час она забыла всё тягостное, что было между нею и супругом. Она сочла своим долгом быть рядом с ним, вместе пережить утрату, и ей удалось утешить и поддержать Александра в горе. Елена помогла ему справиться с утратой, обрести равновесие. Она говорила ему:

   — Судьбы наши, мой государь, в руках Всевышнего. Ему было угодно взять твоего брата на небеса. Тебе же надо держаться и встретить с мужеством перемены судьбы.

   — Спасибо, государыня, ты говоришь правду: перемены грядут и надо держаться стойко.

Горе примирило Александра и Елену. Он вновь забыл о хмельном. На похороны брата он, однако, не сумел съездить. Короля Польши предали земле по случаю жаркой погоды, как и положено, на третий день после кончины. Но Александр готовился к поездке в Краков. Он знал, что скоро его позовут в Вавель. Ольбрахт, как и Александр, был бездетен, и в польском сейме уже решали вопрос, кому быть королём и не лучше ли объединить две державы под одной короной.

В эти напряжённые дни ожидания Александр и Елена как‑то вовсе забыли о происках епископа Войтеха, о его челобитной папе римскому. Но той челобитной уже был дан ход. Папа Александр VI отнёсся к посланию Войтеха ревностно, и хотя здоровье его убывало, он написал грамоту и прислал её виленскому епископу. Он выразил в послании своё высочайшее благословение действиям Войтеха. Ещё папа вознёс хвалу Войтеху и митрополиту Иосифу за их радение об утверждении унии между католической и православной верами на землях Смоленщины.

Вслед за посланием епископу Войтеху пришла грамота от папы римского и великому князю Александру. Эту грамоту Александр получил спустя двадцать дней после смерти брата. Александр читал послание папы с благоговением, как благочестивый католик. Папа восхвалял рвение Александра в обращении русских православных в католическую веру. Понтифик Вселенской церкви писал: «По словам посла твоего, ты дал клятву своему тестю никогда не принуждать Елену к Римской вере и, даже если бы она сама захотела, не дозволять того. И ты уже пять лет честно исполняешь обещание, сам не принуждаешь жену. Другие, светские и духовные, сколько ни убеждают её, она остаётся непреклонна. Поэтому ты спрашиваешь совета, что тебе делать? Мы хотим и обязываем тебя, чтобы ты, несмотря на данные обещания и клятвы, от которых тебя освобождаем, позаботился ещё раз побудить свою жену к принятию римской веры ».

Читая это послание, Александр почувствовал, как его бросило в жар, на лице выступила испарина, застлало слезами. Он испугался этого послания, потому как знал: у него нет силы сломить упорство жены. Он был убеждён, что, если надо, она взойдёт на костёр, но не предаст веру. Как часто, когда епископ принуждал её поступиться верой отцов и принять католичество, её прекрасные бархатные тёмно–карие глаза становились похожими на два кремня, которые невозможно разбить молотом. «Господи, убежать, что ли, на Русь и там принять православие, там любить вольно и преданно!» — думал Александр торопливо и тут же пугался своих дум, потому как смертельно боялся сурового Войтеха и властных панов рады, гранитной глыбой давивших его волю. «Да они же меня на краю света достанут! Я ненавижу их!» — кричал в душе Александр.

Одолев душевную дрожь и выпив для укрепления духа вина, он продолжал читать ядовитое послание понтифика Римской церкви, в прошлом гордого графа из Валенсии Родриго де Борха: «Ежели Елена опять не согласится, то мы поручаем виленскому епископу, чтобы он убеждал её и в случае нужды принуждал мерами церковного исправления». Александр не знал этих «мер», он подумал, что её могут подвергнуть телесному наказанию, будут истязать, и, продолжая проливать пот и слёзы, читал: «Другими законными средствами, а если и затем останется непреклонною, то отлучил бы её от сожительства с тобою и совершенно удалил от тебя».

Послание понтифика выпало из рук Александра на пол. У него закружилась голова, ему показалось, что сейчас он потеряет сознание. Он решил, что Елену отнимут сегодня же. Страх потерять её заставил Александра что‑то делать, и он счёл, что ему надо немедленно встретиться с епископом Войтехом и предупредить его, что не отдаст Елену на суд церкви. Позвав дворецкого Сапегу, великий князь велел одеть его и подать экипаж.

   — Да найди канцлера Монивида. Мы поедем с ним к епископу. Если не найдёшь, сам поедешь со мной.

Палаты епископа располагались близ собора Святого Станислава. Это был маленький замок, вскинувшийся в небо четырьмя остроконечными серыми башнями. Окна походили на бойницы, замок окружала высокая каменная стена, у ворот стояли стражи. Даже великого князя они пропустили не тотчас. Александру пришлось ждать несколько минут, потому как епископ Адальберт не мог бросить недочитанным послание папы римского, которое он получил несколько позже великого князя.

Войтех всегда встречал Александра без подобострастия. Он относился почтительно не к самому Александру, а к его титулу великого князя. А непочтительность его родилась от понимания характера Александра. Ему, мягкотелому моту, не способному проявлять свою власть, не следовало поклоняться, как достойному монарху. Его надо всеми доступными средствами подчинять своей воле, считал епископ Адальберт. Даже теперь, зная, что Александр будет избран королём Польши и корона его воссияет дважды, Адальберт нисколько не трепетал перед будущим королём Полыни и великим князем Литвы, тем более что епископ только что дочитал послание папы Александра VI, которое укрепило праведность его отношения к великому князю. Что ж, у епископа было на то основание. Понтифик Римской церкви выразил в своём послании Войтеху значительно больше негодования по поводу поведения Елены, нежели в послании великому князю. Он требовал убеждать Елену до предела, а если она не покорится, совершенно отлучить её от мужа, удалить из дворца в монастырь и всё её состояние конфисковать в пользу церкви. Последнее волеизъявление понтифика особенно пришлось по душе Войтеху. Епископ уже знал, какими сокровищами наделил Елену её отец Иван Васильевич, и душа его ликовала в предвкушении обладать ими. Позже Войтех узнал, что ещё более жёсткое повеление папы римского получил брат великого князя Александра краковский архиепископ Фридрих. Папа повелевал ему в случае непреклонности Елены объявить, что с нею поступят по форме церковного суда и она будет наказана настолько, насколько простирается её упорство в заблуждениях. В глазах папы римского Александра VI Елена была чудовищем, терзающим тело католической церкви. Впоследствии всё это вкупе зарядило епископа Войтеха такой силой страсти, что он готов был отправить Елену на костёр.

Ещё не зная содержания грамоты, полученной Александром, при появлении его в своих покоях епископ Войтех сказал:

   — Вижу, сын мой, государь, ты в душевном смятении от послания вселенского отца нашего, папы Александра. И если неведомо тебе, что он мне пишет, мужайся, услышав сие, ибо ничем не могу тебя утешить. Завтра же призову государыню–схизматичку в храм Станислава и потребую от неё покорности до предела. Вот моё слово.

   — Прости, святой отец, но я пришёл не затем, чтобы ты утешал меня, — с вызовом произнёс великий князь. — Я прошу оставить супругу в покое, пока не решится судьба польской короны.

Говоря дерзко, Александр всё-таки трепетал душою. Он боялся, что епископ начнёт буравить его своим жёстким взглядом и, подавив всякую волю к сопротивлению, потребует во всём быть послушным велениям церкви.

Однако Войтех не хотел ломиться напролом и прислушался к твердо выраженной воле великого князя. Он ещё не понимал душевного взлёта, который произошёл в Александре, и хотел в том разобраться. Он подумал, что у церкви есть время потерпеть с судом над Еленой до того часа, когда определится судьба великого князя.

И он сказал, дабы умиротворить Александра:

   — Хорошо, сын мой, ни завтра, ни в ближайшие дни мы не будем увещевать государыню. Всё решим после слова сейма и рады. Ты знаешь, о чём я говорю. Аминь.

   — Спасибо, святой отец. Верю, что всё встанет на круги своя, — повеселел Александр.

   — Дай‑то Бог, дай‑то Бог, — сквозь зубы поддержал Александра Войтех и осенил себя крестом.

Епископ сожалел, что всё получается пока не так, как он задумал. Но он понимал, что одно дело — противостоять и противоречить государю, который под каблуком у церкви и рады, и совсем другое дело, если вдруг Александр станет ещё и королём Польши, а сейм возьмёт его под свою опеку. Тут и ожечься можно. Подумал епископ и о том, что сила в его руках будет уже не та, потому как брат Александра, архиепископ Фридрих, никогда не проявлял к Войтеху тёплых чувств.

   — Считаю, святой отец, что мы исчерпали нашу беседу, — произнёс уверенно Александр, откланялся и покинул палаты епископа.

Пока посланиям папы римского суждено было отлёживаться в тайных шкатулках, в судьбе Александра и Елены наступила череда перемен. Спустя четыре месяца после кончины короля Ольбрахта в Кракове был созван съезд польского сейма, и на этом съезде почти при полном единодушии королём Польши был избран великий князь литовский Александр Казимирович. Потомок великого князя литовского и короля польского Ягайло, героя Грюнвальдской битвы, Александр стал продолжателем польской династии Ягеллонов, которые правили в своё время не только в Польше и Литве, но и в Венгрии, и в Чехии.

Пришёл час переезда Александра и Елены из Вильно в Краков. Этот древний город Польши уже не раз был столицей объединённого государства. Елена много слышала о Кракове и прониклась желанием увидеть польскую реликвию. Она расставалась с Вильно без сожаления, потому как за прожитые годы у неё не накопилось никаких добрых воспоминаний о нём, она не испытала в стенах Нижнего замка ни счастья, ни радости. Печали, тревоги, пирушки супруга, борьба с епископом — бесцветная, мрачная жизнь. Даже перед отъездом Войтех досадил Елене, задел и Александра. Он потребовал разрешения великого князя построить в Вильно при церкви Святого Духа доминиканский монастырь. Когда Александр скрепя сердце дал согласие, Войтех с мрачной решимостью обратился к Елене с «просьбой» выделить ему денег на возведение монастыря:

   — Тебе, государыня, самое время воздать помощь в рождении доминиканской обители, и церковь простит тебе многие прегрешения.

Елена отнеслась к требованию епископа стойко.

   — Я должна подумать, святой отец. Свободно распоряжаться деньгами державы я не могу.

Она пообещала по мере возведения монастыря помогать деньгами при одном условии.

   — Какое же условие я должен выполнить? — спросил епископ.

   — Оно посильно вам, святой отец. Да вы знаете, о чём речь. Если церковь впредь не будет меня принуждать к римскому закону, то я оплачу труд работных людей. А на иное и не рассчитывайте.

Епископ Войтех остался явно недоволен сказанным.

   — Молитесь, государыня, своему Богу за то, что я все годы был милосерден к вам. Однако я не теряю надежды, что вы войдёте в лоно Римской церкви, и воля о том уже выражена понтификом Александром VI. О вас и в Кракове не забудут.

В эти дни расставания с Вильно Войтех выпросил у Александра «право светского меча» будто для того, чтобы пользоваться им в защиту себя, своего духовенства и своих церковных владений от нападений и обид со стороны иноверцев — татар, армян, русских схизматиков и других, но, разумеется, и для того, чтобы побуждать их к принятию христианства. Великая княгиня тогда подумала, что с мечом удобнее вводить иноверцев в католическую веру. Мысль эта была пронизана горькой иронией, и Елена в тот миг грустно улыбалась.

На пороге уже стоял день отъезда великокняжеской четы из Вильно, и он не обошёлся для Елены без острой душевной боли и досады. Александр восстал против желания супруги взять с собой сотню русских воинов, которая всё ещё оставалась при ней. Великий князь ненавидел их после поражения литовского войска на реке Ведроше. К тому же сотни литовцев всё ещё были пленниками россиян. Накануне отъезда Александр заявил:

   — Если ты будешь настаивать, чтобы взять с собой сотню воинов, я повелю заключить твоих ратников в казематы как заложников, пока Русь не вернёт мне моих воинов.

Елена смирилась, но при этом добилась, чтобы Александр отпустил ратников в Россию.

   — Я напишу батюшке грамоту и отправлю её с воинами, чтобы он дал волю сотне твоих лучников.

   — Как я устал от твоего упорства! — вздохнул великий князь.

Ссора закончилась тем, что Александр принял предложение и разрешил Елене взять с собой в Краков семь воинов, которые в минувшие годы женились на литовских девушках. Во главе воинов остался князь Илья. Елена порадовалась тому. Ей легче было расстаться с Александром, нежели потерять любимого князя. Ещё Александр разрешил Елене взять с собой боярынь Анну Русалку, Марию Сабурову и Палашу, которых княгиня любила, словно сестёр.

В эти же дни до отъезда княгиня вместе с казначеем Фёдором Кулешиным сумела позаботиться о своём состоянии, которое не была намерена везти в Краков. Она долго думала о том, куда определить драгоценности, золотые и серебряные деньги, многие золотые изделия, иконы в дорогих окладах и ещё немало того, что до поры до времени должно храниться под спудом. Вспомнила она свою поездку в русский монастырь под Ошмянами и подумала, что в этом монастыре будет самое надёжное место спрятать достояние. Своими размышлениями она поделилась с Фёдором Кулешиным:

   — Знаешь ли ты, дьяк–батюшка, что мы скоро уедем в Краков? Так вот подумай, где мы можем оставить казну на сохранение. Может, в Ошмянский монастырь отвезти?

   — Я бы остерёгся, матушка. В том монастыре старый игумен преставился, а о новом сказано было, что из молодых да ранних. Проворен и к стяжательству тяготеет.

   — Что же делать, Фёдор?

   — Матушка, не волнуй себя. Знаю я надёжный монастырь с тайными захоронами. Он подальше от Вильно, чем Ошмянский. Стоит в лесах под городом Вельском. Там игумен Нифонт предан православию и Руси.

   — Ну, коль так, я полагаюсь на твоё разумение. Отложи то, что мне должно взять в Краков для прожития, об остальном попекись, — рассудила Елена и облегчённо вздохнула, будто сняла с плеч тяжёлую ношу.

В первых числах ноября, когда дожди, порою со снегом, заливали раскисшую землю, когда дороги были малопроезжими, поезд Александра и Елены покинул Вильно. Провожающих было мало. Может быть, сотни три горожан собрались близ ворот Нижнего замка. Зато над городом стоял торжественный благовест всех колоколов — как в православных, так и в католических храмах.

Путешествие из Вильно в Краков оказалось очень трудным. Елена простудилась во время верховой езды ещё на пути к Гродно и до самого Кракова мучилась лихорадкой и не покидала тёплую карету. Её то бросало в жар, то знобило. Знахари поили её лекарственными отварами, смазывали–растирали барсучьим жиром. Лишь вблизи Кракова Елена пришла в себя. В теле появилась небывалая лёгкость, в душе — жажда жизни и перемен. «Смотри‑ка, болести во благо пошли», — подумала Елена и поделилась своим душевным состоянием с Анной: — Чудеса да и только, Аннушка. То меня тоска грызла, печали съедали и ещё невесть что, а тут будто вновь на свет появилась. Всё в радость мне, всё влечёт.

   — Выходит, с хворью минувшее ушло. Ныне за окоём можно посмотреть, какая новина ждёт, — рассудила Анна.

   — Ан нет, не буду заглядывать за окоём, там опять страсти витают, — смеясь, ответила Елена. — Одним Божьим днём буду жить, его сладость пить.

Как сказала, так и начала жить: день благополучно прошёл — и счастлива. И в столицу Польши будущая королева приехала в радужном настроении, с жаждой наконец‑то пожить для себя.

В Кракове конец ноября выдался благодатным, светило солнце, было тепло, город утопал в золоте листвы. Она была прекрасной всюду: на деревьях, на мостовых улиц, на брусчатке площадей. Старинные дворцы и замки Дворцового холма поразили Елену живописностью и величием. Но больше всего понравились ей горожане — живой народ, умеющий петь, плясать и веселиться. Радостными многолюдными плясками встречали они короля и королеву. По такому поводу Александр и Елена пересели в открытый экипаж и тем несказанно порадовали горожан, особенно молодых поляков, которые восторгались красотой Елены. В Кракове никого не интересовало, какую веру она исповедует. Поляки были горды тем, что у них теперь самая красивая королева в Европе.

День величального торжества по случаю коронования Александра был назначен на 1 декабря 1501 года. Краков ликовал и бушевал с утра. Поляки были довольны тем, что на трон поднимался добрый и милосердный король. В полдень процессия подъехала к кафедральному собору, и под песнопения огромного хора Александра ввели в храм. Близ алтаря Александра встретил его брат — архиепископ краковский Фридрих. Он сильно постарел, лицо было измождённым, словно его мучили внутренние болезни. После троекратного лобызания Фридрих произнёс проповедь, потом началась церемония коронования. Королевскую корону Польши возложил на Александра архиепископ Фридрих. Он тихо сказал брату:

   — Носи её с честью, не запятнай разгульем, как в Вильно. Встань на трон твердо, правь милосердно и праведно. Тогда подданные твои воздадут тебе по делам твоим, и будешь ты в чести у сейма.

   — Спасибо, славный брат, за вразумление, — ответил также тихо уже венчанный на королевство Польши потомок Ягеллонов.

Елены рядом с Александром не было. О том позаботились священнослужители. Но она в этот день побывала на богослужении в православном храме — небольшой каменной церкви — в квартале, где жила община русских. Причина и здесь оставалась одна: она не предала православие и не поддалась на увещевания архиепископа Фридриха принять католичество и быть коронованной. «Она упорно держалась веры греческой и не подавала никакой надежды на лучшее, а от уставов Римской церкви совершенно отвращалась», — уведомлял позже папу римского архиепископ Фридрих.

Вины в том россиянка не чувствовала. Великая княгиня Елена, пример которой в случае измены православию мог принести всем православным христианам объединённого королевства непоправимую беду, оставалась непоколебимой. В Кракове и самой Польше приняли это как должное, отнеслись к Елене милосерднее, чем в Вильно. Её не пытались удалить от мужа. И всё это вершилось вопреки повелению папы римского Александра VI. Стольный град Краков стал домом Елены более чем на пять лет. Поляки забыли, что она не коронована, и чтили её как королеву польскую и великую княгиню литовскую.

Глава двадцать шестая. ПЕЧАЛИ В ВАВЕЛЕ

Казалось бы, у великой княгини и королевы Елены после переезда из Вильно в Краков не было причин жаловаться на судьбу, сетовать на супруга. Александр, хотя и привёз из Вильно многих своих придворных и близких вельмож, однако уже не собирал их на попойки. Правда, иной раз у него прорывалась жажда пображничать в кругу своих «друзей», повеселиться с ними, но все эти попытки пресекал брат Фридрих. Властью главы польской церкви он запретил Александру пить хмельное. Александр принял этот запрет как должное и смирился с ролью трезвенника.

   — Государь Польши и Литвы, сын мой, — строго начинал Фридрих, — отныне ты король великой державы. С тобою вновь пришло объединение наших народов. Мало других таких государств, кои могли бы сравняться с нами могуществом и единством веры. Потому тебе должно быть великим во всём, что служит чести короля. Помни: Господь Бог позволяет государям вкушать хмельное только в причастии.

Александр не возражал Фридриху, всегда слушал внимательно, и так получилось, что полностью попал под его влияние. Воля старшего брата была для него превыше всего. Он отвечал ему:

   — Ты, святой отец, глава церкви, и твои поучения я принимаю, склонив голову.

   — И мудро поступаешь, ибо моими устами глаголет Всевышний.

Елена, хотя и недолюбливала Фридриха с далёкой уже теперь первой встречи под Вильно, однако была благодарна ему за то, что держал её мужа в канонах королевского благонравия. Она заметила, что благодаря влиянию Фридриха Александр начал меняться характером и поведением. Он становился истинным монархом Литвы и Польши. Во дворце Вавель потекла жизнь, достойная любого королевского двора. Она была деловой и, когда надо, праздничной. Всё по воле того же Фридриха и богатого польского графа Гастольда Ольбрахта во дворце Вавель устраивались раз в месяц званые балы. Польские дамы и вельможи блистали нарядами, танцевали, веселились, затевали интриги. Этих балов не чуждалась и Елена. На первом балу она испытывала некоторое смущение, а на втором всё встало на свои места, и она выделялась среди самых утончённых модниц. Елена удивила до зависти польских дам, ею восхищались молодые вельможи, её красота покорила немало сердец. Её наряды тайно перенимались и ставили в тупик знатоков моды: откуда у Елены, россиянки, выросшей в державе, где «в стольном граде бродят медведи», столь изысканные одежды? Многие польские вельможи и дамы удивились бы, узнав, что Елена носила наряды, сохранившие моду вековой давности. Так одевались женщины императорского двора Византии в пору её расцвета, а Киевская Русь тогда успешно торговала с Византией и везла оттуда в свою державу всё лучшее, чем была богата империя Константина Багрянородного и других императоров времён Владимира Святого, Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха. Двое из этих великих князей были женаты на византийских царевнах, да и мать Елены, Софья Фоминишна, была византийской царевной.

Елена не сразу завоевала уважение и восхищение придворных королевского дворца. Первое время дамы были сдержанны в выражениях своих чувств к некоронованной королеве. У многих на лицах проявлялась неприязнь: для поляков она была прежде всего дочерью русского народа, с которым Польша почему‑то годами и десятилетиями враждовала. Но шли недели, месяцы, и отношение к Елене изменялось, растаял лёд отчуждения. У дам и вельмож при встрече с королевой, словно первые весенние цветы, стали возникать улыбки. Елена никогда и никому не давала повода для злословия и сплетен. Наконец, когда двор узнал королеву поближе, у дам и панов появилось к «своей» королеве чувство уважения и даже преклонения. Она покорила своих придворных доброжелательностью, отзывчивостью и уважительным отношением к каждому из вельмож, к каждой даме, кто заслуживал к себе хорошего отношения.

И всё-таки среди окружения короля Александра нашлись люди, которые терпеть не могли россиянку–схизматичку. Это были всё те же паны, переехавшие в Краков из Вильно со двором Александра. Однако королева их терпела, и они постепенно смирились с нею. А вот к младшему брату Александра, принцу Сигизмунду, она была не в силах погасить свою неприязнь, и происходило это потому, что сам Сигизмунд ненавидел Елену без видимых на то причин. По нраву Сигизмунд был высокомерный, сухой и даже мрачный человек. На его худощавом лице никогда и ничто не вызывало улыбку. Казалось, он был неспособен на добрые деяния. С братом Александром, которого он считал тупым, Сигизмунд был в постоянной вражде. В немалой доле эту вражду между Александром и Сигизмундом посеял их старший брат, Ян Ольбрахт. Было в Сигизмунде и врождённое чувство ненависти. Он завидовал Александру с детских лет лишь потому, что тот был старше его. Движимый высокомерием, Сигизмунд верил, что ему должно быть королём Польши и великим князем Литвы. Он утверждал, что в оное время — до рождения Сигизмунда — Александр «перешёл ему дорогу». Теперь Сигизмунду оставалось только ждать, когда освободится трон. Надежд на скорую удачу Сигизмунд не питал, а жажда власти с годами становилась всё нестерпимее. У него в голове постоянно роились какие‑то крамольные мысли, которые, как он считал, открывали ему путь к трону.

Справедливости ради нужно сказать, что Сигизмунд во многом превосходил Александра. Это был волевой человек. Он блистал умом, знал три языка, хорошо разбирался в политике. При старшем брате Яне Ольбрахте Сигизмунд был гетманом и глубоко изучил военное дело, умел побеждать даже более сильного противника. Позже он подтвердил свою военную незаурядность в войне против Руси.

Сигизмунд был уверен, что может возвысить Польшу и Литву — объединённое королевство — до уровня сильнейших европейских держав — Англии, Германии, Франции. Он был убеждён, что сможет вернуть земли и княжества, которые за время великого княжения Александра были отторгнуты от великого Литовского княжества Русским государством.

Восшествие Александра на престол Литвы и Польши воспринял настолько болезненно, что мысленно слал на голову брата самые жестокие беды. Доставалось и Елене. Ненавидя великую княгиню, он проклинал её чрево, дабы она никогда не родила Александру престолонаследника. Этого он боялся больше всего, потому как, зная твёрдый характер Елены, считал, что она сумеет сохранить жизнь наследнику престола и воспитать достойного монарха. С течением лет Сигизмунд только радовался тому, что Александр и Елена бездетны. Сигизмунд предполагал, а потом и узнал причину бесчадия. Через год после восшествия на престол Александр в пылу братской откровенности как‑то признался Сигизмунду в чадородной немощи. Трапеза была праздничной, Александр сильно захмелел и со слезами на глазах прошептал брату исповедь:

   — Винил я в том, что у нас нет дитяти, Елену, но это были напрасные доводы. Многие годы я ждал чуда. Позже узнал, что сам тому причиной. Блудничая, ублажал дворовых девок — всё пустоцвет. Как избавиться от бесплодия, где найти целителя, ума не приложу.

Сигизмунд знал выход из этого положения, из беды, казалось бы, неодолимой, и он воспользовался бы им, будь на месте брата. Всё так просто, считал он, пусть супруга понесёт дитя от кого‑либо. Ведь можно её на то и надоумить, и вот он, наследник. Но Сигизмунд лишь посочувствовал Александру, обнял его и ласково прошептал то, что должно было его вдохновить:

   — Утешься, любезный брат. Ты, как батюшка, просидишь на престоле больше полувека. Тебе не только за детей твоих, но и за внуков отмерено время. Батюшка тебе пример, тем и живи.

   — Полно, братец, я не тешу себя надеждами на долгую жизнь. Оно и во благо. Знаю, сгорит моя душа на костре винолюбия.

   — А вот об этом ты напрасно говоришь. Да и наш брат Фридрих не позволит тебе сгореть в синем пламени. Так что живи и здравствуй многие лета на радость державе.

Однако, утешая Александра, принимая участие в его горестях, Сигизмунд отнюдь не огорчался. «Быть тебе без наследника — это ещё полбеды», — думал принц. А в чём вторая половина беды, Сигизмунд пока не хотел думать, но знал, что она придёт неизбежно и лишь время покажет её жестокую суть.

Александр и Елена в пору жизни в Кракове не сетовали на то, что они бездетны. Жили они напряжённо, и у них не было времени на долгие семейные беседы. К тому же вскоре подкатила череда тяжёлых переживаний.

В мае 1503 года прикатил из Москвы в Краков от государя Ивана Васильевича добрый человек Микола Ангелов. Елена обрадовалась ему, как родному, обняла и по русскому обычаю трижды поцеловала. Он уже совсем постарел и усох, но был бодр, и голубые глаза светились живо. Но таилась в них какая‑то боль, причины которой Елена в горячности не разгадала. Вскоре радостные минуты схлынули, и Елена попросила:

   — Поведай же, добрый человек, какая неволя привела тебя на старости лет за тридевять земель.

У Миколы Ангелова язык не поворачивался выложить любезной государыне всё то, с чем приехал в Краков. Да делать нечего, надо выполнять волю государя и поведать обо всём том, что было наказано передать Елене. Привёз Микола Ангелов грустную весть об утрате, постигшей Елену: в апреле вешние воды смыли её матушку, великую княгиню Софью Фоминишну.

   — От печалей сердечных перед самым светлым Христовым Воскресеньем преставилась твоя незабвенная матушка, дитятко моё, — проливая слёзы, изрёк Микола суть кончины Софьи Фоминишны.

Для Елены потеря матери оказалась очень тяжёлым ударом. Последние годы она любила её больше, чем отца, и любила не только за то, что Софья Фоминишна была её матерью, но подспудно и за то, что она проявила себя как деятельная государыня. Елена гордилась своей матерью. Софья Фоминишна принесла в московский Кремль обряды нового — императорского — быта, и они прижились в Кремле, укрепляя международное величие Руси. А византийский двуглавый орёл, принятый по её настоянию, стал государственным гербом державы. Матушка Елены была причастна ко всем крупным политическим событиям государства, её слово часто имело решающий вес. Это значимее всего проявилось в ту пору, когда в Кремле под руководством итальянских зодчих возводились дворцы и храмы.

Смерть Софьи Фоминишны ввергла Елену в глубокое горе. Ушёл из жизни бесконечно дорогой человек — мать, любимая матушка. Когда добрый человек Микола Ангелов изложил причины своего появления в Кракове, Елена сомлела. Перед глазами закружился покой, где она принимала Ангелова, и королева потеряла сознание. Позже, когда Елена пришла в себя и начала расспрашивать Ангелова о том, что послужило подоплёкой безвременной смерти Софьи Фоминишны, он поведал ей долгую историю опалы государыни и её сына Василия от государя Ивана Васильевича.

   — Всё это было вызвано радением твоей матушки о том, чтобы венец и престол после батюшки достались твоему старшему брату Василию, а не твоему племяннику, княжичу Дмитрию. Ты знаешь, как батюшка тяготел к внуку. Иван Васильевич и венчал его на великое княжение прежде времени. Позже, когда матушка твоя была в опале, проявилась на свет Божий неправда бытия княжича Дмитрия. Жил он ложно, не хотел, чтобы русские князья отходили от Литовского княжества под крыло твоего батюшки. А дальше и руку занёс на деда, в заговор пошёл с Иваном Патрикеевым и Семёном Ряполовским. Тот заговор открыли. Патрикеевых постригом наказали, а Семён Ряполовский голову на плахе сложил.

   — По чести ли они заслужили столь жестокую расправу, может, оговорили? — спросила Елена. — Патрикеевы и Ряполовские всегда были преданы государю.

   — То одному Богу ведомо, — уклончиво ответил Ангелов. — А матушку твою после того Иван Васильевич простил, да уже подрубленную под корень, — она и зачахла.

Слёзы у Елены лились и лились, но она не впадала в рыдания, спрашивала, дабы услышать слово о судьбе племянника.

   — А что же Дмитрий, всё вольничает? Господи, и как это батюшка прикипел к нему сердцем! За что? Ведь непутёвый же!

   — Князь Дмитрий ноне в заточении. И мать его, княгиня Волошанка, в сидельнице: вместе с сыном она выступила против твоего батюшки.

   — Надо же! И как это её угораздило идти встречь моему родимому? Он же всегда её жаловал.

Елена и о ней горевала. Но боль, рождённая утратой матери, вытеснила прочие печали, сердце её рвалось на родину, на могилу родимой, чтобы припасть к надгробной плите, изойти страданием. Только теперь она поняла, как дорога была ей мать, как много дала она дочери, чтобы мужественно пройти тернистый путь. Страдания по матери затенили образ отца. Елена как‑то совсем не думала о нём, а если и думала, то казнила родителя за укороченную жизнь Софьи Фоминишны, за нелюбовь к сыну Василию.

Мысли о московской жизни, о событиях в Кремле надолго овладели вниманием Елены. Она всё переворошила в памяти, начиная со дня смерти старшего брата по отцу, князя Ивана Молодого. Он умер в девяностом году минувшего столетия. Сказывали, что смерть его была насильственной по проискам папы римского Иннокентия VIII. Это он прислал из Рима лекаря Леона, который якобы по воле Софьи Фоминишны отравил Ивана Молодого. Тогда вина великой княгини была не доказана, а Леона тем не менее обвинили в злодеянии и по повелению государя ему отрубили голову.

У Ивана Молодого остался шестилетний сын Дмитрий. Он стал любимцем деда, и Иван Васильевич прочил его себе в наследники, хотя по закону трон должен был перейти к сыну Василию, в ту пору десятилетнему княжичу. Свара, затеянная по поводу престолонаследия, расколола государев двор на два враждующих стана. Силы, конечно, были неравными. Софья Фоминишна стояла за сына Василия почти одна. Князья Патрикеевы, Ряполовские и Ромодановский лишь сочувствовали великой княгине, а в заговоре не участвовали. Противостояние длилось годами, и только в 1498 году Иван Васильевич одолел Софью Фоминишну окончательно. 4 февраля в Успенском соборе при огромном стечении именитых вельмож, торговых людей и горожан государь всея Руси благословил четырнадцатилетнего внука на великое княжение. «Митрополит усадил Дмитрия на престол и передал «бармы Мономаховы и шапку» Ивану III, который собственноручно возложил их на внука. Коронованного соправителя Ивана III «воздравиша» дети государя (Василий и Софья на коронации не присутствовали), а также «боляре вси и вси люди».

Государь Иван Васильевич вскоре понял, какую неисправимую ошибку и недальновидность он допустил при скоропостижном короновании внука. Дмитрий и всё его окружение во главе с матерью Еленой Стефановной Волошанкой пошли в заговор. Намерения заговорщиков были серьёзны. Елена Волошанка, обретя поддержку наибольшего воеводы, наместника Москвы, князя Ивана Патрикеева, его сыновей Василия и Ивана, зятя Семёна Ряполовского, убедила их пойти на переговоры с великим князем Литвы Александром и вкупе с ним добиться отхода от Москвы в Литовское княжество князей Дмитрия Шемяки и Ивана Можайского, впавших к этому времени в опалу от Ивана Васильевича. Чуть меньше года после коронации князя Дмитрия тайная грамота была перехвачена. Сгоряча государь всея Руси хотел предать казни всех заговорщиков и вместе с ними своего любимого внука. Но вина Дмитрия, как оказалось, была косвенной. Он знал о заговоре, сам же не принимал в нём участия. Спустя некоторое время после следствия к смертной казни был приговорён лишь князь Семён Ряполовский.

Отношение Ивана Васильевича к внуку круто изменилось. «Эко, чуть змеёныша не пригрел у сердца», — досадуя, думал он иной раз. Дед счёл, что внук никогда не оправдает его надежд, что и впредь будет не укреплять державу, а способствовать её развалу. Чуть позже это предчувствие Ивана Васильевича оправдалось. Дмитрий оказался человеком, вовсе не питающим какого‑либо интереса к государственным делам и заботам. Лопнули надежды Ивана Васильевича и на то, чтобы упрочить дружественные связи с могущественным дедом Дмитрия по матери, господарем Молдавии Стефаном Великим.

Иван Васильевич вновь воспылал горячими чувствами и добротой к Софье Фоминишне, приласкал наконец‑то сына Василия. Опалу её и сына Василия Иван III признал «наваждением по лихих людей совету». В последний год уходящего пятнадцатого столетия князь Василий был назначен великим князем Новгорода и Пскова. Ко всему прочему, батюшка собирался оженить его на датской принцессе Елизавете. Но желанию Ивана Васильевича не дано было осуществиться.

Всё это королеве Елене поведал добрый человек Микола. Закончил он одну из долгих бесед с государыней коротко, словно завершал своё повествование:

   — А весной прошлого года, кажется, в апреле, твой батюшка отправил Дмитрия вместе с матушкой Волошанкой в заточение. Тогда же Иван Васильевич вознёс слова с амвона Успенского собора о том, что отныне наследником государя, великого князя всея Руси, является его сын, князь Василий.

Слушая Миколу Ангелова в те дни лета 1503 года, Елена ещё не предполагала, что всего через два года её брат Василий поднимется на престол Русского государства и судьбы их сплетутся теснее. У Василия возникнет предлог претендовать на польско–литовский престол. Но всё это будет чуть позже, а пока Елена переживала утрату матери и исподволь возвращалась в русло жизни дворца Вавель.

Однако роскошный краковский дворец Вавель, лелеемый многими королями Польши, украшенный руками лучших мастеров Италии и Франции, не стал местом отдохновения для россиянки. Ещё не схлынула боль утраты матери, как по истечении двух лет после её кончины примчали в Краков гонцы во главе с дьяком Третьяком Долматовым, и их чёрная весть вновь повергла Елену в страдания, скорбь и горе. В октябре 1505 года скончался великий князь, государь всея Руси Иван Васильевич. Волей народа он носил имя Грозный. Он завоевал себе право быть государем всея Руси, а благодаря браку с византийской царевной, но не самозванно получил титул царя — первого царя на Руси.

Но всего этого Елена Ивановна не помнила, и обиды на царя прошли. В равной мере, как и по кончине матушки, боль утраты отца надломила её мужество и стойкость. С первого часа постигшего её нового горя лишь два слова, словно гром, перекатывались в голове: «Умер батюшка! Умер батюшка!» Елена пришла в такое состояние, что приближенные боялись за её разум. Она не спала по ночам, чуть не падала, всё ходила и ходила по покоям. Палаша, вернувшаяся с дьяком Долматовым из Москвы и теперь уже овдовевшая боярыня Пелагея, ни на минуту не оставляла Елену одну. Наконец, изойдя рыданиями, Елена нашла в себе силы отправиться в церковь и отслужить панихиду по усопшему отцу. Ещё она повелела Илье Ромодановскому проводить себя вместе с воинами в храм. Отважился сопровождать Елену в православный храм и Александр. Он вместе с Еленой выстоял всю службу, на которой возносились почести усопшему рабу Божьему государю Ивану Великому, пробывшему на престоле Руси сорок три года. Историки той поры сказали об Иване Васильевиче значительно и весомо: «Ушёл в царство теней один из выдающихся государей России. При нём окончательно пало татаро–монгольское иго. За годы его царствования Русь приросла землями более чем в шесть раз».

Возвратясь из храма во дворец Вавель, Елена попросила Александра:

   — Мой государь, я надеюсь на твою благосклонность, потому прошу: повели собрать мой поезд. Господь призывает меня припасть к праху родимых матушки и батюшки.

Она глядела на супруга с мольбой, удерживая себя на грани отчаяния. Александр смотрел на её скорбное лицо с печалью. За минувшие годы он многажды сетовал на своего тестя, потому как, казалось ему, немало претерпел обид от него. Теперь всё нужно было предать забвению, очиститься от неприязни и постараться наладить с престолонаследником, великим князем Василием Ивановичем, добрые взаимоотношения. Поэтому он сказал:

   — Я отправлю тебя в Москву, моя государыня, но не в зиму же ехать. Да и ордынцы Менгли–Гирея сейчас рыщут по степям и лесам, словно волки. Могу ли я рисковать твоей жизнью? Кроме того, тебе надо прийти в себя, духом окрепнуть. Добавлю к тому: смириться с неизбежной кончиной батюшки. Он прожил славную жизнь, ушёл из мира в маститой старости.

Елена молча качала головой, не соглашаясь с Александром, ответила ему кратко:

   — Изойду я тоской, мой государь.

   — Говорю же, голубушка, соберись с духом, и всё будет хорошо. Ты мужественная и стойкая, веришь в молитвы, вот и помолись во благо укреплению духа своего. И помни, что я с тобой, любовь моя, королева души моей.

Александр не лицемерил. С переездом в Краков, за минувшие четыре года ему никто не мешал по–новому смотреть на свою супругу, и он каждый день находил в ней неведомые ему ранее достоинства. Постепенно он убедился в том, что Бог послал ему в жены сокровище, которое надо беречь. Став самостоятельным государем, он подумал, что пора и супруге иметь в Польше и Литве свои владения: города, селения, земли. Однажды, когда Александр и Елена сидели вечером в прекрасной небольшой зале дворца Вавель и следили, как рубиново пылают в камине поленья граба, Александр спросил:

   — Моя государыня, что бы ты хотела получить от меня в подарок к твоему дню ангела?

   — Право, не знаю, мой государь, какой подарок я хотела бы получить от тебя.

Она подумала, что он не в состоянии сделать то, что она желала бы взять от жизни. В её голосе прозвучала печаль, которая родилась под давлением тоски о том, что в свои двадцать девять лет она всё ещё бездетна.

Александр, однако, был в благостном состоянии духа и не уловил сокровенной печали в голосе супруги. Он с жаром сказал:

   — Я всё могу ныне. Хочешь, я подарю тебе в вечное пользование тот город, где горожане встречали тебя с восторгом?

В этот миг у Елены в душе вспыхнула маленькая звёздочка и стала разгораться в радость. «Получить в подарок Могилёв! Это же мне и россиянам во благо», — подумала она.

   — А знаешь, мой государь, — окрепшим, почти весёлым голосом заговорила Елена, — я бы с благодарностью приняла в дар славный город Могилёв. Я до сих пор помню тот день…

   — Считай, моя королева, что ты его владелица, — с готовностью приносить жертвы ответил Александр. — К двадцать шестому марта, дню твоего ангела, ты въедешь в него государыней.

Александр сдержал слово. Он подарил Елене в вечное пользование город Могилёв с прекрасным замком в нём, со всей «областью и крестьянами».

В эту же пору Александр отважился на другой благородный шаг. Как только на престол Римской церкви взошёл новый папа, итальянец Юлий II, Александр написал ему прошение не принуждать Елену к римскому закону, не удалять её от супруга за непреклонность в греческом законе. Папа римский молчал больше года. Но Александр был терпелив и ждал с надеждой, потому и не хотел отпускать Елену в Московию, лелея мечту о скором исполнении его супружеских желаний.

Однако доводы Александра так и не убедили Елену ждать отъезда на родину до весны. Сжигала её тоска и жажда прикоснуться к могильным камням батюшки и матушки. Она забыла о том, что совсем недавно благодарила Александра за дар ей в вечное пользование города Могилёва, вынашивала мысль уйти самовольно, полагаясь лишь на своих семерых воинов, на князя Илью. С ним её не страшили ни дальний путь в морозную пору, ни ордынцы. Но, чтобы успокоить Александра, она говорила ему в часы вечерних бесед:

   — Хорошо, мой государь, я как‑нибудь потерплю до весны.

   — Спасибо тебе, моя королева. У тебя отзывчивое сердце, — отвечал Александр и, пользуясь благорасположением Елены, гладил её руку, лежащую на подлокотнике кресла.

Вскоре же пришёл от папы римского Юлия II ответ на прошение Александра. Он удовлетворял просьбу короля и великого князя. Но в послании папы была оговорка: «Если только Елена будет содержать декреты Флорентийского собора [28], не будет презирать обрядов латинских и никого не станет приводить к своей русской секте».

Эта оговорка в послании папы Юлия II ущемляла деяния Елены в пользу православия, и она пренебрегла ею. Собираясь тайно покинуть Краков и вопреки воле супруга уйти на Русь, Елена показала стойкость в православии, мудрость и силу королевской власти. Ей было ведомо, что в Польше и Литве в последние годы упал авторитет иерархов русской церкви. Она решила посильными мерами укрепить его. Её стараниями был избран и утверждён королём Александром новый митрополит русской православной церкви Литвы и Польши, россиянин Иона, который по архиерейскому чину вставал вровень с митрополитом киевским Иосифом Солтане. Елена встречалась в Кракове с митрополитом Ионой и прониклась к нему душевностью. Она увидела, что Иона благочестивый и радеющий за Русь и православие россиянин, и родом он был из Москвы, где напитался крепкой силой и преданностью вере отцов. Расставаясь с Ионой, королева попросила его благословить её на деяния во благо своей державе и наказала митрополиту:

   — Ты уж, святой отец, постой за православие на отторгнутых от матушки Руси землях. Худо здесь всё без отцовской власти.

   — Верно говоришь, дочь моя. Вижу всё неустроение церковной жизни. Напрягусь и не пожалею сил для исправления её, — ответил Иона, не спуская с лица Елены отеческого взгляда.

За то, что Александр не отказал Елене в избрании Ионы митрополитом, она была благодарна ему и в минуты душевного общения признавалась:

   — Мой государь, я довольна твоим благородством и возношу молитву Богу за то, что побудил в тебе милость к россиянам.

   — Ия благодарен тебе за то, что ты рядом со мной, любовь моя. Скажи, чем тебя ещё порадовать? Я выполню всё, что пожелаешь.

   — Я верю, мой государь, и с нетерпением жду того часа, когда исполнишь мою единственную просьбу — позволишь побывать в Москве и почтить прах родителей.

Была уже весна 1506 года. Королевство Польское и Литовское жило без потрясений, но поговаривали, что вступивший на трон Руси великий князь Василий собирает рать, дабы вернуть Смоленск. Вскоре эти слухи подтвердил приехавший в Краков князь Михаил Глинский. Бывший шесть лет назад гетманом придворной гвардии при короле Ольбрахте, а ныне — бельский наместник, Михаил Глинский по воле не ведомых никому сил владел умами и сердцами как поляков, так и литовцев. Где бы он ни появлялся, простолюдины всюду встречали его с почестями. Может быть, ему воздавали хвалу за героизм. Он сражался в армии саксонского курфюрста, исходил Францию, путешествовал по Испании, воевал за свободу Сицилии. Он прибыл в Краков с двумя братьями: киевским воеводой Иваном Глинским и Василием Глинским, который ныне держал в руках Берестейское староство.

Появление Михаила Глинского в Кракове не вызвало радости лишь у короля Александра. Он даже не хотел принимать Глинского при дворе, но вмешался принц Сигизмунд и настоял на приёме.

   — Ты, брат–государь, не веришь мне, что московиты готовятся штурмовать Смоленск, но Михаил Львович всё обскажет с фактами. Он даже знает причины, почему это вдруг надумали отторгнуть Смоленск. Они били челом великому князю, чтобы он, наконец, взял город под своё крыло.

   — Что же мне слушать Глинского, когда ты всё прояснил, — отозвался Александр. — Прими его сам, а меня освободи от забот.

   — Добавлю, однако, брат–государь, что Глинскому ведом с десяток имён купцов Смоленска, которые дали деньги Василию на наем войска.

Слово о купцах зацепило Александра за живое, и он скрепя сердце принял князя Михаила Глинского. Принц Сигизмунд был прав: Глинский довольно подробно рассказал о побуждениях смоленских купцов, но их имён не назвал, как ни побуждал Сигизмунд князя к тому.

   — Нет нужды будоражить смолян, ваше высочество, — уклонился от ответа Глинский. — Государь Василий и без купцов с первого дня, как встал на престол, собирал силы для возвращения Смоленска. Он считает Смоленск ключевым городом, играющим важную роль в сношениях с западными странами и с южными землями, принадлежавшими Руси с простирающимися по берегам Днепра безбрежно.

Михаил Глинский приехал во дворец Вавель с богатыми дарами. Он преподнёс Александру византийский кафтан, украшенный драгоценными камнями. Король, к своему удовольствию, отметил, что кафтан стоит целого состояния, но зная, что Глинский может позволить себе делать такие подарки, позавидовал ему: ведь он был одним из богатейших вельмож Польши и Литвы. За вечерней трапезой князь Глинский преподнёс Александру ещё один подарок — хрустальный сосуд с древней египетской камеей на боку. Камея изображала богиню Исиду, супругу бога Солнца, олицетворявшую собой земное плодородие. Она несла в руках дитя. Сосуд был наполнен жидкостью цвета расплавленного золота, играющего бликами.

   — Мой государь, я подношу тебе сосуд с целебным бальзамом. — Склонившись к самому уху Александра, Глинский прошептал: — Ему три тысячи лет, он добыт в пирамидах египетских фараонов.

Михаил поставил прекрасный сосуд перед королём, сам почтительно встал рядом, наблюдая за Александром, за тем, какое впечатление произвёл на него подарок. Глинский знал, что легенда о бальзаме египетских фараонов выдумана ловкими купцами Востока, но истина в вымысле таки была: бальзам и впрямь обладал огромной целительной силой.

   — И ты знаешь, что он безопасен для жизни? — спросил король.

   — Мне это ведомо лучше, чем всем живущим на земле, — ответил Глинский.

Он взял кубок, наполнил его вином, открыл сосуд и опрокинул его над кубком. Из сосуда со звоном стали падать в кубок крупные капли: одна, две, десять, двадцать.

   — Стоп! — сказал Глинский и закрыл сосуд.

В этот миг Александр, сидящая близ него Елена, Сигизмунд и вельможи почувствовали, как от кубка разливается неведомый и ни с чем не сравнимый аромат. Он был сильный, казалось, заблагоухал сад с волшебными цветами. Глинский поднял кубок.

   — Я пью напиток фараонов, государь, за твоё здоровье, за здоровье королевы, всех присутствующих и в великое благо себе.

Глинский медленно, смакуя, выпил вино с бальзамом.

   — А если и я попробую? — протянул руку к сосуду принц Сигизмунд. — Ведь я тоже жажду приумножения сил.

—- Если его величество позволит, — ответил князь Глинский и придержал сосуд.

   — Я желаю брату долголетия, и мы выпьем с ним вместе, — отозвался Александр. — Налей‑ка нам, ясновельможный князь, вина с бальзамом фараонов.

Глинский исполнил волю короля, налил в кубки вина и бальзама и спросил Елену:

   — Матушка–королева, пригубите и вы. Вам откроется волшебный мир, и вы почувствуете блаженство и жажду жизни.

   — Спасибо, князь, мой мир и без бальзама волшебен, — ответила Елена.

Она не хотела, чтобы его пил и Александр, но повлиять на короля в присутствии придворных не осмелилась. А король смаковал с наслаждением, и у него не было слов рассказать о полученном удовольствии. Уже через каких‑то несколько мгновений Александр ощутил воздействие бальзама. В теле появилась лёгкость, жажда движения. Голова стала светлой, прорезалась острота мысли, душа наполнилась весельем, хотелось смеяться, разговаривать, спорить. Король, однако, сдержал свои порывы, лишь блеск глаз и улыбка не сходили с его обычно пасмурного лица. Он был благодарен князю Глинскому и выразил свою благодарность просто и значительно: обнял его и поцеловал, сказав с жаром:

   — Я готов взлететь, как птица, и дай Бог, чтобы это было всегда так. Говори же, князь, какой милости ты от нас ждёшь? Ведь такие подарки не делаются без ожидания взаимности.

   — Полно, ваше величество, вы уже проявили милость тем, что приняли от меня дар, — ответил Михаил Глинский.

Его тёмно–серые глаза смотрели на короля пристально, он искал на его лице и в глазах то, что жаждал увидеть, и не обманулся в своих ожиданиях. Теперь ему оставалось набраться терпения, а «бальзам фараонов» сделает своё дело. И никому не было ведомо, какие тайные замыслы роились в голове у князя Глинского, дружелюбно, с преданностью взиравшего на короля. Беззаботность, жизнерадостность не покидали до поздней ночи всех, кто попробовал «бальзам фараонов». О готовящемся русскими штурме Смоленска все в этот вечер забыли.

Князь Михаил Глинский уезжал из королевского дворца Вавель в прекрасном настроении. Его пылкое воображение уже видело, как исполняется его желание. Этот волевой, честолюбивый вельможа умел добиваться своей цели. Оставляя дворец, он был намерен вернуться в него в самом ближайшем будущем, но уже не как гость, а как его хозяин. Однако судьбе было угодно распорядиться жизнью князя Михаила Львовича Глинского по–иному, и предусмотреть грозные перемены в ней у Глинского не хватило даже его ума и прозорливости.

Глава двадцать седьмая. ЛОВУШКА

Князь Михаил Глинский имел в Кракове роскошный дом на центральной площади города. Он купил особняк у вдовы богатого купца ещё в те дни, когда был жив король Ольбрахт, а Глинский стоял во главе королевских гвардейцев. Позже, во время путешествий, когда Глинский возвращался в столицу, в его просторном особняке устраивались званые обеды, а то и шумные пиры. Гости, коих Глинский обычно приглашал, были его единомышленниками, а кое‑кто и соратниками на пути движения к той цели, которую князь высветил только избранным.

Не изменил своему обычаю Глинский и на сей раз. Вскоре же после трапезы у короля он разослал своих слуг по городу, отправил гонцов в имения близких вельмож с просьбой посетить его в день ангела. В особняке принялись готовиться к приёму гостей. Сам князь в вечерние часы выходил на просторный балкон и подолгу любовался освещёнными окнами Вавеля, который поднимался над площадью. Михаил думал, примерялся, как заманить на званый обед короля Александра, но без королевы. Интерес к Александру у Глинского был особый. Князь знал от близких людей, что король не встречается с супругой в опочивальне. О причине того он догадывался: вина тому — прежняя невоздержанность Александра в хмельном, породившая мужское бессилие.

Подарив королю «бальзам фараонов», Михаил надеялся, что у Александра не обнаружится вновь тяга к вину: кубок за два дня — это не питие. Но у короля возникнет тяга к женщинам, и он будет в состоянии проявлять мужское достоинство. Теперь князю хотелось увидеть короля в своих хоромах и показать ему наедине юное и прекрасное создание — свою дальнюю родственницу баронессу Клецкую. Он привёз её из Вельска, где она жила с батюшкой и матушкой, и держал в своём доме почти затворницей. Восемнадцатилетняя Кристина была весёлого нрава, умная и к тому же блистала красотой богини. Белокурая, голубоглазая, с атласной кожей, со статью нимфы, она была способна покорить любого мужчину. Кроме того, она имела склонность к рискованной игре, её влекло к интригам, к участию в тайных действиях. Она забавлялась опасностями, как дитя игрушками. Михаил Глинский приготовил ей в наследство бельский замок, и по этой причине она была ему во всём послушна. Иной раз он считал, что владеет юной баронессой беспредельно. Он был даже уверен, что её воля, разум, душа — вся она находится под влиянием его магнетической силы. Нет, она не была его любовницей, но без сомнения могла отдаться тому, на кого указал бы ей дядюшка. Глинский берег её для исполнения основной цели своей жизни. Он чувствовал, что этот день и час приближаются. Но, для того, чтобы всё задуманное исполнилось, князю Михаилу нужно было показать баронессу королю Александру, познакомить их. А там, он надеялся, Кристина влюбит в себя Александра, там наступит самое главное, что крылось в сложном замысле князя.

Размышляя таким образом, Глинский подумал, что он не должен лично извещать короля о своей племяннице, которая гостит у него. Нужно, чтобы кто‑то посторонний сказал о том Александру. Выбор князя пал на графа Гастольда Ольбрахта, который и сам был бы не прочь поухаживать за прекрасной баронессой. Глинский рассчитывал, что Ольбрахт, по его просьбе, не будет покушаться на юное создание. Он загодя пригласил графа полюбоваться его «трофеями», привезёнными из последнего странствия по загадочному Востоку, подарил маленький хрустальный сосуд с бальзамом. Когда сорокалетний красавец осмотрел диковинки, Глинский попросил его:

   — Любезный друг Гастольд, в моём доме гостит моя племянница, баронесса Кристина Клецкая. Я хочу, чтобы её увидел король. Удружи, пожалуйста, пригласи его приватно на осмотр восточных диковинок, а потом, как Бог повелит, и для знакомства с польской диковинкой. Надеюсь, король не откажет тебе и навестит меня.

   — Любезный друг Михаил, я с удовольствием исполнил бы твою просьбу, но вряд ли король согласится один побывать в твоих палатах.

   — А ты постарайся. Твоё красноречие мне ведомо.

   — Но я тоже желаю увидеть прекрасную Кристину.

   — Хорошо, хорошо, — отозвался князь и милостиво добавил: — Милый друг, ты её увидишь, но не больше.

После небольшой дружеской перепалки граф Ольбрахт дал согласие завлечь короля в дом князя. Он поверил Глинскому, что его гостья прекрасна, и тайно сам загорелся желанием заполучить сей «изумруд». Однако в графе проснулось и любопытство: зачем понадобилось князю ловить короля в силок? Он сказал:

   — Я исполню твою просьбу, славный князь. При том питаю надежду, что ты откроешь тайну силка.

   — Всё так просто, любезный граф. Но потерпи, пожалуйста, и я посвящу тебя в затеянную мною игру. Да–да, всего лишь весёлую игру. Я ведь игрок и шутник по природе.

   — Это как раз мне ведомо, милый друг.

Графа Ольбрахта и князя Глинского связывала многолетняя дружба, зародившаяся ещё при короле Яне Ольбрахте. Правда, у графа было устоявшееся мнение, что князь в их дружбе ищет выгоду прежде всего для себя. Но, оставаясь человеком благоразумным и благородным, граф не ставил в упрёк князю его малые пороки. Не пытаясь тотчас разгадать тайные побуждения князя, Ольбрахт взялся за выполнение просьбы Глинского, сказав ему:

   — Завтра к вечеру жди моего визита, надеюсь, принесу тебе желанную весть.

Король Александр в эти дни начала лета был озабочен многими государственными делами. От русского великого князя Василия пришли послы во главе с дьяком Третьяком Долматовым. Просили послы милостиво от имени государя всея Руси Василия отпустить под крыло Москвы Смоленск, как были отпущены Чернигов и Новгород–Северский.

   — Нам без древнего русского Смоленска никак нельзя ныне жить. Там наши святыни, там россияне, жаждущие воссоединиться с Русью, — важно говорил на приёме у Александра Долматов. — Да ты бы, государь, пожаловал Смоленск супруге своей, королеве Елене, и воцарился бы между твоим королевством и Русью вечный мир.

Во всём сказанном дьяком Долматовым не было и намёка на какую‑нибудь угрозу войны, вызова к противостоянию.

Может быть, подарив город Могилёв Елене, король отдал бы ей и Смоленск, тогда бы у послов были все основания передать князю Василию, что они исполнили повеление государя и теперь смоляне под рукой россиянки. Но государь не успел и слова промолвить в ответ Долматову, как вмешался канцлер Монивид. Он словно прочитал ход мыслей короля и великого князя Александра и заявил:

   — Государь может отписать Смоленск королеве при двух условиях: если она войдёт в его веру и если у них появится наследник. Иначе быть Смоленску вечно под рукой Литвы и Польши. А больше государю сказать нечего.

Так оно и было. Александр как‑то мгновенно оказался безволен возразить канцлеру и произнёс:

   — Пожалуй, на том мы и остановимся. Мне надо поговорить с королевой, и, если она склонит голову перед венцом католичества, быть Смоленску русским городом.

Знали Александр и Монивид, что подобной уступки от Елены они не добьются, но русских послов они объехали, как говорится, на козе.

Проводив дьяка Долматова и его подручных несолоно хлебавши, Александр вынужден был разбирать претензии принца Сигизмунда, который по–братски, не выставляя иных причин, требовал размежевания Литвы и Польши.

   — Зачем тебе такая обуза от Балтии и почти до Чёрного моря? Да вольнее твоей душе будет в Вильно. А в Вавеле я сяду — в тесноте, да не в обиде, — пел Сигизмунд при каждой встрече с братом.

Александр стал избегать Сигизмунда, а если это было неизбежно, никогда не оставался с ним с глазу на глаз. Может быть, по этой причине графу Гастольду никак не удавалось встретиться с королём наедине. Их встреча состоялась лишь через две недели после разговора Ольбрахта с Глинским. Уже наступило лето, и страсти в Вавеле улеглись. Король и граф вышли на прогулку в парк, который примыкал к заднему фасаду Вавеля. Когда вблизи них никого не было, граф сказал:

   — Ваше величество, я добивался этой встречи две недели и прошу твоей милости выслушать меня.

   — Полно, дорогой Ольбрахт, я ведь не от тебя прятался, потому говори без церемоний о том, что тебя волнует, в чём выражается твоя просьба.

   — Она ничтожно мала. Я приглашаю ваше величество вместе со мною посетить палаты князя Глинского — только и всего.

   — Надо же! О, это несколько неожиданно для меня. Правда, я помню его бесценный подарок и благодарен ему. Но что нас ждёт?

   — Князь приглашает лишь тебя, ваше величество. Он готов удивить нас восточными диковинками, которые и присниться не могут…

   — Право, не знаю, граф. К тому же, как я скажу о том государыне? А мне без неё и вовсе… Сам пойми.

Граф понял намёк государя, но проявил настойчивость:

   — Мой государь, одному тебе там будет вольнее. Кроме того, у князя нас ждёт сюрприз. Сообщил он под секретом, что купцы доставили ему бальзам великолепнее и древнее, нежели бальзам фараонов. А чтобы государыня тебя не смущала, посоветуй ей побывать в Гливице. Там, говорят, в женском русском монастыре появилась чудотворная икона Матери Божьей Троеручицы.

Король, зная, что Елена сейчас всей душой рвётся на родину, сказал:

   — Нет, она туда не поедет, ей не до этого.

Граф, однако, нашёл убедительный повод:

   — Ваше величество, поступи проще. Подари ей Гливице, пусть она там побывает, чтобы войти во владение. Скажи о женском монастыре…

Александр счёл это возможным. Если Елена отправится в Гливице, за сто с лишним вёрст, значит, отдалится её поездка домой, а он несколько дней будет волен во всём.

   — Спасибо, граф, я принимаю твой совет. Гливице придётся государыне по душе, и то, что там есть притягательное для неё место, вовсе хорошо.

Вечером того же летнего дня, провожая Елену после трапезы в её покои, Александр сказал, что хотел бы её порадовать и дарит ей в честь десятилетия со дня свадьбы селение Гливице с починками и землями.

Елена приняла этот дар, потому как тоже знала, что близ селения есть старая женская обитель, которую она давно собиралась посетить.

   — Спасибо, мой государь, за подарок. Завтра же отправлюсь в Гливице. Скоро меня не жди и не волнуйся. Там много забот…

Последние слова Елены озадачили и насторожили Александра. Он подумал, что, собравшись в Гливице, она может потом снарядиться в дальний путь и уехать на родину. Известно было Александру, что у Елены много денег, чтобы купить экипажи и лошадей для такого путешествия, нанять воинов. Она всё могла себе позволить. И в Александре всё взбунтовалось. «Нет и нет!» — закричала его душа. Однако сопротивление души было недолгим. Ею владела уже другая сила, а не любовь к супруге. Давал о себе знать «бальзам фараонов», к которому Александр уже пристрастился. «Я хочу быть волен! Хочу воли!» — звенело у него в груди, и он поддался зову. С Еленой же поговорил любезно, как и прежде:

   — Я с нетерпением буду ждать твоего возвращения, моя государыня. Знаю, там ты помолишься на свободе и получишь душевную отраду.

Елене не хотелось говорить Александру, что в Гливице всё будет не так, как он предполагает. Но и ложь не слетела с языка королевы, потому она молчала, кивала головой и улыбалась. В эти минуты Елена думала, как и государь, что ей ничего не стоит уехать из Гливице в родную землю. Знала она теперь, что может выбрать путь, на котором не встретит ни ордынцев, ни иных ворогов.

Остановившись с супругом возле своей опочивальни, Елена не позвала его разделить с нею ложе. Время давно погасило в ней желание близости. И Александр не настаивал на том, по–прежнему опасаясь своей немощи, подточившей жажду даже ласкать свою супругу. Правда, с того дня, как он впервые испил «бальзама фараонов», в нём всё сильнее становился зов плоти. Ему оставалось лишь преодолеть страх перед пропастью, одолев которую он попал бы в царство блаженства. Но уверенность в новые силы в Александре ещё не укрепилась, нужен был какой‑то внешний толчок, чтобы он совершил отчаянный прыжок через бездну страха.

   — Приятных тебе сновидений, моя королева, — сказал Александр и покинул покои королевы.

Елена собиралась в путь только через два дня, когда получила из рук Александра грамоту на владение селением Гливице, хуторами и починками при нём, а также всеми землями повета. Как повелось, уезжала Елена ранним утром. Александр поборол ночную лень и вышел проводить супругу. Они расставались в нижнем вестибюле дворца, и им было грустно. Елена чувствовала щемление сердца и смотрела на Александра с печалью. Его лицо и глаза вызывали тревогу своей белизной и поволокой. Елене показалось, что они расстаются навсегда, что она уже не вернётся. Елена взяла Александра за руку и произнесла с душевной теплотой в голосе:

   — Береги себя, мой государь. Не увлекайся бальзамами Глинского. Ты ещё нужен державе.

   — Да хранит тебя Пресвятая Дева Мария, — ответил Александр.

Его томило предчувствие чего‑то непоправимого. Чтобы прервать тягостные минуты расставания, Александр поцеловал Елену в лоб и, взяв за плечи, повернул её к парадным дверям, за которыми Елену ждала карета.

Кортеж Елены был невелик. Её сопровождали лишь две боярыни — Анна Русалка и Пелагея, — казначей Фёдор Кулешин, дворецкий Дмитрий Сабуров, семь воинов во главе с Ильёй Ромодановским, слуги и возничие — все самые нужные и близкие ей люди. Ни литовцев, ни поляков при королеве не было, хотя Александр и настаивал взять в сопровождение десять своих воинов.

Едва проводив Елену, король Александр прикоснулся к «бальзаму» Глинского. Выпив кубок вина с бальзамом, он почувствовал душевную лёгкость, его покинули все тревоги, и он с нетерпением ждал вечера. Его уже не интересовали никакие государственные дела, а когда ему всё-таки пришлось ими заниматься, он делал это торопливо, без должного внимания.

Правда, когда к нему пожаловал бывший гетман Николай Радзивилл, Александр был вынужден встретить его и долго с ним беседовал. Разговор был не из лёгких. Бывший гетман и князь, пережив русский полон и вернувшись на родину с сотней воинов, отпущенных в обмен на сотню русских ратников, коих отправила Елена, бросил военное дело и принял сан священника. Он был рьян в служении Богу и благодаря этому вскоре поднялся до прелата [29]. В этом сане он сходил в Рим и поклонился понтифику Римской церкви. Паломничество было столь удачным, что через год волей папы римского Радзивилл был возведён в сан епископа. Когда же в 1503 году ушёл в Царство Небесное архиепископ краковский Фридрих, вновь проявилась воля папы римского Юлия II и бывший гетман стал главой польской и литовской католической церквей. Никто в Польше и Литве до Радзивилла так упорно и последовательно не заботился о возвеличении католицизма, никто так не пытался привести всех православных христиан державы в латинскую веру.

Архиепископ Радзивилл пришёл к королю с серьёзными претензиями, которые, по его мнению, вскрывали факты, подрывающие основы католичества в державе, несли ересь. Он, со своим худощавым и удлинённым лицом, был почти суров, чёрное одеяние подчёркивало эту суровость.

   — Ты, сын мой, государь, впадаешь в заблуждение, — начал без церемоний Радзивилл, — считая, что схизматики спасут тебя от грехопадения. Опомнись, государь!

Александр был настроен миролюбиво. Он усадил Николая в венецианское кресло, велел принести лучшего французского вина. Только после того как пригубили божественный напиток, король спросил:

   — В чём ты, святой отец, обвиняешь меня? Я последние годы живу как агнец господень.

   — У тебя много грехов, сын Божий. По настоянию супруги ты дал православным архипастыря Иону, а он еретик и ненавидит нашу веру. До меня дошли слухи, что он тайно крестил в православие двух жён, которые вышли замуж за русских. Ты и далее продолжаешь усердничать в пользу русов и подтвердил уставную грамоту жителям Витебска не вступать в их православные церкви и ни в чём не нарушать право русской веры. Как можно сие допускать, если они потребовали не мешать им крестить литовцев и поляков в схизму?

   — Всё это сделано мной по просьбе королевы. Тем я не нарушил покоя державы. А с королевой я хочу жить в мире. Тебе не понять моего положения, — рассердился Александр. — У нас нет детей, Елена страдает, так хоть в заботе о вере пусть найдёт себе утешение.

Архиепископ вновь упрекнул короля:

   — И по этой причине ты подарил супруге повет Гливице, где проживают истинные католики и лишь по какому‑то наваждению оказался русский монастырь! Государь, упрекаю тебя, ты пошатнулся в своей преданности Римской церкви, тем ты наносишь ей урон. Но отцы церкви того не допустят. Ты бы поучился служению Всевышнему у своего брата Сигизмунда. Если бы он встал на престол, мы бы навсегда покончили со схизмой.

Радзивилл в последнее время начал отличаться категоричностью и резкостью выводов. Но здесь был особый случай. Упоминая имя младшего брата короля, архиепископ, как показалось Александру, вложил в эту фразу особый смысл. «Если бы он встал на престол…» Эти слова прозвенели для Александра предупреждением. Да, соглашался Александр, в будущем Сигизмунд, конечно, встанет на престол. «Я же бездетен, и наследника иного у меня нет», — признался в своей печали Александр и тут же озадачил себя вопросом: «А если речь идёт не о будущем, а о завтрашнем дне? Завтрашний день всегда близко: ночь прошла, и вот он — наступил. А мне всего сорок пять лет, и выходит, что Сигизмунд лицемерил, сказав однажды, что я буду восседать на престоле за сыновей и внуков. Ох, пора разобраться во всём этом, и надо быть настороже. — Размышления катились чередой. — Господи, на кого положиться, кто поможет разобраться в интригах, открыть заговор?» Чтобы как‑то воспрянуть духом, Александр спросил Радзивилла:

   — И как же вы мыслите возвести на престол Сигизмунда? Когда это случится? Или ты упрекаешь меня в попрании католичества только с той целью, чтобы уже завтра разрубить гордиев узел? Не быть тому!

Радзивилл встал, глаза его сверкнули, он жёстко сказал:

   — Сын мой, не говори всуе! Я лишь напоминаю тебе, что, неся высокое назначение, данное тебе волей Провидения, ты после короля Казимира не сделал ничего, чтобы возвысить великое Литовское княжество, а теперь и королевство Польши. За десять лет ты потерял треть земель своего государства. Русские князья скопом бегут в Московию, а ты и пальцем не погрозишь им, чтобы остановились. Ты даже рубежи державы не укрепляешь! Какой же милости ты ждёшь от церкви? Какого уважения подданных ты ожидаешь, разрушая государство?

Однако грозное обличение архиепископа не возымело на короля того действия, на которое тот рассчитывал. У Александра накопилось много ярости против церкви за то, что она вкупе с сеймом и радой рушила мирное устроение жизни поляков, литовцев и русских. И король Александр взъярился на архиепископа Николая, чего никогда не бывало в прежние годы.

   — Это вы виноваты в неустроении державы! Вы, церковь, рада, сейм! От нас русы и впредь будут отпадать, если твои епископы продолжат силой ввергать в католичество барских и крестьянских детей греческого закона, если станут закрывать православные храмы, если всюду будут бесчинствовать чернецы–бернардинцы. Ты в плену сейма и рады и слишком праздно живёшь, святой отец, вместо того чтобы справедливо властвовать над душами верующих. Не ожидал я от тебя, бывший гетман, что ты там, в русском плену, ничему не научился…

В самый разгар словесной сечи в покое появился граф Ольбрахт, и король даже обрадовался его приходу. Он знал, что граф самый верный ему вельможа. Гастольд непринуждённо сказал:

   — Ваше величество, я пришёл скоротать с тобой одиночество, да ты не один и у вас оживлённо. — Граф поклонился архиепископу.

   — Да, к сожалению, мы ломаем копья, — ответил Александр. — И до какой поры это будет продолжаться, я не знаю.

   — Ну полно, сын мой. Я пришёл всего лишь с тем, чтобы пригласить тебя на праздничную мессу в честь Святого Валентина, покровителя всех влюблённых католиков. Ты же, государь, любишь праздничные мессы. Приходи, ждём.

С тем Радзивилл откланялся и ушёл. Некоторое время между королём и графом царило молчание. Ольбрахт рассматривал мраморный барельеф, изображающий Меркурия–ребёнка. Это удивительное по исполнению творение добыл где‑то король Казимир. Похоже, он любил этого бога Олимпа. В углу стояла мраморная статуя Меркурия–воина, как бы летящего в прыжке. Александр, наконец, пришёл в себя и позвал Ольбрахта прогуляться в вечернем парке.

   — Я метал гром и молнии на этого святошу, всё в душе у меня бушует, и я хочу покоя, — признался король.

Они покинули дворец в сопровождении двух воинов, но гуляли недолго. Александр вновь вспомнил заявление Радзивилла по поводу Сигизмунда. «Господи милосердный, пошли мне наследника!» — взмолился король в душе. Вспомнив о приглашении князя Глинского вкусить нового бальзама, он спросил Ольбрахта:

   — Любезный граф, сейчас не поздно навестить князя Михаила? Горят ли в его доме огни?

Гастольд словно ждал этого вопроса, ответил тотчас:

   — К нему никогда не поздно. А для тебя, мой государь, двери его дома открыты днём и ночью.

   — Тогда идём, не мешкая, — потребовал король.

   — Конечно, идём. Вот только чёрные плащи накинуть бы, ваше величество.

   — В чём же дело? Сей миг нам их доставят. — Александр крикнул воину, который шёл впереди: — Эй, Густав, сбегай во дворец за двумя чёрными плащами с капюшонами!

Воин Густав убежал, вернулся он быстро и накинул плащи на плечи короля и графа.

   — Веди нас к северной калитке, Густав, — сказал Александр.

Спустя четверть часа никем не замеченные король и граф пришли к дому князя Глинского. Было уже поздно, но в двух окнах княжеских палат горели огни. Едва граф три раза стукнул в дверь, как она распахнулась и на пороге появился сам Михаил Глинский:

   — Добро пожаловать, дорогие гости, — приветствовал князь, ещё не ведая, кто есть кто.

Гастольд уступил дорогу Александру, тот вошёл в переднюю и откинул капюшон.

   — О, мой король, как я рад! — воскликнул Глинский. Он снял с короля плащ, закрыл за графом дверь и весело сказал: — Вам ничего не остаётся как посидеть в уединении. Следуйте за мной, нас ждут радость и веселье.

Князь повёл гостей на второй этаж. Они миновали освещённую свечами залу, прошли коридором, где было несколько дверей, и, наконец, остановились перед дверью, обитой шкурой леопарда. Она открылась как бы сама по себе, и гости оказались в просторном покое, обставленном низкой восточной мебелью. Горело несколько невидимых светильников, освещавших неким волшебным светом обитые шелками стены с невиданными птицами и цветами. Казалось, что с небес светило солнце, и лучи его падали в реку, где в прозрачных водах плавали золотые рыбки. У окон на низких столах стояли розово–голубые вазы с белыми орхидеями. Окна были завешаны шторами. С левой стороны покоя за шёлковым, в тон стенам, занавесом, угадывался альков. Справа от дверей в небольшом камине горели дрова, источая тонкий аромат палисандра. В середине покоя был накрыт невысокий стол, а вокруг него стояли четыре кресла. На столе рядом с вазами, в которых лежали восточные фрукты и сладости, высились четыре хрустальные чары. Король обратил на них внимание и подумал, для кого же четвёртая.

   — Садитесь, дорогие гости, и для вас наступит ночь волшебства и очарования, — торжественно сказал князь Глинский и предложил кресла королю и графу. Сам он сел напротив них, лицом к алькову. — Я долго ждал этого часа, с того самого дня, когда вернулся из путешествий по Востоку. Сегодня я поведу вас в страну грёз за три с половиной тысячелетия в прошлое. Вы увидите древний Китай времён первого императора Ци Ши–хуанди. Это он создал великую империю. Он был могуч и мудр. Его семнадцать жён принесли ему шестьдесят семь сыновей и много дочерей. Он прожил более ста лет, и грядущие поколения императоров и царей прославляли его имя, потому как от него пошло долголетие китайских мужей. Никто из мудрых мира после него не создал лучший бальзам. Но я не буду утомлять вас преданиями старины, а покажу всё воочию. Добавлю лишь одно: бальзам Ци Ши–хуанди целителен только тогда, когда его пьют из рук прекрасной девы.

Князь взял стоявший на углу стола серебряный колокольчик и позвонил. В покое возникла глубокая тишина. Король и граф смотрели на дверь. Но близ алькова колыхнулся шёлк, и из‑за него вышла в блистающем белизной первого снега одеянии, подпоясанная широким золотым поясом Кристина. В руках она держала хрустальный сосуд замысловатой формы, наполненный жидкостью, которая при малейшем колебании меняла окраску от золотой до голубой или пурпурной, и из сосуда вылетали яркие искры. Кристина поклонилась гостям и поставила сосуд на стол.

Увидев юную деву, Александр не поверил, что перед ним земное существо. Он закрыл глаза и подумал, что, когда откроет их, видение исчезнет. Но того не случилось. Тогда король встал, протянул руку и потрогал Кристину за плечо.

   — Простите, я решил, что к нам снизошёл ангел небесный.

   — Вас почтила своим вниманием баронесса Кристина Клецкая, — произнёс в это время Михаил Глинский.

Король был настолько поражён неземной красотой баронессы, что трижды склонил голову.

   — Добрый вечер, ваше величество, добрый вечер, дорогой граф, — певучим голосом проговорила Кристина и ещё раз поклонилась гостям.

   — Добрый вечер, дочь великой Польши, — ответил король.

   — Мой дядюшка уже сказал вам, почему мне должно здесь быть. Этот бальзам и впрямь целебен лишь из женских рук. Сейчас я налью в хрустальные чары белого вина, добавлю бальзама, и мы с вами дружно выпьем, чтобы вместе улететь в волшебное царство Ци Ши–хуанди. — Кристина наполнила чары вином, добавила по малой толике бальзама и поднесла напиток королю, графу и князю. — Теперь следите только за мной и пейте малыми глотками.

Александр поднёс чару к губам, но не прикасался к ней. Он смотрел, как пьёт Кристина, и ему казалось, что этого достаточно, чтобы почувствовать волшебство бальзама, потому как баронесса уже зажгла его кровь, возбуждая все желания. Склонившись к королю и ласково улыбнувшись, Кристина сказала:

   — Окунитесь в чары, мой государь. Вам пора в полет.

И Александр внял совету Кристины. Он пил бальзам так долго, что, ещё не допив, ощутил блаженный огонь в груди и лёгкое головокружение. Но вот он поставил чару на стол, реальность быстро отступила, и мир вокруг него изменился. Он вознёсся над столом, над покоем и полетел. Перед его взором расстилалось необозримое пространство, насыщенное гармонией прекрасного. Он парил над возвышенностью и увидел сад, принадлежащий Атланту, в котором гуляли прекрасные девы и среди них сверкала Кристина. Геркулес держал над девами небесный свод. Над Александром пролетели крылатые кони, в колеснице сидела царица амазонок Кристина, а следом за нею плыло стадо златорогих ланей. Александр устремился вслед за колесницей. Он пролетел над реками и озёрами, где плавали белые, чёрные и розовые лебеди. Наконец он увидел одинокую деву, сидящую на берегу озера, гладь которого была усеяна лилиями всех цветов радуги. Опустившись на землю, он подошёл к деве в белоснежной тунике, удивился и обрадовался, когда вновь увидел Кристину. Она протянула ему руки, и он опустился рядом с нею на мягкую, шелковистую траву. Дева сказала:

   — Мой государь, твоя Кристина заждалась тебя. Обними меня и поцелуй.

   — Я спешил к тебе и, видишь, прилетел. Теперь мы никогда не разлучимся. Не так ли, мой ангел?

   — Да, мы никогда не разлучимся. К нам пришли вечный праздник и вечное блаженство. У наших ног весь мир в благоговении перед нами.

Они легли на траву. Кристина ласкала нежной рукой его лицо, его грудь, целовала жаркими губами, напевала что‑то трепетное. И Александр уснул. Сколько он спал, неведомо, а когда открыл глаза, то не было уже вокруг волшебных рощ и крылатых ангелов, исчезло озеро с лилиями.

Александр наконец уразумел, где он пребывал. Он увидел горящую свечу, шёлковые стены алькова, услышал ровное дыхание прекрасной Кристины, которая спала на его руке. И король потянулся к ней, потому как понял, что пришёл его час, коего он ждал больше двадцати лет. Кристина проснулась, приникла к Александру всем телом, её губы нашли его губы, и они слились в долгом и жарком поцелуе. У Александра пробудилась жажда близости. Кристина почувствовала это и легко, словно живая вода, оказалась под Александром. Они утонули в блаженстве.

А за альковом, в кресле у камина, дремал князь Михаил Глинский, охраняя покой влюблённых. Будущий дядя Ивана IV Васильевича Грозного, царя всея Руси, знал, что ловушка, в которую он заманил короля Польши и великого князя Литвы, захлопнулась надёжно и надолго.

Глава двадцать восьмая. ПОИСКИ КОРОЛЯ

На другой день после посещения Вавеля архиепископом Радзивиллом и графом Монивидом во дворце до полудня царила обычная придворная жизнь. Многие ещё нежились в постелях, другие шли на прогулку в парк, служилые дворцовые люди привычно занимались делами. Никого не беспокоило то, что король не пришёл на утреннюю трапезу. Знали, что с ним часто случалось такое и даже королева мирилась с этим. Так было с утра и в этот день. Но в полдень к королю пришёл с докладом канцлер Монивид и попросил дворецкого Ивана Сапегу доложить о себе государю.

   — Передай, что у меня безотлагательное дело. Да напомни, что он был намерен до полуденной трапезы принять послов из Венгрии.

   — Так всё и передам, ваша светлость, — ответил Сапега с лёгким поклоном и ушёл в покои короля.

С канцлером у дворецкого всегда были прохладные отношения. Сапега не мог простить Монивиду напрасное обвинение в том, что он якобы плохо исполнил свой долг перед радой во время поездки Александра и Елены по державе. Даже время не залечило отчуждения. На сей раз это чувство погасло очень быстро. Сапега вошёл в спальню и обомлел: королевское ложе было пустым и его никто не готовил ко сну. Атласное покрывало было аккуратно заправлено, как и накануне вечером, когда Сапега заходил в спальню с постельничим.

   — Когда и куда государь успел уйти? — выдохнул Сапега.

Заглянул во все углы, потолкав плечом потайную дверь. Сапега похолодел и почувствовал головокружение. Прислонившись к стене, он принялся лихорадочно вспоминать минувший вечер. Но запомнилось лишь то, что уже поздно вечером к королю пришли сперва архиепископ Радзивилл, а час спустя — граф Ольбрахт. Сапега знал, что этот всесильный магнат был любим королём и они часто вели беседы за полночь. В такие часы никому не разрешалось беспокоить короля. Так было и вчера, припомнил Сапега. Он побывал близ королевских покоев, только когда на ночь менялся караул, с тем и ушёл спать. Пана Сапегу залихорадило от страха. «Куда мог исчезнуть король?» — повторял он, пытаясь унять дрожь. Мелькнула спасительная мысль: «А не ушёл ли он тайным ходом вместе с графом Гастольдом? » И появился ответ: «Конечно же, ушёл. И почему бы вольному королю не уйти на дружескую попойку? Надо послать Мартына во дворец графа», — развивал свою догадку Сапега. Воспрянув духом, дворецкий покинул спальню короля и поспешил в покой постельничего. Тот спал после ночного бдения. Сапега разбудил его.

   — Мартын, короля в опочивальне нет, он пропал. Беги к графу Гастольду и узнай, не там ли он?

   — Но, пан Иван, пошли кого‑то из слуг. Я всю ночь провёл во бдении близ жены: она рожала.

   — Не возражай! Исчезни немедленно, пока пинками не погнал! — гневно крикнул Сапега склонному к лени Мартыну.

Испуганный постельничий убежал, а Сапега поспешил в оружейную залу, где его ждал канцлер Монивид. Подойдя к нему, Сапега с долей вины сказал:

   — Вельможный пан, придётся подождать. Король ещё спит.

Пан Сапега не счёл нужным говорить правду. Он ещё надеялся, что король найдётся. Монивид, однако, вместо того чтобы уйти, направился в покои короля, гневно бросив при этом:

   — Король нужен государству, а не мне. И долг его быть в этот час при деле!

Сапега лишь пожал плечами и поспешил в караульное помещение, нашёл хорунжего и велел ему узнать у гвардейцев охраны дворца, не видел ли кто‑нибудь, как король покинул Вавель.

   — Спрашивая, предупреждай: никому ни слова, что ищем короля, — строго наказал Сапега.

Той порой на королевской половине дворца появился брат Александра Сигизмунд. Встретив канцлера Монивида, принц воскликнул:

   — Ясновельможный Влад, что вы здесь делаете а такую рань?

   — Жду короля, светлейший принц. Дело приспело важное, да и венгерские послы ждут приёма.

   — Чего же ждать? Александр Казимирович, похоже, позволил себе вчера выпить изрядно, вот сегодня и мается. Да мы приведём его в чувство. Нам с вами дозволено будить его даже ночью. Вперёд, и не падёт гнев на наши головы!

Когда они вошли в пустую спальню короля, Монивид возмутился:

   — Удивлён ложью пана дворецкого: он с невинным видом сказал, что король почивает.

   — Выходит, ложь во спасение. Подождём. Не будем же мы искать по всему дворцу.

Принц и канцлер покинули спальню, и Сигизмунд спросил Монивида:

   — Если не секрет, с каким важным делом вы пришли, любезный граф?

   — Секрета нет, ваше высочество. Примчался гонец из Берестья, принёс весть, что в той земле и даже на Туровщине появились малые отряды крымчан. Чего доброго, нахлынет и орда. Князь Василий шустёр и хитёр и может побудить хана Менгли–Гирея вломиться в Польшу. Тогда нам несдобровать.

   — И что же пан канцлер посоветует королю? Нанять стотысячное войско?

   — Дорогой принц, ей–богу, мне не до шуток.

Монивид знал, что между братьями укоренилась тайная вражда, и его симпатии были на стороне Александра. Но он признавал, что Сигизмунд значительно умнее Александра и способен управлять государством с большей пользой, поэтому был доверителен, стараясь упрочить расположение принца к себе.

   — Я бы, ваше высочество, посоветовал государю отправить к Менгли–Гирею послов с дарами. Сегодня в Крыму нам нужен друг, а не враг, — ответил Монивид.

   — Ия так думаю, — согласился Сигизмунд. — Пожалуй, мы уговорим Александра поступить разумно.

В это время, крадучись, в покой вошёл Мартын. Увидев принца и канцлера, он попятился назад. Но было уже поздно.

   — Пан Мартын, почему опешил, словно гончая перед медведем? — спросил Монивид. — Ну‑ка, подойди поближе и растолкуй нам, что случилось во дворце за минувшую ночь. Ты же нёс бдение возле спальни короля. Где он?

   — Нынче ночью я не был близ спальни короля: не было во мне нужды.

   — А где же ты сейчас был? — спросил Сигизмунд.

   — Я выполнял волю пана Сапеги и бегал в палаты графа Гастольда. Там спрашивал о короле…

   — И что же, король у графа?

   — Сказывают слуги, что его величество никто в доме не видел, а граф ночью уехал в сандомирский замок. И это верно: дорожного экипажа на хозяйственном дворе нет.

   — Что же ты намерен делать теперь? Ведь ты постельничий короля и головой отвечаешь за него. Ищи короля! Всем искать короля! — громко и гневно произнёс принц. — Где Сапега? Сейчас же пришли ко мне Сапегу! — потребовал принц от Мартына.

Вскоре дворец Вавель загудел, как растревоженный улей. Вельможи, слуги, воины — все бросились на поиски короля. Но, обследовав бесчисленные покои, подвалы, клети, кладовые подворья, амбары, конюшни, люди встали в тупик: где продолжать поиски? Тогда брат Александра распорядился учинить допрос всем, кто прислуживал королю, кто охранял его.

   — Того не может быть, чтобы никто не знал, куда и когда пропал король! Калёным железом пытайте всех, кто отвечает за жизнь государя! — потребовал Сигизмунд у вельмож, которые постоянно находились при короле, а многие из них жили во дворце или во флигелях близ него.

Допрос, учинённый Сигизмундом, ни к чему не привёл. К вечеру таинственное исчезновение короля пополнилось новой тайной. Выяснилось, что пропали два его телохранителя–гвардейца. Подскарбий Мелешко, отвечающий в тот день за дворцовую стражу, трясясь от страха, доложил Сигизмунду:

   — Они посменно стояли у чёрного входа в покои короля. Менялись через сутки.

   — И ты никогда их не проверял? — спросил Сигизмунд.

   — Всегда проверял, ваше высочество, но в эту ночь бес попутал, — виновато признался Мелешко.

   — Кто из стражей видел, когда дворец покидал граф Гастольд? — продолжал допрос принц.

   — Стражи заявили в один голос, что никто не видел, — ответил Мелешко, уронив голову на грудь: он уже смирился с тем, что его ждёт суровая кара.

Однако подскарбия не наказали. Принц Сигизмунд в этот первый день поисков короля ограничился тем, что послал отряд воинов во главе с Иваном Сапегой в замок графа Ольбрахта под Сандомир. Позже, уже к вечеру, появившийся во дворце архиепископ Радзивилл посоветовал Сигизмунду и Монивиду подумать о созыве сейма.

   — Не ведая того, король впал во грех, осиротив державу. На сейме я потребую от панов депутатов, чтобы они отдали престол тебе, принц Сигизмунд. Да–да, потребую.

Ни принц, ни канцлер не возразили Радзивиллу, лишь Монивид произнёс неопределённо, словно предостерегал от поспешности:

   — С нашим государем и прежде случалось подобное. В Вильно он пропадал по нескольку дней, уехав куда- нибудь в охотничий дом. Потом возвращался жив и здоров.

   — Но на сей раз он исчез неожиданно и без сборов куда‑нибудь, — заметил Сигизмунд.

   — И это вопиющее пренебрежение королевским титулом, — жёстко произнёс Радзивилл.

Было похоже, что бывший гетман пытался страстным обличением отомстить ему за то, что в войне с русскими стал их пленником. По здравому размышлению, доля вины великого князя в том была. Всегда так бывает: в победных войнах славу делят на всех, при поражениях находят козлов отпущения. Монивид пытался как‑то обелить великого князя, защитить его честь и не допустить, чтобы сейм занимался семейной жизнью Александра. У Монивида были личные мотивы постоять за короля: канцлеру при нём жилось вольно. Он добился своего, во всяком случае Радзивилл и Сигизмунд согласились не трубить сбор сейма, пока не вернутся люди, посланные в замок графа Ольбрахта. Сигизмунд и Радзивилл пошептались, и решительный глава церкви заявил:

   — Хорошо, три дня будут в нашем распоряжении. Если за эти дни не сыщут его величество, волею церкви и от имени папы римского объявим о созыве сейма.

Три дня прошли в ожидании. Во дворце Вавель жизнь замерла. Придворные ходили словно тени, никто громко не разговаривал. Казалось, все пребывали в ожидании исхода больного, приговорённого к смерти. Так бы и царила в Вавеле мёртвая тишина, если бы на четвёртый день пополудни с небольшим перерывом не появились два гвардейца. Первым примчал в Краков гонец от Ивана Сапеги. Его тотчас отвели к принцу Сигизмунду.

   — Говори, с чем вернулся? — спросил принц воина, едва тот переступил порог покоя.

   — Ни с чем, ваше высочество, — ответил усталый и запылённый гвардеец. — Наш отряд настиг графа Гостомысла на пути к Сандомиру. В карете он был один и его сопровождали десять шляхтичей.

   — Но Иван Сапега спросил графа, куда делся король?

   — Да, ваше высочество, и граф сказал, что король в Кракове, а где он, место указать не может.

   — Краков велик! Где, у кого искать короля? — выходил из себя принц. — Выходит, что граф Гастольд все- таки знает, где король, если место указать не может. Что ещё добавишь?

   — Пан Сапега с гвардейцами помчал в Гливице. Сказал, что король, может быть, умчал следом за королевой. У меня всё, ваша светлость.

Принц Сигизмунд не отбросил предположение о том, что король умчал в Гливице. Теперь оставалось ждать вестей оттуда. Принц отпустил гонца и отправился в палаты Радзивилла. Архиепископ молился. Он просил у Господа Бога отпущения грехов, потому как в тайниках его души поселилась радость. Александр давно был неугоден ему, ибо мешал восторжествовать в державе римскому закону и не пытался ввести в католичество свою супругу. Испросив у Бога милости в отпущении грехов, Радзивилл взялся перечислять грехи Александра. В это время Сигизмунд оторвал его от моления.

   — Святой отец, примчал гонец от пана Сапеги, донёс, что граф Гастольд утверждает, будто король в Кракове, но где — не знает, — поделился принц вестью. — Что будем делать? Где его искать?

   — Почему же сам пан Сапега не вернулся в Краков? — спросил Радзивилл, устало опустившись на лавку у стены.

   — Он отправился искать королеву в Гливице. Может, и король рядом с нею…

   — Господи, покарай недостойного нести твой венец! — воскликнул архиепископ и добавил: — Побывайте, наконец, у Глинского. Возможно, король там бражничает. Туда все вельможи стекаются, как в вертеп.

А во дворец уже вели другого вестника событий. Двадцатидвухлетний шляхтич Тадеуш с трудом сошёл с коня и упал от усталости. К нему подбежал подскарбий Мелешко, помог встать и повёл во дворец. По пути Тадеуш сказал:

   — Я должен увидеть принца Сигизмунда. Вести только для него.

Подскарбий усадил Тадеуша к стене.

   — Сиди тут и никуда ни шагу! Бегу за принцем.

Ждать шляхтичу пришлось недолго. Вскоре двери

во дворец распахнулись и на пороге показались архиепископ и принц. Размашистым шагом Радзивилл приблизился к гвардейцу.

   — Говори, несчастный, где король? Ты охранял его. Лишь исповедь спасёт тебя от Божьей кары! — грозно произнёс архиепископ.

Тадеуш опустился на колени. Смотрел он отрешённо.

   — Святой отец и ваше высочество, велите казнить нас с Густавом. Мы одни виновны в том, что король пропал.

   — От наказания ты не уйдёшь! Говори прежде, с чем вернулся, — потребовал Сигизмунд.

   — В ту ночь, когда король и граф Гастольд покинули дворец, мы с Густавом стояли в карауле близ чёрного хода. Они вышли из дверей около полуночи. Одеты были легко и хотели вроде бы прогуляться. Мы сопровождали их, но, пройдя шагов сто по парку, король позвал Густава и велел принести два чёрных плаща.

Тадеуш закрыл лицо руками, словно собирался с силами сказать самое страшное.

   — Нечистая сила тебя забери! Говори же! — взъярился Сигизмунд.

Открыв лицо, Тадеуш продолжал:

   — Густав принёс плащи, набросил их на плечи королю и графу. Мы покинули парк через дальние ворота, обошли ограду, миновали площадь и оказались в палатах князя Глинского. Он сам встретил короля и графа. Нас же слуга отвёл в людскую, велел отдыхать, налил вина. Мы выпили, и… больше я ничего не помню. Похоже, я более суток пробыл без памяти. Пришёл в себя ночью и понял, что лежу в крытом возке, связанный по рукам и ногам. Я долго бился, пытаясь развязать путы, и мне это удалось. Я выбрался из возка, осмотрелся и увидел, что нахожусь в глухом амбаре. Нашёл двери, они были на запоре. Я снял с возка оглоблю и выломал дверь, вышел из амбара, заметил под навесом коней и взял одного под седлом. Оказавшись во дворе, я понял, что попал в какое‑то небольшое имение. Увидел ворота, повёл коня к ним. Там стоял страж, я стукнул его по голове, открыл ворота, вскинулся в седло и пустил коня вскачь. Долго мчал не ведая куда. Наконец утром какой‑то путник указал мне дорогу на Краков, и вот я здесь. — Тадеуш опустил голову на широкую грудь. Он не ждал пощады, потому повторил: — Теперь казните меня, а больше мне сказать нечего.

   — Встань, несчастный! — повелел Сигизмунд.

Тадеуш поднялся, распрямился, поднял голову, и стало видно, что это могучий воин. Руки у него были сильные, похожие на корневища молодого дуба. Принц спросил его:

   — Ты найдёшь то имение?

   — Найду, ваша светлость. Оно на пути в Варшаву, близ селения Кельце. Так мне сказал путник.

   — Иди на кухню, поешь, выпей вина и будь готов в дорогу.

Тадеуш ушёл. Сигизмунд посмотрел на архиепископа, словно спрашивая, что делать. Радзивилл произнёс:

   — Отправь канцлера Монивида с воинами в палаты князя Глинского. Пусть ищет там след и допросит с пристрастием всех, кто есть в доме. Как вернётся, возьми сотню воинов и скачи в Кельце. Оттуда найдёшь путь к замку Глинского. Да будь поосторожней с князем.

Сигизмунд ни в чём не возразил архиепископу, понимая, что он во всём прав. Принц велел слугам найти канцлера, распорядился готовить в поход сотню королевских гвардейцев и отбыл в свои покои.

Монивида вскоре нашли, передали ему повеление принца, и канцлер в сопровождении Мартына и десяти воинов отправился в палаты князя Глинского. В маленьком дворце царила тишина. Встретил Монивида дворецкий, пан Юзеф, разрешил ему осмотреть и обыскать все покои и службы. Монивид послал на поиски воинов и Мартына, сам заглянул в помещения первого этажа и поднялся на второй этаж вместе с паном Юзефом. Вскоре они оказались в зале с альковом, где находилось просторное ложе. Казалось бы, и тут ничего не говорило о присутствии короля, но канцлер не спешил уходить из покоя. Здесь ещё не выветрился некий особый аромат, который хотелось вдыхать полной грудью. Монивид сел в кресло, в котором отдыхал король, велел сесть пану Юзефу и спросил его:

   — Ну так скажи, пан Юзеф, где князь Глинский? Да говори истинную правду, если не хочешь заслужить наказание.

   — Я скажу истинную правду, ваша светлость. Ясновельможный князь уехал три дня назад и теперь на пути в свои полоцкие земли.

На гладком лице Юзефа с аккуратной бородкой и усами не было никаких следов волнения.

   — Ты видел в палатах князя его величество короля Александра?

   — Да, ваша светлость, видел и был даже удивлён.

   — Чем же?

   — Его величество был весел и жизнелюбив.

   — Странно.

   — Не вижу в том странного, ваша светлость. — Дворецкий был уже в годах, словоохотлив и доброжелателен. — У ясновельможного князя в эти дни гостила племянница Кристина, а она озорница, усопшего заставит плясать. К тому же умна и красива.

«Вот оно что! — удивился Монивид. — Что ж, видимо, государь и утонул в прелестях той красавицы. Да и во благо». Он спросил:

   — И что же, король уехал с князем и его племянницей в северные земли? Как он мог уехать, никого не уведомив?

   — Как видите, батюшка–граф. И отмечу, что укатил с удовольствием. Он даже напевал песни.

   — И ты на Библии скажешь, что это чистая правда?

   — Да, ясновельможный граф. И мой князь–батюшка о том велел говорить: укатил с удовольствием.

   — Почему же ты не пришёл во дворец, как они уехали, а ждал, когда придут добывать подноготную?

   — Так велено было ясновельможным князем. А резон простой. Князь мне и о том поведал. Сами поймите: у короля не всё хорошо с матушкой–королевой. Ведь детишек‑то нет, а король ждёт наследника престола, вот и склонился могучий дуб к той берёзоньке, которая и принесёт принца, — откровенничал пан Юзеф. — Ия слышал, как мой князь сочувствовал королю, когда его величество сетовал на судьбу.

   — Что уж там говорить, посетуешь, — согласился Монивид. — Но скажи, пан Юзеф, почему воинов короля повязали? Это же преступление против короля.

Здесь дворецкий впервые слукавил. Он не сказал правду, как поступил Глинский с гвардейцами.

   — Они не поверили ясновельможному князю, что король–батюшка своей волей надумал проводить Кристину домой. И я бы не поверил, ведь служба у них такая. И тогда ясновельможный князь напоил их вином, а как уснули, велел холопам повязать их и уложить в возки. С тем и уехали. Всё как на исповеди, ясновельможный граф.

   — Чем же занимался король в те часы, пока был здесь и сидел в этом кресле? Он был хмелен или трезв? Может быть, спал с Кристиной в алькове?

   — Мне это ведомо, светлейший, но сказать не могу: запрещено. Вы уж помилуйте старого. Да и сами можете догадаться, — ответил Юзеф.

Откровенность пана Юзефа дала повод Монивиду проявить настороженность. Выходило, что князь Глинский чувствовал в себе такую силу, что не боялся ни сейма, ни Сигизмунда, ни Радзивилла. Он противопоставил себя всем, и это привело канцлера к мысли о том, что князь Михаил Глинский, сильнейший магнат Литвы и Польши, вынашивал далеко идущие планы, может быть, охотился за королевской короной. Он силён, богат, ему ничего не стоит подкупить депутатов сейма, нанять сильное войско. Князь всё мог, и он не хуже других знал слабости короля, его безволие, тягу к порокам, наконец, неумение управлять государством и полную зависимость от рады в Литве и от сейма в Польше. И ещё Монивид подумал, что князь Глинский один из опаснейших противников принца Сигизмунда. Насколько пророческие размышления канцлера были достоверными, показало самое ближайшее будущее Литовско–Польского королевства.

Монивид понял, что в палатах Михаила Глинского ему больше делать нечего, и наказал дворецкому Юзефу немедленно уведомить его, канцлера, если прояснится что‑либо о короле.

   — Помни о сказанном мной, не усугубляй свою вину.

С тем Монивид и отправился во дворец Вавель. В пути осторожный канцлер пришёл к выводу, что не всё добытое им нужно выложить перед принцем и архиепископом. Им было поведано лишь о том, что король провёл ночь и день в палатах князя, а на другую ночь покинул их с намерением погостить у Глинского в замке под Дорогиничами.

Выслушав Монивида, хмурый Сигизмунд спросил:

   — Значит, пан Юзеф утверждает, что над королём не случилось никакого насилия и он уехал в Дорогиничи по доброй воле?

   — Да, ваше высочество, — ответил канцлер.

Сигизмунд повернулся к сидящему в кресле Радзивиллу:

   — Святой отец, я не вижу необходимости лететь за королём только для того, чтобы он прогнал меня в Краков зуботычиной. Он волен поступить так, как ему заблагорассудилось. Пусть канцлер и позаботится о его величестве, в том его долг.

Радзивилл принял заявление Сигизмунда миролюбиво.

   — Успокойся, сын мой, тебе и впрямь нет нужды мчаться за Александром. Да и канцлеру тоже. У него другие заботы. Однако королевскую сотню отправьте в Дорогиничи. Так должно быть, потому не возражайте. Нельзя оставлять короля без охраны в наше тревожное время.

Принц, архиепископ и канцлер единодушно сошлись на этом, и к вечеру со двора Вавеля ушла в многодневный поход сотня молодых шляхтичей — верных гвардейцев короля. Рядом с хорунжим Мелешко ехал шляхтич Тадеуш, которому надо было привести сотню к селению Кельце и неведомому имению, где он провёл ночь.

Глава двадцать девятая. НА ПУТИ В ОТЧИНУ

Королева Елена покидала Краков в умиротворённом состоянии. Её согревала мысль о том, что ей удастся добраться до Москвы и прикоснуться к ракам батюшки и матушки. В первый же день пути Пелагея в который раз пересказала Елене, как умирала её матушка, с какими почестями её хоронили.

   — А народу в Кремле было в тот день тьма, так волнами и катились. И звоны проводные весь день гудели на всех храмах, панихиды во всех соборах прошли. И плакали сердешные москвитяне…

Сама Пелагея со слезами на глазах и с причитаниями повторяла всё виденное.

Елена вновь и вновь переживала потерю матушки, но за дымкой лет боль уже поугасла. Теперь Елена больше перебирала житейские дела Софьи Фоминишны, что передала она дочери из своего опыта и мудрости. Выходило, что не только одарила стойкостью нрава, но и научила всему, чем сама владела. А Софья Фоминишна была самой образованной женщиной своего времени в Русском государстве.

Пелагея и Анна Русалка ушли в свои воспоминания о жизни в стольном граде Руси, а Елена приникла к оконцу кареты, и благодатная природа отвлекала её от грустных мыслей. Она уже думала о Гливице, о том, как ей поступить. Удивлялась тому, что русская обитель, да ещё женская, появилась на польской земле. Наверное, Христовы сёстры в обители жили скупо, сочла Елена, значит, нужно будет помочь ей укрепиться. Может быть, землёй наделить, дабы она кормила монахинь. Два раза Елена покидала карету и поднималась в седло. Тотчас за нею следовали верховые воины, и все скакали группой. Неизменно в эти минуты рядом с Еленой оказывался князь Илья. Чаще всего они ехали молча, хотя знали, что у каждого от невысказанного переполнялось сердце. Однако они опасались дать волю тому, что накопилось в их сердцах, боялись смертного греха. Ещё батюшка Ильи предупреждал его: «Помни, сын, не преступи порог Божьего закона, не впади в прелюбодеяние, ибо быть тебе проклятым во веки веков». Иногда Елена и Илья вкупе думали про себя, что возле них нет никого, кто уличил бы их в измене долгу, заповеди, и, казалось, можно дать свободу наболевшему, излить в словах сердечные страдания. Но, не сговариваясь, Елена и Илья держали себя замкнуто, разговоры вели лишь о деле. Однако часто, оставаясь наедине, они давали беспредельную волю глазам. Тёмно–карие бархатные глаза Елены, затенённые пушистыми ресницами, и большие тёмно–серые глаза Ильи могли без устали ласкать друг друга и передавать всё затаённое, душевное. Их глаза говорили о прочности и силе их любви, о нежности друг к другу, о печалях, угнетающих их души. Глаза поверяли всё без утайки. Правда, Илья был открыт для Елены более, чем она для него. Случалось, что он по её глазам не мог установить причины грусти, страданий — всего, что угнетало Елену. Он и сам в такие минуты страдал. Конечно, он догадывался о причинах душевной подавленности королевы. Это были семейные, вернее, супружеские неурядицы короля и королевы. Иногда, чтобы развеять грустное настроение Елены, Илья рассказывал о своих воинах, а у них, женатых на литовках, жизнь переполнялась от малых и больших радостей и невзгод.

   — У нашего Павла родился сын, так, пока он нёс службу, батька с маткой Милены тайно отнесли малыша в костёл и окрестили. Теперь Павел ярится, дело до кулаков дошло. А когда он захотел отнести сына и перекрестить его в нашу веру, тесть всю улицу поднял и Павлу закрыли дорогу в русский храм. А вот ещё…

Елена грустно улыбалась. И в Польше, и в Литве это была самая большая боль в смешанных по вере семьях, и никуда, казалось, от этого нельзя было уйти.

   — Бог един, а между мирянами — пропасть, — согласилась с Ильёй Елена и попросила: — Ты лучше расскажи побывальщину об Илье Муромце и Соловье–разбойнике. Ой, как давно не слушала былин!

Илье в такие минуты становилось весело. Он любил говорить о русских богатырях и особенно про своего тёзку, про Добрыню Никитича и Алёшу Поповича.

   — Спасибо, что надоумила, Алёна свет Ивановна. А поведую я тебе былину, коя живёт в преданиях со времён Владимира Мономаха, внука византийского императора по матери Константина Мономаха…

Через два дня кортеж Елены прибыл в Гливице. Стояла полуденная жара, но все жители селения были на улице. Гонец уведомил старосту повета пана Збышка о приезде королевы, и тот постарался встретить её достойно. На площади, окружённой могучими грабами, Елену ждали больше сотни селян, местные шляхтичи, несколько монахинь, священник и сам староста пан Збышек. Он преподнёс королеве хлеб–соль, монахини спели псалом. Потом Фёдор Кулешин прочитал старосте список жалованной грамоты короля, в которой говорилось, что отныне поветом Гливице владеет королева польская и великая княгиня литовская Елена. Пока староста знакомился со списком дарственной грамоты, Елена попросила Пелагею узнать имя игуменьи монастыря. После возвращения Пелагеи с ответом Елена подошла к игуменье.

   — Здравствуй, матушка Параскева.

   — Да хранит тебя Всевышний, матушка–королева. Здравствуй, — ответила моложавая женщина лет пятидесяти.

   — Отведи меня в свою обитель, матушка Параскева. Хочу видеть, как вы служите Богу.

   — Ножками лишь нам сподручно ходить. Три версты до обители, дочь моя. А посмотреть… Мы за милую душу принимаем.

   — Вот и славно, и поехали. — Елена велела всем спутникам оставаться в Гливице, отобедать у старосты и готовиться к ночлегу. — Ты, Анна, распорядись тут без меня, а мы налегке с Пелагеей да с Фёдором съездим помолиться. Позови‑ка ко мне Кулешина.

   — Сей миг, матушка, — ответила Анна и поспешила к группе приближённых королевы.

Той порой были освобождены два возка, в них усадили монахинь. Игуменью Елена позвала в свою карету, с ними же сели Пелагея и Фёдор, и в сопровождении воинов они уехали в обитель. В пути Елена попросила Параскеву:

   — Ты, матушка–игуменья, расскажи, как живёте? Ведь не только молитвой сыты. Да и с подаяниями, поди, плохо.

   — Бог милует, дочь моя, он же и пищу даёт, души целит.

Параскева была немногословна и не сетовала на скудость жизни. Её голубые глаза лучились добротой, а на лице таилась улыбка.

   — И давно ваша обитель стоит? Как в неё собрались россиянки?

Сказывают предания, что Софийской обители более ста пятидесяти лет. А сходятся в неё православные христианки со всей польской земли.

   — Из семей уходят? — спросила Елена.

Ан нет, матушка–королева, таких лишь две инокини. К нам идут больше обездоленные, коих польские паны в услужение гонят.

   — Вот как! А я того и не ведала…

Чуть позже Елена удивилась мужеству, стойкости, терпеливости и многому другому, что помогало монахиням одолевать полунищенское существование. Ещё подъезжая к обители, Елена поняла, что только чудо удерживало монахинь от ропота на Бога, на людей. Обитель была огорожена полусгнившим деревянным заплотом. Перед ним виднелись овощные гряды, два лоскута ржи десятин по пять, ещё малые лоскуты ячменя и овса. За деревянной оградой стояло два десятка ветхих келий. Перед ними поднималась деревянная церквушка с тесовой кровлей, в стороне вдоль ограды просматривались хозяйственные службы, трапезная — всё дышало на ладан.

   — И это всё ваше достояние? — удивилась Елена.

- Да, матушка–королева, но нам хватает того, чтобы хранить чистоту душевную, — всё так же скромно ответила Параскева.

Елена поняла, что эти удалённые от Руси и уединённые от мира православные россиянки — истинные сёстры Христовы, что им неведома мирская суета, зависть, злоба, что в общении с Богом они видят смысл жизни. Нужно ли им что‑либо, Елена о том не спрашивала. И так было понятно, в чём они нуждались. Елене захотелось как‑то скрасить их быт, чтобы у них был достаток в пище, в топливе, в церковном убранстве, чтобы жили они в чистоте не только душевной, но и телесной. Елена подумала, что своим самозабвенным служением православию они должны получать больше, чем то, что давали им скудные возможности. Пока Елена и Параскева обходили убогие постройки, осматривали трапезную, которая разваливалась от ветхости, у королевы родилось страстное желание построить здесь всё заново, просторнее, крепче. Тогда, сочла Елена, может быть, тут обретут покой и утешение многие другие страждущие россиянки.

Показав в обители всё, что можно, Параскева привела королеву в свою келью. Она ничем не отличалась от убогих келий инокинь, разве что была посвободнее. «Они достойны лучшей доли», — снова подумала Елена и, присев на скамью, сказала:

   — Ты, матушка–игуменья, прими мои слова как должное. Дай мне бумаги и припас к ней, я напишу грамоту, что построить здесь моей волей, дабы обновить жизнь.

   — Матушка–королева, ведь у нас, как у церковных мышей, ни гроша нет, — не на шутку испугалась игуменья. — Паломники к нам не заходят, вклады делать некому, и самим нам нечем обновлять ветхое.

   — Не пугайся, матушка Параскева. Это будет мой вклад в обитель. А сделаю я это во благо светлой памяти моей матушки, великой княгини Софьи. И так всё складно получается: ваша обитель Софийской называется. Моя матушка порадовалась бы тому.

   — Дай тебе Бог сил и здоровья, радетельница и заступница наша! — отозвалась Параскева и принялась молиться перед образом Божьей Матери.

   — Помолись, помолись за меня, матушка, — улыбаясь, сказала Елена и попросила боярыню Пелагею: — Голубушка, возьми возок и сгоняй в Гливице, привези старосту: совет держать буду.

   — Исполню, матушка, мигом, — ответила Пелагея и ушла.

Всегда было так: когда Елена бралась за какое‑либо дело, она сама не знала покоя и другим не давала. К приезду пана Збышека она написала в грамоте, какие строения возвести в обители, кто будет строить. Были обозначены власть и полномочия старосты. Не забыла Елена написать, что все налоги, кои будут собираться с повета в её пользу, шли бы на оплату материалов и работу, выполняемую в монастыре. По мере составления грамоты желания Елены прирастали, и она отважилась построить каменную церковь на свои капиталы из приданого. Всё богатство Елены в эту пору хранилось под городом Вельском, в мужском монастыре Святого Серафима, где настоятелем был крепкий поборник православия отец Нифонт.

Старосту привезли быстро. Пелагея привела его в келью. Он был напуган, всю дорогу мучился вопросом: в чём он успел провиниться. Елена вскоре успокоила его.

   — Пан Збышек, я позвала тебя затем, чтобы сказать, что мои заботы в повете были бы и твоими, — повела беседу королева. — Я взяла опеку над Софийской обителью и даю тебе большие полномочия, а ты используй их с честью. Понимаешь? С честью. И сил не пожалей. За всё будешь получать жалованье.

   — Ваше величество, государыня, Збышек не посрамит чести, — заверил, облегчённо вздохнув, староста.

   — Тогда внимай старательно. Здесь, на месте старой обители, или где укажет матушка Параскева, мы будем строить новую. Вот тут, в грамоте, — Елена положила руку на лист бумаги, — описано всё, что нужно возвести. И сроки указаны. А где взять лес и камень на постройки, где глину и песок на черепицу — всё это ты должен знать. Надеюсь, в повете всё найдётся. Ты наймёшь работных людей в Гливице и ещё где‑нибудь — ты это тоже знаешь — а мой казначей будет платить им за труд и выдавать тебе деньги на их корм. И не мешкай с делом. Как уберёте урожай, так прибавь людей к стройке. Постарайтесь и в зиму вести работы. Ты всё понял, пан Збышек?

   — Да, ваше величество, государыня, — ответил Збышек, хотя и не успел осмыслить, какие заботы легли на его плечи.

   — И запомни последнее: исполнишь всё с честью, быть моей милости и награде за усердие. А сейчас пора искать новое место для обители, и ты, пан Збышек, пойдёшь с нами. — Елена добавила, обращаясь к игуменье: — Теперь, матушка Параскева, твоя воля…

Параскева с благодарностью поклонилась. Она ещё не верила, что её обители, десятилетия влачившей жалкое существование, притесняемой местным ксёндзом, пришла большая благодать. Набравшись решимости, игуменья повела королеву к давно лелеемому месту, к реке Гливице, куда не раз приходила полюбоваться простором и благолепием всего, что видела с высокого берега. Там, между двумя рощами, приподнятая холмами, лежала большая луговина, на которой разместились бы три старые обители. Берег реки Гливице был высокий, каменистый и недоступный для паводковых вод. За рекой открывались чудесные лесные и холмистые дали.

   — Вот здесь бы, матушка–королева, возвести новые кельи и подворье, — тихим голосом сказала Параскева, млея от страха за свою дерзость: откажет ей королева.

А Елена уже радовалась. Ей и самой пришлись по душе чудесная луговина, холмы, рощи, светлая Гливице, манящие дали. «Господи, спасибо, что вразумил Параскеву возлюбить сие место, — прозвенело в груди у Елены. — Матушка Софья будет рада такой памяти о ней. — И Елена посетовала: — Жаль, что мне не придётся побывать в обновлённой обители». Но пора было распорядиться, и она обратилась к старосте, или, как его звали в Гливице, солтусу:

   — Пан Збышек, здесь и возводить монастырь. Храму же стоять на холме. Каменных дел мастеров я пришлю тебе из Могилёва. И сегодня же с Фёдором Кулешиным поставьте меты по рубежам обители до подворья старого монастыря. Все эти земли мой дар Христовым сёстрам.

   — Пан Збышек всё так и исполнит, ваше величество, государыня, — ответил староста, наконец, осознав, что всё это не сон. Повеселев, он добавил: — А места и впрямь в округе лучшего не найдёшь.

Елена подошла к реке. Стоя на высоком берегу и глядя в её чистые воды, королева подумала, что хорошо бы по всей польской державе, там, где есть россияне, обновить жизнь, помочь торжеству православия, как в Гливице. Но Елена понимала, что ей это непосильно и не дано, а будущую Софийскую обитель она представляла зримо и радовалась.

Пока обходили землю и размечали, где чему стоять, Елена решила на несколько дней повременить с отъездом на Русь. «Простите меня, родимые, хочу увидеть, как первый камень под храм заложат», — подумала она.

Вечером в монастырской церквушке Елена отстояла молебен и усердно помолилась. Душа её ликовала от той церковной благости, какую устроили ей Параскева, старый священник Арсений и монахини.

   — Пресвятая Владычица Богородица, моли о нас, грешных, — звенел голос Параскевы.

   — Все небесные силы святых, молите о нас, грешных, — вторила игуменье королева.

Ночь Елена провела в одной келье с Параскевой. Уснули они уже под утро, потому как игуменья оказалась интересной собеседницей. Многие печальные истории о своих инокинях поведала она и свою судьбу не обошла. Слушая её рассказ, Елена даже прослезилась. Параскева, в миру Павла, была побочной дочерью графа Любомира Гастольда. Мать её, русская девушка, служила в замке графа под Сандомиром помощницей экономки.

   — Моя матушка была ангельски красива, — лился тёплый голос Параскевы. — С год, наверное, у неё в служении всё шло хорошо, пока графа в замке не было. А как появился да увидел лик моей матушки, так и впал во грех. Как покорил её граф, то мне неведомо. Но когда о том узнала графиня, она посадила матушку на цепь в каземате, там и держала её, пока я на свет не появилась. Меня отняли от матушки, как обмыли. Кто кормил грудью, я не знаю, а как стала понимать себя, была увезена на глухой хутор. Там и выросла, ухаживая за скотиной и живя в чёрном теле, словно рабыня. Отца я так и не увидела, а его супруга дважды приезжала на хутор и каждый раз порола меня плетью. В чём я провинилась перед нею, то мне было неведомо.

Параскева и сама не раз прослезилась, пока рассказывала. Иногда она долго молчала. Елена не побуждала её к искреннему излиянию, знала, как это тяжело, и лишь горестно вздыхала. Но Параскева была настроена излить душевную боль и продолжала:

   — Мне шёл восемнадцатый год, когда на хутор приехали сваты — две женщины и мужчина. Они осматривали меня, как телку на торгу, и даже велели моим приёмным родителям именем графини раздеть меня донага. Я была сильная и ловкая, вырвалась из их рук и убежала. Неделю пряталась в лесу, потом, как голод донял, прибилась к смолокурам. И был там один раб Божий, тоже из опальных графских холопов. Он‑то и поведал мне о страданиях графской под ключницы, моей матушки, и о моей детской судьбе. Рассказал и о том, за кого меня намеревалась графиня выдать замуж. «Ты, дочка, попадёшь в жены к первому человеку графского двора и заплечных дел кату. Ты уж мне поверь, я и на костре правду скажу, — говорил он мне с грустью. — Тебе уготована судьба твоей матки».

Тогда я потеряла сон и разум мой, казалось, помутился. Каждый раз, вспоминая рассказ смолокура, я смеялась. И смолокуры не выдержали того, велели ему отвести меня куда‑либо подальше от смолокурни. Собрал он две сумы и повёл меня лесами неведомо куда. Век молю за него Бога, Царство ему Небесное. Шли мы семнадцать дён, спали под одним кожушком. Он был ещё в силе, а перстом не тронул, токмо учил уму–разуму. «Ты, — говорил, — русская дева, и быть тебе россиянкой вечно. Хотя ты и крещена в латинскую веру, прими наше православие. А дорога тебе одна, от мирских страданий подальше, — в монастырь. Есть у меня сестра, игуменья обители женской, туда я тебя и веду. Да скоро уж и придём». Так и привёл меня Божий человек в Софийскую обитель к сестре Ефросинье. Она же меня окрестила в православие, постриг совершила, человеком создала. Десять лет как преставилась. Сёстры по её завету отдали мне игуменство…

Лик Параскевы был светел и чист. Более праведной души Елена не встречала и возрадовалась, что Всевышний свёл её с этой россиянкой, поблагодарила её:

   — Спасибо, что открылась. Мне теперь легче будет мирские горести одолевать.

Утром, ещё раз перебрав в памяти все свои поручения Параскеве и Збышеку, Елена решила объехать все земли повета и познакомиться в селениях, починках и хуторах со своими подданными. Провожать её вышли все обитатели монастыря.

   — Не забывай нас, государыня–матушка, а мы за тебя молиться будем, — тихо сказала игуменья.

   — Я ещё приеду к тебе, матушка Параскева, ежели Господь Бог позволит, — ответила на прощание Елена.

   — Верую, государыня–матушка, — низко кланяясь Елене, произнесла ясноликая Параскева. — Да хранит тебя Пречистая Богородица.

В Гливице Елена велела старосте Збышеку собираться с нею в путь по землям повета.

   — Должно мне знать, чем живут мои подданные.

   — Да, ваше величество, государыня, — ответил Збышек.

Елена провела на землях Гливицкого повета четыре дня. Вернувшись в Гливице, она вновь побывала в обители, отстояла в храме службу, окончательно простилась с Параскевой и наказала Збышеку приступить к заготовке леса. С тем Елена и уехала в Могилёв, о котором хранила память и который теперь был её вотчиной.

А через три дня после того, как королева покинула повет, той же полуденной порой в Гливице примчал дворецкий короля Александра пан Сапега с несколькими воинами. Их появление мало кем было замечено, лишь немногие пожилые селяне да детишки увидели, как к дому старосты рысью подъехал конный отряд. Пан Сапега спешился и велел одному из воинов позвать старосту. Его не оказалось дома. К Сапеге вышла старостиха и на его вопрос, была ли в Гливице королева, рассказала всё, что знала.

А куда уехала королева? — спросил румянолицую старостиху Сапега.

   — Мы провожали её, светлый пан, вон туда. — Старостиха показала вдоль улицы на восток. — И муж мой Збышек её провожает. А куда они путь держат, того не ведаю. Да слышала я нечто о Могилёве.

Может, она в Краков уехала? — с удивлением спросил Сапега.

   — Ой, светлый пан, о Кракове никто слова не молвил. О дороге на Могилёв шла речь.

Пан Сапега, искушённый во многих придворных делах, растерялся: «Подумать только, пропал король, неведомо куда укатила королева. Кто этому поверит? Кто помилует нас за такое упущение? И где теперь искать королеву?» — сетовал дворецкий. Но, годами побуждаемый своим положением при дворе к действию, он и на этот раз сумел взять себя в руки и одолел беспомощность: «Помчусь‑ка я на восток, вдогонку за королевой. Поможет Дева Мария, так в Могилёве и застану».

Знал Сапега, что, отправляясь следом через три дня, наверстать потерянное нелегко, но иного выхода у него не было. Он велел старостихе накормить воинов, дать корм коням, собрать что можно из припасов в дорогу, расплатился, как должно, и в сумерках покинул Гливице. Уже в пути пан Сапега попытался разобраться, что заставило Елену ехать в Могилёв, вместо того чтобы вернуться в Краков. Он вспомнил давнюю поездку великих князей по державе и подумал, что подобное повторилось. А то, что Елена решила побывать в Могилёве, тоже было понятно: город принадлежит ей и там никто не помешает ей встречаться с русскими горожанами, говорить с ними, о чём заблагорассудится. Время показало, что дворецкий не ошибался.

На десятый день после выезда из Гливице королева прибыла на земли Черной Руси. Здесь всё было мило её сердцу: на её пути стали русские города и селения. Королева останавливалась на отдых в селениях, чтобы встретиться с россиянами.

   — Праздник души ко мне пришёл, — делилась Елена своим хорошим настроением с Анной Русалкой и Пелагеей.

   — Так ведь мы, матушка–королева, дышим свободнее, и до нас долетает ветер из Руси.

Далеко впереди кортежа королевы мчались гонцы, извещая власти о её приближении, и ей всюду устраивались достойные встречи. В Волковыске и в Слониме в честь королевы отслужили благодарственные молебны. На трапезах у наместников собиралась вся городская знать, и, поскольку поляков и литовцев рядом не было, шли разговоры о близком: о Москве, о Руси.

Могилёв принял Елену так же торжественно, как и восемь лет назад. На улицах было людно. Встречая королеву, горожане провожали её до палат наместника и кричали: «Не покидай нас, матушка–королева, живи с нами!» Наместником в эту пору в Могилёве был русский боярин Прокофий Татищев из знаменитого рода русских бояр, волей судьбы оказавшийся за рубежом отчизны. Сорокалетний, крепкий, словно дубовый кряж, боярин Прокофий сам поднёс королеве хлеб и соль. За его спиной стояли сотни горожан, многие из которых помнили события, случившиеся в городе несколько лет назад из‑за происков наместника Товтовила. Среди встречающих Елена увидела настоятеля храма Богоматери, протоиерея Иннокентия. Она обрадовалась ему, как родному отцу. Он сильно постарел, но голубые глаза оставались по–прежнему живыми и ясными. Когда Елена вышла из кареты, Иннокентий первым крикнул:

   — Здравия и многолетия государыне! Здравия! Благословляю тебя на русской земле!

И тотчас волной покатилось в тысячу голосов:

   — Здравия государыне! Здравия!

Елена высоко подняла руки и ответила:

   — Здравия россиянам! Здравия!

Могилёвцы воодушевились ещё больше:

   — Слава государыне! Слава! — перекатывалось из конца в конец площади, и эти слова звучали как‑то породному, по–русски.

На глазах у королевы от прихлынувшего волнения выступили слёзы. «И впрямь остаться бы мне здесь, в городе, который мой по праву», — мелькнуло у Елены.

Отец Иннокентий подошёл к королеве и осенил её крестом. Тут же шагнул к Елене боярин Татищев и поклонился.

   — Твои подданные рады видеть тебя и приветствовать, матушка–государыня, в российском городе.

Елена поняла значение слов наместника, как должно. Когда пять лет назад Александр отписал ей во владение Могилёв и ближние к нему земли воеводства, когда наместник Товтовил был снят с должности и покинул Могилёв, многие литовские вельможи продали свои дома и укатили следом за ним в Вильно, в другие литовские города и земли. В Могилёве всю службу стали править россияне.

   — Спасибо тебе, боярин Прокофий, за радение, за верность матушке–Руси, — ответила Елена и троекратно, по русскому обычаю, расцеловалась с ним, потом тронула рукой Иннокентия и попросила: — Отслужи, святой отец, благодарственный молебен во славу города.

   — Дочь моя, храм Богоматери ждёт тебя. И певчие на хорах славят твоё имя.

Иннокентий повёл Елену в собор. Служба в храме, переполненном горожанами, длилась долго. Отец Иннокентий дважды подходил к Елене и спрашивал, не устала ли.

   — Спасибо, святой отец, не устала. Я, как птица, парящая под облаками, как дитя в колыбели… Я ощущаю только прелесть богослужения.

Елена отдыхала в Могилёве два дня. Это был душевный отдых. Трижды в день она ходила в храмы — на заутреню, литургию и вечерню, — везде молилась за упокой душ батюшки и матушки. Но время уже подсушило кровоточащую рану от потери родителей, и на третий день Елена окунулась в дела. Вместе с наместником Прокофием и настоятелем собора Богоматери она обошла все храмы города, выслушала священнослужителей и проявила заботу об их нуждах. Могилёвцы и жители воеводства исправно платили налоги в государеву казну, и Елена пришла к мысли о том, что, если она по примеру далёкого предка, великого князя Владимира Святого, отдаст десятую часть доходов в пользу православных церквей, это будет для них великим благом.

   — Ты уж постарайся, боярин Прокофий, чтобы моё повеление исполнялось строго и по чести, — наставляла Елена Татищева.

   — Матушка–государыня, грош ломаный не пропадёт. Все деньги дойдут до храмов, — заверил Прокофий.

На четвёртый день, когда в соборе Богоматери отслужили молебен в честь королевы и она готова была покинуть Могилёв и двинуться на Мстиславль, а оттуда к Смоленску, в городе появился отряд усталых всадников. Иван Сапега добился‑таки своего и догнал королеву. Она уже прощалась с горожанами, с наместником и священнослужителями, когда отряд Сапеги показался на площади, и дворецкий, сойдя с коня, подошёл к Елене.

   — Ваше королевское величество, я рад видеть вас в добром здравии и прошу выслушать меня наедине.

Елена всё ещё не простила давнего предательства Сапеги на пути к Могилёву и в городе восемь лет назад. Она вспылила и строго спросила:

   — Какие у тебя полномочия разговаривать с королевой? Я не хочу тебя слушать, возвращайся в Краков.

Покорно прошу вашу милость выслушать меня, — прижав руку к сердцу, произнёс Сапега. — Это касается лично вас, государыня, а по иному поводу я б не осмелился вас беспокоить.

Елена присмотрелась к лицу Сапеги и увидела в его глазах страдание.

- Иди за мной, — сказала королева и направилась к палатам наместника.

Придворные Елены поняли, что случилось какое‑то несчастье, и следом за нею никто не двинулся.

Елена вошла в трапезную, велела Сапеге сесть к столу и выпить вина. Когда он осушил кубок, она сказала:

   — Теперь говори. И не смей лукавить. Уличу — не сносить тебе головы.

Матушка–королева, я готов к любому наказанию. Случилось несчастье, последствия которого ещё во тьме. Вам должно быть в Кракове. Проявите милость и, не мешкая, отправляйтесь в путь.

Как ни была Елена мужественна, но при этих словах у неё дрогнуло сердце. Она догадалась, что несчастье касается Александра.

   — Говори, что произошло?

- Вы только не волнуйтесь, ваше величество. С вашим супругом, может быть, ещё ничего не случилось. Он всего лишь куда‑то отлучился из дворца, из Кракова.

- Ты хочешь сказать «исчез»? И когда это произошло, по какой причине?

- Похоже, что так, государыня, он исчез. Случилось это две недели назад. — Сапеге всё-таки захотелось устрашить королеву: взыграли прошлые обиды. — Тайна исчезновения пока не разгадана, хотя мы уже знаем, что к тому причастен князь Михаил Глинский и граф Гастольд Ольбрахт. Других подробностей не ведаю.

   — Говори всё по порядку. Когда он исчез после моего отъезда?

   — Это случилось через два дня, как вы уехали. На другой день меня послали догонять графа. Выходит, что сегодня миновало шестнадцать дней.

   — Но откуда твоя уверенность, что за минувшие дни его не нашли? Может, он жив и здоров и пребывает в Вавеле за кубком вина?

   — Господи, матушка–королева, может, и нашли, но вам должно быть в Кракове по другим причинам. Проявите милость…

Елена пристально посмотрела на дворецкого короля и поняла, что он страдает искренне: ему было за что любить короля. Сама Елена не могла сказать определённо, готова ли она мчать в Краков. Её сердце рвалось в Москву. Она отдала бы всё своё достояние, только бы поскорее добраться до Кремля. Что‑то подсказывало Елене, что если она изменит своему желанию, жажде, мечте, то ей уже никогда не будет дано прикоснуться к родимой земле, к камням, под которыми покоится прах родителей. Предчувствие её не обманывало. Да, ей не суждено было вернуться на родину, как ни стремилась она к ней.

И всё-таки после долгих раздумий, сделав не меньше сотни шагов по трапезной, Елена поняла, что над нею господствует более высокий долг, нежели горячее желание побывать на могилах родителей. Она оставалась государыней, а её супруг — государь — был в беде. Любила она его или не любила — сие не шло в счёт. Долг оставался превыше всего, и она не могла его нарушить, ибо на том целовала крест. Будь её батюшка здравствующим, он бы сказал, что она поступила как истинная государыня, супруга и православная христианка. Потому Елена отвергла повеления души о поездке на родину и промолвила:

   — Ты, пан дворецкий, отдохни в палатах Прокофия и воинам дай отдых. Нас же нагонишь в пути.

Сапега поклонился Елене.

   — Благословляю вас, матушка–королева, за мудрое решение. А нам и правда надо отдохнуть.

Елена покинула трапезную и палаты наместника Прокофия Татищева, вышла на площадь и сказала возникшей рядом Пелагее:

   — Мы возвращаемся в Краков. Так угодно Господу Богу. — Она тут же подошла к Татищеву. — Спасибо тебе, боярин Прокофий, за хлеб–соль и заботы. Блюди нашу с тобой землю, помни мои уставы, а мне на Русь пока дорога перепахана. Мы возвращаемся в Краков.

   — Что‑то случилось, матушка?

   — Случилось, Прокофий. — Она очень тихо добавила: — Король попал в беду, а в какую, и сама того не ведаю. Только помолчи о том, что услышал: нет пока причин для печалей. Ну, прощай.

Елена направилась к карете и скрылась в ней. Горожане уже не гомонили. Появление отряда воинов, озабоченный вид государыни — всё это насторожило их, и, когда карета и весь кортеж тронулись в путь, на площади царила тишина да кое–где горожанки, сняв платки, махали ими. Нарушил тишину лишь колокольный звон на соборе Богоматери и на церкви Всех Святых.

Глава тридцатая. КУБОК ДЛЯ КОРОЛЯ

Спустя двадцать дней после исчезновения короля Александра во дворце Вавель было принято решение о созыве польского сейма. Этому предшествовала долгая беседа архиепископа Николая Радзивилла, принца Сигизмунда, канцлера Влада Монивида, графа Гастольда Ольбрахта и князя Павла Миндовга, одного из потомков короля Миндовга. Вёл беседу архиепископ. Его лицо было сурово, глаза горели мрачным огнём. Да ни у кого на лицах не было спокойствия. Все находились в подавленном состоянии духа.

   — Мы уже прогневали Господа Бога, — начал разговор архиепископ, — и, если сегодня или завтра не оповестим всенародно об исчезновении государя, быть нам проклятыми Всевышним и народом. Поэтому я требую от имени церкви созыва сейма и рады и требую покаяние пред ними. И мы будем просить сейм и раду об избрании короля или правителя.

   — Но, ваше преосвященство, если государь жив и рано или поздно вернётся, как мы посмотрим ему в глаза? — заявил граф Гастольд. — Когда мы расставались, он был полон сил и здоровья.

Однако заявление графа не было принято во внимание. С архиепископом согласились все прочие и решили наутро послать гонцов ко всем депутатам сейма и рады, дабы к 10 августа они прибыли в Краков. При этом канцлер Монивид отметил:

   — У нас впереди ещё двенадцать дней, и если король найдётся, то сейм и раду можно отменить или посвятить заседания другим вопросам.

   — Сын мой, ты правильно рассудил, — поддержал Монивида Радзивилл, — потому шли гонцов немедленно сегодня же. Если кто‑то из дальних городов и земель не успеет, то всё равно заседания будут полномочными.

   — Отправь гонцами королевских гвардейцев. У них лучшие кони, и над ними тяготеет долг службы королю, — добавил Сигизмунд.

Канцлер Монивид исполнил волю архиепископа и принца без промедления. По всем дорогам от Кракова помчались сотни воинов во все концы державы. Гонцам дали полномочия менять коней в городах и селениях.

В эти же дни в одном из старинных замков, принадлежащих князю Михаилу Глинскому, пробуждался от волшебных снов и приходил в себя от долгих ночных утех король Польши и великий князь Литвы Александр. Он выпил весь бальзам императора Ци Ши–хуанди, вдоволь насытился близостью с Кристиной и, проснувшись однажды утром, принялся перебирать в памяти всё, что произошло с ним за минувшее время. Но в это утро многое случившееся с ним он не мог вспомнить. Он долго осматривал прекрасную спальню, стены которой были обшиты радующими глаз шелками, и не хотел вставать с ложа. Приподнявшись на локте, он увидел лежащую рядом золотокудрую Кристину, и на душе у него стало празднично, он потянулся, чтобы обнять её. Обнял, приблизился, ощутил её лёгкое дыхание. Александр смотрел на Кристину неотрывно, и в памяти всплыло, как показалось ему, нечто далёкое, словно за дымкой лет.

Тогда он сидел за столом вместе с графом Ольбрахтом и князем Глинским. Она же, волшебная, появилась из ниоткуда и ухаживала за ним, наливала прекрасный напиток, он пил его и оторваться от кубка не было сил. «Но это было так давно, прошла целая вечность», — подумал Александр. Он погладил обнажённое плечо спящей Кристины и встал; найдя свою одежду, попытался надеть её. Кое‑как это ему удалось. Король подошёл к узкому окну и распахнул его. То, что он увидел за окном, показалось ему совершенно незнакомым, потом опять что‑то вспыхнуло в памяти, и он припомнил, как стоял у окна рядом с Кристиной и любовался широкими просторами. Он вновь увидел, как за окном, далеко внизу, катила свои воды широкая река. За нею утреннее солнце освещало бескрайний лесной массив. Справа, ближе к реке, он заметил купола православного храма. Перегнувшись через подоконник, Александр посмотрел вниз и признал знакомые крепостные башни с бойницами и воинов, кои несли службу на каменных стенах. Однажды он гулял по этим стенам с Кристиной. Александр вновь подошёл к ней, прикоснулся к её плечу и легонько потряс. Она открыла глаза и улыбнулась ему. Улыбка была завораживающая, добрая, манящая. Он спросил:

   — Моя любовь, как ты отдохнула? Я давно с нетерпением жду, когда ты откроешь глаза.

   — Вот я и открыла, — улыбаясь, ответила Кристина. — А отдохнула славно. Сегодня была самая прекрасная наша ночь.

   — Я должен тебя огорчить: я ничего не помню. Будто всё случилось между нами давным–давно. Когда мы с тобой встретились?

   — Мой славный король, мы с тобой почти месяц рядом день и ночь, и мы столько всего видели, пережили, что и через сто лет не забудем.

   — Но это не так. Я почти ничего не помню.

   — Ты вспомнишь. Я это знаю. Да, мы вместе витали в волшебных снах, но они улетучатся, и останется прекрасная явь. Теперь то, что ты видишь, всё земное. Зачем ты оделся, мой государь? Иди ко мне, и я расскажу тебе о нашей яви, приоткрою завесу о волшебных снах, и наш праздник продолжится.

   — Хорошо, я поспешу к тебе, как только узнаю, как живёт моё королевство. Я ведь и этого не ведаю.

   — Тебе всё расскажет мой дядюшка, но после того, как ты меня поцелуешь, обнимешь и мы с тобой справим маленький праздник.

Кристина откинула атласное одеяло и оказалась перед королём во всём блеске своей наготы. Король покачал головой, словно пытаясь избавиться от наваждения. Нет, это не было наваждением, это была явь, в которой он жил всё последнее время. У него появилось желание владеть этой явью. Он торопливо сбросил одежды и упал на ложе в объятия юной баронессы. Она приняла его, забавно мурлыкая, как ласковая кошечка. Тешились они долго, пока Александр не почувствовал изнеможение, но и оно было приятным. Александр тихо посмеивался и ласкал Кристину.

   — Ты небесный ангел. Благодаря тебе я жив, я здравствую и жажду, чтобы наш праздник никогда не кончался!

   — Вот видишь, а ты хотел убежать от меня, — смеялась Кристина и покусывала ухо короля.

   — Я люблю тебя, Кристина, и мы никогда не расстанемся, — отозвался Александр, продолжая ласкать её.

Чуть позже Кристина омыла Александра, помогла ему одеться, сама омылась и оделась. Делала она всё это с весёлой песенкой на устах. Закончив обряд, она певучим голосом произнесла:

   — Мы проголодались, мой милый государь, и нам пора на трапезу.

Александра удивляла притягательность её нежного голоса, она обращалась к нему просто, как к равному, но это не казалось фамильярностью, а было похоже на поведение очень близкого, родного человека. Они спустились в трапезную. Их ждал Михаил Глинский. Он пригласил Александра и Кристину к столу. Король осмотрел всё, что было на столе, и не увидел хрустального сосуда, в котором хранился бальзам императора Ци Ши-хуанди. Он огорчился. Глинский заметил это и сказал:

   — Ваше величество, праздники кончились и вам пора возвращаться в Краков.

   — Это почему же? — спросил король. — Я волен в своих желаниях и не намерен расставаться с Кристиной.

   — Но тебя, государь, всюду ищут. По всем дорогам мчатся в поисках короля гонцы. Радзивилл и Сигизмунд собирают сейм и раду. Депутатов созывают не по чьей‑то прихоти, а по воле народа.

   — Это ещё с какой стати? — удивился Александр.

   — А вот этого я не знаю, но твоё отсутствие в Вавеле действительно затянулось.

   — Хорошо, я сегодня же уеду в Краков, но только вместе с Кристиной. А по–иному и не быть, — твердо произнёс король.

   — Это разумно, мой государь, — согласился князь Михаил и спросил племянницу: — Моя дорогая, ты готова уехать в Краков?

   — Да, дядюшка, — с улыбкой ответила Кристина.

   — Тогда помолимся и вкусим пищу, — сказал князь, словно положил конец всем разговорам.

Король сел к столу и глубоко задумался. Он никак не мог понять, зачем князь Глинский затеял всю эту игру, мог бы просто познакомить его с Кристиной, и они остались бы в Кракове. Он, Александр, конечно же, стал бы встречаться с Кристиной и полюбил бы её. Он написал бы папе римскому прошение о разводе с Еленой и взял бы в жены Кристину. Он уже верил, что Бог наградит их наследником. Всё так просто, считал Александр, а Глинский что‑то скрывает. «Нет, я потребую, чтобы князь всё выложил начистоту», — сделал вывод король и принялся за еду, потому как был голоден.

Чуть позже, потребовав от князя чистосердечного рассказа о том, с какой целью он отлучил его от трона на месяц, Александр добился своего. Однако князь сказал не всю правду и был краток:

   — Мой государь, истинно говорю, что я пытался спасти тебя от неминуемой беды. За дни, проведённые в моём замке, ты избежал её. Кто хотел причинить тебе зло, я не стану о том говорить. Будешь в Кракове, отыщешь злочинцев сам. И сам будешь судить их, если найдёшь их вину преступной. Большего, государь, от меня не требуй.

   — Хорошо, князь, я тебе верю. Ты всегда преданно служил литовскому народу, и я отблагодарю тебя: ты станешь маршалом королевского двора.

В этот же день, близко к полудню, Александр и Кристина покинули замок Михаила Глинского. Он дал им две кареты: не должно было королю и любовнице ехать вместе. В двух крытых возках расположились слуги и служанки. Ещё были повозки с кормом. Весь этот маленький кортеж сопровождали пятьсот вооружённых воинов, сотня из которых была королевской. Александр удивился этой силе и даже возразил, но Михаил сказал, что в пути они могут сойтись с крымчанами, разбойничавшими в пределах восточных земель державы.

   — Так что, ваше величество, бережёного Бог бережёт, — напутствовал в дорогу князь.

Через неделю, в час глухой полуночи, король Александр въехал в Краков. Стражи у городских ворот не признали короля, да и число воинов их напугало. Кто- то крикнул:

   — Это не король! Не пускайте его!

Александр вышел из кареты и показался у ворот. Его осветили факелами, узнали и ворота открыли. Раздались громкие голоса:

   — Король, король вернулся!

Близ дворца всё было проще. Его встретили гвардейцы и с нескрываемой радостью распахнули ворота. Вместе с воинами кортеж въехал во двор. Дверцы кареты короля распахнулись у парадной лестницы. Король вышел из кареты, прошёл к Кристине и, когда она покинула экипаж, вместе с нею поднялся по парадной лестнице во дворец. Александр велел слугам не беспокоить вельмож до утра и прошёл с Кристиной на свою половину. Здесь его встретил постельничий Мартын. Привыкший к ночному бдению, он словно ждал короля.

   — Ваше величество, слава Богу, вы живы и здоровы,

   — со слезами на глазах произнёс Мартын и перекрестился. — Господи милосердный, дошли до тебя мои молитвы!

Александр устал. Ему хотелось поскорее лечь в постель. Он лишь спросил, где королева, и, когда услышал, что её нет в Кракове, искренне обрадовался, но попытался узнать:

   — Разве она не вернулась из Гливице?

   — Сказано, ваше величество, что она на пути к Руси…

   — Слава Спасителю! — воскликнул Александр.

Его радость была искренней. Что ж, королю Польши

и великому князю Литвы уже не суждено было встретиться с супругой. Шли последние дни их совместной жизни. Александр обратился к Мартыну:

   — Отведи баронессу в покой для гостей и поставь стража, чтобы никто её не побеспокоил. До полудня меня не буди, кто бы ни пришёл.

   — Исполню, батюшка–государь, — ответил Мартын, уже подумав, что надо бы сообщить принцу Сигизмунду о возвращении короля.

Но и без усердия Мартына с наступлением утра уже все знали, что король жив и здоров и вернулся в Вавель. Однако бурных проявлений радости по этому поводу во дворце не последовало. Шла какая‑то суетливая беготня, и все перешёптывались, говорили вполголоса. Постельничий Мартын всё-таки с утра отправился к принцу, чтобы уведомить его. Сигизмунд был ещё в постели. Мартын, боясь, что его кто‑либо услышит, шёпотом сказал:

   — Ваше величество, в полночь вернулся государь.

Сигизмунд был настолько удивлён, что не находил слов, лишь спросил:

   — Почему не пришёл ко мне сразу?

   — Государь повелел никого не тревожить. Думаю, потому, что с ним приехала женщина.

   — Кто такая?

   — Того не ведаю. Лицо её было закрыто.

   — И что же, она с ним в спальне? Какой конфуз!

   — Нет, ваше высочество, она в покое для гостей.

Сигизмунд задумался. Надо было что‑то предпринимать, потому как рушились все его планы. Он рассчитывал, что Александр не вернётся или вернётся не так скоро. У принца уже были встречи со многими депутатами сейма и рады. Он договорился с ними о том, чтобы они заявили об отлучении короля от трона. Ему рьяно помогал в том архиепископ Радзивилл. Большинство польских вельмож были готовы требовать низвержения Александра. Литовские паны рады оказались менее сговорчивы. По мнению Сигизмунда, на них уже повлиял канцлер Монивид. Теперь обстоятельства изменились в пользу Александра. Он сам сможет донести до сейма причины отсутствия в Кракове, но может обо всём и умолчать, на это у него есть своя воля. Сигизмунд пришёл к выводу, что нужно искать новые средства, дабы освободить для себя трон. Какими они будут, принц пока не знал, но надеялся найти. Мартыну он сказал:

   — Спасибо, любезный, службы твоей не забуду. И ещё что: сходи к канцлеру и передай, чтобы шёл в палаты архиепископа. Мы будем его ждать.

Мартын поклонился и ушёл. Не задержался в своей спальне и принц. Его одели, и он в сопровождении двух телохранителей отправился на «прогулку». Он покинул дворец и двор, обошёл площадь и скрылся на улице, где стояли палаты архиепископа.

Радзивилл писал грамоту папе римскому о событиях в Кракове, когда ему доложили о приходе принца, как раз закончил фразу: «А у нас, сладчайший понтифик Римской церкви, с греховными побуждениями исчез король Польши и великий князь Литвы Александр». Когда принц появился в покое, Радзивилл благословил его и спросил:

   — С чем пожаловал, сын мой? Тщетны наши ожидания? Вот я написал и отправляю главе Римской церкви покаяние…

   — Придётся забыть о нём, и можете порадоваться: король Александр вернулся в Краков и сейчас мирно почивает.

   — Удивлён. Когда же он прибыл?

   — В полночь. В замке все спали.

Радзивилл буднично произнёс:

   — Что ж, придётся забыть о послании.

   — Я бы всё-таки уведомил понтифика о блудных скитаниях короля.

   — Не вижу в том необходимости, сын мой, — ответил Радзивилл.

   — А как же сейм, рада? Быть им?

   — Думаю, что придётся отменить заседания об отлучке короля из Кракова.

   — Я всё же настаиваю, — упорствовал принц.

Радзивилла насторожило сопротивление Сигизмунда. Архиепископа нисколько не смутило известие о том, что король вернулся. Как будто не он собирался писать папе римскому о пороках Александра и был намерен просить понтифика об отлучении короля от церкви. Ереси в отсутствии Александра он не находил.

   — В таком случае надо будет спросить позволения короля открывать сейм и раду.

Сигизмунд всегда считал архиепископа своим союзником в стоянии против Александра, но его отступничество поразило принца, словно громом.

   — Подождите, ваше преосвященство, как же так?! И как мне оценить ваш шаг?..

   — Пути Господни неисповедимы. Мы дадим государю право на покаяние и потребуем искупления грехов.

   — О каком покаянии речь?! Король привёз в Вавель женщину и спрятал её в своих покоях!

   — И что же? Я буду рад, если он нашёл в ней достойную себя. Знаешь же, что у них с россиянкой нет жизни. И хмельным увлекался по той причине, и наследника нет. Папа благословит этот союз.

У Сигизмунда не нашлось слов для возражения. Он не знал, о чём говорить, потому как в наболевшем не мог признаться. В это время пришёл канцлер Монивид, и разговор стал складываться вовсе не в пользу Сигизмунда. Архиепископ и канцлер явно были настроены защищать короля. В эти минуты Сигизмунд возненавидел их. Если всё будет складываться так, как рисовало в сей миг его возбуждённое воображение, то ему никогда не владеть троном. Радзивилл поддержит просьбу Александра о расторжении супружеских уз с Еленой, и никто не возьмётся утверждать, что новая жена не родит ему наследника, даже если она его нагуляет. Постепенно в Сигизмунде начала созревать мысль о насильственном захвате трона. Конечно, ему для этого нужна будет чья‑то поддержка. Он знал, что Радзивилла можно вернуть на круги своя и разжечь в нём религиозный фанатизм, причислив Александра к клану еретиков. Стоит лишь упрекнуть Радзивилла в попустительстве да пригрозить жалобой понтифику, как он дрогнет и, чтобы самому не впасть в немилость папы римского, восстанет против Александра. «Надо рисковать, — решил принц, — я заставлю тебя, святой отец, ополчиться на погрязшего в грехах короля. Я напомню, что ты не принял никаких мер, когда при потворстве короля закрыли в Могилёве последний костёл. Я напомню также, что из Могилёва бежали все католики и ты это знал, но не упрекнул короля. Подобное непозволительно главе церкви, — распалял себя Сигизмунд. — А чем обернулось дарение Елене Гливицкого повета? Только что прибывший на сейм граф Хребтович рассказал, что волей королевы, а значит, и короля, в Гливице началось возведение нового монастыря для схизматиков». Перебрав все промашки архиепископа в угоду королю и в ущерб католичеству, Сигизмунд прервал беседу Радзивилла и Монивида:

   — Святой отец, и ты, канцлер Монивид, выслушайте меня внимательно и, если я не прав, осудите. Я настаиваю, чтобы сейм и рада через два дня начала свою работу. Для того есть существенные основания. Вы знаете, что по всей державе, и особенно в Литовском великом княжестве, над католичеством берет верх православие. Знаете, что борьбу схизматиков против католиков поддерживает и вдохновляет вместе с королевой сам король. Митрополит Иона посажен не кем‑нибудь, а самим королём. В восточных землях открыто притесняют католиков, их изгоняют из домов, отбирают земли, имения. Так происходит в Слониме, в Полоцке, в Смоленске, я уж не говорю о Могилёве. Больше трети земель Литовского княжества отошли при Александре к Москве. Это ли не преступления нашего короля? — Сигизмунд молча прошёлся по покою, подыскивая сильные слова, обличающие Радзивилла, и, остановившись против него, заявил: — Ты, святой отец, сие знаешь, сам гневаешься, но твоя любовь к Александру мешает тебе пресечь его еретические действия. — Сигизмунд вновь прошёлся по покою, встал перед Монивидом и, рубя воздух рукой, продолжал: — Вы уповаете на то, что Александр в новом супружестве обретёт наследника престола. Но тому не бывать. Он сам мне в том открылся. Чего же вы хотите? Вспомните, наконец, что ещё папа римский Александр VI требовал отлучения великого князя Литвы от трона. Чего же ждать? Потому заявляю: если вы откажетесь открывать сейм и раду, я позову народ, выйду на площадь и скажу всё, что вы услышали сейчас. Ещё напишу грамоту папе римскому о твоих еретических грехах, святой отец.

Сигизмунд не стал ждать, что ответят на его заявление архиепископ и канцлер, повернулся к двери и покинул палаты. Радзивилл и Монивид долго молчали. Наконец архиепископ собрался с духом и промолвил:

   — А ведь он прав. И я его знаю: слова с делом у него не расходятся. Если он доведёт всё до сведения папы римского, нам с тобой несдобровать. Потому призываю тебя, сын мой, поддержать принца, и тогда мы сохраним своё достоинство.

   — Увы, я не тешу себя надеждами на мирное содружество с Александром, — слукавил Монивид, — но мне надо подумать. Вечером я дам тебе, святейший, ответ.

Поклонившись, Монивид тоже покинул покои архиепископа.

Вернувшись к Вавелю, принц не вошёл во дворец, а отправился в казарму, где жила его сотня служилых шляхтичей. Он хорошо ладил с ними, и они были ему преданы. В минувший месяц, пока король отсутствовал, лишь они несли службу по охране внутренних покоев дворца и сейчас продолжали нести. Сигизмунд всё ещё не пришёл в себя от схватки с Радзивиллом и Монивидом. Голова лихорадочно работала. В запале он решил с помощью своих гвардейцев осуществить задуманное и расчистить путь к трону. Принц отважился сделать это в течение суток, иначе будет поздно, счёл он. Опять же в карауле в текущие сутки должны стоять его люди. А двое самых верных из них придут в покои короля, где он спрятал свою любовницу — так обозначил её Сигизмунд, — и унесут её из дворца. Принц надеялся, что она даст показания на сейме и обличит короля не только в грехопадении, но и в ереси, после чего исчезнет. Что с ней станется, Сигизмунд пока не знал, да это его и не волновало. Всё казалось Сигизмунду простым и доступным. Даже последний роковой час брата, который он перебрал по минутам, не смутил принца. Он лишь искал путь к «своей вершине».

Король Александр проснулся около полудня. Постельничий Мартын оказался рядом и позвал слугу, чтобы одеть короля.

   — Ваше величество, вельможи ждут вас к трапезе, они жаждут увидеть своего короля, — произнёс Мартын.

   — А я не хочу их видеть, — сухо ответил Александр. — Велю тебе накрыть стол на двоих в Голубой зале. И накажи стражам, чтобы никого ко мне не пускали. Никого! А всем, кто ждёт меня в трапезной, скажи, что король недомогает.

   — Слушаюсь, ваше величество.

Пока Мартын выполнял повеление короля и заботился о его трапезе, Александр зашёл в спальню Кристины. Она встала чуть свет, в душе у неё царило смятение, и она не знала, куда себя деть. Когда появился король, она стояла у окна, смотрела на крышу палат князя Глинского, которая виднелась за площадью, и с горечью думала, что дядюшка вовлёк её в какую‑то опасную игру. Сердце вещало ей, что королевой она никогда не будет.

Александр подошёл к Кристине, обнял её и поцеловал.

   — Здравствуй, мой свет, здравствуй, государыня моего сердца.

Кристина постаралась скрыть горестное состояние души.

   — Я без тебя скучаю, мой государь. — Она с улыбкой ответила на поцелуй и попросила: — Пожалуйста, дорогой, освети наше будущее, наш завтрашний день, а то мне страшно.

   — Мой светоч, отбрось сомнения и тревоги. У нас всё будет хорошо, как и минувший месяц. Я всё освещу тебе, как ты просишь. Пока же идём к трапезе, я голоден, как волк.

Они завтракали, пили вино. Кристина легко справилась со своим мрачным настроением, вновь стала оживлённой. Она восхищалась древними римскими статуями и греческими барельефами, хвалила покои короля, потом рассказывала о своих родителях, о забавах из отроческой жизни. Александр слушал её вполуха, и ему показалось, что однажды он всё это уже слышал, знал все те смешные истории, которые случались в жизни Кристины, и сейчас они проплывали перед ним в живых картинах, будто он сам участвовал в играх. Рассказывая, Кристина загадочно улыбалась. Она понимала, почему король задумчив и как будто ушёл в себя. Ей было дано знать, что с ним происходит. К нему возвращались волшебные сны, волшебная явь, а с ним и бодрость духа. Кристина исподволь помогала ему, вела по лабиринту сказочных странствий, кои они вместе пережили.

Уже близился вечер, когда Александр и Кристина закончили вспоминать всё, что случилось с ними в сандомирском замке князя Глинского, но они продолжали перебирать, казалось бы, мелочи быта. И это им было дорого, потому как дополняло высшее блаженство, счастье, какое они познали. Александр в эти часы отдыха и оживлённого общения с Кристиной подумал, что эта славная молодая женщина никогда не даст ему впасть в уныние.

Неожиданно идиллия их покоя была нарушена. Явился постельничий и доложил:

   — Ваше величество, к вам пришёл его преосвященство архиепископ.

чао

Король задумался. Он решил, что блюстителя веры лучше принять в Красной зале, однако передумал и сказал Мартыну:

   — Пригласи его, голубчик, сюда. — А едва Мартын ушёл, как король встал, подал Кристине руку и повёл её в тайный покой. — Идём, дорогая, от глаз подальше. Тебе пока лучше не встречаться с ретивым служителем веры.

   — Спасибо. И мне так кажется, — ответила Кристина.

Спустя минуту–другую король вернулся в Голубую залу и тут же вошёл Радзивилл. Как всегда, он смотрел на Александра строго, взыскательно. Осенив его крестом, он потребовал:

   — Покайся, сын мой, пока Всевышний ещё милостив к тебе. Ты грешен пред Богом чрез меру.

   — Полно, святой отец, я чист перед милосердным Спасителем, как дитя. Ты должен это видеть по моим глазам. — Александр был слегка хмелен и пребывал в хорошем расположении духа, потому как у него не возникало больше мучительных вопросов о том, чем он занимался в замке Глинского. — Ты лучше расскажи, как без меня властвовали? Всё ли спокойно в державе? Нет ли у соседей к нам претензий?

Окинув взглядом накрытый стол, архиепископ догадался о благостном состоянии государя, и у него погасло желание огорчать его теми напастями, кои ждали короля на сейме. Однако Радзивилл вспомнил угрозу принца Сигизмунда, собрался с духом и высказал Александру всё без обиняков:

   — Властвовали мы исправно. Соседи не докучают нам, и в державе всё спокойно. Речь пойдёт о тебе. Ты грешен, сын мой, ты вступил на стезю еретиков, потому тебя ждут суровые испытания на сейме, который откроется через два дня. Там ты будешь держать ответ в поколебании католической веры.

   — Остановись, святой отец! — Протестуя, Александр вскинул руки, словно защищаясь от злой силы. — Мне достаточно того, что ты сказал. Но, прежде чем бросить тебе упрёк во многих грехах, дай мне ответ: по какому праву вы открываете сейм и раду? Кто дерзнул обойти меня?

   — Созвали мы их по случаю твоего исчезновения. Прошёл месяц, как ты пропал из Кракова. Мы же в равной мере с тобой отвечаем за мир и покой в державе. А право у нас одно: защита Римской церкви от попрания.

   — Никто не попирает нашу церковь и веру. Это ваши досужие выдумки, святой отец, это рьяность и фанатизм Сигизмунда. Ты хорошо знаешь его отношение ко мне, почему же не защищаешь короля от нападок, несправедливых к тому же?

   — Не будем препираться, сын мой. На сейме огласят все обстоятельства, побудившие собрать депутатов. Многое тебе ляжет в вину. Даже ваши отношения с братом откроются и будут осуждены.

   — Помолчи, святой отец. На Руси ты сам впал в ересь. Господь запрещает притеснять иноверцев, а ты… Что ты на это скажешь?

Ссора короля и архиепископа разгоралась, упрёки сыпались с той и другой стороны. Неизвестно, сколько бы времени они поедали друг друга, если бы в покой неожиданно и смело не вошла Кристина.

   — Добрый вечер, святой отец. Благослови свою дочь.

Подойдя к Радзивиллу, Кристина опустилась на колени. Архиепископ обомлел. Ничего подобного он прежде не видел. Пред ним стоял на коленях ангел во плоти. На него с мольбой смотрели огромные бирюзовые глаза, на устах затаилась улыбка, над пышными золотистыми волосами его преосвященство узрел нимб. Ему захотелось прикоснуться к Кристине, убедиться, что это не бесплотный ангел, а прекрасная дева во плоти. И он дерзнул, склонился к Кристине и помог ей встать, взяв за талию. Радзивилл ощутил, как в нём вспыхнул некий огонь. Почувствовав, что она земная, он загорелся жаждой овладеть ею и молиться на неё. Он готов был отказаться от святительских одежд и сана, только бы всю оставшуюся жизнь любить это земное чудо, возникшее перед ним. Очарованный Кристиной, архиепископ забыл всё на свете и как будто онемел, словно вновь родился Николаем Радзивиллом, чувствительным к женской красоте.

Его пробудил к действительности голос Александра:

   — Кристина, свет мой, зачем ты нарушила нашу беседу?

   — Я ухожу, мой государь. И прости за дерзкое вторжение. Да царит между вами мир.

Так и случилось. Ни у архиепископа, ни у короля уже не было желания ссориться. Подспудно Радзивилл дал себе слово лишь тайно пылать любовью к этому ангелу.

Поклонившись архиепископу, Кристина ушла так же, как появилась: величественно, легко и бесшумно скрылась за дверью. Радзивилл ещё постоял в оцепенении, потом подошёл к столу, наполнил кубок вином и выпил одним духом. Посмотрев на Александра, он молча вышел из покоя. Король пожал плечами, недоумевая, прошёлся трижды из угла в угол и, задумчивый, отправился в покой Кристины. Он обнял её, поцеловал и упрекнул:

   — Зачем ты смутила душевный покой моего духовного отца?

   — Не печалься, мой государь, это ему во благо, — ответила с улыбкой Кристина. — А я поделюсь с тобой радостью.

   — Говори же, мой свет, не томи. Я чувствую, ты хочешь сказать нечто важное. Я слушаю тебя…

   — Очень, очень важное. Но время уже позднее, и нам пора лечь в постель. Я прошепчу тебе на ушко то, что порадует тебя.

Кристина помогла королю раздеться, сама скинула свои одежды, и они скрылись под одеялом.

   — Теперь ты скажешь?

   — Да, мой государь, да, и, надеюсь, ты возрадуешься.

   — Твоя радость — моя радость, — отозвался Александр.

Она же, как обещала, прошептала ему на ухо:

   — Мой дорогой государь, я понесла от тебя. Это случилось в первые же дни нашей любви.

Король встал на колени, воздел руки и страстно воскликнул:

   — Господи милосердный, ты внял моему молению, ты спас меня от бесчестья!

Кристина тоже встала на колени и вместе с королём молилась Деве Марии. Потом они легли, возбуждённые, пылающие огнём страсти, наконец, сморённые усталостью, уснули.

Наступила полночь. Во дворце царила тишина. Ни шорохов, ни шагов — всюду безмолвие. И нигде не стояли стражи, они куда‑то исчезли. Но вот в покои короля вошли две тени и скрылись в спальне Кристины, где ныне спал и счастливый король. Одна из теней вышла обратно в Голубую залу, подошла к столу, взяла кубок, высыпала в него из перстня щепотку порошка, наполнила кубок вином и понесла его в спальню Кристины: одна, что несла кубок, опустилась на колени возле спящего короля, другая затаилась близ Кристины. Долго не было ни шороха, ни движения.

Среди приближенных короля кое‑кто знал его слабость пить вино во время сна. Тот, кто подносил королю кубок — а это был постельничий Мартын — вставал на колени и терпеливо ждал, когда король со стоном произнесёт: «Пить, пить». Он протягивал руку, Мартын вкладывал в неё кубок, король чуть поднимал голову, выпивал вино и продолжал спать.

Так происходило и на сей раз, но был ли около короля постельничий Мартын, неизвестно. Тень дождалась, когда король прошептал дважды: «Пить, пить». Кубок был вложен в руку, Александр приподнял её и, не открывая глаз, опорожнил его. Рука ослабла, кубок выпал из неё на ложе, голова Александра опустилась на изголовье — он продолжал спать.

Той порой тени склонились над Кристиной, вмиг запеленали её с головой в чёрное покрывало и унесли из спальни к лестнице, ведущей к чёрному выходу из дворца.

Покой в Вавеле не был нарушен, он царил до рассвета.

Глава тридцать первая. РОЗЫ ДЛЯ КОРОЛЕВЫ

Было 24 августа 1506 года. Над Краковом светило яркое полуденное солнце. В синем безоблачном небе — ни облачка, лишь шпили многих костёлов и печальные колокольные звоны возносились в чистую небесную высь. В колокола били во всех храмах Кракова, на всех монастырских звонницах. Вокруг города в небе вились стаи ворон и галок, испуганных непривычными для них звуками.

Королева Елена всё это увидела и услышала более чем в трёх вёрстах от города. Она велела остановить карету, вышла из неё, застыла, вслушиваясь в колокольные звоны, и поняла, что они проводные–похоронные. Так издревле в православии и в католичестве звонили в дни смерти и похорон государей. Только им священнослужители отдавали подобные почести, да ещё первосвятителям веры. Но Елена не приняла во внимание архиепископа Радзивилла, который удостоился бы чести проводных звонов. Сердце подсказывало ей, что звонят по поводу кончины короля Польши и великого князя Литвы Александра Казимировича. В первые мгновения Елена ещё отрицала вещее предсказание, но, по мере того, как звоны достигали самых глубоких тайников её сознания, она осмыслила, что причина одна: смерть короля. Когда сомнения исчезли, Елена забыла про карету и пошла к городу, всё убыстряя шаг. Следом за нею поспешили Анна и Пелагея. В голове у Елены билась одна короткая фраза: «Как же так? Как же так?» Королева не спускала глаз с Кракова, стены и здания которого поднимались всё выше, возносясь к ясному небу, а колокола звучали всё мощнее. У Елены не было в душе в этот час никаких обид на Александра, лишь горе заполнило всё её существо, лишь боль сжимала сердце да слёзы застилали глаза. Смерть супруга, с которым было прожито более десяти лет и к которому в последние годы она испытывала уважение и что‑то родственное, тяготела над ней, и она спешила, торопилась добраться до Кракова, до собора, где отпевали покойного, чтобы прижаться к его челу, излить страдания.

Все, кто сопровождал Елену, тоже поняли значение боя колоколов и следом за королевой покинули кареты и возки, воины спешились и вели коней под уздцы. Спутникам Елены передалась её тревога, её боль, лица у всех были скорбными. Только на лице князя Ильи Ромодановского ничто не изменилось. Оно, как и во все дни путешествия, оставалось спокойным, непроницаемым Жизнь бушевала у него лишь в груди, он радовался тому, что свершилось в Кракове. Он торжествовал и, зная, что Елена обретала свободу, видел, какой будет её жизнь. Была в происходящем некая кощунственность, но он молил Бога простить ему этот порочный всплеск. Ведь он был счастлив, потому как судьба награждала его за долгие годы терпения и страданий свободой любить прекрасную женщину открыто, ни от кого не таясь, никого не страшась. Все, кто мешал его открытой любви к Елене, ушли в Лету. Уже не было матушки Софьи Фоминишны, не было батюшки Ивана Васильевича. Они бы всё равно восстали против Ильи, если бы он проявил желание заполучить руку Елены, может быть, побудили бы её к новому монархическому супружеству. Их нет. Как не торжествовать, не выражать своих чувств самым бурным образом! Ан нет, князь Илья дал в эти минуты на пути к Кракову обет оставаться прежним: спокойным, надёжным и твёрдым телохранителем королевы. Ему оставалось пока одно: как и прежде, быть терпеливым и замкнутым.

Процессия государыни вошла в Краков в полном молчании. Кони, кареты, возки — всё осталось за стенами города под охраной воинов. В своём дорожном платье королева ничем не отличалась от именитых горожанок, она шла без помех, влившись в толпу молчаливых жителей. Все шли к кафедральному собору, который стоял неподалёку от дворца Вавель. По мере приближения к нему на улицах становилось всё теснее. Елена уже слышала разговоры словоохотливых краковянок. Вскоре она знала, что король Александр скоропостижно скончался. «И как это он враз отдал Богу душу? » — спрашивала молодая женщина у пожилой, и та отвечала ей: «Сама в толк не возьму. Ведь три дня назад он прискакал в Краков на коне». «Что ни говори, тут не обошлось без нечистой силы», — услышала Елена в другом месте. «Ты хочешь сказать, что его отравили или удушили?» — заметила бойкая молодайка. «Всё это выдумки, а правда одна, — басом заговорил крепкий бородатый горожанин, — та вурдалачка, которую король привёз в Вавель, выпила из него кровь, а сама провалилась в тартарары». «Батя, откуда ты знаешь, что она вурдалачка? — живо спросил бородатый молодой и очень бойкий парень. — Сказывают, что она венгерская принцесса и очень красивая».

К собору Елена пришла, когда многие краковяне уже покидали храм после панихиды. Близ паперти две молодые женщины частили, перебивая друг дружку: «Он преставился от счастья и любви», «Верно, говорят, что так в Венеции умирают», «Он и умер‑то счастливым, словно блаженный лежит», «Ой, голубка, и впрямь у него на лике блаженство светится».

Елена появилась на паперти в сопровождении Анны и Пелагеи, и здесь её узнали именитые горожане, которые бывали во дворце. Пронёсся говор: «Королева идёт! Королева!» Он достиг врат храма, и из него вышли придворные Вавеля. Послышались крики: «Дорогу королеве! Дорогу королеве!»

Переступив порог храма, Елена увидела на возвышении гроб, обитый алым бархатом. Близ него стояли вельможи. Среди них Елена увидела канцлера Монивида и принца Сигизмунда. Были тут князь Михаил Глинский и граф Гастольд Ольбрахт. Но Елена уже никого не замечала. Она шла к гробу, и слёзы катились из её глаз. Да, Александр был нелюбим ею, да, в их жизни было мало радости, а счастье и вовсе не согрело их, и дети не порадовали. Но перед Богом это был её супруг и единственный мужчина, которого она принимала, с которым почти одиннадцать лет делила горести и печали. Это был её государь. Как же ей не впасть в горе, не выплакать на груди усопшего страдания! И Елена упала на грудь Александра, зашлась в рыданиях. Она исходила плачем по–русски, истово, пока не иссякли слёзы. Только тогда она подняла голову и посмотрела на лицо супруга. Александр лежал словно живой, и его лик освещала улыбка. «Господи, он и впрямь умер счастливым», — подумала Елена и вспомнила весёлую горожанку. «Он счастлив. Какая же сила сделала его счастливым в предсмертные часы?» — вопрошала Елена, не в силах оторвать глаз от покойного.

К Елене подошли Сигизмунд и Радзивилл. Оба тронули её за локти и продолжали стоять молча. От их прикосновений Елена вздрогнула. Ей захотелось посмотреть им в глаза, в лица, и она знала, что угадала бы, кто из них причастен к скоропостижной смерти короля. Ей было ведомо, что младший брат не любил Александра, при каждом удобном случае умалял его королевское достоинство. Оба они с Радзивиллом считали, что царствование Александра самое жалкое за минувший век Литвы и Польши. «Кому же из них выгодна смерть Александра?» — спрашивала себя Елена. Ответ показался ей странным, потому как оба они жаждали освобождения престола от Александра. Один из них считал, что он сумеет восстановить державу в пределах рубежей при короле Казимире, другой получал свободу для беспредельного притеснения православных христиан. Всё это Елена знала доподлинно, и в груди её вспыхнул гнев. Она явственно прошептала:

   — Зачем вы подошли ко мне? Оставьте меня в покое.

Они засомневались, стоит ли делать это на глазах у всех. Более мудрый Радзивилл счёл, что у королевы есть право требовать того. Осенив покойного крестом, архиепископ отошёл от Елены. Сигизмунд последовал за ним. Остановились они в нескольких шагах за спиной королевы, и все трое простояли у гроба покойного да самого последнего часа, когда, по обряду для государей, тело усопшего было уложено в мраморную раку, поставленную в королевской усыпальнице Кракова.

На заупокойной трапезе в память короля Александра Елена присутствовала не более получаса, пока церковный хор исполнял по обряду же мессу благословения. Едва закончилось песнопение и были подняты кубки, Елена пригубила вино и покинула трапезную. Ей было тяжело сидеть за столом рядом с приближенными Александра. Ощущала она, что среди них находится убийца, и сознание того отзывалось в груди саднящей болью. Елена подумала, что, если бы возле неё был ясновидящий Микола Ангелов, он бы указал на злодея. Увы, он мог бы указать на него дважды и назвать не одну, а две жертвы его злодеяния.

В эти горестные часы Елена сочла своим долгом отправить в Москву к великому князю Василию гонцов, дабы уведомить его о смерти супруга. Знала она, что все дороги за рубеж могут быть вот–вот перекрыты воинами. Так уж повелось в государствах: когда наступало безвременье королевской или царской власти, прекращались всякие отношения с соседями. По воле Елены Пелагея позвала князя Илью. Он предстал перед Еленой с низко опущенной головой. Она не придала тому значения и сказала:

   — Князь Илья, отправь немедленно двух–трёх ратников к брату моему Василию. Пусть известят о смерти короля Александра.

   — Исполню, матушка–королева, — лишь на мгновение глянув на лицо Елены, ответил Илья. — Что ещё ему передать?

   — Пусть скажут гонцы, что на трон может встать принц Сигизмунд. Он ненавидит Русь и с первых же дней, как поднимется на престол, будет угрожать россиянам войной. Ещё накажи гонцам возвращаться не в Краков, а в Вильно. Мстится мне, что мы уедем туда.

   — Исполню, матушка–королева, как велено, — повторил Илья, с тем и ушёл.

Он сделал наставления гонцам и благословил в путь двух побратимов — Глеба и Карпа.

   — В городах не останавливайтесь, обходите их стороной. В селения заезжайте только за кормом. Пока вы в Польше, вам всюду будет грозить опасность. Возвращайтесь из Москвы в Вильно, мы будем там, а ежели нет, то всё-таки ждите нас.

   — Всё будет путём, побережёмся, княже, — ответил Глеб.

И вот уже гонцы покинули Краков. Они уезжали без подорожных сум, чтобы не привлекать внимания. Илья снабдил их деньгами, дабы не бедствовали в пути.

Королева Елена два дня никого не принимала. Лишь на третий день она пригласила к себе канцлера Монивида и попросила его прояснить причины гибели короля, доложить, какие меры приняты для поисков отравителей.

   — Злодеи должны быть наказаны. Вы понимаете, граф? Мы станем судить их, и судьями будут все депутаты сейма и рады. Убийцы заслуживают казни.

Монивид, однако, не проявил желания осуществить повеление государыни. Он признался в своей полной беспомощности.

   — Матушка–королева, я не обещаю исполнить вашу волю.

   — Почему же? Вы канцлер, и это ваш долг.

   — Всё так, но вы, государыня, не знаете некоторых обстоятельств, предшествующих смерти короля.

   — Ну так расскажите. Это тоже ваш долг.

   — Я исполню эту печальную обязанность, государыня. Дело в том, что король вернулся в Краков не один. Говорят, что до города его провожали четыре сотни воинов. Кто они, откуда, неизвестно, и ускакали неведомо куда. На дворе Вавеля они были всего лишь какой- то час. В ночь и ушли. После них остались только две кареты и в одной их них сидел король, а в другой — молодая женщина.

   — Кто эта женщина? — спросила Елена.

   — В том‑то и дело, что никто не знает, кто она. Даже постельничий Мартын не видел её лица. Король вернулся в Краков ночью, она вышла из кареты в чёрном плаще, лицо скрывал капюшон. Так она проследовала с королём во дворец. Они поднялись на второй этаж, король увёл её в свои покои и спрятал в спальне рядом с королевской. Наутро король не выходил из своих покоев и провёл в них весь день. Пан Мартын накрывал стол для полуденной и вечерней трапезы, но даму тоже не видел.

   — Может быть, её и не было? — снова спросила Елена. — Уж не досужие ли это выдумки?

   — Ан нет, была, — уверенно сказал канцлер. — Утром, когда обнаружили мёртвого короля и все сбежались в спальню, были найдены её вещи и украшения. Ну и постель рядом с королём была смята, даже золотистые волосы нашли в изголовье. Позже я узнал, что её видел архиепископ Радзивилл. Он даже разговаривал с нею.

   — Куда же она скрылась? И когда?

   — А вот этого ни одна живая душа не знает, государыня. Наваждение, да и только, — развёл руками Монивид.

   — Господи, я ничего не понимаю. Король умер с выражением счастья на лице. Так ведь не бывает, если его отравили злодейски!

   — Я тоже так считаю, здесь, ваше величество, не обошлось без нечистой силы, — сделал вывод канцлер. — Всё загадочно, везде тьма, как ночью в еловой пуще.

Елена задумалась. Ум её оставался ясным, и она пришла к мысли, что Александру никто не угрожал и отравили его во сне. Помнила она, что Александра по ночам мучила жажда, а спал он счастливый и умиротворённый. Вот и ответ, решила Елена. Она видела такое выражение его лица в лучшие дни их жизни. А они у него всё-таки были, потому как он любил её. В те часы, когда она исполняла свой супружеский долг и отдавалась ему, он, насытившись, засыпал с блаженной улыбкой. И Елена сказала канцлеру:

   — Граф Монивид, вы должны найти убийцу. Это не женщина, которая была рядом с ним. Его отравили во сне, но не она. Вы уж поверьте мне. Я её не видела, но догадываюсь, что он был счастлив с нею. Она, по–моему, тоже. Не привёз же он её во дворец силой. Он на подобное не способен.

Канцлер согласился, что размышления королевы не лишены глубокого смысла. Он‑то кое‑что знал о спутнице короля, о баронессе Кристине, племяннице князя Михаила Глинского, и, конечно же, она невиновна. Но кто из окружения короля мог совершить преступление? Монивид даже подозревать никого не отважился и себе не дерзал сказать правду. А она билась в глубине души, словно птица в клетке, рвалась на свободу. За то время, которое Вавель пребывал без короля, Монивид дважды был свидетелем того, как принц тайно примерял королевскую корону, не в состоянии удержаться от её притягательной силы. И созыв сейма явное свидетельство тому, что Сигизмунд намеревался потеснить брата, хотел добиться хотя бы малого и в отсутствие короля управлять государством. Но король вернулся, и жаждущий власти Сигизмунд не пожелал расстаться с мыслью о захвате трона. Было и другое свидетельство о причастности принца к смерти брата. Перед роковой ночью Монивид сказал Сигизмунду о необходимости поставить на охрану гвардейцев вернувшегося короля, однако принц отверг это предложение и ответ прозвучал с глубоким смыслом:

   — Полно, граф, коней на переправе не меняют. Вот отоспится наш государь и распорядится сам. А пока будь спокоен: мои гвардейцы не уронят чести.

Монивид был тонким придворным и хорошо понимал, что сейчас ему нет никакой необходимости разоблачать принца. Он наследник престола, теперь у него никто не отнимет этого и улик против него у правосудия не найдётся. Монивид знал, что путь к престолу Сигизмунду открыт. Правда, был в Литве и Польше ещё один вельможа, который имел основания быть избранным королём. Имя тому вельможе — Михаил Львович Глинский. К счастью, — Монивид не мог сказать, для кого «к счастью», — умного могущественного князя Глинского и его братьев, под властью которых была половина великого Литовского княжества, депутаты польского сейма и литовской рады очень боялись. Ныне у них был повод ополчиться из‑за Кристины, отказать ему в претензиях на трон.

Монивид оказался провидцем: все потуги Глинского увязли в болоте. Не прошло и нескольких месяцев, как между Сигизмундом и Глинским вспыхнула непримиримая смертельная борьба. Почти половину земель государства охватило восстание против Сигизмунда, которое возглавлял клан Глинских. Но всё это произошло чуть позже.

А пока королева ждала от канцлера откровения. Она хотела знать, кого он подозревает в отравлении короля. Монивид, однако, остался верен себе и сказал, чтобы успокоить Елену:

   — Моя государыня, наберитесь терпения, и всё встанет на свои места. Мы выведем преступников на чистую воду.

Елена отозвалась на скупое утешение почти спокойно:

   — Да, граф, всё тайное становится явным. Нельзя спрятать горящую свечу, чтобы её не заметили. Я внимаю вашему совету: наберусь терпения и буду молиться.

Королева отпустила канцлера и окунулась в свои печали и надежды. Ей, отныне вдовствующей великой княгине литовской, было над чем подумать. Она знала определённо одно: лучшей жизни в Кракове ей не приходится ждать. Сигизмунд был не тот человек, который мог ужиться с неугодной ему невесткой.

Однако Елена ошибалась, во всяком случае, какое- то время. После девяти дней от кончины Александра Елена увидела утром в своей опочивальне вазу с большим букетом алых и белых роз. Она обошла вазу, вдыхая аромат роз, и удивлённо спросила Анну Русалку:

   — Любезная боярыня, откуда такое чудо? Кажется, в саду Вавеля не выращивают такие розы.

Анна посмотрела на Елену с загадочным видом, словно прицениваясь к ней.

   — Принёс дворецкий Дмитрий, сказал, что от принца Сигизмунда.

   — Странно. С какой это стати принц так внимателен к вдовствующей королеве? — заметила Елена.

   — Господи, да что тут странного! Он всю неделю с вами ласков, матушка, да только вы того не замечали. А так все окружающие…

Елена припомнила: из‑за тумана печали возник образ принца. Вчера за трапезой, когда она сидела на положенном ей месте, а принц сбоку, он и впрямь смотрел на неё с налётом нежности, уже не опасаясь чьего‑либо осуждения. Но Елена поняла, что принц всего лишь проявлял лицемерие, пряча за ним свои истинные намерения. Ему это нужно было для того, чтобы Елена не помешала достичь желанной цели. Ведь за спиной королевы явственно проступала огромная сила — русское население Литвы и Польши, занимавшее половину земель объединённого государства. Видел Сигизмунд за спиной Елены и лик её брата Василия, великого князя всея Руси. Надо думать, Василий примет горячее участие в судьбе Елены, как только узнает о кончине Александра. Сигизмунд знал, что она отправила гонцов к брату в день похорон короля.

У Сигизмунда были основания лицемерить и льстить Елене ещё и потому, что в борьбу за престол открыто вступил князь Михаил Глинский. Вскоре до Сигизмунда дошла весть, что в Вильно Глинский уже властвует самостийно. Князь собирал званые пиры и на этих пирах искал себе сторонников среди депутатов рады. Сигизмунду было чего опасаться. Не знал он в эту пору лишь того, что в стане литовских вельмож было много противников союза с русскими князьями и боярами, на которых опирался Глинский. Вельможи боялись русских, их влияния на католиков и засилья православия.

Глава виленской церкви епископ Адальберт Войтех в эти дни, не страшась угроз князя Михаила Глинского, открыто призывал с амвона собора Святого Станислава народ Литвы к тому, чтобы он избрал себе в великие князья принца Сигизмунда. Этот призыв нашёл благодатную почву в сердцах литовских вельмож, и теперь им оставалось только созвать раду. Но у литовских депутатов рады была одна помеха: они не могли избрать великого князя без согласия на то главы католической церкви Польши и Литвы архиепископа Радзивилла. Когда об этом было доложено епископу, он заявил:

   — Я добьюсь согласия от отца нашей церкви.

Чтобы исполнить своё обещание, епископ Войтех отправился в Краков. Там он встретился с принцем Сигизмундом и архиепископом Радзивиллом и получил от них согласие и полную свободу действий. В день возвращения епископа в Вильно сотни горожан потянулись в собор Святого Станислава, чтобы услышать слово пастыря. Он же сказал:

   — Дети мои, наше терпение испытано и благополучно завершилось. Всевышний награждает нас милостью. Скоро мы избавимся от сиротства. Принц Сигизмунд уже на пути к Вильно, и к его приезду паны рады должны быть в сборе. Мы изберём принца Сигизмунда великим князем Литвы. Восславим Господа Бога!

В отличие от литовских депутатов рады и вельмож, польские магнаты медлили с избранием короля, и по этой причине Сигизмунд поспешил в Вильно, дабы ухватить сперва синицу, а уж потом устремиться за журавлём. Появление Сигизмунда в литовской столице вылилось в народное ликование. В католических храмах прошли торжественные мессы. Священнослужители славили младшего Казимировича. Епископ Войтех призвал панов рады немедленно исполнить волю литовского народа и избрать принца Сигизмунда великим князем.

Отъезд из Кракова младшего брата Александра побудил королеву к действию. Устав от ожидания вестей от брата Василия, она тоже покинула Краков и выехала со всеми своими придворными в Вильно. Но направлялась она туда не для защиты своих интересов. Ей нужен был князь Михаил Глинский, с которым она связывала совсем другие цели. Её приезд в Вильно мало кем был замечен и заинтересовал лишь русское население города. На площади Свенторога перед Нижним замком Елена вышла из кареты и обменялась приветствиями с горожанами. Они кричали: «Здравствуй, королева!» Елена отвечала им: «Я с вами, россияне!»

Заняв свои прежние покои в Нижнем замке, Елена отправила Дмитрия Сабурова к князю Михаилу Глинскому с просьбой посетить её.

   — Иди, боярин, к князю Михаилу Львовичу и скажи, что я жду его для разговора в наших общих интересах.

   — Так и передам, матушка–королева, — ответил Сабуров.

Князь Глинский не заставил себя долго ждать. Он появился в Нижнем замке в сопровождении своих братьев Ивана и Андрея. Визит его с братьями был не случаен. Он хотел познакомить их с Еленой и, может быть, кого‑то из них просватать. При встрече с королевой он, не играя в прятки, так и сказал:

   — Славная вдовица, государыня Елена Ивановна, я скорблю, что ты сиротствуешь. Присмотрись к моим братьям молодцам–князьям, может, который из них и приглянется. А как придёт время, так и свадебный пир на всю державу закатим.

Елена ничем не порадовала князя Михаила. Она уже не скрывала своего расположения к князю Илье Ромодановскому и ответила без обиняков:

   — Сердце моё давно не вдовствует, княже. Ты ведь знаешь князя Илью Ромодановского, испытанного в верности с отроческих лет. Чего же мне искать?

   — Прости, государыня, это я к слову. Думал угодить тебе. Илья, однако, князь выше всех похвал. Знаю о том. Теперь готов слушать тебя, матушка, и своё, ой, какое серьёзное, хочу сказать. Я и мои братья знаем, как ты радеешь за русское православие, как помогаешь россиянам возвращаться в лоно родной земли, Руси–матушки. Так нам с тобой пора вкупе за сие порадеть.

   — И я о том думала с тобой беседу вести, да обошёл ты меня. Я искренне рада твоему откровению, князь Михаил, — отозвалась Елена.

   — Добавлю к сказанному, что если добьюсь трона короля Польши и великого князя Литвы, то все русские земли верну под руку Москвы, — сверкая глазами, продолжал говорить о сокровенном Глинский. — А если трон уйдёт от меня, то возьмусь за оружие и подниму против Сигизмунда весь русский народ Литвы и Польши. Всё это я выражаю открыто, государыня, потому как не страшусь Сигизмунда и потому, что в Кракове у него очень мало сторонников.

Елена слушала князя Глинского внимательно, а в душе появился холодок страха: всё-таки он призывал её к смертельной схватке с Сигизмундом. Хватит ли у неё сил, мужества? Пока она не владеет сердцами россиян так, чтобы они откликнулись на её призыв «идти на Русь!». Но сомнения были недолгими. Теперь она не одинока. На князя Глинского можно положиться, он рыцарь слова. К тому же рядом с нею вставал отважный князь Илья. Нет, с ними ей ничего не страшно, и она ответила Глинскому, как подобает россиянке:

   — Михаил Львович, я принимаю твоё предложение. Отныне вместе с тобой во всём порадею за успех благого дела во имя матушки–Руси. Время тому способствует.

   — Я доволен твоим ответом и нашим союзом, государыня. Однако должно тебе знать, что лёгкой жизни твоему величеству не видать. Сигизмунд коварен, и, что бы там ни говорили, я вижу его главным злодеем в смерти государя Александра. — Себя Михаил Глинский не причислял к участникам покушения на короля. — Он давно и настойчиво искал путь к трону.

   — Всё сводится к тому, Михаил Львович, — согласилась Елена.

   — Предвижу и на тебя гонения. А как будет невмоготу, уходи в Туров. Там моя цитадель, и нас никто не одолеет, даже с сильным войском. Земля моя велика, до Днепра стелется, и силы русской много. Соберу полки, легионы и дам отпор Сигизмунду на всех рубежах. Глядишь, и твой брат поможет.

   — Дай‑то Бог нам одолеть латинян, — с чувством произнесла Елена.

На том королева и князь расстались.

И вскоре канцлер Монивид по настоянию принца Сигизмунда объявил о созыве литовской рады на 20 октября 1506 года. Люди князя Глинского тоже готовились к раде. Они вновь принялись увещевать и даже пытались подкупать депутатов рады в пользу Михаила Глинского. Но их усилия оказались тщетными. Да и силы были неравными: на одного русского боярина или князя приходилось пять–шесть литовских вельмож, которые боялись возвышения князя Глинского. Скоро и сам Глинский понял, что депутаты рады сделают всё, чтобы великим князем избрали принца Сигизмунда.

Встретившись в здании рады с гетманом Константином Острожским, с которым Михаил Глинский был в добрых отношениях, князь впервые в жизни признал себя побеждённым в борьбе с искушённым «ловцом». Он счёл, что рада одолела его ополчением.

   — Но чего они все добьются? Сигизмунд полезет с кулаками на Русь и будет бит, — заявил князь Глинский.

   — Увы, нашим вельможам оказался мал тот урок, который они получили на Митьковом поле под Дорогобужем, — посочувствовал Острожский Глинскому, да, похоже, и себе.

Так и случилось. 20 октября на первом же заседании литовские депутаты рады с большим перевесом победили русских депутатов рады и великим князем Литовского княжества был избран принц Сигизмунд. По этому поводу в Нижнем и Верхнем замках началось пирование. Больше сотни бочек крепкого пива и браги по воле канцлера Монивида выкатили на городские площади для увеселения горожан. А едва отшумело веселье, в соборе Святого Станислава состоялось коронование великого князя.

На другой же день после коронования Сигизмунд нанёс визит вдовствующей королеве. Он во второй раз преподнёс Елене огромный букет цветов и вручил во владение «ключи» от города Бреславля с воеводством и всеми поветами до самого рубежа с Ливонским орденом рыцарей, где в ту пору магистром стоял ярый противник россиян граф фон Плеттенберг.

Сигизмунд поцеловал Елене руку и сладким тоном сказал:

   — Мой брат, Царство ему Небесное, не жаловал тебя, королева, ни цветами, ни землями, потому прими от меня в знак нашей родственной дружбы и памяти о твоём супруге город Бреславль и воеводство при нём. Грамота на дарение тебе будет вручена завтра.

   — Спасибо, принц, — сухо ответила Елена, словно забыв, что перед нею великий князь литовский.

Сигизмунд этого укола его самолюбию не забыл. К тому же, делая этот дар, он руководствовался не сердечной добротой, а корыстью. Он дал понять Елене, что отныне ей нет нужды пребывать как в Вильно, так и в Кракове. Какое‑то время после кончины брата Сигизмунд лелеял мысль о сватовстве к Елене. Но оказалось, что он не смог преодолеть неприязнь к женщине, исповедующей чуждую ему веру. К тому же он знал о её любви к князю Ромодановскому. Всё это взвесив, принц и великий князь решил отослать вдовствующую королеву в Бреславль. Он довольно твердо сказал после «укола» Елены:

   — Ты, государыня, поезжай в свой город днями. Там есть замок, есть приличный дворец. Но о Могилёве ты забудь.

   — Не беспокойся, принц. Бреславль мне угоден.

Елена оставалась скупой на благодарность и вновь не соизволила произнести новый титул Сигизмунда. Да и не за что было благодарить. Елена знала, что Бреславль находится постоянно под прицелом арбалетов ливонских рыцарей, они давно жаждут овладеть им и, может быть, ей придётся оборонять древний славянский город от ворогов.

На том Сигизмунд и Елена расстались. Великий князь спешил к державным заботам и утонул в делах. Ещё не высохло вино на усах во время пирования по случаю приобретения великокняжеского престола, как Сигизмунд принялся готовиться к войне. Теперь ему надо было побудить раду к тому, чтобы она приняла решение о возобновлении войны с Русским государством, и Сигизмунд добился своего. По этой тропе гетманы повели малочисленный литовский народ на убой и делали это в царствование Сигизмунда с завидным постоянством.

Глава тридцать вторая. «ИЗ ЛЮБВИ К СЕСТРЕ»

Осень одевала в багрянец леса и рощи. Уже опустели нивы, зеленели озими. Под лучами бабьего лета плавали паутинки, серебряными нитями украшая кустарники на опушках рощ. Когда гонцы Елены были уже вблизи Москвы, они увидели два клина улетающих журавлей.

   — Смотри‑ка, Карпуша, журавушки отлетают к теплу. С ними и лето отбывает, — сказал ехавший впереди Глеб.

   — Да, брат, осень пришла на двор, а мы всё ещё в пути, — отозвался Карп и продолжал уже о наболевшем: — Нам бы сейчас в Москву попасть. Успеем ли, как ворота закрывать будут?

   — Коней надо погонять, а они устали до немочи, — заметил Глеб. — Да ничего, у нас государево дело. Нам и ночью откроют ворота в Кремль.

   — Ну коль так, завтра с утра и к государю явимся, — согласился Карп.

Гонцы продолжали путь медленным шагом, щадя измученных коней. Они знали, что за оставшиеся полсуток пути до Москвы ничто в мире не изменится. Но подобное мнение у них появилось от усталости. За плечами у них было более полутора тысяч вёрст. Им пришлось вплавь спасаться через реки, уходя от погони польских воинов, прятаться в лесах от гулящих ордынских ватажек. Теперь они напрягали последние силы, чтобы выполнить волю своей государыни и донести весть о кончине её супруга, короля Александра.

К Калужской заставе Глеб и Карп прибыли в полночь. Подъезжая к воротам, они думали, что не дозовутся сонных стражей. Ан нет, у ворот близ костра сидели несколько ратников и, похоже, кого‑то ждали. Да, было чему удивиться, когда к подъезжающим Глебу и Карпу подошёл десятский в кафтане, какие носили великокняжеские рынды.

   — Откуда, путники дальние?

   — Из польских земель мы путь держим, государево дело у нас, — ответил Глеб.

   — Я десятский Кирилл. Отвечайте, кто вас послал?

   — Государыня Елена Ивановна и князь Илья Ромодановский.

   — Сколько дён в пути? — допрашивал десятский.

   — Мы им счёт потеряли, — ответил Глеб.

   — Двадцать первый, — отозвался Карп. — Ноне кончается и он.

   — Эко, право! — воскликнул десятский. — Вещание‑то доброго человека Ангелова правдой обернулось. Знаете такого?

   — Как не знать побывальщика, — ответил Глеб.

   — Теперь всё верно. Кто побойчее, говорил Микола, тот Глеб, а потише — Карп.

   — Так и есть: я — Глеб, он — Карп.

   — Ну, братцы, бежим в Кремль! — весело заявил Кирилл. — Вас там ждут не дождутся. — И он побежал к воротам, крикнув воинам: — За мной!

В Кремле и впрямь ждали гонцов из Польши. Ещё и не смеркалось, когда в государевы палаты пришёл добрый человек Микола Ангелов. Он в великокняжеских покоях бывал часто, и для него всегда были открыты двери. В час прихода Миколы великий князь Василий с супругой, княгиней Соломонией, сидели за вечерней трапезой. Дворецкий Иван Мансуров привёл Миколу в Столовую избу.

   — Батюшка–государь, я привёл доброго человека. Говорит, что у него какие‑то важные вести.

Ангелов выглядывал из‑за плеча Мансурова.

   — Ты хороший человек, Микола, но до утра не мог подождать со своими вестями? — спросил Василий.

   — Нет, батюшка–государь Василий Иванович, их и на час нельзя отложить.

   — Ну говори, коль так. Никто тебе не мешает.

   — Ноне на вечерне стоял я в храме Успения у иконы Николая Чудотворца. И снизошёл ко мне Дух, и услышал я его глас: «Сын Божий, Микола, иди сегодня же к государю и скажи, что к нему летят вести, да в полночь и прибудут».

   — И что же, Дух сказал тебе, откуда вести?

   — Сказал, батюшка–государь: от твоей сестры Елены.

Великий князь Василий не подверг сомнению сказанное Миколой. Последние дни его томило предчувствие каких‑то перемен в жизни. Он и с Соломонией о том поделился. И вот предчувствие сбывалось, потому как вещаниям Миколы Ангелова князь Василий давно верил. И, слава Богу, провидец, добрый человек Микола, всегда нёс правду. Василий спросил Ангелова:

   — И ты знаешь суть вестей?

   — Нет, Николай Чудотворец не донёс до меня суть, но вижу я, что за случившимся в Польше последуют большие перемены в ближнем нашем мире.

   — И что же ты посоветуешь?

   — Одно: дождаться вестников. А чтобы ожидание не показалось долгим, поведаю тебе, государь, о том, что должно знать каждому монарху.

   — Так ли, добрый человек? То, что мне должно знать, как государю российскому, я ведаю с детства.

   — Не говори так, батюшка–государь. Я помню, как ты возрастал. Тебе некогда было заглянуть в святцы, а уж о событиях в глубине веков и говорить нечего. Но тебе надо знать истоки русской народности, начало государства российского. Да не погнушайся моей речью и послушай, что удалось мне почерпнуть из устной мудрости народной.

   — А вот тут, Микола Ангелов, я пойду тебе встречь, — азартно сверкая глазами, заявил великий князь. — Глубокую благодарность я выражаю своей матушке Софье Фоминишне за то, что она всю минувшую историю Руси знала назубок и донесла всё до меня, как если бы жила в ту пору.

   — Прости, государь. Я того не знал за Софьей Фоминишной. — Ангелов поклонился государю и, увидев скамью, обитую бархатом, сел на неё. — Потому вместе с тобой благодарю твою матушку, что она донесла до тебя старину. Скажу одно: она питалась наукой своего прапрапредка императора Константина Багрянородного, который сочинил труд по истории Киевской Руси.

   — Всё истинно так. Матушка о том мне поясняла. Она же знала деяния всех великих князей близкого нам времени. Многих, от Ивана Калиты, она называла собирателями русской земли. Да вещала… — Князь подошёл к Миколе, сел рядом и начал говорить шёпотом: — Да вещала о том, что на мне прервётся род собирателей Рюрикова корня. Как она меня озадачила! С чего бы это?

Великий князь посмотрел на Соломонию, сидевшую далеко от него и вышивавшую парсуну [30] шёлковой и золотой нитями. Это была самая красивая россиянка из пятисот невест, из которых Василий выбрал единственную. Он продолжал шептать:

   — Всем взяла Соломония, и красой, и нравом, только вот второй год в супружестве, а никак не понесёт. Кто виноват? Знает ли о том Господь Бог? А может быть, ты знаешь, добрый человек? Ну, скажи, скажи!

   — Рано о том стенать, государь–батюшка, — как‑то очень строго ответил Микола. — У тебя вся жизнь впереди.

   — Верно, верно, — опомнился Василий, устыдясь своего откровения, как всплеска в омуте.

Этому всплеску всё-таки была причина. Он перед тем вспомнил о сестре Елене и о том, что после десяти лет супружества она была бездетна. Почему? Василий не спросил у Ангелова о том, дабы не иметь полного срама, и задал вопрос, на который получил бы ответ:

   — Ты, Божий человек, скажи мне вот о чём. Всего три года назад ты побывал в Кракове, видел, поди, Сигизмунда. Каков он? И что о принце думают поляки? Ведь Александр‑то бездетен.

   — Посильно мне ответить на твой вопрос, батюшка-государь. Я видел принца. Лик его впечатляет, и умом Бог не обидел. Вырос он в Кракове, и поляки питают надежды на него при новом разделении Польши и Литвы. Про Александра скажу мало. В Кракове за ним стоит жиденькая толпа поляков и чуть побольше литовцев. Судят его люди за то, что питию зелья хмельного подвержен.

   — А о нраве Сигизмунда что скажешь? Всё поведанное тобой для меня полезно.

   — О, Господи, — вздохнул Ангелов. — Никому не советую связываться с этим драчливым человеком. Он весь в своего батюшку Казимира: высокомерен и заносчив. Очень не любит православных христиан. Дай ему волю, он всех бы россиян вогнал в католичество.

Возникла тишина. Микола Ангелов откинул голову к стене, закрыл глаза, и у него мелькнула мысль: «Ну вот, гонцы уже в Кремле, они несут весть об исходе жития Александра».

Наступила полночь, и в это время в покое появился дворецкий Иван Мансуров.

   — Батюшка–государь, прибыли из Кракова послы. Вести величают неотложными.

Василий посмотрел на Миколу Ангелова, покачал головой: дескать, ну и ну, — сказал Мансурову:

   — Веди их сюда. Да скажи слугам, чтобы принесли медовухи и брашно [31].

Мансуров поклонился и ушёл. Прошло совсем немного времени, как следом за Мансуровым вошли Карп и Глеб, а за ними слуги с подносами. Гонцы приблизились к великому князю, опустились на колени, и Глеб повёл речь:

   — Государь–батюшка, присланы мы в Москву по воле королевы польской и великой княгини литовской Елены Ивановны. Велено нам сказать, что двадцатого августа сего года она овдовела, потому как муж её преставился от не известной никому причины.

   — Царство ему Небесное, королю польскому и великому князю литовскому Александру Казимировичу. — Государь перекрестился и спросил: — И что же, держава сиротствует?

   — Да, государь–батюшка, потому как матушку Елену так и не венчали быть королевой.

   — Что сказал сейм, кому быть королём?

   — Мы уехали в день похорон короля, и о сейме ещё не было речи.

   — Что ещё вам велела передать моя сестра?

   — Сказано было государыней, что королём в Польше быть брату Александра, принцу Сигизмунду. Он в чести у вельмож Польши. Ещё государыня сказала, что как только Сигизмунд поднимется на престол, так пойдёт войной на Русь, отнимать взятые у Литвы земли. Нам же велено возвращаться в Вильно.

   — Встаньте, — проговорил Василий. Глеб и Карп встали. — Боярин Иван, налей‑ка им медовухи за исправную службу. Накорми и отведи в людскую.

Некоторое время Василий Иванович сидел молча, сосредоточенно думая обо всём, что произошло в Польше. В эти мгновения он был похож на своего деда по матери, властителя Пелопоннеса Фому Палеолога, прозванного в народе Деспотом: греческий суровый профиль, высокий лоб, крупный нос с малой горбинкой, под ровно подстриженной бородой чувствовался крутой подбородок. Нрав у Василия от деда Фомы. Он отважно шёл встречь даже отцу. Было же, когда тот хотел женить его на иноземке. Он выстоял в этом деле, сказав, что ему нужна русская государыня.

В эти минуты глубоких размышлений Василий Иванович дерзнул пойти против самой судьбы и достичь престола королевства Польши и великого княжества Литвы. Он счёл, что это ему посильно, что с восшествием на престол Польши и Литвы он добьётся окончательного воссоединения всех русских земель от Смоленска до Киева, Минска и Полоцка, кои до времён Мстиславовых входили в великую Киевскую Русь. Тогда, считал Василий Иванович, Русь будет самой могущественной страной в Европе и её по праву назовут великой державой. Смелые мысли двадцативосьмилетнего гордого и твёрдого властителя требовали действий. Он решил немедленно собрать близких к нему бояр и князей и вместе с ними обсудить первые шаги к польско–литовскому трону. Однако осторожности ради он спросил мудрого Миколу Ангелова:

   — Добрый человек Микола, вещание твоё сбылось. Гонцы — вот они, и слово их о кончине Александра мы слышали. Теперь скажи, что нам делать?

Знал Микола Ангелов, что сказать великому князю, да побаивался, помня о его крутом нраве и нелюбии к покойному батюшке. Считал Василий, что батюшка затоптал его стезю детства и отрочества конскими копытами, продержал его в чёрном теле, пока не погасил в себе неправедную любовь к внуку. Ангелов мыслил, что великий князь должен был давно погасить в себе чёрный огонь. Ан нет, он всё время подпитывал его, ища пороки своего отца в его приближенных, в тех, кто любил Ивана Васильевича. Микола Ангелов был одним из них, потому и не мог сказать Василию, чтобы жил по примеру отца, сеял вокруг себя зёрна мира, а не войны. Но подобную выходку великий князь не простит, и Микола упорно молчал. Он, однако, понял, что ему не отмолчаться, и сказал то, что гасило в Василии Ивановиче желание метать молнии и обрушивать громы на голову бедного дьяка:

   — Батюшка–государь, моей головушки здесь недостаточно, чтобы дать совет на державный вопрос. У тебя есть мудрые и многоопытные советники. Позови их и послушай.

Василий помрачнел ликом и произнёс, исподлобья глядя на Ангелова:

   — Ты, добрый человек, служишь в Посольском приказе не для того, чтобы увиливать от ответов государю, а чтобы помогать ему дельными советами, даже тогда, когда государь не ошибается.

   — Хорошо, мой государь, я скажу, что делать сейчас. Защити свою сестру всей мощью державы от мук, на которые её попытается обречь Сигизмунд вкупе с архиепископом Радзивиллом.

   — Державный совет, дьяк Микола, и я постараюсь исполнить братский долг. А иного ты ничего не посоветуешь?

   — Нет, государь.

Сказано это было твердо, потому как Микола знал, что всё прочее, что и посоветовал бы государю, пошло бы вразрез с побуждениями великого князя. Знал Микола и то, что более сильные, чем он, личности из приближенных остановят тщетный порыв великого князя Василия захватить трон Польши и Литвы.

Многое понял из краткого ответа дьяка Ангелова великий князь Василий. По его мнению, добрый человек не хотел делить с ним плоды дерзновенных шагов. «Но не уйти тебе, добрый человек, от моей длани», — подумал Василий и сказал:

   — Иди отдыхай, дьяк Микола, да собирайся в путь. Как откроют заставы на рубежах, ехать тебе в Польшу и Литву.

После ухода Ангелова великий князь недолго пребывал в покое. Он позвал Ивана Мансурова и наказал ему:

   — Шли посыльных к моим ближним князьям и боярам. Зову их на совет. Князя Ивана Патрикеева сам позови.

Дворецкий ушёл. Василий посмотрел на Соломонию. Она томилась болью за судьбу золовки. Он посоветовал ей:

   — Свет мой, государыня, не майся тут, иди в опочиваленку да помолись за мою желанную сестрицу. Там и почивать ляжешь. А мне не до сна: государевы дела неотложно вершить буду.

   — Спасибо, мой семеюшка. Мне и впрямь маетно и потому пойду помолюсь, — сказала Соломония, подойдя к супругу, прижалась щекой к его плечу и ушла.

Оставшись один, великий князь заложил руки за спину и стал прохаживаться по покою, перелопачивая смелые желания захватить польско–литовский трон. Тут к нему начали приходить более здравые мысли, в отличие от тех, кои вспыхнули в тот час, когда он узнал о кончине короля Александра. Он подумал о том, какие у него есть весомые причины посягать на чужеземный трон, и оказалось, что их нет. Да, сестра была замужем за польско–литовским государем. Теперь его нет, она вдовствующая великая княгиня, увы, не королева. Вспомнилось и то, что Александр и Елена бездетны и у них нет прямого наследника. Выходило, что, ежели он, Василий, будет ломиться к чужому трону, все здравомыслящие люди — государи соседних держав — осудят его как завоевателя. «И обломает себе крылья русский державный орёл, — с горечью заключил Василий и даже усмехнулся: — Эко, размечтался».

Однако жажда великого князя на том не иссякла, и он ступил на другую стезю, дабы напитать ту жажду хотя бы в малой степени. Он вправе потребовать от будущего короля, чтобы тот оставил за Еленой русские города, как это сделал супруг, передав ей во владение Могилёв с воеводством.

Той порой ночное безмолвие кремлёвских палат было нарушено князьями и боярами, коих Мансуров и его посыльные сумели вытащить из тёплых постелей. Первым пришёл князь Иван Патрикеев, за ним следом появились бояре Михаил Колычев, Иван Фёдоров и Фёдор Овчина–Телепнев, замыкал шествие боярин Иван Вельский — все молодые, способные к решительным действиям. Всем этот ночной вызов к государю показался чрезвычайным. Когда уселись к столу, за которым сидел великий князь, он сказал:

   — Я позвал вас по государеву важному делу. Прибыли ко мне в полночь гонцы из Польши от Елены Ивановны и принесли весть о кончине короля и великого князя Александра — нашего зятя. Королевство и княжество осиротели. Как мы отзовёмся на эту утрату? Вот мой вопрос к вам, достойные мужи.

Сказанное великим князем по–разному отозвалось в душах собравшихся, но всех озадачил его вопрос. И впрямь, как отозваться россиянам на несчастье соседнего государства, потерявшего монарха? Однако умные головы, собравшиеся у великого князя, поняли, что гонцы прибыли на Русь не как представители Польши и Литвы, а как служилые люди королевы и великой княгини Елены. Пришедшим на совет надо было знать, какой помощи она себе ждёт. Родившийся у них вопрос выразил, как единое мнение, князь Иван Патрикеев:

   — Государь–батюшка, тебе, поди, ведомо, какую помощь от россиян жаждет получить королева Польши? Просвети нас.

   — Она ничего не просит, лишь сообщает о смерти супруга и предупреждает, что трон Литвы и Польши может быть отдан принцу Сигизмунду. Он неё наш ярый враг и, видимо, пойдёт на нас войной, чтобы вернуть земли, отошедшие при Александре. Потому не следует ли нам опередить Сигизмунда и уже сегодня начать собирать рать и вести её в литовские пределы?

   — Ты, государь–батюшка, самодержец. Как повелишь, так и будет, — почёл речь Иван Вельский. — Одно скажу: мы пойдём освобождать русские земли и никто нас не осудит. Мы получим согласие Боярской думы и благословение церкви.

Василий остался доволен словами, сказанными Вельским, но отважился задать вопрос, не питая никаких надежд получить поддержку единомышленников. Великий князь Василий спросил:

   — Я хочу получить трон в Кракове и слить Польшу и Литву в единое государство с Русью. Что вы об этом думаете?

Василий с острым волнением ждал ответа на своё заявление. Вельможи, однако, словно лишились дара речи и молчали. Ни у кого не было желания первым выразить какое‑либо мнение о столь дерзновенном помысле великого князя. Каждый из них подумал, что Василий Иванович перехлестнул через край, что такой пирог, как Польша и Литва, ему не проглотить. Да и не божеское это дело — вести захватническую войну. По–другому же никто это стремление государя не обозначил.

Молчание затягивалось, государь уже нервничал. Он встал, прошёлся по покою, и всем показалось, что он сейчас сорвётся и накричит на них за то, что они своим молчанием выражают протест его желанию. И всё-таки среди умнейших нашёлся самый мудрый и смелый человек, молодой радетель за Русь, боярин Михаил Колычев. Он встал, перекрестился на образ Божьей Матери и спокойно, убедительно заговорил:

   — Государь–батюшка, погаси в себе несбыточное желание. Русь никогда не жаждала вести захватнические войны, да она и не в состоянии это сделать. Нам бы при твоём великом радении за Русь вернуть сейчас, да–да, сейчас, в благоприятное время, те русские области и города, кои находятся под игом Польши и Литвы. В этом мы тебя поддерживаем и готовы хоть завтра отправиться в поход к Смоленску, к Полоцку, к Минску и к другим русским городам. И мир нас не осудит. Тем самым ты, государь, продолжишь дело отца и сестры Елены, исполнишь чаяния россиян за рубежами державы и поддержишь дух вдовствующей великой княгини Елены Ивановны, которая, то тебе ведомо, как никто другой, хорошо порадела за возвращение русских земель в минувшей войне четыре года назад. Так ли я говорю, други?

Ему никто не ответил, но в душе согласились все.

По–своему, однако, уразумел молчание бояр и князей великий князь и счёл, что они с Колычевым не согласны. Все они помнили, что в 1503 году Александр Казимирович и Иван Васильевич подписали договор на шесть лет. По этому договору под власть Москвы на «перемирные лета» отходили Стародубское и Новгород–Северское княжества, земли князей Мосальских и Трубецких, а также ещё двадцать пять городов и семьдесят волостей — почти треть земель Литовского княжества. Условия перемирия Василий Иванович помнил, как кириллицу. Знал великий князь и всю важность для Руси добытых городов и земель. Теперь ему стоило только обнажить мечи и ворваться за рубежи сопредельного государства, как его сочтут нарушителем договора и по закону о перемирных годах лишат земель и городов, приобретённых пролитой кровью россиян. Нет, того не будет. Пусть Сигизмунд лезет на Русь! Тогда уж!

В этот миг великий князь поблагодарил в душе молчавших вельмож. Их безмолвие пошло во благо ему. Он вытянул ноги из пучины, в которой чуть было не утонул, и у него посветлело на душе. Он оказался способен на добрые дела. Василий произнёс:

   — Спасибо вам, мои советники, за то, что вы промолчали, когда от вас ждали слова Колычев и я. Я разобрался во всём лучше, чем ежели бы вы выразили своё мнение. Вот уж, право, не ожидал от себя такой прыти! — Василий развёл руками и улыбнулся. Он подошёл поближе к вельможам, продолжая доверительно: — Думаю, что нам пора послать послов в Краков и выразить Сигизмунду соболезнование в связи со смертью брата. Потому поручаю князю Ивану Патрикееву, а с ним и Миколе Ангелову съездить в Краков, передать несколько слов сестрице Еленушке, а каких, о том пока не поведаю.

К ночной тьме подкрадывался рассвет, когда советники великого князя покинули кремлёвские палаты.

   — И чего это поднял нас государь среди полуночи? — передёрнув плечами от прихлынувшей утренней свежести, заметил князь Патрикеев. — Теперь и отоспаться некогда, в путь пора собираться.

   — С Миколой Ангеловым в дороге и отоспитесь, — заметил Иван Овчина.

Однако промыслом Божьим ни Ивану Патрикееву, ни Миколе Ангелову не удалось выполнить повеление государя Василия. Претерпев огромные трудности в пути, связанные с осенней распутицей, и добравшись, наконец, до Кракова, послы узнали, что принц Сигизмунд давно пребывал в Вильно. Не оказалось в Кракове и вдовствующей королевы Елены: она уехала в Вильно раньше Сигизмунда.

Попав в незавидное положение, князь Иван Патрикеев попытался встретиться с кем‑либо из влиятельных вельмож и прощупать почву, на какую ему предстояло ступить в погоне за Сигизмундом. Но Патрикееву не потребовалось кого‑либо искать. Он сам был найден очень заинтересованным лицом в делах Руси и Польши — архиепископом Радзивиллом. Его услужители нашли русское посольство на постоялом дворе и от имени архиепископа пригласили в его палаты князя Патрикеева. Радзивилл принял русского посла почтительно. Они посидели за трапезой, выяснили, что семь лет назад лишь чудом не встретились в сражении на Митьковом поле.

   — О–хо–хо, — вздохнул князь Патрикеев, — кому‑то из нас не довелось бы сидеть за этим столом.

   — Истинно так. Выходит, Всевышний к нам благоволит. Ну так поведай, сын мой, князь Иван, с чем пожаловал к нам. Говорю тебе, что принца и канцлера нет, они в Вильно и только со мной ты можешь поделиться российскими заботами.

Радзивилл хорошо говорил по–русски, и собеседники не испытывали трудностей в общении.

   — Наши заботы прежде всего о принце Сигизмунде.

   — Я подозреваю, что ваши заботы переплетаются с нашими.

   — Скорее всего так. Ведомо нам, что принц Сигизмунд холост и неравнодушен к вдовице Елене. Брат Елены, великий князь Василий, благословил бы её на этот брак, ежели Сигизмунд попросит её руки через год. С этим мы и пожаловали в славный Краков, чтобы заручиться его словом.

   — Преград много к тому супружеству, — сухо и с некоторым отчуждением произнёс Радзивилл.

   — Полно, святой отец, какие могут быть преграды! А ежели и возникнут, так мы их…

   — Не горячись, сын мой. Скажу тебе, что главная преграда — в вероисповедании княгини Елены. Она непоколебима в своей вере. На костёр взойдёт, но не предаст её.

   — Ну полно, святой отец. То волей батюшки она крепко стояла в православии. Ныне батюшка её в небесных кущах. Мы же с добрым человеком Миколой Ангеловым поедем в Вильно и уговорим вдовицу Елену креститься в латинскую веру.

   — Не тешь себя надеждами, светлый князь. Мне ли не знать княгиню Елену, с которой мы бились десять лет! Да я бы тебя посаженным отцом взял, если бы ты вдовицу побудил к латинству.

Отдохнув два дня в Кракове, Иван Патрикеев и Микола Ангелов покинули город и отправились в новое дальнее странствие. Той порой события развивались не в лучшую сторону для князя Ивана Патрикеева. Заметил он ещё на пути к Кракову, что его спутник Микола Ангелов день за днём тает, как свеча. Когда послы выехали из Кракова и двинулись к Вильно, неведомая болезнь совсем подточила здоровье доброго человека. Князь едва довёз его до мужского монастыря под Гродно и отдал в руки милосердной братии на излечение. Проведя два дня в монастыре, Иван Патрикеев услышал от мудрых престарелых провидцев Аникиты и Зосимы, что болезнь у Миколы возникла от сильного душевного расстройства. Тому угнетению души было отчего возникнуть. Провожая Ангелова в Краков, государь сказал ему в напутствие всего- то несколько слов: «Ты, раб Божий Микола, идёшь встречь великому князю, так вот запомни моё повеление: приведи мою сестрицу Алёну в католическую римскую церковь, чтобы вольно вышла замуж за короля Сигизмунда. Знаю, ты можешь одолеть её волю красным словом. Не исполнишь моего повеления, на Русь не являйся. Переступишь рубеж, в смрадном подвале сгною». Это были первые ростки жестокости великого князя Василия. Позже они расцвели махровым цветом.

Ангелов не заверил государя, что исполнит его волю, ушёл из дворца со слезами на глазах, с сердцем, которое разрывалось от горя. Так Ангелов и страдал сердцем и душой от Москвы до Кракова и от Кракова до Гродно.

Расставаясь с князем Иваном Патрикеевым в монастырской келье, лежа на топчане, увядающий Микола Ангелов со страстью, в которую вложил последние силы, сказал ему:

   — Ты, князь–батюшка, встретившись с матушкой Еленой, не нуди её идти в католическую веру, не заставляй предавать веру отцов, не преступи закона Божьего. Побойся Спасителя и моего проклятия. Аминь.

Крепкий духом князь Патрикеев, увидев горящие жаром глаза доброго человека, дрогнул и опустился перед ложем на колени.

   — Слово княжеское даю, не будет от меня нужды государыне, святой отец.

На том князь Иван и Микола Ангелов расстались.

В Вильно Патрикеев появился с чистой душой. Он привёз лишь соболезнование великому князю Сигизмунду, а встретившись с великой княгиней Еленой, поведал ей только о несчастье, постигшем Миколу Ангелова. Выслушав Патрикеева, Елена пролила слёзы:

   — Господи милосердный, за что ты послал ему такое испытание!

В этот час вдовствующая великая княгиня ещё не ведала, что на её долю грядут не менее тяжкие испытания.

Глава тридцать третья. ИСХОД ИЗ ВИЛЬНО

Узнав о том, что литовская рада дала великому князю Сигизмунду «добро» начать против Русского государства военные действия, вдовствующая великая княгиня воспротивилась ему. В тот же день она отправилась в покои Сигизмунда и вызвала его на откровенный разговор.

   — Государь, вот уже несколько лет мы живём в мире с Русью. Вильно торгует с Москвой, в порубежье никто не нападает друг на друга. Россияне щитом стоят на пути ордынцев, рвущихся в литовские и польские земли. Зачем же ты замышляешь войну? Зачем хочешь обездолить тысячи семей, разорить русские земли? И честь свою запятнаешь, нарушив договор на «перемирные лета».

Сигизмунд с каждым словом Елены становился всё мрачнее и смотрел на невестку высокомерно, с долей презрения. Сказанное им прозвучало жёстко и выявило всю его неприязнь к покойному брату:

   — Я просил вас не вмешиваться в государственные дела. Я всего лишь намерен исправить зло, нанесённое князем Александром великому Литовскому княжеству. Это при его полном попустительстве княжество потеряло треть земель. Он может перевернуться в гробу, но я смою этот позор с рода Ягеллонов. Я верну в лоно великого Литовского княжества всё до пяди, что вы вместе потеряли в хмельном угаре. Если у вас есть что- либо иное сказать, говорите, а коль нет, позвольте мне заниматься своими державными делами. — Сигизмунд стоял у стола и в такт словам ударял костяшками пальцев по столешнице. — Говорите же или уходите!

   — У меня есть что сказать, государь. Я повторяю: ты нарушаешь мирный договор, и это тебе во вред. Четыре года назад он заключён на девять лет. Но это не самое главное. Ты забыл, что сегодня Русь сильнее, чем ты думаешь, и не питай особых надежд на лёгкие победы. Ты опять обагришь российские земли литовской кровью, и народ не простит тебе этого.

Великий князь разгневался. Ему показалось, что Елена угрожает, пытается запугать его, и он сорвался на крик:

   — Как вы смеете дерзить Ягеллону! Если вы не хотите защищать интересы державы, великой княгиней которой были, я не намерен терпеть вас в Вильно! Убирайтесь немедленно в Бреславль, не то…

Сигизмунд осёкся. Что он думал крикнуть, неизвестно. Елена прояснила это по–своему:

   — Вы хотите сказать, что расправитесь со мной, как расправились со своим братом? Он ведь никому не сделал зла и не мешал. Только вам был костью в горле.

Сигизмунд уже не владел собой, он забегал по покою, крича:

   — Да–да, он заслужил своё наказание, заслужил! Он разорил державу, и вы ему способствовали!

Елена поняла, что между нею и Сигизмундом никогда не исчезнет вражда, и произнесла с гневом:

   — Я так и думала, что это вы братоубийца! Теперь я в этом уверена!

Елена покинула залу. В пути к своим покоям она сочла, что оставаться в Вильно ей больше нельзя, потому как Сигизмунд не простит ей обвинения в смерти брата, и, едва переступив порог, попросила боярыню Пелагею:

   — Голубушка, позови князя Илью и собери всех придворных.

   — Сделаю, матушка, — ответила Пелагея и ушла.

Елена, ещё взволнованная, ходила по покою, когда появился князь.

   — Что случилось, любая? — спросил он обеспокоенно.

   — Идём в опочивальню, есть важный разговор.

Уединившись, Елена со слезами на глазах прижалась к груди Ильи, потом смахнула мимолётные слёзы и пожаловалась:

   — Господи, Илюша, сил моих нет видеть Сигизмунда. Мы сейчас с ним поссорились, и он не простит мне сказанного.

   — В чём ты его обвинила?

   — Вот об этом я и хочу поговорить, посоветоваться.

Март был холодный. На полях ещё лежал снег. Северные ветры выдували из покоев тепло, и в каминах постоянно горели дрова. Елена опустилась в кресло к огню и протянула к нему руки, попросила Илью присесть рядом и поведала о том, что произошло при встрече с Сигизмундом.

   — Вот и скажи, что нам теперь делать?

   — Матушка–государыня, одно напрашивается: уходить тебе надо из этого осиного гнёзда. Войну начнёт — несдобровать тебе. Ты же не останешься безучастной, ежели литвины вновь пойдут грабить и зорить русскую землю, захватывать то, что мы вернули с твоей помощью.

   — Всё так, дорогой князь, но я не уйду пока от россиян, не могу уехать на Русь. Может быть, я для них последняя надежда, да и не выпустят меня люди Сигизмунда. Все они горят жаждой вырвать из моих рук достояние–приданое. Они знают, что я не растратила батюшкино богатство, теперь считают, что оно по праву принадлежит Литве и Польше. Вдова‑то я их князя, их короля. Они и меня готовы положить рядом с ним, потому как дух язычества в них сильнее, чем дух христианства. Сегодня Сигизмунд выпроваживал меня в Бреславль. Сам знаешь, что нас там ждёт. Ливонцы тотчас на нас полезут.

   — Верно. Бреславль забудь, любая. Едва войдёшь в него, как Сигизмунд натравит на тебя псов–рыцарей.

   — Истинно так. Вот и думаю о Могилёве. В нём будет вольно жить.

Лучше и не придумаешь. Там и смоляне рядом, и Русь за ними. Среди своих и в горе, и в радости.

К тому же близко к Турово–Пинской земле князя Глинского. Ты должен знать наш разговор с Михаилом Львовичем. — Елена поделилась тем, что сказал Глинский накануне отъезда из Вильно. — Он рассылает из Турова гонцов по всем русским землям, призывает россиян, чтобы готовились подняться против Сигизмунда и литвинов. Удастся ли? Не нужна ли наша помощь?

   — Глинскому удастся, он упорен, государыня. И нам тоже надо звать русичей, они пойдут на литвинов и поляков.

   — Дай‑то Бог, чтобы всё так и было, как мыслим. А теперь идём к людям. Дам наказ собираться в путь. И тебе, любый княже, придётся засучить рукава. — Елена поднялась с кресла. Встал и князь. Она словно ждала этого мгновения, обняла его и поцеловала. — Господи, как я хочу покоя и чтобы нам быть неразлучно! Ах, Илюша, как я томлюсь по ночам без тебя! Мочи моей нет.

   — Нам осталось потерпеть немного, любая. Год минует, и ты вольная птица. И сраму не будет.

Елена и Илья покинули спальню. В приёмном покое уже собрались придворные и слуги — все челядинцы.

   — Ждём твоего слова, матушка–государыня, — сказала Пелагея.

Оно у меня лёгкое и желанное для всех. Завтра ранним утром мы покидаем Вильно и поедем поближе к своим рубежам. Возьмите всё своё достояние, потому как сюда мы больше никогда не вернёмся. Ты, Пелагеюшка, всему голова.

   — Спасибо, матушка, — ответила спутница жизни Елены.

К вечеру этого же дня на дворе Нижнего замка начались сборы в дорогу. У чёрного крыльца стояли десятки повозок для скарба. Были и пустые, приготовленные для достояния великой княгини, хранящегося в монастыре под Вельском. На сей раз было задумано перевезти его в другую обитель, расположенную под Могилёвом. Достояние Елены, как она говорила, волновало не только её.

В тот же вечер после ссоры с Еленой Сигизмунд вызвал дворецкого Сапегу и без обиняков сказал:

   — Пан Сапега, если ты желаешь заслужить нашу милость и встать крепче на ноги, то должен выполнить очень важное поручение. Очевидно, завтра вдовствующая королева покинет Вильно. Думаю, что об этом никто жалеть не будет. Но у нас есть к ней интерес особого склада, и сей интерес в пользу государства должен исполнить ты, вельможный пан. А другому я никому не могу доверить, — таинственно добавил Сигизмунд.

   — Я готов, ваше величество, исполнить вашу волю, и лучше кто‑либо этого не сделает, — вспыхнул от радости, услышав королевское «вельможный пан», ответил Сапега.

   — Вот и хорошо. Теперь слушай. Ты знаешь, что приданое, которое Елена получила от отца, в руки Александра не попало. С одной стороны, это даже неплохо, он бы промотал его, а с другой… Ныне ясно, кто законный наследник Александра, и приданое, что бы там ни было, должно принадлежать нам. Время этому ещё не пришло, но стоит Елене только оступиться и потерять титул вдовствующей королевы, — а она близка к тому, чтобы пасть, — как мы явимся единовластными владельцами того богатства. Ты понял?

   — Да, ваше величество.

   — В таком случае, ты не должен ни под каким видом дать исчезнуть нашему достоянию. Ему место в державе! Помни, что Елена сама может остаться в Литве или в Польше, а сокровища отважится переправить на Русь. Вот этого ты и не должен допустить. Я даю тебе под начало сотню лучших моих шляхтичей и воинов. Приступай к действиям немедленно.

   — Я готов не пощадить жизни, но исполню вашу волю, государь. Игра стоит свеч! — И Сапега прижал руку к сердцу.

Ночью Сапега не спал. Думы раздирали его воспалённую голову. Он‑то лучше, чем кто‑либо другой, знал, за каким огромным богатством посылал его охотиться Сигизмунд.

Не спали в эту ночь и в покоях великой княгини.

Лишь перед рассветом придворные и челядь смежили веки. Сама Елена так и не заснула. Думы сводились к одному: мирной жизни с Сигизмундом у неё не будет. Да и откуда ей быть, ежели в Москву в эти дни отправилось литовское посольство. А наказ великого князя Сигизмунда послам был один: потребовать от великого князя Василия, чтобы вернул Литве все северско–черниговские земли, кои Русь отобрала в ходе последней войны.

Ещё и рассвет не наступил, как в покоях Елены всё пришло в движение, и спустя немного времени из Нижнего замка к южным воротам Вильно потянулись четыре кареты и вереница крытых возков. Восемь конных воинов замыкали поезд. Отъезжающих провожали только пан Сапега и три литовки, жены воинов Елены, не пожелавшие расстаться с отчими домами. Увидев бывшего дворецкого Александра, Елена подумала, что он явился неспроста, таит какой‑то умысел.

Покрутившись возле путешествующих, Сапега ушёл на хозяйственный двор. Там он нашёл конюха Митьку Фёдорова из местных россиян и пошептался с ним. Тот согласно кивал головой, а потом возразил Сапеге:

   — Нет, вельможный пан, матушка–королева в Бреславль не едет.

   — Куда же она путь держит? Говори, если слышал.

   — А в Бельск, панове.

   — Зачем ей в Бельск?

   — Того не ведаю, — ответил Митька, спрятав плутоватые глаза.

   — Пан Митька, в сие не верю. Говори правду, если хочешь заработать пару флоринов.

   — Так ведь я матушке–королеве служу. Ей и крест целовал.

   — Можешь служить ей, как догонишь. А меня чего боишься? Я ведь не батогов тебе обещаю, а золотых флоринов.

   — Но ты, вельможный пан, не изгонишь меня с конюшни?

   — Не изгоню. Просто тебе придётся служить великому князю и королеве. Запомни: сделаешь, как велю, быть тебе дворцовым ключником, и жена твоя из скотниц в сенные девицы попадёт.

   — А не обманешь, пан Сапега?

   — Крест целую!

Сапега перекрестился. Митька задумался, потеребил бороду. «Эх, была не была, где наша не пропадала», — отважился он.

   — Говори, пан, что мне делать? А исполню, как жену поставишь на обещанное место.

   — Бессовестный вымогатель! Ладно, я добрый. Слушай же внимательно.

Сапега перешёл на шёпот. Прорывались лишь отдельные слова и по ним можно было заключить, что Сапега вовлекал Митьку в охоту за сокровищем Елены.

Позже стало известно, что Митька Фёдоров указал Сапеге монастырь, где были спрятаны драгоценности Елены. Едва поезд великой княгини покинул Вильно, как пан Сапега поднял в седло сотню великокняжеских воинов и повёл их окольными путями к Вельску. Он был готов кое в чём нарушить повеление Сигизмунда и действовать на свой страх и риск по–иному, не так, как советовал великий князь, но всё же в его пользу. Для этого Сапега решил обогнать Елену, до её прибытия под Бельск войти в монастырь, именем великого князя наложить запрет на её богатство, охранять его, сколько понадобится, потом взять в свои руки. Ах, как хотелось Ивану Сапеге погреть и поласкать тяжёлые золотые братины, изящные, радующие глаз золотые кубки, позвенеть золотыми монетами, полюбоваться бриллиантами и изумрудами, а затем отсыпать в тайную укладку золота и драгоценностей на чёрный день! Ведь у него, бедного шляхтича, не было доходов от имений, он жил на то, что получал от великого князя. Но ему так хотелось иметь свои земли, палаты в Вильно или в Кракове, наконец купить замок! Старинный рыцарский замок, пусть полуразрушенный! Это была мечта, и она может стать явью. Как ради этого не взять на душу малый грех? Да и не видел в этом греха богобоязненный пан Сапега.

По весенним, уже разбитым распутицей дорогам двигались к русскому монастырю Святого Серафима разными путями вдовствующая королева с придворными и дворецкий великого князя с сотней воинов. Чтобы обогнать поезд Елены, Сапеге пришлось первую ночь провести в седле, и он сумел подойти к монастырю на целые сутки раньше. Он уже радовался в душе, что скоро доберётся до серебра и золота, до бриллиантов и жемчугов. Но радость Сапеги оказалась преждевременной. Он не предполагал, что сталкивается с неодолимой преградой.

Весеннее солнце уже опустилось за лес, когда Сапега с воинами подъехал к крепким монастырским воротам. Осмотрев их, Сапега увидел калитку и оконце — всё было наглухо закрыто. Он постучал в ворота. За ними не послышалось никакого движения, только в надвратной рубленой башне мелькнуло в бойнице бородатое лицо и скрылось. То был страж. Увидев сотню литовских воинов, он проворно спустился во двор и тихо сказал второму стражу:

- Там воины–литвины. Не отзывайся и оконце не открывай. Я же бегу к игумену.

- Слышал я, что за воротами кто‑то шебуршится. Господи, спаси и помилуй, — перекрестился второй страж. — Беги скорее к отцу Нифонту.

Сам страж крадучись подобрался к воротам и приник к щёлке. Иван Сапега постучал по воротам второй и третий раз, но за ними по–прежнему стояла тишина. Он уже горячился и готов был заставить воинов ломать калитку, дабы ворваться в монастырь. Здравый смысл подсказал, что сие будет похоже на разбой. Ещё Сапега подумал, что братия монастыря беспечна и в сей час сидит за вечерней трапезой и слушает проповедь настоятеля. Вновь Сапега принялся стучать уверенно и уже спокойно, как будто пытался кого‑то разбудить, но не напугать.

Братия и впрямь трапезничала. Игумен монастыря отец Нифонт, пожилой, но ещё крепкий мужчина, выслушав привратника, размышлял недолго. Он понял, что литовские воины появились близ монастыря не случайно. Отзвуки важных перемен в жизни Литвы и Польши достигали и этой мирной обители, расположенной вдали от больших дорог. Из слов стража Нифонт понял, что монастырю грозит опасность, и прервал трапезу.

   — Дети мои и братья. Господь призывает нас взяться за оружие. Возьмите же его и поднимитесь на стены. За ними — вороги. Постоим за православие, пока хватит сил.

   — С нами Бог! — дружно издали монахи боевой клич и быстро, без суеты покинули трапезную.

Не прошло и минуты, как почти сто иноков пришли в оружейную палату и разобрали мечи, копья, бердыши, секиры, луки со стрелами. Двум молодым и сильным монахам достались палицы. Взяв оружие, все чередой побежали на стены. Среди иноков не было никакой суеты, всё делалось привычно, споро, бесстрашно. Навстречу врагу поднимались умелые воины, готовые постоять за себя за крепким дубовым острокольем. Пришёл к инокам и Нифонт. Поднявшись на надвратную башню и глянув туда, где стоял конный строй, Нифонт подумал, что мирного разговора не будет. Игумен громко спросил всадника, что находился близ ворот:

   — Что вам нужно? Зачем нарушаете покой обители?

   — Святой отец, открой ворота, и мы поговорим по- хорошему, — отозвался Иван Сапега, догадавшись, что перед ним на башне игумен. — Я прошу от имени государя Сигизмунда. Ночь на дворе, и нам нужно где‑то преклонить головы. Будь милостив.

   — Уезжайте с Богом. Государя Сигизмунда мы не знаем и ворот вам не откроем. Нечего вам делать в православной обители, латиняне, уж не взыщите.

   — У нас государево дело! И ты знаешь, что, не исполнив волю государя, впадаешь в измену. Тогда тебя и твою братию сам Господь Бог не спасёт, — напускал в голос страсти Сапега.

   — Господь милостив, и он не даст нас в обиду. Но говори о государевом деле. Державные заботы и нас не обходят, — миролюбиво произнёс Нифонт.

   — Не кричать же мне о тайном деле. Я скажу лишь с глазу на глаз, — ответил Сапега. — Открой же калитку.

   — Отведи воинов в поле, вон туда, к роще, оставь у ворот оружие, и я впущу тебя.

Сапега понял, что по–другому с игуменом не поговорить. Он видел, что из бойниц в башнях, из‑за остроколья на его воинов направлены стрелы. Сапега спешился, снял саблю, положил её на землю, а воинам крикнул:

- Все отойдите в поле, к роще! — Дождавшись, когда сотня удалилась сажен на сто, он подошёл к воротам и потребовал: — Отворяйте же! Я выполнил вашу волю!

Но прошло немало времени, когда открылось зарешеченное оконце и в нём показался игумен.

   — Говори, сын Божий, с чем пришёл? А в обитель тебя, латиняна, я и одного не пущу, — сказал Нифонт. — И не серчай, сам знаешь, обычай.

   — Ладно, поговорим миром и через оконце. Я дворецкий великого князя Сигизмунда Иван Сапега, и прошу тебя, игумен, именем государя открыть ворота и впустить моих воинов.

Зачем, сын Божий? Я же сказал, что латинянам в православный монастырь нельзя.

   — У вас в монастыре хранится достояние государя, и великий князь повелевает, чтобы вы передали его в казну.

- Бог свидетель, нет у нас никакого достояния государства.

Нифонт перекрестился.

- Ты грешишь, святой отец. Его поместила великая княгиня Елена. Отныне она вдовствует и уже не королева. Зачем же упорствуешь?

   — Но это личное достояние Елены Иоанновны, ей и брать его. Вот как волей Всевышнего приедет матушка-государыня, так и вручим ей всё в целости.

   — Послушай, святой отец. Вы храните не личное имущество Елены, а приданое, которым наделил её русский государь Иван Васильевич, когда отдавал замуж за великого князя. А приданое, как тебе должно быть известно, принадлежит супругу, как и сама жена.

   — Тебе, пан дворецкий, лучше, чем мне, ведомо, что Александр оказался недостойным ни матушки Елены, ни того богатства. И ты знаешь, почему упрекаю тебя. Наследнику принадлежало бы её достояние, а его нет. Государь к тому же был мотом великим. Потому Елена

Иоанновна хранит приданое до будущего наследника престола, ежели таковой родится. А ежели не будет чада наследного, то сие приданое волею Божьей должно быть возвращено на Русь.

   — Тому не бывать, святой отец! — взорвался Сапега. Сердце уколола заноза унижения, какое претерпел в Могилёве и которое стало уже было забываться. — Заявляю: я возьму достояние силой! Так повелевает мне великий князь. Сейчас мои воины взломают ворота, вскинутся на стены, и вам несдобровать!

   — Не тешь себя надеждой, сын мой. Иноки сумеют защитить обитель от злочинства. Вернись с Богом в Вильно и доложи государю о том, что услышал от меня.

Отец Нифонт закрыл оконце. Иван Сапега поднял кулак и погрозил:

   — Ты ещё пожалеешь, старый поп, что проявил высокомерие! Сейчас я тебя проучу.

Но, уходя от ворот к своим воинам, Иван Сапега не знал, что делать. Он не только не добился того, что ему было велено, но всё испортил своей опрометчивостью. Он костерил себя и настоятеля монастыря, но легче ему от этого не стало. Знал он, что монастырь — это крепкий орешек, который ни кулаком, ни молотом, ни сотней лбов не разобьёшь.

   — Господи, да мне воевать с этими монахами придётся! Хватит ли моей сотни, чтобы через стены перебраться или ворота взломать? А что за ними нас ждёт? — Приблизившись к воинам, Сапега сказал: — Там, в монастыре, засела стая злобных псов–русов. Они все на стенах, вооружены и скалят зубы. Миром они нас не пустят, а нам должно исполнить волю великого князя.

   — Мы всё исполним! — отозвался хорунжий, барон Густов. Тридцатилетний барон, возглавлявший сотню, крутогрудый, широкоплечий, продолжал с задором: — Вельможный пан Сапега, позволь нам повеселиться! Мы разнесём это осиное гнездо в щепки! — Для убедительности он вскинул пудовый кулак. — И прах развеем! Так ли я говорю, гвардейцы?! — обратился он к окружавшим его воинам.

   — Истинно так! — ответили шляхтичи.

Дворецкий готов был принять предложение отважного барона, но через мгновение вспомнил, как попал впросак в Могилёве и, оставаясь до мозга костей придворным и зная характер княгини Елены, не поддался на страстное желание Густова разнести обитель в щепки. Он помнил, что монастырь был православным, стоял на бывшей русской земле и, если он устроит в нём сечу — а без неё не обойтись, — то неизвестно, какие последствия возникнут. Тогда уж никто не возьмёт его под защиту и ничто не спасёт от опалы. Знал Сапега и то, что рядом с Вельском лежат земли князя Михаила Глинского и его братьев, которые всегда держали войско «в седле», могли вмиг очутиться у монастыря и, уж как пить дать, погасить пыл драчливых шляхтичей Сигизмунда. Потому Сапега поспешил остудить горячие головы гвардейцев:

- Нет, отважные рыцари, звенеть саблями в монастыре нам нельзя, зорить осиное гнездо тоже: великий князь осудит. Мы поступим проще и вернее. Завтра здесь будет королева. Она не минует монастырь, а мы станем ждать её в засаде. В её обозе есть восемь порожних повозок. В монастыре она их заполнит. Когда же она покинет монастырь и отправится в Бельск, мы окружим её челядь и воинов — их всего восемь — и именем короля отберём возы в пользу державы. Вот и всё. Если я сказал что‑то не так, поправьте.

- Да всё верно, пан Сапега, — погрустнев, согласился Густов. — Жаль, что порезвиться не удалось.

Ночь сотня провела в лесу, в версте от монастыря, близ дороги из Вильно в Бельск, а с рассветом лесом же вернулась к монастырю и затаилась в ближнем мелколесье. Но тщетны оказались надежды на скорое овладение сокровищами Елены. Позже дворецкий Сапега казнился за то, что дал обвести себя вокруг пальца.

Хитрости в поведении великой княгини не было. Ещё в пути она решила пока не нарушать покой монастыря Святого Серафима. Не было нужды появляться в обители со всей челядью, смущать монахов мирской толпой. Да и в Вельске что её ждало? Надо было найти кров, может быть, купить дом, устроиться. Не исключено, что литовский наместник будет к ней не так почтителен, как в прежние времена. Поразмыслив подобным образом, Елена миновала ветку дороги, ведущую в монастырь, и продолжала путь в Бельск, до которого оставалось не больше десяти вёрст.

В городе Елене повезло. Когда наместник Вельска, воевода Остожек, узнал, что к ним пожаловала вдовствующая королева, он посмотрел на свою жену, синеглазую смолянку, и спросил:

   — Катерина, пойдёшь ли встречать государыню Елену?

Боярыня Катерина из Смоленска помнила, как

одиннадцать лет назад, ещё будучи девицей, она встречала Елену на Днепре за городом, потом стояла почти рядом с ней в соборе на молебне и, забыв о молении, не спускала глаз с юной красавицы княжны.

   — Пойду, батюшка, пойду. Как же! Я ей в ножки поклонюсь и в гости позову. По её милости я с тобой, батюшка любезный, встретилась.

   — Вот и славно! Идём же! — повеселев, сказал наместник.

Пан Остожек любил свою Катерину и не раз благодарил Бога за то, что свёл его с красной девицей, когда встречали великую княжну. В душе он тяготел к православной вере, зная её милосердное служение людям.

Всё сложилось так, что Елену встретили в Вельске не как вдовствующую королеву, а как царствующую великую княгиню. Поселили её с придворными и челядью в прекрасном деревянном доме, который принадлежал князю Михаилу Глинскому и ныне пустовал. Приведя в дом княгиню Елену, пан Остожек сказал:

   — Живите на здоровье, сколько заблагорассудится. Князь Михаил Львович недавно проезжал через Бельск, и мы говорили о вас, государыня. Видно, князь знал, что судьба приведёт вас в Бельск.

   — Спасибо, пан Остожек, за заботу.

   — И вам за доброту спасибо. Моя Катя поможет вам обжиться.

Бойкая Катерина тут же проявила себя:

   — Я вас помню, государыня, по Смоленску: встречала в соборе и возле стояла. Ой, и людей же тогда было, яблоку негде упасть!

   — А я не помню лиц той поры. Как в тумане была. А ты меня, Катюша, только порадуешь, будучи рядом.

Вскоре жизнь Елены в Вельске вошла в тихое и спокойное русло. Как‑то её навестил игумен монастыря Святого Серафима. Нифонт рассказал о вояже пана Сапеги и шляхтичей.

   — Неделю, матушка–государыня, они простояли близ обители, в ворота ломились, да иноки не дали пролом сделать. И на стены лезли. Мы их стрелами разили, варом шпарили, вот и отстали. Господи, прости нас грешных, — помолился Нифонт.

   — Ты уж прости, святой отец, что докуку принесла и за то, что по пути из Вильно не заехала, — повинилась Елена.

Так ведь Господь беду от тебя отвёл, матушка. Сапега‑то за твоим достоянием примчал. Говорил, волей великого князя Сигизмунда должен забрать его.

   — Спасибо за радение, святой отец. То моё достояние ещё Руси послужит, как придёт час.

   — Тебе спасибо, дочь моя, за то, что живёшь среди литвинов, а служишь святой Руси.

Провожая игумена после трапезы, Елена сказала ему:

   — Святой отец, скоро я приеду к тебе и попрошу ещё об одной милости. Буду надеяться, что не откажешь.

Не спрашиваю ни о чём, защитница православия. Мы ждём тебя всегда, как Божью благодать.

Елена никогда так не торопила время, как в лето 1507 года. Она многое отдала бы, чтобы июнь превратился в август. Как ей хотелось припасть к груди любимого князя Ильи! Уже долгих тринадцать лет, с того самого дня на берегу Москвы–реки за Арининским монастырём, когда она впервые поцеловала Илью, сердце её исходит любовью к нему. Сколько раз она готова была отдать себя желанному Илюше, забывая о муже, о грехе, лишь бы познать блаженство любви! Но Господь хранил её от падения во блуд, давал ей мужество, терпение. И она одолела искус, даже будучи вдовой, не понуждала Илью пригреть её истосковавшееся, озябшее сердце. Она знала, что и он извёлся от страсти, от сердечной маеты, что ему значительно труднее переносить муки любви, чем ей. Он ведь жил в неопределённости. Но теперь уже совсем близок тот день, когда они вознаградят себя за долгие годы страданий.

Наконец этот день настал. 23 августа, вечером, когда Елена и Илья уединились в гостиной на вечернюю беседу, она положила руки ему на плечи и с волнением спросила:

   — Славный и любимый князь Илья Ромодановский, потомок знаменитого рода князей российских, готов ли ты взять в супруги вдовицу Елену, дщерь Иоаннову?

Илья при этих словах прослезился и опустился на колени, прижав лицо к её рукам. Потом он поднял голову и, сияя, сказал:

   — Славная вдовица, готов ли я? Тринадцать лет я служу тебе верой и правдой и буду служить до исхода дней.

   — Встань же, любимый. — Илья встал, слёзы у него ещё не высохли. Елена поцеловала его в глаза. — Слушай, дорогой князь. Завтра до рассвета приготовь две кареты, возьми посажёным отцом Дмитрия, я же позову Пелагею, мы умчим в монастырь к отцу Нифонту и там справим обряд венчания.

   — Слава тебе, Господи, что наградил мужеством пройти по терниям до светлых дней! — воскликнул Илья. — Помолимся же во имя нашего благополучия.

Илья взял Елену за руку и повёл в передний угол покоя, где высился иконостас.

А дальше всё так и было. Чуть свет две кареты, в них жених и невеста с посажёными отцом и матерью, в сопровождении семи воинов покинули Бельск и умчали к алтарю маленькой монастырской церкви, дабы там свершить обряд венчания. К алтарю Елену вела Пелагея, а Илью — давний друг Дмитрий Сабуров. Обряд совершал сам Нифонт, помогали ему несколько почтенных монахов — великосхимников. Когда закончился обряд венчания и все собравшиеся выпили по чаше церковного вина, Елена попросила отца Нифонта проводить их с Ильёй в тайную каменную клеть, где хранилось достояние государыни. Она открыла один из сундуков, достала из него две кисы с золотом и серебром и вручила Нифонту.

   — Прими, святой отец, сей дар для нужд обители. Я знаю, что у вас их много.

   — Спасибо, дочь моя. Да хранит тебя Господь, — принимая дар, сказал Нифонт, радуясь столь щедрому подношению. Он мог бы поведать, как скупо жила обитель, но скромность удержала его от стенаний. Елена взяла деньги и на своё прожитие, передав их Илье.

- Мы ведь тоже не птицы, — сказала она с улыбкой.

Потом молодожёны, их посажёные родители и воины вместе с братией посидели в монастырской трапезной за свадебным обедом и пили меды, наливки и настойки, которые готовились в обители по древним рецептам.

В Бельск супруги вернулись вечером. Их ждали все придворные, прислуга и челядь. До полуночи было пированье. А в полночь Елена и Илья поклонились всем и ушли в свою опочивальню. Они волновались. Да и как можно было оставаться спокойными, если они шли к своей первой брачной ночи, которую ждали долгих тринадцать лет! Эта ночь была счастливой.

Глава тридцать четвёртая. ВОССТАНИЕ

После свадьбы Ильи и Елены жизнь в палатах князя Михаила Глинского несколько месяцев протекала как одна сказочная ночь. Молодые супруги не могли прийти в себя от жажды общения, нежности, близости, любования и всего, что доставляло им радость. Несказанным блаженством для Ильи было откровение Елены в том, что она забеременела. Многажды Елена прошептала в постели в ночные часы: «Любый, я понесла».

И кого же ты ждёшь? — спрашивал Илья жену, благодаря её и целуя в сотый раз.

   — Конечно же, княжича, — отвечала Елена, наконец‑то осознавая счастье материнства.

- А я хочу, чтобы у нас народилась доченька. Я знаю, что она будет прекрасна, как матушка.

Этот полюбовный спор был у них долгий, пока в феврале 1508 года волшебная сказка жизни Елены и Ильи не была нарушена.

Из Турова к ним прискакал гонец от князя Михаила Глинского. Тайное послание гласило: «Матушка–государыня, я выступаю против убийцы короля Александра. Дерусь с Сигизмундом до победы. Жду твоего благословения и помощи».

Прочитав послание вместе с Ильёй, Елена спросила:

   — Мой любый, что нам делать?

   — Как и просит князь, благослови его прежде всего.

   — Но этого мало.

   — Мало. Войско ему нужно большое, — заметил Илья. — Правда, как он поднимет Туровщину, к ней Берестейская земля примкнёт. И я воев соберу, пойду с ним за святую Русь биться.

   — Я благословлю тебя.

   — Но как я оставлю супругу на шестом месяце?

   — А ты, родимый, не переживай. Моя матушка только троих родила при батюшке, а девять в те годы, когда он рать на ворогов водил. Роды нам всегда в радость. Я о другом хотела сказать. Князю Глинскому мало моего благословения. И у тебя воев много не будет. Где их собрать–нанять? Ежели Михаил Глинский поднимется против Сигизмунда, то силы могут быть неравными. Сигизмунда не назовёшь глупым. Он поймёт, что ему при таком повороте жизни не следует идти войной на Русь. Он собирает войско и двинет его на Туровщину. Вот тогда Глинскому не устоять.

— Что же делать?

   — Мы с тобой не будем нищими, ежели не пожалеем для победы своего достояния. Мы можем закупить оружие, коней и дать всё это тем, кто безоружным, бесконным придёт к нам.

   — Мы станем богаче душой, ежели наши деньги помогут россиянам вырваться из‑под гнёта литвинов, — загорелся Илья.

   — Всё так и случится, ежели вкупе с Турово–Пинским княжеством выстоим перед Сигизмундом, когда он прихлынет сюда. А там волна за волной захватят

Брест, Волковыск, Слоним, покатятся на Минск и Слуцк, уйдут к Смоленску, — горячо выразила свою жажду воссоединения русских земель Елена.

Илья понимал жену во всём. Он был её единомышленником и загорелся жаждой действий.

   — Благослови же, моя любовь, своего супруга на битву в угоду Руси. Мешкать нам никак нельзя.

   — Я благословляю тебя, желанный. Ни дня не медли. Я знаю, что ты можешь сделать многое. И помни, что всё наше достояние у тебя в руках.

   — Спасибо. Мы немало можем сделать, имея хорошо вооружённых воинов.

Илья уже соображал, с чего начать готовиться к походу в Туров на помощь князю Глинскому. Да, он купит оружие, коней, снаряжение — всё пока на пять сотен воинов. Но надо собрать эти пять сотен в воеводстве, где сильна литовская власть. Он верил, что охотники идти в рать найдутся. Но ведь у них здесь останутся семьи. Как быть? Как не подвергнуть русских гонению?

Прихлынувшие в эти же дни события в Вельске вначале поломали планы князя Ромодановского, но позже обернулись для него великой пользой. Едва гонец князя Глинского покинул Бельск, как примчал гонец от Сигизмунда, которого польский сейм совсем недавно избрал королём. Он требовал от наместников всех земель собирать воинов в его войско. Наместник Вельска, пан Остожек, попытался выполнить волю короля неукоснительно. Он собрал в Вельске всех вельмож воеводства, шляхтичей, старост, тиунов и на площади близ своего дома объявил собравшимся волю короля.

   — Вельможные паны, его величество король Сигизмунд повелел немедленно собрать по пять сотен конных и пеших воинов, и чтобы каждый имел при себе военную справу. Поэтому всем, кто имеет холопов и зависимых крестьян, надо не мешкая собирать их на конях и с оружием присылать в Бельск.

На площади после речи наместника никто не выразил желания снаряжать воинов. Кто‑то из вельмож захотел узнать, с кем хочет воевать Сигизмунд.

   — Ты, вельможный пан Остожек, государев человек, так скажи нам, против кого наш король затевает сечу?

   — Ах, пан Голыба, как можешь такое спрашивать, если это государева тайна?

На площади зашумели. Пан Голыба крикнул:

   — Выдумки сие, панове! Нет никакой тайны, если Руси кулаками машем! Туда и поведут наших воев. А чем эта война кончится — жёнам уже известно. Восемь лет назад я дрался на Митьковом поле, чудом уцелел. А пятнадцать тысяч полегли — вот и весь сказ.

   — Мои сыновья на Руси в плен угодили! Спасибо великой княгине Елене, что вернулись! — крикнул другой шляхтич.

Пан наместник не удивился протесту. Он знал, что шляхтичи и в прежние годы проявляли недовольство королями и великими князьями и не очень‑то раскошеливались на войну, сами пытались увильнуть от сеч, особенно если они замышлялись против Руси. В каждом из шляхтичей к тому же было много спеси. Тут оставалось одно: делать всё тонко, с умом.

   — Хорошо, пан Голыба, ты старый воин, и мы не обязываем тебя собираться на поле брани. Честь и хвала тебе за прошлое, но ты не мешай молодым панам постоять за честь державы, за свою честь. Какой же шляхтич не мечтает о военных победах! Горе, стыд и позор тем, кому нечего будет рассказывать внукам. Я призываю в войско тех, кто полон сил и жажды показать себя в схватках с врагами отчизны! Молодых и отважных зову! Литовцев, поляков, русских, евреев! Всем открыт путь под знамёна короля.

Слушая наместника и бельских панов, князь Илья вдруг повеселел. У него мелькнула дерзкая мысль. Он выразил её принародно:

   — Пан Остожек, можно сказать слово? — поднял руку Илья.

   — Говорите, князь, говорите. Я и сам хотел вас просить…

   — Я готов собирать ратников и сделаю это, даже если мы не будем знать, против кого нам воевать. Потому прошу, пан Остожек, твоего благословения. Ныне же и приступлю к сборам. Ещё прошу твоим именем заказывать у оружейников мечи и копья.

   — Это хороший пример другим. Благословляю, князь. На всё благословляю. — И пан Остожек крикнул: — Панове, господа, берите пример с князя Ромодановского и не стыдитесь поучиться у него!

Так, получив благословение супруги, а потом и королевского наместника, князь Илья взялся собирать воинов, которым должно стать под знамёна восставших на Туровщине. Он побывал в монастыре Святого Серафима, взял денег на военные расходы и отправился по воеводству вербовать воинов. Искал он их среди русских сельчан. Он записывал их имена, выдавал деньги на оружие, на коней и назначал место сбора в лесу близ монастыря. Доброхотов оказалось много. Уже через две недели в дружине князя было почти пятьсот человек.

В это время в Бельск пришла весть от князя Михаила Глинского о том, что он вместе с братьями Василием, Иваном и Андреем подняли восстание. Его центром, как и предполагалось, стала Туровщина. Князь объявил, что все его земли отныне отходят под власть великого князя Руси, что он не признает господства короля Сигизмунда. Княгиня Елена послала к Илье гонца уведомить его о действиях туровских князей.

Получив эту весть, князь Илья поспешил из отдалённого повета в Бельск, ведя за собой ещё более двух сотен ратников. Не считая нужным идти с ними в город, он велел Глебу и Карпу идти с воинами к монастырю, а сам отправился в город, чтобы день–другой отдохнуть и уйти в неизвестность. Два дня пролетели как во сне. Илья переживал за Елену, боялся её оставить. Она держалась мужественно и сама утешала мужа:

   — Иди, родимый, в Туров, не мешкая, и за меня не беспокойся. Я верю, что ты скоро вернёшься.

Илья тоже тешил себя надеждой на скорое возвращение. Но сердце вещало, что всё будет не так просто, как им представлялось. Он знал определённо: не пройдёт и нескольких дней, как наместнику станет известен его обман. Как поведёт себя пан Остожек, сие было ведомо лишь Всевышнему. Илья поделился своим беспокойством с Еленой и наказал ей:

   — Ты в случае чего приструни пана Остожека, напомни ему, что мы на русской земле.

   — Так и скажу, родимый, — пообещала Елена.

На третий день после возвращения в Бельск, ранним утром Илья покинул палаты князя Глинского, в которых провёл самый счастливый год своей жизни. Прощание супругов было трудным, но недолгим.

   — Иди, Илюшенька, пора. А у меня всё будет хорошо. — Елена троекратно поцеловала Илью и осенила крестом. — Да хранит тебя Господь Бог.

   — Держись и ты. Я буду помнить о тебе постоянно. Ты со мной, — прощаясь, говорил Илья.

Восстание на Туровщине той порой разрасталось. Волей князя Михаила Глинского в городах и селениях его земель были изгнаны все королевские наместники, старосты и другие служилые люди. Были закрыты литовские суды. В войско братьев Глинских шли охотно как горожане, так и селяне. В отдалённых местах они сами сбивались в отряды, выбирали вожаков и очищали селения от литовских и польских властей.

Князь Илья прибыл в Туров с пятью сотнями конных воинов и двумя сотнями пеших. Он приехал за несколько дней до появления в Турове послов короля Сигизмунда. Встречал князя Ромодановского с почестями сам Михаил Глинский, стоя возле своих палат: всё–таки супруг вдовствующей королевы.

   — Спасибо, князь Илья. Ты вовремя пришёл с помощью. Есть вести о том, что королевское войско выступило в поход против нас.

   — Нам бы, Михаил Львович, в дело, не откладывая, — отозвался Илья.

   — И пойдёте. Да мы всё обговорим за трапезой. А пока воинам отдых нужен. Вон и непогода разгулялась.

Последняя февральская метель и впрямь была вьюжной, неистовой. Спрятаться, укрыться от снежных плетей было невозможно. Два брата Глинских, Иван и Андрей, повели прозябших воинов на постой, а Михаил с Ильёй ушли в палаты. Уже сидя за трапезой и согревшись крепким вином, Илья рассказал Михаилу, как ему удалось провести бельского наместника. Посмеялись.

   — Это хорошо, что семь сотен русичей не попадут в королевское войско, — заметил князь Михаил. — А у нас всё идёт, как задумано. Туровская земля свободна. Она не под Литвой, не под Польшей и никогда их уже не будет. Да плечи пошире расправлять надо. Рать уже в сборе, и думаю двинуть её на Минск. — Он тут же спросил: — А ты, княже, готов стать тысяцким и вести воинов на Слуцк?

   — Готов, Михаил Львович, — без сомнений ответил Илья. — Я затем и пришёл, чтобы драться с литвинами. Слуцк важный город, его надо взять под свою опеку.

   — Вот и славно. Тогда по рукам.

Михаил протянул Илье руку. Они обменялись рукопожатиями, и Илья сказал:

   — Я готов купить оружие и коней ещё на пять сотен воинов. Государыня не поскупилась.

   — Спасибо ей, матушке. Она главная радетельница за Русь. Нам и Бельск следовало взять в свои руки. Как она там?

   — Ей сейчас трудно, Михаил Львович. Затяжелела она. Ждём в мае.

   — Экая забота! И ты оставил её в тяжести?

   — Ежели бы я отказался идти к тебе, не простила бы.

   — Это верно. Нравом она в батюшку, — согласился князь Михаил.

На другой день, уже в чине тысяцкого, Илья окунулся в море забот. Вместе с Василием Глинским, отцом будущей царицы Руси, жены великого князя Василия и матери Ивана IV Грозного, они скупали в округе лошадей, заказывали кузнецам оружие, добывали корм — войско нуждалось в пище. Оглянуться не успели, как пролетела неделя, как пришёл час выступать в поход на Слуцк и на Минск.

Совсем неожиданно из Кракова в Туров примчались послы короля Сигизмунда. Они приехали в сопровождении двух десятков воинов и остановились на площади. Князь Михаил не вышел им навстречу: смотрел на них из окна. Он видел их хорошо, и они показались ему надменными, чванливыми. «Ишь, не хотят идти на поклон», — мелькнуло у князя. У него возникло желание не принимать их и не вести переговоры. Ему пора было ехать в расположение войска, чтобы проводить в поход две тысячи воинов, которые уходили на Слуцк и Минск. Всё-таки князь счёл нужным узнать причину появления послов и их требования. Он вышел из палат в сопровождении братьев и направился к послам, но, подойдя к ним, не нашёл в себе мирных слов.

   — Зачем вы приехали? Я не намерен с вами разговаривать. Возвращайтесь к королю–братоубийце и передайте: нет его послам чести в Турове!

На лицах у послов погасла чванливость, они испугались.

   — Но, вельможный князь, выслушайте нас хотя бы у порога дома, — попросил старший посол. — Мы приехали с добрыми намерениями и не грозим вам войной.

   — Я знаю, что вы скажете: чтобы я прекратил самоуправство. Того не будет. Туровщина отныне свободная земля.

   — Но его величество король польский и великий князь литовский Сигизмунд обещает вашей земле мир и заверяет, что всякую управу вы будете вести сами.

   — Почему же вы не спешились из уважения ко мне? И почему Сигизмунд не прислал грамоту?

   — Как только вы, ясновельможный князь, явитесь в Краков, так грамота будет…

   — Мне его подобная милость не нужна. Я сказал: возвращайтесь туда, откуда явились. Если ваш король станет добиваться переговоров, то пусть шлёт графа Гастольда Ольбрахта.

Глинский направился к коню, которого неподалёку держал стременной. Князь поднялся в седло и, забыв о послах, поскакал с площади. Следом помчались его братья, его воины. В пути Михаил думал о Москве, о том, что пора бы появиться московским послам. Сам он отправил послов к великому князю Василию ещё в первых числах февраля. Просил он великого князя поспешить с войском в Чернигово–Северскую землю и в Туровщину. «Передай князю Василию, что мы тут бьёмся с Сигизмундом. Хватит ему владеть русской землёй», — наказывал князь Михаил послу.

Михаил Глинский приехал в стан войска ко времени. Конные сотни уже были готовы выступить в поход. Князь Михаил в сопровождении князей Ильи и Василия проскакал вдоль строя воинов, повторяя: «Русь с нами! Не посрамим земли Туровской!» Добравшись до головы колонны, он спешился. Следом сошли с коней Василий с Ильёй. Михаил обнял каждого.

   —  Не посрамите и вы русское оружие. Нам ли страшиться литвинов!

Две тысячи воинов уходили освобождать свои города и селения. Князь Михаил Глинский стоял у дороги, пока не проехал последний воин. Надеялся князь на то, что русское население Слуцка и Минска поможет своим братьям освободить города от литовцев и поляков. Он знал, что королевские гарнизоны этих городов невелики. Князь возвращался в свои палаты, погруженный в размышления. Борьба с Сигизмундом пока завязывалась успешно. Почитай, началось освобождение земель за Туровщиной. Но Михаил также знал, что схватка с Польско–Литовским королевством лишь начиналась. Властолюбивый Сигизмунд, без сомнения, соберёт войско, едва подсохнут дороги, приведёт его к Туровщине и будет ломиться в неё, несмотря ни на что. Конечно же, имея обученное войско и достойных гетманов, он может разбить туровских ополченцев, сомнёт крестьянские отряды и возьмёт слабо защищённые города. Потому у Михаила Глинского оставалась одна надежда на помощь Руси, на усердие великого князя Василия в освобождении русских земель. Ожидания Глинского не были напрасными.

Вернувшись к вечеру на своё подворье, князь Михаил увидел, что к нему пожаловали новые гости, и по виду воинов и экипажей догадался, что это желанные гости из Москвы. Он не ошибся. Великий князь Василий поспешил‑таки откликнуться на просьбу князя Глинского о помощи и прислал для начала многоопытного в посольских делах дьяка Никиту Губу Моклакова. Этот умный, образованный дьяк всегда имел успех. Он и на этот раз прибыл с особым поручением государя всея Руси. Крепкий, сухощавый, с тёмно–серыми проницательными глазами дьяк смотрел на подошедшего к нему князя Глинского оценивающе: можно ли на него положиться в столь ответственном и огромном деле, на какое он замахнулся? Отвесив Глинскому лёгкий поклон, он сказал:

   — Государь всея Руси Василий Иоаннович прислал к тебе, князь Михаил Львович, дьяка Никиту Моклакова с благословением на великий труд, и я должен передать тебе то благословение.

   — Спасибо государю всея Руси, — ответил князь Михаил и позвал дьяка: — Милости просим в палаты.

Дьяк Никита шёл рядом с князем и думал, начать ли ему беседу сей же час или вести разговор по заведённому им обряду. Как сказывали о дьяке Моклакове, он приезжал к государям со своим уставом, хотя хорошо знал, что со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Прибывая куда‑либо, Никита требовал истопить баню, долго мылся, парился, пил ковшами квас, позже сидел за трапезой до упоения, а уж потом начинал деловые речи, случалось, через сутки после приезда. На сей раз дьяк изменил себе: событие было особое. Когда князь Глинский привёл его в залу для приёмов, где слуги накрывали стол, он сказал:

   — Пока они тут суетятся, — кивнул он на слуг, — мы с тобой, светлейший, к делу приступим.

Никита уселся на скамью, обитую сукном, и пригласил хозяина.

   — Слушаю тебя, дьяк Никита Губа, — опустившись рядом, произнёс князь.

   — Внимай, светлейший. Провожая меня, государь всея Руси наказал сердечно тебя поблагодарить за радение к отечеству, что я и повторяю. Ещё сказал, что готов немедленно слать на помощь тебе войско. Однако войско он может прислать только при одном условии.

   — И какое же это условие? — спросил Глинский.

   — А сам ты, светлейший, не догадываешься?

   — Догадываюсь и знаю, что ждёт от меня государь. Да ты, дьяк Никита, подтверди моё.

   — Подтверждаю: государь всея Руси предлагает и просит тебя перейти на русскую службу. В таком разе, при согласии, он немедленно высылает войско.

   — Умён молодой государь, ничего не скажешь. Хорошо, дьяк Никита, я согласен пойти на службу к государю всея Руси. Но скажи, что останется мне, кроме службы? Я хотя и пребываю в нелюбезной мне Польше, но ничем не скован и хомута на шее нет.

   — Потом подумал молодой государь. Сказал так: «И помощь окажу в защите земель, и все города, кои князь Глинский отберёт у Сигизмунда, за ним останутся». Это ли не признание твоих заслуг перед великой Русью?

   — Что и нужно мне было услышать. Спасибо, посол Никита Моклаков. Теперь и за рейнское можно сесть.

   — Так ведь грамота при мне, — придержал князя Никита, и, достав из нагрудной кожаной сумы свиток, развернул его. — Вот, княже светлейший, прочти и крестное целование сверши.

Михаил взял целовальную грамоту, прочитал её и вернул Никите.

   — Я‑то готов исполнить обряд, токмо за спиной у меня три брата стоят.

   — Да и пусть стоят молодцы. Сие не поруха старшему.

   — Не скажи, дьяк Никита. Ты моих братьев не знаешь. Каждый из них — голова, как же без них? Они, однако, в походе — вот незадача.

Дьяк встал с лавки, нацелил пронзительные глаза на Михаила и промолвил, словно уличил в чём‑то:

   — Ой, княже светлейший, сомнения в тебе какие‑то проросли, так ты их отбрось. Ни тебе, ни мне ждать твоих братьев нет резону. Нам всякий потерянный день смерти подобен. Чем раньше грамоту доставлю, тем скорее войско придёт. Я уж и то свой устав нарушил, в баню допрежь дел не сходил после недельного пути, сном пренебрёг.

Слушая Никиту, князь ни на мгновение не отвёл от него глаза, и дьяк понял, что убедил князя, что он сам понимает всю важность стремительного движения. Как только Никита завершил своё горячее увещевание, Глинский ответил:

   — Допёк ты меня, дьяк Никита, всё нутро прожарил. Пусть так и будет, рублю дерево до конца, дабы на мою голову не упало. Согласен я идти на русскую службу. Душу она мне согреет пуще польской.

За столом перед тем, как выпить хлебной водки — вино дьяк не стал пить — князь Глинский поцеловал грамоту и закрепил целование подписью. За то и выпили по кубку. Спрятав грамоту, Никита попросил князя:

   — Дай мне место, светлейший, соснуть немного, маету сбросить до первых петухов.

   — А ты поешь, тебе и постель будет готова.

Никита Моклаков укатил из Турова спустя четыре

часа, так и не помывшись в бане. Спешил не зря, радовался: экий кусище земли вернётся под Русь, самой Литвы больше. А если бы братьев ждал? Они присягнули на верность русскому государю лишь в мае 1508 года.

После отъезда Никиты Моклакова князь Глинский несколько дней с нетерпением ждал посла от Сигизмунда. Он хотел встретиться с графом Ольбрахтом прежде всего для того, чтобы хоть что‑то узнать о судьбе исчезнувшей племянницы Кристины. Она как в воду канула. Поговаривали, что Кристина, похищенная волей Сигизмунда, была передана архиепископу Радзивиллу, а он якобы отправил её в доминиканский монастырь, где над нею совершили постриг. Но в этом князь Глинский сомневался. Радзивилл, хотя и принял святительский сан, по–прежнему был охоч до красивых женщин, и если он однажды увидел Кристину, то, по всей видимости, и овладел ею, увёз куда‑нибудь в своё глухое северное имение, может быть, добился её расположения. Однако тайна так и не была раскрыта. Граф Гастольд в Турове не появился. Позже выяснилось, что король Сигизмунд решил больше не вступать в переговоры с князем Глинским, а собрал войско и двинул его на Туровщину.

Пока торжествовали после своих побед братья Глинские, князь Михаил выехал с полутысячей воинов под Мозырь — помочь брату Ивану. Но тот со своей тысячей управился сам и овладел городом. Победа далась князю Ивану Глинскому легко, потому как его двести воинов были вооружены пищалями огненного боя и устрашили защитников. Небольшой гарнизон литовцев сдался на милость врага. Князь Иван встречал брата как победитель. Михаил порадовался вместе с ним.

   — Спасибо тебе брат Иван, — сказал он при встрече. — И помни, что надо делать в городе. Выпроводи всех служилых литовцев и поляков, определи к службе своих, - наказывал Михаил брату.

Позже, уже сидя за столом в палатах мозырского наместника, которого изгнали, Михаил промолвил:

   — Нам теперь, братец, нужно идти на Клецк, а там Житомир и Овруч ждут.

   — Одолеем, батюшка–брат, и эти города. Мои воины страха не ведают, усталости не знают, — задорно отозвался князь Иван, лихой, черноглазый красавец, в котором ярко проявилась ордынская кровь предка Глинских мурзы Абатуя.

   — Мне твоя уверенность по душе. Это крылья, на которых ты летишь. Одно меня беспокоит, Иванушка: управятся ли Василий и князь Илья со взятием Слуцка? Успеют ли до подхода королевских войск овладеть Минском? Там и стены крепкие и гарнизоны большие.

   — Так отправь моих полтыщи на помощь Василию, — ответил Иван. — Чего им в безделье пребывать!

   — Разумно говоришь, — согласился Михаил.

Старший брат так и поступил. Разделив тысячу Ивана, он присоединил его воинов к своим и двинулся на Слуцк, который был ближе к Мозырю, чем Минск. Глинский уже знал, что несколько дней назад из Кракова вышло большое войско Сигизмунда. Оно шло двумя колоннами, и одна из них приближалась к Слуцку, другая — к Минску. Михаил Глинский беспокоился теперь об одном: подоспеет ли на помощь восставшим рать великого князя Василия?

Глава тридцать пятая. ИЗГНАНИЕ ЕЛЕНЫ

Вечером в Великую субботу, накануне Светлого Христова Воскресения, княгиня Елена почувствовала в груди маету. Она не находила себе места и, чтобы избавиться от тяжёлого предчувствия, мерно ходила по опочивальне, пытаясь думать о чём-то благотворном, повторяла молитвы. Скоро ей предстояло тяжёлое испытание. Она ждала родов, оставалась всего какая‑то неделя. Елену посещал страх перед тем, что её ждало, но она и страх отгоняла молитвами.

Верная Елене боярыня Пелагея, видя такое состояние государыни, пыталась хоть как‑то развеять её мрачные мысли, вдохнуть бодрость и веру в то, что всё пройдёт благополучно. И в этот субботний вечер Пелагея не оставила Елену своими заботами. За час до полуночи, когда в соборном храме Вельска должна была начаться божественная литургия, Пелагея сбегала в храм и поговорила с настоятелем храма Евтихием.

   — Не придёшь ли ты, святой отец, отслужить Пасху для матушки–государыни? Или пришли кого‑нибудь, — просила настоятеля Пелагея. — Случай у неё особый, без молебна никак нельзя.

Светлоликий старец Евтихий посочувствовал Пелагее, но отказал:

   — Паства моя ноне соберётся в великом множестве. Как быть ей без пастыря? Вот ежели бы загодя, позвал бы из церкви Преображения отца Мефодия.

   — Как же мне быть, святой отец? Мается матушка-государыня, места себе не находит, а мы ей помощи не оказываем.

   — А ты, славная, побуди её в храм прийти. В молении она очистит свою душу от тревог.

   — Как можно, святой отец! Она вельми тяжела, на сносях она. Неделя не кончится ещё, как роды прихлынут.

   — Побуди, побуди, — убеждал Евтихий, — и благодать на неё снизойдёт, душа просветлится, ибо Спасителя узрит. Сама и приведи матушку. Бог вам в помощь…

   — Убедил ты меня, святой отец, бегу в палаты, может, сумею вразумить. Помоги мне Всевышний…

С тем и вернулась Пелагея в палаты, всё пересказала Елене. Она же слушала, жалеючи себя: «Как я дойду? Как выстою службу, нескладная?» Но где‑то в глубине души прозвенело благостное начало: «Дойдёшь и выстоишь! Дойдёшь и выстоишь!» На Пелагею Елена все- таки посетовала:

   — Вечно от тебя покоя нет.

   — Так ведь благодать снизойдёт, — твердила Пелагея и не ошиблась.

Елена отважилась: «А ничего со мной не случится на людях. В храм ведь зовут, где ноне празднуют исход от небытия к бытию, от ада на небо». Подумав так, Елена сказала:

   — Твоя взяла, боярыня. Вели обрядить подобающе.

   — И к чему это кого‑то звать? Сама обряжу по лучшему чину, — обрадовалась Пелагея, и всё у неё в руках загорелось.

Когда Елена в сопровождении придворных и челяди вошла в храм, там было уже тесно от прихожан. Они расступились и открыли путь к амвону. Елене было приготовлено царское место. Пелагея усадила Елену в кресло, отец Евтихий благословил её крестным знамением и начал службу. Он прочитал «Деяния святых апостолов». Слушая их, Елена умиротворилась. Время летело незаметно, и наступила полунощница [32] с каноном Великой субботе. Святую плащаницу внесли в алтарь, начались полуночные песнопения: «Христос истинный Бог наш». А в двенадцать часов зазвучала стихира «Воскресение Твоё, Христе…» и начался крестный ход вокруг храма.

   — Пойдём, матушка, и мы с тобой. Без маеты путь одолеем, — пела ей боярыня Пелагея.

   — Есть во мне силы, голубушка, и прибывают, — улыбнувшись, отозвалась Елена.

Пелагея и Анна Русалка помогли Елене встать, и она шла следом за протоиереем Евстихием. Тело её было лёгким, она не ощущала тяжести живота. Губы шептали благодарственную молитву. Елена обошла с крестным ходом храм и даже не заметила, как вновь оказалась у его врат, за коими начиналась пасхальная утреня, вознося «Слава Святей…» Елена опустилась в кресло и почувствовала ни с чем не сравнимое умиротворение. Глаза у неё смежились, и она уснула. Богослужение продолжалось.

Елене же снился сон. Будто идёт она среди горных отрогов по долине, а с нею рядом несколько жён. Было раннее утро первого дня после субботы. В час восхода солнца сделалось сильное землетрясение, и где‑то над отрогами появился ангел Господень. Вид его был, как молния, а одеяние белое, как снег. Елена услышала голос: «Ангел отвалил от двери гроба камень и сел на него. Господь же Иисус Христос воскрес из мёртвых. Воины, стоявшие на страже, попадали на землю, как мёртвые, а потом разбежались. Некоторые из них пришли к первосвященникам и рассказали им о случившемся. Первосвященники же дали им денег и научили говорить, будто бы ночью, когда они спали, ученики Иисуса Христа пришли и украли его тело».

Голос иссяк, а Мария Магдалина и следом за нею Елена и благочестивые женщины спешили ко гробу с благовонным миром, чтобы помазать тело Иисусово. Дорогой они говорили между собой: «Кто отвалит нам камень от гроба? » Прежде других подошла к двери Мария Магдалина, но, когда увидела, что камень отвален, побежала назад и оповестила женщин: «Унесли Господа из гроба, и не знаю, куда положили его».

Вслед за Марией Магдалиной подошли ко гробу Елена и жены–мироносицы и увидели ангела, который сказал им: «Вы ищете распятого Иисуса Назарянина. Он воскрес, его нет здесь. Вот место, где он был положен». Мироносицы и Елена в страхе побежали назад. На дороге им явился сам Иисус Христос и произнёс: «Радуйтесь!» Они, подступив, приникли к его ногам и поклонились ему.

Елена проснулась от глубокой тишины в храме. Слышно было, как потрескивали горящие свечи. Отец Евстихий, закончив проповедь о воскресении Иисуса Христа, обходил прихожан и кропил их святой водой. Не обошёл он и государыню.

Пасхальная неделя прошла в палатах Глинского благополучно. Елена больше лежала в постели. Она ждала начала родов и говорила Пелагее:

   — Он уже умостился и готов к появлению на свет.

   — Ты помоги ему, как час придёт, помоги, — советовала Пелагея.

   — Он услышал наш разговор и ножками стучится, — улыбнулась Елена.

А в это время к Вельску приближалась беда. Ещё в феврале наместник Остожек, будучи человеком исполнительным, написал на князя Илью донесение о том, что тот нарушил королевское повеление собирать войско, вместо того крикнул ватагу разбойников и схизматиков числом до семисот и увёл их на Туровщину к князю Михаилу Глинскому. «Ты уж, великий князь и король–господин, накажи ослушников, а мою вину прости. Я собираю новых воинов, тебе преданных», — писал пан Остожек Сигизмунду.

Прочитав послание наместника Вельска, Сигизмунд пришёл в ярость, встал перед иконой Святой Девы Марии и поклялся: «Берегись же, предательница Елена. Эту измену ни тебе, ни твоему князю не прощу!»

С того февральского дня прошло больше двух месяцев. Королём было собрано ещё одно войско. Он решил сам отправиться с ним и учинить на Туровщине суд и расправу, а по пути войти в Бельск и наказать Елену. У государыни, однако, нашлись защитники. Как‑то Сигизмунд остановился на ночлег в православном монастыре под Кельце. Во время вечерней трапезы инок Павлиний, который обслуживал гетманов, услышал из их уст, что король намерен наказать великую княгиню Елену. Как только его услужение закончилось, Павлиний поспешил к игумену, рассказал об услышанном и попросил:

   — Святой отец, позволь мне помочь матушке–государыне избежать злочинства. Дай мне коня и корму.

   — Благословляю тебя, сын мой Павлиний. Иди к келарю и моим словом возьми всё нужное.

Сборы Павлиния были недолгими, и ещё до полуночи тайным путём он покинул обитель и ускакал в Бельск. Но конь Павлиния оказался старым и, не вынеся долгой дороги, пал. Оставшиеся четыре десятка вёрст Павлиний одолел пешком и пришёл в Бельск за день до появления Сигизмунда с войском.

Павлиния приняла Пелагея.

   — Что у тебя за нужда? — спросила она усталого инока.

   — Мне бы к государыне, хозяюшка, — ответил Павлиний.

   — И рада бы отвести, да она в беспамятстве пребывает.

   — Так уж ты, хозяюшка, прояви заботу о государыне. Идёт в Бельск Сигизмундишка, дабы наказать матушку за какую‑то измену, за уход князя Ромодановского с войском к бунтарям. Она же наша радетельница, и нет у неё вины перед Богом. А придёт Сигизмундишка со дня на день. Господи, вздыби пред ним путь!

Пелагея запричитала, но самообладания не потеряла.

   — Спасибо за твоё радение. Мы не дадим в обиду государыню.

Она отвела инока в людскую, чтобы напоить и накормить. Из людской Пелагея поспешила в опочивальню Елены. При ней уже неотлучно сидели бельская повитуха Варвара и Анна Русалка. — Как наша матушка? — спросила Пелагея.

   — Всё маялась, да угомонилась, уснула, — ответила Анна.

Пелагея присела на лавку рядом с Анной, шёпотом сказала:

   — Лихо к нам идёт, товарушка: Сигизмунд к Вельску ломится. Я так понимаю, что пан наместник донёс королю про князя, а тот грозится наказать за измену нашу матушку.

   — И впрямь лихо, Пелагеюшка! Да что делать‑то? — запричитала Анна. — Куда нам спрятать государыню?

   — И не ведаю. Сбежать бы в Туров от лиха подальше, звал же князь Глинский. Да как побежишь, разве что на погибель роженицы, — размышляла Пелагея. — Уж разрешилась бы скорее.

Долгий майский день был на исходе. Пелагея, Анна и повитуха Варвара молча сидели у постели Елены. В сумерки она проснулась.

   — Никак сон сморил? — спросила она.

   — В полдень уснула, матушка, — отозвалась повитуха. — Да сие во благо. Здоровые бабы, перед тем, как младенцем изойти, сном силы набирают. Ты, матушка, баба справная, ноне как пить дать опростаешься с Божьей помощью.

Пока Варвара разговорами отвлекала Елену от неугодных дум и страха перед родами, Пелагея изводила себя вопросом: сказать или не сказать, что гонец–доброхот явился и чёрную весть принёс? По–всякому могло обернуться для Елены это роковое известие. Чего уж хорошего ждать, ежели грозятся судом и расправой. «Нет, такое говорить ни к чему за час перед родами», — решила Пелагея и тут же подвергла сомнению летучую мысль: «А ежели дите в руки Сигизмунда попадёт, тогда как? Право, хоть так кинь, хоть эдак, всё равно клин!» Когда разговор между Еленой и Варварой сник, Пелагея попросила повитуху:

   — Ты, голубушка, выйди пока, у нас тут государево дело. Побеседовать с княгиней нужно.

Как только Варвара вышла, Пелагея присела на ложе к Елене и начала трудный разговор:

   — Ты, матушка–государыня, не обессудь. Должна я тебе сказать о том, что грозит лихом.

   — Говори, Пелагеюшка. Я в состоянии тебя слушать. Сама чувствую что‑то неладное.

   — Ноне у нас монах пришёл из монастыря, что под Кельце. Сказано им, что к нам в Бельск идёт с войском король Сигизмунд и сегодня в ночь может появиться в палатах.

   — Зачем он идёт? — испугалась Елена. — Я не хочу его видеть. Пошли немедленно гонца, пусть передаст мою волю, дабы обошёл Бельск стороной.

Пелагея согласно кивала головой, но открыла и другую сторону:

   — Гонцом не остановишь короля. Он идёт не ради приятной встречи с тобой, а чтобы учинить суд и расправу. Тем и грозился, сказывал монах. Так уж лучше бы поберечься, матушка.

   — В чём он меня обвиняет? — повысила голос Елена. — Подай сюда того монаха, может, он клевещет на короля?

Пелагея поняла, что Елена очень близко к сердцу приняла известие, и испугалась за неё, но сохранила спокойствие и призвала к тому Елену:

   — Ты, матушка, посетуй на меня, неразумную. Не нужно было мне затевать сей разговор, но я бы тебе присоветовала уехать от беды, затаиться, хотя бы в монастыре Святого Серафима. Вижу, что немощна ты, но надо. Да мы тебя на рученьках отнесём в карету.

Елена согласилась с Пелагеей. Сигизмунд может расправиться с ней за действия против него, и посетовала, что не в состоянии отправиться в путь.

   — Куда мне, отяжелевшей, бежать, и сержусь‑то я от бессилия. И не за себя боюсь, а за супруга Илюшу. От Вельска прямой путь на Слуцк, а Илюша там, как мне ведомо. Вот что, Пелагеюшка: я о себе меньше всего переживаю, во всём положусь на милость Господню. А тебя прошу позаботиться о младенце. Христом Богом прошу.

   — Матушка, ты его роди ноне, роди, а уж там он попадёт в надёжные руки. Знаю, ворог может отнять его у тебя. У нас не отнимет. На том целую крест, — горячо сказала Пелагея.

В этот миг она увидела, что лицо Елены покрылось испариной, глаза заволокло туманом, ноги потянулись к животу — роженица застонала.

   — Аннушка, зови Варвару! — крикнула Пелагея.

У Елены начались родовые схватки. Варвара попыталась облегчить ей боль, растирала живот, мяла его, оглаживала с наговорами. Елена немного успокоилась, утихла и даже задремала, но спустя полчаса вдруг забилась от резкой боли, закричала, и у неё наступили роды. Они были тяжёлыми. До самого рассвета мучилась роженица, и лишь на утренней заре дитя покинуло материнское лоно, появилось на свет. Родился мальчик. Он был крупный, головастый. Пелагея хотела показать его Елене, но глянула неё и ахнула: государыня сомлела, лежала пластом, а в лице ни кровинки. Пелагея отдала дитя на руки Анне, сама попробовала вместе с Варварой привести Елену в чувство, но, как они ни старались, им это не удалось. Анна той порой обмыла дитя, запеленала его и вновь вернула Пелагее.

   — Господи, увидит ли она сыночка? — со слезами на глазах произнесла Пелагея и позвала Анну за собой. — Идём же! Спешить нужно: поди, Сигизмунд уже близко.

—- Да–да, голубушка, от греха подальше.

У чёрного крыльца палат стояли два крытых возка, запряжённые парами коней. В первом с ребёнком на руках сидела молодая румянолицая баба–кормилица. Пелагея подсела к ней. В другом возке находились пять воинов, одетых в простую крестьянскую одежду. Боярыня сочла, что нужно познакомиться с кормилицей:

   — Меня зовут Пелагеей. Тебя‑то как?

   — Марфуша я. Так матушка нарекла.

   — Вот и славно. Спросит кто, Марфуша, кем я тебе довожусь, скажешь, что сестрой.

   — Отчего не сказать!

Городские ворота уже были открыты. В город на торжище ехали селяне. Стражники собирали с них пошлину, и потому две повозки из города выехали без помех. Вскоре они скрылись из виду. Их путь лежал в стороне от дороги, по которой шёл с войском король. Они спешили к монастырю Святого Серафима. Кони шли резвой рысью. В монастыре Пелагея, сдавая кормилицу Марфу игумену Нифонту, сказала ему:

   — Святой отец, ты должен помнить, как просила тебя княгиня Елена порадеть за неё при нужде. Исполни же её волю. У кормилицы одно дитя её, а другое, что на руках у Анны, — нашей государыни. Ты уж пекись об этих детях.

   — Передай государыне, что дети будут у нас как у Христа за пазухой.

   — Да хранит тебя Господь долгие годы, а нам пора возвращаться в Бельск. Матушка в беспамятстве лежит. — Простившись с Марфой, прижав её к груди, Пелагея попросила её: — Сохрани сыночка государыни, Иванушку, она век будет благодарна тебе, Марфуша. Там, в пожитках, есть крестики для младенцев.

С тем и покинули Пелагея и Анна монастырь, спеша вернуться в Бельск.

К вечеру того же дня в город вступило королевское войско. Гонец заранее уведомил наместника пана Остожека, и он с толпой именитых горожан встречал короля на площади. Худощавый, жёлчный, всегда в скверном настроении, Сигизмунд тотчас сделал разнос Остожеку:

   — Почему за городскими воротами не встретили короля? Почему горожан на площади не вижу и колокола не звонят?

- Виноват, ваше величество, помилуйте глупого, — кланяясь, оправдывался наместник.

- Злоумышленник ты! Вместе со вдовой королевой в пользу Глинского живёшь! Хватит каяться, веди к вдове Елене! — всё так же грубо бросал слова Сигизмунд.

   — Вот её палаты, ваше величество, — показал Остожек на дом Глинского и поспешил к ним.

Сигизмунд направился следом, за ним потянулись гетманы и вельможи. Среди них были граф Гастольд, гетман Острожский и дворецкий Сапега. Впереди короля шли телохранители–гвардейцы, вооружённые и в латах.

Гвардейцы забарабанили в закрытые двери. Вскоре они распахнулись. На пороге стоял Дмитрий Сабуров. Его мгновенно оттеснили, и за гвардейцами в дом вошёл Сигизмунд. Он направился по лестнице на второй этаж и был остановлен только перед дверью, ведущей в покои Елены. Страж догадался, что перед ним король, но сказал:

   — Ваше величество, сюда нельзя!

- Прочь с дороги! — крикнул Сигизмунд и повелел воинам: — Эй, уберите его!

Вмиг два гвардейца оказались рядом и, схватив стража под локти, оттащили его от дверей. Перед спальней королевы Сигизмунда встретили Пелагея и Анна Русалка.

   — Ваше величество, что вам угодно? — спросила Пелагея без трепета и загородила дверь в спальню.

Отойди с дороги, боярыня! — мрачно произнёс король.

   — Но к государыне нельзя!

   — Пусть она выйдет сюда.

   — Она немощна и без памяти.

   — Что ещё за причуды! Знать, Бога прогневила. Да и чего от неё ожидать, если в обман и предательство пустилась!

- Перед Господом Богом она чиста, на том и крест целую пред иконой Богоматери.

Пелагея перекрестилась.

   — А я так не считаю. Она изменила державе и королю, и суд мой будет коротким и жестоким.

Сигизмунд сделал жест воинам. Вновь выскочили вперёд телохранители, под руки унесли Пелагею в угол, посадили на лавку и остались при ней.

   — Побойтесь Бога, король! Гнев его падёт на вашу голову! — крикнула Пелагея.

Король, будто не слыша слов боярыни, вошёл в опочивальню. Он приблизился к постели и увидел Елену. Ему показалось, что она спит. Возле неё сидела повитуха Варвара, король велел ей:

   — Разбуди королеву, тётка!

Варвара встала, поклонилась Сигизмунду и ответила:

   — Невозможно, государь. Она сомлела от болей.

Сигизмунд подошёл ближе и присмотрелся к лицу Елены. Оно было словно отбелённое полотно, под глазами — синева, губы запеклись от жара. Король спросил Варвару:

   — Что с ней, лекарка?

   — В горести она была. Лихоманка случилась. Вот лечу да не ведаю, подниму ли на ноженьки.

Сигизмунд прошёл раз–другой по спальне, о чём-то размышляя, и покинул её. Гетману Острожскому он сказал:

   — Поставь стражей, и чтобы никого к ней не пускали.

   — Исполню, государь, — ответил гетман.

Вскоре воины короля выгнали всех обитателей палат Глинского из левого крыла в правое, и Сигизмунд расположился там. Он бы покинул Бельск, оставив в городе сильный гарнизон, но его удерживали два обстоятельства. Он должен был обязательно свершить суд над Еленой и уже придумал ей наказание. И ещё ему нужно было отобрать у Елены золото, серебро, драгоценности, меха — всё, что хранилось в монастыре Святого Серафима. Война, которую он задумал вести с Русью, требовала денег. Все налоги, какие возможно, он уже выкачал из народа, а казна была пустой. Сигизмунд понял, что без денег Елены, без её состояния он не сможет вести войну с великим князем Василием. Всё это заставляло короля задерживаться в Вельске, и он терпеливо ждал, когда

Елена придёт в себя. От неё надо было потребовать сведений, где искать в монастыре тайные подземные каморы, потому как Сигизмунд знал, что монахи не выдадут тайну хранения достояния королевы.

Елена открыла глаза лишь на другой день, близко к полудню. Ещё в туманной дымке она увидела Пелагею, наконец, дымка рассеялась.

   — Что со мной, голубушка? Никак я сомлела? — спросила она.

Пелагея попыталась улыбнуться, но ей это не удалось. Её серые большие глаза смотрели на Елену печально, по–матерински.

   — Теперь уже всё позади, матушка, скоро и на ноженьки встанешь.

Елена вспомнила о родах. В глазах у неё появился страх. Она спросила:

   — А где дитя? Я ведь рожала. Господи, где дитя, Пелагея? Покажи мне его сию минуту!

   — Успокойся, матушка, и не надо громко кричать. Дитя крепенькое, сынок, и при кормилице, — ответила Пелагея.

   — Но я прошу принести его ко мне! Господи, да что тебе мешает, Пелагея?! Ты что‑то от меня скрываешь!

   — Пелагеюшка, дай я слово скажу, — вмешалась повитуха Варвара и обратилась к Елене: — А ты, матушка, потерпи, увидишь ещё дитя. Молоко надо сцедить. — Она засуетилась, полезла в свою суму, поторопила Пелагею: — Ну‑ка, помоги матушке сесть да махотку подай.

Той порой в покои Елены в сопровождении гетмана Острожского пришёл Сигизмунд. Он спросил у стража:

   — Как там королева? Что слышно?

   — Разговаривают, ваше величество. А королева в себя пришла, — ответил гвардеец.

Сигизмунд взглянул на Острожского.

   — Константин, иди же, объяви мою волю. А я на хворых женщин смотреть не могу. Так что уважь короля.

   — Иду, государь, и выражу твою волю, да и свою добавлю. Я ведь за год натерпелся от её батюшки в полоне.

Гетман подошёл к двери, распахнул её, но войти не успел. На пороге его встретила Пелагея.

   — Не пущу! — вымолвила она жёстко и вышла из опочивальни, закрыв за собой дверь. — Срамники! Сказано же вам, что королева в болести пребывает и к ней нужда пришла.

   — Пустишь! — возразил гетман. — На то воля государя мне дана.

Он попытался оттеснить Пелагею. Она вцепилась в косяки и прошептала в лицо Острожскому:

   — Не пущу, срамник! Королева на горшке сидит.

Гетман не ожидал такого поворота и, растерявшись, развёл руками.

   — Просто не знаю, что сказать. Я должен выразить волю короля.

   — Вот и приходи, когда нужду справит.

   — Но когда? Когда? — разозлился гетман на свою минутную слабость. — Через час, через два?

   — Иди, иди! Я дам знать, когда приходить.

Король не слышал разговора боярыни и гетмана, и, подойдя к Сигизмунду, Острожский вынужден был всё пересказать.

   — С дьяволом они заодно! — выругался Сигизмунд. — Моё терпение иссякло, через два часа я войду к ней сам. А ты скажи дворецкому, чтобы приготовил кареты и повозки для всех её придворных и челяди. До вечера я отправлю их в изгнание.

   — Исполню, как велено, ваше величество.

Иван Сапега в этот час встречался с конюхом Митькой Фёдоровым, предателем, и было передано то, что поломало жизнь великой княгине на многие годы и принесло ей новые тяжкие страдания.

   — Ты, вельможный пан, возблагодари меня за верную службу, — говорил Митька Сапеге на конюшне в каморе. — Королева немощна потому, что дитём опросталась, а дитя‑то, мальчишку, увезли в Серафимов монастырь.

— Быть тебе, Дмитрий, в чести у короля! — воскликнул Сапега, радуясь добытому.

Он тут же вышел из конюшни, поспешил доложить королю о том, что узнал. В пути он повторял:

   — Вот и сочтёмся, госпожа–схизматичка, когда

твоего отпрыска в латинство окрестим. Дай‑то Бог только найти его. Сигизмунд выслушал Сапегу с вниманием и не сдержал своего слова: сей же миг помчался в покои Елены. Короля вновь встретила Пелагея. Он крикнул:

- Прочь с дороги, хитрая бестия, если дорога жизнь!

Пелагея, к удивлению короля, не дрогнула и спокойно сказала:

   — Ваше величество, государыня может с вами поговорить.

Она повела Сигизмунда в спальню. Елена сидела в кресле у камина, её всё ещё знобило. Рядом стояло другое кресло, но государыня не пригласила короля сесть.

- Чего вы добиваетесь от меня, ваше величество? — спросила она. Я покинула Вильно, не вмешиваюсь в ваши дела.

У Сигизмунда ещё не схлынул гнев, он почувствовал в вопросе Елены пренебрежение, ответил жёстко:

   — Я ничего не добиваюсь, но выражаю свою волю и наказываю вас за измену державе.

   — Чем же я дала повод винить меня в таком злодеянии, ежели я в стороне от дел?

   — Вы хорошо понимаете сами, но, если нет, скажу. Восстание на Туровщине не обошлось без вашей на то воли. Вы главный советник у князя Михаила Глинского. На ваши деньги он покупал и покупает оружие, коней и нанимает разбойников. Разве этого недостаточно, чтобы судить вас? А грамоты брату Василию, побуждающие идти на меня войной? А обман бельского наместника, которому пообещали набрать семьсот воинов, но ваш супруг увёл их в стан нашего врага? Есть ли у вас всему этому оправдание?

- Есть. Но я не буду перед вами оправдываться. Сие оправдание вынесут мне Русь и Всевышний.

- Не тешьте себя надеждами. Вы сгинете в неизвестности, а имя будет проклято с амвонов церквей.

Елена смотрела на братоубийцу с презрением, но у неё не было сил спорить сейчас, кто истинный злодей. Она имела право вооружать россиян, поднимать их на борьбу против захватчиков исконных русских земель, благословлять мужа вести воинов в сечи. И никто не отнимет у неё этих деяний. А чем мог гордиться стоявший перед нею жёлчный и спесивый человек, посягнувший на жизнь брата? Елене неприятно было видеть Сигизмунда, и она резко сказала:

- Пользуйтесь своей силой над беззащитной женщиной, чините новое злодеяние, но сейчас оставьте меня в покое. Я уязвляю вашу гордость и выгоняю вас прочь! Уходите!

Елена закрыла глаза рукой и отвернулась. Сигизмунд пришёл в бешенство. Он закрутил головой, глаза его сверкали ненавистью, рука схватилась за эфес сабли. Он готов был выхватить её и рубануть Елену. Но в это время в спальню вошла Пелагея и сказала с порога:

- Ваше величество, оставьте великую княгиню в покое. Ей пора пить снадобье.

- Прочь с дороги, волчье племя! — крикнул Сигизмунд и, едва не сбив Пелагею с ног, выскочил из покоя.

Пелагея подошла к Елене, опустилась перед ней на колени, взяла её правую руку и принялась гладить.

- Матушка–государыня, успокойся. Тебе ещё много нужно мужества, дабы одолеть тернистый путь.

- Что там ещё? — устало спросила Елена.

По воле Сигизмунда к палатам подогнали кареты, тапкану, крытые возки и открытые повозки. Ратники грузят наше имущество, выгоняют из покоев твоих людей. Скоро и нам с тобой придётся уходить. Погонят нас отсюда неведомо куда.

Елена ничего не ответила на чёрную весть Пелагеи и на то, что близок час изгнания. Она заплакала оттого, что не может прижать к груди своё дитя, что её разлучили с ним, может быть, навсегда. Она страдала, исходила болью за его судьбу, за то, что её сын никогда не изведает материнской ласки. Сердце её болело и потому, что она ничего не знала о супруге. Но теперь ей было определённо известно одно: войско короля пойдёт на Слуцк, на Минск и где‑то там произойдёт сражение. Ненавистник Сигизмунд будет искать Илью, дабы выместить на нём свою злобу и покарать его. «Господи милосердный, сохрани моего семеюшку, не дай ворогу поглумиться над ним, защити в роковой час», — молилась Елена.

Пелагея не могла сдержаться при виде страданий государыни. Они плакали вместе, и со слезами источалось их горе, в сердца вливалось мужество. Когда, наконец, в опочивальню вошёл гетман Острожский и сказал, чтобы они покинули палаты, Елена и Пелагея были готовы к этому. А гетман в этот миг страдал: он многое бы отдал, чтобы облегчить участь королевы, перед которой преклонялся, но, увы, воля короля была превыше всего и он рьяно выполнял её. Он подгонял воинов, чтобы они быстрее выносили вещи. Пелагея помогла Елене одеться. Королева перекрестилась на пустой угол и, не проронив ни слова, не видя гетмана, вышла из спальни.

Спустя немного времени сборы изгнанников были завершены. Стражи проверили покои, клети, подвалы, дабы никто не остался, и гетман Острожский велел отправляться в путь. Окружённый сотней королевских воинов, поезд великой княгини Елены покинул подворье Михаила Глинского, и его погнали к северным воротам Вельска. Король Сигизмунд определил ей местом изгнания Бреславль — город, который Елена получила от Сигизмунда в личное владение.

Глава тридцать шестая. МАЕТА ЖИЗНИ

Изгнание королевы и великой княгини Елены не принесло королю Сигизмунду утешения. Не случилось того, чего он ожидал, на что надеялся. Жизнь в приграничном с ливонскими рыцарями Бреславле не обернулась для Елены невыносимыми страданиями. Они были, но источились, и вскоре пришла череда спокойных лет. Магистр ливонского ордена фон Плеттенберг был озабочен в эти годы более важными делами, нежели разбойные набеги на земли великого княжества Литовского и королевства Польского. Его взоры были обращены не на нищие державы, а на богатую восточную соседку Русь, которая освободилась от татаро–монгольского ига и с каждым годом умножала своё богатство.

Потеряв надежду на то, что Ливонский орден лишит Елену мирной жизни, Сигизмунд сам взялся исподволь готовить ещё более жестокое наказание, чем изгнание. Он не мог простить Елене того, что благодаря её действиям, поощрению и поддержке русских князей Литва и Польша вновь потеряли огромное количество городов, селений и земель. Кроме братьев Глинских, владевших Туровщиной, к Руси отошли многие русские и даже литовские князья. Когда в середине 1508 года в Москву прибыло литовско–польское посольство, вынужденное подписать договор о вечном мире, оно узнало, что при великом князе Василии обреталось немало литовцев — служилых людей, купцов, ремесленников. Их величали «Литва дворовая».

Это бесило Сигизмунда, и ему оставалось вымещать злобу и ненависть на невинной и в чём‑то беззащитной Елене. Но пока жизнь в Бреславле текла тихо–мирно. Елена занимала со своей свитой достойное её имени и титула самое большое сооружение Бреславля — древний замок Миндовга. Он был построен почти двести пятьдесят лет назад великим литовским князем Миндовгом для защиты своей земли от рыцарей Ливонского ордена. Миндовг был хитрый и умный человек. Когда ему надоело воевать с орденом, он заявил, что принимает христианство и просит заключить мирный договор. Но, заключив договор и достроив замок, он отрёкся от христианства и поднял народы Жмуди, Карел и Литвы на войну против ордена. На реке Дурбе в Курляндии он нанёс ордену сокрушительное поражение. Спустя три года — в 1263 году — он был убит литовскими и русскими князьями, не примирившимися с его самовластием. С той поры замок Миндовга повидал многое. Старожилы Бреславля знали немало легенд о загадочных и мрачных событиях, произошедших в замке за двести с лишним лет. Одним хорош замок — неприступностью своих крепостных каменных стен, боевых башен. Многие сотни и тысячи рыцарей Ливонского ордена сложили под его высокими стенами свои головы. Терпели неудачи при осаде и штурме замка норвежские и шведские викинги.

Однако, поселившись в замке, Елена не придала значения его крепостной мощи. Ей просто было не до этого. Тяжёлые мысли о муже, о сыне лишили её покоя. «В монастыре ли младенец?» — задавала она себе мучительный вопрос каждый день, каждый час. Ведь знал же Илья Сапега, что Елена связана с иноками монастыря Святого Серафима. Знал он и то, что там хранилось её достояние и, конечно же, доложил Сигизмунду, почему не смог добыть это достояние из монастыря. Надо думать, Сигизмунд нагрянул из Вельска в монастырь и овладел им благодаря пятитысячному войску. Оставалось дело за малым: найти тайник и забрать серебро, золото, драгоценные камни, украшения — всё, что Елена сохранила за минувшие годы жизни в Литве, во многом отказывая себе. Размышления великой княгини завершались самыми мрачными предположениями.

Её роды не могли остаться тайной. В Вельске знали, что она родила дитя, и не только люди её свиты, но и многие горожане. Когда она была в храме в последний раз, каждая женщина могла сказать, что перед нею будущая роженица. И стоило Сигизмунду заинтересоваться, почему Елена, обычно полная сил и здоровья, предстала перед ним немощной, с особым коричневым окрасом вокруг губ, он не остановился бы перед жестокостью, обрушив её на тех, кто знал, что Елена на сносях, дознался бы о родах.

Великая княгиня, конечно, и подумать не могла, что предателем оказался её дворовый человек Митька Фёдоров. Выложив всё Ивану Сапеге, он ждал теперь от него щедрот. Но подлый человек не дождётся их от ещё более подлого. Сапега и сам ни на что не надеялся, рассказав Сигизмунду, что королева родила мальчика и спрятала его в монастыре Святого Серафима.

Как и прежде, горькие размышления о судьбе сына не могли заглушить сердечную боль о судьбе супруга. Едва приехали в Бреславль, Елена узнала, что под Слуцком произошла большая сеча между королевским войском и ратниками Михаила Глинского. Слухи были туманными. Среди них были такие, по коим выходило, что князь Илья убит в сражении за Слуцк, ратники якобы видели его в числе мёртвых на поле сечи. Сердце Елены, душа её и разум отказывались верить в эти слухи, но они углубляли её страдания, и ей оставалось лишь уповать на Бога и верить, что Илья вышел из этой сечи живым. Елена часто говорила Анне Русалке спасибо за то, что та поддерживала её дух гаданием. Анна гадала на топлёном воске и на живой воде в речке, и по её вещанию выходило, что князь Илья жив.

Сеча под Луцком и впрямь была жестокой. Более недели воины Ильи Ромодановского и Василия Глинского пытались штурмом овладеть Слуцком. Казалось бы, стены из деревянного остроколья были невысоки и ров вокруг крепости неглубок и сух, но нападающие ничего не могли сделать с полутысячей литовских защитников. Штурм за штурмом отбивали они, едва воины Василия и Ильи шли на приступ. Воинам короля по неведомым Илье и Василию причинам помогали защищаться и горожане, среди которых бок о бок бились литовцы и поляки, русские и евреи. Илья посчитал, что за минувшие дни из двух тысяч воинов они с Василием потеряли около пятисот.

Близился день решающего нападения. Было решено вломиться через городские ворота. Нацелились на северные и восточные. Из леса привезли два ствола могучих грабов, уложили их на колеса–роспуски. Свинцовой тяжести тараны подкатили на двадцать сажен к воротам под прикрытием щитов, и в рассветной дымке воины Ильи и Василия по одной команде двинулись на штурм ворот. Полусотня воинов, ухватившись за поперечные жерди и суки, за верёвки, стремительно покатили орудия к воротам. Удары были так сильны, что не только не выдержали дубовые ворота, но и рухнули поставы и балки. Штурмующие ворвались в город. Силы были неравными, и литовцы не устояли под мощным натиском русских.

Однако в этот рассветный час к городу подошло двухтысячное королевское войско, и, когда Илья и Василий узнали об этом, было уже невозможно вырваться из города без боя. Встретившись с Василием, Илья сказал:

Надо, не мешкая, пробиваться клином. Мы покатим тараны на врага и пробьём их строй. А в городе нам не устоять.

   — Придётся идти с одним тараном. Мой застрял в воротах: колеса поломались, — признался Василий.

- Ладно, пробьёмся с одним. — Илья подскакал к сотскому и приказал: — Матвей, разворачивай таран и кати на врага, что в воротах и за ними.

Сотский Матвей понял, что от него требует тысяцкий. Вмиг воины по его команде развернули таран на городской площади, конные воины встали рядом и клином пошли в пролом за ворота на королевских воинов. Нападение на них было столь неожиданным, что никто не мог устоять на пути русских. Князь Илья вместе с Глебом и Карпом рубились впереди, разили тех, кто успел отскочить от тарана. Воины, идущие за князем, расширяли, прорубали коридор, уже близко было свободное неширокое поле, за которым высился спасительный лес, но прискакала королевская сотня гвардейцев, и сеча завязалась с новой силой. Князь Илья врезался в самую гущу врагов. Глеб и Карп рубились бок о бок с ним. Подтянулись сотни Василия. Гвардейцы короля попятились. Но среди них нашёлся отменный рубака, он подскакал к Илье и скрестил с ним оружие. Они обменялись многими мощными ударами, и всё-таки один ловкий удар достиг цели. Гвардеец пронзил Илье бок выше бедра. Князь Илья чудом не свалился с коня и упал ему на шею. Карп подхватил повод коня князя, а Глеб достал отважного шляхтича саблей. В те же минуты таран пробил последний ряд гвардейцев, и сотский Матвей со своими воинами прикрыл князя Илью, удаляясь к лесу. Прорыв удался, все сотни Ильи и Василия вырвались из «хомута» и ушли в лес. Королевское войско не преследовало отступающих: Сигизмунду нужен был Слуцк, а не уничтожение своих подданных.

Оставшиеся воины Ильи и Василия — всего лишь около тысячи добрались до своего лагеря, укрытого в лесу. Князя Илью уложили на повозку, взялись спешно перевязывать рану. Нашёлся пожилой ратник Пимен, который умел лечить раны. Когда его привели к повозке, он остановил воинов, перевязывавших князя.

   — Так нельзя. Вы ему не поможете, а погубите. — Пимен сказал Карпу: — Положись на меня, сотский, я подниму князя на ноги.

   — Хорошо. Будешь ходить за князем, пока он не сядет в седло.

Илья потерял много крови и сильно ослаб, но говорить был в состоянии. Он подозвал Карпа:

   — Карпуша, бери полусотню и пробирайся в Бельск. Узнай, как там матушка–государыня. В случае чего веди её в Бреславль, в наш город, и меня в нём ждите.

   — Исполню, князь, как велено, — ответил Карп.

   — Иди с Богом.

Князь перекрестил верного соратника. Как только Карп с полусотней уехал в глубь леса, к Илье подошёл князь Василий Глинский.

   — Вижу, тебе худо, князь Илья, но надо убираться отсюда, пока не нагрянули королевские людишки, — сказал он.

   — Нужно уходить, — согласился Илья. — Куда двинемся?

   — К Минску мой путь, к братьям. И мне должно опередить Сигизмунда.

   — Уходим вместе, ежели не буду обузой.

   — Как можешь такое говорить! Сей миг люльку спроворим, покатишь, как у Христа за пазухой.

Воины собрались быстро. Илье сделали из холстины люльку, подвесили её между двух коней, и ещё до полудня остатки войска двух князей двинулись лесными дорогами на север от Слуцка. Князь Илья переносил путь с большим трудом. Два раза он терял сознание. Под Минском он вынужден был расстаться с князем Василием.

   — Ты меня прости. Что ни говори, обуза я тебе, княже Василий.

   — И то, — согласился Василий. — Лежать тебе надо под оком лекарей.

   — Воинов я тебе оставляю, себе лишь полусотню возьму.

А через сутки, как простились с князем Василием, Глеб понял, что князя Илью надо спасать от смерти. Рана начала гноиться. Мази Пимена не помогали, не заживляли рану. Встретив на пути лесную деревушку у истоков реки Вилии, Глеб решил остановиться в ней. Это была русская деревня Песьяны, и староста оказался дельным мужиком. Он держал пасеку и пользовал сельчан мёдом и разными снадобьями, приготовленными из пчелиного молочка и из пчелиного клея–узы. Это тёмно–зелёное клейкое вещество староста Кирилл ценил дороже золота, потому как знал его чудотворную силу.

Едва Илья попал под опеку старосты, уложенный в его просторной хате на топчан с соломенным тюфяком, как Кирилл попросил всех уйти из хаты и вместе с женой Дарьей взялся «вытягивать князя из лап косой», как он выразился. Он снял с Ильи окровавленные одежды. Дарья обмыла князя, и Кирилл деловито, словно всю жизнь спасал ратников от смерти, принялся за лечение раны. Он промыл её крепкой хлебной водкой, сделал помазок из липовой мочалки, пропитал его узой и прочистил рану на всю глубину. После той же узой обмазал края раны, наложил сверху холстину, смоченную пчелиным молочком, и велел Дарье: Упеленай сердешного. Даст Бог, оклемается.

Дарья запеленала Илью по пояс чистым льняным полотенцем. Семь дней и ночей Кирилл и Дарья по очереди коротали время близ ложа Ильи, раз в сутки смазывая рану и меняя примочки. С каждым днём силы Ильи прирастали, он уже был в ясной памяти и умолял Кирилла разрешить ему встать. На восьмой день кудесник Кирилл, улыбаясь в сивую бороду, сказал:

- Теперь, княже, косая тебя не достанет, ушёл ты от неё. Вставай.

Он похлопал Илью ладонью–лопатой по плечу. Илья поднимался с топчана осторожно, Кирилл поддерживал его. Встав на ноги, князь почувствовал в них дрожь, к столу шёл, держась за старосту. Он улыбался, но улыбка была по–детски виноватая: дескать, простите меня, никудышного.

- Добро, добро, княже, — подбадривал Илью Глеб. — Через недельку и в седло поднимешься.

- Поднимусь, — уверенно отвечал Илья, — всё идёт на поправку.

Если у князя Ильи всё шло, как должно, то у его верного соратника Карпа одна неудача сменялась другой. В Бельск Карпу не удалось пробраться: русских близ города хватали без разбора. Ворота города были закрыты днём и ночью и охранялись королевскими стражами, а среди них могли быть и те, кто знал Карпа по Кракову.

Оставив полусотню в лесу, Карп два дня пропадал в посаде, пытаясь хоть что‑то узнать о судьбе великой княгини. У северных ворот ему, наконец, кое‑что прояснили, и он проведал, что, когда в Бельск вошло королевское войско, через день из города уехали четыре кареты, много возков и повозок и их погоняли не меньше сотни воинов. Куда они уезжали, никто не знал, только указывали на север. Вернувшись в лес, Карп сообщил воинам: Узнал я мало. Город занят королевскими войсками, а государыню, сказывают, изгнали из Вельска, куда неведомо. Теперь нам в монастырь путь. Он тут неподалёку.

Конная полусотня двинулась лесными тропами в сторону монастыря Святого Серафима. Карп ехал грустный. После неудачи под Вельском он не питал надежд на то, что чего‑нибудь добьётся в монастыре. Добравшись до обители и дождавшись вечера, Карп вновь оставил ратников в лесу, а сам, накинув поверх кафтана и брони свитку из веретья, отправился пешим к монастырю. Подойдя к воротам, он постучал в оконце. За воротами не было слышно признаков жизни. Карп постучал сильнее. Вскоре за калиткой раздались шаги и голос: «Кто на ночь глядя смущает покой Божьего дома?»

- Отвори, брат, двери, — попросил Карп, — я паломник, и мне надо к отцу Нифонту на исповедь.

Открылось оконце, и показалось круглое, без усов и бороды лицо монаха, похоже, скопца.

- Э–э, брат, опоздал ты. Нет ноне Нифонта в обители, проговорил он мягким женским голосом.

   — Кто же теперь за игумена?

   — А никто, — и, перейдя на шёпот, привратник рассказал Карпу: — Ноне здесь, брат, литовцы поселились. А отца Нифонта и братию угнали один Бог знает куда. Только меня и оставили, русичей заманивать. Ждут они кого‑то. Вот и тебя впустить мог, да не выйдешь вспять, хоть и паломник.

   — Спасибо, брат. А государыни не было в те дни, как изгоняли?

   — Она до литвинов приезжала, венчалась. А вот товарка её, Пелагея, являлась, и бабу–кормилицу с двумя чадами привезла.

   — А где теперь сии чада?

   — Во благо унесли их служители Нифонта тайным ходом и кормилицу увели. Ноне лишь Господу ведомо, где они. — Монах перекрестился. — Господи Боже, спаси их души невинные. — Привратник вдруг встрепенулся. Уходи скорее, ксёндз с приживалом идут.

Монах закрыл оконце. Карп пожалел, что не узнал его имени, но спрятаться за башней успел и побежал к лесу. Ещё до того, как прийти к воинам, Карп решил, что нужно пробираться в Бреславль. «Иного пути у меня и нет. Поди, и королеву туда изгнали, и князя туда привезли», — мелькнуло у воина.

Князь Ромодановский ещё долго добирался до Бреславля. Песьянский пасечник Кирилл, хотя и был чародеем, но за отсутствием времени у Ильи, не долечил его. Что‑то затаилось в правом боку князя и ждало своего часа, дабы свершить чёрное дело. Вскоре, как покинули Песьяны, Илья поднялся в седло, а вёрст через сто от Песьян тёмной вечерней порой, когда полусотня шла рысью, конь князя сильно тряхнул его на рытвине. В сей же миг острая боль в правом боку пронзила князя, он потерял сознание и упал с коня.

Глеб увидел, как упал князь, спрыгнул с седла, метнулся к Илье, положил его на спину и растерянно посмотрел на собравшихся воинов.

   — Что делать‑то, браты? — спроси он.

Появился Пимен с кожаной сумой, в которой хранились снадобья, коими наделил пасечник. Знал Пимен, чем напоить князя, чтобы очнулся. Но снадобье подействовало не сразу. Вновь подвесили холсты меж коней, уложили князя в люльку и медленно продолжали путь на север. В первом же большом селении Глеб остановился на постоялом дворе и попытался найти учёного лекаря. Однако попытки его были тщетны. Оставалось поверить в силу снадобья пасечника Кирилла и стараниям Пимена.

Только в октябре, на Покров день, когда выпал первый снег, Илья смог встать с постели, но был он слаб до того, что его шатало, словно от ветра. В путь тем не менее тронулись. Князь Илья ехал в возке, на мягком сене, много спал, угревшись под овчинной полостью. Двигались тихо. До Бреславля осталось меньше ста вёрст, и в этот день воины Глеба, что ехали впереди подводы, заметили на окоёме отряд всадников. Один из воинов рысью вернулся к полусотне и доложил Глебу:

   — Сотский–батюшка, идёт встречь нас конная ватажка.

   — Сколько их? — спросил Глеб.

   — Да столько же, сколько нас, поди…

   — Скачи к дозору, узнайте, кто такие. Мы в роще вас ждём.

   — Как велено, так и исполню, — ответил ратник и ускакал к сотоварищам.

Прошло совсем немного времени, и два отряда встретились. Первым в лесок примчал дозорный.

   — Это Карп с полусотней! — закричал он.

Вот уже сам Карп появился в лесочке и подскакал к князю Илье.

   — Батюшка–князь, здоров будь! — крикнул он и соскочил с коня. — Матушка–государыня ждёт тебя не дождётся.

   — Как она?

   — Да мается за тебя, за сынка.

У князя перехватило дыхание, слёзы на глаза навернулись.

   — Сынок?! Да что с ним? Да где он? — выдохнул Илья.

   — Он у наших, у серафимовских монахов! Искать будем, искать! — частил Карп. — И мы найдём его! А ныне нам в путь пора. Государыня истомилась. Да завтра и дома будем!

Князь Илья, испытывая горькие отцовские чувства и боль за потерянного сына, ощутил в груди волнение и приток сил и воскликнул в душе: «Да что это я медлю! Мне же сына искать надо!>> Окрепшим голосом он приказал:

   — Вперёд, други! В Бреславль!

Искрился на полях под осенним солнцем первый снег. Долинами, перелесками мчались без устали воины–русичи. Взбодрившись, князь Илья чувствовал себя в седле уверенно. Он знал, что теперь у него много сил и он найдёт сына во что бы то ни стало.

Глава тридцать седьмая. СВЕТЛАЯ ДУША

Уже в ноябре под дождём вперемежку с хлопьями снега князь Илья и его сотня воинов въехали в замок Миндовга. Княгиня Елена сердцем почуяла час приближения дружины. Накинув шубку, надев кунью шапку, она вышла из замка к мосту и долго смотрела с возвышенности на пустынную дорогу, пока, наконец, из‑за поворота на грани соснового леса не показались всадники. Она сразу узнала и князя Илью, и его верных побратимов Глеба и Карпа. Ехали они в линию, как сказочные три богатыря. Для неё они и были богатырями. Елена побежала им навстречу. Илья тоже увидел супругу–семеюшку. Он ударил коня и рысью полетел вперёд, а когда приблизился, спрыгнул с коня и прижал к груди свою ненаглядную государыню.

   — Лебёдушка! Господи, как долго мы были в разлуке!

Он жадно целовал её в губы, в щёки, в глаза. Елена

не уступала ему в ласке, потом уткнулась в грудь и заплакала.

   — Сокол мой ненаглядный, сыночком‑то порадовать не могу. Потеряла я его, — поделилась материнским горем Елена.

   — Слышал я о нашем горюшке. Да мы найдём сынка, найдём княжича Иванушку! Вот обсушусь и пойду искать!

Так они и шли впереди сотни воинов, страдая от горя и млея от нежности.

— Ничего не пожалеем, сокол мой, пока не найдём Иванушку, — вторила Елена.

По случаю возвращения Ильи в замке была устроена торжественная трапеза. Вместе с вельможами сидели за столом и воины князя Ильи. Пили меды, крепкое вино и благодарили Бога, что отвёл от князя смерть. Веселья за столом не было. Княгиня и князь, а вместе с ними и все приближенные, переживали потерю княжича. Наконец Илья сказал то, что неизбежно родилось в отцовском сердце:

   — Будем крепиться, моя государыня. А как день-другой минует, как малость отойду с дороги, так и отправимся искать сынка Иванушку.

Елена согласилась и была благодарна мужу за то, что его желание найти сына совпадало с её жаждой самой пойти на поиски.

Однако княгиня не отпустила мужа в опасный вояж в те дни, потому как почувствовала, что Илья только виду не подаёт, что мучается внутренними болями. Спустя неделю, когда Илья сказал, что пора отправляться на поиски сына, Елена остановила его:

   — Подожди немного, мой любый. Пострадаем ещё малую толику, пока не схлынут рождественские да крещенские морозы.

   — Как можно ждать, славная? — возразил Илья.

   — Нужно, дорогой. Тебе ещё следует окрепнуть, лекарю показаться. Я учёного лекаря от магистра фон Плеттенберга жду. Как усмирит твои боли немец, так с Богом в путь…

Лекарь оказался не немцем, а итальянцем. Звали его Аксельмо из Флоренции. Ему было лет пятьдесят, живой, весёлый, с чёрными, словно маслины, глазами. Осмотрев, ощупав и расспросив Илью, как его лечили, он заметил:

   — О, лекарство из пчелиного прополиса — это хорошо. Тот знахарь тебя спас. Плыть бы тебе в ладье Харона. Мне же тебя долечить нужно.

Врач Аксельмо, время и могучий организм Ильи сделали к весне своё дело. Вновь, как и прежде, князь лихо скакал на коне, упражнялся на мечах или саблях то с Карпом, то с Глебом. А по ночам он и Елена услаждали себя любовью. Они были жадны до утешений, до близости, изголодавшись за месяцы разлуки и терпения. Они блаженствовали каждую ночь. В эти часы Елена шептала с жаром:

- Любый, я понесла новую нашу кровинушку.

- Так и должно быть, моя ненаглядная лебёдушка, — отвечал Илья.

В начале марта, когда зима обмякла и на полях появились проталины, Илья собрался в путь. Взял с собой неизменных Карпа и Глеба, отобрал полсотни крепких воинов, а когда все сборы завершились, прижал на прощание Елену к груди и сказал:

   — Береги себя, желанная. Принеси Софьюшку, а я постараюсь найти сынка Иванушку.

- У нас будут и доченька и сынок, родимый. Береги себя, — ответила Елена.

Странствия князя Ильи и его полусотни длились долго, им пришлось одолеть многие опасности. У них случались стычки с летучими королевскими отрядами. Леса для них были родным пристанищем. Под Вельском князь и его люди обошли все селения, монастыри и храмы, всюду спрашивали о судьбе серафимовских монахов, о приёмных младенцах. Но никто не видел исхода монахов из обители Святого Серафима, никто не знал, у кого появились в семьях приёмыши. Были и такие, кто давал кое–какие пояснения: «Да и как монахам было показаться на людях, ежели королевские воины проводили и лето и зиму в округе».

Поставив себя на место игумена Нифонта, Илья пришёл к выводу, что изгнанные монахи ушли лесами на восток, может быть, пробрались на Русь. Разделив под Вельском полусотню на два отряда, он отправил один отряд во главе с Глебом в сторону Слуцка, а сам с другим отрядом пошёл на Могилёв. Но и на этих путях ни князь Илья, ни сотский Глеб не нашли никаких следов монахов и младенца. Они заходили во все православные монастыри, но и там никто не слышал об изгнанниках из обители Святого Серафима. Прошли месяцы, а поиски ни к чему не привели. Илья уже потратил все деньги на корм и питание, взятые в Бреславле, и теперь надеялся пополнить кошель только в Могилёве — городе, принадлежащем Елене, если там не случилось перемен. К счастью, перемен не произошло, город оставался за вдовствующей королевой, и в нём стоял наместником Прокофий Татищев. Встретившись, князь и боярин порадовались, что живы и здоровы, а других радостей у них не оказалось. Когда Глеб с отрядом, как договаривались, добрался до Могилёва, Илья горестно отметил:

   — Тщетны наши поиски, мой друг. Поди, Сигизмунд не изгнал монахов, а угнал их в Краков и там закабалил. Печально, но пора уходить в Бреславль.

Князь Илья и воины вернулись в замок Миндовга на исходе августа, проведя в поисках почти полгода. Елена встретила мужа радостно и спокойно, потому как боль по утраченному сыну сменилась ожиданием нового дитя.

   — Может, опять сынок народится, так Иванушкой и назовём, — утешала Елена всё ещё пребывающего в горе Илью.

   — Государыня–лебёдушка, роди мне девочку. Сердце просит, — гладя полный живот супруги, признался Илья.

С возвращением князя Ильи в замок Миндовга жизнь супружеской четы потекла мирно и благополучно. Спустя много месяцев Елена на удивление легко родила девочку. Её назвали Софьюшкой в память о великой княгине Софье Фоминишне. Некоторое время было похоже, что за пределами Бреславля все забыли о бывшей великой княгине Литвы и королеве Польши, потому как никто из окружения Сигизмунда и сам король в ней не нуждались. Монахов из обители Святого Серафима и впрямь угнали под Краков и там отдали на исправление веры в монастыри к бернардинцам. Правда, одному из монахов, молодому и сильному, удалось сбежать. Его искали, но так и не нашли. Обо всём этом вести до Елены не доходили. Она же посылала гонца в Гливице узнать о том, как завершилось возведение Софийской обители. Гонец вернулся через месяц и порадовал Елену:

- Всё, матушка–государыня, исполнено по вашему завету. Три дня я у игуменьи Параскевы гостил. Всё она показала, всем довольна и старосту хвалила.

- Вот и слава Богу. Добро добром отзывается, — заметила Елена и ещё долго расспрашивала гонца о житьё–бытьё монахинь, поинтересовалась, прирастает ли обитель Христовыми сёстрами.

- Тут уж скажу одно, матушка–государыня: отбою нет, особо в последнее время. Идут и старые, и молодые. Зело досаждают православным христианам ксёндзы–латиняне. Два года нет русичам покоя…

Позже обитатели замка Миндовга узнали, что в минувшие два года король Сигизмунд ни с кем не воевал, а был занят устройством личной жизни. Потеряв первую жену, которая умерла при родах, он готовился взять в жены венгерскую княжну Боне. Эта княжна славилась своей красотой. За неё сватались многие достойные графы и князья, но она искала королевской чести и нашла своё. А спустя немного времени король Сигизмунд проклял тот день, когда, увидев Боне, позарился на её красоту. Войдя в Вавель, она посеяла распри между королём, духовенством, вельможами и депутатами сейма. Казна по её милости лишилась многих доходов, потому как королева Боне раздавала государевы земли всем понравившимся ей шляхтичам, освобождала их от налогов.

Не беспокоил Елену и брат Василий. С Литовско-Польской державой в эти годы был заключён «вечный мир». Пользуясь передышкой, Сигизмунд и Василий готовились к новой войне, которая вспыхнула в 1512 году. Однако подготовка Литовско–Польского государства к войне затруднялась тем, что у Сигизмунда не было денег нанять армию, вооружить её и купить новое огнестрельное оружие — пищали.

Совершенно неожиданно к Сигизмунду прилетел «ангел–спаситель». Ранним летом 1512 года в Кракове появился приор [33] Вельского монастыря, — так теперь назывался монастырь Святого Серафима, захваченный католиками. Отец Ян Комаровский пришёл во дворец и потребовал, чтобы его отвели к королю. На вопрос графа Гастольда, зачем он пожаловал к государю, Комаровский сказал:

   — Сие тайна, ваша светлость. Вы уж отведите меня к его величеству.

Граф Ольбрахт сходил к королю, доложил о странном монахе, получив разрешение привести его, вернулся к Яну Комаровскому и отвёл его к Сигизмунду. Король встретил приора приветливо. Всё-таки была причина: служитель веры пришёл с «государевой тайной».

   — Ну, расскажи, святой отец, что привело тебя во дворец Вавель? — спросил Сигизмунд, усадив гостя в кресло.

   — Государь, сын мой, дело чудотворное, — начал Комаровский. — Ещё три года назад вернулся в монастырь монах–схизматик из тех, кого вы выдворили в тот год, когда воевали Слуцк и Вельск. Мы его приняли, он вольно перешёл в нашу веру и был исправен в послушании. — Ян Комаровский не спускал своих светло–серых глаз, дабы видеть, внимателен ли король. — Всё шло по чину, да приметили братья Христовы, что бывший схизматик носит на теле вериги и к ним приварены два ключа. Однажды братья выследили, как он открыл в подклети хлебодарни тайную дверь и скрылся за нею.

   — И что потом? — с интересом спросил Сигизмунд.

Святой отец Ян потупил глаза и тихо продолжал:

   — Потом он вернулся в келью весь в паутине и грязи. Мы сие заметили и велели ему идти мыться. Он ушёл в баню да там и преставился… от угара.

   — Ну а ключи где? И что за тайной дверью? — нетерпеливо спросил король.

Он знал, что Елена не сумела вывезти из монастыря своё достояние. Его люди искали сокровища, но безуспешно.

   — Ключи мы взяли, сын мой, государь, но вторую дверь нашли лишь спустя два года, и я посмотрел, что же хранится за второй дверью.

- И что же? Король встал с кресла, приблизился к приору. — Да говори же, не смущайся! — повелел он.

- В том тайнике, государь, находится несметное богатство: золотые и серебряные деньги, братины, кубки, блюда из чистого золота или серебра, драгоценные украшения, золотые кольца, меха, платья в жемчугах, обувь в бриллиантах. И при всём том лежит список короля русов Ивана III.

- Спасибо, святой отец. Это и впрямь чудо. Но с чем ты пришёл? Только ли рассказать о чуде? Может, уже расхитили сокровища?

- О нет–нет, сын мой, сокровища целы и мною берегутся. — Ясные глаза приора смотрели на короля просительно. Я хочу, чтобы сие богатство перешло в ваши руки, чтобы вы наняли войско, купили оружие и пошли войной на еретиков–русов, коих я ненавижу. Я хочу, чтобы на земле торжествовала лишь наша католическая, истинная вера Христова! — с фанатичным надрывом закончил свою исповедь Ян Комаровский.

- Это похвально с твоей стороны, святой отец, но я не имею права распорядиться богатством бывшей королевы. Она теперь княгиня Ромодановская, она замужем за русским князем, и по праву супруга её достояние принадлежит и ему. К тому же у неё могут быть наследники.

Ян Комаровский занервничал, глаза его забегали, он взмолился:

- Государь, сын мой, не отказывайте себе иметь сильное войско, не разочаровывайте католиков в любви к вам! Возьмите сокровища! А церковь простит вам сей малый грех. Я сам пойду к понтифику Римской церкви и буду просить его, чтобы он отпустил вам все прегрешения! О, папа римский Юлий II самый милосердный и самый достойный защитник католичества.

- Святой отец, не смущай и не искушай своего благочестивого короля. Ты можешь оставить ключи в Вавеле, но я буду хранить их до того часа, пока не придёт за ними истинный хозяин сокровищ.

Однако, говоря с жаром о своём высоком благочестии, Сигизмунд не мог скрыть алчного огня в своих глазах. Ян Комаровский заметил сей огонь и возрадовался. Тонкий иезуит понял значение этого блеска в глазах Сигизмунда. Он достал из глубоких карманов сутаны два тяжёлых, рыжих от ржавчины ключа и положил их перед королём.

   — Да хранит тебя Всевышний, сын мой, да умножатся твои благодеяния, — запел Комаровский.

   — Спасибо, святой отец, я не забуду твой подвиг, я исполню твои желания. Знаю, ты будешь доволен саном прелата в Кракове. Иди же, отдохни, а я займусь твоим устройством. — Сигизмунд спрятал ключи, позвонил в колокольчик. Появился дворецкий Иван Сапега, и король повелел ему: — Отведи святого отца в покои для гостей и позаботься о нём.

Проводив приора, Сигизмунд задумался. Он жаждал овладеть сокровищами россиянки, и эта жажда помогла ему одолеть все препятствия на пути к сокровищам. Сигизмунд не посчитался ни с чем и ни с кем. Он забыл о своей благочестивости, о страхе перед проклятием за новые жестокости. Он добыл богатство великой княгини Елены. Вот свидетельство той поры: «В день празднования памяти святой Агнессы паны собрались в монастырь и, выслушав обедню, вошли вместе с гвардианом и братом ризничным в ризницу, где по их приказанию были открыты два сундука. В одном было 16000 грошей и 2000 золотых флоринов, а в другом разного рода золотые вещи, и именно много золотых цепей, 16 поясов золотых, 400 колец, 4 пары башмаков, шитых жемчугом и драгоценными камнями, стоящие по 7000 флоринов. В том же сундуке находилось 30 маленьких ящиков: одни — с золотом, другие — с серебром, третьи — с бериллами, четвёртые — с другими драгоценными металлами и камнями. На описание этих сундуков два писца–поляка и один писец русский… потратили целый день». В этом свидетельстве сказано только о двух сундуках, а их в монастыре Святого Серафима хранилось восемь.

Но пока король не видел пути, как достичь желанной цели. Елена теперь может позвать на защиту своей части и богатства брата Василия, и тот придёт с войском, благо будет повод нарушить «вечный мир». Сможет ли он, король, противопоставить русскому войску своё? Увы, Боне разорила его до последнего камзола, и денег ему хватает лишь на то, чтобы содержать её придворных да тысячу своих гвардейцев. «Нищий король», — горько усмехнулся Сигизмунд и подумал, что ему следует позвать Ивана Сапегу и поклониться этому проныре. На этот раз он не отвертится от исполнения королевской воли, счёл Сигизмунд. «Только и над ним надо будет ставить своё око, дабы не украл половину золота», — уныло предположил Сигизмунд.

Вскоре Иван Сапега стоял перед королём. Этот сорокалетний муж был по–прежнему крепкий и вёрткий, готовый исполнить любую волю государя.

Сигизмунд ни в чём не утаил цели встречи и разговора с Яном Комаровским и положил ключи на стол перед Сапегой.

   — Вот ключи от тех тайных дверей, за которыми спрятано золото россиянки Елены, но пока нам его не дано взять. Мир сочтёт нас преступниками, осудит папа римский. Ты должен понимать, по какой причине нас осудят. А поскольку в своё время ты не нашёл тех дверей, за которыми было спрятано тогда принадлежавшее нам имущество, велю тебе искупить вину и найти честный путь, дабы привезти в Краков то, что должно принадлежать нам.

- Ваше величество, я исполню вашу волю, но дайте совет, какими тропами идти к цели. Вы же мудрый государь.

- А вот совета я тебе не дам. Со своим советом я послал бы другого служилого. Думай, ищи сам, а меня не беспокой. Завтра утром ты отправишься в дорогу. С тобой поедут казначей Абрам Езофович и прелат Ян Комаровский. Теперь иди и думай.

Сапега уходил от короля озадаченный. Он терялся в домыслах, потому как ни один из них на поверку не годился. Наконец Иван зацепился за имя казначея. Знал Сапега, что Абрам прожжённый человек, ещё совсем недавно держал с братьями в Кракове банк и поднаторел в том, как добывать, как делать деньги. За тем его король и позвал в Вавель, сделал казначеем. Побродив по дворцу, Сапега нашёл Абрама. Дворецкий был с ним на дружеской ноге, поговорил о том о сём, справился о братьях, а потом спросил:

   — Скажи, Езофович, как избавиться от человека, который тебе неугоден. И при этом не оказаться на виселице?

Абрам изумился. Большие печальные вишнёвые глаза смотрели на Сапегу, как на чудовище. Однако он нашёл силы отшутиться:

   — Ты хочешь сказать, чтобы я дал тебе совет, как избавиться от еврея Езофовича? Чего проще: отрави его и виселица тебя минует. — Абрам при этом по–детски улыбнулся и потеребил клинышек бородки. — Вот только у тебя зелья достойного нет.

   — А каким должно быть зелье?

   — Таки ты, Иван, знаешь, какие задавать вопросы. Но ежели ты всё-таки намерен занять место Абрама, я просто дам тебе зелье, но не скажу, что это. Не то ведь и до других охота появится…

   — Да полно, Езофович, ты же знаешь, что я тебя люблю.

   — Тогда у меня для тебя ничего нет. Иди на восточный рынок и найдёшь то, что тебе нужно. Спрашивай же то, от чего всего лишь сладко засыпают и долго видят волшебные сны.

Сапега вспомнил, что именно так ушёл в мир теней король Александр. На лице у него тогда застыла блаженная улыбка. Воспоминания не смутили покой Ивана, у него не было какой‑либо жалости к кому‑то, его не мучила совесть, он не понимал, что грешно творить, а что не грешно. Он просто служил королям и великим князьям в меру своих сил и изощрённого в каверзах ума. Он принял совет королевского казначея с удовлетворением и на другой день предстал перед Сигизмундом вопреки желанию государя видеть Сапегу. Спокойный и уверенный в себе дворецкий сказал:

   — Ваше величество, я готов отправиться в путь. Ваша воля будет исполнена. Но позвольте мне выехать прежде в Бреславль и без свиты. Только десять воинов.

Король не был намерен ни попенять Сапеге за самовольное появление, ни беседовать с ним о чём‑либо, но произнёс на прощание ласково, по–отечески:

Я во всём доверяю тебе, любезный друг. К твоему отъезду всё готово.

   — Спасибо, ваше величество. Надеюсь, что вы всё поняли и доверяете мне полностью.

Сапега с поклоном ушёл из королевских палат.

Стоял благодатный сентябрь. Сапега наслаждался в пути природой, волей всё делать по своему разумению, отдыхом в хороших домах и верховой ездой. Большое расстояние между Краковом и Бреславлем он преодолел как прогулку из одного селения в другое. Но прошло всё-таки две недели. В пути он продумал всё до мелочей, что должен сказать Елене, дабы его приезд не вызвал у неё никаких подозрений. С приближением к Бреславлю он был совершенно твердо убеждён, что едет к Елене не со своими измышлениями, а по воле короля Сигизмунда — поведёт переговоры о переезде Елены из Бреславля в Смоленск.

Но «благое» намерение Сапеги чуть не рухнуло. Когда его отряд прибыл к замку Миндовга и он попросил стражей доложить о своём приезде, его продержали у ворот больше двух часов, а потом появился князь Илья и сказал:

   — Ты, пан подскарбий, напрасно приехал в Бреславль. Государыня не намерена тебя принимать, потому уезжай немедленно, пока не выгнали из города силой.

Сапега, однако, был не из тех, кто сникает при первой неудаче.

   — Ясновельможный князь, у Елены Ивановны есть причины сетовать на меня, но она должна знать, с чем я приехал из Кракова. Всё, о чём она услышит, пойдёт ей во благо.

Ничего она от тебя, извратник, слышать не желает.

   — Так не должно быть, ясновельможный князь. Король желает ей добра, и я изложу волю короля вам, если она не примет меня. После решайте, как вам будет угодно.

Князь Илья нашёл предложение Сапеги разумным.

   — Говори же, я слушаю тебя.

Сапега знал, что если он здесь, у ворот, выложит князю всё задуманное, то князь не поверит сказанному без государевой грамоты. Значит, ему нужно зацепиться так, чтобы его впустили в замок и Елена изволила с ним поговорить.

   — Ладно, ясновельможный князь, я скажу, но не всё. Король Сигизмунд предлагает Елене Ивановне обменяться городами. Какой город она выберет, тот и отдаст ей король, но при условии, что она напишет своё согласие в моём присутствии. Вот и всё.

Илья заколебался. Он подумал, что, конечно, есть города значительно ближе их сердцам, нежели Бреславль. Если король предлагает, то почему бы не обменяться, решил князь.

   — Хорошо, я готов передать государыне о побуждении короля, — ответил Илья. — Но тебе придётся ждать слова государыни в таверне.

Не позволив Сапеге вымолвить что‑либо, князь Илья ушёл.

Между тем, пока шли переговоры двух мужей, в княгине Елене произошло нечто непредсказуемое, порождённое не умом, а сердцем. Материнское сердце подсказало ей, что королевский придворный знает что- то о судьбе её сына, и она решила принять Сапегу. Она же вынесет Сапеге приговор, если тот не признается, что принимал участие в изгнании монахов и в похищении сына. Когда князь Илья пришёл в залу, где его ожидала Елена, она произнесла:

   — Славный Илюша, ежели ты прогнал извратника Сапегу, то верни. Мы должны принять его.

   — Я велел ему ждать нашего ответа в городской таверне. Но что случилось, моя государыня?

   — Я об Иванушке, славный. Чувствую, что Сапега должен знать, где наш сын. Впусти же этого прохвоста в замок.

   — А ты думаешь, что он признается?

Лицо Елены приняло суровое, даже жестокое выражение, и она ответила:

   — Я вырву из него признание калёным железом на дыбе.

Илья не возразил, да и как он мог возразить, если в его сердце вспыхнула затухшая от времени боль утраты.

- Хорошо, моя государыня, я сейчас же пошлю за ним человека. — Илья вышел из залы и вскоре вернулся. Надеюсь, что Сапега вот–вот будет здесь, а мы давай подумаем, как подступиться к нему.

Но Елена, придя в возбуждение, не могла успокоиться. Она ходила взад–вперёд по зале, руки её не знали покоя, а в сердце бушевали ярость и материнское горе.

Илья подошёл к ней, взял за плечи:

   — Успокойся, моя дорогая. Твоё сердце — славный вещун, но ты не показывай виду, что маешься. Мы возьмём его измором, я сам приложу к нему руки.

   — Спасибо, дорогой. Мне и впрямь надо держаться. Но ты не сказал, с чем он приехал?

   — Говорит, что король предлагает нам мену: Бреславль на любой город, который нам по душе.

   — И грамоту от короля привёз Сапега?

- Пока не привёз. Король якобы просит твоё письменное согласие на обмен. Ежели бы он отдал Смоленск…

   — Не тешь себя надеждами, дорогой. Тут кроется какой‑то обман: отобрал же у меня Сигизмунд Могилёв. Ладно, мы поведём речь об обмене и попросим Смоленск. Но только потом, когда про Иванушку всё узнаем.

Наступили сумерки первого октябрьского дня. В это время Сапега и десять всадников въехали во двор замка Миндовга. Илья встретил Сапегу и повёл его во внутренние покои, а воинов слуги увели на хозяйственный двор, где жили ратники. Княгиня Елена приняла Сапегу в трапезной. Она не приветствовала его и многозначительно сказала:

- Тебя, пан Сапега, привела в мой дом судьба, но ты не сетуй на неё, она не виновата в твоих злодеяниях.

Матушка–королева, о каких злодеяниях вы меня обвиняете?

   — Ты их знаешь лучше меня, но спрошу я лишь об одном: куда дели из бельского монастыря моего сына? Не старайся лгать.

Ивана Сапегу пробил холодный пот. Он почувствовал пустоту в груди, ноги задрожали от слабости. «Господи, как же это я сам себя загнал в смертную яму? Да, я исполнял волю короля и изгонял монахов в Краков, но был ли с ними сын Елены? Я видал только двух молодых баб–услужниц с младенцами. Но их ли были дети?» Однако самообладание и на этот раз вернулось к Сапеге, и он ответил, как ему показалось, хладнокровно:

   — Матушка–королева, если вы считаете, что в дни вашего изгнания я был в Вельске, то это не так. Меня в нём не было.

   — Не изворачивайся. Я говорю не о Вельске, а о Серафимовой обители. Ты был там дважды: когда охотился за моим достоянием и когда изгонял монахов. Я хорошо знаю королевскую свиту. В ней лишь ты можешь вершить самые грязные злодеяния.

   — Я способен и на благие дела, с чем и прибыл в Бреславль.

   — Мы ещё не знаем, благое ли поручил тебе король. Скажу твердо одно: ты не вырвешься из замка, пока не признаешься, где наше дитя. Отпустим же, когда наш сын будет в замке.

   — Великая княгиня, вы не имеете права задерживать меня, — сорвался Сапега. — Я королевский посол, и вы не хотите, чтобы сюда пришёл с войском король. Пишите грамоту, что вы готовы обменять Бреславль на любой другой город — я должен предстать перед королём. Я — посол!

   — Почему ты не положил на стол королевскую грамоту? Послы с пустыми руками не появляются.

   — Государыня, это только предварительные переговоры. Отвезу вашу грамоту и вернусь с королевской. Даже могу вас порадовать: выпрошу у короля для вас Смоленск, он для вас дороже моей жизни.

   — Хватит напрасных разговоров, — вмешался князь Илья. — Или выкладывай всё, что знаешь о нашем сыне, или я посажу тебя на цепь в подвале, и ты будешь сидеть, пока не одумаешься.

Неожиданно эта угроза успокоила Сапегу. Он ждал чего‑то подобного, чтобы остаться в замке. Теперь у него появилась хоть какая‑то возможность исполнить обещание, данное королю. Он отрешённо сказал:

   — Я ничего не знаю о судьбе вашего сына. Может быть, ведает о том лишь король. Если так угодно судьбе, ведите на цепь, а добавить мне нечего.

Илья посмотрел на Елену. Она поняла его вопросительный взгляд.

   — Он лжёт. Отправь его в темницу. Он знает, куда увезли нашего сына. Посидев рядом с мерзкими тварями, он одумается и скажет, — произнесла Елена и ушла.

Ивана Сапегу в тот же час посадили в каменный каземат под замок. В цепи его не заковали, но от этого ему не было легче. Из каменной подвальной твердыни с железными дверями и с оконцем в две ладони наверху, перехваченным железным крестом, убежать было невозможно. В каземате стоял деревянный топчан, на нём лежали соломенный тюфяк и овчинная полость.

Потекло время заключения. Два раза в день узнику приносили пищу. Страж каждый раз спрашивал, не передать ли что‑либо княгине Елене. Сапега постоянно отвечал одно: «Нет!» Дворецкий мог бы вселить в Елену некую надежду на возвращение сына, но он не хотел делать это. Он всё чего‑то ждал и держался: страж, приносивший пищу, заболел, и вместо него пришёл человек, которого Иван Сапега с первого часа появления в Бреславле мечтал увидеть. Это был его человек, Митька Фёдоров. Сапега благословил его пребывать при великой княгине ещё в Вильно. Митька был в неоплатном долгу у Сапеги. В Кракове, будучи слугой, Митька дерзнул украсть золотое блюдо, но был пойман и только благодаря Сапеге король Александр миловал его и сослал на конюшню, отменив казнь.

Увидев Фёдорова, Сапега воскликнул:

- Митенька! Выходит, Бог‑то милостив ко мне. Как долго я тебя ждал! Уже зима, поди, на дворе.

- Январь, батюшка, январь. А меня прости, ясновельможный, со дня твоего появления в замке рвусь в каземат. Да око недреманное за мной ходит, вот и боялся открыть себя. Митька подал Сапеге в оконце пищу и спросил:

— Что повелишь, вельможный? Готов служить.

Сапега испугался, что Митька может больше не прийти, заторопился, суетливо достал из‑под рубахи ладанку, в которой прятал зелье, и подал Митьке.

   — Надень, Митенька, спрячь на груди да в сыту, кою готовят королеве, и опорожни. А большей службы от тебя не прошу. И помни: сей замок будет твой. Сам король отпишет и титул баронский даст.

Митька радовался. Он уже пол года ходил в слугах при великой княгине, а дело ему поручили вовсе пустяковое: горшки по утрам выносил из опочивален. Но проныра много раз приносил в те же опочивальни кубки с сытой, передавая их Пелагее или Анне Русалке. Замок ему нравился и титул барона, величание тоже.

   — Спасибо, благодетель. А сидеть‑то тебе тут день-другой осталось, — отозвался Митька.

   — Ты слушай: как выпьет сыту Елена, в ту же ночь и приходи, выручай меня. И воинов моих приготовь в ворота прорваться. Елена же умрёт лишь на четвёртый день, так мы уже будем далеко. И близ Пелагеи будь осторожен, лови миг передать сыту Анне Русалке.

   — Всё исполню лучшим образом, батюшка ясновельможный пан, — заверил Митька Сапегу и покинул каземат.

Днём 20 января 1513 года в церкви Пречистой, что высилась неподалёку от замка Миндовга, состоялось венчание побратима Ильи, боярского сына Карпа, и неразлучной с Еленой многие годы боярыни Анны Русалки, вдовствующей со времён войны с Литвой 1503 года. Они были уже немолоды: Анне — за тридцать, Карпу — около сорока — а любил Карп Анну с той самой далёкой поры, как она появилась в Вильно при Елене. Но так уж повелось среди россиян и россиянок, что по разным причинам они скрывали свою любовь годами, и если бы не великая княгиня, знавшая их страдания, не быть бы им в супружестве, пока служили Елене.

Во время венчания случилось событие, которого Елена и Илья ждали пять лет. В храм вошли два монаха и молодая женщина, державшая за руки двух мальчиков, очень похожих друг на друга, только у одного глаза были тёмно–вишнёвые в пушистых ресницах, а у другого — голубые под белёсыми бровками и ресницами.

Пришельцы прошли к амвону и разом встали на колени перед Ильёй и Еленой. Один из монахов достал с груди крест и поцеловал его. Перекрестившись, он сказал: Матушка великая княгиня, князь Ромодановский, мы выполнили волю игумена Нифонта, святого отца нашего, и сохранили ваше дитя. Вот один из отроков ваш. Ищите его.

Князь и княгиня лишь глянули в тёмно–вишнёвые глаза малыша, как оба опустились перед ним на колени, и Елена воскликнула:

   — Сыночек, Иванушка! Господи милосердный, спасибо, что дал выстрадать его. Я счастлива! — И Елена прижала сына к груди.

После венчания в замке Миндовга было большое пированье. В трапезной зале собрались все обитатели замка от придворных до челяди и дворни. Никто никого не чурался, все пили крепкие меды за здоровье и счастье молодых, за боярского сына Карпа, за боярыню Анну. Ещё пили за княгиню и князя, которые сидели во главе стола. Между ними восседал вновь обретённый княжич Иванушка.

Княгиня Елена тоже пила хмельное вместе с Ильёй, а захмелев, отведала медовой сыты, кою на сей раз ей подала боярыня Мария Сабурова. Выпив сыты, Елена почувствовала, как к ней прихлынуло веселье. Она даже в пляс пошла вместе с Карпом и Анной, обнимала их и желала им счастья. Потом она вдруг ощутила блаженную слабость и зашаталась. К ней поспешил князь Илья, и Елена попросила его:

- Родимый, обессилела я от счастья, отведи меня в опочивальню.

Он вёл её по зале, по лестнице, по длинному коридору, а она шептала ему ласковые слова, нежно повторяла, как любит она его и ещё доченьку Софью и сынка Иванушку. Елена всё просила Илью заботиться о них, а о Пелагее сказала такое, от чего у Ильи защемило сердце:

   — Моя боярыня Пелагея всегда за матушку Софьюшке была и Ванюшке будет. А я только до утра прилягу. Я так хмельна, как никогда не бывала.

Илья привёл Елену в опочивальню, уложил в постель, укрыл одеялом, и она смежила веки. Он присел рядом и, не отрывая взора, смотрел на бесконечно дорогое ему лицо. Хотя оно и было спокойным, и Елена улыбалась — было отчего — в душе у Ильи нарастала тревога. Он вспомнил смерть короля Александра, выражение его лица и вдруг обмер. Елена спала перед ним с одинаковым безмятежным видом. Александр умер счастливым, Елена засыпала тоже счастливой. Перед взором Ильи мелькнул образ Сапеги. Князь поднялся с ложа, накинул кафтан, схватил саблю и, пробежав мимо Пелагеи, помчался в подвал замка. Когда Илья с обнажённой саблей вбежал в каземат, где сидел Сапега, то увидел Карпа и Глеба, которые стояли перед двумя трупами. Илья шагнул к ним, глянул и узнал Сапегу и Митьку Фёдорова. В руках у них были сабли. Замок от двери каземата валялся на полу. Илья всё понял.

   — Что здесь было? — спросил он.

   — Ты уж прости, княже, — ответил Глеб. — Думали живыми взять, чтобы ты их судил, да не дались. Бежать надумали, да мы им помешали…

Наутро Елена не проснулась. Илья попросил Пелагею и других женщин как‑то привести её в чувство, но все их старания ни к чему не привели. Илья послал в город Дмитрия Сабурова за врачом Аксельмо. С той поры, как Аксельмо вылечил Илью, он поселился в Бреславле и врачевал горожан и обитателей замка. Аксельмо пришёл вскоре же. Он поил Елену какими‑то настоями, растирал жгучими мазями, делал уколы иглами, но никакого успеха не добился за полный день.

Прошло ещё два дня в тревоге, в ожидании чуда. Оно не произошло. На четвёртый день, так и не пробудившись ото сна, Елена Ивановна, великая княгиня литовская и русская, королева польская, скончалась. Это случилось 24 января 1513 года. Говорили женщины, которые были возле неё, что перед рассветом в спальню прилетел белый ангел — видели, как распахнулось окно, как заколыхались шёлковые шторы, как душа усопшей легла в руки ангела, — и он улетел, унёс её светлую душу в Царство Небесное.

Илья рыдал возле усопшей несколько часов, затем будто обезумев, бросился прочь. В зале, где хранилось старинное оружие, он схватил тяжёлый бронзовый меч и ринулся в подвал замка. Глеб, который в эти часы ни на шаг не отходил от князя, бежал следом. Он догадался, что князь мчался в каземат, где сидел Сапега. Понял Глеб, что князь хотел сорвать там своё горе, свою боль, ненависть к злодею, к месту, где тот торжествовал. Так оно и было. Когда Илья и Глеб вбежали в каземат, князь со страшной силой стал бить мечом по топчану, потом упал на него и забился в истерике.

Глеб пытался привести его в чувство, что‑то говорил, даже бранил, но князь был словно глухой, лишь стоны и рыдания взлетали под своды каменного каземата. Совсем неожиданно для Глеба в каземате появилась Пелагея. Она прошла мимо него, упала рядом с Ильёй на колени и что‑то зашептала ему на ухо. Он затих. Спустя минуту–другую Пелагея помогла Илье встать, сняла с головы платок и отёрла им лицо князя, затем освободила из окоченевшей руки меч и, отдав его Глебу, молвила ему:

- Иди, родимый, а мы за тобой следом…

- Да–да, так лучше, ответил Глеб и покинул каземат.

Позже побратим Ильи Глеб сказал, что это была не боярыня Пелагея, а судьба Ильи в знакомом женском обличье.

Спустя год Илья и Пелагея обвенчались. Они прожили долгие годы в благости и любви, вернулись в родную Москву, подняли на ноги полдюжины детей. Илья исполнил последнее желание своей незабвенной Елены: приёмной матушкой их дочери и сына стала Пелагея — душа, беззаветно преданная государыне, как был предан ей Илья.

Великую княгиню литовскую и русскую, королеву польскую Елену Ивановну похоронили в православной церкви Пречистой в Бреславле. Близкие ещё долгие годы хранили о ней светлую память, и для многих россиян гибель её не осталась незамеченной.

Как только государь всея Руси Василий Иванович узнал о злодеянии в Бреславле, учинённом над его сестрой, он немедленно объявил Сигизмунду войну и двинул на Литву более чем стотысячное войско.

Во всех западных землях Руси горожане и селяне скорбели о любимой государыне. Благодаря ей, сохранившей православие, десятки русских князей и бояр, многие тысячи россиян вырвались из‑под ига Литвы и Польши и вернулись в лоно отечества.

Кончина Елены была отмечена и Русской православной церковью. «В Москве, в кремлёвском соборном храме Успения, ежегодно в неделю православия, как видно по старому синодику, наряду с другими ревнителями православного христианства, было возглашаемо: «Благоверной и христолюбивой великой княгине и королеве Елене Иоанновне вечная память». И нам остаётся сказать то же: «Вечная память».

Так заключил свою речь на археологическом съезде в Вильно в 1893 году русский историк Михаил Николаевич Бережков.

Москва — Финеево, 1998–2002.

ОБ АВТОРЕ

Александр Ильич АНТОНОВ родился в 1924 году на Волге в городе Рыбинске. Работал на Авиационном заводе формовщиком. Ветеран Великой Отечественной войны, награждён тремя боевыми орденами, медалями. В 1962 году окончил Литературный институт. Член Союза писателей и Союза журналистов России, Исторического общества при СП РСФСР.

Печататься начал с 1953 года. Работал в газетах «Труд» «Литература и жизнь», «Строительной газете» и различных журналах. В 1973 году вышла первая повесть «Снега полярные зовут».

С начала 80–х годов пишет историческую прозу. Автор романов «Княгиня Ольга», «Патриарх всея Руси», «Держава в непогоду», «Великий государь», «Честь воеводы», «Русская королева» и других, выходивших в различных издательствах.

Лауреат Всероссийской литературной премии «Традиция» (2003 г.).

Исторический роман «Государыня» — новое произведение писателя.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

1474 год

В семье великого князя Иоанна III Васильевича и его второй жены, византийской царевны Софьи, родилась дочь — великая княжна Елена.

1480–1492 годы

Формирование характера Елены: «В Москве она получила недюжинное для своего времени образование — твёрдое, основательное и осмысленное знание догматов православной веры»; она знала латынь, свободно читала и писала.

   1493 год

Лето. Попытка ордынцев похитить княжну Елену во время московского пожара.

Осень. Первая попытка Иоанна III просватать Елену за великого князя литовского Александра.

Зима. Отказ Иоанна III выдать Елену за мазовецкого князя Конрада из именитого рода Пястов.

   1494 год

Приезд в Москву сватов великого князя литовского Александра.

   1495 год

Выезд княжны Елены в Вильно; февраль — венчание Елены и Александра.

1495–1499 годы

Время неудачного, ничем не радующего супружества великой княгини Елены, она стойко держится православия; папа римский Александр VI позволяет церкви разлучить Елену с мужем.

   1500 год

В результате войны Литвы с Русью и во многом благодаря княгине Елене Русь возвращает себе треть русских земель, захваченных Литвой в прежние годы.

   1501 год

Избрание великого князя литовского Александра польским королём. Елена — королева Польши и великая княгиня Литвы; переезд из Вильно в Краков.

1503 год

Смерть матери Елены — великой княгини Софьи.

   1505 год

Смерть отца Елены — великого князя всея Руси Иоанна III.

   1506 год

Гибель короля и великого князя Александра от отравления.

   1507 год

Восшествие на престол Польши и Литвы брата Александра — Сигизмунда; гонения на Елену, попытки завладеть её достоянием.

   1507— 1508 годы

Жизнь Елены в изгнании в г. Вельске. Тайное венчание с князем Ильёй Ромодановским; рождение сына, а затем и дочери.

   1508— 1509 годы

Вдовствующая королева Елена — вдохновительница восстания в Турово–Пинском княжестве против короля Сигизмунда.

1509 год

Сигизмунд изгоняет Елену из Вельска в крепость Бреславль, граничащую с Ливонским орденом.

1513 год

   24 января. Смерть Елены Иоанновны в результате отравления. Её достояние становится собственностью короля Сигизмунда; главный преступник остаётся неизвестным. Похоронена Елена в православной церкви Пречистой в Бреславле.

Примечания

1

Клир — общее наименование служителей культа какой-либо церкви.

(обратно)

2

Радивый — исполненный усердия, старательности.

(обратно)

3

Тапкана — дорожная повозка.

(обратно)

4

Кармазинный — ярко–алый, багряный цвет.

(обратно)

5

Встречь — здесь — против.

(обратно)

6

Полдень — здесь — юг.

(обратно)

7

Гридница — помещение при княжеском дворе для пребывания дружинников или для приёма гостей.

(обратно)

8

Басма — тонкая металлическая пластинка с изображением хана, выдававшаяся монголо–татарскими ханами в ХIII-XV вв. как верительная грамота.

(обратно)

9

Окольничий — один из придворных чинов в Русском государстве XIII XV вв. (следил за исправностью дорог во время поездки князя и выполнял ряд других функций); с конца XV до начала XVIII в. второй после боярина думный чин.

(обратно)

10

Сеунщик — гонец, вестник.

(обратно)

11

Витень — факел, смолянка.

(обратно)

12

Сулеба — короткий тяжёлый меч.

(обратно)

13

Опасные — здесь охранные.

(обратно)

14

Лествичное — лестничное; здесь право на престолонаследие согласно лестнице — по родству, старшинству и т.д.

(обратно)

15

Рында — великокняжеский и царский телохранитель-оруженосец в Русском государстве XIV—XVII вв.

(обратно)

16

Мыто (мыт) — налог, пошлина за провоз товаров и прогон скота через внутренние заставы на Руси.

(обратно)

17

Сыта — вода, подслащённая мёдом, медовый отвар на воде.

(обратно)

18

Схизматик — тот, кто принадлежит к схизме — церковному расколу, разделению христианской церкви на католическую и православную; раскольник.

(обратно)

19

Опашень — старинный долгополый летний кафтан с короткими широкими рукавами.

(обратно)

20

Флорин — флорентийская золотая монета XIII XVI вв., по образцу которой многие европейские страны стали чеканить монеты из золота, а затем и из серебра.

(обратно)

21

Понтифик — с V в. титул римских пап.

(обратно)

22

Примас — в католической церкви первый по сану или по своим правам епископ.

(обратно)

23

Отметник — отступник, изменник, особенно по вере, отщепенец.

(обратно)

24

Уния церковная — объединение православной и католической церквей; провозглашена на Флорентийском соборе в 1439 году, но не была признана русской церковью; принята в конце XVI в. в Бресте (создана так называемая униатская церковь).

(обратно)

25

Державец — правитель, местный начальник.

(обратно)

26

Тиун — приказчик, управляющий княжеским или боярским хозяйством, судья низшей степени.

(обратно)

27

Бердыш — старинное холодное оружие, боевой топор с лезвием в виде вытянутого полумесяца, насаженный на длинное древко.

(обратно)

28

Флорентийский собор — см. комментарий к цифре 24.

(обратно)

29

Прелат — в католической церкви название высших духовных лиц.

(обратно)

30

Парсуна (искажённое персона) — портрет.

(обратно)

31

Брашно — еда, пища, кушанье, яства.

(обратно)

32

Полунощница — церковная служба.

(обратно)

33

Приор — настоятель небольшого мужского католического монастыря.

(обратно)

Оглавление

Глава первая. БЬЮТ КОЛОКОЛА Глава вторая. УДАР Глава третья. ПОХИЩЕНИЕ Глава четвёртая. ПОИСКИ

Глава пятая. ОСВОБОЖДЕНИЕ Глава шестая. ИГРЫ Глава седьмая. КОСА НА КАМЕНЬ Глава восьмая. В ЛИТВУ НА ТЕРНИИ Глава девятая. ДЕРЗКИЙ ИЛЬЯ Глава десятая. ПУТЬ К ВИЛЬНО Глава одиннадцатая. БЫТЬ ПО–НАШЕМУ Глава двенадцатая. ЕЛЕНА И АЛЕКСАНДР Глава тринадцатая. ВЫЗОВ БРОШЕН Глава четырнадцатая. ТАЙНОЕ И ЯВНОЕ БОРЕНИЕ Глава пятнадцатая. ПРЕВРАЩЕНИЕ ИЛЬИ Глава шестнадцатая. ИЗГНАНИЯ НЕ БУДЕТ Глава семнадцатая. ПРОВОДЫ–ВСТРЕЧА Глава восемнадцатая. ВРАЖДА НАРАСТАЕТ Глава девятнадцатая. ПРИМИРЕНИЕ Глава двадцатая. ДЛИННЫЕ РУКИ Глава двадцать первая. УДАР ПО ДЛИННЫМ РУКАМ Глава двадцать вторая. ЗВОНЫ Глава двадцать третья. ТРУДНЫЕ ГОДЫ Глава двадцать четвёртая. ВОЙНА Глава двадцать пятая. КОРОЛЕВА ПОЛЬШИ Глава двадцать шестая. ПЕЧАЛИ В ВАВЕЛЕ Глава двадцать седьмая. ЛОВУШКА Глава двадцать восьмая. ПОИСКИ КОРОЛЯ Глава двадцать девятая. НА ПУТИ В ОТЧИНУ Глава тридцатая. КУБОК ДЛЯ КОРОЛЯ Глава тридцать первая. РОЗЫ ДЛЯ КОРОЛЕВЫ Глава тридцать вторая. «ИЗ ЛЮБВИ К СЕСТРЕ» Глава тридцать третья. ИСХОД ИЗ ВИЛЬНО Глава тридцать четвёртая. ВОССТАНИЕ Глава тридцать пятая. ИЗГНАНИЕ ЕЛЕНЫ Глава тридцать шестая. МАЕТА ЖИЗНИ Глава тридцать седьмая. СВЕТЛАЯ ДУША

ОБ АВТОРЕ

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg