«Наполеон Бонапарт»

Наполеон Бонапарт (fb2) - Наполеон Бонапарт (пер. Михаил Н. Поздняков,И. Е. Позднякова) (Великие люди в домашних халатах) 737K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Дюма

Александр Дюма Наполеон Бонапарт

Великие люди в домашних халатах

Есть поговорка: «Не бывает великого человека в халате». Как и все поговорки, эта, пользующаяся громадной популярностью, имеет как правдивую, так и фальшивую сторону. Посмотрим на личные привычки человека. Постараемся рассмотреть величие через простоту, поэзию сквозь прозу, идеал сквозь реальность. Возможно, великий человек возвеличится еще больше. Реальность, на наш взгляд, не могила, поглощающая человека, а пьедестал, на котором возвысится его памятник. И именно то, что мы видим, так как почти всегда история, настоящая ханжа, показывает нам героев, задрапированных в церемониальные одежды, и вечно стыдится дать нам увидеть их в повседневной простоте. Мы постараемся, используя некоторые заметки лакеев названных героев, заполнить пробел, оставленный историками. Нам гораздо больше нравится статуя, которую можно осмотреть со всех сторон, чем барельеф, у которого отдельные части проглядывают из сплошной стены.

Александр Дюма

Наполеон Бонапарт Историческая хроника

Наполеон де Бонапарт

Пятнадцатого августа 1769 года в Аяччо родился ребенок, получивший от родителей фамилию Бонапарт, а от неба имя Наполеон. Первые дни его юности протекали среди того лихорадочного возбуждения, что неизбежно следует за революциями. Корсика, на протяжении полувека мечтавшая о независимости, оказалась наполовину завоеванной, наполовину проданной, и, едва освободившись от генуэзского рабства, тут же попала под пяту Франции. Паоли, побежденный при Понте-Нуово, отправился с братом и племянниками искать прибежища в Англии. Там Альфиери посвятил ему своего «Тимолеона». Новорожденный был обожжен первым глотком воздуха, горячего от гражданских распрей, а колокол, возвестивший о его крещении, звучал набатом.

Карл де Бонапарт, его отец, и Легация Рамолино, его мать, принадлежали к роду патрициев и были уроженцы очаровательной деревушки Сан-Миниато, возвышающейся над Флоренцией. Они были друзьями Паоли, однако оставили его партию и подчинились французскому влиянию. А потому им было нетрудно добиться у мсье де Марбефа, возвратившегося губернатором острова, где десять лет назад он воевал в качестве генерала, протекции для юного Наполеона. По этой протекции он поступил в военную школу замка Бриенн. И некоторое время спустя мсье Бертон, помощник директора, вносит в свои регистры следующую запись:

«Сегодня, 23 апреля 1779 года, Наполеон де Бонапарт зачислен в Королевскую военную школу Бриенне-Шато в возрасте девяти лет восьми месяцев и пяти дней».

Новоприбывший был корсиканцем, то есть выходцем из страны, которая вплоть до наших дней воюет по инерции с цивилизацией с такой силой, что сохранила свой собственный характер, несмотря на потерю независимости. Он говорил только на местном наречии своего родного острова. Лицо его было смуглым, как у средиземноморца, а взгляд темен и пронзителен, как у горца. Этого оказалось более чем достаточно, чтобы возбудить любопытство его товарищей и увеличить его природную замкнутость, ибо детское любопытство насмешливо и не знает жалости. Профессор Дюпюи сжалился над бедным изгоем и стал давать ему отдельно уроки французского языка. Спустя три месяца он настолько преуспел в нем, что был готов приступить к изучению латыни. Но с первых же занятий он почувствовал оставшуюся навсегда неприязнь к мертвым языкам. В то же время сразу же был виден его талант к математике. В результате чего появилась договоренность, так часто встречающаяся в школах, по которой он решал задачи для своих товарищей, а они делали переводы, о которых он не хотел слышать.

Но некоторое отчуждение и нежелание доверять кому бы то ни было свои идеи создало между ним и его приятелями нечто вроде барьера, который так до конца и не исчез. Эти первые впечатления, оставив в его душе печальную память, отдававшую злобой, породили ту раннюю мизантропию, которая заставляла его искать развлечения наедине. В этом кое-кто хотел видеть пророческие мечты зарождающегося гения. К тому же некоторые обстоятельства, которые в жизни любого другого остались бы незамеченными, дают некоторые основания для рассказов тем, кто желал бы добавить необычайное детство к будущей чудесной зрелости. Процитируем два из них.

Одним из самых привычных развлечений молодого Бонапарта было посещение маленького зеленого сада, окруженного изгородью, куда он обычно удалялся в часы отдыха.

Однажды один из его товарищей, заинтересовавшись, что он делает там один, взобрался на ограду и увидел, как его приятель расставляет в воинском порядке груду камней, причем величина каждого камня определяла его звание.

Бонапарт обернулся на шум и, увидев, что он раскрыт, приказал школьнику спуститься. Но тот, вместо того чтобы подчиниться, высмеял юного стратега. Тогда не расположенный к шуткам Бонапарт схватил самый большой булыжник и бросил его в насмешника, от чего тот и свалился, довольно опасно раненный.

Двадцать пять лет спустя, а именно в момент наивысшего взлета, Наполеону доложили, что некто, называющий себя его школьным товарищем, просит с ним поговорить. Не раз уже интриганы пользовались подобным предлогом, чтобы встретиться с ним, и бывший ученик Бриенна приказал ординарцу узнать имя соученика, которое, когда ему сообщили, не вызвало у Наполеона никаких воспоминаний.

— Возвратитесь, — сказал он, — и спросите у этого человека о каком-нибудь случае, чтобы я вспомнил о нем.

Ординарец выполнил поручение. Вернувшись, он сказал, что проситель вместо ответа показал ему шрам на лбу.

— А, наконец-то я его вспомнил, — сказал император. — Именно ему я швырнул в голову генерал-аншефа.

Зимой 1783/84 года выпало такое количество снега, что были прерваны все прогулки. Бонапарт против своей воли был вынужден отказаться от посещений сада и проводить часы среди шумных и непривычных развлечений своих товарищей.

И тут он предлагает построить из снега нечто вроде городских укреплений, которые одни будут атаковать, другие защищать. Предложение было слишком притягательным, чтобы быть отвергнутым. Автор проекта, естественно, был назначен командиром одного отряда. Осажденный им «город» был взят, несмотря на героическое сопротивление защитников.

На следующий день снег растаял, но это развлечение оставило глубокий след в памяти школьников. Сделавшись мужчинами, они вспоминали эту детскую игру. В их памяти каждый раз всплывали снежные «оплоты», взятые приступом Бонапартом, когда они видели стены городов, павших перед Наполеоном.

По мере того как Бонапарт взрослел, идеи, глубоко засевшие в нем, развивались, и уже можно было увидеть их контуры.

Подчиненность Корсики Франции, дававшая ему, единственному ее представителю, образ побежденного в лагере победителей, была для него непереносима. Однажды за обедом у отца Бертона, профессора, неоднократно замечавшие национальные склонности их ученика, затронули больную тему, плохо заговорив о Паоли. Кровь тотчас же бросилась в голову юноше, и он не смог сдержаться.

— Паоли, — сказал он, — был великим человеком. Он любил свою страну, как древний римлянин. И я никогда не прощу моему отцу — он был его адъютантом, — способствующему присоединению Корсики к Франции. Он обязан был разделить судьбу своего генерала и пасть вместе с ним.

Прошло пять лет. Молодой Бонапарт узнал о математике все, чему научил его отец Патро. Оценки его были хорошими. В его возрасте уже следовало переходить из бриеннской школы в парижскую. Вот донесение, отправленное королю Людовику XVI инспектором военных школ мсье де Кералио:

«Мсье де Бонапарт (Наполеон) родился 15 августа 1769 года, рост четыре фута десять дюймов десять линий. Закончил четвертый класс. Телосложение хорошее, здоровье прекрасное, характер послушный. Честен, отзывчив, поведение отменное. Постоянно поощрялся за прилежание к математике. Знает очень неплохо историю и географию. Достаточно слаб в изящных искусствах и в латыни. В этих дисциплинах он на уровне своего четвертого класса. Это будет превосходный моряк. Он достоин перейти в Военную школу Парижа».

Следствием этой характеристики было принятие юного Бонапарта в школу. В день отъезда в его деле была сделана следующая запись:

«17 октября 1784 года вышел из Королевской школы Бриенна мсье Наполеон де Бонапарт, дворянин, рожден в городе Аяччо на острове Корсика 15 августа 1769 года, сын благородного Карла-Мари де Бонапарт, представителя дворянства Корсики, проживающего в сказанном городе Аяччо, и благородной дамы Летиции Рамолино, как свидетельствует акт регистрации фолио 31, и принятый в это заведение 23 апреля 1779 года».

Бонапарта обвиняли в том, что он хвалился вымышленным дворянством, а также в том, что якобы изменил свой возраст. Только что процитированные документы отвечают на эти обвинения.

Бонапарт прибыл в столицу дилижансом из Ножан-Сюр-Сен. Его пребывание в Военной школе Парижа не было отмечено сколько-нибудь значительными событиями, если не считать записки, отправленной отцу Бертону. Юный законодатель нашел в организации школы грехи, которые из-за своей природной склонности к администрированию он не мог обойти молчанием. Одним из этих грехов и наиболее опасным из всех была роскошь, окружавшая учеников, и поэтому Бонапарт особенно восстает против этого.

«Вместо того, — писал он, — чтобы окружать учеников многочисленной прислугой, давать им ежедневные трапезы из двух блюд, устраивать конные парады, очень дорогие и из-за лошадей, и из-за конюхов, не следовало бы лучше, не нарушая занятий, принудить их обслуживать себя самим; убрав заботы о кухне, заставить их питаться солдатским пайковым хлебом или чем-либо иным, близким к этому; приучить их выбивать свою одежду и чистить башмаки и сапоги? Так как они бедны и предназначены к военной службе, не это ли единственное обучение, которое надлежит им дать? Приспособленные к жизни трезвой, к заботе о своем внешнем виде, они станут более выносливыми, научатся бросать вызов неблагоприятным погодным условиям, переносить с мужеством тяготы войны и вызывать уважение и слепую преданность у солдат, будущих под их началом».

Бонапарту было пятнадцать с половиной лет, когда он предлагал этот проект реформы. Через двадцать лет он основал Военную школу в Фонтенбло.

В 1785 году, после блестящей сдачи экзаменов, Бонапарт в звании младшего лейтенанта отправляется в полк в Лa Фер, расквартированный в Дофинэ.

После краткого пребывания в Гренобле, не оставившего какого-нибудь значительного следа, он прибывает на жительство в Баланс. Здесь несколько солнечных лучей пробились в сумерки обыденной жизни неизвестного молодого человека. Бонапарт, мы это знаем, был беден. Но как бы беден он ни был, он решил прийти на помощь своей семье. Он вызвал во Францию своего брата Луи. Тот был на девять лет моложе его. Они проживали у мадемуазель Бу по адресу Гранд-Рю, 4. У Бонапарта была спальня, а над ним в мансарде жил маленький Луи. Каждое утро, верный своим школьным привычкам, из которых он сделал позже свой походный распорядок дня, Бонапарт будил своего брата ударами палки по потолку, после чего давал ему урок математики. Однажды юный Луи, с громадным трудом привыкавший к этому режиму, спустился с большим, чем обычно, опозданием. Бонапарт собирался вдарить второй раз, когда ученик наконец вошел.

— Что это с тобой сегодня утром? Кажется, мы ленимся? — сказал Бонапарт.

— О, брат, — ответил ребенок, — мне снился такой чудесный сон!

— И что же тебе снилось?

— Мне снилось, что я король.

— А кто же тогда я?.. Император? — сказал, пожимая плечами, юный младший лейтенант. — Ну ладно, за дело.

И ежедневный урок, как обычно, получил будущий король от будущего императора.

Бонапарт проживал напротив магазина богатого книгопродавца по имени Марк-Аврелий. Дом его, относящийся, мне кажется, к 1530 году, — настоящая жемчужина Возрождения. Именно здесь проводил он все часы, остававшиеся от военной службы и воспитания брата. Часы эти вовсе не были потеряны, и вы в этом убедитесь.

Седьмого октября 1808 года Наполеон давал обед в Эрфурте. Его сотрапезниками были император Александр, королева Вестфалии, король Баварии, король Вюртенберга, король Саксонии, великий князь Константин, принц Примас, герцог Вильгельм Прусский, герцог Ольдегбург, герцог Мекленбург-Шверин и герцог де Талейран. Разговор зашел о Золотой Булле. Она до утверждения Рейнского союза узаконивала избрание императора коллегией курфюрстов, определяла количество и звание избирателей. Примас затронул некоторые детали этой Буллы и отнес ее к 1409 году.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, — сказал, улыбаясь, Наполеон. — Булла, о которой вы говорите, была утверждена в 1356 году, в царствование императора Карла Шестого.

— Действительно, сир, — ответил принц Примас, — теперь я припоминаю, но как получилось, что ваше величество так хорошо осведомлены в этих вещах?

— Когда я был простым младшим лейтенантом артиллерии… — сказал Наполеон.

При этих словах удивление так живо выразилось на лицах его благородных сотрапезников, что рассказчик был вынужден прерваться. Но через секунду продолжил:

— Когда я имел честь быть простым младшим лейтенантом артиллерии, — повторил он, улыбаясь, — я провел три года в гарнизоне в Балансе. Я не любил свет и жил очень обособленно. Благодаря счастливому случаю я поселился рядом с весьма образованным и услужливым книгопродавцем. Я читал и перечитывал его библиотеку на протяжении всех трех лет службы и ничего не забыл даже из тех материй, которые не имеют ко мне никакого отношения. Природа к тому же одарила меня памятью к цифрам, и мне случается очень часто напоминать моим министрам детали или даже числовую последовательность их отчетов, пусть даже и очень старых.

Это не единственное воспоминание, сохраненное Наполеоном о Балансе.

Среди немногих людей в Балансе, кого посещал Бонапарт, был господин де Тардива, аббат Сен-Рюф. У него Бонапарт встретил мадемуазель Грегур дю Коломбье и влюбился. Семья этой юной особы проживала в полулье от Баланса, в местечке Бассио. Юный лейтенант добился приглашения в дом и нанес несколько визитов. Между тем там появился дворянин из Дофинэ мсье Бресье. Бонапарт, чтобы выиграть время, написал мадемуазель Гергуар длинное письмо. В нем он выразил все свои чувства к ней и просил сообщить об этом ее родителям. Те же, став перед альтернативой отдать свою дочь военному без будущего или дворянину хоть с каким-то состоянием, решили вопрос в пользу последнего. Бонапарт был выдворен из дома, его письмо было передано третьему лицу для возвращения автору. Но Бонапарт не пожелал его забрать.

— Сохраните его, — сказал он этому человеку, — оно станет однажды свидетельством моей любви и чистоты моих намерений по отношению к мадемуазель Грегуар.

Это третье лицо сохранило письмо, и его семейство до сих пор владеет им.

Три месяца спустя мадемуазель Грегуар вышла замуж за де Бресье.

В 1806 году мадам де Бресье была призвана ко двору с титулом придворной дамы императрицы. Ее брат был отправлен префектом в Турин, а ее мужу пожалован титул барона и должность управляющего лесами государства.

Среди других людей, с которыми Бонапарт был связан в период службы в Балансе, были мсье де Монталиве и Башассон. Один из них стал министром внутренних дел, другой — инспектором снабжения Парижа.

По воскресеньям трое молодых людей почти всегда прогуливались за городом и частенько останавливались посмотреть на бал под открытым небом. Давал его лавочник из города. Собирая по два су с кавалера, он сам становился деревенским скрипачом. Этот скрипач был старым солдатом, вышедшим в отставку и проживавшим в Балансе; там он женился и мирно занимался своей двойной деятельностью. Но так как доход от нее был недостаточным, во время создания департаментов он испросил и получил место делопроизводителя в бюро центральной администрации. Здесь в 1790 году его застали первые батальоны добровольцев и увлекли за собой.

Этот старый солдат, лавочник, деревенский скрипач и делопроизводитель, превратился затем в маршала Виктора, герцога де Беллюна.

Бонапарт покинул Баланс, задолжав три франка десять су пирожнику Кориолю.

Пусть наши читатели не удивляются, что мы отыскиваем подобные анекдоты. Когда пишешь биографию Юлия Цезаря, Карла Великого или Наполеона, лампа Диогена недостаточна для того, чтобы отыскать человека; человек уже найден потомками и явлен миру сияющим и величественным. А поэтому надо следовать вдоль дороги, пройденной им к своему пьедесталу, и чем больше следов осталось от этого пути в самых разных местах, чем они легче и незаметнее, тем большее возбуждают они любопытство.

Бонапарт приехал в Париж в то же время, что и Паоли. Учредительное собрание только что утвердило на Корсике французские законы. Мирабо заявил с трибуны, что пришло время призвать изгнанных патриотов, защищавших независимость острова, и Паоли вернулся. Бонапарт был принят, как родной сын, старым другом своего отца. Юный энтузиаст оказался лицом к лицу со своим героем, который только что получил звание генерал-лейтенанта и был назначен военным комендантом Корсики.

Бонапарт добился отпуска и воспользовался им, чтобы последовать за Паоли и увидеть свою семью, оставленную шесть лет назад. Генерал-патриот был встречен с исступленным восторгом сторонниками независимости, и юный лейтенант присутствовал при триумфе знаменитого изгнанника. Энтузиазм был таким, что по желанию сограждан Паоли стал одновременно во главе Национальной гвардии и президентом департаментской администрации. Некоторое время он пребывал там в полном согласии с Учредительным собранием. Но движение аббата Шарьера, предлагавшего уступить Корсику герцогу Пармскому в обмен на Плезантен (Пьяченцу), обладание которым было направлено на то, чтобы компенсировать папе потерю Авиньона, стало для Паоли испытанием. Он понял, сколь малое внимание уделяла метрополия сохранению его страны. В этот момент английское правительство, которое принимало когда-то Паоли-изгнанника, возобновило отношения с новым президентом. Паоли к тому же и не скрывал предпочтения, которое он отдавал британской конституции перед той, которую готовили французские законодатели. С этого времени начинается раскол между молодым лейтенантом и старым генералом. Бонапарт остался французским гражданином, а в Паоли возродился корсиканский генерал.

Бонапарт был вновь вызван в Париж в начале 1792 года. Там он повстречал Бурьена, своего старого школьного товарища. Тот прибыл из Вены, проехав Пруссию и Польшу. Ни тот, ни другой из учеников Бриенна не был счастлив. Они соединили свои несчастья, чтобы сделать их менее тяжкими. Один просил военную службу, другой — дипломатическую, а так как ответов не получали, то начали мечтать о спекуляции. Но недостаток средств почти всегда мешал этим мечтам осуществиться. Однажды у них появилась идея снять несколько недостроенных домов на улице Монтолон, чтобы сдать их потом по частям. Но запросы владельцев показались им настолько завышенными, что они были вынуждены бросить эту спекуляцию по той же причине, по которой они оставляли и множество других. Выходя от подрядчика, спекулянты неожиданно вспомнили не только то, что они не обедали, но и то, что им нечем заплатить за обед. Бонапарт устранил это упущение, заложив свои часы.

Мрачная прелюдия десятого августа. Настало двадцатое июня. Двое молодых людей встретились за завтраком у ресторатора на улице Сент-Оноре. Они заканчивали есть, когда были привлечены к окну страшным шумом и криками: «Это будет! Да здравствует нация! Да здравствуют санкюлоты! Вето долой!» Это была толпа из шести или восьми тысяч человек, ведомая Сантером и маркизом де Сент-Юрюгом, спускавшаяся из окраин Сент-Антуан и Сен-Марсо и направлявшаяся к Собранию.

— Пойдем за этой сволочью, — сказал Бонапарт.

Молодые люди тотчас направились к Тюильри и остановились на террасе у воды. Бонапарт прислонился к дереву, Бурьен сел на парапет.

Оттуда они не видели, что происходило, но все стало им понятно, когда одно из окон, выходивших в сад, открылось, и Людовик XVI появился в нем. Кто-то из толпы протянул ему красный колпак на конце пики, и он надел его. Молодой лейтенант, остававшийся до тех пор неподвижным, пожал плечами и выругался по-корсикански.

— А что ты хочешь, чтобы он сделал? — сказал Бурьен.

— Надо было расстрелять четыре или пять сотен из пушек, — ответил Бонапарт, — остальные бы разбежались.

Весь день он говорил только об этой сцене. Она произвела на него одно из самых сильных впечатлений, которые он когда-либо испытывал.

Так перед глазами Бонапарта прошли первые события Французской революции. Простым зрителем он участвовал в расстреле десятого августа и в резне второго сентября. Потом, видя, что не может добиться службы, он решил вновь отправиться на Корсику.

Интриги Паоли с английским кабинетом приняли в отсутствие Бонапарта такое развитие, что он не мог более ошибаться по поводу его проектов. Свидание молодого лейтенанта и старого генерала у губернатора Корсики закончилось разрывом. Два старых друга расстались, чтобы не видеться более, разве что на поле брани. В тот же вечер один из льстецов Паоли попытался дурно отозваться при нем о Бонапарте.

— Цыц! — сказал генерал, поднеся палец к губам. — Этот юноша высечен по античной мерке.

Вскоре Паоли открыто поднял знамя восстания. Провозглашенный 26 июня 1793 года сторонниками Англии генералиссимусом и президентом административного совета в Корте, он был 17 июля следующего года объявлен вне закона Национальным конвентом. Бонапарта не было. Он получил службу, которой столько добивался. Назначенный комендантом Национальной гвардии, он находился при адмирале Трюге и в это время захватил форт Сент-Этьен. Но победители должны были вскоре эвакуироваться.

Бонапарт вернулся на Корсику и нашел остров в огне восстания. Салисетти и Лакомб Сент-Мишель, члены Конвента, осуществляя декрет против восставших, вынуждены были отступить в Кальви. Там к ним присоединился Бонапарт и предпринял с ними атаку на Аяччо. Она была отбита. В тот же день в городе возник пожар. Дом Бонапартов сгорел у них на глазах. Некоторое время спустя специальный декрет осудил их к вечной ссылке. Огонь оставил их без крова, ссылка без родины. Родственники устремили глаза к Бонапарту, Бонапарт к Франции. Вся эта бедная семья изгнанников погрузилась на утлое суденышко, и будущий Цезарь поднял парус, охраняя судьбу своих четырех братьев, трое из которых станут королями, и своих трех сестер, одна из которых будет королевой.

Вся семья остановилась в Марселе, требуя покровительства той самой Франции, куда была изгнана. Правительство услышало эти жалобы. Жозеф и Люсьен добились места в армейской администрации, Луи был назначен унтер-офицером, а Бонапарт лейтенантом, то есть с повышением, в четвертый полк инфантерии.

Наступил год с кровоточащей цифрой 93. Половина Франции дралась против другой. Запад и Средиземноморье были в огне. Лион после четырехмесячной осады был на грани сдачи. Марсель открыл ворота Конвенту. Тулон отдал свой порт англичанам.

Тридцатитысячная армия под командованием Келлермана осадила Тулон. А несколько полков из Альпийской и Итальянской армий — все, кто был мобилизован в соседних департаментах, двинулись к проданному городу. Схватка началась в ущелье Оллиуля. Генерал Лютей, который должен был командовать артиллерией, отсутствовал. Генерал Доммартен, его помощник, был ранен в первом же столкновении. Заменил его следующий по званию. Этим офицером был Бонапарт. На этот раз случай оказался в согласии с гением. Правда, по отношению к гениям случай называется судьбой.

Бонапарт, получив назначение, является на командный пункт и предстает перед генералом Карто, великолепным мужчиной, позолоченным с ног до головы. Генерал спрашивает у него, чем он может быть ему полезен. Молодой офицер представляет ему приказ, обязывающий его явиться под командование генерала для руководства артиллерийскими действиями.

— Артиллерия? — отвечает бравый генерал. — В ней нет никакой надобности. Сегодня вечером мы возьмем Тулон на штык, а завтра мы его сожжем.

Однако, несмотря на всю уверенность главнокомандующего, он не смог овладеть Тулоном, и ему пришлось запастись терпением до следующего дня. С раннего утра, захватив своего адъютанта Дюпа и командира батальона Бонапарта, он отправился в кабриолете проинспектировать возможности к наступлению. Под давлением Бонапарта главнокомандующий скрепя сердце отказался от штыков и обратился к артиллерии. В соответствии с этим им были отданы приказы.

Как только они преодолели высоты, с которых открывался Тулон, покоящийся в своем почти восточном саду, генерал выскочил из кабриолета и в сопровождении двух молодых людей направился в виноградник. Посреди него он заметил несколько пушек, уложенных в ряд за бруствером. Бонапарт смотрит вокруг и не понимает, что происходит. Генерал некоторое время наслаждается удивлением своего командира батальона, потом, повернувшись с удовлетворенной улыбкой к адъютанту, говорит:

— Дюпа, так это наши батареи?

— Да, генерал, — отвечает тот.

— А наш артиллерийский парк?

— Он в четырех шагах.

— А наши раскаленные ядра?

— Их разогревают в соседних укреплениях.

Бонапарт не может поверить своим глазам, но он вынужден верить своим ушам. Он измеряет расстояние натренированным глазом стратега; от батарей до города по меньшей мере полтора лье. Сначала ему кажется, что генерал хочет, как говорится, прощупать своего юного командира батальона, но важность, с которой Карто продолжает развивать свои намерения, не оставляет ему ни малейшего сомнения. Тогда он просит обратить внимание на расположение батарей и выражает сомнение в том, что раскаленные ядра достигнут города.

— Ты думаешь? — говорит Карто.

— Боюсь, что так, генерал, — отвечает Бонапарт. — Во всяком случае, прежде чем возиться с нагреванием ядер, можно зарядить холодными и проверить дальнобойность.

Карто находит идею остроумной, приказывает зарядить пушку и произвести выстрел. И в то время, как генерал смотрит на стены города и ожидает, какой эффект произведет выстрел, Бонапарт показывает ему ядро, дробящее оливковые деревья, скребущее землю и замирающее всего лишь на трети дистанции, предписанной ему генералом.

Испытание было убедительным, но Карто, не желая сдаваться, заявил, что это «аристократы марсельцы испортили порох». Однако порох не посылал ядра дальше. Следовало обратиться к другим средствам. Вернулись на командный пункт. Бонапарт просит план Тулона, разворачивает его на столе и после краткого изучения расположения города, его укреплений, начиная с редута, построенного на вершине Монт-Фарон, возвышающейся над городом, до фортов Ламальг и Мальбюске, защищающих его справа и слева, останавливает указательный палец на новом редуте, возведенном англичанами, и произносит с быстротой и лаконичностью гения:

— Здесь Тулон.

Теперь уже Карто в свою очередь ничего не понимает. Он буквально понял слова Бонапарта и, обернувшись к Дюпа, говорит своему верному адъютанту:

— Похоже, капитан Пушка не силен в географии.

Таково было первое прозвище Бонапарта. Мы увидим впоследствии, как придет к нему другое — Маленький Капрал.

В этот момент вошел представитель народа Гаспарэн. Бонапарт слышал о нем не только как о честном и храбром патриоте, но еще как о человеке благоразумном и сообразительном. Командир батальона направился прямо к нему.

— Гражданин депутат, — сказал он ему, — я командир артиллерийского батальона. В отсутствие генерала Дютеля и из-за ранения генерала Доммартена это подразделение находится под моим командованием, и я требую, чтобы никто не вмешивался, кроме меня, или я ни за что не отвечаю.

— Что? А кто ты такой, чтобы отвечать за что-нибудь? — спрашивает народный представитель, удивленно разглядывая двадцатитрехлетнего молодого человека, говорящего подобным тоном и с такой уверенностью.

— Кто я такой? — отвечал Бонапарт, увлекая его в угол и продолжая тихо — Я человек, знающий свое дело. Попал к людям, которые не знают своего. Потребуйте у командующего его план баталии — и вы увидите, прав я или нет.

Молодой офицер говорил с такой уверенностью, что Гаспарэн не колебался ни минуты.

— Генерал, — сказал он, приблизившись к Карто, — народные представители желают, чтобы в трехдневный срок ты представил им свой план баталии.

— Ты не будешь ждать и трех минут, — ответил Карто. — Сейчас я дам его тебе.

И действительно, генерал присел, взял перо и написал на отрывном листе этот знаменитый план кампании, которому суждено было стать моделью этого жанра. Вот он:

«Генерал артиллерии будет громить Тулон на протяжении трех дней, по истечении которых я атакую его тремя колоннами и возьму его. Карто».

План был отослан в Париж и передан в руки Комитета инженерных войск, который нашел его гораздо более веселым, чем компетентным. Карто был отозван, а Дюгоммье отправлен на его место.

Новый генерал по прибытии обнаружил, что его молодой командир батальона сделал все приготовления. Это была одна из тех осад, где сила и смелость ничего не значат, где все решают пушки и стратегия. Взгляд артиллериста обошел все изгибы побережья. В этом деле артиллерия имела дело с артиллерией. Она била со всех сторон и напоминала затянувшуюся грозу с перекрещивающимися молниями. Она гремела с горных высот и с высоких стен; она грохотала с равнины и с моря; все это можно было назвать одновременно бурей и вулканом.

Посреди этого переплетения огня народные депутаты хотели изменить что-то на одной из батарей Бонапарта. Движение уже началось, когда появился командир батальона и восстановил прежний порядок. Народные представители пожелали выразить свою точку зрения.

— Занимайтесь своими депутатскими делами, — ответил им Бонапарт. — Эта батарея будет здесь, и я отвечаю за нее головой.

Главная атака началась шестнадцатого, и с этого времени осада превратилась в непрекращающийся приступ.

Семнадцатого утром атакующие завладели Па-де-Ледэ и Круа-Фарон. В полдень они изгнали защитников редута Сент-Андрэ, фортов Помэ и Сент-Антуан. Наконец к вечеру, при свете грозы и канонады, республиканцы вошли в английский редут. И тут, добравшись до своей цели, чувствуя себя уже хозяином города, Бонапарт, раненный ударом штыка в бедро, говорит, падая от истощения и усталости, генералу Дюгоммье, раненному двумя выстрелами в колено и в руку:

— Идите отдохнуть, генерал. Сейчас мы возьмем Тулон, и вы сможете выспаться там послезавтра.

Восемнадцатого форты Егийетт и Баланье взяты, и батареи направлены на Тулон. При виде нескольких загоревшихся домов, при свисте ядер, осыпавших улицы, в рядах заговорщиков вспыхнул разлад. И вот нападающие, бросая взгляды на город и рейд, видят пожары, вспыхивающие в местах, не подвергавшихся обстрелу. Оказалось, что англичане, решив уйти, подожгли арсенал, портовые склады и французские суда, которые не могли увести. При виде пожаров поднялся единый клич — армия требовала штурма. Но было слишком поздно. Англичане грузились на суда под огнем наших батарей, оставляя тех, кто предал Францию для них и кого теперь предавали они. Ночь накрыла эту неразбериху. Языки пламени в некоторых местах стали гаснуть при страшном шуме. Это каторжники, разбив цепи, тушили пожар.

Назавтра, 19 декабря, республиканская армия вошла в город, а вечером, как и предсказывал Бонапарт, главнокомандующий укладывался спать в Тулоне.

Дюгоммье не забыл заслуг молодого командира батальона. Через двенадцать дней после взятия города ему было присвоено звание бригадного генерала.

Здесь его принимает История, чтобы более не покидать.

Мы последуем теперь шагом верным и быстрым по дороге, пройденной Бонапартом — генералом, консулом, императором, изгнанником; потом, увидев, как он метеором вновь явится и сверкнет на мгновение на троне, мы последуем за ним на тот остров, куда он отправится умирать, так же как мы заглянули на другой остров, где он был рожден.

Генерал Бонапарт

Бонапарт был назначен генералом артиллерии в армию в Ницце в вознаграждение за заслуги, оказанные республике под Тулоном. Именно здесь он познакомился с Робеспьером-младшим, народным представителем при этой армии. Вызванный в Париж незадолго до 9 термидора, последний пытался убедить молодого генерала последовать за ним, обещая ему непосредственное покровительство своего брата. Но Бонапарт упорно отказывался. Не пришло еще для него время выбирать собственную позицию. К тому же, возможно, он задержался и по другой причине.

Не явился ли и на этот раз случай защитой гения? Если это было и так, то он явился в лице юной и очаровательной представительницы народа, разделявшей при армии в Ницце миссию своего мужа.

Бонапарт, испытывая к ней склонность, был чрезвычайно галантен. Однажды, прогуливаясь в окрестностях перевала Танд, молодой генерал захотел устроить своей спутнице спектакль маленькой войны и приказал атаковать аванпост. Двенадцать человек стали жертвами этого развлечения. Наполеон не раз признавался на Святой Елене, что эти люди, убитые бесцельно, из-за пустой фантазии, стали для его совести угрызением более тяжким, чем смерть шестисот тысяч солдат, оставленных им в снегах России.

А между тем народные представители при итальянской армии приняли следующее постановление:

«Генерал Бонапарт должен явиться в Геную для того, чтобы совместно с поверенным в делах Французской республики вести переговоры с правительством Генуи по делам, указанным в его инструкциях.

Поверенный в делах при Генуэзской республике признает его полномочия и представит его правительству Генуи.

Лоано, 25 мессидора, II год Республики».

Настоящей целью этой миссии было дать возможность юному генералу собственными глазами осмотреть укрепления Савоны и Генуи, предоставить ему все средства для получения наиболее полной информации, касающейся артиллерии и других военных объектов, собрать все факты, освещающие намерения генуэзского правительства по отношению к коалиции.

Пока Бонапарт исполнял эту миссию, Робеспьер взошел на эшафот, и депутатов-террористов заменили Альбитт и Салисетти. Их приезд в Барселонетт ознаменовался следующим постановлением:

«Народные представители Альпийской и Итальянской армий, приняв во внимание, что генерал Бонапарт, главнокомандующий артиллерией Итальянской армии, полностью утратил их доверие поведением самым подозрительным и в особенности поездкой, предпринятой им недавно в Геную, постановляют следующее.

Бригадного генерала Бонапарта, главнокомандующего артиллерией Итальянской армии, временно отстранить от должности. Он будет под ответственность главнокомандующего названной армии арестован и препровожден в Комитет общественного спасения Парижа под хорошей и надежной охраной. Печати должны быть наложены на все его бумаги и личные вещи, их инвентаризацию проведут комиссары, назначенные на месте народными представителями Салисетти и Альбиттом. Все бумаги, признанные подозрительными, должны быть отправлены в Комитет общественного спасения.

Составлено в Барселонетте 19 термидора II года Французской республики, Единой, Неделимой и Демократической.

Подписано:

Альбитт, Салисетти, Лапорт.

С подлинным верно. Главнокомандующий Итальянской армией Дюмербион».

Постановление было исполнено. Бонапарт был препровожден в тюрьму Ниццы, где провел четырнадцать дней, после чего по второму постановлению, подписанному теми же людьми, был временно отпущен на свободу.

Однако Бонапарт избавился от опасности, чтобы тут же впасть в немилость. События термидора привели к перетасовке в комитетах Конвента. Старый капитан по имени Обри стал руководить военными делами; составил новый табель армии, в который занес себя в качестве генерала артиллерии. Что касается Бонапарта, то у него отобрали прежнее звание и в качестве генерала от инфантерии оправили в Вандею. Бонапарт, найдя слишком тесными рамки театра военных действий гражданской войны в заброшенном углу Франции, отказывался явиться на этот пост и по постановлению Комитета общественного спасения был вычеркнут из списка задействованных генералов.

Бонапарт считал себя слишком необходимым для Франции и был глубоко ранен подобной несправедливостью. Однако, не поднявшись еще на одну из тех вершин жизни, откуда можно видеть пространство, которое предстоит пройти, он, полный надежд, испытывал недостаток уверенности. Его надежды оказались разбитыми; он обнаружил себя со своей верой в будущее и в собственную гениальность приговоренным к долгому, а возможно, и окончательному бездействию. И это в эпоху, где каждый преуспевал с поразительной быстротой. Он временно снял комнату в отеле на улице дю Мель, продал за шесть тысяч франков лошадей и карету, собрал другие оставшиеся у него деньги и решил удалиться в деревню. Экзальтированные натуры всегда бросаются из крайности в крайность. Изгнанный с поля битвы, Бонапарт не видел для себя другого выхода, кроме жизни неприхотливой. Не сумев стать Цезарем, он сделался Цинциннатом.

Тогда-то он вспомнил о Балансе, где он провел три года в полной безвестности и счастье. С этой стороны он и решил начать новую жизнь, сопровождаемый братом Жозефом, который возвращался в Марсель.

Проезжая через Монтелимар, путешественники останавливаются там. Бонапарт находит, что расположение и климат города ему по вкусу, и спрашивает, нет ли в окрестности чего-либо недорогого, что можно было бы купить. Его отправляют к мсье Грассону, местному адвокату, и назавтра он договаривается свидеться с ним. Предполагалось посетить местечко под названием Босэррэ, так местные произносили Босежур, что означает приятное место. Бонапарт и Жозеф посещают этот уголок. Он им по вкусу, они боятся только, видя его протяженность и отличное состояние, как бы цена не оказалась слишком высокой. Они рискуют задать вопрос. Тридцать тысяч франков — это даром.

Бонапарт и Жозеф возвращаются в Монтелимар, советуясь. Их маленькое общее состояние позволяет им истратить эту сумму на приобретение будущего прибежища. Они назначают свидание на послезавтра. Им хотелось бы закончить все тут же, на месте, настолько им нравилось Босэррэ. Мсье Грассон снова сопровождает их. Они осматривают имение еще более детально, чем в первый раз. Наконец Бонапарт, дивясь, что за такую скромную сумму отдают такое очаровательное местечко, спрашивает, нет ли какой-либо тайной причины, заставляющей снизить цену.

— Да, — отвечает мсье Грассон, — но для вас это не важно.

— И все-таки, — говорит Бонапарт, — я хотел бы ее знать.

— Здесь было совершено убийство.

— Кем?

— Сын убил отца.

— Отцеубийство! — вскрикнул Бонапарт, бледнея больше обычного. — Уходим, Жозеф.

Схватив своего брата за руку, он устремился вон из комнаты, поднялся в кабриолет и, прибыв в Монтелимар, спросил почтовых лошадей и сразу же отправился в Париж, тогда как Жозеф продолжил свой путь в Марсель. Он ехал туда, чтобы жениться на дочери богатого негоцианта Клари. Позже тот станет тестем Бернадотта.

Что до Бонапарта, вновь направленного судьбой в Париж, этому великому центру великих событий, то он еще раз погружается в невзрачную и бездеятельную жизнь, так тяготившую его. И опять, не вынеся собственной бездеятельности, он направляет правительству записку, в которой указывает, что в интересах Франции в момент, когда императрица России еще более укрепляет союз с Австрией, необходимо сделать все, что в ее силах, чтобы приумножить военные возможности Турции. В соответствии с этим он предлагал правительству отправить его в шестью или семью офицерами разных профессий в Константинополь для того, чтобы обучить военному искусству многочисленную и храбрую, но необстрелянную армию султана.

Правительство не снизошло даже до того, чтобы ответить ему, и Бонапарт остался в Париже. Что было бы с миром, если бы служащий министерства поставил внизу этого запроса «Разрешается» — знает один Бог.

Тем временем 22 августа 1795 года была принята Конституция третьего года. Составлявшие ее законодатели оговорили там, что две трети членов, составляющих Национальный конвент, войдут в новый законодательный корпус. Это был крах всех надежд оппозиции. Они надеялись, что полное изменение выборов позволит ввести новое большинство, представляющее их мнение. Оппозицию поддерживали в особенности те районы Парижа, где общественное мнение принимало Конституцию только на том условии, что автоматическое переизбрание двух третей будет аннулировано. Конвент поддержал декрет во всем его объеме. Районы пришли в движение. 25 сентября проявились первые предвестники волнений. Наконец, 4 октября (двенадцатое вандемьера) опасность стала столь угрожающей, что Конвент решил принять серьезные меры. В результате он адресовал генералу Александру Дюма, главнокомандующему Альпийской армией, находившемуся в отпуске, следующее письмо, причем краткость характеризует его срочность:

«Генералу Александру Дюма надлежит немедленно явиться в Париж, чтобы принять там командование вооруженными силами».

Приказ Конвента был отнесен в отель «Мирабо», но генерал Дюма тремя днями раньше выехал в Виллер-Котре, где и получил его тринадцатого утром.

В это время опасность возрастала с каждым часом. Невозможно было ждать того, кого вызывали, а потому той же ночью народный депутат Баррас был назначен главнокомандующим внутренней армией. Ему потребовался помощник, он обратил свой взор на Бонапарта.

Судьба, как видим, расчистила ему дорогу. Единственный шанс, выпадающий, как говорят, хотя бы раз на долю каждого человека, пришел к нему. Пушечный выстрел 13 вандемьера раздался в столице. Районы, которые он должен был уничтожить, дали ему имя Расстреливатель, а Конвент, спасенный им, присвоил ему звание главнокомандующего Итальянской армией.

Но этот великий день повлиял не только на политическую, но и на личную жизнь Бонапарта.

Разоружение районов производилось со строгостью, требуемой обстоятельствами. И вот однажды ребенок десяти или двенадцати лет явился на командный пункт, умоляя генерала Бонапарта приказать вернуть ему шпагу его отца, бывшего генерала Республики. Бонапарт, тронутый просьбой и юношеской грацией, с которой она была сделана, послал искать шпагу, а когда она была найдена, вернул ее ему. Ребенок считал ее уже потерянной, а потому при виде этого святого оружия он, плача, целовал рукоять, хранящую, казалось, тепло отцовской руки. Генерал был тронут сыновьей любовью и проявил к ребенку такую доброжелательность, что его мать посчитала себя обязанной явиться назавтра с визитом благодарности.

Ребенка звали Эжен, а мать Жозефиной.

Двадцать первого марта 1796 года Бонапарт отбыл к Итальянской армии, увозя в своей карете две тысячи луидоров. Это было все, что он смог собрать, присоединив к своему собственному состоянию сбережения своих друзей и субсидии Директории. И с этой суммой, в семь раз меньше той, с какой Александр двинулся на завоевание Индии, он отправился покорять Италию.

Прибыв в Ниццу, он нашел армию без провианта и одежды. Как только он прибыл в свою штаб-квартиру, он приказал выдать генералам, чтобы помочь им в начале кампании, по четыре луидора, и обратился к солдатам, показывая им на Италию.

— Товарищи, — сказал он, — у вас нет ничего посреди этих скал. Окиньте взглядом богатые равнины, расстилающиеся у ваших ног. Они принадлежат нам. Идем их брать.

Почти с такой же речью обратился к своим солдатам Ганнибал девятнадцать столетий назад, и на протяжении девятнадцати столетий существовал только один человек между этими двумя, достойный сравнения с ними. Это был Цезарь.

Солдаты, которым Бонапарт сказал эти слова, были осколками армии, уже два года чудом удерживающейся на голых скалах против двух сотен тысяч человек лучших войск Империи и Пьемонта. Бонапарт атакует эту массу, набрав от силы тридцать тысяч человек, и за одиннадцать дней выигрывает пять сражений — при Монтетоте, Миллезимо, Дего, Вико и Мондови. Потом, открывая ворота городов одной рукой, выигрывая баталии другой, он захватывает укрепления Кони, Тортони, Александрии и Чевы. За одиннадцать дней австрийцы отрезаны от пьемонтцев, и король Сардинии вынужден подписать капитуляцию в собственной столице. Но Бонапарт продолжает шагать по Италии. Предчувствуя будущие победы, оценив уже одержанные, он пишет Директории:

«Завтра я наступаю на Больё, я заставлю его перейти По, перейду его сам сразу за ним, захвачу всю Ломбардию и раньше чем через месяц надеюсь быть на вершинах Тироля, встретиться там с Рейнской армией и вместе с ней перевести войну в Баварию».

Действительно, Больё убегает. Он напрасно оборачивается, стараясь сопротивляться при переходе По. Переправившись, он пытается найти укрытие за стенами Лоди. Трехчасовая атака выбивает его оттуда. Он разворачивает войска на левом берегу Адды, защищая всей своей артиллерией проход к мосту, который у него не было времени отрезать. Французская армия группируется в тесную колонну, движется на мост, опрокидывает все, что становится на ее пути, рассеивает австрийскую армию и продолжает свой марш по ее останкам. Итак, Павия покоряется, падает Кремона, Миланский замок открывает ворота, король Сардинии подписывает мир. Герцоги Пармы и Модены следуют его примеру, и у Больё остается время только на то, чтобы укрыться в Мантуе.

Во время переговоров с герцогом Модены Бонапарт дал первое доказательство своей неподкупности, отказавшись от четырех миллионов золотом, предложенных ему командором от имени его брата. И это несмотря на то, что Салисетти, комиссар правительства при армии, настаивал, чтобы он их принял.

В этой кампании он получил популярное прозвище, открывшее ему в 1815 году двери Франции. Вот как все произошло.

Его молодость, когда он принимал командование над армией, вызвала некоторое недоумение у солдат. В результате они решили обсудить между собой низшие звания, которыми, как им казалось, правительство его обошло. Они собирались после каждой баталии, чтобы дать ему новое звание. Когда он возвращался в лагерь, его встречали самые старые усачи, приветствовавшие его новым титулом. Так он был сделан капралом в Лоди. Отсюда кличка Маленький Капрал, которая навсегда осталась за Наполеоном.

Бонапарт устраивает себе небольшую передышку, во время которой его настигает зависть. Директория, увидевшая в корреспонденции солдата замыслы политика, боится, как бы победитель не превратился в распорядителя Италии и не подчинил себе Келлермана. Бонапарт узнает об этом и пишет:

«Присоединить Каллермана ко мне — значит желать все погубить. Я не могу добровольно служить с человеком, считающим себя лучшим тактиком Европы. К тому же я убежден, что один плохой генерал лучше двух хороших. Война, как и власть, дело такта».

И вот он триумфально входит в Милан. Директория подписывает в Париже мирный договор, подготовленный Салисетти при дворе Турина. Переговоры, начатые с Пармой, заканчиваются, а с Наполеоном и Римом начинаются. Наполеон в Милане готовится к дальнейшему завоеванию Италии.

Ключ к Германии — Мантуя, а значит, Мантую надо захватить. 150 пушек, взятых в Миланском замке, направлены к этому городу. Серрюрье их вывозит, осада начинается.

Но Венский кабинет понимает всю важность ситуации. Он отправляет на помощь Больё двадцать пять тысяч человек под командой Касдановича и тридцать пять тысяч под командой Вурмзера. В Милан направляется шпион, чтобы предупредить об этом подкреплении. Но он попадает в руки ночного дозора под командой Дермонкура и переправляется к генералу Дюма. Напрасно его обыскивают, на нем не находят ничего. Его уже были готовы отпустить на свободу, когда будто бы по воле судьбы генерал Дюма догадывается, что он проглотил депешу. Шпион отрицает. Генерал Дюма приказывает его расстрелять. Шпион признается. Он передается под охрану адъютанта Дермонкура, и тот при помощи рвотного, предоставленного ему главным хирургом, становится обладателем воскового шарика размером чуть более песчинки. Этот шарик заключал в себе письмо Вурмзера, написанное на пергаменте вороновым пером. В письме содержались важнейшие детали операции вражеской армии. Письмо посылают Бонапарту.

Касданович и Вурмзер разделились. Первый идет на Брешию, второй — на Мантую. Та же ошибка, которая погубила уже Провера и Аржанто. Бонапарт оставляет десять тысяч человек под городом, а сам с двадцатью пятью тысячами направляется навстречу Касдановичу и отбрасывает его в ущелье Тироля, предварительно разбив при Сало и Лонато. Потом Бонапарт тотчас же оборачивается к Вурмзеру, узнавшему о поражении своего коллеги по присутствию разгромившей его армии. Атакованный с неудержимым французским натиском, он побит при Кастельоне. За пять дней австрийцы потеряли двадцать тысяч человек и пятьдесят пушек. Но за это время Касданович сумел вновь собрать свои силы. Бонапарт возвращается к нему, бьет его в Сан-Марко, Серравилле и Ровередо, а после битв при Бассано, Римолано и Кавало возвращается к осаде Мантуи, куда вошел Вурмзер с остатками своей армии.

А пока совершались эти подвиги, по его слову создавались и консолидировались государства. Он создает Гольские республики, выгоняет англичан с Корсики, нависает одновременно над Генуей, Венецией и Святым престолом, мешая им восстать.

В круговерти этих широких политических комбинаций он узнает о приближении новой императорской армии, ведомой Альвинци. Но какой-то рок владеет всеми этими людьми. Ту же самую ошибку, уже совершенную его предшественниками, Альвинци повторяет в свою очередь. Он разделяет свою армию на два корпуса: один, состоящий из тридцати тысяч человек, под его началом должен пересечь Веронские земли и достичь Мантуи; другой, состоящий из пятнадцати тысяч человек под командованием Давидовича, двинется вдоль Адидже. Бонапарт идет навстречу Альвинци и встречается с ним в Арколе, бьется с ним три дня врукопашную и отпускает только после того, как укладывает пять тысяч мертвецов на поле битвы, забирает в плен восемь тысяч и захватывает тридцать пушек. Затем, еще дыша Арколем, бросается между Давидовичем, выходящим из Тироля, и Вурмзером, вышедшим из Мантуи; отбрасывает одного в его горы, другого в его город. Узнав по дороге с поля битвы, что Альвинци и Провера намереваются соединиться, встречает Альвинци по дороге к Риволи, побеждает его, а после битв при Сен-Жорже и Провера слагает оружие. Наконец, освободившись от всех своих врагов, возвращается к Мантуе, окружает ее, давит, душит, вынуждает сдаться. А в это время пятая армия из резервов Рейна выдвигается вперед, предводительствуемая эрцгерцогом. Австрия терпит крах за крахом. Поражения генералов колеблют трон. Десятого марта 1797 года принц Карл разбит при Тальяменто. Эта победа открывала нам венецианские земли и ущелья Тироля. Французы походным шагом продвигаются по открытой им дороге. Триумф при Лави, Трасмие и Клаузене. Они входят в Триест, захватывают Трави, Градиску и Виллак, увлекаются преследованием эрцгерцога, захватывают все дороги к столице Австрии и проникают на тридцать лье к Вене. Здесь Бонапарт делает остановку и ждет парламентеров: Всего лишь год, как он покинул Ниццу, и за этот год он уничтожил шесть армий, взял Александрию, Турин, Милан, Мантую и утвердил трехцветное знамя над Альпами Пьемонта, Италии и Тироля. Вокруг него засверкали имена — Массена, Ожеро, Жубер, Мармон, Бертье. Формируется плеяда. Спутники начинают вращаться вокруг своего светила, небо Империи озаряется звездами.

Бонапарт не ошибся. Парламентеры прибыли. Леобен избран местом переговоров. Бонапарт не нуждается более в полномочиях Директории. Он вел войну, он же заключит мир. «Рассматривая положение вещей, — пишет он, — переговоры, даже с императором, превратились в операцию военную». Тем не менее операция эта затягивается, все хитрости дипломатии утомляют его. Но приходит день, когда лев устает быть в сети. Он вскакивает посреди дискуссии, хватает великолепный фарфоровый поднос, разбивает его, швырнув к ногам. Потом, обернувшись к обалдевшим полномочным представителям, говорит им:

— Вот так я вас всех превращу в пыль, если вы сами этого хотите.

Дипломаты становятся покладистее и зачитывают договор. В первой статье император заявляет, что признает Французскую республику.

— Зачеркните этот параграф! — кричит Бонапарт. — Французская республика как солнце на горизонте. Лишь слепцы не поражены его блеском.

Так, в возрасте двадцати семи лет Бонапарт держит в одной руке меч, разделяющий государства, а в другой весы для взвешивания королей. Как бы Директория ни указывала ему путь, он идет своей дорогой и если еще не командует, то уже не подчиняется больше. Директория пишет ему, чтобы он вспомнил, что Вурмзер эмигрант. Вурмзер попадает в руки Бонапарта, а он оказывает пленнику все знаки внимания, необходимые в несчастье и старости. Директория употребляет по отношению к папе оскорбительные формы, а Бонапарт пишет ему всегда с уважением, называя его только «Ваше Святейшество». Директория изгоняет священников; Бонапарт приказывает своей армии смотреть на них как на братьев и почитать их как служителей Бога. Директория пытается уничтожить до корней аристократию; Бонапарт пишет демократам Генуи, чтобы осудить их за эксцессы, допущенные по отношению к благородному сословию, и дает знать, что, если демократия хочет сохранить его уважение, она должна чтить статую адмирала Дориа.

Пятнадцатого вандемьера четвертого года Кампо-Формийский мир подписан, и Австрия взамен Венеции отказывается от своих прав на Бельгию и претензий на Италию.

Бонапарт покидает Италию для Франции и 15 фримера того же года (5 декабря 1797 года) прибывает в Париж.

Бонапарт отсутствовал два года. За это время он взял в плен сто пятьдесят тысяч человек, захватил сто семьдесят знамен, пятьсот пятьдесят пушек, девять кораблей с шестьюдесятью четырьмя пушками, двенадцать фрегатов с тридцатью двумя, двенадцать корветов и восемнадцать галер. Более того, как мы уже говорили, вывезя из Франции две тысячи луидоров, он отправил обратно несколькими частями около пятидесяти миллионов. Против всех античных и современных традиций армия кормила родину.

С приближением мира Бонапарт предвидел завершение своей военной карьеры, но он не мог успокоиться и замахнулся на место одного из уходивших директоров. К несчастью, ему было только двадцать восемь лет, и это было бы настолько явным нарушением Конституции третьего года, что этот план не осмелились даже предложить. Итак, он вернулся в свой маленький домик на улицу Шантерэн, воюя впрок всеми ухищрениями своего гения с противником более страшным, чем все те, кого он побеждал ранее, — с забвением. «В Париже не хранят память ни о чем, — говорил он. — Если я надолго останусь не у дел, я погиб. Реноме в этом огромном Вавилоне сейчас же заменяется другим. И если меня не увидят еще три раза в спектакле, на меня вообще не взглянут больше». А поэтому в ожидании большего он заставляет избрать себя членом Французского института.

Наконец 29 января 1798 года он говорит своему секретарю:

— Бурьен, я не хочу оставаться здесь. Здесь нечего делать. Они ничего не хотят слышать. Я вижу, что, если я останусь, я потону в мелочах. Все снашивается здесь. У меня нет больше даже славы. Мне мало этой маленькой Европы. Это нора крота. Не было ни великих империй, ни великих революций нигде, кроме Востока. Там живут шестьсот миллионов человек. Надо идти на Восток. Все великие имена рождались там.

Итак, ему нужно было возвыситься над всеми великими именами. Он сделал уже больше, чем Ганнибал, и сделает столько же, сколько Александр и Цезарь.

Двенадцатого апреля 1798 года Бонапарт был назначен главнокомандующим Восточной армией.

Как мы видим, ему нужно только попросить, чтобы обладать. А прибыв в Тулон, он доказывает, что ему достаточно отдать распоряжение, чтобы ему подчинились.

Восьмидесятилетний старик был расстрелян за день до его приезда в город. 16 мая 1798 года он направляет следующее письмо военной комиссии девятого дивизиона, образованной в соответствии с законом 19 фруктидора:

«Бонапарт, член Национального института.

С большой скорбью узнал я, граждане, что старики в возрасте от семидесяти до восьмидесяти лет, несчастные женщины, беременные или с грудными детьми на руках, расстреливаются по обвинению в эмиграции.

Неужели солдаты свободы превратились в палачей?

Неужели жалость, сохранявшаяся даже в пылу битвы, умрет в их сердцах?

Закон 19 фруктидора стал мерой общественного спасения. Его цель — настигнуть заговорщиков, а не несчастных женщин и стариков. А потому я призываю вас, граждане, чтобы каждый раз, когда закон представит на ваш трибунал стариков за шестьдесят лет или женщин, заявлять, что и среди битв вы уважаете стариков и женщин ваших врагов.

Воин, подписавший приговор человеку, неспособному носить оружие, — трус.

Бонапарт».

Письмо спасло жизнь другому несчастному. Тремя днями позже Бонапарт отплывает. Так его последним «прости» Франции стало исполнение чисто королевского жеста — права помилования.

Мальта была куплена заранее. Бонапарт принял ее походя, и 1 июля 1798 года он коснулся земли Египта подле форта Марабу на некотором расстоянии от Александрии.

Как только до Мурад-бея дошла эта новость, он, словно лев, изгоняемый из пещеры, созвал своих мамелюков и отправил по Нилу флотилию джерм, канж (нильских барок), речных канонерских лодок, а вдоль берега реки за ней следовал отряд от двенадцати до пятнадцати сотен всадников, с которым Дезэ, командовавший нашим авангардом, встретился четырнадцатого июля при деревушке Миниех-Салам. В первый раз со времени крестовых походов Восток оказался лицом к лицу с Западом.

Удар был ужасен. Эта армия, покрытая золотом, быстрая, как ветер, всепожирающая, как пламя, накатывалась на наши каре, рубя стволы ружей саблями, закаленными в Дамаске. И когда вулканом грянул огонь из всех каре, она затрепетала золотым шелковым шарфом, залетая в галопе во все углы, отправлявшие навстречу ей потоки свинца. И наконец, увидев, что прорыв невозможен, бежала длинной линией встревоженных птиц, оставив вокруг наших батальонов еще шевелящийся пояс изуродованных людей и лошадей. Отойдя в отдаление, она переформировывалась, чтобы вернуться для новой атаки, не менее бесполезной и убийственной, чем предыдущая.

На переломе дня они сплотились последний раз, но вместо того, чтобы броситься на нас, устремились по дороге в пустыню и исчезли на горизонте в вихре песка.

Мурад узнал в Гизе, какой крах потерпел Шебресс. В тот же день посланники были отправлены в Санд, в Файум, в пустыню. Повсюду беи, шейхи, мамелюки созывались против общего врага. Каждый должен был явиться со своей лошадью и с оружием. За три дня Мурад сплотил вокруг себя шесть тысяч всадников. Все это полчище, собранное по воинственному кличу своего вождя, расположилось в беспорядке на берегу Нила, в виду Каира и пирамид, между деревушкой Эмбабе справа и Гизой, любимой резиденцией Муради, слева. Что касается вождя, то он приказал раскинуть свою палатку возле гигантской сикоморы, в чьей тени могло укрыться пятьдесят всадников. В этой позиции, более или менее приводя в порядок свою армию, он ожидал французов, поднимавшихся по Нилу.

Двадцать третьего на рассвете Дезэ, все еще маршировавший в авангарде, заметил отряд в пятьсот мамелюков, производивших разведку. Они отступили, не теряя французов из виду. В четыре часа утра Мурад услышал громкие крики. Это его армия приветствовала пирамиды. В шесть часов французы и мамелюки встретились.

А теперь представьте себе поле битвы. Оно было то же, когда Камбиз, другой завоеватель, явившийся с края света, выбрал его когда-то, чтобы раздавить египтян. Две тысячи четыреста лет прошло. Нил и пирамиды были по-прежнему на месте; только гранитный Сфинкс с лицом, изуродованным персами, изменился. Одна лишь его гигантская голова возвышалась над окружающим песком. Колосс, описанный Геродотом, был простерт. Мемфис исчез. Вознесся Каир. Все эти воспоминания, четкие и ясные в сознании французских командиров, витали над головами солдат, будто безвестные птицы, парившие некогда над баталиями и предвещавшие победу.

Что до места действия, то это была просторная песчаная равнина для кавалерийских маневров. Деревенька Бакир раскинулась в середине. Ее ограничивает ручей, бегущий перед Гизой. Мурад и вся его кавалерия расположились на Ниле. За ними был Каир.

Бонапарт видел в этом пространстве и расположении противников возможность не только победить мамелюков, но даже истребить их. Он развернул свою армию полукругом, сформировав из каждого дивизиона гигантские каре, поместив в центре каждого артиллерию. Дезэ, привыкший идти вперед, командовал первым каре, расположенным между Эмбабе и Гизой. Затем шел дивизион Ренье; дивизион Клебера, лишенный своего командира, раненного при Александрии, под командой Дюгюа; потом дивизион Мену под командой Виаля; и, наконец, крайний слева, опиравшийся на Нил, наиболее приближенный к Эмбабе, дивизион генерала Бона.

Все каре должны были двинуться вместе, атаковать Эмбабе и сбросить в Нил лошадей, мамелюков, укрепления.

Но Мурад не мог спокойно ждать за песчаными холмами. Едва только каре заняли свои места, как мамелюки выскочили из своих укреплений и неравными массами, не разбирая, не рассчитывая, бросились на ближайшие к ним каре. Это были дивизионы Дезэ и Ренье.

Приблизившись на расстояние выстрела, они разделились на две колонны. Первая ринулась на левый угол дивизиона Ренье, вторая — на правый дивизиона Дезэ. Каре позволили им приблизиться на десять шагов. Лошади и всадники попадали, остановленные стеной огня. Две первые шеренги мамелюков рухнули, и будто земля содрогнулась под ними. Остаток колонны, еще увлекаемый атакой, остановленный валом железа и огня, не мог и не желал повернуть назад, неумело развернулся лицом к каре Ренье. Огонь отбросил ее на дивизион Дезэ. Этот дивизион, очутившийся между двумя потоками людей и лошадей, бурлившими вокруг, выставил штыки своего первого строя, в то время как фланги его открылись, позволяя нетерпеливым ядрам вмешаться в этот кровавый пир.

Был момент, когда два дивизиона оказались полностью окружены, и все средства были брошены для того, чтобы разомкнуть эти невозмутимые смертельные каре. Мамелюки подходили на десять шагов, попадали под двойной артиллерийский и ружейный огонь, потом разворачивали своих коней, испуганных видом штыков, заставляли их вновь наступать, поднимали их на дыбы и падали вместе с ними. Сброшенные всадники ползли на четвереньках и, извиваясь как змеи, старались подрубить ноги наших солдат. И так было на протяжении более получаса, пока длилась эта страшная схватка. Наши солдаты при такой манере боя не узнавали больше людей. Им казалось, что они имеют дело с призраками, привидениями, демонами. Наконец человеческие крики, ржание лошадей, — все стихло, будто унесенное ветром, и между двумя дивизионами осталось только кровавое поле битвы, усеянное оружием и знаменами, покрытое мертвецами и умирающими, еще взывающими о помощи.

В этот момент все каре четким шагом, как на параде, двинулись вперед, замыкая Эмбабе железным кольцом. Но внезапно строй бея вспыхнул. Тридцать шесть артиллерийских орудий раскинули по равнине гром. Флотилия на Ниле вздрогнула от отдачи бомбард, и Мурад во главе трех тысяч всадников устремился вперед, пытаясь разорвать эти адские каре. Тогда наступавшие, едва оправившись, бросились на своих смертельных врагов.

Это было чудесное зрелище для орлиного взгляда, способного окинуть поле битвы. Шесть тысяч лучших в мире всадников на лошадях, не оставлявших следов на песке, кружащихся сворой вокруг неподвижных пылающих каре, задевающих их своими извивами, обвивающих их своими узлами, пытающихся их удушить, не сумев разорвать рассеивающихся, формирующихся вновь, чтобы вновь рассеяться, непрерывно меняющихся, как волны, бьющие о берег. Потом они вновь становились единой линией, подобно огромной змее, лишь иногда показывающей голову, направляемую на каре неутомимым Мурадом. И вдруг батареи укреплений поменяли артиллеристов. Мамелюки слышали гром своих собственных пушек и видели, что их расстреливают их же ядрами. Их флотилия загорелась и взорвалась. В то время, когда Мурад скребся ногтями и зубами о наши каре, три атакующие колонны захватили укрепления, и Мармон, командовавший равниной, уже громил в высот Эмбабе мамелюков, рвавшихся на нас.

Тогда Бонапарт дал знак к последнему маневру, и все было кончено. Каре открылись, развернулись, соединились и спаялись, как кольца цепи. Мурад и его мамелюки оказались защемленными между собственными укреплениями и рядами французов. Мурад увидел, что баталия проиграна. Он собрал всех оставшихся у него людей и сквозь двойную линию огня, пригнув голову, кинулся в отверстие, оставленное Дезэ между его дивизионом и Нилом. Шквалом он пронесся под последним огнем наших солдат, углубился в Гизу и секундой позже показался над ней, отступая в глубину Египта с двумя или тремя сотнями всадников, остатками своего могущества.

Он оставил на поле битвы три тысячи человек, сорок пушек, сорок груженых верблюдов, палатки, лошадей, рабов. Равнина была покрыта золотом, кашемиром и шелком. Солдаты-победители захватили огромную добычу: все мамелюки были покрыты своими лучшими доспехами и носили с собой все, что имели из драгоценностей, золота и денег.

Тем же вечером Бонапарт лег спать в Гизе, а через день вошел в Каир воротами победы.

Но достигнув Каира, Бонапарт уже мечтает не только о колонизации страны, которую только что захватил, но и о завоевании Индии через Евфрат. Он составляет для Директории записку, где требует подкрепления, оружия, транспорт, хирургов, фармацевтов, медиков, строителей, виноторговцев, артистов, садовников, продавцов кукол для народа и пятьдесят француженок. Он посылает Типпо-Саебу курьера с предложением союза против англичан. Затем, убаюканный двойной надеждой, пускается в погоню за Ибрагимом, самым влиятельным из беев после Мурада, и опрокидывает его в Сахелей. И вот, когда он принимает поздравления с этой победой, посланник приносит ему новость о полной потере его флота. Нельсон раздавил Брюэя; флот исчез, будто в кораблекрушении: никаких связей с Францией, никакой надежды завоевать Индию. Нужно было или остаться в Египте, или выйти оттуда славнее древних.

Бонапарт возвращается в Каир, празднует Рождество Магомета и годовщину Республики. Посреди этих праздников Каир восстает, и в то время, когда Бонапарт бомбит город с вершины Мокаттама, Бог приходит ему на помощь и посылает грозу. Все утихает за четыре дня. Бонапарт отправляется в Суэц. Он хочет увидеть Красное море и ступить в Азию в возрасте Александра.

Теперь его взгляд обратился к Сирии. Эпоха высадки в Египет прошла и не вернется до следующего июля. Но следует опасаться экспедиции через Газу и Эль-Ариш, так как Джеззар-паша по прозвищу «мясник» только что захватил этот город. Нужно было уничтожить его авангард, опрокинуть укрепления Яффы, Газы и Акры, опустошить страну, уничтожив все источники, чтобы сделать невозможным проход армии через пустыню. Вот и весь план. Но возможно, что он скрывает идею какой-нибудь новой гигантской экспедиции. (Эти замыслы всегда сохранялись в глубине сознания Бонапарта.) Посмотрим.

Он отправляется во главе десяти тысяч человек, разделяет инфантерию на четыре части. Ими командуют Бон, Клебер, Ланн, Ренье. Кавалерию отдает Мюрату, артиллерию Даммартену и инженерные войска Кафарелли-Дюфальга. Эль-Ариш атакован и взят первого вантоза, седьмого — без сопротивления оккупирована Гиза, семнадцатого Яффа, взятая приступом, видит, как ее пятитысячный гарнизон предают мечу. Дальше дорога продолжается триумфально. Подступают к Сен-Жан д'Акр. Тридцатого того же месяца открыта брешь, и здесь начинаются неудачи.

Командует на этом месте француз, старый товарищ Наполеона. Они вместе экзаменовались в военной школе и в один и тот же день были направлены к своим частям. Приверженец роялистской партии, Фелиппо устроил побег Сиднея Смита из Тампля, последовал за ним в Англию, а затем явился в Сирию. Столкновение с его инженерным расчетом было гораздо ощутимее для Бонапарта, чем с укреплениями Акры. С первого взгляда было видно, что оборона была построена человеком незаурядным. Обычная осада была невозможной, нужно было штурмовать город. Три атаки, одна за другой, не дали никаких результатов. Во время одного из приступов бомба падает у ног Бонапарта. Два гренадера бросаются на него, укрыв его между собой, поднимают руки, чтобы защитить его голову, закрыть со всех сторон. Бомба взрывается, и будто чудом осколки щадят эту преданность. Никто даже не ранен. Один из этих гренадеров звался Домениль. Он станет генералом в 1809-м, потеряет ногу в Москве в 1812-м и будет командовать защитой Венсена в 1814-м.

Тем временем помощь со всех сторон стекалась к Джеззару. Сирийские паши объединили свои силы и шли на Акру. Сидней Смит прибывает с английским флотом. Наконец чума, этот союзник, более ужасный, чем все остальные, приходит на помощь сирийскому палачу. Но сначала нужно освободиться от армии Дамаска. Бонапарт вместо того, чтобы ожидать ее, отступить при ее приближении, идет навстречу, сталкивается с ней и рассеивает по равнине у горы Табор. Потом возвращается, чтобы предпринять еще пять атак, бесполезных, как и предыдущие. Сен-Жан д'Акр стал для него проклятым городом, препятствием непреодолимым.

Каждый удивится, с чего это он так упорствует во взятии этой развалюхи, зачем он ежедневно рискует жизнью, теряет там лучших офицеров и своих самых храбрых солдат. Каждый укорял его за это остервенение, казавшееся бесцельным. Однако цель — вот она. Он объясняет ее сам после одного из бесплодных приступов, когда был ранен Дюрон, потому как испытывал необходимость в том, чтобы Великие сердца, подобные ему, знали, что он не играет в безумные игры.

— Да, — говорил он, — я вижу, что эта презренная лачуга стоила мне многих жизней и отняла массу времени, но дела зашли слишком далеко, чтобы не предпринять новую попытку.

Если я выиграю, я найду в городе сокровища паши и вооружение для трехсот тысяч человек. Я подниму и вооружу Сирию, униженную жестокостью Джеззара. Я знаю, при каждом приступе население молит Бога о его падении. Я пойду на Дамаск и Алеп; продвигаясь в глубь страны, я буду увеличивать мою армию всеми недовольными. Я объявлю народу об уничтожении рабства и тиранического правления пашей. Я пойду в Константинополь с вооруженными массами, свергну турецкую империю и заложу на Востоке новую великую империю, а она утвердит мое имя в потомстве, и я вернусь в Париж через Андринополь и Вену, уничтожив австрийский дом. — Потом, вздохнув, он продолжал — Если я не преуспею в последней атаке, я тотчас уезжаю. Время торопит. Я и так прибуду в Каир не раньше середины июня. Ветры сейчас благоприятны, чтобы двинуться с севера в Египет. Константинополь отправит войска в Александрию и Розетт, нужно, чтобы я там был. Когда армия доберется туда по суше, мне нечего ее бояться в этом году. Я прикажу уничтожить все до входа в пустыню. Я сделаю невозможным проход армии еще на два года. Невозможно жить посреди руин.

Именно последнее решение он вынужден был принять. Армия отступает к Яффе. Там Бонапарт посещает чумной госпиталь. Позже это станет сюжетом лучшей картины художника Гро. Все, что может быть увезено, эвакуировано морем на Дамьет и сушей в Газу и Эль-Ариш. Остаются шестьдесят обреченных, но и они через час падут от руки турков. Та же необходимость в бронзовом сердце, заставившая некогда перерезать гарнизон Яффы, вновь подает свой голос. Аптекарь Р… приказывает раздавать, говорили, микстуру умирающим. Вместо пыток, заготовленных турками, они испытают лишь сладкую агонию.

Наконец, 26 префиаля, после долгого и тяжелого марша, армия возвращается в Каир. И вовремя. Мурад-бей, ускользнув от Дезэ, угрожает Нижнему Египту. Второй раз он настигает французов у подножия пирамид. Бонапарт приказывает приготовиться к битве. На этот раз он занимает позицию мамелюков, спиной к реке. Но на следующее утро Мурад-бей исчезает. Бонапарт удивлен, но в тот же день все выясняется. Флот, о котором он говорил, подошел к Абукирку в то время, как он и предрекал. Мурад окольными путями отправился на соединение с лагерем турок.

Прибыв, он находит пашу преисполненным честолюбивых надежд. Когда он появился, французские разъезды, слишком слабые, чтобы вступить с ним в бой, отступили для переформирования.

— Смотри, — говорит Мустафа-паша бею мамелюков, — как все боятся этих французов. Ты не можешь выдержать их присутствия. Показываюсь я, и вот они бегут передо мной!

— Паша, — ответил Мурад-бей, — хвала Пророку, что французам выгодно отступить, потому что, если они вернутся, ты исчезнешь перед ними, как пыль перед северным ветром.

Он пророчествовал, сын пустыни. Через несколько дней Бонапарт пришел. После трех часов схватки турки, смятые, спасаются бегством, Мустафа-паша протягивает окровавленной рукой свою саблю Мюрату. Двести человек сдаются вместе с ним. Две тысячи остаются на поле битвы. Десять тысяч утоплено. Двадцать пушек, палатки, скарб попадают в наши руки. Форт Абукирк снова взят, мамелюки отброшены в пустыню, англичане и турки ищут прибежища на своих судах.

Бонапарт отправляет парламентера на адмиральское судно; он должен был договориться об отправке пленных из-за невозможности их охранять и бесполезности расстрела, подобного тому, что произошел в Яффе. В обмен адмирал отправляет Бонапарту вино, фрукты и «Франкфуртскую газету» за И июня 1799 года.

С июня 1798 года, то есть более года, Бонапарт не имел новостей из Франции. Он бросает взгляд на газету, быстро пробегает ее и вскрикивает:

— Мои предчувствия меня не обманули! Италия потеряна. Мне необходимо ехать!

Действительно, французы пришли к тому положению, какого он им и желал, — достаточно несчастному, чтобы видеть в нем не честолюбца, но спасителя. Является вызванный им тотчас же Гантом. Бонапарт приказывает ему приготовить два фрегата — «Мюирон» и «Карреф», и два маленьких судна — «Реванш» и «Фортюн», с запасом продовольствия на два месяца для четырехсот — пятисот человек. 22 августа он пишет армии:

«Новости из Европы заставляют меня отправиться во Францию. Я оставляю командование генералу Клеберу. Армия вскоре услышит обо мне. Я не могу сказать большего. Мне тяжело покидать солдат, к которым я наиболее привязан, но это ненадолго. Генерал, которого я оставляю, пользуется доверием армии и моим».

На следующий день он поднимается на «Мюирон». Гантом хочет выйти в открытое море, Бонапарт возражает.

— Я хочу, — говорит он, — чтобы вы, насколько это возможно, следовали вдоль берегов Африки. Вы будете держаться этого пути до юга Сардинии. У меня лишь горстка храбрецов и совсем мало артиллерии. Если англичане появятся, я спрыгну на песок, сушей доберусь до Орана, Туниса или другого порта, а там я найду средства переправиться.

На протяжении двадцати одного дня западные и северо-западные ветры отбрасывали Бонапарта к порту, откуда он отплыл. Наконец чувствуются первые порывы восточного ветра. Гантом поднимает все паруса. Вскоре они проплывут мимо того места, где некогда был Карфаген, обогнут Сардинию с запада и первого октября войдут в порт Аяччо. Там турецкие деньги меняют на семнадцать тысяч франков — все, что Бонапарт вывез из Египта, — и седьмого числа того же месяца покидают Корсику и отплывают во Францию, до которой не более семидесяти лье. Восьмого вечером замечают эскадру из четырнадцати судов; Гантом предлагает повернуться другим бортом и возвратиться на Корсику.

— Нет! — властно выкрикивает Бонапарт. — Поставить все паруса. На северо-запад, на северо-запад, вперед!

Вся ночь проходит в волнениях. Бонапарт не покидает палубу. Он приказывает приготовить большую шлюпку и отрядить к ней двенадцать матросов; дает указание секретарю отобрать самые важные бумаги и выбирает двадцать человек для высадки на берег Корсики. Но настает день, и все предосторожности становятся ненужными, все ужасы рассеиваются, флот разворачивает паруса на северо-восток.

Девятого октября на рассвете показывается Фрежюс. Входят на рейд. Тотчас разносится слух, что на одном из фрегатов Бонапарт. Морская гладь разрезается суденышками. Все санитарные нормы, которые собирался нарушить Бонапарт, совершенно забыты толпой, сколько бы ей ни указывали на грозящую опасность.

— Нам больше нравится чума, — отвечали они, — чем австрийцы.

Это были праздник и триумф.

Наконец, после проявленного энтузиазма, восхвалений всеобщего бреда Цезарь ставит ногу на землю, где нет больше Брута.

Шесть недель спустя у Франции нет больше директоров, есть три консула, и среди них есть только один, по словам Сьейеса, кто все знает, кто все делает, кто может все.

Мы подошли к восемнадцатому брюмера.

Бонапарт — первый консул

Первой заботой Бонапарта по утверждении его в высшей магистратуре государства, еще кровоточащего от внутренней и внешней войны, истощенного собственными победами, была попытка утвердиться на солидной основе. В соответствии с этим 5 нивоза VIII года Республики, отставив в сторону все дипломатические формы, какими суверены обволакивают обычно свои мысли, он пишет королю Георгу III, предлагая союз Франции и Англии. Король остался нем, за ответ взялся Питт, а это означало, что союз отвергнут.

Бонапарт, не признанный Георгом III, повернулся к Павлу I. Зная рыцарский характер этого царя, он подумал, что по отношению к нему надо действовать по-рыцарски. Он собрал внутри Франции все русские войска, взятые в плен в Голландии и Швейцарии, приказал одеть их во все новое и отправил на родину, не требуя ни выкупа, ни обмена. Бонапарт не ошибся, рассчитывая этим демаршем разоружить Павла I. Тот, узнав о благородном поступке первого консула, вывел все свои войска, находившиеся еще в Германии, и заявил, что не будет более участвовать в коалиции.

Между Францией и Пруссией сохранялось доброе взаимопонимание, и король Фридрих Вильгельм скрупулезно соблюдал условия договора 1795 года. Бонапарт отправил к нему Дюрока, чтобы тот убедил короля продвинуть границу своих войск до Нижнего Рейна, сократив таким образом линию обороны. Прусский король согласился и обещал лично договориться с Саксонией, Данией и Швецией в целях соблюдения нейтралитета.

Оставались по-прежнему Англия, Австрия и Бавария, но эти три державы еще не были готовы возобновить враждебные действия. Так Бонапарт получил возможность, не теряя их из виду, направить свой взгляд вглубь страны.

Новое правительство располагалось в Тюильри. Бонапарт занимал дворец королей, и мало-помалу старые порядки двора стали вновь появляться в этих апартаментах, откуда их выгнали члены Конвента. Правда, следует сказать, что первой привилегией короны, присвоенной Бонапартом, было право помилования. Мсье Дефе, французский эмигрант, взятый в Тироле, был препровожден в Гренобль и приговорен к смерти. Бонапарт, узнав эту новость, приказывает своему секретарю написать на клочке бумаги: «Первый консул повелевает приостановить приговор мсье Дефе» и, подписав этот лаконичный приказ, отправляет его генералу Ферино. Мсье Дефе спасен.

Теперь у него начинает пробиваться новая страсть, занявшая в душе важнейшее после войны место, — страсть к монументам. Сначала он удовлетворяется тем, что приказывает снести лавчонки, засоряющие двор Тюильри. Вскоре, глядя в одно из окон, он обращает внимание, что набережная д'Орсей внезапно обрывается, отчего Сена, разливаясь каждую зиму, мешает сообщениям с Сен-Жерменским предместьем, и пишет такие слова: «Набережная Школы плавания будет закончена в ближайшую кампанию», и отправляет их министру внутренних дел. Тот спешит подчиниться. Ежедневная толпа народа, пересекающая Сену на лодчонках между Лувром и Катр-Насьон, указывает на необходимость моста в этом месте. Первый консул посылает за мсье Персье и Фонтэном. И мост Искусств волшебной конструкцией перекидывается с одного берега на другой. Вандомская площадь осиротела без статуи Людовика XIV. Литая колонна с пушками, отбитыми у австрийцев в трехмесячной кампании, заменит ее. Сгоревший Хлебный рынок будет вновь возведен из железа. Целые лье новых набережных из конца в конец столицы оденут воды реки. Для биржи будет возведен дворец. Церкви инвалидов будет возвращено ее первоначальное предназначение; она засияет, как сверкнула в первый раз под солнцем Людовика XIV. Четыре кладбища, которые составляют некрополи Каира, будут расположены в четырех важных точках Парижа. Наконец, если Бог дарует ему время и силы, будет пробита улица; от Сен-Жермен л'Оксеруа она протянется к заставе Трон и будет шириной в сто шагов, ее усадят деревьями, как на бульварах, и украсят аркадами, как улицу Риволи… Но с этой улицей придется еще подождать, так как она должна называться Императорской.

В это время, в первый год XIX века, готовил он свои воинские чудеса. Закон о рекрутском наборе исполнялся с энтузиазмом — организовывался новый воинский материал. Массы людей поднимались, направлялись от побережья Генуи до Нижнего Рейна. Резервная армия собиралась в лагере Дижона; она состояла в основном из голландской армии, успокоившей Вандею.

Со своей стороны противник отвечал на эти приготовления такими же воинственными действиями. Австрия форсировала набор, Англия наняла двенадцать тысяч баварцев. Один из самых ловких ее агентов занимался вербовкой в Швабии, Франкении, Оденвальде. Наконец, шесть тысяч вюртембергцев, швейцарские полки и дворянский корпус эмигрантов под командованием принца Конде перешли со службы Павлу I на содержание Георга III. Все эти формирования были предназначены для действий на Рейне. Австрия отправляет своих лучших солдат в Италию. Здесь союзники намеревались открыть кампанию.

Семнадцатого марта 1800 года, во время работы по учреждению дипломатических школ, основанных мсье де Талейраном, Бонапарт внезапно оборачивается к своему секретарю и весело спрашивает его:

— Где, по вашему мнению, я разобью Меласса?

— Не могу знать, — отвечает удивленный секретарь.

— Пойдите, разверните в моем кабинете большую карту Италии, и я вам покажу.

Секретарь спешит исполнить приказание. Бонапарт запасается булавками с головками из красного и черного воска, ложится на огромную карту, втыкая в те места, где его ждет противник, булавки с черными головками, а красные головки выстраивает в линию, с которой намерен вести свои войска. Потом оборачивается к секретарю, наблюдавшему за его действиями в почтительном молчании..

— Ну а теперь? — говорит он.

— Теперь, — отвечает тот, — я знаю не больше…

— Ну вы и простофиля! Смотрите сюда. Меласс в Александрии, здесь его командный пункт. Он останется здесь до тех пор, пока Генуя не сдастся. В Александрии его склады, госпитали, его артиллерия, его резервы, — указывает на Сен-Бернар, — я перехожу Альпы здесь и обрушиваюсь на его тыл прежде, чем он заподозрит, что я в Италии. Я перерезаю его коммуникации с Австрией, настигаю в равнинах Скривии, — втыкает булавку с красной головкой в Сан-Джулиано, — здесь его бью.

Так первый консул очертил план битвы при Маренго. Четыре месяца спустя он был осуществлен по всем пунктам. Альпы были преодолены, командный пункт находился в Сан-Джулиано, Меласс был отрезан, оставалось только его разбить. Бонапарт вписывал свое имя рядом с именами Ганнибала и Карла Великого.

Первый консул говорил правду. Он катился с альпийских вершин лавиной; второго июня он был под Миланом, куда вошел без сопротивления, и немедленно блокировал форт. В тот же день Мюрат был отправлен в Плезанс, а Ланн в Монтебелло. Оба ехали завоевывать, не помышляя об этом, один — корону, другой — герцогство.

На следующий день после входа Бонапарта в Милан шпион, служивший ему во время первой итальянской кампании, просит доложить о себе. Генерал узнает его с первого взгляда. Теперь он на службе у австрийцев. Меласс отправил его наблюдать за французской армией, но он хочет покончить со своим опасным ремеслом и просит тысячу луидоров, чтобы предать Меласса. Для этого ему нужны сведения, необходимые этому генералу.

— Это меня не интересует, — сказал первый консул, — мне совершенно не важно, что они знают мои силы и мою позицию, лишь бы я знал силы и позицию моего врага. Скажешь мне что-нибудь стоящее, и тысяча луидоров твоя.

Шпион перечисляет ему количество войск, их силу, расположение, имена генералов, их достоинства и характеры. Первый консул следит за его словами по карте, усеивая ее булавками. В Александрии недостаток продовольствия. Меласс совсем не ждал осады, у него много больных и недостаток медикаментов. В обмен Бертье передает шпиону записку с более или менее точными сведениями о французской армии. Первый консул ясно видит позицию Меласса, будто гений войны позволил ему пролететь над равнинами Скривии.

Восьмого июня ночью прибывает курьер из Плезанса; его отправил Мюрат. Он везет перехваченное письмо — это депеша Меласса, адресованная придворному совету Вены. В ней сообщается о капитуляции Генуи, которая произошла четвертого. Съев все, вплоть до седел своих лошадей, Массена вынужден был сдаться. Бонапарта будят среди ночи по его собственному указанию: «Дать мне спать при хороших новостях, разбудить при плохих».

— Ба, вы не знаете немецкого, — заявляет он сначала своему секретарю. Потом, признав правду, он встает и проводит остаток ночи, отдавая приказания. В восемь часов утра все готово к отражению возможных последствий этого неожиданного события.

В тот же день командный пункт переносится в Страделлу, где он остается до двенадцатого и где одиннадцатого к нему присоединяется Дезэ. Тринадцатого, шагая по Скривии, первый консул пересекает поле битвы Монтенбелло. Церкви там переполнены мертвыми и ранеными.

— Дьявол, — говорит он Ланну, находящемуся при нем в роли чичероне, — кажется, дело было жаркое.

— Я думаю, — отвечает тот, — кости трещали в моем дивизионе, как стекла под ударами града.

Наконец, тринадцатого вечером первый консул приезжает в Торре ди Голифоло. Как бы ни было поздно и как бы он ни был раздавлен усталостью, он не желает ложиться в постель, пока не будет полной уверенности, есть ли у австрийцев мост через Бормиду. В час ночи офицер, занимавшийся этой миссией, возвращается и сообщает, что моста нет. Эта новость успокаивает первого консула. Он выслушивает последний доклад о расположении частей и ложится спать, не думая, что завтра будет баталия.

Наши части занимали следующие позиции.

Дивизион Гарданна и дивизион Шамбарлиака, составляющие армию генерала Виктора, были расположены у загородного дома Педра-Бона перед Маренго, на равном расстоянии от деревни и от берега. Корпус генерала Ланна был выдвинут перед деревней Сан-Джулиано, направо от Тортонской дороги, в шестистах туазах от деревни Маренго.

Консульская гвардия была оставлена в резерве за войсками генерала Ланна, на дистанции примерно в пятьсот туазов. Бригада кавалерии под командованием генерала Келлермана и несколько хкадронов гусар и стрелков формировали левый фланг и заполняли в первой линии интервалы между дивизионами Гарданна и Шамбарлиака. Вторая бригада кавалерии под командой генерала Шампо составляла правый фланг и заполняла во второй линии интервалы инфантерии генерала Ланна. Наконец, двенадцатый полк гусаров и двадцать первый полк стрелков, откомандированных Мюратом под команду генерала Риво, занимали выход из деревушки, расположенной на правом фланге главной позиции.

Все эти части, соединенные и выстроенные наискосок, с левым флангом впереди, составляли восемнадцать-девятнадцать тысяч человек инфантерии и две тысячи пятьсот лошадей, к которым должны были присоединиться на следующий день дивизионы Мунье и Будэ, занимавшие по приказу генерала Дезэ арьергард в десяти лье от Маренго.

Со своей стороны тринадцатого июня генерал Меласс заканчивал собирать войска генералов Хаддика, Кайма и Отта. В тот же день он перешел Танаро и разбил бивуак перед Александрией с тридцатью шестью тысячами инфантерии, семью тысячами кавалерии и с многочисленной артиллерией, находившимися в отличном состоянии.

В пять часов Бонапарт был разбужен громом пушек. Когда он заканчивал одеваться, прискакал адъютант генерала Ланна и доложил, что враг перешел Бормиду, вышел на равнину и что уже началась битва. Бонапарт вскакивает на коня и во весь дух несется туда, где завязалась баталия. Он находит там противника, сформировавшего три колонны. Левая, составленная из всей кавалерии и легкой инфантерии, направляется к Кастель-Сериоло, тогда как центральная и правая колонны, опираясь одна на другую, составленные из инфантерии генералов Хаддика, Кайма, О'Рейли и резерва гренадеров генерала Отта, движутся по Тортонской дороге.

С первых же шагов, сделанных этими колоннами, они сталкиваются с войсками генерала Гарданна, стоящими, как мы уже сказали, у фермы Педра-Бона. Шум, производимый передвигающейся артиллерией шагающих батальонов, в три раза превышавших численностью тех, кого они собирались атаковать, выманили льва на поле битвы.

Он прибыл в тот самый момент, когда дивизион Гарданна, раздавленный, начинал поддаваться. Но генерал Виктор двинул ему на помощь дивизион Шамбарлиака. Прикрытые этим передвижением войска Гарданна отошли в полном порядке и закрыли деревню Маренго.

Тогда австрийцы расформировывают колонну и, воспользовавшись расширившейся перед ними территорией, разворачиваются в параллельные линии, численно намного превышая части генералов Гарданна и Шамбарлиака. Первая линия была под командой генерала Хаддика, вторая — самого генерала Меласса, тогда как корпус гренадеров генерала Отта формировался несколько сзади, справа от деревни Кастель-Сериоло.

Глубокий овраг описывал полукруг перед древней Маренго. Генерал Виктор расположил там линию дивизионов Гарданна и Шамбарлиака. Они должны были выдержать вторую атаку. Как только они там устроились, Бонапарт отдает им приказ защищать Маренго как можно дольше. Главнокомандующий понял, что баталия будет носить имя этой деревушки.

Через минуту битва разгорелась по всему фронту: стрелки расстреливают друг друга через овраг; пушки стреляют картечью с расстояния пистолетного выстрела. И этот артиллерийский огонь, превосходящие силы противника могли поглотить нас, если бы мы рассыпались по полю битвы. Тогда генерал Риво, командовавший правым флангом бригады Гарданна, выходит вперед, выводя из деревни в открытое поле, под самый яростный огонь противника свой батальон, приказывая ему умереть, но не отступать ни на шаг. Он становится мишенью для австрийской артиллерии, каждое ядро попадает в цель, но за это время генерал Риво строит свою кавалерию в колонну, огибает героический батальон, нападает на три тысячи наступающих австрийцев и, раненный картечной пулей, отбрасывает и рассеивает их, заставляя отступить за линию обороны. Затем он продолжает битву в том самом батальоне, оставшемся крепким, как стена.

В этот момент дивизион генерала Гарданна, с утра выжигаемый всей артиллерией противника, отброшен в Маренго и преследуется первой линией австрийцев, тогда как вторая линия мешает дивизиону Шамбарлиака и бригаде Рено прийти к нему на помощь. К тому же вскоре они сами вынуждены отступить от своего участка деревни. За деревней они сходятся. Генерал Виктор переформирует их, напомнив, что первый консул придает огромное значение овладению Маренго. Он сам становится во главе, проникает на улицы, которые австрийцы не имели времени забаррикадировать, отбирает деревню, вновь теряет, занимает еще раз и, наконец, раздавленный численностью неприятеля, вынужден оставить ее в последний раз. Но, опираясь на два дивизиона Ланна, пришедших ему на помощь, выстраивает свою линию параллельно противника, вышедшего из Маренго и начавшего многочисленные атаки. Тотчас Ланн, видя, что два дивизиона генерала Виктора пришли в себя и готовы снова выдержать бой, двигается вправо тогда, когда австрийцы готовы нас захлестнуть. Этот маневр ставит его лицом к войскам генерала Кайма, штурмующего Маренго. Два соединения, одно в экзальтации от блеснувшей победы, другое отдохнувшее, сталкиваются в ярости, и битва, прерванная на мгновение двойным маневром двух армий, начинается вновь по всей линии, более яростная, чем прежде.

После часа рукопашного боя части армии генерала Кайма начинают отступать. Генерал Шампо во главе драгун наступает и увеличивает беспорядок в их рядах. Генерал Ватрен бросается вдогонку, и они откатываются на тысячу туазов за ручей Барбетта. Но это движение отделяет его от главной армии. Дивизионы генерала Виктора оказываются в опасном положении из-за этой победы. Он вынужден вернуться и занять пост, оставленный на мгновение открытым.

В этот момент Келлерман делает на левом фланге то, что Ватрен сделал только что на правом. Две его кавалерийские атаки прорвали линию обороны, за которой он нашел вторую и, не решившись продолжать атаку из-за численного превосходства, потерял все плоды мимолетной победы.

В полдень эта линия, колеблющаяся, как пламя, на протяжении около лье, прогнулась по центру и начала отступать, не побежденная, но оглушенная огнем артиллерии, раздавленная ударом человеческих масс. Центр, отступая, открывал фланги. Они вынуждены были последовать за его движением, и генералы Ватрен и Келлерман дали приказы своим дивизионам отступать.

Отступление было произведено в шахматном порядке, предваряя под огнем восьмидесяти пушек марш австрийских батальонов. На протяжении двух лье, настигаемая ядрами, обезглавленная картечью, захлестываемая атаками армия отступала так, что ни один человек не покинул ее рядов, чтобы бежать. Команды первого консула исполнялись точно и хладнокровно, как на параде. В это время первая австрийская колонна, двигавшаяся, как мы говорили, на Кастель-Сериоло, появляется, подавляя наш правый фланг. Это было уже слишком серьезное пополнение. Бонапарт решает использовать консульскую гвардию, остававшуюся в резерве с двумя ротами гренадеров. Он приказывает гвардии продвинуться на три сотни туазов вправо, сформировать каре и остановить Элсница и его колонну, как может остановить гранитный редут.

Генерал Элсниц делает тогда ошибку, на которой Бонапарт надеялся его поймать. Вместо того чтобы пренебречь этими девятьюстами людьми, не представлявшими опасности в тылу побеждающей армии, обойти их и идти на помощь генералам Мелассу и Кайму, он ополчился на этих храбрецов, которые, расстреляв свои заряды почти в упор и почти никого не потеряв, приняли врага на острия штыков.

Однако эта горстка воинов не могла держаться долго, и Бонапарт уже отдавал им приказ отступать за остальной армией, когда вдруг один из дивизионов Дезэ, дивизион генерала Мунье, появился за французской линией. Бонапарт вздрогнул от радости, его ожидания наполовину сбывались.

Тотчас он обменивается несколькими словами с генералом Дюпоном, начальником штаба. Генерал Дюпон бросается к дивизиону, принимает командование, на мгновение оказывается окруженным кавалерией генерала Элсница, проходит сквозь ее ряды, страшным ударом задевает дивизион генерала Кайма, начинавшего теснить Ланна, отталкивает врага к деревне Кастель-Сериоло, там отдает одну из своих бригад под команду генерала Карра Сен-Сира, приказывает ему именем первого консула умереть здесь со всеми своими людьми, но не отступать, затем захватывает на обратном пути батальон консульской гвардии и две роты гренадеров, столь храбро оборонявшихся на глазах всей армии, и присоединяется к отступлению, идущему в том же порядке и с той же точностью.

Было три часа дня. Из девятнадцати тысяч человек, начавших битву в пять часов утра, оставалось от силы восемь тысяч инфантерии, тысяча лошадей и шесть пушек, способных стрелять. Четверть армии была выведена из строя. Другая четверть из-за недостатка повозок выносила раненых — Бонапарт отдал приказ не бросать их. Все отступали, за исключением генерала Карра Сен-Сира, изолированного в деревне Кастель-Сериоло и уже находившегося на расстоянии лье от остальной армии. Всем становилось ясно, что еще полчаса — и отступление превратится в бегство. И тут адъютант из дивизиона Дезэ, от которого зависел в этот час не только исход дня, но и судьбы Франции, врывается галопом и объявляет, что колонны Дезэ показались на вершине Сан-Джулиано. Бонапарт оборачивается, видит пыль, предвещающую приход Дезэ, бросает последний взгляд на весь строй и кричит: «Стоп!»

Слово электрическим током пробегает по фронту битвы, все останавливается.

В этот момент прибывает Дезэ, опережая на четверть часа свой дивизион. Бонапарт показывает ему долину, усеянную трупами, и спрашивает, что он думает о баталии. Дезэ охватывает все взглядом.

— Я думаю, что она проиграна, — говорит он. Потом достает часы. — Но сейчас только три часа, и у нас есть время выиграть другую.

— Это и мое мнение, — лаконично отвечает Бонапарт, — и у меня есть маневр для этого.

Действительно, здесь начинается второй акт дня, или вторая битва при Маренго, как назвал ее Дезэ.

Бонапарт проходит перед фронтом войск, протянувшимся от Сан-Джулиано к Кастель-Сериоло.

— Товарищи! — кричит он среди ядер, вспахивающих землю под ногами его коня. — Сделано слишком много шагов назад. Пришел момент идти вперед. Вспомните, что мой обычай — спать на поле битвы!

Крики «Да здравствует Бонапарт! Да здравствует первый консул!» летят со всех сторон и тонут в громе барабанов, бьющих наступление.

Части армии выстраиваются в следующем порядке.

Генерал Карра Сен-Сир все еще занимал, несмотря на все усилия противника, деревню Кастель-Сериоло — стержень всей армии.

За ним следовала вторая бригада дивизиона Мунье, гренадеры и консульская гвардия, стоявшие на протяжении двух часов против всей армии генерала Элсница.

Затем два дивизиона Ланна, дивизион Будэ, не вступавший еще в сражение, во главе которого находился генерал Дезэ, говоривший, смеясь, что его ждет несчастье, потому что австрийские ядра забыли его за два года, что он был в Египте.

Наконец, два дивизиона, Гарданна и Шамбарлиака, наиболее пострадавшие в этот день. От них осталось едва ли пятнадцать сотен человек. Дивизионы расположились диагонально, один за другим.

Кавалерия держалась на второй линии, готовая атаковать через интервалы между частями. Бригада генерала Шампо опиралась на Тортанскую дорогу, генерал Келлерман расположился в центре, между Ланном и Будэ.

Австрийцы, не видевшие прибывших к нам подкреплений, продолжают наступать в прежнем порядке. Колонна из пяти тысяч гренадеров под командой генерала Заха выходит на большую дорогу и наступает на дивизион Будэ, прикрывающий Сан-Джулиано. Бонапарт ставит батарею из пятнадцати только что прибывших пушек за дивизионом Будэ; потом резким криком он приказывает всему строю двинуться вперед. Это общий приказ. Вот приказы частные.

Карра Сен-Сир оставит деревню Кастель-Сериоло, опрокинет все, что захочет ему воспротивиться, овладеет мостами через Бомиду, чтобы отрезать отход австрийцев. Генерал Мармон демаскирует артиллерию только тогда, когда противник будет на расстоянии пистолетного выстрела. Келлерман со своей тяжелой кавалерией проделает в линии противника одну из тех брешей, которые он так прекрасно умел делать. Дезэ со своими свежими частями уничтожит колонну гренадеров генерала Заха. Наконец, Шампо со своей легкой кавалерией вступит в бой тотчас же, как только бывшие победители попятятся назад.

Приказы исполнялись сразу же, как были отданы. Наши войска в едином порыве перешли в атаку; по всей линии защелкали выстрелы и грохнули пушки; зазвучал устрашающий шаг атаки, сопровождаемый Марсельезой. Батарея, открытая Мармоном, изрыгнула огонь; Келлерман бросается со своими кирасирами и пробивает обе линии; Дезэ перепрыгивает рвы, одолевает изгороди, выскакивает на небольшую возвышенность и падает, обернувшись назад, чтобы посмотреть, следует ли за ним его дивизион. Его смерть, вместо того чтобы уменьшить горячность его солдат, удваивает ее. Генерал Будэ встает на его место, бросается на колонну гренадеров, но они встречают его штыками.

В этот момент Келлерман, уже пересекший обе линии, видит, что дивизион Будэ безрезультатно бьется с неподвижной массой неприятеля, нападает на нее с фланга, проникает вперед и разбивает колонну. Менее чем в полчаса пять тысяч гренадеров вбиты в землю, опрокинуты, рассеяны. Они исчезают как дым, пораженные, уничтоженные. Генерал Зах и его штаб становятся пленниками. И это все, что осталось от колонны.

Но и враг в свою очередь хочет использовать кавалерию. Однако постоянный ружейный огонь, пожирающая картечь и устрашающий штык останавливают его. Мюрат маневрирует по флангам с несколькими легкими артиллерийскими орудиями, посылая смерть на ходу.

В это время в австрийском лагере взрывается повозка с боеприпасами и увеличивает беспорядок. Это как раз то, чего ждал генерал Шампо со своей кавалерией. Ловким маневром, скрыв малое число своих всадников, он проникает далеко вперед. Дивизионы Гарданна и Шамбариака, оскорбленные дневным отступлением, нападают на врага, жаждя мести. Ланн становится во главе своих двух армейских частей и летит перед ними с криком: «Монтебелло! Монтебелло!»

Бонапарт везде. Теперь все смято, все пятится, все распадается. Австрийские генералы напрасно стремятся удержать отступающих. Отступление переходит в бегство. Французские дивизионы за полчаса переходят равнину, где они шаг за шагом защищались в течение четырех часов. Враг останавливается только в Маренго и там перестраивается от Кастель-Сериоло до ручья Барботта под огнем стрелков, расставленных генералом Карра Сен-Сиром. Но дивизион Будэ, дивизионы Гарданна и Шамбариака преследуют врага из улицы в улицу, от площади к площади, от дома к дому. Маренго взята. Австрийцы отходят к позиции Педра-Бона. Но и там атакованы тремя дивизионами, не отпускающими их, и полубригадой Карра Сен-Сира. В девять часов вечера Педро-Бона взята, и дивизионы Гарданна и Шамбариака занимают утреннюю позицию. Враг приближается к мостам, чтобы перейти Бормиду, и находит там Сен-Сира, опередившего их. Ищут брод, пересекают реку под огнем всей нашей армии. Он утихает только в девять часов вечера. Остатки австрийской армии добираются до своего лагеря в Александрии. Французская армия разбивает бивуак перед укреплениями моста.

За этот день австрийцы потеряли четыре тысячи пятьсот человек убитыми, восемь тысяч ранеными; было захвачено семь тысяч пленных, двенадцать знамен и тридцать пушек.

Никогда, наверное, судьба не являлась в один и тот же день в двух таких разных обличьях: в два часа пополудни это было поражение с его плачевными последствиями, в пять часов победа вновь засияла на знаменах Арколя и Лоди. В десять часов Италия вновь была завоевана одним ударом, и трон Франции замаячил в перспективе.

Утром следующего дня князь Лихтенштейн явился на аванпост и доставил первому консулу предложения генерала Меласса. Они не подошли Бонапарту, и он продиктовал свои. С ними князь и уехал. Армия генерала Меласса должна была выйти свободно, с воинскими почестями, но с условием, что Италия целиком подпадает под французское владычество.

Князь Лихтенштейн вернулся вечером. Условия показались Мелласу слишком жесткими. Дело в том, что он в три часа, найдя, что битва выиграна, оставил своим генералам докончить разгром нашей армии и вернулся на отдых в Александрию.

При первых замечаниях, сделанных посланником, Бонапарт его прервал.

— Мсье, — сказал он ему, — я продиктовал вам мои окончательные требования. Отвезите их своему генералу и возвращайтесь скорее, потому что они бесповоротны. Подумайте о том, что я знаю ваше положение так же хорошо, как и вы. Я не возобновлял войну со вчерашнего дня. Вы блокированы в Александрии, у вас много раненых и больных, недостаток еды и медикаментов. Я занимаю все ваши фланги. Вы потеряли убитыми и ранеными элиту вашей армии. Я мог бы требовать большего, и моя позиция мне это позволяет, но я умеряю свои требования из уважения к сединам вашего генерала.

— Эти условия жестки, мсье, — ответил князь, — особенно возвращение Генуи. Она пала всего две недели назад после такой долгой осады.

— Пусть вас это не волнует, — подхватил первый консул, показывая князю перехваченное письмо. — Ваш император не узнал о взятии Генуи, а мы ему не скажем.

Тем же вечером все условия, поставленные первым консулом, были приняты. Бонапарт писал своим коллегам:

«На следующий день после баталии при Маренго, граждане консулы, генерал Меласс попросил разрешения у аванпостов пропустить ко мне генерала Скала; днем был заключен договор, приобщенный к этому письму. Он был подписан ночью генералом Бертье и генералом Мелассом. Я надеюсь, что французский народ будет доволен своей армией.

Бонапарт».

Так осуществилось предсказание, сделанное первым консулом своему секретарю четыре месяца назад в кабинете Тюильри.

Бонапарт вернулся в Милан и нашел город освещенным и радостным. Массена, не видевшийся с ним с египетской кампании, ждал его там. В награду за доблестную защиту Генуи он стал командующим Итальянской армией.

Первый консул под восторженные крики народа вернулся в Париж. Он вернулся в столицу вечером, и, когда на следующий день парижане узнали о его возвращении, они толпами двинулись в Тюильри с такими криками и таким энтузиазмом, что молодой победитель Маренго вынужден был показаться на балконе.

Несколько дней спустя ужасная новость омрачила всеобщее ликование. Клабер пал в Каире от кинжала Солимана-Эль-Алеби в тот же день, как и Дезэ на равнине Маренго под пулями австрийцев.

Договор, подписанный Бертье и генералом Мелассом в ночь после сражения, повлек за собой перемирие, заключенное 5 июля, нарушенное потом 5 сентября и возобновленное после победы в битве при Чогенлинден.

Во все это время нагнетались заговоры и интриги. Серран, Аррен, Топин и Демервиль были арестованы в Опере, куда явились, чтобы убить первого консула. Адская машина взорвалась на улице Сен-Никез в двадцати пяти шагах за его каретой. Людовик XVIII писал Бонапарту письмо за письмом, чтобы тот вернул ему его трон.

В первом письме, датированном 20 февраля 1800 года, говорилось следующее:

«Каково бы ни было кажущееся поведение людей, подобных Вам, мсье, они никогда не вызывают тревоги. Вы заняли высокое место, и я признаю, что это по праву лучше, если это был кто-нибудь другой. Вы знаете, сколько силы и власти нужно употребить, чтобы дать счастье великой нации. Спасите Францию от ее собственной ярости. Вы исполните этим желание моего сердца. Верните ей ее короля, и будущие поколения благословят Вашу память. Вы будете слишком необходимы государству, и я, назначая Вас на важные посты, оплачу долг моих предков и мой.

Луи».

За этим письмом, оставшимся без ответа, последовало следующее:

«Уже давно, генерал, Вы должны знать о том уважении, которое я к Вам питаю. Если Вы сомневаетесь, способен ли я на благодарность, укажите, какие посты хотели бы занять Вы и Ваши друзья. Что до моих принципов, то я француз; милосердный по характеру, я буду таким еще больше по рассудку. Нет, победитель Лоди, Кастильоне, Аркола, покоритель Италии и Египта не может предпочесть славе пустое честолюбие. Однако Вы теряете драгоценное время. Мы можем утвердить славу Франции. Я говорю мы, потому что мне для этого нужен Бонапарт и потому что он не сможет быть без меня. Генерал, на Вас смотрит Европа. Вас ожидает слава, и я горю нетерпением вернуть мир моему народу.

Луи».

Бонапарт отвечает 24 сентября:

«Я получил, мсье, Ваше письмо. Я благодарю Вас за благородные слова, сказанные в нем. Вы не должны желать своего возвращения во Францию. Вам пришлось бы пройти по ста тысячам трупов. Принесите в жертву Ваши интересы покою и счастью Франции. История зачтет Вам это. Я не остался равнодушным к несчастьям Вашего семейства и с удовольствием узнаю, что Вы окружены всем, что может способствовать спокойствию Вашего уединения.

Бонапарт».

Напомним здесь, чтобы дополнить историю этой переписки, знаменитое письмо, которым тремя годами позже Людовик XVIII подкреплял свои претензии на трон Франции:

«Я не смешиваю мсье Бонапарта с теми, кто ему предшествовал. Я уважаю его достоинства, его военные таланты. Я отдаю должное некоторым его административным актам, так как добро, сделанное моему народу, мне всегда будет дорого. Но он ошибается, если думает поколебать меня в том, что касается моих прав. Он подтвердит их сам. Могут ли они быть оспорены действиями, которые он предпринимает в данный момент? Мне неизвестны пути Господни по поводу моей семьи и меня, но я знаю ответственность, возложенную на тот титул, какой по Его воле был дан мне при рождении. Как христианин, я буду исполнять эти обязанности до моего последнего дыхания. Сын Людовика Святого, я сумею по его примеру уважать себя и в оковах. Наследник Франциска I, я хочу по меньшей мере суметь сказать, как он: «Мы все потеряли, кроме чести».

Наконец, 9 февраля 1801 года был подписан Люневильский мир. Он подтверждал все условия договора Кампо-Формио, снова относил к Франции все области по левому берегу Рейна, утверждал Адидже как границу австрийских владений, вынуждал австрийского императора признать республики Цизальпинскую, Батавскую и Швейцарскую и, наконец, отдавал Франции Тоскану.

Республика находилась в мире со всеми, кроме Англии, своей старой вечной соперницы. Бонапарт решил погрозить ей огромной демонстрацией. Лагерь на двести тысяч человек был разбит в Булони, и несметное количество плоскодонных судов для транспортировки этой армии собрали во всех портах севера Франции. Англия испугалась, и 26 марта 1802 года был подписан Амьенский мирный договор.

А тем временем первый консул незаметно двигался к трону. Бонапарт постепенно становился Наполеоном. 15 июля 1801 года он подписывает конкордат с папой. 21 января 1802 года он соглашается принять титул президента Цизальпинской республики. 2 августа он был провозглашен «пожизненным консулом». 21 марта 1804 года он приказывает расстрелять герцога Энгиенского во рву Венсена.

Заплатив последний раз революции, Франция стала перед великим вопросом: будет ли Наполеон Бонапарт императором французов?

Пять миллионов подписей ответили утвердительно, и Наполеон взошел на трон Людовика XVI.

Лишь три человека протестовали от имени литературы, этой вечной республики, не имевшей цезарей и не признававшей наполеонов. Этими людьми были Лемерсье, Дюсис и Шатобриан.

Наполеон — император

Последние моменты консульства отличаются либо наказаниями, либо милостями, которые были употреблены на расчистку дороги к трону. Создав империю, Наполеон сразу стал ее реорганизовывать.

Феодальная знать исчезла. Наполеон создал народную знать. Многочисленные рыцарские титулы, ордена опорочили себя. Наполеон основал Почетный Легион. На протяжении двенадцати лет высшим военным чином был генералитет. Наполеон создал двенадцать маршалов. Ими стали его соратники. Рождение и милость не принимались во внимание при их назначении. Отцом их был героизм, а матерью — победа. Эти двенадцать избранных были Бертье, Мюрат, Монсэ, Журдан, Массена, Ожеро, Бернадотт, Сульт, Брюн, Ланн, Мортье, Даву, Келлерман, Лефевр, Периньон, Нейл, Серрюрье.

Спустя тридцать девять лет трое из них еще живы. Они видели, как вставало солнце Республики и как закатилась звезда империи. Первый в час, когда мы пишем эти строки, является управляющим Дома инвалидов, второй — президентом Совета министров, третий — королем Швеции. Единственные и последние осколки императорской плеяды: двое из них удержались на прежней высоте, третий поднялся выше.

Второго декабря 1804 года коронование состоялось в соборе Парижской Богоматери. Папа Пий VII специально прибыл из Рима, чтобы возложить корону на голову нового императора. Наполеон явился в главный храм столицы под эскортом своей гвардии в карете, запряженной восемью лошадьми. Подле него была Жозефина. Папа, кардиналы, архиепископы, епископы, важнейшие представители государства ждали его в соборе. На паперти он остановился на несколько мгновений, чтобы выслушать торжественную речь и ответить на нее. По окончании речи он вошел в храм, поднялся на трон, приготовленный для него, с короной на голове и со скипетром в руке.

В определенный момент церемониала кардинал, главный настоятель и епископ подошли к нему и подвели его к подножию алтаря. Тогда папа приблизился к нему и после тройного миропомазания головы и рук звонким голосом произнес следующие слова:

«Господь всемогущий, кто утвердил Газаэля на управление Сирией, кто сделал Иегу царем Израиля, выразив им твою волю через пророка Илию, Ты, кто уронил святое миро царей на головы Саула и Давида через вмешательство пророка Самуэля, опусти с моих рук сокровища милостей Твоих и Твоих благословений на слугу твоего Наполеона, которого, несмотря на недостойность нашу, мы посвящаем ныне в императоры во имя Твое».

Папа медленно и величественно поднялся на свой трон. Новому императору поднесли Святое Евангелие. Он возложил на него руку и принял клятву, предписанную новой Конституцией; затем глава герольдов воскликнул:

«Славнейший и августейший император французов коронован и возведен на трон! Да здравствует император!»

Собор оглашается единым криком. Артиллерийский салют вторил ему своим голосом, и папа начал Те Деум.

С этого момента с республикой было покончено; революция воплотилась в человека.

Но одной короны оказалось недостаточно. Посчитали, что гигант, имеющий сто рук Череона, обладает, как и он, тремя головами. 17 марта 1805 года мсье де Мельзи, вице-президент государственного консулата Цезальпинской республики, прибыл с предложением присоединить к Французской империи Итальянское королевство. 26 мая Наполеон отправился в Милан, в собор, заложенный Галеасом Висконти, принять железную корону старых ломбардских королей — ее носил когда-то еще Карл Великий — и, надевая ее на свою голову, он провозгласил:

— Бог дал ее мне, горе тому, кто ее тронет!

Из Милана, где он оставил Эжена в звании вице-короля, Наполеон отправляется в Геную, отказавшуюся от своего суверенитета. Ее территория, присоединенная к империи, составила три департамента: Геную, Монтенотте и Апеннины.

Республика Лукка сделалась княжеством Пьомбино. Наполеон готовится, сделав вице-королем своего пасынка, принцессой свою сестру, короновать своих братьев.

В заботах о своих близких Наполеон узнает, что Англия, избегая грозящего ей десанта, побудила Австрию вновь начать войну. И это было еще не все. Павел Г, наш благородный союзник, был убит; Александр унаследовал двойную корону: главы православной церкви и императора.

Одним из его первых актов в качестве главы государства было заключение 15 апреля 1805 года союзнического договора с британским правительством. Именно этот договор толкнул Европу к созданию третьей коалиции, и 9 августа к ней присоединилась Австрия.

И на этот раз владыки, объединившись, заставили императора отложить скипетр, а генерала вновь взяться за меч. 23 сентября Наполеон отправляется в сенат и добивается мобилизации восьмидесяти тысяч человек. На следующий день он в пути: 1 октября он переходит Рейн, 6-го — появляется в Баварии, 12-го — освобождает Мюнхен, 20-го — берет Мгьм, 13 ноября — оккупирует Вену, 29-го — соединяется с итальянской армией и 2 декабря, в годовщину своего коронования, он предстает перед русскими и австрийцами на равнинах Аустерлица.

Еще накануне Наполеон заметил ошибку, совершенную его противниками. Они сконцентрировали все свои силы на деревне Аустерлиц, чтобы повернуть левый фланг французов. К середине дня он объезжал верхом с маршалами Сультом, Бернадоттом и Бессьером ряды инфантерии и гвардейской кавалерии на равнине Шлапаниц и выехал к линии стрелков кавалерии Мюарта, которые обменивались карабинными выстрелами с врагом. Отсюда он, наблюдая под пулями движение различных колонн и озаренный одним из тех внезапных откровений, присущих его гению, вдруг угадал весь план Кутузова. С этого момента Кутузов был разбит его мыслью. Возвратившись в барак, построенный по его приказу на плато, доминировавшем над равниной, он сказал, обернувшись и бросив последний взгляд на противника:

— До завтрашнего вечера вся эта армия будет моя.

К пяти часам пополудни была распространена по армии следующая прокламация:

«Солдаты!

Русская армия стоит перед вами, чтобы отомстить за разгром австрийской армии в Ульме. Это те же самые батальоны, что вы разбили в Холлабрунне и постоянно гнали до сих пор. Мы занимаем великолепные позиции, пока они будут маршировать, чтобы повернуть мое правое крыло, они откроют мне фланг.

Солдаты, я сам буду руководить вашими батальонами. Я буду держаться вдали от огня, если с вашей обычной храбростью вы внесете беспорядок и смятение в ряды врагов. Но если победа хоть на момент окажется под сомнением, вы увидите, как ваш император станет под первые удары, потому что победа не будет ждать именно в этот день, когда речь идет о чести французской инфантерии, столь важной для чести всей нации.

Даже вынося раненых, вы не должны разрушить ваших рядов. Пусть каждый проникнется той мыслью, что необходимо победить этих наемников Англии, оживленных лишь огромной ненавистью против имени француза.

Эта победа закончит нашу кампанию, и мы сможем отойти на зимние квартиры, где к нам присоединятся другие армии, формирующиеся во Франции, и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня».

Пусть говорит теперь сам Наполеон. Послушаем Цезаря, рассказывающего о Фарсале:

«Тридцатого противник разбил бивуак в Хожедице. Я провел этот день, объезжая верхом окрестности. Я признаю, что только от меня зависело достаточно хорошо опереть мой правый фланг и переиграть их проекты, заняв и укрепив плато Працен от Сантона до Крезеновита, чтобы остановить их по фронту. Но это привело бы только к удару с равными шансами. Я хотел чего-либо лучшего. Намерение союзников выиграть у меня справа было ясным. Я посчитал, что могу нанести точный удар, оставляя им свободу маневра в развитии левого фланга, и поставил на вершинах Працена только отделение кавалерии.

Первого декабря враг, выйдет из Аустерлица, расположился перед нами на позициях Працена, выдвинув левое крыло к Анжеету. Бернадотт, прибывший из Богемии, стал в общий строй, а Деву достиг аббатства Режерн с одним из своих дивизионов. Дивизион Подена расположился в Никольсбурге.

Рапорты, которые я получал со всех сторон о движении колонн противника, утвердили меня в моем мнении. В девять часов вечера я обошел свой строй как для того, чтобы оценить направление огня противника, так и для того, чтобы подбодрить мои войска. Я приказал прочитать им прокламацию. Она не только обещала им победу, она объясняла им маневр, который должен нам ее обеспечить. Впервые, без сомнения, генерал ставил всю свою армию в курс той комбинации, что должна принести ей победу. Я не боялся, что враг узнает об этом. Он бы не поверил этому. И тут произошло одно из событий, самых трогательных в моей жизни. Мое присутствие перед фронтом армии сообщило от ближнего к ближнему электрический удар, достигший со скоростью молнии дальнего края. В едином порыве все дивизионы инфантерии, вздев снопы горящей соломы на пики, устроили мне иллюминацию. Вид этот, одновременно грозный и странный, имел в себе что-то величественное. Это была первая годовщина моей коронации.

Вид этих огней привел мне на память пучки лоз, которыми Ганнибал обманул римлян и бивуаки лагеря Лигниц, спасшие Фридриха, проведя Дауна и Лодона. При моем приближении в каждой роте раздавались крики: «Да здравствует император!», и, повторенные из конца в конец каждой частью на моем пути, они несли во вражеский лагерь доказательства энтузиазма моих солдат. Никогда еще военная сцена не была столь помпезной, столь возвышенной, где каждый солдат разделял уверенность, что его преданность известна мне. По этой линии я шел до полуночи; она протянулась от Кобельница до Сантона. Части Сульта составляли правое крыло между Сокольницем и Понтоницем. Итак, он располагался лицом к центру врага. Бернадотт разбил бивуак за Гирсковицем; Мюрат — слева от этой деревни, и Ланн — на лошадях на Брюннском шоссе. Мои резервы находились за Сультом и Бернадоттом.

Расположив мое правое крыло под командой Сульта лицом к центру врага, я понимал, что на него падет самый тяжкий груз битвы, но, чтобы его движение увенчалось результатом, задуманным мною, нужно было начать с того, чтобы удалить от него вражеские части, выходившие к Блашовицу и по шоссе Аустерлица. Возможно, что императоры и их командный пункт находились там, и нужно было ударить именно туда, чтобы вернуться затем на их левый фланг переносом фронта. К тому же это было средство отрезать этот левый фланг от дороги на Ольмюц.

Я решился сначала поддержать движение частей Бернадотта на Блашовиц моей гвардией и резервом гренадеров, чтобы отбросить правый фланг противника и вернуться на левый; он к тому времени будет под ударом, перейдя через Тельниц.

Я утвердился в своем проекте накануне, объявив моим солдатам: главное — ухватить удобный момент. Ночь я провел на бивуаке, маршалы расположились вокруг меня, чтобы получить последние приказы.

Я оседлал лошадь в четыре часа утра. Луна уже зашла, ночь была холодной и темной, но погода была спокойная. Мне было важно знать, не предпринял ли противник ночью передвижений, способных расстроить мои планы. Рапорты передовых постов подтверждали, что все шумы шли с правого фланга противника на левый; огни, казалось, тянулись к Ауезду. На рассвете легкий туман застлал горизонт, особенно по впадинам. Внезапно туман рассеялся, солнце начинает золотить своими лучами высоты, но долины еще укутаны влажным облаком. Мы очень отчетливо различаем вершины Працена, недавно покрытые войсками и брошенные теперь левым флангом противника. По-прежнему он следует своему плану продвинуть фронт за Тельниц, однако я с легкостью обнаруживаю еще один марш от центра вправо, в направлении Кобельница. С этого времени более чем ясно, что противник сам подставляет свой центр всем ударам, которые мне угодно будет ему нанести. Было восемь часов утра. Войска Сульта были собраны в две линии батальонов, в атакующие колонны в глубине Пунтовица. Я спрашиваю маршала, сколько времени ему нужно, чтобы достичь вершин Працена; он обещает мне быть там менее чем за двадцать минут. «Подождем еще, — отвечаю ему я, — пусть противник сделает неверный маневр, не следует его прерывать».

Вскоре перестрелка становится более оживленной со стороны Сокольница и Тельница. Адъютант сообщает мне, что враг вышел туда и атакует. Это было как раз то, чего я ждал. Я даю сигнал; тотчас Мюрат, Ланн, Бернадотт, Сульт бросаются в галоп; я также поднимаюсь в седло, чтобы перебраться к центру. Проезжая перед войсками, я снова их подбадриваю, говоря: «Враг только что непредусмотрительно отдался под ваши удары. Кончайте кампанию разгромом». Крики «Да здравствует император!» говорят о том, что меня поняли, и становятся настоящим сигналом к атаке. Перед тем как рассказать о ней, посмотрим, что происходило в армии союзников.

Если верить диспозиции, планируемой Вееротером, их намерением было действовать, тактически по тому же плану, который они намеревались осуществить стратегическими маневрами, то есть произвести усиленный удар левым флангом, чтобы захватить мой правый, отрезать дорогу на Вену и отбросить меня, уже разбитого, на Брюнн. Хорошо, что мое направление не было связано с этой дорогой и что я бы предпочел, как уже говорил, Богемскую. Несомненно тем не менее, что этот план был исключительно в пользу союзников, но для того, чтобы он удался, не следовало изолировать атакующий левый фланг. Требовалось, во-первых, чтобы центр и правый фланг следовали за ним в том же направлении. Вермейер же, как и в Риволи, действовал по двум направлениям. Если у него и не было такого проекта, его маневры производили такое впечатление.

Левый фланг под командованием Буксгевдена, составленный из авангарда Кинмайера и трех русских дивизионов Дохтурова, Ланжерона и Пшибышевского, насчитывал тридцать тысяч человек. Он должен был направиться тремя колоннами с высот Працена через Ауезд на Тельниц и Сокольниц, пересечь ручей, образующий по левую сторону два озерца, и ударить на Турас.

Четвертая колонна под командованием Коловрата, маршируя с командным постом, формировала центр. Она должна была двигаться через Працен к Кобельницу несколько сзади третьей; она состояла из двенадцати русских батальонов под командой Милорадовича и пятнадцати австрийских батальонов новобранцев.

Пятая, сформированная из восьмидесяти эскадронов с князем Лихтенштейном во главе, должна была оставить центр и поддержать правый фланг, двигаясь в сторону Брюннского шоссе.

Шестая, крайняя справа, составлявшая авангард Багратиона, насчитывавшая двенадцать батальонов, сорок эскадронов, предназначалась для атаки по большой Брюннской дороге вершин Сантон и Бозениц.

Седьмая гвардейская под командой великого князя Константина составляла резерв правого крыла на Брюннском шоссе.

Ясно видно, что противник хотел охватить мой правый фланг, предполагая, что он у Мельница, тогда как моя армия была сконцентрирована между Шлапаницем и Брюннской дорогой и была готова к любым неожиданностям.

По этой диспозиции Буксгевден, уже зашедший дальше остальной армии, оторвался еще больше от других колонн. Кроме того, кавалерия Лихтенштейна отошла от центра вправо, и, таким образом, вершины Працена, ключ всего поля битвы, оказались пустыми.

В ту минуту, когда я подал сигнал, все мои колонны пришли в движение. Бернадотт проник через укрепления и направился на Блашовиц, поддержанный слева Мюратом. Ланн марширует в том же направлении по обеим сторонам Брюннского шоссе. Моя гвардия и мои резервы следуют на некотором расстоянии за частями Бернадотта, готовые ударить в центр, если враг захочет перенести туда свои силы.

Сульт молнией срывается из балок Кобельница и Пунтовица во главе дивизионов Сент-Илер и Вандам, поддержанных бригадой Левассера. Две другие бригады дивизиона Леграна оставлены в тылу, чтобы укрыть, а затем и оборонять заграждения Тельницы и Сокольница от Буксгевдена, а так как было ясно, что он их возьмет, маршал Даву получает приказ отправиться из Рейжерна с дивизионом Фриан и драгунами генерала Бурсье, чтобы сдержать натиск русских колонн до того момента, когда нам удобно будет атаковать их более серьезно.

Как только Сульт взобрался на вершину Працена, он неожиданно бросился на колонну Коловрата, маршировавшего по центру и считавшего себя защищенным предыдущей колонной, а потому двигавшейся в походном порядке подразделениями; император Александр, Кутузов и его главный штаб были с ними. Все, что происходит неожиданного на командном пункте, удивляет и рассредоточивает. Милорадович, марширующий во главе, едва находит время ввести в бой батальоны по мере их формирования. Их тут же опрокидывают. Австрийцы, следующие за ним, разделяют его участь. Император Александр сам принимается за дело и показывает завидное хладнокровие, стараясь воссоединить свои войска, но благодаря смехотворной диспозиции Вееротера у него под рукой не оказывается ни одного резервного батальона. Части союзников задвинуты в Гостирадеку. Бригада Каминского из третьей колонны, захваченная на моем правом фланге, все же присоединяется к частям Кутузова, чтобы на минуту поправить дела; тем не менее эта помощь не помогла им удержаться под натиском Сент-Илера, Вандама и Левассера. Линия Коловрата, под угрозой быть сброшенной в болотистую долину Бирнбауна, повернута на Вишау, как и предполагалось в диспозиции. Вся артиллерия этой колонны, завязшая в полузамерзшей глине, оставлена нам, и инфантерия, лишенная пушек и кавалерии, уже ничего не в силах предпринять против торжествующего Сульта. В момент, когда наносился этот решающий удар, две правые колонны Буксгевдена сошлись, скопились вокруг Сокольница и вышли оттуда, несмотря на усилия дивизиона Леграна. Сам Буксгевден вышел из Тельница: сопротивление всего лишь четырех батальонов не могло остановить его.

В это мгновение Даву прибывает из Рейжерна, и дивизион Фриан снова отгоняет к Тельнице авангарды противника. Так как сражение принимало более серьезный оборот у Сокольница, Даву оставляет под Тельницем только драгунов Бурсье и поднимается по ручью к Сокольницу с дивизионом Фриан. Одна из самых жарких схваток завязывается в этом пункте. Сокольниц, захваченный, отданный, остается на какое-то время у русских. Ланжерон и Пшибышевский выходят даже к высотам Марксдорфа. Наши войска атакуют их фланги, и с успехом. Эта борьба, достаточно кровавая, всего лишь эпизод. Пока нужно сдержать врага, не обращая его в бегство. Ничего страшного не будет даже в том случае, если враг продвинется вперед.

Когда дела разворачивались столь успешно на правом фланге, мы добились не меньших результатов в центре и слева. Здесь с великим князем Константином и русской гвардией произошло то же, что с командным пунктом и четвертой колонной. Они были в резерве, а первыми оказались в бою.

Багратион шел направо в Дварошене, чтобы обойти и атаковать позицию Сантона. Кавалерия Лихтенштейна, отозванная для помощи центру, пересекалась по дороге с другими колоннами таким образом, что великий князь и его гвардейцы, прибыв к Круху перед ним, оказались на переднем крае в момент, когда Бернадотт наступал на Блашовиц и Ланн — по двум сторонам Брюннского шоссе. Тотчас завязалась ожесточенная борьба.

Придя наконец после длительной прогулки на правый фланг гвардейцев, князь Лихтенштейн начал выстраивать свои части, но в это время уланы русской гвардии, увлеченные несвоевременной удалью, бросились между дивизионами Бернадотта и Ланна, чтобы настигнуть легкую кавалерию Келлермана. Она согнулась перед ними, но, жертвы собственной лихости, они были настигнуты резервами Мюрата, скомканы и брошены под огонь двух линий нашей инфантерии, тут же уложившей на землю половину.

Однако наш успех со стороны Працена заставил Кутузова вызвать Лихтенштейна на помощь своему центру. Этот князь, атакованный одновременно справа и слева, не знал, кого слушать и куда послать первую помощь. Он поспешил отправить четыре полка кавалерии, пришедшие для того, чтобы стать свидетелями разгрома Коловрата. Генерал Уваров явился с тридцатью эскадронами между Багратионом и великим князем; остальная кавалерия встала слева.

Со своей стороны великий князь, видя, как колонны французской инфантерии входят в Блашовиц и выходят оттуда, решил спуститься с высот, уступая им половину дороги. Это движение казалось ему необходимым и для собственной безопасности, и для того, чтобы освободить центр, начинавший вызывать волнение.

Тогда как завязывается яростная схватка русских гвардейцев и дивизиона д'Эрлон, великий князь приказывает кавалергардии атаковать правый фланг этого дивизиона, сформированный из четвертого полка дивизиона Вандам. Русские кирасиры бросаются на этот полк, уничтожают батальон, но лучшие храбрецы платят своими жизнями за орла, отнятого у батальона. Эта отдельная стычка не была опасна, тем не менее, думая, что противник может ее продолжить, я счел необходимым поставить на этот пункт маршала Бессьера с кавалерией из моей гвардии. Нужно было кончить там. Я приказал ему атаковать. Русский строй после самой достойной обороны вынужден был сдаться под объединенным ударом Бернадотта и Бессьера, гвардейская инфантерия, не в силах сопротивляться дольше, сворачивает на Коженовиц; кавалергарды, прибывшие только что из Аустерлица, напрасно тешат себя надеждой поправить дело. Этот элитный полк не может больше ничего; атакованный моими конными гренадерами под командой Раппа, он смят, и весь центр движется на Аустерлиц.

Между тем Мюрат и Ланн с успехом атаковали части Багратиона и кавалерию Уварова. Наши кирасиры подавили его левое крыло дивизионами Сюше и Кафарелли. Повсюду победа венчала наши комбинации.

В уверенности, что Бернадотт, Ланн и Мюрат докончат противника с этой стороны, я обратился направо с моими гвардейцами и резервом Удано, чтобы помочь Сульту уничтожить правое крыло с тыла, попавшее к тому же между озерами. Было два часа, когда Сульт, вдохновленный нашим приближением, соединил дивизионы Сент-Илера и Леграна, чтобы захватить Сокольниц с тыла, в то время как войска Даву осаждали его с фронта. Вандам со своей стороны приближался к Ауезду. Моя гвардия и мои гренадеры шли за ними, чтобы усилить при необходимости эти атаки.

Дивизион Пшибышевского, окруженный в Сокольнице, складывает оружие. Лишь несколько беглецов уносят новость об этой неудаче. Ланжерон, преследуемый, не намного счастливее; только половина его людей соединяется с Буксгевденом. Тот потерял пять или шесть часов с колонной Дохтурова в бесцельной перестрелке у Тельница, вместо того чтобы в десять часов отправиться на Сокольниц. Он наконец решает, что пора подумать о собственном спасении, и пускается в путь около двух или трех часов, чтобы вернуться в Ауезд и вырваться из мышеловки, куда сам себя загнал, проскользнуть между озерами и высотами. Он выходит из деревни колонной, когда Вандам стремительно бросается на его фланг, проникает в Ауезд и разбивает колонну пополам. Буксгевден не может повернуть и продолжает путь с двумя головными батальонами, чтобы соединиться с Кутузовым. Но Дохтуров и Ланжерон с двадцатью восьмью оставшимися батальонами загнаны в пропасть между озерами и высотами, взятыми Сент-Илером, Вандамом и моими резервами. Голова колонны со стороны Ауезда, эскортировавшая артиллерию, хочет бежать через каналы, образовавшиеся от высыхания озера, мост рушится под тяжестью пушек. Эти храбрые люди, чтобы спасти свои орудия, пробуют пройти по замерзшей части озера, но лед, разбиваемый нашими ядрами, прогибается под весом этой массы, заглатывает людей и пушки. Более двух тысяч тонут. Дохтуров может принять только одно решение — следовать под нашим огнем по берегу озера до Тельница и достичь дамбы, отделяющей это озеро от озера Мельниц. Он достиг, понеся огромные потери, озера Зачан, обороняемого кавалерией Кинмайера, чьи усилия были достойны похвал. Вместе они отправились сквозь горы, настойчиво преследуемые нашими солдатами. Небольшая часть артиллерии противника, спасенная в центре и слева, была брошена в этом отступлении по жутким дорогам, практически непроходимым из-за оттепели и дождя.

Позиция противника была трагичной. Я настиг его на дороге Вишау, но и по ней он не мог следовать, потому что она была разгромлена, и он вынужден был отступать на Венгрию. Но Даву, чей дивизион пришел в Никольсбург, мог фланговым маршем перерезать ему путь, тогда как мы преследовали его по пятам. Армия союзников, ослабленная на двадцать пять тысяч человек, убитых раненых или пленных, и на сто восемьдесят пушек, не считая отдельных беглецов, находилась в самом большом беспорядке».

Вот рассказ самого Наполеона. Он ясен, прост и важен, как и подобает в делах такого рода. Его предвидение не обмануло его ни на минуту. Баталия развернулась, как на шахматной доске, и единый громовой удар поразил, как он и говорил, третью коалицию.

Через день император Австрии лично явился просить мира, им же нарушенного. Свидание двух императоров состоялось у мельницы на открытом воздухе, рядом с большой дорогой.

— Сир, — сказал Наполеон, шагнув навстречу Францу II, — я принимаю вас в своем единственном дворце; я живу в нем уже два месяца.

— Вы извлекли такую пользу из вашего обитания, что оно должно вам нравиться, — ответил тот.

Во время этого свидания договорились о перемирии, и были обсуждены главные условия мира.

Русские, которых могли уничтожить до последнего человека, были включены в перемирие по просьбе императора Франца и под честное слово императора Александра, что он уйдет из Германии, австрийской и прусской Польши. Последовало соглашение, и Александр поэтапно отступил.

Победа при Аустерлице была для империи тем же, что Маренго для консулата; санкционирование прошлого, могущество будущего. Король Фердинанд Неапольский, нарушивший во время последней войны мирный договор с Францией, был свергнут, и королем двух Сицилий стал Жозеф. Республика Батавия, превращенная в королевство, была отдана Луи. Множество городов и земель изменили статус и получили своих герцогов и князей. И великая империя со своими вторичными королевствами, своими вотчинами, Рейнской конфедерацией, швейцарской медиацией была скроена менее чем за два года по мерке империи Карла Великого.

В руке Наполеона был уже не скипетр, а глобус.

* * *

Пресбургский мир длился около года. За это время Наполеон основал университет и ввел Кодекс гражданского права. Прерванный на середине этих административных трудов враждебным поведением Пруссии — нейтралитет в последних войнах оставил ее более или менее сильной, — Наполеон вскоре вынужден был столкнуться с четвертой коалицией. Королева Луиза напомнила императору Александру, что они поклялись на могиле Великого Фридриха в нерушимом союзе против Франции; император забыл вторую часть своей клятвы, помня только о первой, и Наполеон получает требование — под угрозой войны отвести с Рейна своих солдат.

Наполеон, приказав прийти Бертье, показывает ему ультиматум Пруссии.

— Нам предлагают поединок чести, — говорит он Бертье. — Француз никогда от этого не отказывался. А поскольку прекрасная королева желает быть свидетелем схватки, будем вежливы и, чтобы не заставлять ее ждать, пойдем вперед, не ложась спать до Саксонии.

И, на этот раз из любезности, он превосходит по быстроте кампанию Аустерлица. Начатая 7 октября 1806 года частями Мюрата, Бернадотта и Даву, она продолжилась в следующие дни битвами при Шлейце, Заальфельде и закончилась 14-го битвой за Иену. 16-го четырнадцать тысяч пруссаков складывают оружие в Эрфурте; 25-го французская армия входит в Берлин. Через неделю судьба монархии Фридриха была отдана в руки великого создателя и разрушителя тронов, давшего королей Баварии, Вюртембергу и Голландии, изгнавшего Бурбонов из Неаполя и Лотарингский дом из Италии и Германии.

Двадцать седьмого октября Наполеон из Потсдама направляет солдатам прокламацию, где подводит итог всей кампании:

«Солдаты!

Вы оправдали мои ожидания и достойно ответили на доверие французского народа. Вы перенесли лишения и тяготы с храбростью, показывали отвагу и хладнокровие в битвах. Вы достойные защитники чести моей короны и славы великого народа. Пока вы будете движимы этим духом, ничто не сможет вам воспротивиться. Кавалерия соперничала с инфантерией и артиллерией, и я не знаю отныне, какой армии отдать предпочтение. Вы все хорошие солдаты. Вот результаты наших трудов — одна из первых держав Европы осмелилась предложить нам позорную капитуляцию, и вот она уничтожена; леса, теснины Франконии, Саксонии, Эльбы, которые наши отцы не прошли бы за семь лет, преодолены нами за семь дней, да еще в перерывах выиграли четыре сражения и большую баталию;, мы опередили в Потсдаме и в Берлине вести о наших победах; мы захватили шестьдесят тысяч пленных, взяли шестьдесят пять знамен, среди них знамена гвардии прусского короля, шестьдесят пушек, три крепости, более двадцати генералов. И, однако, больше половины из вас сожалеют о том, что не сделали еще ни одного выстрела. Все провинции прусской монархии до Одера в нашей власти. Солдаты! Русские похваляются тем, что идут на нас. Мы пойдем им навстречу, чтобы сократить им половину пути. Они вновь найдут Аустерлиц посредине Пруссии. Нация, которая тотчас забывала великодушие, проявленное нами после этой баталии, где ее император, двор, осколки армии спаслись только благодаря капитуляции, дарованной нами, — эта нация не сможет успешно бороться против нас. А в то время, когда мы маршируем навстречу русским, новые армии, сформированные в глубине империи, займут наше место, чтобы охранять наши завоевания. Весь мой народ восстал, оскорбленный позорной капитуляций, предложенной в бреду прусскими министрами. Наши дороги и пограничные города заполнены новобранцами, горящими нетерпением пойти по вашим следам. Мы не станем отныне игрушками предательского мира, и мы не сложим более оружия, пока не заставим англичан, этих вечных врагов нашей нации, отказаться от проектов постоянно будоражить континент и узурпировать королевство морей.

Солдаты! Я не могу лучше выразить своих чувств, как сказав, что я ношу в своем сердце такую же любовь к вам, какую вы ежедневно выказываете мне».

Пока король Пруссии в соответствии с перемирием, подписанным 16 ноября, отдает французам то, что он должен, Наполеон обращает свое внимание к Англии. Он издает декрет, по которому Великобритания находится в состоянии блокады: вся коммерция и корреспонденция с Британскими островами запрещены; никакое письмо на английском языке не может быть отправлено по почте; любой подданный короля Георга, к какому бы сословию и к какому бы званию он ни принадлежал, найденный во Франции или в странах, оккупированных нашими войсками или войсками наших союзников, объявляется пленником; любой магазин, любая собственность, вся продукция, принадлежащая англичанину, признается трофеем; коммерция товарами, принадлежащими Англии, либо изготовленными ее фабриками или колониями, запрещена; наконец, ни одно судно из Англии или английских колоний не будет принято ни в одном порту.

Наложив запрет на целое королевство, он отправляется навстречу русским, которые, как при Аустерлице, шли на помощь своим союзникам, и, как при Аустерлице, пришли тогда, когда те были уничтожены.

Наполеон, направив в Париж, в Дом инвалидов, шпагу Великого Фридриха, его орденскую ленту черного орла, генеральский шарф и знамена гвардии времен прославленной Семилетней войны, 25 ноября, оставив Берлин, идет навстречу врагу.

Перед Варшавой Мюрат, Даву и Ланн встречают русских. После недолгой схватки Беннингсон оставляет столицу Польши и французы входят туда. Польский народ целиком встает на сторону французов, предлагает свою судьбу, свою кровь, свою жизнь, прося взамен только независимость. Наполеон узнает об этом первом успехе в Познани, где остановился, чтобы соорудить еще одного короля. Этим королем стал старый курфюст Саксонский.

1806 год закончился битвой при Пултуске, а новый начался баталией при Эйлау. Это было сражение странное и безрезультатное; русские потеряли в нем восемь тысяч человек, каждый из противников приписывал победу себе. Царь приказал служить благодарственный молебен, видимо, по той причине, что оставил в наших руках пятнадцать тысяч пленных, сорок пушек и семь знамен. Но это была реальная битва между ним и Наполеоном.

Но этот гордый взлет оказался недолгим. 26 мая был взят Данциг. Через несколько дней русские разбиты в Спандене, Домиттене, Альткирхене… 13 июня к вечеру две армии столкнулись в сражении под Фридландом.

На следующее утро под грохот пушек Наполеон, идя в наступление, воскликнул:

— Этот день будет для нас счастливым — это годовщина Маренго!

И действительно, как при Маренго, этот бой стал высшей и окончательной победой. Русские были раздавлены. Александр потерял на поле битвы, утонувшими в Алле или взятыми в плен шестьдесят тысяч человек. Сто двадцать пушек и двадцать пять знамен стали трофеями победы. Остатки разбитой армии, даже не защищаясь, бежали и, чтобы спасти себя, перейдя Пригель, уничтожили все мосты.

Но, несмотря на эту предосторожность, французы 16 июня перешли реку и устремились к Неману, последней преграде на пути Наполеона для ведения войны на территории императора России.

Теперь царь напуган. Престиж британских обольщений испаряется. Он в той же позиции, как и после Аустерлица: без надежд на помощь. И он принимает решение вторично унизиться. Этот мир, так упрямо им отвергнутый, — когда-то он мог диктовать свои условия, — сейчас он вынужден просить его сам на условиях, продиктованных победителем. 21 июня перемирие было подписано, а 22-го была распространена прокламация:

«Солдаты!

5 июня мы были атакованы русской армией. Враг не посчитался с причинами нашего бездействия; он слишком поздно заметил, что наш отдых был отдыхом льва. Он раскаивается в том, что забыл это.

В дни Гейлъсберга, а особенно навсегда памятного Фридланда, за десять дней кампании мы взяли 120 пушек, 70 знамен, убили, ранили, взяли в плен шестьдесят тысяч русских, захватили у вражеской армии все ее склады, госпитали, медицинские пункты, город Кенигсберг, суда в его порту, груженные всеми видами припасов, сто шестьдесят тысяч ружей, посланных Англией для вооружения наших врагов.

От берегов Вислы мы перенеслись к берегам Немана со скоростью орла. Вы праздновали в Аустерлице годовщину коронования, в этом году вы достойно отпраздновали годовщину Маренго, положившую конец войне второй коалиции. Французы, вы были достойны вас и меня. Вы возвратились во Францию, покрытые всеми вашими лаврами, после завоевания мира, несущего в себе гарантию его продолжительности. Настало время, чтобы наша родина жила в покое и была избавлена от хитрых козней Англии. Мои добрые дела докажут признательность и бесконечность моей любви к вам».

Двадцать четвертого июля генерал артиллерии Ла Рибуассьер приказал установить на Немане плот с павильоном, предназначенным для приема двух императоров. Каждый из них должен был явиться туда со своего берега.

Двадцать пятого в час пополудни император Наполеон в сопровождении Мюрата, маршалов Бертье и Бессьера, генерала Дюрока и обер-шталмейстера Коленкура покинули левый берег реки, направляясь в приготовленный павильон. В то же время император Александр с великим князем Константином, главнокомандующим Беннигсеном, князем Лобановым, генералом Уваровым и генерал-адъютантом графом Левеном оставили правый берег.

Обе лодки подплыли одновременно. Ступив на плот, два императора обнялись. Это объятие было прелюдией Тильзитского мира, подписанного 9 июля 1807 года. Пруссия платила издержки войны. Александр и Фридрих Вильгельм торжественно признали Жозефа Луи и Жерома своими братьями. Бонапарт — первый консул создавал республики, Наполеон-император превращал их в ленные владения. Наследник трех династий, правивших Францией, он желал еще увеличить наследие Карла Великого, и Европа была вынуждена наблюдать, как он это делает.

Двадцать седьмого июля, заключив эту блестящую кампанию жестом милосердия, Наполеон возвращался в Париж, не имея больше врагов, кроме Англии, раненой и кровоточащей, правда, из-за неудач своих союзников, но по-прежнему постоянной в своей ненависти и по-прежнему на страже по окраинам континента — в Швеции и Португалии.

По Бременскому договору о континентальной блокаде Англия была объявлена вне Европы. В северных морях Россия и Дания, в океане и на Средиземном море Франция, Голландия и Испания закрыли ей свои порты и торжественно обещали не иметь с ней никаких сношений. Оставались только, как мы и сказали, Швеция и Португалия. Наполеон занялся Португалией, Александр — Швецией. Наполеон декретом от 27 октября 1807 года решил, что дом Браганса прекращает править, а Александр 27 сентября 1808 года намеревается выступить против Густава IV.

Месяц спустя французы были в Лиссабоне. Захват Португалии был лишь этапом к покорению Испании, где правил Карл IV, раздираемый двумя противоборствующими сторонами — фаворитом Годоем и принцем Астурии Фердинандом. Заметив неумелое военное руководство Годоя во время войны с Пруссией, Наполеон бросил взгляд на Испанию, взгляд быстрый и незаметный, позволивший ему, однако, увидеть еще один трон, куда можно было взобраться. И вот, как только Наполеон завладел Португалией, его войска проникают на полуостров и под предлогом морской войны и блокады занимают сначала побережье, потом узловые места, затем наконец замыкают кольцо вокруг Мадрида, которое достаточно стянуть, чтобы через три дня быть в столице. Но тут вспыхивает бунт, и астурийский принц провозглашается королем вместо отца под именем Фердинанда VH. А это то, чего добивался Наполеон.

Французы входят в Мадрид. Император направляется в Байонну, вызывает к себе испанских принцев, заставляет Фердинанда VII вернуть корону своему отцу и отправляет его пленником в Баланс. Старый Карл IV отрекается в пользу Наполеона и удаляется в Компьен. Корона высшей хунтой, советом Кастилии и муниципалитетом Мадрида передается Жозефу. От этой перестановки освобождается неаполитанский трон. Наполеон сажает на него Мюрата. Теперь в его семье пять корон, не считая его собственной.

Но, распространяя свое влияние, Наполеон расширял свою борьбу. Интересы Голландии были подорваны блокадой; Австрия унижена созданием королевства в Баварии и Вюртемберге; Рим обманут в своих надеждах отказом вернуть святому престолу провинции, присоединенные Директорией к Цизельпинской республике; Испания и Португалия оскорблены в своих национальных чувствах. Все это гремело эхом, и несмолкающий призыв Англии присоединялся к нему. Подобного не знавали другие эпохи.

Пример подал Рим. 3 апреля папский легат оставил Париж. Тотчас генерал Миолис получает приказ ввести войска в Рим. Папа грозит нашим войскам отлучением от церкви; наши войска отвечают захватом Анконы, Урбино, Мачераты, Камерино.

Затем Испания. В Севилье провинциальная хунта признала королем Фердинанда VII и призвала к оружию не оккупированные еще испанские провинции, которые восстали. Генерал Дюпон сложил оружие, а Жозеф был вынужден покинуть Мадрид.

Следом Португалия. 16 июня началось восстание в Опорто. Жюно, не имея достаточно войск, чтобы сохранить завоеванное, был вынужден эвакуироваться. В город вошел Веллингтон с двадцатью пятью тысячами человек.

Наполеон счел положение вещей достаточно серьезным и требующим его присутствия. Он хорошо знал, что Австрия тайно вооружается, но не может быть готова раньше чем через год, что Голландия жалуется на развал ее коммерции, но пока она будет ограничиваться жалобами, он решил, что у него достаточно времени, чтобы вновь покорить Португалию и Испанию.

Наполеон появился на границах Наварры и Бискайи с восьмьюдесятью тысячами старых солдат, пришедших из Германии. Взятие Бургоса возвестило о его прибытии. Последовала победа при Туделе, затем были снесены позиции на Сомма-Сьерра, и 4 декабря Наполеон совершил торжественный въезд в Мадрид, предшествуемый прокламацией:

«Испанцы!

Я являюсь к вам не как хозяин, а как освободитель. Я уничтожил трибунал инквизиции, против которого восставали эпоха и Европа. Священники должны быть поводырями душ, но не должны иметь никакой внешней и плотской судебной власти над гражданами. Я упразднил феодальные права, и каждый может теперь открывать гостиницы, пекарни, мельницы, бойни, рыбные промыслы, дать свободный выход своему труду. Эгоизм, богатство, процветание кучки людей больше мешали вашему сельскому хозяйству, чем летние засухи. Един Бог, так же и в государстве должен быть один суд. Все особые судилища были узурпированы и противоречили правам нации. Я их уничтожил. Нынешнее поколение может расходиться во мнениях, слишком много страстей ввязалось в игру, но ваши потомки меня благословят, как вашего преобразователя. Они причислят к вашим памятным датам те дни, когда я появился среди вас, и с этих дней начнется отсчет процветания Испании».

Покоренная Испания молчала, инквизиция ответила таким катехизисом:

«— Скажи мне, дитя мое, кто ты? — Испанец милостью Божией. — Что ты хочешь сказать этим? — Добрый человек. — Кто враг нашего счастья? — Император французов. — Сколько у него обличий? — Два: обличье человеческое и обличье дьявольское. — Сколько императоров у французов? — Один настоящий в трех обманных лицах. — Как их зовут? — Наполеон, Мюрат, Эммануэль Годой. — Кто из троих самый злой? — Они все трое одинаковы. — Из чего образован Наполеон? — Из греха. — Мюрат? — Из Наполеона. — А Годой? — Из соединений этих двух. — Что есть душа первого? — Гордость и деспотизм. — Второго? — Грабеж и жестокость. — Третьего? — Скупость, предательство и невежество. — Кто такие французы? — Бывшие христиане, сделавшиеся еретиками. — Грех ли предать француза смерти? — Нет, мой отец. Устремляешься к небу, убив одну из этих собак-еретиков. — Какого наказания достоин испанец, пренебрегший своими обязанностями? — Смерти и проклятия предателей. — Кто освободит нас от наших врагов? — Доверие между нами и наше оружие».

Испания внешне почти целиком была покорна своему новому королю. К тому же враждебные приготовления Австрии призывали Наполеона в Париж. Возвратившись 23 января 1809 года, он тотчас потребовал объяснений у австрийского посла… 9 апреля армия императора Франции перешла Инн и вторглась в Баварию. На это раз Австрия нас опередила и была готова раньше Франции. Наполеон обратился в Сенат.

Четырнадцатого апреля Сенат принял указ о мобилизации сорока тысяч человек. 17-го Наполеон был среди своей армии. 21 апреля он выиграл битву при Абенсберге, 22-го — при Экмюле, 23-го — при Регенсбурге. 24 апреля он направил в армию прокламацию:

«Солдаты!

Вы оправдали мои ожидания. Вы противопоставили численности вашу храбрость. Вы славно подтвердили разницу, существующую между легионами Цезаря и вооруженными толпами Ксеркса. За четыре дня вы с триумфом вышли из баталии Абенсберга и Экмюля и из сражения при Регенсбурге. 100 пушек, 40 знамен, 50 тысяч пленных — вот результаты быстроты вашего марша и вашей храбрости. Враг, воодушевленный клятвопреступным правительством, казалось, не сохранил никакого воспоминания о вас. Его пробуждение было скорым, вы показались ему более ужасными, чем когда бы то ни было. Только что он пересек Инн и захватил территорию наших союзников; сегодня, растерянный, испуганный, он бежит в беспорядке. Мой авангард уже за Инном. Меньше чем через месяц мы будем в Вене».

Двадцать седьмого августа Бавария и Палатина эвакуированы, 3 мая австрийцы проигрывают битву при Абенсберге, 9-го Наполеон был уже под стенами Вены, 11-го она открыла ворота, 13-го он туда вошел.

Это было время, когда его пророчества все еще сбывались.

Десять тысяч человек под командой эрцгерцога Карла отступили на левый берег Дуная. Наполеон, преследуя их, догнал 21-го в Эсслинге, где Массена получает княжеский титул взамен герцогского. Во время битвы дунайские мосты были унесены внезапным паводком. В пятнадцать дней Бертран перебрасывает три новых моста: первый, на шестидесяти арках, мог пропустить четыре повозки в ряд; второй, на сваях, восьми шагов в ширину; третий мост бы понтонный. Бюллетень от 3 июля, направленный из Вены, сообщал, что Дуная больше не существует. Когда-то Людовик XIV писал, что не существует больше Пиренеев.

Действительно, 4 июля Дунай перейден, 5-го выиграна баталия при Энзерсдорфе; наконец, 7-го австрийцы оставляют четыре тысячи убитых и девять тысяч раненых на поле боя Ваграма. Двадцать тысяч пленных, десять знамен, сорок пушек в руках победителей.

Одиннадцатого июля князь Лихтенштейн является на аванпосты с просьбой о кратком перемирии. Это был старый знакомый, который на следующий день после Маренго представлялся с миссией подобного рода.

Двенадцатого июля перемирие было заключено в Цнайме. Сразу же начались переговоры. Они длились три месяца. В это время Наполеон жил в Шенбрунне, где он чудом избежал кинжала Штапса. Наконец, 14 октября мир бы подписан. Австрия уступала Франции все земли, расположенные справа от Савы, округ Гориц, Триест, Карньоль, округ Виллак. Она признавала присоединение Иллирийских провинций к Французской империи, а также все будущие включения, которые могут принести результаты побед или дипломатических комбинаций, как в Италии, так в Португалии и Испании, и отказывалась бесповоротно от союза с Англией, принимая континентальную систему со всеми ее требованиями.

Таким образом, все начинали действовать против Наполеона, и никто потом не мог ему противостоять. Португалия договаривалась с англичанами — он захватил Португалию; Годой проявил враждебные чувства неловким и, возможно, невинным вооружением — он заставил Карла IV отречься; папа сделал из Рима место свиданий английских агентов — он подошел к папе как к временному владыке и фактически сместил его; природа не дала ему детей от Жозефины — он женился на Марии-Луизе и получил сына; Голландия, несмотря на все обещания, превратилась в перевалочный пункт английских товаров — он отнял у Луи его королевство и присоединил к Франции.

Империя насчитывала сто тридцать департаментов. Она протянулась от океана к греческим морям, от берегов Тахо до берегов Эльбы, и сто двадцать миллионов людей, подчиняясь единой воле, единой власти и ведомые по одному пути, кричат «Да здравствует Наполеон!» на восьми разных языках.

Генерал достиг зенита своей славы, император — апогея своей судьбы. До этого дня мы видели, как он беспрерывно поднимался. Пусть он остановится на год на вершине своих успехов; ему необходимо перевести дыхание перед спуском.

Первого апреля 1810 года Наполеон женился на Марии-Луизе, эрцгерцогине Австрии. Одиннадцать месяцев спустя сто один пушечный выстрел возвестил миру о рождении наследника трона.

Одним из первых результатов альянса Наполеона с Лотарингским домом стало охлаждение между ним и императором России. Он, если верить доктору О'Мара, предлагал свою сестру, великую княжну Анну. И с 1810 года, видя, как империя Наполеона приближается к нему, словно океанский прилив, стал увеличивать армию, возобновил отношения с Великобританией. Весь 1811 года прошел в бесплодных переговорах; они мало-помалу рушились, делая будущую войну все более возможной, а потому каждый со своей стороны начал приготовления задолго до ее объявления. Пруссия по договору от 24 февраля и Австрия по договору от 14 марта предоставили Наполеону одна — двадцать, другая — тридцать тысяч человек. С другой стороны, Италия и Рейнская конфедерация присоединили к этой громадной антрепризе одна — двадцать пять, другая — восемьдесят тысяч солдат. Сенатское решение разделило национальную гвардию на три округа для внутренней службы. Первый из этих округов, предназначенный для активной службы, поставил в распоряжение императора, не считая огромной армии, направлявшейся к Неману, сто когорт по тысяче человек в каждой.

Девятого марта Наполеон выехал из Парижа, приказав герцогу Бассано получить у царского посла, князя Куракина, паспорта. На первый взгляд эта рекомендация имела под собой мирные намерения. В действительности целью ее было скрыть от Александра истинные стремления, чтобы неожиданным нападением застать его врасплох. Это была обычная тактика Наполеона, и на этот раз, как всегда, она ему удалась. «Лё Монитёр» ограничилась лишь заявлением, что император покидает Париж для инспекции основной армии, соединенной на Висле, и что императрица будет сопровождать его до Дрездена, чтобы повидать свое блистательное семейство.

Наполеон пробыл там пятнадцать дней. По обещанию, данному в Париже, он позволил Тальма и мадемуазель Марс сыграть пьесу. Покинув Дрезден, он 2 июня прибыл в Торн. 22-го он объявляет о своем возвращении в Польшу:

«Солдаты!

Россия поклялась быть в вечном союзе с Францией и в состоянии войны с Англией. Сегодня она нарушает свои клятвы. Она не желает дать никакого объяснения своему странному поведению, требует, чтобы французские орлы не переходили Рейна, оставив наших союзников на ее усмотрение. Не считает ли она, что мы выродились, что мы больше не солдаты Аустерлица? Она поставила нас между бесчестием и войной. Выбор будет неоспорим. Пойдем вперед, перейдем Неман, перенесем войну на территорию России, она будет славной для французских армий. Мы заключим мир, он положит предел зловещему влиянию московского кабинета, которое уже пятьдесят лет распространяется им на дела Европы».

Наполеон адресовал эти слова армии, самой прекрасной, самой многочисленной и самой могущественной их тех, какими он когда-либо командовал. Она была разделена на пятнадцать корпусов, которыми командовали герцоги, принцы или короли; она состояла из четырехсот тысяч человек инфантерии, семидесяти тысяч кавалеристов и тысячи огнедышащих жерл.

Ему понадобилось три дня, чтобы пересечь Неман. На эту операцию ушли 23, 24 и 25 июня.

Наполеон остановился на мгновение, задумчивый и неподвижный, на левом берегу реки, где три года назад император Александр клялся ему в вечной дружбе. Потом, переходя ее, он воскликнул:

— Рок увлекает русских. Пусть же предназначения свершатся.

Его первые шаги, как всегда, были поступью гиганта. К концу двух дней успешного марша русская армия, застигнутая врасплох, была смята и полностью отрезана от главных сил. Быстрые, ужасные и решительные удары Наполеона заставили Александра передать Наполеону, что в случае освобождения занятой территории и возвращения к Неману он готов приступить к переговорам. Наполеон нашел это предложение столь странным, что ответил на него взятием на следующий день Вильно.

Там он оставался дней двадцать, утвердил временное правительство. В это время в Варшаве собрался сейм, чтобы заняться воссозданием Польши. Затем Наполеон вновь пустился вдогонку за русской армией.

На второй день марша его начал охватывать страх от системы защиты, выбранной Александром. Русские уничтожали все при отступлении: урожай, дворцы и хижины.

Армия из пятисот тысяч человек продвигалась вглубь пустыни, где когда-то Карл XII не мог прокормить своих двадцать тысяч шведов. От Немана до Вильны шли при свете пожарищ по трупам и руинам. В последних числах июля армия вошла в Витебск уже в некоторой растерянности от этой войны, не похожей ни на какую другую, что не встречаешь врагов, где кажется, что имеешь дело лишь с силами разрушения. Сам Наполеон, потрясенный таким планом кампании, не умещавшимся в его сознании, взирал на расстилавшиеся перед ним просторы, где, казалось, год нужен только на то, чтобы их пройти, где каждый пройденный этап удалял его от Франции, а значит, от его союзников, а значит, и от всех его ресурсов. Прибыв в Витебск, он удрученно бросился в кресло, потом, приказав явиться графу Дарю, сказал ему:

— Я остаюсь здесь осмотреться, сгруппировать силы, дать отдых моей армии и наконец привести в порядок Польшу. Кампания 1812 года закончена, 1813 год сделает остальное. Что до вас, мсье, подумайте о том, как устроить здесь нашу жизнь. Мы не последуем безумию Карла Двенадцатого.

Потом он обратился к Мюрату:

— Установим наших орлов здесь. 1813 год нас увидит в Москве, 1814-й — в Санкт-Петербурге. Русская война — это война трех лет.

И в действительности казалось, что он принял это решение. Но, испуганный бездействием Наполеона, Александр показывает ему наконец своих русских, ускользавших от него до сих пор, подобно привидениям. Разбуженный, словно игрок при звоне золота, Наполеон не может сдержаться и бросается им вслед. 14 августа он настигает их и бьет под Красным, 18-го изгоняет из Смоленска. Оставив город в огне, он 30-го захватывает Вязьму, но находит в ней лишь разрушенные склады. С первого шага по русской территории появились все признаки большой национальной войны.

Наконец, в этом городе Наполеон узнает, что русская армия поменяла главнокомандующего и готовится дать бой на наскоро укрепляемой позиции. Император Александр, уступая общественному мнению, считавшему, что несчастья войны заключаются в неверном подборе генералов, передал пост главнокомандующего генералу Кутузову, победителю турок. Если верить голосу народа, пруссак Пфуль был виновником первых неудач кампании, а иностранец Барклай-де-Толли с его вечной системой отступлений, казавшейся подозрительной московитам, еще ухудшил эти неудачи. В национальной войне спасти родину должен был русский, и все, от царя до последнего раба, согласились на том, что победитель Рущука и миротворец Бухареста один способен спасти Россию. Со своей стороны новый командующий, убежденный в том, что для сохранения популярности в армии и у нации он должен дать нам бой перед тем, как пропустить в Москву, решился на него на позиции возле Бородина, где 4 сентября к нему присоединились десять тысяч быстро собранных ополченцев Москвы.

В тот же день Мюрат между Гжатском и Бородином настигает генерала Коновницына, оставленного Кутузовым защищать обширное плато, прикрытое оврагом. Коновницын точно следует полученному приказу и держится до тех пор, пока массы атакующих, вдвое превосходящие его, толкают или, скорее, заставляют его отступить и уже идут по его кровавому следу до укрепленного монастыря. Там он еще какое-то время держится, но, обойденный со всех сторон, вновь вынужден отступить на Головино, через которое он проходит чуть ли не вперемежку с нашим авангардом. Немного позже Наполеон въезжает на коне на холм и осматривает равнину. Разграбленные деревни, вытоптанная рожь, леса, наводненные казаками, указывают ему, что она выбрана Кутузовым для поля битвы.

За первой линией на протяжении лье находились три деревни. Интервалы между ними перерезаны оврагами, заросшими лесом и кишащими людьми. Вся русская армия здесь, она ждет сражения, построив редут перед своим левым флангом у деревни Шевардино.

Наполеон охватывает взглядом горизонт, внимательно рассматривает оба берега Калуги. Он знает, что в Бородине эта речка поворачивает влево, и, хотя он не видит высот, формирующих этот локоть, он их угадывает и понимает, что там располагаются главные позиции русской армии. Но речка, укрывая крайний правый фланг врага, оставляет открытым его центр и левое крыло. Только здесь он уязвим, а значит, сюда и нужно ударить.

Но сначала важно выбить его из редута, прикрывающего левый фланг, а оттуда будет уже гораздо легче определить позицию. Генерал Компан получает приказ занять редут. Три раза он овладевает им, и трижды его отбрасывают назад. Наконец, в четвертый раз он занимает его окончательно.

Наполеон охватывает взором приблизительно две трети поля, на котором ему предстоит сражаться.

Остаток дня пятого числа обе стороны проводят, наблюдая друг за другом. Они готовятся к решающей битве. Русские проводят этот день в торжествах греческого культа, призывая песнопениями помощь всесильного святого Невского. Французы, привыкшие к «Те Деум», а не к мольбам, смыкают ряды, готовят оружие, устраивают артиллерийские парки. Численные силы с двух сторон уравновешены — у русских сто тридцать тысяч человек, у нас сто двадцать пять тысяч.

Император располагается за итальянской армией, слева от большой дороги. Старая гвардия становится в каре вокруг его палатки. Зажигаются огни. Костры русских образуют широкий и правильный полукруг, французские — слабые; непостоянные, беспорядочные. Еще не выбрано точное место для разных частей, и не хватает дров. Всю ночь падает холодный редкий дождь, наступает осень. Наполеон одиннадцать раз будит Бертье, чтобы дать ему распоряжения, и каждый раз спрашивает, будет ли противник драться. Во сне он слышит шум отступления и вскакивает от страха, что русские от него ускользают. Он ошибается в очередной раз в то время, как уже рассвет гасит огни бивуаков противника.

В три часа утра Наполеон под покровом сумерек с небольшим эскортом объезжает на расстоянии пушечного выстрела всю вражескую линию.

Русские заняли все возвышенности. Они верхом на Московской дороге и в лощине Горка, по дну которой течет ручей. Они между старой Смоленской дорогой и рекой Москва. Барклай-де-Толли с тремя корпусами инфантерии и одним кавалерийским формирует правый фланг от большого редута до реки Москва. Багратион составляет левый фланг с седьмым и восьмым корпусами, протянувшийся от большого редута до лесочка, между селом Семеновским и Устицей.

Какой бы сильной эта позиция ни казалась, она была уязвима. Ошибка была допущена генералом Беннигсеном: он обратил все свое внимание на правый фланг, уже защищенный естественными условиями, и упустил левый, а это был слабый пункт. Правда, он был защищен тремя редутами, но между ними и старой Московской дорогой был интервал в пятьсот туазов, прикрытый всего несколькими стрелками.

Вот что сделает Наполеон.

Со своим крайним правым флангом под командой Понятовского он достигнет Московской дороги, разделит армию надвое, и когда Ней, Даву и Эжен будут сдерживать левый фланг, он опрокинет весь центр и правый фланг в Москву-реку. Повторяется диспозиция Фридланда, только при Фридланде река находилась за врагом и отрезала ему всякое отступление, тогда как здесь река у него справа, а за ней место, удобное для отхода.

Этот план баталии модифицировался в течение дня. Уже не Бернадотт, а Эжен будет атаковать центр. Понятовский со всей своей кавалерией проскользнет между леском и большой дорогой и атакует оконечность левого крыла, в то время как Даву и Ней пойдут в лоб. Понятовский для этой атаки получает, кроме своей кавалерии, два дивизиона корпуса Даву. Это отвлечение части его войск окончательно приводит маршала в дурное расположение духа. Он предлагал план, на его взгляд безошибочный, и не получил согласия. Он состоял в том, чтобы развернуть позицию перед атакой редутов и встать перпендикулярно флангу врага. Маневр был хорош, но подвержен случайностям. Русские, заметив, что могут быть отрезаны, и не видя выхода в случае неудачи, могли уйти ночью по дороге на Можайск, оставив нам назавтра лишь поле битвы с пустыми редутами, а этого Наполеон боялся не меньше, чем поражения.

В три часа Наполеон второй раз выезжает верхом, чтобы убедиться, что ничего не изменилось. Добравшись до высот Бородина, с подзорной трубой в руке он возобновляет свои наблюдения. И хотя его сопровождает совсем немного людей, он узнан. Единственный выстрел, сделанный за этот день, раздается из русских рядов, и ядро отскакивает рикошетом в нескольких шагах от императора.

В четыре с половиной часа император возвращается на свой пункт. Туда прибыл мсье де Боссэ: он привез письма Марии-Луизы и портрет римского короля работы Жерара. Портрет выставлен перед палаткой, и перед ним уже выстроился круг маршалов, генералов и офицеров.

— Уберите этот портрет, — говорит Наполеон. — Слишком рано показывать ему поле битвы.

Вернувшись в свою палатку, Наполеон диктует следующие приказы:

«Ночью будут построены два редута напротив тех, что возведены врагом и обследованы нами днем. Левый редут будет вооружен сорока двумя огнестрельными орудиями, правый — семьюдесятью двумя.

На рассвете правый редут откроет огонь, левый начнет сразу, как услышит выстрелы справа.

Вице-король бросит на равнину достаточное количество стрелков, чтобы обеспечить плотный огонь. Третий и восьмой корпуса под командой маршала Нея также бросят несколько стрелков вперед. Маршал Даву останется на позиции. Князь Понятовский с пятым корпусом отправится перед рассветом, чтобы до шести часов утра обойти левый фланг врага».

С началом действий император будет отдавать приказы, следуя требованиям ситуации.

Остановившись на этом плане, Наполеон располагает войска таким образом, чтобы не вызвать внимания врага. Каждый получает свои инструкции. Редуты возводятся, артиллерия становится на позицию. На рассвете сто двадцать пушек накрывают ядрами и снарядами укрепления врага, которые его правый фланг должен будет взять.

Наполеон не может заснуть ни на один час. Ежесекундно он спрашивает, здесь ли враг. Некоторые передвижения противника два или три раза заставляют поверить в его отступление. Но оказывается, что враг исправляет ошибку, на которой Наполеон выстроил план баталии. Целый корпус Тучкова отправляется на левый фланг, заслоняя все слабые места.

В четыре часа Рапп входит в палатку императора, который сидит, опустив голову на руки. Подняв голову, он спрашивает:

— Ну что, Рапп?

— Сир, они все еще здесь.

— Это будет ужасная баталия, Рапп. Вы верите в победу?

— Да, сир, но в кровавую.

— Я это знаю, — отвечает Наполеон. — Но у меня восемьдесят тысяч человек. Я потеряю двадцать тысяч, я войду с шестьюдесятью тысячами в Москву Отставшие маршевые батальоны присоединятся к нам, и мы будем сильнее, чем перед битвой.

Видно, что в числе бойцов Наполеон не учитывает ни свою гвардию, ни свою кавалерию. С этого момента он принял решение выиграть битву без них. Все будет решать артиллерия.

В этот момент раздаются возгласы, и крик «Да здравствует император!» проносится по всему фронту. При первых лучах солнца солдатам зачитывают одну из самых ярких, самых искренних и самых лаконичных прокламаций:

«Солдаты!

Вот наконец эта баталия, которую вы так хотели. Отныне победа зависит только от вас. Она необходима. Она принесет изобилие и обеспечит нам хорошие зимние квартиры и быстрое возвращение на родину. Будьте людьми Аустерлица, Фридланда, Витебска и Смоленска, чтобы самое отдаленное потомство сказало о нас: «Он был участником этой великой баталии под стенами Москвы!»

Как только крики поутихли, Ней, всегда нетерпеливый, просит разрешения начать атаку. Все хватаются за оружие, каждый готовится к этой грандиозной сцене, решающей судьбу Европы. Адъютанты разлетаются стрелами по всем направлениям.

Компан, так хорошо начавший позавчера, проскользнет вдоль леса, завяжет схватку, заняв редут, защищающий левый край Раппа. Дессэ поможет ему, пробравшись под прикрытием в лесок. Дивизион Фриана останется в резерве. Как только Даву станет хозяином редута, Ней двинется на захват Семеновского. Его дивизионы недавно пострадали и насчитывают от силы пятнадцать тысяч солдат; десять тысяч вестфальцев должны их укрепить и сформировать вторую линию; молодая и старая гвардия образуют третью и четвертую. Мюрат разделит свою кавалерию. Слева от Нея, лицом к центру противника, окажется корпус Монбрюна. Нансути и Латур-Мобур последуют за передвижениями нашего правого крыла. Наконец, Груши будет поддерживать вице-короля. Тот, усиленный дивизионами Морана и Жерара, отнятыми у Даву, начнет с захвата Бородина, оставит там дивизион Дельзона и, перейдя с тремя другими Калугу по трем мостам, переброшенным утром, атакует большой центральный редут на правом берегу. Для доставки всех этих приказов хватило получаса. Пять с половиной часов утра. Правый редут начинает вести огонь. Левый ему отвечает. Все приходит в движение, все марширует, все устремляется вперед.

Даву бросается вперед со своими двумя дивизионами. Правый фланг Эжена, составленный из бригады Плозана, должен стоять в Бородине, но, несмотря на крики своего генерала, солдаты позволяют увлечь себя за атакующими, оставляют деревню сзади и появляются на высотах, где падают под фронтальным и фланговым огнем русских. Тогда 92-й полк приходит на помощь и возвращает остатки полка, наполовину уничтоженного и потерявшего своего генерала.

В этот момент Наполеон, высчитав, что у Понятовского было достаточно времени, чтобы завершить маневр, бросает Даву на первый редут. Дивизионы Компана и Дессэ следуют за ним, толкая перед собой тридцать пушек. Вся линия противника грохочет, напоминая огненную реку.

Инфантерия идет, не стреляя. Она торопится достичь огневого рубежа противника и задушить его. Компан ранен, Рапп бежит заменить его. Он бросается вперед со штыком наперевес, достигает редута и падает, сраженный пулей. Это его двадцать вторая рана. Дессэ заменяет его и тоже падает, раненный. Лошадь Даву убита ядром, он падает в грязь. Все думают, что он убит, но он встает, отделавшись контузией, и садится на другую.

Рапп приказывает поднести себя к императору.

— Как, Рапп, — говорит Наполеон, — опять ранен?

— Как всегда, сир. Ваше величество знает — дурная привычка.

— Что делают там, наверху?

— Чудеса. Но нужна гвардия, чтобы все закончить.

— Я воздержусь от этого, — перебивает Наполеон с движением, похожим на испуг. — Я не хочу, чтобы ее уничтожили. Я выиграю баталию без нее.

Теперь Ней со своими тремя дивизионами бросается во главе дивизиона Ледрю на этот роковой редут, лишивший дивизион Компана трех генералов. Он входит на него слева. Храбрецы, начавшие атаку, взбираются справа. Ней и Мюрат бросают дивизион Разу на два других редута. Он готов овладеть ими, но в это время на него нападают русские кирасиры. Наступает момент неуверенности. Ифантерия останавливается, но не отступает. На помощь приходит кавалерия Брюйера. Русские кирасиры отброшены. Мюрат и Разу наступают, укрепления за ними.

В этих атаках прошли два часа. Наполеон удивлен тем, что не слышит пушек Понятовского и не видит никакого движения в тылу врага. В это время Кутузов направляет на левый фланг новый корпус. Один из дивизионов идет к Устице, другой углубляется в лес. В этот момент возвращается Понятовский, он не смог найти дорогу в лесу. Наполеон отправляет его на правый фланг к Даву.

Однако слева русский строй нарушен, и равнина открыта. Три редута в руках Нея, Мюрата и Даву. Но Багратион продолжает угрожать нам, получая подкрепление за подкреплением. Нужно поспешить отбросить его за овраг Семеновского, иначе он может перейти в наступление. Все, что можно собрать из артиллерии редутов, свезено сюда, чтобы поддержать атаку. Ней устремляется вперед, за ним следует пятнадцать — двадцать тысяч человек.

Но, боясь быть отброшенным, Багратион выходит перед строем и со штыком наперевес идет на Нея. Две массы встречаются, завязывается рукопашная. Это дуэль сорока тысяч человек. Багратион тяжело ранен. Русские войска, на момент лишенные командования, готовы бежать, но Коновницын принимает команду, отводит войска за овраг Семеновского и под прикрытием верно установленной артиллерии останавливает бросок наших колонн. Мюрат и Ней измождены, оба предприняли сверхчеловеческие усилия. Они посылают просить подкреплений у Наполеона. Император приказывает идти молодой гвардии. Она приходит в движение, но почти сразу же, бросив взгляд на Бородино и увидев, что несколько полков из солдат Эжена остановлены кавалерией Уварова, Наполеон, думая, что весь корпус вице-короля отступает, приказывает гвардии остановиться. Вместо нее он посылает Нею и Мюрату всю артиллерию резерва. Сто пушек отправляются галопом, чтобы занять место на отвоеванных высотах.

Что же произошло с Эженом?

Простояв около часа в нерешительности из-за столкновения бригады Плозона, вице-король перешел Калугу по четырем маленьким мостам, переброшенным инженерными войсками. Сойдя на другой берег, он спешит направо, чтобы захватить большой редут между Бородином и Семеновским, закрывающий центр противника. Дивизион Морана первым выходит на плато, бросает 30-й полк на редут, поддерживая его наступающими колоннами. Там старые солдаты, спокойные под огнем, как на параде идут, не стреляя, с оружием в руках и взбираются на редут, несмотря на страшный огонь первой линии Паскевича. Но тот предвидел такую случайность. Со второй линией он обрушивает на фланги колонны. Чтобы его поддержать, выступает Ермолов с бригадой гвардейцев. Видя идущую к ним помощь, первая линия разворачивается. Дивизион Моргана схвачен в огненный треугольник; он отступает, оставляя в редуте генерала Бонами и тридцатый полк. Бонами позволяет себя там убить. Половина полка падает вокруг него. Именно в этот момент Наполеон видит, как некоторые полки отступали через Калугу. Он подумал, что его линия отступления под угрозой, и поэтому задержал свою молодую гвардию.

Однако Кутузов воспользовался моментом растерянности в войсках Нея и Мюрата, когда они застыли, чтобы сохранить свои позиции. Вражеский генерал призывает на помощь своему левому флангу все резервы, включая русскую гвардию. Благодаря этим подкреплениям Коновницын, заменивший раненого Багратиона, укрепляет свою линию. Справа он опирается на большой редут, атакуемый Эженом, слева — на лес. Пятьдесят тысяч человек, собравшись в кулак, приходят в движение, чтобы отбросить нас назад. Их артиллерия грохочет, их ружья сверкают, пули и ядра рвут наши ряды. Солдаты Фриана из первой линии под градом картечи колеблются, приходят в замешательство. Какой-то полковник оборачивается и командует отступление, но вездесущий Мюрат останавливает его, хватает за ворот и, заглянув ему в лицо, спрашивает:

— Что вы делаете?

— Вы прекрасно видите, что здесь нельзя держаться, — отвечает полковник, показывая на землю, покрытую его людьми.

— А, чтоб тебя!.. А я, я же здесь стою?! — отвечает Мюрат.

— Это так, — говорит полковник.

— Солдаты, лицом к врагу! Идем умирать.

И он со своим полком вновь занимает место под картечью.

В этот момент наши редуты отвечают огнем.

Восемьдесят новых пушек гремят разом. Прибыла помощь, ожидаемая Мюратом и Неем. Правда, изменился ее состав, но это сделало ее еще более страшной. Тем не менее огромные массы людей, приведенные в движение, продолжают наступать. Видно, как наши ядра пробивают в их рядах глубокие бреши, не останавливая их. За ядрами следует картечь. Смятые ураганом огня, люди пытаются перестроиться; смертельный дождь удваивает силу. Они останавливаются, не смеют идти дальше, однако не желают и отступать. Они или не слышат уже команд своих генералов, или их генералы, не привыкшие маневрировать таким огромным количеством войск, теряют головы. Как бы там ни было, сорок тысяч человек позволяют себя громить в течение двух часов. Это ужасающая резня, бесконечная бойня. Нею и Мюрату докладывают, что кончаются боеприпасы. Вот причина того, что победители устают первыми.

Ней снова устремляется вперед, выдвигая свою правую линию, чтобы повернуть левую линию врага. Мюрат и Даву поддерживают его. Штык и ружейная пальба уничтожают все, что ускользнуло от артиллерии. Левый фланг русской армии обессилен. Победители, громко призывая гвардию, поворачиваются к центру и идут на помощь Эжену. Все направлено на атаку большого редута.

Корпус Монбрюна, стоявший непосредственно против центра врага, переходит в наступление. Но Монбрюн не сделал и четверти пути, как был разорван ядром. Его заменяет Коленкур, который во главе кирасиров приближается к редуту, в то время как дивизионы Морана, Жерара и Бурсье, поддержанные легионами Вислы, атакуют его сразу с трех сторон.

В момент, когда Коленкур проникает в редут, он падает, смертельно раненный. И в то же мгновение его бравый полк, подавленный огнем инфантерии Остермана и русской гвардии, вынужден отступить и переформироваться под защитой наших колонн. Но в этот момент Эжен в свою очередь идет на приступ редута во главе трех дивизионов, овладевает им и берет в плен русского генерала. Расположившись там, он бросает корпус Груши на остатки батальонов Дохтурова. Русские кавалергарды выходят навстречу нашим. Груши вынужден отступить, но это передвижение дало время Бельярду собрать тридцать пушек в батарею на редуте.

Теперь русские, переформировавшись, с тем же упорством, какое они уже продемонстрировали, ведомые генералами, приближаются тесными колоннами, чтобы отобрать редут, стоивший нам так дорого. Эжен подпускает их на пушечный выстрел. Тридцать пушек одновременно изрыгают пламя. На мгновение русские в замешательстве, но снова идут в атаку. На этот раз они приближаются к самым жерлам пушек. Эжен, Мюрат и Ней отправляют к Наполеону курьера за курьером. Они во весь голос просят гвардию. Если Наполеон согласится, вражеская армия полностью будет уничтожена. Бельярд, Дарю, Бертье наседают на него.

— А если завтра вторая баталия, — отвечает он, — с кем я буду ее отражать?

Победа и поле битвы за нами, но мы не можем преследовать противника, отступающего под нашим огнем, не прекращая своего. Вскоре он останавливается и укрепляется на подготовленных позициях.

Наполеон садится на коня, едет в Семеновское, объезжая поле боя, по которому время от времени еще проносятся шальные ядра. Наконец, вызвав Мортье, он приказывает ему продвинуть молодую гвардию, но не переходить нового оврага, отделяющего их от противника. Потом он возвращается в свою палатку.

В десять часов вечера Мюрат, дерущийся с шести часов утра, вбегает с вестью, что враг в беспорядке переходит Москву-реку и что он опять ускользает. Мюрат снова просит гвардию. Если ему не дали ее днем, то сейчас с ней он обещает догнать и уничтожить русских. Но и на этот раз Наполеон отказывает ему и дает уйти армии, которую так торопился догнать. На следующий день она исчезла, оставив Наполеона хозяином самого страшного поля битвы, какое когда-либо существовало. Шестьдесят тысяч человек, треть из которых наша, легли здесь. У нас было убито девять генералов и тридцать четыре ранено. Наши потери были огромны.

Четырнадцатого сентября армия вошла в Москву.

Все в этой войне должно было быть мрачным, вплоть до триумфов. Наши солдаты привыкли входить в столицы, а не на кладбища. Москва казалась огромной, пустой и безмолвной могилой. Наполеон расположился в Кремле, а армия рассыпалась по городу.

Среди ночи Наполеон был разбужен криком: «Пожар!» Кровавые отсветы достигали его постели. Он подбежал к окну. Москва была в огне. Величественный Герострат, Ростопчин одновременно обессмертил свое имя и спас свою страну.

Нужно было бежать из этого океана пламени. 16 сентября Наполеон, окруженный руинами, в дыму пожара, был вынужден покинуть Кремль и укрыться в Петровском дворце. Здесь начинается его борьба с генералами, советовавшими отступить, пока еще есть время, бросить это роковое завоевание. От этих странных и непривычных речей он колеблется и думает то о Париже, то о Санкт-Петербурге. Всего сто пятьдесят лье отделяют его от одного, восемьсот лье от другого города. Идти на Санкт-Петербург — значит констатировать свою победу, отступить на Париж — признать свое поражение.

В это время приходит зима, а она не советует, она приказывает. 15, 16, 17, 18 октября больные эвакуированы в Можайск и Смоленск. 22-го Наполеон выходит из Москвы. 23-го взрывает Кремль. На протяжении одиннадцати дней отступление проходит без больших несчастий, когда внезапно 7 ноября термометр падает от пяти до восемнадцати градусов, и бюллетень, датированный 14 ноября, приносит в Париж сведения о неизвестных ранее бедах. Французы не поверили бы в них, если бы они не были рассказаны их императором лично.

Считая с этого дня, начинается трагедия, равная нашим самым великим победам: это Камбиз, окруженный песками Аммона; это Ксеркс, переплывающий в барке Геллеспонт; это Варрон, ведущий в Рим остатки армии из Канна. Из семидесяти тысяч кавалерии, пересекшей Неман, едва ли можно сформировать четыре отряда по сто пятьдесят человек, чтобы служить Наполеону эскортом. Это священный батальон. Офицеры стали здесь простыми солдатами, полковники — унтер-офицерами, генералы — капитанами, маршал стал полковником, король — генералом, а доверенный им для охраны палладиум был император.

Хотите ли вы знать, что стало с остальной армией среди этих бесконечных степей, снежного неба, нависшего над головой, и ледяных озер? Приведу выдержку из рассказа господина Рене Буржуа.

«Генералы, офицеры и солдаты — все были в одном облачении и едва тащились. Степень несчастья заставила забыть все ранги. Кавалерия, артиллерия, инфантерия — все было вперемежку.

Большинство несло на плечах котомки, набитые мукой, а сбоку болтались привязанные котелки. Другие тащили за узду тени лошадей, нагруженных кухонным скарбом и убогими припасами.

Эти лошади сами были припасами, тем более драгоценными, что их не нужно было нести, и, падая, они служили кормом своим хозяевам. Не ждали, пока они сдохнут, чтобы их разделать. Как только они падали, на них набрасывались, вырывая все мясистые части. Большинство армейских частей расформировалось. Из их осколков составилось множество мелких групп по восемь — десять человек, у которых все было общим.

Эти маленькие компании, полностью изолированные от основной массы, вели совершенно обособленную жизнь. Все члены такого «семейства» шли, тесно прижимаясь друг к другу, стремясь к тому, чтобы не потерять своих. Беда подстерегала потерявшего свою группу, так как к нему никто не проявлял никакого интереса и отказывал в помощи. Везде он был отторгнут и Жестоко преследовался. Его безжалостно гнали от любого костра, на который он не имел права, из всех мест, где хотел укрыться. Везде его преследовали до тех пор, пока он не присоединялся к своим. Наполеон видел, как перед его глазами проходила эта масса дезорганизованных людей, беглецов.

Попытайтесь, если возможно, представить себе сто тысяч несчастных с котомками за плечами, опирающихся на длинные палки, покрытых лохмотьями самого невероятного вида, кишащих паразитами и ужасно терзаемых голодом. Попробуйте к этим знакам самого жуткого нищенства прибавить физиономии, отягощенные грузом стольких бедствий. Вообразите этих бедных людей, покрытых грязью бивуаков, почерневших от дыма, с запавшими, угасшими глазами, с торчащими волосами, с длинными отвратительными бородами, и вы получите бледный образ той картины, какую представляла собой армия.

Мы понуро шагали, предоставленные сами себе, посреди снегов, по еле различимым дорогам, сквозь пустыни и бесконечные пихтовые леса.

Несчастные, измученные болезнями и голодом, падали под тяжестью невзгод, испуская дух в страданиях и жестоком отчаянии. Там с яростью бросались на предполагаемых обладателей провизии, и если находили, то отнимали ее, несмотря на сопротивление и страшные ругательства.

В одном месте люди дрались за куски уже разделенных трупов павших лошадей; в другом слышались крики и стоны жертв, у кого не было сил, корчась на дороге, борясь с устрашающей агонией, умирал мученической смертью.

Дальше группы, собравшиеся вокруг лошадиного трупа, дрались между собой, оспаривая куски. Пока одни отрывали мясистые части, другие, залезая внутрь, вырывали внутренности.

Со всех сторон можно было видеть мрачные, испуганные, изуродованные и обмороженные лица. Повсюду были растерянность, боль, голод и смерть.

Чтобы перенести эти ужасные бедствия, павшие на наши головы, необходимо было обладать душой энергичной и храброй. Нужно было, чтобы моральная сила умножалась по мере того, как обстоятельства делались более угрожающими. Позволить себе быть задетым плачевными сценами, разворачивавшимися перед тобой, означало приговорить самого себя. Следовало захлопнуть свое сердце от малейшего чувства жалости. Те, кому посчастливилось найти внутри себя силу, способную перенести столько страданий, выказывали самую холодную бесчувственность и замкнутость самую непробиваемую.

Посреди окружавших их ужасов они спокойно и бесстрашно переносили все превратности, бросали вызов всем опасностям. Принужденные видеть перед собой смерть в самых отвратительных формах, они привыкали встречать ее без страха. Они оставались глухи к призывам боли, летящим со всех сторон. Когда какой-нибудь несчастный погибал на их глазах, они холодно отворачивались; не выражая ни малейшего сочувствия, продолжали свой путь.

Эти несчастные жертвы оставались брошенными на снегу, поднимались, пока хватало сил, потом падали без чувств, не получая ни от кого ни слова утешения, ни малейшей помощи. Мы шли безмолвные, опустив голову, и останавливались, только когда наступала ночь.

Измотанные усталостью и нуждой, мы должны были еще искать если не пристанища, то по крайней мере укрытия от сурового северного ветра. Мы бросались в дома, амбары, под навесы, в любые строения, встречаемые по пути, и через несколько секунд сваливались таким образом, что нельзя было больше ни войти, ни выйти. Те, кто не успевал туда проникнуть, располагались снаружи. Их первой заботой было обеспечить себя дровами и соломой для бивуака. Взбираясь на дома, они срывали крыши, выламывали балки, перегородки, несмотря на сопротивление тех, кто в них находился. Если люди не желали покидать занятое помещение, они рисковали погибнуть в пламени. Очень часто те, кто не мог проникнуть в дома, поджигали их. В большинстве случаев это происходило со старшими офицерами, когда они захватывали дома, выгнав тех, кто вошел раньше.

Вскоре вместо того, чтобы располагаться в домах, их стали разбирать до основания, а полученные материалы растаскивать по полям. Возводя отдельные укрытия, люди разводили костры для обогрева и приготовления пищи. Обычно готовили каши, разогревали галеты, поджаривали на огне куски конины.

Каша была самой распространенной едой. Так как было невозможно достать воду, в котелке растапливали необходимое количество снега. Затем в полученной таким образом черной и грязной жидкости растворяли порцию грубой муки и ждали, пока эта смесь загустеет до состояния каши, которую приправляли солью или за неимением ее высыпали два или три патрона, что удаляло излишнюю пресность, а заодно и подкрашивало, делая ее очень похожей на черную похлебку спартанцев. Конину готовили так: разрезали ее на полоски, присыпали их порохом и раскладывали на углях.

Покончив с едой, все вскоре засыпали, подавленные усталостью и удрученные тяжестью своих бед, чтобы назавтра снова начать такую же жизнь.

При свете дня без всякого сигнала все оставляли бивуак…»

Так прошло двадцать дней, за которые армия потеряла двести тысяч человек, пятьсот пушек, пока не уперлась в Березину.

Пятого декабря, когда остатки армии агонизировали в Вильне, Наполеон по настоянию неаполитанского короля, вице-короля Италии и своих главных военачальников отправился на санях из Сморгони во Францию. Мороз к тому времени достиг двадцати семи градусов.

Восемнадцатого вечером Наполеон в дрянной коляске подъехал к воротам Тюильри. Поначалу ему отказали их открыть, считая, что он еще в Вильне.

Через день высшие чины государства пришли поздравить его с прибытием.

Двенадцатого января 1813 года сенатское решение предоставило в распоряжение военного министра триста пятьдесят тысяч новобранцев. 10 марта узнали об измене Пруссии.

На протяжении четырех месяцев вся Франция превратилась в плацдарм.

Пятнадцатого апреля Наполеон снова покидает Париж во главе своих юных легионов.

Первого мая он был под Лютценом, готовый атаковать соединенную русско-прусскую армию с двумястами шестьюдесятью тысячами человек, из которых двести тысяч принадлежали Франции, пятьдесят тысяч были саксонцы, баварцы, вюртембержцы и так далее. Гигант, считавшийся повергнутым, восстал. Антей коснулся земли.

Как всегда, его первые удары были ужасны и решительны. Соединенные армии оставили на поле битвы Лютцена пятнадцать тысяч человек убитых и раненых, и две тысячи пленных попали в руки победителей. Юные новобранцы стояли в одном строю со старыми частями. Наполеон здесь рисковал, как младший лейтенант.

На следующий день он адресовал своей армии прокламацию:

«Солдаты!

Я доволен вами. Вы оправдали мои ожидания. Баталия при Лютцене будет поставлена превыше баталий Аустерлица, Иены, Фридланда и Москвы-реки. В один день вы опрокинули все планы ваших врагов-отцеубийц. Мы отбросим татар в их ужасные края, откуда они не должны вылезать. Пусть они остаются в своих ледяных пустынях, обители рабства, варварства и разложения, где человек находится наравне со скотиной. Вы честно заслужили цивилизованную Европу, солдаты. Италия, Франция, Германия выразят вам свою благодарность».

Победа при Лютцене открывает ворота Дрездена. 8 мая французская армия входит туда. 9-го император приказывает перекинуть мост через Эльбу, куда отошел неприятель. 20-го Наполеон настигает его на укрепленной позиции Бауцена. 21-го он развивает одержанную накануне победу и за два дня разворачивает самые умелые стратегические маневры. Русско-прусская армия теряет восемнадцать тысяч человек убитыми и ранеными и три тысячи пленниками. На следующий день в арьергардной стычке генералу Брюйеру оторвало обе ноги, генерал инженерных войск Киржемер и Дюрок убиты одним пушечным выстрелом.

Союзническая армия отступает по всему фронту. Она пересекает Нейсе, Бубр, подстегнутая сражением, где Себастиани захватывает двадцать две пушки и пятьсот человек. Наполеон следует за ней по пятам и не дает ни минуты передышки. Ее вчерашние лагеря становятся нашими бивуаками.

Двадцать девятого граф Шувалов, адъютант императора России, и прусский генерал Клейст приближаются к аванпостам с просьбой о перемирии.

Тридцатого в замке Лигниц состоялась новая конференция, которая не принесла результатов.

Австрия размышляла об изменении союза. Чтобы оставаться нейтральной как можно дольше, она предложила себя в посредницы, что и было принято. Результатом этого стало перемирие, заключенное в Плейсвице 4 июня.

В это же время в Праге собрался конгресс для переговоров о мире, но мир был невозможен. Соединенные силы требовали, чтобы империя замкнулась в границах по Рейну, Альпам и Мезу. Наполеон рассматривал эти претензии как оскорбление. Все было разорвано. Австрия отошла к коалиции, и война, которая одна могла разрешить этот спор, разгорелась вновь.

Противники снова явились на поле битвы. Французы с тремястами тысяч человек, из них сорок тысяч кавалерии, заняли сердце Саксонии на правом берегу Эльбы. Соединенные владыки с 500 тысячами человек (сто тысяч кавалерии) угрожали с трех сторон — от Берлига, Силезии и Богемии. Наполеон, не считаясь с этой огромной численной разницей, переходит в атаку со своей привычной скоростью. Он, разделив свою армию на три части, посылает одну на Берлин, где она должна действовать против пруссаков и шведов, оставляет вторую стоять в Дрездене, чтобы наблюдать за русской армией в Богемии. Наконец, он собственной персоной марширует с третьей против Блюхера.

Блюхер настигнут и смят. Но посреди погони Наполеон узнает, что шестьдесят тысяч французов, оставленных в Дрездене, атакованы ста восьмьюдесятью тысячами союзников. Он отделяет от своей армии тридцать пять тысяч человек. Все считают, что он гонится за Блюхером. Он врывается, быстрый как молния, смертельный как гром. 29 августа союзники снова атакуют Дрезден, и снова отброшены. На следующий день они возвращаются к атаке, и разбиты, разорваны, обессилены. Вся эта армия, ведущая сражение на глазах Александра, находится под угрозой полного уничтожения. Ей удается спастись, оставив сорок тысяч человек на поле битвы. В этой битве Моро оторвало обе ноги одним из первых ядер императорской гвардии. Орудие было наведено самим Наполеоном.

Следует обычная реакция. На следующий день после этой ужасной бойни посланец Австрии является в Дрезден. Но во время переговоров выясняется, что армия Силезии, брошенная вдогонку за Блюхером, потеряла двадцать пять тысяч человек; что те, кто маршировал на Берлин, разбиты Бернадоттом, что почти весь корпус генерала Вандама, преследовавшего русских и австрийцев с армией на треть меньше, чем у них, был отброшен этой массой, на мгновение остановившейся в своем бегстве и заметившей малочисленность противника.

Знаменитая кампания 1814 года, когда Наполеон становился победителем везде, где появлялся, и побежденным везде, где его не было, начинается в 1812 году.

При этих новостях переговоры прерваны.

Наполеон, чуть оправившись от нездоровья, произошедшего, как поговаривали, от отравления, тотчас направляется на Магдебург. Его намерением и целью был Берлин. Он собирался завладеть им, перейдя Эльбу у Виттенберга. Некоторые части уже прибыли в этот город, когда в письме короля Вюртемберга было получено сообщение об измене Баварии, и что без объявлений войны, без предварительного предупреждения две армии — австрийская и баварская, расквартированные на берегах Инна, соединились, что восемьдесят тысяч человек под командой генерала Вреде направляются к Рейну, что Вюртемберг, всегда верный своим союзникам, был принужден присоединиться к этой подавляющей массе. Ожидалось, что через две недели сто тысяч человек окружат Майнц.

Австрия подала пример предательства, и ему охотно последовали другие.

План Наполеона, выношенный за два месяца и для которого все уже было приготовлено — укрепления и склады, изменен за час. Вместо того чтобы отбросить союзников между Эльбой и Заале, маневрируя под прикрытием плацдармов и складов Виттенберга, Магдебурга и Гамбурга, развязать войну между Эльбой и Одером, где французская армия занимала Глогау, Кюстрин и Штеттин, Наполеон решает отойти к Рейну. Но перед этим надо разбить союзников, чтобы у них не было возможности преследовать его при отступлении. А потому он идет на них, вместо того чтобы бежать, и встречает их под Лейпцигом. Французы и союзники сталкиваются лицом к лицу: французы с 157 тысячами человек и артиллерией, вдвое превосходящей нашу.

В тот же день они бьются восемь часов. Французская армия побеждает. Но часть армии, ожидаемая из Дрездена, чтобы довершить разгром противника, не приходит. Тем не менее мы засыпаем на поле боя.

Семнадцатого октября русская и австрийская армии получают подкрепление. 18-го они атакуют.

Четыре часа битва идет успешно. Но вот тридцать тысяч саксонцев, занимавших самые важные позиции, переходят к противнику и разворачивают шестьдесят пушек. Кажется, все потеряно. Настолько тяжело предательство, настолько страшна измена.

Наполеон прибывает на помощь с половиной своей гвардии, атакует саксонцев, гонит их перед собой, отбирает у них часть артиллерии и расстреливает их из ими же заряженных пушек. Союзники отходят, они потеряли за эти два дня сто пятьдесят тысяч человек своих лучших войск. И в эту ночь мы засыпаем на поле битвы.

По пушкам если и не установилось полное равновесие, то по крайней мере исчезла крупная диспропорция, и третья баталия представляла все шансы к успеху. Но в это время Наполеону докладывают, что остается всего шестнадцать тысяч зарядов. Во время двух последних битв израсходовано двести двадцать тысяч. Нужно думать об отступлении. Две победы оказались безрезультатны. Бессмысленно принесено в жертву пятьдесят тысяч человек.

В два часа ночи начинается отступление. Армия направляется к Лейпцигу. Она отступит за Эльстер, чтобы наладить связь с Эрфуртом для получения недостающих боеприпасов. Но это отступление не было столь тайным, чтобы армия союзников не пробудилась от шума. Сначала они думают, что будут атакованы, и занимают оборону, но очень скоро правда раскрывается. Французы-победители уходят. Союзники не знают причины, но пользуются их отступлением. На рассвете союзники атакуют арьергард и проникают за ним в Лейпциг. Наши солдаты оборачиваются лицом к врагу, вступают в рукопашный бой, чтобы дать армии время перейти по единственному мосту через Эльстер. Внезапно раздается страшный взрыв, всё приходит в волнение, все задают вопросы и узнают, что какой-то сержант, не получив распоряжения своего начальника, приказал взорвать мост. Сорок тысяч французов, преследуемые двумястами тысячами русских и австрийцев, отделены от армии бушующей рекой. Нужно сдаваться или умирать. Часть тонет, другая погребена под развалинами.

Двадцатого французская армия прибывает в Вайсенфельц и начинает рекогносцировку. Мы оставили в Эльстере и его окрестностях десять тысяч мертвецов, пятнадцать тысяч пленных, сто пятьдесят пушек, пятьсот повозок. Что до остатков войск конфедерации, то они дезертировали по пути из Лейпцига в Вайсенфельц.

В Эрфурте, куда мы прибыли 23-го, французская армия была сведена к своим собственным силам, то есть примерно к восьмидесяти тысячам человек.

Двадцать восьмого Наполеон получил точные сведения о передвижениях австро-баварской армии. Она ускоренным маршем вышла на Майн.

Тридцатого французская армия встречает ее. Она выстроена для битвы перед Ешау и перерезает дорогу на Франкфурт. Французы проходят по ней, убивая шесть тысяч человек, и 5, 6 и 7 ноября переходят Рейн.

Девятого ноября Наполеон возвращается в Париж. Но и здесь его настигают измены. Начавшись снаружи, они проникают внутрь. После России Германия, за Германией Италия, за Италией Франция. Баталия при Ганау дала ход новым переговорам. Барон де Сент-Эньян, князь Меттерних, граф Нессельроде и лорд Эбердин собрались во Франкфурте. Наполеон получит мир, оставив Рейнскую конфедерацию и отказавшись от Польши и департаментов Эльбы. Франция останется в своих естественных пределах, по Альпам и Рейну. Позже они обсудят в Италии будущую границу с австрийским домом.

Наполеон подписался под этими условиями и приказал ознакомить сенат и законодательный корпус с документами, заявив, что он расположен принести требуемые жертвы. Законодательный корпус, недовольный тем, что Наполеон навязал им президента, не представив кандидатов, назначил комиссию из пяти человек для изучения этих актов. Ими явились известные своей оппозиционностью по отношению к императорской системе мсье Ленэ, Галуа, Фложерг, Ренуар и Мен де Бирс. Они составили адрес, в котором после одиннадцати лет забвения упомянули слово «свобода». Наполеон, разорвав адрес, выпроводил их.

В это время среди лживых протоколов вылезают на свет истинные намерения владык-союзников. Как и в Праге, желая выиграть время, они прервали переговоры, назначив следующий конгресс в Шатильон-сюр-Сен. Это было одновременно вызовом и оскорблением. Наполеон принял вызов и приготовился мстить за оскорбление. 25 января 1814 года он выехал из Парижа, оставив свою жену и сына под защитой офицеров Национальной гвардии.

Империю захватывали со всех сторон. Австрийцы двинулись в Италию, англичане взобрались на вершины Пиренеев, Шварценберг со своей колоссальной армией в сто пятьдесят тысяч человек выходил из Швейцарии, Блюхер шел через Франкфурт со ста тридцатью тысячами пруссаков, Бернадотт оккупировал Голландию и проник в Бельгию со ста тысячами шведов и саксонцев. Семьсот тысяч человек, обученных даже на собственных поражениях в великой школе наполеоновских войн, направлялись в сердце Франции, пренебрегая любыми укреплениями, с криком: «Париж! Париж!»

Наполеон остается один против всего света. Он может этим несметным силам противопоставить всего лишь 150 тысяч человек. Но он вновь обрел если не веру в себя, то по крайней мере гений своих юных лет. Кампания 1814 года станет его стратегическим шедевром.

Единым взором он все видел, все охватывал и, насколько это было в человеческих силах, был готов ко всему. Мезону было поручено остановить Бернадотта в Бельгии, Ожеро пойдет навстречу австрийцам в Лион, Сульт удержит англичан за Луарой, Эжен защитит Италию, он сам займется Блюхером и Шварценберг ом. Он бросается между ними с шестьюдесятью тысячами человек, перебегает от одной армии к другой, давит Блюхера в Шампобере, в Монмирайле, в Шато-Тьери и в Монтеро. За десять дней Наполеон одержал пять побед, в которых союзники потеряли девяносто тысяч человек.

В Шатильон-сюр-Сен завязываются новые переговоры. Но суверены-союзники, более и более требовательные, предлагают неприемлемые условия. Нужно было отдать не только завоевания Наполеона, но и заменить границы республики границами старой монархии.

Наполеон ответил привычным для него порывистым движением льва. Он прыгнул из Мери-сюр-Сен к Красну, оттуда к Реймсу и Сен-Дизье. Везде, где он встречает противника, он его гонит, настигает, давит. Но противник перестраивается и, все время побежденный, все время наступает.

Так получается, что везде, где нет Наполеона, счастье ему изменяет: англичане вошли в Бордо, австрийцы оккупировали Лион, бельгийская армия, соединенная с осколками армии Блюхера, восстанавливает свои позиции. Их генералы мягкотелы, ленивы, усталы. Обвешанные орденскими лентами, сгибаясь от титулов и званий, давясь золотом, они не хотят больше сражаться. Три раза пруссаки, находясь в его власти, ускользали от него. Первый — на левом берегу Марны, где внезапные заморозки сковали грязь, в которой они должны были сгинуть. Второй — на Эсне, при сдаче Суассона, открывшего им проход вперед в момент, когда они не могли больше пятиться назад. Наконец, в Краоне из-за недосмотра Мармона они ночной атакой отбивают часть боеприпасов. Все эти предзнаменования не минуют Наполеона. Он чувствует, что, несмотря на все его усилия, Франция ускользает у него из рук. Без надежды сохранить трон он хочет по крайней мере обрести в ней могилу и ищет смерти при Арси-сюр-Об и Сен-Дизье. Но напрасно. Кажется, он заключил пакт с пулями и ядрами.

Двадцать девятого марта в Труа он получает известие, что пруссаки и русские сомкнутыми колоннами движутся на Париж.

Он тотчас же выезжает. 1 апреля он в Фонтенбло, где узнает, что Мармон накануне капитулировал в пять часов вечера и что утром союзники оккупируют столицу.

Ему остаются три пути.

Под его началом еще пятьдесят тысяч солдат, самых храбрых и преданных во вселенной. Дело только за тем, чтобы заменить старых генералов, кому есть что терять, молодыми полковниками, которым остается только выиграть. По его зову, все еще могущественному, нация может восстать. Но тогда в жертву будет принесен Париж. Союзники, отступая, сожгут его. Но существует только один народ, русские, кого можно спасти подобным лекарством.

Второй путь — достигнуть Италии, соединив двадцать пять тысяч человек Ожеро, восемнадцать тысяч генерала Гренье, пятнадцать тысяч маршала Сульта. Но это не принесло бы никакого результата. Франция оставалась бы оккупированной врагом, и самые великие беды могли последовать для нее от этой оккупации.

Третий путь — отойти за Луару и развязать партизанскую войну.

Союзники тотчас уловили его нерешительность, заявив, что император Наполеон — единственное препятствие ко всеобщему миру.

Эта декларация оставляла ему только два выхода: уйти из жизни по примеру Ганнибала; сойти с трона по примеру Суллы.

Он попробовал, как говорили, первый выход. Яд Кабаниса оказался бессильным. Тогда он решился прибегнуть ко второму. На клочке бумаги, ныне утерянном, он написал эти строки, возможно, самые важные из всех, начертанных когда-либо рукой смертного:

«Объединенные державы заявили, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе. Император Наполеон, верный своей клятве, заявляет, что он отрекается за себя и своих наследников от трона Франции и Италии, потому что нет никакой личной жертвы, даже самой жизни, которую он не был бы готов принести Франции».

На протяжении года мир казался пустым.

Наполеон на острове Эльба и 100 дней

Наполеон был королем острова Эльба. Теряя власть над миром, он не захотел иметь с ним ничего общего, кроме его несчастий. — Экю в день и лошадь, — говорил он, — вот все, что мне необходимо.

Так под давлением окружающих, хотя он мог выбирать между Италией, Корсикой, он устремил взгляд на маленький клочок земли, где мы его и находим. Но, пренебрегая собственными интересами, он долго оспаривал права тех, кто будет его сопровождать. Это были генералы Бертран и Друо, генерал Камброни, барон Жерминовский, кавалер Мале, капитаны артиллерии Корнель и Рауль, капитаны от инфантерии Лубер, Ламуретт, Юро и Комби; наконец, капитаны польских уланов Балийский и Шульг. Эти офицеры командовали четырьмястами человек, набранных из гренадеров и стрелков старой гвардии, добившихся разрешения сопровождать в ссылку своего императора.

Наполеон заранее оговорил, что в случае возвращения во Францию каждый из них сохраняет все права гражданства.

Это было 3 мая 1814 года. В шесть часов вечера фрегат бросил якорь на рейде Порто-Феррайо. Генерал Далесм, который еще командовал там от имени Франции, взошел на корабль, чтобы отдать Наполеону воинские почести. Граф Друо, назначенный губернатором острова, явился подтвердить свои полномочия и принять в подчинение форты Порто-Феррайо.

Барон Жерминовский, назначенный военным комендантом, сопровождал его, так же как и шевалье Байон, каптенармус дворца, чтобы приготовить покои его величества.

В тот же вечер все власти, духовенство и выдающиеся граждане добровольной депутацией взошли на борт фрегата и были приняты императором.

На следующий день, 4-го утром, войсковое отделение внесло в город новое знамя, принятое императором. До тех пор оно было только знаменем острова. Его украшением были три золотые пчелы. Его утвердили на стенах форта Этуаль под звуки артиллерийского салюта. Английский фрегат в свою очередь отсалютовал ему, как и все суда, находившиеся в порту.

К двум часам Наполеон сошел на берег со всей своей свитой. В момент, когда он ступил на остров, ему салютовали сто одним пушечным выстрелом; грохотала артиллерия фортов, ей ответил английский фрегат 24 выстрелами и криками: «Виват!»

Император был в простой форме полковника; он заменил на своей шляпе красно-белую кокарду острова на трехцветную.

Перед входом в город он был встречен властями, духовными лицами, судебными чинами. Впереди стоял мэр с ключами от Порто-Феррайо на серебряном подносе. Вся служба гарнизона выстроилась в почетном карауле, а за ней, тесня друг друга, собирались не только жители столицы, но и всех городков и деревень острова. Они не могли поверить, что им, простым рыбакам, дан в короли человек, чье могущество, имя и деяния вновь напомнили миру о том, что он существует. Что до Наполеона, он был спокоен, расслаблен и почти весел.

После короткого ответа мэру он со свитой отправился в собор, где пели «Те Деум»; затем, выйдя из церкви, он вошел в здание мэрии. Здесь ему предстояло жить.

В этот же день генерал Далесм опубликовал обращение, составленное самим Наполеоном:

«Жители острова Эльба!

Непостоянство человеческое привело к вам императора Наполеона. Он сам пожелал быть вашим господином. Перед тем как войти в эти стены, ваш новый владыка обратился ко мне со словами, которые я спешу вам передать, ибо они — залог вашего будущего счастья.

«Генерал, — сказал мне император, — я принес в жертву мои права интересам родины, оставив себе лишь власть над островом Эльба. Все владыки согласились с таким порядком вещей. Сообщая жителям об этом уговоре, скажите им, что я выбрал этот остров из уважения к мягкости их нравов и климата. Заверьте их, что они постоянно будут объектом моего живейшего интереса».

Жители Эльбы! Эти слова не нуждаются в комментариях. Они мяу№основу вашей будущей судьбы. Император верно оценил вас. Я обязан отдать вам справедливость и отдаю ее с легким сердцем.

Обитатели острова Эльба! Вскоре я буду вдали от вас, и это отдаление печалит меня. Но мысль о вашем счастье смягчит горечь расставания, и, где бы я ни был, я навсегда сохраню память о достоинствах граждан Эльбы.

Далесм».

Четыреста гренадеров прибыли 26 мая. 28-го Далесм отбыл со старым гарнизоном. Остров был полностью предоставлен своему новому суверену.

Наполеон не мог долго оставаться в бездействии. Отдав первые дни делам, необходимым для его устройства, он 18 мая вскочил на лошадь и объехал весь остров, желая убедиться, в каком состоянии находилось сельское хозяйство, какими доходами мог обладать остров от коммерции, рыбной ловли, добычи мрамора и металлов. Особенное внимание он обратил на карьеры и шахты — главное богатство этой земли.

По возвращении в Порто-Феррайо, осмотрев каждую деревеньку и повсюду дав жителям доказательства своей заботы, он занялся устройством двора, распределением доходов, которые приносили железные рудники (они могли дать до миллиона франков в год), ловля тунца, дававшая от четырехсот до пятисот тысяч франков, соляные копи, приносившие примерно такую же сумму, и, наконец, можно было рассчитывать на использование некоторых таможенных прав. Эти деньги, присоединенные к его личным сбережениям, могли составить четыре с половиной миллиона франков ренты.

Наполеон часто заявлял, что он никогда не был так богат. Из мэрии он переехал в очаровательный буржуазный дом, помпезно назвав его своим городским дворцом. Дом был расположен на скале между фортом Фальконе и фортом Этуаль, на бастионе, названном де Мулен. Он состоял из двух соединенных постройкой павильонов. Из окон просматривался весь город и порт. В Сан-Мартино находился его деревенский дворец. До его приезда это была лачуга, которую Наполеон реконструировал и со вкусом обставил. Там он никогда не спал. Туда он совершал лишь прогулки. Расположенный у подножия довольно высокой горы, на берегу ручья, окруженный лужайкой дом смотрел на город, амфитеатром раскинувшийся перед ним. У подножия города — порт, и на горизонте, через мглистое море, — берега Тосканы.

Через шесть недель на остров Эльба приехала мать императора, а несколькими днями спустя принцесса Полина. Она встретилась с императором во Фрежюсе и хотела отплыть вместе с ним, но была так больна, что врач ей это категорически запретил. Английский капитан пообещал, что вернется в назначенный день и заберет принцессу, но день прошел, фрегат не появился, и принцесса воспользовалась случайным неаполитанским судном. В этот первый приезд она была на острове только два дня. Оттуда она отправилась в Неаполь, но 1 ноября бриг «Непостоянный» вновь привез ее, чтобы она больше не покидала императора.

Понятно, что, переходя от такой бурной деятельности к полному отдыху, Наполеон вынужден был искать для себя занятия. Все его часы были заполнены. Он вставал на рассвете, закрывался в библиотеке для работы над своими военными мемуарами до восьми часов утра. Потом он проверял ведение хозяйства, беседовал с рабочими (почти все они были его старыми гвардейцами). К одиннадцати часам он очень плотно завтракал. В сильную жару он после завтрака час или два спал. Часам к трем он обычно выходил, садился на лошадь или в коляску в сопровождении маршала Бертрана или генерала Друо. В этих прогулках они всегда сопровождали его. По дороге он внимательно выслушивал их, не оставляя без ответа ни одного предложения. К шести часам он возвращался, обедал со своей сестрой, жившей на первом этаже его городского дворца. Бывало, что к столу приглашали интенданта острова мсье де Бальбиани, или командира Вантани, или мэра Порто-Феррайо, или же полковника Национальной гвардии, а иногда и мэров Порто-Лонгоне и Рио. По вечерам спускались в апартаменты принцессы Полины.

Мать императора жила в отдельном доме, его уступил ей камергер Вантини.

Эльба в это время становится местом паломничества. Вскоре наплыв иностранцев стал настолько велик, что появилась необходимость принять меры, чтобы избежать беспорядков, возможных из-за нашествия такого количества неизвестных, среди которых было немало авантюристов, приезжающих на поиски фортуны. Продуктов стало вскоре явно не хватать, и их пришлось привозить с континента. Коммерция Порто-Феррайо процветала, и это процветание улучшило общую обстановку. Так, даже в ссылке присутствие Наполеона стало источником благоденствия для страны, которой он принадлежал. Его влияние распространилось вплоть до низших классов общества. Новая атмосфера окружила остров.

Среди иностранцев большую часть составляли англичане. Они, казалось, придавали огромное значение тому, что видят и слышат его. Со своей стороны Наполеон принимал их с благодушием. Лорд Бентинг, лорд Дуглас и некоторые другие сеньоры высшей аристократии увезли в Англию драгоценные воспоминания о том, как они были приняты.

Из всех визитов более всего радовали императора визиты большого числа офицеров всех национальностей — итальянцев, французов, поляков, немцев, приезжающих с предложением о помощи. Он отвечал, что у него для них нет ни мест, ни соответствующих званий. «Ну так что ж, мы будем служить простыми солдатами», — говорили они. И почти всегда он зачислял их в гренадеры. Эта преданность его имени более всего льстила ему.

Настало 15 августа. Это был праздник императора, который отмечался с пышностью, не поддающейся описанию, и должен был стать для него, привыкшего к официальным праздникам, совершенно новым спектаклем. Город давал бал императору и гвардии. Просторный, элегантно отделанный шатер был раскинут на большой площади, и Наполеон приказал открыть его со всех сторон, чтобы весь народ мог принять участие в празднике.

Сколько было проделано работ, это просто невообразимо! Мсье Барджини, римлянин, и Беттарини, тосканец, чертили планы конструкций, но почти постоянно император менял все по своим идеям и, таким образом, становился единственным создателем и настоящим архитектором. Так, он изменил очертания нескольких начатых дорог, отыскал и провел в город источник, вода которого была, на его вкус, лучшего качества, чем та, которую пили в Порто-Феррайо.

Возможно, когда орлиный взгляд Наполеона следил за развитием европейских событий, он казался внешне полностью смирившимся с судьбой. Никто даже не сомневался, что он уже привык к этой новой жизни, окруженный любовью всех, кто приближался к нему. И в этот момент союзники сами разбудили льва, который, возможно, вовсе и не засыпал.

Наполеон уже несколько месяцев жил в своей маленькой «империи», занимаясь тем, чтобы украсить ее всеми средствами, что подсказывал ему его неугомонный и изобретательный ум. И вот его секретно предупреждают, что начато обсуждение вопроса о его удалении. Франция через посредство мсье де Талейрана в полный голос требовала от конгресса Вены применения этой меры как необходимой для ее спокойствия, бесконечно повторяя, насколько опасно для правящей династии присутствие Наполеона вблизи берегов Италии и Прованса. Она в особенности отмечала конгрессу, что, истомившись в своей ссылке, прославленный изгнанник может за четыре дня добраться до Неаполя, а оттуда с помощью своего зятя Мюрата, все еще правящего там, направиться во главе армии в недовольные провинции Италии, поднять их и вновь развязать смертельную борьбу, недавно завершившуюся.

Чтобы обосновать это нарушение соглашения в Фонтенбло, приводилась только что перехваченная корреспонденция генерала Экзельманса с неаполитанским королем, которая давала повод подозревать о существовании заговора с центром на Эльбе и разветвлениями по всей Италии и Франции. Эти сведения вскоре были подкреплены другой конспирацией из Милана. Замешанными в ней оказались несколько старших офицеров бывшей Итальянской армии.

Австрия также не могла спокойно смотреть на такое опасное соседство. Австрийский печатный орган «Аугсбургская газета» откровенно писала по этому поводу:

«Какими бы волнующими ни были события в Милане, следует тем не менее успокоиться, подумав, что они смогут содействовать скорейшему удалению человека, держащего в своих руках на скале острова Эльба нити заговоров, сплетенных при помощи его золота. И чем дольше он останется вблизи берегов Италии, тем дольше он не даст суверенам этих стран пользоваться своими владениями».

Однако конгресс, несмотря на общее убеждение, не осмелился с такими слабыми доказательствами пойти на решение, которое вошло бы в противоречие с принципами умеренности, так пышно разрекламированными союзниками. Конгресс решил, чтобы не нарушать существующей договоренности, что Наполеону будут предложены условия, на основании которых его постараются убедить добровольно покинуть остров Эльба, и, только если он откажется, употребить силу.

Тотчас же принялись за поиски новой резиденции. Была предложена Мальта, но Англия увидела здесь неудобства — пленный Наполеон мог сделаться хозяином острова.

Она предложила Святую Елену.

Первой мыслью Наполеона было, что эти слухи распространены его врагами, чтобы подвигнуть его на какой-нибудь безрассудный шаг, позволивший нарушить данное ему обещание. В связи с этим он отправляет тайного агента, ловкого и преданного, проверить, может ли он доверять данным ему обещаниям. Этот человек был рекомендован Эжену Багарнэ, находившемуся в Вене в непосредственной близости к кругу императора Александра, который должен был знать, что происходит в конгрессе. Агент вскоре получил все необходимые сведения и сумел доставить их императору. К тому же он организовал активную и четкую корреспонденцию, и при ее помощи Наполеон должен был быть в курсе всего, что происходило.

Кроме этой переписки с Веной Наполеон сохранил связь с Парижем, откуда приходившие новости указывали ему на серьезное недовольство правлением Бурбонов.

Так, поставленный в такое положение, он задумывает гигантский проект, который скоро будет осуществлен.

Теперь Наполеон делает во Франции то, что сделал в Вене. Он отправляет эмиссаров, снабженных секретными инструкциями, которые должны были связаться, насколько это возможно, с теми из его друзей, кто еще остался ему верен, с теми из руководства армии, кто, находясь в более униженном положении, должен быть особенно недоволен.

Эти эмиссары по возвращении подтвердили подлинность новостей, которым Наполеон не осмеливался верить. Они дали ему одновременно уверенность, что глухое недовольство зреет в народе и в армии, что огромное количество людей смотрят в его сторону и жаждут его возвращения, что взрыв неизбежен, что Бурбонам невозможно более бороться с ненавистью, возбужденной неспособностью и недальновидностью их правительства.

Не оставалось больше никаких сомнений: с одной стороны, опасность, с другой — надежда; вечная тюрьма на скале посреди океана или мировая империя.

Наполеон принял решение со своей обычной быстротой. Менее чем за неделю для него все было ясно. Оставалось только приготовить все необходимое для подобного шага, не возбудив подозрений английского комиссара, время от времени навещавшего остров Эльба и под чей негласный контроль были поставлены все действия экс-императора.

Этим комиссаром был полковник Кемпбелл, сопровождавший императора в день прибытия на остров. В его распоряжении находился английский фрегат, ходивший непрерывно из Порто-Феррайо в Геную, из Генуи в Ливорно и из Ливорно в Порто-Феррайо. Его пребывание на этом рейде обычно занимало двадцать дней. После каждого рейда полковник сходил на землю, чтобы засвидетельствовать свое почтение Наполеону.

Следовало также обмануть секретных агентов, безусловно находившихся на острове, усыпить проницательность жителей острова. Наконец, дать совершенно противоположное представление о своих намерениях. Для этого Наполеон приказал активно продолжить начатые работы. Он велел обозначить, несколько новых дорог, проходящих, по его замыслам, во все стороны острова; отремонтировать и укатать дороги Порто-Феррайо и Порто-Лонгоне. А так как деревья на острове были чрезвычайной редкостью, он потребовал прислать с континента большое количество шелковиц и высадить их по обеим сторонам дорог. Потом он активно занялся завершением работ по своему маленькому дому в Сан-Мартино. Он выписал из Италии статуи, вазы, купил апельсиновые деревья, редкие растения. Все это показывало, что он делает все для того, чтобы здесь долго жить.

В Порто-Феррайо он приказал разрушить старые лачуги, построить вокруг своего дворца длинное здание, терраса которого напоминала плац, по которому могли пройти два батальона. Старая, заброшенная церковь была отдана под театр. Все улицы были обновлены; земляные ворота, способные пропускать только мулов, были расширены, и при помощи террасы улица стала пригодна для всех видов транспорта. За это время, чтобы еще больше облегчить исполнение своего замысла, он приказал бригу «Непостоянный» и легкому трехпарусному суденышку «Этуаль» («Звезда») совершать частные путешествия в Неаполь, Ливорно и даже во Францию, чтобы приучить к таким поездкам крейсерские суда англичан и французов. Действительно, эти суда часто во всех направлениях бороздили прибрежные воды Средиземного моря. Это было то, чего хотел Наполеон.

Вот тогда-то он и занялся серьезно приготовлениями к своему отъезду. Он приказал незаметно по ночам перенести на «Непостоянный» оружие и боеприпасы, обновить форму своей гвардии, их белье и обувь; вызвал поляков, находившихся в Порто-Лонгоне и на маленьком острове Пианоза, где они охраняли форт; ускорил организацию и обучение батальона стрелков, набранных только на Корсике и в Италии. В первые дни февраля все было готово, когда наконец-то прибыли долгожданные новости из Франции. Их принес полковник старой армии, который сразу же уехал в Неаполь.

К несчастью, полковник Кемпбелл и его фрегат были в этот момент в порту. Нужно было ждать, не выказывая ни малейшего нетерпения, окружать его привычными знаками внимания, пока пройдет время его обычной стоянки. Наконец, 24 февраля после полудня он попросил разрешения попрощаться с императором. Наполеон проводил его до дверей, и слуги могли слышать последние слова, адресованные ему.

— Прощайте, господин полковник, я вам желаю доброго путешествия, до свидания.

Как только полковник вышел, Наполеон вызвал маршала. Часть дня и ночи он провел, закрывшись с ним. Спать лег в три часа ночи и проснулся на рассвете.

Бросив взгляд на порт, он увидел английский фрегат, занятый отплытием. С этой секунды как будто чудесная сила приковала его к этому судну. Не отрывая глаз, он смотрел, как один за другим разворачиваются его паруса, поднимается якорь, как он трогается с места и под добрым юго-восточным ветром выходит из порта и устремляется к Ливорно. Поднявшись на террасу с подзорной трубой, он продолжал следить за удаляющимся судном. К полудню фрегат превращается в маленькую точку и к часу дня совершенно исчезает.

Наполеон отдает приказы. Один из основных — наложение трехдневного эмбарго на все суда, находящиеся в порту.

Учитывая, что бриг «Непостоянный» и трехмачтовое судно «Этуаль» были недостаточны для транспортировки людей, он договаривается с хозяевами трех или четырех лучших торговых судов. Тем же вечером сделки заключены, и суда переходят в распоряжение императора.

Ночью с 25 на 26 февраля, то есть с субботы на воскресенье, Наполеон, вызвав к себе представителей власти и ряд видных горожан, создает нечто вроде регентского совета. Затем, назначив полковника Национальной гвардии Лапи комендантом острова, он отдает под защиту граждан острова мать и сестру. Наконец, не указывая точно цели экспедиции, он говорит об успехе общего дела, обещает в случае войны прислать помощь для защиты острова, просит никогда не отдавать его никакой власти, кроме как по его личному приказу.

Утром он занимается некоторыми домашними делами и, простившись с семьей, приказывает отплыть. В полдень пробили общий сбор.

В два часа Наполеон сказал своим старым друзьям по оружию, что они должны делать во имя Франции. В надежде близкого возвращения на родину вырвался крик энтузиазма, потекли слезы, солдаты разомкнули ряды, бросаясь друг к другу в объятия. Они бегали как безумные, падали на колени перед Наполеоном, как перед Богом.

Мать императора и принцесса Полина со слезами смотрели на эту сцену из окон дворца.

В семь часов погрузка была закончена. В восемь часов Наполеон вышел из порта на шлюпке. Несколько минут спустя он был на борту «Непостоянного». Когда он ступил на борт, раздался пушечный выстрел. Это был сигнал к отправлению. Маленькая флотилия при юго-восточном, достаточно свежем ветре вышла на рей, направляясь из залива на северо-запад, огибая берега Италии. В тот момент, когда ставились паруса, эмиссары направились в Неаполь и Милан, а один из высших офицеров — на Корсику, чтобы попытаться поднять там восстание и подготовить убежище для императора, если во Франции произойдет крах.

Двадцать седьмого на рассвете все поднялись на палубу, чтобы убедиться, сколько было пройдено ночью. Удивление было великим и ужасным, когда заметили, что прошли от силы шесть лье. Выяснилось, что, как только суда обогнули мыс Сент-Андрэ, ветер стих и наступил безнадежный штиль.

Когда солнце осветило горизонт, к западу, у берегов Корсики, стали видны французские фрегаты «Цветок линии» и «Мельпомена». Это встревожило всех. Ужас на бриге «Непостоянный», который вез императора, был настолько велик, положение казалось настолько критическим, опасность столь близкой, что стали обсуждать вопрос о возвращении в Порто-Феррайо, чтобы ждать там попутного ветра. Но император, сразу прервав совет, приказал продолжать путь, уверяя, что штиль прекратится. И действительно, ветер будто был у него в подчинении. К одиннадцати утра он начал свежеть, и в четыре часа они уже двигались между Капрая и Горгоной к Ливорно. Но тут возникла новая, еще более серьезная опасность. По правому борту, приблизительно в пяти лье, показался один фрегат, другой у берегов Корсики, а в отдалении еще одно военное судно, полным ходом идущее к флотилии.

Некогда было вилять, нужно было быстро принимать решение. Наступила ночь, и под прикрытием тьмы можно было ускользнуть от фрегатов. Но военное судно все приближалось, и невозможно было не признать в нем бриг. Один император утверждал, что эти суда случайно оказались в позиции, которая кажется враждебной. Он был уверен, что экспедиция, проведенная так тайно, не могла быть выявлена вовремя, чтобы послать так скоро против нее целую эскадру. Однако, несмотря на это, он приказал снять бортики, решив в случае атаки броситься на абордаж, полностью уверенный, что с его экипажем старых солдат он захватит бриг и сможет затем спокойно продолжать свой путь, отвлекаясь только на погоню за фрегатами. Однако, все еще надеясь, что только случай свел эти суда вместе, он приказал всем солдатам и людям, способным вызвать подозрение, спуститься в трюм. Сигналы передали тот же приказ всем судам. После принятия этих предосторожностей стали ждать продолжения событий.

В шесть часов вечера два судна сошлись на расстояние голоса. Несмотря на то, что ночь быстро наступала, они узнали французский бриг «Зефир» с капитаном Андрие. Теперь легко было заметить, что его маневры были мирными, что и предвидел император.

Бриги, отсалютовав друг другу, продолжили свой путь. Капитаны обменялись несколькими словами о цели путешествия. Капитан Андрие ответил, что идет в Ливорно, а ответ «Непостоянного» гласил, что он направляется в Геную и охотно передаст приветы этому краю. Капитан Андрие, поблагодарив, спросил о самочувствии императора. При этом вопросе Наполеон не смог побороть в себе желания вмешаться в столь приятный для него разговор. Он выхватил мегафон из рук капитана Шотара и ответил: «Чудесно!» Два брига продолжали свой путь, постепенно пропадая в темноте.

Продолжая идти при очень свежей погоде под всеми парусами, они 28 февраля обогнули Корсику. На следующий день заметили еще одно военное судно, идущее на Бастию, но его появление не произвело никакого волнения. С первого взгляда было видно, что у него нет дурных намерений.

Перед тем как покинуть остров Эльба, Наполеон составил две прокламации, которые, когда он захотел переписать набело, никто, и даже он, не смог расшифровать. Тогда он бросил их в море и стал диктовать новые; одну — адресованную армии, другую — французскому народу. Все, кто умел писать, разу превратились в секретарей, а барабаны, банки, шапки — в пюпитры. Труд этот не был еще закончен, когда они заметили берега Антиб, которые были встречены криками энтузиазма.

Первого марта в три часа флотилия бросила якорь в заливе Жуан. В пять часов Наполеон ступил на землю. В оливковом лесу был разбит бивуак. Здесь еще до сих пор показывают дерево, у подножия которого сидел император. Двадцать пять гренадеров и офицер гвардии были сразу же отправлены на Антиб, чтобы попытаться перевербовать гарнизон. Увлеченные собственным энтузиазмом, они вошли в город с криками: «Да здравствует император!» О высадке Наполеона здесь еще никто не знал, и их приняли за сумасшедших. Комендант приказал поднять мост, и двадцать пять храбрецов оказались пленниками.

Подобное событие было настоящий неудачей, и несколько офицеров предложили Наполеону захватить Антиб силой. Но, чтобы предупредить дурной эффект, который могло произвести на настроение народа сопротивление этого местечка, Наполеон ответил, что идти надо не на Антиб, а на Париж, приказав снять бивуак, как только взойдет луна.

В середине ночи маленькая армия достигла Канна, к шести часам утра она пересекла Грасс и остановилась на вершине, доминирующей над городом.

Весть о его чудесном освобождении мгновенно распространилась, и вскоре Наполеон оказался окруженным жителями. Он принимал их так же, как когда-то в Тюильри: выслушивал жалобы, получал петиции, обещал справедливо во всем разобраться. Император надеялся найти в Грассе дорогу, по которой проходил в 1813 году, но она оказалась в плохом состоянии, а поэтому пришлось бросить в городе карету и четыре маленькие пушки, привезенные с Эльбы. По горным дорогам, еще покрытым снегом, они отправились на поиски места для ночлега. Вечером, сделав 20 лье, они остановились в деревне Серенон; 3 марта пришли в Барем, 4-го в Динь, 5-го в Гап. В этом городе они задержались дольше, чем было необходимо, чтобы напечатать прокламации. Со следующего дня они тысячами будут разбрасываться по пути.

Однако император шел вперед не без волнения. До сих пор он имел дело с гражданским населением, энтузиазм которого не вызывал сомнений. Но пока ни один солдат не встретился им по дороге, ни одна часть не присоединилась к маленькой армии. Наполеон надеялся, что его присутствие окажет положительное действие на солдат, направленных ему навстречу. Эта встреча, которой он так боялся и так желал, наконец наступила. Генерал Камброн, маршировавший в авангарде с сорока гренадерами, встретился с батальоном, отправленным из Гренобля, чтобы закрыть Наполеону дорогу. Командир батальона отказался признать генерала Камброна, и тот послал предупредить императора об этом.

Наполеон ехал в дрянной дорожной карете, найденной в Гапе, когда узнал эту новость. Он потребовал привести лошадь, вскочил в седло и на сто шагов отъехал от строя своих гренадеров. Солдаты встретили его молчанием.

Для Наполеона наступил момент выиграть еще не начавшееся сражение или потерять все в самом начале. Диспозиция не позволяла отступать. Слева от дороги — вертикальная стена, справа — небольшой лужок шагов тридцати в ширину, оканчивающийся обрывом, и прямо — вооруженный батальон, занявший пространство между обрывом и горой.

Наполеон остановился на маленьком возвышении у ручья, пересекающего луг. Обернувшись к генералу Бертрану и бросив ему в руки поводья, он сказал:

— Меня обманули, но не важно. Вперед!

Он сходит на землю, переходит ручей, идет прямо к неподвижному батальону и останавливается в двадцати шагах от строя в тот момент, когда адъютант генерала Маршана, выхватив шпагу, приказывает стрелять.

— Ну вот, мои друзья, — говорит он, — что же вы, не узнаете меня? Я ваш император. Если среди вас есть хоть один солдат, желающий убить своего генерала, он может это сделать. Вот я.

Едва только были произнесены эти слова, крик «Да здравствует император!» вырвался из всех уст. Адъютант второй раз приказывает стрелять, но его голос заглушают выкрики. Четверо польских улан бросаются к нему, солдаты бегут вперед, окружают Наполеона, падают к его ногам, целуют руки, срывают белые кокарды, заменяя их трехцветными. Все это происходит с криками, приветствиями, безумием, вызывающими слезы на глазах их старого генерала. Однако, вспомнив, что нельзя терять ни секунды, он приказывает развернуться направо, занимает вместе с Камброном и четырьмя гренадерами место во главе батальона, въезжает на высоту Визалля, откуда видит, как уланы преследуют адъютанта, который скачет по улице города, показывается на другом его конце и наконец ускользает от них по перпендикулярной дороге. Лошади уланов от усталости не могут продолжать погоню.

Однако этот беглец и его преследователи, промчавшись как молния по улицам Визалля, прояснили жителям все. Утром они видели, как адъютант проехал во главе своего батальона, и вот уже возвращается один, преследуемый… Значит, то, что говорят, правда: Наполеон идет вперед, окруженный любовью народа и солдат. Люди выходят из домов, расспрашивают, волнуются. Внезапно они замечают кортеж со стороны Ламюра. Мужчины, женщины, дети устремляются к нему, окружают прежде, чем он подходит к воротам. Крестьяне бегом спускаются с гор, а от скалы к скале несется крик: «Да здравствует император!»

Наполеон останавливается в Визалле. Визалль — колыбель французской свободы — встретил императора с радостью. Но это всего лишь город, без порта, без крепостных стен, без гарнизона. Нужно идти к Греноблю. Часть жителей сопровождает Наполеона.

На расстоянии лье от Визалля замечают бегущего, как грек из Марафона, покрытого пылью офицера от инфантерии, готового упасть от усталости. Он приносит важные новости.

Около двух часов дня седьмой пехотный полк под командой полковника Лабедойера вышел из Гренобля и двинулся в поход против императора. Но в полулье от города полковник, едущий на лошади во главе полка, внезапно приказал остановиться. К полковнику сразу же приблизился барабанщик и протянул ему ларец. Полковник запустил туда руку, вытащил знамя и, поднявшись на стременах, чтобы все его видели, воскликнул: «Солдаты! Вот славный символ, что вел нас в наши бессмертные дни. Тот, кто так часто вел нас к победе, идет к нам, чтобы отомстить за наше унижение и наши невзгоды. Пришло время спешить под его знамя, ибо оно никогда не переставало быть нашим. Те, кто любит меня, последуют за мной! Да здравствует император!» Весь полк пошел за ним.

Наполеон пришпорил коня, за ним с криками бежала маленькая армия. Достигнув вершины холма, он заметил полк Лабедойера, двигавшийся поспешным шагом. Как только его заметили, сразу раздались крики: «Да здравствует император!», на которые ответили храбрецы с острова Эльба. Никто более не заботится о ранге, все бегут, кричат. Наполеон кидается навстречу прибывшему подкреплению. Лабедойер сходит с лошади, чтобы поцеловать колени Наполеона, но тот обнимает его и прижимает к груди.

— Полковник, — говорит император, — вы замените меня на троне!

Лабедойер обезумел от радости. Это объятие будет стоить ему жизни, но что за важность? Проживаешь целый век, слыша такие слова.

Вскоре солдаты снова пускаются в путь. Наполеон неспокоен, пока он не в Гренобле, так как говорят, что там стоит способный к сопротивлению гарнизон. Несмотря на то, что солдаты клянутся, что отвечают за своих товарищей, император хотя и делает вид, что им верит, приказывает идти на город.

В восемь часов вечера Наполеон подходит к Греноблю, крепостные стены которого защищал третий батальон инженерных войск, состоящий из двух тысяч старых солдат, четвертый артиллерийский полк, в котором когда-то служил Наполеон, два батальона пятого линейного полка и гусары четвертого. Марш императора к городу был так быстр, что защитники его не успели приготовиться. Им не хватало времени взорвать мосты, но ворота они смогли закрыть, и комендант отказался их впустить.

Наполеон понимает, что колебание погубит его. Ночь отнимет преимущество его присутствия. Безусловно, все желают его видеть, и поэтому он приказывает Лабедойеру произнести речь. Полковник всходит на холм и громко кричит:

— Солдаты! Мы привели вам героя, за которым вы следовали в стольких баталиях. Вам предстоит принять его и повторить с нами старый клич, связывавший победителей Европы: «Да здравствует император!»

И действительно, этот магический клич в ту же минуту был повторен не только на укреплениях, но и в кварталах города, жители которого уже спешили к закрытым воротам. С другоц стороны приблизившиеся к стене солдаты Наполеона уже болтают с горожанами сквозь бойницы, пожимают друг другу руки. Император дрожит от нетерпения, а впрочем, и от волнения тоже.

Внезапно раздались крики: «Место, место!» Это люди идут с бревнами, чтобы высадить ворота. Все выстраиваются, и тараны начинают свою работу.

Ворота стонут, содрогаются, открываются. Шесть тысяч человек сталкиваются друг с другом.

Это уже не энтузиазм, это фурор и бешенство. Люди набрасываются на Наполеона, будто желая разорвать его на куски. В секунду он снят со своей лошади и унесен под восторженные крики. Ни в одной баталии не подвергался он подобной опасности, и знает, что этот ураган есть любовь к нему.

Наконец он останавливается в отеле. Его офицеры присоединяются к нему. Но едва только они отдышались, как на улице раздается грохот — это горожане, не сумевшие вручить ему ключи, принесли взамен ворота.

Ночь стала затянувшимся праздником. Солдаты, буржуа, крестьяне братались друг с другом. Эту ночь Наполеон употребляет на то, чтобы перепечатать свои прокламации. 8 марта утром они расклеены и разбросаны повсюду. Эмиссары покидают город и разносят их по всем направлениям, объявляя о взятии столицы Дофинэ и ближайшем вторжении Австрии и короля Неаполя. В Гренобле Наполеон обрел уверенность, что доберется до Парижа.

На следующий день клерикалы, офицеры, гражданские и военные власти приходят поздравить императора. После окончания аудиенции он производит смотр шеститысячного гарнизона и направляется на Лион.

Десятого марта, подписав три декрета, означавшие возвращение в его руки императорской власти, Наполеон снова в дороге, собираясь лечь спать в Бургундии. Энтузиазм толпы все возрастает. Можно сказать, что чуть ли не вся Франция направляется с ним к столице.

По дороге в Лион Наполеон узнает, что герцог Орлеанский, граф д'Артуа и маршал Макдональд для защиты города приказали забаррикадировать мосты Моран и де Ла Гийотьер. Он смеется над этими распоряжениями, считает их недостаточными, зная патриотизм лионцев, и приказывает четвертому гусарскому полку отправить отряд разведчиков к де Ла Гийотьеру. Отряд встречен криками «Да здравствует император!», которые долетают до Наполеона, находящегося в четверти лье. Он пускает коня в галоп и доверчиво появляется один в момент, когда его менее всего ждут. Общая экзальтация тут же превращается в помешательство. Солдаты обеих партий бросаются на разделяющие их баррикады, прилагая равные усилия, чтобы уничтожить их. Через четверть часа они обнимают друг друга. Герцог Орлеанский и Макдональд вынуждены отступить. Граф д'Артуа бежит в сопровождении единственного королевского волонтера, не покинувшего его.

В пять часов вечера весь гарнизон отправляется навстречу императору. Часом позже армия овладевает городом. В восемь часов Наполеон входит во вторую столицу королевства.

На протяжении четырех дней, пока он там оставался, двадцать тысяч человек не отходили от его окон.

Тринадцатого марта император оставил Лион и заночевал в Маконе. Энтузиазм нарастает. Уже не отдельные личности, а целые магистраты приходят встречать его к воротам городов.

Семнадцатого марта его встретил префект Оксера. Он был одним из первых представителей власти такого ранга, осмелившихся на подобную демонстрацию.

Вечером ему доложили о маршале Нее. Он пришел, сконфуженный за собственную холодность и за клятву верности Людовику XVIII, просить место среди гренадеров. Наполеон открыл ему объятия, назвал его храбрейшим из храбрых. Свершилось еще одно смертельное объятие.

Двадцатого марта в два часа пополудни Наполеон прибыл в Фонтенбло. Этот замок хранил страшные воспоминания. В одной из комнат он думал покончить с собой, в другой — потерял империю. Он задержался здесь лишь на минутку и продолжил свой триумфальный марш на Париж.

Он приехал туда вечером, как в Гренобль и Лион, во главе войск, охранявших пригороды. Если бы он только захотел, то мог бы вернуться с двумя миллионами человек.

В восемь часов вечера он вошел во двор Тюильри. Здесь так же, как и в Гренобле, люди бросились к нему. Тысячи рук протягиваются, хватают его и несут в каком-то невообразимом восторге. Толпа такая, что нет никаких средств привести ее хоть в какой-то порядок. Это поток, которому нужно дать течь так, как ему заблагорассудится. Наполеон не может сказать ничего, кроме слов:

— Мои друзья, вы меня задушите.

В апартаментах Наполеон находит другую толпу — позолоченную, респектабельную толпу куртизанок, генералов и маршалов. Эти не душат Наполеона, они склоняются перед ним.

— Мсье, — говорит император, — бескорыстные люди привели меня в мою столицу. Младшие лейтенанты и солдаты все сделали. Народу, армии я обязан всем.

Той же ночью Наполеон занялся всеобщей реорганизацией правительства. Камбасерес был назначен министром юстиции, герцог Венсен — иностранных дел, маршал Даву — военным министром, герцог Гает — министром финансов, Декре — в военное министерство, Фуше — в полицию, Карно — во внутренние дела, герцог Бассано был восстановлен в звании государственного секретаря, граф Молиан вернулся в казначейство, герцог Ровиго — комендантом жандармерии, Монталиве — министром двора, Летор и Лабедойер стали генералами, Бертран и Друо — утверждены на своих постах распорядителя дворца и командира гвардии, наконец, все камергеры, шталмейстеры, церемонимейстеры были призваны вновь на службу.

Двадцать шестого марта весь огромный аппарат империи был призван выразить Наполеону желание Франции. 27 марта говорили, что Бурбоны будто вообще не существовали, а всей нации привиделся сон.

Действительно, революция была завершена в один день и не стоила ни одной капли крови. Никто в этот раз не мог упрекнуть Наполеона в смерти отца, брата или друга. Единственным видимым изменением была перемена цветов, летящих над нашими городами, да крики «Да здравствует император!» вспыхивали неудержимо по всей Франции.

Однако нация горда великим самопроизвольным актом, который совершала. Значимость предприятия, поддержанного ею, казалось, стирает своим результатом тяготы трех последних лет, и она благодарна Наполеону за то, что он вновь взошел на трон.

Наполеон беспристрастно судит о такой ситуации.

Два пути открыты перед ним: испробовать все для достижения мира, готовясь к войне, или начать войну одним из тех непредсказуемых движений, одним из ударов внезапного грома, сделавших из него Юпитера-громовержца Европы.

Каждый из этих выходов имеет свои неудобства. Попробовать все для мира — значит дать союзникам время осмотреться. Они, пересчитав своих и наших солдат, будут иметь столько же армий, сколько мы — дивизионов, и мы окажемся в положении один против пяти. Но что за важность — мы не раз побеждали так.

Начать войну — значит дать повод тем, кто говорит, что Наполеон не желает мира. Притом у императора под рукой только сорок тысяч человек. Этого достаточно, чтобы завоевать Бельгию и войти в Брюссель, но, придя в Брюссель, можно оказаться загнанным в круг крепостей, и их придется брать одну за другой, а Маастрихт или Люксембург — это не хибарки, чтобы сносить их ударом кулака. К тому же Вандея и герцог Ангулем идут на Лион, а марсельцы — на Гренобль. Значит, нужно вовремя ухватить эти воспаленные кишки, мучащие Францию, чтобы она предстала перед врагом во всей своей мощи, со всей своей силой.

Наполеон решается наконец на первый из этих путей. Мир, отвергнутый в Шатильоне в 1814 году, после захвата Франции, может быть принят в 1815-м после возвращения с острова Эльба. Можно остановиться, когда поднимаешься, а не тогда, когда падаешь.

Чтобы показать свою добрую волю нации, он пишет циркуляр властителям Европы:

«Мсье мой брат!

Вы узнали на протяжении прошлого месяца о моем возвращении на берега Франции, моем входе в Париж и отъезде семьи Бурбонов. Настоящая причина этих событий должна быть теперь известна Вашему Величеству. Они стали делом непобедимого могущества, делом и единодушной волей великой нации, которая знает свои обязанности и свои права. Ожидание, подвигнувшее меня на самое большое жертвоприношение, было обмануто. Я явился, и с того момента, когда я коснулся берега, любовь моих подданных несла меня до самой столицы. Первая необходимость моего сердца — отплатить за эту восторженность достойным спокойствием. Восстановление императорского трона — необходимость для счастья французов. Моя самая заветная мысль — сделать его в то же время полезным для утверждения покоя в Европе. Достаточно славы осияло друг за другом знамена разных наций. Превратности судьбы последовательно вели от больших несчастий к большим успехам. Более прекрасная арена открыта нынче суверенам, и я первый готов ступить на нее. Представив миру спектакль великих сражений, более приятным будет отныне познать новое соперничество, состоящее в выгодах и благополучии народов. Франции угодно честно заявить об этой благородной цели. Ревностная к своей независимости, неизменным принципом ее политики будет как можно более абсолютное уважение к независимости других наций. Если таковы по моему счастливому доверию к Вам личные чувства Вашего Величества, общее спокойствие надолго обеспечено, и справедливость, водруженная на границах государств, достаточна для того, чтобы уберечь эти границы».

Это письмо, предлагавшее мир, результатом которого будет полнейшая независимость других наций, застает суверенов-союзников в тот момент, когда они делят Европу.

Посреди этой огромной торговли белым товаром, этого публичного аукциона душ, Россия отхватывает герцогство Варшавское, Пруссия выдирает часть Саксонского королевства, часть Польши, Вестфалии, Франконии, и, как гигантская змея, чей хвост находится в Мемеле, надеется протянуться, следуя левому берегу Рейна, и достать головой до Тионвиля; Австрия требует Италию такой, какой она была до Кампо-Формийского договора, так же, как то, что ее двуглавый орел упустил из своих лап после договоров Люнневиля, Пресбурга и Вены; новоиспеченный голландский король требует присоединения к его наследственным землям Бельгии, Льежа и графства Люксембург. Каждая крупная власть хочет, вроде мраморного льва, держать под своей лапой вместо шара маленькое королевство. У России будет Польша, у Пруссии Саксония, у Испании Португалия, у Австрии Италия. Что до Англии, которая несла расходы по всем этим революциям, она получит Голландию и Ганновер.

Как мы прекрасно видим, момент был выбран плохо. Тем не менее вторжение императора могло бы иметь какой-то результат, если бы конгресс можно было распустить и договариваться с каждым из союзников один на один. Но собранные вместе, плечом к плечу, с особенно экзальтированным самолюбием, они не могли дать никакого ответа на послание Наполеона.

Наполеон нисколько не был удивлен этим молчанием. Он предвидел его и не терял времени, готовясь к войне. Чем больше он погружался в изучение своих наступательных возможностей, тем больше поздравлял себя с тем, что не поддался первому движению. Все во Франции было дезорганизовано. Оставался один лишь зародыш армии. Что до боеприпасов, пороха, ружей, пушек — все, казалось, исчезло.

На протяжении трех месяцев Наполеон работал по шестнадцать часов в день. По его приказу Франция покрылась мануфактурами, мастерскими, плавильнями; только оружейные мастерские столицы выпускали до трех тысяч ружей в двадцать четыре часа, а портные успевали сделать за то же время от пятнадцати до тысячи восьмисот штук полного обмундирования. В то же время набор в линейную службу возрос от двух батальонов до пяти. Кавалерия увеличилась на два эскадрона. Были организованы двести батальонов Национальной гвардии, двадцать морских и сорок полков молодой гвардии поставлены на службу. Старые, отслужившие солдаты вновь были призваны под знамена, проведены рекрутские наборы. Демобилизованные солдаты и офицеры возвращаются в строй; формируются армии с названиями — Северная, Мозельская, Рейнская, Юрская, Альпийская, Пиренейская и седьмая, как резервная, собирается под стенами Парижа и Лиона, чтобы укрепить их.

Действительно, вся огромная столица должна быть защищена от внезапного удара, как не раз уже старушка Лютеция была обязана своим спасением собственным стенам. Если бы в 1805 году Вена была защищена, баталия при Ульме не решила бы войну; если бы в 1806 году был укреплен Берлин, армия, разбитая в Йене, могла бы переформироваться там, и к ней бы присоединилась русская армия; если бы в 1808 году Мадрид был защищен как следует, французская армия, даже после побед при Эспинозе, Туделе, Бургосе, не осмелилась бы пойти на эту столицу, оставив за собой английскую и испанскую армии у Саламанки и Вальядолидо. Наконец, если бы в 1814 году Париж продержался всего лишь неделю, союзническая армия была бы задушена между его стенами 80 тысячами человек, собранных Наполеоном в Фонтенбло.

Генерал инженерных войск Аксо должен был сделать эту важнейшую работу. Он укрепит Париж. Генерал Лери займется Лионом.

Итак, если объединенные владыки оставят нас в покое только до 1 июня, силы нашей армии возрастут от 200 тысяч до 414 тысяч человек. А если они не тронут нас до 1 сентября, это число не только будет удвоено, но и все города, вплоть до центра Франции, будут укреплены и послужат некоторым образом как охрана столицы. Итак, 1815 год соревнуется с 1893 годом, и Наполеон добивается того же результата, что и Комитет общественного спасения, причем без помощи двенадцати гильотин, составлявших часть багажа революционной армии. Но нельзя было медлить ни секунды. Союзники, занятые спором о Саксонии и Кракове, оставались с оружием в руках и с зажженным фитилем. Стоило отдать всего четыре приказа, и Европа вновь пойдет против Франции. Веллингтон и Блюхер собрали двести двадцать тысяч человек; англичане, пруссаки, ганноверцы, бельгийцы стояли между Льежем и Кутреем; баварцы, баденцы, вюртембержцы спрессовались в Палатине и в Фор-Нуаре; австрийцы походным маршем стремятся присоединиться к ним; русские пересекают Франконию и Саксонию и менее чем за два месяца прибудут из Польши на берега Рейна. 900 тысяч человек готовы, 300 тысяч — на подходе. Коалиция завладела секретом Кадма, по ее голосу солдаты вставали из земли.

Однако по мере того, как Наполеон видит увеличение вражеских армий, он все более и более ощущает потребность опереться на народ, которого ему так не хватало в 1814 году. На мгновение он колеблется: не швырнуть ли в сторону императорскую корону, сжав шпагу первого консула? Но, рожденный среди революций, Наполеон боится их; он опасается народной увлеченности, потому что знает, что ничто не в силах ее остановить. Нация стонет от недостатка свободы; он даст ей дополнительные права. 1790 год имел свою федерацию, в 1815 году страна станет праздничным майским полем. Перед взором Наполеона проходят федерации, и 1 июня на паперти церкви Марсова поля он клянется в верности новой Конституции.

Наконец, отделавшись от всей этой политической комедии, переносимой через силу, он переходит к своей основной роли и вновь становится генералом. 180 тысяч человек вполне достаточно, чтобы открыть кампанию. Что же он делает? Пойдет навстречу англо-пруссакам, чтобы опередить их у Брюсселя или Намюра, будет ждать союзников под стенами Парижа или Лиона, станет ли вновь Ганнибалом или Фабием? Если он ждет союзников, то, выгадав время до августа, сможет, завершив набор, закончить необходимые приготовления.

Но половина Франции, отданная врагу, не поймет предусмотрительности этого маневра. Легко играть в Фабия, когда, как Александр, имеешь империю, покрывающую седьмую часть Земного шара, или когда, как Веллингтон, маневрируешь на территории чужих стран. К тому же все эти проволочки не говорят о гениальности императора.

Напротив, перенеся военные действия в Бельгию, он удивит противника, считающего, что мы совершенно неспособны на новую кампанию. Веллингтон и Блюхер могут быть разбиты, рассеяны, уничтожены до того, как остатки союзных войск смогут собраться; когда падет Брюссель, берега Рейна вооружатся, поднимутся Италия, Польша и Саксония. Итак, с самого начала кампании первый удар, если он верно нанесен, может разрушить коалицию.

Верно также, что в случае неудачи можно завлечь противника во Францию в начале июля, то есть на два месяца раньше, чем он вошел бы туда сам. Но разве со времени триумфального марша от залива Жуан к Парижу Наполеон может сомневаться в своей армии и предвидеть поражение?

Из этих 180 тысяч человек император должен отделить четверть для гарнизонов Бордо, Тулузы, ГНамбери, Бефора, Страсбурга и нейтрализовать Вандею — эту старую политическую раковую опухоль, недостаточно усмиренную Ошем и Клебером. Ему остается 125 тысяч человек, которые он сконцентрирует от Филиппвиля до Мобежа. Правда, он имеет против себя двести тысяч человек, но если он будет ждать еще хотя бы шесть недель, он будет иметь против себя всю Европу. 12 июня он выезжает из Парижа; 14-го он устраивает свой командный пункт в Бомоне, где располагается посреди шестидесяти тысяч человек. Шестнадцать тысяч человек направляет направо к Филиппвилю и сорок тысяч человек к Сольр-сюр-Самбр. В этой позиции Наполеон имеет перед собой Самбру, справа Маас, слева и сзади леса Авесна, Щимей и Жедин.

Противник, расположенный между Самброй и Эско, занял пространство примерно в двадцать лье.

Прусско-саксонская армия под главным командованием Блюхера формирует авангард. Она насчитывает сто двадцать тысяч человек и 300 пушек. Она разделена на четыре большие части: первая под командованием генерала Зитхена с командным пунктом в Шарлеруа и Флёрюс составляет центр; вторая, под командой генерала Пирша, расположена у Намюра; третья — генерала Тисльмаля, осадила Маас в окрестностях Динана; четвертая, под командой генерала Бюлова, сзади трех первых установила свой командный пункт в Льеже. Расположенная таким образом армия имела форму подковы, один конец которой в Шарлеруа, в трех лье от нашего аванпоста, другой в Динане, на расстоянии полутора лье от другого аванпоста.

Англо-голландской армией командовал Веллингтон. Она насчитывала сто четыре тысячи человек и состояла из 10 дивизионов, инфантерии и кавалерии. Первый корпус инфантерии под командованием принца Оранского имел командный пункт в Брен-ле-Конт; часть войск под командованием генерал-лейтенанта Хилла имела командный пункт в Брюсселе; кавалерия стояла вокруг Граммона под командованием лорда Аксбриджа; что касается огромного артиллерийского парка, то он расположился в Ганде.

Вторая армия представляет собой ту же диспозицию, что и первая, только подкова перевернута и ее центр развернут к нашему фронту.

Наполеон приехал 14 июня вечером. Он находился в двух шагах от противника, а они не имели ни малейшего представления о его передвижениях. Часть ночи он проводит, склоненный над огромной картой окрестностей, в окружении шпионов, доставивших ему точные сведения о расположении противника. Со своей обычной скоростью он полностью вычислил, что противник так растянул свои линии, что понадобится три дня для их соединения. Внезапно атаковав их, он сможет разделить две армии и бить их отдельно. Он заранее концентрирует в один корпус 20 тысяч кавалерии, саблями которой он разрежет змея посередине, а потом на части.

План баталии готов. Наполеон отдает приказы и продолжает изучать рельеф, расспрашивая шпионов. Все убеждает его, что он прекрасно знает позицию противника и что враг, напротив, полностью не осведомлен о его планах. И тут врывается адъютант генерала Жерара с новостью, что генерал-лейтенант Бурмон, полковники Клуэ и Виллоутри из четвертого корпуса перешли к неприятелю. Наполеон выслушивает его со спокойствием человека, привыкшего к предательствам. Потом, повернувшись к Нею, стоящему рядом, бросает:

— Ну что ж, вы слышали, маршал? Ваш протеже, которого я не хотел. Вы мне говорили, что отвечаете за него. Я назначил его только под вашим давлением. Вот, он перешел к врагу.

— Сир, — ответил ему маршал, — простите меня, но я считал его таким преданным, что ответил бы за него, как за себя самого.

— Господин маршал, — отвечает Наполеон, вставая и опираясь рукой на его плечо, — синие остаются синими, но а уж кто белый — белым.

Потом он садится и в ту же секунду вносит в план атаки изменения, ставшие необходимыми из-за предательства.

На рассвете его колонны двинутся в путь. Левый авангард из дивизиона инфантерии генерала Жерома Бонапарта отодвинет прусский авангард генерала Зитхена и овладеет мостом Маршьен; правый под командой генерала Жерара с раннего утра устремится к мосту Шатле, тогда как легкая кавалерия генерала Пажоля, формируя авангард центра, двинется вперед, поддержанная третьим корпусом инфантерии, овладеет мостом Шарлеруа. К десяти часам французская армия перейдет Самбру и будет на вражеской территории.

Все исполняется, как продумал Наполеон. Жером опрокидывает Зитхена; Жерар овладевает мостом Шатле и отгоняет противника более чем на лье за реку; только Вандам опаздывает, он в шесть часов утра еще не покинул свой лагерь.

— Он к нам присоединится, — говорит Наполеон, — атакуйте, Пажоль, вашей легкой кавалерией. Я следую за вами с моей гвардией.

Пажоль уходит и сворачивает все, что встает на его пути. Каре инфантерии хочет удержаться; генерал Демишель приближается во главе четвертого и девятого полков стрелков, вламывается в каре, четвертует, разрывает его на куски, несколько сотен берет в плен. Рубясь, Пажоль движется вперед. Вот он перед Шарлеруа, галопом всходит на него, Наполеон следом. В три часа появляется Вандам. Плохо написанная цифра — причина его задержки. Он принял четверку за шестерку, и первый наказан за свою ошибку, потому что еще не вступил в бой. Тем же вечером вся французская армия перешла Самбру. Армия Блюхера отступает на Флёрюс, оставляя между собой и голландской армией пустоту в четыре лье.

Наполеон видит ошибку и спешит ею воспользоваться. Он отдает Нею устный приказ отправиться с сорока двумя тысячами человек по шоссе из Брюсселя в Шарлеруа и не останавливаться до деревни Катр-Бра, важного пункта, расположенного на пересечении дорог из Брюсселя, Шарлеруа и Намюра. Там он будет удерживать англичан, тогда как Наполеон разобьет пруссаков с оставшимися семьюдесятью двумя тысячами человек. Маршал сразу же отправляется.

Наполеон, уверенный, что его приказы исполнены, утром 16 июня пускается в путь и находит прусскую армию в боевом порядке между Сент-Амандом и Сомбревом лицом к Самбре. Она состояла из трех частей, расквартированных в Шарлеруа, Намюре и Динане. Положение ее незавидно — она подставила свой правый флаг Нею, который, если последует полученным приказам, должен быть в час в Катр-Бра, то есть в двух лье за ними. Наполеон рассчитывает свои действия в зависимости от этого. Он выстраивает свою армию по той же линии, что и Блюхер, чтобы атаковать по фронту, и посылает ординарца к Нею с приказом оставить часть людей в Катр-Бра, а самому с основными силами как можно быстрее двигаться в тыл пруссаков. Одновременно отправляется другой офицер, чтобы остановить корпус графа Эрлона; он должен быть в Вилле-Перюин, ему прикажут повернуть направо и ударить в ту же точку. Эти новые инструкции сдвинут все на час и удвоят шансы. Если что-то не получится у одного, то обязательно получится у другого, а если оба пройдут предназначенную дистанцию — вся прусская армия погибла. Первые пушечные выстрелы, услышанные Наполеоном из тыла неприятеля, станут сигналом для атаки по фронту. Отдав эти распоряжения, Наполеон останавливается и ждет.

Однако время идет, а Наполеон не слышит ничего. Проходит два часа, три часа, четыре часа. Та же тишина. Но этот день слишком драгоценен, чтобы его терять. Следующий может привести к соединению, придется создавать новый план и выигрывать упущенную возможность. Наполеон отдабт приказ к атаке. Битва займет пруссаков, и они обратят меньше внимания на Нея и его пушки.

Наполеон начинает бой широкой атакой налево. Он надеется таким образом увлечь в эту сторону большую часть сил противника и удалить его от линии отступления, когда явится Ней. Потом он собирает все, чтобы укрепить свой центр, и, разбив его на две части, закрывает наиболее сильную часть армии в железный треугольник, о котором он позаботился накануне. Битва идет, она длится уже два часа, но нет никаких новостей ни от Нея, ни от Эрлона. Однако их нужно предупредить по десяти часов утра, так как одному нужно пройти два, а другому два с половиной лье. Наполеон будет вынужден выигрывать один. Он отдает приказ ввести все резервы, чтобы осуществить движение по центру, способное обеспечить успех дня. В этот момент ему доносят, что на равнине виднеется крупная вражеская колонна, которая угрожает его левому крылу.

Как эта колонна могла пройти между Неем и Эрлоном? Как Блюхер исполнил маневр, о котором мечтал Наполеон? Этого он не может понять. Но не важно; он останавливает свои резервы, чтобы противопоставить их этой новой атаке, и наступление по центру прерывается.

Четверть часа спустя он узнает, что эта колонна — корпус Эрлона, ошибочно идущий по дороге Сент-Аманд. Тогда он возобновляет прерванный маневр, марширует на Линьи, захватывает его, заставляя противника отступить. Но настает ночь, а армия Блюхера в целости, так как не атакована Неем с его 20 тысячами человек. Тем не менее день выигран. В наше владение попадают 40 пушек, 20 тысяч человек выведены из строя. Прусская армия настолько деморализована, что из семидесяти тысяч человек к полуночи генералы могут собрать только тридцать тысяч. Сам Блюхер был сбит с лошади и, весь покрытый синяками, спасся только благодаря темноте на коне драгуна.

Ночью Наполеон получил известие от Нея. Ошибки 1814 года повторились в 1815 году. Ней, вместо того чтобы с рассвета, сразу по получении приказа, идти на Катр-Бра — в то время там были 10 тысяч голландцев, и захватить их ничего не стоило, — отправился в полдень. Тем временем Веллингтон определил Катр-Бра очередным местом встречи разных армейских частей, прибывших туда от полудня до трех часов. Таким образом, Ней встретился с 30 тысячами человек вместо 10 тысяч. В минуты опасности маршал всегда испытывал прилив энергии. К тому же он был уверен, что за ним следуют двадцать тысяч человек Эрлона, и не замедлил ввязаться в бой. Велико же было его удивление, когда корпус, идущий за ним, не прибыл, когда, отступая перед превосходившим его противником, не находит резерва там, где он должен был быть. Тогда он бросился за резервом, чтобы заставить его вернуться. В этот момент он получает приказ Наполеона, но слишком поздно — битва уже идет, нужно ее поддерживать. Он хочет вновь броситься за Эрлоном, но в это мгновение новое подкрепление из двадцати тысяч англичан, ведомое самим Веллингтоном, встает у него на пути, и Ней вынужден отступить на Фресн, тогда как корпус графа Эрлона, потратив весь день на марши и контрмарши, прогуливаясь меж двух канонад по дорожке в три лье, не принес никакой пользы ни Нею, ни Наполеону.

Тем не менее какая-никакая, а это была все-таки победа. Прусская армия, в отступлении отодвигая свое левое крыло, открыла английскую армию, сильно выдвинувшуюся вперед. Наполеон, чтобы помешать ей восстановиться, отправляет туда Груши с 35 тысячами человек, приказав ему преследовать ее до тех пор, пока она не повернется к нему. Но Груши на пороге той же ошибки, что совершил Ней, только последствия будут здесь более страшными. Главнокомандующий англичан привык к быстроте действий Наполеона; он надеялся вовремя прибыть в Катр-Бра, чтобы соединиться с Блюхером. Действительно, 15 июня в семь часов вечера лорд Веллингтон принимает в Брюсселе курьера фельдмаршала, сообщающего ему, что вся французская армия в движении и баталия началась. Четыре часа спустя, в момент, когда он садился на лошадь, он узнает, что французы завладели Шарлеруа и что их армия в 150 тысяч человек идет на Брюссель, занимая все пространство между Маршьеном, Шарлеруа и Шатле. Тут же он пускается в путь, приказав всем войскам сконцентрироваться в Катр-Бра, куда он прибывает, как мы уже сказали, к шести часам, чтобы узнать, что прусская армия разбита. Если бы маршал Ней следовал полученным инструкциям, Веллингтон узнал бы, что она уничтожена.

К тому же ужасные перемены вносит и смерть. При Катр-Бра был убит герцог Брунсвик, а во Флерюсе — генерал Летор.

Вот относительная позиция трех армий в ночь с шестнадцатого на семнадцатое июня.

Наполеон расположил на поле битвы третий корпус перед Сент-Аманд, четвертый — перед Линьи, кавалерию маршала Груши в Сомбреве, гвардию на вершинах Бри, шестой корпус за Линьи и легкую кавалерию у шоссе Намюра, а на шоссе — ее аванпосты.

Блюхер, легко оттесненный Груши, который после часа преследования потерял его из виду, отошел двумя колоннами и соединился с четвертым корпусом под командой генерала Бюлова, прибывшего из Льежа.

Веллингтон закрепился на Катр-Бра, где к нему присоединились разные дивизионы его армии, падавшие от усталости, промаршировав ночь с 15-го на 16 июня, весь день 16-го и почти всю ночь с 16-го на 17-е.

К двумя часам ночи Наполеон направляет адъютанта в лагерь маршала Нея. Император, предполагая, что англо-голландская армия последует за отступающей прусско-саксонской армией, приказывает маршалу возобновить атаку на Катр-Бра. Генерал граф Лобо, выдвинутый на шоссе Намюра с двумя дивизионами седьмого корпуса, легкой кавалерией и кирасирами генерала Мильо, поддержит его в этой атаке, и он будет достаточно силен в любых обстоятельствах, ибо будет иметь дело с арьергардом армии.

Утром французская армия вновь наступает двумя колоннами. Одна — из шестидесяти восьми тысячи человек, ведомая Наполеоном, преследует англичан, другая — из тридцати четырех тысяч человек под командой Груши идет за пруссаками.

Ней опять запаздывает. Наполеон первым появляется вблизи фермы Катр-Бра, где замечает английских кавалеристов. Он посылает на разведку сотню гусар. Они быстро возвращаются, отброшенные неприятелем. Тогда французская армия останавливается и занимает оборонительную позицию. Кирасиры генерала Мильо вытягиваются справа, легкая кавалерия располагается слева, инфантерия по центру и во второй линии; артиллерия, используя рельеф местности, становится на позиции.

Ней все еще не появляется. Наполеон, боясь его потерять, как накануне, не хочет ничего начинать без него. Пятьсот гусар отправлены к Фресну, где он должен находиться, чтобы войти с ним в контакт. Доскакав до Делютского леса, расположенного между шоссе Намюра и шоссе Шарлеруа, этот отряд принимает полк красных улан дивизиона Лефевр-Денуэтта за корпус англичан и завязывает перестрелку. Но через четверть часа они узнают друг друга и объясняются. Как и думал Наполеон, Ней во Фресне. Два офицера отправляются поторопить его с выходом на Катр-Бра. Гусары возвращаются занять свое место слева от французской армии, красные уланы остаются на своем посту. Наполеон, чтобы не терять времени, приказывает установить батарею из двенадцати пушек и открывает огонь. Только две ему отвечают. Новое доказательство, что противник ночью эвакуировался с Катр-Бра и оставил лишь арьергард, чтобы защитить свой отход. В остальном можно действовать только инстинктивно или наугад — проливной дождь ограничивает видимость. После часа канонады, не отводя взгляда от Фресна, Наполеон, видя, что маршал все еще задерживается, посылает ему приказ за приказом. Ему докладывают, что граф Эрлон появился наконец со своей армией. Хотя он не делал этого ни в Катр-Бра, ни в Линьи, Наполеон поручает ему преследовать врага, сам же занимает место во главе колонны и наступает на Катр-Бра. За ним появляется вторая линия. Наполеон пускает лошадь в галоп, пересекает всего с тридцатью людьми расстояние между двумя шоссе, приближается к маршалу Нею, упрекая его не только за вчерашнюю медлительность, но и за сегодняшнюю, из-за которой потеряны два часа, за которые можно было превратить отступление вражеской армии в бегство. Потом, не слушая объяснений маршала, он идет к армии и видит, что солдаты утопают по колено в грязи; он соображает, что это неудобство преследует и англо-голландскую армию, что отступать ей еще труднее. Тогда он приказывает подвижной артиллерии идти вперед по шоссе и стрелять, не останавливаясь.

К шести часам вечера канонада увеличивается. Враг развернул батарею из пятнадцати пушек. Наполеон угадывает, что его арьергард усилился и что если Веллингтон должен прибыть к лесу Суань, ему следует занять ночную позицию перед ним. Император хочет в том убедиться. Он разворачивает кирасиров генерала Мильо, и они делают вид, что атакуют под прикрытием четырех батарей легкой артиллерии. Тогда противник раскрывает сорок пушек, гремящих одновременно. Сомнений больше нет — здесь вся армия. Это все, что хотел знать Наполеон. Он зовет назад кирасиров — они еще понадобятся завтра, — занимает позицию перед Планшенуа, утверждает свой командный пункт на ферме Кайю и приказывает за ночь возвести наблюдательный пункт, чтобы завтра утром он смог с высоты осмотреть всю равнину. По всем приметам Веллингтон принимает битву.

Вечером к Наполеону приводят несколько английских кавалерийских офицеров, плененных днем, но из них нельзя вытянуть никаких сведений.

В десять часов Наполеон, думавший, что Груши находится перед Варвом, отправляет к нему офицера со сведениями, что вся англо-голландская армия занимает позицию перед лесом Суань, левой частью упираясь в небольшую деревушку. По всей видимости, назавтра будет битва. Вследствие чего он приказывает Груши направить из своего лагеря за два часа до рассвета дивизион из 7 тысяч человек с шестнадцатью пушками на Сент-Ламбер с тем, чтобы он мог присоединиться к правой части большой армии и действовать на левом фланге англоголландской армии. Что касается его самого, то после того, как он убедится, что прусско-саксонская армия покинула Варв в направлении Брюсселя или каком-либо другом, он двинется по тому же пути, что и его дивизион, служащий его авангардом, чтобы прибыть со всеми своими силами к двум часам пополудни, в момент, когда его присутствие станет решающим. Наполеон, чтобы не привлекать внимания пруссаков канонадой, не станет затевать военных действий раньше утра.

Как только эта депеша была отправлена, прибывает адъютант маршала Груши с рапортом, написанным в пять часов вечера в Жамблу. Маршал потерял неприятеля, он не знает, пошел ли тот на Брюссель или Льеж, в соответствии с чем он расставил свои авангарды на каждой из дорог. А так как Наполеон посещал в этот момент посты, то депеша застала его только по возвращении.

Он спешно отправляет приказ, подобный уже отправленному в Варв. За увозящим его офицером прибывает второй адъютант, носитель второго рапорта, написанного в два часа ночи, также в Жамблу. К шести часам вечера Груши выяснил, что Блюхер во главе своей армии направился в Варв. Его первым намерением было следовать за ним, но войска уже разбили бивуак и стали готовить еду. Он решает отправиться завтра утром. Наполеон ничего не понимает в лености своих генералов, у которых был, что ни говори, целый год (1814–1815), чтобы отдохнуть.

Он отсылает маршалу третий, еще более требовательный, приказ.

Итак, ночью с семнадцатого на восемнадцатое июня позиции четырех армий таковы.

Наполеон с первым, вторым и шестым корпусами инфантерии, дивизионом легкой кавалерии генерала Сюбервика, кирасирами и драгунами Мильо и Келлермана, наконец, с императорской гвардией, то есть с шестьюдесятью восьмью тысячами человек и 240 пушками, стоит лагерем перед Ланшенуа на большой дороге из Брюсселя в Шарлеруа.

Веллингтон с англо-голландской армией, насчитывающей более восьмидесяти тысяч человек и 250 пушек, расположил свой командный пункт в Ватерлоо.

Блюхер находится в Варве, где он собрал семьдесят пять тысяч человек, с которыми готов идти всюду, куда прикажут или где в нем будут нуждаться.

Груши отдыхает в Жамблу, сделав три лье за два дня.

Так проходит ночь. Каждый чувствует, что присутствует накануне решающей битвы, но еще неизвестно, кто станет Сципионом, а кто Ганнибалом.

На рассвете взволнованный Наполеон выходит из своей палатки. Он не надеется найти Веллингтона на той позиции, на которой оставил его вчера. Он думает, что английские и прусские генералы воспользовались темнотой, чтобы соединиться перед Брюсселем, ожидая его при выходе из Суаньского леса. Но первый же взгляд, брошенный на позицию, успокаивает его. Англо-голландские войска по-прежнему находятся на линии высот, занятых накануне. В случае неудачи отход их будет невозможен. Наполеон бросает один-единственный взгляд на это расположение, потом, обернувшись к окружающим, говорит:

— День зависит от Груши. Если он будет следовать полученным приказам, у нас девяносто шансов против одного.

В восемь часов утра погода проясняется, и артиллерийские офицеры, отправленные Наполеоном изучить равнину, докладывают ему, что почва начинает подсыхать и через час артиллерия сможет уже маневрировать. Наполеон, позавтракав, вскакивает на лошадь и едет осматривать вражескую линию, но, все еще сомневаясь в самом себе, он поручает генералу Аксо как можно ближе приблизиться, чтобы убедиться, не защищен ли противник каким-нибудь возведенным ночью укреплением. Через полчаса генерал возвращается. Он не заметил никакой фортификации, кроме местного рельефа. Солдаты получают приказ быть наготове.

Сначала у Наполеона была идея начать атаку справа, но к одиннадцати часам утра Ней, взявший на себя обязанность изучить этот участок, сообщает, что ручей, пересекающий овраг, из-за вчерашних дождей превратился в грязный поток, и перейти его инфантерии будет возможно только гуськом. Тогда Наполеон меняет свой план. Чтобы избежать этой трудности, он поднимется на берег оврага, пробьет вражескую армию в центре, бросив кавалерию и артиллерию по дороге на Брюссель. Таким образом, две части армии, разрезанные пополам, не будут иметь пути к отступлению: одна из них будет отрезана Груши, он не замедлит явиться через два или три часа; вторая — кавалерией и артиллерией, защищающей Брюссельское шоссе. Вследствие этого император переносит свои резервы в центр.

Затем, когда каждый находился уже на своем посту, ожидая приказа идти вперед, Наполеон пускает лошадь в галоп и объезжает строй, пробуждая везде, где он появляется, военную музыку и крики солдат, маневр, дающий всегда началу его баталий дух празднества, контрастирующий с холодом противостоящих армий, где ни один из генералов не вызывает достаточно доверия или симпатии, чтобы пробудить подобный энтузиазм. Веллингтон с подзорной трубой в руке, опершись на дерево у тропинки, перед выстроившимися солдатами наблюдает этот удивительный момент, когда целая армия клянется победить или умереть.

Наполеон под музыку и крики возвращается и сходит на землю на высотах Россом, откуда ему видно все поле битвы. Затем, как и всегда перед битвой, наступает торжественная тишина.

Вскоре ее нарушила перестрелка на нашем левом фланге, и дым взвился над деревьями Гумона. Это стрелки Жерома получили приказ завязать стычку, чтобы привлечь внимание англичан к этому краю. Действительно, враг раскрывает свою артиллерию, и гром пушек заглушил щелканье ружей. Генерал Рэй приказывает выдвинуть батарею дивизиона Фуа, а Келлерман пускает в галоп двенадцать пушек своей легкой артиллерни. В то время как войска стоят неподвижно на основной линии, дивизион Фуа направляется на помощь Жерому. Наполеон пристально следит за его продвижением, когда прибывает адъютант маршала Нея, направлявшего атаку центра на ферму Бель-Альянс по Брюссельскому шоссе, и заявляет, что маршал ждет только сигнала.

Наполеон готов уже отдать приказ войскам для атаки, когда внезапно, бросив последний взгляд на поле боя, он замечает среди тумана нечто вроде маленькой тучки, направляющейся в сторону Сент-Ламбера. Он оборачивается к маршалу Сульту, находящемуся рядом, и спрашивает, что тот думает об этом. Тотчас все штабные подзорные трубы направлены в одну сторону. Одни утверждают, что это деревья, другие настаивают, что люди. Наполеон первым распознает колонну, но Груши ли это или Блюхер? Никто не знает. Маршал Сульт склоняется к тому, что это Груши, но Наполеон сомневается. Он приказывает позвать генерала Дюмона и посылает его с дивизионом легкой кавалерии и дивизионом генерала Сюбервика очистить правое крыло, срочно встретиться с приближающимся корпусом, соединиться с ними, если это Груши, и задержать, если это авангард Блюхера.

Приказ еще звучит, а все уже пришло в движение: трехтысячная кавалерия по четыре в ряда совершает поворот вправо, разворачиваясь огромным бантом, отделяется от нашего правого края, быстро удаляется, перестраиваясь, как на параде, примерно за три тысячи туазов от исходной точки.

Едва она завершила это движение, своей точностью и элегантностью отвлекая на мгновение внимание от Гумонского леса, где продолжает грохотать артиллерия, как офицер стрелков привел к Наполеону прусского гусара, только что захваченного летучей разведкой между Варвом и Планшенуа. При нем письмо генерала Бюлова, сообщающего Веллингтону, что он прибывает через Сент-Ламбер и ждет его приказаний. Кроме этих соединений, снимающих все сомнения относительно появившихся войск, пленник дает показания, которым приходится верить, какими бы невероятными они ни казались, что еще утром три корпуса прусско-саксонской армии находились в Варве, где Груши их нисколько не тревожил, что никаких французов не было перед ними, поскольку патруль их части, отправленный этой ночью на разведку, проник в Варв, никого там не встретив.

Наполеон оборачивается к маршалу Сульту и говорит:

— Этим утром у нас было девяносто шансов на победу. Приход Бюлова заставляет нас потерять тридцать. Но у нас еще шестьдесят против сорока, и, если Груши исправит ужасную ошибку, которую совершил вчера, развлекаясь в Жамблу, если он двинет свою часть достаточно быстро, победа будет еще более решающей, так как корпус Бюлова окончательно погибнет. Прикажите позвать офицера.

Тотчас подходит штабной офицер. Ему поручают отвезти Груши письмо Бюлова и поторопить его с прибытием. Судя по тому, что он заявлял сам, в этот час он должен был находиться перед Варвом. Офицеру приказывается сделать крюк и присоединиться к нему с тыла. Это четыре или пять лье по превосходным дорогам. Имея прекрасного коня, офицер обещает быть у цели за полтора часа. В тот же момент генерал Домон присылает адъютанта с сообщением, что перед ними находятся пруссаки и что он посылает несколько патрулей, чтобы войти в контакт с маршалом Груши.

Император приказывает генералу Лобо пересечь с двумя дивизионами большую дорогу Шарлеруа и идти как можно правее, чтобы задержать легкую кавалерию врага. Он выберет хорошую позицию, где сможет с девятью тысячами солдат остановить тридцать тысяч.

Таковы приказы, отданные Наполеоном, которые исполняются немедленно. Наполеон переводит взгляд на поле битвы.

Стрелки открывают огонь по всей линии, и все-таки, за исключением стычки в Гумонском лесу, идущей с тем же накалом, все это пока несерьезно. Кроме одного дивизиона, отправленного английской армией на помощь гвардии, вся англо-голландская линия неподвижна. На ее левом фланге части Бюлова отдыхают и переформируются, ожидая свою артиллерию, все еще занятую в стычке. В этот момент Наполеон отправляет маршалу Нею приказ — открыть огонь из пушек, захватить Хе-Сент, где, оставив дивизион инфантерии, тотчас направиться для захвата Папелотт и Хе, чтобы отделить англо-голландскую армию от корпуса Бюлова. Адъютант с приказом пересекает маленькую равнину между Наполеоном и маршалом и теряется в колоннах, ожидающих сигнала. Через несколько минут восемьдесят пушек открывают огонь, означающий, что приказ главнокомандующего начинает выполняться.

Три дивизиона графа Эрлона наступают, поддерживаемые страшным огнем, рвущим английские линии. Но тут, пересекая канаву, артиллерия завязает в грязи. Веллингтон видит это и бросает на нее бригаду кавалерии. Разделившись, она атакует со скоростью молнии дивизион Марконье и отдаленные пушки. Артиллеристы перебиты саблями, тягла пушек и постромки лошадей перерезаны. Уже семь пушек выведены из строя. Наполеон видит это и приказывает кирасирам генерала Мильо идти на помощь их братьям вместе с четвертым полком улан. Английская бригада, захваченная на месте преступления, исчезает под этим страшным ударом. Раздавленная, изрубленная, она превращена в куски. Еще два полка драгун полностью разбиты, пушки взяты обратно, и дивизион Марконье освобожден.

Этот приказ был так прекрасно исполнен самим Наполеоном. Он бросился во главе строя в гущу ядер и гранат, убивших рядом с ним генерала Дево и ранивших генерала Лальмана.

Ней, хотя и лишенный артиллерии, продолжает атаковать. И, когда происходит этот неприятный, но отлично исправленный инцидент, он двигает по большей дороге, слева, другую колонну, которая наконец достигает Хе-Сент.

Здесь, под огнем всей английской артиллерии — наша отвечает ей слишком слабо, — концентрируется все сражение. Ней, внезапно почувствовавший в себе силу своих юных дней, ликует. Окруженный грудами вражеских трупов, он овладевает позицией. Три шотландских полка уничтожены, а второй бельгийский, 50-й и 60-й английские дивизионы потеряли треть своих людей. Наполеон бросает на бегущих кирасиров Мильо, которые, преследуя, врубаются в середину английских рядов, внося там полный разброд. С вершины, где он стоит, император видит удаляющиеся по дороге на Брюссель повозки и английские резервы. День за нами, если появится Груши.

Взор Наполеона постоянно повернут в сторону Сен-Ламбера, где пруссаки в конце концов ввязались в битву, где, несмотря на их численное превосходство, их сдерживают две тысячи пятьсот всадников Домона и Сюбервака и семь тысяч человек Лобо, нужные в этот час в центральной атаке, куда он переводит взгляд, не слыша и не видя ничего, что бы говорило о приходе Груши.

Наполеон посылает маршалу приказ держаться, чего бы это ни стоило. Сейчас для него как никогда важно ясно взглянуть на свою шахматную доску.

С левого фланга Жером ухватился за часть леса и замок Гумон, от которого остались только стены. Однако англичане продолжали удерживаться вдоль извилистой линии, а поэтому с этой стороны была лишь полупобеда. Маршал берет Хе-Сент и остается там, несмотря на артиллерию и атаки Веллингтона. Они остановились под нашим жестоким ружейным огнем. Здесь — полная победа.

Справа от шоссе генерал Дюрютт схватился с фермами Папелотт и Хе. Здесь тоже был шанс на успех.

На нашем крайнем правом фланге пруссаки Бюлова, вступив в бой, стали перпендикулярно нашему правому крылу. Тридцати тысяч человек и 60 пушек идут против десяти тысяч генералов Домона, Сюбервика и Лобо. Вот где настоящая опасность, которую подтверждают поступающие рапорты. Патрули генерала Домона вернулись, так и не увидев Груши. Вскоре получена депеша от самого маршала. Вместо того чтобы выйти из Жамблу на рассвете, как он обещал во вчерашнем письме, он сделал это только в девять с половиной часов утра. Однако сейчас половина пятого дня. Пушечный бой слышен с пяти часов. Наполеон еще надеется, что, повинуясь первому закону войны, Груши сам присоединится к звуку пушек. В семь с половиной часов он может быть на поле битвы. Значит, до этого нужно удвоить усилия и остановить продвижение тридцати тысяч человек Бюлова. Если Груши наконец объявится, они окажутся между двумя огнями.

Наполеон приказывает генералу Дюесму, командующему двумя дивизионами молодой гвардии, отправиться к Планшенуа, куда Лобо с насевшими на него пруссаками старается отойти в шахматном порядке. Восемь тысяч человек и 24 пушки Дюесма прибывают галопом, разворачивают батарею, открывающую огонь, когда прусская артиллерия прочесывает картечью шоссе Брюсселя. Это подкрепление останавливает пруссаков и даже на мгновение заставляет их отступить. Наполеон пользуется этой передышкой. Нею отдается приказ быстрей маршировать к центру англо-голландской армии и проломить ее. Он зовет к себе кирасиров Мильо — они пойдут расширять эту дыру. Маршал следует за ними, и вскоре плато покрывается их трупами. Английская линия взрывается в упор, изрыгая смерть. Веллингтон бросает против Нея все, что у него остается из кавалерии, и выстраивает пехоту в каре. Наполеон для поддержки атаки приказывает Келлерману двинуться на плато со своими двумя дивизионами кирасир, чтобы поддержать Мильо и Лефевр-Денуета, а маршалу Нею направить вперед тяжелую кавалерию генерала Пойо. Дивизионы Мильо и Лефевр-Денуета сплочены ею и вновь идут в атаку. Три тысячи кирасир и три тысячи драгун гвардии, то есть первых солдат мира, наступая парадным галопом, готовы столкнуться с английскими каре, которые внезапно открываются, швыряют в них картечь и закрываются вновь. Ничто не способно остановить страшный порыв наших солдат. Английская кавалерия, отброшенная длинной шпагой кирасир и драгун, уходит переформироваться под прикрытием своей артиллерии. Кирасиры и драгуны бросаются в каре. Начинается страшная бойня, время от времени прерываемая налетами кавалерии. Наши солдаты отбивают их. За это время английские каре отдыхают и переформировываются, чтобы быть разбитыми заново. Веллингтон, преследуемый от каре к каре, умывается слезами отчаяния, видя, как гибнут на его глазах двенадцать тысяч человек его лучших войск. Он знает, что они не отступят ни на шаг, и, рассчитав, когда они будут полностью уничтожены, достает из кармана часы и говорит окружающим:

— Это еще на два часа, а через час придет ночь или Блюхер.

Так продолжается еще три четверти часа. И вот с высоты, откуда он осматривает поле боя, Наполеон видит огромную массу, выходящую на дорогу Варва. Наконец Груши, которого он так ждал, идет! Правда, с опозданием, но все-таки вовремя, чтобы завершить победу.

При виде этого подкрепления он рассылает адъютантов известить, что появился Груши. И правда, строй за строем люди, развернувшись, пошли в бой. Наши солдаты удваивают ярость, они верят, что остается нанести последний удар. Внезапно страшный артиллерийский залп грянул перед прибывшими, и ядра, вместо того чтобы лететь в пруссаков, вырывают у нас целые ряды. Все вокруг Наполеона с изумлением переглядываются. Император бьет себя по лбу — это не Груши, это Блюхер!

Наполеон оценивает ситуацию с первого взгляда. Она ужасна. Шестьдесят тысяч человек, не учтенных им, свалились на его войска, уже раздавленные восьмичасовой борьбой. В центре он еще удерживает превосходство, но у него уже нет больше правого крыла. Попытаться разрубить противника пополам будет теперь не только бесполезно, но и опасно. Тогда император придумывает один из самых блестящих маневров, изобретенных им когда-либо в стратегических комбинациях, подверженных случайностям. Это большое наклонное изменение фронта по центру. Таким образом он оборачивается лицом к двум армиям, чтобы выиграть время и дождаться ночи.

Он отдает приказ своему левому краю оставить позади Гумонский лес и англичан, еще цепляющихся за ветхие стены замка, и спешить заменить собой первый и второй корпуса, уже достаточно потрепанные, освободив кавалерию Келлермана и Мильо, слишком занятую на плато Сен-Жан. Он приказывает Лобо и Дюесму продолжать отступление и расположиться на линии над Планшенуа, а генералу Пеле — твердо стоять в этой деревне, чтобы поддержать движение. Адъютант получает приказ объехать строй и объявить о приходе маршала Груши.

При этой вести энтузиазм возрождается. Ней, пять раз вышибленный из седла, хватает в руки шпагу. Наполеон встает во главе резерва и лично ведет его вперед по шоссе. Враг продолжает сгибаться по центру, его первая линия пробита; гвардия переходит ее и захватывает побитую батарею. Но тут она натыкается на вторую линию войск, переформировавшихся из осколков полков, опрокинутых французской кавалерий два часа назад. Это бригады английской гвардии, бельгийский полк и дивизион Брунсвика. Колонна разворачивается, как на маневре, но внезапно 10 пушек батареи бьют с расстояния пистолетного выстрела и отбивают голову нападающим, тогда как 20 других пушек расстреливают остальных. Генерал Фриан ранен, генерал Мишель, генерал Жамен и генерал Мале убиты, майоры Ожеле, Кардиналь, Аньес падают замертво; генерал Пойо, восьмой раз ведя на приступ свою тяжелую кавалерию, получает две огнестрельные раны. Форма и шляпа Нея разодраны пулями. Чувствуется, что наступает перелом.

В этот момент Блюхер входит в деревушку Хет и находит там два защищавших ее полка. Они полчаса держались против десяти тысяч человек, а теперь начинают отступать. Блюхер зовет к себе шесть тысяч английских кавалеристов, охранявших левый фланг Веллингтона и ставших ненужными, когда фланг заняли пруссаки. Эти 6 тысяч человек, прибывающие вперемежку с преследуемыми, образуют страшную дыру в сердце армии. Тогда Камброн бросается со вторым батальоном первого полка стрелков между английской кавалерией и отступающими, формирует каре, которое охраняет отступление батальонов гвардии. Этот батальон берет на себя весь удар; он окружен, задавлен, атакован со всех сторон. Камброну предлагают сдаться, на что он отвечает не цветистой фразой, приписанной ему, а одним словом, из лексикона кордегардии, сила которого не уничтожает его утонченности. И почти тотчас же он падает с лошади, опрокинутый взрывом гранаты, ударившей его в голову.

В ту же минуту Веллингтон приказывает наступать своему правому флангу, посылая его, как поток, с вершины плато. Его кавалерия обходит наши гвардейские каре, не осмеливаясь их атаковать, поворачивает направо и возвращается громить наш центр под Хе-Сентом. Тогда выясняется, что Бюлов обходит наш правый фланг, что генерал Дюесм опасно ранен, что Груши, на которого все рассчитывали, не идет. Перестрелка и канонада раздаются в пятистах ту азах за нами — Бюлов обошел нас. Раздается крик: «Спасайся кто может!» Начинается паника. Стоящие батальоны дезорганизованы бегущими. Наполеон бросается в каре Камброна с Неем, Сультом, Бертраном, Друо, Корбино, Флао, Гурго и Лабедойером, оставшимся без солдат. Кавалерия учащает атаки. С гребня высоты английская артиллерия расстреливает всю равнину. Нашу артиллерию некому больше обслуживать, она молчит. Это уже не битва — это бойня.

В это мгновение рассеиваются тучи. Блюхер и Веллингтон, встретясь на ферме Бель-Альянс, используют эту помощь неба, чтобы послать свою кавалерию вдогонку за нашими войсками. Пружины, приводившие в движение этот огромный корпус, лопнули; армия рассыпалась. Лишь несколько батальонов гвардии держатся и умирают.

Наполеон напрасно старается остановить этот беспорядок. Он бросается в середину отступления, находит гвардейский полк и две резервные батареи за Планшенуа, пытается объединить бегущих. Ночь не позволяет солдатам его видеть, а шум заглушает его слова. Тогда он спускается с лошади, бросается со шпагой в руке в середину каре. Жером следует за ним, говоря:

— Ты прав, брат! Здесь должно пасть все, что носит имя Бонапарт.

Но генералы, офицеры, гренадеры удерживают его. Они хотят умереть, но не желают, чтобы их император умер вместе с ними. Его сажают на лошадь, офицер берется за узду, увлекая коня в галоп. Так они проскакивают среди пруссаков, обошедших их уже на половину лье. Ни пули, ни ядра не берут его.

Наконец он прибывает в Жемап, где предпринимает попытки что-то восстановить, но против них ночь, неразбериха, общий разброд и, более того, настойчивая погоня англичан. Затем, убежденный, как после Москвы, что все во второй раз кончено и что только из Парижа он сможет вновь восстановить армию и спасти Францию, он продолжает путь, делает остановку в Филиппвиле и 20 июня приезжает в Лион.

Тот, кто пишет эти строки, видел Наполеона всего лишь два раза в жизни, с разрывом в неделю, и то во время перемены лошадей. Первый — когда он направлялся в Линьи, и второй — при возвращении с Ватерлоо. Первый раз — при свете солнца, среди восторженной толпы; второй раз — при свете фонаря, при полной тишине.

В обоих случаях Наполеон сидел в той же коляске, на том же месте, одетый в тот же костюм. Каждый раз — тот же взгляд, неопределенный, ушедший в себя, спокойное и невозмутимое лицо, чуть больше, чем обычно, склоненное на грудь при последней встрече.

Была ли это досада от того, что он не смог поспать, или горечь от потери мира?

Двадцать первого июня Наполеон возвратился в Париж.

Двадцать второго палата пэров и палата депутатов открывают заседание, объявляя предателем родины всякого, пытавшегося его распустить.

В тот же день Наполеон отрекается от престола в пользу капитана Бодена (ныне вице-адмирала), своего сына.

Восьмого июля Людовик XVIII возвращается в Париж.

Четырнадцатого Наполеон, отвергнув предложение капитана Бодена (ныне вице-адмирала), предлагавшего перевезти его в Соединенные Штаты, поднимается на борт «Беллерофона», которым командует капитан Мейтланд, и пишет принцу — регенту Англии:

«Ваше Королевское Величество!

Я закончил свою политическую карьеру среди мятежных групп, разделяющих мою страну, и враждебности наиболее могущественных владык Европы. Как Фемистокл, я пришел найти прибежище у очага английского народа. Я отдаю себя под защиту его законов и прошу этой защиты у Вашего Высочества, как у наиболее могущественного, верного и велокодушного из моих врагов.

Наполеон».

Шестнадцатого июля «Беллерофон» взял курс на Англию. 24-го он бросил якорь в Торбее, а… 26-го вечером встал на рейд в Плимуте. Здесь возникли первые слухи об изгнании на Святую Елену. Наполеон не хотел в это верить.

Тридцатого июля комиссар сообщает Наполеону об этом. Наполеон, оскорбленный, берет перо и пишет:

«Перед лицом неба и человечества я торжественно протестую против насилия надо мной и над моими наиболее священными правами, против того, что с помощью силы распоряжаются моей личностью и свободой. Я добровольно пришел на борт «Беллерофона»; я не пленник Англии, я ее гость. Я явился по подстрекательству самого капитана, заявившего, что имеет приказы правительства принять меня и препроводить с моей свитой в Англию, если это будет мне угодно. Я прибыл по доброй воле, чтобы поставить себя под защиту законов Англии. Взойдя на борт «Беллерофона», я сразу стал гостем британского народа. Если правительство, отдавая приказ капитану «Беллерофона» принять меня и мою свиту, хотело расставить мне ловушку, оно оскорбило свою честь и унизило свой флаг.

Если этот акт свершится, напрасно англичане будут говорить отныне о своей верности, законности и свободе — вера в британцев будет похоронена гостеприимностью «Беллерофона».

Я обращаюсь к истории. Она скажет, что враг, долго воевавший с английским народом, пришел добровольно искать в своем несчастье защиты у его законов — какое более великое доказательство уважения и доверия мог он дать? Но как, спросят потомки, Англия проявила подобное великодушие? Притворилась, что протягивает врагу гостеприимную руку, и, когда он добровольно отдался ее власти, приносит его в жертву!

Наполеон. На борту «Беллерофона», в море».

Несмотря на этот протест, 7 августа Наполеон был вынужден покинуть «Беллерофон», чтобы ступить на борт «Нортумберленда». Приказ министерства требовал отнять у Наполеона шпагу, но адмирал Кейт не захотел исполнить его.

В понедельник 7 августа 1815 года «Нортумберленд» отбыл на Святую Елену.

Шестнадцатого октября, через семьдесят дней после отъезда из Англии и через сто десять дней после расставания с Францией, Наполеон ступил на скалу, ставшую его пьедесталом.

Что до Англии, она на все времена приняла стыд своей измены. И начиная с 16 октября 1815 года у королей есть свой Христос, а у народов свой Иуда.

Наполеон на Святой Елене

Этим же вечером Наполеон ночевал на постоялом дворе, где ему было очень плохо. На следующий день в шесть часов утра он поехал верхом в Лонгвуд с маршалом Бертраном и адмиралом Кейтом, который выбрал Лонгвуд для резиденции Наполеона как наиболее подходящий на острове. Возвратившись, император остановился в маленьком павильоне при деревенском доме, принадлежавшем негоцианту по имени Балькомб. Это было временное жилище, где он должен был пребывать, пока Лонгвуд не будет готов к его приему.

Вечером, когда Наполеон хотел лечь, выяснилось, что окно без стекол, без занавесок находится рядом с его постелью. Господин Лас-Каз и его сын, как могли, забаррикадировали его и поднялись в мансарду, где они должны были спать на матрасах; лакеи, завернувшись в пальто, легли у дверей.

На следующий день Наполеон позавтракал остатками вчерашнего ужина, не имея элементарного сервиса — скатерти и салфетки. Это была только прелюдия несчастий и лишений, ожидавших его в Лонгвуде.

Однако постепенно положение улучшилось. С «Нортумберленда» прибыло белье и столовое серебро; полковник 53-го полка предложил тент, и его установили у комнаты императора; С этого момента Наполеон со своей обычной пунктуальностью думает, как привести свои дни хоть в какой-то порядок.

В десять часов Наполеон звал мсье де Лас-Каза, чтобы позавтракать вместе с ним. Окончив завтрак и проведя полчаса в разговоре, мсье де Лас-Каз перечитывал то, что ему было продиктовано накануне, а когда он заканчивал, Наполеон продолжал диктовать до четырех часов. Потом он одевался и выходил, чтобы его комнату могли убрать. Он спускался в сад, где ему очень нравилось. В конце сада находилась беседка, покрытая холстом, как тентом, — туда приносили стол и стулья, и он обычно усаживался в ней. Здесь он диктовал до ужина, то есть до семи часов, тому из своих компаньонов, кто приезжал из города для этой работы. Остаток вечера читали Расина или Мольера, так как Корнеля у них не было. Наполеон называл это «идти в комедию или в трагедию». Наконец он ложился спать как можно позже, потому что, если он это делал рано, то просыпался среди ночи не в состоянии больше заснуть.

И действительно, кто из проклятых Данте хотел бы поменять свои муки на бессонницы Наполеона?

Через несколько дней он почувствовал себя усталым и больным. В его распоряжение предоставили три лошади, и, думая, что это пойдет ему на пользу, он договорился с генералом Гурго и генералом Монтолоном о прогулке на следующий день. Но, узнав, что у английского офицера есть приказ не упускать его из виду, он отправил лошадей обратно, говоря, что видеть своего тюремщика ему тяжело — это тяжелее, чем польза от прогулки. Следовательно, лучше остаться дома. Император заменил это развлечение ночными прогулками, продолжавшимися иногда до двух часов ночи.

Наконец, в воскресенье, 10 декабря, адмирал предупредил Наполеона, что его дом в Лонгвуде готов. В тот же день император поехал туда. Наибольшее удовольствие в новом жилище ему доставила деревянная купальня. Адмиралу удалось добиться, чтобы городской плотник построил ее по чертежам, так как в Лонгвуде купальни были неизвестны. В тот же день Наполеон ею воспользовался.

На следующий день определился персонал императора, который состоял из одиннадцати человек.

Что до высокой обслуги, то все было устроено почти так же, как на острове Эльба, — маршал Бертран занимался охраной и общим наблюдением, мсье де Монтолону были поручены домашние заботы, генерал Гурго руководил конюшней, а мсье да Лас-Каз — внутренними делами.

Распорядок дня был почти тот же, что и в Бриаре. В десять часов император завтракал в своей комнате, тогда как маршал и его компаньоны питались отдельно. Поскольку для прогулки не было определенного часа, так как в середине дня было очень жарко, а вечером сыро, к тому же лошади и коляска, которые должны были прибывать регулярно, не приезжали никогда, император часть дня работал либо с мсье де Лас-Казом, либо с генералом Гурго, либо с генералом Монтолоном. От восьми до девяти часов быстро ужинали, так как в столовой сохранялся запах краски, непереносимый императором. Потом шли в салон, где был приготовлен десерт. Здесь читали Мольера, Расина или Вольтера, все более сожалея о Корнеле. Наконец, в десять часов садились за карточный столик; играли в реверси, любимую игру императора, и обычно задерживались до часа ночи.

Вся маленькая колония жила в Лонгвуде, кроме маршала Бертрана и его семьи. Они обитали в Хатс-Гате, в маленьком неприглядном доме у дороги в город.

Апартаменты Наполеона состояли из двух комнат, каждая длиной в пятнадцать футов, шириной в двенадцать и приблизительно семь высотой; их украшали изделия из чесучи, на полу лежал невзрачный ковер.

В спальне были маленькая деревенская кровать, где спал император, канапе, где он отдыхал большую часть дня среди книг, находившихся там; рядом был маленький круглый столик, где он завтракал и обедал; вечером на нем стоял тройной канделябр с большим абажуром. Между двумя окнами, напротив двери, стоял комод с бельем и большим несессером на нем.

Камин, над которым висело очень маленькое зеркало, был украшен несколькими картинами. Справа висел портрет римского короля верхом на баране, слева находился другой портрет римского короля, сидящего на подушке и надевающего тапочки, а в середине камина стоял бюст из мрамора того же царственного ребенка. Два канделябра, два флакона и две чашки позолоченного серебра из несессера императора завершали оформление камина. На противоположной стене от канапе, как раз напротив императора, где он отдыхал, висел портрет Марии-Луизы с сыном на руках кисти Изабеи.

Кроме того, на камине слева стояли солидные серебряные часы великого Фридриха, похожие на будильник, и собственные часы императора, покрытые с двух сторон золотом, с выгравированной буквой Б. Они были свидетелями Маренго и Аустерлица.

Во второй комнате — кабинете сначала взамен мебели были только грубые доски на подставках, на которых было разбросано много книг, а также разных бумаг, написанных генералами и секретарями под диктовку императора. Между двумя окнами стоял шкаф, напротив него — кровать, похожая на ту, что в спальне. Император иногда отдыхал на ней днем и даже спал ночью. В середине комнаты находился рабочий стол с указанием мест, занимаемых императором, когда он диктовал, господами де Монтолону, Гурго или де Лас-Казу.

Таковы были жизнь и дворец человека, обитавшего поочередно в Тюильри, Кремле и Эскуриале.

Однако, несмотря на дневную жару и вечернюю сырость, на отсутствие необходимых вещей, император сносил бы терпеливо все лишения, если бы с ним не обращались как с арестованным, не только на острове, но и в собственном доме. Как мы уже говорили, стоило Наполеону сесть на лошадь, как за ним сразу же следовал сопровождающий офицер, и поэтому он решил больше не выезжать. Тюремщики устали от его непреклонности, и было решено снять этот запрет при условии, что он не станет удаляться за определенные границы. Но он все равно был заперт в этих границах охраной. Однажды один из часовых взял императора на мушку, и генерал Гурго вырвал у него ружье в тот момент, когда он, возможно, открыл бы огонь. Кроме того, этот указ ограничивал прогулки расстоянием в половину лье, а так как император не желал нарушать его, он, чтобы избавить себя от тюремщиков, продолжал прогулку, спускаясь по едва проложенным тропинкам в глубокие овраги, и совершенно невероятно, что он не погиб там. Раз десять мог он сорваться со скалы.

Несмотря на такие изменения в его привычках, здоровье императора в течение первых шести месяцев было достаточно хорошим.

Но настала зима, и постоянно скверная погода, дожди и сырость проникли в картонные апартаменты императора. Он начинает испытывать частые недомогания, выражающиеся тяжестью и онемением. К тому же Наполеон знал, что воздух здесь очень вредный, и на острове редко можно было встретить человека, дожившего до пятидесяти лет.

Тем временем на остров прибыл новый губернатор, и адмирал представил его императору. Это был человек приблизительно пятидесяти пяти лет, обычного роста, худой, сухой, с красным лицом, покрытым веснушками, с косыми глазами, глядящими украдкой и очень редко смотрящими прямо, а также белыми бровями, толстыми и выпуклыми. Его звали сэр Гудсон Лоу.

Со дня его прибытия начались новые притеснения, которые становились все более нетерпимыми. Первым его актом была отправка императору двух написанных против него памфлетов. Затем он подверг всех слуг допросу, чтобы выяснить, добровольно или по принуждению остаются они с императором. Эти новые неприятности скоро вызвали одно из недомоганий, которые с ним случались все чаще. Оно длилось пять дней, в течение которых он не выходил, продолжая диктовать свою итальянскую кампанию.

Вскоре притеснения губернатора еще более усилились, и он стал забывать самое простое — приличия. Однажды он пригласил к себе на ужин «генерала Бонапарта», дабы его увидела благородная англичанка, остановившаяся на Святой Елене…. Наполеон даже не ответил на это. Преследования удвоились. Отныне никто не мог отправить письмо без предварительного прочтения губернатора. Любое письмо конфисковывалось.

Генералу Бонапарту дали понять, что он слишком много расходует, что правительство ему предоставляет лишь ежедневный стол для четырех человек, бутылку вина в день на каждого и один званый ужин в неделю. Любое превышение расходов генерал Бонапарт и персоны из его свиты должны оплачивать.

Император тогда приказал расплющить свое серебро и отправил его в город, но губернатор заявил, что желает его продать только представленному им человеку. Человек этот предложил всего шесть тысяч франков, что составляло от силы две трети его стоимости.

Император каждый день принимал ванну, но ему сказали, что он должен довольствоваться одним разом в неделю, ибо в Лонгвуде мало воды. Рядом с домом росли несколько деревьев, под которыми император иногда гулял. Они давали единственную тень в небольшом пространстве, отведенном для его прогулок. Губернатор приказал срубить их. И когда император пожаловался на эту жестокость, тот ответил, что не знал, как эти деревья приятны генералу Бонапарту, и что он сожалеет о содеянном.

У Наполеона тогда случались вспышки гнева. Этот ответ вызвал одну из них.

— Наихудший акт английских министров, — вскричал он, — отныне это не то, что они отправили меня сюда, а то, что они отдали меня в ваши руки. Я жаловался на адмирала, но по крайней мере у него было сердце. Вы же бесчестите вашу нацию, и имя ваше будет покрыто позором.

Наконец, было замечено, что к столу императора подают мясо не убитых, а мертвых животных. Попросили, чтобы их доставляли живыми, в чем было отказано.

Отныне существование Наполеона стало медленной и тяжелой агонией, длившейся пять лет, в течение которых современный Прометей остается прикованным к скале, где Гудсон Лоу клюет его сердце. Наконец, 20 марта 1821 года, в годовщину славного возвращения Наполеона в Париж, император почувствовал с утра сильное сжатие желудка и нечто вроде удушья в груди. Вскоре острая боль пронзила левое подреберье, проникла в грудную полость, поразила плечо. Несмотря на лекарства, боль продолжалась, брюшная полость стала болезненной для прикосновения, желудок напряженным. Около пяти часов пополудни приступ усилился. Он сопровождался ледяным холодом, особенно в нижних конечностях, и больной стал жаловаться на судороги. В этот момент мадам Бертран явилась к нему с визитом, и Наполеон силится казаться менее жалким, даже демонстрирует веселость; но вскоре меланхолическое расположение духа берет верх.

— Нам нужно приготовиться к приговору судьбы. Вы, Гортензия и я должны пережить его на этой ужасной скале. Я уйду первым, вы придете за мной, за нами последует Гортензия. Но мы встретимся все трое на небесах.

Потом он добавил четверостишие из «Заира»:

Увидеть мой Париж я больше не мечтаю. Спускаюсь в бездну я. Пришел конец, я знаю. Спрошу Царя Царей, он все иль ничего? И где цена тех мук, что принял за него?

Следующая ночь была беспокойной. Симптомы становились все более угрожающими; рвотное питье на какое-то время ослабляло их, но вскоре они возвращались. Тогда почти против воли императора состоялась консультация между доктором Антомарки и господином Арноттом, хирургом 20-го полка гарнизона острова. Эти господа признали необходимым наложить широкий пластырь на грудную полость, дать слабительное и каждый час класть компресс из уксуса на лоб больного. Тем не менее болезнь продолжала прогрессировать.

Вечером слуга в Лонгвуде сказал, что видел комету. Наполеон услышал это, и такое предзнаменование потрясло его.

— Комета! — вскричал он. — Это был знак, предшествующий смерти Цезаря.

Одиннадцатого апреля холод в ногах становится невыносимым. Чтобы облегчить его, доктор пробует припарки.

— Все это бесполезно, — говорит ему Наполеон, — это не здесь — недуг в желудке, в печени. У вас нет лекарства против жара, что сжигает меня, нет медикаментов, чтобы успокоить огонь, меня пожирающий.

Пятнадцатого апреля он начал составлять свое завещание, и в этот день вход в его комнату был запрещен всем, кроме Маршана и генерала Монтолона. Они оставались с ним с часу дня до шести вечера.

В шесть часов вечера вошел доктор. Наполеон показал ему начатое завещание и части своего несессера, каждая из которых носила имя того, кому была предназначена.

— Вы видите, — сказал он ему, — я готовлюсь к уходу.

Доктор хотел успокоить его, но Наполеон его остановил.

— Не надо больше иллюзий, — добавил он, — я все понимаю, и я покорился.

Девятнадцатого стало значительно лучше, и это вернуло надежду всем, кроме Наполеона. Каждый поздравлял себя с этими переменами. Наполеон позволил всем высказаться, потом сказал, улыбаясь:

— Вы не ошибаетесь, мне сегодня лучше, но я чувствую, что близится мой конец. Когда я умру, у каждого из вас будет сладкое утешение — вернуться в Европу. Вы вновь увидите: одни — своих родных, другие — своих друзей. Я же вновь найду на небесах своих храбрецов. Да, да! — сказал он, оживляясь и повышая голос с акцентом истинного вдохновения. — Да! Клебер, Дезэ, Бессьер, Дюрок, Ней, Мюрат, Массена, Бертье придут на встречу со мной. Они будут говорить мне о том, что мы сделали вместе, я расскажу им последние события моей жизни. Видя меня снова, они вновь сойдут с ума от энтузиазма и славы. Мы поговорим о наших войнах со Сципионами, Цезарями, Ганнибалами, и в этом будет немало удовольствия… Если, конечно, — продолжал он, улыбаясь, — наверху не устрашатся, видя вместе столько воителей.

Несколько дней спустя он послал за своим капелланом Виньали.

— Я родился католиком, — сказал он ему, — и хочу исполнить то, что требует религия, и получить причастие. Вы каждый день будете служить мессу в соседней церкви и выставите Святое Причастие на протяжении сорока часов. Когда я умру, вы поставите алтарь у моей головы, потом вы будете продолжать служить мессу. Вы исполните все церемонии, которых требует обычай, и прекратите только тогда, когда я буду погребен.

После священника настала очередь врача.

— Мой дорогой доктор, — сказал он ему, — после моей смерти, а она недалека, я желаю, чтобы вы вскрыли мой труп. Я требую, чтобы никакой английский врач не прикасался ко мне. Я желаю, чтобы вы взяли мое сердце, опустили его в спирт и отвезли моей дорогой Марии-Луизе. Вы скажете ей, что я ее нежно любил, что я никогда не переставал любить ее. Вы расскажете ей все, что я выстрадал. Вы скажете ей все, что видели сами. Вы изучите все детали моей смерти. Я рекомендую вам особенно тщательно осмотреть мой желудок, составить об этом точный отчет и передать моему сыну. Затем из Вены вы направитесь в Рим, где найдете мою мать, мою семью. Вы сообщите им все, что видели здесь. Вы скажете им, что Наполеон, тот, кого весь мир называл Великим, как Карла и Помпея, окончил свои дни в жалком положении, лишенный всего, оставленный наедине с самим собой и своей славой. Вы скажете им, что, умирая, он завещал всем царствующим фамилиям ужас и бесчестие своих последних мгновений.

Второго мая лихорадка достигла апогея, пульс поднялся до ста ударов в минуту. Император стал бредить — это было начало агонии, среди которой было несколько моментов просвета. В эти короткие минуты, когда сознание возвращалось к нему, Наполеон беспрерывно повторял рекомендацию, данную доктору Антомарки.

— Сделайте с заботой, — говорил он, — анатомический осмотр моего тела, особенно желудка. Врачи Монпелье предупредили меня, что эта болезнь будет наследственной в моей семье. Я думаю, что их диагноз находится у Луи. Попросите этот отчет, сравните его с вашими собственными наблюдениями — пусть я по крайней мере спасу моего ребенка от этой жестокой болезни…

Ночь прошла довольно спокойно, но на следующий день, утром, бред возобновился с новой силой. Однако около восьми часов он понемногу стал утихать, и к трем часам больной пришел в сознание. Он позвал душеприказчиков, которым сказал, что в случае, если он окончательно потеряет сознание, не давать приблизиться к нему никакому английскому врачу, кроме доктора Арнотта.

Затем он сказал, находясь в полном разуме и со всей силой своего гения:

— Я умираю; вы возвратитесь в Европу. Я должен дать вам несколько советов, касающихся вашего поведения. Вы разделили мое изгнание и будете верны моей памяти, не сделав ничего, что могло бы ее ранить. Я утвердил все принципы, вложив их в мои законы и в поступки; не было ни одного, которым я бы поступился. К несчастью, обстоятельства были тяжелыми. Я был обязан наказывать. Пришли невзгоды, я не мог ослабить тетиву, и Франция была лишена либеральных институтов, предназначавшихся ей. Она судит меня со снисхождением, она отдает должное моим намерениям, ей дорого мое имя, мои победы. Подражайте ей! Будьте верны идеям, что вы защищали, и славе, завоеванной нами, — вне этого нет ничего, кроме стыда и смятения.

Утром 5 мая болезнь достигла высшей точки. Жизнь больного была уже просто жалким существованием, дыхание становилось все более слабым; широко раскрытые глаза были тусклы и неподвижны. Какие-то неясные слова, последняя вспышка воспаленного мозга, время от времени срывались с его губ. Последними услышанными словами были «голова» и «армия». Затем голос умолк, дух казался мертвым, и сам доктор подумал, что жизненная сила угасла. Однако около восьми часов пульс усилился, смертельная складка на губах смягчилась, и несколько глубоких вздохов вырвалось из его груди. В десять с половиной часов пульс исчез, в одиннадцать часов с небольшим императора не стало…

Через двадцать часов после кончины своего прославленного больного доктор Антомарки сделал вскрытие, как его просил Наполеон; затем он отделил сердце и положил его в спирт для передачи Марии-Луизе. В этот момент явились душеприказчики, а сэр Гудсон Лоу не позволил вывезти со Святой Елены не только тело императора, но даже и его части. Оно должно было остаться на острове. Труп был пригвожден к эшафоту.

Тогда занялись выбором места погребения императора, и предпочтение было отдано уголку, виденному Наполеоном лишь однажды, но о котором он всегда говорил с удовольствием. Сэр Гудсон Лоу согласился, чтобы могила была вырыта в этом месте.

Закончив атопсию, доктор Антомарки, обмыв тело, предоставил его лакею. Тот одел его в то, что обычно носил император, то есть в штаны из белого кашемира, чулки из белого шелка, длинные сапоги со шпорами, белый жилет, белый галстук, покрытый черным галстуком с застежкой сзади, орденскую ленту Почетного легиона. Все это завершил мундир полковника гвардейских стрелков, украшенный орденами Почетного легиона, Железной короны, и треуголка. Одетый таким образом, 6 мая в пять часов сорок пять минут Наполеон был вынесен из залы и выставлен в маленькой спальне, превращенной в часовню. Руки покойного были свободны. На протяжении двух дней он лежал на своей постели, рядом с ним была его шпага, на груди покоился крест, а синее манто было брошено к его ногам.

Восьмого утром тело императора, которое должно было покоиться под колонной, и сердце, предназначавшееся Марии-Лудзе, были положены в ящик из белого железа, снабженный чем-то вроде матраса с подушкой, обтянутых белым сатином. Треуголка из-за недостатка места лежала в ногах. Вокруг него лежали вымпелы и множество монет с его изображением, выбитые на протяжении его царствования. Туда еще положили его прибор, нож и тарелку с его гербом. Этот ящик опустили во второй, красного дерева, который поместили в третий пломбированный и, наконец, еще в один красного дерева. Затем гроб поставили на то же место, где раньше покоилось тело.

В полдень солдаты гарнизона перенесли гроб к катафалку, стоящему в большой аллее сада. Его покрыли фиолетовым велюром, набросили манто маренго. Похоронный кортеж двинулся в путь.

Аббат Виньали, одетый в священные одежды, шел рядом с юным Генрихом Бертраном, несущим серебряную кропильницу.

Доктор Антомарки шел с доктором Арноттом.

Его везли четыре лошади, ведомые конюхами. С двух сторон находились двенадцать гренадеров без оружия: они должны были нести гроб на плечах там, где дорога не позволит проехать.

Юный Бертран и Маршан находились рядом с кортежем, в свите императора.

Графиня Бертран со своей дочерью Гортензией сидели в коляске, запряженной двумя лошадьми, их для безопасности вели слуги, идущие рядом с пропастью.

Коня императора вел доезжачий Аршамбо.

Морские офицеры — пешком и верхом; офицеры генерального штаба, генерал Коффен и маркиз де Моншеню, контрадмирал и губернатор острова сопровождали верхом.

За перечисленными следовали части гарнизона и жители острова.

Могила была вырыта приблизительно в четверти мили от Хатс-Гат. Похоронный кортеж остановился около могильной ямы, и пушка отсалютовала пятью выстрелами.

Тело опустили в могилу ногами к покоренному им Востоку и головой к Западу, где он царствовал. Аббат Виньал стал читать молитвы.

Потом огромный камень замуровал последнее обиталище императора, и время превратилось в вечность.

Тогда принесли серебряную плиту, на которой была выгравирована следующая надпись:

НАПОЛЕОН

родился в Аяччо 15 августа 1769,

умер на Святой Елене 5 мая 1821.

В момент, когда ее собирались водрузить на камень, сэр Гудсон Лоу вышел вперед и от имени своего правительства объявил, что на могиле не может быть никакой надписи, кроме этой:

ГЕНЕРАЛ БОНАПАРТ

Правление Наполеона

А теперь отведем взгляд от этой могилы, где Англия запретила поставить достойное надгробие, и посмотрим на то, что совершил лежащий в ней человек за свое десятилетнее царствование для блага народов в настоящем, для мира и процветания в будущем. После своего возвращения из Египта Бонапарт нашел Францию в плачевном состоянии. На Западе — гражданская война, в Париже, в армии — неспособность, аморальность, воровство. Последние ресурсы страны теряются в карманах поставщиков и людей, проворачивающих свои дела. Казна пуста, кредит исчерпан. Ни религии, ни законности. Правительства, сменявшие друг друга с 1792 года, слишком занятые защитой границ, запретами, ссылками, великими политическими мерами, мало сделали для гражданского порядка. Наконец, помимо всего этого, наша слава вне страны колебалась не меньше, чем ее мир и процветание.

Первой целью Бонапарта, достигшего власти, было усмирить, насколько возможно, ненависть партий, всех примирить, всех сблизить. Прощение высланных, возвращение эмигрантов, перемирие в Вандее, конкордат, то есть мир с церковью, — вот результаты этой широкой и плодотворной политики, которой не чужды и мелкие проблемы. Рядом с памятниками Оша, Жубера и Марсо он воздвигает мавзолеи Конде, Тюренна, Вобана; одной рукой он помогает сестре Робеспьера и матери герцога Орлеанского, другой он поддерживает вдову Вайи и последнюю из рода Дюгюсклен.

Он начинает наводить порядок в нашем бесформенном законодательстве. Говоря точнее, он создает его. В своем совете он обсуждает проблемы, которые никогда не изучал, постигая их интуитивно. Он удивляет Тронше, Порталиса, наиболее крупных юрисконсультов. И вот результат этих замечательных дискуссий — во Франции установлен гражданский порядок. Администрация перетряхивается от низов до самых вершин, его рука прикасается ко всему, где хаос.

Существуют различные мнения о политической организации империи, так же как и мнение о силе и величии его правления, на вершине которого Наполеон поставил Государственный совет. Он председательствовал там два раза в неделю. Именно здесь при нем, по его предложениям подготавливались все великие дела империи, все приказы, все законы, а Законодательный корпус и сенат только утверждали их. Ничто не ускользало от него и его контроля. Префектуры, общины, юридический корпус, преподавательский состав, даже министерства улучшали свою работу благодаря ему. В нем было единство империи.

Именно это единство и покорность представителей нации позволили императору осуществить за десять лет царствования работы, которые свободные ассамблеи не могли закончить за пятьдесят. Может быть, это и есть компенсация за отсутствие политических свобод.

Не призывая свой народ к исполнению политических прав, император неустанно занимается его благополучием. В письме министру внутренних дел от 2 ноября 1807 года он придает большое значение идее уничтожения нищенства в империи. В печати он говорит о средствах улучшения жизни бедных классов. Он учреждает Дом призрения, основывает материнское общество, восстанавливает институт сестер милосердия, открывает приюты, приказав вернуть им имущество, отнятое Конвентом. Он хотел, чтобы церковные церемонии были бесплатными для бедных, чтобы погребение бедных совершалось благопристойно: «Нельзя лишать бедных, оттого что они бедные, — говорил он, — того, что может утешить их в несчастьях». Он приказал, что если церковь обтянута черным для богатого, то траура не должны снимать, пока не отслужат мессу по бедному.

Если кто-то еще сомневается в его заботе и благополучии, что принес он массам, нужно ли другое доказательство, чем полное спокойствие, в каком жила империя, когда все военные силы были вне страны и не было репрессий внутри. В наши времена это не такая уж бесславная вещь — десятилетнее царствование без гражданских войн и мятежей.

Каким бы абсолютным ни было правление Наполеона, оно не боялось света гласности. «Только тот, — говорит он, — кто хочет обмануть народы и править в свою пользу, может оставлять их в незнании, так как чем больше народы будут просвещены, тем больше будет людей, убежденных в необходимости законов, их защиты, отчего более счастливым и процветающим будет общество. И если случится, что ясность станет вредна для многих, это будет только тогда, когда правление, враждебное интересам народа, поставит его в безвыходное положение или доведет до того, что он будет умирать от бедности».

Отсюда тот огромный импульс, который он дал просвещению, особенно преподаванию физических и математических наук, которые бросили яркий блеск на его царствование. Лаплас, Лагранж, Монж, Бертоллет, Кювье, Биша — плеяда больших талантов и могучих гениев поставила Францию во главе ученого мира.

И что бы ни говорили, эта эпоха не была потеряна и для искусства, где встречаются Бернаден де Сен-Пьер, Шатобриан, мадам де Сталь, Беранже, Лемерсье, Тальма, Меюль, Гретри, Гро, Давид, Канова, Прюдон, Жерико. С точки зрения артистической и литературной слишком часто путают влияние империи с агонизирующим влиянием восемнадцатого века; недостаточно задумываются о том, что литература и искусство не создаются в один день. Для этого недостаточно миллионов и доброй воли, нужно еще и время. Можно сказать по правде, что толчок в этом был дан императором. Разносторонние идеи, что сеял он на своем пути, слава и величие, которыми он оросил нацию, еще долго будут способствовать славе и величию нашего искусства и литературы.

Одно слово о финансах консулата и империи. С 1802 года по 1810 год были ликвидированы государственные долги. Начиная с 1803 года произошло в Европе уникальное событие — доходы Франции покрывают расходы. Только экстраординарное вооружение и несчастья последних трех лет империи смогли прервать это процветание. До 1811 года, несмотря на постоянное состояние войны, никакой бюджет не достигал 800 млн. франков. Если вы захотите узнать, на какие гигантские работы шли эти деньги, то содержащееся в следующей выдержке из «Изложения ситуации Империи», представленного государственному корпусу на заседании 25 февраля 1813 года министром внутренних дел графом Монталиве, расскажет об этом.

Население

Население Франции насчитывало в 1789 году 26 млн. человек. Настоящее население империи — 42 млн. 700 000 душ, из которых 28 млн. 700 000 — жители департаментов старой Франции. Повышение численности населения на 2 млн. 700 000 душ произошло за двадцать четыре года.

Сельское хозяйство

Франция по плодородию земли должна рассматриваться как государство главным образом сельскохозяйственное. Однако долгое время она прибегала к помощи соседей, чтобы удовлетворить свои нужды. Сейчас она почти полностью избавлена от этой необходимости.

Средний продукт урожая во Франции составляет 270 млн. центнеров зерна, из которых нужно удержать 40 млн. для посева.

При населении в 42 млн. человек наш средний урожай дает 520 ливров прибыли на каждого. Это сверх необходимого, как оно определялось в различные эпохи.

После долгих расчетов, сделанных по приказанию старого правительства, необходимую сумму определили в 470 ливров и сочли, что Франция в среднем производит достаточно, чтобы себя удовлетворить.

Итак, производство наших зерновых культур имеет прирост в десять процентов.

После зерна главная продукция нашей земли — вино.

Франция производит ежегодно в среднем 40 млн. гектолитров вина. До революции экспорт вина составлял 41 млн., сейчас — 47. Водка экспортировалась в количестве 13 млн., сегодня — 30. В 1791 году потребление вина во Франции оценивалось в 16 млн. гектолитров. Следовательно, оно больше чем удвоилось, так как включенные в империю государства составляют только около трети нынешнего населения.

Установился порядок в руководстве лесами. Они вновь заселяются, прокладываются дороги и каналы, что делает доступными те из них, которые нельзя было раньше эксплуатировать. Лесом снабжаются многочисленные гражданские, военные и морские учреждения. Из-за границы мы получаем не более 5 млн. кубометров древесины в год. Перед 1789 ввозилось 11 млн.

Ежегодная ценность наших растительных масел равняется 250 млн. франков. Двадцать пять лет назад мы ввозили масел на 20 млн.; сегодня мы не только обходимся без ввоза, но и экспортируем ежегодно на 5 или 6 млн.

Табак раньше культивировался как исключение только в малом числе провинций. Он стоил нам ежегодно от 8 до 10 млн. Сегодня на 30 млн. ливров табак производится на 30 тыс. арпанах земли. Земля Франции дает ежегодно табака на 12 млн. Но это цена сырья, стоимость которого после обработки увеличивается в шесть раз.

Наш ежегодный доход от шелка — 22 млн. В старой Франции был 2 млн. Среднегодовой импорт в течение четырех лет составляет 10 млн., однако мы экспортируем шелк по цене вдвое большей, чем была раньше.

В эпоху наших трудностей не обращали внимания на разведение лошадей. Администрация теперь с успехом занимается восстановлением наиболее полезных пород.

Поголовье рогатого скота значительно увеличилось. О них лучше заботятся; продолжительность их жизни увеличилась. В течение двадцати лет экспорт и импорт были приблизительно равны. Сегодня экспорт в три раза превышает импорт и доходит до 10 млн.

Некогда импорт масла и сыра намного превышал экспорт; сегодня обратная картина. В 1812 году экспорт составил 10 млн.

Наши железные рудники поставляли в 1789 году 1 млн. 960 тыс. центнеров сырья и 160 тыс. выплавленного чугуна давали заводы. Сегодня мы имеем 2 млн. 800 тыс. центнеров первого рода и 400 тыс. центнеров второго. Это почти двойное увеличение.

Добыча угля дает до 50 млн. Это в пять раз больше того, что было в 1790 году. Однако должен сказать, что наибольшую часть этого увеличения производят имперские объединения.

В этом обзоре нашей индустрии я смог сказать только о некоторых наиболее важных направлениях хозяйства Франции. Я был вынужден пройти мимо многочисленных работ, не столь важных, если их рассматривать по отдельности, но представляющих в совокупности большую ценность.

В общей сложности наша прекрасная земля производит ценности в 5 млрд. 31 млн. франков ежегодно.

Мануфактуры

Мы уже замечали, что первичная обработка шелка дает Франции 30 млн. франков. Из Итальянского королевства мы получаем на 10 млн. шелковой пряжи. Сумма в 40 млн. дает возможность производить тканей на 124 млн. Для нас это означает рабочую занятость 8 млн., что втрое увеличивает первичную ценность. В 1812 году мы экспортировали шелковых тканей на 70 млн. Лион сегодня содержит одиннадцать тысяч пятьсот профессионалов. В 1800 году их было только пять тысяч пятьсот.

Увеличилось производство хлопкового полотна. Хлопок открывает неограниченные возможности мануфактурному производству. Изобретенные машины поставили хлопковую пряжу на весьма большую высоту. Правительство предложило награду в миллион изобретателю механизма, который улучшил бы обработку льна и тем самым уменьшил стоимость рабочих рук при первичной обработке.

До сих пор производство хлопчатобумажных тканей было небольшим и не очень прочным. Поэтому были опасения, что оно может прекратиться. Правительство должно было изыскать средства, чтобы получать из-за границы только сырье, оставив за Францией выгоды мануфактуры.

Долгое время повторяли, что ткацкое производство и пряжа качественны лишь за границей. Наши законы сперва отклонили все заграничные ткани и пока ожидали, какой эффект произведет такая мера, многочисленные мастера выткали у нас хлопковые полотна такого качества, какого не могли достигнуть наши заграничные конкуренты, которые все еще поставляют нам пряжу для производства ткани. Запрет о ввозе тканей был декретирован. С тех пор мы освобождены от всяких обращений за границу по поводу хлопковой мануфактуры и сегодня далеки от того, чтобы ввозить предметы этого рода, сами поставляя их в другие страны.

До 1790 года хлопок в виде пряжи или в виде шерсти ввозили во Францию ежегодно на 24 млн. Эта сумма была равна 12 млн. ливров; мы получали на 13 миллионов готовых изделий, и контрабанда полотна и муслина была весьма значительна. В производстве хлопка во Франции были заняты семьдесят тысяч человек. До 1806 года во Францию ежегодно ввозили хлопка на 48 млн. Кроме того, мы получали на 46 млн. тканей.

С начала импорт тканей и пряжи был сведен к 1 млн., а в течение двух лет вообще прекратился. Мы стали экспортировать, доведя среднегодовой экспорт до 17 млн. Сегодня в производстве хлопка занято 233 тысячи рабочих.

Коммерция

Коммерция империи насчитывает более 7 млрд. франков годового продукта, не принимая во внимание множество реальных или фиктивных ценностей, которые так любят калькуляторы от политической экономии.

В 1812 году сумма экспорта равнялась 383 млн. Сумма импорта, не считая 930 млн., находящихся в обращении, равнялась 257 млн. Излишек экспорта равнялся 126 млн.

Следовательно, в 1812 году экспорт продуктов нашей земли давал превышение бюджета на более высокую сумму, чем в какую-либо другую эпоху. В то же время импорт убывал. Сегодня он меньше, чем перед 1790 годом.

Коммерческий баланс, дававший в наиболее благоприятный 1788 год 25 млн. перевеса в пользу экспорта, сегодня равен 126 млн.

Я сейчас хочу сказать о территориальном положении, которому мы обязаны состоянием своих финансов, лучшей денежной системой в Европе, отсутствием бумажных денег, задолженностью, сведенной к той сумме, какая необходима для нужд капиталистов. Это то положение, какое позволяет нам смотреть в лицо одновременно морской войне и двум континентальным войнам, иметь постоянно под ружьем девятьсот тысяч человек, содержать сто тысяч матросов и морских экипажей, иметь 100 линейных судов, столько же фрегатов, расходовать ежегодно от 120 до 150 млн. на общественные работы.

Внутренняя администрация

Знаки внимания оказывались также и религии. Дополнительные средства из казны были даны церковным приходам за Альпами, не имевшим достаточной прибыли.

Декрет 7 ноября 1811 года, обязывая общины платить их викариям, обеспечил им пользование всеми прибылями и позволил поддерживать старых кюре, неспособных ввиду возраста или болезни выполнять свои функции. Были куплены епископские дворцы, семинарии…

Чувствительно уменьшилось количество гражданских процессов. Это одно из преимуществ нашего Гражданского кодекса. Отныне каждый знает свои права и лучше понимает, как и когда ими пользоваться.

Правительство получило жалобы на чрезмерные расходы по гонорарам адвокатов и жалованье офицеров юстиции. Император приказал верховному судье изыскать пути для уменьшения этих расходов. Криминальные процессы сократились еще чувствительнее, чем гражданские. В 1801 году при населении в 34 млн. человек было заведено 8500 уголовных дел, по которым прошло 12 400 подсудимых. В 1811 году при населении в 42 млн. было заверено 6000 дел с привлечением 8600 человек. В 1801 году были осуждены 8000 подсудимых, в 1811-м — 3500. В 1801 году было 882 смертельных приговора, в 1811-м только 392. Это стало прогрессировать с каждым годом, и если есть нужда еще раз доказывать влияние наших законов и нашего процветания на поддержание общественного порядка, мы заметим, что эта убывающая прогрессия имеет место главным образом в соединенных департаментах и увеличивается по мере того, как длится их принадлежность к Франции.

Администрация департаментов общин и благотворительных заведений проявляет активность и конкурирует с правительством. Муниципальные кассы содержатся с той же заботой, как кассы других организаций. На 1813 год 850 городов имеют более 10 тыс. франков прибыли.

Общественное образование

В 1809 году учащихся в лицеях было 9500, из них 2700 экстерны и 6800 на полном пансионе.

Сегодня количество учащихся составляет 18 тыс., из них 10 тыс. экстерны и 8 тыс. — пансионеры. 510 коллежей дают образование 50 тыс. ученикам, из которых 12 тыс. пансионеры.

1877 пансионов или частных институтов посещают 47 тыс. учеников. 31 тыс. начальных школ дают первые знания 929 тыс. юношей. Таким образом, 1 млн. молодых французов пользуются общественным образованием. Ученые и литераторы педагогического института, университета формируют образование учащихся…

35 академий университета насчитывают 9 тыс. слушателей, две трети из которых изучают право и медицину.

Политехническая школа выпускает для специальных инженерных, артиллерийских школ, строительства мостов, шоссе, добычи ископаемых 150 специалистов, зарекомендовавших себя в учебе.

Школы Сен-Сир, Сен-Жермен и Лa Флеш выпускают ежегодно 1500 молодых людей для военной карьеры.

Удвоилось число учеников ветеринарных школ. Интересы сельского хозяйства диктуют улучшение их образования.

Академия де Ла Круска во Флоренции, хранительница чистого итальянского языка, институт в Амстердаме, академия Святого Луки в Риме реорганизованы и получили достаточные дотации.

Работы института Франции продолжаются — составлена треть словаря, он может быть закончен за два года. Исследованием нашего языка, нашей истории занимается наибольшее число членов института.

Переводы Страбона и Птоломея делают честь ученым, которые ими занимаются. Опубликован 16-й том Указов королей Франции.

Императорские дворцы и работа короны

Лувр заканчивают строить. Он будет стоить 50 млн. франков, включая стоимость домов, подлежащих снесению. Израсходовано 21 млн. 400 тыс. франков. Тюильри освобождены от всех строений, загромождавших подход, на это израсходовано 6 млн. 700 тыс. франков. Напротив моста Йены построен дворец римского короля. Отремонтировали Версаль, израсходовав 5 млн. 200 тыс. франков.

Машина Марли, подающая воду, заменена насосом. Расход будет в 3 млн. франков. Работ сделано на 2 млн. 450 тыс. франков.

Реставрированы Фонтенбло и Компьень, где израсходовано 10 млн. 600 тыс. франков. Дворцы Сен-Клу, Трианон, Рамбулье, Страсбурга, Рима потребовали расходов в 10 млн. 800 тыс. франков.

Бриллианты короны, заложенные в эпоху наших смут, выкуплены; сделаны приобретения, чтобы дополнить их.

Мебель короны, которая должна стоить 30 млн., также была пополнена.

30 млн. были истрачены на картины, статуи, произведения искусства, антикварные ценности, которые были добавлены к огромной коллекции Музея Наполеона.

Все эти расходы были оплачены из фондов короны как чрезвычайные.

Работы в Париже

В некоторых кварталах столицы недоставало воды, магазинов, базаров, средств порядка и полиции, необходимых для удовлетворения основных потребностей населения. Притоки Бевронна, Феруанна и Урка будут проведены в Париж. Первая работа уже закончена. Три главных источника непрерывно подают свои обильные воды; 60 потребителей расходуют ее.

Воды, проведенные в Париж, заполнят канал Урка, законченный почти на всем протяжении до бассейна Лa Виллетт. Уже вырытая ветвь этого бассейна соединит канал с Сеной вблизи Сен-Дени. Другая ветвь соединит его с Сеной около моста Аустерлиц.

Эти два ответвления сократят путь, формируемый излучинами Сены, на три лье.

Работы оценены в 38 млн. Они будут закончены в течение пяти лет. Уже истрачено 19 млн. 500 тыс. франков.

Проектируется построить пять обширных строений для размещения животных, необходимых для потребления города. Строительство обойдется в 13 млн. 500 тыс. франков. Половина этой суммы уже израсходована.

Большой базар, способный вместить двести тысяч сосудов вина или водки, будет стоить 12 млн. франков. Частью этого базара уже пользуется торговля, произведенные расходы равны 4 млн. франков. Купол зернового базара заменен железным. Это стоило 800 тыс. франков.

Продуктовый базар будет занимать все пространство между рынком Инносан и зерновым базаром. Строительство обойдется в 12 млн. франков. 2 млн. 6 тыс. уже заплачены за снесенные дома.

Собственные рынки будут иметь и другие кварталы Парижа. Уже затрачено 4 млн. франков. 8 млн. 500 тыс. потребуется для выполнения генерального проекта. 46 млн. 800 тыс. франков, расходуемые Парижем на строительство рынков, базаров, скотобоен, дадут прибыль около 3 млн. франков при старых ценах на продукты питания. Стоимость аренды оплачивается торговлей продовольственными товарами и будет выше той, что составляют нынешние расходы.

Сооружение запасных хлебных амбаров, мельниц и магазинов Сен-Мора завершит систему строений, принадлежащих к продовольственному обеспечению Парижа. Запасные амбары будут стоить 8 млн. франков. В данный момент израсходовано 2 млн. 300 тыс. франков. Мельницы и магазины Сен-Мора будут стоить тоже 8 млн. франков. Сделано работ на 1 млн. франков.

Мосты Аустерлиц, Искусств, Йены соединяют кварталы Парижа, разделенные Сеной. На эти конструкции израсходовано уже 8 млн. 500 тыс. франков. Мост Йены требует дополнительных расходов на 1 млн. 400 тыс. 11 млн. франков потрачено на сооружение набережных. Для завершения работ на обоих берегах Сены потребуется еще 4 млн.

Открыты пять новых лицеев. Они куплены за 500 тыс. франков. Общий расход по ним будет равен 5 млн.

Церкви святой Женевьевы, Сен-Дени, дворец архиепископа и главный собор реставрируются. На это потребуется 7 млн. 500 тыс. франков. Уже истрачено 6 млн. 700 тыс. В этом году работы будут закончены.

Строятся помещения для министерства внешних сношений и для администрации почт. Фундаменты стоили 2 млн. 800 тыс. франков. Вложение дополнительно 9 млн. 200 тыс. позволит полностью реализовать проекты. Дворец, где будут храниться архивы империи, будет стоить 20 млн. франков. 1 млн. уже истрачен.

Фасад государственного корпуса, колонна и Вандомская площадь, храм Славы, Биржа, обелиск у Нового моста, Триумфальная арка на площади Звезды, фонтан Бастилии, статуи, украшающие эти монументы, будут стоить 35 млн. 900 тыс. франков. Потрачено или авансировано уже 19 млн. 500 тыс. Сумма в 16 млн. израсходована на другие работы Парижа.

Различные работы департаментов

В департаментах особое внимание было обращено на нищенские приюты и тюрьмы. Были сооружены и действуют 50 приютов, 31 в стадии строительства; изучаются проекты Строительства еще 42. Семь департаментов до настоящего времени, казалось, не нуждались в них; понадобится 12 млн. франков, чтобы их закончить.

Наиболее важны те тюрьмы, где будут находиться осужденные на срок более одного года. Двадцать три заведения этого рода будут достаточны для всей империи. В них будут содержаться 16 000 заключенных.

Одиннадцать из этих домов действуют, девять скоро будут закончены, три пока еще только в проекте.

Когда они будут завершены, обычные тюрьмы, исправительные дома, дома предварительного следствия и правосудия не будут столь переполнены, и станет проще распоряжаться ими надлежащим образом. Число этих домов равно 790; 292 реставрированы и находятся в хорошем состоянии, 291 нужно отремонтировать, 207 построить. На это израсходовано 6 млн. франков. Предстоит истратить еще 24 млн.

На строительство нового города Наполеон в Вандее и дорог к нему потребуется 12 млн. 500 тыс. франков. Потрачено 7 млн. 500 тысяч. Жителям этого департамента и департамента Де-Севр была выдана премия в 1 млн. 800 тыс. франков, так как они первые реконструировали свои жилища. На сегодняшний день израсходовано 1 млн. 500 тыс.

Главной задачей было предохранить от дальнейших разрушений развалины старого Рима. Сохранение строений, работы по навигации Тибра и украшению второго города империи будут стоить 6 млн. франков; 2 млн. реализовано.

118 миллионов, истраченных на строительство домов в городах и департаментах, употреблены на большое количество домов, необходимых для администрации, культа, юстиции, коммерции, которые во всех наших городах требуют забот правительства.

С момента восшествия на престол его величества был израсходован на общественные работы всех видов 1 млрд. франков. На 80 млн. обогатились коллекции короны. 485 млн. были специально предназначены антрепризам, дающим великие и долгосрочные результаты.

Генеральная оценка этих проектов равна 1 млрд. 61 млн. Чтобы их закончить, понадобится сумма в 576 млн. Опыт прошлого позволяет предположить, что на это уйдет немного лет.

Перечисленные работы, господа, велись во всех частях огромной империи. Вы, делегаты всех ее департаментов, знаете, что никакой край не был забыт. Работы оживляли новую и старую Францию, Рим, азиатские департаменты, Голландию, Париж и наши старые города. Всё присутствует в мысли императора, всё ему одинаково дорого. Его забота не знает отдыха до тех пор, пока можно творить добро.

С момента восшествия его величества на трон израсходовано: на императорские дворцы и строения короны — 62 млн. франков, на фортификации — 144 млн. франков, на морские порты — 117 млн. франков, на дороги — 277 млн. франков, на мосты — 31 млн. франков, на каналы, навигацию и орошение — 123 млн. франков, на работы в Париже — 102 млн. франков, на общественные здания департаментов и главных городов — 149 млн. франков. Всего — 1 млрд. 5 млн. франков.

Но эти работы ничто по сравнению с тем, что замышлял император, — он мечтал о европейской ассоциации. «Пока будут воевать в Европе, — говорил он, — это будет гражданская война». Пока было возможно, он учреждал европейские призы за полезные изобретения, за великие научные открытия. Во время ожесточенной войны англичанин Дэви и пруссак Германн были увенчаны Институтом.

Я не могу закончить эту главу, не процитировав защитительную речь, произнесенную Наполеоном по поводу своего правления, которая может быть единственным ответом пленника на клевету его тюремщиков:

«Я вновь закрыл бездну анархии и уничтожил хаос. Я очистил революцию, облагородил народы и укрепил королей. Я возбудил все соревнования, вознаградил все достоинства и раздвинул границы славы! Все это чего-нибудь да стоит. И потом, в чем могут меня обвинить, чтобы историк не смог защитить меня? В моем деспотизме? Но он покажет, что диктатура была необходима; он докажет, что распущенность, анархия, великие беспорядки еще стучались в дверь. Меня обвинят в том, что я слишком любил войну? Но он покажет, что на меня всегда нападали. В том, что желал универсальный монархии? Но он сделает очевидным, что она была лишь результатом обстоятельств, что сами наши враги шаг за шагом подводили меня к этому… В честолюбии? А! Вне сомнений, он найдет его во мне, и много, но наиболее великого и высокого из тех, что существовали, — это создать, сотворить наконец империю разума, где был бы простор и радость всем способностям человека. Здесь, быть может, историку придется сожалеть о том, что такое честолюбие не было полностью удовлетворено…»

Что еще сказать?

Англичане были правы: тот, кто совершил, кто задумывал свершить подобное, не нуждается в эпитафии.

Завещание Наполеона

НАПОЛЕОН

Сегодня, 15 апреля 1821 года, в Лонгвуде, остров Святой Елены.

Это мое Завещание, или Акт моей последней воли.

I

1. Я умираю в папской и римской религии, в лоне которой родился более пятидесяти лет назад.

2. Я желаю, чтобы пепел мой покоился на берегах Сены, среди французского народа, так любимого мною.

3. Я всегда восхвалял мою дорогую супругу Марию-Луизу; до последних мгновений я сохранял к ней самые нежные чувства; я прошу ее позаботиться о том, чтобы уберечь моего сына от козней, окружающих его детство.

4. Я рекомендую моему сыну никогда не забывать, что он рожден французским принцем, никогда не быть инструментом в руках триумвиров, притесняющих народы Европы, никогда не воевать с Францией или вредить ей каким-либо иным способом; он должен принять мой девиз: «Все для французского народа».

5. Я умираю преждевременно, убитый английской олигархией и ее палачом; английский народ не замедлит отомстить за меня.

6. Два столь несчастных исхода вторжения во Францию, когда у нее еще было столько ресурсов, произошли из-за измены Мармона, Ожеро, Талейрана и Лa Файетта. Я им прощаю; пусть им простит потомство Франции!

7. Я благодарю мою добрую и прекрасную мать, кардинала, моих братьев и сестер — Жозефа, Люсьена, Жерома, Полину, Каролину, Юлию, Гортензию, Катарину, Эжена за интерес, сохраненный ими ко мне; я прощаю Луи пасквиль, опубликованный им в 1820 году: он полон ложных утверждений и фальсификаций.

8. Я отказываюсь признать «Манускрипт Святой Елены» и другие произведения под названием «Максим», «Сентенции» и так далее, публикуемые с таким удовольствием на протяжении шести лет. Не в них нужно искать правил, направлявших мою жизнь. Я приказал арестовать и судить герцога Энгиенского, потому что так было необходимо для безопасности, интересов и чести французского народа. Он содержал, по собственному признанию, шестьдесят убийц в Париже. В подобных обстоятельствах я снова поступил бы так же.

II

1. Я завещаю своему сыну коробки, ордена и другие предметы, как серебро, походную кровать, оружие, седла, шпоры, чаши из моей часовни, книги, белье, которыми я пользовался, в соответствии с формуляром «А». Я хочу, чтобы этот небольшой дар был дорог ему как напоминание об отце, который пребывает во вселенной.

2. Я завещаю леди Холланд античную камею, подаренную мне папой Пием VI в Толентино.

3. Я завещаю графу Монтолону два миллиона франков как доказательство моей благодарности за его неустанные заботы в течение шести лет и чтобы вознаградить его за потери, случившиеся во время пребывания на Святой Елене.

4. Я завещаю графу Бертрану пятьсот тысяч франков.

5. Я завещаю Маршану, моему первому лакею, четыреста тысяч франков. Услуги, оказанные им, — это услуги друга. Я хотел бы, чтобы он женился на вдове, сестре или дочери офицера или солдата моей старой гвардии.

6. Idem[1] Сен-Дени, сто тысяч франков.

7. Idem, Новарру (Новерразу), сто тысяч франков.

8. Idem, Пиерону, сто тысяч франков.

9. Idem, Аршамбо, пятьдесят тысяч франков.

10. Idem, Курсо, двадцать пять тысяч франков.

11. Idem, Шанделье, двадцать пять тысяч франков.

12. Аббату Виньали, сто тысяч франков. Я желаю, чтобы он построил себе дом вблизи Понте-Нуово-де-Ростино.

13. Idem, графу Лас-Казу, сто тысяч франков.

14. Idem, графу Лаваллетту, сто тысяч франков.

15. Idem, главному хирургу Ларри, сто тысяч франков. Это наиболее добродетельный человек из всех, что я знал.

16. Idem, генералу Врайеру, сто тысяч франков.

17. Idem, генералу Лефевр-Денуетту, сто тысяч франков.

18. Idem, генералу Друо, сто тысяч франков.

19. Idem, генералу Камбронну, сто тысяч франков.

20. Idem, детям генерала Мутон-Дюверне, сто тысяч франков.

21. Idem, детям славного Латедойера, сто тысяч франков.

22. Idem, детям генерала Жирара, убитого в Линьи, сто тысяч франков.

23. Idem, детям генерала Шартрана, сто тысяч франков.

24. Idem, детям добродетельного генерала Траво, сто тысяч франков.

25. Idem, генералу Лальману старшему, сто тысяч франков.

26. Idem, графу Реаль, сто тысяч франков.

27. Idem, Коста-де-Бастелика на Корсике, сто тысяч франков.

28. Idem, генералу Клозель, сто тысяч франков.

29. Idem, Арнольду, автору «Мариуса», сто тысяч франков.

31. Idem, полковнику Марбо, сто тысяч франков. Я возлагаю на него обязанность продолжать писать для защиты славы французского оружия, дабы покрыть позором клеветников и отступников.

32. Idem, барону Биньону, сто тысяч франков. Я поручаю ему написать историю французской дипломатии с 1792 года по 1815 год.

33. Idem, Поджи ди Талаво, сто тысяч франков.

34. Idem, хирургу Эммери, сто тысяч франков.

35. Эти суммы будут взяты из шести миллионов, которые я поместил в банке, уезжая из Парижа в 1815 году, и из прибыли, равной пяти процентам в год, начиная с июля 1815 года. Счета будут закрыты господами Монтолоном, Бертраном и Маршаном совместно с банкиром.

36. Все то, что окажется свыше суммы в пять миллионов шестьсот тысяч франков, будет истрачено в пользу раненых при Ватерлоо, офицеров и солдат батальона острова Эльба по ведомости, составленной Монтолоном, Бертраном, Друо, Камбронном и хирургом Ларри.

34. Эти завещанные суммы в случае смерти будут выплачены вдовам и детям, при отсутствии оных вернутся к общему числу.

III

Что касается моего личного имущества, моей личной собственности, никакой французский закон, насколько мне известно, не лишал меня их. Счет надо истребовать у барона Лабойери, моего казначея. Он должен составлять более двухсот миллионов франков, а именно: 1. Бумажник, содержащий экономии, сделанные мной в течение четырнадцати лет согласно моему цивильному листу; они составляли более двенадцати миллионов в год, насколько я помню. 2. Доход от этого бумажника. 3. Мебель моих дворцов, какой она была в 1814 году, включая дворцы Рима, Флоренции, Турина. Вся эта обстановка была куплена на доходы от цивильного листа. 4. Распродажа моих домов в Итальянском королевстве; деньги, серебро, драгоценности, мебель, конюшни. Счет будет представлен принцем Эженом и Каманьони, интендантом короны. Наполеон.

Я завещаю половину своего личного имущества офицерам и солдатам французской армии, оставшимся в живых, тем, кто сражался с 1792 года по 1815 год для славы и независимости нации. Распределение произойдет пропорционально прежнему жалованью. Другую половину я завещаю городам и деревням Эльзаса, Лоррена, Франш-Конте, Бургони, островам Франции, Шампани, Дофинэ, пострадавшим при первом или втором нашествии. Из этой суммы будет взят один миллион для города Бриенна и миллион для Мери.

Я назначаю графа Монтолона, графа Бертрана и Маршана моими душеприказчиками.

Настоящее Завещание написано моей собственной рукой, подписано и опечатано моим гербом. Наполеон.

Приложение к моему Завещанию

Лонгвуд, остров Святой Елены, 15 апреля 1821 года.

I

1. Священные чаши, служившие в моей капелле в Лонгвуде.

2. Я поручаю аббату Виньали хранить их и передать моему сыну, когда ему исполнится шестнадцать лет.

II

1. Мое оружие, а именно: шпага, которую я носил в Аустерлице, сабля Собеского, мой кинжал, мой меч, охотничий нож, две пары пистолетов из Версаля.

2. Мой золотой несессер, служивший мне утром в сражениях при Ульме, Аустерлице, Иене, Эйлау, Фридланде, Москве и Мон-Миреле. Я надеюсь, что он будет памятью обо мне для моего сына (граф Бертран является его хранителем с 1814 года).

3. Я поручаю графу Бертрану сохранить эти предметы с заботой и передать их моему сыну в день его шестнадцатилетия.

III

1. Три небольших ларца красного дерева, содержащие: первый — тридцать три табакерки или бонбоньерки; второй — двенадцать коробок имперских гербов, два бинокля и четыре коробки, найденные 20 марта 1815 года на столе Людовика XVIII в Тюильри; третий — три табакерки, украшенные серебром, для личного пользования императора, и различные предметы туалета согласно пунктам, обозначенным I, II, III.

Мои походные кровати, которыми я пользовался во всех моих кампаниях.

Мой военный бинокль.

Мой туалетный несессер, всю мою военную одежду, дюжину рубашек, костюмы, все, что служило моему туалету.

Мой умывальник.

Маленькие настенные часы, находящиеся в моей спальне в Лонгвуде.

Две пары моих часов и цепь из волос императрицы.

Я поручаю Маршану, моему первому лакею, хранить эти предметы и передать моему сыну, когда ему исполнится шестнадцать лет.

IV

Мой шкафчик для хранения медалей.

Мое серебро и мой сервский фарфор, которым я пользовался на Святой Елене.

Я поручаю графу Монтолону хранить эти предметы и передать моему сыну по достижении шестнадцати лет.

V

Три моих седла и уздечки, мои шпоры, служившие мне на Святой Елене.

Мои охотничьи ружья в количестве пяти.

Я поручаю моему охотничьему Новверазу хранить эти предметы и передать моему сыну по достижении шестнадцатилетия.

VI

Четыреста томов из моей библиотеки, среди них те, коими я наиболее часто пользовался.

Я поручаю Сен-Дени хранить их и передать моему сыну по достижении шестнадцатилетия.

Формуляр «А»

1. Никакой из предметов, служивших мне, не будет продан. Оставшиеся будут разделены между моими душеприказчиками и моими братьями.

2. Маршан сохранит мои волосы, чтобы сделать из них браслеты с маленькими золотыми застежками и отправить императрице Марии-Луизе, моей матери, каждому из моих братьев, сестрам, племянникам, племянницам, кардиналу, а самый лучший — моему сыну.

3. Маршан отправит пару моих золотых застежек для башмаков принцу Жозефу.

4. Маленькую золотую пару застежек для подвязок — принцу Люсьену.

5. Золотую застежку для воротника — принцу Жерому.

Формуляр «А»

Инвентарь вещей, которые Маршан будет хранить для передачи моему сыну.

1. Мой серебряный несессер, что на моем столе, снабженный всеми инструментами, бритвой и так далее.

2. Мой будильник. Это будильник Фридриха II, я взял его в Потсдаме (коробка № 3).

3. Две пары моих часов с цепью из волос императрицы и цепью из моих волос для других часов. Маршан закажет ее в Париже.

4. Две моих печати (одна — печать Франции, в коробке № 3).

5. Небольшие стенные позолоченные часы, находящиеся сейчас в моей спальне.

6. Мой умывальник.

7. Мои ночные столики, служившие мне во Франции, и мое биде из позолоченного серебра.

8. Две мои железные кровати, матрасы и одеяла, если они сохранятся.

9. Три моих серебряных флакона, куда наливали водку, и которые несли мои стрелки во время кампаний.

10. Мой французский бинокль.

11. Мои шпаги (две пары).

12. Три ларца красного дерева за № 1, 2, 3, с моими табакерками и другими предметами.

13. Курильница из позолоченного серебра.

Постельное и нательное белье:

6 рубашек, 6 платков, 6 галстуков, 6 полотенец, 6 пар шелковых чулок, 4 черных воротничка, 6 пар носок, 2 пары батистовых простыней, 2 наволочки, 4 куртки и 4 трико из белого кашемира, 2 халата, 2 пары ночных панталон, 1 пара подтяжек, 6 фланелевых жилетов, 4 кальсон, 6 пар гетр, 1 коробка с табаком, 1 золотая застежка для воротника; 1 пара золотых застежек для подвязок, 1 пара золотых застежек для башмаков в третьем маленьком ларце.

Одежда:

1 охотничий костюм, 2 гренадерских костюма, 1 костюм Национальной гвардии, 2 шляпы, 1 серо-зеленый халат, 1 синяя шинель (та, что я носил в Маренго), 1 соболья шуба, 2 пары башмаков, 1 пара комнатных туфель, 6 портупей.

Формуляр «Б»

Список вещей, оставленных мной у графа де Тюренна. 1 сабля Собеского, 1 большое ожерелье Почетного легиона, 1 меч консула, 1 железная шпага, 1 велюровая портупея, 1 ожерелье Золотого руна, 1 небольшой несессер из стали, 1 серебряный ночник, 1 эфес старинной сабли, 1 шляпа a la Генрих IV, кружева императора, 1 маленький ларец для орденов, 2 турецких ковра, 2 малиновых манто из велюра, вышитых, с куртками и трико.

1. Я отдаю моему сыну саблю Собеского.

Idem, ожерелье Почетного легиона.

Idem, шпагу из позолоченного серебра.

Idem, меч консула.

Idem, шпагу из железа.

Idem, ожерелье золотого руна.

Idem, шляпу a la Генрих IV и ток.

Idem, золотой несессер для зубов, оставленный у зубного врача.

2. Императрице Марии-Луизе — мои кружева.

Кардиналу — маленький стальной несессер.

Принцу Эжену — подсвечник из позолоченного серебра. Принцессе Полине — небольшой ларец для хранения медалей.

Королеве Неаполя — маленький турецкий ковер.

Королеве Гортензии — маленький турецкий ковер.

Принцу Жерому — эфес старинной сабли.

Принцу Жозефу — вышитое манто, куртку и трико.

Принцу Люсьену — вышитое манто, куртку и трико.

Наполеон.

* * *

Сегодня, 24 апреля 1821 года, Лонгвуд.

Это приписка к моему Завещанию, или Акт моей последней воли.

От золотых фондов, врученных в 1814 году в Орлеане Марии-Луизе, моей дорогой и любимой супруге, остается два миллиона, которыми я распоряжаюсь в настоящей приписке, чтобы вознаградить моих самых верных слуг. Я рекомендую их моей дорогой Марии-Луизе.

1. Я рекомендую императрице возвратить графу Бертрану тридцать тысяч франков ренты, которой он владеет в герцогстве Пармском, так же как и недоимки.

2. Я даю ей те же рекомендации относительно герцога д'Истри, дочери Дюрока, и других моих слуг, оставшихся верными мне и которые всегда будут мне дороги. Она знает их.

3. Из двух миллионов, указанных выше, я завещаю сто тысяч франков в казначейскую кассу на благотворительные дела.

4. Я завещаю сто тысяч франков графу Монтолону, чтобы он внес их в казначейскую кассу для того же употребления.

5. Idem, двести тысяч франков графу Лас-Казу, из которых он внесет сто тысяч в казначейскую кассу для того же употребления.

6. Idem, Маршану сто тысяч франков, из которых он внесет в казначейскую кассу пятьдесят тысяч для того же употребления.

7. Жану-Жерому Леви, бывшему в начале революции мэром Аяччо, или его вдове, детям или внукам сто тысяч франков.

8. Дочери Дюрока сто тысяч франков.

9. Сыну Бессьера, герцога д'Истри, сто тысяч франков.

10. Генералу Друо сто тысяч франков.

11. Графу Лавалетту сто тысяч франков.

12. Idem, сто тысяч франков, а именно: 25 тысяч франков — Пьерону, моему метрдотелю; 25 тысяч франков — Новеразу, моему конюшему; 25 тысяч франков — Сен-Дени, моему библиотекарю; 25 тысяч франков — Сантини, моему привратнику.

13. Idem, сто тысяч франков, а именно: Плана, моему адъютанту, сорок тысяч франков; 25 тысяч франков Эберу, последнее время консьержу в Рамбуйе; он был среди моих слуг в Египте; 25 тысяч франков Лавинье; он был последнее время привратником в одной из моих конюшен и служил среди моих копельщиков в Египте; 25 тысяч франков Жанне-Дервио; он бы доезжачим и служил мне в Египте.

Двести тысяч франков будут израсходованы как дар наиболее пострадавшим обитателям Брианн-ле-Шато.

Оставшиеся триста тысяч франков будут истрачены в пользу офицеров и солдат батальона моей гвардии на острове Эльба, ныне живых, или в пользу их вдов и детей, пропорционально их жалованью. Тяжелораненые и с ампутированными конечностями получат двойную сумму. Положение будет составлено Ларри и Эммери.

Эта приписка к Завещанию написана моею собственной рукой, подписана и опечатана моими гербами.

Наполеон.

* * *

Сегодня, 24 апреля 1821 года, Лонгвуд.

Это приписка к моему Завещанию, или Акт моей последней воли.

От распродажи моего цивильного листа в Италии, то есть таких ценностей, как деньги, драгоценности, серебро, мебель, конюшни, я располагаю двумя миллионами. Хранителем их является вице-король, принадлежат они мне.

Я завещаю их своим самым верным слугам. Я надеюсь, что мой сын Эжен точно исполнит завещание. Он не сможет забыть, что я дал ему сорок миллионов франков как в Италии, так и при распределении имущества его матери.

1. Из этих двух миллионов я завещаю графу Бертрану триста тысяч франков, из которых он внесет сто тысяч в казначейскую кассу на благотворительные дела.

2. Графу Монтолону двести тысяч франков, из которых он внесет в казначейскую кассу сто тысяч для той же цели.

3. Графу Лас-Казу двести тысяч для того же употребления.

4. Маршану сто тысяч франков, из которых он внесет пятьдесят тысяч франков в казначейскую кассу для того же употребления.

5. Графу Лаваллету сто тысяч франков.

6. Генералу Гогендорфу, моему генералу-адъютанту, эмигрировавшему в Бразилию, сто тысяч франков.

7. Моему адъютанту Корбино пятьдесят тысяч франков.

8. Моему адъютанту Каффарелли пятьдесят тысяч франков.

9. Моему адъютанту Дежану пятьдесят тысяч франков.

10. Перси, главному хирургу Ватерлоо, пятьдесят тысяч франков.

11. Пятьдесят тысяч франков, а именно:

10 тысяч франков Пьерону, моему метрдотелю.

10 тысяч франков Сен-Дени, моему первому стрелку.

10 тысяч франков Новерразу.

10 тысяч франков Курсо.

10 тысяч франков Аршамбо, моему конюшему.

12. Барону Меннвалю пятьдесят тысяч франков.

13. Герцогу д'Истри, сыну Бессьера, пятьдесят тысяч франков.

14. Дочери Дюрока пятьдесят тысяч франков.

15. Детям Лабедойера пятьдесят тысяч франков.

16. Детям Мутона-Дюверна пятьдесят тысяч франков.

17. Детям храброго и добродетельного генерала Траво пятьдесят тысяч франков.

18. Детям Шартрана пятьдесят тысяч франков.

19. Генералу Камбронну пятьдесят тысяч франков.

20. Генералу Лефевр-Денуетту пятьдесят тысяч франков.

21. Чтобы избавить от нищеты французов, итальянцев, бельгийцев, голландцев, испанцев, скитающихся в чужих странах, даю моим душеприказчикам сто тысяч франков.

22. Двести тысяч франков, чтобы разделить их между тяжелоранеными и инвалидами Линьи, Ватерлоо, оставшимися в живых. К моим душеприказчикам для исполнения этой моей воли присоединятся Камбронн, Ларри, Перси и Эммери. Гвардии будет дана двойная сумма и вчетверо большая гвардии острова Эльбы.

Эта приписка к моему Завещанию сделана моей собственной рукой, подписана и опечатана моими гербами.

Наполеон.

* * *

Сегодня, 24 апреля 1821 года, Лонгвуд.

Это третья приписка к моему Завещанию, от 15 апреля.

1. Среди бриллиантов короны имеются те, что являются моей собственностью. Они составляют сумму от пятисот до шестисот тысяч франков; их возвратят, чтобы обеспечить завещанные мной суммы.

2. У банкира Торлония в Риме хранятся от двухсот до трехсот тысяч франков в ценных бумагах, полученных от доходов острова Эльба начиная с 1815 года. Господин де Ла Перуз, хоть и не является больше моим казначеем, не тот человек, чтобы присвоить эти деньги; они будут возвращены.

3. Я завещаю герцогу д'Истри триста тысяч франков. Если он скончается до исполнения этого завещания, его матери будет причитаться только сто тысяч франков. Я желаю, если не будет к этому препятствий, чтобы он женился на дочери Дюрока.

4. Я завещаю герцогине де Фриуль, дочери Дюрока, двести тысяч франков. Если она умрет до исполнения завещания, ее мать не получит ничего.

5. Я завещаю изгнанному генералу Риго сто тысяч франков.

6. Я завещаю сто тысяч франков Буасно.

7. Я завещаю детям генерала Летора, убитого в кампании 1815 года, сто тысяч франков.

8. Эти восемьсот тысяч франков будут как бы присоединены к статье 36 моего завещания, что составит шесть миллионов четыреста тысяч франков завещанных вкладов, не считая даров, сделанных во второй приписке.

Написано моей собственной рукой, подписано и опечатано моими гербами.

Наполеон.

Это моя третья приписка к Завещанию, написанная моей рукой, подписанная и опечатанная моими гербами.

Будет вскрыта в тот же день и немедленно после моего завещания.

Наполеон.

* * *

Сегодня, 24 апреля 1821 года, Лонгвуд.

Это четвертая приписка к моему Завещанию.

По распоряжениям, сделанным ранее, мы не выполнили всех своих обязательств, что заставило нас сделать эту четвертую приписку.

1. Мы завещаем сыну или внуку барона Дютеля, генерал-лейтенанта артиллерии, старого сеньора Сент-Андрэ, командующего до революции школой в Оксоне, сто тысяч франков в память и с благодарностью за заботы, проявленные им, когда мы были лейтенантом и капитаном под его командованием.

2. Idem, сыну или внуку генерала Дюгомье, командующего армией Тулона, сто тысяч франков. Под его командой мы вели эту осаду и управляли артиллерией — это свидетельство памяти об уважении и дружбе, проявленных храбрым генералом.

3. Idem, мы завещаем сто тысяч франков сыну или внуку депутата Конвента Гаспарена, народного представителя в армии Тулона, за то, что он защитил и утвердил своим авторитетом наш план, позволивший взять город и бывший противоположным тому, что отправил Комитет общественного спасения. Гаспарен взял нас под свою протекцию и избавил от преследований невежественного генерального штаба, командующего армией до прибытия моего друга Дюгомье.

4. Idem, мы завещаем сто тысяч франков вдове, сыну или внуку нашего адъютанта Мюирона, убитого в Арколе, прикрывшего нас своим телом.

5. Idem, десять тысяч франков младшему офицеру Кантильону, пытавшемуся убить лорда Веллингтона, в чем он был признан невиновным. Кантильон имел такое же право убить этого олигарха, как и тот отправить меня гибнуть на скалу Святой Елены. Веллингтон, предложивший это, оправдывался интересами Великобритании, Кантильон, если бы он действительно убил лорда, был бы увенчан лаврами и оправдан теми же мотивами — интересами Франции. Франция избавилась бы от генерала, нарушившего соглашение о капитуляции Парижа, ответственного за кровь страдальцев Нея, Лабердойера и других, за преступное разграбление музеев.

6. Эти четыреста десять тысяч франков будут добавлены к шести миллионам четыремстам тысячам, которыми мы распорядились, и составят сумму в шесть миллионов восемьсот десять тысяч франков. Эти четыреста десять тысяч франков должны рассматриваться как часть 35 пункта нашего завещания.

7. Посредством завещанной нами графу Монтолону суммы пенсион его жены в 20 тысяч франков аннулируется; графу Монтолону поручается выплачивать его.

8. Выполнение подобного завещания до полной его ликвидации потребует множества расходов. Мы хотим, чтобы наши душеприказчики удержали три процента с каждой суммы, как из основной, так и из сумм приписок к завещанию.

9. Удержанные суммы будут вручены казначею для расходов по мандату наших душеприказчиков.

10. Если эта сумма окажется недостаточной, расходы возьмут на себя душеприказчики пропорционально завещанному им.

11. Если и это не покроет расходов, остаток будет разделен между душеприказчиками и казначеем пропорционально тому, что им завещано.

12. Мы назначаем графа Лас-Казу, а в его отсутствие его сына, генерала Друо казначеем.

Настоящая приписка полностью написана нашей рукой, подписана и запечатана моими гербами.

Наполеон.

* * *

Первое письмо — мсье Лаффиту.

Господин Лаффит, я вручил Вам в 1815 году, в момент отъезда из Парижа, сумму около шести миллионов, в чем Вы дали мне две расписки. Я аннулировал одну из них и поручаю графу Монтолону представить Вам другую, чтобы Вы передали ему после моей смерти эту сумму с процентами из расчета пяти в год, начиная с июля 1815 года, вычитая платежи, сделанные Вами по моему приказанию.

Я хочу, чтобы ликвидация Вашего счета совершилась Вами совместно с графом Монтолоном, графом Бертраном и господином Маршаном, и, когда она совершится, и целиком и абсолютно освобождаю Вас от названной суммы.

Я также вручил Вам коробку, содержащую ларец для хранения медалей. Я прошу Вас отдать ее графу Монтолону.

Не имея в этом письме иных целей, я прошу Господа, мсье Лаффит, не оставлять Вас своими милостями.

Наполеон.

Лонгвуд, остров Святой Елены, 25 апреля 1821 г.

* * *

Второе письмо — господину барону Лабуйери.

Господин барон Лабуйери, казначей моего личного имущества, и прошу Вас вручить счет и проценты после моей смерти графу Монтолону, которому я поручил исполнение моего завещания.

Мсье барон Лабуйери! Не имея в этом письме других целей, прошу Господа не оставить Вас своими милостями.

Наполеон.

Лонгвуд, остров Святой Елены, 25 апреля 1821 г.

Примечания

1

Также (латин.).

(обратно)

Оглавление

Великие люди в домашних халатах

Наполеон Бонапарт Историческая хроника

  Наполеон де Бонапарт

  Генерал Бонапарт

  Бонапарт — первый консул

  Наполеон — император

  Наполеон на острове Эльба и 100 дней

  Наполеон на Святой Елене

  Правление Наполеона

  Завещание Наполеона Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg