«Глубокое ущелье»

Глубокое ущелье (fb2) - Глубокое ущелье (пер. Радий Геннадиевич Фиш) 3241K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кемаль Тахир

Kemal Tahir

DEVLET ANA

Roman Ankara 1967

ГЛУБОКОЕ УЩЕЛЬЕ Кемаль Тахир

«Мы — османцы, в каждом из нас — много разных людей».

Назым-паша (дед Назыма Хикмета)

Роман

Перевод с турецкого Р. Фиша

Издательство «Прогресс»

Москва 1971

Часть первая

УДАР В СПИНУ

I

Увидев у лестницы, ведущей на крытую террасу, вместо красавицы хозяйки смуглого парня, рыцарь ордена Святого Иоанна Нотиус Гладиус криво усмехнулся. «Любовника своего послала, шельма! Ишь, рубаха-то чистая, ясное дело — спит с ним...»

Рыцарь разозлился: слишком уж парень был красив да ладен.

«Холопское отродье обычно боится воинов, а этот и глазом не моргнет... Не потому ли, что вылез из ее постели, собака?..»

Юноша, подтянутый, статный — чувствовалось, что он горд только что обретенной физической силой,— склонился в поклоне, сложив на груди руки. Красный пояс, туго стягивавший талию, отчего широкие плечи его казались еще шире, узкие, в обтяжку штаны и мягкие сапожки с короткими голенищами делали его похожим на стройного, ловкого канатоходца.

Рыцарь Нотиус Гладиус насупил брови.

— Чего тебе?

— Сестра велела послужить вам. Приказывайте.

— Сестра? — Опершись локтем о стол, рыцарь подался вперед, погрозил пальцем.— Если соврал, уши обрежу!..

Голос звучал угрожающе, злобно.

Доброжелательная улыбка слетела с лица юноши.

— Да, сестра. Что прикажете?

— Сестра твоя не глуха ли? — Он подождал ответа.— Я спросил, как ее звать,— словно не слышала. Я спросил, видна ли отсюда граница бейлика Эртогрула? Не удостоив ответом, улизнула...

— Простите великодушно, она у нас молчальница. А звать ее Лией...

— Что это за имя?

— Лилия.

— Лилия...— Рыцарь осклабился.— Плохо назвали... Надо бы получше... Отчего отец не назвал ее Сметаной?

Парень кинул на него испуганный взгляд.

Рыцарь был низкоросл, толст, но плотно сбит. Одной рукой он держался за меч, другая лежала на кинжале. В каждом его движении сквозила настороженность человека, которого всюду подстерегает опасность. Пышные длинные, до плеч, волосы походили на гриву хищника.

— Неужто не догадался отец, что будет она Сметаной? А мать-то куда глядела? Сметана... Куда больше подходит... Сладка, не насытишься! — Он подмигнул.— Похоже, сам знаешь, пробовал ведь.— Он вздохнул.— Значит, сестра? Поглядим... А тебя как звать? Не Плющом ли?

— Нет, Мавро...

— Ну, скажи-ка, Мавро, видна ли отсюда граница владений Эртогрула?

Мавро задумался. Почти всех путников, забредавших в их караван-сарай, тянуло выйти на террасу. А глянув вниз, в пропасть, иные даже падали без чувств. Вот и этот согнулся, словно его ножом в живот пырнули, хмыкнул и попятился от каменной ограды.

— О чем задумался? Видна ли, говорю, граница?

— Видна, если вот сюда забраться...— И Мавро вскочил на ограду.

Рыцарь вытаращил глаза, воздев руки, застыл как изваяние. Наконец из глотки его вырвался крик:

— Слезай! Слезай, накажи тебя господь! Свихнулся, что ли, нечестивец, слезаай!..

Мавро невозмутимо балансировал на гребне ограды, отпугивая вьющихся у его плеч голубей, он словно бросал вызов смерти. Он улыбался. «Вот тебе за сметану! Ну как? Угадал мой отец иль нет?»

Нотиус Гладиус с детства боялся высоты и, если во сне видел пропасти, просыпался с диким воплем, словно его режут, и долго еще не мог прийти в себя.

— Слезай, говорят тебе! Слезай, собака! — кричал он, пытаясь подняться с места.

Насладившись смятением гостя, Мавро спрыгнул на террасу.

— Не разглядел... Сегодня болото курится...

— А если бы камень сорвался? — Рыцарь не мог унять невольную дрожь.

— Не сорвется! Кладка армянских мастеров... «Каждую жилку в камне знают каменотесы-армяне»,— так говаривал отец, да утешится душа его в раю.

— Эх ты, безмозглый грек! Один сорвался, гляди вон!

— Бывает, не господь ведь строил, а рабы его.

Безрассудство парня поначалу удивило рыцаря, но тут же закралось подозрение. «А может, терраса вовсе и не висит над пропастью? Нет ли с той стороны ограды выступа?» При этой мысли огонь гнева опалил его лицо. Если там есть куда поставить ногу, он изрешетит этого парня. Рыцарь подбежал к ограде, заглянул. И обмер.

Отвесные скалы уходили вниз, в бездонный колодец. В глубине облака, отражаясь в воде, колыхались белым туманом, чудилось: именно здесь разверзлась пасть ада. Прикрывая ладонью рот, рыцарь глухо спросил:

— Сколько до дна?

— Триста шестнадцать кулачей.

— Мерил кто?

— Мой отец... Поспорил однажды с купцом из тавризского каравана, развернули тюк ткани и стали мерить.

Рыцарь не слушал. С трудом оторвав взгляд от пропасти, поглядел вдаль.

Долина, насколько хватал глаз, была покрыта тростником. Апрельский ветер волновал, казалось, не тростник на болоте, а самую землю, не застывшую еще со времен творения. Все в этом забытом богом краю дышало безнадежностью, хаосом и запустением, точно на земле еще не родилось ни единое живое существо. Нотиус Гладиус, очевидно, остался доволен тем, что узрел по ту сторону пропасти. Когда он обернулся, брови его сошлись на переносице, зубы блеснули в оскале.

Прошло уже пятнадцать дней с тех пор, как, высадившись в порту Гемлик, он ступил на землю Анатолии. Миновал Изник, Бурсу, побывал в Инегёле, Кютахье, Караджахисаре и добрался наконец сюда, чтобы повидаться с генуэзским монахом Бенито. Он обитал в одной из пещер на границе удела Эртогрула. То, что рыцарь видел по дороге, и то, что рассказал ему монах Бенито, не оставляло никакого сомнения — это край непуганых дураков. Да, именно здесь туркмены и византийцы столетиями соперничали друг с другом в глупости.

Взявшись за эфес меча, рыцарь провел ладонью по усам, встал на цыпочки, чуть приподняв свое короткое, плотное тело. «Да будет навеки покрыт позором благословенный меч Святого Иоанна, если за какие-нибудь полгода я не приберу к рукам эту страну дураков. Да будет проклята королевская кровь, что течет в моих жилах!»

Он жадно втянул в себя запах кебаба, шедший из кухни, облизнул губы. Нотиус понял главное: Эртогрулу, который получил удел Битинья, пользуясь продажностью и бесчестием греков, здесь опереться не на кого.

Плевым делом будет уничтожить эту старую развалину, этого туркмена — помогут несколько владетельных князей Византии. А занять освободившееся после него место и того легче. Первой его ступенью станет титул герцога Гладиуса Уникуса, второй — титул князя Битиньи. Как привести к покорности византийских удельных властителей, он уже давно рассчитал. Для этого достаточно собрать несколько сот наемных католиков и столько же тюркских воинов. «А за княжеством — да сбудется воля господа нашего Иисуса Христа! — ждет нас корона незадачливого императора Византии».

— Как обозначена граница удела на болоте? Что б ты увидел, если бы не туман?

— Крепость Иненю.

— Она принадлежит Эртогрулу?

— Нет, Эртогрул-бей в крепостях не сидит... «Конская спина да острая сабля — вот наша крепость!» — смеются туркмены... В крепости Иненю сидит воевода сельджукского султана, а над ним воеводой — бей Эскишехирского санджака.

Пытаясь разглядеть, что скрывается за свинцовыми тучами, слившимися на горизонте с болотным тростником, рыцарь задумался, словно главнокомандующий на поле брани. Злобно пробормотал:

— Не сидит в крепостях... глупый кочевник!

— Эртогрул-бей не кочевник... Когда-то был, а теперь давно осел на земле...

— На яйлу-то подымается каждый год?

— Подымается... Попробуй высиди здесь летом! От комаров спасения нет. Но, сколько мы себя помним, он сидит на земле. Отец мой покойный рассказывал, что еще отец Эртогрул-бея перепоясался на службу сельджукскому султану в Конье, да и сам Эртогрул-бей служил понемногу. Я сказал «служба» — понимай, служба мечом, вроде был он субаши. Увидел, дела пошли плохо, налоги уже не текут в казну рекой, ну и попросил себе этот пограничный удел. Мой отец покойный...

— Мавро! — крикнули из дома.

Рыцарь мгновенно обернулся, схватился за меч — глаза сощурены, рот в хищном оскале. Чуть пригнувшись, глянул на дверь. Потом выругался сквозь зубы и с силой бросил в ножны до половины вытянутый меч. Подошел к столу, плюхнулся на место, взял чашу с вином и стал жадно пить, не спуская глаз с темного провала двери и ограды в том месте, где сорвался камень.

В памятный день, когда в монастыре Святого Иоанна на Кипре Нотиус Гладиус отказался стать монахом, вступил в рыцарский орден и перепоясался мечом, он решил узнать по картам свою судьбу. Цыганка сказала: «Если не будешь убит ударом в спину, проживешь сто лет, совершишь много славных дел и в конце концов увенчаешь свою голову короной». С той поры он всегда садился спиной к стене и никогда не поворачивался спиною к людям, открытым дверям и ногам. По той же причине он выказывал в бою то непостижимую трусость, то безрассудную храбрость. Если же по рассеянности или по какой иной незадаче ему случалось оставить свою спину незащищенной, он потом долго не мог себе этого простить.

Грызя ногти, Нотиус Гладиус вдруг вспомнил о лихом бесстрашии этого глупого Мавро. Да, на сей раз в его неосторожности был виновен этот сопляк. «Позвать бы сюда сукина сына. А ну, получай алтын, лезь на ограду!..» И стукнуть палицей по затылку... Рыцарь пошарил рукой в поисках палицы и, не найдя ее подле себя, растерянно огляделся. Палица, секира, колчан, лук с налучьем и короткое копье лежали у стены. Словно и в этой его небрежности виноват был Мавро; рыцарь твердо решил — он парня прикончит. «Сразу вылетит из него дух, как получит палицей по затылку? Нет. Надо бы, чтоб понимал, что случилось. Пусть знает, только ишак поворачивается к людям спиной!» Рыцарь не отрывал глаз от палицы. «Камнем упадет он на дно или завертится? До скольких сосчитать успею, пока хлопнется в реку?

Парень вряд ли успеет оглянуться. Пожалуй, и удовольствия никакого не получишь».

Рыцарь грустно вздохнул, задумался. Погас злобный блеск в его глазах, веки сузились. «Девка-то одна осталась, пойду к ней, выну кинжал. А ну, ложись, шлюха! Что за причуда высылать вместо себя любовника!» Он вытер нос кулаком.

Так вот откуда оно, это внезапное желание убить чернявого! Рыцарь схватился за рыжую бороду. Это был словно приказ откуда-то свыше, а не его собственное желание, и он противился ему, насколько достало сил. Тяжело дыша, стиснул колени, скорчился. По всему телу от затылка до поясницы пробежала сладкая дрожь. Он закатил глаза.

Всякий раз, когда у него шалили нервы, жажда крови лишь подстегивала похоть. Потеряв над собой власть, он откинул сотрясаемое судорогами тело к стене. Но тут же его охватило беспокойство, казалось, кто-то подстерегает его, следит за ним, и он настороженно уставился на дверь, ведущую на террасу.

Голуби, надуваясь и гукая, кружились и кувыркались над пропастью. Преследуя голубку, самец настиг ее у самой ограды.

Покрутился вокруг и подмял под себя. Нотиус Гладиус вздрогнул и быстро осенил себя крестом. Жалость к самому себе перекосила его лицо. «Господи Иисусе! Прости несчастного раба своего!» Нащупав рукой чашу, он выпил ее до дна, облокотился в изнеможении на стол, закрыл лицо ладонями. «Выбрал время, бесстыдник!» Для задуманных им великих дел нужны были помощники — много помощников, не боящихся ни воды, ни огня, коим ум заменяли бы мускулы. А он, вместо того чтобы обласкать и привлечь к себе безмозглого парня, который даже пропасти не боится, собирался убить его! «И за что? Зачем? Из-за этой бабы караван-сарайщицы! Черт бы ее побрал!»

Нотиус Гладиус в ярости стиснул крест — знак ордена Святого Иоанна, висевший на шее на тонкой золотой цепочке,— помял его, скрежеща зубами, будто грудь женщины, которой хотел причинить боль. Услышав шаги на лестнице, вздрогнул, подбросил крест на ладони, словно то был кинжал и он вот-вот метнет его в пришельца, и, качая крест на цепочке, застыл в ожидании.

Мавро, опустив глаза, поставил на стол медное блюдо. Приподнял крышку, и запах жаркого окутал террасу.

Рыцарь вытащил кинжал, недоверчиво посмотрел на блюдо.

— В самом деле косуля?

— Да, косуля.

— Сейчас проверим.

Отрезав кусок мяса, положил его в рот и медленно, с остановками, прожевал, точно прислушивался к какой-то знакомой и далекой-далекой песне.

— И правда косуля. Кто подстрелил?

— Я!

— Скажи лучше, не подстрелил, а поймал.

— Отчего же?

— Ты ведь не стреляешь, силки ставишь.

— Косулю бьют стрелой... Силки ставят на птицу.

Рыцарь глянул на парня. Острие кинжала с насаженным на него куском мяса остановилось у рта.

— А не врешь? Можешь стрелой убить косулю?

— Могу! Бывает, и влет птицу бью. А если надо, могу засыпать стрелами...

— Ишь ты! — Рыцарь еще внимательней оглядел Мавро.— Этому искусству сам не научишься. Кто учил тебя?

— Отец мой покойный... Лихой был охотник отец: все, что летало и бегало, не знало спасения, когда брал он в руки свой лук.

— Если ты такой стрелок, то почему стал караван-сарайщиком?

— Из-за слепого еврея.

— Не понял.

— Чудной еврей жил в Караджахисаре... Кто его знает, откуда пришел, слепой был на оба глаза. На свадьбах, на праздниках песни играл. Что подадут, тем и кормился... Как-то напала чума на наши места. Из каждого дома утром и вечером выносили покойников... В той пещере, где поселился отец Бенито, тогда ночевал другой монах-френк.

Бородища до пупа, а сам скотина скотиной... Вот наши глупцы и пришли к нему молить спасения от чумы... И что же сказал им этот мерзавец? «Истинно ведаю, говорит, никакой чумы нету. Это евреи колодцы да источники отравляют. Кто еврея убьет — спасется. Хотите и вы спастись, разорвите живого жида...»

Вернулись в Караджахисар, весь город подняли на ноги. А как разъярятся наши простаки караджахисарцы — берегись! С проклятиями того еврея пригнали на рынок. Покойный отец мой рассказывал: «С кладбища люди возвращались после похорон, когда все и случилось. В тот день я увидел, что такое взбесившаяся толпа — на куски разорвали беднягу. Нашлись и такие, что отрывали от трупа кто кусок жира, кто кусок мяса — противоядие, мол, от жидовской отравы. Три дня живот мой хлеба не принимал, выпью глоток — из меня два выходят...» После этой истории мы сюда и переселились. В те времена караванный путь шел по краю болота. Только-только погонщики проложили тропу через Кровавое ущелье. Прежде здесь не постоялый двор был. Давным-давно строил наш император в горах частоколы да крепости против сельджуков. Тут стояла крепость тысяцкого. А потом пришли сельджуки, взяли у нас Изник — ни тысяцкого, ни сотника не осталось... Отец после истории со слепым проклял караджахисарцев и переселился сюда. Надо бы назвать караван-сарай Кровавым ущельем, а он назвал — Безлюдным. Сколько отговаривали его, а управитель так прямо и сказал: «Откажись, Кара Василь, от своей затеи, сожрут тебя волки да птицы на этих вершинах... Тебя-то не жаль, а молодуху твою с ребенком во чреве жалко». Но отец не послушал: «Чем дальше от вас, тем ближе к господу. Смотреть на злых да недобрых людей — только веру свою портить. А глядя на горы, говорит, не запамятуешь величия господа.

Зелень лесов да ветер с цветущих яйл сердце очищает, волей-неволей зла не сотворишь. Тому, кто взыскует господа нашего Иисуса Христа, только здесь и жить, господин управитель». Вот как ответил отец мой,

— Покойный был философом! Грамоте знал?

— Читал иногда библию, распевал во весь голос, так что эхо гремело в Кровавом ущелье, а вот чтоб писал, никогда не видел.

— Кем он был в Караджахисаре? Если так управлялся с луком,— наверное, воином?

— Хотел наш властитель взять его к себе воином, не согласился отец.— Мавро вздохнул.— Кто, говорит, сделал своим ремеслом убийство, человеком не станет.

Да умный человек и не станет весь век на себе меч таскать, он ведь не вьючный осел. Кто меч, говорит, таскает, чаще всего вероломен, сынок. Не гляди, что спесив да одет чисто. Меч, он к мечу тянется: чтоб меня не убили, думаешь, изловчусь, сам прежде убью, а кто, изловчившись, прежде чем вынуты мечи, убивает другого, у того душа темная. Где геройство, а где предательство — не разберешь. Того, говорит, кто приучился со спины людей убивать, сам черт не исправит.

— Вот так сказанул! Верно, конечно, верно, но только для мусульманских нехристей.

— Отец мой не различал — христиане, мусульмане.

— Опомнись! Безбожие это. Мне сказал, а больше не повторяй...

Мавро и вправду испугался, осенил себя широким православным крестом, пробормотал:

— Благочестивый человек был покойный... Поп наш говорил...

— Опомнись! Христианское воинство — рать господа нашего Иисуса. Мы коварства не знаем, ибо долг наш — вырвать с корнем безбожие. Мы защищаем правых и слабых от сильных, но неправых!..— Он взял чашу. Увидев, что она пуста, протянул парню: — А ну-ка наполни! И смотри, не носи в себе слов, смысл коих тебе непонятен. Забудь!

Мавро засуетился, прибежал с огромным кувшином вина.

Послеполуденное солнце, на миг прорвавшись сквозь тучи, ударило в чашу. Красное как кровь вино заискрилось.

Рыцарь приподнял голову.

— Спасибо, лев Мавро! А ну садись!

Мавро обрадовался было, что знатный френкский рыцарь приглашает его сесть за стол, но неожиданно смягчившийся голос гостя вызвал подозрение. Он вспомнил наказ отца: «Умный парень, если мать и сестра у него красивые, похвалами незнакомцев, особенно если они старше тебя, не должен обольщаться. А подарков от них и вовсе не следует принимать...»

— Спасибо! Я люблю постоять!

— Садись, говорю. Хочешь стать человеком — слушай старших! Садись!

— Сестра будет недовольна. У нас с гостями не сидят...

— Не тяни, а то охота пройдет. Явится сестра — встанешь. Есть разговор, садись!

Мавро, с опаской поглядев на дверь, примостился на краю скамьи.

— Сколько вы здесь зарабатываете в год?

— В год? Как когда. Прежде, когда дорога через ущелье была открыта, неплохо зарабатывали. И сейчас, благодарение господу нашему, кормимся. За холмом, вон там, у нас поле — сеем. Дрова дармовые. Корова есть, овцы, козы. Из шерсти сестра кое-чего вяжет... Я дрова вожу в Караджахисар... Соль, свечи, кил покупаю. На сыр да на йогурт посуду вымениваю. А дичи у нас не занимать стать — куропаток, перепелок, фазанов полно.— Он подбородком указал на вертевшихся у ног голубей.— И вот этих.

— Верхом скакать любишь?

— Кто ж не любит?

— А ходить за конем?

— Есть у нас конь, отец выхаживал.

— Если возьму я тебя к себе, положу алтын в год, одежда, питье, еда — все от меня?..

Лицо у Мавро вытянулось. Покойный отец его говорил: «Что у мусульман, что у гяуров, что в рыцарских орденах — всюду есть этот грех содомский — любят мальчиков!» Он через силу улыбнулся.

— По мне бы, чего лучше... Да нельзя!

— Отчего же?

— Мы записаны в книгу свободных крестьян у нашего императора.

— Император ваш не знает, что у него во дворце творится! Почем ему знать, что делает Мавро в Караджахисаре?

— Пусть и не знает, только против обычая это. Отец мой говорил: «Пусть даже пять золотых в год дают! Чем быть слугой, лучше уж сразу вниз головой в пропасть».

Нотиус Гладиус отпил вина, взял с блюда кусок мяса и, не спуская глаз с парня, что-то прикидывал.

— А если возьму к себе воином? — Видя, что на Мавро это не произвело никакого впечатления, выпятил грудь и, словно предлагал ему целый мир, добавил: — Не простым воином... А чтоб в рыцари посвятить.

— В рыцари? Помилуйте, благородный господин!

У Мавро перехватило дыхание, щеки залились краской. Он судорожно глотнул и, пытаясь подавить радость, подумал: «Небось шутит со мной, забавляется пришелец френк?»

Рыцарь не спускал пристального взгляда с юноши. Сколько видел он на Западе крестьянских парней, смотревших на воинов с безнадежной завистью.

Здешние и сами носили оружие, их можно было соблазнить, лишь пообещав навсегда избавить от крестьянской доли. Мавро, конечно, тоже мечтает от нее избавиться, рыцарь заметил это еще в день своего приезда по взгляду, которым смотрел парень на коня и оружие.

— Да, посвятить в рыцари,— важно проговорил он.— Конь — от меня, оружие — от меня, а в отряде, который соберем, будешь моим знаменосцем. Походишь в чавушах. Покажешь свою храбрость, достанет силы и ловкости владеть оружием — подпояшу мечом, что освящен нашим орденом, и запишу тебя в книгу рыцарских послушников.

— Господи Иисусе! Помилуйте, рыцарь, я ведь все это видел во сне.

— В каком таком сне?

— На прошлой неделе... Будто бы проходило здесь войско, наш император начал войну против арабских нехристей. Один из его телохранителей стал проверять, как я владею луком, и записал в отряд. Проснулся я весь в поту, от радости дыхание перехватило... Правду говоришь, благородный рыцарь? Не смеешься надо мной?

— Я сказал — посвящу в рыцари! Такими вещами не шутят!

Мавро сложил руки на груди. Видно было, с трудом удерживается, чтобы не пасть к ногам рыцаря.

На кухне загремела посуда. Мавро вздрогнул, растерянно оглянулся на дверь. Огонек надежды в его глазах медленно погас.

— Если это и не шутка,— проговорил он,— все равно не выйдет, мой рыцарь. Не могу я пойти с вами!

Нотиус Гладиус был искренне удивлен.

— Невозможно. Не выйдет ничего, если сестра не согласится...

— Ума у тебя нет, парень! Разве бабы могут мешаться в такие дела?

— Могут. Мы с ней на свете одни-одинешеньки. Никого у нас больше нет.

Нотиус Гладиус был раздосадован. Его больше всего злило, когда встраивалось дело, которое он уже считал слаженным. Он взял гашу. И как-то пристыженно спросил:

— А сестра твоя замуж не собирается?

— Собирается.

— Сколько ей?

— Двадцать четыре.

— Того и гляди останется в девках... Не нашла, что ли, себе подходящего жениха?

— Как не найти!

— Кто же он?

— Сговорена с Демирджаном, объездчиком боевых коней Эртогрул-бея.

— Ну и ну! Господи помилуй! Как же Эртогрул мог отдать своих боевых коней христианину?

— Он не христианин.

— Тюрок, язычник?

— Нет. Тюрок-мусульманин.

Рыцарь был поражен.

— Как же ты отдаешь свою сестру за иноверца,— пристыдил он Мавро. Тот словно только того и ждал.

— Хороший человек шурин мой Демирджан. И к тому же знатный джигит в этих краях.

Рыцарь пожалел, что свел дело к вере.

— Ну, ладно, а отчего не женятся они?

— Давно бы поженились, если бы не мать Демирджана. Не согласна она...

— Почему?

— Неверные, нечистые, говорит, не при вас будь сказано. Пусть, говорит, берет себе мусульманку, и делу конец.— Он вздохнул.— Сестра моя упряма, а мать Демирджана от Коньи до Стамбула своим упрямством прославилась. В поговорку вошло: упрям, как тетушка Баджибей... Вот немного поправится Эртогрул-бей, одолеет хворобу свою...

— И что тогда?

— Откроется ему шурин мой Демирджан. Если кого и послушает на этом свете Баджибей, то только Эртогрул-бея.

— А захочет ли он близкого себе человека женить на христианке?

— Эртогрул-бей в дела веры не мешается... Он не дервиш, а герой.

Рыцарь почесал в бороде, задумался.

— А больше никто не просит твоей сестры?

— Моей сестры? А что?

— Эх ты, Мавро, Мавро! Надо подстегнуть твоего трусоватого шурина, раз он матери своей боится... Понятно тебе?

— Нет.

— Вот простофиля! Что бы ты, скажем, стал делать, если б твою невесту кто-нибудь захотел взять в жены? Не поторопился бы, не поспешил бы сам?

— Здесь сговоренную с Демирджаном девушку никто в жены не попросит. Да и сестра моя этого не допустит.

— Как сказать!.. Словом, сын мой Мавро, можешь считать дело решенным. Не пройдет двух недель, и ты записан в рыцари...

Мавро чуть не подпрыгнул от радости. Потом ударил себя по коленям.

— Ох, помилуй, мой рыцарь, неужто правда?

— Чего там охать да ахать. Найдем какого-нибудь недоноска, всучим ему денег, придет и попросит замуж твою сестру... Поглядим тогда, сумеет ли твой дурной шурин уговорить свою мать.

Мавро захлопал глазами, пытаясь взять в толк, о чем речь. Наконец понял и бросился целовать рыцарю руку. Тот отдернул руку, и Мавро в знак благодарности поднес к губам подол его платья.

— Дай бог тебе здоровья, мой рыцарь! — Он несколько раз подряд перекрестился.— Уверовал я, господи Иисусе, помилуй мя!

— Брось ты свои кресты крестить. Подай-ка лучше вина! — приказал Нотиус Гладиус стоявшему на коленях Мавро.

Тот вскочил, налил вина и остался стоять, сложив руки на животе. Теперь он глядел на рыцаря, как на родного отца: с почтением, благодарностью и любовью. Когда Мавро встретил его у ворот караван-сарая, у него просто дух захватило при виде рослого боевого коня, рыцарского шлема с белыми перьями, оружия. И если, прислуживая ему, Мавро поначалу держался немного заносчиво, то только из зависти. Теперь вид рыцаря радовал его душу. Даже явное уродство казалось ему привлекательным.

«Ах, если бы сестра моя отказала Демирджану и вышла за этого рыцаря!» — промелькнуло у него в голове. Но он тут же устыдился этой мысли, точно оскорбил храброго и красивого джигита Демирджана.

Нотиус Гладиус был доволен собой — ловко он уладил это дело. Пил вино, закусывал мясом и даже отпустил пояс на одну дырку. Поверх кольчуги на нем была шерстяная рубаха с вышитым на груди крестом Святого Иоанна. Кольчужные штаны туго обтягивали толстые ляжки, придавая рыцарю непоколебимую устойчивость. Крестообразные рукояти кинжала и меча были просто великолепны и, судя по отделке, стоили немалых денег. Шитый золотом плащ, сафьяновый кисет для огнива и окованная серебром фляга для вина свидетельствовали о том, что рыцарь любил шик. А кто знает, во что обошлась ему стальная каска с забралом, похожая на голову хищного зверя, Каска, будто зная себе цену, лежала, топорща перья, грудой алчной спеси на толстых досках стола.

Рыцарь запел песню на странном, незнакомом Мавро языке.

Юноша застыл с кувшином вина в протянутой руке, точно собирался взлететь.

Прислушался: «Уж не библия ли!»

— «Эй, эй, рыцарь, я видел за год смерть четырех императоров!»

— Он расхохотался, и хохот его эхом прокатился в горах: — Понял ты, сорванец, о чем эта песня?

— Нет, не понял. Она не по-гречески...

— Нет, конечно. На чистой латыни.

Нотиус перевел слова песни, сложенной сто лет назад каким-то бродячим рыцарем: «Я видел чудо, и потому никто меня больше не удивит. На моих глазах убили четырех императоров. Одного задушили во сне телохранители. Зарезали второго на площади. Третьего на рассвете бросили в пропасть. А четвертого убили после победной битвы...»

— Ты когда-нибудь видел императора?

— Нет, не видел. Сколько себя помню, здесь император не проезжал.

— А короля видел?

— У нас королей нет. Наш король зовется императором.

— Нету? Вот и врешь! — Он смерил парня взглядом и, оглянувшись на дверь, словно собирался доверить ему тайну, спросил:

— Хочешь увидеть?

— Кого, мой рыцарь?

— Короля! — Он чванливо откинулся.— Но только никому ни слова!.. Проснись, Мавро, перед тобой чистокровный король.

— Помилуй господи!

— Вот тебе и помилуй!.. Я незаконный сын рогоносца, неаполитанского короля.— Он протянул кулак.— В этих жилах течет королевская кровь, открой пошире глаза. Не будь она королевской, разве мог бы я сделать тебя рыцарем? Рыцарство жалуют только короли!

— Помилуй, почтенный господин мой!

— Тс-с-с! Кто хочет стать рыцарем, не говорит, пока его не спросят. Тс-с-с... Ну, смотри. Откроешься кому — прикончу.

Ведь если попаду в плен и узнают, кто я, выкуп заломят страшный.

Он проследил взглядом за мохноногим голубем, кувыркавшимся над пропастью.

— Что это? Что там сверкает?

Мавро привстал на цыпочки. Вдали что-то сверкало в лучах заходящего солнца.

— Вон там, что ли, господин мой?.. Это Монашья гора в Бурсе... На ее вершине снег никогда не тает, вот и сверкает, когда ударит солнце. Летом с этой горы, говорят, привозят снег во дворец императора.

— Сколько отсюда до Бурсы?

— Отец говорил — шестьдесят фарсахов. Но я не знаю, сколько это — фарсах...

— Шестьдесят фарсахов... Рукой подать. А вон те горы?

— Впереди Великая гора. За ней — Зеленая. А еще подальше, вон та, мы называем ее Ветряной. На ней яйла Эртогрул-бея. Доманыч называется. Вода там, как лед. В лесах — ели, можжевельник, сосны, вчетвером ствол не обхватишь.

— Доманыч — это на границе Гермияна?

— Точно...

— Значит, на юг от Эртогрула — Гермиян... На восток и на север — Караджахисар и Сельджуки... А на западе — Византия?

— По правде говоря, с трех сторон от него болота, господин мой... Только в сторону Бурсы да Изника земля твердая.

— Болото! Это хорошо. Господь свое дело знает.

— Знает, да буду жертвой его!.. Прежде, правда, никаких тут болот не было. Когда наш император был в силе... И когда султан в Конье был крепок, Порсук и Сакарья не текли вот так, куда вздумается...

А сейчас без призора взбесились реки, залили поля да пажити.

Отец говорил: «Трижды русло сменила Сакарья. Трижды оставляла крепости без воды, без защиты. Потому-то тюрки да монголы и пришли сюда... Болота поглотили дороги. Заперли путь караванам. Оттого и нищета. Хочешь спастись от бедности — молись, чтоб силен был наш император да султан в Конье...» Один конец этого болота упирается в озеро Симав, в истоки большой воды. Другой конец, господин вельможный, тянется вдоль Сакарьи до самого Черного моря. Прежде, говорят, реки не разливались так, потому что укротили их император с султаном, как коней норовистых.— Он вздохнул.— Послушать мудрых людей — в запустенье нынешнем виноваты монголы да френки. С запада на страну навалились френки, с востока напали монголы... Наш император да султан в Конье лишились налогов и податей. А разве без денег укротишь реки? Реки взбесились — не посеешь. Не посеешь — урожая не снимешь. Урожая не снимешь — крестьян не станет, крестьян не станет — хлеба не будет. А нет хлеба, считай, конец света настал. Говорят, в прежние времена караваны шли по нашей долине такие, что голова в Эскишехире разгружалась, а хвост в Биледжике еще только грузился...

Заметив, что рыцарь не слушает, Мавро понурился, умолк. Гость, казалось, забыв обо всем на свете, медленно тянул вино. Когда чаша опустела, громко рыгнул и спросил:

А ну-ка скажи, знаменосец Мавро, сколько воинов может выставить твои удельный бей, поганый Эртогрул, если прижать его как следует?

— Если прижать? Кто его знает! Если прижать, скверно будет, мой рыцарь.

— Голос у тебя задрожал, трусишка Мавро... Отчего же скверно?

— Скверно... Он ведь гази. А у них закон — придется туго одному гази, другие с конца света услышат, примчатся на помощь.

— Вон оно что! А разве в Гермияне не гази?

— Гази, конечно.

— Однако не в ладу с Эртогрулом. Скажи-ка, почему?

Не в ладу. Опиум растет на земле Гермияна... А дервиши-воины да абдалы пристрастились к опиуму. Эртогрул-бей в свой удел опиума не допускает. Вот из-за этого...

— Видал?! Пока другие на помощь придут, дело будет сделано. Если, конечно, не промедлить.

— А султанского бея, что сидит в эскишехирском санджаке, в расчет не брать, что ли?

— Да разве в Конье султан, чтоб принимать в расчет его эскишехирского бея? Глупец ты, глупец, Мавро!

— А монголы, что стоят за султаном? Эртогрул-бей монголам дань отправляет чуть не каждый день. Он за ними, как за горой...

— Монгола ты сюда не впутывай... Скажи-ка лучше, сколько бойцов может выставить Эртогрул из своего племени?

— Если из своего... Кайи под рукой у него немного... Отец говорил, султан в Конье на всякий случай разметал по всей стране туркменские племена. Кто нашел себе место — осел вроде Эртогрул-бея, кто не нашел, до сих пор кочует. Летом — на ничейных яйлах, зимой дань заплатит какому-нибудь бею, пристроится на берегу Сакарьи.— Мавро помедлил: По правде говоря, кое-кто из людей Эртогрул-бея считает себя кайи, но чьи они, толком и сами уж не знают.

— Э-э-э!.. Разболтался ты, знаменосец. Сколько воинов может поставить Эртогрул? Триста? Четыреста? Пятьсот?

Не больше. Но и не меньше! Только здешние люди не те, которых ты знаешь, мои рыцарь... Скольких перевидали мы, сколько их перебывало у нас в караван-сарае — и знатных, и мастеровых, и чужеземцев, и горцев, и лесовиков, и крепостных стражников, и кочевников, и скотоводов, и туркменов, и каракалпаков. Кто только не проходил тут. Были среди них и дервиши. Называют их абдалами Рума, гази Рума... А воинов у Эртогрул-бея по домам не считай.

Холостые гази по пять десять человек в одном доме ютятся.

Дервиши-воины тоже в одной обители по пять — десять человек живут, а абдалам Рума ни крыши, ни шатра не надо. Под деревьями, в стога: сена днюют и ночуют. Но если архангел Гавриил в трубу протрубит, все они — лихие джигиты. У Эртогрул-бея бабы и те воительницы.. Их называют сестрами Рума. А во главе — мать моего шурина Демирджана, зовут ее Баджибей, то есть предводительница всех сестер Рума. Обычай у них такой же, что у гази да у дервишей-воинов,— распространять веру. Понял теперь, почему не дает согласия Баджибей шурину Демирджану? От них только того и жди: застанут где нибудь в укромном уголке христианина, занесут над его головой саблю — принимай, дескать, истинную веру, гяур, не то конец тебе! Лучше бы уж им на землю вовсе не садиться, раз у них в книгах священных сказано: место мусульманина — на коне.

— Короче, не сидится им на месте?

— Но сидят, потому как узду наложил на них Эртогрул-бей. Послушать Демирджана, шурина моего, так строго-настрого наказал Эртогрул-бей соседей не трогать.— Мавро задумался.— Что ни говори, если прижать народ в пограничном уделе, добра от этого, мой рыцарь, не жди. Отец покойный говаривал бывало: «Бросит клич Баджибей, и бабы за сабли возьмутся да верхами сядут — пиши пропало!» Нет тогда силы, которая могла бы остановить Эртогрулово воинство... Потому, когда бабы их в седло садятся, все они, считай, шербет смерти отведали и жизнь свою уже ни во что не ставят.

— То-то вы и перетрусили, земли свои отдали, жалкие души. Не можете взяться все вместе с четырех сторон да вырезать пять-шесть сотен туркменов.

Мавро в испуге, точно желая предотвратить злодеяние, поднял руку.

— Помилуй, рыцарь мой! Нельзя... Нельзя так! Здесь удел пограничный... А на границе ломать порядок никак нельзя.

С ним, с туркменом, свяжешься, даже убьешь его, все одно не спасешься!

Думаешь, навсегда избавился, а тут-то и смерть твоя. Нет другой избавительницы.

— Ну и наболтал. Вот так избавление!

— Единственное, потому что здесь кровь в землю не уходит. Каждый идет по следу своего кровника, пока не настигнет и не отомстит. Тут и монгольская яса никому не указ. Ухом не ведут. Я уж не говорю о налогах и податях. Монгол, бывает, и сам им доплачивает. Да и наш император не ждал податей от своих пограничных уделов. От себя бакшиш посылал.

— А мы слыхали, грабежом они кормятся? Наврали, значит?

— Грабят, но по обычаю. Не так, чтоб взять сколько вздумается. И не очень-то различают, друг ты или враг. Если на своего крестьянина налетят, возьмут дань за охрану... Бывало, не досчитаемся козы или овцы в стаде — ни шкуры, ни копыт. Матушка моя проклинает их, а отец покойный урезонивает: «Эх, безмозглая баба, где мы живем? Не знаешь разве? На току все перемешано — зерно с половой да с соломой. Так и у нас. Всякой твари по паре. Одни от отца, осерчав, ушли, другие от матери отреклись — с цепи сорвались. Отчего они в Сивасе да в Кайсери не усидели, от тимариотов удрали? Да оттого, что опостылело им работать изо дня в день. Сеять, жать, железо ковать да шкуры мять — тяжело показалось. А вот душой своей бессмертной рисковать да жизнью играть, по-ихнему, легко. Неужто тот, кто задарма душу отдать готов, станет ценить чужое добро!» Так отец матери рот затыкал.

— Понятно. Напугал вас до смерти хворый Эртогрул. Здорово напугал.

— Ничего не напугал... Здесь у нас, благородный рыцарь, каждый, что ему в голову придет, творить не может. Пока порядок не нарушен, дань воинам полагается только на харч. А забыл воин меру — небеса ему на голову обрушатся... Прежде всего, не найдешь базара, куда везти, не найдешь покупателя, кому продать. Нарушил обычай — считай, попал в лесной пожар: огонь с четырех сторон. Кто не знает, думает: прокормиться в пограничных уделах легко. Славное дело — разбойничать. Ошибаются, да еще как!.. Пока обычай не нарушен, у тех, кто разбоем промышляет, дела худые. Сиди по шею в болотах, наживай себе лихоманку, света белого не взвидишь в тростниках, прячься, слушай небо да землю. По следу твоему идут — меняй место, плавай в грязи. Костер не разожги: днем дым увидят, ночью пламя заметят. Затаился, пересидел, надоело кому-то по следу твоему идти, думаешь, всех перехитрил. Все равно свой товар за настоящую цену не сбудешь. За сто алтынов один возьмешь. Славный разбойник в этих краях Чудароглу, из монгольского племени чудар. Правитель Гермияна за него горой, главный монгольский воевода всей силой монгольской его опекает, но и он в шакала обратился, совсем облик человеческий потерял..

— Может, скажешь, легко здесь живется, пока никого не тронул?!

— Кто говорит, легко! Я тебе толковал про порядок, порядок здесь в один миг прахом пойти может, рыцарь благородный. А если ты вовремя не учуял, пиши пропало. Потому-то в пограничных уделах один глаз спит, другой — смотрит. Люди сны видят, а палки да ножи, кинжалы да луки со стрелами у изголовья лежат. Понадеялся на мир, зазевался, тут и последний твой час настал. Бывает, ложишься спать человеком, просыпаешься — рабом. Рад бы смерть принять и на небе спастись, но и то не всегда удается. Скольких отсюда угнали связанными в Иран, в Туркестан, в черную Эфиопию! Эх, да что говорить, сам увидишь! Кровавые законы здесь, в уделах пограничных. Отец мой говорил: «В пограничных уделах, сынок, хочешь шкуру спасти — сперва стрелу пусти, а потом и смотри, в кого угодила. Здесь куда ни глянь — западня. Или ты ее расставил, или сам угодил в нее».

— Коли так, отчего не отомстил твой караджахисарский властитель Эртогрулу? Ведь тот окружил его, обложил данью?

— «В этом деле вины на Эртогрул-бее нет»,— так говорил отец мой. Конийский султан войском обложил наш Караджахисар, призвал к себе Эртогрул-бея... Известно, удельный бей под султаном, как под богом,— попробуй не прийти. А в это самое время монгол на султана ударил с севера...

Султан ушел. А перед уходом наказал Эртогрул-бею: Караджахисар с тебя, мол, спрошу... Наказал-то для виду...

— Почему?

— Потому что катапульты да стенобойные машины султанские — а командовал ими бей Эскишехирского санджака — все с султанским войском ушли... Как тут возьмешь караджахисарскую крепость? Самому султану зазорно, вот и сказал, чтоб удельный бей Эртогрул с караджахисарским правителем сам договорился... И потому еще не ищет мести властитель наш, что дорога Изник — Стамбул проходит по земле Эртогрул-бея. Никак с ним нельзя ссориться.

— Но ведь из-за Эртогрула рынок в Караджахисаре захирел?

— По чести сказать, в этом тоже нет вины Эртогрул-бея. Брат нашего властителя...— Мавро помедлил и с трудом выдавил из себя: — ...благородный сеньор наш Фильятос решил увеличить базарный сбор, позавидовав френкскому закону.

— Окстись! И заруби себе на носу: ты готовишься к посвящению в рыцари, к тому же ты мой знаменосец. Благородный христианин ни в чем не бывает виноват, потому что его благородство от господа бога, так же как и дела его. Захотелось ему увеличить базарный сбор, и никто ему не указ — на то его сеньорская воля. На своей земле что хочет, то и творит. Потому что и земля создана богом для сеньоров, и не только земля. Пожелает, так и крестьянина своего как собаку может повесить.

— Повесить? А как он отплатит за кровь?

— С сеньора за крестьянскую кровь никто не взыщет.

Мавро задумался, будто пытался что-то вспомнить, спросил смущенно:

— И правда у вас такой закон?

— Конечно...

— А за что вешают у вас крестьян благородные люди? Так просто — ни с того ни с сего, что ли?

— Зачем же. — Вешают тех, кто в реках и озерах сеньорских рыбу ловит, тех, кто в лесах охотится, рубит лес. Кто бежит от барщины, плутует, не платит с садов и полей дани... Сеньор может повесить и сапожника, и кузнеца, если работают плохо. А смилостивится, смерть цепями заменит.

— Ну а как же ахи? Не отказываются всем рынком работать на такого сеньора?

— Кто еще такие — эти ахи?

— В наших краях за ремесленный рынок они в ответе. В их дела рыночные не суются ни воины, ни властитель... Кадий немного командует, но по книге священной, как в ней написано...

— Все от нечестия! Оттого что идете против воли господа. Не зря втаптывают вас в грязь мусульмане.

Мавро охватил страх.

— Ну ладно, а что делают там ваши сеньоры без крестьян? - проговорил он запинаясь.

— Как это без крестьян? Крестьян — что рыбы в воде.

— Неужто у ваших крестьян ума нету?

— Ум есть, бестолковый мой Мавро, да только в наших краях от сеньора деваться некуда — разорвут тебя дикие звери да птицы.

— Но ведь можно уйти к другому, у которого хороший порядок...

— Ну нет, дудки! Беглых соседи задержат и, отодрав, приведут обратно.

— А если к врагу убежать?

— Вражда между людьми благородными крестьян не касается... Расчет простой: ты услужил мне сегодня, а я тебе завтра!

— Как же узнают, чей я крестьянин? Я не скажусь.

— А железный ошейник куда ты денешь? На нем герб твоего хозяина.

Мавро невольно схватился за шею.

— Ошейник? Помилуй, рыцарь?

— Да, да, ошейник. У нас, как исполнилось парню десять лет, сеньорский кузнец выковывает ему по размеру ошейник.

Мавро подался назад, будто его тотчас намеревались схватить и заковать в ярмо.

— А я пойду к другому кузнецу и попрошу сбить. Неужто у вас там нет кузнецов совестливых?

— Совестливых! — Рыцарь довольно рассмеялся.— Кузнецов у нас много, да только ни один из них с крестьянской шеи ярма не собьет, потому что, если крестьянина поймают без ошейника, повесят, а кузнеца, который ошейник сбил, на кол посадят!

Глаза у Мавро остекленели.

— Так, значит, правду говорят крестьяне из деревни Дёнмез, те, что из Инегёля сбежали на землю Эртогрул-Бея.

— Это деревня так называется — Дёнмез? Невозвратная, значит?

— Да.

— Ну что ж, поглядим, возвратятся они или нет. А что они говорят?

— Встретил я одного в камышах. Спросил — отчего перебрались сюда? — Мавро помедлил.— Не поверил ему! Говорит, по-вашему, мол, обычаю право первой брачной ночи тоже за властелином. Врет ведь, мой рыцарь. Не может такого быть?

— Ничего не врет! Повеление господа. Сказано: душа и тело крестьянина принадлежат сеньору. А что это значит? Захочет — возьмет девственность натурой, захочет — примет выкуп.

— О господи! Неужто правда, мой рыцарь? Ладно, положим, повеление господа. Но почему тогда поп Маркос — он привел этих крестьян сюда,— почему он говорит: «Не бывать такому бесстыдству!»

— От безбожия своего говорит.

— Кому же лучше знать повеление господа — пьянице властителю Николасу или деревенскому попу с бородой до пупа?

— Если бы ваши попы ведали истину, разве пошли бы они против нашего папы римского?!

Заметив на лице юноши смятение, Нотиус насупил брови.

— Однако нас это мало касается, глупый Мавро. Мы, слава господу, не из тех, кто должен приносить в жертву целомудрие своих невест. Мы из тех, кто берет его. Впрочем, Мавро, когда станешь рыцарем и утвердишься в одной из крепостей, можешь, конечно, если захочешь, пожаловать право первой брачной ночи своим крестьянам... Смеешься, сукин сын! Знаешь, что теперь ты уже не крестьянин. Погляжу-ка я на тебя, когда ты сам закричишь: «Повеление господа! От права своего не откажусь!» Тогда и поговорим...

Мавро опустил взгляд в землю, точно устыдился своей невольной улыбки.

— Такому у нас не бывать, мой рыцарь! Нипочем не бывать. Напрасно старается пьянчуга властитель Николас. Ничего у него не выйдет... На границах с императором посажены разные тюрки — команы, печенеги, булгары, гагаузы. Они на это никогда не пойдут... Думаю, и наши греки — тоже. Не говоря уж о поганых мусульманах. У идолопоклонников монголов и то такого паскудства нет! Мы и помыслить себе не можем, что там у вас творится. А властителю Николасу скорей всего вино в голову ударило, повредился в уме...

«Немного — радость, а много — гадость»,— говорил про это зелье отец мой покойный. Здесь у нас кто умом тронулся, недолго душу в теле проносит. Это одно, мой рыцарь. А потом, ведь у нас, как крестьянина припрет, глядишь, и в мусульмане подался. Много ли надо, чтобы повторить: «Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед — пророк его!..»

— Положим. А что делают с вероотступниками, если поймают?

— Да ведь не поймают. Разве отдаст Эртогрул-бей? Если он христиан, что к нему пришли, не отдает, а уж когда они мусульманами станут — подавно.

Рыцарь, положив руку на чашу с вином, смотрел на парня помутневшим взором и усмехался. И усмешка его была пострашнее его мрачной спеси.

— А как живется на Эртогруловых землях?

— Туговато нынче, мой рыцарь... И день от дня все хуже.

— Отчего? Слыхал я, что земли в уделе Битинья плодородны... Леса не вырубишь, луга конями не вытопчешь, виноградники, бахчи... Шелк идет на продажу тюками. Вдоволь пшеницы и ячменя!

— Кто это вам сказал? — полюбопытствовал Мавро.— Видно, наткнулись на человека несведущего.

— Властитель Инегёля сеньор Ая Николас сказал.

— Ай-ай! Кто-кто, а Николас знает правду. Не пойму, зачем обманул вас.

— Солгал разве?

— Прежде, может, и была плодородной земля, мой рыцарь, а теперь в уделе Эртогрула скверные дела. Что толку от леса, если ни дров, ни теса нет. Виноградники есть, есть и бахчи, да все без пользы, все остается на месте. Если на дорогах неспокойно, то, будь у тебя хоть тюки шелку, не повезешь же ты его в подарок разбойникам.— Мавро подумал немного.— Случился здесь голод когда-то, мой рыцарь. За горсть пшеницы давали горсть золотых, и то раздобыть негде было. Отец мой рассказывал: «Сорок лет назад стряслась эта беда... Когда император наш был в Изнике». Из-за голодухи и казна императорская деньгами немного пополнилась.

С тех пор так и не оправилась наша степь. Болото мало-помалу поглотило пахотные земли, а как стало трудно прокормиться, люди кинулись куда глаза глядят. Прежде многолюден был удел Эртогрул-бея, а когда торговые пути оказались перекрыты, ушли людишки-то. Эртогрул-бей запретил набеги за добычей, и потому тоже обезлюдел удел. Туго живет теперь туркмен... Бывают годы, когда земля посеянного не возвращает... И стада у них день ото дня редеют. Скота меньше, значит, и шерсти меньше. А шерсти мало — из чего ткать килимы да ковры, сумы да постели? К тому же несколько лет подряд на шелковице саранча лист пожирала. А коли листа нет, червь кокона не совьет.— Он вздохнул.— Да, худы дела теперь у туркменов... Прежде одно мясо ели, а хлеб за еду не считали. Теперь смотрят, где бы хлеба раздобыть, но и того нет.— Он хотел было сказать: «Вот дичи набью, сестра пойдет отнесет своему Демирджану, а то он бедняга мяса совсем не видит»,— но удержался. Неловко жаловаться чужеземцу на бедность будущего шурина.— Отец говорил: «Прежде хлеб был у льва в пасти, сынок Мавро, а теперь в кишки ему спустился. Не каждый осмелится запустить туда свою лапу».

— Как же Эртогрул дела в своем уделе вершит, раз никакого у него дохода нету?

— По туркменскому закону богатые беднякам десятину отдавать должны из имущества своего, а с христианской райи харадж брать, если, конечно, есть что брать. Эртогрул-бей, когда была у него сила, сам бедняков оделял. Потому-то и поредели его стада. По их закону у бея должно быть три стада. А каждое стадо — триста голов.

Эртогрул-бей кормил своих бедняков да пришлых абдалов и дервишей-воинов — дервиши, известно, работы чураются. Оттого и стада у него по сотне-полторы овец стали. Демирджан недавно сказал: «К бедности мы, слава аллаху, привыкли. Эх, если б только монгольскому наместнику не надо было каждый год подарки подносить!»

— Не подносили бы, что с того?

— Может, и обошлось бы, да Эртогрул-бею честь не позволяет сказать: «Нету». Бейское достоинство его пострадает. Вот и сидят люди на соломе. Демирджан говорит: дервиши да абдалы день ото дня все громче требуют набегов. Удержать их трудно стало... Ты не смотри, мой рыцарь, что рынок караджахисарский перебрался в Сёгют,— тамошние жители на рынке не торгуют, не покупают. У кого стада нет, продадут немного йогурта, масла да брынзы, вот и все. Сёгютские женщины детишек своих в базарный день запирают дома: не позарились бы на сласти бродячих торговцев...— Мавро рассказывал запинаясь, с трудом, будто стыдился жаловаться на свою собственную бедность.— Не поймешь этих туркменов, мой рыцарь. В доме, кажется, куска хлеба нет, а постучись в дверь дорогу спросить — бежит стол накрывать...

Рыцарь захихикал, будто услышал нечто забавное.

— Чем же угощает шут гороховый, если даже хлеба нет?

— Бежит к соседу, а если и у того ничего нет — кладет на стол последний ломоть хлеба да соленый баклажан. Врать станет — только что поел, мол,— лишь бы тебя накормить. Всего и осталось у них, что оружие. Вот его-то, помирать будут, не продадут. Да еще конь боевой. Сам есть не станет, только бы коня накормить. Сам гол-бос будет ходить, а сбруя в порядке. Да, мой рыцарь, не понять нам этих туркменов.

Мавро с любопытством ждал, что скажет на это рыцарь, но тот спросил совсем о другом:

— А как собирает Эртогрул-бей своих воинов, если понадобится?

— Просто. В каждой деревне, в обители, в дервишской пещере есть барабан. Заслышав вдали бой барабана, все бросают работу. Случится пожар, разлив реки или вражеский набег — по-разному бьет барабан.

— А как бьют при набеге врага?

— Дан-дан-дан. Дан-дан. Сначала три удара и потом еще два. И так без конца. Похоже на звон церковного колокола. Бьет в

барабан и прислушивается. Как с четырех сторон ответ получит, хватает оружие и мчится на сбор. У кого конь — верхом, а нет коня...

Мавро умолк и прислушался. Невнятный, далекий шум донесся со стороны Кровавого ущелья.

— Что это?

— Не разобрал, мой рыцарь! Может, стадо? Но с чего бы это сейчас скот из долин угонять? Погоди, погоди! — Мавро подошел к ограде, поглядел на дорогу в Гермиян.— Не пойму, то ли погремушки звенят, то ли колокольцы, караван, может?

Рыцарь тоже поднялся. «Только бы не мой Уранха. Чего доброго, решил поживиться и угнал какое-нибудь гермиянское стадо...» Он не на шутку всполошился: его приятель тюркский сотник Уранха не мог удержаться, чтобы не пограбить при случае, если даже рогатый товар принадлежал бы его собственному отцу. Из-за этого Уранха и на Кипре не прижился. «Все напортит, все запутает, скотина эдакая, потом не разберешь! Сказал ведь болвану, не смей трогать скот, чей бы он ни был!»

Звон бубенцов, колокольчиков приближался, эхом отражаясь от скал. Но вот к звону добавился глухой гул. Мавро улыбнулся.

— Понял, господин мой, понял! Это абдалы и воины-дервиши. Идут в удел Эртогрул-бея.

— Откуда знаешь?

— Слышишь стук дюмбелеков? Они всегда в дюмбелек бьют, когда подходят к караван-сараю.

Из-за поворота показались пять человек. Один, с дюмбелеком, спереди, четверо — сзади. На плече у одного из четверых рваное, как тряпка, зеленое знамя.

— А где же скот?

— Скота у них нет, мой рыцарь, бубенцы да колокольчики подвешены на шее, на руках, на ногах.

— Может, прокаженные! Не пустим во двор! Быстрей закрывай ворота!

— Не беспокойся, мой рыцарь. Никакой проказы у них нет. Здоровы как огурчики. Отец мой покойный говорил: к дервишскому да монашескому семени никакая зараза не пристает, не может она пробиться сквозь коросту грязи на теле. К тому же они на работе не изнашиваются, им болезнь только сил придает. Если в бою ничего не случится, долго живут эти дервиши.

По мере приближения процессии стук становился все громче. Из-за поворота вышли еще двое.

— Ясное дело, голыши это, мой рыцарь.

— Что значит — голыши?

— Одежи не носят ни летом, ни зимой.

— А те двое, они ведь одетые?

— Те не голыши! Один — ашик, по сазу видно. Господи помилуй! Значит, неспокойно в стране, раз начинают появляться ашики, говаривал отец. Совсем недавно тут уже один прошел.

— Что же это может быть?

— Не знаю. Но ашика издалека видно: сума при нем. А тот, что рядом идет прихрамывая,— пленный раб. Подаяния просит. Хромает оттого, что на одной ноге цепь. Все, кто на выкуп собирает, через наше ущелье проходят, чтобы заглянуть в удел Эртогрул-бея.

— Зачем?

— Сколько у вас подают самое большее пленникам, что собирают себе на выкуп?

— Ну, золотой, да и то короли или богатые князья. Обычай такой: не подавай много пленному воину. Чтобы не ушел он.

— А наш Эртогрул-бей пять золотых дает. Никакого обычая знать не желает. Есть при нем деньги, бывает, и десять даст. Послушать отца моего, так однажды пожаловал пленнику даже коня боевого. На ашика взглянуть хочется. Тот, что раньше прошел, пожилой был, правда крепкий. Поглядим на этого.— Мавро умолк.— А у вас есть ашики?

— Есть.

— Говорят, сила в них колдовская, обижать нельзя. А ваши как?

— Такие же.

— У нас, мой рыцарь, пещеры монахов и дервишей тоже считаются заколдованными. Если хозяина в пещере нет, заглядывать нельзя. Заглянешь — язык отнимется. И у вас так же?

— Точно так.

Дервиш, что шел впереди, зажав под мышкой дюмбелек, колотил в него свободной рукой. Огромного роста, широкоплечий, с толстыми, как тумбы, ногами, длинной, до пупа, бородой и гривой нечесаных волос, он внушал страх. Когда спутники, шедшие за ним по двое в ряд, переводили дыхание, чтобы начать новый куплет, великан привставал на цыпочки и выкрикивал: «Ох! Ах!» Единственной его одеждой был кусок грубой ткани, подвязанный к поясу и пропущенный между ног. На голом плече висел кривой ятаган.

Спина, грудь, руки и ноги были сплошь покрыты черными волосами, и с первого взгляда он походил на медведя. Трое его спутников тоже были голы, лишь на том, кто нес знамя, была рубаха. Волосы на груди, бороды, усы, брови, ресницы у всех четверых были сбриты. На головах — тюбетейки из белой кожи, с подвешенными над ушами амулетами из буйволиных зубов. На шеях — ожерелья из уздечек и бубенцов, снятых с мулов. На локтях и под коленями — звоночки и тарелочки, на лодыжках — погремушки, у пояса — большие железные колокольцы.

Подпрыгивая в ритм дюмбелека, издавая протяжные вопли, процессия с оглушительным шумом приближалась к караван-сараю.

Не доходя нескольких шагов до ворот, великан остановился и прокричал:

— Мы на земле не земные, мы текущий поток! Нет в мире преграды для наших дорог! Пусть горы топорщат гранитную грудь. Мы открываем путь!

Лия, выбежавшая на шум, испуганно прикрыла рот платком. И, пытаясь улыбнуться, проговорила:

— Милости прошу, святые отцы! — Она слегка шепелявила, но голос у нее был нежный, приятный.— Вы принесли счастье нашему очагу...

Мавро подошел к сестре и встал рядом.

— Да будет благо тебе, женщина,— продолжал дервиш.— Да сгинет твоя печаль и тоска!

— Пожалуйста! Масла да меда у нас нет, но ложка-другая супа найдется. Атласных постелей не сыщете, ну а мягкого сена вдоволь! Не обессудьте!

Дервиш дважды ударил в дюмбелек и вместо ответа пропел:

— К чему постель тому, кто все постиг? Я из земли пришел и в землю вновь уйду! Где может быть похуже, чем в аду? Что радость, если жизнь лишь миг? Аллах велик, вот радость!

У двух голышей все зубы были вырваны, и их рты зияли, как черные колодцы.

Но у каждого на поясе висели кожаные кисеты, отделанные шитьем.

Рыцарь еще не знал, что абдалы Рума открыто курят опиум, и потому не понял, для чего им кисеты: для огнива эти были слишком велики, для харча — малы.

Великан снова застучал в дюмбелек, приговаривая:

— Наш покровитель Адам в кости рай проиграл. Эй, мудрецы, держите меня! Я сорвался с цепи! — Он поднял руку, призывая к молчанию своих спутников, и, словно читая молитву, продолжал: — Внемли тому, что молвит Человек-Дракон, дервиш Пир Эльван!

Источник слова — сердце! Сердце — вместилище истины. Кто видит лишь внешность, своими руками накинул на шею себе петлю небрежения. Кто сердце не знает — ишак! Откуда понять ему сущность жемчужины! Тело твое лишь оболочка, что дана тебе лишь на время. Суть, заключенную в ней, совершенствовать должен ты, эй! И сокровища, скрытые в ней, должен найти ты, эй!

Когда он на мгновение умолк, чтобы перевести дух, Лия, со страхом внимавшая его похожей на молитву, составленной из где-то слышанных фраз бессвязной речи, проговорила:

— Аминь!

Мавро осенил себя крестом. Дервиш продолжал:

— Мы опора дворцов и праха ничтожнее мы! Мы роза на лбу, и мы пыль на дороге! Мы за дичью охотники, мы дичь для охоты!

Мы пошли в ученичество и обучались, ученые мы и других обучили! Мы отцу сыновья и отцы сыновьям! Мы были дождем, проливались на землю, мы тучею были, в небо вздымались. Оставь тех, кто слышал, послушай, кто видел! Чтоб не сбиться с пути, держись лучше следа. О братья, внимайте, настал день расплаты! Здесь люди — глубоки, как море! Как суша, спокойны! Как пламя, что варит сырье, горячи! Свободны, как воды, что к морю стремятся, как ветер, что всюду за день побывает...

Здесь щедрый доволен, скупец здесь — что нищий. Здесь любящих любят, любви не познавшим — позор! Зачем тебе поле, дом и труды? Позор, коль ты впрягся в ярмо! Тучи в небе, ветер в поле, дождь в облаках — для тебя! Тому, кто не знает об этом, позор! Для тебя рождается день, для тебя наступает ночь. Это тело живо душой. Путь известен, и есть проводник. Тому, кто сбился с пути, позор! Эй, те, кто ступает по следу познавших, кто вцепился в подол пробуждения и шагает путем мудрецов, не говорите, что трудно достигнуть обители! Кто взыскует истины, где он взыскует? В самом себе. Как он взыскует? Сорвав облаченье, взыскует!

Произнеся в первый раз слово «взыскует», дервиш двинулся к дому. И вошел в него, проговорив это слово в четвертый раз.

Нотиус Гладиус поглядел на двух путников, подошедших последними.

Пленник хромал. Может, оттого, что сбил ноги в пути, а может, от привычки носить цепь. Цепь была тонкой, но один вид ее болью отзывался в сердце. Среднего роста, худой, с вытянутым восковым лицом и гордой осанкой, пленник был похож на Иисуса Христа, по чьей-то прихоти облаченного в одежду тюркского моряка. Это сходство и страх перед пленом, неотступно преследующий каждого воина, потрясли рыцаря.

Да, попасть в плен — паскудство и позорище. И потому бедные, незнатные воины, видя, что битва проиграна и нет надежды спастись бегством, часто срывают с себя шлемы и кидаются в самое пекло боя, ища смерти. Нотиус давно начал собирать себе выкуп, даже договорился с одним ломбардским банкиром. И все-таки на душе было неспокойно.

Пленника, конечно, мучили и пытали, прежде чем он получал от своего хозяина разрешение отправиться собирать выкуп. А случалось это, когда хозяин оказывался без денег. Отпуская кого-либо за выкупом, он принуждал бедных пленников стать заложниками и, если отпущенник опаздывал или не возвращался в срок, отрезал заложникам уши, носы, пальцы, выкалывал глаза.

Мавро бережно снял с плеча пленника цепь.

— Добро пожаловать, брат! Собрал хоть немного на выкуп?

Тот безнадежно отмахнулся.

— Какое там! Скажи лучше, что слышно об Эртогрул-бее? Говорят, он тяжко болен.

— Не тревожься! Если бы с ним что-нибудь стряслось, мы бы знали.

Увидев на террасе рыцаря, пленник спросил:

— Френк? — Видно было, что он с нетерпением ждет ответа.— Грамоту знает?

— Почему спрашиваешь?

— Может, напишет письмо по-латыни. Как думаешь? Если попросим.

— Полагаю, знает,— решительно ответил ашик.— Будь спокоен, если знает, напишет.

Мавро окликнул Нотиуса Гладиуса.

— Вы умеете читать и писать, мой рыцарь?

— Зачем тебе знать?

— Пленный хочет попросить вас написать письмо по-латыни.

— Найдешь перо да бумагу — напишем.

— Эх! Где-то были. Давно на глаза не попадались. Надо поглядеть!.. Лия! — позвал он и кинулся было в дом.

Ашик, приложив руки к груди, поклонился и на чистом греческом языке попросил:

— Будьте великодушны, напишите! У меня все есть, благородный рыцарь.

— Давай сюда, коли так!

Нотиус Гладиус вернулся к столу и застыл, выпятив грудь: когда его вынуждали творить добро, его переполняла мальчишеская гордость. Отпил из чаши вина, освобождая на столе место, отодвинул поднос с маслинами, сушеным инжиром, курдючным салом, соленьями и кебабом. Мавро бросился ему помогать.

Ашик поклонился френкскому воину, вытащил из-за пояса чернильный прибор, оторвал от свитка со стихами желтоватую полоску.

Лицо у ашика было худое, в углах рта таилась мягкая улыбка. Взгляд странный, задумчивый, словно он глядел на все из какого-то дальнего далека.

Пленный пошарил в рваной одежонке, вынул из кармана какие-то бумаги и, ожидая приказания подойти, склонил голову.

Рыцарь махнул рукой. Мавро взял у пленного бумаги, подбежал к рыцарю, но тот даже не взглянул на них.

— Откуда ты?

— Из удела Ментеше.

— Кто ты?

— Сотник с бейского военного корабля.

— Кто взял тебя в плен?

— Родосцы.

— На вас напали?

— Нет. Мы должны были напасть на остров Линдос. Вышли из Бодрума на шести кораблях. Сначала взяли остров Нисирос.

Островитяне опустили знамена, выкинули белые тряпки, запросили пощады, а потом нежданно бросились на нас.

— Застали врасплох?

— Нет, мы победили. Разделили добро, крепость разрушили и наказание за коварство. И в Сёмбеке снова погрузились на корабли. После полудня с попутным ветром вышли в море.— Он осекся. Начал он рассказ с неохотой, но потом, словно защищая себя от обвинений, разволновался.— Распогодилось. Все почернело и смешалось — небо, море, суша. Ничего не разобрать. Подхватило нас и понесло. С волны на волну бросало, точно с неба на землю. И так всю ночь. А под утро, когда мы потеряли всякую надежду в живых остаться, буря утихла. Пришли мы в себя, огляделись и видим: прямо но носу — скалы с черными пещерами, где с первого дня творения морские чудища обитают. Рассудка можно лишиться при виде этих пещер, несчастье они приносят. Как ветер подует, такой рев, вой, стон да вопли исходят оттуда — самое храброе сердце не выдержит! Люди поумнее говорят: пропало дело, не будет толку от набега! Хватит нам того, что взяли в Нисиросе. Но Дели Думан, наш капитан — он на Мальте принял мусульманство,— и ухом не повел... Под вечер, когда смеркаться стало, столкнулись мы с родосским флотом. Положили они руль на борт и — прямо на нас. Капитан приказал: «К бою!» Прочли мы фатиху. Доверившись аллаху, попрощались друг с другом. Когда сблизились с врагом, наш корабль попал под ветер, лишился хода. Две родосские ладьи подошли с обоих бортов, кошки забросили, накрепко нас прихватили. Кошки обрубить мы не смогли, схватились на палубах врукопашную, меч к мечу. Но врагов не одолели. Видит капитан: все пропало. И чтобы живыми не попасть к родосцам, из бочек то ли смолу, то ли земляной жир вылил и поджег. Все три судна сгорели. Нас семь человек спаслось.

— Когда это было?

— Два года назад.

— И с тех пор ты все на галерах?

— Нет, один из родосцев вызнал, что я сотник, продал меня френкскому барону. В три тысячи форинтов определили выкуп.

Я письма написал, долго голову ему морочил, целых два года. Вот-вот, дескать, выкуп пришлют. Видит барон, никто ничего не присылает, обозлился. Послал своего человека к бею в Ментеше, получил от бея залоговую бумагу, вручил нам позволение побираться, чтобы выкуп собрать. И насильно в дорогу выгнал.

Три тысячи форинтов — деньгами должен вернуть?

— Нет. На них купить шелковый ковер и коня да для хозяйки два тюка шелковой ткани.

— Сколько собрал? И когда позволенью конец?

— Все собрал твоими молитвами, господин мой. Только конь остался. Деньги есть, а вот скакуна подходящего никак не добуду.

— А если добудешь, как из Анатолии вывезешь боевого коня? Слыхал я, запрещено. Голову рубят, кого поймают.

— Только бы найти. А там дело проще, господин мой! — Он грустно улыбнулся.— Мы, люди прибрежные, вывезем.

— Через земли Гермияна проходил? Никто тебя не тронул? А то, слыхал я, гермиянцы не глядят, пленный не пленный, отца родного готовы обобрать?

— Обобрать никто не обобрал, но привязывались многие, господин мой. Кто говорит: давай ограбим его и прикончим, избавим от нищенства брата по вере. Другой пристанет — в плен, мол, джигит не сдается. Чтоб ты провалился, трус!

— А чего от Эртогрул-бея ждешь? Туркмен без роду, без племени!

— Сильных коней растит Эртогрул-бей. И сердце есть у него. Жалеет, говорят, пленный люд. Слава такая идет. Кроме него, никто другой не даст коня, какой мне нужен, да и за ценой он не погонится.

— А что, если тебе не ходить больше за подаянием?

Ашик, разглядывая пропасть, следил за голубями, что расхаживали по террасе. Услышав вопрос рыцаря, он резко повернул голову. Пленник тоже был поражен, не ожидал он такого вопроса от воина. Горькая печаль на его лице сменилась испугом.

— Как можно!

— А вот вызову я кузнеца да и собью цепь с твоей ноги? Не бойся, беям здешним не выдам.

Пленник, словно ища поддержки, поглядел на ашика.

— Нельзя, сеньор. Нет такого закона у нас. Хозяин оставил заложников, трех бедняков. Если я не вернусь, нос и уши отрежет, пальцы переломает, глаза им выколет.

Рыцарь нервно рассмеялся.

— Как знаешь! Мое дело выход подсказать! Да и зачем бедняку глаза, уши, нос, пальцы? Нет, видно, вы туркмены, так и останетесь вечными глупцами.

Он помолчал, ожидая ответа. Мавро всполошился, точно на его глазах собирались зарезать человека. Пленник только вздохнул.

Рыцарь принялся важно перелистывать бумаги. Прочел латинскую копию письма, написанную беем из Ментеше хозяину пленника, родосскому барону: «Добрый сосед мой и доблестный друг! Прежде всего посылаю твоей милости мой привет и желаю успехов в любом добром деле. Посланный тобою человек прибыл, привез от твоей светлости известие.

Пленник твой — морской сотник бедняга Курт Али, пишешь ты, умоляет тебя послать ко мне за поручительством. Ради тебя нарушил я свой обычай — никому таковых поручительств не давать. Если выйдет твое благородное согласие, пусть половину выкупа соберет он тебе деньгами и половину привезет, как ты хочешь, товаром. Если не соберет он выкуп за определенное тобою время, я пришлю его к тебе со связанными руками. В накладе не останешься. В краю нашем опять неустройство, а потому разреши ему девяносто дней. Пусть постарается спасти свою голову, сделает все, что в силах его. А если умрет до срока, я пришлю его тело или голову. Положись на мою справедливость и человечность и оставь к тому же себе заложников, дабы дело привязать на верную коновязь. У меня среди пленников есть твой юноша, просит отпустить его под поручительство.

Пришли бумагу, я тотчас его отправлю. Зовут его Роберто ди Сальваторе. Да пошлет аллах твоей милости здоровья! По воле аллаха

бей удела Ментеше».

Нотиус пробежал глазами разрешение, выданное пленнику хозяином:

«Да будет известно всем и каждому, что владелец сей бумаги — наш пленник. Позволение выдано ему, дабы, подаянием мог он собрать выкуп.

Воины и чины всех земель да окажут ему помощь, освободив от налогов и пошлин.

Пусть идет он в любые края и никто его не тронет, не ограбит и не убьет. С благословения господа нашего

барон Альфандо на Родосе».

Рыцарь отпил вина, подтянул к себе бумаги. Повертел в руках письменный прибор.

— Что это? Где краска? Где перо?

К нему подскочил Мавро, вытащил из трубки тростниковое перо, откупорил чернильницу. Рыцарь поглядел на перо, словно перед ним была необычайно забавная штука. Грубо рассмеялся.

— Послушай, ашик, неужели у ваших гусей такие перья?

— Наши перья из тростника, господин мой.

— Что ж, поглядим, смогу ли я вашим тростником писать но нашей латыни.— Он обернулся к пленнику и приказал: — Ну, говори!

Пленник, словно решившись на страшное дело, сложил руки на животе, сделал шаг к столу.

— «Будь здоров, досточтимый господин мой, да хранит тебя аллах от несчастья и беды». Напишите: «Высокородный и милосердный господин мой... При вас не чувствовал я рабства, словно был на своей родной земле». И добавьте еще: «Господин мой, не гневайся на меня! Ваша светлость пожелала, чтобы я достал боевого коня. Много земель обошел я, много коней повидал, но достойного господина моего не нашел. Дорого просят, да и не за что».— Он остановился, ожидая, пока рыцарь напишет, и продолжал: — «Сейчас направляюсь я в удел Эртогрул-бея. Здесь в сей год стояла суровая зима. Много скота пало. На дорогах грязь непролазная! Не смог я пройти, сколько надо было.

Кроме коня, все, что приказали, готово. Нет земли, где бы я ни побывал, чтобы найти ковер, достойный вашего звания, чтоб господин мой остался доволен. Шелковую материю, которую пожелала высоко-чтимая госпожа моя, я тоже нашел. Чтобы коня добыть, молю вас, дайте мне сорок дней отстрочки после того, как получите это письмо. Седло, сбруя и шпоры куплены. Если не найду достойного коня, принесу вам деньги.

С конем трудно очень. Да и вывезти нелегко. Смилостивьтесь, господин мой, целую ваши ноги. Пока я не вернусь, не трогайте моих заложников, не пытайте их. Я письма получил — убиваются они. Если не найду коня, как вы пожелали, вернусь и снова стану рабом вашим. Здесь никто никому не помощник, если нужно коня добыть. Одна надежда на Эртогрул-бея, слава его коней вашей светлости известна. Денежную часть выкупа я послал бы вам, да монголы запретили из Анатолии монету вывозить, только на бумажные деньги дают позволение. А вы их, господин мой, не желаете. Ваш несчастный раб очень плох и одержим страхом. Ничтожный раб ваш, коему дозволили вы пойти со мной вместе, Сеид-ага, бьется из последних сил, чтобы набрать выкуп, который вы на него возложили. Где он только не бывал?! Он, раб ваш покорный, делает все, чтобы достать желаемое вами. Сеид-ага тяжко болел и не мог ходить сколько нужно, но он еще постарается. Не чините зла и его заложникам, господин мой, молю вас. А если наших заложников вы покалечите и убьете, какая вам от этого выгода? Заклинает раб ваш покорный, целую ваши ноги, да хранит вас аллах от несчастья.

Пленник ваш, морской сотник Курт Али, ваш раб».

Назвав свое имя, Курт Али закрыл глаза, будто рассчитал свои силы только до конца письма, и тут они покинули его. Позор плена — как незаживающая рана, и каждым унизительным словом, которое он прилагал к своему имени в письме, сотник, казалось, мстил себе за то, что в бою не смог защитить себя, как должно воину.

Это поняли все. Наступило тягостное молчание. Его нарушил низкий голос Лии:

— Где же вы, господин пленный? Разве этот растяпа не сказал, что я жду вас внизу?

Они оглянулись. Лия, улыбалась, стоя в дверях. В левой руке она держала деревянный ушат, в правой — большой медный кувшин. Из кувшина шел пар.

— Опять замечтался? — посмеялась она над Притом и указала место пленнику.— Садитесь сюда, я вымою вам ноги.

Никто, казалось, не понял её. На Лие вместо рабочего платья была праздничная одежда: темно-синяя бархатная накидка, отделанная шитьем, белая шелковая юбка с синими полосами, ниспадавшая на туфли с красными помпонами. Лямки, крест-накрест перехватывавшие вязаную рубашку, крепко стягивали ее тугую грудь. На голове платок, скрученный, как чалма, свободный конец которого прикрывал плечо. И это одеяние испугало пленника еще больше.

— Спасибо, сестра! Поставь, я сам вымою.

— Да садитесь же, вода остынет.

Пленник растерянно поглядел вокруг.

— Оставьте,— проговорил он дрожащим от волнении голосом,— Оставьте.

Мавро подбежал к сестре, скатился за кувшин, но она отстранила его мягким движением и, указав на скамейку, дала ему ушат.

— Все руки оттянула! — весело обратилась она к пленнику. — И вода остынет. Садитесь, дорогой!

Волоча цепь, пленник сел рядом с ушатом, обнажил ноги.

Рыцарь с изумлением смотрел на эту картину. Глубокое сострадание в огромных черных глазах,

гордая улыбка на алых губах делали Лию удивительно красивой, и красота рта превращала простую услугу в поступок, исполненный смирения мадонны.

— Оставьте, сестрица! — еще раз попросил пленный.— Сам налью, сам вымою. Привычен.

Лия ответила ему словами из библии:

— «Вот, если я, господь и учитель наш, ноги ваши вымыл, значит, и вам подобает мыть ноги друг другу».

Пленный мусульманин ничего в этих словах не понял, но рыцарь вздрогнул. «И вот в этом городе, найдя грешницу, Иисус узнал, что сидит она за столом в доме фарисеев, принес бутыль с благовониями, встал сзади у ног ее и, рыдая, омыл слезами ноги ее. И вытер ноги ее власами своими, поцеловав, умастил благовонием». Рыцарь закрыл глаза, мысли его смешались, он с трудом припомнил конец: «Сказываю тебе, пусть много свершила она грехов, но прощено, ибо возлюбила много...» Повторяя эти слова в монастыре ордена Овитого Иоанна на Кипре, он испытывал противоречивые чувства, просыпался от них по ночам.

Тринадцатилетним монастырским послушником, каждый раз вспоминая рту сцену из библии, он чувствовал, что его одолевают плотские страсти, и дрожал от страха перед грехом. Лишь много позднее узнал он, что все тексты из библии, где речь шли о женщинах, могли ввести в грех не только его сверстников послушников, но и взрослых, бородатых попов.

Лия, не торопясь, поливала пленнику из кувшина. Мусульманин привычными движениями мыл ноги. Чтобы не забрызгаться, девушка подобрала края накидки, обнажив крутые бедра. Рыцарь потянулся за чашей с вином. Ощутив на себе пристальный взгляд ашика, нахмурился, будто невольно выдал свои мысли.

— Выпьешь вина?

— Как не выпить? Здешнее вино славится.

— Значит, ты здесь уже проходил?

— Проходил... Недалеко отсюда моя родина... Сарыкёй, что между Анкарой и Эскишехиром.

— Туда идешь?

— Нет... В Итбуруне живет шейх по имени Эдебали — глава здешних ахи. Зайду к нему, а потом вернусь в Конью...

Рыцарь потребовал у Мавро еще одну чашу.

— Сколько ночевок отсюда до Коньи?

— Девять.

— А сколько ехать, не слезая с седла?

— Семьдесят пять часов... Если конь пройдет за час три итальянские мили.

— А дороги какие?

Ашик подумал.

— Да так, ничего!

Мавро принес чашу и пригласил ашика отведать супа.

— Зачем суп тому, кто пьет вино? — пристыдил его рыцарь.— А ну, наполни!

Ашик пил вино не спеша, смакуя. Рыцарь даже губу закусил, радуясь тому, что ввел в грех мусульманина.

После третьей чаши лицо ашика раскраснелось, в глазах появился блеск.

Решив, что долгожданный миг настал, рыцарь, как бы между прочим спросил:

— Как там дела в Конье?

— Совсем без хозяина осталась Конья. Налог за налогом взимает монгол,— ответил ашик.— Похоже, уходить собирается...

Своих бумажных денег не берет, требует серебра да золота. А народ серебра давно в глаза не видел. Что сверху лежало, забрали, а что спрятано, монгол достать хочет, всех до единого под палки положив... Но после двести семьдесят седьмого года нас ничем не удивишь, мой рыцарь! Пришел тогда мамлюкский султан из Египта, порезал немного монголов. Проведал об этом Абака-ильхан, пришел с войском и отомстил за своих — в два приема сто тысяч голов снес. С тех пор и легла кровь между людьми Анатолии и монголом... Караманоглу Мехмед-бей собрал войско, пошел на Конью и взял ее. Посадил на трон своего человека — султанский, мол, сын. Но его «фальшивым султаном» звали. А имя дали Джимри — Скупец. Конийский султан собрал войска, но был разгромлен. Попросил помощи у монгола. И тогда только разбил Мехмед-бея. Самого, братьев и дядей его казнил. Скупец удрал, добрался до удела Гермияна, но его опознали по красным сафьяновым сапогам и схватили.

— А что в красных сапогах-то особенного?

— В здешних краях красный сафьян очень дорог... Султаны да визири носят. Пожалел красные сапожки Скупец и расстался со своей душой... За то, что не султанского семени он, а на султанский трон позарился, с живого шкуру содрали, соломой набили. Своими глазами видел, как его чучело возили на длинном копье.

— Когда это было?

— Тому лет десять-одиннадцать...

— Одиннадцать лет... Значит, в тысяча двести семьдесят девятом,— сосчитал рыцарь.

— Да.— Ашик отпил вина, закусил мясом. Задумчиво улыбнувшись, вздохнул.— Терпим мы из-за монгольской напасти... Несведущие люди говорят: «Дороги заросли — вот караваны, и не ходят...» Нет, дороги заросли оттого, что караваны не ходят. А отчего караваны не ходят? Торговому люду уверенность нужна... Конечно, в стране не без разбойников, всегда они были. Но султан своей властью грабителей находил, ловил, голову с плеч снимал. А ворованные товары возвращал торговцам. Брал себе пошлину и правил в свое удовольствие. Если не давался в руки ему разбойник, из казны покрывал купцу убытки, оберегал порядок. А монгол, он тоже грабителей ловил да резал, только товар не купцу возвращал, а к себе в мошну клал... Поглядели торгаши — товар пропадает, того и гляди, жизни лишишься. Повернули свои караваны к Черному да Эгейскому морям...

Ступил монгольский конь на чью-нибудь землю, считай, наказание небесное. Когда султаны Коньи силу имели, дороги укатаны были, что твой ток. Знать не знали, как колеса ломаются. А теперь спросишь, сколько, мол, отсюда дотуда езды, крестьянин отвечает: три поломки колеса... Я еще застал, сам помню, караван-сараи стояли — по две-три тысячи животных принять могли, а при караван-сараях такие рынки, куда там караджахисарский!

Мастеровые четыре-пять караванов с ног до головы оснастить могли.

А гонцы без перебоев скакали. Если дело у тебя срочное и в день вместо одной стоянки две пройти нужно,— пожалуйста, лишь бы мошна тугая была. Отсчитай денежки, бери под седло арабского скакуна... Женщины здесь путешествовали в раззолоченных паланкинах безо всякой охраны... Нес человек на голове хоть целую корзину с золотыми, никто ему вслед и посмотреть не смел. Потому за разбой на дорогах полагалась намыленная пенька, а за насильничество — кол! Кто пальцем тронет гонца или пленного, что себе на выкуп собирает, с того, как со Скупца, с живого кожу сдирали.

Дервиши наелись и напились, видно, и опиума успели наглотаться, внизу снова застучал дюмбелек, зазвенели бубенцы, погремушки, послышались выкрики. Началось радение. Рыцарь кивнул, что, мол, это? Ашик поморщился.

— Мы их голышами зовем, добром не поминаем. От этих всего можно ждать... Стыда на них нет. С богатых дань требуют, кто не дает, убивают. У бедных все отберут и не подумают, что может бедняк помереть от горя. Одно время монголам служили, в их войско нанимались. Видел, на поясе у них кожаные кисеты? Для опиума. День и ночь глотают... Теперь вон поднялись на радение, поскачут, попрыгают, а под конец упадут без памяти — бога достигли! Говорят они: наш покровитель отец Адам. По такому счету Ева матерью им приходится. От опиума ни холода, ни жары не разбирают... Мыться да чиститься — боже упаси! В набегах нацепят на себя орлиные крылья, на лоб — буйволиные рога, наглотаются опиума с вином и пошли грабить. Жестокостью славятся, вот и наводят страх во время налетов... Работу грехом считают, на ахи свысока поглядывают, мастеровые-де людишки. Только что в открытую не поносят их, да и то от страха. А где ахи не могут защитить мечом свои рынки, налетят, разграбят и поминай как звали...

— Они тоже идут к твоему... шейху?

— Нет. Шейх Эдебали их к себе не подпускает. Вернее, не подпускал, пока не нарушили ахи свой обычай. А сейчас как — не знаю.

— Нарушился обычай, что ли?

— Когда в стране брожение, все рушится. В этих краях порядок султанской силой держался. Прежде и халифы, и султаны носили шаровары ахи... Подмастерья с мастерами у ахи за одним столом пищу вкушали... А теперь из общего котла только холостые подмастерья едят. Мастера разбогатели, переженились, отдельно расселились... А полуголодные подмастерья-мальчишки задарма на них работают. И если правда, что слышал я, мало теперь считаются с обычаями ахи!.. Шейх Эдебали — другое дело, за что он взялся, долго держаться будет, на чем стоит, крепко стоять будет. Я, правда, не видел, однако слышал, чудеса он творит. Один простак к алхимии пристрастился, хотел золото делать. В конце концов ухлопал на это отцовское наследство да и все, что сам нажил,— голый остался на голой циновке.

Пришел к шейху Эдебали просить милостыню. Шейх взял будто бы пригоршню земли и говорит: «Вот что такое алхимия, бездельник!» И протянул ему эту землю, а она тотчас золотом обернулась. Ошалел человечек, бросился на колени — подол платья его целовать...

Рыцаря с детства волновали всякие чудеса. Он глянул на ашика другими глазами.

— И вы тоже ахи?

— Нет. Хочу вот стать ашиком.

Он замолчал. Видя, что молчание затянулось, пленный сотник Курт Али-бей сказал:

— Наш ашик — мюрид Баба Ильяса. От Баба Салтука к Баба Бураку, а от него к Таптуку Эмре восходит его иджаза. Силой знания проникает он в глубины моря, силой любви вздымается до высот небесных, сенью своей укрывает народ от беды. Всевидящее око страны, всеслышащее ухо ее. И язык народа. Кто прилепится к его подолу, в накладе не останется.

— Помилуй, джигит! Я всего лишь бедный ашик...

— Конечно. Послушай-ка, рыцарь, что сказал этот бедный ашик:

Я создал лето — и землю украсил. Посыпал я снегом — и воды замерзли. Уголь я жгу, раскаляю железо, Молотом бью по стальной наковальне. Я прикажу — облака заиграют. Я прикажу — и плоды засверкают. Мера мощи в руке у меня. Я хлебом насущным народ одаряю. Небо и Землю я подпираю. Прямо стою, головы не склоняю. Озера и реки к морям созываю. Я — океан, что зовется Юнусом.

— Вас зовут Юнусом, что это значит?

Глядя в землю, ашик улыбнулся.

— Еще не заслужили мы права имя носить, которое что-нибудь значило бы!

Рыцарь испытующе разглядывал его лицо. Ввалившиеся щеки, запекшиеся губы, горестное худое лицо, словно иссушил его негасимый пламень.

— Я знаю, у вас не бывает родового имени,— сказал, усмехнувшись, рыцарь.— У нас бывает, но у меня нет... Отец мой принцем был. И знайте же, нечестивые — из неаполитанских королей... Я назвал себя сам — Нотиус Гладиус. Нотиус — значит без отца, то есть незаконнорожденный... Славное имя то, которое мы сами себе добываем!.. Скажи, если попросим тебя, не споешь ты нам, не сыграешь?

Ашик Юнус не заставил себя упрашивать. Взял в руки саз и гибкими пальцами легко коснулся натянутых струн:

Эй, друг, я вхожу с головою в море любви. Я тону, я иду. Эй, я иду! Соловьем я на ветви пою, Став сердцем, все тело в себе я ношу. Взяв голову в руки, иду за тобой. За тобою, любовь, я иду!

Он пропел еще несколько строф, рассказывавших о жизни и смерти, о любви и печали, о мире духов и пути дервиша.

Пленник перевел рыцарю стихи. Тот вначале слушал вполуха, вдруг заинтересовался. Что-то в словах песни было ему знакомо... «Взяв голову в руки, иду за тобой!..» По телу рыцаря пробежали мурашки. Речь шла о боге, но какое великое самоотвержение было в этих стихах.

Придя в себя, рыцарь удивленно огляделся.

Солнце, освещавшее холмы, закатилось. Кровавое ущелье быстро окутывалось тьмой. Рыцарь забеспокоился.

— Уже вечер, Мавро. Далеко ли отсюда до Гремящего ключа?

Мавро не сразу ответил. Откуда иноземный рыцарь знает гермиянский источник?

— Порядочно. А почему вы спросили?

— Жду товарища. Найдет ли дорогу, если стемнеет.

— Ваш товарищ здешний?

Рыцарь умолк и, казалось, размышлял, как лучше ответить. Пленник поднялся. Юнус Эмре поприветствовал рыцаря, и они спустились вниз на зов дервишского дюмбелека.

Рыцарь до самых дверей проследил взглядом за ашиком. Узкоплечий, сутулый.

И как такой мог просто и легко сказать: «Взяв голову в руки, иду за тобой!»

Ведь на это потребно беспримерное мужество. А этот волочит ноги в своих дорожных бабушах. И откуда только у этого простолюдина сила берется для подобных стихов? Размышляя об этом, рыцарь не забыл ответить на вопрос Мавро.

— Нет, не здешний он, мой товарищ... А что?

— Застанет ночь — не разглядит он болота. Зачем отправился в Гермиян?

— С человеком одним повидаться.

— Если сообразили там, что до ущелья он засветло не доберется, наверняка не отпустили. Дай-то бог!

— Так уж страшно ваше болото?

— А в ваших краях есть болота? Ходил ты когда-нибудь через них?

— Нет.

— Тогда, что ни скажу, тебе не понять. Днем заживо глотает людей проклятое, а уж ночью... Идешь, тростник как тростник. Понадеешься на себя, в своем, мол, уме, глаза не слепы, твердую землю всегда ногой нащупаю, а скверно станет, горы-то вот они, рядом, вернусь по своему следу назад. Упаси господь! А верхом — так и вовсе в сердце страха нет, голова ведь над тростником. Но не обольщайся. Обольщение — смерть... Лошадиное копыто легче ноги проваливается.

А конь оступился — испугается. Поджилки начинают у него дрожать, страх в гладах. И тут же страх этот тебе передается. Наконец понял: дальше не пройти. Надо возвращаться. Спешился, чтобы коня в поводу вести,— и готов! Горы-то, твоя надежда, из виду исчезли. Наверху клочок неба, под ногами болото, с четырех сторон — стеной камыш. Проваливаешься, вылезаешь, глядь — и сил больше нет, сердце вот-вот изо рта выскочит... А болото следы прячет. В камышах знаков нет. Сначала сомнение возьмет, куда это я иду, не в болото ли опять? А потом смертный ужас за сердце схватит. Тогда сколько ни бейся, все напрасно. Одно остается — лечь и ждать своего смертного часа, зная, что орлы да грифы сердце твое выжрут, глаза выклюют!

— Ну и наговорил, трусишка Мавро!.. Это ведь не бескрайние немецкие леса.

— Немецких лесов не знаю... Знаю только, что огромные караваны из сил выбивались и болото их поглотило. Что буря снежная, то и болото. Здешние люди знают... Попал в болото — без проводника ни шагу. А проводника взял — беда твоя удвоилась.

— Это почему?

— А потому, что не на каждого проводника можно положиться. Проводник — он и спаситель, он и душегубец. Заведет тебя и среди бела дня потопит в болоте, из пояса деньги возьмет, коня уведет, одежду снимет. Да и проводником-то быть страшно. Ищет он в болоте дорогу, а уж тебе в сердце сомнение засело, не замыслил ли он зла? Ну, конечно, захочешь упредить врага и сам его прирежешь. Шея у проводников здесь тоньше волоса. Оттого и дорого берут они. Редко кто с добром в болото лезет, больше со злом. А если знаешь, что на одного нельзя положиться, наймешь еще одного. Вот и выходит, что у проводника нет страшнее врагов, чем его собратья.— Он передернул плечами.— Отец говорил: «Болото — оно живое. День на день не приходится. Изменчиво, точно шлюха какая».

— Это как понимать?

— А так, неделю назад по этому пути караван проходил, а сегодня здесь бездонный колодец — течение пробилось. Если ты проводник, постоянно следи за тропою своей, чтобы не попасться в ловушку. Должен сразу приметить новый проход, новое место для засады, новый тайник. Ведь и за тобой следят... Одно спасенье — знать и никому не говорить. Хороший проводник должен беспрестанно следить за своими знаками: не поломались ли, не унесли? Не понаставил ли кто чужих? К голоду, к усталости должен приучен быть, как змея. Ну а уж если воинов из соседских уделов в налеты водишь, недолго тебе жить. Потому-то и не видел я, чтобы кто-нибудь этим долго занимался.— Словно вспомнив что-то, он вздохнул и перекрестился.— Разве только Черный проводник...

— Это кто же такой?

— До сих пор никто не дознался. Многие его видели, да только издали. В недавние годы тут дорогу разбойные люди перекрыли. Напали на караван, что из Стамбула в Тавриз шел. От нашего императора тавризскому ильхану подарки везли. Бог знает, во сколько алтынов ценой. Захватили его разбойники. Монголы, сельджуки, византийцы с трех сторон на выручку сокровищ кинулись. След в болото привел, засучили штаны, влезли в тростник, обыскали все, пядь за пядью... Ничего не нашли, считай, дымом в небо ушли. После того воры в Изнике собор Святой Софии ограбили. Снова взяли след, снова в болото привел — и концы в воду. Вот тогда и пошел слух о Черном проводнике.

— Почему черном?

— Потому что одет он во все черное — с головы до пят. Ночь спустится, попробуй разгляди его в темноте.— Мавро задумался..— Коварно наше болото, мой рыцарь! Ух, страшно!

— А ты знаешь проходы, места для засады, тайники?

Мавро растерялся. Пытаясь выиграть время, улыбнулся, облизал губы.

— Не по зубам, мой рыцарь. Откуда такому, как я, караван-сарайщику...

— Ладно, ладно!.. Ты ведь уже не караван-сарайщик, бестолковый Мавро, а будущий рыцарь, не так ли?

— Пусть так, но проводник по болоту, мой рыцарь,— это дело другое.

— Да не будешь ты водить всяких.

— И захотел бы, да не смог, потому поклялся отцу покойному. «Все, что знаешь, про себя храни,— говорил он.— Видишь, другого способа прокормиться нет, как проводником стать, сынок Мавро, лучше уж сразу головой в пропасть!»

— Чужих за деньги проводить — конечно... А мы сами себя проводить будем.

— Ну, если сами...— Мавро хитро улыбнулся.— Тут нас, слава богу, достанет. Это мы можем.

В это мгновение горы потряс ужасающий вопль. Жуткое эхо прокатилось по темнеющему ущелью.

Рыцарь вскочил. Мавро быстро обернулся. Голос был низкий, густой, нечеловеческой силы.

— Гратиас део-о...

Последний звук тянулся долго, будто по натянутой между горами толстой, как канат, струне кто-то ударил гигантским когтем. Зловещее эхо, не затихая, металось по ущелью. Рыцарь перекрестился.

— Это монах! Его голос. Наш отец Бенито...

Рыцарь не сразу пришел в себя. Опершись руками о стол, с негодованием спросил:

— Бенито? Чего он воет, как собака, паршивец?!

— Тише, мой рыцарь! Об отце Бенито нельзя говорить плохо: знает он наши мысли... Разгневается — беда нам. В нем сила нечеловеческая. Известно, святой человек. Кричит в свое удовольствие, как душа его требует...

Рыцарь вслед за Мавро подошел к краю террасы. Ближе к вершине горы дорога еще была освещена солнцем. В человеке, который размашистым шагом приближался к караван-сараю, они без труда опознали монаха Бенито.

В длинной, до пят, рясе и остроконечном капюшоне, и без того высокий, монах казался громадиной. В руках он держал толстую палку.

При каждом шаге подол его рясы развевался, будто он не шел, а летел по воздуху, не касаясь земли.

— Вот он, наш отец Бенито, мой рыцарь!.. Никто не знает, почему взял он и ушел в горы. Долго бродил, пока не захотелось ему поселиться возле нас... А кричит — значит, в духе... Святой отец, когда в настроении, так, бывает, запустит свое «гратиас део» — горы дрожат!..

Рыцарь выругался сквозь зубы. Мавро бросился было встречать монаха, но остановился и снова поглядел на дорогу.

— Скажи, мой рыцарь, товарищ твой верхом был?

— А тебе-то что?

— Гляди, и всадник вылетел из-за поворота!

Рыцарь подался вперед, всматриваясь в темноту. И радостно воскликнул:

— Он! Уранха!

— Уранха? — Мавро внимательно глядел на дорогу.— По-каковски это?

— По-тюркски, конечно. Тюрок он. И к тому же сотник. Ох, свиреп!.. С ним шутки плохи! Постарайся угодить ему — за конем смотри как следует...

Мавро убежал. Рыцарь, хоть и мучила его жажда, не вернулся к столу за вином, остался у ограды.

Монах Бенито приближался гигантскими шагами. Ряса его развевалась, как юбка у цыганки во время танца. «И как это у него получается? Наверняка, сукин сын, коленями рясу подбрасывает». Рыцарь осклабился, покачал головой.

Из дома выбежала Лия и пала перед монахом на колени. Тот, чуть расставив ноги и опершись на палку, воздел глаза к небу и, словно папа римский, венчающий императора, возложил на голову девушки свою длань.

— Воздастся тебе! Дверь, в которую стучишь, откроется тебе! — Не глядя на Мавро, протянул руку для поцелуя.— А тебе скажу: эй, Мавро, сын Кара Василя, ступай за мной... Я сделаю тебя охотником на людей!

Мавро вздрогнул. Неужто отец Бенито проведал силой духа своего о предложении, которое только что сделал ему рыцарь?

— Вы останетесь, не правда ли, святой отец? — молила Лия.— Не побрезгаете нами, грешниками, не пройдете мимо. Освятите наш дом! Да наполнятся его амбары!

— Не говори «наш дом»! Ибо сказано: «У лисицы есть нора, у птицы в небе — гнездо. Только сыну человеческому негде головы преклонить».

Делая вид, будто не замечает скачущего к караван-сараю всадника, он снял с плеча тяжелую торбу, передал ее Мавро и вошел во двор.

Тюркский сотник Уранха глядел на Лию, державшую стремя, как с высокой горы. Лошадь у него была рослая, да и сам он был на редкость долговязый и худой. Сидя на своем высоченном коне, он едва не касался ногами земли. Длинное копье с треугольным флажком придавало его неуклюжей фигуре еще более нелепый вид.

— Пожалуйте, славный господин мой! Вы осчастливили наш бедный очаг.

— Перестань болтать, женщина! Это караван-сарай «Безлюдный»? Рыцарь Нотиус Гладиус, благородный из благородных, оказал вам честь?

Нотиус Гладиус, стоявший у ограды, расхохотался. Уранха поднял голову.

— Вы здесь, уважаемый рыцарь? Привет вам от Уранхи!

— Не тяни, кебаб остынет. Да и вино вот-вот кончится.

— Ну, нет, не кончится, не то я раздавлю эту груду камней да покидаю в пропасть.

— Потише! Сегодня здесь ночует целое стадо дервишей да свитой монах. Душа каждого из них давно уже с богом беседует в райских кущах. Гляди, нарвешься!

Мавро и Лия помогли закованному в латы долговязому воину слезть с коня. При каждом его движении раздавался звон железа и стук костей. Уранха был так сух, что Мавро казалось: стоит поднести к нему зажженную лучину, и он вспыхнет, как факел. Протянув рыцарю копье, Уранха сказал:

— Наш флаг должен быть всегда впереди.

Рыцарь взял копье.

— Эй, Мавро! Я ведь сказал тебе, с почтенным сотником Уранхой шутки плохи. Хорошенько следи за его конем)

— Пусть не волнуется.

— А чего мне волноваться? — Уранха раскатисто захохотал.— Уши-то не мне отрежут.

— Слышишь, Мавро? Не угодишь ему — уши обрежет, так что гляди в оба...

Они вошли во двор. Рыцарь быстро обернулся и лицом к лицу столкнулся с монахом Бенито.

— Черт побери! В который раз сегодня зазевался,— тихо чертыхнулся Нотиус.

— Помилуйте, рыцарь!

— Это я не тебе, себе говорю.— Оглянувшись на дверь, он понизил голос.— Ну как?

— Все в порядке.— Монах тоже понизил голос.— Согласились.

— Задаток?

— Получен.— Когда Мавро вышел на террасу, он, слегка наклонив голову, представился рыцарю: — Грешный раб божий, генуэзский монах Бенито! Да будет с вами благословение господа, мой рыцарь. Аминь!

— Считаю за честь, святой отец. Ваш сын Нотиус Гладиус из ордена Святого Иоанна! Пожалуйте к нашему скромному столу, осчастливьте своим присутствием!

— С благословения господа нашего Иисуса на небесах да будет ваш стол изобилен. Приятного вам аппетита и счастья!

Рыцарь представил монаху тюркского сотника и отослал Мавро за кебабом. Когда Мавро убежал, он шепотом спросил Уранху:

— За сколько договорились?

— Пятьсот венецианских золотых за голову...

— Вот дьявол! Надул тебя Чудароглу! Разве не говорил властитель Инегёля, что самый паршивый боевой конь Эртогрула стоит полторы тысячи?

— Чудар и четырехсот не дал бы, да из уважения к отцу нашему Бенито согласился на пятьсот... Немало я монгольских грабителей видел, но такого мерзавца, как Чудароглу, встречать не приходилось. И всем разбойникам-то он падишах! И любому тавризскому купцу скупердяю сто очков вперед даст... И такого бесстыдника властитель наш Николас над своими крестьянами поставил! Самому подлецом надо быть, чтобы такое выдумать, видит бог...

Уранха снял шлем. Жесткие и прямые, как плети, волосы рассыпались по плечам.

Узкая борода еще больше удлиняла его лошадиное лицо, щеки ввалились, скулы, казалось, вот-вот прорвут кожу. Острые плечи, локти и колени не мог скрыть даже панцирь. В голых, без ресниц, глазах, которые он редко отрывал от пола, вспыхивали хитрые искорки, что, однако, нисколько не снимало застывшего на его лице выражения скотской тупости. Громкий и неуместный смех, которым он то и дело разражался, свидетельствовал еще и о крайней неуравновешенности.

Мавро принес дымящийся кебаб, и монах Бенито приступил к молитве. Остальные слушали его, почтительно склонив головы.

Гости засиделись допоздна, пили вино, говорили шепотом, как заговорщики. Место, где был расположен караван-сарай, понравилось Уранхе. Когда монах Бенито сообщил, что за горой есть земля, на которой свободно разместилась бы деревня в тридцать дворов, сотник окончательно решил: если дела пойдут, как задумано, он обоснуется здесь, станет бароном Кровавого ущелья и запрет одну из дорог, ведущих в удел Эртогрула — Битинья. Будет взимать пошлину с каждого, кто проходит через ущелье.

II

Рыцарь Нотиус Гладиус проснулся от жажды. Глотку словно залили кипящим свинцом.

Открыв глаза, он не мог понять, где находится. Над головой — почерневший от сырости каменный купол, по сторонам — кирпичные своды, тускло освещенные едва мерцавшим светильником. Вспомнив, что он в караван-сарае Кровавого ущелья, рыцарь выругался сквозь зубы, взял полный кувшин с водой, который поставил рядом, когда ложился, и, не переводя дыхания, отпил до половины. Затем прислушался к шуму во дворе. Черное, ночное небо за маленьким окошком, забранным толстой железной решеткой, посветлело. Он взглянул на спящих товарищей, лежавших на софе, и поморщился. Монах Бенито сунул тяжелую торбу под голову и закутался в толстую длинную рясу. Ноги Уранхи, длинные и тощие, как палки, торчали из-под грязной рубахи, доходившей ему до колен. Весь он — кожа да кости — напоминал древнюю мумию.

Дервиши-голыши, спавшие на сене, положили головы друг другу на колени и были похожи на цепь из огромных звеньев.

Позы, которые приняли во сне пленник и ашик, говорили об отчаянии и отрешенности.

Узнав наконец по голосу Мавро — он кричал во дворе на собаку,— Нотиус вспомнил, что тот каждое утро выходит к реке подстерегать газелей, а на обратном пути проверяет силки.

Сам не зная отчего, он вдруг подскочил и встал на колени. Огромный очаг всю ночь вытягивал воздух, в помещении было холодно. Рыцарь с тревогой ощупал пояс на теле — в десяти его отделениях он носил деньги,— поправил его и подполз к окну. «С Уранхи плащ сполз, надо бы прикрыть его»,— мелькнуло и голове, но он проворчал: «Да ну его к черту в пекло!» А ведь сукин сын Уранха был единственным человеком на свете, которого Нотиус Гладиус любил, ибо не было равного Уранхе по глупости. Только беспросветная тупость внушала рыцарю доверие.

Он осторожно глянул в окно. Мавро запер здоровенную, как теленок, собаку. Легко поворачивая хорошо смазанный и потому не скрипевший ворот, поднял толстую железную решетку, прикрывавшую ворота, отодвинул тяжелые задвижки на толстых еловых створках, вскинул на плечо колчан и чехол с луком, засунул за пояс широкий охотничий нож и вышел. «А девка где? Неужто еще не встала?.. Мавро, правда, сказал, что Лия его сестра, и монах Бенито подтвердил. Подтвердил, однако не поклялся, что сам не спит с ней, паскудник». Рыцарь много слышал о слабости святых отцов, особенно таких здоровяков отшельников, как Бенито, к молодым вдовам и перезрелым девицам. «Наверняка заглядывает к нему в пещеру эта шлюха. Приносит жертвенных кур и петухов, когда приходит заговаривать болезни да гадать по библии о своей судьбе... Разве этот дьявол генуэзец так просто ее отпустит?» Только что рыцарь дрожал от холода, а при этой мысли ему стало жарко. От выпитой воды снова захмелел. «Деньги — всюду деньги! А мужчина — всюду мужчина. Да и родовитость тоже в счет!» Он оглядел спящих и облизнулся, словно зверь, который боится, что из его когтей вырвут добычу. Затаив дыхание, прислушался к тишине старой крепости. Бесшумно, как кошка, спустился с софы, сделал несколько шагов к двери. И вдруг застыл. «Тяжелый меч, господин, со мною...» Это пленник бредил во сне. «Люди добрые, не проходите мимо...» Рыцарь не понял его слов, разозлился, заскрипел зубами, выругался. Решил было вернуться за кинжалом, но заторопился, будто из-за этой задержки мог упустить случай, которого ждал столько лет. Пригнувшись, прошел под низким сводом и, не распрямляясь, прокрался дальше. Еще вчера он узнал, где спят Лия и Мавро. Подойдя к двери, остановился. «А что, если эта потаскуха закрылась изнутри?» В отчаянии огляделся по сторонам. «О господи Иисусе! Если любишь ты раба своего Нотиуса Гладиуса, да будет дверь не заперта». Он тихо толкнул створки и, когда они бесшумно приоткрылись, задохнулся от радости. Остановившись посреди комнаты, поглядел на постель.

Нотиус был омерзителен и страшен. Коротконогое голое туловище, толстое, словно мешок с землей, проглядывало сквозь разрезы длинной рубахи, оскаленный рот зарос щетиной. Подстегиваемый похотью, рыцарь забыл об осторожности. Сопя, подошел к кровати.

Обнаженная рука Лии лежала на одеяле. Нотиус уверенно схватил круглое запястье, точно перед ним была разгульная девка, которой заплачено вперед.

— Мавро?!

— Молчи! Мавро нет!

— Кто ты? Оставь меня!..

— Молчи. Я рыцарь...— Он запнулся, словно забыл свое имя. Зубы у него стучали.— Нотиус Гладиус...

— Чего тебе надо? — Оправившись от неожиданности, Лия рванулась.— Оставь!..

— Погоди, красавица моя... Голубка... Один золотой...

— Оставь, я закричу!

— Два... Три золотых...— Он распахнул рубаху, чтоб показать пояс. Девушка закричала.— Три золотых! Три!

Лия почувствовала грозившую ей опасность — он был силен как бык — и забилась в смертельном страхе.

— Убирайся, бесстыжий!

Рыцарь судорожно глотнул и прорычал:

— Бесстыжий? Да за такое я десятерых зарежу! — Он еще крепче сжал ее руку. Лицо перекосилось, стало похоже на звериную морду.— Я убью...

Лия поняла: сопротивляться бесполезно, у нее не хватит сил, она задохнется, потеряет сознание.

— Подожди, рыцарь! Ну, подожди же!..

— Вот так-то лучше,— проговорил рыцарь, отпуская ее руку. Он тяжело дышал, но улыбался.— Так-то лучше!

Лия быстро вытащила из-под подушки кинжал.

— Отойди, отравлен!

— Отравлен?

Рыцарь отскочил. Подобно всем европейцам, он хорошо знал, как часто пускается в ход яд. Тут было не до шуток.

— Царапнула? — Он изо всей силы стиснул рукоятку меча и прошептал в отчаянии: — Шлюха! Если царапнула — убью! Убью!

— Убирайся! Если б царапнула, ты давно бы сдох. Проваливай! Ощупывая себя руками, рыцарь попятился. Лия в одной рубашке выскочила из постели. Держа впереди себя маленький кинжал, выставила рыцаря из комнаты. Заперла дверь, упала на колени, словно силы оставили ее, и, уткнувшись лицом в пол, простонала:

— Демирджан!.. Мавро!.. Господи Иисусе!

Она не боялась случайно уколоться кинжалом. Он был не отравлен.

III

Пещера — монах Бенито с гордостью повторял, что обменял ее на все блага мира,— помещалась прямо посредине голого холма. Широкий вход делал холм, если смотреть издали, похожим на лысую голову, зевавшую во весь свой огромный беззубый рот. Пещера была обращена на запад, в сторону земель Эртогрул-бея. Перед холмом проходила дорога — прямая, без единого поворота, тянувшаяся до самого окоема. Позади холма простиралось болото. Окрест — ни дома, ни дерева, ни засеянного клочка земли.

Солнце только взошло и не растопило еще утренней изморози.

Посредине пещеры тюркский сотник Уранха крест-накрест затягивал на рыцаре тесьму легкого монгольского панциря из толстой кожи, который Нотиус надел поверх рубахи. Руки сотника проворно выполняли привычную работу. Но взгляд был неподвижен. Облачая рыцаря, он нечаянно коснулся пояса с деньгами. Лишь две из десяти ячеек были заполнены золотыми монетами, когда Уранха впервые увидел этот пояс. Если завершится успехом задуманная ими кража коней, заполнятся по меньшей мере еще четыре.

— Тише ты! Задушишь меня совсем, антихрист!

— Надо привыкать к боли.

— С чего бы это, болван?

— Ты ведь считаешься сыном божьим! — Уранха любил позубоскалить по поводу незаконного происхождения Нотиуса.— Так что рано или поздно жиды тебя распнут на кресте...

— Молчи!..— Рыцарь никак не мог привыкнуть к этой дурацкой шутке.— Кончай скорее, черт бы тебя побрал!

Уранха недобро ухмыльнулся. Чего только он не делал, стараясь войти в доверие к подозрительному рыцарю и в конце концов завладеть этим поясом! Он познакомился с Нотиусом Гладиусом в притоне, по пьянке. Рыцарь с первого взгляда решил, что не найдешь на свете глупца большего, чем Уранха, и потому только на него можно целиком положиться. Уранха же сразу понял, что рыцарь — один из самых жалких глупцов на свете, и впоследствии, когда они познакомились ближе, ни разу не усомнился в своей прозорливости. «Полоумен бедняга и, как все полоумные, считает себя умнее, сильнее и хитрее всех». С тех пор как Уранха сошелся с рыцарем ордена Святого Иоанна, он всерьез уверовал, что френки все таковы. «Взять хотя бы этого генуэзского монаха Бенито. Тоже безумец, ясно как день!.. Свинья и та не выдержит, если ее привязать в этой грязной пещере».

— Уранха, сынок, кончай скорее! Кончай, говорят, надоело!

— Монголы в своих панцирях недаром часто дырки пробили — чтобы и в аду снять нельзя было. Завязываешь да развязываешь...

— Замолчи, пока шею не свернул, как щенку. Побыстрее!

На острове они удачно провернули несколько делишек. Все их нашел он сам, Уранха, с трудом уговорил безмозглого рыцаря. Ремесло у них, по сути дела, одинаковое — разбой. Но френки никак не хотят признать, что ремесло это почетно. Может, для того и делают вид, будто не знают обычая, чтобы львиную долю поживы себе забирать. Повсюду тому, кто нашел и продумал дело — так уж заведено! — придается половина. А рыцарь делит добычу на четыре части. Одну — ордену, другую откладывает «на успех» нового дела, а остаток делит пополам. Уранха быстро сообразил, что ордену он не дает ни шиша. А на успех дела никаких денег не требуется — это ясно. Одного Уранха никак не мог взять в толк: коль скоро ты считаешь, что тебе как благородному подобает жить, не марая рук черной работой, то, покуда ты в этом преуспеваешь, зачем копить алтыны и таскать их всегда с собой на животе?

Вначале он верил, что рыцарь, как он сам говорил, собирает деньги на выкуп, и счел это правильным. Но, подумав, сообразил: ведь если в плен попадешь, деньги, которые при тебе, все равно пропали. К чему же тогда таскать на своей шкуре этот пояс? Мысль эта долго не давала ему покоя, пока не решил он, что рыцарь носит деньги для него, для Уранхи. И с тех пор постоянно испытывал странное возбуждение от сознания того, что ходит рядом с богатством, которое рано или поздно попадет к нему в руки, с нетерпением ожидая момента, когда его единственный на свете друг замертво упадет в какой-нибудь схватке. Не раз они едва ноги уносили, и каждый раз он боялся, что может умереть раньше рыцаря. А если уж он все равно ждет смертного часа Нотиуса, то не проще ли вонзить ему кинжал в горло — и делу конец. Однако его всегда удерживал страх — страх лишиться последней радости на белом свете, жизнь тогда станет совсем пресной.

Не отрывая взгляда от пульсировавшей на шее рыцаря вены, Уранха затягивал кожаный панцирь на последнюю дырку и самодовольно и хищно улыбался, думая о том, насколько хитрее он своего собрата с Запада. Улыбка эта придавала его вытянутому лошадиному лицу выражение глубокой печали.

— Готово, благородный рыцарь!

Из темной глубины пещеры появился монах Бенито.

— Эгей! Что же вы делали столько времени, воришки? — съязвил он, заметив, что они еще не готовы.

Уранха, взяв в руки постолы, присел у ног рыцаря.

— Мы готовы! Только вот завязать осталось!

Монах Бенито сбросил длинную рясу с капюшоном, оделся простым византийским крестьянином: штаны в обтяжку, толстые шерстяные носки до колен, постолы из сыромятной кожи с ремешками крест-накрест, в переплет — по носкам. Вся одежда на нем с головы до ног была из черной материи. Заметив в руках у него вязаный башлык из черной шерсти, рыцарь вспомнил вчерашний разговор с Мавро о Черном проводнике. Башлык закрывал все лицо. Проделаны были только дырки для глаз. Теперь он не сомневался: монах Бенито и есть тот самый Черный проводник, что наводит страх на всю округу. При этой мысли рыцарь твердо решил пошарить как-нибудь у него в пещере.

Монах высыпал из торбы стрелы, согнулся над ними, отобрал те, что были с черным оперением,— такими стреляли караджахисарцы. Вставляя их в колчаны, которые должны были взять с собой Уранха и рыцарь, монах приговаривал:

— Увидят вас, могут поклясться — монголы! А убьете кого, найдут караджахисарскую стрелу! — Он рассмеялся коротким довольным смешком. Ох, и заварится каша! Не родился еще мудрец, который сможет ее расхлебать!

Уранха, одетый так же, как рыцарь, напялил на глаза малахай и стал как две капли воды похож на монгольского воина. Переглянувшись, они расхохотались и захлопали себя ладонями по животу, как это делали монголы в минуты радости.

Уранха сложил старую одежду в торбы, приторочил их к седлам вместе с френкским оружием. Встал посреди пещеры, почесывая в затылке: не забыл ли чего.

Бенито потерял терпение.

— Чего еще тебе в голову ударило, хитрец?

— Скажи-ка, правда ли, когда ты оставляешь пещеру, никто сюда не придет пошарить?

— Не придет.

— Проверял или просто так говоришь?

— Крестьяне не решатся, скорей помрут от страха. Если кто другой зайдет, есть у меня приметы. А дервиш Камаган...

— Кто?

— Тут рядом в пещере живет приятель по цеху, дервиш-монгол...

— Монгольский дервиш!.. Кто такой? Раньше тебя здесь поселился?

— Раньше.

— Не следит за тобой? За теми, кто приходит? Не подслушивает?

— Нет, дорогой. Куда ему, кожа да кости остались. Во рту ни зуба. Глаза ничего не видят давно. Из ума выжил. По-монгольски и то забыл... А про латинский и слыхом не слыхивал. Безобидный. Сторожит здешние места, как пес. Бродит, уткнув нос в землю.

Рыцарь и Уранха, держа коней в поводу, последовали за Бенито.

Когда скрылась из глаз эта троица, намеревавшаяся в первую пятницу апреля месяца 1290 года угнать боевых коней Эртогрул-бея и тем самым нарушить мир, в течение долгих лет с трудом поддерживавшийся в уделе Битинья, смешать границы княжеств и уделов, на площадку перед пещерой с обезьяньей ловкостью спрыгнул худой, маленький, похожий на скелет человечек. Он растянул в улыбке беззубый рот, подбородок его почти коснулся носа. Торчащие скулы и раскосые глаза выдавали в нем монгола.

Это и был тот самый дервиш Камаган, обитавший в соседней пещере, которого генуэзский монах назвал приятелем по цеху.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам, дервиш пробормотал:

— Безмозглые френки.

И — самое удивительное — произнес это по-латыни...

Монах и его спутники вошли в тростник и вскоре уже ничего не видели, кроме неба над головой. Им казалось, будто они идут по морскому дну, заросшему гигантскими водорослями. Поминутно проваливаясь в трясину, ведя за собой взбрыкивающих от страха коней, они с огромным трудом одолевали каждую пядь пути. И от этого возникало ощущение, будто пространство, заросшее камышом, необъятно, неодолимо. Ощущение необъятности вызывало и опасение, что камыши, стискивающие их со всех сторон, никогда не расступятся.

Но неприятнее всего было колебание почвы под ногами. Казалось, тонкая твердая корка непостижимой силой удерживается на поверхности бездонного моря. По мере того как они удалялись от твердой Земли, тревога сменялась страхом, страх — ужасом.

Вся надежда была на монаха Бенито. Как он определял дорогу, они не понимали. Бенито словно стал частью самого болота. Только теперь, увязая в колеблющейся под ногами трясине, устав от бесконечного мельтешения тростника, они почувствовали, как слился со страшным болотом этот человек, которого бог весть какие душевные потрясения заставили покинуть родину, завели в эти края и побудили укрыться в пещере. Только враг всех людей, а значит, прежде всего враг самому себе, мог так слиться с этой утратившей всякую привлекательность природой. Набрякшие веки под густыми бровями придавали лицу монаха рассеянно-сонное выражение, но шаг у него был быстрый, точный, решительный. Он успевал следить и за знаками, и за малейшим звуком, раздававшимся в болоте, и уверенно продвигался вперед.

«Почему поселился здесь монах? — размышлял Нотиус.— Чем занимается в этом проклятом богом месте? Деньги его не волнуют. Сам, посмеиваясь, рассказывал, что почти весь опиум, за которым ездит черт знает в какую даль и платит чистым золотом, бесплатно раздает дервишам». И образ его жизни, и место, выбранное для жилья, казалось, не могли приносить дохода. Нельзя было это объяснить одним лишь стремлением уйти от людей. «Мало ли пещер в Италии? Или там нет глупых баб, которые кормили бы его и подавали милостыню? Зачем он появился здесь?» Нотиус скосил на монаха глаза. Тот был абсолютно спокоен. И покой этот объяснялся свободой. Свободой от всяких условностей, свободой творить зло ради собственного удовольствия. Рыцарю показалось, что он проник в тайну монаха Бенито.

В здешних краях никто и ничто не мешало монаху заниматься своим делом. И что еще важнее — у здешних людей не было с ним ничего общего, не было и примера, который помог бы им разгадать его истинное лицо. Он мог не бояться быть застигнутым на месте преступления и опозоренным. Да, Бенито поселился здесь для того, чтобы, освободившись от суетных мыслей о добре, в полной мере вкусить радость мирского зла. И потому сейчас, ведя их по болоту, oн был воистину счастлив и воистину страшен.

Додумавшись до этого, рыцарь успокоился. Для многих людей бесстрашие и добро — такие же братья, как трусость и зло. Опознав в монахе Бенито человека своей масти, он отбросил всякие опасения, поверил, что одолеет проклятое, как сам проводник, болото и, утопая в крови, позоре и грязи, непременно достигнет своей цели.

— А не кажется ли тебе, Уранха, что, покуда мы тут воюем с болотом, дервиши с погремушками растащат опиум, что остался в пещере почтенного отца?

Сотника Уранху болото пугало, и страх его с каждым шагом возрастал.

— Я думал об этом. Дураки будут, если не растащат!

— К опиуму никто не притронется,— решительно заявил Бенито, воздев к небу палец, словно на проповеди.— Ибо заговорены монашеские пещеры...

А у тех, кто живет в них, не в обычае грабить друг друга.

Рыцарь громко расхохотался. Монах быстро обернулся и поднес воздетый палец к губам.

— Тсс! Не шуми.

— А что?

— Неподалеку буйволы пасутся.

— При чем тут буйволы? Какие буйволы?

— Знаменитые буйволы караджахисарского властителя... Давно уж на воле пасутся. Одичали. Не приведи господь столкнуться, особенно по весне,— не уцелеть! Пригнет голову к земле, подцепит тебя рогом, проволочет немного и раздавит. Чудовища посильнее слонов. Против них что копье, что меч — бесполезны...

— Кому он нужен, такой скот?.. Разве что караджахисарскому властителю похвастать: есть, мол, у меня скот...

— А чего ж не похвастать? Воистину ценный скот. Осенью лучники выходят охотиться на них. Набьют сколько надо, а потом из шкур одежду выделывают, из мяса — бастурму и колбасы. Буйволят ловят и метят. У многих скотина на болоте живет. Каждый свою по клейму распознает. Чужой скот никто пальцем не тронет.

— Раз к слову пришлось, скажи-ка, у Эртогрул-бея какое клеймо?

— Две стрелы торчком, между ними третья — лежа.

Бенито долго вел их по длинной конской тропе. Пройдя еще немного на север, они ступили на землю Караджахисара и спрятали коней на берегу пересохшей Сарыдере.

На обратном пути им предстояло еще раз пересечь болото вместе с крадеными конями, но по другой, более легкой тропе. Бенито посоветовал быть внимательней, запоминать знаки, которые попадутся, и даже ставить их самим.

Сарыдере считалась северным краем болота. Земля еще на несколько фарсахов была топкой, но даже самый неопытный путник теперь уже не сбился бы с дороги, ориентируясь по руслу реки, небольшим холмам и купам ракит. Камыш стал редким и уже не вызывал страх.

Уранха был напуган топью. С детства не любил он ходить пешком. И потому первым шагом по стезе грабежа, который он совершил десяти лет от роду, была кража коней.

Отдуваясь, словно кузнечный мех, он посетовал:

— Знал бы, что придется лезть через такое болото, не отдал бы этому монголу Чудароглу коней по пять сотен.

— Хорошо, что отдал... Очень хорошо.

— Хорошо? — Уранха удивленно смотрел на Бенито: не шутит ли? — Чего же хорошего отдавать коня за пять сотен, когда цена ему полторы тысячи?

— Продавая лошадь, можно жизни решиться. Вот так-то.

— Кто жизни меня мог решить? Этот поганый Чудар, что ли? Открой пошире глаза, святой отец. Я тюрок и ем сырое мясо.

Бенито с досадой вздохнул.

— Мясо ты ешь сырым не потому, что нравится оно тебе, Уранха, а чтоб побольше денег накопить. Но кроме ростовщиков, страсть к деньгам никого до добра не доводит.

— Не приятно разве, отец Бенито, желтенькие алтынчики собирать?

— Что золото?! Тишина мне надоела вот так! — Святой отец резанул себя ребром ладони по горлу.— Все должно смешаться. С грохотом да шумом. Пусть схватится сила на силу... Поганцев крестьян вогнать надо, как скот, вместе с их детьми да бабами... Пусть звенят мечи. Пусть плач да стон раздаются! Давить конями тех, кто упал... Жен разлучить с мужьями, детей с матерями по дешевке на базарах продавать... Убил, сжег, разрушил — вот тебе и доход. С землей все сровнять! Схватить весь мир, как быка за кольцо в ноздре,— и на бойню. Приблизить конец света...— Он прищелкнул от удовольствия языком.

Голос его дрожал, веки сузились, словно все, о чем он говорил, происходило у него на глазах.

Нотиус Гладиус понял, что не ошибся в своих догадках, и сразу повеселел. Монах им может еще пригодиться.

К полудню вдали появились невысокие горы. Казалось, еще долгие часы плестись им по топи, но неожиданно ноги их ступили на твердую землю. Выйдя из камышей и увидев совсем близко заросшие кустарником холмы, сотник и рыцарь радостно переглянулись.

Здесь Бенито должен был их покинуть. Он огляделся по сторонам, прислушался и показал на узкое русло, рассекавшее надвое ближайший холм:

— Пришли!.. Дальше я не пойду. Ступайте по этому руслу. С вершины холма видна Дёнмез — там переселенцы живут из Инегёля... Последите за деревней, но вас чтоб никто не видел. Повернете на север... Начнется лес. Ближе к реке поредеет. Шатер объездчика коней Эртогрул-бея Демирджана рядом с колодцем. В это время он обычно в деревне... Его помощник, армянин Торос, натаскивает собак. Если сегодня не вывел собак на охоту, не давайте ему долго кричать, сразу прикончите.

— А из деревни услышат?

— Может, услышат, а может, и нет. От ветра зависит. Они тут по дрова, бывает, ходят. Из шатра выпаса не видно. Кони пасутся по ту сторону холма, привязаны за вбитые в землю колья. Легко их возьмете. Не теряя времени, седлайте и обратно. Веревок у вас с собой хватит?

— Хватит.

— Ну, счастливо. Ко мне больше не заглядывайте... Встретимся в Инегёле.

— Хорошо.

— Желаю удачи. Если Демирджан там, будьте осторожны, с ним шутки плохи.

— Пусть сетует на судьбу.

Бенито ухмыльнулся, осенил обоих воинов крестом, повернулся, твердым шагом, будто и не шел с ними столько часов по болоту, углубился в камыши и исчез, шурша, как змея.

Оставшись одни в чужом, незнакомом краю, Нотиус и Уранха некоторое время напряженно прислушивались к каждому звуку. Они были в грязи с головы до ног, словно вылезшие из могил мертвецы. Обтерев друг друга и сбив грязь, проверили оружие и направились к руслу.

Рыцарь с ненавистью глядел на деревню, где поселились отступники, удравшие от установленного богом порядка к антихристам, к варварам-туркменам. От холма, на который они поднялись, деревня была довольно далеко. Отличить женщин от мужчин было невозможно.

Переселенцы ютились в туркменских шатрах и камышовых хижинах.

На одной стороне деревни рыли ямы под фундаменты, заготовляли кирпич, на другой — таскали бревна, пилили доски. Видно, собирались обосноваться прочно.

Рыцарь стиснул эфес меча. «Эх, было бы у меня хоть два десятка воинов!.. Пустили бы коней вниз с холма, снесли бы с них головы, насадили на копья, порубили бы да раскидали тела! А щенят подавили бы копытами. Попа — на кол посреди деревни, на съедение волкам да птицам!..»

Для Уранхи деревня была как деревня. Он не знал, о чем размечтался Нотиус.

— Чего задумался, рыцарь?

— Так, ничего,— растерянно отозвался Нотиус.

Они отползли с вершины и, прячась за кустами, вошли в лес. Толстые гнилые стволы поваленных бурей деревьев свидетельствовали о том, что поблизости уже давно не горят очаги. На полянах росла густая мягкая мурава, которую так любят косули, олени и горные козы. Судя по густым кустам ежевики, здесь в изобилии должна была водиться и мелкая дичь — фазаны, перепелки и зайцы.

У долины они остановились. Уранха снял с плеча лук, нацепил тетиву, вынул одну из стрел с черным оперением, которые монах Бенито положил им в колчаны.

Осторожно обойдя кусты, они увидели колодец с деревянными желобами для водопоя.

Чуть поодаль стоял шатер. Затаив дыхание, они прислушались. Ни звука. Уранха, пригнувшись, шел впереди, держа наготове лук. Вдруг он остановился.

— Силы небесные!

— Что там?

— Погляди-ка. Ведь это рыжая кобыла, на которой рано утром ускакала девка караван-сарайщица!

Рыцарь встревожился, точно попал в засаду. Сталкиваясь с непредвиденными осложнениями, он всегда боялся сразу поверить в их реальность.

— Нет, что ты! — шепотом возразил он, хотя знал: Уранха только один раз увидит лошадь и уже вовек ее не забудет. Шепот был злобный, как шипение змеи.— Что этой шлюхе здесь делать?

— Не знаю. Может, ночью мы спьяну — побереги аллах! — что-нибудь наболтали о конях?!

— Да нет, что ты!

— А если нет, зачем примчалась потаскуха? А ну-ка, натяни лук, приятель, не нравится мне это.

Рыцарь быстро натянул тетиву, вынул из колчана стрелу. В лице — ни кровинки, в глазах — испуг. Попасть в засаду в незнакомом месте, без коней означало верную смерть. Он спросил дрожащим голосом:

— Как звали ее полюбовника?

— Девки из караван-сарая, что ли? Не знаю.

— Как не знаешь? Только что Бенито назвал два имени. Вспомни, какие.

Не забывал Уранха ни того, что однажды видел, ни того, что однажды слышал.

— Демирджан и армянин Торос! — не мешкая, ответил он.

— Все ясно! Полюбовник этой бабы — Демирджан!.. Ну, погоди, шлюха!..

Он дернул Уранху за руку. Если девка, что напугала его нынче отравленным кинжалом, здесь, он прикончит ее. До сей поры не оставил он в живых никого, кто когда-либо видел его испуг. Особенно бесила мысль, что она обманула его — кинжал не был отравлен.

— Что? — прошептал Уранха.

Рыцарь со злостью оттолкнул его. Обогнув стог сена, увидел впереди, шагах в пятнадцати, сверкающую на солнце, как щит, голую спину Демирджана, объездчика боевых коней Эртогрул-бея. Нотиус изо всей силы натянул тетиву и пустил стрелу. Справившись с отдачей, рыцарь с неожиданной для его неуклюжего тела быстротой кинулся вперед.

В миг самозабвенного блаженства, которое может испытывать только беззаветно любящая женщина, Лия закрыла глаза. Ее не встревожило, что Демирджан со стоном навалился на нее всей тяжестью своего тела. Затаив дыхание, она слушала, как волны счастья, подымающиеся из глубины души, с яростью разбивались и, затихая, разливались по всему телу. Прошли какие-то секунды прежде, чем она почувствовала, что любимый замер, и она с благодарностью коснулась его плеча. Потрясенная только что испытанным счастьем, она вдруг ощутила страх. Так хорошо знакомое ей литое тело Демирджана расслабилось как-то необычно, словно между ними пролегла холодная ледяная пропасть.

Открыв глаза, она увидела мохнатый монгольский малахай и оскалившуюся рожу.

— Нет! Нет! — простонала Лия. То были ее последние слова, последний проблеск сознания.

Рыцарь поднялся, многозначительно почмокал губами. Лия, раскинув ноги, без чувств лежала на земле. Завязывая штаны, рыцарь улыбался, словно малый ребенок, совершивший достойное дело, за которое его похвалят взрослые. Уранха грязными постолами прижал к земле белые плечи женщины. Чтобы она не кричала, набросил на лицо обмотанный чалмой башлык ее любовника гяура. Не желая видеть, что делает рыцарь, закрыл глаза.

Рыцарь, заткнув руки за пояс, молча, с издевкой глядел на бестолкового тюрка.

Лия лежала обнаженная, смятая. Нагота ее была уже не стыдной, а жуткой. Невольно поморщившись, рыцарь хмыкнул:

— Проснись, приятель, твоя очередь.

— Очередь?

Уранха раскрыл глаза, прищурился с недоверием.

— Нет, не хочу.

Рыцарь напрягся, как струна, оцепенел. В глазах блеснула ярость. Он должен был толкнуть в грязь того, кто стоял перед ним, заставить его разделить вину. Схватившись за меч, он одним прыжком подскочил к Уранхе.

— А ну давай, не тяни! — Он толкнул сотника в спину.— Не зли меня!

Уранха понял, что рыцарь не шутит, и отскочил в сторону. А Нотиус присел в головах у своей жертвы и тут же забыл о нем, словно остался один на один с этой женщиной без головы. Ему казалось, что голова у нее отрублена: он не видел лица, оно было закрыто туркменским башлыком. Невольно провел руками по ее голове, по плечу, желая удостовериться, жива ли она. Ему хотелось, чтобы она была жива и в то же время — мертва. Если она мертва, он вдоволь поиздевается над Уранхой. Если нет, эта наглая потаскуха будет еще раз наказана. Увидев, что Лия жива, он пришел в ярость, словно было оскорблено его мужское достоинство. Нащупав на упругой податливой шее бьющуюся артерию, изо всех сил сжал свои короткие пальцы.

Уранха с самого начала решил обмануть товарища и увильнуть от этого дела. Но время шло, и он вдруг понял, что, если бы даже захотел, ничего не смог бы сделать, и забеспокоился. Чем больше он волновался, тем сильнее ощущал свое бессилие, и беспокойство его сменилось страхом. Он слышал от одного попа, что человек, навлекший на себя гнев божий, теряет мужскую силу, и от этой мысли обессилел окончательно.

Встань он сейчас и уйди, казалось ему, и тогда до конца дней своих не обретет он утерянное. А будет принуждать себя, усугубит грех, навлечет на себя еще более страшный господний гнев. «Бесчестный Уранха! Что, получил по заслугам?!» Не зная, как поступить, боясь, что вот-вот заплачет в голос, Уранха, точно ища помощи, взглянул на рыцаря.

Тот, казалось, впал в забытье. Рот открыт, глаза закатились. Уранхе почудилась в этом единственная возможность к спасению. Затаив дыхание, точно боясь привлечь внимание озверевшего рыцаря, беззвучно выбранился, потуже затянул пояс. «Нет, я все-таки навлек на себя гнев божий! Напоролся на саблю беды». Он закрыл лицо руками и глухо попросил:

— Пойдем... Оставь ее... Пойдем! Согрешили мы. Пропадем!

— Согрешили? Какой тут грех?

Рыцарь удивленно оглядел себя, не понимая, отчего у него дрожат колени, ломит шею и поясницу, болят пальцы. Увидев свои руки, которые только что сжимали горло женщины, понял — она мертва, и успокоенно перевел дух, будто с плеч свалилась огромная тяжесть.

— Вставай, пошли! Очнется — опознает нас... Все дело испортим.

— Очнется? Не можешь отличить смерти от беспамятства?

— Умерла? Что ты? — Мысли Уранхи смешались.— Отчего умерла?

Рыцарь поднялся и, потирая руки и не отрывая глаз от мертвого тела Лии, рассмеялся.

— От удовольствия... Если баба понимает в этом деле толк, может и умереть. Ну как, завязал штаны?

Уранха увидел следы пальцев на шее женщины, и ему все стало ясно..

— Когда умерла? — спросил он радостно, будто избежал верной смерти.— Когда, спрашиваю, ты успел убить ее?

Если тело его почувствовало, что она мертва, то немощь его объяснялась не божьим гневом. Избавившись от душевных мук, Уранха повеселел, стал легким как перышко. Он едва сдерживал себя, чтобы не вскинуть голову к небесам и не взреветь от радости волком: «Хвала святой деве Марии!» Но вдруг съежился и поморщился, поглядел на рыцаря.

— Что это ты ни с того ни с сего задушил бедняжку, рыцарь?

Слово «рыцарь» вылетело из его рта, как плевок. Нотиус чванливо захихикал: ничего-то ты не понимаешь, глупец. Но Уранха еще раз убедился в собственном превосходстве и легко подавил вспыхнувший было гнев. «Зря спросил,— подумал он.— Очередное безумство френка: никогда не может совладать со своей страстью — лишь бы пролить чью-нибудь кровь».

Вдруг они услышали рычание собаки. Пока рыцарь, схватившись за меч, вертел головой, Уранха быстро вставил стрелу. Здоровенная пастушья овчарка бежала прямо на них. Уранха натянул лук, и почти в тот же миг рыцарь схватил его за локоть:

— Не стреляй!

Уранха был хорошим лучником. Редкая стрела пролетала у него мимо цели. Сейчас виноват был рыцарь — стрела пробила собаке только шкуру на шее. Она взвизгнула и, зажав зубами рану, закружилась на месте. Рыцарь швырнул в нее камнем. Собака поджала хвост и пустилась наутек.

Коням, что паслись на приколе, и правда не было цены. Они привыкли к людям, и Уранха легко взнуздал их. Серую подвел к рыцарю, а на рослую гнедую кобылу сел сам. Третьего коня взял в повод и, сделав несколько шагов, остановился, раздумывая, как ехать. Ему не хотелось проезжать мимо трупов.

— Махнем напрямик...

Рыцарь снова захихикал. Уранха разозлился.

— Чего ржешь?

— Говоришь, девка очнется и все испортит. А голова у тебя не соображает, что, если оставим падаль здесь, можем и в самом деле все испортить. Уранха хотел было возразить рыцарю, но тот поднял руку:

— Заткнись! И ступай за мной! Доверься тебе — пропадешь!

Нотиус послал Уранху за рыжей кобылой Лии, завернул тело девушки в расстеленный на земле туркменский килим, перевязал головным платком. Когда Уранха привел кобылу, легко, словно тюфяк, бросил труп на седло и крепко привязал витой туркменской чалмой. Держа в поводу двух лошадей, они во весь опор поскакали к камышам. Рыжая кобыла Лии, очевидно, не раз проделывала этот путь и так быстро вывела убийц своей хозяйки на землю Караджахисара, что ей мог бы позавидовать самый лихой проводник. Они немного отдохнули в укрытии, где оставили своих коней, подкрепились свернутыми в трубку лепешками, которые засунул им в торбы Бенито. Переодеться решили на границе Гермияна, а до твердой земли Караджахисара, если никто не попадется навстречу, скакать напрямик, не углубляясь в болото. По словам Уранхи, если они не забредут в болото, то к вечеру успеют добраться до Гремячего ключа. Сотник скользнул взглядом по грузу на рыжей кобыле, смущенно спросил:

— А это куда денем?

— Это? — Рыцарь задумался.— Это? Хи-хи-хи... Найдем место, чертов тюрок, найдем! Видел по дороге развалины мельницы?

— Видел.

— Вот там и оставим. Расстелим туркменский килим. Туркменской чалмой свяжем синьорите руки за спиной... Был бы ты властителем Караджахисара, как бы поступил, если б вот так убили одного из твоих людей?

Уранха прищелкнул пальцами.

— Понял. Ну и голова у тебя, рыцарь! Хоть ты и хвалишься, что отец твой неаполитанский король, да только...

— Что только?

— Ошибаешься! Такого ума, как у тебя, от неаполитанского короля не унаследуешь... А ну-ка, вспомни, твоя матушка — да упокоится душа ее в раю — ни о каком тюрке тебе не рассказывала? К примеру, о красивом тюркском пленнике?..

Нотиус, напыжившись, положил руку на эфес меча и снова захихикал.

Часть вторая

ПРОБУЖДЕННЫЙ СВЕТ

I

Керим Челеби вынул из-за пояса старинную книгу в кожаном переплете, трижды ее поцеловал, приложил ко лбу. С благоговением перелистал страницы, нашел нужное место. Провел рукой по бороде, взялся за рукоять висевшего на поясе палаша ахи, откашлялся и, стараясь читать басом, начал:

— «Итак, знайте, собратья, знайте, друзья, знайте споспешники! Звание ахи — высокая ступень и почетная степень. Но, вижу я, в строй наш затесался дьявол, ослепил глаза и сердца джигитов. Возгордились они! Думали, им все дозволено. А сбились с пути, отложили в сторону правду, с кривдой пошли по дороге. Порушился мир да совет, вкусили они от запретного, озверели их души, забыли они любовь к ближнему своему. Вместо мужества на челе их — жестокость, вместо совестливости — бесстыдство. Погас недреманный свет знания, затянула глаза сонная пелена невежества. Джигиты-ахи покинули двери святого покровителя своего, обивают пороги беев... Меж тем доподлинно известно, что все в этом мире подвержено тлению и порче, лишь очаг у ахи стоит вечно!»

Ахи-баба, сидевший посредине помоста, опустил согнутую в колене правую ногу, поднял левую. Вслед за ним старейшина, споспешники, а за ними все остальные джигиты-ахи по очереди, определяемой возрастом, сменили ногу.

По обеим сторонам ворот, ведущих во двор, словно изваяния, стояли два глашатая, скрестив руки на плечах.

Керим Челеби продолжил чтение:

— «И еще видел я: нет у многих ахи Книги, а если нет Книги, не отличить белое от черного, правду от кривды. У кого есть Книга — коротко писана. Думают: «Пусть коротко, лишь бы мудро!» А выходит невразумительно. И взмолился я, решил собрать воедино все заповеди ахи Рума. Сыны человеческие здесь говорят по-тюркски, понимая друг друга. Значит, на турецком языке должна быть написана эта книга, чтобы, прочтя, и крестьянин и горожанин понял и не было бы у него оправдания — не слыхал, мол, не знаю, мол. Ветром летел я, дорогой пылил я, чтобы найти Книгу Святых Покровителей. Немощная душа моя заскорбела, подкосились колени, а Книги не нашел. И однажды, когда уже потерял всякую надежду, на рынке в Алеппо увидел я индусского дервиша, «В этом свитке — путь и заповеди ахи!» — кричал он. Во рту у него пересохло от крика, но никто не оглянулся, не обратил внимания. Подошел я и вижу — вот она, Книга, какую искал столько лет... «Почем?» — спросил. «Три акче»,— говорит.

Понял, не знает цены ей. Отдав монеты, взял свиток. Сел переписывать, сколько сил в руках было, дабы все знали путь ахи, на сто двадцать четыре вопроса могли бы ответить. Уповаю — да не утеряют ее. Пусть сведущие носят Книгу эту за поясом!.. Эй, собратья, эй, споспешники, эй, друзья! Крепнет мужество, возвращается обычай ахи, и старейшины их достигают истины. Все три степени едины суть. Да будет известно, что нет для ахи наследства: отцом нажитое к сыну не переходит, каждый должен трудиться сам — вот закон. Легко взять — удержать трудно. Того, что сто лет добивался, единожды негодное сотворив, утеряешь».

На высоких собраниях ахи было обычаем начинать с чтения. Ахи-баба решил, что на сегодня хватит, и дал знак глашатаям. Один взял кувшин, другой — метлу. Вышли на середину. Первый лил воду, второй размахивал метлой, словно подметал двор. То был знак — окончить чтение.

Когда Керим Челеби заткнул Книгу за пояс, джигит, в чьи обязанности входило вести собрание, попятился к воротам. Глашатаи подбежали к нему — один с чашей воды, другой с коробочкой соли. Джигит бросил в воду соль, поднял чашу на высоту лица и прокричал:

— Мир вам, те, кто идет путем праведным! Мир вам, те, кто опоясался поясом ахи!

— Мир вам! — ответил за всех ахи-баба.

— Мы идем, чтобы путь проложить! Мы стоим, чтобы путь проложить!

Говорим, чтобы путь проложить! Слава душам святых, и постигших, и дервишей-воинов, и гази, и абдалов Рума, и богатырей, и сестер Рума!

Тем, кто был и прошел, тем, кто придет и будет. Ху-у-у!

— Ху-у-у! — откликнулось собрание.

Глядя в землю, ахи-баба спросил:

— Помирились ли те из нас, кто был в ссоре?

— Помирились.

— Получено ли, было ли принято прощение?

— Получено, принято.

Старший джигит обнес всех чашей, начав с ахи-баба. Каждый принимал чашу двумя руками, пригубливал ее. Наконец вернулась она к старшему джигиту. Он отступил назад, вручил чашу глашатаю и снова вышел на середину.

— Один из близких нам хочет вступить на путь.

— Кто он?

— Мелик-бей, сын Кара Осман-бея!

— Достоин! Кто наставник его в пути?

— Керим Челеби, сын Баджибей.

— Достоин! А кто братья его в пути?

— Ахи Бай-ходжа, сын Савджи-бея, и Кара Али, сын Айкута Альпа.

— Достойны! Пусть введут!

Наставник в пути Керим Челеби, а за ним два брата в пути вышли со двора.

Глашатаи расстелили перед ахи-баба два коврика. Старший джигит на один из них почтительно положил пояс и палаш ахи.

Глашатаи вернулись на свои места к воротам. В прославленном дворе Баджибей, матери Керима Челеби, затененном густой листвой деревьев, стало тихо. Только щебет птиц да легкий апрельский ветерок, шелестевший в молодой листве плакучих ив над бассейном, нарушали эту тишину.

В ворота трижды постучали. Ахи-баба словно не слышал. Стук повторился.

И тогда он возгласил:

— Позволено!

Глашатаи медленно отворили ворота. Вслед за Керимом Челеби вошел Мелик-бей. Братья в пути шли по бокам, держась за полы его куртки.

Наставник в пути Керим Челеби подвел Мелик-бея к коврикам, скрестил руки на плечах, поклонился, большим пальцем правой ноги наступил на большой палец левой, поприветствовал собрание.

— Вот наш брат Мелик-бей, припав к вашим ногам, мужи пути, просит вашей милости. Желание его — войти в наш строй, соединиться с нашим караваном, пойти дорогой, что видна постигшим, стать верным слугой нашего ахи-баба и, опоясавшись мечом товарищества, вступить в отряд мужей брани. Что соблаговолите вы сказать об этом страждущем?

— Да будет подвергнут испытанию по обычаю!

— Согласны!

Керим Челеби опустился на колени на пустой коврик. Товарищи в пути подвели и поставили Мелик-бея против наставника, сами, не отпуская полы его куртки, встали на колени рядом. Керим Челеби все тем же басом, каким читал Книгу, задал главный вопрос:

— Эй, Друг, да отверзнутся уши твои! Ты желаешь вступить на путь. Так знай же, что путь ахи узок, труден и крут. Кто не полагается на руку свою, на сердце свое, да не вступит, ибо, думая возвыситься, может провалиться в трясину. Наш путь — путь понимания, веры и соблюдения. Достанет ли у тебя силы блюсти обычай? Что говорит тебе сердце?

— Достанет.

— Согласен ли ты на испытание?

— Ты сказал «да», снял грех с нас... Во имя твое, о аллах! А ну, скажи, сколько у ахи открытого?

— Четыре.

— Перечисли!

— Рука, лицо, сердце, стол...

— Сколько закрытого?

— Три.

— Перечисли!

— Глаз, пояс, язык.

— Для чего закрыт глаз?

— Дабы не видеть ничьей вины, ничьего стыда.

— Сколько правил вкушения пищи?

— Двенадцать.

— Перечисли!

— Сидя, левую ногу поджать под себя, правую, согнув в колене, ставить прямо... Жуй пищу прежде за правой щекой. Откусывай немного... Не засаливай рук... Не пускай слюней...

Видя, что подопечный его запнулся, Керим Челеби прошептал: «Не кроши на землю...» Это слышали все, в том числе и ахи-баба.

— Керим Челеби, это не в правилах!

— Не кроши на землю,— подхватил Мелик-бей.— Не молви с набитым ртом.

Керим Челеби загибал пальцы.

— Семь.

— Не смотри на чужой кусок.

— Восемь.

— Не чеши в голове.

— Девять.

— Молви кратко и не смейся.

— Десять.

— Лучший кусок оставляй гостю.

— Одиннадцать.

— После еды мой руки.

— Все. А сколько правил вести речь?

— Четыре.

— Перечисли!

— Не кричи, чтобы изо рта не летели брызги... Беседуя с кем-либо, не гляди в сторону... Не говори «ты», «я», а говори «вы» и «мы»... Не размахивай руками.

— Отлично. А сколько правил при пешем хождении?

— Восемь.

— Перечисли!

— Шагай, не возносясь гордыней... Не дави тварей... Не гляди по сторонам... Не скачи с камня на камень... Не сходи с дороги... Не следи ни за кем... Не обгоняй старшего... Если идешь со спутником, не заставляй его ждать тебя.

— А сколько правил в торговле?

— Три... Говори мягко... Пробуй немногое... Взятое возвращай.

— А скажи, сколько правил беседы с беем?

— Пять.

— Перечисли!

— Не уходи прежде времени... Всех старших приветствуй по отдельности... Сиди поодаль... Много не говори... Не давай советов...

Керим Челеби обернулся к ахи-баба.

— Что скажете? Испытывать дальше?

Ахи-баба предоставил решение собравшимся.

— Достоин!

— Годится!

— Воспитан!

— Не подвел своего наставника, молодец.

Керим Челеби покрыл руку Мелик-бея платком. Братья в пути положили на платок свои ладони.

— Эй, сын! — начал последнее наставление Керим Челеби.— Будь почтителен, дабы тебя почтили. Да будет слово твое весомо, дабы тебя слушали. Отныне и впредь не пить тебе вина, не играть в кости, не доносить, не зазнаваться, не наговаривать. Ты не должен завидовать, держать в сердце ненависть, угнетать других. Но всего постыднее — лгать, отрекаться от слова, порочить честь. Ты должен идти по пути с чистыми от греха руками. Да не будешь ты скрягой! О воровстве и помыслить не смей! Блюди честь пояса, коим опояшут тебя. Станешь мужем меча, помни: «Нет храбрее джигита, чем Али, и нет острее меча, чем меч пророка!» Старайся достигнуть их ступеней! Встань!

Мелик-бей, слушавший наставление с опущенной головой, встал. Керим Челеби спросил собравшихся:

— Ну как, опояшем, собратья? Заслужил?

— Заслужил.

— Годится.

— Опоясать.

Керим Челеби взял пояс ахи, вытянув губы, подул на него. Прочел молитву. Обмотал Мелик-бея поясом и завязал тремя узлами. Трижды поцеловав палаш ахи, сунул его за пояс вновь обращенному.

— Эй, собратья, восславим тройки, семерки и сорока!

— Аллах! Аллах! Эй, аллах! — разом возгласил ахи.— Голова обнажена, грудь вместо щита. Меч сверкающий остер! Эй, аллах! Это поле — поле брани, по убитым здесь не плачут. Мы идем путем аллаха, отступать назад нельзя!

Эй, аллах! Голову с радостью сложим за ахи-баба! Кто из наших погиб за аллаха единого, за верность пути, за достоинство воина, тот пал за веру и место его в раю! Кто жив остался — любовь и слава ему! Эй, аллах! На путь наш вступил ахи Мелик-бей, да будет уместно старанье его!

— Аминь!

— Пусть достигнет он цели своей!

— Аминь!

— Да будет он верной опорой старцам, постигшим истину!

— Аминь!

— Да сопутствует ему удача!

— Аминь!

— Да вознесется слава его!

— Аминь!

— Возгласим, пусть застонут земля и небо!

— Ху-у-у!

— Восславим дыхание истины!

— Ху-у-у-у-у!

— Восславим предначертание!

— Ху-у-у-у-у!

— Помолимся Мухаммеду! — возгласил Керим Челеби. Глянул в сторону ворот и вдруг подскочил:

— Эх-ма!

Старейшины сначала опешили, потом загалдели.

— Тьфу, чтоб тебе провалиться!

— Все собрание испортил!

— Я ведь говорил, что Керим Челеби — мулла! Разве может он быть наставником в пути?

Круг распался. Игра в ахи, которую устроили сёгютские мальчишки — самому старшему из них было пятнадцать лет,— сразу расстроилась. Девятилетний Мелик-бей, прикусив нижнюю губу, чтобы не расплакаться, растерянно стоял посредине двора с огромным, чуть ли не с него ростом, палашом ахи за поясом.

Керим Челеби отодрал привязанную бороду из черной овечьей шкуры и присел на корточки перед большой овчаркой, которая вбежала во двор и, увидев толпу ребят, не смела двинуться дальше.

— Что с тобой, Алаш? Что это?

Собака была вся в крови. Высунув язык, она часто дышала — должно быть, прибежала издалека.

— Ну, что, разве я не говорил? Поганый пес рвет овечек. Что ты теперь скажешь, Керим Челеби? — смеялся сын известного в Сёгюте каменщика Хачика, хлопая себя по коленям от восторга.

Керим быстро обернулся.

— Разве собака овцу задрала, гяурский сын?

— Не волка ведь!

Громкий голос Орхана, сына Осман-бея,— это он был одет, как ахи-баба,— перекрыл шум:

— Шкура моя! — Он выпрямился на помосте, подняв руку.— Волчья шкура моя!

На широком, ухоженном, чистом дворе предводительницы сестер Рума в уделе Битинья, матери Керима Челеби — Баджибей воцарилось молчание. Сёгютские мальчишки, наряженные для игры в ахи, на мгновение замерли, а придя в себя, стали срывать самодельние бороды и усы. По обычаю, хозяева скота награждали тех, кто приносил волчью шкуру. На эти деньги у бродячих торговцев можно было купить сластей, о которых ребята давно мечтали, а то и ножик, зеркальце, платок, пояс, шапку и даже маленький тюрбан.

— Эге-ге-гей! Давай, давай!

— Ой, мамочка, ой!

Шум перекрыл голос дяди Орхана Бай Ходжи:

— Дудки, племянник! Шкура достанется тому, кто первый положит на нее руку. Таков обычай огузов...

Мальчишки заметались и, на ходу срывая с себя потешные одежды, бросились к воротам.

Бай Ходжа был высок ростом. Подобрав полы длинного кафтана, он вырвался вперед. Орхан никак не мог освободиться от шубы али-баба.

Увидев, что дядя выскочил на улицу, схватил за рукав Керима, уже готового пуститься вслед.

— Оставь! Пусть себе бежит... И не волнуйся, шкура ему же равно не достанется.

— Да она у него в руках...

— Не выйдет...— Орхан раздевался уже без спешки.— Все кони на пожне, в Сёгюте ни одного нет, кроме двух для гонцов...

— Разве Бай Ходжа не знает? Небось к вам побежал...

— Пусть бежит. Пока отец не прикажет, Дели Балта никому коня не даст.— Он бросил на землю шубу и палаш ахи, направился к воротам.— Если уж кто возьмет, так только ты...

— Говоришь, Бай Ходже не даст, а мне и подавно.

На улице творилось светопреставление. Мальчишки в длинных до пят джуббе, выскочив со двора, налетели на девушек, возвращавшихся с водой от колодца, опрокинули несколько кувшинов.

— Силы небесные!..

— Кто это, сестра?

— Муллы!

— Разве муллы бегают, как телята от слепней?

— Какие муллы? Я узнала сынка каменщика!

— Кувшин мой опрокинул, паршивец Бай Ходжа!

— Чтоб у него ноги переломились, поганый монгол...

Аслыхан, дочь оружничего Каплана Чавуша, встала перед Керимом Челеби и Орханом, преградив им дорогу.

— Значит, застукала вас тетушка Баджибей?.. Так вам и надо! Может, станете теперь и нас брать, когда в ахи играете.

— Прочь с дороги! Никто нас не застукал!

— Чего же вы разлетелись, как пчелы от дыма? Небось тетушка Баджибей кнутом вас хорошенько отделала.— Аслыхан, прищурив огромные черные глаза, презрительно оглядела Керима Челеби с головы до ног.— Ладно уж, этим-то игра подходит...— Она кивнула в сторону пробежавших мальчиков.— Вырастут, возьмут палаши, ахи станут... А тебе-то что до них, поганый мулла, уткнувший нос в книгу?

— Смотри, девчонка! Сказано, не цепляйся к моим книгам — пристукну!

— Не пристало мулле бить людей, Керим Челеби! Если ты этого до сих пор не знаешь, жаль мне наставника твоего имама Яхши!

Девушки фыркнули. Аслыхан, откинув за спину косички, вызывающе выпятила грудь, обтянутую красной рубашкой. Она была самой красивой девушкой в Сёгюте.

Керим покачал головой, прикусил губу. «Упаси аллах! Ничего не скажешь — красива! Но что за бесстыдство?»

Орхан взял его за руку.

— Не связывайся с девчонками, Керим-ага. Известно, волос долог... Не станем их грехи в глаза им тыкать.

— Ах, Орхан-бей!.. Трудно тебе будет бействовать, коли до сих пор не знаешь, что ум не в волосах.

Девушки закатились от смеха. Керим, не находя слов, разозлился.

— Побойся аллаха, бесстыжая. Горе с тобой всему Сёгюту. Неужто моя мать, ваша предводительница Баджибей, ничему тебя не научила?

— Мы опоясанные ратницы! А ты, Керим Челеби,— позор нашей Баджибей. Где тебе, мулле, знать, чему нас обучают, если ты и слов толковых не подберешь. Значит в голове их у тебя нет, а есть ли в книге за поясом, не знаю.

— Говорю, не трогай мои книги, не то...

Орхан потянул его за собой.

— Помилуй, приятель, шкура уйдет из рук.

Чтоб подавить стыд — за девчонкой ведь осталось последнее слово,— Керим спросил:

— Как же нам взять у Дели Балта лошадь?

— Тебе легко — знают, что не соврешь. Вот что мы сделаем, Керим. Ты влетишь к нам во двор — отец мой сейчас спит. Скажешь Дели Балта, я, мол, гонец, скорей седлай коня!.. Только чтоб меня он не увидел, а то сразу заподозрит, знает, что могу надуть его.

Я подожду тебя у мечети.

Кериму нравилось, что Орхан, хоть и был на три года моложе его, находил выход из любого положения. А главное, выход этот был всегда прост, дерзок и тонко рассчитан. В шесть лет Орхан выучился читать, в восемь выиграл главную скачку. Скоро ему пойдет четырнадцатый, и, если верить оружничему Каплану Чавушу, в здешних краях никто не сможет тягаться с ним на саблях.

Керим думал, что мягкий от природы Орхан научился владеть оружием против своей воли только потому, что был сыном бея, и немного жалел его. «Ему бы в Египет, в Багдад, в Бухару! В медресе поучиться, прославился бы ученостью!.. Книги сочинил бы, весь мир бы от зависти кулаки обкусал!»

— Так и есть... Прогнал Дели Балта Бай Ходжу... Видишь, нос повесил!

Бай Ходжа выскочил со двора Осман-бея и свернул в первый проулок...

— Ясное дело... На луг помчался, там кони пасутся. А ну, Керим-ага, покажи себя!.. Я здесь подожду...

Керим быстро зашагал к дому Осман-бея. Самое бы время сейчас завладеть волчьей шкурой. Его мать, Баджибей, скупилась на оплату учителю, имаму Яхши, и не давала ему покоя за то, что он решил стать муллой. Все парни в Сёгюте мечтали стать ратниками, и у имама было всего трое учеников, да и те выбрали ремесло муллы поневоле — калеки. А Керим в борьбе, в стрельбе из пращи, в любой забаве, где можно помериться силой, всегда оказывался сильнее своих сверстников. Его отвращение к ремеслу воина поразило весь Сёгют. Как только мать не умоляла его, даже плакала. А под конец сказала: «Не нужен мне сын мулла! Отрекаюсь я от тебя!» И если Керим все-таки стал учиться, то обязан был этим Эртогрул-бею. Никогда не забудет он день, когда получил дозволение стать муллой. «Уж больно ты строга, Баджибей! Оставь, наскучило! Грамотеи нам тоже нужны,— сказал тогда Эртогрул-бей.— Мало тебе одного такого сына, как Демирджан? Он ведь десятерых воинов стоит. Спокойно может гореть твой очаг предводительницы сестер Рума и моего боевого друга, покойного Рюстема Пехливана». Если б не затянулась его болезнь, Эртогрул-бей послал бы его в Итбурун к шейху Эдебали. При мысли, что он станет учеником такого мудреца, как шейх Эдебали, слава о котором идет по всему миру, Керим заливался краской и сердце его билось сильней. «Ладно, подожду! Только бы Эртогрул-бей поправился...»

Керим быстро вошел во двор, чтобы обмануть бдительность сердитого бейского конюшего, недовольно окликнул:

— Эй, Балта!

— Кто еще там? Опять ты, Бай Ходжа? Сказано, нельзя. Не приставай понапрасну.

— Какой там Бай Ходжа? Это я!.. Я, Керим Челеби!

— Чего тебе?

— Седлай эту серую!.. Да побыстрей!.. Я бейский гонец.

— Бейский гонец? Посиди тут, сейчас!

С той поры как Эртогрул-бей заболел, всеми делами в уделе правил его сын Кара Осман-бей. Когда требовался толковый гонец, он всегда посылал Керима. И потому простоватому Дели Балта и в голову не пришло что-либо заподозрить. Он даже не подумал о том, что бей спит и не мог послать гонца. Распутывая стремена ожидающей под седлом лошади, он спросил:

— С добром, что ли, сынок Керим, а?.. Ратников собирает наш лев Осман-бей?

— Только рать у тебя и на уме. Зачем ратники в мирное время?

— Мирное время!.. Затянулось оно слишком, сорванец, затянулось. Вкуса в нем никакого больше нет...

Перестал воевать бей, джигиты позабыли, как в седле сидеть да меч в руках держать. Нет, не к добру такой долгий мир в пограничных уделах. Еще наплачемся мы из-за этого, помяни мое слово. Вот здесь себе заруби! Потом вспомнишь, говорил, мол, Дели Балта!

— А чем тебе плох мир?

— Уж лучше помолчи! У муллы тут мозги слабоваты. Говоришь, что будет, если мир затянется? Не станут в удел ратники приходить... А придут — увидят, дела нет. И по одному, по два — дай бог ноги. Да ты сам-то войну видел? — Он выругался. Расстроившись, снова спутал стремена.— Давно сюда, кроме побирушек, никто не заглядывает...— Освободил стремена.— Держи! Да больно не гони!.. Гонец, если не ратников собирать едет, может и не торопиться, нечего хвост задирать!.. А Орхан-бей где? С самого утра не показывается?

— Не знаю, не видел.

— Небось на Барабанной площади в бабки играет. Дождется он у меня, размахнуться не успеет, а я тут как тут... На, держи!

Керим взял серого коня за повод и со словами «во славу аллаха» ловко вскочил в седло.

— Прощай!

— Давай, давай! Коня вот только жалко, на которого мулла сел!

Керим припал к лошадиной шее, вылетел за ворота и, пришпорив, пустил коня крупной рысью. Теперь волчья шкура у него в кармане! Можно будет заплатить за учение имаму Яхши, не прося денег у матери.

Орхан ждал на ступенях мечети. Увидев Керима верхом, обрадовался:

— Знал я, что ты вокруг пальца обведешь Дели Балта!

— Садись скорее!

Орхан прыгнул на круп позади Керима.

— Гони, Челеби!.. Дели Балта — турок. А турок задним умом крепок. Сообразит, но будет поздно.

— Куда ему!

— Не успел Бай Ходжа со двора выйти, как ты заявился. Балта подозрителен, подумает, на что им обоим лошадь нужна?

Как вспомнит, что отец мой спит, сразу поймет, надули его. Обо мне спрашивал?

— Спрашивал.

— Ну вот, видишь! Уже усомнился, хоть и не дошло до него. Гони!

Они галопом вылетели из Сёгюта. Поднимаясь на холм, Орхан пожалел было, что не взял с собой пса, но потом решил, что это к лучшему.

— Не поглядели мы, рана глубокая? Пожалуй, Алаш не угнался бы за нами... Вперед! Где кружат орлы да грифы, там и падаль! — На вершине холма они остановились, обвели глазами небо. Нигде, насколько хватал глаз, не было видно ни одного стервятника.— Помнится, грязи на Алаше не было, в болото он не ходил.

Значит, зарезал волка неподалеку от деревни твоего брата Демирджана... Нет!.. Тогда прибежал бы к Демирджану. Значит, схватились они около Сёгюта. Ошалел от раны, примчался домой! Поехали к деревне твоего брата, Керим. Давай гони!..

Они миновали развилку. И вдруг со стороны эскишехирской дороги послышался стук дюмбелека.

Орхан радостно ударил себя по колену:

— Воины-дервиши! А ну, поворачивай!

— Если воины-дервиши, Дели Балта дождался своего.

— А чего он дожидается?

— На мир жалуется. Говорит, в наши края ратные дервиши заглядывать перестали.

На вершине холма беспрерывный стон дюмбелека был слышен лучше.

Увидев вышедших из-за поворота людей, Орхан обрадовался своей догадливости. Точно! Голыши... Четверо... Нет, пятеро. Погляди на того, что бьет в дюмбелек!.. Великан. Значит, мой дядя Дюндар получил еще пять воинов... Поглядим, удержит ли его теперь отец. Если все, кто жаждет налета, подберутся к нашей конюшне да подговорят Дели Балта, будет заботы у отца!.. Постой, постой, я сказал пять, а их шестеро...

Позади всех, прихрамывая, шел человек с цепью на плече.

— Тот, позади, не голыш.

— Нет, пленник, собирающий на выкуп. Вижу цепь на плече.— Орхан нахмурился.— Снова изведет дедушка Эртогрул беднягу отца.

— Отчего?

— То ли забыл, что бейские дела оставил отцу, то ли голова у него плоха стала — деньги без толку расходует, не задумывается, как это сынок его Осман сводит в уделе концы с концами. А отец мой бьется изо всех сил, старается не показать нашу бедность, чтоб не огорчить Эртогрул-бея. Легкое ли дело, шесть лет на накопленное жить? Да что там накопленное?! Долги проедаем, а ведь под рост брали.

— Прикажи, чтоб Дели Балта не пускал на двор всяких побирушек.

— Нельзя! Откуда только не приходят. Пошла по миру слава о щедрости да справедливости Эртогрул-бея... А ведь у самого ничего нет. Отец недавно пожаловался Акча Кодже. Скажи, мол, ему, как к слову придется, пусть не дает того, чего под рукой у него нет, а то у меня каждый раз от страха сердце к горлу подскакивает. Что бы ты делал на месте Кара Осман-бея, если б дед сказал тебе: «Дай-ка ему пять алтынов!» — а у тебя ни одного нет?..— Он поглядел на приближавшихся дервишей.— Понятно, весна! Вот и потянулись на пограничные уделы... Надеются, набеги начнутся, добыча будет. Старые расчеты.

Откуда знать безмозглым дервишам, как обнищал удел Эртогрула? Трогай, поехали! Деньги просить станут. А в нашем кисете давно денег не водится. Трогай!

Керим пустил коня. Орхан-бей прислушался к стуку дюмбелека, к выкрикам дервишей.

— Да и были бы деньги, Керим, с какой стати их голышам отдавать?

— Как это отдавать?

— С оружием они... Разбойничают понемногу. Начнут хвалиться, как напугали кого-то и отняли деньги.

— А если не дать?

— Нажрутся опиума, бесстыдничать станут.

— Отобрать у них сабли, да и отлупить ими по заднице.

— Дед мой, Эртогрул-бей, не велит. «Чем грызться с собаками, лучше самому репейник грызть». С муллами да дервишами, говорит, не связывайся...

Наконец они увидели первого орла. Он кружил в вышине неподалеку от строящейся деревни Дёнмез.

— Силы небесные! — поразился Орхан.— Неужто там задушил волка ваш пес?..— Он подождал ответа, но Керим молчал.— Отчего же тогда не нашел Демирджана, а притащился в Сёгют?

— Может, на охоте Демирджан, а к крестьянам он пока не привык — чужие...

Орхан не ответил. Увидел: навстречу им высыпали переселенцы. Побросав работу, выбежали на дорогу мужчины, женщины, дети.

Несчастные люди! Жизнь их была подрублена под корень.

Хоть надежды не было никакой, а вот так, бегом, встречали каждого путника, будто ждали вести, что могут вернуться в родные края.

Орхан понял это сразу. Больше всех жаль было ему деревенского попа Маркоса... Вид, правда, у попа был отнюдь не жалкий. Лет под семьдесят, но крепок как дуб. Бодрость, веселое настроение — все это говорило о душевной силе святого отца. Но и ему, видно, нелегко было в его-то годы переселиться на мусульманские земли, обвыкать здесь. В последний приезд Орхана священник попросил у него позволения вбить два столба, повесить небольшой колокол.

Орхан разрешил без колебаний. Поп обрадовался, словно ему подарили мир. Кто его знает, почему после передумал, но так колокола и не повесил. Постеснялся, бедняга! И прав! Хотя отец с дедом строго следили и наказывали ослушников, воины-дервиши, гази, а особенно абдалы не очень-то жалели неверных. Прицепятся к чему-нибудь и начнут издеваться: бить, ругать, плевать в лицо.

Случалось, непристойные разговоры вели с девочками да мальчиками. А один даже чуть до греха не дошел.

По приказу Эртогрул-бея срамника дервиша за нарушение шариата положил на Барабанной площади Сёгюта под палки.

Наказание поручили Демирджану. Он терпеть не мог бесстыдников, и дервиш едва не отдал богу душу.

Поп Маркос опознал в одном из всадников Орхан-бея и подбежал с неожиданным для его возраста проворством.

Крестьяне, расступившись, пропустили его вперед. Старик дважды поклонился, осенил прибывших крестом, пожелал им благополучия.

Потом пригласил отдохнуть у источника.

— Спасибо! Мы спешим... Где Демирджан-ага? У своих коней?

Поп ответил не сразу. Опустил взгляд в землю, улыбнулся.

— Сегодня не видел его, не приходил сюда...

— У аги сегодня гости,— поспешил пояснить мальчонка.

Поп бросил на мальчишку строгий взгляд. Мать схватила крикуна за руку, шлепнула по мягкому месту.

И Керим и Орхан сразу догадались, кто был в гостях у Демирджана, и не стали расспрашивать. Видно, крестьяне тоже знают, что Баджибей заупрямилась, ни за что не дает позволения сыну жениться на любимой девушке. «Не мусульманка она!» И когда приезжала Лия, они никого не пускали на выгоны. А помощник Демирджана, армянин Торос, обычно отправлялся в такие дни на охоту.

Керим Челеби приветственно приложил руку ко лбу, потом к груди, поклонился и пришпорил коня.

Наступил вечер, невеста Демирджана должна была давно уехать. Но на всякий случай, чтобы дать знать о своем приближении, друзья разговаривали как можно громче.

— Ах, моя матушка! Недаром покойный отец отделывал ее кнутом... «У баб глаза не должны просыхать!» — говаривал покойный.

— Не ко времени умер отец твой, да будет рай его обителью! Спасу нам не стало от Баджибей... Недавно поймала меня и стыдить стала: гяурского попа отцом, мол, назвал. «Бей должен следить за своими словами. Смотри, еще раз услышу!» И отца моего выругала за то, что назвал он братом властителя Биледжика. На месте Лии я давно бы сказал: «Отрекаюсь от своей веры». Переехала бы к Демирджану, а потом сказала бы: «Нет, не отрекаюсь!»

— Верно... Если брат не поторопится, и отречение не поможет. Упаси аллах, станет беем твой старший дядя Дюндар Альп. Тогда дервишская братия не то что греков — нас снова в веру обращать примется! Замешкаешься — голову снесут...

Когда показался шатер Демирджана, Орхан, приложив ладони ко рту, крикнул:

— Эй!.. Демирджан-ага!.. Э-ге-гей!

Они прислушались.

Не получив ответа, Керим повернул коня на луг и, рысью обогнув стог сена, шагах в пятнадцати увидел нагого мертвеца с торчащей в спине стрелой. «Что это?» Вонзив шпоры в брюхо коня, Керим поднял его на дыбы. Орхан не удержался. И, скользнув по лошадиному крупу, свалился на землю.

— Что с тобой, Керим? Смотри, Аслыхан узнает...— Орхан умолк на полуслове, увидев, как Керим, оставив коня, бросился вперед. Оперся на седло, вытянулся: — Что случилось? Кто это?

— Брата моего убили... Погубили джигита! Брата моего, льва моего убили!

Орхан увидел странную наготу Демирджана и по оперению сразу опознал караджахисарскую стрелу. Керим сидел на земле рядом с трупом и ничего не видел вокруг себя.

— В спину стреляли, подлецы!

— Не убивайся, Керим! Мы отомстим!.. Воздадим сполна!

— Ох, Баджибей!.. Погубили нас, Баджибей!.. Не исполнив желания своего, ушел мой брат!

Орхан, заткнув руки за пояс, внимательно оглядывал округу. Сейчас он совсем не походил на тринадцатилетнего мальчишку. На тонком лице с высоким лбом — спокойная уверенность вождя, коему для внушительности вовсе не нужны ни борода лопатой, ни пышные усы. Прищурив голубые глаза, он, как всегда, когда был в затруднении, теребил родинку за ухом. Орхан знал, как любил Керим своего старшего брата, и понимал, что ничем не сможет сейчас утешить его. Что за чувства владеют человеком, если он не воин, а отомстить можно только смертью, Орхан знать не мог. Однако отчаяние, вероятно, должно быть еще безнадежней.

Заниматься Керимом или ждать от него какой-то помощи было бесполезно. Прежде всего следовало прикрыть наготу Демирджана — она была не для глаз крестьян другой веры.

Орхан натянул на него штаны и туго перехватил их поясом. Теперь вид его не вызывал больше никаких мыслей, кроме мысли о смерти.

Керим словно ничего не замечал. Руки его беспомощно лежали на коленях. Он не отрывал взгляда от лица брата, точно ждал, что Демирджан вот-вот откроет глаза.

Орхан никак не мог решить, надо ли вынуть стрелу и чем накрыть тело. Каждое прикосновение к трупу болью отозвалось бы в оцепеневшем от горя сердце Керима Челеби. Заметив неподалёку башлык убитого, Орхан поднял его с земли, повертел в руках. «Зачем он снял чалму? И куда ее положил?» Орхан быстро направился к шатру.

Шатер, где Демирджан жил вместе со своим помощником армянином Торосом, был, как всегда, прибран. Никаких следов схватки. Лук, колчан и даже знаменитая сабля работы Каплана Чавуша — оба досталась Демирджану в наследство от отца Рюстема Пехливана — висели на столбе. У входа Орхан увидел греческую суму. Нахмурился, взял суму, опростал ее.

В медных чашках — жареное мясо, сметана, йогурт, в деревянной коробочке — масло, сухое печенье и брынза. Сладкие пирожки с орехами и хлеб завернуты в белоснежную тряпицу. Все приготовлено с любовью, как готовит хорошая, чистоплотная хозяйка для дорогого ей человека.

В глазах Орхана впервые вспыхнула ненависть. Он взял барабан, бесшумно ступая мягкими сапогами по траве, вышел из шатра и, точно желая выместить на нем всю свою ярость, стал отбивать сигнал боевой тревоги.

— Дан-дан-дан! Дан-дан!.. Дан-дан-дан! Дан-дан!..

Время от времени он останавливался, прислушиваясь, нет ли ответа из деревни.

Когда там подхватили сигнал, бросил барабан и, обойдя Керима стороной, чтобы не беспокоить, побежал к лугу.

На лугу, где Демирджан обычно пас коней, было пусто. Орхан схватился за пояс, испуганно огляделся. Переодеваясь для игры в яхи, он бросил саблю и забыл снова надеть ее, а Керим вообще не любил носить оружие. Орхан мысленно выругал себя. При виде мертвого Демирджана он решил было, что его убил какой-нибудь караджахисарский ратник, приревновав к Лие, а убийство в спину приписал малодушию убийцы. Убить врага в честной схватке, позволив ему взять в руки оружие, не считалось большим преступлением в пограничных уделах. Семьи стали бы кровниками, и только. Но убить в спину знаменитого объездчика Кара Осман-бея, угнать его боевых коней значило бросить открытый вызов уделу. Осматривая разбросанные по лугу колья, Орхан увидел стрелу, которой была ранена собака, поднял ее и, нахмурив рыжие брови, хотел было воткнуть в землю, но передумал. Да, это было не простое конокрадство. Черноперые караджахисарские стрелы были явным вызовом или уловкой, чтобы подстрекнуть соседа на набег. Мысли о болезни деда, о спорах дяди Дюндара Альпа с отцом беспорядочно пронеслись у него в голове. Он вернулся назад, размышляя, как ему вести себя с крестьянами.

Керим по-прежнему сидел в полном оцепенении. По одному, по два сбегались крестьяне-греки с топорами, тесаками и косами, окружили тело Демирджана.

Видно было, любили своего сипахи. Женщины и девушки подняли плач. Поп Маркос, опираясь на суковатую палку, вскинул руку, призывая к молчанию:

— Что ж это, Орхан-бей?

— В гостях у Демирджана-ага была Лия-ханым?

— Да.

Снова запричитали женщины. Поп Маркос бросил на них строгий взгляд, но ничего не сказал. Бесшумно ступая по траве в старых сандалиях, подошел к Кериму, положил руку ему на голову.

Керим, не узнавая, глянул темными глазами на белобородого старца. Лицо у Керима осунулось, щеки ввалились. Он попытался улыбнуться. Под исполненным сострадания взглядом Маркоса постепенно таяла смертная тоска, заморозившая сердце. Он приходил в себя. Облизнув пересохшие губы, хотел что-то сказать, но лишь в отчаянии провел рукой по щеке. Из глаз хлынули крупные слезы.

— Терпи, сын мой! Ты должен прощать, пока можешь. Сказано: «Поднявший меч от меча и погибнет. Пустивший стрелу от стрелы падет». Безгранична мощь всевышнего. Зло будет наказано. Ведь ты из тех, кто знает священные книги! Перед лицом несчастья долг познавших — терпение! — Он обернулся к Орхану.— Пусть господина нашего отнесут в шатер. Прикажите вытащить стрелу.

Орхан заморгал глазами, будто не понял.

— Да... Пусть вытащат... Но не потеряйте ее... И пригоните арбу...

Священник взял Керима за плечи, поднял, как малого ребенка.

— Под этим небом всему свое время и всему свой час. Время рождения и время смерти. Час поиска, час обретения и час потери. Мы должны нести бремя, возложенное на нас господом! — Закрыв глаза, он прислушался к рыданиям женщин.— Вся община оплакивает ушедшего, поминает его добром!

— Не столько в словах, сколько в голосе его звучало утешение.— Да будет рай его обителью, аминь!

Мужчины обнажили головы, перекрестились. Женщины встали на колени. По знаку Маркоса один из юношей побежал в деревню за повозкой. Четверо понесли тело Демирджана в шатер.

Не сознавая себя, Керим шел за телом брата.

Орхан отвел попа в сторону.

— Это не личное дело, отец Маркос! Они не только убили Демирджана-ага, но и угнали коней моего отца.

— Да что вы! Кто мог решиться на такое?

— Дознаемся. У вас в деревне есть следопыты?

— Следопыты? — Маркос помолчал, потом улыбнулся.— Если крестьян спросить, на меня укажут.

— Не может быть, отец!

— В молодости пристрастился я к этому делу, научился. Поглядим, не забыл ли.

— Не станем вас утруждать. Похоже, воры ушли на землю Караджахисара. Вы знаете наше тавро?..

— Да.

— Мы ставим его и на копытах дорогих коней. След взять легко.

— Я пойду по следу убийц нашего Демирджана,— спокойно, но решительно сказал Маркос.— Откуда вы узнали, что это караджахисарцы?

— По черному оперению стрелы...

Поп в самом деле оказался отличным следопытом. Тщательно осмотрев место убийства, ограду, загон и колодец, он уверенно сказал:

— Их двое. Пешком пришли из болота... Взяв коней с луга, вернулись к убитому.

— Когда же они убили его? После того, как взяли коней?

— Нет, сначала убили... Из шатра ничего не взято. Значит, коней угнали прямо с выпаса.

Орхан оцепенел — только сейчас пришла мысль, что и с Лией могло что-то случиться. До сих пор он был уверен, что Демирджана убили после того, как девушка уехала. «Не дай бог, если их убили... Не потому ли Демирджан не почуял опасности?» Если так, подлость убийц во сто крат гнуснее. Он в отчаянии провел ладонью по лицу. Мысли его смешались. Юное сердце объял ужас.

Маркос, внимательно оглядывал землю, быстро шел по следу. За ним шагах в пятнадцати толпой бежали мужчины, девушки и почти все деревенские мальчишки.

Поп, опиравшийся на сучковатую палку, в черной рясе и высоком черном клобуке был похож на мстителя, сошедшего на землю с небес.

Когда до болота осталось шагов двести, он остановился и сказал, словно видел, что здесь произошло, своими глазами.

— Они возвращались на четырех лошадях, Орхан-бей... На подковах одной нет вашего тавро.

— Может, то кобыла Лии-ханым?.. Разве она не одна уехала?

— Нет. Четыре лошади шли вместе. На трех были всадники, одна без седока.

— На трех? Вы сказали: их было двое?

— Пришли двое, уехали трое.

— Помилуйте, эфенди! — Они переглянулись.— Можно ли от Лии ожидать зла?

Маркос уверенно покачал головой.

— Быть не может, Орхан-бей... Дочь моя Лия не из тех, кто может причинить зло нашему господину Демирджану-ага. Готов руку свою положить в огонь!

— Лишь бы с ней беды не случилось!

Маркос не успел ответить. Сзади раздался вопль, потрясший долину. Эхом прокатился по болоту.

— Ох, отец! Погиб я! Погубили моего брата, могучего, как гора! Шлялся за птицами да зверями, чтоб мне провалиться! А должен был грудью прикрыть Демирджана!

Колотя себя кулаками по голове, к ним бежал помощник Демирджана армянин Торос. Ни у кого в округе не было громче голоса, и теперь этот голос гремел во всю свою мощь.

— Мертвец я, Орхан-бей! Мертвец! Нет больше бродяги Тороса! Не считайте меня за человека. Конец пришел Торосу! Не уберег я брата Демирджана! Оттого и конец мне...

Подбежав к Орхану, он бросился на землю, рванул ногтями по лицу, оставив на щеках три глубоких кровавых следа. Он был весь в грязи с головы до ног, видно охотился на болоте. Сбив кулаками на шею красную тряпку, обматывавшую его башлык, Торос раскачивался из стороны в сторону.

— Что же это? Кто убийца? Ох, мой бей, лучше бы мне умереть! О аллах!..

— Не мужское это дело рыдать, точно баба, Торос-ага! Не дело показывать врагу наши слезы. Решат, что мы не в силах отомстить, потому и вопим!

— Месть! Месть! Да я порублю их баб и щенят всех до единого! Всю скотину, всю тварь. Пока не прикончу последнего воробья на их крышах, не вложу саблю в ножны! — Голос его вдруг сорвался, и он растерянно прохрипел: — Как можно! Орхан-бей, как можно!

Смуглый, невысокого роста, сухопарый Торос напоминал несправедливо обиженного ребенка.

Никого у него на свете не было. Однажды пересек он в одиночку болото, повстречал Демирджана и полюбил его, привязался. Привязанность эта не походила на обычную дружбу, на братскую, родительскую или сыновнюю любовь. Нигде до того не мог прижиться буйный Торос, а тут его словно подменили — стал уважителен, спокоен. Они удивительно подходили друг к другу, понимая один другого даже не с полуслова — чутьем. Та же мысль, то же желание захватывали их в равной степени и почти одновременно. Иногда они даже сами удивленно переглядывались, поражаясь такому совпадению.

Орхан вспомнил обо всем этом и горько усмехнулся. Торос, закрыв глаза, продолжал раскачиваться из стороны в сторону.

— Где твоя сабля?

Торос непонимающе посмотрел на Орхана.

— Сабля! Она была мне нужна, чтобы защищать Демирджана от подлых убийц, а теперь...

— Ошибаешься, Торос-ага! Она и теперь тебе понадобится. Мы пойдем по их следу в болото. Беги за своей саблей! А саблю покойного Демирджана принеси мне.

Торос тяжело поднялся. И вдруг стремительно направился к шатру.

Орхан с трудом увел Керима.

Конские следы привели их к границе с Караджахисаром. Одиннадцать человек прошли болото насквозь, почти не разговаривая, и были по пояс в грязи.

Далее следы спускались в пересохшее русло, считавшееся границей между уделами, и уходили по склону на земли Караджахисара. Орхан вышел вперед.

— Остановитесь!

— В чем дело? — удивился Маркос. Он не знал, что русло считается границей.

— Приказ моего деда, отец Маркос! Никто без дозволения не может перейти границу. Подождите здесь, а я пойду погляжу.

Кое-кто из пожилых крестьян сел на землю. Торос вздохнул и снова закачал головой, всхлипывая и размазывая слезы.

Орхан уверенно пересек русло, поднялся на холм и огляделся. Убедившись, что следы вели прямо в Караджахисар, вернулся назад.

Вечерело. Над болотом закурился туман. Поднялся легкий ветерок.

Орхан, положив ладонь на рукоять сабли, неторопливо, как опытный воин, распорядился:

— Мы прошли по следу наших кровников до земель Караджахисара... Теперь слово за Эртогрул-беем. Ступайте все по местам...

II

На Сёгют, где проводил зиму Эртогрул-бей, властитель удела Битинья, и который арабские писатели-путешественники называли Бельде-и-Сафсаф, а византийцы — Тебизон, спустился вечер. Тени в долине вытянулись и сгустились, только на юго-западе, на вершине горы Боздаг, еще светилась полоска зари шириной с ладонь. Скот возвращался домой. Во дворах раздавалось мычание телят. Над трубами закурился тонкий дымок, торопя вечернюю трапезу.

У большинства сёгютских хозяев трапеза состояла из одного хлеба, да и его редко было вдоволь.

Уже несколько лет в домах среднего достатка мясо ели раз в два-три месяца, а бедняки, и говорить нечего, видели его только в курбан-байрам. Скота мало — мало масла, сыра, даже йогурта и того стало не хватать. Затянувшийся мир довел женщин Сёгюта до отчаяния: нечего стало варить в очагах. Все чаще случались кражи овец и коз, а Кара Осман-бей, хоть и злился, не очень-то гонялся за ворами, ибо знал, в чем причина воровства. Иногда дервиши, потеряв терпение, выходили на охоту за одичавшими буйволами, бродившими без надзора в болоте.

Загнав и прикончив здоровенного быка, тут же разделывали, взваливали на спину и где-нибудь в укрытом от взглядов месте съедали все, не оставляя даже шкуры. Боясь, что во время таких облав они могут столкнуться с воинами Караджахисара или, того хуже, попасть под палки за то, что ослушались запрета Осман-бея, дервиши не приглядывались к тавру, и нередко страдало стадо самого бея.

И хоть каждый вечер в каждом доме Сёгюта горел очаг, но лишь для того, чтобы подогреть черствый хлеб. За счастье почитался суп из кислого снятого молока. Вот почему по вечерам даже голоса детей звучали приглушенно и невесело.

Молодухи и девушки столпились у источника Куюджак — его соорудили в лучшие времена правления Эртогрул-бея — и, позабыв о воде, слушали Аслыхан, дочь оружничего Каплана Чавуша, — она каждый день ходила помогать Хаиме-хатун, жене Эртогрул-бея.

— Нет, сестра! Ни столечко вот не видно, чтобы поправлялся. И что за дрянная болезнь такая, подагра! Бей наш как гора был, а теперь день ото дня худеет, как ребенок стал. Видели бы вы, как убивается наша Хаиме-хатун. Высохла вся от слез, что твой трут... Дать бы ему немножко масла или сметаны... Мяса совсем в рот не берет. Выпьет две-три ложки молока, несколько глотков тарханы — и все. И то если Осман-бей заставит... Из его рук.

— А что ж ему делать, коли желудок не принимает?

Аслыхан печально поглядела на молодую жену муллы Яхши.

— И правда, что делать? Болит все у него... Сядет — больно, на бок ляжет — больно, на спину, на живот — все больно. Ни сна, ни покоя. Миску с водой ко рту поднести не может. А все о пятничной молитве думает, сестрица... Сколько раз сегодня спросил: «Молитву сотворили? Осман мой из мечети не вернулся? Много было, там народу?»

А недавно знаете, что сказал: «Хоть бы разок в пятницу помолиться вместе с моими огузами, пусть бы тогда бог прибрал мою душу». Попробуй тут на месте Хаиме-хатун не заплакать?! Встать не может наш бей Эртогрул одними глазами пятничный намаз творит... Вот ты, жена муллы, скажи, как в Книге говорится: можно ли одними глазами намаз творить?

Жена муллы Яхши, молодая здоровая черкешенка, ответила не сразу. Мулла взял ее в невольницы почти ребенком, а когда затяжелела, обручился.

Она кокетливо отряхнула длинное, черкесского покроя платье из лилового бархата, туго обтягивавшее грудь и бедра. По глазам было видно: гордится таким вопросом и подыскивает подходящие к случаю слова.

— Сам он великий бей здешних мест наших,— медленно проговорила она, коверкая слова.— Если бы нельзя было творить молитву глазами, стал бы он это делать?

Остальные поддержали ее.

— Конечно!

— Думаешь, удельный бей сам этого не знал?

— Наверняка можно, охрани его господь!

Аслыхан с глубокой печалью, так не подходившей к ее молодому лицу и яркой красоте, уставилась на струйку воды.

— Не знаю... Все к чему-то прислушивается Эртогрул-бей. Зашуршит где, проснется, сесть пытается: «Что это, где мой Осман?..»

Стал часто путать сны с явью. Как-то раз забеспокоился: «Говорят, шейх-эфенди пришел. Где он?» Поняли мы, что видел он во сне нашего шейха Эдебали из Итбуруна.

Дважды хотел призвать его к себе, но оба раза Осман-бей не дал: «Вот поправься немного. Съездить-то недолго». Иногда вроде бы в своем разуме... А глядишь...

Из-за угла вышла мать Керима — Баджибей. Аслыхан вспомнила ее наказ: «О том, что творится в доме бея, не болтай». И умолкла.

Девлет-хатун (Баджибей ее стали звать после того, как выбрали предводительницей сестер Рума) — высокая, широкая в кости — приближалась тяжелым, грузным шагом.

Большие черные глаза, прямой, точеный нос и все еще полные свежие губы говорили о жгучей красоте, которой обладала она в молодости.

Она стреляла из лука, метала копье, владела саблей и ездила верхом не хуже любого воина. А в бесстрашии никто из них не мог с нею и сравниться. После того как муж ее Рюстем Пехливан погиб во время набега на земли Инегёля, она стала еще резче, суровее, не слушала никого, кроме Эртогрул-бея.

Подойдя к фонтану, Баджибей подбоченилась и окинула жен и девушек бейского квартала такими глазами, словно искала среди них преступника.

— Орхан-бей вернулся с охоты за волчьей падалью? — спросила она, не глядя на Аслыхан.

— За волчьей падалью? Я ничего не знаю, сестра Баджибей.

— Да о чем ты, дурочка, знаешь? — Она посмотрела на жену муллы Яхши.— Мой мулленок к вам не заглядывал?

— Нет, тетушка Баджибей. Может, в мечеть пошли, не знаю.

— Не знаю!.. А что вы знаете? Я вам...— Одна из молодух прыснула в кулак. Баджибей обернулась.— Что еще за смешки? Или невестины мушки не стерлись с твоих щек? Тихо! А не то отведаете кнута.

С десяти лет живя в Сёгюте, Аслыхан выросла на глазах у Баджибей и потому не боялась ее кнута.

Притворно насупивщись, пожаловалась:

— Мальчишки в ахи играли. Весь дом вверх дном перевернули. А мы чем виноваты? Если ишак удрал, что толку его седло лупить?

— Ах ты, стрекоза! Выходит, знаешь, что худо, а что добро? А кто сказал, что грех вас лупить? Чего же от вас ждать? — Она вздохнула.— Ладно уж! Раз этих сорванцов не застала... Смеетесь, бесстыдницы, а нет чтобы дать знать вовремя. Разбросали одежду да оружие покойного по двору!.. Вошла я — кинжалы, сабли, все на земле валяется. Знаю я, кто виноват...

— Ты.

Баджибей с удивлением глянула на Аслыхан.

— Я? Как же я могу быть виновата, девка, в том, что поганец Керим натворил?

— Ты виновата, что не даешь жениться Демирджану-ага... Приведи невестку в дом. Пусть следит, не пускает во двор парней.

— В моем доме невестка-гяурка?.. Да что я, покойница уже?

— Тогда пеняй на себя!.. Накличет беды сынок твой мулла этими играми. До того уж дошло...

Баджибей подозрительно прищурилась.

— До чего, до чего дошло?

— Как до чего? Надоело Демирджану-ага уговаривать тебя. Послал он к нашему бею Эртогрулу монгольского дервиша — того, что в пещере живет...

— Зачем же послал к нашему бею юродивого монгола безмозглый сынок мой?

— Чтобы дозволения испросить свою милую Лию-ханым в жены взять...

— Разве он Эртогрул-бея сын? Женить задумал, пусть лучше возьмет за сына своего, Осман-бея, дочь шейха Эдебали.

Все в Сёгюте знали, что Кара Осман-бей, не сказавшись больному отцу, три года назад посватался к красавице Бала-хатун, дочери славного шейха Эдебали, а шейх не отдал ее: мала, мол, еще, хотя ей было уже четырнадцать. Подружки с любопытством ждали, что ответит Аслыхан — она ведь хвасталась, что за словом в карман не полезет.

— А вот и женит! И дочь шейха возьмет за Осман-бея, и Лию, дочь Кара Василя, выдаст за Демирджана. Решил двойную свадьбу сыграть. Как раз на сентябрьские торги в Сёгюте. Начнут с греческого хоровода, а кончат туркменской пляской под зурну с барабаном!

— Чем чужими свадьбами у источника хвастать, лучше бы погоревала, что сама до сих пор в девках сидишь.

— Я, что ли, виновата? Я ведь не мать ему, не могу нареченного своего, как матери положено, усовестить.— Трус твой сын, вот и пошел к мулле Яхши в ученики.— Она указала подбородком на черкешенку.— Достойно ли это предводительницы сестер Рума?

— Ты и за муллу пойдешь, лишь бы посватали.

— А вот и обманулась, Баджибей! Я дочь оружничего Каплана Чавуша! Бог свидетель — кто саблей не подпоясан, наш порог не переступит. Потому как в роду нашем не носящего саблю за мужчину не считают.

Последние слова Аслыхан сказала назло Баджибей. Все в испуге ожидали ее гнева, ибо знали, как она старалась, чего только ни делала, чтобы помешать своему младшему сыну Кериму стать муллой. Даже любовь Демирджана к гречанке Лие не так ее огорчала. Баджибей ведь поставила условие: Лия должна стать мусульманкой. Сделала она это в отместку за то, что Демирджан не поддержал ее, когда она пыталась помешать Кериму, и позволил запятнать воинскую славу отца...

Но Баджибей вопреки ожиданиям не рассердилась на Аслыхан. Напротив, взгляд ее смягчился. В глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. Она знала, как втайне горевала и плакала грубиянка Аслыхан, как потрясла ее весть, что трусишка Керим сбился с пути, решил стать муллой. От земли три вершка была, а сказала: «Не выйду за того, кто не воин!» Упряма, горда была она, чтобы взять свои слова обратно. А Баджибей, хоть она и не показывала виду, нравилось упрямство. С трудом удержалась она, чтобы не потрепать по щеке эту умную, смелую девушку, готовую, казалось, броситься на нее с кулаками. Выручил Баджибей появившийся из-за угла пленник, что собирал подаяние на выкуп.

При виде столпившихся у источника женщин он на миг закрыл глаза. Ничего не поделаешь, надо идти. Для настоящего воина нищенство — расплата за плен.

Раз не сумел умереть, терпи позор. Подобрав руками цепь, прихрамывая, подошел он, как слепец.

— Люди добрые! Я воин родом. В плен попал в морском бою. Побираюсь, чтобы смыть пятно позора со лба моего. Если не успею собрать выкуп к сроку, заложникам моим носы и уши отрежут, пальцы раздробят, глаза выколют. Пожалейте нас, помогите!

Женщины прижались к стене и печально, с уважением смотрели на пленника. Он прошел мимо них с поднятой головой. Редкая борода, обвисшие усы, осунувшееся от горя лицо... Сердце разрывалось от жалости.

Аслыхан сунула руку за пояс, вытащила вязаный кисет, рывком раскрыла его. В нем было два серебряных дирхема.

Целый год копила она эти деньги, хотела купить себе на торгах сапожки из желтого сафьяна. Вынула сначала один дирхем, потом, прикусив губу — чего уж там! — вытряхнула на ладонь второй. Искоса глянула на Баджибей. Та стояла, как обычно, заложив за пояс палец правой руки. Проклятая нищета! Протягивая монеты Баджибей, Аслыхан прошептала:

— Отдадим, ох, Баджибей! Давай отдадим их, ладно?

Баджибей посмотрела сначала на ее ладонь, потом в наполнившиеся слезами глаза девушки.

Губы Баджибей дрогнули, улыбнувшись, она вырвала одну из пяти серебряных полумонет, висевших на лбу. То было последнее серебро, оставшееся от подарков ее покойного мужа. Последняя надежда семьи Рюстема Пехливана. И потому, что все знали: случись хоть светопреставление, а к ним нельзя притрагиваться, женщины из богатых семей тут же стали срывать свои монеты.

Баджибей крикнула вслед пленнику:

— Обожди, джигит! Постой! — Быстро догнала его.— От сестер Сёгюта! Не взыщи, прими нашу малость!

Пленник приложил руку к груди, поклонился женщинам.

— Спасибо, сестры. Да хранит всемогущий аллах ваших джигитов!

Хромая, завернул за угол. Баджибей улыбалась, но по щекам ее текли слезы. Вытирая их рукавом, она вдруг застыла, прислушалась.

— Люди добрые! Братья мусульмане! Джигиты из джигитов! Сестры Рума!

Голос был дрожащий, слабый, и потому его тут же заглушил далекий звук дюмбелека.

— Что это?

Женщины заговорили все разом, словно желая поскорее освободиться от тяжелого впечатления, которое произвел на них пленник.

— Разве не знаешь, Баджибей? Голыши пришли сегодня.

— Пятеро голышей пришли в Сёгют...

— А вожак у них!.. Такого великана свет не видывал!

— И впрямь великан!

— Правда?

— Воистину правда!

— Зверь, не человек. Понятно тебе?

— А роста такого — в ворота султанской конюшни не пролезет.

— Он и бьет в дюмбелек. А как бьет-то, как бьет! Говорят, радеют они тоже лихо. Потому и с зеленым знаменем ходят и зубы себе вырывают.

Аслыхан испугалась.

— Мамочка, боюсь голышей беззубых!

— Если бы только зубов не было! Ни волос у них нет, ни бровей, ни ресниц. Одно слово — голыши... Давайте-ка посмотрим издали краешком глаза.

— Боюсь я! Сердце вот-вот выскочит. Повечеряли они уже разве, что за радение принялись?

— Старейшина ахи Хасан-эфенди принял их. А у ахи, известно, за столом недолго сидят.

— Говорят, они опиума наглотались пригоршнями да вина напились. Боюсь я.

— Чего, девка, боишься?

— Того боюсь, сестра Баджибей, что грязные они, проклятые. Там, где прошли, неделю ходить не могу. Всю меня выворачивает.

Нарастающий стук подков заглушил бой барабана. Неожиданно из-за поворота выскочил всадник. Женщины опознали в нем Орхана, лишь когда он, припав к шее коня, промчался мимо них. Ничего не понимая, они молча поглядели ему вслед.

Пока не показался Сёгют, Орхан ехал рядом с арбой, на которой везли труп Демирджана. Лишь в долине пришел он в себя и, чтоб дать своему отцу Осман-бею время на размышление, погнал коня во весь опор. На полном скаку влетел во двор, осадил коня. Дели Балта выскочил ему навстречу.

— Голову чью-то везешь, что ли?

Орхан спрыгнул на землю.

— Где отец? Говори скорее!

— Где же ему быть?..

Орхан, не дослушав, взбежал по лестнице.

Бабушка Хаиме-хатун поддерживала деда за плечи, а отец кормил его супом.

— Отец! Демирджана пристрелили!.. Твоих коней из Дёнмез угнали.

— Кто? Когда?

— После полудня. Я взял след, дошел до земель Караджахисара. Демирджана убили в спину стрелой караджахисарского властителя.

— А ты что там делал?

Эртогрул-бей, напрягшись, привстал, оборвал Османа.

— Оставь!.. Говори, сынок, как убили Демирджана? Кто убил? Видел ли кто? Знает ли кто, за что убили?

Орхан рассказал все, что знал. Мгновение поколебался, сказать ли про странную наготу Демирджана. Но, вспомнив наказ деда: «От беев правду не скрывают!» — рассказал все, как было.

Вдали послышались вопли женщин. Осман-бей хотел было выскочить на улицу, но старик жестом приказал ему сесть у себя в ногах, дал знак, чтобы внук и жена вышли, и уставился в окно, словно была какая-то связь между тем, что он должен был сказать, и тем, что он мог увидеть. В смутном сумеречном полумраке стирались детали и подробности, вырисовывались лишь тяжелые крупные очертания. Эртогрул-бей несколько раз сжал и разжал кулак, будто принимал на свои плечи все, что видел, и пробовал, достанет ли у него сил. Потом какое-то время с печалью глядел на своего любимого сына Кара Осман-бея, который, глядя в пол, спокойно ждал, когда заговорит отец. Старик, сдерживая дыхание, пытался решить, справится ли сын с тяжким бременем, что падет на его плечи, сумеет ли добиться успеха, не споткнется ли.

Роста Осман-бей был среднего, но в плечах широк, мускулист. Длинные руки и ноги выдавали в нем всадника, воина по рождению.

Изломанные брови, нос горбинкой, квадратный подбородок говорили о силе, что способна удержать взятое, а мягкая улыбка, таившаяся в уголках резко очерченных губ, свидетельствовала о способности прощать, когда нужно, людские грехи. Высокая красная шапка чуть сдвинута на правую бровь. Витая чалма из грубой белой бязи обернута, как всегда, небрежно. Он был красив, говорил редко да метко и оттого без труда внушал доверие.

Эртогрул-бей с трудом сдержал стон. Приступ боли заставил его закрыть глаза. Как все пожилые люди, он боялся, что те, кто останется после него, по неопытности наделают ошибок, страшился грозящих им опасностей и потому, будто в чем-то был виноват, заговорил, не открывая глаз:

— Властитель Караджахисара знает, что посягнуть на жизнь наших людей, угнать наших коней — значит восстать против Конийского султаната. Пустить свою стрелу — открытый вызов. По моему расчету, на такое дело он не должен был решиться сейчас. Дюндар Альп не упустит случая, чтобы подстрекнуть своих гази и дервишей на войну. Ты должен их остановить во что бы то ни стало. Нужно выиграть время.— Он остановился, тяжело дыша.— Сможешь ли ты устоять? Сам ведь столько лет держишь себя в узде, чтобы не ринуться в бой.— Спокойная улыбка Осман-бея обрадовала старика.— Ну что ж, молодец! Сейчас рана еще свежа, а вечером шум подымется. Беднягу Баджибей никто не остановит. Чтобы успокоить людей, есть одно средство — мягкость. Станут требовать: «Пойдем в ночной набег!» Этой ночью крепко держи в кулаке огузов, а завтра с утра садись в седло и скачи к его святейшеству шейху нашему Эдебали в Итбурун.

Осман быстро поднял голову, неуверенно сказал, останавливаясь на каждом слове:

— А надо ли? Я и так остановлю людей моего дяди Дюндара Альпа... Может, потом съезжу к Эдебали...

Эртогрул устал. Слова сына, словно ножом, пронзили его тело, но он улыбался. Старик знал, что Осман втайне от него просил за себя дочь шейха, получил отказ и потому не решается встретиться с ним лицом к лицу.

— Нельзя. Мы на трудном перевале. Непременно повидайся с ним сам, сделай, что он скажет. Если б в стране все шло по-прежнему, на нас не напали бы. Ступай, успокой народ! Бог тебе в помощь.

Он откинулся, закатил глаза и застыл неподвижно. Осман-бей знал, как коварна подагра, и с тревогой склонился над отцом. Эртогрул-бей с трудом открыл глаза, через силу улыбнулся и прошептал:

— Найди Акча Коджу!.. Сейчас же пришли ко мне.

— Баджибей!

При этом имени люди, окружавшие арбу, умолкли и расступились.

Едва передвигая ноги, Баджибей подошла, откинула покрывало. Хотела было припасть к телу сына, но удержалась и только немного покачнулась. Ее поразила нагота. Невидящим взглядом посмотрела на Керима, потом на армянина Тороса, словно требуя объяснений.

Все затаили дыхание, ожидая, что она скажет.

— Отчего он разделся на таком холоде? Почему убит в спину? — Ревнивое материнское предчувствие понемногу вывело ее из оцепенения.— Почему, спрашиваю?

Не дождавшись ответа, женщины завыли. Слово за слово складывали плач по Демирджану:

— Ой, Демирджан! Ой, Демирджан!

— Надежда матери своей, Демирджан!

— Гордость огузов в бою, опора бея в делах!

— Стальная рука, Демирджан!

— Соколиный глаз, львиное сердце!..

Баджибей выпрямилась и громовым голосом, от которого умолкали даже самые отчаянные храбрецы, оборвала плакальщиц.

— Замолчите! Молчать, говорю! По тому, кто убит нагим, у нас не плачут. По тому, кто убит в спину, не плачут. Он уйдет неоплаканным... Только кровь взывает к отмщению!.. Не его это кровь, а отцовская!..

В ярости махнула она рукой крестьянину-греку, державшему ярмо.

— Вези к мечети, слышишь?! — И, держась за арбу, пошла следом.

Керим украдкой взглянул на свою мать. Сумерки сгладили черты ее лица, стерли цвета одежд. Баджибей вдруг стала неузнаваема. Никогда не видел он ее такой сильной, величественной и в то же время такой слабой и жалкой. Он не мог понять, как устояла она на ногах, почему не упала, не зарыдала, и испытывал перед этим чудом невольный страх.

Когда арба подъехала к мечети, Баджибей рванулась вперед и криком остановила волов. Она забыла, что сама приказала везти тело к мечети, и решила вернуться на Барабанную площадь. Еще немного, и она оттолкнула бы возницу, схватилась бы за ярмо, повернула арбу обратно. Но неожиданно спохватилась и приказала Кериму:

— Отвези, передай мулле Яхши! Нигде не задерживайся, жди меня! И запомни, сегодня особый день, не похожий на другие!

Женщины снова заплакали. Она обернулась к ним и, прижав кулаки к груди, крикнула:

— Перестаньте скулить! Разыщите-ка лучше мужчин Эртогрулова удела, этих трусов, бросьте им под ноги сабли. Кулаками в спину вытолкайте на улицу. Пусть оторвут задницы от своих теплых очагов! Плюньте им в лицо!

Женщины с воплем разбежались.

Баджибей решительным шагом направилась к Барабанной площади. Сама того не замечая, она почти бежала, будто боялась не успеть. Площадь, где играли веселые свадьбы, созывались собрания ахи, где воины решали судьбу удела, была пуста. Рядом с помостом стоял покрытый чехлом огромный барабан из верблюжьей кожи, созывавший жителей Сёгюта.

Баджибей схватила колотушку и с отчаянием заколотила в барабан.

— Дан-дан-дан! Дан-дан!.. Дан-дан-дан! Дан-дан!..

Она высоко поднимала колотушку, привставала на цыпочки и изо всей силы била в глухо рокотавший барабан, нагоняя ужас на всю округу. Лишь выбившись из сил, Баджибей поняла, что отбивала сигнал боевой тревоги, а не собрания. Осторожно опустив на землю колотушку, сгорбилась, испуганно огляделась и виновато отошла в сторону. Но тут же выпрямилась. Смертная боль, терзавшая ее душу, вдруг обернулась страшным гневом, сначала против болезни, что изводила Эртогрул-бея,— из-за нее в уделе не на кого было положиться, а затем против сына Керима — будто он один был виноват в смерти Демирджана, в отчаянии, которое охватило ее. Сжав кулаки, она повернула к дому.

Керим не обратил внимания на сигнал барабана, не понял, отчего, схватив оружие, люди бегут по улицам.

Выполняя наказ матери, он шел домой. В сердце его ныла глубокая рана. Голова гудела. Губы повторяли последние слова учителя, муллы Яхши, он прошептал их у Керима над самым ухом:

«Единственный щит от меча смерти, сын мой,— терпение!.. Терпение... и смирение...»

Увидев людские тени у источника, Керим опустил голову. Хотел было свернуть, но свернуть было некуда. Керим не желал выслушивать утешения, говорить в ответ бессмысленные слова. Он прибавил шагу. Наглый мужской голос был незнаком. Голос женщины он знал, но лень было додумывать, кому он принадлежит.

— Оставь кувшин! Напьешься из источника.

— Гяурка ты, что ли? Неужто идешь против Хасана и Хусейна? Мы жаждем от рождения и имеем позволение пить из любого источника!

— Ступай по своим делам, отец дервиш.— Голос девушки дрожал от страха.— Наш бей болен, ждет, когда принесу воду. Здесь его вода.

— Вода бея и вода бедняка — все та же вода. Остудить горячее сердце бедняка — доброе дело.

Заметив Керима, младшая дочь Осман-бея Фатьма с криком бросилась домой, а дочь оружничего Каплана Чавуша Аслыхан обрадовалась, будто перед нею возник сам Хызыр.

— Помоги, Керим Челеби! На помощь! Скорей сюда!

Верзила, вырывавший из рук Аслыхан кувшин, был вожаком только что пришедших в Сёгют дервишей-голышей.

По сузившимся глазам и перекошенному рту нетрудно было догадаться, что он наглотался опиума.

Старейшина ахи Хасан-эфенди по обычаю отправил его поклониться бею, но Орхан-бей принял только маленького голыша, который пришел вместе с великаном, а одуревшему от опиума вожаку отказал: «Завтра придешь».

— Что тут у вас? — неохотно спросил Керим.

Великан подозрительно оглядел его с ног до головы и решил, что парень, одетый, как мулла, и увешанный оружием, простой носильщик.

— Гяурка, что ли, девка-то? — нагло спросил он, видно не принимая Керима за человека.— Неверная рабыня, что ли?

— Правоверная... неверная, чего тебе надо?

— Не кипятись, приятель! Сердитым от меня достаться может. Не будь она неверной рабыней... Что ей делать вечером у источника?

Услышав, что ее называют неверной рабыней, Аслыхан разозлилась. Она была уверена в Кериме и изо всей силы рванула кувшин.

— Оставь ее кувшин! Пей воду из источника. Ты человек чужой. Не накликал бы беды на свою голову! Оставь, говорю!

— Ишь ты! Может, крошка твоя полюбовница, мальчик?

Керим не дал ему договорить. В воздухе просвистел бич — тот самый бич, которым его покойный отец укрощал чересчур строптивых коней, а в бою, случалось, и всадника выбивал из седла.

Голышу-великану в первый миг показалось, что острая, как бритва, сабля отсекла ему руку, которой он держался за кувшин.

С диким воем закрутился он на месте.

Аслыхан оторопела, не зная, что ей делать. Керим, топнув ногой, прикрикнул на нее:

— Еще смотрит! Убирайся! Нечего шляться вечером за водой. Убирайся, говорят!

Аслыхан нагнулась за кувшином и вдруг вскрикнула:

— Ой!.. Берегись, Керим!

Керим невольно пригнулся и отскочил. Тяжелый палаш со свистом пролетел у него над головой. «Нет, верзила не шутит, а разит насмерть, будто перед ним гяур!» Гнев захлестнул его, не ожидая нового нападения, он пустил в ход сплетенный из бычьих жил кнут.

Бич со свистом разрезал воздух и опускался на голое тело великана, при каждом ударе, как ножом, рассекая кожу. Дервиш глаз не мог открыть и после четвертого удара решил, что ему пришел конец. Катаясь по земле, он пытался увернуться от сыпавшихся на него ударов кнута, освободиться от обвивавших его тело раскаленных железных прутьев и во все горло вопил:

— Смерть моя пришла, джигит! Смерть! Хватит! Лежачего не бьют. Хватит!

Керим не заметил, что голыш уже давно бросил кинжал, и бил с остервенением, по всем правилам, которым научил его отец, бил, как будто перед ним был не человек, а взбесившийся зверь.

— Оставь кинжал! Брось, не то прикончу!

Он и в самом деле прикончил бы голыша, если бы не появились конюший Эртогрул-бея Дели Балта и маленький кривобокий дервиш. В руке у Дели Балта была палка, вырезанная из кизила,— ею по законам шариата на площади наказывали провинившихся.

— Что такое, Керим Челеби? — подбегая, спросил он.— Оставь его, помилуй! Еще подохнет. Остановись же! Что натворил этот безмозглый медведь?

Керим опустил бич. Он был рад конюшему — иначе не остановился бы.

Кривобокий голыш склонился над катавшимся по земле товарищем.

— Что стряслось, Пир Эльван? Что ты опять натворил, дурень?

— Ох, это ты, Кёль Дервиш? Конец мне! — Он вскочил.— Пропал мой глаз. Выбил мне глаз сёгютский мулла. Конец!

— Радуйся, что только одним глазом отделался.

Дели Балта собирал оружие.

— Спрашиваю Аслыхан, что случилось, эй, Аслыхан, тебе говорю! Ну погоди, стрекоза, переломает отец тебе косточки...

— Обнаглел совсем этот пес,— заикалась Аслыхан.— Не приди Керим-ага... В спину ему бросил кинжал, подлец, вот этот вот.

— Прочь, девка! Еще болтает!.. Я тебя!.. Раздавлю!..— Конюший передал оружие Кериму.— Живи долго, Керим Челеби. Как я услышал, голову потерял. Горе-то какое. Ах, какое горе! И всему виной миролюбие, Челеби. Пока каждый месяц не станем в набег ходить да гяуров саблей не утихомирим...

— Пропал глаз. Погубил ты джигита, сёгютский мулла.

— Молчать! Молчать, говорю! — набросился Дели Балта на стонущего великана.— Чтоб ты сдох, дубина! Так тебе и надо, раз не слушаешь совета. Что я тебе говорил? Здесь у нас пьяным на улицу не выходят и срамными делами не занимаются. Говорил ведь: иди спокойно, ни к кому не приставай. Пьяную храбрость свою не показывай. И на кого же ты налетел, бродяга? Сам того не зная, на самого Азраила налетел. Пристал к человеку, который потерял брата, великого, как гора. Как еще он тебя в живых оставил, понять не могу. Я места себе не нахожу, убиваюсь по Демирджану, а его, Керима Челеби, и новее ничем не утешишь. Тихо! Не ори, ничего с тобой не случилось. Кнут Рюстема Пехливана сделает из тебя человека. Скотину и ту в божеский вид приводит, а тебя и подавно!

Он обернулся к маленькому дервишу и без злобы, по-дружески спросил:

— Есть у вас наготове мазь из розы, Кёль Дервиш? Говорят, ваше снадобье почище лекарства Локмана раны заживляет.

— Есть, благодарение аллаху, Дели Балта... Чистейшая алеппская мазь. Против нее змеиный яд ничего не стоит...

— Ах, чтоб тебя, Кёль Дервиш! Недаром говорят: шкуру убитой собаки неси к хозяину. Забирай его! Тащи за хвост и молись богу за людей Сёгюта. Позор-то какой — выхватить у девки из рук кувшин! Где это видано? Если у вас все дервиши таковы, плюнуть им в лицо остается, раз не знают обычая.

Керим рассеянно слушал их разговор. И вдруг испугался: чего доброго, еще пожалеет Дели Балта бесстыжего дервиша, незаметно отошел в сторонку и скрылся в темноте.

Двор их дома после смерти Демирджана показался ему чужим и пустынным, словно годами не ступала на него нога человека. Брат, правда, бывал здесь редко. Все коней пас, так и жил на горных лугах, бедняга. Кериму вдруг захотелось взять в руки саз и сложить плач по Демирджану. При этой мысли он ускорил шаги, но, увидев свет на кухне, замер. Значит, мать уже дома. Не думая о том, что она ему скажет, Керим медленно направился к кухне. «Она ведь женщина, хоть и зовут ее все Баджибей. Злилась, наверное, на кухне в угол, плачет!»

Сыновья предводительницы сёгютских женщин не знали горькой сиротской доли и были этим обязаны храброй своей матери Девлет-хатун.

Так почему же она показалась ему такой беспомощной, когда шла за арбой? Он снова остановился, не зная, что делать, как подойти к матери. «Поцелую ей руку»,— решил он. Вот уж много лет он не обнимал ее, не целовал материнской руки. Не было такого обычая в доме Рюстема Пехливана: Девлет-хатун терпеть не могла всяких нежностей.

Войдя в кухню, он увидел у очага разломанный в щепы саз и в испуге закрыл рот рукой.

Мать сидела на корточках у огня. Не обернувшись, спросила:

— Пришел?

— Что, что с моим сазом?

Бросив бич, Керим поспешил снять с плеча оружие и тут увидел, что в очаге горят его книги. Он покачнулся, будто его ударили по голове.

— Постой, мать! Не в своем ты уме, что ли?

Как тяжело было ему собрать эти книги — одни он обменял на призы, когда-то полученные за победу в борьбе и на скачках, другие купил на скопленные монеты, дарованные за молитвы или за найденные птичьи яйца. В здешних краях книг не было. Он доставал их с трудом у старейшин ахи, у беев и кадиев, у бродячих торговцев — по одной книге в год, а то и в два.

Баджибей продолжала спокойно разрывать книжные листы и бросать их в огонь.

— Остановись, говорю! — в отчаянии крикнул Керим.— Книги, что ли, сына твоего убили?

— Не бывать отныне в этом доме книгам! Не бренчать сазу! — Она вскочила и швырнула в огонь все вместе с остатками саза.

Сёгютские женщины, даже в богатых семьях, давно не решались выкидывать ни одной сломанной вещи, если можно было ее на что-нибудь обменять, а вдовы, вроде Баджибей, и вовсе делались скрягами.

И если Баджибей бросила в огонь саз и книги, даже не подумав о том, что за вырученные на них деньги можно заткнуть большую прореху в хозяйстве, это значило, что она решилась на все. Вытерев руки о подол, будто они испачканы в липкой грязи, она, как гора, нависла над оробевшим сыном.

— И запомни: с этого вечера ты больше не мулла.— Она подбородком указала на воинские одежды, разложенные на циновке.— Возьмешь саблю брата. Брат не успел отомстить инегёльцам за кровь отца. Отомстишь ты.

Гибель книг и саза для Керима была так же тяжела, как и гибель брата. Потеряв голову, стоял он не шевелясь, не дыша.

— Ты найдешь и прикончишь кровника, злодейски убившего Демирджана! Мулла не поддержит огонь в очаге Рюстема Пехливана. Не умри твой брат, я скрепя сердце еще бы смирилась. Сказала бы: «Нет у меня сына, кроме Демирджана». Теперь — конец! Не бывать тебе муллой. Отныне звать тебя не Керим Челеби, а Керим Джан. А ну, сынок, Керим Джан, сними-ка с себя эту дрянь.

— Нельзя, мать! Никак нельзя. Ноги целовать твои буду, ох, Баджибей! Столько лет я трудился. Шейх Эдебали обещал взять меня к себе. Этакого счастья и султанскому сыну не видать. Не поймешь ты, мама. Скажи «умри!» — умру, но пути моего не пресекай!

Баджибей смерила его полным презрения взглядом, будто перед нею было самое мерзкое создание на свете. Отвращение колыхалось в ее прищуренных, гневных глазах.

— Не могу я, мама! Да и не справлюсь с оружием. Сил не хватит на саблю!

— Испугался гяурской сабли? Струсил прежде, чем услышал свист стрелы! — Она двинулась с места, взяла в руки бич. Керима передернуло. Все его детство прошло в страхе перед этим бичом. Баджибей никогда не била его, но от этого страх не делался меньше. Детям казалось, что бич заколдован и когда-нибудь опустится на их головы со змеиным свистом сам по себе.

Баджибей щелкнула бичом по земле.

— Раздевайся, Керим Джан! Или возьмешь оружие как мужчина, или смерть тебе здесь. Раздевайся, раздевайся, говорю! — Не замечая, что Керим оцепенел при виде бича, как кролик перед удавом, Баджибей решила, что он все еще противится, и, будто не сын он ей, да и вообще не живое существо, а камень, вытянула его бичом но спине.

— Раздевайся, мерзавец! На Барабанной площади мужчины решают, как отплатить за кровь твоего брата. Раздевайся!

При первом ударе Керим упал на колени. Жгучая боль, точно нож, рассекла его сердце. При втором — конец бича, казалось, снес ему щеку.

— Раздевайся, говорю, трус! Раздевайся!

Баджибей била размеренно, словно показывая кому-то, как нужно пользоваться бичом, и с каждым ударом становилась спокойнее. И от этого еще больший ужас охватывал Керима. Он попытался представить себе, чем все это может кончиться. В какой-то миг решил было выскочить во двор, найти убежище у Эртогрул-бея, но вспомнил, что болезнь и старость — ему уже было за девяносто — давно лишили всех в Сёгюте надежды на его защиту.

Бич, зацепив одну из заплат, разорвал старое джуббе сверху донизу, и Керим вдруг решил: раз джуббе порвано, муллой ему не бывать и сопротивляться бесполезно. Ему захотелось упасть на землю, заплакать в голос, но он только поднял руку и попросил, как ребенок:

— Хватит! Не бей! Постой!

Баджибей застыла, подняв бич, словно опасалась предательства.

— Раздевайся,— снова приказала она.— Скорее, скорее!

Керим никак не мог снять разорванное джуббе.

Баджибей, с трудом сдерживая желание помочь ему, опустила бич, убрала его за спину, будто прятала нечто гадкое. Лицо ее — застывшая маска — понемногу оттаяло, смягчилось. Она провела рукой по глазам. Вынесла к дверям кривую саблю, колчан, налучье, крест-накрест перетянула грудь, как делали все сестры Рума, перед тем как стрелять из лука. Приготовилась идти на сходку.

Не обращая внимания на кровоточащую щеку, Керим надел старую боевую одежду Демирджана, перепоясался саблей. Он больше не жалел мать и не сердился на нее, словно никогда и не учился грамоте, никогда не брал в руки саза. Умри он и начни жить заново — не изменился бы он больше, чем за этот миг. Кухня, в которой он родился и вырос, женщина, которая возилась с оружием в дверях, показались ему чужими, будто он видел их впервые в жизни. Боевая одежда была ему немного велика и, казалось, не прикрывала наготы, точно вытканная из стекла. С тоской подумал он о том, как покажется людям без джуббе.

Размотал чалму и, заматывая ее снова на манер воинов, не удержался, беззвучно заплакал. Мать скомандовала:

— Пошли!

Керим задержался на мгновение и неуверенно, словно его подталкивали в спину, вышел во двор. На душе было пусто. Он шел, ощущая при каждом шаге невыносимую тяжесть этой пустоты.

Вокруг Барабанной площади горели костры, а по обеим сторонам помоста для старейшин — два широких медных таза, наполненных углями и нефтью. Легкий ветерок свивал черные нити дыма в жгуты.

Керим переходил из тени в тень, чтобы не привлекать внимания. Остановился под деревом. Щека болела. Страх сковывал сердце.

Давно не помнили в Сёгюте ни войны, ни вражеского налета, сходки на Барабанной площади стали редкостью. И сегодня детвора веселилась, как на свадьбе,— мальчишки и девчонки с криками носились взад-вперед, не обращая внимания на злые окрики старших. Керим не бывал на площади с тех пор, как решил стать муллой. Может, поэтому он чувствовал себя здесь таким чужим.

Когда на площади показался мулла Яхши, Керим присел за толстым стволом дерева. Что скажет он учителю при встрече — ведь рано или поздно они встретятся? При этой мысли слезы выступили у него на глазах. Он с ненавистью глянул на мать.

Сестры Рума сидели слева от помоста, выставив вперед одно колено. Баджибей, как палку, держала в правой руке распущенный лук, а левую положила на рукоять кинжала. Лицо ее было мрачным, неподвижный взгляд устремлен в землю. Сын, который был новичком на площади и поэтому не знал своего места в строю, ее вовсе не занимал. Во всех странах мира, правоверных и гяурских, даже в краю диких френков все мужчины, имеющие право носить оружие, в четырнадцать лет считались взрослыми и занимали место в отряде своего отца или старшего брата. А ведь Кериму уже стукнуло шестнадцать!

Захоти он, мог вступить в отряд гази, занять место Демирджана или пройти обряд опоясывания, стать одним из джигитов ахи. Ахи и большинство гази держались Осман-бея, полагаясь на его справедливость — в дни мира, на его храбрость — в дни брани. Керим тоже был из людей Осман-бея.

Оценивающим взглядом посмотрел он на ряды ахи и гази. Хотел сделать выбор по одежде, но одеждой сёгютцы, так же как припасами, были небогаты.

И у воинов среднего достатка за эти годы наросли на шароварах, рубахах и кафтанах заплаты.

По-прежнему славились сёгютцы своей чистотой, но мужчины успели по горло насытиться жалобами жен: то заплату не из чего сделать, то и поставить ее уже некуда, а хуже всего — белье: когда стираешь, так и разлезается на валках.

Горько улыбнувшись, Керим отказался от намерения сделать выбор по одежде, решил поглядеть, какой из отрядов пользуется большим почетом.

Дервишей давно не считали на кругу надежными воинами, потому что придерживались они разных верований и обычаев, а слова у них расходились с делами. И благочестие, и воинская доблесть — все было у них половинное: не в силах отрешиться от мирских благ и направить все помыслы к небу, не могли они и предаться им целиком, не страшась гнева божьего. Без конца твердили: «Кусок хлеба и плащ — вот все, что нам надо!» Но после набегов обивали пороги беев, требуя даров для своих обителей и общин.

Джигиты-ахи с утра до вечера занимались своим ремеслом на рынках и потому были не столь искусны в бою, как гази. Зато были среди них мастера, славные на всю страну уменьем да грамотой, держащиеся строгих правил футуввы. Их шейхи беспрестанно сносились друг с другом, ибо всюду имели наместников и мюридов. И, принимая в своих обителях странников, узнавали раньше других обо всем, что творится в мире.

Керим снова горько пожалел, что упустил случай стать учеником шейха Эдебали, главы общины ахи в округе. Он почувствовал себя совсем одиноким в этой взрастившей его толпе, снова почуял в своем сердце страх и, сам не зная почему, вместо того чтоб занять место Демирджана среди воинов-гази, решил присоединиться к джигитам-ахи.

Осман-бея все еще не было. Вот уже много лет он замещал своего отца Эртогрул-бея, и место его было посредине помоста. Справа от помоста сидели боевые товарищи Эртогрул-бея, все старейшины, оказавшиеся в Сёгюте: Тургун Альп, Салтук Альп и обычно кочующий в Карамюрселе по берегам Сакарьи Сюлемиш Ага. Во главе левого крыла находился предводитель сёгютских ахи Хасан-эфенди, мулла Яхши, у которого Керим до сего дня был учеником, а за ними явившиеся сюда с четырех концов света, но тем не менее крепко прикованные к боевому кругу Осман-бея его боевые товарищи всех званий и родов, различных верований и убеждений.

Сторонники брата Эртогрул-бея — Дюндара Альпа, зарившегося на место удельного бея, а также племянники и зятья Эртогрула — Осман Гази, Гюндюз Альп и Савджи-бей — почему-то опаздывали. Но всего больше удивлялся Керим тому, что нигде не было видно Акча Коджи, названного брата Эртогрул-бея,— он на шумные сходки приходил обычно раньше всех и легко утихомиривал страсти и стычки. Сабля, изготовленная Капланом Чавушем, давила Кериму плечо; а ведь покойный брат Демирджан носил ее легко, как пушинку. «Ничего, рано или поздно привыкну!» — подумал Керим и тут услышал, как кто-то зовет его. Вздрогнул, словно впервые слышал свое имя.

— Керим Челеби, где ты? Эй, Челеби, подай голос!

Его искал помощник Демирджана армянин Торос. Кериму хотелось заткнуть ему рот: «Ну чего орешь!»

Он спрятался за ствол дерева, горько усмехнулся. «Вот мать рассвирепеет, услышав, что меня зовут Челеби!» Торос, пробежав несколько шагов, останавливался, руки складывал трубкой у рта и снова кричал на всю площадь:

— Керим Челеби, подай голос! Эй, никто не видел нашего Челеби?

Когда Торос пробегал мимо него, Керим тихо окликнул:

— Здесь я, покарай тебя аллах! Что случилось?

— А, вот ты где! Хорошо! Глотку надорвал, ей-богу.— Он подошел ближе и отшатнулся, не веря своим глазам.

— Что это? Что с тобой, Челеби?

— Не спрашивай! Маменькины штучки! Ох, эта мать!

— Твоя мать? Понял! — Он поднял руку.— Молодец матушка Баджибей! Правильно, Челеби. Не подходит нам быть муллой, когда кровь наша неотомщенная течет по земле.

— Ладно, ладно! Чего тебе?

— Да вот увидел тебя, и все из головы выскочило! — Оглянувшись по сторонам, он придвинулся вплотную.— Орхан меня послал. Осман-бей наказал сегодня вечером фатиху не читать. Завтра утром надо, мол, Орхану в Итбурун ехать к шейху.

— Не понял.

— Ни птица, ни волк, никто пусть не знает об этом, а особенно люди Дюндара Альпа. Шепни это на ухо старейшине ахи Хасану. Да смотри, чтоб никто не услышал. Конец нам тогда!

— Ладно.— Он подумал, потянул за рукав собравшегося было убежать Тороса.— Постой-ка!

— Слушаю, Челеби! Прикажи!

— Отныне зови меня не Челеби, а Керим Джан.

— Керим Джан? — Торос поморщился.— Понятно. Права матушка Баджибей. У муллы Керима одно звание, у гази Керима — другое. Ладно, будь здоров, Керим Джан!

Не выходя из тени деревьев. Керим обогнул помост, приблизился к старейшине сёгютских ахи Хасануэфенди, тихо окликнул его.

Хасан-эфенди стоял во главе цеха ткачей по шелку. Не только в Сёгюте, но и в Стамбуле, столице Византийской империи, считался он первым мастером, на слово и знание его можно было положиться. Рынком он правил по старым заповедным законам ахи, старался не посрамить Шейха Эдебали и общину.

Привыкший к тайным делам, Хасан-эфенди спокойно выслушал все, что сказал ему на ухо Керим Челеби, и для отвода глаз громко расхохотался.

— Значит, расстался ты со своим джуббе, воином заделался? — (А вначале держался так, будто ничего не заметил).— Погляди-ка, имам Яхши! Твой мулленок хочет к нашим джигитам приобщиться.

Настоятель главной мечети учитель Керима мулла Яхши в темноте видел плохо. К тому же была у него привычка отворачиваться, чтоб не слушать чужих разговоров. Напрягая старческие больные глаза, он пытался разглядеть, о ком речь.

— Кто это? Что за глупец? Если сил не хватило на алфавит, что ему делать со стрелами да с саблей?

— Найдет, что делать, твой Керим Челеби. Еще увидишь, какой из него выйдет воин.

— Керим Челеби? Не может быть! Ты ли это, Керим Челеби? Подай голос!

Керим готов был сквозь землю провалиться. Обливаясь холодным потом, он не мог слова вымолвить. Старейшина Хасан-эфенди знал, как страстно хотел Керим учиться, как препятствовала ему мать, и понял, что после смерти старшего сына она заставила младшего стать воином. Не желая больше мучить парня, решил перевести все в шутку.

— Что с твоей щекой?

Керим схватился за щеку.

— Ничего, Хасан-эфенди, на колючку напоролся.

— Колючку?.. Когда был муллой, не напарывался, а стоило саблю нацепить...

Мулла Яхши узнал по голосу своего лучшего ученика, свою гордость. Взявшись рукой за бороду, покачал головой:

— Неужто ты, Керим? Пропали мои труды. Сколько лет... Что теперь будет с нашей челобитной шейху? Я ведь уговаривал его. Жаль! Ах, как жаль!

Понимающе улыбнувшись, Хасан-эфенди кивнул имаму — не горюй, мол. И сделал Кериму знак рукой: а ты проваливай.

По дороге Керима окликнул оружничий Каплан Чавуш, отец Аслыхан:

— Поди-ка сюда!

Керим нехотя подошел.

— Прикажи, Каплан Чавуш!

— Что с твоей щекой?

— Ничего.

— Что, спрашиваю? Поганец голыш разорвал?

— Голыш? Какой голыш?

— Ишь, паршивец! Будет перед нами храбреца разыгрывать! — Он отечески положил ему руку на плечо.— Медведь голыш напугал девку, но ничего, получил свое! Спасибо тебе! Вот что мне в голову пришло. Ты займешь в отряде место покойного Демирджана. В свободное время заглядывай ко мне, позанимаемся. Кнутом ты владеешь хорошо. Неплохо бы еще научиться и саблей владеть.

— Спасибо, Каплан Чавуш!

Старшие братья ахи подбросили в огонь дров, долили в тазы нефти.

Пламя проснулось, осветило площадь, и все увидели вдали Дюндара Альпа, рядом с ним его советчика, бывшего греческого попа, принявшего ислам, дервиша Даскалоса, а за ними воинов, дервишей, абдалов и самую лихую из сестер Рума вдову Джинли Нефисе. Быстро пересекли они освещенный круг и разошлись по своим отрядам. Наверняка сейчас шепотом растолковывают принятое втайне решение, стараются убедить своих людей.

Дюндар Альп и Даскалос поприветствовали старейшин, заняли свое место на помосте.

Дюндар Альп выставил колено, оперся на него локтем и — как всегда, когда был чем-нибудь недоволен или радовался, считал себя величественным и сильным или жалким и слабым,— защелкал четка ми. На поясе у него висела кривая дагестанская сабля с чеканкой по золоту — говорили, она стоит пятьсот форинтов,— и кривой йеменский кинжал с рукоятью, украшенной изумрудами. До Керима долетел запах священного мекканского благовония, которым Дюндар умащивал бороду. В отличие от своего брата Эртогрул-бея Дюндар был невысок ростом и — что еще хуже — толстобрюх, как гяурские мельники, жрущие свинину и хлещущие вино. Седина в бороде и усах нисколько не облагораживала его грязно-черное лицо. Острый горбатый нос делал его похожим на хищную птицу.

Дюндар сидел расслабившись, но черные глаза его беспрерывно бегали, и оттого казалось, в любую минуту взовьется он, как стрела из лука. Не только в Сёгюте — от Анкары до Изника, от Кютахьи до Болу — слыл он первым богачом. Говорили, что он добыл тысячи золотых алтынов, скупая за бесценок у абдалов Рума и воинов-дервишей награбленное во время набегов добро и молодых рабов и втридорога перепродавал их генуэзским купцам в Стамбуле. Вот почему Дюндар все время требовал налетов и при каждом удобном случае хулил мир, который в течении шести лет с таким трудом поддерживали его старший брат Эртогрул-бей и племянник Осман. Все эти годы Дюндар настойчиво внушал людям мысль о том, что, стань он беем, воины удела Битинья не знали бы, куда девать награбленное. Его поддерживали падкие на опиум абдалы, которые презирали любую работу, почитая ее за грех, да и кое-кто из дервишей. И чем нестерпимей становилась нищета, тем больше обретал он сторонников. Была тому и еще одна причина: многие считали, что, если Эртогрул-бей умрет — а он день ото дня становился все слабее,— удельным беем, как старший в семье, станет Дюндар.

Керим заметил, как Джинли Нефисе сказала что-то Баджибей, и заволновался: наверняка сторонники Дюндара, воспользовавшись смертью Демирджана, попытаются сегодня с помощью его матери возбудить людей. А ведь Демирджан не любил Дюндара, не считал его за человека. И вот теперь Дюндар воспользуется беззащитным, мертвым телом брата, лежащим у мечети на помосте для омовения, чтобы причинить вред Осман-бею.

Керим лихорадочно думал, как этому помешать. А Дюндар Альп радуясь, подобно скупцу, с нежданной легкостью заполучившему даром великую ценность, довольный перебирал четки. Услышав, что Демирджан убит, он прищелкнул пальцами и обнял своего советника Даскалоса за шею: «Место тебе в раю, сын гяура! Наконец-то дождался мой племянничек Осман. Не вырваться ему теперь из лап Баджибей!»

Дюндар слегка заикался и потому на сходках выпускал вместо себя Даскалоса. Даскалос был единственным сыном настоятеля православного собора Святой Софии в Изнике.

Еще послушником он пристрастился к вину, азартным играм и разврату. Опозоренный отец лишил его карманных денег. Даскалос, чтобы отомстить отцу, сменил веру и принял имя Юсуфа. Какое-то время он пылил на дорогах вместе с дервишами-голышами, глотая опиум. Потом ни с того ни с сего записался к дервишам-воинам и с той поры стал жестоким фанатиком.

В набегах придумывал изощренные пытки для своих бывших единоверцев, живой товар, если не мог угнать, убивал, недвижимость предавал огню просто так, ради собственного удовольствия. Поскольку в пограничных уделах не делали различия по старшинству между мусульманами исконными и вновь обращенными, бесстыдство Даскалоса возрастало год от года. А после того, как его взял под свое крыло Дюндар Альп, на него и вовсе управы не стало. Хитрый, ловкий, как джин, он умел заговаривать зубы, приводя стихи из корана, ссылаясь на хадисы, жития святых и рассказы о чудесах. И при этом ничтоже сумяшеся валил в одну кучу талмуд, евангелие и библию — все это, мол, божьи книги. Осмеливался нападать даже на муллу Яхши, настоятеля главной мечети, обвиняя его, великого знатока в делах веры, в небрежении и мягкости.

Стоя на коленях, Даскалос раскачивался из стороны в сторону, будто читал коран, наверняка задумывал бог знает какую подлость. Бороденка у него была острая, как у френков, шея тонкая — голову свернуть ничего не стоило. Многие знали, что он пьет как свинья, беспрестанно возит из Гермияна опиум для абдалов и дервишей, пренебрегая запретом Эртогрул-бея, готовит пилюли против бесплодия, поставляет развратникам распаляющие амулеты.

Дюндар Альп не верил ни во что, кроме денег, и был привязан к Даскалосу, ибо тот сумел его убедить, будто из меди и свинца можно запросто изготовить золото. «Ну и подлец!» — пробормотал про себя Керим.

Мальчишки, возившиеся в дальнем углу площади, побежали врассыпную.

Показался Осман-бей вместе со своим сыном Орханом. Шаг у него был быстрый, спорый, внушительное лицо спокойно. Поднявшись на помост, сел на свое место. Орхан, как всегда, устроился позади отца, внимательно оглядел собравшихся, заметив Керима, подозвал его.

— Говорят, ты у источника неплохо отделал вожака голышей? — прошептал он.

— Кто говорит?

— Аслыхан... Похоже, не тот он, за кого себя выдает. Принесли, положили у нас в конюшне. Орет благим матом. Я наказал Дели Балта, пусть дознается... Подождем, увидим.

— Да кто же еще? Голыш, конечно.

— Поглядим, правда ли голыш? А может, наемный вор, записавшийся солдатом к Караманоглу во время восстания Джимри? Теперь вот лишился хозяина...

— Вот так так! Мне и в голову не пришло...

Осман-бей терпеливо подождал, пока все сидящие на помосте каждый в свой черед поздороваются с ним, поприветствовал всех поклоном.

— Почтение собранию!

И сразу же перешел к делу. Так же, как Орхан, легко изложив суть событий, он повторил слова своего отца Эртогрул-бея, умолчав лишь о его наказе отправиться к шейху Эдебали, и спокойно добавил уже от себя:

— Я послал верных людей в Караджахисар, в Гермиян, в Инегёль. Когда вернутся, узнаем, кто наш истинный враг, посоветуемся и поступим, как надо. Есть у кого что сказать?

Люди Осман-бея предоставили возможность ответить сторонникам Дюндара.

Услышав вопрос, Дюндар перестал перебирать четки, а Даскалос — раскачиваться из стороны в сторону.

Пригнув, как всегда, голову и опустив глаза долу, Даскалос заговорил:

— Эй, братья! Эй, друзья! Ахи, гази и дервиши Рума! Абдалы Рума и сестры Рума! Наместник нашего бея Осман сказал мало, но сказал дело и вроде бы правду...

Умолк, порылся в карманах. Обычно Даскалос болтал как сорока, но сегодня голос его звучал призывно и умоляюще. Все, кроме Осман-бея, были удивлены.

Баджибей даже подняла голову и заморгала. Даскалос вынул платок, вытер им нос, откашлялся.

— Угнанные кони принадлежат самому Осман-бею. Если не говорит он: «Поскачем вслед, догоним, отберем!», то ему лучше знать. Воровски убитый кровный брат наш Демирджан пронзен стрелой, когда охранял бейский табун. Если наш бей Осман скажет: «Не стану мстить я за кровь своего конюха...» — Сторонники Осман-бея наконец пришли в себя и вслед за Орханом подняли крик, не соглашаясь с тем, куда клонит Даскалос. Но тот был не из пугливых, шумом его не сбить. Он продолжил с улыбкой: — «А если и стану, то без спешки...»

— Думай, о чем говоришь, Даскалос!

— Знай свое место!

Неожиданно Баджибей поднялась с земли, обернулась на голоса, подняла руку. Вслед за ней встали с земли все сестры Рума.

— Помолчите, джигиты! Ваше слово впереди. Не кричите, как бабы!

Один из старейшин взял Баджибей за руку, хотел было усадить ее, но она оттолкнула его локтем и осталась стоять. Остался на ногах и весь ее отряд. Так сестры Рума объявили в тот вечер, что не признают они установленного обычаем порядка.

— Да, братья! — продолжал Даскалос.— Если наш бей Осман так скажет — это его бейское дело. Но здесь не срединный, а пограничный удел, не земли Сиваса или Кайсери,— удел Битинья, да славится его имя! Здесь кто хочет не может прощать врага. Борьба идет не на живот, а на смерть. Тот, кто прощает кровь убитых своих, не выживет. Здесь говорят сабли и стрелы. Гибель тому, кто пускает добро на разграбление и не мстит за кровь. Столько лет сохраняли мы мир. Ошиблись!.. Мы предупреждали: «В пограничных уделах долгий мир до добра не доведет». Не слушали нас. Не зря сказано: «Если Мир длится долго, воины привыкают сиднем сидеть на месте». Ослабнет наш натянутый лук. И захотят джигиты, да поздно — не смогут сражаться, как надо. Кто сиднем сидит, отдаст свой удел пришельцам. Мир развеял страх наших злейших врагов. Если бы, как в прежние славные времена, джигиты с саблями наголо днем и ночью преследовали гяуров, забирали их добро, вырезали мужчин, а женщин на веревке уводили в рабство, кто поднял бы руку на наш скот и на наших людей?!. Нельзя нам медлить ни минуты. Орлами низринуться на голову врага, прикончить, разорвать, отомстить этой же ночью!.. Истинны мои слова или нет, Хасан-эфенди? — спросил неожиданно Даскалос, словно желая застать старейшину ахи врасплох. Хасан-эфенди и в самом деле размышлял в этот миг о другом. Помедлив, задумчиво сказал:

— Нет, не истинны!.. Если враг поднял на нас руку, значит, он готов к брани. Того, кто, закрыв глаза, бросается в бой в час, выбранный врагом, ничего хорошего не ждет в пограничном уделе!

— Ничего нам не станет. У наших гази, у наших ахи, у всех воинов-джигитов есть сила веры, побеждает тот, кто первым наносит удар. Не в обычае у наших воинов уклоняться от боя. Сказано: «Ты должен гяуров бить неустанно». И сказано: «Не давай гяуру открыть глаза!» Терпение у джигитов кончилось. «Сабля, что не рубит, ржавеет, а сабля, что рубит, блестит».

— Верно, дервиш Даскалос! Настоящий джигит и работает, как воюет! Неплохо бы воинам в мирное время потрудиться в поте лица вместо того, чтобы гнить от безделья. Мы то от мира одну пользу видели, а вреда никакого. Знаменитый рынок караджахисарский на нашу землю перебрался. Для умных людей это великое счастье. От злобы византийских властителей греки ищут защиты у нашего бея Эртогрула и приходят на наши земли вместе с попами да патерами своими. Не одно богатство в мире — военная добыча. А если дошло до набега или войны, то и в них не бросаются с завязанными глазами. Тут нужен ум да расчет. Не зная врага, на кого кинешься? Говоришь, пограничный удел. Верно, здесь все бывает. Только против обычая идти нельзя. Если здешние люди станут делать что кому в голову взбредет, налеты да засады устраивать, чем кончится?

— Разве мы поломали мир? Нет. Разве хотим его порушить? Нет! Загнали в землю нашего джигита, угнали наш скот. Нет греха на нашей душе. Бог на стороне правых, но время не ждет. Врага упредить надо. А искать его — недалеко ходить: стрела пущена в нас караджахисарская... Следы ведут на земли Караджахисара. Чего болтать-то зря? Животы джигитов давно позабыли и мясо и масло. Нищета взяла нас за горло, на землю свалила. Знаешь ли, Хасан-эфенди, что говорят в округе? А не знаешь, так выслушай. Соседи смеются над нами. В поговорку у них вошло: «Оборванный, как джигит Эртогрул-бея». А знаешь ли, что бабы говорят своим мужьям в византийских крепостях? «Погляди-ка на меня, как я одета? Оборвалась, будто туркменка! Не стыдно тебе?» Вот что говорят. Наши дети не растут от голода... У отроков нет силы, чтобы саблю держать. Молодухи плод выкидывают. Погибаем мы, сидя на месте, гнием. Грех это и вина великая. Хватит! Натерпелись. День ото дня все хуже. Нашла коса на камень. Пусть барабаны призовут в набег! Пусть затянут подпруги да перепояшутся воины поясом старания. Пусть джигиты возьмут острые сабли, наполнят колчаны стрелами, обновят тетиву. Отныне мир — погибель! Или счастье с нами, или падалью станем! Пусть развеваются на ветру знамена, скачут джигиты, дрожит под их копытами земля Караджахисара! Да познает страх смерти подлое сердце властителя Аксантоса!.. Да будут, как прежде, воинские рынки полны добра, отбитого у врага. Пусть за одну рабыню-гяурку дают всего пять акче и никто не берет ее. Вон сидят наши старейшины, видавшие виды, мужи ратные, через все искусы с честью прошедшие. Пусть отойдут в сторонку, прочтут фатиху на сечу. Да устроится все, как положено! И держите в уме своем: этот день на другие дни не похож. Трон султанов в Конье, считайте, пуст. Ждет сильного хозяина. Все удельные гази и беи зарятся на трон этот и помните, Караманоглу раз уже взял да посадил на султанский трон Джимри... Но тот, кто душу свою и добро не смог уберечь, пусть на трон не рассчитывает... Осман-бей — наместник. Дело нелегкое. Эртогрул, наш бей, тяжело болен, но, слава аллаху, в своем уме. Если надо, ударим ему челом. Не откажет. А откажет — в этот раз джигитов не удержать. И пусть знают старейшины: нечего больше тянуть да разговоры говорить. Вот наше слово. Не так ли, Баджибей?

Баджибей слушала, снедаемая гневом.

— Правда твоя, брат Даскалос! Если скажут: нельзя, сестры Рума клянутся оседлать коней. Кто мужчина, пойдет с нами. Кто не поделает, пусть остается.

Дервиши-воины, абдалы, кое-кто из гази и даже несколько недоумков из джигитов-ахи завопили:

— Свет с тобой, Баджибей! Дай аллах тебе силы!

— Сегодня увидим, кто мужчина, кто нет!

Хасан-эфенди понял, дело плохо, трудно будет отговорить большинство от набега.

— Где Акча Коджа? — тихо спросил он Осман-бея.

Только он мог еще утихомирить воинов, заставить выслушать себя.

— У отца. Отец плох.

— Позвать бы... Если б пришел...

Их прервал довольный голос Даскалоса:

— Есть у тебя слово, Хасан-эфенди? Только хорошенько подумай. Не то верных воинов лишиться можно, если так дальше пойдет. Что им здесь делать, если не будет набега?

— Того не знаю, но, если бы они и решились, нельзя сегодня читать фатиху. Подумаем до завтра...

— Почему нельзя? А ну, скажи!..

— Предводители племен, старейшины не все здесь. Пока не пошлем гонцов к Самса Чавушу, в племя кайя, пока не созовем тех кто слово имеет от племен баят, баиндыр, салур, каракечи... Пока Тургут Альп и Абдуррахман Челеби свои племена...

— Пусть их!.. Хватит тех, кто здесь. Потому — здесь большинство!

— А если кто из них захочет пойти с нами в набег?

— Пусть не ходят. Набег не война! Некогда ждать. Отныне, благодарение аллаху, дня не пройдет без налета. Значит, воины...— Он хотел сказать «отведут наконец душу и поживятся», но замолчал, прислушался. Из бейского квартала, разрывая ночь, долетели вопли женщин. Вопли становились все громче.

Орхан ударил рукой по колену, прошептал на ухо Кериму:

— Умер, бедняга, мой дед. И кровница его — твоя мать...

— Моя мать? — Керим поразился.— Моя мать Баджибей?

— Да. Баджибей. Когда ударила она вместо сбора набег, подскочил дед мой... «Враг напал, Орхан!.. Дай саблю! Пусть седлают мою кобылу». Хотел было встать, облачиться в доспехи, но упал как подкошенный. Языка лишился...

Крики и плач женщин приближались, можно было уже разобрать слова.

— Раскололось небо... Разверзлась земля... Умер Эртогрул, наш отец, умер...

Площадь замерла. Все знали, что Эртогрулу не одолеть болезни, и каждую ночь, ложась спать, ждали, что их разбудит плач женщин. Но в этот миг все были поражены и подавлены не меньше, чем родное племя Эртогрула — кайи, будто всех их, воинов, собравшихся сюда с четырех концов света, постигла нежданная беда.

Прежде всех откликнулась Баджибей. Ударив себя по коленях, опустилась на землю и завопила глухим, как удары барабана, голосом:

— Эй, люди, сорвите с себя головные повязки, порвите рубахи! Ушел белый лев! Ушел, моя гордость. Острые ногти в лицо вонзите, женщины! Разорвите алые щеки. На кого остался этот лживый мир, несчастный бренный мир, несчастный смертный мир!

Не могла простить Баджибей своему сыну Демирджану гяурки-невесты и потому не выплакалась, не излила в плаче боли, камнем придавившей сердце. Эртогрула же она любила и уважала, и плач ее, вырвавшийся из глубины души, тотчас подхватили сестры Рума.

— Ой, старейшина племени кайи!.. Ой, надежда народа, джигит Эртогрул!

— Ой, муж, борода твоя поседела на поле брани. Ой, Эртогрул, враги у тебя просили пощады!

— Ой, мудрейший из мудрых, крылом своим нас прикрывавший от горя!

— Ой, джигит, достававший мечом до небес, среди бела дня на врага нападавший, громивший врага!

Женщины завыли все разом.

— Черная гора была тебе яйлой, бей, где твоя яйла?

— Грозный водопад был твоей водой. Эй, бей, где твоя вода? Ой, джигит, отец джигитов Кара Османа, Гюндюза Альпа, Савджи Гази!

— Ой, весь мир чернее тучи! Ой, застыли текущие воды! Ой, погасли очаги! Не дают искры кресала!

— Ой, опора джигитов! Кормилец голодных и бедных! Столп туркменских шатров! Предводитель, мой бей, предводитель львов! Старейшина мудрецов! Отец сестер Рума! Тигр Зеленой горы, всадник на белом коне, эх, ой, Эртогрул-бей, ой!

Плач женщин подхватили воины, задрожал Сёгют.

— Табуны вороных коней были твоими конями. Бей, где твой конь?

— Где твой конь?

— В победе ратной над врагом была твоя удача, бей. Где твоя удача?

— Где твоя удача?

Товарищ детских игр Эртогрул-бея и его названый брат Акча Коджа медленно вышел на середину. Восьмидесятилетний старик с длинной, доходящей до пояса белой бородой, сложив руки на животе, ждал, когда плачущие умолкнут, чтобы перевести дыхание. Поднял руку.

— Слезами горю не поможешь! Плачем умершего не вернешь. Жил, как воин, умер, как джигит,— великое счастье! Думал, как муж, говорил, как мудрец,— счастье! Приказал всем долго жить, просил грехи его простить!..— Он остановился и, видя, что его не поняли, крикнул: — Простили?

— Простили! — грянула в ответ площадь.— Да пребудет душа его в мире!

— Покойный завещал...— Осман приподнялся было на помосте, Но Акча Коджа жестом остановил его и продолжал: — Пусть все стоят по местам. Братом моим теперь займется мулла и аллах! Разгневался брат мой Эртогрул-бей на врага, что мир нарушил, мир, соблюдавшийся беем столько лет. Сказал: «Неумное это дело идти на врага, когда он того пожелает». Счел опасным. Приказал: «Пока никто не прознал о смерти моей, выберите достойного, чтобы удел ваш не остался без головы!..» Мы воины, но нас немного. Удел наш мал, победят нас, и некуда отступить, чтобы силы собрать. Тот, кто нападет на мирного соседа, обезумел. А такой враг бывает жесток. Пока не прослышал он, что мертв Эртогрул-бей, надо выбрать нового бея, чье имя нагнало бы на врага страх. Надо выбрать бея, и выбрать сейчас.

Дюндар Альп понял, что попал в им самим расставленную ловушку. Если выбрать сейчас бея, наверняка верх одержит Осман. Против Акча Коджи пройдоха Даскалос ничего не стоил. Самого шайтана не боялся, а перед Акча Коджой трусил с первого дня. Дюндар к выборам готовил другую игру, ибо уверил себя, что Эртогрул не умрет внезапно, проживет еще. И всему виной была скупость — никак не мог привезти из Стамбула накопленные деньги, не подымалась рука их тратить. Горько сожалея, что не послушался в свое время Даскалоса, Дюндар позабыл, что он заика, попросил слова.

— Нелегко выбрать бея, Акча Коджа, не шутка это. Тут спешить нельзя. Племена собрать надо. Где Абдуррахман Гази? Где Айкут Альп? Где отряд кайи? Где племена баят, салур, каракечи, баиндыр? Дождемся до завтра, похороним наших мертвецов.

Акча Коджа не знал, о чем здесь до него шла речь, и обрадовался, что так легко удается отложить набег. Вопросительно поглядел на Османа. Но тут вмешался старейшина цеха ткачей и общины ахи Хасан-эфенди.

— Разве не ты только что требовал не откладывать дела до завтра, сын Гюнтекина? Мертвецы наши не в поле. Время опасное. А в опасное время прежде думают о живых, а потом о мертвых. Первого халифа нашего Абу-Бекира выбрали прежде, чем похоронили Пророка.

— Еще не все гази здесь... не все племена...

— Ты сам говорил, что здесь большинство. А кто будет выбран беем, известно. Кого здесь нет, станут ли противиться?

— Что за слова непотребные? Как может быть известен бей, пока его не выбрали?

Сторонники Османа вновь издали вопль возмущения. Но хладнокровие Даскалоса передалось Хасану-эфенди. Он улыбнулся.

— Может быть, у тебя на сердце есть другое имя, Дюндар Альп? Какой-нибудь другой джигит, которого мы не знаем?

— Как не быть? Не один джигит в уделе.

— Если себя считаешь — один.

— Отчего же? И годами... И кровью...

— Да оттого, что не годишься. Засиделся на алтынах своих, заигрался с молодыми наложницами-гречанками. В седле не усидишь, а усидишь — что толку.

— Видно, не знаешь ты, старейшина ткачей, что бей бею рознь, не тебе судить. Один с коня не слезает, а все без толку, другой сидит у себя в селямлыке и армии разбивает.

— Верно. Мы вот, когда о набеге речь шла, то же самое говорили. А ты все кричал: седлайте коней! Не сходятся у тебя сегодня концы с концами, приятель. Некогда нам пустые слова слушать. Верно ты наконец сказал... Время страшное. Застанет нас враг без главы считай, пропали. Детей и стариков подавят. Девок, жен с цепями на шее в рабство уведут. Не знаю, как ты, а мы все до одного погибнем.

— Дома, что ли, мы сидели, когда вы сражались, Хасан-эфенди? Думай, что говоришь.

— Дома ты не сидел, но и вел себя недостойно удельного бея, Дюндар Альп. Скуп ты больно. Слишком на добро падок. Не знаю, что скажут Гюндюз Альп и Савджи Гази, только знаю: тебя они в расчет не примут.

— Верно! — живо откликнулся Дюндар.— По обычаям Чингиса и Сельджука землю и добро делят между братьями. Поглядим, что скажут мои братья.

— Гюндюз Альп и Савджи Гази мне доверили сказать: наш бей — Кара Осман, перебил его Акча Коджа.— А что до обычаев Чингиса да Сельджука, не угадал ты, Дюндар Альп, ибо удел этот Эртогрул-бею не в наследство от отца достался... И не саблей гази завоеван. Это сельджукский удел — за службу дарован.— Он огляделся.— Скажите, братья, кто был храбрейшим и мудрейшим из нас? Разве не Эртогрул-бей?

— Он самый! — послышалось в ответ.

— Шесть лет кого он ставил над нами?

— Кара Осман-бея.

— И как владел нами Осман-бей до сей поры? Заставлял нас от стыда в землю смотреть? Бросал ли в беде?

— Не бросал.

— Помилуй, аллах!

— Доблесть джигита не только в сабле... Ему и смелость нужна и ум. Мы спали, Осман-бей не спал... Настали худые времена — он, как другие, в скупость не ударился. Сколько сил хватало, старался голых одеть, голодных накормить... В голодные годы — а были они похуже голодных лет пророка Юсуфа — по утрам суп его кипел для всех, по вечерам для всех плов варился... Уважал он наши души и нашу честь. С тринадцати лет до сей поры видели мы его в брани. Разве склонял он голову там, где свистела коса смерти? Гнал врага впереди всех, а когда отступали, последним был. Есть ли кто лучше для нас, чем Осман-бей?

— Нет!

— Угодно ли его бейство?

— Угодно! Угодно! — раздалось со всех сторон.

— Еще два моих слова тому, кто не знает, а знал, да забыл. Здесь закон Чингиса не в ходу, ибо, по обычаю нашему, нет у нас курултая знатных родом. Мы — гази!.. Знатность у нас еще не все. Смотрим, кто чего стоит. И совет наш оттого, что в совете благо. Да еще оттого, что в Конью сами шлем мы бумагу: «Фирман на бейство в уделе да будет писан на имя избранного нами». Пусть счастливо будет бейство твое, Осман-бей!

— Пусть читают фатиху.

Мулла Яхши развел руки, без запинки прочел фатиху. Возгласы «аминь» потрясли площадь.

Сидевшие на помосте, соблюдая старшинство, по очереди приложились к руке вновь избранного бея. Вслед за дервишем Даскалосом настал черед Дюндара Альпа. Видя, что он замешкался, Акча Коджа крикнул:

— Что же ты, Дюндар Альп? Поспешай!

— Да будет счастливо бейство Османа, но...

— Что за «но», сын Гюнтекина?

— Да то, что нового бея среди ночи выбирали мы не на свадьбу. Покороче поздравления! Подумаем о мести.

— Решение выйдет завтра,— сказал Осман-бей,— после похорон и совета с предводителями других родов.

Старейшина Хасан-эфенди подозвал Керима, прошептал ему на ухо:

— Найди Кедигёза. Гонцом отправится. Пусть седлает и ждет меня...

Сёгют не спал и не бодрствовал. Стоны и плач женщин оглашали темноту.

Осман-бей стоял на коленях у ложа отца, против него — Акча Коджа.

У ног покойного мулла Яхши тихим голосом читал коран. Под белым саваном в колеблющемся свете свечей Эртогрул-бей казался еще более длинным, чем был при жизни, и невероятно худым.

Осман-бей дивился твердости Акча Коджи — целых семьдесят лет он был верным другом отца. Он завидовал этой дружбе. В отличие от Эртогрул-бея Акча Коджа был суров. Непонятно, как они ладили.

Весенними ночами Сёгют стонал от ветра. Но в эту ночь лист на дереве не шелохнулся.

Вдали послышался стук подков. И вскоре во двор влетел всадник.

В покои на цыпочках вошел телохранитель, склонился над Осман-беем:

— Дервиш Камаган.

— Соболезнование?

— Нет. Тайное слово...

Осман-бей поднялся. В ответ на вопросительный взгляд Акча Коджи тихо сказал:

— Потом...

Дервиш Камаган не желал, чтобы при его тайных разговорах присутствовали другие. Он был одет, как туркменский крестьянин. Лицо закрыто концом черного тюрбана. Приветствовал Османа, преклонив колени.

— Подобно соколу, душа джигита Эртогрула, бея нашего, улетела в обитель истинного счастья. Эртогрул-бей не первый из покинувших этот мир! Не горюй! Смерть пришла, джигит ушел, слава осталась. Какое счастье!

Осман-бей спросил, выпьет он вина или кумыса.

— По ушедшему джигиту надо бы вина.

Они молча подождали, пока принесут вино. Дервиш Камаган положил руки на колени и сразу стал похож на большую, сморщенную от старости обезьяну. Веки, губы, тонкие пальцы его находились в непрерывном движении.

Дервиш жил в пещере и был осведомителем монгольского ильхана в Тавризе, но с давних пор питал дружбу к туркменам. Он поднял чашу, что-то пробормотал, побрызгал вином на огонь.

— Тридцатизубый отец мой огонь! В тьме ночей пляшешь ты, развевая красные волосы, как молодые невесты! Отец мой огонь! Светящий пришедшим, светящий ушедшим, отец мой огонь! Да будет жертвой тебе черномордый белый баран! С тех пор как железо стали ковать, ты, отец наш огонь, кормишь голодных, согреваешь холодных! Ты кипятишь котлы наши, чтоб сварить нам пищу. Корми нас своим теплом! Храни нас, чтобы мы умножались! Храни, чтоб наш корень не вырвал шайтан. Уруй!

— Уруй!

Дервиш отставил чашу, встал на колени и, не отрывая взгляда от огня, словно читая по нему, заговорил:

— Сегодня после полудня услышал я в степи сигнал барабана: «Враг напал!» Узнал я, что твои боевые кони украдены, что сын Баджибей Демирджан-ага убит и стрела, его поразившая, была караджахисарской... Генуэзского монаха Бенито вчера ночью в своей пещере не было. Рано утром на двух конях прибыли чужеземцы. Он одел их в монгольские доспехи, сам переоделся Черным проводником. Ведя в поводу лошадей, вошли они в болото.

— При чем здесь смерть Демирджана?

— Монах Бенито вложил в колчаны чужеземцев караджахисарские стрелы.

— Да что ты! Кто они? Из Гермияна? Из Инегёля?

— Нездешние. Пятнадцать дней назад впервые пришли к монаху Бенито...

— Чего же ты сразу не дал знать?

— Не выведав, кто они, откуда, зачем пришли? Не выведав...

— А сейчас выведал?

— Конечно! Один — рыцарь ордена Святого Иоанна на Кипре... Именуется Нотиус Гладиус... Называет себя королевским сыном... Другой — наемник ордена Святого Иоанна, тюрок. Звать Уранха... Сотник.

— Зачем пришли? Чего им от нас надо?

— Орден выслал их с острова за то, что грабили единоверцев. Ошалев от вина, в драках кровь проливали... Женщин христианских насиловали...

Дервиш Камаган выложил все это с такой простотой, словно ему не стоило труда добыть эти сведения. И Осман-бей откровенно позавидовал тощему монголу, который многим казался полоумным, но из своей пещеры под Иненю мог послать весть на Кипр и за пятнадцать дней во всех подробностях узнать, кто такие два никому не известных бродяги. Силой, которая прислала ему ответ через болота и разрушенные мосты бурных рек, благополучно миновав разбойников и грабителей, засевших на каждом перевале, в каждом ущелье, он был обязан мощи Сообщества. Торговая компания, повсюду кратко называвшаяся Сообществом и основанная пекинским хаканом Кубилаем совместно с тавризским ильханом Хулагу, получала денежные вклады от множества властителей и принцев, вельмож, арабских шейхов, персидских ханов, тюркских беев и раскинула свою сеть, как паук, по всей земле — от Индонезии до Германии, от Цейлона до сердца Африки, от Канарских островов до Московского княжества, от Басры до полночных берегов Ледовитого океана. Все караванные пути были под защитой монгольского Мира. Если порядок и безопасность на Этих путях нарушались, ущерб, нанесенный купцам, возмещался из казны Сообщества. Оно имело в своем распоряжении миллионы алтынов, чтобы, когда нужно, давать их в долг под проценты на оснащение огромных караванов, на покупку товаров. В важнейших городах всех частей света, в портах и на перекрестках дорог были у него свои писцы и счетчики, своя служба гонцов, в морях — сотни судов, на дорогах — беспрерывно движущиеся караваны из тысяч верблюдов, мулов, арб. Сообщество жило по законам, над которыми не властны были державы, по этим законам заключались сделки и начиналась война. В последнее время наместники властителей и военачальники в разных частях земли стали непокорны, а дороги — опасны, и потому сила Сообщества ослабла. Начались грабежи, захваты добра. Стали уменьшаться доходы, участились стычки. А от стычек снова уменьшались доходы и множился взаимный обман. Да, Сообщество теряло прежнюю мощь, но все же оно, как и раньше, наделяло нищего дервиша Камагана такой силой, которой могли позавидовать беи, паши и властители многих стран.

Размышляя об этом, Осман-бей рассеянно спросил:

— Откуда знают пришельцы Черного монаха?

— От главы ордена письмо они привезли. Очень обрадовался монах Бенито. В самое время-де послал вас господь! И раскрыл им свои намерения.

— Известные нам?

— Известные. Очень удивился рыцарь, услышав, что крестьянин здесь не признает никаких баронов и сеньоров, и совсем уж не поверил, когда Бенито сказал: «Делает что хочет бесстыжий византийский крестьянин. Жалуется на властителя и, бывает, даже добивается своего права». Чуть ума не решился, когда рассказал ему Черный монах, что у церкви здесь даже земли своей нет, считай, мол, что православная церковь — на службе у императора. Не может быть, говорит. Разве православные не такие же поганые, как и мусульмане? Мусульманских нехристей хуже, говорит Бенито, еще безбожнее и поганее. Мало того, говорит, в Византии торговля и ремесло, копи, порты, арсеналы — и те в руках государства. И еще, говорит, когда у императора денег нет, отбирает, мол, добро у богатых, а кто противится — у того и вместе с душою. Счастье еще, говорит, что обессилел теперь, власть его здесь ослабла. Вот мы склонили многих местных князей византийских принять баронский порядок наподобие нашего, и прежде всего, говорит, властителя Инегёля Николаса, а за ним — брата караджахисарского властителя Фильятоса. Ах, говорит, если бы только не портил нам дела туркмен Эртогрул. Жаловался на Эртогрул-бея: не возвращает, мол, беглых крестьян. Рассказал про деревню Дёнмез. Тут пуще прежнего обозлился рыцарь. Да что, говорит, не могли два-три десятка воинов собрать, напасть на них ночью да перебить всех? Жаль, говорит. Очень огорчался, даже по коленкам себя хлопал. На что, мол, надеется этот антихрист-туркмен? Воинов у него много, что ли? Он туркмен, говорит Черный монах, а туркмен, известно, на свою глупость надеется. Не смогли мы уговорить караджахисарского властителя Аксантоса, что Фильятосу старшим братом приходится. А его земля, говорит, за Эртогруловым уделом. Если не примет он участия в налете на удел туркменский, ничего не выйдет, говорит.

Осман-бей насупил брови, задумался.

— И что же? Решили убить Демирджана караджахисарской стрелой и угнать наших коней, чтобы поссорить с Аксаптосом?

— Если бы решили, разве не прискакал бы я, не сообщил бы, Осман-бей? «Завтра отвезу вас к властителю Инегёля»,— сказал Бенито. Я и решил, что беда миновала. А сегодня, когда услышал, что стряслось, головой о камни бился, да поздно. Сколько раз я тебе говорил, мой бей, не жди от монаха добра, давно пора прикончить эту черную змею!..

Осман-бей улыбнулся. Он медлил, не хотел расправляться с монахом Бенито, потому что не желал ссоры с венецианцами в Стамбуле, с которыми его удел вел торговлю. Осман-бей задумался над полученной новостью. Заметив это, Камаган умолк. И тогда, словно между прочим, Осман-бей спросил:

— Какие новости из Тавриза, друг мой Камаган? Как здоровье ильхана Аргуна?

Дервиш Камаган, когда спрашивали его о делах ильхана, прикидывался глухим. Так и сейчас, приложив ладонь к уху, будто не расслышал, переспросил:

— Погадать? Конечно! Пусть завтра пришлют черного барана... Погадаем на ребрышках... Заглянем в будущее, улыбнется ли нам счастье.

— Ладно. Допивай вино. Пусть расколют яичко, поглядим, что за птичка!

— Не понял!

Осман-бей встал, дружески улыбнулся дервишу. Тот снова преклонил колени. Его преданность ильхану не рассердила Осман-бея, напротив, понравилась. Взяв свечу, он ушел в опочивальню, открыл ключом ларец. В бедной его казне лежали четыре мошны: одна величиной с кулак, другая — вдвое меньше, остальные две — совсем маленькие. Он взял среднюю, подумал. По опечаленному лицу его скользнула хитрая улыбка. Положил ее на место, взял маленькую. Так была наказана ложная глухота дервиша Камагана.

III

Ветерок разметал, источил облака. Весеннее солнце раскалило землю.

Керим хоть и мучился от жары и жажды, но даже подумать не смел подойти к источнику в десяти-пятнадцати шагах, чтобы напиться холодной, как лед, воды.

Эртогрул-бей завещал похоронить себя под огромной чинарой рядом с источником. Чинара эта стояла на холме среди садов и виноградников у дороги на Биледжик. До болезни своей Эртогрул-бей чаще с Акча Коджой и внуком Орханом, а если их не было, то с Салтуком Альпом или Кара Мюрсели медленно подымался сюда по откосу и садился в тени чинары. Если верить Орхану, говорил мало, больше молчал. Слушал журчание горного ручья, задумчиво глядел на холмы Биледжика. Его можно было понять: стать победителем неверных и лишиться сил! Как тут не затосковать оттого, что не можешь уйти куда глаза глядят. Утратить былую силу — что может быть хуже? А почему, скажем, не пожелал он лежать на кладбище в Сёгюте? Потому — вида, приятного для глаз, нет...

Осман-бей распорядился похоронить здесь и Демирджана: раз умерли они в один день, пусть лежат рядом.

Чтобы оставить нетронутым заповедное место у источника в тени чинары, могилы вырыли чуть поодаль. «Смерть человека не отличается от жизни его...— размышлял Керим.— При жизни брат мой Демирджан был всегда в двух шагах от Эртогрул-бея. И после смерти вот так же — в двух шагах...»

Все ушли. Лишь мулла Яхши остался у могилы. «По обеим сторонам два кувшина. Сейчас обернется направо — прочитает молитву, обернется налево — окропит могилы водой из кувшина, и все! Кто ушел — ушел, кто остался — остался!»

Осман-бей стоял в пяти шагах от могил, сложив руки на животе, глядел в землю.

Керим заметил, что он переоделся. Удивился: что это он сегодня вырядился? И так не в заплатах ходил, правда в ношеном, а сегодня...

Орхан говорил, праздничный наряд берет он у дядьев своих Гюндюза Альпа и Савджи-бея на время, а после отдает назад... «Неужто оделся по случаю похорон? Вряд ли. Есть, наверно, причина, да не нашего ума дело». Он подумал и угадал: «Ясно. Он теперь новый бей. Скоро сходку созовут. Кто лучше одет, у того и слово больше весит».

Керим вздохнул, облизнул пересохшие губы, огляделся в полном отчаянии.

Все вокруг разом переменилось, не стало прежнего покоя и радости. А ведь могильный камень над Эртогрул-беем поставят позже. Орхан-бей сказал, что отец его велит поставить камень и над Демирджаном. «Надо потолковать с камнетесами-армянами в Эскишехире, какой выбрать камень. Сколько возьмут за работу». И все же Керим не мог понять, почему два небольших холмика земли все здесь так изменили. «Неужто потому, что мы знаем: здесь лежат мертвецы?»

Первую горсть земли в могилу брата бросил он. Потом Торос взял лопату, а за ним — остальные. Осман-бей, его братья, сыновья и племянники трудились споро, словно торопясь засыпать могилу Эртогрул-бея. «Отчего люди так спешат закрыть могилу? Потому, что боятся смерти. Почему боятся? Потому, что страшна смерть!..» Он задумался. «Дни идут, по ветру развеются. Тяжелый камень на меня навалится. Плоть сгниет, земля останется. Прах, все — прах, недаром кажется». Он попытался припомнить, от кого слышал эти слова, но не вспомнил. «Да бог с ним! От кого бы ни было!..» Он нахмурился. «Плоть сгниет, земля останется...» Легко сказать! А как перескочить страшную пропасть, разделяющую два мира? По священному писанию, как только падет на глаза смертная темнота, в головах встанут вопрошающие ангелы с булавами в руках. Если ответил на вопросы без запинки — хорошо. А чуть запнулся, громом опустятся на голову тебе булавы, так и знай! Не слыхал Керим, чтобы Эртогрул-бей причинил кому-нибудь зло. «За него не боюсь — перескочит он эту пропасть, а у бедного брата Демирджана плохи дела... Послушался бы мать, сделал бы свою гяурскую невесту мусульманкой — перескочил бы и он, а так, может статься, опустится булава на его голову, о аллах!»

Акча Коджа остановил на нем строгий взгляд, будто прочел его мысли. Керим подобрался. У Акча Коджи борода поседела в боях за веру, он, быть может, и не святой, но, пожалуй, мог бы им считаться. «Знает все, что под землей, что на своде небесном. Не сверхъестественной силой, чутьем постигает все, как есть... Потому и страшен. Ох, как страшен!»

Акча Коджа подошел к Осман-бею, тот по-прежнему глядел в землю, сложив руки на животе. Взял его за локоть и отвел в сторону. «Что он скажет ему, что может сказать? Смерть, мол, воля божья и прочая и прочая...»

— Смерть — воля божья, сын мой Осман-бей! Кто умер, тот спасся! А мы займемся земными делами, нет им конца... Вчера ночью все я сказал, что завещал отец твой покойный, а об одном забыл. «Да побережет он внука моего Орхана,— сказал покойный.— Орхан поддержит наш очаг после нас. Вижу это. Пусть сын мой Осман-бей страну бережет от Дюндара, страну и себя самого. Но взгляда от Коньи не отвращает»,— сказал бедный брат мой гази и с именем аллаха на устах ушел. Я полагаю, главное завещание его — Конью взять. Отсюда в Сёгют не возвращайся. Вон и лошадей подвели, садись и скачи в Итбурун!

— Но ведь, Акча-ага... Сегодня...

— Да, сегодня! Не медли, сейчас же скачи к шейху Эдебали.

— А как же сходка? Люди Дюндара до утра не спали, Акча Коджа, по домам ходили всю ночь... Каплан Чавуш видел из окна...

В доме Дюндара Альпа света не гасили.

— Это оставь на меня. Не повидавшись с шейхом, на площади ничего не решишь. Ступай, не медли! — Он оглянулся.— Возьми с собой Орхана и ступай. Пусть поцелует руку шейху...

— А если кого другого послать, Акча Коджа? Скажем, Салтукa Альпа?

— Нельзя. Не пристало. Слово бейское не каждому говорится. Потому бей за столько людей в ответе. Если бы можно другого, разве я послал бы тебя? Сам поскакал бы. Покойный отец твой давно не виделся с шейхом. Сперва надеялся выздороветь, думал в повозке или в паланкине добраться. А когда надежды не стало, я ему говорил: давай позовем его, душа в нем смиренная, простит нас, приедет. Но не хотел отец твой видеть шейха у ног своих.— Он вздохнул.— Послал бы весть, привезли бы. А теперь всему конец.

— Значит, никак нельзя, Акча Коджа, другого послать? — Голос у Османа изменился. Но Акча Коджа сделал вид, что не заметил в нем холодной насмешки, улыбнулся.

— Напрасно противишься. Не время сегодня думать о сватовстве.

Осман-бей встревожился. Желтое от бессонной ночи лицо его покраснело.

— О каком сватовстве, что ты? Я говорю...

— Ты говоришь! Попросил дочь его от нас тайком — не дали. Вот и приходится в землю глядеть, раз слушаешься четырнадцатилетних девиц. Спросил бы меня или отца своего...

— Помилуй, Акча Коджа!.. Неужто и покойный знал?

— В бою ты мастер. В делах бейства тонок, сын мой Осман-бей, а в женских делах — ребенок. Если посылаешь своим сватом бея Эскишехирского санджака Алишара, разве это утаишь?

— Ах беда! Опозорился я, значит!

— Оставь, не время! Кража коней не шутка... Давно не виделись мы с нашим шейхом, оттого и не знаем, что в стране творится. Если караджахисарцы нам вызов бросили, что-то, значит, случилось. Нельзя не ехать. Ты со вчерашней ночи удельный бей, и честь твоя уже не твоя.— Он помолчал, глядя Осману в лицо, понизил голос.— Не забывай завещания покойного. Задай как следует Дюндару Альпу и захвати Конью. Поговори об этом с нашим шейхом, как начать, как кончить дело. Со всех сторон и с боков обговори. Но помни: речь идет о жизни и смерти. Ступай, не трать времени зря! С добром отправляйся, с добрыми вестями возвращайся! — Он положил Осману руку на плечо. Затем обернулся к Кериму и сердито приказал: — А этот еще стоит да смотрит?! Не придет тебе в голову позвать Орхана.

— Прикажи, Акча Коджа!

— Сказано, Орхан-бея! Найди где хочешь, приведи!

— Он в Сёгют уехал, Акча Коджа! — Керим бросился было к коням, но Осман-бей остановил его.

— Погоди, Керим! — Обернулся к Акча Кодже.— Бог с ним, с Орханом. Я вот его с собой возьму. Убивается он по брату. Пусть развеется немного... Баджибей заставила его воином стать. Надо бы ему отдать тимар Демирджана, поглядим, управится ли? — Осман-бей подумал.— Как только Керим вернется в Сёгют, пусть пошлет Тороса в деревню Дёнмез. Люди там нездешние, бедные, надо поставить над ними человека порасторопней.

— Верно! Хорошо решил.— Старик махнул коноводу.— Сюда! — И снова выругал Керима: тот стоял, подобрав полы, готовый пуститься бегом.— Сюда, говорю, безмозглый мулла!

Кони и Керим подошли одновременно. Старый Коджа проворчал:

— Тьфу ты! А кто Осман-бею стремя подержит?

Керим повернулся волчком, взял подведенного коня за стремя. Осман-бей вскочил в седло. Акча Коджа хлопнул Керима по затылку.

— А сам что стоишь, бездельник? Эх, жаль сабли, что ты нацепил! В седло!

Керим ничего не понял. Решив, будь что будет, вскочил на коня Орхана.

Керим знал, как важна сегодняшняя сходка, и потому не мог понять, зачем они куда-то едут. Еще больше удивили его слова старого Акча Коджи, которыми он их напутствовал: «Целую его руки» Не было в округе человека, равного Акча Кодже, а такого, кому руки бы он целовал, и подавно.

— Ты когда-нибудь бывал в Итбуруне, Керим Челеби? Видел шейха Эдебали?

— Как не видать? Видал.— Голос его вдруг стал печальным. Сколь ни принуждал он себя не жаловаться, все равно не мог удержаться.— Ведь мулла Яхши хотел меня в учение к нему отдать.

— И правда!

— Взял меня с собой в прошлом году с караваном дани, положенной шейху... Испытал меня шейх. Пусть не страшится, говорит. Возьму его к себе в ученики.

Заметив, как огорчен юноша, Осман-бей попытался его утешить:

— Не каждое желание смертного исполняется в этом мире! Был бы жив Демирджан, отец мой покойный вырвал бы тебя из лап Баджибей... Не успели мы толком поговорить с Орханом... Как, по твоему, за что убили твоего брата? Кто убил?

— Не знаю.

— Задолго до вас убили его? Остыл он уже?

— Остыл, наверно. Я не смотрел, в голову не пришло.

— Чем же занят он был, что сзади убили? Насколько я знаю, не таков был Демирджан, чтобы врагу спину подставить...

Керим проглотил комок в горле. Хорошо еще, что Осман-бей скакал на голову впереди и говорил не оборачиваясь.

— Мылся, по-моему...— Он чуть было не сказал «полное омовение хотел совершить», но устыдился.— Разделся до пояса...— Керим понял, что Орхан давно уже рассказал отцу обо всем, а нет, расскажет рано или поздно. Какой смысл лгать? — Наверняка мыться собирался, полное омовение.

Осман-бей не стал допытываться. С юности не любил двусмысленных разговоров.

Керим вдруг увидел себя со стороны с мечом на поясе, с колчаном и луком за спиной, скачущего на рысях с Осман-беем. «Разве взял бы меня с собой Осман-бей, если бы матушка не заставила стать воином? Стал бы приучать к оружию? А что, если привыкну?»

— Сдается мне, невеста брата твоего содержит караван-сарай в Кровавом ущелье?

— Невеста? Да.

— Если я не запамятовал, ее отца звали Кара Василем... И брат еще у нее был...

— Да, Мавро зовут его.

— Не пришло мне на ум, а то послал бы в караван-сарай поговорить с нею. Ничего она не заподозрила, не почуяла? Может, ее кто другой тоже сватал?

— И правда!

Керим прикусил губу. «Если убили при ней, должна была она видеть убийцу и опознать... Может, подозревает кого?..» Саднящая боль пронзила сердце.

— Поп Маркос сказал...— Пожалев, что завел об этом речь, Керим умолк.

— Что?

— Она там была вчера... Орхан говорил, привезла брату еды...

— Да?

— Поп сказал: не трех коней они увели, а четырех.

— Один был верхом... В толк не возьму, как решились они вдвоем средь бела дня напасть на Демирджана? Смерти, что ли, искали? Деревня близко, собаки рядом.

— Может, прятались в болоте. Смотрели за деревней... Видят, брат мой задумался. Вот и пустили стрелу ему в спину,

— Никто в деревне крика, шума не слышал?

— Нет.

— Если она была рядом... Увидев чужаков, испугалась бы, наверно, закричала.

— Кто? Лия? — Керим чуть было не осадил коня.— Какое там! Да она бы палкой прикончила обоих, а не закричала...

— Откуда такая смелая? У баб от испуга, бывает, руки-ноги отнимаются.

— Дочь Кара Василя Лия не из таких. Иначе не поселилась бы с братом в Кровавом ущелье...

— Ну а так, значит, она или раньше уехала, или с ней тоже беда стряслась, или заодно с убийцами...

— Что ты, мой бей? Любила она брата моего. От нее нам зла не ждать, нет.

Осман-бей пришпорил коня, будто там, куда они скакали, их ждала Лия и они могли получить ответ на свои вопросы.

Тростниковое море вдали застыло в безветрии, словно затаилось, как враг, и это безмолвие внушало тревогу. Солнце ушло за тучу. Горы впереди поголубели. Выскочив из-за поворота, они увидели вдали скакавшего им навстречу во весь опор всадника.

Осман-бей сразу узнал его.

— Да это же наш Кедигёз!

— Точно, Кедигёз! По рыжей кобылице вижу.

— Куда это он ездил?

Керим помолчал, но потом вспомнил слова Орхана: «От беев правду не скрывают».

— Вчера ночью старейшина Хасан-эфенди приказал мне отыскать его. Гонцом куда-то посылал.

Осман-бей улыбнулся.

— Понятно. Сообщил весть шейху. По обычаю ахи старейшины обязаны тотчас сообщать шейху все важные вести...

Подъехав, Кедигёз хотел было соскочить на землю. По туркменскому обычаю младшие по возрасту или по чину, спешившись, должны были первыми приветствовать старших. Осман-бей, подняв руку, не дал Кедигёзу соскочить с коня, но Керима не остановил.

— День добрый, Кедигёз! Откуда это ты с утра пораньше?

— Спешная весть была, мой бей! Передал в Итбурун!

— Как святой шейх? Не болен ли?

— Нет! Жив-здоров, слава аллаху... Не обессудь, мой бей, вчера вечером не успел тебя повидать... Да упокоится в раю наш Эртогрул-бей!

— Спасибо! Поезжай своей дорогой...

Осман-бей немного успокоился. Значит, шейх Эдебали уже знает о его избрании, и теперь ему легче будет говорить с человеком, который не хотел отдать за него свою дочь. Он все еще любил Бала-хатун, которую с детства все звали Балкыз. Шейх Эдебали происходил из Аданы, первая жена его была арабкой. Может, поэтому у Балкыз были такие огромные черные глаза и полные, сочные губы, свидетельствовавшие о ее ранней зрелости. Стройный, словно молодое деревце, гибкий стан, плавная походка, идет покачивается. А как звонко она смеялась, обнажая в улыбке ровные белые зубы. Три года назад, когда Балкыз было четырнадцать, заручившись ее согласием, Осман-бей попросил ее руки у отца. Однако шейх счел неуместным сватовство, совершаемое в тайне от Эртогрула, и, даже не поговорив с дочерью, отказал, сославшись на ее малолетство. А это могло означать только одно: «Ты нам в зятья не подходишь». Осман-бей, хоть и не показывал виду, был оскорблен отказом. С того дня стал реже улыбаться, чаще впадать в гнев. Было в нем задето мужское самолюбие, и, казалось, ничто не могло залечить этой раны. И если бы не обременяли его сейчас власть и ответственность, не нужен был бы ему совет шейха, ни за что не согласился бы он на это свидание. В досаде потеребив усы, спросил просто так, чтобы избавиться от неприятных мыслей:

— Значит, поп Маркос — лихой следопыт?

— Лихой. Повел нас, по сторонам не рыская, без остановки по следу шел, довел до караджахисарской земли.

— Значит, любили они твоего покойного брата?

— И еще как... Видал бы, мой бей, как бабы убивались. Вот такие ребятишки и те плакали. Попадись им тогда наши кровники разорвали бы.

— Храбрый джигит был Демирджан. И друг и враг мог на него положиться. Прям был, что столп. Прямота — сурова, а брат твой, если надо, и мягким был. Словом, справедлив не только к себе был наш Демирджан — и к другим тоже. Силен, да не показывал, ловок, да не хвалился.

За порыжевшим от солнца холмом в глубокой лощине дорога раздваивалась: направо шла в Иненю, налево — в Итбурун. Отсюда до реки Итбурун простиралась голая степь. Показался колодец, из которого кто-то доставал воду. Осман-бей спросил:

— Хочешь пить, Керим Челеби?

— Нет, мой бей.

— Сказал: «Челеби», а ведь слыхал, будто Баджибей запретила так называть тебя...— Он помолчал.— Вот ты расстраиваешься, а зря — не так уж плохо все складывается. В медресе-то и лепешки сейчас сухой не сыщешь. Что бы ты делал, куда пошел, став муллой, Керим Джан?

В человеке у колодца они узнали пленника с цепью на ноге. Он провел ночь в Сёгюте, а на заре отправился в путь. Пленник не

слышал стука подков, лишь подняв ведро над головой, заметил коней и робко улыбнулся.

— Путь добрый, джигиты! Воды испить не хотите? — То ли не видел он Осман-бея в Сёгюте, то ли не ожидал встретить здесь и потому не узнал.— Напоить коней ваших? Я сейчас еще достану...

— Нет! Да будет беда твоя в прошлом! Куда ты собрался?

— Зашел в Сёгют к Эртогрул-бею, и надо же... Всем я несчастье приношу... Да упокоит его аллах в раю!.. Беем стал его сын Осман. Думаю, не до пленников ему сейчас. Пойду в Игнеджи, в Тараклы. Не знаю, правда ли, но слыхал я, благодатные там места. Самса Чавуш со своим племенем кайи там живет. Взял вот ноги в руки. Посмотрим, что нам аллах уготовил, в Сёгют загляну на обратном пути.

Он говорил, глядя в землю, и не видел, что Осман-бей вынул деньги. Когда у ног его упал венецианский золотой, вздрогнул. Может, и не узнал Осман-бея, но по деньгам понял — перед ним знатный воин. Растрогался, припал к его руке.

— Имя твое соблаговоли, джигит! Имя!

Осман-бей медленно отнял руку.

— Сочти наше малое за многое, приятель. Ничего мы тебе не сделали, чтобы имя наше помнить.

— Да сохранит вас великий аллах от бедности да нищеты, от бед видимых и невидимых!

— И тебе пусть дарует избавление! — Осман-бей пустил коня, но через несколько шагов натянул поводья, обернулся.— Ты здесь раньше проходил?

— Нет.

— Не забреди в болото — пропадешь! По этой дороге доберешься до обители шейха Эдебали в Итбуруне. Он даст тебе проводника, переведет через Сакарью.

И они пришпорили коней.

Керим снова загрустил, а Осман-бей, как все воины при виде побирающегося пленника, ощутил страх перед неудачей.

— Неплохо ты начал службу воина, Керим Джан! Самого главного голыша отделал. Радуйся, что он не настоящий голыш.

— Не настоящий?

— К счастью, нет. Дели Балта говорит, что после разгрома Джимри остался он без хозяина, а был он наемным ратником у Караманоглу. Как в стране порядка не стало, кое-кто из наемников переоделись дервишами, а большинство голышами заделались.

— Откуда узнал Дели Балта, что он не настоящий голыш?

— Просто. Спросил, кто столп мира? Никто, кроме маленького чернявого дервиша, и не знал. Остальные и о двух имамах не слыхали. А вот черненький лысый — тот голыш настоящий. И лихой!

Наш Дели Балта опростоволосился. Узнал, что они из Дамаска идут, и решил посмеяться над лысым — очень уж тщедушным показался.

«Жители Дамаска,— говорит,— в булатах хорошо понимают, а ты разбираешься?» Да так, мол, немного, отвечает. Дели Балта мог бы и не поверить, но хоть совесть надо иметь, так нет... Вытащил саблю. Погляди, говорит, хороша ли? Лысый поплевал на руки, взял саблю. «Хорошую саблю, брат Балта,— говорит,— как узнают? На зуб, вот так. А ну поглядим!» Балта и ахнуть не успел — перекусил саблю, как сухарь, а она не один алтын стоила.

— Господи!

— То-то! Запомни, истинный голыш — лихой человек.

— Не пойму тогда, почему же он одетым ходит?

— Потому в отрочестве матросом на боевых судах плавал, а матросы, не знаю уж по какому обычаю, на теле да на руках наколы делают. Решил он, что никак ему без накола нельзя, выколол на плече голых баб. А стал дервишем — устыдился. Вот и ходит теперь в рубахе. Наколы-то ничем не сведешь, разве что вместе с кожей сдирай...— Он помолчал.— Да, о чем мы говорили. Настоящий голыш жесток, и всего хуже: для него, что в грудь бить, что в спину — все едино. Доблесть воина, хитрость предателя — голышу разницы нет. Раз связался, прикончи его, не то он рано или поздно тебя достанет. Знаешь, откуда они пошли-то, голыши?

— Нет.

— Корень у них в гашише. Давно это было. Когда-то среди персов обосновался Хасан Саббах. Жесток и кровав был этот Хасан: минувшего не жалел, на грядущее плевал... Окружил крепостной стеной долину в горах, куда птица не залетает. Аламут зовется. Стал «шейхом гор». Я, говорит, махди. Собрал вокруг себя людишек без роду, без племени, напоил их вином с гашишем пополам, положил рядом молодых наложниц. Вы, мол, в раю. Туда, говорит, после смерти люди попадают, а вы — будете мне верой и правдой служить — живыми попадете, и смерти для вас никакой не будет. Глупцы, решив, что обрели рай в этом мире, потеряли страх смерти. Куда бы их ни посылал, громили, резали, ничего не боялись. Много людей погубили они в свое время. Нынешние голыши прежним гашишникам не чета, но добра от них не жди. Тот, кого ты бичом отделал, не поверил, что ты мулла. Дели Балта на коране поклялся, так голыш чуть ума не решился. Если, говорит, здесь муллы такие, не прокормимся. Напрасно, говорит, протопали такую дорогу!.. Приуныл. Рассказал ему Дели Балта про наши дела — в воины попросился, оделся, как человек. Видно, шутовство ему надоело.— Осман-бей вздохнул.— Если бы сумели мы перекрыть дороги, по которым опиум к нам из Гермияна идет, считай, они бы в себя пришли... Да не выходит никак...

Обитель шейха Эдебали в Итбуруне, если смотреть на нее сверху, входила на мощную крепость, построенную на реке, чтобы преградить путь в долину. Стены, разделявшие внутренние дворы, лишь увеличивали это сходство. Строители словно принимали в расчет не необходимость выдержать любое нападение до подхода помощи. Небольшая речка втекала через пробоины в стенах, прикрытые решетками, и, обежав все дворы, впадала в Сарысу. Вокруг было разбросано несколько дервишских домиков, и дальше простирались поля, фруктовые сады, виноградники. В самой обители ютилось не более пятидесяти человек, включая и детей.

У главных ворот всадников встретили два молодых послушника. Поклонившись, подбежали к стремени. Три года не заглядывал сюда Осман-бей, и они не узнали его.

Сойдя с коня, Осман-бей спросил старшего мюрида Дурсуна. Узнав, что он во дворе, где водоем, направился прямо туда, хоть ему и сказали, что помещение для гостей в другой стороне. Приказал следовавшему за ним Кериму остаться у лошадей, накормить их, не расседлывая.

С каждым шагом нарастали в Осман-бее досада и неловкость. И не потому, что Эдебали отказал ему,— он стыдился Балкыз. Ведь она послала ему весть: «Пусть украдет меня, если он мужчина». Будь он простым пастухом, ни за что бы не отступился после этих слов. Тут он вспомнил слова Акча Коджи на могиле отца: «Честь бея уже не только его честь». Быть беем и чувствовать себя таким беспомощным!..

Прежде он приезжал сюда часто, бродил по обители, как по собственному дому. Теперь боялся встретить знакомого, а больше всего Балкыз. Не поднимал глаз от земли. Заметив сидевшую в дверях кухни стряпуху, он остановился, точно мог еще повернуть назад. Потом, решив про себя не здороваться, если старая женщина не разглядит, не узнает его, прибавил шагу.

Стряпуха выходила Балкыз на своих руках и по сей день берегла и лелеяла ее. Все, что она ненавидела и любила на этом свете, было связано с Балкыз. А уж за словом в карман не полезет! Ну да крикнет на весь двор: «Ах ты, трусливый Кара Осман! С какими глазами посмел ты заявиться в дом Балкыз? Чтоб ты провалился вместе со своей саблей, худой сын джигита Эртогрула!»

Обливаясь холодным потом, он подошел к трапезной.

За три года стряпуха постарела, но видела еще хорошо. Узнав Осман-бея, хмыкнула, но потом, очевидно из уважения к памяти Эртогрул-бея, решила пощадить его сына, не поминая о прошлом.

— Помилуй, ты ли это, Кара Осман? Ах, бедняга ты мой!.. Дай бог тебе долгой жизни.

Осман-бей поцеловал ей руку. Старуха положила ему ладонь на плечо, чмокнула в щеку, всхлипнула.

— Ушел наш бей Эртогрул! Ушел прежде меня. Оставил нас сиротами. Отчего аллах взял его душу, а не мою? Сколько раз говорила шейху: «Пойду повидаю его еще разок на этом свете!» Не вышло. Просила Дурсуна: «Поедем, возьми меня!» Не послушал...

Из темноты трапезной на Осман-бея глазели женщины, но он, хоть и страстно желал знать, есть ли среди них Балкыз, даже краем глаза не осмелился взглянуть в их сторону.

— Плакали мы по Эртогрул-бею, а я больше всех. Ничего не ел наш шейх сегодня. Все убивались — кто знал его, кто и не знал. Дурсун пристыдил нас: «По таким джигитам, как Эртогрул-бей, не плачут: его место на небесах. Сморщились, как печеные яблоки! Радуйтесь, его сын Осман стал беем». И прав Дурсун: отец твой много добрых дел сделал, доброе имя оставил после себя.

— Спасибо, кормилица.

— А где же Орхан-бей? Отчего не взял его с собой? Нет, чтобы и Хаиме-хатун захватить. Вместе бы поплакали, утешились!

— Мы ненадолго. Тут же вернемся.

— Как можно! Нет, не пущу! Молочный суп сварила, плов с мясом поставила. Пока супа не отведаешь, не отпущу. И шербеты приготовила. Непременно отведать должен.— Будто что-то вспомнив, заторопилась.— Кизиловый шербет готов у меня — бейский напиток! Ты ведь любил, помнишь? Обманывал, бывало, Балкыз: ой, мол, живот схватило, принеси скорее чашку кизилового шербета. Я нарочно делала вид, что не хочу давать. А Балкыз, поверив тебе, умоляла: «Угостим его, ох, матушка! Болеет он. Кизиловый шербет поможет».

Осман-бей залился краской. Осторожно высвободившись, медленно направился к двери, ведущей во двор с водоемом. На ковре в тени дерева никого не было. Пока он размышлял, как ему быть, прибежал запыхавшийся послушник. Склонился, сложив крест-накрест руки на груди.

— Пожалуйте, мой бей! Дурсун Факы дал знать нашему шейху о вашем приезде. Пожалуйте!

Осман-бей приложился к руке Дурсуна Факы, стоявшего у дверей шейха. Тот коротко выразил ему соболезнование, постучался и, распахнув дверь, пропустил вперед.

Осман-бей снял сапоги, остался в чувяках. Тихо переступил порог и остановился у дверей, почтительно сложив руки.

— Прошу, сын мой Осман-бей, проходи, садись!

Осман-бей робко подошел к шейху, поцеловал руку.

Несмотря на свои семьдесят лет, шейх Эдебали выглядел еще крепким и, казалось, совсем не изменился за эти три года. Он сидел на шкуре косули. Зеленое джуббе, отороченное соболями, длинная седая борода, мохнатые нависшие брови, в тени которых не виден цвет глаз, делали его похожим не на духовного пастыря, а на воинственного арабского эмира старых времен.

— Садись, садись! — Он подождал, пока Осман-бей сядет.— Дай бог терпения всем нам! Мир смертен. Надо терпеть. Недаром сказано: «Вслед за умершим не уйдешь. Дела народа ждать не могут». Нет за беями права на траур. Дай тебе аллах здоровья. Да будет счастливым бейство твое!

Какое-то время разглядывал Осман-бея, стараясь понять, что изменилось в нем с тех пор, как они не виделись.

— Что завещал нам брат наш Эртогрул-бей? Что приказал?

— Приказал: когда будет нужда, если вы дозволите, скакать за советом, чтобы вы путь указали. А если с деньгами туго станет...— Осман-бей умолк, глядя в землю.

— Да, приезжай! Если будут деньги, дадим! Нет — найдем! Не стесняйся. Не в свою мошну ты долг кладешь — в бейскую.— По привычке огладил бороду и продолжал: — Отец твой покойный великим воином был. Однако не пожелал воевать и собирать сокровища. Вместо денег доброе имя оставил.— Шейх вздохнул, подумал, потом возвысил голос.— Умел, как никто, вести за собой людей. Когда твердость нужна, был тверд, как сталь, когда мягкость нужна, мягок, как хлопок. Добрых не обижал, злых не поваживал. Терпелив был, и потому упования его велики были. В мыслях и в милосердии был скор, на гнев и расправу медлителен. Читать, писать не умел, но из советов сразу умел выбрать дельный, не медлил его исполнить. Не случалось, чтобы, убедившись в ошибочности пути своего...

В дверь постучали. Вошел мальчишка-послушник с подносом и серебряными чашами. Старуха не удержалась, послала Осман-бею кизиловый шербет.

Когда послушник ставил поднос на ковер, Осман-бею послышался в задней комнате шорох женского платья. Заподозрив, что их подслушивают, он насупил брови. Ведь и Орхана-то он не взял с собой только потому, что хотел поговорить с шейхом с глазу на глаз. Женщин, разумеется, не могли волновать дела удела Битинья. Должно быть, они любопытствовали, о чем поведет речь туркмен, которому шейх отказал в руке своей дочери. Глупо думать, будто шейх не знает о любопытстве своего гарема.

Краска прилила к лицу Осман-бея.

— Прошу! — Эдебали взял свою чашу. И, подождав, пока выйдет мальчик, сказал: — Вернемся к завещанию.

— Завещал... Хранить мир.

— Верно. Мир надо хранить. Столько лет мы старались и, с дозволения аллаха, небезуспешно. Нелегко далось сие, сам знаешь. Ильхан Аргун в Тавризе задумал взять за себя византийскую принцессу из Стамбула. Направлял послания одно за другим: не желаю, мол, смут в уделах.

— Да, мой шейх, так сложилось, что мир не был нарушен. Его ведь нельзя сохранить при желании одной стороны...

Эдебали глянул на него с некоторым удивлением, прищурился.

Осман-бей, снова услышав шорох в задней комнате, возвысил голос.

— Если враг непременно хочет войны, то и нападет. К счастью, император бессилен, а наши враги из его князей не хотят, чтобы земли наши отошли к императору. Но главное, ильхан Аргун не решился отдать мусульманские земли врагам веры в обмен на гяурскую женщину. Не нашел правоверного муфтия, который, сославшись на коран, одобрил бы такое намерение. А если бы нашел, тогда бы дело стало за мною. Собрал бы я под знамена всех гази, дервишей и джигитов ахи да воинов-наемников, что без хозяина бродят.

Эдебали быстро отставил чашу с шербетом. Не ожидал он такого от Осман-бея. А он-то приготовился давать советы растерянному юноше, приехавшему униженно просить наставлений, согнувшемуся под бременем ответственности, что свалилась на него после смерти отца. Даже опасался: не уразумеет его советов, а уразумеет, недостанет сил их исполнить. Рассчитывал испытать неопытного туркмена, гордеца, что три года не заглядывал в обитель, обиделся: не отдал за него дочь.

— А если пойдут на тебя с одной стороны император, а с другой — ильхан? Что делать тогда уделу Битинья, в коем людей-то всего пять — десять тысяч, и те крестьяне?

— Сражаться, пока хватит сил... Недаром сказано: «От малого — малое, от большого — большое». Дорого пришлось бы заплатить императору, если вздумал бы заполучить нашу землю в обмен на сестру. Дорого заплатил бы и ильхан, попытайся он отдать мусульманские земли в обмен на гяурскую жену... В нашем крае с большим войском не развернуться, да и не прокормить его. Горы — наши! Пока сердце бьется в груди, до тех пор жива и надежда.

Стараясь не выказать тревоги, Эдебали, будто нехотя, спросил:

— А что станешь делать, если узнаешь, кто убил Демирджана, угнал коней?

— Отомщу! Но с умом, примерившись.

— Значит, если это соседний властитель, то...

— Выберу время и проучу.

— А если императора разгневаешь?

— Не разгневаю, будет только рад! Князья-то его от империи хотят отложиться, по френкскому обычаю ввести баронский порядок... Легко их прикончу.

Удивление шейха Эдебали сменилось испугом. Не понравились ему слова Османа-бея: «Отомщу! Прикончу! Горы — наши!», а еще больше тон, каким все это было сказано. Вот почему опытные люди, умирая, справедливо считают, что оставшимся грозит опасность. Мало ли видел он новых правителей, кои по неразумию, легкомыслию и непослушанию, безрассудно надеясь лишь на себя, не соизмерив сил своих, теряли все, что было завоевано потом и кровью за долгие годы, и сгинули бесславно, будто их и не было. Не слишком ли он положился на Акча Коджу, выбрав беем Османа? Не совершил ли ошибки, не вняв мольбам Дюндара? Все это быстро пронеслось у шейха в голове. Как хорошо, что не отдал он дочь не знающему своего места парню. Если теперь он такой строптивый, то тогда и вовсе не было бы ему удержу. По правде говоря, шейх отказал ему в назидание обоим: ведь сговорились они втайне от него. Покойному Эртогрул-бею сказал: «Подождем, пока немного образумятся». Нет, не похоже, что Осман образумится.

— А еще завещал отец мой, вы знаете, чего бы то ни стоило, захватить Конью.

Эдебали пришел к убеждению, что они никогда и ни в чем не сговорятся с Османом.

— Да, много над этим голову мы ломали с покойным братом нашим Эртогрулом,— сказал он нехотя.— Трудное дело, но возможное. Вот ведь Караманоглу сподобился.

— Сподобился? Во время мятежа Джимри? Насколько я знаю, с грязью его смешали, да и головы лишился.

— Самое важное, захватив трон, продержаться года два-три...

Воцарилось неловкое молчание.

— Три года — срок немалый,— сказал наконец Эдебали.— Достаточный, чтобы укорениться.— Он снова помолчал.— Ашик приходил к нам вчера... Говорит, ильхан Аргун болен, и, кажется, тяжело.

— Не кажется, шейх мой! Покончил счеты с жизнью, по-моему...

— Правда ли? — Эдебали заинтересовался.— Получил весть из Тавриза? Надежная?

— Нет. Вы слыхали, конечно, регент Мюджируддин приказал казнить анатолийского визиря еврея Сад-ал-Давла. А ведь он был верным человеком ильхана Аргуна. Если б не покончил ильхан счеты с жизнью, разве позволил бы казнить визиря?..

Эдебали взял четки, принялся молча перебирать их.

— Ну а что будет, если умрет ильхан Аргун?

— На трон сядет, конечно, Кейхату. Но против него пойдут Байджу и Газан. Не знаю, верно ли, но слыхал я, будто уже готовятся, собирают войско, нанимают военачальников.

— Так! Значит, пойдут сражаться за тавризский престол. Не до Коньи им станет... Мы с тобой три года не виделись. Поглядим, что надумал ты за это время.

Осман-бей сделал вид, что не понял.

— О чем говоришь, господин мой?

— О том, как опередить всех и прежде всех попасть в Конью, заполучить престол дедов.

— Дедов? Неужто сельджукский престол в Конье принадлежал дедам нашим?

— Аллах, аллах! Разве не говорил тебе твой покойный отец? В свое время опросили туркменские племена, отряды гази и дервишей и нашли место в «Огуз-наме»: «Кайи был старшим сыном Огуз-хана. И завещал хан: после смерти его на ханство пусть сядет Кайи! Но удалось захватить ханство одному из сыновей его с другого крыла. То был Сельджук. Силой захватил, не по обычаю. А надо бы, чтобы ханство досталось роду Кайи и до конца света никто больше не владел им». Вот что было записано... От монгольского грабежа, от притеснений гонцов ильханских устала страна. Народ винит Сельджуков. А после разгрома Джимри не осталось надежды и на Караманоглу. Ахи Анкары, Коньи, Амасьи, Сиваса и Кайсери — то есть ахи всей страны хотят видеть на конийском престоле бея из рода Кайи.

Осман-бей отхлебнул из чаши.

— Вот уж три года, мой шейх, думаю я о конийском престоле... И решил султанат конийский задаром отдать тому, кто пожелает...

Старый Эдебали широко раскрыл глаза от удивления. В задней комнате к шороху шелка прибавился мягкий топот.

Осман-бей улыбнулся.

Шейх схватил серебряную чашу, тут же поставил ее, словно обжегся. Снова принялся перебирать четки. «Не ослышался я?» Потом решил, что у самодовольного молодого туркмена ум за разум зашел от страха при мысли о трудностях, связанных с захватом Коньи. Думал, сейчас станет помощи у него просить, ибо решил заранее, что планы самого Осман-бея ничего не стоят.

— Что значит подарить? Не верней ли сказать, что отсюда до конийского престола не достать? Сил не хватит?

— Силы считать потом будем. Да много их не надо. Если только ахи Коньи нас поддержат, вашими молитвами город возьмем и удержим его...

— Как же ты возьмешь? С каким войском? Не вызвав подозрений Карамана и Гермияна?

— Просто это, мой шейх. Снаряжу большой караван: новому ильхану, мол, подарки везу да отборных рабов и наложниц. Отправлюсь в дорогу. А войдем в Конью — сяду на трон. Да только к чему это, мой шейх? Ведь конийский престол что кусок железа, раскаленный в аду. Анатолийские земли тощи и бесплодны. Не одна шкура с них содрана, на костях мяса не осталось. Дороги заросли, караваны не ходят. Реки из берегов вышли, кругом болота. А держава больших расходов требует, не прокормишь!

И Осман-бей коротко объяснил, отчего сельджукский султанат восемьдесят лет процветал, а вот уже сто пятьдесят лет дух испускает. Государю, мол, нечего надеяться на сборы да налоги, ибо прогнил ленный порядок. Крестьяне-де разбежались, разбойничают. Сместив нынешнего султана Гияседдина Кей-Хюсрева и сев на его место, ничего не изменишь. Разоренные деревни вдруг не подымешь, а раз так, никто не спасет тебя от участи Караманоглу. И поведал Осман-бей шейху о том, как надо подчинить себе страну, как удержать ее и почему несведущим дело кажется легким.

— Да, мой шейх, для того, чтобы Конья пребывала столицей державы, надо к Анатолии присоединить земли Ирака до Басры и Египта до Судана. Того более, захватить надо проливы Стамбула, в пределы державы включить благодатные земли Балкан и моря Мраморного.

Как услышал шейх слова «несведущим дело кажется легким», обеспокоился. Нет, не походил этот туркменский парень на своего отца Эртогрул-бея! Видно, нелегко с ним будет ладить. И как не замечал он этого до сих пор, несмотря на многолетний опыт обращения с людьми. Впервые шейх усомнился в себе.

— Ты говорил об этом покойному отцу своему или Акча Кодже?

— Нет. Если бы открылся при его жизни, сказали бы, зелен еще, несмышлен. Отцы обычно не полагаются на разум сыновей. Все вы стали бы мешать мне. Пока я замещал отца, узнали бы мои намерения и все бы порушили.

Много лет Эдебали не задавал никому вопросов, но тут неуверенно спросил:

— Какова же цель твоя? Если не трон в Конье, то в каком деле боялся ты помехи?

— Оставляю я пока Анатолию в покое. Монгол скоро сам уйдет... Не подходит монгольский порядок для анатолийской земли, как не подошел порядок Рима и старой Греции.— Он улыбнулся.— А за Конью пусть наши удельные беи и гази повоюют, обессилят в борьбе друг друга, только мне дело облегчат. Анатолия — богатство лишь для того, кто владеет плодородной землей. Неизбывен источник силы людской в Анатолии, но мастерство людей ее не в крестьянстве, как сдается, — в строительстве державы.

— Если не в Конье, то где же встанет держава?

— Благодарение аллаху, перед нашим уделом Битинья земля открыта... Мы на пути Стамбул — Тавриз. Купцы наши к Стамбулу привязаны. Денежные люди наши в Стамбуле деньги в дело пускают. Стамбул на морских дорогах стоит, и, если позади нас пути на суше перерезаны, вся надежда наша — там, в Стамбуле. Монголы разгромили сельджукский султанат в Конье, френки-крестоносцы разбили Византийскую империю. Земли плодородные по берегам моря Мраморного с тех пор, как обессилел император, без хозяина стоят. Надо случай этот не упустить и не зариться на бесплодные земли да кормить живущий на них народ, а направить взоры свои в края, где земля и хозяев ее, и нас прокормит.

— Неужто мусульмане, что в Конье не прижились, приживутся среди гяуров?

— Приживутся, потому все реки туда текут.

Осман-бей знал, что ошеломит Эдебали своими планами, и потому хотел говорить с ним наедине. Не порушив великой силы слова шейха в народе, употребить его помощь для задуманного. Пусть поймет, что прошла пора относиться к нему как к неопытному юнцу, связывая каждый шаг его наставлениями. Хотел избежать пустых препирательств.

Об этом дне он думал давно, надеялся, поставив плотину у истока, уберечься от бурных споров с каждым из отцовских друзей. Хочешь стоять во главе — надо быть умнее, осведомленнее, хитрее, а может, и осторожнее всех, кто тебя окружает. Знанию да уму цена лишь тогда, если в любой миг годны они для дела. Вождь должен быть догадливее всех, и, если взялся за дело, веди его без колебаний, пока не добьешься желаемого, иначе лучше и вовсе не браться. Слушай советы детей, юродивых, врагов, даже женщин, но поступай все равно по-своему.

— Не вижу я течения рек, Осман-бей. Что толку, отвернувшись от восхода, глядеть на закат?

— Есть толк, мой шейх! Византия пришла в Стамбул осколком френкского Мира Тьмы. Но рабский порядок тамошний здесь не смогла привить. Не смогла и волей-неволей признала: «Земля принадлежит богу, император — его наместник, а крестьянин — издольщик». Когда латиняне захватили Стамбул, свободные крестьяне императора увидели, какими бедами грозит им френкский порядок, что стоит на рабстве крестьянском. Кто же захочет стать рабом? Чтоб власть удержать, надо насиловать изо дня в день. А с насильником что бывает? Лишается облика человеческого. Потому-то френки, считай, хуже бешеных хищников, изменники да предатели. Бог для них — товар, вера — предлог. Ни совести, ни чести, ни жалости, ни стыда, ни верного слова нет у них. Станет туго — могут и человеческое мясо есть. Византийский крестьянин на такое никогда не пойдет. А о принявших христианство, что поселились на наших уделах, и говорить нечего... Вот что назвал я течением рек. Если по течению идти, то и сил для этого много не потребуется. Не нужно собирать большое войско да сидеть с ним на крестьянской шее, устрашать его. Не станем пугать мы крестьянина византийского невиданным, неслыханным порядком. Против рабства да френкского грабежа, против насилия да бесчестия выставим терпимость, доброжелательность, обеспечим сохранность жизни, чести, имущества. Волей-неволей все, кто трудится в поте лица, будут с нами... Таково течение наших рек, мой шейх, и несет оно теперь нас на закат. Весь закат — наш. До истинных границ френкского порядка.— Он перевел дыхание. Глаза его горели уверенностью и надеждой.— А если не пойдем мы по этому пути, упустим случай, удел Битинья сгинет, как сотни других, не оставив следа.

Шейх Эдебали хотел что-то сказать, но промолчал и только сглотнул слюну.

Осман-бей с почтением ждал ответа. Не хотел он больше смущать старого человека. Видя, что тот молчит, смягчил тон, будто благодарил за полезное наставление, сказал:

— Да, мой шейх, можешь быть спокоен. Я дело обдумал со всех сторон, рассчитал, как войти в него, как из него выйти. Вы моя опора, боевые друзья моего отца!.. Победители в брани, столпы порядка!.. Давно уже, мой шейх, не выходит у меня из головы: должны направиться мы на Запад. Не громить и не веру свою распространять — напротив, уважать любую твердую веру. Не признаем мы превосходства по вере, роду, богатству. Запад сотни лет давит на границы наши, они хотят удушить нас своими гнусными порядками. А на тех, кто им мешает, набрасываются, как бешеные псы. Потому дело, на которое мы перепоясываемся, тяжко. Путь лежит среди пропастей... В этой предательской тьме надо быть начеку: кто врага не знает, тот слеп в бою. Любую весть без промедления доводи до нас. Пусть ахи нас поддержат. Ты сказал: «Если надо, дадим деньги». Спасибо! Доход мне нужен. Долг оплачу. Мы сказали все, что у нас на сердце. Поддержи нас в правом деле, а если ошибемся, схвати за ворот!

Он не спеша потянулся к руке шейха. Эдебали хотел было встать, но опустился на колени, взял Осман-бея за плечи и поцеловал в лоб.

— А теперь позволь, мой шейх, уехать! Сходка ждет. Опоздал я.

Шейх Эдебали кивнул. Когда Кара Осман-бей вышел, долго сидел с закрытыми глазами, ощущая давно забытое умиротворение от важного разговора, который снял с него тяжкое бремя.

Против ожидания Осман-бей запоздал куда больше, чем предполагал. Впрочем, это было ему на руку.

Люди Дюндара вышли из себя, добиваясь набега, преувеличили опасность и облегчили избрание Османа. Теперь они решили воспользоваться этим. «На бейство избран храбрый воин Осман! — кричали они.— Пусть немедля ведет нас в бой!»

Задержка Осман-бея нарушила их расчеты. Воинственный пыл постепенно угасал, страсти, отгорев, как костер, зачадили, порыв обратился томлением, была в том заслуга и Акча Коджи. «Время упущено,— твердил он.— Враг успел подготовить засаду». Каждый знал, как опасен набег, как трудно вернуться назад, таща на себе добро, много жизней стоит набег нападающим. А поскольку мир длился долго, привычка пренебрегать опасностью позабылась.

Все меньше действовали слова Баджибей, сказанные ею у арбы с трупом сына: «Демирджан попался в ловушку из-за гяурки-невесты». Барабанную площадь охватило гнетущее молчание.

И тут прибежали мальчишки-дозорные: «Наш бей едет!» Осман вылетел на середину площади, соскочил с коня, закинул повод и уверенным шагом направился к помосту. Видно, все обдумал по дороге и твердо решил, как поступать. Жестким, недовольным тоном сказал:

— Святейший шейх Эдебали призвал меня к себе. Съездил, повидался с ним. Не отряхнув пыль, вернулся. Вчера кое-кто из боевых друзей требовал налета. Наверное, успели они за ночь подумать. Надеюсь, образумились. А может, нет? Кто еще желает налета?

Все обернулись к Баджибей. Та, словно не слыша, неподвижно сидела на земле. Что с ней? Все ждали, что, истерзанная горем, она прямо с Барабанной площади ринется в бой, в горы. Осман-бей решил, что причиной тому Керим, ведь он ездил с ним, как настоящий воин, и этим, видимо, утишил ярость Баджибей. Но она даже не заметила этого.

Почуяв, что надежды на стихийный гнев сестер Рума не осталось, дервиш Даскалос сделал последнюю попытку:

— Не в обычаях удела оставлять убийство неотмщенным, Осман-бей. Мы тебя поставили над собой, потому что ты славный джигит, воитель, не посрамишь нас. Твоих коней увели. Свое добро защищать — закон для бея. И потому набег стал законом. Нашего товарища убили в спину. Нельзя оставить его без отмщения. Налет — наш долг. Эртогрул, наш бей, умер. Враги решат: теперь можно делать с нами все, что угодно, напуганы смертью бея. Надо показать им нашу неустрашимость. Налета требует вера. Воины все обдумали вчера ночью. Кое-кто поклялся на сабле. Веление веры ясно! Не мучай себя понапрасну. Если ты против, мы все равно требуем мести. Недостойно мужчины бросать Баджибей, коль идет она мстить за сына, позорно доверять дело воина женщине.

Осман-бей, насупив черные брови, поглядел на Баджибей. Спросил:

— Так ли, Баджибей?

Керим, не шелохнувшись, ждал, что скажет мать. Баджибей оторопело огляделась. Не было у нее сил даже пальцем пошевелить, но в ушах настойчиво звучали слова: «Она идет мстить за сына».

— Так, Кара Осман-бей, сын Эртогрул-бея,— неохотно ответила она.— Я потеряла сына, опору свою, надежную, как гора. Как же не искать мне мести?

— Ты потеряла сына, надежного, как гора, а я — товарища, за которого мир отдать не жаль, Баджибей. Много можно сказать о сыне Эртогрула, но нельзя сказать, что не мстил он за кровь товарища. Безвинно зарезанную курицу не оставлял неотмщенной, никому не давал потачки. Пока жив был Демирджан, сон мой покоен был. Убили Демирджана — нет мне ни сна, ни покоя. Подумай хорошенько. Не потому убили Демирджана, что он был Демирджаном. Не кони им наши нужны, не смерть одного из наших. Хотят всем нам на шею накинуть аркан, до последнего перерезать. Ведь мы зовем братьями гяуров и мусульман. Никого мы не предали. Не напрасно поддерживал отец мой покойный мир. Кто знает, тот знает, а кто знать не хочет, тому слова моего нет. Семь лет мы идем по трудному перевалу. Оторвали нас от материнской земли. Враги погнали перед собой, Баджибей. Двести лет назад, подгоняя копьями, свистя острыми саблями над нашими головами, гнали нас с нашей земли, заставили кочевать. И вот пригнали до этих мест, обложили со всех сторон... Справа вор гермиянский — враг! Сзади Караджахисар — враг! Перед нами — френкский Мир Тьмы... В стране — светопреставление. Держава в развалинах. Народ за жизнь дрожит. Ни слева, ни справа не осталось нам опоры. В таком месте стоим мы, что если покатимся, то дорога нам в ад. Послушай, Баджибей! Кара Осман с трудом сдерживает свою ярость! Не время ли помочь ему? Не тебе ли остановить нас, сказать: подождите? Тебе, Баджибей, потому что кровь, за которую мы будем мстить,— твоя! Нас ударили в спину. На кого мы пойдем, не зная врага? А если нас подстрекают, хотят заманить в ловушку?.. Знаешь ли ты бумагу, что пришла к отцу моему покойному из Тавриза? — Он помолчал, ожидая ответа. Баджибей плакала. Крупные слезы катились по ее щекам. Площадь затаила дыхание.— С сорока тысячами воинов идет хан монгольский в Анатолию дань собирать. Хочет взять в жены дочь императора. Пишет: «Если волос упадет с головы тестя моего, раздавлю виновного как последнюю тварь...» А император давно оснащает корабли, хочет сюда войско послать. Так вот, пока не узнаем, кто коней угнал и убил Демирджана, не узнаем точно, чего хотят они, нет моего слова на брань... Эй, братья, нынешний день с другими не равняйте! И я мечом опоясан, на поле боя знают меня! Но нынешний день не для налета. Сейчас думать надо о детях да стариках, коих ноги не держат, о больных и увечных. Сегодня считайте по другому счету. И если все же найдутся такие, кто потребует налета, несмотря ни на что, я им отвечу: хотите знать правду — не вы эту землю исламу открыли. Отец мой покойный получил сей удел за службу ионийскому султану. Правда, если б мечи ваши были тупы, а сердца — трусливы, если б вы не нагнали страха на врагов, мы здесь бы не прижились, не смогли прокормиться налетами. Правда! Но теперь вы хотите поставить на карту не силу свою — весь удел Эртогрул-бея. Недостойно джигита бросать в огонь чужое добро. А будете настаивать, разойдемся мы с вами. В этот раз кто уйдет, уйдет без возврата. Пусть ищет себе пристанища, где пожелает. Вот мое слово, если признали вы меня своим беем. Кто пойдет в налет, пусть собирает вьюки и назад не глядит!

Осман-бей умолк. Все стояли понурив головы. Сильней других обескуражены были Дюндар, Даскалос и согласные с ними дервиши, всю ночь напролет точившие сабли.

Воцарилось тяжелое, как земля, молчание. Осман исподлобья оглядывал одного за другим дервишей и гази.

Неожиданно послышался стук копыт. Все разом обернулись, словно скакал к ним спаситель.

То были закованные в латы воины караджахисарского властителя Аксантоса. Впереди трепыхался на копье его черный треугольный вымпел. Между всадниками был один пеший.

Керим с удивлением узнал в нем Мавро. Одежда на обычно следившем за собой парне изодрана, губа разбита, под глазом синяк. Напуган. Едва на ногах стоит.

Всадники выехали на середину площади. Опознав в первом из них брата караджахисарского властителя Фильятоса, сёгютские воины поняли важность визита. Фильятос известен был в округе заносчивостью и вспыльчивостью. Он замахнулся кнутом на послушника ахи, подбежавшего к стремени, давая знать, что не собирается слезать с коня, и это было не менее важно, чем последовавший за убийством Демирджана приезд Фильятоса.

— Друг наш Фильятос! — спокойно приветствовал его Осман-бей.— Добро пожаловать на нашу землю! Сойдите с коня, передохните.

— Мы не в гости прибыли, Осман-бей! В дороге узнали мы о смерти благородного соседа нашего Эртогрул-бея! Скорбим! Дай бог тебе долгой жизни! Да будет счастливо бейство твое! В такой день являться не следовало, но дело не терпит. Решили мы, что ждать хуже, чем не ждать. Да правом своим пришли мы к тебе.

Гневный ропот прокатился по площади. Фильятос удивленно огляделся по сторонам. Осман-бей поднял руку.

— Подождите, друзья! — И строго спросил: — В чем провинились мы?

Фильятос указал на воина в двух шагах позади себя. Воин швырнул к помосту клубок белых тряпок.

— Погляди-ка, Кара Осман-бей, узнаешь?

Вместо Османа сверток развернул ахи Хасан-эфенди. С удивлением вынул оттуда туркменскую чалму.

— Чья она, признаете?

Не дав ответить старикам, Керим крикнул:

— Чалма моего брата Демирджана!

— Я знал, что ты опознаешь ее, Осман-бей. Теперь наше дело облегчилось.

Осман-бей обернулся к Кериму, недовольный, что тот нарушил обычай, вмешался, не подумав о последствиях.

— Откуда знаешь? — строго спросил он.

— По греческому амулету. Невеста брата моего, Лия, повязала недавно.— Керим указал подбородком на Мавро.— Его сестра.

Осман-бей, подумав, поднял голову.

— Где вы нашли чалму?

— Ею были связаны руки девицы нашей по имени Лия! Девицу Лию сперва изнасиловали, потом убили, Осман-бей!

Барабанная площадь Сёгюта замерла. Насладившись молчанием, Фильятос раздраженно объявил:

— Давно уже не отставал от нее твой объездчик коней Демирджан. Хотел сделать ее мусульманкой. Когда не согласилась она... Связал за спиной руки, изнасиловал и задушил.

— Откуда известно, что Демирджан? После такого дела оставить свою чалму?

— Есть у нас свидетель насилия. А если изнасиловал, то и убил он.

Все посмотрели на Баджибей, на Керима, потом перевели взгляд на Мавро. Услышав, что сын ее Демирджан обвиняется в насилии и в удушении связанной женщины, Баджибей онемела от ужаса. Насилие считалось в уделах самым тяжким, самым грязным преступлением. Такое пятно нельзя было смыть даже кровью. Наконец, запинаясь, она вымолвила:

— Упаси бог, не мог мой Демирджан. Никогда! Соседи знают!

Фильятос тронул кнутом плечо Мавро:

— А ну, расскажи, что нам говорил?! Рассказывай! Пусть слышат все.

Мавро, облизнув разбитые губы, с отчаянием и робостью смотрел на сёгютцев. Взгляд его остановился на Кериме.

— Заставили они меня, брат Челеби! Говорил им, не мог такое бесчестье сотворить Демирджан... — Слезы полились у него из глаз.— Демирджан любил Лию. За волос ее жизнь бы отдал. Демирджан — джигит.

Фильятоса вдруг обуял приступ гнева — один из тех, о котором все знали. Изо всей силы хлестнув Мавро кнутом по лицу, он заорал:

— Ах ты, сукин сын! Туркменов боишься, а меня нет?! Говори правду, как нам сказал! Не то раздавлю.

— Не мог Демирджан... Не мог, сказал я. Ни сестру мою, ни кого другого.

Фильятос снова поднял хлыст, но в это время Баджибей, осмелев оттого, что с ее сына смыто страшное пятно, рванулась вперед и, сверкнув саблей, обрубила хлыст Фильятоса у самого черенка.

Фильятос опешил. Но решил не принимать ее поступок за оскорбление, ибо не мог быть для него оскорблением удар женщины. Он обернулся к Осман-бею.

— Не по закону подымать на жалобщика оружие, Осман-бей. Недостойно мужчины сидеть вместе с женщиной...

Чуть раньше, когда Фильятос сказал, что прибыли они за своим правом, Орхан послал одного из своих людей за караджахисарскими стрелами, решив, что они могут пригодиться. И положил их, завернутыми в тряпку, перед отцом.

— Прости ее, сеньор Фильятос! — все так же незлобиво ответил Осман-бей.— Нет у нас худшего преступления, чем насилие над женщиной. Но если ты ищешь права, то и мы его ищем! — Он развернул тряпку и, взяв одну из стрел за перо, воткнул в землю.— Ты узнаешь, чья это стрела?

Фильятос глянул, узнал, но не подал виду. Только безголовые туркмены могли надеяться обвести его с помощью такой хитрости.

— Наша стрела, ну и что?

— Вчера мы вынули ее из мертвого тела Демирджана, на которого ты принес свою жалобу. И не из груди — из спины!

— Где вы нашли труп?

— На нашей земле... Рядом с нашей деревней... Да еще трех боевых коней у нас угнали, сеньор Фильятос. Взяли мы след, привел он к вашей земле... А где был труп Лии?

Фильятос оторопел. Видно было, он изо всех сил пытается сообразить, что произошло.

— Смотрите, может, Демирджана убили после того, как он задушил девку.— В глазах его блеснул злой огонек. Бедняга Мавро, услышав о смерти Демирджана, замер. Фильятос метнул на него злобный взгляд.— Может, вот этот пес убил вашего человека? Узнал чалму и, чтобы отомстить за сестру, выстрелил ему в спину...

Мавро застонал. Покачнулся, словно защищаясь от удара, и в ужасе откинулся назад. Еще немного, и он рухнул бы на землю. Но Баджибей подхватила парня, прижала к груди. Волосы ее выбились из-под платка, губы плотно сжались, глаза сверкали, как у тигрицы, готовой броситься на защиту своего детеныша.

— Где был вчера вечером этот Мавро?

Фильятос и вместе с ним вся площадь удивленно оглянулись. Вопрос задал верный друг Демирджана армянин Торос, которого Осман-бей сегодня отправил в деревню Дёнмез.

— Где был? В крепости. В Караджахисаре.

— А сегодня утром?

— А тебе что? Не суй нос в дела, которые тебе не по разуму, армянин поганый! Грязный раб!

— Он не раб, а один из наших джигитов.— В голосе Осман-бея зазвучало негодование.— Говори, Торос-ага!

— Ошибается этот хозяин.— Торос нарочно назвал Фильятоса «хозяином», бросив это слово как оскорбление.— Наш кровник — не Мавро. Откуда это известно? А вот откуда.

Он вынул из колчана стрелу и воткнул ее рядом с первой. По черному оперению сёгютцы снова опознали караджахисарскую стрелу.

Фильятос медленно сказал:

— И эта стрела наша. Где взял?

— На рассвете кто-то пустил ее в Маркоса, попа нашей деревни... Слава богу, не попал! — Он указал подбородком на Мавро.— Святой дух он, что ли, чтобы, сидя в вашей крепости, стрелять в нашего попа? Между ними два часа пути...

— А поп не видел, кто в него стрелял?

— Издалека стрелял. Убежал трус в болото. Прошли немного по следу, да не поймали. Болота не знаем.

Осман-бей воспользовался растерянностью Фильятоса.

— Выходит, мой друг Фильятос, кто-то хочет нас натравить друг на друга. Не поддадимся проискам врагов наших! Передай от меня привет твоему брату, благородному Аксантосу. Мы пойдем по следу наших кровников. Найдем — отомстим. И вы, конечно, так не оставите. Ты устал, но хорошо, что приехал. Дело чуть прояснилось. Слезь с коня, отдохни! Выпей нашего вина, остудись! Раздели наш хлеб.

— Спасибо, Осман-бей! Брат приказал скорей возвращаться. Воины наши взбешены. Вернемся вовремя.— Он глянул на Мавро, как на змею, и махнул рукой.— А ну, давай вперед!

Баджибей почуяла раненым сердцем своим, что Мавро затрепетал с головы до ног. Осман-бей, отведя взгляд от распахнутых в ужасе глаз Мавро, быстро соображал, что можно сделать для этого караджахисарского парня. Нетрудно было представить себе, что ожидает парня, если его сейчас уведет с собой Фильятос.

На счастье, Баджибей нашла выход.

— Вместо сына моего нашла я себе сына. Не отдам! — с отчаянием сказала она. Добавила: — Если он захочет уйти, тогда...

— Не пойду, нет! Убьют они меня. Секли кнутами до утра. Не отдавай меня, матушка Баджибей!

Фильятос в гневе схватился за эфес.

— Да что же это, Осман-бей? Один из наших людей убит... Мы должны найти виновного. По закону ли это — защищать подозреваемых?

Осман-бей не успел ответить. Гази тоже схватились за сабли. Баджибей крикнула, словно отдавала команду:

— Что вы стоите, сестры? Умерли, что ли?

Обнажив сабли, женщины, все как одна, выстроились рядом со своей предводительницей. Многие из воинов-дервишей с треском вытащили стрелы, натянули тетиву. Акча Коджа вышел вперед, не дал Осман-бею сказать свое слово.

— Благородный Фильятос! Со вчерашнего дня не находят они места себе от горя и гнева. Ты сказал: «Наши воины взбешены». Значит, можешь понять. Оставь его, ступай! Вскоре тайное станет явным. Надо будет, я его приведу. Сдается мне, на этих днях еще придется нам встретиться.

Фильятос, закусив губу, старался сдержать ярость. Слова Акча Коджи, во всяком случае, давали ему возможность спасти честь. Он попытался улыбнуться.

— Будь по-твоему, благородный Акча Коджа! На этой земле ты человек надежный. Слово твое — залог для нас. Прощайте!

Он поднял коня на дыбы, дернув за повод с такой силой, что чуть не разорвал ему губы, и пустился в галоп.

Осман-бей подождал, пока затихнет стук копыт.

— Спасибо, Баджибей! — сказал он с улыбкой.— Спасибо, мать Демирджана, ты сохранила нашу честь! — Он обернулся к площади.— Хотели убить попа деревни Дёнмез за то, что он взял след... Значит, враг не отстал от нас. Судя по стрелам, нас хотят поссорить с Караджахисаром, с соседями нашими. Слушайте меня хорошенько. С сегодняшнего дня удел будет жить, как во время войны. Ночью оружие держать под головой. Днем и ночью прислушиваться к барабану. Отныне по вечерам коней приводить с выгонов в дом. На горных дорогах выставить дозоры. Никто, кем бы он ни был, не смеет пересекать наших границ. Отныне запрещено драться с соседями. Надеюсь, никто не требует больше налета. Что скажешь, дервиш Даскалос?

Даскалос молчал, не подымал глаз от земли. Всем стало ясно, что славившийся своей изворотливостью Даскалос на сей раз не находит слов. Для воинов Сёгюта не было ничего смешнее, чем оказаться жертвой собственной хитрости.

У всех словно гора свалилась с плеч. Раздался смех. Хлопая себя по животу, воины хохотали.

Так кончился траур по Эртогрул-бею и Демирджану, ибо в девяностых годах тринадцатого века смерть была привычнее жизни.

Часть третья

ИЗМЕНА ДРУЗЕЙ

I

— Раз! Опять не вышло. Накинуть петлю на крюк и натянуть тетиву надо в один миг — так, чтобы лук, сукин сын, сам не понял, что с ним произошло. А ну — разом! Да не извиняйся ты, сынок Керим. Все никак не забудешь уроков вежливости муллы Яхши. Сказано: в один миг! Лук должен бояться тебя, чувствовать, что попал в руки джигита... Перед тобой не белая тетрадь, а черный враг. Не сладишь с тетивой — пропала твоя голова! А ну, еще раз, чтоб тебя!.. Дочь моя и то лучше управляется, несчастный Керим! Разве так держат? Эх, только зря стараюсь!.. Проваливай! Займись-ка чем-нибудь другим!.. А ты подойди сюда, сынок Мавро, покажи себя! Раз! Готово! Еще — раз!.. Готово! Может, ты и не гяур вовсе, а мусульманин Мавро, а? Ведь такие ловкие бывают только мусульманские воины. А ну-ка, еще разок. Пусть поглядит да устыдится несчастный Керим! Взяли! P-раз! Готово. А почему? Потому, что кто хочет лучником стать, старается навык добыть... Навык в любом деле — главное... Навык руки, навык глаза и особо — сердца. У твоего побратима, сынок Мавро, бывшего мулленка, и руки есть, и глаза есть, да вот храбрости в сердце нет... А что сказано? «Трусливый пес волка к стаду приучает»,— сказано. Мысли у трусишки не здесь. Небось о своих книгах думает. А если ученик не следит во все глаза за учителем, никогда науки не схватит. Так, перейдем ко второму уроку. Накинуть петлю, вынуть стрелу из колчана, быстро взвести тетиву, с помощи аллаха гвоздем вбить в цель. Смотри, чтобы спущенная тетива по лицу не ударила. А ну, покажите себя, ребята! Раз — тетива надета! Два — стрела на тетиве! Три — полетела в цель! А цель вон она — грудь врага!.. А ну, с богом!.. Раз, два, три!.. Эх, чтоб вас! Попасть попали, да медяка ломаного не стоит ваша стрельба. Быстрота где, ловкость? Или вы думаете, враг станет ждать, пока вы управитесь. Нет, вижу, не стать вам лучниками. Придется мне в бою от стыда за вас в землю глядеть. Только подлеца Даскалоса рассмешите. Жаль. А ну еще! Тащи, взводи, пускай!.. Нет-нет, не так! Что вам было сказано вчера? Не успела первая стрела в цель попасть, вторая уже на лету, а третья — на тетиве. А ну-ка!.. Опять стрела у цели, а вы еще никак тетиву не поймаете... Не выходит ничего! Шуты вы гороховые, а не лучники. Тут золотые руки должны быть. Быстрота нужна, хватка, злость! Силу надо вкладывать в стрелу, пока она на тетиве, Керим! Тогда с силой и пойдет. Сколько раз говорил: меткость — это не счастье, а усердие. Что улыбаешься, Мавро? Не в руке усердие должно быть, в голове! Треснуть бы тебя по затылку... А ну, сначала!.. Стрелы должны сыпаться на врага как дождь... Вынимай, взводи, пускай! Да не качайтесь вы! Стойте на ногах твердо, как забитый в землю кол...

На просторном дворе оружничего Каплана Чавуша под большим навесом — кузнечный горн, над ним — огромные мехи, приводимые в действие веревкой, рядом — разной величины наковальни, кувалды, молотки, опоки. Из гнезд — по размеру — торчит тонкое кузнечное и слесарное сручье. На досках дальней стены нарисованы мишени.

В углу на веревках, растянутых меж ветвей толстой чинары, висят кошмы, канаты, чучела, сделанные из набитых листьями мешков. На широком верстаке лежат сабли и мечи всех видов и размеров. У стены — маленькие и большие щиты из разнообразного материала.

Оружейных дел мастер Каплан Чавуш — известный кузнец Эскишехира и его окрестностей, сдвинув на затылок баранью шапку и уперев в бока руки с засученными рукавами, стоял не шелохнувшись, зато беспрерывно работал языком. Он вообще не любил двигаться — ходить пешком, гулять, но, стоило ему взять в руки саблю, менялся до неузнаваемости. Правая щека у мастера была обожжена, и потому усы и борода на этой стороне лица не росли. Но его черные глаза были всегда веселы, на губах играла улыбка. Когда парни почти все стрелы, что были у них в колчанах, всадили в цель, Каплан Чавуш помолчал, насупился, удерживаясь от похвалы, провел рукой по лицу.

— Ясно! Хватит! Достаточно посрамили вы бедные луки. Теперь опозорьте немного и сабли. Жаль трудов моих! Обезьяны обучились бы скорее вас...— Он подмигнул мальчишке, сидевшему в ветвях шелковицы над стеной.— Верно, Балабанчик?! Будь свидетелем.

Заметив Балабанчика, Керим и Мавро с улыбкой помахали ему.

Балабанчику, рабу Дюндара Альпа, шел четырнадцатый год, но был он так худ, что казался лет на пять моложе. Огромные глаза с длинными ресницами придавали его детскому лицу странную красоту. Заслышав звон сабель на соседнем дворе, он не удержался, влез на дерево, хотя знал, что может заработать за это палку. Единственным его другом на свете была Аслыхан, дочь Каплана Чавуша.

Вопрос Каплана Чавуша вывел Балабанчика из задумчивости. Пытаясь скрыть зависть, он робко улыбнулся.

— Давай посмотрим теперь, джигит Балабанчик, как эти лентяи станут позорить наши сабли, ладно?

Из дома Дюндара Альпа послышался злобный женский голос:

— Балабанчик! Гяурская свинья! Балабанчик, где ты?

Мальчишка быстро соскочил с дерева и исчез.

Каплан Чавуш покачал головой, подошел к верстаку, окинул взглядом сабли. Глубоко вздохнул, словно огорчился позору, который предстоит любимому оружию. Сам он с одинаковым мастерством рубил саблей и с правой и с левой руки и, когда упражнялся с учениками, обретал необыкновенную силу и ловкость. Полчаса подряд мог махать саблей, сражаясь с молодыми парнями, а ведь сила их была еще не источена, легкие работали, как мехи,— и только покрикивал: «Сильнее руби, тебе говорят! Сильнее! Эх вы, слабаки!» Так, бывало, загоняет, что им небо с овчинку покажется.

— Выберите себе по щиту!.. Опять ты за стальной схватился, гяурский сын?!

— Больно звенит хорошо, мастер Каплан!

— А таскать его кто будет? Почему туркмен сделал себе щит из тростника да оплел его шелковым шнуром? Потому не ишак он, чтобы таскать тяжести. А вот саблю — это закон — воин должен выбирать, какую захочет. Чтобы найти по руке и ловко с ней обращаться. Мастера говорят: «Сабля должна быть легкая, а резать должна глубоко». Почему? Потому что в бою с тяжелой запыхаешься... Не бойся, что легка, была бы остра. На что она тяжелая, если нет в руке силы, а в голове ума? Из благородной стали чтоб была, а вес — по руке...— Он выбрал саблю, ударил несколько раз по щиту, вложив в удар всю тяжесть своего тела.— Вот так! Если не по руке возьмешь, разлетится на кусочки, как стекло. Посмешищем станешь в бою. Рад будешь хоть палку раздобыть где-нибудь. А ну, покажите себя! Тот, кто сегодня мне руку поцарапает или рубаху порвет, получит благороднейший дагестанский клинок!

Керим и Мавро навалились на Каплана Чавуша с двух сторон. Двор огласился звоном стали.

В дверях с вымазанными в тесте руками показалась Аслыхан. Глаза ее засветились гордостью, когда увидела, что отец, ни на шаг не отступая, стоит один против двух сабель. Она достаточно разбиралась в этом искусстве, чтобы заметить ошибки, которые делали при выпадах ученики отца, и миг, когда он мог выбить у них из рук сабли...

Всего неделю Керим без всякой охоты занимался с Капланом Чавушем. Но вопреки ожиданию делал большие успехи. И сейчас он сумел бы защитить себя, если бы, конечно, противником его не был опытный воин. Мавро, который и прежде обучался владеть оружием, не был так ловок, как Керим. Сметливость Керима оказалась важнее страстного желания Мавро стать воином.

Не переставая нападать, Каплан Чавуш покрикивал на учеников:

— Поглядите-ка на них, поглядите! Все сверху норовят ударить, безмозглые, как бабы толчком по крупе... Говорил ведь: целишься в голову — бей в локоть. Бьешь по шее — целься в колено.— Заметив, что дочь вышла посмотреть, он крикнул во весь голос: — А ну, держись! Головы берегите! Головы! — И пошел в атаку, прикрываясь от ударов юношей кривой туркменской саблей и прижимая их к противоположной стене.

— Давай, Каплан Чавуш! Да будет остра твоя сабля!

Юноши, опустив оружие, оглянулись на голос: они тяжело дышали, щеки у них раскраснелись.

— Хватай саблю, сестра Аслыхан! Не сладить нам с твоим отцом,— взмолился Мавро.— Помоги!

— Не открыл он вам всех тайн сабли. Кривая сабля — в обороне щит, а в нападении сразу две раны наносит.

— Сколько стоит такая сабля, мастер Каплан? Самая лучшая?

— От ста до пятисот алтынов. Бабские украшения из камней на рукоятке не в счет. Называю цену голого клинка, гяурский сын. Недаром говорят: «Покупаешь саблю — смотри в мошну». Значит, рубит не сабля, а мошна.— Он напустился на дочь: — И не стыдно стоять, руки в тесте! Нет чтобы подумать: столько времени бьются, надо бы айрану принести. А ну, бегом!

Аслыхан скрылась в доме. Каплан Чавуш поцеловал ржавую саблю, которую держал специально для упражнений, поднес ее ко лбу, почтительно положил на место.

— Булатной сабле цены нет. Почему? А потому, что воинское сословие саблей султанские тимары завоевывает. Тимар по праву сабли получают. И сабля, которой тимар добывается, не из лемешной стали делается, а из мельчайшего зерна. Чего удивляешься, дуралей Керим? Не из пшеничного — из железного зерна. Из самой сути стальной... Отливать ее надо чисто, чтобы пылинки не попало. А потом куй и закаливай водой, как ядом. Брось волос в воздух или на лоб положи — надвое разрубит. А булаты такие в Дамаске выковывают, потому и клинок называют дамасским. Счастлив владеющий им джигит. Теперь такого булата не найдешь. Совсем мало осталось, потому нет больше мастерских, где их выковывали. Не зря сетуют воины. А прежде в оружейных лавках каких только клинков не было — магрибские, тиразские, зивзигские! Знатоки глядели — слюнки текли. Ах, если уж написано на роду пасть в бою за веру — хоть бы от такого меча! Эй, аллах!

Аслыхан принесла айран. Наполняя чашки, искоса глянула на Керима. Он, кажется, немного оправился после смерти брата, но в его глазах все еще таится печаль. А может, он никак не примирится с тем, что бросил учение у муллы? И она пожалела, что приставала к нему вчера: «Что тяжелее, сабля или перо?» Рассердила его. Нет, не понимают, ничего не понимают мужчины в мужской красоте. Он даже не замечает, как идут ему шаровары, пояс и чалма ахи! Жалость завладела ее сердцем. Неловко он себя, видно, чувствует в новом одеянии, вот и дуется.

— Когда переезжаешь в деревню Дёнмез, Керим Джан?

Керим оторопело взглянул на нее, и Аслыхан, раскаявшись, что задала этот вопрос, умолкла.

— Тетушка Баджибей тоже поедет с тобой, оставит свой дом? — спросила она немного погодя.

— Не знаю, правда ли, но, говорят, Осман-бей не намерен отправлять нас в деревню.

Его ответ заинтересовал Каплана Чавуша.

— Вот как?

— Орхан говорит, меня с Мавро возьмут в охрану.

— Что за охрана?

— А вы не слышали? В доме бея днем и ночью теперь караулят охранники. Ночью по очереди — Савджи, Гюндюз, Дели Балта, Орхан-бей, Бай Ходжа и Махмуд, сын Акча Коджи. А послезавтра вроде бы мы пойдем с Мавро вместо Гюндюза и Савджи-бея.

— А что же будет с деревней Дёнмез, тимаром покойного Демирджана?

— За ним пока поглядит Торос.

— С чего это завелась охрана в бейском доме? Зачем?

— Чужие воины бродят по округе. Шейх Эдебали посоветовал... Чтобы спящими не застали, если на подлость решатся. Да и Чудароглу часто появляться стал на караджахисарской границе...

Каплан Чавуш, глядя в землю, подумал, спросил Мавро:

— Скажи-ка, не слышно ли чего об убийце твоей сестры?

— Нет. Кто будет искать наших кровников в Караджахисаре? Фильятос приказал стрелять в наших, если увидят на границе...

— А как же скарб в караван-сарае?

— В крепость перевез Фильятос.

— Кого-нибудь в караван-сарае поставил?

— Нет.

Аслыхан обрадовалась, что Керим Джан не поедет в деревню.

— Трудно жить в деревне,— сказала она без всякой связи с предыдущим.— Хорошо, что останетесь подле бея...

— Лучше было бы нам в деревне, сестра Аслыхан... Намного лучше.

— Ошибаешься, сынок,— строго сказал Каплан Чавуш.— Живя на болоте, не сумеете вы отомстить за свою кровь. Это можно сделать только с помощью бея. Ибо вести к беям как на крыльях летят с четырех концов страны. Что значит стать бейским телохранителем? Значит, из пешего стать конным. Недаром сказано: «Конь гарцует — воин гордится, а у пешего надежды нет». Зарубите эти слова себе на носу. А велит вам бей коня выбрать, не хватайтесь за смирного да за иноходца. Тот не конь, что гладок да ходит смирно. Ишаком зовется такой конь, сыночки. Воину нужен норовистый, лихой конь, чтобы не дремал джигит на спине его, берег свою голову и душу. Завтра же займемся верховой ездой. Научитесь сабельный удар под ход коня наносить, на полном скаку стрелять во все стороны из лука, особенно назад. Воевать на коне не шутка! В ваши годы сесть за коня — только в бейской охране выпадет такая честь! Кто думает сразу в седле усидеть да с конем справиться, вверх тормашками полетит, шею поломает, а то и на тот свет угодит. Встретить бои на гоне да победить — все равно что пройти по висячему мосту над геенной огненной.

Аслыхан, вспомнив о тесте, убежала в дом. Каплан Чавуш устроился на подстилке под чинарой, усадил против себя Керима и Мавро.

— Пока не умеет джигит осадить на полном скаку коня, поднять на дыбы да волчком вертеться на поле брани, не смешав строя, развернуть своего коня и настичь убегающего врага, ускользнуть от погони, не запишут его имя в книгу славы! А не сумеешь врага настичь и вложить всю силу в удар сабли — не снести тебе головы с закованного в панцирь гяура. Знайте! И прежде нелегко было быть джигитом, а теперь в десять раз тяжелее, потому что живем мы в век развала. Конский след перепутан с собачьим. Держава развалилась, нет в ней хозяина. Сын танцовщицы сел визирем в Конье! Недаром сказано: «От сукина сына не жди ничего, кроме коварства». Не подымутся больше Сельджуки...

В ворота постучали. Каплан Чавуш насупился. «Кто еще там. Как выросла девка, отбоя не стало. Каждый, у кого завелась какая-нибудь железяка, в дом ломится: «А ну-ка погляди, не починишь ли, Каплан-эфенди?» Думают, нет у меня больше сил порубить их на куски, а потроха сёгютским собакам кинуть...»

Он прислушался к голосу Аслыхан:

— Дома, дома! Пожалуйте, он на заднем дворе!

Из-за угла показался ашик Юнус Эмре с сазом на плече. Каплан Чавуш, увидев друга детства и названого брата, хлопнул себя по колену.

— Да ты ли это, друг! Что за счастливый день сегодня! Какая честь! Что-то долго ты бродил в этот раз, беспутный Юнус. Где пропадал столько лет? Из каких краев, когда?

Юнус Эмре обнял Каплана Чавуша и, не выпуская из своих рук, ответил, подражая Коркуту Деде:

— Побывал я в городах, их названия не выговорить. Перевалил горы, где нога верблюда не ступала. Одолел бурные реки. Не убоялся, что долины в тумане, ручьи под снегом, дороги перекрыты, лисы во тьме потеряли свой след, а пчелы не найдут свои ульи. Затосковал по родным местам, соскучился по другу. Погнал лошадей, прискакал, успел и застал!

На глазах Каплана Чавуша блестели слезы радости.

— Сон недавно я видел, сон! — Он обернулся к дочери, появившейся в дверях.— Ашик, твой дядя, пришел... Нет чтоб ковер расстелить, бесстыжая. Тебе говорят, Аслы, чтоб тебе провалиться!..

— Оставь дочь в покое. Зачем нам ковры, безумный Каплан? Чем плоха земля, коли речь сладка да лица веселы?..

Взяв Юнуса за руки, Каплан Чавуш долго смотрел ему в лицо.

— Брат мой кровный! Спутник души моей! Опора моя на том и на этом свете! Как жив-здоров?

— Жив-здоров, с благословения пира. А ты как, джигит Каплан? Оставил тебя в Эскишехире, а нашел в Сёгюте.

— Одиноким оставил, одиноким нашел. Потерял я бесподобную спутницу души моей. Львица была — не женщина. И комар честь ее не запятнал. А вот Аслыхан — это ведь ты нарек ее этим именем — невестой стала!.. Бросил я отчий край, в Сёгют переселился. Одно лишь не изменилось: нет мне ни сна, ни покоя. Ведь с джигитом беда всегда во сне приключается! А здесь все так же, как было, поэт Юнус! — Он печально улыбнулся, потом сделал над собой усилие и продолжал, тоже подражая Коркуту Деде: — Эй, эй! Шашлык хорош, когда его режут, жуют и глотают! Меч хорош, покуда не затупился о панцирь! Счастье хорошо, покуда есть радость! Ум хорош, покуда есть память!.. Шесть лет миновало, как ты ушел... Постарели мы, Юнус Эмре, постарели! Не всякий храбрец становится героем, не всякая трава — сеном...

Каплан Чавуш усадил друга на тюфяк. Керим и Мавро подошли поцеловать ему руку.

Юнус Эмре узнал караван-сарайщика из Кровавого ущелья, удивился, вспомнил, как Лия мыла ноги пленнику.

— Что, парень? Саблю починить пришел? Как сестра твоя? Ангел — не девушка!

Каплан Чавуш удивленно поднял глаза.

— Откуда знаешь нашего Мавро?

— По дороге останавливался в караван-сарае.

— Да! Постой, постой! Значит, прошел мимо, а к нам не заглянул? Не удостоил, прямо в Итбурун направился. А я что, умер?

— Не злись, Каплан! Откуда мне было знать, что ты переселился в Сёгют? В обители Дурсун Факы рассказал. Вот и завернул по дороге в Эскишехир.

— И правда!

Когда Каплан Чавуш поведал о том, что стряслось с Лией и Демирджаном, ашик, не находя слов, долго глядел на юношу.

— Да минует вас такая участь,— молвил он наконец и погрузился в печаль.

— В этом смертном мире о смерти не наговоришься,— прервал яростное молчание Каплан Чавуш.— Скажи-ка лучше, какие вести, что нового в стране? Ашики остры на язык. Где ты был в этот раз, что видел?

— Из Дамаска пошли в Тавриз, оттуда тронулись через Багдад, Халеп в Конью. Трудное время нынче, Каплан-ага, небывалые дела творятся. Монголу, кажется, пора увязывать вьюки да убираться. Не миновать того.

— Да ну? Может ли быть милее весть?

Аслыхан принесла подушки, килимы. Юноши помогли их расстелить.

Ашик Юнус выпил айран. Задумчиво огладил усы.

— Рано ты обрадовался, чудак Каплан. Если монгольский порядок порушится, что на его месте останется? Шайкам грабителей на поток, что ли, страну отдать?

— Э, пусть их! Медяк им цена. На них найдем управу.

— С десятком мастеровых? Просчитаешься, мастер. В этот раз одним ахи не удержать порядка в стране...

— Страна без хозяина не останется, аллах кого-нибудь пошлет...

— Видела наша Анатолия, приятель, кто приходит в такие тяжелые времена. Мерзавцы приходят, что кровью не насытятся. Еще заставят добром помянуть монгола, вот увидишь. «Что такое враг, знает пленник, что такое погоня, знает хромой». Не забывай эти слова. Люди Анатолии много врагов видали, не смогли удрать от них оттого, что прихрамывают на одну ногу. А придет ли такой, как наш Баба Ильяс, чтоб прикончить султана, визиря, знать да наместников, того не знаю.

— Опять завел про своего Баба Ильяса. С тех пор сколько времени прошло, сколько крови пролито. Бедняга Ильяс ни за что пропал, а вы никак не задумаетесь: почему народ не прислушался к словам его, ведь он предлагал все, кроме женщин, поделить между семьями.

— Ну а почему?

— Да потому, что в Анатолии нет таких богатств. Делить нечего... Знает это народ. И не накопить здесь никаких богатств никогда. Это и монгол знает, вот и увязывает вьюки, если правду ты говорил, что это значит? А вот что. За вашим словом «Поделим добро!» мало кто пойдет. А против вас — все, у кого добро в руках, сильные люди. Таков и будет конец. Новый Баба Ильяс опять ни за что пропадет. Кто ищет легкой дороги, всегда пропадает.

— Ну а что же, по-твоему, будет? Ваши ахи пошли по трудному пути, а что получили? Держава развалится, неужто ахи устоят? Ведь в корень поглядеть, вы — державные слуги.

— С чего ты взял? Наше дело — базар.

— Понапрасну пыжишься, брат Каплан. Правда, мастеровые ваши шейхов да старейшин выбирают. Но ведь сами ничего не сделают, если нет у них в руках султанского фирмана. Что это значит? Значит, что такие же они султанские слуги, как субаши и беи санджаков. Похваляетесь: халиф, мол, надел шальвары ахи. А зачем? Может, халиф в Багдаде стал ахи? Опомнись! Просто ахи стали рабами халифа. Пока ты не поймешь этого, Каплан, медяка не дам я за твою шкуру.

Каплан Чавуш спорил об этом с Юнусом Эмре каждый раз и ничего приятного для себя из споров не вынес. Он зевнул, почесал в затылке. Не хотелось ему, чтоб ученики видели его посрамленным в споре. Решил переменить разговор. Спросил, словно только что вспомнил:

— Постой, постой, а новые стихи есть у тебя? Бьющие в сердце стихи.

— Стихи-то есть...

— А с книгой что?

— С какой книгой?

— Ну, с твоими месневи.

— Можно сказать, закончил. Вот никак только названия не придумаю. Как находишь, если назвать «Рисалет аль-Нусхие»?

Каплан Чавуш решил, что настал момент расквитаться за спор об ахи.

— Скажешь тоже! Побойся бога, неужто по-турецки нельзя назвать? Назови просто «Книга поучений».

— Назвать можно, да только никто глядеть на нее не станет. Скажут, туркменская писанина. Разве нет? Проснись, Каплан: месневи пишу, месневи, а не какую-нибудь «Хамза-наме». Чтобы поднести и вручить беям да султанам. Каждый товар пакуют в свою обертку, судя по покупателю.

— А как же вы с Караманоглу собирались в государев диван турецкий язык ввести, а? Ведь персидский-то вы из державных приказов изгнать изволили? То-то и оно, что не сходятся ваши слова с делами. Видно, чем дальше от вас, тем ближе к истине. Ухватились за беднягу Джимри — на престол, мол, посадим. А посадили на кол. Шкуру его позволили соломой набить. Неужто думали, что на прогнившем сельджукском престоле усидит такой липовый султан? Сколько раз говорил: не лезь ты в эти дела, не сносить тебе головы. По правде говоря, головы безмозглой не жаль, а вот о сердце твоем, сердце поэта, горевать буду до скончания дней своих. Говорил ведь: чтобы спасти султанат сельджукский, бесполезно на трон сажать и Джимри и Караманоглу, потому что Караман — шут гороховый. Ложь такая раньше не проходила и впредь не пройдет. Надо всех дураками считать: не разберутся, дескать. Сельджук сидит на сельджукском престоле или Караманоглу? Как услышу про Джимри, так твой стих на ум мне приходит. Смеюсь.

— Какой стих?

Эти горы, дубы и сады одолел! Слава аллаху! Был я сух да поджар, стал жирен да дебел. Был ногами, стал головой. Слава аллаху! Поднялся на крыло и сделался птицей, Улетел, слава аллаху.

— Не понял, к чему ты это.

— Очень даже к чему. «На землю спустился, в Руме зазимовал, много зла и добра сотворил. А весна наступила, восвояси убрался, слава аллаху!» — вот как ты говоришь. А беспутный Джимри? Одолел ли горы и леса? Стал ли на крыло, сделался ли птицей? Сумел ли, добро и зло сотворив, весною убраться? На чужой спине в рай ехать — вот как это называется, ашик Эмре. И добром такие дела не кончаются. Если человек весь мир надуть хочет, под землей потом не спрячется. Ашиков ноги кормят. А вы бедолагу Джимри сожрали, голову палачу под нож кинули. Кто человечьим мясом питается, недолго голову свою на плечах носит. Не пойму, как твоя уцелела до сей поры.

— А вот и опростоволосился ты, Каплан. У ашиков голов много и не легко их с плеч снести.

— То за Баба Ильяса был, а тут — хоп! — перевернулся и стал за Караманоглу. А я так думаю: путь твой — путь ахи. Послушайся меня. Мало ты, побираясь, бродил по белу свету? В возрасте уж, скоро сорок. Остепениться бы пора, снова зажечь отцовский очаг в Сарыкёе. Сесть возле да и бренчать себе на сазе. Вот и дело! Недаром говорят: «Сколько ни скачи, остановиться где-то надо». А когда порядка в стране нет, по дорогам бродить — занятие опасное.

Юнус хотел было снова обернуть все в шутку, но не смог. Скривил рот в горькой улыбке. Вздохнул.

— Прав ты, брат Каплан. Бог свидетель, во всем прав. Да только...

— Что только?

— Мятущемуся да привычному к дороге на месте не сидится. Привык тащиться из края в край. Это раз. А потом запало в душу мне, старик Каплан: хочу, чтоб никто не знал, где меня похоронят... Вот и будет в каждом уголке страны по могиле несчастного Юнуса... Можешь смеяться.

— И посмеюсь, потому, если нет могилы, бедняга Юнус, то, выходит, и земля тебя не приняла.

— Прав ты! — И, поморгав глазами, он прочел, словно в бреду: — «Скажут, скончался странник. А дня через три услышат: как соль в воде, растворился странник такой, как я...»

Каплан Чавуш вначале не придал словам значения. Но потом вдруг поднял на друга испуганные глаза. Подождал, не скажет ли еще чего. Дрогнувшим голосом спросил:

— А дальше? Что дальше, говорю? Нет ни начала, ни конца?

— Дальше пока нет ничего. И на что начало да конец? Разве так не ясно, Каплан?

— Ясно! — Он погладил руку Юнуса Эмре.— Прости мою дурость. Да будет с тобою свет!.. Я почитал тебя за такого же смертного, как мы. Могилы роют для смертных... А если человек не умрет, никогда не умрет...

Ашик Юнус опустил голову, пряча увлажнившиеся глаза. В жизни не каждому выпадает счастье, какое он испытал в эту минуту.

Керим старался слова не пропустить мимо ушей. Он решил было спросить о смысле одного стиха, услышанного им во время плача по Эртогрул-бею и Демирджану. Но Каплан Чавуш неожиданно хлопнул его по затылку:

— Керим тоже побаловался с сазом. Еще немного и записался бы в ашики, да вот несчастье...

— Неужто от нас оторвался да пристал к вам, слугам кровавого Азраила?

— С нами он теперь, слава аллаху! А что до кровавого Азраила, то с тех пор, как мир стоит, еще неизвестно, на чем больше крови — на сабле или на тростниковом пере. По-моему, сабля ранит однажды, а перо — тысячу раз. Воин, если захочет, с саблей совладает, а ты написал слово и пустил его в мир. Где оно, какие дела творит — тебе неведомо. Разве можешь ты, если захочешь, взять его обратно, превратить сказанное в несказанное?

Юнус Эмре распахнул глаза. Улыбнулся Мавро, который никак не мог взять в толк, о чем идет речь.

— Разве его сестре, чистой, как ангел, и брату Керима стихи читали убийцы, Каплан Чавуш? Стихами зло сотворили? — Он вздохнул.— Безгрешные, ни в чем не повинные, покинули они этот мир, не добившись исполнения своей мечты. Да будет им обителью рай! Проклятие кровникам их!

Мавро, словно ища выхода из засады, переводил взгляд с Каплана на Керима. Сглотнул слюну, подхватил:

— Да будут прокляты, ашик! Мы на сабле поклялись. Живыми или мертвыми, но найдем наших кровников. Ты — ашик. Твое слово исполнится. Помолись за нас. Пусть стрелы наши попадут в цель. Пусть сабли наши будут острыми!

— Да будет так, джигит! Иди своим путем. Бог тебе в помощь. Пусть от голоса твоего содрогаются горы! Да не будут тебе помехой бурные реки!

Мавро опустился, чтобы поцеловать ашику Юнусу руку: ему вдруг захотелось остаться одному.

— Спасибо, господин мой! — Он обернулся к Кериму.— Пойдем, что ли, если позволит мастер Каплан.

Но Керим не желал уходить. Пока он раздумывал, Юнус Эмре остановил их.

— Подождите! Порадуйтесь с нами! Есть у меня добрая весть. Пусть узнают ее прежде всех такие храбрые джигиты, как вы: радость будет больше. В этот раз о добром деле пойдет речь, Каплан. Пришел я открыть затворенную дверь.

— О чем ты?

— Слушайте ушами души своей! Если преуспеем — благое дело совершим. Известно: сыны Адама видят разные сны. Один сон — божественный, другой — искус дьявола. Божественный сон — к добру, предсказывает, что будет. Счастье, что я избран вестником.

— Не тяни.

— В этот раз в Итбуруне в благословенной обители господина нашего шейха Эдебали в ночь с доброго четверга на добрую пятницу видел я сон. Из божественных рук шейха нашего Эдебали родился месяц, сиянием своим озарил тьму, вознесся серпом, наполнился, словно блюдо серебряное, весь мир окутал светом своим. Сияние такое: глаза не сощурив, смотреть нельзя. Гляжу, ваш Осман-бей стоит на коленях от меня по правую руку и четки перебирает. Месяц, озаривший небеса, опустился, прислонился к груди его, в теле его растворился. Не успел я подумать: «Господи, в чем мудрость твоя?!» — как из земли выросло деревцо, зазеленело, поднялось, раскинуло ветви по небу, закрыло собой землю и море, вобрало под сень свою горы Каф, и Торосские горы, и Атласские горы, и горы Хосма, и реки Евфрат, Тигр, и священный Нил, и быстрый Дунай, несущий бурные воды по френкским землям, и пустыни без конца и края, и степи, и долины с зеленой травой, и поля, и семь морей, и дремучие леса. Под сенью его очутились храмы, оставшиеся от фараонов, города с серебряными куполами, видными из далекого далека, с башнями, уходящими в небо. Удивился я. Однако не успел спросить, что сие означает, как ветер подул, ветер из семи концов рая, уносящий из сердца печаль и тоску... Очнулся я. До утра все думал, а после утреннего намаза решил открыть сон свой святейшему шейху Эдебали, получить от него совет. Поднял он руку, призвав меня к молчанию: «Не надо. Что открылось тебе, и мне привиделось — знамение господне! Великое счастье и добрая весть вашему бею! Обратился он ко мне с одним желанием. Не получил желанного, ибо не время было. Но, положившись на бога, не оставил надежды. И вот открылась дверь желаний его. Настал счастливый час. Пусть снова обратится. Не останется просьба его без ответа». А мне выпало весть передать...

Он умолк со странной улыбкой на губах. Рассказывал он не для Каплана Чавуша, а чтобы известно стало об этом повсюду. Потому-то и задержал юношей.

Юнус Эмре поручил Каплану Чавушу передать благую весть Осман-бею. Он не хотел это делать сам, так как в обиде был на Эртогрул-бея за старое дело, которое случилось еще до рождения Осман-бея. После смерти Эртогрул-бея обида Юнуса перешла на Осман-бея. Было это лет сорок — пятьдесят назад. Вся правда так и не открылась. Говорили, будто сельджукский султан Гияседдин Кей-Хюсрев Второй в тайне даже от своих визирей повелел Эртогрул-бею совершить налет. Однажды ночью встретился с Эртогрулом в договоренном месте, отправился с ним в Чат, там во время пятничного намаза убили они Баба Ильяса, что был пиром Юнуса Эмре. Вспомнив об этом, Каплан Чавуш улыбнулся и ответил Юнусу Эмре словами Коркута Деде:

— Передам я весть Кара Осман-бею, сыну Эртогрулову. Пусть накормит тех, кто придет голодным, оденет тех, кто придет нагим. Пусть велит зарезать молоденьких жеребчиков, верблюжат двугорбых, баранов черных, шатер великолепный поставит на лике земли, джигитов, беев соберет на пир! Да будет весел пир и смехом, и речами, плясками и играми. Ступай же, Каплан Чавуш, и скажи: ашик бедняга Юнус явился, головой склонился, руку приложил к груди, на колени встал, добрую весть передал!

Аслыхан, расстилавшая скатерть, остановилась, внимательно прислушиваясь к последним словам отца. Каплан Чавуш метнул на нее свирепый взгляд, и она убежала. Каплан обернулся к Кериму.

— С доброй вестью не медли! Бегом беги, джигит, найди Осман-бея! С глазу на глаз скажи ему: добрая весть для тебя у Каплана Чавуша, тайное слово!.. Пожелает — пусть меня призовет, пожелает — пусть сам придет... Ни одного слова не позабудь, чтоб глупцом себя не выставить.

Керим тотчас скрылся за углом дома. Он был рад передать Осман-бею счастливую весть, надеясь снискать его благоволение. Но, подойдя к воротам, остановился, о чем-то вспомнив, растерянно огляделся по сторонам, словно ища помощи. Легко сказать Осман-бею: «Ашик увидел сон. Проси руки Балкыз у шейха Эдебали!» Но ведь выходит, Балкыз будет второй женой бея. В душу его закралось сомнение.

Мысли смешались. Придется ли это по душе Мал-хатун, матери Орхана? «Нет! С этим лучше не связываться! Оттого, что Балкыз — дочь шейха, не легче. Разозлится на нас мать Орхана. Жаль Мал-хатун. Она так нас любит. И Орхан осерчает. Разве я захотел бы, чтоб в дом бедной матери моей вошла еще одна женщина?.. В лицо, может, и не скажет, но наверняка разозлится. И права будет. Не пристало мне передавать слова чужака, ашика!» Керим не знал, как быть. Решил было открыться матери, но счел неловким искать совета в таких делах у женщины, только что потерявшей старшего сына. Оставался мулла Яхши. Керим представил себе, как, снимая обувь, входит к нему в соборную мечеть, но тут услыхал встревоженный голос Аслыхан.

— Ты здесь? Как я перепугалась, думала ушел уже...

— Чего тебе?

— Поди сюда! — Она оглянулась на внутренний двор, понизила голос.— Иди, иди сюда!

Керим насторожился, будто почуял опасность. Черные глаза Аслыхан сверкали от волнения. Она схватила Керима за руку, втянула в дом, зашептала в полутьме кухни:

— Так какую весть принес ашик моему отцу? Что там, ох, Керим Джан? Почему надо ликовать нашему бею Осману? Чего ради пир задавать?

— Пусти! Спешное дело у меня. Никакого пира не будет, ничего не будет.

— Будет, будет — и какой пир! Что я, не слышала? Ох, разозлишь ты меня!

— Да никакого пира не будет. Говорили о старом деле Джимри. К слову пришлось — стих прочитали. Не бабьего ума дело.

— Ах ты, безбожный Керим! Какая связь меж делом Джимри и пиром у нашего бея? Нет, все равно скажешь.— Не сводя с него своих черных глаз и не выпуская руки, она приблизилась, почти касаясь его крепкой грудью: — Неужто угадала я, Керим? Ашик Юнус пришел из Итбуруна, это о Балкыз говорили? Чтоб мне ослепнуть, о ней!.. Поклянись аллахом, что не так! Скажи: «Пусть умрет моя мать и все, кого я люблю!»

Керима охватил страх: Аслыхан с первого слова поняла Юнуса Эмре. Он боялся не пренебрежения к сверхъестественной силе ашиков, а стыда, если раскроется тайна. Девушка ластилась к нему, как котенок. Он едва не потерял голову. Хотел было уйти, но не смог оттолкнуть Аслыхан: еще вчера вечером она была так неприступна. Против своей воли сказал просительно:

— Оставь, Аслыхан!.. Балкыз тут ни при чем. Поверь, ни при чем..

— Ага, не поклялся!.. Угадала! Не отпущу, пока не скажешь. Что говорит ашик? Отдаст шейх свою дочь Осман-бею? — Керим ощущал нa своем лице ее дыхание. Чтобы заставить его говорить, девушка сжала его руку и кокетливо попросила: — Ну, говори же, ох, Керим! Я угадала? Все так? Верно я поняла?..

От запаха благовоний, которыми умащалась Аслыхан, у Керима закружилась голова. Он глянул на дверь, испугавшись собственных мыслей. Вырвал руку, но вместо того, чтобы уйти, с силой притянул девушку к себе.

— Ох, ребра сломал, гяур! Косточки мои! Оставь, ой мама!

Керим безжалостно впился в ее открытый рот, словно это она, Аслыхан, заставила бросить его учение у муллы, пообещав за это позволить себя любить, но не сдержала слова. И сам удивился своему порыву, не понимая, что мучительная страсть его вызвана накопившейся тоской по возлюбленной, которая долго держала его на расстоянии.

Аслыхан со стоном вырвалась из его рук.

— Взбесился ты, что ли, пес? Средь бела дня, тьфу! А если б отец застал? — Керим отпрянул, но она удержала его.— Ну, говори! О Балкыз шла речь, правда? Какие тайны могут быть от любимой?.. Рассержусь, коли не скажешь! Клянусь, лица моего не увидишь. Ну вот... — Она прильнула к нему.— Скажи и ступай, Керим! И не грех — скрывать от меня?

Керим не мог больше отпираться. Сказал и что боится гнева Орхана, если принесет эту весть его отцу.

Слушая Керима, Аслыхан стала серьезной. Выскользнула из его объятий. А когда Керим умолк, уверенно сказала:

— Попомни, Керим Джан! Отдаст шейх свою Балкыз.

— Если так, как в прошлый раз...

— В прошлый раз другое!.. Тогда неизвестно было, изберут ли на бейство Осман-бея... А теперь шейх Эдебали согласен... Потому что этот мир — мир беев. А весь сон Юнуса Эмре с луной да с деревом — вовсе и не его сон. Такие сны видят шейхи да влюбленные. Сочинил он все это, твой ашик. Понятно?

Керим подумал.

— Нет, непонятно! — Глаза у него округлились.— Ишь ты, безбожница! Как может быть ложью божественный сон?

— Может! И как еще. Ступай! Как слышал, так и скажи. Что получишь в награду за добрую весть от Осман-бея — не знаю. Но молитвы Балкыз за тебя долетят до седьмого неба.

— А если осерчает Орхан? Чего смеешься, бесстыдница, время ли? Орхан, может, и не разозлится, а вот мать его Мал-хатун — наверняка.

— Оттого, что будет рядом с нею вторая жена?

— Ну да...

— Мал-хатун — бейская дочь. Подохнет от злости, но виду не подаст. Постыдится, что скажут: «Ревнует мужчину!» Честь рода запятнать побоится. Жена бея заранее знает, что будет у мужа не одна... Одна жена в бейском доме не управится. Каждый день скот доить... Масло сбивать, сыр, йогурт готовить. Весной на яйлу перебираться... А сколько дани приносят осенью к бейской двери! Поди успей. Зимой и летом гости пьют, едят. Столько слуг, работников, родни. Бедняки приходят с просьбами, с подношениями. Каждый год подарки от славных беев... Весной ковры плести, килимы. А потом свадьбы, пиршества... Одна жена, будь она хоть дочерью пери, не в силах управиться, затоскует... К тому же бывает она на сносях, бывает и больна... Нет, одна жена не может вести бейского дома.— Притворно вздохнув, Аслыхан нахмурилась.— Тебе не понять, Керим Джан. Так уж на роду написано женщинам. В пользу мужчин записано почему-то великим аллахом, да буду я жертвой его! — Она погрозила пальцем.— Я сказала «в пользу мужчин», но помни, это для беев... Помни, не то глаза выцарапаю! Для беев, и то по обычаю. Не для захудалых, для настоящих, доблестных беев. Кто вздумает с ними равняться, только опозорится.— Она задумалась, помрачнела.— Пожалел женщину: вторая жена, мол, придет! А девчонку, что второй женой станет, не пожалел. Если каждую ночь с мужем своим не ляжешь...

— Принуждают, что ли, Балкыз? Сама добивается не первый год. Не шла бы!

— Голова у тебя не варит, Керим! Откуда знать тебе ее боль.— Аслыхан умудренно вздохнула.— Нет ничего хуже муки по любимому. Огнем горит бедняжка Балкыз. Столько лет тлеет, что табак. Поклялась: «Или ложе Осман-бея, или Сакарья-река...»

— Ой, ой!

— Ты что думал? Если она дочь шейха, то и не человек? Откуда тебе знать, несчастный Керим, что такое любовь?

— Вот бесстыдница!

— Бесстыдница? Мало я плакала, когда ты решил стать муллой? Ты меня хоть вот столечко пожалел? Ах, как хорошо, что поклялась — до руки моей не дам тебе дотронуться!.. Что, видал?

Керим закрыл дверь, попытался снова обнять ее, но Аслыхан воспротивилась всерьез, ударила его кулаком в грудь.

— Отойди! Слышишь, отойди, говорю. Пока не управишься с саблей, с дочерью Каплана Чавуша тебе и подавно не справиться, бывший мулла! — Она потянула носом воздух.— Муллой еще от тебя пахнет — бумагой да чернилами.

— Сама ведь только что говорила, бессовестная...

— Э-э, тогда — другое дело...

— Чтобы выведать тайну, да? Ну, погоди!..

На улице раздались голоса. Аслыхан выпрямилась, как струна, отскочила.

— Постой, Аслыхан! — простонал Керим.— Послушай, а как быть с вестью? Не могу я сказать об этом Осман-бею, хоть умри, не могу.

— Всего лучше поведай Орхану! — не задумываясь, отрезала Аслыхан.— Делай, что велели!

— О господи, разве это совет? Чертовка!

Аслыхан улыбнулась, сверкнув в полутьме белыми зубами. Она была очень красива. Как он не замечал этого, став муллой. При воспоминании об учебе сердце его вновь сжалось от боли.

В дверь постучали. Он побежал открыл. То были старейшины дервишей и абдалов. Пришли, услышав, что знаменитый ашик Юнус Эмре вступил на землю Сёгюта. Увидев голыша Кёль Дервиша, Керим понял, сколько хлопот будет сегодня у Аслыхан, и усмехнулся: «Так ей и надо, аллах наказал».

Когда Керим вошел в дом бея, Орхан сидел перед дверьми селямлыка и острым кинжалом вытачивал из дубовых клиньев дротики для весенних игр. Увидев Керима, обрадовался.

— Только что думал о тебе. Для тебя строгаю! В этом году ты под моим началом, Керим Джан! — Керим насупился, раздумывая, как сообщить тринадцатилетнему мальчику весть о женитьбе его отца.— Как успехи? Управляешься с саблей? Недавно видел Каплана Чавуша, хвалит тебя!

— Не знаю, занимаемся.— Он вздохнул.— Все дела моей матери.

— Не горюй! У воинов много свободного времени. Читай себе на здоровье, если охота. Но услышит Аслыхан, я ни при чем...

— Какое Аслыхан дело до моего учения?

— Того не знаю. Никогда не угадаешь, что бабы скажут.

Керим злился, слыша подобные шутки, постоянно напоминавшие ему, что он бросил учение у муллы по настоянию женщины. Он невольно позавидовал спокойствию Орхана и, чтоб удивить и смутить его, тут же выложил неприятную весть.

Орхан стал серьезен, задумался. Кериму показалось, что он хмурится.

— Так-то, приятель! На вестника не сердятся.

— Дай тебе бог здоровья, мулла Керим! — Орхан швырнул дротик и, сунув кинжал в ножны, весело вскочил на ноги.— Пойду скорее обрадую отца. Шапку кинет оземь! — Керим припал к краю его платья. Орхан погрозил ему пальцем.— Не волнуйся, Керим Джан! Считай, награда за добрую весть у тебя в кармане.

— Постой же!.. А твоя мать не осерчает на меня? Чего, скажет, этот Керим лезет не в свои дела?

— Моя мать? Да разве женщины могут на такое сердиться? Совесть надо иметь! Ведь отец станет зятем шейха Эдебали. Подумай, что это значит, эй, Керим! В такое-то время кому еще выпадало подобное счастье? — Высвободив полу, он заторопился. Обернувшись в дверях, добавил: — И как только ты живешь, мулла Керим! Ни о чем на свете понятия не имеешь, ни о чем...

Керим остался один и растерянно глядел на разбросанные по полу дротики. Нет, он решительно не понимал, почему шейхи хотели иметь своим зятем бея, а беи должны быть рады тестю из шейхов. Дай бог силы тому, кто в этом разберется.

Он поднял с пола дротик, перекинул его с руки на руку, задумался. В конюшне заржал конь. «Ходишь, стройная, что тополь. Смотришь, словно лань. Крови на снегу алее на щеках твоих румянец. Поцелуешь — дух захватит! Грудью, точно саблей острой, щит груди моей пронзаешь, о любимая моя!» Слова песни возникли сами собой. И причиной тому была Аслыхан.

Керим легко, как тростинку, сломал дротик, который держал в руках, и улыбнулся, радуясь приятному ощущению своей силы.

II

Каплан Чавуш и Юнус Эмре до самого вечера ни на минуту не могли остаться наедине. Когда гости, поужинав, ушли, а Аслыхан отправилась поболтать к Баджибей, Каплан поднялся, задвинул засов на воротах. Потом подбросил в очаг сосновых лучин и уселся на ковре.

Они не виделись шесть лет. Чего только не случилось за эти шесть лет! Много надо было им рассказать друг другу. Юнус Эмре задумчиво улыбнулся, глядя в землю, вздохнул.

— Вот так-то, брат Каплан. Оставил я тебя в кузнечном ряду в Эскишехире, а застал в Сёгюте. Почему перебрался сюда? Не потому ли, что в Эскишехире каждый камень напоминал тебе о покойнице?

— Эх! Считай, не усидел, ашик Юнус! Сам ведь сказал: «Есть покой в перемене мест».

— Сказал. Но ведь я что говорю, то и делаю, Каплан. А ты вот как кормишься в этом углу?

— Да так.

— Что значит «так»? Слышал я, в уделе Эртогрула от нищеты не продохнуть стало?.. Если дороги на замке, а воины без добычи, кому нужно твое кузнечное мастерство?! А ну, расскажи, как кипит твой дырявый котел?!

— Кипит понемножку... Что ни говори, а концы с концами сводим.— Помолчал.— А нужда прижмет, вытаскиваем монету из старых запасов. Сад дал нам Эртогрул-бей, земли нарезал.

— Ах ты, горемыка Каплан! Скажи лучше: бросил я ремесло, земляным червем стал.

— Немного есть. Как без дела остаюсь, хватаю лопату — и в сад. Земля — она человека добрым делает. Да откуда тебе знать, бродяга Юнус? Мягким, как хлопок делает земля.

— Это хорошо.— Они улыбнулись друг другу. Помолчали. Юнус Эмре тихо спросил: — Ну а дальше?

— Что же дальше? Крутимся, как мельничный ворот.

— Дальше, говорю, дальше что?

— А что дальше? Мир этот смертен: сколько ни крутись — конец один.

— Дальше, говорю. Как идут дела с железной трубкой, Каплан Чавуш?

Такого вопроса Каплан не ожидал. Поднял голову, испуганно заморгал глазами.

— С трубкой? Не знаю, о чем ты?

— Ну, ну!

— Кто тебе сказал? Болтунья Аслыхан, что ли?

— Кто сказал, тот сказал! Не греши против дочери. Ну что?

— Да нет! Ничего. Не понимаю, о какой трубке ты говоришь.

— Я ведь и в Акке побывал. Видел там твоего лекаря-еврея.

— Господи, боже мой! Уж не стряслось ли с ним чего? Не умер ли случаем? — спросил Каплан Чавуш, пытаясь собраться с мыслями.

— Какой там умер! Крепок, как боров! Лечит болячки и заправляет делами Сообщества. Скажу, что весь мир вокруг него вертится,— не солгу.

— Если так, чего же он тайну нашу выдал? Ополоумел, что ли? Думает, моя рука до его шеи не дотянется?

— Ай-ай-ай! Значит, и от меня тайна? Чего же стоит наше братство многолетнее? Постыдился бы! Тьфу! Лекарь-еврей оказался храбрее тебя. Сказал: от тебя, мол, у Каплана тайны нет. Хотел написать бумагу, да раздумал. Сам, говорит, расскажешь.

— Расскажешь?! Чего же ты молчишь с самого утра? Да знаешь ли ты, какие у нас здесь дела, эй, безбожный ашик! Что он сказал? Разузнал, о чем я писал ему?

— Ну нет, дудки! Пока не услышу, что за штука — железная трубка, что за огневой порошок, ничего от меня не узнаешь, Каплан!

— Чего проще, приятель! Говори, что там? Как дела с трубкой у кузнецов в Мире Тьмы?

— Понапрасну стараешься, паршивец Каплан! Пока не расскажешь, ничего не выйдет.

— Это проще простого.— Он отвел глаза.— В самом деле, жив-здоров щербатый еврей? Наверняка свихнулся, а иначе не открыл бы тайны... Мы на сабле поклялись. Подлец, на талмуд руку положил, слово дал: кожу, мол, с него сдерут да голое мясо черным и красным перцем посыплют, серой прижгут — не расскажет! Что, он в Сообществе этом про иудейского бога забыл? Френком стал или монголом?

Юнус Эмре улыбнулся.

— Успокойся, ничего с твоим щербатым не стало. Да прижал я его немножко, вытянул тайну.

— И поделом мне, старому дураку! Прожженного хитрого еврея обвел... Хорош ашик!.. Как же тебе удалось опутать этого болвана?

— Попусту пытаешь, не опутал я его, Каплан! Как бы мог он иначе весть передать со мной, если б не раскрыл, в чем дело?

— И то правда... ай-ай-ай! Что ж за новость он тебе велел передать?

— Напрасно, говорю, стараешься! Пока не откроешь, что за железная трубка да огневой порошок, я нем. Как услышал, так и онемел. Неужто, думаю, свихнулся, в алхимики ударился? Ну, думаю, ладно, черт с ней, с алхимией, но что за штука — трубка? А когда понял, в чем дело, от злости в себя прийти не мог.

— Почему?

— Недостойную человека подлость затеял ты, Каплан! А ну, да удастся тебе?

— Что в том плохого?

— Порядка в мире не станет, вот что! Выпадет ось! Негде человеку голову преклонить будет.

— А сейчас есть где преклонить?

— Сейчас есть сабля, есть верная рука да доблесть. А твоя трубка не оставит в этом мире ни храбрости, ни доблести. Неужто тебе в голову не приходило, что от этой чертовой трубки все прахом пойдет и проклят будет тот, кто ее выдумал! До скончания света поносить тебя будут!

— Эх! Найти бы, чего ищу, а там пусть поносят!

— Не сказал ты мне ничего в прошлый раз. Небось после смерти жены заболел ты этим?

— При покойнице разве такое пришло бы в голову? Не одолеют человека такие страсти, пока он в угол не загнан. Ошалел я, Юнус, когда жена умерла. Хоть в пустыню подавайся к Меджнуну. Запустил свою мастерскую, а прежде в ней жизнь кипела, что в муравейнике. Поглядели мастеровые: столько времени ставни не подымаются, пришли вместе со старейшиной... С мертвым не умирают, говорят. Будешь так горевать, покойнице навредишь. Гнев господний на свою голову навлечешь. Послал аллах человеку несчастье — терпеть. Таков извечный закон... Много еще чего наговорили. Видят, скорее камень в воду превратится, чем я их послушаю. Рассказали господину нашему шейху Эдебали. Тот прислал своего помощника Дурсуна Факы. Или он честь по чести откроет свою мастерскую, или пусть убирается куда глаза глядят. Вот мое слово, говорит. Вижу, дело плохо. Открыл мастерскую, а радости никакой... Руки опускаются. До той поры на кусок железа равнодушно смотреть не мог. Так и хотелось раскалить его да что-нибудь выковать. А тут что железо, что бревно — все одно стало... Где сяду, там и сижу. Правда, иногда говорил себе: «Нельзя так, братец Каплан! Возьмись за дело. Себя не жалеешь, дочь сироту пожалей!» Сидел так однажды задумавшись, гляжу — остановился у лавки всадник. Соскочил с седла. Поздоровался, вошел в мастерскую. Вижу — монгольский сотник. Едет-де из Пекина в Золотую Орду.

— Аллах, аллах! Как же он в Эскишехир попал по дороге из Пекина в Золотую Орду?

— Не знаю. Ему почему-то через Стамбул ехать надо было... Пересечь Дунай и мимо Азовского моря в Золотую Орду податься... Решил он захватить с собой в подарок несколько отборных туркменских сабель. За деньгами не постою, говорит, лишь бы ценная вещь была, какой похвастаться можно. Послал я подмастерья домой, чтобы принес пару сабель — из бейских. Тем временем монгол китайскую саблю вытащил. Поглядел — один клинок стоит не меньше пяти сотен форинтов. Понял: давно мы настоящим ремеслом не занимаемся, истосковались по хорошей стали, сами того не замечая. Повертел саблю в руках, спрашиваю: «Значит, есть еще мастера в Китае, что могут такую сталь отковать да закалить?» Тут монгольский сотник и принялся рассказывать о китайских чудесах... Говорил, говорил, и к слову пришлись потешные огни. Изготовляют, говорит, там мастера шутихи из огневого порошка...

Каплан Чавуш улыбнулся и уставился неподвижным взглядом в огонь. Видя, что молчание затянулось, Юнус Эмре тихо спросил:

— И что же?

— Да ведь вот что, Юнус, совсем я и не слушал его до тех слов. А как сказал он «из огневого порошка», меня словно шайтан саблей ткнул. Так и подскочил.

— Почему? Интересовался, что ли, раньше этим огненным порошком или как его там, черт бы его побрал?

— Как же я мог, если впервые о нем от монгола услышал, чтоб ему провалиться. Я знал только о греческом огне...

— И правда! Все спрашивал меня, пытался тайну его разгадать.

— И его спросил: что за огневой порошок? Не греческий ли огонь? «Нет,— говорит,— греческий огонь — другое. А это огневой порошок». Говорит, китайцы на свадьбах и празднествах шутихи в небо пускают, нигде такого не увидишь. Что за шутихи? — спрашиваю. «Те самые,— говорит,— потешные огни. Поджигают их снизу и в небо пускают. Ночь в день превращается». Как? Известно как. Одни шутихи за облака подымаются. Другие вертятся вроде колеса. А есть рассыпаются, как радуга, на семь цветов. И все из этого самого порошка. Потому-де и назвали его порохом. Все у меня смешалось в голове. Что за порох? — спрашиваю. «Ну как тебе объяснить, чтобы ты понял? Порошок такой, как крупный песок. Видишь железную окалину из-под напильника? Так вот, вроде нее. Из чего делают? Не знаю». А в небо как взлетают? Эти шутихи. В воздухе, что ли, загораются?— спрашиваю. «Ах,— говорит,— чтоб тебе лопнуть!» Смеется. «Порох,— говорит,— заворачивают в плотную бумагу. Снизу к такой шутихе огонь поднесут, и летит она в небо, шипит, а потом с треском разрывается...» А цвет какой? — спрашиваю. «Шутихи или порошка?» Порошка, порошка! «Темный такой, со свинцовым отливом. Запаха,— говорит,— не знаю. В голову не приходило понюхать, может, и пахнет». Сам, спрашиваю, видел или сказки китайские повторяешь? «Как не видеть, сколько раз,— говорит,— видел». А купить? Если хочешь-де, можно и купить. Почему бы им не продать, если деньги заплатишь? А ты покупал? — спрашиваю. «Купил,— говорит,— да и с собой взял. Показать?» Понимаешь, Юнус, подскочил я тут как ужаленный. Помилуй, господин, говорю, с собой везешь? Принес он суму переметную. Вытащил кожаный мешочек, похожий на кисет. Развязал, на ладонь немного насыпал. И точно: чуть потоньше окалины, синеватого темного цвета. Понюхал, пожевал — ни запаха, ни вкуса! Монгол посмеялся, потом высыпал порошок из ладони на землю, слепил из него маленький шарик, зажег щепку в очаге и только поднес... Знаешь, что было?

— Что?

— Зашипел этот шарик, загорелся — нет, не как нефть, а словно разозлившись, что подожгли его,— покатился по полу и исчез!

— Как это исчез?

— Сгорел. Сильный, что кабан! Только черный дымок остался. И запаха такого вовек я не слыхал. Ну, и запало мне в душу: вот ведь силы сколько в этой штуке, ярится почище раскаленного железа под кувалдой. Ничего такого мне еще и в голову пе приходило, но я сразу решил: «Хитрая штука! Есть в ней что-то дьявольское!»

— Что же?

— Ты ведь знаешь, всяким оружием я владею, только вот с плугом не справляюсь. Как увижу катапульту, все мне в голову приходит, нет ли другого способа камни в цель пускать, как стрелы? Совру, если скажу, что сразу, как увидел огневой порошок, пришла мне в голову железная трубка. Тогда понял я только силу этого порошка. Понял и весь затрясся... Ноги подкосились. Если тебе на ум, к примеру, стих хороший придет, сердце небось так и подпрыгнет? Вот так и у меня прыгнуло... Откажись сотник продать мне порошок, не знаю, что бы я сделал. Устроил бы засаду на дороге, прикончил его, но взял! Короче, за знаменитую туркменскую саблю и пятнадцать венецианских алтынов в придачу купил я у него торбу, запер в железный ящик. Гляжу, схватился сотник за живот, хохочет во все горло...

— Чего это он? Решил: глупого туркмена вокруг пальца обвел?

— Нет! Ящик-то я запер, сел на него и сижу. Вот ему и смешно показалось... Побежал я домой и больше на улицу не выходил. Когда мастера узнали, что я собираюсь продавать свою лавку подмастерью, все ко мне сбежались. Долго толковали, но без пользы... Забыл я обо всем на свете, занялся трубкой... Не то что от санджакского бея, от султана из Коньи пришли бы, прочь прогнал! На пятничный намаз и то не ходил. Любопытство людишек одолело. Сначала у дверей подслушивали, что в доме у меня происходит, потом в окно пытались разглядеть, а кое-кто даже на крышу вскарабкался — дым из очага понюхать. Ничего не разузнали. Аслыхан в то время десять лет было. Ее пытать стали. Да без толку. А я железом занимаюсь. Сперва отлил трубку из латуни. Никуда не годится, мягкая выходит трубка, раздается. Взялся за медь. Рвет отверстие свинцовый орешек, который внутрь клал, чуть глаз не выбило... Чем труднее дело, тем охота больше, Юнус. Так влез в это, приятель, что все остальные страсти — и женщины, и вино, и кости — рядом с этим пустое... Как-то ночью сижу, задумался. Не знаю, как вышло, зашипел, вспыхнул этот дьявольский порошок... Земля раздалась под ногами, адское пламя со всех сторон охватило. На счастье, Аслыхан не спала: по ночам ждала меня, покуда выйду из подвала,— боялась... Когда черный дым повалил, выбежала, закричала. Соседи услышали, подоспели. Открыл я глаза посреди квартала. Себя не помню. Правую щеку, словно бритвой, срезало. Рану будто раскаленным песком присыпали. Тут-то и явился врач-еврей. Видит ожог. Удивился. Что, мол, случилось? Говорю: плеснул нечаянно раскаленным железом. Понял он, что вру, разогнал народ. Когда одни остались, допытываться стал. А что я ему отвечу, когда сам не знаю, как это все вышло? Щербатый еврей, сколько ни бился, бороду мне отрастить не смог. Соседи, учуяв запах огненной пыли, засомневались. Управитель санджакского бея подлец Перване Субаши пустил слух: алхимия! Дескать, алхимией я занялся, оттого и пламя сожгло меня... А мне плевать. Что борода, главное — весь мой огневой порошок сгорел. Места себе не нахожу. Как же теперь быть? О аллах? Собрались братья ахи. Правда ли? — спрашивают.— Ведь грех это и бесовское занятие. И на этом, и на том свете ждет тебя кара. Пока не поздно, оставь, говорят. Прогнал их: ступайте, говорю, по своим делам. Не такой я дурак, чтобы из свинца мечтал золото выплавить. Верно, говорят, чужая душа потемки... Братья ахи следят, как бы я в алхимию не ударился, а у меня Китай из головы не выходит. Вот рана заживет, думаю, будь что будет, тут же в путь отправляюсь. А дочь на кого оставить? Совсем еще маленькая она была.

— Ах ты, безмозглый! Да знаешь ли ты, где Китай?

— Нашелся бы человек, на которого дочь можно оставить, не поглядел бы на соседей, ни о чем бы не задумался. Но ничего не попишешь. Сон я потерял, Юнус Эмре, ворочаюсь по ночам в постели, а в голове у меня железная трубка. Хотя бы горсть порошка осталась, добился своего, думаю. С ума сойти можно. Уж лучше бы вся борода сгорела, да немного порошка осталось.

— Где же ты снова его достал? Опять монгольский сотник привез?

— Нет. Ворочаюсь как-то ночью на постели и ругаюсь на чем свет стоит.

— Кого же бранишь?

— Немного себя, а больше всего Перване Субаши, который про алхимию выдумал, ославил меня. Передали мне его слова: «Скоро наш главный алхимик Каплан Чавуш обратит свинец в золото. Прощайтесь с нищетой. Весь мир золотом завалим». Народ хохочет... Был бы у меня порошок, занялся бы я снова своим делом, плевать мне на всех. А тут хоть лопни, да и только. Проклинаю алхимию и все на свете, бью себя кулаками по голове и вдруг обмер. Постой, постой, говорю себе. Нашел!

— Что?

— Как что, бестолковый ты мой Юнус? Кто у нас здесь самый главный алхимик?

— Кто?

— Пошевели мозгами, ашик Эмре. Кто на земле Эртогрул-бея живет в пещере...

— Дервиш Камаган, что ли?

— Еще спрашивает. Откуда родом этот подлец? Откуда пришел? С китайской границы.

— Ну и что?

— Как «ну и что»? А огневой порошок, чтоб ему сквозь землю провалиться, откуда? Понял?

— Понять-то понял, но юродивый Камаган порошок от железа не отличит, а воду от травы.

— Скажешь тоже! Он ведь алхимик. Плохой ли, хороший, но алхимик. А что это значит? Значит, не известно, что он знает, а чего не знает... Ворочаюсь на постели. Время — полночь. Так бы подхватился и побежал в пещеру. Но как потом объяснишь это мерзавцам, что в окно ко мне заглядывают да к дыму из трубы принюхиваются? С трудом утра дождался. Оседлал коня, прискакал, бросился в ноги. Поломался монгол, покочевряжился: святому покровителю, мол, своему под страхом смерти поклялся никому секретов не выдавать.

— Знает, значит, подлец, так, что ли?

— Какое там знает! Слыхом говорит не слыхивал про такой порошок...

— Тут ты выхватил саблю...

— Не на того напал! Голову ему можешь снести, только посмеется над тобой, старая развалина. Но понял: от меня так просто не избавиться... Сразу по-другому заговорил. Его послушать, так огневой порошок в Китай этот поганец караванами посылает.

— Как так?

— Секрет, мол, у него, слава аллаху, говорит, можем здесь понаделать, сколько душе твоей угодно.

— Ого!

— Да. Под конец, не знаю уж почему, смилостивился поганец. Пошел в глубь пещеры, чтоб она ему на голову обвалилась! Принес две горсти. Глянул — он!.. Крошку поджег — точно! Обалдел я. А когда в себя пришел, к рукам его потянулся, поцеловать хотел... А он и говорит: «Понапрасну радуешься, Каплан! Все, что было, отдал тебе. Если еще придешь за порошком, не жди от меня добра».

— Быть не может!

— Долго я его уламывал... Короче говоря, приятель, до той поры, пока я на земли Эртогрул-бея не переселился, мерзавец все мне голову морочил. Не успокоился, пока свою власть не показал: что хочешь, мол, могу с человеком сделать.

— А ты узнал, откуда он достает?

— Не достает. Сам делает сколько хочет.

— Опомнись! Неужто поверил, глупец Каплан?

— Делает!.. Поверил.

— Да не может того быть!.. В горах, в божьей пещере...

— Попросил он как-то у меня серы. Достал, привез. Потом заладил, достань ему селитры.— Каплан помолчал.— Да, сера там есть и селитра, поклясться могу! Знаю — потому — попробовал... Смешал их. Цвет не тот. Зажег — пламя не то, но немного похоже. Что-то еще добавляет поганый дервиш Камаган, а что — разобрать не могу.

— Значит, весь твой порошок изготовлен беднягой Камаганом?

— Выходит, так.

— Аллах, аллах! А ну, покажи!

— Пойдем.

Каплан Чавуш зажег светильник и повел Юнуса за собой.

По восьми ступенькам они спустились в каменный подвал, где он воевал с проклятой трубкой. Низкая дверь из дубовых бревен скреплена железными прутьями на стальных штырях с круглыми коваными шляпками. Единственное оконце под потолком, выходящее во двор, забрано толстой железной решеткой. В углу — кузнечный очаг и наковальня, на верстаке — тиски, несколько плавильных горшков из огнеупорной глины, щипцы, литейные формы, кузнечный и слесарный инструмент. Черные от сажи каменные стены и сводчатый потолок делали подвал похожим на пещеру.

Каплан Чавуш поставил светильник на верстак, вытащил железный ящик. В нем он хранил двадцать — тридцать алтынов на черный день, три стальных бруска для клинков и самую большую свою драгоценность, что берег пуще глаза,— дьявольскую смесь.

Повозившись с замком арабской работы, открыл ящик. Достал небольшой кожаной мешочек. Как все одержимые люди, при виде предмета своей страсти переменился. Руки неприметно затряслись. Он бережно высыпал на верстак немного порошка. Скатал из него шарик. Плотно затянул мешочек, положил его в ящик, закрыл крышку и отнес подальше в сторону. Запалил от светильника хлопковый фитиль и, помянув аллаха, поднес к шарику, который сразу зашипел, завертелся и, прочертив на верстаке огненный круг, сгорел.

— Вот, Юнус Эмре, это и есть мой черный враг, что оставил меня без бороды, сжег лицо, сделал посмешищем в глазах эскишехирского люда.

Теперь, когда Юнус своими глазами видел, как горела эта дьявольская смесь, он невольно содрогнулся. Каплан Чавуш еще легко отделался! Юнус закрыл на мгновение глаза. Если Каплану удастся сотворить свою трубку, то с таким оружием ничего не стоит поставить на колени весь мир! Эта мысль потрясла ашика. Он представил себе, как встретил бы его Караманоглу, приди он к нему с таким оружием.

— Ну и дела! В ум не возьму.— Он проглотил комок в горле.— Огнем, что ли, выталкивает свинцовый орешек из трубки?

— Огнем, но не так-то просто. По правде говоря, я и сам еще толком не знаю, приятель... Ты своими глазами видел: горит эта штука быстро, но не взрывается. А насыплешь ее в трубку — с огнем да грохотом все вылетает.

— Трубку разорвало, что ли, когда ты бороду потерял?

— Нет. Много я над этим бился, брат. Много мучился. Но в тот раз просто не поостерегся. Огневой порошок из рук не выпускал. А руками нечаянно взялся за бороду.

— Эх ты, бестолковый Каплан! Теперь понятно. После грязного дела, недаром сказано, омовенье совершать надобно. А ты руками своими нечистыми за бороду схватился.

— Что верно, то верно! Но эта мерзость не только к бороде пристала, а в кожу впилась. Сам я уцелел, а кожа сгорела. Так без половины бороды и хожу.— Он вздохнул.— Да! Покуда не заставишь ее громом греметь как следует, ничего не добьешься.— Он втянул в себя воздух, понюхал.— Вот и все наши секреты. Ну, говори теперь, что сказал этот олух еврей? Какие вести от френкских кузнецов из Мира Тьмы?

— Из Венеции прибыл купец... И не простой, а старейшина. Твой лекарь-еврей завел с ним разговор. Дошел до железной трубки. Не так, будто к слову пришлось, а точно знал все, что у френков делается. Купец, услыхав про трубку, растерялся, словно разум у него, говорит, из головы выскочил. Короче, понял твой лекарь, что френкские мастера если не нашли главного, то немного им осталось.

— Упаси аллах! Чего же он не поспешил сразу передать мне эту весть? Может, и вправду думает, что шея его — чтоб ее скрутило! — в мои руки не попадет?

— Как раз собрался написать, а тут я подоспел. Хорошо, говорит, что пришел ты, брат ашик. Такие вести бумаге не доверяют.

— Оставь старого пачкуна! — Каплан Чавуш завертелся, заметался, как пес с обожженной лапой.— Вдоволь ли у френкских мастеров огневого порошка? И откуда они его достают?

— Этого он не выведал.

— Вот болван! Не выведал. Пропало наше дело, Юнус Эмре! Чего глядишь как баран на новые ворота? Ничего ты не соображаешь... Если у них много порошка и могут они его испытывать сколько нужно, плохо наше дело, плохо! Понапрасну я свою рожу сжег, бородой пожертвовал! Неужто зря мастерскую свою оставил, перебрался на чужбину и сижу в этом проклятом подвале. Что с мусульманами станет, если гяуры-френки, кои человеческим мясом да кровью насытиться не могут, получат в свои руки трубку? Начнут нас издали бить, как птицу. Нельзя будет к ним подступиться, мечом да саблей достать, что тогда делать? — Он дважды ударил себя в грудь.— Не выведал безмозглый еврей, над чем бьются френкские мастера? Чтоб ему!.. — Он помолчал, ожидая ответа. Юнус пытался вспомнить. Каплан в отчаянии крикнул: — Как френкские мастера срез у трубки делают? Срез, говорю, слышишь?

— Погоди, погоди! Венецианский купец, кажется, тоже все про срез твердил. Выспрашивал, умолял, словно кровников своих искал. Вот так-то, Каплан.

— Ох, беда, беда! Не дай бог, если нашли они, значит, мы опоздали. Считай, нет нас! Мертвы мы, Юнус Эмре!..

— Не бойся, брат Каплан, Насколько я понял, они еще главного не нашли. Иначе не спрашивал бы купец. Он говорил: «Сделать узкий срез - разрывает, а широкий сделать - не летит, плюхается железный шарик прямо под ноги».

— Есть, выходит, на небе аллах! Не оставил он рабов своих...— Каплан Чавуш бросился в угол, вытащил другой ящик, опрокинул его содержимое на верстак.— Вот гляди да разумей! — Он развалил по верстаку кучу латунных трубок.— Вот эти поломались, паршивые... И с широким срезом, тоже не годятся... О аллах, как же быть? Укрепи наш разум.

— Оставь ты в покое аллаха, не жди разума с неба!.. Слушай! Придя в себя, купец стал приставать: откуда, говорит, ты знаешь про железную трубку...

— Ну, если паршивец еврей...

— Нет! Тут твой щербатый лекарь насторожился. Разве, говорит, ты что-нибудь сказал, что ждешь от меня ответа? Венецианский торговец и так и сяк, видит, еврей стоит крепко. И говорит тогда ему: «Наши мастера втайне работают, не то попы прослышат, живыми сожгут, как колдунов».

— Вот враль! Вот враль!.. Как могут попы совать свой поганый нос в работу мастеровых? Разве это их дело?

— И я так сказал. Но послушать твоего лекаря, не соврал купец. Все сейчас у френков вверх дном! А страшнее слова «колдун» ничего нет, приятель. Отчего-то в сердце им страх запал, колдунов боятся... Друг за другом бесплатно шпионят. Стоит сказать: «Уж не колдун ли он?!» — и тут уж короли сыновей своих спасти не могут. Попы хватают, вешают, жгут на кострах. На каждой площади, говорит твой лекарь, поленницы дров наготове...

— А трубка тут при чем? Взбесились, что ли, черные свиньи?

— Да, взбесились. Известно, попы. Не одни попы, считай, все френкские гяуры в Мире Тьмы перебесились... Кто делает, что в книгах не записано, сжигают: колдуны, мол. А кто делает, что в книгах записано, тоже сжигают.

— Не понял.

— Таким попы говорят: для колдовства употребил ты записанное в наших книгах. И нет спасения... Торговец сказал: «У вас такого нет, ваши мастера с песнями работают. Не таись, скажи, сколько людей у вас этим занято? Им от нас только добро будет!»

— Упаси аллах! Их купцы не только по торговым делам ездят. Все до одного — папские шпионы.

— Не знает, что ли, об этом твой еврей? Говорит, у нас, мол, людей за колдовство не сжигают, и потому видимо-невидимо мастеров занимаются трубкой. Тут купец и задумался, затеребил свою бороду. А потом глаза у него сверкнули, вздохнул и говорит: «Эх, найти бы мне хоть одного такого мастера! Не пожалел бы золотых тому, кто помог!» Ясно: думает позвенеть золотом и наши секреты выведать. Еврей вздохнул и отвечает: «Хорошо бы, чего уж лучше! Да только есть, хозяин, строгий наказ: кто секрет ищет — вешать. А кто раскрыть его поможет, знаешь, есть такая штуковина, кол называется, так вот, того на кол сажать.

— Испугался купец!

— А вот и нет. С караваном где только не побывал купец. И думаешь, не знает он, что мусульманский запрет три дня живет, а у сельджуков за взятку все добыть можно?.. Усмехнулся в усы.

Я о другом толкую, говорит. Хочу, говорит, пожаловать в год столько-то золота и взять мастера с собой. Передайте, мол, добрую весть мастерам вашим.

— Да куда же он повезет такого мастера? В Мир Тьмы? Чтобы продать попам на шашлык: колдун, мол?

— Того лекарь не спрашивал, ибо ничего купцу говорить не собирался. Послушать купца: кто пойдет с ним, через пять лет вернется богатым, как Крез. По вашим порядкам, говорит, мастера даже в собственной лавке не на свою мошну работают, а на султанскую казну. Мы все знаем. Ваши мастера-де кормятся из рук в рот. Твой еврей говорит, нет, мол, не так. А купец и ухом не ведет. По вашим порядкам, говорит, мастеровой на базаре — тот же служивый. Смеется. Ведь у вас на рынке твердая цена. Какой же это рынок, если не купишь нужный товар по подходящей цене и сколько требуется? Можно ли у вас припрятать товар, а когда не станет его на рынке, продать втридорога? Лекарь ничего ему на это не ответил. Мало того, не унимается купец, когда у султана денег нет, берет он из твоей лавки товары, да и сбережения отнимает. Не так ли, господин лекарь? А кто в землю зароет, из того палками выбьют. Противиться станешь — душу богу отдашь. А кому это, спрашивает, надо? И подмигивает.

— Ах, гяур! Неужто не заткнул ему глотку наш еврей?

— С чего бы это, Каплан, затыкать глотку тому, кто правду говорит?

— Где же здесь правда? Господи сохрани! Все я теперь понял, ашик Юнус. Вспомни! Сам только что говорил: «Чем плохи стали острый меч да стрела?» Бранился. Постыдным делом, мол, занимаешься, хочешь-де огневой порошок да проклятую трубку выдумать, чего тебе от людей надо? Говорил, ось из мирового порядка выскочит, доблести не останется. Голова твоя дурья! Подумай как следует. Говорят, целый свет человеку не нужен, а мудрость нужна, не деяние нужно, а смысл. Усомнись! О чем френкский купец из Мира Тьмы толковал? Золота хотите — пожалуйста, мол, берите мешками. Дайте нам только железную трубку... А ты, бедняга Юнус, на весь мир рукой махнуть хочешь: пойду путем постижений, достигну-де святости, взгляд в себя устремив, дороги в рай удостоюсь. Не время, Юнус. Погляди, чего подлый враг добивается, что дает, что взять хочет. Как начнет нас свинцом поливать, золото его щитом от смерти не станет. Нет! За дураков нас, мусульман, принимают, и мы сами в этом виноваты... Не от зависти я этим делом занялся, не от злобы. Не для того, чтобы позабавиться, Юнус Эмре. Ведь я благословенную саблю люблю больше дочери своей Аслыхан. Может, кто не знает, а ты знаешь. Неужто френкские мастера глупее нас?

Юнус подумал. По губам его пробежала горькая улыбка. Ответил мягко, и это лишь подчеркивало его твердую уверенность:

— Может, и нужен миру палач. Так неужто ты сам выскочишь и крикнешь: «Вот я!» Не тебе людей издалека убивать!

— Уж не забыл ли ты стрелу с луком, копья да катапульты, что камни швыряют размером с голову?

— Стрелы, копья, катапульты — другое. Нет, не пристало тебе, оружничий, такими делами заниматься и дать миру такое подлое оружие. Ты ведь сабельный мастер. И оставайся, Каплан Чавуш!

— Опомнись! Неужто все сабельные бойцы в наше время — доблестные джигиты? Разве нет среди них подлецов да предателей, нет таких, кто, убоявшись храбреца, убивает его в спину? Да что там, во сне режут! Будто этого мало, еще и саблю ядом отравят. А попадется им новичок, тут они тигры, для потехи потроха выпустят. Запомни, братец: ничто на свете доблести не помеха. Да и трубка — тоже... У каждого века своя доблесть. В нынешний век доблесть на сабле держится, в будущем веке — на трубке. Проснись, Юнус Эмре! С каждым оружием приходит новая доблесть.— Он поглядел на сваленные в кучу трубки.— Эх, найти бы мне, какая из них в дело годна. А потом все, кто перо держит, пусть пишут у меня на лбу: «Подлец!»

Он обернулся. Прислушался. Кто-то ломился в наружную дверь.

Каплан быстро запер дьявольскую смесь в железный ящик, собрал с верстака трубки. Вид у него был перепуганный, словно его застигли врасплох. Схватив светильник, поднял его над головой. Пошел за Юнусом Эмре к двери. Подымаясь по ступенькам, крикнул:

— Иду, иду! Подожди! Иду, паршивка.

В дверь колотили.

— Вот погоди, заработаешь у меня по затылку,— пригрозил он, откидывая железную щеколду. Перед ним стоял Осман-бей...

— Прошу прощения, господин мой! — отступая на шаг, извинился мастер.

Осман-бей велел сыну подождать во дворе, вошел в дом, Керим Джан впервые нес охрану в бейском доме. Его должен был сменить Мавро.

Ближе к полуночи посвежело. Прохлада разогнала навалившуюся на него сонливость. Хорошо он сделал, что послушался мать и надел шерстяной кафтан. В последние дни, думая о бедняге Мавро, он вспоминал мать, а при мысли о своей несчастной матери вспоминал о Мавро. «Воистину неисповедимы дела аллаха! Не хотела мать в невестки Лию, усыновила ее брата.— Он печально улыбнулся.— А смерть Демирджана — ведь она вернула мне упрямицу Аслыхан, которую я потерял, решив стать муллой...» Он вспомнил, как Аслыхан целовала его. Огонь бросился ему в лицо. Но стоит ему снова стать муллой, и она вырвет его из сердца. Упряма, чертовка! Губы его дрогнули в счастливой улыбке. Он прислушался. Сёгют спал глубоким сном.

Керим знал, что Осман-бей со своим сыном Орханом ушли к Каплану Чавушу. И в доме Каплана, и в бейском диване сегодня было полно народу. Дервиши приходили проведать ашика, сёгютцы — выразить соболезнование бею по случаю смерти его отца. Шли гяуры и мусульмане... «Славен бей, но и ему нелегко. Станешь беем, дом всегда полон гостей — только успевай столы накрывать! Шербет, кумыс, вино рекой текут... А еще земля, люди, скот — за все в ответе. Рукам дела нет, но повсюду глаз да глаз нужен! Трудно придется, если Осман-бей вместо покойного Демирджана поставит меня в деревне Дёнмез... Воину, если только шкуру ему не продырявят, непременно навяжут тимар. Рано или поздно и я стану сипахи...» Керим снова ощутил в сердце горечь при мысли, что потерял возможность стать муллой. Пытаясь утешить себя, подумал: «А мулле разве спокойно живется? Нет! Как ни крутись, нет в этом мире покоя. Так уж написано людям на роду... Скажем, стал мюдеррисом. Бейся, старайся, чтобы не отстать от сверстников. Превзошел их, стал известен — вступай в спор с учеными других стран. Ну а сделался, скажем, кадием. Попробуй отличи правого от виноватого. Трудное дело... Мало того, каждый день воюй с нечестивыми, алчными, жестокими, неправедными бейлербеями, удельными беями, тимариотами... Что может бедняга кадий, если человек опоясался саблей и не признает никаких законов? Повелеть всыпать тимариоту палок, бросить удельного бея в темницу? А как быть с бейлербеем? А с нечестивыми визирями?.. С главным визирем? А если сам султан с пути собьется? Мулла Яхши говорит, были даже неправедные халифы. Сил не хватит, волей-неволей закроешь глаза на разные безобразия. Вот и стал сообщником. Серебряной монеты в карман не положил, а сделался покровителем вора! Мулла Яхши говорит, что, с тех пор как султан в Конье силу потерял, взбесилось поганое служивое сословие, удержу нет... А послушать Орхана, султан силу потерял оттого, что поставил над страной бесчестных наместников... А Каплан Чавуш говорит: рыба тухнет с головы. Пока исправно ведет дела султанский совет, мерзавцам не прорвать круга законов. Старейшина ахи Хасан-эфенди — тот совсем по-другому толкует. Когда, говорит, в державе расход превысил доход, тут даже пророк Хызыр не поможет. Вот откуда взятки, грабеж, беззаконие и бесстыдство. Интересно, что думает об этом наш бей Кара Осман?» Он глубоко вздохнул, будто сам был за все в ответе и тотчас должен был найти выход. «Верно, нелегкое дело быть беем... Чем больше земель, чем они населенней — тем труднее... Оплошал — и голову потерял... Хорошо еще, если на том свете обретешь спасение. А как быть, если еще при жизни занесут тебя в книгу подлецов?— Он задумался.— Так почему же каждый хочет стать беем?» Послышался лай собак. Керим прислушался. Подобрался. Кто-то ходил по Сёгюту. «Женщины. Все никак не наговорятся. Вот бабы — дня им не хватает. Всю ночь по соседям бегают, греховодницы!»

Лай собак приближался, перекидываясь со двора во двор. Он затаил дыхание. Может, Осман-бей с Орханом? Вряд ли, рано еще. Если речь повел ашик Юнус Эмре, не скоро они вернутся... Он успокоился, закутался в шерстяной кафтан, прислонил голову к стене. И тут же отпрянул, схватившись за саблю.

— Кто здесь?

— Свои.

Керим с удивлением узнал по голосу Орхана. Движением плеча сбросил кафтан, подбежал к лестнице, сложил руки на груди.

При свете звезд лица Осман-бея нельзя было разглядеть.

— Кто-нибудь приходил, Керим Джан? Нас не спрашивали?

— Нет, мой бей.

— Акча Коджа не показывался?

— Нет.

— Не скучно стоять на часах, Керим Джан? — Голос у Осман-бея был довольный, веселый.— Говори правду!

— Нет, мой бей... Скучать не приходится.

— Ничего, привыкнете. Чтоб враги наши ослепли! — Он обернулся к сыну.— Расскажи хорошенько Керим Джану, куда и зачем он завтра поедет...

Бей прошел в селямлык.

— Что случилось? Меня гонцом посылают?

Орхан сел на софу.

— Завтра поскачешь гонцом, Керим Джан. Отправишься в путь с восходом солнца. Засветло доберешься до Иненю... Раскрой глаза! Такая будет свадьба — с тех пор, как Сёгют стоит, не видали!

— Свадьба — хорошо. Но почему меня посылают в Иненю, а не в Итбурун?

— Приедешь в Иненю, найди воеводу Нуреттина. Разыщи его, даже если он на охоте. Пусть пошлет весть в Эскишехир, пригласит на пир Алишар-бея. Нас там подождешь, мы с отцом подоспеем, Алишар-бей поедет сватом в Итбурун.

— Как же так, если...— Керим тяжело вздохнул. Орхан улыбнулся.

— Ну, ну, договаривай до конца.

— Конца нет... Я хотел сказать...

— Некого, что ли, больше сватом послать, кроме Алишар-бея? Кто же посылает второй раз неудачливого свата? Так, что ли?

— Не лучше было бы поехать твоей матери или бабушке Хаиме? Или Акча Кодже?

— И отец так думал. Но три года назад сватом был Алишар-бей. И решил отец, что позор для мужчины, даже если он сват, получить отказ... А на сей раз дело верное.— Оглянувшись на дверь, Орхан прошептал: — После разговора отца с ашиком Юнусом сомнений у него не стало.

Керим робко спросил:

— Кто подал весть из Итбуруна твоему отцу? Ашик Юнус?

— Похоже, на сей раз весть от самого шейха... Ашик говорит, сон видел. Знамение, мол, из другого мира. Но отец уверен: шейх сам готов дочь отдать. Жаль, не видал ты, как обрадовался отец. Не захотел оставаться в долгу перед Алишар-беем. Чтобы не мог он сказать: «Из-за тебя осрамился, поехал туда, где слово мое ничего не значит...» Да и не глядит отец на приметы — удачлив, неудачлив. Так завещал нам Эртогрул-бей...

— Ему виднее. Но по мне, приятель, лучше бы удачливого послать.

Орхан помолчал, глядя в темноту. Потом все так же тихо сказал:

— Ты возьми с собой завтра Мавро... Спросит отец, что-нибудь придумаем. Надо приучать его ходить в охране...

Еще до возвращения Осман-бея прибыл гонец, которого Керим сразу послал в дом к Каплану Чавушу. И теперь Керим сгорал от нетерпения: может, вызнали что про убийц Демирджана. Не желая, однако, омрачать радостного настроения друга упоминанием о мертвецах, он спросил только, нет ли каких новостей.

— Новостей много, да некому их вместе связать!.. По словам вестника, видели в тот день на землях Караджахисара — двух монгольских грабителей с тремя конями, вроде на наших похожими... Вот я и заподозрил Чудароглу. Недавно заметили его на земле Гермияна вместе с генуэзским монахом Бенито... Ты не слыхал? С месяц назад молва была о двух чужеземных воинах?

Керим не подумал о рыцаре Нотиусе Гладиусе и Уранхе, о которых недавно вел речь Мавро. Уверен был: они тут ни при чем. Покачал головой.

— Нет.

— С тех пор как сквозь землю провалились мерзавцы... Уж не знаю, может, в Стамбул подались или прячутся где. По-моему, не напали мы пока на след...— Он задумался.— В таких делах надо прикинуться, будто позабыл, а на самом деле, как зверю, глаз не спускать. А потом и сам не знаешь, где и как, глядь — и все станет ясно... Не расстраивайся, Керим Джан, отец не оставит без отмщения кровь такого джигита, как Демирджан.

Прикрыв рот ладонью, Орхан зевнул и тут же устыдился, смущенно улыбнулся.

— Пойду лягу... С утра пораньше велю приготовить тебе двух хороших коней... Если сон и впрямь одолеет, не мучь себя, разбуди гяура Мавро.

Залаяли собаки, и Сёгют — столица удела Битинья — забылся сном.

Керим поправил саблю, поплотнее запахнул шерстяной кафтан. Зевнул. Подумал об Орхане — ему можно было зевать. Однако на посту зевать не пристало. И в наказание за собственную слабость Керим решил терпеть до конца, не прерывать сладкого сна Мавро — ведь завтра он вместе с ним поедет в Иненю.

III

Известный в уделе Битинья, в землях Гермияна, Инегёля и Караджахисара грабитель — монгол Чудароглу, погруженный в свои мысли, пил вино. Заслышав стук подков, недовольно оглянулся. И был удивлен, опознав во всаднике управителя эскишехирского бея Али-шара — Перване Субаши.

Конь — весь в мыле: видно, дело у Перване было важное. Бросив поводья подоспевшему мальчику, он направился к чинаре, под которой сидел Чудароглу. «Да, дело спешное, иначе не прискакал бы сюда с неподстриженной бородой, чертов бабник». Чудароглу осклабился.

Перване с детских лет ездил верхом и оттого был кривоног и сутул. Редкая бородка, торчащие скулы делали его похожим на татарина, черные насупленные брови и темная кожа — на перса, протяжная тюркская речь — на азербайджанца. Узкоплечий, с огромными ручищами, одет он был, как сотник сельджукской конницы. На поясе болталась широкая тяжелая сабля, говорившая о незаурядной силе ее хозяина.

Он приблизился. Приветствовал монгола.

Чудароглу вскочил.

— С добром ли, братец Перване?

— Не гневи аллаха! До сих пор злых вестей тебе не приносил.

— Проходи, садись! — Щелкнув пальцами, приказал мальчишке-слуге: — Принеси чашу потяжелей, гостевую — из тех, что взяли в сивасском караване... Стой! Но прежде подушку — ту, кожаную, что взяли у бродяги араба, и седло с шелковым чепраком, что отобрали у туркмена. А ну, живо!

— Не сбивай с толку парня.

— Если в своем деле с толку собьется, зачем мне он? Уши обкарнаю!.. В добрый час прибыл ты, братец Перване. Я тут жеребчика велел зарезать в сотню алтынов ценой... Брат наш Фильятос вина прислал такого, что все деньги всемогущего отдать за него не жалко. Такого вина в райской куще не сыщешь. Решил попробовать — и вот, гляди, третья чаша. Не вино, а шербет медовый... Зазря пропадает, думаю, падишахское вино... Решил: зарежу жеребчика. Помилуй, говорят, нойон! Прочь, говорю. Разве этот собачий мир не смертен? Зарезать, а не то смотрите у меня! Напугал до смерти. Слышишь запах? Шашлык из чистопородного жеребчика. Лекарство для души!

Мальчишка принес миндер, набитый отборным пером. Перване уселся на него, поджав под себя ноги, облокотился на подставленное седло. Выпил вина. Одобрительно пощелкал языком.

— Да, такого у тещи не сыщешь!

Приятной прохладой веяло в тени чинар. Плеск воды сливался с шелестом листьев. Глаз ласкала прозелень ячменных полей.

— Добро пожаловать, брат Перване! Значит, готов караван с сафьяном, о котором недавно говорил господин наш кадий Хопхоп?

— Не из-за каравана приехал я. На сей раз дело еще приятней. В рубашке ты родился.

— Ну и что?

— Можешь считать: триста алтынов, золотых, желтеньких, звенящих алтынов у тебя в мошне.

И без того узкие глаза Чудара превратились в щелки. Блеск в них погас.

— Да что ты! Какую беду придумали вы на мою голову? Решили кровь мою выпустить да с хлебом ее, как суп, съесть за триста алтынов? Не пойдет, меньше чем за четыреста не согласен.

— Чтоб тебе провалиться, проклятый Чудар! Говорят, только среди евреев есть жиды, а у монголов — нет. В кого же ты уродился? Не спросил, что за дело, а уже рядишься?! Куда это годится?

— Верно. Набиваю цену, не спросив, в чем дело. Знаю, какие вы безбожники. Будь дело не лихое, вы бы в него не впутались, а впутались, меня бы не пригласили. Потому и говорю: четыре сотни. И то, считай, дешево, Перване. Молодую чинару задешево рубят, а древнюю — попробуй. Нет, откажусь, пожалуй, за четыреста, потребую пять сотен.

— Триста, и ни монеты больше. А то и меньше, ибо на сей раз дело у нас не труднее, чем глоток вот этого благословенного вина отпить.— Он отхлебнул из чаши.— Я бы больше двух сотен не дал, хватит. Помолись за господина нашего кадия Хопхопа. Любит тебя.

— Так какое дело?

— Пустяк. Возьмешь с собой несколько джигитов, поедешь к реке. Там бабы белье стирают. Выберешь из них одну девку, кинешь в седло и — поминай как звали. Вот и все.

— Так, значит? Поехать, схватить, кинуть в седло... И все. Чтоб мать твоя сдохла, поганый Субаши! Такое легкое дело, и ты сам не взялся за него?! Запросто отдал триста желтеньких, не захотел к себе в пояс положить? Ай-ай-ай, отчего же?

— Да так, по глупости. Откровенно говоря, в голову не пришло. Вот и все... В самом деле, неужто я глупее всех на свете? Предложили бы мне, не отказался.

— Видал, Перване? Недаром сказано: «Нет в этом мире зелья, подобного вину». И еще: «Кто советуется, без помощи не останется». Так говорили монголы — наши предки. Говорили еще: «У всех мужей одно на уме».

— Ладно, хватит! Наскучил! Сегодня понедельник. Стирка в четверг будет. В среду приедешь в Эскишехир. Будешь гостем Алишар-бея в его винограднике на берегу Порсука. Утром, затемно еще, я за тобой приеду. Привезу куда надо. Подожду, пока ты свое дело сделаешь. Девку мне передашь, а дальше — не твоя забота.

— На чьей земле надо дело сделать?

— На нашей земле.

Тело у Чудароглу было толстое, короткое. С первого взгляда походил он на большой, набитый жиром кожаный мешок, к которому затем приделали голову, руки и ноги.

Он огладил висячие усы.

— Чья девка?

— Чья? Алишар-бей сказал: не все ли равно, как ее зовут. Пусть брат наш, Чудароглу, не спрашивает, а ты не говори. Пусть ест наш изюм, а лозу не ломает.

Чудароглу сдвинул на бровь соболью шапку, почесал в затылке.

— Значит, пусть лозу не ломает!.. Ну что, прав был я, поганый Перване?

— В чем?

— Когда сказал, что за триста не пойдет. А если лозу не ломать, приятель, то и за четыреста не пойдет. Пять сотен с Алишар-бея, и ни монеты меньше. Иначе, считай, не столковались.

— Взбесился ты, что ли, глупый монгол?! Ведь не императорскую дочь крадешь из стамбульской крепости.

— Почем знать! Может, еще труднее! Вот ты сказал: не императорскую дочь, а чью дочь надо схватить — не сказал.

— На что тебе имя? Тут совсем другое дело. Наш бей девку не для забавы берет, для женитьбы...

— Тогда и вовсе не пристало имя скрывать. Имя говори, кто?

Перване Субаши, оттягивая ответ, схватился за чашу. Отпил глоток, хотел было отставить, снова пригубил.

— Девка... Эдебали... Знаешь этого поганого шейха... в Итбуруне.

— Ай-ай-ай! В Итбуруне... Поганого шейха... Эдебали.— Чудароглу откинулся, застучал кулаками по кожаному панцирю на груди, забил по земле сапогами из оленьей шкуры, захохотал.— Чтоб твою душу забрали черные джины, поганец Перване! Чтоб сдохла твоя мать!

— Чего тебя корчит, Чудар?.. Приди в себя!

— Значит, поганого шейха... Эдебали в Итбуруне!.. Ай-ай-ай, значит, пойти, схватить и увезти... И еще за триста алтынов!.. И значит, в рубашке родила меня мать, шлюха, чтоб ей провалиться!..

— Струсил, что ли, поганый Чудар? Испугался старика Эдебали выжившего из ума семидесятилетнего старца. Ну и храбрец!

— Помилуй, Перване, что же это такое? Столько лет мы с тобой дела ведем. С чего это вы вдруг решили, что монгол Чудар — дурак? Неужто меня ни во что не ставите?

— Ну, сам подумай, не прав я? Ни оружия у шейха нет, ни воинов... Ни власти, ни фирмана. Одно слово, божий человек.

— Не болтай, надоело, Субаши... Да, испугался я, приятель! От страха чуть сердце не лопается. Хочешь, четыреста алтынов?.. Ладно, для круглого счета — пятьсот. Езжай и сам умыкни.

— Не дури, глупый монгол! Тебе-то какая радость от того, если я умыкну девку да наш бей с ней ляжет? За что пятьсот алтынов даешь?

— Не сообразил? А ведь мудр, говорят. Жаль! А на позор ваш посмотреть ничего не стоит? За такое зрелище тысячи алтынов не жалко.

— За какое такое зрелище? Невиданное, неслыханное, невозможное дело, что ли?

Чудароглу приставил ладонь к глазам, словно издали разглядывал Перване, да никак не мог узнать.

— Удивляюсь воистину делам божьим. С таким-то умом, Перване, столько лет протаскал ты свою шкуру, не отдав ее на съедение волкам да птицам? И как только каждую ночь дорогу домой находишь! Нет, Перване, не в ту дверь ты постучался на сей раз. Это дело у нас и за тысячу алтынов не сладится, и за десять тысяч не сладится! Покайся! И знай свое место, глупый Субаши. Что значит тронуть шейха Эдебали, да еще его дочь умыкнуть? А ну, скажи, что с тобой потом сделают? Небо на голову обрушится — ни вздохнуть, ни воды выпить не сможешь. Как покарают на том свете — не скажу, но на этом — хорошо знаю.

— Струсил. А все хвастал, пыжился, как верблюд: по три раза в день с пророком Азраилом перемигиваемся.

— Да что там Азраил...

— Неужто развалину Эдебали боишься?

— А как быть с ахи? Навалятся они все на меня, земли не найдешь, где могилу себе вырыть. Нет, приятель, напрасно ты в этот раз пришел. Напрасно срамишь меня. Чудар — дурак, есть немного! Да не такой дурак, как вы думаете.

— Помилуй, братец Чудар! Имей снисхождение. Не приплетай ты к этому делу лишнего. Да и выхода у нас больше нет. Чего проще умыкнуть девку, когда бабы стирать выйдут. Так что хочешь ты или нет, а не отвертишься. Говоришь, пятьсот алтынов? Согласен. Ну как? Больше четырех сотен наш бей не даст. Ладно уж, остальные из своей мошны прибавлю и...

Чудароглу задумался. Видно, от такого предложения ему и в самом деле стало не по себе. Поднял руку, прервал собеседника:

— Вот что, Перване! Наши предки-монголы говорили: «Много — напугает, глубоко — убивает». У ахи людей, что песка в пустыне, а корни глубоко, можно сказать — на дне морском... Разнесчастная судьба моя! Не узнал бы, согласился, и предали бы вы меня, потом выбросили, словно соринку из глаза. Эх! Нет у меня друга, кроме черной тени моей... Жаль!

— Ошибаешься, Чудароглу! Жестоко ошибаешься. Тебе ведь не придется спасаться от погони. Передашь девицу мне, и твое дело сделано. Будь все так страшно, как ты говоришь, мы б и сами не решились. Не рехнулись ведь. А чем обычно такие дела кончаются? Сообразив, что сделанного не вернешь, отец в конце концов согласится. Мясо от кости не оторвешь, говорят. Отец от дочери не откажется. Испорченный товар обратно тоже не возьмет. Да и зятем его станет не какой-нибудь безвестный курдский парень, а великий бей санджакский. В конце концов останутся довольны друг другом. Шейх за тебя еще помолится. Напрасно ты отталкиваешь мешок с золотом, что к ногам твоим упал, сынок Чудар.

Чудароглу вдруг хлопнул собольей шапкой оземь.

— Постой, постой, безбожный Перване! Так ведь к этой девке Кара Осман-бей сватался?

— Сватался.

— Значит, кроме мастеровых ахи, еще и сёгютский туркмен крови моей искать будет? Чтоб ты провалился!

— Ну вот, теперь Кара Османа испугался, трусливый Чудар. Видно, не по чину тебе сабля, не по духу тело.

— Может, вы не знаете, а я-то хорошо знаю, Перване! Кара Осман-бея только разозли — на разъяренного льва похож, на сокола, что на свою тень кидается, на голодного волка, на барса: прыгнет, не промахнется!

— Свихнулся ты, что ли? Ну, сватался! Да не сосватал. Жалкий туркмен этому добру не хозяин.

— Того не знаю. Озолотите, не хочу! Поищите другого дурака, который бы за вас в огонь полез, Перване Субаши! На сей раз меня нет.

— Опомнись! Отказываться нельзя. Мы все обдумали, прежде чем к тебе обратились. Так просто от Алишара тебе не отделаться. Ты и понятия не имеешь, нешуточное дело: страшнее некуда. Не найдем выхода, пропал Алишар-бей, знай это.

Чудару тон Перване не понравился: видно, и правда дело нешуточное. Насадил шапку на затылок, попыхтел, похмыкал. С тоской проводил взглядом своего любимого мальчика, который принес шашлык. Обмяк. Выпил вина.

— Недаром сказано, Перване: «Кто не жалуется, лекарства не найдет». Чтоб средство найти, надо знать, от чего искать. Почему вдруг на ум пришло Алишар-бею красть дочь шейха? Наверно, отправил сватов, получил отказ. Вот и решил умыкнуть. Но отчего бы шейху не отдать дочь за великого санджакского бея?

— Правда твоя, нойон Чудар. От тебя у нас секретов нет. Воистину, кто не жалуется, не вылечится. Страшная беда свалилась не нашу голову. Даже в старых книгах про то не писано, ибо, сколько мир стоит, ни с кем такого не приключалось. Записать бы это в книгу рассказов Коркута Деде, чтоб до скончания века в назидание люди читали.— Он вздохнул.— Вот послушай. Дней десять назад сидел я в бейском доме. Перед тем лихой сон видел, сижу рассказываю. Кади Хопхоп понял, что нелегко будет мой сон истолковать. Завертелся. На дворе утро... Бей наш в гареме. Слышим стук подков. Летит кто-то, будто визирскую голову везет в тороках к монгольскому ильхану. И украденного коня так не станешь гнать, если не безбожник. Выскочил я, что, мол, такое? Гляжу, старший гонец от вашего воеводы из Иненю. В добрый час, говорю. В добрый час, отвечает. Господин мой воевода столы накрыл, к вечерней трапезе нашего бея санджакского ждут. Будь у него руки в крови, просят тут же коня оседлать и приехать. К добру ли зовут, спрашиваю. К добру, говорит. Из Сёгюта от Осман-бея гонец прилетел, важное дело до санджакского бея. Сам Осман-бей уже в дороге. Изумился я: четыре дня назад мы в Сёгюте были, принесли соболезнование о смерти Эртогрул-бея, поздравили Осман-бея с уделом. Ничего такого спешного не было... Поднялся наверх. Рассказал кадию Хопхопу. Тот и говорит: Осман-бей, мол, приятель его задушевный, единственный друг на этом свете, непременно надо разбудить Алишара. Разбудили. Неужто, говорит, стряслось что-то с братом моим, Осман-беем? Что б ни случилось, говорит, любую беду руками разведу, порублю да в очаге сожгу... Так спросонья молвил наш бей. А потом разорался — грохочет, что твой барабан. Хопхоп, на счастье, не растерялся, приказал коней подать. Подали. Вскочили в седла и галопом в Иненю. Поднялись к воеводе в диван. Осман-бей бросился нашему бею навстречу. Обнялись, поцеловались. Наш и говорит: «В добрый час!» А как услышал, что Осман-бей вознамерился послать его в обитель шейха Эдебали снова сватать Балкыз, языка лишился, будто обухом его по голове ударили.

— Отчего?

— Оттого что Алишар-бей вот уж два месяца с благословения аллаха хочет взять Балкыз за себя. И если до сих пор сватов не заслал, то потому, что не собрал достойных случая подарков. Два месяца назад и в голове ничего такого не было у нашего Алишар-бея, братец Чудар. В первый раз сватал, подумал: «Должно быть, красавица девка, раз наш брат Кара Осман-бей сохнет по ней!» Тем и кончилось. А два месяца назад, из бани возвращаясь, увидел ее, разум потерял. С того дня заладил: «Ох, Балкыз, Балкыз! Мед, а не девушка!» Ни отдыха, ни сна ему не стало. Все дела забросил. Узнав о новом сватовстве, Алишар чуть не умер. А когда в себя пришел, взмолился: «Помилуй, брат мой, Осман-бей! Мне сказал, но больше никому не говори такого! Дали ведь один раз от ворот поворот. Не такие мы позорники, чтобы во второй раз стучаться...» Чего только он не наговорил! Но Осман-бей и ухом не повел. Решил: стыдно Али-шару во второй раз отказ услышать. «Испытаем судьбу нашу еще разок, брат Алишар-бей! Испытаем да попробуем смыть пятно позора с нашего имени. Не бойся! Добрый сон видели мы. Есть надежда на сей раз. Поедешь и добудешь...» Несуразные он эти слова говорит, а наш бей заладил свое: «Нельзя этого делать — и все».Тут кадий Хопхоп вмешался. Потянул за подол нашего бея и говорит: «Отчего же нельзя? Посланный сраму не имет!» Так с благословения всемогущего уберег Алишар-бея от подозрений. Потрапезничали мы честь по чести и домой отправились. Алишар-бей всю дорогу коня пришпоривает, точно не арабский скакун под ним в тысячу алтынов. Того и гляди, конь падет, а бей себе шею сломает. Чуть было не загнал бедную скотину. У реки Сарыдере осадил коня, соскочил наземь. «Пропал теперь я! — кричит. Свалился на траву.— Разнесчастный я человек, погубил ты, Хопхоп, своего бея!» Смерть призывает. «Чего стоишь, трус Перване? Обнажи меч! Снеси мне голову! Не жить мне больше на этом свете!»

— Ну и ну!.. Пристало ли великому санджакскому бею?..

— Не говори, приятель! Как привяжется к бабе, ничего вокруг не замечает. Точно бешеный становится — на цепи не удержишь. Глядит Хопхоп, сейчас он рехнется — и конец. Тотчас пал на колени. «От всего, кроме смерти, есть на свете лекарство,— говорит,— а убиваться да плакать, что пользы? Ты, Алишар-бей, на престоле эскишехирского санджака сидишь. В наш грозный век самому смерти искать — заблуждение. Неужто мы такие безмозглые, что с поганым чабанским сыном, туркменским выродком, не справимся? Возрадуйся! Сам к тебе он пришел, сватом послать хочет. Тайну сердца своего в самое время открыл нам! А что, если бы Осман-бей другого свата послал? Взял бы да лег с ней?» На этом слове Алишар-бей взвился, схватился за саблю: «Да я его зарублю! Прикончу как...» И пошел, и пошел... А Хопхоп вдруг завопил во все горло: «Благая весть! Удача! Счастье великое! Господь всемогущий с нами!» Захлопал в ладоши, закрутился на месте. Смотрит на него наш бей, удивляется, а потом бросил саблю и говорит: «Расстроился друг наш из-за меня. Рехнулся вроде бедняга кадий Хопхоп». Немного успокоился. А Хопхоп покричал, покричал да и говорит: «Сейчас же поезжай к шейху Эдебали и с благословения аллаха проси Балкыз за себя. Не отставай, пока слова доброго от него не услышишь!» Глаза у Алишар-бея на лоб полезли, адская чернота лицо затемнила. «Ах, скотина Хопхоп! Да ведь подло это за себя девку просить, когда тебя сватом посылают! Узнают, за человека считать не будут! Как я Осман-бею, брату своему, в глаза погляжу? Сраму не оберешься. Золотое имя мое в медь превратится. Клеймо подлеца до скончания века со лба не смыть!» Так он плачет и убивается. А Хопхоп его успокаивает. «Не бойся,— говорит,— дитя мое! Смоешь! Выскребешь! Слушай меня, и царевна Балкыз, можешь считать, твоя. Уже в этом месяце будет она на твоем ложе». Алишар-бей обнадежился. Схватился за полу Хопхопа: «Правда ли, дорогой Хопхоп?! Неужто смогу быть с нею честь по чести? Добьюсь ли согласия Балкыз, никому горя не причинив?» Хопхоп воздел палец к небу: «Положись на великого аллаха и выгоду благостью подкрепи!..» Чего только не наговорил из священных книг, чтобы нашего бея убедить. Видит, тот готов, ко мне повернулся, прорычал: «Не стой столбом, поганый Перване! Где твое слово, правду ли я говорю?» Пал я на колени: «Правду, бог видит, правду! Да сбудется воля его! Станет наш бей зятем Эдебали, и не знать ему беспокойства от поганого рынка эскишехирского и смутьянов ахи, и пребудет честь бейская крепкой как сталь, дела наши пойдут как по маслу». Хопхоп кричит: «Летите, кони, во весь опор! Да вернется наш бей обратно с робкой куропаткой в тороках! Айда! С богом!» Прочитал фатиху. Алишар-бей воспрянул духом, прыгнул в седло и умчался.

— Помилуй, Перване, ну и дела! Тут ведь кровью пахнет. Брат брата порешить может. Чтоб ему провалиться, этому Хопхопу! Бывает, конечно, коварство, но такое... А?

— Вот тебе и «а», братец Чудар! Приехал наш бей к шейху. С почтительностью зятя, с обходительностью бея, с покорностью мюрида попросил у него дочь. Нисколько не сомневался, но услышал отказ.

— Помилуй господи! Неужто?

— За дураков нас считаешь, Чудароглу? Если бы не отказ, стали бы мы девку умыкать? Из ума еще не выжили!

— И правда!

— Бедняга Алишар-бей понял наконец, что все для него потеряно, упал шейху в ноги: «Помилуй, мой шейх! Не губи!» А Эдебали — сам знаешь шейхское упрямство — как отрезал: «Никак нельзя, сын мой Алишар! Почему нельзя? А вот почему!» Насупился, по пальцам считать стал. Наша, мол, дочь в бейском вашем конаке не управится. Воспитана-де она в обычаях нашей обители. Для бейского дома нужна жена из бейского рода. Только такая, мол, и будет ровней ему.. Несчастный Алишар-бей решил было, что деньги здесь в цене, пожелал дать выкуп. Но только разгневал Эдебали. «Ошибаешься, Алишар-бей! — говорит.— У нас здесь не рынок рабов! Живым товаром не торгуем, чтобы о деньгах толковать! Если бы и у нас законов не соблюдали, совсем плохи были бы дела в стране... Ступай себе!..»

— Ой! Ой! Ой!

— Так-то вот, братец Чудар! Алишар-бею, бедняге, будто крыша обители на голову рухнула. Совсем сник. Дверь с печью перепутал. Натыкаясь на стены, едва задвижку нашел, на волю вышел. Как он до коня добрался, как сел в седло, как болото пересек — один аллах знает! Смотрим, несется на коне во весь опор. Хопхоп даже заплясал. «Все в порядке,— говорит,— девица наша, чтоб тебя бог покарал, паршивый Перване!» А как подскакал Алишар-бей к нам, видим — ни жив ни мертв! Не успели понять что к чему, грохнулся он на землю, забился. Побрызгали мы на него водой, растерли затекшие руки, с трудом в чувство привели. Прокашлялся он, глаза открыл и кричит: «Смерть моя пришла! Смерть!..» И надо же, какая несчастная судьба у нашего бея! Выходит он от шейха во двор, а навстречу ему — Балкыз. И так на него глянула, что Алишар чуть не рехнулся от страсти. Обезумел, удержу нет. «Ну что,— кричит,— проклятый Хопхоп! Что ты со мною наделал! Вот порублю вас сейчас всех на куски, да и себе горло перережу!» Схватился за саблю. Едва удержали его. Плачет, бороду рвет. Потом немного успокоился. «Увы! — говорит.— Девки мы не получили. Осман-бея, брата нашего, предали. Как жить теперь!» И опять зарыдал. К счастью, кадий Хопхоп заранее и к самому худшему приготовился. «Послушай,— говорит,— мой бей! Если я выхода не найду — шея моя тоньше волоса. Поедешь к Кара Осману и скажешь: не отдает, мол, девку. В остальном положись на меня». Тут Алишар-бей джином, дьяволом оборотился. «Ах ты,— говорит,— барабанная шкура! Положился я на тебя, а что вышло? Да я тебя! Да я...» Заикаться стал. По правде говоря, я напугался. А у кадия Хопхопа, ей богу, не сердце — жаровня. «Послушай,— говорит,— меня, мой бей! Сейчас надо к Осману ехать и сказать: «Не отдает шейх дочери, приятель!» Так беду с больной головы на здоровую наведем. Весь Сёгют в траур оденем. Верно? А затем надо ехать в Эскишехир и найти колдунью Хаджану, которая из змей кнуты делает да кувшины по воздуху летать заставляет. Пусть наберет с собой побольше всяких амулетов, талисманов, приворожен, жемчужных ожерелий, драгоценных камней да золотых монет и отправится к шейху в обитель. Что девицу, Хаджана старшую жену самого Эдебали окрутит да к нам привезет!» Видит Алишар-бей: делать нечего, надо соглашаться. «Покарай тебя аллах, подлец Хопхоп! — говорит.— Поглядим, что выйдет». Вскочил на коня и в Иненю, нашел Осман-бея. «Не хочет,— говорит,— шейх свою дочь отдавать за тебя». Чело у Осман-бея чернее дегтя стало, из глаз — огонь, изо рта — пламя. «Что же это получается, братец мой, Алишар? — говорит.— До конца света мы прокляты, что ли? За кого нас принимают? Сами ведь весть они подали». Услышав такое, Алишар-бей обмер. «Весть подали, говоришь. А что за весть?» Рассказали ему про сон. Тут все и прояснилось. Не утерпел Алишар-бей: «По коням!» Выскочил от воеводы, как из горящего дома, прыгнул в седло, плетку — в руки и ускакал. Поостыл он немного от ветра, в разум вошел. Спешились. «Ну, Хопхоп, что теперь будет?» А кадий Хопхоп — старый враг туркменов. «Эх, Алишар-бей! — говорит.— Что за глупый туркмен: посылать тебя сватом да правды не говорить! Разве тут Хопхоп виноват? Кто правды не говорит, пусть на себя и пеняет. Свалился грех с нашей души. Не осталось теперь иного выхода: лаской ли, таской ли, а взять Балкыз в гарем, переспать с ней ночь — и дело с концом. Другого пути нет. Завтра же пошлем колдунью Хаджану. Сможет ее очаровать, согласится Балкыз удрать — хорошо. А увидим, что она дурнее своего отца, тогда только сила делу поможет. А это проще простого. Ибо за дело тогда возьмется наш брат, лев Чудароглу,— он тут мастак».

— Но-но, поосторожней, Перване! Ударю, вспухнешь, что пчелами покусанный.

— Да за что? Разве не поклялись мы говорить правду, ничего не скрывая? Хопхоп так сказал! На мне вины нет! «Как ворон,— говорит,— налетит Чудар, как тигр, в стадо ворвется, в пасти своей принесет сладкий товар наш, не помяв, не испортив. И уложим мы Балкыз в постель бея нашего... А когда он дело свое сделает, шейхская дочь о чести своей вспомнит! Хоть и нелегко будет, но все равно скажет: «По своей воле пришла, сама». Клянусь верой — скажет! И правда, поклялся Хопхоп...

Алишар-бей повертелся, поежился и спрашивает: «А как потом в глаза глядеть Осман-бею?» — «Отрицание,— говорит Хопхоп,— крепость джигита. Скажешь, год уже мы с Балкыз друг в друге души не чаяли, потому тебе и во второй раз отказано было... Как он нас уличит, если девка у нас в гареме?» Вздохнул Алишар-бей, отдал Хопхопу поводья души своей. «Делай что хочешь, накажи тебя аллах!»— говорит... Послали Хаджану, а что толку? Дочку шейха, да еще в обители, никакие амулеты, ни талисманы, ни заговоры, ни колдовство не возьмут. Ничто ни помогло: ни драгоценные камни, ни золотые монеты, ни жемчужные ожерелья. Усомнилась Хаджана, уж не любит ли кого Балкыз? Выспрашивать стала. И что же? Оказалось, сохнет она по Кара Осману.

— Ай-ай-ай! Так я и знал, безмозглый Перване! Осман-бей, значит?

— Выходит так, нойон Чудар, Хаджана и говорит: «Ума ты решилась, что ли, девка? Какой же муж из пастушьего сына? От него несет, как от падали: потом, конским навозом да бараньей шкурой воняет». И что, думаешь, Балкыз ей ответила? «Ох, говорит, Хаджана, а что толку от нежных мулл, обходительных советников, умащенных розовой водой, от беев да султанских слуг, если от них и мужчиной не пахнет?»

— Ловко ответила! Да неужто, Перване, шейхская дочь такое сказала?

— Представь себе, Алишар-бей, как услышал, ум у него из головы выскочил, да и больше не вернулся. «Ах так! — говорит.— Ну, посмотрим, Балкыз, кто мужчина — настоящий бей или безродный туркмен?!» До сей поры все никак не решался силой ее взять. А теперь говорит: «Давай!» Среди ночи меня разбудил, к тебе послал. Вот такие-то у нас дела, братец Чудар. Помоги!

Чудар подумал. Решил, пришло время выказать свою дружбу. Принялся гадать, как быть да что делать.

Потягивая вино и поглядывая затуманившимися глазами на мальчишку-слугу, обсудили они дело со всех сторон. Оставалось найти человека, который не знал бы, что значит пойти против шейха Эдебали. Вспомнили о рыцаре Нотиусе Гладиусе и тюркском сотнике Уранхе. Обнялись, поцеловались и, довольные, захлопали себя по ляжкам.

Перване Субаши сказал, что они дадут чужакам триста алтынов. Сам он получит от Алишар-бея четыре сотни. Значит, положат в свой карман по пятьдесят алтынов каждый.

— Ну что, неплохо у меня голова работает? Недаром хожу в управителях?!

Алишар-бей, наместник сельджукского султана в Эскишехирском санджаке, взявшись рукой за черную бороду и заложив кулак за спину, метался из угла в угол по широкому, как двор, дивану, шлепая задниками домашних туфель, надетых на босу ногу. Под собольей шубой была на нем длинная шелковая рубаха, перепоясанная бухарским кушаком, из-за пояса торчала усыпанная камнями рукоять кривого алеппского кинжала — подарок султана Гияседдина Месуда Второго. На голове — шитая золотом тюбетейка. Вот уж много часов ждал он вести, будто от нее зависела жизнь, но весть запаздывала, и он тяжело дышал, обливаясь холодным потом. Чем сильнее разгорался в нем гнев, тем быстрее становились его шаги, тем быстрее метался он по залу.

— Чтоб тебя аллах наказал, проклятый Хопхоп! Что же это? — нетерпеливо произнес он. Остановившись, затаил дыхание, прислушался, подбежал к окну, пытаясь разглядеть кадия в наступающих сумерках.

— Вот мерзавец!..

От тяжелых шагов бея звенели стекла. Он взял с подноса на софе чашу с вином, залпом осушил ее. Пробормотал:

— К шайтану, что ли, провалился, шкура!

Сунул в рот очищенное яйцо, со злобой прожевал его, проглотил. И, словно в дверях стоял кадий, погрозил ему пальцем:

— Ну погоди у меня, Хопхоп! Погоди!

Высокого роста, огромный Алишар-бей походил на великана. Жесткая, как щетка, борода торчала во все стороны, отчего казалось, будто он всегда злится. Когда-то прославился Алишар в боях своей силой, бесстрашием и воинской сноровкой, за что и был пожалован в Эскишехирский санджак. Да и сейчас не каждый мог устоять против его сабли. Но за саблю он брался все реже и реже, норовистым боевым коням стал предпочитать иноходцев-мулов, а доблестным схваткам на поле брани — вино, которое, развалившись на пуховом миндере, вкушал из рук юных наложниц. Прежде хвастался он, что на стрельбищах пускает стрелу дальше всех. А после сорока стал хвалиться, что может в один присест умять целого ягненка и блюдо пахлавы да за одну ночь лишить невинности трех девственниц. Хотя в девяностые годы тринадцатого столетия на землях Сельджукского султаната почти все жили, давая и принимая мзду, Алишар был одним из тех переведшихся санджакских беев, которые о взятках и слышать не могли. Хватило бы власти да силы — извел бы и берущих и дающих под корень. Вот почему, пока не явился кадий Хопхоп, был он кругом в долгу как в шелку, а мастеровые Эскишехира уважали и любили своего бея. Не развались все прахом в державе Сельджуков, до самой смерти своей остался бы он достойным государевым слугой, кормящимся лишь законным доходом своим, с виду грозным, но в душе справедливым. И если б не пал в схватке, то постепенно поднялся бы до высших государственных чинов.

Но и сейчас, когда все рушилось, не слышно было, чтоб обижал он, грабил и притеснял народ. Долги были доказательством честности и давали ему полное право сетовать на ход дел в стране. Поскольку не был он мздоимцем, то благополучно избежал козней, стычек и вражды, со всеми обходился добром. Его чрезмерное пристрастие к женскому полу не простиралось до сей поры за порог селямлыка, и потому он с чистой совестью воевал с безнравственностью: в своем санджаке глаз не спускал с распутников, знал все, что они творят. И, выбрав момент, накрывал их на месте преступления — за пьянством, азартными играми, развратом и, не колеблясь, по обычаю огузов публично наказывал десятью палками. Бывало, прямо на базаре хватал за бороду потерявших стыд дервишей, что приставали к мальчикам, тряс их, как шелковицу, и при всем честном народе кричал: «Веди себя, как положено божьему человеку. Или проваливай, чтоб глаза мои тебя не видели, пока не велел, как с Джимри, шкуру содрать да соломой ее набить!» Не упускал случая защитить крестьян. «Землепашцы — верные и всегда готовые к услугам сыны державы,— часто повторял он.— Наш кровный долг — быть милостивыми, простирать над ними крылья своего покровительства. И тогда казна у нас будет богаче египетской».

Из уст в уста передавались рассказы о том, как повесил он на верблюжьем ярме одного из своих бейских верблюжатников, потравившего крестьянские посевы, как своей рукой чуть не до смерти забил воина, пустившего коня в крестьянское поле. «Разве так служат своему господину? — приговаривал Алишар-бей, воздавая должное провинившемуся.— Откуда в вас такое безбожие? Не хватает, что ли, моего харча?» Отобрал у него коня, поставил в бейские конюшни, своим клеймом заклеймил... «Не желаю я с черным пятном на лбу представать перед страшным судом, явиться пред око божье грешником»,— говаривал Алишар-бей. «Опять все обычаи позабыли, подлецы!» — поносил он взяточников. Прослышав о какой-либо пакости, взвивался: «Где ж, наконец, тот праведный джигит, что кликнет клич, станет водителем мусульман на путях истины!» Часто ссылался на мудрые слова предков: «Почитайте в книгах, поглядите, что стало с теми, кто шел на поводу у своры подлецов!» Но при всем том Алишар-бей был слишком прост, ни к чему всерьез не привязан. И потому не в силах был уследить за тем, чтобы одни слова его не расходились с другими, один поступок с другим. Некогда утверждал он: «Позор для бея, если на землях его разбойники водятся! Кончится это насилием над женами и бесчестьем!» При имени Чудароглу морщился, будто упоминали о свинье. Но после того, как в городе появился кадий Хопхоп и завел с Чудароглу незаконные делишки, с гордостью стал повторять его слова как свои собственные: «У нас граница рядом. Не пристало бею то и дело садиться в седло, собирать в поход подлецов наемников и гоняться за каждым вором да разбойником, ибо в ущерб это землепашцам. А крестьянина притеснишь, побежит с земли, невозделанной ее бросит. Мертвая земля не родит, упаси аллах, голод начнется. Государство — одно дело, разбойник — другое. Нет такого закона, чтобы тут же на коня и в погоню за ним. Да и видано ли, чтобы грабители долго жили? Настоящий бей, недаром сказано, за зайцем в арбе охотится».

Мастеровые Эскишехира считали: Алишар-бею рай обеспечен, не будь он так падок до баб. Из-за слабости своей к женскому полу и залез он по уши в долги, хотя до денег был вовсе не жаден — не любил ни копить их, ни даже тратить. С возрастом не утихла страсть его, напротив, превратилась в манию. Не справившись о цене, приказывал он каждую приглянувшуюся ему рабыню немедля отправлять в свой гарем, и потому давно уже на эскишехирском базаре от работорговцев в глазах рябило. Чем больше монгольская дань истощала бейскую казну, тем глубже залезал он в долги к работорговцам. Многолюдный гарем требовал огромных расходов. Бейский управитель Перване Субаши и кредиторы Алишар-бея уже со страхом подумывали, чем все это может кончиться, как явился кадий Хопхоп и уплатив за три года все долги, превратил Алишара в одного из самыз беспечных и уважаемых санджакских наместников.

Дела у него пошли прекрасно. И, не влюбись он в Балкыз с первого взгляда, не потеряй голову, желая во что бы то ни стало заполучить ее, ни за что не кинулся бы в болото бесчестия по одному слову бесстыжего Хопхопа, никогда не решился бы предать своего лучшего и единственного друга Осман-бея. При мысли об Осман-бее Алишар не находил себе места. Вот уж десять дней только и повторял: «О господи! Не дай обнаружиться нашей подлости». Но дело приняло скверный оборот. Не оставалось ничего другого, как умыкнуть дочь шейха.

В тот вечер он ждал френков — их должен был привезти Чудароглу. Завтра женщины Итбуруна отправлялись на стирку белья к Сарыдере. «Схватим завтра девку — все хорошо! А нет, снимай с себя одежду, дервишем-голышом отправляйся из города куда глаза глядят, бесчестный Алишар. Имя твое навсегда вычеркнут из списка сынов человеческих».

Он снова заходил по комнате, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. «Чтоб тебя аллах покарал, Хопхоп! Не добудем Балкыз, узнает обо всем Осман-бей, с тебя за все спрошу!» Он подбежал к софе, схватил медный кувшин, налил в чашу вино. Вздрргнув, обернулся к окну. Во дворе почудился ему заливистый женский смех. Хотел было подбежать, поглядеть. Но тут же пристыдил себя: «Не бесись, греховодник. В такое-то время женский смех во дворе?» Поднес чашу с вином к свету, тяжело вздохнул: «Не к добру тебе женские голоса стали чудиться, брат Алишар!» Услышав скрип открывающейся двери, согнулся, закрывая поднос с вином. Все, правда, знали, что он пьет, и все-таки никто не должен этого видеть. Чуть было не рявкнул: «Нельзя, что ли, в дверь постучать?» Но при виде кадия Хопхопа слова застряли у него в горле.

— Где пропадаешь? Неужто каждый раз людей за тобой посылать? Помнишь, что сегодня за ночь?

— Держу в уме своем дела этой ночи. Но не мог уйти из суда.

Алишар-бей удивился:

— Какой там суд после захода солнца?

— Ну и беи нынче пошли! Того и гляди, выхватят из-под него престол, стрясут, как грушу с ветки, а он...

— Что?! — Алишар-бей наклонился вперед и уставился на кадия.— Что там, говорю, кадий Хопхоп? Кто собирается выхватить из-под нас трон?

— Снова схватились сегодня ахи с софтами.

— Неужто!.. Не послушались, значит, моего запрета?

Кадий вытер лоб почтенных размеров платком, подошел к софе, налил в пустую чашу вина, проговорил: «Эхе-хей, милый мой! Эхе-хей». На его языке это означало: «Плохо в мире идут дела, плохо!» Осушил чашу, пощелкал языком.

— Не беспокойся, лев мой! Всех подлецов упрятал в темницу...

— Взбесились, что ли? Чего им не хватает? Опять ахи виноваты? Сумел у них выпытать, чего грызутся?

— На сей раз уже не палки — палаши в ход пустили! Обе стороны говорят: «Просто так, мол, кровь молодая играет, кадий-эфенди. Мы ни на кого не в обиде!..» Призвал я твоего Субаши, прижал к стенке. Сначала повилял немного, паршивый Перване. Видит — не отделаться. Ну и дал мне в руки ниточку. «А что,— говорит,— прикажешь с этим племенем делать? Не кончать же их?» Тут до меня дошло, помилуй аллах!

— Погоди, погоди! Ничего я не понял, Хопхоп. Что за племя?

— Не знаешь ты, что ли? Цыганское племя бродячее, упаси аллах!

— Те самые цыгане, что девок водят?

— Угадал, Алишар-бей! Да, те самые. Поставили свой шатер — чтоб он им на голову обрушился! — на краю города. Отправился я туда. Гляжу, черный, как головешка, цыган сидит в шатре под столбом, саз под мышкой, наигрывает... И старуха — в черноте с ним потягаться может. Спрашивать не надо, сразу видно — мать ему. С ними еще одна, сажа сажей. «Это,— говорит,— половина моя благоверная». Поверил без свидетелей. А эти? — спрашиваю. «Наши дочери, твои рабыни»,— отвечает.

— Девки тоже чернее сажи?

— Слушай же... Велю ему: говори, цыган, откуда идете? Стал перебирать города да местечки. Назвал несколько и замолк. Давай, давай говорю, дальше.

— Да тебе-то что? Хоть из ада пришли.

— Давай, давай, говорю, выкладывай. Ни одного города не забыл. Его послушать — всюду побывал, паршивец. В одном только месте не был — в Лязиге...

— Это где же?

— Домузлу еще называют его.

— Ну и что?

— Как что? Не мог он там не быть.

— Почему?

— Потому что не мог. Стреляного воробья на мякине не проведешь. От них за версту разит — из Домузлу они.

— Крепкий, видать, запах в Домузлу, скотина Хопхоп? Ты ведь уже три года здесь. А все не запамятовал.

— Эхе-хей, мой милый! В Домузлу я по дороге сюда заглянул. Зашли мы туда под вечер. Твой покорный слуга в доме тамошнего кадия остановился. А он, как и ты, свое дело знает. В час вечерней трапезы вволю накормил, напоил. Поиграли, поплясали, посмеялись — все было. Настало время спать. Извинившись, кадий в гарем удалился. Гляжу, а мне постель не постлана. Забыл, что ли, думаю, спьяну, шут гороховый! Слышу, кто-то в дверь стучит. Не успел я рта открыть, входит... ну, кто бы ты думал?

— Кадий небось вернулся?

— Не угадал! Не земное создание, а гурия райская...

— Да что ты, Хопхоп! Не врешь?

— Мусульмане не врут. Ум у меня за разум зашел. Наверное, думаю, по ошибке зашла. Увидит раба божьего, вскрикнет и убежит. А жаль! Но она тихо притворила дверь и заложила щеколду.

— Помилуй бог!

— Вот тебе и помилуй! Да. Заложила щеколду и этак, покачивая бедрами, ко мне идет... Чего уж там врать, струхнул я.

— Струхнул? Оттого, что ангел небесный дверь на щеколду затворил и к тебе идет!..

— Да, струхнул. Испытует, думаю, нас болван кадий... Нос повесил и говорю: «Ступай по своим делам, ангел мой! Если сама пришла — ошиблась, зря головку свою прекрасную о стену разбить можешь. А если господин твой послал, то ошибается кадий Лязига, крепко ошибается. Не в обычае у нас бесчестить дом, где тебя хлебом накормили». А она в ответ: «Приказ господина! Таков наш обычай!» Села, чашу мою с вином взяла. Гляжу я на нее — прекрасна, помилуй меня господь! Неземное создание, да и только. Явись она пророку Иосифу Прекрасному, не избежал бы греха... Лет пятнадцать ей, а может, и того нет... Вьющиеся волосы по плечам рассыпались, груди что померанцы, вот-вот из рубахи выскочат... А умастилась благовониями, запах вдохнешь — пропал. По-турецки немного шепелявит — гречанка. Но такая красавица — мертвого на ноги поставит, а живого наповал сразит. Изумлением моим воспользовавшись, выпила одну чашу, за другую принялась... Изо всех сил пытаюсь я душу свою спасти: «О дитя мое дорогое, не надо,— говорю,— да буду я жертвой твоей! Остановись, милая! Опомнись! Испытует нас кадий-эфенди, в грех вводит. Не из тех мы, кого испытывать надо. Таких, как мы, испытывать непотребно». А она выпила чашу, бороду мою теребит, то здесь щипнет, то гам, грудью об меня трется и щебечет, как птичка.

— Что же она тебе ответила, Хопхоп, накажи тебя аллах?

— А вот что, господин мой. «Помилуй, густобородый джигит мой, буду жертвой ваших черных бровей да черных глаз! Не робей,— говорит.— Может, не понравилась я вам? Душа не лежит? Скажите. Есть у нас и чернобровые и рыжеволосые. Вы ведь, говорят, от арабских границ идете. Коли желаете, есть у нас такие черные кобылицы, чистое пламя. Нет на свете такого джигита, который управился бы с их страстью. Коли не по душе я вам, прикажите, что вам угодно. Исполнится желание ваше. В этом смертном мире украдете у судьбы счастливую ночь!»

— Помилуй, Хопхоп, правду ли говоришь? — Алишар-бей осушил чашу, быстро поставил ее на поднос. И, с упреком взглянув на кадия, вдруг стал стыдить его: — Как же так? Неужто не приказал ты: «А ну давайте все сюда! Поглядим!» Эх ты дурень, Хопхоп! — Глаза у него налились кровью, дыхание участилось, будто гурии, о которых говорил Хопхоп, сейчас предстанут перед ним.— Ах, жаль! Надо бы съездить в Домузлу, погостить у кадия... Правду ли говоришь, Хопхоп, не врешь ли, свинья?

— Эхе-хей, мой милый! Такие бывают обычаи в чужих краях — не нарадуешься. Не то что в твоем Эскишехире — чтоб ему провалиться,— коим стараешься ты править, боясь попрать пропахшие плесенью установления шейха Эдебали.

— Несчастный Алишар! Зря жизнь прожил! Но поздно теперь плакать. Значит, по их обычаю, принимая гостя...— Он вдруг опомнился.— Э, да что там обычаи. Пусть их писаря записывают. Рассказывай дальше! С девкой-то что стало, с девкой?

— Так вот препираемся мы с ней, а я все прислушиваюсь: что за дверью?

— Чтоб ты оглох, Хопхоп! Время ли слушать, раз дверь на задвижке? И как она тебе в морду не плюнула! Надоело ведь ей небось. Эх и слабак, думает. Тут и мертвый из могилы поднимется. А ты слюни распустил!

— Может, и плюнула бы, да кадием воспитана. Вот и вразумляет меня лаской...

— И то правда, уж если вошла и сама дверь заперла, то из-за робости твоей уходить не станет. Ну а дальше что было?

— Постелила постель.

— Раздела?

— Как луковичку!

Алишар-бей замер. Тяжело дыша, прохрипел:

— Ну, ну, дальше, Хопхоп! — Он, как лапой, обхватил кадия за шею, потряс голову.— Пока все не расскажешь, не ублажишь меня — не отпущу!

— До утра мучила, Алишар-бей. Не чаял до рассвета дотянуть.— Кадий задумался, вздохнул.— Что говорить? Всего не расскажешь. Обессилел я, подняться не могу, спина — как переломанная... Чтоб дух перевести, разговор завел: что за обычай, мол, у вас такой? И узнал: никакое соитие не считается у них грехом. Молоденьких наложниц да мальчиков-рабов по утрам хозяева наряжают и посылают в город, а вечером деньги у них требуют.

— Куда посылают, дорогой? В ремесленные ряды, на рынок, что ли?

— И туда посылают, но больше к старухам, содержательницам особых домов, и в бани при рынках.

— Как же это? Неужто в бане, при всем честном народе.

— А никто не мешает.

— Правда ли, братец Хопхоп? Эх, чтоб тебя!..

— Чистая правда!.. Бани на рынке Домузлу построены, как у нас медресе: вдоль стен отдельные кельи. Войдешь, выберешь, какая нравится, договоришься о цене и веди себе на здоровье в келью. Невольница сначала введет тебя в грех, а потом вымоет, вытрет и выйдешь ты, рая достойный, с улыбочкой.

— А если увидит кто?

— Ну что ж, скажет: «Дай бог тебе силы, ага!» Никому и в голову не придет посмеяться над тобой, каждый боится заработать палок от кадия.

— А праведники — чтоб их разнесло! — да охранители шариата?

— Этим велит кадий по двадцать пять палок всыпать, коли крик подымут. Месяц потом сесть не могут.

— Помилуй бог! Рабыни в бане?! Ах, Хопхоп, накажи тебя аллах!

Алишар-бей стиснул коленями ладони и закачался из стороны в сторону.

— Как понял я, что цыгане пришли из Домузлу, поглядел на его «дочек», тут меня и осенило. Рожи-то ведь им нарочно сажей вымазали, чтобы не узнали тут же! Послал их в баню, велел вымыть. Вернулись, Алишар-бей, белехонькие, как снег, ни пятнышка! Красавицы — свет не видывал! В султанском дворце таких не сыщешь, да и в Тавризе вряд ли найдешь. Недаром вот уж несколько дней грызутся из-за них софты с ахи. Головы друг другу пробивают, глаза вышибают. Нет, недаром! Сразу все мне ясно стало. Вот я и засадил кобелей в темницу...

— А девки, девки где, паршивец Хопхоп?

— После бани в доме божьего человека держать их нельзя. Привел сюда, пустил в гарем.

— Что ты сказал, Хопхоп?!

— Не веришь, пойди погляди!

— Ах, чтоб меня разорвало! — Алишар вскочил.— Накажи тебя аллах, Хопхоп! Осквернил мое омовение ты своей болтовней. В грех меня ввел.— Он покрутился на месте.— Теперь снова надо пойти... Омовение совершить...

Сотрясая огромный зал дивана, Алишар-бей выбежал за дверь.

Глядя вслед Алишар-бею, кадий Хопхоп сокрушенно вздохнул: слаб человек, игрушка в руках, страстен. Он закрыл глаза, перевел дыхание.

Видно, в гареме не сразу услышали стук. Алишар-бей заколотил в дверь кулаками...

Кадий Хюсаметтин-эфенди с проворством воробья в два прыжка подскочил к двери дивана — недаром прозвали его Хопхоп. Приложил ухо, прислушался. Не услышал того, что ждал. Недоуменно покачал головой, вернулся к подносу, налил вина. Вопреки обыкновению Алишар-бей, входя в гарем, не крикнул: «Прочь с дороги, прочь!» Обычно, когда разговор о женщинах разбирал бея, он под предлогом омовения кидался в гарем, хватал за руку первую попавшуюся наложницу и, разгоняя окриком остальных, тащил ее в ближайшую келью. Вот почему девушки в гареме ссорились из-за очереди перед дверью в селямлык.

Кадий задумчиво поднес чашу ко рту и замер. Понял, почему на сей раз Алишар-бей ворвался в гарем без крика. Оттолкнул подвернувшуюся ему наложницу — сейчас ему был нужен лакомый кусочек из цыганского шатра. Лицо Хопхопа расплылось в ухмылке, в глазах мелькнул и погас хитрый огонек.

Где бы ни появлялся кадий Хопхоп, его вначале не принимали всерьез — слишком он был невзрачный, тщедушный. Так было и в Эскишехире. Когда ему предлагали мзду, он делал вид, что не понимает, подарки и подношения называл «замазкой для глаз». Но тут все вспомнили, что любил он спрашивать каждого: «Ты случайно, упаси аллах, не из Даренде или Кермаха, не из Эрзинджана или Гюрюна?» (То были города, где служил он прежде.) И сообразили, что умеет кадий приспосабливаться к людям и обстоятельствам, и понимающе закачали головами: поживем — увидим.

Минуло несколько месяцев, но кадий Хопхоп с честью вышел из всех испытаний, нигде не дал промашки.

Между тем Хюсаметтин-эфенди ничем не отличался от большинства своих собратьев — выпивал, но так, чтоб не прослыть пьяницей, любил женщин и мальчиков, но так, чтобы не стать притчей во языцех. Когда удавалось, брал взятки и объявлял правым того, у кого было больше денег. Словом, был он обычным кадием сельджукской державы. У Хюсаметтина имелось в запасе несколько надежных правил в духе времени: «У кого есть рот, тот ест. Надо только суметь накормить!», «Лесть — лучшие удила для необузданного!», «Пока народ не устрашишь, дела не сделаешь!».

В первую же неделю после приезда, узнав, что Алишар-бей ненавидит взяточничество и потому залез по горло в долги, кадий, улучив момент, пожаловался на ход дел в стране и завел разговор о правах и обязанностях бея перед народом согласно шариату.

— Мой бей, здесь ты, можно считать, падишах с бунчуком, со Знаменем, с барабаном и литаврами. Кроме господа бога, над беем один господин — султан, и потому не следует тебе думать о том, что говорит и что скажет народ. На каждый роток не накинешь платок. Угодить народу нельзя, ибо он выгоды своей не понимает. А если бы понимал, то аллах — да буду я жертвой его! — не создал бы беев и не посадил их над народом. Если бей не поступает, как пришло ему на ум, значит, он идет против бога. Хочешь, чтоб слово твое стало законом,— не позволяй никому перечить. Государев диван любит сильных беев. Хочет бей, чтоб его уважали, должен собрать у дверей своих воинов. Ибо сказано: «Горы давят землю, бей давит народ». Воистину так с тех пор, как стоит земля, ибо с тех пор, как стоит земля, есть горы. Ты даешь людям потачку. Такая слабость до добра не доведет. Собери вокруг себя слуг и воинов, стань сильным. Не проявишь вовремя жестокости, народ не будет знать цены благоволению и милости. Желаешь перед народом, султаном и перед богом предстать с незапятнанным челом и добрым именем — нет другого пути! А в корень поглядеть: деньги, разметанные в народе, должны собираться у беев, чтобы в трудные времена можно было бы пустить их в дело. Дабы исполнился твой фирман, деньги нужны прежде сабли. Нет у тебя вдосталь акче, чем поможешь в беде народу? По книге предвечной, наша земля принадлежит аллаху, управление ею доверено беям. Достойно сана бейского и одобрено верой брать все, что видит глаз, там, куда дотянется рука. Буйного усмиряют палкой, народ — бедностью. Не должно задерживаться акче в кармане у народа, ибо народ — караван-сарай, а акче — путник. Да будет множество слуг у дверей твоих и грозные воины твои пусть держат в страхе базары! Тогда народ будет знать свое место, убедившись, что отнимут зарытые в землю, спрятанные в тюфяках да за пазухой монеты, вытащит их да потратит. А каждая трата — прибыль бейской казне. Бедный народ почтителен, надежды свои обращает к дверям бея. Заставь всех работать — кого силой денег, кого под страхом палки. Безделье народа для бея страшнее чумы. Желаешь быть беем, покорись шариату, держи народ в кулаке, под неусыпным оком своим, обрати его в семиголового дракона, на страх врагу. Чтобы сын доносил тебе на отца своего, а жена — на мужа, чтобы сын ради бея отца мог убить, а отец — сына. Пока ради тебя не будут они готовы броситься в огонь, нет тебе ни чести, ни блага. Ведь сказано: «Если туркмена прижать, он и отца повесит». Неужто до скончания века сидеть тебе на троне санджакского бея? Отрешись от мысли такой. Ты большего достоин. Следуй моему совету, стань сильным мошною и властью своей. Слушай меня, а об остальном не заботься.

Так увещевал кадий Алишар-бея.

Как и большинство ему подобных, Алишар-бей любил лесть, к тому же считал себя умнее и храбрее остальных. Речи кадия почел он справедливыми и полезными, но, когда все свелось к мошне, ухмыляясь про себя, насупил брови.

— Прав ты, кадий Хопхоп, слова эти записаны в Книге, и все, что ты говорил, такое же исконное право беев, как молоко их матерей. Но мне завещал отец: дверь власти моей я не открою бедой для народа,— отвечал Алишар-бей,— Множество слуг у бейской двери больше зла приносит, чем пользы. Бей, что собирает наемников, не знающих удержу, чудом спасшихся от петли и кола, волей-неволей принужден грабить народ. Не по сердцу мне это,— Он вздохнул будто мысль о страданиях народа его огорчала. Кадий пытался было поартачиться, но он прервал его, подняв руку и не подумав о том, что долги его наросли выше гор, продолжал: — Послушай, кадий Хопхоп! Я столько же успел позабыть, сколько ты знаешь. Ответь мне, что рушит мощь держав, кои пытаются удержать разверзшееся небо вороньими стаями наемников? Превышение расходов над доходами — вот что. Из ничего дела не сделаешь. Отверзни глаза и уши свои! Страна в руках монголов, обложена данью. Все, что находит монгол, забирает, что хочет найти — выбивает палками. Здешняя земля родит мало. Урожай невелик. В засушливые годы не возвращает посеянного. Даже и дожди есть — не жирно прокормит. Здешние сипахи от бедности обессилели. Много их смешалось с бездомными наемниками, возглавило банды разбойников. Одни ходят босые да голые, в дервишах, побираются. Другие ради куска хлеба да власяницы укрылись в обителях. Остальные вместе с райей своей — в лапах ростовщиков. А ростовщики кто? Все служивые люди султана да шейхи — такие же, как ты, кадий. Вот почему нет силы у беев. Султанские земли из-за налогов с процентами обратились в частные владения ростовщиков. Собирают они в одной руке земли райи, заставляют ее работать на свою мошну, будто они падишахи. По книгам нашим священным, проценты — харам, лишать райю земли — харам, в одной руке собирать частные владения, заставлять народ работать за харч самый страшный харам. Стряхни наш султан со своей шеи монгола, неужто не знал бы я, что мне делать? Но увы! В скверное время мы живем! Не хватает силы против зла. Хочешь быть добропорядочным кадием, обязан ты свод хадисов в черном переплете вытащить из-за пояса, прочесть, не пропустив ни одной буквы, и поступить, как написано. Не знаю, где ты прежде бывал, но здешних мест с тамошними не путай. Степь и в урожайные годы не может прокормить райю. Пал на нас гнев всемогущего господа! Зимы стали длиннее, весны короче. Обрадуешься было наступлению весны, а тут ни одного дождя нет, засуха. Земля растрескается, ростки пропадают. Или бесконечные ливни — реки разлились, поля песком засыпало, стога унесло. Прежде райя в лесах да в ущельях, на постройке дорог да мостов трудилась. В городах поденщики были да батраки. На прокорм подрабатывали. Султан каждый год шел походом на гяуров, собирал войско. Много райи становилось секбанами да сарыджами, сбегалось к бейским да султанским дверям, нанималось в войско, чтоб снискать пропитание. Погиб человек — ртом меньше стало, жив остался — приходил с добычей. После походов караваны с добычей расползались по всей стране. У каждого городка войско разбивало рынок. Кто шел за войском день, к вечеру находил хлеб для живота своего и монеты звенели в кармане. Теперь же всем миром владеют разбойники с флагами и без флагов, с фирманами и без фирманов. В стране неспокойно, она в руках грабителей, мздоимцев и ростовщиков. Ну-ка, посмотрим! Есть ли в твоей черной книге от этого средство?

Кадий Хопхоп понял, что, идя напрямую, не уговорит Алишар-бея, не пристегнет его к делам своим, но это его нисколько не смутило. В ту же ночь призвал к себе в дом Перване Субаши, что служил управляющим у этого глупца Алишар-бея. Перване Субаши давно уже не мог оплатить наличными расходы по содержанию огромного бейского конака. Долги росли, у него в голове не укладывалось, как может бей прокормиться без взяток и дани. И горько убивался он, что без толку проходит жизнь его в этом бренном мире.

Хопхоп пораскинул мозгами и решил найти выход, отталкиваясь от слов самого Алишар-бея. У ахи руки опустились, значит, от ремесленного рынка ждать было нечего. Надо оживить давно пустовавшие земли, что остались без райи и сипахов, прижать и как следует напугать ростовщиков, начав с самых слабых, за бесценок отобрать скопившиеся у них на руках долговые расписки и духовной властью кадиев наложить руку на их имения. Кроме того, следовало собрать державные земли, пожалованные сипахам и тимариогам, которые их бросили и ушли куда глаза глядят, и ввести что-нибудь похожее на откупной порядок.

Помимо прочего, кадий придумал и такое, что поразило бы ненавидевшего взятки Алишара, узнай он об этом. Почти все кадии в стране брали взятки, а он решил устроить дела, давая их. Десятина, собранная для султана, по закону должна была три года лежать в амбарах. Хопхоп давненько зарился на эти запасы; договорившись с купцом-армянином, тайно отправил их в порты, продал на френкские корабли, а охранять караваны нанял за плату шайку Чудароглу. На второй год к десятине добавил и собранные для султана шкуры, вервии, ткани, сырой товар и руду. Почти все это было запрещено продавать в другие страны законом. Если бы кадий не сговорился с управителем, провернуть такое дело было бы невозможно. Вот уже три года Хопхоп преспокойно крутил свою мельницу, и — тьфу, тьфу, не сглазить бы — дела шли куда как лучше, а деньги поступали в бейскую казну беспрерывно.

Хопхоп хорошо знал: с какими глупцами ни имей дело — все грести под себя опасно, и потому он понемногу оплатил долги Алишар-бея. Но, чтобы тот, проведав об этом, не залез в новые, решил бею и виду не подавать.

Старейшины цехов, получившие обратно ссуженные бею деньги, которые они считали пропавшими, были рады до смерти. А что творилось в деревнях, как поступали с откупщиками да ростовщиками, их не касалось. Довольный ловкостью и хитростью, с которой обводил он всех в этом безмозглом мире вокруг пальца, кадий Хопхоп потер руки. В дверь постучались. Он подскочил, быстро спрятал поднос с вином в задней комнате, спросил негромко:

— Кто там?

Дверь приоткрылась.

— Не чужие, господин наш кадий! Твой раб Перване.

— Ах, сводник, чтоб тебя! А я уж решил, застукали меня.

Перване скосил глаза на заднюю комнату, тихо спросил:

— Наш бей там?

— Нет. Ушел в гарем совершить омовение.

Перване Субаши медленно выпрямился, согнал с лица выражение преувеличенного почтения, с которым, словно в насмешку, обычно обращался к Алишар-бею.

Хопхоп спросил:

— Выпьешь вина?

— Упаси аллах! Вечернего намаза не сотворивши...

— Ну, ну, свинья! А выпив, нельзя сотворить?

— Гяур ты, кадий.— Он оглянулся на дверь.— Значит, ушел свершить омовение, заслышав про наложницу, которую мы увели у цыгана?.. Так и есть... Наш бей никогда против шариата не поступит. Ушел допросить, выведать все до последней тонкости, чтобы, уяснив истину, поступить, как и положено санджакскому бею. Не под страхом — лаской выведает, из какого дома, из какого конака или караван-сарая удрала в цыганский шатер... И нрав, потому санджакский бей, если не знает он, куда, откуда и зачем скачут блохи на землях санджака, напрасно ест султанский хлеб, ибо на Страшном суде все равно спросят...

— Спросят, конечно, спросят! Я вот чему дивлюсь. Чем старше наш бей, тем злее до баб делается. И потом, что за любовь к Балкыз? Если человек воистину влюблен в женщину, то, явись ему хоть первая в мире красавица, и не глянет. Чего же он тогда помчался к цыганке?

— Такой малости, а не знаешь! Сказано ведь: «Премудры дела бея». И еще: «Что утесненный натворит, того в книгу не втиснешь!» — Перване вдруг ударил себя по коленям, будто что-то вспомнил, и взмолился: — Помилуй, братец Хопхоп! Да ведь я сегодня с утра тебя ищу, чтоб меня разорвало! Сказал вот «утесненный»... Ты небось сразу постиг?

Кадий Хопхоп улыбнулся, ибо понял, зачем искал его управитель. Две заботы постоянно одолевали Перване: деньги и сны. С утра, пока не найдет, кто бы растолковал ему виденный ночью сон, за дела не принимается. Если ночью сна не видел, или придумает, или требует растолковать старые. Хопхоп это знал и отступил на шаг, будто хотел уклониться от грозившей ему опасности.

— Помилуй, Хопхоп! Да завершит господь добром мой сегодняшний сон! Уж так страшен, что едва я утра дождался... Четырежды в суде искал тебя. Ждал, когда избавишься от цыган, головорезов ахи и подонков софтов... Язык у меня отнялся от страха. Всю ночь четки перебирал до утреннего эзана...

— Ну, говори, что там? Если увижу, что сочиняешь, удавлю.

— На сей раз истинная правда. Клянусь жизнью матери.

— Рассказывай.— Кадий налил в чашу вина.— И будь краток.

— Видится мне праздник... Месяц святого поста рамазан... Будто я в соборной мечети в Анкаре. Людей собралось видимо-невидимо — камню упасть негде. Протиснулся я к самому михрабу... Приложил ладони к ушам, весь в слух обратился, проповедь слушаю... Принялись хафызы по корану читать, громогласно, того и гляди, купол в небо взлетит... Сердце мое обуял страх великого суда... Слушаю я, каюсь. «Аминь! Аминь!» — повторяю. Тут легонько живот у меня скрутило. Не внял я — всякое бывает. Минуло немного времени — опять. На сей раз посильнее, и опять прошло. Ничего, говорю я себе во сне, с вечера поел фасоли, пшеничной похлебки да компоту — пройдет. В третий раз схватило, но так, Хопхоп, что больше и не отпускает. Будто кишки мои на руку накрутил кто-то и тянет. Все сильнее да сильнее, боль адская... Если бы только боль! Лег бы себе на бок и с именем аллаха на устах спокойно отдал душу, умер бы за веру посредине соборной мечети в Анкаре. А тут не просто острая боль, кадий Хопхоп. Ты уж прости меня — понос.

— Ай-ай-ай!

— Вот тебе и «ай-ай-ай!». Не удержись я...

— Срам. Скорее к дверям, Перване Субаши!

— Какое там! Подумал было, да ведь не протиснешься сквозь толпу. Это раз. А мечеть громадная, что ристалище... Никак бы не успел. К тому же, пока стоял я на коленях, сжавшись, еще ничего. Но стоило шевельнуться, пропал. Вот-вот готов я опорожниться посреди соборной мечети, сооруженной в Анкаре пресвятым Омером. И тогда прямая мне дорога в ад. Взмолился я, пророка Хызыра на помощь зову. Смертным потом обливаюсь. Еще немного — и ума бы решился! Но только сказал: «Погибаю, превеликий господь!» — гляжу, кто-то рядом со мной возник, одет, как сипахи...

— Вот и соврал, Перване! Покайся! Хочешь сказать, Хызыр явился? Дудки!..

— Ничего я не хочу сказать. Сон рассказываю. Так вот, тихо он меня спрашивает: чего, мол, извиваешься, как змея с перебитой спиной — глаза на лоб вылезли, лицо посинело? Что с тобой? Поведал я ему свою беду. Могу, говорит, помочь тебе, только тайны нашей не раскрывай. Понимаешь?

— Хызыр, значит?

— До того ли мне было, Хызыр он или нет? Еле-еле проговорил: хорошо, мол. Накрыл он меня своим кафтаном, подхватил, пронес го воздуху. Опустил на землю в пустынном месте: делай, мол, свое дело, накажи тебя аллах!

— Значит, Хызыр?

— Смейся, смейся. Избавился я от беды своей, тут мне в голову и ударило: «Господи, да ведь я удостоился лицезреть самого Хызыра!» Схватил я его за полу — не упустить бы, к руке припал. A он вздрогнул, толкнул меня в грудь. «Отойди,— говорит,— безмозглый, я не тот, за кого ты меня принимаешь! Оставь меня в покое, не плати злом за добро». Ну а я разве отпущу его руку? Чувствую, в пальцах у него и правда костей нет. Пробовал он руку вырвать, оттолкнуть меня, да ничего не выходит. Чтобы отвязаться, опрокинул меня на землю...

— Значит, Хызыр?

— Да. Стал о землю головой бить, лицо в кровь разбил, но я не гляжу на кровь, молю: «Помилуй, господин мой, жертвой твоей буду помилуй!» А он знай лупит меня палицей своей, словно бы и не аллах меня создал! Сбежались любопытные — не поймут, в чем дело «Стыдно, джигит,— кричат ему,— и грех! В чем он провинился? Неужто так велика вина бедняги, что он столько палок заслужил? Отпусти его подобру-поздорову». Выручить меня хотят, а я как заору: «Прочь отойдите! Пусть бьет. Не в том дело! Помилуйте, братья по вере!» Удивились они, решили: рехнулся бедняга. Вырвали меня из рук Хызыра, из-под его палицы... Проснулся я — вся постель перевернута, сам в поту с головы до ног. Не обессудь, кадий Хопхоп! Истолкуй, что означает мой сон?

— Если не приврал ты да не выдумал, на сей раз к добру, Перване Субаши. Достигнешь ты цели своей и обретешь желаемое... Начало неважное, но потом обернулся божественным твой сон... Возрадуйся, сукин сын! Если ты, как проснулся, совершил полное омовение да двойную молитву...

— Совершил.

— Если через порог переступил правой ногой, а первому встречному бедняку серебряную полушку пожаловал...

Перване Субаши проглотил комок в горле. Не счел он нужным подавать милостыню беднякам да кормить хлебом собак прежде, чем истолкуют его сон.

— ...и перед большой мечетью накрошил хлеб собакам...

— Хлеба и милостыни не дал. Решил, пусть сначала кадий Хопхоп сон истолкует, а милостыню подать да хлеб накрошить недолго.

— Удивляюсь я тебе. Увидеть во сне Хызыра и после этого милостыни не подать?! Как только рот тебе до сих пор не перекосило да самого в узел не скрутило!

— Да что ты, Хопхоп?! Неужто все это нельзя назавтра отложить?

— Если до сих пор не перекосило тебя, то, может, и можно. Ах-ах-ах! Ума бы решился дурень! И поделом бы тебе! На сей раз дешево отделался. Живым, можно сказать, из савана выскочил, несчастный Перване.

— По чистоте душевной. Ты вот смеешься, а, слава аллаху, душа моя и сердце чисты... Смеешься!.. Смейся себе на здоровье. Скажи-ка лучше, если бы ухватил я и вправду палец пророка Хызыра, бескостный палец его, и сказал бы он: «Проси у меня чего хочешь!» — а я бы и попросил, сон в самом деле был бы вещий, исполнилось бы желание?

Пока кадий обдумывал ответ, дверь распахнулась. Вошел Алишар-бей. Блеск в его глазах потух, он волочил ноги и улыбался пристыженно, словно собака, поджавшая хвост. При виде управителя гакнул, будто ударили его кулаком в грудь, медленно выпрямился и, глядя исподлобья, спросил:

— Ты здесь?

Перване быстро сложил руки на животе, согнулся в поклоне.

— Здесь мы вашей милостью, лев мой бей! Прикажите!

— А где же висельник Чудароглу?

— Еще не изволил приехать, лев мой!

— Молчать! Отчего не изволил? До конца света ждать, что ли, этого сукина сына?

— Было ведь договорено — после вечерней молитвы.

— Что? После вечерней?

— Сами сказать изволили: после вечерней молитвы, когда люди из мечети разойдутся. А если раньше приедет, пусть в летнем доме в винограднике подождет, пока в домах огни погаснут да люди спать лягут.

— Нет, поглядите-ка на него! Да могу ли я ждать до вечерней молитвы, сводник ты этакий! Не найдешь сейчас же и не приведешь сюда, не видать тебе управительства как своих ушей, Перване Субаши! И будет поделом! Не так ли, кадий Хопхоп?

Кадий наполнил чашу вином, протянул Алишар-бею.

— Опрокинь-ка. Ты прав, но и брат мой Перване прав. Разве мы не сказали им, что до вечерней молитвы тут люди могут быть — ведь здесь конак санджакского бея.

— Чтоб ему сквозь землю провалиться! Неужто на роду мне написано все ждать да ждать? Сам себе опротивел, превеликий аллах! Столько лет не могу подобрать управителя по душе да по уму своему! Ах, несчастная моя судьба! Значит, еще не изволили прибыть? Да почем ты знаешь? А если прибыли? Если прибыли, говорю! Ведь я на куски тебя порублю!

— Если прибыли, то в наш летний дом.

— А ты откуда знать будешь? Чудотворца корчишь из себя, что ли?

— Поставили там человека... Как прибудут, даст весть. Сбегаю приведу сюда. Никто не увидит, не услышит.

— Еще рассуждает... Проваливай! Проваливай, не то плохо будет! Бегом! Веди его сюда сейчас же!

Перване Субаши, пятясь, удалился. Алишар-бей пожирал его взглядом. Когда за управителем закрылась дверь, обернулся к кадию и, довольный, будто разыграл удачную шутку, усмехнулся.

— Ну, доконал я мерзавца! До смерти перепугался сводник Перване. Теперь целый год не опомнится.— Он сел на софу. Потянулся.— Так-то он неплох, но потачки ему давать нельзя. Тотчас заводит разговор о долгах да деньгах. Сукин сын! А у меня монетный двор, что ли? Собирай налоги, сам трать, да и мы потратим.— Он расхохотался.— Последнее время видит, пользы нет, перестал о деньгах болтать и от кредиторов сумел отделаться. Не будь он так слаб к бабам...

— Не бери греха на душу! Чего за ним не водится, так не водится.

— Я говорю, если бы пристрастия к женщинам не питал, всем был бы хорош. А то уговорит жену взять молодую невольницу, слюни распустит, совсем дураком делается твой Перване Субаши. Новая наложница у него и правда бедовая! Душу отдать можно.— Он снова вздохнул.— Мужчине нужно остерегаться баб, Хопхоп! Берут они нас врасплох и когти свои в самое сердце вонзают. Если бы только в сердце, как-нибудь справился бы, овладел бы собой. Но недаром сказано: «Баба для мужчины — шайтан!» Почему? Да потому, что она лишает его разума. А ум потерял — и плетешься, как пес за сучкой... Ведет тебя куда хочет. А куда? На несчастье. Такого сраму примешь — шут гороховый рядом с тобой султаном покажется. Хоть своего от нее добьешься, но попадется ненасытная, и тебе не уняться. Пока она натешится — изведешься. Хитры они и жестоки. Или ты ее доконаешь, или конец тебе. Не зря говорят: волос долог, ум короток, а в юбке — беда. Погубительницы веры они — вот кто...

Кадий Хопхоп, усмехаясь про себя, спросил:

— К слову о женщинах заговорил, Алишар-бей? Или наложницы, коих мы увели у цыган Домузлу, навели тебя на мысли такие?

— Скажешь тоже — наложницы! Неужто я могу снизойти до них, да еще и расстраивать себя? Эй, Хопхоп, чтоб крыша дома твоего рухнула тебе на голову. Сердце у меня, может, и распутно, но только...

Алишар-бей собрался было обидеться, но вдруг расслабился. Слабость от глаз постепенно разлилась по лицу, шее, охватила все его тело. Сидячая жизнь служивого человека, которую Алишар-бей вел уже много лет, как-то незаметно подточила в нем воинский дух, расслабила его ловкое тело, не мог он уже защититься даже в делах чести. В последние годы во всем — в еде, в радости, нетерпении или в гневе — то и дело прорывалось у него нечто странное, грубо чувственное, и это приводило в смущение окружающих.

Алишар-бей посмотрел в окно и задумался. Оглянулся на кашель кадия. Улыбнулся устало, бессмысленно. Поднял забытую в руке чашу с вином к неверному свету свечей. Глядя в вино, спросил:

— Наизусть выучить священные книги не фокус. А вот как избавиться от тягот мира сего, кадий?

— Каждый в конце концов избавляется, но всему свой черед. Подумаем лучше, Алишар-бей, как с этими бедами справиться.

— О господи. Чуть не на коленях просишь вернуться поскорее. Уходит и не возвращается. Посылаешь за ним еще одного — и этот пропадает. Ну, дождется Перване. Заработает палок...

— Да разве он виноват? Не надеюсь я на Чудара, не приедет этот подлец.

— Почему?

— Чудароглу — монгол. А монголы не знают верности слову, не держат клятвы.

— Но ведь дело-то денежное?

— Хочешь по правде? Не верю я, что монголы в деньгах толк понимают.

— Ну и сказанул! За серебряную монету отца родного прирежут.

— Верно. Знали бы цену деньгам, разве пошли бы на эдакое ради серебряной монеты?

— Да ты знаешь, что я с ним сделаю, если он не приедет! Непременно приедет! — Он вдруг сник.— О чем бы ни шла речь, вечно ты говоришь: «Не выйдет!» А все отчего? Оттого, что на сердце у тебя подлость.

— Не во мне подлость, а в сынах человеческих...

— Чтоб провалилось медресе, где тебя учили, проклятый Хопхоп! — Он беспомощно огляделся по сторонам, снова налил вина.— Неужто я должен ждать этого подлеца Чудароглу, побойся бога, Хопхоп!

— От того, что я сказал, тот, кто должен прийти, не задержится. Не бойся!

Алишар-бей подскочил, словно его укололи копьем. Борода и усы встопорщились. Замахнулся чашей на кадия, но сдержался и швырнул ее в дверь.

— Сколько раз говорил я тебе, забудь это слово «не бойся»...— Голос его осекся от гнева.— С Балкыз тоже твердил: «Не бойся!» А что вышло?

— На мне ли вина, господин мой? Разум ты потерял, узнав, что туркмен снова посылает тебя сватом. Забился, словно теленок под ножом. Вот тогда я и сказал: «Найду выход, не бойся!» К слову пришлось.

— К слову, не к слову! Сколько себя помню, не знал я страха.— Растопырив руки, он склонился над кадием.— Не боюсь я никого! Почем дают за мешок таких, как Кара Осман?!.

Кадий съежился, будто испугался, заморгал, изо всех сил стараясь сдержать улыбку. Он знал, что Алишар ничего ему не сделает. Он разжирел, ослаб, хотя рука у него еще была крепкая — на игрищах загонял молодых джигитов, как крыс. Но кадий хорошо знал, как подхлестывает человека подозрение в трусости, и умел ловко пользоваться этим.

— Алишар-бей, дорогой!..

— Молчи!.. Кишки выпущу!..

Кадий склонил голову, робко спросил:

— Мы здесь одни, Алишар-бей. Скажи-ка, если б Осман, прежде чем посылать тебя сватом, предупредил: из обители, мол, подали весть и на сей раз шейх готов отдать дочь, что бы ты сделал? Отказался бы от Балкыз?

— Что сделал? — Алишар-бей оторопело взглянул на него. Тяжело дыша, медленно опустил руки.— Да уж не стал бы тебя слушать. Не предал бы человека, посылающего меня сватом, ибо нет большего позора для воина. Откуда тебе знать это, кадий? Ты ведь не воин!

— Смиримся, по незнанию я посоветовал... А кто надумал послать к Балкыз старуху колдунью, соблазнить ее золотом?

Алишар-бей вытаращил глаза, будто стоявший перед ним кадий вдруг оборотился ишаком. Повертелся по комнате, навис над ним, как гора.

— Не твои ли все это советы? Хочешь, чтобы я пустую голову твою расколол, как эту чашку?! Кто сказал, подлец ты эдакий: «Курицу приманивают на зерно, а молодую девку — на золотое ожерелье?»

— То пословица, из книги. Я имел в виду девицу, человеческое дитя, вскормленное добрым молоком, а не дочь чертова шейха.

— А приворожки всякие, амулеты, талисманы? Из костей мыши летучей, из панциря черепашьего? Кто выдумал?

— Брат ты мне на этом и на том свете. Разве не должен мусульманин мусульманину в трудном деле помочь?

— Помочь? Говорил, безбожная Балкыз, того и гляди, как сука во время течки, к нашему порогу прибежит! А она как лед холодна.

— С бабами — как на войне! А особенно если она в другого влюбилась.

Алишар-бей воздел руки, будто к горлу ему приставили саблю.

— Да ни в кого она не влюбилась! Верой клянусь, знаю, ни в кого. Какой же скотиной надо быть, чтоб отдать свое сердце дикарю-туркмену! Из ума ты, что ли, выжил, поганый Хопхоп? А еще кадий! — Он смерил кадия презрительным взглядом.— Выдумываете все. Одно у вас на уме: как бы меня от девки отвадить. Не выйдет! Или подавайте сюда Балкыз, или хороните своего Алишар-бея!

— Про жену сипахи Юсуфа из деревни Турна тоже так говорил. А побаловался немного и пожаловал ее субаши Кёчеку.

— Безмозглый! Равняешь вдову с девицей.

— Хороша вдова в семнадцать-то лет! Бедняга Юсуф на той же неделе, как взял ее, в поход ушел да и не вернулся, а ее, можно сказать, непорочной оставил. Так?

— Так, не так, а пользованная баба — одно, нетронутая — другое. И потом, помнишь, что сказала колдунья Хаджана? У Балкыз мать из Дамаска, из племени, где бабы, хоть им семьдесят стукнет, каждую ночь сладки, как девицы... У шейха на руках есть, говорят, ее родословная... По ней он и выбрал себе жену. И если обычные девки шли по пять сотен алтынов, то эти, из Дамаска,— по пять тысяч и нарасхват. Недаром мы...

Во дворе послышались голоса. Алишар-бей насторожился и с поразительной для его огромного тела быстротой подскочил к окну. Приставив ладонь к глазам, поглядел во двор. Гордо обернулся.

— Пришли! Видал? Старое ты корыто! Пришел Чудароглу. А ты все каркал: «Не придут!»

Надо было переодеться, чтобы принять чужеземцев, как подобает наместнику санджака. Удаляясь в гарем, Алишар-бей приказал слуге, принесшему весть о прибытии гостей, убрать из комнаты поднос с вином.

Хопхоп надвинул кавук на самые брови, провел рукой по чалме, вытащил гребешок, расчесал бороду. Каждый раз, встречаясь с Чудароглу — а он вел с ним дела не один год,— кадий испытывал странную робость и в первые минуты не находил себе места. То была робость, которую испытывают при виде хищника, прирученного щенком и в несколько месяцев превратившегося в огромного зверя. Кадий никогда об этом не думал, но подсознательно чувствовал, что никогда не сможет привыкнуть к жестоким, коварным френкам и монголам.

Услышав шаги на лестнице, он оправил джуббе и принял величественный вид, чтобы встретить пришельцев достойно своего сана.

Дверь открыл Перване Субаши и, отойдя в сторону, пропустил гостей. Увидев кадия, Чудароглу на мгновение остановился. Перед людьми в чалме монголы, как и все в Анатолии, испытывали трепет.

— Ну входи, входи, Чудароглу. Еще не прикончили тебя гермиянские разбойники?

Чудароглу натужно ухмыльнулся, тщетно пытаясь сощурить и без того раскосые, похожие на семечки глаза. Растянутые в улыбке губы обнажили плоские, широкие, как лопасти, клыки. Не улыбка — оскал разъяренного волка.

— Твоими молитвами, господин кадий! Гермиянским разбойникам мы не по зубам.— Редкие висячие усы на плоском скуластом лице монгола вздыбились. Бесшумно, как тигр, ступал он в своих сапожках из тонкой кожи. Сделал шаг в сторону, пропуская вперед тех, кто шел за ним.

Это тоже были монгольские воины. Первый удивительно похож на Чудароглу, точно был его близнецом. Как и Чудар, низкого роста и до безобразия тучен. Казалось, ни один мускул у него уже не может шевельнуться и даже легкие не вздымают грудь... Кадий беспокойно заморгал глазами. Внешнее сходство в одно мгновение исчезло. То был не монгол, а длинноволосый, рыжий чистокровнейший френк с недобрыми голубыми глазами, только одетый монгольским воином...

Чудароглу на скверном греческом представил своих приятелей.

— Благородный рыцарь, наш друг Нотиус Гладиус из ордена Святого Иоанна на Кипре! А это — тюркский сотник джигит Уранха, наш брат.— Круглый, как кубышка, рыцарь и тонкий, длинный, как жердь, Уранха поклонились.— Самый ученый человек в округе,— продолжал Чудар,— наша опора и надежда, кадий Эскишехира Хюсаметтин-эфенди, господин наш.

Хопхоп величественно, будто собирался их судить, указал гостям на софу и приказал Перване, который остался стоять у дверей:

— Пусть скорей подают трапезу! Гости с дороги!

Чудароглу поднял руку.

— Сначала покончим с делом. Ужин — штука не хитрая.

Кадий насторожился. После трапезы, по кочевому обычаю, гостю в доме хозяина было не положено торговаться, спорить и возражать, какое бы дело ни обсуждалось. А ведь Перване сказал, что они уже сторговались за четыре сотни алтынов.

Чудароглу происходил из племени чудар, поставившего Чингисхану немало доблестных воинов, как их называли, «железнозубых псов». И хотя все знали, что Чудароглу и во сне не расстается с саблей, с первого взгляда казалось, будто он никогда не брал ее в руки, настолько походил он на дровосека, который, коли доведется вступить в бой, рубит топором. Чудар приехал в здешние края десять лет назад и нагнал страх на служивых людей, выдавая себя за тысяцкого, прибывшего из Тавриза с тайным поручением. Но через несколько месяцев ложь вышла наружу: выяснилось, что его выставили из войска, однако никак не могли узнать, в каком чине. Если б он тогда попался, наверняка бы угодил на виселицу. Но Чудар исчез. Замел следы. Стоило, однако, смениться главному монгольскому наместнику, который не мог простить Чудару, что тот провел его как дурака, выдав себя за облеченного доверием тысяцкого, Чудар собрал вокруг себя банду таких же отпетых головорезов, выгнанных из монгольского войска за разные преступления и благополучно избежавших веревки или кола, и объявился на землях Гермияна. Чудар от природы был склонен к злодейству, вершил его беззвучно, как змея, ловко, как белка, и безжалостно, как гиена. Новому монгольскому наместнику он пришелся ко двору: нагонял страх на народ, помогал собирать дань. На руку оказался он и тем, кто, подобно кадию Хопхопу, творил беззаконие. Где мог, Чудар избегал открытых столкновений, памятуя, что может жить на этих землях до тех пор, пока не разгневает сильных.

Ел он, как бык, пил, как верблюд, к месту и не к месту разражался громовым хохотом. Любил азартные игры. За игрой мог трое суток не смыкать глаз. Зато, когда представлялся случай, мог беспробудно проспать больше суток подряд. Когда Чудар прибыл в здешние места и искал себе пристанище, то стремился при каждом удобном случае показать свое воинское искусство и силу. Принялся буйствовать на ристалищах, наводя ужас на знаменитых джигитов. С виду нескладный, оказавшись в седле, становился удивительно ловким. Особенно свирепствовал он, если его просили метать дротик поосторожней, не со всей силы. Войдя в раж, покалечил немало джигитов, сбив их с лошади наземь. Лет восемь назад нежданно-негаданно на эскишехирские игры явился сын Эртогрула Кара Осман. Погнался за Чударом — все уже боялись с ним связываться. Схватились. Третьим броском Кара Осман-бей сбил Чудара с коня. В караван-сарай, где тот ночевал, привезли его чуть живого. С того дня Чудароглу в дротик больше не играл. Но Осман-бею не простил поражения, хотя в лицо всегда льстил ему. Давняя затаенная ненависть и побудила его вмешаться в дело с Балкыз. Все это в мгновение ока пронеслось в голове у кадия. Его передернуло. Вызвать ненависть этого зверя было и в самом деле опасно. Он исподволь разглядывал рыцаря, похожего, как двойник, на хищника-монгола и вовсе не похожего на них сотника Уранху. «Такие же нечестивцы, как Чудароглу! Одного полета птицы».

Уранха, положив на колени сжатые кулаки, сидел прямо, словно проглотил кол. Рыцарь оценивающим взглядом осматривал обстановку: в конак тюркского санджакского бея он попал впервые. На полу дорогие персидские ковры, греческие полстины, шелковые молитвенные коврики. С потолка свисал огромный свешник из иракского стекла. Подсвечники над очагом были из серебра. И в одежде и в обстановке Алишар-бей любил огненно-красный, ядовито-желтый, густолиловый цвета и золотое по белому шитье.

Слуга зажег стоявшие по углам светильники из чеканной меди. Просторное помещение дивана озарилось красноватым светом. Другие слуги внесли и расставили перед софой столики дамасской работы с перламутровой инкрустацией, положили на них сушеные фрукты.

Рыцарь Нотиус Гладиус, испытывая неловкость, поглядел на Чудароглу. Паршивый монгол держался рукой за усы. Наверняка задумывал какую-нибудь пакость.

Хопхоп тоже не сомневался в этом и насторожился.

Чудароглу вдруг расхохотался — зазвенели стекла, вздрогнули слуги, стоявшие у дверей.

— Выпьем, благородный рыцарь! Наш монгольский обычай вина не запрещает. А вот по ихним книгам вино — харам!

Все трое наполнили чаши, будто сговорившись, протянули их к кадию и опрокинули себе в глотки. Даже в том, как они пили вино, чувствовалась жестокость. Кадий знал, что византийский император нечестивец Андроникас давно задумал выдать свою сводную сестру за тавризского ильхана.

Монголы, нагоняя страх и ужас, давя и сеча, наполняя мир воплями, заковали в цепи тридцать хаканов, двадцать султанов, пятнадцать падишахов, надеявшихся на копье своем удержать небо, погнали их, хлеща плетками, перед своими конями, заняли Иран, Индию, Анатолию и Китай. Появились на границах Мира Тьмы. Дикое племя — ни вера их к мусульманской не подходит, ни обычай с огузским не сходится. И если нет силы, способной противостоять им, волей-неволей страх охватит, поскольку не разумеют они человеческого слова. На другом конце земли в Мире Тьмы бесчинствуют френки, похожие на монголов, как одна половина яблока на другую. Если господь даст им разум, снюхаются они, вступят в союз — и конец тогда мусульманам, туркменам да тюркам!

От таких мыслей мороз пробежал по коже кадия. «Этих в ислам не обратишь... Помилуй, великий аллах! Самое время поддержать тебе мусульман, загнанных в тесное ущелье. Монгол, того и гляди, на ильханский престол бабу посадит. А во френкских землях против бабского слова давно уже и государев фирман ничего не стоит. Недаром говорят: лихи у френка дела, коли бабы владеют добром! Ну и беззаконие!.. У нас и так с бабами сладу нет. А если еще всем добром завладеют, никакой силе с ними не справиться! Побереги аллах! Живьем съедят мужей, свой порядок заведут!..» Он сдвинул кавук на затылок, точно готов был ринуться в бой за мужское достоинство, но тут же поправил его. Испуганно глянул на гостей — не догадались ли они о его мыслях. Улыбнулся через силу.

Словно поспешая на выручку кадию, величественно вошел Алишар-бей. В парадной одежде он воистину внушал уважение. Кафтан из коричневого сукна, отделанный черным шнуром. Под кафтаном — лиловый бархатный халат, расшитый красными биледжикскими гвоздиками, подпоясанный кушаком из чистой бухарской шерсти. За поясом украшенный серебряной филигранью кривой багдадский кинжал с рукояткой из яшмы. На высоком кавуке бриллиантовая булавка, на ногах желтые сафьяновые сапожки.

Рыцарь и Уранха встали, поклонились. Алишар-бей величественно ответил. Остановил недовольный взгляд на Чударе, стоящем на одном колене.

— Нет, вы поглядите на него! Прикидывается благовоспитанным. Вставай, говорю! Вставай, не то...

Чудар и ухом не повел.

— Мы должны уважать наших беев, чтобы уважали их чужеземцы.

Алишар с деланным удивлением глянул на кадия.

— Ах ты, висельник! Слышали? Ах ты сотник чертова воинства! Шут гороховый, Чудар! Ну как тебя не побаловать за благовоспитанность да за вежливость! Чтоб тебя разорвало!

— А как вы думали, мой бей? Решили, что мы в горах выросли? Мы ведь тоже, хоть и для нас велика честь, платим за право ремеслом своим заниматься и блюдем покровителя своего.

— Изволь, Хопхоп, послушать! Что за приятные слуху речи! Просто ума палата. Вставай, говорю, скотина!

Потешаясь в душе, Чудароглу поднялся с колена.

Алишар-бей усадил гостей. Сам важно занял место на отдельном миндере. Пока Чудар представлял своих приятелей, Алишар-бей не сводил с него гневного взгляда. Оборвал жестом затянувшуюся речь разбойника.

— По-турецки понимают?

— Эти? Нет, а что? По-гречески знают.

— Оставь!.. Зачем впутал в наше дело чужаков без роду, без племени? Чтоб тебе!.. Видно, ты не тот, за кого себя выдаешь, поганец Чудар!

— Чего мы стоим, вы сами знаете, мой бей! Выше сапог ваших головы не подымем. Пожелайте дочь императора — не привезу, пусть меня господь покарает. Много добра мы от тебя видели, бывало — и деньги жаловал. Мы хлеб-соль не забываем, мой бей. За дружбу дружбой платим, слово свое держим. К тому же каждый палец у нас сорока ремеслам обучен, и в сердце у нас страха нет. Может, кто нас и не знает, да ваша светлость знает. Ибо испытаны мы, и ума своего нам хватает. Не стал бы ты с дураками связываться себе на беду. Не пристало мне браться за дело, если потом пожалеть придется. Зря ты мне рот затыкаешь. Не принимай меня за такого, кто очертя голову в огонь кидается. Ибо тебе же от этого вред. Голубое небо, горы и великий господь Белизны тому свидетели.

— Ишь какой разумный! Слышишь, Хопхоп, какие тонкие речи? Таких в соборной мечети от муллы не услышишь.

Хопхоп нахмурился.

— Стыдно трусить тому, кто мечом подпоясан! Устрашиться шейха в обители, что в жизни своей, кроме книги святой, в руках ничего не держал... Отказаться схватить его дочь... Воистину не зря сказано: трусливый слуга долго не живет!

— Напрасно дыхание тратишь, кадий-эфенди! Укажи мне на жену шейха ростовщиков Капче — средь бела дня схвачу и привезу к тебе. А нет — назови меня трусом. Но речь идет об Эдебали, шейхе всех здешних ахи, никакая прибыль мне не нужна. Есть запрет Гермияноглу и монгольского наместника. Заставили нас на мече поклясться, что мы их с ахи не поссорим. Ахи опасны. Несдобровать тому, кто их тронет.

— Старые все это дела! Нынешних ахи с прежними не равняй, трусливый Чудар. Откуда у них сила возьмется, если рынка ремесленного не стало? Сидят себе тихо и подняться не могут. Напрасно ты на сей раз испугался. Жаль! А все по неразумию своему, да и золото звенящее немым френкам отдал.

— Ах, кадий Хюсаметтин-эфенди! В Даренде жил, ума-разума набрался, а не знаешь, что такими советами только врага в огонь загонять. Я свое дело знаю! Кто тронет ахи, того с пылью да с навозом смешают. Пропадет, и следа не найдешь...

— Чтоб ты провалился вместе со своей саблей! Мы-то почли тебя за джигита. Жаль! Ах, как жаль! Схватят твои приятели девку, денежки проедят да пропьют себе на здоровье. Может, тогда устыдишься своей трусости.

— Такие речи, кадий-эфенди, я мимо ушей пропускаю. От правды никуда не уйдешь. Недаром столько лет в этих краях проносил я свою шкуру непродырявленной да голову на плечах сохранил. Монгол, коли возьмется за что по незнанию, узнав правду, покается и откажется. Так вернее. Вот тебе два глупца, посылай их куда хочешь, пойдут с удовольствием. Распорядись ими, как душе твоей угодно. А мы свое дело знаем. Скажет Алишар-бей — умри! Лягу — вот тут и отдам богу душу. А нет — пусть размозжит меня на своей наковальне покровитель кузнечного цеха пророк Давуд. Но красть дочь шейха ахи ты меня не подбивай. Не выйдет! Да будет славен бог конских табунов, черный орел! От слова «огонь» рот не сгорит. Лучше быть головою теленка, чем ногою быка.

— Скажи лучше — испугался, вот и отказываюсь, чем зря пословицами-то сыпать.

— Ты угадал. Когда надо, отказ у нас быстрый. Трусливый джигит долго живет. А если страха в сердце нет у джигита, за сердце его берут да в сердце убивают. У воинов один обычай, у кадиев — другой.

Довольный своим остроумием, Чудароглу снова расхохотался.

С Алишар-беем он не мог бы говорить так запросто. Зато с кадием Хопхопом разговаривал без стеснения, позволяя себе даже непристойности. Да и что ему какие-то санджакские беи, пока ладил он с монгольским наместником! Отсмеявшись, Чудар отставил шутовскую почтительность, приосанился и обернулся к чужеземцам. Но тут же сник: рыцарь настороженно супился, Уранха сидел мрачнее тучи. Глаза у обоих округлились, и нельзя было понять: то ли они замышляют недоброе, то ли сами чего-то боятся. Рыцарь натянуто улыбнулся, отвел взгляд, стал осматривать стены, будто выбирал, в случае чего к какой из них повернуться, чтобы прикрыть спину. Глянул на окна, словно хотел поскорее отсюда выбраться. Процедил сквозь зубы:

— Не будем тянуть, рейс Чудар. Короче! Не сговоримся — уйдем.

— О чем же еще сговариваться? Мы ведь уже ударили по рукам.— Он чуть было не сказал: «За триста алтынов». Но вовремя удержался.

— Ударили. Но Уранха отказался.

— Почему?

— Разузнал, в чем дело. Ты сказал: безродная девка, а вышло — дочь шейха... Да еще какого! Говорят, его слова слушаются повсюду — от Тавриза до Стамбула. Что он скажет, то и делают. Самый главный шейх ахи. Вот Уранха и понял, почему ты нам поручил. И отказался. За триста алтынов не пойдет. К тому же замешан тут и Кара Осман-бей. Ты от нас и это утаил. Сам знаешь, Кара Осман-бей разослал во все стороны шпионов, след наш разыскивает. За триста алтынов не возьмемся.

Алишар-бей и кадий ничего не поняли, ибо рыцарь Нотиус Гладиус говорил по-латыни, но имя Кара Османа — рыцарь помянул его дважды — повергло их в смятение. Алишар-бей взволнованно спросил:

— Что говорит этот гяур? Что там с Осман-беем?

Чудароглу поразился не меньше их. Обмер от страха: выяснится, что он потребовал от Алишар-бея больше, чем договорился дать чужестранцам, тогда добра не жди. Сделав вид, что не расслышал вопроса Алишара, Чудар с раздражением сказал Нотиусу:

— Не годится это, рыцарь, у самого порога нарушать уговор! Не достойно джигита и к добру не ведет. Кто договор нарушает, тому тут не жить.

— Мы задатка не брали, с хозяином с глазу на глаз не говорили. Мы беремся за дело, пусть он нас выслушает, все взвесит. Потребует Алишар-бей, мы и за выпитое вино немедля уплатим.

— О чем он там толкует, Чудар? Чего тянет? Гляди, с лица спал, почернел! В чем дело?

— Эти френки, Алишар-бей, на нас не походят. Господин кадий лучше знает, не по-нашему они рядятся. Говорят последнее слово, когда на коня садятся.

— Не понял. Мало, что ли, мы видели френкских купцов? Все они слово свое держали. Не тяни, что говорит гяур? Не согласен, что ли, за четыреста алтынов? Чего он хочет?

— Обожди, бей! — Чудар сделал вид, будто расстроился.— Ну и дела! Вот потому-то не люблю в посредниках ходить! — Обернулся к рыцарю, зло спросил: — Не хотите за четыреста, так за сколько же тогда, спрашивает Алишар-бей?

— Пятьсот,— не мешкая, выпалил Нотиус Гладиус.— Сто твои. И ни дирхема меньше.

— Помилуй! Просто и не выговорить такую сумму! Дело-то плевое, разве пятьсот алтынов ему цена? За такие деньги у нас здесь беем стать можно.

— Того не знаю. Мы бейства не покупаем. Одного в толк не возьму: ты за нас или за бея? Из этих денег сотня тебе в карман идет, не тяни понапрасну. У нас благородные люди о деньгах одно слово скажут — и торгу конец. Рядиться — дело черни. А вам еще и басню сочинить надо, будто на той стороне болота, мол, напоролись мы на Алишар-бея, отобрал он у нас девку силой!.. На эдакое шутовство меньше чем за пять сотен не пойдем!

— Шутишь или всерьез?

— Шутки в таких делах плохо кончаются.

Алишар-бей не выдержал:

— Что он говорит? Глаза мои ослепли в рот ему глядеть! Чего ломается?

— В голове не укладывается, Алишар-бей, чтоб горы на него обрушились! Вот шайтан, слепой шайтан!

— Оставь в покое шайтана. За сколько согласен?

— Язык не поворачивается. Бешеный френк хочет пять сотен, и ни медяка меньше.

Алишар-бей и кадий вскочили.

— Пять сотен?

— Пять сотен...

— Безумец...

— За пять сотен Алишар-бей весь поганый род Эдебали сюда притащит! Не сказал ты ему, Чудароглу?

— Да что же это такое? — сокрушенно проговорил Алишар-бей.

Чудароглу был удивлен. Он ожидал, что Алишар-бей выйдет из себя и, обругав франков, выставит их за дверь. Однако Алишар-бей, увидев френков, уже решил, что Балкыз у него в руках. И волновался лишь оттого, что не знал, найдется ли у него пять сотен. Были бы — не пожалел и шести, семи, восьми сотен! Он в отчаянии сел на миндер, встал, снова сел.

— Скажи ему слово в слово и буквы не пропусти! Во-первых, не пристало нашему благородному гостю отказываться от договора. Во-вторых, по их обычаю добро и честь людей, что на бейской земле живут, принадлежат бею. Ты же сам говорил, по их обычаю за беем даже право первой брачной ночи, если девка — дочь крепостного. Значит, по этому счету девка — наше законное право. Можно ли такие деньги платить за свое собственное добро? Где совесть? Где вера? Где помощь благородных людей друг другу?

Чудароглу понял, что сможет уговорить Алишар-бея. И вместо того, чтобы перевести его слова, сказал:

— Надо уступить немного, рыцарь! Туркмен говорит: «Пусть хоть немного уступит!»

— Нет.

Слово «нет» понял и кадий Хопхоп. Решив, что рыцарь отвечает Алишар-бею, спросил:

— Что нет, поганый Чудар? Нет, что ли, такого закона у френков?

Чудароглу, не удостоив кадия вниманием, обернулся к Алишар-бею:

— Провалиться мне сквозь землю, бей! Не знаю, куда глаза деть от стыда из-за этих френков... Но, по правде говоря, в нынешнее время лучше их, сподручнее никого не найдем... Потом жалеть будешь: поскупился, пожалел денег. Дело-то нешуточное, баба запутана. Недаром сказано: «На ковре должен быть узор, а на сердце — любовь». И еще: «Пригожей бабе цены нет!» А эти френки нам и впредь пригодятся. Потому для темных дел, вижу, сподручны они. Не спрашивают: «Мусульманин ты или гяур?» Говорит: «Я хозяину служу, а мусульманин ли он, гяур — мне все едино!» Подлецы эдакие!

Алишар-бей глядел на рыцаря Нотиуса Гладиуса и Уранху, глаза его горели.

— Зловредное семя! От эдаких свиней добра не жди! Чего зря болтать, поганый Чудар? Неужто дадим себя ограбить средь бела дня на собственном кочевье?

— Так ведь не силой нас грабят, лев мой, а хитростью. Чтоб им от грязи не отмыться! А помочь в нашем деле могут. Что нам до их свинских рож? Красота мужчины в уме, в храбрости да в твердой руке, а у них в этом недостатка нет.

— Пристало ли джигиту отказываться от уговора?

— Да ведь дело-то какое! Что верно, то верно — бродяги они и подлецы. Чужой веры. Чего ради за дело твое берутся? Денег ради. Не гнать же их теперь из-за горсти монет? Кто осмелится связаться с Эдебали? Они просто не знают, чем это пахнет. Подумай сам, какую девицу взять хочешь. Сколько тысяч отвалил бы на калым, если б Эдебали ее добром отдал? А мы это дело, слава аллаху, в половинную цену, а может, и за одну треть сладим. По вашему обычаю, если девка убежала, зять сколько хочет, столько за нее и даст тестю. Вот и получается, не из твоего кармана, а из кармана сводника Эдебали эти деньги уходят. Прав я, братец кадий?

Хопхоп слушал затаив дыхание. Он уже успел прийти в себя. Стоит Алишар-бею еще немного поартачиться, и Чудароглу, чего доброго, ляпнет: «Ты ведь столько в год денег собираешь!» Тогда все их темные делишки выйдут наружу.

— Чего уж там, Алишар-бей,— вмешался он.— Хоть и похож Чудароглу на обезьяну, а ум у него здравый. Скажу больше, мудр он, как визирь Низам аль-Мюльк. Да будет с тобою свет, темный Чудар! Чтоб тебе провалиться! Молчи! И можешь считать, пропали наши пять сотен. Пусть приятели твои везут девку... Если бей не согласится, добавлю из своего кармана...

Алишар-бей от такого проявления дружбы даже прослезился, не ведая, что кадий возьмет деньги из его же казны.

Чудароглу не верил своим ушам: каким чудом умудрились френки, не знающие языка, чуть не вчера явившиеся в здешние края, рассчитать лучше его, много лет прожившего среди этих людей, сколько шерсти можно состричь со свиньи?

IV

Баджибей отдалась легкому, ровному бегу иноходца. Но на сердце давила тяжесть. Как всегда, досадуя на себя, испытывала она отвращение к жизни. Красный шелковый повой, которым она повязала голову, сильная рука с хлыстом на запястье, покоившаяся на рукояти кривой сабли, никак не вязались с мрачной усталостью ее лица.

Когда вдали показалась разверстая пасть пещеры, она еще больше помрачнела. В третий раз повторила она скакавшей на голову позади нее Аслыхан, словно та была в чем-то виновата:

— Верно в старину говорили: чужую потерю с песнями ищут!

Аслыхан на сей раз не пропустила ее слова мимо ушей.

— Баджибей, дорогая, разве Осман-бей нам чужой?

— Я не о нем, а о гяурских проведчиках, коих заставляет он за деньги служить нам. Неужто не ясно, что не дождешься толковой вести от гяуров?

— Подумаешь, гяуры! Ведь Мавро, твой сын, тоже гяур!

— Мавро — другое дело. Он не наемник. И к тому же наполовину мусульманин, ибо сердце его чисто.

— Я не про сердце говорю, а про гяурство. Что сообщат проведчики, если не вызнали ничего?

— Плохо стараются! — Она щелкнула бичом.— Что ж, посмотрим, кто сильней: наш дервиш Камаган или бейские наемники.

Аслыхан с жалостью поглядела на привязанного в тороках, как бурка, черного ягненка. Но вспомнила, что сама везет черного петуха, и ей стало смешно. Про петуха она наврала: соседские женщины обет, мол, дали. А обет был ее собственный. Обещала она дервишу Камагану, что жил в пещере Иненю, привезти черного петуха, если помирится с Керимом. «Увидел мои слезы, услышал мои мольбы великий аллах,— думала она сейчас,— даровал мне желанного, когда и надежды не было». В этом году по возвращении с яйлы они поженятся... «Но ведь если бы не стряслась беда с Демирджаном... Эх, аллах, жертвой твоей буду!..» Она вздохнула и, поймав себя на том, что улыбается, испугалась. В последние дни смех разбирал ее к месту и не к месту... Даже отец заметил и прикрикнул: «Что за ухмылки, стрекоза! Оплеухи захотелось?..»

Мавро и Керим, заговорившись, порядком поотстали. Аслыхан с трудом удержалась, чтобы не оглянуться. Прошлой ночью до утра умоляла она упрямца Керима: «Сходи к отцу. Не даст он благословения — девичье слово ничего не значит». Какое счастье, что перед самым уходом он согласился: «Ладно, схожу! Но коли записано что аллахом, все равно свершится!» Сердце ее млело от радости, лицо залила краска. «О аллах, отчего так сладко любить?.. Оттого, что, когда любишь, уверен в себе!» Откуда она это знала? Не один раз отправлялась она к дервишам, обитавшим в пещерах, и всегда страх камнем ложился на сердце, а сегодня вот смех берет... «Если рядом любимый, даже дервиш Камаган не страшен. Узнать бы, могут ли чувствовать это мужчины? Да уж наверняка нет. Куда им!»

Баджибей задумалась, и конь тотчас замедлил ход. Она стегнула его: «Ишь лодырь!»

— Поспеть надо вовремя. Чтобы дервиш Камаган погадал на бараньей лопатке, на огне. Пусть, как орел, подымется в небо, покружит, поглядит и найдет наших кровников... Пусть постарается, раскроет нам их имя и звание, скажет, как взяться за дело и как их схватить!

— Пусть скажет.— Аслыхан помолчала.— Ох, Баджибей, а может он узнать правду без ошибки?

— Вот бестолочь!.. С чего бы ему в божью пещеру забиваться, если б он, паршивец, и этого не мог...

— Знаешь, что сказал недавно Керим Джан: «Кого глазами не видишь, найти нельзя».

— Керим Джан!.. Нашла кого слушать.

— Да ведь он ученый! Столько книг перечитал.

— Не книги человеком делают, эх, дочка!

— А ведомы ли дервишу Камагану тайны прошлого, тайны будущего? Помилуй, сестра Баджибей, скажи! Знает ли правду, словно своими глазами видел?

— Тсс! Сказано, кто не верит, у того гадание не сбывается. Знать-то он знает, а скажет ли — посмотрим!

Аслыхан опять немного помолчала. И, махнув рукой,— будь что будет! — спросила:

— А ведает ли он, сестра Баджибей...

Баджибей взглянула на нее.

— Ну, говори же, девка, что?

— Давайте спросим, ах, Баджибей, почему шейх Эдебали во второй раз хотел Осман-бею дочь отдать, а не отдал? Узнаем, почему...

— А потому, что шейхи, бывает, увидят один сон — отдать готовы, увидят другой — откажутся. Плохо быть дочерью шейха. Так уж им на роду написано — могут в отцовском доме и состариться...

— Никак не пойму, почему глупая Балкыз не на своего отца сердится, а на Осман-бея?

— Вот дурочка! Осман-бей-то чем виноват?

— Вот и я никак не пойму. А жене муллы Яхши Балкыз сказала: «Не говорите при мне о Кара Османе». Сказала — как отрезала...

— Она, что ли, тебе передала, черкешенка эта, которая навоз с привозом путает, по-турецки не понимает. Поняла ли она сама, что слышала? — Баджибей подумала.— А может, ты сама сочинила? С чего бы Балкыз обижаться.

— Нет, правда. Обозлилась она, что не взял Осман-бей с собой джигитов, не обрушил крышу обители на голову отца, не выкрал ее.

— Ой, ой, ой! — Баджибей вздохнула, удивляясь неразумию нынешней молодежи, и тут же невольно улыбнулась.

Пещера дервиша Камагана находилась в большой, опаленной солнцем горе и была окружена со всех сторон огромными скалами. Перед пещерой круглая, как ток, ровная площадка. Здесь Камаган обычно встречал и провожал гостей. Застигнутые ночью в дороге путники, пастухи, выгонявшие волов на весенние пастбища, рассказывали, что в пещере дервиша Камагана горит красный, фиолетовый, зеленый и желтый огонь. Известно было, что дервиш, кроме всего прочего, занимается алхимией, пытается превратить в золото свинец и медь. Советник Дюндара Альпа дервиш Даскалос, уверовав, что это возможно, часто наведывался сюда и подолгу не выходил из пещеры.

Чем ближе они подъезжали, тем сильней нервничала Баджибей. Хоть Мавро и говорил, что монахи и дервиши — божьи люди, а не колдуны, она их недолюбливала. Выехав на площадку, где горел огромный костер, она побледнела, в горле у нее пересохло.

У входа в пещеру появился дервиш Камаган. На нем было длинное джуббе и огромная папаха с рысьим хвостом, набитая овечьей шерстью и опоясанная тремя полосками кумача, в которой он казался выше ростом. Раскосые глаза и широкие скулы сразу выдавали монгола. Зубы у него давно выпали, и потому подбородок едва не касался носа. Сморщенное лицо устрашающе дергалось, беспрерывно меняя выражение. Он внимательно оглядел каждого из приехавших. Заметив привязанного в тороках ягненка и торчащую из торбы петушиную голову, догадался о цели их визита. Скрестил на груди руки, поклонился.

— Приехала ворожить, Баджибей! В добрый час. Как раз к огню...

Баджибей, удивленная прозорливостью дервиша, глянула на Керима. Тот отвел глаза. «Эх, Баджибей, чему удивляться! Вечер, в этот час все разжигают очаг!»

Они привязали коней в тени под скалой, надели им на головы торбы — дело предстояло долгое.

Дервиш Камаган знал всех в округе. Он выразил соболезнование Баджибей, Кериму и Мавро, справился у Аслыхан о ее отце, но почему-то сделал вид, будто не знает, что Керим бросил учиться на муллу. Указав на жертвенный очаг, приказал Аслыхан подбросить ветвей под сложенные поленья. Заветного петуха унес с собой в пещеру. И вернулся в торжественном наряде — джуббе из шкуры марала. Полы разрезаны на шестьдесят полосок. На вороте пришито семь кукол. Семь белых дочерей прародителя, бога преисподней, громовержца и спасителя Ульгена, которые указывали шаманам путь в ворожбе. Между куклами висели маленькие луки, стрелы, колокольчики, изображения луны, солнца и звезд, лягушки, змеи, птицы, уха и носа — все боевое снаряжение шамана. Только этим оружием можно было одолеть злых черных дев неба, сбить их с толку.

Камаган положил на камень шаманский меч и огромный нож, зажег с помощью огнива приготовленный Аслыхан жертвенный костер. Старательно вымыл ягненка, Баджибей поливала. Перерезал ему горло и в мгновение ока ободрал. Отделил от туши лопатку. Тщательно очистил. Положил в огонь. Мясо унес в пещеру. Вышел оттуда с высеченным из белого камня гусем, служившим ему конем для небесных прогулок. Поставил барабан ближе к огню, чтобы натянулась кожа. Трижды поцеловал колотушку из кости лани, положил ее сверху на барабан. Присел на корточки у очага и, держа над огнем кость, стал причитать:

— Конец света пришел! Горе нам, горе! Озверел род человеческий. В грехах погрязли мы, по собственной прихоти зло сотворили! Забыли великого бога! Нет больше обычаев, завещанных нашим прародителем, властителем преисподней, горе нам, горе! Почему пришел конец света? Черная земля огнем обернулась, раскололась — вот почему! Синее небо обернулось смолой, почернело — вот почему! Род пошел на род, бей на бея, человек на человека — вот почему! Не признают сыновья отца и матери, сестры — братьев — вот почему! Камни трескаются, копья ломаются, тугая тетива размягчается, сабли о волос затупляются — вот почему! Люди пошли ростом с вершок, мужество - с воробьиный коготок, головы склоняются пред женщинами — вот почему! Чернь стала беями, беи честь рода позабыли — вот почему! Голод мир объял, за слиток золота головки лука не достать — вот почему! Заткнул уши великий господь, не стало у людей и у всякой твари, в небе и на земле порядка, стремя прохудилось, копье затупилось, игольное ушко разломалось — вот почему! Вышли все в улус из повиновения, зависть людям глаза ослепила — вот почему! Горы сотрясаются, белопенные реки кровью текут, земля разверзается, небо раскалывается, море расступается, дно видно. Вот почему!

Сидевшие на земле гости замерли, и только Керим, казалось, не придал значения заклинаниям дервиша. Но вот старик отвел руку от костра, бормоча монгольские молитвы, принялся валять баранью лопатку по земле. Потом стал внимательно разглядывать ее. Покачал головой.

— Поглядим, что нас ожидает перед концом света. Появились два злодея с железными сердцами, один долговязый, другой коротышка. Два зверя в человеческом облике, без веры, без совести, не понимающие слов, не признающие доводов разума. Передние ноги их коней — сабли, хвосты — кинжалы... Рубят деревья, крошат все живое. Налетели, как ветер, пронеслись, как поток... Из болота пришли, в болото ушли. Дороги их дальние-предальние, сердца — жестокие-прежестокие. Где ногой ступят — трава не растет. Деревья чахнут от их тени...

Мавро вдруг вспомнил о рыцаре и тюркском сотнике. Схватил папаху и чуть было не бросил ее в огонь, а это значит — настиг бы кровных врагов... Решил было поделиться догадкой с Керимом, но передумал: с какой стати чужакам было связываться с Демирджаном?

Дервиш вертел в руках кость. Слишком далеко он зашел. Не следовало так быстро открывать карты, намекая на двух чужаков.

Глядя на кость, снова заговорил:

— Да настигнет кара злодеев, пусть расплатятся кровью за кровь. Не уйти им за семь морей, не найти смерть свою от чужой руки.

Баджибей в отчаянии протянула к нему ладони.

— Помилуй, дервиш Камаган, жертвой твоей буду. Перекрой дороги наших кровных врагов. Надежда моя, Камаган, принеси поскорее «камень дождя». Пусть дороги их станут болотом. Пусть обрушатся на них потоки воды. Пусть сметет с плеч их поганые головы.

Камаган, семеня кривыми ногами, побежал в пещеру, вернулся с камнем в руках и, мечась по площадке, стал бросать его в одну сторону, в другую, подкидывать вверх.

— Белые воды мои! Темные воды мои! Бьющие из земли, падающие с неба, воды мои! Есть к вам просьба одна, воды, душегубицы, воды смелые! Преградите путь нашим кровным врагам, об одном вас прошу! Пусть проходы станут непрохожими, мосты непроезжими... Белая Матушка, наша богиня, говорит: «Как скажу, так и сбудется»... Скажи, скажи! Одна у меня просьба к тебе... Уруй! Уруй! Уруй!

Гости повторили вслед за ним: «Уруй!»

Дервиш распалялся все больше и больше. Подпрыгивал и крутился как безумный. Наконец, выбившись из сил, упал на землю, попытался подняться, но не смог и в исступлении расцарапал себе лицо. Как собака с перебитой спиной, подполз к барабану. Схватил колотушку и тут же вскочил на ноги, словно и не лежал только что без сил. Повесил барабан на шею, застучал, зашелся под ритм ударов, время от времени останавливаясь и выкрикивая:

— Эй, господин тайного! Для тебя мы затеяли пляску. Приди, не задержись в пути! Не позорь меня, не то вырву твои волосы, вырву! — Он сделал вид, что рвет на себе волосы.— Кровь твою пролью. Эй, аллах! Эй, бог! Эй, Чалап! К вам с мольбой обращаюсь я. Дело начато во имя божие! В болото я ходил, в глубокое, предательское болото! Эй, великий свет! Тьму рассей, яви мне сокрытое. Всемилостивый — смилуйся! Дарующий — даруй! Смертоносный — умертви! По праву матери... По праву братьев одна лишь просьба к вам.— Дервиш, подбрасывая барабан, падал на колени, катался по земле, валился на спину, ставил барабан на живот. Он уже не кричал, а хрипел. Чтобы разобрать его слова, гости подошли ближе.— Вижу мост тоньше волоса, тоньше сабельного лезвия.— Помоги, барабан мой, конь крылатый на земле! Парусник мой в бурном море! На помо-о-щь! — Камаган внезапно замер и в изумлении огляделся, пораженный, что он все еще перед пещерой. Сморщенное худое лицо его покрылось испариной, с хрипом вздымалась и опускалась впалая грудь.

Баджибей робко спросила:

— Смилуйся, дервиш Камаган, есть ли весть о наших кровниках?

— Путь преградил мне шайтан с огненным хлыстом, эх, Баджибей! Подстегнул я коня, перескачу, думаю,— свалил он меня наземь! На дерево взберусь, думал, улечу,— стащил меня вниз, эх, Баджибей!

— Что же ты, несчастный Камаган? Где же твоя святость? Еще постарайся.

— Ничего с ним не сделаешь, Баджибей, пока всевышний не скажет, не прикажет: «Сразись и победи!»... Тсс! — Он поднес ладонь к уху.— Слышу голос: «Сразись!» Слышу приказ: «Победи!» Ага-а! — Он изо всех сил заколотил по барабану.— Прочь с моей дороги, проклятый шайтан! Убирайся, враг с бородой до колен! Прочь с дороги, железнозубый! Прочь, проклятый гяур с мечом из зеленого железа, с кнутом из черной змеи! — Дервиш пошел вперед, будто наступил на врага.— Я иду! — Он затопал ногами, словно топтал кого-то.— Раздавил и прошел! Радуйся, Баджибей! Я иду уже по долине. Взываю к тебе, эй, опора небес, Черная гора! Посылающая снег, дарующая дождь, чтобы зазеленели наши посевы, чтобы набрались силы наши кони! Охрани нас, охрани! — Он отбросил в сторону барабан, распустил кушак, надел его на шею, сунул папаху под мышку, обернулся к вечернему солнцу. Стуча себя кулаками в грудь, девять раз преклонил колена. И закружился вокруг огня.— Смилуйся, дающий нам тепло и пищу, очищающий душу огонь! Открой слепым глазам моим сокрытое! — Остановился, прислушался.— Зачем поднялся я на вершину, куда не залетают орлы, не забираются олени? Пришел искать наших кровных врагов... Кто я? Не бывает лани без шерсти, человека без имени. Дервишем Камаганом зовут меня... Клянусь черным орлом, белым гусем клянусь! — Он подбежал к высеченному из камня гусю, сел на него верхом.— Я отправился в путь, эй! Пролетел над самой высокой сосной! Вездесущий Камбер, покровитель барабанных мастеров! Покровитель корабелов, пророк Ной! К вам взываю... Покровитель пахарей, Адам! Покровитель кузнецов, Давид! Одна просьба к вам! Да пронзит мой белый гусь небо синее... И найду я, что ищу! — Дервиш приложил ладонь к глазам. Оглядел горизонт.— Смилуйся! Черные девы идут! Горе мне, горе! Убирайтесь, бесстыжие, убирайтесь! Не стелите зря постели. Да прольется свет и прогонит черных дев! Смилуйся, буря, явись в одеждах из красных туч! Хлестни пламенным кнутом! Поспеши на помощь! — Он ударил пятками по камню. Выхватил саблю, взмахнул ею. Припал к шее каменного гуся, точно увертывался от удара. Обессилев, опустил руки. Снова выпрямился.— Семь белых дев, вовремя подоспели вы! Прогнали, рассеяли черных дев. Лети предо мной, бог табунов орел! Веди меня за собой. Солнце в шапке собольей, священный бук златолистый, пастушья звезда в небесно-синем платье, есть просьба к вам... Смилуйтесь! Да откройте мне дороги, да не отнимется мой язык, не ослепнут мои глаза! Смилуйтесь, вижу! Переходят болото!.. Пьют воду из Сарыдере. Переходят обратно болото, пьют воду из Гремящего ключа! Коварные враги, закованные в латы, с жестокими сердцами и страшной славой! Долговязый и коротышка! Черный помощник чужеземцев. О господи! Я плохо вижу и плохо слышу! Высокие горные кручи. Глубокие ущелья и кровавые пропасти, взываю к вам! Не пропускайте их! Спеши на помощь, буря, к тебе взываю! Назовите имена наших кровных врагов. Да провалятся они в преисподнюю!..

Приставив ладони к ушам, дервиш подался вперед, вслушиваясь. Потом издал громкий жалобный стон и свалился с каменного гуся.

Женщины подтащили его к огню. Глаза у дервиша закатились, челюсти стиснуты, кулаки сжаты.

Мавро подбежал к лошадям, схватил деревянную флягу, побрызгал ему водой в лицо. Дрожа, как на морозе, со стонами и всхлипываниями Камаган постепенно пришел в себя.

— Ох, дервиш Камаган, назвала ли буря имена моих кровных врагов, чтоб им пропасть?

Дервиш рассеянно смотрел на Баджибей, напрягая память.

— Не сказала, Баджибей! Потому что враги ваши — люди нездешние, из чужих краев.

— Что же сделал мой Демирджан чужеземным людям? — Она повернулась к Мавро: — Что могла сделать им моя дочь Лия?..

Мавро смешался, опять подумал о рыцаре Нотиусе Гладиусе и тюрке Уранхе. Но решил, что лучше поговорить об этом с Керимом с глазу на глаз.

Баджибей, не заметив его растерянности, снова обернулась к дервишу:

— Как быть, спрашиваю, Камаган? Что делать?

— Пока ничего. Надо погадать на павлине, призвать лебединый дух, сесть на белую кобылу. От сегодняшнего дня отсчитай еще три, на четвертый — приходи.

— Могу ли надеяться, Камаган? Скоро ли я отомщу?

— Что сказал всевышний? «В лихую пору назови мое имя». Кто научил людей рыбу на крючок ловить, Баджибей? Охотиться на белок, приручать коней, ткать ткани из шерсти и хлопка, шить, косить? Кто научил, бестолковая Баджибей? И главное, кто научил их сделать колесо?

Баджибей опустила голову.

Мавро задумался. «Почему эта свинья рыцарь так долго расспрашивал о делах Эртогрул-бея?» Он со страхом глянул на дервиша. Сморщенные щеки монгола обвисли. Он все еще тяжело дышал. По земле пронеслась тень большой птицы... Костер давно догорел. Ветер играл углями. Вокруг не слышно было ни звука.

И вдруг тишину разорвал далекий стук барабана. Все насторожились. Бой барабана доносился из долины и будто стлался по земле. Сдерживая дыхание, они пытались разобрать значение сигнала.

Камаган первый понял, что это зов о помощи, и с громким воплем, эхом отдавшимся в скалах, бросился к барабану:

— Скорее, Баджибей! Благодарение всевышнему, низвели мы наших врагов с небес на землю! Скорее!

Камаган неистово заколотил в барабан сигнал «на помощь!». Гости его бросились к коням, сорвали с них торбы, затянули подпруги и помчались вниз, в долину. Теперь мужчины скакали впереди, женщины — сзади. И долго еще доносился до них крик Камагана:

— Проклятый враг напал! Держитесь стойко!

Отправляясь на ворожбу, они не взяли с собой ни луков, ни стрел. А ведь Каплан Чавуш всегда наказывал: «Кто хочет стать воином — да не ленится всюду носить при себе оружие. Сорок лет понапрасну его таскаешь, а однажды сгодится. Настоящий воин и в первую брачную ночь с оружием не расстается».

Первый сигнал барабана прозвучал со стороны деревни Дёнмез, и потому, спустившись в долину, они повернули к ней. Гром барабанов растекался по степи, как ливень. И только проклятое болото не издавало ни звука. Колышущиеся камыши, словно кокетливая продажная девка, завлекали в свои предательские объятия.

Чтобы заманить конокрадов в засаду, Осман-бей велел выпустить на деревенский выгон трех лучших боевых коней. И в помощь Торосу прислал дервишей-голышей под командой Пир Эльвана — они, как выяснилось, оказались настоящими воинами. Все крестьяне, способные держать оружие, денно и нощно были настороже, прислушивались к каждому шороху, не смыкали по ночам глаз.

— В этот раз не уйдут, Керим Джан.

— Не понял.

— В этот раз, говорю, не застанут нас врасплох, не ударят нам в спину!

— Выскочить бы на пригорок, посмотреть...

— Нельзя. «Любая тропа лучше бездорожья»,— говаривал мой покойный отец. Подстегни коня... Не то женщины догонят, опозоримся!

Дорога вилась среди невысоких холмов, скрываясь за частыми поворотами, и грохот барабанов то усиливался, то затихал.

Завтра в Сёгюте базарный день. По дороге тащились на торжище крестьяне из близлежащих деревень. Заслышав сигналы барабанов, они перепугались. И теперь при виде скачущих во весь опор всадников сходили на обочины. Жались друг к другу и не отвечали на вопросы Керима, когда он останавливался и пытался узнать у них причину тревоги.

Обогнув последний холм и выскочив в долину, они увидели у самых тростников небольшую группу людей: всадники спешились, склонились над землей.

Мавро взмахнул кнутом, но Баджибей остановила его:

— Погоди! Мы ведь без луков. Опасно подъезжать, не зная, что за люди. Пусть кто-нибудь скачет вперед один...

— Вижу поганого голыша Пир Эльвана! — не дав ей договорить, закричала Аслыхан.— Скорее, Баджибей! — И, не дожидаясь ответа, рванулась вперед. Остальные, пришпорив коней, пустились следом.

Подъехав, они увидели лежащую на земле дочь шейха Эдебали Балкыз. Она еще не пришла в себя. Здесь были одни мужчины, и потому никто не решался к ней притронуться. Баджибей и Аслыхан соскочили с коней.

— Эй, что случилось! Что с ней?

Пир Эльван с обнаженной саблей ходил вокруг девушки, отгоняя всякого, кто, как ему казалось, подходил к ней слишком близко. Он совсем потерял голову — отца родного, наверное, не узнал бы.

В его ушах беспрестанно звучал наказ Тороса: «Глаз с нее не спускай, Пир Эльван! Что случится, с тебя спрошу!»

— Назад, прикончу!

Узнав наконец Баджибей, он удивился и обрадовался.

— Ах, скорее сюда, Баджибей! Как Хызыр, в самое время подоспела.

— Что с ней? — Баджибей оглядела всех: из обители никого не было.— Что она делала здесь одна?

Аслыхан опустилась на колени, приложила голову к груди Балкыз и радостно вскрикнула:

— Она жива! Благодарение аллаху!

Баджибей топнула ногой.

— Где этот чертов Торос?

— В болото ушел, Баджибей!

— Зачем?

— Погнался за ворами.

— Какими ворами? Опять коней угнали?

— Да вот схватили ее.— Пир Эльван концом сабли указал на Балкыз.— Едва догнали, отбили.

— Аллах, аллах! Кто же это смерти своей ищет? По ошибке, что ли? За крестьянскую девку приняли?

Ведя в поводу хромую лошадь, подошел один из мюридов шейха, ответил за Пир Эльвана:

— У реки, когда они стирали, схватили сестрицу Балкыз! Разогнали кнутами женщин, кое-кому голову рассекли обухами сабель.

— Рехнулись, что ли? Поднять руку на дочь шейха Эдебали! Где теперь будут искать спасения? Разве что на небе...

— Не знаю.

— Небось гяурские воины? Нажрутся вина и не знают, что творят?

— Не гяуры, матушка,— вмешался Пир Эльван.— Обыкновенные разбойники — монголы.

— Монголы? — Баджибей, прищурив глаз, подумала: — Уж не свинья ли Чудар?.. Нет, ему не по зубам... Понять не могу...

Аслыхан брызгала в лицо Балкыз водой, которую лил ей на руки Мавро. Наконец та открыла глаза, испуганно огляделась. Узнав Аслыхан, с плачем бросилась к ней на шею. Баджибей со злостью спросила:

— Как же это случилось? Эх ты! И не стыдно, средь бела дня дала схватить себя чужакам! Как это вышло, спрашиваю?

Балкыз, всхлипывая, рассказала:

— Мы белье стирали, матушка Баджибей... Ворвались, как волки в стадо овец. Оторопела я. Долговязый какой-то схватил меня и погнал лошадь к броду через Сарыдере...

— Аллах, аллах! Ведь за рекой земли эскишехирского санджака. С пути, что ли, сбились?

— Не знаю. У брода увидели людей. С перепугу не разобрали издалека, что это крестьяне да торговцы, свернули вдоль болота. Когда барабаны загремели, попробовали раз-другой в болото сунуться — да броду нет. Дальше поскакали. И опять перепугались, увидев людей, что на базар шли... А кругом топь. Конь долговязого устал везти двоих. Свернули в кустарник. Спешились, пошептались о чем-то.

— На каком хоть языке-то?

— Не знаю такого. Ни разу не слышала.

— Не монгольский?

— Нет. Глаз они со степи не спускают. А наших увидели, опять по коням. Чуть не вытащила я нож у долговязого, да он начеку был. Скрутил меня, по затылку кулаком стукнул, чтоб у него руки отсохли! Дальше ничего не помню.

Баджибей обернулась к мюриду:

— А вы что видели? Как услышали?

— Слава аллаху, стряпуха с ними на реке была. Видит, пропала Балкыз, перевернула котел, схватила в руки скалку и заколотила, как в барабан. Мы услышали — и на коней. Стряпуха показала нам, куда они ускакали. Взяли след... Довел он нас до болота. Крестьяне да торговцы, вся эта шваль, сама знаешь, услышав бой барабанов, испугалась за свое добро. Кто верхами был, взвалил свой товар на лошадей, и дай бог ноги. Пешие свои торбы в болото попрятали, позорники!.. Спрашивает наш старейшина Дурсун Факы. А у них один ответ: не знаю ничего, не видал, не слыхал. Дурсун разозлился, огрел саблей плашмя одного-другого, сбил с ног. Видят — не ровен час и прикончит. Показали, куда разбойники поскакали. А мы... Сама знаешь, откуда у дервишей умение по следу идти? К счастью, наглецы оказались нездешними. Ткнулись пару раз в болото, пришлось вернуться. Спрятались в кустарник. Тут мы и след их потеряли. Пока метались туда-сюда, подошел пленник.— Он оглянулся по сторонам. Люди расступились. Пленник сидел на большом камне.

— Да это ты, Али-бей! — радостно крикнул Мавро, узнав морского сотника из Айдына.

Смущенный общим вниманием, пленник улыбнулся.

— Здравствуй, Мавро, как сюда попал? Как поживает сестра твоя, Лия? — Заметил, как исчезает улыбка с лица юноши. Обеспокоился: — Что-нибудь случилось?..

Мавро вспомнил о сестре, и руки у него опустились сами собой. Вода из фляги полилась на землю. Но он ничего не замечал. Понурив голову, подошел к пленнику.

— Вот я и говорю,— продолжал мюрид из обители,— растерялись мы. А пленник, оказывается, видел, как они в кустарнике скрылись. Сказал нам. Дурсун бросился было за ними, но пленник удержал его. «Подождите,— говорит,— помощи. Раз в болото они не пошли, не уйдут. Они лучше вас стреляют, убьют кого-нибудь или покалечат». Тут и Торос-ага из деревни подоспел. Видят бандиты, себе дороже... Выскочили из кустов, бросили сестру нашу Балкыз... Мы думали, мертва. А как поняли, что жива, Торос-ага поставил над нею вот этого джигита,— он кивнул на Пир Эльвана,— а сам...

Послышался стук подков. Все обернулись.

— Ей-богу, схватил бандитов Торос-ага! — хлопнул кто-то себя по колену.

Кони приближавшихся всадников были в грязи по самое брюхо. Торос, размахивая саблей над головой, кричал:

— Добрая весть, братья! Нагнал я подлецов! Теперь не уйдут — на небе достанем!

Баджибей поглядела на Тороса, потом на Дурсуна Факы.

— Чего же вы торчите здесь? Кто их возьмет, кроме вас? Кто, говорю я, безмозглый Торос?

— Не волнуйся, матушка Баджибей, на сей раз удача!

— Не ори! Кого ты оставил по следу идти? Кто сейчас в болоте?

— За болото не беспокойся, матушка Баджибей! Болото наше.

— Как это наше, раз там нас нет? Караджахисарские дикие буйволы, что ли, бандитов схватят?

— Будь спокойна, сейчас окружим камыши! — Он приказал Пир Эльвану: — Возьмешь с собою лучников, расставишь по краю камышей... Пусть стреляют в каждого, кто нос высунет из болота. Вот ведь какие дела, о аллах! Баджибей, знаешь, на кого мы наткнулись в болоте? На управителя Алишар-бея Перване Субаши.

— Перване Субаши? — удивилась Балкыз.— Так вот оно, оказывается, что... Теперь понятно...

Все обернулись к ней. Она замолчала, оборвав себя на полуслове.

Баджибей глянула на Дурсуна Факы. Но тот и не представлял себе, кто мог набраться наглости и украсть дочь шейха. К тому же он был плохим наездником, и от усталости в голове его все смешалось. Откуда было ему догадаться, что кроется за словами Балкыз. А Торос на них и внимания не обратил.

— Алишар-бей сегодня на охоту выехал вместе со своими джигитами,— довольный, рассказывал он.— Услышал гром барабанов, прискакал в болото. Послал Перване Субаши узнать, в чем дело. Слышим, кричит: «Эй! Эй!» Гляжу, Перване... Когда узнал он, в чем дело, разозлился, упаси аллах! Вы болото на нас оставьте, говорит, обложите только другую сторону. Не выйдут теперь бандиты из болота, матушка Баджибей, не выйдут! Не провести им Перване Субаши.— Торос взмахнул саблей.— Вперед, Пир Эльван! Айда, джигиты, на кабанью охоту!

Конные и пешие воины тронулись вдоль тростниковых зарослей. Баджибей успокоилась, поверила, что бандиты, похитившие девушку, на сей раз не уйдут.

Аслыхан, не моргая, глядела на Балкыз. И когда та снова потупила взгляд, тихо спросила:

— Что тебе понятно?

— Ничего, так просто...

— Что поняла, говорю? Как про Перване Субаши сказали, сразу что-то поняла?..

Баджибей не спускала с них испытующего взгляда. Балкыз вздрогнула и шепотом попросила:

— Подыми меня, ох, Аслыхан! Скажу по дороге.— А когда подошла Баджибей, громко сказала: — Возьми меня с собой, матушка Баджибей! От страха сердце чуть не разорвалось.— И, прикусив губу, снова заплакала. Баджибей закричала:

— Куда же вы подевались, Керим Джан?! Мавро! Померли, что ли, бездельники! Где конь для Балкыз?

Мавро тотчас подбежал со своим конем.

— Вот, матушка. А я вас догоню.

Он подвел коня к девушке. И Балкыз взлетела в седло, даже не воспользовавшись предложенной Мавро помощью.

Девушкам удалось обогнать Керима и Баджибей и оставить их далеко позади. Аслыхан распирало любопытство.

— Ну, говори, Балкыз! Что стало тебе понятно, когда ты услышала имя Перване?

Балкыз снова отвела глаза. Она уже придумала, как ответить на этот вопрос.

— Да так, ничего...— Она облизнула пересохшие губы, натянуто улыбнулась.— Просто услышала его имя... обрадовалась. Вот и сказала: «Понятно». Хотела сказать: «Поймают, значит»...

— Смотри, Бал-хатун! Кто не жалуется, тот лекарства от беды своей не найдет и с нею не справится. Одна голова хорошо — две лучше. Надо знать, что поняла ты, иначе может тебе же самой все боком выйти. Да и Баджибей не из тех, кто забывает услышанное. Не станет простой человек умыкать дочь шейха Эдебали. Пока не скажешь правды, отец не оставит тебя в покое...

Аслыхан пыталась по лицу подруги догадаться, о чем она думает. А Балкыз никак не могла решиться: сказать ей все как есть или отделаться намеком.

— Во всем виноват ваш бей, Кара Осман! — проговорила она.

Аслыхан удивилась:

— В чем же? Бог с тобой, Балкыз! — Она подумала, что Балкыз хочет обвинить в случившемся Осман-бея, и чуть не умерла от страха.— Ошибаешься, Балкыз, у нас такими делами не занимаются. Кара Осман-бей тут ни при чем.

— Очень даже при чем!

— Как же так?

Балкыз оглянулась — не услышал бы кто! И с обидой в голосе сказала:

— Весть я послала Осман-бею, чтоб приехал просить меня у отца. Был удобный случай...

— А разве он не приезжал? — Удивление Аслыхан росло.— Разве не просил?

— Конечно, не просил.— Губы у Балкыз задрожали.— Сама весть послала. Забыла о стыде...

— Так Осман-бей места себе не находил от радости! Как сумасшедший бросился за тобой.

Балкыз резко обернулась.

— Куда же он бросился, если у нас не был? И сватов не послал...

— Послал! Сел на коня, поскакал к воеводе Иненю! Аллах, аллах! Разве бей эскишехирского санджака не приезжал тебя сватать?

— Приезжал.

— А разве отец твой опять не отказал ему?

Глаза у Балкыз расширились. Она с трудом проговорила:

— Помилуй, сестрица! Неужто Алишар был сватом? Ох, горе мне! Какой позор!

— А ты ждала, что сам султан из Коньи сватом к тебе приедет? — Аслыхан нахмурилась.— Рехнулись вы все там в Итбуруне?..

— Пощади, Аслы! Но ведь Алишар-бей за себя просил... Даже имени Осман-бея не произнес.

— Что-о-о? Взбесился он, что ли? Смерти своей ищет несчастный Алишар или думает шило в мешке утаить. Ну и подлец! Кара Осман-бей теперь с ним и рядом не сядет.

Балкыз приходила в себя. Глаза ее засветились радостью. Сладко заныло сердце. Как она мучилась, думая, что Осман-бей не пожелал прислать сватов!

— Ох, Аслыхан! Не наврала ли все? Правда это?

— Что значит наврала? Осман-бей прибежал к нам в дом среди ночи, как только услышал весть от ашика Юнуса Эмре. Чуть не свихнулся от радости. На следующий день послал Керима гонцом к воеводе Нуреттину, следом сам собрался. Приезжает, а Алишар и говорит: «Недобрые вести, Осман-бей. Упирается шейх Эдебали». Что за человек, говорит, Осман-бей? Снова посылает свата туда, откуда уже однажды с пустыми руками вернулся. Неужто у туркменов бесчестие в обычай вошло? Я, говорит, чуть от стыда сквозь землю не провалился...

— Ах подлец, чтоб его разорвало!

— Орхан-бей Кериму рассказывал: «Видел бы ты моего отца! Побледнел. В лице ни кровинки. Головы не смел поднять, бедняга. Разговор-то шел при воеводе Нуреттине и кадии Хопхопе. Ведь не только сам унизился, но и свата унизил. А потом обнял Алишара и говорит: «Прости меня, братец. Во второй раз тебя послал, потому что из обители весть пришла. А они, выходит, смеются над нами». Встал и ушел. Плачешь вот теперь, глупенькая, не разобрав, кто прав, кто виноват, на Осман-бея осерчала...

— Ох, горе мне! Я ведь думала, не просил он меня.

— Вот глупая! — Она вдруг испугалась.— Говоришь, Алишар за себя просил?! Забыл, что самого сватом послали? А что, если б отец твой согласился?

— Сыну Эртогрула прежде отказал! Неужто отдал бы за Алишара? В ноги упал Алишар, умоляя, а отец мой этого не любит. Под конец совсем ошалел Алишар. Калым предложил. Отец помрачнел. Мы, говорит, не на базаре, Алишар-бей.

— Вот свинья! Неужто надеялся скрыть все от Осман-бея и избежать его гнева? Просто в голове не укладывается. Может, он вином опился в доме воеводы?

— Не знаю.

— Но где же это видано, чтобы человека сватом послали, а он за себя просил? — Она остановила коня.— А ну-ка посмотри мне в глаза. Недаром говорят: нет дыма без огня! Увивался за тобой этот негодяй Алишар? Хочешь выйти за Осман-бея, так не скрывай ничего. А дело твое скверное... Раз девушка позволила умыкнуть себя, никто ее замуж, не разобравшись, не возьмет. А Осман-бей и подавно.

— Смилуйся, сестрица Аслыхан! Ох, горе мне!

— Что пользы плакать-то? Отец мне всегда наказывает: «Пристал к тебе кто, тотчас должна мне рассказать, старшему брату, родственникам или на крайний случай моим друзьям. Все вы думаете своим умом да бабьими советами обойтись, чтоб мужчины головы свои в огонь не совали. А выходит только хуже. Такое пятно может лечь на женщину — караваном мыла не отмоешь!..» Так что говори правду!

— Правду говорю, сестра! Видел меня как-то Алишар в Эскишехире на свадьбе старейшины ахи. Вызнал через старейшину, согласится ли отец отдать меня за него. Отец велел отказ передать.

— Этому отказ, тому отказ. Чего хочет отец твой? Выдать тебя за сына какого-нибудь шейха?

— Алишару не отдал — знал его слабость к женщинам да к вину. А с тех пор как кадий Хопхоп заявился, стал Алишар в деревне деньги в рост давать.

— Да ведь это гяурство! Вера наша запрещает ростовщичество. Кто этим занимается, гореть тому вечным огнем в аду.

— Не ищи ты в них страха божьего. Выкопал и для этой пакости оправдание в коране кадий Хопхоп. Мало того, за долги заставил сипахские тимары да крестьянские земли на себя засевать, будто свои собственные.

— Да что ты! А султан узнает?

— Кто аллаха не боится, с султаном и подавно не посчитается. Вот мой отец и отказал им. Взбесился тогда Алишар, всякий стыд потерял. Стал подсылать в обитель к нам разных вещуний. Чего я только не натерпелась! Услышу, бывало, гости идут, не знаю, куда спрятаться. В отцовском-то доме! Золото посылали, бриллианты. Совали мне в руки разные амулеты, приворожки.— Она всхлипнула.— Если б не измучили меня... Разве решилась бы я своим умом...

— А не предал бы нас сват, отдал бы на сей раз тебя отец за Османа?

— Не знала бы, что отдаст, не послала бы весть.

— Откуда знаешь, что отдал бы?

— У матери выведала. «Что ж,— сказал отец,— если аллах повелит, пусть их женятся!»

— Какой же негодяй Алишар! Столько лет за друга и брата принимал его Осман-бей, а он змеем оказался.— Немного подумав, она сказала: — Все, что случилось с тобой,— дело рук Алишара! Кроме этой собаки, никто не решится поднять руку на дочь шейха Эдебали. Ну ладно, а что скажешь дома?

— Что же еще? Последую совету отца твоего, Каплана Чавуша. Расскажу все, как было.

— Правильно.

— Расскажу все. Пусть передаст Осман-бею.

Они оглянулись на стук подков. Их догонял Мавро. Балкыз, которой не терпелось поскорее попасть домой, пришпорила голыми пятками старую кобылицу.

Керим пытался догадаться: кто мог осмелиться умыкнуть дочь шейха Эдебали? И не причастны ли эти воры к убийству Демирджана и Лии? Погруженный в свои мысли, он не сразу заметил беспокойство на лице догнавшего их Мавро.

— Отстань немного! — негромко сказал тот, переводя дыхание.

Керим не понял.

— Отстать? Зачем?

Баджибей ехала задумавшись, отпустив поводья. Лицо у нее было мрачное... Керим укоротил повод, придержал коня. Конь, которого Мавро взял в деревне Дёнмез, был весь в мыле.

— Загнал скотину,— заметил Керим.

— Боялся, не успею нагнать вас до обители.

Керим огляделся: вот-вот должна была показаться обитель.

— Где же ты был до сих пор?

— Нашел в деревне коня и собрался было в дорогу, но пленник меня задержал,— тихо отвечал он, поглядывая на Баджибей, которая ехала немного впереди них.— Слава богу, теперь, кажется, выяснилось, кто наши кровники, Керим Джан! — И он коротко рассказал все, что знал. Начиная с приезда рыцаря Нотиуса Гладиуса в караван-сарай. О том, что произошло там ночью и утром, когда он ушел на охоту, Мавро узнал от пленника.

— Нечего теперь гадать, Керим Джан. Это они. Ночью рыцарь с сотником Уранхой говорили о каких-то конях. Пьяные были оба. Не понравилось это пленнику. Решил: проходимцы, не иначе.

Когда я утром на охоту ушел, проследил он за рыцарем. И если б сестра моя, Лия, не напугала френка отравленным кинжалом, прикончил бы его пленник.— Мавро вдруг ударил себя по колену.— Постой, постой! Ах, черт бы меня побрал!

— Что еще?

— Вспомнил! Еще в караван-сарае рыцарь Нотиус, услышав вопль монаха, прокатившийся по ущелью, спросил меня: «Собака Бенито, что ли?» Теперь тебе ясно?

— Нет.

— Я еще тогда подумал: откуда френк с далекого острова знает имя живущего в пещере монаха? Удивился, а потом позабыл об этом.— Он стукнул себя кулаком по лбу: — Ах, пустая моя голова! Ослеп, видно, я от его посул! Ведь потом делали вид, будто не знают друг друга. А пленник видел тюрка Уранху и монаха Бенито вместе. Вино они пили на дороге к Гремящему ключу... Погоди, погоди! Ах, чтоб меня разорвало, глупца!

— Еще что-нибудь?

— Ты Гремящий ключ знаешь?

— Нет.

— Рыцарь спрашивал у меня про этот ключ. А в знойную пору там всегда располагается банда Чудароглу.

— Ну и что?

— Как что? К кому краденых коней здесь отводят?

— Не знаю.

— А я знаю. Прямо к Чудару. Слава богу, Керим Джан, нашли мы наших кровников! Руку готов на отсечение дать! Пришли они коней воровать. Увидел рыцарь сестру с Демирджаном — яростью подавился: самого-то она отвергла... И еще пленник сказал: «По виду вроде похожи те, кто девушку украл, на тех, кого видел я в караван-сарае». Кто, кроме этих безумцев, поднимет руку на дочь шейха Эдебали? — Он помолчал.— Послушай меня, приятель! Вот что мы сделаем... Сегодня или завтра ночью я схожу к караджахисарцам.

— Брось! На кол посадит тебя Фильятос! Будь уверен — ни с чем не посчитается! К тому же есть твердый наказ Осман-бея: никому не ходить в земли караджахисарского властителя.

— Откуда Осман-бей узнает? Схожу и вернусь. Те, с кем говорить буду, не выдадут меня Фильятосу.

— Нельзя! Клянусь аллахом, скажу Осман-бею.

Мавро знал: Керим не станет зря давать клятвы. Задумался.

— Хорошо, не пойду, но давай договоримся.

— О чем?

— Ни слова об этих двух мерзавцах Орхан-бею.

— Почему?

— Он отцу расскажет. А Осман-бей подымет воинов. Нотиус и Уранха жестокие и, значит, трусы. Почуют недоброе — поминай как звали. Если даже Осман-бей заманит их в ловушку и прикончит — мы ведь все равно в стороне останемся...

— Пусть не трогает их, что ли?

— Конечно! — Мавро скрипнул зубами.— Пусть не трогает, чтобы мы сами отомстили нашим кровникам, своими руками.— Он погрозил Кериму пальцем: — Клянусь аллахом! Скажу матушке Баджибей: «Твой сын трус — хочет, чтобы за его брата отомстили другие». Попадешь тогда под бич отца своего Рюстема. И тут уж сам Эртогрул-бей воскреснет — не спасет тебя! — Мавро перевел взгляд на скакавших впереди девушек. Лукаво улыбнулся.— А еще, приятель, смотри, как бы Аслыхан не узнала...

Достопочтенный шейх Итбуруна Эдебали молча, ни о чем не спрашивая, не шевельнувшись — одна рука в бороде, другая на поясе,— не отрывая глаз от земли, выслушал все, что рассказала ему со слов Балкыз жена. Поднять руку на его дочь значило бросить вызов могуществу всего братства ахи. Если решился на такое санджакский бей Алишар, сомневаться теперь нечего: порядок в стране порушен. Бей Эскишехира и прежде был человеком ненадежным, а после того как появился придурок Хопхоп, стал меняться прямо на глазах. Шейху было известно, что Алишар с кадием начали заниматься в деревне ростовщичеством, но, поскольку до сих пор ремесленным цехам сталкиваться с этим не приходилось, шейх делал вид, что ничего не знает. «Выходит, змея подняла голову раньше, чем мы того ожидали. Угрожая чести нашей, пошли против силы ахи!» Может, они решили, что, боясь позора, шейх попытается спасти перед людьми хотя бы видимость чести. Отдав дочь, свяжет себя родством с беем санджака и волей-неволей станет его опорой. До сей поры шейх полагал, что ему ведом развал, охвативший страну, ибо он следил за ним день ото дня. Но вот ведь что оказалось: всё шло куда быстрей, чем он предполагал. Как же он не подумал раньше, что дело может дойти до открытого вызова, если Алишар, по горло завязший в долгах, собирал вокруг себя в последнее время воинов, даже не заботясь о том, как их прокормить? Слушая жену, он подумал, что давно должен был отдать дочь за Осман-бея, и укорил себя за упрямство.

Он глядел на огонь очага, оглаживал бороду и, как всегда, когда погружался в глубокое раздумье, мял пальцами нос.

Потом спросил, рассказала ли Балкыз сёгютцам о предательстве Алишара. Узнав, что рассказала, потребовал всех к себе.

Когда они склонились перед шейхом в почтительном поклоне, он коротко объявил:

— Многое тут выше вашего разумения. Пусть ваш бей Осман не ведает о предательстве свата. Времена тяжелые. А дело чести пахнет кровью. Если удельный бей пойдет на санджакского — беды не миновать. Положитесь на меня.— Он невесело улыбнулся Баджибей. Та оторопело моргала глазами, ибо не знала подоплеки.— Будь начеку, Баджибей, чтобы никто из твоих не проболтался. Иначе как отомстим мы за покойного Демирджана?! — Он окинул каждого испытующим взглядом, остановил его на Мавро.— Посмотрим, как вы храните тайны?! — Он отвернулся к очагу, давая понять, что разговор окончен. Сёгютцы, пятясь, удалились, оставив шейха наедине с его мыслями.

V

Прочертив яркий след на темно-лазоревом небе, упала звезда.

Керим Джан при виде падающей звезды, как всегда, ощутил трепет. Недобрым знаком была падающая звезда — к смерти близкого. «Только бы не Акча Коджа, упаси аллах!»...

Осман-бей призвал к себе Акча Коджу, но, узнав, что тот болен, поехал к нему сам, захватив с собой сына Орхана. До обеда Осман-бей был в добром расположении духа... Похвалил дротики, выструганные Орханом, испытал Мавро в верховой езде... Но как только от шейха Эдебали прибыл старший мюрид Дурсун Факы, его стало не узнать. В бейском доме началась непонятная суета. Сначала бей заперся с Капланом Чавушем, потом они призвали старейшину ахи Хасана. Прошло немного времени, и куда-то отправили самого лучшего гонца Кедигёза... Может, Аслыхан знает, о чем говорил ее отец с беем? Он прислушался, словно ночь могла дать ответ на его вопрос. Сёгют, как всегда, был безмолвен. Кериму Джану почудилось, будто он снова слышит вопли женщин, потрясшие Сёгют в ночь смерти Эртогрул-бея. В ту же ночь погиб и брат Демирджан. Вот почему эта ночь была так свежа в его памяти, словно это случилось вчера. Он покачал головой. «Нет! С мертвыми не умирают. Разве помню я хоть вот столько о брате, когда рядом со мной Аслыхан?..» Он насупился. Аслыхан давно заставила его забыть не только о погибшем брате, но и об учении.

Бесшумно ступая мягкими сапожками, Керим расхаживал взад и вперед по террасе... За холмом, на той стороне эскишехирской дороги, денно и нощно горел очаг, в котором по приказанию Каплана Чавуша бродячие цыгане жгли уголь. Небо там то озарялось красным пламенем, то окутывалось клубами белесого дыма.

С минарета мечети муэдзин Арапоглу затянул призыв к вечерней молитве. Керим остановился, прислушался. Голос у Арапоглу был воистину страстный и грозный. И все-таки его эзан скорее походил на заунывную туркменскую песню. На одну из тех, которые он пел во время летней перекочевки из Сёгюта на яйлу Доманыч: приставив руки к ушам, забыв обо всем на свете, он, казалось, заставлял звенеть окрестные горы.

С тех пор как Керим стал воином, он не заглядывал в мечеть. Недавно мулла Яхши велел ему передать: «Неужто, бросив ученье, он перешел в другую веру?!» А Кериму не то что в мечеть — мимо проходить не хотелось. Воротило его и от сборищ, на которых звучал саз, от книг, тетрадей, свитков бумаги... «Охладел я к учебе да чтению! Может, к мечу да щиту пристращусь?..»

Он задумался. И вдруг услышал, как внизу, в бейской конюшне, забились кони. Стряхнув с плеч кафтан, вытащил из-за пояса саблю, положил ее на софу. Зажег светильник, который, уходя на вечернюю молитву, оставил у лестницы Дели Балта. Прикрывая пламя ладонью, спустился вниз.

Кони Осман-бея, хорошо откормленные, предназначенные для телохранителей и гонцов, были злы, норовисты, драчливы и, когда долго оставались без присмотра, затевали возню и грызлись между собой. Сейчас, верно, почуяли, что нет поблизости Дели Балта — конюший обычно проводил с ними целый день,— вот и стали баловать. Ведь когда Дели Балта был с лошадьми, никто о конюшне и не вспоминал...

Как только стойла озарились желтым светом светильника, кони перестали биться. Обернулись на дверь. В их огромных глазах горела не ярость, а хитрость — вот, мол, как ловко мы вас провели. Керим подошел ближе, и животные, прижав уши и натянув поводья, снова принялись толкаться задами.

— Тихо! Бесстыжие! — Керим старался придать грубость своему мягкому, благовоспитанному голосу муллы.— Стой! Тебе говорят, Карадуман?!

Он легонько похлопал Карадумана по шее. Конь пряданул ушами, потерся влажной мордой о плечо Керима. Животные постепенно присмирели.

— Ну что, Аккыз! Балует твой Карадуман?..

Керим сам удивился: когда и от кого перенял он эти слова, когда успел научиться успокаивать бейских коней?

В конюшне было тепло. Пахло сеном, свежим навозом, конской мочой. Он поднял светильник над головой, огляделся. Спускаясь, он решил задать коням немного овса, но поленился. Его вдруг охватило беспокойство: покинул важный пост и пропадает бог знает сколько времени в тепле и безопасности! «Э, ничего не будет. Ведь бея нет дома!..» Он рассмеялся коротким смешком и, чтобы принудить себя подняться наверх, задул светильник. Прислушался. Что будут делать кони? И заторопился вон, пожалев, что задул огонь. Дели Балта не раз говорил ему, что в конюшнях водится нечистая сила... Чья-то тень закрыла звезды в воротах. Он вздрогнул. Остановился.

— Орхан-бей! Орхан-бей!..

Тихий, боязливый девичий шепот.

Но кто же это? Неужто Ширин?.. «О господи! Ведь Аслыхан говорила, а я не поверил!..»

— Орхан-бей... Отзовись!

Керим как-то пытался вывести Орхан-бея на чистую воду, но тот отпирался... «И ведь как клялся, обманщик! Ах, чтоб тебя!..» Он решил воспользоваться темнотой, выведать все и уличить Орхана во лжи. Изменив голос, шепотом спросил:

— Кто это?

Девушка вошла в конюшню.

— Еще спрашивает! Забыл, что ли, мой голос?

— Что ты здесь делаешь ночью, бесстыжая?

— Что делаю? А ты где пропадаешь?

— Пропадаю? — Он быстро сообразил. Все эти дни Орхан никуда не выходил.— Я здесь.

— Здесь! Сказал ведь, выйдешь. Чего же не вышел вчера ночью?

Керим отвечал ничего не значащими словами, чтобы не спугнуть девушку.

— Не смог... Отец не спал.

— Не спал!.. До утра, что ли, не спал Осман-бей?

— Я ведь на часах стоял.

— А кто сказал: «После зайду»?

— Отец вызвал.

— Врешь! Я бы слышала! Надоела я тебе. Охота прошла. Недаром говорят: раз позарился на бабу парень, к девушке не привыкнет.

Гадая, о чем она, Керим запыхтел от натуги.

— Какая баба?.. О ком ты?..

— О ком? Отчего же покойный Эртогрул-бей в деревню отправил чертовку Пакизе? Чуть не извела тебя, не правда разве?

— Тьфу!

— Плюешься теперь... А когда покойный Эртогрул-бей ее в деревню выгнал, места себе не находил. В доме усидеть не мог от горя.

— Кто тебе сказал?

— Кто сказал, тот сказал... Матушка твоя Мал-хатун сказала: «Не желаю ее в доме видеть...» Вот и отправили чертовку в деревню Олуклу. Мучился ты! И поделом! Спать не мог сколько времени. Все мне матушка-кормилица рассказала. Вида не подавал, боялся бейское звание опозорить, но матушка-кормилица все видела!

Среди многочисленной бейской челяди Керим вспомнил служанку Хаиме-хатун молодую вдову Пакизе, ее болезненный муж утонул в болоте. Продувная была баба, прямо сказать потаскуха... Верно! Вот уж год, как выдали ее замуж в деревню... Год назад Орхан-бею было двенадцать... Керим представил себе мальчишку рядом с громадной, как гора, Пакизе. «Ах ты, чертовка!.. Ну и ну».

— Небось будь на моем месте Пакизе, стены проломил бы, а пришел...

— Замолчи! Не то затрещину заработаешь!

— Затрещину! Я, девушка, целую толпу женщин обманула, а пришла... Мать твоя следит, Хаиме-хатун следит, матушка-кормилица и во сне глаз не спускает.— Голос ее задрожал.— Трус ты — вот кто! Прежде не был таким.— Она всхлипнула.— Я все знаю, все...

— Да что с тобой! Вот еще!

— А гяурку Марью кто щипал? Я?

— Брехня.

— Никакая не брехня! Так ущипнул, так ущипнул, чуть не умерла. Поклялась мне божьей матерью Марией. Синяк на теле показала. И не стыдно тебе? — Она кинулась к Кериму. Со злостью ущипнула его.— Вот тебе!

— Ох, чтоб у тебя руки отсохли...

— Не нравится!.. А почему должна страдать за твои грехи гяурка Марья? Все на нее пялишься, глаза бы твои лопнули! Вышел бы вчера ночью, если б не сох по ней! Меня хоть свяжут, приду. Когда я прежде не выходила, кто грозился зарезать меня? — Она стояла совсем близко. Керим чувствовал на лице ее горячее дыхание. Сердце его колотилось. Вот-вот обман откроется... На террасе послышался голос кормилицы:

— Ширин! Эй, Ширин, где ты, плутовка?

Девушка испуганно ойкнула, прильнула к нему. Воспользовавшись случаем, Керим прошептал:

— Беги, беги скорее!

— Помилуй, Орхан-бей! Поймают — под палки попаду.

Кормилица спустилась на несколько ступенек по лестнице:

— Ширин! Тебе говорю, паршивка!

Девушка взмолилась:

— Спаси, Орхан!.. Перед Мал-хатун стыдно... Перед Хаиме-хатун...

Керим вспомнил про лестницу, ведущую из конюшни на второй этаж. Схватив девушку за руку, потащил ее к двери, отодвинул щеколду, подтолкнул:

— Беги!

— Значит, выйдешь сегодня ночью?

— Беги, говорю!

— Выйдешь? Поклянись!

— Нашла время. Беги!

Затворив дверь, Керим вернулся. Кони, точно почуяв тревогу, снова стали баловать. Выругавшись сквозь зубы, Керим вынул из кожаного мешочка на поясе огниво с трутом. Высек искру, запалил огниво, поднес пучок сена. Раздул, зажег светильник. Когда вошла матушка-кормилица, он кричал на коней.

— Не притворяйся, паршивец Орхан! — зло бросила она.— Попался наконец!

Керим сделал вид, что не узнал ее.

— Кто там? Кто попался?

— Голос мой не узнал, что ли, Орхан? Дышишь, как ягненок у тигра в пасти...

— Ах, это ты, матушка-кормилица! Не узнал сразу. Заходи, заходи! Тебе Дели Балта нужен?

— Упаси аллах! Зачем мне этот пес Дели Балта? Кроме тебя, здесь никого нет? — Вздохнув, огляделась.— Голос мне какой-то послышался... Шепот.

— Да кони вот озоровали.

— Где Орхан? Не нашла его наверху.

— Вместе с Осман-беем уехал к Акча Кодже.

— Разве Кара Осман-бей не послал за ним?

— Послал, да Акча Коджа болен.

— Что с ним? — Снова забились кони. Керим не ответил. А успокоив животных, решил подшутить над кормилицей.

— Только что кликала Орхана, матушка, а ищешь вроде кого другого?

— Чтоб ему провалиться! — Старое лицо кормилицы еще больше сморщилось. Она вздохнула.— Все смешалось в мире, сынок мой Керим! Не исправить теперь. Поздно. Как говорит дервиш Камаган, скоро свету конец. Бог знает что творится. Сам подумай, в мои-то годы лазить по конюшням, вместо того чтобы сидеть молиться на коврике, бога искать...

Кормилица Осман-бея в конаке считалась второй по старшинству после жены Эртогрул-бея Хаиме-хатун. Сам Осман-бей ее слушался. Старуха насторожилась. Покачала головой.

— Все мне скрип чудится! Рехнулась, верно, аллах свидетель, намаз творить не могу. То ли этот Орхан не в отца, то ли бабы перебесились? Правда, и в наше время по бейским сынкам, бывало, страдали, но, чтоб вдова на младенца кидалась, такого не видели.

— Скажешь тоже, матушка! Что делать таким-то бабам с младенцами?

— И ты туда же! С муллой сидел, потому и не соображаешь. У бейских сыновей быстро глаза раскрываются, Керим Челеби. Есть кому учить. Охотников до их невинности что птиц в небе. Ты лучше за собой последи!

— Я за собой слежу! Нетрудно. А чего ты к Орхану привязалась?

— Как же не привязываться, глупый Керим. Если бы я не следила, мальчик давно бы силы потерял. Саблю да щит поднять не мог бы, потомства бы не оставил...

— Помилуй, матушка! Значит, как орлица, крылья расправила... По ночам бродишь... Понятно. Можно сказать, на страже.

Кормилица не поняла насмешки. Снова вздохнула!

— На страже, сынок Керим. Да разве уследишь за молодыми, коли они живятины попробовали?

Покачав головой, кормилица ушла в гарем.

Керим поднялся на террасу. Сел на софу, задумался над ее словами. Обиделся было на Орхана: выходит, скрыл, не доверился. Но, поразмыслив, решил, что он прав. Для бея сызмальства женщина не должна много значить. Надо, чтобы тебя все вокруг уважали. Как Орхан-бей, так и его отец Кара Осман не любили непристойных шуточек и разговоров.

Ширин купили совсем маленькой, обратили в мусульманство. По корану наложница не должна защищать своей чести от господина. Соитие между ними даже без обручения грехом не считается. А вот Пакизе кругом виновата. Она не двенадцатилетний паренек — тридцатилетняя вдовица. Короче сказать, где много женщин, там, как ни старайся, от бесстыдства не убережешься. А в медресе, в обителях, а порой и в общинах ахи, в гяурских монастырях, в рыцарских орденах и того хуже. Там не девушек пользуют — мальчиков!

Услышав лай собак, а затем и шаги, Керим вскочил, ища саблю. Вернувшись из конюшни, забыл ее надеть. Не удавалось ему опоясываться быстро и ловко, как это делал Орхан-бей или даже Мавро. Он привел себя в порядок, когда Осман-бей уже поднялся на террасу. Лицо бея было мрачнее тучи. С обеда Керим не разговаривал с Орханом, не решался остановить его и узнать, все надеясь, что тот расскажет сам. Но тут не вытерпел. Тихо, чтобы не слышал Осман-бей, спросил:

— Что там, приятель?

— Потерпи, узнаешь! — так же шепотом ответил Орхан.

Керим еще больше разволновался. К счастью, Орхан не застрял, как обычно, у отца. Тотчас вернулся и рассказал такое, что и в голове не укладывалось.

Аслыхан хранила тайну. Никто в Сёгюте не знал, что Алишар-бей, вместо того чтобы посватать за дочь шейха Османа, посватался сам, а получив отказ, обманул Османа, оговорил Эдебали и, потеряв разум, попытался с помощью чужаков умыкнуть Балкыз. Керим хоть и был вместе с Аслыхан у шейха, но главного тоже не знал, и поэтому они с Орханом никак не могли понять, почему шейх Эдебали скрывает поступок Алишара от Осман-бея. Чем дольше слушал Керим рассказ Орхана, тем труднее было ему разобраться.

— Откуда же все-таки узнал Осман-бей о предательстве Алишара?

— Сегодня от шейха Эдебали приехал старший мюрид... Шейх велел передать, что в сей год он хотел бы подняться на яйлу вместе с нами... Отец удивился. Согласился, конечно, но без радости. А когда Дурсун Факы уехал, задумался: с чего бы это шейх, не отдавший за него свою дочь, хочет отправиться с нами на Доманыч? Пока он думал да гадал, явился Каплан Чавуш. К нему тоже завернул Дурсун Факы, сообщил: «Благая весть! В этот год мы на яйле с вами вместе!»

А Каплана Чавуша, сам понимаешь, тоже на мякине не проведешь, и он стал гадать, что же это такое. Под конец допросил Аслыхан, так, мол, и так, от беев правду не скрывают, твои воробьиные мозги доведут до того, что перережут нас всех враги. Прижал ее, напугал. Оказывается, Балкыз все ей поведала. Каплан Чавуш схватил шапку и к нам. Отец призвал к себе старейшину ахи Хасана-эфенди. Решили послать Кедигёза к старейшине эскишехирских ахи за советом.

А тому все было известно.

— Что известно?

— Вечером Чудароглу тайно прибыл в Эскишехир вместе с двумя монгольскими воинами и уединился с Алишаром. Ночь провели они в бейском дворце, а в день, когда дочь шейха украли, затемно отправились в путь. Да! Оказалось, воины были и не монголы вовсе, а френки. Раз в это дело Чудароглу впутался, то кражу коней и убийство брата твоего Демирджана отец связал с этими френками.

— Что же теперь будет?

— Не мог поверить в такое отец. Все на своем стоял: «Алишар со мной так подло не поступит». Под конец решили поговорить с Алишаром с глазу на глаз. Старейшина Хасан-эфенди советовал: «Сделаем вид, что ничего не знаем, посмотрим, что будет». Но Акча Коджа не согласился. «Скоро,— говорит,— Сёгют оставим, на яйлу перекочуем. Тебе, Осман-бей, надо поговорить с ним сейчас. Если Алишар отпираться станет, не настаивай». Так что ты, Керим, с утра снова отправишься в Иненю. Пусть воевода Нуреттин позовет на обед Алишара, Акча Коджа убеждал отца взять с собой на всякий случай охрану, но отец не согласился.

— Отчего же?

— Дело это личное — раз. А потом, как бы он ни был зол на Алишара, воевать с ним не собирается... Завтра бери с собой Мавро — и с богом. Вооружитесь как следует... Мавро на пост заступает после меня?

— Да.

— Неважно, я заменю его. А вы завтра же с утра скачите в Иненю. Пусть Нуреттин сразу же сообщит Алишару о приглашении в Эскишехир. Он умолк и, понизив голос, добавил: — Не приедет подлец Алишар. А если приедет, значит, уверен, что о подлости его еще никому не известно. Пусть поговорят, посмотрим. Но что он может сказать? Нет, не правда, мол, клевета!..

Закричала сова. Юноши прислушались. Птица прокричала три раза и умолкла. Лица юношей повеселели. Три крика совы считались добрым знамением, но ровно три, ни больше, ни меньше.

Лихо сдвинув папаху набок, приосанившись, Мавро шел по рынку Иненю. На одном плече у него висела кривая туркменская сабля, на другом — расшитое налучье и колчан со стрелами. Полное достоинства выражение лица, гордо выпяченная грудь — все говорило о том, как он счастлив своим превращением из паршивого караван-сарайщика в настоящего воина.

Сердце его, правда, замирало от страха, потому что с тех пор, как он укрылся в Сёгюте, он впервые пересек границу удела Осман-бея и боялся попасть в руки Фильятоса. Мавро решил заранее: попадись им навстречу караджахисарские воины, не вступать с ними в разговор, а повернуть коня и ускакать прочь. Мороз пробегал у него по коже при мысли о том, что с ним будет, если он попадет в руки Фильятоса. По ночам просыпался в холодном поту. Караджахисарцы в любое время могли напасть на Сёгют или устроить засаду на землях Осман-бея. Фильятос славился тем, что убивал свою жертву не сразу. С тех пор как султан в Конье потерял силу, Фильятос не боялся понести наказание и стал придумывать все новые и новые пытки, дабы устрашить крестьян; чтобы продлить смертный час своих жертв, велел изготовить специальные орудия, калечившие людей, вытягивавшие из них жилу за жилой, ломавшие кость за костью. Он пытал водой, огнем, раскаленным железом, кипящим жиром, наводил ужас огромными голодными крысами и дикими псами, специально содержащимися для этих целей. Слушая рассказы о зверствах Фильятоса, вспоминая по ночам об услышанном, Мавро испытывал такую муку, словно все это проделывали с ним самим, и часами без сна вертелся в постели. Выйдя со двора воеводы Нуреттина, он чуть не на каждом шагу останавливался, говоря себе: «Что тебе делать на рынке? Возвращайся!» Но все-таки не мог устоять перед искушением повидать друга своего отца, медника-армянина Карабета-уста, которого, сколько помнил себя, всегда называл дядей. Мавро хотел от него услышать, что делается в караван-сарае Безлюдный, а вернее, узнать, где сейчас его любимая рыжая кобылица. Мавро выкормил ее изюмом из своих рук. Приучил к седлу и поводьям, выучил, словно человека, понимать слова. И мысль о том, что кобылица в руках у такого изверга, как Фильятос, оскорбляла его, болью отзывалась в сердце, будто в плену была не кобылица, а его несчастная сестра Лия, над которой издеваются злодеи. Чтобы подавить эту боль и заглушить страх перед Фильятосом, он и напускал на себя гордый, лихой вид.

Была и другая причина, по которой не хотелось ему выходить из конака воеводы. Слишком уж затянулось ожидание, все проголодались, нервничали. Прежде других забеспокоился Орхан, хотя и старался не подавать виду. Он то и дело подходил к окну, прищурив зеленые глаза, глядел на эскишехирскую дорогу, почесывал родинку за ухом. Гонцам воеводы Нуреттина Алишар пообещал сразу же приехать. Значит, он не знал, что Осман-бею все известно, и, следовательно, не должен был так запаздывать. Но больше всех волновался сам воевода, ибо не мог пригласить гостей к столу. Осман-бей, как всегда, был спокоен. Он легко справлялся с закипавшим в нем гневом, как ни в чем не бывало серьезно беседовал с семилетним сыном воеводы, точно перед ним был взрослый.

Увлеченный своими мыслями, Мавро не сразу обратил внимание на необычную тишину, царившую на рынке. Только войдя в ряды, удивился: как много закрыто лавок, как пусто вокруг! «Может, ушли на молитву? Но, отправляясь в мечеть, мастеровые обычно не закрывают ставен, лишь выставляют перед дверьми скамеечку?» Из мясной лавки выскочил покупатель и, пугливо оглядываясь, убежал. Мясник стал закрывать лавку. Мавро подходил к ряду медников, но не слышал прилежного стука молоточков. Что такое? Ему почудилось, будто он попал в незнакомый, покинутый жителями город. «Не праздник ли сегодня случаем?» Он прибавил шагу, свернул за угол.

Друг отца Карабет-уста, старейшина цеха медников Иненю, тоже закрывал свою лавку и ждал, пока его сынишка сведет вместе ставни. Башлык надвинут на глаза, копается в затылке — верный признак плохого настроения.

Карабет-уста оглянулся на шаги. При виде воина, увешанного оружием, крикнул сыну: «Скорей!» И выругался сквозь зубы по-армянски.

Мавро не подал виду, подошел. Интересно, узнают они его? Злость отца совсем перепугала четырнадцатилетнего парнишку. Никак не удавалось ему закрыть ставни. Карабет-уста подбежал, налег плечом, свел кольца вместе, помог навесить замок. Испуганно глянул через плечо на Мавро, криво улыбнулся. И тут узнал. Удивился. Но изумление лишь увеличило страх.

— Ты ли это, Мавро? Что за наряд?

— Здравствуй, дядя Карабет! В добрый час! Чего ты запираешь лавку средь бела дня?

Карабет-уста, пытаясь сдержать гнев, огляделся по сторонам:

— С кем ты, Мавро, сын Кара Василя? Откуда у тебя оружие?

— С кем я? Не слышал, что ли? Перебрался в Сёгют после того, что стряслось с нами.

— Что ты здесь делаешь? — Помолчал.— Простил ли тебя властитель Фильятос?

— Нет. Разве он простит? Если поймает...

Карабет-уста снова боязливо огляделся. Сын его, держа за ручку корзину с едой, прислушивался к разговору. Карабет-уста рассвирепел:

— Ах ты! Прочь отсюда! Корзину на плечо — и бегом! — Он поискал, чем бы в него кинуть, но только плюнул вслед убегавшему мальчишке.— Вот погоди, разобью твою ослиную башку.— Обернулся к Мавро.— Чего же ты тогда на рожон лезешь? — Помолчал.— Или по делу послали?

— Нет. В гости мы приехали к воеводе Нуреттину.

— Воеводу видел? Что делает?

— Ничего. Что ему делать? Ждет Алишар-бея.

— Ждет, значит, знает.

— О чем?

— О нападении.

— О каком нападении?

Мясник, закрыв свою лавку, с корзинкой на плече вышел из-за угла. Чуть не бегом подбежал к дверям дома и, возясь ключом в замке, с подозрением поглядел на Карабета, разговаривавшего с незнакомым воином.

Карабет-уста засуетился. Сквозь зубы снова выругал — на этот раз себя.

— Какое может быть нападение! Пошутил. Ладно, будь здоров.— Он сделал два шага, обернулся.— Страх как горевал я по дочери моей Лие. До сих пор домашние плачут.— Сделал еще шаг, остановился и, подойдя к Мавро, прошептал ему на ухо: — Найди коня, Мавро, и убирайся подобру-поздорову.

— Что случилось, дядя Карабет? Что такое?

— Не время спрашивать!.. Уходи поскорее.

И он быстро зашагал прочь. Мавро, зная, что Карабет-уста — большой шутник, оторопело глядел ему вслед, не понимая, разыгрывают его или нет. Он был немного обижен, что его оружие не произвело на мастера никакого впечатления. «Даже не похвалил! Наверное, не понравилось, что я пошел служить к туркменам!» — подумал он со злостью и огорчением. И вдруг, сам не зная почему, бросился за Карабетом. Мастер, казалось, не шел, а катил свое круглое, как бочка, тело на коротких ногах. Мавро легко догнал его, остановил:

— Подожди, дядя! Почему я должен уходить? Я приехал с Осман-беем. Что случилось?

— Ступай по своим делам, дурень...— Он оттолкнул юношу, пытаясь пройти мимо. Остановился и, задыхаясь, спросил:

— Осман-бей, говоришь? Какой Осман-бей?

— А разве их много? Сын Эртогрул-бея.

— Удельный бей Кара Осман, что ли? Где он сейчас?

— В доме воеводы Нуреттина. Где же еще?

Карабет-уста сделал руками безнадежный жест. Если бы не грузное тело, то, наверное, тотчас кинулся бы к дворцу воеводы. Наконец, справившись со своей нерешительностью, набросился на Мавро:

— Чего стоишь, балбес! Беги, скажи Осману, чтобы поскорее уносил ноги отсюда!

— Да что же случилось, дядя Карабет? Разве уедет он, если не узнает, в чем дело?

— И то правда! Пустая моя голова! Ведь он считает себя гостем. А у сельджуков и монголов поднять руку на гостя — значит пойти против султанского фирмана. Беги скорее! Пусть немедля уезжает. На этот раз дело плохо! Фильятос приехал с Чудароглу, и с ними два знатных воина-френка. Если правду говорят, собираются они напасть на дом воеводы.

— Чем провинился воевода Нуреттин? И как спасутся они потом от гнева Алишар-бея?

— Эх, болван! Час уже ждут они Алишар-бея за городом, чтобы напасть на дворец.

Мавро похолодел. В горле у него пересохло.

— Что происходит, ох, дядя Карабет? — глухо взмолился он.— В чем виноват Нуреттин? Никакого налета он не ждет. Послал гонцов, позвал на обед Алишар-бея.

— Не знаю. В державных делах не разберешься. Сегодня — корона на голове, завтра — голова в кустах!.. Или натворил что-нибудь, или оклеветали.— Он снова спохватился.— Поторопись, паршивец! Меч Фильятоса у тебя над головой, а ты разболтался о сельджукских порядках. Передай Осман-бею мои слова. А там пусть поступает как знает. Прочь с дороги!

Он оттолкнул Мавро и скрылся за углом. Оставшись один посредине безлюдного рынка, юноша окаменел от страха, словно сотни фильятосов окружили его со всех сторон. Ему захотелось броситься к своим, спрятаться во дворце воеводы, а еще лучше — оказаться за границей удела. Но он не мог оторвать ног от земли. «Спаси раба своего, господи Иисусе! Помоги и помилуй, пресвятая дева Мария!»— простонал он, клацая зубами. Наконец он шагнул и, точно вырвал корень из земли, сразу почувствовал себя легким, как птица. Придерживая левой рукой саблю, бросился бежать. Его словно подгоняли громыхание стрел в колчане и лука в налучье. Сердце колотилось не от бега, от ужаса. Завернул за угол и, увидев совсем близко дом воеводы, чуть было не задохнулся от радости. Покачнулся, приложил руку к груди и, едва передвигая ноги, направился к распахнутым воротам, в которых стоял управитель воеводы. Он явно ничего не знал. И должно быть, вышел на дорогу поглядеть, не едет ли Алишар-бей. Увидев Мавро, удивился.

— Откуда, джигит? На рынок, что ли, посылал тебя бей?

— На рынок.— Мавро подумал: сказать или не сказать. Решил: никто не должен знать, кроме Осман-бея.

— Где Осман-бей?

— Где же еще? В селямлыке.

На огромном пустом дворе, залитом жарким весенним солнцем, Мавро снова остановился. «Сказать, что ли — о аллах! — чтобы закрыли ворота?»

Четырехугольный двор напоминал поле для игры в дротик. Прямо против ворот — двухэтажный конак воеводы. С трех сторон тянулись одноэтажные конюшни и караулка из красного камня. Дом и двор выглядели прочными, как крепость. Пока Мавро шел по двору, страх его постепенно рассеялся, уступив место радостному вдохновению, какое обычно испытывают перед боем. Он ощупал оружие и зашагал ладным, твердым шагом. Взлетел по лестнице, будто взобрался на стену вражеской крепости, вошел в прихожую.

Орхан и Керим, развалившись, сидели на софе. Безразлично взглянули на Мавро. И тут же вскочили.

— Рады тебя видеть, Мавро! Девки Иненю, что ли, за тобой гонятся? — пошутил Орхан.— Или напал кто? — добавил он уже серьезно и сразу пожалел, словно выдал свои опасения.

— Угадал, Орхан-бей, нападение! — сказал Мавро. И сам удивился своему спокойствию.

— Какое нападение, сумасшедший гяур?

— Обычное, вражеское. Где Осман-бей?

Он хотел пройти. Но Орхан схватил его за пояс.

— Погоди! — Оглянувшись, понизил голос: — Какое нападение? Откуда ты взял?

Мавро поделился с приятелями услышанным. Орхан, слушая Мавро, прикидывал план действий. А когда тот умолк, схватил обоих за руки и потянул к лестнице:

— Быстрее! Быстрее!..

— Не доложив Осман-бею?

— Оставь! Положись на меня.

Он сбежал по лестнице, схватил саблю и бросился в конюшню. В дверях казармы показался один из воеводских наемников, постоял немного, заслоняясь рукой от солнца.

— Куда мы, Орхан-бей? Зачем?

— Молчи, болтливый гяур!

Привыкнув к темноте конюшни, Орхан оглядел сытых коней и шепотом приказал:

— Мавро, седло для моего Карадумана! Быстро! Керим Джан, башлык, уздечку!

Керим и Мавро бросились к лошади. Затянув подпругу, накинули уздечку. Обхватив коня за шею, Орхан вывел его во двор.

— Ну, не подведи, Карадуман! — Обернувшись к Мавро, приказал: — В седло, Мавро, скорее!

— Я?

— Быстро, говорю!

Мавро хотел было вскочить на коня, но Керим остановил его:

— Погоди. Куда ты его посылаешь?

— В деревню Дёнмез. Пришлет сюда Тороса и голышей. Пусть там ударят в барабаны и всех, кто соберется, пошлют вослед.

— Если Фильятос в засаде за городом, Мавро нельзя ехать...

— Верно. Я и не подумал об этом. Но здесь ему оставаться еще опасней...

Мавро отступил на шаг.

— Керим прав, Орхан-бей! Пусть он едет.— Он положил руку на эфес.— Поглядим, справлюсь ли я со страхом, когда явится Фильятос...

Орхан глянул на него:

— Молодец, гяур! — Обернулся к Кериму: — Поезжай, Керим Джан!

— Не сказавшись отцу твоему?..

— Оставь моего отца...— Орхан взял лошадь за повод.— Сядешь в седло за воротами, чтобы Кара Осман-бей не услышал стука подков... Сними чалму: если они выставили дозорных, примут тебя за крестьянина...— Выйдя за ворота, подержал стремя, помогая сесть товарищу.— Только не попадись, Керим Джан. Покажи себя!.. Если с тобой что случится из-за этого сукина сына Алишара, век не прощу себе.— Он поднял руку.— В добрый путь! Пусть Торос, когда подоспеет, не показывается врагу, даст нам сигнал трубой!

Керим вскочил на коня, подобрал поводья, обернулся, сорвав с головы легкую ткань.

Орхан и Мавро бросились на террасу. Они видели, как Керим, спустившись по склону, вылетел на плоскую и голую равнину, простиравшуюся до самого болота. Оставляя за собой тонкое облако пыли, он становился все меньше и меньше. Вдруг они заметили всадника, отделившегося от купы деревьев.

Мавро охнул.

— Не бойся, Мавро! — успокоил его Орхан.— Наемная лошадь не догонит моего Карадумана!..

Карадуман в самом деле вырвался далеко вперед, словно желая доставить радость следившему за ним хозяину. Дозорный понял, что ему не достать гонца, натянул поводья, завертелся в седле.

— Решил взять стрелой нашего Керима Джана,— усмехнулся Орхан и уверенно добавил: — Вряд ли плохой наездник окажется метким стрелком.

Дозорный продолжал возиться с луком — видно, стрелок он был и правда неважный. Наконец вставил стрелу, пустил ее, даже не целясь. Снова завертелся в седле, сложил лук и повернул обратно, в сторону от города.

— Видно, хочет своих известить, Орхан-бей...

— Нелегко дозорному оправдаться, сказать «упустил»!

— Сообщи Осман-бею, а я пойду седлать коней,— распорядился Орхан. Но тут же передумал.— Погоди, Мавро, чем позже отец узнает, тем лучше... А коней оседлать успеем. Сейчас важно выиграть время, пока Керим приведет помощь...— Он остановил взгляд на Мавро.— Ну как? Боишься Фильятоса?..

Мавро улыбнулся:

— Что врать, Орхан-бей, на рынке в самом деле струхнул, а теперь прошло...

— Будь спокоен! Сумеем постоять за себя, пока не подоспеет помощь... Воевода Нуреттин гостей своих так просто не выдаст. А таких джигитов, как Кара Осман, Гюндюз Альп, двоюродный брат мой Бай Ходжа, Мавро, не легко одолеть.

— Ты забыл о себе.

— Я не в счет. Не могу назвать себя рядом с такими джигитами.

Керим был уже далеко — маленькая точка впереди стлавшегося по земле длинного облака пыли.

Бай Ходжа, сын Гюндюза Альпа, позевывая, вышел на террасу.

— Да где же они, наконец? — Оглянувшись, понизил голос.— Помираю от голода... Где застрял этот паршивец Алишар? Что скажешь, братец?

Орхан пожал плечами. Смуглый, темноволосый красавец Бай Ходжа был высок ростом, тонок станом. Ему шел семнадцатый, но выглядел он на все двадцать. Выделялся среди своих сверстников необыкновенной силой, необузданным нравом. В набегах его дед Эртогрул строго-настрого наказывал предводителям отрядов: «Этот парень слов не понимает. Следите за ним в оба!» И не находил себе места, пока тот не возвращался живым и невредимым. Не раз Бай Ходжа чудом спасался от смерти, но не образумился. Напротив, становился отчаянней. Была у него одна слабость — любил поесть, хоть это и считалось постыдным у родовитых туркменов. Поэтому и страдал он сегодня больше других гостей Нуреттина. Глядя на дым, подымавшийся из поварни, Бай Ходжа вздохнул:

— Сейчас бы поднос хлеба с маслом да миску айрана... И никакого мяса не надо мне, братец...

Мавро вяло улыбнулся:

— Отец мой покойный говаривал: «Если зовут к столу императора или султана, умный человек на пустой желудок не ходит». Как находишь слово, Бай Ходжа?

— Ишь ты!.. Голова у твоего отца, Кара Василя, была, видно, не гяурская...

Вдруг Орхан насторожился. Бай Ходжа и Мавро обернулись к воротам. Во двор спорым шагом вошли трое, направились к дому.

Не зная, враги это или друзья, Орхан и Мавро схватились за сабли. В одном из пришельцев Мавро с удивлением узнал мастера Карабета.

— Что такое? — пробормотал он.

Бай Ходжа ничего не ведал и оставался совершенно спокоен. Он хорошо знал всех в Иненю. Удивился другому.

— Да ведь это здешние старейшины ахи! Вон впереди — Явер-уста, а другой — гяур Карабет... Чего это они вооружились палашами да саблями?

Старейшина ахи Явер-уста был в Иненю главой цеха ткачей; вырабатываемые ими тонкие шерстяные ткани славились во френкских землях. Слово Явера-уста весило больше, чем слово старейшины ахи санджакской столицы Эскишехира. Жестом приказав встать у дверей джигиту, шедшему позади него, Явер-уста поднялся на террасу. Приветствовал гостей. Спросил воеводу Нуреттина. Орхан пытался понять, что случилось. Мавро, потеряв дар речи, уставился на дядюшку Карабета. Бай Ходжа опередил их:

— Пожалуйте! Он у себя!

Старейшины молча прошли мимо сёгютских юношей. Вслед за Бай Ходжой вошли в селямлык. Приветствовав беев глубоким поклоном, сели в указанном им месте на софу. Осман-бей с мрачным лицом гладил по щеке припавшего к его коленям мальчика. Гюндюз-бей, глядя в пол, перебирал четки.

Воевода Нуреттин-бей ничего не подозревал, не знал даже, зачем Осман-бей звал Алишара. Его заботило одно — задержка трапезы. Он обрадовался приходу мастеров.

— Не знаю, как Явера-уста, а тебя, Карабет-ага, теща, видно, любит... Мы еще не обедали...— Карабет, вымученно улыбнувшись, посмотрел на Явера-уста. Тот оглянулся на стоявших в дверях юношей, решая, говорить при них или нет. Подняв руку, оборвал воеводу.

— Ты ничего не знаешь, Нуреттин?

— Нет. А что стряслось, да хранит нас аллах!

Карабет и Явер с удивлением посмотрели на Мавро. Нахмурились.

— В чем дело?

Карабет погрозил Мавро толстым пальцем.

— Неужели ты вовремя не передал, о чем я тебя просил, Мавро?

Мавро понял, как сглупил, послушавшись Орхана, и не в силах обвинить его в ужасе отшатнулся под направленными на него тревожными взглядами.

— Я виноват, ага!.. Мне он передал.— Все глаза обернулись к Орхану, произнесшему эти слова. А он, как всегда, уверенно и спокойно добавил: — Я решил сказать, когда придет время.

— Когда же, по-твоему, придет время, а?

Явер-уста прервал перебранку.

— Явился Фильятос со своими кровопийцами, Чудароглу с шайкой, Алишар-бей прислал Перване Субаши с десятком головорезов. Хотят напасть на тебя, Нуреттин, и прикончить.

— Меня?! — Розовощекое лицо воеводы Нуреттина побелело.— Чем я провинился? — заикаясь, спросил он.

— Не время сейчас искать вину. Вера и правда, милосердие и жалость давно утрачены, а здравый рассудок прежде них улетел в небеса. Джигиты забыли о доблести. Как пошел шепот по рынку: разбойники-де подошли к Иненю, закрыли свои лавки, разбежались по домам, как бабы... Слава аллаху, есть среди нас джигит, не потерявший разума...— Он кивнул в сторону Карабета-уста.— Прибежал ко мне, поднял тревогу.

Воевода Нуреттин никак не мог прийти в себя.

— Да в чем же я провинился, что под фирман попал? Какой негодяй оклеветал?

— Потом разберемся! Позови-ка управителя. Пусть подымет челядь, запрет ворота, чтоб не застали нас врасплох.

Маленький сын воеводы Нуреттина из всего разговора понял только одну фразу: «Позови управителя». Очень любил он бить в медный гонг, висевший рядом с дверью. Подбежал к нему:

— Я позову! Я позову! Я позову!.. — Взял колотушку и, приподнявшись на цыпочки, дважды ударил по медной тарелке. Сосчитал до десяти, снова ударил и, гордый, точно показал фокус, вернулся и снова положил голову на колени Осман-бея. Беззаботность ребенка мгновенно превратила жалость, которую все собравшиеся в селямлыке испытывали к славившемуся своей справедливостью воеводе Нуреттину, в ненависть к врагам. Осман-бей, все еще не веря, что Алишар готов растоптать их старую дружбу, убежденный, что не время сейчас для сведения личных счетов, сумел справиться с чувством досады, хотя оно не давало ему покоя со вчерашнего дня. Поборол охвативший его гнев. И мрачным голосом — близкие хорошо знали, что означает этот голос,— взвешивая каждое слово, проговорил:

— Пока все не выясним, тебя не отдадим, Нуреттин-бей... Надо будет, возьмем тебя с собой в Сёгют. Пусть только явится Алишар... бей!

— Спасибо, Осман-бей! Я знаю твою храбрость. Спасибо! Но мы слуги державные... Шея наша тоньше волоса. Тому, кто под султанский фирман попал, помогать нельзя.— Он прикусил губу. Пытаясь улыбнуться, обернулся к ахи: — И вам спасибо, братья! Не поведу я вас против султанского фирмана ради собственной головы...

— А если клевета?.. Клевета и есть. Пусть зло объяло мир. Но и добро не перевелось. Будем искать своего права в султанском диване. Его святейшество Эдебали напишет шейху ахи в Конью...

Нуреттин-бей, слушая слова Явера-уста, отрицательно качал головой. Над ним и вправду был занесен меч палача. Но он понемногу пришел в себя, подавил страх и с гордостью честного служаки готов был отдаться на волю аллаха.

Вбежал воеводский ратник:

— Ты звал нашего управителя, мой бей! Все обыскали, нигде нет! Прикажи!

Нуреттин оторопело оглядел присутствующих, будто ему сообщили нечто невероятное. Мавро, немного помедлив, сказал:

— Управитель вышел за ворота. Отправился встречать гостей из Эскишехира.

Нуреттин непонимающе моргал глазами. Осман-бей встал. Он принял решение. Изменившимся голосом приказал ратнику:

— Закройте ворота! Заложите железными щеколдами! Пусть все возьмутся за оружие! Никого из чужих не впускать! — Молодой ратник ринулся выполнять приказание. Осман-бей остановил его жестом.— Женщины ничего не должны знать. Седлайте коней! — Обернулся к Яверу-уста.— Если ты по-прежнему стоишь на своем, мастер, то пошлем кого-нибудь к джигитам ахи. Пусть кто желает готовится защищать воеводу. Случится худшее — сложите вину на меня, ибо я увезу с собой брата моего Нуреттина...

Гюндюз Альп вскочил. Потирая руки, будто получил радостное известие, с обычной для него веселостью пошутил:

— Напрасно мы ждали на обед Алишар-бея... Зря голодали.— Нуреттин вскинулся, точно хотел поскорее загладить позор и увеселить гостей, но Гюндюз положил ему руку на плечо.— Не волнуйся. Я все сделаю сам. Пришлю ваш обед сюда! — Он вышел, махнул рукой стоявшим в дверях сёгютским юношам.— А ну, пошли, джигиты. Попробуем, как он сварен, ратный суп!

Карабет-уста крикнул ему вслед:

— Ты ведь туркмен, увидишь суп, забудешь обо всем на свете! Пошли сначала джигита, что в воротах стоит, пусть соберет ахи и ждет сигнала.

— Ах ты, трусливый заяц Карабет! — проворчал Гюндюз Альп и расхохотался.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам, воевода Нуреттин дважды повторил:

— Спасибо! Спасибо вам всем!

Их храбрость напрасна. Не мог он согласиться на их поддержку, раз против него был султанский фирман. Такова уж судьба слуг государевых. По правде говоря, он давно ждал беды. Десять дней назад из Эскишехира прибыл указ, требовавший выдать Фильятосу две семьи караджахисарской райи, бежавшие на земли Осман-бея... Да и в Эскишехире творились дела не лучше, чем у гадюки Фильятоса. Державные земли переходили в частную собственность. Все больше запретных товаров тайком уплывало в страны френков. Кадий Хопхоп без конца требовал выдачи тех, кто мешал его делишкам на землях санджака. Дня не проходило, чтобы не присылал бумаги: «Отправить, заковав в цепи... И поторопись, не то плохо будет!»

— Убереги нас, аллах, от злобы подлецов. Но есть на свете братство. Вы это доказали! — Он посмотрел на своего сынишку.— Поручаю его тебе, Осман-бей. Когда меня не станет, забери к себе, воспитай как собственного сына. Пусть будет справедливым джигитом, заслужит имя внука Эртогрулова! — Слезы выступили у него на глазах.— Незапятнанным челом своим да завоюет он себе доброе имя...

Осман-бей поднял руку:

— Погоди! Что ты как малый ребенок?.. Хочешь сдаться без боя? Ну, нет!

— Знаешь ты, что значит попасть под султанский фирман?

— Какой там фирман? Какой султан? Сколько уже лет трон в Конье, можно считать, пустой стоит... Скажешь: ильхан сидит в Тавризе. Так он сам со смертью воюет. Себя в зеркале не узнает. По-моему, не сегодня-завтра отдаст богу душу... Негодяй Фильятос и кадий Хопхоп фирманов не исполняют. А мы что, глупее всех? Или страх нас разума лишил да по рукам связал?

Осман-бей умолк, чтобы перевести дух. Карабет-уста ударил себя по колену.

— Погодите! Ах, люди, люди! Не примите на себя, уважаемые беи! Если скажу, что на этом свете никогда не видел я умных беев, нарушу приличия. Скажу так: мало видел.— Явер-уста хотел прервать Карабета, но тот махнул на него рукой.— Молчи, Явер! Молчи, говорю, не то плохо будет. Да!.. Скажем, наш воевода под фирман попал. Так разве гяур Фильятос и разбойник Чудароглу фирман исполнять могут? Что же это такое получается, ответь мне, безмозглый Явер?

Беи обнадежились. Осман, правда, решил, чем бы дело ни кончилось, до конца стоять за Нуреттина, но и он знал, что значит вступиться за того, кто попал под султанский фирман. Все трое молча глядели на Карабета-уста. Тот крутанул рукою над головой.

— Э-ге-ге! Как же верить фирману, не увидев его своими глазами, не подержав его в руках, не прочтя хорошенько, не проверив под ним печати, султанской подписи да тугры?!. — Он умолк, прислушался. Вдали послышался стук барабанов. Подбежал молодой ратник:

— Мой бей! Показалась голова санджакской рати.

Осман-бей встал. Потрепал по щеке мальчугана, не спускавшего с него восхищенных глаз.

— Ступай к матери, сынок! — Улыбнулся остальным.— Карабет-уста прав. Фирману, что привез Чудароглу, верить нельзя. Поглядим на тугру да на султанскую подпись.— Он положил руку на эфес.— Ошибку и ложь сотрем концом сабли...

Ворота воеводского дома в Иненю походили на крепостные. По верху для обороны устроен был ход с амбразурами и зубцами. Сюда поднялся Гюндюз Альп. Он наблюдал и за округой, и за тем, как готовятся во дворе к обороне. Подозвал к себе беев и старейшин ахи. Когда они подошли к амбразуре, из-за угла, метрах в пятидесяти, показались люди Алишар-бея. Под звуки труб и барабанный бой они вышли на площадь.

Человек десять воинов Фильятоса, которых он в последнее время стал одевать как византийских ратников — среди них только пять всадников,— Чудароглу со своими пятнадцатью монголами и двенадцать наемников санджакского бея Алишара в форме сельджукского войска с луками наготове расположились перед воротами тремя группами, каждая под началом десятника. Фильятос и Перване Субаши, управитель Алишар-бея, не показывались.

Алишар-бей был храбр, не из тех, кто прячется за спинами своих людей, как Фильятос или как Чудароглу — за своими разбойниками. Ему полагалось исполнять султанский фирман, и потому он должен был явиться сам или прислать своего управителя. Кроме того, фирман следовало записать в суде Иненю и, чтобы привести в исполнение, взять подмогу из города. Если Алишар не сделал ни того, ни другого, значит, либо стыдился встретиться лицом к лицу с Османом, либо творил беззаконие.

Осман-бей задумался. Коли бей санджака преступил закон, то женщинам во дворце грозила опасность. Воеводу поддерживали ахи, значит, воинство Алишара, с бору по сосенке тридцать-сорок человек, силой ничего добиться не сможет. Но подожги они дом огненными стрелами, женщинам и детям пришлось бы выйти наружу — это затруднило бы оборону, а в суматохе боя могли схватить какую-нибудь женщину и надругаться над ней. За разговором не сообразили они отправить женщин и детей в обитель ахи. Правда, и там было небезопасно. Противник, проведав об этом, мог напасть на обитель и взять домочадцев бедняги Нуреттина заложниками. Осман-бей всеми силами старался быть спокойным, но, чем больше он думал, тем труднее становилось ему сдерживать гнев. Терпеть не мог он, когда державную силу употребляли для личных выгод, для утоления страстей своих. Пожалел, что не последовал совету Акча Коджи и не взял с собой десяток-другой опытных воинов. Но не любил он в чем-либо долго раскаиваться, как и упрекать других. Улыбнулся воеводе Нуреттину, в глазах которого застыл испуг.

— Не тревожься, брат мой! С божьей помощью выметем мы эту шваль... Напишем в Конью, в Тавриз, исправим ошибку. Мы ведь...

Тут из-за угла, будто его толкнули в спину, вывалился человек, босой, в разодранной одежде, с обнаженной головой. Пытался прибавить шагу, но ноги не держали его, покачнулся, видно изо всех сил стараясь устоять.

— Да ведь это наш управитель! — крикнул один из воеводских ратников.— Управитель Сулейман...

Управителя Сулеймана действительно было трудно узнать. Без кавука, с чалмой на шее, огромная выбритая голова в крови. За ним показался известный своей жестокостью управитель Алишар-бея Перване. Подошел, плашмя ударил саблей по спине, повалил беднягу наземь. Поднял пинком.

— Будешь врать — повесят! Погоди, займется тобой сам санджакский бей султана нашего...

Прежде других пришел в себя Гюндюз Альп, крикнул:

— Скорее, Бай Ходжа! Если пристрелишь собаку...— Его сын Бай Ходжа, не дождавшись конца фразы, вставил стрелу.—... проси у меня, чего пожелаешь.

— Стой, Бай Ходжа! — Спокойный голос Осман-бея мог удивить кого угодно. Бай Ходжа замер.— Повременим — поймем, в чем дело...

Перване Субаши — кто уж его породил, неизвестно — был в одинаковой степени жесток и труслив. Еще за углом он рассчитал, что стрела не достанет его, только потому и вышел за беднягой Сулейманом. Он стоял подбоченившись, бесстрашно выпятив грудь, точно бросая вызов защитникам конака.

Гюндюз Альп проворчал сквозь зубы:

— Неужто упустить такой случай и не пристрелить его?

Осман-бей нервно рассмеялся:

— Мой покойный отец говорил: «Убить легко, но тогда ничего уже нельзя исправить».

Мавро быстро обернулся, пораженный, что Осман-бей думает точно так же, как и он сам. Стоя у амбразуры над воротами, он глядел вокруг и чувствовал себя на седьмом небе, словно перед ним разыгрывали свадьбу или играли орта оюну. Впервые всерьез брался он за оружие — охота не в счет,— а что это означает, над этим он не задумывался. Позабыв о смерти, отдался он безрассудной юношеской отваге. Даже то, что случилось с Сулейманом, казалось ему шуткой, входившей в правила игры. Поймав себя на том, что улыбается, Мавро насупился.

Управитель Сулейман, пошатываясь, добрался до ворот. Его втащили во двор, под руки подняли наверх. Принесли воды. Он сделал несколько глотков, побрызгал себе в лицо. Тяжело дыша, облизывал разбитые губы и громко стонал.

Воевода Нуреттин — ведь дело шло о его жизни и смерти — не вытерпел. Позабыв о приличиях, набросился на управителя:

— Приди в себя, трус! В чем моя вина, за что я под фирман попал?

Сулейман не понял. Сделал большие глаза. С трудом ворочая языком, спросил:

— Фирман? Какой фирман? Кто?

— Рехнулся ты, что ли? Если я не под фирманом, отчего эта стая псов обложила дом?

— Что ты, мой бей! С тобой все хорошо.

— Да?

Стараясь не встречаться взглядом с Осман-беем, Сулейман стал робко рассказывать:

— Где же они застряли, думаю... Услышал, что рынок закрывается, решил: пойду, посмотрю. Приехал — правда... Говорят, кто-то подошел к городу. Поеду, думаю, погляжу, кто и чего хотят.— Он с трудом проглотил слюну, видно было, нарочно тянет.— Как увидел свинью Чудара и подлеца Фильятоса...

Страх смерти, сковавший воеводу Нуреттина, сменился радостью, но он быстро подавил в себе это чувство.

— Что такое, поганец! — рявкнул он.— Не можешь покороче?! Короче, говорю, короче!..

— Короче, мой бей, от нас им ничего не надо... От Осман-бея.

— Думай, что говоришь, болван. Зачем враг Осман-бея будет лупить моего управителя?

Сулейман не мог коротко изложить дело. Сморщился, будто собирался заплакать:

— Не даешь мне передохнуть, ох, мой бей! Вот я и не могу рассказать.

— Оставь его, Нуреттин,— вмешался Осман-бей.— Пусть говорит, как знает.

— А знаю я, лев мой, что, когда пришел, схватил меня Фильятос за шиворот, стал трясти...

— Что ему надо?

— Спрашивает, сколько с тобой людей. А разве я не знаю Фильятоса? Понял, что не с добром он, со злом пришел. Раз, думаю, он наши тайны выведывает, узнаем, чего он сам хочет. Человек двадцать, отвечаю. А что? Но они, оказывается, следили за нашим домом. Врешь! — говорит. Правда, говорю. Ложь, говорит. Поверьте, говорю... Тут из долины всадник прискакал, шепнул что-то Чудару на ухо. Взбеленился Чудар, упаси аллах! Повалил меня на землю, велел стащить обувь, принялся бить по пяткам... Монгольским бичом лупил, словно я и не божье создание. Короче, лев мой, пока меня не отделал, не успокоился. Я поартачился, вижу — ничего не попишешь... Сказал правду. Узнав, что с тобой пять человек, они обрадовались, будто мешок с золотом нашли. Чудар потребовал, чтобы я по именам назвал. Вот трус! — подумал я.— Он обвел глазами собравшихся, остановил взгляд на Мавро.— Услышав имя вот этого, гяур Фильятос так и взревел, я чуть ума не решился. Взбесился, да и только... Не успокой его Чудароглу, подох бы, наверно, от злобы. Тут Алишар-бей подоспел. Отстали они от меня. Втроем стали совещаться.

— Ладно. А что им надо?

— А нужен им Осман-бей... Этот Мавро случаем не из караджахисарской райи? Так вот, требует Фильятос... чтоб ты подобру-поздорову отдал его.

— А что ответил на это Алишар-бей?

— Удивился я! Вместо того чтобы урезонить Фильятоса, Алишар-бей говорит: если не отдаст, силой возьмем, на Мавро, говорит, кровь его сестры... Задушил-де ее за то, что с туркменом сошлась... Не по закону, говорит, скрывать кровника.

— Понятно! — Осман-бей положил руку на плечо Нуреттину.— Да будут в прошлом твои страхи, дорогой! Из-за нас все... Прости! — Он глянул на своих людей. Давно уже не видел он среди них Керима. Спросил Мавро:

— Ну, джигит Мавро, а где наш Керим Джан?

Мавро был едва жив от страха. Мысли его смешались. Не понял он вопроса Осман-бея. С отчаянием глянул на Орхана. Бай Ходжа крикнул во двор:

— Керим! Эй, Керим Джан!

Орхан остановил его:

— Я отправил Керима в Дёнмез... Вот-вот вернется.

— Молодец, племянник, дай бог тебе долгой жизни! — воскликнул Гюндюз-бей. Лютым взглядом окинул площадь.— Ну, погодите, детки! Скоро получите по заслугам.— Обернулся к управителю.— Неужто не сказал ты, дуралей Сулейман, что Мавро нельзя отдать, ибо давно он мусульманин? Ума не хватило?

Сулейман безнадежно покачал головой.

— Как не сказать, эх, Гюндюз-бей?! Сказал, что он коран стал учить. Но только зря свою голову под палку подставил, вот эту безмозглую голову...

— Что же, подлец Алишар и мусульман Фильятосу выдавать будет?

Сулейман не успел ответить. Перване Субаши, приложив руки ко рту, прокричал сиплым голосом:

— Эй, сын Эртогрула, Осман-бей! Слышь, Осман-бей! Мы пришли за Мавро, сыном Василя, райи Караджахисара! Султанский фирман: он убийца. Надо передать его властителю сеньору Фильятосу! Кто не выдаст и воспротивится, под фирман попадет! Вышли его нам!

Мавро позеленел. Расширившимися глазами посмотрел на площадь.

Осман-бей улыбнулся:

— Не бойся, Мавро! Мы тебя не отдадим, а силой им не взять! — Он обернулся к брату Гюндюзу: — А ну, потребуй фирман!

— Что ты, Кара Осман? Разве время сейчас фирман читать! Обнажить сабли и...

— Всему свой черед... Потребуй фирман, выиграем время.

Гюндюз Альп прочистил горло и, так же приставив ладони ко рту, низким, как барабан, голосом крикнул:

— Пришлите султанский фирман! Прочитаем да поглядим, верно ли вы говорите!

Перване Субаши скрылся за углом. Ясно — Алишар не хочет встречаться лицом к лицу с Осман-беем.

Перване снова вернулся на прежнее место. Расставив ноги, с вызовом крикнул:

— От страха язык, что ли, отнялся у Кара Осман-бея, сына Эртогрула? Пусть не прячется, выйдет, сам скажет. Не то под фирман попадет. С послами не говорим.

На лице Осман-бея мелькнула улыбка. Он махнул рукой старшему брату, чтобы тот ответил.

— Послушай, паршивец Перване! Осман-бей со всякой швалью говорить не станет. Что стряслось с самым честным сватом на свете Алишар-беем? Чего он прячется под хвостом у такого цыгана, как ты? Пусть выйдет. Слова султанского фирмана не для цыганского языка.

— Мы — управитель бея санджакского, Гюндюз Альп!

— Проваливай, скотина, не то дотянусь до твоей шеи!

Перване Субаши скрылся. Немного погодя на перекрестке появилась группа всадников. В передних опознали Фильятоса и Алишара. Во втором ряду — старого Алишарова друга, властителя Харманкая сеньора Косифоса Михаэлиса, которого туркмены звали Безбородым Михалем. В двух других только Мавро узнал рыцаря Нотиуса Гладиуса и туркменского сотника Уранху, остальным они были незнакомы. Но по облачению все догадались, что это не воины Фильятоса.

— Двух не узнаю я,— сказал Осман-бей.— Кто они?

Мавро хмыкнул, попятился и хриплым от ненависти голосом ответил:

— Наши кровники, Осман-бей!

— Какие кровники?

— Убийцы сестры моей Лии и шурина Демирджана.

— Откуда знаешь?

— Знаю. Пленник рассказал — вот откуда. Дервиш Камаган ворожил, угадал — вот откуда. Думал по ночам без сна — вот откуда.

Осман спросил, кто они такие. Пока Мавро рассказывал, Алишар-бей прокричал:

— Эй! Эй! Кара Осман-бей, эй, говорю.

Осман-бей поморщился, точно испытывал омерзение, слыша этот голос, приказал Гюндюзу Альпу:

— Отзовись!

— Чего тебе надо, Алишар-бей, чего?

— Там ли Осман-бей?

— Здесь.

— Он требует фирман... Нашего управителя оскорбил, назвал цыганом. Против нас это слово! Фирман ко мне пришел. Пусть Кара Осман не забывает, что он туркменский чабан. Султанский фирман не для чабанских рук. Если хочет спасти свою птичью душу, пусть без промедления выдаст злодея и преступника благородному сеньору Фильятосу, его властителю. И помнит, что бывает с теми, кто ослушается фирмана.

— Жаль! Стал беем санджака, а человеком не стал, несчастный Алишар! Не тебя жаль, жаль фирмана неправедного. Фильятос, властитель Караджахисара, ищет райю Мавро, не так ли?

— Напрасно отпираетесь!

— Молчи да слушай! Не бывать тебе человеком, несчастный Алишар... Никто не отпирается. Мавро давно уже не Мавро. Стал мусульманином. Слава аллаху, вот уже две пятницы, как зовут его Абдуллахоглу Явру!

Строй всадников смешался. Ненароком пришпоренные кони выскакивали из рядов, снова возвращались. С трудом удалось навести порядок.

Фильятос склонился, что-то сказал Алишару. Тот, подумав, согласно кивнул. Они решили оставить в покое Османа и взяться за человека послабее. Алишар потребовал воеводу.

Нуреттин-бей тут же вышел вперед. Как все честные служаки, воевода Иненю больше аллаха боялся султанского фирмана. Ловко обогнув Осман-бея, который пытался его удержать, он встал у правого зубца, широко расставив ноги.

— Прикажи, Алишар-бей!

— Плевать я хотел на твою службу! Неужто не справишься с тремя головорезами да двумя дикими туркменами? Выдай нам собаку Мавро. Помедлишь — смотри у меня!

Обе стороны замерли: что ответит воевода?

— Пьян ты, что ли, Алишар-бей? Или ослышался я? Здесь не совет папы римского, чтобы связать мусульманину руки и выдать его во власть гяуров. Опомнись! Так фирман не исполняют.

Алишар бесновался в седле, раздирая шпорами брюхо коня. Рванулся было к воротам, но Безбородый Михаль и Перване Субаши удержали его, вернули назад.

Перване выскочил вперед, прокричал:

— Брат мой, Нуреттин-бей! Слушай меня хорошенько! С султанским фирманом шутки плохи. Отдай парня. Поедем в Эскишехир, напишем обо всем в Конью и поступим согласно ответу. Не то головой рискуете! Палец, отрезанный по шариату, не болит. А кто против фирмана идет — добром не кончит.

— Хорош шариат! Безвинного управителя моего избили! Где же ты был тогда, Перване? Разве так исполняют фирман?

— Ты сам бей! Знаешь, бей может и отколотить. Управитель — человек подпалочный. Надо будет, сеньор Фильятос заплатит золотом, принесет извинение. Знай меру и не суй головы в огонь. Надо самим проверить — мусульманин ли парень? Собственными глазами поглядеть, собственными ушами услышать. Вели ему, пусть выйдет, послушаем!

Такого никто не ждал. Нуреттин посмотрел на Осман-бея, перевел взгляд на Мавро. Осман-бей на хитрости был не горазд. Он гордился своей прямотой, и затянувшаяся торговля оскорбляла его. Но назад пути уже не было. Мир, который с таким трудом много лет поддерживал его покойный отец и который он обещал хранить шейху Эдебали, оказался под угрозой из-за Балкыз. Схватиться с Фильятосом означало также нарушить строгий приказ Тавриза. Это бы еще пол-беды. А вот столкновение с Алишаром не сулило ничего доброго. Пока он размышлял, снова раздался мягкий, вкрадчивый голос управителя Перване.

— Что с тобой, братец Нуреттин-бей? Отрекся, что ли, ваш мусульманин? Упаси аллах, забыл слова исповедания?!

Мавро еще не успел прийти в себя от страха, а тут еще нужно было отречься от своей веры. Он закрыл глаза, покачнулся. Осман-бей тронул его за руку.

— У нас насильно веру менять не заставляют, сынок! Тут воинская хитрость... Мы свидетели! Вера есть вера!..

Мавро, обнажив голову, пал на колени перед Осман-беем.

— Чем быть в одной вере с убийцами моей сестры, лучше быть в твоей... Господь наш Иисус свидетель — не хитрость это! По доброй воле принимаю я твою веру!

Осман-бей положил руку на голову юноше. Обернулся к Карабету:

— Ты свидетель, уста.

— Свидетель, Осман-бей! Прав Мавро! — Он перекрестился.— Прости меня, господи Иисусе! Аминь!

Мавро вскочил с колен. Надел туркменскую шапку. Поцеловал руку Осман-бею, дядюшке Карабету. И, ни на кого не глядя, твердым шагом подошел к Нуреттину. Когда Мавро показался на стене, Перване Субаши развернул коня и во весь опор поскакал прочь.

Мавро, выждав, поднес ладони ко рту и прокричал:

— Я... сын Кара Василя Мавро...— Голос его эхом отдавался в горах.— По доброй воле стал мусульманином... Нет бога, кроме аллаха... и Мухаммед — пророк его... Слышите?

Последние слова он крикнул, падая за ограду. Просвистела предательски пущенная стрела.

— Ах, мерзавцы!

— Подлец Алишар!

Орхан подбежал к Мавро первым. Тот, усмехаясь, сидел на корточках и сбивал с себя пыль.

— Все в порядке, Орхан.

— Здорово ты их обманул!

— Когда Перване развернул коня, я сразу подумал: здесь что-то не так. Где френк, там и предательство!

Прибежал ратник, поставленный Гюндюз-беем следить за долиной.

— Добрая весть! Пыль поднялась над дорогой. Люди Эртогрула...

Все схватились за оружие. Осман-бей команду взял на себя.

— Тихо. Не то все испортите.

Обернулся к управителю:

— Есть у вас потайной ход?

— Потайной ход? — Управитель колебался.

— Есть, конечно,— вмешался Нуреттин.

— Хорошо...— Осман-бей оглядел своих людей.— Орхан! Незаметно выйдешь из конака, доберешься до Тороса... Пусть в городе разделятся и перекроют все три улицы.— Он обернулся к Карабету-уста: — Ступай к барабану! Гляди на площадь. Когда наступит время, ударишь в барабан.— Приказал Орхану: — Пусть Торос без сигнала на площадь не выскакивает... Только когда услышите барабан!

— Я уже наказал Кериму, отец! Когда подъедут, прежде всего связаться с нами.

— Хорошо. Ступай... А ты, Мавро...

Раздраженный окрик Алишара оборвал его:

— Эй, Нуреттин!..

Воевода вопросительно глянул на Осман-бея, тот шепотом, словно его могли услышать, сказал:

— Отлично. Выиграем время. Спроси, чего ему надо?

Нуреттин-бей подошел к амбразуре.

— Прикажи, Алишар-бей!

— Твои гости пошли против султанского фирмана. Кто идет против фирмана, сам под фирман попадает. Ты воевода! Свяжи их и передай мне!

Нуреттин оглянулся. Осман-бей думал, как ответить, чтобы не погубить Нуреттина. Молчание затянулось. Алишар прорычал:

— Эй, глупый Нуреттин! Жизнь твоя на волоске висит! Знай, твой дом будет разрушен. Жены и дочери потоптаны. Голова твоя слетит с плеч — будь она проклята!

Осман-бей встал рядом с Нуреттином. Приложил ладонь ко рту.

— Не надрывай зря глотку, подлец Алишар!

— Что?.. Кто ты такой?..

Никто никогда не слышал, чтобы Осман-бей кого-нибудь обругал. Не раз стыдил он тех, кто не мог совладать с собой в минуты гнева. И потому сейчас все поразились не меньше Алишара. А тот хриплым от бешенства голосом переспросил:

— Кто это? Кому там жизнь надоела?

— Это я, Осман, сын Эртогрула!..

— Ах, ты! Знай, конец твой настал, поганый туркмен! Проваливай! Ты вне закона... Нуреттин! Где Нуреттин?

— Оставь в покое Нуреттин-бея. Я взял его сына заложником! Стоит бею пошевелить пальцем, и Бай Ходжа снесет его сыну голову... Теперь слушай! Недостойное это мужчины занятие — пугать женщин да девиц! А фирман свой можешь сунуть в торбу — счет твой ко мне!.. Выходи, сразимся! Сами расколем орешек!

Он умолк. На площади перед домом воеводы воцарилась тяжкая тишина. Людям Османа во главе с его братом Гюндюзом пришлось не по душе предложение бея решить спор в единоборстве. Враги тоже знали, как люты в бою Алишар и Кара Осман — а уж если схватятся они один на один, то и подавно,— и пытались найти предлог, чтобы уклониться.

Осман-бей, выждав, снова крикнул:

— Что с тобою, Алишар? Смотри, упустишь случай. Не пристало соколу с каждой вороной драться, да что поделать, дал слово... Поторопись, а то откажусь!..

Алишар-бей о чем-то зашептался с Фильятосом.

Гюндюз-бей подбежал к брату. Осман-бей поднес палец к губам, призывая к молчанию. Прислушался, будто мог разобрать, о чем говорят враги. Слишком хорошо он знал Фильятоса, чтобы не догадаться о его советах.

— Нет, Кара Осман,— горячо проговорил Гюндюз-бей,— не пущу я тебя одного!.. Они без стыда и чести... Нападут на тебя все... Или стрелу пустят. А у Чудара, сам знаешь, какие стрелки!.. К нам пришла подмога. Не пущу тебя на смерть!

— Погоди, не суетись! Не выйдет он драться один на один... А выйдет — значит, задумал подлость... Такой на себя не надеется.

— Тогда я пойду!..

— С какой стати? Дело мое. Да и они растеряются, если я выйду сам!

— Эй!

Осман-бей обернулся на голос.

— Кто это? Не узнаю тебя, Алишар! — крикнул он.— Видно, душа у тебя в пятки ушла, от страха дыхание сперло. Не бойся! Не нужна мне твоя поганая душа, уши обкарнаю, и все. Будут тебя звать Алишар Безухий.

— Чего ты болтаешь, как баба, Кара Осман! Против каждого вшивого туркменского пастуха бей саблю не обнажит. С тебя и палки хватит!

— Так я и знал, не выйдешь ты со мной драться... Или новую подлость задумал?!

Алишар всадил шпоры в брюхо коня, закрутился на месте.

— Выходи, трусливый туркмен! Боишься? Тогда своим языком подлижи свой плевок!

— Не реви, как бык. Похвальба — знак глупости, а крик — страха.— Осман-бей хотел выиграть время.— Чего барабанишь!

Перескакивая через ступени, Бай Ходжа взбежал по лестнице.

— В Тополиной роще Орхан-бей с Торосом схватили дозорного.

Осман-бей поправил шапку и кушак, взялся за рукоять сабли.

— Коня! — сказал Гюндюзу.— Будьте наготове. Как ударит барабан, выскакивайте! — Обернулся к Нуреттину: — Дорогой Нуреттин! Ты теперь защищаешь не гостя. Прошу тебя, как брата, не вмешивайся, дабы исполнилось желание мое, дабы не пришлось лгать нам в донесении, которое в Конью отправим. Он повернулся к площади и крикнул: — Настал твой час, трус, позор беев! Молчи! Нет у тебя слова, чтоб ему верили! Стрелы нам сегодня неподвластны. Будем биться один на один на саблях! В поединке решим дело. Пусть Чудароглу попридержит своих стрелков.

— Не тяни, трусливый туркмен. Мы слов на ветер не бросаем... И еще тебе обещаю: не саблей, а обухом снесу твою пустую голову!..

Осман переглянулся с Гюндюзом. Наверняка готовит ловушку Алишар. Тревогу будто смыло с лица Гюндюз-бея. Теперь он боялся только глупого случая: конь у Осман-бея споткнется, сабля сломается... Хоть Алишар и разжирел в последнее время, но все же остался бойцом, и в гневе очень опасным.

Осман-бей спокойно сбежал по лестнице, подошел к коню, стоявшему у крепостных ворот, ласково потрепал его за ушами. Подтянул подпруги. Легонько похлопал по шее. Вскочил в седло.

— Помоги аллах!

Ворота распахнулись, выпустив всадника, и тут же закрылись.

Земля на небольшой площади, пригретая теплым весенним солнцем, курилась, и за дрожащим маревом все казалось маленьким и далеким, точно на другом краю равнины. Осман также казался врагам маленьким и слабым, точно дитя.

Он выехал из тени. Сверкнул саблей. Опустил ее и замер.

В стане врагов ликовали, никто не ожидал, что он выедет один, и с трудом верили в такую удачу. Появление соперника поразило Алишара больше остальных. Поначалу он испугался, но быстро овладел собой. Ему ничего не угрожало. Перване клялся: противник за помощью не посылал, кочевники Инегёля сюда явиться не посмеют, а сёгютцы могли добраться до Иненю самое раннее к вечерней молитве. Мальчиков, что были с Османом, никто в расчет не принимал, да воинов полагали лишь самого Османа и брата его Гюндюз-бея. Когда узнали, что вместе с Османом находится Мавро — беглый крепостной Фильятоса, состряпали фирман. Теперь сами в него поверили и уже не сомневались, что Нуреттин с горсткой своих ратников и городских ахи не посмеет вмешаться. Только бы удалось раззадорить Османа, заманить его подальше от ворот! Тогда они отрежут глупому туркмену путь к отступлению и разделаются с ним.

Алишар выхватил из ножен саблю, лихо закрутил ею над головой и, пришпорив коня, с криком: «Держись, поганый туркмен, смерть твоя пришла!» — влетел на площадь. Остановился, обухом сабли ударил по щиту, выбив из него искры.

Осман-бей понимал: его хотят заманить в ловушку. У обоих противников на уме был не бой, а хитрый расчет, и поединок должен был вылиться в игру.

Осман-бей круто развернул коня и замер спиной к врагам, выжидая удобного случая. Алишар решил не атаковать с ходу, а попытаться оттеснить с площади Османа хитроумными маневрами. Осман-бей сначала только оборонялся. Но потом вдруг поднял коня на дыбы, встал на стременах и, взмахнув саблей, ловко сбил с головы Алишара кавук. Пыль, поднятая копытами коней, застилала площадь. Воины Алишара ахнули, решив, что вместе с кавуком санджакского бея слетела и его голова, заметались. Послышались возгласы:

— О аллах!

— Погиб наш бей!

Раздалась команда:

— Вперед!

— Круши!

— Режь!

Не успели всадники выскочить на площадь, как в клубах пыли мелькнула обнаженная голова Алишара. Без кавука Алишар потерял сановную внушительность и походил больше на молодого, неопытного ратника, чем на доблестного бея. Солнце било ему в глаза. Он пытался справиться с разгоряченным конем.

И тут раздался бой барабана, а за ним крики:

— Руби, Осман-бей! Торос подоспел!

— Эй, Пир Эльван, джигиты Эртогрула, вперед!

Карабет-уста размеренно бил в барабан.

Алишар-бей громко выругался:

— Будь прокляты жены ваши, шлюхи!..

Не выкрикни он этих слов, может быть, предательство обошлось ему дешево. Но, услыхав такое оскорбление, Осман-бей потерял голову, ибо показалось ему, что Алишар обругал Балкыз. Пришпорил коня и, настигнув Алишара, со всей силой рубанул саблей. И тотчас пожалел. Санджакский бей опустил щит, выронил из рук саблю, склонил обагренную кровью голову и, заваливаясь на сторону, сполз с седла. Конь без седока, будто поняв, что произошло, остановился и жалобно заржал.

Неожиданно Осман-бей уловил предупреждающий окрик Бай Ходжи:

— Берегись! Справа!

Осман-бей, взмахнув саблей, увернулся, и копье Фильятоса пролетело в пальце от его груди.

На него во весь опор летели Безбородый Михаль, рыцарь Нотиус Гладиус, тюрок Уранха, Чудароглу, управитель Перване и Фильятос с несколькими воинами.

Осман-бей развернул коня, готовый встретить их. Из ворот к нему уже спешили Гюндюз-бей, Бай Ходжа и Нуреттин-бей со своими ратниками. Всадники сшиблись, рубя направо и налево. Звеня саблями, исступленно крича, сражающиеся отдалились от лежавшего на земле Алишара. Безбородый Михаль подъехал к распростертому телу, спокойно огляделся, соскочил на землю. Подхватил Алишара под мышки, оттащил его в тень и положил около стены. Склонился над раненым.

— Ну как?

Алишар застонал.

— Конец мне... От этой раны не оправиться... Погубил меня Кара Осман...

— Ничего, не отчаивайся! Рана не тяжелая...

Алишар закашлялся. На губах выступила розовая пена. Попытался улыбнуться.

— Ты чей будешь?

Михаль, не торопясь, повернул голову, разогнулся: перед ним стоял Кёль Дервиш, один из голышей Тороса. Наглотавшись опиума, он не отличал врагов от своих. Холодный взгляд Михаля напугал дервиша. Он поднял саблю.

— Отойди! Подстреленная дичь — наша!

Безбородый Михаль, ни слова не говоря, ударил беднягу обухом сабли по шее, точно провинившегося слугу, и свалил его на землю. Рыцарь стоял спокойно, чуть расставив ноги, заслоняя собой Алишар-бея, и с безразличной улыбкой наблюдал за сражающимися.

Людей у Осман-бея было больше, но, кроме сёгютцев, нескольких ратников Нуреттина и трех человек вокруг здоровенного Пир Эльвана, все они воины неважные. В шайке Чудара и отряде Фильятоса во главе с двумя френками, напротив, были опытные, смелые бойцы. Пока Михаль глядел, прищурив глаза, всезнающая улыбка на его безбородом лице сменилась странным унынием.

Он еще раз оглядел площадь. «Не разбить их сразу, они возьмут числом». Мысли его были спокойны, будто к нему это не имело никакого отношения.

Люди Чудара, оттеснив джигитов ахи с площади, воя и крича по-монгольски, повернули на Пир Эльвана и ратников Нуреттина.

От сражавшихся вокруг Османа отделились двое всадников. Михаль опознал в них Нотиуса Гладиуса, рыцаря ордена Святого Иоанна, и Гюндюз-бея и стал с любопытством следить за ними. Оба были лихие воины: хладнокровные, ловкие, опытные в атаке и в защите.

Сейчас они словно сговорились: когда один шел вперед, делая выпады, другой, не сбиваясь, спокойно парируя удары, пятился назад, а потом наступала его очередь, и он нападал с таким же уменьем.

Безбородого Михаля захватил азарт знатока. Ему нравилось, что противники, как бы трудно им ни приходилось, не трогали коней...

Вот рыцарь перешел в атаку и, наступая, наносил удары один за другим. Конь Гюндюз-бея споткнулся, присел на задние ноги, Михаль зажмурился. Уж рыцарь не упустит случай!..

— Уранха-а-а-а!

Страшный крик заставил Михаля разомкнуть веки. Стрела попала Нотиусу Гладиусу в глаз. Михаль увидел невредимого Гюндюз-бея, и, переведя взгляд в направлении выстрела, заметил Мавро на воротах с луком в руках.

Уранха кинулся на помощь раненому рыцарю. С ловкостью, редкой даже для опытных всадников, он подскочил к товарищу и, поддерживая его одной рукой, погнал лошадей галопом.

Мавро опомнился, пустил им вслед вторую стрелу. Но было уже поздно. Он даже запрыгал от досады. Гюндюз-бей помахал ему саблей:

— Молодец, Мавро!

Фильятос первым заметил, что френк и его товарищ покинули поле боя. Он огляделся, соображая, как поступить. И вдруг, пришпорив коня, пустился наутек. Крикнул что-то на ходу Чудароглу, который сражался во главе своих людей. Для Чудара, занимавшегося разбоем уже много лет, бегство было привычным делом. Как ни в чем не бывало он отдал приказ отступать, и люди его, ко всему привыкшие, стали выходить из боя, отступая в полном порядке. Осман-бей со своими людьми бросился в погоню...

На опустевшей площади воцарилась тревожная тишина. Безбородому Михалю вдруг стало страшно. Он огляделся, ища своего коня. Тот стоял в тени, рядом с кобылицей Алишара. Может, вскочить в седло и махнуть через Тополиную рощу?.. Скрыться легко... Он взглянул на Алишара. Тот тяжело дышал. Видно, напрягает последние силы. Едва Михаль нагнулся, чтобы поднять раненого на кобылицу, как над его ухом прозвучал звонкий детский голос:

— Сдавайся!

Он обернулся и, увидев Орхан-бея, усмехнувшись, спросил:

— Чего ты хочешь, сынок?

Орхан узнал владетельного сеньора Харманкая Косифоса Михаэлиса, или, как его называли туркмены, Михаля Безбородого, и понял насмешку. Вот уж год, как Орхан всякий раз злился, когда чужие называли его сынком. И хотя знал Орхан, что, за боец Безбородый Михаль, в запальчивости кинулся на него с саблей.

— Сдавайся!

Михаль легко отбил выпад Орхана и сказал улыбаясь:

— Такого не бывает, чтобы вооруженный воин сдавался безоружному! А ну, где твоя сабля? — И мгновенным ударом надвое переломил его саблю. Юноша опешил, провожая взглядом сверкнувшее в воздухе стальное полотно, отлетевшее с тонким звоном.

— Прикончи сукина сына, Михаль! — с ненавистью в голосе взмолился Алишар-бей.— Вспори ему брюхо!

Орхан вздрогнул, будто ощутил ледяное прикосновение смерти.

Михаль опустил саблю.

— Мы безоружных не убиваем, Алишар-бей, а детей и подавно!

Он сказал это без всякого чванства, вежливо, словно извиняясь.

Орхан бросил сломанный клинок, выдохнул из груди воздух, растерянно оглянулся. Шагах в десяти он увидел целехонькую саблю — она почему-то шевелилась. Он поднял глаза и только тогда заметил Керима, который стоял на коленях, повернувшись к нему спиной, и платком вытирал чью-то окровавленную голову, Орхан, униженный и беспомощный, подошел к товарищу.

Раненый со стоном открыл глаза. Это был Кёль Дервиш, которого сбил Безбородый Михаль; он узнал Керима и удивился:

— Неужто в раю мы, Керим Джан? Ведь мы умерли, значит, в раю!..

— Помолчи! Кроме рая, есть и другие места.

— Коли выпили мы шербет смерти за веру, нет нам другой дороги, кроме как в рай!..

— Вот голодранец, все о шербете думает! Говорил ведь тебе: не глотай этой дряни, иначе не сносить тебе головы!

— Не дряни!.. Грех так говорить.— Он заволновался.— Помилуй! Значит, головы наши все-таки слетели с плеч?

Орхан с трудом удержал улыбку.

— Керим Джан, я возьму твою саблю.

— Саблю? — Керим, не понимая, глянул на него снизу вверх.— Зачем?

Орхан не стал объяснять. Вытащил саблю из ножен и направился к Безбородому Михалю, который, подбоченясь, с едва заметной улыбкой наблюдал за ним. Улыбка вывела Орхана из себя. Он хотел было крикнуть: «Держись!» — но возглас застрял в глотке. Сзади к Михалю подкрадывался Человек-Дракон Пир Эльван. В трех шагах выпрямился и метнул в спину рыцаря огромный камень. Михаль ничком рухнул на землю. Голыш бросился на него, с ловкостью палача засунул два пальца в ноздри и рванул, задрав голову. Поплевал на саблю и, пробормотав: «Во имя аллаха!» — занес ее над туго натянутой шеей.

Страшным, поразившим его самого голосом Орхан закричал:

— Остановись, Пир Эльван! Стой, тебе говорю! — Отчаянно размахивая саблей — будто это могло помочь,— он бросился к дервишу.

Пир Эльван замер, не понимая, кто кричит. Орхан подскочил к нему:

— Оставь, Пир Эльван! Оставь его! — Он подал Михалю руку. Тот с трудом поднялся, улыбнулся Пир Эльвану и, помрачнев, посмотрел на Орхана.

— Спасибо, Орхан-бей, недолго ходил ты в должниках... Быстро расквитался...

— Я еще не расквитался. Не я тебя сбил!

В глазах Михаля мелькнуло одобрение.

Пир Эльван насупился. Потом уставился на Алишара. Эх, не успел пошарить у него в поясе, не снял бриллиантовой заколки, украшенного камнями кинжала.

— Орхан, что тут происходит?

Юноша беспокойно оглянулся: сидя на коне, на него строго смотрел отец. Орхан подошел к нему, взялся за стремя.

— Прости сеньора Косифоса Михаэлиса, отец!

— Чей он пленник?

— Пир Эльвана... Прости сеньора.

— Почему?

— Мы бились. Он сломал мою саблю. «Вспори ему брюхо!» — сказал Алишар. Не послушал его, пощадил.

— А что он здесь делал, почему стал врагом нашим?

Отец и сын, глядя на Безбородого Михаля, ждали ответа.

Михаль спокойно, без страха, без мольбы сказал:

— Давно не заглядывал я в Эскишехир. Сегодня заехал, ничего не знал. Алишар предложил отправиться вместе с ним.

— Ты не спросил его, куда, зачем?

— Не спросил — он мне друг.

— Он был неправ.

— Плох тот друг, Кара Осман-бей, который и в неправом деле иногда тебя не поддержит. А ведь прежде не творил неправых дел Алишар-бей, наш друг!

Осман-бей подумал, как поступить. Люди стояли вокруг не шелохнувшись. Наконец он сказал:

— Ты храбрый джигит, сеньор Косифос Михаэлис! Ступай себе на все четыре стороны!

Михаль положил саблю на колено. Осман-бей поднял руку:

— Не ломай! Незапятнанной вышла она из этого боя, тому я свидетель!

Безбородое лицо Михаля зарделось. Кивком головы он поблагодарил бея, опустил саблю в ножны, кинулся было к коню, но остановился.

— Прошу джигита Кара Осман-бея, да поймет он меня! — Михаль запнулся, сглотнул, поглядел на Алишара.— Разреши взять друга с собой, чтоб не сказал он потом, что удрал я, бросив его.

На площади не было слышно ни звука, только Пир Эльван рычал, точно раненый волк. Осман-бей нахмурился, будто раздумывал, как решить. Между тем он знал, что сам не причинит зла бею султанского санджака, и потому просьба Михаля была ему на руку.

— Нет у нас такого обычая,— сказал он.— Ну да ладно, благородный Косифос Михаэлис! Будь по-твоему. Забирай его.

Безбородый Михаль ударил себя в грудь. Подбежал к Алишару, склонился над ним, окликнул по имени и, не получив ответа, осторожно взял за руку. И тут же выпустил: рука упала безжизненно.

Михаль закрыл покойному глаза, перекрестил и побрел к коню. Подобрал с земли поводья, привычно проверил подпруги.

К нему подбежал Орхан, взялся за стремя.

Безбородый Михаль удивленно покосился на юношу, поклонился.

— Спасибо! — Сел в седло.— Спасибо, Орхан-бей!

— Мы еще не рассчитались, благородный Косифос Михаэлис!

— Мы давно рассчитались! Нынче я должник — мой черед поддержать тебе стремя. Спасибо.

Гордо сидя в седле, Михаль медленно пересек площадь и скрылся из виду.

Шейх Эдебали молча слушал рассказ Осман-бея. Он был подавлен. Столько лет старался предотвратить столкновение, столько труда положил, и все пошло прахом в один миг. Да еще из-за его собственной дочери! Теребя бороду, хмуро глядел он на воинов, еще не успевших остыть после жаркого боя. Они стояли на коленях, почтительно сложив руки на животе, уставшие, грязные, взмокшие от пота.

Стараясь скрыть жалость, Эдебали строго спросил:

— Разве не было пути, Явер-уста, чтоб предотвратить недоброе дело?

— Не было, господин мой. Покойный Алишар-бей в последнее время выпустил из рук своих повод сдержанности. Позволил подлецу Хопхопу водить себя за бороду. Обо всем Нуреттин-бей отпишет, как надо, в султанский диван... Если вы вовремя сообщите шейху в Конье...

— Чего зря писать, там все в сундук сложат не читая,— вмешался Гюндюз-бей.— Да и не станет султан мстить за такого, как Алишар...

Эдебали улыбнулся.

— Время, конечно, не такое, чтоб за смерть взыскивать! Но меня другое мучит: сколько мы ни старались, а брани не смогли предотвратить.

— На нас, что ли, за это вина?

— Вина!.. На ком бы ни была она, важно было сохранить мир.— Он вздохнул.— Не смогли мы показать своего умения.

— «Когда страсти заговорят, мир засыпает, война пробуждается!» Не впустую сказано, мой шейх, сам знаешь.

Гюндюз умолк. Явер-уста и Осман-бей не сводили взгляда с шейха Эдебали, ожидая его ответа. Но Гюндюза уже невозможно было остановить. Считая, что шейх и сам не без вины, он стал рубить с плеча.

— Отдал бы дочь свою Осман-бею, и не свалилась бы беда на наши головы. Вот и показал бы искусство свое да умение.

Осман-бей, испросив позволения, молча удалился. Гюндюз кивнул ему вслед.

— Во всем он виноват: нашел кого посылать сватом...

Явер-уста, видя, как расстроен шейх, поспешил вмешаться:

— Тебя, что ли, безрассудного, посылать надо было?

— Чем меня безрассудным обзывать, ты бы, Явер, поддержал нас, припал к ногам шейха нашего, помог получить его дочь!..

Гюндюз-бей повалился шейху в ноги, схватил за край платья. Эдебали, улыбаясь, поднял его за руку.

Явер-уста сразу понял, что может означать эта улыбка, крикнул: «Аллах велик!» — и, даже не надев туфель, выскочил за дверь, чтоб обрадовать Осман-бея доброй вестью. Гюндюз-бей, воспользовавшись тем, что остался наедине с шейхом, не выпустил края его платья, пока не получил согласия немедленно сыграть свадьбу.

Однако устраивать сразу после битвы веселую свадьбу с боем барабанов и плясками, состязанием бойцов да скачками не приличествовало, и потому Осман-бей той же ночью в обители Итбурун тихо вошел в брачные покои, подталкиваемый по обычаю кулаками в спину.

Кум Явер-уста, памятуя о древнем завете: вода спит, а врагу не спится, велел зажечь вокруг обители костры, выставил сёгютцев в охрану.

— Враг только и ждет нашей радости, чтобы застать врасплох,— говорил он людям.

В поварне накрыли для дозорных отдельные столы. Послушники разносили сидевшим у костров ратникам кувшины с шербетом, кумысом, айраном.

Много похвал выслушал в этот вечер Мавро, отличившийся в первом бою. Как метко он угодил рыцарю Нотиусу Гладиусу прямо в глаз! Он даже придумал прозвище своему кровному врагу — Одноглазый. Нет, счеты с ним еще не сведены...

По сельджукскому обычаю, вновь обращенный мусульманин получал богатые подарки «на чалму». И потому у Мавро через плечо висели уже две сабли, а за поясом торчали два кинжала, рядом с его собственным луком стоял еще один, монгольский, а за пазухой лежал туго набитый кошель. Ахи Иненю вместе с воеводой Нуреттином, Осман-бей и Гюндюз-бей, Орхан и Бай Ходжа — каждый одарил его кто чем мог.

С каким удовольствием выложил бы он все подарки и рассмотрел их. Но напротив него сидел Керим, сделать это ему казалось неловко, он был смущен и поэтому досадовал на себя еще больше.

Керим взял монгольский лук, покрутил в руках.

— Хорошие луки у монголов, приятель! Недаром зовут их народом стрелков.

— Это точно! Вот ведь и сегодня: не увернись я, угодила бы в меня монгольская стрела.— Мавро вздохнул.— Эх, поздно попал мне в руки этот лук, не достал я рыцаря второй стрелой!

— Может, он и от этой раны не оправится?

— Оправится. С коня-то он не упал. Разве что ему глаз выбил...

Неверное пламя костра играло на лице Керима. Печальная улыбка пробежала по его губам.

— Погубила Алишар-бея страсть к бабам.

— Да. Отец мой покойный говорил: «Человека губит страсть к бабам да деньгам и еще жажда власти. Недолго проживет тот, кто не обуздает своей страсти».— Он задумался.— А если страсти обуздывать, чего ради жить?..

— Верно... Потому и нет им конца...

В воротах кто-то крикнул:

— Мавро!

Они прислушались.

— Мавро-о-о! Эй! Абдуллахоглу Явру! Где ты? Отзовись!

— Это Кёль Дервиш.

— А первым кричал Пир Эльван.

Мавро не понравилось, что его назвали Абдуллахоглу. Он нехотя ответил:

— Здесь я!

Кричавшие подошли к костру. Кроме Пир Эльвана и Кёль Дервиша, было еще несколько человек.

Войдя в круг света, Пир Эльван отвесил Мавро земной поклон, поднес ладонь ко лбу и, отойдя в сторону, сложил руки на животе.

— Если пришли за тимаром, джигиты, я сегодня раздачу закончил,— пошутил Мавро.— В другой раз...

— Спасибо, ага! Счастье, что ты сам живым остался...

Кёль Дервиш упал на колени и, поставив перед Мавро небольшой узел, нараспев проговорил:

— Невестка наша Бала-хатун шлет тебе на чалму. Сказала: «Пусть брат наш Мавро примет малое за многое».

Мавро подумал, что его решили разыграть, но, когда развязал узел, не поверил своим глазам! Кушак, белая шелковая рубаха, пара носков, шерстяные перчатки, несколько вышитых платков...

Мавро растерялся, даже на колени встал.

— Спасибо, Бала-хатун! Спасибо! До смерти не забуду!

Окружающие захлопали в ладоши.

— Да сопутствует тебе удача, джигит! Долгой тебе жизни!

Мавро, ища поддержки, поглядел на Керима. Сбежались остальные дозорные.

— Что там?

— А ну, посмотрим,— ухмыляясь, сказал Бай Ходжа.— Пусть наденет.

Пир Эльван поднял руку, оборвал смешки.

— Подарки сыплются на него дождем! А ведь мы его не по правилам в ислам обратили. Чтоб тебе провалиться, несчастный Кёль Дервиш!

— И правда! Ну, Мавро, помилуй, брат мой по вере, не обессудь, если отберут у тебя все подарки. Гореть тебе в огне до светопреставления. Поди-ка сюда! — Он схватил Мавро за руки.— Повторяй за мной, но, смотри, не сбейся, чтоб перескочить нам пропасть между адом и раем, приятель!

Он заставил повторить Мавро основные верования ислама. Без запинки сказать: «Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед — пророк его». Наконец поднял палец к небу.

— Внемли ухом души своей!.. Вступивший на путь ислама должен помнить, что бог повсюду... Пророкам будь послушен... С людьми обходителен... Против обычая не выступай... Не возгордись... С малыми мира сего не будь жесток... Стой на клятве своей... Никому не завидуй... Правому слову не противоречь... Чужой срам прикрой... Свои грехи не затаивай. Вот и все, брат мой Мавро, сын Кара Василя! Будешь помнить — уготован тебе рай, ибо злой дух не войдет в тебя.

— Как же так, Кёль Дервиш? — спросил Бай Ходжа.— Он ведь не сотворил главного — молитвы по-арабски!

Дервиш глянул на него, скривился.

— Слава аллаху, Бай Ходжа, мы говорим по-турецки. Низ называем низом, а верх — верхом. По-арабски не понимаем. И веры без смысла не приемлем.

Часть четвертая

НА КРУТОМ ПЕРЕВАЛЕ

I

Гурган-хатун, старшая жена Дюндара Альпа, напоминала огромного стервятника, присевшего перед прыжком. Она стояла у берега Карасу, не спуская глаз со своего раба, тринадцатилетнего Балабана, который пытался перевести через быструю реку нагруженного коврами старого вола.

— У-у, паршивая собака! Гяурское отродье! Свинья! — ворчала старуха, поводя своим ястребиным носом.

Высоченная женщина тяжело опиралась на посох — на одном конце гвоздь, на другом вместо ручки железный крюк. Днем этот посох всегда лежал рядом с ее софой, а ночью — у постели. Свежий утренний ветерок развевал ее шелковые одежды, переливавшиеся всеми цветами радуги. Гурган-хатун перевалило за семьдесят, но она была крепка, как скала. От отца, монгольского военачальника, она унаследовала раскосые глаза и жестокость, от матери, знатной грузинки,— жадный рот и спесивый нрав. Шагах в трех позади нее, словно вымуштрованные воины, застыли четыре наложницы, две служанки и две младшие жены Дюндара. Видно, старуха держала гаремную челядь в великом страхе. Впрочем, она и мужа своего умела обуздать. Только дервишу Даскалосу, хоть и противен был он ей как смертный грех, не смогла пресечь дорогу к сердцу мужа. Да еще не могла справиться с дочерью своею Джинли Нефисе: смолоду овдовев, не признавала Нефисе никаких порядков. Говоря по правде, Гурган-хатун и не пыталась обуздать свою сумасбродную дочь, ибо она была единственным существом в мире, которое старуха любила странной, похожей на жалость любовью. Сощурив глаза, Гурган-хатун с досадой наблюдала, как дочь, несмотря на ее строгий запрет, вошла в воду и помогала паршивцу Балабану. Женщина, ругаясь, била палкой старого вола, не желающего идти против течения. И сколько хилый парень ни дергал за узду, вол не хотел поворачивать к берегу.

— Чего зря скотину лупить. Дай по затылку гяуру! — злобно крикнула старуха.— Да стукни же ты эту свинью!

«Гяурское отродье» Балабан происходил из греков, которых на уделах звали «островитянами», его купили у пиратов еще грудным младенцем вместе с матерью. Женщина внезапно умерла, и Нефисе выкормила сироту козьим молоком. Хоть мальчишке и шел четырнадцатый год, был он слабеньким и хилым, и больше десяти ему никто не давал. Жил он в гареме и спал в постели у Нефисе. Потому, видно, и не нарастало на нем мясо, кровинки не было в лице. Гурган-хатун сердцем чуяла: нет, не по-матерински привязалась дочь к этому мальчику. Разузнала все, выследила, да не в силах была приструнить дочь и выгнать мальчишку в селямлык. Вспоминая об этом, старуха всякий раз багровела. Вот и теперь, боясь выдать свои мысли, отвела глаза в сторону.

Сёгютские женщины, возглавляемые сестрами Рума, с криками переводили через реку навьюченных животных. Карасу разбивалась в этом месте на четыре рукава, образуя брод, однако всегда была опасность подмочить кованые сундуки, тюки с коврами, килимами, шелковыми тканями.

В тысяча двести девяностом году зима стояла долгая. В горах выпало много снега. Хотя перекочевка на яйлы и затянулась до середины мая, Карасу, как назло, еще была бурной, и женщины, доставлявшие казну Сёгюта под защиту Биледжикской крепости, вот уже много часов не могли переправиться на другую сторону реки. Серебро и золото сёгютцы зарывали в тайниках, и груз, отправлявшийся в крепость, был велик тяжестью, но не ценой.

Гурган-хатун, как и подобает дочери монгольского военачальника, прошедшего во главе полчищ по всему миру, разорившего и разграбившего не одно государство, с презрением глядела на суетившихся туркменских женщин. Кривила губы, не стесняясь высказывать свои чувства.

Керим Джан, исподтишка следивший за ведьмой и догадывавшийся, чего та кривится, пробормотал:

— Ишь, подлая, надулась!

Керим вдруг почувствовал, что ему недостает Мавро. Ночью он не слышал, когда тот вернулся с поста, не видел его и сегодня утром. И устыдился, что, заговорившись с Аслыхан, за всю дорогу ни разу не вспомнил о товарище. К реке он подъехал, чтоб напоить коня, ну а если по правде, то лишь затем, чтоб еще раз увидеть девушку. До Биледжикской крепости добро сопровождали всегда одни женщины, а отряд воинов ждал их возвращения на берегу Карасу. Путь туда и обратно составлял всего четыре фарсаха, но сегодня Кериму казалось, что дорога эта бесконечна и он не увидит больше Аслыхан.

И потому его терзала смутная тревога.

Конь, тяжело дыша, поднял голову от воды, Керим свистнул, и Аслыхан обернулась. Она стояла шагах в сорока, держала за хвост мула и смеялась. Шаровары ее были закатаны выше колен, но все равно намокли. Какой она была тоненькой и слабой, казалось, ее вот-вот подхватит и унесет течением. У Керима невольно сжалось сердце.

Он поискал глазами мать. Баджибей следила недовольным взглядом за сыном и бесстыжей дочерью Каплана Чавуша. Керим поскорей взнуздал коня и, понурый, вернулся к товарищам.

Сопровождать женщин до Карасу, а потом, подождав их возвращения из крепости, до Козпынара, где они должны присоединиться к каравану, идущему на яйлу, было поручено в этом году Орхану. Он взял с собой двоюродного брата Бай Ходжу, Керима и Мавро.

Мавро все еще не было. Но Орхан не спрашивал о нем: очевидно, знал, где он.

Орхан хлопотал около своего любимца Карадумана. В этот год, собираясь в поход на яйлу, он разоделся, будто на праздник, опоясался дедовским оружием. За кушаком торчал брусский кинжал в ножнах, украшенный чеканкой,— подарок шейха Эдебали.

Юноша взрослел, стал обращать внимание на одежду, наряжать себя и коня. Хоть он и не позволяет себе лишнего, но в одежде разборчив, любит покрасоваться, будто петушок. Вот и сегодня вырядился в красные сапожки, шаровары голубого сукна, отделанные синим шнуром, темно-красный плащ на желтой подкладке. Все это досталось ему в наследство от деда Эртогрул-бея. Поверх красной шапки повязал чалму, подражая отцу. Увешанный сверкавшим на солнце дорогим оружием, он и в самом деле походил на гордившегося собой молодого петушка, в любую минуту готового броситься в бой. Бай Ходжа был старше Орхана на четыре года, а выглядел старше на все десять. В строгой простой одежде рядом с братом он походил на рядового пешего ратника. Бай Ходжа предпочитал победам над женщинами славу борца, добытую в состязаниях. О женщинах пренебрежительно говорил: «Бабское мясо для борца что приманка для лис, хуже отравы».

Он догадался, почему Керим так долго поил коня. С презрением спросил:

— Ну что, помог мулла? Благословили тебя бабы?

— Кому помог?

— Брат мой, Орхан, сказал: и бедного коня напоил, и силой любви своей реку укротил.

— Ничего я не говорил, Керим Джан, все он выдумал.

— Правду зовешь выдумкой? Жалко мне, братец, трудов покойного деда нашего Эртогрула. Гляжу я, не сможешь ты достойно держать бейский бунчук.

Керим Джан надел на коня торбу. Орхан, не обращая внимания на подтрунивания Бай Ходжи, затягивал подпруги на Карадумане.

Старый одноглазый мул, которого сейчас переводил Балабан, споткнулся на середине реки. Его чуть не унесло течением, с трудом удалось вытащить на берег, с вьюков ручьём катилась вода.

— Слепой мул чуть не утонул в реке... Ох, и обозлится Гурган-хатун!

Орхан резко обернулся.

— Балабан вел? Ну, пропал теперь мальчишка! Как придем на яйлу, положит его под фалаку Гурган-хатун.

— Что ему фалака? — возразил Бай Ходжа.— Днем — фалака Гурган-хатун, ночью — фалака Джинли Нефисе.

— Постыдись! — оборвал его Орхан, не любивший таких шуток.— Вот услышат Гурган-хатун с Нефисе, тогда узнаешь!

— Уж и слово сказать нельзя? Да что мы — не в Сёгюте, а в диване папы римского? Правды сказать нельзя.

Слова «папы римского» снова напомнили Кериму о Мавро. Хотел было спросить Орхана, да помешала болтовня Бай Ходжи. Прибежала одна из наложниц Дюндара.

— Орхан-бей, Гурган-хатун требует коня — переехать через реку...

Орхан кинулся было за лошадыо, но остановился. Не любил он дядю своего Дюндара, не терпел и спесивую жену его. С жалостью поглядел на Карадумана, будто вынужден был незаслуженно обидеть. Сорвал торбу, взнуздал, протянул поводья девушке. Но тут же устыдился, приказал Кериму:

— Поезжай, возьмешь коня в повод.

Керим обрадовался: снова можно повидать на том берегу Аслыхан.

Когда он подъехал к Гурган-хатун, та взглянула на него, поморщилась и снова уставилась на противоположный берег. Через некоторое время опять кинула на Керима удивленный взгляд, словно только что его заметила.

— Чего тебе?

— Коней прислал Орхан-бей.

— Я одного просила, а он двух прислал. Наврала, что ли, моя вестница или бестолковый Орхан не понял?

— Я переведу вас, Гурган-хатун.

— Ты? Ах ты, неудавшийся мулла! Прочь! — Она свирепо вонзила посох в землю.— Убирайся! — Поглядела на Карадумана, как на старую клячу.— Может, кони Осман-бея не вывезут меня? Подпорка нужна?

Старуха подобрала подол, ловко вскочила в седло. Не оборачиваясь, бросила:

— Верну ваших коней в целости и сохранности. Не бойтесь, река не унесет!

Наложницы прыснули, и это разозлило Керима больше, чем грубость старой ведьмы.

Гурган-хатун сидела в седле с завидной уверенностью, держа посох, будто саблю, и походила на бывалого рубаку. Перейти реку вброд — дело нелегкое: Керим знал, что порой и опытные воины робеют, глядя на стремительное течение Карасу,— не ровен час, голову закружат бурные воды. Позабыв о злости, он с изумлением глядел на Гурган-хатун: «Отчаянная старуха! Может, и не смелее моей матери, но и не трусливей!»

Его конь потянулся было вслед за Карадуманом, но Керим осадил его.

— Стой! Стой, тебе говорят!

Его вдруг разобрал смех: «Эх, посажу одну девушку впереди, другую — сзади и перевезу на ту сторону. Вот уж взбеленится старая колдунья...»

Гурган-хатун послала в обратный путь Балабана, не позволив ему сесть в седло — не из почтения к туркменским беям, а потому, что блюла родовой устав Чингисхана: нельзя рабу садиться на коня. Мальчишка перевел Карадумана за повод. Керим не знал, почему он не сел на коня. Пожалел его, погладил по плечу.

— Спасибо, Балабанчик! Чего не ехал верхом?

Все, кроме домашних Дюндара, звали его Балабанчиком. Первым назвал так мальчонку Осман-бей.

Балабанчик устало улыбнулся. Он был тощ, изможден, но крохотное личико, если приглядеться, удивляло необычной красотой.

— Возьми коней — перевезешь девушек.

Балабанчик оробел, испуганно оглянулся, словно Гурган-хатун могла услышать и напуститься на него.

— Спасибо, Керим Джан! Нельзя. Перевезу их на вьючных.

— Каких вьючных? Они все под грузом.

— Пускай! Разгрузим.

— Потом снова вьючить?

— Перегрузим, спасибо.

Губы его посинели от ледяной воды. В рваных обутках при каждом шаге хлюпала вода. У Керима защемило сердце от жалости к пареньку, от страха перед пленом и рабством,— страха, который постоянно сжимал его сердце с тех пор, как он стал воином. Он понуро вернулся к коновязи.

Орхан и Бай Ходжа забрались на холм в излучине реки. Расстелили бурки. Не в тени сосен, а на солнце — ветер был холодный.

Керим снова надел на коня торбу. Когда он поднялся на холм, товарищи уже лежали, греясь на солнце.

Он спросил про Мавро. Нет, Орхан никуда не посылал его и даже не знал, где он может быть. Во время переездов на яйлу всегда так: стоит подвернуться кому-нибудь под руку, тотчас получишь приказ. Наверно, отец, или кто из дядьев, или мать Орхана, Мал-хатун, за чем-то его послали...

Бай Ходжа, собираясь поспать, закрыл глаза. Но, услышав вопрос Керима, заинтересовался, приподнялся на локте.

— Разве он не ложился ночью? В полночь я сменил этого гяурского сына. Неужто не пришел к вам помогать укладываться?

— К полночи все наши вьюки были уложены. Баджибей сама ушла помогать Орхан-бею.

— Так, значит! — Бай Ходжа переводил взгляд с Орхана на Керима. — Так, приятели... Выходит, этот гяур...

— Перестань называть его гяуром! Какой он тебе гяур? Уже десять дней брат наш — истинный мусульманин.

— Ай-ай! Я от дедов своих мусульманин, а все еще не стал истинным... Еще вчера гяуром был, ни основ ислама не знает, ни чина! Больно легко!.. Даскалос уже столько лет дервиш, а все еще гяур гяуром! Может, назовешь мусульманином и ту громадную скотину, которую водит за собой Кёль Дервиш?

— Если сравнивать, так сравнивай с человеком. Наш Мавро и гяуром был во стократ большим мусульманином, чем дервиш Даскалос. Думай что хочешь, только гяуром его не называй.

— А я говорю, братец, что этот башибузук, если не ложился ночью... значит, в постели у какой-нибудь потаскухи. С тех пор как он из страха перед чертовым Фильятосом стал мусульманином, все сёгютские потаскухи охотятся за ним. Ты один ничего не знаешь. Если бы не боялись Баджибей, давно схватили бы они его у колодца, взвалили бы на спину и утащили. Да коли до этого дошло, значит, прав мулла Яхши: близок конец света...

Орхан посмотрел на Керима.

— Что скажешь, Керим Джан? Можно верить словам этого грубияна? Неужто сбился с пути наш Мавро? Не успев стать мусульманином, взял на душу такой грех...

Керим пытался вспомнить, не заметил ли он чего за Мавро в последнее время. Нет, кажется, Мавро ничего от него не скрывает. Керим поскреб подбородок. Правда, дважды заставал он Мавро с конюшим Дели Балта. А когда возвращались из Иненю и Осман-бей отрядил Мавро охранять пленных вместе с Пир Эльваном, в пути они без конца о чем-то переговаривались, но, стоило им заметить приближение Керима, разговор прекращался. Заслуживает ли это внимания? А если и заслуживает, говорить ли в присутствии Бай Ходжи? Керима вывел из задумчивости голос Орхана.

— Кто это скачет?

Он оглянулся. По сёгютской дороге во весь дух несся всадник. Приставив ладонь к глазам, они пытались разглядеть, кто это, но не могли опознать верхового — слишком было далеко, да и в туче пыли не разберешь. Неизвестный безжалостно нахлестывал лошадь. Впрочем, она никак не походила на вьючную, которую надо подгонять. Наконец они с изумлением опознали во всаднике Мавро. Но конь?! Широкогрудый, с мощным крупом, он, казалось, летел, не касаясь копытами земли.

— Что это с ним?

— Ясное дело! — воскликнул Бай Ходжа.— Разбойничал гяур. Разрушил чей-нибудь очаг, а теперь ноги уносит — чтоб ты сгорел, сукин сын, грабитель!

Мавро подскакал к коновязи и, круто осадив лошадь, приветствовал товарищей. Потом, спрыгнув с седла, обнял лошадь за шею, расцеловал, накрыл ее попоной, надел торбу с овсом и побежал вверх по склону. Он мчался, точно заяц, которого взяли борзые. Когда выскочил на вершину холма, грудь у него вздымалась, как мехи, слова не в состоянии был вымолвить. Подбегая, воздел руки к небу:

— Радуйтесь, друзья! С помощью божьей матери, пресвятой девы Марии, обрели мы нашу рыжую кобылицу.

Орхан с Керимом переглянулись, пытаясь взять в толк, о чем он. Бай Ходжа насмешливо спросил:

— А мы-то тут гадаем, откуда она стала нашей, эта рыжая кобылица? И где ты, Мавро, ее раздобыл?

Мавро был так счастлив, что не заметил насмешки.

— Это наша кобылица... Я ее еще в караван-сарае выкормил — изюмом и фундуком... К удилам и седлу приучил...— Он с гордостью взглянул на кобылицу.— Чистых кровей!.. В день смерти сестры пропала...

— А как же нашлась?

— Сама пришла, братец Бай Ходжа! — без запинки ответил Мавро.— Вижу, идет, волочит поводья.

— Сама... волоча поводья... Положим, а откуда же? Неужто через болото пришла из Караджахисара?

— Угадал! Из Караджахисара...

— Угадал? Вот как! По запаху, что ли, нашла тебя... Взяла твой след — и в Сёгют.

— Точно.

— Если точно, то погоди.— Приставив козырьком ладонь к глазам, он поглядел на кобылицу.— Ах, Мавро, Мавро! Праведник Мавро! Лжи не знающий Мавро! Значит, это ваша рыжая кобылица?.. Конечно, ваша, не так ли? Кобылица чистых кровей?

— Да. А что?

Мавро набрал в легкие воздух, поглядел на приятелей. Бай Ходжа молчал. Мавро не вытерпел:

— Ну говори, чего тянешь?

— Я и говорю, Кара Явру. (Он нарочно назвал Мавро его новым мусульманским именем.) Не нравится мне твоя рыжая кобылица. Пришла из Караджахисара ночью. Как сумела перебраться через болото?

— А вот перебралась. Гляди!

— Нет, это тебе не Дюльдюль, на котором ты ездишь.

— Ну и что?

— А то, что такой конь не позволит чужаку себя оседлать, скинет, затопчет!..

— Да что она, бешеная, что ли? Я ее из своих рук изюмом и фундуком кормил.

— Молчи, бесстыжий Мавро, благородный конь лжеца на своей спине носить не станет. Молчи и слушай! В священной книге сказано, что аллах — да стану я жертвой его, захотел коня сотворить и погрузился в глубокую думу. Почему? Потому, что не шуточное это дело — конь, надежда мусульманина и смерть для гяура. Создание, что летает без крыл, беглеца настигает, воина спасает от погони... Так вот, задумав сотворить коня, протянул аллах руку, схватил Южный ветер: «Стой,— говорит,— слушай мое слово: быть тебе конем». Южный ветер, хоть и не знал, что такое конь, не стал противиться, ибо пред всемогущим аллахом пребывал. Склонив голову, покорно согласился: «Как пожелаешь». Аллах взял в горсть ветер, помял его и вылепил коня. Пустил его пастись на райские луга. Оставим пока коня в покое и о другом поведем речь. О страдальце, отце нашем Адаме, что, послушавшись шайтана, оскорбил Хаву, матерь нашу, и был изгнан из рая. И бродил в то время Адам на острове Серендип, что стоит от нашего Сёгюта ровно в семидесяти тысячах лет пути. Бродил, несчастный, без сил, оглашая небо и землю страшными мольбами. Тяжко ему пришлось на земле, когда лишился райской пищи, не было у него привычки в труде добывать хлеб насущный, да и сноровки не хватало. Вот возопил он криком страшным. Всемогущий аллах от вопля его да плача покоя лишился. Разгневался, послал умного человека выяснить. Ангелы говорят божьему посланнику, «Это несчастный отец твой Адам кричит так. Мы четки перебирать не можем, со счета сбились. Иди и проси у всемогущего пощадить Адама и нас от беды избавить». Всемогущий аллах да буду я жертвой его! — сердито отвернулся. «Он в раю моем сраму предался, все вокруг запакостил. Как же его, безмозглого, могу я в рай вернуть?»— «Нет,— говорит посланник божий,— не надо его в рай возвращать. Даруй ему средство, чтоб беду облегчить, чтоб отец наш Адам не потерял облик человеческий, ибо не может аллах отрекаться и от самого скверного из рабов своих». Всемогущий подумал, простер длань над островом Серендип. «Скверное дело ты сотворил, Адам, разозлил меня. Сказал тебе: не ешь, а ты оскоромился. Будь ты проклят!» Тут все ангелы, пророки, святые, люди истины и прочая и прочая поручились за Адама, умолять стали. «Ладно,— сказал аллах,— перестань рыдать! Проси у меня чего хочешь!» Отец наш Адам обезумел от радости, шапку оземь бросил, рубаху на себе порвал. Упал на колени и, не задумываясь, коня попросил. Всемогущий удивился: «Откуда Адам знает о тайном разговоре с Южным ветром, откуда в Серендипских горах проведал он, что из ветра я коня сотворил?» То есть, чтоб ты понял, встревожился он, нет ли в его небесном чертоге проведчиков да шпионов Адама. Но как вспомнил про шайтана, успокоился, расхохотался. «Ах,— говорит,— мошенник! Добился ты счастья для себя и сынов своих». Вот так всемогущий аллах даровал коня сперва отцу Адаму, а потом мусульманским джигитам.

— А откуда же тогда у гяуров, особенно у френкских поганцев, столько коней?

— Болван ты, Мавро! Забыл про шайтана, чтоб его камнями побили! Про слепого шайтана, что всегда спорит с всемогущим аллахом! От него и попали кони к гяурам. Помни, Мавро, что конь — творение аллаха, правоверному от него всегда помощь и спасение, потому и заботиться о коне следует, чтоб в трудный час без оглядки на него положиться. Сказано ведь: «Садясь на коня, не забывай всемогущего аллаха. Сошел с коня, не забывай его». И еще: «Правь конем, как врагом, гляди за ним, как за другом». А все это к чему, несчастный Мавро? У кого кормушка полней, у того и конь сильней. Великое создание конь, гордость аллаха, любовь джигита. А потому никакого коня не называй ишаком, зря не бей, не поноси!..

— Ишь! Сколько наболтал! Тебя послушать, так нам и на яйле Доманыч в свое удовольствие верхами порезвиться нельзя! Но ты так и не сказал, отчего бы не дала мне сесть на себя наша рыжая кобылица?

— Опять осрамился, поганый Мавро! Спросил — что по ноге себя топором тяпнул. Конь, как писано в священной книге, лжеца на себе носить не станет. Ты вот сказал: «Через болото кобылица прошла, меня разыскала». Молчи, попридержи язык! С той стороны болота ни один, даже самый бедовый пастуший пес, ни одна благородная охотничья собака, что чует дичь за тридцать фарсахов, не найдет хозяина, а твоя рыжая кобылица и подавно. Может, наняла Черного проводника за алтын?

— Того не знаю. Но вот прошла.

— А где же тебя разыскала?

— Проснулся ночью, вышел во двор...

— А в ворота стучится чудотворная кобылица?

— Верно!

— Может, и поздоровалась?

— И то верно: тонко этак заржала.

— А ты глядишь, она в грязи болотной замаралась, повел к реке...

— Твоя правда.

— Кобылицу вымыл, а вот свои сапоги забыл отмыть, лгун Мавро! Молчи! Лучше правду скажи. Мы Осман-бею не проговоримся.

Мавро в растерянности глянул на Керима, тот кивнул.

— Говори, как дело было, Мавро, не мучайся!

Мавро еще немного поартачился: боялся, узнает Осман-бей, что нарушил его запрет. Но Орхан сказал, что после схватки в Иненю все запреты отменены. Только тогда Мавро успокоился.

— Ночью, как с поста сменился, пошел и увел.

— От кого узнал, где она?

— От кого? Да ни от кого... Увел, и все.

Бай Ходжа погрозил ему пальцем.

— Тебя спрашивают, откуда пронюхал, где кобылица?

— А, знаю! — перебил Керим.— От караджахисарских пленных, не иначе.

Мавро больше не отпирался.

— Да, от пленных. Караджахисар — земля моих отцов. Там мне все знакомо, слава владыке нашему Иисусу!..

— Ах, Мавро, Мавро! Разве Иисус наш владыка? А как же Мухаммед?

— Я говорил с муллой Яхши, братец Бай Ходжа! Оба они пророки господни — разницы нет. Главное, чтоб сердце у тебя чистым было.

— Выходит, грех на шее муллы Яхши... Ну и дела! Если так дальше пойдет — все в ад угодим!.. Ладно, значит, узнал, где кобылица... Схватил торбу с овсом и...

— Какую торбу? Никакой торбы не было.

— Не было? А наши деды туркмены говорили: «С пустой торбой коня не поймаешь!»

— Клянусь пресвятой девой Марией, овса не было. Пересек болото. Подкрался к загону Фильятоса. Огляделся, при свете звезд узнал кобылицу. Свистнул тихонько... Услышала меня, ушами прядает, головой вертит. Запах мой учуяла, подходить стала. Увидела — аж на дыбы вскинулась. Дрожит вся, того и гляди заржет... Перелетел я через изгородь, схватил за морду — в глаза, в ноздри целую. Вскочил верхом. Ну, говорю, надежда моя, а теперь найди дорогу через болото! Вперед! И помчалась, быстрее ветра меня несет, копыта чуть земли касаются. Рассекла тростники, проскочила болото, вынесла на твердую землю. Если бы не перекочевка на яйлу, я не подумал бы запрет нарушать, но до осени ждать — боялся, что не найду. А не нашел бы, так хоть ложись да помирай. Прошу тебя, Орхан, если повелитель наш Осман-бей гневаться станет, заступись, прикрой вину. Скажи ему, как все было, пусть простит...

— Вот бестолковый гяур! — улыбнулся Бай Ходжа.— Чего же Осман-бею гневаться, коли все обошлось?.. Не потерял ведь коня, а привел! Ты теперь не пеший. И если скажут тебе, парень, что пешему лучше, чем верховому, не верь. Сперва погляди, кто говорит. Если пеший,— значит, брехня, а если конный — брехня вдвойне...

Мавро хлопал глазами: не смеется ли опять над ним Бай Ходжа? В это время с той стороны реки донеслись крики женщин.

Юноши схватились за сабли, вскочили.

— По коням! — скомандовал Орхан.

В тот же миг из-за поворота на дорогу, ведущую в Биледжик, вылетела нарядная, запряженная четверкой сильных лошадей повозка, в таких обычно ездили знатные гречанки. Из повозки неслись женские крики. Испуганные чем-то кони мчались, закусив удила.

Женщинам грозила опасность. Если бы не опытный возница, повозка давно бы разбилась. Увидев, что кричат чужие женщины, сёгютские юноши остановились.

Но вот повозка опять чуть не перевернулась. Бай Ходжа в нерешительности сказал:

— Может, сбить переднюю лошадь стрелой?

Орхан предостерегающе поднял руку.

— Только хуже будет. Упадет передняя — повозка опрокинется. А долетят до воды...— Он запнулся, в голове мелькнула страшная мысль.— По коням! Скорее. Река у дороги глубокая, а в повозке могут быть дети!..

Скатившись с холма, они бросились к коновязи. Сорвали с лошадей торбы, вскочили в седла и галопом пустились к берегу.

Они достигли реки в одно время с повозкой. Передние лошади врезались в бурлящую воду, задние навалились на них. Дышло с треском переломилось. Поток, ударившись в повозку, которая оказалась наполовину в воде, стал медленно заваливать ее. Лошади бились из последних сил. В пене и брызгах нельзя было разобрать, кто в ней.

Стараясь перекрыть вопли женщин, Орхан крикнул:

— Мавро, режь постромки! Бай Ходжа, держи повозку!

Лошади все же не вырвались из упряжки, и, хоть повозка сильно накренилась, ее не унесло течением, не перевернуло. Орхан кинулся наперерез. Карадуман с ходу бросился в воду, поплыл. Потом, нащупав дно, стал медленно продвигаться вперед, против течения, к повозке.

Когда они добрались, лошади уже вытащили повозку из ямы, в которую она угодила. Выпучив глаза, раздувая ноздри и скаля зубы, они пытались справиться с течением.

— Ты ли это, Орхан-бей? Поторопись!

Орхан удивился, услышав свое имя.

— Кто здесь?

— Помоги, джигит! Сначала ее возьми...

— Никак это ты, матушка Артемиз! Перепугались?

— Поменьше болтай! Держи девчонку — от страха не умрет, так замерзнет.

Повозка была крытая, и Орхан ухватился за железный обруч навеса. Матушка Артемиз, наверное, говорила о Лотос, дочери Хрисантоса, владетельного сеньора Ярхисара, только какая из трех вцепившихся в старую женщину девушек была Лотос, он не разобрал.

В прошлом году сёгютцы рано ушли на яйлу, и потому он не виделся с Лотос (Орхан дразнил ее Кувшинкой), а за два года она выросла, изменилась до неузнаваемости.

Матушка Артемиз разозлилась: вскочила и, кляня весь свет, призывая на помощь пресвятую деву Марию и Иисуса Христа, толкнула Лотос к Орхану. Но та в страхе вцепилась в кормилицу.

— А ну, быстро! — прикрикнул на нее Орхан.

Повозку начало сносить.

Он схватил Лотос за плечи, поднял в седло. Под ними с шумом бурлил мутный поток. Она вскрикнула и прижалась к нему. Орхану вдруг стало весело.

— Вымокла, что заяц в реке...

Лотос уткнулась лицом ему в грудь, легкая, хрупкая. И ему сразу стало жалко ее. Он еще крепче обхватил девушку.

— Не бойся, самое страшное позади...

Лотос подняла голову. В ее больших темных глазах застыли страдание и испуг, которые уже были готовы смениться улыбкой. Орхан даже смутился от такого прямого и открытого взгляда.

Генуэзский монах Бенито, живший в пещере недалеко от Иненю, приходился Лотос крестным отцом. И потому ежегодно в день своего рождения она отправлялась проведать монаха, везла ему дорогие подарки и разносолы. Прежде она ездила с матерью, а с шести лет — вместе с кормилицей своей Артемиз. И в каждый приезд две-три ночи проводила в Сёгюте в доме Эртогрул-бея. С детства дружили они с Орханом — ведь они были одногодки. Но теперь ей показалось, что Орхан лет на пять старше, и она застыдилась, попыталась освободиться от его сильной руки. Вырываясь, нечаянно коснулась юноши грудью, растерялась, а потом рассердилась.

Не понимая, почему Лотос вдруг забилась в его руках, Орхан пытался успокоить ее:

— Не бойся, Лотос! Сейчас выедем.

Когда конь вынес их на берег, Орхан осторожно опустил Лотос на землю, спрыгнул сам. Карадуман принялся отряхиваться, разбрасывая во все стороны мелкие холодные брызги. Лотос, закрыв лицо руками, попятилась. Орхан прикрикнул на коня и обернулся к девушке, оцепеневшей, в мокрой, облепившей ее тело одежде.

— Замерзла, Кувшинка? — Он отвел глаза в сторону.— Что же мне с тобой делать?

— В сундуке у нас много всякой одежды.

— А сундук-то где? — Он огляделся, вспомнив про кафтан, который впопыхах забыл на холме.

— Погоди! Я сейчас! — Пробежал несколько шагов. Обернулся, вытащил из-за пазухи платок и бросил его Лотос. Ступай в кусты, разденься, оботрись.

— Что ты, Орхан!..

— Делай, что говорят! Губы посинели...

Бегом поднялся на холм. Схватил кафтан и кинулся назад, даже не замечая, что при каждом шаге в сапогах хлюпает вода. Подошел к кустам, робко позвал:

— Эй!.. Кувшинка-ханым! Слышишь! — Девушка что-то прошептала.— Возьми поскорее и завернись хорошенько.

Лотос протянула голую руку, поймала кафтан.

Орхан отвернулся и стал наблюдать за тем, что происходило у реки. Служанки вынесли матушку Артемиз и двух девушек на берег. Артемиз огляделась и, не увидев Лотос, окликнула ее:

— Лото-о-с! Где ты, душенька моя?!

Орхан, приложив ладони ко рту, отозвался:

— Не беспокойтесь, матушка Артемиз!.. Мы здесь. Все в порядке.— Он показал вниз по течению.— Ступайте к броду! К броду! — Обернулся к кустам.— А ну, побыстрее!

Лотос вышла, плотно запахнутая в кафтан. Орхан взглянул на нее и даже присвистнул от восхищения. Она, видимо, согрелась. На лице ее появился румянец, и, закусив губу, она с трудом сдерживала смех.

— Ну и выросла ты с тех пор, как мы не видались! — Чуть было не сказал «выше осла», как говорил дед его Эртогрул.— Большая стала ты, Лотос-ханым, и красивая!..

Девушка потупила взор, отвернулась, и он тут же пожалел о сказанном. Не знал, как выйти из положения, беспомощно огляделся, увидел мокрого Карадумана и сразу вспомнил о своих мокрых сапогах, с деланной строгостью приказал:

— Чего стоишь? А ну-ка, стяни!

Лотос не поняла, поглядела на Орхана, потом на его протянутую ногу. Сообразив наконец, чего от нее хотят, нахмурилась, но тут же улыбнулась, словно ей предложили нечто весьма забавное, опустилась на колени. Эти туркмены и впрямь капризны и избалованы, как дети. К тому же неотесаны и спесивы, заставляют своих женщин делать все, что захотят, словно служанок или рабынь...

Вспомнив, что в семьях знатных греков женщинам не принято заниматься подобными делами, Орхан понял, что опять оплошал, и питался неуклюже вывернуться:

— Понимаешь, намокли, не снять никак... Ноги замерзли...

Лотос, улыбаясь, подняла голову. Орхан смешался. Не замечая, что снова прибегает к помощи Карадумана, сказал:

— Конь мокрый! Не оботрешь седло — спину натрет.

Лотос не ответила. Стянула с него сапоги, носки.

— Спасибо, Кувшинка-ханым. Спасибо, госпожа моя! У вас...

Он вдруг умолк. Когда девушка стягивала сапоги, кафтан распахнулся, открыв упругую грудь и бедро. Орхан глядел на нее как завороженный, не в силах произнести ни слова.

Лотос ждала, что он скажет, но Орхан молчал.

Встревоженно осмотревшись, она поняла причину его молчания, Залилась краской, быстро запахнулась.

— Покарай тебя аллах, дикий туркмен! Чтоб тебе провалиться!

Орхан, пытаясь справиться со смущением, пошутил:

— Я, что ли, виноват, Кувшинка-ханым? Не я тебя уронил в воду. А кафтан туркменский — с ним надо быть поосторожнее... И, подбоченившись, как монгол, рассмеялся, став снова взрослым, уверенным в себе. Дрогнувшим от обиды голосом Лотос сказала:

— Чего смешного, бесстыжий туркмен? Тьфу! Заставил меня сапоги и носки снимать, будто в плен взял...

— В плен не в плен, а в воде нашел... У моряков, говорят, закон есть: спасенное добро — твое, как у нас подстреленная дичь. Был тут недавно сотник морской из Айдына, если наврал, я не виноват.

— Будь ты проклят вместе со своим сотником! Чтоб вам обоим в аду гореть!

Подбежала кормилица.

— Небось замерзла, душа моя?.. Ах, ты уже одета! Где взяла?

Лотос пыталась улыбнуться. Опознав туркменский кафтан, матушка Артемиз обернулась к Орхану.

— Молодец, бей! — Обняла девушку, запахнула поплотнее кафтан.— Сейчас прибудут наши сундуки с одеждой... Сейчас...

Орхан, обрадованный, что буря миновала, насвистывая, направился к своему коню.

Глядя на босые ноги юноши, Лотос подумала: «Не дай бог наступит на колючку! Иль змея ужалит!»

Матушка Артемиз вознесла молитву за упокой души Эртогрул-бея и за долгую жизнь Осман-бея и Орхана.

Лотос вдруг разобрал смех.

Когда вьючные лошади, сопровождавшие повозку женщин из Ярхисара, переправились через реку, пострадавшие смогли переодеться.

Керим обтер лошадей. Мавро и Бай Ходжа, срубив небольшое дерево, на скорую руку приспособили его вместо дышла, впрягли лошадей.

Матушка Артемиз чуть не насильно заставила Орхана надеть толстые шерстяные носки, приготовленные для монаха Бенито. Велела снять с повозки навес, а вместо него повесила сушиться мокрое платье.

Из крепости уже возвращались сёгютские женщины, сдавшие добро. Матушка Артемиз и две ее служанки собрались ехать дальше верхом на освободившихся вьючных лошадях, взяв их у сёгютцев. Орхан со своими людьми должен был ждать, пока из крепости вернутся все женщины. Но, подумав, он решил разделиться: оставить Керима и Бай Ходжу дожидаться Аслыхан, а самому с Мавро ехать с уже прибывшими и проводить заодно гречанок. Мавро отдал свою рыжую кобылицу Лотос, сел рядом с возницей. Так они и отправились в Козпынар, где должны были присоединиться к каравану, следовавшему на яйлу: Орхан и Лотос впереди, остальные за ними, растянувшись длинной цепочкой.

Хотя уже была середина мая, но жара еще не наступила, и потому вокруг насколько хватал глаз лежала зеленая степь. Единственная дочь Хрисантоса, властителя Ярхисара, одетая в шелковое небесно-голубое платье, в вязаном розовом платке, среди этой изумрудной зелени казалась удивительным цветком. Она была достойна своего имени. «О аллах, волшебник, что ли, этот поганый Бенито? Откуда он взял такое имя?» Орхан как-то расспросил бродячего монаха-латинянина и узнал, что лотосом называли приворотное любовное зелье, заставлявшее чужеземца забыть о своей родине. Монах сказал также, что в Египте лотосом называли белую лилию. Оттого сызмальства дочь Хрисантоса и прозвали Кувшинкой — по турецкому названию цветка. Услышав впервые это прозвище, девочка рассердилась, да и потом не привыкла к нему. Еще в позапрошлом году, когда было ей десять лет, все хмурилась да злилась. Видно, и сейчас ей это не нравится. Не потому ли задумалась? Он искоса глянул на нее. Лотос была грустна. Отец в ней души не чаял, но Лотос, рано потерявшая мать, как все чувствительные дети, почти никогда не смеялась, не резвилась.

Навевая мягкую печаль, далеко по степи разносился нежный перезвон колокольцев, висевших на шее впряженных в повозку лошадей.

Орхану вдруг снова стало жаль девушку. Желая отвлечь ее от грустных мыслей, он, нарушив тягостное молчание, тихонько спросил:

— Отчего понесли ваши кони? Не привычны к упряжи?

— Кони? — Лотос грустно улыбнулась.— Нет. Из-за кустов взлетел аист со змеей в клюве...

— Все ясно! Лошади чуют змею, вот и испугались...— Он помолчал, словно подыскивая слова для нового вопроса.— А почему вчера не заехали в Сёгют? Прежде ведь не останавливались в Биледжике?

Девушка смутилась, пристально посмотрела на Орхана: «Нет, наверное, он спросил просто так» — и успокоилась. Значит, слух еще не дошел, и здесь не знают, что властитель Биледжика сеньор Руманос просил ее в жены, а отец, памятую, как он силен и богат, дал согласие.

По словам самого Руманоса, ему было сорок четыре года, но на самом деле давно перевалило за пятьдесят. Выглядел он стариком, но испытывал слабость к молоденьким девушкам. Лотос подумала было, что отец шутит, однако, поняв, что он говорит серьезно, пришла в отчаяние. «Сватают за старика только потому, что я сирота!» — с горечью решила она. Потом рассудила, нет, она не права, ведь отец, жалеючи Лотос, так и не женился после смерти матери. Обида прошла, но горечь одиночества, беззащитной сиротской доли осталась. На все предложения властителя Биледжика она ответила презрительным отказом. Отец умолял ее в последний раз съездить к Руманосу, взглянуть на него по-иному. Вопреки желанию Лотос согласилась, не могла сказать отцу: «Напрасно просишь. Страшно подумать, будто замуж за тебя иду».

— Почему не заехали в Сёгют? Думали, все ушли на яйлу. В прошлом году вас уже не застали.

— Ну и что? Наш дом открыт и летом. Может, плохо вас встретили в том году?

— Не знаю... Да что я говорю! Простите. Нам было очень хорошо у вас...

— Вы ведь знаете, когда уходим на яйлу, добро отсылаем в Биледжик. Только что тронулись, успели бы застать нас в Сёгюте...

Лотос строго посмотрела на него: может, знает, потому и выспрашивает? Нет, в голубых глазах юноши, в мягкой улыбке она не заметила ни хитрости, ни коварства. И совсем успокоилась. Чтобы сменить разговор, спросила:

— Почему покойный Эртогрул-бей за столько лет не построил надежной крепости?

— Крепости? — Орхан удивился.— Зачем?

— Не надо было бы возить добро в Биледжик, хранили бы у себя в крепости...

Вода еще не сошла с полей. Несколько лягушек с кваканьем шлепнулись в лужу. Чуть поодаль, спрятав клюв на грудь, на одной ноге стоял аист. Другой — медленно, огромными шагами разгуливал по полю...

«Слишком часто задают этот вопрос»,— с досадой подумал Орхан. Сначала он отвечал с неохотой, потом распалился, будто оборонял от нападок весь народ Эртогрула.

— Крепость защищает, пока нет настоящей опасности... В ней можно отсидеться, доколе не подоспеет помощь... Скажем, явился грозный враг, мы заперлись в крепости... А дальше что?.. Откуда ждать подмоги? От аллаха, скажешь? Но аллах не всегда на помощь приходит... Почему? Видно, потому, что враг не всякий раз неправым бывает. Ведь согрешить против истины и по неведению можно... Нас горсточка, Лотос-ханым. Пришли мы издалека, осели на чужой земле. Наша крепость — спина коня, сабля да щит. Не хватило силы — уходим на новое место. За кем нет сильной державы, у того нет и земли.— Он горько улыбнулся.— Наши предки-туркмены говорили: «У кочевого народа родина там, где копыто коня остановилось». Верно?!

— Вот вы никак и не привыкнете на месте сидеть. Потому без яйлы жизнь вам не в жизнь?!.

— Ну нет... по правде, мы уже оседлые... А на яйлу уходим от болота... Летом в долине спасу нет: комары поедом едят, лихорадка губит...

— Не все ведь уходят?

— Не могут все уйти. Дед мой Эртогрул черед определил, кому в долине оставаться. Не уберешь посевов — не проживешь. Не отгонят воины грабителей, тоже не выживешь. Воин ради дела идет на смерть. Так и пахарь на жатве да на молотьбе. На яйле тоже не все лето сидят. Многие на молотьбу вниз спускаются. И стада с гор на стерню сгоняют.

— Хочется мне поглядеть на вашу яйлу в Доманыче...

— Хорошо там. Прозрачные озера с прохладной водой, охота на уток, а сосны — вдвоем не обхватишь.

— Высоко ваша яйла?

— Знаешь гору Сипахи?

— Знаю.

— Не выше. Покойный дед мой, Эртогрул, говорил, что тысячи две локтей над равниной.

— А стада за сколько дней подымаются в такую высь?

— За сколько дойдут. Торопиться некуда, пасутся по дороге. А мы напрямик за два дня добираемся.

— Все лето в шатрах живете?

— Кто сказал? У каждого дом в два потолка. Ночи там бывают холодные: в очагах огонь держим. Когда скот приходит — сбиваем масло, варим сыр. Заворачиваем в тряпицы и храним в глубоких ямах. Не портятся. — Он невесело улыбнулся.— Если, конечно, скота много. А женщины килимы ткут, шелк, шерсть на белье.

— А мужчины?

— Ходим на охоту. Ездим на ярмарки состязаться в дротик. С оружием упражняемся. Жеребчиков приучаем к седлу да к узде.

— А когда возвращаетесь?

— Как снег выпадет, но не сразу. Идем вниз впереди снега, с остановками, с ночевками. Так постепенно и спускаемся... Выходит, больше пяти-шести месяцев не сидим мы в Сёгюте.

— А не трудно дважды в год кочевать?

— Попробуешь — узнаешь. Если голова кочевья успела дойти до Орехового Ключа на земле властителя Руманоса, увидишь, трудно ли нам.

— И легко к этому привыкнуть?

— Не знаю.— Он насторожился, пристально глянул ей в лицо. Тихо спросил: — Почему любопытствуешь, Лотос-ханым?

Она отвела глаза.

— Подумала о Бала-хатун. Всю жизнь сидела в обители отца, палец о палец не ударила... Столько служанок было... Стряпуха... Ты про яйлу рассказывал, вот я и подумала: что она будет делать в горах-то? Не затоскует?

— Не знаю. Займется делом, некогда будет тосковать. У нас так говорят: «Если любит женщина мужа, ко всему притерпится».

Впервые за всю дорогу Лотос спросила с неподдельным интересом:

— Неужто она так отца твоего любит, что все вытерпит?

Орхан немного удивился и уверенно сказал:

— Любит. Как не любить?

— Сколько лет Бала-хатун? Слыхала я, семнадцать.

— Около того.

— А отцу?

— Тридцать четыре.

— Правда? Значит, он в два раза старше...— Она нервно рассмеялась.— Как же может она любить его? У Осман-бея уже могла быть такая дочь. В отцы он ей годится. Нет, никогда не полюбит.

Орхан глянул на нее с любопытством: не шутит ли. Понял, что она серьезно, поразился:

— По-твоему, мой отец старик, Кувшинка-ханым?

— Для тридцатилетней не старик, а для семнадцатилетней...

— Старик, значит... Старик Осман-бей! Джигит он, льва голыми руками возьмет... У туркмен возраст мужчины не годами измеряют — мужеством. Если не калека, то в сорок лет только и начинается молодость. А такой, как отец: сильный, храбрый, не урод — до ста лет все молод. Не веришь? Деду моему Эртогрулу за девяносто перевалило, а умер молодым. Услыхал бой барабана, крикнул: «Коня мне!» — и умер!..

Они обернулись на стук подков. Их догоняла Аслыхан, дочь Каплана Чавуша. Поравнялась с ними, но коня не придержала. Махнув рукой, крикнула:

— Айда наверх! Поглядим, добрались ли наши до Орехового Ключа.

Лотос уже раскаивалась: зря этот разговор завела. Пустила рыжую кобылицу вскачь. Орхан устремился вдогонку...

Роща Ореховый Ключ на вершине невысокого холма — как зеленый остров посреди выжженной степи. Невдалеке желтой стеной стоял болотный тростник.

Голова каравана уже давно достигла рощи, сёгютцы, шедшие впереди, расположились на поляне, окруженной старыми чинарами. А хвост каравана был еще далеко — люди и животные растянулись по склону горы тонкой цепочкой, конец которой терялся из виду.

Утренний ветер утих, и дым огромного костра подымался к голому небу ровным серым столбом. Аслыхан, закрыв глаза, потянула носом воздух. Облизнулась, будто почуяла запах жареного. Громко рассмеялась.

— Вы их в реке выловили, не так ли, Орхан-бей? А спроси, отчего кинулись они в Карасу? Не понравилось им, что ли, в Биледжике? Так разбежались, чуть не утонули.

Не понимавший намека Орхан с улыбкой глядел на Лотос, ожидая ее ответа. Аслыхан очень любила Лотос. Заметив в глазах подружки отчаянную мольбу, сообразила, что шутка ее была неуместна. Орхан насторожился. Чтоб не продолжать разговора, Аслыхан махнула рукой:

— Гони, сестра! Не то опоздаем! Не придется отведать нам шашлыка! Гони!

Ударила коня стременами. Девушки поскакали по дороге. Не тяготили их, видно, никакие заботы, покойно и радостно было на душе. По крайней мере так показалось Орхану. Он посмотрел им вслед с упреком, как взрослый, покачал головой.

— Ишь стрекозы! — Он отпустил повод рвавшегося вперед Карадумана. И ринулся в погоню.

— Эй, красавицы! Догоню вас, догоню! — вдруг закричал Орхан, оглашая долину боевым кличем. Его охватила непонятная радость. От быстрой езды? Нет, была, видно, другая причина...

Заметив, что Лотос на рыжей кобылице обогнала Аслыхан, Орхан запел:

Эй, конь мой лихой! Он по склонам летит, будто ветер, Что потоком в долину несется. Белолобый, кареглазый конь мой, С гривой, что коса невесты. Эй, конь мой лихой!

Ореховый Ключ — восемь огромных деревьев грецкого ореха, спускавшихся в два ряда по обеим сторонам дороги от источника. Купы деревьев вздымаются высоко в небо — глянешь, шапка с головы валится. Под стать деревьям и ключ: шумит и бурлит, точно подогреваемый на вечном огне, а вода ледяная — рука не терпит.

Каждый год сёгютцы, отправляясь на яйлу, жгли у Орехового Ключа огромный костер. Здесь они устраивали первый привал и трапезу, радуясь избавлению от мучительной жары. Вот уж пять лет, как не стало былого изобилия, но костер все равно горел, хотя шашлыки не жарили: разве что по дороге юношам удастся подстрелить крупную дичь.

В тот год шейх Эдебали из полученного за дочь калыма прислал на яйлу десять откормленных баранов, два теленка, и потому сёгютцы радовались вдвойне: казалось, вернулись прежние годы.

Дети в ожидании трапезы с криками носились верхом на палках, рубились на прутиках, кидали их друг в друга. Ребята постарше, прицепив самодельные усы и бороды, собирались играть в ахи. Чуть поодаль юноши пробовали силу в борьбе, состязались в метании камней. На другой стороне поляны под звуки зурны и барабана уже затянули туркменскую мелодию. Исподтишка переглядывались, пересмеивались помолвленные. Влюбленные высматривали своих милых.

В тени деревьев восседали старики и, вздыхая, предавались воспоминаниям: хвалили ярмарки, некогда устраиваемые у Орехового Ключа.

— Нет, не тот теперь Ключ! Прежде, бывало, шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на торговца.

— Да, плохи дела. Где это видано, братья, чтобы Сёгют так поздно уходил на яйлу?

— И то верно, не знает торговец, когда кочевка начнется. Чего ради тащить товары в такую даль? Не на рынок ведь?

— Каленые орехи мешками привозили сюда — крупные, с палец. В рот положишь, так и рассыпаются.

— Ты про ореховую халву скажи!

— А гребешки — таких султанши в Конье не видывали. Из рога, из кости, из дерева, из железа! А самшитовые — просто чудо.

— Иглы да шила какого хочешь размера.

— Деревянные чаши и плошки так и хочется водой наполнить. И пахнут сосной, дух захватывает! А ложки — черенок вовек не сломается.

— У кузнецов чего только нет: кирки, лопаты, косы, серпы, подковы да гвозди, таганы да щипцы — выбирай, не хочу.

— Птичьими голосами звенели красные горшки из Кютахьи, кувшины с носиками — каленые, что стекло, горшочки...

— Вервие, канат, шпагат, пенька...

— Сафьян на пояс, дубленка, кожа...

— Из Биледжика нить шелковая, из Афьена — хлопковая, из Анкары — шерсть...

— Женские головные платки, повязки.

— Кошмы, бурки!.. А сукно? Ремни стремянные, постромки, поводья, недоуздки.

— Но главное — панцири!.. Ни сабля, ни копье не брали.

— Сапожки, туфли! Да что говорить, братья, не хуже здесь был базар, чем в Елидже, в Учкапылы, в Гексуне.

— И правда, куда подевались все эти мастеровые да торговцы? Горы ими были полны. Ситочники, бондари. Какие бадьи да корыта! Столяров теперь и не видать. Ни вальков для белья, ни пестиков для квашни, ни весел, ни хомутов да чанов — ничего не стало.

— А где фокусники, шуты да потешные люди, ворожейщики да торговцы снадобьем? Где чтецы бродячие, что святые стихи да сказки Деде Коркута рассказывали?

— И корзинщиков не стало, братья!

— А цыгане где, которые бога не знают да песни играют? На тамбурах да на зурне. Ударят в барабан — гуляй, веселись да перед миром хвались!

— Куда там!.. Оскудел нынче Сёгют. Чем расплачиваться-то будем за все? С полей ничего не собрали. О деньгах и говорить нечего...

— Деньги... Эх, милый! Вспомни, что раньше-то было. Френкские суда в Гемлике якоря бросали... Запамятовал? Денег серебряных полно было. Караваны купеческие к Ореховому Ключу шли из Индии и Китая. Торговали бойко! Крик, шум, зазывалы орут — пыль столбом!.. Как начнут рядиться, имя свое позабудешь! До хрипоты, до темноты... Вот тут, помню, в тени у ключа стоял шелковый шатер торговца рабами с Кавказа. Рожа у него престрашенная, как смертный грех, а красавиц привозил — ух! Любого борца на лопатки положат, святого в грех введут. На вес продавали!..

С первым встречным сёгютским воином Орхан отправил коней к Дели Балта, а сам с девушками пошел искать Бала-хатун, чтобы познакомить ее с Лотос. Бейский шатер еще не разбили, и потому в поисках дочери шейха Эдебали они ходили по поляне от одной группы к другой.

— Орхан-бей, погляди-ка, это не Кёль Дервиш взобрался на камень?

— Верно, сестра Аслыхан! Он самый.

Кёль Дервиш, на голове — островерхая шапка, голый до пояса, в руке — огромный рог, кричал во все горло:

— От гор Каф пришел я к вам, сестры и братья, джигиты-воины, люди племени кайи. Чего только не повидал в Индии да в Китае, у арабов, у персов. Все в памяти записал, с тем и пришел к вам!

Он поднял рог и затрубил, как архангел Гавриил, призывающий мертвых восстать из могилы в Судный день. На спине и плечах у него были вытатуированы разными красками обнаженные женщины. Поднимая руки, сводя и разводя лопатки, он заставлял их танцевать танец живота. Люди покатывались со смеху.

— По дешевке скупаю беев и властителей, кому не дорога своя душа, кто на золото падок!.. Поглядите, как пляшут на плечах моих гурии, белые девицы Кайсери, первые красавицы в мире.

Играя татуировкой, запел в ритме танца:

Выше радости нету, чем верность обету. Кто готов пострадать на этом пути? От слез и от стонов светлеет душа. Нет пищи иной на пути голыша. Кто за нами вослед рай готов обрести?..

Оборвал песню, поднял рог и опять протрубил.

— Здравствуйте, рабы божии!.. Здравствуйте, умудренные сердцем мужи! Здравствуйте, солнцеликие сестры! Лихой голыш Кёль Дервиш явился, поклонился, руки сложил, на колени пал, привет передал. Пришел он от душ великих, от истину постигших. Слушайте! Слушайте! Повидали мы мудрецов, коим ведомы семь глубин земли, семь высот неба. На верный путь меня наш пир наставлял, посохом по спине лупил, приговаривал: «О всемогущий!»... Туфли в пути прохудились, пока мы на площадь эту явились! Клич, обращенный к аллаху, без ответа здесь не останется. Руки скрестив на груди, шею склонив, стою я на площади. Все, что сказано, выслушал. На все, что спрошено, ответствовал. Опознали в нас мужа огузского. Были мы зелены — созрели! Мучила нас жажда — напились!..

Снова погудел в рог, поиграл изображениями женщин на спине и плечах, затянул на другой лад:

Гори, мое сердце! Вокруг погляди! Кто смеется над нами средь мира честного? Коли есть сила духа — в круг выходи! Нет силы иной, кроме сердца и слова!..

Наконец Орхан увидел в толпе Бала-хатун. Подвел к ней Лотос.

— Бала-хатун! Погляди, кого мы в реке выловили. Не смотри, что платье на ней,— русалка!

— Постой, постой! — Балкыз внимательным взглядом окинула Лотос.— И впрямь не видывала такой красавицы средь дочерей Адама! — Она обняла, поцеловала Лотос.— Добро пожаловать! Что это выдумал про русалку, Орхан-бей? Разве Лотос по-гречески значит русалка?

Лотос, залюбовавшись Балкыз, прослушала вопрос и залилась румянцем, отчего стала еще красивее. В разговор вмешалась Аслыхан и рассказала, как понесли кони, как повозка попала в реку. Балкыз забеспокоилась.

— Ай-ай-ай! Очень испугалась? Не простыла?

Кёль Дервиш выкрикнул имя Джимри. Они прислушались:

— Эй, сыновья Адама, рабы божии! О чем мы речь поведем? О Джимри, бедном туркменском парне...

Балкыз тихо спросила у Лотос:

— У вас знают про Джимри?

— Как не знать!

— Послушаем, может, что новое расскажет!

— Знайте, люди: лишь по воле всемогущего станет раб беем. Спесивец в люди не выйдет. Кто шагает, пройдет дорогу. Но только верной дорогой идти надобно. Кого жажда не обуяла, тот ничего и не получит. Но помни: харам — богом запретное, хеляль — богом дозволенное, и посему помыслы к нему обращены должны быть. Чем на чужого коня садиться, лучше вовсе не садиться. Чем на короткой веревке в пропасть спускаться, лучше совсем не спускаться. Лучше идти в одиночку, чем с плохим попутчиком. Лучше спать одному, чем с дурной бабой! Лихой джигит был Джимри, одна беда — скупец. Отсюда и имя его. Дай ему казну Креза, медяка не истратит такой. Вот смерть его и медяка ломаного дешевле оказалась... Объявил себя сыном Сельджука! А сам не отличал дверей от трубы, не знал ни пути, ни чина. Явился он к Караман-бею. Сел впереди мужей, что уделы саблей своей завоевывали, головы с плеч снимали, врага разбивали, голодных кормили, голых одевали. Прежде всех набросился на угощенье, не разбирая, голова ли, ребрышко, лопатка или хвост. В то самое время монголы взяли султана в Конье и увезли в Тавриз. Заковали в цепь, в темницу бросили. Напился как-то вина Караман-оглу Мехмет-бей, ударило оно ему в голову. Поглядел на Джимри, расхохотался. Приказал: «Колпак!» Принесли. На дурацкую голову всегда колпак найдется. «Наденьте»,— сказал. И околпачил Джимри. Саблей его подпоясал. Посадил на самого лучшего жеребца гнедого, скакуна благородного, что, почуяв врага, копытом землю бьет, пыль до неба взовьет. На таком один джигит десятерых одолеет. Увидели люди Джимри на коне — глазам не верят. Караманоглу приказал глашатаям: «Сообщите туркменам добрую весть! Нашелся хозяин сельджукского трона! Кто верен мне, пусть седлает коней!» Из Карамана и Эрманака войско набрал. Семижды опоясавшись поясом нетерпения, обнажив саблю, вышел в поход. Подошел к конийской крепости: «Открывайте ворота! Явился сын султана Изеддина!» Наместник открыть отказался. Тогда вышел вперед сам Джимри. Навстречу ему из ворот вылетел главный богатырь: «А ну, держись!»

Под мышкой копье в шестьдесят ладоней. Поднял коня на дыбы, думал с ходу выбить Джимри из седла. Не вышло. Джимри выхватил у него копье, ударил по голове. У богатыря свет померк в глазах, свалился с коня. Джимри поставил его, как верблюда, на колени, отрубил голову, на тетиве подволок к беям, бросил к ногам, как мяч. Тогда вышел из крепости старший сын наместника, Джимри крикнул: «Берегись, дубина!» Метнул в него палицу, да не попал. Сын наместника тоже решил его палицей сбить, но не сумел. Схватились на саблях. Панцири посекли, сабли затупились — один другого не одолели. Стали драться на копьях, не смогли друг друга наземь сбить.

А копья поломались — сцепились врукопашную, но из седла друг друга не вытащили. Под конец обессилел сын наместника, кровь из носа фонтаном хлынула. Пощадил его Джимри за храбрость. Прокричал жителям Коньи: «Знайте, я благороднее черного тигра! Величавей белой горы! Знатнее белого льва! Чернее черных скал! Храброе рыжего сокола! Отважней серого волка, хозяина гор. Открывайте ворота! Пришел я, чтоб сесть на трон дедов своих». Обманулись конийские недоумки, решили: «По храбрости видно наш султан!» Восстали. Подожгли крепостные ворота. Впустили Джимри... Не знал самозванец, что своей рукой надевает себе на шею петлю намыленную. Первым делом Джимри обложил город данью, точно гяурские земли. А визирем посадил Караманоглу. Приказал: «Отныне и впредь султанский диван говорит по-турецки и язык фирманов турецкий!» Уселся на троне... Услышал об этом в Тавризе ильхан Абака. Аж подскочил от гнева. Объявил войну и грабеж. Узнал об этом Джимри — и дай бог ноги из Коньи, а людям солгал: войско, мол, иду собирать. По всей стране прошел Джимри огнем и мечом. Что мог взять — забирал, чего взять не мог — сжигал. Добрался до Карамана. А монголы за ним. Братьев Караманоглу поймали да зарезали. Джимри скрылся у пастухов-кочевников. Но по скупости своей султанские сапожки из красного сафьяна с ног снять не захотел. По ним его и опознали. Связали, привезли к монголам. А те живьем с него шкуру спустили, набили соломой, насадили на копье и по всей стране возили, издеваясь, приговаривая: «Сладкую душу свою отдал несчастный Джимри за красные сапоги. Да будет памятно всем, эй, рабы божии!..»

Дервиш вдруг умолк и уставился на дорогу. Все обернулись.

На поляну выехали старейшины Сёгюта во главе с Осман-беем, шейхом Эдебали и Акча Коджой. Шейх Эдебали, восседавший на белом муле, был в длинном, подбитом соболиным мехом джуббе из зеленого сукна и в шароварах, заправленных в мягкие чувяки из желтого сафьяна. На голове возвышался огромный кавук, вокруг которого была обмотана хорасанская чалма. В таком наряде шейх появлялся обычно только на высоких собраниях братьев ахи. Из уважения к туркменам, с которыми в этот год вместе выезжал на яйлу, он заткнул за кушак из чистой бухарской шерсти двухаршинный палаш ахи. Седло на муле, уздечка, а особенно стремена — все было подлинным творением искусства, глаз не оторвешь.

Лотос не терпелось поскорее увидеть тридцатичетырехлетнего Осман-бея рядом с Бала-хатун, ведь молодой жене бея нельзя было дать больше четырнадцати. Но не в силах отвести глаз от Эдебали, она шепотом спросила:

— Кто этот благородный старец?

— Мой отец! — с гордостью ответила Бала-хатун.

Лотос не сумела скрыть удивления:

— Так он в деды годится!..

Балкыз рассмеялась, погладила по руке смутившуюся гречанку.

На поляне воцарилось молчание. Осман-бей пропустил шейха Эдебали вперед. Лотос с любопытством разглядывала удельного бея Битиньи, правителя Сёгюта. Темные мягкие волосы, нос с горбинкой, квадратный подбородок, сходящиеся на переносице брови — во всем его облике чувствовалась уверенность в себе, в своей силе, в удаче. Лотос вспомнила, как Орхан говорил: «Мы здесь чужие». Конечно, туркмены пришли сюда издалека, навсегда оторвались от родной земли. Чужаки, не на кого им опереться. Всегда в окружении других народов, они могли полагаться в этом краю только на свою силу. И тем не менее они глядели на мир уверенно, спокойно. Откуда в них столько достоинства? Лотос знала многих властителей — знатных воинов Византии, и первым среди них был, конечно, ее отец. Но они почти всегда были мрачными, вечно терзал их беспричинный гнев, одолевала гордыня и глупое чванство. Почему же эти люди были так отличны от них? Она должна понять причину. И девушка решила поговорить с Орхан-беем.

— Пойдем, моя милая, ты устала!

Лотос обернулась на дружеский, ласковый, как шелк, голос Балкыз. Улыбнулась ей.

Они отошли. Кёль Дервиш закончил свой рассказ о приключениях Джимри назиданием.

— Да будет памятно вам, рабы божьи: деньги, добро и имущество лишь преграда, скрывающая душу от бога. Кто по скупости своей не сумел во благо употребить богатство свое, пусть знает: падет безмозглая голова его с плеч и шкуру его соломой набьют, на посмешище народу выставят...

Лотос остановилась.

— Если позволите, пошлем ему немного денег!

Балкыз торопливо сунула руку за пояс.

— Вот умница!..— Передала деньги Аслыхан и увела Лотос с площади. По дороге им навстречу попался Каплан Чавуш.

— Ты ли это, Лотос, дочь моя? — радостно воскликнул он.— До чего же выросла с позапрошлого-то года! — Потом спросил у Аслыхан: Где ты ее отыскала? А где кормилица Артемиз?

— Едет за нами потихоньку.

— Что давно вас не было видно? Знаешь, дочь моя, плюнь ты на своего Черного монаха, поедем с нами на яйлу.

Мимо, хромая и влоча цепь, прошел айдынский сотник Али. Лотос, засмотревшись на пленника, прослушала, что ей сказал Каплан Чавуш, и подняла на него виноватые глаза:

— Не поняла я, дядюшка Каплан. Простите!

— Значит, не до меня было. Говорю: охота тебе каждый год глядеть на гнусную рожу Черного монаха...

— Не надо плохо говорить о нем. Ведь он мне крестный отец.

— Правдивое слово плохим не бывает. Будь ты взрослой да разумной, не выбрала бы себе крестного с такой рожей?.. Подожди, послушай, что скажу! За год ты выросла, что за три, если так дело пойдет, через пару лет стареть начнешь. Вот останешься одинокой старухой, так знай: виноват в том нечестивец, назвавшийся крестным отцом твоим.

Подбежал Орхан, услышав последние слова, рассмеялся. Каплан Чавуш с напускной серьезностью сказал:

— Чего зубы скалишь? Или не правду говорю?

— Правду говоришь, Каплан Чавуш, истинную правду.

Пока старики готовились к утреннему намазу, те, кто уже успел закончить трапезу, отправлялись в путь. Орхан осмотрел наспех прилаженное дышло повозки, в которой ехала дочь властителя Ярхисара.

Поддержав Лотос за локоть, легко подсадил ее, помог сесть в повозку. В какой раз посетовал:

— Приехала бы раньше, вместе бы съездили к монаху Бенито.

Глаза Лотос сверкнули хитрецой.

— А чего проще, можно и теперь съездить. Через день вернетесь на яйлу.

— Ты думаешь?

— Почему же нельзя? — Девушка смотрела на него с нежностью, и взгляд ее говорил: «Ничего-то вы, мужчины, не понимаете».— Почему же нельзя? — повторила она.

Орхан застыл, решая, как быть, и вдруг прищелкнул пальцами:

— Ты права! Молодец! — Огляделся, будто хотел тотчас вскочить в седло.— Верно!

Кормилица не слышала, о чем они переговаривались. Прикрикнула на возницу:

— Трогай! Чего стоишь?

Орхан пошел рядом с повозкой.

— Верно... Я предупрежу отца и вас догоню...— Голос его дрогнул.— Езжайте медленно. Дышло плохое...

Он остановился, уперев руки в бока, тяжело дыша. Сердце бешено стучало, точно в приглашении Лотос таилась великая надежда и страшная опасность...

Мавро чистил рыжую кобылицу, клочком козьей шкуры тер спину и круп и вполголоса напевал:

Эй, конь! Конь мой лихой! С гордо поднятой головой! Как заржешь, враги врассыпную бегут! От погони уйдешь и в погоне настигнешь. Грива вьется, что косы невесты. Эй, конь! Конь мой лихой!..

— Да стой же ты смирно, стой, говорят!

— Брат Мавро!

— Кто там? Ах, это ты, Кёль Дервиш! Что прикажешь, ага?

— Чего приказывать? Знаешь пленного сотника Али-бея?

— Знаю. Был он тут недавно, да ушел. Уговаривал его поесть, не стал. Мяса ему завернул в лепешку. Ушел повесив голову.

— Зовет он тебя... Сказал: «Пусть поторопится ради аллаха!»

— Где он? О господи, что же случилось? Он тебе сам передал?

— Нет, встретил Балабанчика, послал за тобой.

— А где Балабанчик?

— Да разве Балабанчик подойдет к вашим? Боится Дюндара. Меня послал.

Мавро подозрительно оглядел Кёль Дервиша.

— Ты случаем не захмелел от гашиша? Смеешься надо мной?

— Бесстыдник! Видел ты когда-нибудь, чтобы я был пьян от гашиша, а?

— Ладно. Чего надо бедняге Али-бею?

— Не знаю. Сказал только: «Пусть приедет поскорее. Дело важное!»

— Важное? Аллах, аллах! Где ж он теперь?

— Если не наврал Балабанчик, ждет тебя неподалеку от Армянского ущелья.

Мавро бросил козью шкурку, схватился было за седло, да передумал. Стал быстро взнуздывать кобылицу.

— Мавро, дорогой!

— Ну?

— Возьми и меня!

— Зачем?

— Возьми! А то лопну от любопытства, виноват будешь в моей смерти.

Мавро улыбнулся: «Ладно, не велика тяжесть. Можно и взять». Кёль Дервиш глядел на него умоляюще. Подставил руки, чтоб подсадить Мавро. Тот прыгнул в седло. Подтянул Кёль Дервиша, посадил его сзади. Крикнул:

— Сторонись! — Вылетел на дорогу и пустил кобылицу в галоп.

Голова каравана уже давно переправилась через сухое русло Курудере. Вереница людей катила по дороге, как быстрый поток Орехового Ключа. Мавро вспомнил, как отец говорил: «В дороге туркменское кочевье само собой порядок наводит». И улыбнулся.

«Зачем меня зовет Али-бей? Может, о коне опять хочет поговорить? Не получил он в Сёгюте коня. Видно, господа прогневал, да буду я жертвой его!» — подумал Мавро. Нахмурился. Осман-бей отказал сотнику в коне. Нет, говорит, лишних, к тому же трех самых лучших, надежных коней украли в день смерти Эртогрул-бея. А время тревожное. Скупердяй Дюндар Альп за дохлую клячу заломил неслыханную цену. «Понадейся на такого мерзавца — пропадешь! А Осман-бей прав: не время сейчас дарить боевых коней!»

Люди, которых они обгоняли, узнавали их. Вслед им неслись шутки. Кёль Дервиш отшучивался на ходу.

— Глядите-ка, Мавро голыша в плен взял!

— Молчать! Голыши в плен не сдаются. Мы сами Мавро в плен взяли, слава аллаху!

— Ох, ох! Близок конец света, коли голыши пешком не ходят.

— От сёгютской скупости не больно походишь.

— Скинь его, Мавро! Пускай волки да вороны его от грязи почистят!..

— Пока они вас не сожрут — меня не тронут...

Мавро все гадал, зачем зовет его айдынский сотник. А вдруг попросит у него рыжую кобылицу! Мавро даже поводья натянул при этой мысли, но тут же отверг ее. «На что ему моя кобылица? Скажу: «Только что нашел ее, братец! Если бы ты не за море ее вез, отдал бы. Все равно бы выкрал у нового хозяина. Но во френкские земли — нет, не отдам». Он злился на Балабанчика, на Кёль Дервиша, на самого себя: «Что за обычай взяли? Лети, мол, скорее по первому слову. А ты, безголовый Мавро, куда торопишься?» Он запыхтел, задышал носом. Подумал: «Был бы сотник настоящим воином — не попался бы френку в плен!» Но тут же устыдился. «Воевать на море — это тебе не на суше, кругом вода, и бежать некуда, чтоб от плена да от позора спастись!»

Кёль Дервиш перебил размышления Мавро.

— Слышишь, Мавро Джан, морской сотник вроде так и не нашел боевого коня.

— Вроде нет...

— Плохо, что не нашел. Не согласится френкский господин принять выкуп деньгами, не отпустит его на волю.— Дервиш помолчал.— Может, кобылицу твою просить будет? Значит, назад пешком пойдем!..

— Почему же пешком? Неужто думаешь, отдам кобылицу, Кёль Дервиш? Я, что ли, трусом оказался? Не сочти за грех мои слова, пресвятая дева Мария!

У русла всадников окликнули. Здесь их ждал айдынский сотник Али. Он рассказал Мавро, что, не доходя Армянского ущелья, встретил пастуха из Инегёля и тот предупредил его, что в ущелье устроили засаду брат караджахисарского властителя Фильятос и шайка Чудароглу, с ними еще управитель эскишехирского бея Перване Субаши.

Мавро круто развернул кобылицу, подняв ее на дыбы. Кёль Дервиш не удержался, свалился на землю.

— Ко мне, Али-бей! — крикнул Мавро.— Прыгай!

«Вот хорошо — сотник не просит у меня кобылицу, значит, не надо будет ему отвечать отказом...»

Когда всадники примчались к Ореховому Ключу, старейшины уже садились на коней, Осман-бей держал стремя, помогая своему тестю, шейху Эдебали. Услышав стук подков, все обернулись. Дети и женщины бросились врассыпную, освобождая дорогу взмыленной лошади.

Осман-бей недовольно нахмурился.

— Эй, Мавро, что за спешка? — Но, увидев за его спиной морского сотника, понял: что-то случилось.

Мавро спрыгнул на землю, подбежал к бею.

— В горном проходе засада, мой бей! Останови кочевье!

— Засада? Чья?

— Фильятос... Чудар... Перване... Френкский рыцарь и Уранха.

— Откуда узнал?

— Потом расскажу. Останови кочевье!

— Разыщи Тороса, пусть даст команду.

Осман-бей огляделся, улыбнулся Эдебали, встревоженно глядевшему на него, и как можно спокойнее сказал:

— Отправимся в путь позже, мой шейх! Прошу вас в шатер!

Сотник слез с лошади и стоял в стороне, сложив руки на груди.

Осман-бей подозвал его:

— Подойди сюда, Али-бей!

Мавро побежал искать Тороса. Найдя его, рассказал в чем дело, передал приказ бея. Торос, придерживая саблю, кинулся к коню, прыгнул в седло. Расталкивая и обгоняя идущих, он стал созывать сёгютских глашатаев. Вскоре вдоль всего каравана, который двигался, вздымая тучи пыли, от хвоста до головы прокатилась команда:

— Кочевье сто-о-ой!

— Стой, стой!

— Кочевье, сто-о-ой!

— Старейшины Сёгюта — в бейский шатер!

— В бейский шатер!

Люди и животные остановились на том месте, где их застала команда. В наступившей тишине еще раз прогремел голос Тороса:

— Стой, кочевье!

Воины ахи тотчас окружили бейский шатер. Сёгютские старейшины, не спеша, собрались на совет.

Осман-бей кратко сообщил недобрую весть, добавив, что решил не прорывать засаду, не ввязываться в бой, а повернуть назад в Сёгют. Но вышло не по его. Услышав о засаде, люди Дюндара и другие старейшины потребовали боя. Их поддержали владельцы скота. Отары, отправившиеся на яйлу несколько дней назад, давно уже миновали Армянское ущелье и поднимались теперь на Доманыч. Если Фильятос со своими людьми осмелился устроить засаду, то, узнав, что кочевье возвращается, угонит стада... Значит, засаду надо все равно сбить. Осман-бей подумал и согласился. На сей раз Дюндар был прав. И над кочевьем раздалась новая команда, созывавшая воинов.

Теперь, когда на плечи Осман-бея легло тяжкое бремя ответственности за жизнь и смерть своего народа, его словно подменили. Он сразу стал суровым, сдвинув брови, невольно заиграл кинжалом, вытаскивая его из ножен и резким движением посылая назад. Мысли его были заняты одним: как лучше провести бой, как с наименьшими потерями добиться победы... По словам Али-бея, подробно расспросившего обо всем пастуха, враги засели в самом узком месте ущелья. Наверное, хотели заманить Осман-бея в ловушку, расправиться с ним и его старейшинами, разграбить караван, увести женщин. Да, Фильятос и Чудароглу, видно, решили расквитаться с ним за все... Ну что ж, кто решился на все, с тем легче расправиться...

Шейх Эдебали впервые видел, как его зять готовится к бою, и исподтишка наблюдал за ним. Кара Осман-бей сразу стал удивительно похож на своего покойного отца. Перед боем Эртогрул-бей тоже становился сосредоточенным и спокойным и своей выдержкой внушал уверенность и храбрость всем, даже самым робким.

Собравшиеся к бейскому шатру сёгютские воины стояли, расправив плечи, не спуская глаз со своего предводителя.

Осман-бей посвятил старейшин в свой план. Вызвал Баджибей и объяснил, что нужно ей делать вместе с сестрами Рума.

— Возьмите мою старую буланую кобылицу. Набейте сеном два козлиных мешка побольше, навьючьте на нее. Поведешь лошадь в поводу. В самом узком месте, не доходя до поворота, Торос-ага пусть рявкнет во все горло песню. Лошадь испугается, рванется, ну и свалится в пересохшую реку.

— Жалко! Грех ведь, Осман-бей. Столько лет безотказно трудилась бедняжка!

— Стоит ли жалеть кобылицу, Баджибей, когда гибель грозит всем нам? Остановитесь, станете с нее мешки снимать... Ну, тут и я подоспею. Как начнется бой, уведешь сестер назад.

— Как назад? Да что ж, не постреляем мы по врагу?

— Ущелье узкое, а они в засаде! Соберемся больше, чем надо, только напрасные жертвы будут. А с вами что случится — не жить мне потом. По правде сказать, коли засада нам известна, они сами в ловушке. А потеряем мы людей, позор на меня ляжет. Не перечь на сей раз, исполняй все, как сказал... Успеешь еще настреляться, если так и дальше пойдет.

Он невесело улыбнулся, махнул рукой: можешь идти.

Баджибей не двигалась с места, не зная, как быть. Перед боем она всегда целовала руку покойному Эртогрул-бею. А как теперь поступить? Ведь Кара Осман вырос у нее на глазах. Сложив руки на груди крест-накрест, Баджибей поклонилась, как это делали мужчины.

Она была Осману вместо матери, и, если бы поцеловала сейчас ему руку, не удивила бы его, а вот почтительный поклон дошел до его сердца: в нем чувствовалась верность воина, добровольное подчинение свободного человека.

Не сводя глаз с удаляющейся женщины, Осман-бей кликнул Орхана.

— Возьмешь Пир Эльвана и его голышей, Мавро, Керима и пятнадцать опытных воинов... Мавро хорошо знает болото, пусть переведет вас. Надо зайти им в тыл. Взберитесь на скалу как раз над засадой. Там они наверняка выставили дозорного. Снимите его без шума. Стрелы замените, чтоб со свистом были. Каплана Чавуша я пошлю на скалу напротив. Как выйдете на место, дайте знать. У поворота в ущелье Торос-ага затянет песню, чтоб ничего не заподозрили. Когда пропоет он: «От погони уйдешь и в погоне настигнешь», вы и ударите из луков.

— А кто будет держать выход из ущелья?

— Не стану я держать. Пусть бегут.

— Как же так?

— Хоть этот бой нам и навязали, но враги угодили в собственную ловушку. Нам, однако, нынче любая стычка только во вред, а врагу на пользу... Да увенчает дело всемогущий аллах благим концом!

Орхан поцеловал отцу руку и, прижав саблю, кинулся было исполнять приказ. Осман-бей удержал его.

— Найди Кедигёза! Пусть скачет к благородному другу нашему Руманосу, властителю Биледжика, и сообщит, что устроили нам засаду на его земле.

Орхан подбежал к коновязи, где его ждали Мавро с Керимом. Послал Мавро за Кедигёзом, а Керима — за Пир Эльваном. Проверил на Карадумане подпруги, погладил его, потрепал по холке. Удивился совпадению: по дороге сюда он все время напевал песню про алого коня. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: то была любимая песня и его покойного деда, и отца.

Услышав внезапный приказ остановиться, люди, как это полагалось по туркменскому обычаю, отвели коней в сторону, освободив дорогу.

Орхан-бей с двумя десятками всадников, вздымая облака пыли, проскочил в голову каравана, и снова послышались крики глашатаев: «Вперед, кочевье! Вперед!» Караван снова тронулся в путь.

Чтобы не попасться на глаза вражьим дозорам, отряд Орхана, не доехав до сухого русла, свернул в камыши. Сначала Мавро вел его вдоль болота. Потом воины спешились и, оставив в скрытом от глаз месте под охраной двух человек своих коней, углубились в камыши.

Склон горы, обращенный к болоту, порос еловым леском, подняться по нему скрытно от врага было нетрудно. Если здесь выставили дозорных, то должны были выбрать для них место, откуда видна была и дорога и засада. Поэтому Мавро повел людей к скале, нависавшей над пропастью, чуть впереди поворота. Подобравшись ползком поближе к вершине, он дал знак Орхану подождать его в укрытии, а сам вместе с Пир Эльваном и Кёль Дервишем отправился на охоту за дозорным.

Кёль Дервиш в юности был канатоходцем, ему ничего не стоило теперь пробраться через кустарник, не хрустнув и веточкой. Пройдя полсотни шагов в сторону Орехового Ключа, они обогнули скалу и увидели дозорного. Он сидел на корточках у края пропасти. Судя по одежде, это был караджахисарский воин. Скалы тут круто нависали над ущельем, взбираться по ним было тяжело, и потому, верно, дозорный не взял с собой ни лука с колчаном, ни тяжелого меча. Все его оружие состояло из кинжала на поясе. Он сидел задумавшись и походил не на дозорного, а скорее на усталого чабана.

Мавро невольно оглянулся на товарищей, и сердце его дрогнуло от страха. На лицах Кёль Дервиша и Пир Эльвана прочел он жажду убийства, охотничий азарт: челюсти сжаты, глаза прищурены, оба прерывисто дышали, хотя дыхания и не было слышно. От этих хищных взглядов, от беззвучно раздувавшихся ноздрей у Мавро перехватило в горле, и он понял, что усталая рассеянность крестьянина-дозорного погубила его. Поднял было руку, чтобы остановить их, но Кёль Дервиш с Пир Эльваном, заядлые охотники за людьми, сочли его жест командой и бесшумно двинулись вперед, словно две страшные тени, скользящие над землей. Пир Эльван, никогда не расстававшийся с коротким копьем, чтоб не звякнуло, засунул его за пояс. Он шел, вытянув одну руку вперед, растопырив крючковатые пальцы, будто хищник, выпустивший свои когти, и эти пальцы Пир Эльвана показались Мавро страшней, чем сабля, зажатая в другой руке. В тревожной тишине Мавро не слышал ничего, кроме отчаянного стука в висках.

Дозорный неожиданно оглянулся, словно предчувствуя неминуемую смерть. В двух шагах от него уже был Человек-Дракон, и вид его был, наверное, так страшен, что крестьянин только рот раскрыл — крик застрял у него в горле. Собственный голос предал его, и, потеряв всякую надежду на спасение, он закрыл глаза.

В тот же миг Пир Эльван прыгнул на него. Мавро зажмурился. Раздался глухой треск, точно надломили деревцо. Когда Мавро открыл глаза, Пир Эльван обхватил одной рукою затылок караджахисарца, другой ударил снизу в подбородок и сломал ему шею.

Сидевший на корточках человек опустился на колено, вытянул ногу, потом подобрал ее. Дернулся всем телом, точно пытался стряхнуть с себя непомерную тяжесть, но Пир Эльван уже выворачивал ему голову. Когда дозорный перестал биться, позвонки у него были сломаны, голова повернута лицом к спине. Кёль Дервиш, глядя на убитого, нервно рассмеялся. Пир Эльван похлопал себя по шароварам — казалось, он стряхивает с них пыль.

— Чего ржешь, дурак? — спокойно спросил он.

— Гляди: голову как отрезали и пришили навыворот!

Пир Эльван посмотрел, прищурившись, на Кёль Дервиша, будто тот говорил о себе самом, а не о мертвеце. Под этим взглядом голыша передернуло, и он быстро пополз к Мавро, бормоча:

— Не примет тебя земля, гадюка Эльван! Не примет!..

Пир Эльван обшарил убитого. Нашел кошель и сунул его за пояс. Затем повертел в руках кинжал, который, видно, ему не понравился, бросил под ноги Кёль Дервишу. Человек-Дракон двигался спокойно и деловито, как мастер за работой. Считая, что дело сделано, он вытащил из-за пояса копье и, весело насвистывая, перебросил его из одной руки в другую.

Мавро, стараясь не глядеть на мертвеца, подполз к краю пропасти. Отсюда просматривался большой отрезок дороги. Горное ущелье было не очень большим в длину, но отвесные скалы, нависшие над ним, казались неприступными. Проклятое ущелье. Воздух был неподвижен, и вокруг царила тишина, но скалы будто гудели. Мавро нарезал веток и, прикрыв ими голову, высунулся из-за выступа. Поглядел на гребень противоположной горы: не видно ли людей Каплана Чавуша. Очевидно, они еще не добрались до вершины, потому что им надо было объезжать кружным путем — на той стороне не было камышей, за которыми можно было подойти скрытно. Чтобы разглядеть врагов, засевших в ущелье, Мавро пришлось отползти к скале, за которой их ждал Орхан-бей. В самом узком месте ущелье делало изгиб. Засада стояла там. На противоположной вершине дозорного не было, потому что оттуда нельзя было подать знак сидящим в засаде.

Мавро взобрался на скалу, углом спускающуюся в ущелье, и внизу, у подножия противоположной горы, увидел сотни полторы-две людей, засевших в кустах между скалами. Проход в этом месте сужался до пяти-шести шагов. Попадись караван в засаду, спасения нет — ни в пешем, ни в конном строю развернуться было нельзя.

На вершине с той стороны ущелья зашевелились кусты. Мавро насторожился: видно, Каплан Чавуш вышел на указанное место. Мавро выпрямился и дал знак, что с дозорным покончено. Потом спустился к Орхану и рассказал обо всем, что видел.

Орхан-бей расположился удобнее и выше, чем Каплан Чавуш. Когда его стрелки заняли места на небольшой площадке, Орхан-бей увидел, что люди Каплана Чавуша таскают камни и складывают их на краю пропасти. Он понял замысел и отдал распоряжение тоже запастись камнями. Больше всех обрадовался Человек-Дракон: тут же разделся до пояса и, хлопнув шапкой оземь, принялся таскать огромные каменные глыбы. Все бросились ему помогать. Прежде чем раздался звон караванных колокольцев, люди Орхан-бея припасли достаточно камней для метания.

Вот показалась голова каравана. Сёгютцы двигались нестройной толпой, словно ничего не подозревая. Пугливая кобыла, которую вела в поводу ехавшая впереди Баджибей, приблизилась к повороту. Следовавший за ними Торос-ага вдруг запел, и горы в ответ загрохотали: «Эй, конь! Конь мой лихой!..» Как того и хотел Осман-бей, старая кобылица — не без помощи, правда, Баджибей — шарахнулась и свалилась с грузом под откос. Женщины закричали и остановились. Песня эхом разнеслась по ущелью: «С гордо поднятой головой!..»

Показался Осман-бей с тридцатью всадниками. На рысях приблизился к женщинам. Проехал мимо, отвечая на поклоны. Торос продолжал петь: «Как заржешь, враги врассыпную бегут». Тут он смолк и, набрав в легкие побольше воздуха, подал наконец сигнал: «От погони уйдешь и в погоне настигнешь! Грива вьется, что косы невесты! Эй, конь! Конь мой лихой...»

Свист стрел, грохот камней и боевые крики воинов перекрыли последние слова. Засада молчала — видно, враги растерялись от неожиданности.

Пир Эльван, оглашая скалы воплями, с поразительной легкостью кидал в пропасть каменные глыбы — точно метал их из пращи. Люди Орхана и Каплана Чавуша засыпали врага свистящими стрелами.

Отряд Осман-бея спешился, воины, укрывшись за скалами в широком русле, тоже взялись за луки.

Раздались первые крики раненых. Враги не могли опомниться и отстреливались наугад.

Мавро, натянув лук, ждал, когда покажется рыцарь Нотиус Гладиус. Керим, не целясь, пускал стрелу за стрелой.

В засаде первым пришел в себя Чудароглу. По разбойной своей привычке решил: сила солому ломит, удрать — тоже доблесть. Крикнул по-монгольски своим людям, чтоб спасались, и, петляя, как змея, от скалы к скале, побежал к лошадям. Монголы бросились за ним. И тут, словно выводок рябчиков, кинулись врассыпную остальные.

При виде бегущего врага, сёгютские воины закричали:

— Держи их, держи!

— Един аллах, един!

Но все голоса перекрыл клич Тороса:

— Ловите, мои соколы! Бейте их!

Воины Осман-бея, засевшие за камнями в русле, устремились вперед. Со скал к месту засады спешили люди Орхана и Каплана Чавуша...

Трое врагов были убиты — пронзены стрелами, раздавлены камнями. Двадцать — ранены, среди них семеро тяжело.

Большинство раненых были людьми бедными, подневольными, Осман-бей не пожелал уводить их в плен. Позволил отобрать у них все, посчитав эту кару достаточной. Тем, кому достались доспехи, одежда и деньги, он велел собрать оружие, перевязать раненых и отпустить их.

Стремянные подвели коней, Осман-бей оглядел своих воинов; отрядил пятьдесят человек и отправил их на Доманыч, чтобы вернуть стада, успевшие пройти через ущелье. Ему стало ясно, что засада означала: властитель Караджахисара решился пойти на открытую войну. Осман-бей и старейшины сочли теперь опасным уходить на яйлу, оставив Сёгют без прикрытия.

Когда Осман-бей собирался отдать приказ о возвращении, подоспел сеньор Руманос, властитель Биледжика. Друзья обнялись. Властитель был в ярости от того, что враги устроили засаду, напали на его верного друга, да еще на его собственной земле! Он бранился, мешая греческие слова с турецкими, посылал проклятия брату караджахисарского властителя Фильятосу. Но решение вернуться в Сёгют не одобрил. Подобная робость, по его мнению, могла лишь подзадорить врагов на новые вылазки, хоть они и потерпели поражение. Руманос предложил свою помощь, он присмотрит за Сёгютом. Однако Осман-бей не стал менять своего решения. Властитель Биледжика клятвенно уверял, что Осман-бей вправе напасть на караджахисарцев. Осман может отомстить им, не опасаясь за свой тыл, ибо он, сеньор Руманос, не позволит властителю Инегёля Николасу, давнему врагу Сёгюта, творить беззаконие.

Второй раз за этот день седлали коней воительницы Баджибей, чтобы ехать в Биледжик и забрать из крепости оставленное там добро. Им было по пути с сеньором Руманосом, и, пройдя мимо ущелья, они свернули на дорогу, ведущую к Биледжику.

Орхан, оставив своих неизменных спутников у развилки, отправился к отцу, чтобы испросить у него позволения вернуться прямо в Сёгют. Если отец разрешит, он подаст друзьям знак.

Керим и Мавро все еще не могли опомниться после боя, не веря, что участвовали в настоящем деле.

У развилки показался пленный сотник Али-бей, ведший в поводу боевого коня, которого ему пожаловал Осман-бей в благодарность за весть о засаде. Он шел, опустив голову, безразличный ко всему, и совсем не был похож на джигита, всю жизнь проведшего в войнах и сражениях. Неторопливо брел он по пыльной дороге к ущелью, пока не скрылся с глаз.

Приближалась полночь. Липкая жара окутала долину Сёгюта. Псы, надеявшиеся вместе со своими хозяевами провести ночь на прохладных горных яйлах, злились, ни с того ни с сего разражаясь лаем. Осман-бей и старейшины племени кайи внимательно слушали письмо, составленное муллою Яхши для отправки султану в Конью. В письме излагались события последних дней, говорилось о разбойных действиях Караджахисара, об опасности, которую представляет он для удела, и высказывалась просьба прислать, если понадобится, достаточно катапульт с небольшим отрядом воинов, чтобы осадить крепость.

Пока писалось письмо от имени удельного бея, шейх Эдебали со своей стороны сообщил обо всем шейху ахи в Конье и просил без промедления озаботиться первым делом назначением достойного бея в Эскишехирский санджак.

Когда письма уложили в кожаные торбочки и запечатали воском, Осман-бей обратился к Каплану Чавушу и попросил его вместе с Кедигёзом отправиться гонцом в Конью. Ехать быстро, делая за день по два перехода, передать письма кому следует, немедля получить ответ и столь же быстро вернуться в Сёгют. До возвращения дочь его, Аслыхан, может жить у него, Османа, на женской половине или, если он пожелает, у Баджибей.

Каплан Чавуш не заставил просить себя дважды: тут же поднялся, оделся бейским гонцом и ускакал вместе с Кедигёзом по караванной дороге в ночную тьму.

Оставив чинить повозку в Сёгюте, путники из Ярхисара отправились верхами в пещеру монаха Бенито. Только кормилица выбрала не коня, а мула — седла она не любила — и потому мрачно восседала среди сундуков с подарками. Слева и справа старую женщину сопровождали на лошадях слуги, чтобы в нужный момент ее поддержать.

Орхан с Лотос ускакали вперед. Орхан отдал девушке своего Карадумана, а себе взял одного из боевых коней, на которых ездил отец. Мавро и Керим глядели им вслед и посмеивались. Опять Орхан вырядился, будто на праздник, опоясался дорогим оружием. Юноша искал случая остаться наедине с Лотос. Он то и дело косился на девушку, но, стоило ей повернуть голову и взглянуть на него, отводил глаза.

Керим сказал:

— Наш Орхан-бей, как услышал от Аслыхан, что Лотос-ханым хочет взять за себя властитель Биледжика сеньор Руманос, так голову потерял и языка лишился...

Мавро, думавший о чем-то своем, процедил:

— С чего бы это?

— Вчера, когда встретились они посреди Карасу, понял я: с первого взгляда влюбился он.

— Так они вроде не впервые виделись.

— Мало чего было раньше. В ее годы девушки быстро меняются. В прошлый год, когда они приезжали, мы на яйле были. За два года выросла Лотос-ханым, такой красавицей стала — не приведи аллах!

— Ну и что?

— Орхан-бей умолял Аслыхан: разузнай, говорит, отдаст ли отец ее замуж, согласится ли она?

— Если согласится, не удивлюсь, хоть властитель Биледжика уже слаб стал, зубов нет и лицо в морщинах...

— Чего ты хочешь? Ему за пятьдесят...

— Подумаешь. Отец мой покойный говорил: «Молодые, они любят мужчин в возрасте. Погляди на твою бестолковую матушку, сынок Мавро...» И правда, моя мать была на пятнадцать лет моложе отца.

— Ну и что?

— Да ничего, приятель. Семнадцать лет прожили. Всех других мужчин моя матушка и за людей не считала. А умерла — любовь свою на тот свет забрала.

— Не каждая женщина на твою мать похожа. Лотос-ханым — тринадцать, а властителю Руманосу — все пятьдесят. Через семнадцать лет ханым тридцать будет, а ему — под семьдесят... Тогда и вовсе не подойдут они друг другу...

— Еще как подойдут, мужчины старятся позже женщин. Отец мой покойный говорил: «У бабы, считай, каждый год за два...»

— А если попадется не стареющая, да еще и распутная?

— Тогда плохи твои дела, приятель! Сраму не оберешься... Пошли господь такую беду соседу, а не нам...

Они умолкли. Поглядели на ехавших впереди Лотос и Орхана. Девушка то и дело качала головой, пожимала плечами.

Орхан-бей без конца задавал вопросы:

— Значит, вы с самого начала решили остановиться в Биледжике? — Он умолк, ожидая ответа, Лотос покачала головой.— В Армянском ущелье властитель Руманос дважды про вас спрашивал. Если бы наши женщины не отправились в Биледжик, он непременно поехал бы за вами в Сёгют. Любопытно, чего это он вздумал? — Девушка опять пожала плечами, с трудом сдерживая улыбку.— Ведь до сих пор вы никогда не останавливались в Биледжике, всегда у нас. Что стряслось в этот год?

— Поздно выехали... Матушка-кормилица решила: не успеем добраться до Сёгюта. Она, сами знаете, всего у нас боится. А тут сказали, Чудароглу в округе балует. Спешили засветло добраться..

— Чудароглу женщин не крадет! Да еще на землях Биледжика. И к тому же дочь ярхисарского властителя...

— Монгол он, за деньги на все готов... Обычая не блюдет.

Орхан покосился на Лотос. По улыбке понял: разговор ничуть не смущает ее. Откашлялся.

— Слыхал я, порешили вы на сей раз в Биледжике остановиться, потому что...

Лотос широко раскрыла глаза и с замиранием сердца ждала, что скажет он дальше.

— Потому что хочет тебя взять за себя сеньор Руманос. Правду говорят?

— А кто сказал?

— Кто сказал, тот сказал. Так правда ли это?

— Пока не узнаю, кто сказал...

— Верный человек. Отец твой, как говорят, согласился... Наказал глянуть на него... точно ты уже невеста ему... Вот потому-то и заночевали вы вчера в Биледжике. Ну как, глянули? Понравился жених?

Щеки у Лотос порозовели. Но глаза стали насмешливыми.

— Да, глянула!... Хороший человек. Даже очень... Зрелый!

Орхан не понял насмешки. Залился краской. Глухо спросил:

— А годы? Пятьдесят ему, а может, и больше...

— Выглядит он не таким старым. А вот я на Бала-ханым гляжу, ведь и она много моложе... Значит, бывает такое... В тринадцать лет полюбила Бала-ханым вашего отца...

Орхан чуть было не сказал: «Мой отец — дело другое. К тому же ему только тридцать четыре». Но промолчал, стиснул зубы.

— Говорят, многие знатные девушки в наших землях мечтают выйти за сеньора Руманоса,— добавила Лотос многозначительно.

— Сравнила себя с ними! — Орхан до боли стиснул рукоять кинжала.— Тебе всего тринадцать — тридцать семь лет разница! Когда будет двадцать пять, так за шестьдесят...— Он чуть было не сказал «старому черту», но удержался,— ...ему перевалит... Неправ твой отец, что согласился. Ты должна отказать...

— Да как же? По нашей вере грех — идти против воли отца... Великий грех. И потом, есть у нас обычай — давать приданое. А сеньор Руманос не берет за мной ничего... У моего отца земли мало. Откажет он мне в приданое несколько деревень — совсем обеднеет.

— Неужто никто другой без приданого не возьмет?

— Не знаю, пока не объявлялся.— Лицо ее стало печальным.— Да и не надеюсь, что объявится.

Орхан проглотил комок в горле. Помолчал. Глаза его сузились. Казалось, он принял трудное решение.

— Нет у нас такого обычая — брать приданое. Очень даже стыдным считается. Напротив, мы, туркмены, за девушку выкуп даем.

Лотос удивленно заморгала глазами. Потом озорно засмеялась и спросила:

— К слову сказать... За меня какой у вас дадут выкуп?

Орхан не ожидал такого вопроса. Вновь появилась у него какая-то надежда. От радости перехватило дыхание. Не понял, что она, может, только в шутку говорит, и, поскольку еще не умел обманывать, задумался, чтобы ответить поточнее.

— Дадим стадо овец. Голов триста... Коров дойных, буйволов, волов, породистых боевых коней. Дорогое оружие дадим... Килимы, ковры, ткани.

— А земли?

Орхан заволновался. Ответил, подбирая слова:

— У нас землю не дарят... за девушку... потому что земля не принадлежит бею.

— А кому?

— Аллаху.

Лотос знала, что у туркменов все наоборот. Не стала переспрашивать.

— А деньги?

Вопрос Орхану не понравился, и он не счел нужным это скрывать. Лишь когда понял, что Лотос в шутку спрашивает, у него отлегло от сердца.

— Мы, когда берем девушку, о деньгах не спорим. Сколько просят, столько и даем.

— А если нет столько?..

— Найдем, возьмем, отдадим. О деньгах не торгуются у туркменов... когда берут любимую женщину.

Лотос лукаво поглядела на него и притворно вздохнула:

— Ах, если бы я могла стать туркменкой!..

— Отчего же не стать?

— А как быть с верой?

— Для нас различие в вере неважно.

— Ой ли? Сначала неважно, а потом требуете, чтобы жены приняли мусульманство.

— Нет у нас такого... На веру мы не смотрим, когда берем женщину. Глядим, чтоб храбрая была, чтоб сына джигитом могла вырастить.

Совсем близко зафыркал мул, на котором ехала кормилица. Орхан оглянулся, и вдруг ему показалось, что он может упустить благоприятный случай, а другого не представится. И, удивляясь самому себе, торопливо прошептал:

— Скажи «нет» своему отцу! Хорошо, Лотос-ханым? Скажи: «Не выйду за него, в деды он мне годится». Скажи: «Без приданого берет меня Орхан!» — Он остановился.— Пойдешь за меня?.. Я сватов пришлю... На будущий год, как вернемся с яйлы... Подождешь год?

Они поглядели друг другу в глаза. Лотос сразу стала серьезной. Такой красивой Орхан ее еще никогда не видел. Опустив глаза, она взволнованно сказала:

— Не знаю... Согласится ли отец...

— Об этом я позабочусь... Уговорю. Чего бы ни стоило, уговорю. Откажи только властителю Биледжика. Откажешь? Если отец настаивать будет, сумеешь год обождать?

— Не станет отец меня неволить.

— Откажи!

— А кто сказал, что я соглашусь? Кто?

— Нет, никто...— Орхан просиял. Едва удержался, чтоб от радости не пустить коня вскачь.— Э-эх! Дай тебе аллах долгой жизни! Спасибо!

Он со всей силы натянул удила. Конь взвился, Орхан задел ногой колено девушки. Лотос застонала.

— Сильно ушиблась? — испуганно спросил Орхан.— Прости! — В растерянности дважды почтительно поклонился, приложив руку к груди, потом к подбородку, затем ко лбу.— Ах, как нехорошо! Очень больно?

Лотос рассмеялась.

— Да нет, ничего... Не такая уж я слабенькая. Не гляди, что худая... Туркмены, говорят, любят полных девушек. Еще увидим, придется ли по душе твоей матушке такая тощая невестка?

Орхан глядел на нее с восхищением. Зажмурился, словно у него закружилась голова от ее красоты. Потом ответил с уверенностью не знающего ни в чем отказа избалованного бейского сынка:

— У туркменов женщины в мужские дела не вмешиваются, Лотос-ханым. Берем все, что захотим.

— Что захотим, это как?

— Все, что сердцу мило...

— Слушай, с чего бы это Орхан-бей дважды поклонился девушке?

— Какой девушке?

Мавро, занятый своими мыслями, всю дорогу отвечал Кериму невпопад. Он поглядел на Орхан-бея и Лотос-ханым. Потом, увидев пещеру монаха, которая зияла впереди разверстой черной пастью, натянул поводья, словно всем им грозила опасность, и, понизив голос, спросил:

— Как они могли узнать час в час, когда мы выйдем на яйлу?

— Кто?

— Ну те, в засаде... Нет, правда, если бы каждый год в один и тот же день выходили... А то под вечер прокричали глашатаи: «На кочевье, на кочевье!..» За ночь приготовился Сёгют, а рано утром в путь вышел. Значит, кто-то врагу дал знать еще вечером.

— Ты думаешь?

— Конечно... Не узнай враг вечером, как бы собрал он отовсюду мерзавцев, чтобы нам дорогу преградить? Этих баранов из Эскишехира и Караджахисара, банду Чудароглу... Наших кровных врагов без роду, без племени?..

— В самом деле! Помилуй, Мавро, кто ж среди нас лазутчик?

— Вот и я думаю! Самое время найти его.

— Неужто Осман-бей не подумал, раз тебе такое пришло в голову?

— Подумал. И знает нам неведомое.

— Если так, то чего же...

— У беев другой порядок. «Бей и за зайцем в арбе охотится»,— любил говорить отец.— Он бросил настороженный взгляд на черную пасть пещеры.— По мне...— Опустил глаза и медленно произнес: — Начало всех бед... Отец мой покойный говорил: «В каждом грязном деле, сынок Мавро, или женщину ищи, или в крайнем случае попа!..» Слушай, друг, а что, если нам проверить пещеру монаха Бенито... Не иначе, сюда следы ведут. Клянусь обеими верами!

— Чего легче? Пойди да посмотри, когда его нет там...

— Нельзя! Монахи — люди заколдованные, братец Керим. Пещерный отшельник — это тебе не деревенский поп. У них такая сила... не справишься. Видишь, у пещеры ни дверей, ни трубы. Кто ее стережет? Заклятие! Кто нарушит его, тот и поплатится — язык у него отнимется, не сумеет и рассказать, что в пещере видел. Отец мой покойный говорил: «Страшные люди пещерные отшельники: с духами да ведьмами дружбу водят. Держись от них подальше, сынок Мавро!» Нет. Тут человек нужен такой, который все знает про волшебные силы. Вот бы сюда дервиша Камагана, иначе дело не выгорит...

Керим задумался, потом сказал резко:

— Трусливый гяур, испугался поганого монаха? Да откуда у Бенито, будь он хоть из рода святых до седьмого колена, божественная сила? Не трусь, я зайду! Ты только у входа посторожи.

— Что ты, друг мой, нельзя!.. Никак нельзя!

— Посторожить, что ли, нельзя?

— Посторожить — это проще простого. Тебе туда заходить не следует... Мнишь тайну узнать, а сам в преисподнюю провалишься и пропадешь!..

— Перестань болтать! Согласен сторожить или нет?

— Сторожить? Погоди, погоди...

— Скажи прямо: «Боюсь поганого Черного монаха!»

— Погоди торопить. Кажется, отец мой на этот счет ничего не говорил. Ладно, посторожить могу. Да только не следует тебе в пещеру ходить, тем более одному. Думаешь, дело это простое?.. Не тут-то было: очень даже страшное...

— Не бойся, глупый гяур! И мы в медресе кое-чему учились. Шкура муллы монаху не по зубам. Силой молитвы одолею я чародейство Черного монаха, а духи и пери меня не тронут. Ты стой на страже и смотри в оба! Да гляди, чтоб от страха дыхание не сперло, а то свистнуть не сумеешь и своими руками выдашь меня монаху.

Они выехали на луг перед пещерой.

Мавро молчал, точно язык проглотил.

Один из ярхисарских воинов подошел к пещере, крикнул:

— Почтенный отец! — Выждав немного, повторил: — Благословенный отец наш Бенито!

Его голос эхом отозвался в пещере. Ответа не было. По очереди кричали и кормилица, и Лотос-ханым, и Орхан-бей — голоса гулким эхом гудели в пещере. Керим подмигнул Мавро.

— Что скажешь, Мавро? Самое время.

— Нельзя! — Мавро побледнел.— Постой!

— А чего стоять, дорогой? Кормилица четки перебирает. Слуги коней пошли расседлывать. А Орхан-бея и Лотос-ханым в счет не бери. Никто не заметит, как проберусь в пещеру. Глядишь, свинья Бенито...

— Помилуй, Керим Джан, не зови его так!

— Ладно, не сердись. Подлец Бенито...

— Брат мой, просил же тебя не говорить так.

— Замолчи, заячья душа! Я иду, а ты — хочешь, сторожи, хочешь, закрой глаза и молись. Но знай, попадусь ему в руки — рассвирепеет... Понял? Неужто дашь меня разорвать черному подлецу?

— Да что ты? Господи упаси! Как можно руку поднять на монаха?

— Кто сказал руку? А эту саблю зря, что ли, носим?

Керим соскочил с коня. Подбоченился, усмехаясь, огляделся. Слуги помогали кормилице слезть с мула. Орхан и Лотос заехали в колышущийся на ветру тростник. Керим, не обращая внимания на Мавро, твердым шагом вошел в пещеру.

После яркого солнца здесь было холодно и темно, точно беззвездной ночью. Выругавшись сквозь зубы, Керим постоял, ожидая, пока привыкнут глаза. Наконец он увидел факел с железной ручкой, торчавший в расщелине, вынул из мешочка на поясе огниво и трут. Керим не верил в поповские чары и потому вовсе не испытывал страха. Как-никак, он тоже учился у муллы!.. Раздув огонь, зажег смазанный нефтью факел. На душе стало веселее. Молвив: «Во имя аллаха! На доброе дело!», поднял факел над головой и шагнул в темноту. Иногда он останавливался, оглядывался по сторонам, смотрел вверх. Стены пещеры за долгие годы покрылись сажей от костров. Пахло дымом. Под ногами скрипел песок. Никаких следов сырости. Через двадцать шагов своды понизились. Керим остановился, впервые ощутив страх. Стиснул рукоять сабли. Пригибаясь, двинулся дальше. Через семь шагов скалы раздались. Он снова выпрямился. Теперь под ногами был камень. Шаги гулко отдавались под сводами пещеры. Испугавшись, что за шумом шагов не услышит свиста Мавро, остановился. Прислушался... Только тихо завывал ветер. Кериму стало не по себе. Сделав еще несколько шагов, остановился пораженный: перед ним была стена, а ведь до сих пор ему не попались ни постель, ни какая-нибудь утварь! Ощупал камни, ища тайный ход. Ничего не нашел. Только легкое дуновение воздуха покачало пламя да где-то далеко завыл ветер...

Керим вернулся. В начале низкого прохода у стены лежал большой ворох сена. Он остановился, воткнул в расщелину стены факел. Сено было свежее, недавно скошенное. Вдруг он заметил, что сквозь сено — в том месте, где падала его тень,— пробивается едва различимый свет. Стоило ему немного сдвинуться, и свет пропадал. Он отвалил сено. Открылся пролом, достаточно широкий, чтобы в него можно было пролезть. Согнувшись, Керим скользнул в лаз и осторожно высунул голову с другой его стороны. Здесь была еще одна пещера, большая и высокая. Сверху через расщелины проникал свет и воздух... Керим огляделся. Так вот где живет монах Бенито! Широкое ложе — жерди, на которых навалено сено,— прикрытое сверху волчьими шкурами. В углу на решетке очага медная кастрюля. Слева от входа висит монашеское облачение. Приглядевшись, Керим увидел поношенную одежду греческого крестьянина, черный вязаный башлык... Он не верил своим глазам: значит, Черный проводник и монах Бенито — одно лицо! Одежда была еще мокрой от болотной грязи. Теперь ясно, кто сообщил врагу о начале кочевки. Кериму показалось, что, если он сейчас же не выберется отсюда, с ним непременно что-то случится и он не сумеет рассказать Осман-бею о том, что видел, не сможет предотвратить беды. Собираясь уходить, он заметил за постелью сундуки. Подбежал к ним, открыл. В одном сундуке были воинские доспехи, оружие, сигнальные стрелы всех византийских властителей, туркменских беев и монгольских отрядов, хозяйничавших в округе, другой — доверху набит книгами. Керим решил было, что это поповские книги, до которых ему нет дела, но любопытство муллы победило: он раскрыл лежавшую сверху и поразился... Книги были на арабском и турецком языках! Керим вспомнил, что год назад ограбили караван, шедший из Стамбула в Тавриз, и тогда пропали редкие, бесценные книги. Выходит, либо монах участвовал в нападении, либо хранит награбленное добро. Мулла Яхши, помнится, говорил, что караван вез тавризскому ильхану в подарок от византийского императора десять редкостных книг. Керим сосчитал: десять. Но то, что он обнаружил под книгами, поразило его еще более: на дне сундука хранились православные иконы в богатых золотых окладах, украшенных жемчугом и алмазами, каждая — целое состояние. То были, видно, образа, украденные из церквей три года назад шайкой Чудароглу.

«Надо спешить»,— промелькнуло у Керима в голове. Он тщательно сложил книги на место. Поднялся, вылез из пещеры монаха и, схватив факел, двинулся было в обратный путь. Но тут вспомнил, что забыл завалить проход сеном: монах может догадаться, что кто-то у него побывал. Керим сгреб сено в охапку и... земля под левой ногой вдруг качнулась. Керим повалился на бок — казалось, своды пещеры обрушились на него. Страшная боль огнем обожгла ногу, пронзила сердце. Он попробовал встать, но не смог. «На помощь, Мавро! Смилуйся, великий аллах!» — прохрипел он и закрыл глаза. Вот, не верил в заговоры и попался. Боль не утихала, и он бессознательно схватился за ногу. О боже! Совсем не колдовские силы держали его, а обыкновенный, сработанный кузнецом волчий капкан! Керим воспрянул духом. Снова попытался встать, но от острой боли потемнело в глазах, закружилась голова. «Спастись! Во что бы то ни стало спастись!.. Может, позвать на помощь? Нет, прежде попробовать самому...» Он ощупал капкан: стальная дуга в два пальца толщиной, острые зубцы. Керим с трудом приподнялся. Правой ногой чуть отжал пружину, растянул дуги руками и, напрягшись, вытащил ногу. Сапоги и толстые шерстяные носки уберегли кость. Но боль не утихала. Керим сел, попробовал пошевелить пальцами. Но так и не разобрал, целы ли они? Он был рад, что освободился от капкана. «Ничего, теперь выберемся!..» Установил капкан на прежнее место, засыпал сеном. Радость избавления придала ему силы. Он снова попытался подняться, но устоять на одной ноге не смог.

Смертельный страх стиснул Кериму сердце. Что делать? Медлить нельзя, надо торопиться! Ведь если его застигнет Черный монах, прикончит на месте не раздумывая. Снова попытался встать, чтобы взять факел, но ступить на левую ногу было невозможно, словно ее отрезали по колено. Тяжело дыша, он опять опустился на каменный пол. Хотел помолиться, но вспомнил лишь первые слова. Волоча ногу, подполз к стене и, опираясь о нее, поднялся. Дотянулся до факела. Голова кружилась, каждое движение вызывало нестерпимую боль. Он запрыгал на одной ноге, держась за стену, но тут же остановился. В отчаянии огляделся, ища палку. Оперся было на саблю, но она согнулась даже в ножнах. Вспомнил о палаше ахи, заткнутом за пояс. Клинок палаша был выкован Капланом Чавушем толще обычного...

Когда, превозмогая боль, он добрался до выхода, силы покинули его. Сколько ни старался, не мог вспомнить, погасил ли он факел, воткнул ли его на прежнее место. К счастью, Мавро, в тревоге ждавший его у входа, тут же подбежал к нему, подхватил.

— Что с тобою, брат?

Керим, падая на колени, простонал:

— Подгони коня!.. Скорее!.. Кликни ярхисарцев, пусть посадят меня в седло... Скорее в Сёгют!..

— Наткнулся на джинов, братец Керим?..

— Какие там джины!..

Подскакали Орхан и Лотос.

— Что случилось?

Керим, пытаясь улыбнуться, сказал:

— Ничего, Орхан-бей! Ногу вот подвернул. Болит... С твоего позволения Мавро проводит меня.

— Конечно... Дели Балта — мастер, вытянет, перевяжет, все пройдет.

II

Минуло ровно пятнадцать дней с тех пор, как Каплан Чавуш уехал гонцом в Конью. Вот уже три дня Аслыхан места себе не находила, хоть и знала, сколь долог туда путь. Утром и вечером приходила она к Кериму, все еще лежавшему в постели, и заставляла его (в который раз!) считать и пересчитывать ночевки. Она приходила всегда в отсутствие Баджибей: видно, не одна тревога за отца гнала ее к Кериму, но и желание побыть наедине с женихом.

Быстро перебежав двор, остановилась в дверях. Знала, что Баджибей нет дома, но позвала:

— Баджибей! Матушка Баджибей!

Подождав немного, боязливо огляделась, будто заявилась сюда по тайному делу. Вошла в дом. Солнце давно закатилось, здесь было темно. Тихо поднялась по лестнице. Из комнаты Керима пробивался свет. Она заглянула в щелку.

— Кто там? Это ты, Аслыхан?

Аслыхан засмеялась.

— Матушки Баджибей здесь нет?

— Ишь, матушка Баджибей ей нужна! Где ты пропадаешь с утра? Посылал за тобой, где была?

— А что? Дели Балта сказал: «Выздоравливает! Через несколько дней встанет!»

— Дели Балта? Нашла кого спрашивать. Чего же кровь мне пускал, если я выздоравливаю? — Керим притворно вздохнул.— Нет у меня надежды, Аслыхан! Пропала нога. Подумай, стоит ли выходить за хромого?

— Молчи! Не то рассержусь! — Она глянула на него со страхом, потом с жалостью.— Врешь! Давно выздоровел. В первые дни так стонал, кого хочешь разжалобил бы!

— Ничего не выздоровел! Пиявки без конца ставит Дели Балта, да еще норовит кровь ножом отворить.

Он выпростал ногу из-под одеяла. Мелкие сосуды были перебиты, нога посинела. В первые дни боль поистине была нестерпимой. Чтоб унять ее, ногу обертывали свежесодранной шкурой. Капкан повредил и сухожилия, поэтому пальцы не слушались и двигать ими было больно.

Пока девушка смотрела ногу, Керим, улучив момент, схватил ее за руку, притянул к себе. Аслыхан стала отбиваться, но он закричал:

— Ой, нога! Погоди! Ногу больно! — и быстро поцеловал ее в щеку, в губы.

— Оставь! Кто-то идет... Ей-богу, матушка Баджибей!

— Да подожди ты, безбожница! Сколько раз говорил: лучше нет лекарства! Жалости в тебе ни на грош!

— Ну, заладил: лекарство!

— Клянусь! Зачем шкурой обертывал Дели Балта? Потому, что исцеляет меня свежая, молодая кожа. И любовь — тоже...

— Руки! Пусти, говорю! Вон пришел кто-то. Матушка Баджибей! Оставь, Керим Джан! — Она высвободила руку.— Где отец мой застрял?

— Опять завела!

— Дороги опасны. Вон и люди говорят: «Гонцы быстро скачут, быстро возвращаются. Не должен Каплан столько дней пропадать в пути».

— Болтают...

— Разве не должен был уже вернуться отец? Сколько ночевок осталось по твоему счету, Керим?

— Я уже говорил тебе!

— А я запамятовала. Покой и сон потеряла... До утра молитвы читаю... Сегодня пятнадцатый день. Вот уж и вечер. Гляди: дороги тьма запечатала. Где он? Сосчитай-ка стоянки! Может, пропустил, забыл?

Керим хитро прищурился.

— Сосчитать легко, но есть условие.

— Что за условие?

— Один поцелуй.

— Вот бесстыдник! Уже, поди, все сёгютские бабы про меня судачат... Ох, подставишь ты меня под кнут Баджибей!

— А я признаюсь, скажу: «Сам во всем виноват! Застал бедняжку врасплох! Схватил...»

— Схватил! С такой-то ногой? Все равно никто не поверит... «Позор сестрам Рума!» — вот что скажут. Матушка Баджибей засмеет, а потом и прибьет.

— Как хочешь! Не будет поцелуя, не будет тебе и стоянок.

— Да что ты, Керим, грешно так говорить. Видно, нисколько тебе не жаль меня, гяур!

— А тебе меня жаль? Нога покалечена, хромым останусь. Стонал, плакал — горы разжалобил! Только тебе, безбожнице, не жаль Керима! И что я таким несчастным уродился!

Аслыхан, лукаво улыбнувшись, глянула на дверь. Сделала шаг к постели.

— Только разок!.. Не отпустишь, по ноге ударю. Снова кричать будешь.

— Да что ты! Когда я врал? Слово мужчины! Сказал: раз — значит, раз. Сказал: два — значит, два...

Аслыхан подошла еще ближе, остановилась, пугливо озираясь.

— Только в щеку... Один. И в щеку.

— Ну, нет — так не пойдет. Какая радость в щеку! Или в губы, или никак! Ах, бедный я, бедный!

— Чем же бедный?

— Разве не так? Если не позволяешь себя целовать — значит, не любишь.

— Вот еще!

— Или разлюбила! В книге написано: не дает в губы целовать, верный знак — охладела. И сказано это про Лейлу и Меджнуна, про Керема и Аслы.

— Нет такого бесстыдства в книге про Керема! Тот Керем тебе, безбожник, не чета — настоящий святой.

— Конечно, где нам! Рукой не дотянешься! Силы не хватит! Хромой! Дичи не догонит, от погони не уйдет! Может только лежать, глядеть да умолять. Но кто его пожалеет?

— Зря стараешься! И не стану жалеть. Грех это, Керим,— без обручения с парнем целоваться! На том свете покоя, не будет! Ну, сосчитай, Керим, сколько осталось стоянок Каплану Чавушу?

— Любила бы отца, не тянула бы! Ох, и безжалостные вы все, бабы! Я в постели мучаюсь, милости у аллаха прошу. И бедняга, тесть мой Каплан Чавуш, ночью по болотам да по горам скачет, со зверьем бьется. А на врага налетел — саблю обнажает...

— Ох! Не говори так, Керим! Сон я видела. Правда ли, скажи!

— Узнать правду хочешь, плати вперед!.. Произнесем молитву! Ветер да воду на помощь призовем!

Аслыхан в отчаянии подошла к постели Керима, наклонилась над ним. Юноша обнял ее. Она хотела было вырваться, но грудью ощутила его жар и отдалась на волю его сильных рук. В такие мгновения Аслыхан вспоминала одну из сказок Деде Коркута, которую любила повторять самая бесстыжая женщина в Сёгюте, Джинли Нефисе: «Как орел на добычу, налетел парень на девушку, схватил, бросил на постель. Сорвал одежду с несчастной, навалился, стал душить в объятиях. Отбивалась сначала девица, сил не жалея, но, почуяв сладость мужскую, ослабла и приняла ее, страх позабыв. Утолила первый голод жизни безмужней. Эх, сестры! Да будет всем нам счастье такое! Познала она радость нежданную, ласкала друга любимого. Припали они уста к устам, язык к языку. Схватились в битве любовной, обнимали друг друга, распаляясь огнем негасимым, и в беспамятстве оба вкусили блаженство небесное. А когда отдышались, то новые игры затеяли, все забавы одну за другой перепробовав, дали клятву — в любовном бою не сдаваться и сражались, покуда язык их речь нежную молвить был в силах, друг другу ни в чем уступать не желая. Наконец, обессилев, упали, распался железный обруч объятий, А очнувшись, так горевала девица: «Эх, матушка, не стыдно тебе, что радость сию от меня столь долго таила. Почему не выдала раньше замуж меня? До четырнадцати ждать заставляла!..» Прокляла свою матушку и, как гяурку, до смерти ее не простила».

Аслыхан со стоном вырвалась из объятий Керима. Казалось, он прочел ее мысли.

— Ох, Керим! Сосчитай же скорее стоянки, чтоб им провалиться! Скажи, где сейчас бедный отец мой.

— Сколько дней назад он уехал?

— С нынешним пятнадцать.

— Так. Сколько стоянок сказал я до Коньи?

— Не помню.

— Девять.

— А оттуда?

— Ах, глупая! Если туда девять...

— Не знаю.

— И назад, конечно, девять.

— Вот беда! Значит, рано ему еще возвращаться!

— Рано. Но ждать осталось недолго. Не с караваном идет, а верхом на хорошем коне. Сто пятьдесят фарсахов отсюда до Коньи. За час он два фарсаха должен проезжать. Знаешь, что такое фарсах?

Аслыхан улыбнулась.

— Нет.

— И не стыдно тебе, о великий аллах! Фарсах — это сколько галопом проскачет лошадь кочевника за час. Поняла?

— Нет, не поняла...

— Вот бестолковая! Отсюда до Иненю около девяти фарсахов...

— Ты мне лучше скажи, где будет этой ночью отец?

— Положим, шесть или семь дней он добирался до Коньи. Два дня там...

— Это почему два? Сказал: «Отдам бумагу — и сразу назад».

— Как же он вернется, не получив ответа?

— Пусть получит!

— Легко сказать: «Получит». Пока не прочтут, что в нашей бумаге написано, не поймут толком, не взвесят и не напишут нужный ответ...

— Ох, горе мне! Это, видно, надолго — как паломничество муллы Яхши в Мекку.

— Нет, что ты! Известно: бумага важная. Да и Каплан Чавуш за день два перегона делает. Этой ночью будет если не в Эскишехире, то в Сейитгази наверняка.

— А где это, Сейитгази? Сколько дней оттуда?

— От Сейитгази до Эскишехира считай день пути. Столько же от Эскишехира до нас. Выходит: если не завтра вечером, то послезавтра непременно здесь будет.

— Если только по дороге не попался он в монгольскую ловушку и не растерзали его звери.

— Замолчи! Недаром его зовут Каплан Чавуш — Вожак Тигров. К тому же с ним Кедигёз. Не звали бы его Кедигёзом, Кошачьим Глазом, если бы ночью не видел он лучше, чем днем. Проскочут через любую засаду. По моему счету, сегодня вечером должны они прибыть. Но только не знаю...— Керим не успел договорить, на улице раздался девичий голос:

— Эй, сестра Аслыхан! Готовь бахшиш за добрую весть...

Аслыхан испуганно глянула на Керима. Ей вдруг показалось: уйди она сейчас, и уже никогда больше не вернется, не увидит своего жениха. Она кинулась вон из комнаты.

— Дядюшка Каплан Чавуш приехал! — кричала во дворе Ширин.— Эй, сестра Аслы, готовь бахшиш!..

Каплан Чавуш с трудом слез с коня, охнул, уцепившись за луку. На стук копыт выскочил Дели Балта.

— Кто здесь?

— Помоги, Дели,— простонал всадник.— Помоги! Конец мой пришел.

— Ты ли это, Каплан Чавуш? — узнав его по голосу, засуетился Дели Балта.— Уж не ранен ли, упаси аллах!

— Если б ранен, Балта! С коня не слезал от самого Сейитгази.

— Да ты что, глупый, смерти своей ищешь? В твои-то годы день целый с коня не слезать?!

— Дай руку, помоги в дом войти. Осман-бей здесь? Один?

— Только что с отцом шейхом встали на вечернюю молитву.

— Ох, хорошо!.. Ради аллаха, отведи меня на террасу, дух переведу. И вели холодного айрана принести! Да поскорее!..

Из дверей поварни во двор падал свет. Дели Балта закричал во все горло:

— Ширин!.. Умерли вы все там, что ли? Перевешать вас пора...

Ширин выскочила из дверей.

— Прикажи, дядюшка Балта!.. Да кто это? Вернулся, значит, Каплан Чавуш! Жив-здоров...

— Не болтай, срамница! Айрана, да похолодней! Быстро! — Дели Балта похлопал по боку часто дышавшего коня.— Пусть кто-нибудь поводит его, чтобы остыл,— весь в мыле...

Дели Балта помог Каплану Чавушу подняться по лестнице, усадил его на софу, подложил под спину подушку. Каплан закрыл глаза. Конюший с жалостью поглядел на него.

— Вот глупец, убили бы тебя — и поделом! В твои годы бейским гонцом ехать, ишь, додумался!

— Прав ты, Балта. Не для меня уж теперь это...

— Чтоб тебе в ущелье остаться! Чтоб звери разорвали тебя! Чтоб разбойники раздели да нагишом пустили...

— Ну, заболтался ты совсем, старый! А на что у меня дагестанская сабля? Неужто сам врагу в руки дамся...— Он огляделся.— Где Мавро, Пир Эльван?.. Что Керима не видно?

— Ах да, ты и не знаешь! В силок попался твой Керим Джан на другой день, как ты уехал. Чуть ногу не отхватило, до сих пор в постели лежит...

— Да погоди ты! Какой силок? Где же он на него напоролся, вислоухий мулла! Пропали труды мои...

— Пропасть не пропали! — Дели Балта, оглядевшись по сторонам, склонился к Каплану Чавушу и прошептал: — Зашел он в пещеру скотины Бенито.

— Да что ты?

— Благодарение великому аллаху, легко отделался! И не побоялся, что рот ему перекосит, руки-ноги отнимутся.

— Чего искал он в пещере? С кем пошел?

— Один. Не послушался Мавро, тот его отговаривал, умолял не ходить...

— Рехнулся, что ли? Зачем ему туда ходить было?

— По-моему, дорогой Каплан, бывший мулла и твой будущий зять хоть и глуп, но совсем не трус. С именем аллаха на устах, но один ведь пошел...

— Ну да бог с ним! Зачем, говорю, пошел?

— Зачем? Кровных врагов ищут они с Мавро. Как охотники, по следу идут...

— След привел их в пещеру Черного монаха?

— Эх, приятель, недаром сказано: «Старые дураки глупее молодых!»

— Скажешь ты наконец, Дели, в чем дело? Неужто след кровников в пещере искали?

— Искали и нашли.

— Ну и кто же враги?

— Не врагов кровных нашел Керим, а Черного проводника — столько лет искали его все беи да властители.

Каплан Чавуш даже подскочил.

— Помилуй, брат Балта, не поверю!

— Верь, не верь, а вот нашли.

— Да не тяни ты, говори сразу! Прикончил Керим Джан Черного проводника?

— Нет, не прикончил.

— Как так, нашел и не прикончил?.. Своими руками я повесил ему саблю через плечо! Трус окаянный...

— Увидел бы, так прикончил! Глазом не моргнул бы. Только, увы, одежду нашел, а самого проводника в ней не было.

— С чего он взял, что одежда Черного проводника?

— В болотной грязи вся, еще свежей! Рядом балахон, в котором он обличье свое скрывает.

— Ай-ай-ай!

— Мало того, решил Керим вокруг пошарить. И что же?! Помнишь, тавризский караван ограбили в прошлом году в Кровавом ущелье? Подарки везли ильхану Аргуну от поганого императора византийского? Ильхан Аргун сетовал: не жаль, говорит, золота и алмазов, книг жалко, разыщите книги. Наслал сюда монгольских следопытов, что муравьев!.. Так вот, Керим книги эти нашел! Мудрость всего мира в них собрана...

— Ну и дела!..

— Да, дела, друг мой! И еще нашел он золотых идолов, усыпанных драгоценными камнями. И кадила из черного дерева — дороже золота. И лики пророка Иисуса и девы Марии...

— Погоди, погоди, знаю! Украдены из церкви Айя-София в Изнике. Как же собрал все это в своей пещере мерзавец Бенито?

— Или скупал их за бесценок, или у грабителей отобрал... Или же пещера его — притон разбойничий.

— Что сказал на это наш бей Осман?

— Выслушал, руки в бороду запустив. Задумался... «Никто пусть сейчас не проговорится,— сказал.— Придет время, знаю, что делать будем...»

— Коли так сказал, конец Черному монаху! Не уйдет от Осман-бея.— Каплан Чавуш рассмеялся. Потом опять стал серьезным.— А глупый Керим? Поймал, значит, его Черный монах?

Дели Балта рассказал, как было дело.

— Дивлюсь я на твоего зятя. Откуда бесстрашие у него такое? Знаешь, Каплан, что значит осмелиться войти в пещеру монаха?

— Неужто думаешь, я монету в карман кладу, не попробовав её на зуб? На то он и мой ученик,— с гордостью сказал Каплан Чавуш.— Разве, глупая твоя голова, согласился бы я отдать за него свою дочь? — Он задумался, затем пренебрежительно улыбнулся.— Где тебе понять? Недаром сказано: «Сабля ножен не режет». Кто не боится монашеских пещер, святых гробниц, безлюдных кладбищ? Тот, кто в медресе учился! И не каждый мулла, а истинно храбрый.

Прибежала Ширин с огромной чашей айрана. Оружничий схватил чашу, как бедуин, проведший несколько дней в пустыне без капли воды. Осушил, не переводя дыхания. Поохал, покряхтел. Вытер кулаком усы. Спросил:

— Скажи-ка, дитя мое Ширин, где Аслыхан?

— Не знаю.

— Найди ее поскорей! Пусть бежит домой, поставит котел на огонь. Доверху водой нальет. Не пройдет усталость, пока в горячей воде не искупаюсь. Скажи, велел, мол, передать, чтобы расстаралась как следует, не то получит по затылку!

Когда Ширин спускалась по лестнице, Дели Балта расхохотался:

— Могу оплеуху в долг дать! Чтоб ты передать не забыла.

— Верно, они ведь бестолковые, Балта. Вроде тебя!

— Ишь, собака! Напился холодного айрана, а теперь кусается.— Конюший, о чем-то вспомнил, встрепенулся.— Да что же это? Уехали вы вдвоем, а приехал ты один! Где наш славный Кедигёз? Ранен? С коня упал, береги господь?

— Не беспокойся! Оставил я его в Сейитгази. Жив-здоров, спит. Бросил серебряную монету караван-сарайщику. Не буди, говорю, пока он сам не проснется. Как встанет, пусть меня догоняет. Не найдет хорошего коня — вряд ли он раньше завтрашнего вечера в Сёгюте объявится...

— Ай-ай-ай! Опозорил ты лучшего гонца! Бросил товарища в дороге! Золотое имя Сёгюта в медь обратил! Чтоб тебе на месте провалиться, бесстыжий Каплан! — Конюший долго и сокрушенно хлопал себя по коленям. Потом склонился к Каплану Чавушу, спросил: — Помилуй, чавуш чавушей, лев львов, брат мой джигит, ведь не оставил бы ты Кедигёза спящим в дороге, если б не важная весть? Скажи, какие вести из Коньи? Получил ты фирман на войну от султана нашего Месуда? Будет набег, а, Каплан? Натешимся мы отныне налетами?

Каплан Чавуш, заговорившись с Дели Балта, чуть было не забыл о цели своей поездки. Вскинулся встревоженно.

— Ой, Балта! Ты прав, не время разговоры разговаривать. Дело-то неотложное. Беги-ка поскорее, сообщи о моем приезде. Да что же это за вечерняя молитва? И в рамазан такую длинную не читают!

Дели Балта очень хотелось выудить новости, но он не посмел нарушить обычая, расспрашивать бейского гонца и убежал.

Каплан Чавуш устал в дороге, однако не так, как это показывал Дели Балта. Просто ему хотелось немного позабавиться над конюшим. Поглядев в приоткрытую дверь дивана, улыбнулся в усы. Поддался, поправил чалму, провел по лицу ладонью. Волосы и борода спутались на ветру. Облизнул запекшиеся губы, поправил саблю, подтянул палаш.

Шейх Эдебали и Осман-бей были удивлены появлением Каплана Чавуша, ибо рассчитывали, что он приедет не раньше как через четыре дня.

Эдебали долго глядел на гонца. Наконец произнес:

— Добро пожаловать, Чавуш! С доброй ли вестью?

Каплан Чавуш, поцеловав руки шейху и бею, поклонился. Отступил на три шага.

— С доброй, мой шейх! Вашей, милостью...

— Устал ты, проходи, садись... Слово гонца — не быстрое, садись.— Он подождал, пока Каплан сядет.— Осман-бей никак не полагал, что ты так быстро вернешься.

— Мы в Конье не задерживались, мой шейх, в тот же вечер в обратный путь пустились. Два перехода за день делали.

— Неужто султан разрешил напасть на Караджахисар? Воины и осадные орудия в дороге?

— Нет, мой шейх.

Эдебали недоуменно посмотрел на зятя. Осман-бей тоже не мог понять, почему Каплан Чавуш, даже не переночевав в столице, пустился в обратный путь.

— Может, мой брат, шейх Коньи, бумагу послал? Давай сюда...

— Нет! И воинов нет... и бумаги нет...

— Так чего ж ты назад понесся? Надо было подождать, Каплан! Не возвращаться без бумаги от брата моего, шейха Коньи.

— Не вернулись бы без бумаги, мой шейх, да только...

— Ну что? Не тяни!

— За восемь дней до Коньи добрались. Кинулись во дворец... Плохи дела в Конье, мой шейх. На рынке, того и гляди, грабеж начнется.

— Оставь в покое рынок. Во дворце были?

— Были. Но дворец на дворец не похож... Оттуда к вашему брату шейху явились. Открыл письмо, прочел, спросил, что во дворце. Подумал немного. Видно, не знает, как решить. Говорит: «Отдохни несколько дней. Надо мне повидать кое-кого. Жду я важных вестей. После них и ответ напишу». Только он сказал, ввели человека. Ни живой ни мертвый. Язык не поворачивается слово сказать. Оказалось, гонец шейха вернулся из Тавриза. Коня загнал... Проговорил только: «Ильхан Аргун, сын Абака, приказал долго жить!» И свалился на месте.

— Что приказал Аргун-ильхан, помилуй, Чавуш?

— Неужто умер?

— Правда, помер, Осман-бей. Как услышал господин наш шейх, даже подскочил. «Эй,— кричит,— закройте ворота! Никого не впускайте, не выпускайте! Такого-то, и такого-то, и такого-то скорее ко мне». Увидал меня, говорит: «Не время ждать, Чавуш, не до отдыха теперь... Спустись в конюшню, выбери лучшего коня, гони в Сёгют. Каждый миг дорог! Успел весть передать раньше всех — хорошо. А узнали о ней прежде тебя — все труды твои напрасны. Пока гяур ничего не знает, спит спокойно, постарайтесь Караджахисар захватить». Я ему говорю, что без осадных орудий, без воинов невозможно. Как закричит на меня: «Ты еще здесь, болван! А ну, проваливай!» Бросился я вон. Остановил он меня. «Постой,— говорит,— куда бежишь, не дослушав?!» Потряс меня, что грушу. «В Тавризе сядет Кейхату. Но шейх Эдебали пПусть другое знает. Брат Кейхату, Байджу, давно готовится захватить ильханский престол. Казан, сын Аргуна, тоже на престол зарится. Об этом брату Эдебали лучше нас известно. Не скоро кончится между ними усобица. Пока спор идет, брат мой шейх свободен. Пусть делает что знает, а в остальном на меня положится». С этими словами и отпустил меня... Вскочил я на коня и — быстрее назад.— Каплан Чавуш шумно выдохнул.

Шейх Эдебали перестал перебирать четки. Осман-бей задумчиво глядел на развешанное по стенам оружие. В диване стояла тишина — прыгни блоха, было бы слышно.

Первым собрался с мыслями шейх Эдебали. Улыбнулся. Подняв руку, остановил хотевшего было заговорить Осмаи-бея.

— А теперь расскажи-ка, Каплан Чавуш, что сказали тебе в султанском дворце?

— По правде говоря, мой шейх, плохи дела в Конье! Сомневаюсь, найдется ли во всем дворце человек, чтоб мог бумагу прочесть. Пропала Конья! Я уж говорил: как приехал, сразу бросился во дворец. У ворот какие-то пьяницы, не понимают, что значит гонец из удела. И это называется дворцовая охрана, чтоб их всех вздернули! «Ишь, разбежались,— говорят,— ничего, подождете!» Я им говорю: «Не до шуток, дело срочное!» Смеются: «В спешке и черт попутать может. Ступай подобру-поздорову, глупый туркмен!» Думали от меня отделаться. Пока мы препирались, подошел безусый парень, хотел бумагу забрать... Нельзя, говорю, дело важное, из рук в руки передать велено. Только султану или главному визирю сказать можно... С трудом я во дворец попал. Провел меня безусый парень в султанский диван, схватил бумагу и скрылся. Ну, думаю, прочтут, соберутся, посоветуются. Долго, думаю, придется ждать ответа. Поискал, куда бы сесть, и не нашел: в диване султана Месуда не то что миндера, попоны драной, что под собаку стелют, и той нету. Не успел я решить, что мне делать,— гляжу, безусый парень обратно идет. Султан, мол, повелел сказать...— Каплан Чавуш уставился в потолок, заморгал, пытаясь вспомнить султанский наказ слово в слово.— «Пусть больше не пишут нам таких бумаг из уделов! Не время сейчас осаждать византийские крепости, тревожить спящую змею. Неужто не знают, что император византийский Андроник готов отдать сестру свою за ильхана Аргуна? Как только поправится ильхан, встанет с постели, с сорокатысячным войском прибудет за нею в Изник. Пусть туркмен на глаза не лезет, под ногами не путается, если не хочет погубить себя. Время опасное. Слухи есть: ильхан вознамерился страну императору пожаловать. Мы, прочитав сию бумагу, нам присланную, ее сжигаем. В Конье что монгольских, что императорских шпионов как песка в пустыне. И гонцу следует об этом подумать: если он кому проболтается про бумагу, которую мне передали, пусть на себя пеняет. И чтобы убирался отсюда немедленно. Иначе прикажу на кол посадить, шкуру содрать да соломой набить...» Сказал все это безусый парень и уходить собрался. Остановил я его, за подол кафтана схватил. Постой, говорю, сынок, что же это такое? Понимаю, что лучше бы не приезжать нам, но, раз уж приехали, нужен мудрый человек: из уст в уста слово передать велено! Нельзя, отвечает. Вырвался из рук моих, ускользнул, как мыло. Увидел я, шейх мой, что во дворце не осталось человека, слово понимающего. Да и дворец не дворец больше — не при вас будь сказано,— хуже цыганского шатра. О золоте и серебре я не говорю! Бронзовых подсвечников, медных мангалов и тех нет! Свечи горят в разбитых глиняных плошках, а светильники такие, что и бедные вдовы в руки не возьмут...

— С братом нашим шейхом говорил? Что он об этом думает?

— Смеется, что просим мы воинов да катапульты. «Не те времена! — говорит.— Султан Месуд от страха перед монголом пальцем не пошевелит. А будет от него позволение, все равно не пришлет вам и стрелы без наконечника. Потому что нет у него ни стрел, ни денег». Никто не знает, чем во дворце трапезничают. В султанской конюшне клячи от голода хвосты друг другу пообъедали... А опочивальня султана, говорит, не лучше помещения дивана. Народ в Конье удивляется, как дворцовая челядь зимой не замерзла, как до лета дотянула. Я сказал: «народ в Конье», да в Конье и народа-то не осталось. Ряды ремесленные, оружейные и ювелирные все позакрыты. Кто смог, удрал. Остались лишь те, кого ноги не таскают. Шейх говорил: «На пятничной молитве в соборной мечети собирается десяток дервишей да увечных нищих...» По медресе Каратай куры разгуливают. В мечети Сахиба Ата усыпальница святого развалилась. Говорят, в медресе Бедреддина Муслиха целого камня не найдешь. Султанские монеты — неполновесные, не берут. Казна оскудела. В войске султанском и ратников не осталось, пьяницы все и безбожники... Средь бела дня налетают на бани, хватают голых баб и волокут по улицам. На каждом углу грабят, только и слышно: «Спасите, правоверные! Неужто мусульман на свете не осталось?!» Едва в Конью въехали, видим: четыре висельника в одежде воинов двенадцатилетнего мальчишку тащат. Парень орет, отбивается. «За что его?» — спрашиваю. А они мне: «Ступай своей дорогой! Это жидовский сын. Наша добыча!» Мальчишка опять закричал: «Спаси меня, ага! Мусульманин я, сын мусульманина! Нет бога, кроме аллаха!..» Кровь мне бросилась в голову. «Постой,— говорю,— может, ошиблись вы?» А гяур проклятый саблю из ножен выхватил: «Ступай себе,— говорит,— грязный туркмен, если не хочешь, чтобы я снес твою дурацкую башку!» — «Вперед, Кедигёз! — кричу.— Сейчас мы им покажем!» Пришпорил коня. Бросили они парня, в переулке скрылись. Окружили нас жители Коньи. Старцы белобородые чуть не стремя целуют. Один вперед вышел, схватился за повод, руки к небу воздел: «Во имя аллаха! Неужто сам Хызыр явился к нам на помощь? Зло затопило мир, нет никакого терпения. Опусти поскорей меч пророка на нечистые головы?!» И заплакал... Когда шейх, ваш брат, услышал об этом, по спине нас погладил и сказал: «Место в раю вам уготовано!» Я спрашиваю его: «Что ж это за напасть на Конью обрушилась?» Шейх вздохнул, голову опустил. И рассказал, что горожане чуть не все от монгола разбежались. Деревни да селения словно вымерли, по всей земле людей разметало. Монголу в руки попадешь, сразу под палки кладут: выкладывай, говорят, свое добро. На раны соль да горький перец сыплют. Райя в горных пещерах укрылась, где раньше лишь змеи да хищники прятались. В дуплах селятся, желудями и травой питаются. Только и ждут прихода махди. В горных ущельях, на перевалах разбойники весь сброд вокруг себя собрали. Пастухи и те на посохи тряпки вместо знамени подняли, зазывают в свои отряды. Поля не засеяны. Сады не убраны... Ваш брат шейх так изволил выразиться: «Забыли люди, как деньги выглядят. Ни имущества, ни пропитания не осталось у народа. Пообносились, пообтрепались — голыши голышами! Друг на друга, как звери, бросаются, бьют, режут!..» По его словам, ни султанского, ни ильханского фирмана никто не слушает. Беи постов домогаются, в Тавриз повадились. Отыщут там сильного монгольского сановника, взятку ему всучат и назначение получают на должность кадия, или санджакского бея, или городского головы. С этой бумагой монгольской обратно возвращаются. Назначения взяткой добившись, израсходованные деньги с народа выколачивают. Первым делом налог увеличат. Соберут его силой — часть владыке монгольскому отошлют. Остальное — себе, и в кусты. Новый монгольский наместник взысканный налог снова спрашивает. А собрать не может — отписывает наверх. Войско просит, силой оружия заставляет себя и войско кормить. Что найдет — отберет. Не найдет — палками выбивает. Ильхану, ни куруша не послав, расходы на султана взваливает. Из-под султана последний молитвенный коврик тянет, продает, чтобы свою мошну потуже набить. Страну грабит. С каждого дома налог пишут: сто ольчеков пшеницы, пятьдесят вина, два мешка риса очищенного, три — неочищенного, столько-то локтей материи, одну стрелу с железным наконечником, одну подкову. С каждых двадцати коров отберут одну, да деньгами — серебряный дирхем и двадцать медных акче. Уплатить не сможешь — дочерей, сыновей, жен молодых в рабство уводят. Мы спрашивали брата вашего шейха, правда ли, что ильхан Аргун придет в Изник за невестой с сорокатысячным войском. Рассмеялся он. «Эх,— говорит,— Каплан Чавуш! Ты сегодня приехал, коней менял да кормил. Сам ел. Видел ты дороги, по которым не то что сорок тысяч, а сорок человек пройти могли бы? Про караван-сараи, где бы могло войско остановиться, и не спрашиваю! Много видел деревьев, в тени которых можно дух перевести? Много насчитал амбаров, хотя бы пустых? Видел конюшни? Бьет ли из источников вода? Есть ли колодцы, целые мосты? Как эти сорок тысяч зимой одолеют разливы да болота, как пройдут летом по высохшей, обезлюдевшей земле, чем прокормятся, как обратно вернутся?»

Прав он, мой шейх, ни дорог, ни караван-сараев нет. Про деревни и говорить нечего. На базарах некогда богатых городов ни пучка сена, ни горстки овса, ни куска хлеба на вес золота не найдешь. Наемных лошадей и в помине нет. Беи, что прежде не на каждого арабского скакуна садились, ныне — не при вас, мой бей, будь сказано — ишака сыскать не могут. Если б не ахи, вряд ли за месяц добрались мы до Коньи и вернулись назад живыми и невредимыми. Словом, знай, мой шейх: не существует больше сельджукской державы. Не на кого нам положиться, как на собственную силу. Нет больше ни ильханского фирмана, ни султанской воли, ни визирской власти, ни решения кадия.

Каплан Чавуш умолк, перевел дух.

— Устал ты, Чавуш! — Осман-бей улыбнулся.— Ступай отдохни! Если нам еще о чем узнать захочется, завтра позовем.

Каплан Чавуш не заставил себя упрашивать. Поцеловал руку, поклонился и, пятясь, скрылся за дверью.

Осман-бей знал почти обо всем, что рассказывал гонец из Коньи. Он думал о смерти ильхана Аргуна.

— Ну, бей, что скажешь о смерти монгола? — спросил шейх.

Осман-бей поднял голову и, выждав немного, решительно сказал:

— Следует напасть на Караджахисар, отец мой. Прочтите фатиху.

— Когда выступать будешь?

— Этой же ночью и двинемся! Испытаем судьбу нашу, положась на волю аллаха.

Шейх Эдебали испытующе глядел на зятя.

— Крепость строил император Константин! Фильятос — гяур лихой. Хватит ли у нас сил, чтоб разбить его и взять крепость?

— На Конью надежды нет — это я давно понял. Смерть ильхана — такого случая больше не представится. И главное — об этом еще никто не знает. Фильятос уверен: из страха перед ильханом мы ни на что не решимся. Вот и надо спешить, пока не проведал он о смерти монгола, пока думает, что в безопасности. Знаю, боец он бесстрашный и горячий. А когда известен норов врага, его легче обмануть... Сумеем застигнуть врасплох, исполним все, как мною задумано, тогда возьмем крепость. Столько мы ждали! Настало наше время! Хуже того, что есть, не будет. Счастливый случай предоставил нам великий аллах. Грех его упустить. Фильятос мечтает о френк-ском порядке, крестьян рабами сделать хочет. С той поры как захирел рынок в Караджахисаре, народ одурел от голода. Все отнял у людей Фильятос — честь, имущество, жизнь. Не станет народ защищать такого властителя. Давно я наказал старшему мюриду вашему в Эскишехире: «Как только прибудет весть о смерти ильхана, никому ни слова, сообщи сразу мне!»

— Посоветоваться бы с Акча Коджей, со старейшинами Сёгюта.

— Опасно, мой шейх. Пронюхает враг — все дело испортим.

Осман-бей, опустив глаза, с нетерпением выслушал до конца фатиху. Произнес «аминь» и тут же вскочил с колен. Наконец настал час, которого он ждал столько лет в бедности и безвестности. В его твердом, решительном взгляде чувствовалась уверенность и сила. Он поцеловал тестю руку.

— С вашего позволения я подниму воинов. Отправимся немедля...

Вооруженные крестьяне удела Битинья, отряды гази, ахи, дервишей и абдалов под водительством племенных вождей пересекли в трех местах болото и к утру достигли позиций, указанных Осман-беем. Ни в чем не отступив от плана, сёгютцы взяли крепость Караджахисар. Когда распространилась весть о том, что победу добыли малой кровью — в деле было убито всего трое, двое ранено тяжело, пятнадцать человек отделались царапинами,— на Барабанной площади Сёгюта, оглашая окрестные холмы, заиграла зурна, загремели барабаны. На радостях заимодавцы простили своих должников, враждующие помирились. Влюбленные, что не могли соединиться из-за упрямства стариков, дождались наконец счастливого часа. Во дворах кипели огромные котлы. В каждом доме ставили на стол все, чем богаты были, чтоб на славу угостить воинов.

В первый раз с тех пор, как умер муж ее Рюстем Пехливан, Баджибей готовила праздничный стол для товарищей сына — он сам не участвовал в налете из-за покалеченной ноги — и четырех крестьян-греков из деревни Дёнмез. Пришлось залезть по горло в долги, но Баджибей не поскупилась. Позвала себе на помощь Аслыхан и двух соседских девушек.

Керим Джан сидел на софе в саду и с нетерпением ждал товарищей. В тени ракиты вокруг огромных подносов, были расстелены ковры, лежали миндеры. Кувшины с вином, корзины с черешней и сливами охлаждались в водоеме. Из поварни доносился запах жареного мяса, слышался смех девушек, грозный голос Баджибей.

Когда в конце улицы раздались радостные крики мальчишек, Керим обернулся к воротам. Двое ребят влетели во двор и помчались наперегонки к поварне.

— Идут, идут, матушка Баджибей! За угол завернули...

— Мавро-ага!.. Пир Эльван-ага!.. Торос-ага! Пир Эльван-ага нацепил орлиные крылья...

— Кёль Дервиш весь в грязи...

— И в Сакарье не отмоешь!

Баджибей наградила ребят чуреком и вышла из поварни, держа в руках огромный нож для рубки мяса. Презрительно поглядела на Керима: не нравилось ей, что залез он в пещеру монаха. Не верила, что отделался лишь искалеченной ногой, попавшей в капкан. Страх за сына не покидал ее.

Аслыхан стояла рядом — рукава закатаны, руки в тесте.

При виде Человека-Дракона Пир Эльвана девушки испуганно вскрикнули. Голый до пояса, вымазанный в грязи с головы до ног, Пир Эльван остановился перед воротами, дважды подбросил короткое копье, с которым никогда не расставался, поиграл прицепленными за спиной орлиными крыльями и, нагнув голову, украшенную буйволиными рогами, устрашающе заревел. Вид у него был действительно грозный.

— Ну что пыжишься! — пристыдила его Баджибей.— Можно подумать, один взял Караджахисар!

— Взяли крепость! Твоими молитвами, матушка Баджибей! Пощады не было! Му-у-у!..— Он остановился перед Керимом, приветствовал его поясным поклоном, как султана.— Не горюй, Керим Джан! Считай — с нами был. Помог нам великий аллах!

Подбежал Мавро и обнял Керима. Лицо у него было в грязи и пахло болотом.

— С победой вас, братья!

— Спасибо!

Девушки застыли, не спуская глаз с воинов.

— И воды не догадаются принести! — проворчала Баджибей.— Ох, горе мое... Аслыхан!..

Девушки вынесли огромные кувшины с горячей водой. Мальчишки кинулись им помогать. Мгновение — и двор Баджибей стал напоминать площадку, где борцы во время больших базаров, готовясь к состязаниям, натираются жиром.

Кёль Дервиш, скинув кожаный панцирь, принялся показывать окружившей его ребятне, как танцуют девы, вытатуированные на его спине. Человек-Дракон взял чашу с вином, прислушался к барабанному бою, к пению зурны, гордо усмехнулся.

— И правда, как свадьба сегодня! — Он отпил вина.— По воле великого аллаха открылись перед нами пути!

— Ну и ну! — осадил его Кёль Дервиш.— Еще один мулла на мою голову... Понес, не остановишь! Не тяни, Пир Эльван! Наш Керим Джан умирает от нетерпения!..

— Не от нетерпения он умирает, глупый голыш! А оттого, что, попавшись в капкан, пропустил бой за Караджахисар, не удостоился задешево звания гази...— Он отпил еще глоток, пощелкал языком.— Но, скажу я тебе, он горюет напрасно, ибо отныне наш бей Осман не скоро слезет с коня и вложит саблю в ножны. Если так пойдет дальше, грянут грозные битвы, славу о коих в книги запишут!.. Не будет отныне преград мусульманину! — Он допил чашу, прорычал: — Еще вина!

Мальчишки, топтавшиеся возле воинов, глядели во все глаза, слушали в оба уха. Двое постарше подбежали к водоему, извлекли оттуда кувшин с вином. Человек-Дракон подождал, пока они наполнят чашу.

— Так о чем я говорил, Керим Джан? Ага! Не в одном деле довелось мне, слава аллаху, сражаться. Когда шкуру содрали с бродяги Джимри, подался я в лихое войско. На моих глазах сбили с коня беднягу Караманоглу, сорвали глупую его голову, как арбуз с бахчи... Немало сражений повидал я... А что толку?

Аслыхан вынесла громадное блюдо яичницы с тыквой на молоке, сладко запахло коровьим маслом.

Кёль Дервиш завопил:

— Держись, братцы! Вот она — яичница Баджибей! — Обращаясь к Кериму, поднял чашу.— Отведал бы, Керим Джан! — Осушил чашу. Заглянул в нее и сделал удивленные глаза.— Да что же это? Может, с дыркой?..

Человек-Дракон свернул из лепешки черпак, не меньше того, которым разливали суп в главной богадельне Коньи, выудил желток и со словами «Во имя аллаха!» опустил его в пасть. С полуночи сражался он в седле, но выглядел свежим, да и остальные на радостях забыли об усталости.

— Ну и яичница, брат мой Мавро!.. Да, жаль, что ты ногу капканом повредил, Керим Джан. Такую битву надо молодым повидать. Жаль! — Он повернулся к Мавро.— Проснулся я в эту ночь оттого, что этот вот безбожник Мавро колотит меня кулаком в бок, точно я не божье создание, а черт-те кто. Аллах свидетель, подумал я: «Наверно, бей на стражу зовет». Сел. А он и говорит: «Добрая весть, Пир Эльван... Налет!» Гляжу, а за окном черным-черно. Стекло будто дегтем замазано. Прислушался: и котенок не мяукает. «Ах ты,— говорю,— паршивец! Смеешься надо мной!» Хотел было за шиворот его схватить и врезать оплеуху, чтобы наперед знал: со мною шутки плохи! Но гляжу, забегали люди по Сёгюту из дома в дом. Лучины зажгли, точно пери замуж выдавать собираются. Тут я подскочил. «Правда ли, Мавро, брат мой по вере?» Стал рубаху искать, а эта свинья щерится — рот до ушей. Плюнул на рубаху, натянул шаровары, голый во двор выскочил. И кого там вижу? Орхан-бея... Сабля — через плечо, налучье, колчан... За поясом палаш ахи, на руке щит. «Где же ты,— говорит,— пропадаешь, Пир Эльван?» Не успел я опомниться, набросился он на меня: «Чего стоишь? Скорее во двор к Акча Кодже!» Прибежал, гляжу: стоят несколько дервишей, абдалов лопоухих да с десяток бездельников голышей, вроде вот этого Кёль Дервиша...

— Постыдись, Пир Эльван! Перед тобой тот самый Кёль, что первым достиг крепостной стены...

— Да, Керим Джан, собралось эдакое лихое воинство. Увидел меня Акча Коджа, пристыдил: «Выходит, не за того мы тебя принимаем, Эльван! Неужто не мог раньше всех сюда явиться?!» Глянул на помост и вижу: Акча Коджа разложил орлиные крылья, башлык с рогами, расставил миски с красками... «Радуйся, Пир Эльван! Осман-бей поставил тебя во главе боевого отряда. Выбери себе по чину своему крылья да рога! Но смотри, забудешь с похмелья сказать «Во славу аллаха!» прежде, чем рукой крыло тронешь, узнаешь, легка ли оплеуха Акча Коджи!» Смеется... Выбрал я два крыла, подозвал Кёль Дервиша, прикрутил он мне их к спине. Надел я башлык с рогами, захлопал крыльями, проревел быком, прошелся дважды по кругу... Акча Коджа меня благословил. А заячья душа Кёль Дервиш от страха чуть ума не решился.

— Возьми свои слова обратно, Пир Эльван! Где это сказано, чтобы мы, дервиши, от страха ума решались? Скажи лучше, чуть не померли от смеха, глядя, как ты кривлялся.

— Рассказывай! От моего рева сердце у тебя чуть не лопнуло, иначе цена мне была бы ломаная монета! Так вот, обойдя по обычаю двор, подошел я к Акча Кодже. «Соблаговоли, мой бей, сказать, сколько джигитов с орлиными крыльями ринутся на недруга». Как ответил он: «Сорок!» — возликовал я душой.

— Понял, что много, и от сердца отлегло, не так ли?

— Сынок Кёль Дервиш! Не знаешь ни чина ты, ни числа. Ни девятки, ни сорока! «Вот,— говорю,— здорово Акча Коджа! Если нас сорок, налет такой не остановить и монгольскому войску». Поклонился, подол его платья поцеловал. Обернулся к своим: «Возрадуйтесь, братья! Джигиты — ко мне, а трусы — из рядов вон!» Нацепили все мои джигиты крылья, рога надели, лица раскрасили, кто в черный, кто в зеленый, кто в красный, кто в синий цвет. «Помните,— говорю,— идем мы на смертное дело. Назад пути нет. Так ли?» — «Так,— кричат,— мы на все готовы».— «Хорошо,— говорю,— айда! Кто в налет снарядился да разукрасился, ждать не может. Где кони, Акча Коджа?..» — «Погоди,— говорит,— чертов Эльван, не так все просто, как ты думаешь!» Оказывается, ждал он проводника, чтобы нас перевести через болото. Сожалеет, что Кедигёз не вернулся. А мы — отряд сорока с крыльями за спиной, с рогами на голове, будто разъяренные буйволы, землю роем от нетерпения. Тут твой Мавро из тьмы и выскочи. За подол Акча Коджи ухватился. Тот не сразу его признал. «Стой,— говорит.— Кто ты? Чего тебе?» Потянул полу из рук его, но не вытянул.

— Чего же хотел Мавро?

— Хотел нас сам вести через болото. Возьмите, говорит, меня проводником. Уперся — и все тут. Забыл, что властитель Фильятос велел вбить для него особый крюк да несколько месяцев вымачивает в жире пеньковую веревку, которая и буйвола выдержит, не то что Мавро. Короче, понял Акча Коджа — не избавиться ему от парня. Крикнул: «Дайте палку!» Подбежали слуги, но и они не смогли оторвать Мавро от Акча Коджи. Видит тот, деваться некуда. Сообщил Осман-бею... Вижу я, дело затягивается. Охота пропадает. «Напрасно,— говорю,— сынок Мавро, ты на рожон лезешь! Налет легко начинается, да трудно кончается. Много их еще будет впереди. Успеешь крыльями намахаться. Побереги запал до лучших времен». А он и слушать не хочет. Пока мы так препирались, прибежал Дели Балта. Язык отмолотил, чтоб Мавро в разум привести. Под конец и говорит: «Ну, вот что, глупый грек! Не видать тебе пощады, коль попадешь ты в руки Фильятоса. О смерти взмолишься, да поздно будет. Повелел он шкуру с тебя содрать, на мельничном колесе душить медленно, на кол с сучками посадить да на слабом огне поджаривать, а когда сдохнешь, мясо твое собакам разбросать. Опомнись.» Видит, и это не помогает. «Ладно,— говорит, покарай тебя аллах.» Обернулся к Акча Кодже: «Пусть,— говорит, идет, раз на кол попасть не терпится! Одержимого не остановишь. Торопит смерть свою, паршивец!» Как услышал Мавро эти слова, бросился Акча Кодже целовать руку. Облобызал и Дели Балта. Ко мне подскочил: «Чего рот разинул, Дракон, ступай за мной!» И повел нас... Эх, мой милый! Куда там Кедигёзу! Мавро твой — истинная змея болотная... Взял ноги в руки да, по сторонам не глядя, нигде не останавливаясь, кинулся в ночную темень, в болото. Мы за ним, что косточки на четках, цепочкой, а кони — в поводу. Шуршит он в камышах, будто зверь. Как разбирает дорогу, где дикие утки и те плутают. Как находит проход в пещерной темноте, где и лисица заблудится. Озадачил меня Мавро, приятель, ох, как озадачил. Что ему болото, сам он — шакал, в болоте рожденный! Я рвусь изо всех сил, не поспеваю за ним. Чувствую, вот-вот сердце из груди выскочит. Взмолился: «Подожди, брат. Этак весь отряд в болоте растеряем.» Шумит проклятое болото, а он молчит. Что от тебя скрывать, коли аллах все знает? Страх мне в душу запал. Закусил я палец, чуть напрочь не отгрыз...— Пир Эльван взял поданную ему полную чашу. С одобрением глянул на Мавро. Тот уставился в землю, но наверняка был польщен тем, что говорил о нем дервиш. Рад, паршивец. Раздулся как индюк! — Он отпил вина, обернулся к Кериму. Прежде старики говорили: «В Бурсе — лучшая бязь, в Инегёле — орехи, в Ярхисаре — девушки». Жаль, не знали, добавить бы надо: «А в Сёгюте — проводники»! Так вот, иду я за ним, как зверь за дичью, и страх одолел меня за жизнь свою. «Ну, погоди,— думаю,— Мавро, будь ты неладен, придем в Сёгют, я тебе шею сверну». Только я так подымал, осветились вершины гор, солнце поднялось из крепости свое! Видим: не потопил нас Мавро, не заплутал, а живыми и невредимыми вывел через болото на землю гяура Фильятоса. Ах, молодец! В рубашке, видно, родился! Шел напропалую, а вынесло. Спас ты, паршивец, свою голову, чтобы ее оторвали!... «Вот это мастерство»,— думаю. Спасибо тебе! Покарай тебя аллах! Короче, привел нас джигит Мавро к развалинам мельницы. Нацепили мы снова свои крылья да рога. Покормили коней. Почистились, поели, попили. Фляги водой наполнили. Опоясались оружием. Ждем.

— Чего же вы ждали?

— Знака. Как увидим дым — вперед... Что означает дым? А вот что: засада заняла свое место и крепость обложена. Как дым показался, снова повел нас Мавро. И часа не минуло, как выскочили мы на выпас Фильятоса. А там отар овечьих да табунов конских — видимо-невидимо. Налетели мы на пастухов. Испугались они крика да вида нашего — побежали. Погнались мы за ними немного. Похлопали обухами сабель по спинам да и отстали. Осман-бей строго-настрого приказал бедных чабанов не убивать и в плен их не брать. Табуны и отары мы завернули да погнали, на сей раз не скрываясь, прямо через деревни. Пусть нас видят да Фильятосу весть подадут. На ратном языке это прикормкой называется. Ловушка на храброго да горячего врага. Гнев затмит ему разум, а храбрость не даст усидеть на месте. Первую деревню пролетели не останавливаясь. Не доезжая до следующей, слышим — в колокола ударили: «Враг напал!» Мы сделали вид, что испугались,— разогнали скот по деревне, кричим, ругаемся, будто с толку сбиты: «Время не рассчитали!.. День застал!» Многие наши в деревню-то и не вошли: пусть думают, что нас совсем мало. Долго ли, скоро ли, только вдруг на караджахисарской дороге пыль столбом поднялась. Значит, гяур Фильятос узнал про налет и кинулся навстречу. Пустились мы от него вспять. Пыль из-под копыт на дороге увидит — обрадуется: попались голубчики! Так оно и случилось. Узнали они от крестьян, что немного нас — кучка разбойников. И с боевыми воплями бросились следом. Настигать стали, стрелами сыпать. Заработали мы кнутом да стременами, припали к гривам, прикинулись, будто душа от страха в пятки ушла.— Он кивнул в сторону Тороса.— Мимо их засады, как ветер, пронеслись. Считай, простака Фильятоса из рук в руки пророку Азраилу сдали.

Довольный своим рассказом, Пир Эльван прислушался к стуку барабанов, передернул плечами, закачал головой, будто вошел в круг плясунов.

— Ну а дальше?

— А дальше, Керим Джан, не наше слово. Дальше речь держать брату моему Торосу. И будет она записана на веки вечные...

— Окружили вы их и разбили, так, что ли, Торос-ага?

Лицо Тороса — густые черные брови, висячие усы — было печальным. Казалось, его терзали тяжкие мысли и он был совсем не рад, что дервиш передал ему слово. Он растерянно повертел головой, понурился.

— Да, Фильятос, решив, что перед ним шайка разбойников, точно горный поток, промчался со своими людьми мимо наших взведенных луков.

— Что же вы не стреляли?

— Они должны были прежде схватиться с отрядом Гюндюз-бея. А мы — выждать, пока они выдохнутся, и ударить с тыла.

— Сколько людей было с Фильятосом?

— Больше двух сотен... Тридцать телохранителей, остальные — наемники, коих он поставил над крестьянами, чтобы в страхе держать.

— А в отряде Гюндюз-бея?

Торос кивнул на Пир Эльвана.

— Вместе с ним ста двадцати не было.

— А вас?

— Столько же.

Из поварни позвали Мавро. Он ушел и вернулся с огромным судком в руках.

— Радуйтесь, друзья!.. Жареное мясо. Знаменитое мясо с луком, что наша матушка готовит. Дай бог силы вашим ложкам!

Кёль Дервиш освободил место. Мавро поставил судок с мясом. Спросил крестьян-греков из деревни Дёнмез, которые робко ели, не вмешиваясь в разговор:

— Ну, где же ваши ложки, джигиты? Торос должен бы о вас позаботиться. Да вижу, нет у него совести...

Люди смущенно заулыбались. Торос поглядел на Мавро, поморщился. Обернулся к Кериму:

— Так на чем, бишь, я остановился? Да! Фильятос от злобы распалился, что поковка в горне. Не приметил засады, проскочил. Словно стая голодных волков с воем, навалились они на отряд Гюндюз-бея. Крики, звон сабель... Поняли, что схватились они. Мы вскочили. Подтянули подпруги. Мусульмане с именем аллаха на устах провели ладонями по лицу: «Аминь!» Мы, на пресвятую деву Марию положась, осенили себя крестным знамением. Оставили мы несколько человек в засаде, чтобы перехватили они отставших людей Фильятоса, а сами во главе с Осман-беем осторожно подошли к месту брани. Глядим, смешалось все. Крики воинов, ржание лошадей. Кони мечутся, крутятся на месте, взвиваются на дыбы — пыль столбом, гяуров от мусульман не отличить. Светопреставление да и только! Бьются на копьях, на саблях... А место тесное: кто потрусливей, ищет где бы укрыться, да негде. Уперлись оба отряда, как бараны на бревне. Ни те, ни другие шагу назад не хотят сделать. Кони в мыле, на дыбы взвиваются. Копья трещат, сабли затупились. Рубка идет страшная — телохранители беев потеряли, беи — телохранителей... Тут враги, которых было больше, стали теснить людей Гюндюз-бея... Мы смотрим на Осман-бея. А он молчит. Гюндюз Альп рассвирепел, кричит: «А ну, джигиты! Вперед! Покажите себя!» Мы тоже было за сабли схватились. Ждем приказа Осман-бея, а он молчит. Чем же это, думаю, кончится? Тут крылатое племя Пир Эльвана перестроилось, развернулось и налетело, как туча. Слышим кричат: «Руби их, брат Гюндюз! Держись, мы идем!» Пир Эльван подбадривает своих людей, орет, бахвалится: «Подоспел Человек-Дракон! Пир, что в Армянском ущелье засаду разбил, обрушив скалы на голову врага! Джигитов потоптал, шакалами выть заставил! Мясом сырым он питается, как орел, налетает на врага, землю копытом раскалывает! Держись!» Ринулись они в бой, битва стала еще ожесточеннее, еще сладостней. Сцепились воины в один клубок. Такая сеча пошла, еще чуть — и порезали бы друг друга все до единого... Видим, на Гюндюз-бея удержу нет. Рычит, что лев, сабля его так и сверкает. Враги перед ним, как колода: откалывает по лучине да в кучу бросает. А свинья Фильятос, не разобрав что к чему, решил: туркменские конокрады у него в руках. Поднял коня на дыбы и, зажав под мышкой копье в шестьдесят ладоней, решил вышибить из седла Гюндюза Альпа. Тот уклонился, взмахнул саблей и перерубил его копье у самой рукояти. Фильятос за палицу схватился, размахнулся, да потерял равновесие, чуть сам из седла не вылетел. Второй удар Гюндюз Альп отразил щитом. Промахнулся Фильятос и в третий раз, когда ударить хотел мечом под скок коня,— видно, конь его приустал. Гюндюз Альп крикнул: «Сдавайся, Фильятос! Крышка тебе теперь!» Понял это и Фильятос. Говорит: «Сдаюсь, Гюндюз-бей!» Опустил меч. Но Осман-бей сразу догадался — хитрит он. Крикнул: «Остерегись, брат!» Да поздно. Взмахнул Фильятос мечом. Гюндюз-бей, спасая голову, уклонился — удар пришелся по плечу. От второго удара упал он на шею коня. Гюндюза Альпа спас Пир Эльван — кинулся между ними. Сын Гюндюза Бай Ходжа с нами стоял. Увидев, что отец ранен, взмолился: «Позволь мне, Осман-бей, рассчитаться с собакой Фильятосом, грязную кровь его выпустить». Не позволил Осман-бей: «Стисни зубы, племянник! Всему свое время. Гюндюз Альп легко отделался!» Тут стремянный Фильятоса подвел ему другого коня. Почуяв под собой свежего скакуна, рассвирепел Фильятос пуще прежнего. С волчьим ревом врезался в нашу рать, что осталась без предводителя. Не успели мы глазом моргнуть — трех джигитов с коней сбил. Видит Осман-бей — дело неладно. Настал долгожданный миг, обнажил он саблю: «Айда-а-а!» Пришпорили мы коней. Заревело все вокруг, точно черный дубовый лес от ураганного ветра. Врубились мы во вражьи ряды. Фильятос понял: их окружили. Заметался, будто кабан со стрелой в спине. Развернул коней, ринулся на нас. Что правда, то правда, лихо бились они. Встали плечом к плечу — ветер между ними не просвистит. Пыль кругом — соседа не узнаешь. В сумятице этой Фильятос хотел пробиться обратно к крепости. Но мы не пустили его. Услышал он крик Осман-бея: «Держись, Фильятос! Я иду!» — понял: не прорваться. Обо всем позабыв, в болото кинулся. Думал след свой в болоте замести. Коня бросил. Ползком пробираясь, шкуру свою спасти надеялся. Эти вот — Пир Эльван и Мавро — пустились за ним. И я тоже. Завяз в грязи Фильятос. Увидел перед собой Человека-Дракона, подняться захотел, да только глубже провалился. Воззвал к пророку Иисусу, да видит, далеко небеса. Взялся было за меч. Тут Пир Эльван и снес ему голову. Содрал шлем, голову на копье насадил и с криком «Велик аллах!» двинулся на врагов. Увидев на копье голову своего властителя, они обезумели от страха. Руки опустились — меча не держат. Побросали оружие и, припав к гривам коней, кинулись наутек. Осман-бей приказал пропустить их. Мы за ними в погоню. Кого настигли — порубили, кто ускакал — подался в Караджахисар.

Торос умолк, снова стали слышны зурна и барабан на площади, выкрики, топот хоровода.

Девушки принесли творогу, солений, пирожков. Мясо унесли в поварню подогреть. Мавро разлил вино по чашам.

— А как вы Караджахисарскую крепость взяли, Торос-ага?

— Об этом лучше расскажет Кёль Дервиш. Это они окружили крепость...

Кёль Дервиш уже успел проглотить щепотку опиума. Да и вина выпил много. Захмелел. Слушая Тороса, закатывал глаза, забывался. Пробуждаясь от громкого смеха приятелей, с гордой улыбкой оглядывался по сторонам и тут же опять начинал дремать.

Торос подтолкнул его локтем.

— Да-да! — Лицо Кёль Дервиша расплылось в улыбке.

— Про бой за крепость спрашивает Керим Джан. Говорит: «Как только вытерпел Кёль Дервиш? Как дождался вас? Отчего сам не пробил стены да не взял Караджахисар?»

— Эх, подлецы! — вздохнул, окончательно пробуждаясь, Кёль Дервиш.— Льва и того обратят в шакала на посмешище людям. Трусливый Торос хочет умалить нашу победу! Подумаешь, храбрость: сидя в засаде, ударить врагу в спину да гнаться за ним, после того, как Гюндюз-бей разбил его! И чтоб с ошалелого Фильятоса в болоте голову снять, на копье ее насадить, не надо быть джигитом...— Пир Эльван порывался вставить слово, но дервиш поднял руку.— Молчи! Нашли бывшего муллу, что в капкан попался, ногу себе покалечил, вот он вас и слушает... Молчи, говорю! Окружить такую крепость, как Караджахисар, ни в крепость, ни из нее мухи не пропустить — вот это мастерство! Пригвоздить гяура к доске, как бычью шкуру...

— А вы пригвоздили?

— Эх, армянский сын, если б не пригвоздили, разве гремели бы барабаны сейчас на площади?

— В вашу честь, что ли, гремят?

Кёль Дервиш гордо глянул на Тороса и, не удостоив его ответом, обернулся к Кериму.

— Когда у болота разделил нас Осман-бей на три отряда, он нам сказал так: «Крепость вам окружать, джигиты мои! Поглядим, на что вы способны!» — Кёль Дервиш отпил вина.— Запомни, Керим Джан, свершили мы дело такое, что сам Деде Коркут воспел бы в своих былинах. Что сделал отряд этого Пир Эльвана? Скот угнал в темноте. И удрал, как только Фильятос из крепости выскочил... Ну, а эти? В засаде сидели, как волки, что овцу из стада хотят унести... А мы, перескочив через холмы...

— Сколько вас было?

— Сразу видно, что ты бывший мулла, Керим Джан. Спрашиваешь, а того не знаешь, что не числом джигиты сильны. Если войско плохое, чем больше людей, тем хуже.

— Много их было! — вмешался Торос.— Понял ты теперь, Керим Джан?

— Тихо! Не знаешь, а болтаешь. Девяносто семь джигитов было нас, приятель. Вступили мы на вражескую землю и зашли крепости в тыл.

— Зачем же? Не проще было ворота перекрыть?

— Эх, Керим Джан, обложи мы ворота, как бы тогда выскочил из них глупец Фильятос на смерть свою? Мы должны были осадить крепость, когда Фильятос оттуда выедет. Мудро задумал битву Осман-бей, да продлит ему дни великий аллах! Нет спасения от его ловушек... Увидели мы крепость — аллах, аллах!.. Башни до неба. Не иначе как пророк Сулейман строил. А на стенах джины высечены, звери да птицы, люди-драконы, вот на этого похожие, дэвы. Работа мастеров из племени гяура Тороса. Каждый камень в стене что купол эскишехирской горячей бани. Знаменитой хорасанской известью схвачены, а в нее талисманов понамешано. Оттого-то глядишь на крепость и сердце от страха заходит. «Помилуй аллах!» — вымолвить не можешь. А ворота открывают, мост опускают на воротах да на шестеренках.

— Паршивый Кёль! Пьяный сон ты, что ли, видишь? Дело говори.

— Кто не видел, тому и рассказывать без толку. Так вот, подобрались мы к крепости с тыла, укрылись за кустами да деревцами. Настало утро. Застонали колокола: «Враг напал!» Шум поднялся. Крепость от проклятий задрожала: «Чтоб им ослепнуть, несчастным туркменам!» Достигла гяура Фильятоса весть, что на него напали, а в стаде угнанном его собственный скот был. Вскинулся он с похмелья, выпрыгнул из постели: «Скорее коня! Где мои воины?..» Белобородый Субаши удержать его хотел. «Сиди,— говорит,— на месте, пока разберемся что к чему. Насколько я знаю,— говорит,— Осман-бей не станет сейчас нападать да скот угонять». Но Фильятос его не послушал. Подпоясался освященным кушаком удачи, пять раз обмотав его вокруг себя. Кричит: «Все, кто мне верен,— в седло! На сей раз до одного перережем туркмен! Пока их жен да дочерей на рынок рабов не выгоним, не вложим мечи в ножны. Не сдобровать тому, кто не слышит меня!» Только он с войском своим выехал, решили мы — крепость пустая. Думали, чуть приоткроют ворота, ворвемся и захватим. Но Белобородый Субаши, видно, опытный волк: запретил отворять ворота. Ждем, думаем, сейчас чабаны скот погонят... Или поедут люди работать на поля, в сады и виноградники... Но никто не является. Того хуже, глядим — на стены по одному, по двое дозорные выходить стали. Что же это такое? — думаем. Долго ли, коротко ли — кричит кто-то.

— Из крепости?

— Угадал, Керим Джан.

— Что кричат?

— «Туркмены!..» Оказалось, один из наших нарушил приказ сидеть тихо. Захотел разглядеть кого-то на крепости, высунул свою дурацкую голову в белой чалме... Так из-за любопытства глупого и расстался со своей душой. Снова загудели трубы, зазвонили колокола, гяуры, и мужчины и бабы, повылезли на стены с топорами, косами, дубинками. Белобородый Субаши показался. Кричит: «Эй, туркмен, видим тебя, зря прячешься. Воин-джигит не прячется, как баба, имени своего не скрывает! Эй, туркмен, назови имя башбуга!» Башбуг отряда нашего Орхан-бей собрал бывалых воинов, спрашивает: «Назвать свое имя или нет? Во вред нам это или на пользу?»

Одни говорят: «Незачем раскрывать себя!» Другие: «Пусть они знают, с кем имеют дело! Не пристало гази и ахи, воинам-дервишам да абдалам Рума скрывать свое имя от гяуров!» Не выдержал Орхан-бей стыда безымянности, выскочил, закричал: «Эй! Ты имя спросил, джигита звал. Зовут меня Орхан-бей! Гази Орхан!.. Сын Османа и внук Эртогрул-бея! Обложил я вашу крепость, лучше не противься, не то с боем возьму. Либо ислам прими, спасешь достояние свое и душу на этом и на том свете! Либо сдайся, крепость оставь, уведи детей, жен и добра увози, сколько потянешь!» Белобородый Субаши, понадеявшись на стены крепостные, решил: не видеть ее туркмену как ушей своих. Захлопал себя по животу, загоготал: «Кто таков Орхан-бей? Туркменскому мальчишке в чалме с ножом мясника за поясом крепостей не сдают. Пусть явится славный джигит!» Снова старейшины наши собрались. Говорят: «Надо проучить собаку безродную. Обрушим меч пророка на голову Белобородого». Другими глазами на крепость глядеть стали. Чтобы стены пробить да ворваться, чудотворцем-пророком быть надо. Стали совещаться, как ее взять. Одни говорят: «Созовем райю. Пусть земли навезут к стенам». Другие возражают: «Не выйдет! Где сейчас столько людей взять? Лучше всего лестницы сколотить, насадить на них крючья. Гази бросятся к стенам. Взберутся по лестницам, что пауки по ниткам, глаз от смерти не отводя, отдадут свою душу за веру и аллаха, увлекут остальных. Пока Осман-бей подоспеет, дело будет сделано». Советам конца нет, а толку чуть. Никак к решению единому не придут и фатиху не прочитают. Пока судили да рядили, вспоминая, кто да как в свое время одержал победу, кое-кто из гази постреливать стал белоперыми стрелами по крепости. Белобородый Субаши, заметив, как падают его люди, позеленел. Схватил лук, осенил себя крестом и, призывая пресвятую деву Марию, пустил стрелу. А тут опять любопытный у нас нашелся, голову высунул и тоже распрощался с жизнью. Разозлился Орхан-бей: «Прикончим старую свинью, и крепость — наша! Нет, что ли, стрелка среди мусульман? А ну, у кого верная рука?» Натянули джигиты луки, выстрелили. Но Белобородый Субаши по-туркменски понимает. Вовремя со стены успел соскочить, вырвался из рук пророка Азраила. Кто-то из старейшин Сёгюта тут возьми и скажи: «Пока рука мусульманина стены не коснется, крепость не взять!» Услышал я это, братья, в раж вошел, словно на радении. Крикнул, себя не помня: «Аллах, аллах!» Кто-то удержать меня пытался, оттолкнул и под градом стрел, точно борзая, помчался к стенам крепости. Ну как не подивиться делам аллаха — ни одна стрела меня не задела. Добежал, похлопал ладонью по камню, кричу: «Ага! Нет теперь врагу спасенья! Коснулась стены рука мусульманина!»

— Рука мусульманина?

— Может, ты меня за гяура считаешь, поганый Эльван?

— Так и крикнул, Кёль? Точь-в-точь, как в книге про богатыря Залоглу Рюстема написано!

— Верно, Торос! Точь-в-точь. Но слушать — слушай, а говорить не мешай. Не то достанется тебе на орехи. Не успел я это крикнуть, Керим Джан, вижу — камень со стены летит.

— Камень?

— Точно, камень. Хотел я под стеной укрыться, но подумал, нет ли там ямы с колом? И тут земля разверзлась у меня под ногами. Не успел имя божие помянуть, живьем в могилу упал, и сверху присыпало. На счастье, Орхан-бей следил за мной. Увидел, что я исчез, крикнул: «Кто Кёль Дервиша спасет, тимар пожалую!» Братья по вере постарались. Щитами прикрываясь, прибежали, быстро расшвыряли землю, за ноги меня вытащили и в укрытие отнесли, куда ни камни, ни стрелы не достают. А у меня язык отнялся, дыхания нет. Лежу, словно мумия египетская. На солнце пригрелся, ветерком меня обдуло, в себя пришел. Гляжу по сторонам, спрашиваю: «Где мы, братья по вере, не в раю ли?» Тут все со смеху наземь повалились.

— Чтоб тебе лопнуть, поганый Кёль! Из победы и то шутовство сотворил.

— И вовсе не шутовство! По-другому это называется, Торос: «Живьем с того света вернулся». Лишь пророки да святые этого удостаиваются. Где тебе понять? Так вот — бьемся мы под крепостью, Керим Джан. Смотрим, на дороге пыль вьется, крик, вопли. Не успели разобрать что к чему, видим: несутся всадники, припав к гривам, кнутом да стременами работают... Подскакали ближе. Глядим, остатки воинства Фильятосова. Мы — в седло и наперерез им бросились. А они от страха сабли, мечи да копья побросали, разбежались, что куропатки, и в лес. Гнаться за ними или нет? Глядим, еще одно облако пыли, как смерч, приближается. Когда на расстояние стрелы приблизились, видим: впереди — брат Пир Эльван, с головой злополучного Фильятоса на копье, волосы, как бунчук, развеваются. Подскочил я к нему, волчком завертелся от радости. Потом крикнул во все горло: «Эй! Гляди, дурак Белобородый! Вот он славный джигит, которого ты ждал, на копье сидит! Сдавай крепость, если жизнь дорога». Плач раздался на башнях. Мужчины по коленям себя бьют! Бабы рвут на себе волосы! Но делать нечего, сколько ни рыдай, толку нет. Тут наш бей Осман подъехал. Навстречу ему Белобородый Субаши с главными гяурами вышел — на шее золотые цепи. Подняли белый флаг. Пали на колени. С песнями да молитвами вошли мы в крепость, как в райские врата...

III

Отойдя на двадцать шагов, Мавро разбежался и, точно камень, выпущенный из пращи, полетел вниз, в пустоту. Перевернулся в свободном падении, подобрал ноги, сжался в комок и, выпрямившись, как стрела, без единого всплеска врезался в небесно-синюю гладь озера. В воде он походил на огромную резвящуюся рыбу.

Орхан шумно выдохнул воздух, провел рукой по голой груди, поежился.

— Джигит твой Мавро! Куда нам с ним тягаться...

Керим подошел к краю скалы, глянул вниз. До воды локтей тридцать, не меньше.

— Побились об заклад, да не по нашим зубам! Придется отдать саблю брата Демирджана и душу спасти свою.

— Что ты! Дёнмезские бабы засмеют.

— И что нам теперь делать?

— Ничего не поделаешь. Положись на аллаха и прыгай.

— Все ты выдумал, Орхан! Если так дальше пойдет...

— Орхан-бе-е-ей! Орхан-бе-е-ей! — прогремел вдали голос Тороса.

Орхан обернулся. Яркое июньское солнце било в глаза. Не разглядеть, что за всадник рядом с Торосом.

— Гонец из Сёгюта...

Орхан приставил ладонь к глазам.

— Нет... Грек... Чужой. Погоди!

Он бросился бегом. Пересек поляну и, не замедляя бега, заскакал по камням вниз по склону горы.

Керим припустил следом, радуясь, что не пришлось прыгать в озеро с этакой высотищи. Выбежав на равнину, он ощутил голой спиной липкую жару. С самого утра возились они с необъезженными жеребцами, которых Торос приучал к поводу. Взмокли с головы до ног. «Захотелось искупаться, вот и побился об заклад. А все из-за этой проклятой жары!»

Орхан бежал все быстрее. Керим, узнав грека — тот слез с коня, склонился в поясном поклоне,— приостановился. Это был Янаки, слуга Лотос-ханым, дочери ярхисарского властителя. «Думает о ней все время Орхан, потому сразу и опознал всадника».

— С добром ли, Янаки? — встревоженно спросил Орхан.— Ничего не случилось?

Янаки улыбнулся, но ничего не ответил. Бросил взгляд на Тороса и Керима.

— Отойдем-ка в сторонку!

У Орхана даже шея побагровела. Отойдя на несколько шагов, он схватил парня за руку.

— Короче... Что? Заболела?

— Нет, слава пресвятой деве Марии! Госпожа моя наказала: «Пусть приедет, украдет меня».

— Как так?

— Если любит, говорит, пусть не теряет времени даром. Иначе не видать ему меня.

— Что случилось?

— Не знаю. Решите, когда приедете и где вас встретить. Мне надо поскорее возвращаться.

Страх Орхана сменился неудержимой радостью. Он почесал родинку за ухом, подумал.

— Коня мне, скорей!

Видя, что Торос с Керимом не тронулись с места, топнул ногой.

— Торос! Коня, говорю!

Торос повернулся и побежал в деревню. Керим оторопело спросил Орхана:

Куда?

— В Сёгют.

— Вот так? Голым?

Орхан беспомощно провел руками по груди. Попросил Янаки:

— Подожди! Я сейчас.

— Скажите, бей, когда приедете...

— Не побывав в Сёгюте, не могу. Обожди немного.

Мавро махал со скалы руками: что там у вас?

— Захвати одежду Орхан-бея! — крикнул Керим.— Бегом сюда!

Орхан не стал ждать, бросился к Мавро. «Что же все-таки случилось?» — недоумевал Керим.

Когда Орхан вернулся, конь был уже оседлан. Юноша схватил поводья и, вставив ногу в стремя, приказал:

— Седлайте коней и — за мной! Да поторопитесь!..

— Четыре, нет, пять дней назад после обеда к властителю нашему приехали трое. Один — отец Бенито... Второй — френк... Кривой... Имя запамятовал.

— Нотиус Гладиус?..

— Точно.

— Третий длинный... Зовут...

— Уранха!.. Зачем же собралось вместе столько мерзавцев? Что им надо в Ярхисаре? Зачем пожаловали?

— Не разобрали мы, Орхан-бей... Приехали они, властитель наш предложил им: «Вина?.. Коньяку? Ракы?» Нет, отвечают, недолго мы здесь пробудем. Тут же обратно.

— О чем разговор был?

— Не проведали мы... Заперлись, часа полтора просидели. Властитель наш вышел мрачнее тучи... Спросил: «Где дочь?» В поварню, говорю, ушла: на радостях, что крестный отец приехал, своими руками пирожки испечь... Приказал позвать. Наедине с ней, молодой госпожой нашей, полчаса проговорил.

— О чем, не выведал?

— Нет. Только вышел наш властитель злой пуще прежнего. Позвал отца Бенито. На сей раз втроем заперлись... Отец Бениго вышел хмурый. Потом властитель увел молодую госпожу в башню, запер в темнице на замок.

— Что же это? Быть не может!..

— И мы поразились, Орхан-бей!

— А кормилица?.. Небось кормилица вверх дном все перевернула?

— Как узнала, хотела броситься к властителю нашему, но устыдилась чужих людей. Побежала в башню, но господин стражу поставил у дверей. Строго-настрого наказал не пускать никого.

— Аллах! Аллах!

— Уехали гости, кормилица к господину: «Что случилось? За что?..» Не успела договорить, властитель как закричит: «Прочь с глаз моих!» И слушать не стал. Выгнал несчастную из дому.

— Рехнулся?

— Может, и нет, Орхан-бей, но что-то с ним неладно... Вина потребовал, пить стал.

— А обычно пьет?

— Нет, дорогой... За столом чашу выпьет, и только... Если гости почетные, самое большое — две... А теперь пить стал. Кто к нему ни придет, что кипятком ошпарит, прочь гонит. Привыкли мы к мягкости господина... Растерялись. Не знаем, как поступить. А он пьет и ходит, мечется по покоям. Наконец... потребовал кувшин воды и хлеба. Отнес в башню Лотос-ханым. Что она ему сказала, не знаю. Только наказал еды не давать и говорить с нею не разрешил. «А кто,— говорит,— ослушается, за уши,к воротам прибью!» В ту ночь спать не ложился. Наутро снова за вино принялся. Напился. Заснул... Кувшины опрокинул...

Орхан задумался. Когда услышал он, что в деле замешаны монах Бенито и двое френков, мерзко стало у него на душе, точно увидел пожирающих друг друга скорпионов. Силясь собраться с мыслями, спросил:

— И сейчас госпожа ваша в башне?

— Нет.

— Слава богу! Рассказывай дальше.

— Не знаем мы, что делать. Два дня прошло, а властитель злой-презлой. Потихоньку навестил я кормилицу... Глаза у нее от слез распухли... Рассказал все как есть. «Что же это такое?» — спрашивает. «И сам,— говорю,— не понимаю». У кормилицы нашей ума палата, все эти дни думала да гадала. «Будь что будет,— говорит.— Лишь от смерти спасения нету. Сходи в башню к дочери моей Лотос, пусть соглашается на все, чего бы от нее ни требовали. Только бы из темницы выпустили, а там пусть на меня положится».— «Запретил,— говорю,— властитель». Схватилась за палку. Чуть голову мне не разбила. «Разве старого пьяницу можно слушать?» Кинула мне кожаный кошелек. «Возьми,— говорит,— и убирайся! Если завтра не сообщишь, что вышла она, на глаза не показывайся! И дурочка эта пусть от меня тогда милости не ждет!» Отправился я в башню, уговорил стражника пустить меня. Передал все, что кормилица наказала. Молодая госпожа пожелала видеть отца... Вышли вскоре из башни рука об руку. Тут же кормилицу позвали. Властитель пожаловал дочери ожерелье в двести золотых дукатов, а матушке кормилице — штуку шелка. Всех нас одарил. Это было вчера, а сегодня утром отправила меня кормилица в путь.

— В чем же все-таки дело, не сказала?

— Нет.

Орхан, прищурившись, глядел в степь.

— Может быть, замуж ее выдают, упаси господи?!

— Может... Иначе с чего бы они напустились на девушку?

— Да...— Орхан снова задумался.— Может, приехали сватами от властителя Биледжика?

— Нет... Не думаю... Насколько я знаю, властитель Биледжика, сеньор Руманос, имени Бенито слышать не может, хуже черта он ему.— Испугавшись собственных слов, слуга поспешно перекрестился.— Из того источника, где френки пили, коня своего не напоит. Нет, властитель Биледжика, высокородный Руманос сватами их не пошлет. Да и отец наш Бенито не станет хлопотать по делам Руманоса.

— Что же тогда?

— Не знаю, Орхан-бей. Понять не могу. Много в этом мире непонятного, ох, много!.. Сказал бы кто, что благородный господин наш единственную дочь, которую больше жизни любит, запрет голодную в холодной темнице... Выгонит матушку-кормилицу... Видно, здорово его допекли. Деревенский поп наш покойник говаривал: «Прежде в библии вместо «черта», «френк» писалось, да френки, черти, выскоблили имя свое!» И впрямь поверишь...

Только теперь Орхан понял: что бы ни случилось, ему это на руку. Оглянулся: Керим и Мавро ехали за ним шагах в сорока. Хотел было пришпорить Карадумана, крикнуть на радостях «Айда!» и помчаться во весь опор, но пожалел усталого коня Янаки. Махнул рукой, подзывая товарищей. Казалось ему, что парит он в воздухе, как парил, прыгнув со скалы, Мавро, купается в счастье, как Мавро в прозрачной воде горного озера.

Пока не показался Сёгют, Орхан с трудом сдерживался, чтобы не пустить Карадумана в галоп. А сейчас погрузился в раздумье. Как откроется он отцу? Подобрал поводья, беспокойно прикидывая, как быть. Но увидел дом Акча Коджи и успокоился.

Все в округе — старые и молодые, христиане и мусульмане — почитали Акча Коджу. Если не могли довериться отцу, то, не раздумывая, бежали к нему.

Орхан осадил коня у самых ворот. Спросил явившегося на зов слугу, дома ли Акча Коджа. Узнав, что тот у бея, призадумался. Можно бы и подождать — у Акча Коджи он чувствовал себя, как в собственном доме. Поставить коня в стойло, приказать накрыть стол... Но Орхан побоялся, что старик задержится. Осман-бей не любил отпускать его, не разделив с ним трапезы, а уж если там был и Эдебали, то тем более не отпустит. Орхан же хотел выкрасть девушку сегодня ночью...

А что, если отложить на завтра? Нет, невозможно. И страх, что упустит время, заставил пришпорить коня.

Въехав во двор бейского дома, он бросил поводья Дели Балта, приказал накормить Янаки и кинулся вверх по лестнице. Добежав до середины, остановился:

— Керим Джан! Подождите тут! Пообедайте пока.

Когда он подошел к дверям дивана, слуги выкатывали оттуда огромный медный поднос. Орхан заглянул в приоткрытую дверь. Обрадовался, не увидев чужих, хотя в любом случае он все равно вызвал бы Акча Коджу. Старик, кто бы его ни спрашивал, всегда выходил и не сердился. Придержав слугу, бежавшего с кувшином для омовения, Орхан наказал передать Акча Кодже, что хочет видеть его. Добавил, хоть в том и не было нужды: «Только чтобы отец не слышал».

Орхану вдруг стало не по себе. Рубаха на спине взмокла. Как назло, в прихожей было жарко.

Он вышел на террасу... Увидел, как друзья вместе с Янаки входят в поварню, и ощутил голод — до боли в желудке.

— В чем дело?

Обернувшись, Орхан припал к огромной руке Акча Коджи, всегда удивлявшей его своей мягкостью. Поцеловал.

— Прости, Акча Коджа... Если позволишь...

— Слушаю.

Густые, сходившиеся на переносице брови, седые пушистые усы, длинная борода Акча Коджи человеку, не знавшему его, внушали страх. Но тех, кто знал его близко, ничуть не смущал грозный вид старика, и они всегда могли положиться на приветливость и дружелюбие, светившиеся в его глазах.

— Если позволишь, дедушка Коджа... Поеду... Умыкну дочь Хрисантоса — властителя Ярхисара... Если только позволишь...

Акча Коджа, едва сдерживая улыбку, закрыл глаза, точно в первый раз слышал имя властителя Хрисантоса и не мог вспомнить, кто это такой.

— Когда?

Орхан не понял.

— Что когда?

— Когда умыкнешь?

— Если позволишь... Этой ночью...

— Отец знает?

— Нет.

— Дочь властителя Хрисантоса... Надо отцу сказать. Заслать сватов, как люди. Попросить, как положено...

— Нельзя, дедушка Коджа! Никак нельзя.

— Значит, все уже взвесил? Узнал, что не выйдет иначе? — Он подумал.— Ну что ж! Сперва с отцом посоветуемся.

— За отцом дело не станет, дедушка Коджа! Сначала ты скажи...

— Невежа! С отцом не переговорив...

— Ох, Акча Коджа! Пока не будет твоего согласия... с отцом лучше и не говорить.

Акча Коджа выиграл время, успел все обдумать. Стар был Хрисантос — властитель Ярхисара. Не было у него наследников, кроме дочери. Породниться с ним значило нанести удар в спину византийским властителям, враждебным уделу Битинья. Он глянул на Орхана, дышавшего ему в лицо, точно загнанный пес.

— Девчонка недавно здесь была! Молчи! Сдается, хилая она, не управится в бейском доме... Мое дело, предупредить. А так, что ж? Недаром сказано: «Конь торбу понюхал, надевай ему на шею!»

Он помолчал. Потом вдруг повеселел.— Значит, мир рухнет, если подождать до завтра? Ладно, посоветуемся. Не убегай! — Отошел немного, обернулся:— Парень, что с тобой приехал, гонец от нее?

Орхан даже растерялся.

— Какой гонец?..

— Совсем, что ли, ума лишился? Неужто, не получив от нее весточки, сам решил кинуться очертя голову? — Старик погрозил ему пальцем.— Не уходи!.. Ох, надоели вы мне... Хуже редьки горькой...

Орхан заметался из угла в угол по террасе. И вспомнил деда Эртогрула. Увидит, бывало, кто-нибудь кружится по комнате, и скажет: «Как пес с обожженной лапой». Орхан усмехнулся. Был бы жив дед, можно было бы и ему открыться... Наверное, еще легче, чем Акча Кодже... И в сочувствии людям старики были похожи. Словно после смерти деда Акча Коджа занял его место... Орхан снова ощутил в желудке голодную резь. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как скрылся за дверью Акча Коджа. Сердце его сжалось от страха при мысли, что отец отказал. Он подумал было войти, но не решился.

Когда вновь показался Акча Коджа, вскинул на него полные нетерпения глаза:

— Ну что, дедушка?

— О чем ты?

— Помилуй!

— Помиловать-то помилую!

— Что сказал отец, Акча Коджа?

— Радуйся, бездельник! Повезло тебе. В добром расположении застал Осман-бея... Посмеялся он: «Неужто так вырос наш бездельник, что собирается украсть дочь византийского властителя?» Сказал: «Не мне он открылся — тебе. Ты и решай. Если управится — пусть его».

— Спасибо, дедушка! — Орхан снова припал к его руке.— Спасибо...

— Ладно! Ладно! Только чтобы драки не было, приказал Осман-бей. Пусть, говорит, едет. Только с кем?

— А Керим Джан... А Мавро...

— Мавро брать нельзя. Попадет в руки властителя Инегёля, достанется от него почище, чем от Фильятоса. Возьми вместо него Пир Эльвана.

Орхан бросился было снова целовать ему руку. Но остановился, спросил:

— А дедушка шейх ваш разговор слышал?

— Не глухой ведь твой дедушка шейх...

— Что сказал?

— Болтаешь много!

— Что он сказал?

— Да ничего. Усмехнулся в усы, защелкал четками... Подумал, наверно: «Стыд потерял парень»... Ну, чего улыбаешься?.. Прочь с глаз моих!

Орхан слетел по лестнице. Ворвался в поварню. Тихо, чтобы не слышали женщины, приказал Янаки, чтоб тот, как поест, немедля отправлялся в путь и к вечерней молитве ждал его у брода через Карасу. Прочтя вопрос на лицах друзей, помахал им: погодите немного, потом расскажу. Вытащил из-за пояса один из двух припасенных на черный день венецианских алтынов, сунул Янаки за кушак. Гонец, поблагодарив, вышел. Орхан весело крикнул женщинам:

— Умираю от голода! А ну, поживее! Не то переломаю вам все кости.— Подмигнул товарищам, сел и шепотом рассказал им обо всем.

Они отобрали самые нарядные одежды, самое красивое и дорогое оружие. Спустились в конюшню, принялись чистить скребницами коней. На свой страх и риск Орхан решил все-таки взять и Мавро, а чтоб никто его не заметил, заехать за ним к Баджибей. Они все обдумали, все рассчитали. Решили отправиться в путь сразу после обеда. Если ехать напрямик, то до Ярхисара четыре часа пути... К вечерней молитве как раз успеют. Одно сейчас было плохо: нельзя петь. Осман-бей, шейх Эдебали и Акча Коджа сидели в диване, как раз над конюшней. Пир Эльван тоненьким голоском, странным для такого огромного тела, то и дело заводил лихую караманскую песню. «Тише ты!» — останавливал его Керим. Пир Эльван в досаде хлопал себя по колену... Они не заметили, как во двор въехал всадник.

Прибежал слуга, сказал, что Орхан-бея зовут наверх. Орхан потрепал Карадумана по шее и ушел.

Был он рассеян. Счастье истомой разливалось по телу. Все ему теперь было трын-трава. Поднимаясь по лестнице, он немного струхнул: стыдно перед шейхом, перед отцом. Но на террасу поднялся, уже собравшись с духом. Смело вошел в диван. Опустил глаза, но без робости.

Шейх Эдебали постукивал четками. Акча Коджа виновато глядел в пол. Только отец улыбался. Но была в этой улыбке какая-то жалость, от которой Орхану стало не по себе.

— Прикажите! — сказал он, сам удивляясь своему голосу.

— Ты отправил гонца, сынок? — мягко спросил отец.

— Какого гонца?

Орхан лихорадочно пытался вспомнить: когда и почему отец называл его сынком.

— Гонца из Ярхисара...

— Отправил. А что?

— Сколько прошло времени, как он уехал?

— Час.

— Хорошо...— Осман-бей кашлянул.— Послушай, дело твое не выйдет...

— Какое дело? — У Орхана перехватило в горле. Проглотив комок, глухо спросил:— Почему?

— Не выйдет, сказал я... Нельзя!.. Невозможно!..

— Почему? — Ему хотелось закричать, но он все так же спокойно переспросил: — Почему? Согласились ведь? Сами сказали: «Если управится — пусть его».

— Сказали, но только что пришла бумага от друга нашего Руманоса, властителя Биледжика. Собирается он жениться на дочери Хрисантоса...

— Но она не хочет за него... Заставили. Вы ничего не знаете... Ни есть, ни пить не давали ей... Потому и весть подала мне!

Осман-бей чувствовал: его любимый сын, его опора вот-вот расплачется. Изменил тон. Сразу стал строгим и резким. Редко кто видел его таким.

— Если б дело не сладилось, не стал бы просить ее руки Руманос. Руманос, наш друг, попросил, отец ее — отдал.— Он сделал нажим на словах «наш друг».— В воскресенье свадьба у Орехового Ключа.

— Принудили!..

— И пусть себе. Не наше дело. Их товар, им и решать.

— Весть подала, положилась на меня!..

— Молода еще, забудет. Утешится. Да и тебе подрасти надо. Бей и силен, и бессилен, сынок. Иногда что хочет делает, иногда ничего не может. Ибо дело бея — дело всего народа. Кругом полно врагов... Никто не знает, что завтра станется... Единственный друг у нас — Руманос. Только на него положиться можем мы в трудный час. Породнившись с Ярхисаром, он наберет силу. Сила нашего друга во благо нам... Нельзя причинять зло тому, кто по доброй воле дружит с нами, в то время как мог бы стать нашим врагом.

Орхан порывался что-то сказать. Осман-бей поднял руку:

— Сейчас же в седло! Догони гонца...

Орхан медленно направился к двери. Осман-бей остановил его.

— Найди Пир Эльвана. Пусть разыщет старшего чабана, скажет, чтобы отобрал полсотни лучших годовалых ягнят. И пусть сегодня же отправится с ними в Биледжик. Ступай!..

Орхан вышел на террасу. Июньское солнце заливало мир светом, но в глазах его было темно. Не ухватись за перила, наверно, упал бы. Как он теперь скажет обо всем приятелям. Ему казалось, что по трусости не добился он своего, упустил девушку. Впервые за свою короткую жизнь ощутил он в сердце стыд поражения. В какой-то миг захотелось послать за гонцом Керима, а самому убежать, скрыться подальше от людских глаз... Но понял: некуда. Он в отчаянии огляделся и стал медленно спускаться по лестнице, по которой недавно взлетел как птица.

Керим с первого взгляда заметил неладное.

— Что случилось?

Орхан, покачнувшись, попытался улыбнуться.

— Нет, ничего!..

Горькая улыбка скользнула по его губам, когда он посмотрел на оседланного коня. Но тут же мальчишеское лицо его исказил гнев. Передал Пир Эльвану приказ отца отправить в Биледжик баранов. Выругавшись сквозь зубы, раскрутил стремена на Карадумане:

— Поехали...

Медленно, будто везли тяжелый груз, тронули они коней, так и не получил Керим ответа на свой вопрос и не мог понять, то ли не слышал Орхан, то ли не хотел отвечать.

— Почему Мавро не взяли?

— Нужды нет.

— В Ярхисар не едем?

— Почему же? Поедем.

— Что стряслось? Куда мы теперь?

Орхан, не щадя коня, со злостью рванул удила. Не остановить гонца невозможно, но и задержать его — равносильно смерти. Не представлял себе больше Орхан, как будет жить, если навсегда потеряет Лотос. Только сегодня, в тот миг, когда отец отказал в его просьбе, понял Орхан, как любит ее. Впрочем, может, и не так уж сильно любит — просто гордость его была задета. Полагал, что она принадлежит ему. А упустил. Впервые ощутил он свое бессилие. И тяжкий стыд придавил его к земле, точно он понес поражение в бою.

— Скажи наконец, что случилось? Если не уходим на яйлу, зачем Осман-бей посылает в Биледжик стадо?

Орхан хотел было что-нибудь выдумать, лишь бы отделаться от Керима. Потом решил объяснить все в двух словах. Но, сам того не желая, разоткровенничался, чуть не сетуя на свою судьбу. Недаром говорят: «Горе делает человека болтливым». Чтоб им всем провалиться!

Керим подумал: «Лотос согласна... Умыкнули бы — и делу конец...» Но тут же отверг эту мысль... Ведь это значило пойти против Осман-бея. Куда тогда денешься? Смешаться с людьми без роду, без племени, такими, что сбежались в их удел со всех концов света?!

С удивлением припомнил Керим, что никто из них, кроме разве цыган, не привез своих женщин. «Конечно, не станешь таскать за собою баб: свяжут по рукам и ногам. Пожалеешь, а в путь все равно один тронешься!» Как знать, может, дервиши-воины, голыши и абдалы оттого и такие отчаянные, необузданные, что на родине любимых своих оставили. Он вздрогнул при мысли об Аслыхан. Страх, что и с ним когда-нибудь может случиться подобное, и радость, что этого пока не случилось, смешались в его душе.

Увидев выскочившего из-за поворота всадника, Орхан умолк. Но то был не Янаки...

Всадник приблизился, приветствовал их по-гречески. Орхан не ответил. Керим процедил что-то сквозь зубы. Орхан продолжал:

— Ну, как мне признаться им теперь? Посчитали, мол, вы меня за мужчину, да не по зубам эта честь, так, что ли? Хочешь знать правду, приятель...

— Извините, джигиты, можно спросить вас?..

Орхан резко развернул Карадумана, словно собирался выместить свою боль на окликнувшем их всаднике.

А грек улыбался во весь рот, ничего не подозревая.

— Чего надо?

— Вы из Сёгюта? Простите, задержал вас...

— Говори!

— Не знаете, Орхан-бей в Сёгюте?

Орхан чуть не обругал его, но вовремя удержался.

— А на что он тебе? Знаешь Орхан-бея?

— Нет. Два слова надо сказать ему... Очень важных. Вы, видно, его знаете?

— Знаем.— Орхан переглянулся с Керимом.— Откуда ты? Из Ярхисара?

— Нет.

— Откуда же?

— Только Орхан-бею скажу. Как мне повидать его? Чтобы меня никто не видел?

— Орхан-бей тебя знает?

— Нет.

— Кто тебя послал?

— Скажу Орхан-бею.

— Ну так говори! Я — Орхан-бей!

Парень недоверчиво вскинулся. Натужно улыбнулся.

— Не шутите! Будь вы Орхан-бей, чего ради стали бы скрываться?

— Ты приметы Орхан-бея знаешь?

— Да... Родинка за ухом.

— Погляди, не эта ли?!

Грек быстро спешился, склонился в земном поклоне.

— Селям, Орхан-бей! Нужно сказать вам несколько слов...— Перевел взгляд на Керима: — Простите!

Орхан усмехнулся. Второй раз за день сообщали ему весть втайне от товарищей... Пришпорил коня, отъехал. Наклонился в седле. Грек встал на цыпочки, подтянулся к стремени. Керим наблюдал за ними. Что такое? Орхан-бей спрыгнул на землю, бросил повод норовистого Карадумана. Чего доброго, в степь убежит — не поймаешь. «Может, не выдержал властитель Ярхисара, поддался мольбам дочери, снова отказал Руманосу». Только такая весть могла сейчас взволновать Орхана. Вот он схватил грека за плечи, принялся трясти... По лицу Орхана Керим понял — добрая весть. Но ведь грек сказав, что он не из Ярхисара?.. Что-то неторопливо рассказывает Орхану, а тот пытается развязать кошелек. «Руки-то, руки как дрожат!.. Великий аллах, что же все это значит?!»

Орхан сунул парню деньги, обернулся. Карадуман стоял смирно. Схватил поводья, прыгнул в седло, закрутился на месте. И с криком: «Эге-гей! Держись!» — пролетел мимо. Конь под Керимом дернулся, чуть не сбросил его. Керим подобрал поводья, вонзил шпоры в брюхо коня. Знал, что все равно не догонит Орхана, но отставать далеко не хотел.

Гонец из Ярхисара медленно подымался по склону на усталом коне. Оглянулся на стук подков. Остановился. Хотел было слезть с седла, но Орхан удержал его.

— В добрый час, мой бей! Вместе поедем, что ли? А где же конь запасной?.. Ночью можем и не найти доброго.

Орхан оборвал его:

— Слушай хорошенько, Янаки! Перепутаешь что иль забудешь, не сносить тебе головы... Этой ночью мы не приедем. Но госпоже своей скажешь: пусть ничего не боится, все будет хорошо. Что бы ни случилось — горы снесу, войско разобью, а приеду, увезу ее.

Янаки помрачнел:

— Лучше бы сегодня ночью приехал ты, Орхан-бей... Этой ночью...

— Молчи! Услышит кто — голова с плеч. И госпожа твоя до конца света проклинать тебя будет...

Янаки испуганно перекрестился.

Орхан снова схватился за кошелек, но, вспомнив, что денег там больше нет, вытащил из-за пояса дорогой кинжал и сунул его парню за кушак.

— Скажи, пусть даже под венец идет с улыбкой и помнит — все равно выкраду!.. Погоди! Покажешь кому кинжал, знай, уши тебе обрежут.— Дал знак оторопевшему Кериму.— Айда, Керим Джан!..

Какое-то время они ехали молча. Керим искоса поглядывал на Орхана, с трудом удерживаясь от расспросов.

— Угадал ты, от кого гонец, Керим Джан?

— Нет.

— От властителя Михаля Безбородого!

— Михаля Безбородого?!

— Ну да, властителя Харманкая! Михаэлиса Косифоса... Сеньора.

— При чем тут он? Аллах! Аллах! Духом святым, что ли, проведал он все в своем Харманкая? Не езжай, говорит, сегодня за девушкой?

— Вот что он передал, приятель. Властитель Биледжика Руманос на свадьбу созывает, не так ли? А знаешь зачем?.. Чтоб всех нас до одного перерезать!

— Как так? Властитель Руманос? Наш давний...

— ...друг.

— Ни с того ни с сего?.. Белены, что ли, объелся! Михаль Безбородый не сообщил, в чем дело?

— Нет. Сказал только: смотрите в оба.

— Почему толком не объяснил, если хотел доброе дело сделать?

— По-моему, опасался, чтобы не проведали, от кого весть. Станешь рассказывать, отчего да почему — сообразят. Думаю я, приятель, что, услыхав, как легко взяли мы Караджахисарскую крепость, наложили в штаны и враги и друзья. Только испуг их нам на пользу вышел. А ну, Керим Джан, догоняй!

Он пустил Карадумана крупной рысью. Запел. Сперва тихо, потом все громче и громче. Голос у него был мягкий, приятный. И в песне звенело счастье.

Эй, друзья! Не умер я! Не дервиш я, не святой, Чтобы ту, кого люблю, Собственной своей рукой Отдал бы я чужаку!

Неподалеку от Сёгюта им навстречу попалось стадо. То самое, что послал Осман-бей в подарок «благородному брату своему» сеньору Руманосу. Бейский чабан отобрал откормленных ягнят и несколько молодых баранов. С ним были два подпаска. Увидев Орхан-бея, чабаны в ярких одеждах, перепоясанные дорогим оружием, сошли с дороги, склонились в поклоне.

— В добрый путь, рейс Думрул! В Биледжик гоните?

— С вашего позволения, мой бей...

— Целую руки благородного сеньора Руманоса. Передай: Орхан-бей, узнав о свадьбе, счастья желает, подарки готовит!

Они разминулись.

Сзади блеяли овцы. Впереди к красному закатному небу подымался дым от очагов. В Сёгюте готовились к вечерней трапезе.

Керим нерешительно спросил:

— А если Осман-бей не поверит гонцу Безбородого Михаля? Скажет: «Не может того быть!» — Он хотел было добавить: «Погубим мы тогда девушку», но слова застряли у него в горле.

Орхан встрепенулся. Натянул повод. Подумав, уверенно сказал:

— Властитель Михаль Безбородый врать не станет. А уж так врать, тем более. Отец мой не поедет на свадьбу, не проверив, не выведав все как следует. Не беспокойся. По воле аллаха будет Лотос моей!

На болоте показался аист с ужом в клюве. Разбежался на своих длинных ногах, замахал крыльями, взмыл в небо — высоко-высоко.

— Да, Осман-бей, верно сообщили тебе. Жаждут они твоей смерти. И замешан в этом друг отца твоего, властитель Биледжика сеньор Руманос. Стал он заодно с врагами твоими, чтобы заполучить дочь ярхисарского властителя...

Рыжий Аратос — лазутчик, перешедший к Осман-бею в наследство от отца, потупил зеленые глаза, точно виноват был, что принес недобрую весть, и робко пощипывал редкую бороденку. Походил он на больного, изможденного работой крестьянина или на мелочного торговца, не знающего ни счета, ни грамоты. Но уже много лет Аратос был туркменским лазутчиком.

Осман-бей готов был поверить тому, что весть, поданная Безбородым Михалем, подтвердится. И все же никак не умещалось у него в голове, что давний друг, благородный византийский властитель, славившийся своей справедливостью, решил использовать свадьбу для ловушки. Отвращение и испуг застыли в его глазах. Неприязненно взглянул он и на Акча Коджу. Невозмутимость старика раздражала его.

— Думаю, Руманос тоже струхнул, уж очень легко взяли вы Караджахисар,— продолжал тем временем Аратос.— Не успел замолкнуть оркестр, присланный к тебе султаном из Коньи вместе с жалованной грамотой на бейство в санджаке, как снарядили вы Орхан-бея и воеводу Нуреттина в Эскишехир. Перване Субаши успел удрать, но, наложив запрет на имущество, бросили вы кадия Хопхопа в темницу... Велели прокричать глашатаям: «Кто жалобу на них имеет, ступайте к дверям бея!..» Возвратили тимары годным в дело сипахи, разорвали долговые расписки райи, запретили на острова контрабандой товар вывозить. Объявили: «Не будет топтать кочевник эскишехирские и караджахисарские деревни. Восстановим старый обычай!» Вот чего испугались властители византийские. Ибо стонут и плачут греческие деревни под гнетом их беззаконным. По одному слову попа деревни Дёнмез положили вы под палки на площади воина гермиянского за то, что, не уплатив денег, взял он добро гречанки. Под бой барабанов осрамили имя гермиянское и не подумали, что гермиянцы на это скажут. Поскольку пожаловал вам султан грамоту на бейство в Эскишехирском санджаке, до поры до времени бей Гермияна отказался от мести, но не от намерения расправиться с вами.. Кое-кто из туркмен хотел пограбить Караджахисар. Говорили они: «Выведем гяурских жен, дочерей и детей на невольничий рынок. Джигит живет грабежом. Без денег воинов не соберешь. А рабы и пленники — живые деньги. Они ценнее золота да серебра. Дом без рабов что мельница без воды. Сам пророк повелел держать рабов у дверей своих. Мусульманин, если случай представится, вместо собаки во дворе своем раба привязывает. Без невольниц не управиться женам в бейском доме». Так говорили туркмены и сетовали на вас.

Рыжий Аратос понял, почему передернулись при этих словах Осман-бей и Акча Коджа. Огладил бородку, помолчал, гордый своей осведомленностью.

— На тайном совете больше всего было споров о рыночной пошлине... Брат и дядя ваш Дюндар-бей сказал: «Нет у туркмен рыночной пошлины! Не положено раздавать тимары, записывать крестьян и землю в книги. Собирать казну — не в правилах гази. Гази одной рукой берут, другой — тратят. Взимать пошлины, заводить записи — гяурское дело. И по книгам нашим священным — нечестие. Потому что добро, не добытое в бою кровью и потом,— харам для воина. По исламу, все, что даром досталось,— милостыня для бедных. Не пристало ее в бейскую казну собирать. Имущество да деньги гяур зарабатывает, а мусульманин, где найдет, там берет, как хочет, так расходует. Не пристало бею собирать имущество и казну, потому что возгордится он тогда, к скупости приучится и сойдет с пути праведного. В древних книгах записано: когда бей добро копит, страну постигнет голод и в конце концов все накопленное врагу достанется. По шариату, бею казна не нужна...» Так кричал Дюндар-бей, дядя ваш.

Лазутчик говорил правду. Через две недели после взятия Караджахисара, в ту же пятницу, когда на базаре положили под палки гермиянского воина, прибыл воевода Нуреттин-бей с султанским оркестром. И, вручив Осман-бею бунчук и знамя Эскишехирского санджака, прежде, чем передать жалованную грамоту, попросил созвать тайный совет. То, что рассказывал Рыжий Аратос, слово в слово повторяло сокровенные беседы на совете; Осман-бей подумал: «Сиди враги наши вместе с нами — и то не смогли бы все так точно запомнить». Снова глянул на Акча Коджу. Тот, натянуто улыбнувшись, спросил:

— А что мы на это ответили?

— На это, Акча Коджа-бей, ты ответил вот что... Они хотели помешать наказанию гермиянца: отложим, мол, после пятничной молитвы... А ты сказал: «Справедливость прежде молитвы». А на совете сказал Дюндар-бею: «Рынок устроить нелегко. Для чего торговцы, купцы да крестьяне, держась за хвост скотины, везут добро на базар? Чтобы пропитание себе обеспечить да залатать прорехи. За этим по горам тащатся, грудью добро свое в пути закрывают. Нет у купцов ни поля, чтобы его засеять, ни мельницы, ни скота, ни садов. Упаковав товары, взвалят они вьюки и тюки и бредут по дорогам, перекрытым разбойниками, жизнью своей рискуют. Надеются вырученные от торговли деньги сохранить, уверены, что не обманут их кадий и субаши со стражниками, блюдущие порядок на рынке. Пусть же не думает пьяный пакостник гермиянец подстрекать нарушителей порядка, не рассчитывает, когда в голову ему взбредет, под защитой бейской сабли грабежом заниматься». И еще сказал ты: «Не бывает рынка без хозяина, Дюндар-бей! Торговцы да купцы тоже не должны народ обманывать. Пусть стоят на площади весы, правильный вес показывают. Ольчеки, киле и халка — все меры должны быть истинными. На того, кто в бекмез воду добавляет, снятое молоко за неснятое выдает, палка нужна. Следить надо, чтобы не было денег стертых, неполновесных, фальшивых, чтоб рынок был достоин названия своего. Под сенью меча рынок должен торговать спокойно. Нужна твердая рука, чтобы радовать праведных и устрашать мошенников. К тому же,— сказал ты,— не пристало бею самому за каждой собакой гоняться, ему подручные нужны. А подручный — слуга. Не накормишь, служить не будет. Откуда пропитание для него возьмешь, если налоги не установишь? Закон таков: бей держится слугами, слуги — казной, казна — крестьянами, а крестьяне — правосудием. Не будь у бея казны, откуда возьмешь каждый год подарки ильхану в Тавризе, монгольским наместникам, султану в Конье? Чем дань да налоги платить будешь?..» Так сказал ты, Акча Коджа-бей. Но страшные слова были в ответ тебе молвлены. Поднялся Дюндар-бей: «Что значит «подарки»? Ведь это дань, а ее должны платить гяуры. В какой книге записано, чтоб мусульманин платил дань? Не султанской силой, не монгольской властью крепость мы захватили, а трудами гази! Султан есть султан, а мы — беи. Он из рода Сельджука, а мы из рода Гёк Альпа. И мы, хочешь знать, в этот край раньше пришли!» Так кричал он. «Не с властителем Инегёля ратовать надо нам, а Конью взять. Ибо в Огуз-наме сказано: конийский престол завещал роду кайи. Разве ниже мы подлого Караманоглу?..» На это ты, Акча Коджа-бей ответил в сердцах: «Что за слова непристойные да неуместные!»

Акча Коджа и Осман-бей встревожились всерьез. Знали они, что и у стен есть уши. И все же никак не могли поверить, что вражеские лазутчики подобрались к ним так близко.

— Больше всего это задело властителей наших. А Перване Субаши и вовсе из мухи слона сделал. Принялся подзадоривать: «И поделом вам! Станет здесь беем туркмен, обрушит крепости ваши на ваш же головы!»

— Перване Субаши? Что ему-то, собаке, надо среди византийцев?

— Пристал он к шайке Чудара, разве не слышали?!

Глаза у Осман-бея сузились в щелки. Слышать-то слышал, да не больно верилось. После боя за Караджахисар Кёль Дервиш за доблесть свою попросил у него постоялый двор в Кровавом ущелье. Хвастал тогда: «Перекрою ущелье — любую весть из Стамбула и Тавриза на крыльях птицы с утренним ветром принесу!» Первым делом сообщил он о том, что Перване Субаши прибился к шайке Чудара. Только Акча Коджа все смеялся — брехня.

— Вот и решили они вместе собраться, Осман-бей.

— Кто? Сколько их было?

— Властитель Инегёля Николас — раз... Властитель Атраноса Алексий — два. Монгол Чудар. Сдается мне, прислал его Гермиян-бей. Френкский рыцарь Нотиус Гладиус, тюрок Уранха и Перване Субаши...

— А этим подлецам, бродячему френку да тюрку, чего от нас надо?

— Один задумал стать князем Караджахисара. А тюрок — бароном Кровавого ущелья...

— Да что ты! Ни больше ни меньше?

— Перване говорит: «Покончить бы с уделом Битинья, а дальше дело пойдет как по маслу. Раздавите Осман-бея, в остальном на меня положитесь...» Собрались они за столом властителя Инегёля Николаса, шашлыков наелись, вина напились. Когда каждому свой кулак булавою стал казаться, почувствовали они себя в доме львами, а во дворе тиграми. Перване привел их к присяге... Френк завел речь: «Эх, христиане, православные! Давно пора вам бабьим платком покрыться! Разве туркмены, что средь бела дня захватили Караджахисар, не бежали, как бабы, перед монголами? Стыдно! Позор мечам, которыми вы опоясаны!» А Перване подхватил: «Верно, не время рот разевать. Прав брат мой, благородный рыцарь. Пора на коня сесть, руку на меч положить да за дело приняться. Враг над головой кружит, как стервятник черный. Неужто мало вам урока с братом нашим Фильятосом? Вспыльчив, необуздан был покойный, но с мечом и с конем управлялся почище любого. Бился, как лев, не одного туркмена на тот свет отправил. А толку что?. Угодил в болото, и насадили его голову на копье... Ждать не время! Настал день плечом к плечу искать путь кратчайший к победе!» Снова рыцарь повел речь: «Жаль мне вас! Нельзя было пускать тюрок, их псов и их баб на эту землю. В священных книгах наших писано: стоит неверному мусульманину разместиться на христианской земле, до конца света корня его не вырвать. Оседлает он своих баб — и множится. Оседлает коня — и заносится. Не будет пастве Иисуса покоя, доколе тюрок до единого не вырежем. Пока не поздно, пока он силу не набрал, рассчитаемся сообща с поганым туркменом!». Так свою речь закончил одноглазый френк... Тут властитель Алексий пал на колено. «Благородные братья, послушайте меня,— говорит.— Осман-бей, сын Эртогрула, не такая дичь, чтоб ее легко подстрелить! Устроили мы засаду в Армянском ущелье — вырвался. Мало того, Фильятос, брат наш, не устоял с такой грозной крепостью. Теперь Осман сел на бейство в Эскишехирском санджаке. Перване лучше меня знает, что стал он беем санджака благодаря ахи. Устроил это дело его тесть, шейх Эдебали. В Эскишехирском санджаке десятки тимаров. Каждый тимар не одного ратника выставит. Джигиты ахи за Османа. Да и сами туркмены — лихие воины, за бея своего смерть примут. Одним нам это дело не под силу. Вон и Гермияноглу не сумел воина своего защитить. А призывать войско императора нам тоже не с руки, ибо, вводя френкский закон, преступили мы черту запретную. Не знаю, кого прежде прикончит рать императорская: нас или туркмена. Насколько мне ведомо, Османа и в открытом бою, и в ночном налете победить трудно. Схватимся — как знать, кто из нас уцелеет. Френкский закон отвратил от нас крестьян, озлобились они. Благородному рыцарю Нотиусу Гладиусу нас винить легко. Но не от трусости нашей туркмен мы сюда призвали. В те времена так надобно было. Хотите знать, я думаю, что силой не справимся мы с Кара Османом. Тут хитрость нужна. У кого наготове хитрость есть такая?» Призадумались они. Решили заманить куда-нибудь тебя да прикончить. Пока думали-гадали: так ли, этак ли, френкская свинья, одноглазый рыцарь, и спрашивает: «Кто здесь его самый верный друг?» Все удивились: «А что такое?» — «Сынов Адама,— говорит,— в ловушку не враг заманивает, а друг. Так кто здесь друг Кара Осман-бея?..» — «Властитель Биледжика Руманос!..» — говорят. «Верит он ему?..» — «С закрытыми глазами...— отвечают.— Но что толку, коль не можем мы сказать наших мыслей властителю Руманосу?..» Кривой рыцарь, верно, и есть тот самый шайтан, о коем в книгах наших пишут. «Дружба — дело переменчивое,— говорит.— Не захочет Руманос предать Османа, пообещаем ему вручить то, чего он страстно желает. Если страсть его слаба, уговорить трудно будет, дорожиться станет. А не знает удержу в страсти своей нам еще и приплатит. Если нет у него никаких страстей, тогда все вместе прижмем, припугнем его. Поймет, что дружбы ради может и голову потерять...» Тут властитель Инегёля кулаком по столу как стукнет. «Ура! — кричит.— Нашел! В жены он просил дочь Ярхисарского властителя Хрисантоса, только не отдал старый хрыч, отказал!..» — «Верно,— отвечают,— не отдал».— «В тот раз не отдал, так на сей раз отдаст. Хрисантос беден, слаб. Прижмем — не выстоит!..» Долго толковали они. Под конец поручили переговорить с Руманосом Николасу.

— А Руманос, услыхав про девчонку, сразу согласился?

— Не сразу, Акча Коджа-бей. Николас сказал ему: «Фильятос дань платил султану в Конье, и то не смог голову свою от туркмена уберечь. Не согласишься, будем звать императорское войско. А чем тогда дело кончится, кто знает. Злы на нас начальники воинские в Изнике да Бурсе. Не отплатили мы, дескать, туркмену за Караджахисар... Так что, войско придет — сам можешь представить, что будет... Вот,— говорит,— все, что я могу сказать тебе как брат по вере... Потом раскаешься, да, глядишь, поздно». Под конец Николас все же сказал: и девку тебе добудем. Тут Руманос и сдался.

— А как уломали властителя Ярхисара?

— К нему поехал одноглазый френк, долговязый сотник, а с ними монах Бенито. Думали, может, крестный отец девицу уговорит. А френков послали, потому что отроду боится чужих людей ярхисарский властитель. Попугали его императорским войском. Он и без того, как осиновый лист, дрожал, что не отдал дочку Руманосу... Сказали ему: приданого не надо. Легко уговорили. Да дочка заупрямилась. Он ее в темницу бросил. Ребенок она, не выдержала... Как сообщили, что согласилась она, властителю Руманосу, он, не гляди, что пожилой, на радостях заплясал. Сватам по десять алтынов пожаловал. Сообща и день свадьбы назначили. Френкский рыцарь настоял, чтоб скорее... Ты спросил: «Что им от нас надо?» Он ведь глаз потерял в Иненю. Поклялся душу вынуть из нас...

Впервые за все это время Аратос хитро улыбнулся.

— Чему смеешься, рыжий?

— Как же не смеяться, Коджа-бей? Влюбишься после сорока в молоденькую девушку — позора не оберешься. За пиршеским столом шута из Руманоса сделали мерзавцы, а ведь сами толкнули его на подлость. Столько лет честным, почтенным сеньором был властитель Биледжика.

— Над чем же смеялись они?

— Говорят: «Как управится он в пятьдесят лет с тринадцатилетней?» А одноглазый френк отвечает: «Не беспокойтесь, братья, от неверности средство есть, пояс чести называется».— «Где найдет бедняга, властитель Биледжика, пояс такой?..» — «Разве мы с ним не братья по вере? За десять алтынов, что он мне пожаловал, закажу в Бурсе у ювелира серебряный...» А властитель Инегёля и говорит: «Эх, заказал бы ты к нему два ключа!» Френк и отвечает: «Их всегда два заказывают. А если много у бабы сострадателей — все четыре, а то и пять...» Долго потешались они...

Осман-бей, нахмурившись, не проронил ни слова. Рыжий Аратос испросил позволения удалиться. Принял протянутый Османом кошелек. По туркменскому обычаю поцеловал его, приложил ко лбу и, закрыв лицо, пятясь, вышел.

Когда закрылась за ним дверь, на лице Акча Коджи появилась горестная улыбка. Осман-бей не отводил глаз от подарков, разложенных на софе и предназначенных властителю Биледжика. Не меньше двух сотен алтынов была им цена. А венецианский кинжал да меч с фигурами святых на ножнах и короля бы обрадовали. Все это он приготовил для свадьбы той, которая послала весть его сыну: «Пусть приедет и украдет меня!»

— Кто же слово в слово довел до наших врагов сказанное нами на тайном совете, Акча Коджа?

— Сами мы виноваты. Не зря говорят: «Не бывает леса без шакалов».

— Не всякий шакал отважится такие разговоры врагу передавать... Тут и головы лишиться можно!..

— Не волнуйся, сын Эртогрула, узнаем кто!.. Еще отец твой покойный говорил: «Дюндар на любую подлость способен». Будь спокоен, все скоро наружу выйдет.

Осман-бей поглядел в окно. Обернулся.

— Пора, Акча Коджа! Отправим свадебные подарки другу нашему благородному Руманосу. Весть подадим: завтра, мол, прибудем сами. Скажем, что уходим на яйлу.— Он поднял руку, остановил пытавшегося перебить его старика.— Пусть порадуется: одним камнем, мол, убью двух зайцев. Иначе не сможем мы большим числом в крепость биледжикскую проникнуть, не пустят нас.

— Одумайся, Кара Осман! Неужто властитель Руманос попадется на удочку, сдаст крепость бабам?

— Увидишь, как еще попадется. Раз человек на подлость пускается, разума в нем не ищи. Кто с толку сбит, при виде легкой добычи обо всем забывает. Не зря сказано: «Верблюда от его подруги пучок сена уводит». Позови глашатаев, пусть прокричат: «На кочевье! На яйлу!..» Отправь гонцов в деревни. Старейшинам бейского квартала я сообщу, какая завтра будет свадьба... Пусть приготовятся. А в нижнем квартале сам объясни старейшинам...

Осман-бей проводил Акча Коджу до дверей. Поцеловал ему руку. Оба они были спокойны.

— Балабанчик, эй, Балабанчик!

Аслыхан поднялась еще на одну ступеньку по приставленной к стене лесенке. В руках — большая медная миска, прикрытая лепешкой, поверх — ложка. Тихонько позвала еще раз:

— Эй, Балабанчик! Балабанчик!

Встретив недавно на улице маленького раба Дюндара Альпа, велела она ему подойти к стене. Жалела хилого парнишку. Хозяева кормили его впроголодь, посылали на самые тяжелые работы.

— Балабанчик!

— Я здесь, сестра Аслыхан!

— Бараньи ножки принесла! Поешь.

— Ну зачем? Спасибо!

— Сам ведь говорил, любишь их.

— Не стоит, сестра! Сыт я!

— Ладно, ладно! — Она понизила голос.— За столом у Дюндар-бея досыта не наешься. Ешь, пока не остыло. Я подожду. Да поосторожней, не обожгись... Пришло письмо Дюндар-бею от властителя Руманоса?

— Пришло.

— Когда поедет?

— Не знаю. Покривился Дюндар-бей. «Если,— говорит,— мало подарков послать, имени моего недостойно, а много — накладно. Придумали свадьбу, чтоб им провалиться! И тем, кто обычай этот выдумал, и тем, кто выдумщиков породил!»

— Взбесился он, что ли? Будь в его силах, того и гляди, свадьбы нам запретит! Вот скряга!

Загремел большой барабан... Сердце у Аслыхан дрогнуло. Хоть сёгютцы и старались не показывать виду, но, с тех пор как Осман-бей положил под палки гермиянского воина, жили они под страхом налета.

— Что это? Эй, Балабанчик! Не разобрала я, что бьет барабан?

— Не бойся, сестра, не налет...

Прислушались. Обрадованные, заговорили разом:

— На кочевье зовут.

— На кочевье? С чего бы это?

— На яйлу?

— Нет! В этом году поздно.

Словно в насмешку над Аслыхан, совсем рядом зычно прокричал глашатай:

— Эй! На кочевье! Завтра кочевье на яйлу!

Снова с перерывами загремел барабан. Прислушивались барабанщики, нет ли ответа из соседних деревень. Радостно зашумел Сёгют: «На яйлу! На яйлу! Хвала Осман-бею!»

— Ты рад, Балабанчик?

— Как же не радоваться, сестра? В долине жара невыносимая. Всё перемерли бы... Не знаю, как другие, а я наверняка бы умер!

— Ничего с тобою не случится. Живут же, кто не идет с нами на яйлу.

Балабанчика окликнули из дому. Он тотчас вскочил.

— Да ну их, доешь! Небось женщины зовут тюки увязывать... Куда спешишь? — Аслыхан заметила, как он глотает.— Да не давись ты, успеешь.

— Может, Дюндар-бей зовет... Нельзя!

— Доешь хоть!

— Нельзя, сестра.

— Ладно, поставь здесь. Узнаешь, в чем дело, вернешься обратно. Позови меня, я услышу. А лучше посвисти...

Когда она стала спускаться с лестницы, в ворота заколотили кулаком. Аслыхан решила, что это Керим, и кинулась отпирать. Но, увидев Акча Коджу, пришла в замешательство.

— Куда же ты запропастилась, стрекоза? Чуть не с утра колочу в ворота!

— Здесь я, дедушка Коджа! Слушаю вас.

— Где отец? Не слышит, что ли, барабана да глашатаев?

— В подвале он. Огневым порошком занят, обо всем на свете позабыл... Проходите!.. Я позову.

— Оставь! Сам спущусь к нему. Неужто он еще не образумился?

— С чего это вдруг позвали на яйлу? Ведь в этом году вроде не собирались?

— А вот собрались! Увязывай покрепче узлы.

Аслыхан проводила Акча Коджу до подвала. Крикнула вниз:

— Отец!.. Эй, отец! Погляди, кто пришел?!

Акча Коджа медленно спустился по каменным ступеням. Из-под окованной железом двери пробивался свет. Толкнул створку. Мастер занимался литьем. В подвале было жарко. Как в аду. Пахло калёной глиной.

Не отрывая глаз от трубок на верстаке, не оборачиваясь, Каплан Чавуш торопливо сказал:

— Потом приду, поем, Аслыхан! Слава всемогущему — немного до конца осталось...

— Поглядите на него, стыда нет!

Каплан Чавуш рассеянно обернулся.

— А, это ты, Коджа. Добро пожаловать! Не был на вечерней молитве?

— Какая молитва?

— Ох, ты! А ведь я, кажется, слышал, кричали: «На молитву!» Неужто ошибся?

— Вот бродяга! Конец света придет — не заметишь! — Коджа глянул на трубки, разбросанные по верстаку.— Ну, вышло наконец? Рак на горе свистнул!

— Может, скоро и свистнет, Акча Коджа, немного осталось.— Он скрестил на груди руки, почесал в бороде.— Если б трубку не разорвало и на сей раз...

— Как же, жди! Гляди, все порвало.

— Да, дьявольская смесь! Сегодня бронзу пробую. Снова ядрышко срез разорвало — чуть не покалечило! С досады опять завалился спать. Тут мне в голову и пришло сделать срез пошире. Спустился в подвал... Грохнуло громко, а ядрышко в двух шагах от меня шлепнулось... Сделал другое, побольше, еле забил,— опять разорвало!

— Оставь, сын мой, ничего не выйдет! Из камня воды не выжмешь. Пустое...

— Силы в ней много, вот и рвет.— Он словно не слышал Акча Коджу.— Чтоб она провалилась!..— Вдруг замер, прислушиваясь к неразборчивым крикам глашатаев и грохоту большого барабана. Понизил голос, точно опасался, что кто-то подслушает: — Не оставляет меня надежда, Акча Коджа, что однажды выбросит ядрышко не хуже, чем из катапульты. А пока сто раз может разорвать трубку. Оттого и рвет, что сила в этом порошке. Плохо было, если б не рвало!

— Чтоб тебе провалиться со своей трубкой! Хуже младенца... В твои-то годы... О смерти думать пора. А ты и жизни не видел.. Оставь, пойдем! Дело есть! Жизнь наша под угрозой, Каплан Чавуш.

— Жизнь? О чем ты? — Он погасил свечу. Взял в руки плошку с фитилем.— А ну, рассказывай! Уж не разгулялся ли Гермияноглу?

Акча Коджа, выбравшись из подвала, в дом не пошел. Аслыхан, напевая, увязывала узлы. Старик коротко поведал оружничему последние новости и заключил:

— Подозреваю я Дюндара, клянусь верой, Каплан! Похоже, он выведывает и выдает врагу наши тайны. По дороге сюда к нему заглянул, так, мол, и так, говорю. Наморщил рожу, побагровел, завертелся... Пригляди ты за ним получше. Разузнай, кто приходит к нему.

— Ох, горе мне! Мир прахом идет. Выходит, зря жизнь мы прожили, Акча Коджа?!

Старик выпил гранатового шербета, что поднесла Аслыхан, и ушел. Каплан Чавуш поднялся наверх. Сел перед окном, выходящим во двор Дюндара.

При свете луны все вокруг было видно, как днем. Получив ответ из соседних деревень, умолк барабан на площади. Во всех домах зажгли светильники. Женщины увязывали узлы, покрикивали на расшалившихся детей.

Каплан Чавуш вспомнил покойную жену, и ему стало грустно. Провел рукой по обгоревшей щеке. «Ах, если бы совладать с проклятым порошком! Чтобы он не рвал трубку, а выбрасывал свинцовый шарик, как мне надо... Всадил бы я его в грудь всем подлецам!»

Занявшись узлами, Аслыхан совсем забыла про миску. Вспомнив, поднялась по лесенке, заглянула через стену. Миска лежала на земле, но Балабанчика не было. Она тихо позвала. Бедняга не хотел, чтоб хозяева знали, что его подкармливают соседи. Увидит кого, обмирает от страха... Размышляя о несчастной судьбе мальчишки-раба, она вдруг увидела, как Балабанчик выходит из конюшни. Услышав свое имя, он бросил наземь лучину, затоптал ее, прибежал.

— Тут я, сестра Аслыхан! — поднял с земли и протянул ей миску.— Ох, и вкусно! Да не знают горя руки твои!

— Зачем тебя звали? Узлы вязать?

— Нет! Дюндар-бей велел за дервишем Даскалосом сходить. А потом приказал седлать черного мула.

— Зачем это мула среди ночи?

— К монаху Бенито в пещеру поедет Даскалос.

— Аллах! Аллах! Какое дело Дюндар-бею до монаха в пещере.

— Есть дело. Часто посылает туда.— Он вздохнул, поежился.— Слава Иисусу, господу нашему!..— И тут же поправился: — Прости, хотел сказать слава аллаху.— Вымученно улыбнулся: — Так я испугался, так испугался, что меня пошлют...

— Трусишка! Светло как днем. А еще мужчина! Чего бояться?

— Не темноты я боюсь, сестра, а Бенито.— Он помолчал. Голос его дрогнул.— Очень подлый он, этот Черный монах.

Странными показались Аслыхан его слова. С чего это мальчишка назвал подлецом священнослужителя, которого все греки в округе почитали праведником?

— Подлый? Что же такого он тебе сделал?

— Нет, ничего...— Девушка заметила, что он колеблется.— Ничего, сестра Аслыхан... Что он может?..

«Мальчишка тянется к людям, жмется к ним, как котенок, выброшенный из дому»,— подумала Аслыхан. Спросила:

— Часто посылает тебя Дюндар-бей к монаху?

— Бывает...

— Если так, не скрывай его подлости. Расскажи — помогут. Почему назвал его подлым, что он сделал тебе? — Она протянула руку.— А ну-ка! Выдумал тоже — плакать! Говори, что он тебе сделал? Не то рассержусь.

— Ущипнул за щеку, потом целовать стал... А в прошлый раз... насильничал...

— Ах, паршивец! Свинья! Такой, дай ему волю, весь мир запоганит! Смерти ищет своей! Неужто не боится, что туркмены голову ему снесут. А что Дюндар-бей сказал на это?

— Не говорил я ему.

— Почему? Как же так? — Голос у Аслыхан вдруг стал злой,— Разве можно скрывать такое паскудство?

— Я рассказал дервишу Даскалосу,— еще больше расстраиваясь, продолжал Балабанчик.— А он говорит: «Смотри, чтобы Дюндар-бей не узнал, а то продаст тебя в пустыню к арабам или к монголам-людоедам. Да и узнает, не поверит, потому что считают монаха праведником».— Он в отчаянии всхлипнул.— А Даскалос лучше, что ли? Монах — подлец, а этот в пять раз подлее. Знаешь, что он сказал? «Сынок мой, отец наш Бенито — божий человек,— говорит.— Ублажить его не грех, а доброе дело». И еще засмеялся.

— Ну и мерзавец! Неужто такое и к нам хотят занести? Ведь за это господь покарает, мор пошлет на стада! Доброе дело, говорит? Ну, погодите! Скажу отцу, он вас образумит...

— Ты что это тут делаешь, паршивка? Чего тебе ночью на стене надо?

— Ой, мама! — Узнав по голосу отца, Аслыхан разозлилась.— Подкрадываешься, как кошка! Чуть сердце не разорвалось!

— Ты с кем разговариваешь? Погоди, задам я сейчас тебе! Кто это там?

Балабанчик не понял, что Каплан Чавуш шутит. Его охватил страх.

— Это я, Каплан-ага! Я, Балабанчик! Сестра Аслыхан ножками бараньими угостила, спасибо ей!

— A-а, с Балабанчиком, значит, водит дружбу моя дочь! Эй, соседи! Свидетелями будьте, порублю их на куски!

— Не время шутить, отец! Гуляешь, да не знаешь, что под носом творится... Зря таскаешь ты на поясе дагестанскую саблю!

Каплан хотел было прикрикнуть на дочь, но, вспомнив о просьбе Акча Коджи, сдержался.

— Что ты хочешь сказать, девчонка?

Аслыхан, подбирая слова, запинаясь и краснея, рассказала о гнусных делишках Черного монаха.

— Если вы мужчины, Каплан Чавуш, очистите нашу землю от этих паскудников! — Она готова была расплакаться.— Иначе мы сами за них возьмемся — все сестры Рума...

— Тихо! Тихо, говорю, стрекоза!..— Он быстро соображал, почему зашел у них разговор про монаха Бенито.

— Монаха вспомнили... Да вот Дюндар-бей приказал оседлать мула... А он испугался, что снова его пошлют.

Каплан Чавуш тихо спросил:

— А кого же пошлют, если не его?

— Паскудника Даскалоса.

— Когда?

— Когда же еще, если сейчас мула седлают?..

— И то правда!.. Вот как!.. Тихо! Скажи Балабанчику, чтоб был покоен, защитим его. Слезай, говорю, скорее!

Аслыхан спустилась с лестницы. Увидела, что отец направился к воротам, удивилась.

— Куда это? Аллах, аллах! А кто же узлы завяжет.

— Ты все собери. Приду — увяжу! Дело есть! — Придерживая саблю, Каплан Чавуш выскочил за ворота.

Дервиш Камаган сидел на круглом камне, точно старый гриф. Глядел на поблескивающее в лунном свете болото.

Услышав стук подков, обернулся. Кериму показалось, что дервиш и впрямь вот-вот взмахнет крыльями и улетит.

— Кто здесь?

Орхан соскочил с коня, подошел. По монгольскому обычаю трижды преклонил колено.

— Селям отцу Камагану! Это я, Орхан-бей, сын Осман-бея.

— Добро пожаловать, сын Осман-бея! При свете луны ты приехал. Добрый знак. Что приказал Осман-бей?

— Привет передал. Сказал: пусть живет долго дервиш Камаган. Этой ночью, сказал, к монаху Бенито люди придут. Пусть поможет подслушать разговор.

— Это легко. Совсем просто. Да будет здоров Осман-бей, легкую задачу задал дервишу Камагану.— Он быстро опустил за пояс протянутый кошелек.— Спасибо ему.— Выпрямился.— Пусть отведут коней за скалу, наденут торбы.

— По этой дороге приходят к монаху Бенито или по какой-нибудь другой?

— По этой. Только если из болота придут, тогда не знаю.— Подпрыгивая, отбежал в сторону, обернулся.— И запомни, сын Осман-бея: нетопырь не пролетит здесь без ведома Камагана, блоха не проскочит.

Подняв палец к небу, бесшумно спустился к пещере — казалось, он стоит на месте, а земля под ним вертится — и растворился в ее черной пасти.

Когда Мавро и Пир Эльван, подвязав коням торбы, возвратились, монгольский дервиш показался у входа в пещеру с огромным кувшином и большой медной чашей в руках.

— Угощайся, Орхан-бей. Биледжикское вино! Двадцать лет ему! Достойно бейского сына! Да будет оно тебе медом!

— Спасибо, отец Камаган.

Орхан и Керим только пригубили чашу. Мавро сделал два глотка. Пир Эльван допил остальное. Облизнулся, пощелкал от удовольствия языком. Протянул чашу к кувшину. Улыбаясь во весь рот, сказал:

— Вот это вино, отец!

Дервиш Камаган указал на камень, где только что сидел сам.

— Проходите, садитесь! Сидеть лучше, чем стоять, лежать лучше, чем сидеть...

Треск цикад время от времени заглушался воем шакалов. Легкий ночной ветерок доносил запах тимьяна. Насколько хватал глаз, степь была залита лунным светом, словно стоячей водой.

Дервиш Камаган поглядел на звезды:

— Эй, сын Осман-бея! Наша земля — самый крохотный из девяноста девяти миров. Но на ней — зеленый рай, а под нею — ад кромешный! — Закатив глаза, приставил ладонь к уху. Обернулся в сторону Сёгюта, прислушался.— На закате, слышал я, барабаны звали на яйлу... Запоздали вы в этот год на яйлу... А ведь дважды созывали на кочевье барабаны. И все потому, что год сей — особый... Поворотный год!.. Острой косою своей скосила смерть ильхана Абаку, сына Аргуна, в Тавризе. Пришла она и сюда, скосила необузданного властителя Фильятоса... Тысяча двести девяностый год — год великих снов! Сколько видел я счастливых снов, сын Осман-бея! Видел я: зеленая птица Феникс с черными крыльями пролетела над вашим Сёгютом. Опустилась над домом Эртогрул-бея, осенила крылом своим голову отца твоего Осман-бея — великое счастье! Да будет сильным бейство его! Да продлится век его! Уруй!

Все повторили за ним: «Уруй!»

Камаган унес в пещеру кувшин. Потом мелкими шажками отбежал на другой конец площадки. Припал к земле, снова послушал. Встал на колени.

Керим призадумался. Его удивляло не то, что властитель Руманос, будучи столько лет другом Осман-бея, теперь замыслил убить его, и даже не то, что Дюндар Альп, родной дядя удельного бея, взялся ему в этом помогать. Он был поражен тем, что дервиш Камаган, ушедший от мира в пещеру, шпионит за деньги. Не опоясайся Керим мечом, стань не воином у дверей бейских, а муллою, верно, до самой смерти своей не узнал бы, что бывает такое. И конечно, монах Бенито, тоже не без корысти шпионил на властителей. Оставив родину, ушли эти люди за тысячи фарсахов в чужие края, чтобы уже никогда не возвратиться назад. Поселились среди гор, в пещерах, а вроде бы лавочку открыли. «И ведь отыскали покупателей! Вот и они явились среди ночи, сунули ему в руки кошелек!.. Чудны дела аллаха!..»

В просветах облаков быстро бежала полная луна. «Тоже обман! Бегут облака, а луна стоит... Стоит ли? Пройдет какое-то время, и она закатится!»

Из пасти пещеры, точно ее кто-то выбросил, вылетела ночная птица, тревожно захлопала крыльями. Как слепая, метнулась в одну сторону, в другую, вверх-вниз и снова скрылась в пещерной темени.

У Керима заныло сердце. Как решился он тогда один проникнуть в пещеру монаха Бенито?! Он потер раненную капканом ногу. Нет, теперь ни за что не осмелился бы! Правду в народе говорят: недобрые люди монахи-отшельники, нечисто у них в пещерах. «Но ведь и в доме Осман-бея нечисто, и в доме Дюндара Альпа, да и властителя Руманоса — тоже!.. Чего же удивляться нечисти в пещерах! Неужели нет святого места на грешной земле?»

Орхан вскочил с камня. Керим обернулся.

— Что?

— Дождались. Пошли! — Дервиш Камаган подпрыгнул, как обезьяна.— Добрая весть! Дичь подошла на выстрел! — Потирая руки, рассмеялся.— Теперь не уйдет от нас!

Грудь его вздымалась от радости: кого-то сейчас настигнет беда. Поднес палец к губам: тихо! Закатив глаза, не сказал — выдохнул:

— Ступайте за мной!

Они прошли мимо пещеры и, пригнувшись, цепочкой двинулись между скал за Камаганом. Шаг у него был мелкий, быстрый. Ровной трусцой одолевал он подъемы, сбегал по спускам. Ни разу не остановился. Очевидно, хорошо знал здесь каждый камень. Скалы сдвинулись. Пир Эльван с трудом протискивался между ними. Навстречу врастали кусты, деревца.

Начались гладкие, полированные скалы. Провалы и обрывы становились все круче и глубже, то справа, то слева возникали пропасти.

Дервиш Камаган остановился у черной отвесной, как стена, скалы, снова поднес к губам палец.

— Эхо здесь — как барабан,— сказал он шепотом. Спросил Орхана: — Сколько человек пойдет с тобою?

Орхан не понял.

— А всем нельзя?

— Нельзя.— Он показал на Пир Эльвана.— Такой не пролезет... Тропа трудная. Да и кто пещеру караулить будет? Заподозрит Бенито неладное, бросится к болоту — всему конец: войско его не поймает, соколы да кречеты не найдут, охотничья собака следа не отыщет.

— Понял! — Орхан оглядел товарищей.— Керим, встаньте с Пир Эльваном у выхода из пещеры. Увидите — бежит, не упустите!

Человек-Дракон Пир Эльван перебросил из руки в руку короткое копье. Ответил за Керима:

— Будь спокоен, Орхан-бей! И нетопырь не пролетит...— Обернулся к Камагану: — Как пройти к выходу из пещеры?

Дервиш похлопал по черной скале, будто лаская любимого коня.

— Вот она — пещера. Внутри скалы. Обойдете кругом, тропа сама выведет. Эхо страшное — воет, стонет. Подтяните покрепче пояса, поправьте сабли! Нельзя ни говорить, ни чихнуть, ни кашлянуть. И не дай бог кому-нибудь оступиться, столкнуть камень.

Когда Керим и Пир Эльван скрылись из виду, Камаган потер руки, точно готовился к тяжелой работе.

— Лучше всего, Орхан-бей, оружие здесь оставить. Заденешь нечаянно за камень — зазвенит... Ступайте за мной след в след... Повторяйте каждое движение... Ход опасный! Ну, с богом!

Он двинулся вперед. Прошел шагов пятьдесят. Тропа оборвалась. Они стояли над пропастью. Черная скала уходила отвесно вниз, дна не видно.

Поставив ногу на небольшой уступ, Камаган сказал одними губами:

— Нога умещается. Вверху еще одна выемка. Схватишься за нее — переставишь ногу... Пришлось орлиное гнездо разорить, иначе не выведал бы я тайны Бенито.— Он нащупал рукой выемку и повис на стене — спокойно, будто не висел над пропастью, а стоял на дороге.

Орхан, не мешкая, двинулся за ним. Повторил движение дервиша. Мавро, хоть и привык лазать над пропастями, на мгновение смешался, но тут же взялся рукой за выемку, поставил ногу на уступ. Прижался к стене, подтянулся. Не хотел он отставать от Орхана — его смелость пленила Мавро. Не просто это — вести людей, повелевать ими. Бывает, и сам жизнью рискуешь. Тут уж ни на миг нельзя оробеть! Мавро вдруг показалось, что висит он на этой скале вечность, никогда никуда не придет, никогда не вернется назад. Вспомнил: незнакомый путь всегда кажется долгим. «Сглупил я, не посчитал шаги». И тут в нос ему ударил запах шашлыка. Он отшатнулся, точно сам запах этот был опасен, как запах приманки в капкане. Хорошо, что Орхан оказался рядом и поддержал его.

Наконец ноги их ступили на ровную поверхность. Мавро облегченно вздохнул. Площадка была гладкая и широкая, как терраса в их караван-сарае в Кровавом ущелье. Камагана не было видно. Наверно, скрылся за выступом скалы. Мавро последовал за Орханом, увидел желтый свет, бивший из расщелины. Поднял голову и заметил дым, вздымавшийся к небу из самой вершины.

Камаган, точно усталый охотник, что вывел беев на зверя после трудного гона, сидел на корточках, прислонившись спиной к стене, и глядел на болото, освещенное неверным мутным светом. Мавро осторожно подошел к расщелине. Заглянул через плечо Орхана туда, внутрь.

Монах Бенито сидел у очага, облокотившись на колени, и обгладывал кость, громко чавкая. Его густые черные волосы, ниспадавшие до плеч, вздрагивали, как грива у льва. Мавро показалось, что он ест человечину.

Факел на стене озарял лицо монаха бесноватыми багровыми отблесками. Он сидел — и это было удивительно — совсем как Камаган тогда на камне, только походил не на хищную птицу — на людоеда. Держа в одной руке кость, другой — вертел на огне шампуры, поливал мясо маслом из ложки. Потом отшвырнул кость, взял один из кувшинов с узкими горлышками, что стояли в гнездах под стеной, запрокинул над головой — вино струей полилось ему в пасть. Пил он жадно и долго.

Наконец поставил кувшин на место, громко рыгнул, по пещере прокатилось эхо. Потянулся к шампуру. И вдруг резко выпрямился. Волосы, борода встали дыбом. От долгой жизни в пещере чувства его обострились, стали как у зверя. Шагов не было слышно, но он почуял, что кто-то идет. Когда различил шаги, нащупал маленький кинжал, спрятал его за спиной. Напряженно замер, как тигр перед прыжком. И почти тут же успокоился: к пещере подходил всего лишь один человек. Вставил кинжал в ножны, сунул за пояс.

— Эй, Бенито! Нет там капкана?

— Нет. Иди смелее, не бойся!

Из темноты появился дервиш Даскалос. Обычно он носил при себе только кинжал. На этот раз на поясе висела и сабля. Принюхиваясь, спросил:

— Что за мясо?

— Косуля!.. Отведай.

— Не хочу.

— Чего это тебя принесло ночью? — Монах подкатил к ногам Даскалоса деревянную колоду...— Садись! — Показал на кувшин.— Выпей вина... Ну, что там? — Подождал ответа.— Почему не привел парнишку?

— Какого парнишку?

— Балабанчика или как там его зовут, холеру.

— Оставь его, Бенито. Сколько раз говорил тебе: не понимают этого туркмены... Накличешь ты беду на свою голову.

— Брось! Разве гяур Дюндар не пользует парня? Наверно, не отвалил бы за него зря столько алтынов...

— Нет! Если бы и хотел, не посмеет. Узнают — верная смерть!

— Вот так номер! По-твоему, выходит: невежды-туркмены правоверней в исламе, чем арабы?! У персов такой обычай есть, в Туркестане есть, у сельджуков целая секта — мевлеви... Ильханы в Тавризе и те женщин давно позабыли. В султанском дворце в Конье, того и гляди, свадьбы с мальчиками играть станут... И монголы в Анатолии пристрастились.

— В том-то и отличие удела Битинья!.. Эртогрул-бей не знал пощады. Прослышит — одно спасенье: бежать куда глаза глядят. А Осман-бей и того хуже. Отец его убегать позволял, а этот забьет палками до смерти.

— Вот невежда-туркмен!..— Бенито взял шампур, замахал им, чтоб остудить.— Ну, ничего, Даскалос, теперь уже ждать недолго...— Рванул кусок зубами, с ожесточением зачавкал.— Не сегодня-завтра очистим землю от этого нехристя.

Даскалос вдруг бросил на френкского монаха ненавидящий взгляд. Когда тот поднял голову, рассмеялся.

— Думаешь так, уважаемый патер? Значит, не сегодня-завтра?

— С благословения господа нашего Иисуса...— Он выпил вина, облизнулся.— Барабаны под вечер пробили сигнал: «На кочевье!» Сейчас узлы увязывают туркмены, готовятся на свадьбе гулять, рот до ушей разинули...

Даскалос, прислонясь спиной к стене, мял бороду. Не любил он туркмен. Но и болванов-френков любил не больше. Коротко хохотнул.

— Что? — Бенито сощурил глаза и тотчас широко раскрыл их.— Что? — говорю. Зачем явился сюда среди ночи, приносящий несчастье грек?

— Да вот явился, приносящий счастье френк! Затем, что все пошло прахом!.. Узнал туркмен про западню! Не опередим его — не останется в мире и памяти о византийских властителях!..

— Врешь!..— Бенито сел, как собака — на задние лапы.— Не может быть?.. Зачем пришел? Не терзай, говори скорее!

— Терзайся не терзайся, а вот так... Скорей, приказал Дюндар-бей, сообщи, пусть знает властитель Руманос.

— Не поедет, что ли, завтра на свадьбу Осман? Зачем тогда на яйлу людей зовет?

— Плохо твое дело, если ты и этого не понял, отец Бенито!.. Нападет на засаду!

Бенито со злостью швырнул на пол шампур. Орхан и Мавро ждали, что он вот-вот схватит ухмыляющегося Даскалоса за шиворот. Но монах задумался, заскреб в бороде. Даскалос даже перестал ухмыляться.

— Узнал Осман о нашей засаде... А мы узнали, что он знает, друг мой Даскалос! Спасибо Дюндар-бею, да будет он жив! — Пнул шампур ногой.— Вот только шашлык пропал.

Даскалос хлопал глазами, пытаясь понять смысл его слов.

Монах тихо рассмеялся. Поднял кувшин с вином, запрокинул над головой. Следившим за ним сёгютцам казалось: вино из кувшина льется ему прямо в желудок. Неожиданно кинул кувшин Даскалосу:

— Держи!

Даскалос едва успел подхватить.

— Что с тобой, безумец-френк?

— Пей, друг мой Даскалос! Пей спокойно за дурака Османа, да попадет его душа в ад!

— В какой там ад? Ведь он знает о ловушке!

— А мы знаем, что он о ней знает! В безопасности был он до часа, на который мы засаду назначили, а теперь мы в безопасности до этого часа!

Даскалос хлопнул себя по колену.

— Ясно! Ну и молодчина ты, отец Бенито! И верно, расслабился туркмен. Думает, мы в руках у него. А если мы опередим...

— Наконец-то понял, мудрец Даскалос! Пей сколько влезет!.. Заслужил. Вино — лучшая награда за ум в этом мире.— Он стал серьезным.— Выведали вы, кто сообщает о наших делах туркмену?

— Нет. Кто-то приходил с закрытым лицом.

— Рост? Походка?

— Кто видел, не приметил. Знаем только, что приходил не раз.

— Ничего! Не станет Кара Османа, не станет и его лазутчиков.— Поворачивая шампур в очаге, загляделся на огонь.— Выходит, узнав о ловушке, ударили в барабаны: «На яйлу!» Обрадовался туркмен: победа обеспечена. Тронется потихоньку на яйлу и...— Он страшно скрипнул зубами. Хмыкнул.— Думает, все в порядке. И дурак Руманос тоже небось радуется: прикончу Османа и захвачу казну, что своими руками принесет ко мне в крепость туркмен, брат мой... Понял ты? Оба сейчас потирают руки. Каждый уверен в своей победе... Туркмен, конечно, растянет своих людей по дороге, чтоб не вызвать подозрений.— Он щелкнул пальцами, растопырил их, как когти хищной птицы, и быстро сжал в кулак.— А мы схватим его за горло и... Осман решил, что мы нападем не раньше полуночи, когда он опьянеет: к ночи, мол, только соберутся Чудароглу, Перване Субаши, рыцарь и остальные...— Он поднес шашлык к свету, поглядел, вздохнул с притворной жалостью: — Не приведи господи кому-либо оказаться завтра на месте Османа!

— Верно!

— А что верно? Были бы вы умнее, не пустили бы диких туркмен на свои земли... Положим, и пустили — силы не хватило. А зачем терпели столько? У нас говорят: «Прогнила Византия...» Но не от вражды между католиками и православными. Прогнили вы без соли. А соль — ум да храбрость. Положись на вас, до скончания века жил бы здесь туркмен. Молись богу за рыцаря Нотиуса Гладиуса. В самый раз подоспел! Я сказал: не приведи господи оказаться завтра на месте Османа! А надо бы сказать: не приведи господи оказаться завтра, как Осман, в руках рыцаря.

— Почему?

— Глаз он потерял в бою с людьми Османа. С того дня поклялся взять бея живьем. Все пытки ему придумывает! Нет, потерял он не только глаз, а с глазом и облик человеческий. Благородный друг мой Гладиус в дикого зверя обратился. Видел бы ты его пьяным! — Он жадно ухватил зубами кусок мяса.— Бедняга от рождения бешеный... Говорят, спит его мужская плоть, пока он свежей крови не увидит.

— Да что ты! Плохо дело.

— Кому плохо? — Он ехидно рассмеялся.— Не ему, а тому, чью кровь проливает.

— Безумен!

— Безумен, конечно! Дождется смертного часа Османа, а потом, знаешь, что сделает? Попробуй, угадай!

— Не оживит ведь его.

— Как знать, может, и оживит. Попрошу, говорит, Уранху притащить Балкыз.— Он подмигнул.— Они ведь украсть хотели дочь шейха Эдебали... Когда тащили, приметил он ее шею. Неравнодушен, оказывается, к шее.— Он задумался.— Любит ее и поласкать и стиснуть... Понял?

— Нет.

— Сначала поласкает, а потом душить начнет... По словам Уранхи, и сам не замечает. Но Уранха не верит: знает, мол, рыцарь, что делает. Так он задушил и Лию, дочь Кара Василя, украшение караван-сарая «Безлюдный».

Орхан почувствовал, как задрожал всем телом стоявший за его спиной Мавро. Положил ему руку на плечо.

Черный монах принялся рассказывать, как рыцарь, отправившись красть коней, пристрелил Демирджана и расправился с Лией. Он смаковал подробности и ухмылялся, словно сам был свидетелем и получал сейчас удовольствие от рассказа. Наконец умолк, потянулся, было слышно, как хрустнули его кости.

— Вот так-то, друг мой Даскалос! А завтра посреди свадебной площади попробует, сладка ли Балкыз... На глазах у туркменского бея Кара Османа... На глазах почтенного святого шейха Эдебали, её отца... На глазах всех оставшихся в живых туркменских старейшин гази Рума, ахи Рума, воинов-дервишей... На глазах божьих людей абдалов. И главное — на глазах розовощеких сестер Рума.— Прикрыв веки, задышал тяжело. Встрепенулся.— Как думаешь, задушит ее под конец?.. Медленно... Сам того не замечая... Если не замечая, хорошо. А нарочно — ломаной монеты не стоит... Что скажешь?

— Ума не приложу! Невиданное дело! Нет, дорогой мой, неужто при народе может человеку такое прийтись по вкусу?

— Человеку!.. Скажешь тоже. Да разве рыцарь Нотиус Гладиус человек? — Подыскивая ответ на свой вопрос, он вдруг вскинулся и, будто боясь опоздать на важную встречу, сказал: — Помилуй, Даскалос, давай-ка скорее штаны — там вон висят — и рубаху! Скорее! Подымем с постели болвана Руманоса, пусть подивится новостям. Не чужой он мне — муж моей крестной дочери!..

Орхан испугался, что скажет он какую-нибудь мерзость и про дочь ярхисарского властителя Лотос. Тронул за плечо дервиша Камагана: пошли! Сочувственно погладил Мавро по спине, горько улыбнулся.

Ошеломленный рассказом монаха, юноша ничего не слышал, ничего не видел, ничего не понимал...

— Ни с места! Попались?

Бенито спокойно оглядел людей, окруживших площадку перед пещерой. Они стояли шагах в десяти друг от друга. Лишь тот, кто кричал, походил на мужчину, остальные — мальчишки. Бенито, одетый византийским крестьянином, с достоинством скрестил руки на груди, словно был в обычном монашеском облачении.

— Ошибся, джигит! Не в чем нам попадаться. Что вам надо?

Человек-Дракон не ждал такого оборота: он приготовился к схватке. Оторопело глянул на Орхана.

Орхан, взбешенный тем, что уготовано Балкыз, жене его отца, пытался подавить гнев. Проглотил подступивший к горлу комок.

— А ведь Даскалос молчит, Черный монах!

Дервиш Даскалос при виде Орхан-бея, да еще с Человеком-Драконом, понял — все кончено. Свалился как сноп, будто его по ногам косой ударили.

Бенито с омерзением отвернулся. Посмотрел на мула Дюндара Альпа, который неподвижно, как изваяние, стоял в свете луны. Потом перевел взгляд на болото. По его горевшим, как лучины, глазам они поняли, что он задумал.

Мавро пригрозил ему луком. Керим пригнулся, готовый к броску.

— А ну, свяжи их, Пир Эльван! — приказал Орхан.

— Держи! — Пир Эльван передал Кериму копье. Придерживая-саблю, медленно, как объездчик, подбирающийся к пугливым жеребчикам, двинулся вперед с арканом.

Черный монах не шелохнулся и продолжал стоять с невозмутимым видом отринувшего мир божьего человека.

Пир Эльван, надеясь на свою силу, приближался к нему спокойно.

— А ну, давай сюда руки, монах, черная твоя вера!

У Бенито вдруг мелькнула надежда на спасение. Дрогнув всем телом, чуть заметно расставил крепкие ноги. Одолеть бы этого великана — и полдела сделано. С остальными он как-нибудь справится.

Бенито подождал, пока Пир Эльван подойдет поближе, и, выхватив из-за пояса кинжал, с воплем «Во имя Иисуса!» бросился на него.

— Берегись, Пир Эльван! Нож отравлен! — хрипло выкрикнул Мавро.

Пир Эльван бывал и не в таких переделках. Ловко схватил монаха за кисть. В первый же миг ему стало ясно: Бенито ненамного слабей его. К тому же он боролся за свою жизнь, и в руке у него был отравленный кинжал. Пытаясь пересилить друг друга, они топтались на месте, как разъяренные буйволы.

Орхан беспомощно огляделся. Сняв с плеча Мавро лук, хотел было выпустить стрелу в монаха. Но не решился. Он не боялся попасть в Пир Эльвана, боялся отвлечь его внимание.

— Ткни его в живот!

Мавро сам не узнал своего голоса. Но Пир Эльван его понял. Когда острие кинжала оказалось направленным вниз, навалился на монаха всем телом. Бенито сделал отчаянный рывок. Затрещали кости.

Отравленный кинжал медленно приближался к выпиравшему брюху монаха.

Наконец коснулся. Жуткий вой разорвал тишину лунной ночи, Эхом отдался в пещере.

Пир Эльван с удивлением почувствовал, что сопротивление внезапно оборвалось. Брезгливо оттолкнул монаха, словно грязную тварь. Бенито сжался в комок, как перед прыжком в воду, резким движением откинул голову, упал на землю и застыл.

Не сразу пришли в себя сёгютцы: мгновенное действие яда потрясло их.

Обернулись, услышав визг.

Это подскочил Даскалос, который, очнувшись, увидел мертвого Бенито. Размахивая руками, огромной птицей ринулся он в черный провал пещеры.

— Копье, Керим!

— Стреляй, Мавро!

— Дайте огниво!

— Сухую ветку, скорей!

— Эй, Камаган, есть там другой выход?

Не ответив Орхану, дервиш Камаган кинулся в пещеру. Не раз в отсутствие Черного монаха обшаривал он его сундуки и корзины, знал здесь каждый уголок. Приглянулись ему кое-какие награбленные вещицы, а особенно книги.

Увидев, как хилый старик исчез в кромешной темноте пещеры, воины Осман-бея устыдились своей робости, бросились за ним. Но тут же остановились, словно провалившись в липкую черноту колодца.

— Осторожно, там капкан!

Возглас Керима смешался с отчаянным воплем Даскалоса.

— Даскалос в капкане!

— Попался, голубчик. Пошли!

Вытянув перед собой руки, они двинулись на вой.

— Пир Эльван, береги голову!

В узком проходе слышался тихий посвист ветерка. Миновали проход, вошли во вторую пещеру. Дервиш Камаган притаился в углу, похожий в полутьме на ребенка,— будто в прятки играет.

Оглянулся на звук шагов, верно не ждал, что пойдут следом. Пятясь, вышел на лунный свет. Лицо бледное, как кость.

— Не подходи! Не подходи!

Обернувшись на голос Даскалоса, Камаган рассмеялся. Нос его вовсе сошелся с подбородком. В воздухе, как искра, сверкнуло лезвие ножа.

Камаган схватился за грудь, покачнулся, опираясь о стену, сполз на пол. Казалось, он спокойно уселся у стены. Занимаясь ворожбой, дервиш давно жил в выдуманном им мире, принимая собственные фантазии за действительность. И, сам себя обманув, поверил в свое бессмертие. На лице его застыло изумление.

Даскалос не знал, в кого он метнул нож. Рыча, как голодный волк, разрывающий живую добычу, пытался высвободить из капкана ногу.

Пир Эльван обнажил палаш. С леденящим душу спокойствием подошел к Даскалосу. Жалостно и дружелюбно окликнул:

— Даскалос!

Не отрывая рук от капкана, Даскалос быстро поднял голову. Не успела в его глазах погаснуть искра надежды, как Человек-Дракон снес с него голову.

Они тщательно обыскали обе пещеры. Деньги и сокровища, награбленные монахами за годы черных дел, прямо в сундуках погрузили на мула. И двинулись по дороге в Сёгют.

Осман-бей почтительно указал рукой:

— Пожалуйста, Дюндар-бей, проходи.

Дюндар никак не мог спросонья понять, зачем разбудили его среди ночи, вызвали на совет старейшин в диван.

Мрачным взглядом окинул сидящих на софе.

— Час добрый! С чего это в такое время?

— Проходи.

Сел на указанное ему место. Огляделся — кого собрали? Все отводили от него взгляд. Он обеспокоился.

— Что такое? До утра не могли дотерпеть?

Осман будто не слышал.

— Где твой Даскалос?

— Даскалос? Не знаю. А что?

— Приказал найти. Не отыскали. Где он?

— За этим и звали? Откуда мне знать — я не пастух ему!

— Нет у него дел с монахом Бенито?

— С монахом Бенито? — Дюндар облизнул губы, сглотнул.— Как же, есть! — Подумал.— И тот гяур, и этот...

— Может, полюбопытствуешь?

— А что там?

— Сейчас услышишь.

Осман-бей поднял руку.

Справа от двери стояли Орхан и Керим, слева Пир Эльван и Мавро. По его знаку они сделали четыре шага вперед.

— Рассказывай, Мавро, что видели, что слышали — все с самого начала.

Старейшины сидели недвижно и в неверном пламени свечей казались высеченными из камня. Мавро начал рассказ, не повышая голоса, не уклоняясь от главного, уставившись неподвижным взглядом в стену.

Дюндар потянулся было за четками, но передумал. Холодный пот заливал спину. В висках так стучало, что он плохо слышал. «Где же этот мерзавец Даскалос?» Он искоса глянул на дверь. «Неужто поймали? Разболтал наши тайны!» Все было словно в кошмарном сне. Мучительно соображал, как защититься, но ничего толкового в голову не приходило. «Отрицание — крепость джигита!.. Буду отрицать все начисто — лучше ничего не придумаешь!»

— Ах, гяур, ах, подлец! Врет! Вскормили мы гадюку на груди своей...

Сообразив, что слова эти произнес он сам, Дюндар приободрился.

Мавро переждал, пока он умолкнет.

— Даскалос сказал Черному монаху: «Приказ Дюндар-бея: скорее сообщи в Биледжик. Кто-то с закрытым лицом приходил в Сёгют. Узнали они о ловушке».

— Лживый гяур! Ну, погоди, вытрясу я из тебя душу. Врет все, друзья! Принесите священную книгу. Омовение совершив, руку положу...— Он огляделся, ища поддержки. Лица вокруг были непроницаемы. Его охватил страх. «Что они могут мне сделать? Ничего,— попытался он успокоить себя.— Ведь не осудят на смерть по наговору какого-то Даскалоса?»

— Клянусь верой, ложь, мой шейх! Неужто меня здесь не знают...

Он в отчаянии затеребил бороду, заскреб грудь, точно ему не хватало воздуха. «Не казнят, куда им! Сгонят, и все...» Но недолго утешала его эта мысль. «Куда ты денешься, бедняга? Разбойники бродят по всей стране. Разорвут тебя на части. А рабы да наложницы, стада, серебро да золото? Что ж, теперь все прахом пойдет?! Нет, упаду в ноги Эдебали! Не встану, пока не простит!» Испытующе, вопрошающе поглядел на старейшину ахи Хасана, на Каплана Чавуша, на всех этих людей, которые не любили его и которых он сам терпеть не мог. Задержал взгляд на Османе. Да, глупей Османа здесь, пожалуй, никого нет!.. «Не устоит перед мольбой моей Осман, смягчится!» Он уверовал было в избавление. Воспрянул духом. Но тут рука его случайно нащупала кинжал. Дюндар вскочил, сам не сознавая, что делает.

— Вот тебе, Кара Осман! Получай!

Никто не ждал, что грузный, старый Дюндар ринется, как разъяренный волк. Еще мгновение — и острый как бритва кинжал вонзился бы в шею Османа. Огромный дом потряс крик Пир Эльвана: «Берегись!» Короткое копье со змеиным свистом вошло под правую лопатку Дюндара и вышло на груди. Никто из воинов не успел пошевельнуться. Только Осман-бей, быстро подняв руку, отклонил голову.

Дюндар Альп упал на софу. Закашлялся и, захлебываясь кровью, медленно сполз на пол. На софе остался его кинжал. Мерцающее пламя свеч играло на обнаженном клинке, казалось, он шевелится.

IV

Панайот, поставленный дозорным на четырехугольной надворотной башне крепости Биледжик, одурел и от вина — с утра прикладывался,— и от палящего послеобеденного зноя. Зевнул до треска в ушах. Потянулся, хрустнул костями. Пощупал фляжку на поясе. Снова, в который раз, запрокинул ее над головой. Чем больше пил, тем больше росла жажда — во рту пересохло.

Без всякой нужды пробормотал: «Отец наш Иисус на небесах, прости грехи наши!»

Голоса внизу, в караульной, смолкли. «Неужто спят? С чавушем-эфенди шутки плохи. Положит под палки, неделю сидеть не сможешь...»

Все ушли на свадьбу к Ореховому Ключу. В крепости, кроме старух, больных да Пополины, служанки чавуша и невесты Панайота, оставленной, чтобы накормить привратную стражу,— ни души.

Свадьба продлится дней десять. Говорят, все это время и своих и чужих будут поить вином, сколько выпьют, кормить, сколько влезет, мясом, пловом и пирожками. «Только может ли такое быть? Все сбегутся, страна опустеет, а властитель, благородный господин наш Руманос, попросту разорится!»

Эх, зря устроили свадьбу у Орехового Ключа! Ведь это целых два часа пути от крепости. Нет чтобы здесь, в крепостном дворе. Можно было бы, облокотясь об ограду, глядеть на гулянье. Тогда бы не пришлось бороться со сном.

Он беспокойно глянул на пустые улочки, на закрытые ставнями окна домов. Знал, что страх его напрасен, и все же дрожь пробежала по спине.

Казалось, снова обрушился на Биледжик гнев божий и все его жители вымерли от чумы. «Конечно, раз все уехали за столько фарсахов, какой еще может быть вид!» Он перекрестился. «Властитель Руманос не поехал бы, да пришлось. А все из-за друга своего Осман-бея. Да и от туркменских баб сегодня в крепости все равно покоя не будет. Прав чавуш-эфенди: сколько б ни жили туркмены оседло, все их в степь тянет». Панайот жалостливо покачал головой. «Скверное дело — дикость».

Он провел рукой по лицу. «Все по воле господа нашего Иисуса!.. Поселил туркмен в горах да в лугах. Значит, есть тому причина. Не понять все же зачем.» Волоча ноги, подошел он к ограде, оперся локтями, положил голову на ладони. Меж зелеными виноградниками и рядами тополей сверкала Карасу. «И кто назвал ее так: Карасу — Черная речка? Вот она — голубая! Наверное, выдумал сельджукский гяур, что в свое время захватил наш Изник! Откуда гяуру различить, где черное, а где голубое? Скверное дело — быть мусульманским гяуром, скверное! Сколько ни возносим мы хвалу господу нашему Иисусу Христу, все мало, ибо он направил нас на путь истинный!»

Караванная дорога Стамбул — Тавриз сбегала по склону холма напротив и прерывалась у реки. Мост снесло водой в голодный год разливов. «Ну и что? Пресекся ли путь Стамбул — Тавриз? Нет. Только зимой трудно найти брод, а так — перебираются!» Он задремал. Вздрогнул, будто от толчка в бок. «Перебираются. А все же мост нужен, ибо дорога славна мостами. Властители — это точно — не могут построить мост. Императорское это дело... Значит, будь ты хоть император, спасения нет все равно: должен что-то делать, должен, должен!» Он отпил два глотка вина, поморщился, провел кулаком по красным губам. «Строить корабли и в море посылать — тоже обязанность императора нашего... и добывать руду из копей... Говорят, нет у императора прежней силы! Ложь, быть не может!.. Если император, значит, силу имеет, а нету ее... Впрочем, попробуй уразумей!.. Говорят, была бы сила, построил бы мост через Карасу. Да, непонятны дела твои, господи! С помощью твоей, Иисусе, да будет остер меч нашего императора! Аминь!» Он нехотя перекрестился...

Дорога Стамбул — Тавриз спускалась в долину по пологим холмам и уходила за окоем. «Слава богу, скоро ячмень жать пора, да и пшеница пожелтела!»

Вокруг сады, виноградники, маслины, яблони, груши. А шелковицы — пропасть! В сторону Левке тянутся горы с ущельями и отвесными скалами.

«Нет миру ни конца ни края. Жизни не хватит обойти. Не будь он таким просторным, эх, Панайот, потоптали бы люди друг друга! Шагу никто бы не ступил, не отдавив соседу мозоль. Туркмен вон — пришел бог знает откуда и обосновался здесь. А то не хватило бы землепашцам полей. Пришлось бы леса повырубать. От голода да холода вымерли бы христиане. Отче наш, господи Иисусе на небесах, слава тебе, что так велик мир!..»

Радость жизни охватила его. Благодарным взглядом окинул он окрестности. «Слава господу! Да живет долго властитель наш Руманос! Продли дни его новой госпоже! А дольше всех да живет император! Убереги, господи Иисусе, святой город наш от френкского зла! Аминь!»

Панайоту, сыну Хараламбоса, толстому крестьянскому парню, шел семнадцатый год. Чума осиротила его. Умирающим от голода подобрал мальчишку начальник стражи в крепости Биледжик и усыновил, ибо сам детей не имел. Одиннадцать лет было тогда Панайоту. Пил-ел вдоволь, быстро рос. Поначалу госпожа, жена чавуша, помыкала им. Но потом сменила гнев на милость, а в последнее время и баловать стала.

Наверное, поэтому у чавуша-эфенди появилось подозрение. А может, не захотел он, чтобы Панайот жил в одном доме с Пополиной? Так или иначе, но две недели назад начальник стражи записал парня оруженосцем в отряд воинов. А неделю назад и вовсе из дому выставил, в караульную спать велел перебраться. Но Панайота это ничуть не огорчило. Ведь он душу готов был отдать, лишь бы саблей перепоясаться! Пуще прежнего привязался он к чавушу. С того дня не угасал в его голубых глазах счастливый огонек. Едва услышит свое имя, бросается со всех ног: «Слушаю, эфенди!»

— Панайот!

— Слушаю, эфенди!

Он не узнал голоса. Но по привычке кинулся к лестнице.

— Слушаю!

Хотел было спуститься вниз, однако, вспомнив строгий приказ чавуша ни на минуту не отлучаться с поста, остановился. И вдруг увидел на площадке Пополину.

— Ах, Пополина, это ты! Прикажи, душа моей души... Жертвой твоей будет Панайот!

— Чавуш-эфенди велел поглядеть, не заснул ли ты.

— Нет, как можно! Поди-ка сюда, ох, милая Пополина!

— Господин чавуш спрашивает, не показались ли туркмены?

— Нет, красавица из красавиц! Не показались. Неужто не прибежал бы я, не сообщил, если бы увидел? Поди сюда, голубка моя!

— Чего тебе?

— Послушай, что скажу.

— Придумал тоже! Чавуш-эфенди приказал: «Пусть смотрит в оба, с места не сходит».

— Как можно! Конечно... Поди сюда! Ну на минутку, Пополина!

Девушка погрозила ему пальцем: смотри у меня, озорник! У пятнадцатилетней служанки ни бедра, ни грудь были ничуть не меньше, чем у жены чавуша, пышной, цветущей женщины. «Однако ж... Госпожа наша милосердна, а эта безжалостна, бестия!»

Шаркая подошвами, он опять вышел на солнцепек! Вот уж два месяца, как они с Пополиной помолвлены. Изредка ущипнет ее где-нибудь в уголке, поцелует в щеку, и только... «Вот, бестия! Я уж думал: привыкла, а она опять дичится! Будто и не целовал вчера... Поднялась бы на минутку, свет бы не перевернулся... Пресвятая дева Мария! А если не хочется ей целоваться? Не может быть! Просто любит поломаться, помучить мужчину! Ей-ей, хуже мусульманки! Не сердце, а камень. Безжалостней, чем у френкских гяуров. Поднялась бы, нацеловались вволю!..» Вволю целоваться научился он на прошлой неделе — да не сочтет господь на небесах за грех! — у жены чавуша-эфенди. Когда вспоминал об этом, дрожь охватывала с головы до ног. Рассердилась почему-то госпожа, когда он постель свою стал забирать. Поглядела на него, словно впервые видела. «Ничего, дитя мое,— говорит.— Остерегайся только мужчин, что старше тебя, не позволяй себя тискать!» Неожиданно обхватила его за шею и впилась в губы. Одной рукой прижимает к себе, а другой шарит по телу. У него аж в голове помутилось. К счастью, вовремя отошла. Рассмеялась. «Какая я глупая!» Прислушалась к звукам на улице. Поцеловала нежно. «Ох ты, мой милый! — говорит.— Ступай себе. Когда можно будет, я позову». Да, вспоминая об этом, Панайот каждый раз обливался потом и злился на бессердечную Пополину, точно не чума, а она была виновата в смерти отца. Огромным кулаком дважды ударил себя в грудь: «Вот бестия!» Да, скорей всего, она так безжалостна к нему потому что он еще не стал настоящим воином, в бою не был, не прославился.

Панайот вынул кинжал, который чуть не силой навязал ему в подарок Истафо, стражник, обожавший его потискать. «Подошли бы к крепости враги нашей веры — мусульмане или френкские гяуры... Когда все спят... Или когда город пуст, как сегодня, а товарищи пьяны... Только я бы один и заметил, как прислонили они лестницы к стенам... Потому что стоял бы вот так на посту... Выхватил бы кинжал и резал, резал, резал...» Он яростно замахал кинжалом. На его детском подбородке обозначилась складка жестокости.

Вдруг опомнился, со страхом глянул на лестницу: не видел ли кто-нибудь его. Спрятал кинжал в ножны. До сей поры он даже курицы не мог зарезать. «Да что там, Панайот! Курица одно, а бой совсем другое!» Он криво улыбнулся. Открыл фляжку. Только было поднял ее над головой, как увидел на противоположном берегу реки огромного черного буйвола. Туркмены почему-то называют буйволов «кемюш». Удивленно глянул на фляжку. «Да что это я! Слава богу, ведь это туркмены явились! Кончилось дежурство!» Заткнул фляжку пробкой.

На дороге показались груженые волы, мулы, лошади. Сомнений не оставалось: то был караван с сёгютской казной, которую Осман-бей, отправляясь на яйлу, каждый год привозил на хранение в Биледжик. Панайот бросился сообщить радостную весть чавушу. Когда спускался с лестницы, сабля запуталась в ногах, чуть не упал. Выругался, поправил саблю.

Увидел, что у крепостных ворот нет ни единого стражника. Что за нерачительность! «Привратная стража клятву давала — закрыты ли, открыты ли ворота, стоять на посту. Нужда припрет, и то с места не сходи. Клятва не шутка! Не сдержал клятвы, что дал на библии,— прямой тебе путь в ад!» Он перекрестился. Тихо ступая мягкими сапогами, заглянул в караульную. «Ох, мамочка! Вина напились в стельку, валяются. Нос им отрежь, не услышат!»

Плохо несли службу его товарищи. Радость погасла... Сказать чавушу-эфенди или нет? Не любил он кляузничать, доносить о проступках товарищей. «Да, не люблю!.. Но грех не на мне!»

Ткнулся было к чавушу-эфенди. Дверь закрыта... «Вот так так! Если и чавуш-эфенди спит, тогда жалуйся овцам на волка!» Он тихонько толкнул дверь. И застыл. Если бы чавуш-эфенди спал!.. Услышал стон, прерывистое дыхание: «Да, погоди ты, глупая... Погоди, говорю! Иисусом клянусь...»

Глаза Панайота привыкли к темноте. «О господи Иисусе! Да что ж это, пресвятая дева Мария!» Чавуш-эфенди повалил Пополину на софу, растрепал. «Как же так! Он нам за отца! Честный и храбрый чавуш-эфенди». Панайот попятился. Приложив руку к сердцу, беспомощно огляделся. «Что ж это за дела! Сто лет проживешь, не поймешь. Помилуй, господи Иисусе! Нет, не может чавуш-эфенди быть виноватым. Все штучки Пополины. Бога побоялась бы, потаскуха! Девы Марии не стыдится!» Он впервые в жизни разозлился всерьез. В растерянности дважды глухо стукнул по фляжке.

— Кто там?

— Я, чавуш-эфенди!.. Туркмен показался!..

— Нашел время... Чтоб его разорвало!

Панайот приоткрыл дверь. Прислонился к косяку.

— А не ошибся ты, сынок Панайот?

Юноша вздрогнул. Чавуш стоял к нему спиной и натягивал штаны.

— Если перепутал со свадебным караваном, знаешь, что я с тобой сделаю?.. Двадцать палок! Двадцать палок по заднице... А ну, посмотрим!

Панайот, хоть и был уверен, что не ошибся, опустил глаза, стараясь сдержать улыбку. «Старшим лучше не перечить. Не дай бог, и в самом деле ошибся!»

Чавуш-эфенди затянул пояс, пробормотал:

— Чтоб тебя черти взяли!..

Оттолкнул оцепеневшего Панайота, вышел на лестницу.

Пополина вскочила с софы. Покачивая бедрами — у Панайота аж дух перехватило,— подошла к зеркалу, стала поправлять одежду и волосы.

Панайот робко подошел поближе. «И занавески почему-то закрыла бесстыжая Пополина?.. Оттого и темно!»

— Что ты тут делала с чавушем-эфенди?

— Что делала? Ничего.

— Как ничего? Видел я.

— Что?

— А вот тут. Еще спрашивает. Своими глазами видел.

Пополина повернула голову.

— Что ты мог видеть? Чавуш-эфенди вина попросил. Хотела побыстрее подать, поскользнулась. Стал он поднимать меня... А тут ты дверь открыл.

— Ничего себе — поднимать! На тебя повалился...

— Подымал ведь!.. Не повелел разве Иисус Христос не думать скверно о христианах! Да он мне в дедушки годится... Правоверный христианин наш господин чавуш. Знаешь, что сказал он перед тем, как ты явился? — Панайот заинтересовался.— Любит нас чавуш, Панайот, да обратит в золото дева Мария все, что в руках у него! А тебя особенно. Ты ему как сын родной... «Панайот хорошо служит,— сказал он.— Не соня, не вор, не доносит на товарищей. Знаю, верен мне. Хороший муж тебе достанется, радуйся, дочь моя!» Как раз ты дверь открыл. А знаешь, что сказал он еще? «Недолго быть ему оруженосцем, скоро воином сделаю».

— Да? Правда, Пополина?

— Правда. Возьму воином, говорит. Скоро жалованье тебе положит, поклялся.

— Что ты! Поверю ли, Пополина! Не ошиблась ты?

— И не думаю! Поклялся. Если чавуш-эфенди поклялся, неужели клятву не сдержит?

— Сдержит, конечно! Помилуй, Пополина! — Он подошел, обнял ее. Она позволила поцеловать себя.— Ах ты, моя голубка, мягче птичьего пуха, прости, господи Иисусе, грехи наши.— Подглядывал Панайот за чавушем и его женой, от них и научился.— Ах ты, сладость моя. Вино мое! Милая!

— Хватит, пусти!.. Вот увидит чавуш-эфенди... Помру от стыда...

— Да погоди же!.. Значит, жалованье, сказал? Недолго ждать, значит?.. Скоро возьмет? — Заметив, что на блузке девушки не хватает двух пуговиц, нахмурился.— Пуговицы оборвались — не стыдно? Что скажет чавуш-эфенди?

— Оторвались?.. Погоди. Правда! — Высвободившись из его рук, Пополина принялась искать пуговицы.— Наверно, упали. Ох, Панайот, поищи-ка! Найди, не то не смогу пойти на свадьбу.

Юноша встал на колени. С детства любил он опрятность и чистоту. Шаря руками по полу, приказал:

— Да открой же занавески!.. Никак не пойму, зачем средь бела дня окно закрывать?!

Хмыкнув, Пополина убежала.

Панайот, найдя пуговицы, так обрадовался, что ему и в голову не пришло, почему оказались они на полу.

Баджибей поверх белого головного платка повязала шелковый — с фиолетовыми, синими и красными разводами. Свободный конец свисал на левое плечо.

Подъехав к открытым воротам крепости Биледжик, соскочила с коня. Приложила к груди руку, на которой, как обычно, висел бич, поклонилась чавушу Кости.

Стражники, пробудившиеся от крика начальника, никак не могли прийти в себя. Кто поправлял саблю, кто подтягивал пояс, один засовывал под шапку вихры, другой застегивал воротник. От вина глаза у всех как плошки, налиты кровью.

Незаметно загибая пальцы, Баджибей сосчитала. Вместе с чавушем восемнадцать человек. Улыбнулась. Значит, не соврал лазутчик Осман-бея.

Кости, расставив толстые ноги, засунув большие пальцы за расшитый пояс, оценивающим взглядом смотрел на поднимавшихся по склону вьючных животных и не подозревал о том, что его ожидает.

Мавро и Торос, переодетые в женские платья, как было договорено, подошли поближе, чтобы в случае чего схватить начальника стражи. Оба весело пересмеивались.

— Запоздала ты, Баджибей-ханым! Вряд ли поспеешь на свадьбу до вечера!

— Ну и что?

— Не увидишь прекрасную нашу невесту при свете дня.

— Не волнуйся, за час доскачем. Мы, чавуш Кости, не тебе чета.

— Да, конечно, Баджибей-ханым, Кости и вправду всадник не лучше туркмена. Но, слава нашему Иисусу, и не хуже.

— Поживем — увидим! На ристалище будешь дротик метать, покажешь себя.

— Дротиком меня теперь не напугаешь, Баджибей-ханым.— Поглядывая на одну из веселых туркменок, подкрутил усы.— На свадебном ристалище властителя нашего мало ли что может быть.

— Что же, мой лев? Похваляется властитель Руманос, что молодую невесту взял?

— Точно.

— А что он будет делать, чавуш Кости, если не под силу ему окажется?

— В этом мире не сила нужна, а сноровка, Баджибей-ханым. Надо только найти джигита.

— Неужто у вас так думают? Подставь-ка ухо да послушай совет старых туркмен: «Кипящий суп да ледяной шербет зубы портят, старый муж молодухе не подходит, дело портит».

— Жаль мне вас! Значит, туго приходится старым туркменам.

— В чем же разница между старыми туркменами и старыми греками?

— А вот в чем. Мы, греки, как вино, Баджибей-ханым. Чем старше, тем крепче. И спуску молодухам не даем.

Баджибей передернуло. Не любила она скабрезные разговоры, но знала, что обожает их Кости-чавуш. Приходилось поддерживать его болтовню.

Чавуш помолчал. Оглядев с головы до ног стоявшую рядом молодую туркменку, выпятил грудь.

— Что замолчала? Где твой ответ, Баджибей-ханым?

— В таком деле мужчина не свидетель. Спросим ваших баб. Посмотрим, что скажут они.

Чавуш ущипнул за щеку Пополину, с улыбкой прислушивавшуюся к разговору.

— Вот тебе свидетель! Спроси, соврал я?

Баджибей поглядела на Пополину.

— Ну, нет, чавуш Кости! С такими-то младенцами легко. Ты мне подавай настоящую бабу...— Будто разозлилась на медленно приближавшийся караван, крикнула во весь голос: — Ну, вы там! Подгоните скотину!

Тюки были навьючены на волов, сундуки погружены на лошадей и мулов. Караван неторопливо двигался вслед за огромным черным волом.

Баджибей незаметно оглядела своих воительниц, выстроившихся по обеим сторонам ворот. Еще раз проверила себя. Вот-вот грянет бой. Но на душе у нее покойно. Рослая, решительная, Баджибей и в самом деле не знала страха. Не помнила уже, когда перестала бояться чего-либо. Иногда хотелось ей как женщине испугаться, даже досадно было, что ничто ее не страшит.

Она прикинула, как сама свяжет Кости, а надо будет, не задумываясь, прикончит его. Баджибей еще не знала, как это у нее получится, но не сомневалась, что легко. Попыталась угадать по выражению его лица, подозревает он что-нибудь или нет.

Нет! Или не подозревает, или уверен, что в безопасности. Если не подозревает, значит, аллах чутьем не наделил. Она поставила себя на место чавуша. Если б вот так подъехал он к ней, соскочил с коня, ввязался в разговор, если б окружили ее двое парней, неужто не встревожилась бы она, что захватят они ворота и без труда возьмут крепость?!

Аслыхан стукнула переднего вола по рогам, направила его в ворота. Рядом шла Ширин, маленькая рабыня Осман-бея. Аслыхан — высокая, худая, Ширин — плотная, кругленькая. Обе туго перетянули грудь, как делали, идя на сечу, воительницы, словно по возрасту и они годились для боя.

— Давай, чавуш Кости! Будешь обыскивать — обыскивай, понапрасну не тяни.

Аслыхан и Ширин, сложив на груди руки, уважительно поклонились. Не первый год привозили они сюда казну Сёгюта, знали обычай.

Чавуш Кости мечтательно улыбнулся девицам. Приказал Пополине:

— А ну, погляди! Туркменские ханым без сабель и кинжалов не ходят, отряд Баджибей — тем более! — Он коротко рассмеялся.

Пополина, стараясь угодить чавушу, принялась грубо обшаривать Аслыхан. Та, делая вид, что ей щекотно, дернулась, хихикнула, попросила:

— Ой, сестра, хватит!

— Довольно, Пополина! Это люди Осман-бея... Самого близкого друга нашего властителя.

Аслыхан прошла в крепость.

Часть стражников расположилась по обе стороны от ворот. Остальные принялись осматривать сундуки и вьюки: нет ли там чего подозрительного.

Когда чавуш приказал не затягивать осмотр, Баджибей больше не сомневалась. «Знает все, свинья! Думает — как бы там ни было, прикончит сегодня наш властитель всех людей Осман-бея... Ну, погоди, сыграет с тобой Баджибей шутку — в книгах запишут на вечные времена!»

По замыслу Акча Коджи и Каплана Чавуша женщины должны были войти в крепость без оружия, а воины в женской одежде остаться под командой Каплана за стенами.

Женщины после обыска вслед за навьюченными животными по очереди проходили в ворота.

Чавуш Кости пальцем поманил Панайота, вынул из-за пояса большой ключ.

— Знаешь подвал для казны благородного Осман-бея? Беги открой! Ключ вернешь мне!

Панайот побежал, придерживая саблю и переваливаясь с боку на бок, как гусь. Силы в нем было много, но мешали отвислый огромный живот и толстые ляжки.

Вернулся. Тяжело дыша, гордо протянул ключ, точно выполнил трудное поручение.

— Пожалуйста, мой чавуш! Открыл подвал. Держите!

Чавуш Кости не сводил взгляд с Джинли Нефисе, вдовой дочери Дюндара. Она и сама смотрела на него во все глаза. «Лихая бабенка!.. Сладить бы с ней! Господи Иисусе, как бы это устроить!..»

Нефисе не горевала о смерти отца, изводившего ее своей скупостью. И когда присоединилась к отряду Баджибей, удивила всех сёгютцев.

Как мужчина, ущипнула она за щеку обыскивавшую ее Пополину.

— Эх, и хороша чертовка! Я женщина и то влюбилась!

Пополина попятилась. Распахнув глаза, точно ища защиты, поглядела на чавуша. Но тот был поглощен одним: прикидывал, как бы всё так устроить, чтобы у Орехового Ключа не досталась эта черноглазая туркменка кому-нибудь другому. Заметил, что скотина Панайот все еще торчит здесь, прорычал:

— Прочь с глаз моих! Убирайся!

— Ключ, мой чавуш! Я открыл подвал.

— Ключ? Какой ключ?.. А!.. Отдай Баджибей, пусть замкнет своею рукой. Вернется — своею рукой отопрет, с благословения господа нашего Иисуса...

Баджибей взяла ключ, поклонилась чавушу.

— Когда вернемся с яйлы, туркменский килим в семь локтей можешь своим считать.

Чавуш Кости согнулся в ответном поклоне.

Все женщины и половина вьючных животных уже вошли в крепость. Внутренний двор стал похож на базар. По двое сёгютцы тащили в подвал свои сундуки.

Баджибей прикрикнула на отставших:

— А ну, сестры! Помираете вы, что ли! Глядите у меня!

Едва она закрыла рот, как одна из лошадей взбрыкнула. Это Каплан Чавуш сунул ей под хвост горящий трут.

Все смешалось.

— Стой! Погоди! Стой, тебе говорят!

Под вопли и крики, опрокинув сундуки на землю, лошадь вырвала повод и пустилась по склону вниз.

— Ой, держи, сестра! Держи!

— Скорее, помоги, Баджибей!

Один из упавших сундуков был доверху набит деньгами. Как только показалась Биледжикская крепость, Каплан Чавуш надсек обручи сундука, ослабил гвозди. Упадет — деньги рассыплются. По словам Акча Коджи, вид денег лишает гяуров разума. Чем больше денег увидят, тем быстрее дуреют. Но что поделаешь, не всегда получается, как задумано.

— Ой, пропали! — крикнула было Баджибей. Да только напрасно. Проклятый сундук не раскололся, как арбуз, полный семечек, а плюхнулся, точно мешок.

Сёгютцы, не зная, как быть, столпились вокруг сундука. Причитая, стали приседать и бить себя кулаками в грудь. Прежде других опомнилась Баджибей. Снова крикнула:

— Пропала, пропала казна! Ох, не сносить мне головы! Золотом полон сундук! Кому было поручено достояние Сёгюта? Кому как зеницу ока хранить велено было? Золото ведь!

Слово «золото» заинтересовало всех биледжикских воинов во главе с чавушем. Они сбежались к сундуку.

Баджибей в отчаянии обошла сундук несколько раз. Потом присела над ним, попыталась открыть. Крышка осталась у нее в руках. Баджибей отскочила, словно ожглась.

— Зарежет меня Осман-бей! Голову отсечет! И поделом. Не велено было открывать. Пропала, пропала я теперь!

Чавуш Кости не мог оторвать глаз от сундука, наполненного деньгами. Чванливость как рукой сняло. Он сразу как-то осунулся, обмяк. И все-таки не верилось ему, что деньги настоящие. Не в силах удержаться, нагнулся, запустил руки в золото, поднял к солнцу. Скривившись, поглядел на засверкавшие монеты. Венецианские, генуэзские, мальтийские, кипрские, френкские золотые дукаты, серебряные дирхемы, динары, рыжие форинты — каких здесь только не было!

— Пресвятая дева Мария — настоящие. Настоящие деньги, Баджибей!

— Ох, не сносить мне головы! Зарежет меня Осман-бей, братец чавуш! — Она принялась бить себя кулаками по голове.— Помоги и помилуй, великий аллах!..

— Чего понапрасну убиваешься, глупая Баджибей! Ничего никуда не денется, монеты сосчитаны.

— Чтоб у тебя язык отсох! — Она ударила себя по коленям.— Разве у туркмен казну считают, а?!

Стражники разом втянули воздух. Чавуш Кости скрепя сердце разжал кулаки, высыпал золото в сундук.

Баджибей сделала вид, что опомнилась от звона монет. Окинув всех свирепым взглядом, напустилась на Мавро:

— Чего смотришь, Фатьма! Тебе сундук был доверен, чтоб ты провалилась! А ну, подымай! Помогите ей, сестры, поднять на спину. Ох, проклятая Фатьма! Что-то теперь с нами будет?

— Не убивайся, Баджибей-ханым,— снова сказал чавуш,— ключ-то ведь от подвала у тебя. Если хочешь, еще один замок повесим...

— Верно! Ах, спасибо тебе, брат мой чавуш! — Выпрямилась, успокоенная. Приказала:

— Поднимите-ка сундук на эту чертову егозу!.. Пусть только попробует рассыпать — отведает моего кнута!..

Мавро понял, чего она от него хочет. Взвалив сундук на спину, неверным шагом направился к дверям. Все благоговейно расступились, давая дорогу золоту. Не успела Баджибей охнуть, как Мавро с ловкостью фокусника наткнулся на невидимый камень и, хотя сундук остался у него на спине, почти все монеты рассыпались по земле.

Баджибей окаменела. Потом бросилась оземь.

— Ой, конец мне! — Пытаясь приподняться, крикнула: — Прикончите эту шлюху!

Биледжикцы во главе с Кости-чавушем и Пополиной, делая вид, что хотят помочь Баджибей, кинулись подбирать несчетные золотые монеты туркменской казны.

Сёгютские воины переглядывались, прикидывая в руках тяжелые палки. Как только Баджибей скажет: «Великий аллах!» — они прикончат сидящих на корточках биледжикцев.

Панайот не любил сидеть на корточках, ему давалось это с трудом. Он собирал монеты на четвереньках. Только не знал, как быть: то ли отдать золото чавушу, то ли туркменам, то ли себе оставить. У него уже были полные руки горячих золотых монет, когда он, желая узнать, что делают другие, поглядел между ног назад и заметил, что сёгютские женщины, вместо того чтобы броситься к деньгам, побежали к подвалу — да еще без поклажи! Чувство долга подстегнуло его. На корточках подполз он к чавушу. Тот, ссыпая за пазуху монеты, прошипел:

— Проваливай!

Панайот еще раз поглядел между ног назад... Происходило что-то непонятное. Не время было думать о золоте. Придерживая саблю, бросился к башне. Подбежав к двери, остановился, не зная, куда девать деньги. Влетел в комнату чавуша, положил их на подоконник. На цыпочках спустился по лестнице в подвал. Не знал он, что такое сеча, в голову не пришло ему обнажить саблю. Посреди помещения, спиной к нему, толпились женщины. Панайот осторожно подошел к ним, привстал на цыпочки, заглянул через головы. Посредине стояли два огромных сундука, доверху наполненные саблями. Женщины брали то одну, то другую. Прикидывали в руке, примеривались. Со свистом рассекали воздух. Сперва ему показалось, что это безобидная шутка, что хочется им поиграть в мужчин. Но, увидев, как изменилось лицо Джинли Нефисе при взмахе саблей, пришел в ужас. Нет, это совсем не было похоже на игру... Так вот к чему они готовились!.. К тому делу, которое стражники пытались предотвратить, обыскивая их в воротах. Может быть, для того и рассыпали сундук с золотом? Панайот чуть было не вскрикнул, зажал рот рукой, попятился. Наткнулся на кого-то. Испуганно обернулся. Ширин, увидев среди своих воина-грека, тоже растерялась. Панайот натужно улыбаясь, поднес палец к губам: молчи! Поняв по глазам, что девочка вот-вот закричит, оттолкнул ее и помчался к выходу. Ширин, опомнившись, побежала за ним. Уже на лестнице, обхватила его за пояс, замком сцепила пальцы на животе.

Панайот попытался растащить ее руки. Однако ему это не удалось. Он взмолился:

— Оставь! Отпусти ради бога!

В горле у него пересохло при мысли, что женщины с саблями настигнут его. И он вспомнил о кинжале. Еще раз простонал:

— Оставь, сестра! Ради бога, оставь!

Ширин, увидев кинжал, закричала. Не сознавая, что делает, не оборачиваясь, Панайот стал наносить им удары.

Сёгютские женщины обернулись на крик. И замерли.

Раньше других пришла в себя Джинли Нефисе.

— Ах, сукин сын! — бросилась к нему. Пальцы девочки разомкнулись. Руки обмякли. Она распростерлась на полу.

— Сукин сын! — снова прокричала Нефисе и, опустив саблю па глупую рожу Панайота, снесла ему щеку.

Он взвыл, схватился за лицо, упал на колени. Следующим ударом — накрест — Нефисе снесла ему голову. С отвращением поморщилась, закрыла глаза.

Во дворе послышались крики, вопли, стон. Грозный клич огласил своды подвала.

— Вперед, сестры Рума!

Нефисе кинулась вверх по лестнице. Споткнулась о ступеньки — один раз, другой. Испугавшись, что ее держит кровь убитого, провела пальцем по клинку сабли, дотронулась до лба, поставив на нем красную точку. Успокоившись, перескакивая через три ступени, побежала наверх.

На крепостной башне, на том самом месте, где два часа назад с безграничной радостью в сердце, вознося хвалу господу Иисусу, жертва долга Панайот размышлял об императоре, о мире, караванных путях и мостах, мечтал о славе, о женщинах и девушках, стоял теперь Керим Джан. Его не радовало, что Биледжик был взят легко — ценою жизни одной Ширин. Может быть, потому, что, когда Ширин умирала, он был рядом с ней... Глядя вдаль, Керим сплюнул. Все здесь нагоняло на него тоску: поля, ожидавшие жатвы, деревья, отягощенные плодами, воды Карасу, красновато поблескивавшие в лучах вечернего солнца. А больше всего — дорога Стамбул — Тавриз, по которой давно не ходили караваны, и полуразвалившиеся каменные быки моста. Он представил себе караванные пути, во всех направлениях изрезавшие лицо земли, бредущие по ним бесконечные толпы людей и животных и с дрожью в душе подумал о том, что готовит судьба этим людям, каждый вечер снимающим тюки, каждое утро снова вьючащим груз на верблюдов, не знающим, продадут ли они свой товар. «Куда бы люди ни шли, они идут к своей смерти»,— сказал как-то шейх Эдебали. Меняется только место и облик смерти. Можно умереть спокойно в своей постели... Умереть с перерезанным горлом в ущелье от руки разбойника... Попав в засаду, устроенную твоим лучшим другом... Умереть от руки Пир Эльвана, прирожденного палача... От яда, подсыпанного собственной женой... От кинжала собственного мужа... И, зная обо всем этом, выбиваться из сил, воевать ради денег! Ради кусочков металла, которые два часа назад его мать Баджибей бросила как приманку под ноги биледжикским воинам!.. Страшная штука — деньги! Не будь этой приманки, нелегко было бы взять Биледжикскую крепость. При виде денег гяуры и в самом деле голову потеряли... Он вспомнил Дюндара Альпа. «Разве только гяуры? А скольких мусульман лишили разума эти презренные кружочки металла?!» Перед его глазами снова ожила постыдная сцена у ворот. Услышав, что деньги не считаны, воины точно обезумели. Решили, что подобранные монеты достанутся им. Но ведь и хозяева этих денег: монах Бенито, дервиш Камаган, Даскалос и Дюндар-бей — тоже на это надеялись! Никто из биледжикских воинов не успел взяться за оружие, потому что не решился швырнуть на землю монеты, которыми были полны руки... Попавшись в золотую ловушку, оторопело глядели они, как палками, будто кроликов, убивают их товарищей... При мысли о ловушке снова заныла левая нога. Он увидел Даскалоса, бьющегося в капкане. Значит, застань Бенито в капкане его... Керим закрыл глаза, прислушался. Ни ветерка — лист на дереве не шелохнется. Осман-бей, должно быть, давно уже сделал свое дело у Орехового Ключа.

Осман-бей решил напасть на засаду, не дожидаясь ночи, пока кто-нибудь не сообщил властителю Руманосу о взятии Биледжика. Жесток и отважен был властитель Инегёля. И Алексий, властитель Атраноса,— воин не хуже его. Если они успели обнажить мечи... Керим подумал об Орхане, об армянине Торосе, о всех своих близких, потом об Осман-бее, о старейшинах Сёгюта, и сердце его сжалось от тревоги за них. Даже если б с палачом Пир Эльваном случилась беда, Керим не скоро бы утешился.

Не любил он сечи. Но понемногу уверовал, что боя все равно не избежать. «Таков уж закон: раз ты подпоясан саблей — или сам умрешь, или должен убить! Но где же конец тому? — Наверное, когда прикончишь всех врагов...— Керим снова вспомнил Дюндара Альпа.— Врагам нет числа. Они даже в собственном роду...— Он задумался.— Не будет конца врагам, покуда есть на свете вражда!»

Он не оглянулся на звук шагов. Ему никого не хотелось видеть. Не было сил слушать чью-либо болтовню. Но где скрыться от людей? Во второй раз за несколько месяцев почувствовал он, как необходимо порой одиночество.

— А, ты здесь? Ищу тебя, ищу...

— Слава богу, Мавро! — Керим глянул через плечо.— Я-то здесь, а ты где пропадаешь?

— Хоронят бедняжку Ширин... Удрал я.

— Без муллы?

— Говорят, раз пала она за веру, не нужно ей ни молитвы, ни омовения... Жалко сестру Ширин.

Керим проглотил комок в горле. Провел рукой по лицу. Нехотя заговорил:

— Услышал я, кто-то из женщин сказал: «Ширин ранена». Бросился к ней. Еще жива была... Дышит часто... Положил ее голову себе на колени. «Погляди на меня, Ширин!» — говорю. Не узнала сначала, потом улыбнулась. Спрашивает: «Умру я от этой раны, брат Керим?» Голос еле слышен. «Ничего, дорогая, обойдется. Через несколько дней бегать будешь».— «Увижу,— спрашивает,— красавицу невесту нашу?» — «Конечно,— говорю,— не волнуйся!» — «Если умру,— говорит,— передай Орхан-бею...» Облизнула пересохшие губы. «...Нет, ничего не говори! Ничего!..» Голова соскользнула с колен. Сразу душа из нее вылетела. Обмякла. Растерялся я. Положил ее на камни. И знаешь, что подумал? Холодно ей будет на камнях.

Мавро вытер кулаком глаза.

— Ты видел мерзавца, который убил ее?

— Нет.

— Дурак крестьянин, тот самый, что подвал открыл, матушке Баджибей ключ передал... Девчонка сказала.

— Какая девчонка?

— Да есть тут девчонка, служанка чавуша... Сказала: «Если бы сама не видела, не поверила бы... Не то что курицу зарезать, клопа не мог раздавить».— Мавро помолчал.— Вот такие и убивают... Ибо со страху не ведают, что творят! — Горечь в голосе его вдруг зазвучала ненавистью.— Знаешь, что сделала сестра Джинли Нефисе, да будут благословенны ее руки!.. Рубанула, щеку у него снесла, с ладонь, вот так... Поставила на колени и прикончила вторым ударом!.. Каплан Чавуш убивался из-за Ширин. Приказал: «Бросьте эту собаку в человечье дерьмо!» Оттащил за ноги. «И будь ты проклят!»

— Где он?

— Каплан Чавуш? Пошел выбирать место для обители шейха Эдебали.

— Неужто сюда перебирается шейх? А как же его обитель в Сёгюте?

— Оставит старейшине ахи Хасану-эфенди. Не только обитель для дервишей устроит здесь шейх Эдебали. И странноприимный дом, и медресе такое намерен поставить, каких и в Конье нет. Сказал: «Пригласим мюдеррисов и ходжей из Хорасана и Египта, из Рума и Багдада. Так что, Каплан Чавуш, получше ищи. Надо будет ставить в крепостях и городах кадиев и субаши, назначать в войска кады-аскеров, грамоте туркмен обучать, чтобы страной могли управлять; отобрать воинов поумнее, особенно из греков, ибо отныне на Византию двинемся. И не затем, чтобы жечь да грабить, бить да хватать, а затем, чтобы порядок и правосудие строить». Так и сказал, понял?

Керим замечтался. Мавро хлопнул его по плечу.

— Да, друг мой, направит теперь своих коней наш бей Осман на Бурсу и на Изник!..

— Да что ты? Откуда взял?

— Иначе шейх Эдебали не в Биледжике устроил бы свою обитель, а в славном городе Эскишехире...— Помолчав, спросил: — Приходилось тебе бывать в Изнике или в Бурсе?

— Нет. А тебе?

— Я не бывал. Но отец мой покойный много рассказывал. Если и Бурсу возьмет Осман-бей, рассыпав золото у ворот руками Баджибей...— Он умолк, заслышав шаги.

Показалась Пополина с кувшином вина и серебряной чашей чавуша Кости. Подошла. Присев, поклонилась.

— Пожалуйста, туркменские беи! Еле нашла вас. Чуть не выхватили из рук моих кувшин... Не отдала!..

— Что это?

— Ведь вы вина пожелали?!

Керим удивленно глянул на Мавро.

— Кто сказал?

Мавро разглядывал девушку. На лестнице было темно.

— Как тебя зовут?

— Пополина, туркмен-эфенди.

— Пополина!..— повторил он и через плечо ответил Кериму.— Она вот, Пополина, спросила: «Хотите вина?..» — Мавро протянул руку, ущипнул девушку за щеку: — Ну как отказать такой красавице? Вот я и ляпнул: «Еще бы!» — Он взял чашу, протянул ее Кериму.— А ну-ка, отведай!

Керим отпил глоток. Поморщился — не любил он вила. Мавро осушил чашу до дна, одобрительно пощелкал языком.

— Спасибо, Пополина!.. Господь наш Иисус Христос да обручит тебя с любимым! — Пополина, склонив голову, глядела на него с улыбкой. Услышав пожелание Мавро, подняла бровь. До сих пор не видела она ни одного туркмена, который возносил бы свою мольбу к Иисусу Христу.

— Налей-ка еще, Пополина!.. Но на сей раз не бесплатно! Проси у меня что угодно!

Черные глаза девушки засветились радостно. Она снова присела в поклоне. Ответила без запинки, точно давно об этом думала:

— Вы поедете на свадьбу, господа туркмены? На свадьбу нашего властителя, господина Руманоса у Орехового Ключа... Ореховый Ключ вон там! — Она мотнула головой.— Если поедете, возьмите меня с собой...

Керим и Мавро расхохотались.

Пополина не поняла, чему они смеются. Озабоченно глянула на них, удивляясь, как трудно договориться с туркменами.

— Если дело за свадьбой, я к твоим услугам, красавица! — Мавро еще раз ущипнул ее за щеку.— Только сперва наполни чашу! — Он обернулся к Кериму.— Послушай-ка, друг! Как нам сделать: взять с собой красавицу Пополину или благородному властителю Руманосу весть подать? Пусть схватит невесту в охапку да прискачет сюда?

Пополина обиделась.

— Сами ведь спросили, благородный господин туркмен! Вот я и сказала. Может, не положено у вас возить девушек на свадьбу?

— Ох ты! Не поверила? Видал, Керим Джан! Послушай, Пополина, ты ведь не знаешь, кто я. А я тридцатый наследный принц великих воителей. Моего фирмана здесь никто не ослушается.— Мавро умолк, приложил ладонь к глазам, пытаясь разглядеть тень на дальнем повороте дороги.— Что это? Ого! — Подняв чашу над головой, он пощелкал пальцами, покрутился на месте: — Ну как, не соврал я, Пополина? Веришь теперь? Вон, гляди, видишь пыль на дороге? Это благородный властитель Руманос с невестой едет! Гляди!

Керим заволновался.

— Ворота закрыты? Брось паясничать! Ворота, говорю, болван!

— Заперты, туркмен-эфенди,— уверенно ответила Пополина.— Не беспокойтесь. Ваш чавуш все железные щеколды заложил.

— А ведь это повозка, Керим Джан! Смотри, так и сверкает на солнце. Судя по золотому шитью да шелковой бахроме, свадебная коляска. Давай на саблю об заклад побьемся, что вокруг коляски сёгютские воины!..— Он завопил во все горло: — Ого-го! Дело сделано, Керим Джан! — Осушил чашу, прикрикнул на испуганно глядевшую на него Пополину: — А ну, налей! Да знаешь ли ты, что я с тобой сейчас сделаю?! Знаешь ли ты, какое наказание положено у туркмен тому, кто запоздал подать вино? — Он схватил девушку, чмокнул ее в одну щеку, в другую.— Вот какое!

Повозка медленно приближалась. Воины на конях то обгоняли ее, то возвращались назад. Подбрасывали вверх копья.

Впервые с той минуты, как пал Биледжик, на лице Керима появилась слабая улыбка.

Когда повозка подъехала к реке, Пир Эльван, вспенив воду, выскочил на противоположный берег. И погнал коня вверх по склону к крепости. Подскакав к воротам, прорычал:

— Это я, Каплан Чавуш! Отпирайте ворота!

Керим, сложив ладони трубкой, крикнул:

— Эльван-ага-а-а! Как дела? Есть убитые?

— Хорошие вести, Керим Джан! Все наши живы. А раны пустячные...

Пир Эльван гарцевал на рослом венгерском рысаке, видимо отбитом у неприятеля, похваляясь своим умением владеть лошадью.

Он сообщил, что воины Инегёля и Атраноса, потеряв в первой же схватке своих властителей, сразу сдались. Недолго продержались и ярхисарцы. «Как только сёгютцы с обнаженными саблями ворвались на поляну,— рассказывал Пир Эльван,— я крикнул: «Ни с места!» Злосчастных властителей потоптали конями, смешали с навозом да пылью. Не понравилось это Осман-бею. А я ему и говорю: «Что поделать, мой бей? В бою все бывает».

— Где сейчас бей Осман? — спросил Каплан Чавуш.

— С помощью всемогущего аллаха отправился брать Инегёльскую крепость. Старейшину ахи Хасана-эфенди послал в Ярхисар, а Тургута Альпа к крепости Атранос. Что за повозка? Нет, не с добром! Свадебная. В ней наша Кувшинка-ханым, матушка-кормилица и раненый властитель Ярхисара. Будущий тесть Орхан-бея. Не бойся, ранен легко! Совсем одурел на старости лет, обнажил саблю, кричит: «Порублю каждого, кто хоть волос на голове дочери моей тронет!» Не послушался Орхан-бея: «Не надо, отец! Сиди тихо!» Вскочил на коня, да упал. Конь копытом ногу ему и зашиб. Посадили в коляску — сидит, стонет. Никак не поймет, что стряслось. Смотрит на все как баран на новые ворота. Справа от коляски скачет сам Орхан-бей. Радуется да гордится — спасу нет! А за коляской — свадебный поезд, женщины, мужчины, ребятишки. А там вон пленные воины на веревке, как четки. Осман-бей у Орехового Ключа ни одной птички не упустил. Со всех сторон обложил дозорами, чтоб никто шайке Чудара весть не подал... А тебе, Каплан Чавуш, тоже путь предстоит. Велено тебе окружить в развалинах Ойнашхисара глупца Чудара, никого живым не выпустить. Всех приволочь к Ореховому Ключу и там ждать Осман-бея. С Чударом пятнадцать монголов, кривой френкский рыцарь, долговязый сотник Уранха и Перване Субаши. Всего их девятнадцать человек. Поймут, что окружены, разъярятся, как раненые кабаны, биться насмерть будут. Чтобы никого из сёгютцев не изувечили, наказал тебе Осман-бей взять в отряд опытных воинов человек сорок — не меньше. Я так думаю: пора седлать тебе коней и, как Орхан-бей подъедет, лететь, чтобы свалиться врагу на голову, как орел с неба.

— Ах, чтоб тебе, Пир Эльван! На такой совет ума не надо.

— Могу и умней присоветовать: не забудь взять с собой веревку... Покрутишься тогда в развалинах Ойнашхисара, не зная, чем связать Чудароглу, эй, аллах!.. Вот уж мы посмеемся!..

Каплан Чавуш взял веревки, отобрал сорок воинов. Но когда выяснилось, что нет среди них ни Мавро, ни Керима, началось истинное светопреставление. Матушка Баджибей рассвирепела, упаси аллах! От ее воплей дрожали земля и небо:

— Кривой френк и долговязый сотник — наши кровники, нами подстреленная дичь! Как же не взять с собой моих сыновей — Керима и Мавро?! Сами должны мы отомстить.

Сказала как отрезала. Ни Орхан-бей, ни шейх Эдебали не сумели ее убедить, что, по шариату, наказывать преступников положено бею санджака.

— Вот мое слово, не знающий обычая Каплан! Слово матери Дев-лет, слово Баджибей! Если не возьмешь их с собой, знай — сажусь в седло и веду за собой сестер Рума!

После этой клятвы Каплан Чавуш умолк, приложил ладонь к губам. И долго глядел на воительницу.

— Ах, Баджибей! Ну и натерпелся, видимо, от тебя покойный Рюстем Пехливан! Счастье, что умер да избавился, храни его аллах всемогущий!

Мавро глядел на него умоляюще, словно больная овца. Каплан не выдержал, затопал на него ногами.

— Чего стоишь? На коня! Пал грех с моей души. Будете слушаться меня — хорошо. А нет — смотрите!

Он сплюнул, поднял руку: «Айда!»

И повел за собой отряд. Они ринулись вниз по склону, как бурлящий поток.

Лунный свет скрадывал расстояния. Голые скалы Армянского ущелья, будто назло тем, кто стремился укрыться в них, казалось, становились все дальше и дальше. Нотиус Гладиус и Уранха беспрестанно пришпоривали коней. Порой им в отчаянии чудилось, что, скачи они во весь опор хоть месяц, все равно не достичь им ущелья.

С тех пор как вырвались они из кольца сёгютцев, Перване Субаши ехал впереди. Страх перед Осман-беем отпечатался в его сердце как султанская тугра на монете. Это их и спасло. Иначе лежать бы им теперь рядом с трупами монголов Чудара или быть в цепи закованными. Когда рыцарь издевался над страхом Перване, тот, подняв палец, ответствовал: «Жуток туркмен, ибо хитер. Ловушки его смертельны, лапы безжалостны. И собрал он вокруг себя самых славных воинов страны». И правда, не будь Осман хитер, разве смог бы сделать он дичью тех, кто за дичью охотиться вышел? Не собери он толковых людей, как сумел бы захватить врасплох Чудароглу, чьи воины видят и слышат даже во сне?

— Попадись мы — конец! — пробормотал сквозь зубы Нотиус Гладиус.— И не от меча погибли бы, а на колу!

Он ускакал в одной нижней рубахе и теперь дрожал на ветру от холода. Нет чтобы послушаться совета Перване! Распоясался, глядя на скотину Чудара, снял панцирь — что, мол, за противник туркмен. «Не Чудар скотина, а я! Ведь ясно написано в рыцарской книге: панцирь — кожа воина. Кожа тебе тяжела, что ли, стала, болван?» Многими правилами ордена стал он пренебрегать тут, среди восточных варваров, неразумных туркмен. На голову вместо шлема надевают они баранью шкуру, вместо стальных лат затягиваются в буйволиную кожу, вместо тяжелых, как кувалды, мечей опоясываются кривыми легкими, точно перышко, полосками стали... Да и что в них есть человеческого?

Рыцарь метнул ненавистный взгляд на Перване, скакавшего впереди. Казалось, он слился с конем и в лунном свете походил на кентавра. «Пресвятая дева Мария, ну что за вражье создание, этот туркмен?» Полчаса назад он спас их от смерти и теперь выводил из засады. Не придерживай он коня, давно бы умчался от них, растворился во мраке, ибо под седлом — знаменитейший в округе скакун. Как только услышал Перване, что Осман стал беем санджака, выбрал он в конюшне Алишара лучшего рысака и скрылся. «Старается спасти нас. А зачем? Брат он мне, что ли? — Рыцарь осклабился.— Будь он моим братом, давно бы прикончил меня: одним наследником меньше! Может, я за деньги нанял его проводником? Нет... Дочь или сестру обещал за него отдать? Или он в мое дело вошел? Тоже нет, так почему же без всякой корысти оказывают дружеские услуги чужим людям эти туркмены? Да еще врагам своей веры!.. Отчего, как собаки, виляют хвостами, стараясь услужить? И почему я не испытываю к ним ничего, кроме ненависти? Они изо всех сил хотят мне помочь, а мне тошно. Почему?.. Потому, что не вижу по их глазам, чего они хотят, по словам не понимаю, врут или говорят правду. Для меня любой их поступок лишен смысла. Проживи с ними сто лет — ничего не изменится. А это значит, что хоть похожи они на людей, но созданы не иначе как дьяволом, врагом человеческим». Он откашлялся, сплюнул набившуюся в рот пыль. Глянул на Уранху — тот скакал слева, на голову позади. «А этот и на туркмена не похож. Тварь какая-то: как кошка или собака, как ишак или лошадь... Нет, как мул, точно!» Не любил рыцарь и греков: болтуны, хвастуны. А уж ленивы — даже родину свою защищать не желают! И глупы. Надо же — сойти с праведного пути Христова! Но греки все-таки люди. По крайней мере не вызывают омерзения. Может, прими туркмены христианство, его ненависть и отвращение к ним поубавились бы? «Нет!» — ответил он тут же с обычной решимостью. Задумался, в чем причина.

Перване замедлил бег коня. Прислушался в ночи. И рыцарю показалось, что вот он — ответ. «Туркмен спас меня от смерти, почему же я не испытываю к нему благодарности?.. Потому что двигал им только страх. Грязный, животный страх. Да, страх у туркмена тоже не человеческий. Душа у Перване в пятки уходит при имени Османа. Так мог бы и не вступать в шайку Чудара, раз трусит. Но вступил, а страха своего не одолел. И всего удивительней, даже не пытался его одолеть или хотя бы скрыть! Не стыдится он страха своего. Напротив, вроде бы похваляется. То и дело повторяет: «Страшен Кара Осман-бей!» И голос его при этом дрожит не только от испуга, но и от преклонения как перед богом... «Что же это такое, господи Иисусе? Неужто и они богом созданы?..» О чем думает сейчас Перване? Снова со страхом вспоминает об Османе? Ночью, когда они спали, раздался крик: «Ни с места. Чудароглу. Вы окружены!» Как угадал Перване, что голос принадлежит какому-то Каплану Чавушу? Почему и не подумал сопротивляться? Вскочил: «За мной! Скорее!» Даже в голову не пришло узнать, сколько людей окружило их! Почему сразу решил бежать? Спал, спал и пустился наутек — как потревоженная рыба или ящерица... И на монголов не похожи эти туркмены. Чудар тоже был застигнут врасплох, но быстро пришел в себя, стал защищаться. Сразу накрыл костер шкурой буйвола, чтобы враги ничего не могли разглядеть. Крикнул: «Кто там? Не подходи! Прикончу!» Схватил лук и принялся пускать стрелы в сторону, откуда раздался голос. Его люди, попадавшие на своем веку не в одну засаду, стреляя в темноту, вслед за предводителем отошли к развалившейся конюшне. Если б монголы, славные на весь мир лучники, не задержали людей Османа, не смог бы добраться Перване до коней, которых на всякий случай привязал в удобном местечке. Не поленился ведь после обеда обойти озеро; обнаружил, что оно не такое глубокое, как кажется. Коней перевязал поближе к воде. Пока обе стороны кричали и грозились уничтожить друг друга, Перване, ведя за собой рыцаря и Уранху, как уж, подполз к коновязи. «Прижмитесь к шеям коней, чтобы не разглядели нас издали». Наказал, пока не окликнут, двигаться тихо, а окликнут, гнать через озеро во весь дух, не обращая внимания на стрелы. Правильно рассчитал подлец Перване. Нападавшие решили, что озеро глубокое и топкое, не выставили здесь заслона. И в погоню не бросились, боясь упустить всю шайку.

...Когда Перване понял, что их не преследуют, облегченно вздохнул: «Вперед, друзья! Попробуем прорваться на земли Гермияна через Армянское ущелье. Можно сказать, и на сей раз с божьей помощью выскочили мы из савана!» И погнал по дороге... Вот и скачут они. А что ждет их там, на землях Гермияна? Стоило Нотиусу Гладиусу задать себе этот вопрос, как понял он, что, с тех пор как вырвались они из кольца, он пытается отогнать от себя главную мысль. И душу охватило черное, неведомое дотоле равнодушие, граничащее с отчаянием. Разгром у Орехового Ключа обратил в прах его надежды, которые он вынашивал вот уже два месяца, пускаясь на подлости, проливая кровь, рискуя жизнью, больше того — потеряв глаз. Не суждено им теперь сбыться. «Взять бы Уранху да и отправиться восвояси. Не бывать мне ни у нас королем, ни здесь бароном!» Лишившись глаза, он потерял и уверенность в успехе. Не помнил, от кого он слышал: «Если воин получил увечье, значит, не смог защитить себя. Тот, кто не может себя защитить, не победит, а победит — победу не удержит». Эта мысль не давала ему покоя. Он скрипнул зубами. «Нет, нельзя уходить, не рассчитавшись с Османом! Куда ты бежишь, трус? Сперва прикончи того, кто тебе пересек дорогу, выбил глаз. Да и всех этих пастухов-туркмен!..» Чутьем опытного всадника почувствовав, что Перване остановился, рыцарь рванул повод, поднял коня на дыбы. Приглядевшись, рыцарь обрадовался. Перване испугался неожиданно возросших перед ним скал.

— Все в порядке! — сказал он, обернувшись.— Поехали! — И со злостью ударил коня шпорами.

Армянское ущелье походило на огромную черную пещеру со сводами из поблескивающих голых скал. Но тьма не внушила всадникам тревоги,— напротив, успокоила. Тотчас поверили они, что спаслись, и почти одновременно с шумом выдохнули воздух из легких.

Впервые рыцарь не устыдился того, что его охватило то же чувство, что и грязного туркмена. Неужто одолели и его страх смерти и отчаяние и он поддался животной радости, когда они спаслись? Только сейчас он вспомнил о свадьбе.

— Что стряслось у Орехового Ключа, Перване-бей? Что стало с властителями?

— У Орехового Ключа? — Перване чуть было не спросил: «А где это?» — до того странным показался ему человеческий голос.— У Орехового Ключа... Плохо, наверное, рыцарь! Прикончил властителей Осман-бей... Не то кто-нибудь дал бы нам знать. Не напали бы они на Чудара.— Он подумал.— Да, не вовремя умер ильхан Аргун. Теперь, видно, и сам император не справится с этим туркменом... Добром это не кончится... Обласкает крестьян Осман. Не глядит он, гяур или мусульманин, когда право вершит! Не станет их налогами душить!.. Плохи дела, приятель, плохи.

В этот миг из темноты раздался голос:

— Стой! Кто там?

Секунду длилась растерянность Перване. Рассчитав, что до кричавшего шагов пятьдесят, а значит, их могут достать стрелою, он мгновенно развернул коня и поскакал прочь.

Нотиус Гладиус почувствовал, что Уранха вот-вот последует за ним, рявкнул:

— Стой!

Их окликнули по-турецки, но с греческим акцентом. Рыцарь обнадежился: может, властитель Инегёля Николас поставил в ущелье дозор, чтобы задержать бегущих от Орехового Ключа туркмен?

— Кто вы? Чьи?

— А ты кто таков?

— Мы друзья Николаса, властителя Инегёля... Рыцарь Нотиус Гладиус...

— Ах ты, выродок!

Мавро натянул тетиву и взял на прицел всадника в белой рубахе еще до того, как узнал, кто они.

Рыцарь услышал свист стрелы, и почти одновременно острая боль пронзила его правое плечо. Как же он сглупил, понадеявшись на счастливую встречу!.. Развернул коня и пустился за Перване, ощущая затылком дыхание смерти. Стрелы свистели вокруг него, пока он не отдалился на безопасное расстояние. Перване, надеясь на своего коня, чуть придержал его. Когда подскакал рыцарь, спросил:

— Воины Осман-бея? Ну что, прав был я. Опасен он!.. Поняли теперь, почему не преследовал нас Каплан Чавуш? Давно все пути перекрыты.

— Что же делать?

— Попытаем судьбу в болоте!.. Худо это! Но выхода нет.

Впервые с тех пор, как напали на них в Ойнашхисаре, Уранха раскрыл рот.

— Почему худо?

— Плохо я знаю болото в этих местах!..— Перване помолчал, прислушиваясь.— Если и выберемся, то на земли Караджахисара... А они нынче под Осман-беем... Опознают нас крестьяне. Если застанет день, надо, никому не показываясь, добраться до Кровавого ущелья.

— Другой дороги нет?

— Нет.

— Так чего ж ты тянешь?.. Едем!

Рыцарь Нотиус Гладиус застонал. От боли, от страха перед болотом.

Уранха обернулся. Луна высветила его длинное, лошадиное лицо. Сонные, бессмысленные глаза сверкнули сталью.

— Ты ранен, рыцарь?

Плотная туча внезапно закрыла луну. Рыцарь раздумывал, как лучше ответить. Перване с тревогой спросил:

— Серьезная рана?

«Испугался, что буду ему обузой»,— подумал рыцарь. Сколько раз он сам думал так о других. Гнев охватил его от сознания своей беспомощности.

— Нет, ничего! — Ему не понравилось, как он это сказал. В голосе звучала мольба. Добавил резко: — Так, царапнуло...

Уранха по звуку услышал, что первая стрела попала в цель, но от страха за собственную шкуру ему и в голову не пришло подумать о приятеле.

— Кровь?

— Нет.

— Тихо! — вдруг вскинулся Перване.

— Что?

Тихо, говорю!

Соскочил с седла, припал к земле ухом. Рыцарь развернул коня, пытаясь спрятать торчавшую в плече стрелу. Рана не кровоточила, но рука все больше немела. Он вдруг почувствовал себя страшно одиноким. Не на кого было ему положиться в этом чужом краю. И впервые ощутил отчаяние, страх перед близкой смертью. Возможно, рана была пустяковой, но в таком положении любая слабость означала смерть. Все это вихрем пронеслось в его голове. В горле пересохло. Вырвать бы стрелу и вида не подавать, пока не одолеют они проклятое болото. Но едва он дотронулся до стрелы, как сердце тисками сжала боль. С детства не выносил он боли. Потому, видимо, и стал таким жестоким. Если даже удастся вытащить наконечник, может кровь хлынуть. Отказавшись от своего намерения, он спрятал руку за спину.

Перване вскочил, словно земля занялась у него под ногами.

— Стук подков! Скачут сюда!

Уранха на своего коня не полагался. Позабыв о раненом товарище, тут же пустился наутек. Нахлестывая коней, они подскакали к болоту и, бросив животных, углубились в тростник.

Ступив в зыбкую топь, Нотиус Гладиус задрожал с головы до ног. С тех пор как вместе с монахом Бенито ходил он красть коней, коварное болото виделось ему в ночных кошмарах. Он спокойно и вспомнить не мог о нем. Возможно, потому, что был грузен.

Когда торчащая стрела в плече в третий раз зацепилась за толстый камыш, понял он: дальше идти не сможет. Простонал:

— Уранха...

— Что?

Уранха обернулся. Из облаков вынырнула луна. И сотник увидел сперва большое кровавое пятно на рубахе рыцаря, потом стрелу, торчащую в правом плече.

— Уранха!

— Ты ранен? Чего же скрывал? — укорил он рыцаря. И неожиданно изменившимся голосом приказал: — Стой, Перване-бей, стой!

Перване, продираясь впереди через камыш, не слышал, о чем они говорят.

— Что там?

— Он ранен...— Уранха, склонившись, осмотрел плечо рыцаря.— Крови немного. Похоже, легко... А ну-ка, пошевели пальцами!..

Пальцы двигались с трудом.

— Ничего! Попробуй поднять руку!

Рыцарь попытался, но боль остановила его. Простонал:

— Давай вытащим!.. Цепляет за камыш. Не пройду я так, Уранха.

— Подожди, посмотрю!..

— Что вы застряли там? С ума, что ли, сошли? — проворчал Перване.

Уранха пропустил его слова мимо ушей. Еще в тюркском отряде научился он перевязывать раны. Легкая была у него рука. Он вынул кинжал. Рыцарь, охнув, схватился за меч. Уранха рассмеялся:

— Чего ты? Надо стрелу обрезать, иначе не вытащить! Стисни зубы! Молись, чтоб кровь не хлынула!

Ощупал плечо в том месте, где вошла стрела, где вышла.

Перване, пользуясь передышкой, прислушивался к болоту. Уловил далекое шуршание тростника, поднял палец, прошептал:

— В болоте кто-то есть. Айда! Не то схватят вас.

Слова его могли означать только одно: «Оставь его, пошли!» Но Уранха и ухом не повел.

Чтобы вынуть стрелу, надо было обрезать ее у наконечника. Значит, рыцарь должен повернуться к Уранхе спиной. «Пусть торчит!» — подумал было Нотиус, но тут же понял: шагу с ней не сделает. Рука его лежала на эфесе меча, глаза следили за лицом Уранхи — боялся он, что сотник ударит его в спину. Даже боли не чувствовал, когда тот обрезал стрелу.

Странно хмыкнув, Уранха обошел вокруг рыцаря. Тот прошептал:

— Что? Обрезал?

— Теперь еще немного потерпи... Стисни зубы...

Рыцарь закрыл глаза, сжал эфес меча, будто он помогал ему устоять на ногах.

— Готово! — Уранха швырнул стрелу в тростник. Рванул на рыцаре рубаху. Спокойно разодрав ее на лоскуты, приложил с обоих концов к ране. Крепко перетянул другим лоскутом.— Счастливчик ты! Вену не задело!.. Может, чуть...

Уранха вдруг умолк, прищурился.

Нотиус Гладиус понял: когда сотник сорвал с него рубаху, стал виден пояс с золотом. Рот у рыцаря скривился в подобие улыбки, он подтянул штаны, пытаясь закрыть пояс. Лицо Уранхи окаменело. Глаза пустые, бессмысленные. В руках острый как бритва кинжал. Каким-то шестым чувством почувствовал рыцарь, что Уранха изо всех сил сжимает рукоять. Дрожь прошла у него по телу. То было прикосновение смерти...

— Сначала дрожь станет бить!..— Голос сотника был хриплым. Он сглотнул.— Может, потом в жар бросит!.. Не обращай внимания, не останавливайся! Не то... отстанешь!

Перване, ища тропу, ушел вперед.

— Да что вы там дурака валяете? — проворчал он.— Скорее!

Уранха словно позабыл о погоне. Его молчание повергло рыцаря.

— Пошли же! Скорее! — звал Перване.

Уранха в бешенстве обернулся на голос, замахнувшись кинжалом, точно на него напали со спины:

— Что там? Что, говорю?

— Молчи! Шорох прекратился.

— Какой шорох?

— Вот сейчас прыгнут тебе на шею, узнаешь, какой! А ну, пошли, да поможет нам аллах! Кто-то бродит здесь.

Уранха невидящими глазами смотрел на Перване и, казалось, не понимал, чего от него хотят. Вдруг, точно решившись на что-то, осклабился, звякнув клинком, с раздражением загнал его в ножны.

Они двинулись вперед, раздвигая камыш и шелестя, как змеи.

Для Нотиуса Гладиуса начался настоящий кошмар.

Впереди, нащупывая тропу, шел Перване. Проваливаясь выше колена, вытягивал перед собой руки, отступал. Глаза закрыты: как зверь, чуял дорогу. Они прошли половину пути, когда болото, будто живой враг, который радуется, что нагоняет ужас, начало их морочить. Разрежало, сгущало тростник, бросало им под ноги ямы, кочки, играло неверными тенями при свете луны.

Перване уже не раз проваливался до пояса. И даже позвал на помощь: «Поддержите меня!»

В поисках лаза они отходили назад, кружили; зигзаги становились все длиннее, внушая недоверие к проводнику, увеличивая усталость.

Увязая в болоте, они не заметили, как ночь перевалила на утро.

Рыцарь вовсе выбился из сил. Согнувшись, будто ему перебили спину, едва продвигался вперед, не спуская глаз с Уранхи. С каждым шагом росла непонятная тревога.

Нотиус давно заметил, что сотник, отставая, хочет зайти со спины, и ужас не оставлял его ни на минуту. Ему пришла мысль разжалобить своего спутника тяжелым дыханием. Но он тут же отказался от нее, боясь, что только облегчит тому дело, если даст понять, что ему все равно из болота не выбраться. Чем больше он боялся, тем больше выбивался из сил. Когда Перване в последний раз послушал болото и дрожащим голосом прошептал: «За нами идут!» — рыцарю показалось, что он тащит смерть на своей спине. Он был в грязи с головы до ног, даже во рту привкус глины. То и дело он сглатывал липкую горечь. От сырости, обволокшей нагое тело, стучали зубы. Давно бы он сел — будь что будет. И если держался, то только из-за отвращения к болоту, а не от страха перед преследователями.

Перване снова провалился по пояс, прошептал: «Стой!» С трудом выбрался. Сейчас уйдет влево, потом вправо в поисках прохода.

Впервые с тех пор, как они сошлись, Нотиус подумал, как страшно остаться наедине с Уранхой. Схватился за эфес меча. Уранха стоял, как жердь. В шаге от него. Слева. Сзади. Свет луны изменил лицо сотника до неузнаваемости. После того как перевязал рану, не обмолвился он ни словом. Хуже того, при каждой остановке отворачивался вот так — спиной, чтобы не встречаться с рыцарем глазами.

Нотиусу почудилось, что он медленно опускается в могилу, вырытую в болоте, в грязи. И он решил, что теперь даже сам бог его не спасет. Прошептал из последних сил:

— Уранха!

Сотник будто ждал этого. Быстро обернулся. В недовольном взгляде был упрек.

Казалось, дав себя ранить, рыцарь оскорбил его. Можно было подумать, что он все время тащил Нотиуса на собственной спине. Длинные пальцы Уранхи сжимались и разжимались на рукояти кинжала. Глаза сузились, будто он готовился к прыжку.

Рыцарь вдруг отчетливо осознал, откуда у него этот смертельный страх. Не рана в плече, не усталость, подкашивавшая ноги, не безжалостное болото грозили ему смертью! Пояс на теле, полный золота,— вот что мешало ему вытаскивать ноги из грязи, разверзало землю... Золото! Кровавый металл, который строго-настрого запретил копить Иисус Христос! Столько лет шел он против господа, сам взвалил крест на свою спину, копил деньги, греховными делами собирал их. Он подошел к пропасти. Остаются считанные секунды... В каждый миг все может быть кончено. Надо что-то делать! Он должен сделать... Он еще не знал как, но чувствовал, что должен отказаться от своей единственной опоры, от единственной своей надежды и страсти, которая тридцать с лишним лет жизни поддерживала его в горьком одиночестве. Если он выберется из этого болота, то уж другим человеком. И перемена будет разительнее, чем переход в иную веру. Он покачнулся. В последний раз попытался рассчитать, что отдает и что спасает. Уранха, держась за кинжал, глядел на него, точно отыскивал место для удара, уверенный, что испытает при этом великую радость.

— Уранха!

Звук шагов в этот страшный, решающий миг спас рыцаря от кинжала Уранхи.

— Уранха... Брат мой! — Голос его звучал искренне.— Не выжить мне... Сними пояс! Возьми, пусть будет твоим.

Уранха отшатнулся, точно его ударили в грудь палицей. Что-то прохрипел. Рыцарь, уверовав, что самое трудное для него позади, почувствовал облегчение.

— Развяжи-ка! Не могу я руку поднять...

Уранха быстро отнял руку от кинжала. Потер ладонь о штаны, словно очищая ее от мерзости. Провел ею по лицу, будто это могло помочь ему понять смысл речей рыцаря.

— С ума сошел, что ли? Нельзя...

— Можно! Тебе отдаю! Ни шагу больше не смогу его пронести... Все равно бросил бы.— Он понизил голос: — А не бросил бы, волей-неволей пришлось бы глупцу туркмену отдать.— Рыцарю стало весело, будто он подстроил кому-то ловушку.— Вряд ли я выйду из проклятого болота...

— Да что ты!.. Будь спокоен! Я не оставлю тебя!..

— Спасибо! Разве я не знаю? Но если выйду, все равно пояс твой, Уранха! Жаль, если попадет к мусульманину! Ну, бери, прошу тебя! Мы ведь — братья?.. Что мое — то твое!

— Да ты с ума сошел! Мы спасемся! А надо будет... Рана у тебя легкая.— По голосу слышно было, сердце сотника дрогнуло.— Стисни зубы, скоро конец!

Перване взмолился.

— Помилуй, Уранха! Замолчи!

— Чего тебе надо, поганец! — Уранха вытянулся, будто стал в два раза выше.

Перване в страхе попятился. Пробормотал:

— Идут за нами, Уранха! На этот раз не ошибся. Кто-то в болоте...

— Молчи, трус! Ну и что? Мы тоже в болоте!

Он взял рыцаря за руку.

— Пошли, мой рыцарь! Господь Иисус Христос свидетель: сам умру, но тебя вытащу... Надо будет, на плечах своих вынесу из болота.

— Спасибо, брат мой! Сначала от этой...— Он хотел сказать «дряни». Но понял: слово не то.— От этого пояса избавь меня... Шага с ним не сделаю.— Схватив сотника за руку: — Спаси же меня!..

Уранха на мгновение застыл. Подошел, развязал пояс. Странное у него было чувство: не возьми он пояс, рано или поздно пролил бы за него кровь, а возьми сейчас, пропадет к нему всякий интерес. Держал его в руках, не зная, куда деть, словно не было для него другого места, кроме голого тела рыцаря. Потом быстро, будто его заставили совершить постыдный поступок, перекинул пояс через плечо. Оба сразу успокоились и даже улыбнулись. Неужели именно это должно было произойти, чтобы они могли действительно полюбить друг друга?!

— Спасибо, Уранха! Хочешь верь — хочешь нет, но стал я легким как пух!

— Ну, теперь пошли! Держись за руку. Скажи, когда устанешь! — Он обернулся к Перване. И впервые с тех пор, как они познакомились, приказал:

— А ну-ка, возьми, туркмен!

И бросил ему пояс.

Перване не ждал, уронил в грязь.

— Заснул, скотина! Там полно золота! Не думай, не подарок! Выйдем из этого божьего болота — обратно возьмем!

Перване взвесил пояс в руке. Понял, что набит он деньгами, точно колбаса фаршем. Подивился, как это всемогущий аллах, обделивший френков умом, позволил им набить золотом пояс.

Прошел час с тех пор, как пояс с золотом очутился у Перване.

— Подождите, благородные господа! Я пойду погляжу тропу! — сказал он.

Уранха нарубил саблей тростника, усадил на него рыцаря. Нотиус уже не скрывал своей слабости. Охал и стонал, чтобы разжалобить друга.

Луна повисла над горизонтом. На посветлевшем небе еще сверкали большие и малые звезды.

Рыцарь почти поверил, что опасность уже позади. Если не шевелить плечом, рана не болела. Не стучи он зубами от холода да не напугай его Перване преследователями, запел бы он старую рыцарскую песню.

Уранха тяжелой саблей, как косой, рубил тростник, еще хранивший остатки солнечного тепла. Схватив в охапку, принес, накрыл голую спину друга.

— Ох, Уранха, брат мой! Да не знают руки твои беды! Живи долго!

— Потерпи! Как только ступим на твердую землю, я знаю, что делать. Есть средство...

— Вино... И раны лечит вино, пробовал я. Быстро заживает от вина, а если бы еще и шашлык...

— Где застрял этот дурак туркмен?

— Вино. Да поспать бы еще с полдня без просыпу...

— Ну и скажешь, рыцарь! Вино, шашлык, молодая баба... Так и бедняга Чудар говорил...— Он умолк, прислушался. Ветер стих. Камыши не шелохнутся.— Куда к черту провалилась эта скотина?

— Небось сбежал вместе с твоим поясом! — Голос у рыцаря повеселел.

— Не посмеет! Знает, попадется мне в руки...

— Шкуру с него живьем спустишь. А мясо на жаркое собакам. Так?

Они подождали еще немного. Уранха приставил руки ко рту и, поворачиваясь во все стороны, окликнул Перване еще раз. Не получив ответа, понял: удрал туркмен.

Для воина оскорбительно быть так глупо ограбленным. Они выругали Перване, его жен и предков до седьмого колена... Рыцаря разобрал смех.

— Нашел лавку в болоте, побежал за товаром!

Уранха принялся перечислять пытки, которым подвергнет туркмена. Выдумал между делом несколько новых ругательств.

Они поднялись. Болото еще было топким, но земля под ногами становилась все тверже.

Керим Джан и Мавро, идя по следу рыцаря Нотиуса Гладиуса и сотника Уранхи, пересекли болото и к утру ступили на землю Караджахисара. Они тоже были в грязи с головы до ног. От усталости ныли кости. Юные преследователи сами опасались ловушки, и потому нервы у них были напряжены.

Неизвестно по какому расчету Каплан Чавуш послал их с отрядом перекрыть Армянское ущелье и строго-настрого наказал засады не покидать.

Керим не решился бы ослушаться приказа. Но Мавро при виде убийцы сестры потерял голову и пустился в погоню. Керим не мог отпустить его одного.

Пока они мчались по дороге, он все гадал, кто же был третий и что им делать, если они нагонят своих кровников. Ничего толкового не мог придумать и Мавро. Если третий — Чудар, то дела их действительно плохи. Преследовать трех самых лучших сабельников, вступать с ними в бой — просто безумие для таких желторотых воинов, как они!

Приблизившись к болоту, они по окликам преследуемых поняли: третий — не Чудар, а Перване. Но это в какой-то степени даже увеличивало опасность.

Если Чудароглу славился как мастер сабельного боя, то Перване был опасен своим коварством — никто не устраивал такие засады, как он.

Вначале друзья решили напасть с ходу, но, узнав, что с ними Перване, вынуждены были отстать, боясь попасть в ловушку. И потеряли след.

Мавро прислушался, припал ухом к земле. Не мог он смириться. Как проводник, он был уязвлен тем, что потерял след. Тяжело дыша, проворчал:

— Хоть бы рассвело поскорее...

— Брось! Станет светло, и они нас увидят. Скажи лучше, где Кровавое ущелье?

— Кровавое ущелье? А что?

— Могут они обойти ущелье? Есть другая дорога?

— Нет! Но разве они полезут на верную смерть? Неужто решатся на такую глупость?

— Им не осталось ничего другого, как скрыться на землях Гермияна... Иначе зачем бы им соваться в Армянское ущелье?

— И правда! Молодец, Керим Джан! Живи долго! Наверняка бросились к Кровавому ущелью. Если так — наша взяла!.. Лишь бы вошли в ущелье, а там положись на меня... Будь их не трое, а тридцать, справлюсь!..

— Камни со скал обрушишь им на голову?

— Камни не камни, а от меня не уйдут! — В голосе его зазвучала надежда.— Кровавое ущелье само отомстит им за смерть сестры моей! Пойдем, увидишь, соврал ли я.

Останавливаясь и прислушиваясь, подошли они наконец к ущелью.

Мавро схватил Керима за руку.

— Теперь ни звука! Дальше пойдем, как кошки. Объясняться только знаками...— Не успел договорить, сорвавшийся камень, прыгая по скалам, огласил грохотом ущелье.— Говорил я тебе! Слышишь! Кровавое ущелье подало голос. Не спастись им теперь.

— Что будем делать?

— Побережемся ловушек подлого Перване!.. И стрел подлеца Уранхи тоже!

Они не видели коней, луков и колчанов, брошенных врагами у болота, и потому считали, что те вооружены луками.

— Ты забыл про рыцаря!

— Ранен он...

— Если ранен, как прошел болото?

— Не знаю, но ранен! Попал я в него!

Мавро прислушался к затихающему вдали эху. Вновь воцарилась тревожная тишина.

Перекрестившись, сказал: «Во имя аллаха!» И вошел в ущелье. Он держался уверенно и в то же время настороженно, ибо знал, как оно коварно.

Внизу отчетливо послышались шаги. Одному богу известно, могло ли Кровавое ущелье само отомстить за смерть Лии, но малейший шум оно выдавало. Мавро насупил брови. «Что же это, пресвятая дева Мария?» Вытянул шею.

— Что?

— Их двое... Почему их осталось двое... Третьего не слышу!

— Думаешь, Перване принялся за свои гнусные штуки?

— Не знаю.

— Надо знать. В укрытие спрячется, в спину ударит нам.

У Мавро душа ушла в пятки.

— Помилуй, господи Иисусе! Прикончит он нас!.. Пощади, пресвятая дева Мария! Попадемся в засаду, Керим Джан, пиши пропало!

Обрыв слева превратился в пропасть, справа тянулись крутые разваленные скалы. Шагов через двести они подошли к повороту. Все звуки перекрыла здесь Канлыдере, водопадом низвергавшаяся со скал. На цыпочках, точно подкрадываясь к спящему хищнику, обогнули они скалу.

Мавро высунулся из-за камня, поглядел и, ничего не увидев, простонал.

— Что?

— Исчезли! Как сквозь землю провалились! Или, может, скрылись за тем поворотом?

— Конечно!

— А если сидят в засаде? Засыплют нас стрелами...

— Дело удачи! — Керим полагал, что не видеть врага все же лучше, чем видеть. С досадой спросил: — Неужели нет дороги напрямик в караван-сарай?

— А что?

— Опередить бы их! Разбудить Кёль Дервиша. У него есть лук и стрелы... Может, подстрелим одного, а то и двоих...

— Хорошо бы. Да только нет иной дороги в караван-сарай, чтоб ему провалиться... Разве что на крыльях!

— Ты ведь говорил, что он построен императором как приграничная крепость для сотника?

— Говорил.

— Может, колодец есть? Водовод?.. — Мавро, не понимая, хлопал глазами. Керим насупился.— Водоводы бывают в таких крепостях... Потайные ходы... На случай осады...

— Постой, постой! Ах, чтоб меня! — Он постукал себя кулаком по лбу.— Вот дурья голова... Есть, конечно!..

— Вход близко? Легко подняться?

Мавро подумал. Потом в отчаянии прислонился к камню.

— До входа порядочно, Керим Джан. И пролезть трудно... Пока будем ковыряться под землей, успеют они дойти и набить брюхо...

— Бог с ним, если так. Пошли! Ступай по моим следам... Пойдем, прячась за скалами.

— Нет,— возразил Мавро. И бросился первым. Он чувствовал себя виноватым перед Керимом за то, что увлек его за собой, и потому старался теперь уберечь его от опасности.

Оставив позади водопад — шум его внушал и уверенность и тревогу,— двинулись они дальше от скалы к скале, низко пригибаясь к земле.

Глянув за поворот, Мавро отскочил назад. Схватил Керима за руку, заставил присесть.

Склон впереди упирался в открытое небо. На его темно-синем фоне медленно вырастали две черные фигуры. Долговязая, похожая на сотника Уранху, и плотная, круглая,— верно, рыцарь Нотиус Гладиус.

Друзья подождали, пока те не поднимутся в полный рост. Толстый чуть не висел на руке у долговязого. Едва волочил ноги, оступался.

Измученный страхом и надеждой, Мавро, когда вышли они из болота, поутих было в своей ненависти. Но тут снова распалился, зашипел, как змея:

— Ну, как, Керим Джан? Попал я в сукина сына?

— А где же Перване?

Мавро вместо ответа резко обернулся, словно ожидал нападения сзади. Ни звука, кроме знакомого шума воды.

— И правда, где же он?

— Понять не могу. Хитер он, как змий из вашей библии, жесток, как взбесившийся хищник, и подл, как пожирающий падаль шакал. Поэтому...

Уранха и рыцарь, свернув за выступ скалы, скрылись из глаз. Перед ними опять был светлеющий голубой небосвод.

Мавро похмыкал. Не в силах ничего придумать, решил положиться на удачу.

— Пошли, Керим Джан. Там видно будет.

Керим удержал его за плечо, не дал встать.

— Послушай, Мавро! По-моему, Перване или бросил их, или натворил что-нибудь...

— Что ты, Керим! Думаешь, они пристукнули его? — Он щелкнул пальцами.— Тогда знай: мы отомстим. Видел: нет у них ни луков, ни стрел...— Сдвинул брови.— Если Перване отправился в ад... Кривой френк ранен, на ногах не стоит! А в караван-сарае джигит Кёль Дервиш. Чего еще можно желать, эй, Керим Джан?! — Мавро схватил с земли обнаженную саблю, покрутил ею над головой. Сталь засверкала в предрассветных сумерках.— Если Кёль Дервиш не спит... Услышит шаги, опознает, схватится за лук... А может, и того лучше — заночевали в караван-сарае дервиши, абдалы или гази Хорасана! Считай, вывели мы дичь на стрелка... Пристрелим их, что кабанов...

— А если Перване пошел вперед?.. Может, они хитрят?.. Приготовили стрелы и ждут нас?

Радостный блеск погас в глазах Мавро. С самого вечера переходил он от надежды к отчаянию. Щеки его ввалились, глубокие морщины пролегли в углах полных губ. Казалось, он постарел лет на двадцать.

Керим пожалел его. Похлопал по плечу.

— Ну, пошли! Там увидим... Недолго осталось.

Они вышли к последнему повороту перед караван-сараем. Осторожно выглянули из-за камней.

Уранха усаживал раненого рыцаря под самой стеной. Перване Субаши нигде не было.

— Видишь? Нету его,— тихо сказал Мавро. Он так устал, что даже радоваться не было сил.

Уранха замолотил кулаком в ворота.

Мавро оцепенел, умолк на полуслове.

Керим, превратившись в слух, глядел, словно это не имело к нему никакого отношения, и гадал: откроется дверь или нет, будто могло произойти нечто еще.

Двор караван-сарая осветился. Кёль Дервиш шел открывать ворота.

Керим прикинул расстояние: их разделяло не меньше ста пятидесяти шагов. Не успеть, если даже броситься бегом. Только потеряют единственный шанс — застигнуть их врасплох.

— Может, крикнуть: «Не открывай, Кёль Дервиш! Враги!»

— Не вздумай! Поздно. Эхо приглушит! Ничего не поймет спросонья наш Кёль... Пусть лучше они не знают, что мы идем по следу.

Подождав, пока ворота откроются пошире, Уранха прыгнул, как тигр, ударил Кёль Дервиша по затылку, сбил с ног. Тот растянулся на земле.

Даже не оглянувшись на него, будто просто поздоровался, подошел к рыцарю, поднял, втащил во двор и спокойно закрыл ворота.

— Надо было крикнуть! Маху мы дали!

Керим, взявшись за кушак, не спускал глаз с ворот.

— Только вспугнули бы.

— Жаль Кёль Дервиша!

— Все равно не успели бы. А успели — не справились бы с ними... Не бойся, не убьют они его!..— Керим подумал.— Потому что он им нужен... Они голодные, пить, есть надо... Если нет у них с собой мази, лекарство для раны нужно... Не волнуйся, дервиш себя в обиду не даст.

— Да услышит тебя господь наш Иисус Христос! — Мавро вздохнул.— Однако мало надежды, Керим Джан. Очень уж жестоки они! Ради удовольствия могут прикончить... Лучше бы крикнули.

— Пустое!.. Давай-ка пойдем вниз. И попробуем попасть в караван-сарай по водоводу...

Стало быстро светать. Они бросились бегом по склону.

При свете лучины, оступаясь и поддерживая друг друга, долго поднимались они вверх по выщербленным сыростью и холодом, разбитым ступеням водовода, пока не очутились перед дверью в поварню.

Держа наготове обнаженные сабли, тихо приоткрыли створку. В очаге горел огонь. Пахло жареным мясом.

Переждав немного, поняли, что в поварне никого нет. Осторожно вошли. У одного из столбов увидели сидящего к ним спиной Кёль Дервиша. Он был раздет до пояса, руки и ноги скручены веревкой, привязаны к столбу. Стонал.

Когда, открыв глаза, Кёль Дервиш увидел перед собой Мавро, жизнь будто снова вернулась к нему. Едва удержался, чтобы не крикнуть. Пока Мавро разрезал веревки, Керим, склонившись к нему, тихо спросил:

— Где они?

— Наверху... На террасе...

— Пьют?

— Давно.

— Рыцарь ранен?

— Ранен.

— Их двое?

— Да. Почему спрашиваешь? — Кёль Дервиш сбросил с плеч веревки.— Откуда вы вылезли? Из водовода?

— Да!.. Тяжело ранен?

— Не знаю, вроде тяжело. Долговязый скот лечил его рану горячим уксусом... Перевязал. Если и не подохнет коротышка рыцарь от раны, то все одно не скоро запрыгает...— Поморщившись, потер затылок.— Чуть не раскроил мне башку, чтоб у него руки отсохли!

Мавро робко спросил:

— Неужто такой тяжелый кулак у него, Кёль-ага? Как кувалда?

— Если б кулак! Камнем ударил. Оттащил, как падаль, за ноги... Да еще бил сапогом. Стременем по заднице...

— Негодяй!

Мавро подошел к лестнице. Прислушался. Вернулся. Губы у него потрескались; от усталости, волнения и страха он тяжело дышал.

— Ладно, что делать-то? Где твой лук? Стрелы?

Кёль Дервиш не понял. Керим нервно хмыкнул.

— Приди в себя! Здесь не постреляешь! — Обернулся к дервишу: — Саблю у тебя долговязый отобрал?

— А как же! Вытащил из ножен, швырнул в пропасть...

— Ладно!..— Керим подумал.— Схватиться с ними на саблях — нелегко... Врасплох не застанем — не справимся... Все круги ада прошли, подлецы... Выход на террасу широкий?

— Узкий... И притолока низкая, вдвоем не выскочите, сынок.— Кёль Дервиш понемногу приходил в себя. Злость на Уранху оборачивалась яростью.— По одному нападать будете! Значит, здесь решить надо, кто на кого.

— Решить...— Керим отвел глаза, проглотил комок в горле.— Раненый рыцарь — Мавро подстрелил. Пусть его Мавро и прикончит! А я за верзилу возьмусь.

Мавро поднял руку.

— Не выйдет, Керим Джан! Кривой френк — тебе, а долговязая скотина — мне.

— Почему? Нет! Ты его подстрелил.

Дервиш вдруг заметил, как напуганы юноши. Подбадривая себя, они в то же время старались оттянуть бой. Глядя на них с сочувственной улыбкой, вмешался:

— Спешите, не то спустится он за чем-нибудь, все испортим! Послушай меня, Керим Джан! Оставь-ка ты долговязого гяура на Мавро! Так будет правильно. Почему? Да потому, что для тебя сабля или палка — все едино. Не лежит у тебя сердце к сече. А Мавро нужно заработать славу в бою... Раненый славы не принесет. Да и раненый тигр может оказаться опасней здорового. Счастье твое, что ему придется драться левой рукой. Посмотрим, как ты сладишь... Что это?

Они вскочили. Прислушались. Звук трубы огласил Кровавое ущелье, эхом раскатился в горах. То был боевой сигнал Осман-бея: «Сбор».

Керим чуть не закричал от радости.

— Наш Осман-бей подоспел!

— Чего здесь делать сейчас Осман-бею? — Мавро боялся поверить.

— Кто бы там ни был! — оборвал его Кёль Дервиш.— Самое время застать их врасплох! Скорее!..

Бесшумно, как кошки, поднялись они по лестнице. Мавро впереди. Припав к стене, прислушались.

— Если туркмены, пропали мы, Уранха!

— Говорю тебе, не туркмены! А пусть бы и они! Не так-то легко сюда войти. Успеем скрыться.

— Помилуй, брат мой Уранха! Довези меня живым до Гермияна!.. Лишь бы нам до Гермияна добраться, а там положись на меня!

— Конечно!.. Будь покоен. Не туркмены, говорю тебе. Туркмены все верхами, а тут много пеших... Караван торговцев. Не погибнем мы, будем жить... Мало того, коней возьмем. Я тебя на коня посажу...

— Что это за сигнал?.. Пропали мы! Туркмены! Не бросай меня, Уранха... Нельзя здесь дольше оставаться! Скорей в дубняк!..

— Не болтай, рыцарь! — Уранха коротко хохотнул.— Караван торговцев! Повезло нам. Возьмем коней, можно и деньгами разжиться!..

К юношам, запыхавшись, подоспел Кёль Дервиш с топором в руках. Керим побледнел — ни кровинки в лице. Мавро, облизывая пересохшие губы, беспрестанно крестился. Снова зазвучала труба. Воспользовавшись шумом, Кёль Дервиш пристыдил их:

— А ну, вперед, трусы! Зря только сабли таскаете, тьфу!

Мавро выскочил на террасу, остановился, ожидая Керима. Рыцарь и сотник, вглядываясь в толпу, выходящую из ущелья, стояли к нему спиной.

Керим не удержался, бросился на террасу с криком: «Пресвятая дева Мария, помоги!»

Уранха и рыцарь мгновенно обернулись, выхватили оружие, легко отбили первые удары. Поискали глазами, куда отойти, чтобы прикрыть спину. Увидев, что вслед за парнями на террасу никто не вышел, удивились. Не сразу поверили, что так повезло им, а поверив, с радостным воплем перешли в атаку.

Керим впервые бился клинок на клинок... По неопытности даже не волновался при мысли, что перед ним один из самых страшных сабельных бойцов. Пытаясь отбить острое, сверкающее лезвие, все время мелькавшее удивительно близко от его лица, ожесточенно размахивал саблей, позабыв всю науку Каплана Чавуша. Не рассудком руководился он, а каким-то странным чувством, будто кожей ощущал каждый опасный выпад противника. Не было в нем ни страха, ни жажды убийства: он был вынужден драться, его к этому принудили, и он выполнит свой долг. Как и все наемники, рыцарь принялся осыпать противника гнусной бранью, чтобы разозлить, вывести из равновесия. Керим чуть было не оплошал, но, вовремя вспомнив совет Каплана Чавуша, отскочил назад — меч рыцаря скользнул по шее. Керим улыбнулся, успев тут же отбить направленный в живот второй удар. И эта спокойная улыбка заставила рыцаря впервые ощутить страх. Он бился левой рукой, потерял много крови. Болото, спуски и подъемы, страх смерти доконали его. Не будь перед ним мальчишка, он, пожалуй, не смог бы удержать меча в руках. У паренька только усы пробиваются: шестнадцать-семнадцать лет — не больше. Даже если он носит саблю с рождения — боец из него никудышный. Если бы рыцарь владел правой рукой, шутя, справился бы с тремя такими, отправил бы в ад, каждого поразив по заказу в любое место... Но сейчас он чувствовал: силы его на исходе. Раненое плечо тянуло вправо, точно к нему была подвязана гиря. На его беду, он не успел еще привыкнуть к одноглазию. Не рассчитав расстояние, дважды чуть было не напоролся на саблю мальчишки-туркмена. Что там возится дурак Уранха? Чего не прикончит грека и не поспешит на помощь? Рыцарь стиснул зубы, чтобы не крикнуть, не позвать его. Решил, дожидаясь Уранху, выиграть время, перестал нападать, стараясь экономить силы, лишь защищался.

Уранха, напротив, размахивая тяжеленным мечом, делал выпад за выпадом. Будь на месте Мавро кто-нибудь другой, давно все было бы кончено. Но Мавро крутился волчком, противопоставив силе и опытности Уранхи ловкость, которой могли бы позавидовать завзятые фокусники, и только ждал случая, чтобы выбить оружие из рук противника, беспрестанно менявшего позицию.

Молодым воинам казалось, что они сражаются несколько часов, а прошло всего две-три минуты.

Кёль Дервиш, держа двумя руками топор, ждал, когда Уранха повернется к двери спиною. Опытный воин на месте Мавро давно бы подвел противника под удар. «Скверное дело — неопытность»,— подумал Дервиш. И вдруг увидел шагах в четырех перед собой широкую спину рыцаря Нотиуса Гладиуса, спокойно отступавшего перед неловкими выпадами Керима — будто издеваясь над ним.

Кого бы из боровов ни свалить — все выгода! Кёль Дервиш примерился к толстой шее рыцаря и выскочил на террасу.

Рыцарь не мог заметить занесенного над ним топора, но по изменившемуся лицу Керима понял, что на него напали сзади. Быстро обернулся и отскочил в сторону. В ярости хотел было достать мечом Кёль Дервиша, который, промахнувшись, потерял равновесие и едва устоял на ногах. Но в ту же секунду сообразил, что тогда подставит спину Кериму. Прыгнул к самому краю террасы, но из-за выбитого глаза не рассмотрел, попал ногой в провал ограды. Оступился и полетел в бездонную пропасть, ужас перед которой с детства носил в душе.

— Уранха-а-а!

Тюркский сотник оглянулся на жуткий вопль. И Мавро вонзил ему саблю в грудь. В то же мгновение Кёль Дервиш опустил на затылок сотника тяжелый топор.

Уранха упал как бревно. Дважды дернувшись, стукнул носком сапога по камням террасы.

Кёль Дервиш поднял топор. Склонился над сотником, прислушиваясь, будто хотел понять нерасслышанное слово. Тихо спросил:

— Ведь он убил бы меня, правда, Мавро?

Мавро, не подозревая, что он хочет сделать, ответил:

— Не задумываясь!

— Ради собственного удовольствия... Не так ли?

Кёль Дервиш, решившись, зацепил топором Уранху за бок, точно сноп соломы, подтянул его к провалу и столкнул в пропасть.

— Э-эх!

Мавро окаменел. Кёль Дервиш прислушивался, как отзовется ущелье.

— Ах, чтоб тебе, сумасшедший Кёль! Что ты наделал?

Кёль Дервиш ошалело вскинул голову, точно вопрос этот задал Уранха.

Опомнившись, юноши подбежали к ограде.

Каплан Чавуш, ехавший шагах в тридцати перед странной процессией, ожидая ответа, придержал коня.

— Из мешка, что ли, высыпаешь в пропасть своих постояльцев, Кёль Дервиш?

— Так точно, Каплан Чавуш. Из мешка. Прямо в ад!

За Капланом шли пленные, связанные веревкой за шеи. Опознав в первом из них Чудара, Керим и Мавро сразу догадались, чем кончилась схватка в развалинах Ойнашхисара. Кёль Дервиш ничего не знал ни о свадьбе, ни о схватке у Орехового Ключа.

— Что это, Каплан? — поразился он.— Неужто понял, что напрасно возишься с этим огневым порошком? Рабами стал торговать?

Каплан не любил, когда не к месту болтали об огненной пыли. Не ответив, накинулся на него:

— Какой же ты караван-сарайщик, Кёль Дервиш! А ну, хватай бадью, неси воды! Ишь, бесстыдник!

Каплан указал плеткой на пленников. Наводивший на всех ужас Чудар и вся его шайка понуро сидели на корточках под стеной.

Пока Керим и Кёль Дервиш поили воинов и пленников, Мавро поднес Каплану Чавушу большую чашу с вином. Схватил подол его кафтана, приложил к губам, потом ко лбу.

— Изволь, мастер Каплан! Воинский шербет!

Каплан Чавуш уставился на него.

— Как это понимать, Мавро, сын Кара Василя? Ты почему здесь, а не в Армянском ущелье?

Мавро опустил глаза, снова схватил подол его кафтана, поднес ко лбу:

— Благодаря тебе, Каплан Чавуш, выследили мы наших кровников, нагнали и отомстили...

— Неужто бились клинок к клинку?

— Точно, клинок к клинку!

— Ври, да не завирайся!..

Каплан Чавуш был горд за своих питомцев, но вида не подавал.

Пока Мавро рассказывал, как было дело, Керим, стараясь не попадаться на глаза будущему тестю, расспрашивал о том, что случилось после схватки у Орехового Ключа.

Крестьяне и горожане Инегёля и Атрапоса ненавидели своих властителей и без боя сдали крепости Осман-бею. А ярхисарцы, не имея приказа властителя Хрисантоса, сдаться не пожелали. Старейшина ахи Хасан-эфенди не смог убедить их, что теперь они райя тестя Орхан-бея, и вынужден был, оставив в крепости заложников, привезти двух знатных людей Ярхисара к Хрисантосу в Биледжик.

Каплан Чавуш отправлялся теперь к Гермияноглу и благородному Михалю Безбородому, властителю Харманкая, чтобы передать подарки от Осман-бея и сообщить о взятии многих крепостей и разгроме врагов, не стоившем мусульманам ни капли крови.

— А монголы Чудара?

— Их наш бей Осман дарит Гермияноглу. Пусть знают, что позор рабства страшнее смерти.

Каплан Чавуш делал вид, что не замечает Керима, хотя ему не терпелось узнать, как вел себя в схватке его будущий зять, не поддался ли страху. Сообразив, что выведать это можно только у Кёль Дервиша, указал на Керима:

— Возьмешь его, Мавро, и марш в Сёгют!.. От моей плетки спаслись, посмотрим, как вы отделаетесь от бича Баджибей!..

Мавро хотел снова схватить его за подол. Каплан поднял плетку.

— Убирайся, ослушник! Прикидывается воспитанным! Прочь! — О чем-то вспомнив, крикнул вслед: — Погоди! Погоди, говорю!..— Приказал стоявшему сзади воину: — Дай-ка пояс! Пояс, говорю, а не кнут! — Сёгютский воин протянул ему набитый золотыми монетами пояс — тот самый, что Перване украл у рыцаря.— Не мне, дурак, а Мавро отдай!

Мавро радостно схватил пояс. Поручение означало, что вина его прощена.

— Отдадите Осман-бею! Попробуйте только потерять!.. В поясе золото ваших кровников. Осман-бею скажете: «Каплан Чавуш подал весть Гюндюз-бею и Бай Ходже в Караджахисар, чтобы обложили болото. Они поймали подлеца Перване. Этот пояс был у него на плече. Хозяин пояса — кривой френк. Перване украл у него. Такой уж он вор, что звезды с неба стянуть может!»

— Помилуй, мастер Каплан! — Мавро оглядел пленных.— А где же Перване?

— Вот вислоухий! Неужто и Перване мы отдадим в подарок Гермияноглу?! Передай: «Сидит в темнице в Караджахисаре». Пусть Осман-бей повелит, что делать с ним. Скажете: «Каплан Чавуш считает: безбожника не повесить надо — на кол посадить! Впрочем, бей лучше знает... Стой, куда бежишь, не дослушав! Забудешь хоть слово, гляди у меня! Чего ухмыляешься? Убирайся! — Он поднял плетку.— А ну, пошли! Пора нам в путь.

Процессия медленно тронулась по дороге к Гермияну.

Керим стоял у стены, почтительно сложив руки на животе. Каплан Чавуш проехал мимо, даже не взглянув на него.

— Легко мы отделались, Керим Джан. Считай, повезло,— сказал Мавро.

— Вот так повезло! Зол, видишь?

— Не беда! Доволен он, что кровников поймали и прикончили мы!..— Они глядели вслед уходящим.— Одного только не понял я, друг мой... По-моему, это он о тебе сказал.

— Что?

— Скосил на тебя глаза и говорит: «Кто не исполняет приказов Каплана, тому желаемого не видать как ушей своих! Пока не поздно, пусть зарубит себе на носу!» Каплан Чавуш одержим огневым порошком. А что натворит одержимый, никто не знает, друг мой! Давай-ка поспешим! Не то ненароком разозлится мастер Каплан на огневой порошок и не выдаст за тебя Аслыхан... Тогда попляшешь.— Он поглядел на удаляющийся караван. Вздохнул, покачал головой: — Вроде бы умный человек, наш мастер Каплан. Что ж за безумие — эта возня с огневым порошком?

Керим окинул его рассеянным взглядом. Ответил не сразу:

— Огневой порошок, Мавро, страшная штука! И нет в том никакого безумия!

— Ты думаешь?

— По-моему, Каплан Чавуш не стал бы пустяками заниматься. Столько возился, лицо сжег... Нет, не стал бы!

Он подождал, пока Каплан не скроется за поворотом. Словно отвечая собственным мыслям, сказал:

— С огневым порошком дело будет! Потому что такие одержимые, как Каплан, не могут спокойно спать, пока не выдумают беды на голову целому свету.

V

В воротах Керим Джан взял у Балабанчика тяжелый узел.

— Спасибо, Балабанчик! Устал?

— Какой там устал!

— Спасибо! Скажи, чтоб Орхан-бей взял тебя к Баджибей на праздник...

Балабанчик смотрел на Керима с восхищением.

После смерти Дюндара Альпа Осман-бей купил его у Джинли Нефисе. Балабан мечтал стать воином. Из уважения к воинской доблести Керима мальчишка чуть не силой выхватил узел из его рук.

В ухоженном дворе Баджибей все было готово к торжеству. Под смоковницей вокруг сафьяновой скатерти разложены миндеры. Из поварни доносился стук посуды, смешки девушек.

Керим Джан, стараясь не попасться им на глаза, быстро пересек двор. Вошел в свою комнату. Положил узел на софу, с облегчением вздохнул. Огляделся. На стене среди оружия висел отцовский бич. Керим провел ладонью по лицу, взобрался на софу. Снял бич, повесил на его место свою саблю. Оглянулся на дверь (Аслыхан тут же спряталась, не заметил Керим, что следит она за ним). Снял саблю со стены, поцеловал клинок, приложил ко лбу, повесил на место. Спрыгнул на пол. Развязал узел. В нем были книги — те самые, что он впервые увидел в пещере монаха Бенито. Перекладывая, любовно вертел каждую книгу в руках.

Робкая улыбка пробежала по его печальному лицу. Он успокоился. Отобрал книги, написанные по-турецки. Раскрыл на середине «Калила и Димну». Пробежал глазами по строчкам. Не отрываясь от чтения, сел на софу. «И пусть падишах соизмеряет добро и милость к рабам своим, дабы жили они между страхом и надеждой... От бедности спасаясь, не продавались бы врагу. От важности и богатства не зазнавались, не восставали против падишаха...» Он перевернул страницу. «Сам себе я советчик... Кто может быть справедливей меня?.. Вот место назиданию, да будет оно принято, и время притчи, да будет она выслушана с умом...» Снова перевернул страницу. «Скрывать тайну подлого да жестокого — значит разделить вину его». Отложил книгу, взялся за другую — «Кябус-наме». Перелистал. «Не слово скрыто в человеке, а человек в слове... Но слово — завеса пред лицом его. И потому знай, сын мой, нет ничего выше слова, ибо с неба снизошло оно на землю...» Подумав, снова перевернул страницу. «Девятая глава... Человек в стенах дома своего — падишах... От застолья вставай, когда в силах выпить еще несколько чаш. Не забудь отказаться от куска сытости и от чаши опьянения...» Задерживаясь на страницах, читал отдельные строки: «Не проси прощения у гостя, ибо прощение — дело базарного люда... Любовь для молодого джигита — игра. Влюбленному старцу нет прощения». Задумался. Нащупав рукой другую книгу, открыл ее. То была «Фелек-наме». «Не своей силой светит луна, ибо весь свет мира от солнца. И луна свой свет берет от него... Упадая меж ними, земная тень заслоняет луну. Потому и не светит она. И в миг сей солнца тоже не видно...» Вот где, выходит, вычитал мулла Яхши о лунном затмении! Всех поразил в прошлом году... С благоговением раскрыл Керим книгу визиря Низам аль-Мюлька «Сиясет-наме». Перелистал, задерживаясь на некоторых страницах.

Лицо его стало сосредоточенным, строгим, будто не книгу держал он в руках, а саблю. Видно было, что счастлив он. Аслыхан, заметив, что глаза его наполнились слезами, неслышно вошла в комнату.

— Керим Джан!

— Да...— Он не повернул головы.— Что? — Увидев Аслыхан, засуетился.— Заходи! Друзья пришли?

— Нет! — Аслыхан прислушалась к тому, что происходит внизу в поварне. Подошла ближе к юноше.— Мы переедем в Ярхисар?

— В Ярхисар? — Он попытался вспомнить.— Зачем?

Аслыхан поразилась:

— Так ведь Осман-бей назначил тебя в Ярхисар субаши?!

Керим отвел глаза. С тех пор как он вернулся из Кровавого ущелья, они еще не виделись.

— Чуть руки на себя не наложила от горя матушка Баджибей... Когда пришла весть, что погиб ты...

— Что?! Пришла весть о моей гибели? Я не слыхал.

— Еще того хуже: что пропали вы... Баджибей на людях крепилась, а как пришла сюда — волосы на себе рвать стала. Соседки удержать не могли... Видел бы, как убивалась. «Злосчастный сын мой, утонул в болоте! Ах, бедный мой Керим Джан, и могилы не осталось!..»

Керим хотел было спросить: «А ты убивалась?» Но прикусил язык.

— Значит, передумал Осман-бей, не назначил тебя в Ярхисар? Почему?

— Нет... Не передумал.— Заложив книгу пальцем, закрыл ее.— Я в Ярхисар не поеду. Если ты согласишься, переедем мы в Биледжик!

— Если соглашусь я? Что это значит? Тебя назначил туда Осман-бей?

— Нет.— Он невольно нахмурился, но тут же попытался улыбнуться.— Не виделись мы с тобой... Не успели поговорить! — Кериму не понравился собственный голос.— Ты ведь поклялась... Выйдешь только за воина!.. Клятвы своей не изменила?

Аслыхан растерялась. Такого вопроса она никак не ожидала. И, словно защищаясь от оскорбления, отрезала:

— Да, поклялась! На том стою. А что?

— Как вернулся я из Кровавого ущелья, все думаю! Не по душе мне ратное дело! — Он умолк. Прижал к груди книгу, будто она придавала ему силы.— Хотел найти тебя, прежде чем говорить с Осман-беем. Но решил: помешаешь ты мне... Станешь плакать, уговаривать — сил не хватит...

У Аслыхан задрожали губы.

— Что случилось?

— Умолил я Осман-бея! С помощью аллаха всемогущего отомстили мы за брата...— Он пытался выиграть время.— Кровью руки свои не замарав, свершили мы дело... Не коснувшись тела человеческого острием сабли. Для того, кто понимает, нет выше храбрости.— Он тут же пожалел о сказанном. И ни с того ни с сего разозлился на Аслыхан.— Не нужны мне ни чистокровный конь, ни дорогая сабля, кои жаловал мне Осман-бей!.. Ни чин субаши.— Резко выбросив руку, указал на книги.— Вот их попросил да взял! Не поеду я в Ярхисар. Пойду учиться в медресе господина нашего шейха Эдебали. Подумай! Откажешься от клятвы своей — хорошо!.. Вместе поедем!

У Аслыхан чуть сердце не остановилось. По тому, как тянул Керим, она думала, скажет: «Не будет свадьбы!» Услышав последние слова, обрадовалась, точно ей подарили целый мир. Но виду не подала, решив отомстить за пережитый испуг. Холодно, язвительно спросила, словно уже готова была отказать:

— Неужто стать муллой в медресе почетней, чем субаши в Ярхисаре?

— Не знаю. Знаю только, что запрещено нам брать саблю в руки... А если ты... за мужчину, саблей не опоясанного...

Тишину дома разорвал вопль Баджибей:

— Керим! Керим! Где этот трус? Где он? Чтоб ему в плен к френкам попасть, чтоб ему зубы повыбили! — Она ворвалась в комнату. И, увидев Аслыхан, совсем обезумела.— Да что же это такое, Аслы? От свиста сабли френкского рыцаря хвост у него задрожал, как у теленка?! — Увидела книги, потом — висевшую на стене саблю. Вытаращила злые глаза.— Перепугался! Домой удрал да саблю на стену вывесил! И ты, Аслыхан, в лицо ему не плюнула, не сказала этому трусливому зайцу: недостоин называться мужчиной тот, кто саблю не носит?!

— Не сказала, матушка Баджибей. Твоему совету последовала: «По туркменскому обычаю, женщины в мужские дела не вмешиваются».

Керим был поражен больше, чем мать. Он не верил своим ушам.

Баджибей передернула плечами. Не сразу осознала она сказанное Аслыхан. Блеск в глазах ее постепенно угас. Презрительно скривившись, поглядела на девушку. Казалось, она сейчас закричит во весь голос. Но Баджибей еле слышно спросила:

— Ты ведь сказала, порога твоего не переступит тот, кто саблей не подпоясан?

Аслыхан видела, как огорчена Баджибей. Она не могла понять, почему ее сын хочет стать муллой. Одно было ясно: возмущение Баджибей — материнская прихоть. Настаивая на своем, во зло употребляет она свою власть.

Надо было что-то сказать, уговорить Баджибей. Вчера вечером, услышав весть о смерти Керима, Аслыхан сама чуть не умерла. Когда утром сообщили, что жив он, не было сил даже радоваться. На ногах еле держалась.

Жалостным голосом попыталась успокоить Баджибей, хоть и знала, что все это напрасно.

— Помилуй, матушка Баджибей! Глупая, видно, я. Разве знает девушка, что говорит?

— Чтоб ты провалилась, дочь поганого Каплана! Покарай тебя аллах! Зря я старалась — такие трусихи не пара стоящему мужчине! Да разве знаете вы цену настоящему мужу?

Слова ее резанули Аслыхан по сердцу: закрыв глаза, прикусила губу, закачалась как от удара. Решила смолчать, но не смогла.

— Как услышала ты, что он мертв, убивалась, матушка Баджибей... А потом успокоилась! Я же подумала: нет, не жить мне больше...— Закрыв лицо платком, вдруг расплакалась.— Согласна я, матушка Баджибей!.. Согласна я!

Баджибей чуть не накинулась на нее, но вовремя остановилась и в отчаянии огляделась по сторонам.

— Послушай, матушка!..— В голосе Керима звучала и просьба и уверенность в своей правоте.— Заблуждаешься ты. Не стать мне воином... Не справлюсь я с саблей... Послушай меня!..— Керим улыбнулся Аслыхан, глядевшей на него полными слез глазами.— Скажи, кто храбрее? Наш шейх Эдебали или Дюндар Альп? Один саблю в руки не брал, другой — всю жизнь ее на себе таскал?..

Обозленная Баджибей, возможно, и вышла бы из комнаты, что-нибудь сказав перед тем, как закрыть за собой дверь, или промолчав. Но, заметив, что Аслыхан слушает Керима с восторгом, невольно поддалась материнской ревности. Во второй раз теряла она сына...

Рассвирепев, рванула ворот, взвыла:

— Нет! Не согласна я... Эдебали — сын советника! Сын муллы будет муллой! А ты — сын воина! — Сотрясая огромный дом, бросилась к софе, схватила бич. Встала посреди комнаты. Вид у нее был страшный.— А ну, швырни их в очаг, Керим Джан, сын Рюстема Пехливана! — Она пощелкала бичом, указала кнутовищем на книги.— В очаг, говорю! А ну, живо! Не желаю в доме своем видеть придурка муллу! Не желаю! Говорят тебе, трус Керим, швырни эту мерзость в огонь!

— А если не брошу?

— Не бросишь!..— Баджибей на мгновение оторопела. Подняв над головой бич, кинулась к сыну.— Я тебе покажу!

Керим, вспыхнув, схватил мать за руку и легко отобрал бич, навсегда избавляясь от своих детских страхов. Лицо его изменилось. Он вдруг стал похож на отца, Рюстема Пехливана. Таким бывал тот в минуты гнева. Мать, не заметив этого, сделала еще шаг, и тогда он прорычал точь-в-точь как отец:

— Отступись! Отступись, говорю!

Поднял бич. Но тут Аслыхан встала между ними, прижалась к груди покачнувшейся Баджибей.

— Опомнись, Баджибей, опомнись, говорю тебе! А нет, я тебя проучу!.. Как отец покойный! — Он дважды щелкнул бичом.— А ну, ступайте на кухню! Увижу непорядок, с вас спрошу!

Аслыхан, подталкивая Баджибей к двери, прошептала:

— Взбесился! Несчастные мы! Ты права, но разве мужчины что-нибудь понимают? Делают, что в голову взбредет.

Баджибей беззвучно заплакала. Недовольно сказала сквозь слезы:

— Разве есть у моего сына хоть капля разума?

Лишь в тот миг, когда встал он против нее, вырвал из рук бич, поняла Баджибей, что сын ее стал человеком и поддержит отцовский очаг. Аслыхан уловила в голосе свекрови гордость.

Когда женщины вышли, Керим Челеби бросил бич, сел и спокойно взял в руки «Сиясет-наме».

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Действие романа Кемаля Тахира «Глубокое ущелье» происходит в далекую эпоху, в самобытной этнической и социальной среде, которая, по существу, незнакома современному читателю. И поэтому совершенно естествен вопрос: как соотносятся события, изображенные автором, с действительным ходом истории?

Семьсот лет назад в Малой Азии начинали складываться основы турецкого государства. Образование этого государства протекало в сложных и весьма своеобразных условиях и затрагивало судьбы многих народов, населявших до той поры малоазиатский полуостров, который с IV по XI век находился под господством Восточно-Римской, или Византийской, империи. Представляя собой своеобразный мост, соединявший Европу с Азией, полуостров этот с древнейших времен был проторенной дорогой не только для торговых караванов, но и для многочисленных армий завоевателей, от древнего Ирана и Александра Македонского до римских императоров и арабских халифов. Местное древнее население Малой Азии, весьма пестрое по своему этническому составу (хетты, карийцы, ликийцы и др.), с течением времени в значительной мере было адаптировано позднейшими пришельцами. К XI веку армяне, курды, персы, арабы, заселявшие восточные области Малой Азии, соседствовали с греками, составлявшими большую часть населения ее западных областей.

В результате внутренних смут и неурядиц с XI века началось ослабление Византийской империи, владения которой до того времени простирались от берегов Дуная в Европе до берегов Евфрата в Азии. Ослабление Византии облегчало победы над нею ее внешних врагов. С одной стороны, это были норманны, а с другой — тюркоязычные племена северного Причерноморья — половцы и печенеги, наступавшие на ее западные владения.

Одновременно в пределы Малой Азии началось вторжение с востока тюркоязычных огузских или сельджукских (называвшихся так по имени своих предводителей из рода Сельджукидов) племен, которые кочевали в Средней Азии и Хорасане.

Движение тюрок-огузов, теснимых из Средней Азии монголами, началось еще в X веке. К 1044 г. они захватили Хорасан и, двигаясь далее на запад, распространили свое господство на все владения арабского халифата, столица которого, Багдад, была взята ими в 1055 г. Тогда же ими были покорены Иран, Армения, Азербайджан и значительная часть Малой Азии (1071 г.).

Появление сельджуков и образование огромной империи «Великих Сельджукидов» изменило, по мнению К. Маркса, все отношения в Передней Азии. Малоазиатские земли были превращены в наместничество этой империи. Сельджукские султаны, обосновавшиеся в Иране, расселяли вновь прибывающие с востока тюркские племена в пограничных областях империи, поручая им несение сторожевой службы. Немало таких племен было направлено в Малую Азию, на земли, прилегающие к византийским границам.

Когда с конца XI века в результате феодального сепаратизма началось ослабление внутренне малосвязанной Сельджукской империи, ее малоазиатские владения превратились в самостоятельное государство, получившее название Румский сельджукский султанат с центром в городе Конья (древний Икониум). Наибольшей политической и военной силы это государство достигло в конце XII — начале XIII века. Здесь процветали торговля и ремесла. Ученые, поэты, мастера, гонимые междоусобицами и нашествиями кочевников из восточных областей культурного мусульманского мира, во множестве собирались при дворе сельджукских султанов в Конье. Культура народов Малой Азии периода Византии (типы городских и деревенских построек, характер хозяйственной деятельности и т. п.) стала одним из составных компонентов сельджукской культуры. Так, при возведении культовых, дворцовых, крепостных и иных сооружений сельджукидами привлекались как пришлые, так и местные греческие и армянские художники, строители, камнетесы, пользовавшиеся славой надежных мастеров. Поэтому во многих сооружениях того времени специалисты находят синтез приемов, свойственных разным строительным школам.

Длительная борьба слабеющей Византии против сельджуков самостоятельными силами и с помощью крестоносцев успеха не имела. Византии в тот период удалось сохранить свои владения лишь в западной, северо-западной и частично причерноморской частях Малой Азии. Систематический приток новых тюркоязычных племен на территорию Сельджукского государства все более способствовал тюркизации местного населения. Впоследствии Малая Азия стала центром, откуда турецкие завоевания распространились далеко на запад и на восток.

Но к тому времени, о котором идет речь в романе К. Тахира, Сельджукское государство в Малой Азии вступило в полосу тяжелого кризиса, вызванного нашествием монгольских полчищ. Потерпев сокрушительное поражение от монголов в 1243 году, сельджукидский султан стал данником и вассалом монгольского хана в Тавризе. Монгольское нашествие превратило в развалины множество городов и деревень. Пришло в упадок сельское хозяйство, поля были заброшены, захирели ремесла и торговля, население многих областей было рассеяно или уничтожено, уцелевшие и оставшиеся на местах жители были обложены высокими налогами в пользу монгольских завоевателей. Начались постоянные распри и раздоры между сельджукскими удельными владетелями. От централизованного управления практически не осталось и следа, хотя власть конийского султана номинально еще сохранялась до 1307 г. На месте бывшего Сельджукского султаната образовалось около двух десятков обособленных уделов.

В наиболее благоприятном положении оказался пограничный удел, прилегавший к византийской области Вифиния, который в конце XIII века был передан конийским султаном в управление Эртогрулу, главе вновь прибывшего в Малую Азию огузского племени кайи, а в 1290 году перешел по наследству его сыну Осману. Самостоятельности этого удела способствовала его удаленность от центра султаната — Коньи, а следовательно, и недосягаемость для монгольских сборщиков налогов. Усилению Османа и его наследников благоприятствовали раздробленность и слабость находившихся по соседству местных византийских провинциальных правителей, почти не связанных с императором, сидевшим в Константинополе. Как некогда к сельджукскому султану в Конью, в удел Османа происходил постоянный приток людей из восточных и центральных областей Малой Азии, которые, спасаясь от разорительных набегов монгольских сборщиков налогов и от не менее разорительных столкновений между сельджукскими беями, бежали в поисках средств к существованию и свободных земель. Среди жителей удела и среди беженцев были не только тюрки-огузы, но и армяне, греки, иранцы, арабы.

Из Сёгюта, ставшего родиной Османа, начались походы его военных дружин против соседних византийских провинциальных правителей, а потом и против некоторых сельджукских беев с целью присоединения их земельных владений к своим.

Хроники позднейших турецких летописцев, следуя за историческим преданием, приписывают первые завоевания и основание нового государства Осману, по имени которого и государство стало называться Османским, а также его сыну Орхану. Но ни Осман, ни его сын Орхан не были еще государями в привычном для развитого феодального строя смысле этого слова. Они продолжали оставаться племенными военачальниками, которые избирались, согласно обычному родовому праву, на совете старейшин племен, объединявшихся вокруг них, и постоянно обращавшихся к ним за поддержкой. В самом зачаточном состоянии находились еще органы государственной власти, не было и организованной фискальной системы.

Следуя концепции некоторых современных историков средневекового Османского государства, Кемаль Тахир стремился показать, что пережитки родового строя, обычное кочевое право делали на первых порах власть османских правителей не столь тягостной для реайи — крестьянства, как власть сельджукских султанов или византийских правителей, не говоря уже о феодалах-крестоносцах, несших с собой с Запада все бесчеловечие крепостного права и развитого феодализма, не ограниченного центральной властью.

Все это, по мнению автора, обеспечило на самых первых порах быстрое и сравнительно легкое расширение нового государства.

Но, приписывая Осману и его сыну политику социальной справедливости и слишком ясное, иногда прямо-таки современное понимание специфичности условий развития турецкого государства, очевидность которых стала несомненной лишь на другом уровне исторического сознания, а также отчетливость политических устремлений, Кемаль Тахир не избежал некоторой модернизации истории, что привело к определенной идеализации ранних османских правителей в духе героических народных былин, что, без сомнения, подметил читатель.

Из греческих, армянских и других источников известно, что в результате сельджукского, а потом и монгольского завоевания население, обитавшее прежде в этих районах, понесло огромные потери. Значительные массы его уходили на запад и рассеивались там. Немало городского и сельского населения удержалось, однако, на своих местах, попав под господство завоевателей, но сохранив при этом свой язык, особенности быта, культуры и национальную обособленность. Часть населения переходила на службу к тюркским завоевателям и с течением времени, приняв мусульманство, органически вливалась в их среду. Словом, этнические процессы были в тот период очень сложными.

Процессы эти еще более усложнились позже, когда начиная с XIV века османские завоевания были обращены на Балканский полуостров. В XV—XVI веках Османское государство, постепенно превращавшееся в обширную империю, завоевало все страны Балканского полуострова, Южную Венгрию, Молдавию и Валахию, Правобережную Украину, Крым и все северное Причерноморье, Западную Грузию, большую часть Армении, все арабские страны до выхода в Красное море и Северную Африку. Черное море превратилось во внутренний бассейн, воды Мраморного, Эгейского и восточной части Средиземного морей омывали берега, находившиеся под безраздельным господством этой последней и самой могущественной военно-феодальной империи позднего средневековья. Необычайно расширился и круг народов, судьбы которых оказались в зависимости от судеб всей империи.

Сотни тысяч пленных при возвращении завоевателей из походов доставлялись на невольничьи рынки Стамбула и многих городов Ближнего Востока, тысячи и тысячи женщин превращались в рабынь-наложниц. Уже в XIV веке был установлен закон, по которому у покоренного христианского населения отбирали мальчиков в возрасте от 7 до 14 лет, чтобы путем омусульманивания, после специального обучения готовить из них кадры для янычарского войска и придворной службы.

Таким образом происходил трудный и сложный процесс культурного и национального взаимодействия многих народов в составе империи. Этот процесс был менее активен в отдаленных от центра империи провинциях, где покоренное население сохраняло свою компактность и поэтому гораздо меньше было подвержено тюркскому влиянию. В Армении, Курдистане, в ряде центральных и западных районов Малой Азии местное население сохраняло свое самобытное положение, язык и религию, не поддаваясь ассимиляции.

Вот почему история Османского государства, а затем империи представляет жизненный интерес не только для турок, но и для народов огромного географического региона, входившего в ее состав. Недаром Кемаль Тахир эпиграфом к своему роману взял слова, сказанные дедом Назыма Хикмета: «Мы — османцы, в каждом из нас — много разных людей». Как художник-интернационалист, он в первой же фразе книги как бы говорит читателю, что в создании Османского государства принимало участие множество разных народов и этнических групп, противопоставляя этим роман националистической концепции в буржуазной турецкой историографии.

По словам писателя, роман о начале Османского государства задуман им лишь как первая книга дилогии. Вторая книга должна быть посвящена концу Османской империи, ее развалу, подводя, таким образом, итог историческому развитию государства за огромный многовековой период. Итог, каким он видится ныне передовым людям его страны.

«Глубокое ущелье» — роман исторический. Но Кемаль Тахир не ставил перед собой задачи изложить в нем историю основания Османского государства. В книге действуют реальные исторические фигуры — Эртогрул, Осман, Орхан, их родичи и приближенные. Известно также, что тестем Османа был влиятельный шейх Эдебали, возглавлявший религиозно-ремесленное братство ахи, которое служило опорой власти первых османских правителей в городах, хотя вопрос этот еще нуждается в дальнейшем исследовании историков. Акча Коджа, Гюндюз Альп, Дюндар Альп — все эти имена упоминаются в исторических хрониках. Но сведения об их личности и конкретной деятельности, а также о последовательности событий того времени, которые дают летописи, фрагментарны, а в значительной степени и просто легендарны.

Эти обстоятельства позволили автору создать в известной мере собственную интерпретацию истории. Интерпретация эта, с одной стороны, опирается на хорошо изученную им традицию турецкой историографии, а с другой — на собственные представления, подкрепляемые желанием ответить на многие вопросы, занимающие в настоящее время умы прогрессивных деятелей культуры.

Никто не может отрицать своеобразия и самобытности турецкой национальной культуры, как и своеобразия культуры любого другого народа. Но чрезвычайно важно при этом правильно и объективно разобраться и выявить ее исторические корни и пути развития. И здесь автору романа не удалось избежать противоречий.

Но роман есть роман. Его сюжетная линия не может обойтись без авторской выдумки. Увлекательная интрига, мастерский диалог, реалистически выписанные детали быта и психологии людей далекой эпохи, великолепное знание образа жизни и общей обстановки тех времен, которые до сей поры были известны лишь через западные рыцарские романы,— все это делает книгу Кемаля Тахира чрезвычайно интересной и для нашего читателя, обогащая его представления о живом движении истории.

Первый роман Кемаля Тахира, переведенный на русский язык, «Люди плененного города», открывался стихами:

В плен попасть — Не значит сдаться. Дорога тебе свобода — За нее ты должен драться!

В этих строках, предпосланных книге, был заключен не только опыт ее героев, но и того поколения передовых турецких интеллигентов, к которому принадлежит сам Кемаль Тахир.

Прежде чем стать известным писателем, он перепробовал множество профессий — помощник адвоката, кладовщик, письмоводитель на угольных копях Зонгулдака, торговый агент на знаменитом стамбульском рынке Махмудпаша, корректор, репортер, переводчик. Вместе с друзьями пробовал он издавать журнал, но «прогорел» после выхода нескольких номеров.

Свой путь в литературе он начинал со стихов. Политическая и сатирическая направленность его поэзии обратили на себя внимание критики. Но тут имя его исчезло с печатных страниц почти на два десятилетия.

Лишь в середине пятидесятых годов Кемаль Тахир снова появился на литературном горизонте, но уже как прозаик, и сразу стал в ряд с лучшими художниками Турции. Один за другим в течение десяти лет он выпустил полтора десятка романов — огромную эпопею, которая, по замыслу автора, должна охватить почти сто лет общественной жизни Турции — с 1867 года до наших дней — и составить двадцать одну книгу, каждая из которых является самостоятельным произведением.

Кемалю Тахиру сейчас шестьдесят лет. К семидесяти он рассчитывает завершить свой замысел. Даже учитывая необыкновенную работоспособность писателя — задача не из легких.

Строки, которые он предпослал роману «Люди плененного города», принадлежат, однако, не ему. Их автор — Назым Хикмет, сыгравший необычайную роль в жизни и литературной судьбе К. Тахира.

В 1938 году, арестованный за свои политические убеждения, К. Тахир был отправлен на военный корабль-тюрьму «Эркин», где ожидал вторичного суда по вторичному ложному обвинению уже осужденный на пятнадцать лет тюрьмы великий народный поэт Турции.

Военно-морской трибунал по сфабрикованному обвинению в попытке поднять коммунистический мятеж на флоте приговорил Н. Хикмета еще к двадцати, а К. Тахира — к пятнадцати годам тюрьмы.

Два года писатели провели вместе, в одной камере. И вышли на свободу в один и тот же день 1950 года по амнистии, объявленной властями под давлением мирового общественного мнения.

Недавно К. Тахир выпустил отдельной книгой 242 письма Назыма Хикмета, адресованных ему после того, как писателей разослали по разным тюрьмам. Эти письма — удивительный комментарий к творческой истории произведений, которые ныне являются гордостью турецкой культуры. В дружеской переписке с Назымом Хикметом, в постоянном общении с рабочими, солдатами и крестьянами в арестантских халатах рождался замысел эпопеи Кемаля Тахира — своеобразной прозаической параллели ко всемирно известной «Человеческой панораме» Назыма Хикмета, создававшейся в те же годы.

В тюрьмах К. Тахиром было написано свыше четырех тысяч страниц и не меньше страниц-заготовок, позволивших ему после освобождения выпустить сразу пять романов.

Большинство книг писателя рассказывает о прошлом, но он не историк, а романист, его интересуют не столько исторические события сами по себе, сколько их роль в формировании народного сознания. Он изображает простых турецких людей в переломные моменты национальной истории и каждой книгой отвечает на вопросы,поставленные сегодняшним развитием страны, ибо убежден, что нельзя понять настоящего, не зная прошлого. Думается, что именно поэтому едва ли не каждая книга К. Тахира становится событием в культурной жизни Турции.

Роман «Глубокое ущелье» (в оригинале «Devlet Апа») вышел первым изданием в конце 1967 года. Вопреки ожиданиям критики и читателей он не входит в задуманную писателем эпопею, а посвящен глубокой старине, точнее, трем месяцам 1290 года, когда, по историческому преданию, были заложены основы турецкого государства.

По мнению К. Тахира, последние сто пятьдесят лет так называемой «европеизации» Турции не вывели ее из отсталости, а, напротив, привели к зависимости от империалистических держав. До последнего времени большинство образованных людей Турции смотрело на свою страну чужими глазами, подходя к ее истории с критериями, выработанными на основе анализа иных общественных формаций.

Ныне, когда в Турции вновь происходят важные социальные сдвиги и массы поднимаются на борьбу с империализмом и его агентурой внутри страны, как никогда важно, оглянувшись на прошлое, уяснить себе характер культурного наследия турок и исторически сложившиеся формы народной психологии. Эти задачи и преследовал К. Тахир, работая над романом «Глубокое ущелье».

Книга вызвала споры, не прекратившиеся и через три года после ее выхода. Издающийся в Анкаре литературный журнал «Дост» в течение года из номера в номер вел анкету, где о романе высказали свои соображения десятки писателей, социологов, портов, режиссеров, ученых, преподавателей университетов и видных политических деятелей.

В 1968 году роман был удостоен премии Общества турецкого языка, что свидетельствует о высокой общественной оценке книги. Мнения же о ней высказывались самые разные, подчас противоположные. Это и неудивительно, если иметь в виду остроту политической и социальной борьбы в нынешней Турции. Но сама разноречивость оценок и накал страстей свидетельствуют о том, что, повествуя о далеких временах, Кемаль Тахир сумел сказать важное слово о самых животрепещущих проблемах Турции.

(А. Тверитинова)

ПРИМЕЧАНИЯ

Абака — монгольский правитель из династии Хулагуидов, правивший с 1265 по 1282 г.

Абдалы — дервишский орден на территории Малой Азии, получивший свое название от одной из категорий мусульманских святых, которым приписывалось могущество посылать дождь на землю, даровать победу над врагом, избавлять от злых козней.

Абу Бекир, точнее, Абу Бекр (ок. 570—634 гг.) — первый «праведный» халиф мусульман, сподвижник Мухаммеда.

Азраил — ангел смерти.

Айдын — город в Западной Анатолии. В 1280 г. был присоединен эмиром Ментеше к своему княжеству (бейлику).

Акче — мелкая серебряная монета в средневековой Турции.

Али — (602—661) — четвертый «праведный» халиф у мусульман. Последователь и родственник основателя мусульманской религии Мухаммеда.

Алтын — золотая монета в средневековой Турции.

Аргун — правитель монгольского государства Хулагуидов с 1284 по 1291 г.

Ахи — мусульманские военно-религиозные братства в средневековых городах Ближнего Востока. В Малой Азии ахи получили особое распространение в XIII—XIV вв., когда в связи с ослаблением центральной власти в султанате они стали играть важную роль в общественной жизни, выступая в качестве защитников горожан от набегов кочевников, произвола местных феодалов и монгольских наместников. В романе воспроизводится сцена посвящения в ахи. Встречающееся в этом эпизоде выражение: «Восславим тройки, семерки и сорока!» — несомненно, связано с ритуальной обрядностью ахи. Цифры 3, 7, 40, как и некоторые другие, имеют у турок символический характер. В данном случае можно предполагать, что цифра 3 означает три начальные ступени ученичества на пути обращения в ахи, цифра 7 — седьмую ступень или превращение в полноправного члена организации, цифра 40 — известных и у христиан сорок святых.

Ахи-баба — старейшина братств ахи.

Ашик — странствующий поэт, сказитель.

Баба Ильяс Хорасани — один из наиболее известных проповедников «еретических» (шиитских) взглядов среди тюркских племен в Малой Азии, духовный наставник Баба Исхака — руководителя антифеодального восстания в государстве Сельджукидов в 1239 г.

Баджи — сестра (старшая), сестрица. Титул Баджибей, которым стали почтительно называть одну из героинь романа Девлет-хатун после того, как она стала во главе сестер Рума, означает дословно «предводительница сестер». Военная организация сестер Рума (баджиян и Рум) во многом напоминала ахи. Сходство усиливается тем, что, по свидетельству знаменитого арабского путешественника XIV в. Ибн Батуты, термин «ахи» употреблялся в значении «брат». Интересно отметить, что один из первых османских летописцев, Ашикпашазаде, среди четырех орденов, игравших ведущую роль в социальной и политической жизни Малой Азии, назвал ахи, гази, абдалов и баджиян.

Бастурма — баранье или говяжье мясо, вяленое на солнце и особым образом приготовленное.

Башбуг — вождь, предводитель.

Баяндыр — название одного из 24 крупных огузских племен, принимавших участие в завоевании Малой Азии. См. баят, кайи, салур, каракечи.

Баят — см. Баяндыр.

Бейлербей — султанский наместник в провинции.

Бейлик — владение правителя (бея), княжество, удел.

Бекмез — виноградная патока.

Битинья — тюркское название византийской провинции Вифиния на северо-западе Малой Азии. В конце XIII в. часть этой провинции уже принадлежала тюркским правителям.

Булгары — огузские племена, составлявшие основную массу населения Болгарии Волжско-Камской. Это государство с центром в городе Булгаре возникло в X в. и достигло своего расцвета в XII—XIII в.

Бунчук — древко с золоченым шаром и пучком конских волос на конце» знак отличия турецких беев.

Бурса (Бруса) — крупнейший византийский город и крепость Пруса в северо-западной части Малой Азии. Взят тюрками-османами в 1326 г.

Визирь, везир (араб.) — высший государственный сановник при султане.

Воевода — славянский термин, широко распространенный в Византии и заимствованный тюрками, употреблялся ими в значении управителя крупного земельного владения или провинциального чиновника, подчиненного правителю данного округа (санджака).

Гагаузы — см. Куманы.

Гази — участник священной войны против немусульман, герой.

Гермиян — одно из крупных тюркских княжеств в Малой Азии в конце XIII — первой половине XIV в., появившихся в связи с распадом Сельджукидского государства. Центром княжества был город Кютахья.

Гиясэддин Кей-Хюсрев II — сельджукидский султан, правивший с 1236 по 1246 г. В 1243 г. войско под его командованием потерпело сокрушительное поражение от монголов, следствием чего был захват монголами значительной части Малой Азии и упадок Сельджукидского государства.

Гиясэддин Месуд II — сельджукидский султан, правивший с перерывами с 1282 по 1304 г.

Гладиус Уникус (лат.) — Меч, не имеющий себе равных.

Гратиас део (лат.) — Благодарение господу!

Два имама — см. Хасан и Хусейн.

Дервиш — мусульманский монах, приверженец мистико-аскетического направления в исламе (суфизма). Дервиши объединялись в ордена (братства). Среди них различали странствующих и живущих в обителях под началом наставника — шейха.

Джимри — руководитель антимонгольского восстания народных масс в 1277—1278 гг. в Малой Азии, выдававший себя за сына султана Иззеддина Кейкавуса II — Гиясэддина Сиявуша. Учитывая вполне определенную социальную направленность восстания, трудно согласиться с теми, кто видит в Джимри лишь ставленника Караманоглу Мехмед-бея.

Диван — высший совет при султане, бее.

Дирхем (араб.) — серебряная монета большего достоинства, чем акче.

Джуббе (араб.) — длинная верхняя одежда у мусульман.

Иджаза (араб.) — разрешение. Когда шейх видел, что ничему новому он не может научить мюрида, он отпускал его, предоставляя ему право самому собирать вокруг себя послушников и проповедовать традиции учителя. Это разрешение и называлось иджаза (иджазет). В дипломе, подтверждавшем право быть учителем (иджазетнаме), обычно перечислялась длинная цепь учителей, восходящая к сподвижникам Мухаммеда.

Изник — (по-гречески Инкея) — город и крепость в северо-западной части Малой Азии. В конце XI в. был столицей первого тюркского государства (Никейского султаната), затем в ходе крестовых походов вновь перешел в руки византийцев. В начале XIV в. был включен в состав Османского княжества.

Ильхан (перс.) — «повелитель народа», титул монгольских ханов династии Хулагуидов.

Имам (араб.) — духовное лицо, главный служитель в мечети.

Кавук — высокий головной убор султанских сановников. Форма, цвет и отделка его зависели от должности при султанском дворе.

Кадий — мусульманский судья, занимавшийся гражданскими и уголовными вопросами.

Кадиаскер или казаскер — верховный судья в средневековой Турции.

Кайи — огузское племя, из которого, по преданию, вышли основатели Османского государства. См. также Баяндыр.

Каракечи — см. Баяндыр.

Караманоглу Мехмед-бей — правитель тюркского княжества Караман, возникшего в середине XIII в. в южных пограничных районах Сельджукидского государства, на границе с Армянским (Киликийским) царством. Со второй половины XIII в. эмиры Карамана, борясь за верховную власть над Малой Азией, активно поддерживали антимонгольские выступления в Анатолии.

Кебаб — нарезанное и жареное на вертеле мясо.

Килим — палас, ковер ручной работы.

Кил — глина, употреблявшаяся вместо мыла.

Конак — дом, резиденция бея или иного феодала.

Коркут Деде — легендарный сказитель песен и легенд о происхождении и подвигах тюрок-огузов, исполняемых народными певцами.

Крез — один из правителей Малой Азии в VI в. до н. э., чье огромное богатство вошло в поговорку.

Кубилай (Хубилай) — правитель монгольского государства в Китае и Монголии (империи Юань), образовавшегося после распада монгольской империи в 1259 г. на ряд независимых государств (улусов). Другим подобным улусом стала держава ильханов в Иране во главе с братом Хубилая — Хулагу-ханом.

Кулач — старинная мера длины, равная расстоянию между концами пальцев раскинутых рук.

Куманы (команы) или половцы — европейское название тюрко-язычного народа кыпчаков. Они составляли ядро крупного союза племен, появившегося в Восточной Европе в XI в. и занимавшего огромную территорию в центральных и западных частях Казахстана и в южнорусских степях. Союз включал в свой состав основную массу обитавших в этих районах огузских племен узов (средневековых предков гагаузов) и печенегов.

Курбан-байрам (перс.) — ежегодный мусульманский праздник, связанный с жертвоприношениями (обычно барана). По своему происхождению тождествен древнееврейской пасхе.

Курултай (монг.) — съезд кочевых феодалов.

Куруш или грош — серебряная монета, чеканившаяся на Балканах и имевшая хождение в Малой Азии.

Ленный порядок — система условных пожалований, предоставляемых султаном своим вассалам за службу.

Локман — легендарный арабский мудрец и медик.

Мамлюки (араб.) — воины-рабы тюркского или кавказского происхождения, составлявшие гвардию правителей Египта. К середине XIII в. мамлюкские военачальники настолько усилились, что стали самостоятельными правителями страны. Во второй половине XIII в. мамлюкские султаны вели успешные войны с монголами и крестоносцами. В 1277 г. один из наиболее известных мамлюкских султанов Бейбарс, опираясь на поддержку эмиров Карамана, совершил поход в Малую Азию, о котором и идет речь в романе.

Махди — мессия («спаситель») — по представлениям мусульман, должен явиться на землю, чтобы восстановить справедливость и чистоту «изначального» ислама.

Мевлеви — духовный орден, основанный в XIII в. сыном поэта Джеляледдина Руми и известный своими радениями с песнями и плясками.

Меджнун — персонаж старинной арабской легенды о любви юноши Кайси, прозванного «меджнун» (безумный), к девушке Лейли.

Медресе (араб.) — мусульманская духовная школа, училище.

Ментеше — одно из тюркских княжеств, возникших в конце XIII в. в юго-западной Анатолии. Правители княжества занимались главным образом организацией пиратских экспедиций на острова Эгейского моря.

Месневи — название самой известной поэмы малоазиатского поэта — Джеляледдина Руми (1207—1272), имевшей большое число подражаний.

Миндер (араб.) — подушка, тюфячок для сидения на полу.

Мир Тьмы — так на мусульманском востоке и в Малой Азии в эпоху крестовых походов называли Западную Европу.

Михраб (араб.) — ниша в мечети, к которой мусульмане обращаются лицом во время молитвы.

Мулла (араб.) — духовное лицо, стоящее на самой низшей ступени религиозной иерархии, обычно является местным учителем.

Муфтий (араб.) — высшее духовное лицо, имеющее право выносить решения по религиозно-правовым вопросам (фетвы).

Мухаммед (ок. 570—632 гг.) — основоположник ислама. Согласно мусульманской традиции — последний посланник аллаха и величайший пророк. Из проповедей и высказываний Мухаммеда составлен Коран — священная книга мусульман.

Муэдзин (араб.) — служитель мечети, произносящий с минарета призыв к молитве.

Мюдеррис (араб.) — духовное лицо, настоятель медресе.

Мюрид (араб.) — послушник, ученик, вступивший под начало шейха.

Намаз (араб.) — один из главных обрядов ислама, состоящий из молитвы и ритуального омовения перед молитвой.

Недосягаемый глава (Кутб или Кутуб) (араб.) — по представлению дервишей, человек, воплощающий в себе божественное всемогущество и всеведение.

Низамаль-Мюльк, Хасан ибн Али (1018—1092) — один из наиболее известных государственных деятелей мусульманского средневековья, занимал пост великого визиря при дворе Великих Сельджуков, прославился своим трудом «Сиясет-наме», в котором изложил свои взгляды на управление государством.

Нойон (монг.) — термин, означавший светского феодала в монгольской империи.

«Огуз-наме» — древнейший литературный памятник, представляющий сборник эпических сказаний о происхождении огузов.

Ольчек — мера сыпучих веществ, равная примерно 6,5 кг.

Омер, точнее, Омар (ум. в 644 г.) — второй «праведный» халиф мусульман, сподвижник Мухаммеда. В годы правления Омара арабы осуществили; значительные завоевания на Ближнем Востоке.

Орден святого Иоанна — военно-монашеский католический орден, созданный крестоносцами в Палестине в начале XII в. После изгнания крестоносцев с Востока иоанниты (или госпитальеры) перенесли центр своих действий на Кипр (1291).

Орта оюну — буквально «игра посредине». Народный площадный театр типа итальянской комедии дель арте.

Осман-бей (ок. 1258(59)—1324 гг.) — сын Эртогрула. После смерти отца стал беем в Сёгюте. Пользуясь упадком власти сельджукидских султанов, Осман в 1299 г. провозгласил себя независимым правителем, положив тем самым начало созданию Османского государства и основав династию турецких султанов.

Орхан — сын Османа и второй правитель в Османской династии (1324—1359(60) гг.).

Пахлава — слоеный пирог с медом и орехами.

Пехливан (перс.) — богатырь, борец.

Печенеги — см. Куманы.

Пир (перс.) — духовный наставник, основатель дервишского ордена, человек, прославившийся своей набожностью, святой.

Райя (араб. реайя) — общее название феодально-зависимого крестьянства, как мусульман, так и немусульман, в средневековой Турции.

Рейс (араб.) — почтительное обращение, означающее «вождь, глава».

Родос — крупный греческий остров в Эгейском море, жители которого вели борьбу с тюркскими пиратами за господство на море.

Рум — наименование Рима, а затем и Восточно-Римской (Византийской) империи в странах Востока. Землями Рума у турок-сельджуков называлась Малая Азия, входившая до конца XI в. в состав Византийской империи.

Саз — восточный музыкальный струнный инструмент.

Салур — см. Баяндыр.

Санджак — основная административно-территориальная единица в государстве Сельджукидов в Малой Азии.

Секбаны и сариджи — иррегулярные вспомогательные части в турецкой армии, вербовавшиеся частично за счет крестьян.

Сельджуки — объединение огузо-туркменских племен, получивших свое название от имени стоявшей во главе их династии Сельджукидов. Одна из ветвей этой династии укрепилась в конце XI в. в Малой Азии, став во главе созданного здесь государства.

Селямлык — мужская половина в доме.

Сипахи (перс.) — общее название военных ленников.

Софты (араб.) — учащиеся в медресе.

Субаши — военачальник небольшого отряда, в мирное время — представитель военно-административной власти в городах и крепостях, обычно подчинявшийся правителю санджака.

Талмуд — собрание законоположений иудаизма, содержащее толкование библии, легенды и мифы о боге, религиозные и правовые предписания.

Тархана — похлебка из муки и простокваши.

Тимариот — владелец тимара, условного пожалования, даваемого султаном в порядке вознаграждения за службу, главным образом военную.

Тройки, семерки и сорока — см. Ахи.

Тугра — султанская печать в виде монограммы, ставившаяся на документах перед текстом.

Туркмены — здесь, европейское название для всех тюркских кочевых племен, принявших ислам.

Улус (монг.) — страна, княжество, удел.

Уруй (монг.) — восклицание, имеющее значение «Во истину!»

Фаляка, фалака (перс.) — орудие наказания, колодка, в которую зажимают ноги, чтобы бить по пяткам.

Фарсах, Ферсах (перс.) — старинная мера длины, равная расстоянию, которое можно проскакать на лошади за один час.

Фатиха — молитва, первая сура Корана.

Френк, франк — общее название христиан Европы у мусульман.

Футувва (араб.) — свод правил поведения, устав организаций ахи.

Хадисы (араб.) — предания об изречениях и деяниях Мухаммеда.

Аакая (монг.) — титул правителя монгольского государства на территории Китая.

Халиф (араб.) — первоначально титул правителя, соединявшего в своих руках функции светского государя и религиозного главы. С X в. за халифами сохранялась лишь религиозная власть главы всей мусульманской общины.

«Хамза-наме» или «Хамсе» («Пятерица») — общее название знаменитого поэтического произведения Низами (ум. около 1209 г.), состоящее из пяти поэм и вызвавшее многочисленные подражания.

Харадж (араб.) — наименование налога в странах мусульманского Востока. В данном случае означает подушную подать с немусульман.

Харам (араб.) — запрещенное, недозволенное, по религиозным законам.

Хасан и Хусейн — сыновья четвертого «праведного» халифа Али, которых мусульмане-шииты признают как второго и третьего имамов (духовных руководителей мусульман) и почитают в качестве святых.

Хафыз — человек, знающий и читающий Коран наизусть.

Ходжа (араб.) — почетный титул в мусульманских странах Востока, который давался представителям духовенства, знатным чиновникам и богатым купцам.

Ху (араб.) — Он, одно из имен аллаха.

Хызыр (араб.) — мусульманский святой, тождественный Илье-пророку.

Чавуш или чауш — оруженосец, телохранитель, воин для особых поручений; может стать частью имени собственного, так же как Ходжа, Хафыз и др.

Челеби — почтительное обращение к образованным людям, поэтам, ученым.

Шариат (араб.) — правовой кодекс мусульман.

Шейх (араб.) — мусульманский богослов, глава религиозного ордена или общины.

Эртогрул — отец Османа I, основателя Османского государства. Согласно легендам и преданиям, изложенным в ранних османских хрониках, в 20-х годах XIII в. Эртогрул во главе небольшого отряда кочевников из огузского племени кайи (около 400 человек) обосновался в западной части Малой Азии. Сельджукидский султан Алаэддин Кейкубад I назначил ему во владение пограничный удел (удж), включавший земли в районе Сёгюта в качестве зимних пастбищ и горные выпасы в Доманыч для летних кочевий. Умер Эртогрул в 1288(89) г. в глубокой старости. Гробница, сохранившаяся недалеко от Сёгюта, по дороге в Биледжик, считается местом захоронения Эртогрула.

Эфенди — господин, почтительное обращение, перешедшее к тюркам от греков.

Юнус Эмре (ок. 1238—1329 гг.) — выдающийся тюркский средневековый поэт.

Яйла — горные пастбища, куда на лето перегоняют свои стада кочевники.

Яса (монг.) — обычное право монголов, указ, закон, изданный монгольским правителем.

 (М. Мейер)

---

Художник А. 3айцев

Художественный редактор А. Купцов

Технический редактор Н. Андрианова

Корректор В. Пестова

Оглавление

ГЛУБОКОЕ УЩЕЛЬЕ Кемаль Тахир

Часть первая

  I

  II

  III

Часть вторая

  I

  II

  III

Часть третья

  I

  II

  III

  IV

  V

Часть четвертая

  I

  II

  III

  IV

  V

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ПРИМЕЧАНИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg