«Зайнаб»

Зайнаб (fb2) - Зайнаб 616K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гаджимурад Рамазанович Гасанов

Гаджимурад Гасанов ЗАЙНАБ

(повесть)

Когда со старожилами высокогорного табасаранского селения заводишь разговор о Зайнаб, одни уклончиво прячут глаза. У других оживляют лица, в глазах появляются недобрые огоньки. А самый старший аксакал, умудренный жизненным опытом, угасающими глазами скорбяще взглянет на тебя, вынет из кармана кисет с махоркой, аккуратно разрезанными лоскутками газетной бумаги, мягкими движениями большого и указательного пальца насыплет щепотку махорки. По одному краю бумажки пройдет кончиком языка, закрутит ее в козью ножку и закурит. После двух, трех затяжек тихим, казнящимся голосом начнет рассказывать волнующую историю деревенской девушки.

— В горах Дагестана, в прикаспийских степях, — во всем свете не было девушки краше Зайнаб! — он на мгновение задумался и с горечью добавил, — не было на свете девушки несчастней Зайнаб! Только тогда, когда она покинула этот мир, у многих сельчан с глаз спала пелена, затмившая их разум. Они поняли, какого исключительного человека, какое неземное создание потеряли.

Зайнаб от рождения природой была наделена такими редчайшими способностями, она так тонко чувствовала окружающий мир, порою ей казалось, что она способна его видеть из глубин небес как через увеличительное стекло. Она с того дня, как себя помнит, могла замечать то, чего природой были лишены другие. Она еще с детства читала душу человека, могла различать, что хорошо, что плохо, краски Света от красок Тьмы. Она каждый день с нетерпением ждала рассвета, восхода солнца. Ее завораживал вечерний закат. Она следила за лунным циклом, ее восхищал молодой месяц первого дня, тревожилась перед наступлением полнолуния. Она следила за ночным циклом звезд, созвездий, их восходом, заходом. Она прислушивалась к журчанию реки в глубоком ущелье, вою ветра, подрожала голосам птиц, животных. Ее увлекало то, мимо которого равнодушно проходили ее сверстницы, к чему они были подчеркнуто холодны. Она чувствовала, что она особенная, стеснялась своей непохожести на остальных. Когда девочки, не понимая ее, за ее спиной начинали многозначительно шушукаться, у нее на глаза наворачивались слезы. Она с обидой отдалялась от них, уединялась с одиноким ясенем, растущим у речки. Она пряталась под его густым зеленым одеянием и безутешно плакала. Она догадывалась, что она родилась с исключительными способностями, глубоко понимающей природу мира, природу вещей, суть человеческого бытия.

Отец за семейными проблемами не смог уделить должного внимания воспитанию дочери. Он не успел оглядеться, как она выросла, стала невестой. Только тогда, когда сельские парни стали за ней ухаживать, а родители в его присутствии хвалить своих сыновей, он понял, скоро его ненаглядная пташка вылетит из родительского гнезда. И он останется один.

Любила ли Зайнаб кого- либо из сельских ребят? Да, любила Муслима, сына тетушки Сельминаз. Она любила его неземной любовью. Муслим — первый красавец и джигит в селении. По своим моральным, этическим качествам, физическим способностям, ловкости и смелости в этом округе не было ему равных джигитов.

Зайнаб любила так, что, казалось, под воздействием ее любви на небе звезды загорали и гасли ярче; ветер в горах свистел мелодичнее; Рубас-чай под селом журчал веселее; цветы на лугу распускали свои бутоны по-особому.

Взрослых сельчан она покоряла своим воспитанием и почтением к старшим, девчонок и ребят пленяла своей искренностью, беспредельной преданностью.

В горах Табасарана знатоки девичьей красоты любили повторять, что на свете нет девушки краше Зайнаб, на свете нет девушки милее Зайнаб! В те годы в Табасаране о чувствах, любви не принято было открыто говорить. Эту сердечную тайну влюбленные хранили за семью печатями. В Зайнаб тайно были влюблены все джигиты округа. Не всякий джигит решался открывать ей свою тайну, тем более, прилюдно воспевать ее красоту. Такую вольность себе могли позволить только известные ашуги и сочинители песен. Муслим впервые песню, посвященную Зайнаб и воспевающую ее красоту, услышал из уст молодого ашуга в соседнем селении, на празднике «Эвелцан».

Когда молодой ашуг в сопровождении струнного инструмента тар спел песню о Зайнаб, все кругом замерло. Молодые люди приглушили дыхание, горы ниже склонили свои седые головы, белогривые облака задумчиво приостановились на склоне неба, ветер стих, речка перестала журчать. Под эмоциональным воздействием этой песни многие девушки не сдерживали слез, у джигитов окаменели лица. Эта песня в сердце Муслима окликнулась так, что у него от произведенного шока глаза наполнились слезами, дыхание приостановилось. Это была его песня. Ему показалось, что красоту Зайнаб воспевает не молодой ашуг, а он сам. Музыка и слова этой песни зародились в его сердце давно, когда он в первом классе вместе с Зайнаб сел за одной партой. Он сокрушался, где же из его уст молодой ашуг мог услышать эту песню? Он, кроме ясеня, одиноко растущего на берегу реки, свой секрет никому не открывал!

Муслим был поражен ни тем, что ашуг впервые публично исполняет песню его сочинения, а самим драматизмом исполнения, музыкой, вибрирующей в каждом уголке, каждой клетке его души, музыкой неземной, всепоглощающей, душераздирающей, вызывающей в горле спазмы.

С этого дня в жизни и любви Муслима открылась новая страница. А ашуги приняли за правило на всех посиделках молодежи, на свадьбах, праздниках свою концертную программу начинать с этой песни. С годами в каждом населенном пункте, в зависимости от таланта исполнителя, менялись слова песни, сами исполнители, музыканты, но напев оставался тот же самый. Песня, посвященная Зайнаб, стала своего рода гимном любви. Все влюбленные с этой песней на устах ночью ложились спать, с этой песней встречали рассвет. Эта песня на устах влюбленных звучала так искренне, они ее исполняли с такой неподдельной красотой, с таким трепетом в душе, порой казалось, что без нее померкнет дневной свет, реки остановят свое течение, звезды погаснут на небесах, а Млечный путь поменяет свою траекторию. Это песня придавала силы отцам, матерям, женам, чьи сыновья, мужья срожались на войне с кровавым врагом — всем тем, кого не минуло пламя войны. Эта песня стала набатом, залогом стойкости, мужества, любви и самоотречения.

Казалось, под впечатлением этой песни горы расправили свои плечи шире, реки стали чище и быстрее, пустыни покрылись буйной зеленью, отжившие свой век старики и старухи потянулись к жизни.

Первоначально Муслим ревновал, злился на исполнителей песни, посвященной им своей любимой. Но когда осознал всю глубину, драматизм песни, понял, он стал обладателем какой неземной красоты. Он понял, что в сердцах влюбленных только самое нежное, прекрасное создание, только самый чистый человек может зажечь такое пламя любви, только такое создание в их глазах может подняться на такую значимую высоту, стать кумиром! Только потом, с годами, он стал осознавать, почему на устах всех влюбленных имя Зайнаб звучит как молитва, как любовь, как зов небес; почему все влюбленные к этому созданию Бога и природы относятся так трепетно; почему ее чтят так свято! Только потом он уразумел, почему на нее, как на посланницу небес, как на божий лик молится вся молодежь, почему о ней по всему округу пошла такая молва!

***

В захолустье Табасарана, в старинной отцовской сакле, проживал слепой ашуг Рустам. Вместе с ним жила единственная дочь Зайнаб и семеро сыновей. Ашуг Рустам, его дочка Зайнаб были известны во всем округе как предсказатели судьбы, как величайшие сказители, как великолепные исполнители народных песен, как виртуозные музыканты-чунгуристы. О необычайной красоте Зайнаб, неповторимом голосе, о ее исключительных музыкальных способностях ходили легенды.

Дети рано потеряли мать, все трудности кормления, воспитания семьи легли на плечи слепого ашуга Рустама и его дочери Зайнаб.

Шахрузат, жена Рустама, была первой красавицей в селении. Шахрузат до замужества слыла взбалмошной, своенравной, очень дерзкой девушкой. Отец с матерью в ней души не чаяли. Они ей прощали все вольности, капризы. Ей завидовали все женщины, девушки села. Многие женщины побаивались ее за крутой характер, острый ум, неповторимую красоту. А некоторые ее в душе ненавидели.

К Шахрузат сватались самые богатые люди округа. Одних она презрительно осмеивала, другим в грубой форме отказывала, третьих не впускала даже в свой двор. Когда она изъявила желание выйти замуж за слепого музыканты, все потенциальные женихи были поражены ее решением. Они затаили на нее и на ее мужа обиду.

Шахрузат обожала своего мужа. Первым ребенком родила ему дочку и через каждые два года рожала по сыну. Даже тогда, когда Шахрузат родила восьмого ребенка, она не потеряла былую красоту. Многие мужчины до сих пор сохли по ней. Казалось, о ней страсти давно улеглись, время исцелило сердечные раны отвергнутых женихов, старое обросло мохом. Тем не менее, в один из ранних дней на рассвете у родника ее нашли задушенной. Кто совершил это страшное преступление, осталось нераскрытой тайной.

По обычаям гор Рустам похоронил жену. На пятьдесят второй день у него в сакле собрались родные и близкие. Рустам зарезал бычка, раздал милостыню, на ее могиле с приглашением сельской муллы, чтением молитвы установил надмогильную плиту.

Семья Рустама с потерей хозяйки, матери полностью осиротела. Рустама горе раздавило так, что ему больше не хотелось жить. Он заболел, слег в постель. Все заботы о больном и разбитом горем отце, семье легли на хрупкие плечи Зайнаб. Зайнаб перед трудностями не поникла головой, бессильно не опустила руки. Она своим характером, настырностью пошла в мать. Она бразды правления семьи взяла в свои руки, иначе в суровых условиях войны, голода отец, младшие братья бы не выжили. Зайнаб долго выхаживала отца, кормила с ложки. Ее труды, бессонные ночи, проведенные над ним, не прошли даром. Отец выздоровел, она подняла его на ноги.

Дочь преподнесла отцу суровый урок стойкости перед трудностями жизни. Он понял, только ежедневная борьба за жизнь сохранит его, а он свою семью от нищеты и разорения. И по настоянию дочери они взялись за свое ремесло.

Они стали бродячей музыкальной труппой. Они ходили из селения в селение, по вечерам у кунаков, приютивших их, в сельском клубе устраивали импровизированные музыкальные представления. Их известность, авторитет в округе изо дня в день становился выше и выше. В округе почти не было поющих и играющих на музыкальных инструментах людей. Поэтому в любом селении появление бродячей музыкальной труппы становилось большим событием. Их принимали как желанных гостей. За предоставленную музыкальную программу их кто одаривал деньгами, кто меркой муки, кто куском вяленого мяса. А правление колхоза по знаменательным и праздничным дням страны из склада выписывало полмешка, мешок зерна.

Слепому ашугу с дочерью больше всего нравилось собирать слушателей у себя в сакле. Сельчане тоже зимние вечера любили коротать у очага ашуга Рустама. Там душераздирающие песни Зайнаб, виртуозная игра слепого музыканта на чунгуре воспринимались по-особому. В эти суровые годы войны чунгур слепого ашуга, песни Зайнаб растапливали застывшие сердца сельчан, музыка объединяла, придавала им силы бороться и трудиться.

Чунгур в руках слепого музыканта, животрепещущие песни Зайнаб в сердцах сельчан творили чудеса.

«Я хочу быть Солнцем, чтобы согревать тебя в стужу», — пел чунгур.

«А я хочу быть Луной, открывающей тебе просторы ночи», — вторила ему Зайнаб.

«Я хочу быть Млечным путем, прокладывающим тебе дорогу к суженому», — звенел чунгур.

«А я хочу быть живительной каплей воды, утоляющей твою жажду в степи», — упоительным голосом пела Зайнаб.

«Я хочу быть ветром, отгоняющим от тебя грозовые тучи», — раздирал душу чунгур.

«А я хочу быть слезой, умирающей на твоих щеках», — с придыханием вторила Зайнаб.

«Я хочу быть алой розой, распускающейся на твоих губах», — упоительно звенел чунгур.

В своих песнях слепой ашуг и его дочка клеймили позором тайных врагов, распространяющих слухи о скором разгроме Красной Армии войсками Гитлера, сеющих раздор, панику среди темной части населения. Они бичевали дезертиров, уклонистов, бандитов, которые темными ночами как оборотни бродили по глухим лесам, прятались в пещерах, грабили колхозные амбары с хлебом, нападали и убивали активистов села, вели антисоветскую пропаганду.

Мужчины в саклю слепого ашуга приходили ни сколько слушать его виртуозную игру на чунгуре, сколько слушать чарующие песни его дочери, любоваться ее неземной красотой. Саклю слепого музыканта облюбовали и многие женщины, девушки села. Только они приходили ни сколько слушать песни Зайнаб, а столько ревниво следить за очарованными Зайнаб их мужьями, сужеными. Они боялись, как бы эта искусительница не совратила их мужчин! Соперницы не могла не признать красоту Зайнаб, ее чарующий голос, ее явное превосходство над ними. За это они Зайнаб боялись и ненавидели. Все соперницы Зайнаб в один голос говорили, что она своей дьявольской красотой не только похожа на мать, но и во многом ее превзошла. Они характером, невозмутимостью, непокорностью пошла в мать. Они в ней видели ту же гордячку и задиру.

В селах округа Зайнаб у всех была на слуху: на годекане у мужчин, на роднике у женщин. Она не оставляла их в покое даже по ночам во сне: она снилась многим джигитам, с ней беспрерывно состязались ее соперницы. К ней безразличными оставались только самые бесстрастные мужчины и слепые женщины.

Зайнаб была девушкой, похожей на молодую гладкую белоствольную березу. Она своим светлым, чуть продолговатым красивым лицом, огромными манящими глазами многих мужчин сводила с ума. Все в ней было необычно: величественная осанка, степенная походка, приводящая соперниц в исступление. У нее была небольшая, чуть удлиненная головка, гордо восседающая на лебединой шее. Прямой, высокий, выточенный, как из белоснежного мрамора, лоб придавал ей шарм загадочности и величественности. Разлет ровных лучистых бровей, огромные бездонные с магическим свечением глаза, спрятанные под длинными густыми ресницами, гладкие, кровь с молоком, щеки, выструганные рукой скульптура — все в ней говорило о породе и неповторимом великолепии. Самыми приметными у нее были миндалевидные глаза: одновременно манящие, светящие умом, пронзительные, ищущие, зовущие, колючие. В них одновременно сочеталась власть, страсть, нежность, недоверие, отчуждение. Они были жгучими, холодными одновременно. Эти глаза были замечательны тем, что в них всегда горела живая мысль; они, как звезды, неожиданно затухали и зажигались под вихрями мыслей и необузданных страстей. Из них жизнь била ключом. В них отражались влажные вихри горных вершин, дикая жгучесть прикаспийских степей, глубина морей, клекот водопадов.

О, эти миндалевидные глаза! Они мужчин сшибали с ног силой своего разума, глубиной внутренней страсти, делали их послушными, податливыми. Мужчина, оказавшийся в глубоком омуте этих глаз, навсегда становился их пленником. Чтобы не стать рабами этих чарующих глаз, чтобы не задохнуться в глубине их омутов, многие неженатые мужчины покидали родные места, уходили на фронт, уезжали в другие края. Куда бы они ни убегали от манящего взгляда этих глаза, он настигал их, разил своим внутренним огнем, лишал разума. Они в разлуке, не выдержав душевных мук, бросали вновь обжитые места, сломя голову торопились домой, чтобы еще раз окунуться в омуте этих глаз и навсегда погибнуть.

Ох, какие были эти миндалевидные глаза! В зависимости от света, места, настроения, состояния души они многократно меняли свой цвет. Они становились то чарующими, то печальными, то вызывающими, то манящими, то уничижительными!

А как Зайнаб поет! Так, как поет Зайнаб, не могла петь ни одна девушка на свете! Ее песни, своей силой, мощью, тембром, завораживающим голосом, могли поднять человека высоко к звездам, мерцающим на небосклоне. Они самого слабого мужчину могли делать смелым, у самого необузданного гордеца отнимать волю. Они могли мужчину заставлять одновременно смеяться и плакать. Небольшая упругая грудь, плоский живот, мощные длинные ноги с великолепными линиями, уходящими под низ живота, плавные движения тонкого изящного стана, тугие, как стальные жгуты, икры ног, великолепная поступь — все в ней поражало мужчин.

Зайнаб, ее песни стали неотъемлемой частью духовной пищи, визитной карточкой ее родного села. Своей красотой она радовала глаз мужчин, пугала женщин, ее песни приводили к жизни рядовых советских людей, убивали врагов.

Она являлась бесконечной темой обсуждения многих женщин. Ее песни радовали сердца тружениц села, вселяли в них силу, звали на трудовые подвиги. Она являлась подражанием красоты, обаяния, изящества и пищей для бесконечных сплетен.

Песни Зайнаб служили мощным идеологическим оружием борьбы советского народа с внутренними и внешними врагами страны. В своих песнях она высмеивала фашистов, клеймила позором бандитов, дезертиров, трусов, восхваляла мужество, геройство красноармейцев. Она юношей вдохновляла на самоотверженные дела, геройские подвиги. Многие уклонисты, дезертиры, припертые к стене силой духа песен Зайнаб, вновь возвращались на фронт, и с ее именем на устах умирали в бою.

Слепого музыканта с очаровательной дочерью стали приглашать на все мероприятия, которые проходили в районном центре. Вместе с агитбригадами района их отправляли по селам, на кутаны, туда, где решалась судьба урожая, ковали победу над лютым врагом.

***

Слепой музыкант с дочерью своей музыкальной и песенной программой не на шутку напугали врагов советской власти. Зайнаб в своих песнях высмеивала тунеядцев, уклонистов от колхозных работ, пособников врагов, клеймила их позором. За это враги возненавидели ее, вынашивали тайные планы расправы с ней. Против народной любимицы, популярной певицы, о которой заговорил весь район, из них никто не шел открыто. Как только наступали сумерки, над селом проносились мелодичные голоса Зайнаб, у недругов Зайнаб от злости бледнели лица, пальцы рук сводились судорогой так, что кровь сочилась из-под ногтей.

Зайнаб внутренним чутьем определяла, кто ей друг, кто враг. Она их мысленно распределяла по одну и по другую сторону баррикады. От врагов она держалась на расстоянии, от них уберегала и друзей. Недруги тоже настороженно обходили ее, старались не попасть ей в глаза.

Двери сакли ашуга Рустама были распахнуты. Любой, кто переступал порог его сакли, там находил душевный прием. Рустам с дочерью своих посетителей часто угощали стаканом чая. А наиболее нуждающимся Зайнаб давала мерку муки, угощала тем, чем они богаты. Когда гости после концерта уходили, отец с дочерью провожали их со всеми горскими почестями. Как говорят, у одаривающего человека рука никогда не скудеет. Поэтому в сакле слепого музыканта никогда не иссякал кусок хлеба, в очаге огонь.

Песни Зайнаб являлись своего рода щитом, водоразделом, разъединяющими ее от враждебного мира, ее отдушиной, внутренним миром, стремлением к тому, к чему ее душа тянулась. Она часто тосковала по Муслиму. Горский этикет до замужества не позволял девушке встречаться с любимым. Огромным препятствием в их любви являлись соперницы, которые ей не давали свободно дышать, соперники Муслима, которые в нее были слепо влюблены. Зайнаб могла видеть Муслима у себя в сакле только среди почитателей ее таланта, во время представления концертной программы в сельском клубе. Понимая, что за ней и Муслимом следят десятки глаз, она умело прятала свои тайны, девичьи тревоги. Зайнаб была страстной, чувствительной натурой. Она в душе беспрестанно боролась со своими противоречивыми мыслями, бунтарским характером.

Когда Муслим из-за своей занятости долго не мог посещать саклю дяди Рустама, Зайнаб грустила, а по ночам, когда все засыпали, горько плакала. Ее сердце разъедала тоска, тревога за их судьбу подтачивала ее нервы. Она знала, многие девушки в селении сохли по Муслиму. Она боялась, любая из них может его сбить с толку, окрутить.

Зайнаб как не старалась держать свои страхи, тревоги в глубине сердца, разве от родного отца такую тайну утаишь? Отец по тембру голоса дочери, настроению, характеру исполняемых песен безошибочно определял, что случилось с дочкой, что ее радует, что тревожит, перед кем распахивает свою душу, перед кем замыкает. Отец чувствовал, как радуется дочка, когда к ним в саклю заглядывает сын покойного Рамазана и вдовы Сельминаз. Как она злится, когда еще издалека слышит скрип хромовых сапог задиры Мурсала, когда он переступает порог их сакли.

При появлении Муслима слепой ашуг чувствовал, как начинала светиться его дочка. Голос ее менялся, начинал звенеть как серебряный колокольчик. Она беспрестанно вбегала и выбегала из своей комнаты, за вечер несколько раз меняла наряды. Она пела так страстно, в песню вкладывала столько нежности, любви, что под гипнотизирующим ее голосом присутствующие на концерте замирали. Все понимали, ради кого Зайнаб так старается. Создавалось такое впечатление, что под воздействием ее чарующего голоса рассеиваются грозовые облака, небо очищается, из-за облаков выглядывает солнышко. Ее голос звучал так ласково, так страстно, порой он становился таким волнующим, душераздирающим, что слепой отец боялся, вдруг у дочери от нахлынувшего счастья не выдержит сердце. Он чувствовал, как быстро меняется климат в сакле, как он заполняется теплом, любовью. Будто под воздействием песни Зайнаб стены сакли обогревались, границы контура села становились шире.

— Салам алейкум, дядя Рустам, — после концерта Муслим подошел к старику и протянул крепкую жилистую руку.

— Ваалейкум массалам, сынок, — усадил рядом с собой Муслима. — Что-то ты в последнее время стал забывать старика Рустама. Живы ли твои домочадцы, тучнеет ли твой скот, хорошо ли подкован твой скакун? — слепой музыкант каждый раз, встречая сына покойного Рамазана, соблюдал этикет дагестанского гостеприимства.

От таких теплых слов дяди Рустама у Муслима на душе становилось тепло и уютно.

— Спасибо, дядя Рустам, — вежливо отвечал Муслим. — Все домочадцы живы и здоровы, скот тучнеет, скакун крепко держится на ногах. Забывать Вас, нет! Я никогда не забуду Вашу заботу обо мне. Просто много дел накопилось…

— Я понимаю, тебе нелегко с больной матерью. Кроме того от зари до зари надо работать в колхозном поле. На твоих плечах лежат и домашние заботы…

— Ничего, — дядя Рустам, — работа мне не в тягость.

— Я знаю, ты молодец. Доченька, — он мягко кликнул дочь, находящуюся в соседней комнате, — собери на скорую руку что-нибудь поесть. Видишь, какой гость, какой дорогой гость к нам заглянул!

— Дядя Рустам, не беспокойтесь… Я сыт, — сконфуженно извинялся Муслим.

— Пока со мной не оведаешь кусок хлеба, никуда не пойдешь, — Рустам крепко держал его за руку.

Зайнаб лопалась от желания заглянуть в кунакскую комнату. От волнения сердце чуть не выскакивало из груди. Но ей этикет горянки запрещает это, поэтому она всеми силами удерживала себя от опрометчивых шагов.

— Хорошо, папочка, — серебряным колокольчиком зазвенел голос Зайнаб, и, тихо что-то веселое напевая под нос, засуетилась у очага.

Муслим с дядей Рустамом сели на тавлинский тулуп. Зайнаб с белой холстовой скатертью забежала в кунакскую комнату, от смущения вся алая постелила перед ними, принесла чайник, стаканы и выбежала вон. Муслим разлил чай по стаканам. Он со стариком за приятным разговором опустошил ни один стакан душистого чая из мяты. Любознательный старик за чаем получил все фронтовые сводки, разузнал новости района.

Зайнаб каким-то чутьем угадывала, когда Муслим предположительно собирается их навестить. К его приходу в кострюле отваренным держала мясо, на столе — раскатанное и разрезанное на квадратики тесто. Оставалось только тесто бросить в кипящий бульон. Так, за короткое время, она успевала угощать любимого хинкал с чесноком, испечь чуду из кислого молока и горных трав. А отец из своих запасов в глиняном кувшине доставал холодное пенистое виноградное вино.

Ашуг Рустам знал, что его дочка и Муслим давно горячо, нежно любят друг друга. Ему всегда нравился этот смекалистый, трудолюбивый парень. И он рад, что его дочка тянется к нему. Но Муслиму редко удавалось выкраивать время на встречу с любимой. Ему в поте лица приходилось зарабатывать кусок хлеба для своей семьи. За больной матерью нужен хороший уход. Она нуждалась в драгостоящием лечении. Поэтому Муслим с раннего утра до позднего вечера работал на колхозном поле, отрабатывая трудодни: пахал землю, сеял, убирал хлеб. Он не меньше других своих сверстников желал слушать песни Зайнаб, виртуозную музыку ашуга Рустама. Но семейные обстоятельства не часто позволяли ему быть рядом с любимой, наслаждаться ее голосом.

А когда Муслим находил время для встречи с любимой, по пожелтевшему лицу, покрасневшим от слез глазам, темным кругам под ними видел, что Зайнаб по ночам плачет, тоскует по нем. От чувства вины на его душе становилось еще тяжелей.

Муслим пришел в саклю дяди Рустама и в следующий вечер.

Зайнаб никак не ожидала такого поворота. Как только в проеме входных дверей сакли обозначился профиль его лица, она от счастья засияла. Куда исчез ее тоскливый взгляд, жгучая боль в груди? Она с любовью взглянула на него, кокетливо приподняла подбородок, дугами затянулись лучистые брови, огнем заиграли глаза. Ее лицо засияло, чуть припухлые алые губы расцвели алыми бутонами, показывая ровный ряд жемчужных зубов. От перемены настроения Зайнаб на душе Муслима стало так светло, что он тут же позабыл о семейных проблемах, о которых собирался говорить с дядей Рустамом.

От неожиданно нахлынувшегося счастья в сакле стало светлей; ее голос зазвенел как бокал с вином; плечи расправились; невольно выпятила грудь, какетливо приподнялась голова; к ней вернулась осанка гордой, изящность принцессы. Она, не находя места, где прятаться, весело смеялась, бегала из комнаты в комнату. Ее чарующий голос весь вечер будоражил сердца молодых ребят и девчат. Ее щемящие душу песни под волшебное звучание чунгура до поздней ночи разносились по горам, долам.

В этот вечер чарующий голос Зайнаб согревал сердце не одного Муслима. Здесь находились джигиты, которые за один взгляд, за одно прикосновение руки Зайнаб отдали бы ей все, что у них есть. Песни Зайнаб являлись живительным нектаром для многих сельчан. Они вдохновляли тружеников села: чабанов, пастухов, пахарей, косарей, тех, кто недавно с фронта получили похоронки на погибших братьев и отцов.

Слушая песни Зайнаб, люди на время забывали о своем горе, военных неудачах Красной Армии, беспрерывно угнетающем их голоде, непосильном труде на колхозных полях.

Голос Зайнаб звучал из приземистой сакли ашуга и волшебной птицей поднимался на высокие горы, летел в бескрайние долины, мириадами разноцветных бриллиантовых бусинок дрожал на травах, листьях деревьев, лепестках цветов. Звуки песен каплями дождя оседали на головы горных вершин. Они становились брызгами волн моря, семицветными радугами, перекидывающимися от одного края пропасти на другой край. Они вешними водами с ледяного зазеркалья гор с грохотом скатывались в глубокие ущелья, становясь тучными туманами, клокочущими водопадами. Ее песни в сомкнутых рядах земляков плечом к плечу сражались на фронтах с немецко-фашистскими ордами.

Ашуг Рустам чувствовал, что любовь его дочери с сыном Сельминаз стала достоянием сельчан. Им надо было ее сватать, медлить нельзя. Он не понимал, почему Сельминаз медлит со сватовством. Ашуга Рустама больше всего тревожили соперницы дочери, их злые языки. А они тем занимались, что с утра до вечера бродили по сельским переулочкам, собирая и разнеся разные слухи о влюбленных, обливая их грязью. Старик, умудренный жизненным опытом, понимал, что любовь в своем начале уязвима и хрупка. Злые языки в самый неожиданный момент могли навредить отношениям молодых, накликать на них беду. Поэтому слепой музыкант в меру своих сил старался их уберечь от злых языков людей, отвести от них беду. Он нетерпеливо ждал сватов от Муслима, а Сельминаз чего-то медлила. Рустам был в неведении, что Сельминаз давно собиралась послать к Зайнаб сватов, но боялась, что за их бедность им откажут.

Любящий отец понимал, нужно скорее решить этот неотложный вопрос. Его решение нашла Зайнаб. Она знала, за что тетушка Сельминаз медлит со сватовством. Зайнаб, посекретничав с подругой, под предлогом обмена шерстяной нити нужного цвета заслала ее к тетушке Сельминаз. И подруга тетушке Сельминаз открыла глаза. От такого неожиданного решения вопроса глаза счастливой матери загорелись огнем. Сельминаз через посланницу передала, что в четверг к Зайнаб она пришлет сватов. Но неожиданные обстоятельства заставили ее ускорить свое решение.

Подружка Зайнаб каким-то образом разузнала, что сегодня вечером бухгалтер колхоза Мурсал к Зайнаб засылает своих сватов. Она поняла, промедление сватовства для влюбленных смерти подобно. Поэтому она накинула на плечи материнскую шаль и за огородами пробралась к ограде сада дяди Рустама. Зайнаб в это время, к счастью, находилась во дворе. По выражению лица подружки Зайнаб поняла, что случилось что-то ужасное. Знайнаб, не чувствуя ног, устремилась к подружке. То, что она услышала от подружки, ввергло ее в шок.

Зайнаб в проселочных переулках за своей спиной давно чувствовала скрип тяжелых кованных хромовых сапог задиры Мурсала. И была наслышана о его намерении на ней жениться. Она его ненавидела с первого класса школы и его в серьез никогда не воспринимала. А на этот раз крепко задумалась. Отец Мурсалу должен был большую сумму денег. С этим долгом он никак не мог расплачиваться. Мурсал мог шантажировать отца своим долгом.

И для этого случая подружки разработали план немедленного действия. Они решили, что подружка Зайнаб сейчас же пойдет к тетушке Сельминаз, расскажет о сгущающихся грозовых тучах над их семьей. В это время в сакле находился и Муслим. Когда Муслим услышал неожиданную новость, у него на секунду остановилось сердце. Он не знал, что дядя Рустам находится в долговой кабале у Мурсала. Он передал подружке Зайнаб, что сегодня же после обеда к ней отправит своих сватов.

***

Мурсал с первого класса в школе влюбился в Зайнаб. Он хотел с ней сесть за одну парту. Но классная учительница ее посадила рядом с Муслимом, а его без напарницы посадила в последнем ряду. Он с этого момента возненавидел его. Мурсал сделал несколько попыток поговорить с Зайнаб, чтобы она пересела к нему за парту. Но эта наглая девчонка его упорно не замечала. Так прошла вся школьная жизнь. Если в школьные годы Зайнаб игнорировала Мурсала, после окончания школа стала презирать его. Мурсал за это страшно переживал, против нее задумывал одну месть ужаснее другой.

И сегодня Мурсала от досады страшно трясет, когда Зайнаб во время исполнения песен смотрит на Муслима, а не на него. Когда он чувствовал, что эти миндалевидные глаза, полные любви и огня, пухлые алые губы принадлежат не ему, а его врагу, он от досады плакал. А какой у нее стан, какая шея, грудь… Мурсал задумался. У него похотливо отвисла нижняя губа. На нее собралась капля слюны, она тонкой струей растянулась на его грудь. О, как бог его сильно наказал! Первая красавица округа ночью засыпает не с его образом в сердце, а образом его врага. И ее песни, как живые молитвы, звучат не ему, а его врагу. Она сохнет не по нему, пьет любовный нектар не с его уст, утоляет жажду, томящую душу, не с его рук… Этот выскочка Муслим с самого детства стоит поперек его дороги. Муслим в школе в учебе, во всех спортивных состязаниях опережал его. Он школу закончил на круглые пятерки.

Мурсал предполагал, после окончания школы у него с Муслимом жизненные дороги разойдутся. Муслим поедет в город, чтобы продолить учебу в высшем учебном заведении. А он заочно поступит на бухгалтерские курсы и останется рядом с Зайнаб. А там, в городе, он надеется, Муслим забудет сельскую девчонку. А он женится на Зайнаб. Она ему родит кучу сыновей. Но нет же! Опять пути двух соперников скрестились! Муслим, по каким-то семейным обстоятельствам, в этом году решил не поступать в высшее учебное заведение. А далеко идущие планы Мурсала остались планами. Он не сумел расстроить отношения между Зайнаб и Муслимом, наоборот, они еще сильнее укрепились. Ничего, еще не все упущено! Этот слепой музыкант находится в его руках. Если старик не согласится выдать за него свою дочь, он ему устроит такой «подарок». Тысяча рублей, которые ему должен этот слепец — не малые деньги! Но от мысли, что Муслим находится рядом с Зайнаб, что он ее руку держит в своей руке, в лунную ночь она выходит на прогулки не с ним, у него случился нервный припадок. Он решил отомстить. Нанести Муслиму и Зайнаб такой удар, от которого они долго не оправятся.

А в это время отец с дочерью вели спешные приготовления к другому знаменательному событию. По селению сельские мальчишки разнесли слух, что в честь победы Красной Армии на Северном Кавказе сегодня в обеденное время в сельском клубе слепой музыкант с дочерью колхозникам дают большой концерт. Зал был наполнен до отказа. На концерте принимали участие Муслим и Мурсал.

Зайнаб на сцену вышла в бархатном платье небесного цвета, такого цвета шелковой шали и в черных сапогах на каблуках, которые отец обменял на барана с торговцем из Баку. Она смущенно улыбнулась в зал, и в толпе зрителей ее глаза встретились с глазами Муслима. Она зардела, слегка смешалась. Пока в зале не успели заметить, как она изменилась в лице, спешно отвела взгляд в другую сторону. Но от цепкого взгляда Мурсала ничего не утаишь. У него глаза налились кровью. За долгие годы рабаты на сцене Зайнаба научила держаться перед публикой. Она быстро взяла себя в руки. Раз Муслим здесь, можно начинать концерт.

Мурсал неотступно следил за своим противником. Казалось, он пришел не на концерт, а шпионить за влюбленной парой. Когда он видел влюбленные взгляды, бросаемые Муслимом и Зайнаб, у него в сердце наростала злость. Он искал взгляда Муслима. Они скрестились — лед и пламень. Он был готов испепелить соперника. На Муслима это не подействовало. Он спокойно выдержал ненавистный взгляд противника и в ответ брезгливо усмехнулся. У Мурсала от такого поведения соперника голова пошла кругом. Он впал в бешенство — ничего не видел, не слышал. Он не заметил, как Зайнаб открыла концерт песней, когда-то молодым ашугом посвященной ей. Он чувствовал, что стоит весь не свой, что сельчане на него обращают внимание. Не зная, куда себя девать, взглядом тупо уперся в одну точку. Между тем в клубе многие зрители обратили внимание, как между давнишними противниками накаляется напряжение.

О том, что в клубе назревается гроза, не могла не видеть и Зайнаб. Мурсал характером гиены в любой момент мог выкинуть глупость, которая бы опорочила ее честь. Она хаотично думала, как разрядить обстановку.

Об этом думал и ее отец. О том, какой Мурсал скандалист и задира, любящий отец хорошо помнит. Бесцеремонные взгляды, бросаемые Мурсалом в сторону Зайнаб, не могли не разолить и Муслима. Сегодня он перед этим выскочкой не собирался отступать. Если Мурсал переступит черту приличия, то Муслим его приучит.

Отец по знаку дочери объявил перерыв концерта. Зайнаб с двумя подружками прошуршала в кабинет директора клуба. Они придумали план, как избавиться от Мурсала, чтобы он не расстроил концерт. Они из зала вызвали соседского мальчишку и со спешным поручением направили в дом главного бухгалтера колхоза. Через пять минут от отца главного бухгалтера пришел посланник и тот Мурсалу на ухо что-то передал. Мурсал спешно покинул зал. Все в клубе облегченно вздохнули. Через минуту продолжили концертную программу.

Зайнаб в районе, чем больше становилась известной, тем больше у нее становилось завистников и врагов. Завистницы не давали ей покоя, пуская о ней всякие слухи, небылицы. Они искали разные пути, пытаясь Мурсала травить на Муслима. Они с нетерпением ждали того часа, когда Мурсал набросится на Муслима, и перережет ему горло. Этой травли завистницам стало мало. Они, на свой взгляд, перешли на наиболее действенные методы борьбы с Зайнаб. Они стали распространять разные слухи о любовных похождениях Зайнаб. Зайнаб, мол, претворяясь певицей, прикрываясь за спиной слепого отца, ходит по селам, совращая мужчин. А за оказываемые им услуги… с них берет деньги.

В народе говорят, «если кошка решила съесть своего котенка, она обваливает его в золе и съедает». Завистники, тайные враги так поступили и с Зайнаб.

Муслим, как условились, в назначенное время своих сватов послал к дяде Рустаму. Рустам сватов принял с большими почестями. После соблюдения всех процедур сватовства, раздачи подарков, поздравлений, назначения дня свадьбы, ашуг, растроганный счастьем своей дочери, даже спел песню. Зайнаб от счастья не знала куда деться. Сваты, довольные почетным приемом, вежливо попрощались с хозяевами и стали расходиться. Дядя Рустам с чунгуром в руках тоже вышел за двор провожать сватов. Вышел, но не вернулся назад…

Его всю ночь искали всем селом, но не нашли. Его нашли на рассвете за селением, повешенным на ореховом дереве. К его груди была приколота записка: «Кто переступит порог сакли слепого ашуга, свой конец найдет под этим деревом!» А под ногами повешенного ашуга сиротливо лежал разбитий чунгур с оборванными струнами.

В селении главным виновником преступления сочли Мурсала. Но вскоре эта версия отпала. Потому что, когда во двор Мурсала ворвались разъяренные сельчане, напуганная до смерти мать Мурсала долго не могла объяснить, где находятся ее муж и сын. Когда она немного успокоилась, сообщила, что сын с военного комиссариата района получил повестку на фронт. Нашлись и свидетели, которые вчера вечером видели Мурсала с отцом на конях, направляющихся в сторону районного центра.

Появились и другие версии: на такое преступление мог пойти и хромой мулла Гамид с его «лесными друзьями». Но вскоре и эта версия отпала. Потому что Гамид вторые сутки гостил у своего друга в соседнем селении. Рустама могли убить бандиты, дезертиры, уклонисты от войны, которые «точат ножи» в лесных массивах и пещерах Табасараны. Они могли наказать Рустама за дерзкий язык.

Потеря отца для семьи, особенно для Зайнаб, стала страшным ударом, от которого, сельчане решили, она вряд ли оправится. Когда сельские плакальщицы оплакивали отца, у Зайнаб глаза были совершенно сухие, а сердце застыло, как ледяной осколок. Она не плакала даже тогда, когда отца из сакли выносили хоронить на кладбище.

Родные, близкие погоревали, поплакали над могилой несчастного ашуга, раздали милостыню и разошлись по домам. Зайнаб по обычаям гор не участвовала на похоронах отца. Но вечером с братьями посетила могилу отца и ревела на нем до поздней ночи.

В селении никто не верил, что Зайнаб оправится от такого горя. Все думали, что она сломается, пропадет, а семья распадется.

Нет, недруги ошиблись в своих прогнозах. Да, с потерей отца Зайнаб изменилась. Изменилась так, что мало кто узнавал прежнюю веселую, задиристую девчонку. Она замолкла, закрылась, отгородилась от всех друзей и привычек. Ко всему, что не касалось ее семьи, она стала глухой, закрытой. Кроме самых близких людей, в саклю никого не впускала, ни на какие уговоры подружек не реагировала. Она стала затворницей, рабой своего невосполнимого горя. Свой чунгур и бубен спрятала в стенном шкафу под замком. Зайнаб осиротела, осиротела вся семья. Ее сакля стала похожа на мельницу, от желобов которой отвели воду.

Зайнаб была в глубоком трауре. Она рано утром с братьями выходила на колхозное поле, поздно вечером возвращалась. На поле ни с кем не общалась, никого к себе не подпускала. Без звучных песен Зайнаб сельчане приуныли, а село проглотил мрак. Сельчане без песен Зайнаб себя почувствовали так, как будто их лишили солнца, глотка свежего воздуха.

Без отца, его напутствий Зайнаб потерялась так, что она опустила руки перед реалиями жизни. Для нее день превратился в бесконечную ночь. В сакле слепого ашуга больше не звучит животрепещущий чунгур, не слышен милый голос Зайнаб. Если жители села давно привыкли к жестоким условиям военного времени, для Зайнаб эта война только начиналась…

После гибели слепого ашуга, фанаты, почитатели таланта Зайнаб, устами жадно ловящие ее песни, стонущие, трепещущие перед ее неподражаемым голосом, вдруг исчезли, растворились. Никто из них, даже ради приличия, не поинтересовался, как живет их кумир, чем ей помочь.

Перед трудностями, которые стеной стали перед Зайнаб, единственный Муслим не сдался, не растерялся. Он не испугался угроз, козней тайных врагов, не ощутил ступора поражения. Он поклялся отомстить убийцам дяди Рустама. Он предположительно знал, где могут прятаться убийцы дяди Рустама. И он, вооруженный двустволкой, в окрестностях селения днем и ночью рыскал по глухим лесным массивам. Месть была делом его чести, она была делом чести Зайнаб.

В одно время Муслим убедился, что напал на след убийц ашуга Рустама. Он несколько дней шел по их пятам, настиг, жестоко отомстил. Но их предводитель, самый жестокий и коварный враг, избежал кары. В тот момент, когда Муслиму показалось, что захлопнул капкан, главарь чудом спасся и скрылся в лесах соседнего района.

В день, когда Муслиму исполнилось восемнадцать лет, он отправился в военный комиссариат района за повесткой на фронт. Ему дали такую повестку. Оставалось подготовить мать к разлуке с сыном. С Зайнаб тоже предстоял тяжелый разговор.

Разве от чуткого сердца матери что-нибудь утаишь? По горящим глазам сына мать почувствовала, что сын вернулся с районного центра с важной новостью для нее. Она ждала, чтобы сын первым начал разговор. Сын не выдержал выжидательного взгляда матери, обнял ее за плечи, прижался щекой к ее щеке и во всем признался. Мать поняла, раз сын решил, значит, так и будет. Она без лишних слов, без слез обняла сына, пожелала ему удачи. Мать только сейчас обратила внимание, как сын похож на своего отца: лицо, глаза, разлет бровей, прямой нос, чуть припухшие губы, даже созвездие Большой медведицы, которое запечатлелось у него на шее.

— Мама, пойми, я должен выполнить свой долг перед Родиной… Даже этот губошлеп Мурсал отправился на фронте. Хотя маловероятно… И поговори, пожалуйста, с Зайнаб. У тебя такие разговоры хорошо получаются.

— Сынок, Зайнаб умная девушка, она поймет тебя… Храни тебя Бог… Теперь за дело: надо подготовиться к твоей отправке. К тому же вечером на твои проводы придут друзья.

Друзья Муслиму устроили трогательные проводы. Они на дорогу собрали ему деньги, теплые вещи, пожелали удачи и разошлись по саклям.

Муслим, как только разошлись друзья, на условленное место отправился на свидание с Зайнаб. После восхода луны на их заветное место, у ясеня за селом, пришла Зайнаб. Она тихо обняла Муслима, щекой прижалась к его груди. По тому, как она порывисто дышит, как дрожит, было понятно, как волнуется, переживает за него. Она внешне держалась спокойно: ни слезинки на глазах, ни всхлипов, ни причитаний. Она крепилась, чтобы перед разлукой не ранить сердце Муслима. Вдруг из-за белесых облаков выглянула луна. У Зайнаб на прядях волос, которые выбились из-под платка, бровях, ресницах заиграли ее лучи. Ей надо было уходить, при лунном свете ее могли увидеть с мужчиной.

— Береги себя, Муслим, — одними губами прошептала Зайнаб. — Мы с твоей матерью будем молиться за тебя.

Это были единственные слова Зайнаб, которые Муслим услышал со дня гибели ее отца. Она приподнялась на цыпочках, холодными губами прильнула к его щеке, что-то мягкое и теплое сунула ему в руку и быстро растворилась в туманной дымке.

— Я вернусь, Зайнаб, — дрогнул его голос, — обязательно вернусь! — он взглядом сопровождал ее до тех пор, пока она не скрылась за бугром.

***

Муслим с утренней зарей на колхозной лошади тронулся в окружной ценр. В шести километрах от селения, на развилке двух дорог, том, где в расщелину скалы все путники закидывают камешки удачи, раздался одиночный ружейный выстрел. Муслим вздрогнул, пошатнулся, лицо стало бескровным; на черкеске, с левой стороны груди, образовалось темное пятно. Руки, ноги — все тело стало свинцовым. Глаза помутнели, он грудью упал на луку седла, накренился на бок и свалился под ноги коня. Он не понял, что предательская пуля, пущенная с макушки скалы, оборвала его жизнь…

Когда до Зайнаб дошла страшная весть о гибели Муслима, она на месте застыла с прижатыми руками к груди. На место преступления на арбах, конях отправились все сельчане. Его тело привезли на колхозной арбе и на черной бурке занесли в саклю тетушки Сельминаз. Мать, как увидела застывшее тело сына, потеряла сознание. Зайнаб как села у изголовья любимого, глядя ему в лицо немигающими глазами, так и оцепенела. Причитания-хоры, устроенные родными и близкими у изголовья покойного, проходили мимо ее сознания. Она, как принято, не голосила, не царапала лицо, на голове не рвала волосы, даже не издала единого стона. Она на коленях опустилась перед Муслимом, неосознанно качалась из стороны в сторону. Иногда ему давала ласковые имена, звала в горы, на их любимые с детства места; упрекала, что в последнее время не часто заглядывает к ним в саклю, не слушает ее песни; обещала, что к следующему его приходу сочинить новую песню, посвященную ему… Только, когда под общую молитву улемов тело покойного стали выносить из комнаты, она повисла на носилках, умоляя, чтобы его оставили. Она с округлившимися от немого вопроса глазами висела на нем как живая мумия. Но когда до подсознания дошло, что ее любимый должен найти покой на кладбище, она без слов отпустила носилки, ни на кого не глядя, направилась к порогу комнаты. У порога в пояс поклонилась покойному и тихо вышла наружу.

В день похорон Муслима из районного центра в село прискакали важные чиновники в мундирах. Они посетили место гибели Муслима, делали какие-то замеры, что-то записывали в блокноты, спорили, опять мерили. Потом отправились в сельский Совет, туда вызывали тех, кто первым наткнулся на убитого, друзей Муслима, спрашивали, что-то записывали и отправились в районный центр. На следующий день за селом, в лесу, раздались пулеметные очереди, ответная пальба. А вечером к административному зданию сельского Совета на колхозных арбах привезли несколько трупов убитых бандитов, пленных. Среди пленных находились несколько жителей этого населенного пункта. А среди убитых бандитов находился и Мурсал…

Зайнаб несла траур по отцу и Муслиму как предопределенность небес, как долг дочери перед загубленным врагами отцом, как память перед предательски убитым женихом. Стресс, полученный от этого удара, притупил ее сознание, чувства. Горе растворило время и временные границы, они стали необозримыми. В ее сердце никак не умещалась мысль, как таких людей могли лишить жизни. Она никак не могла уразуметь, как случилось так, что она находится по одну сторону мира, а отец с Муслимом — по другую сторону. Но когда в один из дней туман, повергший ее сознание во тьму, растаял, паутина черной вдовы, стесняющая движения ее тела, расплелась, над ее головой неудержимым грузом нависло страшное ощущение невосполнимой утраты. До нее только теперь стало доходить, какое горе и невосполнимая утрата настигли ее и ее семью. От этой мысли боль, сосущая внутри, тупая, сводящая с ума, ломающая сознание, оглушила ее. Перед глазами завертелись черные круги, бессильно подкосились ноги, она упала на пол. Сознание помутнело.

Зайнаб, когда очнулась, не помнит, сколько времени она пролежала в бессознательном состоянии. Вокруг нее беспомощно суетились братья, кто брызгал ей на лицо воду, кто плакал, кто в ужасе забился в угол комнаты и вылупился на нее. Первая мысль, которая пришла к ней, когда очнулась — с ней рядом нет ни отца, ни Муслима. Ее сознание пронзал ужас, сердце — опустошение.

Ужас одиночества, горькая боль потери дорогих людей страшно оглушили ее. Она все время молчала. На вопросы братьев, родных отвечала двумя краткими словами: «да», «нет». Она не знала, как жить дальше, без опоры, без знания жизни, без надежды.

А некоторые недоброжелатели даже в ее молчании искали какой-то горделивый шарм. Она несла траурное одеяние, к которому привыкла, как к ежедневной привычке рано утром вставать, будить братьев, кормить их завтраком, ночью ложиться в опостылевшую постель.

Траурное одеяние не портило ее былую красоту. Своим умением носить даже траурные наряды она приводила в изумление сельских красавиц. В скором времени все девушки, молодые женщины села стали подражать Зайнаб в одеянии. Только одна Зайнаб, находящаяся в мире грез и воспоминаний, вокруг себя не замечала никаких перемен.

Она редко выходила из дома и почти ни с кем не общалась. Рано утром с зарей, пока все сельчане спят, вечером, когда они закроются за створками дубовых ворот, она с кувшином шла на родник. Она забыла, что такое петь. Ее песни умерли вместе с отцом, любимым, разбитым чунгуром и оборванными на нем вражеской рукой струнами. Ее песни превратились в слезы, застывшими ледяными крупицами в израненном сердце. Нет, иногда она, поглощенная в думы, напевала что-то очень тихое, печальное, вызывающее у случайного слушателя спазму в горле, дрожь в теле. Но это была не песня, не жалоба, не причитание, оно было что-то неземное, туманящее сознание, щемящее душу. В такие минуты душевного излияния сестры братья замирали, тихо садились в соседней комнате и глотали горькие слезы.

Зайнаб понимала, что она обязана держать себя в руках, выстоять перед ударами судьбы. Она обязана не только выстоять, но и придать силы тетушке Сельминаз, не дать скиснуть младшим братьям. Теперь она кормилица семи голодных ртов, восьмой была тетушка Сельминаз.

Враги хотели видеть ее растоптанной, униженной, доведенной до отчаяния, от одного двора к другому двору ходящей с протянутой рукой. Они не могли понять, почему она до сих пор не сломалась, где она черпает силы, кто поддерживает ее с таким достоинством бороться с терзаниями жизни. Они были в гневе. Они для нее стали придумывать такое наказание, под тяжестью которого она вряд ли поднимется.

В одну из темных туманных ночей, какие в начале весны в горах бывают часто, враги разобрали плоскую крышу их коровника. Они на веревках подняли на крышу и увели последнюю корову, кормилицу семьи. Но в тот же день тетушка Сельминаз отправила Зайнаб двухгодовалую телку, которая к весне принесет приплод.

Зайнаб и этот предательский удар врагов стойко выдержала. По крайней мере, в селении из ее уст никто не услышал ни одного слова жалобы на судьбу, на ее глазах не увидел ни одной слезинки. «Не дождетесь!» — она в упор смотрела врагам в глаза. «Не дождетесь!» — шептали ее твердо сомкнутые уста. В ее царственной осанке, горделиво приподнятой голове, печально притупленных за пушистыми ресницами огромных глазах было столько неподдельной стойкости, грации, презрения к врагам и завистницам, что они были сражены ее стойкостью.

Знали бы недруги, какая чистая, пылкая натура таится за этим неприступным взглядом, за крепко сомкнутыми губами, какое нежное естество, какая хрупкая, незащищенная натура прячется за этой, казалось бы, непреступной стеной. Видели бы они, какие страсти скрываются за тенью длинных ресниц этих огромных глаз, какие бури взвевают в ее горделивом сердце, какой огнедышащий вулкан мщения созревает в ее узкой девичьей груди.

Зайнаб является сильной натурой, она от недругов искусно скрывает свои чувства, страсти, страхи, слабости. Она держит сердце в накрепко сжатых зубах, нервы намотаны на веретено со стальными спицами. Она по жизни к трудностям идет напролом, допускает немало ошибок, но не отступает, не унижается ни перед кем.

Братья накормлены, одеты, обуты, выстираны не хуже соседских детей. В ее семейном очаге не затухает огонь, сакля, двор держит в чистоте, скот ухожен, везде и во всем сохраняет согласие и порядок. Зайнаб в таком же состоянии держит и саклю тетушки Сельминаз, ее хозяйство, огород. Она с братьями-подростками от зори до зори, а в лунные ночи и по ночам, трудится в колхозе. Они безотказно выполняют все, что им поручает бригадир: на волах пашут землю, сеют семена, собирают хлеб, обмолачивают, засыпают в колхозные закрома, заготавливают на зиму корма. Так уходят годы: один, два, три, пять…

***

Закончилась долгожданная война. Домой один за другим стали возвращаться фронтовики. В сердца многих сельчан закралась надежда. А жизнь Зайнаб осталась мрачной и тусклой. Она, как в годы войны, от зари до зари работала на колхозном поле, а после до глубокой ночи была занята хозяйственными делами. Она жила одной мыслью в сердце — мыслью неотомщенной мести. За эти годы ее глаза не видели белый свет, сердце — тепла. Но она осталась непоколебимой, уверенной в том, что убийцы его любимого будут наказаны. Она темными ночами в постели придумывала самые невероятные способы мщения, представляла, как убийца Муслима валяется у ее ног, плача и прося прощения.

Сумерки. Ночь, мрак. Эти отрезки времени были главными спутниками Зайнаб. Когда наступали сумерки, а потом мрак поглощал все село, она на скорую руку стряпала ужин, кормила братьев, отправляла их спать. С этого момента начинались ее мучения. Она становилась рабыней своего одиночества, своей одинокой постели, необузданных страстей. Она ворошилась в постели, с головы до ног обливалась горячим потом. Вставала, в спальне отмеряла расстояние из угла в угол. Когда становилось невмоготу, раздевалась догола, становилась в тазик, обливалась холодной водой. Нервы были расшатаны так, что без причины то плакала, то смеялась, то в одной ночной рубашке выбегала во двор и до чертиков в глазах, отупения мозгов вглядывалась в ночное небо.

Так проходили темные ночи. Ее жизнь была похожа на дождливые безлунные ночи. Они были тусклы, бесконечны, как горные тропы зимой, как снежные бури, как волчий вой в степи сквозь дремоту. Они пугали ее, а сердце лишали покоя. Они чередой повторялись как туманные зимние ночи. Они шелестели как мертвые листья на ветвях деревьев в зимнем саду. Они уносились как студеные воды горной реки, закованной в ледяной панцирь.

Она сроднилась со своей холодной, горькой жизнью, сиротливой постелью так, как сродняются лед и звон ручья, как шелест морской волны и безответный песчаный берег, как одинокая гора и ее седеющая вершина, как вол и ярмо. Она свыклась со своей участью как орлица со сломанным крылом. Она за темным горизонтом перестала видеть другой горизонт.

Зайнаб парою гордилась своим одиночеством, стойкостью своего сердца, несгибаемой волей, способностью выдерживать неимоверные тяготы жизни. Она видела, что она ни на кого их женщин в селении не похожа, что она значима, неповторима. Быть может, эта есть та высшая цель, которую определили ей свыше?

Эта хрупкая девушка траур по отцу и жениху носила как символ преданности и стойкости горянки, как знак, нанесенный на нее небесами. Она к своему трауру привыкла, как молящий к молитвеннику, как обыкновенный человек привыкает к смене дня и ночи, как горянка к водоносному кувшину. Траур по убитым близким стал неотъемлемой частью ее сущности и бытия.

Раннее утро. Зайнаб спокойна и невозмутима. С ее сомкнутых губ не сорвешь ни единого слова. Ее движения размеренны, поступь свободна, сердце работает ритмично, огромные глаза под чадрой густых ресниц широко распахнуты, к себе притягивают веющие сердце мысли. Вешний ветер треплет ее щеки, густые волосы с головы многочисленными ручьями стекают на спину, плечи, грудь. Солнечные лучи облизывают кожу ее лица. Она стоит в кругу сельских девчат, хохочущих по любому поводу и без повода. Она не замечает их шалостей, игривых словоблудий. Она смотрит на внешний мир бесстрастно, не выражая к нему эмоций.

Сегодня 1 Мая — праздник весны и труда. Молодежь села на центральном майдане собирается устраивать пляски под гармошку и барабаны. Правление колхоза с аксакалами села сегодня утром решили устроить перегон колхозного и сельского скот на летние отгонные пастбища. Поэтому село еще с утренней зари гудело пчелиным роем. Скотники были заняты своими хлопотами; одни ротозеи, любители острых ощущений собрались к месту выгона сельского скота за селом, другие — у колхозных коровников. Вездесущий дядя Гамид, сельский мулла, зыркая тусклыми слезящимися глазами, перебегал с одного места любопытствующих на другое место. Любители острых ощущений увлеченно обсуждали предстоящие бычьи бои. В это время недалеко от взрослых детвора пыталась травить друг на друга молодых бычков. Они спорили, заключали пари, выясняли, чей бычок сильнее. Все собравшиеся за околицей села были в приятном ожидании предстоящих боев матерых племенных быков.

По пожеланию активистов колхоза председатель правления колхоза на праздничные мероприятия пригласил знаменитых зурначей из селения Улуз. С самого утра с сельского майдана были слышны звучные трели зурны, ритмичная дробь барабанов. Лихие джигиты, восклицая «Асса!», один за другим пускались в пляс. Их, увлеченно хлопая в ладоши, поддерживали джигиты, обрисовавшие праздничный круг. Каждый из них с нетерпением ждал своей очереди танцевать. Недалеко недавно женатые мужчины по прямой дороге, идущей в соседнее село, на огнеметных скакунах устроили джигитовку. Со всех концов огромной поляны слышен свист, гомон детворы, гоняющейся верхом на прутьях, бешеный топот, храп разгоряченных и взмыленных скакунов; хохот победителей конных забегов и горькие возгласы разочарования побежденных; веселый визг девушек-хохотушек.

Немаловажные баталии разворачивались и на другой части поляны. Когда на арену боя вышли племенные быки, на поляне поднялся такой шум и гвалт детворы, что не вытерпели даже самые ярые любители музыки и танцев. Они на время бросили танцевальную площадку и побежали смотреть драки быков. Чувствуя настроение окружающей среды, особенность дня, быки зычно ревели, копытами нетерпеливо рыли землю. Одни быки с налившими кровью глазами, снизу вверх крутя могучими рогастыми головами, делая круги, сближались на драку. Другие трубно ревели, острыми отточенными рогами и передними копытами рыли землю, резкими толчками забрасывали ее себе на бока и спины. Третьи в сопровождении сельской детворы, преследуя друг друга, носились по сельским переулочкам. Четвертые, выискивая себе соперника для драки, нетерпеливо ревели, от выступов поляны, террас рогами отламывали небольшие куски дерна и забрасывали вверх; над их головами пыль стояла столбом.

В летней колхозной базе коровы, годовалые телята, одурманенные весной, прося наружу, звучно мычали. Наиболее нетерпеливые коровы, бодая рогами, годовалых телят подталкивали к деревянным запорам. Вдруг под напором стаи коров деревянные запоры лопнули, и они, сметя на своем пути все заграждения, вырвались наружу.

Этой праздничной суматохе больше всего радовалась детвора. Они, неугомонные, босоногие, поднимая над собой столбы пыли, за скачущимися на взмыленных конях всадникам гурьбой носились по сельским переулкам. Мычание коров, тревожная возня овцематок и ягнят, потерявших друг друга, нескончаемые бои быков, их поражения и победы, веселый хохот, обиды хозяина проигравшей стороны — все это подзадоривало детвору и молодежь на самые суматошные игры и приключения.

Солнце поднялось над горизонтом, с майдана снова раздались трели зурны и тревожная дробь барабанов. Праздник весны набирал свои обороты. Этого дня больше всего ждали неженатые ребята и девчата на выданье. Девушки на выданье с начала весны тайно от матерей, вездесущих вредных младших сестер и братьев готовились к празднику весны. Шили, заказывали новые платья, у кого нет отреза для платья, перекраивали старые платья, приводили в порядок обувь. Они в волнении провели предстоящую празднику ночь, еле дождались утра, чтобы с кувшинами наперевес пуститься на родник, и поделиться с подружками, накопившимися за вечер, новостями.

Неженатые парни, водрузив на головы каракулевые папахи, разодетые в парадные черкески, подпоясанные узкими кожаными ремнями, инкрустированными серебром и золотом, обутые в скрипящие при ходьбе хромовые сапоги, важно прохаживались в сторону сельского майдана. У каждого из них на правом боку висел короткий кинжал, у джигитов из наиболее знатных семей в — серебряных или золоченых ножнах. У некоторых за плечом висел ружье. Когда группа ребят приблизилась к девушкам, смущенно выжидающим их на сельском майдане, девичий гомон на мгновение прекратился. Все засмущались. Одни девчата стыдливо отвернулись, другие спрятались за спинами подружек.

Напряжение молодежи, как всегда, снял сельский балагур Ярахмед. Он вдруг куда-то исчез, незаметно вышел с тыльной стороны девушек; на голову нахлобучил папаху, вывернутую наизнанку, исподтишка подкрался к ним, высунул голову из-за кустов и заржал. И все девушки сперепугу завизжали. Напряжение как рукой снялось. Кто-то из парней бросил острую шутку, другой подхватил его. И разом снялось общее смущение. Все растаяли, расцвели.

Сегодня помолвленные девушки получили возможность пообщаться со своими сужеными, а ребята и девчата, не успевшие познакомиться, обзавестись любимыми, даже пригласить их станцевать лезгинку. Один огненный взгляд, брошенный в сторону приглянувшей девушки или парня, один жест, одно элементарное движение руки меняло настроение, судьбу молодых на всю жизнь.

В то время, когда девчата, собравшись на майдане, секретничали между собой, одни молодые ребята под кустами, в кругу друзей, пропускали стаканчик сухого вина, делились впечатлениями сегодняшнего дня, вторые на роднике выцеливали невест, третьи чистили ружья, объезжали коней, устраивали борцовские состязания.

В этот день и правление колхоза не ударило лицом в грязь. Оно ударникам труда вручило подарки, грамоты. На праздник зарезали быка. За майданом, под навесом, устроили походную кухню. На треножники были поставлены огромные казаны, там варилось, парилось, жарилось мясо. Запахи готовящегося мяса распространялись по всему селу. На запах мяса подтягивалась взрослая часть населения села, за ними и вездесущие собаки.

Теперь вся молодежь собралась на танцы. Ребята в праздничном кругу стали смелее, девушки непринужденнее. По указанию распределителя праздничного мероприятия зурначи заиграли лезгинку. На танец вышел сельский балагур Ярахмед, за ним вторая, третья пара… И пошла, завертелась огненная пляска. В кругу одна пара сменяла другую, музыканты играли азартно, вдохновенно. Из-за кустов вездесущие мальчишки строили рожицы, дразнили влюбленные пары, стараясь их вывести из себя. Девушки рдели от проделок липучих к ним проказников, смущенно отворачивались, прятали глаза. Из-за этих проказников они стеснялись смотреть на своих суженых, стояли так, что не знали, куда себя девать. Находились и смелые девушки, которые не обращали никакого внимания на проделки мальчишек. Они, кто робко, кто кокетливо, старались держаться рядом со своими избранниками, оказывая им допустимые приличием знаки внимания.

Лупоглазые мальчишки больше всего измывались над заносчивыми, напыщенными парнями. Они без придирок не оставляли и тех, кто в обычной жизни были тише воды, а сегодня от выпитого вина вдруг осмелели.

Влюбленные взгляды девушек, украдкой бросаемые в сторону группы ребят, огнедышащие стрелы, ломающие у их сердец, румянец на щеках, «охи», «ахи», взмахи в танце рук, легкость движений… Так сердца открывали свои тайны, губы расцветали в бутоне роз, в глазах вспыхивали искрометные огни…

Молодежь своей энергией заразила и женатых взрослых мужчин. После изрядного количества выпитого вина они тоже вспомнили свою молодость. Включились в танцы, на быстроходных скакунах на спор устраивали скачки, настоящую джигитовку. На скаку вскакивали в седла, бросали в воздух шапки, по ним открывали пальбу, фехтовали на шашках, под трели зурны пускали скакунов в пляс. А потом с диким гиканьем и свистом наперегонки носились по кривым переулкам села.

В это время сельские и колхозные пастухи, чабаны вместе с прикрепленными к ним ребятами перегоняли сельский и колхозный скот в сторону летних отгонных пастбищ…

***

На зеленой лужайке резвились телята, ягнята, козлята. Над ними, почти касаясь земли, с пронзительным щебетом неслись ласточки, стрижи. Стайка сельских воробьев, нахохлившись, рядом устроили потасовку. Козлята стремительно носились по тонким тропам, проложенным вдоль террас, над поляной. Они на бегу резко останавливались, поднимались на задние ноги и с треском ударяли друг друга тонкими рожками.

Дурманящие запахи весны, присутствие красиво разодетых девушек кружили головы молодым ребятам. К кульминации праздника многие девушки видели, что ребята, опьяненные весной и любимыми, так увлеклись общим весельем, что они становились ручными.

В это время за селом, на небольшой поляне, творилось что-то невероятное. Там в небольшую группу собрались отбитые от колхозной стаи молодые быки. Одни, налитые корью глазами, бешено ревели, вызывая на бой соперников, другие у небольшой глинистой террасы рогами, передними копытами рыли глину, ошметками вскидывали себе на спины. Третьи страшно бились между собой. Их подбадривала восторженно орущая ватага детворы. На крики детворы туда побежали ребята постарше. Победивший в поединке бык, долго гоняясь, выталкивал из общего круга побежденного, потом возвращался на арену, вызывая на драку очередного соперника.

За спинами ребят, глазеющих бой быков, промелькнула серая тень. Она подкрадывалась к группе девушек, стоящих в стороне от майдана, в тени молодых грушевых деревьев. Это был хромой мулла Гамид. Он был легок и резв, будто на днях не отмечал семидесятилетие. А что же его привело сюда? Что он интересного нашел в женском обществе?

На роднике среди вездесущих сельских сплетниц ходят слухи, что хромой мулла охоч до сладких женщин, не прочь лакомиться и молодой костью. У него на лице умиротворенная улыбка; одной льстиво улыбнется, другую из кармана черкески одарит горсточкой конфет, третью по спине погладит узкой чумазой рукой. Он готов вылупиться из кожи, чтобы из молодых женщин на него обратили внимание. Некоторые девчата, пугливые и брезгливые, от него неприятно отворачиваются. А неробкого десятка из них затевают с ним разговоры, даже шутливо приглашает на танец. Умудренные опытом жизни женщины, шушукаясь между собой, цыкают на глупышек, бросая на него непонимающие взгляды, боком отстраняются.

Хромой мулла, расправив высохшие, как жерди плечи, выпятив худую грудь, между женщин важно ступает на длинных скрипучих костлявых ступнях. Чувствуется, что он с трудом справляется с волнением. Не скудоумный же, что бы ни понимать, что он перешел недозволенную для мужчины границу, тем более границу, определенную для человека его положения и возраста. Он, прибадрываясь, когтистыми чумазыми клешнями нервно расчесывает длинную седую козлиную бороду, бряцая висящим на тонкой кадыкастой шее серебряным колокольчиком. Он старается быть смелым, важным, значимым, как уважаемый в селении человек, и величественно прохаживается среди сельских красавиц.

Гамид гноящимися хитроватыми глазами украдкой заглядывает в глаза то одной вдове, то другой. Он пытается испытывать их терпение: одной из-под черкески показывает отрез для платья, другой — шелковый китайский платок. Под колдовские чары искусителя женских сердец в основном попадали вдовы, семьи которых военная разруха довела до гибельной черты. Он обхаживал женщин до тех пор, пока кто-нибудь из них не попадала в его силки. Испытанный жизнью змей-искуситель среди молодых женщин безошибочно выискивал именно ту, которая сама шла ему в силки. От такой жертвы он просто так не отвяжется.

Но почему-то он сегодня не следовал испытанным годами правилам. Сегодня змей-искуситель охотился за давно намеченной им жертвой в лице Зайнаб. Это была опасная игра умудренного жизненным опытом змея с сильной, волевой, своенравной девчонкой. Зайнаб в кругу молодых женщин бесстрастно слушала ничего незначащий женский лепет, не упуская из-под вида хромого Гамида. Она всем своим видом показывала, что она не замечает хромого Гамида, что он ей противен. Он ей как человек никогда не нравился, она презирала его. И сейчас она не могла вынести его угнетающего взгляда, сверлящего ей спину. Неожиданно глаза Зайнаб встретились с глазами этого неприятного ей человека. Он глазами впился в нее, загипнотизировал ее взглядом. Она на мгновение замерла. Нет, она не испугалась его магнетических чар, не отвела взгляда, а ему в лицо презрительно усмехнулась.

Зайнаб представляла, что за человек хромой Гамид. Отец был тонкий знаток людей, очень хороший рассказчик. Он ей рассказывал о характерах, нравах разных людей. А когда он начинал рассказывать о диких животных, обротнях, змеях, перед глазами Зайнаб становились холодные, немигающие глаза хромого Гамида.

Как-то Зайнаб за окном своей сакли заметила плетущегося по переулку хромого Гамида. Он был похож на серого ползущего змея, выискивающего добычу. Находясь на сельском переулке, она еще издалека чувствовала его холодный колдовской, крадущийся взгляд, вонючий запах, исходящий из его рта, скрежет чешуи о мелкие придорожные камешки. Он так был неприятен ей, что она сразу же переходила на другой переулок.

Сегодня у нее было совершенно другое настроение, такое, будто в нее вселился бес. Она была в ожидании чего-то важного, неминуемого события, которое ей переменит всю жизнь. Вдруг она позади себя увидела хромого Гамида. Вместо того чтобы отвернуться, покинут его, она, не задумавшись о последствиях, заговорила с ним:

— Дядя Гамид, ты такой смешной! — рассмеялась ему в лицо. — Что ты за мной скребешь своими чешуйками, как старый змей? Раз мой жених погиб, некому меня защитить?! Ты подумал, меня можно заинтриговать, за мной можно безнаказанно увиваться? Ты не так уж прост, как на первый взгляд кажешься! Ха-ха-ха, — заразительно рассмеялась Зайнаб. — А, может, как на старого быка в стае коров, на тебя подействовала весна? И в твоем дряхлеющем сердце весна разожгла жалкую кровь? Может, ты среди сельских наседок почувствовал себя петушком с золоченым гребешком? Или, скажем, увидел себя молодым орлом, пикирующим с высоты небес на беззащитную куропатку? Может, на тебя весна подействовала, как куст рододендрона на козла в гурте сельских коз?

Певуче растягивая слова, она так искусно заиграла наивными глазами, из-за длинных густых ресниц на него бросала такие искрометные взгляды, что тот задрожал от похотливой нетерпеливости. У него сладострастно отвисла нижняя губа, открывая пару кривых коричневых зубов, с которой на подбородок тонкой струей противно потекла слюна.

— О, красавица, не говори обидные слова, ранящие сердце… Я не петух среди наседок, и не орел, пикирующий на куропаток, и не козел в гурте сельских коз. Я всего лишь вековой дуб, отогревающий свои бока под лучами весеннего солнца. Я всего лишь странник, любующийся красивым цветком, растущим на лугу среди диких цветов и трав. Он благоухает передо мной, он свой красотой затмевает всех остальных цветов. От ее вида и запаха, как в молодости, я теряю покой, в сердце закипает кровь, тело бросает в дрожь, в глазах зажигается огонь!

Его похотливый взгляд блудливо ползал по ее высокой груди, открытой лебединой шее, а шлепающие, как раскатывающее тесто, губы противно складывались в трубочку. Создавалось такое впечатление, дай возможность, и они как пиявки вопьются в ее сочные алые губы, и, пока вдоволь не насытятся ее кровью, не отлипнут.

Сердце Зайнаб сжалось от отвращения к этому мерзкому созданию. Что-то отталкивающее, одновременно загадочное, манящее было во всем его облике, сладострастном взгляде. Вдруг она поймала себя на мысли, что этот взгляд не просто взгляд старого похотливого человека, а в нем есть что-то большее, липкое, вызывающее в ней огонь, бурю и протест одновременно. Ей показалось, что эти глаза ее не только бессовестно раздевают, а заглядывают за грань дозволенной черты, куда кроме ее самой, не имеет право заглядывать. Этот мерзкий человек переступает грань, которую не дозволительно переступать никому из мужчин.

От этого похотливого взгляда отмирающего самца у нее по всему телу, начиная с кончиков пальцев ног до макушки головы, пробежала противная дрожь, а промеж лопаток образовалось липкая влага, и она по позвоночнику потекла струей. От стыда, что он вдруг у нее внутри распалил огонь, она не знала, куда глаза девать. Зайнаб машинально потянулась к голове, нервными движениями рук сдвинула край белой шелковой шали на глаза. Ноги задрожали, в бедрах, выше них загорелся такой огонь, от которого ее лицо покрылось стыдливой пурпурной краской. Она почувствовала, как наливаются ее груди, крепчают соски. От этого у нее в глазах потемнело, сердце учащенно забилось. Она зашаталась, не помнит, как на непослушных ногах в сторону сделала несколько шагов. Благо, что перемены в ее лице, скачки сердца, кроме этого змея-искусителя, никто из девчат, увлеченных собой и общим весельем, не заметила. Иначе ей в селе колкостей интриганок, язвительных шуток острых на язык женщин не избежать.

Гамид обладал такой невероятной магической силой, речи его были так сладки, паутина, завиваемая им, была так искусно сплетена, что многие женщины, попавшие в эту сеть, там находили свой конец. И сельчанам, в силу нужды, приходилось обращаться к нему по многим вопросам: приворотам, отворотам, заговорам, заклинаниям, за волшебной бумагой от сглаза. Им приходилось занимать у него деньги, брать в долг зерно, муку до осеннего урожая. Многие в условленное время не могли расплатиться с долгами и попадали ему в кабалу. Мужчины становились его черной рабочей силой, а женщины его домработницами, наложницами.

О его слабостях, алчной натуре знали активисты села, но молчали. Они его преступные деяния, в силу некоторых причин, утаивали от уполномоченных представителей района. Потому что сами во многом от него были зависимы. Все его боялись, почти всех сельчан он держал в кулаке. Одни знали о его могуществе и связях с «лесными людьми», другие боялись его мести, предательской пули, пущенной в спину.

Этот хитрый змей-искуситель, сколько бы зла не приносил, сколько бы неприятностей не делал, в глазах многих мужчин и женщин оставался непререкаемым авторитетом села, чистым, святым. Он против Зайнаб, какие бы уловки не придумывал, какие бы козни не строил, не смог запугать, покорить себе. Она перед ним была непреклонна как скала, недоступна как звезда. В ней была такая несокрушимая сила, такая непоколебимая воля, что он засомневался, покорится ли она когда- нибудь его воле.

***

Зайнаб отрешилась от многих наслаждений жизни. Она почти ничего не ела, пила лишь одну воду или айран. Сон давно покинул ее. Но перед какими бы трудностями, перипетиями судьбы она не стояла, ее молодой организм от жизни брал то, что ему надлежало. Он развивался независимо от ее желания жить. Как бы она не закрывалась, ее растущий организм тянулся к солнцу, свету, а сердце находилось в поисках жизненных троп.

Этой весной Зайнаб так похорошела, что мужчины села от нее не могли оторвать глаза. Ее душевная и телесная красота, изумительные формы тела, нежность, огонь в глазах сводили с ума всех мужчин. Глаза ее стали ярче, глубже, цвет лица намного светлее, мягче. Стремительный взлет бровей, изгиб лучей ресниц, рисунок прямого с трепетными и узкими ноздрями носа, алые сочные губы — у Гамида по ночам перед глазами стояли все эти прелести, лишали его сна и покоя. Эта богиня, сошедшая с небес, дьяволица воплоти, дева редкой телесной красоты зажгли в дряхлеющем сердце старца страстный огонь. Чем бы он не занимался, где бы не находился, перед его глазами маячило лицо этой девушки-искусительницы.

В последнее время жизнь Гамида превратился в сплошной кошмар. Каждый раз, как закроет глаза, он видел один и тот же сон. Он видел, как Зайнаб в лунную ночь заходит к нему в спальню, раздевается догола, ложится в постель и крепко прижимается к нему животом. Она просила, чтобы он сорвал с нее запретный цветок, обнимал ее так крепко, чтобы от удовольствия у нее трещали ребра. Она умоляла, чтобы он терзал ее плоть так, что от неги она стонала… В темные ночи со всех углов спальной комнаты на него соблазнительно глядели ее глаза. Он от избытка чувств, выпирающих из него, бессилия перед ней впадал в нервный припадок, в изнеможении катался в постели, больно дергал бороду, рвал ее в клочья.

Люди иногда по ночам замечали крадущуюся тень за домом Зайнаб. По селу поползли самые нелепые слухи, подогреваемые сплетницами и завистницами Зайнаб. За ее спиной, нет-нет, стали раздаваться обидные смешки. Люди, знающие Зайнаб, заступали за нее, все, что задевало ее честь, отвергали. Они догадывались, кто стоит за распускаемыми грязными слухами, и кто хочет запятнать Зайнаб. Они понимали, среди тех, кто свел счеты со слепым ашугом и Муслимом, был и Гамид. Не Гамид ли, пользуясь тяжелым материальным положением семьи Зайнаб, хочет закабалить ее? В селении знали, если Гамид заинтересовался какой-либо женщиной, он не останавливался ни перед какими преградами.

Свадьбу молодого красноармейца сельчане ждали с большим нетерпением. Сегодня с раннего утра все жители села заняты приготовлениями к свадьбе. Готовят свадебные кушанья, подготавливают места для танцев, джигитовки, навесы для угощения. Подружки невесты наряжают невесту, друзья — жениха.

Хромой Гамид, вместо того чтобы находиться на части, отведенной для мужчин, вдруг появился на стороне женщин. Он позабыл о своем сане, возрасте, этике поведения горца. Зачем он оказался на запретной для мужчин части, догадаться было не сложно — в их среде находилась жертва его тайных вожделений.

Посмотришь на Гамида — старая рухлядь. А сколько в нем козлиного упрямства, петушиной напыщенности! Зайнаб в кругу девчат держалась предусмотрительно. Зная о коварстве хромого Гамида, она пыталась предвосхищать все его хитрые маневры. А этот шайтан не собирался отступать. Зайнаб делала огромные усилия, чтобы не развернуться и не дать ему по щеке увесистую пощечину. Сегодня Зайнаб оказалась расторопнее Гамида. Стоило ему на минуту отвлечься, как она незаметно ускользнула из толпы женщин.

Чем больше Зайнаб ненавидела хромого Гамида, тем больше он становился навязчивым, неотступным. Когда Зайнаб переигрывала его, он всю свою злость вымещал на тщедушной козлиной бородке, дергая ее и выдергивая из нее пучки седых засаленных волос.

Казалось, сегодняшний весенний день привел в движение все уголки земли. В ее глубине все кипело, все бурлило. Энергия земли по ее артериям передавалась в горные вершины, покрытые вечными ледниками, с которых в низины скатывались многочисленные клокочащие родники, ручейки, реки. Горные вершины, луга, леса одевались в бархатистую зелень. Вся природа была настояна запахами цветов, свежестью молодых побегов деревьев, оживлена жужжанием пчел, других насекомых.

Вместе с природой преображались и люди. Казалось, весна не коснулась одной Зайнаб. Признаков весны не виднелось ни на ее мраморно-белом лице, ни в ее ушедших в свои печальные мысли глазах. Ей, похоже, приятно оставаться рабыней своих страданий, осколком разбитого сердца, сгустком растрепанных нервов. О другой судьбе, отличной от нее, она и не мечтала. Она предположить не могла, что даже на короткий отрезок времени может стать другой. Она, как цветок, созревший осенью, прозябала под бесконечными холодными дождями, ее нежные лепестки увядали без солнечного тепла. Так прошли шесть бесконечных, беспробудных лет.

Зайнаб ходит с высоко поднятой головой, чуть приподняв красиво выточенный подбородок. Только крепко сомкнутые губы, сдвинутые к переносице брови, недоверчивые огни в глазах говорят о том, насколько ей тяжко.

Когда Зайнаб во всем черном с кувшином за плечом собирается на родник, все девушки на выданье прилипают к оконным рамам своих саклей. Это их матери заставляют наблюдать за Зайнаб, как она ходит, как одевается, как разговаривает со встречными. А потом эти наивные создания целый день с сестрами копируют мимику, походку, жесты Зайнаб.

За годы траура в психологии Зайнаб произошли необратимые процессы. Кто ее знал шесть лет назад, мало кто сегодня ее узнал. Она была молчалива, замкнута, отчужденна. Ее внутренний мир находился в бесконечной борьбе с ней. Ее внешняя красота была ее проклятием, ее мучительницей, ее инквизитором. Она поникла как подстреленная лебедь, более сильной соперницей выкинутая из гнезда и прозябающая под дождем. Ее взгляд всегда был притуплен, мало кто видел жизни в ее спрятавшихся за длинными пушистыми ресницами глазах. Под натянутыми стрелами бровей ее глаза не ласкали, а ошпаривали любопытный взгляд. В ее глазах затаилась неотомщенная обида. Только, когда она одна оставалась со своими думами, под чадрой ресниц иногда вспыхивал неожиданный огонь. Как раньше, в них отражалась неподдающаяся сила и непоколебимая воля. Порой, отвлекаясь от грустных дум, они, как глаза затравленной орлицы, горделиво впивались в пики гор, тающих в мареве горизонта.

Село окутало вечерние сумерки. Зайнаб сидит перед небольшим квадратом окна сакли. На подоконнике едва тлеет керосиновая лампа. У нее глаза неожиданно зажглись огнем, губы растянулись в улыбке. Перед ее глазами ожила животрепещущая картина из прошлой жизни. Они с Муслимом в сумерках любила встречаться за их сеновалом, окруженным со всех сторон старыми грушевыми деревьями. Там можно было прятаться от самых любопытных глаз. Они сидели, обнявшись, строя планы на будущее. Он говорил ей волнующие слова, признавался в любви, давал ей имена разных цветов, сравнивал ее красоту с красотой солнца, луны. Это были такие счастливые мгновения из их жизни, что от огромного счастья она рассмеялась. Это был первый смех Зайнаб за последние шесть лет. Тогда она со свидания пришла далеко за полночь уставшая, но счастливая, наполненная счастьем. Отцу объяснила, что задержалась на девичнике у подружки. Отец не отчитал ее, только попросил впредь быть более рассудительной. Она, благодарная отцу, не успела раздеться и лечь в постель, как заснула крепким сладким сном.

Тогда знала бы Зайнаб, что злой рок разлучит ее с Муслимом, она бы в ту ночь его на спине увезла за тридевять земель.

***

На востоке еле заметно забрезжила утренняя заря. За темными окошками сакли, в свете тускло мерцающего огня очага, редкие прохожие видели тень Зайнаб, которая отражалась на противоположной стороне стены. Зайнаб вздрогнула и шерстяная турецкая шаль, подарок Муслима, соскользнула с головы на плечи. Руки плетьми лежат на оттекших коленях. На ее уставшем лице мерцал еле заметный язычок пламени. Под глазами видны резко выделяющиеся на бледной коже лица темные круги. Они припухли от слез. Ее истерзанное сердце давно не получало элементарного человеческого тепла. Она в последнее время от тоски и одиночества стала очень нервной, издерганной. Она, как лодка застигнутая бурей далеко в море, из последних сил выбиралась из всепоглащающей воронки. Если сейчас же не успокоится море, она ее засосет в свои глубины и больше никогда не всплывет.

Все, кто хорошо знает Зайнаб, единственный выход из создавшегося положения видели в ее замужестве. Они ей предлагали то одного, то другого жениха. Но Зайнаб не соглашалась. Она не верила тому, чтобы кто — либо из мужчин с семью голодными братьями на шее согласится на ней жениться. Она в своем решении была непреклонна. Ее, застигнутую в такие тяжелые грани жизни, никто из доброжелателей не видел со слезами на глазах или упрекающую свою судьбу. «Лучше умру, — думала она, — чем кто-либо из недругов увидит меня униженно плачущей, беззащитной».

Знали бы доброжелатели, как ее изо дня в день после полночи начинают терзать муки одиночества. Она, чтобы не пугать братьев, закрывалась в коровнике и плакала. Знали бы ее друзья и недруги, какие мысли мучают ее. Ее причитания, вытягивающие душу, были бесконечны, как завывания ветра в горах в зимнюю стужу, как проливные осенние дожди. От этого одиночного плача в ночи жуткая дрожь пробегала по телу. Только самые выносливые сельчане выдерживали ее стенания. Они затыкали уши, чтобы ее не слышать, чтобы не ужасаться. В причитаниях она звала к себе отца и жениха, жаловалась на свою тяжелую судьбу, боль сердца, одиночество. Ее причитания, жалобы были нескончаемы, как вой одинокой волчицы в зимнюю стужу, как завывания ветра над бурлящими водами Седого Каспия.

Ее ночные причитания, стоны истерзанного сердца, слова, как молитвы, как заговоры, хватали за душу. Сердобольных, слабовольных женщин они доводили до исступления. А когда к ее вою присоединялись все дворовые собаки села, от их магического воздействия замирало все живое в селении. Этот импровизированный оркестр, устроенный человеком и собаками, переворачивал души людей. Она своими стенаниями разбивала сердца людей как ледяные осколки. Эти причитания западали им в сердца, они воспринимались ими как молитвы. Они, как песни-причитания страждущей девушки по любимому, запоминались людьми, передавались с языка на язык.

Горькие были эти плачи, горше плачей всех женщин на свете! Она в своих причитаниях жаловалась, как враги ее слепого отца, виртуозного чунгуриста, ашуга, казнили темной ночью; как горячая пуля, пущенная из-за угла, лишила жизни суженого; как ее глаза слепнут от горя; как дрожат ее целомудренные губы; как теряют цвет, красоту ее бархатистые щеки; как лишается свежести ее лебединая шея. С некоторых пор ее песни-плачи, как молитвы, как символы стойкости, преданности горской девушки любимому по округу передаются от влюбленной к влюбленному.

Дни и ночи пролетали череда за чередой, осень сменялась на зиму, зима на весну, весна на лето — так уходили годы. Она не успела заметить, как выросли братья, как одна за другой вышли замуж ее сверстницы, как у них появляются, взрослеют дети. Только Зайнаб оставалась одна, она всегда молчалива, неизменна, холодна. Она жила, забитая горем, покинутая любимым. Она стала узницей судьбы, холодным туманом, затерянным в бескрайних прикаспийских низинах. Она не видела выхода из мрака тумана. Ей казалось, за этим туманом сгущается другой туман, он намного холоднее и плотнее первого. Она стала похожа на струну, каким-то образом одиноко сохранившуюся на чунгуре, по ночам на ветру издающую душераздирающие стоны, похожа на горькую песню, замершую на кончике клюва лебедя, похожа на одинокую звезду, сошедшую со своей орбиты…

На первый взгляд казалось, что Зайнаб навсегда замкнулась в себе, что она забыла человеческий язык, что ее сердце замерло, что она стала бесчувственной, безразличной ко всему. Знали бы люди, какие страсти, какое пламенное, трепетное сердце бьется в ее груди! Нет, она казалась холодной, дерзкой только тем, кто ее не знал, бесчувственной только тем, кто не любил, потерявшей интерес ко всему, только тем, кто никогда по-настоящему не жил. Видели бы они, когда она на проселочной тропе случайно столкнется с молодым мужчиной, как вздрагивает ее сердце, как оно начинает скакать. Тогда у нее где-то там, внутри, в животе, пониже живота, вспыхивала противная дрожь; она постепенно поднималась по утробе, через кровеносные сосуды передавалась по рукам, ногам, поднималась выше, закрадывалась под сердце, тревожа его, бурля в нем кровь. Она подползала к сердцу, ударяя ее током, от него по всему телу передавался непонятный волнующий огонь, раздуваемый всколыхнувшими в жилах многочисленными искорками. Она назвала эту силу, волнующую ее плоть, змеем-искусителем. Она расползалась по всем разветвлениям кровеносных сосудов. Вздрагивая от каждого удара, свирепея, змея проталкивалась по кровеносным сосудам, проложенным во все направления тела: в ноги, в живот, повыше живота, будоража и воспламеняя ее. Она острыми и ядовитыми клыками впивалось в ее плоть, стараясь больнее ужалить. Она извивалось тугими кольцами, проталкивалась вперед, стараясь выбраться на грудь, хватая алчными устами ее две трепещущие вершины с острыми коричными сосцами. Она обвивалась вокруг ее талии тугими кольцами, впивалась в сосцы и высасывала из них то, чего она страшно стеснялась. Вот сейчас, она грубо схватит ее за волосы, повалит на землю, затаскает на тавлинский тулуп, лежащий у очага, подомнет под собой и будет ласкать до утра, до потери пульса.

Зайнаб могла не осознать, что к этой весне она созрела как женщина, что она попала в кабалу своих природных желаний? Она могла не понимать, что ей нужен мужчина, что от нее природа требует то, что требует от созревшей для продолжения рода женщины. Она была виновата тем, что молодость, ее перезревшая плоть добиваются всего лишь элементарного удовлетворения природных потребностей, испытания счастья материнства.

Зайнаб как бы себя ни истязала, как бы ни вытравливала из себя природные инстинкты, заложенные в генах, женское начало, молодость брали свое. Эти желания, вышедшие из-под ее контроля, доводили ее до исступления, до умопомрачения. Небесами она уготована была быть женщиной, желанной женщиной. Это природное материнское начало предопределено сверху, божьей волей. Оно, независимо от ее воли и желания, управляли ее сердцем, ее плотью.

Ее глаза, полные тоски, были спрятаны под чадрой длинных пушистых ресниц. В ее груди кипела кровь, в огромных глазах горела буйная, неподдающаяся ей, неуправляемая ею страсть. Контуры ее тонкого, бледного, красиво очерченного лица, красивых тугих губ, слегка раскрывающихся алыми розами, страстных, желанных, отображали целостность ее натуры. Гладкая и шелковистая кожа высоких скул, матовость щек, красиво очерченный, слегка приподнятый подбородок, высокая лебединая шея, тонкая игра света и теней на овале лица делали ее неподражаемой. Ее подтянутое белое, как мрамор тело, снежно-белая кожа лица, шеи, упрятанные под тонкой и облегающей черной кофточкой, тугие высокие с выпирающими сосцами груди, прямые длинные икристые ноги поражали любого ценителя женской красоты.

Буйный нрав, непокорный, неподдающийся грубости характер, горячая, как у дикой необъезженной кобылы кровь, вместе с тем отзывчивость, готовность на самопожертвование ради родного человека — все это возвышало Зайнаб над другими женщинами. За это ее боялись, вместе с тем уважали и отчуждали многие мужчины.

Зайнаб не помнит, когда она стала нетерпеливой и одновременно очень требовательной и неуступчивой мужчине. Упрямство в ней было заложено с самого рождения. Но нетерпеливой и неуступчивой она стала, скорее всего, после гибели любимого. Когда ее начинало волновать присутствие сильного и молодого мужчины, сердце начинало бешено подпрыгивать, а буйная кровь в кровеносных сосудах мгновенно закипать. Она, толчками поднималась из глубин сердца, туго заполняя кровеносные сосуды, горячими волнами устремлялась во все части тела: в купола туго выпирающихся грудей, сонные артерии, в сонные артерии высокой лебединой шеи, к бледным вискам, к рдеющим щекам; она волнами пульсировала на губах, доводя ее до истомы, до умопомрачения.

Она не могла не осознавать, что ее женская природа нуждается в мужском удовлетворении, а не в умерщвлении своей плоти, что она давно готова стать матерью. Она не могла не додуматься, что в ней проснулся инстинкт материнства, жажда продолжения рода, что потребность любви восстала против нее. Она не могла не догадаться, что в ней закипела, взбунтовалась молодая, девичья кровь, кровь, жаждущая удовлетворения, что против нее в облике змея-искусителя восстали все гены, требующие продолжение рода.

Многие джигиты родного селения и из соседних селений жаждали Зайнаб, она снилась им по ночам. Она, красивая, высокая, вожделенная, сводила всех мужчин с ума. Они жаждали ее, тосковали по ней, искали с ней встречи.

Она, отчаявшись, не зная, как прокормить малолетних братьев, может, пошла бы замуж за любого хозяйственного человека. Может, она согласилась бы выйти за вдовца, пожилого мужчину. В те беспросветные годы войны по бессонным ночам к мысли о замужестве она возвращалась не один раз. Но кто ее возьмет с семью голодными ртами?! Братья-сироты от нее отпугивали всех сватов. А без них Зайнаб себя никогда не увидит счастливой. А партнера с крепким крестьянским хозяйством в этом округе мало где найдешь. Война одних мужчин выкосила, других довела до полной нищеты. Колхозы еле сводили концы с концами. Хлеба почти нигде не хватало. Люди, чтобы не умереть с голоду, ели траву, разные коренья, некоторые пухли от воды и умирали. В таких условиях кто осмелиться взять в свою семью столько голодных ртов? Были и такие, которые радовались ее горю, которые ее хотели видеть униженной, просящей подаяние.

***

Ее горю больше всего радовался хромой Гамид. Зайнаб чем слабее будет духом, беднее ее семья, тем она будет доступнее для него. Как он ждал такого дня, когда она приползет к нему, умоляя, прося куска хлеба для пухнущих от голода братьев. Он был уверен, наступит такой день, и она будет им раздавлена, растоптана. По селу прошелся слух, что он поклялся в кругу друзей, что он скоро затащить ее в свою постель. Многим уважаемым сельчанам не нравилась его поведение. Но Гамид, всех, кто становился на его пути, пугал угрозами расправы, шантажом. Гамид это хорошо умеет. Он их пугал так, что они задумывались, стоит ли из-за горделивой девчонки портить отношения с таким уважаемым человеком, тем более служителем дома Аллаха.

Зайнаб поняла, видимо, она не доценила потенциальные возможности Гамида. С Гамидом надо бороться другими методами, более тонкими и изощренными. Хромой Гамид, которого она принимала за шута, становился опасным противником. Она не могла предполагать, что старый человек, служитель бога, может быть таким бессовестным и падким на молодых женщин. Зайнаб не собиралась отступать перед Гамидом, тем более покориться ему. Она готовилась с ним драться, если нужно будет, и с оружием в руках.

А Гамид не собирался оставлять ее в покое. Зайнаб, где бы она не находилась, всюду чувствовала его присутствие, его смердящую натуру. Стоило ей закрывать глаза, перед ней маячили его похотливые глаза. Она чувствовала его плоть, тянущуюся к ее плоти, жаждущую ее молодой крови. При случайной встрече с этим мерзким человеком у нее по телу пробегала холодная дрожь. С некоторых пор она стала испытывать перед этим змеем-искусителем жуткий страх. Он каким-то образом подавлял ее волю, делал ее нерешительной, податливой. Как это ему удается, она никак не могла уразуметь.

Хромой Гамид поступал с ней как психотерапевт, как гипнотизер. Он так тонко сумел изучить психологию души Зайнаб, что вся ее душа была у него на ладони.

Зайнаб была не так бесчувственна, строга к себе, как о ней говорят в селении. Она умело пряталась за ширмой, за которой, как она предполагала, ее никто не заметит. Никто, кроме хромого Гамида, не мог подозревать, какие страсти обуревают в ее тонком, нежном сердце, какие чувства ее подогревают, что толкает ее в объятия страсти. Она чувствовала жизнь, природу любви в такой утонченной форме, у нее о себе создавалось такое впечатление, что она создана не для обычной жизни, что природа, небеса готовят ее для свершений каких-то неземных дел.

Бессонными ночами многие мужчины мечтали о Зайнаб, жаждали ее. Но мало кто осмеливался действовать дальше. После гибели отца и суженого оно решила, что больше себе не принадлежит. Не обустроив братьев, она не собиралась думать о своем благополучии.

Она несла свой траур как талисман, как символ самопожертвования, как табу, как печать святости и непорочности, наложенные на нее сверху, как знак бесконечной стойкости.

Братья могли ли видеть, чувствовать, как живет их сестра, на какую жертву она пошла ради них? Да, они не раз по ночам слышали, как безутешно плачет их сестра, как ей тяжело с ними. Но они не знали, как ее утешить, чем помочь. Весь округ нищенствовал. В условиях тотальной бедности сельчан они не знали, как облегчить свою жизнь, жизнь сестры. Из-за своей наивности, незрелости их особо не трогало ее горе, одиночество, страдания, слезы, ночные причитаний. Они на минуту погорюют вместе с ней и позабудут о ее мучениях. Их больше всего заботила еда, как быстрее и ловчее своих братьев умять ее за скатертью. Видимо, такова природа голодного, незрелого, ненасытного организма, который, кроме своих проблем, ничего не заботит.

Зайнаб сегодня тоже укладывалась спать поздно ночью. Чтобы избавиться от мыслей о змее-искусительнице, она головой нырнула под одеяло. Она напрасно убеждала себя, что больше не будет думать об этом змее, напрасно прятала голову в песок. Покой, душевный уют давно покинули ее. Ее неотступными спутниками стали одиночество, душевные страдания, мысли о неотвратимой ее ненужности.

Сегодня тоже змея-искусительница собиралась навестить ее, напасть, мучить, измываться над ней. На этот раз она была намного агрессивнее. Она с ходу напала на нее, обвилась вокруг ее ног, сжимая в кольца, втыкая в ее бедра языком, впрыскивая в них сладострастный яд; чем выше она поднималась по ее телу, тем становилась сладострастнее, злее. Где-то там, выше колен, прокусив кожу, вползла в главную ветвь кровеносных сосудов. Она проталкивалась к разветвлению ног, заползала между ног, ниже живота, своими ядоносными клыками впивалась в выпуклость живота. Она поднималась выше, к грудям, тугими кольцами обвивалась вокруг них. Кровь закипала в ней, она возносилась ввысь, в бесконечность вселенной. Она сгорала от стыда, вместе с тем ей становилось беспредельно легко и хорошо. Так прошла вся ночь напролет.

С гибелью любимого человека уделом ее судьбы стали беспокойные ночи, терзания души, страстные наваждения, приводящие ее к потере разума.

На южных склонах селения таял снег. Дни становились длиннее, а солнце грело больше. К весне в личном подворье Зайнаб прибавилось много хлопот. После завтрака братья уходили в школу. А Зайнаб, управившись домашним хозяйством, шла на колхозное поле. На нем до захода солнца работала, не разгибая спины.

По возвращению в саклю начинались семейные хлопоты. Она стряпала ужин, кто из братьев укладывался спать, кто готовился к урокам. А сестра стирала, штопала одежду, носки, а после садилась за станок ткать ковер. Спать ложилась далеко за полночь. Устало ложилась в одинокую постель.

Как только она закроет глаза, перед ними становились стыдливые картинки прошлой ночи. От этих видений кровь в кровеносных сосудах начинала закипать, она бешеными рывками толкалась к сердцу, оттуда прямым током ударялась в виски. Этого ей было мало, так она сильным потоком устремлялась в начинающиеся наливаться соком груди, сосцы, в пах, разгоряченные ноги. Она, тугой змеей-искусительницей проталкивалась по кровеносным сосудам, терзая ее плоть, отравляя ее рассудок. Она обратным ходом протаскивалась в сердце, ускоряя его ритм, учащая ее дыхание. Выползала на грудь, вокруг ее выпуклостей обвивалась тугими кольцами, зажимала их в тиски, мучила ее, доводя до умопомрачения. Этих мучений ей было мало. Заползала на плоский живот, головой втыкалась в него, продвигалась дальше, присасывалась к белым грудям с тугими коричневыми сосцами. Разгорячаясь, она делала неожиданные рывки в сторону низа живота, заползала между ног, будя в ней неуемные похотливые желания, жажду неугомонной ласки. В ее груди, внутри живота, ниже живота, между ног дико пульсировала кровь, пробуждая в ней дикие инстинкты, непонятные ей до сих пор стыдливые желания. Змея-искусительница в тугих кольцах сильного тела поднимала ее высоко, опрокидывала на пол, и там грубо ласкала.

Эта ненасытная тварь терзала Зайнаб, глумилась над ней, своими томящимися губами и языком впивалась в ее самые стыдливые и нежные части тела, доводя ее до безумия. Никакая сила не способно избавлят ее от притязаний змея-искусителя. Зайнаб от глубокой ночи до раннего утра не могла избавляться от ее натиска, крепких, удушающих ласк и объятий. Она истомно кричала. Кипящая кровь забрасывала ее в такую губительную пропасть, в такие недра любовных мук, откуда она никогда не выберется. Она задыхалась от ее удуший, теряла разум. Змея-искусительница лишала ее воли, элементарной способности мыслить, что-нибудь предпринимать. Она в безумии напрасно царапала свои горящие огнем щеки, шею, грудь, напрасно старалась высвободиться из ее объятий…

Нервы Зайнаб были расшатаны так, что по любому поводу вспыхивала как лучина. Единственным местом, где она на время находила утешение, было колхозное поле. Утром с зарей вставала, после полуночи ложилась в постель. На колхозном поле она замыкалась в себе, трудилась, не покладая рук, до ломоты в теле, до тех пор, пока не свалится с ног. Так проходили дни, недели, месяцы, годы, годы без надежды, без тепла, без радости…

Когда наступили зимние холода, ненасытная змея-искусительница, терзающая плоть Зайнаб, тоже на время ушла в спячку. Но с наступлением весны ее мучения начались с новой силой. В одну из теплых весенних ночей змея-искусительница неожиданно выползала из своего логова. Она зашевелилась внутри ее живота, задвигалась тугими кольцами, шипя и скручиваясь в новые узлы, по стенкам живота прошлась раздвоенным языком. Она, тыча похотливым языком, вгрызалась в ее плоть, выползла на низ живота и губами прижалась к нему. Зайнаб ахнула, страстна застонала. Она, мягко водя руками по животу, ласково потянулась к грудям, ладонями нежно прижалась к упругостям сосцов. Змея острыми, как колючки, клыками, впилась в них. Зайнаб издала сладострастный стон, упала на колени, спиной повалилась на постель, задвигала ногами. Руки опять потянулись к грудям, между ног, их стала упоительно гладить. Она в наитии кричала, стонала, пускалась в слезы, била себя по щекам, резко хохотала, падала лицом в постель, ползала по нему, гладила подушку непослушными дрожащими руками, царапала лицо, грудь, низ живота…

***

Наступил май месяц. Леса, луга, поля оделись в зеленый бархат. Природа благоухала. В горах таяли ледники, с их вершин на низины с грохотом устремились большие, малые реки. Запахло свежей землей. По утрам и вечерам, когда природа наполнялась многоголосием певчих птиц, мычанием коров, блеянием овец, голосами детей, особенно становилось весело.

Люди, уставшие за зиму, высыпались из отсыревших за зиму саклей. Колхозники сегодня в пойме реки вычищали луга, жгли прошлогоднюю траву, сухую хворостину. Весне больше всего радовалась молодежь, особенно дети. Даже хромой Гамид, подхваченный энергией молодежи, там, где находилась Зайнаб, серой тенью обхаживал группу молодых женщин.

Сегодня с утра Зайнаб дышалось легко, ее сердце было наполнено дыханием весны. Она у речки, с подружками лежа в папоротниках, дурманящих своим запахом, наслаждалась долгожданной весной.

У хромого Гамида от присутствия молодых женщин учащенно билось сердце, голова пошла кругом. Он хорохорился среди молодых женщин, искал возможность как можно ближе подступиться к Зайнаб.

— Какие вы все красивые, сладкие, — любезничал старый лис, — не женщины, а наливающиеся соком живые бутоны роз! — шутил Гамид, надеясь, Зайнаб обратит на него внимание.

Когда до сознания Зайнаб дошли слова хромого Гамида, у нее перехватило дыхание, ее взгляд встретился с его похотливым взглядом. Создалось такое впечатление, что из его глаз сверкнула молния и пронзила ее. Она вздрогнула, изменилась в лице, вспыхнула пурпурной краской. Резко встала, но упала, ее ноги стали ватными. Кровь толчками ударила в виски, от этого в глазах потемнело. Она напряглась, встала, на шатающихся ногах бессознательно отодвинулась от этого опасного места.

Гамид, словно гипнотизируя, ее со спины сверлил тяжелым взглядом зеленых глаз. Она спиной ощущала магнетизм его глаз, невольно обернулась и вздрогнула. Их глаза опять встретились: старые, пронзительные, алчущие крови и молодые, ненавидящие, испытывающие неподдельный страх. Зайнаб спотыкнулась, дрожь пробежала по ее телу, перед глазами завертели черные круги, сознание помутнело. Падая, она бессильно ухватилась за ствол молодой ивы и этим спаслась от шуток и насмешек сельчанок. Зайнаб, ни на кого не глядя, через кусты, растущие на поляне, направилась в сторону села.

Гамид тоже через какое-то время исчез. Он вышел наперерез Зайнаб:

— Зайнаб, здравствуй, как ты себя чувствуешь? Как живут твои братья? Слушаются ли они тебя?

Зайнаб от этого старика никак не ожидала такой прыти и наглости. Она брезгливо поджала губы. Отвернулась, но резко обернулась назад, потянулась к небольшому кинжалу, висящему на шее. Она предположить не могла, что этот смердящий человек может потерять совесть до такой степени.

— Дядя Гамид, уйди с моей дороги! Иначе не знаю, что я с тобой сделаю! — глаза Зайнаб метали молнии, правая рука с кинжалом нервно дрожала. Она была бледна, — Уйди, богом прошу!

Гамид не обратил никакого внимания на вспышку ее гнева и равномерно продолжал:

— Может, тебе нужна помощь, мужская рука, опора? А?.. Хочешь, я к тебе направлю домоработника. Ты будешь в сакле сидеть, пить чай, а он работать на тебя. Хочешь, — хитро подмигнул правым глазом, — тебя засватаю. Засватаю за немолодого, но крепкого человека с крепким хозяйством…

— Не за себя ли?! — противно улыбнулась Зайнаб. — Ты же у нас самый богатый, наживший свое добро на горе отчаявшихся от нищеты женщин!

— Да, я засватаю тебя за меня, — не обращал внимания на возмущенные возгласы Зайнаб. — Ты будешь довольна, а твои братья накормлены, одеты, обуты. У тебя не будет никаких забот, кроме заботы обо мне… Ну, милая, соглашайся! — Гамид, то ли в серьез, то ли в шутку, выставил вперед впалую грудь, расчесывая седую козлиную бороду.

Зайнаб от противных слов хромого Гамида вздрогнула. В ушах появился звон, в глазах — туман. Вдруг ей показалось, что солнце погасло, а она падает в бездонную пустоту. Ей казалось, что она издала крик о помощи. Сердце работало так, что готово было выскочить из груди. У нее помутился разум, вдруг взбесившаяся кровь, пульсируя, ударила в виски. Она весенними клокочущими потоками устремилась по кровеносным сосудам. Ей стало трудно дышать; она задыхалась, рывком руки рванула застежку на шее, острыми ногтями вцепилась в нее. Внутри у нее все горело. Огнем были охвачены грудь, живот, вниз живота. У нее внутри задвигался желудок, ее кишки как-то неестественно перекручивались, они на что-то наматывались. Она воочию увидела, как тугая скользкая змея-искусительница заворачивается вокруг икр ее ног. Ей стало горячо, в паху вспыхнул стыдливый огонь. Змея-искусительница медленно, но настойчиво проползала вверх по ногам, доползла до промежности ног, вонзила ядоносные клыки, заползло на плоский живот, оттуда на туго выпирающие груди. Обвило их тугими кольцами и впилось в коричневый сосок. Сердце гулко забилось, ей показалось, если оно сейчас же не утихомирится, оно или лопнет, или выскочит. Она ничего не видела: в ее глаза лез противный туман, лишая ее возможности видеть. Она дышала тяжело, со свистом; кончиком языка прошлась по высохшим губам. Грудь горела от стыдливой неги в ней; противное желание дурманящей страсти и вожделенной ласки стали подавлять ее волю так, что она была на грани лишения чувств.

— Убирайся вон, вонючий козел! — одними губами зашипела Зайнаб. — Убирайся! — она на него направила острие кинжала, — иначе я тебя зарежу!

— Уйду, — чуть назад предупредительно отскочил Гамид, — сейчас же уйду, если ты скажешь, что будешь моей…

— Никогда! Я никогда не буду твоей, блудливый козел! Пошел вон, пока тебя не лишила козлиной бороды! — негодовала Зайнаб.

— Ну что же, посмотрим, — нагло заулыбался Гамид. — Посмотрим, кто кого чего лишит… — раскатисто рассмеялся и, предусмотрительно оглядываясь по сторонам, удалился в подлесок…

***

Она сделала огромное усилие над собой, чтобы вслед за ним не запустить увесистый камень. Она от возмущения вокруг себя ничего не видела, она ругала, обзывала его. Шаг, другой, третий, она рухнула в заколдованный туман… Она пришла в себе у кромки реки. Кругом, кроме нее, никого не было. Со слезами на глазах оглянулась по сторонам, и в чем есть нырнула в объятия ее прохладных вод.

Река с ревом неслась по каменистому руслу. Она на порогах гулко урчала и шлепалась о подводные каменные глыбы, гранитные пласты, выступающие на ее поверхность. Если стать напротив солнца и глянуть на светлую рябь реки, создавалось впечатление, что это не она течет, а напротив ей двигается, утыканное булыжниками, дно. В глазах Зайнаб зарябило от солнечных зайчиков, отражающих с поверхности реки. Легкий ветерок поднимал и швырял ей в лицо брызги воды. Ее лицо, грудь все еще горели от только что испытанного волнения. В одно мгновение ей даже показалось, будто вода зашипела на ее щеках, шее, груди, как в горне с горячим металлом. Сердце еще гулко стучало, кровь пульсировала на висках. Но река быстро остыла, успокоила Зайнаб, на душе стала легче.

Солнце поднялось высоко, оно стало припекать ее голову, приоткрытую грудь. Зайнаб вышла на берег, скрутив в жгут, выжала волосы, подол платья. Выбрала яблоневое дерево с густой листвой и укрылась в ее тени. Испытывая чувство расслабленности, опустилась на мягкую траву, пахнущую дерном. Она спиной повернулась на мягкую весеннюю травку, вскинула взор в бездонное небо, залитое солнечными лучами; закрыла глаза, через узкие прорезы ноздрей с шумом втянула в себя весенние запахи.

Так она пролежала долго, чтобы забыть неприятный инцидент, происшедший недавно со стариком Гамидом. Вдруг где-то рядом ветерок, срывающийся с реки, до ее ушей донес обрывки песни, которую исполнял мужчина. Пел молодой человек о своей любимой. Он пел нежным, страстным голосом. Он жаловался на свою судьбу, безответную любовь к девушке. Песня задела Зайнаб за самое живое.

«Неужели на этом свете остались мужчины с такими чистыми, любящими и горящими сердцами, мужчины от любви потерявшие радость и покой в душе? А я — то думала, из племени романтиков на этом свете осталась всего лишь я» — Зайнаб села за ветвями яблони так, чтобы страждущий молодой человек не заметил, что за ним следят.

«Интересно, — подумала Зайнаб, — где же он укрывается?»

Посмотрела направо, посмотрела налево — никого. Только река, подгоняя волну за волной, с грохотом устремлялась вниз. Вдруг ее взгляд наткнулся на певца, сидящего верхом на сером валуне, громоздившемся недалеко от реки.

«Да это же Али, круглый сирота с детства, недавно демобилизованный из армии!»

О том, что Али давно влюблен в нее и сохнет по ней, Зайнаб была наслышана от своих подружек. И его песни, посвященные любимой, тоже не раз слышала на опушке леса, когда вместе с братьями собирала сухую хворостину. Тогда, подавленная своим горем, она не придала поющему мужчине никакого значения. Зайнаб была на шесть лет старше Али. У нее в мыслях не было как-то приблизить его к себе. Другое дело сейчас! Ее сердце от его нежного голоса затрепетало. В ней проснулись такие нежные, яркие чувства, от которых она встрепенулась. На глаза навернулись слезы, с ресниц крупными каплями попадали на скулы. Они катали по щекам, лезли в уголки рта, затекали на подбородок. Спазмы душили ее. Они колючим клубком застряли где-то у кадыка. Она не стеснялась своих слез. Каждая нота, каждое слово, каждый перелив песни, доносимые ветерком, эмоционально действовали на ее сознание. Она так расстроилась, что заплакала в голос.

Вдруг до Зайнаб дошло, что Али поет о ее любви к Муслиму:

«Красивее Зайнаб нет девушки на свете, — пел молодой ашуг. — Ее лицо сияет как утренний рассвет. Цвет лица она взяло с лика луны, а красоту губ — с алой утренней зари. Красивее и ярче ее глаз могут быть только озера в горах. Только после гибели Муслима лицо ее всегда покрыто грозовыми тучами. А алые губы сомкнуты как бутоны роз в начале весны. А из прекрасных глаз вместе яркого сияния льются горькие слезы. Никому не дано право вкусит нектар с ее алых губ. Никто не имеет право получить тепло из ее огромных глаз. К ее губам, янтарно спелым, сладким, как черешня, глазам как два бездонных омута в горах, имеют доступ только лучи солнца, нежный ветерок, капли вешнего дождя. Никого не нежат ее ласковые руки. Никого не согревают черные, как смоль, густые волосы. Они всегда спрятаны под черной траурной шалью. Ее трепетное сердце, как соловей, заковано в стальной узнице…»

«Действительно, — вдруг встрепенулось сердце Зайнаб. — Есть ли на свете женщина потеряннее, обездоленнее меня?! Со дня сотворения женщины Адамом есть ли на свете женщина несчастнее меня? Какое горе и человеческую боль должна испытать поющая женщин, чтобы ее песни ушли в небытие? Только одиночество! Оно сломало, задушило, задавило меня. Оно нигде не отступает от меня. И сегодня бросает с горы, топит в болоте, поджаривает на медленном огне. О, боже, сколько времени ты намерена меня еще испытывать? Хватит ли у меня на то терпения? Скажи, кто я? Человек? Амфибия? Капля воды в реке? Частица дыхания? Одинокая туча на небосклоне? Я никто. Человек радуется, а я плачу. Амфибия покоряет моря и океаны, а я, лишенная тепла и влаги, чахну в пустыне. Может я зверь? Нет, зверь рычит, охотиться, а я прячусь у себя в логове. Может я змея? Нет, змея шипит, плюет ядом, а я не кусаюсь. Может я паук, гусеница на тутовнике? Нет, паук пускает паутину, гусеница прядет шелк. А я сама лежу, связанная в паутине. Может, я не жива, давно мертва?!

Все живые существа на земле, сотворенные Всевышним, живут парами. Даже травы, цветы, деревья растут парами. Птички, что вьют гнезда на деревьях, живут парами. Даже насекомые на поляне и то забегают в свои подземные норы парами. А я все одна да одна…

А хромой Гамид? Даже этот черный ворон, одной ногой, стоящий над могилой, другой — в могиле, и то не хочет оставаться один! — вдруг ее осенила мысль, она схватилась за голову. — Постой, постой… А разве я дошла до конечной черты своей жизни? Разве за горизонтом нет другого горизонта, за морями другие моря? А если это еще не предел моей жизни? Если для меня на небосклоне зажглась другая звезда? Если завтра сложу другую музыку, сочиню другую песню? Разве это преступление перед Ним, перед своей совестью? Он должен же в ком-то повториться, продолжить его во мне? Разве это будет преступлением, предательством перед его памятью?»

Зайнаб так сильно расстроилась, ей себя стало так жалко, что ее сердце не выдержало, и она вновь заплакала. Она плакала долго, горько, безутешно… Ее стоны, причитания заглушали птичье щебетанье в саду, отдаленно раздающийся беззаботный хохот подружек, их песни, восклицания, неугомонное клокотание реки. Она расстроилась до такой степени, плакала так сильно и безутешно, что, казалось, даже речка приуныла. Подавленная горем, она на некоторое время забыла, где находится, что ее могут услышать, ее могут не так понять. Тем более, за ближним бугром, в кустах речной ивы, должен находиться Али. Ее прорвало так, что все слезы, невыплаканные за последние беспробудные годы и превратившиеся в ледяные осколки внутри, растаяли, потекли ручьями.

Ей следовало как можно быстрее оставить это место, уйти, раствориться. Если кто-то из сельчан увидеть ее здесь одну, в опасной близи от неженатого молодого человека, ее опозорят. Но вместо этого ноги несли ее в сторону Али.

Вот и он, высокий, широкоплечий, с узким тазом и сильно развитой мускулатурой. Его внешность, тонкие черты лица произвели на Зайнаб сильное впечатление. Открытое овальное лицо, светлый цвет кожи, карие глаза, высокий прямой лоб, прямой нос, вьющиеся каштанового цвета волосы — со всем этим Зайнаб когда-то встречалась.

«Как я могла его не замечать?» — не верила она своим глазам.

Вдруг сердце защемило, что-то в нем горячее проснулось, кто-то зашевелился внутри ее живота.

Змея-искусительница, терзающая ее, только недавно успокоившаяся, неожиданно проснулась. Она с шипением приподняла клыкастую пасть, свирепея, завилась тугими кольцами, задергала упругой головой, готовясь к броску. Она еще раз нервно зашипела, заскрежетала шершавыми чешуями о стенки ее живота, выползла из места лежки. Выползла, остановилось на выпуклости ее живота, извиваясь, поползла к наливающимся соком грудям, заползла в их промежность, клыками вцепилась в твердеющий коричневый левый сосок…

Зайнаб застонала, все больше распаляясь, неистово закричала. Утихомирившие страсти пожаром пронеслись по ней. Змея, обхватывая тугими кольцами, грудь, шею руки, живот, завязывала ее в тугой узел. Она своим раздвоенным языком тыкала во все ее чувствительные части тела, возбуждая, доводя до экстаза. Кусая шею, туго выпирающиеся груди, выпуклость пониже живота, она заползла все дальше, под низ живота, между ног. Девушка истомно вскрикнула и застонала. Задышала быстро, с хрипом; она задвигала ногами, всем телом, ей не хватало воздуха. Змея-искусительница ласкала Зайнаб, доводила ее до ужасного греха, до умопомрачения. Еще несколько движений, и от разгорающихся в ней стыдливых страстей и истомы, до которой доводила ее змея, она могла лишиться разума и умереть. Змея душила Зайнаб в своих сильных объятиях, вдруг бессовестно приподняла подол ее платья, впилась в ее лобок, низ лобка. Она, кусая ее, впрыскивая яд, все туже сжимала в свои объятия, туго растянулась, заползла в ее утробу. Она из нее капля за каплей высасывала животрепещущую влагу…

Еще одно мгновение, Зайнаб бросилась бы к ногам Али, прося, чтобы он высвободил ее из удушающих объятий змеи. Она готова была перед ним раздеться догола, броситься в ноги, прося, чтобы он «сорвал с нее мучащий ее запретный цветок». Шаг, еще шаг в его сторону… Сейчас она бросится в его объятия… Но ноги, ставшие ватными, вдруг подкосились, она пошатнулась, запуталась в высокой траве, лицом вниз упала в нее…

В это время за Зайнаб неотступно следили другие глаза, похотливые, ненасытные. Видел бы кто сейчас эти глаза! Он превратился в гюрзу, готовую броситься на жертву. Шипел, извивался, со скрежетом терлась о чешуи чешуйчатого тела. Становилась на хвост, в полтела отрывалась от земли, опускалась, растягивалась, готовясь к решающему броску. Вместе с чешуйчатым телом к мученице трубочкой тянулись бескровные уста, беззубые, зловонные, плюющие ядом.

***

Это существо шесть лет неотступно вело наблюдение за своей жертвой. Оно дожидалось своего часа, удобного случая, чтобы напасть и впиться в ее плоть ненасытным жалом, присосаться к ней жаждущими крови губами. Шесть лет это упругое скользящее ядоносное чудище преследовало ее, выжидало, чтобы напасть, впрыснуть яда, обездвижить и насладиться своей победой.

Бросок. Чудище обвилось вокруг нее, ее затянуло в кольца объятия. Зайнаб истомно закричала, села, прилагая все усилия тела, приподнялась на ноги. Ей нужно было спешно избавляться от удушающих объятий змея-искусителя и немедленно удалиться от грешного места. Оглянулась, но глаза покрылись мраком, она потеряла ориентацию, словно в бреду, поплела к реке, упала в воду. Она бессознательно кричала, ругалась, с себя срывала, стаскивала что-то мерзкое, скользкое.

Она никак не могла понять, где она, что с ней. Что это: явь или сон? В чем кроется секрет ее мучений? Ей неимоверными усилиями удалось вырваться из объятий змея-искусителя, разбежаться и унестись в спасительную саклю. Она не помнит, как в сумерках добралась до сакли, как разделась и легла в постель. Она не помнит, как уснула, забилась нервным, беспокойным сном…

Зайнаб во сне вдруг вздрогнула, вскрикнула, вскочила в постели. Глаза ее были широко открыты, их испуганный взгляд был направлен в темный угол комнаты. Она все дрожала, не понимая, что с ней происходит, старалась высвободиться от того, кого не было с ней в постели. Она стонала, тянулась к шее, к груди, животу, порывалась высвободиться из объятий какого-то скользкого, мерзкого существа. Она содрала с себя ночную рубашку, разорвала ее в клочья и бросила к ногам.

Она была в бредовом состоянии. Подсознание ей подсказывало, это змея-искусительница опять приползла к ней в постель, напала, стараясь зажать ее в свои тугие извивающиеся кольца, подмять под собой и задушить. У этой змеи почему-то голова была Али, которого она вчера встретила у реки. Когда она порывисто потянулась к нему, он виновато обернулся к ней спиной, стал отступать. Она вся задрожала, боросилась перед ним на колени, умоляя, чтобы он остался; встала, подобрала с пола шаль, накинула ее на плечи и пошла за ним. А он, краснея, пряча от нее полные слез глаза, все отступал. Наконец, рванул изо всех сил, пустился в темноту…

Зайнаб погналась за ним, легко вскочила на подоконник, створки окна окрыла настежь, выпрыгнула во двор и рванула за ускользающей тенью Али в спящую ночь.

Тихая весенняя ночь. Под лучами полной луны на травах и цветах дрожат радужным цветом миллиарды больших и малых росинок. Зайнаб в белоснежной шали на плечах, белой молнией носилась по ячменному полю, поднимая в небо миллионы радужных бусинок. Она, бледная, с широко открытыми глазами, зовя Али, просила, умоляла, чтобы он ее подождал, за ним носилась по зеленому морю ячменя. Она в поле ячменя, как в бреду, металась из стороны в сторону. Море ячменя, сладко спящее под матовым светом луны, встревоженное громкими криками мольбы Зайнаб, вдруг зашевелилось. По его мягким зеленым волнам, еле касаясь их, прошелся ветер, поднявшийся с реки. Зеленое море зашуршало, зашевелилось, гоняя над собой огромные волны. Оно устремлялось к алеющему горизонту, плавно переходящему в сизый небосклон.

Раба страстей на зеленых волнах понеслась в его зияющую глубину. На ее груди весела, блестящая при лунном свете, огромная змея-искусительница, душа ее в своих кольцах. Чтобы унять жажду неги, высвободиться из ее объятий, она бросилась в прохладу его волн. Там сама, извивалась как змея, проскользнула, пронеслась вдоль и поперек зеленого моря ячменя. Она истомно кричала, дрожащими руками царапала себе грудь, терзала свою плоть, кусалась, стонала, в агонии каталась в ячмене.

Объятия тугих колец змеи, затягивающиеся на ее ногах, пояснице, груди, шее становились все туже. Ей становилось трудно дышать, она задыхалась. Змея порциями впрыскивала яд в самые восприимчивые части ее тела. Яд, постепенно действуя, медленно усыплял ее разум, сводил ее с ума, закидывал в жернова вулкана. Грудь покрылась капельками блестящего пота; ее стало знобить и колотить; в животе усиливалась горечь отравления, глаза, спрятанные за паутиной тумана, перестали видеть, уши различать шумы и шорохи таинственной ночи. Сила невидимой страсти сводили ее с ума. Она истомно стонала, каталась по зеленому полю. Вдруг вскочила, вставая и падая, по полю пронеслась кругами, сужая их к середине поля. С мольбой Али вскочила, вновь пронеслась по полю.

А хромой искуситель, возбуждая свою отмирающую плоть, истомно стоная и рыча, повторяя все телодвижения своей мученицы, за ней неотступно ходил следом. Он ждал того кульминационного момента, того пика, когда девушка упадет и будет биться в конвульсиях страсти. Она, охваченная жаждой страсти, все больше теряла самообладание. Зайнаб забыла, кто она, что она в лунную ночь потеряла в поле ячменя, чего ищет, от чего она высвобождается.

Настал желанный миг. Гамид, тяжело ступая на дрожащих кошачьих лапах, вышел из-за своего укрытия. Стал за спиной Зайнаб. Зайнаб за собой почувствовала гибкие телодвижения серой твари, отвратительную вонь, исходящую из ее пасти. Она вздрогнула и вскрикнула. Но было поздно… Хромой старик, откуда не нашлись силы, стремительно набросился на девушку, зажал ее в своих губительных объятиях, гнилыми передними зубами впился в ее губы. Девушка, почувствовав прикосновение липучих губ, гнилой запах, выделяемый его ртом, острый запах мочи, исходящий от его козлиной бороды, вскрикнула, отдернулась назад. Закричала так, что горы задрожали, шапки дремучих холмов вздрогнули. Но не тут-то было! Старик зажал девушку между ног с удесятеренной силой, своей клешней зажал ей рот. И вой девушки, терзаемой скользким, змееподобным существом, разнесся по холмам и долинам…

Зайнаб, прикрываясь разорванной в клочья шалью, ничего не соображая, ничего не чувствуя, бродила по зеленному морю ячменя, освещенному лунным светом. Она спотыкалась, падала, вставала, вновь падала. Она долго бродила по безграничному полю, не находя выхода. Наконец, ступила на какую-ту тропу, тянущуюся из ячменного поля в сторону горной вершины. Она вела ее на макушку горы, начинающую вырисовываться в свете утренней зари.

Зайнаб стояла на макушке горы. Луна с головы до ног освещала ее своим белесым светом. Она стояла высокая, стройная, с длинными, распущенными волосами, струящимися на плечи, грудь, спину. Она по-детски протянула тонкие руки вперед, сделал еще несколько шагов, поднялась на самую высокую макушку и застыла.

Внизу вся лощина спала под периной бело-молочных туч, утопающих в матовом свете луны. Казалось, Зайнаб тоже обернулась белой тучей, готовой свеситься с горы в пропасть и соскользнуть.

Утренний ветерок нежно пронесся по ее волосам, вскидывая их, сбрасывая со спины на грудь. Она, покачиваясь на неустойчивых ногах, грациозным движением руки прошлась по волосам. Руки раскинула по сторонам крыльями лебедя, готовящейся к полету. Но одна рука упала плетью. Она в неравной борьбе с насильником была увечена. Матово-бледное лицо, лишенное единой капли крови, подставила треплющему его ветерку. По смертельно бледному лицу девушки соскользнула луна. Оно как-то ярко вспыхнуло и погасло. Она, насколько могла, расправила руки, будто одним разом захотела обхватить целое море лунного света; по-детски улыбнулась, сделал шаг вперед… И белая лебедь, вместе того чтобы взлететь, сложив крылья, стрелой понеслась в туманную глубь…

Луна, гранью прикасаясь горизонта, зависла над Малым Кавказским хребтом. Небосклон, за исключением его западной части, померк. Луна в последний раз своими лучами холодно и блекло соскольнула по лику земли. Ее лучи многоцветием бусинок загорелись на лепестках цветов, усиках трав. Она зашла за горизонт. Тьма проглотила мир.

1994 г.

Самая прерасная

Поезд Баку-Москва в Дербенте на железнодорожном перроне по графику остановилось ровно пять минут, теперь, набирая скорость, мчалось дальше. Я вошел в свой купейный вагон, поздоровался, оглянулся. В купе два места с правой стороны были заняты молодым парнем и девушкой. Я занял, как было отмечено в билете, кушетку нижнего яруса. Свою поклажу уложил в комод, еще раз оглянулся и сел.

Парень лежал на кушетке верхнего яруса. Он как-то подозрительно бросил взгляд в сторону своей спутницы, многозначительно моргнул, как-то таинственно улыбаясь сквозь губы, что-то буркнул в мой адрес:

— Гражданин, мм-ммм, дружище, — со скрытым страхом в глазах кинул взгляд в проем дверей, — пока здесь нет того монстра с двумя лицами, что стоит у окошка в коридоре, хочу вас предупредить: на этой кушетке сидит она… Немедленно перекладывайтесь на верх, она может быть очень опасной… Нет, нет, не смейтесь, я говорю совершенно серьезно! Она даже если почувствует, что вы сели на ее место, может вас размазать по стенкам купе! — одними глазами таинственно переговариваясь со своей спутницей, поднял с кушетки раскрытую книгу и уткнулся в нее.

Через некоторое время в проеме дверей с двумя лимонадными бутылками в руках появилась женщина тридцати пяти-сорока лет. Когда молодая пара встретилась глазами с этой женщиной, девушка вздрогнула, от ужаса вскрикнули, оба задрожали, как перед кровавым зверем. Молодые, по договоренности, отвернулись лицами к стенке, с головой укрылись одеялами.

Женщина сразу не поняла, вдруг, что же случилось с ее спутниками, а когда до нее дошло, она растерялась. Машинально поздоровавшись, не соображая, как себя вести в такой ситуации, что говорить, поставила бутылки на откидной столик у окошка, и села рядом со мной.

— Молодой человек, простите, я, возможно, заняла ваше место, так мне удобней… Если вам не трудно, не смогли бы укладываться на моем месте?

— Что, вы, что, вы, гражданка, — стал я успокаивать ее, — не беспокойтесь, я сам хотел попросить вас в этом одолжении… Мне нравиться любоваться русскими просторами с высоты второго яруса купе, — и стал укладываться.

— Если я вас не стесняю, можете посидеть со мной, — она с укором бросила мимолетный взгляд на соседей. В ее глазах затаилась какая-то тревога. Возможно, причиной была не удавшаяся попытка налаживать контакт с ними.

Я поблагодарил спутницу, уселся с ней рядом. Хотя было приоткрыто окно купе, было очень душно, не хватало воздуха. Не смотря на это, женщина, оставив приоткрытыми только глаза, нос, рот, была укутана в тонкую шелковую шаль.

Я с дорожным костюмом вышел в туалет, умылся, освежился, переоделся, вышел в коридор. Надо было обдумать свои последующие действия в кампании сложных, на первый взгляд, спутников. Да и дорога была дальняя. Моя новая знакомая стояла у полуоткрытого окна, и печально глядела в даль. Она не заметила меня. Столько скорби я прочел в этом взгляде, сколько разочарования.

Я закашлял, она, увлеченная своими мыслями, непонимающе взглянула на меня. О, боже, какая же боль угнетает ее?! В ее глазах я прочел такую безграничную усталость, такое нежелание жить, столько горя, разочарования неподдельной ненависти к себе, что я на нее испуганно вскинул взгляд. Мурашки прошлись по моему телу. Чувствую, как мое волнение выдает мое лицо, я закашлялся, отвернулся от нее и быстро забежал в купе.

Когда я растерянно ворвался в купе, мои спутники остановились на полуслове. Скорее всего, они вели тихую беседу о нашей таинственной спутнице. Когда молодая девушка заметила, что за мной не последовала непонятная спутница, пугливо играя затаившимися в себе страх глазами, быстро-быстро заговорила:

— Молодой человек, будьте осторожны… Эта женщина-оборотень несет в себе какой-то страх, какую-ту разрушительную силу… Я думаю, нам всем надо держаться вместе. Да, да, доверьтесь нам… Кто она, какая мать ее породила, нам тоже не ведомо! Поверьте на слово, под шалью она прячет еще одно лицо, лицо то ли монстра, то ли скорпиона. Я боюсь, что она может обернуться зверем и напасть на нас! Ой, мамочки, что будет тогда с нами?! Мое сердце разрывается от страха!

— Послушайте, девушка, не совестно вам обижать незнакомую женщину, — в сердцах заметил я. — А, может, у нее какое-то горе, может какая-то беда тревожит ее. Ну и что, она прячет лицо. Но какие, манеры, какая обходительность, ну, прямо скажешь, что она из голубых кровей!

Ну, когда я увидел, как дрожит, как тревожится, как боится эта девушка появления таинственной незнакомки, у меня тоже в сердце затаился страх, в глазах закралась неуверенность. «А если на самом деле?»

Пока не зная, что делать, что ответить девушке, забрался к себе на кушетку, заправил матрас, пододеяльник, наволочку и лег. Взял в руки книгу, стал читать. Но вдруг перед моими глазами стало матово-бледное лицо таинственной незнакомки, ее широко открытые серые глаза, таинственный, неразгаданный вопрос на красиво очерченных припухших губах. Я в сердцах бросил книгу на сторону, из кармана спортивного пиджака вытащил пачку сигарет и зажигалку, вышел в тамбур.

«Действительно в поведении незнакомки кроется какая-то тайна, — подумал я. — Иначе как объяснить ее поведение в душном вагоне? Здесь все задыхаются от духоты, как рыбы выброшенные волной на берег. А она закуталась в шаль так, как будто ей здесь зябко. Однако странно. Какую же тайну она скрывает под этой шалью? Может, оборотную сторону лица, какую-ту язву, которой она стесняется? А может, она какая-то религиозная сектантка, которой запрещают одеваться по-иному? А если девушка права, может, она увидела то, что скрывает от чужих глаз таинственная женщина?.. Нет, не может быть. Просто она впечатлительная девушка, склонная к сочинению… Но, чтобы там не было, со временем все выясниться. Не зря же говорят обо мне, что я склонен разговорить кого угодно. Даже выпытать тайну из сердца камня».

У меня зачесалось за правым ухом, а на правой щеке резко сократились мышцы и запрыгали нервы, по щеке прошлось какое-то тело. Я почувствовал, что таинственная женщина со своего угла явно следила за мной. Я не выдержал и обернулся в ее сторону. Глаза наши встретились. У меня создалось такое впечатление, что какой-то электрический разряд прошелся по ее глазам, который ударил в мой мозг и центральную нервную систему. Столько таинственной силы, выразительности было в этом взгляде, что я невольно улыбнулся. Мягкая улыбка прошлась по ее губам, как будто она с души скинула какой-то камень.

Проводница разносила чай по купе. Я попросил ее занести к нам в номер четыре стакана чая. Через минуту проводница выполнила мой заказ. Я на секунду заглянул в номер, оглянулся. Обиженная пара лежала на своих местах лицами к стеке. Они как будто спали или притворялись. Я вышел в коридор, пригласил таинственную незнакомку на чаепитие. По удивленному ее взгляду я понял, то ли она не поняла меня, то ли удивлена моим приглашением. Я повторил приглашение. Она мне улыбнулась одними красивыми глазами и последовала за мной.

На чаепитие я пригласил и своих молодых спутников, но те явно отвернулись от нас, укрывшись головой под одеялами. «Не велика беда», — дал знать одними глазами таинственной незнакомке. «Бог с ними», — ответила и она одними глазами. Этот немой разговор наших глаз очистил все барьеры, находящиеся до сих пор между нами.

— Ценю вашу воспитанность и скромность, из нынешней молодежи природа мало кого такими качествами наделила, — и с укором бросила взгляд на наших спутников. — Когда я родилась, моя мама шепнула мне на ухо редкостное имя Зайнабханум. Родилась и живу на Украине. Ездила в Дагестан, на родину моих предков и предков моего мужа. Сейчас возвращаюсь домой через Москву. Может, хотите проверить и мои паспортные данные, как наши молодые спутники? — и с сожалением в глазах бросила цепкий взгляд на наших соседей по купе.

«Не был бы прочь узнать, какую же тайну скрываете под шалью», — спокойно глядя в ее глаза, подумал я.

Вдруг в ее глазах зажегся свет, они засияли так, что в мои глаза ударил разряд каких-то вспышек. Я невольно зажмурился и быстро отвел свой взгляд. «Любопытство — порок больных душевной болезнью людей» — почему-то эта была мысль, которая пришла ко мне.

«Вы удивительно догадливый мальчик, не успевший еще до конца испортиться. Возможно, я открою вам свою тайну» — взглядом она посылала мне такую мысль. Я, чувствуя, что она с моего лица считывает мои мысли, улыбнулся ей одними губами и дал понять, что проиграл игру глаз.

«Я знаю, все, что с вами было, что с вами происходит и что с вами будет. Я знаю, какое было начало мира, каков будет его конец. Но, увы, эти способности мне приносят только одни страдания», — опечалились ее глаза.

Мне стало неловко за свое поведение. Она и это быстро поняла и простила меня одним жестом руки. Я поблагодарил ее.

В Армавире поезд остановился на пять минут. Мне этого времени хватило сбежать в буфет, купить пару бутылок шампанского вина и еще что-то из продуктов. Поезд тронулся с места, когда я забежал в вагон. Зайнабханум тревожилась за меня в коридоре вагона, это я сразу же заметил по ее беспокойному взгляду.

Я пригласил мою спутницу за стол перекусить. Она приняла мое приглашение. Она тоже вытащила из дорожной сумки домашнюю курицу, табасаранское чуду с мысом и травами. Она вытащила и поставила на стол дагестанский коньяк.

— Если не возражаете, — мягко взглянула мне в глаза, — за знакомство выпьем чарочку коньяка.

— С удовольствием, дорогая землячка, — пока она раскладывала на стол, как это умеют делать дагестанские женщины, я раскупорил и разлил нежно-золотистую жидкость по стаканам.

Я пригласил за наш импровизированный стол и наших соседей. Но те, надувшись, отказались. Быстро переодевались в парадно-выходные костюмы, возможно, собирались в ресторан. По тому взгляду, по которому сопровождала их моя спутница, я понял, что она даже рада их уходу.

«Да, их разъединила какая-то тайная вражда, — заметил я про себя, — возможно со временем причина будет ясна».

— Причина? Молодой человек, вот где она кроется! — она резким движением руки содрала с лица шаль.

— О, боже, какое наказание?! Что за лицо?! Какой ужас! — девушка закрыла лицо руками, задрожала и упала.

— Наказал-то меня не бог! — заплакала женщина, — тогда это было бы не наказание, а награда! Наказали меня люди, похожие на вас, но с фашистской свастикой на рукавах!

«О, Аллах, что за лицо, за что такая жестокая кара?! — вскрикнула моя душа. — Да у нее же нет половина лица! — на правой части лица вместо щеки была костлявая сизая скула. Скула обезображивалась обтянутой гармошкой сизо-голубой шкурой с красными прожилками внутри.

Я задрожал от ужаса, жалости, отвращения, вызванного этим загадочным лицом. Наверное, от полученного стресса вся моя кровь из тела отхлынула к сердцу. Потому что оно в моих ушах застучало, звонко, как молот по наковальне, вот-вот не выдержит такого натиска и лопнет. Руки, ноги мои стали ватными, ноги подкашивались.

Я, набрав в легкие воздух, глядел на нее глупыми, вытаращенными глазами и задыхался.

— Вот так бывает всегда! — в голос заплакала женщина. — Чтобы скрыться от ужаса и презрения людей, даже если я еще раз опущусь в ад, нигде не найду успокоения для души! И нет на свете человека, проявляющего сострадания ко мне, человека стремящегося спасти мою грешную душу! О, боже, зачем ты за любовь к сыну, мужу меня так жестоко наказал?! За что ты подвергаешь меня таким мученическим испытаниям?! — упала на колени, билась головой о пол. — Нет, нет, поймите меня правильно: у не упрекаю вас, молодых за жестокость ко мне… Я проклинаю Гитлера и всех фашистов, уничтоживших десятки миллионов людей, изувечивших, как меня, морально и телесно миллионы людей… Если бы я была рождена быть счастливой, то почему среди этих убитых фашистами не оказалась и я?! — она взглянула на меня, побледнела, глаза стали жалостливыми, участливыми. Вскочила, ухватилась за мою руку и усадила меня на топчан. Видимо я был бледен и еле держался на ногах.

Она приподняла свою шаль с топчана, накинула на голову, завязала ее узлом, так чтобы остались видны одни глаза, нос, губы.

— Благодарю вас, вы не оттолкнулись от меня… А то бывает, мое изувеченное лицо у многих людей не сколько вызывает ужас, боль, а животную ненависть и гадкое пренебрежение. Для меня это самое страшное наказание людей, к которому никак не могу привыкнуть уже более двадцати лет. Вы другой, у вас сердце, склонное к состраданию, участию, поэтому вам и тяжело жить. Ох, видели бы вы меня двадцать лет назад, когда мне было шестнадцать лет! А вам, молодая пара, — с болью в газах взглянула на стоящих еще в ступоре молодых, — тогда меня обязательно надо было видеть! Я не была квазимодо! Девушка выше среднего роста, красивая мордашка кровь с молоком, какие сегодня редко бывают, огромные серые глаза, прямой чистый лоб, прямой узкий капризный нос, спелые, как черешни губы и волосы, светло- каштановые густые, волнистые, волосы, длинные до пять. По мне все парни нашего города сходили с ума!

Сколько горя, унижения, презрения испытала эта несчастная женщина! Какое сердце должно биться в груди, чтобы двадцать лет жить с такой болью и выдержать это человеческое безразличие к себе и негодование?

Женщина подняла стаканы с коньяком, один стакан протянула мне:

— Выпьем за женщину, рожденную богом выдерживать все, даже отстоять смерть! — сделала пару глотков и положила на стол.

— Пью за женщину, принесшую нам победу, переборов лютый страх и смерть! — тремя глотками опустошил содержимое в стакане. — мы чуть перекусили, пряча друг у друга глаза. Глаза — это зеркало души, от которых элементарные сдвиги мыслей, настроения души в ту или другую сторону не спрячешь, тем более от глаз женщины с такой восприимчивостью и чувствительностью.

Оно через окошко смотрела куда-то вдаль. Монотонный стук колес поезда, вызывающий к грусти, воспоминаниям гулом прошедшей войны проходил через ее истерзанное фронтовыми воспоминаниями, раздавленное кованными фашистскими сапогами сердце.

— В те годы я была самой завидной невестой у нас на улице. За мной ухаживали, мне предлагали свои услуги сыновья самых известных и богатых людей города. Меня у подъезда дома, у школы круглыми сутками дежурили на дорогих машинах, приглашали в рестораны, предлагали покупать дорогие квартиры, машины. Обещали отвести в самые известные санатории Северного Кавказа, устраивать на учебу в самые престижные вузы страны. Мне предлагали руку и сердце самые перспективные женихи нашего города, в том числе и выходцы славянской принадлежности. Мой отец, человек прямой, очень суровый, не соглашался ни на какие условия сватов. До моих ушей иногда доходили слухи, что кто-то из бедовых голов кавказской принадлежности даже собирается красть и увести меня на Кавказ.

В тот день, когда к нам домой пришли сваты от моего земляка-табасаранца, я с подружкой сидела во дворе в беседке. Мы болтали о том, о сем — вы же знаете, какие бывают у девушек в этом возрасте разговоры! Как они тогда могли пройти, незамеченными нами, мимо, до сих пор так и не поняла. Меня позвали домой. Дом был полон незнакомых гостей кавказской принадлежности. Они говорили на табасаранском языке, который я знала неплохо. Сердце мое вдруг встрепенулось, оно подсказывало, что сейчас будет что-то такое, которое изменит мою жизнь. Среди гостей был парень, с которым встретились мои глаза, и сердце мое упало в пятки. «Это он, которого я ждала!» — зарделось мое лицо. Я еще раз набегу на него взглянула и улыбнулась.

Следящие за мной все поняли, что я с первого взгляда влюбилась в этого парня. Это был Муслим, сын старого знакомого моего отца, семья которого давно, как наша семья, укоренилась в этом городе. Муслим был офицером Красной Армии, в звании лейтенанта, служил в одной из Н-ских частей Украины.

Мой отец работал инженером в одном из оборонных заводов Харькова. Я заканчивала десятый класс, готовилась поступить в авиационный институт Харькова, а в свободное время помогала матери ткать ковры, сумахи. Она их очень дорого продавала на рынке, от заказов не было отбоя.

В том году сыграли свадьбу, через год родила сына. Когда нашему сыну исполнилось пять месяцев, немецкие фашисты напали на нашу Родину. Мы с мужем жили в деревенском хуторе, недалеко от границы с Луганской областью. Когда фашисты заняли Харьков, мой отец и мать переселились к нам. Через некоторое время фашисты заняли и наш хутор. Отец был партийным, мы боялись за его жизнь. Думали, пройдет, но какой-то гад предал отца. И его повесили на сосне в сосновом бору у входа нашего хутора.

В начале рассказа голос Зайнабханум дрожал, срывался, на ее глаза наворачивались слезы, она стеснялась, чувствовала неуверенность перед нами. Но, забывшись, уходя в себя, свои воспоминания, ее голос набирал силу, уверенность, речь становилась ровной, гадкой.

— Еще в начале войны рота, которой командовал мой муж, попала в окружение. Те, которые уцелели вместе с моим мужем, вышли из окружения и ушли партизанить в лес.

Спустя некоторое время в нашем хуторе открыли штаб немецкой жандармерии, куда полицаями нанялись некоторые наши хуторяне. Жить и свободно дышать стало сложнее. Мы жили в зависимости от того, как вели себя партизаны в наших лесах. Если им удавалось провести ряд удачных диверсионно-подрывных операций, то фашистские жандармерии с полицаями, собирали хуторян к церкви, наугад выбирали четырех-пяти хуторян и вешали на виселицах, сколоченных полицаями на хуторском майдане.

Нашу избу партизаны превратили в свою резиденцию, куда тайно собирались по мере необходимости. Когда размещали здесь свою резиденцию, они учли два обстоятельства: во-первых, наша изба находилась на краю хутора, откуда выходил подземный выход, проложенный в годы Первой мировой войны далеко в лес, во-вторых, прямо за нашей избой начинался лес, в-третьих, по рекомендации партизан, я в избе открыла закусочную для немецких офицеров, которые, не ведая, что прекрасно владею немецким языком, после изрядно выпитой самогонки мне выдавали ценную информацию.

Самое трудное было привыкать к ненависти, которое испытывали ко мне хуторяне, открыто называя меня «фашистской подстилкой», «полицайской свистулькой». Больше всего, не зная, что ответить, как себя вести в таких ситуациях, я боялась колючих взглядов, шипучих уколов моей матери. Она, хоть и догадывалась, что я связана с партизанами, сомневалась, что я веду двойную игру с этими и другими.

В один из вечеров меня посетил разведчик из партизанского отряда и предупредил, что в эту ночь меня посетит мой муж. Перед партизаном я упала на колени, целуя его ноги, и запричитала:

— О, какое счастье! Есть Бог на небесах, и Он никого не оставляет без Своего внимания! О, боже, какое счастье, какое счастье! — обняла сына и стала осыпать поцелуями его глаза, ротик. — Сын мой, ревела я, скоро увидим нашу папку!..

Весь вечер, всю ночь я готовилась к встрече с мужем. Три раза купалась в огромном, двухсотлитровом чане, расчесывала волосы то так, то этак, распускала их вновь, начинала заплетать по-другому. Голая стояла перед зеркалом, рассматривала себя со всех сторон. То мне казалось, что за время отсутствия мужа похудела, превратилась в ходячий скелет. То, повернувшись боком, казалось, что у меня живот, плоский, подтянутый в девические годы, чуть округлился, стал менее привлекательным. То казалось, что груди стали больше и соблазнительнее, коричневые круги вокруг тугих сосцов стали заметнее. Я крутился, вертелся около зеркала, гладила себя живот, подтянутые бока, груди, бедра руками, закрыв глаза и вспоминая самые горячие и ярчайшие ночи нашей совместной жизни.

Вдруг резким ударом с наружи выбили окно в мою спальню, туда ворвались автоматчики и за ними немецкий офицер.

От неожиданности я закричала, что есть мочи, нагнулась калачом и опустилась на пол. В люльке заревел наш ребенок, с соседней комнате заплакала моя мама.

— Где партизаны, сука, отвечай! Где твой муж, командир партизанского отряда, отвечай! С кем из партизан держишь связь, отвечай! Какой информацией снабжаешь партизан, отвечай! Кто из немецких офицеров посещает твой кабак, отвечай! — немецкий офицер безостановочно задавал мне все новые и новые вопросы.

Я только дрожала под ним и плакала. Отвечала, что никаких партизан я не знаю, что мой муж погиб в первые дни войны, никому никакой информации не передаю, что всего лишь несчастная одинокая женщина.

В это время немецкие автоматчики обшарили каждый уголок, каждую щель в избе, но ничего подозрительного они не нашли. Я больше всего боялась, что они найдут лаз из погреба в лес. Тогда мне, моей матери и сыну будет конец — повесят на виселицах, водруженных на хуторском майдане. Не нашли.

Меня подняли, поставили лицом к стенке, проходя мимо меня, каждый фриц норовил пощупать меня в мягкое место и смачно гоготал. Офицер приказал автоматчикам отвести мою маму в жандармерию. Он поднял на руки ревущего ребенка, брезгливо передал его высокому очкастому автоматчику, рявкнул, чтобы тот тоже вышел и в дом никого не впускал, пока он, их командир, не прикажет.

Я умоляла, просила офицера, не трогать моего сына, дать возможность его накормить, одеть. Когда верзила с моим плачущим сыном направился к выходу, я вскрикнула, потянулась за сыном, вцепилась в него. Но вдруг я сверху вниз по шее получила увесистый кулак, в глазах потемнело, я упала на пол. Я помню, как офицер переворачивал меня на спину, как набросился на меня, впопыхах, тяжело дыша, запутываясь в каких-то застежках, стягивал с себя шаровары и стал меня насиловать Перед моими глазами завертели темные круги, свет в моих глазах померк, меня затянула в себя черная дыра…

Когда я очнулась, первое что почувствовала, так это тяжелого фрица, ритмично двигающегося надо мной, и гнилой, противный запах, исходящий из его рта. С балкона больше не слышны были плачи моего сына. Я подумала: «А вдруг, если они его вместе с мамой убили на майдане!» Я заревела:

— Пустите меня к моему сыну, проклятые фашисты! Пустите! — я, теряя самообладание, напала на фрица, укусила его за щеку и перевернулась. Вскочила, быстро надела на себя сарафан и метнулась к дверям. Офицер за моей спиной заорал:

— Солдат, держи ее, держи! Не выпускай партизанку!

Я успела выскочить на балкон, поднять на руки, завернутого на полу в солдатской шинели, моего сына и прижать его к моей груди. Но удар, нанесенный кованным офицерским ботинком в спину, отбросил меня и сына так сильно, что я ударилась головой в стену. Я почувствовала на лице кровь.

— Ты, партизанская сука, подняла руку на офицера рейха! — узкими когтистыми клешнями вцепился мне в подбородок и приподнял меня за голову. — За что получишь наказание! Не проявишь ко мне любезность дамы, будешь сопротивляться, кусаться, отдам на растерзание роте голодных солдат! Я, кажется, выразился на понятном тебе языке?

Вдруг он вытаскивает из внутреннего кармана кителя мой снимок с мужем, снятый на нашей свадьбе:

— Проявишь ко мне свою благосклонность, этот партизан будет цел. Сегодня же из карцера будет освобождена твою мать, а через час твой ребенок будет у тебя на руках. Так что, выбирай, красавица… Я первый раз за эту войну женщине из стана врага иду на такие уступки… Говорят же у вас, что мир спасет красота… Так что, пока я добрый, дерзай, красавица, — и он потянулся, чтобы обнять и привлечь меня к себе.

Когда он потянулся ко мне своими слюнявыми губами, я отдернулась и плюнула ему в лицо:

— Сыкун ты паршивый, а не офицер рейха! Ты горазд драться со слабыми женщинами… Покажись в лесу, и наши мужчины тебе покажут кусину мать!

Он размахнулся, чтобы ударить меня наотмашь, я успела увернуться. Он не удержался на ногах, упал. Он взбесился, потянулся ко мне, чтобы меня повалить на пол, улыбнувшись какой-то мысли, вдруг встал, отряхнулся. Он вытер лицо носовым платком.

— Ну что ж, вольному воля, а грешному ад… Готовься принимать у себя в хате роту солдат. Гельмут, — кликнул он одного из автоматчиков, запри эту женщину в подвале ее дома и жди моей команды! — приказал офицер.

В это время к нему забежал посыльный солдат из жандармерии и что срочное передал на словах.

— Солдат, солдаты! — начал давать он краткие и четкие команды, обращаясь к двум верзилам, стоящим во дворе — немедленно подайте партизанке ее пальто, ребенку пеленки, детскую одежду! Помогите ей одеться и быстро оденьте ребенка! Быстро, быстро, скоты! Готовы? Теперь марш с ними в жандармерию в распоряжение майора Дитриха! Рас, два! — и сам последовал за ними.

Здание, где располагалась жандармерия, находилась недалеко от хаты Зайнабханум. Я шла вперед под конвоем немецких автоматчиков, изнасилованная немецким офицером перед моим беспомощным ребенком, унижения, оскорбленная, и с плачущим ребенком на руках. Наши соседи выглядывали из-за заборов, одни жалея, охая, ахая, другие довольные и отомщенные.

В здании жандармерии мой насильник подбежал к старшему офицеру, похоже, больному туберкулезом, на меня поглядывая, что-то стал тому шептать на ухо и хихикать. Тот оценивающе оглядывал меня с ног до головы, кивал головой в знак согласия, хихикал, иногда ржал, как конь. Я была полуодета, распахнута грудь, не до конца застегнуты пуговицы платья. Под этими грязными взглядами немецких офицеров я чувствовала себя шлюхой, падшей женщиной с улицы.

Майор, задумывая что-то страшное, а это явно было видно по его заглядывавшим глазам, еще раз оглядел меня с ног до головы. Он до такой степени, заглатывая слюну, загляделся на меня, что на минуту забылся, где он находится. Потом со мной заговорил на чистом русском языке:

— Госпожа Элизабет, а я в дальнейшем буду звать так, пожалуйста, пройдитесь в соседнюю комнату. Там себя с ребенком можете привести в порядок, ну, помыться, переодеться, отдохнуть…

По тому, как он на меня заглядывался: цепкими глазами шарил по моему лицу, моей высокой груди, шее, бросал маслянистые глаза на ноги. можно было, скорее всего, понять, что я и к нему попала не в качестве пленницы…

И вот, без предупреждения заглянув ко мне, мои мысли подтвердил офицер, который взял меня грубо:

— Ты понравилась майору, я бы сказал очень… Соглашайся на все, что он тебе предлагает. В таком случае, он будет оберегать тебя, как баронессу… Будешь своевольничать: ругаться, пререкаться, тогда пеняй на себя, на свою семью, красавица.

— Где моя мама? Что я здесь делаю? В качестве кого вы меня здесь держите?

— Эти все вопросы приготовь господину майору. До свидания, — он показал, где находится ванная комната, передо мной бросил целую охапку разной женской и детской одежды, улыбаясь, вышел.

«О боже, что же будет с нами, мужем? В его отряде находится предатель. Иначе как объяснить, кто в хуторе, кроме меня, мог знать, что сегодня ночью ко мне должен приходить мой муж?» — я заплакала от безысходности. От моего плача заплакал мой ребенок. Я взяла его на руки, поцеловала, накормила грудью. В ванной все было готово для принятия душа, сама разделась, раздела ребенка, искупались, переоделись. Он сразу же уснул у меня на руках. Уложила его на кровать, накрыла и задумалась.

Вдруг ко мне постучали. С огромной овчаркой на коротком поводке заходит майор. Собаке на немецком языке дал команды: «Сидеть у дверей! С места не двигаться!» Собака легла на пол, закрыла глаза.

Он обратился ко мне на чистом русском языке:

— Элизабет, прошу извинить, если я нарушил ваш покой. — увидев тревогу в моих глазах Ничего не бойтесь, никто не смеет вас обижать. Того офицера, оскорбившего вас, я строго наказал. Он поступил с вами не как офицер фюрера. Офицер, не сумевший оценить такую красоту, подобен ослу. Сейчас вы находитесь под моей защитой… Чувствуйте себя в безопасности. Да, тревога оказалась не оправданной… У вас на хате никаких партизан и их следов не нашли. Возможно, вас оклеветали ваши соседи. Но вы должны убедить нас в полной лояльности немецким властям.

— Скажите, где моя мама? Она старый, больной человек, пожалуйста, освободите ее.

— После небольших формальностей ваша мама, возможно, будет возвращена домой.

Он, на мою грудь бросал такие голодные взгляды, что, казалось, он с начала войны не спал ни с одной женщиной. Я подумала: «Нельзя ли этот козырь использовать в свою пользу, не манипулировать ли его чувствами, эмоциями?» Я пустила в ход кое-какие женские уловки, какими обычно проверяют незнакомых мужчин.

Он, кажется, понял в какую игру его втравливаю. Но не показал виду. Несколько раз, скрепя сапогами, прошелся туда, сюда по комнате. Подошел к серванту, оттуда вытащил бутылку армянского коньяка и рюмочки, разлил. Предложил мне. Я извинилась:

— Спасибо, я не пью.

Он не стал навязываться, один за другим опрокинул в себя три рюмки коньяка. Я поняла, он не такой простак, каким он старается себя показать.

— Элизабет, прошу вас, не притворяйтесь, как у вас говорят, дурочкой. Сообщаю вам из-за личной симпатии — ваш муж, командир партизанского отряда, в наших руках. Если вы хотите, чтобы с вашим ребенком, матерью, тем более с мужем не случилось ничего непредвиденного, ведите себя достойно. Как я понял, вы не дурочка и не истеричка. — вдруг вытащил пистолет и направил его на спящего ребенка. — Я требую к себе любви и внимания, это все, что пока от вас хочет молодой офицер фюрера… — он хитро заглянул мне в глаза. — Не забудьте еще одно, капитана Ганца, которому вы сегодня плюнули в лицо. Он злой и мстительный, как бестия… Он только и ждет, жаждет удовлетворения своего самолюбия… Не забудьте, он поклялся пропустить тебя сквозь строй голодных солдат… — то, что осталось в бутылке коньяку тоже выпил, огляделся перед зеркалом, с кителя взмахом длинных бледных пальцев стряхнул невидимые пылинки, еще раз взглянул на Зайнабханум. — Одним словом надеюсь, когда вернусь, буду бок о бок с тобой в чистой и теплой постели.

Не дослушав то, что за ним на чистом немецком языке бросила Зайнабханум, вышел наружу.

— Тебе теплую пастель и со мной? Увидишь в аду! Будьте вы все прокляты, фашисты!

На кухне было почти все: мясо, куры, сало, консервы, разные крупы, в глиняном кувшине молоко, хлеб… Столько продуктов, о существовании которых я не представляла. Чуть перекусила, немецкому офицеру к приходу приготовила на ужин. Когда мой сыночек проснулся, накормила его, перепеленала, переложила спать в детскую кроватку, видимо, оставшуюся от хозяев квартиры.

Майор вернулся домой вдребезги пьяный и с собакой на поводке, огляделся, все понял:

— Что, вы так и жаждете видеться со взводом голодных солдат?.. Что ж, такое удовольствие я могу вам предоставить…

— Мы с мужем жаждем видеть всех вас на гильотине, а вашего Фюрера — на виселице! — зло выпалила я.

Тот хитро улыбнулся.

— Это ваше последнее слово, госпожа?

— Больше мне нечего добавить, господин майор!

— Вы что, с ума сошли? Ваш муж и ваша мама взрослые люди, отвечающие за свои действия… Они получат по заслугам… А ребенок-то? Вам не жалко вашего ребенка?

Я заплакала. Я впервые в жизни не знала, что делать, как действовать, чтобы, не раняя свою честь, сохранить жизнь своему ребенку, матери, мужу. По тем неадекватным действиям, которые предпринимает немецкий офицер, я стала догадываться, если я не смогу спасти жизнь мужу, матери, во всяком случае, хотябы продлить. А вдруг спасут нас партизаны?

— Чего же молчите, Элизабет? Вы что, не видите, как я рискую своей карьерой, мундиром? Если меня предадут, вы окажетесь в других руках… Тогда вам не спастись от виселицы!

Я не знала, что ответить.

— Хорошо, поступим по-другому, помимо вашей воли.

Он взглянул на собаку, подал ей какой-то знак. Собака поняла, встала на задние лапы, открыла дверь. В комнату тихо вошли преданные майору четыре солдата, стали перед майором по стойке смирно. Майор на немецком языке дал им короткие команды. Я побледнела, отскочила к кровати сына: он приказал привязать меня к ножкам кровати.

— Прошу вас, не делайте это! — попросила я офицера по-немецки.

— Вы мне не оставляете другого варианта, госпожа Элизабет, — мягко улыбнулся офицер. — А вы прекрасно говорите по-немецки. Где научились так говорить?

— В нашей школе, учительницей немецкого языка было обрусевшая немка.

— Так что же будем делать: вязать вас или сама этого… сделаешь?

Я отрицательно покачала головой и заплакала. Вдруг один из солдат подошел к кровати ребенка, поднял спящего ребенка на руки, сказал, что выносит в соседнюю комнату, и вышел. А остальные набросились на меня, подняли на кровать, руками и ногами привязали к ножкам кровати и вышли.

Я ревела, умоляла майора оставить меня в покое.

Как только вышли солдаты, он упал передо мной на колени и заплакал:

— Ханум… умоляю вас, соглашайтесь… Вы у меня себя будете чувствовать, как баронесса! Не хотите? — увидев мой отрешенный взгляд. — Я готовь вас взять в жены, вашего сына усыновить… Уйду в отставку. Увезу вас в Германию… У меня там своя вилла, огромное хозяйство… — набросился и стал осыпать мои руки и ноги поцелуями.

Я переборола себя и показала ему кукиш.

Он вдруг растерялся, непонимающе и немигающими глазами уставился на меня. Улыбнулся, рот растянул до ушей, а потом закатился непрерываемым хохотом. Он неожиданно влепил мне пощечину, так что искры из глаз полетели. Вдруг набросился на меня, губами впился в мои губы, задышал часто, порывисто. Его кадык на шее задвигался вверх — вниз так, как будто ему не хватало воздуха, по всему телу прошелся дрожь, глаза заблестели, губы противно приоткрылись. Он стал на меня рвать платье, нижнее белье в клочья, закрыл мне рот ладонью, чтобы я не кричала, и стал насиловать.

Он пускал ко мне сына в сутки пять раз, чтобы я могла его прокормить. Как покормлю, сразу же отнимал, передавал одной хуторской бабуле. Так прошло трое суток. Он только на короткое время уходил, приходил, пил, насиловал меня. В сопровождении здорового немца-автоматчика отпускал только в ванную комнату, туалет.

Он покорил себе только мое тело, как тугое тесто, он руками мял только его. А душа моя ему не поддавалась, я не покорялась ни на какие уговоры, угрозы, от этого он страшно переживал, страдал. Я его ругала, называла зверем, трусом, способным драться и укрощать только дам. Он злился, бил, пинал ногами, опять связывал по рукам и ногам, затыкал, заклеивал мне рот. С каждой моей такой выходкой, он становился злее и беспощаднее. На четвертый, пятый день сына ко мне стали приносить только один раз. Мои груди, полные молоком, испытывали боль. Одно время, когда стало невмоготу, я стала выцеживать молоко в стакан. Это заметил мой истязатель и насильник. Он воскликнул:

— О, это оригинально! Это понравится моей собаке.

Он потащил меня на кровать, толкнул на нее, привязал. Я, не понимала, что теперь собирается делать со мной этот фашист. Он растянул пуговицы на груди, вывалил мои груди наружу, позвал собаку. Собака, когда увидела мою грудь, стала жалостливо скулить и смотреть в глаза хозяину.

Тот дал знак. Она прыгнула на кровать, как малое дитя, присосался к моей груди, — заревела Зайнабхпнум, — и…и… — навзрыд заплакала она, — стал кормиться… По всей вероятности, этот монстр сосал не первую женскую грудь!.. Потом… — заплакала она навзрыд, — о боже, оказывается сердце человека способно выдерживать многое; после собаки ко мне приводили моего ребенка, и он заставлял его присосаться к моей груди, как щенку!

— О, Аллах! — вырвалось у меня, — что за испытания ты послал этой несчастной женщине?!

Зайнабханум никак не могла успокоиться, она билась в конвульсиях, казалось, она заново переживает все скрытое от себя и пережитое. Мне показалось, она до сих пор никому не могла открыть свое сердце, а теперь не могла останавливаться. Я не помню, как приподнял эту несчастную женщину за плечи, держа за локоть, вывел ее в тамбур вагона. Чтобы она могла пойти, умыться, освежиться и успокоиться.

Когда мы вошли в купе, парень и девушка подошли к Зайнабханум, опустились перед ней на колени, не стесняясь своих слез, целовали ее руки:

— Тете Зайнабханум, простите нас, недорослей! Простите, бога ради!.. Нам стыдно за себя!.. Вы богиня! Богиня!..

— Конечно, прощаю, мои хорошие, конечно… Как я могу вас не прощать, — плача, обняла их, поцеловала в головы.

— Говорят, что сердце человека от горя может разорваться на части, — отдышавшись, продолжила свой рассказ Зайнабханум. — Если оно разрывается, когда я видела, как собака огромных размеров, почти как осел, сосал мою грудь, тогда бы разорвалось… Когда бывал трезвым, не выпившим, тогда майор превращался в зверя. Когда выпьет, он проклинал Гитлера, своих командиров, которые отняли у него жену, детей.

— Мой лучший друг, будь он проклят, когда после легкого ранения отправился в Берлин в госпиталь на лечение, комиссовался, ушел в отставку. Уговорил мою жену, и вместе с моими детьми укатил в Бразилию… Выходи за меня замуж, красавица, — падал к моим ногам, обнимал и целовал их, — и вы будете первой леди в Германии! — плакал майор.

Он приходил ко мне, как к своей жене, использовал меня, как жену, как наложницу. Надо было что-то предпринять, найти выход из этого тупикового состояния.!Убежать? С грудным ребенком отсюда далеко не убежишь. Да и охрана стоит кругом. Если бы разговор шел только о моей жизни, я бы давно наложила на себя руки. От меня, моих разумных действий не одна моя жизнь зависела. Малейшая ошибка с моей стороны привела бы их к гибели». - поэтому после долгих размышлений она пришла к мысли, что пока остается одно: терпеть выходки майора, не только терпеть, но и войти ему на доверие. 

— Соглашать с ним во всем, — думала Зайнабханум, — сказать, что она согласна отправиться с ним в Германию. А там свобода! Тогда она найдет возможность сбежать, связаться с партизанами, вызволить из немецкого плена мужа, мать.

— А о том, что мой муж находится в немецком плену, майор не обманывал. Если возникнет вопрос с вашей стороны: «Отвечу, в один из вечеров в пьяном состоянии майор отвел меня к дверям камеры, где находится мой муж, и показал его в щелочку. Он был в ужасном состоянии. Майор говорил, каждый раз, когда его вели на допрос, там, выбивая из него признания, палачи избивали его до полусмерти. Но он мужественно держался и не давал никаких признаний.

Чтобы как-то облегчить участь мужа, я, позабыв стыд, о чести, совести, стелилась под фрица, целовала, обнимала его. Надо было терпеть все унижения, но спасти от мужа. Его жизнь, его судьба зависела от воли моего майора. Но…»

Оказывается, бывают такие ситуации в жизни, когда эмоции человека перехлестывают здоровый разум и он, помимо своей воли, объявляет своему врагу войну. В честь оккупации немецко-фашистскими войсками еще одного крупного города, жандармерия закатила себе пир. Вечером пьяный майор со своей собакой завалил ко мне. Я перешла такую грань жизни, что уже больше не могла управлять своими эмоциями, я уже больше не могла притворяться, я больше не желала жить.

Я стала действовать. Обняла, поцеловала его, быстро собрала и усадила за стол. Налила ему полный стакан припасенного на такой день шнапса, чуть-чуть налила и себе. Я крепко прижалась к нему, целовала, подливала, довела его до животного состояния. Сколько он пил, столько спиртного давал и своему псу, который лежал у его ног под столом. Майор напился до такого состояния, что уже не держался за столом. Скатился под стол, лег рядом со своей собакой, обнял ее, и через минуту оба заснули крепким сном.

Когда я заглянула под стол, меня чуть не стошнило. С его губ на морду собаки тянула нить слюны, он чуть ли не до второго язычка всасывая слюнявые губы в рот и противно храпел. Один глаз был закрыт, другой, полуоткрыт. Он закатился под верхнее веко, поэтому из-за полусомкнутого века. противно блестя, выглядывало глазное яблоко. Когда увидела все это, я вдруг вспомнила, как грязный капитан, потом он изнасиловали меня, как он грязно брал мое тело, как измывался надо мной, моим ребенком, как он заставлял свою собаку сосать мою грудь. Как я ненавидела себя в это время, как я была себе противна! Мое сердце взбунтовало, я в теле вдруг почувствовала такой прилив энергии, что вскочила, из кобуры, висящем на его правом боку, вытащила браунинг, взвела и в них выпустила всю обойму боезарядов…

Я только успела заскочить в соседнюю комнату, поднять моего ребенка на руки и прижать его к груди. К нам заскочили автоматчики, взяли меня под ружье. Их возглавлял мой и первый мучитель, капитан. Он хитро улыбнулся мне в глаза, подмигнул:

— Ну что, красавица, натворила бед? А теперь вперед — я хочу тебя познакомить с твоим архангелом! — один из автоматчиков ударил меня сзади, между лопаток, ложей автомата. От боли я еле удержалась на ногах. Вот так судьба свела меня с сыном под одной тюремной крышей с мужем…

Я ждал виселицы. Каждый раз, когда в какой-нибудь тюремной камере скрежетал замок, я вздрагивала: «Вот и пришла твоя очередь, Зайнабханум! Встань и крепись…» Этот день все-таки случился. Во дворе тюрьмы утром вдруг загудели военные грузовики. Раздалась, лающая, отрывистая немецкая речь. В дверях камер одновременно заскрежетали замки, оттуда, отрывично ругаясь, автоматчики выводили узников: «Шнель! Шнель!» С камеры вывели и меня с сыном на руках. Нас затолкали в грузовик. Там в цепях сидели арестованные. Вдруг встретилась с цепким взглядом, направленным на меня с глубины крытого грузовика. Это был мой муж Муслим, весь закованный в цепи. Вместо правого глаза зияла глубокая кровавая дыра. Избитое лицо было в кровоподтеках, кровавых ссадинах, губы опухли и были в крови. Борода, лицо были залиты кровью.

Он, ставший такой чужой и неузнаваемый, своим одним глаз еще взглянул на меня и сына. Мне показалось, он задрожал, в глазу заблестела и куда-то скатилась горячая капля. Он отвернулся, показывая, что он с нами не знаком. Несчастный муж! Даже в этой критической ситуации он пытался от нас отвести беду. А грузовики, надрывно воя, устремлялись куда-то в глубь леса. Муслим не мог знать, что в руках врага находилась наша совместная фотография, снятая в момент бракосочетания.

Вдруг остановились грузовики. Давая отрывистые команды: «Шнель! Шнель!», нас выводили из грузовиков. Нас, человек пятнадцать, на лесной поляне поставили в одну шеренгу. Почему пятнадцать арестантов? Когда нас вывели из военных грузовиков, по-немецки посчитал один автоматчик и доложил своему капитану.

На краю поляны в один ряд были вырыты тринадцать могил.

«Почему тринадцать, нас же пятнадцать? — не понимала я. — Нас троих, видимо, собираются зарыть в одной яме», — догадалась я.

Когда мои бедные собратья увидели эти могилы, на всех испуганных четырнадцати лицах я прочла одну мысль: «Это конец!» Пятнадцатый узник спокойно посапывал у меня на руках.

Капитан пригласил к себе сержанта и приказал: «В расход!»

Автоматчики подбежали к арестантам, ударами прикладов автоматов подогнали каждого к яме, в том числе и меня с сыном. Свирепо лаяли овчарки, кидаясь и так на испуганных людей. Вой овчарок разбудил моего сына. Он безостановочно ревел. Но меня больше тревожил другой вопрос — мой муж. Мужа своего я что-то не видела среди арестантов. Огляделась, его нигде не было. Подчитала арестантов — их было всего двенадцать. Я тринадцатая, сын четырнадцатый. «А где пятнадцатый?» — я запаниковала, не знала, что делать.

Вдруг по приказанию капитана от автоматчиков отделились два автоматчик и направились ко мне. В друг один из них со стороны спины схватил меня за руки, другой неожиданно вырвал из моих рук моего сына. Я истошно по-немецки закричала:

— Верните моего сына, изверги! Верните! — пытаясь вырваться из его рук, я царапалась, кусалась.

Тот, кто вырвал сына, поддержал его за одну ногу, как котенка, завертел и бросил в кусты. Вдруг я увидел своего мужа. Сначала услышала его стоны, падающего от ударов прикладов автоматов и его ругань.

— Оставьте моего сына, палачи! — кричал он. — Оставьте! Со мной что хотите, делайте, а несмышленого малыша оставьте в покое!

Мой сын задыхался от плача, лежа на спине и дрыгая маленькими ножками. Один из автоматчиков ударом ноги отбросил его под кусты. Пятеро автоматчиков навалились на моего мужа, закрутили по рукам и ногам и бросили под дерево. Нашего сына тоже за ногу притащили к отцу и бросили рядом. Я почувствовала, что с мужем и сыном будет что-то страшное. Но что именно будет, мой разум, который все больше и больше мутнел, отказывался воспринимать.

Вдруг из круга врагов, где находился мой муж, раздались душераздирающие крики моего мужа: «Зайн — н — наббб!» Сын тоже вскрикнул и моментом замолк. Теряя разум, я падала в яму. Вдруг мои глаза увидели, как фашисты окровавленными руками в вспоротый живот моего мужа вталкивают отрезанную голову моего сына….

Я пришла в себя от плачей, криков людей и надрывного воя волков, раздающихся где-то рядом. Был вечер, но еще не сумерки. Вокруг меня рыдали головы заживо похороненных людей. Немецкие фашисты придумали нам, пленным, самую жестокую, какую может придумать человек человеку, смерть. Тела горизонтально зарыли в ямы, а головы оставили открытыми. Нас было тринадцать живых голов, тринадцать пар испуганных и полных кровавых слез глаз, тринадцать пар вспухших от мороза и висящих как кровавые языки ушей!

Недалеко от наших живых голов, растущих из земли, на снегу лежали обезглавленных тела моего мужа и сына…

Жуткий волчий вой, доносящийся из лесных глубин, по мере их приближения к нашим головам, становился четче. Создавалось такое ощущение, что кругом, во всем этом крае, кроме воющих, как женщины, волков и растущих на снегу, бело-качанных бритых голов капусты ничего нет…

На краю лесной поляны, на белой скатерти снега, появились одно… второе… третье… пятое… пятнадцатое… черное пятно… Светя фосфорическими глазами, они передвигались во все стороны вокруг поляны. Эти пятна становились все больше и крупнее.

Вдруг один из волков завыл, вернее, волчица. Потому что этот вой был тонким, жутким, душераздирающим, как плач женщины.

— Волки! — завопила одна из голов. — Волки-и-иии!

— Волки! Волки! — завыли остальные головы. — Откуда они взялись?! Бестии!

— Фашисты сначала нас в земле заживо замуровали с открытыми головами, высунутыми наружу, теперь на наши головы натравили голодных волков из вольеры, расположенной под Харьковью, приученных кормиться человеческим мясом! — надрывалась одна из соседних голов. От страха глаза у нее выкатились на лоб, она безутешно заплакала.

Волки, делая круги вокруг нас, сжимали свои кольцо, они становились все беспокойнее и увереннее. Везде, за стволами деревьев, на снегу, как светлячки, сверкали и гасли их фосфорические глаза, голодные, жадные, жаждущие крови, они все смотрели на наши головы. Иногда, потеряв терпение, они перед нашими головами с надрывными возгласами, хрипом, визгом устраивали своры и драки. Это извечная борьба иерархии волчьей стаи. Ставили на место нарушивших законы стаи, перед решительным боем точили свои клыки на шкурах опущенных волков.

С их клыков кровавыми нитями стекала слюна на грудь, снег, они нетерпеливо ждали сигнала вожака. Тот почему-то не решался, оттягивал кровавый пир.

Вдруг один из волков увидел трупы моего мужа и сына, лежащие в лужах крови под кустами. Он набросился на труп моего мужа, а за ним остальные. Они там устроили такую свалку, такую кровавую грызню, что искусанные вожаком подчиненные волки, визжа и причитая, вылетали из кровавого пира кубарем. Через какое-то время на месте кровавого пира остались видны только куски разодранной одежды. Волки напали, даже проглотили куски окровавленного льда.

Теперь волки, как по команде, окружили наши головы, цепь их вокруг нас все сужался. Они дышали быстро, как будто задыхались. Мы задыхались от противной вони, столбами исходящей из их голодно раскрытых пастей.

По команде вожака стаи один из волков кругами приблизился к одной из плачущих голов. В одно мгновение сомкнула острые клыки на ее щеке, откусила кусок и отбежала. По знаку вожака его примеру последовал второй волк: приблизился к голове, с воем набросился, откусил кусок и отбежал назад. Волчья стая, почувствовав горячую кровь, рассвирепела.

Вдруг мои глаза встретились с глазами волка, еще издалека нацелившего на меня. Кажется, это был вожак, красивый, сильный, с темной шерсткой, мощной рыжей грудью и поджаристыми ногами со стальной мускулатурой. Казалось, он до сих пор еще не испытывал зимнего голода и голода войны.

За ним последовали и другие волки. Но он не потерпел этого: вдруг он развернулся боком, усмехаясь криво поджатыми губами. Зло рыча, опустил морду к земле, сверкая лютыми глазами, щелкая острыми клыками с которых струями стекала кровавая пена. Волки отскочили и воем набросились на другие плачущие головы.

Волк мчался на меня. Меня поразили ни огромные размеры, ни окраска, ни длина ног. Меня поразило то, как он на меня шел: скаля огромные клыки, сверкая немигающими глазами. За две-три секунды, пока он на меня шел, я пережила всю мою жизнь, от рождения до сегодняшнего мгновения. Он остановился у самых моих глаз. В мгновение глядел мне в глаза, дыхнул на меня, лизнул языком в нос. Я чихнула, он отскочил в сторону. Я заглянула ему в глаза, он зарычал, подумал, что я его вызываю на бой. Утробно рыча, криво развернул морду, заглядывая мне в глаза, стал лапой рыть снег. Я не успела от него отвести глаза, как он, дико рыча, набросился на меня. Метнулся на меня и ухватился за щеку. Я дико закричала. Я почувствовала, как он от щеки с хрустом оторвал какой-то кусок мяса, как по ней потекла кровь. Но боли не почувствовала. Волк с дымящимся куском мяса отскочил в сторону, уронил на снег и одним махом проглотил его. Все это проходил перед моими глазами, как в кино, как будто эта трагедия происходит не со мной, а с кем-то другим. Волк собирался еще раз меня атаковать.

Вдруг в моем теле проснулась какая-то дикая сила. Иначе как я могла вытащить из ямы правую руку, молниеносно ухватиться за заднюю ногу набросившегося на меня волка? Волк сделал молниеносный скачок в сторону и вытащил меня из ямы. Я вдруг как в бреду услышала автоматные и пулеметные очереди, людские крики, ругань, русский мат. Это партизаны примчались нам на выручку. Я помню, как встала на ноги, дико кричала, звала, побежала в их сторону. Вдруг в моих глазах померк свет, перед глазами закрутились какие-то круги. Я упала лицом в снег, вдруг вокруг меня завертелись лес, поляна… Дальше ничего не помню…

С того дня, который разделил мою жизнь на две части: светлую и черную, — прошло более двадцати лет. И горе в сердце ушло глубоко во внутрь, и шрамы на нем зарубцевались, и я тоже пока как-то живу, механически что ли? — горько взглянула мне в глаза. Многое людям простила: и непонятное отношение, и брезгливые взгляды, и противный шепот за спиной, и смешки особенно со стороны молодых людей. В годы войны со стороны фашистов стерпела и унижение, и оскорбления, и насилие, и жестокости, и утрату самых дорогих для меня людей. Ко всему привыкла, даже к жажде смерти. Но как переносить косые взгляды, непонятные усмешки, бросаемым в адрес моего увечья женщинами, пережившими войну, голод, никак не могу понять!

Вы думаете, не я хотела быть счастливой, любимой? Не я хотела под в обнимку с мужем, любимыми детьми пройтись по городским улицам? Самое большое счастье в жизни спелой женщины — это иметь ребенка! Кто сегодня лишил меня такого счастья? Кто отнял у меня молодость, красоту, завтрашний день? Ради кого и чего я всего этого лишилась?

Ее глаза были полны слез, губы дрожали, руки судорожно сжимались. Она плеснула остатки коньяка в свой стакан, одним глотком судорожно глотнула содержимое в стакане, вдруг разрыдалась. Извинившись, быстро вышла из купе в коридор.

Я стоял у окна вагона в оцепенении, судорожно думая, как успокоить, как помочь этой женщине, за короткое время ставшей для меня очень дорогой и близкой.

Когда она долго не заходила в купе, я вышел в коридор за ней, а ее нигде не было. Оставив свой багаж, она покинула вагон. Нашлись свидетели, как на одной остановке она вышла из вагона и больше не вернулась.

«Где ты, куда ты затерялась, прекрасная женщина с изувеченным лицом? Отзовись! Я ищу тебя по всему свету! Умоляю тебя, отзовись! Где ты?»

1995 г.

Крапива

Осень, конец ноября. То время, когда человеческий организм еще тоскует по теплу угасшего лета, и всеми фибрами души чувствуешь, осязаешь холод наступающей зимы. С юга над селением нависали высокие горы, с запада на восток подковой переходящие в несколько рядов высоких холмов, соединяющих друг с другом какой-то невидимой цепью. Солнцем освещаемая сторона холмов с востока на север обросла густыми кустами орешника, кизила, низкорослого дуба, постепенно к западу и югу переходящие в густые заросли смешанного леса, где преимущественно росли граб, бук, липа, ясень, белоствольные благородные ивы. С западной стороны, из-за грузной белой шапки Джуфдага, вдруг выглянула луна. Ее холодные, мерцающие серебром лучи вдруг выхватили в селении и заиграли на стеклах окон и крытых оцинкованным жестом кровлях домов. Со двора одноэтажного дома, стоящего чуть поодаль от селения, с северной стороны, раздался надрывающий собачий вой, переходящий на горестное завывание. Ишрабика долго не могла усыпить сынишку. Наконец, посасывая свой большой палец, уснул. На постель, скорчившись, час назад прикорнула и сама. Только успела сомкнуть глаза и на тебе — опять во дворе завыла эта злосчастная собака! Она головой накрылась одеялом, но собака не перестала выть, а перешла на скулеж. Не вытерпела, встала в постели, села, обе клешни злобно запустила в давно немытые сальные волосы на голове, зачесала, осыпая руганью собаку, ее ненавистного хозяина. Брюзжа слюной, через голову натянула на себя мешковатое платье, встала и вышла в коридор, включила свет.

— Чтобы ты издохла, дьявол! Чтобы дом твоего хозяина сгорел! Чтобы его отец и дед в гробу перевернулись! Что за напасть эта собака! Ни дня, ни ночи от тебя покоя! Чтобы Аллах с небес ниспослал на тебя свою божью кару!

В дальнем углу коридора, завернувшись в тавлинскую шубу, лежала ее падчерица Мериям. Она стонала. Завидев мачеху, она за узкой детской локотью запрятала заплаканные глаза, осунувшее лицо. Оно пылало огнем.

— Смотри, смотри на эту змею ползучую! Какая же ты притворщица, тварь! Чтобы конец твой стал черным! — с ненавистью плюнула на нее, пнула ногой, отвернулась и направилась к лестнице, спускающейся в хлев. — О Аллах, когда же Ты избавишь меня от присутствия этой черной змеи? Хоть бы сдохла эта маленькая сучка!

— Ой, моя спина… — взахлеб заплакала Мериям. — Кто же маленькую девочку пинает в спину?.. Чтобы отсохла твоя нога, мачеха… — из глаз ручьями хлынули слезы. — Это ты и ползучая змея, и гиена, и бестия!.. Это ты сдохнешь, — не переставая плакала девочка, — Аллах знает, кого из нас наказать!

Услышав, как заплакала, запричитала Мериям, во дворе собака на привязи заскулила, горестно завыла, встала на дыбы, пытаясь освободиться от цепи, на которой сидит.

Мачеха в хлеву свою злость вымещала на корове, которая не давала молоко. Зло хлопнула дверью в коровнике, с парным молоком в ведре тяжело поднялась по лестнице.

Проходя мимо падчерицы, злобно взглянула зелеными глазами и резко зыкнула:

— Что ты, бестия, мерзнешь здесь? Чтобы мне досадить? Встань, крапива жгучая, иди в комнату! — фосфором сверкали ее зеленые глаза. — Все делаешь, чтобы мне было больно? Чтоб молния сразила тебя.

— Прежде молния сразит тебя и твоего гадкого сына… Не пойду… В той комнате, в тепле и в пуховой постели наслаждайся сама с сынишкой.

— Что, змея подколодная, до тебя не дошло? Сделать так, чтобы до тебя дошло? — размахнулась, чтобы ударить. — Пока я еще раз не сбросила тебя с лестницы, делай то, что тебе говорят! — он от злобной волны, накатившей на нее, крикнула так, что девочка вздрогнула и чуть не свалилась с ног.

От этого крика собака во дворе, Мериам назвала ее Тарзаном, подняла такой вой, такой визг, он, порываясь помочь Мериам, так прыгал на цепи, создавалось впечатление, она вот-вот оборвется, ворвется в дом и растерзаем мучительницу Мериам.

— Тарзан, мой любимый Тарзан! Как мне жаль тебя! — простонала она.

Тарзан заскулил, завилял хвостом, заглядывая в окна, чтобы увидеть Мериам, гремя цепью нервно задвигался по двору. То заходил в свою конуру, то выходил, жалобно скулил, звал Мериам, подпрыгивал вверх, чтобы заглянуть в окно, точно понимал, что с ней что-то случилось.

— Говоришь, не войдешь? — выходила из себя мачеха.

— Сказала же, не войду. Я шага не сделаю в комнату, где спишь ты со своим сыном-зверенышем! А если у тебя желание есть еще раз сбросить меня с лестницы, сбрось! Хоть на том свете избавлюсь от твоих мук! — высохшие будто глаза опять увлажнились, она головой укрылась шубой.

— Говоришь, не пойдешь? Пойдешь, еще как пойдешь, паршивая сучка! — вдруг набросилась на девочку, за шкирку вытащила из-под шубы, приподняла, ударом ноги приоткрыла дверь в комнату, закинула ее, как мячик и снаружи закрыла. — Нет, не войдешь ты!..

— Паршивая сучка это ты! — девочка, порываясь выбить дверь изнури, навалилась на нее и стала барабанить кулочками.

Мачеха услышала, как она захныкала, а потом заплакала взахлеб. Во дворе заскулил Тарзан, а потом завыл долго, душераздирающе. Мериям думала, как больно уколоть мачеху.

— У тебя растут усы, как у кошки и борода, как у паршивой козы! — взвизгнула девочка.

Действительно усы, которые у Ширинат не ожиданно выросли и поросль на подбородке ей доставляли мучительные неудобства.

— У, ты ублюдка! — взревела Ишрабика так, что она затряслась от злобы. — Убью сучку, убью! — под лестницей подобрала полено.

В это время Тарзан во дворе так злобно заревел и зарычал, что готова была порвать цепь, броситься в прихожку, напасть и растерзать врага.

Терпение Ишрабики лопнуло, она бросила полено, выскочила во двор и подобрала большой сучковатый жердь.

Тарзан присел на землю, ненавистными глазами заглянул ей в глаза, утробно зарычал, показывая желтые клыки, с которых на грудь стекала слюна, встал, низко опустил морду, презрительно поджал губы, повернулся к ней боком, готовясь к прыжку. Он злобно рычал, готовый к атаке.

Но не тут-тобыло! Ишрабика опустилась на четвереньки, бесстрашно из-подлобья взглянула в глаза Тарзану, искривила губы, показала клыки и злобно зарычала. С шестью в руке боком-боком вокруг Тарзана сделала полукруг, утробно рыча и роняя слюну. Тарзан не отступил, повернулся на другой бок, из-подлобья заглядывая ей в глаза, искривляя губы, сверкая клыками-кинжалами, злобно рыча на цепи сделал полукруг. В точке соприкосновения сделал бешеный скачок, но Надежный сук в руках Ишрабика сделал молниеносный оборот, взлетел и опустился на голову Тарзана. Собака взвизгнула, взлетела с цепью в воздух, цепь петлей сомкнулась на ее шее, упала на спину.

Тарзан вскочил на ноги, от злости и напряжения задрожал на ногах, дрожь молнией прошла по спине и холке, готовясь к прыжку и нацелившись на шею, задом начаа отступать назад. Но вдруг Ишрабика так уничижительно взглянула ему в глаза и так издевательски рассмеялась, что он от унижения заскулил, приподнял заднюю лапу и запустил в ее сторону оранжевую струю. Ишрабика, нервно трясясь от смеха, делая вид, что его даже не замечает, боком вошла в тамбур.

Из всех мучений, которые проделывала Ишрабика над Тарзаном, самое унизительное и нетерпимое был ее этот смех, металлический, хлесткий, уничтожающий. Как только она ехидно показывала зубы, он весь взъерошился, шерстка на спине становилась дыбом, противный холодок пробегал по телу, он, толчками пуская оранжевую струю, отступал назад, скулил, прятал глаза и задом заползал к себе в конуру.

Так случилось и сегодня. Это было самое страшное оружие, которое применяла Ишрабика против своего врага. Так поступала она осознанно или неосознанно, но он результат давал сокрушительный. Против такого лома Тарзан пока не находил никакого приема…

Мачеха, противно хихикая и через окна бросая уничижительный взгляд во двор, вошла в семейную комнату. Даже не взглянув на Мериям, съежившись сидящей у печки, с себя стащила мешковатое платье непонятной расцветки, рядом с сыном приподняла край одеяла и скользнула в постель. Зевая, выгнувшись вперед, потянулась наверх, всем телом растянулась в постели.

Мериям, злобно поддакнув губы, стрельнула в ее сторону ненавистными глазами:

— Жду такого дня, когда мой папа этот твой змеиный зев запечатает расплавленным свинцом, любезная мачеха!

Мачеха, засыпая, издевательски рассмеялась, повернулась на другой бок, глубоко задышала. Сначала она, всасывая нижнюю губу в рот противно сопела, потом захрапела, как мужик.

— Медведица, противная хрюкающая медведица! — маленькими кулочками затыкала себе уши. — Какое же ты противное животное! Как я ненавижу твое усатое, с растительной порослью лицо, мачеха! Знала бы ты, как ненавижу! — противный комок подступил к горлу, глаза засверкали, на шее выступили сонные вены, кадык нервно задвигался.

Она мыслями ушла во вчерашний вечер, перед ее глазами стала разъяренная мачеха.

Мериям училась в четвертом классе, после обеда. Она пришла со школы, даже не успела переодеться, перекусить, мачеха наказала в кладовке рассортировать картошку. К тому времени, когда сельское стадо пастух пригнал с пастбища, она завершила работу. В хлеву привязала коров, накормила, подоила корову, накормила кур, овец. Когда голодная, замерзшая в одном платье, заходила домой, на улице полностью потемнело. Мериям не успела подойти к печке, отогреться, как мачеха подтолкнула ее к каталке, наказала отбить масло. А сама с сыном развернули скатерть, сели, перед ее глазами стали смачно откусывать и обсасывать только что пожаренное на печке мясо.

От голода и запахов мяса, которое она давно не ела, у нее во рту потекли слюнки, в глазах помутнело. Стараясь не замечать мать и сводного брата, она привычными движениями рук стала подвязывать за веревку, висящую на кольце под потолком, глиняную каталку с простоквашей. Но обессиленные пальцы рук не выдержали ее тяжести, каталка выпала из рук, упала на пол и разбилась.

Мариям на мгновение не поняла, что случилось. У нее екнуло сердце, оно упало в пятки. Она растерянно взглянула в глаза мачехи и ужаснулась. Только теперь до нее дошло, что случилось страшное и сейчас с ней что-то будет.

Она заплакала, прося прошение, упала в ноги мачехи. А та, как кашалот, пока большими глотками набирала в легкие воздух, а в поджелудочное железо желчь.

— Милая мама, прости меня, прости!.. — умоляла Мериям. — Я не нарочно, не нарочно… Каталка сама выскользнула из рук!.. Я не нарочно! — умоляла девочка.

Глаза мачехи округлялись, в них засверкали молнии, вдруг изо рта загрохотал гром:

— Чтоб ты сдохла, чтоб конец твой обернулся черным саваном! — напала на падчерицу, стала больно щипать ее к руки, ноги, живот. — Чтобы отсохли твои руки и ноги, вражье отродье! Чтобы разорвались они на куски! Ты что, бестия, вместо рук носишь безжизненные плети! — схватила ее за руки, по разлитой на полу простокваше потащил наверх лестницы и сбросил ее оттуда…

Девочка при падении инстинктивно съежилась мячиком, покатила вниз. Первая ступенька лестницы была из цельного камня, и девочка, как на зло, ударилась о нее головой. Из глаз полетели искры, перед глазами закружили черные круги, может, на мгновение, она потеряла ориентир. Приподнялось, упала. Села у лестницы, зарыдала. Нет, не от боли, боль она не почувствовала, а от обиды, от горькой и подавляющей ее волю обиды. Она долго сидела в тамбуре и плакала. Во дворе стонал, скулил, плакал Тарзан. Он ползал по двору, заглядывал в тамбур и плакал как человек, горько, безостановочно.

Мериям не выдержала скулеж и завывания Тарзана. Встала, где-то в груди стало очень больно, она упала.

— Что же делать, что же делать? — причитала Мериям.

Ей до такой степени стало жалко Тарзана, что она поползла во двор. Обняла Тарзана за шею, прижалась к нему и заплакала.

Тарзан, прижавшись к к своей подруге, то плакал вместе с ней, то шершавым языком облизывал ее горячие слезы. Так они во дворе просидели до темной ночи. Никто не подумал беспокоиться о девочке, как будто она не человек, ее никогда не существовало.

Мериям не помнит, как она приползла обратно в тамбур, как поднялась и очутилась на тавлинском тулупе в коридоре. Когда она очнулась, в коридоре на табуретке горела керосиновая лампа. «Как всегда, наверное, отключили свет», — подумала она. Сильно болела голова, так сильно, что без боли не могла открыть глаза. Не знала, сейчас который час и скоро ли наступит утро. Страшные боли отдавались из-под правого бока, болела правая нога. Так она просидела до рассвета. Когда на востоке разбрезжил рассвет, ей показалось, что боль немножко уняла. И она уснула тревожным сном.

Не помнит, через какое время, но вруг кто-то сильно дернул ее за руку. Она от нестерпимой боли закричала и приподнялась. Перед ней, злобно пожав губы, стояла мачеха.

— Ты что, курица, забыла, что сегодня наступила очередь, нам ходить пастись общественный скот? Встань, сукина дочь! Видишь, как растянулась, бесстыжая, в коридоре, запрокинув голые ноги, открытые до пупка! — стянула с ее живота подол тулупа. — Хлеб с тандыра, сахар, сливочное масло, молоко, простокваша — все основные продукты находятся в шкафе под замком. С шкафа хоть крошка хлеба пропадет, ответишь своей башкой. В коридоре на столе находится кружка с молоком, рядом хлеб. В обед накормишь моего сына, — брюзжа слюной, заглянула ей в глаза и рассмеялась. — Тебе повезло, крапива, что вчера упала с лестницы! Иначе не миновать тебе сегодня пастушкой пасти сельских баранов! — только теперь заметила, та бесстыжими глазами с какой ненавистью буравит ее лицо. — Рано радуешься, крапива, рано! С утра до вечера и ты не останешься без дела!

— А мои уроки, моя школа? — попыталась возразить девочка.

— Твой отец десять лет ходил в школу, что, он стал большим начальником? Его начальниками стали строительный молоток и мастерок! Ха-ха-ха! Каков начальник, а? — кашляя и плеваясь, засмеялась ей в лицо. И ты со своей школу гору, что напротив, не перевернете. Все, хватить, надоели мне твои капризы! Я сказала, и точка! Распустила язык. Как старая бабушка! Закрой свою пасть и слушай! Когда проснется мой сын Али, его оденешь, соберешь постель, сложишь на свое место. Потрусишь паласы, пол в комнатах, в коридоре покрасишь речной черной краской, так, чтобы внутри все блестело и сияло. На ковре завяжешь тринадцать рядов узлов. В кладовой все кукурузные початки почистишь от листьев… Все наказы я тебе дала? А, чего молчишь? Не вздумай увернуться… Да, сегодня в селении решили, коров не выгонять в общее стадо. Их выгонишь за дом, пастись. Коровник почистишь от коровьих лепешек… Кур сейчас я сама накормлю, а вечером их накормишь… — вышла водвор. — «Ципа, ципа, ципа!» — позвала кур, бросила им две горсти зерна, посчитала, с овчарни выгнала овец, взяла посох и выгнала их за порог двора. — Эй, ты, девочка? — крикнула, что есть мочи.

Мериям не отозвалась. Она еще громче позвала Мериям. Мериям, открыла окно и тихо отозвалась.

— Чтобы ты оглохла! Почему не отзываешься? Накормишь этого своего дьявола! — зло взглянула на собаку, которая на нее зарычала. — Сваришь похлебку, обойная мука в кладовке. Сына моего голодным не оставляй. Молоко и простоквашу, что оставила в коридоре на столе, дашь ему. Если молоко или простоквашу выпьешь сама, убью, сын мне все расскажет!.. — повернулась и погнала барашек в сельское стадо.

Столько наказов было дано мачехой падчерице на больную голову, что та растерялась, не зная, с чего начать и чем закончить. Она, сидя на лестнице, навзрыд заплакала. Но что бы там не было, наказы надо было выполнить, иначе она не знала, что с ней будет, когда мачеха пригонит сельских овец с пастбища.

Она выгнала коров за дом на поляну, вычистила коровник, собаке приготовила похлебку, накормила, пол дома покрасила черной речной краской, потрусила паласы. Время было далеко за полдень.

Мериям решила пообедать вместе с братом. В простоквашу накрошила хлеба и поставила перед сводным братом Али, а молока решила попить сама.

Но не тут-то было. Когда Али увидел, что молоко пьет сестра, обиделся, бросил ложку, надулся и отвернулся:

— Что, крапива, забыла наказ матери? И молоко мое… Не хочу я есть твою кислую простоквашу! — рукой оттолкнул миску подальше от себя. — На, и это себе скушай!

— Мама, как твоя, так и моя мама, мой милый брат. Не обижайся, со вчерашнего дня у меня во рту крошки хлеба нет… Неужели ради своей сестры тебе жалко стакан молока, тем более у меня голова, все тело болит…

Мальчик все злился и отворачивался.

— Не хочешь, не надо, на забирай, жри, подавись, жадина!

Когда перед собой увидел миску с молоком, вдруг глаз Али заблестели каким-то пламенем, поднял миску, выпил содержимое до дна. Мстительно заглянул в глаза сестры, со скатерти поднял ложку и стал впихивать в рот хлеб с простоквашей. Вдруг он взглянул на сестру, что-то вспомнил, перестал жевать.

— Нет, мама не твоя, а моя мама. Мой папа твою маму выгнал из дома.

— Кто тебе сказал такую чушь? — слова сводного брата кинжалом вонзились в ее сердце, на глазах показались слезы.

— Моя мама!

— Мой папа, когда вернется с заработков, из дома выгонит и твою маму.

— За что? — зеленые головки соплей, свисающих с верхней губы, вытер тыльной стороной руки.

— За то, что она два раза сбрасывала меня с лестницы.

— А ты разбила масловыбивалку.

— Это не я, она сама разбилась… Она разбилась, — вдруг ее осенила какая-то мысль, — за то, что мама ее непрочно привязала к веревке, свисающей с потолка.

— После тех тумаков, которые вчера от мамы получила, следующий раз будешь осторожней.

— Это, присмекающийся, — скрипнула зубами, — уже не твоего ума дело! Пока от меня еще не получил по затылку, сядь и замри!

— А я все расскажу моей маме.

— Я в этом не сомневаюсь! — сжалась девочка, — ты всегда был ябедой. А впрочем, я тебя и твоей матери не боюсь, — пока Али продолжал есть, отодвинула его миску, убрала скатерть и еще раз с метелкой прошлась по комнате.

Хотя со вчерашнего утра у нее во рту не было макового куска хлеба, и сейчас Мериям сколько не старалась, через ее горло не прошло ни куска хлеба. Сильно болела голова, ныло тело, болела нога. Свой кусок хлеб она накрошила в айран и дала Тарзану. Немножко поиграла с ним, его погладила, почистила. С трудом, ползком, поднялась по лестнице. Надо было что-то делать, чтобы забыть про боль в теле, сердце. Она села за ковровый станок…

К тому времени, когда мачеха пригнала с пастбища гурт барашек, Мериям коров уже привязала к своим стойлам, накормила, загнала в курятник кур, еще раз с метлой прошлась по всему дому, с родника чайниками принесла воды, заполнила кувшины, затопила печку и связала тринадцатый ряд узлов на снованном ковре.

Как только Али услышал сварливые голоса матери, раздающие во дворе, побежал к ней ябедничать.

Мачеха, начиная со двора, тамбура дома оценивающим взором разглядела все. Увидела, что все чисто прибрано, и узлы завязаны на ковре ровными рядами, экономя нитки, и печка весело гудит, хотя во дворе, предусмотрительно заглядывая в окно, сын долго шушукался с ней, она не нашла причины, придраться к падчерице. А когда она спустилась в кладовку и увидела, что кукурузные початки не вычищены от шелухи, подняла такой скандал, было наговорено Мериям столько гадостей, что та все это не выдержала и со слезами на глазах легла на пол и навзрыд заплакала.

— Сколько можно, — запричитала девочка, — сколько можно надо мной издеваться и мною понукать. Я же вам не рабочая лошадка.

Мачеха выдержала паузу и вдруг выпалила:

— Пока я готовлю ужин, попробуй в кладовке все не сделай так, как я наказала, крапива, тогда увидишь, что я с тобой сделаю.

Али, выглядывая из-за спины матери, показал Мериям язык. Мериям поняла, откуда исходит источник всех ее бед. Поклялась в душе, жестоко отомстить ябеде.

Мериям в кладовке, сидя на ящике, подстеленной овчиной, вычищала кукурузные початки от шелухи. Вдруг она наткнулась на журнал с цветными фотографиями красивых женщин, киноактрис, когда спрятанный ею в комоде кладовки от мачехи и брата. Она так увлеклась разглядыванием звезд телеэкран, что не заметила, как туда тихо пробралась мачеха. Та из-за спины девочки сделала попытку вырвать журнал. Но не сумела. Мериям намертво вцепилась в журнал и не отпускала.

— Выпусти журнал, гадина! — просвистела мачеха.

— Нет, журнал мой, он мне папа подарил! — за журнал ухватилась обеими руками, прижала его к груди и животом легла на пол.

— Я сказала, ты отдашь журнал, крапива!

— Журнала не получишь, мачеха!

— Так?

— Да, так!

Мачеха всем грузом навалилась на девочку, придавила к земле, вырвала журнал из ее рук и разорвала на куски.

Когда увидела такой вандализм, Мериям стало до такой степени обидно, она так горько заплакала, что даже испугался Али, который стал свидетелем всего этого. Мериям встала, вытолкнула из проема дверей Али, выбежала во двор к Тарзану, обняла его за шею и безутешно заплакала.

— Папа, мой милый папа, зачем ты оставил меня с этими шакалами, а сам уехал, — запричитала Мериям. — Они ни днем, ни ночью мне покоя не дают. Сами ничего не делают, сидят, едят самое вкусное и жиреют. Мачеха мне дает только черствый хлеб с айраном. Что мать, что сын меня ненавидят, как змею. От того, что я иногда от них защищаюсь, мне дали кличку «крапива». Что им плохого я сделала? Бьют, ненавидят за то, что с утра до глубокой ночи на них ишачу? Папочка, родной мой, милый, скорей приезжай и забирай меня отсюда! Я умоляю, заклинаю тебя!.. Забирай меня, куда хочешь, только увези меня с Тарзаном от этих ползучих тварей подальше, хоть к собакам, хоть к гиенам, только здесь нас больше не оставляй…

Вдруг из-за высокой горы с востока выглянула луна. Тарзан взглянул на луну и забеспокоился. Он высоко поднял морду над плечом Мериям и завыл. Завыл так, что вдруг в селении замолкли все звуки, замолчали собаки, даже притих ветерок, беспощадно хлещущий ветвями яблони по стене дома, растущий рядом с ним. Долго выли Мериам с Тарзаном, лежа вобнимку во дворе, глядя на луну, бесстрастные звезды. Она даже не успела заметить, как остывает ее тело, как поднимется температура, как мурашки по нему бегают.

Когда она очнулась из бредовых мыслей, вдруг почувствовала, как горит ее лицо красным пламенем, как болит тело, как будто оно проколото тысячью иголками, перед глазами вертелись черные круги. Она не чувствовала ни рук, ни ног, они ее не слушались.

Она на локтях и животе поползла в сторону тамбура. Долго выбиралась по лестнице наверх, в коридор. Заползла в тавлинский тулуп, завернулась в него, вдруг помутился разум, ее затошнило, она упала в темную пропасть…

В этой семье не нашелся ни один живой человек, который сжалился над этим бедным существом, поинтересовался, где она, что с ней случилось. Она в беспамятстве лежала на тулупе, перегорала, как свеча, в это время из спальни мачехи слышен был ее надсадный храп, а во дворе на цепи рвался и жалобно скулил Тарзан…

Мериям, перегорая в бреду, обрывками видела сон, как отец с посыльным отправляет ей юбку-гармошку, именно ту, какую она просила. В письмах, отправляемых почтой отцу, она всегда просила одно, чтобы тот прислал ей юбку-гармошку, с вшитыми блестками и вышитую золотыми нитями. Чтобы она под лучами солнца сверкала радугой, играла и горела огнем! Любуясь своей юбкой во сне, Мериям радовалась, смеялась колокольчиком, звала подружек и хохотала…

Папа выполнил просьбу своей дочери. Недавно он почтой домой отправил посылку. В посылке была юбка-гармошка, с вшитыми блестками и золотой вышивкой, как она просила, небесного цвета с мириадами сверкающихся звезд. Когда она надела ее, покружилась, все комната заполнилась ярким сиянием, под лучами солнца на ней загорали и гасли ярко-красные огни. Мериям смеялась, ее голос звенел колокольчиком. Казалось, она обрадовалась так, что перед нею залегли все красоты и богатства земли. В это время счастливее девочки не было на свете.

На радость ее была краткосрочной. Мачеха отобрала у нее юбку и спрятала у себя в сундук под замком. Тогда, прося у мачехи свою юбку, Мериям проплакала трое суток. За это время они не спала, не ела, обливалась горькими слезами. Ни какие, слезы, ни какие стоны, мольбы не разжалобили сердце мачехи. Ни только не разжалобили, она подслушала, как она в одно время тихо переговаривала со своей младшей сестрой, показывала ей юбку, заверяла, что скоро она к ним приедет в гости и в подарок ей принесет эту юбку.

Перед Мериям во сне явилась младшая сестра мачехи в ее юбке. Как она ей шла: юбка, яркая, как голубое небо, сверкала сине-красным пламенем. А когда она в ней крутилась, казалось, что все краски радуги играют на ней.

Она была агонии. Держась за стенку коридора, встала, качаясь на больных ногах, сделала несколько шагов в сторону дверей в общую комнату. Она знала, где мачеха прячет ключ от сундука. Из потайного места мачехи вытащила ключ, тяжело опустилась перед сундуком, вставила ключ в замочную скважину и покрутила. Замок с трудом поддался ее ослабевшим рукам.

Мачеха юбку прятала на самом дне сундука. Она вытащило ее, прижалась губами к ней и тихо всплакнула. Вдруг ей в голову пришел какой-то план. Она подошла к ковровому станку, там где хранятся все ткацкие инструменты, дрожащей рукой нащупала острые, как бритвы, ножницы. Юбку еще раз прижала к своему лицу и стала резать ее, повторяя: «Посмотрим, как ты, мачеха, подаришь юбку своей сестре! Вот будет потеха!» — вдруг дико закричала и захохотала Мериям.

В это время мачеха вместе с сыном ворвалась в общую комнату и включила свет.

— Ух ты, гадина! Что ты вытворяешь, звереныш? — из рук дочери вырвала ножницы, отбросила их в сторону и стала ее лупить. — Убью, убью собачью дочь! — выходила из себя мачеха.

Она стащила со своей ноги тапочку с твердой подошвой, швырнул дочь на пол, навалилась на нее и стала нещадно избивать. Девочка не понимала, где она, что с ней делают. Она не сопротивлялась, то смеялась, то плакала, то стонала.

— Убью, убью тебя, гадину! — теряя человеческий разум, лютовала мачеха. Она схватила падчерицу за волосы, оседлала ее, затем принялась таскать ее по всей комнате.

Вдруг мачеха застыла под пристальным взглядом своего сына. В его глазах она прочла, то, что до сих пор в глазах обычных людей не замечала: стекляный холодный блеск, холодеющий душу. И что-то такое, стойкое, угнетающее, немигающее, как будто перед ней стоит не человек, а биоробот. Нет, нет, он на все это он смотрел немигающими глазами и смеялся, скорее, наслаждался. Да, да, наслаждался. Он получал удовольствие от того, как мать издевается над его сводной сестрой. Она под этим взглядом ужаснулась, холодная волна прошлась по всему ее телу. Она остепенилась и стыдливо отвернулась от сына.

— Что ты здесь делаешь, Али, иди к себе, ложись спать! — что-то вроде этого пробубнила мать.

— Как что делаю? — удивился мальчик. — Смотрю, как ты убиваешь Мериям! — не понял сын.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь убивать Мериям? — в свою очередь удивилась мать.

— Как кто? Ты. Сейчас ты же избивала ее, приговаривая: «Убью, гадину, убью!»

Мать от таких неожиданных слов сына застыла на месте: «Если этот щенок будет ходить по улицам и на каждом углу докладывать: «Моя мать убивала Мериям!», что же скажу людям?»

Ее волосы встали дыбом, мурашки пошли по коже.

Она хаотично придумывала, как выйти из этой ситуации малыми потерями. «Конфеты! Его любимые конфеты! Как же я не догадалась?» — она достала из сундука большую горсть конфет, разложила по всем карманам сына, за руку вывела в спальню, уложила в постель и сама легла рядом.

Мериям непонимающе оглядела комнату, тихо рассмеялась, встала: «Мачеха, — прошептали ее восполенные губы, — мачеха, я тебе покажу, кто такая крапива! Мачеха, ты на своем горбу почувствуешь, что такое божья кара! Кара! Кара! Кара» — повторялись слова в ее воспаленном мозгу.

Она, держась за стенки комнаты, на непослушных ногах выходила в коридор. Вот она стоит у лестницы. Все это ее мозг воспринимал, как во сне. Она села на верхнюю ступеньку, держась за поручни лестницы, стала тихо спускаться вниз. Вышла в тамбур, беззвучно приоткрыла двери во двор. «Ты еще увидишь, мачеха!» — шептали ее губы, выходя их двора. «Ты еще увидишь, мачеха!» — дрожали ее губы, стоя над пропастью под селом.

Тарзан, когда увидел Мериям во дворе в таком состоянии и в такое время, сразу почувствовал неладное. Она даже не подошла к нему! Он выл, рвался на цепи, прыгал на стенку дома, гряз цепь зубами, скулил, задыхался, надрывался воя. Никто на это не обращал внимания, никто на него не кричал. Через полчаса вой собаки замолк, все затихло. Только откуда-то издалека, под селом раздался какой-то предсмертный крик…

Тело Мериям случайно увидел односельчанин на кромке скалы под селом. Он на санях, запряженных быками, рано утром собирался в лес за дровами. Тарзан лежал рыдом, скуля, плача, облизывая ее окровавленное лицо. Если бы не его скулеж, беспрерывный вой и плач, в этом глухом месте, окруженном со всех сторон скалами и деревьями, застрявшем в щели за падающей сверху речкой, ее тело никогда не нашли бы…

Мериям похоронили тот же день. Тот же день исчез Тарзан. Только, когда наступала глубокая ночь, его бесконечный вой, причитания до утра не прерывались на кладбище.

На пятые сутки, когда родственники, близкие пошли на могилу Мериям, на могиле Мериям нашли Тазана мертвым. Он лежал, передними лапами обняв надмогильный камень Мериям. Могила до наклонных каменных плит, прикрывающих тело усопшей, была разрыта передними лапами.

1996 г.

На мельнице

Ночь дано перевалила за вторую свою половину. Нарингуль видела плохой сон. Вдруг она в постели вскочила вся в поту. Переворачиваясь с бока на бок, сколько не старалась, не могла уснуть — сон покинул ее. Бледный лик луны печально заглядывал к ней в окно, отражаясь в ее глазах свои холодными серебристыми лучами. В ее чувствительном сердце, как предыдущие ночи, черные думы, заползая, как черные змеи, чернили ее душу.

Все печальные мысли, трудности, которые доставали ее еще будучи подростком, как будто договорились, проснулись разом, напали на Нарингуль, терзали ее душу, сердце, царапались глубоко внутри, порываясь вырваться наружу.

Отец Нарингуль Эстенгер юношей был задирой и драчуном, Женитьба, рождение детей, роль главы семьи не образумили Эстенгера. На одной из сельских свадеб напился, смертельно обидел и оскорбил первого парня в селении, устроил с ним драку, зарезал его ножом. Его осудили пожизненно, отправили этапом в Сибирь. Восемь лет от него не было никаких вестей. Недавно Нарингюль от него получила весточку, что он сидит в тюрьме в одном из городов восточной Сибири.

Не успели еще раны, нанесенные отцом, зарубцевать на сердце Нарингуль, как мать принесла в семью новую беду. Через три года, как осудили отца, она загуляла с другим мужчиной, понесла от него ребенка. Опозорила себя и семью так, что она перестала выходить за порог своего двора.

Мать, чтобы смыть с себя позор рождения незаконного ребенка, она сразу же после рождения задушила его, и на рассвете, пока никто из сельчан не увидит, в плетеной корзине для навоза вместе с навозом вынесла его на сельскую свалку, вырыла яму и закопала. Сельские собаки, почуяв запах мертвечины на свалке, туда собрали всю свору с ближайших сел. От их нервозной возни, воя, стычек и драк на свалке поднялась такая канитель, что до зари проснулось все село. Женщины, вынесшие корзины навоза на свалку столкнулись с такой ситуацией, что на свалке в навозной куче лежал новорожденный ребенок, и вокруг его посиневшего тела стояли, ходили, бесились разъяренные собаки. На их крики, плачи в считанные минуты на свалку собрались жители всего села. Вызванные из района следователи милиции в тот же час вышли на след убийцы.

Мать Нарингуль садилась в милицейскую машину в гробовом молчании собравшихся сельчан, не выронила слезинки, даже не оглянулась на плачущихся дочерей. Ее быстро, в течение двух недель, осудили, отправили в тюрьму, а про осиротевших, беспризорных детей все позабыли, как будто и не было их.

С того злополучного дня сельчане сделали эту семью изгоем. Даже если кто-нибудь из сельских ребятишек, не дай бог, на минутку поиграет с младшими сестрами Нарингуль, на улицу выбегала его мать, ругая, избивая своего ребенка, затаскивала его в дом. Нахохлившись, как индюшка, вся злая и красная от негодования, оборачивалась в сторону дома Нарингуль, плевалась, проклинала сестер и родню всякими словами.

Такой изумительной девушки, как Нарингуль, сложно поискать в этом селении, да и не только в этом селении. Она была выше среднего роста, белолицая, голубоглазая, с тонкими чертами лица, прямым тонким греческим носом, с первого же разу вызывающая к себе симпатию и душевную теплоту. Сегодня ей исполнялось ровно двадцать девять лет.

Она сидела у окна мрачнее черной тучи, откуда просматривался весь южный склон холмов напротив селения, озаряемый луной. «Неужели моя будущая жизнь будет такой же тяжелой, горькой, несветлой, как эта? — внутри ее, где-то на дне желудка, катался какой-то колючий комок, который, поднимаясь выше, душа и давя на нее, застрял в гортани невыплаканными горячими слезами. — Двадцать девять лет, двадцать девять лет! Какая дремучесть? Умереть можно… — Глаза ее затуманились, нервно заморгали и заискрились. — Без брата, способного защитить меня от напастей. Без старшей сестры, подружки, с которой бы отвела истомившую душу. Дорога, ведущая к моему дому, заросла травой… Какой же дурак из женихов переступит порог моего дома? Даже дурак не переступит… Сельчане, как прокаженных, сделали нас изгоями. Ни тебе привета, ни ответа. А за что? В чем и перед кем мы с сестрами провинились? Кого мы можем обидеть? Я тоже, как другие сельские девчата, хочу жить ни кого не таясь, ничего не боясь. Я тоже имею право петь, танцевать на праздниках, ходить на девичники, с кувшином за плечом пробежаться на родник, секретничать со сверстницами, любить, ненавидеть. Я просто хочу быть сама собой!.. А какую же горькую долю я на сегодняшний день имею? Когда все женщины села покидают родник, как воровка иду на родник за водой. Когда сельская молодежь на концерт, в кино, просто так, поболтать собираются в сельском клубе, я на них пугливо смотрю из-за угла… О Аллах, кто лишил меня всего этого? Я умираю от тоски, помоги, защити меня! О Аллах, прошу, умоляю Тебя, дай мне хотя бы десятую долю частички счастья, которым Ты наделила сельских девчат!» — когда все эти мысли роем пчел проснулись у нее в сердце, ей так сильно стало жаль себя, что упала на постель. И чтобы не разреветься, дрожащие губы прикрыла тонкими длинными пальцами, и горькие слезы глотками пыталась проглотить во внутрь. Она задыхалась от слез, но горькая обида, громом разорвалась на части. От ее воплей задрожали стены спальни, зазвенели оконные стекла. Она с головой укрылась одеялом и задыхалась в рыданиях.

Возможно, вот так, борясь со своими сомнениями, бедами, страхами, она проплакала бы до утра, но к рассвету со стороны соседей кто-то настойчиво постучал ей в окно. Она вздрогнула, долго не могла понять, где она, что с ней. Нарингюль перекрутила фитиль керосиновой лампы — увидела, что за окном обозначилось лицо дочери соседки Пери.

— Тетя Нарингуль, моя мама заболела, у нее жар… Она попросила, если ты можешь, если у ты не боишься, чтобы ты отнесла мерку зерна к брату на мельницу… Она сказала, чтобы меня забрала с собой напарницей… — видя, что Нарингуль проплакала всю ночь, и глаза полны слез, девочка полностью растерялась, не зная, куда девать себя.

— Бедная тетушка Пери! Где она могла так сильно простуживаться? Что, ты, лапочка, конечно, пойду на мельницу и ничего не боюсь… Чего же мне бояться, если все сельчане меня сторонятся, — чтобы девочка не заметила, тыльной стороной руки вытерла слеза, быстро оделась и вышла во двор к девочке.

Нарингуль, как бы не боялась темноты, своих ночных страхов, оставила девочку с больной матерью, а сама с меркой зерна с переносным фонарем пустилась в путь на мельницу…

Грозовые тучи, которые поднимались из густого леса с северной стороны села, закрывали половину неба. Вдруг на небосклоне зигзагом сверкнула молния, через мгновение прогремел гром. Со стороны леса с крупными каплями дождя подул ветер. Он срывал с ресниц Нарингуль крупные капли слез и вместе каплями дождя они печатались на ее лице. Ветер срывал ей дыхание. Когда Нарингуль была уже у мельницы, тучи бешено наскакивая друг на друга, из своего нутра выбивали такой сноп молний, гром так сильно гремел, что казалось, вот-вот в долине Рубасчая на нее упадут скалы и раздавят ее. Когда Нарингуль достигла порога мельницы, вдруг зарядил такой ливень, что сплошная стена дождя проглотила всю речную долину.

На мельнице, хотя горела лампа-керосинка, Расула, припорошенного мукой с головы до ног, Нарингудь сперва не узнала. Только когда Расул подошел к ней, снял с ее спины мешок с зерном, мягко заговорил и заулыбался, показывая ровный ряд зубов, она догадалась, что он Расул. Стыдливо протянул девушке руку, подвел и усадил ее на тавлинском тулупе у горящего очага.

Нарингуль, краснея в лице, стыдливо приподнимаясь:

— Расул, твоя мать лежит больная, поэтому меня попросили.

— Я догадывался, Нарынгуль, что дома что-то случилось… Спасибо тебе. Как видишь, из-за отсутствия зерна мельница стоит. Час прошел, как я отвел воду от желоб мельницы. Еще вчера вечером на арбе должны были привезти зерно. Если бы не ты, я не знал уже, что делать.

Нарингуль вежливо прощаясь, направилиась к выходу.

— Я уж пойду, Расул, мои младшие сестры не знают, что я здесь. Вдруг, если проснутся и увидят, что они одни, испугаются и поднимут шум. А это нам не к чему…

— Что ты, что ты говоришь, Нарингуль, я что не человек, чтобы тебя отпустить в такой ливень? Ты хоть лопнешь, пока не выпьешь чаю, не отогреешься, не высушишься, я тебя никуда не отпущу. Даже не думай! — мягко улыбаясь одними глазами, приложил руку к ее плечу и усадил на прежнее место.

Вдруг в его ноздри ударил запах девичьего пота, исходящего от ее красивого сильного тела. Его тело задрожало, он стал через ноздри быстро и шумно вдыхать воздух.

Нарингуль почувствовала волну, пробежавшую по телу Расула. Она засмущалась, по лицу поплыли розовые, бело-молочные краски, на ложбинке между лопатками на спине образовалась влага, сверху вниз поползла одна горячая капля, вторая, третья. Почувствовала, что они, объединившись, устремились к копчику и дальше. Она, засуетилась, не зная, куда девать никому не нужными ставшие руки, глаза, которые заискрились за туманом и голову, которая поплыла в тумане.

Расулу надо было как-то выйти из этого неудобного состояния и нашел выход:

— Ты, Нарингуль, пока посиди, выпей чаю. Вот чайник с кипятком, вот заварный чайник, заварку, сахар, кружки найдешь вон в том шкафчике, — протянутой рукой указал напротив шкаф. — А я быстро пойду и подведу воду к желобам, ведущим к мельнице, — с крючка снял плащ-накидку с капюшоном, надел, низко наклинился в низком и узком проеме двери и вышел в темноту.

Вдруг обернулся и крикнул из темноты:

— Если заработает мельница, сыпь зерно, ты знаешь как, думаю не впервой! — и быстро растворился в темноте.

Нарингуль взглянула на его широкую, враз ставшую какой-то родной и близкой спину, в ее глазах зажегся свет, а в сердце тепло, которое она до сих пор ни к кому из мужчин не испытывала. «Где же, Нарингуль, до сих пор были твои глаза? — упрекнула себя. — Каков джигит, а? Красивое тело, сильные руки, темные, как уголь, глаза… Просто мечта всех влюбленных девушек!»

В речной долине гремел гром, с грохотом неслась вспучившаяся грозная речка. Вдруг заработала мельница. Нарингуль машинально насыпала немножко зерна в корыто с маленьким прорезом под дном, пропускающим зернышки в тонкий желоб, который подталкивал зернышко за зернышком в узкое углубление жернова.

Но Расул почему-то не шел, вызывая в сердце девушки тревогу за него. Какие только мысли не приходили к Нарингуль по поводу Расула, одна мрачнее другой. Вдруг она представила разбушевавшую речку, с грохотом и и треском катающую огромные глыбы камней по руслу, огромные деревья, с корнями вырвавшимися из земли и несущей их на своих волнах и Расула, мелькающегося среди них. Она вздрогнула и вскрикнула: «О Аллах, помоги и береги его!» — он ей становился таким родным и близким, казалось, они с детства росли, играли вместе, их сердца давно объединяла одна их заветная и трепетная тайна.

Она в тревоге встала, забегалась в четырех стенах мельницы, не зная, что делать и какие меры предпринять. Машинально села у очага, сняла чулки, принесла калоши с порога и повесила на жердях их сушить.

Она съежилась у камина, вся дрожала, зуб на зуб не падал. Встала, открыла дверь — там все гремело и грохотало. Глаза пугливо искали место, за что можно зацепиться в темноте за стеной дождя. На нее наступала стена дождя, страшный грохот и рев беснующей реки внизу. Она с ужасом отскочила от двери и с грохотом захлопнула ее и с нутри закинула деревянный засов.

Она потеряла ориентир места и времена, голова шла кругом, тело застыло как перед ощущением грядущей беды. Она встала, не зная, зачем встала, почему-то подошла к жернову, который, издавая монотонный шум, бешено крутился вокруг своей оси. Она тупо уставилась на него, машинально вычерпнула горсть зерна из мешка и высыпала в корыто, еще раз повторила это движение.

Вдруг из лавины дождя во внутрь мельницы в капюшоне, весь мокрый, но счастливый, забежал Расул. Нарингуль не поверила своим глазам, быстро заморгала глазами, не наваждение ли это. Но Расул почему-то не исчезал, наоборот улыбался во весь рот и что-то бормотал беспрерывно. Нарингуль вдруг поняла, что это не сон, не наваждение, широко раскрыв объятия, сделала пару неуверенных шагов в сторону Расула. Но, когда между ними расстояние сократилось до пару шагов, она инстинктивно остановилась. Расплакалась и, не сдерживая ручьями хлынувшие из глаз слезы, отскочила назад.

Расул растерялся, не зная, какие слова сказать Нарингуль, чтобы она успокоилась.

— Зачем же ты так расстроилась, Нарингуль? Испугалась, что меня проглотила разбушевавшаяся река? Или ударил гром? Или на меня упала сорвавшаяся с кручины скала? Бедная, бедная Нарингуль? Золотая ты моя! Какая же ты трусиха! А как же ты в такую кромешную темноту одна сюда осмелилась приходить? А вдруг, если на тебя напали волки? Успокойся, прошу тебя! — по-братски за плечи обнял девушку и привлек к своей груди.

Наринуль не владела своими эмоциями: то рыдала, то истерично хохотала. Губы ее то обиженно надувались, то расплывались в улыбке. Вдруг до нее дошло, где она находится и что своим поведением перед молодым и незнакомым человеком она выходит за рамки приличия. Краски гагустились на ее лице, она стыдливо отвернулась от Расула и горсточками стала сыпать зерно в корыто. Когда она опускалась и поднималась, из-под подола ее платья выглядывали бело-молочного цвета икры красивых, стройных, сильных ног. Расул застыл, по телу, как удар молнии, пробежала дрожь, оно сильно напряглось, вспотел лоб, задрожали ноги, перед глазами завертели черные круги, сердце бешено заколотило в груди.

Глаза у Расула осоловели, задрожала челюсть, потекли слюнки. Он заговорил с дрожью в голосе:

— Ты не утруждайся, Нарингуль. Эта работа не для тебя. Все сделаю сам, сам… Ты сиди, грейся у очага. — он никак не мог оторвать удивленный взор от красот Нарунгуль, шаря глазами за пазухой, под подолом платья, на заалевшем от смущения лице.

Под пристальным и изучающим взглядом Расула Нарингуль обернулась, приподняла голову, пугливо вскинула глаза. Вдруг между ними пробежал разряд молний. Она не знала, куда оторвать свой взгляд, на чем остановиться. У нее подогнулись ноги, затуманились глаза, мелко-мелко задрожал подбородок. Она понимала, надо поскорей уйти отсюда, раствориться в тумане, спрятаться под дождем, лишь бы как можно быстрей отсюда уйти. Но она не то, что уйти, один шаг в сторону делать не могла, как будто у нее к ногам привязаны пудовые гири.

Испепеляющие и стыдливые взгляды, бросаемые друг на друга, электромагнитные бури, создаваемые их сердцами, невидимые глазом, разряды молний, возникающие вокруг их тел, разжигали их страсти до такой степени, что вот-вот они готовы были воспламениться и превратиться в пепель. Молодое тело искало разгоряченное тело, губы устремлялись к губам и слиться в одном дыхании.

Нарингуль вздрогнула, выронила из рук кружку с горячим чаем. Она привстала, разгоряченное сердце горячими волнами толкала кровь по кровеносным сосудам и пульсировала где-то в животе, отдаваясь вниз, в ноги, она толкалась по сонным артериям к губам, вызывая в них дрожь, к вискам и в головной мозг, возбуждая и туманя разум, вызывая греховные мысли, отнимая у глаз свет.

Наргингуль с головы до ног обливалась потом. Она с плеч скинула жакет. Красивое алое платье из тонкого арабского бархата тонко облегало ее высокую грудь, тонкий стан, атлетически сложенные ляжки ног. Ее грудь не знающая ласки мужчин в возбуждении высоко поднималась и опускалась, губы были приоткрыты, как будто ей не хватало дыхания. Она была в стопоре, тело как будто застыло от неописуемых чувств, она не могла даже шевелиться.

От неописуемого стыда краски менялись на лице одна за другой, она как будто попала турболентность, то как будто падала в воздушную яму, то на краю пропасти выныривала из тумана. Она тянулась трясущимися руками то к вискам, то к трясущимся губам, то к рассыпанным по плечам, спине, на груди волосам.

Она чувствовала блуждающий страстный и неотступный взгляд Расула на своем разгоряченном лице, груди и трясущихся руках. Разгоряченная кровь, бешеным ритмом устремляясь по кровеносным сосудам, то билась в груди, стремясь вырваться наружу, то пульсировала на сосцах, то нагубах, то на висках. Она дрожала, она стонала, она металась, как в бреду, то царапалась. Ее с ног до головы бросало в жар. Она теряла силы, готовая вот-вот упасть к его ногам. Подогнулись ноги, она руками потянулась к Расулу. Вдруг с его разгоряченного тела в ее ноздри ударил запах мужского пота и еще чего-то дурманящего, сводящего с ума. Ноздри ее тонкого носа затрепетали, глаза, раняя искры, расширились и вылезли из орбит, кодык пошел ходуном, не хватая воздуха, сердце затрепетало и забилось в груди, готовое вот-вот вырваться наружу. Руки, ноги не слушались ее, ниже лобка что-то стыдливо крутилось внутри, все горело. Она теряла разум и контроль над собой.

Нарингуль, как во сне, стала на не слушающиеся ее ноги, держась руками за стены мельницы, пододвинулась к жернове. Метелкой неуверенными движениями собрала муку с краев жерновы в одну кучу. И скинула в лунку, где собирается основная масса муки.

Расул тыльной стороной руки вытер дрожащие губы. Тяжело ступая на непослушных ногах, пододвинулся к Нарингуль и стал за ее спиной, тяжело дыша. У Нарингуль сердце кувалдой стучало в ушах. Она, теряя силы, обернулась лицом к Расулу и, падая, упала ему на успевшие подхватить ее руки…

Нарингуль быстро пришла в себе. Теперь, чтобы успокоить Расула, она горячими губами целовала его губы, мягкими руками ласкала его лицо, руки. Она пило его дыхание, глотками, как нектар, как пьянеющее вино. Она слизывала с его лица, губ каждую частичку его любви, его души. Она от неожиданно выпавшего счастья то смеялась, то плакала. Она долгое время даже от самой себя глубоко, на самом дне сердца, прятала чувств, счастья. Теперь они хлынули из ее сердца огненными вспышками, разрядом молний, тепловыми вихрями. Расул пил ее искрами огня, каплями нектара, ручейками, гейзерами. Расул, тяжело дыша, теряя контроль над собой, шепотом пытался просить ее, то, чего просить стыдился. А Нарингуль, понимая и чувствуя, чего он хочет, громко смеялась над его беспомощностью, претворяясь, что его не понимает, упиралась и отталкивалась, доводя до умопомрачения его и себя. Но большая любовь и безграничная страсть покорили Нарингуль, она стыдливо поддалась его напору, крепко-крепко обняла, мягко потянула на тулуп и стала его раздевать…

Все свершилось так быстро, что, Нарингуль не успела опомниться, а когда опомнилась, было уже поздно. Только теперь она начала понимать, какой позор она совершила, равный позору матери. Она задрожала от страха и совершенной непоправимой ошибки. Глаза заполнились слезами, от стыда она даже не могла взглянуть на Расула, все время плакала:

— Что я наделала, дура! Что я наделала?! — прятала она лицо в руках, — что теперь мне скажут люди?! Что я скажу людям?! — рыдала она горькими слезами. Теперь как мне жить с таким позором?! О, горе мне, горе! — неутешно плакала Нарингуль.

— Я в ближайшее же время к тебе пошлю сватов! — утешил ее Расул. — Даже если все село станет против меня, я засватаю тебя, клянусь! — успокаивал ее Расул.

Она верила, она радовалась таким словам Расула. Сквозь слезы она улыбалась, смеялась ему, обнимала, целовала в губы:

— Конечно же пошлешь сватов, Расул! Я так рада, так рада нашему неожиданному счастью. Мы будем самыми счастливыми людьми на свете, правда, милый? — от неожиданно нагрянувшего счастья и того, что так быстро и непонятно совершилось, один глаз у нее наполнялся счастливыми, другой глаз горькими слезами.

Когда уходила, она стыдливо обернулась к Расулу и страстно выпалила:

— Если после этого… меня не забудешь, в следующую пятницу ночью после восхода луны я жду тебя за стогом сена у нас в огороде. Ты не знаю как, но у меня вряд ли до этого времени от тоски сердце выдержит, Расул! — вдруг от избытка чувств у нее из глаз ручьями хлынули слезы. Она улыбнулась ему сквозь слезы и скрылась за горизонтом.

Влюбленные, если в неделю хоть один раз по каким-то причинам не могли встречаться, в это время им казалось, что Земля перевернулась, ее проглотил океан, небо упало на Землю, Солнце и Луна перестали светить. После заверений Расула и бессонных ночей, проведенных Нарингуль в раздумьях, она успокоилась, не только успокоилась, но от неожиданного счастья, нагрянувшего на нее, как гром средь бела дня, она засияла. Впервые за последние годы сегодня застукала себя за песней, мелодию которой она бубнила сегодня под нос. Впервые в жизни она почувствовала себя личностью, кому-то нужной, желанной. Это чувство переполняло ее душу, давало ей силу духа, которую до сих пор никогда не испытывала. А большего счастья в жизни она не хотела. Она жила от пятницы до пятницы, любуясь Расулом, веря, доверяя ему свою жизнь, свою судьбу, живя его жизнью, дыша его дыханием, видя день и ночь его глазами. Она понимала, чувствовала, что их счастье находится в их руках, поэтому берегла, лелеяла его как нежный цветок, от неосторожного прикосновения который может погибнуть. Двадцать девять лет она в своем сердце надежно берегла его, не позволяя никому к нему прикоснуться. Ждала своего часа, и вот этот час настал.

Ослепленная любовью, не видела, не чувствовала Нарингуль, какие грозовые тучи сгущаются над ее головой, какой силы гром и молнии они там собирают адскую силу. Влюбленные, сколько не старались скрыть от посторонних глаз свой секрет, он стал достоянием для сельских сплетниц. Оказывается, враг не дремал, враг следил за каждым ее шагом, каждым движением. Теперь, когда у сельского родника как только встречались сельские женщины, охочие до острых ощущений, с чего бы не начинал их разговор, а заканчивался Нарингуль и Расулом:

— Ты тоже скажешь, соседка, — смачно начинала одна, — яблоко от яблони далеко не падает! Нарингуль — дочь Убийцы Эстенгера и проститутки Хадижат. Что мать, что дочь не упускают своего. Фу, гадина! — стали плеваться они, — какая же ты бессовестная.

— Как бы эта сучка наших мужей не совратила! — подчеркнула другая. — Мой муж, что не стреноженный конь. Боюсь, не успею отвернуться, как он прыгнет ей в постель.

Они вплотную приблизились, чуть ли губами не касаясь друг дружки. Оглянулись по сторонам, нет ли лишних глаз и ушей, убедившись, что все спокойно, стали шушукаться. Вдруг разразились таким громовым смехом, что вздрогнула, завизжала собака, лежащая под арбой, стоящей рядом. Оглянулась на сплетниц, трусливо убежала за дом и легла в тени.

В последние дни вдруг Нарингуль стала замечать, что Расул стал какой-то непонятный, рассеянный. Разговаривал с ней шепотом, оглядываясь по сторонам, не подслушивает ли их кто? Что-то он долго собирался и с сватовством, оттягивал, выжидал чего-то. И ласкал, целовал любимую как-то по-другому, без страсти, с холодком. Она думала, это ей просто так показалось или она напрасно о нем плохо думает. Когда по ночам к ней приходили такие мрачные мысли, она дрожала от стараха за свою судьбу, судьбу младших сестер, до утренней зари не смыкала глаз, тихо плакала, чтобы не услышали рядом спящие сестры.

Поведение сына в отношении своей любимой обескуражило не только Нарингуль. В этом случае для матери Расул открылся совсем с непонятной стороны. Она не ожидала, что сын может поступить так подло, а потом уйти в кусты. Она понимала, что сын вдруг мог испугаться, свою судьбу связать с дочерью такой семьи, людской молвы. Пока не поздно нужно было действовать. Она решила засватать Нарингуль за своего сына и о своем решении сказала своим родственникам. Хотя вся родня была против, сегодня она пойдет сватать эту девушку. Виноват был ее сын, и его ошибку надо было исправить.

Более часа, запершись в одной из комнат дома Нарингуль, она тихо говорила с ее дядей. Нарингуль вместо того, чтобы радоваться, вся бледная, испуганная, подслушивала переговоры старших за дверью. Она не знала почему, но вся дрожала, от страха и волнения зуб не попадал на зуб, пи спине бегали мурашки. Она была в тревоге, в предчувствии того, что вот-вот сейчас случится что-то страшное, непоправимое. Вдруг в ее серце проснулась страшная догадка: «Расул испугался! Испугался людской молвы. Действительно, с кем он связывает свою судьбу?! Эй, дура, за каким счастьем ты гоняешься? Сперва ты посмотри на свою семью! Отец убийца, мать прелюбодейка! Забыла, какая молва идет о твоей семье по всему округу? Забыла, что при каждой встрече сельские сплетницы обсуждают твою семью, посылают ей проклятья? И ты стала, как мать! Хочешь, чтобы сельские зубоскалы вместе с тобой обесчестили благородную семью тетушки Пери? Бедная, сельские сплетницы сначала тебя обмазали дерьмом, а теперь лишают последней капли счастья!»

Действительно, Расул испугался людской молвы. Дома сидел сам не свой, сомневался, правильно ли он поступил, разрешив матери пойти на сватовство. Сидел, ругал себя за минутную слабость тогда, на мельнице… Сидел и гадал: «Хочу, не хочу, хочу, не хочу!»

Из сердца Нарингуль вдруг вырвался страшный стон, она заревела так, что ее дядя и тетушка Пери выскочили в каридор. Она упала на колени перед тетушкой Пери: «Забирайте свои вещи, уходите! Уходите, прошу вас! Я та девушка, которая потеряла свою честь, достоинство! Мы изгои в селении, я не хочу, чтобы сельчане изгоями не сделали и вас! Я тряпка, тряпка, тряпка! Я не достойна чести вашей семьи. Действительно, у бесчестных родителей бывает бесчестная дочь, и она достойна смерти! Прошу вас, тетука, соберите все свои вещи и уходите. Я не за кого замуж выходить не собираюсь, тем более за вашего сына! Он, он, он…» — не договорила и рыдания, переходящие в горькие спазмы захлестнули ее голос. В ее глазах было такое неописуемое горе, в словах такая решительность, что она тихо, со слезами на глазах собрала в узелок все подарки невесты, закинула его за спину и плача покинула этот дом. А Нарингуль выбежала и закрылась в одной из комнат.

Когда мама с подарками для невесты, печальная, чуть ли не плача, вошла в дом, Расул не удивился исходу этой затеи. «Так и тебе надо, трус!» — поругал себя. А когда мать рассказала, что не дядя, а Нарингуль отказалась выходить за него замуж, он обиделся. «Как, Наригуль?! — возмущался он. — После всего того, что между нами случилось?! — не верилось ему». Она задела его самолюбие, самолюбие мужчины, горца. «Выходит, она со мной играла, играла, как актриса на сцене? Теперь как жить с таким позором, позором отказника? Как смотреть людям в глаза? Как так жить? Может, у Нарингуль завелся другой парень? Что стоит женщинам из этой семьи мужчин менять, как перчатки? Ведь не успел же дядя Эскендер даже отогреть тюремные нары, как его жена завела другого хахаля?»

Он мучился на открытом балконе, своими шагами отмеривая его длину, на втором этаже, напротив дома Нарингуль. Вдруг из-за высоких холмов выглянула луна, удивленно заглянула к Расулу на балкон, мол что же он в это неурочное время там затеял? Расулу показалось, что луна поняла, что Нарингуль ему отказала. Она лукаво посмотрела на него так, этак, с прищуром заглянула ему в глаза, ему показалось, даже усмехнула: «Так, так, так».

— Здесь кроется что-то другое, глубокое, тонкое, которое, быть может, я не понимаю. Надо проверить! — по деревянным колоннам на веранде соскользнулся во двор. Через крышу коровника, который стоял рядом с верандой дома Нарингуль переметнулся на веранду и затаился. Чуть передохнул, освоился, он знал, что двери на веранду Нарингуль никогда не закрывает, приоткрыл дверь и воровато на цыпочках вошел в коридор.

Двери спальни Нарингуль были прикрыты, но Расул почему-то был уверен, что они не закрыты на засов. Он тихо толкнул одну створку, она мягко поддалась. В углу на столе слабо горела керосиновая лампа, фитиль был пркручен до предела. Мелком бросил взгляд, на первый взгляд он ничего не успел разглядеть. Около заправленной постели замелькала чья-то согнувшаяся тень. Он осмелился, более увереннее осмотрел комнату. Да, Нарингуль не спала. Она на корточках сидела на молитвенном коврике, что лежала рядом с постелью. Спрятав лицо за дрожащими тонкими пальцами, она горько плакала. Слезы каплями просачивались сквозь пальцы и падали на молитвенник. Ее густые длинные волосы копнами падали на грудь, плечи, спину. Они были такие густые и длинные, что за собой скрывали ее лицо, верхнюю часть тела. Когда она на коленях поднималась и опускалась, волосы, как ручьи стекали с ее груди, плеч и спины на молитвенник, собирались там в лужицы. Она была в одном ночном платье зеленого цвета, грудь была распахнута, оттуда выпирали наружу тугие девичьи груди с небольшими коричневыми сосцами окаймленные синевой вокруг них.

Девушка приподнялась на корточки, почувствовала, что кто-то за ней следить откинула густую прядь волос от своего матово-бледного лица и бросила взгляд в сворку дверей. Расул вовремя успел отойти и затаиться. Девушка решила, что ей показалось, она стала прикрывать дверь. Расул на четвереньках приблизился к створке дверей. Его поразил мертвецкую бледность лица Нарингуль. Глаза от слез опухли, под ними лежали синие тени, но даже в этом состоянии она была прекрасна, как мадонна.

Расул знал, что Нарингуль помимо своей божественной красоты его поражала своим чутким, мужественным сердцем. Но когда увидел, как жестоко расправилась со своей любовью и как горько она переживает свою утерю, запершись в спальне, одна, обливаясь горячими слезами, у него дрогнуло сердце, к горлу подступил комок.

«Что же могло случиться за день, два, чтобы Нарингуль так изменилась и восстала против него? Она же умная, здравомыслящая девушка. Так отказаться от своего счастья она могла только под воздействием каких-то факторов, которые враз подавили ее волю».

Вдруг он представил Нарингуль с кувшином за плечом идущей на родник за водой. А за ее спиной увидел хохочущих, гогочущих сельских сплетниц. Он представил, как они взяли ее в свой оборот, дергают за руки, таскают за волосы, щипают, издеваются. Теперь до него стало доходить значение ее отказа. Он задрожал, холодок прошелся по всему телу, почувствовал, как он краснеет от стыда и позора, которую принес на голову бедной девушки. Ноги стали ватными, опираясь спиной о стену, он соскользнул на пол. Приподнял руки, они дрожали, ему показалось, на них алела кровь. Он задрожал от страха.

«Теперь я твердо знаю, Нарингуль почувствовала, что я испугался сельских сплетниц и отступил от нее, и мне нет пощады! Это я загубил нашу любовь, обрубил все тропинки, ведущие к ее сердцу. Нет предела моей подлости и трусости! Что я наделал, что я наделал! О боже, покарай меня!»

Он подполз к проему дверей, еще раз взглянул на мертвецки бледное лицо Нарингуль. Его глаза наполнялись слезами, чтобы не разрыдаться у дверей спальни покинутой им девушки, он вскочил, выбежал на веранду, спрыгнул к себе в огород и растворился в темноте.

Утром по селении пошла страшная весть, что Нарингуль повесилась у себя дома на веревке, к которой привязывают каталку для сбивания простокваши.

2000 г.

Жало топора

На заре, когда только-только рассветал восток, с верхнега магала села вдруг раздался душераздирающий крик, который за считанные минуты поставил жителей всего селения на ноги. На переулках то там, то здесь со скрежетом открывались тяжелые дубовые вороты, и люди с тревогой на лицах высыпались в переулки. На улицу кто выбегал на коне, кто пеший, кто одетый, кто в нижнем белье, вооруженные ружьями, топорами, вилами, кто с ведром, кто с кувшинами — все устремлялись туда, откуда раздался крик о помощи.

— Зарезали! Зарезали! — рвали глотку одни.

— Пожар! Пожар! Дом горит! — кричали другие.

— Где? У кого? Что случилось?

— Этого собачьего сына давно следовало ставить на место!..

— Что вы говорите, женщины? Не может быть?! Какая же жестокая беда пришла на его голову!

— Не может быть, что вы говорите, женщины? Эстегера?! В постели?!

— Ударом топора?

— Этого наглеца Эстенгера? Он давно напрашивался на такую смерть! Жаль, что это свершилось так поздно!

— Давно я хотела видеть его удавленным на самом крепком суку дерева или зарубленным мечом! Но, чтобы его наказали так, ударом топора, я не ожидала! — слышалось из гущи людей.

— Только почему-то мне не верится, женщины, что тринадцатилетний брат Заремы не побоялся этого медведя Эстенгера и так его жестоко отомстил за сестру.

— Если я узнаю, что он не побоялся этого душегуба и осознанно отомстил за сестру, я зарежу ему самого жирного петуха в моем курятнике и угощу его хинкалом.

— Не успеешь, за ним, говорят, из райцентра приехала оперативно-следственная группа.

— Жаль.

— Тебе жаль мальчика или обещанного петуха?

— Он уже не мальчик, с той минуты, как отправил этого козла к праотцам, он перешел в ряды джигитов. Конечно, мне жаль джигита.

Мужчины, женщины потоком шли к дому Эстенгера. Имама мечети терпеливо ждал, пока не закончится поток людей, обвел всех присутствующих благосклонным молитвенным взглядом, тихо про себя начал читать молитву и вдруг воскликнул:

— Аль фатиха!

Все мужчины в молитве воздели руки к небесам, про себя начали читать слова молитвы. Женщины со двора Эстенгера принимались вопить, кто ради приличия, кто действительно в горе бил себя руками по голове, кто по груди, кто удивленно по коленям. С появлением свежих сил плакальщиц, вопли и плачи, раздаваемые из дома покойного, десятикратно усилились. У изголовья покойного, завернутого в белый саван, забрызганного каплями крови, в полуобморочном состоянии страшно вопили его жены, дочки. Они в истерики до крови царапали себе лица, косили волосы, из корней вырывая копнами, порывались рвать на груди застежки и царапать ее. Близкие родственницы из женщин пытались как-то останавливать и успокаивать их. Они на некоторое время успокаивались, но через некоторое время с новой силой начинали надрывно выть, скулить.

В небольшом горном селении, свитом на южном склоне, как гнездо горной ласточки, в расщелине горной долины, историческая страница тысяча девятьсот девяносто девятого года открылась с этого печального события.

Керим, сын Гаджи, когда его старший брат умер по вине Эстенгера, а старшая сестра была им опозорена, решил ему вынести такой смертный приговор, от которого содрогнулась земля. Два дня он не выходил из дома, вынашивая это страшное решение.

Керим знал, что Эстенгер с весны до конца осени спал у себя на втором этаже с открытыми окнами. В этом глухом селении его жизни уже никто не угрожал, он никого не боялся, ни откуда не ждал угрозы. А для Керима пробраться по ветвям грушевого дерева, растущего под окном его спальни, были сущие пустяки. Его больше тревожило другое, чем вооружиться: ружьем одностволкой, отцовским кинжалом, опасной бритвой или топором. Ружье после выстрела загремит, его выдасть, кинжал в гостиной вист слишком на заметном месте, опасной бритвой орудовать сам боялся, остается топор, ему привычное орудие. «Топор, так топор». На нем и остановился. Ночью, когда с его видения в селении все легли спать, он еще раз вышел к дому Эстенгера, проверил: окно его спальни было открыта, и оттуда раздавался размеренный храп его враг.

Когда Керим выходил за порог своего двора, время перешло далеко за полночь. Страха он не чувствовал, только сердце быстро-быстро застучало, на висках пульсировала кровь, был какой-то драйв. «Главное, в последнюю минуту не паниковать и бить наверняка» — успокаивал он себя. Только вот он долго не мог пристегнуть к себе топор, наконец догадался — топорище засунул за поясной ремень с левого бока, чтобы вытащить было сподручнее.

В спальню Эстенгера он пробрался без единого шороха. Только он долго привыкал к темной комнате. Противная дрожь в теле не давала ему долго сосредоточиться; слегка кружилась голова, перед глазами крутились темные круги. Керим стал у изголовья спящего. Из его рта разило спиртным, он страшно, противно храпел, не чуть ли захлебываясь. Перед его глазами стали глаза умирающего старшего брата, в ушах были слышны стоны сестры из-под бычьего тела Эстенгера в колхозном складе. Он размахнулся топором, чувствуя, как с хрустом его лезвие врезалось в его голову. Не чувствуя себя, ударил второй третий раз. Бросил топор и спрыгнул со второго этажа в соседский огород и убежал. Не помня, куда…

Думы о муже, который связался с бородатыми людьми из-за бугра, которые иногда воровато появлялись к ним по темным ночам, их речи о «джихаде», чистом исламе, кавказском Имамате, огромное количество денег, которые они с собой приносили, не давали и сегодня, без грустных и тревожых дум, спокойно ложиться спать жене Эстенгера. Она вязала теплые шерстяные носки, из глаз на ее худые руки беспрерывно падали капли горячих слез.

Она, почувствовав какую-ту тревогу, вдруг вскинула глаза. В это время в селении часто отключали электрический свет, поэтому в коридоре горела керосиновая лампа. Между створками приоткрытых дверей в комнате, где спал ее муж, перед ее глазами замаячила какая-то тень с каким-то предметом в руках. Она, как стала, так и остолбенела с недовязанным носком, нанизанным на спицы. Она, пытаясь закричать, приоткрывала рот, но она не слышала своего голоса. Когда в комнате мужа, услышала возню, резкий режущий хруст костей и захлебывающееся мычание, он потеряла сознание и упала.

Она не помнит, когда она очнулась. Но когда с керосиновой лампой вошла в спальню мужа, то, что увидела там, довело ее до шокового состояния. Она дико закричала и выбежала в коридор.

Какие же страсти разгорались в селении, предшествовавшие этой казни? Что могло случиться, чтобы подросток, растущий без отца, взял на свою душу такой грех? Что стало с его старшим братом? Где и в каких обстоятельствах Эстенгер обесчестил старшую сестру Керима? Нельзя ли было ей как-то избежать этого позора?

У Заремы последнее время все складывалось не так, как она этого ожидал. Отец работал старшим следователем в отделе внутренних дел района, когда его старшим группы милиционеров отправили в мятежнюю Чечню. Через несколько месяцев с командировки вернулись все милиционеры, кроме его отца, сказали, пропал без вести. Тогда Зареме было пятнадцать лет, в этом году исполнилось восемьнадцать. Самому старшему брату в этом году исполнилось шестнадцать лет, он болел неизлечимой болезнью, был прикован к постели. У них в семье были еще два брата: Керим тринадцати лет и Расул пяти лет. Мама в том году слегла в постель, долго хворала, худела изо дня в день, ее три раза отвозили в районную больницу на лечение. Врачи ставили то один, то другой диагноз, при виде Заремы стыдливо отводили глаза, говорили, ее надо отвезти в Ростов на срочное и дорогостоящее лечение. За несколько месяцев болезнь скрутила маму так, что на нее страшно было смотреть. Когда обострялась болезнь, она от боли кричала так, что, куда бы Зарема не убежала, ее преследовал ее дикий крик. Мама к весне скончалась. Ее тихо и скромно похоронили.

На поминки матери зарезали быка. Мясо и на оставшуюся муку в чанах в тендыре испекли хлеб, раздали сельчанам. После похорон матери в семье, если наскребешь, самое большее, на три оставались припасы. Отца она перестала ждать. Без отца, матери как дальше жить с больным братом, она не знала. Она понимала, что что-то все-таки надо предпринимать.

Реформы, навязанные советскому народу из Москвы, разрушили налаженную систему сельского хозяйства, которое какм-то образом обеспечивало селян. Совхоз переименовали в колхоз, колхоз в какой-то ГУП, а потом в МУП. Видно было, как из этого хозяйства растаскивали трактора, машины, хлебоуборочные комбайны. В конце-концов директором МУПа назначили Эстенгера, недавно вернувшегося с тюрьмы.

Через родстенников он каким-то образом уговорил Зарему, и отправил ее на летние отгонные пастбища скота дояркой. Зарема по выходным дням с ночекой приходила и навещала братьев. С собой то приносила несколько мером муки, то простоквашу, то, если припадет, сметану, сливочное масло. Так и жили, без помощи, без поддержки, без опоры. С перестройкой и войной в Чечне люди страшно изменились: стали злыми, жадными, отчужденными. У всех были свои беды, свои семейные проблемы, так что с лишним куском хлеба ни с кем не делились, на чужое горе особо не откликались. Зарема поняла, что ей не на кого надеяться, кроме на своих сил.

Тем временем здоровье больного брата изо дня в день ухудшалось, он таял на глазах. Сельский врач посоветовал срочно отвезти его в больницу и уложить там. В селении не было автомобилей, кроме Эстенгера. В селении и не было телефона, мобильные телефоны только-только появлялись в городах и то у самых богатых людей. Зарема несколько раз с просьбой отвезти брата в районную больницу обращалась к Эстенгеру в его офис. Тот как только увидит Зарему, бесстыдными глазами начинал шарить по ее не по-девичьи пышной и высокой груди, полным спелым губам, плоскому животу, смазливо, не скрывая своих грязных мыслей, разглядывал с ног до головы, как блудливый кот, языком облизывал свои похотливые губы, смачно цокал.

Зарема, как только видела эти бесстыжие глаза, по лицу поплывали краски, она стыдилась, она злилась, она не знала, куда себя деть. От злости бросая искры из глаз, горделиво приподняв подбородок, она с чувством достоинства уходила прочь. Как только переступала порог своего дома, она не сдерживая слезы, чтобы не услышал брат, в сеновале падала всем телом на сено лицом вниз и ревела.

А Эстенгер до порога своего кабинета сопровождала Зарему мстительными и бесстыжими глазами, про себя повторяя: «Горделивая дочь Гаджи, посмотрим, до каких пор ты продолжишь бодаться рогами! Настанет тот день, когда я лишу тебя этих рог! Это время уже не за горами». Он летом, под разными предлогами часто с друзьями выезжал на летние отгонные пастбища. То проверить скот, какое он дает молоко, как он нагуливает жир, то на отстрел волков. Но причина была одна — Зарема, ее красота.

Особенно, когда выпьет, Эстенгер часто вспоминал Зарему, тосковал по ней, называл ее ласковыми именами, готовь был упасть на колени перед ее ногами. Когда с ней вдруг встречался лицом к лицу, по-кошачьи облизывая губы, говорил шепотом:

— Пять минут… пять минут будь моей, все мои денежные сбережения, «крутящиеся» в банках, гурты овец, стада коров и быков, все мои машины будут твоими, красавица!

— Пошел вон, блудливый кот! — как дикая кошка, шипела Зарема.

Эстенгер, улыбаясь, наступал.

— Убирай, пока цел! Я нанялась к тебе работать на ферме, а не твоей беззащитной рабыней. Уйди от греха подальше, а то я ненароком могу проткнуть тебя вилами! — защищаясь, загораживалась от него вилами.

Зарема, с одной стороны, не знала, что делать с угасающим от болезни изо дня на день братом, с другой стороны по каждому поводу досаждающим ей председателем унитарного предприятия. Это было единственное место, после того, как в районе развалились ковровые фабрики, где для голодных братьев можно было зарабатывать кусок хлеба. И этот трудный хлеб последнее время из их горла вытаскивал Эстенгер.

Зарема знала, что давно, еще до ее рождения между ее отцом и бывшим председателем их колхоза была вражда. Мать на ее вопросы отвечала уклончиво. У сельских женщин гордость не позволяла ей спрашивать, а родственники отмалчивались.

Оказывается, враждовать стали их деды. Отец Гаджи работал начальником НКВД района, а отец Эстенгера работал председателем колхоза. Из селения в район поступило анонимное заявление, что председатель колхоза украл в горах от работников РАЙФО много скота. Среди скотников нашелся человек, который показал укрытый скот. После проверки отца Эстенгера сняли с работы, его осудили и сослали в Сибирь и там скончался.

После этого случая Эстенгер вместе с семьей переселились в Дербентский район, оттуда переселились в восточную Сибирь на нефтяные промысли. С началом перестройки оттуда он с семьей вернулся в родное селение очень богатым и амбициозным. Не успели сельчане оглянуться, как Эстенгер прибрал селькохозяственное предприятие села к своим рукам.

Через некоторое время и сельский мечеть прибрал к своим рукам. Имамам мечети назначили его племянника, который получил духовное образование на Ближнем Востоке. Вокруг Эстенгера и его племянника увивалисись молодые ребята со всего их округа. Не чути ли в каждую пятницу в мечети устраивали мавлиды, зикры. На религиозной почве в мечети между собой переругались мусульмане тарикатитского и салафитского толка. Верх одержали тарикатисты. Но не успели в селении улечь страсти, как через несколько дней на самую красивую площадку возле села на тяжелогрузных автомобилях стали завезти строительный материал и в течение года воздвигнули самую красивую мечеть в районе и имамом мечети назначили племянника Эстенгера. Туда сперва стягивалась молодежь из их округа, через некоторое время на пятничную молитву на дорогих машинах в мечеть стали съзжаться молодые ребята в тюбетейках со всего района и близлежащих районов.

Эстенгер стал самым уважаемым человеком в районе, его боялись, к нему тянулись, с ним стали искать дружбу бизнесмены, имамы мечетнй, руководители района, знатные чиновники республики.

Чем известнее становился Эстенгер, тем больше его презирали, ненавидели многие люди в селении. С известностью, богастсвом к Эстенгеру стали приходить самоуверенность, вседозволенность, жестокость, нетерпимость. Каждый день он кого-нибудь обижал, унижал просто так, ради забавы. В своем гневе он ни перед кем не останавливался, для него не существовали ни какие авторитеты. Он мог смертельно обидеть и немощного старика, и уважаемого человека в селении, и женщину, и девушку, и ребенка.

К Зареме в горы отправили вестового, что состояние брата резко ухудшилось, что он в любое время может умереть. Нужно было брата срочно отправить в районную больницу. Сестра с вествым пришла в селение к больному брату. Когад она увидела, как за одну неделю сдался брат, у нее сердце облилось слезами. Она хаотично думала, что делать. Все молодые ребята, да и семьи, на которые она надеялась, занимались отходничеством: кто на заработки уехал в Ставропольский, Краснодарский края, кто в Москву, кто В Левашинский район своей республики, убирать капусту. У кого займешь деньги в долг, чтобы нанимать автомобиль в другом селении. А когда перед ее глазами становились наглые глаза Эстенгера, его похотливый рот, она дрожала от негодования. А когда смотрела на доверчивые впалые глаза больного брата с черными кругами вокруг них, его впалые щеки, высушенные до костей руки ноги, пожелтевшее лицо с резко выступающими скулами, от боли темнело в глазах. Зарема о чем-то думала, вынашивала какие-то мысли, бессознательно бросая взгляд то на одного, то на другого, то на третьего брата. Она тихо накинула шаль на плечи, пытаясь ни с кем из братьев не встретиться глазами, прикрыла за собой дверь и вышла на улицу…

Время было к обеду. На переулках села из сельчан никого не было видно — все были заняты летними полевыми работами, сенокосами, прополкой в огородах, садах. В конторе унитарного предприятия кроме Эстенгера тоже никого не было. Он тоже где-то копошился в хранилище сельхозяственных продуктов.

Керим еще дома заметил, что сестра задумала что-то ужасное. Он незаметно последовал за ней. А когда вдруг он увидел, как она, оглядываясь по сторонам, с украдкой заходит в складское помещение, где Эстенгер принимает своих гостей, у Керима затрепетало сердце, заработало так, что вот-вот вырвется из его груди; он задышал быстро и тяжело, тело задрожало, в ушах появился свист. Керим вслед за сестрой незаметно проскользнул в складское помещение.

Сперва в темном складском помещении Керим ничего не видел. От волнения в груди он ничего не слышал и мало что осознавал. Со временем к темноте привыкли его глаза, сознание протрезвело. Вдруг до его ушей стал доходить чье-то тяжелое, прерывающееся дыхание и глухие стоны его сестры. Время от времени эти стоны сопровождались ее надрывным плачем, глухим мужским шепотом, чмоканьем, охами и вздохами.

— Гадина! — тихо заплакала сестра. — Зачем ты рвешь мое платье? Как, в чем я выйду из этой могилы. Мучитель! — из-под навалившегося на него Эсненгера с трудом, не хватая воздуха плакала сестра.

— Озолочу! Озолочу, красавица! Только люби меня, люби! — от нануги задыхался Эстенгер. — Нет! Так тебе и надо, бесценная дочь Гаджи! Расслышав, что у моего ненавистного врага Гаджи есть дочка на выданье, еще такая красавица, — захихикал Эстенгер, — забросил все дела в Сибири и устремился к тебе. Я буду любить и ласкать тебя столько, сколько мне хочется… Давно в объятиях не держал молодую женщину и не пробовал молодую кровь! Знал бы я, что ты так хороша, ты двно ласкала бы меня в моей постели… Когда твой папа работал следователем в районной милиции, он выше себя никого не видел. Лишил меня места председателя колхоза, конфисковал все богатства, весь скот, а меня осудил и отправил в Сибирь. Слава Великому Аллаху! Он свел меня там с умными людьми, они научили меня уму-разуму.

Вдруг у Заремы из сердца вырвался такой душераздирающий крик, что задрожали стены склада.

Керим упал на гору зерна, глотая слезы, с головой зарывался все дальше и дальше, чтобы не слышать стоны и крики сестры.

Он вздрогнул, как от удара жерди по голове, вскрикнул, пал на колени. Только теперь до сознания Керима стало доходить, зачем, с какой целью его сестра прошла границы порога этого страшного места. Он от стыда и горя весь покрывался испариной. Разгребая зерно рукам, он зарывался все дальше и дальше, до самого пола. И там его преследовали стоны и плачи сестрыю. Еще раз вскрикнул, встал и пулей вылетел из складского помещения на улицу…

Из складского помещения, затравленно оглядываясь по сторонам, выходила Зарема. Глаза ее были полны слез, по лицу поплыла алая краска, она пыталась прикрыть их концом шали. Платье на ней было страшно помято, на груди и руках разорвано. Она еле двигалась на неслушающихся ее ногах. Через мгновение за ней, как вороватый кот, вышел и Эстенгер…

Навстречу им один из его помощников приводил арбу, запряженную быками.

— Вот вам и гужевой транспорт! — издевательски засмеялся за спиной Заремы Эстенгер, — лучшего этого транспорта вам не найти.

Заремы пригнала арбу к себе во двор. Усилиями братьев постелили в нем пастель, перенесли брата. Она вместе с Керимом направились в сторону райцентра. Но было поздно. Они только успели довезти брата до районной больницы. Врач успел зафиксировать только смерть. Больной умер на руках плачущей сестры и брата…

С высоты селения, расположенного на высоком холме левого берега Рубас-чая люди заметили возвращающуюся в селение арбу. Впереди арбы, понуро опустив голову, шел Керим, а за арбой, вся в слезах, то и дело спотыкаясь о камни, шла Зарема. Лицо ее было бело, как мел, волосы распущены, шаль длинной змеей с крыльями тянулась за ней. Когда арба подпрыгивала на камнях, выбоинах на дороге, из-под одеяла вдруг выглядывало бледно-матовое лицо усопшего. Глаза его были открыты, как будто последний раз прощался со знакомыми с детства местами. Сестра то и дело, отворачиваясь от его стеклянного взгляда, поправляла одеяло.

Хоронили его всем селом. На следующий день после похорон брата Керим убил Эстенгера…

Об убийстве председателя сельхозпредприятия весть до райцентра дошла очень быстро. Сельчане не успели еще оглянуться, как три милиционера в милицейской машине прикатили в селение. Они быстро осмотрели место убийства и орудие убийства. Керима арестовали у себя же во дворе. Когда увидел милиционеров, направляющихся к нему, он никуда не убежал, даже не пикнул. Сам направился прямо к ним и сел в автомобиль. За братом, вся в слезах шли сестра, младший брат, за ними родственники, сельчане, любопытные, искатели острых ощущений.

По тому, как обращается Керим к милиционерам, видно было, что он просит их разрешить прощаться с сестрой и младшим братом. Те согласились. Он вышел из машины, стал перед сестрой на колени, обнял их и тихо прошептал: «Я все знаю… Ты пошла на это… ради брата. Ты богиня! Я люблю тебя и никогда, никогда не забуду! Ты береги себя и брата, я обязательно вернусь! Прощая, родная!» Пряча свое заплаканное лицо за рукавом пиджака, побежал и сел в автомобиль.

Сестра упала на колени и навзрыд заплакала:

— Прости меня, мой милый, ласковый брат! Я не могла поступить иначе… Пусть его на том свете бог рассудит… бог…

Автомобиль на большой скорости умчался в сторону районного центра. За ним потянулись два столба густой серой пыли. Она долго стояла на дороге, не рассеиваясь. Вдруг ее закрутил откуда-то нагрянувший ветер. Она столбом крутилась на одном месте, потом устремилась на сестру и младшего брата Керима, то падая, то вставая, побежавшими за милицейским автомобилем.

1999 г.

Одинокий волк

Мямуч на гнедом коне неторопливо двигался в сторону селения. Он одной ногой свисал набок. Ружье было неудобно закинуто за спину. При каждом шаге коня его обритая круглая, как мяч, голова на бычьей шее качалась из стороны в сторону, мешкообразное тело с седла оскользалось то вправо, то влево. Создавалось такое впечатление, что он вот-вот свалится наземь, но в последнее мгновение он неумело за что-то хватался и не падал с коня.

И сегодня его сердце не покидали горькие мысли о его несчастной и несостоявшейся жизни, о жене, которая изменила ему, опозорила его папаху и в подоле к нему домой принесла чужого ребенка. Как только он чуточку выпьет, роем пчел его окружали эти мысли, там уже от горя добавлял до умопомрачения, до белой горячки. Так случилось и сегодня. Злость к жене, запятнавшей его достоинство, распявшей себя на чужой мужчине, так терзали его душу, что он расплакался: «Нечестивица, жить и на мягкой перине спать, вкусно и сладко питаться, считаешь, так можно у меня! Как ребенка родить, пусть будет девочку, так от соседа? У-у-ууу, сука, доберусь до тебя, каждый зуб в отдельности пересчитаю!» — и, начиная от прадеда и прабабушки, всех вспомнил бранным словом. И вдруг, крик, образовавшийся на самом дне живота, медленными толчками поднявшийся в горло и застрявший там, как недожаренный кусок мяса, не вырвался наружу, с головы сорвал шапку и заткнул свой, дергающийся в ковульсиях, большой, как пещера, рот.

Он чувствовал, как только доберется домой, чтобы утолить жажду мести, он до умопомрачения, до колотья, рези в животе сначала изобьет жену, а потом эту ублюдку, свою падчерицу Шахрузат. Если он оставит хоть какое-то место на их телах без синяков, он чувствовал, его сердце не насытится.

Мямуч с самого рождения жил далеко от людских глаз, в небольшом обветшалом доме лесного хозяйства, расположенного на небольшой поляне дремучего леса.

В тридцатых годах двадцатого столетия, когда в горох Дагестана проходила кооперация, организация колхозов, Мямуч как незаметно ускользнул от этих глобальных преобразований сельского хозяйства, хитро обойдя раскулачивание, да еще умудрился устроиться лесничим, так из его сельчан никто не понял. В то время, многие зажиточные семьи, недовольные коллективизацией сельского хозяйства, угадывали под горячую руку активистов коллективизации и не получали никакой пощады: кого, раскулачив, без суда и следствия сосылали в Сибирь, кого расстреливали на месте. К тому времени, когда в селе поутихли все страсти с коллективизацией, когда в нем остались одни бедняки без кола и двора, Мямуч в лесничестве успел глубоко запустить корни, нужным для руководства, недосягаемым для врагов и завистников.

Он был хватким хозяйственником, очень хитрым и коварным человеком. Как он сумел убедить руководство лесничества района, за короткое время успел организовать в лесничестве небольшую молочно-товарную ферму, овцеводческое хозяйство, и там спрятать свой крупный и мелкий скот, так и никто не понял. С ним работали самые преданные ему люди, как и он ненавидящие советскую власть, готовые за него пойти на любое преступление. К тому времени, когда это осознали его враги, он в районе уже ходил в активистах, стал недосягаем.

Вместе со скотом лесного хозяйства он держал скот своего руководства. Он сам в стадах лесничества держал более десяти голов крупного рогатого и двести мелкого рогатого скота. Почти в каждую неделю к нему из района вместе с его руководителем приезжали чиновники разного уровня, а он умел угощать гостей, ели, пили, охотились на косуль, кабанов и, довольные, уезжали, чтобы через некоторое время опять приехать. У Мямуча пока все складывалось так, как он задумал. Лучшей жизни он и не ожидал.

К тому же он завел небольшое птицеводческое хозяйство: куры, индейки, на небольшом пруду плавали гуси, утки. Откуда-то директор хозяйства раздобыл трактор, плуги, из соседнего хозяйства переманил к себе тракториста. За короткое время Мямуч распахал десятки гектаров целинной земли, посеял зерновые, конские бобы, кукурузу. Лесное хозяйство изо дня в день крепло, расширялись, его скот и птица тучнели, он построил двухэтожную контору для хозяйства, в далеке от любопытных глаз себе построил хороший дом. О нем заговорили в районной и республиканской газетах, на пленумах РКПб, сессиях народных депутатов, к нему зачастили гости из республики, из других районов с обменом опыта. Новая жизнь укрепляла корни Мямуча, он крепко стоял на ногах.

Все складывалось удачно, только вот счастьем не повезло. Мало того, что его жена наставила ему рога, плюс к тому он от нее не мог иметь ребенка. Он чувствовал, что в селении за его спиной все смеются, над ним подшучивают, указывают на него пальцем, но пока он с женой-изменницей ничего не мог поделать. Он стал бы заметен в районе, поинтересовались бы его прошлым, а там он мог бы легко и в тюрьму угодить. Оставалось только втихую на жене вымещать свое зло, а в этом деле ему не было равных в округе…

Когда Мямуч добрался к себе во двор, из дома к нему на встречу никто не вышел. Он огляделся: жена с падчерицей Шахрузат в огороде мотыгами окучивали картошку. Ему ничего не оставалось, кроме чем ставить коня поближе к строящейся стене курятнике во дворе, осторожно, как мяч соскользнуть с седла. Но он скатился неудачно, плечом ударился о стену и поранил руку. Он грубо выругался, красные от выпитой водки бычьи глаза вцепились в тревожно настороженные лица жены и падчерицы. Они обливались потом, были красны от тяжелой работы. Они пугливо оглянулись на него, увидели бушующий огонь в его глазах, пену на дрожащих и растянутых в ниточку от злости губах, поняли, сейчас будет что-то ужасное. Он было повернулся к ним, они съежились перед ожидающим градом кулачных ударов Мямуча. Но он почему-то в последнюю секунду передумал, на них не пошел, а развернулся назад, к коню. Он развязал хурджины, пристегнутые сзади к седлу, развязал и достал из одной половинки месячного черно-бурого волчонка, его привязал к цепи в собачьей конуре под навесом, налил в миску немножко воды, перед ним бросил несколько кусков сырого мяса и на непослушных и заплетающихся ногах двинул в дом. За ним, дрожа от страха, домой поплелись жена Нигар и падчерица Шахрузат. Не успели они перейти порог дома, как из дома раздались их дикие крики, глухие удары кулаков, падающих на их спины.

Жена, плача, упала на пол, она не сопротивлялась, это было бесполезно, наоборот, дала бы повод, чтобы он еще сильнее распоясался. На полу она завернулась калачом, Мямуч сверху добавил удар ногой. Шахрузат беспомощно стояла рядом, ждала своей очереди. Но пока очередь до нее еще не дошла. Он или не замечал ее, или делал вид, что не замечает. Он одной рукой, как щенка, за шкирку поднял жену с пола, на ее плечи повесил хурджины:

— Во дворе стоит мой конь еще оседланным, скачи мигом в соседнее селение к моему другу в магазин и принеси хурджины вина! Но, смотри, предупреждаю — один шаг здесь, другой — там. Но, если опоздаешь!.. — заскрипел зубами, раскрошу тебя вместе с костями на зубах! — схватил ее за плечо и выставил за порог комнаты, сильно хлопнув створками дверей, рыча, как зверь, повернулся к падчерице.

Глаза Шахрузат встретились со сверлящим взглядом отчима, она задрожала, беспомощно опустилась на пол, обняв голову дрожащими руками, она из-под своих рук блеснула на него огромными немигающими в страхе глазами. У Мямуч на мгновение от жалости к беззащитной девчонке жащемило сердце и глаза предательски заискрились. Но он, вспомнив, где и от кого она родилась, быстро преодолел минутную слабость в сердце и на скулах опять заиграли желваки. «Чужая кость в горле, чужие проблемы, — подумал он. — А кто меня в этом мире жалеет и понимает? Если даже, умирая, буду лежать, уткнувшись лицом в землю и задыхаться, найдется ли кто-нибудь меня приподнимет и преподнесет глоток воды? Если Аллах другим дает по девять-десять детей, почему же он не дарит мне, хоть обезьяну, похожу на меня? Что, я хуже других? Я кривой, косой, без рук, без ног? Лицо, нос, глаза, рот, этот самый, что делает детей — все необходимое, как у других, находится на месте… Слава Всевышнему, и работой, и домашней утварью, и живностью во дворе обеспечен лучше любого чиновника в райцентре. Кругом все: леса, горы, дикие животные в них, река, ручейки принадлежат мне. А что мне делать, если нет счастья в семье? — тяжело вздохнул Мямуч. — Чем моему счастью поможет такая власть? Что мне делать, если эта власть не в состоянии растаять люд в душе?.. Кто я такой, без наследника? Червь ползучий! Дневной свет мне оборачивается мраком. Кровь стынет в жилах, мозг перестает меня слушаться!» — вдруг Шахрузат увидела, как у отчима задрожали крутые плечи, свисающий на пол живот, горе не умещающее в сердце плачем выскочило наружу. Шахрузат не выдержала такого испытания, она тихо встала из своего угла и выскользнула в коридор…

Шахрузат не успела еще опомниться, как она услышала дробь копыт коня во дворе. На взмыленном коне мама привезла полные хурджины вина домашнего вина в глиняных кувшинах. Когда Мямуч с горла осушил первый, второй кувшин вина, рябое лицо его стало наливаться красной краской, огромные ноздри топорного носа раздуваться и наполняться, как меха кузницы. Узкие глаза стали кроваво наливаться, их уголки загноились, на ресницах заблестели кровавые бусинки гноящейся влаги. У него была привычка, когда начинал злиться и в сердце созревал вулкан, он беспрерывно начинал крутить желваками и скрипеть редкими желтыми обкуренными зубами.

Нигар молча сидела на полу без подушки, выполняя любой каприз своего своевольного мужа. Сколько ее не бил муж, но каждое очередное избиение она переживала по-своему. И ее истерзанное сердце каждый раз под ударами кулаков Мямуч умирало по-своему, не смея догадываться, с чего же он на этот раз начнет к ней придираться. Нигар не выдержала непонятного ожидания наказания мужа и всплакнула. Мямуч даже не взглянул на жену, он был занят осушение одного кувшина с вином за другим.

Хотя жизнь Нигар и Шахрузат в доме Мямуча была горше яда, была похожа на нескончаемый плохой сон, они не уходили от него, потому что некуда было уходить. Нигар была сиротой, без родных и близких, а чужим она с дочкой-подростком никому не была нужна. Кто ей протянет руку помощи? Кто на ней, еще с ребенком, жениться? В каждой сельской семье в это тяжелое время и своих семейных хлопот было про ворот.

Шахрузат не могла не удивляться выдержке и терпению своей матери: «Почему же мать дать этому ненасытному бугаю столько пить, сколько он не потребует? Она что, не понимает, не видит, как только он заливает свою ненасытную утробу вином, он становится неуправляемым и кидается на них с кулаками! Почему она терпит все его побои? Почему она не обращается в милицию и не сажает его в тюрьму?» — сколько бы таких вопросов Шахрузат не задавала, она ни на один из них не находила ответов…

Нигар ни к кому не могла обращаться за советом, поддержкой — у нее не было ни подруг, ни соседок. Все боялись Мямуча, все шарахались от него. Да и не любили она выносить «сор из избы», как бы он там не вонял. А все его издевательства над собой она считала волей судьбы, божье наказание за свой грех. «На спине жены, изменившей своему мужу всегда должна свистеть плетка!» — любил повторять муж. Раз, испытав жестокий урок этой плетки, она в последствии всегда подставляла под нее свою голову. Это испытание стало нормой ее жизни, велением горькой судьбы.

«Благодари Аллаха, что твой муж до сих пор терпит тебя, не выгоняет на улицу, — успокаивала себя Нигар, — Иначе не надо было покоряться хитроумным словам одноглазого муллы Шахбана и от мужа сбежать к нему домой. Чего же в подарок ты от него получила? Ребенка, рожденного незаконно! Когда Мямуч застал тебя с ним на сеновале, он тогда должен был тебе оторвать руки и ноги! Тогда бы поняла сладость измены мужу! Даже хоть сейчас он выгонит тебя из дома, пойдешь куда? Кому покажешь свое лицо, потерявшее совесть?»

Поэтому, иногда хоть редко, но попадались люди, готовые помочь ей выйти из этого заколдованного круга, категорически отказывалась от их помощи, она пряталась от них, уходила в глухой лес и там давала волю слезам.

Теперь повсеместно в стране углублялись процессы демократизации, реформ: разваливались виноградарские, садоводческие совхозы, колхозы, животноводческие предприятия, ковровые фабрики, из них куда-то стала исчезать сельскохозяственная техника, скот. Мямуч не думал, что ветер перемен коснется лесничества, его хозяйств, поднятого на ноги кабальным трудом десятков лет. Один день обанкротилось лесничество, из райцентра к нему нагрянули налоговые инспекторы вместе с судебными приставами, на тяжелые грузовики загрузили весь скот и укатили куда-то. Тот же день угнали и весь транспорт, сказали за какие-то долги лесничества, он толком не понял. Через неделю разобрали животноводческие и птицефермы. Хорошо, что он успел спрятать от налоговиков хоть кое-какой скот в животноводческих базах далеко от головного хозяйства.

Он стал нищим за какие — то несколько дней. Опять стал пить, пить страшно, до упоения. Чем дальше он видел, до чего доводит бедных селян горбачевская перестройка, тем страшнее он начинал понимать, те времена, когда он с упоением трудился в лесном хозяйстве и от этого он получал огромное моральное удовлетворение, назад не вернутся. Тем тоскливее становилось у него на душе. Он сутками бродил по лесным тропам, искал успокоения души, но кроме горя и разочарования он в разрушенном хозяйстве ничего не видел. Чиновники у него в лесу рубили реликтовые деревья: бук, дуб, липу и на тяжелых грузовиках суками наперевес отправляли их куда-то, его никто не слушался, кому ни лень, гонял его за шею. Он сутками истину всего происходящего начал искать на дне бутылки, спился до такой степени, что перед его глазами черты прыгали. Он всю свою досаду, всю свою злость вымещал на спине своей жены.

На другой день после похмелья, когда он садился на своего коня перед своей семьей, некоторыми бездельниками чабанами и пастухами, которые никуда не разбежались, а вокруг него крутились, он опять превращался в могучего лесничего и бессменного хозяйственника. Перед сельчанами тоже он, хозяин всех этих лесных угодий, все еще важничал, задирал нос, без своего согласия никому не давал хворостинку срезать. Но больше всего от него доставалось жене Нигар.

Вот и сегодня, когда Мямуч, хорошенько напившись, сидя по-турецки скрестив ноги за скатертью на полу, с тяжелыми, как кувалды, кулаками собирался набрасываться на жену. Но вдруг во дворе протяжно завыл волчонок, гремя цепью, стал запрыгивать на стену. К нему под ноги попала откуда-то взявшаяся кошка. Он ударом ноги закинул ее на спину сидящей за ковром Шахрузат. Кошка протяжно завизжала и выскочила наружу через окно. Мямуч, тяжело ступая на кривые, бревнистые ноги, поплыл к лестнице.

Волчонок почувствовал, что к нему во двор по лестнице спускается никто иной, как хозяин. Как только тот с веранды приоткрыл створку двери во двор, Тарзаан (Так наименовала его Шахрузат) от злости скривил губы, показывая своему врагу острые, как кинжалы, клыки, стоя на широко расставленных ногах, в диком оскале опустил к земле морду, сверкая фосфористыми глазами, которые смотрели на него из-подлобья, глухо зарычал. Вдруг стрелой набросился на Мямуча. Но тот успел дать ему пинка ногой, обутой в тяжелый кованый сапог.

— У-ууу, вражина! — от лютой ненависти на его губах появилась белая пена. — У-ууу, гиена! Почему же я не родился собакой, тогда с каким бы наслаждением я вырезал бы весь твой волчи род! Я слышал, что побеждать твой род до сих пор не сумел ни одно живое существо! Так ли, лютый? Может, это всего лишь пустые разговоры трусливых ползучих тварей? Знай, царь здешних зверей, на свете еще не родился зверь, который бы мне не покорился! Я говорю-юю тебе-еее, не родился-яя! — он перед волчонком махал руками, обросшими густой растительностью. — До тебя дошло, вра-жжи-наа? — он еле держался на толстых кривых ногах, чтобы не упасть одной рукой держался за стену.

Волчонок от злости надрывался на цепи, пытаясь дотянуться до его руки и в нее вцепиться.

— Не дошло? Сделаем так, чтобы сейчас дошло-ооо! — вдруг резким движением руки он схватил волчонка за уши, подвесил и другой короткой, как обрубок, сильной рукой стал бить его по носу, так чтобы из его глаз искры летели. — Это тебе за мою жену, повалявшую под одноглазым муллой Шахбаном! — бил он волчонка. — Это за тот позор, который они вдвоем мне нанасли! Это за сучку, родившуюся от этой шалавы!.. На…на…на тебе! — на бедную голову волчонка падали град ударов. — Я, не прибегая к ножу, вылакаю из твоего сердца всю кровь! Я сравняю лицом с землей все ваши стойбища и логовы! Я…Вы…Я! — Мямуч так распалился, что его крики заглушали визги и дикие плачи волчонка.

Морда волчонка была вся в крови. Он царапался, кусался, дико визжа от страха, как мог, отбивался. Чем сильнее бил Мямуч волчонка, тем больше он терял самообладание. Он до такой степени устал, что с трудом держался на ногах. На минутку он остановился, чтобы тыльной стороной руки вытереть вспотевшее лицо. В это время под его глаза попала плачущая за окном и жалостливо смотрящая на все, что происходит во дворе, Шахрузат. Мямуч, как будто бы ждал этого взгляда, выкинул полуживого волчонка далеко от себя и устремился к девчонке.

Жизнь волчонка Тарзана рядом с Мямучом превратилась в самую тяжелую жизнь дикого животного на этом свете. Мямуч каждый день избивал его. Если его вдруг спросили бы зачем, с какой целью избиваешь его, он бы и толком не ответил. Может, сказал бы: «Просто так! От того, что он волчье отродие!» У него были три ненавистных существа на свете: жена, от которой у него не было детей, Шахрузат, которую он в подоле платья принесла к нему из-под забора, Тарзан, который защищает и любит их, ненавидел его.

Когда хоть раз видишь, как Мямуч издевается над ними, мучает их, создавалось такое впечатление, что он такую ненависть к себеподобным, к животным он перенял с молоком матери.

В этом году будет два года, как Тарзан был прикован к цепи. За два года Мямуч его научил только тому, как можно ненавидеть мужчин. В этой адской жизни только одна Шахрузат его жалела, оберегала от жестокости, вместе с ним тоскавала по вольной жини, кормила с рук. Только она ля него была и нежной матерью, и подругой для игр, и солнечным лучом. Когда Мямуч по своим делам уходил из дома, последнее время, видя, как волчонок тоскует и плачет на цепи, Шахрузат по утрам, вечерам отпускала его с цепи, вместе с ним бегала по двору. Видели бы вы, как они вместе радуются его свободе! Наигравшись, потом она долго сидела с ним рядом, обняв его за шею, рассказывала ему, как отчим бьет, ненавидит и издевается над ней.

Тарзан, хоть все время скучал по Шахрузат, но когда он видел, что идет к ней, как собаки, которых он ненавидел, не вилял хвостом, нетерпеливо не визжал, не стремился на встречу, не рвался на цепи. Такие эмоции он считал ниже достоинства, рожденного от благородной волчцы. Только он, скрывая свое нетерпение, шел навстречу ей и клал свою голову на мягкие и нежные подушки девичьих рук и с удовольствием жмурил глаза. Этим самым это умное животное проявлял свою любовь и покорность этой девочке.

За последнее время Тарзан сильно вырос и возмужал. Под его тонким и нежным мехом перекатывались стальные мукулы, с высокими ногами, широкой и мощной грудью, он производил на себя серьезное впечатление собак, которые прятались из-под взгляда его немигающих желто-золотистых глаз и дикого оскала, демонстрирующего его огромные клыки.

Теперь ни одна собака в этом округе не могла бы мериться с ним силой. Когда Мямуч на несколько дней по своим делам уходил из дома, на ночь Шахрузат отпускала его на прогулки по лесу. Если встречался с собакой, он, как волк, выросший в волчьем логове, нападал на собаку неожиданно с подветренной стороны. Мощной грудью и клыками сбивал ее с ног, подмяв под собой, за считанные секунды вырывал ей горло. Еще не было ни одного случая, чтобы по первому зову Шахрузат он не вернулся домой. Он был у нее в долгу за любовь и нежность к себе, как будто чувствовал, что несет ответственность за Шахрузат перед ненавистным Мямучом.

Тарзан еще издалека чувствовал приближение Мямуча, противные запахи спиртного, выдыхаемые им в лесном массиве. Он начинал нервничать, рваться на цепи, скулить, визжать, прося Шахрузат отпустить его. Это и был верный знак Нигар и Шахрузат, подаваемый Тарзаном, что скоро дома будет Мямуч, обязательно пьяный, обязательно будет избивать кого-нибудь из них или всех по очереди. Последнее время Шахрузат научилась как-то защищаться от его тумаков. Или заранее пряталась в конуре волка, если не успела спрятаться в лесу, или пряталась в кормушках в коровнике. Тогда больше всего тумаков доставалось матери и Тарзану. Как бы не избивал Мямуч Тарзана, он никогда не отступал перед ним. Угрожающе скалил клыки, ощетинив мех на загривке, низко опустив широкий лоб, по цепи боком и угрожающе делая круги, злобно рычал, так что иногда у Мямуча кровь в жилах стыла. Иногда, делая маневр, предусмотрительно отступая от нападения Мямуча, из-за своей конуры делал такой бешеный скачок на его грудь, клыками целясь в шею, что он от волка кувырком отскакивал на несколько метров.

О том, что Мямуч каждый раз приходит пьяный домой, куролесит дома, истязается над женой, падчерицей, дубинками бьет волка, узнали и на работе. Его строго предупредили, не прекратит он свои «сценические номера в семье с участием волка, он лишится работы». Страшнее наказания, Мямуча лишить работы не придумало руководство лесоводческого хозяйства. Для него эта работа была все в его жизни: любовь, престиж, кураж, авторитет перед сельчанами и друзьями. Он готов был лишиться семьи, дома, даже бросить пить, лишь бы сохранить эту работу.

С того дня Мямуч ограничил выпивку, в компании, особенно с сослуживцами, старался сохранить меру. В корне из менил и отношение к работе: теперь все время его можно было встречать на обходе своего участка, у себя бахче, огороде. Один день в жизни впервые приятно удивил своих домочадцев: с Дербентского рынка Нигар и Шахрузат привез косынки и резиновые боты.

К удивлению Нигар, он вдруг исправился: больше месяца в рот не брал ни капли спиртного, не бил, не ругался, даже один день угостил их шашлыками из зайчатины и куропаток. Но Нигар, вместе того чтобы радоваться, насторожилась. Их семью давно покинуло счастье, добрые, нежные отношения между супругами, та живая искорка жизни, которая со временем превращается в сильное пламя. Нет, она не радовалась этому временному затишью, тем искрам их отношений, которые вдруг оживлялись в их семейном очаге и гасли, ждали поддержки с их стороны. Когда от избиений Мямуча она ушла к мулле Шахбану, она тоже тогда потянулась к к таким искрам и чем ее счастье повернулось? Это была иллюзия счастья, какая-то малюсенькая надежда, которая образовалась в каком-то заброшенном углу ее живота. «Не к добру все это, — повторяла про себя Нигар, — не к добру. Собачий сын изменил тактику борьбы и что-то плохое замышляет. Надо держать ухо востро».

Не зря тревожилась Нигар. Мямучу его руководитель крепко дал понять задуматься над своим поведением. И не только это наказание стало причиной его душевных преобразований. Мямуч хотел иметь сына, а «эта пустышка лишилась такой возможности». Поэтому Мямуч давно обивал пороги дома знахарки Пери с соседнего селения, пытался свататься к ее дочери Шекер. Шекер была не против, выходить замуж за Мямуча, но с одним условием: она не будет у него второй женой. Поэтому Мямучу, если он хочет с Нигар расходиться, нужен был сохранить мир. Просто так тоже ее с ребенком на улицу не выкинешь, нужно время подумать, куда их пристроить.

Мямуч более месяца не трогал и Тарзана. Мямуч теперь, когда входил во двор, хотя Тарзан на него с воем бросался, пытаясь зубами схватить его за что-нибудь, он делал вид, что не замечает его, и молча следовал к себе домой. Только иной раз их ненавистные глаза скрещивались в перекрестном взгляде, долго и упорно вглядываясь друг в друга, выжидая удобного случая, встретиться в поединке и поубивать друг друга.

Подкармливая хорошими кусками мяса, напрасно Мямуч старался завоевать доверие волка, если не доверие, хотя бы временного примирения. У Тарзана ненависть к Мямучу была беспредельна, вражда неутолима. Дал бы он хоть на время ему свободы, он бы увидел, кто такой Тарзан, что такое мужество волка, рожденного от свободной волчицы!

Как вошло в привычку, сегодня тоже Мямуч с важным видом на коне объезжал свои владения. Вдруг он из глубины леса услышал стук топора. Стук эхом раздавался по всему лесу. Мямуч остановился, чтобы лучше слышнее было, откуда слышится стук. Сделал крюк с наветренной стороны, лодочкой приставил руку к уху и прислушался: стук топора раздавался со второй делянки, расположенный поближе к их селению.

— Кто же такой крутой мужчина, что без моего согласия хозяйничает в лесу? У-ууу, гадина, мясо отделю от костей! Руки, ноги тебе с корней выдерну! Без детородного органа оставлю!.. Я…я хозяин леса! Я разрешаю, кому рубить вершки, кому корешки! — взвел ружье, как можно удобнее вдел носки ног в стремена и галопом направил коня в сторону потенциального, на его взгляд, преступника.

Мямуч еще издалека увидел дровосека, неумело рубящего неудобным топором небольшого высушенного дуба, стоящего в середине поляны на опушке леса. Только почему-то этот дровосек не был похож на мужчину: не мог разглядеть, то ли этот человек мужчина в длинном непонятном балахоне, то ли…

— Эй, там, что ты себе позволяешь, сукин сын?! Как ты посмел рубить лес без моей воли?! — от негодования глаза помутнели, они покрылись красной пленкой с многочисленными тонкими прожилками. Его крики от негодования громовым голосом заполнили весь лес, с искривленных губ слетали капли слюны. — Я тебя, вонючий козел, за волосы затаскаю по всему лесу, а потом живьем замурую в одной из подземных пещер!

Когда с близкого расстояния Мямуч убедился, что, человек, нарушивший его лесной распорядок все-таки женщина, даже растерялся от ее заносчивого, наглого поведения. Угрожая плеткой, которую он держал наперевес, он направлял коня прямо на нее, а ей хоть бы что! Не обращая никакого внимания на его угрозы и крики, она продолжала свою работу. Казалось, пройдет одно мгновение, и его конь растопчет нарушительницу лесной тишины. Вдруг она, не смотря на свой возраст, молниеносно развернулась лицом к нападающим, цепким движением руки ухватилась за удила. Конь, нервно вздрагивая и храпя, встал на дыбы, пытаясь сбросить седака со своей спины и убежать. Но старуха цепко держала удила, а Мямуч вцепился в его гриву. Конь, тяжело дыша через ноздри и выпуская через них клубы горячего пара, опустился на четвереньки, пытаясь вырвать удила из рук заносчивой старухи. Но не тут то было!

Ее цепкие и зеленые глаза встретились с взглядом Мямуча. Узнав старуху, Мямуч вздрогнул и на шаг отступился, рука с плеткой сама собой опустилась. Это была так называемая колдунья Пери с соседнего селения, за дочкой которой он давно увивался. Но, зная крутой, злоб нрав старухи, он как-то от нее скрывал свои благие намерения. Если ей не понравится, она могла поднять его всеобщее осмеяние, среди всех опозорить, выговорить все, что она о нем думает и выгнать.

Он никогда не забудет случай, как он один раз, выпив изрядно, еле держась на ногах, поя какие-то нелицеприятные песни, шатаясь по сельским переулкам, наткнулся на колючий язык Тетушки пери. Он никогда этот случай не забудет.

— Тетушка Пери, это ты?!

Куда подевалась его строгость, заносчивость? Как козел, неожиданно встретившийся с волком, куда подевалось его мужское достоинство, смелый, сверлящий взгляд, неприступная выправка джигита. Кончики усов вдруг отвисли к плотно закрытым губам, глаза разбежались по сторонам, руки с плеткой отвисли и задрожали. Не зная, что говорить, куда деваться, поник перед ней. Неумело слез с коня, не смея взглянуть ей в глаза, уставился в землю.

— Тетушка Пери, покажите свой билет! Почему без билета, разрешающего рубить лес, рубишь дрова?..

Я тебе сейчас такой билет покажу! — засуетилась тетушка Пери. — Интересно, куда я его положила? — стала шарить руками у себя за пазухой.

— Что ты там так долго у себя в лифчиках ищешь, старуха? Ты мне не свою пожухлую грудь, ты мне свой билет покажи!

Тетушка Пери, делая вид, что там у себя что-то достала, стала надвигаться на Мямуча:

— На, получай свой билет, соси его! — в его нижнюю губу уткнула длинную фигу. — Ты забыл то время, когда ты, как телка под возбужденными быками, слонялся по сельским переулкам и искал горячительное, чтобы залить в свою утробу? Отвечай! Забыл, что я тебе дала четверть вина? Отвечай! Это был не билет на рубку леса? Отвечай! Почему молчишь, сыносла? Отвечай, это был не билет? — схватила его за грудь и потрясла его. — Тогда что ты мне говорил? Забыл? Тогда напомню. «Спасибо, тетушка Пери! Ты единственная в этом селении, кто меня выручил! Начиная с сегодняшнего дня, я тебе разрешаю, где захочешь, там и порубишь себе дрова. Если кто тебя остановит, направь его ко мне!..»

— Я никакого вина, тем более у тебя, не видел, — пытался вырваться из цепких рук сварливой старушки, — предъяви свой билет, иначе составлю акт для предъявления в суд…

— Это ты? Ты составишь на меня акт? Предъявишь в народный суд? — тяжело отхаркнула и смачно направила свой плевок ему в морду. — Я с тебя, собачий сын, сейчас спущу штаны и голым пущу по сельским переулкам! — она потянулась к его брючному ремню.

Мямуч резко отскочил от нее, крепко ухватившись за брючный пояс. Испугался, на самом деле она спустит ему штаны.

— Что ты, как петух передо мной хорохоришься? Еще мужчиной называешься! Если ты мужчина, веди себя, как мужчина перед косы Шахбаном, который «поиграл» с твоей ненаглядной женой, а когда надоела, опять бросил к тебе в постель!

— Заткни свою пасть, сука! — резко оторвал ее клещевидные руки от лацканов своего плаща-дождевика. — Заткни свои ворота, иначе оттуда вырву твой ядовитый язык!

Тетушка Пери вплотную приблизила свое лицо к его топорному носу:

— Если ты носишь папаху, сначала вырвал бы язык и еще кое-что тому, кто вытер ноги о нее! Беги на кладбище, к Шахбану на могилу, может его язык и кое-что другое… у него еще не отпали! Ха-ха-ха! — засмеялась старушка.

— У-у-ууу, гиена! — дрожа всем телом, закрутился на месте Мямуч. — Сейчас я тебе все оставшиеся зубы по одной пересчитаю! — но вместе того, чтобы пойти на старуху, неожиданно резким движением вскочил в седло и пулей ускакал в сторону своей «фазенды».

Когда домой вбегал Мямуч, разгоряченный, бешеный, как раненый зверь, Нигар с дочерью сидели за ковром. Пока они думали-гадали, что случилось, он, развернувшись прямо от дверей в комнату, ударил между лопатками Нигар ногой. Нигар головой ударилась о стойку коврового станка. Она, инстинктивно чувствую, что сейчас на него упадет град тумаков, руками защитила лицо. Но муж, что попадет на язык, ругая, обзывая ее, схватился за волосы, выбившиеся из-под упавшего с головы платка, потянул на себя и, что есть силы, размахнувшись, в живот ударил ногой. Нигар спиной упала на пол. От сильного удара в солнечное сплетение она лишилась дыхания. Закатив глаза, широко раскрыв рот, она делала конвульсионные движения ртом, стараясь схватить глоток воздуха. Вдруг, она задыхаясь, начала хрюкать, внутри у нее что-то надорвалось, в углах рта появилась кровь. Вдруг изо рта она хлынула струей.

Шахрузат смотрела все на это, как на кинофильм, только в роли грозного монстра на этот раз выступал ее отчим. Она видела, как отчим потянул маму за волосы, как ударил ногой в спину, потом в живот, как она задохнулась, как фонтаном хлынула из ее рта кровь. Она не знала, плакать или убежать от наказания. Но вместе этого, когда отчим поднял ногу для очередного удара, она не помнит, что с ней случилось, взвизгнула, как волчонок, прыгнула на его ногу, ухватилась за нее и вцепилась в нее зубами.

Мямуч вскрикнул от боли, нагнулся, оторвал ее от своей ноги, бросисл на сторону. Но не тут-то было. Шахрузат вскочила на ноги, разбежалась и очередной раз еще с большей яростью бросилась на отчима. Ей подвернулась его рука, она, визжа и рыча, как звереныш, прыгнула на руку, вцепилась зубами и до самых костей прокусила ему руку.

Мямуч почувствовал страшная боль в руке, он больно заорал, другой рукой с силой ударил девочке по шее. Девочка взвизгнула, закатила глаза и упала на пол. Мямуч заревел, развернулся, ударил девочку в живот ногой, в голову, живот. Он отрезвел, когда девочка не издавала писка и больше не шевелилась. Ему этого было мало. Он с кулаками напал на жену:

Это тебе за твоего косоглазого Шахбана!.. А этот пай тебе за твою ублюдку! На, получай! На, вкуси…на…на…на… — бил до тех пор, пока она не замолкла и не обмякла… Он ногой, как только что зарезанную барашку, перевернул ее на спину, убедился, что на самом деле она не притворяется. Вплотную лицом приблизился к ней, подумал, что, наверное, он ее убил, плюнул на нее и, даже не взглянув на падчерицу, вышел из дома.

Когда очнулась Шахрузат, она не имела представление, когда это случилось, ее мама, обливаясь кровью, все еще лежала в луже крови. У нее страшно болела, кружилась голова, перед глазами вертелись черные круги, ее заташнило. Она упала на колени и стала вырывать прямо на пол рядом с матерью. У нее затуманило в глазах, ее понесло в какую-ту бездонную темень…

Шахрузат лежала в постели и вся горела. Она бредила, кого-то звала на помощь, вдруг вскакивала в постели, дико кричала: «Папа, не бей маму… Умоляю тебя, не ббей-ййй!.. Тарр-ззанн… Тар-заннн, держи, держи его… Кусай… Кусай…» — бредила она, то ругалась с кем-то, то смеялась, то умоляла. В той же комнате на тулупе лежал и храпел отчим, испачканный грязью с головы до ног.

В одно время в комнату заглянула Нигар. Не перенося храп своего ненавистного мужа, она забурчала:

— Кабан!.. Дикий вонючий кабан! — зло уставилась на храпящего, хлюпающего, захлебывающего своими соплями мужа. Сопли зелеными ячерицами при вдохе заползали в его емкие, широченные ноздри, при выдохе свисали с верхней губы в приоткрытый рот. — Противное животное! — со злостью зашипела жена. — Даже во сне не даешь покоя бедной девочке! — она опустилась на колени, поцеловала девочку в горячий, как раскаленный на солнце камень, лоб. — Да ты же вся горишь и плавишься, дочурка моя. — побежала в другую комнату, намочила полотенце в холодной воде и приложила ко лбу дочери. Ей показалось, что ее лоб зашипел.

На тулупе муж противно замычал, стал ворочаться с боку на бок.

— Вина, принесите вина-ааа… — во сне заговорил муж.

— О, Аллах, сделай так, чтобы он задохнулся в море вина! Чтобы ты и на смертном одре, мучаясь от жажды, не нашел капли воды! Дай Аллах, чтобы ты до наступления светлого дня тебя проглотил Азраиль! Дай Аллах, чтобы крыша твоего дома стала домом для черных воронов! — по ее щекам, посиневшим от побоев мужа, друг за другом потекли две крупные капли слез. — Бедная, бедная, Шахрузат! — взяла и к свой щеке приложила ее горящую, как уголь, руку. — Что же будет с тобой, когда я покину этот дом?.. Нет, нет, доченька, я и тебя надолго здесь не оставлю… — вдруг ее скрытные мысли, которые боялась произносить доже в мыслях, вдруг вслух выпалила перед девочкой, которая бредила то ли от полученных увечий отчима, то ли от тяжелой болезни. Нигар пугливо взглянула на дочь, не услышала ли она ее мысли вслух.

Шахрузат, как будто ей здесь не хватало воздуха, тяжело и часто дышала. Губы ее от побоев вспухли, нос весь был в кровоподтеках и забит спекшейся кровью. Возможно, от того она трудно дышала. Две пальцы на руке были сломаны. Нигар, приложив огрызки прутьев с боков пальцев, их, как могла, забинтовала.

Она, вся красная от слез, оглянулась по сторонам. Везде в пакетах и кульках лежали ее вещи. Но она чего-то выжидала. Никак не могла в таком состоянии оставлять дочку. Но промедление было смерти подобно. Если вдруг проснется Мямуч и увидит, что замыслила его жена, он зарежет ее, как овцу, даже глазом не моргнет!

— Сейчас или никогда! — прошептала Нигар.

Но вдруг когда в постели заворочала дочка и больно заплакала, она упала перед ней на колени:

— Нет, нет, свет очей моих, даже не вздумай сомневаться, что я оставлю тебя одну с этим зверем, а сама уеду куда-то!.. — горячая волна, внутри воя и ревя, подкатывала к горлу, — как только найду место, куда бы мы могли приютиться, я сразу приеду за тобой, моя золотая.

Но какой-то внутренний голос говорил совершенно другое, как только она покинет это ненавистное место, она больше суда никогда не вернется, даже хоть земля перевернется, хоть небо низвергнет на землю, хоть море станет на дыбы.

Девочка опять во сне заплакала. Ее сомнениям придали силу угрозы, раздаваемые Мямучом в ее адрес.

— Нет! — твердо отрезала она, — В этом логове горной гюрзы мне боль места нет! Порядком от него перетерпела, и его «ласками» увесистыми лапами по всему телу сыта по горло! — ладонью прошлась у себя по горлу. — Может, моя дочь, — вырвались давящие вопли из горла, — может, когда я уеду, он сжалится над сиротой… — ее сердце вдруг вырвалось из груди, где-то там внутри затрепетало, запрыгало и давяще застряло в горле. — Моя красотка, моя ненаглядная, — тихо плакала Нигар. — Какой тяжелый грех накладываю себе на душу! Люди, что я делаю? Что я делаю?! — на спину накинула тяжелый узелок с вещами, одним глазом воровато глядя на спящую дочь, тихо вышла в коридор, оттуда во двор. Даже Тарзан толком не почувствовал, куда она направляется, поэтому даже не пикнул, не высунулся из конуры…

Шахрузат ходила в первый класс. Но послн ухода матери она третий день не ходила в школу, у ворот на скамейке она ждала матери.

— Как? — не верилось ей, — отчим сказал, что моя мама оставила меня и бедного Тарзана, а сама ушла в другой дом? — не верилось ей. Она никак не верила, что мама может так предательски поступить. — Нет, это не правда! Отчим все врет, от того, что он мою маму не любит. Ты же не бросила нас, правда же, мама? — обращался он к матери. — Я знаю, ты рано или поздно за нами приедешь. Правда же, мама? — она заглядывала далеко на высокие холмы, где за синевой тумана терялась серпантином дорога.

Она кулачками размазывала по щекам крупные горячие слезы, а они из глаз все капали и капали:

— И Тарзан крепко скучает по тебе, мамочка, с моих рук даже хлеба не берет, положив свою умную мордочку на передние лапы, все лежит во дворе и все время прислушивается, когда ты войдешь во двор, приготовишь ему вкусную похлебку. Видишь, и сейчас лежит и чутко прислушивается к шорохам за двором. Когда я плачу, он тоже скулит, плачет со мною. Бедный, Тарзан, знаю, что тебе таскливо без матери… И меня таска гложет, понимаешь? — навзрыд заплакала Шахрузат.

Тарзан вместе с ней так печально завыл, заскулил:

— Ау-ув-ввв…. Аввввв-вввв.

— Теперь нам еду готовит зеленоглазая тетушка Пери, — все жаловалась матери Шахрузат. — Говорят, что она, сразу же, как только ушла из дома помирилась с отчимом. Теперь они друг в друге «душу не чаят». Она свою дочку сватает за нашего отчима. Это и я вижу невооруженным взглядом. По вечерам они стараются меня укладывать спать как можно раньше, думают, что я ничего не понимаю. А я-то слышу, как они, уткнувшись нос в нос, шушукаются насчет предстоящей свадьбы…Вчера вечером отчим за себя засватал дочку этой стервятницы. Я подумала, что эта старая карга даже спать к себе не пойдет. Так и вышло, на ночь она осталась у нас. Сказала, что свою ненаглядную дочь на несколько дней отправила в Дербент к тете, а она теперь днюет и ночует у нас. Она днями и ночами чистит полбу на свадьбу… «Радуйся, малая, — говорит вчера мне за обедом, — на днях твой отчим тебе приведет маму, красивую, как куклу. А тебя, говорит, выкинь из головы. Если, говорит, она тебя любила, тебя бы, как волчонка, не оставила бы у чужого человека, а сама бы не сбежала к чужому мужчине». Я-то знаю, мамочка, она на тебя наговаривает. Мамочка, милая моя мамочка! — щекой приложилась к стволу яблони, растущей у их ворот, и горько-горько заплакала. — Прошу тебя, умоляю тебя, приходи, как можно скорей, и забирай меня с собой из этого дома. Этот дом опротивел мне. Слышишь меня мамочка? Я больше не хочу здесь оставаться.

Только мама не видела горьких слез дочери, только мать не слышала воплей и стонов дочери. Ей со двора воем вторил Тарзан, единственный и верный друг на всем белом свете…

Состояние Шахрузат становилось все хуже и хуже: губы потрескались, глаза стали неестественно большими, из них исчез живой блеск, какой бывает у девочек семи лет. От нее остались одни кости да кожа. Она с постели больше не вставала, организм из пищи ничего не принимал, только часто пила воду небольшими глотками. И воду она не видела, когда отчим уходил из дома по своим делам.

— Мама, — слабым голосом звала дочка, — мама, я воды хочу… Богом прошу, дай, пожалуйста, мне глоток воды… — с ресниц ее правого глаза вдруг сорвалась крупная капля слезы, она покатилась по щеке в уголок рта. — Мама, где ты так долго находишься, почему не приезжаешь ко мне. Почему? Тогда, выходит, зеленоглазая тетушка Пери права?

Когда Шахрузат перестала ждать свою мама, она стала звать к себе отчима:

— Папа, миленький папочка, у меня внутри все горит, пожалуйста, дай воды, заклинаю тебя, дай глоток воды!

Ему сегодня было не до сопливой девочки! Он вот уже четвертый день с друзьями обмывал свое сватовство.

— Воды хочешь, встань, выпей, в коридоре в большом кувшине этого добра хоть отбавляй, — хихикал Мямуч.

Девочка перестала пищать, уснула, успокоилась. Мямуч встал с тулупа, вытащил из внутреннего кармана куртки бутылку вина, распечатал, запрокинул и булькающими глотками стал жадно пить. Осушил всю бутылку, перевернулся на другой бок, и захрапел.

Девочка в забытье слышала, как с огромной горы, блестя в солнечных лучах, разноцветными красками падает целый водопад. Вдруг девочка так громко рассмеялась, что Мямуч вздрогнул во сне.

— Никто меня не любит! — вдруг горькая мысль, которая поставила ее с реальностью, ошеломила девочку. — Никто…никто…никто… Вы так с нами? Тогда мы с Тарзаном уходим от вас, уходим навсегда… Далеко-далеко, в лес… к волчьей родне… Пусть, отчим приводит себе женой дочку зеленоглазой колдуньи… Без меня, путь, живут припеваючи! Пусть без меня рожают себе, сколько хотят, зеленоглазых детей! — ее душили горячие слезы, которые превратились в жалобные стоны.

Она попыталась встать с постели, держась за стену, упираясь ногами. Кружилась голова, сердце ее не слушалось. Приложив огромные усилия, она, держась за стены дома, спотыкаясь и вставая, стала медленно выходить в коридор. Самое трудное для нее было преодолеть расстояние сверху вниз, по лестнице. Она села на верхнюю лесенку, держась о поручни, на мягком месте стала скользить вниз. Выходные двери, на пьяную голову, отчим почти всегда оставлял незапертыми, так и было сейчас. Распахнула створку дверей и вышла во двор.

А Тарзан давно почувствовал в доме Шахрузат неладное. Скуля, взвизгивая, по-собачьи виляя хвостом, поджидал свою хозяйку. Она привычными движениями непослушных рук долго снимала петлю с шеи Тарзана, наконец, она поддалась. Она отпустила его с возгласом: «Беги, Тарзан! Стремись к своим родичам! И я тоже последую за тобой!» — Тарзан, будто понял ее, шершавым языком лизнул ее по щеке, переметнув через каменный забор, пулей устремился за двор…

Шахрузат не успела моргнуть глазом, как Тарзан исчез из глаз. Не соображая, чего она делает в такую темень, куда она торопится, следом за волком, ослабленная болезнью, падая и вставая, ушла в темноту. Слезы, размывая по щекам, капали из глаз. Не помнит, куда и сколько времени ходила, но спотокнулась о торчащий пенек в лесу, упала лицом вниз и больше не встала…

Тарзан увидел, как упала Шахрузат, своим волчьим умом понял, что она в большой опасности и любое время может умереть. Лизнул ее один раз по щеке, другой, понял, что она в беспамятстве, и ей нужна человеческая помощь. Что есть мочь побежал в сторону дома Мямуча, переметнулся через забор, воя и рыча, стал прыгать на стены дома, на входные двери, которые открылись под его напором. Он все-таки разбудил Мямуча. Тот долго соображал, что происходит у него дома, что за волчий вой, что за возня? Где Шахрузат? С керосиновой лампой в руках обошел весь дом, сеновал, двор — нигде не было этой противной девчонки. Да и волк сегодня вел себя совсем непонятно: вместе того, чтобы на него кидаться, на него нападать, кусаться, он вопросительно смотрел ему в глаза, визжал, жалостливо скулил, выбегал за двор, а когда за ним не следовал Мямуч, зовя его, опять забегал обратно.

Мямуч вмиг отрезвел, понял, что случилось сташное. Он, с фонарем, не мешкая, последовал за волком в лесную глушь.

Шахрузат вся в крови лежала под кустом. Она еле дышала. Мямуч поднял ее на руки и поспешил домой.

Шахрузат в агонии пролежала дома ровно неделю, она была ни живая, ни мертвая. Сегодня перед ней на коленях ползал Мямуч, плача, прося пощады: «В мире у меня никто не остался, кто бы меня любил, кого бы я любил, кроме тебя, моя кровиночка. Заклинаю тебя, не умирай! Прости меня, если можешь! Я исправлюсь, я стану лучше, я буду любить тебя. Обещаю, клянусь. Если ты не согласна, не буду жениться на дочери зеленоглазой колдуньи. Завтра же верну кольцо, другие атрибутики сватовства. Клянусь, сам пойду и верну». Но пойти за врачом, отвезти ее в районную больницу он почему-то не решался…

Шахрузат не приходила в себя, перегорала, как свечка. Дышала еле слышно, но сегодня у нее дыхание участилось, она была в агонии, видно было, как ее молодой организм борется с болезнью. По временам она приходила в себя. Тогда ей казалось, что кто-то тащит ее за волосы и сбрасывает в глубокую темную яму.

Сейчас она увидела, как кто-то пинает ее голову ногами. «Вот опять я вижу сапоги с высокими голенищами, подошвы кованные железом… Один…два…три…десять…двадцать…О боже, сколько их, этих сапог?! Чьи же они? На ком я их видела? Давай-ка вспомню… Целый табун сапог, и он стремится на меня… Да, лучше умереть — в ее еле живом сердце вдруг зажглась такая мысль. — Если я исчезну с глаз отчима, может, его будущая зеленоглазая жена родит ему сына? Ведь так он мечтает о сыне, даже больно на него смотреть…»

К рассвету Шахрузат тихо отошла. Напоследок, открыла глаза, голову повернула в сторону окна и ясно позвала: «Тарзан, мой ласковый, милый Тарзан-ннн…». Вздохнула, закатила глаза и тихо отошла…

Тарзан вдруг запрыгал, завизжал, так жалобно стал скулить, что Мямуч заткнул уши пальцами и навзрыд заплакал. Каким-то образом Тарзан понял, что Шахрузат от дала богу душу. Он как-то резко успокоился, задраг голову к полной луне, который вдруг взглянул из-за облаков на него всем своим полным ликом, и завыл. Он безостановочно выл до утра. Утром куда-то исчез. По ночам он приходил на могилу Шахрузат и до утра выл. Так каждую ночь…

После похорон Шахрузат Тарзан потерял весь свой покой. Своим волчьим умом он понял, что во всем случившемся виноват Мямуч. Виноват в гибели его подруги, значит он должен был наказан. Теперь он днями о ночами сторожил каждый шаг Мямуч. Мямуч тоже понял, что Тарзан объвил ему войну и, пока он его не накажет, он не отступится. Поэтому он никогда из дома не выходил без оружия, даже во двор, свои лесные угодья всегда объезжал в сопровождении своих друзей, которые знали о проблемах Мямуч. Слух о том, что Мямуча преследует его волк, облетел весь округ, и все внимательно следили, чем этот поединок закончится.

Вечером, ночью, рано утром, когда около села выл одинокий волк, все сельчане догадывались, что это воет Тарзан. Он никого из людей не трогал, женщин и детей, чтобы они не пугались, далеко обходил стороной. Они знали, по ком он плачет, по ком тоскует, кого он ищет и на кого он охотится.

Мямуч со дня похорон Шахрузат собирался к тетушке Пери с твердым намерением отказаться от ее дочки, но почему-то все откладывал и откладывал свое решение. Он страшно похудел, от него остались одни кости да обросшая на похудевшем лице до самых крыльев ноздрей борода. От этого большой, топорный нос с хищными ноздрями на его худом лице еще сильнее выделялся, делая его похожим на Кощея.

Сегодня он решил: «Пойду, зеленоглазой колдунье скажу все, что задумал! По пути меня встретит волк, на то божья воля…» Как решил, так и поступил. Затянув шапку на самые брови, оседлал коня, сел и направил его в сторону соседнего селения. А дальше конь уже знал, куда держать путь, потому что в этом направлении находился только двор зеленоглазой подруги хозяина, которая всякий раз давала ему вкусного ячменя.

Тарзан от самого дома с подветренной стороны сопровождал всадника, только вот ждал удобного случая, напасть и растерзать своего врага. Вот тот враг, который лишил его подруги Шахрузат. Этот день он не забудет никогда! Только не надо спешить, а то все испортишь. Скачок на спину коня, рывок, вот и его враг валяется на земле, захлебываясь свой кровью.

Вот и такой момент настал. Прыжок с макушки торчащей у лесной дороги скалы, с которым он сравнился своей серой массой. Мямуч лежал под ним с вырванной гортанью…

После похорон Мямуча его коллеги по работе вместе с охотоведами района Тарзану объявили войну. Не были равнодушны и сельчане покойного. В селении: на годекане, у родника, в школе — везде говорили о страшной мести Тарзана, которой многие, не скрывая своих эмоций, радовались.

Сегодня в делянке Мямуча была объявлена большая охота на волка. Руководством лесоводческого хозяйства на кон поставил большую денежную премию, кто живым поймает убийцу их сотрудника. Опытные охотники, заранее зная об этом призе, везде, куда бы могла ступить волчья нога, расставили капканы, петли. Капканы были поставлены и у могилы Шахрузат.

Волк, зная, что на него охотятся, предусмотрительно избегал всех мужчин с ружьм. Своим тонким обонянием определял, где в лесу затаилась опасность, где расставлены капканы, где спрятаны петли, где вырыты волчьи ямы с остро наточенным колами в них. Его пока не задела ни одна охотничья пуля, он не попал не на один клык охотничьих собак. Все он предусмотрел, кроме волчьей ямы, вырытой у могилы Шахрузат и сверху облощенной дерном. Он угодил в эту яму.

Вот он, палач, убивший своего хозяина! Когда на верху объявились охотники с собаками, он злобно рычал, порывался с разбегу на них наброситься. Только яма была глубокой, он с разбегу запрыгивал на стены ямы, падал на спину, рычал, визжал, опять подпрыгивал, пытаясь добраться до своих врагов, напасть и убивать. Вдруг он понял, что сопротивление бесполезно. Вот сколько врагов окружили его и жаждали его смерти. Он затравленно лег на дне ямы. Только одни глаза говорили о его непобедимой воле. Они горели в темной яме фосфорическим светом, жаждой крови.

Почему после смерти Шахрузат он остался рядом жить с этими страшными и беспощадными людьми? Что его здесь удерживало, какая сила, какую привязанность? Ушел бы в стаю себеподобных зверей или собрал бы свою стаю! Жил, как хозяин, царь зверей. Но нет же! Может, он никак не мог оставлять без присмора могилу Шахрузат? Возможно. В этом жестоком мире только эта девочка научила его любви, верности, преданности и самопожертвованию. И эти качества не давали ему уходить от людей… И эти качества его погубили…

Он не видел, как они тяжелой дубиной оглушили его. Как ногами и руками привязали к длинной жерди и, подвесив вниз головой, несли его в сторону дома Мямуч. Тарзану первые в жизни сегодня стало страшно. Он захотел завыть, призвать своих сородичей на помощь, но сообразив, не к кому ему обращаться за помощью, замолк.

С его глаз скатились крупные слезы. Они ручьями текли по его морде, залезая в рот, уши, закатывая за холку. Вдруг он успокоился, злобно выкатил глаза в сторону собак, которые следовали за охотниками, любопытными людьми из селения Мямуч и пытались его укусить. Он так зарычал, что те от страха взвизгнули. Даже в этом состоянии волк внушал собакам неудержимый страх.

По просьбе, глубочайшей просьбе сельчан, охотники уступили им волка. Они сказали, дайте нам решать, как дальнейшем с ним поступить. Сельчане никому не дали поднять оружие на этого благородного волка, который отомстил за свою хозяйку. Каждый из них думал, оказался бы на месте волка, поступил бы как волк. Он ни чьих кур, барашек не тоскал, никого из сельчан не обидел.

Его во дворе Мямуча опять посадили на цепь, перед ним поставили целый казан мяса, рядом ведро с водой. Обещали, через каждый третий день по очереди сельские мужчины его будут посещать, приносить пищу, заменять воду.

На третий день его нашли во дворе мертвым. Он, как лег, положив морду на передние лапы, так и застыл. Перед его мордой лежала кранная косынка Шахрузат, в которой сельчане всегда ее видели…

1997 г.

Поцелуй жабы

Горы окутаны теменью ночи. По южной стороне горы зигзагами, то резко поднимаясь в ее темную вышину, то неожиданно опускаясь в самую ее глубину, в сторону гор тянулась серая пыльная дорога. Для человека не знакомого с коварством горных дорог, случайно оказавшегося на ее петлистой неровности, каждый проделанный шаг вслепую, на ощупь мог обернуться гибелью в пропасти. Внизу, в самом дне каньона, который начинал свою жизнь из самых глубин Джуфдага, куда бы не дотянулся человеческий глаз, падая и спотыкаясь о большие и малые круглые камни, с шумом и гомоном несла свои чистейшие воды в сторону моря небольшая река. Этот гул, чем выше, тем больше заглушали горные отложения, большие и малые вершины, тянущиеся вверх как горбы верблюдов, и там, на самом верху гул реки превращался в тихий плеск ветра, отражающийся в ветвях деревьев, растущих, там и сям по краям каньона. Случайный пеший человек мог спотыкнуться и провалиться в бездонную его глубину, и там, в этой ненасытной утробе, куда горные вершины закачивали сотни тысяч тонов, и никогда не насыщалась, вряд ли бы собрали его кости. Только бы горный остроглазый орел мог спикировать на них, пытаясь подцепить оголившуюся со временем кость, поднять на одну из горных вершин и сбросить на них вниз. Тени, отбрасываемые с этих горных вершин далеко на змеевидную дорогу, делали ночную тишину еще больше загадочной и призрачной.

Над каньоном, в мерцающем мириадами звезд синем небе, под напором воздушных масс гурьбой двигались тучи. Они от усиливающегося ветра в небе, широко раскрыв свои пасти, с разбегу набрасывались друг на друга, превращаясь то в белых пушистых медведей, то в стаю лошадей, то в одно и двугорбых верблюдов. Вдруг из-за огромной пасти мечущихся в смятении облаков неожиданно выглянула и скрылась бледная луна. Опять показалась в своей бледноликой красе. Холодные снопы лучей, струящиеся с его холодного и бесстрастного лика, заглядывали в сердце пешехода, отражаясь в нем загадочной призрачностью, величием и неповторимостью мироздания. Ночной путник привыкшими к темноте глазами искал в таинственной глубине неба магическую силу луны, в своем круглолицем величии, как он не раз замечал, сводящую с ума волчьи стаи и сельских дворовых собак.

У Мусы «уши были на макушке горы», а глаза тревожно шарили по дорожным обочинам между кустами, земляными насыпами, серыми валунами, пытаясь уловить элементарные шорохи, не упустить из виду любую подозрительную вещь и рукой машинально тянулся к кобуре на правом боку. Когда сегодня на железнодорожном вокзале Дербента он услышал рассказ двух пассажиров, которые рассказывали друг другу о бандитах, ваххабитах, просочившихся в Дагестан из Чечни, Ближнего Востока, чтобы замутить жителей этой республики, он не удивился. Подозрительно оглядываясь по сторонам, говорили, что они прячутся в лесах и горах Дагестана, в том числе и на его южной территории. Нападают на населенные пункты, на дорогах, связывающих Дербент с райцентрами, стерегут одиночных пешеходов, автотранспорт, если попадается мусульманин софистского толка, неверующий, их уводят в лес, над ними измываются, режут, как баранов. И с кем бы в городе не встречался — на рынках, магазинах, автобусных стоянках — разговор шел только о бандитах и ваххабитах. Поэтому, хотя Муса не исключал, что страх перед неизвестностью у людей вызывает повышенные ассоциации опасности, тем не менее, в дороге ночью не мешало бы ему быть более собранным.

Порывы ветра с вышины иногда с воем опускались на дорогу, поднимая и подбрасывая пыль и ветошь на дороге. Вдруг облака, наталкиваясь друг на друга, мечущие по небосклону, проглотили луну. Глаза муссы хотя давно привыкли к ночи, она превратилась в мглу. Со склона с дерева сорвалась сухая ветка и упала, вызывая камнепад на дорогу. Он вздрогнул от неожиданности и замер на месте. Он взглянул на то место, куда совались камни: за кустом с кинжалом в приподнятой руке застыл человек. Сердце Мусы запрыгало так, что оно опять готово было выскочить из груди, на спине рубашка прилипла к ней, руки и ноги. Хотя на войне с чеченскими моджахедами, он не раз сталкивался лицом к лицу со смертью, ощущение страх перед неожиданностью он всегда испытывал как первый раз. Он резко упал за камень на обочине и на лету вытащил пистолет из кобуры, прицелился. Вдруг облака опять выпустили месяц из своих клещей: сердце Мусы отпустило. Это был всего лишь мимолетный страх и пошатнувшие нервишки. Он мельком заметил, там не прятался человек: на обочине дороги всего лишь водружалась загнившая пень дерева, похожая на очертания человека.

Это было очень сложное время на постсоветском пространстве. ВЧечне шла жестокая война, пошли междоусобные столкновения между осетинами и ингушами, было неспокойно в Закавказье. Все дикие животные, сбежавшие от военных столкновений, просочились в леса менее спокойного Дагестана. И в начале весны по лесным опушкам целыми стаями рыскали голодные волчьи стаи. Зима была бесснежной и теплой, многие медведи тоже не залегли в берлоги на спячку. Но больше всего опасны были бородатые темные личности, которые как тени шныряли по ночам, нападали и грабили людей на дорогах.

Вот и последний поворот, откуда видны некоторые строения селения, где до первой чеченской войны вместе с женой работал учителем школы. Ему была знакома каждая тропинка, выступ, куст в этой местности. Слева, за бугром, должен выситься огромный священный дуб, которому перевалило за шестьсот-семьсот лет. Хотя у него средняя ветвь повредилась от удара молнии, он тогда еще могуче держался. Вот и он, красавец-геркулес, с могучим стволом, широченными ветвистыми лапищами. Муса уважительно посмотрел на него снизу до верху, почтительно закатил глаза, прочел молитву. После молитвы еще раз бросил взгляд в сторону села, примостившегося на небольшой седловине горы. Чуть в стороне от селения, на небольшой площадке, двести метров на сто, чернели строения колхозной фермы. Мусса устало присел на каменный выступ на обочине дороги, с головы снял шапку и ладонью руки смахнул со лба пот, падающий на лицо большими грязными капельками.

Его теперь ничто не торопило. Весточку, которую он отправил в селение, если в почте не задержалось, его в селении могли ждать только тетушка Ханум и ее внучка Зарият. В этом тоже он не был уверен, потому что в это время они вместе с колхозными коровами, овцами кочевьях, расположенные в прикаспийской низменности. Здесь его не могли тревожить ни «лесные бородачи», ни дикие звери. Он замешкался, продолжить свой путь в селение, или сойти на тропу, пойти и передохнуть в небольшой уютной пещере, расположенной под южным склоном дороги, где до войны с друзьями и коллегами по работе он иногда приходил на шашлыки. Выбрал второй вариант. В пещере было сухо, пахло дымом, видимо, она гостеприимно принимает всех прохожих. Быстро разжег костер, поставил закопченный чайник, кем-то по-хозяйски оставленный здесь, вытащил из вещмешка кружку, чай, сахар и задумался…

Перестроечные годы, объявленные из Москвы годами экономического процветания для страны, обернулись селянам полнейшей катастрофой. По селам, колхозам, совхозам, недавно крепко стоящим на ногах, создавалось впечатление, за какие-то два-три года как будто по ним «Мамай прошелся». Они вызывало удручающее впечатление. Казалось, как дремучие старики, они доживают свои последние дни. Ветошь, могильная тишина, беспредельная нищета, обреченность, безысходность, безразличие к жизни, ее быту — все это страшно угнетало постороннего наблюдателя, приводя его в ужас. Муса ожидал видеть в этом, полюбившем за последние пять лет, селении чего угодно: двукратное увеличение рождаемости, бум строительства новых жилых домов, вступающие в молодую силу новые ореховые рощи, хлебные нивы, возросшие стада коров, овец, но только не эту нищету! Он чуть не заплакал от обиды. На первый взгляд, в селении стояли те же привыкшие к его глазу двухэтажные дома с резьбой по камню у фасадной части, чуть поодаль стояли те же колхозные коровники, базы для загона молодняка. Но во что превратило их время «горбаевских перемен?!» На домах, перекрытых шифером и жестью, покосились крыши, местами видны зияющие черные дыры, разбит шифер, поломаны оконные рамы, покосившиеся косяки дверей, выкорчеванные плодовые сады, полуразрушенные каменные ограждения вокруг домов, плетенные ограждения вокруг огородов, сиротливо смотревших у каждого дома, какой-то силой местами вырваны с корней, местами превратились в ветошь, местами использованные на топливо, выкорчеваны плодовые сады колхоза, растущие вокруг села… В огородах, на улицах, на хлебных токах, майданах росли бурьян и крапива. На колхозные фермы больно смотреть: крыши разобраны, на месте выбивших окон остались одни проемы, ворота, открытые настежь, при каждом дуновении ветра, страшно скрипят; поломаны базы для загона молодняка; куда-то исчезли навесы для кормов, кормоцех, дробилки зерна, трансформаторы… Что за «Мамай» прошелся по этим местам за время его отсутствия?!

Муса не выдержал, и направился к дому учителя истории, его друга Ахмеда. Еще на переулке, ведущей к его дому, он почувствовал гробовую тишину. Когда вошел в его двор, там от увиденного у него чуть не случился сердечный удар. Рамы окон местами висели на одних петлях, при малейшем дуновении ветра, дребезжа остатками стекол. Дрожа всем телом, теряя самообладание, как во сне со скипом толкнул дверь в тамбур. Плохо ориентируясь в полутьме, по скрипучим лесенкам лестницы поднялся на второй этаж. Двери во все комнаты были полуоткрыты, в одну комнату вообще не остались двери; по осиротевшему дому, неприятно теребя по его щекам, гулял сырой ветер, превращаясь в гул у очажной трубы. Из коровника соседнего двора, где вместо дверей висел лоскуток старого паласа, ревели голодные коровы, блеяли овцы. Из соседского дома, который давно не чувствовал крепкую хозяйскую руку, тянуло обреченностью, безысходностью, могильной сыростью. У Мусы слезы навернулись на глаза, понял, что с семьей Ахмеда случилось что-то страшное. Воровато разглядываясь по углам сырых и осиротевших комнат, не хватая воздуха, быстро выбежал на улицу.

Улицы, без живой души, словно спали. Даже если будешь в них вглядываться, он кроме старой, страшно худой собаки, с выпадающей шерсткой, сиротливо опустив худой хвост, угрюмо плетущейся на тощих ногах в тень, под старую колхозную арбу, да козла-сыкуна, ищущего по чужим заброшенным дворам корма, никого не встретишь.

Вот и дом тетушки Ханум с покосившейся верандой, без одной серединной деревянной колонны, от того прогнувшейся, как дуга, и плоскими щербатыми камнями по краям крыши. Она на веранде процеживает только что надоенное молоко; внизу, во дворе, в чугунном котле, высящемся на треноге, варится похлебка; по всей вероятностью, ночью отелилась корова. Иначе сейчас, когда на кошарах в прикаспийской степи, идет окот скота, если не самые неотложные дела, вряд ли она здесь хоть на один день задержалась. По письмам, которые он иногда получал от тетушки Ханум, она со внучкой Зарият там пасут колхозное стадо.

Ее узкие, как высохшие жерди руки, черны, как уголь, по маленькому скуластому лицу, высохшему подстепными ветрами и морозами, обтянутому в коричневый пергамент, тянутся глубокие прожилки морщин; за опухшими красными веками глаз, на которых не остались даже следы от ресниц, скрываются маленькие цепкие бесцветные глаза, которые все время слезятся от частого нахождения на открытой местности. Когда она опускается верх-вниз, то и дело с ее плеч сползает рукав длинного чохто, который норовит упасть в казан с молоком, она каждый раз рывком плечо умело закидывает его на место. На ее лице, почерневшем и высохшем от частого сидения у костра, очага сейчас не отражается ни единая мысль, как будто оно застыло. Это тот след, который в последнее время оставил на лицах всех дагестанских матерей, убитых горем.

Тетушка Ханум сейчас прокипятит молоко, зайдет в кладовку, веником кадке в одну кучу соберет остатки муки, приготовит тесто, на раскаленном круглом плоском камне в камине приготовит тонкий лаваш, себе и внучке из казана отольет по стакану молока, спустится в хлев, только что приготовленной похлебкой накормит стельную корову. Потом она с внучкой, обмотанными веревками, пойдут за околицу села, в подлесок, собирать сухой хворост, валежник. К вечеру с двумя связками хвороста и валежника вернутся домой. Сразу же спустится в хлев, пустит теленка к матери, накормит корову сеном, оставшимся на три-четыре дня в сеновале. Бесконечная нехватка еды, сколько не стараешься, нескончаемая работа, страх за завтрашний день — вот вся перспектива жизни, которую могут видеть два этих несчастных существа в ближайшие годы.

— Здравствуйте, тете Ханум! Принимаете неожиданного гостя издалека? — Муса еще за порогом ворот в кулак глухо закашлял, чтобы его появление для старой женщины не стало неожиданностью.

— Здравствуй, здравствуй, ты наш дорогой! Поднимись на веранду, дай взгляну на тебя, какой стал! — подолом платья стряхнув табуретку, пыталась усадить его туда.

Тетя Ханум потянулась к Мусе, обняла его и прижала его к своей груди. — В этом доме, хоть он не богат красными шелками, всегда рады такому богатырю, как ты. Ты как только объявился в селении, мне сказали, куда ты заглянул… Да, нехорошо поступили с твоим другом Ахмедом… Он стал жертвой мошенников. Вдруг ни с того, ни с сего он решился стать бизнесменом. Он открыл свое фермерское хозяйство. Кто-то ему дал какие-то кредиты, он не сумел их вернуть. Мрачные бородатые ребята на него объявили охоту. Он с семьей снялся с насиженного места, говорят, прячется где-то на севере России. Видишь, этот «меченный черт» со своей перестройкой куда завел советский народ! Чтобы ему пусто было! Одни гибнут от безысходности, другие от бессмысленной братоубийственной войны, третьи от пуль конкурентов в бизнесе! О, Аллах, наставь своих рабов, сбившихся с пути, на путь истины и правды! Убереги их от козней Иблиса и коварных женщин! Дай хлеба детям, убереги наш мир от мрака потустороннего мира, войн и насилия!.. Зарият, внученка! Выйди на веранду, глянь, кто к нам пришел! А мы не знали, на кого оставить наш дом… Аллах услышал нас и послал помощника.

На веранду выскочила Зарият. Зазвенел, засиял ее голос серебряным колокольчиком. Она обняла Мусу, поцеловала его в щеку:

— Муса…Дядя Муса! — на ее щеках заблестели слезы. — Наш любимый дядя Муса! Где ты был, на кого ты нас оставил? Наши глаза ослепли от слез, выжидая тебя!

Не только в родном селении, но во всем округе не было человека, который не знал тетю Ханум, хотя бы слышал о ней. И в этих местах не остался человек, который знал бы, сколько лет в этом мире живет бабаушка Ханум. От прожитых лет ее молодое и красивое тело, как у косули, обветшало, со временем согнулось, как подкова, тогда живые, полные сил глаза сегодня еле различали знакомых людей, однако, как в молодые годы, она не потеряла живую память, остроту и правильность речи.

Как и в тридцать-сорок лет, и сегодня сельчане, проходящие мимо дома бабашки Ханум, зимой и поздней осенью видели или за прочесыванием шерсти, за веретеном, весной и летом, или сидящей на отшлифованном со временем камне возле ворот, как только его пригревал камень, ушедшей в свои нескончаемые мысли. Так уходили дни, недели, лето сменялось на осень, осень на зиму, зима на весну, а неугомонный Рубас-чай, протекающий мимо из года в год подтачивал гранит гор, в селении старые уходили один за другим, но по душу бабушки Ханум Азраиль, почему-то, не торопился.

Бабушка Ханум было прорицательницей, народной целительницей, которая знала, что сегодня происходит, что было, что будет. Почему Всевышний одним людям дает только сыновей, другим только дочерей, почему люди растут, похожими на шакалов, на гиен, на ослов, на тигров. Почему Он одним дает природную красоту, других лишает этого, почему одни люди рождаются слишком умными, других Он лишает разума. Она знала сотни и тысячи народных песен, притчей, сказок, сама их придумывала, виртуозно играла на чунгуре, пела, а когда она начинала рассказы о своих девичьих годах, в годах ее зрелости сельчане, пораженные глубиной ее ума, рассуждений, меткостью изречений, слушали ее с открытыми ртами.

Дом бабушки Ханум находился в центре села, рядом с мечетью, у гончарного цеха, там, где по утрам и вечерам местные мужчины собирались на сельский сход. Поэтом в дождливые, снежные дни, когда в горах гудели бураны, гремели громы, мужчины от непогоды укрывались под большим крытым навесом у бабушки Ханум, а осенью, в пору сводеб, сельских праздников, когда в село заглядывали пахлеваны с шутами, ашуги, это помещение моментально превращалось в танцевальную площадку. И по несколько дней там не замолкали песни, трели зурны, бой барабанов. А когда наступал праздник весны «Эвелцан», сельская молодежь там снаряжала по нескольку кочелей и от пятницы до пятницы катались на качелях, пели, плясали, устраивали разные игры, выбирали себе невест и женихов. Одним словом, двери дома бабушки Ханум в любое время года были открыты для желанных гостей.

Хотя дом бабашки Ханум был ветхий, старинной конструкции, но там всегда соблюдались чистота и порядок. Глиняный пол в неделю один раз сельские женщины по очереди красили черной речной глиной, паласы, тавлинские шубы вытряхивали, выветривали во дворе, ей в джамаатовском тендыре пекли хлеб, сельские мужчины по очереди ходили за ее скотом, пока не наступила перестройка, пока не пошла сумятица в умах сельских жителей.

Зарият была единственной дочерью его погибшего сына на афганской войне. Молодая, красивая жена сына не выдержала разлуку с мужем, от горя сошла с ума и сбросилась с гор. Зарият была единственным близким человеком, отрадой, надеждой, что осталось у тети Ханум на этом свете. Так, что она берегла дочку, как зеницу ока, воспитывала, ни в чем не отказывая. Она даже не заметила, как в один день Зарият выросла и стала живой, красиво, своевольной девушкой. Вместе с бабушкой летом она пасла колхозных овец в горах, зимой в прикаспийских степях, и на вольных суровых ветрах ее красивое, выразительное лицо приобрело цвет меди, а гордо вытянутое тело мощным, сильным, ловким, как у степной рыси. В горах, среди девушек, растущих на чистых ключах, бьющихся прямо из недр гор, нежащихся в волнах ревущих горных рек и речушек, вбирающих в себя красоту утренних зорь, загадочность вечерних сумерек, неповторимость Млечного пути ночных небес, в лице каждой второй находить красавицу не трудно. Но когда видели дикую красоту Зарият, от которой многие мужчины уходило в ступор, думалось, неужели это плод любви мужчины и женщины, или игра природы на лике какого-то горного цветка, или посланник небес, чтобы удивить и ошеломить людей ни земле. Дикая красота и прямолинейность, беспредельная бедность и безграничная душевная чистота, молодецкая удаль и девичья наивность — все эти противоречивые черты характера главенствовали в ее душе.

Самое красивое, что есть у Зарият, были ее глаза, черные, как гагат, живые и всевидящие, как у куницы, заглядывающие в самые потаенные уголки души. С ее очень выразительного овального медного цвета лица смотрелся чуть удлиненный узкий прямой нос, на кончике чуть загнутый вверх; удивительно красиво вырезанные узкие ноздри при каждом ее вдохе и выдохе трепетно вздрагивали, возбуждая, сводя мужчин с ума; казалось, вот они трепетно задышат, шумно захрапят, как ноздри необъезженной породистой кобылицы; она нетерпеливо ударит в землю копытой, отбрасывая искры, разбежится и полетит в степь. Ее верхняя губа, розовыая и влажная, была вывернута наружу и была чуть толше, чем нижняя, от этого она не теряла красоту, наоборот, прибавляла ее дикой красоте неповторимость, какой-то загадочный шарм; из-за ее чуть приоткрытых губ выглядывали зубы необычайной белизны, только верхние зубы были чуть больше нижних, подчеркивая ее дикий и необузданный нрав; хотя ее ноги, руки, особенно продолговатые глаза смотрелись крупнее и несоразмернее габаритам ее тела, они не портили ее естественную красоту, а делали еще более красивой и желанной; когда она смеялась, в ее глазах отражалась вся политра дикой и неповторимой горной красоты; напрашивался вопрос, как могла расцвести это красота среди этих диких гор и степей, в непосильном для девушки труде, рядом с этими вонючими овцами, под стужей, палящими лучами солнца, дубящим кожу ее лица и тела.

Бабушка Ханум души не чаяла в своей внучке, такой же любовью ей отвечала и Зарият. Только внучка росла чрезмерно самостоятельной, с необузданным характером, капризной, своевольной, не в чем не отказывая своим прихотям, не от кого независимой, бесшабашной. От того многие мужчины, любя ее до безгранично, избегали ее, боясь ее крутого нрава, хлесткого слова. Зарият то ли не понимала, что ее боятся, сторонятся мужчины, то ли, понимая, от этого еще сильнее хмелела и становилась ее круче.

Если она находила какое-то свободное время от работы, то летом она уходила высоко в горы, в поисках неизведанного, неоткрытого ею, открывала те чистые ключи, вкус которых до сих пор еще не испробовал ни один чабан, ни один охотник, находила целые лежбища стай горных индеек, лазила по тем пещерам пещерных медведей, где не побывал ни один охотник, дружила с волками, в дремущих ущельях находила горячие родники, где часами нежилась в их чистейших струях, зимой в степи парила там, где парят только степные орлы, терялась там, где ходят только одни степные барсы, где с шапками могучих степных барханов играет только один неугомонный ветер.

Зарият больше всего она любила горы, бескрайные альпийские луга, где она себя чувствовала им родной и близкой. Ей казалось, что она ограмная белая береза, с мощным гладким стволом, сильными и глубокими корнями. И все горные ручьи, ручейки из утробов Джуфдага, Каркулдага, Урцмидага сначала вливаются в нее, растекаясь по большим и малым кровеносным сосудам, из ее пуповины они выливаются в большие и малые каньоны, ущелья, и, собираясь в большие малые реки, уносятся в Каспийское море, оттуда, превращаясь в туманы, дожденосные тучи, они опять поднимаются высоко в ее родные горы, чтобы опять повторить свою круговерть.

Еще она любила слушать, как рассказывает бабушка о старине, временах ее предков, героев, освободителей гор от иноземных захватчиков. Когда бабушка начинала свой рассказ, Зарият вдруг как-то преобразовалась. Какая-то непонятная дрожь пробегала по ее спине, она все ежилась, как рысь, огромные продолговатые черные глаза расширялись, в них начинали играть какие-то непонятные дикие огоньки, в них начинались отражаться какие-то свечения, переходящие в фосфорический цвет, яркий, вспыхивающий и мигающий; в ее душу начинали собираться какие-то силы, преображающиеся в каких-то животных; они разом выходили в круг и начинали свой дикий пляс. В это время в душе девушки, которая общалась только с простыми сельскими жителями, видела только одни дикие горы, бескрайные степные просторы, буйную гладь Каспийского моря, только одних овец, диких коз, косуль, просыпалась такая сила необузданная сила, не хватая воздуха грудь у нее поднималась так высоко, узкие трепетные ноздри втягивали в легкие воздуха так шумно, сердце наливалось такой отвагой, что она, больше не умещаясь в небольшой чабанской комнатенке, выбегала в горы, поднималась на их самые высокие вершины и кричала: «Горы, реки, моря, как я люблю вас!» «Люблюююю….Люблюююю…Люблююю…» — эхом отражалось в горах.

Дома, в горах, в степных просторах, у буйного Каспия — где бы она не находилась, Зарият всегда пела. Пела она так, что перед ней горы снимали свои шапки, степные барханы пускались в пляс, воды Каспия замалкивали, горные орлы складывали крылья и пикировали на нее, удивленные ее голосом, горные ручейки прекращали свое движение и на мину останавливались, пораженные ее голосом, соловьи стыдливо прятались в своих гнездах. Ее высокий чистый голос уносил Муссу в глубокие и далекие тропы его детства в родной Осетии, к любимой женщине, которую он припрятал в горах далекого Дагестана, Табасарана от кровных врагов, даже там нашли, выкрали и умыкнули то ли В Осетию, то ли в Чечню, то ли в Ингушетию. Зарият пела так, что, слушая ее неповторимый голос, напоминающий голос своей любимой, он готов был умереть.

Муса, когда неожиданно встречал Зарият в степи на могучем бархане в беседе с Каспием, в горах, как орлица, висящей на горных пиках, крадущейся след в след за семьей медведицы, играющей с волчьим выводком, бегущей в степи наперегонки со степным барсом, льющей горькие слезы над разоренным степной гадюкой гнездом степной куропатки, ему казалось, что она срослась с этими горами, степью, питается с ними одним горным и степным воздухом, преобразуещемся в туманы, дождинки, речки, переходящие в земную кровь, пульсирующей из груди горных вершин, глубин степей в ее грудь, что она одновременно является и орлицей, и волчицей, и рысью, и косулей, и березой, и кустиком, и травинкой: что земля, Вселенная начинается с нее, переходя в горы, степи, реки, моря, песню, эхо и через нее продолжается в бесконечность.

Мусса больше всего любил наблюдать за Зарият, когда та слушала рассказы бабушки, как преображалась, как менялось ее лицо, цвет глаз, образ и движение мыслей, как она начинала тяжело дышать, как трепетать ноздри, видеть, как дрожь, молний передается по ее телу, как она сжимается в комок, готовое, как огромное, сильное кошачее существо, готовое к пыжку. Может быть именно в этот день впервые он открыл ее секрет, снял замки с сундуков, где она хранит свои тайны и дикие страсти.

Был конец мая. В этом году и колхозных овец, и коров перегнали на одно стойбище. Соответственно, всех животноводов разместили в одном животноводческом доме. В связи с тем, что в этом году на летних отгонных пастбищах не хватало доярок, овечьи стада временно объединили. Пока за стадом овец смотрел молодой чабан Али со своими помощниками, за бабушкой Пери и ее внучкой председатель колхоза закрепил три десятка дойных коров.

Муса давно собирался навести в горах бабушку Пери и ее внучку, но не было ему замены в школе. Теперь наступили каникулы, и он с удовольствием на коне, который ему одолжил председатель колхоза, отправился в путешествие. Лето только-только вступало в свои законные права. Чем выше он поднимался в альпийские луга, тем больше становилось зелени, не только в подлесках, речных поймах, но и на открытых полянах. Ноги коня иногда до колен увязали в ковре мхов и лишаев, растущем густой порослью молодой зеленой травы, луговыми цветами, ягодами. Начало лета в горах бывает удивительно красивым. Удивляет и молодой покров только что вышедшей молочной травы, который распространяется всюду и одновременно. На Мусу дурманяще действуют запахи сырой земли, пробуждаемой теплом летнего солнца. Оно дает жизнь, тепло и влагу тысячам видов трав, цветов, молодым побегам березы, черной смородины, ежевики, красной малины, над которыми в поисках нектара роятся тысячи откуда-то взявшихся пчел, луговых мух. Когда с высоких горных вершин до его ушей долетели трели свирели, и он увидел на склонах большие пасущиеся стада, в его сердце забурлила кровь, которая вдруг забилась на его висках. Ему стало как-то легко, легкие задышали полной грудью, закружилась голова, в глазах чуть потемнело. Муса с конем на поводе, сколько бы не шел, все выше и выше, казалось, не чуть ли в самые воздушные коридоры, не уставал. И ему не хотелось, чтобы эта дорога не закончилась, повела бы его в самую вечность. Когда солнце поднялось на самый зенит, кругом все замолкло: песни птиц, звон пчел и мух, ушли на покой березовые рощи, поникли кусты и травы, Мусса добрался до колхозного стойбища.

Бабушка Ханум сидела перед чабанским домом на овчине. Она сидела сгорбившись, на ее крючковатом носу сидели очки, по всей вероятности, она штопала носки, старые платья. По тому, как она себя ведет, ее что-то беспокоило, вдруг бросала работу, уткнувшись взглядом куда-то вдаль, тяжело вздыхала, оглядываясь по сторонам, тыльной стороной руки вытирала предательски навернувшиеся на глаза слезы.

Мусу она заметила только тогда, когда он, привязав коня к коновязи, пошел ей на встречу. Он вежливо поздаровался:

— Здравствуйте, бабушка Ханум.

Она по голосу узнала Мусу.

— Здравствуй, сокол мой родной! Здравствуй!.. Как хорошо, что ты навестил старую бабушку… Как ты узнал, что я ждала тебя…Что у меня к тебе есть неотложное дело… — она сделала несколько движений, чтобы встать, как долгожданного гостя его встретить. Но что-то подкашивались ноги, задрожало тело.

Муса сам поспешил на помощь взволнованной бабушки, усадить ее на свое место.

— Дай я на тебя взгляну поближе и обниму! — заплакала бабушка, прижавшись головой к груди Мусы.

Только Мусе показалось, что эти слезы — не слезы радости встречи. Нет, ее бедное сердце что-то тревожило, в него закралось горе, которое она пыталась от него скрыть.

Муса обнял старую женщину, заменившую ему мать и замолчал, подумал, пусть бабушка выплачет свои слезы до конца, успокоится, а потом, задавая ненавязчивые вопросы. узнает, в чем причина, что случилось.

Через минуту бабушка взяла себя в руки. Громко, чтобы все услышали, позвала Зарият:

— Зарият, доченька, быстро выходи с подушками ко мне. Смотри, кто к нам пришел? Это Муса, наш Муса!..

Когда через минуту он увидел Зарият, с подушкой в руках спускающуюся с лестницы веранды к ним, Муса еще раз подумал, как благодатно влияет на ней свежий горный воздух, молоко, пропитанное целебными травами альпийских лугов, умывание росами с утренней зарей, стряхивающими с лепестков вешних цветов. Но, когда на мгновение его взгляд встретился с взглядом девушки, ужаснулся. В ее глазах горел огонь, то ли отрешенности, то ли ненависти, то ли негодования. Во всяком случае, при малейшей вспышке искры, она готова была взорваться.

Зарият, стыдливо пряча глаза, поздоровалась за руку с Мусой. Соблюдая элементарное уважение к гостю, даже не перебросилась дежурными двумя-тремя фразами. На мгновение в растерянности потупилась перед ним, взглядом упершись в его ноги, повернула и тихо ушла в дом. Эта девушка, которая при встрече с Мусой заводилась как тараторка, и не находилось сил способных остановить ее, сегодня с ним не смогла обмолвиться даже парой слов. Он, пока девушка за собой не прикрыла дверь веранды животноводческого дома, в недоумении сопровождал ее взглядом. Думал, перед входом в дом обернется и, как всегда, широко улыбнется. Нет, не обернулась, а, наоборот, как ему показалось, спешила, как можно скорее укрыться от его пытливых глаз за дверью.

Бабушка Пери, следя за каждым движением внучки, покачала головой, тяжело вздохнула, глядя в глаза Мусы:

— Не осуждай ее, ведь такая она неопытная! Все мы через это… прошли. Только кто открыто, не скрывая свои эмоции, как моя внучка, кто внутренне переживая, скрываясь и стесняясь… Но страсти страстями, пора и честь знать… Ты с дальней дороги, проголодался… Какая же старая стала… — шлепнула себя по голове. — Ей, доченька, — кликнула она Зарият, — вынеси сюда, под тень березы, что у нас там есть. Не забудь чаю ставить.

Через некоторое время Зарият, расчесанная, переодетая в новое платье, в туфлях вышла с подносом к гостю, быстро на белой скатерти быстро разложила нехитрую еду, собранную на скорую руку, села рядом с бабушкой, обняв ее за плечи и больше не встала.

Муса, зная, что бабушка любит чай с кусковым сахаром, сахаром в головку, и вести приятные долгие беседы за чаем, из хурджин вытащил кулек сахаром, несколько пачек зеленого чая и передал Зарият. Бабушка Ханум с удовольствием отхлебывала горячего и душистого чая, двумя оставшимися коренными зубами отгрызая куски сахара, расспрашивал Мусу о новостях в селении, с какими успехами завершает педагогический коллектив школы учебный год, что слышно о его жене, не напали ли следователи на след похитителя, что он собирается делать.

Мусса с удовольствием рассказал о всех новостях села. О том, что у соседки Абидат невеста родила сыа, а косоглазая Сейранат, наконец, вышла замуж; у сплетницы Кавсарат заболел язык, опух так, не то, что сплетничать, даже говорить не может; а вот у Айханум корова родила двух телят; в ближайшие дни в честь окончания учебного года, учителя приведут старшеклассников на экскурсию на Джуфдаг.

— От жены никаких известий не получил, бабушка Ханум, — помрачнел в лице и осекся его голос, — да и следователи ничего толком не говорят. Говорят, рас нет трупа, значит, живая, ждите результата. — он потянулся к карману пиджака, вытащил пачку сигарет, зажигалку, закурил и стал отходить в сторонку. — Скоро я уеду, бабушка, — вдруг вырвалось у Муссы, — пока не найду жены, нет мне житья на этом свете, нет…

Мусса подумал, Зарият не выдержит, побежит за ним, объяснит, почему она себя так непонятно ведет, извинится. Но нет, она с места не сдвинулась, она сидела, один за другим закидывала куски сахара себе в рот, машинально запивая их чаем, и улыбалась свом мыслям. Она, скрытно от бабушки и Муссы закидывала странные взгляды на пологую равнину напротив, где молодой чабан Али пас отару овец. Мусса заметил, как в ее глазах, в зависимости от настроения, которое за минуту сменилось от веселого и влюбленного до плачевного и ненавистного. В ее душе шла борьба, Мусса подумал, наверное уже давно. Что-то случилось в отношениях между бабушкой и внучкой, и виной всему этому, видимо, является Али.

Но не только об этом надо было разузнать Мусе. Он давно хотел попросить бабушку Ханум, с чего началась кровная месть между родом «Мурцулов» и родом «Бяхяров», которые веками между собой дружили, друг другу выдавали дочерей, женили сыновей? Что же случилось с ее братом Рамазаном, когда от кровной мести скрылся в Дербенте? И что за схватка у него случилась в Дербенте со змеей-людоедом, откуда она там взялась?

Бабушка Ханум вдруг замолчала, как будто уснула. Она с закрытыми глазами долго сидела, опустив голову. Мусса подумал, бабушка, видимо, устала в бесконечных заботах, оставив свои вопросы на другой раз, тихо отошел в сторонку. Но бабушка жестом руки остановила его, попросила, чтобы он подошел и сел рядом.

— Ты историк по профессии, Мусса, я знаю, зачем ты преодолел такую длинную дрогу. Но не только слышать мое нытье и выслушивать капризы моей внучки. Так и быть, я расскажу тебе историю родов «Мурцулов» и «Бяхяров». Быть может, когда-нибудь пригодиться для истории.

— В нашем селении до моего замужества все сельские вопросы — житья, бытья, войны и мира, сношения с другими населенными пунктами округа — решали два рода, наш «Мурцулы» и «Бяхяры». Если говорить вернее, само село, все пахотные земли вокруг села, пастбища, леса, луга, даже птицы, обитающие в этих местах, принадлежали этим двум родам. Когда два этих рода выгоняли свой скот из скотных дворов, он заполнял все улицы села, огромные стада их лошадей круглый год паслись на дальних отгонных пастбищах, от их дикого ржания, многотысячного топота копыт дрожали горы, от вяленой говядины, баранины, топленого масла, хлеба, сушенных, моченых груш ломились кладовые. Пока между этими родами торжествовал мир и порядок, стада крупного и мелкого скота тучнели, богатства умножались.

Несчастье пришло оттуда, откуда два этих рода не ждали. На свадьбе в соседнем селении из-за девушки подрались Умар из рода «Мурцулов» и Махмуд из рода «Бяхяров». В пылу драки они выхватили кинжалы и Умар тяжело ранил Махмуда. На арбе, запряженной тремя конями, Махмуда привезли в селение, и через несколько дней от полученных ран он умер.

Чтобы помириться с «Бяхярами», «Мурцулы» подключили самых уважаемых людей из округа. Аксакалы родов в знак примирения в присутствии уважаемых людей ударили по рукам, а за нанесенный моральный ущерб «Мурцулы» пригнали десяток коней, десять быков, двести штук овец, им отдали землю на пятьдесят мер зерна. Тем не менее, между этими двумя родами началась кровная месть. Нападая из-за углов, на проселочных дорогах, на дорогах, связующих близлежащие села, они убивали друг друга, резали, душили, сбрасывали с гор. Друг у друга крали девушек, молодых женщин, и продавали их в Средней Азии, на невольничьих рынках Азербайджана, Турции, Ирана.

Бабушка Ханум на секунду задумалась, сделала глоток чая, заглянула в глаза внучки. Мусса во время рассказа бабушки про себя неосознанно отмечал, а сейчас замел, какие страсти играли в глазах Зарият, меняя свой цвет от угольно-черного до красного и золотисто-фосфорного, мускулы на лице нервно подрагивали, сосуды на висках напрягались с палец, она до крови надкусывала губы. А когда неожиданно ее взгляд встречался с перекрестным взглядом Муссы, она нервно морщила лоб, глаза начинали бегать, и она старалась их быстро спрятать за дугой длинных густых ресниц. Губы ее, кроваво-красные и влажна, по-детски были удивленно надуты и полуоткрыты; в ее глазах, на ярко-выразительном лице отражался неподдельно заинтересованный вопрос, на который, возможно стала получать кое-какие ответы. Она становилась не похожей на себя, не узнаваемой и совершенно не понятной для Муссы.

Бабушка Ханум продолжила свой рассказ:

— В одну из темных дождливых ночей «Бяхяры» решились всем родом напасть на наш род, род «Мурцулов», и вырезали почти всех его членов. Из «Мурцулов» в живых остались только мыс братом Рамазаном, успевшие за какие-то доли секунды спрятаться в кладовой под зерном. В тот вечер на коне, заранее под седлом спрятанном за пределами села, брат увез меня в Дербент.

Нам живыми нужно было попасть в Дербент, а там жил друг нашего рода Мигай, богатый торговец, которой мог бы до затишья спрятать нас братом от преследования наших кровников. О том, что кровники будут искать нас повсюду, и, пока не вырежут последнего члена рода «Мурцулов», брат был уверен, они не успокоятся. Мы через знакомых евреев через дня три попали к Мигаю. Он сидел напротив нас, выкуривая огромную трубку. Прищурив немножко близорукие глаза, он долго изучал лицо Рамазана, слушая печальный рассказ о падении рода «Мурцулов». Вдруг резко он встал и выпалил:

— Я самый богатый еврей в этом городе, и нет еврея за его пределами богаче меня. Все магазины, разбросанные по этому городу с шелками из Китая, бархатом из Персии, пряностями из индии, оружием из Дамаска, сладостями из средней Азии, мои. Сейчас мои караваны верблюдов бороздят пески Бухары и Самарканда. Если ты въезжал в город сегодня, наверное увидел, мои виноградные плантации ломятся от урожая. Мои стаи лошадей, тучи овец и коров сотнями тысячами топчут прикаспийские степи. Все это принадлежит мне и моей дочери Магинур. Мои богатства ежедневно множат тысячи вольнонаемных рабочих и нукеров. Только, не знаю, как тебе сказать… — еще раз впился в лицо Рамазана, буравя его своим цепким взглядом, — ты — сын моего друга, поэтому открою тебе свою тайну… — тяжело вздохнул хозяин, — большая беда напала на нас… И из-за этого у нас сегодня пропадает весь урожай винограда, выращенный течение года непосильным трудом моих людей.

С глаз его предательски скатились две крупные слезинки с горошину, и, чтобы их не заметили я с братом, он их с украдкой вытирать ладонью руки.

— В моих виноградных плантациях объявилась крупная змея с бараньими рогами на голове и густой шерсткой на загривке. Неожиданно напав на рабочих, собирающих урожай, она живьем проглотила двоих. С тех пор мои нукеры никакими уговорами, никакими угрозами не могут выводить их на работу. Урожай пропадает, и я каждый день несу огромные убытки.

Седовласый купец обхватил Рамазана за широкие плечи и повел его к огромному сундуку, стоящему в углу гостиной:

— Рамазан, мир полон слухами. О твоем мужестве и силе в каждой чайхане города ходят легенды. Прошу тебя, выслушай старого доброго еврея. — старик говорил тихо, вкрадчиво, подчеркивая каждое слово, — если ты хочешь еще раз проявить себя, и о тебе заговорили во всей Персии, Индии, Бухаре, Самарканде, убей этого монстра и я тебя озолочу. Ты с собой заберешь золото, равный твоему весу! Нет, заберешь весь этот сундук! — он открыл перед нами огромный сундук, заполненный золотом и бриллиантами. — Или говори, чего бы вы с сестрой захотели — все отдам. Только освободи нас от этого змеи-людоеда!

Вдруг открылась потайная дверь и в гостиную тень вошла девушка, бледнолицая, изящная, черноокая, печальная. Она осмотрела Рамазана умными, немигающими глазами, подошла близко, мягкими холодными пальцами ощупала мускулы его правой руки, судя по ее действиям, видимо, из-за стены она слушала все разговоры своего отца с моим братом, и подошла ко мне. Она обняла меня, поцеловала в губы и знаками вывела меня в свою комнату.

— Видишь, сын моего друга, до чего довела мою дочь боязнь перед этой змеей?! Она даже не может выходит во двор погулять… Разве так можно? Ведь она моя единственная дочь, и кроме нее нет у меня ближе человека на свете!

Рамазану стало жаль доброго еврея-кунака, приютившего его с сестрой. В той ситуации, в какой оказался он с сестрой он не видел более приемлемого предложения, да и не ожидал. Во-первых, дом самого богатого купца Дербента, в их ситуации, станет самой надежной крепостью для него с сестрой. Во-вторых, если он убьет эту змею-людоеда, то золото, которое ему предлагает несчастный отец, не станет излишним в их положении. Он не может предполагать, на сколько долго продлится их исчезновение. Тогда, когда он не может даже на шаг приблизиться к своим богатствам, то золото, которое предлагает ему этот добрый старик, может стать единственным источником их существования и на долгие годы. Кроме этого, когда по его пятам шли кровные враги, лучше умереть стоя, с оружием в руках перед этим гадом, чем от предательской пули кровного врага из-за угла. Рамазан взглянул в глаза старика и глазами дал знак, что он согласен.

По словам очевидцев, змея, которая загнала почти всех жителей в город, ночью выходила на охоту в виноградники, а днем отсыпалась в многочисленных пещерах под землей, которые она вырыла.

Днем. После восхода солнца, Рамазан вышел в виноградники, изучил все предполагаемые входы, выходы, места охоты, послеобеденной спячки, купания. Ночью, к восходу луны, попрощавшись с сестрой, если с ним что-то случится, дав наставления, он, вооружившись длинной шашкой, кинжалом и сетью для ловли рыб, засел у места его постоянного выходу на охоту в ночное время.

Рамазан думал, что змея-людоед с бараньими рогами, шерсткой на загривке — это всего лишь байки городских балтунов с искаженной психологией. Ног, когда он сверху вниз обозревал горизонты сумеречного города, любовался дымкой на море, в фокус его глаз вдруг попалось огромное рогатое чудище, выглядывающее из норы рядом, он на мгновение потерял дар речи и чуть не сорвался с места, чтобы отбежать на безопасное место и спрятаться. Но вдруг помутнение сознания прошло, он вспомнил, зачем здесь стоит. И пока огромное чудище успело выползти на метра полтора-два, он выхватил шашку, одним прыжком оказался рядом с головой огромного чудища, рамахнулся и снес ей головы. Рассказывали очевидцы, когда брат снес змее-людоеду головы, его тело, огромное, как телеграфный столб, выпрыгнуло на высоту в двухэтажный дом. Оно, подпрыгивая, в диаметре ста метров виноградные плантации превратило в грязевую ванну. А голова, подпрыгивая как огромный воздушный шар, нападала на людей, собирающихся к этой ужасной сцене. И одно время набросилась и ухватилась на зазевавшегося верзилу, вдруг головой вперед наполовину он оказался в ее пасти.

На фаэтоне к месту происшествия вместе с дочерью Магинур и сестрой рамазана Ханум прискакал и Мигай. Когда он увидел тело и голову огромного чудища, он не поверил своим глазам. Перед Рамазаном упал на колени, обнял его Магинур и Ханум от страха заплакали и пытались искать место, где можно прятаться. Мигай приподнялся на колени, обнял Рамазана, и направился с ним к фаэтону. Фаэтонщику приказал:

— Домой!

Мигай по широченной лестнице за руку с собой повел Рамазана, чуть позади них под руку меня вела дочь Мигая. Мигай всех нас торжественно ввел в зал, где находится сундук с золотом, открыл крышку:

— Вот, мой мальчик золото, оно твое! Когда настанет время и соберешься к себе домой, сколько захочешь, столько золота и заберешь с собой. А сейчас с гостями, друзьями — все, выезжаем праздновать на Самур. Доченька, собирайся сама, и, как подобает горянке, по-дорожному переодень, собери свою гостью.

Дворецкому приказал:

— Моего гостя срочно отмыть, переодеть в самое лучшее, что у меня есть. Через полчаса накрыть стол на двадцать персон. Да, через два часа собираемся выезжать на Самур.

— Есть, хозяин, — низко поклонился и вышел бесшумно, как черная тень.

Мигай ждал ответа Рамазана.

— Рамазан учтиво поклонился досточтимому старцу, и, взвешивая каждое слово, изрек:

— Спасибо, дядя Мигай, вы достойно оцениваете те мои усилия, которые я проявил при избавлении ваших виноградников от этого гада. Но прошу вас понять меня правильно… Говорю с вами открыто: мы с сестрой не нуждаемся в том золоте, которым нас хотите одарить… У меня в горах без хозяина и настоящего присмотра находятся тысячи коней, десятки тысяч крупного и мелкого рогатого скота. Мои кладовые ломятся от разных продуктов. И все эти богатства, если мне не избавиться от кровных врагов, унесутся мимо меня, как воды Рубас-чая. Так же я потеряю и то золото, которое, быть может, я заработал, рискуя жизнью. Судя по той информации, которую я получаю от своих осведомителей, мои кровные враги, помимо того, что сами всей мужской частью рода идут по нашим следам, еще в городе наняли наемных убийц. Я даже с уверенностью не могу сказать, увидим ли мы с сестрой завтрашний рассвет.

Магинур не ожидала, что у Рамазана с сестрой отношения с противоборствующим родом складываются так натянуто, опасно для их жизни. Она расплакалась и бросилась к ногам отца:

— Отец, у тебя же в городе с властями, городской полицией прекрасные отношения. Сделай же что-нибудь для спасения тех людей, которые избавили нас от этого чудовища! Умоляю тебя! — слезы из ее глаз потекли ручьями.

— Конечно же помогу, доченька, пока я жив, с головы моих избавителей от монстра волосок не упадет, птичка не полетит!

Он обернулся в сторону Рамазана, погладил меня, плачущую навзрыд, по голове и спокойно высказал:

— Рамазан, не печалься и ты, — еще раз обернулся в мою сторону, — доченька, успокойся. Отныне вы оба мне сын и дочка, а моей дочери Магинур ты станешь крепостью, а Ханум сестрой. — Магинур обняла и крепко прижала к своей груди меня. — Отныне мой дом — ваш дом… Ни берете золота — не беда… Оно не то богатство, после того, что мы друг друга приобрели! Выше того богатства, чем моя дочь Магинур у нет больше на свете. Тогда, — он взглянул в глаза дочери, у нее вспыхнули глаза, и она головой одобрительно кивнула. — я дарю тебе мою дочь.

Рамазан вздрогнул: «Он что, ясновидящий? Откуда он узнал, что я только что о ней думал?! Аллах! Аллах!»

Он даже не успел испугаться, как Магинур выпалила:

— Я согласна! — и, счастливая, плача сквозь слезы, обняла Ханум. — Ты же не против будешь, сестрица, если я выйду замуж за твоего брата? Правда?

— Я рада! Я рада! — захлопала я в ладоши, — значит, скоро у моего брата с красавицей Магинур будет свадьба! — и мы с Магинур, схватившись за руки, выбежали во двор.

Свадьбу сыграли через неделю, в следующую пятнуцу. Мигай на свадьбу своей дочери и легендарного табасаранского героя Рамазана, избавившего город от змеи-людоеда, пригласили всю знать города и Табасарана. И семь дней, семь ночей в городе не умолкали трели зурны, бой барабана. Вино лилось рекою, такой веселой интернациональной свадьбе за последние годы старожилы не помнили давно.

Но не суждено было Рамазану долго счастливо жить с молодой женой. Через несколько дней ночью во дворец Мигая просочились убийцы и во сне зарезали моего брата Рамазана.

Мигай, когда закончился траур по Рамазану, выдал свою дочь замуж в Табасаран за сына состоятельного купца. Ее забирали в Табасаран в фурах, запряженных лошадьми. Когда добрались до большого пруда в «Камыш-дере», расположенного недалеко от селения Марага, Магинур незаметно сняла с ноги туфлю и выкинула за борт с криком:

— Ой, туфлю потеряла! Сейчас я мигом выйду и подберу!

Пока сопровождающие соображали, что случилось, она приоткрыла дверце, выскочила наружу и побежала в сторону пруда. Разбежалась и головой вниз бросилась в глубокие воды пруда. И там погибла. С тех пор это место называется «Гелин батан» — место, куда сбросилась невеста. Пруд сейчас там не остался, говорят, его воды обиделись на людей и ушли в пески, а родник до сих пор там остался.

— Да, сын мой, — бабушка Ханум печально вцепилась в лицо Муссы. Многие не знают, что за страшная история связана с «Гелин-батаном». А я, каждый раз, когда проезжаю мимо этого места, читаю молитву несчастной утопленнице.

Пока они сидели под березовым деревом, приходили в себя после душераздирающего рассказа бабушки Пери, и солнце село. Пастухи пригнали коров с пастбища. Бабушка Ханум с Зарият пошли на вечерний надой. Пока они надоили коров, накормили телят и сумерки наступили.

Бабушка Ханум не первый год работала чабаном, дояркой в колхозе. Пора было привыкать к тяжелому труду животновода. Тем не менее, бубушка Ханум, как только умылась, слегка перекусила и села овчину, застланную у очага, стала клевать носом. Хотя она внешне выглядела крепкой, сотканной из костей и одних мускулов, долгие годы жизни хорошо поработали над ней, она сильно уставала и концу дня полностью выбивалась из сил.

Мусса вышел прогуляться по окрестностям их стоянки. Летом в горах ночь наступает неожиданно и быстро. Думая о жене, перед его глазами опять стала Зарият. Она стала замкнутой и скрытной. Ставя перед Муссой нехитрую еду, она то и дело зевала, напоминая Муссе, что она устала и ей хочется спать. В то время, когда она не один раз через окно бросала скрытые взгляды в сторону палатки-теплушки, откуда минуту назад вышел Али и направился в сторону речушки, звонко пробегающей мимо домика животноводов. Что бы там не было Мусса сегодня ночью разгадает секрет, который от него скрывает Зарият. По тем уловкам, которые проделывает Зарият, сегодня ночью она встретится с Али. Как, когда, где? Это он постарается выяснить, ради этого, даже если ему придется остаться без сна.

Он лег спать в палатке на раскладушке вместе с другими молодыми животноводами. Он сколько бы не переворачивался с боку на бок, скрипя раскладушкой, не мог уснуть. Вдруг где-то рядом как-то странно и пугающе закричал филин; у летней базы, где отдыхали бычки, залаяла собака; где-то рядом затявкала лиса; не спал и лес рядом, оттуда то и дело доходили какие-то шорохи, шуршания, писки дерущихся между собой полевых мышей.

Вдруг с вершины хребта Джуф-даг подул холодный ветер. Через окошки он залетел в палатку. Мусса укутался в бурку, под которой он лежал. Он лежал рядом с открытым окошком палатки, так что через него он мог наблюдать за темным небом, на котором высоко-высоко мерцали звезды. Вдруг из-за хребта на востоке выглянула полная луна и, начиная с западной стороны, кругом стало светлым-светло. Отчетливо виднелись горизонты березовой рощи, заблестели юго-западные склоны высоких холмов, разноцветными огнями заиграла речушка и ее журчание с тало намного звонче.

Разогреваясь под юртой, веки глаз у Муссы стали тяжелеть, он засыпал. Вдруг его разбудил тревожный шепот мужчины и женщины, который раздавался рядом с их палаткой. Мусса приподнялся на один бок и прислушался. За палаткой стало тихо. Он подумал, что ему показалось. Еще плотнее закутался в бурку, повернулся на другой бок и закрыл глаза.

Теперь в его глаза били прямые лучи луны, от этого он жмурился, но ему казалось, что сквозь веки к хрусталику его глаза просачивался свет. Вдруг из-за дальнего угла палатки донесся тревожный шепот, переходящий в визжание. Мусса узнал голос Зарият. Другой голос был мужской, низкий, басистый. Он догадывался, чей это голос.

«Что же в такое позднее время на улице с мужчиной делает Зарият. Ей что, не стыдно? Она не понимает, что незамужней девушке в ночное время с мужчиной встречаться не прилично? Вот, оказывается, чего тревожилась бабушка Ханум, почему украдкой плакала и тяжело вздыхала?» — подумал Мусса. Мусса встал, оделся и тихо вышел на улицу.

— Али, миленкий, умоляю тебя, не оставляй меня одну здесь! Оставайся, не уходи, куда ты спешишь, на ночь глядя?! — умоляла Зарият. — Успокойся, если, что уйдешь завтра утром!

— Нет, больше ни минуты не останусь здесь! — жестко ответил Али. — Хватит, наработался. Пусть, с сегодняшнего дня сам председатель подбирает лепешки за скотиной! А я уже сыт по горло! — и тяжело ступая, направился в сторону селения.

— Постой на минутку! — побежала за ним Зарият. — Пожалей меня, Али! Как ты изменился! Каким же ты низким шакалом стал! — Зарият вдруг перешла на угрозы.

Али остановился, развернулся и с размаху влепил Зарият по щеке пощечину. Зарият завизжала, не удержалась на ногах, растянулась и упала лицом вниз. Али, ругаясь, быстро направился в сторону селения. Она истерично заплакала, от бессилия лбом била о землю. Вдруг встала, оглянулась и побежала за Али. Настигла его, плача, повисла у него на шее, крепко ухватившись за борта его фуфайки. Али старался отдирать ее от себя, но она еще сильнее ухватывалась. Зарият, держась за него, упала. Али даже не обернулся, начал ее таскать за собой. Лицо его стало каменным, видно было, как он зло повелся желваками. Гнев его усиливался, он ругал ее, бил по рукам, стараясь от нее оторваться. Вдруг он резко рванулся в сторону, выскочил из ее рук, обернулся и один за другим по щекам ей хлестко влепил три пощечины. Зарият, громко плача, упала в высокую траву. Лежа лицом вниз, она заплакала навзрыд, плечи ее вздрагивали, в конвульсиях стало вздрагивать все ее тело. Али опустился перед ней на колени и повернул ее лицом к себе. Ее глаза были широко раскрыты, с них ручьями стекали слезы, на них играли лучи луны, отражаясь разными цветами. Мусса столько горя, тоски и страха прочел в этих глазах.

На минутку Зарият успокоилась, жалобно посмотрела на Али, подумала, что он остыл и простил ей, встала, отряхнулась и приблизилась к Али.

— Али, мой любимый, мой родной, свет очей моих! — ласкалась Зарият. — Пожалуйста, не покидай меня! Я буду твоей верной собачкой, твоим дыханием, твоей росинкой. Ты перестал любить твою маленькую куклу? Разве этого ждали мы? Разве не ты клялся в вечной любви и преданности! Разве не ты обещал уберечь, защитить меня? — ее глаза, полные слез, переполненные болью и отчаянием, умоляли его.

Али смотрел в сторону, не чувствовал ласку ее рук, боль ее души.

— Ты, твоя слепая бабушка, эти овцы, вонючие и противные скотоводы, эти горы, леса, бесконечные туманы — все мне надоело! — взревел Али. — Я хочу свободы, нормального человеческого общения, спать в нормальной постели, питаться, как люди, жить, веселиться! А то, что получается, ни днем, ни ночью нет покоя! В дождь, стужу, слякоть — все время я со скотом то в горах, то в пустыне! А когда я буду жить? Когда постарею?! Ищите лохов! Все, хватит, я ухожу!

Мусса был потрясен не слепой любовью Зарият к Али, нет! Он был поражен ее преданностью, преданностью собачки к своему хозяину. «Смотри на нее, — удивлялся Мусса, — чем больше этот изверг истязает, унижает ее, тем больше она перед ним унижается, терпит его побои! Аллах! Аллах! Чем больше этот изверг пинает ее ногами, тем сильнее она за него держится! Дура есть, дура!»

Убитая горем Зарият из всего, что высказал Али она поняла одно: он не любит Зарит, не только не любит, но и ненавидит ее! Что же с ним случилось со вчерашнего дня? Вчера он поднял ее на руки, осыпая ее губы, глаза, лицо, руки поцелуями, он повторял, что любит, обожает нее, что он без нее и дня прожить не может. Он срывал, звезды, луну с небес, преподносил к ее ногам. Дарил эти горы, леса, луга. А сегодня говорит, что ненавидит. Где логика? О, Аллах! О, Умчар! Как же так, что же с ним случилось? Почему молчишь? Если Ты видишь эту несправедливость, тогда почему не покараешь его своим огнем?

От горя и беспомощности ее сердце разрывалось на части. Если посмотреть с другой стороны, в ее душе волнами поднимался протест, приводящий ее в ярость. Она опускалась и поднималась на ноги, как рысь, готовая вот-вот на него наброситься.

— Говоришь, что ты перестал меня любить, так? Так? — в глазах ее заиграл какой-то дикий огонь, угрожающе наступая на него, ее голос сорвался на шепот.

— Перестал любить! Да, так! — выпалил Али.

Зарият приподняла голову так, что все лучи луны одновременно сфокусировали в зрачках ее глаз. Какие это были глаза! В них горели огни, способные испепелить его целиком. Это были не глаза, а два булатных клинка, готовые поразить его сердце! Это были не глаза, две Головко змеи, готовые наброситься на него и ужалить!

Али был поражен глубиной их дерзкого взгляда, блеском металла этих глаз, что он на мгновение внутренне сжался.

— Тогда, любимый, я убью тебя… Сначала тебя, а потом меня! — просто прозаично бросил а Зарият.

— Это ты? Это ты убьешь меня! — заразился нервным смехом Али. — Вот сейчас, ты зайка, меня по-настоящему насмешила! — на ее лицо, как дуло ружья, направил свой указательный палец. — Это ты меня убьешь?! Ха-ха-ха! — издевательски рассмеялся Али. — Звезды, вы слышите, что говорит это женщина? Говорит, что меня убьет! Ха-ха-ха! — он сверху вниз взглянул на Зарият. — Это ты меня убьешь???

Вдруг резко замолк, вскинул руку вперед, снизу вверх поддел ее за челюсть, повернул ее лицо в свою сторону.

— Не получится! Слышишь, моя благоверная, не получится! А я, если еще один час останусь здесь, слушая твой скулеж, точно убью тебя! Тебя и твою слепую бабушку. Нет, не оружием, а вот этими руками! — резко схватил ее, приподнял и опустил на землю. У него от негодования дрожали руки, делая опасные движения, он схватился за лицо Зарият. — Я просто задушу вас.

Али, унижая девушку, еще раз посмотрел на нее сверху вниз, оторвал ее руки от своей груди, толкнув ее назад, опустив голову, делая широкие и быстрые шаги, свернул с поляны на петлистую дорогу, спускающуюся под гору вниз.

Вдруг от дикого крика Зарият, который раздался сзади Али он вздрогнул, сердце упало в пятки. На одних носках ног резко обернулся в ее сторону. В глазах отразился ужас, они округлились, ноги стали падать, он, защищаясь дрожащими руками, инстинктивно стал отступать.

Он увидел, как в руках Зарият холодным блеском заблестел клинок, на мгновение но его острие заиграли лучи заходящей луны. Девушка размахнулась, клинок перед его выпученными от ужаса глазами, сверкая лезвием, сделал полукруг. Из его глаз брызнули искры, внутри что хрустнуло, по телу потекла горячая волна. Глаза угасли, заволокли в сером тумане. Вдруг его тело стало легким, как пушинка, из глаз брызнул такой яркий сноп света, что они ослепли. Он ухватился за платье Зарият, ноги стали ватными, задрожали, холодная волна молнией прошлась по всему его телу, он падал, ему казалось, что падал куда-то вниз, в темную пропасть целую вечность.

На острие ножа, который запрыгал в руках у побледневшей Зарият, на мгновение заиграли зайчики, с острия ножа под ее ноги упала крупная капля крови. Вдруг с ее рук выпал нож, глаза ее расширились, рот противно задергался, и она заорала.

Луна уплыла за грозовые облака. Мир утонул в душераздирающих воплях девушки. Ударил гром, сверкнула молния, тьма проглотила вокруг все.

1996 г.

Клык змеи

Вот и сегодня солнце закатывает за седловину Малого Кавказского хребта. На морщинистом увядающем лице старухи, с утра до вечера проводящей время на протертой до блеска годами камне, сама ставшая похожей на живой камень, догорали лучи слабо греющего зимнего солнца. На теле, лице сгорбленной старухи остались еле заметные признаки жизни, только иногда хлюпанье тонких губов, похожие на горские лаваши, запавших в беззубый рот и непонятные звуки, одновременно похожие на плач и скулеж зверя, издающие из этого чрева говорили о том, что она еще не превратилась в живую каменную глыбу.

Наверное, в ее потухшем сознании вдруг проснулась какая-то живая искра, потому-что она вдруг, поддев грязные крючковатые пальцы, вытащила из-под что-то, похожего на чохто, и прислушалась. Она из-за кроваво-красных восполенных век взглянула на солце, оседающее за холмистую гряду, гноящимся с красными прожилками на глазном яблоке одним глазом; то ли из беззубого рта, то ли из носа с вырванного одну ноздрю она издала животный звук. И, поддевая под себя одну и другую дугообразные ноги, одновременно опираясь на змеевидную трость, скрипя костями, как старая, полуразрушенная арба, оно чуть приподняла свое неестественное тело и покатило к лестнице, ведущей с веранды на второй этаж.

Это живое существо, не похожее ни на человека, ни на животное, внушало ужас любому увидевшему и услышанному. А если присмотреться к ней без страха, то можно было увидеть в ее теле, на вытянутом вперед лице признаки доживающего последние дни бешеной волчицы. Она, когда, тяжело дыша, передвигалась сгорбленно, на четвереньках, за ней по земле, как жидкий, облезлый хвост волчицы, потерявший шерстку местами, тянулся хвост ее длинного чохто.

Не успела она сделать три-четыре шага, как ее скрюченные ноги вдуг ослабли, не находя опоры, за которого можно было удержаться, подкосилась, как загнившая коряга, и упала на землю. Крючковатыми худыми пальцами ухватилась за ушибленное место, и от боли изо рта издала звуки, похржие на скулеж простуженной волчицы. За селом, из бескрайнего черного леса, состоящего из одних вековых буковых, грабовых деревьев, ей вторил один волк, к нему то с одного, то с другого концов леса стали присоединяться волки, казалось, в этих местах обитают всего лишь одна сумасшедшая старуха и волки.

Сегодня эта старуха, почему-то, как правило направилась ни в свою грязную вонючую каморку на первом этаже, а направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, где более тридцати лет не побывала ее стопа. Скользя по лесенкам на коленях, упирая в лесенки, тросточку, поддерживая свое подковообразное тело, которое скрывало место расположения своей головы, она долго и сложно добиралась на второй этаж. Что страсти проснулись в ее давно потухшем сознании и что мысли проснулись в ее давно застывшем сердце, которые заставили ее подняться на этот давно забытый и заброшенный этаж: воспоминания молодости, боль по прожитым так бесславно годам или еще что-то?

Старуха где-то достала факел, подожгла, освещая себе дорогу, почти прикасаясь к полу длинным крючковатым носом, поводя ноздрями, покатывалась из комнаты в комнату. Языки пламени бледно отражались на богатоубранном оружии, доспехах, серебренной, медной, оловянной посуде, больших подносах, висящих на стенах, золотых, серебряных кубках, стоящих рядами в старинных шкафах с распахнутыми створками. Ее взгляд бессмысленно скользил по дорогому оружию, ворсовым коврам, съеденным местами, вдруг он остановился и замер на пыльной фотографии шестнадцатилетней девушки, висящей на стене напротив дверей. Вдруг живой и острый блеск в глазах девушки привел старуху в какое-то замешательство. С ее лица, из почти невидящего глаза стали исчезать признаки сумасшествия, на лице стали отражаться откуда-то наплывшие воспоминания, в потухшем глазе вспыхнули и погасли живые огни. За последние тридцать лет впервые в жизни она тяжело и болью вздохнула, из другой пустой глазницы ручьями потекли слезы, она всем телом задрожала и, размазывая слезы детскими кулачками по грязному лицу, навзрыд заплакала.

Когда немножко успокоилась, старуха, опираясь на трость, вскарабкала на большой сундук, стоящий под портретом девушки, затем опираясь на трость, потянулась по стене к портрету, подолью грязного бешмета стряхнула пыль с него. Из-за рамки из слоновой кости, расписанной золотом, ей в глаза заглянули глаза удивительно прекрасной и живой девушки. Эти глаза увели старуху в воспоминания ее девичества и за один день погасшей молодой жизни…

Между родами Махмудов и Рамалданов десятки лет не продолжалась кровная месть. Да и в их селении не было сил, способных посадить их за стол переговоров и поставить конец этому кровопролитию. Только ненависть между родами каждый год становилась все острее, а надмогильные памятники на кладбище, которые ставили молодым ребятам с этой и той стороны, все больше…

В горах из ножен вытаскивают кинжалы только в том случае, если задета честь мужчины, матери, женщины. Как в далекие, древние времена, в горах честь сестры, дочери до сих пор берегут, как честь всего рода. И нету большего позора для семьи, рода, чем опозоренная честь девушки, которую с рождения учат блюсти свою честь.

Любые другие распри: из-за межи, потравленного участка скотом, нарушенных границ родовой земли, если роды между собой не в состоянии договариваться, подключают сельских аксакалов, имамов мечетей, приказчиков, — все равно решают миром. А если мужчиной задета честь женщины, не дай бог, девушки, то громы и молнии тому, кто нарушил границы недозволенного! Если виновник не наказан, честь семьи, рода не восстоновлена, пока месть мужчины оскорбленной стороны не отомстят обидчику, жены, матери не кормят своих мужей и сыновей, пока честь рода не восстановлена. Если мужчины рода оскорбленной стороны не хотят, чтобы их сельчане, роды соседних сел не вычеркнули их из состава уважаемых людей, чтобы приходили сватать их дочерей и сами могли находить невест своим сыновья в других родах и населенных пунктах, честь должна быть восстановлена кровью. Здесь заканчивается магическая сила влияния языка, в острые дискуссии вступают кинжалы.

В небольшом горном селении, не случись там исключительное происшествие, жизнь, как и пятьдесят, сто лет тому назад, протекала бы ровно, по-обычному: престарелые бы люди умирали, на их место приходили внуки, правнуки, утром они выгоняли бы свой скот пастись в общественное стадо, вечером их обратно пригоняли на свое место, по малейшим причинам женщины, дети друг с другом сорились бы, тут же мирились, смеялись над своей глупостью, а седобородые аксакалы, как свои отцы и деды, с утра до вечера своими «мягкими местами» протирали бы длинное бревно испокон веков, лежащее во дворе мечети.

Жизнь в этом населенном пункте протекала по привычке, без сор, драк, как небольшая речка протекала бы мимо села, не увеличиваясь, не уменьшаясь, если бы несчастное происшествие, которое произошло между родами Рамалданов и Махмудов. Неожиданный слух, который распространился как пожар в лесу, разбудил сельчан. Они, шушукаясь, жужжа, роем разбуженных пчел в неурочное время устремились по переулкам села…

В Стране Гор, в небольшом селении, у мусульман бывает очень мало веселых праздников, свадеб. Но если случится свадьба, для отца с матерью большего веселья в мире нет, чем женитьба сына, а для сельской молодежи нет большего веселья, чем гулянье на свадьбе. В этот раз, после многих переговоров, уговоров сельскому старшине со многими старшинами соседних сел удалось погасить вражду между враждующими сторонами. И в знак примирения и вечной дружбы род Махмудов засватал невесту из рода Рамаданов. Семь дней и семь ночей продолжалась свадьба, звучала зурна, били барабаны, вино лилось рекой. Невесту ввели в дом на седьмые сутки вечером. На следующий день на рассвете на роднике среди вездесущих женщин раздался слух о том, что род Махмудов с позором выгнала невесту из дома. Этот слух сначала взбудоражил нижний магал села. А потом через считанные минуты видно было, как этот слух густой волной прокатывается по верхнему магалу села.

С древних времен в горах существует такой обычай, если в первую брачную ночь молодая невеста не докажет свою невинность, на следующий день рано утром ее из дома жениха выгоняют раздетой или раздетой сажают на осла и его, понукаемый всяким встречным, погоняют по проселочным улочкам. То там, то здесь ей навстречу выходят женщины, проклиная ее, обливают нечистотами, а дети осыпают камнями. Так ее выгоняют из селения, и туда ей обратную дорогу закрывают навсегда.

С этого злополучного утра вражда между этими родами возобновилось с новой силой, она приняла совершенно другие обороты: друг на друга нападали, убивали, резали всю мужскую часть, не щадя и детей. Из большого рода Махмудов из мужчин в живых остались только глава рода дядя Мурад и его сын. Сын давно жил в Дербенте и потерял всяческие связи с родными и близкими. До отца иногда доходили слухи, что он держит какой-то караван-сарай, иногда с караванами выезжает в Бухару, Самарканд.

После скандального случая с опозоренной и выгнанной из дома невестой, возобновленной кровной враждой дядя Мурад впервые жини растерялся, не зная, что делать, как сохранить продолжателей его рода. Если продолжить кровную месть с родом Рамалданов, если собрать кровь в о дно место за то время, которое продолжалась кровная месть, образовался бы небольшой кровавый пруд. А как же останешься без мести за сына, убитого кровниками на той недели?! С другой стороны, он нес ответственность за внуков, правнуков, ожидающихся прихода будущих праправнуков. Если он сегодня потеряет бдительность, его род мог исчезнуть с лица земли.

После долгих размышлений дядя Мурад решил прекратить кровную месть, выдав свою дочку Зайнабат за косоглазого Курбана из рода Рамалдана. Если выполнять их это условие, Курбан обещал стать гарантом прекращения кровной мести. Мурад был вынужден пойти на такой ултиматум. По обычаю гор с хлебом и солью принял сватов от косоглазого Курбана, от них приняли все подарки для невесты и по лунному календарю назначили день свадьбы…

Зайнабат о том, что ее засватали за Курбана из враждебного рода, не знала, даже хоть и знала, ничего изменить не могла. Горянка, зависящая от воли, желания отца, возразить ему никак не могла. Даже если осмелилась ослушаться, ничего бы не изменила. Так было в горах тысяча лет тому назад, так есть, так и будет через тысячу лет. Во время кровавых столкновений между враждующими сторонами Мурад от греха подальше тайно от всех отправил свою дочь в Дербент, к вдове его покойного друга к Ашаханум. Там ей будет спокойней, за одно самая искусная ковровщица в Дербенте научит Зайнаб ткацкому мастерству.

Тетя Ашаханум была крутого нрава, женщиной очень злобной и беспощадной. Когда она начинала злиться, а зеленые глаза метать молнии, язык плеваться желчью, из дома все убегали и прятались кто куда. Говорят, «яблоко от яблони далеко не падает». Так и Зайнаб, когда Ашаханум зря ее ругала и тревожила, с надутым красным лицом, выпячивая вперед грудь, жуя губы, с храпом дыша через чувствительные ноздри, покачивая бедрами, юзом шла на нее. Острие и боль шип языка Зайнаб Ашаханум не раз испытывала на своей шкуре, поэтому в таких случаях она пыталась не обострять отношения, пыталась превратить ее злость в шутку. Инстинктивно чувствуя, что девушка с таким волевым характером и напористостью — редкость, и когда-нибудь она ей может оказать услугу, выделяя из других своих учениц, пытались поощрять, кормить ее вкусными лакомствами, дарила дорогие подарки.

Хотя тете Ашаханум исполнилось сорок лет, судя по розовому гладкому лицу, глазам, осанке тела, энергичной походке не больше двадцати пяти лет никто не дал бы. Злые языки говорят, что она из той породы женщин, которые никогда не старятся.

И Зайнаб по горячему нраву, внешней красоте, красивому подтянутому телу, даже цветом ярко-зеленых глаз походила на Ашаханум. Некоторые иногда путали их, считая двойняшками, другие были уверены, что они старшая и младшая сестра. Это подогревало самолюбие и высокомерие Ашаханум, она становилась придиртистой, заносчивой. Рас в сорок лет она сохранила такую сногосшибательную красоту, то ею можно пользоваться, получать определенные баллы, играть на нервах многих людей, особенно мужчин. О том, что она имеет колоссальное влияние на мужчин, пользуется огромным успехом в их среде, даже иногда доводит их до слез своей жестокостью, она знала и этим очень гордилась. Но это была ее тайна, это была ее скрытая пружина, нужное время поражающая всех мужчин. Особенно глаза, огромные зеленые продолговатые глаза, один мимолетно брошенный взгляд которых поражало сердце мужчин.

Когда природа наделяла красотой роз и девушек, Зайнаб не оставила своего действенного внимания. Девушка стройная, выше среднего роста, шея словно из мрамора выточенная, плечи круглые, груди чашообразные, крепкие, всех поражала своей легкой скользящей походкой, казалось, она не ступала по земле, а мягко скользила по гребнистым волнам утреннего тумана. Ее очень выразительное и живое лицо, в зависимости от настроения и внутренней энергии, поминутно меняло свое выражение, цвет лица менялся от бледного, до молочного и молочно-розового, нос прямой, тоненький. Самыми красивыми в ней были искрящиеся темно-зеленые глаза такой огромной величины, казалось, что все ее тонкое овальное лицо занимали эти глаза, в зависимости от яркости света и места нахождения меняющие свой цвет до бирюзового, серого, небесно-голубого, то зовущие, то манящие, то брызги студеного дождя колючие. На ее прямом тонком высоком лбу, как два крыла горной ласточки, трепетно бились тонкие дугообразные брови, подчеркивая матовость кожи ее лба, хрупкость ее красоты; на тонких щеках с бело-бархатной кожей то и дело менялся румянец, подчеркивая ее неповторимую красоту, когда она приоткрывала губы для улыбки, свет пронзал ее кожу лица так, лучи солнца играли на ее матовой эмали так, что они, как жемчуга, отбрасывали от себя пучки света; а в ее глазах солнечный свет играл так, что в них отражался полмира. А когда они высматривались из-под густых длинных черных ресниц, полуоткрывающихся лепестками черной розы, они казались двумя яхонтами, обрамленными черным пурпуром золота в искрящейся лазури неба.

Когда всматриваешься в зеленую глубину этих бездонных глаз, в их глубине разгорались такие горячие снопы света и блики распаленного жара, что невольно приходилось отвести взгляд, не выдерживая эту горящую волну. Не дай бог, если кто-нибудь заденет ее самолюбие: глаза вмиг превращались в две головки зеленой гадюки, кусаясь ярким снопом искр, метущихся из раскрытых пастей, они впивались в его плоть, вгрызаясь ядовитыми клыками. Глядя на ее чуть припухшие губы, тонкие в основании, трудно было определить, какую печать они несут на себе: тонкой насмешки, презрения или самовлюбленности.

Ребята, боясь своей неуклюжести и корявости языка, при встрече с ней или застывали, или обходили ее стороной. А девушки, понимая, какой бы красивой не была луна, при встрече с солнцем как затмевает ее красоту, красота Зайнаб тоже затмевает их красоту, сторонились ее как можно дальше.

В упорных трудах достижения своего мастерства, в один из дней Зайнаб выросла в знаменитую ковровщицу. Слава ковров, сотканных ее руками, перешагнула далеко за рынки Ферганы, Бухары, Самарканда. Ей стали делать заказы индийские махараджи, турецкие султаны, иранские шахи. В ее коврах непонятным образом оживала природа, небо становилось еще выше и ярче, реки, озера, моря глубже, на их волнах играл ветер, отражались солнечные блики, леса становились дремучей.

Девушки, ученицы, которые учились у мастерицы Ашаханум, видя, как их ковры блекли перед произведениями искусства Зайнаб, теряли дар речи, в изумлении, в знак величия, падали к ее ногам.

Почти всех девушек, достигших определенных вершин мастерства, сегодня тетя Ашаханум с родственниками, родными, близкими отправляла к себе по домам. А Зайнаб, как мастера — ковродела высочайшего класса, оставил а в своей мастерской, передав к ней все бразды правления и права приема новой партии учениц…

В обществе девушек-сверстниц, быстро позабыв о сельских проблемах, став мастером ковроделия высочайшего класса, Зайнаб даже не заметила, как она остепенилась, как характер стал терпимым, уживчивым, а сама веселой и беззаботной. Теперь она все свое время проводила в мастерской, передавая свой опыт и мастерство молодым, неопытным, неокрепшим девушкам. Вдохновенный труд приносил ей огромную радость, поэтому она часто и ночи проводила совместно с ученицами, работая с ними иногда до утренней зори. С зарей они засыпали, на коврах, постеленных на полу, обнявшись, чтобы сохранить тепло, не остыть.

Жизнь Зайнаб, как у любой простой горянки, прошала бы, сидя за ковровым станком, не заметно, как у речки, загнанной в кювет, и протекая в одну сторону, если бы не случай, перевернувший ее, ударивший ее лицо об землю так, что из искры полетели, глаза ослепли…

Зайнаб вошла в колею, проявляя исключительные организаторские способности, работу в мастерской поставила так, что все ученицы, сасма Ашаханум были поражены ее талантом, умением пепевоплощаться, войти в доверие для достижения главной цели — поставка ковров на лучшие рынки Востока. Но со временем, хотя очень красиво и изящно одевалась, встречалась с интересными и творчески одаренными людьми города, ходила на творческие вечера, в лучших домах города слушала музыку, ей стало казаться, что она потеряла что-то очень важное, значимое, без чего ей очень грустно, тоскливо. Чем бы она не занималась, она к нему быстро теряла интерес, никак не могла его завершить. Чего же ищет ее душа, чего ей не хватает, она никак не могла определить, такая меланхолия подтачивала ее сердце, такая апатия охватила ко всему в ее душе, что по ночам зарывалась куда-нибудь, в дальний угол дома, там, где нет людей, и долго горько плакала. Сердце себя вело так, что она ждет чего-то, кого-то, того, кого сама не знает, оно постоянно ныло, готово было разорваться на части, рвалось куда-то. Теперь ее прекрасное лицо, большие, выразительные глаза, чувственные губы поблекли так, что казалось, она потеряла интерес ко всему на свете, даже к жизни. В мастерской ее ученицы между собой шепотом рассуждали, не заболела ли Зайнаб неизлечимой болезнью?

Один раз вечером Зайнаб по поручению Айшат пошла к старой меняле за новой партией тонкорунной пряжи. Она по дороге в темном углу парка под платаном увидела крадущуюся в кусты пару. Ее ноги, как под гипнозом, потянулись за парой. То, что она там увидела, ошеломило ее: парень с девушкой в кустах лежали на зеленой травке и целовались. Вдруг ее сердце выскачило из груди, из глаз полетели искры, с ног до головы, захватывая ноги, бедра, ложбинку между ног, крутя в животе, кусаясь и дергаясь в груди, по телу поползло что щемящее, горячее, которое до сих пор она в жизни никогда не испытывала, отнимая силу, разум, она поползло ввех, к шее, губам, душа и кусая ее. Она стояла как вкопанная, матово-бледное лицо покрылось испариной; глаза смотрели так, что, казалось, она их гипнотизирует. Пока молодые соображали что-то делать, Зайнаб вдуг очнулась, вскрикнула и под разразившимся хохотом молодых убежала в глубь парка. Не успела прибежать домой, она, не замечаяникого, прямо направилась к себе в комнату и закрылась. Девушки рядом услышала, как вдруг заплакала, вдруг встала, разьяренная, все, что попадалось под руки, разбивала о стенки дома и крушила. Через определенное время успокоилась, подумали, наверное, устала и уснула…

Зайнаб не помнит когда, но вдруг проснулась с тайной тревогой в душе, каким-то огнем в руках и ногах, казалось, будто они были связаны какой-то силой, она находилась в оцепенении, внутри горел огонь. Она попала в плен каких-то, до сих пор ей неизвестных сил, страстей, утро ее горели, внизу живота что дергалось, горело, от чего ей было стыдно, она теряла разум. Она переворачивалась с боку на бок, прятала лицо под одеялом, от кого-то отстранялась, жаловалась, то смеялась, то плакала, то кого-то звала, называла ласковыми именами. «О, Аллах, скажи мне, что со мной стало? Что за силы напали на меня, не давая мне покоя?» — жаловалась Зайнаб. Она тянулась то к ногам, то к животу, то к груди, пытаясь избавляться от невидимых петель, которые сжимали ее тело, опутали его, не давая двигаться, глубоко дышать, даже повернуться.

Знала бы Зайнаб, что она созрела как женщина, что в своем физиологическом развитии перешла новый психологический барьер, что это созревший плод внутри нее восстал против нее, требует своих прав и освобождения из запретного плена. Знала бы, что от этого воспламенило ее тело, все горит внутри, все восстало против нее. Она не знала, не понимала, что происходит с ней, какой джин открыл тайные кладовые ее души, нарушил ее покой, от этого страдала, мучилась. Вдруг перед ее глазами стала картина с целующейся влюбленной парой в парке; она вздрогнула, неожиданно вскочила, испуганно оглянулась по сторонам, не заметила ли кто-нибудь из девушек слабость ее души. Зайнаб, разгоряченная непонятной страстью, переборов девичий стыд, душевную слабость, готова была выскочить на улицу, кинуться на шею первому встречному мужчине, повалить, подмять его под себя, срывать с него одежду, все, до гола, и целовать, кусать, рвать его плоть, царапать грудь, живот до крови, упасть перед нм на колени, плакать, умолять, просить, только чтобы он освободил ее от пут, сковывающих ее, превративших ее в свою рабу.

Первое, что пришло ей в голову — тетя Ашаханум, захотелось крадучись подняться по лестнице на второй этаж. Хотя Зайнаб долго жила в доме тети Ашаханум, она ни разу не была у нее на втором этаже. Она всем учащимся коврового училища запретила, что бы ни случилось, под страхом самого сурового наказания, подняться к ней на второй этаж. Зайнаб нарушила все запретные границы, за что на всю жизнь поплатилась за свою ошибку.

Зайнаб переборола свой страх перед тетей Ашаханум — перешагнула запретную зону. Двери веранды были не заперты, а полуоткрыты. Еще в полутемном коридоре Зайнаб почувствовала, что тете Ашаханум в комнате не одна. Оттуда слышно было тяжелое сопение мужчины, шорохи свежего белья, чмоканье губ, тихий, приглушенный смех тети Ашаханум, переходящий на шепот двух пар губ. Зайнаб остолбенела, нутром понимая, что она попадает в какую-ту страшную историю, нарушает и вскрывает самую запретную для девушки тайну тети Ашаханум, задрожала от страха. Но ноги вместе того, чтобы повернуть обратно и как можно дальше унести своего хозяина подальше от этого стыдливого места, они двинулись дальше, поближе к приоткрытой двери, откуда в коридор бросало узкое окно слабого света. Двери были занавешены прозрачными шторами, через которые был видно нутро комнаты.

Зайнабат, чувствуя опасность, передвигалась по коридору на цыпочках, неслышно, как кошка, пытаясь не дышать, не дай бог, на что-то наступить или опрокинуть. За дверью рядом были слышны звуки, казалось, кто-то из взрослых посасывает соску-пустышку, вдруг эти звуки прерывались надрывным нервным смехом, переходящим на какие-то ритмические движения двух сомкнувшихся в наитии тел, лежащих в постели, они прерывались щемящими сердце греховным хихиканьем и шлепками по голым телам.

У Зайнаб голова пошла кругом, она все видела и чувствовала, как в тумане. Сердце колотилось так, что его стук в ее ушах отражался, как бой колокола, от этого, боясь, что ее застукают за дверью, опускалась все ниже и ниже, пытаясь сравниться с полом. Не соображая, что она делает, крепко ухватилась за створку двери, чтобы не упасть. Теряя волю, падая, чтобы у нее из нутрии не вырвался душераздирающий крик, она плотно закрыла рот ладонью, заглянула во внутрь. Сердце, готовое разорваться, бешено качало кровь по ее кровеносным сосудам, которые упирались, напрягали, прыгая и пульсируя в огнедышащем теле. Руки, ноги, сердце, все тело перестало ее слушаться, они затягивали ее во внутрь, в комнату. Не понимая, что она делает, она дрожащей рукой отодвинула занавеску, и то, что она увидела в постели, ошеломило, оглушило ее так, что на мгновение в ее глазах потемнело, она потеряла дар речи. В постели, совершенно голые, обнявшись, переплетясь друг с другом, как белые змеи, лежали мужчина и женщина. Этой женщиной была тетя Ашаханум. У нее невольно вырвался глухой «ах», и, не чувствуя ног, выскочила на веранду, не замечая, что находится у нее впереди, бросилась через лестницу на первый этаж, ворвалась в свою комнату, не понимая, откуда вырвалась, что делает, куда попала, инстинктивно закрылась изнутри, в чем была одета, легла в постель и головой накрылась одеялом. Она заплакала, заплакала так, что задрожали, зазвенели стекла в окнах. От ее воплей вдруг проснулись девушки в соседних комнатах, боясь нарушить ее покой, войти к ней в комнату, кругом стали у дверей и вместе с ней хором заплакали.

Когда она наплакалась, чуть упокоилось сердце, стала понимать, что за колдовская сила, что за греховные страсти заполонили ее, куда рвалось ее сердце, от каких пут хотелось освободиться ее тело. Теперь она знала, где, как, с кем утолить жажду своего тела, к чему же все это время стремилось, в каких поисках истосковалось ее бедное сердце.

От того, что свою тайну, которую до сих пор от всех скрывала Ашаханум, стала явью для Зайнаб, ее особо не расстроило. Она знала, что Зайнаб умная девушка, умеющая хранить тайны, никому раскрывать не будет. Да, ее тайна ошеломила девушку. Ну и что? Поплачет немножко, понервничает. Может, на некоторое время замкнется в себе, перестанет с ней встречаться, пройдет время, рана затянется и успокоится. На всякий случай, чтобы девушка не рыпалась, знала, кто дома хозяйка, она незаметно для нее затянет в такой омут, откуда долго будет выкарабкиваться.

Один раз, после того, как приняла и выпроводила своего «друга», попросила Зайнаб, чтобы та помогла ей принять ванную. При ней, не стесняясь, до гола разделась, опираясь на ее плечи спустилась в ванную. Девушка, стеснялась, от смущения краснела до корней волос, отворачивалась или на нее не поднимала голову. Приняла ванную, большим банным полотенцем вытерлась досуха, опираясь на руку девушки, подошла к трюмо, то касаясь по-девичьи тугих и красивых грудей с небольшими коричневыми сосцами и коричневыми кругами вокруг них с маленькими точечками, разглядывая себя, то руками поднимала их, то гладила, то тянулась к упругой девичьей высокой шее, то играла большими зелеными глазами, спрятанными в тумане ее коварных мыслей. Вдруг Ашаханум заметила, как девушка из-под густых ресниц бросает на нее косые, заинтересованные взгляды, в которых она затаила такую неподдельную страсть, что от нетерпения по ее спине пробегал нервный дрожь, дрожали руки. Когда Зайнаб заметила, что за ней через отражение зеркала за ней неотступно следят большие зеленые глаза, она засмутилась. Чтобы Ашаханум не заметила ее смущение, она повернулась боком и стала щелкать косточками пальцев.

От Ашаханум она не могла скрывать ни одного своего неловкого движения: слишком опытной и коварной была женщина, чтобы не раскусить эту сопливую девчонку. В глазах Ашаханум загорелась злая и мстительная мысль: «Другое не обещаю, деревенская дурочка, но в то болото, в котором я давно с такими, как я жабами обитаю, тебя тоже обязательно затащу. Только для этого нужно время, я подожду, я ни куда, тем более, как ты, сучка, я замуж не стремлюсь. Я свободная женщина, кого хочу, того и затащу в постель! Тебя тоже затолкаю в постель к мужикам, тогда ты у меня будешь стрелять своими зелеными глазами. Именно с того дня ты превратишься в мою марионетку, куклу для игр в кошки, мышки, моей рабыней, моей тенью!»

Тетя Ашаханум — тонкий знаток человеческой души, женской, девичьей натуры, с тех пор стала обрабатывать душу Зайнаб. Понимая, зная ее импульсивный характер, стремление знать тайный кладезь человеческой души, видя и понимание ее стремление к мужчине, она издалека, сужая круги, стала вводить в паутину, где прячется большой и ядовитый паук, откуда эта девчонка никогда не выберется. Поэтому она часто читала в ее присутствии древнеиндийский трактат о любви «Камасутру».

Первые дни Зайнаб страшно стеснялась, когда тетя Ашаханум читала такие вещи, от которых от стыды у нее уши вяли, она не выдерживала душевной нагрузки и выбегала из комнаты. Но со временем она стала привыкать к ровному, магнетическому голосу тетушки, напрягая все свое внимание, вслушивалась в каждое слово, вдруг ей стало открываться тайное значение и предназначение этого трактата, стала вникать и понимать в самое сокровенное и заветное трактата, в тайный смысл подтекста. Об этом открыто говорили ее горящие жажадой любви глаза, горящие в огне и пересохшие губы, трепетно раздувающиеся ноздри, в которые то и дело с шумом вдыхала очередную порцию кислорода, насыщающего кровь, даже огромная копна волос, своими кончиками обращенные в сторону источника любовной информации.

Через пару недель эти зеленоглазые фурии вошли в такое доверие друг другу, входили и разбирали такие детали тайных человеческих отношений, что «Камасутра» иногда перед их разборчивостью и потерей стыда краснела. Когда они говорили, так близко приближали друг к дружке лица, что стороннему человеку казалось, и лица, и руки, и ноги, и мысли их объединялись воедину. Казалось, что не они разные женщины, со своими коварными мыслями, разными понятиями любви и ненависти, добра и зла, а один организм со множеством рук, ног, глаз, стремящейся к одной общей цели — унизить, раздавить, упаковать и выбросить.

Рассказы Ашаханум, откровенные высказывания о сексе, о своих любовных похождениях перевернули душу Зайнаб. На те тайные вопросы, которые на себе задавала и не находила ответов, теперь тайную книгу любви, которую ей открыла тетя Айханум, давала исчерпывающие ответы. Зайнаб для далекого плавания хотелось открыть открытые просторы голубого океана, вместе этого кормчий завел ее в непролазные болота.

Зайнаб стала чувствовать и понимать, теперь, если даже ее закуют в железные цепи, она найдет в себе силы их разорвать и помчится туда, где она найдет пищу для душевного и телесного успокоения.

***

С того дня Зайнаб нашла утеху для телесных наслаждений, забаву для души. Когда она приходила домой с очередной «вечеринки», единственное, что выдавало, что она пришла с «буйно проведенной ночи» это были темные тени под глазами и желтоватый, не отдохнувший вид лица. Да и глаза, которые неестественно блестели. Только на следующий день, после «активно» проведенной ночи, с ее дрожащих, обессилившихся рук выпадала любая работа. Так проходили дни… недели…

А тетя Ашаханум, претворяясь, делая вид, что ничего не замечает, игриво подходила к Зайнаб, гладя рукой по ее густым растрепанным волосам, говорила:

— Доченька моя, что же ты изводишь свой молодой организм? Я же не просила тебя, чтобы ты днями и ночами работала за ткацким станком? Ковры, сотканные таким непосильным трудом, мне пользы не принесут! Работай в свое удовольствие, доченька… Молодая, прекрасная пери, каковой являешься ты, обязана беречь свою красоту… У тебя, моя роза, впереди большая и интересная жизнь… А ее тебе придется испить по капелькам…

Только Ашаханум хорошо знала, где Зайнаб по ночам проводит свое время, где она встречается с «друзьями», в какую грязь она ступает. Только каждый вечер, проведенный Зайнаб в таком обществе, поднимал Ашаханум в своих глазах в более высокую степень своего совершенства.

Вот Зайнаб и сегодня вечером, к концу рабочего времени в мастерской, искусно претворяясь перед тетей Ашаханум, что ей неловко за себя, готовясь куда-то… уходить, искала удобный подход к ней и, как лисица делала вокруг нее круги. С ее видения, вот и тот удобный случай настал.

— Тетя Ашаханум, — обратилась к ней, не смея смотреть ей в глаза, — если не возрожаете, то сегодня на ночь я хотела пойти проведать невесту моего брата. Мне сообщили, что она захворала, и она нуждается в моей помощи… Завтра утром, до начала рабочего времени, я буду в мастерской… Если что-то срочное у нас есть, я останусь, никуда не пойду…

Она была одета во все черное, на лице красовалась и черная вуаль, невинно, чинно, благородно.

— Что же ты ворочаешься, извиняешься, доченька? Конечно же иди, я слышала, у вас невеста такой котеночек! — показывая ровный ряд жемчужины зубов, от души рассмеялась. — Разве я ограничивала свободу твоих передвижений? — а ее глаза, впившиеся в ее лицо колючками, говорили совершенно другое: «Я знаю, путана, куда ты собираешься! Меня, бывалую волчицу, ничем не обманешь! Иди, иди, к своим ненасытным мужчинам! Вот так легко попадают в мою паутину любопытные насекомые. Ха-ха-ха, какая же ты дурочка! Я слышала, что тебя засватали за парня из рода ваших кровников, чтобы приостановить кровную вражду. Какая же будет потеха, когда ваш кровник узнает, что ты не невинная девица? Вот тогда будет настоящая бойня! Это тебе, во-первых за любопытство, во-вторых, за свою близорукость! Угораздило же ему жениться на этой твоей расфуфыренной мамочке, благородно уступив меня своему полоумному другу. Пора и честь знать!» — еще раз улыбнулась Зайнаб своей дежурной, ставленой улыбкой, поцеловала ее в губы и подтолкнула:

— Иди, иди, моя хорошая, — приподняла темную вуаль с ее лица, поцеловала ее в губы, подтолкнула к порогу дома, — поцелуй «невесту брата…» и за меня, крепко, крепко, резко обернулась, чтобы не рассмеяться ей в лицо, закрыла за собой двери своей комнаты.

А Зайнаб, как только перешагнула другую улицу города, вдруг изменилась неузнаваемо. Все эти строгие наряды, черная вуаль на лице, поддельная невинность, неприступность — все это была внешняя оболочка для глупцов. Теперь общество видело истинное лицо этой наряженной и напыщенной особы.

В первую очередь она убрала с лица черную вуаль, пышные черные волнистые волосы, прикрывающие легкой черной косынкой, кокетливо выставила напоказ. Потом нашла безлюдное место, осмотрелась, не следят ли за ней кто-нибудь, вытащила из сумки любимые духи, перед запахом которых из мужчин мало кто устоит, надушила шею, за ушами. Положила скляночку с духами обратно в сумку, вытащила небольшое зеркальце в перламутровой оправе, разглядела в зеркало себя с ног до головы. Каа бывалая женщина, моргнула своему отражению в зеркало, подчеркивая: «Замечательно, сногосшибательно!» — опустив вуаль на свое лицо, вышла на самую людную часть города.

На улице она изменила и свою походку, она стала плавной, заманчивой, искусительной. Из-под вуали бросая цепкие и оценивающие взгляды на мужчин на проходящих мужчин, при ее виде которой от изумления разевали рты, в целом «море мужчин» ее большие зеленые любвеобильные глаза выбирала одного, самого сильного, самого ненасытного, самого сексуального мужчину. Одним брошенным взглядом она из сотни и тысячи мужчин безошибочно выбирала темпераментного, самого горячего, самого неотступного.

Наконец, вот встретились голодные глаза с зовущими глазами, из тех и других полетели искры, переходящие в столбовые свечения, остановились, пригляделись. Да, это он, она выбрала «свою жертву». Еще раз оглядела его с ног до головы и последовала за ним, вернее, он за ней, которая стремительно направилась вперед.

Когда, она прислушиваясь к стуку шагов за своей спиной, вышла в безлюднйю часть города, Зайнаб неожиданно повернулась к своей «жертве», легким движением руки закинула вуаль на голову. Когда мужчина увидел манящие огромные зеленые глаза, занимающие половину ее лица, ее матово-бледное лицо с бархатистой кожей, зовущие губы, почувствовал скрытую силу глаз, дрожь в теле он остолбенел от такой красоты. Взгляды их глаз еще раз скрестились, между ними пробежала электрическая дуга. Его сердце так подпрыгнуло от увиденного, кровь в кровеносных сосудах так закипела, что у него вдруг помутнело в глазах, он пошатнулся и задрожал. Она почувствовала, а не услышала, как шептали его губы: «Ох, какая женщина! Какая женщина, мне бы такую… святую…»

Эффект неожиданности девушкой был произведен, «жертва» повержена к ее ногам. Она незаметным движением руки скинула с головы на лицо вуаль, не произнося ни слова, повернулась и уверенными шагами ступила вперед. «Жертва, как ручной теленок, последовала за ней».

Зайнабат свою «жертву» уверенно повела к самому концу города, в небольшой невзрачный домик старой, на первый взгляд, незрячей еврейки не определенного возраста. По тому, как она принимала посетителей, можно было догадаться, что это ее работа. Зайнаб в ее грязную, немытую руку с большими черными ногтями положила «зеленую бумажку». Вдруг из-под бровей на денежную купюру, как головы двух зеленых ящериц, стрельнули два узких зеленых глаза, на секунду в них загорело любопытство, пряча денежную купюру в широкий рукав старого грязного бешмета, она открыла калитку и пропустила во двор своих посетителей.

Как только вошли в грязный, нехоженый дом с низкими потолками, невзрачными окнами, но с широкой массивной тахтой посредине, заправленный не первой свежести бельем, Зайнаб стала быстро и бесшумно с себя платье, калготки, быстро сняла с себя нижнее белье, разделась догола и быстро юркнула в постель. Мужчина тоже последовал ее примеру. В постели они бросились в объятья, готовые задушить друг друга, на мгновение отстранились и начали магнетически, не моргая, смотреть друг другу в глаза. Опять обнялись, заплетая замками руки и ноги, как две змеи, так крепко, что кости хрустнули, стали целоваться взасос. У мужчины разогрелась кровь, она со свистом пульсировала по кровеносным сосудам, поднимаясь выше выше, забилась на шее, ударилась в виски, он задышал тяжело и часто, впился губами в ее шею, в дрожащую по его руками нежную грудь. Зайнаб, возбуждаясь, застонала, еще крепче, нежно водя руками по телу мужчины, возбуждая его, они остановились между его ног. Она томно застонала, еще крепче прижалась к мужчине грудью, через ноздри задышала быстро, с негой, в наитии бормоча путанные, несвязанные слова. Так, Зайнаб до утра не давала своему «другу» покоя. К утренней заре мужчина, полностью выбившийся из сил, упал в постель, уснул и больше не проснулся.

Спящий, вдруг он вздрагивал, отбивался от женщины руками, бормоча: «Змея!.. Ненасытная, бездонная змея! Оставь меня в покое! Я умираю, у меня больше нет сил… Уходи, оставь меня!..» — вдруг кричал, вскакивал в постели, отбивался от кого-то, освобождался из каких-то пут. А в это время Зайнаб, насытившись до отвала, прячась от встречных одиночных людей, пробиралась к себе в ковровую мастерскую…

Зайнабат у себя сразу же приняла душ, расчесалась, надушилась, переоделась в самое красивое платье небесно-голубого цвета, надела перламутровое ожерелье, золотые серьги с такими же камнями и перстень с таким глазом и вышла на работу.

Сколько бы она не старалась скрыть следы с лица после бурно проведенной ночи, от внимательного взгляда Ашаханум она не смогла многое скрыть. Лицо пожелтело, под глазами виднелись большие темные круги, нервно сомкнутые губы неожиданно вздрагивали, глаза от недосыпания блестели как неживые зеленые стекла. Зайнаб, чувствую, что Ашаханум изучает каждую морщинку на лице, которой вчера не было, каждую черточку, изгибы шеи, поблекший цвет лица и щек, движение рук, движение ног, не выдержала душевной нагрузки и отвернулась. Отводя взгляд в сторону от прямых ударов глаз Ашаханум, похожих на уколы булав, промолвила, что всю ночь помогала невесте убирать дом к их будущей свадьбе.

Так она проводила дни, недели… месяцы… двулично, теряя все качества красивой и обольстительной девушки, падая вниз, вниз…

В горах говорят: «Смех сопровождают слезами». В один из дней, когда Зайнаб была в пике своих бесконечных «свадеб», как весной гром в горах, в Дербенте прогремела весть о том, что Зайнаб просватана за Курбана из враждебного рода. Не успела она еще испугаться, как до нее дошла новая весть о том, что в следующую пятницу будет свадьба. А на следующий день на арбе в город за свадебными подарками и другими необходими вещами на свадьбу из селения примчали папа и его двоеродные братья. К вечеру она посадили в арбу и укатили в горы.

Зайнаб никак не ожидала такого поворота в своей судьбе, испугалась до смерти, запаниковала, с утра до вечера плакала, причитая, что за косоглазого Курбана она замуж не пойдет, не пойдет и все! В море утопится, под поезд бросится, себе вскроет вены, но за этого косоглазого черта она замуж не пойдет! Она бросилась отцу в ноги, плача, умоляя, заклиная его. Не подействовало. Тогда она сделала попытку убежать из дома, тоже не получилось. На лошадях погнались, догнали, вернули домой с полдороги. Теперь дома ее держали под зорким оком двоеродных братьев, теток и племянниц. Она плакала каждый день, не останавливаясь, била головой о стену, кидалась на ножи, кинжалы, на последней грани смерти успевали уберечь ее.

Отцу, который выгорал от горя за дочь, ничего не осталось, чем принять к ней самые крутые меры. Зайнаб цепями приковали к стене дома. Она поняла: это конец! Конец всем: ей, отцу, брату, всему роду. Если она, опозоренная, обесчещенная выйдет замуж за этого косоглазого черта, то на второй день на них с оружием пойдут их кровники, нападут, вырежут всех, не исключая женщин и детей. Надо было любой ценой отвести от рода эту беду, ценой пожертвования жизнью нескольких двоеродных братьев, ценой убийства ненавистного косоглазого Курбана, ценой своей крови. Если даже эти жертвы не помогут, тогда она вынуждена будет пойти на самую крайную меру: признаться родным, что она обесчещена и она, в целях сохранения рода, не может вы ходить замуж за Курбана. Да и чтобы поговорить по душам, открыть свой секрет, поделиться со своим горем, у нее рядом из подружек, близких никого не было. Куда бы она не смотрела, она упиралась в глухую стену.

Она теряла разум, она теряла память. «Да, надо убежать! Любой ценой мне надо убежать. Если сейчас, когда все старшие заняты свадебными приготовлениями, не найду такую возможность, мой отцовский дом перевернется. О, Аллах, что же мне делать, куда мне деться? Кто меня выручит из этой беды? Кровь… вижу кровавые реки! Слышу проклятия отца, звон кинжалов, огни, кровавые огни, кровавые молнии… Род Рамалдановых вырезают наш род с коней… — бредила Зайнаб. — Нет, нет, нет, я должна остаться с холодными мозгами, расчетливыми направлениями. Ни в коем случае нельзя забыться, иначе все мои планы рухнут, как песочные крепости» — в этих размышлениях она не заметила, как в комнату вошла ее двенадцатилетняя кузина Сунаханум из Дербента с едойи изумленно стала перед ней.

Девочка никак не ожидала увидеть невесту, привязанной к цепям. Она не знала, никак не ожидала, что в горах невест перед свадьбой привязывают цепями к стене.

«Эта девочка ко мне судьбой послана. Она мне или поможет освободиться из этих оков, или поможет моим палачам накинуть на мою шею петлю» — подумала Зайнаб и, пока она еще не успела освоиться, надо было быстро действовать.

— О, Сунаханум, какая радость, что ты ко мне пришла. От этих цепей у меня раскалываются руки и ноги. Богом прошу, освободи меня от этих кандалов. Понимаешь, милая, чуть передохну, с тобой поиграю, а потом опять, до прихода людей со стороны жениха, ты опять закуешь меня в эти цепи.

— А мне в городе рассказывали, это у одного из африканских народов невест перед тем, как забирают со стороны жениха, привязывают к столбу цепями. Оказывается, такой обычай соблюдают у нас тоже, как интересно?

Зайнаб быстро смекнула, как ей следует действовать.

— Пока из старших дома никого нет, хочешь попробовать, как интересно! Тем более, ты будущая невеста… Заранее, раньше всех своих сверстниц, будешь знать секреты невесты!

Девочка не удержалась от искушения, соблазн был так велик залезть в кандалы, что она с помощью рук и зубов сняла застежки с ее запястий.

Освободившись, Зайнаб быстро выговорила:

— Я через окно выпригну, пойду в талет, моя хорошая, а ты за это время тренируйся. Я мигом, — быстроприкоснулась щеки девочки губами, через окно пересела на ветки груши, растущей напротив, бесшумно спрыгнула вниз и растворилась в кукурузе, растущей в огороде…

С одноухим мужчиной как она оказалась в Дербенте у себя в комнате дома тети Ашаханум, Зайнаб никак не может припоминать. Сегодня она чувствовала, что последний раз в жизни позволяет мужчине руками ласкать и нежить высокую лебединую шею, круглые плечи, крутые бедра ног, целовать свои бездонные зовущие зеленые глаза, нежные, тугие губы, гладкие щеки, сосать соски ее упругих красивых грудей, круглых, выпуклых, к которым никогда не прикоснутся молочные губы малыша. После тех трех бокалов вина, которыми напоил ее этот безухий мужчина, она видела и чувствовала все, как в тумане, чувства ее обострились, краски различимые ее глазами приняли совсем другие цвета, она то и дело путала, где и с кем она находится, куда ушли его отец, близкие, почему во дворе не горят костры, не варится бастурма, не готовят плов, не жарятся шашлыки и где, наконец, музыка — ее любимый чунгур?

Вместе этого перед ее глазами маячили картины вчерашней жизни, лица мужчин, с кем она спала, делила ложе. Вот они эти лица: обросшие шерсткой до крыльев носа, желтые, красные, кирпичные, усатые, безусые, красивые, как у женщин, хищные, как морды животных. Вот и глаза: черные, карые, голубые, зеленые, серые, узкие, круглые, выпученные, впалые, — одни лица и глаза мелькали перед ней.

«Кто же меня тискает так, как в железных клещах, кто так упорно меня душит? Что, успели прийти по мою душу? — сколько бы не вспоминала Зайнаб, никак не могла припомнить, в чьих же обътиях она сегодня находится. — Где-то рядом колотят двери, готовые вот-вот вырваться. Стук, стук, стук! Этит стуки эхом отражалось и в моей голове: скок, скок, скок… Хотелось бы знать, что явижу: сон или все это на самом деле происходит наяву… Старая, безухая собака! — вдруг вспомнила она, с кем находится. — Как противно воняет из твоего рта, как со свалки мусора?.. Ой, что за свет?.. Женщина… Тетя Ашаханум?.. Нет, все это сон, я вижу плохой, многосерийный сон с трагической концовкой! Безухий встал, как-то быстро одевается и куда-то спешит…»

— Встань, сука! — кто-то из женщин некрасиво крикнул и сдернул с нее одеяло. — Хватит, чтобы ты валялась в постели со старыми корягами, и протирала своими своими грязными ляжками мои помтели! Ту на тебя, бесстыжая! — и пока Зайнаб определяла, что же с ней случилась, та плюнула ей в лицо.

Зайнаб, как будто ее ошпарили кипятком, резко вскочила в постели и не поверила своим глазам. Перед ней, упершись тыльными сторонами рук в бока, стола тетя Ашаханум. Она с ног до головы — вся была одета в зеленое, — зеленое бархатное платье, зеленые калкготки, зелены дымчатый наплечник. Но больше всего к себе привлекали внимание ее зло прищуренные зеленые глаза, казалось, брызжущие из себя зелеными искрами огня. Зайнаб, все дальше понимая, в какой дерме эта ведьма нашла ее, сначала задрожала от страха, переходящего в нервный тик. «Безухий мужчина, наверное, давно улизнул отсюда» — почему-то такая мысль пришла ему в голову.

Она молниеносно сообразила, как вести себя в присутствии этой сутенерши. Она брезгливо оглядела комнату, женщина напищенно стоящую перед ней, желтые пятна на простыне, на котором она лежит, протянула руки вверх, и, сладко зевая, как блудливая кошка, подтянулась. Высунув кончик языка между полуоткрытых губ, стала нежно гладить свои груди, соблазнительно дыша через ноздри. Встала, подняла с пола ночную рубашку, через голову напялила на себя. Вдруг, полуобернувшись назад, в ответ запустила сгусток плевка в лицо Ашаханум.

Ашаханум грязно выругалась, размахнулась, стремясь влепить в лицо этой потаскушки пощечину. Но встретившись со взглядом утробно ревущей рыси, остановилась. Теперь пошла борьба глаз, они, рыча и ревя, как волчицы делали круги, не мигая глядя врагу в глаза, все сужали круг.

«Как прекрасна эта мигера, как обоятельна, как будто только что сошла с картины Рафаэля, — усмиряя свою злобу, рассуждала Зайнаб, — подумаешь, она шахиня… Только вот никак не понимаю, с какой целью эта какаду с длинным клювом шастает по моей спальне? Фу, черт! — вдруг лицо ее стало матовым, губы зло сомкнула, глаза сузила. — Да эта же змея приползла смеяться над падшей женщиной?! Сначала она сняла с меня все платья вместе с нижним бельем, а потом меня толкнула в лапы вонючих блудливых собак!..»

«Так тебе надо! — отвечали ей хитро прищуренные глаза Ашаханум, — кто тебя просил совать свой грязный хвост во все любопытные места? — Теперь умирай! Я тебя превратила в блудливую суку, на которую не обратит свои взоры даже самая дряхлая собака», — шептали ее губы.

У Зайнаб больно подпрыгнуло сердце, наполненное горькими слезами высоко, аж в самое ее горло. Оно раскрылось, оттуда брызнули слезы так, что ими заполнились глаза. Они, разрываясь от слез, шарили по стене, где висит старинное холодное оружие. Вдруг за какое-то мгновение холодная острая сталь оказалась в руках Зайнаб. Развернулась, чувствуя, место расположения этой женщины, за какие-то минуты ставшей ей врагом, из глаз брызнули искры, вокруг нее завертелись окна, двери, большая широкая тахта и все затянуло туманом. Перед атакой пружинисто прилегла, готовясь к прыжку, взвизгнула, подпрыгнула, размахнулась с плеча, опустила острое холодное жало клинка на ее шею…

Теряя сознание, она развернула кинжал острием к себе, прицелила в сердце, упала на него, но мимо… Теряя сознание, она почувствовала, как отец вошел в комнату, у нее сердце бешено заколотило, она упала наспину, задергалась руками и ногами, в гортань запал язык, нечем стало дышать, на губах появилась пена, закатили глаза…

Отец Зайнаб Мурад, как только обнаружилась пропажа дочери заниматься ее поисками в акватории родного и соседних сел не стал, а прямо, по следам дочери, направился в Дербент. Он еще с улицы дома услышал какие-то женские крики, ругань. Он сначала этому особого значения не придал, зная склочный характер Ашаханум, он подумал, скорее всего, отчитывает нерадивых учениц. Не вошел в дом, прошелся по улице. Но, почему-то, вдруг на сердце стало неспокойно, в голове зашумело. Развернулся назад и устремился к дому Ашаханум. Он чуть ли не ворвался в дом.

То, что он увидел на полу, ошеломило и испугало его так, что он страшно крикнул. Схватился за сердце, пошатнулся и упал. Сознание не покинуло его. Он подумал, наверное, ему показалось. Того, чего вдруг ему почудилось, не может с его дочерью случиться! Он усилиями рук и ног чуть повернулся в сторону увиденной сцены. Когда он увидел перерезанное горло Ашаханум, не чуть ли наполовину, понял, случилось самое худшее. Из-под нее растекалась целая ужа крови. Рядом с телом Айшат в неестественной позе, в нижнем белье лежала дочка. Она не дышала, но крови на ней он не заметил. В правой руке был зажат кинжал с кровью на клинке. Понял, между женщинами случилась перебранка, перешедшая в кровавую драму.

Рядом была не убрана постель, грязная помятая, с нижним бельем мужчины. Вся простыня в постели была покрыта какими-то желтыми пятнами, каплями крови. Мурад все понял, он схватился за бороду, застонал, крупные слезы брызнули из глаз. Теряя сознание, он оперся на руки, держась за стенки дома, попытался отодвинуться от этих двух сучек, опозоривших его седую бороду, шаркая ногами, сделал два-три шага и упал, как подрезанный. Вруг захрапел, с трудом сделал два неполных вдоха и выдоха, глаза закатились, голова упала набок. Он перестал дышать…

***

Зимняя снежная ночь. Мороз такой, что в состоянии треснуть козлиный рог. Со двора полуразрушенного дома аксакала Мурада, куда за последние двадцать лет не ступала человеческая нога, вдруг раздался вой. Нет, не собачий, а волчий. Волчица, потому что завыла альтом, пара раз длинно, гортанно завыла, сорвалась с воя, вой перешел на жалобный скулеж. Вдруг волчица опять завыла, более уверенно и растянуто. Вой раздавался то с опустошенного дома аксакала, то со двора, то с помещений, где в былые годы держали скот. Вдруг с воем залетевшей метелью этот вой вырывался за пределы дома, двора, пугая людей, домашний скот, собак по проселочным дорогам, носился вдаль, за околицу села, вызывая неподдельный интерес к себе волков, мерзнущих в лесах, горах, долинах, рыщущих в поисках пищи.

На следующую ночь, поближе к полуночи, одиночный вой волчицы, скорее всего похожий на плачи женщины, опять раздался с того же места. Через какое-то определенное время характер и тембр воя изменился: казалось, это навзрыд плачет, подвывает женщина. То, казалось, плачет, то вдруг плач переходит на хохот гиены, то скулит, как младенец, то скорбно жалуется.

Сельчан это непонятное явление испугало так, что даже взрослые по ночам перестали выходить из дома. Без особой нужды днем тоже особо не выходили за пределы своих дворов. А мужчины зарядили ружья, во двор, на переулок, за пределы села даже днем не выходили по- одному.

В селении мало кто верил, что в селении вдруг ни с того объявился волк. Все были уверены, что это дух аксакала Мурада, не найдя покоя на том свете, разгуливает по его осиротевшему дому. Ведь духи способны перевоплощаться в кого угодно. Его дух, без сомнения, перевоплотился в волка. Или, может быть, вернулся дух Зайнаб, сбежавшей из-под венца и потерявшей из виду людей с тех пор.

В один из вечеров аксакал, вышедший во двор, потревоженный воем волчицы, увидел во дворе покойного Мурада волчицу в облике старой оборванной женщины, стоящей на ногах, воющей на луну, стоящей на макушке ближайшего холма. Через некоторое время она или оно, опустилась на четвереньки, захватом лап отбросила подол непонятного одеяния на спину, приоткрыв совершенно голый зад, без шерстки, почесала когтистой лапой, заскулила, подпрыгнула на пружинистых лапах. Заметив слежку за собой, полуобернулась к тому месту, где прятался аксакал, зашумела, со скрипом хохотнула и забежала в дом.

Когда наступила полночь, со двора аксакала Мурада опять раздался волчий вой. Набирая голос, вой волчицы становился выше и выше, вдруг где-то на мгновение застрял и завис, только стали слышны одни скрипы и порывы ветра, вдруг и метель упал, стало совсем тихо. Все замолкло, на секунду слышно было, как дышит природа за окном. Вдруг волчица опять завыла, завыла так, что в селении подумали: завтра же надо всем скопищем аксакалов, мудрых женщин и детишек с молитвами и жертвоприношениями пойти на священные «Курма- пир».

Вой волчицы растекался по пустым снежным переулкам. Ветер, усиливаясь, набирая силу, подхватил вопли волчицы. Он, крутя, вертя, мчался по сельским переулкам, скручивая сгустки колючек, обрастая снежным комом. Он, сбитые в угол, на мгновение как-то сиротливо застыл, но вдруг, откуда не возьмись на село с гор пошли такие страшные порывы ветра, что ком, обрастаемый снегом, собрался в огромный снежный шар. Под дуновением ветра, катился по переулочкам, выкатился, выпрыгнул за околицу села и там застыл в снежной стуже…

***

Обезумевшая старушка еще раз прошлась чумазой лапой по портрету девушки. С сундука со скрипом скатилась на пол, испуганно подпрыгнула мячиком, завыла. Вдруг вспомнила, что ей, когда исполнилось три года, отец сказал: «Доченька, как ты умна, как ты красива! Когда ты станешь большой, за тебя я буду молиться!»

Она заплакала, заплакала человеческим голосом, так что все в селении, разбуженные воем волчицы застыли от ужаса. Опираясь на трость, поддевая под себя ушибленную и другую дугообразную ногу, тяжело и косолапо передвинулась в сторону дома. Вышла во двор, почему-то приоткрыла скрипучие ворота, с украдкой оглянулась по сторонам, повернулась мордочкой в сторону луны, замерла. Вдруг затянула такую песню, что горы приклонили головы, речка застыла, луна закатила свой лик за холм…

1994 г.

Плач дервиша

(повесть)

На макушке плоской горы, за сельской мечетью, растущей над узкой голубой лентой реки, с ревом бегущей по глубокому каньону, за сельской мечетью, как часовой, охраняющий покой высокой горной и холмистой гряди, вековой старый дуб доживал свои последние годы. Семь человек разом, если стали бы в круг вокруг дуба, не смогли бы обхватить его могучий ствол, покрытый многовековой чешуеобразной черной корой, со старыми, изувеченными рубцами, извилинами в человеческий ладонь глубиной, огромными чашеобразными выпуклостями, огромными обрубками могучих высохших, как скальные породы, ветвей, оставленными на нем когда-то природными стихиями. Этот великан, не как обычные деревья, берет начало своего могучего ствола не с земли. А огромные, сильные, с черным чечуйшчатым покрытыем, похожие на искривленные временем пальцы глубокого старца, корни, выпирают из земли выше человечского роста, и как кровля болшой пещеры, та, на верху собираются в один узловатый огромный пучок, с этого пучка вырастает в темную вышину могучий ствол, дающий своему дряхлеющему телу исчерпывающие изо дня в день жизненные силы. Эти могучие корни держат в своих объятиях камень с величиной в пять быка, а из-под камня вытекает чистейший холодный родник.

Этот великан за свое многовековое развитие увидел большую жизнь, и большие, кровавые события оставили глубокие шрамы на его испещренном вековыми морщинами лике: и боль, смерть беспощадного, карающего меча и огня Надыр-шаха, и смертельный лик черной чумы, отнимающей жизнь у десятков и сотен людей, и нескончаемые столкновения кровной мести, и убийство отцом единственного сына, и его позор разделения ложа с овдовевшей женой сына… Все увидел старый великан. С тех пор старый великан, получив поражающий удар молнии, лишился мощных ветвей, тянущихся в самые глубины неба и превратился в двухпалого колеку, ураганный ветер, сорвавшийся огромной силой с шапки Джуф-дага, не раз кромсал его, огромные льдины с куриное яйцо, падающие с хлестким ливнем, не раз нещадно избивали его крону, лютые морозы не раз лишали жизни половину его ветвей, не раз его могучий ствол, ветви, нежные листья выгорали под палящими лучами солнца, покрываясь язвами и болячками. Вся лишения видел и испытал на себе старый великан, но не поддался никаким природным атакам и стихиям, все стоически выдерживал.

С тех пор один за другим прошло столько лет, столько веков, в селение пришло столько поколений, столько ушло, поменялись времена, нравы, религия, а старый дуб, удивленно растопырив свои две огромные ветви, как два обрубка, как две руки, доживающего свой век старика, покрытые рубцами и язвами, и сегодня все еще стоит на макушке горы, как свидетель божьей кары, тому поколению людей, которые накликали на головы жителей целого селения страшную беду, как сигнал небес, грядущим поколениям, что любая страшная злость на земле наказуемо небесами.

Старый, больной дуб — немой свидетель страшного бедствия, нанесенного жителям села человеком-зверем, зверем-человеком, носитель страшной информации, оставшийся до судного дня, чтобы пред ними предстать как судья небес, который не оставит их без ужасающего наказания.

Никто не знает, какое тысячелетие доживает старый дуб, стоящий на обочине села, на самом высоком месте, как крепость, как ангел-хранитель. Никто не знает, с какого тысячелетия жители селения набирают силу тела и духа от живительного родника, бьющегося из-под его огромного брюха. Веками земледельцы этого населенного пункта занимаются землей, животноводы тянут тяжелую арбу под ярмом животновода. Как в те далекие времена, маленькие, когда наступает время выходят в этот мир, а седобородые, еще не успев досказать внукам сказку про свою жизнь, уходят в мир иной, здесь молодые начинают новую совместную жизнь, а там расходятся. Одним словом, нескончаемая жизнь Вселенной, как заведено с самого начала жизни в нем, делает нескончаемые круги рождаемой бесконечной жизни.

Только вдруг, неожиданно из неоткуда, в привычную жизнь сельчан ворвались такие события, они ее сделали такой непонятной и непредсказуемой, что они стали спрашивать у себя, с ними ли все это происходит.

Дервиш-Али по горам и долам, то прячась в заброшенных пещерах медведей, то в волчьих логовах, ни на минуту не зная покоя, убегая от врагов, преследующих его по пятам, в неизвестном направлении пробирался третьи сутки. Наконец в четвертые сутки, ночью, падая с ног от немерных телесных усилий, душевных переживаний, теряя силы от голода и холода, умирая от нанесенных врагами ран, Дервиш-Али добрался до той границы, где он, теряя разум, закачался, на секунду успел оглянуться, теряя силы, падая на спину. Над ним высился огромный старый дуб, одинокий, стоящий над вершиной горы, опрокинувшей свою голову вниз, направив свои взоры в глубокий каньон, пытаясь добраться до молчаливой живительной речки, скованной под толстым слоем льда. Он, хватаясь за ниточку жизни, повернул свои угасающие взоры на луну, висящей на темно-голубом лике неба, протягивая ей навстречу дрожащие от холода руки, из своего горла вырвал то ли стон, то ли жалобный вой, вдруг глаза помутнели, он упал в какую-ту бездонную темноту…

Находясь еще далеко от своего логова, у матери-волчицы как-то странно забилось сердце. Оно почувствовало беду, страшную беду, идущую на голову ее детенышей, находящихся в логове. И тихая ночь таила в себе какую-то непонятную угрозу, в ней чувствовался холодок, идущий из сырой и темной могилы. Приближаясь к логову, вдруг сердце матери-волчицы заколотило так, что на минуту у нее остановилось дыхание. Теперь не только сердцем, но и волосы, ставшие дыбом на загривке, стали улавливать скрытую угрозу, нависшую над ее сосунками. Она убыстрила свой ход, потом, позабыв всякую осторожность, стрелой полетела в сторону логова. Ее сердце разрывалось от страха за своих детенышей, она задрожала и беспомощно завыла. Ее чувствительные ноздри улавливали запахи двуного врага, бредущего в сторону ее логова к детенышам. Вдруг ветерок, поднявшийся в долине речки, донес до нее неприятные кислые запахи пота ее вечного врага и еще какие-то запахи сушеных трав, отдающего от него.

«Что это? Откуда в этих глухих местах взялся этот враг? Что ему от моих детенышей нужно?». На минуту она приостановилась, приподняла мордочку к небу и затянула в свои ноздри эти противные запахи, чихнула, вдруг опустив мордочку к земле. Из ее нутро вырвался страшный стон. Она развернулась, перепрыгивая с кочки на кочку, не замечая страшные пропасти, зияющие с боку под ногами, устремилась дальше. Она спешила в логово, первая часть, если можно так выразиться, — веранда находилась под огромным навесом скальной массы, а логово в глубокой пещере за ним, на той стороне речки, на южной стороне, которое пригревало солнцем и зимой.

На расстоянии нескольких шагов от логова она беззвучно остановилась, притаилась за серыми каменными глыбами, рассеянными там и сям. Внизу, у речки, лежал человек, весь в крови. Волчица легла на живот, готовясь к атаке; хрустя тугими мускулами ног и спинного хребта, приподнялась и на мгновение застыла на месте. Но почему-то человек не двигался, не давал признаков жизни, будто ушел на вечный покой.

Напряжение волчицы чуть улеглось. Она двумя прыжками перепрыгнула через речку, скованную подо льдом, осторожно, со стороны головы, приблизилась к человеку, вокруг него сделала круг, при малейшем движении готовая напасть и вцепиться в его горло. Перед волчицей лежал человек, покрытый кровоточащими ранами. Он еле дышал, готовый скоро умереть.

Вдруг она вскочила, стрелой устремилась к логову, не останавливаясь у входа, забежала во внутрь. Ее детеныши, не чувствуя никакой опасности, прижавшись друг к другу, временами посасывая свои языки, спали крепким сном. В одном порыве она обняла и прижалась брюхом ко всем сосункам, лижа шершавым языком мордочки и под хвостами кождого в отдельности. Они, увидев мать, завизжали, заскулили, перелезая через спины друг друга, неуклюже падая, потянулись к ее набухшим от сладкого молока сосцам. Они подняли такой визг, такой гвалт, что, дерясь друг с другом за каждый сосок, царапая друг друга, кусаясь, долго не могли успокаиваться. Наконец, насытившись, волчата угомонились. Теперь потянулись к мордочке матери, лижа ее, дерясь, кусаясь, выпихивая друг друга, определяя навсегда свое положение в волчьей иерархии.

Развалившись на бок, волчица давала сосать свою грудь грудным сосункам, обнимая передними лапами, облизывая их, она до такой степени расслабилась, что утробно призывно урча, прикрыла веки глаз и прислушалась. Со стороны речки донеслись шорохи, возня двуногого зверя. Перед ее глазами стал двуногий беспомощный зверь, весь в глубоких ранах, ссадинах, готовый вот-вот сдохнуть. Она вспомнила своего взрослого годовалого сына, которого зимой потеряла на охоте, а потом нашла далеко от своего логова с перебитым хребтом. А рядом на снегу остались многочисленные следы медведя-шатуна, ей так стало жалко сына, что она его не покидала несколько дней, неся ему задавленного поросенка, то зайчонка. Волчонок ни к чему не притрагивался, потому что у него еще ударом лапы медведь разбил и челюсть. Так он и умер. Тогда неутешная мать долго плакала, выла по сыну. Вдруг она двуногого зверя, в ранах и ссадинах, представила своим старшим сыном, беспомощного, безутешно рыдающего. Мать-волчица на секунду зажмурила глаза, вдруг представила, как ее старший волчонок вместе с месячными сосунками сосет ее грудь. Она почувствовала его прохладные бархатистые губы у себя на груди, вздрогнула. Со стороны речки двуногий зверь заскулил так, что мать-волчица вскочила и побежала к тому месту, где несколько минут оставила двуногого зверя.

Подбежала к нему, шершавым языком лизнула по его лицу, тот вздрогнул и застонал. Двуногий зверь был большой и тяжелый, волчица не знала, что с ним делать. А он замерзал и умирал. Ей ничего не осталось делать, как крепкими зубами схватила за шиворот бешмета и, прилагая немерные усилия, потащила в свое логово.

Двуногий зверь оказался в объятиях волчат. Он временами приходил в себя, стонал от боли, оглядывался в темной пещере ничего не видя, ничего не понимая, где он находится. Единственное он понял, что находится в одной пещере с волчьей семье, что волчица выхаживает ее. Лежа на боку, она прикладывала свою грудь к его губам, чувствовала, как тот жадно и упоительно ее сосет. Через некоторое время двуногий зверь опять засыпал, плача, скуля, визжа во сне. Так прошли несколько дней. Волчица покидала логово только, чтобы пойти на охоту, досыта наесться, чтобы накормить ее разросшуюся семью.

Иногда его воспаленный мозг долго не мог ориентироваться, определить, где он находится. Только со временем он стал ощущать, что его раны начали затягиваться потому, что волчица долго облизывает их своим шершавым языком, и боль медленно куда-то уходит. Когда его знобило, волчица плотно прижималась к его телу, обнимала передними лапами и нежно облизывала его лицо, больные, гноящиеся места на теле. Он окреп настолько, что самостоятельно мог переворачиваться с бока на бок, вставать, даже на четвереньках двигаться по логову, когда отсутствовала волчица. Наступил такой день, когда волчица почувствовала, что двуногий зверь вернулся к жизни, и смерть от него отступила.

Волк по природе своей — очень осторожное животное, которое никому в жизни не доверяет не то, что своих сосунков, но и свое логово. Прошло не много времени, а волчица не только доверила сосунков двуногому зверю, но и он стал у нее самым любимым волчонком. Казалось, он не человек из враждебного ей племени, а ее дите, кусок мяса, только что оторвавшийся от ее тела.

Настало такое время, когда раны на теле Дервиш-Али затянулись новой кожей, болячки отошли. В логове волчицы он стал своим. К ласкам, нежностям, которые одаривала, проявляла волчица к своему старшему волчонку, он так привык, что воспринимал их, как любые чувства, которые проявляет мать к своему дитяти, как дележ куском своей добычи, местом в логове.

Когда Дервиш-Али стал приходить в себя, соображать, в чьей семье он живет, как волчий детеныш, чью грудь он сосет, он не испугался. Наоборот, в его сознании просыпались такие картины из прошлой жизни его племени, будто бы они из племени волков-оборотней, что он живет в своей семье, что так оно и должно быть, что эта жизнь давно, до его рождения, даже до рождения его отца, деда, прадеда была определена судьбой. В первые дни, когда очнулся, он боялся, что вот-вот с охоты вернется хозяин логова, нападет на него, растерзает в клочья. Даже, если около логова шелохнется куст, зашуршит трава, он вздрагивал и вскакивал. Но волк почему-то не приходил. Наблюдая за поведением, реакцией волчицы на внешние шорохи, да и внутрисемейными отношениями, он все больше и больше убеждался, что волчица живет с детенышами без своего спутника. Он или покинул эту семью, или погиб на охоте, в стычке с другой волчьей стаей. Иначе так не может быть, чтобы хозяин семьи неделями не возвращался в свое логово. Он до такой степени обосновался в логове волчицы, стал своим, что он, когда волчья семья по вечерам открывали семейный хор, он тоже становился на четвереньки, задирал морду к луне и выл. Выл гортанным голосом, долго, самозабвенно, и до такой степени входил в экстаз, что через некоторое время начал чувствовать себя волком, даже хозяином стаи.

Мать-волчица теперь каждый день уходила на охоту за добычей, иногда и вечером, и на зоре, а он защищал логово от чужаков. Он, выздоравливаясь, вместе с другими волчонками на четвереньках бегал по логову, на передней, открытой части логова, играл, дрался с ними, визжал, кусал, нападал. А когда мать-волчица приходила в логово с косулей, кабанчиком, вместе с волчатами, воя, визжа, дерясь, кидался на добычу, зубами хватался за самые жирные, нежные места туши, рвал мясо руками, чего не могли волчата, уплетаясь нежными кусками, смоченными густой жирной кровью, утробно рычал, не подпуская волчат к своим долькам. Он так много ел мяса, что иногда волчица у него отбирала жирные куски, которые он прятал от волчат на потом и преподносила своим малышам. Он обижался, плакал, визжал, закатывал истерику, бил себя по голове и очень много спал. На нем раны срастили, как на волке, он креп изо дня в день и, когда мать-волчица уходила на охоту, часто стал выходить за пределы логова, высматривая вероятные тропы для неожиданного отхода. Он понимал, знал, что в волчьей стае он не может долго остаться, не от того, что он наполовину человек, а от того, что здесь ему долго оставаться было не безопасно. У него должна быть своя семья, свое логово, своя добыча, с которой он будет делиться с его будущей спутницей жизни и малышами, которые она народит ему целую кучу.

А волчица, не предполагая, что в один из дней чужеродный двуногий зверь может помышлять навредить ее детенышам, уходила на охоту. Она жила по волчьим законам, по которым и тысячу, и десять тысяч лет тому назад жили ее предки, кормя и защищая от врагов своих отпрысков. Ей хватало ума понимать, что чем больше и крепче стая, тем больше у них есть шансов выживать в борьбе за жизнь, защищать границы своей территории, расширять их. А ее не до конца развитые волчьи мозги не могли не уловить, что удачная охота, только что задавленная тушка копытного животного — это много жирного молока в ее груди, парное мясо, которым она досыта накормит своих волчат, наконец-то, это продление их жизни. Чем больше они становились, тем больше они становились требовательными к матери и ненасытными…

Теперь Дервиш-Али при отсутствии в логове матери-волчицы все свое время проводил в лесу — искал все входы, выходы, в случае непредвиденных обстоятельств подыскивал вероятные и безопасные места для отступления, не доступные пещеры, в случае нападения на него волчьей стаи.

Теперь он по минутам мог определить, когда волчица уходила на охоту, примерно чувствовал, когда она приходила, изучил все ее тропы, вероятные места гона диких животных на охоте. Изучил, откуда и куда от волчьего логова тянутся дороги к местам жительства людей, зимние и летние расположения бах с копытными животными.

Вот волчица перед очередной вылазкой на охоту, будто чувствуя их расставание, последней подошла к старшему волчонку. Тот, пряча глаза, сразу же опустился перед ней на четвереньки, нюхая и облизывая ее губы, завизжал, завертелся вокруг матери-волчицы, пытаясь не взглянуть ей в глаза и за ней, весело скуля, выбежал на террасу и там остановился, злобно глядя ей в след. Дервиш-Али знал, что сегодня волчица направляется на охоту далеко в горы, под Джуф-даг, и раньше вечера следующего дня с охоты не вернется. Она, когда охотится недалеко от логова, никогда с волчатами так долго и нежно не прощается. Это был его шанс, какого, быть может, он долго не увидит. Вот и наступило время покидать это логово, так ставшее ему родным за время проживания.

Волчата, чувствуя беспокойство двуногого зверя, вдруг забеспокоились, завизжали, заскулили, лезли ему на спину, смешно тыкая его бока влажными мордочками, подпрыгивая, пытаясь лизнуть его в мордочку. Он, стоя на четвереньках, гладил их по бокам, шершавым языком водил по их влажным мордочкам, даже прослезился. Не оглядываясь по сторонам, на четвереньках выскользнул из логова на террасу. На террасе он привстал на ноги, в полный рост, за долгое время пребывания на четвереньках в логове, мышцы тела, ног, рук сковались. Он с хрустом в суставах растянул позвоночник, мышцы ног и рук. Через широченные и объемистые ноздри с шумом несколько раз вздохнул в легкие воздух и выдохнул. Оглянулся по сторонам, предвкушая и чувствуя свободу, слегка закружилась голова, задрожало тело. Вдруг он разразился нервным смехом так, что долгое время не мог остановиться.

Сделал шаг, другой и увереннее направился в сторону речки. Он некоторое время шел, не оглядываясь по сторонам и не чувствуя ног. Вдруг он почувствовал за собой шуршание по траве чьих-то мягких лапок. Оглянулся и замер: за ним, переваливаясь с боку на бок, тянулись все пять волчонка. Он никак не ожидал, что волчата пойдут за ним. Он занервничал, не зная теперь что делать. Заорал на них, волчата, не понимающе, от него отскочили на некоторое расстояние, прижались друг к другу и заскулили. Как только он сделал несколько шагов в сторону, они завизжали и побежали за ним. Это в его планы не входило. Вдруг в его сердце зажглась какая-то нехорошая мысль. Вся кровь отхлынула от сердца к головному мозгу, в результате чего в его глазах помутнело, в ушах появился свист. Вдруг он повернулся, влеченный каким-то нехорошими мыслями в голове. Он помимо своей воли напал, одному за другим из волчат, с хрустом ломая неокрепшие шейные позвонки, начал крутить головы. И вытирая окровавленные руки о свои бока, устремился по тропинке, змейкой теряющейся в высокой траве густого леса, через некоторое время перестало слышать шуршание его ног на мягкой траве…

В это время волчица-мать выгнала из-под зеленого настила ежевики огромную кабаниху, которую вчера при случайной встрече успела ранить в пах, а сейчас гнала на высокую скалу, с которой собиралась ее сбросить. Волчица долго, целый день, гонял кабаниху по кручам гор и ухабам и рытвинам, выбилась из сил. Наконец, успела загнать кабаниху на тропу, прямо ведущую на кручину горы. Кабаниха заметила опасность у самой кромки огромной скалы, не успела увернуться и свалилась с огромной высоты в пропасть, где протекали мутные воды разбушевавшейся от вчерашнего ливня реки. Волчица по известной ей тропе быстро добралась до своей поживы, набросилась с голоду, ела мяса, отходила, пила воду, опять, отрывая от туши, огромные куски кабанины впихивала в свой желудок, ложилась, отдыхала, ела до отвала. А остальную часть оставила на завтра — спрятала в глубокой яме в лесу, сверху набросала ветошь. Не плохо ориентируясь в местности, к сгущающимся краскам вечерних сумерек выбралась из пропасти и умчалась в сторону своего логова. Теперь ей как можно быстрее нужно было добраться до своих детенышей, лечь на мягкой постилке из папоротника, которую в огромном количестве собрал ее старший волчонок, среди ее волчат, по порциям отрыгивая, досыта накормить всех волчат. Потом, отдохнув несколько часов, опять направится к тому месту, где она спрятала оставшуюся часть кабанины.

Мать-волчица, еще находясь далеко от своего логова, почувствовала страшную угрозу, нависшую над ее детенышами. Она задрожала от нетерпения и ускорила шаг до такой степени, чтобы, не удержавшись на тропинке, не свалиться в пропасть. Только сколь не старалась мать-волчица, она как былые времена не могла на тяжелых лапах, как ей хотелось, нести свое грузное тело. Желудок был полностью набит мясом, и, сколько не старалась, не могла ускорить свой бег.

Волчица, обливаясь потом, тяжело и со свистом дыша, добежала до границ логова, свалилась с ног, упала, кувыркнулась через голову и упала в речку на острый камень так, что от нестерпимой боли завыла. Шлепаясь о воду и подводные камни, она с трудом выбралась на берег, с шумом и разбрасывая под горящими лучами луны мириады блестящих брызг, отряхнулась. К горлу подступил сухой комок так, что она не могла его ни проглотить, ни выплюнуть. Из ноздрей струями в речку бил пар, она отдышалась, опустила мордочку в речку, шершавым языкам сделала несколько судорожных движений, пытаясь глотнуть воду. Чуть остыла, вскочила на ноги и двинулась вперед.

На расстоянии полета стрелы от логова, расплюснуто лежащими на камнях, волчица увидела своих волчат. Несколькими прыжками она оказалась рядом с телами своих бездыханно лежащих волчат. Она набросилась на них, скуля, облизывая, то в замешательстве забегая к одному, то к другому, то третьему. Она, зубами мягко беря их за шиворот, старалась ставить то одного, то другого на ноги, мордой мягко подталкивала вперед, они, подкошенные, падали на речные булыжники, не двигались, не подавали никаких признаков жизни.

Волчица вдруг вскочила, стрелой забежала в логово. Оно, осиротело — там не было заметно никаких признаков жизни. Старший волчонок — двуногий зверь — словно испарился, его след простыл. Скуля и визжа, она обежала все потайные углы логова, обычно, где любят прятаться его детеныши, там никого не нашла. Жалобно завыла, словно кому-то жаловалась, скуля, опять выбежала к детенышам, лежащим на берегу реки бездыханно. Она опять набросилась на детенышей, облизывая и подталкивая их к своим набухшим от молока и сочащим белой жидкостью сосцам. Когда они на это не реагировали, она в зубах собрала их на мягкую траву, легла, подняв одну заднюю ногу, другой, передней подталкивая их к сосцам. Вдруг до нее дошло, что наделал с ее маленькими детенышами ее самый старший волчонок, она завыла так, что от страха все живое в периметре нескольких десятков километров попряталось по своим норам…

А Дервиш-Али, убегая от мести волчицы, забрался так далеко в глубь Табасаранского района, что неожиданно для себя вышел к небольшому селению, скорчившись, прислонившемуся боком к небольшой горе. Доплелся до старика дуба-великана и упал, теряя сознание.

Женщины, которые рано утром пришли с кувшинами под дуб к роднику за водой, нашли бездыханного мужчину непонятного происхождения, покрытого глубокими ранами от падений, колючек диких кустарников, с гноящимися ранами. На его голом теле находилось непонятное засаленное рваное одеяние, страшно пахнущее грязью, кишащее гнидами, блохами и другой ползучей нечистью. Ноги, колени, руки, давно не видевшие воды, были покрыты ссадинами, нарывами кровоподтеками.

Когда неистово закричали испуганные женщины, к роднику прибежал Муслим, сын седобородого Курбана. Он опустился на колени, прислонил ухо к груди мужчины, прислушался: сердце билось ровно и гулко, словно молот, опускающийся на наковальню «дум, дум, дум, дум». Он, как пушинку приподнял больного человека к себе на руки и, что есть мочи, побежал домой.

Больной мужчина, не просыпаясь, третьи сутки лежал на овчинной тавлинской шубе у сильно натопленного очага, куда дядя Курбан, смотрящий за ним, то и дело подкладывал дрова, не смыкая глаз. Четвертые сутки, полночь, дяде Курбану не спалось. Вдруг дядя Курбан себя поймал на том, что с сельском переулке раздался собачий вой, ему показалось, к этому вою и присоединился еще какой-то вой, длинный и удручающий. Дядя Курбан привстал с овчины, постеленной на полу недалеко от спящего мужчины, приоткрыл одно ухо от сползшегося на него овчинного котелька, прислушался. До его уха со стороны дуба-великана дошел такой звенящий волчий вой, что на секунду потерял дар речи.

— Не может быть! — воскликнул дядя Курбан. — Откуда в такое время в селении, переполненном собаками, волк?!

Он был так поражен неожиданным явлением волка, что долгое, время, пораженный, ничего не мог говорить. Он поймал себя на мысли, что натягивает на голову тавлинскую шубу, пытаясь, как можно дольше в нем укрыться. Только его поразил нисколько волчий вой, сколько огромные глаза незнакомца, вытаращенные из-под шубы, искрящиеся желтым- фосфорическим блеском, и удивленно направленные в темные стекла окон. Дяде Курбану то ли показалось, то ли на самом деле он увидел, как тот вдруг задрожал от страха, заскулил, запищал, друг вскочил, пытаясь найти укрытие, куда можно было прятаться.

Он оглянулся, где можно было прятаться, увидел напротив, у стены, ковровый станок, за которым он спрятался. Он там долго не мог угомониться, наконец, его нервы не выдержали, и он сначала заскулил, а потом тихо завыл в такт волчьему вою, раздающемуся за селом. У него вдруг сломался голос, он запищал, затявкал по-щенячьи, а потом заплакал, как человек, долго, безостановочно, вгоняя в животный страх Дядю Курбана, всех его домочадцев, соседей. У дяди Курбана от ужаса волосы на голове зашевелились, стали проволочками, он бессильно осел, закрыл глаза руками и задрожал.

А волчий вой раздавался то в одном, то в другом конце села, подгоняемый ветром, он несся по переулкам села, вгоняя ужас в сердца разрывающихся в вое собак, домашний скот в стойлах. Собаки, рвущиеся в вое, инстинктивно собравшись в одну общую стаю, гонялись по переулкам то в один, то в другой конец села, неся в сердца людей, домашнего скота сумятицу и ужас. Так дядя Курбан в одной комнате с этим человеком, если так можно выразиться, боясь его и за семью, держа кинжал под боком, просидел до утра. Эта был монстр, какая-то божья кара, посланная в их семью в облике человека. Как быть в дальнейшем, что с ним делать он не знал, а семья была в ужасе, готовая на любую глупость. По этому вопросу не было одинакового мнения и у совета старейшин села, которая долго, с утра до обеда, заседала в сельской мечети.

Но пока с утра до вечера не утихал огонь в его очаге. Дядя Курбан с женой кормили этого несчастного человека с рук, выхаживали, как младенца. Обделяя большую семью во многом, самые жирные и вкусные куски мяса преподносили гостю, самую теплую постель стелили ему, самые вкусные напитки давали ему. В дом дяди Курбана на служение гостю были приглашены самые опытные знахари, лекари, колдуны. И сельчане, понимая в какое трудное положение попала семья дяди Курбана, помогали ей в чем могли: кто мукой, кто сушеным мясом, кто маслом, кто десятком яиц, кто картошкой, кто свежими, мочеными в воде фруктами.

Человек-инкогнито, с тех пор, как объявился в семье дяди Курбана, проходила вторая неделя. Кто он, откуда, из какого роду-племени, как он очутился в этом захолустье, куда давно не заглядывал чужой человек, на каком языке хоть он говорит — все было покрыто таинственным мраком.

Для жителей этого населенного пункта гость — это посланник Аллаха. Как принято с глубоких дремучих времен, для горца он свят, его почитают, ему угождают, он готов сделать все, чтобы было уютно, сытно, не холодно. По обычаям гор, пока гость сам не откроется, для хозяина считает неуважением к гостю задавать нетактичные вопросы. Как принято, гость сам должен о себе обо всем рассказывать. Но этот гость молчал, будто бы замышлял что-то плохое против семье дяди Курбана. Единственное, что узнали, его зовут Дервиш-Али, вот и все. Когда он молчал и третью неделю, в семье дяди Курбана заволновались, и по селу о нем поползли непонятные слухи, один страшнее другого. Одни говорили, что он убийца из соседнего района, который сбежал от кровной мести. Другие говорили, что видели, как он превращается в волка, и как выл на луну. Третьи предлагали, немедленно выдворить его из селения и таким образом защитить сельчан этого молчаливого человека. Четвертые говорили, что он глухой, видели, как он в поле напал на овцу, загрыз его, как волк, научился только выть по-волчьи и скулить.

Самое главное, что связывает его с этой волчицей, которая по вечерам тенью пробирается по сельским переулкам, воя, пугая всех? Не по его ли следам она пробралась в эти края? Если не по его, то за чьей душой он охотиться? Здесь кроилась какая-то тайна, которую в селе старались многие разгадать.

Самое главное, что удивляло людей — его состояние, когда находили еле живым под дубом-великаном. С такими ранами, ссадинами на теле, сепсисами на теле мало кто из людей выжил бы. А Дервиш-Али не только выжил, но и за короткое время почти все смертельные раны на его теле зажили, как на собаке, и он по вечерам еще умудряется куда-то бегать и чего-то доставать. Видели, как только он стал на ноги, из огромного грязного кармана балахона, висящего на нем, он вытащил какие-то пахнущие травы, в круглом медном казане в очаге на медленном огне готовил какую-ту кашицу и прикладывал к больным местам. И через неделю, когда больные места на теле, откуда сочился гной, затянулись новой красной кожей, и он оживал на глазах, люди решили, что он связан со сверхъестественными силами.

В один из вечеров, когда семья дяди Курбана спала крепким сном, Дервиш-Али бесшумно встал со своего места, с запертых дверей беззвучно снял все запоры, вышел наружу и исчез в темноте. Вернулся через сутки, весь грязный, голодный, когда увидел еду, на него набросился, как голодный волк. Во время еды, если к нему кто-то подходил, он огрызался, как волк, думая, что у него отбирают еду, делал нападающие движения, и все ел много, очень много и без разбора. А потом исчез еще и еще раз… В последнее время уходил каждый вечер. Куда? Никто не знал, он в темноте вдруг растворялся как туман, и сколько не старались бывалые охотники проследить его, они неожиданно теряли его нить. Так он вечер уходил куда-то, а рано утром домочадцы дяди Курбана находили его в своей постели. Хотя была поздняя осень, на северных склонах окружности села лежал припорошенный снег, и сейчас на его голом теле кроме того грязного балахона, который был на нем первый раз, ничего не было, а ноги были босы. Создавалось такое впечатление, что его узловатым, скрюченным как у волка ногам, было неудобно ходить в обуви, и, какую бы обувь ему не давали, на следующий день он выкидывал ее куда-то.

Больше всего сельчан поражало не это, а другое: от ночного воя волчицы за околицей села дрожало все живое в селении, только не Дервиш-Али. Это первый день ее появления он испугался не на шутку. Он нашел в себе силу заколдовать ее, сделать ее не опасным себе, даже на первое время сделал ее своей напарницей. Но для обычных людей с обычными представления волка, волчицы это все оставалось тайной за семью печатями.

Теперь, с каждым днем, сельчане в облике лица, на всем теле, в кривых, как-то вывернутых ногах, в длинных с очень длинными, крючковатыми пальцами руках, во взгляде изподлобья Дервиша-Али находили черты, не характерные обычному человеку. Его удлиненное лицо, начиная со впадин глаз, было покрыто густой рыжей растительностью. Из-под густых бровей тянулись две кривые бороздки, оставленные кривой сохой на прыщеватом лице, тянущем в сторону углов рта двумя непослушными быками. Создавалось впечатление, что эти кривые, угловатые линии разделяют его впалые в огромный рот щеки, с разрезом от уха до уха, на две непонятные дольки. Эти кривые линии, сделав петлю, углублялись в верхнюю губу, безобразно выпученной и тянущейся вперед морды. А кончик длинного, с какими-то наростами крючковатого серого носа, берущего свое начало с низкого покатого лба, тянущегося сверху вниз, влезал в губастый рот. Его серая верхняя заячья губа то и дело впадала в его беззубый рот, откуда слюна длинными нитями падала на его, выпученный вперед, покрытый рыжей шерсткой подбородок. Из-под его рыже-бурых бровей, сидящих на его покатом лбу, из-за гноящихся век без всякой растительности, выглядывали круглые желтые глаза, в них отражала тревога, какой-то холодный магнетизм и страшная животная сила.

Охотники, понимающие даже язык зверей и птиц, очень сложно определяли, что он говорит. С его впалого во внутрь рта, все время чего-то жующего, слетали звуки, не похожие ни на мяуканье дикой кошки, ни на скулеж волка. От чего домочадцы дяди Курбана страшно пугались и старились прятаться от него подальше. Странные были эти звуки, до того странные, что дети от них теряли дар речи, собаки от страха дрожали, пуская себе на живот оранжевую струю, у копытных подкашивались ноги и падали на месте, страшно мотая головами.

А когда у дяди Курбана из курятника стали пропадать куры, из кладовой вяленое мясо, мука, крупа, а у сельчан прямо со стойла, то там, то сям, стали пропадать овцы, сельчане совсем запаниковали. Возникает вопрос: если дядя Курбан кормит гостя лучше любого члена семьи, тогда зачем красть! Даже волки, и то на своей территории сторожат отару овец, не дают другим волкам на них напасть, тем самым создают нормальные условия для безопасного существования стаи на своей территории. Если кражей занимается Дервиш-Али, то что же его на это побудило? Если вор не он, то кто же? Со времен основания села старожилы не помнят, чтобы здесь кто-то у кого-то чего украли. Не волчица же, рыщущая на окраинах села? А если она на самом деле оборотень? Тогда человеку-оборотню не должен же оставаться голодным: ему на питание нужно как мясо, так и мука? Должен же он оборачиваться из волчицы в женщину, из женщины волчицу? Тем более, при оборачивании человек теряет очень много физических и моральных сил, наверное, кушать хочется страшно, даже целого быка.

Теперь Дервиш-Али стал пропадать из селения двумя-тремя сутками. Куда он уходит, в какие горы, дебри, где он проводит все это время и с кем, знал только лишь один Аллах. Жил как оборотень, исчезал как оборотень, появлялся как оборотень…

С каждым днем портились отношения между Дервиш-Али и членами семьи дяди Курбана. И они дошли до такой критической черты, до такого кипения, что один день утром из дома Курбана раздались такие плачи, такие вопли, что привело в ужас жителей всего села. Река, на которой стояла сельская мельница, с приходом морозов с каждым днем мельчала. Пока мельница не станет, дядя Курбан на волах, запряженных в сани, рано утром отвез на мельницу на молотьбу последние три мешка зерна. Он должен был вернуться с мельницы поздно вечером. Когда он не вернулся и ночью, рано утром сын Муслим на канне помчался на мельницу. Когда он прибыль на мельницу, какое же у него было удивление, когда он нашел его у еще не погасшего очага с вырванным горлом. Мельница, как после пурги, вся была заполнена снегом. Внутри мельницы, на небольшой площадке перед ней были многочисленные волчьи следы, тянущиеся с той стороны реки. В селении, по мнению старожилов, находился только один Дервиш-Али, способный на такую жуткую смерть. Но домочадцы, жители селения были озадачены тем, что Дервиш-Али последние трое суток сильно болел. Он ослаб так, что не то что из дома уйти и убить дядю Курбана, кружку воды без посторонней помощи ко рту преподносить не мог. Возникал риторический вопрос: «А если он обернулся волком? Пока из тех, кто домочадцев, кто сторожил его на несколько минут отключился, не мог ли он домчаться до мельницы, убить старика и вернуться». В том то и дело, что в ту ночь его сторожил Муслим. А он ни на секунду не смыкал глаз, за это он может поклясться на Коране. Тогда кто?.. На этот вопрос нужно было находить ответ.

Когда дошла эта страшная весть до Дервиш-Али, в его глазах вспыхнули какие-то искры, они загорелись зеленым пламенем. Страшно было смотреть в его горящие глаза. Он вскочил со своего места, будто час тому назад его двое из домочадцев не поднимали на руках, опустился на четвереньки, заерзал головой, странно замычал, поскулил, завыл. Вдруг резко остановился, припал к ногам хозяйки, заплакал, глядя ей в глаза. Когда хозяйка зло повернула от него заплаканное, злое лицо, до него дошло, что виновником смерти дяди Курбана в семье считают его. Выбежал в другую комнату, где родные и близкие оплакивали убитого. Он на четвереньках забегал вокруг тело погибшего, заглядывая каждому в глаза, пытаясь говорить, что не он, что он знает, кто растерзал Курбана. Только все брезгливо и пугливо отворачивались от него, некоторые пинали его ногами, пытались руками вытолкнуть его из комнаты. Он визжал, скулил, выл, подпрыгивая на четвереньках, пытаясь объяснить, что это не он убил старика. В день похорон Курбана Дервиш-Али исчез…

Говорят, тот день, когда родился Дервиш-Али, недалеко от того места, где его рожала мать, волки-оборотни завели волчий хоровод. И они пустились в такой пляс, что искры летели из-под их голых ног. Еще говорят, до появления будущего человека на свет, Аллах вкладывает в его руки весы, на одной чаше которых находится правда, на другой — кривда. На этот раз бес опередил Аллаха, снабдил его великой силой духа черных сил — колдовством, способностью преображаться и оборотиться. Потом судьба послала ему первой спутницей неудачу, второй — проклятие, третьей — зловредность.

С тех пор речка, пробегающая мимо дуба-великана, понесла немало вод в Каспийское море, не раз он был побит и градом, и убийственными ураганами, и шипящими молниями. Род Дервишей то на арбе, то пешком исколесил вдоль и поперек весь Южный Дагестан. Куда бы, в какие края они не заглядывали, они вместе с собой людям приносили только одни беды, горе и смерть. От их проклятий было рушено сотни судеб людей, целых родов, селений. Под их убийственными чарами было сброшено с пьедестала, лишено ореола целые династии царей, султанов, уничтожено сильных мира сего, от порчи глаза, которую они внушали, лишались разума красивые, сильные юноши, прекрасные девушки. От их ругани у человека отнималось тело, от их сглаза высыхал глаз. Поэтому, куда бы они не двигались, их встречали огнем и мечом, люди перед ними расстилали скатерть, сотканную из пуль, их укладывали в постель смерти.

Последняя ведьма из рода Дервишей, единственный главарь, оставшийся от огромной родни, Ашаханум, чей взгляд зеленых глаз повергал в ужас и самых сильных мужчин, умирая, теряя последние силы, стояла опрокинувшись на межу, разделяющую границу Кайтаго-Табасаранского округа. Она должна была родить в огромном красивом доме, вместе этого, избегая преследования врагов, она оказалась на этом безлюдном месте. Падая замертво, она разродилась мальчиком, чей крик услышал возвращающийся на коне из Табасарана к себе в село Амаци. Зная, что за она женщина, он похоронил ее в пещере, находящееся недалеко скальном массиве. А мальчика, завернув в подоле бешмета, скрытно от людских глаз принес к себе домой. Он по дороге домой заглянул к знакомому мулле, тот провел обряд посвящения малыша в мусульманина, прочел дуа, шепнул ему в ухо его имя Али, Дервиш-Али.

***

С тех пор прошло восемьнадцат лет, восемьнадцат беззаботных детских, отроческих, юношеских лет. Аллах почему-то обделил Амаци сыном. Дерви-Али для Амаци стал единственным сыном, для матери утешением души. Родители постарались в воспитании сына вложить всю душу, вырастить его честным, мужественным, порядочным человеком. Таким и его видели сельчане. Для друзей он был самый преданный друг, на велеьях, свадьбах главный организатор, для любой девушки ее мечтой, тем пахлеваном на белом коне, которого они видели в своих девичьи снах.

Да, Амаци был наслышан о темных делах рода Дервишей, об их колдовских чарах, погубленных людских душах, и о том, что люди огнем и мечом выжгли с лица земли их племя, даже название «Дервиш». Они и не были расстроены тем, что последнего отпрыска из племени «Дервишей», вместе того, чтобы уничтожить, пригрели в своей семье, тайно усыновили. Наоборот, за то, что Аллах ему подарил такого сына, Амаци пять раз в сутки во время молитвы благодарил Его. «Нет, я не жалею тем, что в тайне от сельчан воспитываю отпрыска Дервишей. Видит Аллах, я не знал о том, что в тот день колдунья Ашаханум, дав ему жизнь, сама уйдет на вечный покой. Это рука Аллаха повела меня в то время на это тайное место, значит я чист перед джамаатом. От коварных Дервишей на земле не осталось ни одного ростка, а их прах по всему свету развеян ветром, их кости волками, шакалами разбросаны по горам и долинам. Вместе с ними в небытые ушла и их колдовская сила. А Али — мой сын, кровь от моей крови, плоть от моей плоти. От колдовской силы Дервишей ничего нет. Как только родился, первый глоток молока он сделал от груди моей жены. Когда я нашел его в долине реки между ног умирающей от потери крови матери, кто был в свидетелях, кроме Аллаха? В то время, это Аллаху было угодно, и моя жена родила дочку. Получается, тот день моя жена родила двойню. А Аллах мудр, всевидящ, и Он поддержит мой поступок. Все же я спас от неминуемой гибели человеческое беззащитное дите! Разве за такое деяние Неб и Земля людей наказывают?» — на молитвенном ковре он долго сидел на корточках, разговаривая с Всевышним, споря, не соглашаясь с самим собой.

Но сколько не говорил Амаци с Всевышним, как не спорил со своими мыслями, в душе не находил покоя. Наоборот, какая-то скрытая пружина сомнения и тревоги довила на его сердце, вызывая в нем все боль вопросов без ответов. Накинув на плечи длинную шубу из овчины, он заворожено глядел в горящий огонь. И чем больше думал о дне встречи с его будущим сыном, тем больше тумана собиралось в его голове, где он терялся, путался, спотыкался. Дервиши, племя колдунов, знахарей, чародеев, откуда же вы такие взялись? Всевышний послал людей на Землю делать добро. А от ваших черных деяний до сих пор дрожит земля. Ваше племя сгинуло в лета, ваши могилы давно обросли мхом, от них даже следов не осталось. А люди до сих пор боятся даже одного упоминания вашего имени. Никто на земле, кроме меня, не знает, где покоится бывшая мать Али. Ее тело спрятано так, что ни одна живая душа не найдет его.

Вдруг он вздрогнул, за языкам пламени проскользнуло знакомое лицо с горящими зелеными глазами, шуба соскочила с плеч, он у пал на бок. «Тфу, ведьма, сгинь, сгинь с моих глаз! — замахал он перед глазами рукой. — видении на мгновение исчезло, но опять появилось. Он смотрел в глаза Ашаханум заворожено. Ему показалось, его тело куда-то исчезло, и мысли его кто-то крадет. Кто-то управляет его разумом, чья-то колдовская рука сжимает его руку, не давая сдвинуться с места. — О боже, какая же колдовская сила кроется в ее лице, какая же страшная сила красоты упрятана в ее зеленых глазах! Сила, покоряющая себе разум и волю человека, сила губящая мужчину, сила, опрокидывающая его к ее ногам! Тфу, тфу ведьма, сгинь с моих глаз! О боже, храни меня от коварства женщины и колдовства дьявола! Аминь!» — он, дрожа, и путаясь в своих мыслях, прочел молитву, оберегающую от колдовских чар женщины.

Вдруг за запертыми ставнями окна раздался какой-то шум. Не звон стекол, не стук, а какое-то дребезжание от землетрясения. Через мгновение оно повторилось, переходя на глухие удары из-под земли. Амаци, как застыл на месте с вытаращенными от ужаса глазами, и никак не мог сдвинуться с места. Через мгновение за окном раздался звонкий, ломающийся звон стекла, его трескучее падение, биение на земле, звонкий разлет десятков осколков. Вдруг, о ужас, со ставень окон какая-то колдовская сила со скрежетом сбросила все запоры, ставни гулко ударились друг о друга, и в комнату с воем ворвался крутящийся ветер, все крутя и переворачивая налету. Амаци привстал, свалился с ног, ветром его понесло и закрутило. Ему показалось, что он от страха закричал так, что все сельчане проснулись от ужаса. Это только ему показалось, а на самом деле, он лежал на коленях с раскрытым немым ртом и блестящими от ужаса глазами. Он, задыхаясь, судорожными губами пытался поймать воздух. В гортани застряло что-то мокрое, колючее, которое душило его. За окном вдруг раздался такой пронзительный и душераздирающий крик женщины, что Амаци прикрыл ушные перепонки, готовые лопнуть, ладонями и прижался к полу.

Ставни одного окна опять с треском ударили друг о друга, с проема окна раздался женский хохот. Амаци бросил туда мимолетный взгляд и увидел, как, завернувшись в белый саван, высокая до потолка и приподнятыми руками, перед ним стоит колдунья Ашаханум.

— Ооо, Амаци! — колдунья Ашаханум, босоногая, с распущенными до пят черными курчавыми волосами, с матово-бледным застывшим лицом, завернутая в белый саван прошуршала по ковру к очагу. — Ты, конечно же был уверен, что я не приду по твою душу? Ха-ха-ха, какой же ты глупышка, седобородый? Раз спас от смерти, выходил, выкормил моего отпрыска, сделал обрезание, дал имя, это не значит, что ты обессмертил себя! — ее матово-бледное лицо сияло красно-синим светом, широко открытые, не мигающиеся глаза сияли желто-фосфорическим пламенем. Из них билась какая-то колдовская сила, которая пригвоздила Амаци к полу, вытягивала из него всю его душу.

Колдунья сделала еще один шаг в сторону Амаци, потянулась к нему руками, похожими на клешни, ухватилась за борта его бешмета, приподняла и заглянула ему в глаза:

— А ты не боязливый, Амаци — не испугался людских пересуд, спас, выходил сына колдуньи, племя которой прокляло человечество!.. Хоть в заброшенном волчьем логове дал покой моим костям. А кто соберет, кто похоронит кости моих сородичей, разбросанные повсюда, кто даст покой их мечущимся в ночи грешным душам? Уууу, люди, проклятие наше, боль наша! Пусть вас покарает зло, силу, степень которой вы до сих пор никогда не чувствовали! Кара близко, она наступает. Я вижу огонь, который выжигает все живое, черный мор, который вас заберет. Вижу, как на вас идет оборотень, с одним, светящимся, как фосфор глазом на лбу, с огромной пастью, вооруженной клыкам, острыми, как кинжалы. Он архангел, душегуб, который будет забирать вас к себе десятками! Вот она, раскрыв огромную пасть, с клыков которой стекает зеленая отравленная слюна, способная заразить бешенством весь ваш человеческий род, медленно движется в сторону вашего села. У-у-у, люди, обезьянье отродье, как я ненавижу вас! Как хочется насытиться вашей кровью, смеяться, смеяться над вашей глупостью, беспомощностью, мелочностью. Ха-ха-ха! Вы словно ни на что не способные букашки. Собрать бы вас всех в одну кучу, повесть на одной веревке, смотреть, радоваться, как вы корчитесь в предсмертных судорогах, или бросить в один общий костер, скинуть в море… Чего ты молчишь, подскажи, какую кару мне придумать для вас, чтобы я насытилась? Молчи. А я тебе подскажу: все эти беды на ваши головы вызвал Дервиш-Али, мой сын, твой выкормишь! Продолжатель рода Дервишей, нашей колдовской силы, нашей чародейской тайны!..

С воем «Увввуу» опять откуда-то поднялся сильный ветер, он завертел, закрутил, все, что попадалось ему навстречу в комнате. Раздался резкий женский визг. Вместе ветром, закутанная в белый саван, в комнате закрутилась Ашаханум, «Ха-ха-ха» страшно рассмеялась и выметалась наружу. Ставни еще раз с громом ударились друг о друга, задрожали и зазвенели оставшиеся в рамах стекла, и резко все утихло.

Амаци, хватаясь за сердце, бросил помутневший взгляд в проем окон, упал на бок, успел повернуться в сторону горящего очага. Он видел, как его тело покидает душа. Она завертелась, забилась в четырех стенах комнаты, потянулась в строну очажной трубы. Вокруг него завертелась комната, очаг, он даже не смог крикнуть никого из родных на помощь… Трое суток Амаци пролежал не живой, не мертвый, с парализованным телом, с парализованной речью, на четвертые сутки рано на рассвете выпустил дух…

***

Со дня смерти отца Дервиш-Али, родители которого даже во взрослые годы кормили чуть ли не с рук вдруг непонятно изменился. Он стал замкнутым, нелюдим, избегал общества близких, друзей. Вел себя как-то непонятно, подумывали, не тронулся ли он от переживаний за отца умом. Его сердце, мягкое, нежное, отзывчивое, как детский смех, застыло, как лед, в глазах заиграл дикий блеск. Ни с того, ни с сего вдруг впадал в такое бешенство, что его друзья и близкие недоуменно покидали его. Каждым разом после такого непонятного поведения друга, его покидал кто-нибудь из друзей. В конечном итоге он остался один и в семье, даже самая любимая сестра его стала избегать.

Он так быстро менялся в худшую сторону, до такой степени расшатались его нервы, что, когда злился, у него случалась эпилепсия, с пеной на губах, закатанными глазами, с впавшим языком в гортань, страшно бился в конвульсиях. Казалось, он вот-вот отдаст душу богу. После таких падучих болезней в первые дни он быстро восстанавливал свои силы, аппетит поднимался до такой степени, что ел все, что попадалось под руку.

А в последующем после очередного припадка он где-то в чулане, на сеновале, в хлеву в кормушке отсыпался сутками, а потом куда-то исчезал на несколько дней. В дождь, слякоть, в одной легкой одежде, куда он уходил, с кем встречался, кого искал, никто не знал. Да и об этом спрашивать никто не осмеливался. Только возвращался он весь испачканный грязью, с запахом пещер, весь исцарапанный, с ободранными коленями, ногтями. Некоторые сельчане шепотом говорили, что его видели с украдкой заходящим в одну из гряди пещер, расположенных в долине притоков реки Рубас, разделяющий Табасаранские и Кайтагские земли. Что за эта пещера, что он там потерял, что ищет, никто понять не мог.

Али стал похож на затравленного волка, готового ни за что, ни про что наброситься на человека, вцепиться в его гортань зубами и задушить. Он сверкал глазами, он стонал от бешенства, он дико рычал, доводя маленьких сестер до нервного срыва, разрыва сердца.

В доме покойного Амаци установилась гробовая тишина. Дервиш-Али до такой степени напугал своих близких, когда он приходил домой, все пытались куда-то попрятаться: кто в чулан, кто в очажную трубу, кто прятался под шубой, накрывшись головой. Одна мать принимала его с матово-бледным лицом, сидя в общей комнате у очага на табуретке. Ее волнение выдавали только мелькая дрожь в губах и непослушные руки, из которых все падало. Она молча стелила перед сыном скатерть, ставила кушать. Ел он не как раньше. Еду не чуть ли вырывал из рук матери, набрасывался на него, как голодный волк, мясо с хрустом ломал руками, во рту перемалыва с костями. В это время, не дай бог, кто случайно нарушит его покой! Он рычал, скрежетал зубами, опускался на четвереньки, готовясь к нападению. Он слушался, его пока могла успокоить только мама. Она безбоязненно подходила к сыну, обнимала его за плечи, гладила его руки, голову, мягко шепча нежные, успокаивающие слова. Он успокаивался, утробно и довольно урчал, подставлял ей то голову, то спину, облизывал ее руки. Даже нескушеные, неумудренные опытом жизни молодые люди стали понимать, что у него внутри начали происходить какие-то необратимые процессы перевоплощения человека в зверя.

Вот и сегодня к полуночи Дериш-Али объявился дома спустя неделю, как его неожиданно покинул. Дома не спал никто, девочки обступили мать, боялись без нее спать. Когда он бесшумно вошел в общую комнату, маленькие сестра попрятались кто куда. Только старшая, Гузель запаниковала, всем телом приникла к матери и застыла. Дервиш-Али стал в середине комнаты, красные от крови глаза бессмысленно перебегали с лица матери на дрожащие узкие плечи сестры. Вдруг он задрожал, глаза красные вдруг стали желтыми, светящимися, как осоловевшие перед неожиданно выпавшей добычей. Двумя прыжками он оказался рядом с матерью, резкий бросок и закричавшее и забившееся в судорогах тело девушки оказазалось в его лапах. Мама застыла, от неожиданности даже не успела вскрикнуть, а этот зверь с девушкой выбежал в коридор, оттуда, перепрыгивая лесеньки лестницы, спрыгнул на веранду и через мгновение оказался на улице. Не успела мать поднять шум, как Дервиш-Али со своей добычей растворился в ночной тьме…

Гузель нашли на следующий день по следам, оставленным Дервиш-Али на чуть припорошенной за ночь снежной параше. Они вели в сторону природного моста «Мучри» в одну из узких и длинных пещер, где ее покойный муж девятнадцать лет том похоронил мать Дервиш-Али. Один раз этот секрет в порыве откровенности под страхом смерти открыл ей покойны муж. искателей отправила мать дочери. Она сказала искателям, если найдете дочь, то, может быть, только там. По ее разумению, на могилу матери Дервиш-Али мог вывести только лишь зов родной крови. Вот и куда часто уходил Дервиш-Али, вот где иногда проводил свои ночи!

Девушка лежала в пещере так, как будто на минуту от усталости задремала. Платье на теле девушки было разодрано в клочья, создавалось такое впечатление, это поработали зубы волка или собаки. На теле, лице не было единой царапины, тело ее блестело, как мраморная статуя. Только на одной ноге был виден, пробежавшей между ног, и застывшей за ночь след крови, немого свидетеля, случившейся здесь, на могиле, страшной трагедии. Ее чуть продолговатое лицо застыло в немом вопросе, руки стыдливо прикрывали еще несозревшие груди.

А Дервиш-Али из пещеры исчез, его след простыл. Охотники с фонарями обошли пещеру со всех сторон, в поисках, нет ли другого выхода. Заглянули во все дырки, углы, тщательно обследовали все щели, его нигде не было. На снегу отчетливо отпечатались его тяжелые следы, ведущие с ношей в пещеру, а выходящих человеческих следов не было… Он словно растаял. Был один след, волчий, легкий, скользящий, как молния…

Родня Амаци объявила поиски Дервиш-Али, подключив в поиски самых опытных следопытов округа за очень большое вознаграждение. Следопыты обошли все соседние районы, не зная ни дня, ни ночи, искали его повсюду, расспрашивая охотников, чабанов, пастухов, лесников — он словно растаял. Наконец-то, им показалось, что они напали на верный след: охотник из одного соседних районов рассказал, что в их соседнем селении объявился человек другой национальности, весь покрытый язвами, ссадинами и ранами, и он, говорят, все время молчит, только воет, как волк, скулит и плачет. Это был Дервиш-Али. Искатели поспешили в это село. Но к тому времени он успел там такое натворить, что от горя и обиды стонали люди, дрожала земля. Перед прибытием следопытов он, совершив страшное преступление, ускользнул из этого села. Теперь он прятался в одной из пещер рядом с останками его матери, в заброшенном логове волчицы, которая спасла и выходила его…

***

Злаковые поля, небольшие пастбища, террасами растягивающие с плата села, спали под плотным снежным настилом. Там и сям видны были небольшие сгустки грушевых деревьев, грецкого ореха, только на самом конце, у кромки, где террасы круто обрывались в долину реки Рубас, круглыми рядами росла верба, боярышник, дикая алыча, шишки вперемешку с кустами шиповника, барбариса и островками колючей ежевики. Все покоилось в глубоком сне, охраняемое и освещаемое с верху медным тазом красной с радужными кругами вокруг луны. Вдруг этот умиротворенный покой нарушил резки волчий вой, который раздался с кромки одной из террас, из-под островка колючей ежевики, прикрытой с верху плотным снежным куполом. В этом вое слышался отголосок древнего рода волков, их вековечная боль, скорбь, тревога и вызов врагов к извечной борьбе.

Это был необычный вой волка. Обычный волк воет совсем по-другому, он сначала, как бы сказать пробует свой голос, настраивая на нужный лад, а потом, входя в раж своего пения, переходит на длинные, растягивающиеся волны, как на вой страждущей женщины. А этот волк не выл, не пел, не тявкал, а как-то странно надрывался, громогласно оглушая окружающую среду. Те, кто проснулся из глубокого полуночного сна, сразу поняли, кто это тревожит их чуткий сын, сея в сердца панику и разруху. «Это оборотень, Дервиш-Али страждет по чьей-то им загубленной человеческой душе, — шепотом говорили кому-то из близких на ухо. Оборотень, который вырождает род дяди Курбана», — боясь, что он и до них доберется, и эти стены их дома ему не преграда, головой укрывались одеялами и дрожали от страха.

Долго выл оборотень, запрокинув длинную узкую мордочку к луне, жалуясь ей на свою судьбу, одиночество, на его мечущее в поисках сердце, на свое происхождение, проклятое людьми, внушая людям, окружающему миру страх, диктуя им свои права хозяина леса, гор и долин. Казалось, он был послан на землю небесам за грехи людей, за жадность, алчность, ненависть друг к другу.

Зверь, нарушая покой спящей под снежным покровом природы, внушая ужас в сердца, зверей, забившихся от страха в самый конец своих нор, выл до утра, нудно, страшно, пугая людей, отнимая от них последние остатки, крупицы сна… Под конец он как-то тяжело задышал, простужено закашлял и завыл, как человек. Вдруг замолк, казалось, природа не выдержала этого натиска и упала в глубокий обморок…

На следующий день утром сын дяди Курбана вышел во двор в овчарню кормить овец, какое же было его удивление, когда нашел всех овец перерезанными за глотки волком. Во двор по снегу велись следы человека, а со двора волчьи.

— Дервиш-Али! — застонал Муслим, — будь ты проклят! Чтобы твоя мать-колдунья в гробу перевернулась Я убью тебя, волчье отродье, что бы мне за это не стоило! — не успел он договорить свои проклятия, как утреннем небосклоне обозначилась зигзагообразная молния. Она гулко ударилась в скальную вершину за селом. Раздался такой страшный гром, что земля задрожала, в овчарне со стен попадали камни.

Теперь-то Муслим понял, с какой страшной силой ему придется сражаться, какие духи охраняют его покой.

Когда мать-волчица каким-то своим волчьим чутьем осознала, что ее волчата погибли, они не встанут, никогда своими мокрыми мордочками не прильнут к ее сосцам, в ее сознании произошел какой-то сдвиг, помутнение что ли. Она поняла, надо отомстить, догнать старшего волчонка, пока тот не успел укрыться от ее погони, напасть и растерзать. Но она упустила двуногого зверя, не догнала, не успела. Надо же было свою злость вымести на ком-нибудь! Конечно же на представителях его племени, на двуногих зверях. Но люди оказались увертливыми, они в нее палили огнем и громом, который ее больно жалил. Она нашла другой выход: ночью, днем, в любое время суток нападала на их скот, резала, душила, наводнила ужас на весь домашний животный мир.

Ее кровавые оргии тоже не оставались ненаказанными. В одной из стычек с двуногими зверьми с предметами, которые кусали ее, ранили ее так, что лишилась одного глаза. Убегая от преследования людей, она заползла в пещеру, где покоились останки колдуньи Ашаханум. Долго там выла, скулила, жаловалась волчица на своего старшего волчонка, двуногого зверя, зализывая свои кровавые раны, которого она она спасла от смерти, выходила и в ответ за свою заботу получила такой страшный удар. Колдунья услышала, поняла, на кого она жалуется, кому хочет отомстить. Нужно было отвести беду от своего продолжателя рода, и она заколдовала волчицу, направила ее ярость против врагов своего отпрыска, сделав ее его напарником, соучастником кровавых драм. Она колдовскими чарами, чтобы поразить людей, запугать их замертво при ее виде, ее единственный глаз передвинула на середину лба. Он, большой, круглый, как глаз фонаря, загорелся фосфорическим светом. И пошла-поехала карусель смерти, жажда ненасытной крови, завертела метель воя, плача, давило людских судеб.

Появились свидетели, охотники, которые видели, как по ночам огромная волчица с полным выменем молока, с огромным светящимся глазом во лбу, по ночам рыщет по окрестностям сел, загонов скота, сея панику и страх. По свидетельствам всех очевидцев, цепочка ее следов тянулась в долину левого притока Рубас-чая, оттуда в вереницу пещер, расположенных в скальной породе левого берега реки.

Теперь никто из очевидцев не сомневался, что между Дервиш-Али и этим монстром с одним светящимся глазом есть какая-то магическая связь. Именно он натрваил монстра на дядю Курбана на мельнице, именно эта волчица на днях ночью задушила односельчанина под дубом-великаном, именно она давит, душит их скот в загонах, именно она посеяла среди людей семена страха, паники.

Сельчан потрясла еще одна страшная трагедия, которая случилась в семье покойно дяди Курбана. Вдруг исчезла жена Муслима Жейран, которая вечером вышла покормить скот. Одиночный след копыт коня цепочкой тянулся ко двору Муслима и от его двора в обратную сторону, в долину левого притока реки Рубас.

Похоронив жену по всем обрядам мусульман, отметив третий день, Муслим ночью тайно, вооружившись ружьем, шашкой, кинжалом, снарядившись веревкоми для скалолазания, сеткой для ловли животных, разными ножами для метания, прихватив недельный запас сухого пойка, вместе с верной собакой Арбас, которого держал на кутане, двинулся по следам иноходца.

Тихая зимняя ночь окутана легким туманом молочного света. Луна мирно стелет своим матовым светом снежный покров. Рыжая волчица огромной величины с коротким густым мехом тихо вышла из своего когда-то заброшенного логова на террасу, освещенную матовым лунным светом. Потянулась во весь рост, светя одним глазом, широко раскрыла пасть и зевнула. Оглянулась по сторонам, тихо ступая по замерзшей за ночь тропинке, ведущей к пещере, поежилась от снежного холода, отряхнулась, недоверительно заглядывая своим огромным фосфорическим глазом под все кусты, раняя с клыков на тропу нить светящейся на свете луны слюны, опустив морду низко к земле, нюхая воздух, нет ли кто из врагов рядом, теперь более увереннее двинулась дальше.

Беспрерывно нюхая воздух, она передвигалась зигзагами, как тень луны, как ее оборотная часть, наводя холод, ужас на окружающий мир. Вдруг ее чуткий нос уловил запахи четырехногого зверя, на котором обычно верхом ездят двуногие звери. Ее ноздри уловили и другие запахи, запах двуногого самца, знакомый и противный, еще очень тонкий запах двуногой самки. У нее пасть обильно заполнилась густой слюной, она стекала с ее пасти ручейками. Она, вобуждаясь, довольно заурчала, внутри живота что-то забулькало — она давно ничего не ела, от того у нее помутнели глаза, все тело задрожала от азарта предстоящей охоты. Она пружиной перескачила тропу, ведущую по кромке леса вглубь долины реки, укрылась за огромным валуном и застыла.

Она ноздрями еще раз потянула холодные струи воздуха, несущие только ей ведомую информацию с окружающей среды. В воздухе таилось столько всего, заинтересовавшего ее, что она довольно заурчала, опустилась на снег, стала кататься по нему то на брюхе, то на спине, то на боку, то растянув задние лапы во всю длину и подтягиваясь передними лапами.

До ее ушей доходили, как наездник, довольный собой, затянул под носом какую-ту заунывную песню, да и конь, уверенно ступая, иногда зычно храпел. Они приближались к тому месту, где она затаилась.

Последнее время она чувствовала, что она уходит из-под влияния каких-то сил, чар, которые управляли ее инстинктами, желаниями, любовью, ненавистью, привязанностью. До нее дошли запахи ее двуногого старшего волчонка, ее выкормиша, которому она доверила самое ценное, дорогое, что у нее есть- ее сосунков, которых он убил. Она слышала, как он дышит, как пыхтит, как отплевывается, как сморкается — все его движения и привычки ей были знакомы и привычны так, что на минутку отвлеклась от своей главной задачи.

Она, умудренная опытом в тяжелых стычкам с чужими волчьими стаями, двуногими зверями, ждала удобного случая напасть, одним молниеносным движением сбросить его со спины коня со своей ношей, положив лапы ему на грудь, на мгновение взглянуть ему в трусливые глаза, раз, два метнуть туда-сюда острыми клыками по его незащищенной шее и пустить кровь.

Вот и они. Он в черной бурке держал завернутой двуногую самку, в которой узнал жену ее врага Муслима. Они не чувствовали беды, только конь нервно дергался, храпел, дрыгался на месте, упираясь, не желая дальше идти. За всадниками тянулся ее извечный враг-собака, которая осложнит ее задачу. Но она не испугается собаку, перехитрит, направит по ложной топе, за это врем я она успеет расправиться со своими врагами.

Арбас, когда перешел речку, занервничал, грива на шее приподнялась торчком, он утробно завыл, попеременно нюхая воздух. Он отбегал от тропы подальше, нюхал землю, скалил клыки в злобе, заглядывал в глаза хозяина, не понимая, как он может себя так спокойно вести, когда рядом его предестерегает угроза. Волнение собаки передалось и коню под ним, он затанцевал на одном месте, нервно захрапел от страха, складывая уши, остановился, раздвинув ноги, пустил обильную струю мочи.

«Это собака почувствовала врага. Значит, он где-то рядом. Где-то рядом должна быть и моя жена, живая или мертвая». Уши были у него на макушке, руки почувствовали крепость цевья ружья и остроту шашки, он сразу же успокоился. Он просто так не отдаст свою жизнь на растерзание монстру, тот получит свое, от которого не оправится.

Арбас вдруг приостановился, нервно разгребая снег лапами, еще раз взглянул в глаза хозяину, спрашивая его мнения. Тот дал команду «вперед». Арбас уверенно двинулся вперед, а за ним галопом понесся и всадник.

Когда собака добежала до того огромного камня, где несколькими минутами назад там пряталась волчица, она резко приостановилась, чувствуя огромную беду, которая над ними нависла, то нервно забегала навстречу своему хозяину, то отбегала, зовя его вперед.

Да, Муслим не ошибся в своих догадках и предположениях. Монстр несколько минут назад поджидал Дервиш-Али со своей ношей, прячась за этим камнем. Ее движения, как по книге, можно было прочесть оставленными на растоптанном снегу многочисленными следами лап, следами зеленой слюны, оставленными на снегу, брызгами оранжевой мочи, нервно пущенной на камень, оставленной на ее поверхности.

Вдруг разум Муслима оглушил глухие, резкие звуки, не похожие ни на звуки известных ему диких животных. Они отрывисто раздались где=то далеко впереди, переходящие на тяжелый, громоздящий вой огромного волка. Конь его резко приостановился, стал на дыбы, пытаясь его сбросить и убежать, заржал так резко, что его от неожиданности у Муслима на секунду сердце приостановилось. Конь еще раз поднялся на дыбы, заржал, захрапел так, что его дикие вопли эхом прокатились по речной долине.

Шепча заветные слова в ухо, гладя по шее, Муслим кое как успокоил коня. Вдруг отрывистое тявканье монстра перешел в длинный, громогласный вой, а потом в злобное рычание. Вперемежку между воем Муслиму стали слышны глухие стоны, вопли женщины, отбивающейся от нападения зверя. Опять раздался глухой, утробный вой монстра, который переходил то на рык, то на лопающие с треском пузыри, выбрасываемые изнутри из действующего гейзера.

— Это же оборотень, который атакует Дервиша-Али и мою жену?! — догадался Муслим. — Если сейчас же не помочь, она ее растерзает! О, Аллах, защити ее от этой твари помоги ей! Если она останется живой, усыновлю пятерых сирот, нет, десять! Только помоги! — конь, почувствовав волнение хозяина, переборов свой страх, стрелой устремился туда, куда его подгонял хозяин. А Арбас давно исчез из виду.

Вдруг из темноты леса опять раздались страшные вои мужчины и женщины. Не нужно было догадаться, что кто-то страшное на них напал и терзает живьем. Оттуда страшно зарычал Арбас, бросаясь на огромного зверя, отбиваясь от него и захлебываясь в лае. К лаю собаки вперемешку присоединился страшный, рвущийся на части, рык монстра.

В темном лесу, густом и непролазном, Муслим ничего перед собой не видел. Только бросив коня, никому не нужного, дрыгающего ногами и трусливо мотающего головой, он двигался на вой Арбаса и рык монстра. Вдруг он вышел на открытое пространство и замер. В середине поляны он увидел клубок дерущихся дух животных, видимо, его собаки с оборотнем. Он, подпрыгивая, воя, ревя, как огромный мяч в снегу катался с одного конца поляны на другой. Этот клубок выл, тявкал, скулил, рыкал и визжал одновременно.

— Дерутся, — шепнул Муслим, вгоняя патроны в оба ствола двустволки. Дерущиеся в азарте схватки не видели Муслима. Этим он воспользовался. Когда монстр своей огромной пастью зажал голову его собаки, на мгновение он приблизился к ним вплотную и выстрелил оборотню в ухо. Клубок из зверей грохнул на поляну, и все стихло…

Жена с открытым лицом, завернутая в черную бурку, лежала на другом краю поляны, под молодым дубом. Оборотень вырвала ей горло. Из открытой раны на снег брызгали струи крови. Она, дергалась, храпела в предсмертной агонии, из вырванной груди со свистым врывались и вырывались струи воздуха с пузырчатыми каплями крови.

Муслим бросился на жену, из глаз брызнули слезы, обхватив ее, приподнял ее голову себе на колени и зарыдал:

— О, Аллах! За что мне такое наказание?! Разве я не был прилежен и послушен Тебе?! Разве я не исполнял все твои заветы? За любовь к ближнему, за послушание кто так наказывает?! Должно быть наказуемым зло, а не человеколюбие! А теперь кому мне верить, кому довериться?! Злу, черному злу, которое надо искоренить!

Он терял разум, голова ходила кругом, он перестал соображать, где находится. Сердце почти перестало пульсировать, глаза померкли, все вокруг него завертелось и потерялось в тумане…

Муслим чувствовал, кто-то мягкими, бархатистыми губами треплет его по щеке. Он еще не соображал, что с ним случилось, где он находится. Только бессмысленно таращил глаза, разглядывая вокруг себя, не реагируя на звуки, шорохи кругом, не чувствуя холодного снега под собой, не видя морды коня, который пытался привести его в чувство. В его глазах только в перевернутом виде отражалось темно-синее небо, деревья, растущие вокруг.

Вдруг он что-то вспомнил, подпрыгнул, оглянулся. Увидел поляну посреди леса, свою собаку и оборотня, лежащие посредине поляны обнявшись, жену, лежащую на черной бурке и все вспомнил.

Он встал, движением руки закрыл глаза своей жены, прикрыл ее лицо концом бурки, оглянулся, где, интересно, лежит растерзанный Дервиш-Али. Его нигде не было, только по снегу в сторону леса тянулась красная дорожка спекшейся крови. Вдруг эта дорожка оборвалась под огромным буком, а его самого след простыл. Везде были следы босых стоп Дервиша-Али: под растрепанными и обрызганными кровью кустами, под засохшими стебелями папоротника, но нигде его самого не было. Только чуть поодаль, под высохшей корягой огромного дуба эти ступни переходили в размеренный шаг лап огромного волка.

— Он, что, превратился в волка? — удивился Муслим, возвращаясь назад, к растерзанной жене. Он прошел мимо его собаки и этого страшного монстра с огромным желтым светящимся глазом на лбу, потухшим живой блеск и слепо отражающим отражение луны. На них страшно было смотреть: половина головы его собаки было в пасти оборотня. Он был громадных размеров. Муслим подумал, в природе таких огромных волков не бывают. Наверное, она из его снов.

Надо было торопиться к покойной жене, чтобы выполнить свой долг живого перед мертвой. Поднять ее на коня и поторопиться домой. Так и поступил…

***

Когда Муслим с телом жены добрался до селения, там никого из сельчан осталось. Пока Муслим был занят поисками своей жены, они страшно напуганные оборотнем, предав его с женой, переселились куда-то. С собой забрали его мать и остальных членов семьи, даже адреса не оставили.

Мустафа направил коня со своей тяжелой ношей прямо к дубу-великану. Увидев всю тяжесть предательства сельчан в это трудное для себя время, он на минутку так раскис, что расплакался. Дрожа от горя и обиды, он снял тело жены со спины коня, держа ее на руках, направился к дубу-великану:

— На, дуб-великан, ты нами жизнь дал, а теперь забирай нас обратно! Возьми нас в свои объятья! Погибшего отправь в чрево земли, живого пусть небеса забирают к себе! Я больше не могу жить иначе!..

Дуб-великан, Заброшенное селение через несколько лет. Смеркало утро. Ранняя заря. Дуб-великан, с простертыми в небо в немом вопросе двумя беспалыми руками, чернело за селом. На крышах полуразрушенных домов, сараев стаями сидели черные вороны, устраивая между собой извечные своры. Одни из них огромными стаями поднимались на небосклон, другие, делая крутые виражи, направлялись на сельское кладбище. Переулки обросли крапивой, бурьяном, могильное карканье черных ворон, подгоняемое ветром, прерывалось и заглушало, разбитое о неживые стены осиротевших домав…

1993 г.

Сказание гадалки

(повесть)

Тагиру, хотя по роду профессии чабану, за шесть лет надо было научиться привыкать вставать с утренней зарей, но он и так не отвык от юношеской привычки крепкого сну по утро. В первые дни, когда старший чабан, дядя Мурад взял его к себе своим помощником, пытался отучить от утреннего сна: обливал водой, вытаскивал из постели за руку, к утренней заре к нему в постель подкладывал ледяные глыбы, — у него так и ничего не получилось.

Тагир легко справлялся с любой работой, был верен, предан друзьям, чтобы спасти товарища готов был прыгнуть в огнь, отзывчивый, безотказный, но любил спать. Долго старался старший чабан отучить его от этой привычки, как раз чабан и должен быть легким на сон, вставать с зарей, ничего не получилось. Он один день в сердцах выругался и обещал при первом удобном случае отправить его обратно домой.

Через пару дней чабанов вместе генеральный директор агрофирмы посетил чабанов. Ознакомившись с их житьем-бытьем, другими условиями жизни, довольный упитанностью овец, когда собрался уходить, спросил у главного чабана:

— Как себя проявляет молодой чабан Тагир?

— Просто, никак! — возмутился главный чабан. — Оказался лишним бараном в отаре овец!

— Он сирота, ему деваться некуда, потерпи немножко, пусть привыкает.

— Терплю! — зло бросил главный чабан.

Этот весь разговор подслушал Тагир, разозлился, решил сегодня же ему отомстить:

— Я тебе покажу, кто лишний баран, пьяница несчастный! Ты еще не так обо мне загворишь.

Главный чабан по семейным делам на несколько дней сына отправил в селение. Отару он пас вместе с Тагиром. Тагира он отправил в один конец отары, а сам стал в другом конце. Тагир тихо обошел отару, незаметно для главного чабана увел собак далеко от отары, когда отара оказалась у Ромки леса, он набросил плащ-полатку на голову, стал на четвереньки и с воем бросился на овец.

— Тагир, собачий сын, ты где греешь свою задницу? На отару напали волки!.. Беги быстро, приведи собак! Ты слышишь меня, ослиное ухо?

Тагир быстро отбежал на то место, куда был поставлен главным чабаном и, что есть мочи, ответил:

— Есть привести собак! — а сам лопался от смеха. Потом он долго помнил этот случай. Он ненавидел работу чабана, но ему деваться было некуда. На до было на что-то жить. Он был круглой сиротой, родителей вместе с младшим братом он потерял четыре года назад — в горах их ударила молния.

Сегодня Тагир, странно, проснулся еще, когда только-только начинал брезжить Восток. Сначала, по привычке, приоткрыл правый глаз, оглянулся, потом левый, когда увидел рядом храпящих под бурками в крепком сне дяди Мурада и его сына, многозначительно улыбнулся. На душе у него было легко, свободно, сердце его было переполнено каким-то таинственным волнением, которое подталкивало его к каким-то прекрасным порывам, придающим ему легкость и душевную возбудимость. Он вскочил, как пушинка, в сердце играла такая неподдельная радость, оно подпрыгивало так, что готово было вот-вот куда-то улететь. Кровь разыгралось так, что она стала такой горячей и настойчивой, он чувствовал с какой скоростью она разбежалась по большим и малым кровеносным сосудам по всему телу, давая ему силу и энергию, что он не выдержал и рассмеялся. Стягивая на ходу с гвоздя, забитого в стене, полотенце, ударив створки дверей друг о друга, выбежал на улицу. И побежал вверх, к тому месту, где недавно открылся родник на месте, куда ударила молния. Тот день разыгрался такой ураган, по небосклону змейками ползали такое огромное количество молний, что одна из них сорвалась на скалу рядом со стоянкой чабанов, ударила о скалу с такой колоссальной силой, что она зигзагообразно разорвалась на две части. Из образовавшейся глубокой трещины сверху вниз фонтаном брызнул чистейший ледяной родник. Он подставил свое разгоряченное тело под ледяные струи воды и расхохотался.

В нем проснулось ребячество, он зычно фыркал от удовольствия, кричал, пел, руками бил себе по груди, подпрыгивал под фонтаном так, что от его шума проснулись дядя Мурад и его сын. Увидев, что вытворяет этот забияка Тагир, с удовольствием рассмеялись, увлеченные его весельем, сами тоже, полуобнаженные, присоединились к его веселью. Хохотали, танцевали под ледяными струями воды, обнявшись, под фонтаном завели хоровод. Дядя Мурад и его сын не выдержали долгого натиска ледяной воды, выскочили и забежали в домик, чтобы разогреться под бурками.

Тагир тоже, искупавшись, вытер тело полотенцем так, что оно порозовело. Свое просветлевшее от минутного счастья лицо направил на разбухающееся на Востоке, как кровавое месиво, медный лик зарождающегося солнца. Вдруг миллиардный сноп лучей солнца, вылупившегося из-за прозрачных красно-голубых перин облаков, разыгравшихся на Востоке, его лицо осветило так, что оно засияло таким светлым и одухотворенным сиянием, что этот лик на минуту показался ликом святого человека. Его душа, заряжающаяся энергией солнца, восторжествовала так, что он еще и еще раз разразился таким смехом, что в чабанском домике тоже не выдержали и присоединились к нему.

Сегодня Тагиру грустно и легко. Легко потому, что ему исполняется двадцать восемь лет. Грустно, что он один. Чуть было и тревожно на душе, от того, что не знал: что предвещает ему дальнейшем этот день, крепкого семейного счастья, разлуку. Тем не мее, этого дня он ждал долго, с надеждой.

За последние пять лет специфику работы ни разу не позволял отмечать этот день у семейного очага, с его молодой, любящей женой. От этот каждый раз этот день разрывал его сердце на части, и он вместе того, чтобы радоваться, уходил далеко в горы от жалеющих глаз напарников и грустил. А сегодняшний день он решил, если даже небеса низвергнутся на землю, свой день рождения отмечать вместе со своей Зухра.

Он видел, как солнце, вылупившись, из-за сизо-крылой перины облаков, слоями сгрудившихся над Каспийским морем, легко поплыло над золотистой длинной дорожкой, проложенной по волнам, распространяя свет по высоким холмам, заглядывая ниже, в долины, неся в его душу радость рождающегося нового дня и нетерпение предстоящей встречи с любимой.

Зухра… Зухра… С носительницей этого имени Тагир вот уже шесть лет в сложной перепетии судьбы делит радость счастья, горе расставания. Сознание того, что работа из года год, с одной стороны, отрывала его от нее все дальше и дальше, сеяло в его сердце горькие семена одиночества и сомнения, с другой, предвкушение счастливых мгновений будущей встречи. Зухра… Зухра! Как звучала в его ушах мелодия этого имени! В этом имени он слышал первый щебет объединившихся в один союз ласточек, и шуршание морской волны с мягким плеском разбивающегося о золотистый песчаный берег, и первую мелодию тихой, родной песни молодой матери, испоняющей над колыбелью своего первенца, и стоны лебедя, с криком и плачем делающей мечущиеся круги над местом гибели ее второй половины. Дорого было ему это имя, дороже своей жизни!..

Когда Тагир уходил в школу, приходил со школы, вместе с другими девочками, весело идущими в школу, он в их среде встречал и Зухра. Ничего примечательного, чтобы она выделялась из их среди он не замечал. Высокая, с худыми длинными ногами, редкими для горянки золотистыми волосами, всегда смеющимися светлыми глазами Зухра, когда он встречал ее по дороге в школу, весело приставал к ней, шутя, называя ее разными смешными именами. И всегда распевал одну и ту же шутливую песню: «Несравненна, как косуля, джан Зухра! Сердцем нежным ты райская птица, джан Зухра! Золото меркнет перед твоими кудрями, джан Зухра! Выбирай женихом себе гунна, джан Зухра!»

У Зухры от этих кольких шуток Тагира глаза заполнялись слезами, подбородок дрожал от обиды, лицо от стыда розовело. От стады да пряча лицо, она старалась как можно быстрее скрыться от него, иногда плача и жалуясь:

— Смотрите на него, какой он плохой парень!.. Вечно, когда меня видит по дороге в школу, ко мне пристает и задирается!.. Когда ты меня оставишь в покое, Тагир? Тебе интересно, да, обижат младшую? Еще раз ко мне пристанешь с такими шутками, я все нашей маме расскажу!

— Какая же ты вредина, Зухра?! — посерьезнел Тагир. — Я к ней с дружбой, шутками обращаюсь, она сразу же маме жаловаться! Эх ты, кудрявая головушка! Обижаешь ты мены, насмерть обижаешь, — тихо подкрадывался к девочке, — а я то думал, мы с тобой друзья!

Друзья! Друзья! — стала дразнить Тагира. — Друзья, как только встречаешься на улице, к девочкам с шутками не пристают! Друзья друг другу протягивают руку помощи! А ты как поступаешь? Эх, ты, друг! — съязвила девочка. Теперь, видя, как приближается к ней Тагир, предусмотрительно стала отступать, закрывая косички руками. Он теперь, шутя, может усыпить бдительность девочки, приблизившись, резко дернуть ее за косички.

— Смотрите, смотрите на него, еще и смеется! — стараясь делать вид, что она обижается, Зухра от него отвернулась. Но сколько она не старалась, так и не смогла скрыть разрывающий ее на части смех, который из нее выпирает. — В этом селении никого не нашел подшучивать, кроме меня что ли?

Тагир улыбнулся ей одними глазами из-под густых бровей:

— Такой второй девушки среди сельских девчат больше не сыскать!

Хотя ответ Тагира по душе трепещущей девушки прошелся как по маслу, она всеравно пыталась делать вид, что она на него обижается инадула губки:

— Да, скажешь еще!.. А твои одноклассницы Мина, Мира, Эльмира?! В народе говоря, что ты лись, убегающий от преследования, а они те, кто на тебя объявили охоту.

— А ты, Зухра являешься той птицей мечта, за которой я все жизнь гоняюсь…

Хотя Тагир иносказательно признался девушке в своих чувствах, она все поняла. У нее дрогнуло сердце, подпрыгнуло от счастья. Она неожиданно для себя так заволновалась, что на мгновение перехватило дыхание. Прошла целая вечность, прежде чем она смогла глотнуть глоток воздуха и отдышаться. Кровь взбунтовалась в ее сердце, большими скачками отталкиваясь по кровеносным сосудам.

Она, взглянула на Тагира так, как будто впервые его видит. Не зная, в этой ситуации как вести себя, что ему ответить, только выпалила, то что пришло ей на язык:

— Ты плохой мальчик! Очень плохой мальчик! Я тебя видеть не хочу! Не хочу! Иди, топай к своей Мине, Мире, Милене, Эльмире! — пока даже Тагир не успел реагировать на ее слова, косы, привычным движением пальцев то заплетающие, то распускающие, отпустила на спину, звонко рассмеялась и побежала домой.

Тагир знал, что пользуется большим успехом среди девушек старших классов школы, некоторые это от него не скрывали, преследовали его открыто, другие действовали тайно, через подруг, родственниц Тагира, через его младших братьев и сестер. А с Зухрой он искал встречи только потому, что она не была назойливой, с ней, хотя она была моложе на пять лет, ему было свободно, увлекательно. С ней он не скучал, был весел и открыть. Сколько не зарекался при встрече с ней не шутить, вести себя серъезно, как только видел его, какой-то бес тянул за язык и начинал ей говорить какие-то глупости.

Так, за школьными заботами, юношескими играми он не заметил, как прозвенел последний звонок, закончил и среднюю школу. Наступила осень, ему исполнилось восемнадцать лет, неожиданно получил повестку из военного комиссариата района, попрощался с родными, близкими, друзьми и отправился служить в Морфлоте. Да, когда бросал последний взгляд на знакомые места, мельком заметил, как с соседнего балкона из-за занавески на него глядели так знакомые заплаканные светлые глаза. И все три года службы его ни на минуту не оставлял этот взгляд.

Привыкая к матросской службе на корабле, закаляясь в повседневных заботах и в шторм, и в стужу, Тагир постепенно отвыкал от привычной жизни в селе, забывал тех школьных друзей с кем мало общался, скучал по настоящим. Как только на море начинался шторм, а таких штормов на Балтийском море за время его службы было немало, в его ушах, как серебряный звон колокольчика, начинал звучать голос Зухра. Часто он вспоминал последние минуты их трогательного расставания. Его удивило, ошеломило то, что она с украдкой плакала, когда его забирали по повестке в армию. Выходит, он ей тогда был не безразличен! Тогда ей было тринадцать лет, сейчас идет третий год его службы, а ей идет шестнадцатый год. «Да, ведь, она стала невестой, эта девчонка с длинными золотистыми косами и светлой улыбкой на лице. Интересно смотреть, какая она стала? Не забыла ли она его? Тогда она было неприметной девчонкой, а сейчас, наверное, за ней бегают, желая добиться ее внимания, все парни на селе!»

Вот он прослужил положенные три года, к осени вернулся домой. После встречи с родителями, братьями, сестрами, остальной родней, близкими друзьями первым человеком, с которым ему не терпелось видеться, была Зухра. И эта встреча, к большому его стыду, состоялась случайно.

Зухра шла по переулку с родника с кувшином воды на правом плече. Она, чуть полусогнутая под тяжестью полного воды кувшина, высокая, стройная, шикарная до не возможности, когда стала перед ним, сняв кувшин с плеча, Тагир растерялся. Он предполагал, что Зухра выросла красивой девушкой, но чтобы она стала до такой степени прекрасной, он никак не ожидал. Высокая, вровень с ним, стройная, с высокой лебединой шеей точно из белого мрамора, с прямым тонким носиком с прозрачными узкими ноздрями, с огромном копном золотистых вьющихся волос на спине, с матово-бледной кожей на лице, с огромными серыми продолговатыми живыми глазами, маленьким припухлым ртом, прямым высоким лбом, ана шокировала его. Он стал перед ней, словно проглотил язык.

— Здравствуй, Тагир, — мягким голосом заворковала Зухра, протягивая ему руку. — С приездом… Как прослужил, как жил… Не скучал ли по родине? — говоря так, она от стыда потерялась, чувствовала, как покраснела до кончиков волос, как в его сильной, жесткой руке моряка дрожит ее рука.

И Тагир не помнил, как он взглянул на Зухра, как в своей неуклюжей руке до боли в суставах сжимает ее руку.

Когда Зухра застала Тагира, мальчика-забияку, который все время к ней приставал со своим вечными шутками, растерянным, потерявшимся перед ней, она чуть не рассмеялась над его неловкостью перед ней.

— Эй, пахлеван, что, блинами объелся, воды наглотался? Забыл, как подшучивал надо мной в школу и обратно, не давая прохода? И эта твоя песенька… А ну-ка вспомни! Что, забыл? А я тебе припомню: «Несрвненна, как косуля, джан Зухра! Сердцем нежным ты райская птица, джан Зухра! Золото меркнет перед твоими кудрями, джан Зухра! Выбирай женихом себе гунна, джан Зухра!» Что, язык проглотил? На моском корабле тебя разговаривать отучили? Издеваясь надо мной, ты себя довел до того, те мозоли которые образовались у тебя на языке за время службы превратились в колючки, которые пригвоздили твой язык к небе? Ха-ха-ха! С пиявками и прыгучими кузнечиками, я слышала, такие казусы случаются.

Пока Тагир, загнанный Зухра в угол, приходил в себя, девушка еще раз самовлюбленно улыбнувшись, помахав ему рукой, легким движениями рук играючи приподняла кувшин с водой, изящно продев правую рук и закидывая его на спину, повернулась, приподняв подбородок, притупив глаза, и плавными движениями тела направилась к себе во двор.

А Тагир, все еще озадаченный, под прицелом десятки любопытных глаз, наблюдающих за ним за окнами, стоял на середине дороги. «Как, Зухра?! — все не верил своим глазам. — Эта девочка, со страусиными ногами, неклюжими движениями подростка, пускающая слезы по любому поводу, с золотистыми волосами, выросла в такую королеву? Хочется верить и не верить…» — оглянулся, чтобы еще раз на нее взглянуть, а у нее уже и след простыл.

Таких шикарных девушек Тагир видел на обложках глянцевых гламурных журналов, доставляемых сослуживцами, когда уходили на далекое плавание, и на пару дней, чтобы сделать запасы еды и воды их корабль останавливался на иностранных гаванях. Они выставляли свою красоту на подиум за деньги, напоказ, раздетые, полуобнаженные, в одних купальниках или в чем мать родила. Он представил Зухра в одном купальнике на подиуме с развевающимися золотистыми волосами и огромными продолговатыми светлыми глазами, сексуально заглядывающимися в полутемный зал. У него перехватило дыхание. Красота высокого, стройного тела Зухры, с небольшими крепкими выпуклостями и плавными движениями чуть не убила Тагира.

— Тогда точно она стала бы королевой красоты мира, — вслух сорвалось с его губ. Он очнулся, почувствовал, что сейчас он находится в центре внимания сельских красоток и сплетниц, повернулся, неуверенным шагом направился в сторону речки, чтобы постыть, собраться мыслями.

Через день примерно в такое же время у него состоялась такая же случайная встреча с Зухра в переулке.

Находясь еще в форме морского десантника, когда Тагир выходил к себе во двор, Зухра выглядывала на него через занавешенное окно балкона. Когда наконец-то Тагир вышел из дома, сначала Зухра не поверила своим глазам, не сон ли видит. Сердце забылось так, что в ее ушах стали гулко слышен каждый его учащающийся удар. Нет, это был не сон, Тагир такой реальный, живой, красивый, подтянутый в военной форме, как струна, стоял во дворе и тайком заглядывался к ним в окна дома. Сердце ее от радости запрыгало так, что она от счастья заплакала. Не чувствуя рук и ног, она с кувшином за плечом через лестницу выбежала на первый этаж. Не помнит, как она приоткрыла наружные двери и почти бегом выскочила наружу.

Девушка по переулку шла так, что она заранее постаралась так, что у завистниц от зависти глаза выскочили с орбит. На высоких каблуках, нарядная, причесанная, надушенная, высокая с тонкой талией, стройная, с распущенными на плечи золотистыми волосами, бледная от волнения, с чуть приподнятой головкой, широко открытыми и искристыми от волнения глазами, она была похожа но богиню. Чувствовалось, она не шла, а плавала, скоьзтла по земле так, как могла могла плавать только она. Она знала, ее скользящей походке еще в школе завидовали все девчата. А вырастив, став взрослой девушкой, природа ее тела стала еще красивей и плавней.

Когда встретилась с Тагиром, от волнения она задышала так, что ноздри тонкого носа затрепетали так, что она задохнулась. Когда поравнялась с Тагиром, тот еле слышно поздаровался с ней:

— Здравствуй, Зухра.

— Здравствуй, Тагир, — едва не умерла от волнения и, спотыкаясь, шурша шелковым платьем бирюзового цвета, звеня золотыми серьгами с глазами такого цвета с огромными кольцами навесу, прошлась мимо. Не один парень, который сох от любви к ней, был свидетелем этой встречи. Ни один их них в это время хотел бы оказаться на месте Тагира. Все, кто следил за этой встречой понял, это между Зухра и Тагиром вспыхнула любовь, и что не за горами тот день, когда они сыграют свадьбу. Тагир понимал, медлить нельзя: к ней из их села, соседних сел в любое время могли прийти сваты. Этобы Зухра стала его невестой, еще мало, что она симпатизирует ему. В горах на это из родителей дочери мало кто обращает внимание. Надо иметь очень уважаемую родню, быть материально обеспеченным. Родня у него, допустим, есть, а вот материальных благ в ближайшее время и в перспективе ему не видать. Он тяжело вздохнул, взволнованный встречей с девушкой, которая вдруг ворвалась в его жизнь, как мечущий огонь, как вулкан, как ураган, повернулся в сторону высокой макушки над селом, откуда он любил любоваться окружающимся миром, потопал под гору.

***

Тагира от его сладких грез и воспоминаний отвлек Ахмед, сын главного чабана:

— Чего же ты там спишь, когда все овца разбрелись кто куда? Когда ты станешь чабаном? Эх, некому взгреть тебя нагайкой!

Тагир укоризненно взглянул на сына главного чабана, оторвавшего его от своих воспоминаний. Над его словами в душе рассмеялся. Он, бывший морской пехотинец, за такие слова одним щелчком мог расколоть этому оболтусу башку или без отвертки отвинтить конечности. Пришлось проглотить пилюлю: за самоуправство мог остаться без работы. А это пока было не в его планах.

Весеннее солнце с горизонта поднялось на высоту среднего яблоневого дерева, обильно поливая зеленые пастбища, полные молочной травой, своими лучами. Эти золотистые солнечные лучи, блеяние овец, ягнят, ищущих друг друга в табуне, трели свирели, распространяющие главным чабаном с высоты огромного волнообразного холма, непривычный гортанный говор и перекличка чабанов-даргинцев под Урцми-дагом, прелесть и умиротворенность сегодняшнего волшебного утра — все это возбуждало в душе Тагира неповторимые тропы его отрочества, мазки кисти картины его трепетных отношений с золотоволосой Зухра. И сознание того, что эту лучезарную чистоту, прозрачность солнечного утра, перезвон струн солнечных лучей и их игра со цветами в эти минуты из всех людей на белом свете в состоянии воспринимать, увидеть, осязать только он, делало его в своих глаза выше, тоньше, благороднее.

Надо было решиться. Тагир долго и мучительно думал, наконец, придумал, как действовать, как наладить бесперебойную связь с любимой девушкой. Он через свою племянницу передал Зухра записку с просьбой, когда сегодня ночью взойдет луна, чтобы она вышла на встречу к их сеновалу. Зухра, стесняясь, краснея перед племянницей Тагира, взяла письмо, только, сколько бы он не ждал у соседского сеновала, девушка так и на встречу не вышла. «Зухре многое могло помешать, легко ли девушке поздно ночью скрытно выходить из дома. Записку назад не вернула. Это уже хороший знак. Будем ждать вестей». Но ни ответной записки, ни устной весточки он от нее так и не дождался. Он через племянницу отправил Зухра, вторую, третью записки. Она, по-прежнему, смущаясь, взяла, не оттолкну записки, через племянницу устно тоже ничего не передавала. Тагир это воспринял, как тревогу, как боязнь девушки с ним иметь близкие контакты. «Значит, в семье ее держат на крепкой привязи, ему пока ни отказывают, его и ни приближают к семье. Что, следят за каждым движение девушки, родители ей не позволяют делать свой выбор? Ждут богатого жениха?.. Их надо обезоружить, но как? Такую возможность ему предоставила сама судьба.

Когда на следующий день рано утром Тагир занимался у себя во дворе гимнастикой, к нему на минутку заглянул папа Зухра, весело поздоровался за руку. Спрашивал, как прошла служба, привыкает ли к гражданской жизни, перемолвился несколькими фразами о вчерашнем футболе — Россия-Голландия, — и перед уходом попросил, если сегодня не занят, помочь ему огородить их подсобный участок от потравы скотом.

Сердце Тагира возликовало: «Победа!». Но он, как мужчина, сдержался от лишних эмоций. С достоинством проявил свою готовность помочь соседу.

Только, обернувшись за воротами двора Тагира, предупредил:

— С собой прихвати топор и рабочие перчатки, чтобы не пораниться. Участок будем огораживать колючими кустарниками.

— Есть, прихватить топор! — вдруг отчеканил Тагир. Но вдруг, извинившись. — Простите, дядя Магомед, обязательно прихвачу.

Тагир на участке соседа сколько не старался перемолвиться несколькими словами с Зухрой, никак не мог уличать такой момент: то мешала ее мать, то отец, то, как назло, ни на секунду от нее не отходила младшая сестра. А когда никто не мешал их разговору, Зухра искала любую причину, чтобы или разговор не состоялся, или оттягивать разговор. Когда Зухра почувствовала, что Тагир теряет всякую надежду не только с ней поговорить, но развивать их отношения на будущее, года отец и мать сделали небольшой перерыв на обеденный намаз, она сама сделала ему знак уединиться в лесу.

Они отошли далеко в глубь леса, к речушке, весело плещущей по неглубокому ущелью букового леса. Только Зухра предупредила:

— Не забудь, в твоем распоряжении три минуты и ни минуты больше. Иначе отец заметит наше отсутствие, а насколько он человек строгий, в юношеские годы ты на своей шкуре не раз испробовал…

Она краснела, бледнела, старалась не смотреть ему в глаза, хотя пыталась держать себя в руках, вся дрожала от смущения и перед предстоящим серьезным разговором. Они молча шли рядом вдоль весело играющего на подводных камушках ручья. Тагир тоже молчал, неестественно затягивал разговор и вдруг мягко схватил руку девушки и выговорил:

— Зухра, сегодня ночью в назначенное в письме время и к указанному месту… Я жду тебя… — тяжело было ему любимой девушке сделать такое предложение. Перед ним стояла не школьница шестого класса, над которой он подшучивал, а зрелая серьезная девушка, которая за последние годы сильно повзрослела и изменилась. Видимо, Зухра прочла эту мимолетную мысль, промелькнувшая в его сердце. И не заметно для него улыбнулась своей прозорливости.

Зухра, стараясь выдернуть свою руку из его руки:

— Тагир, отпусти руку, иначе сейчас крикну! — перво-наперво, она поставила перед собой задачу, посеять в сердце Тагира семена сомнения. Пока это у нее получалось.

— Выпущу, если дашь слово сегодня ночью встретиться со мной на отмеченном месте! — в его глазах не осталось и тени бесцеремонности, какую он всегда проявлял в школьные годы. Нооборот, в его взгляде был полнейший переполох, в душе созревал ураган. Еще одна искра сомнения посеянная ею в его душе, может обернуться пожаром. Ее душа ликовала: «Ее тиран школьных лет повержен перед ней. Сегодня не он, она хозяйка положения и властелин его судьбы!»

— Нет, нет, что ты говоришь? — делая страшные глаза, туда сюда обернулась Зухра. — Я, взрослая девушка, в ночное время, чтобы прибежала к какому-то сомнительному месту поговорить с неженатым парнем? Ха-ха-ха! Видимо, служба во флоте не сделала тебя серьезным! Это невозможно мой морячок!

— Я не морячок, я морской десантник! — обиженно надул губы.

— Какая мне разница, морячок, десантник, как не скажешь, одни рыбаки! — хотелось ей добить Тагира. Нет, нет, что ты возомнил? Случайно сегодня не перегрелся на солнце! — дерзко и цинично взглянула ему в глаза.

Это была третья победа Зухра над Тагиром за неделю пребывания в селении после окончания службы во флоте. Каждая победа доствалась ей нелегко, на каждый заработанный балл в поединке с Тагиром придавал ей все больше уверенности и чувства собственного достоинства. Она понимала, что Тагир любит ее больше самой жизни, что пора прекратить испытание Тагира, но, как-то вошла в игру, и выходить из нее просто так ей не хотелось. И решила довести его до конца:

— Ты где видел, чтобы незамужняя девушка в ночную темень одна, без подруг, встречается с неженатым парнем, который только что после трех лет службы вернулся домой. Откуда ты взялся такой, наглый, а? За кого ты меня считаешь?! — уперла руки в бока, наступая на него, приподнявшись на носки и глядя на него сверху вниз. — Нет, нет, мой герой, этот капкан можешь ставит Мире, Миле, Милене, Эльмире, а ко мне, ты обратился не по адресу и удивленно закатила глаза за верхние веки, показывая одни белки глаз.

Только Тагиру надо было следить за выражением лица Зухра, вслушиваться в мелодию каждой фразы! Они говорили совершенно о другом! Лицо его от его присутствия рядом сияло ангелским светом, сердце трепетало и ликовало: «Тагир мой! Тагир со мной! Какая удача! Какое это счастье быть рядом с любимым!» Видя, как Тагир все больше и больше теряет самоуверенность, как обиженно надуваются его губы, она еле удерживала выпирающий из груди смех.

— Если все влюбленные парни бывают так слепы, как ты, моряк, то нам, девчонкам, как быть?.. — и, не дожидаясь его ответа, поспешила как можно скорее выйти на открытое пространство…

Тагир, пораженный наглостью и бесстыдством той самой Зухры, которую он готов был боготворить, долго оставался на том месте, где его бесцеремонно оставила девушка. Последние слова, так жестоко брошенные ему в лицо, не выходили из его головы: «Если все влюбленные парни бывают так слепы, как ты, моряк…» Видишь, она даже ни разу не произнесла моего имени. Моряк да моряк! Издевается… А ты кто, дочь турецкого шахиншаха что ли?.. Подожди, подожди… что она этими словами хотела мне выразить?! — вдруг перед его глазами стал взгляд девушки, брошенный перед уходом. Взгляд полный нежности, страсти, скрыто выраженной любви. И этот дрожь в голосе, скрываемый неестественным смехом? «Ту, глупыш!» — только сейчас до него дошел скрытый смысл слов, брошенных ему в лицо. — Зухра же тебе не отказала, наоборот… — и вдруг обрадовался до такой степени, что упал на колени перед стройной липой, о ствол которой минуту назад спиной опиралась Зухра, обнял его и прижался к его гладкому прохладному стволу щекой…

Была полночь. С Востока на Запад небольшими стаями передвигались курчавые бело-молочные облака, то открывая, то закрывая синее небо. Неполный месяц то прятался, то выглядывал из-за бегущих облаков. Они двигались по верхним слоям небосклона, в то время, когда средние и нижние слои неба были спокойны. Вот курчавые облака, налету разрываясь на части, группируясь, наползая друг на друга, так быстро пролетели от одной кромки горизонта до другой, что он не успел опомниться, как небосклон полностью очистился. И вот на самой середине небосклона осталась одинокая луна, окруженная мириадами мерцающих звезд. «Как странно, луна осталась одна, словно ее покинули силы, удерживающие ее в своих силках. Неужели ей на помощи никто не выйдет?! Тагир, сидя на бревне, лежащей под стеной сеновала, так увлекся лицезрением этой удивительной картины ночи, что не заметил, как кто-то неслышно подошел к нему с тыльной стороны и мягкими холодными ладошками прикрыл ему глаза.

Он сразу почувствовал теплоту и нежность этих рук. Такие мягкие руки были у покойной матери. Такие руки могут быть только еще у одной женщины на свете, имя которой не сходит с его губ. Прикосновение этих нежных рук так трогательно подействовало на Тагира, что он растрогался. Так сильно растрогался, что глаза помутнели и между их уголками предательски заблестели два крупных капля. Он мягко потянулся назад, мягкими движениями рук схватил ее руки и прижал их к своим щекам. «Только бы, что бы она не заметила секундную слабость моей души», — думал он, с украдкой стараясь смахнуть с ресниц эти крупинки.

А мимо этой глазастой девушки разве пройдет что-нибудь не замеченно?! Она молчала, и он молчал. Минуту увлеченно смотрели вдруг ни с того образовавшиеся радужные круги вокруг луны.

— Смотри, смотри, Тагир, разве так бывает? Радужные круги вокруг луны! Если я завтра об этом скажу своим подружкам, не поверят.

— А мы сделаем так, чтобы они поверили! — вдруг ожил Тагир. Поднял видеокамеру, лежащую рядом, и стал снимать это редчайшее явление природы. Встал, камеру повернул и в сторону Зухры.

Зухра вскрикнула:

— Ты что, хочешь, чтобы завтра меня убил отец! Прекрати немедленно! Я прибежала на минутку, если есть, что у тебя ко мне, выкладывай! — резко посерьезнела Зухра, — иначе ухожу к себе домой. Заметь, это не место для долгих душевных излияний! — вдруг у нее на спину упала, развязалась огромная копна золотистых волос. Они под серебристыми лучами луны так заблестели, засияли золотым снопом выскачившихся из них с треском искр, что Тагир невольно зажмурился. В глаза закрался какой-то таинственный туман, за ним в лучах солнца искрили огромные бельки с бирюзовыми зрачками, в которых играл задорный огонь; на высоком чистом лбу, тонкие лучистые брови были натянуты так, что вот они сложатся крыльями ласточки и взметнут вверх, к луне. Если хорошенько приглядеться к девушке, то можно было заметить, как она напряглась, как тетива лука, как огромные глаза, которые стояли на мокром месте, лоб на котором взбесились ее брови, сомкнутый рот, дрожь, пробегающая по ее спине, показывали, насколько она нервничает, боится за что-то.

Тагир осмелился настолько, что протянул руку к девушке, в сою левую руку зажал кончики пальцев ее правой руки, дрожащей, ему показалось, от холода, на безымянный палец надел кольцо с прозрачными, как детские слезинки бриллиантами, которые под лучами луны засияли сотнями разноцветными искрами и шепнул:

— Зухра, если на свете есть красота, то она начинается с тебя…

Вдруг ее огромные продолговатые глаза взметнули на него так, что в них на мгновение отразилось все сияние и сила души. Как будто ее сердце на мгновение разделилось на части, и из ее глаз взглянуло на него изнутри. В ее глазах засиял такой яркий свет, что в них в одну кучу собрались все звезды с небес, упали разом к его ногам и засияли там, на усиках трав миллиардами расколотых звезд; губы приоткрылись, оттуда засиял ровный ряд янтарных зубов; она улыбнулась и захохотала так звонко, что Тагиру стало так легко и свобдно, что сейчас он вместе с Зухра расправят крылья и полетят высоко, высоко, так высоко, что на небосклоне сами засияют как звезды.

Зухра молниеносным движением приблизила свои губы к его щеке, нежно поцеловала и ловкими движениями рук достала из кармана что-то белое, мягкое и пушистое, как шелк, вложила ему в руку и унеслась скользящими шагами в сторону ворот своего дома…

На другой день вечером по селу прошелся слух, что Зухру засватали за Тагира. Многие обрадовались счатью Тагира. Были такие, в основном ребята, влюбленные в Зуру и девушки, котоые сохли по Тагиру, которые распространяли злые шутки за спиной счастливой пары. Кода до отца довели, что его сын Аслан, друг Тагира, мечет громы и молнии, хочет убить единственного друга, отец задрожал о негодования:

— Паршивец, ты только пикни, я тебя проклинаю и выставлю из дома. Я знаю, Зухра тебе категорически отказала, выбрала себе женихом твоего друга Тагира. А ты, вместе того, чтобы радоваться его счастью, ты грозишься его убить! Совесть потерял, как я мог вырасти такого завистника!..

Тагир собирался учиться на философском факультете в МГУ, но не добрал баллов, устроился на подготовительные курсы биологического факультета МГУ и вернулся домой. Временно устроился чабаном в агрофирму. К началу осени они с Зухрой сыграли свадьбу…

Тагир вспомнил еще один удивительный эпизод их совместной жизни буквально через нескоько дней после свадьбы.

Через три дня после свадьбы, сколько не старался уговаривать руководителя агрофирмы, чтобы он освободил его от работы, он сумел убедить Тагира и отправить его в горы на работу. Зухра тоже была против его работы в далеке от нее. Она боялась остаться в большом доме Тагира одна, она боялась одиночества. Руководитель агрофирмы и Тагир сошлись на том, что тот два раза увеличивает ему заработную плату и как можно скорее находит замену. А его переведет к себе на роботу в конторе.

Никто из напарников Тагира не ожидал, что разлука с молодой женой на нем отразиться так действующее. Тагир, весельчак, балагур, душа любой компании затосковал так, что за трое суток на стоянке ни взял крошки хлеба в рот, не выговорил ни одного слова. Он осунулся, глаза запали во внутрь, взгляд притух, язык потерял остроту. Он боялся за жену, ее одиночества, неопытности, удара в спину от злых и коварных людей. Надо было срочно что-то предпринять, иначе бы от горя он сошел с ума. На четвертые сутки его сердце не выдержало разлуки, когда после тяжелой работы напарники уснули крепким сном, он с ружьем наперевес, по известным ему коротким тропам устремился домой…

Когда Тагир переступил порог своего двора, часы показывали пятнадцать минут двенадцатого ночи. Значит, тридцать километров он прошагал за два с половиной часа. Не плохо, не плохо… Сейчас до него стало доходить, как он устал, как проголодался. Но что такое усталость, голод перед предстоящей через несколько мгновений встречи с любимой!

Он на минуту опустился на огромный чурбан дерева, на котором он разделывает дрова, отдышался, прислушался. Тихо, во дворе под навесом коровы тяжело дыша, размеренно жуют жвачку, овцы копошатся, выискивая лучшее место для отдыха, что-то петух недовольно закудахтал на кур. Встал, чуть остыл после продолжительной дороги, неслышно прошагал к входным дверям дома и задрожал от волнения. Постучался, получилось тихо, почти неслышно. Отдышался, постучался уверенно, громко, дробью барабана подал жене свой условный знак. Вдруг он услышал скрежет открываемых створок дверей. В коридоре включили свет, по деревянному полу стали слышны гулкие спешные шаги своей жены. Слышно было, как подошла к застекленному балкону коридора на втором этаже, раздался резкий скрежет приоткрываемой створки окна и звон стекол. Она высунулась из-за окна:

— Кто там?!

Тагир, не смея унять дрожь в голосе:

— Зухра, это я, — с придыханием выговорил Тагир.

— Тагир?! Милый!!! Аллах услышал мои мольбы и подослал тебя ко мне! — заплакала мододая жена и, ногами не касаясь лесенок лестницы, выбежала вниз. С грохотом приоткрыла наружные двери, выбежала и, плача, повисла Тагиру на шею. — Мой ласковый, нежный зверь, моя звезда, моя крепость, свет моих очей! На кого ты оставил меня одну, бессердечный?! Не подумал, что у тебя могут быть завистники, враги, просто недоброжелатели? Не подумал, что на меня, одну, могут напасть, ограбить дом, меня выкрасть, изнасиловать?! Бессердечный! Бессердечный! Бессердечный! — своими маленькими кулачками барабанила его по груди.

Тагир, как пушинку приподнял любимую на руки, она крепко обняла его за шею, прильнула к его щеке горячими губами. Ее слезы лезли ему в рот, под ворот рубашки, он нежно, как цветок обхватил ее руками и вместе с ней на руках поднялся на второй этаж и прямо в спальню…

В ночь молодожены не смыкали глаз до первой утренней зари. И в эту ночь неискушенная, неопытная в любви и сексе Зухра впервые в жизни испытала негу любви, жажду слияния двух любящих душ, силу крепких мужских объятий, вулкан никогда в жизни неиспытанного полета любви. Нет, нет, ничего подобного и стыдного, что, перемешивая с перцем и солью, рассказывают молодые женщины на роднике, между ней и ним не случилось. Муж объял ее в свои сильные жгучие объятия, прильнул к ее телу губами, возбуждая в ней необъятный огонь страсти, мягкими губами проскользнул по шее, вниз…вниз, прильнул к губам. Она неистово застонала, теряя разум, ища его руки, губы, шею, грудь и еще что-то, прикосновения которй вздоргула, у нее из глаз брызнули искры, он закричала. Он забрал ее и овладел ею так нежно, мягко, что она, теряя разум забыла, где находится. Вдруг ее ноги оторвались от земли и полетела в теплую, пушистую неизвестность. Такая мягкая, ласковая и пушистая была эта неизвестность, откуда ей никогда не хотелось возвращаться назад…

Тагиру надо было уходить в горы, к своей отаре овец, но как к этому подготовить молодую жену, которая была уверена, что он, рассчитался с этой работой, которая никогда ей не нравилась, и пришел к ней навсегда. Когда, наконец, он заикнулся об этом, жена заплакала, умоляла, просила не уходить:

— Ты на кого меня оставляешь, Тагир? Ты хоть подумал, что со мной делаешь?! Ты что, до тебя не дошла, что я здесь одна не могу оставаться! Да и до сих пор у себя в отцовском доме даже днем меня не оставляли одну! — она бросилась ему на шею, заплакала на взрыд. Какие бы утешительные слова Тагир ей не говорил, он не мог ее утешить.

— Тагир, милый, родной, до бросай ты эту работу, я прошу тебя. Я чувствую, что-то страшное, какой-то страшный рок преследует нас. Я уверена, если ты немедленно не бросишь эту работу, с нами случится что-то очень страшное. Это мне загадала гадалка, которая недавно была у нас в селении. Как увидела меня на улице, она так и запричитала: «Рок, страшный рок ползает у вас по пятам… Я знаю, ты с мужем в разлуке… Он хороший человек. Но его окружают плохие люди, которые хотят вас разлучить… Зови его немедленно к себе и уезжайте, как можно быстрее, отсюда!..» Я умоляю тебя, прислушайся к тому, что я говорю. Ты знаешь, я работящая. Днем и ночью буду ткать ковры. От художников-заказчиков сегодня у меня отбоя нет. За один хороший ковер-портрет мне платят до тридцати тысяч рублей. А такой портрет я спокойно делаю за месяц. Плюс к тому мне еще за обучение сверху платят десять-пятнадцать тысяч рублей в месяц. Я еще хороший дизайнер по женским костюмам, заказами завалена на погода вперед! Только не уходи, пожалуйста! — осыпала она поцелуями лицо мужа.

Но по глазам, которые Тагир стыдливо и больно отводил от жены, она видел, что он не поддается. Он, не глядя на нее, еле сдерживаясь от обиды, выговорил:

Зухра, дорогая моя, тебя нечего бояться. Кто на тебя даже если косо взглянет, я ему башку оторву. Я попрошу тетю, пока я в горах, по ночам, чтобы к тебе посылала кузину. Я прошу тебя, потерпи еще чуть-чуть, и все уладится. Я перейду на работу в контору, мы заживем весело и счастливо. А мужу оставаться без дела, жить на иждивении молодой жены не годится…

Так он еле уговорил жену и отправился в горы…

***

Зухра не сомневалась в том, что ее муж бросит работу чабана и переберется поближе к ней. Каждый вечер, кода она садилась во дворе под тутовым деревом пить чай, представляла, как они с Тагиром, облокотившись на ковер, подставив под бока целую кипу разных подушек, они пьют душистый чай и думают о их будущем. Только, когда наступала зима, Тогир обещал перебраться к ней домой весной, а весной, собираясь с отарой овец в горы, говорил, что палку чабана бросит осенью. Так прошли три года. Тагир из Москвы перевелся в сельсокохозяйственную Академию республики, обучаясь заочной формой обучения, заканчивал третий курс, только Зухра никак не видела концо обещаниям своего мужа. По его словам, теперь в вэтой отаре овец их овец было около пятиста. Теперь он говорил, если отару передать в чужие руки, их или украдут, или же передохнут все овцы.

Так, в заботах, ожиданиях так скоротечно прошло время, что в один из дней Зухра увидела, что от нее скоротечностью ушла любовь. Она так устала ждать Тагира, что, если даже он месяцами не приходил домой, это ее перестало тревожить. Не пришел, так не пришел, ну черт с ним. Теперь, когда приходил муж с дальней дороги, она нехотя здоровалась с ним, молча, зевая от тоски, собирала на стол нехитрую закуску. Когда тот заканчивал трапезничать, без спросу перед ним ставила термос с кипяченной водой, чайник с заваренной заваркой, сахар, молча разливала чай и уходила. А ночью, когда наступало время ложиться спать, мужу стелила постель в гостиной, укладывала его спать, а когда он, уставший, быстро засыпал в чистой и мягкой постели, сама долго не ложилась спать, сидя у камина, молча глядела в горящий огонь и жалела о бесцельно утративших девичьих мечтах. А когда муж настаивал, чтобы жена выполнила перед ним свой супружеский долг, она искала десятки причин, чтобы с ним не ложиться в общую постель. А если и ложилась, не подпускала его к себе. Тагир в разговорах среди друзей, сверстников, людей намного старше него не раз слышал, что, после нескольких лет совместной жизни супружескую постель покидают пылкие, страстные отношения, со временем совместная жизнь мужчины и женщины вступает в ровные, отношения, без охов, ахов, вздохов и поцелуев, которые когда одно прикосновение гуд сводило их с ума. Поэтому отказ жены, ее частые уходы от исполнения супружеских обязанностей его особо не тревожило. Но когда и на шестой лет их совместной жизни бог не одаривал их ребенком, он стал тревожиться за их будущее. А когда он этот вопрос поднимал перед женой, она или отмалчивалась, или разговор переводила на другую тему. Он начал подозревать, что она что-то от него утаивает. А что, надо выяснить.

Тагир, как только окажется дома, любой ценой уговорит жену, и отвезет ее в районную больницу на обследование, если надо, и в республиканскую. В крайнем случае, отправит к бабкам — знахарям.

Ахмед звал Тагира долго, неотступно. Ему казалось, что он слышит его голос во сне. Когда вернулся в рутинную жизнь, с блеянием овец, воем собак, ревом ослов, руганью, матом чабанов, он как будто попал в другой, жестокий мир со своими правилами, устойчивым тяжелым бытом, он съежился, как под направленным на него ударом подкованного сапога. На его душе было так тяжко, такая тяжелая боль просыпалась у него в сердце, что он чуть не заплакал. Он подумал, сегодня что-то будет. Будет то, что перевернет его душу, и он станет другим человеком. И он знал, даже если низвергнут на отару овец небеса, он все равно пойдет в селение. Он заранее зарезал молодого барана, разделал мясо на шашлыки отдельно, на Хинкал, положил в хурджины. Хурджины с утра спрятал в подземной пещере со льдом. Не обращая внимания на злобные окрики главного чабана, как только пригнали отару с пастбища, загнали его в загон, окликнул верного пса Арбаса и, не оглядываясь, направился в путь.

Как он устал, как соскучился на этой тяжелой, требующей огромных физических и моральных сил работе. Он понимал, что надо бросить работу и немедленно вернуться к молодой жене, которая в последнее время стала круто меняться. «Не завела ли она любовника? Слишком стала самостоятельной и неуважительной к мужу. Я сам тоже хорош, — ругал себя Тагир. — Кто на третий день после жинитьбы оставляет жену одну в большом доме и уходит? Пусть эта будет работа, предоставленная даже посланником Аллаха! И если даже у тебя в общей отаре находятся пять тысяч голов овец! Ради нее же стараюсь, чтобы она одевалась лучше всех, питалась лучше всех, жила лучше всех! Но сего дня все изменится, — продолжал размышлять, — как только приду домой, искупаюсь, побреюсь, постригусь, переоденусь в самый лучший костюм, посажу ее на «Волгу» друга Аслана и отвезу в город в самый лучший ресторан с отелем. Буду ее любить, холить и лелеять как в первые дни после нашей свадьбы». Когда прибыл в селение, время вступало в густые молочные сумерки…

У него дома не горел свет, только незаметные проблески света сквозили из спальни в коридор на втором этаже. Село собиралось укладываться на ночь. Нигде на переулках не слышен говор; только жвачные животные, разлегшись под открытыми навесами, там и сям, тяжело посапывая, мерно жевали свою жвачку, да и кое-где никак не могли успокаиваться овцематки и ягнята, на ночь раздельно загнанные в разные загоны. Тагир был на пороге своего двора. Ворота, как будто поджидали его, еще не были закрыты. Он загнал собаку во двор и вошел сам. Когда увидел около входных ворот туфли чужого мужчины, он задрожал от обиды, пот стал выступать из всех пор его тела, и за несколько мгновений растерянности рубашка прилипла к его телу. Он брезгливо приподнял туфли, новые, еще не раскатанные, разглядел их и ахнул. Его сердце чуть не выскочило из груди, глаза заполнились туманом: таких туфлей в селении есть только у двоих, — у него и его друга Аслана. Два месяца назад Тагир и Аслан купили их в Дербенте у знакомого «челночника».

«Аслан?! — не понимал Тагир. — А что он делает в такое время у меня дома? С моей женой?!» — вдруг в его памяти восстановились слова жены, загаданные ей гадалкой. — Странно однако… Выходит, они вдвоем отмечают мой день рождения без меня!..

За шесть лет совместной жизни Тагир впервые не знал, как войти в свой дом. Первый раз в жизни он казался в такой ситуации, когда не знал, что делать, войти к себе домой, как будто ничего не случилось, еще с порога давая знать, что он идет. Или обидеться на жену и друга, плюнуть на блудливую жену и друга предателя, развернуть и вернуться к себе в горы к отаре. И, озадаченный, с помутившимися мозгами, оскорбленный, потерявший честь, не соображая, что делает, вышел со двора, и очнулся далеко за селом, в тропе, ведущей в горы. Поругал себя за минутную слабость, развернулся, ухватившись за рукоять кинжала, уверенными шагами двинулся к себе во двор. «Я убью их!.. Зарежу, как барана и овечку!» — скрежетал зубами. — Если эти оборотни, потеряв честь и достоинство жены и друга, у меня дома на скатерти для гостей оставляют свое дерьмо, этим дерьмом они захлебнутся!»

Он решил проникнуть к себе домой другим путем. Зная, что окно одного из комнат на первом этаже, который выходит на наглухо закрытую стену сзади дома, и оно никогда не закрывается, за считанные минуты оказался там. Окно, как он предполагал, был не закрыт. «Зухра, наверное, даже не знает о существовании этого окна», — подумал он. Он легко проник через окно к себе на первый этаж дома. Хотя в прихожей было темно, он в своем доме мог ориентироваться закрытыми глазами. На первом этаже царствовала мертвая тишь. Эту тишуну нарушало только его сердце, которое колотилось о его грудь гулкими ударами, да и шумное его дыхание. Он ощупью продвинулся к лестнице на второй этаж, стал на первую ступеньку, хватаясь за сердце, рвущееся из груди. Отдышавшись, двинулся дальше по лестнице. Добрался в прихожую второго этажа. В спальню и гостиную вдери были распахнуты настежь, как будто эти двое здесь хозяйничают целую вечность. Из спальни в прихожую вырывался слбый свет ночной лампы с реле-регулятором. Тагир на носочках приблизился к дверям его спальни. Ему не хотелось верить своим ощущениям до конца. Но то, что он услышал, убило его так, что он потерял дар речи, произошло помутнение мозгов. В постели двое лежали рядом, его жена с чужим мужчиной и шепотом переговаривались. Иногда их шепот прерывался резким глухим смешком одного из них. Он не знает, не помнит, какая пружина надавила на ту часть, область психики, которая отвечает за холодный рассудок, но он удержался, не выхватил кинжал, не зарезал их. Ему какой-то внутренний голос подсказывал: «Не торопись, гляди дальше. Их убивать успеешь в любое время. Время работает на тебя».

— Аслан, мой царь, как ты хорош! — щебетала Зухра. Ты для меня — родник в бескрайней пустыне в летнее время, и ты факел в темной степи! Милый ты мой, любовь моя! Как я, дура, тогда могла отказать такому пахлевану? Поцелуй меня в губы еще раз.

Тагир услышал, как Аслан смачно присосался к губам его жены. Шлепание губ его жены о жужие губы, объятья рук, объятья тел… Как это пошло!

— Аслан, ты — река, берущая начало в глубинах Джуф-дага, а цветок, питающая твоей влагой.

— Если ты разрешишь, сейчас я этот цветок сорву.

— Да, милый, сорви…

— Как, с корнями или сорвать бутон, купающийся в огненных брызгах утренней зори?

— Как сорвать этот цветок, ты знаешь… — смачно рассмеялась Зухра. — Пусть будет по-твоему: сорви бутон… а потом переходи к корням…

В ушах Тагира отразился еще один смачный поцелуй влюбленных. «Оказывается, мой друг время зря не тратит, пока меня нет, выкорчевывает все лишнюю растительность в «огороде моей жены». Тагир еле сдерживал себя, сжимая в руках острый, как бритва, клинок. Мысленно сколько раз он наносил прелюбодейкам удары за ударами, но это для них было бы слишком мягким наказанием. У него дрожали руки, дрожали ноги, дрожало тело, дрожал голос, но, чтобы там не было, нужно было выждать. Тагир дрожащей рукой прошелся рукой, снимая боль, снимая усталость.

Вдруг штора, висящая перед проемом дверей, оборвалась и упала на пол. Тагир в последнюю секунду успел отскочить в сторону, остался не замеченным его врагами. Они, увлеченные собою, не заметили или не обратили внимания на такую мелочь. А для него открылся обзор: вся постель с действующими лицами теперь была под его визуальным наблюдением.

Теперь он воочию увидел свою жену, лежащую в обнимку в его постели с Асланом. Тело жены с исключительно бело-матовой бархатистой кожей сияло так, что он застонал. По ее груди, плоскому впалому животу, крутым у талии и удлиненным к низу бедрам ползала рука Аслана, обросшая густыми курчавыми черными волосами. Тагир, чем видеть такой позор у себя дома, сто раз бы легко умер.

Тем временем Зухра, возбуждаемая Асланом, стала быстро и тяжело дышать через ноздри, которые трепетали, готовые от натуги разорваться на части, ее тело скользило в объятиях Аслана, как гибкая змея, увлекаясь азартом все сильнее и сильнее.

— Губы, губы, — застонала Зухра, — возьми меня крепко… И из ее груди вырвался такой сладостный вздох, что Тагир не выдержал: с глаз брызнули слезы, он весь затрясся, отошел вглубь коридора.

— Месть! Месть! — шепотом повторяли его губы. — Месть! Месть! — из груди выскакивало сердце. — Месть! Месть! — кипела кровь.

Он неслышно сполз с лестницы, как зашел, так и вышел во двор. Дал знак собаке и, сначала неуверенно, потом набирая скорость, уверенно шел под гору. Остановился только тогда, когада его макушки коснулись первые утренние лучи восходящего сонца. «Случилось то, то что должно было случиться! — думал Тагир. Порок в лице моей молодой жены, видимо, увидела тогда гадалка. Она предупредила жену, но она не осознала, или просто не хотела осознать. Я сделаю так, что от моего гнева задрожали прелюбодейки, задрожала земля!»

К тому моменту, когда он уже подходил к стоянке чабанов, видны были их домик, загоны овец, холмы, высокие и низкие, план его мести созрел до такой степени, что он был поражен своей изобретательностью и находчивостью…

***

В горах на отгонных пастбищах, если обойти оком все четыре стороны света, кроме стоянок чабанов, баз расположения крупного рогатого скота, ничего не было, где бы мог жить человек. Там не то, что каждый день выпивать, «ходить под мухой», даже перекинуться с живым человеком парой слов не было возможности. Где, как доставал главный чабан спиртное, главное, с кем пьет, надо было ему срочно выяснить.

Сегодня тоже главный чабан с утра мучился от головной боли, ругался то с сыном, то с Тагиром, искал повода как бы увильнуть от работы, скрыться. В одно время уличил такой момент, что-то непонятное промямлил под нос и ушел. К обеду, когда овод до крови искусал овец, Тагир с Ахмедом нашли на высоком пологом холме проветриваемое место м расположили отару на отдых. Пока овцы, обложив всю поверхность холма, расположились на обеденный отдых, Тагир тоже, как он сказал, по срочным делам отправился в чабанский домик.

Еще издали Тагир услышал, как поют, веселятся в домике. «Ах, шайтан, вот куда он каждый день торопился. Интересно, кого же сегодня «разводит» главный чабан? Не даргинских ли чабанов с соседнего стойбища, расположенного по ту сторону горы?»

Открывает, входит в домик. Каково же было его удивление, когда он нашел главного чабана одного и в дребезги пьяным.

— Аааа, Та-аагиррр… Тагиррр, иди, сядь рядом со мной, подними со мной сткан райского напитка! — он сделал попытку встать, обнять Тагира и усадить его рядом с собой, но не удержался на ногах, не рассчитав свои силы, упал и уткнулся мордой в ноги Тагира.

Тагир в спешке приподнял его тяжелое тело, водрузил его на прежнее место, рядом с миской со вчерашними остатками баранины.

— Нет, нет, чертенок, на этот раз ты просто так от меня не отделаешься… Да и поговорим начистоту… — он из большой эмалированной кружки в стакан процедил что-то зеленое, резко пахнущее травами, ягодами, и дрожащей рукой протянул Тагиру. — Хитер ты, брат, хитер… Как молокососа, поймал меня на месте преступления, крестоносец… На, выпей этот божественный безобидный напиток… Хорош, черт, душу согревает, как соседская баба… Содержимое: черная смородина, красная смородина, малина, ежевика и кое-что из трав, пропущенное через «трубку Алладина». А травы — мой секрет, который никому… никому из людей не открою…

У Тагира от удивления чуть глаза не выскочили из орбит: «А этот откуда знает про мою жену?!» — с ним чуть не случился приступ, он собирался на кинуться на этого грязного пьяницу, повалить на землю и пинать ногами, пока душу не утолит.

А тот, ничего не видя, ничего не чувствуя, продолжал по-пьнному:

— Только тебе откроюсь, сукин сын, я давно хожу к вдовушке Маркизат, что живет у нас в соседстве. О, такая гладкая баба, не то, что твоя, тонкая, изящная, как цветок… К такой и прикасаться боязно, не то, что обнять…

У Тагира отлегло на сердце. Хрястнул стакан с содержимым и двумя глотками опустошил содержимое, повторил еще и еще раз, чувствуя, как крепкий напиток огненным пламенем опускается сверху вниз, на самую донную часть желудка и там разлилось по всем углам и ухабам. Все трудности вдруг мигом покинули его, ему стало легко и свободно, как будто камень спал с его грешной души. Крепкая штука, это «дете Алладина»… Откуда он научился?.. Хрен с ним, лишь бы было хорошо и не муторно на душе, а остальное все ерунда.

Когда закончилось содержимое кружки, дядя Мурад на коленях прошагал к своему сундуку, к которому никогда никому не позволял прикасаться, приоткрыл крышку и оттуда достал трехлитровый баллон спиртного. И, обняв его как невесту, делая восьмерки, чуть не упал вместе с ним и не разбился. Тагир вовремя успел перехватить баллон и удержать дядю Мурада от падения.

— Тагир, ха-ха-ха, клянусь бгом, собачий сын, я тебя люблю, как своего ссыннааа… Пока я рядом с тобой, никого и ничего не бойся! Будем пить, гулять, кайфовать… Пусть будет пусто нашему ген… генеральномууу дир… диррректоррууу. Ту, черт, сама должность не нашенская… В этом медвежьем уголке, где даже волки умирают от тоски, кроме этого напитка, большей услады для души нет! — опустил голову, захлюпал носом и заплакал.

Тагир неожиданным движением рук вырвал у дядя Мурада банку с содержимым, чуточку отлил, остальное спрятал его за свою раскладушку.

— Таггир-рр! Тагиррр! Ура! — стал дебоширить главный чабан. — Разлей налувку по стаканам, сукин сын!.. Нет… Нет… Стоп… Цсс, — предестерегающе приложил палец губам. — Ты не сможешь, сперва надо его разбавлять… Хватит трех глотков неразбавленного напитка, чтобы и верблюда свалить с ног, — но когда заметил недоверительную усмешку на губах Тагира, быстрым движение рук себе налил чуточку напитка, глотнул. Тагир не успел ахнуть, а главный чабан, отключенный, лежал уже перед ним. Он очнулся только через трое суток.

Теперь Тагир до мелочей знал, как выманить жену и ее любовника из села в горы, как с ними поступить…

Вечером, как обычно, к заходу солнца пригнали отару на стойбище. Овец загнали в стойла, ягнят пустили к овцематкам, потом перераспределили их по своим местам. Предупредив, Ахмеда, что он едет в город, и его ближайшие три-четыре дня не будет, закинув несколько головок овечьего сыра, банку сметаны по хурджинам, на коне пустился в путь. Ночью поднялся туман, в метре от себя ничего не было видно, поэтому он был вынужден переночевать в одной из пещер, обычно где они останавливаются, когда весной и осенью перегоняют овец. С утренней зарей он уже был дома. Жена только-только с ведром выходила из дома доить коров.

Он весел поздоровался с женой, поцеловал ее в щеку.

— А я прискакал за тобой, дорогая. Ты же просила меня отвезти тебя за конским щавелем в горы, — быстрыми движениями рук ловко развязал тесемки на хурджинах, выложил на стол под навесом овечий сыр, сметану. — Готовься отправляться в горы, иначе завтра будет поздно. Завтра мы передвигаем свою стоянку на то место, где растет конский щавель, боюсь, овцы все потравят… — и боковым движением глаз следя за реакцией жены. — Моему другу Аслану тоже решил сделать хороший подарок… Он же охотник, любит с ружьишкой побаловать. Так вот, я заприметил березовую рощу, где гнездятся десятки семей тетеревов. Видя, как жена, переменившись в лице отворачивается, чтобы муж не заметил неладное. — Если ты не хочешь, Аслана я могу позвать к себе в горы в другой раз.

— Нет, почему же? — пыталась унять свою неловкость, — зови, твой же друг, а не мой.

«Какая бесцеремонность, какое бесстыдство, — заругался про себя Тагир. Какого аспида я у себя на груди грел!» — его глаза налились кровью, в них заиграли недобрые огоньки. И пряча свою злобу, отвернулся, направился к воротам, налету бросая жене, что идет будить Аслана.

Конечно же Аслан обрадовался такому приглашению своего друга. Он мигом оседлал коня, забрал ружье, патронташ и вышел на улицу. Они отправились в горы на двух конях, он впереди, поддерживая коня, за уздечку с наездницей-женой, Аслан на свом коне.

Когда они добрались до того места, где Тагир собирался устроиться лагерем, время было обеденное. Палило солнце, от жары у Зухры кипели мозги, от жажды спеклись губы. Устроились на прекрасной поляне с родником, березовыми деревьями, раскиданными по ней кучками. Мужчины сняли со спин коней все необходимое, от дерева до дерева натянули тент. А в это время Зухра у родника утоляла свою жажду, приводила себя в элементарный порядок, на нее все-таки смотрят мужчины.

Чуть передохнув, налегке перекусив, Тагир показал жене места, где можно собрать конский щавель. А сами с ружьями углубились в глубь березовой рощи. Только предупредил Аслана, в самок не стрелять. Первые же выстрел дуплетом Тагира оказался удачными: он с веток березы сбил двух, увлекшихся в состязании самцов. Он дал знаки Аслану, что он пойдет, почистит, выпотрошит, разажгет костер и приготовит обед, пока тот поохотится.

Через час с дальнего конца березовой рощи дуплетом раздались выстрелы, через некоторое время еще и еще. А еще через полчаса с тремя петухами наперевес из березовой рощи, довольный, сияющий, вашел Аслан. Через несколько минут с полным мешком конского щавеля на спине подоспела и Зухра. К этому времени на белой скатерти, застланной на траве, лежали в маленьких кострюлях, глубоких эмалированных чашках жаркое, холодные закуски, великолепно пахнущая наливка из ягод, как он отметил, стаканы, рядом, на костре, настаивался душистый чай, жарились шашлыки из фазана, молодой телятины, печень, ханские шашлыки, люля-кебаб… Это все так вкусно пахло, что Аслан пустился в пляску перед семейной парой. «Только напарницы не хватает! — злобно подумал Тагир, — не торопись, друг, будет тебе и напарница!». Громко и с поддельной улыбкой:

— Аслан, друг мой, — протягивая к нему стакан с содержимым, — выпьем за эту прелесть, природу, что радует нас. Будь здоров! — чокнулись стаканами и выпили. Не сели, с миски взяли по куску жареного мяса, закусили. К этому времени подоспела и первая партия шашлыков. Тагир ловкими движениями рук с жаровни снял шомпола, поставил вторую партию, находу разливая спиртное по стаканам. — Эти стаканы поднимем за удачную охоту на фазана, — чокнулись, выпили. Подошла жена к суфре, чисто вымывшись у родника, высокая, стройная, красивая, счастливая. У мужчин затуманились глаза при виде такой красавицы. Она даже успела слегка надушиться. «Постаралась для любовника», — про себя зло усмехнулся Тагир, пряча свои глаза под густым навесом ресниц.

Тагир встал перед женой, взял ее за руку, усадил рядом с собой на падушке, которую он заранее припасал в хурджинах. Ловким движением рук разлил напиток по стаканам, а жене натуральный гранатовый сок, и мягко выговорил:

— Чтобы удовлетворить капризы любимой жены, дорогой Аслан, мы, мужчины, готовы пойти на любые глупости. Пока сам не оказался жертвой чар своей любимой, я не верил байкам мужчин. Верь, Аслан, моим словам. Она потребовала, забрать ее в горы за конским щавелем, куда денешься, вот она здесь, мод могучим Джуф-дагом! Если она потребует поднять ее на руках на вершину Джуф-дага, подниму, если потребует, еще выше! Если она прикажет, чтобы я с вершины горы сбросился в пропасть, глазом не моргну, сброшусь! — усевшись, обняв жену за плечи, поцеловал ее в щечку.

— Смотрите на него, бесстыжего! — обиженно сбросила с плеч руку мужа. — Даже не сморит, есть рядом посторонние, нет, красиво это или нет! Уйди, нахал, оставь меня в покое!

Но не тут-то было. Тагир все еще подливал масло в огонь. Резким движением, как пушинку, приподнял жену на руки, смачно поцеловав ее в губы, усадил ее, возмущенную, не чуть ли плачущую, рядом с собой.

— Выпьем, Аслан, за твою и мою жену. Кто мы с тобой без них, без их слез, капризов, уколов и скрытых женских хитростей?

От этих слов у Аслана последний глоток спиртного застрял в горле, и он закашлялся, подозрительно вскидывая на него покрасневшие от кашля глаза. Они убегали от прямого, лобового взгляда Тагира, как мыши. «Неужели Тагир узнал о нашей тайне», — испугался он, зная взрывной и мстительный характер своего школьного друга. Он сунул сигарету в зубы, зажег сигарету и отвернулся, отмахиваясь от сигаретного дыма.

Сколько не старались Зухра и Аслан не выдавать себя, делая вид, сто они безразличны друг другу, но каждый неосторожно брошенный взгляд, сделанное не так движение, их ужимки, жесты, игра глаз, движение губ выдавали их Тагиру. Мимо его наблюдательного взгляда без его реагирования не пробегала элементарная мелочь, на которую мало кто обратил бы внимание. Он вел себя как очень ловкий азартный игрок за карточным столом, который одновременно мог заглядывать на чужие карты, в рукав спрятать негодную карту, с колоды незаметно подобрать нужную, одно временно шутить, балагурить, подливать пьянеющему каждым разом Аслану спиртного, преподносить ему жирный кусок мяса.

Зухра давно почувствовала, что здесь Тагир с ними затеял недобрую игру. Она засомневалась с той минуты, зная, что Аслан любит выпить, когда ему стакан за стаканом стал подливать спиртное, хваля друга, превозвышая его достоинство, честь его рода, не давая ему отдышаться. Сердце подсказывало, не зря Тагир выманил их в эти безлюдные горы, не зря болит ее душа. Она чувствовала, вот-вот что-то очень страшное, от чего она с Асланом задрожат от ужаса так, что земля застонет от содрогания! Аслан, пьяный в доску, не чувствовал волнения Зухры. Та, пренебрегая осторожностью, всяческими приличиями чужой жены, открыто делала знаки Аслану, чтобы тот прекратил пить. Но было уже поздно. Она пила только чай, заваренный из листьев черной смородины, чебреца и то с опаской, полностью не доверяя ему. Но, кажется, проморгала. У нее кружилась голова, темные круги завертели перед глазами, жалуясь на головную боль, зажала ее в руки:

— Голова… голова раскалывается, — заплетая язык, еле выговорила эти слова и упала под ноги Тагиру.

— Зухра, что с тобой? — вскрикнул Аслан, позабыв, где он находится, вскочил, но не удержался на ногах, упал так, как будто подломили ему ноги.

Тагир рассмеялся, сопровождая его падение свистом:

— Сегодня целый день вы искали момента, чтобы уединиться и лечь рядом. Я предоставил вам, «воркуши», такую возможность.

Зухра очнулась от того, что кто-то обливает ее голову мерзлой водой. Она приоткрыла глаза, оглянулась, не соображая, что с ней, где она находится. С нее полностью была сорвана одежда, она сидела, облокотившись о ствол березы и привязанными к нему руками. Над ее головой стоял, ехидно улыбаясь, ее муж. От холода у нее зуб не попадал на зуб.

— Ты не обижайся на меня, любимая, за то, что ты лежишь обнаженная и в таком пикантном положении. Не напрягайся, не утруждай себя, пытаясь встать. Оглянись назад, увидишь и поймешь, в каком положении ты находишься. Она глянулась, увидела, как она веревками из сыромятной кожи привязана к стволу березы. Зухра окончательно приходила в себя, теперь она стала понимать, в какой капкан заманил их Тагир.

— Я знаю, мне пощады нет! — закаменело ее лицо. — Воспользовавшись тем, что мы еще законные супруги, я осмелюсь тебя попросить об одном одолжении: пореши со мной быстро, не тяни резинку… — на глазах появились слезы, — я ко всему готова.

— Нет, дорогая, все свершится так, как я задумал! — он вытащил из внутреннего кармана плоскую бутылку с кизлярским коньяком, отвинтил пробку и отхлебнул два глотка. Он был хорошо выпившим, но крепко стоял на ногах. Закрутил пробку и засунул бутылочку обратно в карман. — Видишь кожаную сумку, висящую напротив тебя? Правее, правее, да, очень хорошо! Он пьяно рассмеялся. — В этой сумке находится то, кто заберет твою, — пнул ногой в бок привязанному к другой березе Аслану, — и его душу. Холодные, скользкие существа, с черными немигающими глазками, расплющенными головами, плоскими разветвленными языками… Они не страшные, нет, только приползут к вам вплотную, на мгновение, шипя, приподняв головы и готовясь к нападению. В вас вонзят всего лишь два тонких, как иголки, клыка и уплывете в далекое плавание… Такие красивые, безобидные бестии! Вчера на их глазах один за другим обезглавил всех их детишек. Сейчас они такие злые, что им разницы нет, на кого нападать, лишь бы кому-нибудь из людей отомстит. Отомстят они вам двоим, как только они увидят вас, решат, что это вы убили их детенышей. — он ненавидяще взглянул на лежащего под его ногами Аслана, нервно засмеялся. Принес в казане из-под родника воды, брызнул ее ему в лицо.

Аслан вздрогнул, сделал резкое движение, чтобы встать, но не получилось. Он лежал, спиною прислонившись к стволу дерева, он был веревками привязан к стволу. Долго не соображал на пьяную голову, что он здесь делает. Тагир, подмигивая ему, похлопал его по плечу:

— Правда, друг, я это все хорошо придумал? Если у кого и есть друг, то должен быть такой, как у меня!

У Аслана трескалась башка, он привязан к дереву, наверное, Тагир придумал эту игру, сам ничего не соображает, рядом привязанная к дереву и совершенно голая лежит Зухра.

Тагир понял, в чем причина. Он отлил из кружки полстакана спиртного, одной рукой запрокинул голову Аслану назад и влил в его рот его содержимое.

Вдруг у Аслана резко прояснились мозги, теперь он стал понимать, какую игру с ним и Зухрой затевает Тагир.

— Эй, ненормальный, а ну-ка немедленно развяжи нас… Не соображаешь, что надолго загремишь в тюрьму.

— Нет, соображаю, друг, еще как соображаю! Но только я должен убедиться, что эти твои медвежьи лапы никогда в жизни не прикоснутся моей жены. Хотелось бы войти в твое и ее, — кивнул головой в сторону жены, — положение, но не получается… Прости меня за это. — взглянул на сумку, висящую на сучке березы напротив себя, снял ее с сучка, развязал темемки сумки и бросил ее между женой и Асланом.

Из сумки, шипя и раздрожаясь, высунулись две плоские змеиные головы. Они повернулись сюда, они повернулись туда, с шипением высовывая рогатый черный язык, зашуршали по траве. Чуть приподняв головы над поверхностью невысокой травы, они повернулись в одну, повернулись в другую сторону, слушая, откуда раздаются крики, увидели и резко остановились, извиваясь, переплетаясь кольцами, гипнотизирую Зухру и Аслана перед решительной атакой. Вдруг они выпрямились, сверкая на солнце чешуей, выпрямились и устремились в атаку…

Тагир, чтобы не слышать дикие вопли своей жены и Аслана, заткнув уши пальцами, устремился в глубь леса. Вернулся обратно поздно, может, через час, может, через полтора часа. Там было гробовое молчание. Еще издали увидел, как ее жена и Аслан неестественно опустив головы на грудь, выстягнулись на всю длину тела. Его поразил не их неестественный вид, а то, как завернувшись кольцами, змеи лежали у жены на груди, а у Аслана на животе. Когда Тагир увидел эту картину, он не испугался, не закричал, не запричитал. Подошел, крючковатым суком осторожно снял змей, по одной закинул обратно их в сумку, завязал тесемки и отложил в строну. Развязал еще не остывшее тело жены от ствола березы, разостлал бурку, приподнял ее, прижимаясь щекой к щеке, уложил на спину, чуть повернув голову в сторону Мекки. Перед ней опустился на колени. В друг ему растянулись в улыбке ее по-детски припухшие губы, которые хотели высказать ему что-то, позабытое из их прошлой жизни. Наклонился и поцеловал их.

— Прости меня, милая, я не доглядел тебя… Я тебя предостерег от злых языков сельских сплетниц, а предательского удара единственного друга тебя уберечь не сумел. Кажется, я не стою тебя, не стою…

Из глаз, сначала с левой, потом с правой, брызнули две слезинки, на мгновение, дрожа радужными красками, удержались на ресницах, потом соскользнули на щеки, одну из них машинально облизнул с щеки. Потом, дрожащими, ничего не чувствующими пальцами рук развязал тесемки на сумке, несколько раз ударил ладошкой по сумке, чтобы раззадорить змей внутри, вывалил их на ждущую его ласки жену и сверху лег, прижавшись грудью к ней…

***

Она торжествующе взглянула на своего напарника, как будто оглянулась по сторонам, не осталось ли больше еще врагов, соскользнула со спины Тагира, и еще раз оглянулась, не отстал ли он. Убедившись, что он следует по ее следам, устремилась дальше, в сторону огромного серого камня, с небольшим лазом под него, где надо зачать новую жизнь. Такие красивые были их ядоносные головки! Такие яркие были их сверкающие, как росинки, пары, насытившиеся победой, глаз! Такие загадочные было шипение, издающее их черными раздвоенными языками.

1997 г. май.

Оглавление

Самая прерасная

Крапива

На мельнице

Жало топора

Одинокий волк

Поцелуй жабы

Клык змеи

Плач дервиша

Сказание гадалки Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg