«Дьявол»

Дьявол (fb2) - Дьявол (пер. Анатолий Петрович Левандовский) 1305K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Альфред Нойман

Альфред Нойман «Дьявол»

ПРЕДИСЛОВИЕ

Немецкий писатель Альфред Нойман (1894–1952) своими лучшими произведениями вполне вписывается в «золотые двадцатые годы» германоязычной литературы.

То было время, когда, опомнившись от ужасов минувшей войны и разрухи, сойдя с «мертвой точки», все области культуры и искусства молодой Веймарской республики охватил необыкновенный подъем. Высшая школа строительного искусства — «Баухауз» создала новый стиль в архитектуре, на многие десятилетия пленивший мир; немецкие экспрессионисты в живописи успешно соревновались со своими французскими собратьями, прежде не знавшими соперников; драмы Барлаха и Брехта смело прокладывали путь в будущее театра, давая, по выражению критика, «высокое профессиональное освоение современного материала». Поиск и претворение нового становились всеобщими.

Нет ничего удивительного, что именно в это время успешно развивался, достигая небывалых высот, и новый исторический роман. История — близкая и далекая, своя и чужая, но преподносимая в необычном ракурсе, с учетом достижений современной науки, вызывала жадный интерес читателя и создавала популярность авторам, для многих из которых историческая тематика отнюдь не являлась определяющей. Достаточно напомнить, что роман Э. М. Ремарка «На западном фронте без перемен», вышедший в 1928 г., стал подлинным бестселлером первой половины XX в. и выдержал восьмимиллионные тиражи. В эти годы в Германии появился термин «воинствующий гуманизм», применяемый обычно к произведениям, выявляющим борьбу темных и светлых начал на историческом и историко-биографическом материале. Непревзойденным мастером этого жанра станет австрийский писатель Стефан Цвейг, уже успевший создать своего бессмертного «Фуше» (1929) и подготовивший «Марию-Антуанетту», вышедшую в начале следующего десятилетия и ставшую известной русскому читателю лишь совсем недавно. В Германии в «золотые двадцатые годы» над историческим материалом успешно работали Э. Людвиг, давший «Наполеона» (1925), «Бисмарка» (1926) и «Вильгельма II» (1926), и Л. Фейхтвангер, опубликовавший «Безобразную герцогиню» (1923) и «Еврея Зюсса» (1925). Нельзя не отметить, что именно Фейхтвангер, чьи главные исторические эпопеи ожидало будущее, теперь создал весьма инструктивное эссе «О смысле и бессмыслии исторического романа».

Писатель, который нас занимает, не принадлежал к корифеям своего времени. Из его литературного наследия могут быть выделены всего два исторических романа, написанные в эти годы: «Дьявол» (1926) и «Мятежники» (1927). Первый из этих романов был принят публикой с большим интересом, переведен на многие языки (в том числе и на русский — издание 1940 г.) и сделал автора известным. Второй исторический роман Ноймана не имел подобного успеха, хотя и не остался незамеченным. А дальше… Дальше «золотые двадцатые годы» сменились «черными тридцатыми», когда гитлеровский райх сжигал на кострах лучшие произведения литературы, а их создателей обрекал на изгнание и забвение. Дальше начались эмиграция, переезд из страны в страну, заботы о куске хлеба. Правда, именно в тридцатые годы талант некоторых писателей-историков достиг предельных высот. Это можно смело сказать о тех же С. Цвейге и Л. Фейхтвангере, которые зачастую в своих исторических романах и эссе под видом прошлого клеймили безрадостное настоящее (достаточно вспомнить хотя бы «Лже-Нерона» Фейхтвангера). С Нойманом ничего подобного не произошло. «Дьявол» и впредь продолжал оставаться вершиной его творчества. Этому способствовали две причины: эпоха, выбранная автором для его первого исторического романа, и «психологический» метод истолкования и подачи материала, в то время начинавший входить в моду. К методу мы вернемся позднее, сейчас же остановимся на эпохе, событиях и людях, фигурирующих в романе.

Избравший для повествования прошлое чужой страны, Нойман отнесся к нему с вниманием, далеким от дилетантизма. Он с подобающей серьезностью взялся за исторические источники, глубоко проник в их содержание, широко используя, в частности, известные «Мемуары» Филиппа Коммина (недавно благодаря переводу на русский язык ставшие доступными и нашему читателю). Однако, как и всякий художник, он обращался с данными источников весьма вольно: многое отбрасывал, додумывал, переставлял, переиначивал. Кроме того, он исходил из представления, что элементарные исторические сведения читателю известны (что, к сожалению, не всегда соответствует истине). Наконец, занятый своей концепцией, он не стремился дать общую оценку изображаемому отрезку истории. Между тем, не зная общей характеристики эпохи, читатель не сможет разобраться и в частностях, проследить и понять историческую закономерность событий — недоучитывать этого никак нельзя.

XV век — время необычное, полное драматических коллизий, которые будоражили общество, время великого перелома, во многом определившее становление современной Франции. То был весьма впечатляющий эпилог средневековья и пролог нового времени. Феодальную раздробленность сменяла национальная консолидация, исчезало многообразие ленов, слабосильного сюзерена вытеснял абсолютный монарх. И первым из числа подобных монархов обновленной Франции (во многом способствовавших этому обновлению) стал король Людовик XI (1461–1483) — центральный персонаж романа.

Началу его царствования сопутствовали весьма сложные обстоятельства — процесс консолидации (как во все времена и у всех народов) был прерывистым и драматичным. Совсем незадолго до этого (в 1453 г.) закончилась Столетняя война с англичанами, сопровождавшаяся разорением страны и разгулом феодальной вольницы, едва не руинировавшей многострадальное Французское королевство. Владетельные сеньоры, возглавляемые близким родственником царствующей династии Валуа, герцогом Филиппом Бургундским, составили клику, продолжавшую и после окончания войны угрожать королю-победителю Карлу VII (отцу Людовика XI) — слабому и недалекому монарху, в недавнее время трусливо предавшему свою спасительницу — Жанну д’Арк. В снова начавшейся борьбе на стороне врагов короля оказался и сам наследник престола. Следует отметить, что рожденный и воспитывавшийся в обстановке постоянных интриг и вероломства юный Людовик, обладавший живым характером, пытливым умом, наблюдательностью и редким упорством, как губка вбирал в себя все окружавшее и делал немедленные выводы. С детских лет познав цену «феодальной верности», свидетель бесчисленных ложных клятв, завершавшихся предательством, он рано усвоил и навсегда сохранил в себе лицемерие и неразборчивость в средствах ради достижения цели, а целью его было — пробиться к верховной власти. За нелояльность отец удалил Людовика в провинцию Дофине; позднее, обвиненный в отравлении королевской фаворитки, дофин оказался вынужденным бежать к своему дяде, герцогу Бургундскому. При бургундском дворе он прожил несколько лет вплоть до смерти отца, с которым так и не примирился. Эти годы закрепили уроки, полученные в детстве. Бургундский двор, принадлежавший к наиболее блестящим дворам Европы, был становищем местничества, лести, господства временщиков и кровавых интриг. Между Людовиком и сыном Филиппа Бургундского графом Шароле (будущим Карлом Смелым) установилось соперничество, а затем и вражда. Оба юноши были своеобразными антиподами — все в них казалось противоположным. Людовик был некрасив (даже уродлив), сдержан и прост в обращении, отличался скрытностью, не любил церемоний и, экономный до скаредности, всегда оставался предельно скромным в одежде. Карл впечатлял породистой внешностью, обладал резкими и властными манерами, сорил деньгами, обожал этикет и пышный церемониал, считался признанным законодателем мод («бургундская мода» второй половины XV в. пленила весь Запад). Единственно, что было общим у обоих, — непомерное честолюбие и стремление к абсолютной власти; на этой-то стезе и зародилась их вражда, быстро превратившаяся в ненависть.

Став после смерти отца обладателем королевского престола, Людовик почти сразу же приступил к реализации программы, сложившейся у него в предшествующие годы. А сущность программы сводилась к полной перестройке общества и государства, к ликвидации феодальных порядков, к предельной централизации страны в ущерб крупным сеньорам и под эгидой единого властителя — абсолютного монарха. Уроки юности убедили нового короля в том, что вероломная знать не может служить ему опорой. И он постепенно утвердился в мысли, что только ориентируясь на средние слои общества, при нейтрализации, а затем и устранении знати, он сможет добиться осуществления задуманного. Один эпизод начала царствования окончательно подвинул его на избранный путь. Его «благодетель» Филипп Бургундский, желая и впредь сохранять влияние на молодого монарха, выступил как вдохновитель и организатор торжеств, связанных с коронационным обрядом. Он устроил в Париже пышное празднество, закончившееся блестящим рыцарским турниром. Но Людовика, человека новой формации, никак нельзя было подкупить этими средневековыми затеями. Не удалась многоопытному герцогу и попытка окружить «подопечного» высшей знатью из бургундской партии. Мгновенно раскусив суть всей этой игры, Людовик ее сразу же пресек. Он высмеял старания дядюшки, выразил полное пренебрежение к турниру и не пожелал слушать любимцев герцога Бургундского. Король ясно дал понять окружающим — новое царствование не будет иметь ничего общего с тем, что они знали и видели раньше. Он прямо заявил, что будет править страной самостоятельно, что ему не нужны советники и опекуны, что он не желает знать ни бургундскую, ни бретанскую, ни бурбонскую партию, ни принцев крови, ни функционеров покойного Карла VII, никого и ничего, кроме блага и величия Франции. В полном соответствии с этим он удалил от двора всех именитых советников прошлого царствования — герцога Бурбонского, графов де Мен, де Брезе, Даммартена и других, одновременно окружив себя новыми людьми, незнатными, но знающими, причем не постоял и за тем, чтобы выписать опытных администраторов из-за рубежа. В стране повеяло новым духом, а быстрота, с которой Людовик ступил на путь преобразований, повергла в трепет вельмож. Под предлогом охоты и богомолья король редко оставался в столице, постоянно ездил по стране, заглядывая во все углы государства, вмешиваясь во все локальные конфликты, а где не поспевал сам, его заменяли расторопные и преданные агенты. В кратчайшее время король отменил церковные привилегии знати, право заповедной охоты, учредил новые парламенты в Гренобле, Бордо и Дижоне, добился поступления в казну всех причитающихся феодальных сборов, вернул под свою власть многие ранее утерянные короной области и города. При этом Людовик действовал с поразительной ловкостью, соблазняя подарками одних, устрашая других, внося соперничество и раздор среди третьих. Он сумел подкупить графов де Круа, игравших ведущую роль при брюссельском дворе престарелого герцога Филиппа, графа Уорика, имевшего такое же положение при лондонском дворе, весь королевский совет Кастилии — на это экономный король не жалел денег. С великим искусством вмешиваясь в феодальные распри, он умудрился рассорить могущественных вельмож друг с другом, восстановив герцога Бретанского против властителей Бургундии, натравив графов Анжу на своих непокорных родственников Бурбонов. Чтобы прочнее держать в руках крупных феодалов, Людовик под предлогом воспитания брал в заложники их детей. В плену у него находились сыновья герцогов Орлеанского и Алансонского, графов де Фуа и д’Альбре. Однако после первого шока могущественные враги стали приходить в себя и начали готовиться к реваншу — они понимали, что бездействие сделает гибель неотвратимой. Вокруг графа Шароле (после смерти отца ставшего герцогом Бургундским), давно ненавидевшего Людовика, стала собираться пестрая коалиция под пышным наименованием «Лиги общественного блага» (1464–1465). С помощью многочисленных манифестов и прокламаций лигисты пытались поднять против престола все феодальные силы страны. Их признанными вождями после герцогов Бургундского и Бретанского были опальные царедворцы Карла VII: коннетабль Сен-Поль, герцоги Лотарингский и Бурбонский, старый полководец времен Столетней войны граф Дюнуа, герцоги Немур и Беррийский (родной брат Людовика) и воинственный граф Арманьяк. Им удалось навербовать внушительную армию, которая не замедлила двинуться к столице. Людовик попал в весьма затруднительное положение. Только верность парижан спасла его от катастрофы. На состоявшихся вслед затем переговорах он должен был пойти на значительные уступки, как территориальные, так и правовые. Впрочем, это мало его беспокоило. Он лишь стремился выиграть время, рассчитывая, что ранее принятая и широко использованная политика «разделяй и властвуй» принесет ему новые плоды. Но вскоре после этого (в октябре 1466 г.) произошла неожиданная и весьма двусмысленная история, в которую король попал во время свидания с Карлом Смелым в Перонне (история эта довольно подробно, хотя и неточно, описана в романе Ноймана). Суть дела была предельно проста. В то время, когда Людовик всячески заверял могущественного наследника герцога Филиппа в своей любви и дружбе, королевские агенты поднимали против Карла фландрские города, вследствие чего вспыхнуло восстание в Льеже. Взбешенный бургундец превратил свидание в плен, и Людовику, чтобы спасти жизнь и свободу, пришлось пойти на новые территориальные уступки и крайнее унижение, вплоть до согласия вместе с Карлом Смелым усмирять Льеж, восстание которого сам же король и вызвал.

История эта, оставившая самые тягостные ощущения у короля, стала как бы пиком его политической жизни (и Нойман это уловил). Она как бы разделила все царствование пополам. Если до этого, уже имея (и частично осуществляя) определенную политическую программу, Людовик проводил ее с оглядкой и иной раз испытывал сомнения и колебания, то теперь он решил, что в дальнейшем, борясь с врагами, будет непоколебим и беспощаден. При этом, однако (и это характерно для Людовика XI, которого современники недаром прозвали «всемирным пауком»), непоколебимость была внутренней, скрытой от других; внешне же он маскировал ее, и весьма успешно. Почти не предпринимая военных действий против врагов, напротив, ведя с ними лживо-благодушные переговоры, он с еще большим мастерством, чем прежде, разъединял их и бил порознь, причем, как правило, чужими руками. Вся последующая деятельность его напоминает тонко разыгранную партию в шахматы, где каждую сброшенную фигуру ожидала смерть. Проследим основные этапы этой игры — у Ноймана их ход несколько нарушен.

Согласно вынужденному договору с герцогом Бургундским, Людовик должен был отдать своему мятежному брату, герцогу Беррийскому Карлу, Нормандию. Этот акт король считал крайне опасным: передача Нормандии врагу создавала монолит из Бургундии, Нормандии и Бретани, представлявший постоянную угрозу для государства. Людовик уговорил брата поменять Нормандию на Гиень, лежавшую в стороне от владений двух других союзников. Но этого ему показалось мало. Узнав, что брат продолжает вести тайные переговоры с Бургундией, Людовик, необременный родственными чувствами, устранил его с помощью яда. В ответ герцог Бургундский немедленно вторгся в Нормандию. Не желая вступать с ним в войну, Людовик сумел восстановить против Карла Смелого его прежнего соратника, коннетабля Сен-Поля. Карл оставил Нормандию и начал затяжную склоку с коннетаблем. Воспользовавшись этим, Людовик объявил себя свободным от выполнения договоров, навязанных ему в Перонне, и потихоньку уничтожил одного за другим троих прежних участников «Лиги общественного блага»: герцогов Немурского и Алансонского и графа Арманьяка. Видя это, Карл Смелый нанес неожиданный контрудар, призвав на помощь английского короля Эдуарда IV, мечтавшего о французском престоле, и тот без замедления высадился во Франции. Эта акция, нарушавшая все планы Людовика, могла обернуться катастрофой — английская армия была численной и сильной. Но и тут «всемирный паук» не растерялся, показав еще раз с полным блеском свое дипломатическое мастерство. Понимая, что главное не допустить военного союза трех сил — герцога Бургундского, коннетабля Сен-Поля и английского короля, и видя, что на данный момент основную угрозу представляют англичане, Людовик вступил в переговоры с Эдуардом IV, надавал ему множество несбыточных обещаний, вплоть до отказа от короны в его пользу, склонил на свою сторону ценными подарками и вбил клин между ним и герцогом Бургундским. После этого, спровадив англичан, он вступил в переговоры с герцогом Бургундским и оговорил коннетабля, якобы виновного в их размолвке. Мстительный бургундец, поддавшись на провокацию, выдал королю Сен-Поля — своего единственного сильного союзника — и тот, став разменной монетой в ловкой интриге короля, погиб на эшафоте.

Теперь у короля оставался лишь один враг — герцог Бургундский — изолированный и одинокий, сам подрубивший сук под собой, растерявший всех своих союзников (с последним из них, герцогом Бретанским, Людовик сумел заключить сепаратный договор). Продолжая прежнюю тактику и не желая лично вступать в войну, король незаметно сплел против Карла Смелого прочную сеть: он восстановил против Бургундца германского императора и имперских князей, а также свободных швейцарцев. Руками этого маленького народа, недавно завоевавшего независимость, Людовик и доконал своего главного противника. Трижды Карл Смелый мерялся силами со швейцарцами. Современники говорили: в первом сражении он потерял ореол непобедимости, во втором — армию, в третьем — жизнь. Это событие (1477) как бы подвело черту: партия была закончена. Все более мелкие враги из числа тех, кто не был уничтожен, давно уже томилась в подземельях и клетках, наподобие клетки несчастного кардинала Балю, так картинно описанной Нойманом.

Беспримерная хватка Людовика XI, оперативность и методичность, с которой он ликвидировал соперников, полная неразборчивость в средствах и безжалостность поражали как современников, так и последующие поколения людей. В новейшей историографии принято в этом смысле сравнивать французского короля с русским царем Иваном IV (кстати говоря, они жили почти в одно время — их разделяло неполное столетие). Действительно, по методам борьбы здесь было много общего — яд и кинжал для одного и другого являлись обычными средствами воздействия на нежелательных лиц. И все же нельзя не заметить, что Людовик XI в отличие от Ивана Грозного, при всем своем изуверстве, никогда не сдирал с живых людей кожу, не жарил их на сковородах и не сажал на кол. А главное, и цели и результаты у двух монархов-монстров были различными: политика Людовика привела страну к экономической и политической консолидации, политика Ивана стала прелюдией разрухи и смуты.

Велика была радость короля, сообщает Коммин, когда его жестокая многолетняя борьба столь успешно завершилась. Теперь оставалось пожинать плоды победы. Еще раньше овладев землями устраненных вельмож — Нормандией, Гиенью, многими феодами в средней Франции, сейчас он захватил и львиную долю «Бургундского наследства» — Бургундию, Артуа и Пикардию. Почти одновременно была присоединена важнейшая область юга — графство Прованс, наследие Анжуйского дома. Оставалась Бретань, смирившаяся и нейтрализованная; ее присоединение произошло в следующее царствование.

Итак, в конце 70-х годов французский король уже не имел соперников внутри страны и мог спокойно завершить начатые реформы. Он установил единую административную систему, ввел постоянные налоги, создал четкий режим благоприятствования промышленности и торговле. Его международная дипломатия впервые за много столетий установила политическое равновесие в Европе. Все соседи — Кастилия, Арагон, Милан, Флоренция, Генуя, Савойя, Швейцария, Англия и даже далекие Венгрия и Чехия — искали союза с французским королем, его дружбы или покровительства. Казалось, он достиг всего, о чем мечтал когда-то. И вот тут-то началась новая, неотвратимая беда.

Король дряхлел. Старость с ее немощью все чаще навевала мысли о смерти. А он не хотел умирать. И больше всего теперь боялся, что смерть его может кто-то ускорить — по собственному опыту Людовик прекрасно знал, как это делается. Его обычная подозрительность возросла до небывалых пределов. Он прекратил поездки по стране и навсегда осел в угрюмом замке Плесси-ле-Тур, огражденный неприступными стенами, постоянной стражей и волчьими ямами, разбросанными на подступах и поджидавшими непрошенных гостей. Боясь отравы, он отстранил от себя всех, в том числе и наследника престола, ограничившись знахарями, прорицателями и узким кругом лиц, которым верил безусловно. Нойман из числа этих лиц называет немногих: финансиста Бона, профоса Тристана и, наконец, того, чьим прозвищем назван роман.

Несомненно, читателя особенно заинтересует фигура главного героя романа А. Ноймана — «дьявола», и прежде всего историческая достоверность этого лица: был ли таковой в действительности (в этом иной раз, как, например, в предисловии к русскому изданию 1940 г., прямо сомневались), а если и был, то насколько точно и правдиво изобразил его автор романа? Скажем сразу: прообразом «дьявола» является реально существовавший человек. Что же касается «точности изображения», то здесь автор (который в целом, показывая события царствования Людовика XI, довольно точен) дал полный простор своей творческой фантазии, что связано главным образом, как будет объяснено ниже, с его авторской концепцией.

Реальный Оливье Неккер действительно был уроженцем Фландрии: он происходил, как указано в романе, из местечка Тильт. О времени его рождения, детстве и юности никаких сведений нет — здесь все от начала до конца плод вымысла Ноймана. Известно лишь, что в 1469 г. Оливье стал брадобреем Людовика XI, затем вошел в ближайшее окружение короля, в 1474 г. был анноблирован и получил фамилию Ле Ден. В 1477 г. (год смерти Карла Смелого) ему был присвоен титул графа Меленского, а позднее Неккер стал губернатором Сен-Кантена. По-видимому, Оливье, исполнявший многие тайные поручения короля, пользовался его неизменным доверием, которое не уменьшалось даже в случае неудачных действий Неккера. Так, закончилась позорным провалом его миссия в Бургундию ко двору наследницы Карла Смелого Марии (это описано в мемуарах Коммина), равно как и попытка поднять восстание фландрских городов. Что же касается его политических маневров в Перонне и всех других успешных предприятий, описанных в романе, — все это чистейший вымысел автора. Вот теперь-то и самое время показать подоплеку этого вымысла.

Несмотря на то что Альфред Нойман писал своего «Дьявола» почти семьдесят лет назад, он представляется нам вполне современным писателем — произведение его неизмеримо далеко от исторических романов XIX в., скажем, романов Понсон дю Терайля, Альфреда де Виньи или Александра Дюма-отца. Нойману хорошо знакомы новейшие философские учения, в частности интуитивизм А. Бергсона и психоанализ З. Фрейда. И не только знакомы, но и широко использованы: на нюансах подсознания и интуиции по существу держится вся идейная ткань «Дьявола». Скажем больше: история Франции XV в. явилась для Ноймана только канвой, на которой он вышил рисунок своей концепции; его повествование без труда могло бы быть перенесено в любое другое время, вплоть до нашего. Из этого не следует делать вывод, что автор с пренебрежением относился к истории (об этом уже говорилось выше), но коллизии подсознательных человеческих отношений являются для него все же основными — ради их выявления и создан роман. По сути дела, книге Ноймана можно было бы дать и другое заглавие, более отвечающее ее внутреннему смыслу: «Двойник». Ибо проблема эта (в свое время поставленная Ф. Достоевским, Э. По, О. Уайльдом и др.) определяет существо рассматриваемого произведения. В нем всего два героя: король и его брадобрей, его alter ego — подлинный двойник. Причем по ходу повествования происходят странные вещи: оба героя, сближаясь все больше и больше, становятся и внешне почти неразличимы. Однако их своеобразная общность в едином — отнюдь не просто психическое и физическое сходство. Нет, автор смотрит значительно глубже. Двойник короля, «дьявол», подобно портрету Дориана Грея, постепенно как бы переливает в себя все дурные качества короля — его подозрительность, коварство, жестокость, склонность к интриге. В результате этого «переливания» брадобрей в конце концов и превращается в подлинного «дьявола», «нечистого», «le mauvais» и заканчивает тем, что принимает на себя проклятия граждан и позорную смерть на виселице, оставив своему господину величие в памяти потомков.

Ради этого величия «дьявол» жертвует всем: независимостью, красавицей-женой, покоем, славой, жизнью. Жертва дается ему нелегко. В особенности отказ от любимой женщины ради прихоти властителя. Это на первых порах приводит Неккера к жестокому внутреннему кризису, толкая его чуть ли не на измену монарху. Но постепенно, во имя более высокой цели он смиряется, и не только смиряется, но и хладнокровно убивает жену ради будущего «величия» государя…

Роман Альфреда Ноймана продолжает жить. Ибо вне зависимости от авторской концепции (о которой можно спорить) написан он живо, увлекательно, читается легко и с интересом. Правда, отдельные его части с точки зрения художественной убедительности не вполне равноценны. Ярко и впечатляюще написана книга первая — здесь читатель ясно представляет себе становление характера и психики Оливье, а также начало его внутреннего «воссоединения» с королем. Особенно удалась Нойману интрига, связанная с переговорами в Перонне, — здесь очень ловко схвачены душевные колебания Неккера и его окончательный поворот к королю на фоне его личной трагедии.

Во второй книге напряжение несколько ослабевает и объяснение событий выглядит не всегда убедительно. Слабее всего, на наш взгляд, сделана книга третья (и последняя), где автор временами теряет четкость мысли, сбивается с установившегося ритма повествования, которое местами кажется затянувшимся и малоубедительным. Впрочем, все это не так уж и существенно. В целом же роман Ноймана «Дьявол» написан с умением, знанием дела, любовью к избранному сюжету и несомненно заинтересует современного читателя не в меньшей мере, чем это имело место три четверти века назад.

И в заключение два слова о переводе.

В настоящем издании сохранен русский перевод 1940 г. Нельзя не заметить, что он нуждается в некоторых уточнениях. Это касается в первую очередь ряда терминов и собственных имен. Так, следует иметь в виду, что имя собственное главного героя по-французски будет звучать не «Оливер», а «Оливье», а имя святого — не «Дионис» (это увело бы нас к древней Элладе), а «Дени». Точно так же обращение «мейстер» — чисто немецкая форма, которой соответствует французская «мэтр»; именно так величали современники Неккера (сравните хотя бы те же «Мемуары» Коммина). Наконец, решительное возражение вызывает титул «гроссмейстер», которым Нойман наделяет одного из функционеров Людовика XI (Даммартена). Титул этот, напоминающий современному читателю о ранге в шахматном мастерстве, является буквальным переводом на немецкий язык французского «grandmaitre»; именно таков был почетный титул данного персонажа, не имевший прямого отношения к его действиям как военачальника. Эти главнейшие замечания к русскому переводу должен обязательно иметь в виду читатель, возвращаясь к временно забытой и вновь обретенной книге А. Ноймана.

А. П. Левандовский, доктор исторических наук, профессор

КНИГА ПЕРВАЯ

Глава первая Процессия

 Воистину Гент не отличался благонамеренностью. Дух мятежа не спал в нем и в тот день, когда молодой герцог, уже прославленный под именем графа Шаролэ[1], мирно въезжал в город после брюссельских коронационных торжеств. Гент ничего не позабыл и, не задумываясь, одновременно давал в стенах своих место гостеприимству и политическому шантажу, верноподданническим излияниям и насилию, богу и дьяволу. Колокола святого Якова и святого Баво приветствовали гостя и служили сигналом к восстанию.

Герцогская свита была многочисленна, но на рыночной площади собралось вооруженного народа в десять раз больше. Государь медленно проехал сквозь толпу, спокойно и сдержанно приветствовавшую его. Он не отвечал на приветствия.

— У них слишком много оружия, — заметил он графу Кревкеру, ехавшему с ним рядом.

Перед ратушей в парадном строю и при оружии его встретили знатные бюргеры. Городской старшина держал весьма холодную приветственную речь. Тем временем смутный шум ближайших уличных процессий становился все громче. Резким движением руки герцог остановил говорившего.

— Что это значит? — спросил он.

— Процессия святого Льевэна, — спокойно ответил старшина.

— Она мне кажется весьма шумной и удивительно несвоевременной, — ответил герцог и повернулся в седле. Голова процессии достигла в это время задних рядов герцогского эскорта. Яркое июньское солнце горело на пиках и шлемах. Герцог воскликнул, не спуская глаз с процессии:

— Они вооружены с ног до головы, господин старшина!

— Таков обычай нашего города, ваше высочество, — ответил тот.

Справа от священнослужителя, несшего ковчежец с мощами святого Льевэна, шагал Дьявол. Он сказал коренастому человеку, шедшему по левую руку от каноника:

— А что, Даниель, наш добрый святой знает свой путь?

Даниель, смеясь, кивнул ему в ответ головой. Тут оба они прижались плечами и руками к канонику, движения которого и без того стеснены были ношей, сдавили его и подтолкнули к возвышавшейся за несколько шагов впереди на площади таможенной будке, где взимались принудительные герцогские сборы и пошлины. Ковчежец уперся в ветхую деревянную постройку. Дьявол повернулся и, выпрямив свое худое, длинное, несколько согбенное тело, поднял руки вверх и закричал пронзительным голосом:

— Люди добрые! Милосердный святой желает здесь пройти, не склоняя главы!

Тотчас же из процессии выбежали мужчины с трамбовками, топорами, ломами и бросились, гогоча на будку. Через несколько минут процессия уже попирала ногами развалины будки и с ревом: — Вольности и права Гента! Исконные наши вольности! — выкатилась на середину площади. Находившиеся там вооруженные бюргеры были оттиснуты к ратуше и, преднамеренно или нет, тесным кольцом окружили герцога с его свитой.

Герцог, закусив губы, обвел быстрым взглядом побледневшие лица своих спутников, спокойные фигуры представителей города и выросшую возле него сплошную стену вооруженных людей. Потом, овладев собой, он спокойным голосом обратился к старшине:

— Магистрат не удивляется тому, что процессия превратилась в демонстрацию?

Старик выдержал его взгляд.

— Нет, выше высочество, — отвечал он.

Помолчав с минуту, герцог, выпрямившись в седле, проговорил громким голосом:

— Мы благодарим Совет старшин нашего доброго города Гента за прием. Мы прибыли сюда, чтобы выслушать справедливые жалобы и притязания. Мы готовы принять просителей в ратуше.

Шесть дней длились переговоры в ратуше, и шесть дней герцога держал в осаде вооруженный народ. В первый день было получено герцогское согласие на уничтожение зерновой подати, на второй — разрешено открытие трех запертых городских ворот, на третий — подтверждено право созыва ополчения семидесяти двух цехов (и вот уже развеваются на рыночной площади семьдесят два знамени), на четвертый — право избрания городского старшины, на пятый — объявлена амнистия за проступки, связанные с оскорблением герцогского высочества, на шестой — добились назначения городских комиссаров для контроля над герцогскими чиновниками. Все это были старинные права и вольности города Гента.

Теперь народ стоял стеной на площади и криками «ура» приветствовал уезжавшего герцога; его высочество не отвечал на приветствия.

Дьявол, по имени Оливер Неккер, старшина цеха брадобреев города Гента, был слишком умен, чтобы во время переговоров выступать в роли, аналогичной той, которую он выполнил в деле святого Льевэна. Неккер издавна знал, что граф Шаролэ обладает удивительной памятью на лица, такой памятью, что годы спустя он при удобном случае предоставляет своему палачу расправиться с теми, кто некогда встал ему поперек дороги. Дьявол был убежден, что герцог не утратил этого дара прежних дней и что опасаться отсутствия удобного повода для проявления этой способности тоже не приходится.

Потому-то и случилось так, что мейстер[2] Оливер и его подмастерье Даниель Барт сопровождали святого Льевэна лишь до таможенной будки и исчезли, когда процессия проходила через ее развалины. Равным образом произошло и то, что прекрасная Анна, как звали молодую жену Оливера, осветила своей обворожительной улыбкой сумрачную залу цехового совета и темное, иконописное лицо старшины; сообщив, что муж ее слегка нездоров, она упросила от его имени красноречивого старшину дубильного цеха отстаивать перед герцогом цеховые интересы брадобреев. Дубильщик Жан Коппенхелле был потрясен ее светлым, скользнувшим по нему взглядом и втайне наслаждался этим потрясением. Председательствовавший Питер ван Экке, забыв при виде ее белых зубов свой возраст и свое положение, сперва выразил официальную благодарность мейстеру Оливеру за проявленный им патриотический образ мыслей и за верность общему делу, а потом, перегнувшись как бы случайно через стол и утирая слюни, стал поглаживать с отеческим покачиванием головы ее обнаженные руки. Когда прекрасная Анна удалилась и достойные мужи не видели уже больше уверенных движений ее фигуры, в зале заседаний стало снова сумрачно и темно.

Тем временем мейстер Оливер брил толстого суконщика, мало говорившего и, видимо, боровшегося со сном. Впрочем, брадобрей, внимательно наблюдая за ним, заметил, что глаза клиента поблескивают весьма бодро сквозь белесые ресницы; вероятно для того, чтобы испытать ровность кожи, он коснулся на минутку рукою дородных щек суконщика. Тотчас же ощутил он условное пощелкивание языком во рту. Быстро выпрямившись, Оливер оглядел других клиентов, которых обслуживал Даниель с подмастерьем, а также нескольких горожан, споривших о текущих событиях у открытых дверей его цирюльни. Он покачал слегка головой; суконщик тем временем вытирал себе лицо, не спуская с него глаз.

Вдруг на улице раздался басистый голос, покрывший шум спора.

— Ах, граждане, граждане! — гудел он. — Как вы близоруки и тупоголовы! Ведь герцог не сказал еще своего последнего слова, а если и скажет его, то все равно ненадолго. А если и всерьез скажет, то мы, в лучшем случае, попадем из бургундского кулька во французскую рогожку.

Оливер сощурил слегка глаза под взглядом купца и воскликнул своим высоким, пронзительным голосом:

— Хо, хо, Питер Хейриблок, когда же, по твоим расчетам, герцог сделает тебя своим сборщиком податей?

Из кучки перед лавкой отделился коротконогий, широкоплечий торговец и, посмотрев серьезными глазами в лицо мейстеру, спокойно сказал:

— Тогда, когда король Франции сделает Дьявола своим брадобреем.

Даниель Барт раскатисто засмеялся.

— Тогда придется христианнейшему лису[3] бриться при помощи ложки, по нашему гентскому обычаю.

Под шум поднявшегося смеха Оливер наклонился к суконщику и быстро спросил:

— А у вас есть для меня образчики материй, почтеннейший?

Толстяк встал и потянулся, кивнув утвердительно головой; Оливер сказал ему тихо:

— Выйдя из лавки, возьмите налево в переулок и входите поскорей в первую дверь.

При этом он отряхнул суконщику платье и бросил через плечо:

— Воистину, Питер, для нашего города выгоднее иметь Дьявола во Франции, нежели герцогского заступника в Брюсселе. Ведь приходится серьезно пораскинуть умом-разумом, когда все ставишь на карту. Ну, да мы едва ли поймем друг друга, тем более, что я могу избавить тебя всего лишь от твоей щетины на подбородке, а никак не от страха за судьбу твоих векселей в Брюгге и Льеже. Поэтому иди-ка сюда и садись.

Присутствовавшие одобрительно засмеялись, а Хейриблок, пожимая плечами, неуклюже повиновался; тем временем толстый суконщик успел уже выйти на улицу. Намыливая лицо Хейриблока, Оливер шепнул:

— Вот тебе хороший совет, дружище Питер: держи язычок за зубами в такое смутное время. Я должен тебе откровенно сказать, что некоторые из старшин считают тебя агентом герцога. А ты ведь знаешь, чем пахнет такое подозрение? Итак, будь благоразумен.

Торговец с опаской взглянул в сторону и промолчал.

Внезапно смолкли и беседовавшие перед лавкой горожане. Оливер поднял голову и увидел, что все они с улыбкой смотрят в одном направлении. Он тоже усмехнулся — выражение их засветившихся глаз было ему очень знакомо. Прекрасная Анна шла, лаская взоры своим обворожительным видом; поблагодарив приветствовавших ее спешными короткими фразами и жестами, она вошла в лавку. Лицо Оливера, с его тонкими губами, суровой линией впалых щек, глубоко сидящими, суровыми, неопределенного цвета глазами, сделалось мягче, добродушнее и моложе, стало теплым и как бы освещенным солнечным сиянием, когда жена подошла к нему.

— Все обстоит благополучно, — сказала она и улыбнулась.

В комнате стало опять светлее. Теперь ее провожали взоры мужчин, глядевших ей вслед: смотрели те, что стояли перед лавкой, поворачивали намыленные свои физиономии осклабившиеся клиенты; подмастерья глядели с рабским восхищением, а Даниель Барт с почтительной и нескромной гримасой. Ее спина, привыкшая чувствовать восхищение и тайное желание во взорах, только что скользивших по ее лицу, ответила на это движением обнаженного затылка, едва заметным и все же опьяняющим трепетанием кожи, гордой осанкой женщины, которая знает, что ею любуются. Ее муж, Оливер, наслаждался видом ее лица и лиц окружающих; он стоял с бритвой в поднятой руке и пристально разглядывал жену и стоящих за нею людей; он громко смеялся, но смех этот был неприятен.

Потом он шепнул жене несколько слов на ухо и опять нагнулся над Питером, единственным, кто не пошевельнулся.

В первой же комнате, которая оказалась незапертой, она увидела толстого иностранного купца, который спокойно лежал на мягкой скамье и медленно выпрямился, заслышав шаги. При виде женщины он поднялся довольно быстро и светски учтиво поклонился ей.

— Оливер очень скоро придет, — приветливо сказала она и предложила ему вина.

Посетитель выпил за ее здоровье и начал непринужденный разговор, оживившись в присутствии дамы. Анна слушала его, слегка улыбаясь.

— Простите меня, сударь, — перебила она мягким голосом, — но когда хотят играть роль суконщика, надо уметь носить не только его платье, но и усвоить его манеры. Вам следовало быть или менее галантным, или же по моей проницательности понять, что я являюсь доверенным лицом моего мужа.

Гость тихо засмеялся.

— Раз уж вы невысокого мнения о светскости почтенных суконщиков, сударыня, — сказал он, — я должен в угоду вам сознаться, что я не из их числа. Но вы меня простите, если на первый раз я вам больше ничего не скажу; мои дела так сложны и в то же время так ответственны, что я предоставляю вашему мужу объяснить их вам.

— О, сударь, — остановила она его, — как бы я ни была любопытна, я ничего не хочу знать о ваших делах. С меня совершенно достаточно, — прибавила она тихо и наклонилась к нему через стол, — с меня совершенно достаточно, что великий король не посылает больше к нам разную шушеру, цыган, подмастерьев, менял, а прислал одного из своих придворных.

Гость был поражен и, покраснев, приподнялся с места.

— Ну, ну, сударыня, — пролепетал он, — ваш ум, по-видимому, так же опасен, как и ваша красота. — И, глядя на нее как-то особенно, он прибавил: — Я вижу, вы далеко пойдете. — Анна рассеянно посмотрела на него большими серыми глазами, зрачки которых были сильно расширены.

— Так далеко, — сказала она медленно и чуть слышно, — так далеко, как того пожелает наш общий хозяин.

Мужчина с незнакомым ему доселе волнением сжал ладони.

— Это король? — спросил он, поежившись.

— Нет.

— Бог?

— Нет.

— Дьявол, полагаете вы?

Женщина не отвечала и на минуту закрыла глаза. Затем она сказала:

— Он идет.

— Я не слышу.

— Я это знаю.

Гость провел по лбу рукой и смущенно оглядел мрачный покой, скудно обставленный тяжелой мебелью. Он кашлянул, как бы желая избавиться от какой-то тяжести, давившей ему грудь. Только теперь стукнула дверь и послышались легкие, быстрые шаги. Оливер стоял на пороге. Анна засмеялась.

— Этот господин лишь тебе одному, Оливер, хочет показать свое уменье ткать, — сказала она, — но это, конечно, не из недоверия, а из учтивости. Оказывается — у французских суконщиков манеры придворных.

Их взгляды встретились, и Оливер поднял немного брови; приветствуя посетителя движением руки, он произнес несколько торжественно:

— Сеньор! Любезная жена моя Анна во всех моих делах и, в частности, в том, которое привело вас ко мне, пользуется моим полным доверием, и она его заслуживает. Вы можете говорить при ней все, что нужно, если только конечно, — здесь он остановился на секунду и оглянулся по сторонам, — вы не предпочитаете быть со мной наедине.

Посетитель колебался ответить, и Оливер дал знак своей жене удалиться. Гость из вежливости сделал протестующее движение. Анна, уже стоя в дверях, сказала с усмешкой:

— Ах, Оливер, нас рассматривают с тобой не как одно целое, но как двоих.

Она тихо закрыла за собой дверь. Оливер с выжидательной учтивостью посматривал на гостя и, по-видимому, не был сам расположен начинать разговор. Посетитель некоторое время собирался с мыслями. К нему вернулась его уверенность, весьма нужная ему в этой неопределенной и несколько жуткой обстановке.

— Прежде всего один вопрос, мейстер Оливер, — начал он сдержанным тоном, — знает ли еще кто-нибудь, кроме вашей жены, о наших сношениях и о вашей службе у короля? Я имею в виду: работаете ли вы с кем-нибудь вроде организации, — что я нашел бы опасным и не соответствующим нашей политике, — или же вы один, как это у нас до сих пор было принято?

Губы Оливера стали еще тоньше; он произнес медленно:

— Король оплачивает чистым золотом чистую работу. Других отношений между нами нет. Что же касается способа действия, то это мое дело. Зачем вам надо его знать?

Посетитель, стараясь поймать взгляд Оливера, ответил не сразу; наконец он тихо произнес:

— В данный момент меня поразила одна мысль, и мне нужно только ваше подтверждение, чтобы я мог окончательно преклониться перед проницательностью моего высокого повелителя. Весьма возможно, мейстер Оливер, что король думает именно о других отношениях к своей и, еще больше, к вашей выгоде.

Оливер быстро поднял голову.

— Позвольте узнать, сударь, кто вы такой?

— Я Жан де Бон, советник короля.

Оливер тихо рассмеялся.

— Советник короля, сеньор де Бон? Это я называю, скромно сказано. Гениальный человек, выбивающий из народа деньги так, как Моисей с жезлом господа-бога выбивал воду из скалы, мог бы по-иному о себе говорить! Хорошо! Хорошо! Такой посол делает мне честь, и его туманные вопросы и ответы начинают меня интересовать. Может быть вы желаете услышать заверение, что я настойчиво и в одиночку преследую свою временную цель, подобно тому, как великий король преследует свои великие цели. И что я работаю по дешевке с помощью всего лишь двух пособников, созданных мною: с Анной, женой-красавицей, и Даниелем Бартом, моим старшим подмастерьем, моим детищем, который послушанием и сильными мускулами восполняет недостаток разумения. Но великому королю, видно, недостаточно тех трех достойных удивления паладинов[4], которые у него уже имеются: выколачивателя денег, палача и кардинала, такого тонкого политика и такого снисходительного духовника. Ну, теперь, сеньор, я могу себе ясно представить, кого именно не достает еще королю.

Жан де Бон, слушая с напряженным вниманием, покачал раздумчиво головой.

— Мейстер, мейстер, — предостерегающе сказал он, — вы ведете нас к таким безднам, от которых может захватить дыхание. Но я сам дал разговору такое направление, а потому и не хочу поворачивать назад. Итак, кого же недостает королю?

Оливер искривил рот.

— Жаль, что вы сами этого не знаете, сеньор де Бон, потому что ведь вы как раз по этому делу сюда и приехали. К тому же вы только что слышали ответ этот из грубых уст гентского горожанина.

— Вот это-то и заставляет меня сомневаться, — перебил его Жан де Бон. Оливер остановил его движением руки.

— Хорошо, — сказал он, — я понимаю; об этом мы еще поговорим. Теперь же позвольте мне вам ответить, раз уж вы этого так желаете. Если я скажу: королю нужен брадобрей, это не значит еще, что ему нужен именно Оливер. Если я скажу: королю нужен Оливер, то вы и двое ваших сотоварищей, которые по самому роду своих занятий опаснее вас, чего доброго, возненавидите меня, как своего конкурента. Поэтому я помогу и вам и себе и отвечу: королю не хватает такого четвертого, который не должен быть ни предметом восхищения или возвеличивания, ни финансистом, ни палачом, ни исповедником, — кого королю не хватает, так это Невидимки. Больше я вам ничего не скажу. Передайте это его величеству и спокойно подивитесь его дальновидности, как это делаю я.

Жан де Бон поднялся и прошелся по комнате.

— Я вас боюсь, — сказал он тихо, — а в своей жизни я не часто испытывал страх. Почему, Оливер, вы не боретесь против клички, которую повсюду вам дают? Ведь и король тоже называет вас Дьяволом.

Мейстер повел плечами и скверно засмеялся.

— Со своим прозвищем я свыкся, сеньор де Бон. Я ношу его уже тридцать лет, а мне сейчас тридцать шесть. Оно редко вредило мне и часто приносило пользу. К тому же, — прибавил он насмешливо, — если меня так называет христианнейший король и все-таки охотно поддерживает со мной отношения, то, думается мне, это прозвище все же кое-чего стоит.

Оба некоторое время помолчали. Жан де Бон задумчиво прохаживался по комнате взад и вперед; Оливер следил за ним.

— Возможно ли, — спросил внезапно придворный, — чтобы сторонники герцога в городе разрушили успех нашего предприятия?

— Нет, — возразил Оливер, — в настоящее время они в меньшинстве, а потому их и не слышно; к тому же их вожаки арестованы. За минуту перед этим я думал было о том, чтобы засадить тоже и виноторговца Хейриблока, который своей игрой слов, по-видимому, все еще беспокоит вас. Ведь ваш вопрос касается также и его, не правда ли, сударь? Но он безвреден и лишь случайно попал в точку своим злым словцом. Устрой я его арест, и он сочтет себя и свою шутку серьезней, чем это есть на самом деле. Я его предостерег, когда брил, и этого с него достаточно.

— Но вы могли бы все-таки устроить его арест? — спросил посетитель.

Оливер взглянул на него с удивлением.

— Неужели вы столь мелочны или все еще столь недоверчивы, сударь, что требуете от меня подобного доказательства? Разве такой несложный навет, который в наше время удался бы любому школьнику, может повысить меня в ваших глазах?

Жан де Бон остановился и стал смотреть на дубовый стол, отделявший его от Оливера. Он искал слов, не глядя на собеседника.

— Конечно нет, мейстер, — сказал он наконец раздумчиво. — Что нам за дело до этого маленького кляузника? Но весьма возможно, что мы заинтересованы в том, чтобы вы заняли официальное положение в городском совете; положение это вы, конечно, можете занять, не вызывая ничьих подозрений, в качестве лояльного и ревностного гражданина; это было бы полезно для нашей политики, причем, в случае опасности, вы всегда могли бы удалиться к нам.

Оливер протянул руку и прикоснулся своими длинными, тонкими пальцами к рукаву королевского посланца, который вздрогнул от этого прикосновения.

— Смею ли я, — сказал он с тонкой усмешкой, — просить вас честно ответить мне: эта мысль — ваша или короля?

Он подождал с минуту; когда же увидел, что собеседник не может побороть своего недовольства, заговорил приветливо и с приятными жестами.

— В таком случае простите мне мой вопрос, сударь, и послушайте, почему королю, по моему мнению, не могла прийти в голову подобная мысль; ведь если политика нашего города стала бы еще активнее с точки зрения французских интересов, а я явился бы открытым ее проводником, то через шесть недель или шесть месяцев герцог приказал бы меня четвертовать на нашем еженедельном базаре или же на Большой площади в Брюсселе. Цепи общественной должности оказались бы слишком тяжелыми, чтобы в нужную минуту я мог улететь во Францию; к тому же, если бы побег и удался, то громкая слава бежавшего мэра стала бы роковой для будущего королевского брадобрея, который должен точить свои бритвы втихомолку. Таким образом, вам следует понять, сударь, — прибавил он тихо и насмешливо улыбаясь, — что король прав, ибо представители теперешнего магистрата благодаря их политике, которую я им внушаю, могут в один прекрасный день оказаться в подземной темнице и умереть там естественной смертью. Что же касается меня, то в нужную минуту я всегда буду иметь достаточно времени, чтобы без шума исчезнуть и очутиться во Франции; в том же случае, если король не захочет меня принять, я могу бежать в Анжу, Кастилию, Милан, Венецию или Флоренцию, где мой талант встретит должный прием.

Тут Жан де Бон взволнованно ударил кулаком по столу и нагнулся к Оливеру.

— Значит, вы полагаете, что ваша проделка не упрочила независимость Гента и что герцог, освободившись, снова изменит создавшееся положение?

— Конечно, он попытается это сделать, — отвечал Оливер хладнокровно, — конечно, он будет иметь успех, конечно, город будет опять и опять бунтовать.

Он посмотрел на придворного серьезным взглядом и продолжал:

— Все это дешево стоит, сударь, и король несомненно знает, что в политических превратностях нет ничего окончательного. Мое призвание — будоражить массу, чтобы она не стала ручной; быть же ее организатором — не моя специальность.

— Как долго будет герцог задержан? — спросил посетитель.

— Самое большее неделю, если город не захочет опять войны, а он ее не захочет.

— Не больше, как неделю, — задумчиво повторил посетитель, — а потом он опять на свободе?

Снова наступило молчание. Жан де Бон подошел к окну и стал барабанить по свинцовому переплету темных рам.

Оливер наблюдал за ним с крайним напряжением. Потом, как бы не в состоянии выдержать дальше, он подошел вплотную к посланцу. Тот повернул голову и уставился прямо в лицо мейстеру. Его плечо, при легком повороте коснулось руки Оливера.

— Какой вопрос, какой еще вопрос короля у вас в запасе, мессир де Бон? Какой злодейский вопрос?

Мессир Жан смотрел на него, как заколдованный, кровь бросилась ему в голову. Оливер отступил на шаг и вымолвил серьезно:

— Передайте также королю и следующее: если какой-нибудь аркебуз, — а я, я мог бы сунуть таковой в руку Даниеля Барта, — в удобный момент застрелил бы герцога, то в ту же минуту мой подмастерье, к которому я привязан, моя жена Анна, которую я люблю, и я, чья смерть будет иметь плохой оборот для короля, — все мы повисли бы на двускатной крыше Бельфрида. Но эта искупительная жертва не спасла бы города от гибели. Если короля, что весьма возможно, не смущает смерть ста тысяч людей за одну эту смерть, то ведь должен же он согласиться, что мне-то не безразличен вопрос о моей жизни, о жизни моей Анны, моего подмастерья, а пожалуй, и вопрос о существовании моего города! Час герцога еще не пробил; судьба не уготовила великому королю столь легкого успеха.

Жан де Бон продолжал смотреть на говорившего; его обвислые щеки дрожали от волнения.

— А если король хотел слышать именно такой ответ, мейстер? — спросил он тихо.

Оливер злобно рассмеялся.

— Вы рыцарски покрываете своего господина, мессир, — сказал он. — Конечно, Людовик должен услышать именно этот ответ, раз у него нет возможности заплатить за выстрел.

Он засмеялся еще громче.

— Не находите ли вы Жан де Бон, что я выдержал испытание?

Посланник короля провел рукой по глазам.

— Зато я его не выдержал, — произнес он, как бы говоря самому себе.

В тот день, когда исконные вольности были возвращены Генту и герцог покинул город, посланец короля, опять посетив Оливера, передал ему 5000 серебряных талеров и королевское предложение занять должность придворного брадобрея и первого камердинера.

— Хорошо, я скоро займу ее, — сказал Дьявол, усмехнувшись.

Глава вторая Неккеры

Неккеры были родом из деревни Тильт, расположенной на возвышенности к западу от Гента. Они были хлебопашцами, брадобреями, знахарями, ярмарочными шарлатанами, шпионами, наконец просто мошенниками. Из поколения в поколение они наследовали — мужчины рыжие волосы, костлявую физиономию и глубоко сидящие глаза, женщины — тоже рыжеволосые — гладкое, на редкость белоснежное и часто красивое лицо. Мужчины обычно женились поздно, выбирая очень молоденьких девушек, преимущественно валлонок, за верностью которых они следили с нарочитым рвением. Женщины из семейства Неккеров большею частью исчезали в городах Фландрии и северной Франции и жили там в качестве публичных женщин или наложниц больших господ; своим братьям, которые, по-видимому, мало заботились о них, они не напоминали не только о родстве с ними, но даже о своем существовании. Впрочем, как это ни странно, братья часто оказывались наследниками их состояния, иногда довольно значительного. Таким образом, поддерживался в этом роду несколько подозрительный достаток; выказывали его Неккеры, однако, не без достоинства и употребляли так умно, что сограждане не слишком к ним придирались. Как это ни странно, но вся та двусмысленность, все то подозрительное, что присуще было Неккерам, никогда не возбуждало ничьего внимания, а тем более презрения. Мудрая семейная политика, всегда делавшая старшего сына наследником крестьянского хозяйства и как бы носителем крепких традиций и устоев и предназначавшая прочих сыновей для бродячих промыслов, связанных с использованием их дьявольских способностей, снискала Неккерам благоволение общины, несмотря даже на то, что время от времени кто-нибудь из шарлатанов и кончал свою жизнь на виселице вдали от родины. Равным образом, в результате поразительной семейной дисциплины ни один тильтский Неккер никогда еще не был уличен своими местными властями в каком-нибудь нечестном поступке. К тому же явное умственное превосходство Неккеров над их односельчанами было не только признано, но даже санкционировано путем предоставления им общественных должностей, которые в конце концов стали чем-то вроде наследственного звания у старшего в их роде. Оторванность старшего Неккера от авантюристических судеб его братьев и сестер, — оторванность чисто внешняя, потому что связь с ними умно поддерживалась под сурдинку, — делала то, что общественное положение старшего не страдало от греховных похождений его родственников. Так, например, дед Оливера, Жилль Неккер, стал бургомистром в тот самый год, когда его младший брат был казнен в Орлеане за убийство на политической почве; так же и отец Оливера остался бургомистром Тильта и старшиною Гента, несмотря на то, что римская инквизиция сожгла его брата Кареля за чернокнижие.

Оливер, младший из четырех детей Клаэса Неккера, был его вторым сыном. Он родился, когда отцу было уже шестьдесят лет, а меланхоличной красавице матери — тридцать пять. Рождение ребенка стоило ей жизни, за которую она, впрочем, не особенно держалась. Неумелая повивальная бабка оцарапала ее ногтем, и у нее сделалось заражение крови. Она умерла после родов, и тело ее, раздувшись, стало твердым, как дерево. Во время болезни она мало жаловалась; мало жаловался и муж после ее смерти. При жизни она тоже редко плакала, редко противоречила и казалась всегда утомленной и грустной, не находя иного ответа на суровость мужа и на тяготу рабской своей доли. Она была тихой деревенской девушкой из графства Артуа, слишком красивой, чтобы не обращать на себя внимания, и слишком бедной, чтобы иметь возможность самой выбрать себе мужа. Благодаря простой случайности ее мужем оказался Клаэс, которому она и была продана. Она терпеливо сносила его похоть и его побои, рожала ему детей, следила за его домом, втайне пугаясь дикого, чуждого ей нрава тех существ, которых вынашивала ее утроба; с течением времени становилась она все более одинокой, пугливой, страждущей, охотно уступала престарелому мужу, не отказывая ему ни в чем, и скоро уже не знала, молода она или же стара, как и тот, кто разрушал ее тело со странной, мучительной ненавистью. Наконец она умерла, охотно и без сопротивления, как глубокая старуха.

Вскоре после ее смерти Клаэс женился на тяжеловесной широкобедрой двадцатилетней горожанке из Гента, Элизе фон Клерк, которая, став его женой, неожиданно утратила свою сонливость, энергично сломила протесты обеих дочерей и дворни и даже осмелилась противоречить мужу; обладая достаточной физической силой, она была в состоянии удерживать бешеные порывы старика. Старший сын Неккера, Генрих, — одних с ней лет, неуклюже в нее влюбленный, держал ее сторону.

Оливер был замкнутым ребенком с недоверчивым взором, без чувства благодарности и без потребности в любви. Мачеха смотрела за ним, повинуясь присущему ей чувству долга. Она его не любила и часто испытывала к нему отвращение, которое казалось ей необоснованным и несправедливым и которое она старалась несколько смягчить бурными и шумными ласками. Но в таких случаях ребенок лежал у нее на руках, как полено, с повернутой куда-то в сторону головой и с гримасой отвращения на лице. Когда ему минуло пять лет, он стал в подобных случаях царапать и кусать ее, а колотушки переносил без крика. Он вообще не плакал и никогда не играл с детьми. Шныряя бесшумно по двору, он бил окна и посуду, прорезал мешки с зерном, клал сажу и червяков в муку; с тихим усердием устраивал он всевозможные пакости, редко бывал уличен и совершенно хладнокровно допускал, чтобы люди и животные расплачивались за его проделки. Ему доставляло удовольствие пугать людей. Он сидел, скорчившись, в нишах, шкафах, темных проходах и выскакивал оттуда на проходящих. Он срастался с сумерками, со всякими ночными страхами, с искривленными деревьями, с листвой козьей жимолости и бросался на людей, кричавших от испуга. Он всегда оказывался там, где о его присутствии и не подозревали: прячась под кроватями или во ржи, он пугал спящих и мешал влюбленным; он наводил ужас на людей, подражая стонам умирающих, он качался, как повешенный, или шумел, как взломщик перед девичьей. Один вид его гримасничающего лица, поблекшего, худого и коварного, вызывал страх или отвращение. Прислуга звала его Дьяволом.

Клаэс, отец, мало обращал на него внимания, но вместе с тем не слушал и жалоб на него и никогда его не бил. Иногда, когда его самого не могли видеть, он наблюдал из темноты амбара или из-за двери в течение нескольких секунд за мальчиком с особым благоволением. Казалось, Оливер чувствовал скрытую благосклонность старика; в его присутствии или в его близости он был до известной степени приветлив и как-то фальшиво-невинно тих, что вызывало у мачехи покачивание головы, а у отца — усмешку.

Когда Оливеру было около двенадцати лет, произошло следующее. Он попытался изнасиловать девочку-однолетку, дочь батрачки; мачеха стала за это сечь его по голой спине плетью. Мальчик закрыл лицо левой рукой, впился в нее зубами и не издал ни звука. В эту минуту в комнату вошел старик Клаэс; не говоря ни слова, вырвал он у жены плетку и ударил ее так сильно по голове, что она без чувств упала на пол. Оливер повернулся и молча посмотрел на отца. Клаэс, немного приподняв брови, некоторое время выдерживал этот взгляд; потом закусив губы, быстро повернулся, бросил плетку в угол и хлопнул за собой дверью. Оливер присел на корточки возле лежащей мачехи и внимательно стал смотреть на узкую струйку, медленно бежавшую по черепу, и на кровь, шедшую из носа и ушей. Он наклонил осторожно голову и поцелуем отер кровь, смочившую лоб. Быстро выпрямившись, с непередаваемым смущением на лице, подбежал он к кувшину с водой, намочил платок, положил его на лицо мачехи и поспешно вышел из комнаты. Его не видели после этого целый день. Вечером Оливер с серым лицом, смущенный, затравленный и грязный, появился за общим столом, соединявшим родителей, детей и прислугу; не приветствуя никого, уселся он без поклона на свое место. Клаэс ел молча и быстро; Элиза, сидевшая рядом с мужем, все еще несколько бледная и с темными кругами под глазами, внимательно посмотрела на мальчика, не сделав никакого замечания. После еды отец встал и по обыкновению ушел. Ушел и Генрих, пугливо, как всегда, поглядывая через плечо на стол; обе сестры, слуги и служанки последовали за ними; болтая и смеясь, они исчезли в ночном мраке. Мачеха и Оливер остались одни. Они сидели за столом далеко один от другого и, разделенные пустыми стульями, глядели друг на друга. Она склонила голову под его горящим взором и покраснела. Он протянул руки на стол и сжал кулаки.

— Оливер, — спросила она тихо, — это ты положил мне платок на голову?

Он ответил сквозь зубы:

— Нет! — и, встав через минуту, направился к двери.

— Пойдем! — сказал он.

Она колебалась.

— Пойдем, — повторил он настойчиво, с лихорадочным взглядом. — Право, это стоит посмотреть.

Он коротко засмеялся и вышел во двор. В его словах и смехе была какая-то подзадоривающая осведомленность, было что-то противное, что возбуждало ее любопытство и делало ее послушной. Она последовала за ним и нагнала его у дверей. Молча шагали она полем по освещенной луной дороге к роще. Тут Оливер остановился и шепотом сказал ей, чтобы она сняла свои стучащие сабо. Босиком прокрались они к хижине дровосека, откуда мерцал свет. Здесь жена увидела Клаэса, лежавшего около Гретье Хоувель, пятнадцатилетней служанки из Уденаарда. Элиза сделала движение, как бы желая броситься в хижину или закричать, но Оливер, стоявший сзади нее, обхватил ее, зажав правой рукой рот, а левой сдавил грудь; прижавшись лицом к ее спине, он взволнованно прошептал:

— Генрих!

С минуту, как оглушенная, подчинялась она этим объятиям. Потом, сильно оттолкнув мальчика, поспешно удалилась. Хотел ли того случай, чтобы она в поле на уединенной дороге встретила Генриха, или же это он подкарауливал ее за стогом сена? Его сильные руки подняли ее. Она не кричала и не сопротивлялась. Он понес ее в поле, задыхаясь и бормоча бессвязные слова, и осторожно опустил ее на землю.

Оливер, неподвижный, как столб, облитый лунным сиянием, стоял в воротах, загораживая вход, и ждал. Сперва явилась Элиза; она бежала, как бы преследуемая кем-то, и отпрянула при виде его. Тяжело дыша, уставилась она на мальчика широко раскрытыми глазами, смущенно и поспешно зашпиливая в узел распустившиеся волосы. Оливер молчал, лицо его было неподвижно. Его глаза в белом свете месяца казались так глубоко запавшими в своих орбитах, что женщине почудилось, будто ночь, просверлив ему голову в двух местах, проглядывала через них в бесконечный мрак. Женщина застонала и спросила совершенно изменившимся, чужим голосом:

— Ты ослеп, Оливер?

Мальчик не отвечал, но ей показалось, что он усмехнулся. Она закрыла глаза рукой, прижалась к воротам, чтобы его не задеть, и так прокралась мимо него мелкими, смиренными шажками. Он не обернулся в ее сторону.

Потом пришел Генрих с опущенными руками и согнутой спиной. У ворот он поднял голову и не особенно испугался.

— Ах, это ты, Оливер, — сказал он грустно.

Однако ему, когда он пригляделся к мальчику, стало не по себе, и он залепетал смущенно:

— Я ее… не нашел… не нашел… Оливер, пожалуйста.

Наклонившись, он уставился прямо в глаза мальчику и вдруг ударил его по лицу. Оливер стукнулся о ворота, Генрих прошел во двор. Мальчик без единого звука боли или ярости покачал головой и опять встал на свое место.

Он ждал минут двадцать; тишина ночи шумела в его ушах. По временам лаяли собаки, из деревни доносились крики пьяных. Оливер стиснул зубы; ему вдруг захотелось плакать. Однако он не плакал. Пришла Гретье, напевая песенку. Она вскрикнула:

— Господи Иисусе! Матерь божия! — и, проходя мимо, тихо, убежденно добавила: — Дьявол!

Пришел и Клаэс, несколько склонившись вперед и шагая своими большими шагами.

— Что ты тут делаешь, Оливер?

Мальчик посмотрел на него долгим взглядом и заговорил тихо, почти без всякого выражения:

— Плетка еще в крови, а Гретье уже тут.

Клаэс, приоткрыв немного рот, посмотрел мимо говорившего и прислонился к стене, как будто вдруг почувствовал себя очень усталым. После длинной паузы он сказал с бессмысленным видом: — Да, — поднял мальчика, поцеловал его в лоб и, закрыв ворота, понес в дом.

С этих пор Оливер, как тиран, воцарился над их нечистой совестью. Он никогда не грозил и не вымогал, но он удручал и мучил людей своим взглядом, своим серьезным видом, своим смехом, наконец просто своим присутствием, ибо знал об их скрытых отношениях. Он больше не приближался к мачехе, и она тоже с этого дня молчаливо и как бы случайно отказалась от своей власти над ним и своего права воспитательницы и относилась к нему, как к взрослому. Генрих постоянно старался разнообразными ласками загладить свой удар по лицу, но Оливер не давал себя ни подкупить, ни растрогать. Так же и по отношению к отцу, который в ту пору хотел с ним сблизиться. Оливер оставался холодным, отсутствующим и непроницаемым. Он не давал вырвать у себя тайной власти. Он знал, что две необузданные натуры, Элиза и Генрих, снова и снова сходились, и что старческая привязанность Клаэса к молодой девушке все увеличивалась.

И эти трое тоже знали, что мальчику известен каждый их шаг и что от него зависит, предоставлять ли им удобные случаи, или, напротив, создать препятствия; в такие моменты он еще больше мучил их своим присутствием.

Но настала, наконец, ночь, когда терпение Генриха истощилось. Он наполнил довольно объемистый мешок стеклом, истертым в мелкий порошок и, крадучись, босой, внес его в каморку Оливера. Но мальчик не спал. Он спросил в темноте: — Кто там? Брат стоял молча. Тогда Оливер, как бы видя во мраке ночи, воскликнул:

— Ах, Генрих!

У Генриха выступил на лбу холодный пот. Он подождал минуту-другую, и, так как Оливер оставался неподвижным, он прыгнул к кровати, взмахнул мешком и высыпал его содержимое.

— Ах, Генрих, — сказал за его спиной Оливер, уже прокравшийся тем временем к двери, — разве ты не знаешь, что я тоже сын твоей матери?

Он закрыл дверь на запор снаружи и промолвил сквозь ее створки:

— Этот песок должен был разодрать мне легкие, брат Генрих: я уже слышал об этом. Таким способом один человек в Брюгге извел много народу. Но почему же ты хочешь лишить меня жизни, Генрих?

Брат не двигался, до крови кусая себе пальцы. Через минуту он снова услышал мягкий, низкий голос Оливера:

— Видишь ли, Генрих, я ничего не говорил отцу о тебе и Элизе; но завтра я ему скажу, завтра или послезавтра, лучше завтра утром, потому что завтра вечером ты снова попытаешься меня убить. А теперь спокойной ночи.

Он ушел и переночевал на сеновале. На следующее утро отомкнул он дверь своей каморки и нашел брата на кровати в глубоком сне. Он разбудил его. Генрих поднялся со смущенным лицом. Оливер спросил его со своей злой усмешкой:

— Ты выбросил в окно только песок, а почему не самого себя?

Генрих схватил его за руки и умолял:

— Не говори ничего.

Оливер сделал гримасу. Тогда Генрих поднял кулаки, но брат уже выбежал из комнаты. До полудня Генрих, снедаемый страхом, еще работал кое-как, наблюдая за отцом и Оливером, словно нечаянно бродившим около него. После же обеда в течение остального дня, когда наблюдение за ними становилось все затруднительнее, неуверенность лишила его стойкости. Он приказал батраку, который должен был отвезти муку в Гент, остаться по какому-то поводу дома, а сам поехал в город. Он не вернулся: он отправился из Гента в Брюгге. Какой-то односельчанин доставил по его поручению повозку обратно и сообщил, что Генрих поехал по делам в Льеж. Так как подобного рода внезапные отлучки были в обычае у Неккеров, то на это сообщение не обратили особого внимания. Только Оливер криво усмехнулся. Элиза заметила эту усмешку, но она была из числа людей, которые мало спрашивают и многое молча переживают. Оливер не знал, скучала ли она о Генрихе или уже и не думала о нем. Он стал с нею приветливее.

Шесть недель спустя Генрих снова объявился в Генте и, без труда узнав, что дома не произошло ничего особенного, в тот же день прибыл в Тильт с деньгами, несколькими кипами тонких платков и значительным заказом на местные продукты. Прием был холодный, ибо у Неккеров чувства не были в почете. Клаэс кивнул ему головой. Элиза слегка улыбнулась и сказала:

— Добрый вечер, Генрих!

Оливер сделал вид, что не замечает протянутой ему братом руки.

И все-таки к одному человеку в это время он был добр без какой-либо преднамеренной цели или скрытой мысли, а именно — к Луизе, самой красивой и самой опасной из его двух сестер. Когда ей минуло восемнадцать лет, она резко изменила свою еле заметную и отнюдь не шумную девичью жизнь. Ее пробудившееся тело некоторое время смущало лишь ее саму. Потом она быстро научилась пользоваться им, пленять им мужчин и находить в этом радость. В ту пору нашла она в Оливере, от которого, подобно другим, доселе сторонилась, — хотя и без проявления ярко выраженного к нему отвращения, — естественного союзника, помощника, гонца, передатчика и защитника. Им не было нужды друг другу открываться, стремиться к общению, добиваться друг у друга доверия и заверять в скромности. Когда она как-то раз вечером выскользнула из амбара, перед ней очутился Оливер и дружески посоветовал ей, ввиду того, что Элиза еще не спит, не возвращаться пока домой, но пропустить вперед батрака Жана, а самой подождать в амбаре, покуда он, Оливер, не стукнет камнем в ворота. Этим у них все и ограничилось. С этого часа стали они сообщниками; устраивали проделки сперва у себя на дворе, потом и на деревне. Они подлавливали мужчин, начиная с подростков и кончая сбившимися с пути почтенными отцами семейства; они дразнили их, обманывали, натравливали друг на друга и покатывались со смеху, когда те дрались, а их жены ревели. Немногие осмеливались жаловаться на них Клаэсу. Старик высмеивал или выпроваживал жалобщиков, ибо знал, что Оливер стоит где-нибудь тут же в углу или за дверью. Однажды Элиза попробовала притянуть девушку к ответу; но Луиза оказалась не одна; из-за ее спины глянул на мачеху Оливер, и та умолкла. Возможно, что Луиза удивилась его власти, а может быть сочла такое влияние соответствующим его поведению; во всяком случае, она не расспрашивала его по этому поводу. Потом дом оказался тесен для ее диких забав, и она поехала с Оливером на большую субботнюю ярмарку в Брюгге. Оттуда Оливер вернулся один. Клаэс спросил о Луизе.

— Она хорошо устроилась, — сказал Оливер и вздернул голову.

— А вернется она? — тихо спросила Элиза.

— Нет.

Больше о ней не говорили.

Судьба, которую Оливер до сих пор видел в своем кругу, которую он своеобразно и рано испытывал, но которая сама к нему еще не прикасалась, ухватила его за руку, когда ему минуло пятнадцать лет. В Тильте царило возбуждение. Восьмилетняя Розье, дочь булочника Дашера, пошла по ягоды и не вернулась обратно домой; розыски не помогли; она исчезла. Одновременно с этим первый раз в жизни заболел Оливер. Всю ночь его рвало без всякой видимой причины, в доме, кроме него, никто не заболел. Он много плакал, что было странно, ибо его еще никогда не видели плачущим; он не говорил ни слова и впустил к себе только Элизу. Два дня пролежал он, и когда вечером второго дня Элиза захотела его покинуть, он задержал ее и вымолвил тихим голосом.

— Я тебя прощаю, матушка, прости и ты меня.

Элиза с беспокойством уставилась не него. Он не стал отвечать на ее расспросы и казался утомленным. Тогда она поцеловала его легонько в лоб и ушла.

В ту же ночь Оливер встал и, одевшись, собрал свои вещи в узелок. Потом, с маленьким фонариком в руках, пошел он босиком к каморке отца, который уже много лет спал один. Дверь была заперта. Оливер постучал. Отец сейчас же ответил бодрым, несколько хриплым голосом.

— Кто там?

— Оливер.

— Что ты хочешь, Оливер?

— Открой, отец.

— Зачем тебе, Оливер?

— А почему ты не хочешь открыть, отец?

Клаэс помолчал с минуту, тяжело дыша, потом заговорил:

— Я не хочу тебя видеть, Оливер.

— Как же не хочешь ты меня видеть, отец, раз ты должен меня выслушать?

Тут Оливер услышал короткое, дикое всхлипывание. Минуту спустя он сказал еще тише:

— Разве тебе легче меня не видеть, отец?

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — отвечал тот глухо, как если бы его рот зажимала рука, — но, во всяком случае, я не хочу тебя видеть, Оливер!

Прижавшись лицом к шероховатым доскам, сын простонал:

— Мне надо уходить отсюда, отец.

— Почему, Оливер?

— Я знаю, где лежит Розье и как она выглядит.

После этого наступила такая тишина, что Оливер слышал биение своих висков о дерево. Потом Клаэс зашептал:

— Да, ты должен уйти, Оливер.

В ответ Оливер тихо спросил:

— Это все, отец?

— Я тебя любил и все еще люблю, Оливер, сын мой.

Оливер упал на колени и вонзил ногти в пол.

— Отец, а завтра ты еще будешь меня любить?

Голос Клаэса прозвучал свободнее, страх оставлял его.

— Мертвые не любят, Оливер.

Мальчик подергал запор и мучительно застонал.

— Я хочу видеть тебя еще раз, отец, я хочу тебе что-то сказать, отец, что-то, что я знаю и чего ты не знаешь.

Клаэс перебил его ясным, спокойным голосом.

— Ты меня не должен больше видеть, Оливер, и не должен ничего мне говорить. Ты должен презирать людей, как я их презираю, но ты не должен обожать себя, ибо ты не Дьявол, а всего лишь бедный человек; ведь и я не люблю себя, ибо я тоже бедный человек. Ты имеешь право причинять людям боль, так как этим ты и себе делаешь больно. Вскоре ты узнаешь, что боль стоит рядом с радостью, а может быть, ты это уже узнал, Оливер. А теперь иди!

Когда Оливер был уже на дороге между Тильтом и Гентом и наступило утро, в доме раздался вопль Элизы, нашедшей удавленника.

Оливер поспешил покинуть Гент, прежде чем слух о деревенском происшествии достиг города. Уже в полдень нашел он одного льежского торговца оружием, ехавшего в собственной повозке в Брюгге и выразившего согласие за плату взять с собой мальчика.

В Брюгге Оливеру не долго пришлось расспрашивать о Луизе. Хозяин гостиницы, у которого год тому назад он стоял с сестрой, оставив ее потом в полное обладание богатому тучному старику суконщику, стал насмешливо разглядывать тщедушного юнца; потом трактирщик иронически спросил, есть ли у Оливера возможности подступиться к этой даме, — а возможности потребуются в двойном смысле (тут хозяин грубо засмеялся), потому что-де она одновременно и самая пылкая и самая дорогая куртизанка во всем городе. Оливер засмеялся вместе с хозяином, не дав ему никакого ответа, и, не напоминая о себе, как о ее брате, сумел получить от него нужный адрес.

Луиза проживала в прекрасном доме близ ворот святого Якова. Так как она имела дело исключительно с большими господами, то власти предержащие ее не беспокоили, тем более, что она часто жертвовала на церкви, женские обители и богадельни, само собою разумеется, скорее из мудрого расчета, чем из чувства милосердия. Суконщик был ею уж отставлен. После того, как он подарил ей дом, он стал скуповат и стеснителен, а так как ее красота была достаточна известна, то она имела возможность выбирать среди богатых купцов Флорентийской колонии и великолепных сыновей благородных фамилий Брюгге. Ла Росса, как ее прозвали, и как вскоре она сама стала себя называть, была довольна своей судьбой.

Перед Оливером возникло препятствие в виде гиганта привратника, который упрямо и недоверчиво заявил, что госпожа сейчас не принимает.

Мальчик, в интересах своего будущего положения, нашел выгодным не называть себя ее братом. Он выдал себя за школяра, которого Росса намеревалась-де взять к себе в услужение в качестве секретаря. То ли его черное платье было похоже на костюм школяра, то ли слова были похожи на правду, но только привратник впустил его в дом.

Луиза приняла брата приветливо. Он остался у нее и стал услуживать ей, как и в Тильте. Но о своем родстве они помалкивали. Ознакомившись с положением дел, Оливер через несколько недель с большой уверенностью взял на себя заведование ремеслом сестры. Он быстро понял исключительную власть ее тела и наметил для нее более высокие цели. Он обратил внимание на то, как во время мессы в церкви святого Сальватора один высокопоставленный прелат не спускал с нее глаз. Она стала его любовницей и оказалась достаточно умна, чтобы последовать совету Оливера, ограничить круг своих отношений к мужчинам, как того желал влиятельный и благосклонный к ней князь церкви. Что касается прелата, то ему понравился услужливый, во многих отношениях полезный и умеющий держать язычок за зубами, неглупый мальчик, которого одно время он намеревался пустить по духовной части. Оливер не возражал. Он учился грамоте и латинскому языку у братьев ордена госпитальеров[5], все время ловко растягивая срок искуса, назначенного его покровителем. Вскоре со свойственной ему наблюдательностью он заметил, что в присутствии Луизы лицо старика уже не оживляется так чудесно, как раньше, и счел выгодным переменить место и покровителя. В связи с этим в ближайшие же дни увидел Оливера у себя на квартире папский легат, молодой и красивый человек старинного рода, который, пируя у Луизы вместе с прелатом, бросал на нее жадные взоры. При встрече с достопримечательным секретарем этой дамы он услышал от него нижеследующее, весьма обдуманное предложение: госпожа согласна следовать за ним, легатом, если он лично войдет в соглашение по этому поводу с прелатом и устроит через него покупку дома; если он будет готов взять с собою ее секретаря, привратника и двух служанок; если он обяжется по их прибытии в Рим просить о ее благосклонности не ранее восьми дней по приезде, и если он сможет в течение этого же срока обеспечить ее необходимые расходы. Легат, которому не давала покоя блестящая бледность кожи Россы, ее узкий твердый рот, ее продолговатые глаза, становившиеся иногда янтарными, сказал «да» и встретил у добродушного умно улыбающегося прелата не весьма большое сопротивление, каковое и сумел преодолеть. Они направились через Францию и Анжу в Ниццу, а оттуда на папской галере отплыли в Рим.

Там иноземная красота молодой женщины снискала ей восторженное поклонение. Легат не мог долго удержать Фиаммингу, — как прозвали Луизу римские жуиры; он уступил ее всесильному кардиналу Борджиа[6] за богатое аббатство, тем более что был тщеславен и надеялся на кардинальскую шапку, если Борджиа получит желанную папскую тиару. Оливер остался первым лицом небольшого придворного штата Луизы, неизбежной инстанцией для получения ее согласия, персоной, с которой считался сам кардинал. И так как Оливер придерживался в своей политике мудрого правила: определенно и честно стоять на страже интересов того, чья дружба наиболее полезна, а равным образом следил за тем, чтобы отбирались подарки и у других претендентов, а сами они не проникали дальше преддверья спальни, то кардинал смотрел на него, как на своего сообщника. Он занялся юношей сначала лишь для того, чтобы понравиться ему, а через него и Россе; потом заметил он нечто необычайное в молодом человеке: его стремление к темным целям, какую-то страшную, нехристианскую энергию, искрившуюся у него в глазах и делавшую его взгляд трудно переносимым. Однако это не был тот злой взгляд Джетатора[7], который надо поймать и парализовать амулетом из рога, раздвоенными ветками коралла или, по крайней мере, крестным знамением: нет, эти глаза не выступали наружу и не были близко расположены друг к другу, они сидели глубоко, обрамленные длинными ресницами, как глаза женщины; глаза неопределенного, неизмеримо глубокого мрака, манящего и опасного, как недвижная гладь албанского озера. Кардинал заметил его поведение, умное, спокойное, и в то же время полное сознания своей ответственности, его удивительную память, которой потребовалось едва ли четыре месяца для усвоения языка, его способности интригана, благодаря которым он в минутном разговоре распознавал людей, с тем, чтобы, вооружившись знанием их слабостей, не грубо сбивать их, а запутывать, мягко и незаметно вести к поражению. Борджиа понял практическую полезность подобного человека, которого он уже не считал мальчиком (сам Оливер никогда не говорил о своих летах); несколькими словами направил он его, не страдавшего избытком совестливости, в новую и привлекательную область, область закулисной политики. Оливер, работал для него в качестве тайного секретаря, осведомляя его, вожака испанской партии, о делах противной группы, состоявшей из антиклерикальной римской аристократии и гуманистов[8], связанных с папой Пием II[9] научными интересами и настойчиво боровшихся против кандидатуры Борджиа. Оливеру нетрудно было использовать для своих политических целей казавшийся нейтральным маленький палаццо близ форума Траяна[10], в котором жила Луиза; пользуясь Фиаммингой как приманкой, он склонил к должной доверчивости выдающихся аристократов и ученых. Но когда он, по приказу кардинала, поджег собранный им горючий материал, ему пришлось самому же пострадать от этого. Один ученый, принадлежавший к числу фанатических поборников республиканских и антипапских тенденций, Лоренцо Валла[11] доведен был Оливером и прочими провокаторами кардинала до заговора против жизни папы. Борджиа надеялся получить таким способом возможность уничтожить всю партию, раскрыв заговор накануне покушения. Но ученый сдал раньше времени; он явился к папским властям, сознался в замысле и назвал своих сообщников. Борджиа, сам с трудом выпутавшийся из этого дела, без всякого раздумья отступился от своих людей. Однако, когда папские сбиры[12] проникли в дом Россы, чтобы арестовать ее секретаря и повесить его вместе с другими на башенке в замке св. Ангела[13], они не нашли его. Оливер уже бежал в Браччиано, владетель которого охотно принимал всех тех, кого папа преследовал. Там занимался он копированием латинского перевода Поджио[14] «Киропедии» Ксенофонта[15]. Он обещал герцогу достать Фиаммингу.

Но Оливер больше уже не нашел своей сестры. Когда смертоносная чума ударила по сутолоке Священного года[16], он осмелился посетить Рим, охваченный ужасом, покинутый папой, курией и магистратом. Кардинальский дворец и дом Россы он нашел тоже пустыми. Одни говорили, что куртизанка умерла, другие утверждали, что она еще до начала эпидемии бежала в Неаполь с придворным короля Альфонса, третьи якобы видели ее в свите Борджиа, бежавшего от чумы на юг. Оливер почувствовал грусть; захватив с собою маленький портрет Луизы, он отправился вместе с копиистом Джорджио Трапезунцио во Флоренцию.

Там работал он поначалу опять как писец и брадобрей; натолкнувшись, благодаря одной покровительствовавшей ему публичной женщине, на мысль фабриковать разные притирания и косметики, он достиг в короткое время известного благосостояния. Но снадобия его содержали в себе слишком много ртути и были вредны для здоровья; посему он с трудом избежал Барджелло[17].

После этого наступил период его пятилетнего странствования под сотней различных масок и имен. Был он писцом, школяром, брадобреем, врачом-шарлатаном и чернокнижником, шпионом, сутенером и шулером, прошел через многие жизненные бездны и сквозь водовороты быстротечной судьбы; он шел, лишь задеваемый событиями, но не захваченный ими, никогда не оставляющий за собою ничего, кроме платья, изредка кусочка кожи, более любимый, чем ненавидимый людьми, сам же не любящий и не ненавидящий никого, пользующийся своим превосходством, но не алчный до денег и все сильнее чувствующий тоску по северу.

Оливеру было двадцать пять лет, когда он вновь объявился в Генте. В первый же день его потянуло в Тильт. Он пришел туда в обеденный час; без волнения смотрел он на кирпичную деревенскую церковь, знакомые дома и дорожки, на родительский двор. Чего мне здесь надо? — спросил он сам себя, удивленный все не покидавшим его чувством ожидания. Элиза превратилась в грузную матрону с прядями седых волос. Она обернулась к дверям и сказала своим глухим, несколько гортанным голосом:

— Ах, Оливер!

Поднявшись с приветливым видом, она пошла к нему навстречу. Генрих, начавший уже лысеть, приветствовал его и, указав почти торжественным движением на хорошенькую молодую женщину, сидевшую около него, сказал:

— Это Лизбет, дочь мейстера Виллема Рима. Мы женаты уже два года.

Но всех их Оливер подарил лишь беглым взглядом и таким же словом. За столом около Лизбет сидела девочка лет десяти-двенадцати, улыбнувшаяся ему, как только он вошел в комнату. Редко случалось, чтобы люди ему улыбались, и никогда еще с ним не бывало, чтобы улыбающийся человек распространял вокруг себя свет, который отразился бы у него в глазах и в груди. Он ответил на ее улыбку хорошим смехом, а ведь смеялся он не часто. Чистая и неведомая радость пронизала его, как хмель — да, как хмель и переплелась с опьяняющей мыслью: а ведь я ожидал эту радость.

Он отвел свой счастливый взгляд от серых глаз и чудесных зубов девочки, с торжеством взглянул на других, и вот — все трое засмеялись, и комната больше уже не была темной. Элиза сказала:

— Я рада, что тебе хорошо, Оливер.

А Лизбет объяснила:

— Это Анна, моя сестренка.

Оливер опять взглянул на девочку.

— Ну, теперь я остаюсь в Генте, — сказал он, продолжая улыбаться.

Оливер вступил в цех брадобреев. Ему не трудно было этого добиться, ибо он был Неккером, человеком, совершившим далекое путешествие, а также и потому, что он работал в качестве старшего подмастерья у Виллема Рима, цехового мастера, уважаемого вождя гентского освободительного движения. Оливер вскоре сделался мастером и реорганизовал вместе с Виллемом Римом оппозиционную партию, очень озлобленную в результате несчастной войны с Бургундией и потери исконных городских вольностей. Старый мастер любил его как сына, видел в нем только патриота и ловкого цехового подмастерья и, когда его Анне минуло пятнадцать лет, выдал ее за него замуж. Вскоре после этого Рим умер, и Оливер наследовал от него и его профессию, и его политическую деятельность.

Только теперь, будучи независимым и обладая любимой женщиной, дозволил он себе быть тем, чем он был на самом деле. Постепенно и неуловимо терроризовал он бургундскую партию, не из патриотизма, а из удовольствия политической игры, наслаждаясь своей умственной силой и разумно уяснив себе превосходство французского противника.

Он работал, опираясь на темные стороны своего природного гения и жизненного опыта. Он сумел, не выдавая себя, свести на нет вождей противной партии и отнять у них приверженцев из среды легко воспламеняющегося народа.

Вообще же это был обязательный и со всеми приветливый человек, по-видимому без большого личного самолюбия, не думавший об административной должности и выступавший публично не слишком часто и не слишком редко. Но он уже крепко держал в руке невидимую узду, направляя людей куда ему нужно, а толпа не замечала ни рулевого, ни тайного ловца душ.

Он стал агентом Франции не из личного интереса, но испытывая радость стратега, по-своему направляющего противоречивые движения и силы. В глазах народа он оставался гентским патриотом. Народ величал мейстера Оливера Дьяволом, подобно тому, как деревенская дворня называла его этим именем, когда он был еще мальчиком. Но сам он чувствовал разницу в этом наименовании: ведь теперь это было не проклятием испуганных слуг, но восхвалением со стороны гентских граждан, которые уважали Дьявола и любили его.

Глава третья Пробный камень

После отъезда герцога поведение мейстера Оливера стало мало кому понятным. Все свое внимание он направил на то, чтобы удержать возбужденный город от напрасного ропота против Брюсселя. Через посредство преданных ему цехов он добился у городских старшин того, чтобы в первые дни волнения дома герцогских чиновников охранялись вооруженными людьми и чтобы вожаки бургундской партии, взятые под стражу, были отпущены на свободу без поругания их бюргерской чести и достоинства. Голоса этих людей вместе с голосами умеренных цеховых мастеров дали Неккеру сплоченное большинство против крайних, которые требовали союза с восставшим Льежом.

На следующий день после тайного по этому поводу совещания Оливер встретил Питера Хейриблока около товарных складов Коорилея. Купец, не принадлежавший ни к одной из господствовавших корпораций, боязливо избегал мейстера, памятуя их недавний разговор и находясь под впечатлением последних событий. Теперь же, увидев его неожиданно возле себя, он попытался скрыть свой страх под личиною холодной учтивости. Но Оливер, сделав нетерпеливое движение рукой, сказал ему серьезно:

— Тебе никто не желает зла, Хейриблок, напротив, в тебе нуждаются.

Питер взглянул на него с недоверием. Мейстер же, затащив его в проход под воротами, тихим голосом, в кратких словах рассказал ему о цели и результатах голосования и предложил поехать в Брюссель, чтобы информировать об этом деловые круги; само собой разумеется, это надо было сделать искусно, как говорится, между делом. Хейриблок нахмурил лоб.

— Очевидно ты считаешь меня очень глупым, Оливер, раз предполагаешь, что для меня достаточно самой аляповатой из твоих дьявольских ловушек?

Мейстер сердито покачал головой: разве ему, Питеру, не известен гентский закон, по которому член магистрата, нарушивший должностную тайну, карается смертью как изменник?

— Что же ты хочешь сказать этим, Неккер? — спросил Хейриблок.

— Боже мой, Хейриблок, я хочу этим сказать, что ты, недолжностное лицо, с этой минуты держишь меня, члена магистрата, в руках. Ну, что же ты все еще подозреваешь какие-то ловушки и не видишь, как я озабочен?

Купец молчал. Оливер поведал ему свою заботу: как бы герцог, усмиряя Льеж, не расправился одновременно и с Гентом. Его нужно умилостивить во что бы то ни стало.

— А так как ты привезешь ему добрые вести, — закончил Оливер, — то ты можешь сам, Питер, прикинуть свою выгоду в цифрах.

Он ушел. После полудня явился к нему Питер Хейриблок и заявил, что принимает поручение.

События показали, что мейстер был прав. Льежцы восстали, убили герцогских чиновников и продвинулись до С. Труидена.

Для Оливера и умеренных городских старшин наступили тяжелые дни, так как крайние через их головы призывали буйных гентцев к оружию.

Смелый тактический ход магистрата, по совету Оливера объявившего о победе герцога на двадцать четыре часа раньше времени, произвел резкую перемену. Двое подстрекателей казнены были в порядке ускоренного судопроизводства, и брюссельским властям было сообщено о приговоре как раз в тот момент, когда герцог действительно разбил льежцев у С. Труидена и Тонгрена. В то самое время, как он подошел к Льежу, в несколько дней взял его почти без боя и сурово с ним расправился, Оливер послал Питера Хейриблока вторично в Брюссель. Когда же тот вернулся обратно, мейстер поразил магистрат чудовищным предложением, а именно: так как для сохранения большей части городских вольностей одного нейтралитета теперь уже недостаточно, то потребуется проявление особой лояльности, добровольное отречение от ряда чисто формальных привилегий. При этом Оливер воскликнул повышенным, прерывающимся от волнения голосом:

— Я знаю, что говорю, господа! Я знаю также, почему я так говорю! Я немало сделал для усиления гентской партии и для возвращения городу его прав. Найдется ли среди вас кто-нибудь, кто полагает, что за последнее время мои предложения служили иному интересу, кроме интересов нашего города?

Все молчали.

— В таком случае, — продолжал Оливер, — осмелюсь предложить высокому совету, во имя благополучия нашего славного города, послать в Брюссель десять именитейших граждан с знаменами цехов, — да, да, смиренно, пешком в Брюссель, — с тем, чтобы повергнуть эти знамена к стопам герцога. Вернет он их или оставит у себя, какое нам до этого дело? Ведь в Генте шелку довольно, а молодой государь любит пышные церемонии. Внешнее проявление покорности заставит его забыть об усмирении, которое он замышляет, да, граждане, воистину замышляет!

Последние слова, произнесенные громко и убедительно, не допускали возражений. Первый старшина спросил после долгой паузы:

— Согласны ли вы, мейстер Неккер, возглавлять делегацию?

Оливер, закрыв глаза и сжав губы, раздумывал минуту, опершись руками о край стола. Потом медленно ответил:

— Я благодарю господ старшин за их лестное предложение. Я согласен войти в состав делегации, но для того, чтобы стоять во главе ее, у меня, младшего из цеховых мастеров, не хватает необходимых данных. Если вы назначите меня, это повредит нашему делу, особенно же в глазах зоркого герцога.

Главою делегации избрали третьего городского старшину, членами ее, кроме Оливера, — четырех советников и трех цеховых мастеров, принадлежавших к бургундской партии. По предложению Оливера, выбрали и виноторговца Хейриблока, которому он был обязан своей брюссельской информацией.

— Анна, — сказал Оливер, придя домой и с улыбкой целуя жену, — большая игра начинается, и благодаря мне Гент лишится хорошего брадобрея и девяти доблестных граждан. Впрочем, это небольшая цена за его спасение. Начинается также и наша большая игра, Анна, — добавил он.

Два дня спустя после того, как город торжественным заявлением взял на себя заботу о личных и профессиональных интересах членов делегации, эта последняя двинулась в путь. У каждого из ее участников был свой слуга, у Оливера — Даниель Барт. На первой остановке, в Веттерене, мейстер незаметно принял некий флорентийский порошок. Во время дальнейшего пути лицо его покрылось желтизной, и его стало лихорадить. С трудом дотащился он, опираясь на Даниеля, до Аальста. Здесь он свалился в бреду, со стеклянными глазами. Пришлось его оставить на постоялом дворе под надзором Барта. Хейриблок попытался было поговорить с больным наедине, но Даниель Барт не отходил от его постели и, наконец, сказал со злым лицом:

— Господин Питер, мейстер еще в Генте говорил, что вы знаете не меньше его, так чего же вы от него хотите?

Хейриблок вышел, не сказав ни слова. В минуту просветления Оливер потребовал к себе священника и Анну; растерявшийся старшина незадолго до отбытия делегации послал верхового в Гент за Анной. Гонца немного удивило то, что жена Оливера оказалась уже готовой к отъезду; но выказанное ею горе по поводу болезни мужа и несколько серебряных талеров помешали посланному долго задумываться над этим вопросом.

Делегация, отнесшаяся к утрате Оливера, как к неприятному осложнению своей миссии, прибыла в Брюссель в скверном настроении; удивленная, что для ее приема не было сделано ни малейших приготовлений, она не предвидела ничего хорошего. Несмотря ка выстаивание в герцогской передней часто отлучавшегося Хейриблока, делегации пришлось прождать немало времени, прежде чем она была принята.

Когда же большинство делегатов решило вернуться в Гент и сообщило о своем намерении властям, то в ответ на это к их квартирам был приставлен военный караул. В конце концов они получили в не особенно учтивой форме приказание предстать перед герцогом. Во дворце их ожидал весьма суровый прием; знамена были разорваны у них на глазах, а самих гентцев герцог задержал в качестве заложников для того, — как объяснил государь, — чтобы оградить себя от будущих чудес святого Льевэна.

В остальном же, — заявил он, — милость его велика, ибо он пока не собирается расправляться с Гентом, хотя строптивый город и заслужил этого вполне. Он разрешает им послать в Гент одного из их слуг, чтобы предупредить магистрат о той смертельной опасности, которой делегаты подвергнутся при малейшем мятеже в городе. Вернувшись к себе на квартиру в сопровождении стражи, члены делегации заметили отсутствие Хейриблока. Он был послан в тот же день герцогом в Льеж в качестве сборщика податей.

Действие принятого в небольшой дозе препарата, одного из тех тайных средств, которыми флорентийские аптекари обслуживали своих господ, было в несколько часов нейтрализовано соответствующим противоядием. Анна нашла мейстера погруженным в благодетельный сон. На следующее же утро он был здоров и объявил хозяину, что готов продолжать свое путешествие в Брюссель. Все трое покинули Аальст в южном направлении и, повернув к западу у первой же деревни, доехали до Уденаарда, где их ожидал багаж и прочная дорожная повозка. Присоединившись к купеческому каравану, отправлявшемуся в Валансьен, они успели добраться до Парижа как раз в тот момент, когда в Генте разнесся слух, что больной мейстер с женой и старшим подмастерьем загадочным образом исчезли между Аальстом и Брюсселем. Предполагали, что они стали жертвой разбойников или же враждебно настроенного населения. О них сожалели от всего сердца, скорбя вместе с тем об участи остальных.

На пути к Парижу Оливер узнал, что двор находится в Турени, куда он и дал знать Жану де Бону о своем приезде.

В Париже он стал дожидаться ответа. Несколько дней спустя в гостиницу близ Тампльских ворот, адрес которой он указал, прибыл курьер с неподписанным, но припечатанным королевской печатью приказом. В этом приказе Оливеру предписывалось использовать свое пребывание в Париже для того, чтобы собрать сведения о францисканском монахе Антуане Фрадэне, проповеди которого в монастырской церкви близ Сен-Жерменских ворот возбуждали всеобщее внимание и не нравились королю; после этого мейстер должен был отправиться в Амбуаз.

— Анна, — усмехнулся Оливер, обращаясь к жене, — государь желает подбросить мне на дорогу еще один пробный камешек, а может быть этим уже начинается большая игра?

Они прослушали одну из проповедей брата Фрадэна. Собралось много народу. Монах, красивый мужчина, сверкал чудесными зубами. Его могучий голос наполнял серую готическую базилику[18]. Он метал громы против грехов плоти, против сладострастия, против порока чванства. Он не стеснялся употреблять крепкие простонародные выражения; Оливер усмехался. И вот, слегка переменив тон, ослабив напряженность греховной атмосферы среди слушателей, но в то же время держа их в покорном трепете, монах стал жаловаться на пороки высших сословий; затем, незаметно соскользнув на политику, он стал громить дурное правосудие городов, князей и государей. Вскоре он добрался до особы короля: «Да, да, наш великий король!» — воскликнул он с подъемом, исступленно, этим порывом как бы оправдывая и объясняя свою дерзость. На минуту он замолк; громадная аудитория затаила дыхание, женщины в упоении так и впились глазами в лицо оратора; но обличитель сделал небольшой поворот и, казалось, преклонился перед величием: король добр, король желает блага, но люди, окружающие его, плохи — ведь это притеснители, палачи, а может быть и изменники. Оливер сощурил глаза. Монах еще больше понизил голос и заговорил почти мягко, не глядя на лица и возведя очи к небесам: он, проповедник, видит опасность для короля, опасность для страны, изменники желают войны; но народ знает, что такое война. Пусть город вспомнит о бедствиях последней осады, от которой его отделяют всего лишь три года; опасайтесь войны!

Оливер усердно разглядывал проповедника. Затем он прошептал жене:

— Это человек не без ловкости; сдается мне, что за ним кроется всякая всячина, но тело у него глупое, бычье. Изловить его чрезвычайно легко.

Анна пришла на исповедь к брату Фрадэну; исповедовалась она не с опущенными, а напротив, с вызывающе поднятыми глазами. После быстрого отпущения грехов, возбужденно поглаживая ей шейку и сдвигая с груди косынку, монах попросил ее о свидании. Анна указала место в лесу Нельи на берегу Сены, там она обещала быть к его услугам на следующий день при наступлении сумерек. Однако, когда в назначенное время брат Антуан стал быстро подниматься от берега к лесистому холму, он был оглушен сильным ударом по затылку. Даниель Барт поднял бесчувственного монаха и с помощью Оливера привязал к дереву. Потом мейстер подержал под носом брата Антуана какую-то остро пахнущую эссенцию. Монах открыл глаза и, вырываясь из веревок, хотел закричать. Но кислота, которую он тут же вдохнул, чуть не задушила его. Оливер потайным фонарем осветил лицо кашляющего брата, спрятал склянку и, показав ему на свету приказ с королевской печатью, проговорил почти вежливо:

— Именем короля, брат Антуан, — а посему звать караул бесполезно и некстати. Вы, к сожалению, попали в ловушку. По роду занятий вы — проповедник нравственности, а по натуре — козел. Милосердный господь, часто дозволяет себе проделывать с нами подобные шутки, а потому, как грешный человек, я мог бы вас понять; но у меня, как у представителя королевского правосудия, имеется достаточно материала для того, чтобы разрешить моим людям пустить в ход веревку, а в виде официальной санкции для этого поступка вырезать на древесной коре королевскую лилию.[19]

На секунду он направил свет своего фонаря в ту сторону, где, скорчившись, как циклоп, сидел в тени Даниель Барт. На мощных плечах его была безрукавка, какую носили обыкновенно палачи. Монах сказал хрипло и быстро:

— Я не подлежу светскому суду! Меня может судить только приор.

Оливер тихо засмеялся.

— Разве вы не знаете, брат мой, что король не только весьма часто, но и с явным удовольствием пренебрегает подобного рода предрассудками? Или вы, быть может, воображаете, что он удостоил вас своим собственноручным приказом потому только, что вы — козел? Козел-то вы козел, но дело не в этом, а в том, что политическому агенту нельзя быть козлом, брат Антуан. Вот грех, который я не могу вам отпустить ни в коем случае.

Монах сжал губы и покосился на фонарь. Затем он попросил тихим голосом:

— Не могу ли я увидеть лицо того, кто со мною говорит, потому что трудно отвечать в темноту. Речи же, которые я слышу, не похожи на речи судебного чиновника.

Оливер выпучил глаза и на мгновение осветил свое совершенно неподвижное с провалившимися щеками лицо.

— Изыди, сатана, — завопил монах, извиваясь в веревках, и стал бессмысленно, быстро твердить слова молитвы.

— Брат мой, — засмеялся Оливер, — я мог бы теперь, пользуясь вашим испугом, выпытать от вас все, что угодно; но я сделаю это способом более надежным, чем то позволяет мне случай, безлунная ночь и ваше смятение. Дьявол ли я, или палач, или же дьявол, состоящий палачом у короля, для нашего случая это совершенно безразлично.

Вдруг он заговорил по-фламандски, без малейшей паузы между двумя фразами:

— А ведь вы брабантец, мой дорогой друг, и работаете на герцога.

Монах прервал свою молитву и, казалось, готов был ответить: однако он только судорожно закашлялся и продолжал молиться. Оливер сказал нетерпеливо, все на том же наречии:

— Брат мой, тут не дьявольское наваждение! Ведь я уже по вашей проповеди это узнал; есть французские слова, которые трудно выговорить фламандцу, хотя, в общем, вы неплохо говорите по-французски.

Монах с закрытыми глазами быстро шептал латинские слова. Оливер проговорил через плечо по-фламандски:

— Ну, с меня довольно, Даниель. Возьми-ка своих людей и покончи с ним.

Послышался треск веток. Монах, у которого пот струился по щекам, с ужасом взглянул в темноту и закричал:

— Да, да, я из Брюсселя!

Оливер приказал, обращаясь в темноту:

— Подождите! — Потом снова обернулся к монаху.

— Теперь слушайте, брат Тоон: вы принадлежите к агентам бургундца, агитирующим, особенно в Париже, против войны, которая пока что не нужна герцогу; ему необходимо сперва навести порядок в своем собственном доме и заручиться союзниками, — быть может, даже среди городов, подвластных королю. В связи с этим на вас возложена задача сделать короля непопулярным. Но, как вы видите, все это опасно только для вас самих. Берегитесь, в проповеди вы говорили об угнетателе — это господин де Бон, о палаче — это господин Тристан, но вы говорили тоже и об изменнике. Что это — пустая риторика? Или вы немножко тут пророчествуете, да сами же и пособляете вашему пророчеству сбыться? Ведь вы знаете, что первых двух имен не называют без третьего — кардинала Балю. Брат мой, если вы считаете его изменником и хоть малейшим образом обоснуете это ваше утверждение, я тотчас же перережу ваши веревки, и вы свободны.

Он держал фонарь так, что его лицо и лицо его собеседника были освещены. Оба молча взглянули друг на друга. Оливер продолжал медленно.

— Я из Гента, брат мой, и, даже находясь на службе у чужого государя, служу только себе самому. И я никогда не делаю вреда человеку, который может мне принести пользу. Вы меня, конечно, поймете. Ведь, отвечая на мой вопрос, вы приносите мне пользу, и в воздаяние за это я спасу вашу голову, которая иначе, конечно, погибла бы.

После короткого размышления францисканец тихо ответил:

— Кардинал ведет из Парижа тайную переписку с господином Кревкером, бургундским канцлером, на службе которого я состою. Один из наших братьев является их письмоносцем. Доказать их совместную работу нетрудно: кардинал вскоре начнет советовать королю согласиться на свидание с герцогом. Это и будет той опасностью для короля, о которой я говорил.

— Знает ли кардинал о вашем существовании и о смысле ваших проповедей?

— Конечно, нет, — отвечал монах. — Я работаю совершенно независимо от него. Я работаю также и на тот случай, если явное недоверие к нему герцога оправдается.

— Теперь скажи мне, пожалуйста, имя их письмоносца, брат мой.

— Жак Виоль.

— Благодарю вас, брат Тоон. Мы, может быть, еще пригодимся друг другу.

Оливер разрезал веревки, которыми монах был привязан к дереву. Францисканец стал разминать затекшие члены. Мейстер дружелюбно заявил ему, что теперь он может спокойно удалиться, с тем чтобы избегать проповеднической кафедры. Самое худшее, чего он может для себя ожидать, это запрещения открыто произносить проповеди.

Францисканец со словами благодарности поспешно удалился, не оборачиваясь назад.

— Начало хорошее и даже не трудное, — сказал Оливер Даниелю Барту.

На другое утро они втроем покинули Париж, пересекли тихую область Бос, переночевали в Орлеане и проследовали потом по течению реки Луары. Ко времени солнечного заката увидели они замок Амбуаз; хмуро, недоверчиво и настороженно высился он на скале, мрачно господствуя над тихой, прекрасной в своем плодородии равниной.

Анна, дотрагиваясь до руки Оливера, сказала:

— Серьезная будет игра, мой друг, — ведь этот человеконенавистник любит только себя и свои желания.

Оливер отвечал с ласковой улыбкой.

— А я сверх того люблю еще тебя, моя Анна, и в этом мое превосходство над ним.

Тяжелые круглые башни замка за стеной и утесами отразили прощальную зарю дня; мрачный силуэт замка висел в воздухе, как кулак, который небо сжало над землею.

— Мне страшно, — сказала Анна.

Оливер успокаивающе провел рукою по ее голове; однако он и сам чувствовал, что каменная твердыня давит его душу. Он подумал о том, что фундаментом этой резиденции, этого подобия ада, были подземные казематы, воплощавшие то страшное, бесповоротное забвение, на которое обрекал своих пленников Людовик Валуа, камеры пыток для сотни медленно умиравших людей, подземелья безграничного отчаяния, задушенных стонов и тщетных проклятий. «Если этот человек может спать на подобном ложе, — подумал Оливер, — и если мне не удастся нагнать на него бессонницу, — значит, он сильнее меня, и мне плохо придется, коль скоро захочу я от него освободиться; но тогда мне неминуемо придется стряхнуть с себя этого паука, иначе он высосет меня…»

Он нахмурил брови.

«Но если мне удастся проникнуть в его совесть и завладеть ею, он не сможет отделаться ни от меня, ни от своей совести…»

Однако о своих думах он ничего не сказал Анне.

У сильно укрепленных городских ворот стояли один за другим в три ряда караулы и проверяли проходивших. Оливер показал королевский приказ, и ворота с шлагбаумом тотчас же открылись перед ним. Так как мейстер полагал, что было уже поздно ехать с утомленной женой и пожитками во дворец, то они остановились в ближайшей гостинице. Час спустя, когда было уже около десяти вечера, явился шотландский телохранитель[20] и приказал Неккеру предстать перед королем. Оливер, поборов неохоту и усталость, последовал за солдатом. Они прошли по дремлющим в ночной тиши улицам и поднялись к замку крутым, трудным подъемом. Оливер шел по пятам за своим проводником, потому что наслышался о капканах и железных шипах, делавших опасными подъездные улицы. Через небольшие промежутки пути гвардеец произносил куда-то в темную ночь пароль; никто не отвечал, но вокруг со всех сторон слышалось заглушенное позвякивание панцирей. Вот показалась громада трех крепостных стек, обхватывающих одна другую. Оливер следовал за шотландцем через дворы, переходы, запутанные коридоры, по ряду лестниц, по бесчисленным покоям, мимо недвижных патрулей, все время двигаясь среди какой-то серой, тревожной, удручающей тишины, между чудовищных каменных глыб, странно подавленный страхом и не будучи в состоянии свободно дышать.

Он стиснул зубы: его нервы должны повиноваться! — Ведь это всего только дорожное утомление, — успокаивал он сам себя. Наконец они пришли в замковый флигель, где жил король. Молчаливый проводник попросил мейстера подождать в маленьком покое, стены которого были увешаны фландрскими гобеленами, так что не было видно двери. Не успел Оливер еще осмотреться, как шотландец исчез; с минуту слышались голоса. Оливер прошелся вдоль стены, отыскивая под гобеленами дверь, через которую они вошли и которой, очевидно, только что воспользовался его проводник. Но тотчас же он отпрянул назад, так как ковер заколыхался под его руками, и ему показалось, что он дотронулся до человеческого тела. Ковровый занавес раздвинулся совсем рядом с ним. В комнату вошел Жан де Бон и приветствовал его своим добродушным, жирным голосом. Снова поднялся ковровый занавес: высокий старик с обветренным лицом и водянистыми, красноватыми глазами, одетый в черное придворное платье изысканного покроя, опустил за собою занавес и остановился у стены:

— Мейстер Оливер, — сказал Жан де Бон, — прежде чем вы предстанете перед королем, господин Тристан хочет задать вам два-три вопроса насчет красноречивого францисканца.

Тристан Л’Эрмит, генерал-профос[21], уже тридцать лет пытавший и вешавший людей именем короля, наводящий на всех ужас и всеми проклинаемый, подошел не совсем твердыми шагами и, слегка наклонившись к Оливеру, протянул ему бледную узкую старческую руку. Его голос был тих и благозвучен:

— Простите, мейстер, что я еще нынче вечером прошу вас познакомить меня с тем материалом, которым вы располагаете по данному делу; это потому, что я хотел бы уже сегодня ночью снарядить курьера к председателю парламента.

Для Оливера этот вопрос пришелся весьма кстати. Он подбодрил его дух сознанием того, как хорошо он вооружен. Мрачность места, ночного часа и людей готова была уже внедриться в его душу, создавая состояние угнетенности и усталости; но теперь это настроение быстро сменилось светлой радостью от мысли, что и здесь он будет руководить судьбой, знать то, что другим неизвестно, будет своим особым способом забегать в будущее и вести слепых в том направлении, в каком ему вздумается. Это тайное мастерство было радостью его жизни; он находился здесь для того, чтобы направлять его против сильной, опасной, — быть может, равноценной по результатам, — воли этих властителей. Как всегда, когда ему предстояло иметь дело с сильными противниками, которых он хотел обойти и общение с которыми у него началось с хитрых изворотов, он, давая свой ответ, не глядел в глаза собеседнику.

— Сеньор, — начал он учтиво, но отнюдь не тяжеловесным тоном чиновника-докладчика, — францисканский монах Антуан Фрадэн кажется мне одним из тех весьма типичных церковников, одаренных красноречием, которые проповедуют с амвона скорее ради личного успеха, чем в силу правоверного благочестия. Следовательно, человек он посредственный и безвредный. Довольно будет, — и это явится достаточным для него наказанием, — запретить ему через его приора[22] проповедовать и, пожалуй, предписать ему еще более строгий затвор.

Тристан слегка прищурил глаза и покачал головой.

— Весьма благодарен вам за ваше сообщение, мейстер, — сказал он приветливо, — но мне сдается, что тщеславные патеры для нас опаснее фанатичных. И не согласны ли вы с тем взглядом, что жажда успеха легко может превратить ритора в демагога? А ваше мнение о безвредности, — не является ли следствием вашего признания его посредственности?

Оливер поднял голову и слегка усмехнулся.

— Мне казалось, сеньор, — сказал он уклончиво, — что я сразу определил его посредственность, когда увидел, что с человеческих пороков он невинным образом перескакивает на политику; я уже тогда сформулировал про себя первый вопрос: является ли демагогия монаха следствием его личного честолюбия или же он действует по чьему-либо приказу?

Профос посмотрел на него с удивлением.

— Именно это-то мы и подозреваем, мейстер, — молвил он, помолчав немного. — И вы считаете наши подозрения не обоснованными только потому, что характер проповеди не подтверждает их?

Оливер на мгновение вскинул на него глаза.

— О, конечно, нет, сударь! Я имел случай поговорить с ним и испытать его.

Тристан был сбит с толку и несколько повысил голос:

— Ну, а что, если я надумал арестовать его и потом подвергну допросу с пристрастием?

Оливер небрежно рассматривал свои руки.

— Мессир, — сказал он равнодушным тоном, — ведь я уже захватил его и подверг подобному же допросу, причем мой слуга, богатырски сложенный малый, исполнял роль палача и готов был его повесить. Но у бедняги, кроме латинских молитв, не оказалось никаких признаний.

Жан де Бон засмеялся; засмеялся и господин Тристан, а за занавесью засмеялся кто-то третий; Оливер обернулся. Ковер на стене зашевелился; Бон подскочил к нему и отдернул его в сторону. Вошел мужчина среднего роста, приблизительно лет пятидесяти; на нем была поношенная охотничья куртка, на голове старая войлочная шляпа с маленькими свинцовыми иконками на загнутых полях. Безбородое, несколько обрюзгшее лицо его было ужасающе безобразно. Над похотливыми животными губами висел громадный кривой нос. В углах сжатого рта чувствовались ирония и жестокость. Но глаза, под прямыми строгими бровями, среди паутины морщин и складок, были поразительной красоты: большие, глубоко лежащие, неопределенного цвета, полные ума, проницательные и вместе с тем непроницаемые; взгляд их трудно было вынести; и все же они манили к себе.

«У него мои глаза», — подумал Оливер, целуя руку короля.

Господин Тристан и Жан де Бон тихо отступили назад и стали у стены.

Король обратился к профосу.

— Куманек, — сказал он глубоким, звучным голосом, — незачем посылать курьера и пугать монашка твоим именем. Мы последуем совету нашего фламандца и объявим монашку запрещение проповедовать через епископа, то есть через Балю, который с самого начала считал этот случай неопасным. Теперь же, куманьки, оставьте нас ненадолго вдвоем с нашим другом Оливером.

Придворные поклонились и вышли. Король сел на один из тяжелых стульев с высокой спинкой, стоявших у стены, и кивком головы сделал знак Оливеру подойти; король обнажил высокий чистый лоб, на котором от напряжения мысли собрались складки.

— Оливер, — заговорил он медленно, — я знал тебя лучше, пока тебя не видел, я понимал твой гений, который подобен моему, и я воспользовался им, я призвал его сюда. Я его понимал, когда слушал за тем занавесом, и смеялся. Но теперь ты для меня непроницаем, Оливер; я не вижу даже подтверждения того, что я твой господин, не вижу даже того, что тебя надо бояться. Не умнее ли было бы с моей стороны сказать, что читаю в твоем взгляде то, что я хотел узнать и что привык читать?

Мейстер был страшно поражен этим вопросом и внезапно почувствовал глубокое влечение к королю.

— Оливер, — снова, почти шепотом, заговорил король, — у тебя теперь глаза, как у хорошего человека. Друг, даже у хороших людей в моем присутствии делаются злые, ненавидящие или трусливые глаза. Тебя зовут Дьяволом, и я величал тебя этим же именем. Что же, ты очень храбр? Настолько храбр, что можешь быть добрым? Подозреваешь ли ты, что может для меня значить такой пример? Оливер, хватит ли у тебя мужества быть добрым к такому человеку, как я?

— Государь, — отвечал потрясенный Неккер, — я люблю вас.

Глава четвертая Сатир

Этот странный взрыв чувств у двух мужчин больше не повторялся. Они ощутили необходимость забыть о нем и претворить его в сознательную, основанную на глубочайшем взаимном тяготении связь, какую только может дать продолжительная совместная жизнь и испытанная согласованность. То была схватка душ такого напора и такой стремительности, что оба они, отпрянув, сохранили отпечаток один другого. Оба они знали друг друга, каждый на свой лад и под своим углом зрения: король видел в слуге родственную себе духовную силу, демоническую разносторонность и энергию политика; он видел его безусловную преданность, он видел, что Оливер предоставляет в его полное распоряжение не только весь свой ум, но также и всю полноту своих дарований, которые он, король, считал более значительными и глубокими, чем свои собственные. Оливер же, со своей стороны, понимал смысл каждого слова, каждого взгляда, каждой улыбки, каждого движения короля; часто он знал его мнение и всегда угадывал степень интимности его человеческих переживаний. Он служил ему с беспримерной радостью, но эта радость и это служение являлись особым видом стремления к власти; равным образом его внутреннее расположение к королю являлось внедрением в душу родственную и вместе с тем поистине царственную и обаятельную. Король полагал, что он властвует над Оливером, а между тем постепенно подпадал под его влияние. Неккер же, воображая, что знает, как глубоко внедрился он в другого, в действительности не понимал, насколько сам он обезличился.

Оливер с Анной и Даниелем Бартом, возведенным в должность придворного лакея, занимал ряд комнат в дворцовом флигеле, который был предоставлен в распоряжение высших дворцовых чиновников. Однако король, которому он прислуживал и который обсуждал с ним решительно все политические и административные дела, весьма часто — сообразно с обычаем того времени — оставлял его у себя спать и почти всегда позволял ему раздевать и одевать себя, а во время аудиенций и совещаний он ставил его за занавесом или за панелью и вообще требовал его к себе во всякое время дня и ночи. Благодаря всему этому Оливер становился все более и более редким гостем в собственном своем доме. Анна держала себя мужественно и вслух не жаловалась. Особое положение мейстера требовало не только от него, но и от его близких полной скрытности, изолируя от всего мира жизнерадостную женщину, привыкшую к смене лиц, разговоров и к людским похвалам. Когда же королю заблагорассудилось не отпускать от себя мейстера даже на обед и, отбросив в сторону всякий этикет, оставлять его обедать за своим столом, когда, наконец, король ощутил потребность сделать Оливера поверенным своих интимных удовольствий и организатором своих многочисленных ночных оргий, мейстер увидел, что прекрасное лицо Анны болезненно изменилось и побледнело от скрытого страдания.

Самым странным было то, что король, уже в первые же дни пожелавший увидеть Даниеля Барта, никогда не приказывал представить ему Анну, хотя, по-видимому, он был осведомлен о том, что значила она не только для всех людей, но и для самого Оливера-Дьявола. Быть может и Жан де Бон забыл о впечатлении, которое произвела на него в Генте жена мейстера Оливера, ибо он почти не вспоминал о ней. Только кардинал Балю, единственный из трех доверенных советников короля, с тайной враждебностью и сословным высокомерием отнесшийся к Оливеру, сказал с гримасой в первые же дни его появления во дворе:

— Говорят, мейстер, у вас жена красавица?

Однако король резко перебил его:

— Говорят, выше высокопреосвященство, что у вас нет недостатка в духовных дочерях!

Оливер еще не понимал причин такого поведения короля. Иногда он просил отпустить его на вечер или на ночь, чтобы провести время с Анной. Когда же он узнал о ее глубокой печали, он прямо сказал королю, что его жена страдает от одиночества и замкнутости, и что она стоит того, чтобы с ней считаться.

— А ты очень любишь жену? — спросил король, глядя в сторону.

— Я люблю ее как отец, — отвечал Оливер медленно, — ибо она мое создание, но я люблю ее также и как любовник. Это дважды великая любовь.

— Это почти греховная любовь, — отвечал Людовик, все еще не глядя на него. — Однако что же мы можем сделать для нее, — продолжал он несколько торопливо.

— Назначить ее фрейлиной к королеве? Но ее величество слишком хорошо знает, что ей всегда следует быть там, где меня нет. А ведь на разлуку с женой ты вряд ли согласишься? Так что же мы можем сделать для нее?

— Можно было бы, — начал Оливер, колеблясь и наблюдая за королем с тайным беспокойством, — можно было бы предоставить нам помещение в этом флигеле или позволить ей находиться вблизи меня.

Король повернул к нему свое лицо — лицо сатира, на котором молнией промелькнула гримаса, а может быть это усмехнулись лишь его глаза, ибо он говорил уже серьезно, почти добродушно.

— Нет, мой друг, нет, потому что в данном случае твоя близость означает также и мою близость, не правда ли?

Лицо Оливера посерело.

Король вдруг поднялся и стал, волнуясь, ходить взад и вперед по круглой башенной комнате, в которой он любил работать; его сухие кривые ноги в поношенных, бесконечно длинных чулках со сбившимися складками похрустывали в коленях. Но вот он остановился перед мейстером, положил ему руки на плечи и прошептал:

— Оливер, легче бороться против неба у себя над головой, чем против зла в самом себе. Но ты видишь, мой друг, я борюсь. Итак, будь благоразумен, помоги мне и больше не поминай об этом.

Он оставил его и шагнул к окну, через которое виднелась залитая солнцем, широко раскивнувшаяся Турень. Казалось, он хотел отвлечь свое и чужое внимание или же перенесся своей непрестанно работающей мыслью уже в другую область. Он обернулся: лицо его было коварно и лукаво как всегда, когда его мысль опережала его речи.

— Что думаешь ты о Балю? — спросил он без всякого предисловия.

Оливер был так потрясен, так подавлен наплывом недобрых мыслей, что забыл свою обычную осторожную манеру — избегать определенных суждений в присутствии государя, — и после краткого размышления отвечал:

— По-моему, кардинал самый честолюбивый из трех, а потому и самый неверный.

Людовик слегка улыбнулся и со страдальческим видом поднял правую бровь.

— А что, Оливер, это твое мнение вполне свободно от чувства личной обиды?

Ирония вопроса, ясно подчеркнувшая тактическую ошибку мейстера, тотчас же вернула ему хладнокровие и его обычные повадки. Он стал внимательно следить за физиономией короля, чтобы на основании мимолетного выражения его глаз или движения лицевых мускулов проникнуть в его тайные мысли. И в ту же минуту его осенила счастливая мысль, что он — если только умно начать, может именно через посредство Балю и того, что о нем знал, стать вершителем более великих судеб, чем это доступно кардиналу в его интриганском тщеславии, и что это удастся ему достигнуть даже раньше, чем он смел надеяться, — быть может, достаточно рано, чтобы отклонить опасность, грозящую Анне, и уже ни в коем случае не слишком поздно, чтобы выступить мстителем, если потребуется кара. Сообразив все это, он отвечал коротко, с тонкой улыбкой:

— Государь! Чувство, даже и оскорбленное, обычно реже ошибается, чем разум, потому что мой разум должен был бы заявить: после меня его высокопреосвященство вернейший слуга вашего величества.

Король на минуту нахмурился, потом сказал со спокойным видом:

— Ты прав, Оливер, отвечая мне так, потому что я сам вызвал тебя на такие речи.

Он задумался, скрестив руки.

— Я должен был бы иначе тебя спросить, — сказал он наконец; — мне не следовало тебя раздражать, потому что теперь ты только сбиваешь меня с толку, а мне нужно сохранить ясность суждения. Ведь ты еще не знаешь, в чем тут дело. Дело касается весьма важного предложения, которое кардинал изложил мне час тому назад. К сожалению, я не предоставил тебе возможности выслушать его. Это предложение застало меня врасплох; я отнесся к нему недоверчиво, но возможно, что это твое весьма растяжимое разграничение чувства и разума настроило меня на недоверчивый лад, а вовсе не самое предложение кардинала.

Он опять умолк. Оливер смотрел на него выжидательно. — Коротко и ясно, — снова начал король с заметным нетерпением: — считаешь ли ты кардинала способным сознательно работать против меня? Спроси твое чувство, мой друг.

Оливер, не отводя от короля своего взгляда, ответил задумчиво:

— Сознательная работа против интересов короля есть измена. Мое чувство, а также мой опыт подсказывают мне, что всякий человек, поднявшийся из ничтожества, способен на измену. Государь! В данном случае я не могу обойтись без помощи моего разума, а мой разум говорит мне, что со стороны его высокопреосвященства было бы неблагоразумным или даже просто глупым идти против вас. Но так как человек он умный и, занимая высокое положение, не нуждается больше в интриге, то я бы ему доверял.

Король покачал слегка головой.

— Твоя софистика меня не убеждает, Оливер, и, думается мне, не убедит и в дальнейшем. Вот послушай-ка, — кардинал считает своевременным, чтобы я нанес визит моему племяннику герцогу бургундскому; своими объятиями и заверениями в любви, которые мне так к лицу и которые мне ничего не стоят, я должен отторгнуть его от вновь организующейся против меня лиги феодалов, — а они без него, герцога, все равно что без головы и без рук. Когда же главарь разбойничьей шайки, немец Иоганн фон Вильдт, которого я нанял для устройства нового восстания в Льеже, немного позже будет чествоваться городом как освободитель и, пожалуй, наделает бед герцогу, то Бургундец, всегда рыцарски настроенный, — а особенно после предварительной трогательной сцены, — не будет подозревать во мне режиссера этого дела. А против действий господина Вильдта я — в нужный момент — продемонстрирую самое резкое негодование. Ну, Оливер, что ты скажешь?

Казалось, мейстер спокойно размышлял. Он потер подбородок, как любил это делать, когда сосредоточивался, и смотрел в пол. Внутри его шла напряженнейшая борьба, и он чувствовал, что кровь заливает ему лицо. Закрыв его рукой, он делал вид, что усердно размышляет. В первый раз решая вопрос, быть ли ему за короля, или против него, он испытывал всю силу тяготения к Людовику и парализующую близость другой души, которая льнула к нему с жуткой готовностью. Ему показалось трудным утаить те немногие, ясные в своем смысле слова, которые могли осветить темную игру Балю. На минуту он закрыл глаза и добросовестно проверил себя: он видел толстые губы Людовика и его похотливые руки, ласкающие тело женщины; но эта женщина была не толстая служанка Перрашон, с которой король большею частью проводил ночи, или какая-нибудь другая его фаворитка, это была Анна. Оливер стиснул зубы так, что худощавое лицо его стало угловатым, и решился.

— Ну, Оливер, — повторил король, — надо ли мне соглашаться с Балю?

Мейстер медленно отвечал.

— План хорош, однако уверен ли кардинал, что герцог готов вас принять?

— Я сюзерен[23] герцога, хотя бы и на бумаге, и если между нами нет сейчас мира, то нет и войны; он не смеет, хотя бы из соображений престижа, отказать мне в приеме; если бы отказал, то тем самым развязал бы мне руки.

Оливер повторил раздумчиво:

— План хорош, но опасен, — быстро добавил он.

— Почему, Оливер? Или ты опасаешься, что мне что-нибудь может грозить? Не таков Карл Бургундский, чтобы нарушить долг гостеприимства, да еще вдобавок по отношению к священной особе короля.

И, усмехаясь, Людовик показал свои скверные зубы.

— Он — не я, — зашептал король фальцетом на ухо Оливеру, — потому что при всем моем гостеприимстве и родственных чувствах, я бы не посоветовал ему приезжать в Амбуаз, хоть я этого от души и желаю!

Оливер отступил немного назад. Ему казалось, что король мог, подойдя слишком близко, подслушать его тяжкую думу.

— Государь, — сказал он задумчиво, — не следует лезть в пасть ко льву. Нехорошо, когда государи, посещая друг друга, полагаются на моральные подпорки, которые они сами же подпилили. Но еще меньше, ваше величество, должно полагаться на тлеющий зажигательный шнур: ведь бомбы и восстания не могут гарантировать взрыва в нужный момент. А молодой герцог бодлив, как бык. Если обитатели Льежа, — а они еще более ненадежны, чем мои гентцы, да к тому же оружейники по профессии, — станут раньше времени размахивать красной тряпкой, то и бычок не будет особенно раздумывать, кого ему ближе и лучше поддеть на острые свои рога. Ну, а разве его высокопреосвященство не опасается всего этого?

Король опять зашагал по комнате; всякий раз, проходя за спиной Оливера, он бросал на него искоса быстрый испытующий взгляд. Мейстер чувствовал этот взгляд по тому, как всякий раз слегка замедлялись шаги короля, и стоял, не двигаясь. Вот король остановился у окна лицом к врывавшимся в него лучам солнца, не оборачиваясь, начал тихо:

— Мне больно, Оливер, что сегодня ты не так прямодушен со мной, как я с тобой. Возможно, что у тебя есть на то свои причины: но, смотри, остерегайся, как бы я не подверг наши отношения роковому испытанию.

Он быстро обернулся и поймал мятежный взгляд Оливера; не будучи в состоянии победить этот взгляд, он поник головой.

— Оливер, — снова заговорил король, и его голос немного дрогнул, — ты первый, кто мне угрожает и кого я, однако, не обезвреживаю. Будешь ли ты мне за это благодарен?

— Да, — ответил подавленный мейстер.

— Ты думаешь, что Балю хочет заманить меня в ловушку?

— Государь, вы думаете, что я смолчал бы, если бы знал это или хотя бы предполагал?

Король приблизил свое лицо совсем вплотную к лицу Неккера, по лбу которого пошли красные пятна; потом он прошептал:

— Да, друг Оливер.

Мейстер закрыл глаза, чтобы не упасть на колени и не сознаться под пронизывающим и всезнающим взглядом государя.

— Ваше величество, — сказал он беззвучно, — неужели за моими честными, благоразумными и естественными возражениями можно заподозрить какую-то нарочитую осведомленность или злой умысел?

— Да, друг Оливер, потому что ты умен.

— Ваше величество, — простонал Неккер, — при чем тут ум?

— Этого я не знаю, Оливер; но я знаю, что, начнись наш разговор иначе, ты нашел бы другие ответы.

Король отвернулся и медленно пошел к двери. Тут он остановился и, держась за дверную ручку, спросил через плечо:

— Оливер, мой друг, ты думаешь, что Балю хочет заманить меня в ловушку?

Неккер с серым, окаменевшим лицом проговорил сквозь зубы:

— Нет, ваше величество, не думаю.

Король распахнул дверь.

— Пойдем, побрей меня, — приказал он.

Оливер последовал за ним в гардеробную. Одна из стен небольшой комнаты была занята огромным, великолепно граненным зеркалом, полученным в подарок от Венецианской республики в те дни, когда Людовик водил еще дружбу с ее союзником — герцогом Савойским[24], своим гостем, а не с миланским герцогом Сфорца[25]. Король сел на стул о трех ножках с низкой спинкой, развязал шейный платок и откинул голову назад; его веки казались опущенными; но через ресницы он видел в зеркале каждое движение брадобрея, который со спокойным лицом взбивал мыльную пену в серебряном тазу. Когда лицо Людовика было намылено, губы его дрогнули под белой пеной, словно от беззвучного смеха. Мейстер ловко и привычно правил бритву.

— Мы в хорошем настроении, — сказал король, не открывая глаз. — Мы желаем сегодня вечером быть веселыми, мы желаем видеть около себя веселых людей.

Оливер подошел с бритвой и мягко наклонил голову короля набок.

— Оливер, к ужину ты пригласишь трех моих куманьков.

Брадобрей кивнул утвердительно и скользнул бритвой около щек и подбородка короля. Людовик сказал, почти не открывая рта:

— Но лишь толстый Бон бывает весел, когда напьется. Тристан становится нем, а Балю пошл. Оливер, ты будешь четвертым.

Король некрасиво вытянул губы, когда мейстер стал брить ему подбородок.

Он снова проворчал все еще с закрытыми глазами:

— Однако ты в плохом настроении, мой друг, а потому мы желаем, чтобы ты… — тут король открыл глаза, — мы желаем, чтобы ты привел свою жену, Оливер.

На одну секунду бритва остановилась около самого горла; король взглянул на Оливера, тот до крови прикусил себе губы. Людовик спросил совсем тихо:

— А что, разве так трудно перерезать глотку, друг мой Оливер?

И, говоря так, король улыбнулся. Оливер наклонился немного вперед с лицом неподвижным, как будто глухой.

Острие бритвы нежно скользило вверх по щеке.

Наступил вечер. Парило как перед грозой. Нервы людей были напряжены, как и тяжкий синий слой воздуха над ними. Только король казался бодрым, прекрасно настроенным и словно не ощущал давящей атмосферы; так же был он равнодушен и к жуткому, почти обидному спокойствию Неккера, которым тот прикрывал свое бешенство. Или спокойствие этого человека было лишь хитрой маской беспомощной души, которая колеблется между противоположными чувствами и тяготениями, вынужденная остановиться на каком-нибудь выходе? Или было оно честным выражением принятого внутреннего решения? — Людовик этого не знал; он укрылся за своей веселостью, чтобы, не выдавая своего любопытства, наблюдать за другим. Оливер в свою очередь загородился, как стеною, тактом, серьезностью, сдержанностью и не особенно искренним смирением.

Когда Неккер, попросив разрешения пойти переодеться и предупредить жену, уже выходил из комнаты, пятясь задом с совершенно не требуемой и неприятной церемонией, Людовик не смог больше скрывать свое сомнение. Он позвал его обратно. Оливер остался стоять в двери с опущенной головой и висящими книзу руками; король жестом привычной доверчивости, не особенно удавшимся ему на этот раз, подозвал Оливера поближе. Мейстер молча, с учтивым лицом повиновался.

— Оливер, — сказал король скороговоркой и, протянув руку, дружелюбно провел по черному бархатному камзолу брадобрея, — когда ты еще не предполагал возможности конфликта между нами, ты рассказывал мне из своего прошлого кое-какие интимные штучки, которые сегодня ты, пожалуй, с охотой предал бы забвению. Но у меня прекрасная память. А потому, если твоя жена ни с того ни с сего заболеет лихорадкой, например, то это будет для тебя много хуже, чем для нее даже двойная доза твоего декокта; кроме того я присмотрюсь, не носит ли внешность дамы следов твоего флорентийского уменья гримировать. — Он тихо засмеялся, некрасиво складывая свои толстые губы, и продолжал:

— Под этим я подразумеваю уродование наружности, мейстер Неккер, приукрасить же даму я тебе, конечно, не запрещаю.

Оливер издал почтительно угодливый придворный смешок.

— Вашему величеству угодно шутить.

— Убирайся к дьяволу, — крикнул Людовик со злобой.

Оливер, стоя в дверях, отвесил глубокий поклон:

— Дьявол идет к своей дьяволице, ваше величество.

Но он был другим, когда тихо и ни на кого не глядя, пробирался по сумеречно-печальным, каменисто-серым переходам дворца; он был потрясен, охвачен глубоким отчаянием. Ибо он знал, что грядущая судьба, которой он, быть может, будет повелевать, не прервет трагической нити настоящего, а лишь в лучшем случае отомстит за уже содеянное. Ему казалось, что неотвратимую эту скорбь нельзя ни перенести, ни, пожалуй, даже понять, и потому он чувствовал себя слабее, чем когда-либо прежде.

Когда он вошел к себе в дом, он был наружно опять спокоен; но Анна испугалась при виде его расстроенного лица.

— Что случилось, Оливер? — спросила потрясенная женщина.

Он нежно взглянул на нее и поцеловал.

— Игра будет очень серьезная, Анна, моя дорогая жена, — сказал он грустно, — от меня требуют очень высокую ставку.

Взглянув на него с огорчением, она почувствовала, как он потрясен; она еще ни разу не видела его таким расстроенным и потому поняла, что отчаяние это касалось не его лично, — ведь он никогда не сдавался без боя, не отступал ни перед каким жизненным затруднением; инстинкт любви подсказал ей сразу, какого рода была ставка и непосредственно грозящая опасность.

Однако она задала ему только один вопрос:

— Ты раскаиваешься, Оливер, что приехал сюда?

— Быть может, я раскаиваюсь в том, что мы приехали сюда, — отвечал он с тяжелым вздохом. — Ах, Анна, — быстро продолжал он, как бы защищаясь, — это трудный и бесполезный вопрос. Ведь этот демон сидит уже так глубоко во мне или я в нем, что еще вчера, еще сегодня утром я нашел бы подобный вопрос бессмысленным, теперь же могу дать на него только бессмысленный ответ.

Вдруг он откинул голову назад, сжал виски кулаками и зарычал, как раненое животное.

— Это моя вина, — стонал он, — это моя вина! Я был слеп, я был глух!

Анна побледнела и с расширенными от ужаса глазами отшатнулась, вся дрожа.

— Оливер, — спросила она беззвучно, — Оливер! Ставка — это я?

Неккер взглянул на нее; его лицо было искажено, но глаза уже стали жесткими. Анна тихо и с нескрываемой скорбью простонала: «Великий боже!» и, всхлипывая, тихо опустилась на стул. Оливер закричал:

— Ты не должна плакать, Анна! Иначе у тебя будут красные глаза!

Женщина вскочила, как будто ее ударили. Она бросилась к мужу и встряхнула его за плечо.

— Оливер, — задыхалась она, — Оливер, ты сам хочешь того, чего он хочет?

Он покачал головой с такой болезненной, с такой душераздирающей улыбкой, что Анна закрыла глаза и прижалась к нему.

— Он хочет того, чего я не хочу, — тихо заговорил Оливер, — но ведь он мой король, мой повелитель. И, в конце концов, чего он хочет? Он хочет весьма немного, Анна. Он делает нам обоим честь приглашая нас сегодня вечером откушать за его столом. Вот и все. Разве это много, Анна? Ну, так вот сейчас мы приоденемся и наведем на себя красоту, Анна!

Они пошли в спальню. Когда Оливер увидел ее молодое тело во всей его прекрасной, невыразимо знакомой наготе, он раскрыл свои объятия, как бы желая обвить ее. Но он не приблизился к ней, и она, неподвижная и словно пришибленная, осталась в своем углу.

— Анна, — прошептал он, и его руки медленно и как бы безнадежно опустились. — Анна, твой дух — от моего духа и таким он останется; твое тело, это тело моей любви, и его могут у меня отнять; Анна, если его возьмут…

Он прервал себя и стал одеваться, тщательно и медленно. Анна, устало следившая за его лицом, видела, как оно становилось все холоднее, все жестче. Потом Оливер деловито осмотрел жену; на ней был тяжелый наряд из желтой узорчатой парчи флорентийского покроя, любимого мейстером: платье с узкими длинными рукавами и шнурованным корсажем, поверх него спереди и сзади падали пышные полосы накидки, которая, раскрываясь от плеча, давала возможность видеть строгий контур ее тела; на голове у нее был рогатый чепец горожанок, с которого на спину спускался шейный платок. Она была похожа на прекрасную картину Гирландайо[26]. Оливер, кивнув одобрительно головой, скривил лицо в зверскую гримасу и сжал ей руки.

— Анна, — шепнул он ей на ухо, — если его возьмут, если у меня отнимут твое тело, то, вероятно, сделают меня жестокосердным как Дьявол, и тогда, Анна, тогда и ты станешь жестокосердной как я… как мой дух. И тогда, Анна, он должен быть между нами, как между двумя клещами…

Она слегка вскрикнула, — так сжал он ей руки, когда же он отвернулся, чтобы открыть дверь, она обхватила его шею и страстно поцеловала в губы.

В открытую галерею, по которой они проходили, внезапно ворвался ветер. Они остановились, чтобы освежить лица. Молнии бороздили зигзагами синеву ночи. Гром рокотал все ближе.

— Будет непогода, — сказал Оливер.

Анна несколько замедлила шаг, когда Оливер хотел двинуться дальше.

— Почему это твоя вина, Оливер? Почему ты так говорил?

— Потому что я говорил ему о том, как ты одинока, и потому что он — по доброте, Анна, жалеючи нас, — никогда не упоминал о твоем существовании и даже не хотел, чтобы о нем упоминали.

— Тогда, Оливер, это моя вина.

Оливер погладил ее руки.

— Вопрос о вине так же бесполезен, как и вопрос о раскаянии, — улыбнулся он. — Ты не должна себя к чему-то принуждать. И к чему, Анна? К жертве?

И, повертываясь, чтобы идти дальше, он добавил изменившимся голосом:

— У тебя не должно быть таких мыслей, Анна. Что за мысли у тебя? Разве это жертва — сесть за королевский стол? Итак, идем.

Но она снова задержала его и притянула к каменным перилам галереи, как будто могла изменить направление его пути.

— Я тебя не понимаю, Оливер, — прошептала она, и в ее словах был глубокий страх, — и это самое ужасное. Ты не должен меня смущать и лишать твердости! Я хочу ясности. Я привыкла или защищаться, или нападать. Ведь я твоя ученица, Оливер, и я не должна казаться неуверенной.

Неккер облегченно засмеялся.

— Ты права, Анна, моя ученица. Но я еще не могу дать тебе никаких указаний. Я хочу, чтобы ты знала об опасности, но чтобы ты не давала этого заметить. Понимаешь ли ты меня? Сегодня вечером всей своей внутренней силой должна ты быть в единении со мною. Тогда мы оба будем знать, когда нам должно нападать и когда защищаться.

Они пошли дальше. Гроза без дождя шумела над замком. Анна прижалась ближе к мужу.

— Но вот что, Оливер, — сказала она, идя рядом с ним, — ведь он меня еще никогда не видел, так почему же ты так боишься?

— У него мои глаза, Анна, — прошептал мейстер.

В высокой, обшитой деревянной панелью столовой пламя восковых факелов пылало беспокойно от вихря, сотрясавшего окна. Три человека — кардинал, профос и казначей — сидели рядом на массивных табуретах у огромного дубового стола, уставленного серебряной посудой; как бы подавленные буйством природы и мрачным величием помещения, они беседовали вполголоса. Троноподобное, обтянутое красной парчой кресло короля на верхнем конце стола было еще не занято.

Когда появился Оливер с Анной, все трое переглянулись с удивлением. Жан де Бон, узнав жену мейстера, учтиво поднялся и с приветствием пошел ей навстречу. Встал и сеньор Тристан и, услыхав ее имя, с тонкой улыбкой наклонился к ее руке. Только кардинал продолжал сидеть, как того требовал его сан, и едва заметно наклонил голову, когда Жан де Бон в лестных выражениях представил ему даму. Но его глаза под серыми кустовидными бровями осмотрели ее наглым взглядом вивёра. Кардинал был высокий, хорошо сложенный человек в возрасте короля, с мясистым лицом, румяным от избытка здоровья и жизнерадостности; под красной шапочкой оно казалось исполненным достоинства, умным и чувственным, с почти женским ртом, с полными губами над выпяченным двойным подбородком; короткий тупой нос, выпуклый лоб и твердый разрез глаз выражали поразительную энергию и безжалостность.

Присутствие красивой Анны подействовало на собеседников ободряюще. Мужчины заговорили более свободно; вокруг стола поднялось оживление, забыты были угнетающие размеры зала; даже гроза казалась теперь каким-то посторонне-внешним и почти веселым шумом. Оливеру пришлось тем временем покинуть зал; при интимных банкетах, во время которых Людовик не любил присутствия слуг, он наблюдал за кушаньем и напитками и принимал от лакеев немногие горячие блюда перед дверью залы. Он ходил взад и вперед, наполняя пузатые серебряные кружки разными винами, вносил тяжелые блюда со всевозможными паштетами, холодной дичью, пирожным и фруктами и расставлял их в красивом порядке. А в это время Анна с одушевлением и сияющими глазами ловила любезности Бона, скупые напыщенные двусмысленности Тристана, раздевающий взгляд кардинала и его чувственную улыбку, парируя их, как опытный фехтовальщик. Иногда взглядывала она через их головы на занятого и как бы ничего не замечающего Оливера; и все время, встречаясь своим взглядом то с его глазами, то с профилем, то даже со спиной, получала от него тайные ответы.

Стол был накрыт, и Оливер молча сел около Анны. Балю искоса взглянул на него, вздернул бровями и прошептал несколько слов сидящему рядом с ним Тристану. Профос иронически искривил рот. Кардинал перегнулся через стол и сказал улыбаясь:

— Судя по вашему виду, мейстер, у вас плохой аппетит. Видно, буря разразилась у вас в желудке.

Все засмеялись. Оливер мельком на него взглянул.

— Боже избави меня от подобной бури в вашем высоком присутствии, ваше преосвященство, — сказал он.

Присутствующие засмеялись еще громче. Высокие двойные двери на узкой стороне зала распахнулись с шумом и раздался голос:

— Король!

Все поднялись. Людовик остановился у дверей, закрывшихся за ним. Окинув быстрым взглядом своих гостей и накрытый стол, он сказал приветливо:

— Добрый вечер, куманьки, я рад вас видеть в хорошем настроении. Он приблизился к ним своими мелкими быстрыми шагами. Оливер поспешил ему навстречу, ведя за руку Анну.

— Государь, — проговорил он спокойным и громким голосом, — прошу вашей высокой милости и благосклонности для моей жены.

Анна преклонила колено; король небрежно протянул ей руку для поцелуя и сказал:

— Разделите с нами наше веселье, сударыня.

Он взглянул поверх нее на мейстера с несколько кривой улыбкой.

— Благодарим тебя, Оливер.

Потом подошел к столу, кивнул остальным мужчинам и сел.

Все последовали его примеру. Пиршество началось.

Оливер прислуживал королю.

Несколько минут царило молчание, как будто бы собравшиеся старались проникнуть в затаенные мысли друг друга. Гроза разыгрывалась все сильнее.

— Хо-хо! — воскликнул вдруг король и сделал большой глоток вина. — Мое присутствие никогда еще не было помехой веселью. Твой бас, друг Жан, кардинальский баритон и тенор Тристана весьма единодушно звенели в моих ушах, когда я стоял перед дверью. Почему же теперь ваш хор умолк?

— Государь, — отвечал профос своим тихим, старческим голосом, — без мейстера мы не находим надлежащего тона.

— Разве ты сегодня не в голосе, друг Оливер? — спросил Людовик, прищуриваясь.

Неккер, наливая королю крепкого янтарного вина в золотой бокал и накладывая на тарелку сильно приправленное капорцами и шампиньонами тушеное рагу из жаворонка, отвечал вежливо, склонив голову:

— Его высокопреосвященство уже определил, что мой голос под влиянием грозы покинул свое обычное местопребывание и переселился в кишки.

Король шумно засмеялся.

— Вы судите по опыту вашего толстого брюха, монсеньор?

Кардинал хлебнул отличного бургундского вина, посмаковал его на языке, с очами, устремленными ввысь, и проглотил с задумчивым видом.

— Нет, ваше величество, — промолвил он с улыбкой, показывая свои желтые крепкие зубы, — я судил на основании более сложных данных. Основным же пунктом моих соображений было вечно тощее чрево вашего величества.

— Пресвятая богородица! — воскликнул Людовик. — Из меня вышел бы хороший папа, коли бы я мог понять вашу логику, Балю.

— Его высокопреосвященство, — забасил Жан де Бон, лицо которого уже покраснело как кирпич, — его высокопреосвященство исходит из того положения, что, по пословице, только худые петухи… хе-хе… годятся в дело… хотя своим чисто личным примером он не без успеха опроверг это утверждение.

Король пил не переставая; глаза его сверкали странным блеском. Он схватил бокал и вскричал резким голосом.

— Вы в ударе, господа советники, дальше, дальше! Но каким же путем можно прийти, по вашей теории, от моего петушиного чрева к дурному настроению мейстера Неккера?

Кардинал поймал губами последние капли из своего кубка и, берясь за кружку, мягко произнес:

— Путем не всегда христианской любви к ближнему, государь.

Людовик ухмыльнулся.

— А как от любви к ближнему перейти к мрачному Оливеру?

Мужчины не рискнули ответить.

Анна беспокойно взглянула на мейстера, который молчаливо и с неподвижным лицом наблюдал за королем. Среди внезапно наступившей тишины раздался тяжелый удар грома. Король вздрогнул и осенил себя крестным знамением.

— Куманьки, — заговорил он изменившимся голосом, — вы знаете, что иногда я бываю религиозен не только из-за политических соображений, но и вследствие внутренней потребности. Сейчас я в настроении быть суеверным. Этим я хочу сказать, что вы не должны мне больше отвечать.

Балю и Жан де Бон молча уткнулись в кубки. Господин Тристан, тихо пивший и тихо евший, обвел присутствующих ироническим взглядом и негромким, спокойным голосом заявил:

— Так как непогода лишила дара речи, по-видимому, не одного только мейстера Неккера, и так как несколько туманные теории его высокопреосвященства вызвали не только неудовольствие неба, но и дурное расположение нашего милостивого государя, то я предлагаю простейшее разрешение всех затруднений: поручить прекрасной госпоже Неккер первую скрипку с тем, чтобы она задала тон нашему хору. Это смягчит и небеса, ваше величество.

Король, до сих пор едва обращавший внимание на Анну, теперь взглянул на нее испытующе-пронизывающим взглядом.

— Мой профос прав, — сказал он медленно. — А вы, сударыня, согласны?

Анна изменилась в лице и смущенно пожала плечами. Оливер воскликнул насмешливо:

— Палач всегда прав, Анна. Иначе во что превратилось бы высокое королевское правосудие?

И он прибавил, обратившись к королю:

— Госпожа Неккер так же лояльна, как и я, государь.

Анна улыбнулась и увидела отражение своей улыбки на довольном лице монарха, который, перегнувшись через стол, схватил ее руку и поцеловал.

Кардинал, следя за ним сузившимися глазками, сказал с достоинством.

— Ab igne ignem.[27]

Людовик откинулся назад и схватил бокал.

— За ваше будущее пение, сударыня, и за вашу лояльность.

Он выпил и, проведя рукою по лбу, встретился с угрожающим взглядом Оливера. Король схватил тяжелый кубок из литого золота и поднял его, как метательный снаряд. Неккер не моргнул глазом и не отвел взгляда. Король замахнулся, как бы желая метнуть кубок ему в голову, но удержался и ловко бросил посуду на колени мейстера.

— Король жалует старшего камерария[28] кубком со своего стола, — проговорил он побелевшими от бешенства губами.

Оливер вскочил, как будто бы бокал ударил его по лицу, и подкинул его вверх, словно намереваясь бросить его назад. Бон смеялся шумным, пьяным басом, кардинал и Тристан звучно вторили ему. Анна в смертельном ужасе смеялась вместе с ними пронзительными высокими звуками, похожими на испуганные вскрикивания; король открыл рот, как будто бы смеясь; но в действительности он не смеялся, его искаженное лицо было потно, глаза устремлены на Оливера. А тот, взглянув на разинутые рты громко хохочущих придворных и на бледный, искаженный профиль Анны, заревел:

— Да здравствует король!

Это прозвучало, как ругательство.

— Инструменты настроены, — ревел Жан де Бон.

Король снова поцеловал руку Анны, он теперь смеялся как сатир.

Гроза утихла.

Около полуночи пьяная волна пошла на убыль.

Жан де Бон со стеклянными глазами сидел на полу и бурчал бессмысленные слова, прислонившись лбом к ножке стула. Балю опустился в кресло на другом конце комнаты и тихо похрапывал. Сеньор Тристан с восковым, постаревшим лицом, скорчившись, сидел у стола. Оливер, которого король под рычанье трех придворных короновал рогатым чепцом Анны и облек в ее верхнее одеяние, сидел неподвижно и прямо на табурете; в своем странном головном убранстве, трезвый, внимательный и страшный, он был похож на какого-то жреца Астарты.[29] Анна, охмелевшая, метущаяся между волею мейстера и вожделением короля, утомленная от вина, страха и непрерывного напряжения, сидела, — как пожелал Людовик, — перед ним на столе, со спутанными волосами, томными глазами и с лицом, обращенным в сторону Оливера. Король, прислонив отяжелевшую голову к спинке своего стула, смотрел на Анну, не прикасаясь к ней. Его взгляд скользил по затылку, руке и абрису ее упругих грудей. Вдруг он встал и поднял Анну со стола таким легким и уверенным движением, словно опьянение прошло. Безмолвно, со спокойствием обладателя, обнял он Анну за плечи и повел ее, безвольную от изумления, к двери. Там с решительным, диким и жестким лицом стоял Оливер с чепцом и верхним платьем Анны в руках.

Женщина ловко выскользнула из рук Людовика и Неккер, шагнув, очутился между ней и королем; у того на лбу налились жилы.

— Прочь, — сказал он сквозь зубы.

Оливер не тронулся.

— Дама просит отпустить ее, ваше величество.

— Прочь, — крикнул Людовик и поднял кулак. Оливер остановил его взглядом.

— Государь, не советую меня бить, — тихо сказал он и, двинув Анну к двери, бросил ей платье; она тотчас же выскользнула из залы.

Король крикнул через плечо:

— Профос!

Тристан подскочил на месте; при упоминании его должности хмель соскочил с него мгновенно. Он серьезно и с готовностью спросил:

— Государь?

Кардинал, зевая, также проснулся и вышел из глубины комнаты. Только Жан де Бон оставался спокойным.

— Что, птичка щебечет уже в гнездышке? — спросил Балю, оглядываясь.

Оливер открыл обе створки двери и тихо прошептал, почтительно сгибаясь.

— Государь, сегодня вешать уже поздно.

Людовик, опешив, посмотрел на него; затем он разразился смехом.

— Ты прав, Оливер, это еще успеется.

— Ваше величество, вы меня звали? — сказал Тристан.

Король обернулся.

— Я хотел, чтобы ты кардиналу, который лежит там под столом, и себе самому отрубил голову за то, что вы сидите, когда я стою. Теперь же пусть Дьявол уложит меня в постель, потому что с меня довольно. Покойной ночи, куманьки.

Кардинал ответил с достоинством:

— Мы желаем вам приятного сна в обществе исчезнувшей примадонны: «Voluisse sat est»[30], — говорит Проперций[31], — добавил он.

Людовик покинул зал. Оливер проследовал за ним по витой, скудно освещенной лестнице в покои верхнего этажа. Он молча помог королю раздеться, накинул ему на плечи подбитый мехом халат и хотел с поклоном удалиться.

— Нет, ты ночуешь у меня, — сказал король и прошел в спальню.

На возвышении о трех ступеньках, обтянутом ковром, стояло венецианское ложе с резными колоннами и под красным бархатным балдахином. В ногах находилась постель из подушек и шкур для дежурного камерария или телохранителя. Король подошел к открытому окну и вдохнул чистый, свежий ночной воздух.

— Ложись, — сказал он, не оборачиваясь. Оливер повиновался. Царила полная тишина. Лишь изредка вскрикивала ночная птица. Бабочка кружилась вокруг ночника. Мягкий лунный свет падал в окно. Неккер заснул.

— Оливер!

Мейстер открыл глаза, не отдавая себе отчета, как долго он спал: не был он также уверен, окликнули ли его. Тень короля исчезла, но было слышно его короткое, немного затрудненное дыхание: время от времени слышалось потрескивание его кровати. Мейстер снова закрыл глаза, — он был утомлен.

— Ты спишь, Оливер, когда я бодрствую?

— Я не сплю, государь.

Опять воцарилось молчание, но теперь Оливер знал, что король размышляет и потому проснулся окончательно. Он улавливал ток напряжения, исходивший от королевской постели.

— Могу ли я доверять кардиналу, Оливер? — спросил Людовик.

Мейстер ответил не сразу, кровь стучала у него в ушах. Он медленно ответил вопросом на вопрос:

— Доверяете ли вы еще мне, государь?

Людовик молчал. Оливер поднялся на своей постели.

— Государь, — настойчиво просил он, — скажите, что сегодня вечером вы никого не назначили камерарием! Скажите, что то, что произошло, неправда…

Людовик молчал.

— Государь! — воскликнул Неккер с надрывом, — я прошу у вас отставки!

Король сказал:

— Завтра ты отправишься с кардиналом в Париж. Ты будешь за ним следить и удостоверишься в его намерениях. Затем, если понадобится, ты поедешь в Льеж и там позаботишься о том, чтобы Вильдт не выступил раньше времени. Само собою разумеется, ты будешь возле меня, если я соберусь в львиную пещеру.

— Я отправляюсь завтра, — прошептал Оливер, — и возьму с собой Даниеля Барта и жену, так как я привык к совместной работе с ними.

— Можешь взять с собою Даниеля Барта, — сказал король, — жена же останется здесь.

Оливер вскочил на ноги и в одно мгновенье очутился на нижней ступени возвышения. Людовик выпрямился и взглянул на него.

— В чем дело, Оливер? — спросил он спокойно.

— Государь, — прохрипел мейстер, — если бы я мог сказать вам, что кардинал…

— Друг мой, — перебил его Людовик, — в таком случае я тебя завтра отправляю по другой причине в Париж — или же в каземат.

Оливер, дрожащий, угрожающий, поднялся еще на ступеньку выше.

— Государь, — задыхался он, — почему вы отнимаете у меня жену?

Король снова опустился на подушку; он закрыл глаза, его лицо казалось потухшим.

— Оливер, — сказал он тихо и медленно, — ты думаешь, я боюсь, что ты можешь меня убить?

Коленопреклоненный Неккер распростерся на полу.

— Государь, — стонал он, — я принадлежу вам! На коленях молю вас, оставьте мне жену!

— Оливер, — снова прошептал король, не двигаясь, — неужели ты воображаешь, что я потерплю, чтобы и ты проявлял какие-то там сантименты как другие? Чтобы ты плакал, обнажая бедное, истерзанное сердце? Чтобы и ты был уязвим и стал отступником во имя личного чувства?

Он замолчал. Когда Неккер, выпрямившись, дотронулся до его руки, ему показалось, что король уже уснул. Казалось, он спал так крепко, что рука его даже не пошевельнулась под губами Оливера.

Неккер тихо сел на верхнюю ступеньку возвышения и подпер голову руками. Бешено стучавший пульс успокоился; он был в состоянии прислушаться к самому себе. За посторонним шумом слышал он уже свой собственный спокойный, уверенный голос: не сдавайся, не сдавайся! Он взглянул на короля: тот, повернув голову, тоже глядел на него.

— Государь, — медленно проговорил Неккер, — у кардинала честные намерения, но я его испытаю.

Людовик колебался с ответом, затем он сказал не совсем свободным голосом:

— Ты сильнее меня, Оливер, ты уже снова незрим для меня, демон в шапке-невидимке!

И через минуту прибавил:

— Ступай, переночуй у жены. Попрощайся с нею. Ступай, Оливер!

Глава пятая Ночная беседа

Все кругом было залито лучами знойного солнца. Небольшая кавалькада медленно двигалась вдоль Луары по направлению к Орлеану. С реки не веяло прохладой. Время тянулось так же угнетающе вяло, как и белая раскаленная дорога под копытами лошадей.

Кардинал насмешливо искривил рот, когда король во время прощальной аудиенции указал ему на мейстера Неккера как на его спутника: можно-де использовать знакомство камерария с бургундскими делами и вовлечь его в работу по подготовке свидания государей. Балю задал злостный вопрос:

— А как долго угодно его величеству задержать ревнивца разными делами? На одну ночь, пять ночей, двадцать ночей или даже на всю, легко достижимую вечность? — Но он побледнел и потерял свою уверенность перед тем бешенством, которое засверкало в глазах Людовика, резко кинувшего ему:

— Мы не на попойке, ваше высокопреосвященство!

В течение первого часа пути кардинал был в дурном настроении и делал вид, что не замечает ехавшего с ним рядом мейстера. Но когда он случайно взглянул на серое и мрачное лицо своего спутника, блестящая мысль осенила его. На минуту он даже закрыл глаза словно ослепленный. Он начал было разговор, но Оливер, осаждаемый мрачными мыслями, был скуп на слова. Оливер думал об Анне, о прощании, во время которого не было произнесено ни одного слова из тысячи роившихся в его уме. Он не хотел осквернять этой ночи, этой чудной ночи любви рассказом о пережитом и о чудовищном решении и только утром сообщил ей в кратких словах, что король по веским причинам отсылает его в Париж для наблюдения за Балю.

— Он не разрешил мне сопровождать тебя? — спросила Анна, побледнев.

— Меня может сопровождать только Даниель, — ответил мейстер.

Больше им не о чем было говорить. Но когда он ее обнял и взглянул ей в глаза, вмещая в один этот взгляд все, все, что нужно было сказать, он увидел в ее зрачках чуждый, желтый, жестокий огонек. Когда же он обернулся в последний раз, ему представилось чужое лицо куртизанки без улыбки и милосердия на тонких губах, без любви и без страха. — Это Фиамминга, — сказал он себе, и сердце его сжалось, как от удара ножа.

Погруженный в свои думы, он и не заметил, что спокойный иноходец кардинала шел все тише и что он невольно заставлял свою лошадь идти рядом с ним. Сопровождавший их небольшой вооруженный эскорт ехал теперь на некотором расстоянии впереди них, и только Даниель Барт все держался около своего господина.

— Пыль, ужасная пыль! — пожаловался Балю, задерживая лошадь. Он поднял свою черную с красной лентой шляпу и вытер лоб. Оливер с Даниелем тоже придержали своих лошадей.

— У вас неважный вид, мейстер, — сказал кардинал, быстро оглядывая своего спутника. — Вы больны?

Оливер поднял голову, стараясь собраться с мыслями.

— Я болен? — переспросил он. — Конечно, нет.

— Но, может быть, у вас какое-нибудь горе? — осторожно подбирался Балю.

Неккер посмотрел на него с удивлением. Потом он тихо улыбнулся.

— Возможно, монсеньор, — сказал он, — однако наши люди очень нас опередили. Даниель, догони их и скажи, чтобы они нас подождали.

Барт повиновался. Теперь и Балю улыбнулся.

— Хорошо, мейстер, хорошо. Нам, может быть, надо сообщить друг другу многое такое, что другим неинтересно знать. — И, говоря так, кардинал задумчиво похлопал своего иноходца по шее.

— Я полагаю, мы с вами, мейстер, люди известной опытности, — начал он без колебания. — Конечно, мы не удивим друг друга и тем более не оскорбим, если откровенно рассмотрим подоплеку того, что случилось. Я беру на себя смелость допустить, что вам небезызвестна истинная причина вашего внезапного назначения, мейстер Оливер?

— Да, конечно, — подтвердил Неккер.

— Я это знал, — продолжал Балю уже уверенным тоном, — ведь вчерашнюю глубоко драматическую сцену я пережил, — несмотря на то состояние, в котором я находился, — не с одним только пошлым цинизмом, какой я обыкновенно проявляю в подобных случаях; нет, я очень хорошо понял ваше внутреннее состояние и восхитился вашему отпору.

— А, в самом деле, — засмеялся Оливер, — разве вчера вечером я не был чем-то вроде героического моралиста? Весьма редкий образчик в коллекции Людовика, не правда ли, монсеньор?

Кардинал смотрел на него со смущенным видом.

— Я не вполне понимаю вашу шутливость, — сказал он, пожимая плечами. — Потому что я говорил весьма серьезно и далеко еще не кончил. Мне до сих пор казалось, что вам не до шуток, мейстер.

Оливер тронул лошадь.

— Солнце жжет невыносимо, если стоять на одном месте, — сказал он, — да и люди наши теряют терпение.

Балю последовал за Оливером и снова, поравнявшись с ним, сказал ему резко:

— Вы не такой человек, чтобы быстро сказать «аминь».

— Откуда вы изволите это знать? — спросил Оливер и, прищурившись, прямо посмотрел на него. — К тому же, простите, зачем вам это знать?

Кардинал засмеялся.

— Мне кажется, мейстер, вы немного побаиваетесь, что я шпионю за вами по поручению короля.

Оливер пожал плечами и сдержал улыбку. Тем временем они нагнали свою свиту.

— Поистине вы ошибаетесь, — быстро прошептал Балю, — или делаете вид, что не понимаете, с каким удовольствием я замечаю ваше оппозиционное настроение.

Теперь, в свою очередь, засмеялся Оливер и посмотрел на кардинала откровенным взглядом. Тот смущенно тряхнул головой.

— Чего вы смеетесь, мейстер? — спросил он с подавленным видом.

Но Даниель Барт держался от них так близко, что прелат счел за лучшее помолчать. Они поехали дальше, время от времени перекидываясь ничего не значащими словами. Балю искоса наблюдал за своим спутником. На губах Оливера все еще блуждала неприятная двусмысленная улыбка. Кардинал напряженно закашлялся.

Вдали, на фоне солнечного голубого дня, вырос стройный силуэт замка Блуа. Они въехали в город и часа на два остановились отдохнуть у епископа, который надоедал своей болтливой почтительностью утомленному и неразговорчивому Балю. После полудня, когда при поднявшемся легком ветерке отряд снова направился рысцою к северу, кардинал не стал искать случая возобновить с Оливером их секретный разговор. В Орлеане они расположились на ночь у королевского наместника.

— Мой Даниель может устроиться в одной комнате с вашим секретарем, — сказал Оливер кардиналу как бы случайно. Тот одобрительно кивнул головой и выбрал для себя и мейстера комнату, отделявшуюся небольшим коридором от спальни их слуг. Чтобы избавиться от приглашения королевского наместника, Балю сослался на свое и Оливера утомление. Они пообедали вдвоем в своей комнате, пользуясь услугами Даниеля Барта и кардинальского клирика.

Кардинал, насытившись, откинулся назад, его лицо выражало хитрость. Мейстер приказал Барту убрать со стола и больше не приходить. Он запер за ним дверь и обернулся к Балю.

— Теперь, выше преосвященство, нам никто не помешает, — в полном соответствии с вашим желанием, — сказал он, улыбаясь.

— Но ведь таково же и ваше желание? — опять недоверчиво спросил Балю. — В ваших интересах избегать всего, что могло бы отбить у меня охоту продолжать наш разговор.

— В моих интересах? — засмеялся Оливер. — Вы, монсеньор, до сих пор казались мне человеком, менее всего способным замолвить за меня словечко.

Кардинал нетерпеливо барабанил по столу.

— Мейстер, мейстер, моя готовность быть полезным относится не к креатуре короля, каковой вы были в моих глазах до вчерашнего вечера, но к обиженному и ограбленному человеку, у которого есть мужество не только не забывать, но более того — противоборствовать!

Оливер иронически приподнял брови:

— Ваши слова звучат не слишком-то по христиански, преосвященнейший. А почем вы знаете, что я не продолжаю быть креатурой Людовика? Не открывайте так быстро ваших карт. Или это — лишь хитрость, когда вы указываете на себя как на нечто противоположное креатурам Людовика?

— Я думаю, — сказал осторожно Балю, — что вы меня не поняли. Я служу королю и ведаю у него иностранными делами. Но если, несмотря на это, я сохранил свою духовную независимость и разыскиваю людей, не подпавших еще под его влияние, то это происходит потому, что я уясняю себе известную совокупность обстоятельств, в силу которых я могу рано или поздно оказаться противником его политики. Неккер перегнулся через стол и посмотрел в глаза кардиналу, который принужденно улыбнулся.

— Монсеньор, — заговорил он медленно, — за то, что вы так ловко перефразируете понятие «государственная измена», вам следовало бы дать кафедру красноречия в Сорбонне, — не будь вы уж без того кардиналом. Ведь я вас предупреждал не открывать ваших карт слишком быстро.

Балю покраснел от гнева или страха; однако он удержался от необдуманного ответа и заставил себя казаться спокойным. После небольшой паузы он иронически заметил:

— У вас живая фантазия, мейстер, очевидно, она стоит в связи с вашим прежним ремеслом. Однако, если вы надеетесь, что сможете в обмен на белое тело вашей мейстерши бросить в королевскую пасть седую голову кардинала Балю, то я должен вам сказать, что раскрыть мои карты стоит гораздо больших усилий.

Оливер, хихикая, взялся руками за края стола, а сам выгнулся вперед; его голова и грудь почти лежали на резной доске.

— Должен ли я затратить какие-нибудь усилия, ваше высокопреосвященство, или же просто подождать, пока брат Виоль доставит вам в Париж последние новости от господина Кревкера хотя бы в виде ответа на ваше сообщение о том, как удачно вы обработали короля по вопросу о его личном свидании с бургундским герцогом?

Балю сделал движение, как будто собираясь вскочить, но вместо этого лишь крепко ухватился за стол. Он сжал губы. Оливер выпрямился с серьезным лицом.

— Поистине, — заговорил он, — мне следовало предложить коронованному чудовищу кардинальскую голову, когда я еще не видел вас и не знал, что она седая! Краснобаев не нужно считать безвредными, монсеньор, ибо иногда они болтают слишком много; весьма возможно, что Жак Виоль всходит на кафедру так же охотно, как и тот безвредный францисканец, как тот милейший брат Фрадэн, которому теперь уж не разрешают бороться с человеческим сластолюбием.

Кардинал с открытым взором посмотрел на мейстера.

— Неккер, — сказал он, — оставим в стороне притчи и станем говорить прямо. Также отбросим мы излишние намеки на то, каким образом приобрели вы ваши сведения. Ясно, что вы знаете достаточно и что в этом выигрышном положении вы находитесь не только в данную минуту, но уже много недель. У вас было время наметить свою жертву. Кого вы обрекли, — короля или меня?

Оливер молчал. Балю умно улыбнулся:

— Вы думаете, мейстер, я не знаю вашего выбора? Вы думаете, я не знаю, что у нас вышел бы подобный разговор, если бы я и не начал переманивать вас на свою сторону? Вы не можете теперь пристроить капкан около вашей супружеской кровати и потому роете позади нее волчью яму. Так, что ли, мейстер Оливер?

Неккер взглянул на кардинала.

— Король подозревает вас, — сказал он коротко.

Балю поднялся в волнении.

— Вам, сударь, желательно играть со мною? А знаете ли вы, что вы тоже несколько промахнулись, дав мне понять, что ничего не сказали королю о моей предполагаемой связи с Брюсселем? Этого мне довольно, чтобы потянуть вас за собою, если я и упаду.

— Вы теряете всякую сообразительность, ваше высокопреосвященство, — заметил спокойно Оливер. — Король подозревает вас благодаря мне.

— Хотите вы этим сказать, что вы приставлены ко мне для того, чтобы наблюдать за мною?

— Да.

Балю улыбнулся иронически.

— Этому можно было бы поверить, если бы такой приказ был отдан и приведен в исполнение до вчерашнего вечернего представления.

— Ошибаетесь, — сказал Неккер. — Тогда бы он был излишним, равно как и наше трудное путешествие; тогда вы сидели бы в весьма прохладном месте, монсеньор.

— Чего же вы меня за нос водите, сударь? — сердито спросил кардинал.

Оливер покачал головой.

— Я этого не делаю, — улыбнулся он. — Я только со всех сторон выявляю вам свою честность. Вы должны уразуметь, что от меня зависит весьма и весьма многое. А посему ухаживайте за мной, завербуйте меня, добивайтесь меня, — ведь я единственный, кто может заманить короля в ловушку. И завербуйте меня не чувствительными доводами, как до сих пор, не извивами красноречия, которые на меня так же мало действуют, как и грубый подкоп, но ясными политическими фактами.

Кардинал окинул его недоверчивым взором.

— Если я вас верно понимаю, мейстер, вы требуете от меня, чтобы я посвятил вас в ту политическую идею, которой я служу, и в природу движущих ее сил. Но кто же гарантирует мне, что свою осведомленность по этим вопросам вы не обратите на пользу короля?

— Ваша собственная особа, — возразил Оливер, не колеблясь. — Вы сами, потому что вы сидите не в каземате, а в Орлеане, и потому что завтра вы будете в Париже, а вместе с вами буду там и я. Если бы дело обстояло иначе, ваше высокопреосвященство, то моей осведомленности было бы, конечно, вполне достаточно для короля, чтобы уже в Амбуазе применить к вам испытанные манипуляции господина Тристана. Вы сами это сознаете, монсеньор.

Балю встал и задумчиво начал ходить взад и вперед по комнате. Наконец он произнес, остановившись перед Неккером:

— Хорошо, мейстер, спрашивайте меня.

Оливер, улыбаясь, потер подбородок.

— Я все больше понимаю, — промолвил он, — какого дипломата утрачивает в вас король. А моей оценкой не следует пренебрегать, ибо некогда у меня был случай наблюдать аллюры римско-испанского маэстро Родриго Борджиа[32]. На следующем конклаве[33] выбирайте его папой и будьте его государственным секретарем, монсеньор. Рим вас любит, потому что вы так доблестно разбили прагматическую санкцию Карла VII[34], таившую в себе семена ереси, с полным правом завоевав для себя кардинальскую шапку, а для нашего воистину христианского государя подобающий ему высокий титул «христианнейшего короля». Рим мог бы дать вам более подходящее занятие, чем трудное и небезопасное дело урезывать политические претензии высших светских представителей. А ведь вы этого желаете, ваше высокопреосвященство?

Балю слушал все это с кислой физиономией, но был поражен его неожиданным вопросом.

— Не я один этого хочу, — холодно возразил он.

— Конечно, — подтвердил Оливер, — и королю небезызвестно, что феодальная лига должна возобновить свою деятельность.

— Это уже сделано.

— И вы принадлежите к ней, ваше высокопреосвященство?

Кардинал поднял руку.

— Этот вопрос, мне кажется, носит чересчур следовательский характер, мейстер.

— Тогда простите меня, — засмеялся Неккер, который, казалось, был в хорошем и беззаботном настроении.

— Бургундский герцог стоит, конечно, во главе, он — душа и меч лиги, как величает его Людовик, — он знает, может быть, больше, чем бы это следовало, монсеньор. Бургундия может, конечно, положиться на поддержку всегда готового фрондировать[35] бретонского герцога[36], у которого король в настоящее время, как вам известно, отбирает две восточные крепости. Равным образом и Арманьяк[37] на юге, конечно, примкнет к кольцу, окружающему Валуа. Не правда ли, это ведь не особенно таинственные факты? Но как обстоит дело с Карлом Французским[38], единственным братом короля, и, однако, менее всего настроенным к нему братски? Как их старая вражда, — сведена ли она на нет новым титулом герцога нормандского?

— Нет, — отвечал кардинал, — он входит в лигу.

— Принц Карл входит в лигу, — повторил задумчиво Оливер, — и Эдуард Английский[39] приходится зятем герцогу Бургундскому. Не слишком ли быстро угадываю я пути лиги и ее цели, ваше высокопреосвященство?

Балю молчал.

— А Немур?[40] — спросил вдруг Оливер. — Герцог Немур, которого король простил? Старинная вражда все еще налицо?

— Да, он входит в лигу.

Неккер, прикусил губу.

— Принц Карл, — соображал он, — Жак Немур. А кто еще, кроме их двоих, из тех господ, что состоят теперь на службе короля?

Балю молчал.

— Хорошо, — сказал Оливер терпеливым тоном, — свой вопрос я ограничу гроссмейстером и коннетаблем: оба они принадлежали к первой лиге феодалов, а ныне, единственные из помилованных, занимают очень высокие и важные должности в государстве.

Тут кардинал отвернулся и, отойдя к окну, стал смотреть в темноту.

— Граф Даммартэн[41] не принадлежит к новой лиге, — сказал он тихо и не глядя на Неккера, — но на Сен-Поля можно рассчитывать, а тем более в минуту успеха, несмотря на его личную вражду к бургундцу и недоверие к нему герцога.

— Гроссмейстер — нет, но коннетабль — да, — прошептал Неккер. Он тоже встал, с задумчивым видом пошел своим тихим шагом к окну и остановился вплотную за прелатом.

— Принц Карл, Немур, Сен-Поль[42], Балю… — бормотал он.

Кардинал вздрогнул и обернулся. Оба стояли близко друг от друга, почти соприкасаясь. Балю невольно поднял голову, втайне возмущенный; Оливер не смотрел прямо в глаза, но уставился задумчиво из-под опущенных век.

— Почему забываете вы себя при этом перечислении? — спросил, наконец, Балю раздраженным тоном.

— Мое имя, — улыбнулся Оливер и отступил шаг назад, — мое имя нельзя называть в ряду столь славных имен. Мой черед только теперь.

Он принял серьезный вид.

— Это хорошо, что вы мне ответили, ваше высокопреосвященство. Теперь я могу все обдумать; я могу обозреть ополчившихся против короля и оценить их силу. Фронда сильна, монсеньор, она страшна потому, что захватывает даже паладинов короля, проникает даже в его спальню, быть может, даже в его душу. Да, — продолжал он и взглянул на собеседника необычайно проницательным взглядом, — будем откровенны, господин кардинал: вы, коннетабль и даже моя незначительная особа может сделать лигу более смертельной для Валуа, чем даже было для его отца нашествие англичан; на Людовика Валуа хотят напасть из-за угла его министр, коннетабль и камерарий в тот подходящий и безопасный для них момент, когда лига старых и новых врагов скрутит ему руки!

Все это Оливер проговорил громким голосом. Балю побледнел и указал предупреждающе вытянутой рукой на стену. Неккер медленно проследил за ним с неизменно горящим взором и снова заговорил словами, безжалостными, как удары хлыста.

— Будемте откровенны, господин кардинал. Ведь это полезно для скрепления сообщества, чтобы заговорщики обнажали друг перед другом свои души. Чем были вы, ваше высокопреосвященство, пока Людовик Валуа не открыл вашей способности к интригам? Вы были незначительным клириком, сыном маленьких людей. Вам минуло сорок лет, когда ваше честолюбие нашло себе трамплин в лице епископа Анжерского, которого вы уважали не потому, что он был достоин уважения, а потому, что он был советником короля. Благодаря епископу вы стали каноником, благодаря ему же вы стали главным казначеем капитула и были им до тех пор, пока вам не удалось привлечь к себе внимание короля и стать его секретарем, его духовником. Тогда вы смогли отшвырнуть этот трамплин, навлечь немилость на своего благодетеля и стать вместо него епископом Анжерским и коронным советником. Вы сделались кардиналом и министром, вы были возвеличены Людовиком, как немногие. Хорошо, монсеньор, на коронованного благодетеля нельзя навлечь немилость, ему можно только изменить. А дальше что, Балю? Вы хотите сделаться во Франции бургундским или английским наместником? Ну, а дальше что, Балю? У вас еще останется пять или десять лет жизни; ведь вы стареете…

Лицо кардинала стало серым как зола; он поднял кулаки.

— Вы, вы! — задыхался он, — как вы смеете…

Оливер продолжал стоять перед ним.

— Я осмеливаюсь быть честным, — сказал он холодно, — и теперь я говорю уже не о вас, не о графе Сен-Поле, который принял из рук короля меч коннетабля, но о третьем, самом низком, — о себе. Потому что вы и другие — государственные изменники с высшими целями, политики или честные враги, я же лишь камердинер, подающий ключ от двери.

Красное лицо Балю уже распустилось в улыбку; в мгновение исчезли следы бледного бешенства и душевного потрясения.

— Значит, мейстер, мы единомышленники? Вы готовы с нами работать и доставить короля в ставку герцога?

Он протянул ему руку, Оливер не обратил на нее внимания.

— Продолжайте гневаться, Балю! — сказал он с презрением и, повернувшись, начал раздеваться.

В этот самый час король, покинув банкет, который он давал в честь папского нунция, миланского архиепископа Стефано Нардино, прошел в свой кабинет, находившийся в башне; он отпустил дежурного камерария, сказав, что должен еще работать и желает, чтобы его не беспокоили. Но едва только дверь закрылась за придворными, король отодвинул в деревянной обшивке стены панель, скрывавшую винтовую лестницу к тайному покою, расположенному над его рабочей комнатой.

Анна, услыхав его шаги, выпрямилась.

Де Бон сейчас же по отъезде Оливера сообщил ей, что его величество желает принять ее вечером. Когда он с неизменно вежливой серьезностью явился за нею, Анна сохраняла свою одновременно трезвую и небрежную уверенность. Ее привели в верхнюю башенную комнату, круглую обитель королевских утех. Анна искривила немного рот и стала еще уверенней. Помещение представляло собой альков. Стены без окон были затянуты желтой золототканой парчой, собранной к потолку в виде палатки или полога. Пол, покрытый козлиной кожей цвета старого золота, был виден только около стен. Нежные, светлые шелковые ковры закрывали возвышение, на котором покоилось широкое, низкое ложе, обложенное песцовыми шкурами. Матовые светильники с благовонными маслами разливали серебристо-голубой свет, свисая с плоскости вделанного в потолке венецианского зеркала, как молочные капли сказочной луны.

Так как в покое не было ни стула, ни какого другого сиденья, то Анна уселась на постель, которая подалась под ней и своднически манила ее лечь на спину. Нежный мягкий мех шкур, благоухавший, как и вся комната, неопределенным и одуряющим запахом цибетовой пудры и мирры, льнул к ее затылку и щекотал ей руки. На низеньком столике стоял массивный серебряный поднос с маленькими золотыми чашами, наполненными изысканными кушаньями. Здесь были нежные паштеты из лососины и выпи, колбасы из дичи и соки синего мускатного винограда и имбиря, миноги, приправленные розмарином и майораном, торты, пропитанные ликерами по флорентийским рецептам, кубки с крепким сладким вином из Лангедока, Испании, Сицилии, Кипра, Венгрии, чашечки с миндальной водой. Анна вытянулась поперек кровати и, принявшись за еду, выпила без разбору три-четыре кубка. Потом снова улеглась она на спину с возбуждающим вкусом пряностей во рту, отуманенная вином и ароматами цветов и материй. Шум отодвинутой потайной двери пробудил ее, а шаги, быстро приближавшиеся по лестнице, заставили забиться ее сердце. Опершись руками на шкуру, она приподнялась, разыскивая глазами дверь. В стенной обшивке открылось узкое отверстие в человеческий рост. Анна выставила вперед грудь и улыбнулась. Король стоял в комнате, с серьезным и отчужденным видом рассматривая ее.

— Нынче вы улыбаетесь по-иному, сударыня, — тихо сказал он, не двигаясь с места.

Женщина ничего не ответила; обнажив еще больше улыбкою зубы, она полузакрыла глаза и слегка откинула голову назад. Людовик, глядя на ее рот, повел бровями.

— Припоминается ли вам, сударыня, — холодно спросил он, — что прошлую ночь вы провели в объятиях мужа?

Анна, все еще улыбаясь, широко раскрыла глаза.

— Государь, — сказала она, становясь на колени на своем ложе, — так как вы не желаете целовать моих рук, то позвольте мне поцеловать вашу.

Король заложил руки за спину.

— Сударыня, — повторил он немного громче, — вспоминаете ли вы, что двадцать часов тому назад вы лежали еще в объятиях вашего мужа?

Женщина больше не смеялась; ее глаза приняли жесткое выражение.

— О, конечно, помню, ваше величество, так же как и ваш приказ, которым в течение этих двадцати часов вы отдалили моего мужа на двенадцать часов пути отсюда, от этой комнаты, куда вы распорядились меня позвать.

Она снова легла на спину.

Король скривил рот.

— Благодарю вас, сударыня, за ваш приход. Осмелюсь спросить, охотно ли вы пришли?

— Государь, — сказала Анна, — если это вас раззадорит и если вы желаете это услышать, то отвечаю вам: я пришла сюда с сердцем, обливающимся кровью.

Людовик с кривой усмешкой указал на кушанья.

— Однако, несмотря на ваше обливающееся кровью сердце, у вас был отличный аппетит? Ну, а если, — продолжал он серьезно, — если теперь я попрошу вас раздеться?

— Я это сделаю, — сказала она спокойно.

Король скрестил руки и смотрел в пол; потом он грубо бросил:

— Раздевайтесь!

Анна поднялась, встала на ступеньку возвышения и уверенным движением сорвала шнуровку рукавов и корсажа. У короля задрожали губы при виде ее белой кожи, сверкнувшей сквозь разрез платья.

— Довольно, сударыня, — сказал он подавленно и отвернул голову, — я верю в вашу готовность, но удивляюсь, откуда она взялась. У меня явились странные мысли. — И, прямо взглянув на нее, он прибавил:

— Скажите мне, пожалуйста, госпожа Неккер, проявили бы вы вчера подобную же готовность?

Анна, скрестив руки на обнаженной груди, стояла выпрямившись.

— Да, государь, — ответила она.

Людовик удивленно поднял голову.

— Если бы я удалил мейстера силой, а вас принудил бы следовать за собою, то отдались бы вы мне? Конечно без сопротивления! Отвечайте правду, сударыня.

Анна усмехнулась несколько оцепенелой улыбкой:

— Если бы существовала сила, перед которой отступил бы мейстер, то и вчера я обнаружила бы такую же готовность, как сегодня.

Король сделал было небольшой шаг по направлению к ней, но потом медленно отступил к стене, как будто его отстранила какая-то невидимая рука. Он наморщил лоб, размышляя.

— Анна, — снова заговорил он почти шепотом, как бы боясь, что его голос может врезаться в другую звуковую волну, нежную и значительную. — Анна, думали ли вы, действовали ли вы когда-нибудь без него, пробовали ли разобраться в том, что добро и что зло?

Она покачала отрицательно головой.

— Всегда ли его воля руководит вашей волей и его душа всегда ли присутствует в вашей душе?

Она кивнула утвердительно.

— И сейчас?

Она снова кивнула.

— Скажите мне, подивился бы мейстер на наш разговор и на наш вид?

— Да, — ответила она, потрясенная.

Король нащупал рукой механизм потайной двери, скрытой ковром, и открыл ее.

— Я тоже дивлюсь, — сказал он серьезно; — мы сами себя не знаем. Как же можем мы предполагать, что знаем ближнего. А как вы думаете, — прибавил он, склоняясь к ее руке, — а как вы думаете, теперь он порадовался бы?

— Да, — прошептала она, и в глазах ее стояли слезы.

Король стоял уже в дверях.

— Я не знаю, достоин ли он этой радости, — сказал Людовик через плечо, — я не знаю — дурное или хорошее у него на уме; но я знаю, что я достоин той радости, которую испытываю сейчас. Спите спокойно, сударыня, и храните молчание.

И король закрыл за собой дверь.

В этот же самый час Оливер произнес в темноте:

— Вы спите, монсеньор?

— Я не сплю, мейстер.

Неккер отер пот со лба.

— А что ожидает короля? — спросил он подавленным голосом. — Будет ли его жизнь в опасности?

Он услышал удивленное движение кардинала.

— Вот странный вопрос, — отвечал Балю. — Вас уже мучает совесть? Но успокойте ее: лига не так неблагоразумна, чтобы убийством короля навлечь на себя негодование всей Европы. Что с ним будут делать и как долго продержат в заключении, это зависит от обстоятельств и прежде всего от настроения Бургундского герцога. Однако мы сможем оказать некоторое влияние и на обстоятельства, и на настроение.

Он некрасиво засмеялся. Оливер воскликнул с внезапной дикой ненавистью:

— А вы не боитесь, господин кардинал, что я велю вас запереть здесь и еще ночью поеду обратно в Амбуаз?

Балю засмеялся:

— Нет, не боюсь. Потому что там вы могли бы помешать и вас не так-то скоро бы приняли. Позвольте вам доложить, — сегодня утром король дал мне понять и при том в не особенно скрытой форме, что я могу скорее затянуть, чем урезать срок вашего пребывания со мной. Вот это вы и скажите вашей совести.

Оливер не отвечал. Как и в мучительно-бессонные два часа перед этим, он стал кусать свою подушку, чтобы не закричать.

Глава шестая Преодоление

В Париже кардинал шел к своей цели хладнокровно и планомерно. Несмотря на то, что теперь завербовав Оливера, он был уверен в успехе, все-таки со свойственной ему предусмотрительностью он в своих маневрах исходил лишь из таких фактов, которые даже от зоркости короля должны были скрыть его активность. Он сообщил в Амбуаз о подозрительном сосредоточении войск на пикардийской границе, указывая на опасность наступления с тыла бургундцев и на присутствие герцога в области Соммы; потом он доставил Людовику ультиматум герцога, в котором тот грозил наступлением на Пикардию, если король не откажется от похода против его бретонского союзника.

Тотчас же по прибытии в Париж Оливер, получив от Балю рекомендацию францисканскому приору, без затруднения добился снятия наказания с брата Фрадэна. Он использовал монаха, чтобы контролировать махинации Балю, который после ночного разговора в Орлеане проявлял по отношению к Оливеру почти подозрительную откровенность. Этим способом он узнал, что Балю честно сообщал Людовику об угрожающем положении на Сомме, не поднимая при этом вопроса о личной встрече короля с герцогом. Он узнал также через Фрадэна, что бургундское правительство, а в особенности сам герцог продолжали относиться к Балю подозрительно, что за его усердием подозревали направляющую руку короля, в личном появлении которого справедливо сомневались. В заключение через монаха же он убедился, что кардинал устраивал революцию в Льеже не в интересах Бургундии; герцогские чиновники в этом городе, по словам Фрадэна, сообщили правительству о новых интригах, за которыми, по всей вероятности, стояли французские агенты; однако было ясно, что ни герцог, ни его советники представления не имеют о неминуемой опасности революции и о задаче, возложенной на наемников королем.

Этот шахматный ход кардинала Оливер понимал тем менее, что Балю даже в разговорах с ним, по-видимому, упускал из виду вопрос о Льеже. В тот же день, когда прелату был передан приказ короля немедленно же объявить герцогу о его посещении, Неккер спросил торжествующего кардинала:

— Думаете о Льеже, выше высокопреосвященство?

— Конечно, я думаю о Льеже, дорогой мой мейстер, — возразил кардинал с хитрым видом, — неужели же вы полагаете, что я упускаю из виду этот главный фактор?

— Главный фактор? — удивился Оливер. — Но вы об этом не говорили со мной и, насколько я знаю, не переписывались с Кревкером.

— С Кревкером, конечно, нет, мейстер Неккер; разговор же с вами я оставлял до того времени, когда вы сами предложите мне нужные вопросы. Зная ваш ум, я ожидаю их уже давно. Если бы вы не спросили, я мог бы спокойно молчать, не поступая против вас нечестно.

— Благодарю за лестное мнение, — промолвил Оливер, пожимая плечами, — но ваших слов я совершенно не понимаю. Опасность состоит в том, что если короля задержат в бургундской ставке, то льежское восстание разразится как раз в то время, когда Людовик будет там заложником.

Балю весело потер руки.

— Не только, друг мой, грозит опасность, — возразил он, усмехаясь, — но это, наверное, будет так. Льеж восстанет на третий или четвертый день по приезде короля; насколько, конечно, можно положиться на коннетабля, который действует из Люксембурга.

Оливер даже подскочил от ужаса.

— Но ведь для короля это обозначает смерть или пожизненное заключение! — воскликнул он.

— Почему вы так волнуетесь? — спросил Балю спокойно. — Герцог не осмелится убить своего сюзерена. Мы с вами в глазах людей и даже короля сохраним наше alibi. Ведь благодаря непредвиденному льежскому восстанию мы больше уже не будем ответственны за судьбу короля. До прибытия злополучного известия с ним будут обращаться, как с гостем, производя на него со всею вежливостью лишь некоторый политический нажим. А так как благодаря хорошей организации я, во всяком случае, узнаю эту дурную весть первым, то и смогу ею так ловко воспользоваться, что и бургундцы не заподозрят меня лично, — тут он прищурил глаза. — Ведь в Европе знают, что французский король любит ходить один своими темными путями. Теперь вы все понимаете, мейстер?

Оливер, задумчиво прохаживаясь по комнате, ответил не сразу. Он поражался гению этого облеченного в кардинальский пурпур Иуды. Он удивлялся также и тому, что его собственная воля никогда не присоединяется к другой воле, как бы далеко он ни зашел. — Но в данном случае, разве решение еще не принято? — спрашивал он себя. — Разве я еще не знаю, кому вынес я приговор? Разве я нахожусь под чарами Валуа? Должен ли я забыть его поступок? Должен ли я придумывать сентиментальные извинения или искать поводы для сомнений? — Он прикусил губу: он знал, что если теперь повернет обратно, то попадет под иго более сильного человека, демонического духа… И все же…

Его мысль работала против его воли над разоблачением кардинала, как над подслушанной тайной врага; Он мысленно пробегал безупречный и, по-видимому, гарантированный от всякой неудачи план, он изучал его и обдумывал способы, которыми можно повернуть этот план против Балю и сразить зачинщика. Но только к чему это? К чему? Что должно было задержать роковую минуту в их схватке? И почему не хотел он сознаться королю ни прежде, ни теперь, каково положение вещей?

Он не отвечал себе на эти вопросы и не требовал от себя решения, потому что его инстинкт прозревал уже в этом внутреннем душевном смятении какой-то определенный смысл. Но он не сказал кардиналу того, что вертелось у него на языке, а именно, что осуществление всего этого плана вряд ли будет доказательством его, Неккера, невинности, ибо он сам обратил внимание короля на льежскую опасность, в связи с чем ему было дано даже поручение позаботиться лично о положении в городе; таким образом, на нем лежит, очевидно, ответственность, и если он утаит правду или же извратит ее для того, чтобы заманить короля в львиную пещеру, то при разразившейся катастрофе он будет изобличен Людовиком как изменник.

Поэтому он только ответил Балю:

— Да, ваше высокопреосвященство, теперь я все понимаю.

Он покинул дом кардинала, лежащий в ограде монастыря богоматери. Квартира же Оливера находилась в королевском Отеле де Турнель, около Бастилии; потому что Людовик при своих кратких наездах в Париж предпочитал для себя и своих приближенных малый дворец Пале-Роялю, где, к тому же, заседал парламент.

Оливер знал, что его ожидает де Бон с вестями от короля, а может быть и от Анны. Он поспешил через птичий мост, на котором продавцы птиц предлагали свой шумный, щебечущий и порхающий товар; он шел, не обращая внимания на людей и уличный шум, и думал о том, что те немногие поклоны, которые посылала ему Анна через курьера, казалось, свидетельствовали по-прежнему о любящем, верном и чистом сердце. Не отсюда ли рождалось его сомнение?

Невольно он пошел быстрее, как если бы ближайший час мог выяснить ему положение.

Жан де Бон уже приготовился в обратный путь. Тяжело дыша от стесняющего его панциря, сообщил он, что король покидает на следующий день Амбуаз с тем, чтобы в Компьене ожидать возвращения Балю. Его толстое лицо сложилось в добродушную гримасу: король, по его словам, был в прекрасном и уверенном настроении, и он, Жан де Бон, отлично такое настроение понимает, но гораздо меньше понимает он, — тут де Бон искривил рот, как от кислого вина, — радость короля по поводу той в высшей степени сомнительной поездки, которая ему лично совсем не нравится; а старшему своему камерарию король посылает вот это письмо.

— Его величество в наилучшем настроении, — пробормотал Оливер и распечатал записку.

Там было всего лишь несколько строк: переговоры с Бургундией благодаря последним событиям приобрели чрезвычайную важность и не терпят отлагательства; к тому же король удостоверился, что бретонский герцог Франсуа, у которого только от одной надежды на помощь Бургундии делается надменная чопорная осанка, сразу понизит свой тон, узнав о свидании. И король надеется нанести свой визит с сепаратным миром в кармане, а это обозначает отстранение Бретани от Бургундии. Путешествие же Оливера в Льеж не имеет теперь уже смысла, и ему следует отправиться с Балю в главную герцогскую квартиру и держать ухо востро. Последняя фраза в этом письме была весьма странно и без всякой связи с остальным прибавлена к предыдущим, чисто деловым указаниям: «Друг мой! Поистине человек плох или хорош не столько благодаря сознательному намерению, воле или природным задаткам, сколько благодаря минутному наитию; поэтому никогда не будем необдуманно высказывать свой приговор, ни даже думать, что знаем друг друга до конца».

Оливер закрыл глаза в вихре двоящихся ощущений. Как понять эту последнюю фразу? Людовик вдруг сам уничтожил единственное свидетельство против Неккера — Льеж. Конечно, путешествие в этот город не имело уже смысла. Не только из-за недостатка времени, но и в силу невозможности удержать лавину; теперь благодаря этому ясному запрещению он был освобожден от тяжкого бремени. Почему судьбе было угодно так облегчить эту чудовищную игру? Неккер в раздумье покачал головой.

— Мейстер, — сказал Бон, жирно смеясь, — у вас такое лицо, как если бы его величество задало вам загадку. Признаюсь, для меня тоже загадка, зачем ему так хочется предпринять это путешествие.

— Возможно, что королю нравится задавать нам загадки, — отвечал мейстер. — Однако, что поделывает моя жена Анна, сударь?

Царедворец повел бровями.

— Я ее редко видел, — сказал он уклончиво, — но мне кажется, что ей так хорошо, как не часто бывает даже королеве Франции.

Оливер почувствовал, что кровь приливает у него к лицу, и он отвернулся, чтобы не выдать своего волнения.

— И вы тоже собираетесь загадывать мне загадки, сударь? — спросил он с принужденной веселостью.

— Это я-то говорю загадками, дорогой мейстер? — удивился де Бон. — Ну, разгадку я могу вам сообщить, если вы и в самом деле ее еще не знаете.

— Конечно, знаю, — крикнул Оливер с искаженным лицом и грубо засмеялся.

— Ну, так чего же? — опять удивился Бон. — Я сам провел вашу жену в день вашего отъезда в знакомую вам комнату в башне; госпожа Неккер блистала красотой и была в прекрасном настроении, как и подобает. Ну, и король с тех пор тоже в хорошем настроении. Однако чего это вы так смеетесь, Неккер?

Оливер смеялся коротко и хрипло; он весь согнулся и вцепился обеими своими руками в волосы.

— «Король в хорошем настроении»!

Вдруг он утих, и его лицо замерло от холода, охватившего его.

— Сударь, — сказал он учтиво и серьезно, — поклонитесь королеве Анне и заверьте его величество в моей преданности и в том, что мы идем верным путем.

Герцогская ставка была в Перонне. Кардинал и Оливер, имевший верительную грамоту на имя Ле Мовэ[43] и выкрасивший себе волосы лавзонием в темный цвет, чтобы не броситься в глаза гентцам, встретились в Сен-Кентене с коннетаблем Сен-Полем, сорокалетним человеком благородной наружности, сложенным, как Геркулес. Граф уже был наслышан о новом фаворите короля и отнесся к нему с явным недоверием и глубокой антипатией.

Он не изменил своего обращения и после того, как Балю дал ему понять, что в лице камерария приобретен очень ценный для них союзник. В присутствии Оливера Сен-Поль не соглашался говорить о положении вещей.

— В таком случае король не приедет в Перонну, — коротко сказал Неккер. Кардинал умолял коннетабля не вредить делу своими капризами.

— Это не каприз, — грубо возразил Сен-Поль, — я ничего не имею против достопочтенного цеха брадобреев, но пусть они возятся со своими бритвами.

Оливер взглянул на него.

— Я с удовольствием сбрею вас, господин граф, — сказал он насмешливо.

— Мне кажется, что вы с еще большим удовольствием перережете мне горло, — возразил коннетабль и повернулся к нему спиной; потом он обратился к Балю:

— Зачем подпускаете вы мелких игроков к большой игре, ваше высокопреосвященство?

— Клянусь кровью Христовой, — заорал на него Балю, — у этого мелкого игрока уже давным-давно все наши козыри на руках! Будьте благоразумны, граф, и благодарите судьбу, которая привела его на нашу сторону. У камерария не меньше, чем у нас с вами, причин ненавидеть короля!

Оливер некрасиво засмеялся.

— О, монсеньор, — воскликнул он, — оставьте причины! Потому что тогда брадобрей превзойдет коннетабля и кардинала по части нравственности.

Сен-Поль привскочил: — что он хотел этим сказать?

Оливер отвечал, глядя на него в упор;

— А то, что вы не должны презирать мотивов мелкого игрока, господин граф. Бритва может быть честным орудием, а меч коннетабля бесчестным, сообразно причинам, заставляющим к ним прибегнуть.

Сен-Поль взглянул на него с удивлением; потом, сделав решительное движение рукой, он сообщил о положении вещей в Льеже. Фон Вильдт стоит со своими людьми наготове в Арденнах и ждет только его, коннетабля, приказа. В ту минуту, как он войдет в епископство, льежцы, находившиеся с ними в тесной связи, восстанут, арестуют епископа, герцогского наместника и некоторых нелюбимых прелатов и чиновников; потом, изгнав бургундский гарнизон, они вместе с ландскнехтами продвинутся к брабантской границе.

— Как по-вашему, господин граф, сколько дней пройдет с момента вашего приказа до того, как события отзовутся в Перонне? — спросил Оливер.

— Приблизительно шесть дней.

— В таком случае вы должны отдать свой приказ прежде, чем король вступит в Перонну.

— Несомненно, — отвечал Сен-Поль с некоторым колебанием и взглянул на кардинала. Тот успокоил его улыбкой.

— Камерарий решительно во все посвящен, Сен-Поль, и в связи с той важной задачей, которая возложена на него, имеет право задавать вопросы.

— Я полагаю, вы можете отдать приказ при выезде короля из Компьена. Вы должны учитывать еще и то, что в последнюю минуту он может прикомандировать вас к своей свите.

— Я надеюсь, что этого не будет, — возразил коннетабль, — это было бы вредно для нашего дела, требующего широкого наблюдения за событиями и ваших надежных сообщений; к тому же мое присутствие в настоящее время едва ли особенно понравилось бы герцогу. Я могу осложнить положение, ибо Бургундец вычеркнул меня из числа своих друзей с тех пор, как я служу Валуа. Ввиду этого я предпочитаю оставаться вдали.

— Я посмотрю, что можно будет сделать, — пробормотал Оливер. — Ведь в случае чего можно будет произвести и искусственное эхо, если эхо естественное заставит себя ждать.

Коннетабль внимательно взглянул на него.

— В самом деле, — сказал он, — вы производите на меня впечатление опытного игрока. Вы мне простите мои первые сомнения?

— Конечно, ваше сиятельство, — ответил Оливер с неопределенным смехом, — преждевременные сомнения лучше запоздалых.

Его мозг вновь заработал. Уже во время разговора не без внутреннего содрогания открыл он в себе, под поверхностью своих личных интересов, непоколебимое желание противодействовать. Теперь же, когда он увидел незамаскированную механику заговора Балю, он понял, несмотря на говорившие в нем чувства оскорбленного, мстящего человека, что не имеет права за свою личную обиду воздавать карой, связанной с политическими последствиями. Он вынудил себя к компромиссу, чтобы не сознаться себе, что он околдован Людовиком, что он им порабощен и почти поглощен водоворотом его демонической силы. «Мне необходимо, — размышлял Неккер, — защитить жизнь короля ослаблением льежского взрыва; лишь бы добыть для Людовика неопровержимое доказательство своей непричастности. И больше ничего, больше решительно ничего; потом события могут идти своим чередом!»

В сопровождении Барта Неккер отправился в город и отыскал в условленной гостинице брата Фрадэна, который, согласно данной ему инструкции, незаметно следовал за посольством. Он поручил ему тотчас же отправиться в Льеж, разыскать там Питера Хейриблока, герцогского сборщика податей, и передать ему следующее; его старинный гентский кум, которому он многим обязан, сообщает ему из достоверных источников, что через несколько дней льежцы арестуют епископа, наместника и высших чиновников, а среди них и его, Питера; он не должен пытаться скрывать кого бы то ни было от грозящей опасности, потому что мятежники все равно никого не выпустят из города. Сам он должен довериться монаху, агенту Бургундии, который выведет его невредимым из опасной зоны.

В благодарность за это он, Питер, должен уверить бургундское правительство, что за этим мятежом стоит не французский король, а немецкая банда, что и подтвердят события. Если же он будет говорить иное, то с ним расправится тот Дьявол, которого он знает.

— Потом ты доставишь Хейриблока в Перонну, — закончил Оливер; — но не поведешь его к Кревкеру, пока я не дам тебе знать; ты должен также позаботиться о том, чтобы он не встретил меня, а также не узнал о моем здешнем положении и деятельности.

— Но если я не найду этого человека или же по какой-либо причине не смогу на него повлиять, тогда что? — спросил монах.

— Тогда ты один вернешься в Перонну.

Покинув город, делегация поднялась вдоль по течению реки Соммы и достигла бургундских форпостов. В Перонне она была принята с формальной учтивостью; кардинал во время торжественной аудиенции сообщил герцогу о посещении короля, который, как друг и кузен бургундского герцога, желает обсудить с ним все спорные вопросы для установления прочного мира. Красивое лицо герцога осталось неподвижным и непроницаемым, как маска. Старый канцлер Кревкер ответил за него холодной церемонной благодарностью, уверениями в почетном приеме и подобающем гостеприимстве. Герцог встал; он был в камзоле из черного бархата, украшенном лишь тяжеловесной золотой цепью. Его ноздри немного дрожали, когда он спросил некрасивым резким голосом:

— Требует ли от нас христианнейший король охранной грамоты в связи со своим приездом?

Кардинал возразил с достоинством:

— Мой высокий повелитель, отдаваясь охране и гостеприимству вашей светлости без всяких гарантий, появится сюда без телохранителей.

«Этот священнослужитель — гениальный подлец, а эти люди — поразительные лицемеры», — подумал Оливер, всматриваясь в торжественную серьезность лиц.

Герцог поднял руку в знак того, что аудиенция кончена.

Ночью на квартиру делегации явился граф де Кревкер в сопровождении одного лишь своего адъютанта, Мельхиора Буслейдена. Кардинал, ожидавший бургундского канцлера после случая с Сен-Полем, счел неудобным представить ему Оливера в качестве посвященного:

— Во избежание ненужных сомнений, — сказал он, — лучше сохранить официальность поведения хотя бы одного из депутатов; поэтому я поговорю с канцлером наедине, притом в кратких словах о программе короля и о способе противостоять его опасной диалектике.

Оливеру это было на руку; он знал, что обстоятельства уже несколько переступали границы расчетов Балю и что кардинал во время тайного разговора с Кревкером не сможет прийти к неожиданным решениям. — «Я доставлю ему возможность упиться радостью по поводу уплаты его гонорара, — подумал он; — сам же я, быть может, тоже с пользой проведу свое время».

Итак, сидя в соседней комнате со спутником Кревкера, судя по выговору, северным брабантцем, он вскоре заметил, что тот старается многое у него выпытать. Тогда Оливер придал своим ответам характер прямодушно-честной болтливости; он говорил о доверии, которым пользуется кардинал у государя, и о бескорыстном намерении Людовика рассеять атмосферу враждебной недоверчивости между обоими государствами и добиться прочного мира.

— А что, французское войско все еще в Бретани? — спросил брабантец между прочим.

— Конечно, — поспешил ответить Оливер, — и мой державный повелитель сможет доказать вам всю неблагонадежность этого союзника.

— Осмелюсь спросить чем?

— Сепаратным миром с Бретанью, — ответил Оливер с глупой улыбкой, — который, вероятно, уже лежит у него в кармане.

— Так, так, — заметил Буслейден. — А граф Даммартэн будет сопровождать короля?

— Гроссмейстер командует войсками и не сможет отлучиться.

— Конечно, конечно, это вполне понятно. А коннетабль тоже не сможет, по всей вероятности, быть в свите короля?

— Граф Сен-Поль прибудет, — уверенно выпалил Оливер, — хотя бы для того, чтобы иметь возможность в качестве бывшего фельдмаршала Бургундии и нынешнего коннетабля короля засвидетельствовать свою искренность по отношению к обеим сторонам; он должен символизировать собою связь между обоими государствами.

Брабантец внимательно смотрел на мейстера, с тонкой насмешливостью подняв брови.

— Вы превосходно осведомлены, господин камерарий, — сказал он. — Однако почему же коннетабль, находящийся совсем близко, не прибыл вместе с кардиналом и вами?

Неккер задумчиво покачал головой.

— Видите ли, шевалье, — сказал он с значительным видом. — Я мог бы в ответ на этот вопрос что-нибудь выдумать: что он не получал приказа или не располагает временем, или, наконец, что у него нет охоты. Но я скажу вам правду, — единственно лишь по той причине, что этой правдой служу и хочу служить моему царственному повелителю: «Met raedt en daet, met doodt en bloodt».[44]

— Вы фламандец! — воскликнул пораженный шевалье. Оливер усмехнулся.

— Точнее сказать: я говорю по-фламандски и знаю Фландрию. Но позвольте мне продолжать: коннетабль наблюдает по приказу короля за развитием событий в Льеже…

— Льеж, — повторил тихо офицер, сдерживая волнение.

— Да, — прошептал Оливер, — сознаюсь вам, что Льеж — это самая большая забота короля, потому что именно из-за него герцог относится с недоверием к моему высокому повелителю. Нам известно так же, как и вам, что этот вулкан снова задымился. Мой царственный повелитель своим присутствием здесь в такое время и расследованием, которое сейчас ведет коннетабль, докажет вам, что он далеко стоит от этого движения и порицает его. Раз и навсегда рассеет король подозрение в том, что он устраивает мятежи в герцогских городах. Неужели вы допускаете, что он отдается во власть Бургундского герцога в то самое время, когда организует новое восстание в Льеже? Король приезжает, потому что он невинен и желает доказать спою невинность. Я это хорошо знаю, потому что я ведаю у него фламандскими делами, я…

Дверь отворилась. Появились канцлер и Балю с приветливыми лицами и учтивыми словами на устах.

На обратном пути посольство повстречалось в Сен-Кентене с курьерами короля, сообщившими, что нетерпеливый монарх покинул Компьен и уже ожидает их в Нуайоне. Было шестое октября, и Балю известил коннетабля, что Людовик прибудет в Перонну, по всей вероятности, дня через три, а потому тотчас же надо отдать приказ о наступлении Вильдта. Оливер испытывал страшное волнение, по мере того как они приближались к маленькому городку у пикардийской границы. Он одновременно и боялся и жаждал встречи с королем. Эта противоречивость, которую он сам едва понимал, сообщала его действиям колеблющийся характер и мешала ему принять определенное решение в ту или другую сторону; к тому же у него не было сил прислушиваться к своей совести, так была она отягощена. Совесть требовала от него ясного и точного расчета — мера за меру и вина за вину. Он думал про себя, что найдет любовника Анны, человека с настороженной совестью, автора поразительной приписки. Он надеялся отделаться от него одним махом, чтобы стряхнуть с себя свою слепую склонность к королю, стать свободным, холодным и идти своим путем.

Но он нашел только политика, великого игрока и человека тонких комбинаций. Он не услышал ни единого слова об Анне, ни одного слова о напряженности взаимных чувств. Он даже ка замечал ни разу, чтобы всепроникающие глаза Людовика были на него направлены. И он с какой-то беспощадностью, почти с ненавистью, искал опасности.

— С ведома ли вашего величества, — спросил он в одну из тех редких минут, когда остался с королем наедине, — с ведома ли вашего величества его высокопреосвященство отказался от охранной герцогской грамоты для вас?

— Да, конечно, — ответил Людовик.

Оливер замолчал, подавленный. Он искал причин душевного отчуждения между ним и королем; он испугался, потому что ему почудилось, что король стал ему непонятен и даже до жуткости чужд, в то время как его собственная душа стала теперь для короля более ясной, чем когда-либо. Он также чувствовал, что король лишил его прежнего своего доверия не бессознательно, в пылу большой политической игры, но преднамеренно, и что эта перемена произошла или в связи с определенными переживаниями во время его отсутствия, или вследствие предчувствия его измены.

Восьмого октября вечером прибыли они в Сен-Кентен. Во время своего путешествия Оливер напрасно пытался поговорить с королем наедине и убедить его в необходимости взять с собою коннетабля в Перонну; кардинал и герцог Бурбонский[45], зять короля, который должен был в качестве единственной владетельной особы придать блеск довольно скромной свите короля, не отходил от Людовика ни на шаг.

Тристан, ехавший рядом с Оливером и наблюдавший за ним, заметил ему со своей дьявольской насмешливостью:

— А у вас, мейстер, по-видимому, ревнивая натура. Предоставьте вы им короля хоть на время. Любовь к вам государя все равно обеспечена, вам и вашей…

— Ради вашей виселицы, господин Тристан! — резко перебил его Оливер. — Повесьте на нее ваши шутки, они плохи. Заодно повесьте и обоих этих болтунов, которые поистине мешают мне хоть сколько-нибудь исправить неосторожность короля.

— Хо-хо, сьер Ле Мовэ, — засмеялся палач, — большим господам рубят голову, это вы должны были бы знать. Болтливость, правда, является подчас достаточным к тому основанием, но и желание исправлять ошибки королей иной раз также. Пусть его величество будет неосторожным, если это ему угодно.

— А беду расхлебывать придется нам, — ворчливо добавил Жан де Бон, ехавший рядом. — Я вполне понимаю ваше дурное настроение, мейстер Оливер: потому что, как вам известно, эта прогулка и мне мало нравится.

Неккер умолк. Перед городскими воротами король был встречен коннетаблем и магистратом. Людовик, не любивший церемоний, сделал лишь небольшую остановку и указал графу Сен-Полю место рядом с собой. Оливер понял, что надо держаться как можно ближе, чтобы хоть сколько-нибудь уловить их разговор. Король заявил, что на следующий день он желает прибыть в Перонну.

— Ваше величество, конечно, не приказываете мне присоединиться к вашей свите при моих теперешних отношениях с герцогом? — сказал коннетабль.

Оливер пришпорил лошадь и тотчас же так затянул удила, что лошадь встала на дыбы. Король и придворные обернулись, а мейстер как бы нечаянно протиснулся между Людовиком и Сен-Полем.

— Простите за беспокойство, государь, — сказал он и посмотрел на короля; когда он поворачивал свою лошадь назад, Людовик слегка улыбнулся.

— Государь, — поспешил сказать кардинал, — по всем впечатлениям, полученным мною в Перонне, я полагаю, что коннетаблю лучше не присутствовать при встрече. Мейстер Оливер может меня в этом поддержать.

Король, обернувшись, снова увидел прежний взгляд Неккера, почтительно прошептавшего:

— Я ни в коем случае не решусь противоречить его высокопреосвященству.

Король опять улыбнулся, потом он произнес после короткого раздумья:

— Я об этом подумаю, Сен-Поль, и дам вам ответ завтра утром.

Коннетабль заговорил с оттенком неудовольствия в голосе.

— С вашего позволения, государь, все говорит против моего участия в этом свидании, а потому я был бы вам очень благодарен за ваше скорейшее решение, тем более, что я намеревался просить отпустить меня уже этой ночью в мою ставку.

Людовик повысил слегка голос:

— Вам придется потерпеть до завтрашнего утра, коннетабль.

Тем временем шествие достигло ратуши; факелоносцы осветили ее портал и часть тяжеловесного готического фасада. Отряд остановился; король, не дожидаясь помощи Оливера, быстро соскочил с коня. Он отпустил почетный конвой горожан, Бурбона, Сен-Поля и Балю и в сопровождении Оливера, Тристана и Жана де Бона проследовал за городским камерарием в предназначенные для него парадные покои. Он приказал подать для себя и для трех своих приближенных холодную закуску, намереваясь вскоре отправиться на покой; теперь он больше не скрывал своего явного раздражения.

Остальные тоже были серьезны: Тристан — потому что обладал профессиональным нюхом по части преступных сюрпризов, Бон — из-за плохого настроения, Неккер — благодаря неожиданному страху перед собственным своим деянием и перед самим собою. С какою-то внезапною беспомощностью, нет, с чувством вновь вспыхнувшей внезапной любви к королю и к каждой морщинке его некрасивого лица, с чувством своей принадлежности этому человеку страшился он той лавины, которую сам привел в движение; страшился он самого себя.

«Ну, так скажи сейчас же, — понукал он себя. — Сейчас же! Ведь есть еще время! Смирись, потому что ты уже хотел смириться, допуская для короля нечто вроде смягчающих обстоятельств; признай, что он сильнее тебя, что от него ты не уйдешь. А если у него твоя душа, то почему же не может он обладать также и Анной? Скажи! Скажи! Скажи!»

Но губы его сжались так, что побелели. И он увидел тяжелый взор короля, направленный на него, всепроникающий, всеведущий взор…

— Ты стал что-то молчалив, Оливер, — медленно сказал Людовик. Затем он оглядел двух других. — Черт возьми, куманьки, что вас так удручает?

— Перонна, — сказал Жан де Бон, как бы отвечая за всех.

— Пресвятая дева, — засмеялся король, — это имя прозвучало у тебя похоронным звоном.

— Государь! — воскликнул Оливер, глядя на него пристально и смущенно, однако больше он ничего не сказал. Людовик с серьезным видом поднял брови, спросил громко и строго:

— Что советует Ле Мовэ? Ведь у него имеется добрый совет для меня: у него или у его лошади.

Оливер собрался с духом.

— Коннетабль должен остаться в вашей свите, государь, — сказал он решительно.

— Это мне сообщила уже твоя лошадь, — сказал Людовик с легкой иронией. — Ну, а теперь объясни-ка ты мне причины.

— Причины две, — отвечал Оливер; — первая это то, что его весьма ожидают в Перонне, как показателя мирных намерений вашего величества; впрочем, это менее важная причина. Вторая, и притом важнейшая, это то, что коннетабль явно не желает ехать.

Король взглянул на мейстера удивленно и недоверчиво.

— Оливер, — сказал он, — тут есть противоречие: ты знаешь, что бургундский герцог ждет и охотно увидит у себя Сен-Поля; если даже сам Сен-Поль этого и не знает, то все равно его нежелание ехать нельзя считать главнейшей причиной.

— А почему бы и нет? С вашего позволения, государь! — вежливо ввернул тут Тристан. — Ведь коннетабль противится, конечно, не тому, чтобы быть эмблемой мира, он противится из страха, что при известном обороте дел он может оказаться великолепным заложником.

— Хо, хо, кум палач, — сердито воскликнул Людовик, — ты тоже начинаешь каркать? Ну, а что ты прибавишь к его словам, Оливер?

— Господин Тристан очень умный человек, — отвечал серьезным тоном мейстер, — и это хорошо, что у него хватает смелости обратить внимание вашего величества на то, что при политических комбинациях всегда можно получить удар рикошетом! — Тут он понизил голос и заговорил как бы с усилием:

— Возможно, что Сен-Поль знает более конкретные причины для своих опасений… надо иметь это в виду и с этим считаться…

— Ну, а Балю, — перебил король и зорко посмотрел на Оливера. — Он-то, что же? Тоже ошибается?

Оливер ответил с некоторым колебанием.

— Кардинал только человек, да к тому же находится под влиянием предвзятого взгляда.

— А ты, Оливер? Твои прежние сообщения звучали иначе.

Несколько секунд царило молчание. Потом Неккер ответил очень тихо:

— Простите меня, государь, но ведь и некоторые ваши слова, обращенные ко мне, тоже звучали прежде иначе. Ведь все мы люди и можем ошибаться.

Людовик задумался, глядя перед собою. Потом прекрасная, чистая улыбка скользнула по его устам.

— Конечно, мой друг, — сказал он вдруг добрым голосом, — а потому никогда не будем необдуманно произносить свои приговоры, а тем более воображать, что мы знаем друг друга до конца. Ведь это повторение, Оливер, не правда ли? И оно звучит так же, как и в первый раз, ибо я пока не сознаю за собой никакой ошибки.

Он опять повернулся к мейстеру.

— Да, Оливер, и никакой вины, а она иногда родственна ошибке. Больше мне нечего говорить, мой друг, но у тебя, по-видимому, есть что сказать?

Неккер с силою сжал руки: внутри шла тяжелая борьба; вдруг он быстро и громко сказал:

— Не въезжайте завтра в Перонну, государь! Подождите еще неделю! Подождите хотя бы пять дней!

Король с удивлением поднял голову.

— Почему, Оливер? Что это значит?

Тристан и Жан де Бон тоже насторожились.

— Не правда ли, Неккер, — воскликнул последний, — ведь и вы чуете что-то недоброе?

— Я не доверяю Льежу, — отвечал Оливер взволнованно, — и послал туда самовольно агента, государь. Подождите, пока он не вернется.

Король покачал головой.

— Это невозможно, Оливер. Король Франции не может застрять в трех милях от своей цели из-за какой-то фантазии. Во всяком случае, я не могу ставить себя в смешное положение перед Бургундцем и обнаруживать перед ним свое уязвимое место. Я не хочу возбудить его подозрение и этим все испортить. Я должен переговорить с ним раньше, чем он свяжется с бретонским герцогом.

Он поднялся.

— Я доволен твоей, Оливер, и вашей, куманьки, предусмотрительностью, но, освобождая вас от всякой ответственности за будущее, я все-таки не могу ни на один час отложить этой встречи, так она важна и настоятельна. Пойдем, Оливер.

— А если вас заманивают в ловушку, государь? — грубо спросил Жан де Бон.

Король уже в дверях повернулся и высокомерно произнес.

— Тогда я жалею тех, кто ее поставил, и Тристана, которому много будет работы! Идем, Оливер! Однако как ты бледен!

Неккер с принужденной улыбкой последовал за королем в спальню и помог ему раздеться.

— Как ты бледен, — повторил Людовик. — Быть может, тебя оскорбило то, что я, хотя бы на одно мгновение, мог поставить смысл твоих слов в зависимость от наличия или отсутствия моей вины по отношению к тебе?

— Почему это должно меня оскорбить? — бормотал Оливер, опустив глаза, — и почему, государь, говорите вы только о вашей мимолетной мысли?

— Оливер! — испуганно воскликнул король, — что ты хочешь этим сказать?

Неккер поднял глаза.

— Что мы тоже люди и страдаем, как люди, — прошептал он, — и что мне приходится опасаться, не преувеличивает ли король маленькую человеческую боль и не сбрасывает ли со счетов большую человеческую вину.

Людовик долго смотрел на него, и его глаза приняли жесткое выражение.

— Если ты, мой друг, дерзаешь так говорить, значит ты имеешь на это право, — сказал он холодно. — Или ты уже раскаиваешься, что заботился о судьбе своей виновной личности?

Оливер схватил его руку и наклонился над ней.

— Нет, государь, потому что я не могу вас не любить! — сказал он и начал умолять. — Подождите еще неделю, государь, я предчувствую недоброе!

— Нет, — отвечал король твердо, — ты знаешь, что это невозможно. Но, чтобы успокоить тебя и предотвратить нежелательные события в Льеже, пусть коннетабль, которому придется победить свою неохоту и отправиться с нами в Перонну, завтра же даст знать Вильдту, чтобы он сидел тихо до моего возвращения во Францию. Есть у тебя еще какие-нибудь возражения, Оливер?

Неккер, не без колебания, отвечал, что нет. Потом он улегся и вскоре услышал быстрый и неравномерный храп короля. Он думал о почти слепой и глухой уверенности короля в его глубоком доверии к нему. Благодаря ночной тишине его мысли стали ясными и спокойными. Он допытывался у самого себя, почему вот только что он сказал «нет», когда ему хотелось сознаться и раскрыть заговор. Была ли это все прежняя жажда мести? Он закрыл глаза как будто для того, чтобы яснее услышать ответ. Нет, это было нечто совершенно другое! Его сердце стучало. Это был страх потерять короля. Да, действительно, это было так. Признание уничтожило бы доверие короля к нему; не только доверие, но и смысл его жизни, может быть даже и саму жизнь. Потому что Людовик отстранил бы его или по-своему прикончил. Раскрыть же заговор обычным полицейским способом было уже поздно; король не обратил бы внимания на бездоказательные утверждения, а он, Оливер, не имел никаких иных доказательств против гениальной работы Балю, кроме самого себя. Оставалось лишь одно — предоставить монарху идти в львиную пещеру, чтобы потом опять его оттуда вызволить. Оливер улыбнулся при мысли, какую большую работу для достижения этой цели уже совершил его дух, одержимый духом короля. Он чувствовал, что побежден, захвачен, почти лишен своего личного «я», и все же он видел себя более чем когда-либо хладнокровно и уверенно идущим к своей цели. Спасти короля! Принудить его к новой, сильной любви! Стать необходимым для него со своим новым знанием закулисной стороны событий. Быть правой рукой короля, его мозгом, его совестью! А ведь и в самом деле, засмеялся Оливер беззвучно, ведь если я буду принадлежать королю, я смогу отречься от самого себя. Он поднял голову; дыхания короля не было слышно, и Оливер почувствовал, что у Людовика открыты глаза и что он сейчас заговорит.

— Оливер, — сказал тихо король, — я никогда не забуду того, что, несмотря ни на что, ты все же продолжаешь меня любить!

Неккер беззвучно засмеялся и притворился спящим.

Глава седьмая Псевдо-Дионис

Король выехал, когда на заре следующего дня колокола прозвонили к заутрене. Видимо, посовещавшись с проницательным Балю, коннетабль без единого слова возражения или знака недовольства подчинился приказу — примкнуть к королевской свите. Он даже отправил одного из чинов своего штаба в ставку начальника ландскнехтов на Арденнах, хотя отлично знал, что там в этот день и час никого нет; улыбкой своей он дал понять офицеру, что тот может передать приказ короля прекрасным, молчаливым дубам и букам.

Было 9 октября, воскресенье. То был день святого Диониса Парижского, который собственноручно принес усекновенную главу свою на то место, где хотел быть погребенным; так повествует смиренный Яков де Воражин.[46]

— Это был благочестивец и князь церкви, совсем как вы, ваше высокопреосвященство, — усмехнулся Людовик, который по собственному какому-то капризу напоминал кардиналу об этой легенде. — Он написал свое Speculum Sannctorum, будучи весьма далек от политики. Вы-то ближе стоите к страстям мира сего, не правда ли?

Балю не совсем уверенно кивнул головой. Он не любил туманно-иронических намеков своего повелителя, — а сегодня меньше, чем когда-либо.

Холодный ветер гнал обрывки туч по широко раскинувшимся пикардийским полям. Время от времени шел дождь. По деревням, мимо которых они проезжали, звонили колокола. Когда деревни близко лежали одна от другой, звуки их колоколов сливались на ветру. Временами это звучало как набат. Король большей частью молчал. Вдруг он сказал, ни к кому не обращаясь:

— Не нравится мне сегодняшний день и не нравится его святой!

Он снова обратился к кардиналу, жутко улыбаясь.

— Буду ли я причислен к лику святых, ваше высокопреосвященство? Ведь я еду прямо к собственной могиле, хотя еще и с головой на плечах.

— Что за шутки, государь! — пробормотал Балю и взглянул на коннетабля.

Оливер, ехавший непосредственно вслед за ними, опустил голову.

К полудню они достигли окрестностей Перонны. На поле, к востоку от местечка Каппи, их с большой помпой встретил герцог. Бургундские войска покрывали всю широкую равнину вплоть до городских стен.

Карл Бургундский, прекрасный, как бог войны, в панцире чудесной миланской работы, выехал навстречу королю один и с непокрытой головою. Свита Людовика также осталась позади. Они приветствовали друг друга — тщедушный Валуа, с чародейской улыбкой на устах и колосс Карл, с лицом холодным и жестким как стальная его кольчуга. Улыбка сбежала с лица короля, и любезные слова застыли, когда острый его взгляд опознал через плечо герцога группу закованных в латы всадников, которые приближались медленно, держа в руках шлемы. Герцог Бургундский, наблюдавший за Людовиком, насмешливо искривил губы:

— Вот почетный караул вашему величеству, славные и благородные рыцари, которые хотели бы напомнить о себе королю.

Дьявольская режиссура герцога проявила себя сразу в совершенно явственной форме. Тут был Филипп Савойский, шурин короля, брат королевы, которого два года томили в темницах Лохского замка за то, что он был вождем савойской оппозиции против политики бесцеремонного захвата, какую проводил Людовик по отношению к Милану. Тут был сеньор дю Ло — два года назад бывший стольником короля, старшим постельничим его двора и верховным судьей королевства, которого роковой припадок королевского гнева в одну ночь низверг из временщиков прямо в подземелье замка Сюлли-сюр-Луар; несколько месяцев спустя он был отведен мессиром Тристаном в овернский замок Юссон и там испытал упрощенное судопроизводство заплечных дел мастера; однако ему чудесным образом удалось бежать перед самой казнью, оставив взбешенному палачу лишь голову бедного караульного офицера Ренэ де Нобль. Тут был Понсе де Ривьер, прежде королевский полковник и комендант города Юссона, откуда он и помог бежать бывшему постельничему, а затем вовремя скрылся и сам; Людовик знал, что этот человек служил в бургундской армии и ведет против него травлю. Тут был Пьер Д’Юрффэ, старый враг короля, опасный интриган и советчик фрондирующего принца Карла Французского. Тут был незаконный отпрыск королевского дома Антуан Бургундский, маршал герцогских войск, которому Людовик обещал было город Эпиналь, а затем отнял, так как город этот оказался подходящим подарком для нужного человека — герцога Лотарингского. Тут были еще представители Савойской династии[47], враждебной королю, несколько бургундских и немецких вельмож, которых король по тем или иным причинам преследовал, пытал или оскорбил. Тут были все его ненавистники и мстители, которые могут привидеться только в кошмарном сне. То был словно смотр карающей совести.

Вельможи серьезно и молча поклонились королю, который с неподвижным лицом и сжатыми губами смотрел каждому из них прямо в глаза. Затем они построились, чтобы следовать за ним. Маленькая свита Людовика приветствовала герцога и присоединилась к нему. Карл Бургундский слегка усмехнулся, когда Сен-Поль склонился перед ним и сказал ему тихо и резко:

— Вот какие дела!

Герцог был молчалив, из всей свиты он поблагодарил одного только Бурбона, не замечая остальных — в том числе и кардинала, — и бросил взгляд лишь на последнего — на Оливера. Процессия тронулась и сквозь стальные шпалеры недвижных гвардейцев медленно направилась к городу.

В немногих пригодных для жилья покоях Пероннского замка помещался герцог; поэтому королю был отведен роскошный дом генерал-интенданта. Но Оливеру стало известно, что вельможи, составлявшие жуткий почетный караул, расквартированы вместе со своими латниками в том же здании и в соседних домах; Людовик, не раздеваясь и не принимая пищи, все такой же скупой на слова и внутренне сосредоточенный, как и при въезде, послал своего камерария к герцогу с просьбой устроить ему квартиру во дворце, хотя бы и в несоответствующих его сану покоях.

Оливер обратился к канцлеру Кревкеру и был удивлен сообщением, что герцогу угодно говорить с ним лично. Он нашел Карла Бургундского в нише пустынной залы; тот писал, сидя за массивным столом.

— Его величество боится? — внезапно спросил герцог и поднял, слегка улыбаясь, голову.

— Не знаю, ваше высочество, — сказал Оливер с ударением, — чего мой высокий повелитель мог бы бояться, находясь под вашей защитой. Ему угодно жить вместе с вами, чтобы тем самым ускорить ход переговоров и иметь возможность обмениваться дружественными мыслями. Его величеству по опыту известно, к каким пагубным ошибкам и недоразумениям приводит дальность расстояния. Желание преодолеть эту дальность — причина приезда его величества.

— Вы не очень давно на королевской службе? — внезапно спросил герцог после небольшой паузы. Оливер взглянул на него и на мгновение помедлил с ответом. Затем он сказал вызывающе:

— Достаточно давно, ваше высочество, чтобы знать, почему состав почетного караула выбран не весьма удачно…

— Господин камерарий, — перебил бургундец, нахмурив брови, — выбирал я, и я считаю этот выбор отличным! И не моя вина, что у короля есть основания бояться этих людей. Очень может быть, что король имеет основание бояться и еще кое-чего!

— Ваше высочество, — медленно произнес Оливер и посмотрел на него взглядом серьезным и значительным, — может быть, король это знает, может быть, он знал это, когда сюда ехал, и может быть, он присутствием своим хочет доказать вам, что ему нечего бояться. Его величество просит отвести ему квартиру во дворце, дабы близость тех господ и их недоброжелательство не сгущали атмосферы и не отравляли ее. Если бы он боялся этих людей, то ему пришлось бы бояться и вас, ваше высочество, так как ведь вы сами сделали столь сомнительный выбор.

Герцог выслушал с чрезвычайным вниманием; затем он поручил канцлеру Кревкеру, тихо стоявшему около его кресла и многозначительно поднявшему брови при словах Оливера, незамедлительно привести в порядок — поелику возможно — несколько горниц в западной половине дворца. Оливер, полагая, что его миссия окончена, попросил разрешения удалиться.

— Еще одно слово, господин камерарий, — сказал герцог Бургундский, в то время как канцлер выходил из зала. Оливер напряженно ждал. Он благодарил судьбу, неожиданно позволившую ему принять некоторые предупредительные меры для спасения короля; он отлично знал, на какой струне играет. Герцог откинулся в кресле.

— Еще одно слово, — повторил он, — разделяет ли кардинал — такой же участник делегации, как и вы — ваше мнение о предположительной осведомленности короля?

«Ишь каков бычок! — подумал Оливер, внутренне развеселившись; — хитер-то как!»

— Прошу прощения, ваше высочество, — возразил он, пожимая плечами, — я не имею возможности ответить на этот вопрос. Я могу лишь сказать, что у моего высокого повелителя нет оснований доверять его высокопреосвященству менее, чем мне.

Он помедлил с минуту, а затем продолжал, умно играя интонациями голоса.

— Я должен сказать, государь, что вы совершенно правы, не рассчитывая возбудить чувства страха или вины у его величества, не рассчитывая и на сценические эффекты вроде почетного караула, а тем паче и на меры более крутые. Эти последние имели бы успех, будь они морально оправданы, либо будь их объектом человек, ничего не подозревающий. Рассчитывайте исключительно на добрые намерения моего повелителя, который находится здесь за тем, чтобы устранить все источники конфликта и добиться подлинного мира. И простите мне мою откровенность, ваше высочество.

Карл Бургундский скрестил руки; ноздри его раздувались. Он нетерпеливо или недовольно барабанил пальцами по стальному рукаву кольчуги.

— Не можете ли вы ответить мне, господин камерарий, — сказал он резко, — в порядке ли вашей официальной миссии вы сделали это предостережение?

— Несомненно, — ответил Оливер и склонился перед герцогом, когда тот встал, давая понять, что аудиенция кончена. Оливер пятился к двери под задумчиво-испытующим взглядом повелителя, как вдруг тот торопливо сказал:

— Мне доложили, сьер Ле Мовэ, что вы говорите на нашем языке.

— Да, ваше высочество, говорю и знаю Фландрию, — улыбаясь, сказал Оливер по-фламандски с явным французским акцентом.

— Вы и Льеж знаете? — спросил герцог неожиданно и громко.

— Разумеется, знаю также и Льеж, — ответил Неккер вежливо и слегка насмешливо, — хотя уже много лет как я там не был. И если ваше высочество думает, что я — один из предполагаемых тайных агентов короля во Фландрии и если вы, всемилостивейший государь, все еще носитесь с злополучными подозрениями, будто король устраивает восстания в ваших городах, то мы, к великой радости вашей, скоро сумеем доказать вам противное.

— Тем лучше, — отрезал герцог и повернулся к нему спиной.

Настроение короля улучшилось, когда Оливер вернулся с известиями от герцога; эти известия он облек в форму более любезную, чем то соответствовало истине. Людовик, находясь в состоянии депрессии, — да и по натуре — обладал свойством терять необычайную свою самоуверенность, если намеченная им цель ускользала, отдаляясь помимо его воли, или если наступала минута нежданной физической опасности. Неккер чувствовал это и знал, что теперь Людовик еще не в силах вынести неприкрашенных фактов. Но он знал и то, что достаточно одного лишь намека на опасность — и король станет в оборонительную позицию. И он видел уже жуткое выражение глаз Людовика, когда эти глаза выслеживали Балю и коннетабля. Поэтому Оливер указал ему только, что самое важное и нужное сейчас для короля — это возможно демонстративнее выказывать все превосходство своей личности и своего ранга.

Переезд во дворец состоялся в тот же день. Еще в отведенных королю покоях западной половины, близ башни, работали мастеровые, еще прикрывали они второпях коврами серые стены, вставляли недостающие стекла, таскали мебель, а король уже явился в сопровождении свиты и лично распределил комнаты. Для себя и Оливера он выбрал самую дальнюю горницу, в которую можно было попасть лишь пройдя анфиладу остальных, и в которой не было, как он удостоверился, никакого другого выхода. А между покоями кардинала и коннетабля он поместил в общую спальню Жана де Бона и мессира Тристана.

Неккер отлично заметил, что Балю еще с самого выезда из Сен-Кентена, а особенно — притом с явной нервозностью — с момента возвращения Оливера от герцога желает переговорить с ним наедине; но он не предоставил кардиналу подобного случая, скорее даже избегал этого и постоянно держался вблизи короля. Чтобы прелату стало еще больше не по себе, Оливер сделал вид, что не слышит робкого предложения кардинала вместе отправиться к герцогу для переговоров о помещении, и устроил так, что кардинал не смог ему сопутствовать против его воли. Но когда король, разговаривая со своим шурином Бурбоном, вышел на галерею, Балю оттащил Оливера назад в комнату.

— Черт подери, Неккер, — взволнованно зашептал он, — что такое с ним, — он указал на галерею. — Он что-нибудь подозревает? Он что-нибудь знает?

Оливер медленно пожал плечами и не ответил.

— Почему вы молчите, — зашипел кардинал с плохо подавленным бешенством, — почему вы не устроили так, чтобы коннетабля оставили в покое? Почему вы не взяли меня с собой к герцогу? Почему вы избегаете разговора со мной? Из-за вас тут с ума сойдешь!

— Потише, ваше высокопреосвященство, — холодно произнес Оливер. — Я все время около короля, я следую за ним по пятам, но я не могу влезть в его душу. А посему я не знаю, что он обо всем случившемся думает; зачем он приволок сюда Сен-Поля, почему он послал к герцогу одного меня и отчего он не спускает с меня глаз. Но я знаю, что вы действительно не в своем уме, если необыкновенный идиотизм этой сцены почетного караула не изумил вас и не настроил на подозрительный лад — в той же мере, как и меня — и как короля.

— Я ничего этого даже не подозревал, — уверял Балю.

— Ну-с, ваше высокопреосвященство, — язвил Неккер, — по-видимому, заговорщики волшебным образом портят взаимными сюрпризами план совместной работы. Герцог ни с того ни с сего демонстрирует живой перечень королевских грехов; вы собираетесь наворожить никем не жданное восстание; одному богу известно, какие волшебные силы способен вызвать третий и, пожалуй, самый лучший заклинатель и маг: король! Серьезно, ваше высокопреосвященство, вы ведь сами видите — в нем что-то кипит; вы, конечно, видите и то, что он глядит на вас с дружелюбием отнюдь не чрезмерным. Будьте осторожны, монсеньор, избегайте разговоров с глазу на глаз с бургундскими вельможами, даже с Сен-Полем, даже со мною; будьте осторожны!

Балю слегка побледнел. Шаги и голос Бурбона снова послышались ближе.

— Герцог обо мне говорил? — торопливо зашептал кардинал. Оливер отрицательно покачал головой и вышел на галерею. Балю на цыпочках поспешил к себе в комнату.

— Ты с кем-нибудь говорил? — недоверчиво спросил король и осмотрелся кругом.

— С его высокопреосвященством, — ответил Неккер и глянул вскользь на Бурбона.

— Государь, брат мой, — сказал Людовик приветливо, — пора уже переодеваться для пиршества.

Бурбон поклонился и вышел. Король прислонился к каменным перилам галереи и глядел на замковую башню, массивно и мрачно уходившую в туманно-серые сумерки.

— Чего ему нужно? — спросил он отрывисто.

— Ему нужно знать ваши мысли, государь, — сказал Оливер и усмехнулся.

Король повернулся к нему.

— Что я о нем думаю?

— И о нем, и о положении, в котором мы находимся.

— Он именно в этой связи спрашивал?

— Да, — ответил Оливер с ударением.

Король мрачно смотрел в мощенный красным кирпичом пол.

— И что ты ему сказал? — спросил он через некоторое время.

— Что я не могу знать мыслей моего повелителя.

Людовик глянул на него.

— И ты их не знаешь, Оливер?

Неккер молчал и потупил взор. Людовик подошел к нему вплотную; он тихо спросил:

— Как ты чувствуешь — он похож на человека со спокойной совестью?

— Нет, государь.

— И ты о нем такую же черную думу думаешь, как и я, друг?

Оливер поднял голову и посмотрел в глаза королю: в них уже появилась воля к борьбе. Неккер решился:

— Моя дума еще черней, — сказал он серьезно и поспешно добавил: — с сегодняшнего дня; вчера это были лишь смутные впечатления и предчувствия, их в той же мере ощущали Жан де Бон и мессир Тристан. Но может еще статься, что мы несправедливы, — стал он успокаивать Людовика, когда увидел, как исказилось его лицо. — Дайте мне осторожно все выведать, государь, дайте мне поработать, наблюдайте за Балю и Сен-Полем, и пусть они видят, что вы за ними наблюдаете; и прежде всего разыграйте перед Бургундским герцогом такую самоуверенность и такое всезнайство, чтоб у него заранее пропала всякая охота замышлять недоброе. И будьте покойны, государь, мы недолго будем бродить впотьмах; — он понизил голос и указал рукой на герцогскую половину дворца: — у меня там пара тонких ушей, и они слушают за нас.

Король усмехнулся; его хитроумно ухмылявшееся лицо снова выражало наслаждение политической комбинацией, снова у него перед глазами была цель. Оливер был им доволен, он последовал за королем в горницу и помог переодеться. Его радовала необыкновенная тщательность, с какой Людовик выбирал одежду: темный, отороченный соболем парадный камзол, а сверху — короткий, падающий складками плащ с широкими рукавами из той же материи и с тем же мехом; опушенную соболем шапку из золотой парчи и усеянный самоцветными камнями пояс, которому не было цены.

Когда старший камерарий бургундского двора торжественно явился за ними и провел их в громадную пиршественную залу, когда звучный голос Туазон Д’Ора[48], герцогского герольда и церемониймейстера, провозгласил: «Король идет!» и весь блестящий двор смолк и поднялся навстречу, — тогда Людовик с таким достоинством пронес сквозь ряды некрасивую свою голову, и от тщедушного его тела веяло такой грацией, и таким самообладанием был исполнен державный дух, облекавший его словно порфирой, что Оливер, идя за ним, весь расцвел от своеобразной гордости, радостной и одурманивающей как наркотики, и даже Карл Бургундский, уверенный в себе и прекрасный, как эллинский бог, в придворном бархате и горностае, и тот благоговейно склонился перед королем.

Троны короля и герцога стояли под балдахинами, — у бургундца балдахин был чуть пониже, — и на красном парчовом их фоне были вышиты золотом три лилии Валуа, увенчанные короной, и Брабантский лев.

Близ Людовика сидели: Филипп Савойский, канцлер Кревкер, Антуан Бургундский и прочие вельможи из состава почетного караула, согласно рангу; рядом с герцогом сидели: кардинал, Бурбон, коннетабль, Жан де Бон, мессир Тристан и сановники бургундского двора. Герцог Бургундский был жестоким режиссером и не преминул посадить напротив генерал-профоса его жертву — сеньора дю-Ло, которого тот пытал. Л’Эрмит приветствовал своего визави тонкой улыбкой.

Оливер стоял позади короля и подавал ему блюда, отведывая каждое кушанье. То же самое делал для герцога бургундский кравчий[49]. Обязанности стольника[50] исполнял при обоих государях тот самый Мельхиор ван Буслейден, который, будучи в милости у Карла Бургундского, четыре дня тому назад сопровождал канцлера на квартиру Балю и слышал там от Оливера много примечательного. Теперь они оба молча стояли рядом и делали вид, что не знают друг друга.

В зале, замшелые потолки и стены которого поспешно были обтянуты шелками, расположились, подобно отвратительным призракам, духи злого умысла. Придворный церемониал был лишь драпировкой, прикрывающей преступные намерения, такие же тонкие, как шелка на стенах. Среди подавленного, угрюмого шепота приглашенных время от времени резко выделялся спокойный, ясный голос короля. Затем герцог Бургундский встал и произнес застольную речь. Он был плохим оратором. Даже оставляя в стороне злой умысел, камнем тяготевший на душе этого честнейшего государя, надо было признать, что его речь прозвучала несвязно. Он выпаливал резкие обрубленные фразы, словно презентовал свое «добро пожаловать» на острие меча. Затем голос его стал от волнения хриплым, и слова более мощным и связным потоком ринулись из кипевшего в его груди вулкана.

— И мы желаем мира, государь. Мир для нас неотделим от справедливости и честности и уважения к однажды данному слову. Мы желаем недвусмысленности, государь, желаем прямо противоположного тем ухищрениям, которые в наши дни многие считают символом государственной мудрости. Мы желаем еще большего, государь; мы желаем мира, имеющего обратную силу, мира, который изгладил бы столько содеянного зла, сколько необходимо, чтобы будущее стало честным и справедливым. Мы, силою власти нашей, не боимся вызвать свидетелей совершенного беззакония и дать им слово. Мы силой власти нашей, осмеливаемся сорвать покровы с нечистой совести и показать ее во всей наготе. Мы, отвечая за судьбы вверенной нам страны, осмеливаемся использовать дарованные нам богом преимущества во имя нашей цели, осмелимся поставить любовь к народу нашему превыше долга гостеприимства и должного почтения к суверену, в том случае, если упорно противопоставленная нам воля не позволит мирно прийти к намеченной нами цели. Мы много желаем, государь; мы желаем сами предложить условия почетного и справедливого мира и определить его недвусмысленное содержание согласно нашему усмотрению, потому что у нас есть на то и сила и право.

Герцог внезапно оборвал свою речь словно из боязни, что сказал слишком много, и поднял бокал за короля странно беспомощным движением, раскрасневшись, как будто стыдясь произнести теперь обычные слова гостеприимства.

В зале царила убийственная тишина.

Людовик машинально, с застывшей улыбкой поднял бокал, отпил глоток, поставил бокал на место и поверх него посмотрел на кардинала ужасающим взором.

— Не нужно забывать Spiritus rector’а[51], — сказал он, и голос его был уже покоен, уверен и приветлив, — за здоровье вашего высокопреосвященства!

Балю поблагодарил; его широкое лицо стало белым. Необузданные речи герцога не так ужаснули его, как непоколебимо спокойное издевательство Людовика. Теперь в сущности было все равно, сбросит ли вспыльчивый Бургундец маску двумя часами раньше, чем следует, или нет. Если король уже не мог избежать своей участи, то чему помешают два лишних дня бессильного бешенства. Но кардиналу не давали покоя слова Оливера, его предостережение, сделанное сегодня днем. «Что знает Валуа и что он замышляет? Откуда бы взяться такому спокойствию, такой уверенности, если бы он ничего не знал и не замышлял? — А вдруг ему удастся уразуметь истинное положение вещей, отразить или отклонить удар и уехать подобру-поздорову?» Балю вздрогнул при такой мысли; он хорошо знал, что ожидает его в этом случае. Он посмотрел на Оливера — недоверчиво и в то же время ища поддержки — и снова опустил взор; его смутило и испугало лицо Оливера, по-видимому давно за ним наблюдавшего; Дьявол был единственным существом в зале, которое улыбалось.

Теперь говорил король — ясно, спокойно, звучно, сидя с небрежно вытянутыми руками и глядя все больше перед собой. Он утонченно-вежливо поблагодарил герцога за прием и за радушное приветствие. Он словно не заметил, как изумленно поднялись при этих словах головы слушателей. Плавный поток его речи не сгущался в какую-либо осязательную иронию, а тем более не переходил в критику, или защиту, или нападение. Он имел неслыханную дерзость отвечать на приветствие, которого никто не произносил; он ни единым колебанием голоса не давал повода думать, что слышал и осознал роковые угрозы герцога или хотя бы только считает возможным сам факт их произнесения. Карл Бургундский кусал губы, вельможи застыли на своих местах; на их глазах Людовик Валуа дерзнул перевоплотить речь герцога, услышанную и пережитую всеми присутствующими на протяжении десяти тягостных минут, в полную ее противоположность. Людовик Валуа, благосклонный суверен, отвечал на почтительнейшее приветствие своего вассала; он благодарил своего министра, стараниями которого осуществилась эта несомненно плодотворная встреча двух государей: как хорошо, когда король имеет возможность поддерживать дружеские и родственные связи с князьями своей страны! Один совместно проведенный день больше значит для блага двух народов, чем год, потраченный на бесплодный обмен нотами; а личное присутствие стоит целой армии.

Людовик сделал радушно-приветственный жест и взглянул на герцога.

— Любезный племянник, если мы начнем переговоры завтра рано утром, то к вечеру сумеем уже оглянуться на добрую часть пути, совместно пройденную по направлению к общей цели. Вы поймете тогда свои ошибки, вы отделаетесь от ряда предрассудков, весьма простительных и понятных, если принять во внимание вашу прелестную юность и рыцарственность. Король ваш рад забыть многое такое, что вам следует забыть с еще большей радостью и еще скорее; ибо король ваш готов позабыть о суверенной своей власти и быть лишь добрым вашим товарищем на пути к достижению славного мира. Пью за товарищеское, человечное, высокое единение наших душ, монсеньор!

Он с умной улыбкой поднял бокал. Герцог сидел неподвижно и со сжатыми кулаками; щеки его дрожали от ярости. Король сделал вид, что не замечает его волнения: он весело и ласково выпил за здоровье гостеприимного хозяина, поблагодарил, поставил кубок на поднос и удовлетворенно кивнул головой.

Затем король откинулся на спинку трона и невозмутимо обвел взглядом собравшихся; они глядели на него с ужасом, с изумлением, глядели оторопело или же втянув голову в плечи, смотря по воспоминаниям, ощущениям и желаниям каждого из них в отдельности. У соседа, государя Савойского, был растерянный вид; сеньор дю-Ло весь съежился, как под ударом; коннетабль — один из немногих — владел собой; на Балю не было лица. Только двое выделялись своей радостью в этой душной атмосфере: Жан де Бон, красная, увесистая туша, у которого глаза смеялись, а щеки вздрагивали от затаенного хохота, да Тристан, на тонком старческом лице которого выделялись насмешливо сощуренные, довольные, хитрые глаза. А по правую руку короля, почти задев его плечом, вынырнула третья голова: Людовик увидел Оливера, подававшего ему на золотом блюде крылышко лебедя; в опущенных веках и дрожащих губах Неккера было столько хвалы, восторга и преданности, что король тихо засмеялся. Честное слово, король смеялся, смеялся уже громче, и Жан де Бон, не в силах более сдерживаться, стал оглушительно вторить ему.

— Как вы веселы, добрые мои бургундцы! — воскликнул король. — Как удивительно располагает вас к веселью и словоохотливости присутствие повелителя веселой и словоохотливой Франции!

Все мучительно уставились перед собой, вперив глаза в роскошное убранство стола. Но Людовик и не думал оставить их в покое.

— И вам я благодарен, государи любезного мне савойского дома! Благодарю вас! Таких вещей я не забываю! А что вы, дорогие мои французские подданные, меня любите, об этом нечего и поминать.

Король обратился к бывшему своему старшему камерарию. Губы короля выдавали скрытую прежде стихийную жестокость.

— Мне сдается, сеньор дю-Ло, что уже давно король ваш не был к вам так благосклонен. Как давно, кум профос?

Тристан улыбнулся, не спеша подумал, погладил подбородок и ласково ответил тихим, приятным своим голосом:

— Я, государь, ровно два года назад беседовал в последний раз с сеньором дю-Ло и имел честь доказывать ему, — в порядке исполнения моих служебных обязанностей, — в чем состоят подлинные интересы вашего величества.

И профос поклонился вельможе с той же учтивостью, с какой два года назад закончил предварительное следствие пыткой, приказав своим молодцам раскалить гвозди и вонзить их под ногти пленнику. При ужасающем этом воспоминании дю-Ло сжал губы и подавил яростный стон.

— Уже два года! — король сделал вид, что изумлен; затем он задумчиво обратился к соседу, государю Савойскому:

— Не правда ли, брат мой, два года — это и очень мало, и очень много, смотря по обстоятельствам!

Филипп густо покраснел.

— Это так много, государь, — ответил он, глядя перед собой прямым, открытым взором, — что теряешь к человеческой жизни всякое уважение.

Коннетабль, сидевший напротив, внезапно сказал:

— Или наоборот — слишком мало, государь Филипп. К вашему выводу можно прийти и этим путем.

Людовик посмотрел на одного из них, потом на другого и спокойным тоном произнес:

— Это смотря по тому, к какой жизни теряешь уважение: к чужой или к собственной!

— К своей собственной, — сказал Сен-Поль.

— К чужой, — сказал Филипп Савойский.

— И к чужой, и к своей собственной, ко всякой жизни! — запальчиво вскричал герцог.

— Это ответ воина, — проговорил Людовик как бы в раздумье, — а что скажет нам служитель божий?

Он посмотрел на кардинала всепроникающим взором. У Балю хватило духу выдавить улыбку.

— Если бы я перестал чтить жизнь, богом сотворенную, — тихо сказал он, — то я не был бы служителем божиим.

— Совершенно неоспоримо, — измывался над ним король, обуреваемый всегдашней своей страстью к мучительству; — но ведь вы, кроме того, еще и государственный человек; неужели это никогда не приводит вас к душевному конфликту?

Балю тяжело покачал головой и нерешительно ответил:

— Государь, у меня нет ни малейших оснований для разговора на эту тему! Я не могу пожаловаться на дурное или отрицательное действие любого промежутка времени.

— Воистину не можете, — и лицо Людовика исказилось гадкой усмешкой, — по крайней мере, до сих пор у вас не было личных поводов разделять те пессимистические взгляды, какие здесь были высказаны. Я просто хотел узнать, что вы — прелат и политик — думаете о подобных умонастроениях. Ответ священника я уже слышал; теперь попрошу вас высказать ваше, если можно так выразиться, светское мнение.

Балю слегка пожал плечами. У него были хитрые глаза.

— Позвольте мне, ваше величество, продолжать черпать из бездонного источника богословия. Я отвечу словами блаженного Августина[52]: «Время не течет по нашей жизни бесследно: чудны дела его, творимые в душе человека». А также словами апостола Павла в его послании к коринфянам: «Кто из человеков знает, что находится в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем». Священное писание говорит сверх того: «Всяк человек есть ложь», и это надо понимать не в моральном смысле, а как свидетельство об ограниченности человеческого духа. Я этим хочу сказать, ваше величество, что очень охотно верю в то или другое действие времени на государей Бургундского и Савойского, на сеньора Сен-Поля и на всех людей вообще; но я не могу ни объяснить, ни прочувствовать этого сам. Видеть, знать, что творится в душе другого человека, — этого я, смертный человек, не могу.

Он помедлил мгновение, затем продолжал, еще более подчеркивая слова:

— Человек несовершенен; он никогда не сможет узнать или предугадать, что совершается в душе другого человека!

Король, видимо, не торопился отвечать и задумчиво подпер голову рукой.

Что Балю чрезвычайно ловко защищался, прикрываясь общефилософскими и психологическими доводами, — это было неоспоримо. Даже Оливер изумлялся умной тактике прелата, который заблаговременно и дерзко парировал могущее возникнуть против него обвинение.

Оливер напряженно ждал ответа короля; он опасался, как бы кардинал не заметил по этому ответу, что подозрения короля не имеют еще под собой реальных доказательств и что вся самоуверенность Людовика — лишь дерзкая игра. Тут Оливер решился: он быстрым движением перегнулся вперед, слегка тронул короля за рукав, взял со стола блюдо и прошептал над левым ухом государя:

— Фарисей…

Он взял со стола серебряную корзинку со сдобой и прошептал, как бы мимоходом, уже с правой стороны:

— Лжец…

На этот раз Людовик слегка улыбнулся; раздумье, по-видимому, вновь привело его к той необычной форме беседы, которая только его — неизвестно почему — развлекала, но зато терзала других.

Он сказал — и голос его слегка вибрировал, и издевка в нем звучала чересчур ясно:

— Прелестно сформулировано, ваше высокопреосвященство. Вы бесспорно лучше всех здесь присутствующих владеете оружием диалектики. Оно и понятно: вы прошли хорошую богословскую школу. Отлично! Великолепно! Мне на голову упал кирпич: откуда вам было знать, как могли вы предвидеть, что владелец того дома, вблизи которою это случилось, нарочно высвободил кирпич, да еще подтолкнул его с преступным намерением меня убить. Это только маленький пример в доказательство человеческой ограниченности, — вы меня понимаете, монсеньор? — в доказательство полной вашей невиновности на тот случай, если вы, скажем, как раз в эту минуту шли рядом со мной. И даже в том случае, если вы сами привели меня к этому дому; и даже если вам хорошо известна ненависть ко мне его хозяина, как могли вы, ваше высокопреосвященство, прочесть злой умысел в его душе? Мой простой пример — без ссылок на писание и отцов церкви — сделал вашу формулу весьма наглядной? Не правда ли?

Балю неуверенно, но утвердительно кивнул.

— Чудесно, — воодушевился король, — а теперь вам всем господа, небезынтересно будет узнать, как я сам отношусь к этому вопросу. — Он возвысил голос и обвел глазами всех поодиночке. — Я, сеньоры, объявляю себя приверженцем теории недоверия. Разрешите вернуться к моему примеру. Я не только с самого начала считал бы хозяина дома на все способным, но считался бы и с возможностью того, что мой спутник посвящен в его план. Я, следовательно, либо шел бы все время по другой стороне улицы, либо, приняв все меры предосторожности, направился бы прямо навстречу опасности; направился бы с таким расчетом, чтобы камень меня миновал или же попал в моего провожатого, смотря по тому, насколько я уверюсь в его виновности. Я, ваше высокопреосвященство, хочу этим сказать следующее: быть может, я так же мало знаю, что творится в душе другого, как и вы, а быть может и немножко больше; но я — политик, и на всякий случай считаюсь со злом, сидящим во всякой человеческой душе. А так как у меня, сеньоры, только одна голова, и так как я имею обыкновение расценивать свою жизнь исключительно высоко, то я соглашаюсь не с героическим коннетаблем и не с полководцем — герцогом, а с любезным моим шурином Савойским, — и это ни для кого не является новостью. Я не ценю чужой жизни, сеньоры, и на это мое убеждение время не имеет никакого влияния. Я ценю только собственную жизнь и не желаю ставить ее на карту, как это делаете вы, любезный мой бургундский племянничек!

Последние слова, резкие как удар клинка, жутко прозвучали под высокими сводами. Лицо Балю передергивалось, словно на него сыпались пощечины.

Герцог опустил голову; он не в силах был вынести взгляда Людовика. Снова все застыли, испуганные и растерянные.

А король не переставал. Он словно посадил все эти души на цепь и рвал, дергал их из стороны в сторону; он мучил их своей загадочностью, своими злыми насмешками, он напоминал им их прошлое, показывал настоящее и, казалось, с капризной небрежностью определял их будущее. Но вот внезапно он одним волшебным мановением отогнал витавших духов страха и нечистой совести; могло казаться, что он все время не слыхал и не говорил ничего другого, кроме учтивых придворных фраз, какими обычно обмениваются в торжественных случаях преданные вассалы и милостивый король. Под конец он создал у всех настроение безобидной тихой веселости и добился такого смятения умов, что сам герцог, почтительно чокаясь с ним, задавал себе вопрос: не лучше ли и впрямь решить спорные дела миром, не прибегая к насилию, последствия которого так сомнительны? А вельможи восторженно, внимательно, самозабвенно ловили каждое слово своего повелителя. Один лишь Балю не поддался очарованию; он в безотчетной какой-то подавленности хватался рукой за золотой наперсный крест: ему чудилось, что Неккер — злой дух, стоящий за плечами короля — отуманивает дьявольскими чарами трепещущие души.

Вернувшись около полуночи к себе в комнату, король сбросил маску. С расстроенным, горестным лицом уселся он в кресле и пристально глядел на догорающие в камине угли. Голова была пустая и тяжелая; нечеловеческое напряжение сменилось апатией, ощущением слабости, беспомощности; толстые стены давили его. Он устало поднялся, подошел к окну, раскрыл его и стал вглядываться в ночь, нащупывая взором очертания замковой башни.

— Здесь уже умер когда-то король Франции, — тихо сказал он Оливеру; он думал о третьем государе Каролинской династии, Карле, которого один пикардийский барон заточил в башню Пероннского замка и замучил там насмерть.

Мейстер знал, что реакция неизбежна. Он продолжал тихо, спокойно прислуживать королю, поджидая минуты, когда царственный дух вновь охватит все происходящее. Людовик молча дал себя раздеть.

Раздался стук в дверь. Король в ужасе вскочил: он дико озирался по сторонам, словно отыскивая потайной ход или место, куда бы можно спрятаться. Оливер постоял мгновение совсем неподвижно, с угрюмым лицом.

— Кто там? — наконец спросил он.

— Ваше величество, — настойчиво прозвучал голос Балю. — Вы разрешите мне в этот поздний час все же просить об аудиенции?

Людовик взглянул на мейстера; тот пожал плечами.

— Дело терпит до завтра, Балю! — раздраженно крикнул король.

— Если бы терпело, то я ни за что не позволил бы себе нарушать покой вашего величества, — прошептал кардинал и взволнованно кашлянул.

Людовик снова опустился на подушки и натянул одеяло. Оливер наклонился к нему и тихо сказал:

— Поговорите с ним, государь. Его высокопреосвященство, видимо, не может заснуть с вашим дамокловым мечом над головой. Сдается мне, что он сейчас не очень-то расположен к фарисейству. И может статься, вы многое узнаете, если будете продолжать тактику сегодняшнего вечера.

Король кивнул головой. Оливер подошел к двери, отворил ее.

Балю еще не раздевался; прежняя энергия светилась во взоре; он вошел и, не медля нисколько, шагнул к постели. Людовику стоило большого усилия изменить выражение лица; но это было необходимо: ни в коем случае нельзя было дать умному прелату подметить депрессию и использовать ее. Голова короля холодно, неподвижно покоилась теперь на полотне и не повернулась к вошедшему. Одни лишь скошенные глаза глядели на него из-под полузакрытых век. Оливер стоял в ногах кровати.

— Государь, — тотчас же начал Балю, — сегодня вечером меня волновали две вещи: поведение герцога и то, как вы, ваше величество, обращались с ним и со мной, словно между мной и его неприкрытой угрозой есть какая-то связь. Вы обращались со мной так, словно я служу не вам, а противной стороне.

Людовик молчал и не шевелился. Кардинал выждал несколько секунд, затем произнес громче:

— Государь, вы обращались со мной, как с изменником!

Король закрыл глаза и, казалось, уснул.

Балю нерешительно посмотрел на Неккера; тот стоял, прислонившись к алькову, лицо его было строго, и он глядел в сторону.

— Мейстер Оливер, — сказал он, волнуясь, — ведь вы вели переговоры и подготовили этот приезд вместе со мной. Скажите сами: разве агрессивная тактика герцога не изумила вас до ужаса?

— Нет, — отрезал Неккер.

Балю отпрянул от него, но сдержался и дерзко спросил:

— А почему нет, Неккер?

Оливер взглянул на кардинала; он увидел и то, что король открыл глаза и наблюдает всю сцену. Балю не выдержал взгляда Неккера; он часто дышал.

— Что здесь такое происходит? — выдавил Балю, запинаясь.

Он снова обернулся к королю и увидел, что тот не спит, наблюдает.

— Государь, — вскричал он, полный отчаяния. — В чем вы меня обвиняете?

— Кого я обвиняю, того отдаю под суд, — тихо и равнодушно произнес король. — Я вас не звал, ваше высокопреосвященство. Вы явились по доброй воле. Вы имеете сообщить мне что-либо срочное?

Кардинал заставил себя казаться спокойным и быстро ответил:

— Коннетаблю удалось потайным образом переговорить с монсеньором Филиппом Савойским. Он выяснил, что сегодняшние угрозы герцога — не вспышки его всем известного темперамента, а проявление сознательной тактики. Тактика эта обнаружилась уже в выборе лиц, составлявших при встрече ваш почетный караул, а теперь герцог продолжает ту же тактику.

— А вы этого раньше не знали? — спросил Людовик.

— Воистину нет! — крикнул Балю и взглянул на мейстера.

Король повернул к нему лицо и повторил:

— А вы этого раньше не знали, ваше высокопреосвященство?

— Воистину нет!

— Ладно, — сказал Людовик и слегка усмехнулся, — оставим это; никто не обязан сам себя обвинять. А я, может статься, и знал. Больше ничего не имеете сообщить мне?

— Я потерял доверие вашего величества, — тихо и как-то в сторону проговорил Балю, — но я, государь, буду верой и правдой служить вам до последнего моего часа.

— До последнего вашего часа, — жестко повторил Людовик, — так и запишем! Но сперва — что вы имеете сказать в оправдание вашего позднего визита, Балю?

— Что бы там ни было, но я все еще осмеливаюсь давать вам советы, государь, — произнес кардинал с достоинством. — Мне представляется очень важным еще до наступления утра доподлинно узнать намерения герцога; тогда вы сможете во время переговоров сразу взять нужный тон. Я советую избегать всего, что могло бы раздразнить герцога, и обещать все, даже то, чего вы не намерены исполнить. Затем я советую известить гроссмейстера, чтобы он усиленным маршем стягивал войска к пикардийской границе.

Оливер, совершенно ошарашенный, поднял голову; этот человек проявлял себя стратегом поистине изумительным. Иметь наглость предлагать против собственного своего плана ряд мероприятий, весьма правильных с виду, а на деле бесцельных, — для этого нужно было быть хитрецом, не отступающим ни перед какой сложной ситуацией. Неккер отлично понимал, что Балю своими советами преследует двойную цель: вновь войти в доверие к королю, или же выследить, — что король знает и чего не знает. И если государь теперь хоть на миг поддастся речам Балю, тогда, — боялся Оливер, — тогда кардинал пойдет дальше, поднимет занавес не с нужного конца, доведет короля до того, что он чем-нибудь выкажет свою неуверенность и неосведомленность. А тогда все пропало. Оливер уже решился было, несмотря на угрожающую ему самому при этом опасность, заставить кардинала сказать всю правду, раскрыть заговор. Оливеру, как посвященному лицу, легко было вынудить такое признание у кардинала. Но лицо Людовика было непроницаемо, и это позволило Оливеру смолчать.

— Как обращаться с герцогом — это мне и самому известно, монсеньор, — неприветливо сказал король, — это я доказал еще сегодня вечером. Но вот вам следовало бы знать, что ни один французский курьер не выйдет из города и не минет бургундской пограничной стражи без предварительного просмотра корреспонденции. Может быть, вам, Балю, просто хочется узнать, приказал ли я Даммартэну — еще до отъезда сюда — следовать за мной с войсками?

По лицу Оливера скользнула усмешка. Балю выпрямился.

— Еще раз, государь: вы меня считаете изменником?

Король сделал вид, что не слышит; он устало провел по лбу рукой.

— Вы больше ничего не имеете мне сообщить? — спросил он.

— Нет, государь, — сурово сказал Балю и поклонился.

Людовик поднял на него взгляд.

— Вы больше ничего не имеете сообщить мне, ваше высокопреосвященство?

— Нет, государь.

Король повернул голову.

— Оливер, — проговорил он устало, — будь свидетелем нашего разговора. Запомни это «нет» высокопреосвященства.

— Государь, что это значит? — завопил Балю.

Людовик устало и скучающе отмахнулся.

— Идите, Балю. Я мог бы потребовать, чтобы вы подтвердили свое «нет» клятвой на вашем наперсном кресте. Но готовьтесь: вам еще придется это сделать в свое время. А теперь я хочу спать.

— Государь, — взмолился кардинал, и губы его задрожали, — государь, вы считаете меня изменником?

Король не слушал более и, казалось, спал. Оливер с непроницаемым лицом проводил кардинала до дверей.

Когда дверь за ним закрылась, Людовик с живостью привстал.

— Оливер, — вскричал он, волнуясь, — ты думаешь, он меня предал?

Неккер прошелся по комнате, словно взвешивая все за и против. Затем остановился у постели, сжал виски кулаками и твердо произнес:

— Да, думаю.

Переговоры начались в понедельник утром. Король был в отличном состоянии духа. Он сразу проявил непреоборимое самообладание и сильный волевой напор; он дружелюбно и вместе с тем деловито парировал всяческие неожиданные выпады, не давал увлечь себя по ложному следу и с самого начала занял первенствующее положение, — как накануне вечером. План противника — проявить побольше резкости, угроз, демонстрировать грубую силу так, чтобы Валуа позабыл обо всякой политической игре, спасая собственную жизнь, — этот план с самого начала рушился. Людовик спокойно, уверенно, словно иначе и быть не могло, стал руководить ходом переговоров; он так естественно, без подчеркивания, без лишних жестов давал чувствовать свое королевское достоинство, что противнику трудно было решиться на оскорбление величества и на прямое насилие. Людовик ни единым словом не намекал на вчерашние угрозы, а герцог не собирался их повторять. Полунамеки Оливера и поведение короля повергли его в такую же неуверенность, как и всех остальных участников заговора.

Но еще важнее было то, что его всегдашнее старое недоверие к Балю усилилось; усилилось и его неудовольствие по поводу приезда коннетабля. Он отлично заприметил странное поведение короля и Балю во время пира и обратил внимание на все обертоны в их диалоге. Но, памятуя замечание Оливера, герцог считал этот диалог великолепно разыгранной сценой, почти доказательством того, что они оба — король и Балю — совместными усилиями добивались общего замешательства и теперь собираются каким-то им одним известным образом извлечь из этого выгоду, прийти к какой-то цели; тут-то, — казалось герцогу, — подтверждается его старое подозрение, что Балю был и остался агентом короля, и что его участие в формировании новой лиги и вся работа его по подготовке свидания двух монархов не что иное, как новый триумф политики Валуа. По тем же причинам не доверял герцог и графу Сен-Полю, которому никогда не мог простить его официального перехода на сторону короля и того, что он принял звание коннетабля; заверения Балю о его сочувствии новой лиге герцог всегда считал чистой болтовней (так как не знал доподлинных взаимоотношений Балю и Сен-Поля, а граф, со своей стороны, ни разу не сделал попытки вновь сблизиться с герцогом), а присутствие Сен-Поля в Перонне Карл считал личным оскорблением со стороны короля.

Король жаждал доказать герцогу все ничтожество и всю нелояльность его бретонского союзника и предложил начать с бретонской проблемы; это приблизительно соответствовало и планам самого герцога. Людовик следовал в данном случае совету Оливера: ни в коем случае не затрагивать вопросы о фландрских городах, и в частности о Льеже, не вдаваться ни в какие доказательства своей лояльности и своего нейтралитета до тех пор, пока не вернется посланец из Льежа. Король ловко повел дело; казалось, важнее бретонского вопроса для него ничего нет на свете. Этой тактикой он добился того, что все прочие спорные вопросы в тот день даже не поднимались. Он подробно и многословно излагал мотивы своего похода на Бретань; затем со свойственной ему образностью дал характеристику герцога бретонского и дал ее в таких выражениях, словно перед ним сидел не союзник враждебной Бретани, а его собственный единомышленник. Герцог, со своей стороны, опасался хотя бы единым словом выказать свое согласие или недоверие. У него были основания полагать, что этот необыкновенный сеньор Ле Мовэ — кто угодно, только не болтливый дурачок, а скорее всего, тончайшее, острейшее из орудий короля; поэтому герцог и не поверил его утверждению (оно было ему доложено), будто у Людовика в кармане лежит сепаратный договор с герцогом бретонским. А король, словно опытный писатель, все усиливал напряженное ожидание и не торопился подойти к развязке; тут уж герцог окончательно заподозрил, что замечание камерария ничего общего с действительностью не имеет и лишь было нарочно предпослано словесным изворотам короля.

К вечеру герцог вдруг перешел в наступление. До него дошли слухи, — они всплыли несколько дней тому назад, — будто между Францией и Бретанью заключен сепаратный мир; но теперь, по-видимому, можно эту басню сдать в архив, так как иначе его величество не преминул бы сделать такое событие отправной точкой переговоров. Король на мгновение растерялся; погиб заключительный эффект, которым он рассчитывал после умелой подготовки неожиданно огорошить противника. Но он быстро овладел собой.

— Такое уж у меня обыкновение, любезный племянник: в дружеской беседе я всегда излагаю факты в самом конце, чтобы сперва иметь возможность убеждать, не принуждая. Я хотел убедить вас в нелояльности вашего союзника, а не в поражении моего врага. Допустим, что слух правилен; но он доказывает одно лишь поражение. А это — далеко не вся истина.

Тут уж герцог не мог скрыть своего волнения. Людовик спокойно вынул два пергамента.

— Вот, любезный племянник, мирный договор, которой будет ратифицирован по моем возвращении. А вот здесь — доказательство нелояльности вашего союзника: торжественный отказ герцога бретонского от союза с Бургундией.

Карл Бургундский побагровел от гнева, пробегая глазами бумаги, но не произнес ни слова. Его потрясло даже не столько само событие, сколько то, что кажущаяся уловка Людовика на деле была фактом; и этот факт был более чреват последствиями, более значителен, чем то известие, которому не поверил Карл. Валуа оперирует фактами, Валуа говорит правду, он не оставляет даже места недоверию, — это приводило герцога в замешательство, доходящее до совершенного отупения. Чему верить? Как благополучно миновать ту яму, которую он сам вырыл для противника? И разве можно теперь все еще думать, будто непонятная, демонстративная самоуверенность короля лишена основания и тайного смысла? Воистину у герцога оставалось только два выхода: применить грубую силу или признать свое унижение. Он молчал, стараясь ничем не выдать себя. Он не решался отвечать: все в нем кипело. Он подавил крик бешенства, увидев, как светились торжеством глаза Людовика.

Оливер с все растущим нетерпением ожидал прибытия брата Фрадэна. Он и сам знал да и замечал по взбудораженным лицам Балю и коннетабля, что громогласное эхо льежских событий должно в самое ближайшее время докатиться до Перонны. Чтобы спасти короля, чтобы прорваться через темные дебри тайны и не быть самому раздавленным при этом, нужно было бы одно: узнать льежскую новость первым и первым ею воспользоваться. Монаху угрожали тысячи опасностей, тысячи случайностей могли помешать монаху опередить безличное, мгновенно отдающееся повсюду эхо событий, опередить судьбу; и картины, одна другой ужаснее, вставали в мозгу Оливера. Его дерзко задуманный, умно разработанный план годился лишь в том случае, если он будет подкреплен показаниями свидетелей — очевидцев из Льежа; а ведь уж во вторник в воздухе могло запахнуть льежской бурей, и тогда всякое сопротивление будет бесполезным. Роковой час надвигался бессердечно и неудержимо как лавина. И в то время как у короля поднималось настроение благодаря удачному исходу дня, Неккер терял мужество.

К семи часам вечера вошел Даниель Барт; он с самого утра прощупывал взглядом каждого путника, проходившего или проезжавшего по дороге из Камбрэ, и теперь прошептал несколько слов на ухо Оливеру. Лицо Оливера на мгновение как бы залилось солнцем. Он закутался в длинный отороченный белкой плащ, какой носили флорентийские доктора, и поспешил в собор св. Иосифа. В одной из ниш, неподалеку от главного алтаря, стоял на коленях брат Фрадэн. Мейстер опустился на одно колено с ним рядом, плечо к плечу.

— На Питера Хейриблока положиться можно? — спросил он шепотом.

Монах утвердительно кивнул головой; Питер находится-де в гостинице и не тронется с места, так как грозный вид Даниеля Барта приводит его в трепет; а с другой стороны, Питер возымел большое доверие к нему, Фрадэну. Дело в том, что Льеж в волнении, полон слухов, наместник и епископ пытались пробраться в Тонгерн; удалось ли им это или нет, Фрадэн не знает; а в атмосфере общей растерянности перепуганному сборщику податей, Питеру Хейриблоку, показалось очень правдоподобным сообщение, что имя его стоит в проскрипционных списках; он благодарно схватил протянутую ему монахом руку помощи и не медля последовал за ним.

И Фрадэн слегка выпрямился, шепча: «Libenter gloriabor infirmitatibus meis».[53]

Оливер удовлетворенно кивнул. Оба они еще некоторое время делали вид, что молятся. Затем Неккер прошептал:

— Завтра утром Даниель передаст тебе, в котором часу ты должен идти в канцелярию, а в котором часу Питер; у Даниеля же ты узнаешь, что вы оба должны говорить.

Монах кивнул и продолжал молиться.

— Я в долгу не останусь, брат Тоон, — тихо и с неожиданной сердечностью сказал Неккер, — ты это знаешь. Первое вакантное приорство у францисканцев останется за тобой.

Фрадэн перекрестился:

— Во имя отца и сына и святого духа.

Оба сказали — аминь. Оливер поднялся с колен и поспешно зашагал обратно во дворец; он обдумывал, какие решения принесут с собой ближайшие часы, и ощущал, как быстро колотится его сердце.

Король на отличном итальянском языке диктовал секретарю письмо герцогу миланскому; содержание этого письма он час тому назад выработал совместно с Оливером. Неккер знал от Балю, что вся французская дипломатическая почта проходит цензуру и что цензором является бургундский канцлер, поэтому те немногие грамоты и послания, какие исходили теперь от короля, составлялись Оливером для цензорского глаза. Кревкер мог прочесть в этой грамоте короля к герцогу Сфорца, что Милан должен теперь прекратить какие бы то ни было враждебные действия против Савойи, ибо король гостит у друга своего Карла Бургундского и совместно с ним работает для дела мира. Но между строк были незаметно рассеяны знаки шифра, означавшие как раз обратное: немедленно начать решительные военные операции. Этих-то значков канцлер не мог заметить, а тем более расшифровать.

Людовик дружески кивнул вошедшему Неккеру; он был в превосходном настроении, как всегда, когда мог пустить в ход интригу или политическую махинацию; но он тотчас же увидел по напряженному лицу Оливера, что тот пришел с каким-то важным, решающим известием. Людовик бросил диктовать.

— После, мейстер Альбертус. Теперь оставь нас одних.

Секретарь вышел. Король в беспокойстве спросил:

— Что с тобой, Оливер? Что случилось?

Неккер подошел к королю вплотную, и взор его вспыхивал необычным огнем.

— Государь, — тихо произнес он, — мужайтесь! Ваше подозрение можно считать установленным фактом!

Людовик упал в кресло; губы его побелели, руки дрожали.

— Мужайтесь, государь! — настойчиво повторял Оливер. — Только самообладание может вас спасти! — Он наклонился к уху короля. — Мой гонец возвратился. Льеж охвачен восстанием. Фон Вильдт раньше времени ударил на город…

Он смолк. Король в припадке бешенства колотил кулаками по резным ручкам.

Через некоторое время король успокоился и впал в раздумье; глаза его на вспухшем лице казались маленькими и усталыми.

— Это дьявольское совпадение! — воскликнул он наконец. — Но это еще не доказательство измены!

Оливер, глядя на него, произнес тихо и раздельно:

— Фон Вильдт выступил раньше времени по приказу коннетабля.

Людовик ухватился за ручки кресла и поднялся медленно, сгорбившись, как будто огромная тяжесть давила ему на затылок: лицо напружилось, жилы на лбу надулись так, словно вот-вот лопнут; уставившиеся в одну точку глаза были широко раскрыты, и такая ненависть светилась в них, что Оливер отшатнулся. Король прошел мимо Неккера, тяжело шагая, с согнутой спиной и висящими как плети руками, обошел комнату кругом, оглядывая стены как безумный; затем остановился перед Неккером и схватился за его плечи, словно боясь не удержаться на ногах.

— Да… — задыхался он, — да… я понимаю, понимаю… друг мой, спасения нет…

— Государь, — сказал Оливер с теплотой в голосе, — герцог еще ничего не знает!

Король резко выпрямился, не отпуская плеча Оливера и не спуская глаз с его лица; взор государя выражал сомнение и вопрос.

— А Балю?

— Его высокопреосвященство, — сказал Оливер и слегка улыбнулся, — рассчитывал на то, что весть о льежском мятеже лишь завтра или послезавтра дойдет до Перонны. И он не ошибся, потому что сегодня о случившемся знаем только мы двое, — даже он не знает, даже коннетабль не знает.

Людовик отошел от Оливера, лицо его стало спокойней, напряженная энергия вновь появилась в чертах.

— Теперь мне все понятно, — сказал он, наморщив лоб, — я уже знаю ту единственную возможность спасения, какую подготовил мой Оливер; мы узнали обо всем первые, и мы должны это наше преимущество каким-нибудь образом использовать.

— Да, государь, — оживился Неккер, — известить герцога о случившемся должны именно мы; и мы должны это сделать еще сегодня вечером, и было бы хорошо поручить это дело мне. Завтра рано утром мой гонец, лично мне преданный фландрский монах, состоящий в кое-каких отношениях и с Кревкером, передаст канцлеру то же самое известие якобы независимо от нас; а около полудня его спутник, один из высших герцогских чиновников в Льеже, мой земляк из Гента, на которого я по некоторым причинам имею влияние, в свою очередь доложит герцогу о льежской катастрофе и изложит дело опять-таки в выгодном для нас свете, тогда уж мы сможем более спокойно встретить волну непосредственных известий о мятеже. Тогда взрыв герцогского гнева будет, по крайней мере, ослаблен, а ваша позиция по отношению к нему не поколеблена.

Людовик оглядел его долгим взглядом.

— Оливер, — растроганно прошептал он, — мой Оливер…

Неккер испытывал глубокий и целомудренный стыд перед всяким проявлением благодарности. Душа его за последнее время была слишком истерзана, слишком потрясена, и сокровеннейшие, трепетные чувства уже не оставались послушно и мирно лежать на самом дне ее, как прежде. Оливер знал, что благодарность расстроит его, а короля размягчит. Важно было отбросить всякую чувствительность как нечто, мешающее трезвой воле и хладнокровному расчету. Оливер поспешно перебил короля:

— Вот, государь, что нужнее всего; останьтесь таким, каким вы были. Не выказывайте ни малейшей слабости, ни малейшего сомнения в своих силах. Напротив, пустите в ход несравненное оружие вашей диалектики и фехтуйте им до конца, до насилия включительно, если понадобится. И помните, — у герцога глаз остер, у Балю — острее всех, государь!

Людовик мрачно шагал взад и вперед.

— Если я только выберусь из этой дыры, Тристану придется поработать, — пробормотал он.

— Это в настоящий момент соображения второстепенные, всемилостивейший государь, — безжалостно оборвал его Оливер, — поймите, что и коннетабль, и его высокопреосвященство, — а вы ведь о них сейчас подумали, — вероятно, говорят себе то же самое. Если вы хотите когда-нибудь заполучить их в свои руки, то не должны и виду подавать, что помышляете о мести. Поражайте их разными неожиданностями, расслабляйте их тысячей неопределенностей, намеков, но не высказывайте прямых угроз. Нам, быть может, еще придется выдать их головы герцогу. Я надеюсь в самое ближайшее время уловить все нити заговора. Мне сдается, что мы узнаем много необычайного, много такого, что определит собой будущую политику Франции.

— Будущую политику Франции, — с горькой усмешкой повторил король, — кто знает, буду ли я ее носителем?

Неккер тотчас же повернул мысль короля к текущим неотложным делам.

— Какими суммами располагает сеньор де Бон? — спросил он вдруг. — Может статься, что мне придется пустить в ход деньги!

— У нас с собою около двадцати тысяч серебряных талеров, — ответил король уже деловым тоном. — Пятнадцать тысяч можешь истратить. Не скупись, Оливер, если нужно, истрать все.

Затем они условились, что делать дальше, как держаться по отношению к свите, и обсудили миссию Оливера к герцогу. Неккер всеми силами старался занять ум короля тончайшими наблюдениями над каждой мелочью, каждым жестом, чтобы тем самым оградить его от припадков малодушия, сделать его неуязвимым. Вскоре Неккер почувствовал, что дух Людовика работает точно, целеустремленно и бесперебойно и что слабость больше к нему не вернется. И Оливер незаметно ослабил волевой нажим, предоставляя королю духовное руководство.

Среди придворных, которых Оливер застал в прихожей герцога, был и ван Буслейден, и это пришлось чрезвычайно кстати. Пораженный офицер поднял голову, увидав королевского наперсника в такой необычайный час (было часов десять вечера). Мейстер подошел прямо к нему и отвел его в угол.

— Шевалье, — прошептал он, — мой высокий повелитель посылает меня к монсеньору герцогу Бургундскому по крайне спешному делу, не терпящему ни промедления, ни официальностей и церемоний. Буду вам чрезвычайно обязан, если вы устроите мне аудиенцию.

Буслейден колебался.

— Герцог, — сказал он, — в неподходящем настроении, он уже давно заперся с Кревкером, и его ни в коем случае нельзя беспокоить.

Оливер тонко улыбнулся:

— Сознайтесь, мессир, что вы у меня в долгу. Разве плохо я вас давеча информировал? За плохую, что ли, дипломатическую работу герцог сделал простого дворянина своим стольником на пиру? Думается, нет.

— О, конечно, я вам обязан, — сказал польщенный Буслейден, — но я поражен: неужели поручение короля, которое касается хода переговоров, не может подождать до утра? Скажу вам совершенно дружески, — вы явитесь весьма некстати и можете потерпеть неудачу.

Оливер потерял терпение.

— Если бы вы знали, в чем дело, — сказал он раздраженно, — то поняли бы, что сейчас мы переживаем исторический момент, когда вершатся судьбы и каждая секунда дорога. Будьте любезны, вспомните наш разговор и то, чем он закончился; этот финал вы, конечно, передали герцогу наравне с прочими моими сообщениями. Так вот, доложите ему, что неотложное мое поручение касается Льежа. Полагаю, что и на сей раз ваша карьера не пострадает, даже совсем напротив.

Офицер испуганно отступил на шаг, не замечая иронии в последних словах Оливера. Другие придворные всполошились, на их лицах изобразилось сильное любопытство. Но Буслейден поспешно и молча прошел мимо них и исчез в соседних покоях. Прошло некоторое время. Оливер был доволен тем, что адъютант не просто докладывает, а что-то долго говорит. Буслейден вернулся с дрожащим лицом и молча повел Неккера к герцогу.

Горница, в которую они вошли, была мала и скупо освещена; как и все покои Пероннского замка, она являла собой смесь ужасного запустения и наспех кое-как натасканной роскоши.

Карл Бургундский быстро шагал от окна к двери, и его могучая фигура заполняла собой темное пространство. Он не замечал вошедших Буслейдена и Оливера. У окна неподвижно, со скрещенными руками стоял канцлер; лицо его было в тени.

Оливер низко поклонился и остался стоять у дверей. Он не без удоволетворения заметил, что Буслейден тоже остался в комнате и встал по другую сторону двери.

Вдруг герцог выпалил резким, надтреснутым голосом, продолжая бегать взад и вперед по комнате, ни на кого не глядя, потрясая то и дело кулаками:

— Монсеньор Валуа может считать меня дураком, это его право! А я вправе его считать лисой. Но лиса сидит в западне, а болван нет; это разница, я полагаю! Об этом следовало подумать прежде, чем пытаться слишком много выгод извлечь из одного-единственного дня. Себя-то самого он никакими выдумками из капкана не вызволит!

Герцог вдруг остановился перед Оливером.

— Передайте его величеству королю, — если он действительно информирован о льежских делах и событиях лучше меня и желает мне в этом сознаться, то он этим самым допускает нечто такое, что я давно подозревал и очень хотел бы знать наверняка. Скажите ему, пусть еще раз обдумает свое сообщение, пусть подумает — посылать ли ко мне вас на ночь глядя или нет!

— Прошу прощения, ваше высочество, — возразил Оливер, — но я все же выполню возложенное на меня поручение немедленно и ответственность за это беру на себя. Разрешите мне напомнить, что не далее как вчера я имел честь отвечать на ваши подозрения. Я сказал вам, что очень скоро мы сумеем доказать их совершенную неосновательность. Это значит, что работа в соответствующем направлении уже велась, и что король решил воспользоваться вашим гостеприимством именно с целью оправдаться перед вами самым неоспоримым образом.

Он прервал свою речь и обратился к адъютанту:

— Я разрешил себе обратиться к мессиру ван Буслейдену с просьбой — удостоверить, что еще в бытность мою членом королевской делегации я честно и правдиво информировал его о мотивах, делающих личную встречу наших двух государей необходимой, в том числе и о тех заботах, какие причинял моему высокому повелителю льежский вопрос.

— Знаю, знаю! — нетерпеливо вскричал Карл.

— Отлично, ваше высочество, — Неккер был тем спокойнее, чем более кипятился герцог, — отлично, ваше высочество. Вы, значит, знаете и то, что точность и справедливость моих сообщений в первый же день переговоров подтвердилась по всем пунктам. И вы, вероятно, видели, по поведению его величества, что абсолютно чистая совесть, вооруженная абсолютным знанием всех фактов и обстоятельств, помогает королю достойно встретить некоторые, весьма странные проявления гостеприимства…

— Черт подери! — вскричал Карл, топая ногой. — Кто дал вам право меня критиковать?

— Вы сами, монсеньор, — холодно ответил Оливер, — ведь вы критиковали короля, именем которого я здесь говорю.

За этой непреклонностью слуги герцогу все время слышалась загадочная, странная самоуверенность повелителя, и его высочество был смущен. Он круто повернулся и снова зашагал по комнате.

— Кончайте! — коротко и резко приказал он.

Мейстер стал деловито докладывать:

— Как я уже сообщал мессиру ван Буслейдену, король поручил коннетаблю наблюдать за льежской равниной со стороны Люксембурга. Коннетабль явился сюда со следующими предварительными данными: предводитель немецких ландскнехтов Иоганн фон Вильдт расположился со значительными силами в районе Арденн и, по-видимому, имеет связь с Льежем, а может быть состоит с горожанами в союзе. В этом последнем обстоятельстве мой высокий повелитель не был уверен, но тем не менее собирался завтра при переговорах обратить на него ваше внимание. Однако час тому назад из ставки коннетабля прибыло известие, что отряды Вильдта выступили по направлению к Льежу, что по всей долине Мааса, где они проходили, вспыхнуло восстание против бургундского правительства и что в Льеже об этом уже знают. Мой высокий повелитель считает своим долгом незамедлительно сообщить вам об этом событии и посоветовать вам принять срочные меры. Уже завтрашний день, может статься, подтвердит прискорбную новость. Что же до моего высокого господина и повелителя, то он дает вам троякое доказательство своей лояльности: первое доказательство — то, что он извещает вас о событиях в Льеже; второе — его присутствие здесь в такой момент; и третье доказательство — немецкие ландскнехты, которых вы увидите в рядах льежцев.

После первых же слов Оливера Карл остановился как вкопанный и слушал его с растущим волнением. Теперь он нагнул голову вперед как разъяренный бык, выставляющий рога; на лице его резко обозначались скулы; Кревкер поспешно подошел к нему и прошептал на ухо несколько слов.

— Буслейден, — хрипло приказал герцог, — чтоб маршал и все военачальники были здесь через час!

Адъютант вышел. Герцог уставился глазами в пол, затем вдруг взглянул на Оливера полным открытым взглядом. Лицо его менялось и вздрагивало от напора противоположных мыслей. Он искал ответа, одновременно умного и честного.

Канцлер хорошо знал своего государя, то стесненно-сдержанного, то необузданно-вспыльчивого, знал и то, какой перед ним опасный, искушенный в диалектике противник; и, боясь новых промахов со стороны герцога, он решил, что пора вмешаться.

— Сеньор, — учтиво сказал канцлер, — заверьте его величество в нашей совершенной признательности.

— Да, — прохрипел Карл.

Оливер поклонился и вышел.

До возвращения Оливера король никого не принимал и не выходил из комнаты, не желая встречаться и разговаривать с Балю и Сен-Полем. Чтобы оба они не могли мотивировать предстоящую развязку появлением, уходом и возвращением Оливера, Людовик ловко и в разное время посылал куда-то с какими-то поручениями то Бурбона, то Жана де Бона, то генерал-профоса; однако делалось это так, чтобы кардинал и коннетабль ни на секунду не оставались наедине: то надоедливо улыбающийся мессир Тристан, то необычно молчаливый королевский казначей были вечно тут же. А когда вельможи расходились на покой и граф Сен-Поль должен был пройти в свою горницу, отделенную от комнаты кардинала спальней двух советников короля, то профос так ловко и с такой утонченной вежливостью пропускал графа вперед, что тот смог сказать Балю лишь «покойной ночи» через голову не в меру учтивого царедворца.

Возвращаясь от герцога, Оливер должен был пройти сперва комнату кардинала. Балю бросился на него как хищный зверь.

— Берегите голову, Неккер, вы слишком поздно решили идти против нас!

Оливер посмотрел на него с улыбкой.

— Понятно берегу, как и вы свою голову бережете, ваше высокопреосвященство.

Балю схватил его за руку.

— Заклинаю вас всем святым, мейстер, что здесь творится? Что известно королю?

Неккер пожал плечами и сказал уклончиво:

— Если бы я это знал, монсеньор, то и вы бы знали. Боюсь, что мы попали в собственную ловушку. Теперь каждый должен спасаться, как может. А это, пожалуй, нелегко.

Он резким движением плеч высвободился от Балю и уже был на пороге соседней комнаты. Жан де Бон, сидевший на постели, мотнул головой с недовольной миной.

— Я так стосковался по родной Турени, — сказал он, делая гримасу, — что мне хочется возбудить в вас ревность, мейстер.

У Оливера потемнело лицо. Тристан засмеялся:

— Не затрагивайте человеческих слабостей нашего Дьявола, Жан; мы сейчас всецело зависим от того, насколько беспрепятственно он сумеет исполнить свои адовы обязанности. Не в обиду будь сказано, мейстер, если вы нас вытянете из этого преддверия ада, то я вам охотно продам свою и без того уже слегка подмоченную душу.

Оливер проследовал дальше, словно ничего не слышал. В третьей комнате у окна стоял коннетабль и барабанил пальцами по стеклу. Он оглянулся на вошедшего, но тотчас же, брезгливо сгорбившись, отвернулся в другую сторону.

Оливер прошел дальше, бросив на него насмешливый взгляд. Четвертая горница была пуста. Неккер застал Бурбона у короля; во время отсутствия Оливера Бурбон был посвящен во все подробности дела.

Людовик вопросительно поднял голову; он казался спокойным и уверенным; ясность взгляда указывала на целеустремленную работу мысли. Оливер улыбнулся ему:

— Монсеньор герцог заверяет ваше величество в должной своей признательности и сейчас будет рвать и метать на военном совете.

— Хорошо, друг, — проговорил Людовик. — А вы, любезный брат, — обратился он к Бурбону, — будьте так добры обелить Оливера перед кое-кем. Уйдите еще раз с самым деловым видом, побудьте там где-нибудь с четверть часа, вернитесь озабоченный, а затем попросите Балю, Сен-Поля и обоих куманьков явиться на зов их государя.

Бурбон вышел. Людовик откинул голову и на мгновение закрыл глаза.

— Нелегко далась герцогу благодарность? — спросил он тихим голосом.

— Настолько трудно далась, — серьезно ответил Оливер, — что высказал ее Кревкер, а герцог лишь кивнул в подтверждение головою. Но его подавляло не столько недоверие, сколько растерянность. Теперь подождем — что принесет нам завтрашний день.

Оба они умолкли. Со двора доносились крики, шум шагов, бряцание оружия. Оливер увидел, как от волнения вздрагивают у короля брови. Мейстер стал говорить много и громко, чтобы заглушить эти наводящие страх звуки. Он отгонял от короля всякую мысль, ведущую к слабости или боязни, взвинчивал его энергию, снова и снова рассказывал про заговор, намекая, сопоставляя, все яснее обрисовывая ход дела, словно он сам при помощи соглядатаев, денег, наблюдений лишь теперь все лучше и лучше уясняет себе положение вещей. Оливер ограничился, понятно, характеристикой роли Балю и Сен-Поля в этом темном деле. Королю, обдумывающему детали предстоящей очной ставки, этого было достаточно.

Бурбон возвратился, пробыл очень недолго в комнате, затем именем августейшего своего шурина предложил четверым вельможам явиться.

Людовик сидел очень прямо, прислонившись к высокой спинке кресла, с неподвижным лицом, как судья; это впечатление он умышленно усугубил, встретив коннетабля пронзительным взглядом; когда же вошел кардинал, взор этот стал жестоким как у палача. Сен-Поль стоял бледный, но спокойный, немного раздвинув ноги; квадратный подбородок его слегка выдавался вперед. Жан де Бон, побагровевший от напряженного ожидания, и хладнокровный профос, по долгу службы заинтересованный в исходе дела, остались позади. Балю был хоть и очень бледен, но походка и вся осанка его выражали достоинство; он выдержал взгляд короля с твердостью поистине изумительной. Оливер стоял за креслом Людовика в тени.

— Сеньоры, — заговорил король негромким, почти равнодушным голосом, — имею сообщить вам, что Льеж восстал.

Послышался стон Балю.

— Фон Вильдт, — продолжал Людовик тем же тоном, — выступил раньше времени; сделал ли он это по собственному усмотрению, по чьему-либо приказу, или же просто на авось, этого я сейчас решить не берусь.

Он взглянул на коннетабля. Сен-Поль потупился, на лбу его блестели капли пота. Король продолжал ровно и просто:

— Провокация со стороны бургундских властей, вещь маловероятная вообще, мыслимая лишь в связи с моим пребыванием здесь, в Перонне, — в данном случае совершенно исключается, потому что герцог, которому я в первую очередь велел сообщить поступившее ко мне известие, изумлен не меньше моего… и не меньше вашего, сеньоры.

Он с еле заметной, невыразимой злой улыбкой смотрел на Балю и Сен-Поля, переводя взгляд от одного к другому. Кардинал сложил руки на груди, чтобы не видно было, как они дрожат.

— Государь, — сказал он и закашлялся, — государь…

— Сеньоры, — снова начал Людовик, не замечая его, — этот инцидент может сорвать переговоры и поставить под угрозу личную безопасность суверена. Ужасно было бы, если бы чья-то злая воля сознательно использовала это средство на мою погибель; ужасна для того, кто это сделал, ибо замысел его не удался; я вооружен против ударов судьбы, насколько может быть вооружен смертный человек. В ближайшие дни я попрошу вас, сеньоры, быть мужественными, не терять бодрости и помнить данную мне присягу. Поверьте, в моей власти будет отблагодарить вас за вашу верность. Вы видите, сеньоры, я совершенно не затрагиваю вопроса о личной ответственности кого-либо из вас за все происходящее, вопроса, который отнюдь не лишен значения. С этой минуты запрещаю вам покидать без моего разрешения отведенные нам покои, самостоятельно вести переговоры или беседовать с кем-либо из представителей противной стороны, а также распространять какие бы то ни было известия в устной или письменной форме. Я запрещаю это не из недоверия, а лишь затем, чтобы сохранить ясность положения и держать в руках все нити. Можете идти, сеньоры, покойной ночи.

— Государь, — снова начал Балю, — одно слово только…

— Государь, — сказал коннетабль, — разрешите…

Король встал и повторил чуть громче:

— Покойной ночи, сеньоры!

Неккер отворил дверь.

Наступил роковой вторник. Рано утром брат Фрадэн побывал у Кревкера и доложил ему о происшедшем. Что до Хейриблока, которому Даниель Барт показывал попеременно тяжелый кошель с сотней талеров и короткий, широкий нож, то не успел он еще явиться в замок к условленному часу, как уже целая волна известий и слухов затопила город. Беглецы из Льежа передавали об ужаснейшем мятеже, о бегстве епископа, наместника и их свиты в Тонгерн. Беглецы из Тонгерна передавали о захвате их города льежцами, о том, что убиты епископ и бургундский наместник и вырезана вся их свита. Иные, напротив, утверждали, что зверств не было; только епископ взят под стражу. Некоторые будто бы видели французских агентов в рядах повстанцев. Бургундский же сборщик податей Питер Хейриблок заверял, что в рядах бунтовщиков он видел немецких ландскнехтов; к его словам весьма прислушивались, потому что он был первым из высших правительственных чиновников, который прибыл из восставшего города. Он был тут же, по собственному предложению, послан в Брюссель для передачи срочных распоряжений. Прибывали новые беглецы, а с ними новые слухи. Катастрофа всегда отдается эхом противоречий, безмерных в своей искаженной, ужасающей неожиданности; и Перонна вся гудела от самых невероятных слухов.

К вечеру герцог издал грозный приказ — запереть замковые и городские ворота. Он был непроницаем, и нельзя было угадать его намерений. С тех пор, как Неккер вернулся от герцога, всякое сообщение с королем и его свитой прекратилось. Усиленная стража отделяла их покои от внешнего мира. Валуа и его приближенные были как бы в плену. Людовик потребовал свидания с герцогом. Разводящий офицер возвратился с сообщением, что монсеньор до последней степени занят и сам явится к королю, когда настанет для того время.

Оливер был бесконечно озабочен. Поведение Карла пугало его. Он и прежде опасался того, что герцог не станет ни признавать, ни оспаривать неопровержимого доказательства лояльности, предоставленного ему королем, а прямо пустит в ход грубую физическую силу; и это опасение, видимо, подтверждалось самым роковым образом. А такие невзначай накинутые путы, сковывающие и дух и тело, Оливер не нашел еще способа разорвать.

Глухо катились часы. Воздух словно сгущался в полутемных покоях; становилось трудно дышать. Король был недвижим как в столбняке. Он сидел, держась за ручки кресла, без единого слова, без единого жеста, откинув голову, слегка подняв подбородок. Казалось, он ждет чего-то или что-то обдумывает. Никто из вельмож не решался выйти из своей комнаты, никто не смел заговорить. Балю и Сен-Поль размышляли, каждый у себя в комнате, то беспокойно бегая взад и вперед, то часами прикованные к одному месту; остальные выжидали. Оливер наблюдал за королем.

Стемнело. Стража пропустила слуг, и они молча накрыли ужин. Когда они через некоторое время пришли снова, столовая была пуста, стулья не сдвинуты, кушанья не тронуты.

Наступила странная, необычайная ночь. Мрак и молчание царили в покоях. Лишь в королевской горнице горел свет и слышался шепот. Оливер раскрыл перед королем заговор во всем его объеме, — в ответ на внезапный и зоркий вопрос государя, свидетельствовавший своей всеобъемлющей, проникновенной остротой о том напряжении мысли, в котором жил Людовик последние несколько часов. Неккер ловко сумел направить внимание короля на первооснову заговора — новую лигу феодалов; он назвал в качестве источника своих сведений одного из агентов Кревкера, который еще в Париже был ему, Оливеру, многим обязан. Восстановление старой фронды не было для короля чем-либо неожиданным; он и сам уже делал соответствующие предположения, ставя их в связь с пероннскими переговорами; поэтому слова Оливера не встретили в нем ни удивления, ни недоверия. Имена, которые назвал потом Оливер, были Людовику чрезвычайно знакомы, являлись для него решающими, вызывающими на борьбу.

Оба они сидели как судьи необычайного тайного судилища. Решались судьбы людей, великие государственные идеи отливались в конкретные планы. Тишина время от времени прерывалась сменой патрулей, звуками команды, звоном оружия. Валуа, сидя взаперти, вершил политические судьбы Франции. Затем он умолк, занятый другими мыслями.

— Принц Карл Французский… Немур… Сен-Поль… Балю… — бормотал он.

Неккер знал: то были смертные приговоры. Он вспомнил ночь в Орлеане, когда кардинал был потрясен таким же точно перечислением. Он вспомнил еще, как Балю хотел непременно упомянуть в той же связи имя Оливера. Неккер с тихой дрожью созерцал серое, каменное, неумолимое лицо короля; и вдруг Людовик глянул на него.

У Оливера побелели губы.

— Что с тобой, Оливер? — спросил Людовик.

Неккер заставил себя улыбнуться. Мозг его лихорадочно трепетал в погоне за удачным ответом, и он, как бы схватив в охапку все размышления этого тяжелого дня, нашел ответ самый лучший.

— Государь, я, кажется, вижу спасение — на сегодняшний день, по крайней мере!

Людовик глядел на него в напряженном внимании.

— Поистине, государь, — воскликнул Оливер, — в этом наше спасение! Предложите герцогу совместный поход на Льеж!

Король возбужденно вскочил, глаза его горели; он зашагал по комнате, мысленно взвешивая все за и против.

— Верно, мой Оливер, в этом, пожалуй, наше спасение, — раздумчиво повторил он.

Уже близился рассвет, когда оба они легли на покой; а когда они встали, час еще был ранний. У короля был вид свежий и отдохнувший; ночная беседа подкрепила его, как долгий, глубокий сон. Утро Людовик заполнил фиктивными, никому не нужными совещаниями; к участию в них он привлек своего шурина, Тристана и Бона, а также Балю и Сен-Поля. Но уж близился вечер, а герцог все не являлся и не подавал о себе никаких вестей. Людовик стал опасаться, как бы Карл не уехал из Перонны, просто и без лишних слов оставив своего гостя в заточении; поэтому Оливер еще до наступления темноты попытался пробраться сквозь цепь стражи. На площадке лестницы, ведущей во двор замка, перед ним молча скрестили шпаги два светло-русых гиганта-гвардейца. Оливер остановился; на каждой площадке лестницы он видел усиленный наряд стражи.

— Именем короля! — резко скомандовал Оливер по-фламандски. — Позвать сюда дежурного офицера!

Солдаты передали его приказ дальше, по цепи. Несколько минут спустя вверх по лестнице вбежал молодой дворянин-офицер.

Оливер прокричал навстречу ему:

— Именем короля приказываю вам: проведите меня к герцогу с поручением от его величества, либо позовите сюда мессира ван Буслейдена, которому я все скажу и передам в вашем присутствии.

Ошеломленный офицер попросил его обождать. Через десять минут он возвратился с Буслейденом, испитое лицо которого носило следы ночных бдений.

— Шевалье, — произнес Неккер громким голосом, не обращая внимания на вооруженных людей, наполнявших здание, — король не хочет ни знать, ни видеть, ни помнить того, что позорно и страшно было бы видеть и знать. Король приказывает передать своему племяннику и вассалу Карлу Бургундскому, что он готов и всегда был готов принять верховное главнокомандование над карательной экспедицией против Льежа!

У ван Буслейдена задрожали веки. Неккер нагнулся к его уху:

— Если три доказательства лояльности, уже представленные королем, не тяготят здесь совести каждого честного человека, то вот четвертое доказательство, которое заставит покраснеть даже каменные стены! Вы с Кревкером должны позаботиться о том, чтобы позор этот не пал на герцога и не следовал за ним по пятам всю его жизнь. Его величество прощает и молчит.

Буслейден опустил голову.

— Герцог и сам измучился, — прошептал он. — Сейчас я его добуду.

Он торопливо вышел. Неккер поспешил к королю и сообщил ему о своем успехе. Людовик улыбнулся, потягиваясь:

— Если герцог придет, — сказал он, лукаво ухмыляясь, — то сегодня вечером в Европе станет одним необычайным мирным договором больше и одной жалкой лигой меньше. Если он придет, то завтра в церквах Перонны, а через три дня во всех парижских соборах раздастся самое необычайное «Тебе бога хвалим», какое когда-либо поднималось к престолу всевышнего.

Оливер вернулся к своему наблюдательному посту на лестнице; когда он проходил через апартаменты свиты, все глядели ему вслед, и на лицах одних была мука, на лицах других — напряженное ожидание. Оливер прождал около получаса с показным равнодушием, прислонившись к какой-то нескладной колонне. Затем на дворе послышалось необычайное движение. Солдаты застыли на площадках, словно железные статуи. По лестнице, звеня кольчугой и наколенниками, взбежал герцог; прекрасная голова его была обнажена. Оливер поклонился и посмотрел государю прямо в лицо, носившее на себе отпечаток бессонной ночи и внутренних борений.

— Христианнейший король ожидает вас с великой радостью, монсеньор, — официально начал Оливер; — судьба захотела, чтобы король достиг высокой своей цели гораздо быстрее, полнее и всестороннее, нежели сам он предполагал, ибо уже завтра во Франции и Бургундии зазвонят колокола.

Герцог взглянул на говорившего безмерно изумленными глазами и вдруг покраснел.

— Будем надеяться, — сказал он, резко отворачиваясь; но затем добавил тише, — вы один опаснее всей армии Валуа, сьер Ле Мовэ. Я должен был бы либо отрубить вам голову, либо сделать вас своим министром.

— Моя голова принадлежит не мне, — сказал Неккер и иронически усмехнулся, — поэтому позволю себе заметить, что вашему высочеству пришлось бы худо, если бы она сидела на плечах бургундского министра.

Герцог прошел мимо с таким видом, словно не слышал ответа. Оливер следовал за ним на расстоянии нескольких шагов. Тем временем Людовик сообщил вельможам своей свиты, что сейчас ожидается герцог бургундский. Двери всех комнат стояли настежь открытыми. Кардинал сидел на стуле делая вид, что углубился в требник. Он не встал, когда Карл прошел через его комнату, а лишь наклонил голову в знак приветствия, бросив быстрый, испытующий взгляд на неподвижное лицо Оливера и на твердый профиль герцога, еле удостоившего его кивком. Тристан и Жан де Бон застыли в церемониальном поклоне по обе стороны двери.

Сен-Поль стоял у окна, расставив ноги и скрестив руки, открытым своим взглядом провожая герцога от двери до двери, но не кланяясь ему. Карл закусил губы. Бурбон церемонно сопровождал его в самую горницу короля, затем удалился. Оливер вышел вслед за ним и затворил за собой дверь.

Людовик принял герцога с радушной улыбкой, небрежно откинувшись в кресле, протянул ему руку и предложил присесть на табурет рядом с собой. Карл не знал, будет ли Людовик придерживаться того же демонски-официального тона, что и его камерарий, или нет; поэтому он мрачно ждал, чтобы разговор начал собеседник. Людовик не торопился; он заговорил лишь тогда, когда увидел по нервно вздрагивающим рукам герцога, что тот в себе не уверен.

— Давайте играть в открытую, племянник, — сказал он изменившимся тоном; — это выгодно вам одному, потому что ваши карты мне к без того известны.

Герцог промолчал. Людовик, сидевший на возвышении, перегнулся к нему через ручку кресла.

— Когда я сюда приехал, племянник, я уже знал и видел ту хитроумно сотканную паутину, в которой должен был застрять. Я бы мог показать вам каждую петельку этой сети; я мог бы показать вам такие извивы, о которых вы и сами не догадываетесь или догадались только теперь. Я хотел дождаться только решающего момента, чтобы сорвать сеть не только с себя, но и с вас, потому что и вас уже опутали. Развязка подоспела скорее и внезапней, чем я думал; но это на пользу и вам и мне. Я прибыл сюда, чтобы обещать вам свою дружбу. Благодаря Льежу я смогу доказать вам, что я истинный друг ваш. Располагайте моей шотландской гвардией и пятью тысячами всадников, с которыми гроссмейстер вероятно уже прибыл в Сен-Кентен.

— Мы завтра выступаем, — просто сказал герцог.

Людовик положил руку ему на плечо.

— Вы себя побороли, друг мой. Я хочу отблагодарить вас за это, не поминая прежнего. Я по доброй воле дам вам все то, чего вы, по-видимому, надеялись добиться насилием. Бретань вас больше не интересует; но остальным вашим друзьям незачем было фрондировать: принц Карл Французский, многолюбимый брат мой, получит области Шампань и Бри; кроме того — если вы этого серьезно желаете, — я дам свое согласие на брак его с вашей юной дочерью Марией. В таком согласии я — по соображениям педагогического характера — до сих пор отказывал еще несозревшему и доставлявшему мне одни огорчения юноше.

— Я сам еще не принял определенного решения по этому вопросу, — сказал герцог в замешательстве, — но спасибо вам на добром слове.

— Немур получит еще какие-нибудь земли, — любезно продолжал король, — вам самому я предлагаю мир и согласие на основе последнего парижского соглашения. Вы удовлетворены?

— Я удовлетворен, — тихо, медленно промолвил Карл.

— Королю Савойскому, моему шурину, я предлагаю примирение и дружбу; я уже просил моего миланского союзника прекратить по отношению к нему какие бы то ни было агрессивные действия. Сеньору дю-Ло я дам наместничество где-нибудь на юге и тем его реабилитирую. Вы требуете еще чего-нибудь определенного для лиц, несших при мне почетный караул?

— Нет!

— И вот еще что, — прошептал Людовик, — с нами играли двойную игру. Кто именно, — я знаю, а вы догадываетесь. С Балю я сам рассчитаюсь. Если он в поисках защиты припадет к вашим ногам, вы оттолкнете его?

— Да, — сказал Карл.

— Коннетабль несет за льежскую катастрофу по меньшей мере условную ответственность. Он должен был не дать Вильдту соединиться с льежцами. Выдать его вам, племянник?

— Нет! — ответил герцог после краткого раздумья.

Людовик нагнулся к уху собеседника:

— Хотите его голову?

— Нет!

Король отвратительно сжал толстые свои губы.

— Так я захочу ее, когда придет время.

Около восьми часов, в присутствии всего бургундского двора и королевской свиты, мир был торжественно скреплен на кресте святого Карла Великого[54], который привез с собой Валуа. Зазвонили колокола.

Последняя ночь в Перонне. Король и Оливер уже легли на покой: горницу наполнила мирная тишина, и более свежий, чем давеча, неспертый воздух, — словно бы стены стали тоньше; и в том состоянии отрешенности, которое предшествует близкому сну, Оливеру послышался голос:

— Мой Оливер, я Анну не трогал…

Сердце Неккера забилось с такой силой, что он привстал и, прерывисто дыша, прислушался. Через некоторое время король опять сказал:

— Мой Оливер, я Анну не тронул…

Неккер дышал все прерывистей, словно тайне его стало тесно в груди. Он встал на колени тут же в постели и простонал:

— Государь, простите меня! Государь, я вас…

— Прощаю, мой Оливер, ибо догадываюсь и догадывался о том, что вы нуждаетесь в прощении. Прощаю тебе недобрую мысль твою ради великого и доброго дела, которое ты совершил из любви ко мне, поборов себя самого. Но, брат мой, то зло, что живет во мне, не прощает мне моего доброго поступка; не прощает из-за той недоброй твоей мысли.

Он умолк. Неккер соскользнул с постели и ощупью дополз до него и поцеловал ему руки. Король тихо промолвил:

— Теперь, брат мой, мы знаем друг друга до конца.

В парижском аббатстве Сен-Дени, куда святой Дионис принес усекновенную главу свою для погребения, три дня спустя служили торжественный молебен и пели «Тебе бога хвалим» по повелению короля, отправившегося вместе с герцогом Бургундским в поход на Льеж. Звонили колокола всего города, колокола всей страны.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава первая Двойник

 В начале ноября, в то время, когда раздраженные упорным сопротивлением и тяжкими потерями солдаты предавались еще в захваченном городе убийствам и грабежу, когда Лимбургская пожарная команда герцога в третий раз устраивала по определенному плану пожар, когда груды разбухших трупов плыли, словно плоты, между льдинами Мааса, а бургундские всадники насаживали на пики бежавших в горы мужчин, женщин и детей, — в это время король вместе со своей свитой и войсками покинул Льеж. Его племянник Карл провожал его вплоть до Гюи, а канцлер Кревкер — до самой границы.

Во время наступления и осады Людовик старался избегать всяких переговоров с участием парламентеров, чтобы не быть скомпрометированным показаниями предводителя ландскнехтов фон Вильдта. У стен Льежа король назначил своим шотландцам значительную премию за голову Вильдта и сформировал отряд стрелков, которому было дано единственное задание: устранить во что бы то ни стало этого человека. Во время страшной вылазки ландскнехтов, которая стоила осаждавшим пятисот человек, Вильдт был убит. Наемники, которым отрезал наступление отборный отряд под личным предводительством герцога, были сметены с лица земли.

При заключительном штурме города, согласно королевскому приказу, пленников не брали.

Неккер, все время находившийся вблизи своего повелителя, дивился ловкости и энергии, с которой Людовик расставлял сети своим открытым и тайным врагам. И, в конце концов, всех этих обуреваемых враждебными стремлениями людей король влек за собой на аркане, как некое многоголовое укрощенное чудище.

Единственным человеком, который тихонько и уверенно выскальзывал из королевских тисков, был — как это ни странно — коннетабль. В Камбре, — первом привале во время похода на Льеж, к французско-бургундскому войску без лишних слов присоединились три лучших его полка, которыми он с величайшим искусством командовал все время осады, так же, как Антуан Бургундский, Филипп Савойский и Понсэ де Ривьер — своими отрядами. Впоследствии, при отъезде короля, оказалось, что эти три отряда по численности не уступали войскам Людовика. И потому Людовик и Сен-Поль, — и тот и другой с улыбкой на устах, — совершенно дружески расстались в области Эн, которая замыкала собой владения коннетабля.

Менее посчастливилось кардиналу. Самым недвусмысленным образом отвергнутый герцогом и введенный в заблуждение как будто снова милостивым видом короля, который после Перонны обнаруживал по отношению к кардиналу прежнюю благосклонность, Балю не решался даже заговаривать о своем желании остаться в Бургундии. Точно так же его попытка проникнуть с помощью Д’Юрфэ ко двору Карла Французского окончилась неудачей, так как умный советник принца не хотел ставить на карту те значительные выгоды, которые по Пероннскому договору так легко достались его повелителю. Возможное бегство Балю к коннетаблю Людовик предотвратил очень простым способом: он не отпускал от себя Балю ни на шаг и все время устраивал так, чтобы между кардиналом и людьми Сен-Поля вклинивались гвардейцы-шотландцы. Когда улыбающийся король отпустил графа Сен-Поля, начальник шотландцев лорд Мильфорд получил приказание следовать за кардиналом по пятам и стрелять при его малейшей попытке к бегству. Но Балю, лишь слегка похудевший от пережитых волнений, спокойно и важно восседал на своем белом иноходце и на прощанье обменялся с коннетаблем лишь несколькими формально-учтивыми фразами.

В тот же вечер во время привала в Лаоне, когда кардинал пожелал уже улыбающемуся королю спокойной ночи и прошел к себе в комнату, у его двери постучались. Раздался мягкий голос сеньора Тристана:

— Именем короля!

Балю отворил. Лицо его побелело, как мел, левой рукой он ухватился за наперсный крест. Генерал-профос вошел спокойный, серьезный, учтивый, слегка дотронулся до сутаны кардинала пергаментным свитком с королевской печатью и тихим своим голосом произнес:

— Монсеньор Жан Балю, преосвященнейший кардинал, архиепископ Анжерский, именем короля я объявляю вас арестованным.

Тристан Л’Эрмит переночевал с двумя своими молодцами в комнате Балю; тот молчал и слабости не выказывал. Когда Тристан собрался со своим пленником в путь, то оказалось, что король со свитой и частью войска уже покинул город. Оставшийся многочисленный отряд должен был конвоировать кардинала.

— Сколько копий для одного священника! — насмешливо искривил губы Балю.

Сеньор Тристан слегка улыбнулся.

— Тем более польщенным может считать себя министр и политик! — любезно проговорил он.

Король остановился в замке Компьеннь, отпустив гроссмейстера и шурина своего Бурбона; они не посмели спросить, где Балю. Людовик ни слова не говорил о его аресте, и только Оливер и Жан де Бон знали о поручении, данном профосу.

Ночью Балю был доставлен в Компьеннь и заперт в башню.

Прошел еще день. Вечером дверь отворилась и появился король в сопровождении Оливера и Тристана.

Коленопреклоненный кардинал молился перед распятием из драгоценного черного дерева и не прервал молитвы. Людовик и его провожатые, обнажив головы, молча ждали у дверей.

— Аминь, — произнес Балю, осенив себя крестом, и встал.

— Аминь, — сказал король, перекрестился и надел старенькую свою войлочную шляпу с иконками на полях.

— Аминь, — сказал сеньор Тристан. Оливер перекрестился, беззвучно шевеля губами.

Прелат с достоинством поклонился государю и безмолвно предложил ему единственный стул, находившийся в комнате. Людовик сел, несколько секунд задумчиво смотрел перед собой и затем поднял серьезный проницательный взор на стоявшего перед ним Балю.

— Я вас считаю изменником, — начал Людовик спокойным голосом, нарочно повторяя те слова, которые сам Балю, доведенный до отчаяния, говорил в памятную ночь после дня святого Диониса. Людовику показалось, что по лицу кардинала скользнул луч надежды, и он поспешно поднял руку:

— Я это достоверно знаю, Балю.

Прелат глядел на него без малейших признаков страха. Король продолжал:

— Вы не оспариваете моего утверждения, Балю, вы не защищаетесь?

— Государь, я покончил все счеты с жизнью, — твердо сказал кардинал.

Людовик слегка опустил голову и задумался. Потом сказал:

— Вы признали себя виновным, Балю. Ну, а если я не хочу слушать ваших признаний? Если я сам хотел бы усомниться в том, что знаю? Если я попрошу вас вспомнить ту ночь в Перонне, когда вы пришли и предостерегали меня относительно намерений герцога, если я вас сейчас в третий раз спрошу: знали вы это…

Он встал, протянул руку и схватил золотой наперсный крест кардинала.

— …если я вас именем господа нашего Иисуса Христа спрошу, знали ли вы о заговоре? Что вы мне ответите, Балю?

Кардинал поднес крест к губам и поцеловал его; он говорил громким, ясным голосом:

— Во имя господа нашего Иисуса Христа, поюлившего за нас кровь свою, я отвечу: pater peccavi.[55]

Наступила полная тишина. Король задумчиво провел рукой по лбу, посмотрел в пол и снова сел. Оливер кусал губы.

— Балю, — спросил Людовик через некоторое время совсем тихо, — вы не одни это знали?

— Да, я не один знал.

— Мой брат Карл Французский знал, Немур знал, коннетабль знал…

Кардинал бросил через плечо короля взгляд на Неккера; взгляд этот был холоден и спокоен, в нем не было ненависти.

— …и мой верный слуга Оливер, — докончил король.

Кардинал не ответил. Людовик наблюдал за ним очень внимательно. Волнение Оливера росло. Король снова заговорил, все тише, все медленнее, и голос его заставлял души присутствующих корчиться, как под пыткой:

— Ваше молчание — знак согласия, Балю. Что к первым трем именам, мною названным, вы ничего не прибавляете, это понятно; но что вы молчите при имени того, кто сейчас стоит за мной, в этом видна либо большая мудрость, либо большой упадок сил. Вы молчите, потому что считаете это нужным, Балю, или потому, что устали?

Кардинал ответил с мукой в лице:

— Я молчу потому, что мейстер действовал, как верный ваш слуга, так, как повелевал ему долг.

— Когда вы впервые его заподозрили?

— В Перонне.

— Вас сейчас не удивляет, что он допустил мой приезд в Перонну?

— Нет, государь. Ведь вы все заранее знали и против всего были вооружены.

Король помолчал. У Оливера задрожали колени, и он закрыл глаза под взглядом Балю.

— Можете ли вы, — тихо и безжалостно продолжал Людовик, — можете ли вы, Балю, — а ведь вы знаток людей и вдобавок вам теперь известно, что Оливер действовал по моему поручению, — можете ли вы, припоминая все, что было, начиная с вашего отъезда из Амбуаза, сказать мне: каждое ли слова Оливера, каждое ли его действие было игрой?

Кардинал снова взглянул в глаза Неккеру, который был этим загадочным допросом потрясен более, нежели пленник; обуреваемый раскаянием, забыв обо всем, Оливер простонал с воспаленным взором, не дожидаясь ответа Балю:

— Нет!

Король не шелохнулся, словно не слыхал ничего. Балю повел плечами, словно его знобило, приподнял слегка голову и сказал громче, чем Оливер:

— Да.

Людовик слегка кивнул головой.

— Чтобы добиться полной уверенности и ясности, которая мне представляется особенно необходимой и важной в этом деле, — продолжал он с убийственной своей мягкостью, — я повторю вопрос в несколько иной форме: можете ли вы, оглядываясь назад, вплоть до вашего отъезда из Амбуаза, объявить какие-либо слова или действия мейстера, хоть на одно мгновение, искренними, а не наигранными, не обманными?

— Да! — прокричал Оливер, не в силах молчать и не дожидаясь ответа Балю.

— Нет! — громко и твердо сказал кардинал.

Король встал с торжественной серьезностью судьи.

— Ваше высокопреосвященство, — проговорил он ясным голосом. — Вы хорошо сделали, что не послушались наветов лукавого. Оба ваши ответа — ваше «да» и ваше «нет» — спасают вам жизнь. В противном случае вам бы не сносить головы, как и тем трем господам, о которых мы только что говорили. Вам самим виднее, чем диктовались ваши ответы: политической мудростью или христианским смирением. Полагаю, что и тем, и другим; ибо, если бы вы обвиняли человека, спасшего жизнь короля, то король был бы принужден казнить обвинителя — того единственного человека, который может обвинять; а благодаря христианскому смирению вашего ответа мы вновь возымели должное уважение к вашей святейшей особе. За оскорбление величества и государственную измену я вынужден обезвредить вас, кардинал Балю. Я не предам вас казни — всенародной или тайной, как тех трех; ни единого волоса не упадет с вашей головы, я просто по своему обыкновению, отправлю вас в подземный каземат и позабуду о вашем существовании.

Широкие плечи прелата задрожали, казалось, он вот-вот упадет. Оливер бросился к нему, но Балю уже снова твердо стоял на ногах; он схватил наперсный крест и поднял его, как бы защищаясь, навстречу Оливеру:

— Изыди, сатана!

Неккер отошел с расстроенным лицом. По лицу Людовика пробежала улыбка. Он обратился к сеньору Тристану:

— Повелеваем тебе, генерал-профосу Франции, предать суду Жана Балю, кардинала-архиепископа Анжерского, по обвинению в государственной измене и оскорблении величества. Члены суда будут мною назначены.

Кардинал опустился на колени и произнес звучным голосом: — Solve vincla reis, profer lumen caecis.[56]

Потом он стал тихо молиться. Король обнажил голову.

— Аминь, — сказал прелат.

— Аминь, — сказали Людовик и сеньор Тристан.

Оливер молчал.

Король решил вернуться на следующий день в Турень, не заезжая в столицу; Людовик всю жизнь терпеть не мог торжественных въездов, процессий, парадов.

Когда король — еще до допроса кардинала — сообщил об этом своем решении приближенным и увидел радость, вспыхнувшую в глазах Неккера, он, быстро замявшись, переменил разговор. Во время сцены с Балю Людовик отлично рассчитал, каково будет действие его неожиданных вопросов на Оливера. Возвратившись в свой кабинет, он серьезно и без малейшего удивления выслушал вопрос все еще не оправившегося от потрясения мейстера:

— У вашего величества несомненно найдется для меня работа в Париже?

— Да! — ласково и спокойно ответил Людовик и тотчас же обратился к профосу: — Ты, куманек, головой отвечаешь мне за Балю и доставишь его в каземат. Ты, Оливер, поедешь в Париж и подготовишь парламент к судебному процессу и к конфискации всего имущества Балю. Ты вручишь назначенным мною членам следственной комиссии их мандаты и дашь им понять, какой приговор мне угоден; затем ты подождешь, покуда Тристан прибудет в Париж. Тогда ты можешь вернуться в Амбуаз.

Король и Неккер остались наедине.

— Обязан ли я тебе в чем-либо отчетом? — немедленно спросил Людовик.

— Нет! — тихо ответил Оливер. — Но вы знаете государь… то, что я крикнул тогда при кардинале… меня не спрашивали и не уполномочивали… это была не ловушка для кардинала, это была правда.

— Я знаю, — молвил растроганный король, — я знаю, что ты — лучшая часть моего собственного я, мой двойник.

И он поцеловал Неккера в обе щеки.

Оливер провожал короля до Мо. По дороге они ни о чем не говорили, кроме как о парижском поручении Неккера и прочих политических делах. Но когда Оливер прощался с королем, когда тоска и острая боль засветились в его глазах, король крепко взял его за обе руки.

— Хочешь ехать со мной, друг? — спросил Людовик, еле шевеля губами. — Ты хочешь, чтобы я снова повел борьбу с самим собою, Оливер?

Неккер покачал головой.

— Да, вам пришлось бы снова бороться, государь, — ответил он чуть слышно, — а этого я больше не смею желать.

Король глядел куда-то мимо него. Потом задумчиво произнес:

— Ведь мы нераздельны, значит и виноваты можем быть друг перед другом одинаково.

— Да! — сказал Неккер.

— В таком случае мне уже легко сознавать, что ты — лучшая часть меня самого, мой двойник.

Оливер посмотрел ему в глаза.

— Лучшая часть пусть достанется вам, худшая мне, а все вместе пусть называется совестью, — молвил он загадочно и дерзко.

Король промолчал; потом сказал:

— Господи, помилуй нас грешных! До свидания, брат мой!

Неккер поцеловал ему руки и в тот же час выехал по направлению к Парижу. Король направился через Орлеан в Турень.

Вернувшись в Амбуаз, Жан де Бон в тот же вечер явился к Анне. Она было перепугалась, но веселое, брызжущее здоровьем и жизнерадостностью лицо Бона сразу ее успокоило. Он поторопился рассказать, что мейстер чувствует себя превосходно, что он совершил нечто великое, что заслуги его перед троном неизмеримы, что король любит его теперь еще больше прежнего, если это только возможно; что мейстер сейчас в Париже, где выполняет весьма важное и почетное королевское поручение, и скоро прибудет сюда, в Амбуаз; покуда же он посылает в подарок жене вот это. — И Жан с грацией придворного передал Анне коробочку из свиной кожи. Она улыбнулась ему и просто ответила:

— Спасибо вам, сеньор. Я очень рада.

Царедворец склонился перед ней и лукаво поднял брови.

— И еще кое-кто другой радуется, сударыня…

При этих словах пальцы ее задрожали от волнения; она нажала нечаянно на пружинку коробочки. Крышка приоткрылась, и на пол упал мелко сложенный кусочек пергамента. Анна увидела нитку драгоценного жемчуга, который, согласно флорентийской моде, нужно было носить в волосах. Жан де Бон поднял с пола записку и подал ей. Она поспешно поставила коробочку на стол, развернула пергамент и прочла несколько слов, набросанных почерком Оливера: «Он властелин, Анна; и он — это я».

Она выронила записку и повернулась к де Бону с белым, застывшим лицом. Жан де Бон тихо сказал:

— Король ожидает вас, сударыня.

— Да! — сказал Анна еще тише и совсем медленно добавила: — я… очень… рада…

Полчаса спустя она была уже в знакомом круглом покое на самом верху башни. Она сбросила с себя покрывало, под которым шла по тихим переходам и залам дворца мимо лакеев и патрулей. Жан де Бон еще раз хитро улыбнулся, поклонился и выскользнул в потайную дверь.

На Анне было то самое платье из золотистого бархата, которое она надевала в ночь после отъезда Оливера; в волосах ее был жемчуг — его подарок. Снова в покое пахло цибетовой пудрой и миррой. Снова серебристый матовый свет падал на зеркальный потолок и на светлую парчовую обивку стен, на ковры нежнейших оттенков. И опять манило к себе низкое, широкое, покрытое песцовыми шкурами ложе. Но Анна осталась стоять у стены, прислонивши к ней голову; взгляд ее растерянно и безостановочно блуждал по комнате. Она попыталась было усилием воли вернуть себе то мужество, ту дерзкую готовность отдаться, какие были уже у нее однажды здесь, в этой башне. Но ей не удалось это; ее дух потерял связь с духом Неккера, ее мысли улетали за пределы комнаты и цеплялись за Оливера, но не находили его. Только теперь она поняла весь смысл его поспешно набросанных в записке слов. И она заплакала от сознания своего одиночества и заброшенности. То были беззвучные слезы; медленно катились они из широко раскрытых глаз по восковому лицу.

Снова послышался внизу шорох потайной двери и звук быстро поднимающихся по лестнице шагов. Но сердце ее не забилось быстрее, она не отошла от стены; губы не сложились в улыбку, рука не поднялась отереть с лица жаркие капли.

Людовик вошел в комнату, почти задев Анну дверью. Он поспешно подошел к ней, взял ее голову в обе руки и глянул ей в глаза. И она тоже смотрела в его глаза, словно ища чего-то; взгляд ее был странно вопросителен. Зрачки увеличились и слегка затуманились.

— Оливер!.. — простонала она, словно спрашивая о чем-то.

Король притянул к себе ее голову и поцеловал в губы.

— Анна, — прошептал он, обняв ее, — я тоже Оливер.

Он осторожно положил ее на шкуры. Откинув голову назад, она еще мгновение видела себя в зеркале, видела свое распростертое тело и расплывчатые контуры лица. Затем тяжкая тень опустилась на ее веки.

Когда Неккер несколько дней спустя увидел, возвращаясь из Парижа, темные очертания замка под серым ноябрьским небом, он вспомнил тот летний вечер, когда взорам его и Анны в первый раз представилась эта картина; и он вспомнил, как Анна сказала: «Мне страшно». И вдруг его стало знобить. Вместе с Даниелем Бартом и прочими спутниками он завернул в деревенский трактир и много выпил. Он не торопился. Опершись локтями на неуклюжий стол, он закрыл лицо руками.

— А ведь вы седеете, мейстер, — сказал Даниель, глядя на него.

— Да, да, — кивнул Оливер, — мне кажется иной раз, что мне уж стукнуло все пятьдесят… — и он взглянул на слугу с горькой усмешкой, — мне кажется иной раз, что мне столько же лет, сколько королю.

Оба замолчали. Оливер все пил и пил.

— Скажи-ка мне, добрый мой Даниель, — спросил вдруг Неккер и подпер рукою подбородок. — Посмотри-ка на меня: разве я не стал похож на короля?

Барт растерялся и не знал толком, что ему отвечать; он решил, что мейстер пьян и желает, чтоб ему польстили. Он вспомнил и необычайное поведение своего господина в Париже, где Неккер против всякого обыкновения каждую ночь напивался до бесчувствия, — и при том в самой дурной компании. Неужто сопутствующая ему удача, благосклонность короля и полнота таинственной власти, которой он пользовался, ударила ему в голову? Даниель просто не понимал его.

— Может быть, мейстер, — ответил он, запинаясь, — пожалуй, глаза, лоб… и уж, конечно, разум…

— Ну, а теперь, куманек? — проговорил Оливер, великолепно подражая звучному грудному голосу Людовика, оттопырил губы, с помощью пальцев выгнул крючком костлявый свой нос, слегка свернув его на сторону, и поднял правую бровь, как это делал король.

— Ради бога, мейстер, — прошептал Барт, испуганно озираясь, — будьте осторожны, мы не одни!

— Наплевать! — расхохотался Оливер и продолжал пить.

Было уже совсем темно, когда мейстер со своими людьми въехал в Амбуаз. И снова Оливер остановился у какого-то городского трактира; слуг с лошадьми он не отправил во дворец, а оставил их ночевать тут же на постоялом дворе; сам же он в сопровождении изумленного Даниеля подошел к пустынной стойке.

— Мейстер, — пытался урезонить его Барт, — нам и во дворце дадут вина. А ведь вы госпожу Неккер уже много недель не видали!

Но Оливер сел и сделал вид, что не слышит. Он ударил ладонью по столу и потребовал лучшего вина и закуску. Он ел, пил и не говорил ни слова. Даниель беспокойно разглядывал его серое, угрюмое лицо.

— Разве вы, мейстер, не собираетесь сегодня во дворец? — спросил он.

— Сам еще не знаю, — коротко ответил Оливер и снова погрузился в апатию.

— Король, пожалуй, уже не ждет вас сегодня, — сказал усталый Барт.

Неккер посмотрел на него внимательно. По лицу его блуждала горькая усмешка.

— Конечно, конечно, — захихикал он вдруг, — король меня уже, конечно, не ждет сегодня. Я это знаю. Разве тебе не известно, — добавил он таинственным тоном, — разве тебе не известно, Даниель, что я — дьявол, и что дьявол сидит в короле. Я мог бы сказать иначе: мое «я», находящееся в короле, уж не ждет сегодня меня, нечистого. Понимаешь?

Глаза его горели как в лихорадке. Он перегнулся через стол и схватил Барта за руку.

— Понимаешь, Даниель?

Барт раздраженно и озабоченно сказал:

— Вы пьяны, мейстер.

Оливер еще больше перегнулся вперед и тряс Барта за плечи.

— Дурак ты, дурак, — прошипел он, — как ты меня мучаешь! Вот в том-то и все дело! Когда я здесь пьян, то мое «я», которое сидит в короле, тоже, пожалуй, пьяно. И, быть может…

Он привстал, обхватил Даниеля за плечи и прошептал ему на ухо:

— И быть может я сейчас лежу рядом с Анной, Даниель, быть может я сам себе мешать не желаю!

— Ради всех святых, мейстер! — крикнул Барт в отчаянии и попытался освободиться из железных объятий Неккера. — Вы помешались! Это господь вас карает! Мейстер, дайте мне помолиться за вас! Оставьте меня!

Но Оливер держал его так крепко, что гигант не мог вырваться.

— Нет, Даниель, — простонал он, — нет, не молись за меня! Господь меня покарает, но на другой лад. Пойми это! Помоги мне! Верь мне!

В его мольбе было столько душевной муки, что даже неотесанный и грубый слуга был потрясен и почувствовал к нему нежность.

— Да, милый мейстер, — сказал он ласково, — я вас понимаю.

Оливер без сил опустился на сиденье, руки тяжело легли на стол, голова упала на руки. Молча, с закрытыми глазами просидел он так долгое время. Даниель уже решил, что он спит, и хотел встать, чтобы приготовить постель, но Неккер снова потянулся за вином. Барт остался сидеть, ожидая, что будет дальше. Оливер раскрыл глаза, поднял кружку к губам и единым духом выпил все до дна.

— Нет, Даниель, — сказал он вдруг спокойно и решительно, — я все-таки решил помешать.

Он встал, бросил на стол золотой и вышел из трактира уверенными быстрыми шагами. Барт шел за ним по пятам, так как думал, что мейстер пьян, сможет упасть на улице и расшибиться. Но Оливер был, по-видимому, трезв; он шел по замерзшей земле короткими твердыми шагами, не сбиваясь с дороги, не глядя по сторонам, и без малейших колебаний свернул на потайную тропинку, окаймленную капканами, волчьими ямами и самострелами, по которой и днем идти было небезопасно. Он ни слова не говорил своему спутнику и лишь хрипло восклицал «Нечистый!», «Ле Мовэ!» всякий раз, как гремящий латами патруль преграждал ему дорогу. Недоброе это слово отворяло ему все двери и все ворота.

Он шел все скорее, скорее, прыгая через четыре ступеньки, несся бегом по коридорам; добравшись до своей квартиры, он отослал пыхтящего Даниеля спать и с бешено бьющимся пульсом остановился у дверей своей спальни. Он с шумом скинул тяжелые сапоги, вытер пот со лба и прислушался. Но ему слышен был только хрип в собственной груди. Он громко закашлялся, задвигал стульями, сбросил с себя оружие, так что оно зазвенело о кирпичный пол. Ничто не шелохнулось кругом.

Он тихо позвал, а затем стал звать все громче и громче:

— Анна! Анна! Анна!

Он закричал во весь голос:

— Анна!

Ничто не шелохнулось. Он снял со стены факел и с горькой улыбкой отворил дверь. С этой улыбкой он вошел в спальню. Постель жены была нетронута. Платья были разбросаны там и сям. Баночки с притираниями и серебряные флаконы стояли перед зеркалом раскрыты, — ими только что пользовались. В воздухе пахло амброй, мускусом, миндалем. Оливер вдохнул знакомые ароматы, тихонько провел рукой по полотну подушки, словно то было лицо Анны, и стал смотреть на свою нераскрытую постель, по-прежнему улыбаясь.

И он покинул спальню. С факелом в руках скользил он, словно призрак, по переходам и галереям дворца, по лестницам, мимо недвижных, усталых гвардейцев, поспешно кланявшихся любимцу короля, через дежурную комнату шотландцев, охранявших жилые королевские покои. Сонный офицер вскочил с койки и услужливо доложил заплетающимся языком:

— Его величество еще работает.

Неккер кивнул головой и подошел к двери кабинета. Он тихо постучал условным стуком, ему одному известным, — один долгий удар, два кратких, — и так три раза подряд. Никто не ответил. Дверь была заперта; Неккер осторожно открыл ее своим вторым ключом. Горница была пуста, потайная дверь на винтовую лестницу отворена; сверху доносился заглушенный смех.

Оливер поднялся на цыпочках по лестнице, медленно ступая, останавливаясь на каждой ступеньке. Вот он уже у двери. Ему слышны циничные возгласы Людовика и нежно стонущий шепоток Анны.

— Оливер!.. Оливер!..

Он прижался лицом к двери и впился зубами в занавеску. Так стоял он долгое время. Затем он выпрямился, напружился весь, стиснул зубы и постучал в дверь тем условным стуком, которым только он один мог стучать, — один долгий удар, два кратких, — и так три раза подряд.

Внутри наступила мертвая тишина. Шли минуты. И голос Людовика донесся, почти неузнаваемый:

— Оливер?

Неккер не ответил и с шумом спустился вниз по лестнице. Он успел еще услыхать, как плачет Анна.

Сойдя в кабинет, Неккер уселся на троноподобное кресло короля, за его массивный письменный стол. Он ухватился за резные ручки, изображающие львиные головы, и стал ждать. Тут только почувствовал он опьянение: круглая комната кружилась перед глазами, вращалась вокруг него все быстрее и быстрее. Может быть, это было не опьянение? Может быть, дурман власти бросился ему в голову? Он сидел с надменным лицом и ждал.

Наверху распахнулась дверь, на лестнице послышался шум тяжелых шагов, и в комнату ввалился, шатаясь, Людовик, полураздетый, с одутловатым лицом и обведенными синевой глазами. Он ухватился за стул, чтобы не упасть. Оливер не встал перед ним.

— Я помешал тебе, брат мой? — спросил он короля, не спуская с него взгляда.

— Оливер… — пробормотал Людовик и схватился за голову. Неккер усмехнулся жестокой усмешкой.

— Кто здесь Оливер? Где здесь Оливер?

— Вот Оливер! — вскричал король, ударяя себя в грудь.

Неккер поднял правую бровь и проговорил, подражая звучному голосу Людовика:

— В таком случае, брат мой, возвращайся к госпоже Неккер. Не стану тебе больше мешать.

Людовик сжал пальцами виски и покачал головой.

— Нет, нет, — прошептал он, — сейчас я не могу! Я не могу. Господи, помилуй нас грешных.

— Кто это не может? — громко крикнул Неккер и встал. — Кто здесь король?

Людовик отступил, шатаясь, назад, словно его поразил удар. Но потом справился с собой.

— Я король, — сказал он тихо, словно стыдясь.

— А я кто, государь? — смиренно спросил Оливер.

— Ты, брат мой? Ты — моя совесть.

Людовик внезапно и смущенно отвернулся, тут только почувствовав свою наготу. Оливер снял свой длинный, подбитый мехом плащ и накинул его на плечи королю.

— Государь, — прошептал он, — Оливер был пьян. А король сейчас устал.

— Да, — сказал Людовик; его знобило. Оливер отворил перед ним дверь кабинета и хотел проводить его в спальню. Но король не позволил ему:

— Нет, это ты ступай к госпоже Неккер; я не стану тебе больше мешать. Покойной ночи, друг.

Неккер поклонился.

— Покойной ночи, ваше величество.

Король, завернувшись в плащ и слегка наклонясь вперед, прошел неровным шагом в свои апартаменты. Оливер запер дверь кабинета, поднялся по винтовой лестнице и быстро проскользнул в башню. Анна, сияя белизной, лежала на темных шкурах с широко раскрытыми затуманенными глазами и восковым лицом.

— Оливер… — с замиранием прошептала ока.

— Спи, Анна, — сказал Неккер и легонько поцеловал ее в лоб. — Спи. Король меня сегодня уж не потревожит. Он тоже спит.

Глава вторая Клетка

Никто из придворных, ни даже сам король, не мог заметить какой-либо перемены в отношении Оливера к Анне, хотя то обстоятельство, что прелестная Анна — фаворитка Людовика, стало вскорости известно не одним только королевским «куманькам». Мейстер, получивший к тому времени дворянство и пожалованный в советники короля, обращался с Анной все так же приветливо. Придворные считали, что он — сговорчивый и терпимый супруг, и это вызывало улыбки. Один лишь Даниель Барт знал, что в те редкие ночи, когда его господин ночует у себя дома, он спит отдельно от Анны. И один лишь Даниель Барт знал, что жесткое лицо Неккера не смягчалось уже теперь и не озарялось светом при взгляде на Анну, и что у Анны пропала ее чарующая улыбка. Но даже Даниель Барт не видел, как постепенно стынет и гаснет Анна, и как становится она чужой ко всему на свете и к самой себе.

И однако после той пьяной, жуткой ночи ничего между супругами не было сказано, — ни слова. Ночная вспышка чувства была у Оливера последней. Еще во время парижских своих кутежей Оливер понял, что таков единственный выход из создавшегося положения, — единственный выход, если он, бесповоротно и всецело отдавшись душой королю, хочет жить, не испытывая гнетущего отвращения к самому себе. Он окаменел. Его не трогала больше ни собственная судьба, ни страшный приговор, который он вынес Анне и который он жестоко приводил в исполнение. Темная, непобедимо-человеческая сила его совести уже принадлежала королю, принадлежала так властно, что король, протрезвившись после ночной сцены, не мог забыть ее. Людовик долгое время не смел произнести даже самого имени Анны, покуда не нашел ее однажды вечером у себя в башне; глаза ее были пьяны, и она сладострастно лепетала слова любви.

Как объяснить то, что не одна лишь жадная чувственность, но и глубокая привязанность охватила стареющего монарха по отношению к этой женщине? Даже Оливер этого не мог решить, да и не желал решать, боясь, как бы точный и ясный ответ не растрогал его и не пробудил в нем вновь личного чувства. Отношения между Оливером и королем развивались так, что даже мысли не могло возникнуть о том, чтобы использовать Анну для каких-либо политических целей или целей личного честолюбия. Король не мог забыть тот трагический путь, которым он пришел к своей любви, а Неккер дошел до того, что ему нечего стало забывать. Он был равнодушен, слеп и глух к вспыхнувшей страсти государя, — совершенно так же, как и к собственному отмершему чувству. В глазах окружающих то была лишь придворная учтивость, которую все считали одновременно героической, дьявольской и достойной смеха. Но шепот, поднявшийся было вокруг тайны алькова, скоро заглох в шумной сумятице политической игры, утонул в похвалах, которые король на глазах у всех охотно расточал Неккеру за его ловкость и ум. Все отлично чувствовали, что за громкой хвалой, за внешними проявлениями благосклонности у Людовика скрывалось глубокое чувство к Неккеру, а не просто интерес к нужному интригану и удобному супругу.

Слухи о пероннских событиях, за которыми последовало падение всемогущего кардинала, усилили общий страх перед самодержцем и перед адской силой Неккера. Короля боялись, потому что знали его, а Неккера — потому, что его нельзя было ни понять, ни узнать. Тайный и страшно скорый суд над Балю, состоявшийся под председательством Тристана в запертом, крепко-накрепко охраняемом дворцовом зале и заседавший в составе двух духовных и двух светских пэров[57], трех советников парламента и его президента, способствовал своим приговором тому, что страх придворных перед Неккером превратился в какую-то суеверную жуть. Его уже и раньше называли Дьяволом, впрочем, не без легкой иронии, следуя примеру короля; теперь же, говоря о нем, все крестились. Его ловкая обходительность и близость к королю делали его неминуемой, неустранимой инстанцией во всех политических и административных делах; он отнюдь не был подчеркнуто недоступным — напротив, охотно всех выслушивал и радушно каждому отвечал; но его недоступность и отчужденность отлично чувствовались всеми; и в низких, каждодневных поклонах царедворцев сквозило преклонение перед Неккером и видна была заискивающая почтительность.

В тот самый день, когда Тристан Л’Эрмит огласил приговор суда над кардиналом Балю — пожизненное заключение, но без наложения оков на священную его особу, — заключенный был доставлен из зала суда уже не в подземелье замка, а в несколько более светлый и выше лежащий сводчатый каземат, посреди которого стояла железная клетка, высотою едва в человеческий рост, пять шагов длины, пять шагов ширины; тесное это пространство целиком заполняли дощатая койка, стол и стул. При виде этой клетки, как донесли потом караульные, — прелат вскрикнул так, что стены задрожали, и упал на колени; но затем собрался с духом и твердыми шагами пошел в узилище. Начальник караула прибавил еще, что кардинал благодаря высокому росту ударился головой о верхние прутья клетки и что ему, видно, всегда придется теперь стоять согнувшись. Король, которому не впервой было обрекать человека на бесконечную пытку, пожал плечами и грубо заметил:

— Пусть сделается меньше, вот и все.

При этом он не глядел на Неккера, но чувствовал на себе его взгляд. И тут же повелел рабочим, заклепывающим дверцу клетки, выгнуть повыше верхние прутья.

На другой день Неккер явился в темницу. Там было холодно и сыро. Через маленькие оконные отверстия, высоко под потолком, пропускавшие скудный свет, капала вода. Стены блестели от влаги. Балю без отдыха ходил по клетке взад и вперед, завернувшись в шерстяное одеяло и напялив на голову капюшон сутаны; в этом наряде он походил на толстую старую бабу. Он не обратил на мейстера ни малейшего внимания, а тот осмотрел стены и развалившийся камин, бросил быстрый взгляд на заключенного и вышел.

Появились рабочие с жаровнями, дровами, плотничьими инструментами. Сторож молча просунул сквозь железные прутья большую овечью шубу. Рабочие начали приводить в порядок камин, вставлять рамы, просушивать помещение; пол выложили циновками, вдоль стен поставили высокие, обтянутые сукном ширмы, которые на ночь должны были придвигаться к клетке. Пища, не отличавшаяся в первые дни от обычной тюремной, стала обильной и питательной. Каждый вечер Даниель Барт приносил кружку чудесного вина.

Оливер появился вновь, а за ним Барт и двое слуг, нагруженных фолиантами, пергаментом, письменными принадлежностями и свечами. Неккер осмотрел стены, окна и камин, в котором пылал жаркий огонь. Воздух был тепел и сух. Тогда лишь он обратился к кардиналу, на этот раз не спускавшему с него глаз.

— Вы на что-нибудь жалуетесь, ваше высокопреосвященство?

— На то, что король не дает мне умереть.

Неккер сделал вид, что не слышит безнадежности и глубокого смирения, прозвучавших в этом ответе; он мирно продолжал:

— Королю угодно по возможности облегчить ваше тяжелое положение. Он заботится об удовлетворении не только телесных нужд ваших, но и о том, чтобы ваш дух не оставался праздным; он хочет предложить вам занятие, вполне соответствующее вашей учености и его гуманистическим устремлениям. Король напоминает вам о плохих переводах греческих классиков, сделанных Трапезунцио, и просит вас исправить их; далее он просит вас переписать недавно найденные Поджио[58] фрагменты из Цицерона[59], Лукреция[60] и Плавта[61], а также «Сатирикон» Петрония[62], и, наконец, он желает, чтобы вы перевели на французский язык творения любимых его отцов церкви — Тертуллиана[63], Лактанция[64], Августина и Григория Турского.[65] Весь необходимый материал король предоставляет вам из своей библиотеки.

Кардинал слушал с возрастающим изумлением. Легкий румянец покрыл его щеки.

— Это — прекрасная мысль, — тихо ответил он, — передайте королю мою благодарность.

По знаку Оливера сторож отворил дверцу; Неккер подал заключенному книги, переплетенные в свиную кожу, рукописи, письменные принадлежности и свечи. Затем слуги ушли. Оливер хотел последовать за ними.

— Мейстер, нам еще нужно поговорить, — сказал Балю, любовно перелистывая книги и с увлечением ученого начиная приводить в порядок материал. Неккер удивленно обернулся. Прелат обождал, покуда дверь захлопнется за Бартом и слугами. Тогда он отошел от стола, на котором высилась груда фолиантов, и знаком подозвал мейстера поближе. Оливер повиновался. Балю втиснул лицо между прутьев клетки и тихо проговорил:

— Нет, вы не дьявол, Неккер. Во всяком случае сейчас. И в Компьенне; — когда король допрашивал меня, вы тоже не были дьяволом. Я должен просить у вас прощения.

Оливер был до боли тронут.

— Оставьте, монсеньор, вы ошибаетесь. Я и сейчас действую по предписанию короля.

— Я не ошибаюсь, Неккер, — уверенно сказал кардинал. — Милости, мне оказанные, — еда, тепло, вино, книги — все это так не похоже на Людовика! Я его знаю; в его духе — клетка. И только.

Неккер бросил на него острый взгляд.

— Вы думаете, Балю, что вам удастся подобными словами перепилить железные прутья?

— Нет, мейстер, не думаю; я совсем не думал об этом. Я даже не знаю, что предпочтительней: жестокость ли короля, которая сократила бы ужасный остаток моих дней, или же ваша гуманность, обеспечивающая мне долгие годы мучений.

Оливер молчал, наморщив лоб; потом шепотом спросил:

— Хотите умереть, Балю?

Кардинал отступил на шаг.

— Я не понимаю вас, мейстер, — неуверенно ответил он. — Конечно, я не хотел бы долго жить.

Оливер протиснул лицо между прутьями.

— Хотите яду, монсеньор? Я кое-что в этом смыслю.

Балю воздел кверху руки.

— Я христианин и князь римской церкви! — произнес он громко и веско.

Неккер, просунувшись между прутьями, оскалил зубы.

— Изыди, сатана… — забормотал Балю, отступая к задней стене клетки.

Оливер с хохотом вышел.

Двадцатипятилетний принц Карл Французский, младший брат Людовика, последовал дружескому, очень сердечному приглашению короля; он боялся, в случае ослушания, потерять все те выгоды, которые ни за что ни про что свалились ему в рот по Пероннскому договору. Молодой, болезненный принц, всецело подпавший под влияние нескольких доверенных лиц, знал весьма немного о закулисной стороне пероннских переговоров; и он решился довериться братскому тону королевского приглашения. Правда, очень странным казалось то обстоятельство, что текст приглашения даже не упоминал о пожаловании двух обещанных областей; но дружеский тон указывал на то, что это лишь формальность, подразумевающаяся сама собою. Сеньор Д’Юрфэ, ментор[66] Карла, надеялся даже в удобный момент добиться согласия короля на брак принца с юной дочерью герцога Бургундского. Д’Юрфэ полагал, что поведение короля в Перонне и Льеже доказывает коренной переворот в его политике по отношению к Бургундии, и думал осуществить теперь свой честолюбивый замысел, доказав королю, что брак Карла — в интересах династии, так как, в случае бездетности, герцогство Бургундское станет одною из коронных земель. Но Людовик, ненавидевший брата Карла и как фрондера и как предполагаемого наследника престола, — у короля не было сыновей, — слишком хорошо знал, насколько опасно и недопустимо позволить молодому принцу приобрести неожиданный вес и значение. Он боялся не хилой тени Карла Валуа, а колосса Карла Бургундского, который протянул бы таким образом руку к престолу св. Людовика. В Перонне король как будто согласился не только пожаловать Карлу обе области, представляющие для Бургундии важное стратегическое значение, но и дать санкцию на брак; этим участь брата была решена и смертный приговор ему вынесен.

Накануне приезда Карла король имел тайное совещание с Тристаном, Жаном де Боном и Оливером. Они решали, уподобившись Паркам[67], как долго еще оставалось жить гостю. Людовик желал, чтобы Карла постигла «естественная» — на взгляд окружающих — смерть в ближайшие же недели; оттяжку он считал опасной, так как у Карла тем временем могли бы возникнуть добрососедские и родственные отношения с герцогом Бургундским. Скорая же смерть брата и переход его земель к короне поражала герцога в самое уязвимое место. Затем Людовик положил устранить оставшихся фрондеров — Арманьяка, Немура и Сен-Поля, откупиться от англичан деньгами, а Бургундию разделить между Германией и союзной Швейцарией. Такова была политическая программа короля, выработанная им в ту приснопамятную ночь, когда он вместе с Оливером был заперт в Пероннском замке; эта программа должна была осуществить идею единого и неделимого государства. Никто из «куманьков» даже и не помышлял возражать против этой мысли, но участь, уготованная брату короля, не понравилась ни Тристану, ни Жану де Бону; Оливер молчал. Профос стоял за то, чтобы приговор был официально вынесен судом, как это было проделано по отношению к Балю. Король покачал головой;

— Нет, куманек, это невозможно. Ты думаешь, мне это самому в голову не приходило? Карл — мой брат. С ним нельзя обращаться как с изменником-министром или с взбунтовавшимся вассалом. Кроме того, он наследник престола. Вынести ему смертный приговор, — а ни о чем ином не может быть речи, — это значит не только поставить себя вновь под удары герцога Бургундского и испытать на себе удесятеренную его ненависть и злобу; это значит изолировать себя от всех; это значит, что против меня создастся новая, могучая лига, на сторону которой перейдут даже Бурбоны, даже Даммартэн, Сфорца и герцог Анжуйский; это значит враждебно настроить союзников и Рим, побудить. Англию, Германию и Испанию к открытому вмешательству. Это — не только смерть моя и ваша, господа, это — гибель государства!

Наступила глубокая тишина. Старик Тристан глядел на короля преданными глазами. Оливер задумчиво глядел в пол, прислонясь к окну и скрестив руки, Жан де Бон был выведен из глубокой задумчивости обращенным к нему вопросом короля:

— А ты что имеешь возразить, друг Жан?

Королевский казначей был из всех четырех самым добродушным и терпимым, как и подобает толстому человеку; в душе этого флегматика и сибарита жило отвращение к насилию, к пролитию крови, к уничтожению человека из-за угла. Против аргумента короля ему нечего было возразить, он понимал их беспощадную логику и потому молчал. Но когда Людовик обратился к нему с вопросом, честный Жан не мог более молчать.

— Я одного не понимаю, государь, — сказал он после некоторого колебания. — Почему речь идет непременно о смертном приговоре?

— По двум причинам, — тотчас же ответил Людовик. — Карла Валуа я не могу бросить в подземелье, не рискуя вызвать против себя взрыва возмущения, да и держать его там я мог бы в лучшем случае до моей смерти. Этим путем я ничего не выиграю и ничего не предотвращу. И потом нельзя создавать прецедента для Немура и коннетабля: они должны умереть.

— А как же Балю? — осмелился возразить Жан де Бон.

— Балю — не владетельная особа, у него нет ни земель, ни солдат. Он опасен только как орудие, как инструмент. А мои инструменты я волен забывать в подземных казематах.

Королевский казначей умолк; нельзя было понять, сдается он или нет. Людовик не без некоторого нетерпения обратился к Неккеру:

— Ты, Оливер, что-то очень упорно молчишь. Я отлично помню, что и в Перонне ты мне на эту мою мысль не дал ясного и точного ответа.

Неккер поднял голову и слегка улыбнулся.

— У меня нет возражений. Я хотел бы только повторить одно слово вашего величества, важное слово, которому вы сами, всемилостивейший государь, не придаете должного значения.

— Ну! — Людовик пожал плечами.

— Принц Карл — наследник престола. Да, он наследник, он по возрасту своему мог бы быть дофином, в котором вам судьбою отказано. Ничего не имею возразить против отрицательной характеристики его личности. Но я осмелюсь утверждать, что вы за необходимостью уничтожить забываете необходимость воссоздавать.

Король с некоторым чувством страха поглядел на своего наперсника. Он знал, что если этот преданный ему человек делает какое-либо предостережение, то оно всякий раз оказывает такое действие, словно сложилось в голове самого Людовика.

— О чем я забываю, Оливер? — спросил он почти смиренно.

— Вы забываете, государь, о том, что после смерти Карла вы — последний Валуа. У вас две дочери, обе выйдут замуж за иноземных государей. После смерти Карла вы остаетесь без наследника престола. С ним вместе вы уничтожаете собственную династию.

Король был на мгновение поражен такой аргументацией. Он морщил лоб и кусал губы. Затем он вскричал:

— У меня нет династических претензий! Я забочусь лишь о благе государства. Его целости и единству вредит слабость и изменническая политика Карла; Карл должен быть устранен, будь он тысячу раз Валуа. Бурбоны мне родня и проводят мою политику, пусть они наследуют мне, благо они, по-видимому, способны сохранить наследство.

Оливер улыбнулся в третий раз.

— Савойские короли вам тоже сродни, государь, — сказал он; — Бурбон участвовал в первой фронде и при известных обстоятельствах, как вы сами говорите, может и опять перейти на сторону фрондеров. Кроме того, Бурбон — шурин герцога Бургундского. А если вы, упаси бог, умрете раньше герцога, то вряд ли ему доставит больше затруднений Бурбон, нежели принц Карл.

Король в упор глядел перед собой.

— Герцог Бургундский дольше моего не проживет, — сказал он, едва шевеля губами. — Но ты, быть может, прав, Оливер! Что же ты мне советуешь делать?

Неккер подошел шага на два ближе и медленно, серьезно проговорил:

— Ваше величество, уничтожая одного наследника престола, вы должны произвести на свет другого.

Людовик поднял на него быстрый взор. Тристан и Жан де Бон опешили: неужели безумно смелая выходка Неккера не вызовет у короля гнева или смеха! Но государь был совсем спокоен.

— Мне пятьдесят три года… — сказал он и запнулся, увидя насмешливо приподнятые брови Оливера. Он великолепно понимал всю государственную мудрость этого предложения; но его обуревали сомнения: вдруг Оливер желает этим маневром, — маневром, достойным его гения, — отнять у него, Людовика, Анну! Людовик вдруг ощутил великую свою любовь и всю опасность, ей угрожавшую, ибо в эту минуту он не только видел перед глазами прекрасное тело Анны, но и знал, что никогда уже не сможет избавиться от мысли, зароненной в его душу Оливером.

— Я целых пятнадцать лет не знал королевы, — сказал он тихо, с необычным целомудрием в словах и тоне.

Оливер пожал плечами и холодно заметил:

— В интересах государства вы могли бы возобновить супружеские отношения, государь, хотя бы на короткое время, ни в чем…

Он запнулся на мгновение.

— …ни в чем не изменяя привычек вашей частной жизни, — быстро добавил он.

Людовик растроганно на него взглянул.

— Значит, жизнь моего брата зависит, по-твоему, от рождения дофина, Оливер? — спросил он наконец. — Это обозначает оттяжку по меньшей мере на год. — А год — это значительный срок.

Оливер молчал. Жан де Бон, оживленный, воскликнул:

— Переждите этот год, государь! Пусть судьба решит!

— Обождите, государь, — сказал и Тристан. — Год не пропадет у вас даром.

Король вопросительно взглянул на Неккера.

— Ты не сказал еще последнего своего слова, Оливер.

Мейстер решительно взмахнул рукой.

— Государь, обращайтесь с принцем Карлом возможно хуже, напугайте его, оттягивайте ему пожалование Шампани и Бри, — что и вправду было бы опасно. Еще лучше — навяжите ему другую область, не такую опасную в стратегическом отношении; благодаря этому между Карлом и герцогом Бургундским отношения автоматически испортятся. Заставьте его быстро удариться в оппозицию; это, вероятно, скомпрометирует Немура и Сен-Поля, а вопрос о браке с Марией Бургундской станет совсем уже несвоевременным. Переставьте имена осужденных в несколько ином порядке, и год пройдет не без пользы. Я не вижу никакой политической необходимости начинать именно с принца Карла. Начните с Немура, который, невзирая на пожалование ему земель, все же собирает на юге ополчение вместе с кузеном своим Арманьяком. Сен-Поля в данный момент еще трудно ухватить. Поставим его во вторую очередь — и на год будет довольно дела.

Король думал. Две глубокие поперечные морщины пролегли меж бровей.

— И вы того же мнения, куманьки? — спросил он, помолчав.

Тристан и Жан де Бон кивнули головой. Людовик встал:

— Я не могу так вдруг решиться, друзья; тут многое потребовалось бы преодолеть. Сегодня ночью я обдумаю все это. И спасибо вам, Оливер, Тристан, Жан.

Принц Карл, унаследовавший от хилого отца все отталкивающее безобразие, всю рыхлость характера и бессильный, бесплодно-недоверчивый нрав старика, даже в самый отдаленной степени не обладал талантами своего старшего брата; был он высок, сутул, узкогруд; нос и толстые губы напоминали короля; над маленькими, усталыми, сощуренными, почти всегда воспаленными глазами еле видны были тоненькие, как ниточки, брови; щеки висели, уши торчали.

Принц Карл был принят королем с такой торжественностью и помпой, с таким братским вниманием, что принц тотчас же счел долгом заподозрить во всем этом политическую западню и стал проявлять совершенно смехотворную осторожность и оглядку в словах и даже жестах; да и умница Д’Юрфэ полагал, что широкая улыбка Людовика, его любезность и словоохотливость прикрывают собою какую-то совершенно определенную и, вероятно, опасную политическую цель. Наконец сеньор Д’Юрфэ позволил себе с крайней осторожностью сформулировать вопрос: когда будет угодно королю утвердить те пункты Пероннского договора, которые относятся непосредственно к монсеньору Карлу Французскому. Король, задумчиво улыбаясь, поднял голову и приторно-учтивым голосом протянул:

— Перонна… Перонна… Я как-то однажды говорил уже, что слово это звучит, как погребальный звон. — Не правда ли, сьер Ле Мовэ?

Оливер утвердительно кивнул; ему показалось, что он теперь знает, куда гнет король. Д’Юрфэ и Понсэ де Ривьер стояли со смущенными лицами; принц Карл так растерялся, что полез в атаку. Запинаясь, бессмысленно жестикулируя и спеша, забыв всякую осторожность, он выложил следующее:

— С вашего разрешения, государь… если бы в духе дружеского и братского расположения, которое вам всегда угодно было по отношению ко мне высказывать… если бы вы еще во время моего пребывания здесь совершили акт пожалования мне тех двух герцогств, — то, признаюсь, я был бы вам безмерно благодарен, тем более, что ваше величество… договор включает и согласие на брак с Марией Бургундской…

Он запнулся. Людовик взглянул на него с загадочной улыбкой и тихо спросил:

— А вы не находите, любезный брат, что в кругу моих советников кое-кого недостает?

Мертвая тишина была ответом. Принц Карл умоляюще смотрел на Д’Юрфэ; но тот заметил уже, что Оливер и Тристан еле скрывают свою радость, что Жану де Бону с трудом удалось выдать смех за кашель; проклиная про себя глупую выходку принца и предвидя возможную неудачу, раздраженный Д’Юрфэ пошел на риск и сказал:

— Нельзя ли попросить, ваше величество, дать ясный ответ по поводу тех пунктов заключенного в Перонне договора, кои относятся к монсеньору Карлу Французскому? Быть может, выполнению их мешают какие-либо недоразумения или вновь возникшие препятствия?

Но король не давал притянуть себя к ответу.

— Перонна… — задумчиво протянул он, словно из всего вопроса Д’Юрфэ услыхал одно лишь это слово, — да, пероннские колокола многому и многим отзвонили отходную: многим надеждам, друзьям, врагам, интриганам и дуракам. И звук их не для всех ушей одинаков: вам слышится праздничный звон там, где я, сеньоры, слышу звон погребальный. Впрочем, разница не велика.

Он вдруг оставил задумчивый тон и резко крикнул, стуча по столу ладонью:

— Вы, сеньоры, толкуете о Пероннском договоре, а я говорю с вами о Пероннском заговоре! В конечном счете разница не велика! Так же не велика, как разница между Шампанью и Бри, которых я вам, любезный брат, не могу дать по весьма веским причинам, и герцогством Гиеньским, включая Ла-Рошель, которое вы получите.

Он вызывающе обвел вокруг себя взглядом. Всех оглушил неожиданный удар. Король не давал противнику опомниться.

— Вы, по-видимому, изумлены, сеньоры? — спросил он с прежней приторной вежливостью. — Вы не знаете подоплеки пероннских событий? Вам неизвестно, почему я с полным правом вношу в Пероннский договор некоторые мелкие поправки, вроде вышеупомянутой? И вы не замечаете отсутствия кардинала Балю, который пытался предать господина своего и повелителя в руки врагов, но был вынужден не только сознаться сам, но и назвать своих сообщников? В его показаниях вскрылись весьма небезынтересные вещи, сеньоры, — хотя и не новые. Игра фрондеров мне давно известна. Я проявлял по отношению к крамольникам иногда гнев, а иногда и милость, — в соответствии с высоким моим служением, имея в виду интересы государства, а не свои личные. Надеюсь, любезный брат, вы не заставите меня сейчас из-за тех или других земель сменить милость на гнев!..

Это была явная неприкрытая угроза, но король и тут не повысил голоса; только глаза его под прямыми, строгими бровями глядели всепроникающим, безжалостно-зорким взглядом; и взгляд этот трудно было вынести.

Принц Карл был потрясен; веки его дрожали, по щекам пошли отвратительные красные пятна; он бессмысленно тряс головой. Сеньор Д’Юрфэ поспешил спасти положение:

— Монсеньор несомненно сделает все возможное, чтобы остаться тем лояльным братом вашего величества, каким он был до сих пор. Целый ряд соображений говорит, правда, за Шампань и Бри, но монсеньор Карл готов поступиться ими в угоду вашему величеству.

Принц Карл снова покачал головой и пробормотал, беспомощным жестом поднимая руку:

— Без согласия герцога Бургундского я…

Король со смехом прервал его:

— Любезный брат, во имя вашей пресловутой лояльности я, так и быть, не дослушаю до конца; в противном случае мне все-таки пришлось бы сменить милость на гнев. А в гневе, сеньоры, я жалую поместьями и потесней Гиени: поместьями в пять шагов длины и пять шагов ширины!

Д’Юрфэ в совершенном отчаянии хотел еще что-то сказать, восстановить какое-то равновесие. Но король уже встал, продолжая смеяться. Глаза его блестели.

— Всегда полезно, — вскричал он, — всегда полезно видеть правду во всей ее наготе! Следуйте за мной в новую резиденцию кардинала, брат Карл, сьер Д’Юрфэ, сьер Ле Мовэ!

Десять минут спустя Балю, зарывшийся в фолианты и рукописи, услышал из своей клетки лязг засова и скрип тяжелой двери. Он поднял голову; полоса яркого света ослепила его. Но никто не вошел. Из-за распахнутой двери послышались только вскрикивания: «О, господи, Иисусе, пресвятая дева!» Дверь снова затворилась, загремел засов. Балю покачал головой и вернулся к своим книгам.

Десять минут спустя все четверо снова появились в зале совещаний; король учтиво улыбался, принц Карл еле держался на ногах, словно пьяный; на нем лица не было. Д’Юрфэ был очень прям и очень бледен. Оливер — серьезен.

— У вас имеются еще возражения, брат мой? — ласково спросил Людовик. Карл покачал головой.

Д’Юрфэ отвечал вместо оторопевшего принца:

— Монсеньор принимает герцогство Гиеньское.

Принц Карл утвердительно кивнул.

— Отлично, — заявил Людовик самым очаровательным тоном, — теперь у нас еще остается одна пустяковая формальность: вы, любезный мой брат, напишите герцогу Бургундскому, что по собственному желанию обменяли Шампань и Бри на более выгодную для вас Гиень; и напишите, пожалуй, еще сегодня.

Снова жуткая тишина.

Д’Юрфэ отвечал за оторопевшего принца:

— Монсеньор напишет не далее, как сегодня, и передаст грамоту вашему величеству!

Принц Карл утвердительно кивнул.

— Чудесно, — сказал Людовик, — и вот еще что, братец, — если мой племянник Карл Бургундский серьезно хочет выдать Марию за вас замуж, — а я в этом сомневаюсь, — то с моей стороны вы безусловно не встретите препятствий.

Оливер, сеньор Тристан и Жан де Бон насмешливо осклабились.

Анна послала Даниеля Барта спросить мейстера, не может ли он подарить ей хотя бы четверть часа времени? Даниель Барт точно передал и слова эти и смиренный тон ее просьбы, как бы подчеркивая брошенный мейстеру немой упрек. Оливер, чрезвычайно холодно отпустив Даниеля Барта, все же поспешил в свои комнаты; он не был там уже целую неделю. Впрочем, — как он сам заметил про себя, — то не была уступка чувству; не было тут и беспокойства об Анне, но было странное какое-то предчувствие, что Анна зовет его недаром, что дело касается того самого темного и трудного вопроса, который занимал теперь и его, и короля, и на который Людовик, — благодаря непривычной внутренней борьбе трезвого политического расчета со страстью, — все еще не в силах был ответить. Оливер очень быстро уловил, что хотя король и ведет переговоры совершенно в его, Неккера, духе, запугивая брата, но это не больше, как компромисс Людовика с самим собою, компромисс, ни к чему в дальнейшем не обязывающий и ничему не могущий помешать.

Что же до династического плана Неккера, ради которого потребовалось бы отпустить Карла на известный срок и призвать на супружеское ложе королеву — старую, совсем уже чужую женщину, — то король ни единым словом, ни единым жестом не давал еще повода думать, что может на это согласиться. Оливер знал, что почти все эти ночи Людовик провел с Анной.

Анна сидела за пяльцами; она подняла бледное лицо, когда вошел Оливер. Ее черты слегка заострились, губы словно стали тоньше от невысказанных мыслей. В углах рта появились тонкие горькие складки, какие бывают у людей, прежде любивших смеяться, а теперь одиноких и безрадостных. Она принадлежала к женщинам, которые не умеют плакать, поэтому тени под слегка затуманенными глазами не носили следов слез и не старили ее, а напротив — в противоположность чистому, целомудренному рту — придавали ее лицу что-то развратное.

Оливер холодно и учтиво поцеловал у нее руку.

— Чего ты хочешь, Анна? — спросил он, скользнув по ней взглядом.

— Спасибо тебе, — сказала она тихо, глядя на него большими, широко раскрытыми глазами, — спасибо тебе, что ты так скоро пришел, Оливер. Я, собственно, ничего не хочу. Меня лишь мучит что-то вроде надежды, Оливер.

Неккер криво улыбнулся.

— Ты что ж… надеешься родить дофина? — грубо спросил он.

Она опустила глаза и печально проговорила:

— Я надеюсь, что ты ко мне вернешься, Оливер.

Неккер сурово, без единого слова покачал головой и повернулся, чтобы уйти. Анна покорно склонила голову и обняла руками колени. И она не подняла головы, когда закричала ему вслед:

— А он этого боится!

Оливер, весь взбудораженный, остановился: неужели Людовик сам сказал ей это? Значит, самых сокровенных своих мыслей Людовик не таит от нее, — мыслей, которые ему, Оливеру, не решается поверить? Неужто любовь эта становится опасной?

— Чего он боится? — кинул Оливер через плечо.

— Что ты, советуя ему, думал обо мне, хотел меня вернуть… хотя…

Она запнулась, боясь сказать слишком много.

— Хотя…? — настойчиво переспросил Оливер.

Она торопливо зашептала:

— Хотя ты и сказал ему, что он может ни в чем не изменять привычек своей частной жизни.

«Буквально мои слова! — удивился про себя Оливер. — У него нет тайн от нее; но он скрытничает со мной!» — Оливер снова обернулся к Анне.

— Его боязнь так же необоснованна, как и твоя надежда; теперь ты это знаешь, Анна, — сказал он сурово. — То, что я советовал ему, я советовал честно. Ты не будешь его удерживать, Анна?

Ока не глядела на него.

— У меня нет на это права, — просто отвечала она, — но видишь ли, Оливер, — она говорила все медленнее, — он, кажется, очень меня любит и… думается мне, всякая другая женщина ему противна… И он, пожалуй, не сможет…

Оливер прикусил губу. Это было как раз то, чего он боялся. Горькие воспоминания охватили его: разве сам он, обладая Анной, помышлял о другой женщине?

— Ты сегодня ночью у него? — спросил он, отвернувшись.

— Да.

— Я приду с ним вместе в башню, — сказал он. — Устрой так, чтобы ты могла слышать наш разговор.

— Да, — сказала она и протянула ему руку. Он холодно и вежливо склонился над ней и пошел к двери.

На пороге он сказал:

— Хорошо было бы, Анна, если бы ты заболела, на то время, когда здесь будет королева.

— Я охотно заболею, Оливер, — прошептала она.

Был канун отъезда новопожалованного герцога Гиеньского. Акт инвеституры[68] заканчивался помпезным пиршеством. В этот вечер принц Карл, благодаря вину, бесконечным тостам и поздравлениям, стал настолько беззаботен, что даже решился смеяться и болтать. Легкое опьянение помешало ему заметить, что король становился в течение вечера все сдержаннее и нелюбезнее. Но Оливер отлично знал, какие мысли роятся в мозгу Людовика и бороздят морщинами его лоб. То резкий взгляд из-под полуопущенных век, то резкое слово Людовика давали Оливеру заметить, что судьба Карла все еще не решена, что король откладывает окончательное решение на эту последнюю ночь. Оливер приготовился к бою.

В полночь, по окончании пиршества, король сам приказал Оливеру следовать за ним в башню. Там Людовик после минутной нерешительности открыл потайную дверь и поднялся по витой лестнице. Изумленный Неккер остался ждать; король впервые так неприкрыто сознался в том, что Анна здесь. Скоро Оливеру послышались голоса обоих, а затем — через несколько секунд — шаги короля, спускавшегося по лестнице. Оливер слегка усмехнулся, когда Людовик вошел в комнату и затворил за собой потайную дверь.

— Государь, — сказал мейстер, — у нас с вами одно общее желание: я, со своей стороны, тоже просил госпожу Неккер присутствовать при нашем разговоре.

Король опешил; затем рассмеялся и крикнул:

— Войдите, сударыня!

Оливер тотчас же открыл потайную дверь.

Анна стояла в дверях, застыв в испуге и замешательстве, с распущенными волосами, завернувшись в опушенный мехом ярко-красный шелковый плащ, в ватных туфельках на босу ногу.

— Войдите, сударыня, — повторил король с тонкой улыбкой и галантно пододвинул ей тяжелое свое кресло у письменного стола. — Мы оба, я и Оливер, пожелали совершенно независимо друг от друга, чтобы вы были свидетельницей нашего разговора, поэтому вам нечего больше прятаться. Займите подобающее вам место.

Анна слегка повела плечами и прошла мимо обоих мужчин мелкими шажками и опустив голову. Оливер не глядел на нее.

Она села в кресло властелина, бледная как мрамор, в пламенеющей одежде; и эта бледность лица, яркость ткани и величие трона составляли сложную гармонию, оттеняли ее манящую и необычную красоту. Она сидела прямо, не прислоняясь к спинке, сложив руки на коленях. Голова была слегка опущена. Она смотрела прямо перед собой.

Король прислонился неподалеку от нее к большой, тяжелой укладке. Оливер остался стоять около раскрытой потайной двери.

— Говори, друг, — просто сказал Людовик. — Ведь ты знаешь, что нужно обсудить.

Оливер покачал головой.

— Я знаю, — произнес он, четко разделяя слова, — нечто, что не подлежит уже обсуждению: принц Карл, живой и невредимый, завтра покинет Амбуаз.

— Ты отлично знаешь, — задумчиво проговорил король, — что я как раз об этом хотел с тобой говорить. В последние дни я потратил на этого несчастного выродка больше времени, чем стоит вся его никчемная жизнь. Он может мне повредить. И он повредит мне. Д’Юрфэ тотчас же начнет плести сеть своей интриги через Бретань и Нормандию к герцогу Бургундскому и через клику Немура — Арманьяка к Испании. Год — это долгий срок, Оливер. А вот если бы в течение четырех недель у меня явился законный повод объявить Гиень коронным доменом и занять ее войсками, то вся эта сеть была бы порвана раз и навсегда.

— Государь, — серьезно и строго ответил Оливер, — через час после отъезда Карла вы отправите гроссмейстера с войсками на юг, чтобы отобрать у Арманьяка область Руэрг. Тогда Гиень будет и с востока и с юга зажата между вашими землями. Нормандия и без того ваша. В течение этого года принц Карл будет сидеть смирно, а остальных фрондеров вы сумеете устранить. Проверьте себя, государь, убедительны ли для вас самих ваши доводы?

Король молчал. Оливер продолжал быстрее:

— И еще государь, — в вашем распоряжении всего десять часов. Кто даст вам в течение этого времени законную возможность объявить Гиень коронным доменом?

Людовик молчал. По лицу Оливера скользнула улыбка.

— Ваша совесть не позволит вам этого государь, — сказал он тихо, потому что ваши мотивы ничего общего не имеют с политической необходимостью и с судьбой страны. — Он сделал два шага по направлению к королю.

— Ваша совесть не допустит убийства, государь. И меньше всего на свете из-за женщины.

Людовик отстраняюще поднял руку; лицо его выражало боль. Анна не шевелилась. Оливер подошел к королю вплотную.

— Король, — отчеканил он, — не смеет выходить за пределы своей совести, так же как Балю не смеет выйти из своей клетки. Совесть должна быть тверда, как железные прутья, государь. И она говорит вам, что не Карл и не фронда представляют сейчас опасность для государства и для вас, но женщина, которая здесь сидит.

Он указал на Анну, не глядя на нее.

— Совесть заявляет вам, что альков не должен иметь ничего общего с политикой, в противном случае он становится опасен!

Анна не шевелилась. Король смотрел на нее, слегка отступив в сторону. Глаза Людовика были неспокойны. Неподвижность Анны мучила его. Он пожал плечами и задал странный вопрос:

— Почему я вас не защищаю, сударыня? — Анна подняла тихое свое лицо и попыталась улыбнуться, обнажив зубы, но улыбки не вышло. Она сказала очень тихо, как будто издалека, слегка качая головой:

— Ему нужно так говорить… Он больше не хочет меня.

— Я знаю, — прошептал Людовик смущенно, — я это знаю…

Оливер медленно отступил назад, к стене. Он не хотел показывать своего страдающего лица. Но король искал его глазами.

— И ты будешь угрожать Анне, если я не захочу повиноваться, Оливер? — внезапно спросил он.

«Неужто он все-таки видит мое лицо? — подумал Неккер, — неужто я все-таки слаб?» — И серьезно ответил:

— Короли не повинуются! Король завтра пошлет курьера к ее величеству. Никто не станет его удерживать.

— Никто, — тихо повторила за ним Анна. Людовик с воплем вскинул руки к небу:

— Несчастный я человек!

Он быстро поднял голову, словно изумляясь собственному голосу, и услышал голос Оливера, так похожий на его собственный:

— И человек повинуется королю!

Анна встала, словно слова эти были приказанием встать. Маленькими шажками прошла она мимо Людовика и Оливера, стоявшего около потайной двери и не глядевшего на нее. Уже не видно было яркой ее одежды, слышалось лишь легкое постукивание каблуков по ступенькам. Мужчины больше не говорили между собой и не глядели друг на друга. Оливер поклонился и вышел. Когда замер звук его шагов, Людовик открыл потайную дверь и поднялся по лестнице.

Глава третья Супруги

Шарлотта[69], сорокадвухлетняя королева, была тихой, рано состарившейся женщиной, примирившейся с безрадостной долей. По природе своей она не отличалась кротостью и податливостью; горячая, гордая кровь отца и Анны Кипрской играла в ней, когда она сочеталась браком с Людовиком; в первые годы супружества ее часто тянуло к сопротивлению, к противоречию, но очень скоро жизненные ее силы были сломлены в неравной борьбе с жестоким и превосходящим ее в умственном и духовном отношении супругом. Король женился на ней, когда еще был дофином; ему, непокорному сыну Карла VII, нужна была дружба могущественного савойского соседа. Достигнув трона, безошибочно зоркий Людовик нашел в молодом Миланском герцоге Сфорца более надежного и жизнеспособного союзника и круто повернулся спиной к Савойе. Вечная вражда с любимым отцовским домом подточила силы и здоровье Шарлотты; сознание собственной беспомощности, невозможности кому-либо помочь, что-либо предотвратить отдалила ее от людей. Коварные замыслы против ее семьи и ее родины ежечасно ковались тут же, радом с ней; люди, окружавшие ее, еле скрывали свою к ней ненависть, сама же она никогда не смела показать, насколько они ей ненавистны; каждый час приносил новые муки оскорбленной гордости; все это состарило ее раньше времени. Одиноко жила она в своем Туренском замке; душевные силы убывали, она становилась все молчаливее и тише. Когда родного ее брата бросили в каземат, у нее не нашлось уже больше слез.

Физическое отдаление, в котором король держал ее целых пятнадцать лет, было наименьшей из горестей ее тяжкой жизни. Опустошенное шестью годами его необузданной и жадной страсти, истощенное многочисленными родами тело ее просило покоя и только покоя. Чувственность вспыхивала все реже и реже и скоро совсем замерла среди однообразия медленно текущих дней. Единственный сын и две дочери — самые любимые — умерли детьми; осталось еще две дочери: старшая была умна, холодна, энергична, красива; младшая — умна, холодна, безобразна и робка; обе они не любили матери и были ей бесконечно чужды. И это представлялось религиозному чувству Шарлотты естественным и необходимым завершением всей страдальческой ее жизни на земле.

Приказание короля удивило Шарлотту. Удивило не то, что он звал ее, а то, что звал именно в Амбуаз. Каждый год происходили торжественные выезды, приемы придворные празднества и молебны, при которых ей по церемониалу полагалось присутствовать; ни она, ни король не любили неизбежной в этих случаях парадной официальности. Впрочем, Людовик и на людях не стеснялся выказывать свое пренебрежительное к ней отношение. Однако в Амбуазе она давным-давно не была. Расставшись с нею, король не допускал ее в замок, где протекала личная его жизнь и повседневная работа. С годами, когда подозрительный Людовик стал все больше и больше времени проводить в своем укрепленном замке, нерасположение к королеве превратилось в полное отчуждение и глубокое равнодушие; личные сношения прекратились между ними совершенно, так что резиденция его и повседневная жизнь были ей незнакомы, далеки и чужды. Когда она нужна была, как представительница королевского сана, он вызывал ее в Париж, в Орлеан, Тур, Рейнс, Лион — на очередные подмостки монархической сцены, и тотчас же, по миновании надобности, отсылал ее прочь. В свой дом он не пускал ее, о его мыслях, чаяниях и интересах она не имела ни малейшего представления. Она всегда была послушна долгу и являлась, куда он приказывал, чтобы в течение нескольких минут постоять или посидеть в чуждой пышности радом с носителем чуждого величия, а затем снова одиноко и тихо жить, ни на что не жалуясь и ни о чем не спрашивая. Так и тут: она повиновалась, уже заранее зная, что не разомкнет тонких губ, не выкажет своего удивления. А удивляться было чему: ведь она вступила в дом Людовика!

Ее встретил не король, а Жан де Бон, попросивший извинить государя; он-де чрезвычайно занят важными делами и освободится только к вечеру. Затем Бон проводил королеву и дам ее свиты в предназначенные для них покои, тщательно отделанные и заботливо обставленные. Ни словом не обмолвился он о том, для какой цели вызвана королева и сколько времени она здесь пробудет; исподтишка наблюдавшая за ним Шарлотта так и не могла решить, знает ли он сам что-либо об этом или нет? Он с прирожденным радушием оказывал ей знаки почтения и внимания, но на толстом лице его ничего нельзя было прочесть.

Людовик не был занят делами. Со времени отъезда брата он заперся у себя в башне, никого не впуская, кроме Оливера, и вел с самим собою тяжкую, жестокую борьбу. То были жуткие дни, двор трепетал перед невидимым властелином, на высшие правительственные органы дождем сыпались из ненавистной башни приказы об арестах, взысканиях, смещениях с должности. Когда этот человек встречался лицом к лицу с какой-либо внешней силой или внутренней страстью, которую ему не удавалось еще привести к повиновению, он неизменно уединялся от всего мира; так поступил он и на этот раз. Мучительно страдая от неверия в собственные силы, он доводил внешние проявления самодержавной воли до степени подлинной тирании. А боролся он с неведомым дотоле врагом — с мощью собственного чувства; он знал, что должен побороть его во что бы то ни стало, в то же время, по какой-то странной, болезненной ассоциации представлений, безумно боялся внезапного наступления старческого бессилия; и вот, в перерывах между припадками тоски, он лютовал как никогда, забрасывая притаившийся в страхе двор и доведенную до отчаяния страну доказательствами непреклонного и нерушимого самовластия. Оливер, которому легко было бы предотвратить слишком явный произвол, смягчить самые грубые, самые капризные выходки расходившегося властелина, ни во что не вмешивался. Вся внутренняя борьба протекала на его глазах, он знал, в чем дело, и понимал, что Людовику нужна отдушина.

Эти дни были жуткими и для короля. В тот вечер, когда уехал Карл, и уже были отправлены курьеры к гроссмейстеру и королеве, Людовик сидел с Оливером в кабинете; он молчал, снедаемый тайным беспокойством, и в мозгу его вертелся один лишь вопрос, почему Анна не идет?

Новое препятствие, ненавистное, но неизбежное, возникшее теперь на пути его любви, сделало эту любовь бесценной, единственной, неизбывной; страсть к Анне, неукротимая потребность утолить ее сейчас, сегодня, причиняли ему почти физическую боль. Он больше не мог выносить каменного лица Неккера. К тому же он уговорил себя, будто присутствие Неккера мешает Анне прийти, и потому скоро отпустил его. Оливер молча поклонился и взглянул еще раз на Людовика; взгляд этот показался королю безжалостным, в нем читалось страшное «нет»! Король вздрогнул. Воцарилась гнетущая, душная тишина. Людовик стоял с открытым ртом и тяжко дышал, озираясь вокруг. — Почему она не идет? — Все предметы, казалось, нарочно лезут ему на глаза, лезут тихо, деловито, жестоко. И весь мир вокруг него был безжалостен до богохульства. Одиночество и тоска почти лишали его рассудка. Он подошел к зеркалу, чтобы увидеть человеческое лицо, и вздрогнул; вместо прекрасного образа возлюбленной, витавшего в его мыслях, на него глядела уродливая маска старика вся в морщинах и складках. Он отпрянул, корчась от отвращения, он взывал, он молил об утешении, о какой-нибудь спасительной лжи. И утешение чудесным образом нашлось. Он стал рассматривать свои руки; белые, тонкие, с точеными пальцами, они были очень хороши и необыкновенно породисты. Он поднял их, как бы отделяя от несчастного стариковского тела, вытягивал их, выгибал перед зеркалом, радуясь прелестному отображению. Но игра эта не могла продолжаться долго. Пробил какой-то поздний час.

— Неужто не придет? — спрашивал он себя, бессильно опуская руки. Он вспомнил прошедшие вечера, счастливые вечера… Он приходил в это же время и знал, твердо знал, что Анна там, наверху, над темными балками потолка. Ему снова нужна была спасительная иллюзия, нужно было хоть на минуту уверить себя, что она, быть может, пришла, что она уже наверху… Он отодвинул панель, он, улыбаясь как дитя, стал медленно, медленно подниматься по витой лестнице; он тихо приподнял портьеру… Наверху было пусто. Здесь царила безжалостная каменная тишина. Все вещи, тона материй, даже самый свет, матово падающий с потолка, стали бездушными, мертвыми. Людовик тупо прислонился к стене, не в силах даже связать воспоминаний о возлюбленной с тем, что его здесь окружало. — Неужто она была здесь когда-нибудь? — спрашивал он себя снова и снова. Все было пусто кругом. Король отступил назад и медленно опустил портьеру. Он спустился по лестнице, тяжело сгибая колени. С потухшим взором запер он потайную дверь и сел в троноподобное свое кресло, которое, казалось, слишком велико было для него. Он сидел, как сидят старики; плечи были опущены, он весь сгорбился, руки болтались между раздвинутыми коленями. Так сидел он, понурив голову, — долго ли, коротко ли — он и сам не знал.

Вдруг мысль, промелькнувшая в мозгу, заставила его сорваться с места. Он сжал кулаки, бросился к бронзовой чаше и поднял молоточек, чтобы вызвать дежурного гвардейца. Но бросил молоточек обратно в кожаную сумку, покачал головой, вылетел из комнаты и понесся вдоль галереи так, что от его факела дождем сыпались искры; у дверей опочивальни он оттолкнул прочь оторопелого гвардейца-шотландца, поспешил в гардеробную и остановился как вкопанный, тяжело дыша, дрожа всем телом, около каморки, в которой обычно спал Оливер, если не ночевал ни у себя дома, ни в комнате короля. Людовик нерешительно взялся за ручку двери. — Неужто и здесь никого нет? Неужто и здесь разочарование? Великий боже! Неужто эта злосчастная ночь жаждет крови! — он закрыл глаза и повернул ручку. Дверь приотворилась. Он услышал ровное дыхание спящего. Он улыбнулся и открыл глаза. Оливер спокойно лежал на узкой железной кровати; руки были закинуты за голову как всегда.

— Нет, нет, нет, — и Людовик тихо затворил дверь, — он не у нее.

Король вернулся в свою опочивальню и только тут ощутил невероятную усталость. Ни одной мысли не было в голове. Он смог уснуть.

На другой вечер предстояло то же самое; пережить то же одиночество и ту же муку. Об этом Людовик не мог и помыслить.

— Останься, останься! — крикнул он, когда Оливер встал, чтобы уйти пораньше. Мейстер снова опустился на табурет; он глядел на короля, Людовик не мог уже больше бороться с потребностью поговорить об Анне. В течение всего дня он не решался на это, он даже не посылал к ней Жана де Бона. Утром и днем, когда дух его был свеж и мысли ясны, он отлично сознавал, зачем Неккер разъединяет их и почему это нужно. Но сейчас, перед наступлением ужасной ночи, он обессилел и сдался.

В Оливере вспыхнула жалость, и он сказал:

— Продержитесь эти несколько дней, государь.

Людовик смиренно глядел на него.

— Она и сегодня не придет, друг?

— Нет! — сказал Неккер, решительно и серьезно.

Король вскочил и схватил его за плечи.

— Мне бы только увидеть ее, — молил он, — только увидеть!

Оливер покачал головой.

— Если вам так будет легче, государь, — проговорил он, — то скажите себе, что она больна.

Людовика трясло как в лихорадке. Он опирался на руку Неккера.

— Я страдаю, — застонал он. — Оливер, я страдаю!

— Нужно перестрадать, государь, — тихо молвил Неккер. — За ваше страдание я вас люблю.

Он остался на ночь у короля и успокоил его тихими, ласковыми речами. Король смог уснуть.

Реакция наступила в день приезда королевы, когда Шарлотта была уже во дворце и терпеливо дожидалась появления Людовика. Король внезапно и резко приказал Жану де Бону дать понять государыне, что срочные и важные дела требуют его, Людовика, присутствия в Париже и что он покорнейше просит ее завтра же утром возвратиться в свою резиденцию.

— Надеюсь, вы понимаете, сеньор, — спокойно и без тени колебаний обратился Оливер к придворному, — что его величеству было угодно пошутить.

— Я и не думаю шутить! — закричал Людовик и ударил по столу кулаком.

— Я позволю себе вернуться через четверть часа, чтобы еще раз выслушать приказание вашего величества, — ловко нашелся Жан де Бон и быстро вышел из комнаты. Оливер подошел к королю.

— Если вы не шутили, государь, — сказал он холодно, — то это не король приказывал.

Людовик сжал кулаки.

— Король приказывает! — завопил он. — Что же, мне больше не повинуются?

Оливер отступил назад, поклонился.

— Король приказывает, — тихо сказал он, — ему повинуются. Король обрекает на смерть человека, ему повинуются.

Людовик завопил.

— Оливер! Оливер! Нет! Нет!

И снова разбитым голосом прошептал:

— Как я страдаю, друг, как я страдаю!

Неккер склонился к его руке.

— Не король страдает, человек страдает, — сказал он еле слышно. — Помните об этом страдании, когда вы снова почувствуете себя королем.

Наступила тишина.

Возвратился Жан де Бон; он молча стоял и ждал. Людовик раздумчиво глядел на него.

— Мне угодно было пошутить, сеньор, — сказал он наконец.

Наступил вечер. Шарлотта тихо и принужденно беседовала со своими дамами. Непривычная близость Людовика давила ее. Присутствие ее в этих чуждых покоях было для нее тяжелой загадкой. Беседа замерла. Государыня сложила руки и закрыла глаза. Ее лицо, которое, вероятно, было когда-то привлекательным, теперь расплылось и стало грубым. Изборожденный горькими складками, искусственно-увеличенный лоб, согласно давно прошедшей моде середины столетия, массивно и неженственно высился над маленьким плоским носом, над тусклыми, слегка навыкате глазами. Неумеренное употребление косметики, приготовленной на сулеме, испортило кожу лица, горе и годы не поскупились на морщины. Многочисленные роды и сидячий образ жизни лишили тело упругости; она потяжелела и обрюзгла.

Шарлотта тихо вздохнула, печально подняла выбритые, подведенные тонкой черной чертой брови. Одна из фрейлин захотела развеселить государыню, взяла лютню и стала наигрывать мелодию, которую та любила. Шарлотта кивала в такт головой и тихо подпевала… Дверь отворилась. Песня оборвалась. На пороге вырос паж и возгласил:

— Король идет!

Придворные дамы встали. Шарлотта возбужденно и поспешно оправляла тяжелые складки платья; она сидела очень прямо и с горькой улыбкой глядела на дверь. Людовик вошел быстрыми шагами, снял обтрепанную шляпу и небрежно, как бы мимоходом поцеловал ей руку. Одно мгновение они пристально глядели друг на друга. В глазах их отражалось изумление: они показались друг другу бесконечно постаревшими. Короля, по-видимому, оскорбил этот взгляд. Он надменно откинул голову и очень нелюбезно сказал придворным дамам:

— Mesdames, будьте добры оставить меня наедине с ее величеством.

Они ушли с низкими реверансами. Король не спускал глаз с ковра, на котором стояло кресло Шарлотты. Он стиснул губы и громко, тяжко дышал. Он не говорил ничего. Это молчание, эта мука на его лице, этот опущенный взор были так необычны, что государыня совсем растерялась. Колени ее дрожали под тяжелой парчой. Она мучительно закашлялась. Людовик быстро поднял на нее взор и стал рассматривать ее с беспощадной и загадочной доскональностью; взгляд его медленно скользил по ее волосам, глазам, носу, рту, шее, груди; и он остановился на ее животе. Он ничего не говорил, он только сжимал губы. Шарлотта вся горела от стыда. Она не знала, зачем его взгляд раздевает и одновременно уничтожает ее. Она не знала, зачем он так глядит на нее, зачем он оскорбляет ее тело, которое ведь ему уже не принадлежит. Она больше не могла этого вынести, она подняла плечи беспомощным девическим движением.

— Государь… — взмолилась она.

Король поднял глаза. Лицо ее было влажно и блестело, по нему пошли от волнения красные пятна. Под глазами, еще более обыкновенного вылезшими из орбит, набухли мешки.

Она была сейчас так безобразна, что Людовик резко отвернулся и инстинктивно забаррикадировался стулом. Шарлотта униженно опустила голову. Он тряс резную тяжелую спинку стула, словно лишь мускульным усилием мог заставить себя говорить. Наконец он хриплым голосом начал:

— Вы, Madame, вероятно удивляетесь тому, что я попросил вас прибыть сюда. Речь идет о… речь идет о… об одном решении…

Человек этот, которому слово было так же послушно, как любой из подданных в его стране, человек, дух которого не знал неразрешимых задач и недостижимых целей, беспомощно барахтался, запнувшись после двух бессвязных фраз: отвращение сковывало язык.

В каждый нерв грозно ударяло растущее «не могу!». Оно отдавалось во всем теле, в каждом биении сердца, гремело в мозгу. Он поднял массивный стул, ухватившись за резьбу, и покраснел от натуги.

— Я рада… рада видеть вас, ваше величество, — запинаясь прошептала Шарлотта.

Король с треском опустил стул на место и уничтоженный, простонал те три слова, какие только еще и были в его мозгу:

— Я… не… могу…

Шарлотта глядела на свои сложенные руки; в ее глазах стояли слезы. Плечи ее дрожали. Что это за новая, нежданная мука? Она не понимала и не решалась спросить. Видя, что Людовик держит голову руками, она лишь прошептала после долгого молчания:

— У вас какая-нибудь забота, государь?

Король не обратил внимания на вопрос. Он выпрямился, словно приняв какое-то решение.

— Madame, — тихо произнес он, — у меня есть верный слуга, близкий, родной человек. Я пошлю его к вам, и вы его выслушаете. Есть вещи, Madame, о которых трудно говорить. Я не могу сказать их вам; но он пусть скажет. Обождите несколько минут и будьте одни. Простите меня.

Он вышел поспешно и с поднятыми плечами. Шарлотта отгоняла от себя назойливые мысли и вопросы; голова ее болела. Она согнувшись сидела, глядя в пол на разостланный у ее ног чудесный персидский коврик и на нежную гамму тонов — розовый, кремовый, зеленый, алый на темно-синем фоне — на орнаменты в виде деревьев, переплетенных между собой ветвей, листьев, почек, цветов, плодов; воистину ее бедные глаза видели только одно это и пропускали мучительные минуты ожидания сквозь чарующую призму.

Затем в дверь тихо постучали. Шарлотта ничего не сказала, а только кивнула головою, словно незнакомец, стоявший за дверью, мог услышать этот кивок. И он, видимо, услышал; дверь тотчас же отворилась. Королева вся встрепенулась и подняла глаза. Вошел худощавый человек с рыжими, тронутыми сединой волосами и бледными, острыми чертами лица; он низко поклонился, быстро выпрямился и приблизился уверенной походкой человека, несущего важное решение. На расстоянии двух шагов от Шарлотты он остановился и окинул ее прямым, ясным взглядом.

— Совсем его глаза, — подумала она, и мысль эта странным образом ее растрогала; однако она стала спокойнее.

— Я слушаю, сеньор, — просто сказала она.

Оливер опустил голову и провел рукой по лбу и вискам. Он внутренне вовсе не был так тверд, как хотел показать. Он только что видел измученное лицо короля, слышал его «не могу!» и был потрясен. А тут еще заболела Анна, заболела, прежде чем он успел прибегнуть к флорентийской склянке; и симптомы этой болезни были очень, очень подозрительны. Неужто он недооценил силу того чувства, которое перешло от него к Людовику? И неужто он недооценил его, выступая, хоть и подсознательно, в роли мстителя, — что еще хуже? А главное, — ощущает ли он хоть малейшее желание, чтобы все шло так, как идет, или чтобы все было не так, а по-иному? Только что, оставив короля, он отрицательно покачал головой. Все эти вопросы были лишними, ненужными, даже вредными; ведь они манили мысль назад, к прошлому, заставляли вспоминать о себе самом, а это опасно. И кто такой Оливер? Входя к королеве, он улыбнулся: Оливер сейчас во всех отношениях король.

— Моя задача не легка, — начал он ласково и спокойно, — но ваша тяжелее, всемилостивейшая государыня. Не смотрите на меня, как на постороннего, но как на человека, призванного говорить от имени нашего высокого повелителя, как на человека, который так ему близок, что может сказать за него все самое значительное и важное и вместе с тем произнести все то сокровенное и интимное, чего такт не позволяет высказать его величеству. Смотрите на меня, как на врача, которому самое строгое целомудрие не препятствует показать наготу.

— Я не смотрю на вас как на постороннего, — тихо ответила она и улыбнулась смущенно, — но я не нуждаюсь во враче, сеньор.

— Как знать, — молвил он, — ведь можно врачевать души, можно врачевать отношение человека к человеку. Я говорю от имени вашего царственного супруга, как человек, которому все известно и который имеет право так говорить. Ваша супружеская жизнь тоже не нуждается во враче, всемилостивейшая государыня?

Шарлотта сильно побледнела, щеки ее дрожали. Она сжала руки, медленно и безнадежно качая головой.

— Не знаю, — проговорила она дрожащим голосом, — я думаю, что для моей супружеской жизни лекарства нет. По этому моему ответу, сеньор, — добавила она уже твердо, с царственным величием в осанке, — вы можете судить о моем к вам доверии. Ведь вы не хотите меня оскорбить, я знаю. Говорите прямо и откровенно.

Неккер снова охватил ее взглядом; под действием этого взгляда зрачки ее расширились.

— Благодарю вас, государыня, — медленно произнес он, — вы облегчаете мою задачу; вы сами только что разрешили мне говорить прямо. Если бы я услышал от вас хоть слово надежды, то был бы вынужден сказать, что король возвращает вам свою любовь и потому желает возобновить супружеские отношения. Это была бы ложь или оскорбление, какое вы уже испытали.

— Сеньор! — воскликнула сдавленным голосом королева, — к чему вы клоните?

— К правде, — быстро ответил Неккер, — и к долгу, всегда тяжкому и всегда возвышенному. Протестовать во имя мелких сантиментов против того решения, которое я имею вам сообщить, — привилегия мелких людишек. Вы же, ваше величество, должны понять и принять высокую, державную цель этого решения. Истина заключается в том, государыня, что король думает не о вас, а о династии.

Шарлотта вскочила.

— И что же он решил? — спросила она в смятении.

— Этой ночью он будет молить бога и вас подарить ему сына, — сказал Оливер ясно и спокойно.

Королева сделала резкое движение рукой и обнажила зубы, словно хотела вскрикнуть «нет!», но сдержалась и снова опустилась в кресло, глядя на незнакомца широко раскрытыми глазами.

— Наследник престола — принц Карл, — сказала она глухим, но уже твердым голосом. — Значит, королю заранее известно, что младший брат умрет раньше его? Не отвечайте, сеньор, я знаю, как Людовик распоряжается судьбою и будущим людей. Я знаю… все знаю теперь, я узнаю его приемы…

Она помолчала, устало улыбаясь; потом прошептала:

— Еще одно, сеньор, — я уже старая, изношенная женщина, и я ему противна… но нет, что мне до этого! Пусть он придет. Разве я смею сказать: пусть не приходит? Или пусть прикажет мне явиться, куда ему угодно. Но чтобы он не оскорблял меня больше! Чтобы не смотрел на меня! Он и так знает, на что я похожа. Быть может, он знает и то, каково мне жилось все это время.

— Можно мне поцеловать ваши руки, государыня? — попросил Оливер.

Король ужинал один. Даже Тристан и Жан де Бон, обычные участники королевских трапез, сегодня отсутствовали. Даже Оливер, прислуживавший королю, должен был стоять позади него. Людовик испытывал страх и отвращение перед тем, что должно было совершиться этой ночью; и всякое человеческое лицо было ему глубоко противно. Он поспешно и молча глотал острые, приправленные разными пряностями кушанья, пил возбуждающие настойки и крепкие, золотистые ликеры. Пил он быстро и много. Неккер видел только тщедушную, вздрагивающую его спину; нагибаясь, чтобы наполнить кубок, он видел твердый, жесткий профиль Людовика, — и тогда король закрывал глаза. После ужина король еще долго сидел за столом, вытянув руки, втянув голову в плечи, и много пил. Вдруг он вскочил, отшвырнув тяжелое кресло так, что Оливер должен был подхватить его, Людовик повернул к нему жесткое, злое лицо.

— Ты где будешь спать? — резко спросил он.

— Там, где всегда сплю в последнее время, — спокойно ответил Оливер, — рядом со спальней вашего величества.

Король быстро подошел и схватил Оливера за руку.

— Не ходи к ней, Оливер, — взмолился он.

— Она больна, — холодно произнес Оливер. Людовик на мгновение отступил, а затем с еще большей силой вцепился в его руку:

— Ты ее, — крикнул он, — Оливер, ты ее…

Неккер посмотрел ему в глаза.

— Она это сделала сама… чтобы вам было легче, ваше величество.

Король взмахнул руками и улыбнулся куда-то вдаль.

— Вот это мужество! — прошептал он и выбежал вон.

Оливер посмотрел ему вслед и покачал головой.

«Боюсь, что это не мужество, а усталость и у нее и у него. У них нет мужества». — Он пожал плечами и хлопнул в ладоши. Явились лакеи и стали убирать со стола. Оливер медленно прошел в свою горенку; он чувствовал, что в эту ночь навряд ли уснет. Мысли и чувства тех трех людей, которых он насильственно соединил и разъединил, осаждали его теперь со всех сторон.

«Для чего мне все это нужно?» — спросил он сам себя, и еще спросил: «Кто же здесь Оливер?» — И снова покачал головой. Ему не хотелось теперь быть королем; ему не хотелось теперь быть Неккером. Хорошо бы уйти в сон, в смерть, в ничто; но как трудно достижимо и одно, и другое, и третье! Ле Мовэ! Нечистый! Ведь не без причины люди дали ему такое имя. А дух Нечистого всегда бодрствует, всегда начеку; и он вечен. Что делать? Молиться? В каждом углу и над каждой дверью висят распятья. Но молиться иной раз так же трудно, как уснуть или умереть. О чем мне молиться, и кто меня услышит? Кто вопрошает, тот уже не может молиться. Бог — это извечное отрицание всяких вопросов, всяких сомнений. Вот что помогло бы: побыть немного с хорошим человеком. Анна была хорошая. Это было, но прошло… А кто виноват? Побыть с детьми — вот бы хорошо! Но в этой каменной гробнице, именуемой дворцом, нет детей.

На секунду Оливеру под влиянием усталости захотелось было увидеть добродушную, полнокровную физиономию Жана де Бона и услышать его вкусный хохот. Оливер даже повернулся, чтоб пойти искать его. Но тут же загнал внутрь душевную свою муку и сам захохотал над собой, заткнув уши, чтобы не слышать отвратительного эха, и быстро побежал к себе в горенку. От постели, от книг, от веселого и жаркого огонька свечки веяло спокойствием; и ему стало легче. Он не разделся.

Он раскрыл любимого своего Лукана[70] и стал читать прозрачные, холодные, слегка стеклянные строфы «Фарсалии».

Полчаса спустя он услышал, что к двери его приближаются шаги, широкие, твердые шаги Даниеля Барта. Оливер отодвинул от себя книгу. Он не удивился позднему приходу, он не волновался. «Еще не раз меня сегодня ночью потревожат, на то я здесь».

У двери еще не постучали, а он уже крикнул:

— Войди, Даниель!

Барт вошел с озабоченным, заспанным лицом.

— Да, это я, — сказал он, слегка растерявшись.

— Госпожа Неккер желает меня видеть? — спросил Оливер, с равнодушным видом раскрывая фолиант. — Ей лучше, надеюсь.

Он не посмотрел на своего слугу; он ожидал, что тот скажет «нет», что он, быть может, принесет дурную весть. В эту ночь все могло случиться. Но Даниель сказал «да», — сказал отрывисто и сердито. Оливер перелистывал книгу, потом стал читать и, казалось, забыл о присутствии Барта.

— Мейстер, — завопил Барт, — да вы хоть посмотрите на меня, выслушайте, что я вам скажу, ведь я к вам от больного человека и в такой час!

Оливер послушно поднял на него взгляд.

— Ладно, ладно, — сказал он, улыбаясь, — ведь ты сказал, что ей лучше; значит, противоядие помогло.

— Ну да, — недовольно буркнул Даниель, — по крайней мере она уже не бредит. Только вы бы сами лучше посмотрели, она вас требует. Что-то ее мучит. Идемте со мной, мейстер. Идемте сейчас же.

Оливер не тронулся с места.

— У меня сегодня дежурство? — сказал он, колеблясь.

— У вас дежурство? — изумился Барт. — Здесь, в вашей комнате, над книгой! А если бы даже у вас и было дежурство, — разве можете вы отказать госпоже в ее просьбе? И если даже король запретил, а вы бы хотели…

— Король запретил мне покидать эту комнату, — прервал его Оливер.

— Ну, если бы вы только захотели, — закричал Даниель, — вам бы ничто не помешало! Я вам пятнадцать лет служу, мейстер, и я вас знаю! Простите меня, мне стыдно за все, ей-богу…

Он повернулся, чтобы уйти, Неккер вскочил и закричал:

— Черт бы тебя побрал, если я не хочу того, чего ты хочешь, то для чего господь бег дал тебе такой рост и плечи в косую сажень? Боишься что ли, что я сильнее тебя?

Барт смотрел на него, ничего не понимая; потом он широко осклабился, ни слова не говоря, схватил Оливера за плечи так, что у него подогнулись колени, поднял его на руки и унес, как ребенка.

Анна лежала на подушке с желтым, прозрачным лицом. Глаза еще лихорадочно блестели; но тело уже не сотрясалось от жара и озноба. Оливер подошел к ее постели и нащупал пульс.

— Спокойно, спокойно, — неласково сказал он, — ты ведь знаешь его нелепую ревность, Анна. Зачем ты зовешь меня в такой час? Сегодня от него всего можно ожидать.

— Я хорошо знаю, чего можно ждать от него, — сказала она совсем тихо, не спуская глаз с Оливера, — потому-то я и звала тебя, Оливер; ты бы мог быть добрее ко мне, Оливер…

Неккер опустил голову; он ослабел под взглядом ее больших, серых, усталых глаз.

— Он сейчас там, у нее, — прошептала она через некоторое время, и ему показалось (он не глядел на нее), что она говорит откуда-то издалека, что голос ее доносится сквозь стены.

— Да, — пробормотал он. Затем услышал:

— Он… не… сможет… Он меня любит… одну меня…

Оливер мгновенно вскинул на нее взор словно против воли, словно чья-то нежная, сильная рука подняла его за подбородок. И он увидел прежнюю ее улыбку, чарующую улыбку Анны. Тихое сияние исходило от улыбающегося ее лица, и он увидел прежнюю свою любовь, чудесную любовь свою к Анне. Сердце его застучало, и он вскрикнул:

— Кто, Анна?

Или он не крикнул, а лишь в душе его раздался этот крик. Потому что Анна не отвечала; она сказала только:

— Хочешь, чтобы я помогла, Оливер? Я бы могла помочь…

Неккер сжал виски кулаками. — Кому помочь? Кому помочь? — и тут же он крикнул:

— Кому помочь, Анна?

— Королю, а тем самым и тебе, Оливер. Зачем ты спрашиваешь?

«Зачем я спрашиваю, зачем я спрашиваю, — стонала его душа. — Зачем я спрашиваю, когда я знаю. Знаю, и все-таки спрашиваю; Анна, Анна, разве он и я — одно?»

Этого Оливер не произнес вслух, ибо Анна молчала; подбородок ее дрожал, зубы тихо стучали; в глазах ее стояли слезы. Пленительная улыбка ее угасла. — Неккер посмотрел на ее больное лицо.

— Зачем ты это сделала, Анна? — мягко спросил он. Она беспокойно зашевелила руками; ее усталому мозгу трудно было угнаться за его мучительно перескакивающей с предмета на предмет мыслью. Она только чувствовала, что он глубоко растроган, но не могла решить, что несет ей эта растроганность: радость или горе. В эту минуту она не знала даже, зачем человек этот стоит перед ее постелью, и о чем она думала во все прошедшие часы; она устало ответила:

— Я не знаю, о чем ты говоришь, Оливер; я многое сделала в последнее время.

— Зачем ты это… — медленно и печально проговорил он, растроганный наивностью ее признания, — зачем ты отравилась, Анна? Порошок этот, принятый в большой дозе, — очень опасный яд.

Анна покосилась на него и хотела улыбнуться.

— А ты не можешь поверить, Оливер, — я тебя об этом прошу, — что я просто заболела, как может заболеть всякий человек?

Неккер покачал головой и провел рукой по ее влажному лбу.

— Нет, — сказал он, — склянка с флорентийским порошком носит явные следы чьей-то неопытной руки, не говоря уже о ряде других признаков. Нет, не могу поверить, Анна; не хочу обманывать и утешать себя.

Анна слегка подняла голову и глядела мимо него широко раскрытыми глазами.

— Видишь ли, Оливер, — заговорила она, — я не хотела, чтобы твоя и без того тяжелая жизнь стала еще тяжелей. Я не хотела, чтобы ты, и он, и государство споткнулись о меня. Вот почему я это сделала; и потом… от твоей руки мне это было бы тяжелее… лучше я сама.

Она слегка подняла брови, и губы ее стали еще тоньше. На лице ее Оливер читал иронию и сознание какого-то превосходства. Это смущало и трогало его; ведь он стал бесчувственным совсем еще недавно.

— Может быть, этого и не потребовалось бы, Анна, — стал он отступать, — может, мне и не пришлось бы этого делать.

Она оборвала его коротким, строгим движением руки.

— Это непременно потребовалось бы, и ты бы сделал это, Оливер, — сказала она почти резко. — Потому что расстояние, отделяющее его от меня, он всегда может преодолеть, а против болезни он бессилен!

— Что же из этого? — настаивал Оливер, и ему сладко было отдаться собственной слабости. — Анна, все было бы по-другому, если бы это сделал я. Я слегка исправил бы ошибку судьбы, как это я часто уже делал; и это мое вмешательство в ход событий было бы строго рассчитано и ограниченно, — ровно настолько, чтобы помочь ему…

— Кому — ему? — перебила она. Оливер, очень взволнованный, предчувствовал, что будет дальше; и все же плыл по течению, отдаваясь слабости. Или то не была слабость? Он быстро ответил, он замкнул тот странный круг, в который попали их потрясенные души:

— Королю, а тем самым и мне, Анна.

Он смотрел на нее, ожидая, что она спросит: разве ты и он одно? — но она привстала на постели, взгляд ее цеплялся за него, — в нем трепетали мольба, надежда!

— Оливер, Оливер, какое мне дело до короля! — вскричала Анна.

Он глядел на нее, и напряжение этого последнего часа рассеивалось; последние нити, связывающие их, разорвались в его душе. То, что казалось ему слабостью, было — теперь он знал это — лишь игрой его жестокого к себе и другим духа. Он глядел на нее. Анна испустила слабый крик и упала на подушки, побежденная, погибшая.

— Ты знаешь ли, Анна, — прошептал он, — кто Оливер?

Она не шевелилась и не отвечала. Она и не плакала. Она лежала с вытянутым подбородком, с побледневшими губами, холодная и белая. Оливер склонился над ней.

— Оливер — это любовь Людовика к тебе, Анна.

Она снова раскрыла глаза и долго разглядывала его низко склоненное над ней лицо. Она ощущала на себе его дыхание.

— Если так, то я должна ему помочь, — сказала она слабым голосом, — я тебя для этого и звала. — Она оживилась и заговорила ясней. — Я бы хотела… только это одно и хотела бы слышать… что ты обрек его на такую муку за то зло, которое он тебе причинил; за то, что он взял меня у тебя. Теперь я знаю, Оливер, что если бы ты и сказал мне это, то солгал бы. Ты будешь лгать, Оливер?

— Не могу, — тихо и серьезно ответил Оливер, — теперь уже не могу. Сегодня вечером я, пожалуй, еще мог бы.

— Ты бы не сделал этого, Оливер, — сказала она, и голова ее задвигалась на подушке, — ты наверное не сделал бы этого, Оливер. Я тебя давеча перебила, Оливер, но я знаю, что ты хотел сказать. Ты был прав: ты бы внес маленькую поправку в ход судьбы, а я внесла поправку большую. Не будем говорить об этом, прошу тебя, Оливер.

Он медленно наклонил голову. Она помолчала некоторое время, быть может, от усталости. Неккеру почудилось, что где-то хлопают дверьми, что тишина, царящая в замке, уже не так непроницаема, как раньше. Он забеспокоился.

— Анна, — сказал он, — мне пора…

Он запнулся. Она подняла голову и прислушивалась с закрытыми глазами.

— Мне кажется, он идет, — прошептала она.

— Кто? — вскрикнул испуганно Оливер. Ему тоже послышались шаги.

— Король идет, Оливер.

— Не может быть, — беззвучно прошептал Неккер, — он… сюда… в такой час, мимо стражи? Тогда он не в своем уме!

Шаги послышались яснее. Послышался удивленный возглас Даниеля Барта.

— Король идет, — снова проговорила Анна и посмотрела на мейстера с усталой улыбкой. — Этого я и хотела. Я хотела, чтобы он меня видел такой, какая я сейчас. Ты понимаешь? Я многого могу от него добиться.

Из соседней комнаты донесся хриплый, резкий голос Людовика.

— К черту, парень, стой, где стоишь! Я сам знаю, куда пройти!

Анна поспешно прошептала:

— Уходи поскорее, Оливер! Сегодня же ночью, сейчас же, приведи ее к нему в башню. Ты понимаешь?

Он кивнул; лицо его стало еще бледнее обыкновенного. Дверь распахнулась. Король влетел в комнату совершенно одетый, с красным лицом, на котором отражались одновременно стыд, гнев и растерянность, вдруг остановился, увидел Анну в постели, усталую и больную, увидел на некотором расстоянии от нее спокойного, холодного и грустного Неккера, — и вот уж он улыбался жалостной, болезненной улыбкой, а в глазах еще стоял ужас только что пережитого.

— Я… не… могу… — простонал он, и руки его повисли вдоль тела, как плети. Оливер и Анна взглянули на него; взгляд мужчины был темный, обволакивающий, взгляд женщины — кроткий и сострадательный. Людовик устремился было к ней, но круто сдержал себя и повернулся к Неккеру.

— Прости меня, Оливер, — тихо попросил он, — я дурак.

— Мне нечего прощать, — сдержанно ответил Оливер, — я только думаю, государь, что вам не следовало так себя компрометировать. Лучше было приказать гвардейцам искать меня, чем одному, без стражи, в такой час показываться всем низшим дворцовым служащим. Мой слуга Даниель Барт испугался приступа лихорадки госпожи Неккер и явился за мной…

Он громко позвал:

— Даниель!

Появился растерянный Барт. Оливер слегка улыбнулся.

— Расскажи его величеству, где ты меня нашел и как ты меня сюда доставил.

Даниель Барт смущенно откашлялся.

— Я застал мейстера в его горнице — произнес он, запинаясь, — он был один и читал. Я сказал ему, что госпожа очень больна и его требует. Он сомневался, идти ли ему, тогда я разозлился, схватил его и понес. Я думал…

— Ладно, довольно, — перебил Людовик и принужденно рассмеялся. Барт вышел за дверь.

— Какая жуткая ночь, — снова заговорил король, сутулясь, словно его знобило. — Я сам себя потерял, друг, а тут еще и тебя не мог найти; вот я и прибежал сюда. Я, пожалуй, пьян.

Он робко взглянул на Анну.

— Простите меня, сударыня. Мне… больно видеть вас такой.

Он сказал это очень тихо; он напрягал все силы, чтобы не потерять самообладание. Он увидел, что она улыбается и протягивает ему руку. Он бросился к постели.

— Анна… — простонал он, — это ты ради меня…

Он запнулся, побледнев от ужаса. Потом оглянулся и увидел, что Неккер исчез.

— Оливер… ушел? — спросил Людовик сдавленным голосом, не выпуская руки Анны.

— Да, ушел, — успокоила она его и улыбнулась ему материнской улыбкой. — Быть может, он ожидает вас в башне, государь.

Людовик присел на край постели и гладил ее руки. Глаза ее стали спокойными и прекрасными, когда он глядел на нее.

— Он приказал тебе так сделать, Анна? — спросил он.

— Нет, я это сделала по собственной воле.

Король слегка наклонился вперед.

— Ради меня, Анна, или ради него?

— Для вас, а тем самым и для него, — ответила Анна, и взгляд ее был неспокоен.

Он спросил:

— Анна, Анна, разве он и я — одно?

Внутренний трепет заставил ее закрыть глаза. Снова и снова все тот же вопрос, — это было выше ее сил. Второй раз за одну эту ночь смыкался около нее все тот же безжалостный круг. Она застонала.

— Да, Анна, да, — шептал ей на ухо Людовик, — мы — одно! Он — во мне, разве ты не чувствуешь? И он обрекает меня на муку… на такую муку…

Он в ужасе схватил ее руку.

— Анна, Анна, как ты думаешь, он хочет нас этим наказать? Разве мы грешили, Анна?

— Я не знаю… — с замиранием прошептала она и отвернула невыразимо усталое лицо. Он упал на колени перед постелью. — Анна, Анна, ты не оставишь… ты не оставишь меня? Или он хочет, чтоб ты умерла…

— Не знаю… не знаю…

Он долго молчал и не шевелился. Руки его, охватившие руку Анны, похолодели; она вновь повернула к нему голову.

Он зарылся лицом в простыню; видны были только его седые волосы; она легонько провела по ним пальцем. Теперь она была совсем спокойна.

— Я хотела бы помочь вам, государь.

Он взглянул на нее, бледный, постаревший.

— Да, — сказал он растерянно. Она провела рукой по лбу его и по глазам. Он улыбался. Она сказала совсем тихо, ласкающим серебристым голосом:

— Положите мою руку себе на глаза, вот так, и думайте… и вспоминайте обо мне в вашей башне…

Он вздрогнул; она быстро нагнулась к нему и дотронулась губами до его лица. Она прошептала:

— Быть может, я там буду сегодня, и, быть может, я не хочу, чтобы горел свет, и, быть может, нужна только вера в мое присутствие… Иди теперь, иди, и верь в спасительную ложь! Ведь это нужно… Стоит только захотеть, друг, и тебе почудится, что это я там… иди.

Она отодвинулась и улыбнулась. Он глядел на нее широко раскрытыми глазами как на чудо.

— Анна, — сказал он тихо и совсем медленно, — Анна, жена моя, и во лжи есть бог! Я попробую, я возьму тебя с собой в моей душе. И помилуй, господи, нас, грешных.

Он поцеловал ее в лоб и вышел. Она ждала, покуда не замолк звук его шагов. Когда воцарилась полная тишина, она поднялась, поборов слабость и головокружение, встала с постели и подошла, шатаясь к маленькому шкапчику.

— Он его не запер, — усмехнулась она и вынула склянку. — Он ее не унес. Он знает, что это для меня… самое лучшее без него…

Она всыпала щепотку желтоватого порошка в бокал вина и выпила:

— Какое ему дело до Анны…

Глава четвертая Головы

Королева прожила во дворце неделю. Тихая, покорная, с всегда чуть-чуть приподнятыми, словно от страха, плечами, входила она в темное душное помещение башни и потом покидала его с ужасом в глазах, будто после дурного сна, с непрекращающимся даже днем оскорбительным звоном чужого имени в ушах. Кроме своих дам, она видела лишь этого удивительного заступника и руководителя, которого величали, как ей шепнули, Дьяволом, но который ей казался очень мягким и добрым, с глазами полными нежности и утешения. Однажды он сообщил ей, что король уехал в Тур и сожалеет, что не может с ней проститься. После этого он проводил ее обратно в ее тихую резиденцию.

Когда Оливер опять очутился с королем в его кабинете, никто из них ни одним словом не упомянул о случившемся. К делам управления, не терпящим отлагательства, и к важным политическим вопросам король приступил в таком светлом, энергичном и бодром настроении, как никогда прежде. Однако, когда по ночам король с Оливером выходили из кабинета, — обычно вместе, потому что в башне над их головами теперь никого уже не было, — и Неккер запирал дверь, Людовик неизменно произносил одни и те же слова:

— Анна больше не поправится.

Эти слова он произносил спокойно и медленно, с каким-то смирением и без тени упрека. Оливер ничего не отвечал. Равным образом не пытался он узнать, откуда черпал король силу для такой покорности после испытанной им бури страстей и надолго ли хватит его видимого спокойствия. О жене своей Оливер упоминал редко, как и прежде, когда, представляясь глухим и слепым, отрицал ее близость в башне, хотя и знал, что она ожидает Людовика наверху. Однако он приказал Даниелю Барту ежедневно доносить королю о состоянии ее здоровья.

Анна не поправлялась. После приступов бреда у нее обнаружились симптомы тяжелой перемежающейся лихорадки. Тело ее в правильные промежутки времени сотрясалось от озноба, после которого наступала полная апатия.

Противоядия, которые Оливер приготовил для нее, не оказывали почти никакого действия. Впрочем, мейстер подозревал, что она их как следует и не принимала. Однако он не высказывал своих подозрений и, соблюдая данное слово, делал вид, будто не сомневается в естественных причинах ее болезни. Вскоре он установил страдания в области сердца; он ожидал этого, так как знал медленную и непреодолимую силу флорентийского яда, парализовать которую теперь было уже нельзя. В то же время он знал лучше ее, как долго будет длиться сопротивление организма. Даниель Барт, ухаживавший за Анной, самоотверженно и умело боролся против приступов болей и бессонницы и заботился о том, чтобы больная принимала то таинственное снадобье, которое мейстер приготовлял из макового молока и гентских кореньев. Постепенно добился он того, что боли совсем исчезли; осталось общее недомогание, и лишь изредка повторялись прежние приступы. Барт, ошибочно принимая это состояние за начало выздоровления, стал в своих ежедневных докладах королю подавать так много надежды, восхваляя в то же время искусство мейстера, что Людовик однажды вечером переменил свою обычную фразу на вопрос:

— Ну как, Оливер, поправляется Анна?

Неккер, идя за ним, ответил не сразу. Ему вдруг показалось, что под жалко и немощно сгорбленной спиной короля таится такая же внутренняя боль, как и в тот злополучный вечер, когда он подал ему одному его столовый прибор. Но, как будто раздраженный внешним спокойствием короля, он еще отказывал ему в сострадании и ответил довольно странно:

— Если бы вы еще продолжали страдать, государь, то я сказал бы вам: может быть.

Людовик быстро обернулся и с удивлением взглянул на Оливера.

— А ты этого не знаешь? Ты не знаешь того, что я страдаю, Оливер?

Неккер колебался еще секунду, разглядывая лицо короля, показавшееся при свете факела бледным, беспокойным и грустным. Затем он сказал:

— Может быть, она и поправится, государь.

Гроссмейстер энергично и успешно действовал на юге. Его прекрасно вооруженное и дисциплинированное войско с легкостью и без особых потерь наносило поражение едва сформировавшимся отрядам Арманьяка и Немура. Так как оба эти сеньора первоначально имели своей задачей лишь замкнуть кольцо новой лиги, окружавшей Людовика на юге, то оба они одновременно были изолированы, благодаря политическим событиям, и приведены в смятение неожиданным наступлением короля. Только пожалованье их союзника Карла Французского соседней областью Гиень в качестве лена дало им понять, что королевская армия уже разрезает их клином. В несколько недель гроссмейстер захватил их земли, маневрируя на крайнем юге против Арманьяка, а в Кэрси и Оверни против Немура. Граф бросился в укрепленный Гасконский замок, Немур — в скалистый Карлат, близ Ориллака. Оба предложили начать переговоры; гроссмейстер просил у короля инструкций.

Людовик желал только головы Немура, так как Арманьяк не принадлежал к числу тех, кто получил амнистию, за участие в первой лиге, к тому же, благодаря своему личному богатству, положению своих обширных земель и союзу с Хуаном Арагонским, он являлся самостоятельным государем, но Тристан требовал и для него судебного приговора, чтобы, избавившись от него, присоединить его земли к короне.

— Уж не воображаешь ли ты, что я их ему оставлю, а его признаю невиновным? — спросил король насмешливо. — Но я не хочу процессов, Тристан, если я их и допускаю, то пусть их будет поменьше, чтобы они производили большее впечатление. С Немуром, а позднее с Сен-Полем, как с государственными изменниками, ты можешь поднять столько шума, сколько тебе вздумается, ну, а граф — это честный враг.

Оливер бросил мимоходом:

— Мне кажется, что Арманьяку пристала смерть героя.

Людовик с удивлением взглянул на него и улыбнулся.

— Совесть идет навстречу? — спросил он тихо.

— Вы этого заслужили, государь, — прошептал Оливер ему на ухо.

— Готовность вести переговоры исключает враждебные действия, — возразил Жан де Бон. — Быть может, Арманьяк пойдет на сдачу.

Развеселившийся Людовик кивнул ему:

— Твоей нежной душе, Жан, не хватает только пострига, а твоей толстой голове тонзуры, — из тебя вышел бы хороший францисканец. Но что можно сделать против превратностей войны? Видишь ли, мой друг, если Арманьяк хочет вступить в переговоры, то волей-неволей он должен отправиться в лагерь моего гроссмейстера. И тогда никакая охранная грамота не сможет предохранить его от шальной пули или иного несчастного случая. Если же он пойдет на сдачу, то крепость будет занята моими войсками, и тогда легко может с ним приключиться какая-нибудь другая беда. И тогда гроссмейстер подобающим образом засвидетельствует от моего имени чрезвычайное сожаление и глубокую скорбь.

Десять отборных шотландских стрелков сопровождали курьера с особым предписанием к главнокомандующему. Теперь Даммартэн мог формулировать свои требования графу от имени короля: капитуляция без всяких условий с обещанием помиловать графа и принять его в Амбуазе как достойного вассала. Арманьяк принял требование. Когда королевские войска заняли крепость, по неизвестным причинам один из телохранителей графа был заколот каким-то солдатом. Поднялась суматоха, раздались выстрелы, и поспевший к месту происшествия Арманьяк был убит пулей в лоб.

Гроссмейстер известил население о прискорбной кончине владетельного графа и о присоединении его земель к короне.

Король, поначалу намеревавшийся захватить таким же незаконным путем и земли герцога, уступил своему профосу, не желавшему и слышать о таком акте, противном правосудию. Соответственно этому сенешаль[71] де Руерг потребовал от Немура, чтобы тот сдался и отдал себя в распоряжение парижского парламента. Немур, знавший, что его горную крепость не так-то легко будет взять, выразил готовность войти в переговоры только потому, что бежавшая с ним жена должна была скоро родить. Однако условия короля понудили его к дальнейшему сопротивлению. Потребовав свободного проезда для герцогини, он прервал переговоры в надежде продержаться довольно долго, так как осаждавшие имели при себе лишь слабую артиллерию; к тому же он полагал, что главные силы под командой самого Даммартэна задерживаются еще на юге Арманьяком.

Людовик, которому известие о сопротивлении Немура несколько отравило радость по поводу смерти его другого противника, резко заметил Тристану:

— Мне кажется, кум, что мы с тобой стареем; ты становишься педантом, а это стоит мне времени и людей, к тому же я слабею от благородной уступчивости.

Тристан пожал плечами и замолчал, Жан де Бон, несмотря на сердитое замечание Людовика, в конце их совещания осмелился затронуть вопрос, удручавший его:

— Но вы государь, все-таки настолько сострадательны, что исполните просьбу Немура и разрешите беременной герцогине с ее дамами и детьми беспрепятственно уехать в Ориллак?

Король с раздражением ударил кулаком по столу:

— Теперь за другую мою ногу цепляется филантроп, — вскипел он. — Нет, мой евангелист, этого я не сделаю! Потому что беременность мадам Анжу-Немур скоро приведет, надеюсь, нервы герцога в отчаянное состояние. Он ослабеет, сдастся. Государь не всегда имеет право быть челове…

Он оборвал на полуслове, как бы испугавшись, и повернулся к Неккеру, который стоял за ним и серьезно глядел на него.

— Ты что-то сказал, Оливер? — спросил смущенный Людовик. — Разве ты не разделяешь моего взгляда?

Оливер слегка улыбнулся.

— Вы правы, государь, — отвечал он, — король иногда должен забывать о человечности, которая может ослабить его энергию.

Людовик отвернулся, в замешательстве поводя плечами. Неккер наклонился к его уху.

— Разве молчит ваша совесть, государь, когда вы сами молчите?

Король выпрямился и твердо произнес.

— Я не изверг, Жан, во всяком случае я не всегда бываю им; видишь — я еще раз обдумал это дело. Право же, жизнь моих людей стоит одного жестокого поступка. Ведь и беременная женщина, призвав на помощь, может оказаться опасной. Находясь в Ориллаке, герцогиня будет иметь возможность поднять Арагон, моего брата Карла или же Бургундию. Нет!

Тем временем гроссмейстер быстрым маршем спешил с освободившимися благодаря смерти Арманьяка войсками и тяжелою артиллерией к Карлату. На второй день обстрела крепости герцогиня умерла от преждевременных родов. Убитого горем Немура хотели было уже отправить на юг, когда явился гонец короля с приказом разрешить герцогу присутствовать на торжественных похоронах герцогини. С него сняли оковы и во время церемонии оказывали подобающие его рангу почести.

Король, запечатывая этот приказ, с улыбкой сказал Неккеру:

— Я пытаюсь возвратить деньги, уплаченные за молчание.

Оливер молча кивнул в ответ, Людовик же прибавил:

— Если потребуется, совесть опять заговорит. Я же не должен больше ошибаться.

Немур, безмолвный и величавый в своей скорби, провожал герцогиню до могилы как свободный человек. Он был украшен знаками своего сана и шествовал между гроссмейстером и сенешалем, воздававшим ему почести. Он председательствовал и во время поминального обеда. Затем он молча передал свой меч графу Даммартэну, а герцогскую печать сенешалю; те безмолвно поклонились и вышли. Вслед за этим в комнату вошел в сопровождении десяти служителей Верховного суда промотор[72] в черном платье и надел Немуру на руки цепи.

Он был отвезен сперва в Лион, где Тристан Л’Эрмит, уже ожидавший его, начал первый допрос. Немур, не признавая обвинения, отверг свою подсудность парламенту и требовал суда палаты пэров. Профос, ожидавший такого протеста, прервал допрос и переправил заключенного в парижскую Бастилию. Король создал на этот случай особый суд из семнадцати сеньоров и семнадцати членов парламента, бывших либо личными врагами Немура, либо лицами, вполне покорными желаниям суверена. Бурбон и президент Ле Буланже председательствовали попеременно; Тристан выступил от лица пэров с обвинением в мятеже и оскорблении величества, промотор Верховного суда с обвинением в государственной измене. Процесс, исполненный крючкотворства, продолжался шесть недель. Немур защищался обдуманно и ловко, умно пользуясь гласностью прений. Он признал свое неповиновение приказу о сдаче — проступком осажденного, а не преступлением против его величества. Обвинение же в государственной измене он отверг, зная хорошо, что в данном случае король побоится, обвиняя его, скомпрометировать своего брата, Карла Бургундского, герцога и коннетабля.

Так как суд не решился применить пытку, то генерал-профос отправился в Амбуаз узнать волю короля. Людовик пожелал, чтобы был допрошен Балю и дал свои показания Неккер.

— Припугните Немура, — приказал он, — может быть этого будет достаточно.

Тристан поспешил обратно. Пленника стали допрашивать в камере пыток среди орудий мучений, но Немур оставался при своем показании. Л’Эрмит опять приехал в Амбуаз, и опять король совещался со своими куманьками. Неккера удивляло, что Людовик не жалеет времени на эти совещания и не отдает с обычной своей суровостью приказа приступить к пытке.

— Не хочет ли он меня изловить и усыпить своей кротостью? — спрашивал он себя. И, испытывая короля, он сказал:

— Не остается, государь, ничего иного, как вынудить у него повинную.

Людовик задумчиво взглянул на Оливера.

— Зачем я буду пытать человека, когда я знаю, что я его все равно приговорю? — спросил он и, приблизившись лицом к Неккеру, прибавил шепотом, с улыбкой:

— Ты думал, что теперь после твоих слов я прикажу одеть ему напальный жом или же вогнать гвозди под ногти? Нет, так просто мы не ведем себя, Оливер.

Неккер поник головой.

— Я ли это еще, или это он опять сам? — спросил он себя с беспокойством и решился быть честным по отношению к королю.

— Хорошо, государь, — заметил он, — однако это доказывает, что вы не добиваетесь от него повинной? — Затем он обернулся к профосу: — Раз уж доказано вооруженное сопротивление, Тристан, ведь не трудно будет доказать и мятеж и преступление против его величества, а на основании того требовать от суда смертной казни?

— Так оно и будет! — отвечал профос.

— А тогда, ваше величество, — продолжал Оливер, — отбросим в сторону обвинение в государственной измене. Думается, что в политическом отношении это будет хорошо, и мало изменит конечный результат: ведь у Немура только одна голова.

Герцог Жак Немур от имени суда и короля был оправдан Бурбоном по обвинению в государственной измене, но обвинен за преступление против величества и приговорен к смерти через усечение головы. Просьба осужденного о помиловании, поданная королю на другой день после объявления приговора, была так потрясающа по своей простоте и силе, что президент Ле Буланже, семнадцать членов парламента и пятеро сеньоров победили свой страх перед королем и отдельным заявлением поддержали просьбу Немура.

Тристан со дня на день ожидал подписи короля, который колебался по неизвестным причинам: на первые напоминания профоса Людовик отвечал уклончиво, а потом резко заявил, что никакой закон не требует от государя подписания вердикта в течение определенного срока; суд-де может запастись терпением.

Так прошло две недели. Немур, палата судей, двор, вся страна ожидали того рокового момента, когда четыре тяжелых, твердых буквы королевского имени «Loys» решат вопрос о жизни и смерти. То, что после первых сорока восьми часов волновало умы, как неправдоподобное, постепенно превращалось в правдоподобное и действительное: король размышляет о помиловании. Он, который обычно утверждал смертные приговоры по делам политическим в течение часа, теперь в течение целых двух недель все еще не выразил своей воли. Уж не хочет ли король даровать помилование?

Казалось, Людовик не замечал удивления и ожидания страны. Он взял к себе документы, никому их не показывал и ни с кем, даже с Оливером, не говорил о них. Неккер же, следуя внутреннему голосу, не спрашивал его и не навязывал своих советов. Но однажды перед сном, когда король вспомнил, по обыкновению, об Анне, он спросил его:

— Вы хотите ее видеть, государь?

Людовик остановился.

— Ты, кажется, хочешь меня отблагодарить, Оливер? — спросил он. — Уже сейчас?

— Не думаю, государь, чтобы вас можно было подкупить, — возразил Неккер серьезно. — Ведь меня тоже нельзя.

Они пошли к Анне после того, как Оливер снял на один час караулы, стоявшие на их пути. Она сидела в кресле, одетая, с нежным румянцем на щеках, с блестящими, но мутными глазами. Лицо ее казалось свежим, но руки были желтые и прозрачные. Она улыбалась, но Людовик оставался грустным. Произнеся несколько приветливых слов, он спросил о ее самочувствии и выслушал ее успокоительные ответы. Он помолчал, едва заметно поведя плечами, потом тихо произнес:

— Вы нарумянились для меня, сударыня. Это говорит о вашей доброте. А может быть это по твоему приказанию, Оливер?

Неккер взглянул на него и, не колеблясь, сказал «да».

Анна слабо улыбнулась.

— Жаль, что вы это замечаете, государь, — сказала она.

Людовик поник головой.

— Это касается не меня, а моей совести, — возразил он сдержанно, — и потому я не позволю себя подкупить.

Он поднял глаза на Оливера и взволнованно продолжал:

— Я не хорош, не хорош, брат, а когда я утомлен или вял, я ищу поддержки у тебя. А иногда ты и сам призываешь меня к бодрствованию.

Неккер улыбнулся многозначительно.

— Иногда я должен вас будить, государь, чтобы самому не быть утомленным или вялым, — он понизил голос. — Если бы мы оба заснули, то ни один из нас не мог бы поддержать другого. — Тут он заговорил еще тише. — В самом деле, мы не хороши еще и потому, что любим пококетничать с нашей совестью, государь, и порисоваться перед ней. А это дешевка.

Король покраснел и так стиснул пальцы, что они захрустели.

— Ты честный друг, — сказал он с запинкой, — ты бодрствуешь. Ты меня не выпускаешь из рук. Я всего этого не знал и только теперь понял. Я разыгрывал перед самим собою все, что угодно, даже близость к евангельскому духу. Меня знают, как хорошего комедианта. Но в этом отношении я сам себя недооценил, а это со мной случается редко. Я находил в этом удовольствие, теперь же я вижу себя без маски, без белил и румян. Ты часто бываешь жесток и загадочен, брат!

Оливер, как бы защищаясь, поднял руку.

— Почему это, государь, только я один таков, и почему вы полагаете, что вы от меня отличаетесь? Думается мне, что нам не следует говорить о себе, как о противниках или как о людях, противоположных друг другу. Я любил вас больше, когда вы страдали как человек. Но я не охладеваю к вам и тогда, когда вы как король благоволите играть человеческим страданием. Я вас не боюсь, когда вы жестоки и ниспосылаете только страдание. Это — все, государь. И я вас не выпущу из рук.

Они помолчали минуту-другую.

— Так значит ты думаешь, что я не знаю страданья? — спросил король. Оливер, не отвечая, подал Анне знак глазами.

— Быть может, я поправлюсь, — сказала Анна. Людовик посмотрел на нее, потрясенный.

— Простите, сударыня, — промолвил он с волнением, — но сегодня вам не удастся порадовать меня. Я вам очень благодарен за ваше желание. — Тут он с мучительным жестом поднял руки. — Ну что, Оливер, — сказал он, — испытание еще не кончилось?

— Разве оно не приносит пользы государь? — спросил Неккер кротким голосом. — Разве оно не делает душу более свободной и честной? А если бы Анне удалось доставить вам радость и избавить вас, человека, от страданья, если бы она стояла перед вами здоровая, разве вы не захотели бы тогда, как король, тоже доставлять радость и уничтожать боль?

Людовик медленно покачал головой:

— Король не связан с радостью и скорбью человеческой. Он знает так же, как и ты, братец, что он не воск. Именно теперь он это знает.

Неккер потер себе лоб и на несколько секунд прикрыл глаза рукой.

— Теперь речь пойдет о королевской радости, — произнес он раздумчиво. — Анна, испробуй это!

Жена засмеялась и приветливо подняла голову.

— Мейстер попросил меня, государь, сообщить вам хорошие вести, которые дошли до него нынче: королева получила уверенность, что она будет матерью.

Людовик опустил лицо, пылавшее от стыда. Потом он поспешно, растерянно встал.

— Король должен радоваться… конечно! — произнес он.

После быстрого прощанья Людовик и Оливер направились к дверям. Король молча и взволнованно прошел через круглую комнату. Нахмурившись, сел он к письменному столу, открыл потайной ящик и, достав оттуда три документа, задумчиво их развернул. Он внимательно прочел, взял один из них опять в руку и произнес жестко:

— Немур умоляет меня об изгнании на всю жизнь, как о помиловании; он хочет закончить свои дни в картезианском монастыре в Испании. — Тут король поднял голову, и Оливер увидел его каменный профиль.

— Человеку сорок пять лет, — продолжал Людовик грубо, — он может еще долго прожить и перемениться, хотя, может быть, теперь в предсмертном страхе у него честные намерения. А ведь из картезианского монастыря есть двери к Хуану Арагонскому! Если эта голова не падет, то твердолобый Сен-Поль сделается еще несговорчивей, а натянутая физиономия брата Карла станет менее кислой. Теперь времена суровые, и мне подобает быть столь же суровым, как они.

Он разорвал прошение. Взяв другой пергамент, он свернул его и бросил Неккеру.

— Занеси в тайный список имена людей, ходатайствовавших о помиловании, если только они уже не помечены. Поначалу против них ничего не будет предпринято.

Придвинув к себе третий пергамент, он взялся за перо.

— Пусть нынешней же ночью Тристан трогается в путь. Казнь должна совершиться через двадцать четыре часа по его прибытии в Париж.

Оливер закрыл глаза и слышал, как перо, скрипя, тяжело начертало четыре буквы королевского имени. Людовик поднял голову.

— Мы и наш двор узнаем только после казни о положении ее величества. Ты об этом позаботишься, Оливер. Король обнаружит свою радость только через неделю, чтоб в стране не возникло опасных толков в связи с процессом. Что ты так на меня смотришь, Оливер?

Ранним утром в день прибытия Тристана в Париж оба председателя чрезвычайного суда отправились в камеру осужденного и предъявили ему смертный приговор за подписью и печатью короля. Немур молча кивнул головой. Два часа спустя генерал-профос огласил это постановление в парламенте при открытых дверях. В три часа пополудни Немур был обезглавлен, согласно приказу короля, не публично на Гревской площади, а в залах суда.

Этот год был хорошо и счастливо использован, но борьба со вторым присужденным к смерти была очень трудной. Голова крепко сидела на плечах коннетабля. Умный человек, чуя царственного хищника, крадущегося около его дома, бросил ему сперва такую жирную приманку, которой он мог или насытиться или подавиться; он занял от имени короля несколько городов и областей Соммы, находившихся под властью Бургундского герцога. Но зверь был умнее умного; он не проглотил приманки, но и не отверг ее: он держал ее в зубах. Людовик, с удивительной ловкостью и неутомимостью занимая честолюбивого герцога у восточной границы враждой с германским императором, курфюрстами, Лотарингией и Швейцарией, ни в коем случае не хотел отвлекать его к западу, а тем более начать с ним войну; он знал, что Бретань, благодаря соседству с Гиенью, опять стала оживать и могла сделаться опасным членом новой лиги. Но в то же время король не хотел отдавать и городов на Сомме, потому что в течение двух лет его целью было вернуть себе обратно эти города, первоначально составлявшие часть его территории. Тогда началась его игра. Он дал знать Бургундии, что занятие этих мест произошло без его ведома и помимо его воли, что против бунтовщика и государственного изменника он выступит с вооруженной силой и возвратит герцогу города, если тот объявит коннетабля вне закона и выдаст Сен-Поля в восьмидневный срок, если он укроется в Бургундии; кроме того король желал, чтобы герцог отказался от вмешательства в дела Бретани и Гиени. Карл Бургундский, не доверявший ни одному предложению короля и отнюдь не желавший быть устраненным от влияния на внутренние дела Франции, медлил с ответом; тем временем коннетабль, осведомленный через шпионов о кознях короля, сообщил герцогу, что он возвратит ему города на Сомме и отдастся в его распоряжение, если Бургундия выступит против Людовика. Вскоре после этого Сен-Поль стал склонять своего племянника Эдуарда Английского, давно приготовлявшегося, по просьбе Бургундии и прежней лиги, к выступлению против короля, вторгнуться во Францию, причем он гарантировал, кроме своей помощи, также и подмогу со стороны Бургундии, Бретани и Гиени. И действительно, Эдуард с довольно большим войском высадился в Кале, которое ему принадлежало. Недели, следовавшие за этим, были самым тяжелым испытанием для дипломатического гения Людовика. Зато они и закончились его величайшим политическим триумфом. Эдуард, с самого начала не ощущавший в себе избытка воинственности и тосковавший по своим лондонским любовницам, не встретил ни союзников, ни даже дружелюбного приема. На бургундского герцога, войска которого были заняты в западной Германии, появление Эдуарда произвело самое неприятное впечатление. Ссылаясь на то, что в настоящее время он не в состоянии активно наступать на Валуа, герцог заявил, что ничего для Эдуарда не может сделать, кроме как облегчить ему продвижение через Артуа к коннетаблю, который, по-видимому, ожидает своего английского друга. Он отдал Эдуарду письмо Сен-Поля, который обязывался возвратить Бургундии города на Сомме, и, кроме того, вручил ему документ, писанный рукой коннетабля и гласивший, что Сен-Поль обязывается служить и помогать герцогу и всем его друзьям и союзникам, а в особенности — Эдуарду. К этому акту приложено было доверительное письмо к королю Англии, в котором коннетабль изъявлял свою готовность поддерживать наступление его армии против Людовика Французского. Вот и все, что получил разочарованный Эдуард: ибо, что касается английской делегации, которая направилась было в Сен-Кентен, предполагаемое местопребывание коннетабля, то уже на пикардийской границе она столкнулась с войском гроссмейстера, который очень вежливо и без тени враждебности предложил ей повернуть обратно и покинуть пределы королевства. Бургундский герцог, пожав плечами, признался своему английскому зятю, что поведение Сен-Поля неясно и даже подозрительно, и вслед за этим отправился на германский театр военных действий. Таким образом, Эдуард очутился в одиночестве, исполненный острым чувством досады. О Бретани и Гиени ничего не было слышно; курьеры, посланные туда, по всей вероятности, были захвачены королем, а может быть известие о казни Немура, свидетельствовавшее о могуществе Людовика и только теперь дошедшее до Эдуарда, так поразило владетельных князей, что они не смели и тронуться. Эдуард недоумевал, каким образом и какою дорогою должен он продвигаться, тем более, что приближалась зима. Его друг Томас Монтгомери откровенно указал ему на кратчайший путь, — через бушующие за их спиной волны канала.

Но тут Людовик Валуа неожиданно прислал в Кале своего посла, верительная грамота которого была выдана на имя сьера Ле Мовэ, графа де Мелана. Этот дьявольский граф, как его сейчас же окрестил Монтгомери за его необыкновенное имя, ярко-рыжие волосы и опутывающую мягкость красноречия, явился исполнителем весьма неожиданного поручения. Со свойственной ему убедительностью он доказал королю Эдуарду не более и не менее как то, что единственным честным другом Англии на континенте является христианнейший король. Разве можно упрекнуть его в малейшем неприязненном действии против Англии или Йоркского дома за все время его царствования? Разве применял он какую-либо иную политику, кроме мирного решения спорных вопросов, возникавших между двумя королевствами? А потому, где же повод к войне? И не является ли этот поход зимою против боеспособной армии, в чужой стране и без союзников, чем-то весьма рискованным, если даже не безнадежным? Неужели же король Эдуард действительно желает поставить на карту свое войско, свою корону и жизнь только для того, чтобы натаскать из огня побольше каштанов для государей Бургундии, Бретани и Гиени?

Эдуард перебил его.

— Откуда знает король, что эти владетельные князья не будут лояльны, господин граф?

Оливер улыбнулся:

— Благодаря коннетаблю мы достаточно точно осведомлены о вашем теперешнем затруднительном положении, государь. Если бы мой повелитель не был так благожелательно настроен, как оно есть на самом деле, то здесь вместо меня вел бы переговоры гроссмейстер.

— А каковы отношения между королем и коннетаблем? — спросил Эдуард взволнованно.

— Прекрасные, государь. Король хотел бы через меня представить вам некоторые доказательства благонадежности Бургундского герцога и его друзей, — отвечал многозначительно Оливер и показал письма, великолепно подделанные в Амбуазе и содержавшие в себе нечто вроде взаимного договора между Бургундией, Бретанью и Карлом Французским против Англии.

Оба короля встретились близ Амьена и утвердили под присягою договор, заранее составленный сьером Ле Мовэ и устанавливающий мир на девять лет и немедленное отплытие англичан, получавших денежное возмещение за расходы, связанные с экспедицией, в размере 27 000 талеров. Перед тем как дружественно расстаться, монархи обменялись весьма важными документами; Эдуард передал Валуа договор о союзе, скрепленный коннетаблем, копию с письма, в котором он вызывал англичан, а также его послание к герцогу с обязательством передать ему города на Сомме; Людовик же вручил Эдуарду недавно полученное им известие, в котором Сен-Поль предлагал перерезать английскому королю обратный путь к Кале и овладеть его особою; это письмо или же копию с него Эдуард послал потом из Лондона своему зятю в Бургундию.

Этот документ не был подложным. Действительно, Сен-Поль, чувствуя себя загнанным в западню и теряя мало-помалу спокойствие и ясное понимание обстоятельств, совершил крупную ошибку, прибегнув относительно короля, мастера всяких уловок, к оружию политической интриги. Узнав, что английский король изолирован, коннетабль уступил гроссмейстеру без боя города на Сомме и написал Людовику, что этот поступок является доказательством того, что он ничем не связан с Эдуардом, а равным образом неответственен и за действия Бургундии. Он заверял короля, что герцог хочет наиболее легким способом устроить через Эдуарда свои дела, сам будучи занят борьбой с Германией и не имея ни одного солдата в Артуа. Далее, по словам коннетабля, с Карлом Бургундским состоят в союзе бретонский и гиеньский герцоги, до сих пор не выставившие ни одного солдата. Он, коннетабль, будучи лояльным, советует Людовику быстрым наступлением сбросить в море английского короля, сам же он готов своими силами подкрепить войско Даммартэна или же прикрыть его тыл со стороны Фландрии.

Людовик очень любезно ответил на это письмо приглашением приехать на военный совет в Сен-Кентен. Сен-Поль поостерегся принять это приглашение и со своими лучшими отрядами отступил в сильную крепость Гам. Когда немного позднее он узнал через своих агентов о миссии Оливера и о встрече королей, он совершил вторую грубую ошибку, написав то письмо, которое Валуа передал Эдуарду Йоркскому. Ответом на это был мир с Англией, официальное объявление об изгнании Сен-Поля, контрассигнованное Бургундским герцогом как сюзереном Люксембурга, и продвижение королевского войска к крепости Гам. Тогда Сен-Поль лишился мужества и присутствия духа; двое из его офицеров отпали от него, как от опального, другие же оказались ненадежными; и он бежал с немногими слугами в Моне, умоляя бургундского герцога, осаждавшего в ту пору Нанси, о покровительстве. Герцог колебался; его благородной душе претило выдать на смерть прежнего друга. Но он понимал в то же время, что король легко может придраться к этому для того, чтобы вторгнуться в незащищенную Фландрию или же помешать ему, герцогу, в Лотарингии; поэтому, отговариваясь формальными причинами, он потребовал от короля, прежде чем выдать коннетабля, уступить города на Сомме. Герцог надеялся за это время взять Нанси, что совершенно изменило бы положение вещей.

Король посоветовался со своими куманьками; они считали необходимым, ввиду огромного политического значения суда над Сен-Полем, либо выкупить коннетабля уступкой городов, либо захватить его силою.

— Мое правило — не отдавать ничего, что очутилось в моих руках, — заявил Людовик. — Но в то же время я не хочу из-за этой одной головы воевать с Бургундией; об этом за меня позаботятся другие.

— Тогда вам придется отказаться от этой головы, — заметил, пожимая плечами, Тристан.

— Мое правило — не отказываться ни от чьей головы, — резко возразил король.

— Если Нанси падет, — холодно вставил Жан де Бон, — то герцог, вероятно, не без удовольствия нарушит это правило.

Людовик мельком взглянул на него и искривил рот.

— Нанси падет не раньше, чем голова Сен-Поля; это стоит мне двадцать тысяч талеров. Кампобассо, начальник герцогской артиллерии, приватным образом состоит у меня на жалованье.

Тристан и Бон взглянули на короля с удивлением и замолчали. Тогда заговорил Оливер:

— Мне кажется, государь, так мы далеко не уедем; может быть, вы согласитесь на фиктивную уступку городов, которые после выдачи Сен-Поля могут быть вновь заняты по какому-нибудь поводу?

— Едва ли ты сам одобряешь, Оливер, подобную комбинацию, — возразил с некоторым сомнением король, — потому что таким образом мы можем дойти до войны или до повода к войне с Бургундией. Ведь я, конечно, не ошибаюсь, мой друг, заключая по твоему тону, что ты-то сам стоишь за точное и добросовестное выполнение обещания?

Оливер усмехнулся.

— А разве не может и добросовестная уступка оказаться фиктивной? — ответил он вопросом. — Герцог едва ли продержится более пяти лет. Разве наши добрые союзники, вроде герцога Лотарингского и Кампобассо, не роют ему могилу? Спокойно соглашайтесь на уступки!

— Ваше великодушие принесет вам тем больше прибыли, чем шире вы будете им пользоваться. Отдайте герцогу не только Люксембург, который отходит к нему как ленное владение, но и все земли и города коннетабля в восточной Пикардии, Энской области и в Арденнах! Отдайте ему все движимое имущество коннетабля! Золото Сен-Поля крепко прикует бургундского герцога к востоку, где он найдет гибель. Уверьте его в вашем дружественном нейтралитете относительно его лотарингских дел, и вы получите две головы — завтра одну и через несколько лет другую.

Несколько дней спустя гроссмейстер передал ключи от городов на Сомме канцлеру Кревкеру, наместнику герцога, и показал ему грамоту о даровании герцогу поместий Сен-Поля после их конфискации и о предоставлении свободы действия в Лотарингии. Эти документы были платой за особу коннетабля. Кревкер приказал тотчас же доставить Сен-Поля под надежной охраной в Перонну; одновременно он дал знать обо всем герцогу и просил у него приказа о выдаче Сен-Поля, в которой теперь нельзя уже было отказать. Герцог опять заколебался; в течение восьми дней от него не было никаких известий.

Но город Нанси не сдавался. Когда же гроссмейстер предъявил ультиматум Людовика, требовавшего выдачи Сен-Поля в течение недели и грозившего в противном случае военными действиями, канцлер дал знать своему государю, что он снимает с себя всякую ответственность за предстоящие события, если несомненное право короля не будет удовлетворено. Через сорок восемь часов канцлер получил странный ответ. «В то время, когда мы находимся на театре военных действий, вы являетесь нашим наместником и носителем исполнительной власти». В тот же день коннетабль, окруженный двумя сотнями бургундских кирасир, был отведен в ставку графа Даммартэна, который, вежливо и с серьезным лицом поклонившись ему, потребовал у него его меч.

Так как Сен-Поль в качестве королевского главнокомандующего не подлежал аресту, а его разжалованье могло произойти лишь после произнесения над ним приговора, то гроссмейстер привез его в Париж без оков как своего личного пленника. В течение всего пути они не обменялись ни одним словом; Даммартэн едва говорил даже с офицерами своего штаба; коннетабль же сидел в седле молча, не глядя по сторонам. Когда они приблизились к городу с юго-востока и над воротами св. Антония поднялся тяжелый массив Бастилии с башенками по бокам, коннетабль надвинул шляпу еще глубже на лоб и поднял воротник плаща. Так с закрытым лицом подъехал он рядом с Даммартэном к крепости через городские ворота и сквозь ряды солдат. У ворот Бастилии они были с официальной торжественностью приняты президентом парламента, его высшими чиновниками и советниками, королевским генерал-профосом и комендантом замка. Пикет алебардистов следовал за Сен-Полем, который быстрым движением опустил теперь воротник и снял шляпу. Президент и генерал-профос приблизились к нему с обнаженными головами, причем Ле Буланже произнес:

— Милости просим, монсеньор, будьте мужественны и чистосердечны. Вас ожидает королевское правосудие. — Тут он и профос снова надели шляпы. Сен-Поль тоже покрыл голову и хмуро взглянул на Тристана, который, вынув пергамент с королевской печатью, свернул его, слегка дотронулся им до плеча коннетабля и произнес своим тихим голосом:

— Именем короля объявляю вас, Людовик Люксембург, узником господина Филиппа Люллье, капитана Бастилии, и спрашиваю вас, согласны ли вы передо мною, профосом маршалов Франции, и перед парламентским судом отвечать по обвинению в государственной измене и преступлении против его величества, или же апеллируете вы к решению пэров, чего вы можете требовать по праву вашего рождения?

Так как коннетабль хорошо знал, что пэры, которые вообще враждебно к нему относились, в данный момент имели еще больше оснований стараться угодить королю, чем профессиональные судьи, и так как у него была странная уверенность, что для обвинения против него нет достаточных формальных данных, то он и согласился на парламентский суд. На него не наложили оков и не заключили в каземат, но поместили в довольно светлую башенную комнату, охраняемую стражей. Допросы начались сейчас же, но не дали должного результата, так как Сен-Поль оспаривал каждый пункт обвинения и пользовался гласностью процесса еще более искусно, чем Немур. Он то и дело ловко касался больного места короля: льежских дел и интриги Людовика с погибшим Иоганном Вильдтом, что, конечно, не входило в сферу обвинения и ни в коем случае не подлежало огласке.

Несколько дней прошли в тишине, показавшейся узнику более грозной, чем шум судебных заседаний. Ему, человеку пылкому и храброму, всякая неизвестность казалась особенно тяжелой. Он хотел бороться, но лицом к лицу с противником. Коварство короля одинаково пугало его и было ему ненавистно. Он становился все беспокойнее, боялся яда в пище, выстрела через окошечко в двери. Однажды вечером услышал он чьи-то незнакомые шаги; звякнул замок, и тяжелая железная дверь заскрипела на петлях. В комнату вошел с поклоном худощавый человек в флорентийском докторском плаще. Сен-Поль внимательно посмотрел на него и покраснел от гнева.

— Я ли это пал так низко, или король, что он никого не может прислать ко мне, кроме своего сыщика? — спросил он резко. — В качестве своего судьи я признаю парламент, а не сутенера, хотя бы он умел менять свое ремесло так же, как и цвет своих волос. С вами мне не о чем разговаривать! — и он грубо повернулся к Неккеру спиной. Тонкие губы Оливера стали еще тоньше, а ноздри задрожали.

— Цвет моих волос сегодня настолько естествен, — сказал он холодно, с угрозой прищурив глаза, — что вы без всякого колебания можете счесть его зловещим, монсеньор.

Сен-Поль быстро обернулся и выставил вперед кулаки.

— Зачем вы явились сюда, господин брадобрей? Побрить меня или перерезать мне горло? — злобно спросил он. — Я помню, что некогда вы предлагали мне одно, а я заподозрил другое. Мне казалось, что в Перонне моя догадка была верной, да и теперь тоже попадаю в цель. Это могло бы облегчить дело суду и выручило бы короля из затруднения. Но не кажется ли вам, что эта задача вам не по силам!?

Сильной рукой он поднял стул и стал угрожающе размахивать им. Неккер громко рассмеялся.

— Монсеньор, — воскликнул он, — вы так скверно попадаете в цель, что я просто удивляюсь; со времен Перонны я считал вас более искусным стрелком! Неужели вы действительно полагаете, что я подходящий человек для того, чтобы схватиться здесь с вами врукопашную? И неужели вы в самом деле думаете, что король или суд находятся в затруднительном положении? Оставьте стул в покое и сядьте на него. Я здесь для того, чтобы от имени короля, но помимо суда, сказать вам, что ваша тактика на суде ошибочна, бесполезна и вредна для вас.

Коннетабль поставил стул перед собой и серьезно оглядел Неккера.

— Как могу я иметь к вам, именно к вам, хоть малейшее доверие? — сказал он через минуту, и на лице его промелькнула усмешка. — Как могу я поверить, что вы хотите предостеречь меня от дурного?

— Выслушайте и судите сами, — возразил Оливер. — Если вы принудите суд обсуждать льежскую политику короля, то, конечно, вы косвенным образом совершите новую государственную измену. Вы вынудите короля расширить обвинение против вас, включив в него ваше преступление в Перонне — да, ваше преступление, монсеньор, — значительно подчеркнул он, когда коннетабль сделал протестующее движение, — потому что король может указать вам день и час вашего приказа Вильдту; ведь он имеет не только мое свидетельство, но, что гораздо важнее, также и протокол повинной Балю, как доказательство общего заговора. Но король, по соображениям внешней политики, хочет избежать этого обвинения. Однако будьте уверены, монсеньор, он его возбудит, если вы его к тому принудите, в этом он клянется вам своей короной. А в таком случае к вам придется применить иной метод действия, к которому король пока не имеет в виду прибегать.

Сен-Поль опустил глаза и стиснул зубы.

— Так или иначе, дело идет о моей голове, — сказал он медленно, — так чего же мне беспокоиться о методе?

Неккер взглянул на него так пристально, что он опять поднял глаза, и его зрачки расширились от ужаса, прежде чем тот заговорил. Оливер же начал тихим голосом:

— У короля есть два способа, к которым он волен прибегнуть: пытка во всех ее степенях и род смерти… например, четвертование…

Тут Неккер замолчал; его остановила смертельная бледность Сен-Поля, который с подкосившимися от ужаса коленями тяжело прислонился к стулу. Оливер сделал шаг вперед, как бы желая ему помочь. Но Сен-Поль уже выпрямился, снова поставил стул как щит между собою и мейстером и вытер пот со лба.

— Зачем же ему пытать меня, — заговорил он хрипло, — если мне в большем и нечего сознаваться? Все сводится к моему неповиновению в связи с приглашением прибыть на военный совет и к моему бегству в Моне.

— Итак, вам больше не в чем сознаваться, монсеньор?

— Нет.

— А разве, монсеньор, вам не приходится сознаваться в вашей четырехкратной измене, в письменном обещании бургундскому герцогу передать города на Сомме, в подстрекательстве его к войне против суверена, в приглашении врагов вторгнуться в страну и в обещании заключить союз с бургундским герцогом и с Англией?

— Нет, отрицаю! Докажите это!

Оливер злобно усмехнулся.

— Я не юрист, — промолвил он, — но я это докажу. — Он медленно распахнул свой широкий плащ и достал четыре документа, писанные рукой коннетабля; то были письма к герцогу и к английскому королю и два документа, касающиеся союза. Сен-Поль, оттолкнув стул, одним прыжком подскочил к Оливеру и вырвал у него документы. Мейстер рассмеялся.

— Радуйтесь на них, монсеньор! Спрячьте их или уничтожьте! Заверенные копии с них находятся в руках суда.

Сен-Поль, вскрикнув от гнева и отчаяния, швырнул пергамента Неккеру под ноги. Потом он бросился на кровать и подпер голову кулаками; он весь трясся, словно от озноба или рыданий. Оливер подошел к нему.

— Монсеньор, — прошептал он взволнованно, — признайтесь суду, меня же простите. Нынче я вам ничего не сделал дурного.

Он наклонился, быстро поцеловал костлявый, жесткий кулак коннетабля, поддерживавший его голову, и вышел. Сен-Поль, с изумлением приподнявшись, увидел запиравшуюся дверь, услышал скрип запоров, нескончаемые шаги часовых и затем долго глядел на руку, которую поцеловали. В эту же ночь он потребовал бумаги и письменных принадлежностей.

На следующий день пораженный парламент прочел письменную повинную коннетабля и подробный доклад о его политических интригах со времени занятия городов на Сомме. Теперь процесс быстро двинулся вперед. Сен-Поль повторил свое сообщение во время открытых заседаний и признал свое авторство относительно четырех документов, доказывавших его государственную измену. Уже через неделю можно было послать в Амбуаз королю все документы, относящиеся к процессу, а также приговор, который подлежало сообщить осужденному лишь утром в день казни.

Неккер, находясь вдвоем с Людовиком в башне, прочел тихим голосом главную часть приговора:

— «…И после того, как в серьезном и строгом совещании все было расследовано и обдумано, суд объявил и объявляет монсеньора Людовика Люксембурга виновным в оскорблении величества и в государственной измене и снял и снимает с него его сан коннетабля Франции и все другие должности, чины и достоинства. В виде же искупления суд присудил и присуждает его к смертной казни через публичное обезглавление на Гревской площади в Париже; все же его имение, движимое и недвижимое, суд объявил и объявляет конфискованным в пользу короля, который им располагает и, признавая претензии бургундского герцога справедливыми, удовлетворит их особым актом. Ввиду же чудовищности совершенных им великих и ужасных преступлений должен мессир Людовик Люксембург после обезглавления подвергнуться четвертованию, а его отсеченные члены и туловище должны быть повешены на виду у всех…»

Оливер прервал чтение и взглянул на короля, опустившего голову. Потом, не колеблясь, пошел к столу, взял перо и вычеркнул последние слова.

— Этого король не хотел, — произнес он серьезно, — его совесть никогда не позволила бы ему этого.

Людовик молча кивнул и дал знак читать дальше.

Но Неккер снова повернулся к нему лицом и тихо произнес:

— Вы продиктовали Тристану точный текст приговора еще до начала процесса, государь, я это знаю. Жестокость, которую я только что вычеркнул, перевешивает все ваши настоящие и будущие дела человеколюбия… Вы опять мой должник, государь.

Король молчал, прикусив губы. Оливер закончил чтение:

— «После казни, публично приведенной в исполнение над его особою, как это объявлено судом, его тело будет погребено в освященной земле, поелику он о том ходатайствует…»

Людовик подписал приговор, заранее отвергнув в приписке возможное прошение о помиловании. Потом он положил перо и закрыл лоб рукою.

— Головы утомляют, Оливер, — прошептал он. — Хорошо, что ты бодрствуешь подле меня.

Глава пятая Рубеж

Пришла весна. Король и Неккер ожидали родов Шарлотты. В течение нескольких недель страна отдыхала от потрясений и опасностей этой зимы; политическая ладья опустила якорь, ожидая сигнала к новому отплытию, — и этим сигналом должно было служить разрешение королевы от бремени. Король был настроен более скептически, чем Неккер, который со странной уверенностью и упорством рассчитывал на благополучные роды, — а именно на рождение сына. Людовик же часто говорил, что в его брачной жизни — да и вообще в роду Валуа — девочки родятся чаще мальчиков. Оливер в этих случаях улыбался и качал головой: это — не доказательство. Может родиться и сын.

— Ты что же, подверг ее величество действию своих дьявольских чар? — посмеялся Людовик однажды над его уверенностью.

— Я обратил ее внимание, — серьезно ответил Неккер, — на силу ее собственной воли и затем еще на свойства анемона, сок которого, согласно тайному старинному рецепту времен Каролингов, способствует зарождению мужского плода. В мощь человеческой воли я верю больше, чем в лекарство; но лекарство придает государыне бодрость и силу, а это необходимо, раз энергия не стимулируется никаким другим чувством, кроме одного лишь чувства долга. Государь, я верю в дофина, потому что он необходим.

— Необходим? — раздумчиво переспросил король. — Необходимы только я да ты…

Неккер посмотрел на него.

— Разве мы не смертные люди, государь?

Король схватил Оливера за руки и зашептал, оглядываясь кругом, словно боясь, что его подслушивают:

— Я безумно желал бы усомниться в этом. Я хочу сомневаться в этом, я сомневаюсь! Мы преодолели извечную человеческую обособленность, мы образовали двуединство; почему же не можем мы удвоить человеческую жизнь? Я верю, что наш единый дух подчинит себе наши разрозненные тела. Я верю, что моя власть и твои чары преодолеют границы человеческой жизни. Я верю, что мы сумеем перешагнуть за земной рубеж.

Неккер едва заметно усмехнулся.

— Вы попросту боитесь смерти, государь?

И видя, что Людовик не отвечает, медленно добавил:

— Так, по-вашему, мои чары, или то, что вы зовете моими чарами, — от дьявола?

Король сделал отрицательное движение рукой.

— Зачем ты это говоришь единственному человеку, который знает, что ты — не от дьявола? Разве я не пожинаю плоды твоей…

Он запнулся, словно не находя слов. Прекрасная улыбка озарила лицо Оливера. Людовик тихо докончил:

— …твоей человечности…

Неккер потупился.

— Быть может, это то слово, быть может и не то, государь. Но оно меня радует. Из пределов человеческих понятий нам не выйти. И поверьте мне, — перешагнуть положенный рубеж очень трудно, даже невозможно, когда боишься…

— Боюсь, боюсь, друг, — зашептал Людовик, — боюсь ее, ненавижу ее, буду бороться с ней до конца, как никогда еще не боролся!

— Да разве жизнь хороша? — резко вскричал Оливер.

Король удивленно взглянул на него.

— Я не знаю ничего лучше, — печально произнес он, — я знаю смерть, но только для других; такая смерть не светла и не красна. А покуда я жив — я король; и не в силу одной лишь случайности рождения! Я воистину единственный человек в государстве, который может, который способен быть властелином. Что сталось бы с этой великой страной, не будь меня сейчас на свете, — меня с тобой? Я обязан любить нашу жизнь, друг, и ты должен будешь помочь мне, когда приблизится Великий Враг.

Оливер потупился; казалось, разговор этот волнует его.

— А разве не легче было бы бороться с Великим Врагом, — воскликнул он, — если бы король христианин и чужую жизнь научился ценить и беречь, как сокровище?

Людовик задумчиво покачал головой.

— Господь не судил, чтобы борьба далась мне легко, — нерешительно произнес он, — господь не судил мне быть кротким государем. — Он помолчал минуту, а затем с ударением сказал:

— Брат, не смей ссылаться на бога: ты сам можешь помочь.

Оливер шагал взад и вперед по комнате; глаза его светились лаской и добротой.

— Хорошо, — прошептал он, — я последую за вами, когда вы отойдете от людей и останетесь в одиночестве. В великом вашем единоборстве вы будете не один, государь. Но до рубежа далеко, и много предстоит еще горя.

Людовик сжал руки и тяжело дышал.

— Выздоровеет Анна? — поспешно спросил он, желая и безумно боясь услышать ответ.

Неккер посмотрел на него с состраданием:

— Быть может, — сказал он.

В дверь постучали. Король сердито поднял голову. Но Оливер уже бросился к выходу:

— Кто там?

— Гонец от старшего камерария ее величества со спешным донесением.

Оливер распахнул дверь, вырвал из волосатой, дрожащей от усталости руки посланца пергаментный свиток и подал его королю. Тот медленно и серьезно взломал печати. Во время чтения ни один мускул в лице его не дрогнул. Но Оливер заметил, как блестят его глаза, и радостно улыбнулся. Людовик обернулся и долго глядел на Оливера.

— Ты не ошибся, друг. Дофин родился и будет жить, ее величество вне опасности. Король может радоваться.

Он встал и подошел к окну.

— Как зазеленело все кругом, — сказал он, а затем, изменившимся голосом: — Итак, у нас есть теперь дофин. Ты говорил, Оливер, что он необходим. Только через двадцать лет он сможет доказать, достоин ли он своих предков и своего сана, а сумеет ли он стать необходимым — это будет видно лет через тридцать, не раньше. Необходимы только мы с тобой — от этого я не отступлю. И я все так же жажду жить.

Неккер, стоя позади него, покачал головой.

— Государь, дофин всего несколько часов прожил на этой зеленеющей земле, а вы уже ненавидите его. Радость отца светилась в ваших глазах лишь столько мгновений, сколько у вас пальцев на руке. Государь, государь!

— Ах, Оливер, — жаловался Людовик, — как трудно королю быть христианином! Видишь ли, я бы, конечно, любил его, но ведь он родился для того, чтобы заменить меня. Таково проклятие, тяготеющее на королях; ненавидеть старших сыновей или бояться их. Я бы полюбил его, если бы его рождение не приговаривало меня к смерти, если бы я не должен был умереть, Оливер. И я честно скажу тебе все, потому что ты все должен знать: моя краткая радость не была радостью отца; то было богохульство, друг мой!..

Он умолк и откинул голову назад, словно прислушивался к каким-то еле внятным звукам. Потом шепнул:

— Брат, дальше скажи ты сам вместо меня.

Теплота его голоса тронула Оливера.

— …и радость по поводу того, что «мои чары», как вы это называете, победили, — докончил он. Король казался взволнованным.

— И это еще не все, Оливер! Моя греховная, страстная надежда простирается дальше!

Неккер побледнел.

— Этого я не смею произнести, — тихо ответил он.

— Таких вещей не говорят, государь!

Но Людовик резко обернулся, весь красный, с горящими глазами:

— А я смею произнести! — вскричал он. — Чары, вызывающие к жизни, могут побороть и смерть!

Оливер отступил несколько шагов назад и печально потупился.

— Но мы еще по сю сторону рубежа, — горестно шепнул он. — Государь, разве не вы только что были жалким страдающим человеком?

Король медленно поник головой. Страдание вновь напомнило о себе.

— Я и сейчас несчастен и беспомощен, — простонал он. — Я ведь не тороплюсь подойти к рубежу. А то, что ты сказал про Анну, — это правда?

— Правда, — мягко ответил Неккер и глянул в глаза королю. — И спасибо вам, государь, что вы не назвали сегодня того, другого имени, мысль о котором мне безмерно тяжела. Потому что я охотнее стану биться против Великого Врага, чем служить ему. Дайте мне срок подумать о судьбе вашего брата, государь.

Людовик быстро подошел и поцеловал его в лоб.

— Да, брат мой, — сказал он растроганно, — я не хочу теперь думать о смерти, хотя бы и о чужой.

Оливер отправился к Анне. Он шел неверным шагом, часто останавливаясь, задумываясь. — Разве я не ближе к роковому рубежу, чем он, — говорил Оливер сам себе, — разве мне не видны последние повороты и извивы пути! Так зачем же я не бегу к цели и не влеку его за собою! Зачем иду я все тише, крадучись, как сейчас, и заставляю его идти в ногу со мною, и изливаю на нас всех полную меру страдания? Неужто я люблю в нем человека больше, чем короля? Ибо ведь это любовь — защищать, охранять человека и его душу от тягот королевского долга. Или все это — надлом, раздвоение, которое теперь карает и меня и его? — Оливер расхохотался. — И вы думаете, государь, отречься от человека и человечности? И вы думаете, это легко! Государь, я поведаю вам мою тайну, ее завещал мне отец: я люблю людей, потому что они мне причиняют боль, а я им. Вот, государь, что я принес с собою к вам в замок! Я — дьявол, но дьявол гуманный, и без человечности нам трудно будет жить. Государь, великое одиночество и Великий Враг бесчеловечны! Вы, государь, сильней меня в борьбе, а я сильнее вас в поражении…

Анна медленно угасала. Она почти все время спала, но в минуты бодрствования ясность и окрыленность ее мысли были поразительны; у нее ничего не болело, она даже не особенно тосковала. Она нашла себе новую странную радость: тихое, детское, почти потустороннее любование собственной красотой. Медленно действующий яд точил ее изнутри, не разъедая наружной оболочки; лихорадочная желтизна мало-помалу прошла, кожа стала теперь прозрачно-матовой, как слоновая кость. Лицо ее было необъяснимо покойно и прелестно; дыхания смерти не было на нем, но в чертах уже светилось что-то неземное, отчего смягчился овал, исчезли скорбные линии в углах рта, и ясный чистый лоб сиял невыразимо нежно над обведенными синевой глазами. У ее постели стояли зеркала. В нише окна, перед мягким креслом, стоял столик с зеркалом. И жизнь ее протекала между постелью и нишей. Просыпаясь, она тихо, внимательно, блаженно гляделась в зеркало. При этом она не поднимала головы, не двигалась, она смотрела на себя, как смотрят на картину, и погружалась в сонную глубь собственных глаз. Потом она тихо звала Даниеля Барта или своих служанок; они вели ее к окну. Анна бросала короткий, отчужденный взгляд на зеленеющий ландшафт и уже снова искала глазами свое отражение в зеркале, такое бесконечно знакомое и радующее; иной раз она пробовала изобразить перед зеркалом то легкую улыбку, то легкую грусть, но скоро уставала, засыпала и видела во сне саму себя. Она мало говорила и мало обращала внимания на окружающее. Служанки часто не знали, слышит ли она, когда с ней разговаривают. Она, однако, все слышала, только не отвечала: не стоит труда, казалось ей. Разговаривала она только с преданным, заботливым, неуклюжим Даниелем Бартом. А когда к ней приходил мейстер, она часто изумляла его остротою, находчивостью и полетом своего ума.

Она спала в кресле у окна, когда вошел Оливер. Он тихонько сел на табурете у ее ног и загляделся на нее. Голова Анны покоилась на слегка приподнятом плече, из полураскрытых губ вылетало короткое, чуть прерывистое дыхание. Опущенные ресницы отбрасывали до середины щеки легкую, полукруглую тень. Лицо было совершенно покойно, руки были мирно сложены на коленях. Но вот на губах ее заиграла улыбка, и она прошептала, еще не раскрыв глаз:

— Оливер…

Неккер наклонился и поцеловал ее руку. Она легко вздохнула, довольная как дитя и сказала:

— Дай мне зеркало.

Оливер подал ей зеркало; она поднесла его к лицу, провела пальцами левой руки по бровям и внимательно себя оглядела.

— Почему король теперь не хочет меня видеть? — неожиданно спросила она. — Мне уже не нужно больше белиться и румяниться, и я его не разочарую.

Он изумленно глядел ей в глаза.

— Откуда у тебя эта мысль, Анна? — спросил Оливер в напряженном ожидании.

Она положила руку на зеркало, словно желая, чтобы отражение не мешало ей сосредоточиться, закрыла и вновь раскрыла глаза, потом взглянула на него.

— Мне сдается, Оливер, что эта мысль идет от тебя, что ты ее сюда принес.

Голос ее тоже изменился: он стал слабее и тоньше, в нем появился легкий серебристый звон. Он был пленителен, этот голос, как прежде улыбка. «Или же, — тут глаза Оливера смягчились и потеплели, — или же прежняя улыбка Анны была теперь в звуке голоса».

Когда она произнесла последние слова, лицо ее было неподвижно, и тем не менее слова эти были сказаны с улыбкой, с еле заметной, бесконечно сладостной вибрацией радости в тоне. В ее голосе словно переливались те золотые искорки, которые прежде вспыхивали в глазах, когда она, бывало, улыбалась.

Улыбнулся и Оливер.

— Если ты могла это почувствовать, Анна, — произнес он с бесконечной добротой, — то ты еще много знаешь.

Он приблизил свое лицо к ее лицу. Она посмотрела ему в глаза, затем на лоб, затем опять в глаза. Она слегка склонила голову набок, чуть-чуть обнажила зубы и покосилась на него сквозь ресницы с милым лукавством нашалившего ребенка, который, однако, уверен в том, что его не станут бранить.

— Я многое знаю! О, я многое знаю! — с таинственным видом зашептала она, и в голосе ее по-прежнему звучала улыбка. — Я знаю, что не он и не я, а ты один должен сейчас думать и думаешь о смерти. И ведь мне должно было бы быть тяжело, тяжелее, чем всем нам, а вот видишь, Оливер, мне легко…

Неккер опустил голову; слабость вдруг сковала все члены, сердце его билось тяжелыми, гулкими ударами. Голос Анны дрогнул:

— Оливер, Оливер! Гляди на меня! А то я ничего не вижу, ничего не знаю! А ведь нужно, чтобы я знала, верно?

Он медленно, с огромным усилием поднял на нее глаза… От изумления она сперва не могла произнести ни звука.

— Оливер, ты плачешь? — вымолвила она еле слышно. — Оливер, ты умеешь плакать? О, только не плакать! А то я ничего не вижу!

Неккер весь затрясся от диких безудержных рыданий. Но это было лишь мгновение. Вот уж он резко откинул назад голову. Все прошло. Глаза снова были ясны.

— Нет, верно это были не слезы, — задумчиво произнесла Анна, глядя в зеркало, — потому что ты ведь наперед знаешь, когда придет конец. — Исполненная тайного счастья, она доверчиво кивнула сама себе и еще тише продолжала: — Ты знаешь, когда это будет, и я знаю… вижу… а где вижу, не скажу. Но мне нечего об этом думать. — Она взглянула на сидящего перед ней Неккера. — Сделаем ему удовольствие, Оливер. Зеркало приносит мне столько радости, так почему же не дать эту радость и ему? Верно, Оливер?

— О, да, — кивнул Неккер, — зеркало показывает тебе твою жизнь, Анна.

Он говорил совсем тихо, еле внятно, словно боясь ранить ее словом или звуком.

— Мою жизнь? — изумилась она. — Почему ты не говоришь: мое отражение? Моя жизнь, Оливер, не может дать радости ни ему, ни мне…

Она озабоченно подняла руку.

— Оливер, я ничего больше не могу ощущать, я боюсь живого тела… у меня перед живым телом такой страх… смертный страх, Оливер! Я дам ему мое отражение, доставлю радость его глазам. Но он не смеет больше желать… желать меня… Это был бы конец, а он не должен приближать моего конца… Ты все-таки плакал, Оливер?

Неккер провел рукой по лбу, словно решаясь на что-то, затем поднял к ней свое лицо.

— Нет, — сказал он убежденно и твердо, — он не смеет больше желать!

Она взяла его голову обеими руками, притянула к себе и долго глядела на него.

— Теперь мне хорошо, — блаженно прошептала она, — его любовь — это Оливер! То, что ты хочешь сделать — хорошо. И он знает, что ты делаешь доброе дело, Оливер!

Она отпустила его голову; взгляд ее оторвался от его взгляда, задумчиво и радостно скользнул куда-то вдаль, потом упал на зеркало. Оливер отклонился назад, легко проводя пальцами по ее лбу и вискам. Она еще несколько секунд глядела на свое отражение широко раскрытыми блаженными глазами, потом веки ее опустились, и она уснула сладко как дитя. Голова ее склонилась на чуть приподнятое левое плечо. Рот приоткрылся, короткое дыхание было едва слышно. Оливер, измученный и как-то сразу постаревший, еще посидел немного рядом с нею. Затем он встал, осторожно убрал зеркало с ее колен и поставил его обратно на столик. И он отворил стенной шкапчик, насыпал какого-то порошку на сковородку и сжег это снадобье на столике перед спящей. Сладкий, одурманивающий дым окутал комнату.

Мейстер прошел в горенку к Даниелю Барту.

— Госпожа будет очень крепко спать сегодня, Даниель. Через час ты отнесешь ее в башню. Я буду там и позабочусь о том, чтобы ты прошел незамеченным. Но на всякий случай прикрой ее лицо и всю ее укутай чем-нибудь. Самое лучшее — принеси ее под большим плащом.

Барт в ужасе глядел на него.

— Мейстер! Господин мой! Что вы делаете? — вскричал он.

Оливер слабо улыбнулся.

— Ничего худого, Даниель; госпожа говорит даже, что я делаю доброе дело.

— Госпожа знает? — изумился слуга.

Оливер кивнул головой.

— Она хочет дать королю свое отражение в зеркале, — свою радость. Но не больше.

— Господи Иисусе Христе! — ужаснулся Даниель Барт. — Что это все значит?

Неккер обхватил шею Даниеля обеими руками и простонал ему в ухо:

— Радость смерти, последняя радость!

Оливер прошел к королю. Он думал: — Из-за кого я плакал? Из-за него? Из-за себя? Да, и еще раз да! Из-за него и себя: ведь это одно и то же. Но мне труднее, чем ему и чем ей… Моя ноша тяжелее… Я их обоих несу к роковому рубежу! И оба они говорят мне: ты хороший. Быть может, я и не таков, но я хотел бы быть таким. И правда, я многое даю и многое значу: для него я — брат, брат — человек, для нее — сама любовь. Уже давно я чувствую, что горжусь малейшей ее похвалою. И вот теперь, когда я делаю для него все, что еще можно сделать, — нечто воистину тяжкое, — неужто теперь он не смирится! Неужто он не останется по сю сторону рубежа, смягчившись и очеловечившись?

Людовик ужинал с обоими «куманьками». Он внимательно посмотрел на вошедшего Неккера, но ни о чем его не спросил. Разговор шел о рождении дофина и политических последствиях этого факта. Но ни король, ни оба его советника не упоминали о герцоге Гиеньском; они словно избегали касаться этого вопроса и говорили все больше о том, какое влияние весть о рождении наследника будет иметь на международное положение Бургундии. Король был того мнения, что герцог Бургундский по горло занят осложнениями с Германией, окончательно увяз в них и не сможет в ближайшее время оторваться от восточной своей границы, чтобы заняться делами Франции; а что лотарингцы и швейцарцы со своей стороны не оставят его в покое, за это можно поручиться; к этому было в свое время приложено немало усилий.

Неккер все больше молчал. Королю даже казалось, что он и не слушает, а занят своими мыслями.

— Ты имеешь что-либо сообщить мне, друг? — спросил король. Оливер поднял на мгновение взор.

— Нет, государь, — сказал он, — я молчу просто потому, что мне нет прямой необходимости участвовать в разговоре о великом Карле. В данный момент жалкая особа Карла Маленького представляется мне более серьезным объектом дискуссии, и у меня хватает смелости в этом сознаться.

Людовик в изумлении на него посмотрел.

— Ну, Оливер, — сказал он несколько неуверенно, — а я как раз перед твоим приходом и в силу небезызвестных тебе причин попросил моих милых куманьков оставить в покое герцога Гиеньского и не упоминать о нем. Удивляюсь тебе, друг!

— Отчего, государь? — спросил Неккер с доброй улыбкой. — Радость сегодняшнего дня ничем не будет нарушена. Я понимаю ваше благородное, ваше прекрасное стремление не глядеть прямо в лицо суровой политической необходимости, но для этого вовсе не нужно прятать голову в песок. Напротив, государь, — сегодня следовало бы подойти к разрешению этого вопроса милостиво, без гнева и без мысли о смерти. Я не утверждаю, что вопрос этот поддается именно такому разрешению, но вы могли бы отдать дань сегодняшнему радостному дню и сделать хотя бы попытку его разрешить.

Лицо Людовика затуманилось; он глядел прямо перед собой. Оливер обратился к Тристану и Жану де Бону:

— Быть может, мы придем к правильному и выполнимому решению, сеньоры, — с увлечением заговорил он, — если тщательно, справедливо, бесстрастно взвесим и обдумаем все те меры политико-дипломатического характера, с помощью которых можно — в пределах человеческого предвиденья и разуменья — предотвратить опасность, грозящую престолу и наследнику со стороны монсеньора Гиеньского. Поймите меня: исключить из нашего рассмотрения нужно не насильственные меры, как таковые, а лишь вопрос о лишении жизни.

Оба советника с увлечением подхватили это предложение. Тристан формулировал свои выводы как юрист, Жан де Бон — как финансист. Один хотел заставить признать нового наследника путем устрашения, издав для этого соответствующий закон, другой хотел добиться того же посредством целой системы подкупов. Король не говорил ни слова, и лицо его не прояснялось. Неккер предложил было женить герцога Гиеньского на какой-нибудь из провансальских принцесс и сделать его королем Анжуйским. Людовик поднял голову.

— Анжу — это Франция, — холодно сказал он, — тогда в государстве будет два короля; тогда окажутся лишними и ненужными все неисчислимые жертвы, которые я принес для того, чтобы мой царствующий дом наследовал последнему королю Прованса, старику Ренэ Анжуйскому.[73] Это значит пошатнуть основы престола. Это значит отказаться от цели и смысла моей жизни: от единого неделимого государства!

— Так сделайте его королем Сицилии, государь, — предложил Жан де Бон. — Тристан усмехнулся.

— Почему не королем иерусалимским? — спросил он. — Это еще дальше; к тому же гроссмейстер ордена тамплиеров[74] охотно пообещает нам обрезать его длинные уши, а кстати, добраться и до его длинной шеи.

Людовик был все так же сумрачен. Некоторое время царило молчание.

Вдруг Неккер встал.

— Разрешите мне отлучиться на несколько минут, государь, — попросил он. Король удивленно посмотрел на него и кивнул в знак согласия.

Через четверть часа Неккер возвратился; дискуссия была в полном ходу. Оба королевских советника высказывали предположения одно замысловатее другого. Король бросил на входившего Неккера короткий, любопытный, беспокойный взгляд и продолжал слушать все так же безмолвно и равнодушно, как прежде. Вдохновение обоих царедворцев стало постепенно иссякать; безразличие Людовика их обескураживало, а со стороны Неккера они больше не видели поддержки.

— Ну, куманьки, довольно намудрили? — спросил король и, улыбаясь, поднялся со своего места. — Будете ли вы, мои друга верные, Тристан и Жан, всерьез утверждать, что действительно нашли средство избавиться от грозящего нам зла — от посягательства моего брата на захват престола?

Оба смущенно молчали. Король направился к двери.

— Запомните, друзья, — молвил он сурово, — нет гарантий против злой воли человека, покуда человек жив! Покойной ночи, друзья! Пойдем, Оливер.

Они пошли в башню. Людовик взволнованно прошел по кабинету, скользнул взглядом по закрытой потайной дверце, упал в кресло и подпер голову руками.

— Брат, ведь мы решили не говорить о смерти! — пробормотал он. Неккер стоял, прислонившись к деревянной панели с дверцей.

— Мы о жизни говорили, государь! — ответил он с ударением. Король покачал головой, не глядя на него.

— Ты ведь знаешь, что эту жизнь сохранить нельзя, Оливер?

— А какую жизнь можно сохранить, государь?

Людовик вздрогнул и согнулся. Он сжал голову руками, словно надевая обруч на разваливающуюся черепную коробку. Но вдруг руки его упали на стол, голова медленно повернулась к Неккеру, широко раскрывшиеся глаза засветились проникновенно, понимающе, на устах шевельнулся вопрос, потом заиграла улыбка. Он встал, не спеша, но и не медленно, как встают полные сил, счастливые люди. Он прошел, весь сияющий, на середину комнаты, поднял глаза к потолку.

— Всякую, всякую жизнь, друг, — ликующе вырвалось у него, словно взор его проникал сквозь бревна потолка, — всякую!

Оливер поднял руку к кнопке дверцы. В лице его не было ни кровинки, оно подергивалось, словно он сдерживал смех или слезы. Губы были белы.

— Попробуйте это сделать, государь, — медленно, тяжко вымолвил он, — я тоже попробую.

Он осторожно отодвинул дверцу в панели и поднес палец к губам.

Король кивнул, прошел мимо него, на пороге еще раз поспешно обернулся и поцеловал Неккера.

— Отказываюсь за нас обоих от смерти брата отныне и навсегда, — торжественно и тихо прошептал он, — ничьей смерти я больше не хочу… И будь что будет!

Оливер скорбно улыбнулся и промолчал. Людовик на цыпочках поднялся по витой лестнице.

Анна спала, лежа на спине, губы были приоткрыты, голова чуть склонена набок. Она громко и часто дышала. Лицо ее, шея и руки были так бледны, что казались прозрачными. Людовик опустился перед ней на колени и медленно ласкал ее взглядом, всю, с головы до пят. Он дотронулся губами до ее волос и виска… и вздрогнул от испуга, позади него стоял Неккер.

— Оливер…

Тот печально и строго поднял руку.

— Государь, — прошептал он, — тело, лежащее перед вами, — уже не тело, оно ничего больше не ощущает и трогать его нельзя. Знаете вы это?

— Она жива еще, Оливер…

— Она жива только для взора, для своего и для нашего взора. Государь, так ли вы добры, чтобы сохранить эту жизнь?

Голова короля склонялась все ниже и ниже; он зарылся лицом в шкуры, покрывающие ложе.

— Да, Оливер, я не потревожу ее сна. Я не дотронусь до нее, когда она проснется. Я не хочу больше убивать…

Потрясенный, весь дрожащий, Неккер молвил только:

— Посмотрите на меня, государь.

Людовик с огромным усилием поднял голову.

— Вы плачете, государь. Вы прежде когда-нибудь плакали? Сейчас вы хороший, хороший человек.

Он опустился на колени рядом с королем и целовал его руку.

— Я уже старик, — тихо сказал Людовик, — и это, видно, к лучшему.

Внезапно он ухватился за руку Оливера и весь прижался к ней.

— Король не хочет больше убивать, — простонал он.

Какая-то необычная улыбка скользнула по лицу Неккера.

— Не король, а человек не хочет больше убивать, государь, а я служу и человеку и королю…

Людовик взял голову Оливера обеими руками и долго глядел ему в глаза, ища чего-то.

— Мы не до конца знаем друг друга, брат мои, — прошептал он наконец, — и это к лучшему.

Они умолкли. Анна повернулась во сне и улыбнулась. Потом лицо ее стало пасмурным, даже печальным, словно ее мучили жуткие видения. Грудь ее быстро поднималась и опускалась. Она вытянула руки, как бы обороняясь.

— Ты все-таки плакал, Оливер, — лепетала она. Людовик поднял задумчивое лицо.

— Отчего ты плакал, Оливер? — печально спросил он.

Неккер посмотрел на него со страданием.

— Из-за вас, государь; я не знал, что вы сами умеете плакать.

— Я этого тоже не знал, Оливер…

— Дай мне зеркало, — шепнула спящая еле внятно. Неземная радость была в ее лице. Оно было неподвижно, а она все-таки улыбалась. Очарованному королю показалось, что улыбка разлилась по ее коже.

— Оставь меня одного, Оливер, дай наглядеться, — тихонько попросил он.

На празднества, данные в замке королевы по случаю крещения дофина, прибыл и Карл Гиеньский.

Рождение наследника вызвало в среде оппозиционных вассалов короны небывалое возбуждение и снова оживило мысль о создании лиги: д’Юрфэ даже полагал, что в скором времени представится возможность претворить оппозиционные настроения в открытое выступление и посему, как опытный политик, именно теперь охотно демонстрировал королю свою лояльность и совершенную преданность. Вот почему Карл, не медля ни минуты, принял приглашение брата и отправился с полагающейся по сему случаю радостью приветствовать наследника престола.

Он нашел короля в необычайном для него состоянии душевного покоя и ровной, просветленной доброты. Все это поведение по отношению к брату было до неправдоподобия чуждо каким-либо политическим целям и соображениям; и, однако, в нем действительно не шевельнулось ни одной мысли, напоминающей интригу, ловушку, подвох. Шарлотта, встретившая Карла умным, исполненным сострадания взглядом и наблюдавшая все время за обоими братьями, спросила сеньора Ле Мовэ, к которому она относилась как к другу и в обществе которого чувствовала себя хорошо:

— Неужто двуличие королей доходит до таких пределов?

— Нет, сударыня, — убежденно ответил Неккер. — Благодатная доброта разлита теперь в душе короля. Он никогда не знал этого чувства, и оно радует его.

Шарлотта выпрямилась в кресле и даже похорошела от неожиданности:

— Значит, король беседует сейчас не с осужденным на смерть?

— С осужденным, государыня, — тихо сказал Неккер.

Королева скорбно опустила голову.

— Как понять вас, мессир? Как могу я поверить в его доброту, раз он все же замышляет убийство?

Оливер посмотрел на ее слишком высокий, с залысинами, лоб.

— Король не может не убивать, — прошептал он, — но вот тот седой человек поистине кроток, поистине добр и не помышляет о братоубийстве. Людовик не знает, что беседует сейчас с осужденным.

Шарлотта в ужасе подняла на него глаза.

— А кто же знает об этом, мессир? — вымолвила она трясущимися губами. Глаза Неккера были печальны.

— Вы, всемилостивейшая государыня, да я.

Руки Шарлотты вспорхнули с колен как испуганные птицы, затем молитвенно сомкнулись.

— Господи, спаси и помилуй и благослави вашу великую душу, мессир, — набожно проговорила она.

Оливер улыбнулся с бесконечной болью и промолчал. Королева глядела на него задумчивыми, ищущими глазами.

— Долго ли он еще будет хорошим человеком? — вдруг спросила она.

— До тех пор, покуда любит, оставаясь чистым.

— Анна… — еле внятно шепнула Шарлотта, и плечи ее поднялись. Оливер закрыл глаза, словно и ему звук этого имени причинял боль.

— До тех пор, покуда больная жива, — пробормотал он.

— А как долго она проживет?

Неккер провел рукой по лбу и загляделся вдаль.

— Тут порочный круг, — дал он странный ответ; — она будет жить, пока он будет хорошим человеком.

Королева быстро оглянулась, наклонилась к стоящему перед ней Неккеру и приникла губами к его руке. Оливер слегка вздрогнул, но не устыдил ее никаким внешним признаком изумления или самодовольства.

Король взглядывал на Неккера как-то беспокойно и неуверенно, в особенности когда Оливер разговаривал с Карлом Гиеньским. Однако ни о чем его не спрашивал, не высказывал никаких подозрений или дурных предчувствий. Оливер, замечавший хмурый взор Людовика, смотрел ему прямо в глаза со спокойным, безмятежным видом человека, которому нечего скрывать. Тогда Людовик опускал голову. Во время прощального пира, заданного в честь гостей, Неккер был кравчим при особах короля и герцога Гиеньского. В течение всего вечера Людовик не мог, по-видимому, избавиться от тайного волнения; он был молчаливей и задумчивей, чем обычно в таких торжественных случаях; как-то напряженно, почти скорбно сложились губы, а взор часто и подолгу останавливался на веселом и довольном лице брата. Внезапно Людовик поднял голову, охваченный мрачным подозрением; он увидел, что Неккер стоит за спиной Карла и пристально глядит на его затылок потемневшим, немигающим взором. Герцог Гиеньский поднял бокал, только что наполненный кравчим. У короля пресекся голос от охватившего его ужаса. Он мог лишь бессмысленно вытянуть руку по направлению к брату.

— За ваше здоровье, государь, — провозгласил Карл, не понявши жеста короля.

— Постой! — сказал, тяжко дыша, король и тут же, заставив себя улыбнуться, схватил бокал брата и протянул ему свой. — Постой, любезный брат, обменяемся кубками и выпьем с тобой за счастливое будущее!

Герцог Гиеньский польщенно улыбнулся и выпил из золотого кубка короля. Король обхватил рукой чужой бокал и пронизывающим взором посмотрел на Неккера. Оливер ответил спокойным, слегка удивленным взглядом. Людовик покраснел и выпил. Потом он раздумчиво провел рукой по лбу.

— Оставьте себе мой кубок, братец, — молвил он с добротой, — а я ваш сохраню на память. На память о том часе, когда я мыслил и чувствовал воистину по-братски. Не правда ли, Карл, я сегодня говорю необычные слова?

— Вы всегда относились ко мне по-братски, — сказал герцог Гиеньский, боязливо и со стесненным дыханием взглядывая на д’Юрфэ. Людовик скорбно поднял брови.

— О нет, Карл, — тихо сказал он, — ни я, ни ты никогда не были друг другу братьями. У всякого человека — у старого человека в особенности — бывают минуты, когда он мыслит только добро, а зла не помнит и не разумеет. Я хотел бы верить, что переживаю такую великую минуту. Хотел бы верить, что и я могу быть братом. От тебя, Карл, от тебя одного зависит теперь мир и покой в нашем доме и нашей стране. Да будет мир, милый брат!

Он ощутил на себе взгляд Оливера и поднял голову. Светившееся в глазах Неккера безмерное сострадание его поразило. Он печально улыбнулся в ответ. За что ты меня жалеешь? — говорила эта улыбка. Неккер отвернулся.

Принц Карл извивался от страха как угорь на сковородке. Полная растерянность овладела им. Неужто все это опять ловушка, мучительно стучало в его мозгу; неужто он опять подъезжает ко мне с подвохами? Что ему от меня нужно и как мне спастись?

— Я всегда был вам братом, государь, — проговорил он, запинаясь, — и всегда останусь таковым. Но…

Тут и д’Юрфэ беспокойно заерзал на месте.

— В силу политической позиции, занимаемой монсеньором, он вынужден будет обдумать вопрос о своих династических правах, — сказал д’Юрфэ не без замешательства, — но он обещает вам, государь, лояльно учесть все мыслимые гарантии.

Король сильно побледнел и сжал губы. Он молча, с невыразимым презрением посмотрел на одного, затем на другого. Потом поднял взор на Оливера и увидел его глаза, исполненные сострадания. Но ничего больше он в них не мог разглядеть. Он и в себе не находил никакой иной мысли, ни суровости, ни вспышки гнева, порождающей репрессии. Он ничего не ощущал, кроме усталости и горечи и стремления не думать о том, что было, о том, что будет. Он перевел разговор на другую тему, говорил и слушал безразличные вещи. Он не смотрел больше на кравчего. Но сердце его не переставало сжиматься всякий раз, как он взглядывал на посеревшее лицо брата.

— Как вы себя чувствуете? — вдруг спросил он.

— Я чувствую себя превосходно, ваше величество.

Дней через восемь по возвращении в свою резиденцию Ла-Рошель принц Карл стал жаловаться на тяжесть во всем теле и на колотье в области сердца. Вскоре он уснул странным непробудным сном. После сорока восьми часов сна наступила внезапная смерть от паралича сердца, причем врачам не удалось ни на одно мгновение привести герцога в сознание. Д’Юрфэ подозревал, что Карл был отравлен, но вскрытие не подтвердило его предположений; не было обнаружено ни малейших следов какого-либо известного тогдашней медицине яда и ни малейшего признака воспаления в каком-либо из органов.

Когда король услышал весть о смерти брата, он остался необычайно спокоен и тотчас же отдал необходимые распоряжения для занятия Гиени войсками и для присоединения ее к коронным землям. Даже Неккер не мог заметить в нем никакой перемены, ни малейшего дрожания в голосе; только лицо было как будто бледнее обыкновенного, да щеки словно обвисли больше, чем всегда. Зато лихорадочное кипение мысли под бледным лбом Людовика ничуть не соответствовало внешнему спокойствию его и сдержанности. В течение всего дня король ничего не говорил Оливеру. Но вечером, оставшись в кабинете с ним наедине, король долго молча боролся с обуревавшими его чувствами. Оливер не мешал ему.

— Хорошо ли это, — тихо, с огромным усилием подыскивая слова, спросил король, — хорошо ли, что совесть моя отделилась от меня?

Неккер не отвечал. С тех пор как он положил яблоко, пропитанное таинственным препаратом из экзотических ядов и алколоидов на тарелку Карла и увидел, как оно было съедено, все мысли его и чувства, испытанные дотоле, — любовь к королю, сострадание, жертвенность, самоотречение, — застыли в нем, слежались в ледяной ком, распространяя по всему телу смертный холод и боль. То не было раскаяние или сознание вины, нет; был лишь страх перед одиночеством, ибо с той минуты он перешагнул за рубеж и был теперь один, совсем один, без короля — нет, был теперь сам королем, без Людовика, без человека. Он тосковал в этом одиночестве, но крепко-накрепко запретил себе высказывать тоску, чтобы не отравить Людовику его земного человеческого счастья и чтобы тот мог по-прежнему считать себя невиновным в смерти брата.

Оливер молчал. Молчал, потому что боялся ослабеть и позвать Людовика к себе, за роковую черту.

— Хорошо ли это? — повторил Людовик. — Разве на мне нет вины?

— На вас нет вины, государь, — поспешно и настойчиво произнес Оливер. Король медленно покачал головой.

— А хочу ли я быть невиновным, друг? Вот вопрос! Я должен быть тебе благодарен?

Неккер ничего не ответил; но сердце его забилось сильнее.

— Я должен быть тебе благодарен? — переспросил король со странным упорством. — Сумею я быть благодарным, как ты думаешь?

— Да, — тихо ответил Оливер. Людовик посмотрел на него глазами, в которых зияла бездна.

— Ты лучше знаешь меня, чем я тебя, — прошептал он. — Брат мой, я воистину не знал, на что ты способен ради меня. А я могу пойти так далеко, как ты думаешь? До конца ли ты знаешь меня?

— Нет, — сдавленно произнес Оливер, — и было бы лучше, если бы вы не пытались идти…

Людовик встал и подошел к нему.

— Разве до тебя уж так далеко, — улыбнулся он, — и ты думаешь, я не дойду? Ты хочешь быть один, Оливер?

Неккер опустил голову и не решался ответить. Людовик ласково и внезапно пожелал спокойной ночи, отодвинул потайную дверцу в панели и поднялся наверх к больной, которая со времени рождения дофина постоянно находилась в башне.

В три часа ночи Оливера разбудило чье-то прикосновение. Перед ним стоял король. Свеча дрожала в его руке, он трясся всем телом, словно в ознобе. Но на лбу блестели капли пота. Оливер снова закрыл глаза, не зная, — явь это или все еще дурной сон?

— Идем, — произнес Людовик чужим голосом. Неккер вскочил и протер глаза.

В неверном, колеблющемся свете лицо короля было неузнаваемо: серое, столетнее лицо — огромные орбиты без взора, без блеска зрачков — и такая мука в складках лица, и такие трясущиеся щеки, что с губ Оливера не сорвалось даже вопроса.

— Скорее, друг, — торопил Людовик.

Неккер набросил на себя меховой плащ и понесся по горницам и переходам, через раскрытую дверцу в панели, вверх по витой лестнице, в покой над башней. Ложе было смято. Анна лежала на шкурах без сознания, вся посиневшая. Оливер со стоном сжал кулаки. Король стоял в дверях, постаревший, неузнаваемый, с истерзанным лицом и потухшими глазами.

— Да, — с усилием произнес он и смиренно поднял руки. — Можешь ты меня убить? Нет, милый брат, ты не можешь…

Оливер посмотрел на него темным, жалобным взором и не отвечал. Он наклонился к больной, приник ухом к ее груди, стал слушать. Дыхание было тяжелое и прерывистое, сердце колотилось так, что сотрясалась вся грудная клетка. Вены на шее быстро-быстро пульсировали. Неккер стал успокаивать ее магнетическими пассами вдоль лба, висков и сонной артерии. Он осторожно приподнял ей веки, приник лицом к самому ее лицу, чтобы взгляд ее сразу мог встретиться с его взглядом. Сердце ее стало биться ровнее, Оливер отодвинулся и встал. Анна проснулась. Она с трудом повернула голову направо, потом налево и увидела Неккера.

— Оливер, — шепнула она еле слышно и попыталась улыбнуться. Она повернула голову в сторону короля и окинула его горьким взглядом, как бы жалуясь на что-то.

— Оливер… — назвала она и его.

И слабым дрожащим пальцем показала ему на Неккера, словно говорила: «Бери пример». Людовик закусил губы и послушно, молча кивнул головой. Оливер закрыл лицо рукою, чтобы заглушить стон.

Анна широко раскрыла глаза, словно увидела что-то неожиданное и радостное, и с трудом подняла руки, указывая на зеркало в потолке.

— Как хорошо, Оливер, — блаженно прошептала она, — спасибо… как хорошо мне теперь, Оливер…

Глаза, все лицо, голос ее улыбались. Она тихо уснула, и улыбка разлилась по ее коже. Неккер поднял голову, посмотрел на нее, потом на короля. Людовик вынес этот взгляд.

— Вот благодарность, в которой уже нет ничего земного, государь, — медленно проговорил Оливер; — но быть может я заслужил ее.

Людовик робко приблизился.

— Разве ты не мог оставаться в одиночестве, брат? — мягко спросил он. — И разве без тебя я знаю, что есть добро? И что пользы, если я буду знать, что ты лучший из нас двоих, а тебя около меня не будет? Путь к тебе был не так уж далек, Оливер. И потом, друг… ты ведь звал меня, жаждал меня, а я — меня удерживала любовь к Анне!

Потрясенный Неккер взял руки короля в свои.

— Вот он — рубеж. Случилось то, что должно было случиться. Любовь ли то была, ненависть ли, кара или жертва — этого незачем теперь разбирать, это было, государь, мы это выстрадали, и этого больше нет. Отныне никого у нас не будет, кроме нас самих, и тогда…

— Оливер! Оливер! — еле слышно, но с бесконечной радостью лепетала спящая. — Что мне за дело до короля…

Неккер и Людовик вздрогнули.

— Кто для нее король? — спросил Людовик с болью в голосе. — Я? По-прежнему я?

Оливер посмотрел на него с состраданием и промолчал, потом приложил ухо к груди Анны. Сердце еле билось.

— Конец ее легок и прекрасен, — прошептал он, глядя на короля. — Почему вы боитесь смерти, государь?

Людовик вскочил и вытянул руки, как бы защищаясь;

— Что за дело королю до этой смерти! — вскричал он. — И зачем ты так говоришь? Почему ты не помогаешь мне бороться с ней, почему ты не спасешь меня от нее?

Оливер выпустил руку Анны из своей.

— Я помогу вам, государь; но кого можно спасти от смерти?

— Короля!

Лицо Анны озарилось восторгом, словно тихим сиянием месяца. Ее маленькая, совсем детская ручка снова указала куда-то ввысь. Губы зашевелились, но слов не было слышно. Веки на мгновение поднялись; показались блаженные, сияющие далеким светом глаза; и глаза эти уже не видели ничего земного. Зато из слегка раскрытых уст вырвался серебристый звук, слабый, высокий, совсем короткий, подобный звону еле поколебленной струны.

— Что это? — тихо спросил Людовик и прислушался.

— Радость смерти, — сказал Оливер с чудесной улыбкой.

К утру сердце Анны перестало биться.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава первая Звери

 Годы по ту сторону грани становились для обоих бобылей все суровее, холоднее и строже, как будто уносили их из сферы солнечного света. Годы шли все быстрее и быстрее. Король наперекор естеству отвращался от прошлого и странным образом не терпел даже воспоминаний о нем. Неккер, со своей стороны, хранил верность Людовику и больше не говорил ни о том, что было, ни о предельности человеческого существования. Поэтому оба они считали годы не по продолжительности своей собственной жизни, но презирали их с высокомерием бессмертных. И все-таки Людовик побелел, а у Неккера проступила седина; старость и неумолимость царственного бремени иссушили короля, как верхушку скалы, согнали с его лица всякую вялость, обрюзглость и чувственность, придав ему худобу; его кожу избороздили морщины, очертания губ очерствели. Сухощавое обличье Оливера выдерживало натиск времени как шероховатый камень; костлявое и морщинистое, как и в прежние годы, оно сделалось еще серее и покрылось складками. Король стал уподобляться Неккеру, а не наоборот. Теперь они походили друг на друга как два брата; только глаза их, одинаково красивые, имели разное выражение. Глаза короля больше не отражали переходов от холодности к доброте; сделавшись светлее, часто казались они уже тусклыми; сильно потемневший взор Оливера всегда был грустен; и в состоянии покоя, и в часы работы, и при вспышках жестокости.

Нежелание подпускать к себе смерть довело человеконенавистничество и подозрительность Людовика до того, что он уже не хотел видеть из своего дворца жилые дома горожан. Он переехал с Оливером, куманьками, шотландской гвардией и немногими придворными в уединенную и совершенно недоступную крепость Плесси близ Тура. Это убежище он укреплял с яростью маньяка, обезопасил его страшными оборонительными приспособлениями и строжайшими запретами, нарушение которых каралось смертью; впрочем, люди неосторожные или не знающие дороги и без того становились жертвой бесчисленных волчьих ям, капканов и самострелов. Отсюда суровой рукой и с большой зоркостью управлял он вместе с Оливером своим королевством, мало тревожась стонами угнетенного народа и не удивляясь его героическому послушанию. Он управлял им умно и уверенно с таким знанием всяких политических колебаний, что страна, охваченная одновременно и удивлением и ужасом, считала ум своего невидимого короля даром антихриста и втихомолку давала Людовику прозвище, принадлежавшее его таинственному советнику и наушнику. Казалось, что оба эти демона распоряжались на своей отдаленной от людей скале судьбами всей Европы. События больше не удивляли их; подобно алхимикам, уверенно ожидали они результатов. Вот созрел плод работы долгих лет: Карл Бургундский, на высоте своей власти и удачи, попав, наконец, в давно приготовленную ему ловушку, был смертельно ранен могучими ударами королевских союзников, а потом по сигналу Людовика атакован целой сворой мелких собачонок. Когда он захотел стряхнуть с себя герцога Лотарингского, крепко вцепившегося в Нанси, тотчас же обнаружилась измена Кампобассо, который напал на него с многочисленной осадной армией; дикая человеческая орда ринулась на него и раздавила, даже и не распознав его в общей свалке, и бог войны — Карл Бургундский — превратился в жалкий, голый, растерзанный труп среди тысячи других таких же трупов.

Король устроил в своем государстве постоянную почту, которая должна была обслуживать прежде всего его личных курьеров, а потому известие о гибели Карла пришло в Плесси очень скоро. Неккер подарил гонцу кошелек с дукатами и пошел к королю, любившему сидеть в громадной библиотеке в те часы, когда он не посещал своих зверей. Он застал его за драгоценным томом Вульгаты[75], которую ему приготовил по его заказу мейстер Ульрих Герингс, парижский типограф. Король высоко ценил новое тогда и редкое печатное искусство, пришедшее из диковинной Германии; он тотчас же понял его громадное значение и озаботился тем, чтобы Сорбонна предоставила немецкому печатнику соответствующую мастерскую.

Людовик поднял голову и немедленно же спросил:

— Что, вести из Лотарингии?

— Бургундский герцог погиб, — сдержано сообщил Неккер.

— Погиб, — тихо повторил король и откинулся назад, — то есть ты хочешь сказать — убит. Мой Ларрон[76] тоже погиб, но он околел; он, наверное, объелся.

Ларрон был журавль, самый умный и самый болтливый между своими собратьями; вместе с тем он был строгим, но отнюдь не злобным надсмотрщиком в обширном птичнике зверинца, который Людовик устроил за дворцом и которым он занимался с необыкновенным удовольствием. Людовик всегда любил животных, особенно птиц и собак, и еще в Амбуазе наполнял ими клетки и зверинцы и ходил за ними. Все остатки его чувств соединились в этой его любви к птицам, собакам и лошадям. Он был добр с ними, как никогда не был добр с людьми, за исключением Анны и Оливера; среди зверей он отдыхал от постоянного напряжения и гнетущей суровости политических дел; всем этим чирикающим, лающим и ржущим существам он давал имена и кормил их, испытывая почти благодарное чувство к ним за их доверчивость и за ту радость, которую они ему доставляли. Для птиц он велел построить светлый, полный воздуха застекленный домик, в котором царил журавль Ларрон. Это строение было разделено на две половины; в одной, запиравшейся только на ночь, жили большие ручные птицы, любимцы Людовика: обыкновенные журавли, африканские журавли, королевские журавли с прелестными стройными туловищами на сильных ногах, одновременно и дурашливые, и умные, то важно задумчивые, то выделывающие сумасшедшие скачки; ночные совы с серо-желтыми глазами, угрюмые филины, боящиеся света, сычи с карими глазами, гримасничающие огнистые совы и приветливые, болтливые темноглазые скворцы. В другой половине стеклянного домика находились певчие птицы: жаворонки, дрозды, синицы, снегири, трясогузки и овсянки. Получив редкую королевскую овсянку удивительной окраски черно-желтого цвета, Людовик окрестил ее Анной. Оливер вздрогнул, когда услышал в первый раз, как ее называл король.

— Разве эта птичка недостаточно красива и редка? — спокойно спросил король, заметив его волнение.

Собаки бегали свободно по парку, дворцу и двору; легавые из Персии, Италии и Шотландии, немецкие, датские, английские и корсиканские доги, испанские таксы, английские охотничьи собаки. Их почтенным стражем, которого они боялись, был великолепный тибетский дог громадного роста, подарок султана; его величали Тристаном; не будь его, Людовик во время кормления ежедневно подвергался бы опасности со стороны своих лающих и хватающих друзей. Тристан слушался только короля и Неккера и пользовался привилегией спать во дворце перед дверью в спальню Людовика.

Лошади паслись на обширном, обнесенном забором пастбище; у них были новые конюшни в парке и опытные надсмотрщики. Благородная грация, упругая мощь и кроткие глаза дорогих арабских, берберийских, туркменских и персидских скакунов ежедневно вновь и вновь приводили в восхищение короля. Очаровательно стройная, молочного цвета неджийская кобылица, со сказочно прекрасными глазами, шелковой гривой и шеей, по тонкости линии напоминавшей женскую, тоже называлась Анной.

— К чему это? — спросил Оливер с тихим неудовольствием, слегка покачивая головой. — К чему это еще раз? Разве не довольно птицы?

— Нет, мой друг, — отвечал Людовик спокойно и убежденно. — Моя овсянка — это ее поющая душа. Лошадь, из поколения тех пяти кобыл, которых любил пророк, обладает очарованием ее серых глаз, а потому ее и зовут Анной.

Король держал также европейских лошадей: благородных коней Лимузэна, Наварры, Кавальдоса, Кливленда, Йоркшира, Неаполя, Дании и Андалузии; массивных коней из Першерона и Фландрии. Все они носили имена его побежденных врагов. Тут были: Эдуард, Хуан Арагонский, Арманьяк, Немур, Сен-Поль, Франсуа Бретонский, Филипп Савойский и др. С упрямством маньяка называл король своих лошадей великими именами надгробий, тянувшихся по обеим сторонам его пути.

— Зачем это? — спрашивал с удивлением Оливер. Людовик колебался с ответом как человек, боящийся быть не понятым.

— Для того, чтобы забыть людей, — медленно ответил король.

Смущенный Неккер замолчал и с легкой дрожью повел плечами. Но, казалось, он понял короля и никогда не спрашивал, почему ни одно животное не зовется братом Карлом.

После того как Людовик похоронил журавля Ларрона на маленьком, окаймленном кипарисами кладбище, устроенном им для его зверей в парке, и после того как необыкновенно красивый ворон, имевший прозвище Сфорца, переименован был в Карла Смелого, король приступил к осуществлению большой политической программы; эта программа, давно разработанная им и Неккером до мельчайших подробностей, базировалась на смерти бургундского герцога. Вся область Соммы, Артуа, Хеннегау и все бывшие земли коннетабля были заняты почти без сопротивления. В несколько недель король стал хозяином большинства тех местностей Бургундии, где говорили по-французски. Король Ренэ Анжуйский поспешил заключить с ним окончательный договор о наследстве. Теперь от Средиземного моря и Пиренеев до Па-де-Кале и Фландрии господствовал Людовик. Теперь было утверждено единство королевства. Но это еще не удовлетворяло Людовика. Он поделился с Неккером новыми, более обширными планами; он замышлял устроить брак девятилетнего дофина с двадцатипятилетней Марией Бургундской. Результатом должно было быть присоединение к Франции всех бургундских владений от Голландии до Савойи.

Оливер покачал головой.

— Это не удастся, государь, это создаст вам врага, более сильного, чем Бургундский герцог, — германского императора.

Старый король глядел в пустоту, в будущее.

— К этому конфликту мы неизбежно подойдем, — проговорил он медленно, — и его хватит более чем на полутысячелетие. Я должен заранее озаботиться…

Он помолчал с минуту, потом вдруг взглянув в глаза Неккеру, тихо произнес:

— Оливер, поезжай в Гент, поговори с Марией и, если девушка и ее советники окажутся несговорчивыми, принеси мне ключи от города.

Лицо Оливера выразило такое изумление, такое сомнение, — верно ли он понял слова короля, что Людовик усмехнулся.

— Да, отправляйся в Гент, Оливер, — повторил он, — и, смотря по обстоятельствам, будь там то послом Франции, то Неккером из Тильта.

Оливер задумчиво покачал головой.

— В гентцах сидит дьявол, государь.

— Правильно, — весело согласился Людовик, — вот потому-то ты и самый подходящий для них человек.

— Я узнал, — сказал Оливер внимательно слушавшему его королю, — что благодаря смерти Карла гентскую независимую партию охватил могучий подъем и прилив энергии. Если вы удовлетворитесь отпадением от Бургундии Гента и Фландрии и откажетесь от своего плана аннексии, то отправится сьер Ле Мовэ, а не Неккер из Тильта, или, пожалуй, граф де Мелан, потому что имя Ле Мовэ слишком хорошо помнят со времен Перонны и Льежа.

Людовик слушал с озабоченным видом.

— Ну, а вернется ли ко мне Ле Мовэ? Ведь для жизни короля нужна не Фландрия, а он. Где гарантия, что тебя не узнают и не расправятся с тобою?

Неккер пожал плечами.

— Не будем говорить о гарантии, государь, — отвечал он холодно, — и обсудим возможные меры предосторожности. Перебросьте в Хеннегау на фландрскую границу достаточно сильное войско, которое при отпадении Гента не только останется нейтральным, но в случае надобности и защитит город от бургундской карательной экспедиции; тогда, по всей вероятности, со мной не случится ничего скверного.

Король кивнул головой. Когда же несколько дней спустя Оливер прощался с ним, он тихо спросил его:

— Ты радуешься, братец как мещанишка, что увидишь родину?

— Да, — сказал Оливер.

Людовик потер себе лоб:

— Сделать тебя независимым штатгальтером Фландрии?

Неккер громко рассмеялся.

— Вы хотите основать владетельный дом Неккеров, государь? — Потом он серьезно прибавил: — Для жизни Ле Мовэ нужна не Фландрия, а король.

Людовик обнял его.

— Для жизни! — прошептал он удрученно. — Но ты ведь не уходишь от меня к смерти, Оливер?

— Нет, государь.

Гент не был благонамеренным городом. Дух мятежа не спал в нем. Гент ничего не позабыл и, не задумываясь, одновременно давал в стенах своих место гостеприимству и политическому шантажу, верноподданническим излияниям и насилию, богу и дьяволу. Гент всегда любил только наследных принцев, только будущее, которое он стремился творить, и всегда ненавидел царствующего монарха, ненавидел настоящее, против которого постоянно боролся непокорный его дух. Так Гент любил отважного Карла, когда тот был еще графом Шаролэ и был в дурных отношениях со своим отцом. Точно так же любили гентцы прекрасную Бургундскую принцессу, потому что она была приветлива, исполнена чарующего величия, — и все же была лишь слабой девушкой. Весть о смерти герцога пришла, когда заблаговестили к обедне, — и вот, мрачно возвещая недоброе, уже по-иному загудели колокола св. Якова и св. Баво. Дрожь, пока еще скрытая, прошла по городу: жуткое движение, ночные собрания партий и цехов, перевозка оружия и мобилизация всех способных носить оружие. Питер Хейриблок, назначение которого городским мэром было несколько лет тому назад ознаменовано тем, что герцог отпустил на свободу восемь находившихся в заключении в Брюсселе гентских делегатов, теперь, полный заботы и дурных предчувствий, совещался со старшинами и членами бургундской партии. Ночной налет, долженствовавший устранить вождей независимых, не удался. Но буря еще не разразилась; по-видимому, мятежникам не были точно известны силы, боеспособность и местопребывание остатков бургундского войска; равным образом они не имели возможности учесть наличие одновременных вспышек в других городах Фландрии и опасались последствий преждевременного и рискованного удара. Хейриблок собирался уже предупредить об опасности приближенных и министров Марии, канцлера Хумберкура, преемника умершего Кревкера, и главного камерария Мельхиора ван Буслейдена, хотел посоветовать юной принцессе поскорее уехать, думал просить о немедленной военной оккупации города, как вдруг совершенно неожиданно французский герольд сообщил о прибытии французского посланника графа Мелана с мирными предложениями принцессе и высшему городскому совету. Общее ожидание еще более подогрело и без того напряженную атмосферу; каждая из трех политических групп — принцесса с двумя министрами, уже опасавшимися занятия Брабанта, Хейриблок с бургундским магистратом, цехи с партией крайних — все стали нетерпеливо ожидать для себя от королевского посла благосклонного отношения и даже поддержки.

Оливер оставил сильное войско гроссмейстера севернее Тупне близ валлонско-фландрской границы. Двадцать шотландских гвардейцев, лично выбранные королем, поклявшиеся ему защищать мейстера своей собственной кровью, и несколько вооруженных слуг следовали за ним; в Ронсе, Кувенаарде и Гавре были специально оставлены конные офицеры для связи, благодаря чему гроссмейстер мог быть оповещен Неккером обо всем в течение нескольких часов. Когда Неккер, с фальшивой седой бородой, проезжал по знакомым местам, он ощутил, как и ожидал, чистую и большую радость возврата на родину. Его трогал вид ветряных мельниц, ровных полей, ткацких мастерских, бедных кирпичных церквей в деревнях, радовал родной говор. Он испытывал редкое удовольствие, нечто вроде гордости, что такие чувства обнаружились у него естественно и свободно. «Король не испытал бы этого», — подумал он с тихой улыбкой своего превосходства.

Подъезжая с юга, увидел он серые стены, мрачный массив замка — грозную четырехугольную башню Бельфрида, хмурые, как бы насупившиеся, силуэты церквей.

«Я не из веселого города, — подумал Оливер и нахмурился, — это не родина моего сердца!»

Принцесса, очаровательная своей гордой осанкой, унаследованной от отца, приняла его в замке; ее лицо в сиянии юности являло благородные черты Карла и мягкую красоту матери из рода Бурбонов.

Граф де Мелан, в роскошном платье французского дворянина, быстро оглядел хорошо инсценированную картину: красивую девушку, сидящую на чересчур массивном троне, пленительную в большей степени благодаря своей прелести и грации, чем благодаря короне, возвышению и балдахину, а по обеим сторонам трона великолепные головы и облачения бургундских вельмож. Оливер, заметив пытливый взгляд Буслейдена, словно прощупывавший его, незаметно усмехнулся. После поклонов и передачи верительных грамот принцесса, согласно этикету официальных приемов, попросила посла изложить свое поручение. Граф де Мелан, приподняв немного брови, заметил не без иронии:

— Поручение мое в этой тронной зале и перед этими достопочтенными господами сводится лишь к благожеланиям и приветствиям, которые вам передает через меня, государыня, мой высокий повелитель. Моя же миссия слишком серьезна и значительна, чтобы я мог ее выполнить при публичности этой церемонии, поэтому я изложу ее не раньше, как в совещательной комнате ваших ответственных министров. Я буду ожидать у себя на дому извещения вашего величества о том, когда могут начаться переговоры.

Он попросил разрешения удалиться и вышел, оставив собрание в глубоком изумлении. Буслейден наклонился к канцлеру.

— Мне кажется, — прошептал он, — что я узнаю эти глаза и голос; и думается мне, что мы очутимся в трудном положении.

В передней во внутреннем дворе, у подножия четырехэтажного Бельфрида и в укрепленном проходе ворот дожидались шотландцы и вооруженные слуги, которые, столпившись вокруг Неккера, прикрыли его так, что никто из многочисленных любопытных на улицах не мог видеть возвращающегося к себе посланника.

В тот же день после полудня, когда Неккер уже успел узнать через Даниеля Барта и нескольких ловких слуг-фламандцев обо всем, достойном внимания в области политических событий, и после того, как ему сообщены были имена видных партийных вождей и демагогов, к нему явилась под предводительством второго старшины небольшая делегация от правящей корпорации, чтобы с нарочитой вежливостью пригласить королевского посла в ратушу, где уже собрался магистрат. Делегацию принял Даниель, заявивший, что его господина нет дома и объяснивший ей на французском языке и тем высокомерным тоном, который охотно принимает дворянин в отношении мятежных бюргеров, что посланник короля сначала будет говорить с принцессой и лишь после этого — с советом города Гента. К этому он добавил, что граф скоро отправляется к принцессе, а потом в удобное для него время сообщит магистрату, когда он примет их представителя. Делегация удалилась в удрученном состоянии и полная дурных предчувствий.

Однако Жан Коппенхелле, дубильщик, теперь глава цехов и вождь партии независимых, — на старости лет все такой же говорун, забияка и радикал, как и в те времена, когда злокозненный город вымогал у молодого герцога права и вольности, — с довольным видом усмехнулся в высоко поднятый воротник своего плаща, покидая уже в темноте дом посланника. Он тоже не побеседовал с графом Меланом, а только с его дюжим лейтенантом, который, подмигнув ему с улыбкой авгура, объяснил на хорошем фламандском языке, что надо быть бодрым, уверенным, готовым к событиям и следующею ночью осторожно явиться на квартиру посланника.

В тот же вечер секретарь канцлера пригласил королевского посла в замок. Снова сопровождали его двадцать шотландцев, разместившихся в замке от ворот до передней совещательного зала, в котором ожидали Неккера молодая герцогиня, канцлер и Буслейден. Мария, казавшаяся еще более бледной, чем днем, выдавала своим беспокойным взглядом и быстрыми движениями головы волнение, вызванное непривычным для нее соприкосновением с серьезной политикой, которая олицетворялась особой неприятно-самоуверенного посла. Канцлер — осторожный, рассудительный человек, одинаковых с Оливером лет — стоял около нее и осматривал входящего с учтивой холодностью. Буслейден поместился на заднем плане, в тени, для того, чтобы иметь возможность наблюдать за графом Меланом, спокойно расположившимся под яркой люстрой.

— Вы знаете, высокомилостивая госпожа, — сказал посланник с деловитой решительностью, — и тем более вам, сеньоры, хорошо известно, что ваше положение, а вместе с этим и положение Бургундии можно назвать критическим и что в связи с этим вам предстоит решить, склониться ли вам к западу или к востоку. Король, мой высокий повелитель, несмотря на свои признанные права суверена Бургундии, не желает ни шума, ни бряцания оружием и предлагает вам через меня свою поддержку. Хотите ли вы отдаться под его покровительство, ваше высочество?

Молодая герцогиня молча взглянула на канцлера. Гумберкур умно улыбнулся.

— Христианнейший король имеет обыкновение предлагать свою помощь не без некоторых условий, — сказал он сдержанным тоном. — Перечислите его требования, господин граф.

— Вы неверно судите о положении вещей, сударь, — возразил холодно посол. — Мой высокий повелитель не имеет обыкновения требовать того, что и так у него в руках. Дело идет не о той или иной провинции, а тем более не о каком-либо ультиматуме и даже не о настоящей ситуации, которую король волен регулировать по своему усмотрению. Речь идет о будущем обоих государств, могущих — лишь бы только вы захотели — мирно и к выгоде обеих династий слиться в одно государство, которому будет принадлежать гегемония над всей Европой.

— А каким образом может быть осуществлена эта великая будущность? — спросила принцесса.

— Король предлагает вам через брак с дофином корону соединенных государств, ваше высочество, причем до совершеннолетия своего сына он гарантирует независимость бургундского герцогства.

После небольшой паузы удивления принцесса тихонько и изящно рассмеялась; а Гумберкур откровенно сказал:

— Нам нужен мужчина, мессир, а не ребенок. Позвольте нам несколько иначе формулировать намерение короля: дом Валуа желает самым спокойным и дешевым способом, какой только существует, сделаться наследником герцога, которому он вырыл могилу. Его величество, наверно, предполагает, что в Бургундии уже нет больше людей зрячих и мыслящих?

Граф де Мелан сделал протестующий жест.

— Довольно, сударь, оставим это, — сказал он равнодушно. — Должен сознаться, что ни мой высокий повелитель, ни я нисколько не удивлены подобным заявлением. — Тут он повысил голос и перевел взгляд с канцлера на принцессу. — А знаете ли вы, ваше высочество, и вы, сеньоры, что произойдет в судьбах Европы, если вместо дома Валуа наследство получит дом Габсбургов?

— Кто говорит о доме Габсбургов? — уклончиво возразил министр. — И почему вы думаете, что мы не одни…

— Остановитесь, Гумберкур! — перебила его Мария своим ясным голосом. — Если граф находится здесь в качестве свата со стороны дофина, то его миролюбивая миссия заслуживает того, чтобы мы ему честно объявили причину отказа. Вы рассуждаете правильно, мессир, — обратилась она к послу, — наш блаженной памяти покойный отец, незадолго до своей смерти, обещал мою руку сыну германского императора, и мы подтвердили это обещание письменным согласием и обменом колец. Сообщите об этом королю. Сообщите также ему и то, что при всем нашем уважении к его великой особе мы не приняли бы его предложения из благоговения к памяти отца, даже если и были бы свободны, а дофин не был бы мальчиком.

Канцлер прикусил губы, посол же поклонился с улыбкой.

— Благодарю вас за ваш откровенный ответ, ваше высочество; но позвольте вам сказать, что искренность — наименьшая из государственных добродетелей. Предоставьте ведение ваших политических дел вашему опытному канцлеру или же умному господину Буслейдену, который, по-видимому, с самого полудня старается освежить свои воспоминания о Перонне.

Буслейден, выйдя провожать Оливера, увлек его в угол передней.

— Значит, я не ошибся, сьер Ле Мовэ, — прошептал он, — мы с вами старые знакомые, до известной степени обязанные друг другу. И пожалуй, я не ошибусь, если предположу, что ваше присутствие здесь имеет иной смысл, помимо того, которым обусловлена только что происходившая аудиенция. В Перонне я привел герцога к королю, вспомните об этом.

Оливер искривил губы.

— А я вас сделал первым камерарием бургундского двора, — возразил он насмешливо. — Что же? Мы и вперед будем обмениваться подобными долговыми расписками, сударь? Впрочем я ничего не имею против этого, а потому продолжайте ваши расспросы.

Под утро городской профос с сотней бургундских солдат и судейских слуг появился перед покинутой квартирой посланника для ареста гентского гражданина и члена магистрата Оливера Неккера за государственную измену и за недозволенное отправление иностранных должностей. Вместо него они нашли толпу вооруженных повстанцев. Когда профос приблизился к ним, чтобы потребовать объяснения, раздались выстрелы, убившие чиновника и нескольких солдат. Это было сигналом к открытому восстанию. С соседних улиц нахлынули хорошо вооруженные мятежники и окружили небольшой отряд. Одновременно с этим повстанцами были захвачены и городские ворота. Ратуша и замок были заняты ими почти без боя. Магистрат, состоящий чуть ли не сплошь из видных членов бургундской партии, канцлер и главный камерарий были арестованы. Около полудня Жан Коппенхелле был уже хозяином города. Он провозгласил независимость Гента и организовал правительство. В тот же день были казнены Питер Хейриблок, второй старшина и некоторые советники. Через двадцать четыре часа обоих бургундских вельмож привели на рынок к лобному месту, где виднелись еще следы последних казней. Снова ревела дикая толпа. Герольд провозгласил обвинение и приговор трибунала старшин: оба министра, как представители герцогской власти, нарушили вольность Гента, а основные законы города карают смертью всякого, кто посягает на его вольности. По толпе прошло волнение. Герцогиня в черном платье и под вуалью, еще не оправившаяся от бесплодной борьбы, которую выдержала она с суровыми старшинами из-за двух вельмож, выбежала одна, без провожатых, из ратуши на рынок и, прижимая к губам кружевной платок, с умоляющим жестом протянула руки. Группа людей молча, но почтительно расступилась перед ней; принцесса была уже перед судьями, стоявшими невдалеке от помоста. Она схватила первого из них за плечо, трясла его, повисла на нем.

— Будьте милосердны! Будьте милосердны! — воскликнула принцесса. — Отдайте мне моих друзей!

Судья со смущенным и несколько беспомощным видом взглянул на ее волосы, выбившиеся из-под вуали, и повел плечами. Оставив его, она бросилась к другому, к третьему, потом побежала к толпе глазеющего народа и, поднимая руки, кричала:

— Будьте милосердны! Будьте милосердны!

Царила глухая тишина. Гумберкур на одном помосте, а Буслейден на другом с поразительным единодушием попробовали одновременно стащить закованными руками повязку с глаз. Откуда-то из толпы сперва два-три голоса, потом десять голосов, потом целая сотня их завопила:

— Милосердие! Милосердие!

Иосс фон Экке, новый городской профос, сын прежнего цехового старшины, побагровел и, заглушая становившиеся все более властными крики о помиловании, заорал на палачей:

— Кончайте!

Обе головы упали почти одновременно. Завизжали несколько женских голосов, а вместе с ними снова заревела толпа.

Когда Оливер опять увидел короля, то, несмотря на свое короткое отсутствие, впервые заметил его дряхлость, зловещие жилы на впалых висках и старческих руках, взор, в котором уже отразилась первая тень вечной ночи. Он нашел короля у его зверей. Людовик кормил певчих птиц конопляным семенем, сов — мелко нарубленным сырым мясом, журавлей и скворцов — хлебными зернами и кусочками яблок. Оливер, полный любви, склонился над его дряблыми руками. Людовик высоко поднял голову и поцеловал его.

— Я доволен, что ты возвратился, братец, — сказал он мягко. — Когда я один, жизнь слишком тяжело давит на меня… — Он посмотрел Неккеру в глаза. — Ты опять увидел свою родину, Оливер, и был счастлив?

Оливер покачал головой.

— Моя родина здесь, государь, — сказал он, указывая на зверей и поглаживая дога Тристана. Красивый, серо-голубой журавль с красными, как кармин, глазами и клювом цвета рога, с достоинством вышел из своей клетки и стал исследовать руки Людовика.

— Мой «Сын потаскушки» становится неплохим преемником бедного Ларрона, — промолвил король, лаская черную шею птицы.

Глава вторая Великий враг

Одетый гранитом, овеянный ужасом замок Плесси все тяжелей и тяжелей давил на народ и страну. Жан де Бон, единственный из приближенных короля, который по самой своей должности вступал в непосредственное соприкосновение с населением, первый услышал и уяснил себе, что стон народный уже переходит в ропот, в проклятья. Он был достаточно умен, чтобы сообщить свои наблюдения не королю, а Неккеру. Тот слушал его внимательно и вдумчиво.

— Кого проклинают, — спросил он наконец, — короля или меня?

— Проклинают и чертова короля и королевского черта, — улыбнулся Бон собственной шутке, — обоих, Неккер, обоих. Вас уже не разделяют. А затем, в подобающем отдалении, следуем Тристан и я. Народ ропщет не на шутку.

Оливер уклонился от дальнейшего разговора, словно бы вопрос этот не особенно его интересовал. Но зато он отдал Даниелю Барту, управляющему его имениями в долине Сены, приказ: вести себя самым агрессивным образом, не только не прекращать бесчисленных конфликтов, возникших у него с городом Парижем, а, напротив, провоцировать новые и при этом все свои действия прикрывать именем сеньора Ле Мовэ. Сотни жалобщиков стали отныне осаждать парижский парламент; тут были оскорбленные при исполнении служебных обязанностей чиновники, купцы, у которых задержали товары, граждане, противозаконно лишенные свободы, мужья, у которых насильно увели жен, отцы обесчещенных дочерей. Дела по этим жалобам парламент по необходимости отсылал в Плесси, ибо таков был общий порядок; а там Неккер делал на полях иронические пометки и отсылал бумаги дальше — на подпись к хранителю королевской печати, каковым он сам же и был.

Вскоре случилось следующее: когда Жан де Бон проезжал по одному нормандскому поселку, под ним убили пулей лошадь, а сам он был ранен в подбородок. Снова он счел за лучшее рассказать о происшествии одному лишь Неккеру; королю же решил доложить, что упал с лошади и расшибся. Но на сей раз Неккер почему-то придал этой истории необычайное значение. Он настоял на том, чтобы обо всем было доложено государю, и доложил дело самолично. Король побелел от ярости и приказал забрать мужское население той местности в солдаты через десятого, а на всю округу наложил неимоверную денежную контрибуцию. Добродушный Бон на коленях умолял государя сменить гнев на милость и не обременять его совесть таким бесчеловечным поступком. Людовик холодно на него посмотрел и покачал головой.

— Твоя совесть состарилась у меня на службе, ей скоро шестьдесят лет, — сказал он; — она выдержит еще и не это, ручаюсь тебе.

Казначей поднялся с колен и сказал Оливеру.

— Вы умели иногда проявлять гуманность, я хорошо это помню. Неужели вы не замолвите словечка за людей, которых я должен обездолить?

Оливер пожал плечами.

— Это я предложил его величеству такую меру, — возразил он равнодушным тоном, когда король отправился кормить своих зверей, оставив Бона и Оливера одних. Жан вспылил:

— Разве можно без цели и без толку раздражать и так уж возбужденный народ? Понимаете ли вы, Неккер, какую глупость, какую невероятную политическую ошибку вы совершаете?

— Нет, не понимаю, — спокойно сказал Неккер и протянул ему приказ.

— Вы с чисто формальной стороны не находите никаких противоречий с прежними указами и законоположениями, Жан де Бон?

Казначей прочел и, к удивлению своему, заметил, что указ был составлен в необычайной редакции. Он начинался словами «именем короля» и исходил не лично от суверена, а от его наместника; подпись гласила не «Людовик», а «Ле Мовэ». Жан поднял голову и посмотрел на Неккера.

— Верно ли я вас понимаю, мейстер? — медленно произнес он. — Вы хотите все проклятья обратить на себя. Вы хотите закрыть его собою и принять все удары. Неужто я никогда не постигну всего величия вашей души, Неккер!

Он схватил руку Оливера.

— О, боже, Жан, — сказал Оливер растроганно и раздосадованно, — оставьте ваши сантименты. Да, нужно принять меры против растущей непопулярности короля, а ему, быть может, грозит и еще кое-что похуже. Когда вы меня доставили ко двору, я был полезен тем, что работал исподтишка, невидимкой. Теперь времена другие: я полезен потому, что вокруг меня очень много шуму. При той репутации, которой я и без того уже пользуюсь, не нужно ни особенного величия души, ни особого мужества — ни даже особого уменья, — чтобы обратить на себя одного все недовольство и весь ропот. Вы должны мне в этом помочь.

— А что будет, когда король умрет? — спросил Жан, после небольшой паузы. Оливер усмехнулся.

— Ведь вы знаете, Бон, что здесь таких слов произносить нельзя. Король не желает умирать.

Имя Нечистого гремело по всей стране. Народному гневу и ненависти указана была, наконец, мишень. Король был «помазанник божий», на его священную особу не решались посягнуть даже словом. Его не винили: ведь дьявол правит государством и государем! Людовика стали жалеть, молиться за него. На него готовы были смотреть как на мученика, героя, пожертвовавшего вечным спасением своей души и продавшего ее антихристу ради победы над врагами государства. Ему хотели помочь, его хотели спасти. Нашлись двое смельчаков — президент парламента Ле Буланже и архиепископ парижский, — которым совесть не давала покоя при виде бесчинств неккеровского управляющего, совершаемых в самых окрестностях столицы. Они явились в Плесси, чтобы искать управы и чтобы предостеречь короля. На аудиенции, которой они добились с великим трудом, присутствовал Неккер. Наступило неловкое молчание, прерванное президентом:

— В интересах духовных и светских властей, нами представляемых, мы просим ваше величество о милости; разрешите доложить дело, по которому мы явились, только в вашем, государь, присутствии.

Людовик поморщился и отрезал:

— Мы не видим здесь никого, кто не мог бы слышать всего, что мы слышим.

— Государь, — честно ответил президент, — мы видим здесь сьера Ле Мовэ.

Король сощурил глаза и поднял брови со злобной усмешкой.

— В таком случае вы видите нашего наместника, на которого нам угодно возложить дальнейшее ведение переговоров. — Он встал и пошел к дверям. — Берегитесь, владыка, берегитесь, господин президент, — бросил он через плечо, — мессир Ле Мовэ сообщит вам, что к тому есть основания.

Он удалился. Неккер учтиво сказал:

— Я должен сообщить вам, господин президент, что его величеству угодно — и это далеко не с сегодняшнего дня — препоручить обширные поместья, которыми вы владеете, вашему личному надзору и хозяйскому глазу, а для сего освободить вас от занимаемой должности. Вам, владыка, я имею сообщить, что кардиналу Балю живется в Амбуазе недурно, если не считать мелких неудобств, вроде плохого освещения и невозможности совершать прогулки. Я вас слушаю, господа.

— Больше нам нечего сказать, — заявил Ле Буланже, побледнев, как полотно.

Однажды утром девяностолетнего Тристана Л’Эрмита нашли мертвым в постели; видно, усталое сердце перестало биться во сне. Лицо было безмятежно и светло.

Когда король услышал эту новость, его охватил великий страх. Он молча съежился в кресле, слушая, что говорил ему Оливер; подбородок его дрожал. Он отказался пойти взглянуть на усопшего.

— Государь, — укоризненно сказал Неккер, — человек служил вам верой и правдой много десятков лет и не выслужил себе последнего прощания?

Людовик беспокойно и растерянно повел рукой по воздуху.

— Государь, — смягчился Оливер, — лицо Тристана так безмятежно сейчас и так блаженно-прекрасно, что способно дать успокоение нам, живущим. Пойдемте, государь.

— Ты хочешь приучить меня к смерти, брат? — спросил король и усмехнулся. — Ты хочешь меня убаюкать! Я ее узнаю, я ее знаю! В какой бы приятной маске она ни щеголяла, ей меня не задобрить! Она — враг и врагом останется. Знай это, Оливер. И не пытайся помирить нас.

Он помолчал, затем спросил:

— Кто будет теперь генерал-профосом?

Неккер был мгновение в нерешимости, потом ответил:

— Я, государь.

Король сперва удивленно вскинул на него глаза, но тут же улыбнулся и сказал:

— Да, друг, так будет хорошо. Тебя не только боятся; ты недосягаем.

Понимал ли Людовик, какое глубокое значение, какое влияние на страну будет иметь передача Неккеру этой ужасной, вызывающей столько слез и проклятий должности? Этого даже Оливер не мог с уверенностью сказать. Король отлично знал, что только легендарная старость и личная добропорядочность Тристана оберегали его от взрыва народной ненависти; знал, что даже если новый генерал-профос будет мягче в исполнении своих прокурорских обязанностей, — что при существовавшей системе управления вряд ли было возможно, — то и в этом случае общая ненависть к нему не уменьшиться нисколько. Король знал все это, но был уже так далек от волнений повседневности, с таким безразличием относился к презираемой им людской массе и так верил в гениальность Неккера, что даже не опасался дурных последствий, какие могли бы возникнуть для него в результате нового назначения, и не вникал в подлинный и сокровенный смысл готовности Оливера принять на себя страшное бремя. Людовик ограничился тем, что создал новую должность обер-фискала, который должен был лично присутствовать — всякий раз по поручению генерал-профоса — при исполнении судебных приговоров; и создал он эту должность не столько затем, чтобы оградить Неккера от опасностей, сколько из страха оставаться одному, без Оливера, по целым дням и часам.

Полнота власти, приобретенная Неккером в ту пору, была необычайна. Он руководил иностранными и внутренними делами Франции, был хранителем королевской печати и высшим представителем судебной власти в государстве. После смерти Тристана он с такой неуклонной, последовательной деловитостью стал идти к своей тайной цели, что один лишь Жан де Бон мог заметить и уразуметь героическую сущность и величие его предначертаний: все культурные мероприятия широкого масштаба, усиленно им проводимые, все манифесты, свидетельствовавшие о политических и организаторских триумфах, шли за подписью короля; все указы и постановления, являвшиеся результатом единственной в мире тирании, подписывал Ле Мовэ. Популярность Людовика Валуа, растворившаяся было в страхе и гнете, стала вновь оживать. Его любили, его жалели, его величию поражались. Только лишь сам государь не знал ничего об этой перемене: он никогда не давал себе труда отличать вынужденные проявления верноподданнических чувств от подлинных. Он, правда, и раньше не знал о гневе и ненависти народных масс, угрожавших одно время престолу.

В качестве государственного деятеля и генерал-профоса Неккер, хоть и был суров, но не позволял себе никаких беззаконий; тем более странно было то, что он все более и более непристойным образом прикрывал преступные проделки своего управляющего Даниеля Барта. После неудачной поездки президента парламента и архиепископа в Плесси, между Бартом, проживавшим в Сен-Клу, и городом Парижем дело дошло до полного, открытого разрыва. Архиепископ, владычному суду которого с незапамятных времен были подчинены все окрестные земли на берегах Сены, послал к управляющему парламентского адвоката, который в ультимативной форме потребовал освобождения всех лиц, незаконно задержанных и брошенных в казематы замка Сен-Клу. Даниель молча выслушал его, встал со стула, медленно подошел к юристу, отшатнувшемуся к стене, схватил его поперек туловища и бросил его в закрытое окно. Голова адвоката пробила стекла, и сам он вместе с осколками вылетел на двор, где его поймали слуги Барта и надели на него хитроумно устроенный железный ошейник с решеткой. Обоих спутников адвоката, бывших свидетелями совершенного насилия, прогнали плетьми в Булонский лес, тогда еще называвшийся рощей Руврэ и принадлежавший в большей своей части Неккеру. На другое утро в парламент явился сам архиепископ и возбудил дело об оскорблении правосудия и о невероятном насилии над личностью и свободой граждан. Он немедленно добился судебного приказа, в силу которого сто человек стражи были отправлены в Сен-Клу, чтобы привезти оттуда адвоката живым или мертвым. К величайшему своему удивлению, вооруженные с головы до ног стражники нашли несчастного уже на полпути от Сен-Клу. Он сидел на берегу Сены, не имея возможности пошевельнуться; на решетке, к которой он был прикован, висела еще цепь, оканчивавшаяся семипудовым пушечным ядром. С великим трудом удалось поднять его на телегу и доставить в столицу. Судебная коллегия парламента, осмотрев адвоката и составив подробный протокол, постановила освободить его от оков. Но не тут-то было. Ни стражники, ни тюремные слесари не могли отомкнуть диковинного замка. Ничего не оставалось, как учтивейшим образом попросить у Барта ключ, гарантировав тому, кто явится с ключом, дипломатическую неприкосновенность. Даниель Барт поспешно снесся обо всем с Неккером и имел несравненную наглость явиться собственной персоной — и даже не без помпы — в парламентский дворец, с самым рыцарским видом отомкнуть ошейник с решеткой и вытащить оттуда полумертвого адвоката. В это самое время президент совещался в соседней комнате с архиепископом и членами суда; нельзя ли во имя общего блага как-нибудь нарушить данное Барту обещание и силой или хитростью овладеть этим ненавистным человеком, благо случай так неожиданно представился. Несмотря на уговоры нескольких благоразумных советников, раздраженный президент вкупе с прелатом легко добился постановления об аресте. Даниель Барт, который не особенно спешил покидать дворец парламента, нашел ворота запертыми; караульный офицер остановил его вопросом, не предвещавшим ничего доброго, не он ли Даниель Барт? Управляющий Неккера бросил высокомерное «Да!» и даже не счел нужным хоть для виду изумиться. У офицера был на руках ордер, который помечен был отдаленной датой, но имел явно свеженаписанный вид: в нем перечислялись восемнадцать обвинений против Барта; грабеж, вымогательство, изнасилование, лишение свободы, посягательства на церковное имущество, превышение власти, незаконное отправление правосудия и т. д. Барт расхохотался и обратился к одному из своих спутников:

— Скачи в Плесси, Гранжан, и доложи генерал-профосу, как мило эти господа держат свое слово. Бедный президент, — участливо покачал он головой и без сопротивления дал отвести себя в тюрьму Консьержери. Гонца его, конечно, изловили у городских ворот; но он успел выстрелить из аркебуза — то был условный знак для карауливших в роще слуг Барта. Они полетели в Плесси. Через тридцать шесть часов, в течение которых парламент все не мог решить, как быть с Бартом. Из Плесси прибыл гонец с королевским указом, составленным в самых резких выражениях и подписанным генерал-профосом: предписывалось управляющего немедленно освободить, дело по возбужденным против него обвинениям прекратить, вознаградить арестованного уплатой ему суммы в десять тысяч талеров из кассы города Парижа, отстранить от должности президента парламента, раскассировать судебную коллегию до новых выборов и представить в Сен-Клу четырех заложников.

Пришло время, когда отрешенность короля от текущей жизни превратилась в бесчувственность, в полное безразличие ко всему живому, — кроме собственного я, занятого только животными, книгами, да еще темным гнетущим ощущением неизбежного конца, — время, когда Людовик стал почти равнодушным к делам правления и к царственному своему долгу. Нечистый был около него, правил его именем. И Людовик был рад тому, что кто-то другой охраняет его от натиска опостылевших дел и вечно мятущихся людей, от всякого соприкосновения с ними, бесконечно ему противного, и оставляет на его разрешение и усмотрение только крупные политические вопросы, высоко парящие над понятием единичной человеческой жизни и позволяющие рассматривать народы и страны как некую совокупность неодушевленных предметов, а время — как вассала. Но даже и такие разговоры о важном, о решающем, становились все реже. Когда габсбургский принц, супруг Марии Бургундской, разбил королевского наместника в Артуа, Людовик вышел было из апатии, был взволнован и огорчен, собирал войска, завязал снова переговоры с Гентом; но затем время и судьба поработали за него, за равнодушного и безрадостного победителя: Мария умерла еще до объявления войны. Гент в ту же минуту восстал против герцога-чужеземца, дети его были взяты заложниками, а маленькая дочь Маргарита отправлена в Турень в качестве невесты дофина; мир был заключен, Артуа и все валлонские земли Бургундии отошли к королю. Вся страна, вся Европа, охваченная суеверным ужасом, трепетала перед незримым самодержцем Франции. Старик Ренэ Анжуйский, король-марионетка, умер, оставив Людовику области Прованс и Анжу-Мэн, которыми тот фактически правил давным-давно; Фландрия была под его протекторатом, Бретань ползала перед ним, как хорошо выдрессированный пес, вся Франция угодливо вздрагивала при каждом слове, доносившемся из крепости Плесси, Швейцария была, в сущности, французской провинцией, Испания, Португалия, Шотландия, все итальянские княжества добивались дружбы короля, умирающий Эдуард английский и германский император были благодарны за то, что их оставляют в покое. Старику из замка Плесси нечего было больше делать в жизни, кроме как заниматься собою и милыми своими животными.

Но звери доставляли ему меньше хлопот, чем собственное я, чем дряхлое тело, дряхлый мозг. Каждую почти ночь, — он не скрывал этого от себя, — каждую почти ночь, когда он не пил, из глубин его существа поднималась угроза смерти. Неумолимо, неотразимо стучала она в крови, сочилась из каждой мысли, сосала в затылке, шумела в ушах, перекатывалась в мозгу, давила на грудь. И он пил. Но тогда внутренний враг стал одолевать его и днем: кровь приливала к вискам, жар бросался в голову, пол, казалось ему, трескался и шел косыми ступеньками, стены нелепо выгибались, все покрывалось в его глазах розовой пеленой, прошедшее вдруг исчезало из сознания, он забывал имена зверей, названия предметов, руки и ноги, казалось, были облеплены слоем холодной, вязкой глины. — Что делать? Уж лучше мучиться ночью, лучше бодрствовать в библиотеке и вместе с преданными, неумирающими книгами ожидать рассвета как избавления! — И он, со свойственной ему несокрушимой энергией, круто изменил образ жизни; ничего больше не пил, ел мало, ночи напролет трудился над новым Уложением, спал лишь несколько часов перед обедом, а весь день проводил среди своих зверей, почерпая от них жизненную силу и энергию. И никогда, даже в скверные минуты, он не жаловался ни одной живой душе. Не жаловался и Неккеру; а тот боялся выказать участие, боялся бросить сострадательный взгляд.

В одно изумительное теплое апрельское утро король был как-то странно весел и разговорчив. Бессвязно и как-то растрепанно болтая, гулял он с Оливером по выгону, где паслись кони. Берберийский жеребец вдруг взметнулся на дыбы, чуть-чуть не ударил короля копытом и ускакал прочь. Лицо Людовика исказилось от неожиданного испуга, и он бегом потащил Неккера за ограду.

— Это был Сен-Поль! — задыхался он. — Он чуть не убил меня, Оливер… И здесь я не в безопасности… или он…

Он прижал руки к сердцу и залепетал что-то бессвязное.

— Успокойтесь, государь, — уговаривал Оливер, озабоченно глядя на него. Людовик, весь красный, дико вскинул руками.

— Пристрелить его! — завопил он. — Я был в чудном настроении! Я мог уснуть! Он знал это, он, он, крамольник!.. Ты что на меня так смотришь?

Неккер молча взял его под руку, чтобы отвести во дворец; но король уже не держался на ногах. Оливер бережно опустил его на землю и расстегнул ворот, поддерживая руками его голову.

— Что такое?., что такое? — бормотал Людовик, закрывая глаза, и обвил руками шею Оливера. Мейстер нарвал пучок мокрой, росистой травы и приложил к груди его, ко лбу. Людовик стал дышать ровнее.

— Нельзя, чтобы меня видели в таком положении, — сказал он уже более твердым голосом, — я не желаю. Подними меня. Я здоров. Я так хочу!

Оливер поставил его на ноги. Король всею тяжестью опирался на его руку. Так прошли они несколько шагов, затем Людовик стиснул зубы, выпрямился и отпустил руку Оливера. Когда они подошли вплотную к замку, слабость была уже преодолена, постовые увидели суровое лицо и знакомый мелкий, быстрый шаг властелина, ни на кого не глядевшего, как и полчаса тому назад.

Людовик прошел в библиотеку и упал в кресло, совершенно обессиленный. Он бросил на Неккера взгляд полный вражды, — первый за всю их совместную жизнь. Оливер заметил это и опустил голову, чтобы не раздражить короля еще больше.

— Что нового о здоровье Эдуарда? — хрипло спросил тот. Оливер медлил с ответом. Людовик ударил кулаком по ручке кресла.

— Ты думаешь, — сердито крикнул он, — мне вредно будет узнать, что он умер? Этого можно было ожидать со дня на день.

— Он умер, — сказал Оливер. Король наморщил брови.

— Сколько ему было лет? — спросил он через некоторое время.

— Мы были с ним одного возраста, — ответил Неккер.

— А на сколько ты моложе меня, Оливер?

— Лет на десять, государь, — тихо ответил Оливер.

Король заорал на него:

— К черту! На четырнадцать лет! Чего ты меня щадишь! Что ты думаешь о моем состоянии, хотел бы я знать?

— Я думаю, — заявил Оливер, пожав плечами, — что смешно и нелепо гневаться на меня, как вы гневаетесь, лишь за то, что я был невольным свидетелем легкого приступа слабости!

Людовик просветлел; он протянул руки к Неккеру.

— Да, милый брат, ты поможешь мне, — зашептал он, — ты ведь не думаешь, что это она, смерть, стояла сейчас за моей спиной! Не смей так думать! — Он запнулся, потом еле слышным шепотом признался: — Я уже вступил в единоборство с нею, Оливер, давно вступил…

Неккер был очень растроган, он поднял голову и заглянул королю в мутные глаза.

— Да, государь, я с вами; я не дезертирую; только не теряйте мужества и не скрывайте от меня ничего, а то как могу я помочь?

Король медленно кивнул головой.

— Я не сдаюсь, — сказал он и вдруг спросил о другом: — Глочестер, брат Эдуарда, притих? Или все еще претендует на престол?

Оливер не смел больше волновать государя молчанием или полунамеками. Он быстро, деловито ответил:

— Глочестер теперь уже король Ричард.[77] Обоих малолетних сыновей Эдуарда он убил, обеих дочерей объявил незаконнорожденными. Ричард предлагает вам свою дружбу, государь.

Людовик то краснел, то бледнел, беспрестанно меняясь в лице, глаза вылезли из орбит.

— Им мало того, что есть на свете смерть, — простонал он, — им нужно еще и убийство! Всюду Глочестеры… всякий может быть Глочестером… все мы Глочестеры… И я был им и ко мне тоже идет смерть… Помоги!

Он огляделся кругом, задыхаясь от ужаса. Он говорил, как в бреду. Оливер отнес его на постель.

Этой ночью дог Тристан выл и царапался в дверь опочивальни. Неккер был у себя в горнице; он не ложился и даже читать был не в состоянии. Он неподвижным, пристальным отсутствующим взором глядел в дальний угол комнаты и прислушивался к биению собственного сердца. И печально качал головой.

Услышав жалобный вой собаки, он вскочил и, сжав кулаками ноющие виски, бросился к королевской опочивальне. Еще за дверью он услышал стук падающего тела. Дог, скуля, прижался к его ногам. Он распахнул дверь. На полу, в некотором расстоянии от постели, пластом лежал король. Собака бросилась к нему, лизала ухо и седые волосы. Оливер опустился на колени рядом с королем, оттащил заворчавшего дога и осторожно поднял Людовика. Король лежал на левом боку — на той стороне, которую поразил удар. Лицо было иссиня-багровым, левая сторона его носила отпечаток чудовищного, костлявого, непреоборимого кулака; бессильно болталось веко, щека обвисла, рот был перекошен; правый же глаз был широко раскрыт, он в оцепенении и ужасе вылезал из орбиты. — «Какой ужасной смертью он умирает», — подумал Оливер; затем поднял его с огромным усилием и отнес на постель. Левая рука и нога висели безжизненно, неуклюже, как у тряпичной куклы.

Но король не умер. Всю ночь Оливер боролся с нарастающим кровяным давлением, клал холодные компрессы, пускал кровь, не смея позвать никого на помощь, кроме Жана де Бона и одного преданного, молчаливого камердинера; к утру больной погрузился в глубокий сон.

На другой день оказалось, что у Людовика не только парализована вся левая сторона, но и утрачен дар речи.

Еще никто во дворце, кроме трех посвященных, не знал о состоянии короля. К его капризам давно привыкли, знали — еще со времен Амбуаза, — что он временами любит никому не показываться и никого не пускать на глаза. Только звери скучали о нем и пищали, клекотали, лаяли, ржали, не видя своего друга.

Проснувшись, Людовик необыкновенно быстро преодолел охвативший было его ужас. Он, правда, жалобно смотрел здоровым глазом на Неккера, разевая рот, сжимал правый кулак и в отчаянии ударят им по одеялу, потому что вместо голоса из горла его вырывалось противное шипение, он трепетал в неописуемой ярости, так что исказилась вся здоровая половина лица; но припадок бессильного и бесплодного гнева длился недолго. Когда Оливер показал ему грифель и доску, он жадно в них вцепился. Он еле понятно нацарапал: — Вижу, слышу, мыслю — скоро заговорю! — Оливер посмотрел на него с улыбкой, исполненной скорби и восхищения.

— Воистину, государь, — убежденно сказал он, — вы так сильны, что можете еще делиться этой силой с другими.

Людовик утвердительно кивнул головой и сломал в пальцах тяжелый грифель. Правая половина лица перекосилась; это он желал во что бы то ни стало улыбнуться. Затем он, подняв одну бровь, начертал скрипучим обломком грифеля короткий и беспощадный приказ по дворцу:

«Король слегка нездоров. Кто хоть единым словом обмолвится об этом вне стен замка, будет повешен».

Генерал-профос прочел приказ собравшимся на дворе чиновникам, гвардейцам и прислуге, запретил кому бы то ни было отлучаться из замка на все время болезни, а для корреспонденции учредил строжайшую цензуру. В следующем приказе король повелевал сторожам смотреть за животными и ходить за ними с неусыпным рвением, каждый ответит за них головой. Твердыня Плесси трепетала перед больным сувереном.

Двадцать четыре часа спустя Людовик заговорил. Сперва то был лишь невнятный лепет; но он с чудовищным напряжением воли вцеплялся в каждое слово, не отпускал его, без устали повторял, покуда речь не стала звучать все яснее и яснее; к концу дня дар речи был с бою взят обратно. Только голос изменился: звучность, мужественность его пропали, он стал надтреснутым; медленно, осторожно, с трудом нанизывалось слово к слову.

Оливер наблюдал за поединком, глубоко взволнованный и почти ошеломленный таким мужеством. Его внимательный, испытующий взгляд был по-иному понят королем; он протянул Оливеру руку и сказал:

— Благодарю тебя, друг.

— За что? — спросил Неккер удивленно. Людовик робко погладил его по руке.

— Я знаю, я знаю, — проговорил он надломленным своим голосом, — это ты возвратил мне дар речи, брат. Сильны твои чары, но…

— Государь! — перебил его Оливер. — Не я, не я! Это бог возвратил вам голос!

— Сильны твои чары, брат, — настаивал на своем король, — но верни мне все мое тело. Смотри, разве это царственно?

Он здоровой правой рукой поднял на воздух левую и опустил ее; она упала как резиновая кишка.

Неккер прошептал с мукой в голосе:

— Молитесь богу, государь. Я ничего не в состоянии вернуть!

— Разве это царственно? — снова вопрошал Людовик, глухой ко всем доводам, и положил руку на пораженную сторону лица. Неккер в отчаянии соскользнул с кресла, упал к ногам Людовика и обнял его колени.

— Государь! Государь! — вскричал он. — Откажитесь вы от этой немыслимой, гибельной веры в меня! Я всего только человек!

— Нет, нет, нет! — простонал Людовик, и перекошенный его рот в страхе задрожал. — Не откажусь, не могу отказаться. Эта вера помогала мне до сих пор и поможет и дальше.

Оливер не решался больше противоречить, он должен был молчать, потому что всякое волнение было для короля опасно. Он медленно поднялся с колен.

— Останься, останься! — прошептал Людовик. — Кажется, моя левая нога ощутила твое прикосновение…

Неккер снова опустился к его ногам и стал тереть и мять омертвелое мясо. К полуночи король уже мог, хотя с трудом, шевелить пораженными членами. Он уснул с детски-счастливым вздохом. Оливер, не отходивший от него, опустил на руки пылающую голову. «За что судьба мучит этого старика так ужасно? За что она мучит его мною? — спрашивал он сам себя.

— И когда же будет конец?» Однако на другой день он стал совсем по-иному держать себя с больным. Он обращался с ним так, как тот хотел: без малейшей сентиментальности, приказывая, внушая с требовательностью мага и чернокнижника. Он поднял Людовика с постели и поставил его на ноги.

— Вы можете стоять, государь, — сказал он и отошел в сторону, Людовик стоял.

— Вы можете двигать левой рукой, государь. — Людовик слегка поднял ее.

— Вы можете ходить, государь, — сказал Неккер в третий раз и властно взял короля под руку. Людовик, хромая и опираясь на него, прошел через всю комнату. К вечеру следов паралича почти не осталось. Только левое веко осталось опущенным, да чуть-чуть скошена была левая половина лица. Король мог ходить, но прихрамывал, сутулился, как дряхлый старик, и не расставался уже с костылем. И стал еще нелюдимей, боясь в чьем-нибудь взгляде прочесть, как сильно он изменился.

В один из тихих вечеров начала мая, когда в теле больного короля снова что-то засверлило, и он почуял недоброе, — когда воздух был чересчур напоен ароматами, а соловьиные трели слишком громко ударяли в окна сурового и мрачного книгохранилища, — в этот вечер король высказал весьма необычное желание.

— Друг, — попросил он почти смущенно, — прочти мне вслух ту главу пророка Исаии[78], где царь, лежа на смертном одре, молил господа продлить ему жизнь, и, по слову Исаии, господь продлил дни царя еще на пятнадцать лет!..

Неккер без тени удивления раскрыл тридцать восьмую главу книги Исаии и стал читать.

Людовик закрыл ладонью левую сторону лица — со времени удара это вошло у него в привычку — и тихо сказал:

— Мне все кажется, что, ссылаясь на бога, ты хочешь меня принудить смириться и сложить оружие, брат.

Некоторое время оба молчали. Людовик испытующе глядел на Неккера.

— Да, — сказал он в конце концов, — тебе тяжело, брат, я понимаю. Ты хочешь снять с себя ответственность. Хоть я и немногое уже могу сделать, чтобы стать угодным богу, и хоть мы с господом отлично знаем, что королевская совесть — если бы начать жизнь сначала — вновь взяла бы на себя почти все, что сейчас на ней тяготеет, однако же какое-нибудь доброе дело было бы нам сейчас на пользу, как ты думаешь, брат?

— Попробуйте, государь, — сказал Неккер.

Король сказал не задумываясь, как человек, сообщающий нечто давно продуманное и решенное:

— Кардинал Балю помилован. Напиши от моего имени святейшему отцу в Рим и попроси у него индульгенцию. Потом поезжай в Амбуаз и открой клетку. Зачтется нам доброе дело, брат?

— О да, — сказал Оливер и благодарно приник к руке Людовика.

Балю так отяжелел, что ноги больше не носили его. После десяти лет отчаянной, напряженнейшей работы в качестве переводчика и комментатора он лишился зрения. Но дух был по-прежнему силен; он дошел до высших ступеней созерцания, и тьма больше не пугала его. Последние четыре года он лежал бесформенной массой на койке с закрытыми глазами, с руками, сложенными поверх непомерного живота, и диктовал монаху-августинцу, сидевшему по другую сторону решетки, критику апокрифов.[79]

В один из майских дней, когда теплый солнечный воздух врывался под темные своды, мирно работавший кардинал был потревожен в неурочный час.

Дверь отворили и не захлопнули больше. Совсем близко послышались шаги.

— В чем дело? — недовольно насторожился Балю. Ответа не было; но рядом с ним раздался несказанно новый, непривычный и неожиданный звук пилы.

— Брат Бенедетто, что здесь происходит? — в волнении спросил Балю своего секретаря.

— Рабочие распиливают решетку, ваше высокопреосвященство, — ответил монах, и голос его от изумления звучал совсем чуждо. Кардинал смиренно опустил голову обратно на подушку, закрыл глаза, и ясным, громким голосом начал читать «Ныне отпущаеши». Пилы скрежетали все громче; со звоном упала решетка. Кто-то нарушил четырнадцатилетнее одиночество узника, кто-то стоял совсем рядом, не отделенный прутьями, и тихо говорил:

— Монсеньор Жан Балю, преосвященнейший кардинал-архиепископ Анжерский! Милостью христианнейшего короля вы свободны и можете отправиться в Рим.

Балю помолчал, прислушиваясь к эху чуждых слов, потом прошептал:

— Кто ты, принесший мне благую весть? Скажи, чтобы я знал, кого благословить.

— Слуга своего государя, — пробормотал Неккер, преклонив колено.

Глава третья Победитель

Господь бог не зачел доброго дела. В один из жарких июньских дней короля поразил второй удар. Людовик беззвучно поник в кресле, на которое случайно сел. Оливер тихо, не торопясь, запер дверь библиотеки, подсел к лишившемуся чувств королю и взял его руки в свои. Больше Оливер не делал ничего, только держал его руки, концами пальцев прощупывая бешеный, медленно, медленно утихающий пульс, и глядя на багровое лицо, от которого кровь постепенно начала отливать. Так сидел он и ждал. Глаза Людовика были закрыты. Он становился все бледнее и бледнее, сердце билось все медленнее, туловище все больше наклонялось вперед; вот он совсем упал на грудь Оливеру, упал с легким, почти ребячьим стоном; голова легла на плечо Неккера; затем и бедра, колени, ноги, словно повинуясь какому-то толчку, скользнули вниз; Неккер крепко обхватил руками падающее тело и поднял его к себе на колени.

Так сидел он часа два, согнувшись под человеческой ношей, которая становилась все безжизненнее — и потому все тяжелее. Наступило мгновение, когда ни дыхания, ни пульса уже не было слышно; но Оливер не был ни обеспокоен, ни грустен. Он даже ни о чем не думал, когда всматривался в лежащую на его плече голову. Он только одно знал: это еще не смерть. А потом наступила минута прозрения, когда ему почудилось, когда внутреннее чувство подсказало ему, что король оживает снова, высасывая энергию и живое тепло из его собственного здорового тела. «Он все не умирает», — простонал Оливер, и в первый раз за всю жизнь у него явилась мысль о самоубийстве.

Когда король очнулся, не сразу удалось определить, парализован ли он и в какой мере; он был так еще слаб физически и духовно, что не мог пошевельнуться. Но близость тела Неккера он ощущал, и она была ему, видимо, приятна; когда тот отнес его на кровать, Людовик до тех пор показывал знаками свое недовольство, покуда мейстер не поднял его снова и не прижал к себе. Лежа на груди мейстера, он погрузился в глубокий, тяжкий сон — лучший признак того, что опасность миновала! Оливер хорошо помнил это по первому приступу болезни. На другой день Людовик был очень слаб, но у него не обнаружилось никаких явлений паралича. Он перенес второй удар без особо тяжких последствий. В тот день и в следующие дни король мало двигался и мало говорил; но Оливер, не отходивший от него ни на шаг, уже знал, что дух его не спит, а рыщет в поисках нового оружия против великого врага. Кроме того Оливер ожидал, что король, разочаровавшись в боге, резко отметет от себя всякое смирение, всякую человечность, что еще с большей силой, нежели прежде, им овладеют ненависть, подозрительность и глубокое презрение ко всему живому.

Чем более угасал король физически, тем больше росло в нем стремление доказать себе и всему миру, что он жив, силен и могуч. Он был так слаб, что не покидал библиотеки; только один раз в день приказывал он нести себя на носилках в парк к зверям; и он никого не пускал на глаза, кроме Неккера, казначея и нескольких гвардейцев. И тем не менее он, порвав с привычками всей своей жизни, стал облачаться в пышные одежды, в длинные, отороченные мехом мантии, ниспадавшие величественными складками поверх иссохшего, дряблого тела. Более того, он снова стал вникать в дела управления, лично вмешиваться в самые мелкие административные вопросы, речь его становилась тем повелительнее и непреклоннее, чем труднее усталому языку было произносить слова. И тут-то он наткнулся на противодействие со стороны Неккера.

Оливер возражал не против стремления старика проявлять активность во что бы то ни стало, не против коварной мелочной тирании Людовика, не против того, что он, в зависимости от хода своей болезни, то раздражал, то мучил подданных, урезывал жалованье, лишал чинов и титулов, с ужасающим произволом назначал взыскания и налагал кары, — нет; Неккер только не желал допустить, чтобы всеми этими безобразиями пятналось королевское имя. Он настаивал на том, чтобы указы дисциплинарного характера подписывались им, Ле Мовэ, как то вошло в обыкновение за последнее время. Король же из самолюбия, ревниво, упорно стоял на своем, — на том, чтобы самому составлять и подписывать решительно все указы и декреты как политического, так и административного свойства.

Оливер отнюдь не сдавался и проявил в споре оскорбительную и ненужную резкость. Людовик — сморщенная, костлявая, бескровная развалина — сидел в чересчур большом для него высоком кресле; он закрыл рукой левую половину лица и каким-то особенным взглядом смерил Неккера с ног до головы.

— Значит, ты подтверждаешь одну мысль, не дающую мне покоя уже несколько недель; мысль о том, что с королем перестали считаться, потому что он стар… и, быть может, болен.

Оливер сделал резкое движение.

— Если вы, государь, меня не исключаете из общих соображений подобного рода, — отрезал он, — то в опасности находится нечто даже большее, чем моя долголетняя верная служба вам.

Но Людовик остался спокоен; он лишь немного сощурил здоровый глаз.

— Служба мне или моему престолу, Оливер? — спросил он с тоскливой иронией, которая поразила и потрясла Неккера. — Ах, Оливер, — продолжал Людовик тонким, жалобным голосом, — ведь дело не в том, будет ли та или другая бумага подписана моим великим и славным или же твоим ненавистным именем! Не в том дело, чтобы ты жертвовал для меня своей жизнью, которая и без того мне принадлежит! Дело идет не о твоей жизни, которую ты хотел бы совлечь с себя, а о жизни короля, который принадлежит нам обоим!

Неккер молчал, Людовик снова закрыл лицо рукой.

— Ответь мне только на один вопрос, брат, — устало пробормотал он; — мне кажется, я прочел на твоем лице одну мысль: ты замышляешь самоубийство, чтобы я мог умереть?

Оливер не поднял головы, он сжал ладонями виски и лоб; и он не подошел ближе ни на шаг.

— Я больше не могу, — простонал он, весь дрожа неистовой внутренней дрожью, словно вихрь отчаяния рвался из груди его наружу. — Я больше не могу, государь. Дайте мне хотя бы умереть!

— Нет! — жестоко отрезал король и сжал кулаки. — Нет! Потому что с тобою умру и я!

— Так умрите со мной! — крикнул Неккер, не глядя на него. — Разве мы недостаточно стары?

— Король не должен умереть, — строго молвил Людовик и поспешно прибавил: — А теперь ты замышляешь убийство!

Оливер вскинул глазами, но головы не поднял.

— А хоть бы и так! — проговорил он задыхаясь.

— Почему же ты не выполняешь этого, брат?

И тут только Неккер упал ниц, ударившись лбом и локтями о каменные плиты. Король некоторое время молчал.

— Бедный брат, — заговорил он наконец. — Нужно будет еще раз испробовать бога. Быть может, ему было мало того, что я тогда сделал. А вдруг он все-таки поможет…

В эти пылающие июньские дни, когда тело, подобно надтреснутому сосуду, капля по капле теряло жизненную силу, — в эти дни осажденный, доведенный до крайности человек решился на необычный, единственный в своем роде выпад против смерти. Людовик и тут остался тем ловким стратегом, каким был всю жизнь. Он всегда любил, чтобы за него дрались другие. Он предпочитал побеждать не оружием, а дипломатическими интригами или деньгами. Когда его осаждали, он прибегал к любимым своим хитростям, уловкам и уверткам; и вдруг откуда-то появлялся сильный десант, который с тылу нападал на осаждающих. Так и теперь: нужно было завоевать, взять с бою благосклонность всевышнего для того, чтобы он, господь бог, стал союзником в борьбе и помог бы справиться со смертью. И в мозгу Людовика родился план: воздействовать на вседержителя путем грандиозной системы подкупа. Жан де Бон должен был незамедлительно претворить мысль в дело.

Твердыня Плесси осыпала золотом церкви и монастыри Европы. Все соборы и аббатства Франции получили приношения и дары — драгоценности, земли, деньги. Реликвии, золотая утварь, хоругви, усеянные разноцветными камнями, серебряная рака св. Мартина Турского и драгоценный ковчежец св. Эвтропия Ксантского были принесены в дар знаменитым заграничным церквам: Кельнскому и Аахенскому соборам, собору св. Сервация в Утрехте, Сан-Бернардино в Аквиле, Санта-Мария-Новелла во Флоренции и Сан-Джиовани ин Латерано в Риме.

Для Жана де Бона наступили тяжелые дни и бессонные ночи; взятки господу богу обошлись почти в миллион франков, не считая стоимости розданных церквам земель. Королевский казначей был достаточно умен, чтобы не пытаться еще туже завинтить налоговый пресс; он видел, в каком состоянии властелин, и опасался, что исстрадавшийся народ восстанет, что смута охватит государство еще прежде, чем закроется крышка над гробом Людовика.

— Хоть бы знать, как долго будет длиться это безумие, — обратился он к Неккеру, — сколько он еще проживет?

Оливер пожал плечами. Жан де Бон смотрел на него, качая головой.

— Я надеюсь, я хочу, чтобы он продержался подольше, но только ради вас, Неккер, — озабоченно и хмуро сказал он; — ведь вы знаете, каково ваше положение, знаете, что смерть немедленно поставит под угрозу вашу голову. Знаю, знаю, мейстер, — продолжал он, заметив досаду на лице Оливера, — знаю, как вы относитесь к этому, и не смею давать вам никаких советов. Но выслушайте вот только это: я узнал, что парламент начал секретное следственное производство против вас и Барта, что он собирает материалы и свидетельские показания; о болезни короля там осведомлены лучше, нежели мы с вами предполагали, и ждут лишь конца, чтобы немедленно обрушиться на вас. Распустите парламент, покуда вы еще властны это сделать, или возьмите крупных заложников, например смещенного — и потому особенно популярного — Ле Буланже; его вы могли бы упрятать в каземат.

Оливер нетерпеливо махнул рукой.

— Что, Жан, государственные финансы пришли в большое расстройство?

— Я принужден взяться за резервы, потому что наличных больше нет.

Неккер подумал.

— О новом налоге нечего и думать, — сказал он наконец, — с этим я согласен, хоть мне теперь мало дела до того, что будет после нас. Но можно другим путем покрыть только что произведенные чрезвычайные расходы: я прикажу Барту сдать вам все доходы от моей монополии на лес и на соль, какие поступят в текущем году. Это покроет около трети того, что израсходовано. Затем я издам указ о конфискации имущества бывшего президента Ле Буланже и еще двух-трех богатых членов парламента. — Он устало усмехнулся. — Немного больше вражды, или немного меньше, мне это теперь безразлично.

Жан де Бон потупился и ничего не ответил.

— И, наконец, Жан, — продолжал Оливер, — кто вам мешает пойти к королю и самому попытаться его урезонить? Я-то не могу идти наперекор его безумию, — и вы знаете, почему.

Но Людовик не слушал никаких доводов. Когда его казначей в умышленно неприкрытых и резких выражениях дал понять ему, что бессмысленно обогащать жирных прелатов за счет измученного народа, король лишь криво улыбнулся.

— Я мог бы ответить, куманек, — возразил он, хитро подмигивая, — что для спасения короля ничего не жалко. Но я плохой царедворец и не скажу этого. Я скажу, что расходам конец, теперь начинается приход. И, быть может, с большими процентами.

И он стал сбирать редкостную жатву. Заверения в благодарности, на которые не скупился Рим, Людовик принимал не как общую формулу вежливости, не только как слова. Нунция[80], привезшего папское благословение, он, к изумлению Оливера, допустил к аудиенции, несмотря на то, что в тот день лицо его напоминало маску покойника, а вместо голоса доносился еле внятный шелест. Прелат был поражен видом этой человеческой развалины; он приник ухом к самым устам говорившего и услышал не слова смирения, не мольбу о последнем напутствии, не покорность перед лицом смерти, отнюдь нет, — он услышал требования, почти приказания царственного больного, обращенные к наместнику божию на земле о том, чтобы тот всей властью первосвященника помог спасти бесценную королевскую жизнь, спасти и продлить ее.

— …и продлить, — повторил Людовик, задыхаясь, с трудом, но с горячей верой произнося слова.

Папа Клеменс[81], человек большой доброты и большого государственного ума, сделал все, чего хотел больной; ему казалось, что дело стоит того. Он послал в Плесси святые дары, над которыми служил мессу апостол Петр, послал и другие реликвии, которым желал поклониться Людовик; приказал, чтобы Реймскую святыню — ампулу, содержащую коронационный елей монархов Франции[82], перенесли из собора в комнату больного. И он исполнил самое необыкновенное из королевских желаний: мобилизовал всех знаменитых пустынников, монахов, подвижников, ведущих богоугодную жизнь, великих и чтимых целителей и чудотворцев и, взяв с каждого клятву молчать о возложенной на него миссии, послал их поодиночке в Плесси, дабы они попытались стать посредниками между господом и Людовиком. Больше он им ничего не говорил, и на то у него были свои причины.

К концу лета в Плесси потянулась вереница «святых». В Туре их встречал епископ и посылал в Плесси, — по одному, через день. Но ни один из служителей божиих не оставался в замке более часа или двух; их очень быстро отпускали и, богато одарив, направляли в Орлеан, откуда они возвращались к себе на родину. Ни один из этих немцев, итальянцев, испанцев, французов, богословов, пустынников, монахов, пламенных и тупиц, истинно верующих и фарисеев — ни один из них не мог позабыть тех мгновений, когда он стоял перед жалкими останками короля — с наполовину мертвым лицом, затравленным взором и растоптанным, раздавленным голосом.

Людовик всех спрашивал одно и то же, скупо роняя слова;

— Преподобный отче, дух господен, в тебе сущий, может ли продлить мою жизнь?

И он слышал в ответ все одно и то же из испуганных, кротких или суровых уст:

— Государь, этой власти мне не дано.

Угодники божии — числом около двадцати — приходили и уходили. Людовик их не удерживал. Он ни слова не говорил про них, даже с Неккером не говорил. Он не высказывал ни удовлетворения, ни разочарования. Но, когда прошло несколько дней, и ни один пустынник больше не появлялся, он спросил:

— Больше никто не придет, Оливер? Бедный брат мой, я не видел среди них Исаии, ни даже этого знаменитого Роберта Тарентского, которого святой отец так превозносит. Разве он еще не приехал во Францию?

Неккер глядел на него, слышал его оживленную речь и снова ощутил, как сердце его содрогается от ужаса, ужаса — перед кем? — перед самим собой? Бывали ведь дни (особенно, когда Оливер не был все время подле короля), когда жизнь отлетала от Людовика, когда он словно костенел. Зато потом всегда наступала такая минута, когда его душа — душа-вампир — присасывалась к телу Неккера, выпивала из него несколько капель жизни и ими питала — очень скудно, жалко и скупо, но питала — собственное тело.

— Как я устал! — стонал про себя Оливер; и взор его не лишен был горечи, не лишен даже некоторой — пусть слабой — ненависти.

— Ах, брат милый, — тихо плакался Людовик, словно его обидели явным, громким упреком, — ведь я все-таки не оставляю надежды на господа бога! Чего я только не делаю! И с каким нетерпением я жду этого тарентского чудотворца Роберта!

— Он уже три дня как прибыл в Тур, — многозначительно произнес Неккер.

— Почему же он не появляется? — поспешно спросил король.

Оливер, не торопясь, без малейшего налета насмешки, ответил:

— Он, верно, узнал, что здесь живет Дьявол.

Король помолчал немного, потом произнес с кривой усмешкой:

— Странный святой, у которого даже нет мужества произнести заклятие против нечистого духа!

— Быть может, — улыбнулся Неккер, — быть может, он как раз обладает мужеством, которого все другие не проявили, и, быть может, он опасается, что изгнание нечистого духа придется вам не по вкусу.

— Это твоя новая манера шутить, Оливер? — спросил Людовик, развеселившись; а когда Неккер ничего не ответил, он продолжал, уверенно и хитро сощурившись, с сатанинской своей иронией прежних, лучших дней: — В таком случае, пусть дьявол отправится в Тур и привезет мне святого. Оригинальное будет соревнование. Мне это по вкусу, брат.

Сын апулийского крестьянина Роберто Риццо был отшельником с двенадцатилетнего до шестидесятилетнего возраста, — покуда, по просьбе папы, он не отправился в Плесси.

Еще мальчиком он убежал из дома отца, оставив его овец, кукурузу и виноградные лозы и весь этот тесный, напоенный солнцем мирок, чтобы в прибрежной пещере умерщвлять свою слишком рано развившуюся плоть. Почтительный восторг и преклонение односельчан сразу закрыли ему все пути назад. Так и не выбрался он из своей пещеры. Как человек большого самолюбия, жаждавший, чтобы все признали его неоспоримую исключительность, он остался в пещере, стал юношей, мужем, старцем. Богослов-самоучка, человек редких знаний и редкой однобокости, он служил божественному милосердию с немилосердной суровостью, был жесток к себе, жесток к другим грешникам, стекавшимся к нему из сел, городов, областей Италии, Франции, всего католического мира, не брал в рот ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни молока и лишь дважды прерывал свое пятидесятилетнее затворничество для того, чтобы поклониться святым местам и основать две церкви в Северной Африке. С течением времени он приобрел и влияние церковно-политическое; неизменно отказываясь занять какое бы то ни было положение в церковной иерархии, он тем не менее являлся душой крайней, воинствующе ортодоксальной партии, перед которой во время каждого конклава заискивали кардиналы испанской ориентации и с которой каждый новый папа принужден был считаться. Отправиться к христианнейшему королю Роберто согласился после долгих упрашиваний со стороны папы, и то лишь потому, что представлялась возможность, влияя на больного Валуа, утвердить уже сильно пошатнувшуюся власть Рима над Галликанской церковью[83]. Путь Роберто по Италии был давно не виданным сплошным триумфом его святости. Сопровождали его папский посол и королевич неаполитанский. В Неаполе король почтил его, как сын чтит отца: пришел пешком и с непокрытой головой в скромный трактир, где остановился Роберто, чтобы получить его благословение. В Риме его появление было целым событием. Кардиналы толпились в палаццо у римского градоначальника, где отшельник согласился занять пустой чердак с деревянной койкой. Он пробыл в Риме три дня, и за эти три дня он имел три аудиенции у папы, протекавшие с глазу на глаз и продолжавшиеся часа по три-четыре. Умный Клеменс не только предложил ему кресло рядом с собой, не только оказал ему честь, поручив основать новый орден, но и подробнейшим образом информировал обо всем, что касалось французского короля, и о церковно-политической цели его, Роберто, поездки: нужно разлучить безнадежно больного Валуа с его всеми ненавидимым, дьявольски опасным в духовном и светском смыслах министром Ле Мовэ, который не только всецело держит его в руках, но и безумно тиранит страну; больше того: это единственный человек, который сейчас в состоянии воспрепятствовать Риму получить влияние на политику короля и его несовершеннолетнего наследника. Святитель счел возложенную на него миссию венцом всей своей отмеченной божьим перстом жизни.

Остановившись в Туре, он медлил ехать в Плесси; это был маневр, весьма примитивный, имевший целью заставить себя ждать возможно напряженнее. Епископ, который, подобно всем прелатам королевства, был врагом Неккера, расписывал «коронного дьявола» самыми яркими красками гнева и ненависти.

Роберто, любивший упрощенно-лубочные образы и понятия, был уже совершенно уверен, что этого Нечистого, в котором, кроме нечисти, ничего, конечно, нет и быть не может, он сумеет быстро ухватить за шиворот, а затем одолеть двумя-тремя ударами божественной палицы.

И все же, когда доложили о прибытии Ле Мовэ, — уже гулкий шаг закованных в латы двухсот шотландцев потрясал узкие улицы, — он побледнел не меньше епископа.

— Не раздражай его, отец мой, — прошептал епископ, предусмотрительно ретируясь, — не раздражай его! Он чертовски мало считается с нашим саном и нашей неприкосновенностью. Рим далеко, зато казематы очень близко… и клетка Балю пуста…

Отшельник скрестил руки на груди. Лучи заходящего солнца врывались в высокое окно таким багрово-красным потоком, что охваченному внезапным испугом и растерянностью монаху подумалось: не Нечистый ли это знаменует свое появление таким адским заревом и не вынырнет ли он сейчас в пролете окна? Он глядел как зачарованный в это море красного света, слишком гордый, чтобы уже сейчас призвать на помощь имя божие, и настолько занятый самим собою, что не заметил седого человека на другом конце сумрачной залы, не слышал, как тот вошел.

Роберто вздрогнул и резко обернулся на голос.

— Отец мой! — мягко произнес Неккер, все еще стоя в затемненном углу.

Но красный свет все еще застилал глаза Роберто, он ничего не видел, кроме потоков красного света. Руки его задрожали, он схватил распятие, висевшее сбоку на четках. «Совсем как солдат, ухватившийся за саблю», — подумал Неккер. Глаза щурились; на строгом сухом лице пустынника брови сошлись у переносицы.

— Кто здесь? — бросил он недоверчиво и грубо, как часовой на посту.

— Позвольте, отец мой, — сказал Оливер и подошел ближе.

Роберто прикрыл глаза рукой, защищаясь от света, и обратил взор на говорящего, который подходил все ближе, совсем близко — вот уже склонился к его руке: то был седой человек его возраста — быть может, моложе — и лицо у него было такое, как любил святитель (у него самого было такое лицо, лицо, изваянное карающей, суровой рукой вседержителя!), но глаза были мудрые и печальные, от которых ему стало не по себе: таких глаз он не выносил даже у господа своего Иисуса Христа и у некоторых особенно мягких и милосердных святых.

— Я говорю с советником короля? — спросил он на тяжеловатой латыни, колеблясь между естественной ненавистью к этому человеку и каким-то влечением к нему; но тут же вспомнил о долге, о том, что сатана может воплощаться в любой, самый привлекательный образ, и продолжал своим сиплым, ворчливым голосом уже на простонародно-итальянском наречии: — Так вы тот самый сьер Ле Мовэ?

— Да, отец мой, — ответил Оливер, ласково улыбаясь, — я здесь, чтобы передать вам приглашение короля и проводить вас к нему, если вам угодно будет это приглашение принять.

Роберто приготовился к бою и осторожно сделал первый выпад:

— Что нужно великому королю от меня, бедного отшельника?

Неккер посмотрел на него серьезно, спокойно, словно молча отодвигая в сторону занесенное им копье, и старик покраснел под этим взглядом.

— Если вам это еще неизвестно, отец мой, — возразил Оливер, — то вы это скоро узнаете. А теперь нам с вами необходимо еще кое о чем побеседовать.

Роберто, застигнутый врасплох таким внезапным оборотом дела, откинулся назад и решил не ждать атаки.

— Мессир, — резко сказал он, — из того, что я готов быть полезным его величеству в вопросах веры, отнюдь не следует, что я поддамся предварительной обработке в чьих-либо интересах. Ведь не о делах же веры мы будем с вами беседовать?

— Несомненно, отец мой, — произнес Оливер с ударением; — ведь вы знаете, что меня здесь называют Дьяволом!

Отшельник встал и вытянул руку, как бы защищаясь; он не знал, уместно ли уже возглашать «Изыди, сатана!», или нет.

— По-видимому, — угрожающе крикнул он, — это богомерзкое прозвище вам нравится?

— Нет, — сказал Неккер, — но вы должны сделать так, чтобы оно перестало нравиться королю. Вы должны попытаться спасти его от меня, или от того, кого он во мне видит, — кем я, быть может, и являюсь, отец!

Роберто упал в кресло, глаза его были широко открыты и светились детским изумлением.

— И это вы мне говорите, мессир? — шепнул он.

— Король очень, очень болен! — вскричал Неккер, и внезапное отчаяние охватило его, а слова бессильно качались между истиной и ложью, не находя пути. — Худо, худо королю, его подточила вера в чары нечистого, которого он видит во мне! Окаменел он вдали от бога, рядом со мною! Спасите его жизнь, отец мой, ибо он хочет жить! Сейчас дело идет о его жизни, а не о его душе, которая ведь ждет и жаждет вас! Именем бога прикажите ему расстаться со мною и тем спасите его, отец мой!

И он, упав к ногам отшельника, обнял его колени. Тот дрожал, как в лихорадке.

— Изыди… — простонал он, мучимый любовью и нежностью к Нечистому и стараясь оттолкнуть его от себя. — Я сделаю то, что повелит господь. Ma non me toccare![84] Изыди, сатана! — вскричал он, наконец, грубо отталкивая Оливера и замахнувшись распятием.

Но в глазах его стояли слезы.

Не прошло и часу, как они отправились в путь, и к полуночи уже прибыли в Плесси. В библиотеке еще горел огонь. Король тихо сидел в глубоком кресле; ремень привязывал его к спинке, чтобы он не мог упасть, ноги были закутаны в толстые одеяла, голова опущена на грудь, глаза закрыты. Оливер не мог понять, спит он или нет. И таким угасшим, бескровным и серым казался этот остов человека, что Роберто усомнился в том, жив ли он? Зато спутник его в этом, видимо, не сомневался; он обернулся и приложил палец к губам; это, верно, относилось к скрипучим, грубым сандалиям пустынника.

Дог Тристан у ног Людовика ворчал, не переставая. Роберто молча остановился.

Людовик застонал. Оливер произнес:

— Отец Роберто Тарентский стоит перед вами.

— Да, да, — сказал король, словно уже знал это; но открыл глаза только теперь. Он прикрыл рукою левую половину лица, потом вытянул два пальца правой руки: знак Неккеру незаметно спрятаться за гобелен. Оливер вышел, улыбнувшись святителю, снова вошел в зал через потайную дверь, задрапированную гобеленом, и остался стоять на уровне высокого кресла короля.

Роберто еще не тронулся с места. Он стоял в своем углу, не будучи в состоянии разобрать, видит его король своим единственным открытым глазом или нет. Тут слабый голос короля позвал его:

— Подойти ближе, преподобный отче.

Отшельник двинулся, и сандалии его так гулко шлепали по плитам, что он, вздрогнув, попытался идти тише, но когда это не удалось ему, он сразу постиг, что господь бог желает выступать здесь не таясь, громогласно, и он загремел через всю залу. Король нервно повел плечами. В трех шагах от кресла монах остановился и поднял руку, не то приветствуя, не то благословляя. Людовик перекрестился, не спуская с него глаз. Дог заворчал сильнее.

— Тихо, Тристан! — приказал король и снова умолк.

Роберту стало не по себе. Нужно было заговорить, нужно было призвать имя божие в эту зловещую тишину, — ради себя самого не меньше, чем ради больного, чтобы оно с самого начала было тут, все очищая и всему давая тон, чтобы оно, как брошенный якорь, помогло найти дно в бездне дьявольского наваждения. Роберто воскликнул чересчур громко:

— Господь всемогущ! Господь милосерд! Во господе спасение!

Людовик снова повел плечом, словно резкий голос причинил ему боль. Он устало спросил:

— Так ты можешь помочь мне, отец мой?

— Да, — молвил Роберто, радуясь смирению, с каким были сказаны эти слова, и уже хищно нацеливаясь на добычу, которую он вот сейчас вырвет у дьявола и повлечет к ногам всевышнего. Как во все счастливые минуты своей жизни, в минуты борьбы за человеческие души, он ощутил высочайший взлет, мучительное наслаждение опасностью и величием своей задачи. И все же от него не ускользнуло нечто странное и примечательное: его священное «да» не озарило короля лучом надежды; глаза у него не засветились мягким светом веры; ни малейшего отблеска радости не было на его лице. Он остался вялым и робким, более того, он спросил:

— Какой ценой, отец мой.

— Ценою Нечистого! — завопил Роберто, — ценою того одержимого богом проклятого исчадия сатаны, что живет рядом с вами и глаголет именем вашим и возмущает против вас небо и землю! И если вы отвернетесь от него, то благословит вас господь и избавит тело ваше от болезни, которую гнев его ниспослал вам, и изведаете вы долгую, тихую старость! А не оставите вы его, тогда поразит вас господь снова и снова, поразит каждый член ваш и каждый вздох, поразит на смерть, поразит вечным проклятием!

Дог заворчал, раздраженный ревом и крикливой жестикуляцией святого.

— Тихо, Тристан! — с усилием произнес король, который за все время не пошевельнулся, а только закрыл глаза. Но вот рука на левой стороне лица задвигалась, и он прошептал:

— Я с моим милым братом не расстанусь…

Роберто потряс кулаками, задыхаясь от ярости. Затем речь его снова полилась потоком, он рисовал яркие картины страданий, смерти и адских пыток на том свете… Он остановился перевести дух.

— Я с милым моим братом не расстанусь… — прошептал Людовик, обеспокоенный тянущим сверлящим ощущением во всем теле, которое не покидало его с самого отъезда Оливера в Тур и теперь все усиливалось, устремляясь к голове.

Слова святого больно ударяли как камни, вылетающие из пращи; он дошел до предела, он угрожал предать анафеме… — …и господь поразит тебя, богохульника, в эту самую ночь! — завопил он.

Тогда из стены раздался могучий голос:

— Довольно!

Роберто отшатнулся, словно его ударили в лоб.

И у короля левая рука упала с покрытого холодным потом лица, как будто он не знал, чей это голос. Или это кровь, предательская кровь, которая весь день подкарауливала, изготовившись к прыжку как хищный зверь, а теперь бросилась в голову…

— Чудо! — простонал он, задыхаясь, и воздел руки ввысь. Ужас перед неизбежным сковывал его тело, и некуда было спастись от удара настигающего его кулака.

— Да будет чудо… помоги…

Отшельник встрепенулся. Это не был глас божий: ведь он становился поперек справедливому и доброму делу. Значит, это голос дьявола. Значит, с ним нужно бороться. И вот ковер на стене раздвигается и является сам Нечистый! Но разве король не молил только что о божьем чуде? Разве не был он уже тем самым обращен? Тут-то и нужно показать…

Он бросился на Оливера, потрясая распятием как палицей крича:

— Изыди, изыди, сатана! Дай, боже чудо!

Дог с яростным лаем сорвался с места… вот уже ощутил отшельник страшную, дикую боль в бедре… и полетел в какую-то бездонную, оглушающую, слепящую бездну.

Неккер перепрыгнул через лежащего, оттащив от него собаку, и устремился к креслу. В ремнях с багровым лицом, с болтающимися руками висел король.

Рассветало. Наступал последний день сентября. Оливер глядел, весь съежившись, на побелевшее и тихое лицо Людовика. Он ждал его пробуждения, чтобы опять началась эта борьба, которой конца не видно. Но почему чудесным каким-то покоем полна грудь Оливера? Почему не покидает его чувство беспричинного, глупого, детского счастья, словно он уже у конца пути?

Людовик был неподвижен, глаза его закрыты, ничто не показывало, что он проснулся. Только губы его вдруг зашевелились, сперва беззвучно; потом тихо, но явственно донеслись слова:

— Елей… священный елей… дай скорее, брат, скорей, чтобы я успел помазать тебя на царство!..

Неккер почувствовал во всем теле необыкновенную легкость; ему казалось, что сердце не бьется больше. То было не страдание, а расцвет радости и любви, излучение благодарности. Он приник губами к влажному лбу Людовика.

— Час избавления настал! — восторженно шептал он над ухом лежащего.

— Елей, елей! — опять раздался еле слышный голос.

— Король не должен умереть!

— Король не умрет, умирает Ле Мовэ, — улыбнулся Оливер; он встал, снял ампулу с налоя и прижал ее к слабым пальцам Людовика.

— Я не могу удержать ее, — жаловался надтреснутый голос.

— Ничего, я помазан словом, — успокоил Оливер и тихо положил ампулу королю на сердце.

— Король входит в тебя, брат мой, — послышался замирающий торжественный голос. Неккер прошептал в уста Людовику:

— Оливер входит в тебя, брат мой.

И он поцеловал раскрытые губы. Потом он стал говорить, говорить звучным голосом прежнего, здорового короля; этот голос наполнял темный покой, и в словах звучали знакомые, царственные мотивы, полные жизни и отваги. Он говорил о делах государства, о мерах к сохранению мира: не нужно искать столкновений с Бретанью, единственным еще самостоятельным герцогством в стране; его можно завоевать мирным путем, если вести правильную и тонкую династическую политику. Внешние сношения с другими державами нужно будет продолжать в том же духе, что и раньше, а налоговое бремя, тяготеющее над населением, постепенно облегчить. Будущее государства рисовалось исполненным величия и мощи.

— Велик и могуч король! — послышался еле внятный шепот, и дыхание стало прерывистым и тяжким.

Оливер тихо встал, не переставая говорить, и потянул за шнурок звонка. Слова его стали задушевней, когда он от суровых государственных дел перешел к зверям. Он называл любимые имена, шутил с журавлями и совами, звал собак, похлопывал лошадей по красивым шеям.

— Милые звери, — прохрипел лежащий.

Дверь тихо отворилась. Жан де Бон понял сделанный ему Оливером знак и немедленно исчез снова.

— Нужно еще больше зверей завести, — торопливо и не переставая говорил Оливер, отирая холодный пот со лба Людовика, — нужно повсюду искать хороших собак, в Испании спрашивать борзых и валентийских пинчеров. Из Сицилии привезти мулов. А в Берберии есть особая порода маленьких волков, которых называют «Аддиб»…

Тут к смертному одру подошел капеллан.

Глава четвертая Виселица

Королева с дофином приехала через несколько часов после смерти Людовика. Оливер послал за нею нарочного, и она поспешила на его зов, не обнародовав в своей резиденции известия о смерти короля и не сообщив об этом ни дочерям и их мужьям, герцогам Бурбонским, ни кому-либо из вельмож и князей королевства. Жан де Бон встретил ее и повел по немым, холодным покоям, мимо немых, холодных шотландцев в комнату усопшего. Людовик, спокойный и белый, лежал на подушках. Тихая смерть провела по его лицу благостной, волшебной своей рукой и разгладила его; нужно было очень внимательно всмотреться, чтобы заметить следы первого удара. Неккер сидел на маленькой скамеечке, в головах усопшего, совсем наклонившись вперед, так что голова его лежала несколько ниже головы покойника. Казалось, он все еще прислушивается к биению остановившегося сердца; он сидел так в продолжение долгих часов.

Шарлотта, слегка вздрогнув, остановилась в дверях; не сразу можно было разобрать в неверном пламени свечи, кто здесь жив, кто мертв, кто король, кто Неккер. Оливер повернул к ней голову, встал и поклонился с доброй улыбкой на устах.

— Мессир… — тихо сказала Шарлотта и опустилась на колени у кровати рядом с дофином, робким, некрасивым мальчиком лет пятнадцати. Она прочла краткую молитву, встала и задумчиво, нерешительно обернулась.

— Может ли регентство рассчитывать на вас, мессир? — спросила она. Оливер подошел ближе, снова улыбнувшись и качая головой.

— Если бы я ответил утвердительно, ваше величество, — сказал он, — то и регентство, и мир внутри страны, и единство государства — дело жизни этого великого человека — просуществовали бы до смешного недолго. Неужто вы этого не знаете сами, всемилостивейшая государыня?

Шарлотта молчала, сжимая ладони, как всегда, когда ей не удавалось побороть волнения. Неккер разглядывал ее. Она в старости похорошела. Седина растворила все некрасивое, грубое, страдальческое в серебристой своей важности; слишком широкое лицо стало как-то меньше.

— А что предпримете вы, мессир? — спросила она наконец.

— Государыня, — медленно отвечал Неккер, — вы однажды видели меня так близко, и так полно и глубоко открылся я вам однажды, государыня, как редко бывает на свете. Что я предприму, государыня? Вы этого взаправду не знаете?

Шарлотта еле заметно наклонила голову.

— Вы последуете за ним, — тихо произнесла она, ободренная тем, что он мягко, но властно понуждает к откровенности. — Я, по меньшей мере, предполагала это, — еще тогда, когда даже в мою тихую обитель доносился шум и гром, поднятый вокруг дьявольского имени. И я знала, по крайней мере, что шум идет вокруг чего-то великого — и, быть может, мессир, это знание было тем немногим, чем я еще могла гордиться, — и я, как тогда, молила бога, чтобы он помиловал и наградил вас. И я… да, сеньор, я никогда не думала, что увижу вас еще раз одного, без него, после него!.. Потому-то я и смущена…

— Вы снова близко-близко подошли ко мне, всемилостивейшая государыня, — мягко, благодарно произнес он; — и вы сейчас услышите, почему я еще жив, хотя король мой уже пять часов, как умер, и почему я просил вас прибыть сюда тайно, и почему вы, а не я, должны объявить народу о смерти суверена и об образовании регентства — и еще кое о чем: об изгнании дьявола.

Шарлотта слегка подняла плечи, словно поправляя тяжелую ношу, и губы ее задрожали.

— Я все поняла, — прошептала она и печально добавила: — ах, почему всегда так трудны задачи, которые вы ставите передо мной, мессир?

— Потому что они всегда царственны, государыня, — ответил Неккер с тихой улыбкой. — Теперь, как и тогда, речь идет о династии и теперь, как тогда, нужно преодолеть личные чувства. Много ненависти скопилось вокруг престола; великий король выдерживал ее напор, но слабого юношу такая ноша сломит. И искупительной жертвой этой ненависти должен пасть тот, кто ее вызывает, — во имя короля. Вот почему я не скрылся, хотя легко мог это сделать, и почему не разделил смерть с моим королем. Вот почему все уже мною давно подготовлено. Вот почему ваш долг, государыня, — как и в тот раз, — понять державную цель мою и не мешать неизбежному ходу событий мелкими сантиментами.

— Да, — прошептала Шарлотта. Оливер продолжал деловым тоном:

— Первым актом регентства после обнародования смерти монарха должно быть разжалование и смещение Ле Мовэ. Вторым актом — восстановление в должности президента Ле Буланже и прочих отставленных советников парламента, а также возвращение всего их имущества. Затем официальный указ парламенту — предать суду Оливера Неккера и Даниеля Барта и создать возможно более громкий процесс. И наконец, утвердить приговор суда без минуты промедления. Арестовать меня вам будет тяжело, — я это сам устрою, всемилостивейшая государыня. Это все. И в этом поклянитесь мне именем короля.

Шарлотта стояла, словно оглушенная; вот она чуть подняла руки.

— Ваше величество! — раздался дрожащий голос Жана де Бона из темного угла зала, — ради всего святого, подумайте…

— Постой, Жан, добрый мой друг! — твердо и громко прервал его Оливер. — Уж если ты в самом деле решил нарушить порядок и спокойствие в государстве, то не захочешь же ты нарушать спокойствие душевное. И ты отлично меня понимаешь, мой умный друг.

Бон умолк. Неккер снова обратился к королеве.

— Вот этот человек — самое драгоценное из всего, что завещал Людовик регентству. Всегда слушайтесь его советов — только не теперь.

Дофин воскликнул, весь красный:

— Не обещайте ничего, матушка!

— Государь, — повернулся к нему Оливер, смерив его взглядом, — вы знаете, как зовет меня ваш народ?

— Да, сеньор, — запнулся принц; большой нос его задергался от волнения — совсем как когда-то большой нос Карла Французского, имя которого он носил.

Оливер увидел это сходство и нахмурился, словно читая в будущих судьбах королевства.

— Так повинуйтесь гласу народа, государь, — сказал он не особенно ласково. — Это весьма важно, когда родишься не Людовиком, а всего лишь сыном Людовика.

Он отвернулся, подошел к покойнику, поцеловал обе скрещенные на груди руки. Затем покрыл мертвеца простыней и отошел.

— Мы здесь больше не нужны, государыня, — сказал он королеве. — Ваш державный долг начинается с той клятвы, которую вы мне дадите.

— Клянусь вам именем вашего короля, — ясно и громко произнесла Шарлотта. И когда Оливер склонился к ее руке, она поймала его руку и поцеловала.

— Это относится не ко мне, а к моему королю, — тихо молвил Оливер, — и он благодарен вам.

Вдруг дофин зарыдал. Нельзя было разобрать отчего именно, он глядел в пол. А когда он поднял свои слегка косые, красные глаза, Неккер уже исчез.

Парижский муниципалитет в течение последних недель лишь с большим трудом предотвращал форменный бунт населения против тирана из замка Сен-Клу. На улицах собирались толпы, раздавались проклятия и угрозы по адресу Дьявола и его управляющего, а на проповеди знаменитого приора отца Антуана Фрадэна, единственного человека, который безнаказанно и невозбранно громил тиранию всесильного министра и его приспешника, сбегался весь город. Муниципалитет принужден был выслать на улицы усиленный патруль, а епископ просил отца Антуана умерить свой пыл и не допускать взрыва народной ярости.

— Пора, — сказал Неккер Даниелю Барту, приехав ночью в Сен-Клу.

— Давно пора, — сказал управляющий, пожимая плечами; — давно пора, если вам больше нравится идти и дать себя повесить, нежели ждать здесь, покуда они придут и нас растерзают. Я вас, кажется, лучше понимаю, чем Фрадэн, который считает вас помешанным, но все-таки отлично выполняет возложенное на него задание. Если мы не очутимся в стенах парламента до того, как парижане узнают о смерти короля, то верховному суду не останется от нас и пуговицы, которой он бы мог украсить виселицу.

— Даниель, — ответил, не торопясь, Оливер, — твои шутки удивительно кислы сегодня. Оно и понятно. Пробейся со своими молодцами через бретонскую границу в Англию или в Португалию, где хорошие шпаги хорошо оплачиваются. Для моей цели достаточно, чтобы ты был осужден заочно.

— Мы через два часа выезжаем, мейстер, — сказал Барт, словно все предыдущее говорилось не ему.

С восходом солнца Оливер и Даниель были уже в Париже. В одежде путешествующих купцов и с фальшивыми бородами вошли они через городские ворота, зажатые между двумя телегами с фруктами и овощами; заспанная стража даже не окликнула их. Они пошли по пустынным улицам, еще серым и влажным от утреннего тумана.

— Хороша была эта жизнь, Даниель? — спросил Оливер.

Барт раздумчиво пожал плечами.

— Да, — сказал он наконец, — во всяком случае она не была скучна, — с моей точки зрения, которая ни для кого не обязательна. Однако, когда в последний раз чувствуешь себя свободным человеком, как вот мы сейчас, мейстер, то нельзя не сказать, что жизнь хороша. А ведь вы были все-таки большим барином, мейстер.

— Я был наполовину королем, Даниель, — медленно, с улыбкой произнес Оливер.

Они молча продолжали путь. На углу улицы Барильери, у самого дворца парламента, Неккер мягко сказал:

— Друг мой, еще есть время повернуть обратно! Моя жизнь поглотила столько чужих жизней, столько любви, неужели и смерть моя должна повлечь за собою то же?! Да, — воскликнул он и остановился, — жизнь была хороша, Даниель; она знала и любовь — особую любовь, сильную любовь, такую, которая может противостоять всей ненависти мира! Клаэс и Элиза, Луиза, Анна… Анна и Людовик — и ты, мой товарищ всей жизни, моя правая рука! Спасибо тебе, Даниель! И прощай! Еще есть время повернуть назад!

Но Барт уже опередил его.

— Идемте, мейстер, — бросил он через плечо, — скоро шесть часов.

В тени портала они сняли фальшивые бороды и побросали их в водосточную канаву. Ворота были еще заперты. Они звонили, покуда не прибежали часовые. Им отперли, оглядели их; но в лицо их никто не знал. Оливер заявил, что желает видеть секретаря парламента по делу, не терпящему отлагательства. Барт вздрогнул, когда тяжелая дверь захлопнулась за ними. Неккер глянул на его побледневшее лицо.

— Есть еще время повернуть обратно, друг, — шепнул он. Но Барт лишь улыбнулся немного принужденно:

— Я теперь буду часто вспоминать о госпоже.

Они прошли в караульную комнату. Помещение было полутемное; солдаты, зевая, сидели и лежали на койках. Сонный полицейский офицер спросил имя и звание.

— Тайная полиция его величества, — сказал Неккер и показал ему какую-то монету. — Велите разбудить секретаря! — Офицер вздрогнул, и сон мигом соскочил с него. Он послал одного из своих солдат за секретарем, а сам снял со стены факел, чтобы проводить обоих пришельцев во внутренние покои дворца. Но, обернувшись и не без любопытства осветив их лица, офицер в ужасе отступил шага два назад; он узнал Барта. Однако он взял себя в руки и молча повел их в кабинет секретаря. Вернувшись, он закричал:

— Клянусь всеми святыми! Этот высокий — чертов пес из Сен-Клу, а тот другой, чего доброго, сам Дьявол собственной особой! Ну и ну! Вставайте, бездельники!

И офицер, сознавая всю лежащую на нем ответственность, поставил на ноги, не поднимая шума, всю дворцовую охрану, усилил караулы у ворот и незаметно оцепил часовыми комнату, в которой находились новоприбывшие.

— Теперь уж поздно пробиваться в Португалию, — сказал Неккер, вскользь улыбаясь, как только за офицером закрылась дверь, — тебя уже узнали, Даниель. Ты популярнее даже Дьявола. Ты скоро станешь достоянием легенды, Даниель, и я тоже, быть может…

Тут вбежал секретарь. По его взволнованному лицу видно было, что ему уже доложили о неожиданном посещении. Он знал в лицо Барта, но не знал Неккера. Бросив на широкоплечего великана поспешный взгляд из-под прищуренных век, он пробормотал что-то невнятное и побежал к своей конторке.

— Запротоколируйте следующее, — приказал тщедушный седовласый посетитель; и то, что он говорил как власть имеющий, а страшилище из Сен-Клу молча, покорно стояло в сторонке, заставило секретаря содрогнуться.

— Пишите, — снова сказал седой человек. — Я, Оливер Неккер из Гента, сьер Ле Мовэ…

Перо выпало из рук секретаря, лицо его посерело.

— Это… шутка? — произнес он, запинаясь. Оливер тихо засмеялся.

— У вас еще будет время и возможность все проверить, господин секретарь, — сказал он, — пишите: сьер Ле Мовэ, граф де Мелан, сеньор де Крон, де Рувре, де Сенар, комендант Сен-Клу, профос-маршал Франции и советник короля… в сопровождении управляющего моего Даниеля Барта из Гента… Пишите же, господин секретарь! — прервал он сам себя, когда перо снова запрыгало в руке чиновника, — …сим объявляю во всеобщее сведение: государь наш и христианнейший король Людовик Валуа скончался…

Перо упало на пергамент; секретарь отпрянул от него, словно оно было из раскаленного железа.

— Пишите! — властно крикнул на него Неккер. Секретарь пополз обратно к своей конторке; лицо у него было почти желтое.

— …скончался вчера утром, сентября тридцатого дня, в лоне святой римской церкви. Я, Оливер Неккер, отдаюсь вместе с управляющим моим Даниелем Бартом и со всем моим и его имуществом без всяких предварительных условий во власть Верховного суда и передаю себя и его в руки высокого и нелицеприятного правосудия…

К вечеру на Неккера и Барта надели наручники и под конвоем ста солдат в полном вооружении отвели в Луврскую башню. Прокурор объявил коменданту замка сьеру де Сен-Венан, что, в случае побега заключенных, он понесет то самое наказание, к которому они будут приговорены судом. На другой день парламентские герольды всенародно объявили на площадях о смерти короля, об образовании регентства, о разжаловании, аресте и предании суду Ле Мовэ и его управляющего, о восстановлении в должности президента Ле Буланже. В башню к заключенным доносились крики толпы. Они не могли расслышать слов и спросили часовых. Один из стражников вышел, через некоторое время вернулся и передал им, что народ кричит: «Да здравствует король! Смерть Дьяволу!» Оливер улыбнулся.

— Вот видишь, Даниель, мой сложный расчет сведен к простейшей формуле!

— Какой странный богобоязненный народ, — сказал Барт и покачал головой.

На другой день, после торжественного восстановления в должности президента Ле Буланже, начался процесс. Велся он со всей строгостью, с жесточайшей доскональностью. Понадобилось шесть дней для того, чтобы лишь собрать весь обвинительный материал и распределить его между следственными комиссиями. На седьмой день обвиняемые впервые предстали перед судом, заседавшим в главной зале, которую черные торжественные мантии окутали словно флером. Только пурпур отороченной мехом прокурорской шапки ярко горел над возвышением, где сидел обвинитель. На президентском кресле с лилиями Валуа, которое казалось особенно черным под ниспадавшим на него горностаем, сидел старый Ле Буланже; волосы и берет на ястребиной его голове давали тот же контраст белого и черного. Обвиняемые присягнули в том, что будут показывать правду, только одну правду. Ле Мовэ заявил, что он в принципе принимает на себя полную ответственность за все действия своего управляющего и просил лишь об одном: не разлучать их до оглашения приговора.

— Оливер Неккер, — спросил президент, — был ли тебе известен указ регентства о твоем разжаловании, когда ты отдался во власть суда?

— Да.

Ле Буланже поднял голову в изумлении. После паузы он продолжал:

— А мое восстановление в должности было тебе известно?

— Да, — сказал Неккер с беспокойством, — но, господин президент, углублять эти вопросы, стоящие вне связи с процессом, было бы отнюдь не в интересах государства и регентства, между тем я вынужден отвечать на них в силу данной присяги.

Судья опешил и умолк. Черные мантии заволновались, зашелестели. Обвиняемых поскорей увели; было решено по возможности избегать публичных допросов, предоставив разбор отдельных пунктов следственным комиссиям, которые должны были свои протоколы, подписанные обвиняемыми, сдавать пленуму суда.

Неккера и Барта отвели не в Лувр, а в тюрьму Консьержери[85] и рассадили по отдельным камерам. Правда, разделяла их только перегородка, не доходившая до потолка. Они не могли таким образом видеть друг друга, но могли разговаривать. Вместо прежних легких наручников их заковали в железные цепи, заканчивающиеся кольцом, надетым на левую щиколотку; а чтобы они не падали на ноги, их прикрепили к железному поясу, тесно обхватывавшему живот и тяжело давившему на бедра.

— Выдержу ли я эту пытку? — жаловался Неккер Барту.

Три месяца подряд проходила перед парламентом бесконечная вереница жалобщиков — епископов, аббатов и монахов, чиновников, купцов и крестьян, вдов и опекунов детей; этому не видно было конца, то была чудовищная симфония ненависти и жадности; целые кварталы, целые села предъявляли иски об убытках; у кого градом побило хлеб, у кого издохла корова — тот видел в этом дело рук Дьявола и предъявлял иск.

Суд не мог или не смел разбираться в том, кто из них действительно пострадавшие, а кто мошенники; ему слишком было ясно все чрезвычайное политическое значение этого процесса, благодаря которому парламент сразу мог приобрести небывалую популярность. И он удовлетворял все иски. Комиссии лихорадочно работали; в Консьержери ежедневно прибывали протоколы, где их с неизменным равнодушием, никогда не протестуя, подписывали заключенные. Скоро огромное состояние Неккера было целиком поглощено исковыми претензиями; тогда открыли муниципальную кассу. И лишь когда правительство категорически запретило продавать с торгов земли Неккера, по закону перешедшие в собственность короны, суд решил, наконец, объявить свое чудовищное исковое производство законченным.

— Еще один такой процесс, еще один осужденный Дьявол, — крикнул Барт через стену, — и все ханжи в стране будут жить припеваючи! Вот видите, мейстер, оказывается, можно спекулировать небом, и удачно спекулировать.

Ответа не последовало, и Барт забеспокоился. Он знал, что тщедушному телу Неккера не под силу выдержать те мучения, какие причинял железный пояс. Он знал, что тяжкие цепи, которые ему самому — сильному, здоровому гиганту — не причиняли большого вреда, натерли Неккеру глубокие, гноящиеся язвы на ногах; а благодаря железному поясу, сдавливающему живот, произошли, по-видимому, какие-то серьезные нарушения в его внутренних органах. В последние дни Оливер совсем не мог есть; его беспрерывно рвало. Слабость была так велика, что он не держался на ногах. Он тихо лежал на койке, жаловался редко; только ночью стонал иногда от боли.

— Мейстер! — окликнул его обеспокоенный Даниель.

Ответа не было.

— Эй, стража! Стража! — завопил Даниель и стал колотить цепью по железной двери.

Неккера нашли в глубоком обмороке. Тюремный хирург, с трудом приведший его в чувство, не мог предпринять никакого лечения, покуда не сняты оковы. Ключ от железного пояса президент днем и ночью носил при себе. Врач отправился к нему и потребовал снятия оков. В тот же день он был уволен со службы.

— Мне нельзя погибнуть здесь, Даниель, — жаловался Оливер, — народ верит только тому, что он видит собственными глазами!

Он попросил допустить к нему францисканского приора Фрадэна. Судьи изумились этой просьбе, но охотно пустили к нему самого известного и ожесточенного из его противников. Когда тюремщик затворил за собой дверь, Антуан, весь в слезах, склонился над койкой.

— Мейстер! — прошептал он. — Дорогой мой господин! Ради бога, что это все обозначает?

Оливер погладил руку аббата.

— Разве ты не слышал, отец Тоон? — усмехнулся он. — …Да здравствует король! Смерть Дьяволу!.. В этом все дело — это я ему обещал.

В стену ударили чем-то железным. Фрадэн отскочил.

— Мой Даниель, — успокоил его Неккер. Из-за стены донесся фламандский говор Барта:

— Ты должен добиться, брат Тоон, чтобы с мейстера сняли оковы. Это сейчас самое нужное и важное!

— Да, Фрадэн, — сказал Оливер, — это очень важно. Не то процесс переживет обвиняемого. А приговор непременно должен быть приведен в исполнение. Народ верит только тому, что видит собственными глазами!

— И если он не увидит Дьявола на виселице, — вставил Даниель, — то будет снова воображать его на престоле или около престола и уверует в это. Понимаешь, Тоон?

— Мой Даниель меня понимает, — тихо сказал Оливер, — и ты тоже, милый Тоон. Не расспрашивай больше, поскорее добудь сюда президента. Ключ у него, и он не выпускает его из рук. Ты теперь влиятельный человек. Используй все влияние для меня еще один раз. Поспеши, Тоон. Потому что и так уже поздно. — Он притянул аббата к себе так, чтобы Барт не мог слышать шепота, — и так уж повесят не целого Дьявола, а без одной ноги… Он их и тут надует… нет, я не ошибаюсь… гангрена…

Фрадэн вскрикнул, увидев ногу. Он тут же умчался, не отвечая на испуганные расспросы Даниеля.

— У вас секреты от меня, мейстер! — бранился Барт из-за стены.

— Оставь, Даниель, — ласково успокоил его Неккер, — я лишь немного распалил его воображение.

Через час прибыл президент. Он велел тюремщику удалиться и с факелом в руке подошел к койке Оливера. Они посмотрели друг друга в глаза. Оливер молча сбросил с себя одеяло. Судья не дрогнул.

— Почему хотите вы, сеньор, чтобы я здесь умер? — спросил Неккер. Президент ответил не колеблясь:

— Потому что вы знаете и можете всенародно высказать тайны, не подлежащие оглашению. Суд этого боится.

— Суд боится того, чего боитесь вы, сеньор. А вы сомневаетесь в том, доподлинно ли я дьявол, и боитесь собственных сомнений.

Ле Буланже долго молчал. Потом спросил:

— Указы регентства — ваших рук дело, Неккер?

Оливер поднял голову.

— Вы будете удивлены, сеньор: такова была последняя воля короля.

Президент отступил шаг назад; факел в его руке заколебался.

— Король приказал вам предстать перед судом, Неккер?

— Нет, но, умирая, он отдал в мои руки жизнь молодого короля и судьбы престола. Теперь вы знаете мою тайну, теперь вы понимаете мой поступок, президент, и теперь вы знаете, в чем ваш долг.

Судья медленно наклонился. Он был словно оглушен каким-то внутренним шумом. Два глаза, широко раскрытые, были так скованы тайным волнением, что ничего не различали. Голова склонялась ниже, ниже. Он поцеловал руки, сложенные поверх грубого одеяла.

Он не произнес ни слова. Даниель, обеспокоенный долгим молчанием, закричал, прорвав тишину:

— Отомкните пояс! Ради всего святого не медлите, сеньор!

Президент выпрямился и смущенно кашлянул. Потом позвал тюремного сторожа и дежурного офицера.

— Состояние заключенного, — сказал он резко и безапелляционно, по своему обыкновению, — исключает всякую возможность побега; властью судьи я приказываю снять оковы. И пусть пошлют за евреем-медиком архиепископа.

Со сжатыми губами наклонился он над Ле Мовэ, откинул одеяло и рубашку и отомкнул железный пояс. Покуда двое служителей поднимали Оливера, а двое других снимал цепи, он успел потерять сознание. Он очнулся, когда левая нога была уже ампутирована.

Президент распорядился, ко всеобщему изумлению, чтобы комиссии закончили свои работы через две недели, не позже. В феврале, на пятом месяце процесса, Верховный суд в составе двух первоприсутствующих и двадцати шести членов собрался для постановления приговора. Целых шесть дней читались протоколы; девятнадцатого февраля вердикт был вынесен. Суд единогласно приговорил Оливера Неккера и Даниеля Барта, ввиду их бесчисленных преступлений, к повешению на виселице города Парижа.

Рано утром 21 февраля президент Ле Буланже, его заместитель Де ла Ваккери и генеральный прокурор Аллигре прибыли в Консьержери и объявили заключенным приговор.

— Хорошо, — сказал Оливер, болтавшийся, как скелет, между двумя костылями.

— Превосходно! — воскликнул Барт, который поддерживал его рукою и только что плакал как дитя, увидев мейстера после стольких месяцев разлуки.

— Приговор, — сказал президент, — вступает в законную силу без утверждения его правительством. Имеете ли вы что-либо возразить против этого?

Неккер смерил его долгим взглядом и чуть-чуть улыбнулся.

— Нет, — сказал он и тихо добавил: — благодарю вас, сеньор. Все очень хорошо. Солнце светит сегодня?

Ле Буланже поспешно отвернулся и вышел не отвечая. Де ла Ваккери и прокурор переглянулись между собой и вышли вслед за ним. Немедленно вошел приор Фрадэн; другой монах очень высокого роста остался стоять в дверях.

— Светит сегодня солнце, брат Тоон? — спросил опять Оливер.

— Да, — ответил аббат, — совсем как весной.

— Хорошо, хорошо, — кивнул Оливер.

— Самая подходящая погода для народного празднества, — сказал Барт.

— Помолимся? — тихо спросил Фрадэн.

— Да, — сказал Даниель изменившимся голосом. Оливер молчал и глядел на дверь.

— Еще один служитель божий решается прийти к Дьяволу?

Аббат наклонился к самому уху Оливера.

— Духовник королевы, — прошептал он. Высокий монах подошел ближе. Оливер пристально в него всмотрелся и воскликнул:

— Вас тогда дог укусил, а не дьявол, отец мой! Вы теперь знаете это?

— Я знаю многое другое, Оливер.

— Вы пришли все-таки спасать мою душу, отец?

— Нет, мой Оливер, мне не достать до нее. Но я пришел сказать тебе, что бедное тело недолго будет висеть на ветру, что его тайно схоронят и предадут честному погребению вопреки велениям сурового закона. Это мне поручено. И еще одно я бы хотел, — чтобы ты сказал мне доброе слово, Оливер.

— Брат, мой милый, — сказал Оливер. Отшельник склонился над ним и поцеловал его в уста.

В десять часов утра обоих преступников доставили во внутренний двор парламента. Там их торжественно предали в руки палача. Палач был добродушный малый; он бережно подсадил калеку на тележку и позволил ему, против всех обыкновений, сесть. Дьявол сел на дно; только седая, бескровная голова его виднелась поверх стенок повозки. Даниель высился рядом с ним во весь свой огромный рост и коленями поддерживал его плечи. Тележка, окруженная усиленным нарядом полиции и парламентской стражи, пробиралась сквозь толпы народа по направлению к Монфоконской виселице. Добродушный палач сидел рядом с Оливером и закрывал его от взоров толпы, которая безмолвствовала, — быть может, из страха, быть может, от разочарования, потому что между пик и конских голов ничего нельзя было разглядеть, кроме лохматой головы и могучих плеч Барта.

— Я рассчитывал на большой успех, — сказал Даниель. Оливер молчал, закрыв глаза. Его, должно быть, мучили боли. Барт еще крепче сжал его плечи между коленями, чтобы защитить его от толчков на ухабах. Больше они не говорили между собой.

Когда Дьявола снимали с повозки, толпа наконец взревела, завопила:

— Вот оно, копыто! Слева лошадиное копыто!

Потом снова наступила полная тишина. Какой-то высокий голос, женский или детский, жалобно взвизгнул. Толпа дрогнула. Оливер стоял у подножья лестницы, обеими руками обхватив за шею двух служителей палача, поддерживавших его справа и слева, словно сострадательные друзья.

— Поцелуй меня, брат, — сказал он Даниелю. — Есть люди похуже нас с тобой. Я буду на тебя глядеть…

— Ах, — простонал Барт и умолк. Палач подвел его к лестнице, и он довольно быстро поднялся, задевая перекладины плечом. Он оглянулся и встретился глазами с мейстером. Даниель улыбнулся, но тут на голову его упал мешок, и ноги, потеряв опору, откинулись назад.

Добродушный палач взвалил Дьявола на плечи и осторожно понес его наверх. Оливер, помогал ему, хватаясь руками на перекладины. — «Странное зрелище, должно быть», — думал он. Мешок, пахнущий землею, закрыл от него мир. Жизнь!.. теперь он готов был хватать ее, кричать о ней. Добродушный палач потянул за единственную его ногу и переломил ему голень.

Народ безмолвствовал, пораженный ужасом. Толпы не расходились. Настала ночь. Народ рассеялся, снова собрался на другое утро и увидел нечто странное; один только Барт болтался на свежем ветру. Народ заволновался. Дьявол исчез бесследно: то ли провалился в ад, то ли вселился в души людей.

ПРИЛОЖЕНИЕ ПЕРОННСКОЕ СВИДАНИЕ ЛЮДОВИКА XI И КАРЛА СМЕЛОГО ГЛАЗАМИ ОЧЕВИДЦА

Вы уже слышали, как было принято решение о поездке короля в Перонн. И он отправился туда без всякой охраны, решив во всем положиться на герцога и его гарантии. Он пожелал, чтобы в качестве сопровождающего ему дали служившего в то время герцогу монсеньора де Корда с бургундскими лучниками. Так и было сделано. С королем отправилось немного людей, но это все были важные лица — герцог Бурбонский и его брат кардинал Бурбонский, коннетабль граф Сен-Поль, который был против этой поездки. В то время коннетабль не боялся герцога и не выражал к нему почтения, как раньше, почему и любви между ними не было. Поехали также губернатор Руссильона, кардинал Балю и другие.

Когда король приблизился к Перонну, герцог выехал ему навстречу с большой свитой и проводил в город, где поместил его в прекрасном доме сборщика налогов возле замка, поскольку в самом замке помещения были плохие, и их было мало.

Между двумя великими государями войны начинаются с легкостью, но примирение достигается с большим трудом из-за всех подвохов, которые делаются противниками. Ведь каждая сторона прилагает немало усилий, чтобы ухудшить положение соперника, и все, что ради этого делается, не всегда даже помнят, как случилось с этими двумя государями, которые столь неожиданно решили встретиться, что не предупредили своих людей, продолжавших повсюду выполнять то, что им было поручено их господами.

Герцог Бургундский велел собрать бургундскую армию, с которой была высшая знать, в том числе три брата из савойского дома — монсеньор де Бресс, епископ Женевский и граф Ромон (между савойцами и бургундцами всегда была большая дружба). В их отряде были и немцы, жившие на границе с Савойей и графством Бургундским. А следует сказать, что король в свое время заключил сеньора де Бресса в тюрьму за то, что он приказал убить двух рыцарей в Савойе, так что особой любви между ними не было. Вместе с ними прибыли также монсеньор дю Ло, которого король, после того как приблизил к себе, также надолго заключил в тюрьму, откуда тот бежал и скрылся в Бургундии, мессир Понсе де Ривьер и сеньор д’Юрфе, ставший впоследствии обер-шталмейстером Франции…

Короля сразу же предупредили о приезде всех вышеупомянутых лиц и о том, как они одеты. Это его напугало, и он попросил, чтобы герцог Бургундский позволил ему расположиться в замке, поскольку все эти прибывшие люди были его недоброжелателями. Герцог приказал устроить ему новое жилье и заверил в том, что бояться нечего…

Вы уже слышали о том, как бургундская армия подошла к Перонну почти одновременно с королем, так как герцог не успел отменить приказ (она находилась уже в Шампани, когда шли переговоры о встрече с королем), и поэтому праздник был испорчен, поскольку у короля зародились подозрения насчет цели ее прибытия. Однако оба государя через своих людей договорились собраться и обсудить дела самым дружеским образом; а через три или четыре дня, когда в ходе переговоров удалось достичь многого, в Льеже произошли важные события, о которых я Вам расскажу.

Король, направляясь в Перонн, не подумал о том, что отправил в Льеж двух посланцев, дабы они возмутили жителей против герцога. Эти посланцы так хорошо постарались, что собрали массу людей, которые ринулись на город Тонгр, где находились епископ Льежский и сеньор де Эмберкур с двумя или более тысячами человек. Льежцы схватили только епископа и де Эмберкура, а также нескольких приближенных епископа, убили же немногих, поскольку все разбежались, побросав свое имущество. Затем льежцы тронулись обратно в свой город, расположенный неподалеку от Тонгра. По пути сеньор де Эмберкур договорился с одним рыцарем, мессиром Жаном де Вильде, что значит по-французски Дикий, и этот рыцарь спас его от расправы безумствовавшего народа. Он взял с де Эмберкура обещание помочь ему в случае опасности, которого тот не сдержал, ибо позднее рыцарь был убит.

Схватив своего епископа, сеньора Льежа, люди ликовали. Испытывая ненависть к некоторым каноникам, захваченным в тот день, они убили как бы для затравки пятерых или шестерых из них. Среди пленных был мэтр Робер, человек очень близкий епископу, которого я несколько раз видел при полном вооружении (таков обычай прелатов в Германии) рядом со своим господином. Так его они убили на глазах епископа, разрубили тело на куски и со смехом бросали друг в друга. По пути, а им надо было пройти всего лишь семь или восемь лье, они убили 16 человек — каноников и других добропорядочных людей, почти всех служителей епископа. Памятуя о мирном договоре, они, однако, успокаивали себя, говоря, что воюют только против своего епископа, которого в качестве пленника вели в город.

Беглецы, о которых я сказал, посеяли панику в тех местах, куда бежали. Одни из них утверждали, что льежцы перебили всех, другие говорили иначе; эти новости быстро дошли до герцога. О таких событиях один человек берется сообщить без всякой охоты, поэтому прибыло несколько людей, которые видели, как вязали каноников, и полагали, что среди пленников оказались и епископ с сеньором де Эмберкуром и что все были убиты. Они уверяли, что видели в толпе королевских посланцев и называли их по именам. Все это было передано герцогу, который сразу же в это поверил и пришел в ярость, говоря, что король приехал, дабы обмануть его. Он немедленно приказал закрыть ворота города и замка и велел распустить слух, будто это сделано из-за того, что пропала шкатулка с дорогими перстнями и деньгами.

Нельзя сказать, чтобы король не испытывал беспокойства, когда обнаружил, что заперт в этом небольшом замке под охраной множества лучников, стоявших у ворот; он уже видел себя заключенным в ту большую башню, где граф Вермандуа умертвил одного из его предшественников, короля Франции…

Теперь Вы понимаете, как много надо учитывать, чтобы завершить миром распрю, начавшуюся между столь могущественными государями, и сколь велика ошибка, которую оба они совершили, не предупредив своих слуг, занимавшихся их делами вдалеке от них, и представляете, что могло бы из этого произойти…

В течение двух или трех дней ворота замка оставались закрытыми и охранялись. Герцог Бургундский с королем не виделся; все люди короля были оставлены при своем сеньоре, и они проходили изредка в замок через калитку в воротах; из герцогских же людей, по меньшей мере влиятельных, в комнату к королю почти никто не заходил.

В первый день в городе повсюду было тревожно, люди перешептывались. На следующий день герцог поостыл и созвал совет, заседавший большую часть дня и часть ночи. Король через посредников обращался ко всем, кто, по его мнению, мог ему помочь, и не скупился на обещания. Он велел раздать 15 тысяч экю золотом, но тот, кому это было поручено, дурно выполнил свою обязанность, ибо часть денег оставил себе, о чем король позднее узнал. Особенно король боялся тех, что некогда состояли у него на службе, а теперь приехали, как я говорил, с бургундской армией, объявив, что нынче они служат его брату герцогу Нормандскому.

На упомянутом совете обсуждали несколько предложений. Большинство высказывалось за то, чтобы не нарушать обещания, касающегося личной безопасности короля, тем более что король соглашался сохранять мир на тех условиях, что записаны в договоре; другие желали просто, без всяких церемоний посадить короля под стражу; третьи же предлагали немедленно призвать его брата герцога Нормандского и заключить новый мир к вящей выгоде всех принцев Франции. И казалось этим последним, что в случае заключения такого мира столь могущественный король, испытав сильное унижение, смирится и если к нему приставить охрану, то он вряд ли когда-либо сможет восстановить свои силы. Дело зашло так далеко, что я видел уже человека, совсем одетого и готового ехать к герцогу Нормандскому в Бретань; у него было несколько писем к нему, и он дожидался лишь письма герцога Бургундского. Однако этот план был отвергнут.

Король тем временем приступил к переговорам и предложил выдать в качестве заложников герцога Бурбонского с его братом кардиналом, коннетабля и некоторых других, чтобы после подписания мира он смог вернуться в Компьень, где немедленно заставил бы льежцев раскаяться в содеянном или же объявил бы им войну. Названные королем лица сами предлагали себя в качестве заложников, по меньшей мере на людях, но не знаю, так ли они говорили промеж себя. Думаю, что нет, ибо, по правде говоря, я уверен, что он бросил бы их и не вернулся бы назад.

В эту третью ночь герцог совсем не раздевался и лишь два или три раза прилег на постель, а так все ходил по комнате. Он всегда так делал, когда был взволнован. Той ночью я спал в его комнате и несколько раз прохаживался вместе с ним. К утру он пришел в еще большую ярость, чем раньше, сыпал угрозами и готов был совершить все что угодно. Однако он ограничился тем, что принял такое решение: если король поклянется соблюдать мир и отправится с ним в Льеж помочь отомстить за епископа Льежского, своего близкого родственника, то он будет удовлетворен. И он неожиданно направился в комнату к королю, чтобы сказать ему это.

У короля был один друг, который его предупредил обо всем и убедил, что если он примет эти два условия, то беды не будет, а если нет, то навлечет на себя такие несчастья, что хуже и быть не может. Герцог, появившись в его присутствии, был настолько взволнован, что у него дрожал голос и он готов был в любой момент взорваться. Внешне он был сдержан, но жесты и голос выдавали гнев, когда он обратился к королю с вопросом, намерен ли он придерживаться мирного договора, уже составленного и написанного, и соблаговолит ли поклясться в этом. Король ответил, что да. В действительности этот договор почти ничем не отличался от договора, заключенного под Парижем, в том, что касалось герцога Бургундского. Но в отношении герцога Нормандского он был сильно изменен, так как в нем говорилось, что герцог отказывается от Нормандии и получит в удел Шампань, Бри и другие соседние земли.

Затем герцог спросил, соблаговолит ли король отправиться с ним к Льежу, дабы отомстить за измену льежцев, которую те совершили по его вине, и напомнил ему о его близком родстве с епископом Льежским, происходившим из дома Бурбонов. На это король ответил согласием, сказав, что, как только будет принесена клятва и заключен желанный мир, он с удовольствием поедет с ним в Льеж и поведет с собой сколько ему угодно людей. Эти слова очень обрадовали герцога. Был немедленно принесен текст договора о мире и взят из королевского сундука настоящий крест святого Карла Великого, называемый крестом победы, на котором они и дали клятву. В городе сразу же ударили в колокола, и весь народ возликовал.

Впоследствии королю было угодно оказать мне честь: он сказал, что я хорошо послужил делу восстановления мира.

Герцог немедля сообщил эти новости в Бретань и послал дубликат договора, свидетельствовавшего, что он не отрекся и не бросил своих союзников. Таким образом, монсеньор Карл Нормандский оказался в выигрыше, если учесть, что по договору, заключенному им в Бретани, у него оставалась, как вы слышали, одна лишь пенсия.

Филипп де Коммин. Мемуары. М., 1986. С.62–71.

Примечания

1

Граф Шароле (от области Шароле) — титул Карла Смелого (1433–1477), герцога Бургундского, который он имел до смерти своего отца Филиппа Доброго (до 1467 г.).

(обратно)

2

Мейстер (фр. «мэтр») — в середине века почетное обращение к члену ремесленного цеха или представителю науки.

(обратно)

3

«Христианнейший лис» — прозвище Людовика XI, намекающее на его хитрость и коварство.

(обратно)

4

Паладин (от лат. «палациум» — дворец) — придворный.

(обратно)

5

Орден госпитальеров (иоаннитов) — духовно-рыцарский орден, созданный в Палестине крестоносцами в XII в.

(обратно)

6

Борджиа, Родриго Ленцуоли (1430–1503) — кардинал, с 1442 г. — римский папа Александр VI, один из самых аморальных князей католической церкви, автор и участник ряда политических и уголовных преступлений, совершенных в пользу своих ближайших родственников.

(обратно)

7

Джетатор — человек, обладающий «дурным глазом».

(обратно)

8

Гуманисты (от лат. «гуманус» — человечный) — ученые, литераторы, философы, историки эпохи Возрождения в Италии (XIV–XVI вв.), противники прежних средневеково-схоластических методов и принципов науки и культуры.

(обратно)

9

Пий II (Эней Сильвий Пикколомини) — римский папа (1458–1464), гуманист и поэт, оставивший значительное литературное наследие. Инициатор похода против турок, умерший во время его подготовки.

(обратно)

10

Форум Траяна — одна из центральных площадей древнего Рима, увенчанная колонной Траяна, прославляющей походы этого императора (98–117).

(обратно)

11

Валла, Лоренцо (1407–1457) — итальянский гуманист, знаменитый разоблачением церковной фальшивки, так называемого «Константинова дара».

(обратно)

12

Сбиры — полицейские и судебные исполнители в Папской области.

(обратно)

13

Замок Святого ангела — средневековая крепость-тюрьма, переоборудованная из мавзолея императора Адриана (117–138).

(обратно)

14

Поджио, Джованни Франческо (1380–1459) — итальянский гуманист, один из наиболее видных деятелей Возрождения, собиратель и издатель древних рукописей, автор новелл, сатирических памфлетов и др.

(обратно)

15

Ксенофонт — древнегреческий историк IV в. до н. э., автор сочинений «Киропедия» (воспитание Кира) и «Анабазис» (отступление десяти тысяч греков).

(обратно)

16

«Священный год» в Риме — год, когда открывались ворота храма Святого Петра для торжественных религиозных процессий.

(обратно)

17

Барджелло — дворец во Флоренции, построенный в XIII–XIV вв., сначала резиденция главного военачальника города, затем — государственная тюрьма.

(обратно)

18

Базилика — общественное здание в Древнем Риме. С введением христианства базилики переделывались в храмы, сложился «базиликальный» тип католической церкви.

(обратно)

19

«Королевская лилия» — геральдический цветок лилии, входя в герб французской династии при Валуа и Бурбонах, считался эмблемой королевского дома.

(обратно)

20

Шотландский телохранитель — при Людовике XI наемники-шотландцы составляли личную гвардию короля.

(обратно)

21

Генерал-профос — глава королевской уголовной администрации, руководящий арестами, допросами и наказаниями государственных преступников.

(обратно)

22

Приор — глава церковного округа.

(обратно)

23

Сюзерен — в середине века — верховный сеньор, глава феодального государства.

(обратно)

24

Лодовико I, герцог Савойский (1440–1465) — тесть Людовика XI, отец его второй жены Шарлотты. Сначала союзник французского короля, затем, после утверждения в Милане династии Сфорца, — его соперник и враг. Такую же позицию сохранял и его сын, Амадео IX.

(обратно)

25

Сфорца, Франческо (1401–1466) — кондотьер (предводитель наемных войск), служивший попеременно Милану, Венеции и Флоренции. В 1450 г. овладел Миланом, которым правил 15 лет с титулом герцога. Он, как и его сын Галеаццо-Мария, женатый на сестре супруги французского короля, был постоянным союзником Людовика XI.

(обратно)

26

Гирландайо, Доменико (1449–1494) — итальянский живописец Возрождения, работавший во Флоренции. Среди его произведений важное место занимают женские портреты.

(обратно)

27

«От огня огонь» (лат.).

(обратно)

28

Камерарий — в средние века один из важнейших придворных сановников, заведовал покоями короля и его личным имуществом.

(обратно)

29

Астарта — финикийско-сирийская богиня любви и плодородия.

(обратно)

30

«Достаточно пожелать» (лат.).

(обратно)

31

Проперций, Секст Аврелий (I в. до н. э.) — римский поэт-лирик, друг Овидия, автор «Четырех книг любовных элегий».

(обратно)

32

Родриго Борджиа — см. примечание 6.

(обратно)

33

Конклав — собрание кардиналов для выбора очередного римского папы.

(обратно)

34

Прагматическая санкция Карла VII (7.VIII.1438) — подтверждение вольностей галликанской (французской) церкви; отменена Франциском I.

(обратно)

35

Фрондировать — выступать против официальной власти (от слова «фронда» — праща). Этот термин появился во Франции только в XVII в., в связи с оппозицией знати режиму кардинала Мазарини. Естественно, что здесь, как и на последующих страницах книги, термины эти являются анахронизмами.

(обратно)

36

Франциск II, герцог Бретонский (1458–1488) — политический соперник Людовика XI, неоднократно выступавший против него в союзе с другими крупными феодалами. После смерти Франциска Бретань, благодаря брачным узам, отошла к королевским владениям (1491 г.).

(обратно)

37

Жан, граф Арманьяк (1450–1473) — крупный феодал-авантюрист, живший в кровосмесительной связи с сестрой, искавший убежища от судебных властей в Арагоне и Италии. Постоянный враг Людовика XI, участник всех лиг против него, убит при осаде крепости Лектор.

(обратно)

38

Карл Французский (1446–1472) — четвертый сын Карла VII, младший брат Людовика XI. Принимал участие в «Лиге общественного блага» — первой коалиции феодалов против короля. После примирения получил от Людовика XI в управление Нормандию, затем обмененную на Гиень. Предположительно умер от яда.

(обратно)

39

Эдуард IV, король Англии (1461–1483) — представитель династии Йорков, участник феодальной войны «Алой и Белой розы», один из предшественников королевского абсолютизма в Англии.

(обратно)

40

Жак, герцог Немур (1462–1477) — владетельный феодал, женатый на двоюродной сестре Людовика XI, участник «Лиги общественного блага»; после перемирия продолжал интриговать против короля, был арестован, судим и казнен.

(обратно)

41

Антуан де Шабанн, граф Даммартен (1411–1489) — крупный военачальник, участвовал в походах Жанны д’Арк. В царствование Людовика XI подвергся кратковременной немилости и аресту, но затем снова вошел в фавор и в качестве верховного военачальника успешно сражался против участников второй лиги — Карла Смелого, графа Арманьяка, герцога Немура и др.

(обратно)

42

Луи де Люксембург, граф Сен-Поль — крупный феодал, участник «Лиги общественного блага». После примирения с Людовиком XI в 1465 г. получил звание коннетабля (верховного командующего военными силами), женился на сестре супруги Людовика XI, но продолжал тайно интриговать с Карлом Смелым и Эдуардом IV; был осужден парижским парламентом и казнен в 1475 г.

(обратно)

43

Ле Мове (фр. «нечистый») — официальное имя, под которым действовал Оливье Неккер в миссиях, порученных ему королем.

(обратно)

44

«Советом и делом, смертью и кровью» (фламандск.).

(обратно)

45

Пьер, граф Бурбон-Боже (1454–1503) — любимец Людовика XI, женат на его дочери Анне Боже; после смерти Людовика — один из членов регентства.

(обратно)

46

Воражин, Жак (1230–1298) — средневековый богослов, с 1292 г. — епископ Женевы. Автор компилятивного произведения «Спекулюм санкторум» — «Зеркало святых» (лат.).

(обратно)

47

Филипп, герцог Савойский (1496–1497) — союзник Карла Смелого, был заключен Людовиком XI в замок Лош, где находился с 1464 по 1466 г.

(обратно)

48

«Туасон д’Ор» — орден Золотого руна, один из наиболее престижных орденов дворянства Западной Европы, носили герцоги Бургундские.

(обратно)

49

Кравчий — один из высших придворных чинов, связанный с большими приемами. Кравчий заведовал стольниками.

(обратно)

50

Стольник — старинный дворцовый чин. Стольник ведал королевской трапезой.

(обратно)

51

«Выпрямляющий дух» (лат.).

(обратно)

52

Августин (354–430) — один из влиятельнейших отцов христианской церкви, епископ Гиппона с 395 г.; автор ряда сочинений, главное из которых «Де цивитате Деи» — «О граде Божьем» (лат.).

(обратно)

53

«Я горжусь своими немощами» (лат.).

(обратно)

54

Карл Великий — император франков (768–814), основатель средневековой западной цивилизации.

(обратно)

55

«Грешен, отец» (лат.).

(обратно)

56

«Разреши узы виновным, дай слепым» (лат.).

(обратно)

57

Пэры (равные) — по феодальным конституциям представители высшего дворянства были подсудны лишь собранию равных себе — пэров.

(обратно)

58

Поджио — см. примеч. 14.

(обратно)

59

Цицерон, Марк Туллий (106–43 до н. э.) — знаменитый римский юрист, писатель, оратор и политический деятель.

(обратно)

60

Лукреций Кар (ок. 96–55 до н. э.) — римский поэт, философ-материалист, последователь учения Эпикура. Главное произведение — поэма «О природе вещей».

(обратно)

61

Плавт, Тит Макций (250–134 до н. э.) — выдающийся римский комедиограф. Его пьесы, имеющие в основе аттическую комедию, насыщены интригами, действия перемежаются песнями.

(обратно)

62

Петроний Арбитр, Гай (I в. н. э.) — римский писатель, представитель высшего общества эпохи Нерона. Главное сочинение — «Сатирикон» описывает нравы современного писателю римского общества.

(обратно)

63

Тертуллиан, Квинт Септимий (160–220) — римский писатель, юрист и богослов, автор многочисленных трудов, дошедших до нас во фрагментированном виде.

(обратно)

64

Лактанций, Луций Целий Фирмиан (IV в. н. э.) — уроженец Африки, богослов, автор «Божественных установлений» и других трудов. Современники называли его «христианским Цицероном».

(обратно)

65

Григорий Турский (538–594) — франкский историк и писатель; основной труд — «История франков», главный источник по ранним Меровингам.

(обратно)

66

Ментор (лат.) — руководитель, наставник.

(обратно)

67

Парки — в греческой мифологии три сестры, богини человеческой судьбы.

(обратно)

68

Инвеститура — в средние века введение в феодальную должность или во владение землей.

(обратно)

69

Шарлотта Савойская (1445–1483) — королева Франции, дочь Лодовико Савойского (см. примеч. 24), вторая жена Людовика XI, мать Карла VIII. Пережила мужа всего на несколько месяцев.

(обратно)

70

Лукан, Марк Анней (39–65) — племянник философа Сенеки, выдающийся представитель эпического жанра в римской литературе. Из многочисленных трудов Лукана сохранилась лишь историческая поэма «Фарсалии» о войне Цезаря и Помпея.

(обратно)

71

Сенешаль — одна из высших феодальных должностей. Сенешаль был главным администратором и ведал судом.

(обратно)

72

Промотор («продвигатель» — лат.) — главный обвинитель в средневековом судебном процессе.

(обратно)

73

Рене Анжуйский (1408–1480) — король Неаполя и Сицилии, граф Прованса. Свои итальянские владения передал сыну, Иоанну Калабрийскому, а сам жил в Провансе, занимаясь поэзией, искусством и турнирами. В 1476 г. завещал Прованс Людовику XI.

(обратно)

74

Орден тамплиеров — духовно-рыцарский орден, основанный в XII в. Упоминание Нойманом магистра этого ордена в качестве действующего лица XV в. — такой же анахронизм, как и «фронда» (см. примеч. 35), поскольку орден был уничтожен в начале XIV в., а его магистра сожгли на костре.

(обратно)

75

«Вульгата» — латинский перевод Библии.

(обратно)

76

Ларрон — мошенник, разбойник (фр.).

(обратно)

77

Ричард III, король Англии (1483–1485). До вступления на престол — герцог Глостер, кровавый интриган, последний представитель династии Йорков. С его смертью закончилась война «Алой и Белой розы» (1455–1485).

(обратно)

78

Исайя — библейский пророк, сын Амоса, жил в Иерусалиме и в течение 60 лет занимался предсказаниями. Ему посвящена особая книга Ветхого Завета.

(обратно)

79

Апокрифы — вероучительные книги христиан, не включенные в каноническую Библию.

(обратно)

80

Нунций — вестник, посол, представитель папской курии в католических государствах Засадной Европы.

(обратно)

81

Папа Клеменс — явная ошибка Ноймана; в указанное им время папы с подобным именем не было. Наиболее близкий по времени папа Климент VIII (антипапа) занимал римский престол с 1424 по 1439.

(обратно)

82

Коронационный елей — священное миро, хранящееся в особой ампуле в Реймском соборе и предназначенное для помазания короля на царство.

(обратно)

83

Галликанская (французская) церковь (см. примеч. 34).

(обратно)

84

«Не дотрагивайся до меня» (лат.).

(обратно)

85

Консьержери — название, данное в средние века тюрьме королевского дворца (ныне Дворец правосудия), поскольку здесь в ХШ в. проживал привратник (консьерж) при входе во дворец.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

КНИГА ПЕРВАЯ

  Глава первая Процессия

  Глава вторая Неккеры

  Глава третья Пробный камень

  Глава четвертая Сатир

  Глава пятая Ночная беседа

  Глава шестая Преодоление

  Глава седьмая Псевдо-Дионис

КНИГА ВТОРАЯ

  Глава первая Двойник

  Глава вторая Клетка

  Глава третья Супруги

  Глава четвертая Головы

  Глава пятая Рубеж

КНИГА ТРЕТЬЯ

  Глава первая Звери

  Глава вторая Великий враг

  Глава третья Победитель

  Глава четвертая Виселица

ПРИЛОЖЕНИЕ ПЕРОННСКОЕ СВИДАНИЕ ЛЮДОВИКА XI И КАРЛА СМЕЛОГО ГЛАЗАМИ ОЧЕВИДЦА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg