«Карпатская рапсодия»

Бела Иллеш Карпатская рапсодия

Часть первая Молодое вино

Гарибальди и кайзер Вильгельм

На стене нашей комнаты висели две цветные репродукции. На одной из них был изображен борец за свободу Италии Гарибальди, в его знаменитой красной рубашке. На другой — молодцеватый германский кайзер Вильгельм II, с острыми, дерзко торчащими к небу усами. Оба портрета попали к нам не случайно. Каждый из них — как Гарибальди, так и кайзер Вильгельм — мог похвастаться подвигом, покорившим сердце моего отца. Отец очень любил рассказывать, и по вечерам, уставший от работы, он мирно покуривал трубку и сотни раз излагал нам подробную историю героического подвига Гарибальди и замечательного поступка кайзера Вильгельма. Мы, дети, знали уже обе истории наизусть, но тем не менее всегда радовались, когда отец приступал к рассказу.

— Почему я так привязан к Гарибальди, к этому великому герою итальянского и венгерского народа? Ну что же, если очень хотите знать, могу рассказать и вам. Секрета тут никакого нет.

По словам отца, дело было в том, что Гарибальди любил венгров куда больше, чем итальянцев, и страшно жалел, что родился итальянцем, а не венгром. Хотя для Гарибальди вообще ничего невозможного не существовало, но этот свой врожденный недостаток даже он никак устранить не мог.

«Выгнав из прекрасной Италии, — здесь я привожу слова отца, — немецкую собаку, этот неустрашимый краснорубашечный герой наметал превосходный план, который, будь он осуществлен, принес бы вечную славу ему и вечное счастье нашему многострадальному венгерскому народу. Бессонными ночами Гарибальди всесторонне взвешивал и исправлял свой план, а затем, когда считал его уже безукоризненным, написал письмо великому венгерскому борцу за свободу — Лайошу Кошуту [1], который в это время вел в Лондоне горькую жизнь изгнанника. В письме Гарибальди просил Кошута приехать к нему в гости в Рим или же, если у него нет желания или времени, разрешить ему, Гарибальди, посетить пламенного венгра в туманной столице Британии. Письмо было отправлено, а через несколько недель туда поехал и сам героический итальянец».

План очень понравился Кошуту. Он заключался в том, что Гарибальди во главе тысячи итальянских краснорубашечников и тысячи одетых в расшитую форму венгерских гусар высадится бурной ночью в одном из портов Адриатического моря и выгонит австрийцев из Венгрии, как выгнал их уже из Италии. План этот, — отец мой знал из достоверного источника, — вызвал слезы у пламенного венгра, но, к сожалению, так и остался планом. Герои разошлись во мнениях по поводу того, что будет после победы. Гарибальди хотел, чтобы Кошут стал венгерским королем. Но Кошут никак на это не соглашался. Нет, королем он быть не хотел.

— Ну и напрасно! — вставляла всегда при этих словах мать, которая слушала рассказ, штопая наши чулки.

Отец тотчас умолкал. Всю свою жизнь он выражал гнев или обиду лишь молчанием, упорным молчанием.

А когда он замолкал, заставить его снова заговорить было чрезвычайно трудно. Иногда это все же удавалось. В таких случаях мы узнавали, что Кошут, сам не хотевший стать королем, предлагал корону Святого Иштвана [2] Гарибальди. Но Гарибальди тоже не хотел быть королем. Если мать вторично вставляла реплику:

— Ну и напрасно! — рассказ окончательно обрывался, и о полной неудаче плана Гарибальди мы могли судить только по тому, что, когда мы были детьми, австрийский император, — отец ничего не говорил об этом, — все еще продолжал царствовать в Венгрии. Выкурив трубку, отец выпивал еще два-три стакана берегсасского вина и уходил спать. Если же мать молча мирилась с отказом итальянского краснорубашечника от короны Святого Иштвана, то мы узнавали, что великие герои со слезами на глазах обнимали друг друга на прощанье, но из-за того, что не могли сговориться, в Венгрии до сих пор продолжали тиранически властвовать Габсбурги, которых отец в домашнем кругу называл не иначе как «филоксерой венгерского народа».

Из этого выражения всем ясно, что мой отец, во-первых, был приверженцем партии независимости и 48 года [3] и, значит, противником австро-венгерской монархии, а во-вторых — занимался виноградарством и поэтому самым подлым врагом человечества считал пожирающую виноград филоксеру. И еще — немцев. Он очень любил вино и ненавидел филоксеру, но ни эта любовь, ни эта ненависть не объясняют его отношения к Гарибальди. Понять его до конца мог только тот, кто был знаком с романтической биографией моего деда по отцу.

Отец моего отца в 1849 году двадцатидвухлетним юношей вступил в революционную армию Кошута. После того как венгерская свобода была потоплена в крови императорским генералом Виндишгрецем и царским генералом Паскевичем, мой дед бежал в Италию. Эмигрировавший борец за венгерскую свободу был, собственно говоря, евреем и готовился в раввины. На этом основании, а может быть, еще и потому, что он очень хорошо пел, мой дед два или три года превосходно прожил, ничего не делая, по милости своих итальянских единоверцев, в Неаполе, пока итальянское вино не свело его с какой-то неаполитанской уличной певицей. Подробности этой любовной истории мне неизвестны, но одним из ее последствий было, как мне известно, то, что мой дед, который вопреки желанию своих единоверцев упорно не уходил от своей возлюбленной, вынужден был взяться за работу. Он стал столяром. Однако затем, чтобы избавиться от предмета своей любви, поступил поваром на океанский пароход и попал в Южную Америку. В Аргентине он некоторое время работал официантом, потом открыл «Венгерскую корчму». Став зажиточным человеком, он женился на дочери происходившего из Италии еврейского кантора, на моей бабушке, которая превыше всего гордилась тем, что была лично знакома с женой Гарибальди.

Когда в 1867 году венгерские господа помирились с Габсбургами и австрийский император был коронован венгерским королем, мой дед простился с Южной Америкой и возвратился туда, откуда был родом, — на Лесистые Карпаты. На привезенные из Южной Америки деньги он купил у вернувшегося в Австрию бывшего императорского чиновника виноградники.

Возвращение на родину снова пробудило в моем деде жажду знаний священных наук. Он одевался в венгерскую национальную одежду, изучал еврейские священные книги и пил много, очень много вина. Ученые занятия он мудро сочетал с выпивкой — часами сидел и думал о том, каков цвет молодого берегсасского вина с горы Моисея: зеленовато-желтый или желтовато-зеленый? И, размышляя, — пил. От зеленовато-желтого или желтовато-зеленого напитка его лицо вскоре стало бронзовым, а от спокойной жизни после множества бурь его исполинская фигура постепенно обрюзгла. Когда ему минуло шестьдесят лет, он начал вспоминать, что в юности знал лично Лайоша Кошута. Приближаясь к семидесяти годам, он вдруг вспомнил, что несколько раз видел Гарибальди. Из семнадцати своих детей он похоронил шестнадцать. Только один, самый младший, пережил его — это был мой отец. Он унаследовал от деда виноградники и поставил на его могиле памятник с надписью, что покойный был «раввином с венгерским сердцем и до самой смерти верным солдатом Кошута и Гарибальди».

Кроме виноградников и культа Кошута и Гарибальди, мы унаследовали от деда еще и дом с огромным фруктовым садом. Гордостью этого сада было «дерево Кошута» — громадное абрикосовое дерево, которое, когда я был ребенком, уже не плодоносило, а давало только цветы. Под этим деревом — о чем знал весь город Берегсас [4] — перед вторжением Паскевича Лайош Кошут целую ночь совещался со своими генералами. Когда дерево упало, отец предложил его дуплистый ствол Национальному музею. Но музей не принял подарка. В ответ на патриотическое предложение отца какой-то грубый чиновник музея написал ему, что Кошут никогда в своей жизни не бывал в Берегсасе, и посоветовал использовать дерево на топливо. Ответ этот привел в ярое возмущение не только отца, но и весь город. Наш сосед, уксусный фабрикант Маркович, советовал отцу обратиться с жалобой прямо к королю. Так как речь шла о дереве Кошута, отец, может, и сделал бы это, если бы им не руководил испытанный принцип — отвечать на обиду молчанием. И дерево Кошута было взято матерью на дрова.

Я уже сказал, что от деда мы получили в наследство огромный фруктовый сад. Это верно. Но не менее верно также, что к тому времени, когда дерево Кошута упало, наш фруктовый сад был уже не таким большим, как раньше. Добрую половину его отец постепенно распродал участками под жилые дома. Но если кто-нибудь подумает, что на этом мы разбогатели, то ошибется. Отец распродавал дедовский сад вовсе не потому, что хотел разбогатеть, а потому что все беднел.

— Мы живем в трудные времена, — жаловался отец и ругал правительство.

Мать, в свою очередь, бранила отца:

— Ты заботишься не о том, чтобы делать побольше вина, а лишь о том, чтобы побольше пить его.

— Вина бывает столько, сколько бог даст, — отвечал отец. — А что касается потребления…

Отец говорил тихо и медленно, у матери же язычок был острый. Она все ругала нашего «лентяя» отца, но, как сама говорила нам, детям, уже не так энергично, как раньше.

— Если ваш отец похож на старую бабу, то, по крайней мере, я была как мужчина, пока этот «убийца» не отнял у меня все силы.

«Убийцей», отнявшим у матери все ее силы, был я. В детстве мне приходилось слышать об этом очень часто. Убийство я совершил во время собственного рождения. Дело было в том, что врач, дядя Яношши, повитуха, тетя Керекеш, и сама мать точно определили, когда я должен появиться на свет, и все было тщательно приготовлено. Но я не стал придерживаться определенного ими срока. Мать матери, которая обязательно хотела присутствовать при рождении первого внука, телеграфировала из Будапешта: «Буду понедельник утром семь». Отец поехал на станцию встречать бабушку, прислуга пошла на базар за покупками. Мать осталась дома одна и кипятила молоко. Но я помешал ей. Я не дал ей времени не только послать кого-нибудь за повитухой, но даже лечь в постель. Она уселась посреди комнаты на пестрое украинское крестьянское одеяло. Там я и нырнул головой в жизнь. Когда прибыла бабушка, ее первые слова были:

— Нечего сказать, хозяйство! Все молоко убежало!

Мать нашли без сознания на полу.

Она пролежала в постели три месяца и, когда встала, не была уже прежней жизнерадостной болтушкой. На всю жизнь она осталась нервной, быть может, даже немного нервнобольной. Всякий неожиданный звук заставлял ее вздрагивать. Когда во время грозы гремел гром, она начинала плакать. Причиной всему этому был, конечно, я, а, следовательно, я был виновен и в том, что в доме не стало «мужчины», который взялся бы за виноградники, чтобы их не вырвали из наших рук. «Убийцей» прозвала меня бабушка.

Бабушка, так же как и отец, держалась своих благородных традиций. Но в то время как отец душой и телом считал себя венгром, бабушка гордилась своим испанским происхождением. Вместе с мужем она приехала в Южную Венгрию, в город Бая из Салоник. По-венгерски она изъяснялась плохо. Ее родным языком был испанский, на котором говорили в средние века. Хотя семья бежала из Испании в 1492 году во время преследований евреев и поселилась в Салониках, она сохранила свою средневековую испанскую одежду и язык. Когда бабушка рассказывала нам сказки, героями этих сказок была мудрая королева Изабелла и решительный король Фердинанд, те самые, которые изгнали евреев из Испании.

— Почему ты так любишь эту Изабеллу, если она плохо обращалась с вами?

Бабушка была удивлена этим вопросом. Она задумалась.

— Изабелла сделала Испанию великой, — ответила она наконец.

Тогда я поверил этому, но ответ ее все же не удовлетворил меня.

— Для вас она все-таки была плохой, — продолжал возражать я.

— Она была великой королевой, — упорствовала бабушка.

— Да, но…

Бледное лицо бабушки покраснело.

— Если ты чего-либо не понимаешь, лучше молчи!

Аргумент был убедительным.

Бабушка была маленькая, худенькая, очень живая старушка. Мы, внуки, думали, что у нее «не все дома», а чужие люди считали ее и совсем ненормальной. Мы — из-за того, что она рассказывала, чужие — из-за одежды. Представьте себе, какое может произвести впечатление фигура старой еврейки в костюме, сшитом по портретам средневековых испанских инфант, в городе Берегсасе, на немощеных улицах которого жители привыкли видеть венгерские национальные костюмы с нашивками, русинские шубы и лапти, еврейские кафтаны и шапки, отороченные лисьим мехом. Мы неохотно выходили с бабушкой на улицу, так как прохожие смеялись над нами, но дома мы очень любили бывать с ней, потому что она прекрасно рассказывала об одетых в бархат испанских грандах и инфантах с шелковистыми волосами. Правда, время от времени, иногда даже без всяких причин, она вдруг начинала сердиться, но если даже кто-нибудь из нас и получал в таких случаях подзатыльник, то через минуту бабушка уже целовала пострадавшего.

Почему многодетный потомок семьи знаменитых салоникских раввинов решил переселиться в южновенгерский город Бая — я не знаю. Мне известно только, что мой дед по матери, после своего избрания раввином в Бая, прекратил всякую связь с салоникскими родственниками. Кроме того, мне известно, что делом духовного воспитания евреев Бая мой дед, Иозе Севелла, занимался очень недолго — всего лишь три месяца.

Однажды утром он пошел на Дунай купаться и утонул. Вдова его письменно помирилась с салоникскими родственниками, от которых потом стала получать через какой-то венский банк ежемесячную помощь в сто крон.

Один из братьев моей матери, доктор Филипп Севелла, был уездным врачом в Сойве — деревне, расположенной в четырех-пяти часах езды от Берегсаса, где уже не было виноградников и где на вершинах, покрытых густыми лесами гор, снег таял только в июне. Моя мать, будучи еще девушкой, несколько раз проводила в Сойве лето, а я (как и почему — расскажу позже) провел там целых два года своего детства. Так мы подошли к портрету кайзера Вильгельма.

Когда моя мать была еще не замужем, в Сойве, в доме дяди Филиппа, проживала очень красивая учительница, барышня Вильма. Между нею и моей матерью, которая в то время тоже была очень красивой, завязалась теплая дружба. Моя мать громко высказывала свое восхищение рыжеватыми волосами и голубовато-серыми глазами барышни Вильмы, а мадемуазель Вильма была в восторге от черных, миндалевидных глаз и иссиня-черных волос моей матери.

Барышня Вильма попала в Будапешт и сделала там блестящую карьеру. Она познакомилась с депутатом парламента, бароном Деже Банфи, и вскоре превратилась в баронессу. Барон Банфи, в свою очередь, тоже сделал карьеру: он стал премьер-министром Венгрии. Так что барышня Вильма оказалась ее превосходительством.

Отец мой, покуривая трубку, очень часто рассказывал нам, детям, историю знакомства, любви и женитьбы Вильмы и Банфи. Из всей этой истории, так воодушевлявшей моего отца, у меня осталось в памяти только то, что могучий премьер-министр Венгрии и его рыжеволосая супруга баронесса были не совсем счастливы. Как мы уже знаем, Вильма до замужества была учительницей и своим трудом зарабатывала себе на жизнь. Поэтому венгерские княгини, графини и баронессы не приняли в свое общество ставшую ее превосходительством женщину, которая в девичестве «опозорила» себя тем, что зарабатывала на хлеб.

— Понятно, — высказывала свое мнение моя мать.

— Понятно и то, — сердито прерывал ее отец, — что поведение этих аристократических стерв очень огорчало Вильму и его превосходительство ее мужа.

— Я бы просто плюнула на них! — замечала мать.

Если отец не очень обижался на эту реплику, нам удавалось дослушать до конца рассказ о кайзере Вильгельме.

— Случилось однажды, — продолжал отец, — что могущественный государь Германской империи посетил Будапешт. В честь знаменитого гостя император Франц — Иосиф устроил в королевском дворце блестящий бал. Германский посол обратил внимание Вильгельма на натянутые отношения, существующие между премьер-министром Венгрии и венгерской аристократией, и бравый кайзер решил показать, что он в пять минут сумеет уладить то, чего «старая ищейка», то есть Франц-Иосиф, не мог сделать в течение многих лет.

Каким образом? Одним поцелуем руки, высочайшим императорским поцелуем!

Вкратце суть отцовского рассказа сводилась к тому, что на блестящем балу кайзер Вильгельм ни одной даме не поцеловал руки, кроме баронессы Банфи, нашей барышни Вильмы. После этого Вильма была принята в высшем обществе как полноправная всеми княгинями, графинями и баронессами Венгрии.

Когда весть об этом кайзерском поцелуе дошла до Берегсаса, отец мой в красивом длинном письме пожелал Вильме Банфи счастья и долгой счастливой жизни. Но баронесса Банфи оставила это красивое письмо без ответа. Отцу, разумеется, было очень больно, но это не помешало ему отдать симпатии своего сердца кайзеру Вильгельму.

— Шурин, — сказал однажды дядя Филипп, когда отец в его присутствии рассказывал эту историю, — шурин, ты, кажется, забыл, что ответил тебе Национальный музей, когда ты предложил подарить ему дерево Кошута. Я боюсь, что, если ты когда-нибудь вздумаешь предложить руку Вильмы немецкому музею, тебе ответят оттуда, что кайзер Вильгельм никогда не был в Будапеште и даже краем уха не слыхал о какой-то баронессе Банфи.

Отец, конечно, оставил это замечание маловера без ответа, но не переставал заботиться о воспитании в нас, детях, уважения как к Гарибальди, так и к кайзеру Вильгельму.

Это продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день отец не снял со стены портрет немецкого кайзера и не отправил его — приходится в этом признаться — прямо в уборную. Почему — расскажу в своем месте.

Наши друзья

В те времена, когда дерево Кошута еще стояло, отец с ранней весны и до поздней осени принимал своих друзей и деловых знакомых под широкими ветвями этого исторического памятника. Вся мебель «приемной» состояла из садового стола и четырех некрашеных скамеек. Весной эта приемная была украшена молодыми цветами старого дерева, летом — диким виноградом, который своими стеблями обнимал, а листьями защищал от ветра его ствол. Осенью желтеющие листья иногда падали в еду и питье, и тогда многие из почитателей Кошута или же гости, желавшие угодить моему отцу, подбирали их и брали себе «на память». Здесь сиживали друзья моего отца, приходившие к нам пить и играть в карты, и его деловые знакомые, которые пили и говорили о политике. Под «деловыми знакомыми» отца следует понимать тех, кто на повторяющихся каждый пятый год выборах в парламент отдавал свои голоса за Имре Ураи.

Имре Ураи был депутатом в парламент от города Берегсаса и Тисахатского уезда, членом «партии независимости и 48-го года», а мой отец — одним из главных, если не самым главным агитатором-вербовщиком партии во время предвыборных кампаний. Поэтому понятно, что многие деревенские сторонники Ураи часто приходили к отцу за советами. Отец не скупился ни на советы, ни на вино. Были ли советы отца хорошими, я не знаю, но что вино его было хорошее, в этом никакого сомнения быть не может. Вероятно, именно хорошее вино помогло ему приобрести определенное политическое влияние.

Депутат Ураи ежегодно приезжал в Берегсас на несколько недель и поочередно обедал или ужинал у всех своих наиболее выдающихся сторонников. К нам он, конечно, тоже каждый раз приходил либо к обеду, либо к ужину.

Мне было около пяти лет, когда я впервые увидел Имре Ураи. Он обедал у нас. Это был высокий, плечистый человек, с красноватым лицом, седеющими волосами и большими, красиво причесанными усами. Он поцеловал руку матери и преподнес ей в подарок флакончик будапештских духов. Отцу крепко пожал руку и передал привезенный для него «сюрприз» — пенковую трубку. Меня он больно щелкнул по голове и в утешение подарил великолепную красную гусарскую фуражку.

Обедали мы под деревом Кошута. Дерево было покрыто бледно-розовыми цветами.

Во время обеда я, как всегда, много болтал. Очевидно, я несколько раз погрешил против истины, потому что знаменитый гость, смеясь, сделал мне замечание:

— Кто говорит неправду, у того нос будет красным.

Мне захотелось тут же проверить это поразившее меня утверждение.

— Солги что-нибудь, дядя. Я хочу видеть, как твой нос покраснеет.

Отец испуганно смотрел то на гостя, то на меня. Он боялся, что его дружба с Ураи кончится. Но Ураи громко рассмеялся.

— Что же мне солгать, сынок? — спросил он, вытирая вспотевшее от смеха лицо.

— Скажи, например, что на этом абрикосовом дереве растут яблоки, — предложил я.

Ураи так засмеялся, что даже слезы потекли у него из глаз.

— Ну, госпожа Балинт, — обратился он к моей матери, — из вашего сына нам придется воспитывать не депутата, а, пожалуй, сразу министра. Он будет первым министром Венгрии от партии независимости.

Растроганный отец кусал усы. Мать заблестевшими от гордости глазами смотрела на меня — будущего министра. До сих пор ей не особенно нравилась вербовочная деятельность отца, поглотившая половину нашего сада, но после этого она сама стала поощрять занятия отца политикой. Это значит, что с тех пор под деревом Кошута потреблялось еще больше вина, чем прежде.

Я хочу познакомить вас с друзьями отца. Ураи нельзя, конечно, назвать его другом — он был для отца идеалом. Настоящими друзьями отца были: уксусный фабрикант Маркович, управляющий городским хозяйством Балог и Тамаш Эсе-младший, правнук Тамаша Эсе Великого [5].

Управляющий Балог служил когда-то вместе с отцом в армии, отсюда и происходила их дружба. Кроме того, их связало то, что дядя Балог тоже был ярым сторонником Имре Ураи и что он тоже, — и даже еще больше, чем отец, — любил и умел пить вино. У дяди Балога нос был красный, как медь, даже когда он говорил сущую правду. Но случалось это с ним редко, так как чаще всего он говорил о том, что делами города ведает, собственно говоря, не бургомистр Гати, а он, Балог, простой управляющий городским хозяйством, к которому часто обращается за советами даже такой крупный представитель власти, как вицеишпан [6] Гулачи. Другой излюбленной темой дяди Балога было то, что у них в доме власть принадлежит ему, а не жене. Как некоторые ходят с тросточкой или зонтиком в руке, так дядя Балог, куда бы ни шел — на службу или в гости, — всегда носил с собой пятилитровую бутыль. С этой бутылью управляющий Балог советовался, конечно, значительно чаще, чем вицеишпан Гулачи с ним самим. Зимой и летом дядя Балог носил гусарские сапоги со шпорами, брюки с кантами, венгерский доломан и шляпу с бантами. Да, чуть не забыл сказать — борода его и усы были такие же, как на портретах и памятниках Лайоша Кошута.

Именно в этом сразу и проявлялся резкий контраст между ним и другим приятелем отца, уксусным фабрикантом Марковичем. Дядя Маркович носил бороду и усы точь-в-точь такие, какие украшали императора Франца-Иосифа. Потому что — нечего греха таить — этот приятель отца принадлежал к правительственной партии и был даже ее вербовщиком на выборах. Когда во время предвыборной борьбы в окне нашего чердака появлялось знамя с надписью: «Да здравствует наш любимый кандидат в депутаты Имре Ураи!», над домом дяди Марковича развевался красно-бело-зеленый флаг, на котором было написано: «Да здравствует наш любимый кандидат в депутаты граф Шандор Лоняи!» Во время предвыборной борьбы отец раздавал каждому встречному окрашенные в красный цвет гусиные перья для того, чтобы их прикрепляли к шляпам в знак принадлежности к оппозиции, а дядя Маркович раздавал белые перья — значок правительственной партии.

Ураи был избран, Лоняи провалился.

После опубликования результатов выборов отец громко высмеивал своего политического противника, соседа и задушевного друга Марковича, а Маркович высмеивал его.

— Ты-то над чем смеешься? Ведь твой граф опять провалился!

— Над тобой смеюсь, — отвечал Маркович. — Потому что избрание Ураи тебе опять обошлось в добрых пятнадцать бочек вина, а то, что мой граф провалился, прибавило мне кое-что в карман. Ничего ты в политике не понимаешь, Йошка.

— Я не понимаю в политике? Я, который победил? — возмущался отец. — А ты, который провалился, ты понимаешь?

— Вот именно, — смеялся Маркович. — Так оно и есть, как ты говоришь.

Третий друг отца, Тамаш Эсе-младший, жил не в Берегсасе, а в деревне Тарпа, в полутора часах ходьбы от города. По преданиям, Тарпа была родиной Тамаша Эсе Великого, и крестьяне Тарпы остались верны заветам своего великого земляка — они все без исключения были куруцами. [7] Когда они приезжали в город на выборы, перед длинной вереницей телег гордо ехал всадник в костюме времен Ракоци. Костюм подарил тарпинцам Ураи. Его подарком было и то зеленое, цвета морской воды, шелковое знамя, на котором золотыми буквами было написано:

«Тарпинцы были и остаются куруцами!»

Ни один современник Тамаша Эсе Великого не оставил портрета этого крестьянского генерала Ракоци, который со своими босыми или одетыми в лапти солдатами, вооруженными дубинами и косами, бил императорские войска. Народ Берегского комитата до сегодняшнего дня чтит этого босоногого генерала, как родного отца, а так как писанного с него портрета не существует, то каждый рисует его себе по-своему. Лесоруб-русин считает, что он носил лапти и русинскую шубу мехом наружу; венгерский крестьянин одевает его в белые полотняные штаны.

Наш Тамаш Эсе, занимающий уже два десятилетия пост деревенского старосты Тарпы, был, конечно, за венгерский вариант и сам, по примеру своего прадеда, носил узкие штаны с кантом. Он отступал от традиции только в том, что обувался в желтые сапоги, которые во времена Ракоци полагалось носить только дворянам. Волосы у него были длинные, до плеч, как на портретах Ференца Ракоци. В город он приходил редко. Когда бывал в городе, всегда обедал у нас. После обеда они с отцом часок-другой выпивали. Пили молча. Эсе не любил говорить, не любил даже, когда к нему обращались другие. Если он встречал у нас Балога, посещение его несколько затягивалось, если Марковича — сокращалось. А так как бесплатный обед никак не совмещался с достоинством тарпинского старосты, дядя Эсе всегда приносил с собой какой-нибудь подарок: то масло, то корзину яиц, то пару цыплят или уток. А меня он награждал постоянно тем, что пожимал руку, как взрослому.

Имре Ураи я, по скромности, не зачислил в друзья моего отца. Соответственно этому, — но на сей раз из тщеславия, — я мог бы не считать его другом также и дядю Фэчке. По отношению к Фэчке отец был скорее покровителем, чем другом. Вся одежда отца, его ботинки и пальто, которые он переставал носить, переходили к дяде Фэчке, и когда бы он к нам ни являлся, для него всегда находились тарелка супа, стакан вина и табачок для трубки.

Дядя Фэчке жил в Цыганском Ряду. Официальное название Цыганского Ряда было «улица Деака», но жители Берегсаса упорно называли ее Цыганским Рядом, хотя на этой улице ни один цыган, должно быть, не жил. Янош Береги-Киш, прима цыганского оркестра, жил на улице Ракоци, остальные музыканты размещались в одном доме на улице Эсе, а цыгане, занимающиеся изготовлением противней и починкой котлов, жили в шатрах на берегу Верке, позади сада-купальни. В Цыганском Ряду селились люди, пившие вино только во время виноградного сбора и депутатских выборов, хотя они — это я знал от отца — права голоса не имели. Когда однажды в присутствии Марковича я спросил, почему жители Цыганского Ряда не имеют избирательных прав, отец ответил:

— Потому что они не платят налогов.

— А почему они не платят налогов?

— Потому что они не любят работать, — сказал уксусный фабрикант.

Что касается дяди Фэчке, то не знаю, любил он работать или нет, но факт тот, что он не работал. Работать он не мог, так как у него не было правой руки. Когда я был маленьким, то думал, что он потерял ее на войне. Но дело было не так. Из Мункачского [8] пехотного полка, где он вместе с отцом и дядей Балогом ел пресный хлеб императора, Фэчке вернулся домой целым и невредимым. Руку он потерял на лесопильном заводе в Сойве при испытании какой-то новой машины для разрезывания досок. Когда дядя Фэчке потребовал от завода компенсации, суд установил, что причиной несчастного случая была не халатность заводоуправления, а неосторожность самого Фэчке, а так как он сам был причиной своего несчастья, то ни на какую компенсацию права не имеет. Желая помочь своему другу Фэчке, отец пошел к судье.

— Ничего сделать не могу, — сказал судья. — Если бы Фэчке получил компенсацию, русины — рабочие завода — тоже стали бы требовать компенсации за каждую руку или глаз. Я убежден, господин Балинт, вы тоже не хотите, чтобы венгерский завод платил компенсацию русинским рабочим.

Нет, этого отец не хотел. Таким образом, дядя Фэчке из мункачской больницы попал прямо в Цыганский Ряд, к тем, кто не платит налогов, потому что не любит работать.

Вместе с дядей Фэчке, вопреки строгому запрещению матери, я не раз проходил вдоль длинного и грязного Цыганского Ряда. По словам дяди Фэчке, на одной этой улице жило почти столько же людей, сколько во всем остальном Берегсасе.

Однажды я отважился даже зайти в самую квартиру Фэчке. Дом, в котором он жил, состоял из одной комнатки. В комнате было крошечное окно. На полу лежали два соломенных тюфяка, около окна стоял маленький столик с двумя стульями. На столе на газетной бумаге лежало полбуханки черного хлеба, две или три красные луковицы и стоял разбитый стакан, наполненный смесью соли и красного перца. В комнате был неприятный запах.

Другой жилец комнаты, хромой Кальман Асталош, был каким-то дальним родственником Фэчке. Этот Асталош был наборщиком, много лет проработавшим в Германии и Швейцарии, потом в Будапеште. Вернувшись в свой родной город Берегсас, Асталош долго не мог найти никакой работы, затем стал разносчиком газет, но, по словам Фэчке, зарабатывал так мало, что даже на голодную смерть не хватало.

— Зачем он приехал в Берегсас? Из-за тоски по родине? — спросил я дядю Фэчке.

Мне очень нравилось выражение «тоска по родине», хотя самое чувство было незнакомо, так как я никогда из своего родного города дальше Сойвы не отлучался. В Сойве я был, когда меня, четырехлетнего, мучил коклюш.

— Из-за тоски по родине? — удивился Фэчке. — Черта с два! Его привезли этапом. Этот мерзавец Банфи!..

— Какой Банфи? — спросил я испуганно. — Надеюсь, мерзавцем вы называете не мужа нашей Вильмы?

Вместо ответа Фэчке плюнул.

Чтобы перевести разговор на другую тему, он стал показывать мне стоявшие на подоконнике книги Асталоша. Берегсасский разносчик газет, оказывается, читал не только по-венгерски, но и по-немецки и по-французски.

Фэчке тоже умел читать по-венгерски и по-еврейски. Может быть, кое-кому покажется удивительным, что этот истый венгр, да еще лютеранин, выучился еврейскому языку. Признаюсь, я и сам вначале находил это странным, но только до тех пор, пока не ознакомился с условиями жизни в Сойве. Дело в том, что в Сойве на лесопилке и на постройке железнодорожной линии Сойва — Полена работали венгерские, русинские и еврейские рабочие; из них только евреи имели что-то вроде клуба для самообразования. Его посещали также венгерские и русинские рабочие, и хотя, быть может, особых знаний они там не приобретали, но еврейскому языку выучились.

Я очень удивился, когда узнал, что Фэчке говорит и читает по-еврейски, но еще больше изумился он, когда я ему сказал, что ни единого слова по-еврейски не понимаю.

— Какой же ты после этого еврей? — спросил он сердито.

— Я венгр! — ответил я ему с достоинством.

Фэчке пожалел, что он не сможет говорить со мной по-еврейски, но понял, что тут ничего не поделаешь. Ведь из всех законов Моисея и всей еврейской культуры в нашем доме свято хранились лишь две традиции: отец строго соблюдал субботу как нерабочий день, а мать умела великолепно готовить фаршированную рыбу. Из числа друзей отца любителями фаршированной рыбы были Балог и Фэчке. Маркович ограничивался соблюдением субботнего отдыха. Когда он решался попробовать фаршированную рыбу, его тотчас же рвало, потому что у него был больной желудок. Если уничтожение роскошного произведения матери происходило в его присутствии, Маркович всегда злился. Однажды, как раз в такой момент, появился у нас сожитель Фэчке, Кальман Асталош. Отцу он принес оппозиционную, а Марковичу правительственную будапештскую газету.

Асталош был невысокого роста, с коротко постриженными светло-каштановыми волосами, широкоплечий. Ни бороды, ни усов он не носил. Одежду и ботинки, мне кажется, он получил от Фэчке.

— Только этого мерзавца-социалиста не хватало еще в Берегсасе! — сердито пробормотал Маркович, когда Асталош уже повернулся, чтобы уйти.

Асталош услышал слова Марковича и обернулся. Не сказав ни слова, он долго смотрел на него в упор. У него были большие карие глаза.

— Паршивый социалист! — вырвалось опять у Марковича, как только Асталош вышел из комнаты.

Социалист? Я любил странные, редкие, красиво звучащие слова. Спросил отца, что такое социалист.

Вместо ответа отец пожал плечами.

— Почему ты не воспитываешь своего сына, Йошка? — спросил Маркович возмущенно. — Портрет кайзера Вильгельма висит у тебя на стене, но вместо того чтобы разъяснить, как он оберегает свою родину, указывая этим подлецам их место, ты все болтаешь, что он не то руку поцеловал, не то еще что-то делал с вашей Вильмочкой. Я бы на его месте шкуру со всех спустил. А как этот подлец смотрел на меня своими дурацкими глазами!

— Социалисты, сынок, — обратился ко мне фабрикант, несколько успокоившись, — социалисты, как сказал кайзер Вильгельм, это оборванцы без родины. Да. И я повторяю то же, что сказал кайзер Вильгельм, — они оборван цы без родины!

Оборванцы без родины?

Выражение это звучало интересно. Мне хотелось спросить, что оно означает? Но я видел, что дядя Маркович очень взволнован, и на этот раз пересилил свое любопытство.

Не лишне знать, что Балог называл Марковича за спиной, — а если они во время карточной игры ссорились, то и в глаза, — «рыжим лошадиным барышником». Волосы, борода и усы уксусного фабриканта действительно были цвета ржавчины, и в результате какой-то хронической глазной болезни края его век тоже были красными. Что же касается «лошадиного барышника», то, надо отдать справедливость Балогу, основной профессией Марковича на самом деле была торговля лошадьми. Он называл себя «уксусным фабрикантом», по-видимому, лишь потому, что это красивее звучало. Право на такое наименование ему дало то обстоятельство, что во дворе его дома в полуразвалившемся сарае делал уксус один глухонемой рабочий. Уксусный фабрикант, подобно Балогу, зимой и летом ходил в сапогах, но вместо гусарских штанов носил полосатые брюки, с большим трудом вправляемые в сапоги. Остальная одежда уксусного фабриканта по будним дням состояла из темно-синего двубортного пиджака, выцветшего черного галстука и мягкой зеленой шляпы с широкими полями. Его брюки никогда не были правильно застегнуты. Когда на это обращали внимание, он начинал громко смеяться.

Маркович имел девять детей. Трое из них были приблизительно моих лет. Шаму был старше меня на год. Микша родился всего через два дня после меня, а Тереза — спустя четырнадцать месяцев после нас обоих.

Тереза Маркович, краснощекая, золотоволосая, коренастая девочка, была моей первой любовью. Когда началась эта моя чистая любовь, сказать не могу. Помню только, что, хотя сад Марковича ничуть не меньше нашего изобиловал всякими фруктами, я ежедневно таскал в подарок Терезе яблоки, груши и сливы. Помню также, что как бы много фруктов я ни дарил своей возлюбленной, она всегда требовала еще больше. Таким образом, первая моя любовная трагедия заключалась в том, что карманы мои, в которых я таскал фрукты, не были размером с крестьянскую телегу.

К этому времени мне было уже пять лет.

Как большинство берегсасских детей, я в пятилетием возрасте научился плавать у мастера плавания Хомоннаи. Через Берегсас протекает узкая, мелководная, сонная речка Верке. На прикрепленном к берегу плоту находилась школа плавания Хомоннаи, лысого, толстопузого человека, беспрерывно сосущего кислые леденцы, о котором местная газета однажды писала, что он не мог бы переплыть даже стакан воды. Очень возможно, что Хомоннаи действительно не умел плавать, но это не умаляло его заслуг: факт остается фактом — берегсасская молодежь в течение многих лет посвящалась в искусство плавания исключительно им. А педагог он был великолепный.

Когда ученики Хомоннаи собирались на плоту, он раздевался до трусов и, ложась на живот, показывал, какие нужно делать движения во время плавания. Мы, его ученики, также ложились на горячий от солнца плот и для начала упражнялись, плавая на сухом месте. Когда мы таким образом усваивали элементарные основы плавания, Хомоннаи бросал нас одного за другим в воду.

— Плавайте! — приказывал он нам.

Мы кричали и визжали, барахтались руками и ногами и глотали немало грязной желтой воды Верке.

Наш мастер держал в руке длинный бамбуковый шест. Если кто-нибудь из учеников начинал тонуть, Хомоннаи, стоя на краю плота, протягивал ему шест и кричал:

— Держись, сопляк!

Среди нас было немало таких, которые не проявляли никаких способностей к плаванию и после первого же или второго урока переставали ходить к Хомоннаи. Он не жалел об этом, так как плату за учение — два форинта — брал с нас вперед. Каждый год находился и такой ученик, который, хотя и имел способности к плаванию и был уже, казалось, на правильном пути, но плавания все же не осваивал, ибо тонул прежде, чем становился самостоятельным пловцом. Так случилось, например, с Микшей Марковичем, записавшимся вместе со мной в учебное заведение Хомоннаи. Не знаю, каким образом Микша попал под плот, откуда Хомоннаи с помощью трех рыбаков вытащил его только час спустя. Все остальные ученики разбежались, только один я, спрятавшись в ветвях старой ивы, наблюдал за работой по спасению Микши.

Я ни на минуту не допускал, что Микши Марковича больше нет. Спокойно ел вынутый из кармана хлеб с маслом и беспокоился только потому, что, когда мы уходили из дому, дядя Маркович сказал Микше:

— Если к обеду не будешь дома, оторву тебе уши!

Но когда бедняга Микша лежал на горячем плоту, где три дня тому назад мы вместе проходили первые приемы плавания, и я увидел его лицо и полуоткрытые глаза, передо мною все закружилось. Один из рыбаков взял меня на руки и отнес домой, а мать уложила на три дня в постель.

После несчастного случая школа Хомоннаи была закрыта на несколько дней. Но так как Хомоннаи был дальним родственником вицеишпана Гулачи, через неделю мы все опять продолжали учебу. В августе я уже плавал и по-лягушачьи и по-собачьи. На пари я переплыл Верке и без остановки поплыл обратно.

Осенью отец записал меня в первый класс начальной школы.

Согласно законам венгерского короля в школы нельзя было принимать детей, не достигших еще шестилетнего возраста. Отец нанес визит директору школы Шандору Терешу, чтобы уговорить его, как человека, тайно симпатизирующего «партии независимости», забыть в данном случае о законном запрете.

— Примите во внимание, господин директор, что речь идет о ребенке, которому Имре Ураи предсказал, что он будет когда-нибудь министром. Министром-независимцем! Когда-нибудь берегсасская школа, а может быть, и весь Берегсас, будет гордиться моим Гезой!

Когда этот довод не подействовал, отец, по совету уксусного фабриканта, послал Шандору Терешу бочку вина. Этот аргумент помог.

В школе я научился не только грамоте и таблице умножения, но от маленького, толстенького, всегда небритого и всегда страдавшего насморком учителя Хальмоши я получил твердое представление об окружающем нас мире.

Я узнал от него, что Венгрия является самой красивой страной на земном шаре, что «если земля есть шляпа бога, то наша родина есть букет на ней». Узнал также, что венгерский народ — самый красивый и самый храбрый на свете, на который все остальные народы смотрят с восхищением и страхом. Но — увы! — я знал и то, что остальные народы мира не так благородны, как венгры, и потому все они завидуют нам, ненавидят нас и хотят нас уничтожить.

В течение сотен лет терзали и грабили венгров немцы. Каждый венгерский патриот от всей души ненавидел немцев. Но королем Венгрии был немец Франц-Иосиф. Поэтому в венгерских школах ругали русских и возбуждали ненависть к ним.

Учитель Хальмоши говорил нам:

— Нет на свете такого врага, которого нужно было бы бояться венграм, уверенным, что их сон охраняют лучший в мире король — его величество Франц-Иосиф и храбрейший в мире солдат — венгерский гусар. Если русские вздумают напасть на нас, мы, венгры, истребим эту нацию до конца. Даже младенцам пощады не будет.

Я твердо решил, что именно так и поступлю. Потому что в то время я любил тысячелетнее венгерское королевство больше всего на свете, больше даже, нежели Терезу Маркович.

Учился я отлично. По словам учителя Хальмоши, я был «одним из лучших» учеников своего класса. В конце года у меня были одни только отличные отметки по всем предметам, и я получил даже премию — книжку. Отец, мать и все наши знакомые были в восторге от меня, за исключением одного человека — нашего домашнего врача, доктора Иштвана Яношши.

— На лето необходимо послать мальчика куда-нибудь в горы, — советовал он.

Берегсас

Тонкую, в зеленой обложке книжку, в которой можно было прочесть историю возникновения города Берегсаса, я получил в подарок от Ибои Варга, дочери нашего соседа слева, комитатского прокурора Яноша Варга.

Янош Варга был очень неприятным человеком. Если я кланялся ему, он никогда не смотрел на меня и не отвечал на поклон. А когда я не кланялся, он сразу же замечал меня, останавливал и спрашивал, не забралась ли мне под шляпу птица. Поэтому я по возможности избегал встреч с ним.

Зато Ибою Варга я обожал, потому что она всегда носила цветы в своих каштановых волосах, от ее платья, волос и рук исходил какой-то приятный запах, и время от времени она дарила мне конфеты, а иногда даже шоколад. Ибоя была самой красивой девушкой во всем Берегсасе, а может быть, и во всем комитате. Глаза ее были цвета спелой сливы, губы — краснее самой красной розы, а когда она гладила длинными пальцами мое лицо, я совершенно пьянел — быть может, от запаха сирени, но скорее всего от счастья.

Ибоя!

Получив в первый раз от нее шоколад, я отдал его Терезе Маркович. Во второй раз я дал ей только половину, а потом… потом Тереза не получала от меня больше ничего — не только шоколада, но и фруктов.

К Ибое Варга ходило в гости много девушек. Все они любезно отвечали мне, когда я громко приветствовал их через забор: «Целую ручку». Но ни одна из них не была так красива, как Ибоя. Из этих девушек я знал лично только одну. Это была Геральдина, дочь доктора Яношши, которая так умела прыгать на своих тонких, как тростинки, ногах, что ее смело можно было бы показывать в цирке. Как-то в субботу после обеда я поздоровался с ней через забор, а она позвала меня и спросила, почему у меня глаза такие черные, не мажу ли я их ваксой. Я клялся, что ничего подобного не делаю, но Геральдина недоверчиво качала кудрявой белокурой головкой. Затем, чтобы я не подумал, будто она сердится за мои глаза, она сунула мне в петлицу чайную розу.

Прочитав книжку в зеленой обложке, которую я получил от Ибои, я узнал, какой чудесной случайности обязано человечество существованием города Берегсас. Место, где теперь находится Берегсас, было когда-то покрыто низким кустарником («берек»), некий пастух Сас пас здесь коров. Там, где имеются коровы, всегда найдутся и быки. В стаде Саса их было два. У быков натура такая, что они любят только общество коров, но друг друга на дух не переносят. Быки нашего Саса однажды сильно подрались. Они принялись бодаться и так топотали ногами, что просто вспахали землю. Когда пастух Сас своей большой крючковатой палкой наконец разъединил взбешенных драчунов, он нашел на разрытой их ногами земле большую золотую монету. Не успел он ее поднять, как увидел вторую, затем третью, четвертую… Сас схватил лопату и вскоре выкопал целый бочонок золотых монет, спрятанных в этом месте под землей издавна, может быть, еще со времени короля Аттилы. Сас вынул бочонок и на золотые монеты построил город. А так как бочонок был найден в кустарнике («берек») и нашел его пастух Сас, то город назвали «Берек-Сас», а впоследствии — не знаю, по чьей ошибке — изменили на «Берегсас».

Либо бочонок с монетами, найденный Сасом, оказался очень мал, либо строители-мастера надули основателя города, но не похоже было, что на Берегсас потрачено много золота. Все дома в городе были одноэтажные и всего четыре двухэтажных. Крыши многих домов, а в Цыганском Ряду всех, были из соломы, некоторые из дранки и только очень немногие черепичные. На двух улицах были асфальтовые мостовые, на трех других — из камня, остальные совсем немощеные. Ходить по ним во время осенних дождей или в оттепель было небезопасно. Красивые места в городе вряд ли стоили пастуху Сасу много золотых монет; на улицах росло много старых диких каштанов и еще больше акаций, посаженных кое-где ровными, как солдатский строй, рядами или беспорядочно, как ставят свои телеги после изрядной выпивки приехавшие на ярмарку крестьяне. Цветы акаций распространяли приятный аромат, «свечи» каштанов отливали розовым. Летом все деревья покрывались густой серой пылью, потому что в городе пастуха Саса ничего не было так много, как уличной пыли. По воскресеньям, когда в город приезжали на своих бричках окрестные господа, и по средам, когда на базар съезжались крестьяне, знаменитая берегсасская пыль подымалась до небес. Против нее боролся дядя Яношши в газете «Берег». Он писал в своих статьях, что эта пыль является позором и проклятьем города и рассадником туберкулеза. Он предложил городу закупить поливную машину, которая могла бы в летние дни поливать улицы города. На статью Яношши бургомистр Гати ответил другой статьей, под заглавием «Из каких средств?».

По вечерам улицы освещались керосиновыми лампами. Освещались слабо и ненадолго. Лампы горели только до десяти часов вечера, после этого город погружался в полную темноту и тишину. Нарушать темноту имела право только луна, а тишину — только те молодые люди, которые по ночам пели девушкам серенады. Цыганский оркестр Яноша Береги-Киш тихо располагался около дома и начинал играть:

Лишь одна красотка есть на свете, То моя голубка дорогая…

Девушка, которой предназначалась серенада, после второй песни быстро зажигала подряд три спички. Этим она показывала, что понимает, для кого поется серенада, и благодарит за внимание.

Ибое Варга часто пелись серенады, будившие, конечно, всю улицу. Чаще всего эти серенады Ибое заказывал второй секретарь комитата Ференц Вашархейи, носивший желтые краги и зеленую охотничью шляпу с пучком щетины кабана и постоянно имевший при себе арапник. Общее мнение о Вашархейи было таково, что он умеет пить лучше всех в Берегсасе и что ни у кого в комитате нет столько долгов, сколько у него. Кроме того, он был самым известным антисемитом города, что не мешало ему напиваться на деньги, взятые в долг у богатых евреев, для того чтобы в пьяном виде натравливать свою собаку на бедных евреев. В мае того года, когда я кончил второй класс начальной школы, — так же блестяще, как и первый, — Вашархейи почти каждую ночь подкрадывался вместе с оркестром Яноша Береги-Киш под окна Ибои Варга. В июне Вашархейи тоже почти каждую ночь устраивал концерты, но уже под окнами Марики Сабо, а не Ибои Варга.

Красивый новый дом финансового инспектора Сабо с черепичной крышей стоял неподалеку от нас, на углу улицы Эсе, рядом с трактиром Пинкаса Крепса. Нам было хорошо слышно, как перед домом Сабо играли и пели: «Лишь одна красотка…»

Однажды ночью, когда мы проснулись от звуков музыки, мать сказала отцу:

— Не Марике поет этот Вашархейи серенаду, а тем пятидесяти тысячам форинтов, которые она получила в наследство от покойного брата своей матери.

В полусне я долго ломал себе голову над тем, как пятьдесят тысяч форинтов, которым Вашархейи поет серенаду, зажгут спички.

Утром я проснулся очень поздно. В комнате сидел дядя Яношши с моей матерью. Они пили кофе. Я только мельком взглянул на гостя и опять закрыл глаза. Я знал, что если дядя Яношши увидит, что я проснулся, он сейчас же вытащит меня из постели.

— Представьте себе, госпожа Балинт, несчастная умерла в ту же минуту.

Мать плакала. Слезы ее текли в кофе. Я видел сквозь приоткрытые ресницы, как дядя Яношши старался казаться твердым, но это ему не удавалось. Он тоже чуть не плакал.

Когда вошел отец, дядя Яношши рассказал ему, что случилось в доме Варга. Рано утром, когда Янош Варга отправился на Верке удить рыбу, Ибоя взяла из комнаты отца охотничье ружье, прикрепила к курку ленту, другой конец ленты привязала к ноге, а ствол ружья приложила к сердцу. Когда прислуга, услышав выстрел, прибежала в комнату, Ибоя была уже мертва.

Я громко заплакал. Мать поцелуями, дядя Яношши конфетами старались утешить меня, но конфеты пахли табаком, и от этого я стал плакать еще сильнее, так как невольно вспомнил об ароматных «подушечках», которые давала мне Ибоя. Отец заставил меня выпить стакан старого вина, от которого я опять заснул и проснулся только около полудня.

Два дня спустя половина города собралась во дворе и перед домом Варга на похороны. Из окрестностей приехало много господ. Сидя верхом на заборе, я слушал прощальную речь кальвинистского священника Каллоша. Старик Каллош прекрасно говорил о бедной Ибое, которая была так же красива и скромна, как фиалка — цветок, чье имя она носила, о девушке, которая росла без матери и которую весь город любил, как мать своего ребенка. Когда Каллош закончил свою речь, певчий запел:

Прощаюсь, прощаюсь С родным я отцом — Мы должны быть вовремя готовы. Дорогой отец, Да хранит тебя бог, Ухожу от тебя, Ухожу далеко. Мы должны быть вовремя готовы.

Я слышал песню до этих слов, которыми покойная Ибоя Варга прощалась с живыми, — тут я потерял сознание и упал с забора.

Восемь дней я пролежал в тяжелой нервной горячке. На девятый день я встал и случайно взглянул в зеркало — оттуда глядел на меня чужой мальчик. Голова, волосы, нос и рот у этого мальчика были как будто мои, но все же он не был похож на меня. Глаза — или, быть может, их выражение — были не такие, как у меня.

— У этого мальчика глаза старика, — очень часто слышал я с тех пор.

— Такие глаза бывают у тех, которых бог возлюбил, — крестясь, по-русински сказала бывшая моя кормилица и няня Маруся, когда через несколько дней после моего выздоровления она приехала из Сойвы в Берегсас. Маруся, которую до четырех лет я любил больше матери, теперь была у нас редким гостем, так как она жила очень далеко от нас — в Сойве. Сейчас она приехала в Берегсас за мной.

Маруся прибыла утром, а после обеда мы уже отправились в путь. В поезде, в купе второго класса, мы были одни — я и няня Маруся. Маруся гладила мою голову, а я смотрел на ее лицо, широкое и веснушчатое. В ней не было ничего красивого, но когда она смеялась, то удивительно хорошела. Для меня она была прекрасной. Когда я поглядел на няню Марусю, меня охватило желание превратиться еще раз в маленького, совсем маленького мальчика, каким я был, когда она еще жила у нас. Как будто угадав мою мысль, Маруся запела красивым, чистым альтом:

Коли я була маленька, Колихала мене ненька.

И я опять был маленьким мальчиком, совсем, совсем маленьким, как четыре-пять лет тому назад, когда няня Маруся каждый вечер убаюкивала меня этой песней. Большую часть дороги я спал, положив голову на колени Маруси.

В семь часов вечера мы прибыли в Сойву, куда я приехал на два месяца, но где провел два года в доме дяди Филиппа и тети Эльзы.

Сойва

Хотя в дороге я спал, все же в Сойву приехал усталый. Тетя Эльза тотчас же постелила мне на широком кожаном диване в рабочем кабинете дяди Филиппа. На серой стене над диваном висели в черных рамках два гравированных на меди портрета. Пока я раздевался, дядя Филипп объяснил мне, что на одной из гравюр изображен голландский философ Спиноза, а на другой — немецкий поэт еврей Генрих Гейне. Во сне я ясно видел, как Спиноза в блестящем бальном зале целовал руки белокурой барышне Вильме Банфи, удивительно похожей на тетю Эльзу.

Утром в шесть часов тетя Эльза заставила меня встать, съесть огромный кусок хлеба с маслом и выпить два стакана сырого молока. Молоко было парное. Во дворе меня уже ждали мои двоюродные братья. Карой, сын дяди Филиппа и тети Эльзы, был моих лет, а Дёрдь, сын самого старшего брата моей матери, «американского» дяди Фердинанда, был на полгода старше нас.

Сидя на пустых винных бочках около помойной ямы, мы тотчас же повздорили. Я, гордый сын города Берегсаса, с его десятью тысячами жителей, презирал деревню Сойву, в которой было всего пять тысяч человек. Это, естественно, обидело Кароя, и он охотно поддержал Дёрдя, говорившего, что Берегсас тоже не больше грязной деревни, потому что Дёрдь жил в Кашше [9], в которой насчитывалось сорок тысяч жителей. Его отец был там учителем танцев. Я же утверждал, что Берегсас самый настоящий город, и ссылался на учебник географии.

Дёрдь махнул рукой.

— Мало что написано в учебнике географии! А если в учебнике напишут о кошке, что она корова, как ты думаешь, у нее от этого сразу рога вырастут?

Тетя Эльза заметила, что мы сидим около помойной ямы, и прогнала нас на улицу.

— Ступайте в лес!

В Сойве, куда ни пойдешь, через десять минут попадешь в лес. Вся деревня, состоящая из маленьких мазанок с соломенными или деревянными крышами, окружена высокими горами. На вершинах гор лежит снег. На склонах — леса, прерывающиеся только там, где текущая между горами река Латорца устремляется вниз, на юг, в Тису, и где расположена лесопилка, две светло-красных трубы которой выше, чем покрытая жестью колокольня кальвинистской церкви.

По утрам снег — розоватый, после обеда — лиловый. Если солнце спрячется за облака, снег окрашивается в голубовато-серый цвет. Склоны гор покрыты зеленью различных оттенков. Сосны в июне — темно-зеленые, дубы — светло-зеленые, липы — желтовато-зеленые, а береза — серебристо-зеленая. Если ветер дует с севера, он приносит с собой аромат сосен. Сосновый запах южного ветра смешивается с ароматом липы и акации.

Пока мы рассуждали о том, куда идти, к нам присоединился еще один мальчик — сын няни Маруси и поповского кучера Петрушевича, Микола, который принес мне в подарок ежа.

Мой молочный брат Микола был на голову выше меня. У него были голубые глаза, светлые волосы, на лице много веснушек, мясистые губы, большие, очень белые зубы.

Было нетрудно угадать, что босой Микола в штанах из дерюги и одетый по-городскому Карой не очень ладили. Когда сын няни Маруси присоединился к нам, смуглое, как у цыгана, лицо Кароя передернулось. Микола сделал вид, будто не заметил Кароя, и, как должное, сразу же взял руководство в свои руки. Идя по ухабистым деревенским улицам, он рассказывал мне, в каком доме живут русины, в каком венгры, в каком евреи. Перечислил названия всех гор и указал, где самое глубокое место в Латорце.

— Чья это гора? — спросил я его, показывая на одну из вершин.

— Это — графская, — ответил Микола.

— А та, с двумя вершинами?

— Графская.

На какую бы гору я ни показывал, ответ был всегда один и тот же: графская. Для того чтобы услышать что-нибудь новое, я указал на трубу лесопилки.

— А завод чей?

— Графский, — прозвучал обычный ответ Миколы.

«Подожди, Микола, меня не перехитришь!» — подумал я и, указывая на жалкую хижину с соломенной крышей, спросил:

— А это чья?

— Тоже графская.

— Что ты! Этот свинушник?! — крикнул я.

— Это не свинушник, а жилой дом, — тихо ответил Микола. — В Сойве все жилые дома принадлежат графу. Собственные дома имеются только у трех попов — русинского, венгерского и еврейского, да еще у аптекаря и еврейского доктора.

— Врешь, Микола!

Микола покраснел и пожал плечами.

— Чему же вас учат в берегсасской школе, если ты даже этого не знаешь, — пришел на помощь Миколе Карой. — В Сойве все принадлежит графу. И не только в Сойве, но также и в Харшфалве, Полене и Волоце. Латорца тоже принадлежит графу. Рыбу удить или иметь лодку можно только с разрешения графа.

— В Берегсасе, — признался я, — такого богатого человека нет. Даже директор банка, Берталан Кацман, не так богат. Где живет граф? Наверное, не в таком маленьком домике.

— Какой ты дурак! Граф живет в Вене, на одной улице с королем.

— Граф — венгр, — сказал Микола.

— Не венгр, а австриец, — поправил его Дёрдь. — Его зовут граф Эрвин Шенборн-Бухгейм.

Дёрдь сделал вид, будто все это ему хорошо известно, будто он даже лично знаком с графом. Так как он приехал в Сойву на четыре дня раньше меня, то, наверное, слышал уже о графе, который живет в Вене.

— Да, но… — начал я.

Не зная точно, что мне следует спросить, я продолжил так:

— Да, но почему мы не играем?

— Правда. Давайте играть!

Мы начали играть в прятки на берегу Латорцы. Во время игры мне очень мешал подарок Миколы — еж. Если я недостаточно крепко держал его, он падал на землю; если крепко прижимал под мышкой, он колол меня сквозь одежду.

— Давайте купаться, — предложил я. — Купаться граф не запрещает?

— Нет.

Мы быстро разделись. Мои товарищи не умели плавать, поэтому они плескались в мелкой воде около берега. Один я поплыл на середину реки. Это было не совсем безопасно. Латорца неширокая река, но очень быстрая, к тому же по ней плыли по направлению к лесопилке огромные бревна. Нужна была большая осторожность. Получить удар в бок от такого бревнища метров в двенадцать — пятнадцать, я думаю, было бы достаточно, чтобы надолго потерять всякую охоту плавать. Вскоре я догадался, что самое безопасное — сесть на одно из быстро плывущих бревен. Я взобрался на громадную липу и поехал на ней верхом, спустив ноги в воду.

Товарищи мои, захватив всю нашу одежду, следовали за мной по берегу.

Когда езда верхом мне надоела и я собрался слезать, то был уже недалеко от лесопилки. Плеск воды заглушался грохотом машин и диким скрежетом острых зубьев паровых пил. Я хотел было слезть с моей липовой лошади, чтобы поплыть обратно к берегу, но оказалось, что это совершенно невозможно. Здесь бревна плыли так густо, то задерживая, то толкая друг друга, что, прыгнув в воду, я тотчас же неминуемо получил бы удар по заслугам. Далее ноги я вынужден был поднять кверху, иначе какое-нибудь шальное бревно, наверное, превратило бы меня в калеку.

— Ребята! Ребята! — кричал я. — Я не могу слезть!

Ребята смеялись. Потом, после короткого совещания, поняли, что положение мое вовсе не смешное, и стали кричать:

— На помощь! Спасайте!

Дёрдь и Карой стояли на берегу и кричали. Микола побежал к заводу.

Мое тело и волосы уже давно высохли на солнце. Но хуже всего было то, что воды не было видно и вокруг — Латорца словно бы пропала. Сбившиеся в кучу бревна покрыли почти всю реку. Какое-то препятствие впереди преграждало им путь. Бревна, по-видимому, с нетерпением ждали, когда смогут поплыть дальше. Одно из них поднялось и полезло на спину другого, третье так ударило в бок своего беспокойного соседа, что бревно отлетело в сторону. Липа, на которой сидел я, была смирного характера. Ее нечего было бояться, опасны были легкие сосны.

Микола вернулся в сопровождении мужчины громадного роста, босого, в брюках из дерюги. Оба запыхались от бега.

— Чтоб тебя, сопляк паршивый! — кричал мне издали спутник Миколы и грозил левым кулаком. В правой руке он держал длинный тонкий багор с блестящим стальным наконечником. Он зацепил им одно из плывущих около берега бревен и, перепрыгивая с одного на другое, стал быстро приближаться ко мне. Во время своего путешествия он плотно сжимал губы, но как только взобрался на ту липу, где, ежась от испуга и жары, ждал его я, он тотчас же начал кричать:

— Чтобы черт тебя забрал, прежде чем ты родился! Зубы тебе выбить надобно, паршивец!.. Чего дрожишь? Садись-ка живо на мою спину и держись крепко за шею. Если упадешь, останешься, брошу. А если зажмешь мне горло — сломаю тебе шею…

На спине долговязого русина я благополучно достиг берега.

Спаситель мой не слишком нежно бросил меня на песок.

Несколько минут я лежал с закрытыми глазами. Микола гладил мои волосы.

— Сильный человек мой отец, а? — гордо спросил он.

Таким образом я узнал, что ругающийся русин был отец Миколы, поповский кучер Петрушевич.

Когда я пришел в себя настолько, что мог одеться, выяснилось, что еж удрал.

— Нечего сказать, Микола, — сказал Карой. — Даже ежика Гезы уберечь не мог.

Микола молчал.

Дёрдь смеялся. Он умел так смеяться, что те, кто слышал его смех, сразу теряли веселость.

Чтобы прекратить разговор о еже, я предложил играть во что-нибудь.

— Давайте играть в разбойников и жандармов, это самая лучшая из всех игр, — сказал Дёрдь.

— Хорошо. Микола и я будем разбойниками, а вы двое жандармами, — предложил я.

— Два разбойника и два жандарма? Так не годится, — сказал Карой. — У нас в Сойве против каждого разбойника идут четыре или по меньшей мере три жандарма.

— Это верно, — согласился Микола. — Особенно теперь, перед выборами старосты, жандармов очень много.

Слово «выборы» возбудило мой интерес. Недаром же я был сыном главного вербовщика независимцев.

— Разве в Сойве будут выборы? Прекрасно! А каковы шансы? Кого выберут: независимца или кандидата правительства?

Микола смотрел на меня с удивлением. Несмотря на то что он говорил по-венгерски почти так же хорошо, как мы, моего вопроса он не понял.

— Ты хочешь знать, выберем ли мы в старосты русина или венгра? — ответил он вопросом на вопрос.

— Этого Геза не спрашивает, — ответил за меня Карой. — Он хорошо знает, что старостой может быть только венгр. Этого лишь дураки не знают.

Микола молчал.

Решили, что один Микола будет разбойником, мы трое будем жандармами.

Игра продолжалась недолго. Разбойника мы поймали. По берегсасским правилам этой игры поимкой преступника игра кончается. Но в Сойве правила были другие. Мои двоюродные братья набросились на пойманного разбойника с кулаками. Либо Миколе так же, как и мне, не было известно о таком продолжении игры, либо он его не признавал, но когда Карой ударил его кулаком по голове, он ответил такой оплеухой, что Карой зашатался. Тогда Дёрдь бросился на Миколу сзади. Началась настоящая драка. Двое против одного. Я собирался уже помочь бедному разбойнику, не считаясь со своим жандармским чином, как Карой закричал:

— Бей грязного русина!

— Вперед, венгры, ура!

Сейчас уже три боевых венгра били русина.

Микола пошел домой с разорванными штанами и с окровавленным носом.

Было время обеда, мы тоже пошли домой. Дома уже знали про мою верховую езду на Латорце. Я ждал большой бури, но ошибся. Дядя Филипп только и сказал мне:

— Очень хорошо, Геза, что ты умеешь плавать. Но заплывать следует только в такие места, откуда можно выбраться.

Буря, которую я ждал, разразилась совсем с другой стороны.

Когда няня Маруся увидела порванные штаны и окровавленный нос своего сына, она его основательно допросила, где он был и что делал. Микола рассказал все.

— Ах, вот как! — крикнула она в ярости. — Так ты думаешь, я повела тебя к моему Гезушке, чтобы ты с ним дрался? Подожди, сукин сын, подожди!

Схватив Миколу за ухо, Маруся привела его в дом Севелла, чтобы он попросил у меня прощения.

Мы сидели еще за обедом, когда появилась сердито кричащая Маруся со злобно молчавшим Миколой. Дядя Филипп с трудом понял путаный рассказ Маруси, но в конце концов все же разобрал и сказал более громким, чем обычно, голосом:

— Оставьте Миколу в покое, Маруся! Я попрошу за него прощения.

Он погладил белокурую голову Миколы, потом положил на тарелку кусок торта и протянул его мальчику.

— Кушай, Микола!

Покачав головой, Микола дал понять, что торт кушать он не желает.

Дядя Филипп пожал ему руку.

— Все в порядке, Маруся. Я попрошу прощения за Миколу. Идите домой, а Миколу не трогайте.

Перед уходом няня Маруся поцеловала меня в голову.

— Почему вы побили Миколу? — спросил очень строго дядя Филипп, когда мы остались одни.

Молчание.

— Почему вы побили Миколу?

Карой и Дёрдь толкали друг друга. Каждый хотел, чтобы говорил другой, но оба молчали.

Я решил ответить:

— Потому что он русин!

— Потому что он русин? — удивился дядя Филипп. — Разве поэтому его нужно бить?

— Да, надо! — ответил я, громко крича, чтобы скрыть испуг. — Микола русин, а мы венгры.

— Гм… Значит, вы побили Миколу только за то, что он русин, а вы венгры. Недурно! Скажи мне, Геза, ты всех русин перебить собираешься только потому, что ты венгр?

— Всех русин, — ответил я в бешенстве, — и всех не венгров…

— Хороший план, умный план! — сказал дядя Филипп. — Ну, начинай! Как тебе известно, я еврей, испанский еврей. Значит, не венгр. Твоя тетя — австриячка из Тироля. Значит, тоже не венгерка. Няня твоя — русинка, русин и отец Миколы, который на своей спине вытащил тебя сегодня из воды. Пока, я думаю, достаточно. Ну, вперед, венгр, ура! Бей нас!

Несколько секунд я пристально смотрел в глаза дяди. Потом расплакался.

Дома, когда я плакал, — а случалось это главным образом лишь в тех случаях, когда мне почему-либо было стыдно, — отец или мать обязательно сразу же начинали утешать меня. Отец — деньгами, мать — поцелуями и вкусным компотом.

Дядя Филипп не утешал меня. Вместе с тетей Эльзой он вышел из комнаты. Ребята давно убежали, и я остался один.

Я отправился в ту комнату, где на стене висели два портрета, и, свернувшись калачиком на диване, плакал, пока не заснул.

Выборы старосты

Проснувшись, я увидел дядю Филиппа за столом.

— Иди сюда, Геза, — сказал дядя, заметив, что я проснулся. — Я хочу тебя представить его преподобию, господину Недьеши. Вот мой племянник, Геза Балинт, самый пламенный из венгров всего земного шара!

Его преподобие, улыбаясь, протянул мне руку.

Венгерский пастор Сойвы был человеком огромного роста. Его бритое лицо напоминало не столько лицо пастора, сколько солдата. Значительно позже дядя Филипп сказал как-то, что Недьеши похож на провинциального актера, который играет роль столичного офицера.

Его маленькие, глубоко сидящие глаза были неопределенного цвета; вероятно, он сам не мог бы сказать, какого именно. Волосы редкие, каштановые.

— Садись рядом со мной, сын мой, — сказал Недьеши, усаживая меня на один из пустых стульев. — Надеюсь, из гнезда куруцов, Берегсаса, ты привез с собой боевой дух. Здесь, в пограничном районе, он очень нужен.

— Ну, что касается боевого духа, — сказал дядя, — то у Гезы недостатка в нем нет. Он только вчера вечером прибыл в Сойву, а сегодня уже «выкупался в русинской крови».

Дядя Филипп рассказал, как мы побили Миколу и чем я оправдал наш поступок.

— Вот вам настоящий куруц — Геза Балинт!

Недьеши улыбался.

— Я не сторонник того, — сказал он задумчиво, — чтобы принципиальные вопросы разрешались кулаком. Но, если дело дойдет до кулачного боя, лучше если три венгра побьют одного русина, чем если три русина отколотят одного венгра.

— Кому лучше, кому хуже, — сказал дядя.

Смуглый доктор Севелла с усталыми, мечтательными глазами и пастор с внешностью военного вели разговор, который был не особенно понятен «гордости» второго класса берегсасской народной школы. Но все же я понял, что речь шла о предстоящих выборах деревенского старосты. Пастор говорил, что маленькой кучке венгров грозит опасность быть проглоченной русским царем. По мнению же дяди, народам Карпат грозила другая опасность — голод. Большинство детей знают о мясе, масле, яйцах только понаслышке.

— Когда народ станет венгерским, в каждом горшке будет вариться курица.

— Может быть. Но пока венгры-лесорубы голодают так же, как и русины. Мясо они едят, только если им удастся раздобыть что-нибудь браконьерством: если это сходит благополучно, они кушают дичь, если же попадутся, то конину — в тюрьме.

Пастор заявил дяде, что если венгры Моисеева вероисповедания будут голосовать вместе с венграми-кальвинистами, то им удастся отразить наступление русин. Дядя мой говорил о причинах нищеты, о тех, кто на этой нищете наживается. Я услышал много незнакомых слов: венгерская супремация, латифундии…

Дядя Филипп говорил тихо, размышляя. У пастора был воинственный тон.

Когда Недьеши собирался уже уходить, он заметил на стене портрет Гейне и спросил меня, читал ли я его стихи.

— Нет, не читал.

— Напрасно! Каждый настоящий венгр должен знать Гейне. Потому что он немного и наш поэт, поэт венгров. Это он писал:

Кто имя Венгрии услышит, Тому сюртук немецкий тесен. Тот звук мне морем бурно дышит, В нем трубный клич военных песен.

Дядя проводил гостя. Вернувшись в свой кабинет, долго сидел молча, погрузившись в свои мысли. Даже глаза закрыл.

Потом внезапно встал, подошел к книжной полке, на которой стояло много-много книг — венгерские, немецкие, французские, испанские.

— Научись, Геза, по-немецки, — сказал дядя, отыскивая что-то среди книг. — Тогда ты сумеешь познакомиться и с поэтом венгров Гейне. А теперь иди лучше играть. До ужина у тебя еще часа полтора.

Ребята куда-то пропали. Во дворе я застал одного только Луэгера, красивого, темно-серого осла с блестящей шерстью, получившего имя в честь своего современника, известного бургомистра города Вены Карла Луэгера. В те времена много собак и ослов в Венгрии назывались этим именем. Потому что, как было известно всей Австро-Венгрии, Луэгер был большим венгерофобом и еще большим антисемитом.

Наш Луэгер ходил за тетей Эльзой, как собака. Если его не прогоняли, он сопровождал ее даже на улицу. Другого дела у него не было. Сойвинские дети без различия национальности и вероисповедания очень любили и уважали Луэгера и преподносили ему много бумаги, потому что наш Луэгер страстно любил ее есть. Вначале он был падок на всякую бумагу, но когда дети начали слишком часто кормить его, он стал более разборчивым и ел только книжную и газетную.

Пока я занимался тем, что чесал Луэгера за ухом, во двор вошел нищий.

— Тетя Эльза, — крикнул я по направлению конюшни, где тетя в это время доила коров, — дайте крейцер [10] нищему.

Тетя Эльза вышла из конюшни и дала нищему крейцер.

Когда нищий ушел, тетя мне сделала выговор.

— Этому нищему крейцер не полагается, — сказала она. — Ведь он русин. Мы подаем только еврейским нищим и иногда венгерским.

В дальнейшем разъяснении я не нуждался. У нас в Берегсасе, если во двор еврейского хозяина заходил нищий христианин, играющие во дворе дети приветствовали его так:

— Здесь венгры не живут!

Нищий сразу понимал, что ему делать: он плевал и уходил.

Если же еврей-нищий попадал в христианский дом, дети его встречали словами:

— Здесь евреи не живут!

Этот нищий тоже знал, что ему делать.

Во всем Берегсасе один только наш дом был исключением.

Сын вербовщика независимцев не мог крикнуть: «Здесь венгры не живут». А внук сотни мудрых раввинов тоже не мог сказать: «Здесь не живут евреи».

Пока я играл с Луэгером, тетя Эльза успела подоить обеих коров — Манци и Ольгу — и теперь кормила кур. Тетя Эльза работала беспрестанно. Хотя она и держала прислугу, но всю тяжелую работу делала сама. По привычке. Прежде чем стать женой доктора Севелла, тетя Эльза была кухаркой в одной из будапештских больниц. Это была строжайшая тайна. Но сколько в нашей семье ни было детей, все до одного уже младенцами знали об этом.

— Жизнь нашего дяди Филиппа — это настоящий роман, — нередко говорил отец по вечерам, когда, уставший от дневной работы, спокойно курил свою трубку. — Даже не один роман, а целых два.

— Вот порть, порть детей! — упрекала его в таких случаях мать.

— Не бойся, не испорчу! Я им расскажу только первый роман из жизни Филиппа.

— Добрых семнадцать лет тому назад, — начинал отец, — Будапешт посетил знаменитый на весь мир немецкий профессор, доктор медицины Кох, тот самый, который открыл бациллу туберкулеза.

На станции его встретили академики, профессора, журналисты. Как только все приветственные речи кончились, Кох спросил у председателя Академии наук, присутствует ли здесь среди светил венгерской науки доктор Севелла. Доктора Севелла среди собравшихся на станции знаменитых врачей, конечно, не было. Председатель Академии услышал это имя впервые.

На банкете, устроенном в честь гостя городом Будапештом, профессор Кох спросил у сидевшего рядом с ним министра просвещения, каким образом можно повидать доктора Филиппа Севелла. Министр, разумеется, понятия не имел о том, кто такой Севелла, но, желая угодить знаменитому гостю, попросил главного начальника будапештской полиции, бывшего, конечно, тоже среди приглашенных, разыскать упомянутого доктора Филиппа Севелла.

Начальник полиции тотчас же по телефону отдал приказ дежурному полицейскому советнику, чтобы к утру был найден, — каким образом, это его не касается, — и доставлен к нему лично доктор Филипп Севелла. Дежурный советник передал приказ начальнику сыскного отделения, а тот — своему заместителю…

Так случилось, что в четыре часа утра дядю Филиппа, который тогда был ординатором в больнице Святого Рокка, вытащили из постели два сыщика. А так как после банкета господин начальник полиции изволил долго спать, Филипп просидел в одной из камер полицейского участка до двенадцати часов. Когда наконец начальник полиции явился в свою канцелярию и начальник сыскного отделения доложил ему, что разыскиваемого Севелла удалось арестовать, можете себе представить, какой крик поднял начальник полиции!

— Никто не станет поднимать крика из-за того, что арестовали еврея, — высказывала свое мнение мать.

— Выяснилось, — продолжал отец свой рассказ о первом романе дяди Филиппа, не обращая внимания на реплику матери, — выяснилось, что двадцатитрехлетний доктор Севелла уже в течение двух лет писал какие-то длинные статьи в какой-то толстый и очень научный немецкий журнал, причем, по словам профессора Коха, статьи «сенсационно умные». Из-за этих статей Филипп попал в камеру полицейского участка, но благодаря этим же статьям он в двадцатишестилетнем возрасте был уже приват-доцентом будапештского университета.

Это был первый роман дяди Филиппа. Второго романа отец никогда не рассказывал, но мы, дети, каким образом, неизвестно, знали его так же хорошо, как историю поцелуя руки баронессы Банфи кайзером Вильгельмом.

Когда профессор Кох посетил Будапешт, дядя Филипп имел уже шестилетнюю дочку — Изабеллу.

Мать Изабеллы не была женой дяди Филиппа. Она была кухаркой в одной из будапештских больниц. Изабелла жила с матерью, и дядя Филипп раз в неделю навещал их.

Однажды, возвращаясь из университета, дядя Филипп случайно встретил Изабеллу на улице. Она плакала. Дядя Филипп повел свою плачущую дочку в кондитерскую. Изабелла ничего не хотела кушать, слезы ее текли в кофе-гляссе, и она не хотела признаваться, почему плачет. Но дядя Филипп настаивал, и она наконец сказала:

— В школе никто не хочет сидеть рядом со мной, потому что у меня нет настоящего папы.

Спустя неделю доктор Филипп Севелла, приват-доцент будапештского университета, женился на матери Изабеллы, Эльзе Риттер. Одновременно он расстался с университетом и поехал в Сойву на пост уездного врача. Вставал он в пять часов утра и часто до позднего вечера ездил по больным, но при этом всегда находил время следить за литературой по своей специальности, а иногда даже, чтобы писать статьи о тех болезнях, которые создает нищета.

Тетя Эльза, голубоглазая блондинка с белоснежной кожей, была еще до сих пор красивой, только ноги и руки ее были немного больше, чем следовало. Она работала с утра до вечера. За дядей Филиппом ухаживала, как за маленьким ребенком. Изабелла, удивительно похожая на мою маму, училась в будапештской консерватории.

После ужина к дяде опять пришел гость.

Это был сойвинский греко-католический священник Дудич, толстый, высокий, немолодой уже мужчина. В его черной бороде было немало седых волос. Глаза его блестели, как у больного в жару. Говорил он громко, почти кричал. «Надо любить народ!» — восклицал он и скрежетал зубами. Он был почему-то так зол, что ничего не видел, ничего не слышал. Может быть, даже не заметил, что я лежал, скорчившись, на диване.

— Возьмите, доктор, статистику! Даже наша официально признанная статистика ясно указывает, что почти половина населения Сойвы — русины, а венгры составляют только одну четверть. Если бы вы, евреи, не поддерживали венгров…

Во время беседы он иногда приходил в такую ярость, что ударял кулаком по столу.

— Под любовью к родине венгры подразумевают угнетение всех невенгров. Свобода для них означает полное бесправие всех граждан, говорящих не на венгерском языке! А вы, евреи, поддерживаете такую любовь к родине, такую свободу! Покажите, пожалуйста, во время выборов старосты, что вы не из тех патриотов, которые считают русин только рабочим скотом. Вы имеете возможность доказать это! Разве не так?

Когда и на этот громкий призыв дядя Филипп ничего прямо не ответил, русинский поп немного снизил голос:

— Евреи — этого вы не можете отрицать, доктор, — на стороне венгров. Они пойдут с венграми в огонь и в воду. Это факт. И меня сейчас интересует только одно: почему евреи стали венграми? И потом — что же, так всегда будет?

Дядя Филипп закрыл глаза, как будто хотел собраться с мыслями.

— Всегда ли так будет? — повторил он вопрос Дудича. — Как знать, что ожидает нас в будущем? Вот вы спрашиваете, почему евреи становятся венграми? По разным причинам. Вот, например, дед этого мальчика, — тут дядя указал на меня, — сделался венгром на поле битвы, когда венгры дрались за свободу. Его сын, отец этого мальчика, родился уже венгром. Он в жизни не слыхал о Симоне Галилейском и боготворил Ракоци. Внук, вот этот мальчик, чувствует себя прежде всего венгром и только во вторую очередь человеком. Все, что ему кажется хорошим, красивым, правильным, он называем «венгерским». Таким образом, хорошо стать венгром. Люди, лишенные родины, приобретают родину. Но есть и другой путь. Существуют и такие евреи, которые называют себя венграми потому, что быть венгром в Венгрии дело выгодное. Стать венгром из-за этого отвратительно. Но дети этих евреев рождаются уже венграми и искренне обожают Ракоци и Кошута. Подумаем над тем, почему венгры принимают в свою среду евреев… Венгрия одинока в Европе, у нее нет друзей, нет родни. Тысячи лет защищает она свое существование, свою судьбу от немцев. Одинокая, почти всегда совсем одинокая. Почему же венграм не радоваться, когда приходит народ, который говорит: я тоже хочу быть венгром, я тоже венгр — и работает вместе с венграми? Вы говорите, ваше преподобие, что венгры угнетают остальные живущие в Венгрии народы. Неправда! Не венгерский народ, а венгерские помещики угнетают русинских, словацких и румынских бедняков, они же угнетают и венгерских бедняков с помощью румынских, еврейских, словацких и прочих богачей. Вы очень упрощаете этот вопрос, ваше преподобие, и извращаете действительность. Вы говорите: «венгры», «евреи». О каких это евреях идет речь? Об еврейских банкирах или об еврейских лесорубах? Еврейский банкир всегда будет с тем, кто защищает его деньги, а еврейский бедняк — с тем, кто борется за лучшее будущее.

— Вопрос, доктор, в том, — перебил дядю Филиппа русинский поп, — вопрос в том, за кого евреи отдают свои голоса?

— Поверьте мне, ваше преподобие, этот вопрос третьестепенный. Настоящий вопрос вряд ли имеет отношение к выборам старосты. Потому что одно несомненно: любой сойвинский староста — будь то венгр, русин или готтентот, — будет плясать под дудку Гулачи и останется старостой только до тех пор, пока будет вести себя соответствующим образом. Это грустно, очень грустно, но, к сожалению, это так.

Когда Дудич ушел, дядя Филипп сел около меня.

— Ну, Геза, ты слышал оба разговора. Что ты скажешь?

— Я венгр, дядя Филипп.

— Знаю, — сказал дядя очень серьезно. — Но не думал ли ты когда-нибудь о том, что венгры бывают разные? Граф Шенборн тоже венгр. Он член венгерского парламента. Имеет пятьсот тысяч хольдов земли. Его батрак тоже венгр. У него четверо или пятеро детей, которые голодают. Как только подумаешь об этом…

Тут дядя Филипп умолк.

— Какой я дурак! — сказал он после короткого молчания. — Все забываю, что ты еще ребенок. Пора спать, сынок.

Я лег спать, но долго не мог уснуть. У меня было такое чувство, что, хотя я и являюсь гордостью второго класса берегсасской школы, все же существуют вещи, которых даже я не понимаю.

На другой день вечером дядя Филипп спросил меня:

— Что ты сегодня делал, Геза?

— Попросил у Миколы прощения.

Дядя Филипп погладил мне волосы.

— Министром, как думает твой отец, ты не будешь, но, надеюсь, вырастешь настоящим человеком.

За два дня до выборов из Мункача прибыл взвод жандармов для подкрепления местных вооруженных сил.

Накануне выборов по приказу начальника уезда было задержано сорок шесть «русинских браконьеров».

На выборах большинством в девятнадцать голосов победил венгерский кандидат. Евреи все до одного голосовали за него.

На другой день после выборов начальник уезда велел освободить всех браконьеров. Жандармы из Мункача оставались в здании сойвинской школы еще четыре дня.

Спустя десять дней после выборов в Сойве было основано «Господское казино». Членами казино были все господа Сойвы, в том числе, конечно, Недьеши и Дудич. Из «господ» только одному не было предложено вступить в члены казино — доктору Филиппу Севелла.

Четверо леших

В течение нескольких дней все дети Сойвы лихорадочно готовили деревянные мечи и щиты. Мой тяжелый гусарский меч, так же как и меч Миколы, сделал из дуба кучер Петрушевич. Мечи эти должны были скреститься на поле битвы в руках бойцов враждебных сторон.

Главнокомандующие двух армий точно установили правила борьбы:

Огнестрельное оружие: желуди и еловые шишки.

Холодное оружие: меч.

Защитное оружие: щит.

Стрелять в голову разрешено.

Бить по голове запрещается.

Раненые должны выйти из линии огня. Оружие они могут взять с собой, но возвратиться не имеют права. Если кто попадет в плен, должен сдать оружие без драки.

Битва начинается в семь часов утра, и если до обеда не кончится, то продолжается на следующий день.

Место битвы — гора с двумя вершинами на другом берегу Латорцы.

Судьба — брошенный и воздух крейцер — решила так, что защищать гору будут русины, венгры будут наступать.

Сын раввина, Эжайаш Френкель, один из главарей венгерской армии, предложил небольшой группе венгров обойти гору и напасть на русин сзади. Для этого им нужно было переплыть Латорцу.

Из солдат венгерской армии четверо согласились переплыть Латорцу. Командиром этого «морского десанта» был назначен я.

Одежду свою мы спрятали в прибрежных кустах. Я прыгнул в Латорцу в трусах и сандалиях, три моих товарища — в трусах, босиком. Без всяких затруднений доплыли мы до другого берега. Только щит одного из солдат и одна наполненная желудями корзинка с ручкой были потеряны в реке.

Гора, на которую нам предстояло взобраться, была довольно крутая. Мои привыкшие к берегсасским холмам ноги никак не могли сравниться с ногами сыновей сойвинских гор. Скоро я основательно отстал от находящегося под моим командованием отряда.

На склоне горы была только одна узкая извилистая тропинка. Она была окружена с обеих сторон густым орешником, терновником, малиной, шиповником, обвитыми длинными плетями различных вьющихся растений. Для того чтобы сократить дорогу, я сошел с тропы. Со смелостью, достойной начальника морского десанта, пробивал я себе дорогу через кусты, не обращая никакого внимания ни на крапиву, ни на колючки шиповника.

По моим расчетам, я давно уже должен был прибыть туда, где около старой братской могилы лесная тропинка приводит, как мне сказали, в тыл русинской армии. Но ни братской могилы, ни тропинки я не находил. Изменив направление, я попал в такое место, где деревья образовали почти совершенно непроходимую стену.

Деревья — совсем как соотечественники или даже братья — дрались, убивали, уничтожали друг друга. Их ветви переплетались, как руки борцов. Сплетались также и корни, борющиеся за влагу. Враги вытеснили из земли стройную сосну, и, вырванная, она ухватилась ветками за кроны соседних деревьев. Ее корни торчали в воздухе сантиметрах в двадцати над землей.

Я снова изменил направление. Теперь я шел прямо в гору, рассчитывая, что сверху, должно быть, увижу, где находится поле боя. Возможно, я приду как раз в самый решающий момент, чтобы своим мечом разогнать, уничтожить опьяненную воображаемой победой русинскую армию. Увидя меня, теснимые венгры обретут новую надежду, новые силы. И я громко воскликнул:

— Вперед, венгры, ура! Победа за нами!

Строя такие планы, я вдруг заметил, что потерял свой меч. Но щит продолжал висеть на левой руке.

Сначала я хотел возвратиться, но потом понял, что меч все равно едва ли найду, а на битву могу опоздать. От злости я заплакал и так, со слезами, подымался в гору. Дорога была длинная и трудная.

Когда я смотрел снизу, снег казался мне то розовым, то лиловым, то серым. Но когда подошел ближе, — покрытая снегом вершина находилась от меня на расстоянии не больше полутораста метров, — снег оказался грязно-серым: собственно говоря, это был даже не снег, а лишь снежная грязь.

Я сел на упавшую сосну, но, замерзнув, снова встал. Я думал, что отсюда увижу сражающиеся армии, а увидел Сойву, лесопилку, кальвинистскую церковь и Латорцу. Но наших армий я не видел. Не было слышно даже шума битвы.

Ветер рвал листву дубов и играл иглами сосен, пели птицы. Неподалеку куковала кукушка: «Ку-ку! Ку-ку!»

Я был голоден. Кусок хлеба с маслом, который дала мне с собой тетя Эльза, остался в кармане брюк, лежавших на берегу Латорцы.

Я пошел обратно. Конечно, не из-за хлеба с маслом, но, трезво взвесив положение, я решил, что это будет самое лучшее. Если я переплыву обратно Латорцу, то смогу еще догнать основную группу венгерской армии.

Теперь я шел вниз. Это было менее трудно, но все же нелегко. Спустился в долину, но Латорцы и следа но было. По-видимому, я пошел опять по неправильному пути. Теперь я был отрезан от Сойвы горой с двумя вершинами.

Солнце уже исчезло за горами.

Раньше мне было жарко, теперь я мерз.

Внезапно, как будто без всякого перехода, потемнело.

Я оперся на дерево и, дрожа, стал глядеть в темноту. Домой бы сейчас! И не в Сойву, а в Берегсас.

Устав после целого дня работы, отец, верно, закуривает сейчас трубку и начинает:

— Ну, если уж мы обязательно хотите знать, ребятишки…

Я расплакался.

А вдруг появится медведь, такой громадный, как тот, которого кучер Петрушевич весной убил оглоблей, или же дикий кабан, тот самый, который четыре дня тому назад распорол одному дровосеку живот…

И пока я дрожал от выдуманных мною ужасов, медведь на самом деле приближался. Я слышал, как трещали ветки под его ужасными лапами. И даже не один медведь, а два… три… целая медвежья семья. А я был один, без всякого оружия…

— Мама! — взвизгнул я.

— О, черт, проклятье! Тут кто-то чужой! — выругался один из «медведей» по-русински.

Около меня стояли четыре русина. Один из них зажег спичку и осветил мое лицо.

— Племянник еврейского доктора, — сказал он. Я узнал по голосу отца Миколы.

— Какой черт занес тебя сюда?

— Я заблудился.

— Шут бы тебя побрал!

Теперь только я заметил, что русины что-то тащили. Это «что-то» имело ветвистые рога. Убитый олень.

«Браконьеры!» — решил я.

Русины шепотом совещались. Совещание затянулось. А так как мне было очень холодно, то я спрятался под шубой Петрушевича.

— Ты умеешь молчать? — спросил меня Петрушевич.

— Умею.

— Обещаешь, что будешь молчать? Если ты разболтаешь, вся деревня будет смеяться над нами, что мы, взрослые бородатые мужчины, тоже заблудились…

— Не бойтесь, я не разболтаю. Пусть убьют меня, я все равно не скажу, что видел вас, и об олене тоже ничего не скажу.

— Добром это не кончится, — сказал один русин.

— Все будет в порядке! — ответил решительно Петрушевич. — Если паренек что-нибудь сболтнет, я убью Марусю.

Петрушевич взял меня на руки. Под его шубой было тепло и сильно пахло потом. Я заснул. Когда проснулся, мы были уже у самой деревни.

— Дойдешь отсюда сам до дому?

— Дойду.

— И будешь молчать?

— Буду.

— Не забудь: если разболтаешь — я убью няню Марусю.

Стемнело. Окна нашего дома были освещены. Я постучал в одно из них.

— Доктор ушел к больному! — крикнула тетя Эльза.

— Это я, тетя Эльза, я — Геза.

— Боже ты мой! Геза нашелся!

Моя меня с ног до головы борным спиртом, она плакала. Прислуга принесла теплое молоко и яичницу.

— Где ты был? — спросила тетя Эльза, когда я немного пришел в себя. — С самого полудня ищут тебя два дровосека, весь лес обыскали.

— Я заблудился. Очень устал. Вы не знаете, тетя Эльза, кто победил?

— Спи сейчас же! — приказала тетя Эльза.

Было около полудня, когда я проснулся. Рядом с моей кроватью сидел Карой с забинтованной головой. За его спиной стоял Дёрдь — с перевязанной рукой.

— Мы победили? — был мой первый вопрос.

Карой посмотрел на Дёрдя, Дёрдь на Кароя.

— Более или менее, — ответил наконец Карой.

— Раненных много?

Отец с обеда до самого вечера ходил из дома в дом.

Только после долгих расспросов мне удалось узнать от Кароя все подробности битвы.

— Сначала нам не везло, — сказал он. — Русины стреляли в нас, стоя за толстыми деревьями, и мы никак не могли подойти к ним близко. Послали к ним парламентера и предложили сдаться. Но они высмеяли наших парламентеров. «В атаку!» — приказал военачальник венгров Бодор. Мы пошли в атаку и, несмотря на сильный огонь, добрались до дуба, за которым спрятался авангард русин — Легоцкий и Шушляк. Френкель стукнул Шушляка по голове, и Шушляк в ответ на это ударил его ногой в живот. Что было потом? Говорю же я тебе, что папа до самого вечера промывал раны. Но серьезно ранен только Френкель. Одним словом: выбито несколько зубов и расшиблено несколько голов, больше ничего.

— Но в конце концов мы все-таки победили?

— Да, победили. Наши, за исключением Эжайаша Френкели, все уже опять на ногах, русины же не смеют выйти на улицу. Они боятся, что начальник уезда арестует их.

Начальник Сойвинского уезда действительно вмешался в войну детей. Два жандарма ходили из дома в дом и отбирали деревянные мечи.

К обеду вернулся домой дядя Филипп. Осмотрев меня с головы до ног, он нашел у меня небольшой жар и велел оставаться в постели. После обеда, когда Карой и Дёрдь хвастались на улице своими перевязками, дядя Филипп присел около моей кровати.

— Теперь расскажи мне по порядку, как ты заблудился и как попал домой.

Я объяснил ему, какая задача стояла перед «морским десантом» и как я попал на ту сторону горы с двумя вершинами. Пока я говорил, в комнату вошла тетя Эльза.

— Ну, а как же ты добрался домой?

— Я услышал тяжелые шаги, испугался, думал — медведь и начал кричать. Но это был не медведь, а четыре человека.

«Ух! Проговорился!»

— Что это были за люди?

Я молчал.

— Что это были за люди? — повторил свой вопрос дядя Филипп.

— Четверо леших.

— Что-о-о?

— Я говорю: четверо леших. Одежда у них была зеленая, как мох, туфли и шапки красные, а бороды белые и длинные-длинные, до колен. У троих были серебряные мечи, а у четвертого, у которого на голове была корона, висела шпага из чистого золота.

— Что ты врешь, Геза? — перебила меня тетя Эльза.

Но дядя Филипп движением руки заставил ее замолчать.

— Я никогда не вру! — сказал я сердито.

— Это мы хорошо знаем, — успокоил меня дядя Филипп. — Тетя Эльза шутит. Ну, что было дальше? Что делали эти лешие?

— Старший из леших, у которого на голове была корона вместо шапки, подошел ко мне и спросил, что мне нужно в его царстве. Я сказал ему, что заблудился. «Кто ты такой?» — спросил король леших. Я ответил ему, что я племянник дяди Филиппа. «Это племянник еврейского доктора», — обратился тогда король леших к своим подданным. Лешие долго говорили между собой на каком-то чужом языке, наверное по-французски, потом король опять обратился ко мне. «Закрой глаза!» — приказал он. Я повиновался. «Ничего не видишь?» — «Ничего». — «Когда я скажу: „пора“, ты должен считать до семи, после этого можешь открыть глаза и будешь на краю деревни. Но если ты еще раз нарушишь покой моего царства, я убью няню Марусю. Понял? Ну, если понял, тогда „пора“!» Я стал медленно считать до семи и, когда раскрыл глаза, действительно оказался на краю деревни.

— У него сильный жар! — сказала тетя Эльза.

Дядя Филипп отрицательно покачал головой.

— Вот что, Геза. Ты говорил, что в лесу было совсем темно. Как же ты видел, что у леших одежда была зеленая, а туфли красные?

— Как? Как я видел? А разве я не сказал, что у каждого из них был фонарь? Такой же фонарь, какой бывает у шахтеров. У троих они были серебряные, а у короля фонарь был золотой.

— Ну, тогда все понятно. А король леших грозил тебе, что, если ты еще раз вторгнешься в его царство, он убьет няню Марусю?

— Да.

— Все понятно! — повторил дядя Филипп. — Решительно все.

— Ты уверен, что у него нет горячки? — спросила тревожно тетя Эльза.

— Совершенно уверен!

По распоряжению дяди Филиппа я два дня оставался в постели. Когда на третий день я вышел на улицу, многие дети еще продолжали ходить с завязанными головами или перевязанными руками. У меня же был только насморк, которым никак нельзя было похвастаться. Сколько я ни сморкался, никто не знал, что насморк, так же как и раны других, был получен в борьбе за родину.

Политика

Я почти ежедневно читал будапештскую газету, которую выписывал дядя Филипп. Карой тоже. Он интересовался отделом «Юмор дня», а я — отчетами о заседаниях парламента. Длинных речей я не читал. Они мне были непонятны и скучны. Но когда попадались сообщения о том, что депутаты независимцы кричали членам правительства: «Лакеи Вены», или: «Вы продаете родину по фунтам», такие места я прочитывал раза три подряд и был счастлив. Я возмущался до глубины души, когда узнавал, что эти «лакеи Вены» осмеливались назвать депутатов национальной независимости «клоунами». Но на свете не было ничего лучше политики.

Когда наступила осень, я узнал, что мой отец согласился с советом дяди Филиппа — «родственника и врача» — и что я буду жить и учиться в Сойве целый год, а может быть, и два. Даже на каникулы я не мог поехать домой. В этот период жизнь казалась мне пустой и грустной, у меня не было никаких радостей, кроме венгерского парламента.

Там весело, там кипит жизнь.

Правительство требовало от страны больше солдат и больше денег для армии. Партия независимости от имени страны ответила: «Ни одного человека и ни одного филера!» Депутаты направо и налево величали друг друга то мерзавцами, то изменниками отечества. Партия независимости боролась блестяще. Неприятно было только, что румынские депутаты тоже боролись вместе с независимцами [11]. Но вот однажды румынам досталось. Один трансильванский депутат из правительственной партии прямо бросил им в лицо, что они подкупленные враги Венгрии. Относительно сербских депутатов тоже говорили, что они продают Венгрию.

Все это, конечно, волновало и было очень интересно. Но все это отошло на задний план, когда я прочел в газете речь сойвинского депутата от правительственной партии Сабольча Гидвеги.

Гидвеги выступил против «русских агентов». «Русскими агентами» он называл русин.

Он перечислял ужасные случаи, которые доказывали, что русские агенты нарушают спокойствие Лесистых Карпат, что они зверским способом борются против венгров. Он назвал целых семнадцать конкретных случаев. Семнадцатый из них был самым возмутительным.

— Быть может, это звучит невероятно, уважаемая палата, — сказал Гидвеги, — тем не менее это факт, который можно доказать. На улицах Сойвы русскими агентами были избиты до крови беззащитные венгерские дети. Для того чтобы совершенно рассеять ваши сомнения, я назову фамилии.

И Гидвеги огласил фамилии около двадцати венгерских детей — всех тех, кто после битвы у горы с двумя вершинами в течение нескольких дней гордо ходил по главной улице Сойвы с завязанными головами или перевязанными руками.

— Я спрашиваю господина министра внутренних дел, — кончил свою речь Сабольч Гидвеги, — что он сделал или что собирается сделать для защиты спокойствия населения Лесистых Карпат, для защиты интересов венгров, живущих там под постоянной угрозой.

Я целые дни ломал себе голову над тем, где правда. То ли, что я видел, слышал и знаю, или же то, что говорил Гидвеги?

Трудно было поверить, что все, что я видел, слышал и знал, — неправда.

С другой стороны, совершенно невозможно было предположить, что то, что говорится в парламенте в защиту венгров, не является от слова до слова правдой, и когда Микола пришел к нам, я его не пустил во двор.

Но через десять дней, когда узнал, что поповского кучера Петрушевича увели жандармы, я сам навестил Миколу. Одновременно с отцом Миколы жандармы арестовали еще одиннадцать русин из Сойвы. Министр внутренних дел сообщил парламенту, что виновные понесут заслуженную кару.

Те, кто читал в газетах парламентские отчеты, знали, что «под влиянием грозных событий» были в срочном порядке приняты парламентом постановления о повышении численности армии и увеличении военного бюджета.

Но депутаты, голосовавшие в будапештском парламенте «под влиянием грозных событий», вряд ли знали, что «виновные» никакой кары не понесли. Их даже не отдали под суд. Петрушевич и другие сойвинские русины просидели в берегсасской тюрьме две недели. За это время поп Дудич нанял уже другого кучера, и когда Петрушевич вернулся из тюрьмы, для него у попа работы не оказалось. Марусю, которая до этого готовила и стирала на попа, сейчас же после ареста Петрушевича выгнали из дома. Вместе с Миколой она переселилась к своей сестре, жене заводского рабочего Михока.

Вместо Маруси поп Дудич взял в кухарки дочь тети Фуфки, Фросю. С этого времени в доме попа частой гостьей стала и сама тетя Фуфка.

Горбатая тетя Фуфка была лекарем. Она называла себя «врачом божьим», так как свою науку черпала не из каких-нибудь книг, а получала прямо от бога. У «врача божьего» всегда бывало много больных. Народ верил тете Фуфке не потому, что она брала гонорар наполовину меньше, чем еврейский доктор. Деньги тут не играли никакой роли, потому что, хотя еврейский доктор и брал вдвое больше, чем тетя Фуфка, но зато у кого денег не было, того еврейский доктор лечил даром. А тетя Фуфка «не могла» лечить, если плата за лечение не была уплачена вперед. Такого уж свойства была ее наука.

Народ в Сойве и в окрестностях любил тетю Фуфку потому, что у «врача божьего» имелось лекарство на всякую болезнь. Знания же еврейского доктора были ограничены. Когда его звали к ребенку, у которого ноги были тонки, как у скелета, живот распух, а лицо было желтое, как лимон, и который даже в четыре года не мог еще стоять, еврейский доктор в таких случаях говорил, что от этой болезни в аптеках лекарства нет. Ребенку нужно давать молоко, яйца и фрукты, и спать он должен в комнате с хорошим воздухом. За такой совет еврейский доктор денег не брал, и никто этого совета всерьез не принимал. Тетя же Фуфка давала такому больному пить воду Латорцы, пропущенную через горящий древесный уголь. Ноги больного необходимо было смазывать собачьим жиром. Лекарство это помогало при условии, если тетя Фуфка сама мазала ноги больного. Если кто утверждал, что лечение не помогало, он врал, потому что его подкупил еврейский доктор.

На кровавую рану тетя Фуфка клала свежий лошадиный помет.

Больному лихорадкой она давала пить утром натощак стаканчик водки, в которую собственноручно всыпала немного порошку, приготовленного из высушенного на солнце и размолотого в деревянной ступке левого крыла пойманной в ночь на Петра и Павла летучей мыши.

Больному с повышенной температурой мазали лоб и виски мочой беременной женщины. Женщинам, предоставлявшим это лекарство, надо было платить по два килограмма овсяной муки.

Тетя Фуфка пользовалась большой властью в Сойве.

Однажды она шесть месяцев просидела в тюрьме. За эти шесть месяцев сгорел дом сельского управления и выездная лошадь начальника уезда стала хромать.

То, что Петрушевич, потерявший свое место кучера, ни от управляющих графа, ни на заводе работы получить не мог, тоже свидетельствовало о влиянии тети Фуфки. Дело в том, что за несколько дней до своего ареста Петрушевич толкнул тетю Фуфку за то, что она плюнула, увидев на улице тетю Эльзу. Гнев «божьего доктора», таким образом, лишил бывшего поповского кучера работы.

Петрушевич переехал туда, где жила его семья, к Михокам. Дом Михоков находился вблизи кладбища. Когда я посетил их, Микола не хотел впускать меня в дом. За это няня Маруся отругала Миколу, а меня повела за руку в комнату.

Лачуга, которую Маруся называла комнатой, была без окон. Она была настолько мала, что я никак не мог понять, каким образом в ней помещались Михок с женой и пятью детьми да еще три члена семьи Петрушевичей. Мое посещение было очень коротким, потому что от запаха в комнате меня начало тошнить.

Во время ужина я вспомнил комнату Маруси и заплакал.

На вопрос дяди Филиппа я рассказал ему о причине моих слез.

Дядя Филипп молча выслушал мой рассказ, но тетя Эльза раздраженно напала на меня:

— Незачем тебе было ходить туда! Если бы твой отец знал, какие у тебя друзья, он бы основательно отколотил тебя.

— Отец не бьет меня! Никогда еще не бил!

— Оно по тебе и видно.

После ужина я вошел в комнату дяди. Дядя Филипп закрыл книгу, которую читал.

— Чего тебе, сынок?

— Я думаю, дядя Филипп, было бы хорошо взять няню Марусю сюда, к нам в дом. Она умеет готовить, Микола очень хороший мальчик, прямо даже не верится, что он русин, а о Петрушевиче все знают, что он самый сильный человек в Сойве. Дядя Филипп, возьмем их сюда!

Дядя долго медлил с ответом. Кусал губы. Барабанил левой рукой по темно-синему сукну письменного стола.

— Послушай, Геза, — сказал он наконец тихо, продумывая каждое слово, — я сделал уже для Петрушевича все, что мог. Может быть, я переоцениваю то, что сделал. Все же, мне кажется, я не ошибаюсь, предполагая, что Петрушевич и его товарищи вернулись так скоро в Сойву потому, что я дал показания следователю в их пользу. Ты не знаешь, Геза, не можешь знать, чем я рисковал, делая это. Возможно, ты будешь считать меня трусом, но я боюсь предпринимать еще что-либо. Если человек хочет принести пользу, он должен действовать с умом. Я боюсь, что если сделаю еще что-либо для Петрушевича, то больше уже ничего ни для кого сделать не смогу. А между тем в Лесистых Карпатах Петрушевичей очень много, а докторов Севелла мало.

Дядя умолк.

Мы долго сидели молча.

— Видишь ли, Геза, — заговорил наконец дядя Филипп, — я всегда забываю, что ты еще маленький мальчик. Забудь лучше все, что я тебе сказал. Вот тебе десять крейцеров, купи себе шоколадку.

Спустя два дня после этого разговора дядя Филипп позвал к себе Петрушевича и посоветовал ему уехать в Америку.

— Деньги на дорогу я вам дам. Вернете, когда начнете зарабатывать в Америке. Когда вы уедете, ваша жена и сын смогут жить у меня. Моя жена все равно не справляется с работой.

Петрушевич поблагодарил его за совет и после краткого размышления решил поехать в Америку. Но не поехал. Через несколько дней Петрушевич был мертв. Два лесных сторожа поймали его на браконьерстве. Они крикнули ему, чтобы он бросил ружье, но он не послушался.

— Разве вы обеднеете, если и я пообедаю, — крикнул он в ответ сторожам. — Если бы я не знал, что вы такие же нищие собаки…

Больше он ничего не сказал. Пуля одного из сторожей попала ему в живот, другого — в левый глаз.

Из рук сильнейшего человека Сойвы выпало ружье.

Поп Дудич не согласился хоронить Петрушевича. Поп из Полены тоже отказался. Бывшего поповского кучера похоронили без попа. Это были в Сойве первые похороны без священника.

— Зароют бедняжку, как собаку, — плакала няня Маруся.

На кладбище Петрушевича провожали только семья Михоков, Маруся, Микола и я. Когда кладбищенский сторож, глухонемой Шушак, засыпал гроб землей, Михоки пошли домой. Няня Маруся долго плакала, стоя на коленях перед свежей могилой.

Микола не плакал. С опущенной головой, молча, без движения, стоял он на расстоянии двадцати — двадцати пяти шагов от могилы отца, на том самом холмике, под которым, как говорят, спят гуннские герои времен короля Аттилы.

Мой молочный брат, сын няни Маруси, стоял на том самом холме, может быть, даже на том самом месте, где впоследствии — неполных двадцать лет спустя — народ Лесистых Карпат, склонив красные знамена, предал родной земле прах своего героя — Миколы Петрушевича.

Школа

С 1 сентября я начал учиться в сойвинской школе. В третьем классе было восемьдесят девять учеников. Из них семнадцать приходили ежедневно пешком из деревни Харшфалва. Харшфалвинские дети уходили из дому в шесть часов утра и все-таки почти ежедневно опаздывали.

— Я вас отучу опаздывать, — говорил учитель Аради. — За каждую минуту опоздания — удар тростью. Наклонись! — кричал он ребенку, дрожащему в ожидании ударов. — Наклонись так, чтобы пальцы рук касались носков ботинок.

— У меня нет ботинок, господин учитель!

— За этот наглый ответ ты получишь сверх полагающихся тебе двенадцати ударов еще три!

И, щелкая тростью, учитель Аради громко считал удары:

— Одна минута опоздания, две минуты опоздания, три минуты опоздания…

Хотя рука учителя действовала довольно быстро, он иногда тратил на это дело добрых полчаса.

Сойвинская школа была намного интереснее берегсасской.

— Федоренко! Перечисли мне главные реки Венгрии.

Федоренко, отец которого только этим летом переехал из леса в Сойву, услышав свою фамилию, встает и молчит. Аради повторяет вопрос. Федоренко молчит.

— Петрушевич, — приказывает Аради Миколе, — скажи Федоренко, что я спросил у него.

Микола переводит вопрос на русинский язык.

— Дунай, Тиса, Драва, Сава, — отвечает правильно Федоренко.

— Где берет начало Дунай? — спрашивает Аради.

Микола переводит вопрос на русинский. Федоренко отвечает по-русински, и Микола переводит ответ на венгерский.

— В Шварцвальдском лесу.

Аради прибыл в Сойву из Трансильвании. Ему минуло уже пятьдесят лет, а в таком возрасте трудно научиться новому языку, особенно учителю, уже много лет ломающему себе день и ночь голову над проблемой, каким образом распределить свое жалованье, чтобы не быть голодным и не ходить в отрепьях, словно нищий. По-русински он не понимал ни слова. Благодаря этому Микола имел возможность помогать своим русинским братьям. Что бы они ни отвечали на вопросы учителя, в его переводе ответы были всегда правильными. Вскоре русинские дети узнали об этом и стали злоупотреблять своим выгодным положением.

— Скажи мне, Чарада, когда происходила битва у Мохача?

Микола переводит вопрос на русинский, и Чарада по-русински же отвечает:

— Хочу есть.

Микола это переводит:

— В тысяча пятьсот двадцать шестом году.

— Правильно! — говорит учитель, и ему непонятно, почему все ученики смеются. Но когда после следующего ответа Чарады класс опять разражается смехом, он догадывается, в чем дело.

— Севелла! Ты понимаешь по-русински?

— Понимаю.

— Что ответил Чарада?

Карой мгновение колеблется.

— Он сказал, господин учитель, что у Мохача победили турки.

— Фельдман! Ты понимаешь по-русински?

— Понимаю.

— Что сказал Чарада?

— Он сказал, господин учитель, что у Мохача победили турки.

Аради качает головой. Несколько минут он думает, потом приказывает Миколе и Чараде выйти из-за своих парт.

Чарада получил пять, Микола десять ударов тростью.

На следующий день утром после случая с харшфалвинцами учитель Аради разразился большой речью:

— Я обращаюсь к венгерским детям, — подчеркнул он. Он взывал к нашему патриотизму и нашей любви к прекрасной венгерской земле, к дорогой родине. Он призывал нас защищать нашу родину, если русинские дети издеваются над венгерской школой.

— Пусть каждый венгерский мальчик считает своим долгом заявить мне, если заметит, что русины издеваются над тем, что для нас священнее всего на свете!

Может быть, если бы учитель бил палкой только русин, мы были бы с ним заодно против них, но в данном случае мы были все против учителя.

С тех пор Аради стал вызывать только венгров и тех русин, которые умели отвечать по-венгерски. Если случалось, что русин не знал урока, то он заявлял, что не умеет говорить по-венгерски, и на этом все кончалось.

Этому привилегированному положению русин стали завидовать некоторые еврейские ребята. Они заявили, что тоже не умеют говорить по-венгерски. А так как Фельдман, переводивший с еврейского на венгерский, был еще более ловким, чем Микола, то еврейские ученики вскоре стали такими же привилегированными, как и русины. Из всех благ культуры они тоже стали получать только одно — удары господина учителя. Но теперь бил он их чаще, потому что с тех пор, как русины и евреи перестали бояться вызовов, им стало скучно, и мальчики пытались рассеять скуку играми.

А игры эти часто бывали несовместимы со школьными правилами.

Как-то Чарада насыпал довольно много песка в чернильницу и, оторвав крылья у двух мух, бросил их на голову сидевшего перед ним Ицковича, потом залез под парту и основательно ущипнул его. Ицкович завизжал.

— Что с тобой, Ицкович?

— Кто-то ущипнул меня.

— Кто ущипнул?

Ицковича ударили ногой. Оп сделал знак головой, что понял предупреждение.

— Меня укусила блоха, господин учитель, — ответил он гордо.

— Блоха укусила? Разве ты не знаешь, что блоха отвечает на вопрос «что», а не «кто»? А если у тебя водятся блохи, не приходи в школу. Сейчас же убирайся домой!

Ицкович пошел домой и целых три дня не являлся в школу.

Но так как Аради подозревал, что Ицковича укусило не что-нибудь, а кто-нибудь, то Федоренко и Фельдман на всякий случай получили по пяти ударов тростью.

Перед рождественскими каникулами на долю сойвинской школы выпала большая честь: ее посетил школьный инспектор Немети из Берегсаса.

— Сойвинская школа, — обратился к нему в присутствии всего класса Аради, — дает красноречивое доказательство культурного превосходства венгерской расы. В классе сидят вместе венгерские, еврейские и русинские дети, и с ними одинаково обращаются. Венгерские дети, господин инспектор, учатся хорошо. Евреи — средне. А русины совершенно неспособны усвоить даже самые элементарные основы знания.

После уроков Немети в учительской наставлял Аради:

— В сойвинской школе обучаются не три национальности, а две. Евреи — это венгры Моисеева вероисповедания.

— А те еврейские дети, которые ни слова не понимают по-венгерски, они тоже венгры?

— Да, здесь, в пограничной местности, и они венгры.

В Берегсасе я был «гордостью» своего класса, но в Сойве я занял второе место после Золтана Фельдмана. Из-за этого причинившего мне боль поражения я до сих пор терпеть не могу древнееврейский язык. Потому что причиной моего поражения был именно древнееврейский язык.

В Берегсасе евреям закон божий преподавал Бела Раппапорт. Если Раппапорт был немного выпивши, он распевал теплым баритоном веселые венгерские песенки; если же он сильно выпивал, то пел старинные грустные еврейские песни. Раппапорт был венгерским патриотом и в дни национальных праздников ходил с красно-бело-зеленой кокардой в петлице. Ему в голову не приходило мучить доверенных ему венгерских детей Моисеева вероисповедания древнееврейским языком.

Сойвинский раввин Ионас Френкель в своих уроках закона божьего делал упор на изучение древнееврейского языка. Как бы хорошо я ни рассказывал ему, каким образом наш предок Иаков обманул своего брата Исава и как сына Иакова, Иосифа, братья продали в Египет, Френкель был всегда недоволен. Он требовал от меня, чтобы я наверстал упущенное в Берегсасе, то есть научился читать по-древнееврейски. Он мучил меня до тех пор, пока я не овладел четырехугольными буквами, но дальше этого я не двинулся.

Ионас Френкель, раввин сойвинский, поленский и харшфалвинский, носил черные полуботинки с застежками, черные бархатные панталоны, белые чулки, черный шелковый кафтан и темно-синюю бархатную шляпу с меховой оторочкой. Когда он снимал в школе шляпу, на голове его оставалась шелковая ермолка. Сойвинский раввин был огромным, тяжеловесным мужчиной. Его холеная борода и волосы были черны как смоль, глаза тоже были совсем черные. Как неприязненно умел он смотреть своими черными глазами! Однажды я видел во сне старого еврейского бога Иегову, того самого, который мстит за грехи отцов детям до седьмого колена. У этого жестокого Иеговы были такие же глаза, как у раввина Френкеля.

Как-то после урока я заговорил с раввином:

— Господин раввин, я хочу посоветоваться с вами по одному вопросу совести.

— Иди к черту! — ответил он.

Вопрос совести, по которому я хотел с ним советоваться, заключался в том, не является ли с моей стороны грехом, что я, сын вербовщика независимцев и внук сотни мудрых раввинов, люблю русина Миколу больше, чем моего двоюродного брата Кароя. Но так как раввин не захотел выслушать меня, вопрос этот остался неразрешенным и я продолжал горячо любить Миколу, который вместе с няней Марусей после смерти Петрушевича переехал к нам в дом.

Я гулял взад и вперед по нашему саду, держа в руках учебник закона божьего. Учебником закона божьего в сойвинской школе служил Ветхий завет. На одной стороне книги был напечатан оригинальный еврейский текст, на другой — венгерский перевод. С венгерским переводом я быстро сладил, но еврейский текст мне никак не давался.

«Вначале бог сотворил небо и землю. Земля же была безводна и пуста, и дух божий витал над поверхностью вод. И сказал господь: „Да будет свет!“ И стал свет».

Если прочтешь это по-венгерски, все понятно и ты сразу знаешь все, что ты о данном предмете знать должен. Но если прочтешь еврейский текст…

Вместо изучения еврейского текста я играл с Ниной-петухом, имевшим бурное прошлое и неестественные наклонности.

Спустя несколько дней после моего приезда в Сойву тетя Эльза посадила большую пеструю курицу на дюжину утиных яиц. Тетя Эльза объяснила мне, что приходится сажать курицу на утиные яйца потому, что утка не высиживает своих яиц. Карой, и раньше часто видевший кур, высиживающих чужие яйца, говорил мне:

— Подожди! Ты увидишь, как будет горевать курица, когда утята пойдут в воду!

— Почему будет горевать? — спросил я.

— Вас что, ничему не учили в берегсасской школе?

— Она будет горевать потому, что утята плавают, а курица плавать не умеет.

— А зачем же ей горевать? — продолжал недоумевать я. — Странно. Если она хорошая мать, то должна радоваться, что ее дети умеют больше, чем она.

В кучу утиных яиц, предназначенных для высиживания, тетя Эльза по ошибке подложила и одно куриное яйцо. Оно было немного больше обычного куриного яйца, и поэтому она приняла его за маленькое утиное. Утята выходят из яиц на двадцать восьмой день, а цыплята — на двадцать первый. Поэтому понятно, что из одного яйца, согретого пестрой курицей, птенчик вылупился раньше, в то время как другие яйца еще скрывали за скорлупой солнечный свет от своих жильцов. Увидев новорожденного, курица исследовала доверенные ее попечению яйца и задумалась над вопросом, вылупился ли этот потомок раньше времени или же другие опаздывают. «Закон определяется большинством, — решила курица, — этот урод нарушил закон». И пеструшка возмущенно ударила в бок пушистого желтенького цыпленка. А испуганный новорожденный пустился наутек от кровожадной матери. Вряд ли ему удалось бы спастись, не будь я случайно во дворе. Я не понял, почему курица так сердится, но на всякий случай поднял цыпленка с земли соломенной шляпой.

Малыш, которого я назвал Ниной, нашел приют в кухне, в квашне с ватной подстилкой. Выходить во двор ему одному не разрешалось, так как не только его мать, но и все обитатели птичьего двора жаждали его крови. Я сам водил его ежедневно на часок-другой гулять. Когда он был еще совсем маленьким, я держал его в руке, потом он садился ко мне на плечо и в такой позе наслаждался свежим воздухом. Пестрая курица к тому времени уже выполняла обязанности матери по отношению к целой ораве маленьких утят. Если я с Ниной на плечах подходил к ней близко, она начинала, как мне казалось, угрожающе смотреть на меня.

— Вот эта злая дохлятина — твоя мать! — говорил я в таких случаях Нине.

Противоестественные наклонности Нины заключались в том, что он боялся обитателей птичьего двора и безмерно доверял людям. Когда выяснилось, что у Нины растет петушиный хвост и петушиный гребешок, Карой хотел переименовать его, но я не согласился. По моему мнению, Нина и так уже слишком много пережил.

Итак, вместо того чтобы изучать еврейский текст Библии, я играл с Ниной. Кроме меня и Луэгера, во дворе не было никого.

У Луэгера была ревнивая натура. Ему не нравилось, что я играю с Ниной.

«И-а! И-а!» — орал он, чтобы обратить на себя мое внимание. Когда он увидал, что это не приводит к желаемому результату, он подошел ко мне, как обычно делает корова, когда хочет боднуть. Луэгер думал, что этим он испугает меня, и, чтобы успокоить, лизнул мое лицо. Потом он обнюхал скучающую у меня под мышкой Библию. Это навело меня на мысль.

Нину я бросил сквозь открытое окно в кухню и увел Луэгера в угол двора, по ту сторону коровника. Там я долго гладил и обнимал его, а когда мы стали очень большими друзьями, подсунул ему Библию:

— Ешь, Луэгер, кушай!

Луэгер подозрительно смотрел на меня. Вероятнее всего, он думал о том, что я обманываю его и что, когда он захочет начать есть аппетитную книгу, я ударю его по морде. Я спокойно смотрел ему в глаза и продолжал упрашивать:

— Кушай, милый Луэгер! Очень прошу тебя, сделай мне одолжение.

Луэгер наконец уступил моей просьбе.

От книги в твердом переплете ничего не осталось, кроме половины обложки. Эти остатки я бросил во двор нашего соседа — аптекаря.

Вечером, после ужина, дядя Филипп обычно спрашивал нас:

— Дети, выучили уроки?

— Выучили, — ответил Карой.

— А ты, Геза?

— Я все выучил, кроме закона божьего.

— А почему ты не выучил закона божьего?

— Потому что Луэгер съел мою Библию.

— Что? Луэгер съел твою Библию? — удивился дядя Филипп.

— Да. Я играл с Ниной, а он вытащил у меня из-под мышки Библию.

К рождеству, когда мы получили табель, среди всех отличных отметок оказалось одно «хорошо» по закону божьему со следующим примечанием: «В изучении древнееврейского языка ученик никаких успехов не проявил».

Если бы я получил по закону божьему отлично, я, наверное, научился бы по-древнееврейски. Но за то, что Френкель испортил мне отметки, чтобы отомстить ему, я постарался забыть даже то немногое, что знал.

И не только древнееврейскому я не научился. На живом еврейском жаргоне я тоже не умел говорить. Если мне приходилось иметь дело с такими еврейскими мальчиками, которые совершенно не понимали по-венгерски, Микола служил мне переводчиком. Он хорошо говорил по-еврейски. Если он спрашивал, почему я не научусь, ведь это такой легкий язык, я без колебания отвечал:

— Потому что я хороший венгерский патриот!

«Каша — не еда, словак — не человек»

Что каша не еда, а словак не человек, эти два утверждения, вернее отрицания, я всегда слышал в детстве как одну поговорку, хотя и то и другое имеет свою совершенно самостоятельную историю и объяснение. Почему каша не еда, признаться, я забыл. Зато я хорошо помню, почему словак не человек.

Учитель Аради разъяснял нам это следующим образом:

— В те времена, когда приверженцы Ференца Ракоци боролись с наймитами немецкого императора, однажды по шоссейной дороге шел словак. Шел, шел и вдруг перед ним появились три всадника.

— Кто ты такой? Откуда и куда? — спросили всадники словака.

Словак точно и правдиво ответил на все три вопроса.

— Куруц ты или лабанц? [12] — спросил один из солдат.

— Куруц, — ответил словак после короткого размышления.

Солдаты основательно отколотили словака, так как они были наймитами императора.

Словак пошел дальше, потирая свой избитый зад.

Вдруг его опять остановили три солдата.

— Кто ты такой? Откуда и куда?

Словак снова ответил точно и правдиво.

— Лабанц или куруц?

— Лабанц! — ответил без колебания словак.

Солдаты излупили словака, так как они были сторонниками Ракоци. Потирая болевший зад, словак пошел дальше, пока солдаты в третий раз не загородили ему дорогу.

Эти начали допрос с конца.

— Лабанц или куруц?

— Ни то, ни другое, — ответил словак.

— Ни то, ни другое? — удивились солдаты. — Этого быть не может. Каждый человек либо куруц, либо лабанц.

— То человек, — сказал словак, — а я словак, словак же не человек.

Когда Аради кончил свой рассказ, венгерские мальчики громко засмеялись. А когда по его приказу Микола рассказал то же самое по-русински, а Фельдман по-еврейски, засмеялся весь класс, за исключением Ярослава Говрика. Говрик, который попал к нам в Сойву из деревни Хутка, расположенной около Кашши, был словаком и только теперь начал учиться по-венгерски. Вместо того чтобы засмеяться, Говрик поднял в воздух два пальца правой руки, показывая тем самым, что просит разрешения говорить.

— Что тебе нужно, Говрик? — спросил Аради.

— Извините, господин учитель, — сказал Говрик, — но эту же сказку наш учитель в Хутке рассказывал так, что в начале сказки по дороге шел не словак, а русин, в середине — солдаты побили русина, а в конце сказки русин сказал, что русин не человек.

В классе стало тихо.

— Хуткинский учитель, наверное, сам словак, — сказал, подумав, Аради.

— Ничего подобного! — протестовал Говрик. — Он кальвинист и венгр. Его зовут Золтан Диоши. Только-только… — продолжал Говрик смущенно, — только Хутка — это словацкая деревня, где…

— Иди сюда, Говрик! — заорал Аради.

Я думаю, что ни императорские наймиты, ни воины Ракоци не лупили так основательно того сказочного словака, как выпорол Аради Ярослава Говрика.

Кроме этого рассказа, я знал о словаках еще и то, что в Венгрии их больше двух миллионов и что живут они к западу от русинской земли. Знал также, что очень много словаков эмигрирует в Америку, так как земли у них нет, а найти работу в Венгрии им трудновато. Таким образом, теоретически мне были известны словаки, но в действительности я знал лишь единственного словака — Говрика, до тех пор, пока вдруг в двух вагонах для скота в Сойву не прибыли сразу семьдесят девять словаков. Их привезли на постройку нового завода метилового спирта.

Дирекция завода поместила всех в одном деревянном бараке. Насколько я мог судить, словаки были людьми. Они ели, пили, разговаривали, как и сойвинцы, хотя, правда, говорили на другом языке и ели еще меньше, чем сойвинцы. Одежда у них была такая же выцветшая, как и у русин, только на талии они носили широкие кожаные кушаки, а на ногах кожаные сандалии. Словаки с утра до вечера работали на постройке, потом стирали, гладили, готовили. Когда темнело, они не зажигали огня, сидели в темноте и пели. Пели они очень грустные, красивые песни.

Работали словаки не хуже других строительных рабочих, но получали часовую оплату на три крейцера меньше, чем венгры, русины и евреи. Сойвинцы смеялись над «дешевыми Яношами».

О словаках шла молва, что, куда бы они ни попадали, у них всегда находились знакомые, друзья, родственники. В одной из их песен поется, что словак, попавший в плен к людоедам, узнал в их вожде своего кума. Словак, направляющийся в рай, узнал в охраняющем вход святом Петре своего дядюшку. Но наши словаки долгое время ни в Сойве, ни в окрестностях не находили ни родных, ни друзей. Они жили так, словно, кроме них, под Карпатами не было ни одного живого человека. Но, несмотря на эту обособленность, они все-таки познакомились с условиями жизни в Сойве. Выяснилось это, когда их десятник Шафраник встретился с поленским трактирщиком Федором Гагатко. В нем он узнал закадычного друга. Шафраник и Гагатко двенадцать лет назад ездили по Америке с руководимым трансильванским румыном Тинеску бродячим цирком, где выступали в роли венгерских гусар.

Эта профессия была довольно доходная. Но желудок Гагатко не выдержал. Аттракцион, в котором выступали венгерские гусары Тимеску, состоял главным образом из того, что они ели сырую конину, лежавшую некоторое время под седлом. Это мог выдержать не каждый желудок.

Например, желудок Гагатко не выдержал. Гагатко ушел на цирка и поступил секретарем к проповеднику баптистов.

Увидев своего старого товарища, Гагатко был вне себя от радости. Он поручил подачу напитков жене, а сам повел беседу с Шафраником о «добрых старых временах».

Он прибавил по американскому обычаю к напиткам содовую воду. У этой, разбавленной содой анисовой водки, которую Гагатко громко величал «виски», был отвратительный вкус, но она напоминала Америку, если не по вкусу, то хотя бы по способу приготовления.

После того как бывшие «гусары» рассказали друг другу на английском языке о своих приключениях за последние десять лет, Шафраник, порядком уже выпив, перешел к вопросу, волновавшему его больше всего:

— Скажи мне, my frend, почему в Сойве евреев называют венграми?

— Потому что в Сойве венгры только вместе с евреями составляют большинство.

— Понял. Точно так же, как в Кашше. Теперь только еще одно. Что венгры считают евреев венграми — это уже понятно. Но вот почему сами евреи называют себя венграми?

— Ну и вопрос! Если еврей считает себя евреем, то сосед называет его уже «вонючим евреем». А если он будет считать себя венгром, то сможет называть своего соседа «вшивым русином». Но почему тебя так интересуют евреи?

— Я скажу тебе, — после короткого раздумья сказал Шафраник. — Дело в том, my frend, — продолжал он шепотом, — что мы, словаки, получаем часовую оплату на два крейцера меньше, чем русинские, венгерские и еврейские рабочие. Я знаю еще по Америке, что кто-нибудь должен обязательно получать меньше, чем остальные. Будь это негр, будь это еврей или словак. Теперь я ломаю себе голову вот над чем: как можно было бы сделать так, — ты пойми меня хорошенько, — как бы нам сделать так, чтобы словак получал столько же, сколько венгр, а еврей получал бы меньше? Ведь заводу безразлично, кто будет «дешевым Яношем», но нам, словакам, это не все равно.

Пока Шафраник ломал себе голову над тем, как можно было бы уравнять заработок венгерского и словацкого рабочего, дирекция завода сумела разрешить этот вопрос. Правда, не совсем так, как думал Шафраник: она не словакам повысила плату на два крейцера, а понизила ее венграм, евреям и русинам.

Сойвинцы ужасно возмутились. Но ненависть их обратилась не на дирекцию завода, а на словаков, которые, дескать, понизили их заработок.

— Погодите ужо, негодяи!

— Перебить надо этих мерзавцев!

— Таких и укокошить-то не грех! Ведь словак не человек.

Сойвинцы легко относились к подобным вопросам. Они единодушно решили, что надо «проучить словаков». В этой воспитательной работе охотно приняли бы участие все сойвинские рабочие, но разум подсказал им, что нужно самоограничиться. Если бы в «воспитании» словаков приняли участие и русины, то вмешался бы вицеишпан и арестовал нападающих. Возможно, он вмешается и в том случае, если венгры изобьют словаков своими силами. Но такое вмешательство будет неопасно: вицеишпан арестует не нападающих, а тех, на кого напали. Поэтому все согласились на том, что словаков будут бить венгры и в этой «работе» могут участвовать только один-два еврея. Такие евреи, которых все считают венграми.

В субботу вечером, после выплаты заработной платы, в корчме было шумно.

Было выпито много водки и вина.

Пьющие ругали словаков, но так как ругать с полным удовольствием венгр может только немца, то доставалось и немцам.

В субботние дни по вечерам за корчмой следили обычно даже два жандарма, а сейчас поблизости не было ни одного. Делай что хочешь!

— Слово за венграми!

Вино, как известно, придает человеку смелость. Но если его пьет человек, который и без вина смел, то оно лишает его разума. Так случилось и с сойвинскими венграми. Когда около полуночи венгерские рабочие напали на словаков, они сделали это безрассудно. Двое из них выломали дверь, другие разбили окна, и пошло.

— Бей мерзавцев! — кричали венгры.

Кричали они громко, но недолго. Словаки либо ждали их и не ложились спать, либо сон у них был очень чуткий — они все вмиг вскочили на ноги. Они не кричали; молча дрались палками, шестами, рукоятками топоров, стульями.

Бой продолжался недолго.

Венгры потерпели полное поражение.

За ночь доктор Севелла перевязал двадцать два раненых — восемнадцать венгров и четырех словаков.

Утром, когда плотник пытался найти на поле боя хоть один целый стол или стул, пришли жандармы. Начальник уезда велел арестовать двенадцать словаков.

Дирекция завода запротестовала.

— Это лучшие наши рабочие! Невинные люди! На них напали, они защищались — в этом вся их вина.

Начальник уезда согласился с доводами дирекции завода. Он выпустил словаков, а вместо них велел арестовать четырнадцать русинских рабочих.

Тогда запротестовали венгерские рабочие.

— Арестуют невинных людей! Русины не принимали никакого участия в драке. Если словаки не виноваты, то русины подавно! Пока их не выпустят, работать не будем!

Во вторник утром на постройке все венгерские, русинские и еврейские рабочие бросили работу. К обеду остановилась и поленская лесопилка.

После полудня забастовка охватила и Харшфалву.

Но словацкие рабочие продолжали работать. Стройку и барак словаков окружили жандармы.

Сойвинские рабочие обещали показать «свиньям-словакам», где раки зимуют.

Чтобы утешить словаков, к ним во время обеденного перерыва обратился с речью какой-то господин, инженер чешского происхождения, некий Седлячек, на словацком, по его мнению, языке.

— Вы не подлые негодяи, социалисты, — декламировал Седлячек, — вы верные сыны венгерской родины, верноподданные его величества нашего великого короля.

Словаки не совсем поняли Седлячека, но все же им стало ясно, что в Сойве происходит забастовка. После обеденного перерыва из семидесяти девяти словаков продолжали работать только двадцать три, а в течение второй половины дня и они присоединились к забастовке.

В среду начальник уезда выпустил всех четырнадцать русин. Но забастовка не кончилась. Рабочие требовали восстановления старых ставок. К бастующим присоединилась и волоцкая лесопилка, находившаяся на расстоянии часа ходьбы от Сойвы.

В четверг дирекция завода восстановила старые ставки для венгерских, русинских и еврейских рабочих. Забастовка продолжалась. Венгерские, русинские и еврейские рабочие требовали повышения ставок и для словаков. Громче всего кричали венгры с завязанными головами, те самые, которые всего несколько дней тому назад готовы были перебить всех словаков.

В ночь с четверга на пятницу у директора завода родилась великолепная идея. Он распорядился официально объявить, будто забастовка организована антисемитами против еврея — директора завода.

Теперь на первый план выступили еврейские рабочие. В пятницу громче всех шумели уже не венгры с забинтованными головами, а одетые в долгополые кафтаны еврейские рабочие, осыпавшие дирекцию завода самыми ужасающими проклятиями древних еврейских пророков.

— Разукрашенная вавилонская блудница, твои дни сочтены — час возмездия близок! — гремело вокруг крытого черепицей, построенного в швейцарском стиле особняка директора.

В субботу дирекция сдалась. Словаки стали получать те же ставки, что и остальные.

После подписания соглашения председатель еврейского Культурного общества Фельдман произнес речь перед всеми сойвинскими рабочими.

— Если кто-либо осмелится сказать впредь, что словак не человек, — это значит, что он подлая немецкая собака! — закончил свою речь Фельдман.

— А что каша — не еда, можно сказать? — спросила какая-то старушка.

— Необходимо что-нибудь предпринять, — сказал в субботу утром директор завода.

— Что-нибудь мы сделаем, — ответил начальник уезда Вашархейи.

— Всю эту пакость заварил нам еврейский клуб… Этот Фельдман…

— Знаю.

Кальман Асталош

Хромой печатник Кальман Асталош, родственник дяди Фэчке, деливший с ним комнату, впервые попал в тюрьму «за оскорбление и клевету». Когда бургомистр Гати утвердил вдове городского ламповщика, оставшейся с четырьмя детьми, ежемесячную пенсию в пятьдесят крейцеров, Асталош в присутствии свидетелей назвал главу города Берегсаса «мерзкой свиньей» и «бессовестным вором». За это тяжелое оскорбление Асталош вряд ли получил бы больше двух месяцев тюрьмы, если бы вел себя на суде умно. Но хромой печатник — в то время он был разносчиком газет — держал себя неразумно. Он пожелал убедить суд в правильности своих утверждений.

— В чем хотите вы нас убедить? — закричал судья Штампф, старавшийся криком скрыть свою растерянность.

— Я хочу доказать, что хозяева нашего города не крадут только то, что ничего не стоит.

— Это не только оскорбление, но и клевета, — заявил представитель обвинения.

И Асталоша приговорили к девяти месяцам тюремного заключения.

Второй раз он попал под суд за то, что вскоре после своего освобождения старался уговорить рабочих кирпичного завода протестовать против четырнадцатичасового рабочего дня. Владелец кирпичного завода Ясаи был католиком, Асталош же — кальвинистом. А так как было доказано, что Асталош назвал Ясаи «безбожным живодером», суд за «подстрекательство против вероисповедания» приговорил хромого печатника к десяти месяцам.

Год Асталош получил, когда поехал в Акнаслатину и там среди шахтеров соляных копей организовал что-то вроде профессионального союза. Прокурор утверждал, что Асталош купил билет только до станции Кирайхаза, остальную же часть пути проехал зайцем. Оправдаться Асталош не смог. За причинение убытка государственной железной дороге на сумму в шестьдесят шесть крейцеров Асталош отсидел в берегсасской тюрьме целый год.

Остальные его преступления мне неизвестны. Но их у него было, очевидно, много, иначе он не провел бы за пять лет пятьдесят месяцев в тюрьме.

Когда Асталош третий раз попал к судье Штампфу, имя хромого печатника знал уже весь Берегский комитат. Еженедельники «Берег» и «Берегская газета» много писали об этом «отчаянном мерзавце». Иногда — например, в связи с его поездкой в Акнаслатину — о нем упоминали даже в будапештских газетах. В них писали о нем только плохое. Тем не менее Кальман Асталош приобрел для себя и для дела, которому он служил, много сторонников.

В Берегсасе его единомышленниками были исключительно жители Цыганского Ряда и рабочие кирпичного завода. О последних я мог бы и не упоминать, потому что рабочие кирпичного завода почти все без исключения жили в Цыганском Ряду. В долине Тисы и на берегах Верке, где растут пшеница и виноград и где участок хозяина, имеющего шесть быков, считается большим владением, мало кто шел за Асталошем. Венгры, сочувствовавшие независимцам, в том числе и мой отец, резко осуждали утверждение Асталоша: «Если бы теперь жил Тамаш Эсе Великий, он наверняка был бы пламенным социалистом».

Зато дальше на север, где растет главным образом лишь овес да картошка, где графы Алмаши владеют десятками тысяч, а, граф Шенборн — сотнями тысяч хольдов, там, среди русинской и еврейской бедноты, Асталош имел много сторонников. Сторонников ли? Нет, никто из них не называл себя социалистом и не поступал так, как он проповедовал. Но с тех пор как Асталош поселился в Берегсасе, некоторые люди стали вести себя иначе.

Вот пример.

Однажды один из управляющих графа Шенборна, Янош Бодьо, приказал батрачке Анне Валковской пойти в лес, разыскать и привести домой разъяренного быка Мартона. Если принять во внимание, что Анна Валковская была уже на седьмом месяце беременности, — забеременела она от сына управляющего, — то в этом приказе ничего удивительного не было. Новым и поразительным был ответ Анны Валковской:

— Это работа для мужчины. Не пойду.

Управляющий Бодьо ударил непокорную работницу ногой в живот. В этом тоже ничего необыкновенного не было. Новым было то, что рабочие и работницы, которые слышали крики и плач Анны Валковской и видели, как беременная женщина валялась на земле, бросились на управляющего с кулаками.

Бодьо, как поступил бы любой управляющий на его месте, достал револьвер и по старой привычке стал бы стрелять во взбунтовавшихся батраков, если бы, — и это уже опять-таки было ново, — если бы за его спиной не появился вдруг лесоруб Натан Розенблат. Сильный, как бык, Розенблат так ударил управляющего по голове ручкой лопаты, что Бодьо умер, не успев проронить ни слова.

Жандармы по традиции заковали Розенблата в кандалы и увели в берегсасскую тюрьму. Не удивительно и то, что граф Шенборн назначил большую пенсию вдове Бодьо, после того как газета «Берег» написала о покойном управляющем, что он «умер как патриот и мученик за свои убеждения». Газета, по не совсем понятным причинам, назвала Розенблата «русским агентом».

Значительно более удивительными были поступки батраков графа Шенборна. Они стали собирать овес и картофель для жены и троих детей Розенблата. Иногда даже целый заяц или оленья нога попадали в их домик. Портной Василий Бескид, хорошо игравший на гармошке, сшил без всякой платы из своего материала всем трем детишкам Розенблата брюки и шубы. До появления Асталоша таких вещей в наших краях не бывало. Зато совсем по старинке было то, что осенью, во время больших еврейских праздников, трех курчавых сынишек Розенблата не впустили в сойвинскую еврейскую молельню. Тщетно твердили они, что они правоверные евреи, — служитель прогнал их.

— Только русины носят шубы и брюки из дерюги, — высказал он свое мнение.

Сойвинские господа часто говорили о Кальмане Асталоше. Они считали, что именно этот «отчаянный мерзавец» виноват в том, что жизнь в Сойве не так хороша и спокойна, как раньше. Народ стал нахальным, сойвинцы перестали уважать бога, попов и господ. А как много развелось простого люда! В Сойве на лесопилке несколько лет тому назад работало человек триста, теперь уже их тысяча семьсот человек. В Полене вместо шестидесяти человек работало восемьсот сорок. Между Сойвой и Поленой открыли местную железную дорогу, и теперь лесорубы все чаще шатались по Сойве.

В Сойве в течение десяти лет существовал «Библиотечный и самообразовательный клуб» еврейских рабочих. Венгерские и русинские рабочие решили тоже читать книжки и просвещаться. Но известный берегсасский антисемит Вашархейи, ставший после своей женитьбы на Марике Сабо начальником уезда, не разрешил венгерским и русинским рабочим организовать свой клуб. Тогда, к бесконечному возмущению кальвинистского пастора Недьеши и греко-католического священника Дудича, венгерские и русинские рабочие вступили в члены еврейского клуба. Эти два попа, к большому удивлению всех сойвинцев, после стольких лет вражды помирились. Дудич посетил Недьеши, и тот отдал визит Дудичу. Если уже это всех удивило, то последующие события и впрямь можно было считать чудом: в один прекрасный день оба попа вместе пошли в гости к раввину Френкелю. Френкель не отдал ответного визита, но с этого времени, встречая на улице своих духовных коллег, он не отворачивался, а отвечал на их приветствие.

Вскоре после примирения трех священнослужителей Вашархейи пригласил к себе Игнаца Фельдмана, председателя клуба самообразования еврейских рабочих. Кривоногий Фельдман почуял недоброе и, прежде чем пойти к начальнику, уговорился со своими друзьями, что если под каким-либо предлогом его заберут, то еврейским клубом будет руководить комитет, состоящий из трех членов: Давида Рабиновича, Федора Фомы и Белы Кюртеша.

Можно себе представить удивление Игнаца Фельдмана, когда Вашархейи принял его против ожидания не в штыки, а приветствовал дружеским рукопожатием.

— Садитесь, господин Фельдман, закурите сигаретку.

Фельдман сел и взял из золотого портсигара начальника уезда сигарету. Он сунул ее в рот, но забыл закурить.

— Я хочу попросить у вас совета, господин Фельдман, — начал Вашархейи. — Совета и помощи.

Услышав это, Фельдман — от удивления ли или от испуга — откусил кончик сигаретки.

— Знаете, о чем я думаю бессонными ночами? — спросил грозный начальник кривоногого Фельдмана. — Я думаю, господин Фельдман, о том, что нам делать, чтобы в нашей деревне, которая сейчас уже почти город, жизнь стала такой же прекрасной и культурной, как… Бывали ли вы когда-нибудь за границей, господин Фельдман? Нет? Ну, одним словом, я хотел бы, чтобы наша Сойва стала похожей на швейцарские города. Покой, чистота, культурность — вот что характерно для швейцарского города. А наша бедная Сойва…

Вашархейи глубоко вздохнул. Фельдман ерзал на краешке стула.

— Вы знаете, господин Фельдман, — продолжал Вашархейи, — знаете, чего нам прежде всего не хватает здесь, в Сойве? Я вам сейчас скажу. Культуры. Да. Наш главный и основной недостаток — это отсутствие культуры. Наши рабочие — еще недавно они были дровосеками — некультурны. А эта некультурность, простите меня, господин Фельдман, за прямоту, является отчасти — и не в малой степени — вашей виной. Вашей и тех, кто руководит клубом. Как воспитывает ваш клуб рабочих, господин Фельдман? Я вам скажу: никак. Что делает ваш клуб, господин Фельдман? Я вам скажу: он спит.

Фельдман, который шел к начальнику в полной уверенности, что его привлекут к ответственности за деятельность клуба, к своему великому удивлению, констатировал, что его ругают за бездействие клуба. Если бы у кривоногого Фельдмана было немного больше опыта, если бы он воспитывался не в сойвинских горах и до того, как стать руководителем клуба, не был лишь пастухом, он вряд ли обрадовался бы такому обороту и вряд ли согласился бы принять предлагаемую ему «помощь» господина главного начальника уезда. Вашархейи, начавший разговор с того, что хочет просить у Фельдмана совета, теперь сам советовал ему устраивать в клубе публичные доклады.

— В Сойве нельзя найти подходящего докладчика? В чем дело? Пригласите из Мункача или из Берегсаса. Там найдется.

И Вашархейи не только посоветовал, но тут же дал Фельдману письменное разрешение на устройство в клубе публичных докладов на темы, представляющие интерес. Для первого раза докладчик был приглашен из Берегсаса.

Таким образом, Кальман Асталош попал в Сойву.

Для доклада клубу удалось получить гимнастический зал школы. Из досок, взятых на время у завода, члены клуба устроили в гимнастическом зале скамейки. На этих скамейках было двести шестьдесят сидячих мест. Между скамейками и позади них были еще стоячие места человек на двести.

Это было в начале марта, деревья еще не покрылись листвой, вход в гимнастический зал и стены зала были украшены сосновыми ветками. По инициативе Фельдмана у входа было устроено — тоже из сосновых веток — что-то вроде триумфальной арки, на которой огромными, вырезанными из розовой бумаги буквами было написано на трех языках — венгерском, русинском и еврейском:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Мы, сойвинские дети, понятно, с наслаждением следили за этими грандиозными приготовлениями. Поэтому легко себе представить, как я был огорчен, когда тетя Эльза строго-настрого запретила мне идти на доклад.

— Даже думать об этом не смей!

Конечно, я только над тем и ломал себе голову, как мне обойти это запрещение.

Я надеялся, что с Асталошем в Сойву приедет дядя Фэчке и что под его покровительством мне как-нибудь удастся проникнуть на доклад. Но я ошибся. Асталош приехал в Сойву один. Таким образом, мне ничего другого не оставалось, как уговорить няню Марусю помочь мне нарушить приказ тети Эльзы. Няня Маруся вначале слушать об этом не хотела, но стоило мне заплакать, как она сразу же размякла и надела свой праздничный платок.

Доклад назначили на воскресенье, в пять часов дня. Около половины четвертого зал был набит до отказа.

Здесь собрались не только сойвинские рабочие, но и поленские и харшфалвинские; пришли даже из более отдаленных местностей — Волоца и Верецке. Но в зале сидели не только рабочие и работницы; без десяти минут пять в зале появился и Вашархейи. Фельдман хотел освободить для него место в первом ряду, но он, улыбаясь, поблагодарил его за внимание и сел в предпоследнем ряду, на краешек скамейки. Самым удивительным все-таки была не скромность Вашархейи, а то обстоятельство, что первый ряд был целиком занят женщинами, о которых вся деревня говорила, что без разрешения попов они даже кашлять не смеют.

Собрание открыл Игнац Фельдман. Асталош что-то шепнул ему, после чего Фельдман спросил присутствующих: кто умеет петь марсельезу. Оказалось — никто. Портной Бескид внес предложение: спеть вместо той песни, название которой даже выговорить невозможно, «Песню дружка Тюкоди», которую знали все.

И в гимнастическом зале зазвучала двухсотлетняя песня времен Ракоци:

Крови бедняцкой какая цена? Много ли выручишь? Ломаный грош! Да и того не получишь сполна — Даром всю кровь за отчизну прольешь!

Участники собрания пели стоя. Бескид аккомпанировал на гармошке. Когда пение окончилось, те, у кого были сидячие места, сели.

— Сейчас выступит Кальман Асталош, — объявил Фельдман. — Он будет говорить по-венгерски. Для тех, кто по-венгерски не понимает, тут же будем переводить на русинский и еврейский. Пока он будет говорить, не шумите. Курить можно, плевать нельзя.

Асталош взобрался на стол, за которым сидел Фельдман. Он был одет в старый костюм шоколадного цвета, принадлежавший когда-то моему отцу, а потом дяде Фэчке.

В течение нескольких минут Асталош молча пристально смотрел на присутствующих. Стало тихо, как в церкви.

Затем, вытянув правую руку, Асталош заговорил:

— Братья рабочие!

Дальше говорить он не мог.

Сидевшие в первом ряду фанатически верующие женщины будто по команде вскочили со своих мест, повернулись к оратору спиной и быстрым движением подняли юбки.

Весь зал разразился хохотом.

Ошеломленный Асталош с минуту молчал. Он чуть не упал со стола. Посмеявшись вместе со всеми, он, заглушая хохот всего зала, громко сказал:

— Эх, бабы, бабы! Вы что думаете — я жеребец?

Зал опять захохотал, еще громче, чем прежде.

— Здорово он им ответил!

— Поделом!

— Так им и надо, поповским шлюхам!

Но смех этот был направлен уже не против Асталоша, а за него. Этого никто не говорил, но чувствовали все.

Вдруг кто-то выкрикнул:

— Да здравствует Кальман Асталош!

Возглас подхватил весь зал.

Женщины, пришедшие для того, чтобы высмеять Асталоша, мигом исчезли. Большинство из них вылезло в окно. Сидевшие во втором ряду слушатели перешли вперед, а теснившиеся сзади заняли освободившиеся места. Те, кто стоял на улице, протиснулись в зал, и их оказалось в два- три раза больше, чем покинувших помещение женщин.

Во время этой перегруппировки Асталош с серьезным видом неподвижно стоял на столе. Когда в зале восстановилась тишина, он снова заговорил:

— Братья рабочие!

У Асталоша был красивый низкий голос. Казалось, он доносился откуда-то издалека.

Из его доклада я понял мало. Но знаю, что говорил он очень хорошо. Часто вспоминал Тамаша Эсе.

Присутствующие не спускали с него глаз. Большинство слушало его с раскрытыми ртами. Слушатели иногда вздыхали, временами, как бы в ответ на его слова, раздавался охватывающий весь зал угрожающий ропот. Некоторые выражения Асталоша очень волновали слушателей (няня Маруся громко плакала), а многих заставляли сжимать кулаки.

Асталош говорил добрых два часа.

Никому из присутствующих не приходилось еще, вероятно, слушать такую длинную речь. И все же они оставались на местах до конца. Тот, кто слышал первые слова Асталоша, хотел послушать и остальные.

Когда Асталош кончил, Фельдман спросил, нужно ли перевести доклад на русинский или еврейский языки? Но в этом не было надобности. Все ответили, что поняли.

— У кого имеются вопросы или кто хочет выступить, пусть пройдет сюда.

Говорить не хотел никто.

Собрание кончилось пением «Песни дружка Тюкоди» под аккомпанемент гармошки Бескида.

Рабочие из Волоца и Верецке торопились домой, только сойвинцы и несколько харшфалвинцев, стоя у здания школы, обсуждали то, что услышали от Асталоша.

Асталош тоже должен был торопиться, чтобы поспеть на поезд, отходящий в Берегсас. Фельдман проводил его на станцию. У вокзала их ждали четыре жандарма и два сыщика. На Асталоша и Фельдмана надели наручники. Их обоих арестовали.

После праздника

Утром в Сойве все уже знали, что Асталоша увели жандармы. Целый день из уст в уста передавали известие, что по приказу Вашархейи закованных в кандалы арестантов, окруженных двумя рядами конных жандармов, отправили пешком в Берегсас.

Асталош выступил в Сойве в воскресенье. В понедельник начальник уезда приказал закрыть клуб еврейских рабочих, так как он «является рассадником богохульства и возмущения против короля и отечества». Библиотеку клуба, состоявшую из восьмидесяти трех книг, Вашархейи конфисковал.

Узнав о случившемся, жители деревни взволновались. Но всех тревожило больше всего не то, что будет дальше, а почему так произошло. Одно было ясно — Вашархейи сам хотел выступления Асталоша. Почему? Большинство было того мнения, что он сделал это по совету трех сойвинских попов. Предположение это было очень правдоподобным. Тем не менее многие сомневались.

— Весьма вероятно, — говорили сомневающиеся, — что три попа действительно хотели, чтобы Асталош приехал в Сойву, потому что таким образом им удалось вместе с Асталошем сцапать и Фельдмана, и закрыть клуб. Но если бы Вашархейи послушался совета попов, то он мог бы арестовать Асталоша еще до начала доклада. Свидетелей того, что Асталош говорил против бога и отечества, попы могли найти, даже если бы он не сказал ни единого слова. А тема выступления Асталоша, — это попы отлично знали заранее, — не слишком способствовала популярности церкви. Некоторые связывали арест Асталоша с тем, что в день его выступления в Сойву приехал навестить своего отца сын попа Дудича Элек. Об Элеке Дудиче все знали, что он один из вожаков студентов-славян, обучающихся в Будапеште. Однако только немногие связывали арест Асталоша с приездом Элека, так как, — хотя никто не сомневался в том, что Элек Дудич одобряет поведение начальника уезда, — трудно было предположить, что венгерский патриот Вашархейи действовал под влиянием ненавидящего венгров поповского сынка.

Были и такого рода разговоры, будто Вашархейи спровоцировал Фельдмана на устройство публичного выступления потому, что он держал с кем-то пари. Некоторые утверждали даже, будто Вашархейи поспорил с уксусным фабрикантом Марковичем на двадцать пять бутылок шампанского, что ему удастся арестовать Асталоша и отправить его в кандалах в Берегсас. Эта версия подтверждалась тем, что Вашархейи действительно получил по почте ящик шампанского из Берегсаса. Отправителем, по утверждению почтового сторожа, значился уксусный фабрикант Маркович. Против этой версии говорил тот общеизвестный факт, что Вашархейи был ярым антисемитом. Не станет же венгерский антисемит держать пари с евреем, лошадиным барышником!

Кто был прав — не знаю. Но факт тот, что Асталош и Фельдман сидели в берегсасской тюрьме. А пока рабочие Сойвы и Полены раздумывали над этим, их руки стали почему-то двигаться медленнее, чем прежде. Спустя несколько дней после нашумевшего выступления директор лесопилки установил, что выработка значительно сократилась. В поисках причины он заметил, что темп работы изо дня в день замедлялся.

Ни катастроф, ни пожаров, ни поножовщины, как это бывало раньше, до ареста Асталоша, не произошло. Только работа шла изо дня в день все хуже и хуже, н участились неприятные недоразумения. Если завод заказывал дубы, из леса привозили сосны. Если заводу нужны были сосны, доставлялась прекрасная береза…

Директор завода обратился за помощью к Вашархейи.

Начальник уезда послал на завод шесть жандармов.

Жандармы ели и пили за счет завода и курили толстые сигары. Один из них, фельдфебель, собиравшийся жениться, купил себе даже мебель по заводским ценам, в кредит. Но замедление темпа работы от этого не прекратилось.

Начальник поленской лесопилки тоже жаловался. Посетил Вашархейи и директор волоцкого завода. Чтобы успокоить жалующихся директоров, начальник уезда велел арестовать одиннадцать заводских рабочих. Арестованных пешком отправили в Берегсас. Но выработка рабочих и после этого не увеличилась.

Директора и инженеры совещались на квартире главного инженера Шимони с одним из мункачских адвокатов. На другой день Шимони, директор волоцкого завода и мункачский адвокат уехали в Берегсас. Там они добились аудиенции у вицеишпана Гулачи.

О чем они говорили с вицеишпаном Берегского комитата — никому не известно. Десять дней спустя после совещания на квартире Шимони Фельдман и его одиннадцать товарищей были освобождены и вернулись в Сойву. Сойвинцы узнали от них, что Асталоша перевезли в берегсасскую больницу, так как в тюрьме у него началось кровохарканье.

После выступления Асталоша мне и Марусе здорово влетело в доме Севелла. Я как рыцарь встал на защиту Маруси.

— Я уговорил няню пойти на собрание, — сказал я. — Нельзя ее ругать за то, что она меня любит и не может отказать я моей просьбе.

— Что у тебя в голове не все в порядке, Геза, я знаю давно, — сказала тетя Эльза, — но Маруся могла бы быть умнее.

Грубые слова тети Эльзы задели меня не так больно, как тихие поучения дяди Филиппа.

— Очень нехорошо, Геза, что ты уже ребенком хочешь принимать участие во всем. Как твой друг и врач, я тебе скажу, что ты плохо кончишь, если будешь торопиться жить. Надеюсь, ты не утонешь и не упадешь с тополя, а доживешь до зрелого возраста. А потом? Через двадцать лет ты будешь усталым стариком, который все понемножку испробовал, но ничем не насладился, ко всему прикоснулся, но ничего не доделал до конца. Тот, кто любит тебя, — а я тебя люблю, — может посоветовать только одно: пока ты ребенок, будь ребенком, чтобы быть настоящим мужчиной, когда это будет нужно.

— Я рада, что Асталош наконец получил по заслугам, — сказала тетя Эльза.

— Почему ты рада? — спросил дядя Филипп.

— Каждый честный человек радуется, если мерзавцы получают заслуженное наказание.

— А почему ты считаешь Асталоша мерзавцем?

— Почему я так думаю? — удивилась тетя Эльза. — Ведь это же известно всем.

— Кто это «все»? — продолжал спрашивать дядя Филипп.

— Кто это «все»? — повторила вопрос тетя Эльза. — Знаешь, Филипп, ты стал задавать такие вопросы, что можно подумать, будто ты не воспитываешь Гезу, а наоборот, учишься у него.

— Все! — повторил дядя Филипп задумчиво. — Все, все…

Когда дядя Филипп смеялся, он был похож на цыгана. Когда он задумывался, как это было сейчас, его узкое, гладко выбритое лицо каким-то образом напоминало бородатую физиономию старого еврея.

— Все… Знаешь, Эльза, — заговорил дядя Филипп медленно и отрывисто, — примерно две тысячи лет тому назад у древних евреев существовал интересный закон. Если кого-либо обвиняли в совершении тяжелого преступления, то его приводили в суд, состоявший чуть ли не из ста — не помню точно число — человек. Члены суда решали вопрос о виновности человека тайным голосованием. Простого большинства голосов было достаточно, чтобы побить обвиняемого камнями или же освободить. Но если все судьи единогласно голосовали за виновность обвиняемого, то его освобождали, точно так же, как если бы все голосовали за его невиновность. Какой был смысл этого закона? Древние евреи очень хорошо знали себя. Они знали, что если все считают кого-нибудь преступником, то он уже не обыкновенный преступник, его преступление не обычное, он хочет чего-нибудь отличного от того, что есть, и поэтому по отношению к нему судьями руководила не одна только любовь к истине, но и их приверженность к привычным условиям жизни. Поняла? А что касается Асталоша, — голос дяди Филиппа зазвучал твердо, — его не все считают преступником. Надо спросить матерей, которые не могут дать хлеба своим голодающим детям, какого они мнения об Асталоше. Если ты хочешь это узнать, Эльза, я могу дать тебе тысячи адресов.

Несколько месяцев спустя после посещения Сойвы Асталошем я вернулся после двухлетнего отсутствия домой в Берегсас.

Дома за это время многое изменилось.

Добрую половину нашего сада отец продал Марковичу. Теперь сад Марковича окружал наш сад прямоугольником. На одной части купленного у нас участка уксусный фабрикант вырубил все деревья и на месте фруктового сада построил огромную конюшню, в которой помещалось пятьдесят лошадей. За последнее время Маркович стал поставлять лошадей в армию.

Уменьшение нашего сада меня очень опечалило. Но, к сожалению, это было еще не самое грустное из ожидавших меня изменений.

Очень изменился сам отец. Он постарел. За время моего пребывания в Сойве он навещал меня три раза, но там я этого не замечал. Дома, в привычной обстановке, я сразу понял, что он уже не тот, каким был раньше, ни в отношении выпивки, ни по уменью рассказывать. Что касается выпивки — теперь он пил еще больше, чем прежде, но не так, как раньше. Он не любовался больше цветом вина, не закрывал глаз, когда первый раз опускал в стакан кончик языка, теперь он просто лил в себя вино. Как будто исполнял какую-то неприятную обязанность. А рассказывать он почти совершенно перестал.

Раньше, особенно когда он рассказывал или смеялся, лицо его было как у ребенка. Серовато-голубые глаза смотрели по-детски, выражения лица не портили даже длинные, висячие, соломенного цвета усы. Если он обижался на что-либо и часами сидел молча, он тоже походил на капризного ребенка или на ребенка, который играет роль взрослого и для этой цели берет в рот трубку. Только когда он молчал, смотреть ему в глаза было неприятно, так как в таких случаях они глядели бесконечно грустно, пристально, — может быть, в прошлое, а возможно, и в будущее.

Теперь у отца был постоянно грустный взгляд, и он не смотрел в глаза тому, с кем разговаривал.

Выступление Асталоша в Сойве в известной степени повлияло и на судьбу моего отца. Как мы знаем, Асталош жил у дяди Фэчке, в Цыганском Ряду. Хижина, в которой обретался Фэчке, принадлежала моему отцу. Неделю спустя после того, как жандармы привели Асталоша из Сойвы в Берегсас, бургомистр Гати позвал к себе моего отца и дал ему «дружеский совет»: не терпеть в своем доме такого «подозрительного типа», как Фэчке.

Через несколько дней отец и дядя Фэчке явились в контору нотариуса. Дядя Фэчке купил домик моего отца в Цыганском Ряду за сто семьдесят пять форинтов и тут же уплатил полностью наличными. Таким образом, отец больше не терпел в своем доме этого «подозрительного типа», так как дом, в котором жил Фэчке, принадлежал теперь ему самому. Этот примитивный обман имел два неприятных последствия: одно — для дяди Фэчке, другое — для отца.

Фэчке позвали в полицию и спросили, откуда он взял сто семьдесят пять форинтов, которые уплатил за дом. Фэчке врал, что ему приходило в голову, но это не помогло. Оп получил возможность размышлять в течение шести недель о том, что не всегда и не каждому приятно быть домовладельцем.

Отцу городская управа отомстила тем, что повысила ему налог. И хотя в этот период доход отца из года в год уменьшался, налог на него все увеличивался.

О самом важном последствии сойвинского выступления Асталоша я узнал только десять лет спустя: через несколько дней после ареста Асталоша, в поленском лесу, в присутствии уполномоченного из Будапешта, было основано сойва-полено-харшфалвинское отделение профсоюза деревообделочников и лесных рабочих. Этот профсоюз руководил борьбой за освобождение Асталоша.

«За родину и свободу»

Моя родина, в узком смысле слова комитат Берег, гордится двумя вещами. Два значительнейших исторических события очень тесно связаны с политыми кровью землями благородного комитата.

Первое из них — завоевание венгерской родины.

Как нас учили в школе — венгры пришли в нынешнюю Венгрию в 896 году через Верецкский проход, после чего сорок дней отдыхали под Мункачем. Верецкский проход, так же как и Мункач, находится на берегской земле. Серьезные научные книги утверждают, правда, будто все это не имеющая никакого основания легенда, однако событие такой огромной важности дает полное право гордиться им, даже если оно никогда и не происходило.

Тем, что венгры завоевали родину, гордятся главным образом школьники. Вышедшие же из школьного возраста берегцы не очень интересуются этим событием.

Может быть, потому, что перехода через Верецке в действительности не было, а возможно, потому, что если даже он и был, то это произошло очень давно.

Иначе обстоит дело с другой гордостью Берегского комитата.

Ференц Ракоци действительно был берегцем.

Мать Ференца Ракоци, воинственная Илона Зрини, некогда смело и бесстрашно защищала Мункач, старинный укрепленный замок рода Ракоци, от посягательств Габсбургов. И сам Ракоци действительно принес через Верецкский проход в Венгрию знамя, на котором было написано: «Pro patria et libertate» [13].

Именно на берегской земле пожали друг другу руки родственник королей Ференц Ракоци и босоногий Тамаш Эсе; именно на берегской земле Тамаш Эсе Великий впервые крикнул так, что призыв его разнесся во все страны света:

— Вперед, нищий, голодный нищий, вонючий нищий, вшивый нищий, вперед, братья дорогие, бейте, рубите слуг немецкого императора! Бейте, рубите! Но только головы рубите, чтобы не охрометь им. Вперед, нищий, вшивый нищий!

И спустя семь лет после того, как в сотне битв Ракоци водил на борьбу против наймитов императора венгерскую знать, венгерских ремесленников, венгерских, русинских, словацких и румынских крестьян, он опять-таки именно через Верецкский проход, правда, в довольно жалком состоянии, покинул страну. И некий француз по имени Вольтер писал о нем, что, когда он жил в Родосто, «у него было очень мало посуды».

Ференцем Ракоци гордится каждый берегец.

Венгры гордятся им потому, что он был венгром.

Русины — потому, что они были его первыми солдатами.

Евреи — потому, что великий борец за свободу однажды написал на желтом пергаменте первую букву красной тушью, остальные черной:

«Мы не имеем права делать различия между людьми из-за их языка или религии. Каждый, кто любит родину и ненавидит рабство, наш родной брат».

Каждый берегец гордится Ракоци — даже дядя Филипп, хотя обычно, как только я заговаривал о старой военной славе венгров, он охлаждал мой пыл следующими словами:

— Гордись тем, что ты сам сделал!

Но если речь заходила о Ракоци, то это уже была и его гордость, тут и он чувствовал себя венгром. Это я впервые заметил, когда мы устроили экскурсию в Верецке, чтобы посмотреть знаменитый проход, через который в течение тысячи лет приходили в страну войска завоевателей и уходили, потерпевшие поражение.

Проход, который когда-то славился тем, что через него можно было лишь проехать верхом, в наше время пропускает даже пушки. Справа и слева, вернее, с востока и с запада, его закрывают две большие скалистые стены. Высоко наверху огромные металлические буквы говорят о том, что тысячу лет назад здесь проходили венгры. Памяти Ракоци в те времена еще никто не посвящал металлических букв. Это возмущало дядю Филиппа. Пока мы были в Верецке, он все время говорил только о Ракоци.

Он знал о нем очень много, причем такого, чему в школах не учили. Например, он рассказал нам, что императоры Габсбурги подарили графам Шенборн такое неимоверное количество венгерской земли потому, что они отличились в борьбе и интригах против Ракоци. О непобедимых русинских секирщиках Ракоци я тоже впервые услышал в Верецке, от дяди Филиппа.

Вернувшись в Берегсас, я стал в нашей семье специалистом по Ракоци. Кроме меня, никто из моих домашних не видел Верецкского прохода. А я видел даже Мункачскую крепость, куда ездил тоже вместе с дядей Филиппом.

Теперь я могу уже признаться, что старый замок рода Ракоци причинил мне большое разочарование. Я представлял себе это знаменитое «орлиное гнездо» иначе. Я думал, что он стоит на неприступной скале и башни его теряются в облаках. На самом же деле исторический Мункачский замок построен на небольшом холме, и его светло-желтые башни поразительно низки.

Дядя Филипп заметил, что я разочарован.

— Замок, как ты видишь, Геза, — сказал он, — не очень крепкий. Но защищавшие его были сильны, потому что они боролись за свободу.

В полуподвальном помещении замка вырыт колодец. Бросив в него камешек, можно сосчитать до шестидесяти восьми, прежде чем услышишь, что камешек долетел до воды.

Я нередко видел этот колодец во сне, и когда просыпался, сердце мое сильно стучало.

Собирая вокруг себя ребят, я часто рассказывал им об ужасном колодце, в глубине которого мучаются закованные в кандалы души тех, кто предал Ракоци. Там живет предок графов Шенборн, граф Александр Карон, и много-много других венгерских господ, получивших графский титул и много венгерской земли за то, что продали венгерскую свободу немецкому императору в Вене.

Две мои сестры дрожали от страха, когда я говорил о том, как плачут, воют и рыдают погибшие души, но моя бывшая любовь, Тереза Маркович, голову которой почему-то мыли керосином, так что было неприятно близко подходить к ней, не верила, что в колодце Ракоци мучаются души предателей.

— Это, наверное, то же самое, что делают в цирке, — говорила она. — В колодце, наверное, спрятали кого-нибудь, и он обязан выть, когда приходят посетители. Ему за это, наверно, хорошо платят.

Я очень гордился тем, что благодаря знакомству с замком приобрел некоторую связь с Ракоци. Но мне и в голову не приходило, что в будущем связь эта еще более укрепится.

Случилось это, когда прах Ференца Ракоци, Имре Тэкели, Илоны Зрини, Миклоша Берченьи и ряда других эмигрантов — товарищей Ракоци, привезли домой в Венгрию.

Газеты несколько недель писали о том, что везут, везут, везут… Ференца Ракоци. Однажды отец пришел домой с сияющим лицом.

— Едем в Кашшу, Геза! — крикнул он. — В Кашшу, на похороны Ракоци.

Оказалось, отец был избран в делегацию из пятидесяти двух человек, которую Берегский комитат посылал в город Кашшу, где решили предать венгерской земле прах Ракоци. Отец вздумал взять с собой и меня.

— Я хочу, сынок, чтобы ты видел, как венгерская нация чтит своих великих людей, и чтобы в течение всей жизни ты мог вспоминать о том, как присутствовал на похоронах Ракоци.

Мать сразу начала варить и жарить. Она готовила нам продовольствие для путешествия, которое должно было продолжаться целых семь часов. Отец взял меня за руку и повел в магазин детского платья Шаламона Миттельмана, где купил мне новый темно-синий костюм. От Миттельмана мы отправились к сапожнику Керестеши, чтобы купить коричневые ботинки. После этого зашли в универсальный магазин Тауба. Там отец купил новые шляпы себе и мне. Мне — темно-зеленую охотничью с красно-бело-зеленым пучком из перьев.

Снабженные большим кожаным чемоданом с продовольствием и плетеной корзинкой с пятилитровой, наполненной вином бутылью, мы отправились утром на вокзал. Берегсасский вокзал никогда еще не видал такого торжества, даже когда наш город почтил своим посещением статс-секретарь министерства земледелия.

На платформе стояла в парадной форме почетная охрана из жандармов.

Впереди — цыганский оркестр Яноша Береги-Киш.

За шпалерами жандармов стояло со знаменами много-много людей — больше тысячи. Знамена смешались вместе, хотя на одних было написано: «Да здравствует Имре Ураи!», а на других красовалось имя графа Лоняи.

Когда поезд, идущий в Кашшу из Марамароша, остановился на станции Берегсас, все сняли шляпы и запели венгерский национальный гимн. На наши приветствия из окна поезда отвечали господа, одетые в древневенгерские национальные костюмы, а из вагонов третьего класса — крестьяне, носившие такую же одежду, как секирщики Ракоци двести лет тому назад.

Ференц Тэрэш, сын директора школы Александра Тэрэша, студент-юрист, одетый в крестьянский костюм и державший в руке секиру с длинным древком, взобрался на деревянный ящик.

Немцу, венгр, не верь нимало, Что б тебе ни обещал он!

Аплодисменты. Крики «ура!».

Вторичное пение венгерского национального гимна. Начальник станции Золтан Кишпал крикнул:

— Посадка!

Когда поезд тронулся, оркестр Яноша Береги-Киш заиграл «Марш Ракоци».

Одни пели, другие только отбивали такт руками и ногами.

И даже поезд грохотал в такт этой дикой, волнующей кровь песне Ракоци, этой изумительной боевой песне, услышав которую, казалось, даже мертвые вот-вот встанут из могил, чтобы бить, резать, уничтожать подлых наймитов ненавистного императора.

В Кашше

В Кашшу я прибыл далеко не в блестящем состоянии. Мне хотелось спать, потому что всю ночь перед отъездом я не смыкал глаз.

Я охрип, так как от Берегсаса до Кашши на каждой станции по два раза пели национальный гимн, а я пел его не только от чистого сердца, но и полным голосом. К тому же у меня болел живот, так как всю дорогу мы ели.

Но когда мы подъезжали к Кашше, где на вершинах гор горели огромные костры, зажженные в честь Ракоци, и когда поезд подкатил к вокзалу, где стояла почетная охрана из студентов, одетых в костюмы куруцов времен Ракоци, я почувствовал себя не на земле, а в красно-бело-зеленых облаках. Я был счастлив и горд, как никогда раньше.

В Кашше мы остановились у брата моей матери, «американского» Фердинанда. Дядя Фердинанд был учителем танцев. «Американцем» его называла наша семья по двум причинам. Во-первых, чтобы не спутать его с двоюродным братом мамы, «одноглазым» Фердинандом, который был ветеринарным врачом в Трансильвании; во-вторых, потому, что дядя Фердинанд, что бы он ни видел, слышал, трогал, ел или пил, всегда и обо всем говорил одно и то же: «У нас в Америке это было бы невозможно».

Надо сказать, что дядя Фердинанд провел в молодости четыре года в Северной Америке. Он имел обыкновение рассказывать посторонним, что занимал там «конфиденциальный пост в одном транспортном предприятии», но семья наша точно знала, что он был носильщиком на каком-то вокзале в Чикаго. В Америку он поехал после того, как в двадцатилетием возрасте взломал денежный ящик бабушки, а в Венгрию вернулся после того, как женился на тете Сиди, вдове чикагского еврея, владельца ресторана. Спустя несколько недель после своего возвращения дядя Фердинанд основал в Будапеште журнал под названием «Мировая культура», два номера которого увидели свет. Второй из них был конфискован за порнографические картинки и подписи под ними, и у дяди Фердинанда были неприятности с судебными учреждениями.

После провала «Мировой культуры» дядя Фердинанд основал бюро для иностранных туристов. Из-за этого бюро ему пришлось вторично столкнуться с судом.

Его третьим предприятием был «Американский бар», но и оно (если хроника становится однообразной — не моя вина) кончилось судебным разбирательством.

После отбытия третьего наказания Фердинанд переехал в Кашшу, где стал известным и уважаемым всем городом учителем танцев и правил приличия.

О дяде Фердинанде в нашей семье ходило много злых анекдотов. Приведу один из них. Когда Фердинанд сбежал в Америку, в течение четырех лет никто не знал, жив ли он и где находится. Спустя четыре года, незадолго до своего возвращения в Венгрию, он якобы написал письмо бабушке, которое начал так:

«Дорогая моя, горячо любимая мама! Три дня я был принужден лежать в постели из-за гриппа и поэтому не мог написать о себе».

Я хорошо знал дядю Фердинанда. Он часто бывал у нас в Берегсасе. Это был неплохой человек, только немного черствый и спесивый. Я любил его. Меньше любил я его сына Дёрдя, который, кстати сказать, получил свое имя в честь Вашингтона [14]. С Дёрдем я жил под одной крышей целых семь месяцев в Сойве. Тетя Эльза всегда ставила его мне в пример: он никогда не лазил по тополям, редко рвал штаны, не ходил в хижины лесных рабочих… Дёрдя я не очень любил, а тетю Сиди терпеть не мог. Она никогда никого не целовала, только подставляла лицо для поцелуя. Это была толстая женщина невысокого роста с сильным голосом. Курила она темные сигары, вставленные в деревянные мундштуки. Слухи о том, будто тетя Сиди била мужа, не соответствовали действительности. Это я знал от самого дяди Фердинанда.

— Мы приехали с берегской делегацией! — сказал отец с сияющим лицом. Увидев, что этот факт не особенно восхитил тетю Сиди, он добавил: — Во главе делегации стоит сам граф Эрвин Шенборн-Бухгейм. Он для этого специально приехал из Вены!

Сразу же после прибытия мы сели ужинать.

Я не ел, так как был совершенно сыт. Отец не ел потому, что, наверное, заболел бы, если бы не рассказал всего, что мы испытали или, как он выразился, пережили в дороге от Берегсаса до Кашши.

— Гм, — сказал дядя Фердинанд, — видел бы ты, шурин, как у нас в Америке хоронили президента Рузвельта, нашего любимого Тедди.

— Дядя, ведь Теодор Рузвельт еще не умер, — сказал я (не напрасно же я любил читать газеты).

— Но как его будут хоронить, когда он умрет! — сказал невозмутимый Фердинанд.

За то, что «президент Рузвельт не умер», дядя Фердинанд жестоко отомстил мне, высказав отцу свое неудовольствие по поводу моего торжественного одеяния.

— Как ты мог купить ему к темно-синему костюму зеленую шляпу и желтые ботинки?

Но самой тяжкой обидой, нанесенной нам в доме американского учителя танцев в Кашше, было не это, а то, что к ужину тетя Сиди подала нам на стол пиво.

— Прости меня, Сиди, — сказал отец грустным голосом, — пива я не пью. Никогда в жизни не пил.

— Жалко, — ответила тетя Сиди. — У нас вина не бывает. В Америке вино пьют только извозчики и безработные каменщики.

После ужина отец пошел в кафе «Шалк». Там собрались члены берегской делегации. Я рано лег спать и тотчас же заснул. Во сне я ехал тем самым поездом, который привез Ракоци. Не знаю, живым или мертвым видел я себя во сне: лежал я действительно как мертвый, однако видел и слышал, как самый живой человек. Всюду, где мы проезжали, горели громадные костры, а вдоль пути стояла на коленях масса народу: венгры, русины, евреи. Среди них я увидел знакомых: отца, няню Марусю, дядю Филиппа и Кальмана Асталоша. Поезд укачивал меня точно так же, как когда-то давно-давно няня Маруся. Во сне мне было очень хорошо. Но тем грустнее было пробуждение.

В утренней газете был опубликован приказ начальника полиции города Кашши, запрещавший всем детям моложе шестнадцати лет выходить в день похорон на улицу.

Отец пытался утешить меня:

— Процессия пройдет здесь по Главной улице. Из окна ты увидишь все. Даже лучше, чем если бы ты был на улице.

Дядя Фердинанд утешал иначе:

— Ничего, Геза. В газете ты прочтешь, как хоронили Ракоци, а дома, в Берегсасе, ты всем можешь рассказать, что шел непосредственно за гробом. Если кто не поверит, пусть приезжает сюда, в Кашшу, и спросит меня. А через десять лет ты можешь рассказать, что руководил всей процессией верхом на лошади. Если кто не поверит, пошли ко мне.

Я же утешал себя так:

«Все равно убегу на улицу. Если меня остановит полицейский, скажу ему, что мне семнадцать лет, только я маленького роста».

Свой план мне наверняка удалось бы осуществить, если бы у меня не появилась глупая мысль — взять с собой и Дёрдя. Зачем бедняжке сидеть дома!

— Как ты думаешь пробраться? — спросил Дёрдь, когда я под секретом сообщил ему о своих планах. — В воротах стоит охрана.

— Пусть стоит! Ничего нет проще, как пробраться отсюда вниз. Провод громоотвода находится у вас около самого окна. Мы можем спуститься утром, когда все еще будут спать. Спуститься с третьего этажа не так страшно, поверь.

Дёрдь сообщил мой план тете Сиди.

Тетя Сиди распорядилась, чтобы в день похорон мне разрешили находиться в той комнате, окна которой выходят на Главную улицу (и между окнами которой проходит громоотвод), только до тех пор, пока там будет и кухарка. Так как кухарка была занята, я смог обозревать Главную улицу всего лишь в течение получаса. Ничего интересного за это время я не увидел, если не считать нескольких полицейских в парадной форме. Большую часть дня я провел в комнате, окна которой выходили во двор, и скучал. Из этой комнаты видно было большое желтое здание — полицейская казарма.

Случилось так, что волей-неволей мне пришлось основательно разглядеть тот дом, в котором впоследствии, лет через семнадцать, я провел в качестве невольного обитателя довольно продолжительное время.

Тогда я глядел с вожделением из решетчатого окна полицейской казармы на желтый дом, в котором жили мои родственники, и мне удалось тайком переправить туда из камеры письмо, в котором я просил своего двоюродного брата, адвоката Дёрдя Севелла, навестить меня в полиции в качестве моего юридического представителя и узнать такие факты, такие вопиющие факты… Но мой двоюродный брат доктор Дёрдь Севелла передал полученное запретным путем письмо начальнику полицейской казармы.

Домой и дома

На другой день после знаменитых на всю страну похорон, отец, Тамаш Эсе и я поехали домой. Делегация оставалась в Кашше еще на несколько дней, с одной стороны, для того чтобы выспаться после большой выпивки, устроенной вечером в день похорон, а с другой — для того чтобы продолжать ее. Отец и Эсе решили уехать не потому, что они были против этого, а потому, что в Кашше их обоих жестоко обидели. Обиду нанесли им вовсе не жители Кашши, а сами берегсасцы. Отец мой был не обидчив, но что касается Тамаша Эсе, он был такой человек, что, рассердившись, сердился уже до самой смерти.

На вокзале отец купил окорок, кило на четыре с половиной, и наполнил бутыль вином.

— Налейте сюда пять литров вина, — сказал он владельцу ресторана, — я заплачу за шесть, если вино будет хорошим.

— Заплатите за шесть с половиной, — сказал тот, — тогда мы оба будем довольны.

Как только поезд тронулся, мы занялись окороком и зеленым луком — дядя Эсе купил его два кило. Часа полтора мы все молча ели.

Я не имел понятия о том, почему мы трое уезжаем раньше всей берегской делегации. В доме дяди Фердинанда отец ни единым словом не обмолвился о нанесенной ему обиде. Ему было стыдно. Но теперь, наевшись и запив окорок двумя литрами вина, он дал волю своей печали.

— Да-с!

Эсе кивнул головой в знак согласия.

Отец вынул из кармана две толстых сигары. Одну дал Эсе, другую закурил сам. Эсе растер в руке полученную сигару, половину рассыпанного табака вложил в свою глиняную трубку с вишневым мундштуком, а остальной спрятал на запас в кисет.

Отец пускал большие кольца дыма.

— Когда еврей им нужен, — сказал он, — когда нужны его деньги, его ум или его голос, тогда еврей — венгр. А когда еврей говорит: я хочу печалиться и радоваться вместе с вами, тогда ему говорят: прочь отсюда, жид!

В ответ, нарушая предписанные правила, Эсе с силой плюнул на пол купе.

Из слов отца было трудно понять, что с ним произошло в Кашше. Его слова надо было сложить в одно целое, как дети складывают свои игрушечные кубики с картинками. Долго раздумывал я обо всех возможных и невозможных причинах, пока наконец узнал правду. А между тем все было очень просто.

Берегцы послали в Кашшу делегацию из пятидесяти двух членов, хотя от Всевенгерского комитета они получили только пятьдесят билетов, дававших право присутствовать на торжественной панихиде в самом соборе. Руководители берегской делегации — граф Эрвин Шенборн-Бухгейм, вицеишпан Гулачи и начальник уезда Вашархейи — после получасового совещания решили, что одним из двух берегцев, которые должны остаться без билета, будет мой отец. Кто окажется вторым — этого они даже после вторичного получасового совещания решить не могли. Без малейшего колебания это решил Тамаш Эсе.

— Если Иосиф Балинт, этот до мозга костей преданный венгерец-независимец, о котором даже его враги ничего плохого сказать не могут, вам недостаточно хорош, то в собор не пойду и я.

Чтобы успокоить взбунтовавшегося таргшнского старосту, Вашархейи стал вспоминать об Эсе Великом.

— Что сказал бы Тамаш Эсе Великий…

— Я как раз об этом и думаю, — перебил его Эсе. — Что он сказал бы? Да он перевернулся бы в гробу, узнав, что его внук хоронит Ракоци вместе с графом Шенборном!

Внук Эсе Великого, хотя у него было всего-навсего шесть хольдов земли, был букетом на знамени берегской делегации. Для того чтобы его успокоить, Гулачи достал два недостающих билета и один из них лично преподнес отцу. Признаться, отец был готов тут же забыть об обиде, но не таков был внук Эсе Великого.

— Йошка, — сказал тарпинский староста моему отцу, — если ты пойдешь на праздник, я тебя убью. Может быть, даже плюну тебе в лицо.

Таким образом мы уехали втроем раньше делегации.

Отец беспрерывно говорил и жаловался. Эсе молчал. Но когда прошло часа четыре, он тоже заговорил.

— Политика — не для честных людей! — сказал он. — От Ураи я ждал, что он ударит кулаком по столу, — добавил он после недолгого раздумья.

— Не может же Ураи из-за этого поссориться с вицеишпаном, — ответил отец.

— А почему нет? — заорал Эсе, и краска залила ему лицо. — Почему наш депутат-независимец не может поссориться с этим подлым лакеем правительства?

— Потому что он умный, Тамаш. Потому-то он и не трогает Гулачи.

— Умный? Плюю я на такой ум!.. При чем тут ум, Йошка? Ведь Гулачи все равно всегда поддерживает кандидата правительства.

— Это верно, Тамаш. Гулачи поддерживает всегда кандидата правительства, но только законными средствами. Если он иногда накануне выборов и забирает нескольких наших, от этого Ураи нет никакого вреда. Если же Ураи с ним поссорится, то Гулачи покажет, что он может сделать. Начнет поступать, как вицеишпан комитата Угоча, который в день выборов окружает весь город жандармами и не пропускает избирателей-независимцев на место голосования. Ты этого хотел бы, Тамаш, что ли?

Эсе не ответил, только засопел, как бык.

На станции Шаторалья-Уйхей мы вновь налили в бутыль вина и купили будапештские газеты.

В них было прекрасно описано, как страна принимала и хоронила славной памяти сына венгерского народа Ференца Ракоци.

«Не в Турции лежал до сих пор Ракоци, и не в Кашше будет он лежать отныне. Он жил всегда и будет жить в сердцах венгерского народа, продолжая бороться за него».

— Ну вот, видишь, Тамаш, — сказал отец примиренно, как только прочел это вслух.

В газете я нашел еще одно интересное сообщение.

Это была телеграмма:

«Поездка кайзера Вильгельма в Венгрию откладывается.

По сообщениям берлинских газет, предполагаемое посещение кайзером Вильгельмом г. Будапешта отложено на неопределенное время. Согласно полуофициальному сообщению, причиной отсрочки поездки послужило не вполне благополучное состояние здоровья кайзера. Но газета „Крейц-цейтунг“ делает недвусмысленные намеки на то, что кайзер Вильгельм зол на венгерских политиков за слишком громкое чествование памяти Ракоци…»

— Вот немецкая сволочь! — закричал отец, когда я прочел это сообщение. — Ракоци неприятен этой проклятой собаке! Недостаточно, что его убили, он не хочет даже, чтобы его как следует похоронили. Ну, подожди же, немец проклятый!

Газета приводила от себя следующие комментарии к этому сообщению:

«Уже много лет германский кайзер собирается посетить Будапешт, но поездка каждый раз откладывается. Мы опасаемся, что Будапешт так никогда и не увидит кайзера своим гостем».

— Папа, — заметил я, прочитав это добавление, — если кайзер никогда в своей жизни не был еще в Будапеште, то где же и когда он целовал руку Вильме Банфи?

Отец молчал.

Эсе тоже.

Когда показался небольшой лесочек под Берегсасом, тарпинский староста нарушил молчание:

— Я тебе сказал, Йошка, что политика не для честных людей. А сейчас скажу иначе — и этого буду придерживаться — не такая политика нужна нам!

— Имре Ураи — настоящий независимец, — ответил отец, который под политикой понимал главным образом парламентские выборы.

— Имре Ураи — из господ, — сказал Эсе.

— Тамаш, Тамаш! — сказал отец, схватив руку Эсе. — Я тебя не узнаю. Не забудь, Тамаш, не забудь никогда, что преданный человек остается верным своему знамени, которому он присягал, если даже древком этого знамени его ударили по голове!

Когда мы прибыли домой, отец снял со стены портрет немецкого властителя. Снял и порвал. Остатки его он бросил в уборную.

На другой день он купил портрет Ракоци и повесил его на то место, где раньше висел портрет Вильгельма.

— Отец, — сказал я, — по-моему, портрет Ференца Ракоци не следовало бы вешать на место немецкого кайзера.

Отец задумался.

— Я повесил портрет Ракоци не на место портрета кайзера, — сказал он с особым ударением, — а рядом с портретом Гарибальди. Там ему место.

Сбор винограда

Боюсь, что тот, кто не жил в Берегсасе, не понимает, что такое сбор винограда, а может быть, не знает даже, бедняга, что такое виноград.

Местная газета «Берег» в своей ежегодно повторяемой передовой статье писала, что «сбор винограда — это праздник плодородия».

Это была правда. Но сбор винограда означает еще больше.

По этому поводу уксусный фабрикант говорил так: «Наконец-то после большой работы получишь деньги!»

Это тоже правда. Сбор винограда очень многим приносит деньги. Но отнюдь не тем, кто много работает.

По утверждению дяди Фэчке, на этом прекраснейшем празднике исчезают различия между богатым и бедным, умным и глупым — в это время все одинаково пьяны.

С некоторыми оговорками можно признать, что дядя Фэчке был тоже прав. Но сбор винограда — это не просто праздник.

«Это трехдневные каникулы», — говорили школьники.

Тоже верно. Сбор винограда означает для школьников трехдневный перерыв, — но если бы только это…

Сбор винограда в Берегсасе длится три дня.

Первого, второго и третьего октября школы закрыты, и — хотя не официально, но фактически — ни городские, ни комитатские учреждения в эти дни не работают и даже суды не заседают. Город пуст. Все живое вне города, в горах.

Работающие на виноградниках, в большинстве случаев девушки и женщины, срезают большими ножницами виноград и складывают кисти в большие корзины.

— Пойте! — приказывает время от времени скупой хозяин виноградника.

Это необходимо. Потому что тот, кто поет, не может есть. Половина работающих женщин и девушек, подчиняясь приказу, поет. Другая половина ест. Затем обе группы меняются ролями.

Женщины и девушки срезают виноград и укладывают его в корзины. Полные корзины забирают мужчины и на плечах уносят туда, где стоят толстопузые кадки. Из множества этих корзин заполняется кадка.

Скупой хозяин насыпает на верх полных кадок песок или золу, чтобы никто не мог оттуда есть. Рабочие смеются про себя: «Кто же станет есть виноград там, где можно пить!»

Отобранный виноград сбрасывают в прессовальные машины. В одну машину — темно-зеленый и желто-зеленый, в другую — розовый и «Изабеллу».

Из машины течет сок.

Его аромат напоминает запах меда. Может быть, потому так много вокруг него пчел и ос. Но не только медом пахнет сок, к запаху его примешивается также запах переспелой груши и увядшей чайной розы.

Если прессовальная машина не справляется с работой, оставшийся виноград выжимают ногами. На полную кадку взбираются два босых парня; они начинают танцевать на винограде и петь:

Эй, кум, ты рад? Хорош виноград! Хорош виноград! Эй, кум, ты рад?

Когда танцующие парни доходят до хрипоты, в нижнюю часть пузатой кадки вбивают кран и через кран выпускают янтарное сусло. Но этого сусла пить нельзя, так как от него сразу же расстраивается желудок. От сусла, выжатого машиной, тоже получается расстройство, только не сразу, а на другой или на третий день. Но тогда уже не беда. На третий день все равно все пьяны, больше пить сусла не могут, пьют только сливянку, применяемую как лекарство против опьянения и расстройства желудка.

Вечером на каждом расположенном на склоне горы винограднике зажигаются большие костры. В такие вечера на берегсасских горах больше звезд, чем на небе, и они красивее небесных. Участники сбора винограда — хозяева, рабочие, возчики — сидят вокруг костра. В одной руке они держат длинный вертел, чаще всего из вишневого дерева, иногда ореховый, а в другой — большой кусок хлеба. На вертел нанизывают мясо и лук. Кусок мяса, ломтик лука, кусок мяса, ломтик лука. Вертел повертывают над огнем, но только над горячими углями, так, чтобы пламя не достигло мяса и лука. Жир, стекающий с поджариваемого мяса, ловят на хлеб. Чей хлеб сильно пропитается жиром, тот найдет до первого снега красивую возлюбленную. У кого огонь шипит от капающего на него жира, тому возлюбленная будет изменять. В воздухе смешивается терпкий запах желтеющих виноградных листьев и сладковатый аромат сока с острым запахом дыма от сучьев, с горьковатым запахом жарящегося лука и горящего жира. Когда приготовленное на вертеле жаркое готово, его посыпают смесью соли и красного перца.

От костра к костру ходят музыканты-цыгане.

— Разрешите пожелать вам хорошего сбора? — спрашивает, держа скрипку под мышкой, глава оркестра Янош Береги-Киш.

— Начинай! Все тут венгры! — отвечает хозяин и предлагает главе музыкантов наполненный соком полулитровый стакан.

Цыган берет стакан, высоко поднимает его и, прежде чем начать пить, закрывает глаза и выливает несколько глотков на землю, не имея, наверное, никакого понятия о том, что тем самым он совершает жертвоприношение какому-то давным-давно потерявшему свой престол языческому богу. Выпив сусло, цыган достает из внутреннего кармана пиджака пестрый шелковый платок и вытирает губы.

— Дай бог на тот год еще лучшего сбора! — говорит он торжественно.

Потом каждый раз вновь наполненный стакан переходит от одного участника оркестра к другому, и красные губы смуглых парней весело повторяют доброе пожелание:

— Дай бог на тот год еще лучшего сбора!

— Играй, цыган!

Начинаются танцы.

Тот, кто и сейчас еще не понимает, что сбор винограда — это прекраснейший праздник на свете, потому, очевидно, так непонятлив, что не знает, что такое виноград. Бывают и такие люди. Я сам встречал людей, думающих, что человек живет хлебом, мясом, яйцами, овощами, молоком и маслом и что богатство людям дают уголь, железо, нефть, шерсть и заводы, на которых работают машины. Если бы эти люди прожили свое детство в Берегсасе, они, конечно, не наговорили бы столько глупостей. Они знали бы, что богатство людям дают виноград и вино. Они знали бы и то, что мало-мальски хорошим может быть только тот человек, которого отучили от материнского молока молодым вином. Человек, воспитанный таким образом, всегда найдет утешение от всякой печали — даже перед смертью — в вине. Так, по крайней мере, думают и утверждают все берегсасцы.

Когда старика Деметра Сийярто, звонаря католического костела, ударил ногой жеребец и звонаря полумертвым привезли домой, жена его хотела вызвать ксендза, но старик Сийярто не согласился.

— Не ксендза мне нужно… — стонал он.

— Что же тебе нужно, муж мой дорогой? — спросила в слезах жена.

— Два литра розового муската. Ни больше, ни меньше. Для моей души в нем больше спасенья, чем…

Эти безбожные слова были последними в жизни старика Сийярто. Потому что больше говорить он не мог. Но два литра муската он выпил, не оставив в бутылках ни одной капли.

Берегсасцы говорили об этом случае так:

— Красивой смертью умер старик!

— Не напрасно он так много звонил в своей жизни, бог вознаградил его за это.

Старик Сийярто потому так красиво умер, что он с малолетства знал, уважал и любил виноград и душу винограда — вино.

Виноград надо любить, за ним надо ухаживать, как за ребенком.

Весной — окапывать, подвязывать, обрезать, полоть, обрызгивать.

Когда приблизятся дни «холодных святых» — Серваца, Понграца и Бонифаца, — на больших телегах, запряженных быками, возят в горы навоз, чтобы навозный пар защитил виноград от мороза.

На следующий день после дня Бонифаца Маркович каждый год будил нас утром таким приветствием:

— Бог решил нас наказать! Виноград замерз на все сто двадцать процентов.

Когда навозный пар прогонит этих злых святых, как ладан черта, надо защищать виноград от прожорливых птиц и от рыжей лисицы. От птиц — чучелами, от лисицы — капканом и ружьем.

Затем листья винограда приобретают густо-зеленый оттенок. А когда густо-зеленый цвет переходит в светлый тон и жилки листьев становятся синевато-красными, можно уже считать дни. Когда на острых кончиках некоторых листьев появляются табачного цвета точки, в листьях начинает смеяться зрелый виноград.

А как этот виноград умеет смеяться!

Фердинанд-американец

В середине сентября к нам приехал нежданный гость. Это был дядя Фердинанд-американец, прибывший с двумя большими чемоданами, но совсем без денег. Даже на сигары он брал деньги у отца.

Зная, что я страстный собиратель марок, он привез мне одну почтовую марку — египетскую.

Хотя я вежливо поблагодарил его, все же не нужно было быть большим знатоком людей, чтобы понять, как недоволен я таким подарком.

— Ты знаешь, что это за марка? — спросил дядя Фердинанд.

— Знаю — египетская.

— Что она египетская, видит каждый дурак. Но какая египетская? Какая?

Я пожал плечами.

— Когда Моисей вывел евреев из Египта, — сказал дядя Фердинанд очень серьезно, — бог для странствующего в пустыне еврейского народа сыпал с неба манну. Об этом ты, конечно, учил в школе, на уроке закона божьего. Но большинство преподавателей закона божьего забывают о том, что бог сыпал с неба не только манну, но и почтовые марки, чтобы странники, если им понадобится написать письмо по какому-нибудь срочному семейному или коммерческому делу…

Здесь я перебил дядю:

— Знаете, дядя, когда я жил у дяди Филиппа, говоря со мной, он часто забывал, что я еще маленький мальчик. А вы, дядя, наоборот, забываете, что я уже не ребенок.

Дядя Фердинанд обнял меня и поцеловал.

— Жаль, сынок, что твоя фамилия Балинт, — ты настоящий Севелла. Настоящий Севелла, которого жестокая случайность забросила в эту маленькую, несчастную, отсталую страну, где никто не понимает и не признает настоящего таланта. Ах, если бы ты родился у нас в Америке! Знаешь, Геза, что? Когда кончишь школу, обязательно поезжай в Америку. Я напишу своим американским друзьям, они тебя познакомят с самыми видными людьми Америки, а раз ты будешь там, среди них…

Почему дядя Фердинанд на продолжительное время распростился со своей семьей — это он рассказал только моей матери. Мать рассказала отцу, взяв с него слово, что он не разболтает. А бедняга отец держал слово в данном случае даже слишком добросовестно. Во время обеда и ужина он так много говорил о приветливом характере тети Сиди, о ее американской культуре, о безоблачно счастливой семейной жизни тети Сиди и дяди Фердинанда, что я и мои сестры были вполне уверены: дядя Фердинанд приехал к нам потому, что тетя Сиди выгнала его из дому.

Дядя Фердинанд обещал остаться у нас на сбор винограда. Но самым интересным гостем во время сбора в том году был не он.

Двадцатого сентября, когда мы сидели за завтраком, почтальон принес отцу заказное письмо. Отец вскрыл письмо, взглянул на него, прочел несколько строк, потом громко вскрикнул, и письмо выпало из его рук…

Мать стала брызгать водой на бледное, как у покойника, лицо отца.

— Маруся! Маруся! Быстро! Дайте бутылку с коньяком!

Дядя Фердинанд быстрее Маруси принес коньяк. Стакана он не искал, а приложил к губам отца бутылку. Отец глотнул немного, закрыл глаза, еще раз глотнул и заметно успокоился. Все же дышал он с трудом.

— Вот вам! Вот! — хрипел он, — Вот до чего мы дожили! Нет правды на свете и нет бога в небесах, если может случиться такая вещь.

— Успокойся, Йожи, — уговаривала отца мать, притрагиваясь рукой к его вспотевшему лбу.

Я первый догадался прочесть наконец письмо, причинившее такое несчастье, и вытащил его из-под стола.

Странное это было письмо.

На самом верху листа блестящей почтовой бумаги большими голубыми буквами было напечатано:

ВСЕВЕНГЕРСКОЕ ОБЩЕСТВО АНТИАЛКОГОЛИКОВ

Ниже этого уже меньшими, ярко-красными буквами значилось:

АЛКОГОЛЬ — ЭТО ЯД! ОН УБИВАЕТ!

ОН ДЕЛАЕТ ЧЕЛОВЕКА ТУПИЦЕЙ И НИЩИМ!

Дальше было написано на пишущей машинке:

«Уважаемый господин Балинт!

Нам стало известно, что Вы являетесь основателем и руководителем движения антиалкоголиков в г. Берегсасе и его окрестностях. Мы были бы Вам очень обязаны, если бы Вы нас подробно ознакомили с положением и перспективами этого движения у Вас. Просим Вас сообщить нам, находите ли Вы положение достаточно созревшим для того, чтобы тотчас же приступить к созданию местной организации нашего общества в г. Берегсасе. В случае надобности один из руководителей нашего общества может приехать в Берегсас для участия в учредительном собрании тамошнего отделения.

С антиалкоголистическим приветом

Деже Альдор, генеральный секретарь».

После того как управляющий городским хозяйством Балог, заглянувший к нам на минутку, несмотря на служебное время, прочел письмо, он выпил стакан коньяку, раскурил трубку и сказал:

— Этого так оставить нельзя! Дело надо передать прокурору! Сейчас же, сегодня же! Если ты, Йошка, бережешь свою честь…

Отец тоже глотнул коньяку и заявил, что насчет его чести никто не имеет права сомневаться, даже его ближайший друг, что он тотчас же пойдет к лучшему адвокату, и — пусть стоит сколько угодно — если будет нужно, он готов продать и дом, но когда речь идет о чести…

— Подожди, шурин! — воскликнул дядя Фердинанд после того, как и он основательно глотнул коньяку. — Подожди. Никакого адвоката не нужно. Тут нужен Фердинанд-американец. Дело это надо уладить так же, как его уладили бы у нас, в Америке. По-мужски. Вы знаете, что такое суд Линча? Не знаете?.. Это означает, что в Америке нет места для негодяев. Негодяй не имеет права омрачать жизнь честных людей. И, я надеюсь, Берегсас не захочет отставать от Америки.

Отец и дядя Балог очень мало поняли из того, что рассказывал о линчевании дядя Фердинанд, но в одном они, безусловно, согласились с ним: Берегсас не может отстать от Америки.

— Раз так, то позвольте действовать мне! Дай письмо, шурин!

Он долго шушукался о чем-то с отцом и с дядей Балогом. Дядя Балог изредка прерывал это шушуканье таким громким смехом, что трясся не только его собственный живот, но и весь наш дом.

Отец нерешительно смотрел перед собой. В последнее время с ним случалось то, чего раньше никогда не бывало, — он не раз напивался допьяна. Лицо его с некоторых пор стало одутловатым, глаза мутными.

Балог и Фердинанд объединенными усилиями старались склонить отца к суду Линча. Случай привел к нам и Марковича. Как только уксусный фабрикант понял, в чем дело, он тут же присоединился к мнению Фердинанда. Тут уже вынужден был сдаться и отец.

— Линча, Линча! — орал, счастливо хохоча, дядя Балог.

Тридцатого сентября отец получил из Будапешта телеграмму:

«Приезжаю третьего октября после обеда три. Альдор».

Дядя Фердинанд подробно разработал план приема Альдора. План был хорош, но он так и остался планом. Виновником этой неудачи был не Фердинанд-американец, а отец. Наутро второго дня сбора винограда у отца началось сильное расстройство желудка. В Берегсасе эту болезнь, как известно, лечат сливянкой. После принятия двух бутылок этого лекарства отец стал передвигаться очень неуверенно. Хорошо, что против неуверенности в движениях тоже имеется верное средство: крепкий черный кофе. Десять чашек крепкого черного кофе — и неуверенность в отцовских ногах была ликвидирована, но зато началась сильная тошнота. До полудня отца несколько раз рвало, и он бешено ругался. После полудня он был так истощен, что не мог пойти на вокзал встречать Альдора. Фердинанд-американец мобилизовал дядю Балога. Он долго не соглашался, но дядя Фердинанд не давал ему покоя до тех пор, пока не уговорил. Больше того, Фердинанду даже удалось добиться, чтобы на этот раз, в виде исключения, Балог оставил дома свою пятилитровую бутыль в плетенке, которую тот всегда носил с собой вместо тросточки.

Этой большой уступки Фердинанд добился, яснее ясного доказав Балогу, что «расправа» с Альдором, а тем самым и с антиалкоголизмом, является важнейшей задачей с точки зрения материального и морального благосостояния всего города Берегсаса.

— У нас в Америке таких людей вешают!

Альдор приехал. С собой у него был очень маленький чемоданчик и огромный портфель.

Руководитель антиалкоголиков был высокий, широкоплечий мужчина лет тридцати, бритый, в костюме, сшитом по английской моде. У него были необыкновенно длинные руки и широкие, желтые, как лимон, ботинки. На толстом носу сидели очки в золотой оправе.

Прежде всего он справился об отце.

— Шурин мой заболел, — сказал Фердинанд. — В последние дни он пил слишком много воды, а берегсасская вода, знаете ли, очень коварный напиток. У кого организм слабый, того она в два счета с ног свалит.

Альдор удивленно посмотрел на дядю Фердинанда и с подозрением на Балога. Прежде чем отправиться на вокзал, Балог, чтобы заглушить запах вина изо рта, стал жевать жареный кофе, но в борьбе между вином и кофе победу одержало вино. Изо рта Балога, от всей его одежды, от его волос и даже кожи несло алкоголем.

— Пойдемте пешком. Мой шурин живет здесь, недалеко, всего минут десять ходьбы.

Этот десятиминутный путь был чрезвычайно поучителен для Альдора.

На улице было очень немного людей. Да и те не шли, а шатались. Все же они не были настолько пьяны, чтобы не приветствовать управляющего Балога:

— Хорошего сбора!

— Хорошего урожая!

Будапештский гость воспринимал город не зрением, а обонянием. Ноздри его толстого носа дрожали, как у собаки-ищейки, напавшей на след крупного зверя.

По дороге Балог рассказал Альдору о местных условиях:

— У нас разумнее всего выступать против пива. Пиво не для венгров. Его выдумали подлые немцы, истинного венгра тошнит от пива. Подохнуть можно от бешенства, если подумать, что эта лошадиная моча, недостойная даже того, чтоб ее выплюнули, конкурирует с венгерским вином. Хотите, мы выберем вас депутатом в парламент, единогласно выберем, если вы только добьетесь у правительства, чтобы оно закрыло все пивоваренные заводы и оштрафовало всех, кто пьет пиво. Это, конечно, трудно, так как правительство служит Вене, а не венгерскому народу.

Вместо ответа Альдор кусал мясистые губы.

Отец приветствовал будапештского гостя несколькими теплыми словами, но икота мешала ему говорить.

В соответствии с планами Фердинанда Альдора встретили закуской.

— Мы уже поели, — сказал Балог.

Все же он сел за стол, так как ему хотелось убедиться своими глазами, на самом ли деле будапештский гость будет есть эту «собачью еду». На столе стоял большой кувшин простокваши. Храбрый человек уважает храбрость даже в своем противнике. Балог смотрел на Альдора уже чуть ли не с почтением, когда тот стал приканчивать второй кувшин простокваши.

Около шести часов вечера Альдор на бричке Балога выехал в горы, чтобы там, как выразился дядя Фердинанд, «под божьим открытым небом служить святому делу».

Навстречу бричке одна за другой ехали нагруженные тяжелыми бочками телеги, запряженные быками. Возчики в шляпах, украшенных венками из виноградных листьев, весело гикали, понукая быков, тоже увешанных виноградными листьями.

На склонах гор уже горели первые костры. Их пламя окрашивало в красный цвет лишенные плодов виноградные лозы, — они как бы зарделись от стыда при мысли, что их лишили так долго и бережно хранимых плодов. Над кострами в больших медных котлах варился в ознаменование завершения сбора винограда ужин — красный, как кровь, гуляш.

Виноградные лозы были оголены, сборщики устали.

Все же Фердинанду и Балогу удалось собрать на площади перед винным погребом около четырехсот человек, чтобы послушать «будапештского чудака».

Альдор молча наблюдал за приготовлениями. Он быстро уничтожил три больших тарелки гуляша и после этого острого от красного перца блюда выполоскал желудок двумя огромными стаканами козьего молока. Следуя примеру участников сбора, он тоже прикрепил к своему не привыкшему к таким вещам котелку большой букет виноградных листьев.

Отец сжалился над обманутым Альдором и был уже склонен объяснить ему, куда он попал, — объяснить, извиниться и возместить потраченные на поездку деньги. Но Фердинанд не разрешил этого. С большим трудом ему удалось увести отца от «несчастливчика из Будапешта».

Когда публика собралась, Альдор вытер носовым платком свои очки в золотой оправе и влез на огромную бочку.

— Виноделы!..

После этого обращения он сделал паузу. Опять тщательно вытер очки и рявкнул:

— Старая поговорка гласит, что если ты живешь в Риме, то живи по-римски. То же самое можно сказать и сейчас; если ты находишься в Берегсасе, то живи по-берегсасски. Умный человек учится умным словам, а поэтому, приезжая в Берегсас, он так приветствует берегсасцев: «Хорошего сбора!»

Раздались продолжительные аплодисменты и одобрительные восклицания.

Отец и дядя Балог смущенно смотрели друг на друга.

— Хорошее пожелание — это неплохая вещь. Но если оно остается только пожеланием, то стоит не больше пустой бочки. Пустую бочку немец наливает пивом, а венгр — хорошим берегсасским вином. Я венгр. Поэтому в бочку своего доброго желания я наливаю вам хороший совет. — Тут Альдор еще больше усилил свой громовый голос. — Совет мой таков. Берегсасские виноделы! Берегите виноград, который дает вам жизнь, берегите его, как зеницу ока… Услышав мои слова, вы, берегсассцы, наверно, думаете: этот приезжий говорит правильно, только опоздал малость со своим советом, потому что мы и до сих пор берегли свой виноград, как мать ребенка. Не так ли, берегсасцы?

— Так, так, — ответили со всех сторон.

— Я знал, что вы так думаете, берегсасские виноделы, но разрешите сказать вам, что вы ошибаетесь. Даже самая любящая мать не всегда знает, как нужно беречь ребенка от всякого несчастья и от болезни. И вы тоже не знаете. Мать обращается за советом к врачу. А вы обращайтесь ко мне. Хотите совета — я вам его охотно дам. Берегите свой виноград, берегсасцы, берегите и страхуйте. Страхуйте его от мороза, града, наводнения и филоксеры, страхуйте его в солидном платежеспособном страховом обществе, скажем, в обществе «Генерали», основной капитал которого…

Выяснилось, что антиалкоголизм является для Альдора лишь побочным занятием, генеральный секретарь антиалкоголиков был агентом по страхованию.

Человек он был обаятельный. Прекрасно пел, хорошо танцевал и, держа в руках наполненный козьим молоком стакан, с таким пафосом чокался с нашими наполненными вином стаканами, как будто он пил французское шампанское. К полуночи, когда он танцевал с моей матерью, он был уже так же популярен, как директор передвижной труппы Керестей Сентпетери. И хотя Сентпетери приобрел свою популярность тем, что, держа пари, без передышки выпил десять литров вина, после чего, стоя на одной ноге, спел национальный гимн, а Альдор пил исключительно молоко, все же он завоевал не меньше сердец, чем Сентпетери.

Приобретенную им популярность он сумел перевести на деньги. Сбор у него был большой. Многие владельцы виноградников страховали свое имущество от мороза, града, филоксеры и пожара. При свете факелов Альдор, стоя, заполнял на винной бочке полисы. Ему помогал дядя Фердинанд, разговаривавший с антиалкоголиком по-английски.

Маркович тоже застраховал свой виноградник от града, а дом и конюшню от пожара. Отец застраховал свое имущество от всякого рода бедствий.

Альдор оставался в Берегсасе три дня. В сопровождении дяди Фердинанда он обошел всех, подписавших временные полисы; после окончательного оформления договора и получения страхового взноса он выпивал в каждом доме по стаканчику молока. Когда Альдор уезжал, на вокзале его провожало человек сто. Высовываясь из окна вагона, он обещал нам, что в будущем году в дни сбора винограда снова почтит своим посещением гостеприимный Берегсас.

На следующий день после отъезда Альдора дядя Фердинанд тоже стал укладываться. У него появились деньги. Мне он купил красивый альбом для марок.

— Твой шурин большой умница, — сказал Маркович отцу, когда дядя Фердинанд уехал. — У него голова — мое почтение!

А когда отец недоуменно взглянул на него, он расхохотался:

— Неужели ты до сих пор не понимаешь, что Фердинанд-американец одурачил не Альдора, а нас. Антиалкоголик и твой шурин работали, очевидно, сообща. Ваш Фердинанд многому научился в Америке. Таких людей уважать надо!

Турновский завоевывает мир

Уважаемый и любимый всем городом директор берегсасской сберегательной кассы, он же председатель еврейской общины, Берталан Кацман скончался. Директор банка, с большими усами, всегда носивший венгерский национальный костюм и куривший крестьянский табак в крестьянской трубке, умер прекрасной смертью.

Финансовый король города Берегсаса держал пари с управляющим Балогом на сумму в пятьдесят форинтов. Спор заключался в том, кто из них, не вставая из-за стола, съест больше голубцов. Такого рода пари в Берегсасе называлось «южноамериканской дуэлью».

Условия состязания Кацмана — Балога были оформлены письменно секундантами дуэлянтов. Согласно этим условиям, Кацман и Балог должны были состязаться в ресторане гостиницы «Лев». Они должны были есть поочередно по три голубца до тех пор, пока один из них не свалится. После каждого голубца разрешено было съесть кусочек хлеба и выпить стакан вина. На тот случай, если кто-либо из состязавшихся почувствует себя плохо, было предусмотрено, что его секундант имеет право брызнуть ему в лицо содовой водой. Секундантом Балога был мой отец, Кацмана — Маркович.

Так как «южноамериканские дуэли» в Берегсасе не были редкостью, то местная газета даже не упомянула бы о состязании или в крайнем случае написала бы три-четыре строки о том, кто победил, если бы эта дуэль не стала навеки памятной из-за смертельного исхода.

Кацман был не в ударе. Уже после восемнадцатого голубца он снял воротник, после двадцать первого — ботинки, а после двадцать четвертого попросил Марковича брызнуть ему в лицо содовой водой. Маркович с готовностью исполнил свою обязанность секунданта. Казалось, будто от содовой воды Кацман опять ожил. Двадцать девятый голубец он проглотил благополучно. Но когда после тридцатого он протянул руку, чтобы взять стакан с вином, то свалился со стула на пол. Маркович, верный своим обязанностям, вылил на лицо валяющегося под столом директора банка и председателя общины целую бутылку содовой воды. Когда финансовый король даже после этой операции не встал, уксусный фабрикант, как его секундант, вынужден был признать, что управляющий Балог выиграл пятьдесят форинтов.

Радость победы отец, Балог и Маркович отпраздновали тем, что остались в ресторане еще часа на два, и, может быть, просидели бы там до самого утра, если бы Балог не повздорил с владельцем «Льва». Балог не слишком тихо обвинил владельца гостиницы в том, что он «крестит» вино, то есть наливает в вино воду. Хозяин, желая доказать свою невиновность, пообещал Балогу дать ему пощечину. В ответ на это Балог отпустил ему такую оплеуху, что у того сразу же пошла кровь из носа. Тогда вся компания собралась уходить, но прежде чем отправиться в ресторан другой гостиницы, «Рояль», Маркович наклонился, чтобы разбудить валяющегося под столом финансового короля.

— Господин директор, зачем вам лежать в этом мерзком кабаке? Пойдемте с нами в «Рояль», там нам дадут чистое вино.

Однако директор никак не реагировал на это приглашение, даже упоминание о чистом вине не заставило его встать на ноги. Не поднялся он также, когда Маркович начал его трясти. Тогда отец позвал на помощь доктора Яношши, сидевшего как раз в ресторане за вторым столиком от них и выпивавшего вместе с начальником полиции Балажем. Яношши встал на колени возле директора и стал толкать его, затем вынул карманное зеркальце и поднес его к носу Кацмана.

— Бедный Берталан, он уже около часа находится перед престолом божьим, — сказал Яношши, вставая и очищая пыль с колен.

— Бедняжка не может даже потребовать от меня реванша, — сказал Балог, вытирая глаза.

Весь Берегсас проводил любимого и уважаемого финансового короля в его последний путь.

Перед открытой могилой раввин по-венгерски сказал прощальную речь, прерываемую рыданиями, об этом «большого ума и горячего сердца человеке, всегда готовом на борьбу за венгерскую родину и Моисееву религию». Кто не плакал, слушая проповедь, тот зарыдал, когда цыганский оркестр Яноша Береги-Киш заиграл любимую песню покойного:

Моя глотка Всегда сухая. Такая глотка Была ль другая?

В день похорон Берталана Кацмана покончил с собой главный кассир берегсасской сберегательной кассы Тихамер Фюзи. Он выстрелил себе в рот и тотчас же умер. На следующий день повесился начальник берегсасской городской полиции Даниель Балаж. Когда его тело вынули из петли, оно было уже холодным и окоченелым. Через два-три дня полиция арестовала Шамуэла Кашшаи — главного бухгалтера берегсасской сберегательной кассы.

Из чуткости по отношению к семьям покойных местные газеты ничего не писали о том, что было найдено в книгах банка и чего не было найдено в кассе. Но зато одна из будапештских газет в своем сообщении о случившихся в Берегсасе смертях, самоубийствах и арестах разрешила себе такую шутку:

«Чтобы построить новый дом в Берегсасе, год тому назад был раскопан участок столетней корчмы „Тюльпан“. Под погребом корчмы рабочие нашли одиннадцать скелетов. Обнаружившие эту неожиданную находку вряд ли так же сильно удивились, как те, кто открыл сейчас большой несгораемый шкаф берегсасской сберегательной кассы».

Берегсасская сберегательная касса закрылась. Когда ее вновь открыли, она имела уже совсем другое название: «Берегсасское отделение Будапештского венгерского коммерческого банка». Руководил этим «отделением» не директор, а прокурист [15], в качестве которого в Берегсас приехал из Будапешта Арпад Комор.

Насколько популярен был покойный Берталан Кацман в Берегсасе, настолько непопулярен был этот Комор. Каждый поймет это, узнав, что Комор через адвоката предложил отцу немедленно вернуть все займы, когда-либо полученные им от берегсасской сберегательной кассы. Добрую половину виноградника, которую мы для этой цели вынуждены были продать, купил уксусный фабрикант Маркович.

Спустя два месяца после смерти Кацмана сгорел берегсасский кирпичный завод, на котором работали пятьдесят пять рабочих. Завод был застрахован от пожара, но его владелец Игнац Ясаи уже около двух лет не вносил страховых взносов. Развалины завода и виноградник Ясаи были распроданы с аукциона. Виноградники купил Маркович, а развалины завода — некий Мано Кохут, который только за несколько дней до аукциона первый раз вступил на берегскую землю. Он был шурином прокуриста Комора.

Вскоре весь Берегсас понял, что Кохут — чудак. Ясаи был по уши в долгах, потому что дела завода шли очень неважно, а сумасшедший Кохут расширил завод в четыре раза против прежнего. На заводе Кохута над производством кирпичей и черепицы работало в течение тринадцати часов в день больше двухсот мужчин, женщин и детей.

Через несколько месяцев выяснилось, что Кохут вовсе не сумасшедший. За то время, пока завод строился, банк скупил за бесценок целый ряд фруктовых садов, принадлежащих большей частью таким берегсасцам, у которых во времена Кацмана накопились в банке очень большие долги и выплатить их они теперь не могли. На месте фруктовых садов банк проложил улицу. Эта улица не изгибалась, как другие берегсасские улицы, ни влево, ни вправо, а вела прямо от вокзала к базарной площади, где помещались комитатское управление, суд, банк и аптека. По обеим сторонам улицы банк выстроил красивые дома с черепичными крышами и асфальтировал ее на свой счет. А так как в течение нескольких дней почти все движение города сосредоточилось на этой новой «улице Андраши», то со всех сторон появились покупатели, желавшие купить построенные банком новые дома. Комор не торопился с продажей и ждал, пока покупатели начнут перебивать друг друга. Ждать ему пришлось недолго.

На улице Андраши жил сам Комор. Там жил и Кохут. Там же купил себе дом и новый начальник полиции Пал Шимон. Вскоре на улицу Андраши переехали все лучшие магазины города, в том числе и универсальный магазин Тауба, известный во всем комитате по его объявлениям в газете «Берег»:

Три старых слова: Тауб — король шляп.

Три новых слова: Тауб — король галстуков.

Город много выиграл от этой новой улицы. Банк выиграл тоже немало. Не остался в убытке и Кохут. Когда банк получил разрешение правительства на объединение лесопилок в Берегсасе и Дольхе, находившихся на расстоянии пятидесяти с лишним километров от Берегсаса, и создалось акционерное общество, главными членами которого были уксусный фабрикант Маркович и начальник уезда Вашархейи, Кохут начал строить фабрику печей. Он, который до этого ездил на велосипеде, купил себе двух прекрасных лошадей и карету. Не бричку, а настоящую закрытую карету, со стеклянными окошками, какой в Берегсасе до сих пор еще не было.

Пока Комор был занят прокладкой новой улицы, начальник полиции Шимон, попавший в Берегсас из Кашши после самоубийства Балажа, очистил старые улицы города — пока, правда, не от пыли, а от нищих. Нищенство было в Берегсасе таким же распространенным занятием, как употребление вина. Попрошайничали состарившиеся рабочие и разорившиеся виноделы, если их дети не могли или не желали содержать их. Попрошайничали больные, инвалиды и безработные. С этими профессиональными нищими конкурировали любители. По средам, когда приезжавшие на базар крестьяне кончали свои дела, они оставляли телеги на детей и шли на часок-другой попрошайничать. Делали они это для того, чтобы возместить себе деньги, уплаченные Пинкасу Крепсу, владельцу корчмы с надписью: «Здесь лучшее вино! Пейте здесь!» Попрошайничали, конечно, не все приезжие крестьяне, но большинство из них. Это были «нищие по средам». По всем остальным дням недели, кроме субботы, крейцеры собирали ученики школы талмудистов, руководимой знаменитым в семи комитатах раввином Нахманом Траском.

Жестокий начальник полиции Шимон запретил попрошайничать без специального на это разрешения. Запрещения он не отменил, даже когда ученики Нахмана Траска направили к нему делегацию. Владелец корчмы с надписью: «Здесь лучшее вино! Пейте здесь!» — Пинкас Крепс в один базарный день напоил дежурных полицейских, надеясь таким путем вновь завоевать для своих постоянных посетителей отнятое у них Шимоном право свободного попрошайничания. Крепс был известным вербовщиком правительственной партии и вообще очень влиятельным человеком. Когда ему случалось выпить больше обычного, он говорил:

— Клеветать так подло, так по-свински, так бессовестно и опасно, как я, не умеет никто во всем Берегском комитате.

Крепс не переоценивал своих способностей, они давали ему власть. Но на начальнике полиции Шимоне Крепс споткнулся.

Двое полицейских, напившихся по милости Крепса пьяными в служебное время, были без всяких разговоров уволены Шимоном со службы. Двадцать два крестьянина, пойманные на попрошайничаньи без разрешения, были посажены на день на городские харчи. А чтобы крестьянам под арестом не было скучно, Шимон посадил к ним еще и двенадцать талмудистов. Эта его мера вызвала большое возмущение в городе. Траск, учитель талмудистов и, кроме того, до мозга костей сторонник независимцев, назвал Шимона «лакеем Вены». Но начальник полиции даже этого не испугался. Он знал, что его твердо поддерживает новый бургомистр Эмиль Турновский.

Во время владычества бургомистра Гати Турновский был городским секретарем. Его маленькую худую фигуру знал весь город. Называли его не иначе, как «маленький Турновский». Когда Гати не мог уже дольше скрывать свой сильно прогрессировавший паралич, бургомистром Берегсаса после упорной борьбы был избран маленький Турновский. Избрали его не как сторонника правительства или независимцев. Он был избран под влиянием написанной им для газеты «Берег» статьи в поддержку банка. В своей статье, озаглавленной «Новые запросы новых времен», Турновский требовал «широких реформ», чем привлек на свою сторону всех прогрессивно настроенных граждан и тех, кто надеялся продать банку свой сад под новые дома. Сердца остальных берегсасцев он завоевал тем, что привлек общее внимание к «все усиливающейся активности русин Берегского комитата». Наступление русин, по его мнению, мог отразить только «большой и богатый современный Берегсас. Поэтому, — писал он, — пусть каждая наша улица станет такой, как улица Андраши. Надо закупить поливные машины. Надо соединить город с виноградниками хорошими дорогами. Нужно ввести в городе освещение, достойное нашего века, — электричество. Необходимо завоевать для берегсасского вина рынки Вены, Берлина, Лондона и Нью-Йорка».

Турновский был избран огромным большинством голосов и тотчас же отдал Шимону распоряжение навести в городе порядок. Сам же он, по совету прокуриста Комора, посвящал большую часть своего времени тому, чтобы завоевать мир для берегсасского вина. По его инициативе было создано «Берегсасское общество сбыта вина».

Директором-председателем этого общества был избран Иштван Тарр. Тарр, огромного роста мужчина, был шурином вицеишпана Гулачи. Он был крупнейшим владельцем виноградников в Берегсасе и известным вербовщиком правительственной партии. Из-за Тарра при основании общества в него вступили только те виноделы, которые поддерживали правительственную партию. Но потом, когда выяснилось, что общество держит слово, выдает авансы под урожай и готово даже купить у своих членов вино до того, как созреет виноград, берегсасцы массами повалили к Тарру. Но Тарр стал разборчивым. Самых ярых независимцев он под тем или иным предлогом не принимал в общество и отказывал в приеме также тем виноделам, долги которых были слишком велики. Виноградники этих задолжавших хозяев вскоре сменили своих владельцев, так как банк новых займов не давал.

Виноделы-независимцы либо осознали и признали, что придерживались до сих пор ошибочной политики, либо очень скоро тоже попали в число тех, кто продавал свои виноградники, не имея возможности продавать вино.

— Ну, Йошка, — сказал однажды Маркович моему отцу, — выбирай: либо ты откажешься от Ураи, либо тебе придется отказаться от своих виноградников.

— Ни то, ни другое, — ответил отец.

— Тогда ты скоро расстанешься с обоими. Отныне только члены общества будут получать хорошую цену за свое вино, а остальные… — И Маркович махнул рукой. — Что же касается Ураи, то могу держать с тобой пари — скоро он перестанет быть независимцем.

В одном он оказался прав: те хозяева, которые не были членами общества, выручали за свое вино значительно меньше, нежели члены общества. И все потому, что они производили и продавали берегсасское вино, в то время как члены общества производили вино берегсасское, но продавали токайское.

В это время боровшиеся против конкуренции токайского вина пивные фабриканты распространяли знаменитый прейскурант, который был известен каждому венгерскому читателю газет, но который полностью понимали только берегсасцы. В составленном пивными фабрикантами винном прейскуранте было написано:

Цена бутылки простого токайского вина 1 форинт

— " — " — хорошего — " — "- 2 — " -

— "- " — прекрасного — "- " — 3 — " -

— "- "- первосортного — "- "- 4 — " -

— "- "- настоящего — "- "- 5 — " -

Простое, хорошее, прекрасное и первосортное токайские вина происходили из Берегсаса, и только настоящее токайское вино было родом с виноградников Токая — и то не всегда.

Руководимое Тарром общество продавало большую часть берегсасских вин «Обществу сбыта токайского вина», и таким образом берегсасское вино попадало в Будапешт, Вену, Берлин, Лондон, Нью-Йорк с надписью «Токайское». Бургомистр Турновский завоевал мир.

Когда общество стало полновластным хозяином в берегсасских горах, отец мой совсем осиротел. Один только человек иногда напивался вместе с ним — это был управляющий городским хозяйством Балог. Но вскоре настало печальное время, когда отцу пришлось пить одному.

Бургомистр Турновский уволил управляющего Балога. Эта принудительная отставка так огорчила Балога, что он стал пить еще сильнее. Как известно, антиалкоголиком он никогда не был, но теперь изо дня в день напивался допьяна, а для этого требовалось немалое количество вина. Однажды, будучи совершенно пьяным, Балог поссорился с отцом и назвал его, между прочим, «вонючим жидом». Отец хорошо знал Балога и не особенно близко принял к сердцу это оскорбление. Но когда протрезвившийся Балог узнал, что в пьяном виде кровно обидел своего лучшего друга, он горько заплакал и письменно попросил у отца прощения. Письмо это он заканчивал словами:

«Даю тебе, Йошка, честное слово, что никогда больше в своей жизни пить не буду ни вина, ни водки, только воду и молоко. Пусть назовут меня немцем, если я когда-либо нарушу свое слово».

После получения этого письма отец тотчас же пошел к Балогу и в течение нескольких часов уговаривал его отказаться от этого ужасного решения. Но Балог был неумолим.

Целых четыре дня он пил только воду и молоко и бродил по улицам Берегсаса, как бездомная собака. На пятый день, после того как он съел свое любимое блюдо — коложварские голубцы, с ним случилась рвота. На шестой день он слег в постель. В ушах у него звенело, и он не совсем понимал, что ему говорили. Перед глазами у него мелькало, временами он ничего не видел. Локти и колени болели так сильно, что он орал от боли.

Жена его позвала врача, знаменитого доктора Рейсмана, который переехал в Берегсас из Кашши. Рейсман прописал какие-то капли и велел его жене натирать больного четыре раза в день подогретой водкой.

Ни предписанные Рейсманом капли, ни подогретая водка не помогли. Балог от боли искусал себе до крови губы, а ногтями исцарапал всю грудь.

По совету моего отца, жена Балога обратилась к доктору Яношши. После осмотра больного Яношши написал рецепт и с рецептом самолично отправился в аптеку. Через полчаса он явился в комнату больного с трехлитровой бутылкой в руках. В бутылке было какое-то желтое лекарство.

Размер бутылки, в которой было лекарство, и цвет лекарства вызвали у больного странное подозрение. Прежде чем принять первую дозу лекарства, он внимательно прочел накленную на бутылке этикетку. На ней было написано: «Аптека „Медведь“ Лайоша Мейзельс, Берегсас. Площадь Лайоша Кошута». После этого следовало название лекарства по-латыни. Этого больной прочесть не мог. После латинских слов было указано по-венгерски, как принимать лекарство: «Через каждые полчаса по пивной пружке».

Первую дозу лекарства дал Балогу сам Яношши. Запах лекарства, а может быть, и его вкус были как у вина, но больной уже ни запаха, ни вкуса не ощущал. Его тут же вырвало. В течение дня Яношши пытался давать больному еще три-четыре раза желтоватое лекарство, но это не привело ни к каким результатам.

Ночью Балог стал бредить.

К утру он умер.

Перед страшно мучительной смертью он укусил себе язык.

— Так случается с теми, кто не пьет, — сказали берегсасцы, — он не пил десять дней и потому умер.

— Бедный Балог умер не потому, что десять дней не пил, — возразил Яношши, — а оттого, что в течение пятидесяти пяти лет слишком много пил.

Новый мир, новые люди

Бургомистр Турновский обещал коренным образом изменить жизнь Берегсаса. Наиболее бросающимся в глаза изменением было увеличение городского налога. На втором году правления Турновского город стал взимать со своих граждан почти втрое больше налогов, чем в последний год службы Гати.

Бондари, еще недавно чувствовавшие себя господами, одни за другим обанкротились. В Берегсасе была построена бондарня, и цена на бочки значительно снизилась. Это пошло во вред не только бондарям. Из-за множества дешевых бочек потерял свою прелесть и прекрасный старинный праздник сбора винограда. Раньше часть сусла приходилось выпивать на месте, так как не было достаточного количества бочек. Пригодные бочки стоили почти столько же, сколько и сусло. Теперь бочек уже было сколько угодно, да и покупателей вина искать не приходилось. На берегсасское вино была установлена определенная цена, и поэтому на третий день сбора винограда на улицах Берегсаса можно было встретить множество трезвых людей.

Раньше гора, на которой рос виноград, получала навоз только в день мерзнущих святых, когда горели костры из навозных куч. Теперь привозили навоз и после сбора, до того, как выпадал снег, и после весеннего таянья снега, а также перед окучиванием. И из благодатных берегсасских гор полилось желтое токайское вино.

Иштван Тарр купил автомобиль. Это был первый автомобиль во всем Берегском комитате. Он был похож на извозчичью пролетку, у которой отпилили оглоблю. Во время езды он бешено гудел — ту-ту-ту-у! — и распространял такую вонь, что у людей слезы текли из глаз.

Но гудение автомобиля было не единственным новым звуком в Берегсасе, так же как и вонь бензина — не единственным непривычным запахом. С. тех пор как полиция была реорганизована и полицейские стали уже не теми, всегда ощущающими жажду и почти всегда пьяными ворами в форме, которых можно было купить за литр вина, в Берегсасе начали происходить небывалые раньше преступления. То, что за последнее время не было ни одного базара без того, чтобы у двух-трех крестьян не украли серебряных часов, — это еще ничего. То, что у одного из лошадиных барышников, кривого Шебеки, вместе с кошельком вырезали и карман, — это тоже еще не было признаком новой жизни. Но когда в Малом лесу нашли убитой, с двенадцатью колотыми и резаными ранами, пожилую жену учителя гимназии Бенда, все почувствовали, что живут уже не в старом веселом, беззаботном Берегсасе.

Убийцу жены Бенда поймали. Йенё Кооца, сын бывшего винодела, землю которого продали с аукциона, исключенный из школы гимназист, а впоследствии писарь у адвоката Чато, после двух основательных пощечин начальника полиции Шимона признался, что убил госпожу Бенда. Он подчеркнул и настаивал на занесении в протокол, что совершил преступление не из желания нажиться.

Не успело еще улечься волнение, вызванное убийством, как город был взбудоражен новой сенсацией. Ночью был ограблен магазин часовых дел мастера и ювелира Кароя Немети на улице Андраши. Грабители оставили столько следов, что найти их было нетрудно. На следующий же день все трое предстали перед Шимоном. Это были бывший винодел Телкеш и его два сына.

В течение нескольких недель весь город взволнованно ожидал суда над убийцей и над грабителями. Многие из дам уже заказали себе платья, в которых собирались идти на процесс, но потом на берегу Верке произошли такие события, что убийцы и грабители были забыты.

На заводе Кохута началась забастовка.

Владелец кирпичного завода Мано Кохут — об этом часто писали в газете «Берег» — был современным, образованным и гуманным человеком. Внешностью этот худой, высокий, немного сутулый, русый человек был более похож на ученого, чем на фабриканта. Костюмы его были сшиты из дорогой материи, но он предпочитал уже вышедший из моды покрой и избегал ярких цветов. Он ездил в застекленной карете и носил очки в никелевой оправе. Под мышкой у него почти всегда торчала какая-нибудь толстая книга. Да, Кохут читал толстые научные книги. Иштван Тарр однажды чуть не упал в обморок, увидев заглавие одной из книг, которую читал Кохут: «Современный социализм».

— Вы читаете такие книги? — спросил, задыхаясь, имевший предрасположение к удару Тарр, который о социализме знал только из газеты «Берег».

— До тех пор, пока эти книги читаю я, все в порядке, — ответил с тонкой улыбкой Кохут.

Несмотря на этот ответ, Тарр счел своим долгом сообщить начальнику полиции капитану Шимону, какую книгу он видел у Кохута.

— Я сам слежу за литературой такого рода, — ответил Шимон.

— Это плохо кончится! — завопил Иштван Тарр.

— Безусловно, — сказал Шимон. — Вопрос только — для кого?

Гуманизм Кохута чувствовал каждый рабочий на заводе. При Ясаи рабочие трудились четырнадцать часов в сутки. С тех пор как завод принадлежал Кохуту, рабочий день был тринадцатичасовой. От пяти утра до двенадцати дня и после часового перерыва — от часу до семи. Заработная плата тоже повысилась. Нельзя сказать, чтобы очень. Во всяком случае, настолько, что рабочие значительно реже во время работы падали в обморок от голода. Был даже такой случай, — правда, за полтора года только один, — что одной из своих работниц Кохут после родов дал трехдневный отпуск.

Об этом писали обе берегсасские газеты. «Берегская газета» поместила серьезную большую статью о мероприятиях Кохута по улучшению быта рабочих. Кохут, например, совершенно порвал с унаследованными от Ясаи традициями и построил на своем заводе отдельную уборную для женщин и отдельную для мужчин.

Поэтому понятно, что почти все берегсасцы, читающие газеты, сочли чуть ли не личной обидой объявленную рабочими кирпичного завода забастовку.

Со словом «забастовка» сначала были некоторые затруднения. Из уст в уста передавали, что на кирпичном заводе забастовка, но что такое забастовка и с чем ее едят, нужно ли вызывать пожарника или врача, — это знали очень немногие. Счастье, что газета «Берег» все разъяснила.

«Забастовка, — писала газета, — это совместное и одновременное преступление тех рабочих, которые ленятся работать, а хотят только есть, пить и спать по целым дням».

Тогда сразу все поняли. Неясным для многих осталось только: почему рабочие завода Кохута не работают во время забастовки?

На второй день забастовки я впервые услышал имя Яноша Фоти.

Маркович сказал моей матери:

— Этот Янош Фоти, пожалуй, еще более опасный негодяй, чем Асталош.

«Янош Фоти!»

Имя врезалось в мою память. Тогда я, конечно, никак не мог предугадать, что много лет спустя, в деревне Намень, на берегу Тисы, именно я буду закрывать глаза умирающему Яношу Фоти и в последний раз именно я поцелую его грязный от пыли и крови лоб.

Янош Фоти, Янош Фоти — это имя не сходило с уст всех жителей Берегсаса. Фоти был рабочим на заводе Кохута, машинистом. Он организовал забастовку и руководил ею. Когда я в первый раз увидел его, он шел во главе бастующих рабочих по улице Андраши. Это был коренастый, плечистый человек лет тридцати. Волосы у него были коротко подстрижены, усы и глаза черные. Из всей его одежды я запомнил только, что на нем была синяя рубашка без галстука.

Он шел маленькими, быстрыми шагами. Вместе со следовавшими за ним демонстрантами он направлялся к городской ратуше. За ним шло около полутораста заводских рабочих: мужчины, женщины и даже несколько детей. Одна из женщин держала в руке знамя, сделанное из красного головного платка. Знамя было простенькое. Шедшие за ним были бледные, худые, грязные и оборванные люди. Один из демонстрантов иронически кричал хриплым голосом:

— Вот идут безродные мерзавцы!

Товарищ кричавшего, вспомнив, вероятно, оборванных солдат Тамаша Эсе, добавил:

— Вперед, нищий, голодный нищий!

Из домов и магазинов выбегали люди, чтобы смотреть на чудо.

— Во-о-о, — крикнула толстая жена мясника, — карнавал нищих!

Стоящие около нее засмеялись.

С тех пор я часто читал в книгах, что первые демонстрации рабочих пробудили в буржуазии страх и ненависть. В Берегсасе этого не было. Те, кто видел эту демонстрацию, не испугались, не почувствовали ненависти, просто удивились. Что это такое? Кто такие? Чего хотят? Какое несут знамя? Почему называются мерзавцами?

Среди зевак было, конечно, много таких, которые, осознав, что значит скромное красное знамя, испытали бы страх и ненависть. Но большинство зрителей, если бы они поняли, что происходит, стали бы приветственно махать шляпами Фоти. На заводских смотрело много рабочих-виноделов, у которых никогда ничего не было, которым будущее ничего не сулило, но ни у одного из них красное знамя не заставило быстрее биться сердце. На демонстрантов глядело также много мелких хозяев-виноделов, давно уже потерявших сон и ломавших себе головы над тем, кто, как и чем мог бы их спасти. Если бы они знали, что означает красное знамя!..

Даже утомленные, тащившиеся за решительным Фоти люди еще не знали, а только чувствовали и догадывались, что они идут на борьбу за новый мир.

Но с выходом очередных номеров обеих местных газет на берегсасцев обрушились страх и ненависть. С пеной у рта ругали газеты «богохульствующую социалистическую банду грабителей, убийц и изменников отечества». Газета «Берег», поддерживавшая правительство, призывала всех «честных» жителей комитата без различия партий, языка и религии объединиться против этих «отбросов» человечества. Газета независимцев, «Берегская газета» обратилась к вицеишпану с требованием усилить отряд берегсасских жандармов, потому что в случае если он этого не сделает, то будет отвечать «за потерю нашего состояния, оскорбление бога, за втаптывание в грязь нашего национального знамени, за гибель наших жен и невинных детей». В католическом костеле, в греко-католической церкви, в кальвинистской церкви и еврейской синагоге попы всех четырех мастей с амвона объявили войну этим «бессовестным канальям». Кальвинистский священник Каллош назвал Фоти «антихристом».

Берегсас охватила горячка.

Многие стали серьезно подумывать о поджоге Цыганского Ряда: пусть гибнет вместе с его ненавистными жителями!

Многие из берегсасских граждан приобрели сторожевых собак, и не один хозяин-винодел закопал в землю деньги, которые до этого времени хранил в старом чулке.

Впрочем, демонстрация и забастовка закончились очень скоро.

Перед ратушей демонстрантов ждали жандармы и полицейские.

Бургомистр Турновский послал к демонстрантам одного из офицеров полиции и велел передать, что он готов принять их делегацию, состоящую из трех человек.

Фоти с двумя другими рабочими вошли в здание ратуши. В приемной бургомистра все трое были арестованы.

Демонстрантов, лишившихся руководителей, жандармы и полицейские разогнали.

Рабочие завода Кохута на другой день вышли на работу.

Тринадцатичасовой рабочий день остался в силе. Что касается требования рабочих относительно повышения заработной платы, то Кохут обещал в дальнейшем обдумать этот вопрос.

Спустя несколько дней двое из арестованных были освобождены. Только Фоти отдали под суд. Одно время в городе поговаривали о том, что за забастовку на кирпичном заводе будет привлечен к ответственности и Асталош, но потом выяснилось, что Асталош уже пять месяцев сидит в тюрьме и, следовательно, в организации забастовки никакого участия принимать не мог.

Берегсасские дамы показали свои туалеты, заказанные для суда над убийцей и грабителями, на судебном заседании по делу Фоти. Председатель суда распределял билеты на это заседание после тщательного отбора, и в результате зал суда очень напоминал модный салон.

Самое заседание разочаровало присутствующих. Фоти оказался самым обыкновенным человеком.

«Двадцать девять лет. Венгр. Кальвинист. Не судился. Женат. Двое детей. Сын крестьянина села Берег-Ардо. До двадцати одного года работал батраком. Служил в армии, в одном из будапештских артиллерийских полков. После военной службы работал в течение пяти лет в Будапеште, на одном из машиностроительных заводов. Там познакомился со своей будущей женой».

Фоти вел себя на суде очень спокойно. Не пытался отрицать, что забастовку на кирпичном заводе организовал он и он же ею руководил. Его речь была определенно скучной дли публики. Он применял много непонятных и, по мнению присутствующих, бессмысленных выражений, как, например, капиталистическая эксплуатация, остатки феодализма, классовая борьба, классовое государство, классовый суд.

Несколько более интересным был допрос жены Фоти.

Это была хорошенькая, худая блондинка, того же возраста, что и Фоти.

За словом в карман она не лезла.

— Моего мужа отдали под суд за то, что Кохут заставляет своих рабочих трудиться свыше сил, а платит гроши, — заявила она.

— Янош Фоти предстал перед судом, — торжественно провозгласил вспотевший судья Кицбюхлер, — потому что возбуждал других против бога и отечества.

— Это старая песня! — сказала жена Фоти. — Тот, кто боится за свой карман, всегда вспоминает о боге.

Кицбюхлер призвал ее к порядку и повышенным голосом задал следующий вопрос:

— Значит, вы отрицаете, что Янош Фоти является врагом Венгерского королевства?

— Лучше бы вы спросили меня, господин судья, кто является врагом трудящегося народа Венгрии! Если вы не спросите, скажу сама: Шенборн, Кохут, Комор, Гулачи, ну, и вы, господин судья, а также подобные вам люди.

Жену Фоти, явившуюся на суд в качестве свидетельницы, Кицбюхлер приговорил за оскорбление суда к двухнедельному аресту.

Янош Фоти был присужден только к восьми месяцам тюрьмы.

В то время венгерские законы и венгерские суды еще не были приспособлены к кровавому подавлению рабочего движения.

В день рождения его величества Франца-Иосифа, после торжественного обеда, устроенного бургомистром, некий член комитатского самоуправления, независимец Кальман Вандор, просидел в одном всем известном месте несколько больше времени, чем обыкновенно. От скуки он прочел там экономический раздел одной будапештской газеты и решил, что теперь он кое-кому покажет…

И Кальман Вандор действительно показал, на что он способен.

На заседании самоуправления комитата он разоблачил прокуриста банка Комора, указав, что тот обманывает куруцский комитат и на деньги прусских банков строит железную дорогу Берегсас — Долха.

— Железная дорога, которую венгерский народ до сих пор считал своей, на самом деле принадлежит прусским банкирам.

Разоблачение Вандора вызвало ужасную бурю. Даже сторонники правительства пришли в ярость.

— Неслыханно! Возмутительно! — кричали со всех сторон.

Но бургомистр Турновский не согласился с взбунтовавшимися венграми.

— С каких это пор и почему надо считать национальным несчастием, если наши немецкие союзники помогают нам строить железную дорогу, насаждать у нас культуру? Тот, кто в этом усматривает несчастье, принимает дружескую руку за хлыст. Вместо того чтобы осыпать грязью наших друзей, вы бы говорили лучше о том, что в Волоце выбрали русинского старосту.

Новая буря. Теперь скамьи ломали члены самоуправления русинского происхождения.

Слова попросил сойвинский русинский поп Дудич.

— Вот уже четыреста лет немцы мучают народы Венгрии и сдирают с них семь шкур, а бургомистр Турновский усматривает для Венгрии опасность в том, что русины в Волоце избрали своего русинского старосту.

— Русский агент! — крикнул Дудичу Маркович.

— Держи язык за зубами, жид! — ответил русинский поп.

Услышав бранные слова, члены самоуправления один за другим повскакали со своих мест.

Все орали. В воздухе замелькали кулаки.

Председательствовавший Гулачи после долгих напрасных звонков, с трудом припоминая классический пример, закричал громким голосом:

— Убивайте друг друга, господа, только прежде выслушайте меня!

После этого странного предложения в зале восстановилась тишина.

Чтобы придать своим словам особую торжественность, Гулачи поднялся с председательского места.

— Я думал, уважаемое собрание, — сказал он, — что все мыслящие люди поняли то, что произошло за последние месяцы в нашем благородном комитате, и что каждый исполнит свой долг. Не русские и не немцы угрожают теперь Венгрии. Тот, кто даже после суда над Фоти не понял, где скрывается враг и кто является врагом, тот, боюсь, проснется только, когда над его головой будет гореть крыша. Теперь, господа, нет больше места трениям между нами. Тот, для кого священны бог, король и отечество, отбросит старую вражду и станет в ряды борцов, всегда готовых защищать свое гнездо, древнюю землю своих предков.

В ответ на слова вицеишпана Гулачи последовали громкие аплодисменты и крики «ура». В этот день заседание комитатского самоуправления вынесло все свои решения единогласно.

Спустя несколько недель после суда над Фоти в Берегсасе случилась новая сенсация: на его улицах появилась первая поливная машина.

Третий роман Филиппа Севелла

Спустя два года после моего возвращения в Берегсас, в Сойве и в ее окрестностях вспыхнула страшная эпидемия сыпного тифа. Несмотря на то что из Мункача и даже из Берегсаса в Сойву были посланы врачи и медицинские сестры, в сойвинском округе смерть работала в три смены.

Во всех церквах комитата, без различия языка и религии, ежедневно молились за выздоровление больных и за спасение душ умерших. Берегсасские православные устроили даже процессию с хоругвями. Спасению душ умерших от тифа это, может быть, и помогло, но на судьбу больных никакого влияния не оказало. Эпидемия закончилась только с наступлением необыкновенно суровой зимы. К тому времени число жертв дошло уже до двух тысяч.

После того как последние жертвы эпидемии в Сойве были похоронены, а заразные бараки сожжены, мункачские и берегсасские врачи поехали домой. В это время заболел дядя Филипп. Но не тифом. Когда приглашенный тетей Эльзой из Мункача врач провел с больным полтора часа, он сказал ей:

— Коллега Севелла истощен вследствие крайнего физического переутомления. Он слишком много волновался. Сейчас он нуждается в отдыхе — больше ничего. Через несколько недель он будет здоров.

Мункачский врач ошибся.

Прошло три недели, четыре, но в состоянии дяди Филиппа никаких изменений к лучшему не произошло. Сойвинский «еврейский доктор», который в течение двух с половиной месяцев эпидемии не спал спокойно ни одной ночи, ни разу не доел ни одного обеда и ужина, работал за десятерых и за два месяца потерял почти восемь кило, — целыми днями безмолвно сидел у своего письменного стола, неподвижно глядя в пространство. Тетя Эльза по утрам одевала его, по вечерам раздевала, а днем кормила, как маленького ребенка.

Когда выяснилось, что утешительное пророчество мункачского врача не сбылось, тетя Эльза пригласила врача из Берегсаса — доктора Яношши. Он провел в доме Севелла целый день. Перед отъездом он сказал тете Эльзе:

— Меланхолия. Необходимо изменить обстановку, развлечься… Я бы на вашем месте, сударыня, поместил коллегу Севелла в один из будапештских санаториев.

Тетя Эльза последовала этому совету.

Не имея достаточно денег, она обратилась за помощью к моему отцу. Кароя поселила у нас, а сама поехала с больным мужем в Будапешт. Там дядю Филиппа поместили в один из самых дорогих санаториев для нервнобольных.

Санаторий поглотил много денег, но дяде Филиппу никакой пользы не принес. Тетя Эльза не доверила своего мужа сестрам и осталась сама в санатории. Она сама одевала и раздевала дядю Филиппа, сама кормила его, охраняла его сон, сидя рядом с его кроватью. Врачи были уверены, что после такого ухода за больным жена Севелла скоро заболеет. Но они ошиблись. Работа, бодрствование и тревога за мужа не сломили тетю Эльзу. Правда, она немного похудела, но стала выглядеть еще моложе. Никто не верил, что ей было уже около сорока четырех лет.

В будапештском санатории дядя Филипп, так же как и дома, в Сойве, целыми днями неподвижно сидел в кресле и глядел перед собой. Он принимал прописанные ему всевозможные капли и, порошки, но уговорить его участвовать в устраиваемых в санатории играх или концертах было невозможно. На задаваемые вопросы он отвечал «да» или «нет», а иногда и вообще не давал ответа. Единственный обнадеживающий момент лечившие его врачи находили в том, что взгляд грустных больших черных глаз больного был хотя и бесконечно печальным, но вполне сознательным.

Главный врач нервного санатория знал о дяде Филиппе задолго до того, как лично познакомился с ним. Он помнил тот забавный случай, когда благодаря интересу профессора Коха к научным трудам Севелла молодой врач попал в полицейский участок. Главный врач был добросовестным человеком. Когда он увидел, что санаторное лечение никакой пользы больному не приносит, он посоветовал тете Эльзе вернуться вместе с мужем в Сойву.

— Привычная обстановка и зелень Карпат, может быть, исцелят коллегу Севелла. У нервных больных никогда нельзя знать, что их излечит.

И вот однажды утром, во время одевания, тетя Эльза сказала своему больному мужу:

— Знаешь что, Филипп, поедем домой.

Больной сначала отрицательно покачал головой, затем возразил:

— Нет, Эльза, мы пока не поедем. У меня в Будапеште есть еще дела.

— Какие у тебя тут дела? — спросила тетя Эльза, не зная, радоваться ли ей или плакать.

— Я сделал некоторые важные, очень важные наблюдения. Мой долг — не скрывать этих наблюдений. Напишу ряд статей в одну из будапештских газет. Я думаю, лучше всего в рабочую газету.

Когда тетя Эльза сообщила врачу, что ее муж хочет работать, тот ей посоветовал переехать из санатория в какой-нибудь тихий пансион. У нервных больных никогда нельзя знать…

В саду тихого пансиона в горах Буды дядя Филипп начал работать. В течение двух недель он писал часов по семь-восемь в день. И работа сделала то, чего не могло достигнуть никакое лечение, — она исцелила его. Через две недели болезнь совершенно исчезла. Только одежда на дяде Филиппе теперь висела, да иссиня-черные волосы стали серебряными, и под глазами легли темные тени.

Когда тетя Эльза показала первую статью своего мужа благожелательному главному врачу нервного санатория, тот покачал головой:

— Боюсь, что коллега Севелла не будет больше врачом.

По желанию дяди Филиппа тетя Эльза отнесла статьи в редакцию рабочей газеты. Статьи эти были напечатаны одна за другой.

Доктор Севелла был убежден, что писал эти статьи как врач, по своей специальности. Вопросы, которые он разбирал, выражения, которые он употреблял, были взяты из области медицины. Но серия его статей все же была определенным политическим выступлением. В этих рожденных в столь необычайных условиях статьях были следующие мысли:

«Причиной самых распространенных и самых опасных болезней, уносящих ежегодно сотни тысяч жизней, являются не микроскопической величины бациллы, а непомерно большие поместья.

Туберкулез, тиф и сифилис лишь разновидности одной и той же ужасающей болезни. Трудно дать этой болезни название, которое принял бы весь мир. В Германии ее можно было бы назвать «крупповской горячкой», в Северной Америке — «вандербильтовской» или «рокфеллеровской болезнью», а в Лесистых Карпатах — «шенборновской язвой».

Самую суть всей этой серий статей дяди Филиппа можно было бы выразить в одной фразе: «Причиной массовых заразных болезней является частная собственность».

Определение это было не новое, но факты, которыми дядя Филипп подкреплял свое утверждение, были потрясающими и новыми даже для тех, кто давно уже боролся против крупповской горячки и шенборновской язвы.

Эти статьи имели для дальнейшей жизни Филиппа Севелла гораздо больше последствий, чем те, которые когда-то заинтересовали профессора Коха.

Когда поезд, на котором супруги Севелла ехали из Будапешта в Сойву, прибыл в Берегсас, вся наша семья собралась на вокзале.

Дядя Филипп был в великолепном настроении.

— Если через несколько недель ты услышишь, шурин, — сказал он со смехом, похлопывая отца по плечу, — что подожгли мой дом или по недоразумению меня пристрелили, не удивляйся.

Поезд стоял в Берегсасе всего пять минут. Все это время говорил только дядя Филипп. Никогда раньше я не видел его таким словоохотливым и оживленным.

Ожидая, что подожгут его дом или по недоразумению пристрелят его самого, он ошибся. Ничего подобного с ним не случилось.

Начальник Сойвинского уезда, управляющие графа и попы знали о напечатанных в Будапеште статьях доктора Севелла. Но отомстили они дяде Филиппу не так, как он этого ждал. С сойвинским еврейским доктором ничего не случилось, просто-напросто в Сойве его перестали считать врачом. Те больные, которые могли платить за услуги врача, к нему больше не обращались. Раз в неделю в Сойву приезжал на графских лошадях волоцкий доктор. Все заболевшие в его отсутствие ждали его приезда. Если же ждать было невозможно, то обращались к тете Фуфке или перебирались без всякой врачебной помощи на тот свет. Начальник уезда, управляющие, три священнослужителя и директор завода следили за проведением этого бойкота так строго, что бесплатные больные осмеливались посещать дом Севелла только по ночам.

Это положение причинило большие убытки и сойвинскому аптекарю Михаилу Куровскому. Благодаря его постоянным жалобам и усиливающимся громким протестам в Сойве появился наконец новый врач. Это был доктор Пал Недьеши, племянник кальвинистского священника.

Молодой врач, к великому удивлению дяди Филиппа, не избегал встреч с находившимся под бойкотом очень крупным специалистом Севелла. Наоборот, он навещал его почти ежедневно и в каждом серьезном случае просил совета у своего коллеги. А доктор Севелла не был скуп на советы. Весь собранный им за много лет опыт он передал в готовом виде своему преемнику.

Пал Недьеши был еще неопытным врачом, но неглупым и честным человеком. Как только он понял, какую скверную роль играет в Сойве, он тотчас же хотел уехать. Но дядя Филипп удержал его.

— Сойва нуждается в честном и знающем человеке, — сказал он. — Вы здесь нужны, коллега. Что касается меня, я уже укладываюсь. Вам будет легче, коллега Недьеши, чем мне. Вы венгр и кальвинист. Но и вам будет не особенно легко.

Лошадей тетя Эльза продала еще перед тем, как поехать с больным мужем в Будапешт. Для того чтобы иметь возможность послать свою дочь учиться, дядя Филипп давно уже заложил дом в одном из мункачских банков. Этот банк согласился сейчас купить дом.

Когда доктор Севелла получил извещение от одного из госпиталей города Будапешта, что там согласны взять его на службу в качестве ординатора, ему осталось только продать двух коров и часть мебели. Луэгера дядя Филипп подарил доктору Недьеши.

— Мне опять двадцать два года! — сказал дядя Филипп, получив документ о назначении на место ординатора.

Здесь кончается третий роман из жизни дяди Филиппа. В дальнейшем я расскажу о четвертом романе Филиппа Севелла. Заглавие этого четвертого романа будет таково: «Война одного военного врача против империалистической войны».

На берегу белокурой Тисы

Тиса, как нас учили в школе, самая венгерская река.

Вода Тисы — это мы изо дня в день слышали в сказках и песнях — лучшая вода в мире. В Тисе водится самая вкусная в мире рыба. На берегу Тисы рождаются самые храбрые в мире солдаты, растут самые красивые в мире девушки и звучат самые печальные в мире песни.

Тиса находится на расстоянии четырех часов езды от Берегсаса. Так определяли расстояние в Берегсасе, когда я был ребенком: час езды, два часа езды. Это означало два часа езды на крестьянской телеге. Такое измерение расстояния нельзя, конечно, называть очень точным. Потому что путь, который крестьянская телега проезжает в час, зависит от качества дороги, от силы лошадей, от их состояния и не в малой степени еще и от того, сколько встретится кабаков. В данном случае четырехчасовая езда означала двадцать с лишним километров.

Одним словом, Тиса была недалеко от нас; и все-таки, к стыду своему, должен признаться, что до двенадцатилетнего возраста я не видел Тисы, не пил воды из нее и не ел ухи с красным перцем, сваренной на ее берегу. Но наконец я получил возможность не только увидеть Тису, но даже и переплыть ее. Отец мой, собравшись ехать в деревню Намень, решил взять с собой и меня. А Намень находится на берегу Тисы.

У отца в Намени были важные политические дела. Дела эти были неприятные. Трудно поверить, но это было так: наменьцы захотели сажать табак.

Как всем известно, на территории Венгерского королевства разведение и обработка табака, а также и торговля табаком является государственной монополией. Табаководство очень выгодное занятие. Поэтому разрешение на посадку табака получают почти исключительно те крестьяне, которые во время выборов голосуют за правительственных кандидатов. В тех округах, которые посылают в парламент депутатов-независимцев, почва для культуры табака непригодна.

Наменьцы были сторонниками Ураи. На их шелковом знамени гордо красовалась надпись:

НАМЕНЬ НЕ ОТСТУПАЕТ ОТ 48 ГОДА![16]

От 1848-го наменьцы не отступали, и все же им взбрело на ум заняться разведением табака. А население деревень на берегу Тисы обладало такой особенностью, что если оно вбивало себе что-либо в голову, то даже топором этого оттуда не выбьешь. Наменьцы написали письмо Имре Ураи за сто двенадцатью подписями. В письме они просили своего депутата добиться для них у правительства разрешения на посадку табака.

Исполнить их желание Ураи не мог. Депутат-независимец не мог обращаться с просьбой к тем, кого он всегда называл лакеями Вены, бесхребетными блюдолизами. Что сказали бы избиратели из Тарпы! Но отказать наменьцам в их просьбе Ураи тоже не мог: в этом случае могло произойти, что Намень, не изменяя 1848 году, стала бы голосовать за другого кандидата.

Поэтому наменьцев надо было убедить, что их желание недостойно венгров-независимцев, и, если возможно, доказать им, что разведение табака не так уж выгодно, как они думают. Уездная организация партии независимцев поручила эту щекотливую задачу моему отцу.

Так я попал на берег Тисы.

С тех пор как семья доктора Севелла переехала в Будапешт, Микола со своей матерью, няней Марусей, жили у нас. Я хотел взять с собой к Тисе и Миколу.

Отец пришел в ужас от моей просьбы.

— Ты с ума сошел, Геза? Ехать в Намень с русинским мальчиком!.. Если я стану упрекать наменьцев, что они хотят разводить табак, они ответят мне, что я русский агент.

Свою бричку и лошадей отец продал еще на весенней ярмарке. Теперь нам пришлось ехать на бричке дяди Марковича. Это было не совсем правильно, потому что Маркович был сторонником правительства, а мы ехали по делу независимцев. Когда в пути я поведал отцу свои сомнения на этот счет, старый независимец махнул рукой.

— Если человек хочет жить, — сказал он, — он не должен всегда обо всем думать. Такова жизнь!

В доме наменьского старосты Миклоша Варади отец в течение двух часов вел переговоры с самыми авторитетными хозяевами Намени. Эти два часа я провел под большим шелковичным деревом, сидя с дочерью старосты Илоной Варади на пустой телеге. Мы не играли, только разговаривали. Я говорил мало, но изо рта моей ровесницы Илоны слова неслись потоком.

На Илоне была красная юбка, белая вышитая рубашка и красная жилетка с золотой вышивкой. Носки и туфли у нее тоже были красные. Ее платье, белокурые волосы с васильковым венком на них и ее дыханье распространяли аромат свежего сена. Она говорила, а я молчал, и все же ее серые глаза так уставились на меня, как будто я излагал ей самые умные вещи в мире. Она вынула из кармана юбки незрелые абрикосы и угостила меня. Абрикосы оказались твердыми и безвкусными, косточки внутри были совсем еще белые, и их можно было раскусить.

Илона рассказывала о Тисе, о тисайских русалках, которые своим прекрасным пением и золотыми волосами одурманивают рыбаков. Потом она поведала о старике Бочко о мерзком старом Бочко, с рыбьими глазами, который живет на дне Тисы и только по ночам выходит оттуда на лунный свет для того, чтобы своими ужасными руками, на которых, как у рыб, плавники, перепутать сети рыбаков и продырявить их лодки. Плоты он сажает на мель, а кровожадных щук приводит на те места, где на солнце весело плещутся мелкие караси.

О тисайских русалках я слыхал много раз и раньше. Со стариком Бочко познакомился только сейчас. Сказка ли это? Сказки и песни говорят иногда сущую правду. Например, сейчас я собственными глазами убедился, что на берегу Тисы растет самая красивая в мире девочка.

Когда отец вышел из дома старосты Варади, я сразу понял по его лицу, что если наменьцы не получат разрешения на разведение табака, то изменят свои политические убеждения. Мне стало больно при виде отца — он словно постарел за эти два часа и как будто еще больше сгорбился.

Для того, чтобы не показать виду, что переговоры уже закончены, отец согласился на приглашение старосты Варади остаться в Намени до вечера. Я пошел с Илоной на берег Тисы.

Тиса — в этом тоже правы сказки и песни — белокура.

Вода ее — белокура, как лен.

Песок на ее берегах — золотисто-белый.

На другом берегу игривый южный ветер колышет белокурые волны пшеничных колосьев.

Но наменьские дети, которые лежали на золотисто-белом песке или шалили в белокурой, как лен, воде, не были белокуры. Их голые тола были коричневыми, а мокрые волосы — черными. Только волосы Илоны заимствовали свой цвет у Тисы.

Хотя я был городским мальчиком и приехал в Намень из далекого, великого, таинственного Берегсаса, все же я быстро подружился со смуглыми наменьскими мальчиками. Голые люди церемоний не соблюдают. Мы быстро стали называть друг друга на «ты» и дураками. Вернее, дураками мы называли, тех, кто не присоединился к моему предложению и не хотел вместе со мной переплывать Тису.

— Опасно? Глупости! Разве Тиса широка? Пустяки! Течение быстрое? Водоворотов много? Ерунда! Венгров такими мелочами не испугать.

Нас было около пятнадцати мальчиков, собравшихся переплыть Тису.

Прежде чем прыгнуть в воду, я запомнил, что на другом берегу, как раз напротив того места, откуда мы отправились, стояла одинокая береза. Я решил плыть по направлению к ней.

Вода была прохладная. Поверхность реки зыбилась от ветра.

Тиса текла действительно быстро. Но я был парень не промах. Я плыл равномерно. Теперь, когда я сам был в реке, ее вода казалась уже не белокурой, а скорее зеленоватой.

Доплыв до середины Тисы, я с большим удивлением заметил, что остался один. Все мои товарищи поплыли обратно. Я заметил также, что быстрое течение воды унесло меня с прямого пути: одинокая береза осталась где-то далеко, с левой стороны. В течение нескольких секунд я думал о том, что следовало бы тоже возвратиться. Но я не сдавался. Как же я буду смотреть в глаза Илоне, если тоже откажусь от того плана, на исполнении которого так упорно настаивал. Вперед!.. Я опустил в воду голову и стал подымать ее для вдоха только после каждого четвертого движения. Сильно устал, пока доплыл до берега. Течение реки унесло меня на добрый километр от одинокой березы.

Лежа на спине, я долго глядел в голубое небо и на плывущие высоко-высоко мелкие барашки.

Сорвал василек и сунул его стебель в рот.

На мою руку села божья коровка. Я задал ей обычный вопрос:

— Божья коровка, куда полетишь ты — в небо или на кладбище?

Пестрый пророк долго медлил с ответом. Я думал уже, что он заснул, но внезапно букашка раскрыла крылья и смело полетела вверх.

Когда желудок напомнил мне о том, что пора уже вернуться на наменьский берег, я не прыгнул очертя голову в воду, а пошел пешком до одинокой березы. Оттуда я увидел, что на другом берегу пусто. Все купающиеся ушли домой обедать. На берегу стояла только девушка в красной юбке. Сердце мое сильно забилось.

«Илона!»

Я прошел дальше пешком, против течения реки, еще на добрый километр. Высчитал, что если здесь прыгну в воду, то река отнесет меня как раз туда, откуда я отправился, где меня ждет Илона.

Либо, несмотря на продолжительный отдых, я слишком устал, либо течение воды в этом месте было слишком сильно, но я продвигался очень медленно. Когда я доплыл уже до середины реки, мною вдруг овладел страх. Что, если у меня сейчас начнутся судороги?.. Зубы стучали от страха. Для того чтобы немножко успокоиться, и лег на спину. В таком положении достаточно было одного движения, все равно — руки, ноги или головы, чтобы не утонуть. Река — белокурая Тиса — тихо-тихо убаюкивала меня.

Недалеко от меня плыл плот. В школе нас учили, что русины из Марамароша сплавляют по Тисе на плотах строевой лес на бедную лесами Большую венгерскую низменность. Но в школе нам ни слова не говорили, что, если я, плывя по Тисе, захочу приблизиться к плоту, оттуда меня встретят дождем арбузных корок и кочерыжек кукурузы. Пришлось поскорее уплыть обратно.

Очевидно, я слишком долго лежал на воде, потому что вышел из реки далеко от Намени. Пришлось идти пешком обратно целый час. Горячий песок обжигал мои не привыкшие к хождению босиком подошвы. Время от времени приходилось входить в воду.

Приближаясь к Намени, я увидел, что берег реки опять ожил. У воды стояло много людей, может быть, человек сто. На реке были лодки. Много-много лодок. Когда я подошел совсем близко, то увидел, что находившиеся в лодках люди длинными баграми водят по воде. Какого черта они там ищут?

В одной из лодок я узнал старосту Варади и рядом с ним — отца.

— Чего вы воду баламутите, папа? — крикнул я ему, сделав из рук рупор.

Отец вскочил. Если бы Варади не поддержал его, он, наверное, упал бы в воду.

— Геза, сынок, ты жив?

Лодка приплыла прямо к берегу.

Пока лодка причаливала, меня уже окружила толпа. Одни хвалили меня, другие ругали. Большинство ругало. Все были уверены, что я утонул. Баграми они искали мой труп.

Отец выскочил из лодки и — первый и последний раз в своей жизни — дал мне сильную пощечину. В следующее мгновение он уже плакал и, плача, целовал мои глаза, волосы, руки.

Наменьские мальчики, которые не осмелились или не могли переплыть Тису, громко смеялись надо мной, над тем, что за свою храбрость и умение плавать я получил пощечину.

Но Илона не смеялась и смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

Когда стемнело, мы опять сидели вдвоем под старым тутовым деревом.

Илона не говорила, молчал и я.

Илона начала первая.

— Ты не боялся, когда был на середине Тисы один? — спросила она.

— Я был не один, — ответил я дрожащим голосом, — я думал о тебе.

Илона не ответила. Я смущенно взял ее маленькую горячую ручку и коснулся губами василькового венка на ее волосах. Она поцеловала мои глаза.

— Ты вернешься? — спросила она.

— Вернусь!

— Обещаешь?

— Обещаю.

Если бы тогда какая-нибудь золотоволосая русалка предсказала нам на ухо будущее, мы оба подумали бы, что это говорит мерзкий старый Бочко. Ведь кто же другой, как не он, мог выдумать, что, когда через десять с лишним лет я вернусь в Намень, Илона Варади натравит на меня собак. И на мне будет тогда запыленная, порванная шинель, на ногах — грубые, дырявые башмаки, а на голове — пропитанные кровью бинты; я где-то оставлю винтовку и потащу к Тисе истекающего кровью раненого Яноша Фоти. И когда я обращусь к ней: «Дай мне стакан воды!» — она, дочь старосты Варади, покажет туда, где в мутной речной воде плавают разбухшие трупы красноармейцев, и скажет: «В Тисе воды достаточно».

… В том далеком будущем румынские артиллеристы обстреливали Намень, которую командир дивизии Микола Петрушевич защищал с помощью только нескольких десятков красногвардейцев-русин…

На обед мы ели уху с красным перцем, уху, сваренную в воде из Тисы. Ужин тоже состоял из ухи.

— Уху с красным перцем по-настоящему умеют варить только в двух местах, — сказал староста Варади, — в Сегеде и в Намени.

Уху надо ополоснуть вином, так как, по убеждению венгров, рыба, попавшая в желудок, хочет опять плавать, но на этот раз в вине.

— Пусть плавает! — говорил староста Варади, снова и снова наполняя стаканы.

Старый, сутулый тисайский рыбак слабым, дребезжащим голосом рассказывал старые, старые были. Самым молодым из его героев был живший двести с чем-то лет тому назад Тамаш Эсе. А самым старым — некий витязь Кючю, который во времена короля Петера [17] один утопил в Тисе сто немцев в железных панцирях и сто итальянских священников, одетых с ног до головы в черное.

До поздней ночи слушали мы рассказы о чудесных подвигах венгерских предков.

Потом легли спать в доме старосты Варади.

Встали поздно, пришлось остаться обедать.

После обеда наконец отправились домой.

За первую половину дороги отец не проронил ни слова. Когда он наконец заговорил, то обратился не ко мне, а скорее выразил свои мысли вслух:

— Подумать только, что несколько лет назад наменьцы пырнули ножом агента по продаже хлеба, осмелившегося сказать, что в правительственной партии тоже могут быть честные венгры. А теперь… теперь и слепой видит: если Ураи не достанет им разрешения на разведение табака, то на следующих выборах вся Намень будет голосовать за правительство.

— Партия независимцев не нуждается в голосах тех, кто за деньги готов продать свои убеждения, — сказал я.

— Берегсас уже продался черту, — ответил отец. — Если теперь и Намень отпадет, то заколеблются и деревни Вари, Папи, и тогда…

Он закончил фразу глубоким вздохом.

— На месте Ураи я даже не принимал бы голосов наменьцев!

— Ты еще мальчик, Геза. Не понимаешь дел мирских.

— Да, — сказал я, — действительно не понимаю, чем наменьцы лучше тех, которые просто за деньги отдают свои голоса за кандидата правительства?

— Лучше, — ответил отец не совсем уверенно.

— И чем такие венгры, — спросил я теперь воинственно, — лучше тех русин, которые голосуют за своего русинского кандидата, даже когда наверняка знают, что за это их посадят в тюрьму? Не лучше, — ответил я себе, — а хуже.

— Лучше, сынок, куда лучше!

— Чем же они лучше?

— Лучше, — повторял отец. — Поверь мне, сынок, лучше. Даю тебе честное слово, — а ты знаешь, я зря своим честным словом не бросаюсь, — даю тебе честное слово, что венгры — самый лучший народ на земном шаре!

В Берегсасе перед нашим домом нас встретила няня Маруся.

— Плохи дела, хозяин!

— В чем дело, Маруся?

— У нас судебный исполнитель. Описывает.

Отец побледнел.

Судебный исполнитель Бакач пришел к нам впервые.

Но, увы, не в последний раз!

Когда исполнитель Бакач и оценщик Хедервари покончили с официальной стороной дела, опечатав давно уже отдыхающий рояль матери, отцовское кресло из свиной кожи и книжный шкаф, в котором вместо книг стояли граненые бокалы, отец предложил им выпить по стаканчику вина. На месте дерева Кошута теперь стояла беседка, увитая диким виноградом. Там отец угощал незваных посетителей, вдруг превратившихся в милых гостей. После того как было уже выпито несколько бутылок вина, выяснилось, что Хедервари хорошо поет.

Звуки пения привлекли в беседку и меня.

Тисы светлая струя! Где ты, милая моя? Ты скажи красе моей — Чей парнишка всех ладней.

Отец кулаком отбивал такт. Винные стаканы танцевали на столе.

Когда пришел Маркович, на столе появились новые бутылки, и отец дал распоряжение няне Марусе достать где-нибудь две пары цыплят и зажарить их с красным перцем. Предвиделся приятный вечер. Но Хедервари все испортил.

Когда отец открывал новые бутылки, оценщик, попавший в Берегсас из Западной Венгрии, следующими словами обнаружил свою темную душу:

— Берегсасское вино тоже неплохой напиток, но все же нет на свете такого вина, которое могло бы сравниться со стаканом настоящего пилзенского пива!

Маркович, вообще хорошо владевший собой, встал и, не прощаясь, ушел.

Отец извинился перед гостями, сказав, что так как ночью плохо спал и очень устал от долгой езды, то чувствует себя плохо и ему придется лечь спать.

Судебному исполнителю Бакачу и оценщику Хедервари не пришлось есть у нас жареного цыпленка в красном перце.

Тамаш Эсе

Тарпинский староста Тамаш Эсе был человеком злопамятным.

Берегский вицеишпан Иштван Гулачи был мстительным человеком.

Эсе был зол на берегских господ. В доме сельской управы и в корчме он не раз откровенно высказывал то, что о них думал.

Гулачи однажды сказал о тарпинском старосте:

— Этому нахальному мужику я когда-нибудь сломаю шею!

Земных благ у Тамаша Эсе, кроме его исторической фамилии, было весьма мало.

Берегский вицеишпан Гулачи унаследовал от своего отца четыре тысячи двести хольдов превосходной земли. Эти четыре тысячи двести хольдов приобрел один из членов семьи Гулачи в 1849 году, когда он в качестве императорского комиссара ловил бегущих солдат разбитой революционной армии Кошута. Власть вицеишпана… четыре тысячи двести хольдов… Гулачи был идеалом берегской венгерской знати.

Когда Эсе узнал, что Ураи достал для наменьцев разрешение на разведение табака, он заявил в тарпинской корчме:

— В моих руках не будет больше знамени с фамилией Имре Ураи!

— А какое у тебя теперь знамя, Тамаш? — спросил его деревенский богач Элек Паткош.

— Венгерское знамя! — ответил Эсе.

— Это ясно, — сказал Паткош. — Вопрос только в том, что на нем написано?

Эсе медлил с ответом. После длительного раздумья и двух стаканов вина он вновь заговорил:

— На моем знамени написано вот что: вперед, нищий, голодный нищий, вшивый нищий…

— Что ты, что ты! Хочешь стать старостой нищих? — спросил испуганно и в то же время злорадно Паткош.

На это Эсе ничего не ответил.

Тарпинский жандармский офицер доложил вицеишпану о странном заявлении Эсе. Прочтя докладную записку, Гулачи громко засмеялся.

— Теперь самое время! — сказал он.

Случай был как раз подходящий. В Тарпе предстояли выборы старосты.

Руководители комитата никогда не любили куруца Эсе, а теперь тарпинский староста объявил войну и партии Ураи. На кого же этот дурак рассчитывает?

— Нищему нужен крейцер, ни один верующий не откажется дать нищему крейцер или кусок хлеба, — сказал тарпинский кальвинистский священник. — Но только дурак дает в руки нищего палку старосты.

— Эсе не нищий! — защищали тарпинцы своего старосту.

— По воле божьей — нет, — сказал священник, — но по своей собственной воле он поставил себя в один ряд с нищими.

Тарпинцы задумались.

«Вперед, нищий, голодный нищий!» — это звучит очень красиво, когда речь идет о Тамаше Эсе Великом, подбадривавшем этими словами своих босых солдат. Но в устах тарпинского старосты Тамаша Эсе слова эти звучали не особенно красиво. Тарпинские крестьяне не были нищими.

Впервые за двадцать четыре года на выборах был выставлен, кроме Эсе, другой кандидат — Элек Паткош.

Началась вербовка голосов.

За шесть — восемь недель до выборов всем стало ясно, что, как бы там ни говорили относительно нищих, все же большинство тарпинцев сильно привязано к Эсе и будет голосовать за него.

Сторонники Эсе боялись, как бы вицеишпан, пустив в ход жандармов, не помог Элеку Паткошу быть избранным. Но Гулачи ничего подобного в голову не приходило.

Точно за шесть недель до выборов Тамаш Эсе получил письмо от Берегсасского банка. В этом письме доверенный банка Комор предлагал тарпинскому старосте в трехдневный срок возвратить банку заем, который Эсе получил когда-то под землю и дом. Но если он не уплатит…

Эсе поехал в Берегсас, чтобы получить где-нибудь новый заем для уплаты старого долга. Бегал он повсюду, но безрезультатно. Никто ему взаймы не давал.

Пришел он также и к моему отцу.

— Устроим, Тамаш, — сказал отец, когда Эсе рассказал ему о своем горе. — Ничего страшного нет. Сегодня же достану тебе эти несчастные гроши.

Отец был убежден в том, что говорил, и не по своей вине не смог достать несчастных грошей. В банке ему денег не дали, так как наш виноградник и дом и без того уже были заложены и перезаложены. У частных лиц он тоже ничего не добился: те, у кого были деньги, дать отцу взаймы не хотели, у тех же, кто дал бы с охотой, были крупные неприятности с проклятым банком.

Маркович, к которому отец обратился в последнюю очередь, вместо денег дал отцу совет:

— Заботься, Йошка, лучше о своих собственных делах. Заботься, пока не поздно.

Неудача отца, так и не сумевшего достать денег, решила судьбу Тамаша Эсе.

Тот, кто утверждает, что венгерские суды работают медленно, пусть заглянет в дело Тамаша Эсе. Через двадцать два дня после получения письма Берегсасского банка в доме Эсе появился судебный исполнитель. Суд назначил продажу с молотка на день выборов.

Не дожидаясь их, Эсе отказался от своей кандидатуры. Старостой был избран Паткош.

Через несколько дней после продажи дома Эсе посетил нас. По своему обыкновению, он принес нам подарок — на этот раз два яйца и два яблока. После обеда он долго пил с отцом. Пили они не наше собственное вино, потому что наше вино отец продал вместе с бочками два месяца тому назад, когда на него очень нажимал банк. Теперь наш погреб был пуст. Вино няня Маруся принесла из корчмы.

Купленное в корчме вино развязывает людям языки значительно медленнее, чем собственное вино, но в конце концов все же развязывает.

— Ну, Йошка, — заговорил молчаливый Эсе, — теперь я стал Иоанном Безземельным.

— Что ты намерен делать? — смущенно спросил отец.

— Наймусь в батраки, — ответил бывший тарпинский староста.

Отец задумался.

— Я тебе советую, Тамаш, поезжай куда-нибудь далеко. Есть еще много мест в Венгрии, куда не достанет ни рука Гулачи, ни рука Шенборна.

— Там хозяйничает какой-нибудь другой барин, разве в фамилии дело? — тихо ответил Эсе. Потом, ударив кулаком по столу, громко закричал: — Никуда не поеду! Здесь останусь!

Его коренастая фигура, мясистое бронзовое лицо, глубоко запавшие карие глаза, лежащие на столе мощные кулаки — все в нем выражало силу и твердую волю.

— Ни на шаг не уйду отсюда! — кричал он. — Австрийский император раздает венгерскую землю, нашу берегскую землю, господам, банк вырывает у нас из-под головы последнюю подушку, но венгерская земля все же не собакам принадлежит, а нам! Пойми наконец, Йошка, пойми — венгерскую землю у нас никто, никто, никакой черт отнять не может! Она наша, наша, наша!

— Что же ты все-таки думаешь предпринять, Тамаш? — тихо спросил отец, когда Эсе умолк.

— Я уже сказал. — Наймусь в батраки.

— А если не получишь работы?

— Тогда пойду просить милостыню!

Отец опустил глаза и замолк. Эсе продолжал:

— Пойду просить милостыню. А если вшивому нищему не подадут, воровать буду! Красть буду! — кричал Эсе. — Черт возьми всех господ! Если судить будут, плюну судье в глаза, но останусь здесь, здесь, здесь…

— Не могу ли я помочь тебе чем-нибудь? — спросил отец после долгого молчания.

— Можешь. Можешь помочь и мне, и себе, и всем честным людям. Всем поможешь, если будешь не только хорошим венгром, но и будешь действовать кулаками. Если кто пристанет к тебе, не склоняй головы, не молчи, а кричи и бей! Бей их, собак, бей, кусай, пинай ногами, пока они не выплюнут свою гнилую душу!

И бывший тарпинский староста, потомок Тамаша Эсе Великого, опершись локтями о стол, закрыл лицо руками. Его мускулистое тело тряслось от рыданий.

Через неделю мы узнали, что Тамаш Эсе нанялся в батраки в деревне Папи к мужу своей старшей дочери, кулаку Петеру Сита.

Туда к нему однажды пришел освобожденный из тюрьмы Янош Фоти.

Макар Чудра

Я научился играть в карты.

В любимой игре отца «марьяж с прикупом» нужны были три игрока. Один объявляет козырь, а двое других играют против него. Пока дядя Балог был жив, партнеров всегда было трое: отец, управляющий городским хозяйством и уксусный фабрикант. С тех пор как дядя Балог умер, постоянного третьего партнера у отца не было. Место покойного занимал то один, то другой знакомый, но полностью заменить Балога не мог никто. Правда, среди игроков можно было найти таких, кто играл бы не хуже покойного, но те как раз не умели по-настоящему пить. Игра же без выпивки — это не настоящее удовольствие. Были и такие, которые свое искусство пить могли бы показывать в цирке, зато они ни черта не понимали в картах. Отец поучал этих плохих игроков, а Маркович без стеснения называл их просто ослами. Кончилось это тем, что несколько месяцев спустя после смерти дяди Балога отец и Маркович остались совсем без партнера.

У Марковича явилась спасительная идея.

— Надо научить играть Гезу.

— Меня учить не надо, — сказал я. — Я столько раз видел, как вы играете, столько раз слышал ваши споры, что теперь умею играть не хуже любого из вас.

— Но-но! — старался успокоить меня Маркович.

— Геза еще не умеет пить!

Это был аргумент отца против моего привлечения в игру. Но Маркович опроверг это возражение.

— Для него можно смешивать вино с содовой водой. А если и этого он пить не сможет, пусть пьет просто содовую воду. На детей мы должны смотреть снисходительно.

В первый вечер, когда мы играли еще без денег, я заслужил доверие уксусного фабриканта.

Во второй вечер, когда игра шла уже на деньги, я выиграл тридцать два крейцера.

Из этого выигрыша тридцать крейцеров я потратил на покупку в «Магазине книг и писчебумажных принадлежностей вдовы Якаба Фаркаша» маленькой книжки в желтой обложке, которая называлась «Макар Чудра и другие рассказы».

Автором книжки был неизвестный для меня русский писатель Максим Горький. На имя автора я обратил внимание только после прочтения книги. Что Максим Горький русский, я узнал из надписи на обложке: «Перевод с русского Деже Амброзовича».

Когда в мои руки случайно попал «Макар Чудра», я был уже «начитанным человеком». До этого благодаря сойвинской и берегсасской библиотекам я проглотил уже более двадцати романов Жюля Верна, всех наиболее значительных венгерских классиков и с большим восторгом прочитал несколько романов Вальтера Скотта.

Читая Жюля Верна, я решил, что открою Северный полюс.

Под влиянием венгерских классиков я думал стать великим полководцем, который победит весь мир. Я поставил себе задачей изгнать турок из Европы и уничтожить немецкий и русский народы. Способы, какими я собирался сделать это, были для меня пока неясны. Но если человек знает, чего он хочет, остальное приходит само собой.

Я чуть было не забыл о Купере! Когда я прочел «Последнего из могикан», мне стало совершенно ясно, что мой долг — создать огромное индейское царство, которое тянулось бы от Атлантического океана до Тихого. В этом направлении мною был сделан первый практический шаг — в саду дяди Марковича я с помощью немого Гугу научился ездить верхом, причем без всякого седла.

Когда я впервые читал Горького, эти детские мечты были уже мною изжиты. Время от времени меня еще привлекал холодный свет Северного полюса и — несколько чаще — план самому написать роман о Ференце Ракоци в духе романов Вальтера Скотта.

Теперь же Северный полюс и роман о Ракоци были преданы забвению вслед за индейской мировой империей.

Если бы меня спросили, что именно во мне изменилось, когда я попал под влияние Горького, ответить на это я бы не мог. Я знал одно: что-то коренным образом изменилось во мне и вокруг меня. Я начал, сам того не сознавая, ощупью переоценивать вещи и людей. Например, Маркович перестал быть для меня только нашим соседом, хорошо умевшим пить и играть в карты, а Фоти с кирпичного завода не был для меня просто рабочим, которому после Будапешта скучно стало жить в Берегсасе.

«Макара Чудру» я дал читать и Миколе.

— Как тебе нравится? — спросил я его, когда он вернул книгу.

— Нравится, — ответил Микола.

В устах Миколы это означало очень много. Потому что с. тех пор, как Микола с матерью переехали из Сойвы в Берегсас, ему ничего не нравилось. В Берегсасе он чувствовал себя чужим. В школе ему было скучно, и если он все же хорошо учился, то только потому, что не хотел, чтобы кто-либо сказал, что русинский мальчик из Сойвы не удовлетворяет требованиям берегсасской венгерской школы. После обеда Микола обычно сидел безмолвно под каким-нибудь деревом или на дереве среди ветвей.

— Оставь его в покое! — говорил отец, когда видел, что я пристаю к Миколе. — Он тоскует по горам.

С отцом Микола был в хороших отношениях, охотно слушал его рассказы, но мою мать и обеих сестер он старательно избегал.

Микола вернул мне книгу Горького, но на следующий день снова попросил и вторично прочитал.

— Ну как? — спросил я, когда он снова возвратил мне книгу.

Микола не ответил, но глаза его странно блестели. И я сразу почувствовал ревность. У меня было такое чувство, будто у Миколы значительно больше общего с Горьким, чем у меня. Может быть, потому что Микола был русином. Если бы он встретился с Горьким, то мог бы даже разговаривать с ним. А может быть, не только потому.

— Этого я, Микола, от тебя не ожидал! — сказал я ему враждебно. Микола посмотрел на меня с удивлением.

Тогда уже я решил, что стану венгерским Горьким.

И это мое решение было настолько серьезным, что я стал задавать себе вопрос — как именно? Я не надеялся, что могу пережить в Берегсасе или его окрестностях такие события, о которых пишет Горький. Но если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Я разыщу людей, похожих на героев Горького, и буду следить за их переживаниями и приключениями. Имеются ли такие в Берегсасе? Да. Например, Гугу.

Гугу, русин из Марамароша, был работником уксусного фабриканта Марковича. Его делом было мыть лошадей. Если бы можно было посидеть с Гугу на берегу Верке! Мы бы опустили ноги в воду, и Гугу рассказал бы историю своей жизни! Это было бы превосходно! Но беда в том, что Гугу был немым. Он мог говорить только: гу-гу-гу-гу-гу. Поэтому его и назвали Гугу. Что бы ему ни говорили, он только смеялся и отвечал: гу-гу. Значило ли это «да» или «нет», можно было узнать только по тому, делал ли он то, о чем его просили, или нет. Гугу понимал по-венгерски и по-русински, но ни говорить, ни писать ни на одном языке не умел. Значит, от него я не мог услышать ничего такого, описание чего могло бы сделать меня венгерским Горьким.

А между тем я был совершенно уверен, что Гугу — это именно самое подходящее для меня лицо.

Ведь Гугу знал, как живут марамарошские дровосеки, по сравнению с которыми даже сойвинские рабочие являются богачами. Гугу знал жизнь шахтеров соляных копей, так как до того, как стал немым, он жил в Шугатаге. Он спускался в глубину затопленных шугатагских копей — спускался для того, чтобы красть соленую воду. В те времена многие совершали эту опасную экскурсию, спускались под землю, чтобы набрать соли на два-три крейцера. Но ни с кем другим не случилось того, что с Гугу. Он вышел на поверхность земли с большой бутылкой соленой воды как раз в тот момент, когда подточенная водой земля осела и вместе с находившимися на ней животными, домами и деревьями провалилась вниз, на глубину почти двухсот метров. Гугу стоял на расстоянии нескольких шагов от места катастрофы и от испуга не мог двинуться. Часть деревни Шугатаг — ее называли «В добрый час!» — в несколько секунд превратилась на его глазах в глубокое соленое озеро.

С тех пор Гугу онемел и часто смеялся. Между тем для смеха у него было немного причин. В наказанной судьбой деревне на него все злились, как будто он был не только свидетелем, но и причиной случившегося несчастья. Тот, у кого было горе, думал, что Гугу смеется над его бедой, бил и пинал насмешника. Дети бросали в него камнями. Жандармы почему-то тоже недолюбливали его и посадили на несколько месяцев в тюрьму. А так как Гугу и под арестом все время смеялся и все продолжал говорить «гу-гу-гу», жандармы выбили ему несколько зубов. Когда Гугу освободили, он, не простившись, ушел из Шугатага и дошел пешком до Тисы. Спрятавшись на плоту, он попал в Намень. Плотовщики обнаружили его, избили и высадили на берег. Из Намени он добрался пешком до Берегсаса, где Маркович взял его на работу. Но так как говорить он не умел, Маркович давал ему вдвое меньше еды, чем другим работникам, которые мыли его лошадей, и в четыре раза меньше платил ему. Рабочие-мойщики тоже не любили Гугу и вечно издевались над ним. Одни только лошади любили его. И Гугу любил лошадей. Кормил ли он их, поил, мыл или чистил, — все это он сопровождал своим «гу-гу-гу-гу», и лошади всегда сразу понимали, что ему от них нужно.

Если бы Гугу мог рассказать мне все это сам и если бы его слова были такими же простыми и в то же время странными, дающими толчок всяким мыслям, как рассказы героев Горького!..

Но Гугу был немым.

Потому вместо Гугу мне пришлось обратиться к дяде Фэчке.

Когда я принял это решение, дядя Фэчке как раз лежал в нашем саду под большим ореховым деревом и храпел. Я сел около него и стал ждать, пока он проснется. Ждать пришлось долго, но все же наконец он открыл глаза.

Зная, что он старый друг моего отца и доброжелательно ко мне относится, я прямо сказал ему, что мне нужно.

— Расскажите мне, дядя Фэчке, что-нибудь такое, что можно было бы описать!

Фэчке посмотрел на меня с удивлением, глаза у него были мутны от дневного сна.

— Если хочешь слушать сказки, Геза, обратись лучше к твоей няне Марусе, она лучше всех знает, что делают всякие принцы и принцессы.

— Не сказок хочу я, дядя Фэчке, а рассказов о настоящей жизни. Не о принцах и принцессах, а о таких людях, которые хотя работают, но голодают, которые хотели бы работать, но не могут достать работы, которым очень больно и которые не знают, что болит…

— Таких людей очень много, Геза, но рассказывать о них нечего.

— Что вы, дядя Фэчке, что вы! Как вы можете так говорить! Если бы вы прочли то, что написал Горький…

— Я, сынок, ничего не читаю и без всякого чтения знаю, что жизнь паршивая штука. Вот если бы ты мне принес горсточку табаку и стаканчик вина, я сказал бы, что ты хороший паренек!

Я притащил ему из дому кусок копченой колбасы, полбутылки вина и одну сигару.

— А о хлебце забыл? Э-эх!

Я вернулся в дом за хлебом. Когда я снова пришел к ореховому дереву, держа в руках большой кусок хлеба, колбаса уже исчезла, а вина осталось в бутылке только на два пальца. Хлеб Фэчке сунул в карман брюк, отцовскую же сигару обмусолил со всех сторон и аккуратно раскурил.

— Так какой же рассказ тебе нужен, Геза? — спросил он меня, пуская большие кольца дыма.

Я сел под деревом, оперся спиной о ствол, подробно разъяснил ему, что я читал, как это чтение на меня подействовало, что я решил и чего от него хочу.

Мои пространные объяснения Фэчке сопровождал одобрительными кивками головы.

— Гм, гм, — сказал он, когда я кончил. — Если это все, то помочь еще можно. Я расскажу тебе, — продолжал дядя Фэчке, выпив залпом остаток вина, — я расскажу тебе, как мы с одним моим приятелем, неким Микуликом, подшутили над английским королем.

— Над английским королем? — спросил я удивленно.

— Вот именно, — подтвердил дядя Фэчке. — В те времена, когда у меня еще только что начали расти усы, королем Англии был некий Максимилиан. Максимилиан Третий — подлая кровожадная пиявка. Но давай все по порядку. Микулик и я отправились пешком по свету, и нам взбрело в голову пойти работать на какую-нибудь английскую лесопилку. В Англию, как ты, наверное, знаешь, дорога ведет через Турцию…

— Ничего подобного! Как это дорога в Англию ведет через Турцию? — возразил я.

— Тогда это еще так было, сынок. Мне ты можешь поверить, потому что я это знаю не из каких-нибудь глупых книг, а по собственному опыту. Одним словом, как я уже говорил, мы с Микуликом отправились пешочком через Турцию. Не знаю, сказал ли я уже тебе или нет, что этот Микулик был чертовски сильным человеком: мелкие деревья он просто вырывал из земли рукой, а крупные валил плечами. Одно время он даже показывал эти фокусы в каком-то немецком театре.

— В театрах нет живых деревьев, — перебил его я.

— В венгерских театрах нет, а в немецких есть. А ты, пожалуйста, не пытайся знать все лучше меня, опытного человека, особенно когда я тебя учу. Ну, чтобы не запутывать свой рассказ, — туркам мой Микулик страшно понравился. Надо сказать, что турки вообще очень уважают сильных людей. Ну и уговаривали турки Микулика навсегда остаться жить у них, ублажали его красивыми словами, вкусной едой, крепкими напитками, золотой одеждой.

— А на каком языке турки разговаривали с Микуликом? — перебил я поучительную лекцию дяди Фэчке.

— На каком языке? Ну, знаешь, сынок мой, обыкновенные турки любят болтать по-турецки, но те, которые рангом повыше, охотнее говорят по-венгерски.

Я встал.

— Куда ты идешь, Геза?

— Пойду принесу еще немножко вина.

— Вот это умно! Прямо удовольствие учить тебя!

Я вошел в комнату отца и изнутри запер дверь на ключ. Я не знал почему, но мне было страшно стыдно. До того стыдно, что я вышел из темной комнаты, только когда уже по всему дому звали меня ужинать.

На другой день утром Фэчке опять пришел к нам. Я хотел избежать этой встречи, но он подошел и взял меня за руку.

— Я пришел к тебе, Геза. Знаешь, — продолжал он, когда увидел, что я ничего не отвечаю, — вчера во мне говорило вино. С человеком, который видел много бед в своей жизни, бывает так, что если он не пьет, то и говорить не может, а если выпьет, то говорит неправду. А знаешь, почему я пришел к тебе, Геза? Асталош лежит больной. У него кровохарканье. Если ты хочешь услышать умные слова, идем со мной. Мы с тобой попросим Асталоша, и он расскажет тебе такие вещи, которые, кроме него, никто выдумать не умеет.

С тех пор как я в последний раз видел комнату, в которой жили Фэчке и Асталош, в ней стало как будто немного больше порядка. Соломенные тюфяки лежали на какой-то деревянной подставке и были покрыты украинскими покрывалами. В середине комнаты стоял стол, на нем лежали книги, тетради, бумага. В комнате было два стула.

Асталош лежал одетым на одной из кроватей. Он был страшно удивлен, когда я сказал ему, что слушал его доклад в Сойве. Мы начали разговаривать о Сойве, потом о Берегсасе. Наш разговор время от времени прерывался кашлем Асталоша. На платке, которым он после приступа кашля вытирал рот, были большие пятна крови.

Я старался направить разговор в желательное для меня русло. Но это мне не удавалось. Дядя Фэчке понял мой взгляд, моливший о помощи.

— Знаешь, Кальман, Геза прочел книгу, написанную каким-то русским, и теперь он тоже хочет быть таким, как этот русский. Ему нужна помощь.

Асталош посмотрел на меня с удивлением.

Я думал, что он высмеет меня, когда я расскажу ему, над чем ломал себе голову. Но Асталош не смеялся.

— Древние римляне считали, что, если человек хочет великого, это само по себе уже большое дело. Ты же сразу захотел слишком многого, маленький Балинт. Ну, что же, вперед! Товарищ Горький, — ударение было на «товарищ», — очень большой писатель и великий революционер.

И Асталош начал рассказывать о Максиме Горьком.

То, что он рассказывал, было для меня почти так же прекрасно, как то, что написал Горький.

По великой, бесконечной русской степи идет бедный, босой, оборванный, странствующий молодой рабочий. Он голоден и устал. На своем пути он встречает всюду множество голодных, усталых и несчастных людей — нищету, невежество, рабство, отчаяние. И голодный, усталый странник с раной на ноге мечтает не о богато накрытом столе, не о мягкой постели. Он готовится к борьбе, он призывает к ней всех ему подобных. Но это будет не та борьба, в которой одни народы уничтожают другие и налагают на побежденных иго рабства. В войне, к которой зовет он, миллионы бедных, голодных, оборванных, угнетенных завоюют для себя право на жизнь!

Кальман Асталош кашлял, страшно кашлял.

Дядя Фэчке подал ему стакан воды. Асталош выпил. Вытер губы кровавым платком, потом провел рукой по лбу и продолжал говорить. А я слушал, слушал его и готов был слушать тысячу лет. Его слова навеяли на меня бесконечную грусть и счастье. И как я ни старался сдержаться — расплакался.

— Почему же ты плачешь, Гезушка, — утешал меня Фэчке, — ведь это же только сказка! А в конце концов все будет хорошо.

Мы все трое долго молчали.

— Да, в конце концов все будет хорошо, — повторил слова Фэчке Асталош.

Я долго плакал, и мне это было очень приятно.

Когда у меня просохли слезы, Асталош сел на кровати и посмотрел мне в глаза.

— Ты тоже хочешь быть таким странником, маленький Балинт?

— Да, я тоже буду таким странником! — ответил я решительно.

— Дай руку!

Мы пожали друг другу руки. Рука Асталоша была горячая.

— Ты не знаешь, что обещал, — сказал Асталош. — Но возможно, ты сдержишь свое слово. Будем надеяться, что сдержишь.

Устремленные в будущее глаза Асталоша видели то, что тогда было еще мечтой, а сейчас на одной шестой земного шара стало действительностью.

Дядя Фэчке, наверное, думал о еде и питье.

А я?.. Я не помню, о чем думал. Во всяком случае, не о том, что через двадцать пять лет я буду гулять в парке под Москвой с Максимом Горьким, рассказывая ему, как мы о нем мечтали с Кальманом Асталошем и дядей Фэчке.

В парке темно, только огонек папиросы Горького светит, как необыкновенной величины светляк…

Детективный роман

Маркович бывал у нас значительно реже, чем прежде. Он был очень занят, так как вместе с Кохутом взял подряд на постройку дороги. В это время шоссейную дорогу, ведущую во Львов через Верецкский проход, перестраивали с таким расчетом, чтобы по ней могла пройти и тяжелая артиллерия.

Уксусный фабрикант был хорошо знаком с нашими условиями. Приходя к отцу, он каждый раз приносил с собой пятилитровую бутыль с вином. Эту бутыль, не знаю почему, он называл «фонарем». Пока было вино, мы играли в карты. Когда «фонарь» пустел, Маркович шел домой.

Постоянным третьим партнером в игре был теперь я. То, что я не пил, перестало уже раздражать моих партнеров. Но мне очень портило удовольствие, что я не мог, если они плохо играли, называть их дураками, тогда как они щедро осыпали этим названием друг друга да, конечно, и меня. Однако человек мирится со всем, даже с тем, что не может назвать своих карточных партнеров дураками.

Однажды вечером в воскресенье, когда после большого перерыва Маркович снова пришел к нам с «фонарем», игра как-то туго налаживалась. У уксусного фабриканта болел живот. Мы были вынуждены неоднократно класть карты и ждать, пока Маркович возвратится.

Пока наш гость ходил по своим желудочным делам, отец пил один, а я стоял у окна и смотрел, не идет ли уже партнер. Был темный, пасмурный осенний вечер. Тяжелые от плодов ветви деревьев, как черные тени, качались на ветру. Где-то в оконной раме стрекотала цикада.

Было около половины одиннадцатого, когда «фонарь» опустел. Мать чуть не заснула над штопкой дырявых чулок. Я тоже был сонный. Ждал, когда наконец Маркович встанет и попрощается своей обычной шуткой:

— Ну, желаю лучших нравов!

Но Маркович так углубился в игру, что даже не думал об уходе.

Немного позже одиннадцати в комнату вбежала няня Маруся.

— Горим! Горим! — кричала она по-русински.

Горел не наш дом, а конюшня Марковича, которая находилась в купленном у нас саду.

В несколько минут длинное деревянное здание было со всех сторон охвачено пламенем. Огонь перешел и на контору Марковича, построенную рядом с конюшней.

Деревья сада были красными, как кровь. Небо стало розовым. Из трех церквей раздавались звуки набата.

Все прибежавшие на пожар потеряли головы от ужаса. Только Маркович оставался спокойным. По его распоряжению два конюха топорами отбили деревянную крышу нашего дома. Другие два работника снесли крышу дома Марковича. Троим работникам Маркович приказал взломать дверь конюшни или пробить ее стену. Но исполнить приказание было уже невозможно, так как вся конюшня пылала.

Когда кричит человек, охваченный страхом смерти, он кричит по-звериному. Но отчаянное ржание и храп обезумевших, запертых в конюшне лошадей напоминали более рыдание человека, — словно сотни обреченных на мучительную смерть людей плакали и бились в пылающей конюшне.

В саду пахло печеными фруктами, но этот запах терялся в приторно-горьком смраде горящего мяса. Лошади были еще живы; они ногами и головами били в стены конюшни. И когда в одном месте стена рухнула, три горящие лошади с диким ржанием бросились в толпу. Они раздавили женщину. Одна из лошадей стукнулась о дерево и упала. Другая встала на дыбы, начала бешено вертеться и только через несколько минут грохнулась на землю. Третья металась по саду. Пришлось убить ее топором.

Когда на пожар прибыли члены добровольной пожарной дружины, им уже нечего было делать. Чтобы приезд их был не напрасным, они начали носить ведрами воду из нашего колодца, наполнили водой бак поливной машины и пустили на дымящиеся развалины конюшни тонкую струю воды.

Утром, когда я встал, обуглившиеся трупы лошадей были уже увезены. Но в растоптанном саду еще стоял запах горелого мяса.

Несколько деревьев было сломано. От других остались только обгоревшие пни.

Это наш старый орех!.. Вот это дерево давало чудесные красные вишни… А здесь росли груши, сладкие, как мед…

— Большие у тебя потери? — сочувственно спросил отец Марковича.

— Мое дело на время парализовано — это, во всяком случае, серьезная потеря. Что же до конюшни и лошадей, так они были застрахованы.

— А страховые взносы ты все уплатил? — спросил отец, который в последнее время выплачивал лишь то, что у него требовали через адвоката…

Спустя четыре дня после пожара в Берегсас приехал агент страхового общества, антиалкоголик Деже Альдор. Провел он в нашем городе три с половиной дня, питаясь минеральной водой и сырым молоком. Посетил всех своих старых знакомых. К нам он тоже зашел и долго разговаривал с отцом. Затем поехал на бричке в Тарпу, а оттуда в Намень. Побывал в четырех деревнях, потом вернулся в Берегсас и через несколько часов уехал в Будапешт, Страховое общество «Генерали» отказалось удовлетворить требование Марковича об уплате страховой суммы. По словам юрисконсульта общества, имелись «основательные данные, говорящие о том, что владелец застрахованного имущества совершил такие деяния, которые определяют состав преступления: «умышленный поджог с целью получения страховой премии».

В своем отношении, направленном в берегсасскую прокуратуру, юрисконсульт «Генерали» перечислил следующие уличающие Марковича факты:

«1. В ночь пожара охрана конюшни Марковича была поручена некоему конюху по имени Гугу. Этому Гугу Маркович собственноручно вечером дал пол-литра вина. Гугу выпил вино, двери конюшни запер на замок, ключи спрятал в карман и улегся спать в дальнем углу сада. Спал он так крепко, что ни пожар, ни произведенный при тушении пожара шум не могли его разбудить. От пол-литра вина берегсасский конюх может заснуть только в том случае, если к вину подмешано снотворное средство.

2. В часы непосредственно перед началом пожара Маркович играл в карты в квартире винодела Йожефа Балинта, находящейся на расстоянии шестидесяти — семидесяти шагов от сгоревшей конюшни. Картежную игру Маркович неоднократно прерывал под предлогом боли в желудке и выходил в сад. Во время тушения пожара Маркович находился на месте пожара и никакой боли в желудке у него не было. Мы не раз слышали, что от испуга заболевает живот, но это первый случай, когда у кого-либо от испуга прошло желудочное заболевание.

3. Лошади Марковича были застрахованы в четыреста форинтов каждая. Находившихся в сгоревшей конюшне лошадей Маркович купил в деревнях Тарпа, Намень, Вари и Берег-Ардо за несколько дней до пожара по пятьдесят пять — семьдесят форинтов за каждую. Одну хромую лошадь он купил в Вари за двенадцать форинтов. Разница между страховой суммой и действительной стоимостью погибших лошадей составляет не меньше шестнадцати тысяч пятисот форинтов».

О направленном в прокуратуру отношении Маркович не знал. Но ему было известно, что «Генерали» платить не хочет. Он так разозлился, что решил немедленно поехать в Будапешт.

— Убью этого подлого антиалкоголика! Пусть будет проклята минута, когда я заключил с ним договор!

Маркович не поехал в Будапешт и не убил антиалкоголика. Потерпевшего от пожара уксусного фабриканта по распоряжению прокуратуры арестовала берегсасская полиция. Арест учинил самолично начальник полиции Пал Шимон.

— Именем закона вы арестованы!

Когда Маркович услышал эти ужасные слова и почувствовал на плече руку Шимона в белой перчатке, он сразу же забыл о том, что он венгр, и обратился к небесам по-еврейски:

— Шма, Исроэль! [18]

Марковича в Берегсасе не любили, но его арест многим не понравился. Что богатые берегсасцы не хотели верить в виновность Марковича, — это понятно. Но мелкие виноделы тоже считали его невиновным — возможно, потому, что газета «Берег» в одной из своих статей осторожно высказала подозрение: не потому ли «Генерали» добилось ареста Марковича, что оно не желает платить? Но в еще большей мере эта вера в невиновность Марковича объяснялась тем, что едва ли можно было найти в Берегсасе хоть одного винодела, который в тяжелые дни не мечтал бы о том, чтобы его застрахованный у «Генерали» дом сгорел. Теперь эти люди с разочарованием увидели, что «Генерали» не спасет их от аукциона.

Страховое общество не шутило. Газета «Берег», высказавшая против него подозрение, была привлечена к ответственности за клевету, не стала бороться и взяла обратно свои обвинения. Для читателей, веривших в осведомленность своей газеты, это означало, что виновность Марковича неоспорима.

Но в борьбу вступила жена Марковича. Адвокатом своего мужа она пригласила Элека Чато, родственника вицеишпана Гулачи. По совету Чато, она обратилась еще и ко второму адвокату, Акошу Кёрёши. Кёрёши был не только известным на всю страну будапештским адвокатом, но и депутатом парламента, боевым членом партии независимцев. Весь город знал, что, прежде чем приехать в Берегсас, Кёрёши получил от жены Марковича по телеграфу пять тысяч форинтов аванса.

Кёрёши провел в Берегсасе всего два дня. За эти два дня он неоднократно разговаривал с женой Марковича, с адвокатом Чато и побывал у Марковича в тюрьме. Потом посетил вицеишпана Гулачи, бургомистра Турновского, председателя окружного суда, главного прокурора и начальника полиции Шимона. Перед отъездом он дал «Берегской газете» — органу независимцев — интервью, в котором не было ни слова о деле Марковича. Кёрёши сказал лишь о том, какое возвышенное чувство испытываешь, вступая на берегскую землю, землю, освященную памятью благородного Ференца Ракоци, священной и дорогой сердцу каждого истинного венгра.

Кёрёши уехал. Спустя несколько дней — за счет жены Марковича — в Берегсас приехал частный сыщик. Частный сыщик был у нас в то время одним из идеалов молодежи. Шерлок Холмс Конан Дойла завоевал половину мира; другую его половину завоевали подражатели Конан Дойла, распространявшие свои шедевры в тетрадях по десять крейцеров. Чем более бездарными и некультурными были авторы этих детективных романов, тем более блестящими подвигами блистали их герои: Шерлока Холмса один за другим перещеголяли Ник Картер, Нободи, Нат Пинкертон и целый ряд других необыкновенных существ. Все эти неустрашимые герои походили друг на друга: у всех у них было бритое лицо, орлиный нос, рысьи глаза, высокая худая фигура, стальные мускулы и нервы, как канаты, все они были сверхлюдьми. Таким мы представляли себе и будапештского детектива, о приезде которого — по милости детей Марковича — заранее знал весь город.

Будапештский частный сыщик был краснощеким, толстым и лысым человеком, с белокурыми усами. Остановился он в гостинице «Лев». Большую часть времени проводил в ресторане гостиницы за пивом. Своей прозаической внешностью и поведением детектив сильно разочаровал нас, даже вызвал некоторое возмущение, хотя и доставил небольшое развлечение молодежи, обладавшей скромными запросами. Когда детектив выходил на улицу, вокруг него сразу же собиралось двадцать — тридцать детей, следовавших за ним по пятам, куда бы он ни шел, указывавших на него пальцами и, ликуя, кричавших:

— Вот тайный полицейский идет! Вот будапештский сыщик!

Развлечение заключалось в том, что будапештский Шерлок Холмс грозил иногда кулаком своим преследователям.

Только в одном случае детектив показал себя достойным тех ожиданий, которые на него возлагались. Однажды утром он пошел в магазин детских игрушек Якаба Гельба и купил там зеленый сачок для ловли бабочек. Обратно из магазина Гельба до «Льва» он шел с этой игрушкой в руках.

— Вот он идет! Вот он идет! — кричали дети, но несколько тише, как будто зеленый сачок послужил для их глоток сурдинкой.

Когда детектив исчез в гостинице, дети еще долго гадали: какую роль этот сачок будет играть в выяснении невиновности Марковича. Гаданию положил конец восьмилетний сын владельца «Льва» Лайош, вышедший на улицу с сачком в руке. Выяснилось, что сачок был куплен сыщиком для того, чтобы после обеда, когда детектив спит, Лайош не орал в коридоре гостиницы, а ловил в саду бабочек.

— Бабочек — в октябре! Вот тебе и сыщик!

Лайоша дети отколотили, а сачок сломали.

Частный сыщик, любитель пива, сильно скомпрометировал в Берегсасе свое, окруженное ореолом, занятие. Но когда никто ничего интересного от него больше не ждал, он произвел сенсацию, установив, что конюшня Марковича стала жертвой пожара вследствие преступления Кальмана Асталоша.

Адвокат Элек Чато в своем меморандуме, поданном в прокуратуру, следующим образом сформулировал обличающие Асталоша факты:

«а) Всем известно, что Асталош является личным врагом фабриканта Марковича. Он его враг потому, что люди говорят, будто четыре года тому назад господин начальник уезда Вашархейи арестовал Кальмана Асталоша в Сойве вследствие заключенного им с фабрикантом Марковичем пари».

Чато перечислил фамилии десяти свидетелей, которые знают о существовании такого слуха.

«б) Накануне пожара, после обеда, Асталош был во дворе конюшни Марковича и в течение более получаса разговаривал с его возчиками и конюхами. При этом Асталош, о котором всем известно, что он живет в плохих материальных условиях, подарил некоему конюху Гугу горсть табаку для трубки».

Газета «Берег» опять подняла свой голос.

Она напечатала статью об Асталоше под заголовком «Настоящий виновник».

На следующий день после появления этой статьи полиция арестовала Асталоша.

Частный сыщик просидел над своим пивом в гостинице еще два дня и только тогда уехал обратно в Будапешт, когда полиция наложила свою руку и на Гугу.

Суд

Судьбу Марковича, Кальмана Асталоша и Гугу решил суд присяжных.

Оба адвоката Марковича работали блестяще: сторонник правительства Чато — тем, что скромно оставался на заднем плане, а независимец Кёрёши — тем, что говорил много и заставил обратить на себя внимание. Сотруднику «Берегской газеты» он сказал, что берегсасская улица Андраши была бы вполне на месте даже в Будапеште. В ресторане гостиницы «Лев» он во всеуслышание дал честное слово, что никогда и нигде не пил такого хорошего вина, как в Берегсасе. За два дня до начала суда Кёрёши в сопровождении сотрудника «Берегской газеты» поехал в Мункач и возложил венок на могилы бойцов времен Ракоци.

Защитник Асталоша, молодой будапештский адвокат Кенез, социалист, принес Марковичу, может быть, еще больше пользы, чем Кёрёши. Он прошел по всему Цыганскому Ряду, входил во многие квартиры, с некоторых из них сделал даже фотографические снимки. Посетил Яноша Фоти и почти два часа разговаривал в его квартире с несколькими рабочими с кирпичного завода. Чато уговорил одного из сотрудников «Берега» спросить Кенеза, что он видел в Берегсасе.

— Я видел ужасающие, возмутительные, отвратительные вещи, — ответил Кенез. — Рабочие кирпичного завода и бочары живут на положении рабов. Цыганский Ряд — это настоящий рассадник туберкулеза.

Когда это заявление было напечатано в «Береге», Чато стал потирать руки от удовольствия.

— Поздравляю вас, сударыня, — сказал он жене Марковича. — Относительно результата сомнения быть не может!

На суде Кенез тоже потерпел неудачу. Суд присяжных, как известно, составляется путем жеребьевки. Прокурор и защитники имеют право отвести шесть фамилий из числа тех, которые окажутся на билетиках, вынутых из урны. Кенез так быстро использовал это свое право, что, когда появилась фамилия владельца кирпичного завода Кохута, он уже не мог отстранить его. Таким образом, Кохут стал членом суда присяжных, который должен был решать судьбу Марковича, Асталоша и Гугу. По своему авторитету и ловкости он был самым значительным из присяжных.

Зал заседания был переполнен. Публика состояла главным образом из дам. Вокруг героев драмы витал сильный аромат духов.

Председательствующий судья Кицбюхлер был в черной визитке. Прокурор, Кёрёши и Чато тоже были в черном. Маркович был одет в совершенно новый венгерский национальный костюм, и это бросалось в глаза, тем более что Асталош не постеснялся появиться на скамье подсудимых в выцветшем сером костюме, а Гугу в одежде из дерюги.

Прежде всего Кицбюхлер рассмотрел обвинения против Марковича.

Первым свидетелем был Йожеф Балинт.

Отец рассказал, как мы играли в карты и как Маркович, жалуясь на боль в желудке, неоднократно выходил во двор.

А долго Маркович отсутствовал? — спросил Кицбюхлер.

— Не знаю, — ответил отец. — Для игрока даже минуты кажутся вечностью, если партнер уходит.

В зале раздался смех. Кицбюхлер призвал смеющихся к порядку.

— Был ли Маркович настолько долго во дворе, что имел достаточно времени, чтобы поджечь конюшню? — спросил прокурор.

— Не знаю, — ответил отец. — Понятия не имею, сколько нужно человеку времени для того, чтобы поджечь конюшню.

— Знал ли свидетель раньше о том, что у Марковича вообще больной желудок? — спросил Кёрёши.

— Да. Если Маркович кушает голубцы или фаршированную рыбу, после этого у него всегда бывает боль в желудке.

Следующим свидетелем была повариха Марковича. Повариха показала, что в день пожара Маркович ел голубцы, из-за чего даже поспорил с женой. Жена Марковича не разрешала ему есть голубцы, так как это было для него слишком тяжелое блюдо.

— Откуда вы знаете, что они спорили? Вы разве были в комнате? — спросил прокурор.

— Нет, я была в кухне. Но если господин Маркович ссорится с барыней, это слышно даже в конце сада.

Домашний врач Марковича, доктор Рейсман, показал, что он систематически лечил Марковича, у которого пониженная кислотность желудка.

Защитники Марковича представили в суд двадцать семь свидетелей, которые за неделю до пожара продали Марковичу в общем пятьдесят две лошади по триста восемьдесят — четыреста пятьдесят форинтов каждая.

— А кому вы продали тех дешевых крестьянских лошадей, которых вы купили за неделю до пожара? — спросил прокурор Марковича.

— К сожалению, не помню. Я веду крупную торговлю и не могу наизусть помнить каждую мелочь. Договоры же о куплях и продажах, как королевскому суду известно, сгорели вместе со всеми моими деловыми книгами в конторе. Для меня это большая потеря! — сказал Маркович со вздохом.

Два конюха Марковича единодушно показали, что в день пожара после обеда Асталош был у них и старался уговорить их выписать газету, названия которой они не помнили.

— Почему Асталош считал, — спросил Кёрёши, — что вам надо выписать именно ту газету, название которой вы забыли? Что он сказал?

— Асталош говорил, — ответил конюх Шомоди, — что только эта газета пишет правду, все же остальные врут, как это угодно Марковичам и Кохутам.

Среди публики произошло движение.

— Видел ли свидетель, как Асталош давал табак Ивану Облоку, по кличке «Гугу»?

— Видел.

— Говорил ли Асталош с Гугу наедине?

— Говорить с Гугу нельзя. Он на все отвечает: гу-гу-гу.

Это вызвало взрыв хохота.

— Предупреждаю публику, что, если она дальше будет нарушать тишину, оскорбляя достоинство суда смехом, я очищу зал, — сказал строго судья Кицбюхлер.

— С Гугу разговаривать нельзя, — продолжал Кёрёши допрос конюха Шомоди, — но к Гугу обращаться можно. Видел ли свидетель, что Асталош обращался к Гугу?

— Видел.

— Слышал ли свидетель, что Асталош говорил Гугу?

— Не слышал.

— Это необходимо установить, — обратился Кёрёши к Кицбюхлеру. — К сожалению, Ивана Облока Гугу опросить нельзя.

— Можно, — заговорил присяжный Кохут, — Гугу не может говорить, но он может показывать.

— Как вы представляете себе это, господин присяжный?

— Благоволите привести подсудимого Гугу к допросу.

По приказу Кицбюхлера Гугу встал перед судебной трибуной.

— Задавайте вопросы! — обратился Кицбюхлер к Кохуту.

— Что вам говорил Кальман Асталош накануне пожара? — спросил Кохут медленно, раздельно произнося каждое слово.

— Гу-гу-гу-гу-гу-гу!

Зал сотрясался от смеха.

— Последний раз предупреждаю публику, если она еще раз нарушит серьезность заседания, зал будет очищен!

— Подсудимый! Если вы не можете нам сказать, что вам говорил Кальман Асталош, то покажите, — сказал энергично Кохут и передал Гугу коробку спичек.

В зале, освещенном четырьмя висячими лампами, была гробовая тишина. Даже судья, прокурор и адвокаты удивились идее Кохута.

Гугу вертел в руке спички и смеялся.

— Прошу господина председателя, — обратился Кохут к Кицбюхлеру, — продолжать допрос подсудимого Облока.

— Гугу, — заговорил Кицбюхлер, — покажите суду, к чему вас склонял Кальман Асталош.

Гугу громко смеялся.

— Я вам приказываю: в интересах правды и в своих собственных вы должны показать суду, к чему вас склонял Кальман Асталош.

Гугу уже не смеялся, но с удивлением и сомнением смотрел на Кицбюхлера.

— Ну! — торопил Гугу председатель. — Исполните свой долг! Покажите нам, чего от вас хотел Асталош?

Коробку со спичками Гугу медленно засунул себе в карман. Затем долго смотрел себе на ладонь, как будто хотел прочесть на ней, что ему делать. Смотрел, смотрел и плюнул на нее. Затем подошел вплотную к Марковичу, отвесил уксусному фабриканту основательную пощечину, такую пощечину, что Маркович упал со скамьи подсудимых на пол.

Судья Кицбюхлер удалил хохочущую, аплодирующую публику из зала заседания. Когда зал очистили, Гугу был оштрафован. Его приговорили к темному карцеру на сорок восемь часов. А так как время было уже позднее, Кицбюхлер объявил перерыв до следующего утра.

Утром выступил прокурор. Он ничуть не щадил Марковича, снова и снова перечисляя говорящие против него факты, но главные удары направил все-таки против Асталоша.

— Нам известно, что Кальман Асталош поставил себе целью поджог всего мира, обрекая на гибель от огня все хорошее, благородное, чистое и святое в прошлом и настоящем человечества. Мы были бы наивными дураками, если бы поверили этому профессиональному поджигателю, что именно конюшню Марковича он хотел уберечь от пожара.

После обеденного перерыва первым выступил Кёрёши, высокий, плечистый мужчина, с красным лицом и с большими, закрученными на венгерский манер усами. У него был низкий, льстивый голос.

Кёрёши рассказал биографию Марковича. Изобразил, как бедный деревенский еврейский мальчик сделался богатым, авторитетным венгерским гражданином.

— Труд, его собственный труд сделал Марковича богатым, венгерская земля, венгерское вино, венгерская песня сделали из него настоящего венгра.

Долго говорил он о занятиях Марковича.

— Марковича называют уксусным фабрикантом. И он, по своей скромности, принимает это наименование. На самом же деле профессия, призвание, жизнь Марковича — это борьба за всемирное признание венгерского вина и венгерской лошади. Маркович производит вино, венгерское вино, которое любит и которым восхищается весь мир! И Маркович торгует лошадьми, венгерскими лошадьми! Венгерская лошадь вписала золотыми буквами свое имя в мировую историю. Ведь на венгерских лошадях наши предки пришли из Азии через Верецкский проход на нашу теперешнюю прекрасную родину. На венгерских лошадях, пробудив всюду страх и вызвав восхищение, они обшарили Германию, Швейцарию, Северную Италию! На венгерских лошадях прогнали славные бойцы берегца Ракоци наймитов императора.

О самом пожаре Кёрёши почти не говорил.

— Я обидел бы присяжных, если бы хоть на минуту допустил, что они не сумеют отличить виновника от жертвы.

Публика, снова допущенная в зал суда, наградила Кёрёши громкими аплодисментами.

Адвокат Кенез был далеко не таким хорошим оратором, как защитник Марковича.

— Это не первый случай в Венгрии, — сказал он, — когда за преступление богатых к ответственности привлекают бедняков.

Этим заявлением он вызвал к себе всеобщую антипатию, дальнейшими же своими словами возбудил прямо- таки ненависть.

Гугу он назвал «трагикомической жертвой капиталистической системы».

— Господин прокурор знаком с социалистическими учениями, по-видимому, только из юмористических журналов. Так что ему можно простить, что он называет социалистов поджигателями.

За эти выражения Кицбюхлер призвал Кенеза к порядку.

— Если бы Асталош поджигал дома всех тех, кто с ним поступил подло и несправедливо, половина Берегского комитата была бы в пламени!

Публика уже не скрывала своей антипатии.

Но Кенез не считался с публикой.

— Народ Берегского комитата когда-нибудь будет гордиться Кальманом Асталошем, — сказал он повышенным голосом, — как теперь он по праву гордится великим Тамашем Эсе!

Как ни старался председатель Кицбюхлер оградить Кенеза от враждебных реплик публики, ему это не удавалось.

Маркович не использовал своего права на последнее слово.

Асталош, который был явно болен и во время процесса сильно кашлял, сказал только несколько слов:

— Я знаю берегских господ с детства. Никогда я от них ничего другого не ждал. Но рано вам радоваться, господа, рано!

Было уже темно, когда присяжные удалились в совещательную комнату.

Их совещание продолжалось полтора часа.

Незадолго до полуночи фабрикант Кохут огласил решение.

— Заявляю по чести и совести, что по уголовному делу Давида Марковича, Кальмана Асталоша и Ивана Облока, он же Гугу, берегсасские присяжные, на основе материала судебного следствия, свободно от всякого внешнего влияния и в поисках одной только правды, вынесли следующее решение:

«На вопрос о том, совершил ли Давид Маркович то преступление, в котором он обвиняется, присяжные большинством голосов ответили: «Нет».

На вопрос, совершил ли Кальман Асталош преступление — поджог, большинством голосов присяжные ответили: «Да».

На вопрос, совершил ли Иван Облок, он же Гугу, то преступление, в котором обвиняется, присяжные большинством голосов ответили: «Нет».

Кенез вскочил.

— Высокий королевский суд! — крикнул он. — В решении присяжных имеется грубое противоречие. Если Гугу не виновен, если он не совершил поджога, то Асталош тоже не может быть виновен…

Через четверть часа председатель Кицбюхлер объявил приговор.

Марковича и Гугу суд признал в предъявленном им обвинении оправданными.

Кальмана Асталоша суд признал виновным в поджоге и приговорил к семи годам тюремного заключения с лишением прав на десять лет.

Публика встретила приговор аплодисментами.

Через два дня после освобождения Марковича бургомистр Турновский устроил ужин в честь уксусного фабриканта, На ужине тост за Марковича провозгласил начальник полиции Пал Шимон.

Гугу, которого Маркович уволил, переселился к дяде Фэчке.

При перевозке в иллавайскую тюрьму у Кальмана Асталоша началось сильное кровохарканье. Сопровождавшие его жандармы доставили в тюрьму труп вверенного им осужденного.

Когда в Берегсасе было получено известие о смерти Асталоша, рабочие кирпичного завода объявили трехминутную забастовку. Рабочие сойвинского завода почтили память Асталоша, прекратив работу на пять минут.

Шахтеры соляных копей с Слатине — в сотне метров под землей — с опущенными к ногам кирками выслушали речь Яноша Фоти, посвященную памяти Кальмана Асталоша.

Дырка от бублика

В день освобождения Марковича моя мать уехала в Будапешт на похороны испанской бабушки. Все наследство после бабушки досталось матери. Оно состояло из тридцати семи испанских платьев.

А между тем к этому времени нам как раз было бы очень кстати какое-нибудь более ощутимое наследство. Отец уже совсем обеднел.

На бумаге он был еще владельцем виноградника и дома. В действительности же ни дом, ни виноградник ему не принадлежали. Даже подушки, на которых мы спали, были не наши. Исключительно благодаря политическим планам Комора банк все еще не выбрасывал нас на улицу. Прокурист собирался выставить на предстоящих выборах в парламент свою кандидатуру от правительственной партии против Имре Ураи. Поэтому он не хотел доводить дело до распродажи имущества отца, которого, несмотря на то что он так опустился и обнищал, многие еще любили в городе, а еще больше в тисахатских деревнях. В те времена уже были известны методы безболезненного вырывания зубов. По отношению к отцу Комор решил применить такой метод.

Однажды в воскресенье утром к нам пришел Маркович с необыкновенно торжественным лицом, в новом темно-синем костюме и, как всегда, с расстегнутыми брюками. Уксусный фабрикант не был больше нашим соседом. После своего освобождения он переехал на улицу Андраши. На старом месте на улице Бочкаи осталась только его вновь отстроенная, значительно большая, чем прежде, конюшня, уксусная фабрика, на которой теперь работали трое рабочих, и контора.

Это было первое посещение Марковича после четырехмесячного перерыва.

— У меня к тебе очень серьезное дело, Балинт. Я хочу поговорить с тобой наедине.

Отец повел его в гостиную.

— Садись, пожалуйста, и закуривай!

Маркович продолжал стоять и не закуривал.

— Несколько дней тому назад, — начал он официальным тоном, — мой друг прокурист Комор попросил у меня совета по одному щекотливому делу. Речь шла о тебе, Балинт. О твоих долгах. Комор сообщил мне, что ты должен банку больше или, во всяком случае, столько же, сколько стоит твой дом и виноградник. И ты не платишь даже процентов.

— Откуда же мне платить? — спросил отец.

На этот вопрос Маркович ответил только неодобрительным покачиванием головы и невозмутимо продолжал:

— Комор знает, что ты честный, порядочный человек, и не хотел бы доводить дело до продажи с молотка. Комор добрый и понимающий человек.

Отец с облегчением вздохнул.

— Я говорю, Комор исключительно добрый человек, — продолжал Маркович, — но, к сожалению, он обязан считаться не только с требованиями сердца, он имеет и обязанности по отношению к банку. Поэтому он просил моего совета относительно того, как выполнить те и другие обязательства. Я не только дал ему совет, но предложил и свое содействие, так как я не только друг Комора, но, несмотря ни на что, и твой друг, Балинт.

— Спасибо себе, Давид, искреннее спасибо. Я всегда знал…

Отец не успел сказать, что именно он всегда знал, так как Маркович перебил его:

— Не хочешь допустить до молотка?

— Нет, нет!

— А этого ты можешь избегнуть только одним путем. Если продашь и дом и виноградник. Я готов купить у тебя и то и другое. Чтобы с банком у тебя не было никаких осложнений, я заплачу тебе столько, чтобы ты мог ликвидировать все свои обязательства. Так как и дом и виноградник сверх всякой меры заложены, больше, к сожалению, дать не могу. Но это я готов сделать.

— На что же я буду жить? И что будет с семьей? — спросил отец после минутного молчания, совершенно подавленный.

— Об этом я тоже подумал. На складе общества по сбыту вина нужен безусловно честный кладовщик. Ты знаешь наш склад?

Отец утвердительно кивнул головой.

Речь шла о том погребе, в котором берегсасское вино переливалось в бутылки с надписью «Токайское вино».

— Ну-с, с моим поручительством ты можешь получить это место кладовщика. Ты безусловно получишь его. Жалованье, конечно, скромное, но зато верное.

Возможно, отец согласился бы на эту должность, но мать сказала «нет». Наш финансовый крах пробудил в матери ее давно утраченную энергию. Она лично пошла в банк, чтобы убедиться, сколько мы должны и какую сумму составляют неуплаченные проценты. Она сама пошла к адвокату, сама наняла эксперта-оценщика для точного установления стоимости нашего дома и виноградника. И только после того, как поняла, что крах неизбежен, согласилась, чтобы отец продал все Марковичу. Уксусный фабрикант внес деньги прямо в банк.

После подписания договора о продаже отец сказал:

— Бог дал — бог взял!

— Ничего подобного! — Так моя мать, внучка сотни мудрых раввинов, нарушила религиозное настроение отца, примирившегося с ударами судьбы. — Твой отец купил, а ты пропил.

Мать решила, что мы переедем в Будапешт. Она написала дяде Филиппу, чтобы он нанял для нас квартиру.

По категорическому требованию матери отец написал письмо депутату Ураи. В письме он просил депутата Берегсаса, которого бескорыстно поддерживал в течение восемнадцати лет, помочь ему найти в Будапеште какую-нибудь работу. Отец хотел написать: «работу, соответствующую моим способностям», но мать определенно протестовала против этого выражения.

— Если дать тебе работу по способностям, то тебя надо устроить куда-нибудь пробовать вино!

— Да, такая работа была бы мне по сердцу! — сказал отец.

— Ничего не говоря родителям, я тоже написал в Будапешт письмо. У меня там тоже была знакомая: дочь доктора Яношши, Геральдина. Восемь лет тому назад Геральдина Яношши прыгала у нас в Берегсасе, в саду Варга, на своих тонких, как чубук, ножках, а теперь эти ноги красовались на тысячах открыток: Геральдика стала одной из самых знаменитых актрис страны. Восемь лет тому назад она спросила меня, не мажу ли я глаза ваксой, а теперь один из самых ходких кремов для ботинок назывался «крем Яношши».

Первое письмо мы получили от того, кому даже не писали, — от Фердинанда-американца. Дядя Фердинанд советовал нам уехать в Америку. Он обещал дать рекомендательные письма.

Потом пришло письмо от тети Эльзы. Они сняли для нас квартиру.

Я тоже скоро получил ответ от Геральдины Яношши. Она послала мне открытку со своим собственным изображением в венгерском крестьянском платье.

«Если будешь в Будапеште, маленький Балинт, зайди ко мне. Дам тебе хорошие контрамарки. Геральдина».

Ответа Ураи нам пришлось ждать долго. Но наконец получили и его.

«Уважаемый господин Балинт! Очень сожалею, что обстоятельства вынуждают Вас расстаться с нашим любимым Берегсасом. Если, прибыв в Будапешт, Вы не сумели бы устроиться, то зайдите ко мне или позвоните по телефону. Быть может, я сумею дать Вам какой-нибудь хороший совет.

Уважающий Вас

Имре Ураи».

— Вот тебе дырка от бублика! — сказала мать и порвала письмо Ураи. — Не бойся, — обратилась она к отцу, — если семьсот тысяч человек могут просуществовать в Будапеште, то и мы не сдохнем с голоду. Как-нибудь да сумеем вырастить наших детей.

В Берегсасе нам осталось еще только устроить Марусю и Миколу. Марусю взял Маркович поварихой для персонала конюшни и для рабочих уксусной фабрики. Микола бросил школу и поступил в конюхи.

— Будет кучером, как отец! — сказала Маруся.

— Если наши дела поправятся, мы выпишем Миколу в Будапешт, учиться, — обещал отец.

Укладываться пришлось нам недолго. Большую часть мебели мы продали и на это жили. Мы были уже готовы к отъезду, когда однажды я встретил на улице Терезу Маркович. Она была похожа на райскую птицу, на толстую райскую птицу. Она гуляла в сопровождении француженки, очень худой пожилой женщины в черном.

— Ну как, лучше жить на улице Андраши, чем по соседству с нами?

Мой вопрос, очевидно, обидел Терезу.

— Мосье Балинт, — сказала она после короткого размышления, — не обижайтесь, если я вам укажу, что дамы и господа хорошего круга называют друг друга «мосье», «мадемуазель» или «мадам». Меня зовут «мадемуазель Маркович».

Француженка-гувернантка изящным кивком головы дала понять, что полностью одобряет слова мадемуазель Маркович, сказанные наполовину по-венгерски, наполовину по-французски. Я ответил наполовину по-венгерски, наполовину по-русински. Гувернантка и на мои слова одобрительно кивнула головой. Если бы она поняла, что я сказал, то, наверное, упала бы в обморок.

Я думал, что никогда в жизни не увижу больше дочь уксусного фабриканта. Но ошибся. Мадемуазель Маркович оказалась незлопамятной. Лет десять спустя она посетила меня по своей собственной инициативе в помещении революционного трибунала. Она была одета, как одеваются актрисы будапештских театров, играя роль крестьянок.

Наполовину по-венгерски, наполовину по-русински она сообщила, что пришла ко мне, потому что человеку всегда радостно видеть милого друга детства. Между прочим, она просила меня сделать что-нибудь для ее отца. Маркович не занимался больше ни производством уксуса, ни виноделием, даже лошадьми уже не торговал, — он сидел в тюрьме революционного трибунала и, стиснув зубы, ждал судебного разбирательства своего дела.

Здание революционного трибунала находилось на улице Кальмана Асталоша.

— Ты, наверное, помнишь, — сказала Тереза, — что у отца было всегда развито социальное чувство и он всегда помогал бедным, а теперь — совершенно непонятно! — его обвиняют в ростовщичестве, в спекуляции, в фальсификации продуктов, в валютных спекуляциях, в распространении тревожных слухов и даже — представь себе! — в том, что он развращал маленьких девочек… Наверное, антисемиты решили погубить нашего доброго, бедного папу, твоего дядю Марковича!

На слова мадемуазель Маркович я ответил с изысканной вежливостью. Но одетая крестьянкой Тереза все же упала в обморок. Может быть, потому, что существуют слова, которые, как бы вежливо их ни произносили, сохраняют свою силу. К числу таких слов относится, например, слово «виселица»…

За два дня до нашего отъезда нас посетил Тамаш Эсе. Он принес с собой литр вина. Вино они с отцом выпили, потом гость ушел, не сказав на прощанье ни одного слова.

На вокзал нас проводили дядя Фэчке, Маруся и Микола. Фэчке, который преподнес матери букет полевых цветов, не дождался отхода поезда. Он исчез, не прощаясь.

Микола, прежде чем я сел в вагон, крепко, по-мужски пожал мне руку.

— До свидания, Геза!

Няня Маруся с отчаянным воплем бросилась на землю и судорожно вцепилась в одно из колес поезда. Двум железнодорожникам пришлось оттащить ее силой.

Когда поезд тронулся, неизвестно как и откуда, появился Гугу. Он долго бежал вместе с поездом и все время кричал по адресу стоящей у открытого окна вагона семьи Балинт:

— Гу-гу-гу-гу-гу-гу!

Так прощался с нами город, построенный пастухом Сасом на ящик золота, найденный им в земле.

Впервые в жизни ехал я третьим классом, теснясь среди сорока человек в грязном вонючем вагоне. Раньше я по собственной воле искал общества бедных людей. Теперь волей-неволей мое место было здесь, а это — совсем другое дело.

Мне было почти четырнадцать лет. Я стал уже мыслящим человеком, знал, что беззаботной жизни навсегда пришел конец, что мне предстоит…

Разумеется, я никакого понятия не имел о том, что меня ожидает. Если бы я мог угадать хоть малейшую часть той жизни, той борьбы, которая ждала меня в будущем, я был бы бесконечно счастлив. Но тогда я тревожно думал о неизвестном будущем.

В пути ничего интересного с нами не произошло. Так как мы не взяли с собой еды на дорогу, на станции Шаторалья-Уйхей отец вышел, чтобы купить что-нибудь поесть. Принес он несколько крутых яиц и кулечек яблок.

— Я сделал первый шаг к новой жизни, — заявил он.

— Что ты сделал, Йошка? — спросила мать.

— Первый раз в жизни выпил стакан пива. Новая жизнь будет нелегкой!

Мать ничего не ответила.

Отец тоже молчал до самого Будапешта. Жизнь обидела его.

Из Берегсаса мы выехали в десять утра. В Будапешт прибыли в девять вечера.

На Восточном вокзале нас встретила тетя Эльза и Карой.

Огромный застекленный перрон вокзала сиял при свете сотни дуговых фонарей. С грохотом прибывали поезда и с оглушающим свистом отходили другие. Застекленный вокзал удесятерил пыхтение паровозов, многократно усиливал шум тысячной толпы, крики, плач и смех.

— Носильщик! Носильщик! — крикнул отец.

— Обойдемся и без носильщика, — сказала тетя Эльза, взяв в руки два больших чемодана. — Деньги не следует разбрасывать.

Из вокзала мы вышли на площадь Бароша.

— Если хотите знать, дети, — сказал отец, — этот прекрасный вокзал построил вот тот железный человечек.

Он показал головой на темную металлическую фигуру покойного министра Габора Бароша.

— Когда вокзал был построен, — рассказывал отец, пока мы ждали трамвая, — все смеялись над Габором Барошем и недоумевали, зачем такой огромный вокзал для такого маленького города. А теперь, дети мои, люди говорят: как это было глупо — построить для мирового города такой крошечный вокзал. Такова жизнь, дети мои! Если вы будете наблюдать…

— Смотри за чемоданами, шурин! — сказала тетя Эльза, и отец умолк.

А я, с отличным свидетельством берегсасской гимназии в кармане, держа под мышкой с одной стороны портрет Ференца Ракоци, а с другой — краснорубашечника Гарибальди, до головокружения оглушенный уличным шумом, глядел вверх на беззвездное небо, которое от света миллионов ламп было таким красным, как будто вокруг нас пылало сто деревень, охваченных пожаром.

Часть вторая Люди в лесу

Первые дни

В раннем детстве самым важным для меня вопросом было: сколько мне дадут есть и что именно? Когда я подрос и начал читать хорошие и интересные книги, я обнаружил, что еда совсем не такая уж важная вещь, что она незначительная мелочь по сравнению с открывавшимися передо мной великими проблемами бытия.

Когда же я четырнадцатилетним мальчиком переехал в столицу Венгрии Будапешт, я снова вернулся к своей первоначальной точке зрения.

Из родного города мы уехали потому, что отец мой разорился. А переехали в Будапешт, так как моя мать была уверена, что там может прожить любой человек. Точка зрения матери оказалась по существу правильной. В Будапеште могли прожить и мы. Только…

Квартира, которую снял для нас мой дядя, доктор Филипп Севелла, оказалась неподходящей. Она была слишком мала для того, чтобы мы могли чувствовать себя в ней хорошо, и в то же время слишком дорога, чтобы мы были в состоянии за нее платить. Квартира состояла из двух крохотных комнат и кухни. В первые дни мы, дети, наслаждались культурным оборудованием этой квартиры — электрическим освещением и водопроводом. Когда родителей не было дома, — они все время ходили искать работу, — моя младшая сестра даже днем зажигала электричество, а старшая без всякой надобности открывала водопроводный кран.

В одной из комнат спали родители, в другой — обе сестры, а я в кухне. Вначале я считал это для себя унизительным, потом — пусть надо мной не смеются — только неприятным. Мне мешал запах кухни, а еще больше — шум во дворе. Особенно по утрам, когда выбивали ковры.

Двор просыпался рано, поэтому и я вынужден был рано вставать. Было лето, в школу ребята еще не ходили. Я мог целыми днями бродить по улицам. Ничто не мешало мне наслаждаться пребыванием в большом городе. Но я скоро понял, что ничем не ограниченное наслаждение приедается очень быстро. В первые дни масса мчавшихся автомобилей доставляла мне неимоверную радость. Роскошные витрины магазинов опьяняли меня. Я страшно гордился тем, что нас, жителей Будапешта, так много. Имей я деньги, которые давали бы мне возможность воспринимать прелести Будапешта не одними только глазами, мое наслаждение, быть может, продолжалось бы дольше. Но так — оно скоро уступило место отвращению. Даже самый прекрасный шоколадный торт теряет свою прелесть, если человеку приходится только смотреть на него, но не есть.

В детстве мне очень нравилось выражение «тоска по родине». Сейчас я узнал чувство, заложенное в этих словах. Оно было отнюдь не из приятных. То, что в Будапеште жило так много народа, сделало для меня одиночество еще более ощутимым.

Наша квартира была расположена поблизости от городского парка, но я всегда ходил гулять в противоположную сторону. Деревья городского парка напоминали мне леса Карпат, как ядовитая карикатура напоминает дорогое лицо. Огромные городские дома-гиганты, выстроившиеся один за другим, мне нравились больше, нежели эти жалкие деревья. Уж эти-то дома настоящие, это — не подделка. Некоторые из них стояли так солидно и уверенно, что и впрямь напоминали столетние дубы. А домов в Будапеште так много, что они в самом деле образуют каменный лес.

Если закрыть глаза, шум трамвая, легковых машин и колясок при некоторой доле фантазии напоминал мне шум леса, когда северный ветер треплет кроны старых деревьев и ломает молодые. Конечно, чтобы установить это сходство, требуется воображение, но с тех пор мне приходилось видеть такие вещи, для понимания которых требуется еще более богатая фантазия. Мучительная тоска по родине и молодой полет воображения сделали то, что запах раскаленного асфальта напоминал мне обжиг угля в лесу.

Как-то раз я долго стоял вот так с закрытыми глазами, прислонясь к газовому фонарю, и вдруг услышал свое имя. Я подумал, что грежу, но все же открыл глаза.

— Это вы, Геза Балинт?

В первый момент я не узнал обратившегося ко мне огромного роста блондина. Вышитая украинская рубашка, волосы до плеч и борода, как у Христа, указывали на то, что он с Карпат, но шикарные светло-серые брюки и желтые ботинки говорили о Будапеште.

— Не узнаете?

После первого изумления я узнал сына сойвинского греко-католического попа, Элека Дудича. До сих пор мне не приходилось разговаривать с ним, так как вся Сойва знала, что он не только антисемит, но и венгров не любит. Он изучал в Пеште юриспруденцию, приезжая домой в Сойву только летом. Он пользовался значительным влиянием среди русинских и словацких студентов, обучавшихся в будапештском университете. Однажды его приговорили за какую-то газетную статью к восьми дням тюрьмы. Сойвинские еврейские мальчики и даже многие венгры обходили Элека Дудича стороной. Однажды я, девятилетний мальчик, преградил ему путь, показывая, что не боюсь его. Элек Дудич громко засмеялся и, чтобы не столкнуться со мной, шагнул в лужу. С тех пор, завидев меня, он снимал шляпу, хотя был старше на добрых десять лет. Сейчас он впервые заговорил со мной.

— Почему вы переехали в Будапешт? — спросил он после моих первых объяснений.

— Мы обанкротились, — ответил я.

— Ну, это не беда! — воскликнул Дудич.

Я не понимал, утешение это или издевка.

— Скажите вашему отцу, — продолжал он смеясь, — что вино можно делать и в Будапеште. Куда вы бежите, Балинт? Я еще не кончил своего напутствия. Скажите отцу, что на разбавленном вине в Будапеште можно зарабатывать больше, чем в Берегсасе. И это самое главное. Ну, всего хорошего.

Я долго смотрел вслед Дудичу. Он отличался от других прохожих не только необычайной одеждой и прической, но и тем, что был на целую голову выше. Он отошел уже на довольно большое расстояние от меня, а я все еще видел его белокурую голову.

Во время обеда я рассказал отцу об этой удивительной встрече.

Слушая нравоучение Дудича, отец, бывший и без того в удрученном состоянии, грустно покачал головой. По-видимому, он собирался что-то сказать или, быть может, приготовился рассказывать, но начать ему не удалось, потому что раздался стук в дверь.

— Войдите!

Дверь открылась только наполовину, так что мы не могли видеть, кто за ней стоит. В узкое отверстие просунулась рука, державшая трехлитровую бутылку. В бутылке было красное вино. Отец раскрыл дверь.

— В добрый час! — сказал дядя Фердинанд и поставил на стол бутылку.

Он был навеселе.

— Надеюсь, этот домик, в котором вы живете, собственный, не так ли, шурин? — обратился он к отцу после первого стакана.

Отец громко рассмеялся.

— Надо его купить! Слушайся моего совета, шурин, купи его!

— Если ты, кроме совета, дашь и деньги.

— Деньги? Для чего? За деньги и дурак может купить дом. Купить без денег — вот в чем искусство.

— Я никогда не утверждал, что разбираюсь в искусстве, — заметил отец.

— Но я разбираюсь, — крикнул Фердинанд и ударил по столу. — Да, я понимаю! Я артист, который после долгих блужданий и скитаний нашел наконец тот достойный инструмент, ту кисть, то перо… Наливай, шурин!

— Ты пил уже где-то, Фердинанд, — заговорила мать, — и выпил больше, чем следует.

— Ты всегда плохо знала меня, Изабелла, всегда была несправедлива ко мне. Я не пил. Или точнее: не пил больше, чем следовало, пил лишь столько, сколько обязан был пить в том обществе, в котором находился. Если я пьян, то — честное слово! — не от алкоголя, а от радости и гордости! Я счастлив и горд, — вам об этом можно сказать, — потому что открыл яйцо Колумба! И это яйцо, — хотите верьте, хотите нет, — сделано из дерева. Да, из дерева!

Отец с моей помощью уложил Фердинанда на диван. Там он проспал до позднего вечера. Во сне он все бормотал:

— Купи дом, шурин. Купи, купи!

Встав и умывшись, он сделался необычайно торжественным.

— Я знаю, — сказал он, — что счастливая звезда нашей семьи закатилась. Знаю, что последняя надежда — это я. Но знаю также, что тот, кто надеется на меня, обманут не будет.

На прощанье он перецеловал всех нас по порядку.

— Если хватит времени, — сказал он, — завтра зайду опять.

После этого мы не видали его около двух лет.

Первый год

Отец долго — около одиннадцати месяцев — безрезультатно искал работу. За все это время он работал только один раз — три дня. Служил билетером в одном из крупных кино на бульваре. Может быть, он остался бы на этом месте и дальше, если бы случай не свел его со старым знакомым — депутатом парламента от Тисахатского округа, Имре Ураи. Депутат, который пришел в кино в обществе молодой, очень элегантной и веселой дамы, узнал в билетере своего бывшего агитатора-вербовщика из Берегсаса. Он узнал отца и заговорил с ним. И не только заговорил, но, уходя, даже пожал ему руку и сунул в нее десятифоринтовый банкнот.

Прошло несколько минут, пока отец сообразил, что Ураи подарил ему десять форинтов. Поняв это наконец, он как был, без пальто и шляпы, выскочил на улицу, на снег и холод, чтобы вернуть Ураи эти деньги. Долго бегал он взад и вперед по улице, но Ураи, конечно, не нашел.

В кино он больше не вернулся и направился домой, держа десятифоринтовый банкнот в трясущейся от волнения руке. Он бежал всю дорогу, а когда дошел до дому, вспотел и стал задыхаться. Всю ночь ходил взад и вперед по комнате. И только утром рассказал, почему ушел из кино во время работы.

Рано утром он послал меня сообщить, что на работу больше не придет. Я принес домой его пальто и шляпу. По дороге в кино я позвонил у особняка Ураи на улице Андраши и вышедшему на мой звонок швейцару передал — в закрытом конверте — измятый десятифоринтовый банкнот. Пока я, вернувшись домой, не дал честного слова, что деньги вернул по назначению, отец не мог ни есть, ни пить. Он медленно разделся, лег в постель и лежа съел свой вчерашний ужин, к которому я принес ему из трактира пол-литра вина.

Через два дня отец заболел воспалением легких и пролежал в постели двадцать девять дней. За это время он постарел на добрых десять лет.

Так как у отца не было работы, мы жили на заработок матери. Она шила. И не только шила, но рисовала фасоны платьев. Платья, которые она рисовала, напоминали, с одной стороны, испанские костюмы покойной бабушки, а с другой — сшитую из домотканой материи одежду, которую по воскресеньям носят на склонах Карпат русинские женщины. Магазин дамского платья на улице Лайоша Кошута, куда мать сдавала работу, не скупился на похвалы. Скупился он только на деньги.

— Мадам Балинт, — говорил часто господин Шварц, глава фирмы, — вы настоящая художница.

Похвалы пробудили в матери честолюбие. Это была не амбиция художника, а желание заработать больше денег. Этому же содействовали, кроме постоянных похвал господина Шварца, и мамины знакомые, которые всегда говорили:

— Эх, мадам Балинт! Если бы у вас было хоть немного денег, вы бы могли очень много зарабатывать.

Но так как у матери не было «немного денег», то она и не могла зарабатывать их много. Немного денег нужно было для того, чтобы мать могла стать самостоятельной. Когда выяснилось, что в Будапеште нужные для этой цели деньги мы достать не можем, отец написал письмо Фердинанду-американцу, прося помочь. Фердинанд ответил. Вместо денег он послал множество подбадривающих слов.

«Не мучай себя, дорогая сестра, шитьем на чужих людей! Еще один или два месяца, а может быть, даже только одна-две недели, и я куплю вам тот дом, в котором вы живете. Тогда тебе не придется шить на других, а лучшие портные будут шить на тебя. Я имею в виду, конечно, не лучших будапештских портных, а лучших парижских артистов по портновской части».

— Фердинанд сошел с ума, — заявила мать.

— Если каждого, кто не желает нам одалживать деньги, считать сумасшедшим, то во всем мире не останется ни одного нормального, — возразил отец.

Итак, мать продолжала работать для господина Шварца, получая много похвал и мало денег. При большой экономии мы имели возможность жить, и я мог даже продолжать учебу. Но от пештской квартиры нам пришлось отказаться. Отец, становившийся все более гордым, по мере того как беднел, рассказывал всем, что мы оставляем эту квартиру потому, что она не годится для работы матери — недостаточно светла.

Мы переехали в Уйпешт, где сняли квартиру в одноэтажном доме на улице Эс.

Уйпешт играет в Будапеште ту же роль, что в Берегсасе Цыганский Ряд. Там живут те, кто много работает и плохо живет. По сравнению с Цыганским Рядом Уйпешт является тем же, чем многомиллионная столица по сравнению с винодельческим Берегсасом с его десятитысячным населением. С Будапештом Уйпешт соединяет трамвай. Трамвайная линия проходит по Вацскому проспекту, длина которого одиннадцать километров. Уйпешт тоже рабочий город. Жители его почти исключительно рабочие, живущие в огромных, некрасивых и неудобных домах или же в маленьких лачугах, втиснутых между большими доходными домами, как будто их забыли оттуда убрать. По утрам на машиностроительный завод Шлинк-Никольсона, на обувную фабрику Вольфнера, на химический завод по улицам Уйпешта несутся торопливые потоки людей. Днем уйпештские улицы безлюдны. Они пахнут кухней и дымом. По вечерам десятки тысяч усталых, грязных людей грустно и медленно возвращаются к себе домой. Когда дующий со стороны Дуная ветер сгоняет вниз тяжелый, черный дым заводов, узкие улицы тонут во мгле. Из мглы угрожающе вздымаются суровые доходные дома. Они уже не напоминают зеленые дубы, это скорее столбы, указывающие, что вход воспрещен.

Когда мы переехали в Уйпешт, отец получил работу в Будапеште. Благодаря этому наше материальное положение значительно улучшилось. Мы стали уже подумывать об обратном переезде в Будапешт, чтобы отцу не приходилось два раза в день терять по часу на трамвайную езду. Но не переехали. Когда отец принес домой свое первое жалованье, которое он вместе с красной гвоздикой передал матери завернутым в шелковую бумажку, — матери как раз пришлось бросить работу.

Случилось это так. Мать уже несколько месяцев жаловалась на то, что у нее болят глаза, и лечилась какими-то главными каплями. Несколько недель она не могла работать при свете лампы и даже днем вынуждена была много раз прерывать работу. В таких случаях она серьезно ругала свои глаза, которые, по ее выражению, были хорошими только до тех пор, пока в них не было нужды, а когда стали необходимыми, подвели ее. Но вот уже несколько дней она совершенно не могла работать и днем. Когда во время работы у нее болели глаза, она старалась не замечать этого. Но когда она стала плохо видеть, то уже никак не могла не обратить на это внимание.

В сопровождении дяди Филиппа она пошла к будапештскому глазному врачу, который основательно осмотрел ее глаза. Результат своего обследования он сообщил дяде по- латыни. Дядя Филипп проводил маму до Уйпешта и только там рассказал ей, что сказал глазник.

— К сожалению, ты должна бросить шитье, Изабелла. Но крайней мере, на время.

— Это невозможно, как же мы будем жить?

— Если ты не бросишь шитье, то ослепнешь. Не плачь, пожалуйста, только не плачь, это тоже не особенно полезно для твоих глаз.

С этого времени мать стала портить глаза не шитьем, а слезами. Отец пошел на улицу Лайоша Кошута, чтобы сообщить портновской фирме, что мать дальше работать не может. Господин Шварц сначала предположил, что мать взяла работу у кого-нибудь из его конкурентов, и обиделся. Но когда узнал, что мать стала неработоспособной, успокоился.

— Жаль, очень жаль, — сказал он, — а я как раз собирался ей прибавить.

Случилось так, что, хотя отец получил работу и мы переехали в Уйпешт, жить мы были принуждены еще скромнее, чем прежде.

Я стал искать учеников.

Ракоци в Будапеште

Итак, отец наконец получил работу. Причем, как он сам подчеркивал, — «работу, соответствующую его способностям». Он поступил кланяльщиком в одно из больших будапештских кафе, постоянными посетителями которого были писатели, журналисты, актеры, художники, скульпторы и люди, хотевшие, чтобы их принимали за журналистов, актеров, художников или скульпторов.

Боюсь, что бы не знаете, что такое кланяльщик. Поясню.

Если вы зайдете в одно из больших будапештских кафе, вас встретит хорошо одетый, серьезный джентльмен и, вежливо кланяясь, будет приветствовать:

— Имею честь!

В первую минуту вы, конечно, подумаете, что имеете дело с кем-нибудь из ваших знакомых. Когда же выяснится, что из вашей компании никто с этим господином не знаком, то увидите его уже кланяющимся кому-нибудь у десятого стола. Если вы человек неопытный или провинциал, вы подумаете, что серьезный господин спутал вас с кем-нибудь. Если же вы человек бывалый, то сейчас же поймете, кто это такой, и либо вовсе не обратите внимания на его приветствие, либо ответите шутливо, вроде:

— Добрый вечер, граф Кланяльщик!

Потому что этот хорошо одетый, серьезный джентльмен является кланяльщиком кафе. Его работа и обязанность заключается в том, чтобы приветствовать прибывающих посетителей и прощаться с уходящими. Если кланяльщик очень добросовестный, то он не только кланяется, но и задает посетителям еще ряд тонких вопросов. Он спросит вас, например, не слишком ли жирную ветчину вам подали или достаточно ли холоден лед, на котором охлаждается ваше шампанское. Отец мой был исключительно добросовестным кланяльщиком. Он не только задавал ряд вопросов посетителям, но обслуживал их всякими справками и разъяснениями — все равно, нуждались ли они в них или нет. Некоторые завсегдатаи скоро заметили, что новый кланяльщик — большой оригинал, и заставляли его говорить. Рассказы отца были для посетителей дымного кафе такими же экзотическими, как для будапештских фабрикантов вина мысль о том, что вино можно делать также из винограда. Когда у посетителей было хорошее настроение, — а к тому же и деньги, — они угощали отца напитками, чтобы он побольше рассказывал. А отец пил и рассказывал — как когда-то в Берегсасе. Разница была только в том, что в прежние времена он угощал людей вином, чтобы иметь слушателей, а теперь рассказы обеспечивали ему выпивку.

Один из слушателей увековечил его в своей новелле. Он со снисходительным доброжелательством, иронически и свысока обрисовал фигуру старого еврея с горячими, чисто венгерскими национальными чувствами, который теперь, в век электричества, отдает свой энтузиазм жившему двести лет тому назад Ференцу Ракоци. Автору новеллы очень понравилось и то, что кланяльщик будапештского кафе весьма своеобразно определял времена года: «когда виноград окапывают», «когда виноград подвязывают», «во время сбора винограда» и «когда бродит вино».

После опубликования новеллы отец ограничил свою деятельность лишь поклонами. Он никогда больше ничего не рассказывал. Обиделся. Но обиделся не на то, что над ним насмехались, а на то, что осмелились назвать Ракоци «устарелым героем». Завсегдатаи, которым эта новелла раскрыла глаза на отца, изо дня в день приглашали старика выпить, надеясь, что он им расскажет что-нибудь смешное, вроде того, что они читали о нем в новелле. Так отец получил возможность в век электричества страдать за Ракоци, потому что отказываться от предлагаемого вина было для него, разумеется, мучением. Но само собой понятно также, что даже за вино он не продал Ракоци. Он перестал пить. Чтобы не обидеть завсегдатаев, — так как это могло стоить ему работы, — отец лгал. Он говорил, что дал обет больше не пить, и повторял это настолько часто, что в конце концов поверил сам.

Дома он также перестал пить, даже если у нас, что случалось очень редко, были деньги на вино. Дело в том, что жалованье кланяльщика составляло пятьдесят форинтов в месяц, или, как считали в Будапеште, сто крон. Это было мало, если даже прибавить мой заработок — двадцать четыре кроны в месяц. Эти деньги я зарабатывал уроками, которые давал двум школьным товарищам. Учеников же своих я получил благодаря Ференцу Ракоци. Да, да, Ференцу Ракоци!

Первые месяцы, проведенные в школе, были очень грустными. Школьные товарищи считали меня необыкновенно смешной фигурой и об этом своем мнении оповещали меня в не слишком деликатной форме. Меня делали смешным провинциальная одежда и берегский диалект. Провинциальную одежду я вскоре износил, но диалект остался. Даже теперь когда я волнуюсь, то вместо «о» произношу «ау». Для других ребят я был смешон еще и потому, что не понимал будапештского жаргона. Одним словом, я был чужим среди пештских мальчиков, а быть чужим — неприятно и мучительно.

Но как всякое зло, которое приходится переносить человеку, это мучение имело и свою хорошую сторону. В пику своим мучителям, я с удвоенной энергией набросился на учебу и через несколько месяцев стал лучшим учеником в классе. Стал таким учеником, которого вызывают при посещениях директора или, тем более, главного инспектора.

Посещений инспектора учебного округа учителя боялись больше, чем ученики. Инспектором будапештских гимназий в те времена был педагог и католический священник Энгельберт Мази, знаменитый «людоед». За год до моего переезда в Будапешт в результате посещения этим инспектором нашей гимназии два учителя были переведены в провинцию и один уволен. Поэтому можно себе представить, как велико было наше волнение, когда мы узнали, что завтра к нам придет этот инспектор, которому наши ребята, комбинируя цвет его рясы и смысл имени [19] дали прозвище «Черный ангел».

«Черный ангел» пришел к нам в класс во время урока истории. Прошла уже половина урока, когда ожидаемый со страхом гость вошел. До звонка оставалось еще двадцать минут. Было очевидно, что инквизитор успеет помучить не более трех учеников, в крайнем случае четырех. Пока инспектор приветствовал класс, ребята стояли как вкопанные, и каждый из них молился и давал всяческие обеты. Я тоже мысленно обещал посвятить свою жизнь «богу всех венгров», если только он спасет меня от грозящей опасности. Но «бог всех венгров» не услышал меня или, во всяком случае, пришел мне на помощь не так, как я думал.

Учитель истории первым вызвал меня.

«Черный ангел» осмотрел меня с ног до головы. У коренастого, с бритым лицом и с зачесанными назад серовато-черными волосами инспектора были глубоко сидящие зеленые глаза, пронизывающий взгляд. Казалось, будто то место, куда проникал его взгляд, начинало болеть. Я старался казаться смелым и посмотрел «ангелу» прямо в глаза. Щеки мои пылали, ноги дрожали.

— Что вы знаете о Ференце Ракоци? — спросил очень тихо Энгельберт Мази.

В классе воцарилась мертвая тишина. Учитель истории Матьяшовский в ужасе уставился на меня. Восстание Ракоци не входило в программу этого учебного года, и Матьяшовский был вполне уверен, что мой ответ не удовлетворит инспектора. Он даже раскрыл рот, чтобы обратить внимание «Черного ангела» на его ошибку, но все же не заговорил, вовремя сообразив, что, если я плохо отвечу, у него, конечно, могут быть неприятности, но если он осмелится указать этому вельможе на его ошибку, то неприятности неизбежны. Поэтому учитель предпочел молчать, но рот закрыть забыл.

Я глубоко вздохнул и начал тихо отвечать.

Сначала я говорил о матери Ракоци, героической Илоне Зрини, потом о его приемном отце, князе Тэкэли, который попал в изгнание, причем я останавливался на таких подробностях, о которых школьные книги не дают ни малейшего понятия. Я описал мункачскую крепость, в которой Ференц Ракоци провел свое детство, не забыл при этом о глубочайшем колодце, в котором, по народному преданию, томятся закованные души предателей. Когда я дошел до того места, как наймиты императора отвозят ребенка Ракоци в Вону, Матьяшовский наконец закрыл рот.

Я говорил уже больше времени, чем обыкновенно отвечает ученик, но так как «Черный ангел» молчал, я принужден был продолжать. Годы, проведенные Ракоци в Вене, его женитьба, его заключение в тюрьму и бегство оттуда — всего этого я коснулся лишь мельком. Но я подробно остановился на подготовке восстания и на первом полководце Ракоци, босом Тамаше Эсе.

Я уже не просто говорил, я декламировал.

В пафосе разглагольствования я расставил руки, как имел обыкновение делать наш депутат Имре Ураи, когда произносил речь.

— И костры, зажженные на вершинах Лесистых Карпат, показывали дорогу ожидаемому с трепетом освободителю!

Но «Черному ангелу» даже этого было недостаточно. Поэтому мне пришлось провести армию Ракоци от одного победоносного боя к другому, и я дошел уже до того, что собирался объявить династию Габсбургов свергнутой, когда наконец раздался звонок.

— Откуда вы все это так хорошо и подробно знаете, сын мой? — обратился ко мне «Черный ангел».

— Господин инспектор, это должен хорошо знать каждый истинный венгр! — ответил я с глубоким убеждением.

— Совершенно правильно! — сказал инспектор и крепко пожал руку Матьяшовскому, лицо которого сияло от счастья.

— О кострах, которые пастухи зажигали, чтобы показать дорогу борцам за свободу, вы говорили очень красиво, милый сын мой, очень поэтично, — обратился ко мне Энгельберт Мази еще раз, уходя из класса.

Если бы этот «Черный ангел» знал тогда, что скоро и я буду сидеть у этих карпатских костров и что спустя одиннадцать лет я тоже буду подбрасывать сосновые ветки в один из костров на вершинах Карпат, показывая дорогу всадникам Буденного…

Из-за Ференца Ракоци мой отец в своем кафе прослыл чудаком, а впоследствии стал даже антиалкоголиком. Я же благодаря Ракоци сделался в своей школе героем. С помощью Ракоци мне удалось спасти трех ребят от опасности быть вызванными, а Матьяшовского, может быть, от еще большей опасности. Теперь мои товарищи перестали смеяться надо мной, когда я говорил «ау» вместо «о». В классе установилось мнение, что раз Ракоци проводил свое детство в Берегском комитате, значит он говорил с таким же акцентом. Это вызвало у некоторых наших пештских мальчиков такой энтузиазм, что они тоже начали говорить «ау». В числе этих энтузиастов берегского акцента был, например, рыжий веснушчатый барон Ласло Шоссбергер, сын известного банкира, которого ежедневно привозили в школу на автомобиле.

Став наконец таким образом настоящим пештским гимназистом, я начал замечать, что между пештскими жителями тоже есть различия, причем вряд ли меньшее, чем в Береге между венграми и русинами. Различия эти многосторонни и сложны. Вначале мне казалось, будто разница лишь в том, что одни — бедные, другие — богатые. Но если бы все дело было в этом, то почему Шандор Екельфалуши, у которого часто не бывало денег, чтобы купить на завтрак булочку, с таким презрением смотрел на миллионера барона Шоссбергера? И почему Шоссбергер, которого возили на автомобиле, так старался подмазаться к ездившему на трамвае Екельфалуши. Отец Екельфалуши был гусарским полковником, а его прапрадед получил дворянство от Карла III, когда, по словам Екельфалуши, так называемые предки Шоссбергера еще ходили из дома в дом, продавая заячьи шкурки. Но еще более гордым, чем Екельфалуши или Шоссбергер, был мой одноклассник Хамори. Он гордился тем, что его отец демократ и заместитель бургомистра города. Эта гордость, более агрессивная, чем гордость Шоссбергера и Екельфалуши, была менее эффективной. Екельфалуши и Шоссбергер даже не обращали внимания на то, что Хамори презирает их. Привожу все это, чтобы доказать, что человеческое общество не такое простое, как кажется на первый взгляд.

С двумя из этих трех знаменитостей нашего класса у меня произошел конфликт. С Хамори — сразу же после посещения инспектора.

— Скажи, Балинт, — заговорил со мной Хамори во время перемены, — мне ты можешь смело признаться: не правда ли, ты нарочно дурачил старого идиота этой ерундой?

— Какой ерундой? — спросил я, ошеломленный.

— Чего ты притворяешься! Я говорю о воющем колодце, о босом военачальнике и о ночных кострах.

Я не могу понять до сегодняшнего дня, почему я не дал тогда Хамори пощечины. Но как невероятно это ни звучит, пощечины я ему не дал. Зато барону Шоссбергеру я отвесил основательную оплеуху. Это случилось не после посещения «Черного ангела», а перед заключительными экзаменами.

В гимназии на улице Иштван ежегодно в мае устраивалось состязание по математике для учеников трех высших классов. Какая-то дама-благотворительница в своем завещании распорядилась выделить специальный фонд для того, чтобы выплачивать ежегодно лучшему математику из трех высших классов гимназии пять крон. Лучшим математиком считался тот, кто быстрее всех и правильно решал заданные на состязании задачи. Нечего и говорить, что я сильно рассчитывал на получение этих пяти крон.

За два дня до математического состязания во дворе школы ко мне обратился Шоссбергер:

— Я хочу с тобой поговорить, Балинт.

— Пожалуйста.

— Отойдем немного в сторону. Мне не хочется, чтобы кто-нибудь услышал, о чем мы будем говорить. Прошу тебя оказать мне услугу: не принимай участия в математическом состязании или, если будешь участвовать, не выигрывай его.

— Ты с ума сошел?

Нет, я совсем не сошел с ума, — сказал Шоссбергер. — Тебе известно, что в нашем классе самые сильные ученики по математике ты и я. Может быть, ты немного сильнее меня, но я тоже за себя постою. Если ты не примешь участия в состязании, — скажем, у тебя заболит голова, или зубы, или будет расстройство желудка, — то приз наверняка достанется мне. Разумеется, мне наплевать на эти пять крон, но мой старик, у которого в отношении меня особые планы, обещал, если я выиграю состязание, купить мне лошадь для верховой езды. А на лошадь мне уже не наплевать! Одним словом, я хочу тебя просить уступить мне этот приз. Я, конечно, не требую этого от тебя даром. Вместо пяти крои ты получишь от меня тридцать, так что и ты выиграешь на этой сделке. Десять крон я уплачу сейчас, а остальные двадцать на другой день после состязания. Даю честное слово, что уплачу тебе эти двадцать крон. Надеюсь, ты не сомневаешься, что я сдержу слово? Что ты на это скажешь?

Вместо ответа или, если хотите, в виде ответа я отвесил барону Ласло Шоссбергеру пощечину.

Когда я рассказал дома эту историю, отец поцеловал меня.

— Правильно ты ответил ему, правильно. Я за тебя не боюсь, ты за себя всегда постоишь, — сказал отец, отвечавший на обиду молчанием.

Мать погладила меня по голове.

— Я боюсь, Геза, что ты будешь очень несчастным в жизни, — тихо сказала она, никогда не прощавшая обид.

Что касается математического состязания, то хотя я и принимал в нем участие, но приз выиграл не я, а Шоссбергер, который решил задачи с совершенно необыкновенной быстротой. Ребята шептались, что наш педель за несколько крон показал ему за день до состязания задачи, приготовленные учителем математики. Может быть, это так, а может, и нет; но факт остается фактом — пять крон выиграл не я.

Все это произошло в конце учебного года. Между посещением «Черного ангела» и математическим состязанием прошло пять месяцев. За это время я крепко подружился с тремя своими одноклассниками. Одним из моих друзей был большеносый и всегда веселый Бела Киш, обладавший только одним недостатком: он готовился в актеры и поэтому всегда декламировал то монолог Гамлета, то Сирано, то Бана Петура [20]. Другим моим другом был Пишта Балог. Отец Балога работал в книжном магазине, и дома у них было множество книг, — как в настоящей библиотеке. Наверное это обстоятельство и послужило причиной тому, что Пишта готовился в философы. Если случалось, что мы, нарушая школьные запреты, заходили в пивную, Пишта опустошал свою кружку пива с таким жестом и с таким презирающим все человечество и в то же время прощающим всему человечеству выражением лица, как в свое время Сократ осушил стакан с ядом. Мой третий друг — Карчи Полони — хотел стать офицером. Чтобы набраться сил для защиты короля и отечества, Карчи страшно много ел. Это было ему нетрудно, потому что у его отца была колбасная лавка. Он приносил с собой в школу так много вареной ветчины и сухой колбасы, что мы все четверо могли насытиться.

Планы наших послеобеденных предприятий выдумывал Киш. Делом Балога было эти планы критиковать. Финансировал их осуществление Полони. Моя же роль заключалась в том, что я радовался своей принадлежности к этой компании.

Мы часто ездили на катере в Старую Буду. Проезд туда и обратно стоил нам по шести крейцеров. Поэтому мы имели возможность посещать город покойного императора Траяна только в тех случаях, когда у Полони было двадцать четыре крейцера. Иногда мы поднимались на гору, откуда девятьсот лет тому назад мятежные язычники сбросили епископа Святого Геллерта в Дунай. Эта экскурсия обходилась нам всем четверым всего в восемь крейцеров, так как переход по мосту через Дунай стоил по два крейцера с человека. Когда у Полони совершенно не было денег, мы просто бродили по городскому саду. А когда у него было много денег, мы посещали театр в городском саду.

Стоячие места стоили там двадцать крейцеров, нам на четверых достаточно было сорока крейцеров. Полони покупал два билета и вместе с Балогом входил в театр. Киш и я ожидали на улице. Через несколько минут Полони выходил покурить, вынося с собой оба билета. С билетом Балога входил я. Тогда курить выходил Балог и с билетом Полони вводил в театр Киша.

Наше мошенничество было обнаружено только один раз. Директор театра Сиклаи, одетый и загримированный Наполеоном, как раз в это время покуривал у входа в театр. Он отвесил Полони две пощечины.

Эти и многие другие радости я испытал в конечном счете благодаря Ференцу Ракоци.

Времена меняется

Когда мы переехали в Уйпешт, экскурсии мои с друзьями стали значительно реже. А когда с помощью учителя Матьяшовского я нашел двух учеников, мне пришлось навсегда проститься с театром городского сада.

Чтобы явиться в школу к восьми утра, я должен был сесть в трамвай уже в половине седьмого. Уроки кончались к часу, но ехать домой я не мог, так как в три у меня снова были дела в Будапеште. Эти два часа я проводил, гуляя по улицам и обедая всухомятку. С трех до четырех я занимался с одним из учеников, с половины пятого до половины шестого — с другим. Сам я учил уроки во время занятий в школе и в трамвае по дороге домой. Дядя Филипп неоднократно предлагал, чтобы вместо двухчасового гулянья я приходил к ним обедать. Но его милого предложения я принять не мог. Дело в том, что дядя Филипп жил в Буде. Дорога туда и обратно пешком отняла бы два часа. А на трамвай пришлось бы потратить половину моего заработка от уроков. Так все и осталось по-прежнему — я гулял по два часа в день и обедал всухомятку.

Однажды я все же пошел к дяде Филиппу, — не в обеденный час, а после уроков, вечером. Мне хотелось побеседовать с ним о Берегсасе, о Подкарпатском крае.

Когда человек из провинции попадает в столичный город, он довольно продолжительное время обитает в столице только телом, а душой живет в провинции. Я ходил уже в будапештскую школу, но когда читал газету, то прежде всего разыскивал, нет ли каких-либо сообщений о Береге, о Подкарпатском крае. В будапештских газетах я находил очень мало известий о своей родине. Какая-нибудь растрата или драка, окончившаяся убийством, — вот все, о чем в них иногда писали. Однажды меня взволновало сообщение о том, что батрак Тамащ Эсе за призыв к мятежу приговорен судом к семи месяцам тюремного заключения.

Когда я почувствовал себя наконец коренным будапештским жителем и перестал искать в газетах берегские новости, вдруг будапештские газеты стали удивительно много писать о Береге и о других подкарпатских комитатах — Унге, Угоче и Марамароше. В прессе началась настоящая кампания в защиту подкарпатских русин против угнетающих и эксплуатирующих их еврейских ростовщиков.

Я никак не мог понять, в чем дело. В Венгрии евреи, говорящие на венгерском языке, не только считались, но и на самом деле были венграми. Под Карпатами венграми считали даже тех евреев, которые не умели говорить по-венгерски. Они нужны были венграм — в противовес русинам. С русинами до сих пор обращались, как с кусающимися собаками. Для них у венгров был только намордник и кнут. А теперь их вдруг стали защищать — против евреев.

Я посетил дядю Филиппа, чтобы попросить его объяснить мне, что произошло на Карпатах. Дяди дома не оказалось. Семья Севелла занимала на четвертом этаже нового дома квартиру, состоящую из двух небольших комнат и кухни. Одна из комнат служила приемной дяди, другая — одновременно гостиной, столовой, спальной, а также рабочей комнатой моего двоюродного брата Кароя.

Там, где жила тетя Эльза, всегда царили примерный порядок и образцовая чистота. Бедности я у них не видел, только чувствовал. Пока тетя Эльза готовила ужин, Карой показывал мне свои рисунки. Он готовился стать художником. Один из его рисунков я помню и сейчас. На рисунке стояли рядом русинский дровосек, еврей-рабочий и венгерский крестьянин. Их руки соединены в огромный кулак. Этот огромный и сильный кулак наносил удар денежному шкафу, на который был надет цилиндр.

— Воспоминание о Сойве? — спросил я.

— Воспоминание? — Карой задумался. Мой двоюродный брат был высоким, худощавым юношей. Фигуру, силу и спокойствие он унаследовал от матери. Только его большие, мечтательные черные глаза напоминали дядю Филиппа. — Воспоминание? — повторил он снова. — Нет. Воображение. Будущее.

— Ты бы лучше гулял побольше, — сказала вошедшая в комнату тетя Эльза. — Видишь, Геза, какой он у меня бледный. Целый день сидит с книгой или над доской для черчения. Впрочем, Геза, ты тоже не особенно хорошо выглядишь.

— Я гуляю довольно много, тетя Эльза.

— Знаю, — сказала тетя со вздохом.

Дядя Филипп пришел домой поздно. Усталый, худой. Его волосы почти поседели. Но глаза, движения и голос оставались живыми и молодыми.

— Что ты принес хорошего, Геза?

Я рассказал ему о событиях в Подкарпатье и о своих думах.

— Я тоже обратил на это внимание, — сказал дядя Филипп. — Я тоже не понимаю, что там могло произойти. На первый взгляд никакого смысла в этом как будто нет, — и уже по одному этому можно быть уверенным, что здесь скрывается какое-то крупное свинство. Поверхностный наблюдатель мог бы подумать, будто будапештская пресса, руководствуясь чистой любовью к правде, решилась разбить искусственно созданное венгерскими господами и бережно охраняемое ими венгерское большинство под Карпатами. В действительности, конечно, цель была иная. Господа просто изменили свою тактику, так как изменилось положение. Если мои догадки правильны, то теперь возникла большая опасность, чем русинская. В чем она заключается — отгадать нетрудно.

И дядя Филипп показал на рисунок Кароя — три подкарпатские жителя, сжавшие руки в один кулак.

— Вряд ли я ошибаюсь, — сказал он. — Как ты думаешь, Геза, неплохо было бы съездить туда да приглядеться?

В будни я попадал домой около семи часов вечера. Кушал, готовил письменные уроки и ложился спать. Отца я совсем не видел. Когда я возвращался, он был в кафе, утром же, когда я уходил, он еще спал. По воскресеньям после обеда он тоже должен был ехать на работу. Но воскресные утра мы проводили вместе.

В большинстве случаев мы с ним гуляли на берегу Дуная. Иногда ездили на «Остров комаров».

Величие, сила и спокойствие Дуная производили на меня сильное впечатление. Когда ветер хлестал и ударял по его широкой спине, Дунай мне казался страшным, Только намного позже я увидел, как прекрасна эта огромная, широкая, вечно движущаяся, каждую секунду меняющая свои оттенки, но всегда отливающая каким-то своим, особым блестящим синеватым, зеленоватым, сероватым, желтоватым, лиловатым цветом, похожая на огромную ленту, река. На нашей стороне виднелся длинный ряд красных фабричных труб, на другой — застроенные дачами холмы и лесистые горы. Среди речных волн виднелись два крупных пятна — заброшенный, пыльный «Остров комаров», куда мы часто ездили, и заботливо приглаженный, зеленый как изумруд остров святой Маргариты — излюбленное место прогулок пештских богачей.

— Как это прекрасно! — сказал я, стоя на берегу и показывая на залитую лучами солнца темно-зеленую гору на будайской стороне.

— Не так красиво, как гора Моисея в Берегсасе, — ответил тихо отец.

— Куда, куда красивее!

— Ошибаешься сынок. Правда, ты уже помогаешь зарабатывать хлеб, но ты еще слишком молод для того, чтобы понимать что-либо в этом.

Отец, как часто бывало с ним последнее время, закашлялся. Я молча стоял рядом.

На другой стороне реки была древняя Буда, где тысяча восемьсот лет тому назад римский император Траян построил город. Только несколько серых развалин напоминали теперь о городе Траяна. Дальше, в горах, тысяча пятьсот лет тому назад стояли шатры гуннского короля Буды. От всей великой империи гуннов осталось всего-навсего несколько легенд. Влево от нас, там, где теперь стоит королевский дворец, когда-то восседал король Матяш, победоносно боровшийся против немцев, чехов и турок. Затем его место заняли турки. Над крепостью Матяша в течение полутора столетий реяло знамя завоевателя мира, султана Сулеймана, с полумесяцем. Турки… На терявшейся в тумане горе святого Геллерта находились развалины гордой когда-то австрийской крепости — будайской «цитадели».

Отец мучительно кашлял.

Что сказать ему? Сказать, что все на свете проходит? Или что все изменяется? На это он ответил бы мне: «Знаю, сынок, знаю. Но это не может утешить человека, который когда-то имел семнадцать хольдов собственных виноградников, а теперь живет тем, что кланяется чужим людям».

Я молчал.

Эсперанто

Вначале послеобеденное время по воскресеньям я проводил в одиночестве. Но вскоре я нашел себе товарища — дочь нашего соседа Эржи Кальман. Она была старше меня на несколько месяцев, училась в портняжной мастерской. Маленькая, круглая, как шарик, она всегда громко смеялась, показывая свои здоровые зубы. Когда я теперь вспоминаю ее, передо мной возникают два круглых, любопытных карих глаза, всегда немного растрепанные волосы соломенного цвета, я слышу ее звонкий смех и чувствую сильный запах миндального мыла. Такова была моя подруга Эржи Кальман. Но мне вспоминается и другая Эржи Кальман — мой товарищ, которая 24 июля 1919 года, когда красный Уйпешт обстреливал мониторы белых, принесла нам на линию огня два огромных кувшина с холодной водой, а потом, схватив оружие тяжело раненного товарища, стала на колени рядом со своим отцом. И еще мне вспоминается ее труп под пробитым пулями красным знаменем, вспоминается зеленовато-бледное лицо и закрытые глаза Эржи. А на лбу — очень близко друг к другу — три крошечные дырочки, три раны от пулеметных пуль.

Одноэтажный дом, в котором мы разместились, выходил на улицу Эс. В конце двора стоял еще один домик, в нем жил рабочий-деревообделочник Эндре Кальман. Это был маленький, худой, изможденный человек, всегда небритый и мрачный. Когда я, снимая шляпу, вежливо кланялся ему, он только кивал головой. Его жена, толстая блондинка, весь день ходила непричесанная, в не совсем чистой нижней юбке и в совсем грязной фуфайке. Она часто приходила к моей матери жаловаться. Жаловаться она умела на редкость хорошо. Когда она пришла к нам второй раз, вся ее биография была нам уже известна. Охотно и с большим умением ругала она всех, но с особенной радостью говорила всякие пакости о своем муже.

— Кальман — хороший работник, зарабатывает, надо ему отдать справедливость, неплохо. Но какой нам толк от его заработка, если, вместо того чтобы заботиться о своей семье, он проводит все свободное время в этом проклятом профессиональном клубе. Играет все время в шахматы, как будто ему за это деньги платят. То, что он играет в шахматы, это еще полбеды. Но он пьет! Каждый день выпивает по три стакана пива, а по воскресеньям — по шести. И сколько курит! Ему на папиросы не хватило бы даже денег Ротшильда.

Двор наш совершенно зарос сорной травой. От ворот к входу в нашу квартиру вела узкая тропа, другая тропинка тянулась в глубину двора, к дому, в котором жила семья Кальман. В первой половице дня двор находился в тени из-за большого дома, который стоял направо от нас, а после обеда тень падала от такого же дома, расположенного налево. Водопровода у нас не было. В середине двора стоял колодец с насосом, вода в нем имела железистый привкус. Рядом с колодцем грустил одинокий дикий каштан. Дерево это было до того жалким, что на него было больно смотреть. Его листья были нездорового бледного цвета. Сначала я думал, что это от пыли. Однажды я попробовал было протереть один из листьев носовым платком, но и после этого лист остался бледным.

Однажды в воскресенье, после обеда, когда я, сидя под одиноким каштаном, читал книжку, со мной заговорила Эржи Кальман.

— Вы не хотите учиться эсперанто? — спросила она.

— А что такое эсперанто?

— Даже этого не знаете? — засмеялась Эржи. — Это — международный язык. Когда весь мир будет одной страной, все люди будут говорить на эсперанто.

— А вы говорите на эсперанто?

— Еще не умею, но хочу научиться. В Доме рабочих организован кружок эсперанто. За шесть месяцев можно научиться. Значит, если я сейчас начну, то смогу научиться вовремя.

— Вовремя? Значит, вы думаете, что через шесть месяцев уже весь мир будет одной страной?

Эржи задумалась. Когда вечно смеющееся молодое лицо становится на несколько секунд задумчиво-серьезным, это бывает необычайно мило.

— Видите ли, я этого не знаю. Но спрошу у отца. Мой отец председатель уйпештского профессионального союза деревообделочников. Он хорошо разбирается в таких делах. Если вас интересует, я расскажу вам потом, что он ответил. Словом: будете учиться эсперанто или нет?

— Нет. У меня нет для этого ни времени, ни охоты.

— Вам же будет хуже, если вы такой лентяй! — ответила Эржи.

В следующее воскресенье она снова заговорила со мной:

— Не пойдете ли вы со мной на «Остров комаров»?

Мы отправились.

— Ну как, барышня Эржи, спросили вы у отца, когда весь мир будет одной страной?

— Я не барышня, — ответила Эржи. — А с отцом говорила. Вместо ответа он дал мне тридцать крейцеров и посоветовал пойти на «Остров комаров».

Деревья с поломанными ветками, чахлые кусты, примятая, замусоренная трава, на которой черными пятнами лежала копоть из фабричных труб, — вот что такое «Остров комаров».

Там Эржи ожидала большая компания. Молодые рабочие, ученицы, портнихи, работницы текстильной фабрики. Моя подруга познакомила меня со многими из них и при этом не только ни разу не забыла сказать, а, наоборот, каждый раз подчеркивала, что я «гимназист». Веди она себя иначе, я был бы в этой компании только новым человеком, а так стал еще и чужим. Это мне скоро дали почувствовать. Все говорили со мной с преувеличенной, насмешливой вежливостью, которая, однако, иногда уступала место другой крайности. Когда во время игры в салки один из парней, Липтак — слесарь с машиностроительного завода, как я узнал впоследствии, — поймал меня, он так сильно ударил меня по плечу, что я чуть не упал. Пока мы играли в салки, улизнуть было неудобно. Не удалось мне это сделать и когда мы перешли к игре в прятки: я уже почти дошел до моста, когда девичьи руки закрыли мне сзади глаза. Вместо обыкновенного «угадайте, кто я», Эржи спросила меня:

— Угадайте, что я о вас думаю?

Я вынужден был вернуться.

По окончании игры в прятки вся компания отправилась пить пиво. У меня не было ни копейки. О том, чтобы удрать, нечего было и думать, так как Эржи взяла меня под руку. Что мне оставалось делать? Довольно громко, чтобы услышала не только Эржи, но и все шедшие за нами, я, не стесняясь, решительно заявил:

— Я не могу идти с вами, у меня нет ни гроша.

Как когда-то в школе рассказом о Ракоци, так и здесь, благодаря этому заявлению я приобрел права гражданства. К моему великому удивлению, я сразу стал центром внимания всей компании, почти любимцем. Не менее десяти человек сразу же предложили угостить меня. От этого массового проявления любезности я стал уже чувствовать себя неловко, но наконец меня выручил Липтак. Он взял меня под руку и набросился на своих товарищей:

— Идите все к черту!

Во дворе «Рыбацкой чарды» стояло двадцать с лишним столов, накрытых красными скатертями. Для того чтобы вся наша компания могла сидеть вместе, пришлось соединить четыре стола. Распоряжался Липтак. Он заказал брынзу с красным перцем, зеленый лук, соленые рогалики и пиво.

Мы ели и пили, — а в еду и питье падали желтеющие листья большого платанового дерева.

Я должен был выпить не только свое пиво, но и больше половины кружки Эржи. Когда все было съедено и выпито, ребята собрали деньги, чтобы расплатиться. Липтак уплатил, и мы отправились в Дом рабочих.

Двор Дома рабочих отличался от двора «Рыбацкой чарды» лишь тем, что он был значительно больше. Здесь на столах лежали такие же красные скатерти, а на скатертях стояли кружки с пивом. Большинство посетителей были мужчины, но были и женщины. Они тоже пили пиво. У некоторых женщин на коленях сидели дети. За двумя или тремя столами играли в карты, ударяя ими по столу. Время от времени игроки ссорились, кричали, потом мирились и продолжали играть. За одним из столов играли в домино, за другим в шахматы. Откуда-то доносились вылетавшие из граммофонной трубы хриплые звуки мелодии из модной оперетки.

— Вы бывали в Доме рабочих? — спросил меня Липтак.

— Нет, я здесь впервые.

— Идемте, посмотрите!

Мы вошли в большой зал. В длинном, узком, полутемном зале, кроме нас, не было никого. Наши шаги отдавались громким эхом. Липтак зажег электричество. Стены были сырые и грязные. В конце зала находилась сцена, на которой стоял накрытый красной материей продолговатый стол, за ним три стула с высокими спинками. На переднем плане сцены, слева, стояла похожая на амвон ораторская трибуна.

Мы поднялись на сцену. На стене висели два портрета в красных рамках: один — Карла Маркса, другой — Фердинанда Лассаля.

— Этот зал мы занимаем только раз в неделю, по средам, — объяснял Липтак. — Тут бывает еженедельное собрание партии. Здесь же происходят годовые общие собрания профсоюзов. Кроме того, мы иногда устраиваем тут любительские спектакли, концерты или что-нибудь в этом роде. Все остальное проводится у нас в Бебелевской комнате.

Липтак потушил свет.

— Посмотрите нашу библиотеку!

Помещение библиотеки было заперто.

— Шипош, наверное, играет в карты, — сказал Липтак. — Пойдемте в Бебелевскую комнату.

Бебелевская комната была значительно меньше зала. В ней находилось около тридцати стульев и три длинных скамейки. Стены были чистые, очевидно, недавно побеленные. В одном углу сгрудились красные знамена.

— Знамена профсоюзов!

Здесь тоже стоял накрытый красной материей стол. Позади него тоже висели два портрета. На одном из них — Лео Френкель, комиссар Парижской коммуны, венгр по происхождению, на другом — Август Бебель, лидер германской социал-демократической партии.

— Сегодня вечером здесь будет лекция, — сказал Липтак.

— Какая лекция?

— О Дарвине и дарвинизме. Кто будет читать лекцию — не знаю. Каждое воскресенье нам посылают лектора с улицы Конти [21], но не всегда удачно. Обычно присылают того, кто в это время свободен. Поэтому бывает, что лектор читает плохую лекцию, так как не разбирается в вопросе, или же выбирает другую тему, не обращая внимания на объявленную программу. В прошлое воскресенье, например, была объявлена лекция о внешней политике Австро-Венгрии, а мы слушали доклад о поэзии Петефи. Возможно, что сегодня вместо Дарвина мы услышим о внешней политике монархии.

До семи часов в Бебелевской комнате нас было всего восемь человек. Лектор приехал точно в семь. Вместе с ним в комнату вошло человек тридцать, в том числе и Эндре Кальман, который до этого играл в шахматы во дворе. Он был председателем.

— Сегодня у нас как раз хороший лектор, очень хороший, — шепнул мне на ухо Липтак. — Филипп Севелла. Врач. Ученый.

— Я знаю его, — ответил я. — Он мой дядя.

— Неужели? Но тогда…

Липтак не закончил фразы.

— Простите меня, товарищи, — начал дядя Филипп, — что я не могу говорить сегодня о Дарвине. Поверьте мне, я полностью сознаю важность этого вопроса и в другой раз охотно прочту вам доклад о нем. Но сегодня…

Лектор сделал маленькую паузу. Он стоял неподвижно, пристально глядя перед собой. Тот, кто не знал его, мог подумать, что он собирается с мыслями. Я же понимал, что он пытается побороть какое-то большое внутреннее волнение.

— Товарищи! — заговорил снова доктор Севелла. — Монархия аннексировала, то есть объявила окончательно своим владением, Боснию и Герцеговину. Как вы знаете, эту балканскую страну, преобладающее большинство населения которой состоит из южных славян, Австро-Венгрия по поручению Берлинского конгресса «временно» заняла несколько десятилетий тому назад. Цель этой оккупации заключалась тогда в том, чтобы установить равновесие между соперничающими на Балканах великими державами — Россией и Габсбургской монархией. Это уже и без того слишком шаткое равновесие теперь, в результате захватнической политики Габсбургской монархии, нарушено. Еще неделю тому назад, когда был опубликован манифест, объявлявший об аннексии, кое-кто не понимал, что этот шаг означает. Теперь только слепой не видит совершенно ясно последствий этого. В Южной Венгрии и Хорватии идет уже частичная мобилизация. Мобилизация объявлена также в Сербии и в России. Европа находится накануне войны! Может быть, эта война вспыхнет не завтра. Возможно, она не начнется даже в этом году. Но сомнений больше быть не может: вопрос о войне стоит сейчас в порядке дня. В чьих интересах эта война? Во всяком случае, не в интересах трудового народа.

Дядя Филипп произнес страстную речь против внешней политики Габсбургской империи, против германских и австро-венгерских захватнических планов. Тех, кого не завоевала железная логика доктора Севелла, захватили его красивые, неожиданные сравнения и пафос оратора. По крайней мере, так думал я. На самом деле было не совсем так.

Первый взявший слово тотчас же после окончания доклада, слесарь машиностроительного завода Молдован, резко напал на Севелла. Бебелевская комната была заполнена до отказа, и часть публики громко выражала свое согласие с Молдованом, когда тот сильным, звонким голосом стал упрекать лектора в том, что он говорил не о дарвинизме. Некоторые выражали свое одобрение, даже когда Молдован стал разъяснять, что аннексия Боснии и Герцеговины выгодна и для венгерских индустриальных рабочих, потому что захват отсталой в промышленном отношении территории откроет новые возможности развития для венгерской промышленности, а плоды этого будут чувствовать не только капиталисты, но и рабочие.

— Военной опасности нет! — заявил Молдован. — Никто в Европе не думает всерьез о войне. Но если буржуазия — что, однако, совершенно невероятно — все же решится на войну, рабочие объявят всеобщую забастовку, и война будет закончена, не успев даже начаться.

После Молдована выступил Липтак. Он говорил с большим подъемом, чем Молдован, но не так умело. Липтак поблагодарил Севелла за то, что он затронул вопрос, который кровно интересует сейчас каждого социалиста, — вопрос о военной опасности. Он напал на Молдована, предлагающего улучшить жизненный уровень венгерских рабочих за счет крестьян Боснии. Когда Липтак пытался разъяснить, что захватническая политика является покушением на рабочий класс, на него обрушилось такое множество реплик одобрения и возмущения, что он запутался и сел. После него выступили еще человек десять. Все они говорили с большой страстностью. Одни были за Севелла, другие против него, за Молдована. Нашелся даже оратор, который хотел помирить и согласовать эти две прямо противоположное позиции.

Заключительное слово доктор Севелла произнес спокойно, но немного абстрактно. Он тогда только вызвал сильное оживление среди слушателей, когда сказал, что рабочий, который ради мелких временных выгод поддерживает империалистическую политику буржуазии, похож на библейского Исава, продавшего первородство за чечевичную похлебку.

От душной, наполненной запахом кожи и окиси железа атмосферы Бебелевской комнаты — или, может быть, от непривычной для меня обстановки — у меня заболела голова. Мне казалось, будто голос доктора Севелла доносился откуда-то издалека; после доклада я проводил дядю Филиппа.

— Я страшно рад, что встретил тебя здесь, Геза.

— Я случайно попал сюда, дядя Филипп.

— Ошибаешься, Геза. Может быть, сегодня ты попал сюда случайно. Но я никогда не сомневался в том, что рано или поздно встречу тебя здесь, что ты найдешь сюда дорогу. Заходи почаще к рабочим, Геза.

— Чтобы пить пиво? — спросил я.

— Не пиво главный враг, — очень серьезно ответил дядя, — не только пиво проложило себе путь в Дом рабочих. Существует на свете яд, Геза, который значительно опаснее алкоголя. Это то, чем напился Молдован и стоящие за ним люди.

— Что вы имеете в виду, дядя Филипп?

На этот вопрос я ответа не получил.

— Зайди ко мне в ближайшие дни, Геза, — сказал дядя Филипп немного погодя.

Через два дня правление уйпештского Дома рабочих приняло постановление о том, чтобы определенная заранее программа воскресных лекций строго соблюдалась. Если лекторы будут отклоняться от программы, это будет рассматриваться как нарушение партийной дисциплины.

Липтак и двадцать два его товарища подали в правление Дома рабочих письменное предложение устроить специальный дискуссионный вечер по вопросу об опасности войны. Заведующий Домом принял заявление Липтака и его товарищей, но потерял его, и поэтому это предложение не было поставлено на обсуждение правления.

Я стал проводить воскресные дни в Доме рабочих. Вскоре я уже принадлежал к тамошнему обществу, но все-таки не совсем. Все были ко мне очень внимательны, но если между моими новыми знакомыми возникали разногласия — все равно по политическим или по частным вопросам, — к моим словам никто не прислушивался. В таких случаях все парни и девушки были очень резки друг с другом, но если я пытался вмешаться в их спор, они были со мной необычайно вежливы. Я чувствовал, что между ними и мною была толстая стена.

Эту стену я пытался пробить тем, что почти каждый раз принимал участие в прениях, возникавших после воскресных лекций. Для того чтобы участвовать в них, я начал усердно читать. От дяди Филиппа я получал все новые и новые книги, над которыми проводил половину ночи.

— Испортишь себе глаза, Геза, — часто говорил отец.

— Боюсь, мы не в состоянии будем оплатить счет за электричество, — заметила мать.

Что бы они ни говорили, я продолжал читать. Половины прочитанного я, конечно, не понимал. Но это именно и заставляло меня быть еще более прилежным. Чтение и знание казались мне вначале особо желательными потому, что я надеялся с их помощью открыть для себя все двери в Доме рабочих. Но вскоре я убедился, что мое хвастовство вновь приобретенными знаниями напрасно и что от этого я не стал ближе коренным посетителям Дома рабочих.

Когда я заметил, что хороший игрок в шахматы встречает в Доме рабочих больше уважения, чем хороший оратор, я научился играть в шахматы и вскоре стал играть довольно хорошо. Но и этим я не составил себе «карьеру». Потому что те, с которыми играть в шахматы было для меня честью, — такие, например, как Эндре Кальман, — не садились со мной за одну доску. А если я их приглашал, у них не было либо времени, либо охоты.

Но я все-таки добился того, что Эндре Кальман дал мне два мата.

Это случилось, когда у меня было меньше всего охоты играть в шахматы.

В газете — в одном и том же сообщении полиции — я нашел упоминание сразу о знакомом мне месте и человеке. Местом этим была моя родина — Подкарпатский край, а человеком — наш сосед по Уйпешту Эндре Кальман. В газете сообщалось, что в деревне Пемете жандармы арестовали столяра Эндре Кальмана, который в течение двух недель объезжал находящиеся в комитатах Унг, Берег и Марамарош лесопилки, возбуждая рабочих против существующего общественного порядка. Эндре Кальман, о котором дознание установило, что он является членом Всевенгерского центрального комитета профсоюза деревообделочников и лесных рабочих, был выслан этапом на место прописки в Уйпешт. Против него было возбуждено уголовное преследование.

Я даже не заметил, что Эндре Кальмана не было дома. Когда я узнал, что он был в отъезде и куда именно он ездил, он уже снова оказался в Уйпеште. Вечером, после ужина, я зашел к нему и застал его дома. Он сидел без пиджака, читал газету. Смотрел на меня сонными глазами. Я сказал, что пришел для того, чтобы поделиться с ним всем, что я знаю о Подкарпатском крае, и чтобы попросить рассказать мне о его пребывании на моей родине.

Пока я, заикаясь, объяснял, Кальман вынул из ящика стола шахматную доску и поставил фигуры.

— Садитесь! — приказал он мне, когда я умолк. — В первой партии вы будете играть белыми.

Быстро, один за другим, он дал мне два мата.

— Теперь, к сожалению, я должен уйти из дому, — сказал Кальман после второй партии, — по при случае дам вам реванш.

По воскресеньям, после лекций, мы ходили вдвоем с Эржи гулять. В большинстве случаев на «Остров комаров».

В эти часы остров был темным и пустым. Изредка только встречали мы какую-нибудь парочку, гуляющую так же тихо, так же под руку, как и мы. Если парочки вовремя замечали друг друга, они шли обратно или сворачивали в сторону.

— Я давно хотел спросить тебя, Эржи, — ты учишься эсперанто?

— Неужели ты думаешь, что я трачу время на такую ерунду? — ответила она.

Неожиданный поворот

Я уже не был лучшим учеником в классе, но все еще считался одним из лучших. У меня была слишком большая нагрузка, я не мог успешно бороться за первенство. В школе я никогда никому не говорил о том, что хожу в Дом рабочих, но, как бы почувствовав во мне запах другого мира, меня снова стали чуждаться. Пишта Балог переехал в провинцию. Бела Киш охладел ко мне потому, что я больше не мог переносить его вечные декламации. Только Карчи Полони, белокурый, белокожий, румяный, толстый кандидат в полководцы, остался моим другом. Он как-то узнал, что я ежедневно по два часа гуляю, и стал моим спутником. Он жил близко от школы. После уроков бежал домой, быстро обедал и от половины второго до трех гулял вместе со мной. Он говорил мне, что я — единственный человек, которого он посвящает в свои планы. Я дал ему честное слово никому о них не рассказывать, а так как Полони по сей день не освободил меня от этого слова, я и сейчас могу сказать только то, что, если бы планы Полони осуществились, Англия, Франция, Америка и Россия уже давно стали бы колониями Венгрии. Мой друг Полони был очень добрым мальчиком, он уважал и любил меня, так как был очень глуп.

По-видимому, так же думал обо мне слесарь Йожеф Липтак, которого я преследовал своим уважением и любовью. Я любил его за то, что он был иным, чем я: белокурый, голубоглазый, коренастый, спокойный, вдумчивый, немногословный; а уважал потому, что он был борцом, не знавшим компромиссов. Боюсь, что теперь многим покажется незначительной та борьба, которую вел Липтак, но в те времена я не мог себе представить более серьезной борьбы.

Липтак был секретарем рабочего хора. Председатель хора, рабочий-кожевник Сабо, у которого была деревянная нога, принадлежал к числу сторонников чистого искусства и программу хора составлял из оперных арий и классических песен. Он допускал для исполнения только одну песню завуалированно-революционного характера — рабочий похоронный марш. Йожеф Липтак объявил войну этой «оппортунистической хоровой политике» и требовал, чтобы хор рабочих пел революционные песни. Если Сабо злили, он быстро снимал свою деревянную ногу и начинал размахивать ею. Он так сильно стучал ею по столу, что пивные бокалы прыгали, а противники замолкали. Когда на заседании руководства хора Липтак напал на Сабо, председатель снял свою деревянную ногу.

— Подожди, сопляк, я тебе покажу!

Но Липтак не испугался деревянной ноги. Пока Сабо колотил по столу, он молчал. Когда Сабо устал, Липтак продолжил свое выступление, еще более резко, чем вначале.

Спор Сабо с Липтаком сначала интересовал только тех, кто находил его смешным. Таких было много. Особенно смешным находили люди то, что самую энергичную поддержку Сабо оказывал один из мастеров электрического завода, он же казначей Дома рабочих, — отец Липтака. «Длинноусый» Липтак злился на своего сына потому, что тот брил усы. Но так как бритые усы никак нельзя было возвести к проблеме рабочего движения, он ругал сына по поводу хора.

— Такие пустоголовые сопляки только вредят рабочему движению! — проповедовал всюду длинноусый Липтак.

К длинноусому Липтаку, самому отъявленному любителю пива, в свою очередь, придирался председатель «Рабочего общества антиалкоголиков» Колумбан.

— Ну да, конечно, к пиву, наверное, лучше всего подходят именно такие песни! Мы еще поговорим об этом! — угрожал Колумбан.

Вопрос о хоре находился в центре внимания руководства профсоюзов в течение целых двух месяцев. Кожевники поддерживали Сабо, металлисты были одного мнения с Липтаком. Деревообделочники, печатники, швейники предлагали компромиссное решение. Руководство партии вынесло решение в таком же духе. Руководители партии и Дома рабочих предлагали, чтобы хор сохранил свою старую программу, но пополнил бы ее двумя-тремя революционными песнями. Сабо принял это предложение. Липтак не согласился. Поэтому руководство партии заняло позицию протии него. Его исключили из хора.

Но Йожеф Липтак не отказался от борьбы.

Какой бы вопрос ни обсуждался в Доме рабочих, Липтак всегда участвовал в прениях. О чем бы ни спорили, он говорил о хоре. Это не всегда кончалось хорошо. Однажды, в воскресенье вечером, когда инженер Эмиль Хорват в Бебелевской комнате прочел доклад «О будущем аэроплана» и Липтак, как всегда, стал говорить о хоре, вся публика встретила его громким смехом.

Липтак сделал выводы из своего поражения. Борьбы он не прекратил, но изменил тактику. С этого дня слово «хор» перестало для него существовать. Он стал критиковать руководство партии и Дома рабочих по совсем другим вопросам. Например, упрекал руководство партии в том, что оно не уделяет никакого внимания работе среди батраков имения графа Карой в Капосташмедьере. Над Липтаком уже больше не смеялись, а ругали его как хориста-демагога, клеветали на него, угрожали ему. Но Липтак был не из пугливых.

Я тоже сыграл некоторую роль в том, что вокруг него образовалась небольшая, но очень воинственная группа. Я старался проводить как можно больше времени с Липтаком, а Эржи Кальман всегда хотела быть со мной. Эржи скоро стала восторженной сторонницей Липтака. Она начала агитировать за него, и ей удалось завербовать нескольких учениц в портняжных мастерских и нескольких текстильщиц. Эндре Кальман был страшно удивлен тем, что активность его дочери так возросла. Он заинтересовался работой «слесаря с острым языком». Когда Липтак говорил, Эндре Кальман всегда сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Те, кто не знал маленького старика, думали, что он спит. Но знавшие его понимали, что он особенно внимательно слушает, думает и взвешивает. Он не стал на сторону Липтака. Но когда несколько кожевников предложили исключить «пустоголового» Липтака из партии, потому что «он нарушает мирное единение Дома рабочих и своими вечными разговорами о пахнущих окурками крестьянах отвлекает внимание от действительных вопросов рабочего движения», Кальман решительно и резко выступил против этого предложения. А за Кальманом стояли не только деревообделочники, под его влиянием находилась также и значительная часть металлистов. Поэтому Липтак не был исключен из Дома рабочих.

Почувствовав себя достаточно сильным в Доме рабочих, Липтак сделал вылазку в капосташмедьерское имение. В первый приезд его избили до крови батраки. При втором посещении его до полусмерти исколотили жандармы. Целых две недели он был прикован к постели, потом отправился в Капосташмедьер снова. На этот раз с ним ничего не случилось. Батраки спрятали его от жандармов. С этого времени он был в постоянной связи с батраками имения Карой. Вероятно, без всякого политического умысла Йожеф Липтак посоветовал мне принимать участие в летних экскурсиях «рабочих — друзей природы».

Группа «друзей природы», состоящая из сорока — пятидесяти человек, предполагала обойти в июле берега Балатона. По моей просьбе меня тоже включили в число экскурсантов. Не моя вина, что мне это не удалось.

Последнее время отец постоянно чувствовал себя очень усталым. Каждую свободную минуту он проводил в постели. Приближалась весна, и мы надеялись, что хорошая летняя погода, жаркое солнце восстановят его силы (если бы была осень, мы бы, наверное, надеялись, что он поправится от чистого зимнего воздуха).

Двадцать девятого мая отец вернулся домой не в половине второго ночи, а в восемь часов вечера. Он был бледен и весь дрожал. Мы быстро уложили его в постель. Мать приготовила для него настойку из трав, но больной ни за что не хотел ее выпить.

Утром позвали врача. Врачу отец признался в том, что скрывал до сих пор от нас, — уже несколько недель у него бывали кровохарканья, и вчера вечером в кафе он упал в обморок. После обеда к нам приехал дядя Филипп, которого я известил о болезни отца.

Через три педели больной встал. Но о возвращении на работу в кафе не могло быть и речи. Дядя Филипп откровенно сказал нам, что это означало бы верную смерть. Отец по целым дням сидел во дворе в старом кресле. Молча, почти неподвижно, смотрел в пространство. Когда мать поправляла за его спиной подушку или скамеечку, на которую он ставил ноги, он благодарил ее слабым кивком головы. На вопросы матери он тоже только кивал головой — да или нет.

В это время я познакомился с ломбардом. Тогда я думал, что речь идет только о мимолетном знакомстве: я нес в ломбард серебряные часы отца и чувствовал себя совсем несчастным. Мне и в голову не приходило, что придет время, когда я буду счастлив, если у меня найдется что заложить.

Дядя Филипп бывал у нас почти ежедневно. Иногда он приезжал слишком рано, почти до рассвета, иногда очень поздно, около полуночи. Он внимательно осматривал отца и говорил ему два-три ободряющих слова. С матерью каждый раз долго разговаривал, гуляя взад и вперед по двору.

— Чтобы черт побрал этого мерзавца Фердинанда! — вырвалось однажды из уст дяди Филиппа, когда я провожал его к трамваю. — Он единственный, кто мог бы вам помочь. Я написал ему, хотя презирал сам себя, когда назвал «дорогим братом», — но что поделаешь? А этот подлец даже не ответил.

— А как бы мог Фердинанд помочь нам?

— Очень просто, Фердинанд разбогател. Каким образом — одному богу известно. Что не честным трудом, в этом я уверен. Но факт тот, что у него сейчас большое состояние. Он больше уже не учитель танцев, а крупный предприниматель. Бывая в Пеште, он ездит на автомобиле. Я, конечно, должен был сообразить, что он давно уже забыл о бедных родственниках.

Но Фердинанд не забыл о бедных родственниках. На письмо дяди Филиппа он не ответил, но вместо ответа в одно воскресное утро явился к нам собственной персоной. Он приехал в Уйпешт на машине, в большом желтом туристском автомобиле. Когда он вошел в дом, наша жалкая комната наполнилась запахом духов.

Фердинанд торжественно расцеловал всех нас по очереди, затем раздал подарки. Подарки эти не подходили к нашему положению. Мать получила от него огромный букет цветов, отец — бутылку настоящего французского шампанского. Нам, детям, — меня Фердинанд тоже причислил к детям, — привез шоколад. Сестры очень радовались этому. Я предпочел бы хороший кусок сала с красным перцем.

— Ну, шурин, — обратился Фердинанд к отцу, — я никак не ожидал от тебя, что ты будешь делать такие глупости!

Вместо ответа отец только кивнул головой.

— Ну, ничего! — кричал Фердинанд. — К счастью, я еще существую. Укладывайтесь и хоть завтра можете ехать.

— Куда? — недоверчиво спросила мать.

Фердинанд ударил себя по лбу.

— Какой я дурак! Ведь я об этом еще ничего не сказал. Но когда у тебя голова полна такими серьезными, важными, я сказал бы, государственной важности делами… Одним словом — вы едете в Пемете. Пемете расположено близ Марамарош-Сигета, в семи-восьми часах езды от Берегсаса. Чудесное место, шурин! А тебе это именно и нужно. Хороший воздух, аромат сосен, пение птичек…

— Птичьим пением не проживешь, — сказала мать.

— Это верно, Изабелла. Но зато на жалованье в семьдесят пять форинтов в деревне, где все дешево, жить можно. А лесопилка в Пемете платит своему кладовщику семьдесят пять форинтов. А этим кладовщиком с первого июля — по моей рекомендации — будет не кто иной, как господин Йожеф Балинт. Ну, что вы скажете? Да, чуть по забыл, — вот вам на дорогу. Перед отправкой, шурин, вы должны дать телеграмму. Запиши адрес, Геза. Натану Шейнеру, Пемете, комитат Марамарош. Впрочем, телеграмму пошлите лучше не самому Шейнеру, а мадам Шейнер. Да, так будет лучше.

Потом Фердинанд сообщил кратко о своей семье. Тетя Сиди и Дёрдь проводят лето в Остенде. Он сам не мог поехать с ними, так как страшно занят.

— Но к вам в Пемете я обязательно заеду в августе или в крайнем случае в сентябре. Надо же немножко поохотиться на медведей.

После того как дядя ушел, я тщательно исследовал банкноты — не фальшивые ли они. Но они были настоящими.

Вечером того же дня в Бебелевской комнате дядя Филипп читал лекцию на тему: «Национальный вопрос и будущее Австро-Венгерской монархии».

После лекции он позвал меня к себе.

— Был у вас утром этот мерзавец? — спросил он.

— Да, был, — ответил я.

— Оставил деньги на дорогу?

— Оставил.

— Вчера вечером он пришел ко мне, — рассказывал дядя Филипп. — Я выгнал его. Сказал, что, прежде чем говорить со мной, пусть поговорит с вами. Он клялся, что все уже устроил. Быть может, с моей стороны это было лишнее, но я все же выгнал его. Сегодня после обеда он звонил, что уже говорил с вами. На этот раз он, очевидно, не соврал.

Десять дней спустя мы ехали в Пемете.

Дядя Филипп требовал, чтобы я остался у него, пока не кончу гимназии. Но мне хотелось жить с родителями. Я предпочел быть экстерном и ездить в Пешт сдавать экзамены. На прощание дядя Филипп подарил мне несколько хороших книжек.

От Эржи я тоже получил в подарок книгу — стихотворения Петефи. На последней странице была приклеена ее фотография, которую Эржи, по ее собственному признанию, заказала специально для этой цели.

Когда я зашел попрощаться с отцом Эржи, он сидел на маленькой скамеечке, опустив больные, опухшие ноги в таз с водой, и читал газету. Сонными глазами посмотрел мне в глаза.

— Всего вам лучшего!

Когда я был во дворе, он позвал меня обратно к окну.

— Если встретитесь в Пемете с Абрамом Хозелицем, передайте ему от меня привет, — сказал он. — Абраму Хозелицу, — повторил он еще раз.

К моему большому удивлению, Йожеф Липтак проводил меня к поезду.

— До свидания, Геза!

Восемь лет спустя мы с ним действительно увиделись — в военной тюрьме.

Сели мы в поезд вечером. Утром в шесть часов проехали станцию Берегсас. В половине одиннадцатого мы были в Марамарош-Сигете. Оттуда продолжали путешествие на лошадях.

К обеду мы прибыли в Пемете.

Благодетельница Пемете

Если сейчас кто-нибудь услышит о Пемете, он подумает о знаменитой неметинской битве и о пресловутых неметинских массовых казнях. Когда мы переехали в Пемете, все это покоилось еще в утробе будущего. Кто видел Пемете в те времена, думал только: за каким чертом построили деревню на таком невозможном месте?

Дело в том, что Пемете была построена не вблизи леса или рядом с ним, а в самом лесу. Хижины, сколоченные из нестроганых бревен, веток и досок, стояли на расстоянии пятидесяти — шестидесяти, местами даже ста — ста двадцати метров друг от друга. Между хижинами был лес. Таким образом, деревня занимала такую территорию, как средней величины город. Некоторые из домов были построены между двумя деревьями, другие — между четырьмя, так что эти деревья составляли углы домов. Но я видел в Пемете и такой дом, который был построен вокруг одного дерева таким образом, что дерево подымалось над домом, пробивая его крышу. Северная сторона домов была зеленая от моха. На крышах, среди полевых цветов, росли кусты. Между кустами прятали козий череп для охраны жильцов дома от злых духов.

Древние жители Карпат — столетние дубы и сосны — смотрели на неметинские хижины сверху вниз, так же как на беспорядочно росшие вокруг кусты малины, орешник, терновник, шиповник. Лес терпел, даже до известной степени защищал жителей хижин, но ограничивал их деятельность строгими рамками.

Если кто-нибудь из неметинцев желал перенести в Пемете приобретенный в других краях опыт и собирался развести перед своим домом или позади него огород — лес протестовал. Пока первая капуста успевала созреть, огород был уже покрыт кустами, и гибкие молодые деревца покачивались там, где предприимчивый огородник хотел выращивать огурцы.

Лесопилка, на которую отец был принят в качестве кладовщика, находилась на пересечении широкого, хорошо вымощенного шоссе, ведущего из Марамарош-Сигета в Галицию, с узкоколейной железной дорогой. Здание лесопилки было построено из дуба. Ее высокая труба из бледно-красных кирпичей вздымалась над зданием, как худощавый тополь над широколистными дубами.

Деревня доходила до самого шоссе. По ту сторону дороги, в лесу, жили только зайцы, дикие козы, олени, лисицы, волки и дикие кабаны. Изредка встречался еще — особенность и гордость марамарошских лесов — бурый медведь. С тех пор как лес начала пожирать лесопилка и на место вырубленных мощных дубов лесничие насажали размещенные правильными рядами молодые деревья, медведи перекочевали дальше на север, туда, где дуб был уже почти совсем вытеснен сосной, а кусты орешника и малины — можжевельником. Из людей туда пробирались только те, за головы которых назначены были награды, которых разыскивали жандармы. О таких людях говорили, что они «покрываются сосновыми листьями». Их жизнь, — если принять во внимание, что у сосны вместо листьев иголки, — вряд ли была приятной. Об этих людях говорили также, что они «делятся своим хлебом с волками». Правильнее было бы сказать об этих несчастных, что их мясом и костями делятся волки.

Телега, которая привезла нас из Марамарош-Сигета в Пемете, остановилась перед домом Шейнеров. Если не считать покрытый жестью дом директора лесопилки Кэбля, который в Пемете называли «дворцом», это было самое красивое здание во всей деревне. Крыша этого дома тоже была из жести, только не такой огненно-красной, как крыша «дворца».

Перед домом нас приветствовала громким, привыкшим приказывать голосом высокая, толстая, очень подвижная женщина с кудрявыми черными волосами. Она поцеловала маму и обеих сестер, отцу и мне пожала руку. Свою фамилию она назвала, только когда уже вводила нас в дом.

— Конечно, я мадам Шейнер. Шейнер, Шейнер, гости приехали!

Мы находились в большой светлой комнате. Чтобы приветствовать нас, из соседней комнаты вышел Шейнер.

Перед нами стоял крошечный, худенький человек, поглаживающий длинную, до пояса, жидкую, с проседью бороду. На его черном шелковом кафтане и на бороде виднелись зеленоватые пятна от нюхательного табака. Белые чулки до колен образовали большие складки на его кривых, худых ногах. На голове он носил темно-синюю ермолку. Отцу он пожал руку, остальных приветствовал только кивком головы. Меня испытующе оглядел сверху донизу и подозрительным, почти враждебным взглядом посмотрел мне в глаза. Я уже начал плохо чувствовать себя. Но осмотр — вопреки ожиданию — оказался в мою пользу. Шейнер медленно с большим достоинством утвердительно кивнул головой и сделал мне знак рукой подойти к нему. Когда я находился уже в непосредственной близости от него, он поднялся на цыпочки и положил мне на голову обе свои маленькие, худые, очень белые руки.

Я наклонил голову, чтобы Шейнеру не приходилось стоять на цыпочках, и, пока он бормотал какое-то благословение на древнееврейском языке, из которого я понял только имена трех еврейских предков — Авраама, Исаака и Иакова, — я думал о том, что всего этого человечка можно было бы вырезать из одной руки его жены.

По окончании благословения Шейнер протянул мне правую руку, на которой красовалось большое кольцо. Я крепко пожал ее. Шейнер от удивления раскрыл рот и подсунул свою руку к моему рту.

«Не хочет ли маленький старичок, чтобы я поцеловал его руку?» — мелькнуло у меня в голове.

Да, он хотел именно этого. Рука его вертелась перед моим носом.

— Я знаю много людей, — заговорила мадам Шейнер, — которые отдали бы половину своего состояния за благословение Шейнера и за то, чтобы получить право поцеловать руку цадика. Но если молодой человек не считает себя достойным этого… Что же! Каждый человек кузнец своего счастья. Не навязывай ему насильно это благодеяние, Натан! Риза, Риза, можешь подавать суп.

Все помыли руки и сели за стол.

Шейнер стал опять бормотать какую-то молитву. Во время молитвы он бросал на меня такие взгляды, от которых у меня по спине мурашки бегали.

Давно мы не ели так обильно и вкусно. На столе стояло вино, и отец в первый раз после долгого перерыва — тоже пил. Вкусная пища и хорошее вино развязали ему язык, и, когда на стол подали черный кофе, он начал рассказывать. Чтобы выиграть время, передаю его рассказ своими словами.

Героем его рассказа был легендарный член семьи матери — Хозе Севелла. Вместо того чтобы изучать священные книги, этот Хозе отошел от традиций знаменитой семьи раввинов и стал стремиться к приобретению земных благ. Желая быстро разбогатеть, он сошел с честного пути, но сделал это неловко и попал в тюрьму. Для того чтобы избавиться от продолжительного тюремного заключения, он вместе с другими своими товарищами-заключенными изъявил согласие поехать матросом на том корабле, на котором знаменитый Христофор Колумб отправился искать самый короткий путь в Индию.

Христофор Колумб обещал пять тысяч форинтов, или, считая в испанских деньгах, пять тысяч песо, тому матросу, который первым увидит сушу. Эти пять тысяч песо не давали покоя Хозе Севелла. Он проводил на мачте не только служебные часы, но и все свое свободное время. Бог хотел наградить его за эту выдержку или, может быть, наказать за жадность, и он действительно первым увидел Новый Свет. На корабле Колумба Хозе Севелла первый закричал: «Земля! Земля!»

По возвращении в Испанию Хозе Севелла потребовал выплаты следуемых ему пяти тысяч песо. Но он их не получил. За то время, пока Колумб плавал по далеким морям, в Испании произошли крупные события: испанский король Фердинанд Католик и королева Изабелла изгнали из Испании евреев. А так как открытие Нового Света означало большую славу, никак нельзя было признать, что первый увидевший Новый Свет был еврей. Поэтому Колумб выплатил обещанные пять тысяч песо не Севелла, а другому матросу. Хозе поднял шум, доказывая всюду, что не тот матрос, а он первый увидел Новый Свет, и требовал своих денег. Тогда Колумб наградил Хозе Севелла за его заслуги вместо пяти тысяч песо пятьюдесятью ударами кнута.

Но Шейнер был иного мнения.

— Совершенно правильно! — сказал он. — Тот молодой человек вполне заслужил эти пятьдесят ударов. Я бы дал ему даже целых сто за то, что вместо изучения священных книг он погнался за золотом. Он пренебрег благословением божьим.

— Беда в том, — ответил я на этот тонкий намек, — что все эго лишь сказка. Ведь этому нет абсолютно никаких доказательств.

— Вот как? — хрипло крикнул Шейнер. — Нет доказательств? А Америка? Может быть, по-вашему, Америка не открыта? Или для вас, молодой человек, Америка не является достаточно основательным, твердым и убедительным доказательством?

Не успел я ответить, как в комнату вошла прислуга Шейнеров Гиза.

— Чарада опять пришел! — обратилась она к мадам Шейнер.

Толстые щеки мадам Шейнер в одно мгновение покраснели от злости.

— Скажи этой свинье… — крикнула она. — Хотя нет, лучше я сама скажу ему!

Она вскочила и выбежала из комнаты, захлопнув за собой дверь. Но ее резкий, визгливый голос был все же хорошо слышен. Вскоре его поглотил раскатистый мужской бас.

— Неблагодарный хам! — визжала мадам Шейнер.

— Подлая ростовщица! — гремел мужской голос.

Шейнер тихо молился.

Отец глубоко вздыхал.

Спустя несколько минут мадам Шейнер вернулась. Лицо ее было в поту. Она задыхалась.

— Шейнер! Шейнер! — кричала она в отчаянии. — Неужели так награждается доброта человеческая?!

Вместо ответа Шейнер продолжал молиться.

— Пойдемте, мадам Балинт, — обратилась к матери мадам Шейнер, — я покажу вам вашу квартиру.

Предназначенный для нас дом находился совсем близко от дома Шейнеров. Он был еще совсем новым. Сосновые доски, из которых были сделаны его стены, распространяли свежий аромат. Перед окнами росли кусты шиповника. Обе комнаты были совершенно пусты.

— Пока не прибудет ваша мебель, я могу одолжить вам несколько стульев и тюфяков, — сказала мадам Шейнер.

В то время как родители были заняты измерением величины комнат и спорили о том, где и как расставить нашу, ожидаемую из Уйпешта мебель, я обратился к мадам Шейнер.

— Не будете ли вы так любезны, — спросил я вежливо, — сказать мне, где я могу повидать человека по имени Абрам Хозелиц?

— Шма, Исроэль! — крикнула мадам Шейнер и схватилась за сердце. — Вы ищете этого разбойника? Этого убийцу? Господин Балинт, мадам Балинт, что вы скажете? Ваш сын, племянник Фердинанда Севелла…

— Что такое? Что случилось? Что ты сделал, Геза?

— Подумайте только — он спрашивает меня о Хозелице!

— А кто такой Хозелиц? — обратился ко мне отец.

— Это я и хотел узнать, — ответил я невинно.

— Человек не должен быть добрым, я всегда говорю. Нет, нельзя быть добрым! В Чикаго я избавила Фердинанда от вшей, одела его и сделала человеком — он женился на этой отвратительной, усатой Сиди. Этих накормила, напоила, а они интересуются Хозелицем!

— Кто такой этот Хозелиц? — спросил отец, дрожа всем телом.

— Не знаю, папа. Я хотел у нее узнать.

— Кто? Разбойник. Убийца. Предатель отечества, — орала мадам Шейнер.

У отца начался приступ кашля.

— Не надо волноваться, Йошка! Не надо! — плакала мать. Отца уложили в одной из комнат на голый пол.

Я свернул свое пальто и положил ему под голову.

Мать вытирала платком покрытый потом лоб больного.

Обе сестры громко плакали.

Мадам Шейнер оставила нас одних.

Проискав больше часа, я наконец нашел хижину, в которой жил Абрам Хозелиц. Я застал его дома. Хижина состояла из одной комнаты, служившей также и кухней. Хозелиц был занят тем, что большими ножницами, предназначенными для стрижки овец, срезал лохматые черные волосы с головки семи-восьмилетнего мальчугана.

Когда я справлялся у прохожих о некоем Абраме Хозелице, все они называли его «Хозелиц Каланча» или просто «Каланча». Кличка эта была для него очень подходящей. Он был хотя и немного сутулым, по необычайно высоким и худым человеком. Одет он был наполовину как русин, наполовину как еврей. Носил лапти и штаны из дерюги, которые кончались немного ниже колен, оставляя открытыми голые худые волосатые ноги. Рубашки на нем не было, а расстегнутая куртка не закрывала его впалой груди. Этим своим одеянием он походил на русина. Но на голове у него была выцветшая светло-зеленая бархатная ермолка, и его узкое, длинное лицо обрамляла большая черная борода. По этому было видно, что он еврей. Его большие, умные, выразительные черные глаза с любопытством уставились на меня.

— Я привез вам привет, — начал я.

— Спасибо, — ответил Хозелиц и продолжал стричь мальчика.

— Вы даже не спрашиваете, от кого.

— Если вы хотите сказать, скажете и без расспросов. А если не хотите, то зачем же я буду спрашивать? Не больно? — обратился он к лохматому мальчику.

— Еще бы не больно, — ответил мальчик.

— Скажи отцу, пусть в другой раз посылает тебя стричься к тому, кто учился этому делу не на баранах.

— Если бы у моего отца были деньги на парикмахера, он не посылал бы меня к вам, — ответил мальчик.

— Привет вам от Эндре Кальмана, — сказал я. — Вы знаете его? Помните?

— Если он посылает мне привет, он, наверное, помнит меня. А если помнит, то, значит, и знает. А если он знает меня, то почему же мне не знать его? А вы, господин, кто будете? С кем имею честь разговаривать? Можешь идти, — сказал он мальчику.

Ребенок оставил нас одних.

Я назвал свою фамилию и сказал, что я сын нового кладовщика лесопилки.

— Куда вы торопитесь? — спросил меня Хозелиц, когда я замолчал.

— Я вовсе не тороплюсь. Я пришел, чтобы спросить вас: какая здесь в Пемете существует рабочая организация, где и как я мог бы включиться в нее?

— Почему вы спрашиваете именно меня?

— А кого мне спрашивать?

— На это я опять отвечу: почему вы об этом спрашиваете меня?

— Ладно. Поговорим серьезно.

— Что касается меня, я говорю серьезно, — сказал Хозелиц. — Самым серьезным образом могу сказать вам, что приличному господскому мальчику не стоит и не полагается с нами разговаривать.

Приключение в лесу

Рано утром я отправился с корзинкой в лес. Корзинку я взял, чтобы набрать малины. Как только последняя хижина деревни осталась за моей спиной, я очутился в настоящем девственном лесу. Ветвистые кроны толстых дубов бросали темную тень, только местами пропуская узкие лучи, освещавшие скромно прятавшиеся под деревьями красные, желтые и белые цветы. Сосны распространяли свежий аромат. От дерева к дереву тянулись вьющиеся растения, обнимая и душа дикие цветы, карликовые папоротники. Время от времени я должен был делать большие круги из-за густых зарослей орешника, кизила и шиповника. Дорог не было никаких, но направление я знал хорошо. За первые дни своего пребывания в Пемете я уже три раза ходил собирать малину.

Наконец я дошел до ложбины, где лес прерывался, чтобы уступить место густым кустам малины. На бледно-зеленых листьях рдели миллионы красных точек.

Прежде всего я основательно наелся. Потом, бросив корзину на землю, улегся. Наслаждался жизнью, запахом леса, солнечным светом, ласкающим мое лицо ветерком, пением птиц. Вокруг меня жужжали тысячи ос и пчел. От свежего воздуха, солнечного света и монотонного жужжания пчел я задремал. Во сне разговаривал с Йожефом Липтаком — вернее, ко мне обращался Йожеф Липтак.

— Намотай себе на ус, Геза, и никогда не забывай… — сказал мне Липтак.

Что я должен был намотать себе на ус, чего именно обязан был не забывать, — проснувшись, я забыл. А проснулся я оттого, что кто-то ходил поблизости. Земля дрожала под тяжелыми шагами. Я неохотно встал, чтобы посмотреть, кто беспокоит меня. Долго искать мне не пришлось. Не успел я отодвинуть первую ветку, как очутился лицом к лицу с огромным коричневым медведем.

Хотел кричать, но из моего горла не вылетал ни один звук.

Хотел бежать, но дрожащие ноги не повиновались.

Стоявший передо мной на задних лапах медведь вырос, в моих расширенных от ужаса глазах до огромных размеров — он мне казался выше фабричной трубы. Потом вдруг мне почудилось, будто он такой маленький, что я мог бы взять его на ладонь. Затем я увидел перед собой сразу трех огромных лохматых медведей. Все трое ритмично покачивались.

Медведь смотрел на меня равнодушно. Потом я чем-то, по-видимому, пробудил в нем любопытство. Он, точно близорукий, наклонился ко мне, чтобы лучше рассмотреть. Я чувствовал его дыхание на своем лице.

Не могу сказать, долго ли мы смотрели друг на друга. Я уже ни о чем не думал, ничего не чувствовал. Время перестало для меня существовать.

Прошла тысяча лет или же тысячная доля секунды — я не знал.

Медведь медленно, равнодушно повернулся ко мне спиной.

Я ожил и вновь почувствовал страх. Осторожно, задерживая дыхание, шагнул. Хотел бежать, но мои дрожащие ноги передвигались с трудом. Обернувшись на миг, я увидел широкую, покрытую темно-коричневой шерстью спину медведя. Еще несколько шагов — и я пустился бежать.

Ветки кустов до крови царапали мне лицо и руки, шипы в клочья разрывали одежду. Несколько раз я падал, ушибался. Задыхаясь, с бешено стучащим сердцем добрался до деревни.

Теперь я способен был наконец кричать:

— Медведь! Медведь! Медведь!

На мои крики пришла в движение вся деревня. Как будто только ожидая этого сигнала, то тут, то там появлялись люди с топорами.

Человек двадцать стали спрашивать меня:

— Где? В каком направлении?

Я показал рукой в ту сторону, откуда пришел, и с большим трудом произнес:

— Малина, малина…

Старый еврей взял меня под руку и повел домой.

Дойдя до дому, я начал горько плакать.

Часа через полтора-два люди с топорами стали поодиночке возвращаться. Медведь ушел, нашли только его следы и мою корзинку.

Почти целый день ко мне ходили посетители. Все хотели узнать одно и то же:

— Какой был медведь: самец или самка?

— Не знаю.

— Жаль. Очень жаль. Бывает, что самец забредет далеко, но самка никогда далеко от своей берлоги не уходит.

После обеда ко мне пришел мальчик-русин приблизительно одних лет со мной, но значительно выше и сильнее меня. У этого огромного парня было нежное, как у девушки, лицо.

— Это ты медведя видел? — спросил он.

— Да, я.

— Отец мой просит, чтобы ты пришел к нему.

— А кто твой отец?

Мальчик выпрямился, и его милое, приветливое лицо приняло гордое выражение.

— Мой отец кузнец Михалко, Михалко-медвежатник.

Урок истории

В деревне Пемете было, согласно переписи 1910 года, 2174 жителя — 1143 русина и 1031 венгр. В числе тех, которые называли себя венграми, было 714 человек «Моисеева вероисповедания», то есть, просто говоря, евреев.

По профессии жители Пемете распределялись на три категории: семьдесят два процента из них работали в лесу на лесопилке, двадцать семь процентов были сезонными рабочими и один процент — «прочих профессий». Сезонники либо гнали строительный лес на плотах вниз по Тисе, либо отправлялись в Венгрию на сбор урожая, либо искали работу на соляных копях. Чем занимались люди «прочих профессий» — не знаю. Говорили, будто они ходили в Марамарош-Сигет в качестве лжесвидетелей. Но это не точная информация. Хотя верно, что часть неметинцев была профессиональными лжесвидетелями, но это занятие не приносило им таких доходов, чтобы можно было жить на них, и не отнимало столько времени, чтобы не иметь возможности работать в лесу.

Деревню основали евреи в последнем десятилетии восемнадцатого века. Основавшие Пемете евреи бежали в Венгрию из прусской Силезии. Силезию они оставили потому, что по тамошним законам в каждой еврейской семье право жениться имел только один мужчина. Прусские господа из Силезии не хотели, чтобы евреи в стране размножались, но и не желали, чтобы евреи эмигрировали. Поэтому евреи бежали. Это означало, что большую часть своего имущества им приходилось оставлять там. Путь их вел через Галицию. Здесь они должны были либо тайком обходить деревни, либо платить ненавидевшим евреев, но зато любившим деньги польским дворянам за право прохода через их владения. Руководители еврейского каравана выбирали то один, то другой метод. Когда они обходили деревни — их вьючные животные погибали в бездонных болотах или девственных лесах. Когда проходили через деревни — у них пустели кошельки.

После перехода через Карпаты у них осталось немного добра. Но самое большое несчастье ждало их в Венгрии.

При выборе нового отечества они остановились на Венгрии потому, что там царствовал тогда тот самый Иосиф II [22], который считал, что еврей тоже человек. Прибыв в первую венгерскую деревню, ищущие отечества евреи узнали, что Иосиф II умер.

Дело в том, что Иосиф, борясь против усиления венгерских господ, нуждался в союзниках, а для такой борьбы ему пригодились и угнетенные евреи. После смерти короля венгерские господа отомстили за нанесенные им обиды тем, кого Иосиф использовал в борьбе против них, — городским ремесленникам, батракам и евреям. При таких условиях пришедшим из Силезии евреям дальше идти было незачем. Вернуться обратно они тоже не могли. Не имея другого выбора, они поселились в девственных лесах Карпат. Из бревен и веток сколотили себе хижины и превратились в охотников без оружия и земледельцев без плуга.

Еврейская деревня скоро приобрела также и венгерских жителей.

Венгры пришли в Пемете не группами, а поодиночке — кто откуда. Внукам и правнукам, которых я знал, в большинстве случаев было совершенно неизвестно, откуда и почему пришли их деды в Пемете. Они были либо бежавшими крепостными, либо их ждал где-нибудь топор палача за поджог или за убийство. Больше всего венгров пришло в Пемете из соляных копей.

Соляные копи района Марамарош-Акнасег, Шугатаг и Слатина существуют уже сотни лет. Король Уласло [23] с помощью специального королевского указа позаботился о том, чтобы в копях никогда не было недостатка в рабочих руках. Он приказал, чтобы упорно не подчиняющихся крепостных, а также еретиков наказывали пожизненной работой в копях. Король позаботился и о том, чтобы эта «пожизненная» каторга не продолжалась слишком долго. По королевскому указу шахтеры работали в копях семнадцать часов в сутки. Жилище шахтера должно было находиться не более чем в трехстах шагах от входа в шахту, а шахтер не имел права удаляться от своего жилища дальше чем на пятьсот шагов.

Король многое запретил шахтерам и еще больше вменил им в обязанность. Тому, кто нарушал какой-нибудь запрет или не выполнял какую-либо обязанность, на первый раз отрезали левое ухо, на второй — правое ухо, на третий — нос, на четвертый — вливали горячее олово в левое ухо, на пятый — то же в правое ухо, на шестой раз, а также в случае попытки к бегству, независимо от того, подвергался ли он раньше наказаниям или нет, шахтера колесовали или четвертовали, смотря по тому, что «графу копей» казалось более целесообразным.

Со времен короля Уласло и до наших дней положение шахтеров, конечно, несколько улучшилось. Историки утверждают, что намного улучшилось. Шахтеры же говорят, что недостаточно. Со времен императрицы Марии-Терезии [24] в шахтерские уши перестали вливать олово и заменили варварское колесование более гуманным повешением, причем применяли его лишь за вторичную попытку к бегству, а за первую надевали на ноги пойманного пятидесятичетырехфунтовую цепь. Цепь эта оставалась на шахтере и ночью, а не только во время работы. Рабочий день в то время уже сократился до пятнадцати часов.

Были в Пемете и такие, которые пришли сюда с этой пятидесятичетырехфунтовой цепью на ногах. Там с них цепи снимали и уносили в Марамарош-Сигет, где и продавали в качестве цепей для буйволов.

Русинские жители Пемете пришли в Венгрию из Галиции в 1846 году, перейдя с северных склонов Карпат на южные. В 1846 году в Галиции происходило крестьянское восстание, которое народ назвал «великим судом божьим». Когда польские паны и немецкие солдаты потопили восстание в крови, все, кто не бежал, попали в руки палача. Я сам знавал пеметинских русин, которые во время «великого божьего суда» находились в Галиции. Ивана Михалко, отца медвежатника, в четырехлетнем возрасте спасли, переправив на южный склон Карпат.

В то время жители деревни жгли уголь, гнали водку из можжевельника, собирали орехи, землянику и малину и ходили на охоту. Зайцев ловили петлями. На волка, кабана, медведя охотились с топором. Зимой волки целыми днями шатались в непосредственной близости от жилья, а по ночам безобразничали в самой деревне. Когда они нападали ночью на хижину, в стаю бросали горящий факел из соломы. Это отпугивало их, но если они были очень голодны, то ненадолго. Когда соломы и спичек уже не хватало, а стены хижины не могли устоять под напором взбесившихся от голода зверей, люди брались за топоры. Это иногда помогало, иногда нет. Если помогало, счастливые охотники на вырученные за волчьи шкуры деньги покупали соль, свечи, спички и табак. Если не помогало — утром жители Пемете говорили:

— Порядочный был человек, спаси его господь!

— Жалко трех невинных детей!

— И жену покойную жаль. Хорошая была женщина.

От волка много беды и мало пользы, потому что за попорченную топором волчью шкуру в Марамарош-Сигете платили всего-навсего один форинт. Другое дело дикий кабан! Его хоть на десять кусков разруби топором, мясо кабана все же остается мясом и за щетину можно получить хорошую цену. Конечно, охотиться на кабана с топором — занятие не совсем безопасное. Но тот, кто с детства привык к такого рода охоте, находит эту опасность даже привлекательной.

А опасность эта не очень велика, особенно для того, кто охотился уже на медведя. За медвежью шкуру можно было получить даже двенадцать — пятнадцать форинтов, но сам медведь, конечно, не отдавал дешево своей шкуры. Скажем, напали на него с топорами трое. Одному он сворачивал шею. Другому ломал руку. Третий уносил с собой домой медвежью шкуру и выручал за нее двенадцать форинтов. Медвежье мясо делилось обычно на три части. Одну часть получала вдова того охотника, которому медведь свернул шею, другую — человек с поломанной рукой, и только третья часть доставалась счастливому охотнику. На вырученные за шкуру деньги надо было уплатить за похороны убитого и за лечение раненого. Если подсчитать, выходило, что охота на медведя опаснее, но ненамного выгоднее, чем истребление волков.

То, что все-таки находились в Пемете люди, которые не только для самозащиты поднимали топор на медведя, доказывает, что народ там был удалой. Настолько удалой, что среди них можно было встретить и такого человека, который даже без топора, с одним лишь длинным ножом шел на медведя. Это было излюбленной манерой Григори Михалко, сына старого кузнеца.

Летом 1904 года по приглашению престолонаследника Австро-Венгрии, эрцгерцога Франца-Фердинанда, в Марамарош-Сигет приезжал охотиться па медведей германский император Вильгельм. Марамарошский вицеишпан представил великому императору медвежатника Михалко. Император желал посмотреть, как Григори идет на медведя с ножом. Григори согласился продемонстрировать свое искусство императору, и не его вина, что марамарош-сигетские медведи предпочли избежать встречи с императором и находившимся в его свите медвежатником.

Вицеишпан мобилизовал население четырнадцати деревень в качество загонщиков медведей. Несколько тысяч человек трудились над тем, чтобы загнать хоть одного медведя под дуло именитого гостя. Загонщики подняли адский шум, кричали как бешеные, били в тазы и кастрюли, но медведи, как назло, нигде не показывались.

Император обиделся. А скрывать свое мнение он не привык. Когда к нему явился для прощальной аудиенции марамарошский вицеишпан, который, наверное, рассчитывал получить какой-нибудь красивый прусский орден, высокий гость набросился на него!

— Так вот оно, хваленое венгерское гостеприимство! Благодарю вас! Этого я не забуду!

Франц-Фердинанд сказал вицеишпану лишь несколько слов:

— Скандал! Это называется администрация!

— Подождите, подлые русинские, еврейские медведи! — бесновался вицеишпан. — Я вам покажу!

А так как медведям он отомстить не мог, то обрушил свой гнев на загонщиков. Он велел арестовать тридцать человек. Остальных же наказал тем, что не уплатил им денег за трехдневную работу.

Однако Михалко-медвежатнику вицеишпан почему-то все-таки выдал поденную плату за три дня — всего один форинт и пятьдесят крейцеров. Это было последним административным мероприятием вицеишпана.

На следующий день была получена телеграмма из Будапешта от министра внутренних дел. Министр устранил вицеишпана с занимаемого им поста — за «непатриотическое поведение».

После отъезда высокопоставленного охотника Григори отправился в глубину леса один, вооруженный двумя длинными обоюдоострыми ножами, и в течение недели распростились с жизнью четыре медведя, в том числе одна самка, которая и среди медведей является наиболее опасным существом.

Обо всем этом я узнал в пеметинском клубе, не сразу и не в такой связной форме, иногда даже с противоречащими друг другу подробностями.

Клубом в Пемете служила кузница Михалко. Клуб находился в открытых сенях. Крыша из дранки держалась на четырех деревьях. Обстановка состояла из горна с ручным мехом, одной большой и двух маленьких наковален, молотов, молотков и щипцов. А главное — там было шесть-семь толстых пней, на которых могли устроиться гости. У Михалко всегда были гости, приносившие новости или приходившие к нему за известиями.

Когда мы переехали в Пемете, там имелась уже контора начальника уезда, жандармские казармы и школа. Деревня не служила больше убежищем; не в Пемете шел теперь народ, а бежал оттуда в Америку, где в те времена можно было заработать.

Для внешнего мира Пемете открыл немец Ульрих Грюнемайер. Этот Грюнемайер, или, как его прозвал народ, «Богатый немец», бывший, вероятно, при жизни спекулянтом средней руки, со временем вырос в легендарную фигуру.

Богатый немец

Если надгробный памятник — достаточное доказательство того, что человек жил, то я собственными глазами убедился, что Ульрих Грюнемайер был не каким-нибудь сказочным героем, а настоящим человеком из плоти и крови. На кладбище в Пемете я видел памятник из черного мрамора с надписью:

Здесь покоится

герой и мученик борьбы за цивилизацию

господин Ульрих Грюнемайер

1827–1875

Чаю воскресения мертвых

Если господин Ульрих Грюнемайер когда-нибудь действительно воскреснет, то я серьезно советовал бы ему произвести этот акт где угодно, только не в Пемете. Потому что там ему не дали бы даже вздохнуть после воскресения и сразу бы, тут же на месте, вновь укокошили. Жители Пемете, — а это Ульриху Грюнемайеру следовало бы знать лучше, чем кому-либо другому, — всегда были мастерами на такие дела.

Будучи ребенком и позже я очень часто слышал рассказы об Ульрихе Грюнемайере, которого в результате этого знаю лучше, чем многих своих личных друзей. Знаю, например, что Ульрих Грюнемайер был тучный, высокий немец со слегка сутулой спиной, белой кожей, красным лицом и светлой бородой. У него были голубые глаза, один из которых смотрел немного вкось. Он часто смеялся, слишком громко и немного хрипло. Любил много и хорошо покушать, выпить и с утра до вечера курил сигары. Кончик сигары он жевал, как дети конфету. Девушек он тоже не чуждался. Ему нравились молоденькие, почти девочки.

В Пемете он появился впервые в одно весеннее утро. Его сопровождали: пражский инженер, некий Седлячек, адвокат из Марамарош-Сигета, главный лесничий и два жандарма с петушиными перьями на шляпах. Вся эта компания прибыла в Пемете по узкой лесной тропинке на мулах.

Прибыли, слезли, сняли мешки с мулов и, валяясь на траве, основательно нажрались и насосались вина.

Когда они уже больше не могли ни есть, ни пить, один из жандармов собрал всю деревню. Адвокат из Марамарош-Сигета обратился к пеметинцам с большой речью. Суть ее заключалась в том, что почтивший Пемете своим посещением господин из Вены купил у государства лес, в котором находится их деревня, и весь этот лес вплоть до снежных гор отныне принадлежит ему. Господин из Вены будет эксплуатировать лес для промышленных целей.

— Свиней разводить будет, что ли? — спросил кто-то.

— Он будет рубить строительный лес, пилить дерево для мебели на доски и планки, — ответил адвокат.

— Что ж, это хорошо, — одобрили пеметинцы.

Когда адвокат кончил говорить, начал Грюнемайер.

Адвокат переводил его слова на венгерский, а Седлячек на русинский. Грюнемайер говорил коротко, не меньше двадцати раз употребив слово «цивилизация». Пеметинцы услышали это слово впервые, и оно им очень понравилось. Когда Грюнемайер закончил свою речь возгласом: «Да здравствует цивилизация!» — пеметинцы наградили его громким «ура».

Потом Грюнемайер и его компания опять приступили к еде и питью, а пеметинцы с восхищением смотрели на них. Когда Грюнемайер кушал, он нравился им больше, чем когда говорил: он как будто не жевал мясо, а прямо спускал его вниз через глотку.

Один из пеметинских евреев, рыжий Давид Хиршфельд, подошел к Грюнемайеру и наклонился к его уху.

— В ваши расчеты, уважаемый господин, вкралась маленькая ошибка, — сказал он. — Из Пемете нет дорог для подвод ни к городу, ни к Тисе. Лес, который мы тут вырубим, здесь же и сгниет.

— Гут-гут, — сказал Грюнемайер, вынул из кармана брюк совсем новенькую пятикрейцеровую монету и бросил ее к ногам Хиршфельда.

Видя такой крупный успех, другой еврей, Шаму Найфельд, тоже подошел к Грюнемайеру.

— Не здесь нужно было вам купить лес, господин, — шепнул он ему, — а около Тисы. Там, правда, цена дороже, но оттуда вырубленный лес можно сплавлять на равнину.

Грюнемайер проглотил находившийся у него во рту кусок мяса.

— Гут-гут, — сказал он, запив мясо глотком вина, и подарил Найфельду новенькую пятикрейцеровую монету.

Следующий совет Грюнемайеру, на венгерском языке, дал пеметинец Медьери.

— Что верно, то верно. Умный человек не придет сюда, чтобы рубить лес. Наш лес годится для охоты. Медведь, кабан, волк, лисица, олень — все тут имеется, а в Марамарош-Сигете цена на шкуры хорошая.

— Гут-гут, — ответил Грюнемайер, и Медьери тоже получил свои пять крейцеров.

Теперь уже все пеметинцы, от мала до велика, толпились вокруг Грюнемайера, и он рассыпал им две полные горсти пятикрейцеровых монет.

«У него наверняка денежная фабрика!» — подумали пеметинцы и еще раз крикнули Грюнемайеру «ура!».

Когда господа кончили есть и пить, жандармы оседлали мулов.

— Чуть не забыл, друзья, — начал опять марамарош-сигетский адвокат, когда уже все сидели в седлах. — Чуть было не забыл объявить вам, что впредь запрещается охотиться, жечь уголь, собирать грибы, землянику, орехи и дикий мед. За участки, на которых стоят дома, будете платить аренду. Размер арендной платы определит комиссия.

Пеметинцы кричали адвокату «ура». Запретов они всерьез не приняли. Кто будет их контролировать? А что касается комиссии, то не родилась еще такая комиссия, которая сумела бы выжать из пеметинцев деньги.

Спустя несколько дней после посещения Грюнемайера в деревню опять пришли гости. Это был сопровождавший в первый раз немца, всегда смеющийся инженер, которого пеметинцы, наверное, за форму носа, окрестили «Крумпли»;[25] с ним было четверо, судя по виду, городских рабочих и четверо жандармов. Пришельцы, или, как в те времена называли в Пемете всех появившихся извне, «чужестранцы», прибыли в гости надолго. В середине деревни были воздвигнуты две палатки, в которых они и поселились. Крумпли и рабочие измеряли расстояние и делали какие-то значки на пнях, а жандармы охраняли палатки. В течение первых двух-трех дней пеметинцы следили за манипуляциями чужестранцев, но затем интерес к ним сохраняли только детишки. Спустя несколько дней Крумпли созвал всех жителей деревни. Когда народ был собран, инженер объяснил, как строятся дороги. Пеметинцы терпеливо и благосклонно выслушали объяснения инженера, вставляя даже время от времени одобрительные реплики. Но когда Крумпли спросил, кто желает участвовать в работе по дорожному строительству, не вызвался никто.

Инженер выругался, потом сел на пень и карандашом написал какое-то длинное письмо. Один из жандармов доставил письмо в Марамарош-Сигет, он же явился с ответом. Через два дня из Марамарош-Сигета в Пемете прибыло четверо рабочих и шесть жандармов. Рабочие привели с собой вьючных мулов, которые тащили большие, плотно набитые чем-то мешки. Пока часть рабочих была занята устройством новых палаток, остальные на глазах у пеметинцев распаковали снятые с мулов мешки. Боже мой, чего только в них не было! Я уже не говорю о множестве съедобных вещей и напитков, каких пеметинцы не знали даже по названиям, — но сколько там было разных пестрых платков, бантиков, синих и красных ожерелий, сколько красивых новеньких трубок и ножей… Даже король вряд ли владел таким богатством, какое лежало здесь кучей перед глазами пеметинцев.

Все эти сокровища «чужестранцы» складывали в одну палатку. А Крумпли объяснил пеметинцам, что все находящееся в палатке продается. Один из «чужестранцев» — итальянец по имени Беппо, белые зубы которого блестели как у цыгана, — бил себя в грудь и кричал:

— Все продается! Тот, кто даст Беппо деньги, получит табак, трубку, нож, ножницы, платок, бантик, сахар, соль и перец!

Пеметинцы разыскали подаренные им Грюнемайером пятикрейцеровые монеты, но оказалось, что Беппо ценил эти деньги не особенно высоко. Он давал за них щепотку соли или табаку или несколько коробок спичек; если же кто-нибудь хотел получить за свои пять крейцеров трубку, ножик или платок, Беппо смеялся и качал головой:

— Нельзя! Нельзя!

Когда Крумпли увидел, что в охотниках покупать недостатка нет и не хватает только денег, он сказал пеметинцам:

— Приходите, земляки, ко мне работать, строить дорогу. За работу получите деньги, а за деньги сможете купить все, что вам захочется.

Пеметинцы сбились в кучу. Долго-долго совещались шепотом, потом разошлись. На работу не явился никто.

Ночью палатка Беппо была разграблена неизвестными злоумышленниками.

Жандармы вяло разыскивали награбленное. Для видимости были арестованы наугад однн-два человека, их избили до крови, тем все дознание и кончилось.

Но инженер опять написал письмо в Марамарош-Сигет. В ответ на это в деревню прибыли двенадцать жандармов и три чужих господина — комиссия.

Господа из комиссии не собирали народ, как это всегда делал инженер, а ходили из дома в дом в сопровождении шести жандармов.

Один из жандармов стучал в дверь дома прикладом.

— Где хозяин?

Выходил хозяин.

— С каких пор ты живешь в этой хижине?

— Я в этом доме родился. И отец мой родился здесь.

— А когда родился твой отец?

— Это один бог знает.

— Ладно. Скажем, он родился шестьдесят лет тому назад. Значит, вы пользуетесь этим домом уже шестьдесят лет. А за право пользования вы платили? Нет? Ладно. Впредь будете платить. Двадцать форинтов в год. Ежегодно по двадцати форинтов — это составляет за шестьдесят лет тысяча двести форинтов. Процентов не считаем. Их мы вам дарим. Уплату этих тысячи двухсот форинтов тоже не будем требовать сразу. Дадим отсрочку — на три дня. Но через три дня ты должен платить.

Хозяин смеялся.

— Тысяча двести форинтов? Даже дед мой не видывал сразу столько денег, а ведь он слыл человеком бывалым!

Комиссия шла к другому дому.

Пеметинцы все еще не принимали работу комиссии всерьез. Но «чужестранцы» не шутили. Когда назначенные три дня прошли, прибыли еще какие-то господа из Марамарош-Сигета. Как вскоре выяснилось, эти господа были посланы не комиссией, а судом.

Господа из комиссии стали ходить по домам вместе с жандармами и судейскими.

Хозяином первой хижины был рыжий Давид Хиршфельд.

— Сколько ты должен арендной платы? — спросил Хиршфельда один из комиссии.

Давид почесал сначала голову, потом зад и вместо ответа пожал плечами.

— Он должен тысячу двести форинтов, — установил другой из членов комиссии по своим запискам. — Мы пришли, — обратился он к Давиду, — чтобы получить с тебя тысячу двести пятьдесят форинтов. Об уплате дадим, конечно, квитанцию.

— Вы совсем с ума спятили, господа! — вырвалось наконец у Давида. — Или, быть может, вы собираетесь насмехаться над бедными людьми?

Жандарм положил руку на плечо Давида.

— Тише!

— Платить будешь? — спросил один из судейских.

— Из каких денег, интересно? Откуда мне взять?

— Значит, не будешь платить? Ладно. Ввиду того, что дом, в котором ты жил до сих пор, стоит на земле господина Грюнемайера и построен из деревьев, украденных в лесах господина Грюнемайера, ты должен немедленно убраться из этого дома! А так как в Пемете у тебя ни дома, ни земли нет, — ты должен сегодня же со всеми своими домочадцами покинуть деревню.

— Куда же мне, черт побери, идти? — кричал Давид.

— Куда угодно. В свободной стране каждый может идти, куда хочет.

Один из судейских подмигнул двум жандармам, которые вошли в хижину и, не говоря ни звука, начали выкидывать жалкий скарб Давида на улицу. С налитыми кровью глазами, с поднятым кулаком бросился Давид на судейского, но получил такой сильный удар прикладом в грудь, что упал навзничь.

На крики Давида, плач его жены и визг детишек сбежалась вся деревня — кто с топором, кто с дубиной. Собрались и жандармы.

Пеметинцы орут, угрожают.

Жандармы стоят молча, неподвижно.

— Зарядить! — командует жандармский фельдфебель, и сквозь крики, визг и плач слышен стальной звон затворов.

— Взвод! — командует фельдфебель, и на пеметинцев уставились восемнадцать дул.

Жандармы стоят прямо и неподвижно, пеметинцы — наклонившись вперед, их головы втянуты в плечи. Они похожи на диких кошек, готовящихся к прыжку.

— Что это такое? Что тут происходит? Эх вы, люди! С ума сошли?

В самую опасную минуту в Пемете прибыл Грюнемайер.

— Что тут происходит?

Перекрикивая друг друга, сотни людей в одни голос стали объяснять «Богатому немцу», что произошло. Немец только качал головой:

— Эх вы, люди!

— К ноге! — скомандовал фельдфебель; жандармы, опустив винтовки на землю, неподвижно ожидали дальнейших приказаний.

Как только улегся шум, Грюнемайер раздал всем девяти ребятам рыжего Хиршфельда по пятикрейцеровой монете и произнес речь. Потом он пригласил двенадцать самых старых жителей деревни на совещание.

В течение двух часов в одной из палаток совещались старики с Ульрихом Грюнемайером и с марамарош-сигетским адвокатом.

Во время совещания они пили водку немца и курили его табак. Грюнемайер не скупился ни на то, ни на другое.

После двухчасовых переговоров соглашение состоялось.

Деревенские могут продолжать спокойно жить там, где они жили до сих пор. Просроченную аренду Грюнемайер всем прощает. В уплату аренды за текущий год пеметинцы будут работать под руководством инженера один месяц. Соглашение урегулировало и вопрос об охоте. Охотиться разрешено только на опасного зверя — волка, медведя и кабана. Мясо убитого медведя или волка принадлежит охотнику, шкура — Грюнемайеру. С кабаном наоборот: охотник оставляет себе щетину, а мясо должен отдать Грюнемайеру.

Кто сам не видел, вряд ли поверит, как быстро меняется вид леса, вся его жизнь, если этого захочет «Богатый немец».

Спустя три дня в середине леса стояли уже четыре вместительных барака. В двух из них жили жандармы, в третьем — инженер и прибывшие из города рабочие. В четвертом вел свою торговлю Беппо, причем товары из Марамарош-Сигета доставлялись беспрерывно на мулах.

Когда бараки были готовы, начали строить дорогу. Пеметинцы, от мала до велика, пилили, валили деревья. Корни корчевали городские рабочие. Засыпка и трамбовка дороги опять-таки была делом пеметинцев. Работа шла от зари до позднего вечера. Для собирания грибов и земляники, для поисков яиц диких уток, а тем более для охоты не оставалось ни времени, ни желания. Но у народа были всегда еда и курево. Беппо давал им все в кредит.

Прошел месяц, и пеметинцы опять были свободны. Жизнь вошла бы в прежнюю колею, если бы не Беппо, который в течение месяца охотно отпускал пеметинцам все свои товары в кредит и только записывал в книгу, кем что куплено, а теперь потребовал уплаты.

— Платить? Откуда?

Но Беппо не интересовался тем, что у пеметинцев нет денег. Он стал грозить жандармами, адвокатом, судом. Пеметинцы уже знали, что суд — не шутка, и, для того чтобы не иметь дела с судом, охотно заплатили бы, но платить было нечем.

Как месяц назад Грюнемайер, так теперь на помощь им пришел инженер Крумпли.

Инженер предложил пеметинцам уплатить за них все долги с тем, чтобы они потом отработали. Инженер, не скрывая, говорил прямо, что назначит каждому взрослому мужчине по восемь форинтов в месяц, женщинам — по четыре, а детям — по два.

Чтобы не иметь дело с судом, пеметинцы стали строить дорогу дальше — теперь уже за плату. Работали они четырнадцать — пятнадцать часов в сутки. О харчах не заботились, так как инженер уплатил их долги, и Беппо опять стал отпускать товары в кредит.

К концу месяца большая часть старого долга была погашена. За каждым семейством осталось не больше двух-трех форинтов. Но к этому теперь прибавился еще новый долг, сделанный за второй месяц. Когда инженер выплатил деньги за третий месяц — платил он прямо итальянцу, — выяснилось, что пеметинцы съедают за месяц больше, чем зарабатывают. Инженер отдавал все заработанные деньги Беппо, но этим долги не были погашены. У каждого оставался еще долг, — у кого четыре форинта, у кого три. Пеметинцы работали с рассвета до темноты. В результате дорога к Тисе росла из месяца в месяц, и соответственно этому росли долги пеметинцев. Случилось дважды, что Беппо был избит до крови, но от этого положение ничуть не улучшилось. Однажды ночью была сделана попытка ограбить склад, но жандармы оказались на своих местах.

Пеметинцы пошли жаловаться к инженеру.

Он внимательно выслушал их, задумался и наконец дал им такой совет:

— Надо меньше кушать, друзья. Зачем всегда кушать сало? Ешьте хлеб, кашу, и все будет в порядке. Разве раньше вы ели сало?

— Но раньше мы так не работали!

— А разве я меньше вас работаю?

На это они ничего не могли ответить, так как инженер действительно бывал на работе с зари до ночи. Но от этого долги пеметинцев ничуть не уменьшались.

Когда дорога была уже почти готова, началась постройка завода. Здание завода строили из дуба. Когда на нем появилась крыша, на возах, запряженных шестью быками, в Пемете стали прибывать машины. Это были огромные, тяжелые железные машины, каких пеметинцы даже во сне не видели. И для того чтобы погашать долги, они должны были впредь работать на этих машинах.

Машины установили. Лесопилка была готова.

Открытию ее предшествовало большое празднество. На каждой хижине развевались флаги. Грюнемайер угощал всю деревню. На поляне зажарили на вертелах двух целых быков и раскупорили три бочки вина и бочонок водки. Каждый мог есть и пить сколько влезет.

Под вечер в Пемете на своей четверке прибыл сам Грюнемайер. «Богатый немец» был в радужном настроении. Если обычно он ел и пил за троих, то на этот раз — за десятерых. Он на глазах у всех обнимал деревенских девушек и обеими руками разбрасывал пятикрейцеровые монеты, которые носил за ним в корзине слуга.

Вечером, когда при свете факелов крестьяне начали танцевать, Грюнемайер был уже вдребезги пьян. Хвастался каждому, какой он умный: купил у государства лес по два форинта за хольд, а сейчас каждый хольд стоит свыше двух тысяч. Грюнемайер стал целовать уже не только девушек, но и бородатых мужчин. Около полуночи он влез на бочку и обратился к народу с речью, которая начиналась так:

— Эй вы, сукины дети! Научил я вас работать, а? Погодите! Ягодки еще впереди!

Дальше говорить он не мог. У него началась рвота. Два пеметинца держали его, чтобы он не упал с бочки. Остальные кричали «ура!».

Когда танцы кончились, четверо крестьян понесли немца в здание дирекции спать. Они бросили его на кровать одетым.

Так как на другой день Грюнемайер сам не встал, инженер Крумпли около полудня постучал к нему в дверь. Ответа не последовало, и инженер вошел в комнату. Грюнемайер лежал на кровати мертвый, с разбитой головой.

Полицейский врач установил, что ему разбили голову каким-то тупым предметом, вероятнее всего пивной бутылкой. Убийцу разыскивала жандармерия всей округи. Так как розыски успехом не увенчались, человек двадцать — тридцать пеметинцев избили до крови. Но и это не помогло. Убийца найден не был.

На похоронах римско-католический священник говорил венгерскими виршами. Он рекомендовал душу умершего благорасположению господа бога следующим образом:

— Не смотри, господь, что он немец, он тоже твое творение.

Немца похоронили в Пемете. Но лесопильный завод остался, и с того времени он царил над Пемете.

Лесные работы

Лесопилка производила строительный материал — бревна, доски, планки. Она поставляла в виде полуфабриката дерево мебельным фабрикам в Марамарош-Сигете и в Унгваре. В построенном из дуба заводском здании лесопилки работали паровые машины. У этих машин было занято всего около двухсот рабочих, остальные трудились в лесу. Рубили лес самым примитивным способом — с помощью ручной пилы и топора. Очищенные от веток огромные деревья скатывали вниз со склона горы в долину. Оттуда их волокли на завод. Для доставки большого дуба впрягали десять — двенадцать человек, для сосны достаточно было четырех — шести рабочих. Рабочие, таскавшие эти деревья, впрягались, как ломовые лошади. Десятник давал сигналы кнутом, и прикрепленные ремнями к бревну рабочие начинали тянуть.

— Раз-два! Взя-ли!

На лесопилке за четырнадцатичасовой рабочий день платили по шестьдесят пять крейцеров. Лесные рабочие получали по пятьдесят. Случайно вышло так, что на лесопилке работали почти исключительно венгры. Среди них было только пятнадцать — двадцать евреев и ни одного русина. На рубке леса работали вместе евреи и русины. На доставку отправляли одних только русин. Это распределение по странной «случайности» упорно проводили с железной последовательностью.

Если такой «случайностью» распределения добивались особых целей, то это не удалось, ибо все пеметинцы, независимо от различия языков, считались просто пеметинцами. А тех, кто не был пеметинцем, называли «чужестранцами».

«Венгр посыпает свой хлеб красным перцем. Еврей мажет его чесноком. Русин ест хлеб без приправ. Но пустой желудок у каждого голодного пеметинца бурчит на одном и том же языке».

Это мудрое изречение принадлежит Каланче Хозелицу.

Ижак Шенфельд, в свою очередь, сказал так:

— Венгр хотел бы пить вино, а русин — водку. Какая же разница, если нет ни вина, ни водки?..

Против введенных заводом новых порядков пеметинцы протестовали по-своему. Спустя несколько месяцев после смерти Грюнемайера они убили инженера Крумпли. Место Крумпли занял другой инженер, но положение пеметинцев от этого не изменилось. Тогда пеметинцы убили бухгалтера завода. Но новый бухгалтер не выписывал ни на грош больше заработной платы, чем прежний. Затем сгорел дом директора. Когда же и это не повлекло за собой повышения платы и лучшего обращения, они примирились с выпавшей на их долю судьбой. Теперь они только мечтали о лучшем положении, но, чтобы его добиться, не предпринимали больше ничего.

На лесных полянах из вечера в вечер зажигаются костры. Свет костра собирает вокруг себя пеметинцев, как ночных бабочек свет лампы. Огонь лампы обжигает крылья бабочек. Свет костра наделяет воображение усталых лесных жителей крыльями. Старики рассказывают сказки, и слушатели мысленно летают по длинному ряду столетий.

У огня слово принадлежит старикам.

И старики рассказывают все, что слышали, когда были еще детьми, от дедов, слышавших это, в свою очередь, от своих дедов. Так же, как их деды, они знают, что не всегда будет так…

— Когда он придет…

— Когда он вернется…

Относительно его прихода сомнений нет.

Откуда он придет? Оттуда, где восходит солнце. С востока.

Когда он придет? Тоже известно. Когда будет больше всего нужды и опасности.

Но кто именно должен прийти? Вокруг этого вопроса каждый вечер снова и снова возникают словесные бои.

Евреи ждут мессию. Мессия этот, по их представлениям, старый бородатый еврей. На спине у него мешок, в котором можно найти все, чего только пожелаешь, все, что приятно глазам и рту, и мешок этот никогда не пустеет. Подойдешь к мессии и скажешь:

— Мессия! Мне нужна пачка шестикрейцерового табаку, коробка спичек, пол-литра водки и десять граммов сегедского перца «Роза».

Мессия одобрительно кивнет головой, полезет в свой мешок и положит тебе в руки табак, спички, водку и перец. Вот будет жизнь, эх!

— Не плохо бы, — говорят венгры.

Они тоже не имели бы ничего против, если бы этот мессия когда-нибудь забрел сюда, но они в него не верят. Тот, кто носит на спине мешок, хочет либо продавать что- нибудь, либо покупать, но не дарить. Если бы у него было столько подарков, он не бродил бы с мешком на спине.

Венгры ждут Чабу. Этот Чаба не какой-нибудь еврей-мешочник, а настоящий принц. Самый младший сын гуннского короля Аттилы.

Всем известно, что короля Аттилу усыпила отравленным вином его супруга, ехидная злая немка, а потом во сне убила. После смерти Аттилы, в результате колдовства немки, сыновья и витязи короля напали друг на друга и без устали убивали один другого стрелами, копьями, саблями, секирами и топорами, пока последний из них не испустил дух. Когда все гуннские витязи были уже мертвы, немка хотела увести детей гуннов служить немцам. Это, наверное, ей удалось бы, если бы не самый младший сын умершего короля — принц Чаба. По приказу Чабы мальчики-гунны согнали в одно место всех быстроногих коней павших гуннских витязей.

— По коням! — приказал Чаба, и все они исчезли в туманной дали.

С тех пор глаз человека больше не видел их. Говорят (только это великая тайна — не дай бог пронюхают немцы), что принц Чаба увел свою детскую армию прямо на небо. По ночам, когда на небе ни одного облачка, ясно виден путь Чабы. Те, кто не знает этого, называют тропу, проложенную на небе гуннскими лошадьми, Млечным Путем.

Юные солдаты принца Чабы выросли, и, когда невзгоды дойдут до предела, они возвратятся. А тогда каждый венгр получит коня быстрее ветра, сверкающий, как солнце, меч, и все будут пить старое вино, которое привезут с собой в мехах витязи Чабы.

— Что ж, может, так и будет, — говорят русины.

— А может, и нет, — бормочут евреи.

Однако ни русины, ни евреи не считали бы для себя высшим счастьем, если бы каждый венгр имел коня и меч. А что касается старого вина, то евреям это нравилось меньше всего. Уж если после двух-трех стаканов молодого вина венгр склонен к поножовщине, то что же будет, когда он насосется крепкого старого вина?

Русины ждали помощи от какого-то Владимира.

По роду своих занятий этот Владимир, как и Чаба, был князем. Жил он за горами, за долами, в городе Киеве. Город Киев пересекает река, которая даже шире Тисы, быстрее ее и глубже. На берегу этой реки поселилось Идолище поганое, огромное кровожадное чудище. Питалось Идолище мясом невинных девиц, пило их кровь. От его колдовства в коровьем молоке появлялась кровь, лошади начинали хромать, дети болели от дурного глаза, и он, наверное, погубил бы весь народ, если бы не вмешался князь Владимир. Три дня и три ночи боролся Владимир с Идолищем. Семью семь раз ужасные зубы Идолища лязгали уже у самого горла князя, но стальные кулаки Владимира выбили их один за другим, и князь сбросил своего подлого врага с высокого берега в реку. Весь народ видел, как плыло по воде отвратительное тело побежденного чудища. Если бы этот Владимир узнал, в какой нищете живут русины под Карпатами!..

Из вечера в вечер, из года в год, из десятилетия в десятилетие — сказки были одни и те же. По вечерам костры зажигались, после полуночи они потухали, но мессия не приходил, напрасно ждали народы карпатских склонов и королевича Чабу, и князя Владимира.

Но тот, кто пришел, был нежданным и мог быть похожим только на мессию. Да и то только внешним видом.

Когда у старика Шенфельда уже не хватало сил, чтобы рубить деревья, он сделался скупщиком тряпок. С песнями, играя на флейте и защищаясь зонтиком от нападения собак, с большим узлом на спине, странствовал он из деревни в деревню. Однажды старик Шенфельд пришел домой в Пемете с известием, что в Мункаче, Сойве, Перечени и Волоце рабочим платят больше, чем в Марамароше. Старик выяснил также, что эти «чужестранные» рабочие получают больше платы вовсе не потому, что их директора лучше относятся к ним, чем директор Кэбль к пеметинцам, а потому, что они — особенно рабочие Сойвы и Волоца — потребовали увеличения платы, и директора волей-неволей принуждены были платить больше.

— Бабушкины сказки! — решили пеметинцы.

Но как ни ругали старика Шенфельда, как ни смеялись над ним, он не переставал повторять одно и то же:

— Надо требовать! Требовать нужно!

— Хорошо, пойди к Кэблю и потребуй для нас больше платы. Мы охотно примем.

— Если я один пойду к нему, он меня вышвырнет вон одним пинком ноги. Но если пойдет человек двадцать — стольких он никак не сможет вытолкать, хотя бы потому, что у него не хватит для этого ног.

Так как Шенфельд не уступал, в конце концов уступили пеметинцы.

Они отправили к Кэблю делегацию из двенадцати человек.

Кэбль был уроженец Вены. В Пемете он жил только два года, но и здесь остался горожанином. Ежедневно брился и даже в лес ходил в твердых воротничках. Он не пил, не играл в карты. По вечерам — летом при открытых окнах — играл на скрипке, и его жена аккомпанировала ему на пианино. Играл он Моцарта, Баха, иногда Листа. С рабочими разговаривал терпеливо, как вполне понимающий их человек.

Когда же Золтан Медьери сообщил ему, зачем они пришли, директор Кэбль потерял хладнокровие. Он был так поражен, что не мог говорить, только указал рукой на дверь. А когда делегация этого ответа не поняла, вежливый директор наконец обрел голос:

— Вон отсюда! Прочь! Сволочь! Банда!

— Ну, вот видишь, он-таки выпроводил нас, хотя и не ногами, — обратился Хозелиц к ожидавшему их во дворе Шенфельду.

— Вы поступили неправильно.

— А как еще нужно было поступать? — заорал Медьери на Шенфельда.

— Не знаю, — признался Шенфельд. — Надо спросить сойвинцев или берегсасцев. Если иначе нельзя, если они не скажут — что ж! — нужно купить у них этот секрет.

Если бы директор ограничился тем, что выгнал делегацию, то, наверное, все надолго осталось бы по-старому. Но когда он перебросил на лесные работы участников делегации Медьери и Хозелица, которые до этого работали на заводе, они решили этого дела так не оставлять. После совещания, длившегося три ночи, Хозелиц на собранные деньги поехал в Берегсас. Спустя несколько дней он вернулся в Пемете с каким-то человеком. Звали его Янош Фоти.

Фоти прибыл в Пемете утром. День он провел у Михалко, а с вечера до рассвета просидел у одного из костров. На другой день Михалко проводил его до Марамарош-Сигета, откуда Фоти поехал поездом домой в Берегсас. О его пребывании и отъезде не знали ни Кэбль, ни жандармы. Но то, что последовало за этим, Кэбль сразу заметил и, как только понял, сделал все, чтобы у жандармов тоже раскрылись глаза.

Как это случилось — неизвестно, но факт тот, что после посещения Фоти пеметинские машины стали работать медленнее, чем до этого. То они останавливались, то с них соскакивали ремни. Директор велел смазывать машины маслом. Но и масло не помогло. Наоборот. Чем больше мазали колеса, тем медленнее они вертелись.

Завод стал обрабатывать гораздо меньше леса, чем прежде, и все же спустя несколько дней часть машин пришлось совсем остановить, так как из лесу не прибывало достаточно бревен. Кэбль пошел в лес. Сначала он проверил рабочих, которые таскали срубленные деревья. Впряженные, как лошади, люди изо всех сил тянули бревна. По их лицам Кэбль мог убедиться, что они работают с предельным напряжением. При других условиях директор, может быть, нашел бы даже излишними старания десятников, но теперь он слушал с удовлетворением беспрерывное щелканье их кнутов.

«Значит, здесь все в порядке», — подумал Кэбль и в сопровождении венгерского инженера Темеши пошел туда, где рабочие рубили деревья.

Целый час он наблюдал за работой, но не заметил никаких неправильностей, никаких упущений. Рабочие двигались быстро. Двое рабочих перепиливали отмеченное дерево, другие прикрепляли к кроне перепиленного дерева веревку, третьи с помощью этих веревок валили смертельно раненное дерево на землю. Директор не видел ни одного человека, который бы лодырничал. Он собирался уже уходить, когда инженер Темеши закричал:

— Так вот оно что!

Директор пошел за Темеши.

— Что вы тут делаете? — заорал Темеши на одну из групп рабочих, валивших деревья.

— Работаем, — ответил за своих товарищей Хозелиц.

— Посмотрите, господин директор. Дуб даже не подпилен, а эти мерзавцы хотят свалить его так. Одному только богу известно, сколько времени они потратили на то, чтобы укрепить эти веревки, и теперь тянут, хотя хорошо знают, что, будь их целая сотня, все равно дерево даже не дрогнет.

— Смотрите! — удивился Хозелиц. — Стыд нам и срам, ей-богу. Но знаете, господин инженер, у лошади четыре ноги, а она все-таки иногда спотыкается, особенно когда голодна!

Директор с трудом удержался, чтобы не ударить нахала по лицу. Но сдержанность тоже имеет свои границы. И именно потому, что директор не привык кричать, он сразу же взял самый высокий тон.

— Все вы здесь мерзавцы! — кричал он. — Всех вас повесить надо!

— Прошу вас, господин инженер, — обратился Хозелиц к Темеши, — не будете ли вы так любезны перевести нам слова господина директора на венгерский, русинский или еврейский, потому что, как вы изволите знать, все мы бедные, невежественные люди, не понимаем по-немецки.

— Пойдемте, господин директор! С ними разговаривать нужно не нам, а жандармам.

Но Кэбль не хотел ничего видеть и слышать.

— Я вас всех повешу, сволочь, клянусь, повешу!..

Дальше директор говорить не смог. Сверху, с веток дерева, на его левое плечо упал тяжелый молоток. Если бы он упал чуточку правее, то безусловно разбил бы ему голову, но он только раздробил ему плечо.

Рабочие — люди добрые. Увидев несчастье с директором, они бросили работу и стали быстро сколачивать носилки из дубовых веток. Беснующегося от боли раненого привязали ремнями к носилкам и понесли домой в Пемете. В знак сочувствия директора провожали до дому около трехсот лесных рабочих. Известие о несчастном случае вызвало такое волнение среди работающих на заводе, что в течение трех часов они не могли заниматься ничем другим, кроме обсуждения этого случая, и машины вертелись вхолостую.

На другой день в Пемете приехал главный начальник марамарош-сигетской полиции, Михай Кеменеш, тот, самый Кеменеш, фамилию которого несколькими годами позже, в связи с великим русинским процессом, повторяла вся мировая пресса. Кеменеш арестовал Хозелица и — просто наугад — еще пятнадцать лесных рабочих: пять евреев и десять русин.

Хозелиц ссылался на инженера Темеши, который знает, что, когда случилось несчастье, он, Хозелиц, стоял внизу, рядом с директором, так что никак не мог бросить сверху молоток. Темеши действительно удостоверил это. Кроме Темеши, в качестве свидетелей предложили дать показания двести семнадцать лесных рабочих. Кеменеш допросил десять свидетелей, носящих венгерские фамилии и говорящих по-венгерски, арестовал всех десятерых, потом уехал обратно в Марамарош-Сигет. Все десять единодушно показали, что в тот момент, когда произошло несчастье, Хозелиц вовсе не находился в лесу. Все готовы были подтвердить под присягой, что Хозелиц — самый набожный человек во всем Пемете, что он каждый день молится за жизнь короля и постоянно напоминает рабочим, что за свой насущный хлеб они должны быть вечно благодарны господину директору завода.

Дознанием было установлено только то, что молоток был из заводских мастерских, откуда он исчез два месяца тому назад. Кто его оттуда украл? Этого полиция не в состоянии была выяснить, равно как и то, кем он был сброшен на Кэбля.

Кеменеш дал указание пеметинскому жандармскому фельдфебелю ввести в рабочую среду своего «наблюдателя». Обычно фельдфебель пользовался услугами Адама, которого по-настоящему звали Август Тахта и который работал на заводе. В Пемете он прибыл из Галиции, из города Стрый. Прозвище «Адам» пеметинцы дали ему потому, что, как истинный поляк и правоверный католик, он был того мнения, что первый человек, тот самый Адам в раю, был поляком и католиком. Сколько его ни дразнили, он при всяком удобном случае заявлял об этом своем убеждении.

Однажды вечером, по инструкции жандармского фельдфебеля, Адам пошел туда, где, сидя вокруг костров, народ обсуждал мировые события. Поляк, до этого никогда не участвовавший в этих ночных собраниях, где рассказывались сказки, неохотно пошел к ночному костру, и люди встретили его тоже не очень дружелюбно. У костра все же нашлось место и для него.

С напряженным вниманием весь вечер прислушивался Адам к тому, что там говорилось. Но так как он не понимал как следует ни по-еврейски, ни по-русински, ни по-венгерски, то несколько перепутал слышанное у костра. Он доложил жандармскому фельдфебелю, что некий еврей, по имени Владимир Чаба, обходит все Карпаты в качестве коробейника и собирается бросить директора Кэбля в какую-то реку. Фельдфебеля не очень убедило это донесение Адама, но он все же, как полагается, переправил его Кеменешу. По приказу Кеменеша были тщательно проверены все еврейские коробейники по всему комитату. Но ни одного из них не звали ни Владимиром, ни Чабой. Таким образом, добытые Адамом сведения тоже к цели не привели.

По истечении четырех недель Кеменеш прекратил дознание. Арестанты были выпущены. Чтобы Хозелиц на всю жизнь запомнил марамарош-сигетскую полицию, перед тем как выпустить, на прощание ему выбили молотком три коренных зуба.

Директор Кэбль пролежал в постели два месяца. Наконец он выздоровел, но одно плечо у него стало немного ниже другого. Пока он хворал, завод тоже работал, как больной. Когда машины были в порядке — из лесу не прибывали бревна. Когда во дворе завода лежало много бревен — что-нибудь случалось с машинами. Завод не мог выполнить своих обязательств по отношению к строительным предприятиям и мебельным фабрикам и принужден был выплачивать большие неустойки.

Выздоровев, Кэбль сам предложил рабочим прислать к нему представителей для переговоров. Переговоры, которые со стороны рабочих вели Хозелиц и темнолицый Медьери, продолжались два дня. Директор сократил рабочий день до двенадцати часов. Заработную плату — как для заводских, так и для лесных рабочих — он повысил на двадцать пять крейцеров.

Об итогах пеметинских событий Кеменеш послал подробный доклад министру внутренних дел. В этом докладе начальник полиции разъяснил, что инициаторами и руководителями социалистического движения являются еврейские рабочие, у которых нет никаких патриотических чувств. Он высказал убеждение, что в интересах безопасности государства и общественного порядка необходимо порвать с филосемитской политикой и вместо нее держаться «умеренной, но все же определенно антисемитской».

Кеменеш еще работал над своим меморандумом, когда к пеметинским рабочим приехал гость. Гостя этого звали Якаб Розенблат. Его прислали в Пемете рабочие мезелаборцкой лесопилки с поручением: узнать секрет, каким образом добиться повышения заработной платы. Вместе с Розенблатом в Мезелаборц поехал Медьери и вернулся оттуда только через пять дней.

Спустя некоторое время после посещения Медьери Мезелаборца туда поехал Кеменеш — чтобы навести порядок.

Как пеметинцы, слушавшие в течение десятков лет одни и те же сказки, почти слепо копировали боевые методы сойвинцев, так и мезелаборцы, в свою очередь, подражали пеметинцам. Лесные жители долго цеплялись за эти примитивные методы, ни на йоту не отступая от испытанной, проторенной дороги. Когда много лет спустя борьба стала касаться совершенно иных вопросов, всегда находился какой-нибудь старый дровосек, который, качая головой, говорил о том, что «было большой ошибкой порвать с учением, принесенным нам Шенфельдом».

Старик Шенфельд стал такой же легендарной фигурой, как «Богатый немец».

Директор Кэбль отдал лесные работы в подряд мадам Шейнер. Мадам Шейнер родилась в Галиции, оттуда эмигрировала в Америку. Из Америки она вернулась в Галицию, а потом переехала в Пемете. Там она и жила, но деловые связи имела по всей Венгрии. Она часто ездила в Берегсас, в Кашшу, а иногда даже и в Будапешт.

Один из ее компаньонов, Фердинанд Севелла, часто приезжал в Пемете.

Насколько активной, боевой женщиной была мадам Шейнер, настолько же тихим и мирным человеком был ее муж, благочестивый Натан Шейнер. Всю свою жизнь, все свое время он посвящал изучению священных книг. Хотя он показывался очень редко, никуда не ходил и никого к себе не приглашал, его имя все же скоро стало известно всем. Его называли то мудрым, то святым человеком. Потом стали называть добрым. Потому что постепенно выяснилось, что он оказывал содействие всякому обращавшемуся к нему еврею. Содействие — мудрыми советами, а если нужно, то и реальной помощью.

Советы Шейнера носили большей частью религиозный характер. Бороться против всяких бед нужно молитвами, точным соблюдением законов еврейской религии. Пеметинские евреи потому живут в такой нищете, что они не соблюдают законов Писания. В субботу они работают. Кушают и пьют вместе с «нечистыми» русинами и венграми. Едят дичь.

Не одной только проповедью помогал Шейнер тем, кто к нему обращался. Если кто был в большой беде, он доставал для него взаймы деньги у мадам Шейнер, которая по просьбе мужа всегда была готова одолжить четыре-пять форинтов.

Слова мудрого, святого Шейнера оказали влияние. Нашлось несколько еврейских рабочих, которые по субботам перестали ходить на работу. А так как воскресная работа была запрещена нотариусом, эти евреи праздновали два дня в неделю. Другим результатом проповеди Шейнера было то, что некоторые из еврейских женщин отказались покупать у браконьеров дичь и даже не принимали ее в подарок. А так как на покупку другого мяса у них не было денег, эти евреи перестали есть мясо вообще. Отказывавшиеся кушать мясо, конечно, далеко обходили «нечистые» хижины русин и венгров.

Русины и венгры вначале только смеялись над этими «дурацкими евреями». Потом стали злиться на них и называли их уже не «дурацкими», а «вонючими евреями». И это враждебное отношение — очень медленно, но весьма настойчиво — стало распространяться и на тех евреев, которые не только не отказались от употребления дичи, но даже сами были активными браконьерами.

Приблизительно в одно время с Шейнерами в Пемете прибыли русинские студенты. Студенты эти носили вышитые украинские рубашки и длинные волосы и говорили совсем как попы. Их речи были направлены в первую очередь против евреев, которые, по их словам, являлись главной причиной нищеты русинского народа. Нередко они высказывались также и против венгерских господ.

Всюду, где только появлялись эти студенты, рано или поздно завязывались кровавые драки между русинскими, венгерскими и еврейскими рабочими.

В Пемете Михалко и Медьери до поры до времени сумели предупредить еврейские погромы. Но когда министр внутренних дел послал в Подкарпатский край правительственного эмиссара «для усмирения еврейских ростовщиков» — оказался бессильным и медвежатник.

В клубе

Ни истории Пемете, ни имени медвежатника я еще не знал, когда, после приключения в лесу, ко мне явился Иван Михалко и передал, что его отец просит меня прийти к нему. Если бы Иван сказал, что меня хочет видеть кузнец Михалко, я вряд ли стал бы особенно торопиться. Но когда я услышал, что его послал Михалко-медвежатник, я сразу же вскочил, хотя руки и ноги у меня еще здорово ныли. Слово «медвежатник» сразу исцелило меня.

— Геза, Геза! Ты забыл, что у тебя все болит!

— Ничего уже не болит, мама!

Не прошло и четверти часа, как я стоял лицом к лицу с медвежатником.

— Ну как, очень тебя медведь испугался?

Таким вопросом встретил меня огромного роста широкоплечий мужчина — Григори Михалко. Лицо Михалко было гладко выбрито, русые волосы свисали до плеч. Черты его лица были такими твердыми и резкими, что казалось, будто они вырезаны на дубе или высечены на камне. Но строгость этого лица смягчалась большими голубыми, как васильки, смеющимися глазами.

Медвежатник был обнажен до пояса. В руках он держал громадный молот. Этим молотом он указал мне место и, едва я сел, перестал обращать на меня внимание. В это время его старший сын, Алексей, как раз вытаскивал из огня железный шест. Один конец шеста он схватил обеими руками, обмотанными мокрым рваным мешком, другой конец положил на наковальню. Под ударами его молота из раскаленного железа вылетали тысячи искр. Мускулам Михалко мог бы позавидовать любой медведь.

Я сидел на пне. Ридом со мной — на пеньке пониже — сидел старик еврей. Он держался левой рукой за щеку и отчаянно кряхтел. Борода у него была как у апостола, а одежда — как у нищего.

— Долго еще придется ждать, Григори? — заговорил старый еврей.

— Принеси-ка кувшин воды, Иван! — крикнул Григори своему младшему сыну.

Кузнец-медвежатник вымыл руки мылом и вытер фартуком.

— Если ударишь меня ногой, я тебя убью, — обратился он к старому еврею. — Иван, возьми кувшин в руки и, если с ним будет обморок, вылей всю воду на шею. Раскрой рот, Ижак!

Старый еврей, весь дрожа, наблюдал за каждым движением Михалко.

— Подожди секунду, Григори, пока я наберусь смелости!

— Раскрой рот — или убью!

Старик повиновался.

— Если у тебя есть бог, Григори… — сказал он, но дальше продолжать уже не мог. Правая рука Михалко вторглась в рот старика, в то время как левой он крепко обнял его дрожащее худое тело. Когда старик закричал, медвежатник держал уже в руке вырванный без щипцов зуб.

— Ты труслив, Ижак, как больной заяц, — упрекал он старика, — а зубы у тебя как у старой лошади! Больно было?

— Нет, не больно, — ответил Ижак не слишком уверенно. — Пусть господь заплатит тебе за твою доброту.

Михалко, улыбнувшись, кивнул головой.

— Надеюсь, я не вырвал по ошибке какой-нибудь здоровый зуб?

— Это было бы мудрено сделать, — сказал Ижак. — Ведь на левой стороне он был у меня последним.

— Ну, тогда все в порядке. Когда вернется Ревекка? Он давно должен быть здесь!

— Бог знает, где он шатается! — сказал Ижак со вздохом.

— Ты сегодня что-то очень часто бога вспоминаешь, Ижак. Это значит, наверное, что твоя хитрая старая голова опять замышляет какой-нибудь грех. А между тем о своих свиньях ты забываешь. Поторопись, а то поздно будет.

— Маргарита следит за ними.

— Какое там следит! Он у тебя всегда бегает за девушками. Этот охотник на комаров, — обратился Михалко ко мне, указывая на старика, — наш пеметинский свинопас.

— Еврей — свинопас? — спросил я удивленно.

— А почему же нет? — ответил Ижак. — Четвероногие свиньи — не антисемиты.

— Ха-ха-ха! — громко засмеялся медвежатник. — Это ты хорошо сказал, Ижак. Но как бы ты хорошо ни говорил, тебе все же надо торопиться.

— Дай мне на дорогу немножко табаку, Григори. После твоих рук у меня сильно болит во рту.

Старик с апостольской бородой набил табаком Михалко свою грязную глиняную трубку, разжег и, кряхтя, встал.

— С этим несчастным зубом ты украл у меня, Григори, целый час… Ну как, придешь вечером?

— Приду. Если Ревекка вернется, приведи с собой.

— Значит, медведь испугался тебя? — снова обратился ко мне Григори, когда старый Ижак ушел.

— Ему и в голову не пришло пугаться! — ответил я.

— А ты испугался?

— Очень.

— Это хорошо, — крикнул Михалко. — Хорошо не то, что ты испугался, а то, что ты откровенно признаешься в этом. Ну, ладно. До сих пор ты в школу ходил?

— Да.

— Учился?

— Да, учился.

— Если учился, то можешь, должно быть, сказать мне, как велика Россия? Если знаешь, скажи.

Я сказал ему.

— Ладно. А можешь ли мне сказать, насколько Россия больше Венгрии?

— В семьдесят один раз, — ответил я после краткого вычисления в уме.

— Вижу, ты действительно учился, — сказал Михалко. — А можешь ли ты мне сказать, кто был Карл Маркс?

Вопрос этот до того поразил меня, что я несколько секунд медлил с ответом.

— Могу. Он был основателем научного социализма.

— Правильно. Теперь скажи мне еще одно. Знаешь ли ты, кто такой Янош Фоти?

После Маркса — Янош Фоти? Я думал, медвежатник шутит. Но большие голубые глаза Михалко смотрели на меня так серьезно, почти испытующе, и его твердое лицо было так строго, что я и на этот вопрос ответил вполне серьезно.

— Случайно знаю. Это берегсасский социалист. Когда он организовал забастовку на кирпичном заводе, я жил еще в Берегсасе. Тогда я видел Яноша Фоти.

— Вижу, у тебя голова на месте, — сказал Михалко. — Но все же, если медведь, которого ты испугался, оказался бы не самцом, а самкой, вряд ли ты сидел бы теперь у меня. А было бы жаль. Надеюсь, ты будешь часто приходить ко мне в гости. Как-нибудь возьму тебя с собою охотиться на медведей.

Кузница стояла около шоссейной дороги. Вдруг со стороны шоссе послышались звуки флейты и заунывное, протяжное пение:

Дайте мне костей, Да потяжелей! Старую одежду не жалей! Будет вам за тряпки Шелковый бант. Маленьким ребяткам — Звонкая труба!

— Ха-хо! Ха-хо! — крикнул Михалко. — Ревекка приехал!

Со стороны шоссе появилась низкая, плечистая фигура еврея с рыжей бородой. Пел он. За спиной у него висел большой узел из зеленого сукна, в левой руке он держал пестрый зонтик.

— Сюда, Ревекка, сюда!

Через несколько секунд Михалко уже пожимал коробейнику руку.

— Новости есть, Ревекка?

— Лучше бы их не было!

— Иван, — обратился Михалко к младшему сыну, — проводи своего приятеля домой.

На прощание медвежатник протянул мне руку, которая по величине могла бы служить веслом для дунайской лодки.

— Скажи мне, — спросил я по дороге Ивана, — почему у этого рыжебородого женское имя?

Иван осторожно огляделся. Хотя поблизости никого не было, он все же ответил шепотом:

— Старик Шенфельд, свинопас, дал обоим своим сыновьям женские имена, чтобы их не забрали в солдаты.

— Их в самом деле не взяли?

— Конечно, забрали. И не только обоих сыновей — Ревекку и Маргариту, но даже трех его дочерей — Дебору, Зали и Сару — тоже призвали на военную службу и только тогда отпустили домой, когда три комиссии единогласно установили, что они действительно девицы. Но об этом все-таки говорить не следует, как бы Ижака еще раз не наказали. Достаточно он уже отсидел — целых восемь месяцев.

— А почему сидел старик? — интересовался я.

— За ростовщичество.

— За ростовщичество? Неужели твой отец дружит с ростовщиком?

Иван посмотрел на меня так, будто усомнился, в своем ли я уме. Укорять меня он не стал, только дружески упрекнул.

— Как ты можешь так говорить? Ижак — ростовщик? Неужели ты на самом деле думаешь, что в Венгрии за ростовщичество арестовывают ростовщиков?

— А как же мне думать иначе?

По лицу Ивана было видно, что он стыдится моей наивности.

— Знаешь, — сказал он после короткого молчания, — старику Ишаку Шенфельду первому пришло в голову, что надо организоваться и требовать повышения платы.

— Что же это имеет общего с ростовщичеством?

— Видно, что ты чужестранец! — сказал Иван Михалко, неодобрительно качая головой.

У костра

На другой день после обеда медвежатник опять послал за мной.

Кроме Михалко, я застал в кузнице Хозелица.

— Молчать умеешь? — спросил меня Михалко.

— Умею.

— Умеешь ли писать, я, конечно, спрашивать не буду. Сегодня вечером, когда взойдет первая звезда, Иван придет за тобой. Принеси с собой бумагу и карандаш.

— Григори, ты делаешь глупость, — заговорил Хозелиц. — Зачем мы будем беспокоить молодого господина, отнимая у него вечерний отдых!

— Не лицемерь, Абрам. Ты ведь первый говорил мне об этом парне. Ты предлагал, чтобы я его прощупал. Я и прощупал его. Чего ты еще хочешь? Прощупать так, чтобы кости переломать? Этого ты хочешь?

— Я только хочу, Григори, чтобы ты не наделал глупостей.

— Паршивый ты человек, Абрам, на редкость паршивый. Что бы мы ни начали, ты всегда болтаешь одно и то же: не наделайте глупостей, не наделайте глупостей. А когда выяснится, что дело, которое ты считал глупостью, удалось, ты всегда бормочешь: надо было это сделать давно. Ты не боишься, что нам надоест тебя слушать?

— Я боюсь только одного, Григори: так как голова у тебя не такая сильная, как кулак, то ты думаешь кулаком, а не головой. Если бы ты употреблял для этой цели голову, то рано или поздно понял бы, что нам нужен не только такой человек, как ты, который всегда верит, что все должно удаться, но и такой, как я, который знает, что начатые нами дела никогда не удаются полностью.

— Жаль, что ты не сделался раввином, Абрам.

— Действительно, жаль, — согласился Хозелиц. — Если бы я был раввином, я обратил бы тебя в свою веру и назначил бы сторожем в синагогу. Как бы ты вышвыривал из синагоги тех, кто не заплатил общинного налога!

— Я могу тебе показать, как я сделал бы это!

Он схватил Хозелица, как маленького ребенка, и стал раскачивать в воздухе, как будто хотел далеко отбросить. Потом посадил обратно на пень.

— Теперь ты, по крайней мере, знаешь, что тебя ожидает, если ты будешь слишком много болтать!

Когда стемнело, мы с Иваном отправились в лес.

В лесу было так темно, что я не видел ничего в двух шагах. Иван вел меня за руку, но, несмотря на это, я все же не раз натыкался на деревья.

— Как ты узнаешь дорогу? — спросил я.

— Чувствую, — ответил Иван.

Над нашими головами кричала сова.

Когда лес стал редеть, я увидел издали цель нашего путешествия — горящий на лесной поляне костер. Вокруг костра сидело человек двенадцать — четырнадцать. Венгры, русины, евреи. И среди них медвежатник. Все они курили трубки.

— Садись! — сказал мне Михалко, указывая на место рядом с собой на разостланной шубе. Больше он ничего не сказал.

Я чувствовал странное волнение.

«Костры на Карпатах!..»

Уже двести лет, из вечера в вечер, зажигались эти костры: двести лет тому назад они показывали путь бойцам-освободителям Ракоци. Теперь вокруг них сидят те, которые сами ищут путей к освобождению.

Высоко вздымалось пламя. Горящие сосновые ветки распространяли сильный запах смолы. От света костра темные контуры Карпатских гор сделались черными. Звезды на синевато-черном небе блестели, как миллионы далеких костров.

Свинопас Ижак Шенфельд сбросил лапти, снял с ног онучи и протянул голые ноги к огню, чтобы согреть их.

— Там — Россия, а там — Большая венгерская равнина, — объяснял Михалко, показывая рукой, в которой держал трубку, сначала на северо-восток, потом на юго- запад.

— Наконец-то проснулся! — крикнул Хозелиц.

Это относилось к Ревекке Шенфельду, который только что вышел из леса.

Ревекка не ответил. Он сел рядом с отцом, вынул из кармана кисет и набил трубку. Щепкой достал из огня уголек и, взяв его голыми руками, прикурил.

Когда Ревекка выпустил первое облако дыма, Михалко заговорил:

— Мы получили известие, что через несколько дней в Пемете приедет правительственный эмиссар для борьбы с ростовщичеством.

— Ай-вей, ай-вей! — вздыхал Хозелиц.

— В Хусте, — продолжал Михалко, — эмиссар арестовал руководителя профессионального союза деревообделочников Берталана Хидвеги. Эмиссар арестовал Хидвеги, но спустя несколько дней следователь выпустил его. Хидвеги — кальвинист и венгр. Венгр-кальвинист не может быть еврейским ростовщиком, даже если он и руководит профессиональным союзом. Из этого видно, что и эмиссар не может делать всего, что ему вздумается. Поэтому нечего сразу кричать «ай-вей». Мы должны спокойно выжидать, пока увидим, чего этот эмиссар от нас хочет. Спокойно — это не значит со сложенными руками. Я думаю, лучше всего было бы подать этому эмиссару письмо, в котором мы назвали бы по именам настоящих ростовщиков.

— Чего ты ждешь от такого письма, Григори? — спросил старик Шенфельд.

— Бывает, что и веник стреляет, — ответил вместо Михалко темнолицый Золтан Медьери, сидевший в шляпе.

— Это я часто слышал, но никогда еще не видел, — сказал Хозелиц.

— Эмиссар великолепно знает, где живет в Пемете настоящий ростовщик. Ведь он у нее обедать будет.

— Одним словом, — продолжал Михалко, — мы теперь напишем письмо.

Все долго молчали.

— Ты будешь писать, — обратился ко мне Михалко. — У нас всех с грамотой не совсем ладно: одни умеют говорить по-венгерски, но знают только еврейские буквы, другие знают венгерские буквы, но говорят по-русински, а вот Медьери никаких букв не знает. Словом, писать будешь ты. Пиши, что я говорю. Бумагу и карандаш принес?

Я положил на колени принесенную с собой толстую тетрадь.

— Эмиссар! — начал диктовать Михалко.

— Пиши лучше: господин эмиссар, — сказал Медьери.

— А если уже господин, то надо писать: уважаемый господин, — сказал Хозелиц.

— Ну, хорошо, — согласился с поправками Михалко. — Пусть будет так: «Уважаемый господин эмиссар! Вы ищете ростовщиков. У нас, на склонах Карпат, их больше чем достаточно. В Пемете тоже живет ростовщица — чтоб она издохла!»

— Этого не надо! — воскликнул Хозелиц, — Пусть она, конечно, издохнет, и как можно скорее, я тоже желаю ей этого от всего сердца, но писать так не нужно.

— Ну, не пиши, — уступил Михалко. — «Для того, чтобы господин эмиссар напрасно не терял времени…»

…своего драгоценного времени, — поправил Хозелиц.

— «…драгоценного времени, — диктовал дальше Михалко, — мы скажем Вам…»

… Вашему Высокоблагородию…

— «…скажем Вашему Высокоблагородию, где находится берлога того медведя, на которого Ваше Высокоблагородие охотится».

…изволите охотиться…

— Ладно: «изволите охотиться. Ростовщицей нашей деревни…» Пиши, Балинт! — «…нашей кровопийцей является та самая жена Натана Шейнера, та паршивая стерва, у которой Ваше Высокоблагородие изволили ужинать, когда последний раз были в нашей деревне».

— Когда Вы в последний раз изволили почтить своим посещением нашу деревню.

— Отстань! — крикнул Михалко на Хозелица. — «Мадам Шейнер, — сердито и громко диктовал он дальше, — самая паршивая падаль, самая подлая ростовщица. Это знают хорошо все, кроме Вас, господин эмиссар. Если кто-нибудь из пеметинских бедняков жалуется этому дохлому Шейнеру, что он голодает, что ему нечем кормить своих детей, Шейнер посылает его к своей жене, а эта проклятая баба дает взаймы несчастному три-четыре форинта, а за каждый одолженный форинт взимает по три крейцера в неделю. Высчитайте, господин эмиссар, сколько это будет процентов».

— Это мы должны высчитать сами, — высказался Медьери.

— Сто пятьдесят шесть процентов, — сказал я.

— Это верно? — спросил Михалко.

— Да, верно, — ответил вместо меня Ревекка.

— Видишь ты, — обратился Михалко к Хозелицу. — И ты еще возражал против этого мальчика!

— Я только против тебя возражал, Григори.

— Не ссорьтесь! Можно делать все, только ссориться нельзя! — сказал плачущим голосом старик Шенфельд.

— Ну, тогда пиши дальше, Балинт. Пиши так: «Эта грязная свинья взимает с несчастных пеметинцев сто пятьдесят шесть процентов годовых. Их кровью она угощает и Вас, Ваше Высокоблагородие».

— Этого не надо, — сказал Медьери.

— Нет, надо! — кричал Михалко.

Диктовка — вместе со всеми ссорами — заняла больше часа. То, что было написано под диктовку Михалко, я переписал потом за десять минут.

— Теперь вопрос заключается в том, кто это подпишет, — сказал Хозелиц, когда я прочел окончательный текст письма.

— Надо послать без подписей, — заявил Ревекка.

— Глупости! Все, что мы здесь пишем, эмиссару великолепно известно. Мы ему пишем только для того, чтобы он понял, что мы тоже не слепые, и не мог потом сказать, что не арестовал Шейнершу, так как не знал, кто она такая. Те, кто подпишут, — это свидетели против эмиссара! — горячо сказал Хозелиц.

— Надо будет собрать сто подписей, — предложил Михалко.

— Для ста человек арестантский дом начальника уезда слишком тесен, — захныкал старик Шенфельд. — Даже сидеть будет негде. Как же мы спать будем?

— Нужно собрать сто подписей, — повторил Михалко. — Венгры могут смело подписаться: венгр не может быть еврейским ростовщиком. Что касается русин, — они не боятся, они привыкли уже к тюрьмам. Евреям подписываться не надо.

— Постой, Григори, погоди! — возразил Хозелиц. — Ты начинаешь смотреть на евреев так же, как пророк Дудич, который рисует их трусливыми собаками. Стыдись, Григори! Первым подпишусь под письмом я, вторым — Ижак. Хочешь, Ижак, или нет?

— Хотеть-то я не хочу, но подпишусь, — ответил старик Шенфельд.

Все сидящие у костра, за исключением сына Михалко и меня, подписались на листке. Медьери и Ижак Шенфельд поставили только три крестика, фамилии же их подписал я.

Письмо взял Михалко.

Ревекка подбросил в огонь свежие сосновые ветки. Посыпались искры, несколько секунд огонь, шипя, боролся с сырыми сосновыми иглами, потом вспыхнул высоко вздымающимся пламенем.

— Хорошо бы стакан вина! — вздохнул Медьери.

— Рюмку бы водки! — сказал Михалко.

— Я знаю многое, что было бы хорошо, — сказал Хозелиц.

Бричку правительственного эмиссара Акоша Семере, въехавшую в Пемете, тянули две прекрасные серые лошади. Семере был усатый и бородатый венгерский господин, в сапогах, старомодно одетый. Гуляя по улицам, он приветливо отвечал на поклоны каждого еврейского оборванца или русинского дровосека. Детям он раздавал крейцеры и расспрашивал их, как они учатся. Стариков он также останавливал и спокойно выслушивал все их жалобы. Вздыхал вместе со всеми вздыхающими.

Эмиссар остановился у директора Кэбля, обедал у Шейнеров, а вечера проводил у начальника уезда, выпивая и играя с ним в карты. Михалко, принесшего письмо пеметинских рабочих, эмиссар принял в доме Кэбля. Пожал руку кузнецу-медвежатнику и обещал ему тщательно изучить жалобы пеметинцев.

На другой день он лично посетил Михалко.

Пришел он пешком. За ним следовал его слуга, одетый в гусарскую форму, несший в руке пенковую трубку с длинным чубуком, а под мышкой коробку из орехового дерева с табаком. Когда вельможа уселся в кузнице на одном из пней, гусар набил пенковую трубку величиной с кулак, и после того как эмиссар установил, что трубка хорошо тянет, гусар зажег свернутый несколько раз кусок газетной бумаги, который господин эмиссар собственноручно подержал над ней. Когда из трубки поднялось первое облако дыма, Семере начал говорить.

Михалко думал, что эмиссар желает с ним говорить о письме пеметинцев, но ошибся. Семере интересовался не ростовщиками, а медведями. Он до мельчайших подробностей расспрашивал Михалко, как он находит медвежью тропу, как он догоняет медведя и как умудряется подойти к страшному зверю на расстояние удара ножом, не боясь, что медведь его примнет. Михалко терпеливо отвечал на вопросы важного господина. Но его ответы все же не удовлетворили господина эмиссара. Он попросил медвежатнику показать ему на гусаре, как он ускользает от объятий медведя. И кузнец-медвежатник, по просьбе эмиссара, устроил игру в охоту на медведя. Медведем был гусар, а Михалко охотником. Но после того как Михалко приставил два веника, выполнявшие роль ножей, один — к горлу гусара, другой — в бок, игра ему надоела.

— А что вы скажете насчет нашего письма, господин эмиссар?

— Хо-хо, дружок мой, не торопись! Неужели ты хотел бы, чтобы я составил себе мнение о столь важном деле так, здорово живешь, или чтобы я высказался прежде, чем успел составить себе это мнение, только для того, чтобы поболтать. Нет, милый мой. Как охота на медведя имеет свои законы, так и охота на ростовщиков должна проходить по определенным правилам. Ты хорошо знаешь, как убивать медведей, а я понимаю, как проследовать ростовщиков. Так же как я не сомневаюсь в том, что ты уложишь попавшегося тебе навстречу медведя, так и ты можешь быть уверен, что попадающихся мне в руки ростовщиков я кормлю не паштетом из гусиной печенки.

Эмиссар говорил громко, но без всякой злобы.

Уходя, он на прощание подал медвежатнику руку.

Эмиссар Семере провел в Пемете три дня. Оттуда он поехал на лошадях дальше, в Мезелаборц. На другой день после его отъезда жандармы арестовали одиннадцать пеметинских рабочих — девять евреев и двух русин. В числе арестованных были старик Шенфельд и Хозелиц. Через десять дней оба русина были выпущены. Спустя шесть недель вернулись обратно и семеро евреев. Но Шенфельд просидел четыре месяца, а Хозелиц почти полгода.

Семьям, оставшимся без кормильцев, дичь доставлял Михалко. Женам арестованных евреев, плакавшим без мужей, помогал добрым словом и советами Натан Шейнер.

— Сколько раз я говорил этому человеку, — повторял Шейнер каждой, — чтобы он наконец поумнел. Не дело честного еврея шататься вместе с венгерскими драчунами и с пьяными русинскими мужиками. Что это за еврейская голова, которая не понимает, что этот ужасный кузнец Михалко — сообщник проклятого пророка Дудича. Разве порядочный еврей послал бы вместе с мерзким убийцей и предателем Медьери богохульное письмо господину эмиссару против короля и отечества? Мне очень жаль вас и ваших детишек, но муж ваш… он сам искал опасности.

Вокруг Михалко и Медьери образовалась пустота. При встрече евреи обходили их стороной, а в кузницу никто, кроме Ревекки, не заходил. Но это было бы еще полбеды. Настоящая опасность была в том, что и многие венгры не слушали больше Золтана Медьери. После посещения Семере директор Кэбль повысил заработную плату пятнадцати венгерским рабочим на двенадцать крейцеров. Медьери собрал венгров и хотел уговорить их согласиться на это повышение только в том случае, если евреям и русинам, которые выполняют такую же работу, плата тоже будет повышена.

Когда Медьери увидел, что никто из получивших повышение не одобряет его предложения, он внес новое предложение: отдать эти добавочные двенадцать крейцеров на поддержку семейств арестованных. Когда он красиво говорил о солидарности, кто-то так сильно ударил его сзади дубиной по голове, что он упал. После этого он ходил три недели с завязанной головой.

А когда среди русин распространился слух, что они не получают повышения потому, что действуют заодно с евреями, Михалко и Медьери остались совсем одни.

По моему совету медвежатник написал письмо в Будапешт профессиональному союзу деревообделочников и лесных рабочих. Говоря точнее, письмо написал я, Михалко и Медьери только подписались. Спустя десять дней пришел ответ. Руководство профсоюза сообщало, что так как из Пемете до сих пор не было получено никаких членских взносов, то руководство считает пеметинскую организацию несуществующей.

Тогда я написал о «странном и печальном» положении в Пемете доктору Филиппу Севелла.

Дядя Филипп ответил мне подробным письмом:

«То, о чем ты пишешь в своем письме, сынок Геза, существует не только в Пемете; таково положение угнетенных национальностей и миллионов сельскохозяйственных и лесных рабочих по всей Венгрии».

В своем длинном письме дядя Филипп рассказывал, как реакции удалось социалистическое движение рабочих разобщить с повстанческим движением безземельных графских батраков и лесных рабочих и о том, как на этом выиграли хозяева. Когда я читал это письмо, у костра нас было только трое — Михалко, Медьери и я. Я кончил читать и умолк. Молчали и оба моих товарища.

Глубоко запавшие черные глаза Медьери горели странным огнем. Я чувствовал, что он был готов даже на убийство.

Михалко сидел с опущенной головой.

Сидя между двумя молчаливыми людьми, я думал о Филиппе Севелла, моем дяде, который был чужим среди господ и, очевидно, не мог слиться и с великой семьей рабочих. Он определял болезни, но помочь не мог. Есть люди, которые всегда и всюду остаются чужими. Как это ужасно!

Я дрожал всем телом и, как бы умоляя о помощи, схватил руку медвежатника. Михалко посмотрел на меня с удивлением.

— Не бойся, Геза, — сказал он тихо. — Как бы там ни было, последними ударим мы!

Никто из нас больше не говорил.

Медленно потухал огонь. Вот уже светятся одни угольки. Потом все покрылось пеплом, из-под которого только изредка вспыхивали крошечные красные точки.

Когда выпал первый снег, вернулся домой Хозелиц.

— Начнем сначала! — сказал он, встретившись с Михалко. — Говорят, директор с первого сентября снова понизил оплату. — Значит — начнем сначала! И если нас сто раз разобьют, мы начнем в сто первый. Не так ли, Григори?

«Пророк»

Крошечные пеметинские хижины почти исчезли под тяжелым толстым снежным покровом.

Лесные рабочие, отправлявшиеся на работу до зари, возвращались домой после захода солнца.

Они всегда ходили группами, держа наготове топоры для схватки с волками.

Когда темнело, на площади перед особняком Кэбля зажигали костер. Вокруг костра дремали четыре вооруженных сторожа. Вместе с целой сворой охотничьих собак они охраняли безопасность деревни. Тишину ночи время от времени нарушал протяжный вой волков. Собаки отвечали сердитым лаем и жались ближе к огню. Если волки были слишком голодными, их стая подходила близко. В ночной тьме то тут, то там вспыхивали сверкающие глаза. В таких случаях слышались выстрелы, и в ответ на них — болезненный, злобный вой. После минутной тишины волки подходили к сидящим у огня людям с противоположной стороны; снова раздавался протяжный вой и грозно поблескивали страшные зеленые глаза.

Когда волки выли под нашими окнами и мать испуганно вздрагивала, а сестры прятались в самый темный угол комнаты, отец начинал рассказывать. Рассказ отца сопровождался воем волков; временами его прерывали одиночные выстрелы. Фигурировавшие в его рассказах волки ничуть не были похожи на тех зверей, вой которых так явственно проникал к нам даже через двойные рамы и крепкие дубовые ставни. Волки отца были вегетарианцами. Они пугались крошечного ребенка и бежали от молодого щенка.

В это время отец был здоров. Мне до сих пор не совсем ясно, отчего он выздоровел — от горного ли воздуха, от сравнительно беспечной жизни или же благодаря Григори Михалко. Узнав от меня о болезни отца, медвежатник превратился во врача. Осмотрев отца, он стал убеждать его, что не раз вылечивал такую болезнь. Уверенность Михалко так подействовала на отца, что он точно выполнял все его предписания. По утрам он ел гренки, натертые чесноком и намазанные толстым слоем доставленного Григори медвежьего жира. Перед гренками он выпивал рюмочку настойки можжевельника. По совету Григори он окончательно расстался с трубкой. Вместо нее он целые дни сосал кончики свежих сосновых веток. Вечером, перед сном, съедал кусок медвежьего окорока, густо посыпанный красным перцем, и большую, сваренную в козьем молоке луковицу. После этого опять пил рюмку можжевеловой настойки.

Через день по утрам Михалко собственноручно мазал впалую грудь отца медвежьим жиром. По вечерам его нужно было отмывать дождевой водой, в которой в течение двух часов варились сосновые шишки.

Однажды Григори обратился ко мне с изумившим меня вопросом:

— Скажи, Геза, у твоего отца «не все дома» или он считает меня идиотом?

— Как тебе пришла в голову такая мысль, дядя Григори?

— Он уговаривает меня основать в Пемете партию независимцев.

— Это действительно глупо, — вынужден был признаться я. — Но знаешь, дядя Григори, мой отец воспитывался в других условиях, чем мы с тобой.

— Что это значит: в других условиях? Разве на берегсасских или будапештских лесопилках рабочие не нищенствуют?

— Ни в Берегсасе, ни в Будапеште нет лесопилок, Григори.

Григори посмотрел на меня с недоверием.

Он родился в Пемете и здесь прожил тридцать восемь лет. В армии служил только два месяца, ополченцем второго разряда, совсем близко от Пемете, в окруженном лесами Марамарош-Сигете. Других городов он никогда не видел. Михалко представлял себе мир в виде огромного леса, только в отдельных местах прерывающегося полянами, на которых растет хлеб или виноград. А большие города были в его представлении увеличенными изданиями того же Пемете.

— Ты говоришь, что в Будапеште нет лесопилок? — спросил он подозрительно. — Чем же люди там занимаются? Что они делают? Чем живут?

После первых моих слов он понял, что я говорю правду. Железнодорожные рельсы и паровозы, имеющиеся на заводе машины, ружья и одежда — все это производится не на лесопилках.

Когда Григори Михалко понял это, ему захотелось узнать и постичь все. Он выудил из меня все, что я видел, слышал и читал. В течение нескольких дней он жадно слушал мои рассказы. Потом у него опять появились сомнения.

— Не может этого быть, Геза! Никак не может! Ты говоришь, что в Будапеште есть такие заводы, где работают по шесть — восемь тысяч рабочих, и что таких заводов много, и еще ты говоришь, что те рабочие читали Маркса. Этого, Геза, быть не может. Ведь ни Хозелиц, ни Медьери, ни я не читали того, что писал Маркс, — слышали только его имя от Яноша Фоти, — и все же отвоевали себе увеличение заработной платы. Если, как ты говоришь, в Будапеште много рабочих поумнее нас, почему же ими до сих пор повелевают разные господа? Почему над ними до сих пор властвует какой-нибудь будапештский Кэбль или мадам Шейнер? Вот на что ответь мне, Геза!

На это я не мог толково ответить. Постарался подойти к вопросу обходным путем. Но Михалко не допустил этого.

— Я спрашиваю тебя, Геза, прямо, и ты должен прямо отвечать. Если не можешь, молчи.

Я молчал.

Спустя несколько дней Григори опять заинтересовался Будапештом, и мне пришлось снова рассказывать ему, что я знал.

Старому Ивану Михалко, отцу Григори, страшно не нравилось, что мы разговаривали о Будапеште. Он, как я уже говорил, родился в Галиции. Когда ему было четыре года, его переправили в Пемете, чтобы спасти от гибели. От своего деда, собственными глазами видевшего Москву во времена Наполеона, он слышал много рассказов о России, где на церквах золотые купола, а в повозки впрягают трех лошадей. Когда Иван вырос, он забыл эти рассказы, но в последнее время стал вспоминать златоглавый город, где «все говорят по-русински». И то, что Григори теперь интересовался Будапештом, Иван Михалко воспринял как какую-то измену. На вопрос, чему именно изменил Григори, старик вряд ли мог бы ответить. Но каждый раз, как только речь заходила о Будапеште, он сердился, и Григори с трудом успокаивал его.

Длинные до плеч волосы Ивана Михалко, его густая, растрепанная борода и свисающие вниз усы были уже белыми, как снег, но вся его фигура оставалась прямой, словно карпатская сосна. Тридцать четыре года он был вдовцом. За последние десять лет, с тех пор как умерла жена Григори и в доме Михалко не было больше женщины, он не только стряпал и стирал на всю семью, но сам шил даже одежду для своего сына и внуков. Три раза сидел старик в тюрьме — все три раза за нанесение тяжелых телесных увечий. Когда он в третий раз вернулся домой, обратно на завод его не приняли. Он попытался зажить по-старому, как жил, когда был холостым, до приезда в деревню Ульриха Грюнемайера, то есть охотой и собиранием ягод. Но из этого ничего не вышло. Времена были уже не те. Тогда он обратился за советом к своему другу детства Ижаку Шенфельду. Ижак посоветовал ему делать то же, что делал он сам: скупать тряпки, которые деревенские жители продают за бесценок, но которые в Марамарош-Сигете имеют цену. Но план этот Михалко не понравился. Тогда Шенфельд посоветовал ему открыть кузницу. Старик Михалко был на военной службе гусаром и поэтому понимал кое-что в ковке лошадей. Это понравилось Михалко гораздо больше. Но для открытия кузницы нужны были деньги, а денег у него не было. Шенфельд сумел помочь ему и в этом. Он достал для Ивана Михалко в Марамарош-Сигете сорок форинтов, уплатить которые надо было не деньгами, а волчьими и лисьими шкурами. Таким образом, Михалко смог открыть кузницу и занялся подковкой лошадей и охотой на волков и лисиц. Заем он за два года погасил, стал хозяином, охоту бросил, а в свободное время занимался тем, что потихоньку подстрекал лесных рабочих против директора завода.

Вначале старик относился ко мне очень хорошо. Но с тех пор как я открыл для Григори Будапешт, он стал смотреть на меня косо. Может быть, именно мои рассказы о Будапеште пробудили в нем симпатию к «пророкам».

Хождение «пророков» началось на Карпатах в 1905 году.

Первыми «пророками» были люди вроде Кальмана Асталоша и Яноша Фоти — железнодорожники, машинисты, печатники, столяры, попавшие в Подкарпатский край из Будапешта и Кашши. С молниеносной быстротой распространялась среди народа подкарпатских деревень новая религия, которая отличалась от всех других тем, что не обещала рай после смерти, а собиралась создать его здесь, на земле.

Проповедники этой веры не называли ее религией и даже протестовали против такого названия. Протест их стал еще энергичнее, когда они узнали, что в лесных деревнях их называют «пророками». Но протестовать они могли сколько угодно, а название в народе так и осталось. Другого народ не нашел для людей, которые обещали ему лучшее будущее.

Правда, не все называли их «пророками». Начальник Сойвинского уезда именовал их то канальями, то бандитами, а начальник марамарош-сигетской полиции, говоря об этих «пророках» с мозолистыми руками, величал их «подлыми социалистами, дурачащими народ». Господа охотились за ними, как раньше за дичью в лесах. Куда бы «пророки» ни шли, за ними гнались жандармы. Часть «пророков» всегда сидела в тюрьме. Но работу попавших в тюрьму продолжали те, кто уже вышел оттуда, а также их последователи, выходцы из среды подкарпатских рабочих и крестьян. «Пророки» эти были крепки, как дуб, и плодовиты, как кролики.

«Если захочешь убить его, рука твоя устанет держать топор, а он все еще будет двигаться. А если тебе удастся убить одного, не радуйся — на его место придут десять других». Эту характеристику «подлых социалистов» дал не кто иной, как начальник марамарош-сигетской полиции.

Жандармы и полицейские, суды и тюрьмы не в силах были справиться с учением новых «пророков». Но, как бы невероятно это ни звучало, то, что никак не удавалось вооруженным властям, удалось безоружным, плюгавым студентам.

Студенты — семинаристы, юристы, словесники — начали свое хождение в деревню в 1909 году. Ходившие по деревням студенты были русинами, говорившими только по-русински. Они носили длинные волосы и вышитые украинские рубашки. Русинские студенты мало говорили о социалистических агитаторах, но зато причинили им очень много вреда.

Студенты учили, что нищета русинского народа имеет две причины.

Одна причина — евреи, которые едят, пьют и одеваются. Если бы евреи исчезли, то русинам доставалось бы все то, что сейчас перепадает евреям. Поэтому необходимо изгнать евреев и уничтожить.

Другая причина — венгры. Ввиду того что склоны Карпат были частью Венгерского королевства, студенты не решались требовать изгнания или уничтожения венгров. Они выступали лишь против того, что делами русинского народа ведают венгерские старосты, венгерские судьи и жандармы, которые не понимают русинского языка, не знают нужд русинского народа, не чувствуют его страданий. Если бы на их местах были русинские чиновники — все беды русинского народа кончились бы.

В том, что русинские студенты говорили о чиновниках, было много правды. Но эту правду они так извращали, что бедные русины стали считать врагами не венгерских господ, а каждого венгра.

Куда бы ни пришли студенты, их везде встречали два врага и один друг. Одним из врагов был венгерский учитель — представитель венгерской культуры, другим — староста, представитель венгерской государственной власти в деревне. Другом их был греко-католический священник. Учитель в школе говорил против них, священник с амвона — за них. Слово священника в деревне было более веско, чем слово учителя. Имея в руках орудие власти — жандармов, староста мог бы легко создать перевес в пользу учителя. Но так как и сам староста был из господ, а студенты — тоже будущие господа, то не находилось такого старосты, который решился бы послать жандармов против студентов. Вместо этого старосты вежливо отговаривали студентов, предупреждали и умоляли их не смущать душевный покой народа. Студенты благодарили за предупреждение и продолжали ходить по деревням.

Они быстро завоевали себе большую группу сторонников. Среди них было особенно много женщин. Теперь «пророками» стали называть этих студентов.

Если студенты мало говорили о социалистах, то тем больше и горячее нападали на них социалистические агитаторы. Местами им удавалось даже парализовать русинскую агитацию и восстановить единство русинской, венгерской и еврейской бедноты, но достигнутый ими успех оказывался очень недолговечным. После выступлений Элека Дудича за студентами пошли чуть не все русины.

Окончивший юридический факультет, сын сойвинского греко-католического попа Элек Дудич начал хождение в деревни в 1910 году. Через три-четыре месяца он был самым популярным человеком между Карпатами и Тисой. Теперь «пророком» стали называть уже его, и только его. Его боготворили не только жители русинских деревень, но и венгерские городские барышни.

«Пророк» Дудич был широкоплечим гигантом, почти двух метров ростом. Его большие, широко расставленные голубые глаза смотрели на мир мечтательно. Длинные, шелковистые белокурые волосы и золотисто-белокурая борода напоминали изображение Христа. Он ходил зимой и летом без шляпы, носил сапоги выше колен и украинскую рубашку из домотканого полотна. У него был прекрасный глубокий, как церковный орган, голос. Он говорил, широко расставляя руки, как священник, благословляющий прихожан.

«Пророк» редко выступал в деревнях. Обычно он произносил свои проповеди на лесных полянах, куда стекались большие массы народу из ближних и дальних деревень. Летом он ночевал под открытым небом, зимой — в самых нищенских русинских хижинах. Ел из общей миски вместе с беднейшими и не пил ничего, кроме чистой ключевой или речной воды. В церкви он всегда стоял среди бедноты.

Я несколько раз видел Элека Дудича в Сойве, когда он еще не был «пророком». Однажды он заговорил со мной в Будапеште. С тех пор как мы жили в Пемете, в Марамарош он не приезжал. Впрочем, зимой ни один из русинских студентов не посещал Пемете. Это время хорошо использовал Хозелиц. Когда он вернулся из тюрьмы, на завод его обратно не приняли, и таким образом, Каланча по целым дням был свободен. Чем он жил, я не знаю, но что он жил неважно, в этом сомнения не было. Остались от него одна кожа да кости… Тем не менее он целый день был на ногах и ходил из дома в дом. Разговаривал с каждым человеком наедине.

Когда пришла весна, рабочие Пемете были готовы к бою. Был даже назначен уже день — ближайший понедельник, — когда рабочие должны были послать свою делегацию к директору Кэблю. Рабочие на лесном заводе распределились по группам — десять человек в каждой. Один из десятки брал на себя ответственность за то, что во время борьбы за повышение заработной платы его группа будет изо дня в день давать меньше продукции.

«Послезавтра! Послезавтра!..»

В субботу после обеда в Пемете прибыл «пророк» Дудич. Остановился он у многодетного дровосека Даниила Простенека. Ел вместе с Простенеками из общей миски гречневую кашу и пил с ними из их единственного кувшина ключевую воду. По утрам отправляясь произносить проповеди, он сажал на плечо самого младшего из детей Простенека, четырехлетнего Михая.

Было ясное утро.

В долинах и на склонах гор снег уже растаял, держался он еще только на покрытых туманом вершинах. Из сырой черной земли подымались тяжелые, дурманящие запахи. Казалось, можно было даже слышать, как лопаются на деревьях почки. На лесных полянах показались крупные белые пятна: миллионы подснежников. Около деревьев там и сям уже начали появляться первые фиалки.

Пророк говорил на той поляне, где я когда-то встретился с медведем. Все русинские жители окрестных деревень, даже находившихся на расстоянии четырех-пяти часов ходьбы, пришли, чтобы увидеть и услышать Дудича. Они притащили даже больных — кого на руках, кого на спине.

Среди собравшихся на поляне были и такие, которые не верили в «пророка». Они пришли либо из любопытства, либо с тайной надеждой — может быть, кто-нибудь осмелится выступить против него, а тогда и они…

«Пророк», державший в руке свежую сосновую ветку, долго молча и неподвижно стоял лицом к лицу с народом. Лучи солнца окружали нимбом его золотистые волосы.

Дудич говорил полтора часа.

Сначала он нападал не на евреев и не на венгров, а критиковал тех, кто хочет связать судьбу русинского народа с судьбою евреев и венгров. Он отчитывал этих русин, как отец своих заблудших детей. Он обвинял их, но тут же и защищал:

— Потому что можно ли осуждать, можно ли считать виноватыми наших бедных, невежественных, нищих, угнетенных русинских братьев за то, что дьявольски хитрые евреи обманывают их, сбивают с правильного пути, подвергают всяким опасностям?

Тут «пророк» начал говорить о евреях. Он не говорил, а гремел.

Его лицо выражало ненависть и презрение. Движения его стали резкими, как будто он стоял лицом к лицу с врагом.

Покончив с евреями, он стал перечислять грехи венгров.

Он говорил еще долго, то гудящим, то гремящим голосом. О чем он говорил, было уже неважно. Голосом и широкими жестами он возбуждал и направлял чувства своих слушателей.

Женщины высоко поднимали детей, чтобы те могли видеть «пророка».

Кто-то глубоко вздохнул. Одна из женщин заплакала.

Когда «пророк» умолк, на поляне воцарилась мертвая тишина.

Он стоял перед своими приверженцами с опущенной головой.

Люди затаили дыхание.

— Молитесь! — приказал он.

Толпа начала тихо молиться.

Когда молитва кончилась, Дудич, пошептавшись с Простенеком, обратился к Ивану Михалко:

— Я слышал, брат, что твой сын, знаменитый медвежатник, служит евреям.

Старик не знал, радоваться ли ему чести, что «пророк» заговорил с ним, или же возмущаться обидой, нанесенной его сыну. Он покраснел, как девчонка, и ничего не ответил.

— Говорят, твой сын очень сильный человек.

— Он медвежатник! — гордо ответил Иван Михалко.

— Спроси его, решится ли он пойти со мной врукопашную?

— Пойдет! — воскликнул старик.

— Я хочу получить ответ от него самого.

— Можешь поверить мне — пойдет. Мой Григори готов помериться силами даже с чертом.

— Но я не черт, — смеясь, сказал «пророк».

— С тобой он тоже поборется. Хочешь — хоть сейчас.

— Пойдем!

За Элеком Дудичем и Иваном Михалко к кузнице двинулись сотни людей.

Кузнец-медвежатник был страшно удивлен, когда увидел, что к его дому подходит целая процессия. Впереди шел Дудич, стало быть, они подходили с враждебной целью. Несколько секунд Григори колебался — думал бежать. Но это продолжалось лишь несколько секунд. Потом он схватил молот, решив дешево не отдавать свою жизнь.

— Иван, — сказал он сыну, — ты сейчас же пойдешь к Балинтам и, что бы ни случилось, останешься у них.

Иван не ответил. Он схватил большую дубину и встал рядом с отцом.

— Ну-ка, кузнец Григори, посмотрим, заслуживаешь ли ты своей славы. Я пришел спросить тебя: посмеешь ли ты пойти со мной врукопашную? — крикнул Дудич.

— Один человек — против сотни? Это ты называешь рукопашной?

— Один против одного. Ты против меня. Наши русинские братья будут зрителями и свидетелями. Брось-ка этот молот и снимай рубашку!

Григори с большим трудом догадался, чего хотел от него «пророк». Поняв наконец, громко рассмеялся.

— Я же тебя съем! — сказал он «пророку».

— Посмотрим!.. — ответил Дудич.

Народ окружил кузницу. Многие залезли на деревья и на крышу. Уважение к «пророку» и любопытство слились у них в одно чувство. Все находили вполне естественным, что «пророк» устраивает для них «фокус», хотя никто не знал, что эти две профессии — «пророка» и фокусника — родственны между собой.

Через несколько секунд «пророк» и медвежатник, обнаженные до пояса, стояли уже лицом к лицу во дворе кузницы в центре образовавшегося вокруг них человеческого кольца. Медвежьи мускулы Михалко не были ни для кого новостью, но могучие руки «пророка» они сейчас видели впервые.

Михалко думал, что он уложит своего противника в несколько секунд, но ошибся. Дудич, правда, не был таким сильным, как Григори, но мускулы у него тоже оказались крепкими, а использовать свою силу он умел лучше медвежатника. При первом же выпаде ему удалось схватить его за талию так, что Григори только с большим напряжением всех своих сил смог освободиться из его объятий. А когда Григори пытался обнять своего противника, тот ловко ускользал из объятий его огромных рук. Когда Михалко наконец удалось поставить «пророка» на колени, Дудич с такой силой вскочил опять на ноги, что кузнец отшатнулся. Сотни зрителей смотрели на эту борьбу с благоговением, как на церковные мистерии, и следили за ней с таким же волнением, как за выступлениями шпагоглотателя.

Прошло больше получаса, пока Михалко наконец удалось уложить «пророка» на обе лопатки. Медвежатник, тяжело дыша, помог своему побежденному противнику встать.

— Видите, братья, что я прав, — обратился Дудич к удивленной толпе. — Видите, сколько сил в руках русинского человека! Посмотрите на Михалко, и вы увидите, что я проповедую правду. Ты победил меня, Григори Михалко! — обратился он к медвежатнику. — Но мне не стыдно. Ведь меня победил мой брат, русин. Я даже гордился бы твоей силой, если бы знал, что ты правильно применяешь ее. Молитесь за медвежатника, — обратился он к народу.

«Пророк» провел ночь в Пемете, в хижине Даниила Простенека. На заре он отправился в деревню Бочко. Человек тридцать пеметинских русин получили разрешение проводить его до половины дороги.

Когда они были уже на расстоянии двух-трех километров от Пемете, из глубины леса кто-то выстрелил в «пророка», но не попал. Скрывшегося убийцу никто не видел, но выстрел слышали все тридцать человек.

— Молитесь за меня! — сказал «пророк» и приказал сопровождающим вернуться в Пемете. — Расскажите пеметинским братьям, какими средствами борются против меня жиды. Но скажите им также, что Элек Дудич не боится их пуль. Скажите им, что я в любой момент готов отдать свою жизнь за русинских братьев.

На прощание одни целовали «пророку» руки, другие — одежду.

«Пророк» исчез среди деревьев, и тридцать русин, жаждущих мести, направились назад в Пемете.

На краю деревни, недалеко от кузницы, они встретили Хозелица.

Первый удар дубиной Хозелиц получил в грудь. Он закричал от боли и пошатнулся. Во время падения ему нанесли второй удар — по голове. Лицо его покрылось кровью.

Ревекка Шенфельд, собиравшийся как раз в дорогу, с узлом на плече и с зонтиком в руке, видел, как Хозелиц упал на землю. С поднятым для удара зонтиком бросился он на выручку Каланчи и с разбитой головой упал рядом с Хозелицем.

Михалко слышал крик Хозелица. Бегом прибежал он на помощь своему другу. По дороге он поднял с земли молодую сосну, которую держал в руке как таран.

Убийцы Ревекки разбежались. Может быть, они испугались Михалко, а возможно, той крови, которую пролили.

Они быстро исчезли среди деревьев.

Медвежатник бросил свою сосну вслед бежавшим. С грохотом ударилась она о большой дуб.

Михалко наклонился над Ревеккой. Потом выпрямился и снял шляпу.

Ревекка был мертв. Мозг его вытекал на упавший рядом зеленый узел.

Хозелиц был жив. Он тяжело стонал.

Михалко взял его на руки, как маленького ребенка, и понес к себе в кузницу. Уложил и обмыл лицо впавшего в забытье от потери крови Каланчи. На месте левого глаза Хозелица торчала большая опухоль.

Пока Михалко ухаживал за Хозелицем, наливая ему в рот можжевеловую водку, за ним пришли жандармы. Кузнеца-медвежатника арестовали за убийство Ревекки Шенфельда.

После того как мой отец дал показания в качестве свидетеля, обвинение в убийстве отпало. Отец показал, что он издали видел смерть Ревекки. Видел он также, как при появлении Михалко убийцы разбежались. Но кто были эти убийцы, отец сказать не мог. Таким образом, кузнец-медвежатник получил всего-навсего три месяца, и то только за грубое обращение с жандармским фельдфебелем.

Судьба наказала и «пророка».

Неделю спустя после посещения Пемете «пророк» проповедовал в Верецке.

Когда он шел по лесу из Верецке в Волоц, его окружили двадцать четыре жандарма и повели в Сойву закованным в кандалы. Начальник уезда велел запереть его в конюшню. Ночью русинские дровосеки разобрали стену конюшни. К утру «пророк» исчез.

Сотня жандармов и полицейских обшарила весь лес. Но они искали напрасно, — «пророка» и след простыл.

В горах возникли легенды. Дудича видели в разных местах: то он говорил речь с горной вершины, то читал свою проповедь, сидя на облаках.

Официальное сообщение вицеишпана Гулачи покончило с легендами. Гулачи сообщил, что Элек Дудич бежал через Галицию в Россию. Берегсасская прокуратура разослала приказ об аресте «пророка».

— Он вернется! Вернется! — повторяли русины. — А когда вернется…

Много, много тысяч русин изо дня в день молились за своего «пророка».

Благодетельница Пемете возненавидела меня с первого дня нашего приезда. Когда я кланялся ей на улице, она отворачивалась. Я перестал кланяться. Тогда она пожаловалась на меня отцу.

— Не забудь, сынок, что мы до некоторой степени зависим от мадам Шейнер.

Это я принял к сведению. С тех пор, встречая ее на улице, я либо сворачивал в сторону, либо прятался за толстое дерево, пока она пройдет.

К матери благодетельница Пемете относилась вначале очень дружелюбно. Правда, когда кузнец Григори стал домашним врачом моего отца, мадам Шейнер рассердилась. Но все же всякий раз, когда Шейнер собирал в своем доме религиозных евреев для общей молитвы, отца тоже приглашали, хотя хорошо знали, что он не соблюдает и даже не знает законов Моисея. Отец не молился, а только что-то бормотал и при этом качался и бил себя кулаком в грудь. Этим он достиг признания верующих. Со временем он, наверное, приобрел бы славу святого человека, но его свидетельства в пользу Григори показали, что он недостоин впредь принимать участие в руководимых Натаном Шейнером молениях.

Это показание едва не лишило отца должности кладовщика.

Склад пеметинской лесопилки был большим открытым двором, полным досок, бревен и полуфабрикатов для производства мебели. Там царил художественный беспорядок. Днем этот беспорядок охраняли четыре собаки, а ночью, кроме собак, еще и два вооруженных сторожа — хромой еврей по фамилии Шиндель и не совсем нормальный венгр, Золтан Балаж, носивший на одном плече собственную винтовку, а на другом — винтовку своего товарища.

Зачем было охранять этот склад, не знаю. Те, кому в Пемете нужны были дрова, воровали их не со склада. Деятельность отца в качестве кладовщика до некоторой степени была похожа на его деятельность в Будапеште в качестве кланяльщика. Он кланялся. Разница состояла только в том, что здесь он кланялся не первым, а только отвечал на приветствия людей, приходивших на склад.

С собаками отец быстро подружился. Зато с обоими сторожами он все время ссорился. Против того, что оба сторожа, укрывшись одеялами, спали всю ночь, отец не возражал. Но он требовал, чтобы утром они вставали вовремя и чтобы ему не приходилось будить их. Напрасно он постоянно ругался с ними — ничего не помогало. Чтобы покончить с этим, он решился на жертву. У нас в доме был старый будильник. Однажды утром отец принес его на склад и объяснил сторожам, как с ним нужно обращаться. Когда сторожа усвоили технику этого дела, отец подарил им будильник с условием, что с помощью этого великого достижения современной техники они будут каждое утро на ногах к семи часам, до его прихода на склад. Сторожа приняли подарок, поблагодарили, и Шиндель поклялся, что впредь будет вставать каждый день в половине седьмого. В первый же вечер они, по инициативе Балажа, решили испробовать будильник. Он действительно звонил. Это так им понравилось, что они решили продолжать опыт. После часового экспериментирования будильник испортился и перестал звонить. Чтобы исправить его, Шиндель решил разобрать механизм. К большому удивлению Балажа, ему это на самом деле удалось. Но вновь собрать его Шинделю уже не удалось. Утром Балаж выменял у Ревекки Шенфельда на разобранный на куски будильник две глиняных трубки с вишневыми мундштуками. На складе все осталось по-прежнему.

Два дня спустя после того, как отец дал в Марамарош-Сигете показания в пользу Григори Михалко, директор Кэбль провел на складе ревизию. Он нашел все в невообразимом беспорядке. Когда же он потребовал складскую книгу, выяснилось, что ее в природе не существует. Отец записывал на листе бумаги то, что привозили на склад, а на другом листе — что оттуда увозили. Листы эти он носил в кармане и время и от времени, конечно, терял.

— Но как же вы тогда можете определить, что имеется на складе? — спросил пораженный директор Кэбль.

— Можно сосчитать, — высказал свое мнение отец.

— Неслыханно!

Таково было мнение директора Кэбля.

На следующий день после ревизии на складе директор позвал отца в контору и объявил, что он может подыскать себе другую работу. Это было в конце апреля. Первого июня мы должны были оставить квартиру.

— Что нам теперь делать, куда идти? — плакала мать.

— Переедем в Будапешт, — ответил отец. — Где живут восемьсот тысяч человек, там и мы не помрем с голоду.

Отец старался казаться спокойным, но это ему никак не удавалось. В течение двух дней он не мог ни есть, ни пить, ни спать.

Теперь, наоборот, мать стала его утешать.

— Не горюй, Йошка. Как-нибудь обойдется. Всегда найдется что-либо или кто-либо…

Мать оказалась права. «Кто-то» опять помог нам. Это был тот же брат мамы, дядя Фердинанд.

Фердинанд приехал в Пемете второго мая и остановился у Шейнеров.

В первый день он даже не зашел к нам, но явился на следующий, когда отец был уже на складе. Поцеловал маму и обеих сестер. Меня как будто не заметил.

— Как вы могли допустить, Изабелла, — начал он свою речь, — как вы могли допустить, чтобы ваш сын дошел до этого? Внук сотни мудрых раввинов, мой племянник — и вдруг стал сообщником бандитов, убийц и предателей отечества. Как подумаю о том, что сын моей родной сестры кончит свою жизнь на виселице…

Я бросился на Фердинанда и, наверное, ударил бы его, если бы мать, горько зарыдав, не оказалась между нами.

— Иди, Геза, пошли отца домой!

Через четверть часа отец был уже дома.

— Ну, Йошка, этого я от тебя не ожидал! — приветствовал его Фердинанд.

— Чего ты не ожидал? — удивился отец. — Ты же знал, что я ни черта не понимаю в заведовании складом.

— К черту все склады! — кричал Фердинанд. — Кэбль только рад тому, что ты не понимаешь в этом. Твой предшественник вел книги — и украл половину склада. Речь идет вовсе не об этом. Я от тебя, шурин, не ожидал, что ты придешь на помощь этому убийце-кузнецу!

— Но если он не убийца, Фердинанд! Я ведь видел, что убил не он!

— В этом-то и беда! Зачем нужно было тебе, отпрыску хорошей семьи, бывшему владельцу виноградников, отцу большого семейства, моему шурину и хорошо оплачиваемому кладовщику, — зачем тебе нужно было видеть такие вещи? Разве тебе платят жалованье за то, чтобы ты это видел?

— Не могу же я допустить, чтобы погубили совершенно невинного человека?!

— Если ты будешь жалеть всех невинно пострадавших, с тобой не стоит разговаривать. Разве ты не знаешь, что на всем свете изо дня в день погибают тысячи невинных? Ты что, спятил? Сам себе помочь не можешь, а собираешься стать защитником невинных. Кто тебе дороже? Этот убийца-кузнец или твои собственные дети? Ведь, если вас отсюда выгонят, они наверняка пропадут. А твои дети — за исключением Гезы — безусловно невиновны. Неужели у тебя совести нет, что ты заботишься о чужих людях и не думаешь о собственных детях? Ты полагаешь, что этот кузнец позаботится, когда они будут из-за него голодать? Думаешь, у него тогда заговорит совесть? Черта с два, брат! Признайся, Йошка, признайся, что сделал большую ошибку.

Отец молчал.

— Не можешь ли ты как-нибудь помочь нам, Фердинанд? — заговорила мать.

— Не могу. И не хочу. Но мадам Шейнер, которую Кэбль очень уважает, могла бы вам помочь. Эта милая, добрая женщина готова забыть, что вы вели себя по отношению к ней неблагодарно. Она готова поговорить с директором Кэблем при одном условии — если Геза сейчас же уедет из Пемете. На вашем месте я послал бы этого пария в Америку. Там он кончит не на виселице, — в крайнем случае, на электрическом стуле. Но может даже случиться, что сделается миллионером. Если же он останется здесь, то доведет вас до нищеты, а себя… Ну, словом, ваш сын уедет из Пемете, а Йошка останется кладовщиком.

Отец не ответил.

— Что касается Гезы, — заговорила мать, — он при всех условиях уедет из Пемете. Через несколько дней он поедет в Будапешт на экзамены, а с осени будет учиться в университете.

— Тогда все в порядке, — обрадовался Фердинанд. — Ошибку, которую ты совершил, шурин, тебе, конечно, никогда не исправить. В обществе пеметинских господ тебе больше нет места. Что касается должности кладовщика, ее мадам Шейнер может еще для тебя спасти. Я тотчас же поговорю с ней. А вечером приду к вам ужинать.

Под вечер я ушел из дому и половину ночи провел, шатаясь по лесу.

К ужину Фердинанд принес пять литров вина.

Он был очень весел и пытался настроить на веселый лад отца. Но это ему не удавалось. Отец не хотел пить.

— Не могу, шурин, — сказал он. — Я дал обет.

На другой день утром Фердинанд уехал из Пемете.

А спустя четыре дня я тоже был уже на пути в Будапешт.

«Пророк» Элек Дудич сделал фанатиками нескольких бедных, невежественных русинских дровосеков. Одним из результатов деятельности «пророка» было то, что я вынужден был проститься с Пемете. Тогда я был еще недостаточно опытен, чтобы уметь смеяться над таким странным развитием событий. Наоборот, я был возмущен. Хотя до этого я действительно собирался осенью переехать в Будапешт — днем работать, зарабатывать на себя сам, а по вечерам учиться в университете, — но теперь я решил обязательно вернуться в Пемете. Отца я, конечно, не хотел обрекать на безработицу, но полагал, что как-нибудь сумею устроить так, чтобы вернуться. Прощаясь с одноглазым Хозелицем и с темнолицым Медьери, я сказал им:

— До скорого свидания!

И я оказался прав. Вскоре я увиделся с ними снова. Действительная жизнь бывает иногда похожа на ту, о которой пишут в книгах: случается, что она не терпит несправедливости, исправляет ее и мстит за нее.

В Будапеште я остановился у дяди Филиппа. Жил у него шесть недель. Но дядю я видел очень редко и почти всегда очень недолго. Он сильно постарел, волосы у него были уже почти совсем седые, но он бодро и весело смотрел в будущее.

Пока я держал в Будапеште испытания, столица тоже сдавала экзамен.

Я сдал экзамен отлично. Будапешт провалился.

В тот день, когда я впервые явился в гимназию, полицейские выбрасывали из парламента оппозиционных депутатов, протестовавших против повышения численности армии.

В день, когда начались мои выпускные экзамены, один из оппозиционных депутатов стрелял в председателя парламента, графа Иштвана Тису.

В день моего письменного экзамена по математике на улицах Будапешта строились баррикады, украшенные красными флагами, которые потом атаковали полицейские. Пролетариат выступал против повышения численности армии и требовал всеобщего избирательного права. На Вацском проспекте горел крупный завод. Одного конного полицейского, который задавил ребенка, пристрелили насмерть. Против демонстрантов были посланы войска. В результате — убитые и раненые.

Что касается моей письменной работы по математике, то получилась она у меня плохо. Нам дали очень трудную, сложную задачу, но я сразу же сообразил, как ее надо решить. Для решения задачи нам было дано пять часов, а я сделал ее за полтора. За это время я успел даже тайком передать решение сидевшему позади меня Полони. Из всех экзаменовавшихся я первым передал готовую работу дежурному учителю. Можете себе представить, как я был счастлив и горд!

Но не успел я выйти на улицу, как сообразил, что допустил ошибку. Результат был неправилен. По пути домой я еще раз проверил задачу в уме. На этот раз результат получился правильный. Когда потом я в третий раз мысленно решал задачу, мне удалось найти ошибку. В одном месте я умножил так: 8 × 6 = 46. Этой дурацкой ошибкой я испортил все! Может быть, будет принято во внимание, что план и все направление решения правильны, и только эта глупая мелкая ошибка, которую даже маленький ребенок не допустит, если внимательно считает, только она испортила все… Но если даже это примут во внимание, я все-таки получу плохую отметку.

Я был в таком отчаянии, что не видел и не слышал ничего вокруг. Даже не заметил странного оживления на улицах. Правда, я шел из Пешта в Буду по проспектам Ракоци и Лайоша Кошута, рабочие же двинулись в другом конце города, но смотри я на все ясными глазами, и здесь должен был бы заметить нечто необыкновенное. Но я видел только одно: 8 × 6 = 46. Да, видел. Шел с опущенной головой и видел написанным на сияющем под лучами солнца асфальте: 8 × 6 = 46.

К обеду я был уже дома, где застал одну только тетю Эльзу. Как только мы поели, она тоже ушла из дому. Я остался один. В одной из комнат я завесил окна и лег на диван, чувствуя себя несчастным. Не было даже возможности утешиться, обвинив в своем несчастии кого-либо другого.

— Что с тобой, Геза? Неужели ты спишь? — разбудил меня голос дяди Филиппа.

— С тобой случилось что-нибудь, Геза?

— Я все, все испортил!

— Ты плакал, Геза? Ты ранен, что ли? Что ты сделал?

Написал: 8 × 6 = 46. Этого я никогда не смогу исправить!

Дядя Филипп громко засмеялся.

— Хороший я пророк! — сказал он. — Когда ты ребенком разыгрывал взрослого, я всегда предупреждал тебя, что вырастешь и станешь ребенком. Теперь ты уже почти взрослый мужчина — и вот! Плачешь из-за такой ерунды.

Только сейчас я заметил, что костюм дяди совершенно разорван.

— С вами-то что случилось, дядя Филипп?

— Ничего особенного. Один идиот, конный полицейский, наехал на меня. Я получил от него несколько ударов шашкой плашмя. Ничего…

— Ударов шашкой? Плашмя?.. Где же вы были, дядя?

— На улице Аради, за баррикадами. Хотел перевязать двух раненых рабочих, но эти свиньи напали на нас сзади.

— Баррикады?!

Через несколько минут я был уже внизу, на улице.

На будайской стороне царила тишина. Освещенные газовыми фонарями улицы были почти пусты. Изредка только попадались навстречу полицейские патрули.

Я дошел до моста. Там мне пришлось повернуть обратно.

У моста стоял взвод солдат и никого не пропускал.

Свет далекого пожара проложил на черной воде Дуная красную полосу. Я посмотрел по направлению Уйпешта и увидел, что пожар где-то там.

— Советую вам, молодой человек, убираться домой!

Начальник полицейского патруля осветил мне лицо электрическим фонарем.

Во время завтрака я сидел растерянный и совершенно подавленный.

— Подыми голову, Геза! Свою ошибку ты можешь исправить на устном экзамене.

— А то, что я сидел дома, пока на улице…

— Ну, что касается этого упущения, отчаиваться нечего. Будут еще баррикадные бои в Будапеште!

На устных экзаменах все шло как по маслу.

Избавившись от школы, я всеми своими интересами снова устремился к политике. Но моя политическая деятельность ограничивалась жадным чтением газет и возмущением тем, что там было написано.

После того как оппозиция была удалена из парламента полицейскими, был принят не только закон о повышении численности армии, но и целый ряд других законов, регулировавших жизнь страны на случай войны. Эти законы вызывали странное, удивительное чувство. На страну надвигалась тень войны. Однако правительство ничего не предприняло для успокоения населения. Тогда население успокоило себя само. Куда бы я ни шел, всюду слышалось одно и то же: правительство для того только и малюет на стене черта, делая вид, будто готовится к войне, чтобы отвлечь внимание от печального внутреннего положения страны.

Война? Чепуха! Война в двадцатом веке! Неостроумно! Скоро правительство введет, возможно, такие законы, которые применимы будут и на случай потопа! Правда, в Африке тоже двадцатый век, и там воюют. Италия захватила Триполи. Но в том-то и дело, что там Африка! Африка не Европа, и Европа не Африка — это не нуждается даже в доказательствах.

Одна из вечерних газет, известная своей склонностью к сенсациям, сообщила в начале июня, будто четыре маленьких балканских государства — Болгария, Сербия, Греция и Черногория — заключили военный союз против Турции. Серьезные газеты опровергли это известие. Полуофициоз правительства заявил, что венгерской газете не подобает волновать публику такими лишенными всякого основания сообщениями. Та же газета высказала мнение, что допустить, будто венгерская читающая публика может серьезно поверить такой глупой утке, — это значит прямо оскорбить эту публику. Газета, пророчившая балканскую войну, вынуждена была умыть руки и признаться, что это известие было получено ею из недостоверного источника.

Эта утка все же имела некоторые последствия. Люди, решившие однажды, что в «цивилизованной Европе» невозможна война, чувствовали необходимость еще раз убедиться в этом. Что война невозможна — было общим мнением, но обосновывалось оно по-разному.

Мой бывший учитель истории Ласло Матьяшовский, которого я случайно встретил на улице, высказался так:

— О европейской войне, Балинт, не может быть и речи. Тройственный союз — Германия, Австро-Венгрия и Италия — во много раз сильнее, чем враждебная нам Антанта. И это знаем не только мы, но и наши противники — Англия, Франция и Россия. Нельзя же предположить, что английские и русские политики настолько глупы или недобросовестны, что погонят свои страны на верную гибель.

Один из руководителей профессионального союза учителей, Элемер Секула, часто бывавший в гостях у дяди Филиппа, говорил о военной опасности:

— Правительство, вероятно, готовится к войне. Я допускаю также, что к войне готовятся и все европейские правительства. Ну и пусть! Если они действительно решатся на эту средневековую гадость — на объявление войны, — рабочие Европы ответят всеобщей забастовкой. Это несомненно, как и то, что в случае всеобщей забастовки война невозможна.

— Одного только я не понимаю, — замечал в таких случаях дядя Филипп, — почему необходимо так много говорить об опасности, которой будто и не существует? Не находишь ли ты это, Элемер, немного странным?

Вместо ответа Секула пожал плечами.

Из всех моих знакомых только один человек был убежден, что нам предстоит война, и этот человек — Карой Полони — радовался войне. Провалившись на экзамене на «аттестат зрелости» по математике, Полони готовился теперь к дополнительному экзамену. Но мировая политика интересовала его больше, чем экзамен.

— Если мне немножко повезет, война начнется еще в течение лета, и тогда мне не нужно будет сдавать дополнительный экзамен!

— Учись, Карой, и не говори глупостей, — убеждал я его. — Войны не будет!

— Как не будет? Ты не знаешь кайзера Вильгельма и Франца-Фердинанда! Они лучше всех понимают, что мы сильнее наших врагов и что было бы глупо упускать такой случай. Возможно, конечно, что они начнут войну только после дополнительных экзаменов, но что вообще начнут — в этом так же нельзя сомневаться, как и в том, что мы растопчем Россию и утопим в море Англию. Я очень счастлив, что родился в наш век!

— Ты осел, Карой! Ты — единственный человек, верящий, что в Европе, в цивилизованной Европе, в двадцатом веке возможна война!

— А почему невозможна?

— Если ты не знаешь, — скажу тебе.

Я привел ему множество аргументов, что век войны прошел. Но убедить Кароя было невозможно. Он был так же упрям, как и глуп. Вопреки самым блестящим доводам, он остался при своем абсурдном мнении:

— Европа находится накануне войны. Если бы я не знал этого, я пришел бы в отчаяние из-за своей неудачи на экзамене по математике. Но так — я счастлив!

Я поехал в Уйпешт. Прежде всего я хотел встретиться с Эржи, надеясь, что под вечер она будет дома…

Но я не застал ее и не нашел даже дома, в котором мы жили. Его снесли и на этом месте построили большой новый доходный дом.

Не зная нового адреса Кальманов, я пошел в Дом рабочих. Там все было по-старому.

Новостью был устроенный в конце двора кегельбан. Игра была в самом разгаре. Эндре Кальмана я нашел сразу. Он сидел у маленького стола один, за кружкой пива, и смотрел на играющих в кегли. Пожал мне руку и продолжал наблюдать за игрой. Я сел рядом с ним, но он, казалось, даже не заметил этого. Я обиделся и хотел уйти, но, когда встал, Кальман заговорил:

— Нечего сказать, хорошие дела творятся там у вас под Карпатами!

— Вы имеете в виду, товарищ Кальман, что мы не платим членских взносов? — сострил я.

— Это, конечно, тоже нехорошо. Но я имел в виду не это, а вашего «пророка». Электрическое освещение, авиация и — «пророк»! Черт знает что получается! Подробностей, конечно, я не знаю.

Я рассказал ему все, что знал об агитации русинских студентов, главным образом об Элеке Дудиче.

Он слушал молча, полузакрыв глаза, и стал волноваться, только когда игрок одним ударом уложил все девять кеглей.

— Я хотел бы встретиться с Эржи, — сказал я, — но не знаю адреса.

— Улица Татра, двенадцать.

— А где находится улица Татра?

— В городе Липто-Сент-Миклоше.

— В Липто-Сент-Миклоше? А как же Эржи попала туда?

Кальман выпил большой глоток пива.

— Вышла замуж. И когда мужа выслали этапом по месту прописки, ей тоже пришлось уехать. Она вышла за Липтака.

В этот момент игроки поссорились. Металлист Сопко обвинял портного Келемена в том, что вместо трех раз тот хотел бросать шар четыре раза. Келемен клялся всеми святыми, что не кидал третий раз, и ссылался на свидетелей. Один из свидетелей обвинял Сопко, что он привык кидать четыре раза и теперь пристал к Келемену только для того, чтобы отвлечь от себя подозрение в некорректной игре.

Вмешался Кальман. Он так пространно стал защищать Сопко, доказывая, что тот — самый корректный игрок, что и Сопко и другие забыли, что речь шла, собственно говоря, о Келемене, и все успокоились.

— Липтака сослали? Это же невозможно, товарищ Кальман! Ведь Липтак родился в Уйпеште.

— Да. Но это ничего не значит. Вы не знаете венгерских законов. У каждого венгерского подданного имеется место рождения и место прописки. Место рождения почти всегда бесспорно. Место прописки почти всегда неясно. Спор этот разрешают власти. И разрешают они его — как вам сказать? — не всегда с учетом интересов той стороны, о месте прописки которой идет речь, и даже не всегда считаясь с действительными фактами. Когда дело касается рабочего, при определении его места прописки факты играют несущественную роль. Или вернее: не всякий факт играет существенную роль. В нашем случае, например, тот факт, что Липтак родился в Уйпеште, был несущественным. Неважным оказалось и то, что и его отец родился здесь. Существенным фактом явилось только то, что дед Липтака родился в Липто-Сент-Миклоше. Если бы Липтак участвовал в рабочем движении в Липто-Сент — Миклоше, его выслали бы оттуда и стали смеяться над ним, если бы он доказывал, что его дед родился там. Но так как он участвовал в движении здесь и утверждал, что мы накануне войны… Не выпьете ли кружку пива?

— А партия ничего не могла для него сделать?

— Я спрашиваю, не выпьете ли вы кружку пива? — повторил Кальман.

Я выпил кружку пива.

— Скажите, товарищ Кальман, — начал я опять, — вы, как член центрального комитета союза деревообделочников, не могли бы сделать чего-нибудь для подкарпатских товарищей?

— Я уже не член центрального комитета. Я сидел три месяца в тюрьме, а за это время избрали новый комитет. Выпьете еще кружку?

— Вас не включили в комитет потому, что вы сидели в тюрьме?

— Неужели вы не выпьете второй кружки?

— Какую партийную работу вы выполняете сейчас, товарищ Кальман?

— Наблюдаю за играющими в кегли. Пиво будете пить?

Дома меня ждала телеграмма:

«Поздравляем экзаменом зрелости точка приезжай скорее точка ждем точка отец».

Свидетель Федор Верховин

Комитат Марамарош славился двумя достопримечательностями. Одна из них — марамарошский медведь, другая — марамарошский свидетель. У марамарошского медведя был один недостаток: когда его искали, он нигде не показывался. Другое дело — марамарошский свидетель. Марамарошского медведя многие считали легендой, но в наличии марамарошского свидетеля никто не сомневался.

«Марамарошский свидетель» — это была марка, столь же определенная, как брюссельские кружева, французское шампанское или гаванские сигары. И, как все это, марамарошский свидетель тоже стоил денег. Кто имел деньги и не жалел их, мог получить в Марамароше свидетелей по любому делу.

У кого нет никаких человеческих прав, те не особенно уважают право вообще: ведь так или иначе, оно — оружие, направленное против них. Они знали по опыту: когда речь заходит о правде, что-то не в порядке, и там, где беспрерывно твердят о правде, дело кончается вопиющей подлостью по отношению к ним самим. Такие люди не слишком склонны придерживаться правды. Так сложился тип марамарошского свидетеля.

Два пеметинца идут пешком в Марамарош-Сигет.

— Ты по каким делам в Сигет?

— Свидетелем.

— А в какой тяжбе?

— Еще не знаю. На месте видно будет.

На месте всегда находилось дело. Где дешево вино — там много пьяниц. Где дешев свидетель, там много судебных процессов. Марамарошские суды работали полным ходом.

Янош Надь злился, допустим, на Петера Киша и нуждался в деньгах. Он подавал иск против Петера Киша с требованием возврата ста форинтов, которые тот взял у него взаймы. Заикаясь от возмущения, Петер Киш заявлял на суде, что никогда в жизни не брал взаймы у Яноша Надя ни ста форинтов, ни даже пяти крейцеров. Но напрасно кипятился Петер Киш: Янош Надь приводил с собой двух свидетелей: Тамаша Секей и Адольфа Либерсона, которые утверждали под присягой, будто присутствовали при том, как Янош Надь давал взаймы Петеру Кишу сто форинтов. Либерсон помнил даже такую очень характерную мелочь, будто, получив эти сто форинтов, Петер Киш сказал: «Пусть господь заплатит тебе за твою доброту, Янош», — на что Янош Надь ответил: «Ладно, Петер, но эти сто форинтов ты должен уплатить мне сам».

На основании показаний двух свидетелей суд обязывал Петера Киша уплатить Яношу Надь сто форинтов, и Петер Киш, — если был разумным человеком и имел сто форинтов, — платил. Если же он был неразумным или у него не было ста форинтов, то его мебель, лошадь или корова продавались с молотка. Таким способом Янош Надь мстил Петеру Кишу и выигрывал восемьдесят форинтов. Только восемьдесят, потому что из ста форинтов Киша десять полагались свидетелю Секей и десять — свидетелю Либерсону.

Такие процессы долго занимали марамарош-сигетские суды. Все знали, что свидетели врут, но знать недостаточно, нужно доказать. А это было не так легко. Марамарошский свидетель знал свое дело. Очень редко случалось, чтобы свидетель-профессионал сделался жертвой и попадал на два-три года в тюрьму за лжесвидетельство. Однако несчастные случаи бывают и при более трудоемком и менее доходном ремесле.

Многие говорили, что справедливость марамарошских судов зависит от свидетелей не только потому, что господа судьи строго придерживаются буквы закона, а потому… Я не присоединяюсь к такому обвинению и даже не пишу об этом, потому что марамарошские судьи возбудят против меня дело о клевете, а в моем распоряжении не будет марамарошского свидетеля. Однако я не могу умолчать об исключительной бережливости некоторых марамарошских судей, благодаря чему им удавалось из двух тысяч четырехсот форинтов годовой заработной платы откладывать в сберкассы на имя жены пятнадцать — шестнадцать тысяч форинтов.

Суд, прокуратура, общественное мнение и печать были беспомощны против грабежа, происходившего на глазах.

Решающий удар этому нанес один из выдающихся адвокатов, Липот Вадас, которого избрали, очевидно за этот подвиг, депутатом парламента от Марамарош-Сигета. Он был заместителем министра юстиции в правительство Иштвана Тисы и, как таковой, — главным организатором большого русинского процесса.

Липот Вадас был еще адвокатом в Марамарош-Сигете, когда Иштван Карпати, трактирщик и заместитель председателя общества католической молодежи имени св. Имре, возбудил иск против торговца мебелью Пинкаса Брудермана. Карпати утверждал, что он дал Брудерману взаймы две тысячи пятьсот форинтов.

Брудерман обратился за юридическим советом к Липоту Вадасу.

— Значит, вы, господин Брудерман, не брали у Карнати взаймы? — спросил адвокат у своего клиента.

— Ни одного крейцера, господин адвокат.

— Хорошо. В таком случае на суде вы должны признать, что Карпати действительно дал вам взаймы две тысячи пятьсот форинтов.

— Позвольте, господни адвокат! Как я могу признать то, чего в действительности не было? Зачем я буду признавать долг, которого у меня нет?

— Для того, чтобы вам не пришлось его уплатить! — ответил адвокат.

Брудерман не понял, в чем дело, но, доверяя своему адвокату, последовал его советам. На суде он признал, что Карпати действительно одолжил ему две тысячи пятьсот форинтов. Вадас просил допросить двух свидетелей. Свидетели — Ласло Виг и Микола Допатка — под присягой показали, будто присутствовали при том, как Брудерман уплатил эти две тысячи пятьсот форинтов Карпати вместе с процентами в сумме ста двенадцати форинтов. В иске Карпати суд отказал. Ведь хотя факт займа двух тысяч пятисот форинтов был доказан, но суд установил также, что Брудерман вернул эту сумму Карпати.

Смелый и удачный ход Липота Вадаса положил конец самому популярному типу марамарошских процессов. С этого времени собиравшемуся ограбить кого-нибудь с помощью двух свидетелей приходилось вооружаться большой дозой фантазии и применять более сложную технику, и в этой, более высокой, технике некоторую роль играл тот же Липот Вадас. Он был представителем мадам Шейнер и Фердинанда Севелла в одном из самых интересных процессов. Чья это была выдумка — мадам Шейнер, Севелла или Вадаса — останется, по всей вероятности, вечной тайной. Главную роль играл Фердинанд Севелла. Доход был общий. Счет оплатила мадам Шейнер.

Одна из будапештских фирм — поставщиков леса — подала иск в марамарошский окружной суд на пеметинскую жительницу мадам Шейнер и жителя города Кашши Фердинанда Севелла, требуя возврата уплаченной ею суммы в тридцать две тысячи форинтов. Та же фирма подняла против мадам Шейнер и Фердинанда Севелла уголовное дело, обвиняя их в мошенничестве. Согласно поданному этой фирмой в уголовный суд заявлению, мадам Шейнер и Севелла уступили на три года этой фирме право эксплуатации находящегося в комитате Марамарош лесного участка площадью в двести двадцать семь хольдов. Заверенными выписками из книги недвижимостей было установлено, что означенный лес действительно был собственностью продавцов. Все двести двадцать семь хольдов были покрыты прекрасным, ценным дубовым и сосновым лесом. Это было установлено экспертами фирмы-покупательницы, которые находили цену тридцать две тысячи форинтов вполне справедливой. После того как сделка была оформлена и продавцы получили деньги, выяснилось, что проданный ими лес эксплуатировать невозможно, так как вырубленные деревья вывезти оттуда никак нельзя. Дело в том, что участок этот был окружен государственными лесами, через которые никаких дорог не было и прокладывать их не разрешалось. Когда покупатели об этом узнали, они пытались «договориться» с одним из советников лесного ведомства и высокопоставленным лицом из министерства земледелия. Оба эти господина охотно приняли предложенные им взятки, но права на проведение дорог дать все же не могли, потому что леса, о которых шла речь, были забронированы за членами императорского дома в качестве заповедников для охоты. Таким образом, право, приобретенное будапештской фирмой, не имело никакой цены. Когда фирма окончательно убедилась в этом, она передала дело в суд.

Уголовный процесс был отложен до разрешения гражданского иска.

В гражданском деле нужно было выяснить прежде всего два вопроса. Первый — знали ли продавцы, что их участок отрезан от внешнего мира? И второй — сообщили ли они об этом покупателям? Что мадам Шейнер и Севелла хорошо знали о неблагоприятном расположении лесов, их адвокат, Липот Вадас, признал. Но, по его утверждению, продавцы предупредили об этом своих покупателей, на что последние, смеясь, ответили:

— Это ничего не значит! Дороги мы добьемся!

Говоря это, представитель фирмы ударил себя по тому карману, в котором носил бумажник. Так, по крайней мере, утверждал Липот Вадас.

Адвокат будапештской фирмы отрицал, что продавцы говорили что-либо его клиентам относительно отсутствия дороги. Он отрицал приписываемые представителю фирмы слова: «Дороги мы добьемся», а также, что представитель ударил себя по карману с бумажником.

Вадас предлагал доказать свои утверждения. Доказать, конечно, свидетельскими показаниями. Свидетеля звали Федор Верховин.

Федору Верховину, согласно документам процесса, было сорок два года, он был лесным рабочим, родившимся и прописанным в Пемете, вдовцом, русинской национальности, греко-католического вероисповедания.

Как сейчас помню Верховина — подвижного, низкорослого и худощавого человека. Все его лицо было в морщинах. Разговаривая с кем-нибудь, он часто моргал глазами.

На суде Федор под присягой показал, что присутствовал при том разговоре мадам Шейнер и Фердинанда Севелла с представителем фирмы, на который ссылался Вадас. Он даже продемонстрировал перед судом, как представитель фирмы ударил себя по карману с бумажником.

— Где произошел этот разговор? — спросил у Верховина адвокат потерпевшей фирмы.

— На квартире господина Шейнера, — ответил Верховин.

— Каким образом вы попали на квартиру господина Шейнера в то самое время, когда там велись деловые переговоры?

— Я, ваша милость, всегда имею свободный доступ в дом господ Шейнеров, потому что я — шабесгой господина Шейнера.

— А что такое шабесгой? — спросил председательствующий.

— Шабесгой — это христианин, который по субботам выполняет в семье хозяина иудейского вероисповедания те работы, которые евреям в этот день запрещены религией, например, топить печи, тушить свечи и тому подобное. Шабесгой — это до некоторой степени доверенное лицо семьи, — объяснил суду адвокат Вадас.

— В таком случае свидетель действительно мог присутствовать во время переговоров, — установил судья.

Но адвокат фирмы не сдавался. Наоборот. Поправив свой съезжавший набок галстук, он поставил подготовленный им для свидетеля самый щекотливый вопрос:

— На каком языке велись переговоры?

— На еврейском, — спокойно ответил Верховин.

— Как же вы поняли, о чем они говорили?

— Я, ваша милость, — сказал Верховин, подмигивая левым глазом Липоту Вадасу, — я говорю по-еврейски лучше, чем иной раввин. Даже по-древнееврейски немножко знаю. Если вы, господин адвокат, не верите…

Для того чтобы показать свое знание еврейского языка, Верховин начал петь:

— Иша, Исроель, адонай элохеню, адонай эход!

— Хватит! — крикнул судья.

Но заставить Верховина замолчать было не так легко.

— Борух ато адонай! — орал он.

— Хватит!

— Поскольку высокоуважаемый представитель противной стороны подвергает сомнению достоверность показаний свидетеля Верховина, я прошу пригласить экспертов, — предложил Липот Вадас. — Прошу установить путем экспертизы, что Федор Верховин действительно понимает по-еврейски. В качестве экспертов предлагаю главного раввина города Марамарош-Сигета и председателя еврейской общины города.

По требованию суда главный раввин города Марамарош-Сигета и председатель городской еврейской общины основательно проэкзаменовали Федора Верховина. Результат экзамена господа эксперты суммировали в следующем заключении:

«Федор Верховин отлично понимает еврейский язык и свободно говорит на нем. Единственным его недостатком является то, что звук „х“ он часто заменяет звуком „г“. Это придает особый оттенок его произношению, но пониманию речи ни в коей мере не мешает».

Эта экспертиза решила судьбу процесса. Достоверность показаний Верховина была установлена. Когда судья огласил приговор, Фердинанд Севелла не мог сдержаться.

— У нас в Америке линчевали бы за такую клевету! — воскликнул он.

Проигравшая процесс будапештская фирма продала свое ничего не стоящее право на эксплуатацию марамарошских лесов одному агенту по покупке и продаже недвижимостей за тысячу двести форинтов. У агента это право за две тысячи пятьсот форинтов купил Фердинанд Севелла.

Из-за этих двухсот двадцати семи хольдов леса мадам Шейнер и Фердинанду Севелла четыре раза предъявлялись иски со стороны тех, кому они четыре раза продавали ничего не стоящие права на лесоразработки, но на основании показаний свидетеля Верховина четыре раза была доказана добропорядочность продавцов. В четвертый раз, когда покупателем леса был англичанин, судья предполагал, что продавцы наверняка попались. Адвокат английской фирмы обратился к Верховину со следующим вопросом:

— На каком языке стороны вели переговоры?

— На английском, — ответил Верховин.

— Откуда вы знаете английский язык, Верховин? — спросил судья.

— Если вы, господин судья, поработали бы, как я, пять лет в пенсильванских угольных копях, вы тоже умели бы говорить по-английски, — ответил Верховин, подмигивая Липоту Вадасу.

Мадам Шейнер и Севелла и на этот раз оказались невиновными.

Когда началось дело о продаже леса, мы еще жили в Уйпеште. Последний раз оно слушалось, когда я в Пеште сдавал экзамены на аттестат зрелости. В последнем акте этой трагикомедии главную роль играл Федор Верховин.

Верховин сколотил себе свидетельской деятельностью немного денег. Денежки эти он с мудрой дальновидностью положил в сберегательную кассу в городе Хуст. План его был такой: как только вклад достигнет определенных размеров, он переедет в Хуст и так же, как мадам Шейнер в Пемете, будет помогать попавшим в беду людям мелкими займами. Верховин был вдовцом. Пока он работал в Америке, его жена и две маленькие дочери умерли с голода. Правда, получая заработную плату, он регулярно, из недели в неделю, посылал семье по три-четыре доллара, вкладывая их в обыкновенные письма, но эти письма с долларами жена Верховина никогда не получала. Было бы трудно установить, в чьих карманах исчезали доллары Верховина во время долгого пути из Пенсильвании в Пемете. Но это неважно. Важно только то, что спустя пять лет, вернувшись в Пемете, Верховин напрасно разыскивал свою семью, — никто не мог ему даже сказать, где находится могила его жены и двух детей. С тех пор Верховин жил один. Работая в лесу, он не очень ощущал свое одиночество. Когда же три года тому назад сделался шабесгоем, то почувствовал, что жить человеку одному нехорошо. А с тех пор как его вклад в Хусте стал расти, он часто мечтал по ночам о жене. Не о своей покойной жене, а об еврейской девушке, с красными, как огонь, губами, черными глазами и кудрявыми волосами. Это была не какая-нибудь определенная еврейская девушка, но воображаемая молодая еврейка, у которой были такие губы, глаза и волосы, какие он желал, и которая была так же умна и добра, как мадам Шейнер. Он решил, скопив в Хусте достаточно денег, разыскать такую еврейку и жениться на ней. Благодетелем Хуста будет не он сам, а его жена. Жена будет заниматься делами, давать взаймы деньги и получать их обратно, ходить по судам. Сам же он, Верховин, которого тогда все станут называть господином Верховиным, будет сидеть в собственном доме с жестяной крышей и держать у себя, хотя его религия и не запрещает работать по субботам, шабесгоя и командовать им.

Пока что Верховин жил в такой же нищете, как и другие лесные рабочие, которые не выделялись из общей массы ни в качестве шабесгоев, ни в качестве свидетелей. Ел он овсяный хлеб, лук, кашу из кукурузы. Разрешил себе только одну роскошь. Еще в детстве он видел в Марамарош-Сигете венгерского господина, который носил высокие, выше колен, желтые сапоги. Почему-то эти желтые сапоги произвели на него гораздо большее впечатление, чем океанские пароходы и нью-йоркские небоскребы. В глазах Верховина верхом человеческого счастья было иметь такие, выше колен, желтые сапоги. Как простой лесной рабочий, он не мог даже надеяться приобрести когда-либо такие сапоги. Как шабесгой, он часто подумывал о них, да и то впустую. Но после приговора по первому лесному процессу, когда Верховин впервые положил деньги в сберегательную кассу, в нем началась внутренняя борьба между практическим чутьем и детской мечтой. После приговора по второму процессу победила мечта детства — желтые сапоги выше колен. У лучшего марамарош-сигетского сапожника, Лайоша Чисара, Верховин купил самую красивую пару желтых сапог, которые ему, человеку низкого роста, закрывали даже бедра так, что мешали ходить. Вернее, мешали бы, если бы Верховин купил эти сапоги для того, чтобы их носить. Но об этом он даже не мечтал. Он связал шпагатом левое ушко одного сапога с правым ушком другого, вбил в стену своей хижины большой крюк, который утащил со склада, и на этот крюк повесил связанные вместе сапоги так, что они упирались носками в висящую в углу икону. Когда Верховин молился перед иконой, он всегда видел перед собой олицетворенную мечту своего детства. И думал о том, что, если сапоги стали действительностью, почему же не может стать действительностью и та еврейская девушка с красными губами, черными глазами и кудрявыми волосами, которой он предназначил роль благодетельницы Хуста?

Пока Верховин мечтал об этой еврейской девушке, оп сделался антисемитом. Его антисемитизм имел две причины. Одной из них была та, что Натан Шейнер за последнее время стал кушать с очень большим аппетитом, с таким аппетитом, что для исполняющего обязанности шабесгоя Верховина от приготовленной на субботу фаршированной рыбы не оставалось ни одного куска. Между тем Верховин очень любил фаршированную рыбу. Во сне он часто сидел — в желтых сапогах — у большого, очень большого стола, на котором длинным рядом стояли блюда с фаршированной рыбой. Верховин опустошал одно блюдо за другим, но сколько бы он ни ел, на столе все еще оставалось достаточное количество полных блюд. После такого сна Верховин даже наяву чувствовал запах фаршированной рыбы. Но так же, как от его снов оставался один только запах, так и от настоящей фаршированной рыбы шейнеровской кухни на долю шабесгоя выпадал только запах. И это ожесточало его.

Другим источником его ожесточения была американская шапка, вернее — Ревекка Шенфельд, или, еще точнее, отношение Ревекки Шенфельда к привезенной из Америки шапке Федора Верховина. Эту клетчатую шапку Верховин купил в Америке за шестьдесят пять центов. В течение года он носил ее на улице и около трех лет в шахтах во время работы. Так как за все это время шапка ни разу не видела щетки, ее нельзя было назвать особенно чистой. Причем Верховин носил эту шапку не только в шахтах, но и в течение тех четырех месяцев, когда он работал на каком-то химическом предприятии. Годы, проведенные в шахтах, придали шапке Верховина особый цвет, а месяцы на химической фабрике — особый запах. Запах этот был такой, что человека со слабым желудком от него тошнило.

Из всех своих привезенных из Америки сокровищ Верховин мог похвастаться только одной этой шапкой, все остальные вещи он давно продал. Шапка висела на стене, как бы выполняя функцию украшения комнаты. Когда Верховин купил желтые сапоги, шапка была снята, и с этого времени она распространяла свой аромат в одном из углов комнаты. Нашлись отчаянные мыши, решившиеся попробовать ее. Когда Верховин заметил, что обжорство проклятых мышей грозит его видавшей виды шапке гибелью, он решил расстаться с этим последним памятником проведенных в Америке лет. Он предложил ее Ревекке Шенфельду, который тогда был еще жив и с усердием вел свои мелкие торговые дела. Верховин просил за нее всего-навсего одну глиняную трубку с вишневым мундштуком.

Ревекка тщательно осмотрел шапку, снаружи и изнутри, понюхал ее и вернул Верховину.

— Трубку я за нее дать не могу, — сказал он, — но если ты дашь мне в придачу десять крейцеров, я дам тебе за нее одну пуговицу для брюк.

Это заявление Ревекки было вторым источником антисемитизма Верховина.

В течение долгого времени Верховин сам не знал, что он антисемит. Но его антисемитизм стал сознательным чувством и воинствующим убеждением, когда за отсутствием лучшего развлечения, а также и потому, что это не стоило денег, он прослушал проповедь Дудича и увидел его рукопашную борьбу с медвежатником. Проповедь «пророка» и эта борьба так воодушевили Верховина, что, когда «пророк» уходил из Пемете, он вместе с тридцатью другими русинами пошел проводить его. По этому случаю он впервые надел купленные им в Марамарош-Сигете высокие желтые сапоги.

Верховин стоял совсем близко к «пророку», когда из леса раздался выстрел.

Так же, как его тридцать товарищей, шабесгой Шейнеров сразу понял, что «пророка» хотели убить евреи. В бешеном гневе побежал он домой в Пемете, не обращая внимания даже на то, что шипы исцарапали его прекрасные желтые сапоги.

Увидав, что его товарищи запаслись огромными дубинами, он сделал то же самое. Желтые сапоги мешали ему бежать. Он отстал от своих товарищей и только издали видел, как они окружили Хозелица. И именно потому, что он отстал от них, он был первым, оказавшимся лицом к лицу с Ревеккой, бежавшим с поднятым зонтиком на помощь Хозелицу.

Когда Ревекка с разбитой головой упал на землю, Верховин бросил дубину и убежал.

Он побежал в глубь леса, далеко от тех мест, где рубят лес, и только поздно вечером, крадучись, возвратился в деревню. По дороге домой он старался оставаться незамеченным, но деревня была так необычайно оживлена, что время от времени ему приходилось здороваться со своими знакомыми. Скоро он узнал о причине оживления: жандармы арестовали Михалко за убийство Ревекки Шенфельда. Верховин спокойно отправился спать.

Во сне он видел, что стоит перед марамарош-сигетским окружным судом. Он был свидетелем и должен был поклясться, что присутствовал при том, как Михалко дубиной разбил голову Ревекки. И он видел Михалко, сидящего, согнувшись, между двумя вооруженными стражниками.

— Свидетель Верховин, повторите за мной текст присяги! — приказал судья и начал громко читать текст:

«Я, Федор Верховин, клянусь живым богом и подтверждаю, что Ревекку Шенфельда убил Григори Михалко. Пусть господь меня покарает, если я говорю неправду!»

И Верховин повторил присягу так:

«Я, Федор Верховин, клянусь живым богом и подтверждаю, что Ревекку Шенфельда убил не Григори Михалко, а я, Федор Верховин. Пусть господь меня покарает, если я говорю неправду!»

Принося присягу, Верховин опять взглянул на скамью подсудимых. Теперь там между двумя вооруженными стражниками сидел уже не Михалко, а он сам, свидетель Федор Верховин.

От ужаса Верховин закричал и проснулся.

Он дрожал всем телом и обливался потом.

Ему казалось, что в хижине нет воздуха, что он задохнется.

Он вышел из дому. Деревня уже спала. Федору Верховину страшно хотелось поговорить с кем-нибудь, но во всем Пемете бодрствовал только он один.

Взглянув на небо, он с удивлением заметил, как много на нем сверкающих звезд. Наверное, они частенько сияли над ним, эти звезды, но сейчас он впервые обратил на них внимание. Как их много! Как они блестят! И как странно смотрят они вниз на человека. Он закрыл глаза, чтобы не видеть звездного неба, но побоялся сидеть с закрытыми глазами. И Верховин глядел на звезды до тех пор, пока их свет стал постепенно бледнеть и наконец совсем исчез в прозрачной синеве неба.

Рано утром Верховин посетил Ижака Шенфельда.

Старик Шенфельд, как это полагается по законам еврейской религии, сидел на земле в порванной одежде и оплакивал своего сына. Закрыв лицо руками, он безмолвно плакал.

— Что тебе нужно? — встретил Верховина очень недружелюбно Медьери, варивший на открытом очаге суп для плачущего старика.

— Ничего не нужно, — заикаясь, ответил Верховин.

При всем своем горе старый Шенфельд не мог оставить этот ответ без реплики.

— Зачем ты пришел сюда, Верховин, если тебе ничего не нужно? — спросил он.

— Я принес тебе небольшой подарок, Ижак, — сказал Верховин и протянул Шенфельду видавшую виды американскую шапку.

Шенфельд механически принял от него шапку и положил рядом с собой на землю.

Верховин молча смотрел еще несколько минут на старика, время от времени бросая подозрительный взгляд на темнолицего Медьери. Когда Медьери попробовал суп, посолил и вылил его из чугунной миски в глиняную тарелку, Верховин собрался уходить.

— Прощай, Ижак!

— Подожди минуточку! — ответил Шенфельд и с большим трудом встал. — Знаю, Федор, что и ты любил бедняжку Ревекку. Его все любили. Это было его — возьми на память!

И он передал Верховину грязноватую глиняную трубку с вишневым мундштуком.

Четыре недели в Пемете никто не видел Верховина. Никто и не искал его. Лесные рабочие не раз исчезали из деревни, а потом незаметно возвращались; если же кто-нибудь из них не возвращался, беды тоже не было. Исчезновение Верховина причинило неприятность одним только Шейнерам. Ждали его в пятницу вечером, ждали в субботу утром — напрасно. Чтобы затопить печку, мадам Шейнер была вынуждена позвать кого-нибудь с улицы. Временный шабесгой, лесной рабочий Шомоди, оказался вполне подходящим для этой работы, и через некоторое время отсутствие Верховина перестали ощущать даже Шейнеры. А когда уже все забыли о нем, бродивший по лесу в течение четырех недель Верховин вернулся домой в Пемете.

За эти четыре недели его одежда совсем изорвалась и желтые сапоги не были уже желтыми. В Пемете Верховин вернулся в субботу. Домой к себе он даже не зашел, а отправился прямо к Шейнерам.

В комнате Шейнера самые набожные пеметинские евреи громкими молитвами хвалили Иегову.

Мадам Шейнер не было дома. Шомоди встретил Верховина враждебно. Он боялся за свое место шабесгоя. Но Верховин успокоил его:

— Я пришел только затем, чтобы сказать мадам Шейнер, что больше не приду.

— Я и не советую тебе думать о том, чтобы еще раз топить в этом доме печи! Потому что, если бы ты этого захотел…

На угрозы Шомоди Верховин не ответил. Плюнул и вошел в кухню. Кухня была пуста. Верховин открыл шкаф, в котором Шейнеры хранили праздничный обед. В нос ему ударил запах фаршированной рыбы. Он полез грязной рукой в блюдо с рыбой и схватил большой кусок. Потом другой, за ним третий. Быстро, сердито ел, набивая пищей рот.

— Верховин! Вы с ума сошли?!

Когда мадам Шейнер вошла в кухню, блюдо с рыбой было уже наполовину пусто.

— Отстань, стерва! — ответил Верховин, проглотив кусок, который держал во рту.

— Сумасшедший! Сумасшедший! Караул! Караул!

В это время Шомоди был во дворе. Услышав крик мадам Шейнер, он побежал в кухню, но, пока добежал, мадам Шейнер лежала уже на полу с разбитой головой. Рядом с ней валялся топор, которым Шомоди пользовался для колки дров.

Когда Верховина арестовали, он не отрицал своего преступления.

— Да, я убил эту паршивую суку! — сказал он без всякого раскаяния.

По дороге из Пемете в Марамарош-Сигет жандармы избили его до полусмерти, как человека, явно виновного. Если бы он отрицал свою вину, его били бы для того, чтобы заставить сознаться.

— Эх, люди, опять кого-то избили до полусмерти! — спокойно, по-отечески упрекал жандармов начальник полицейского арестного дома в Марамарош-Сигете.

Если бы он мог заглянуть в будущее, он выругал бы жандармов — и не так мягко! — за то, что они только до полусмерти избили Верховина.

Верховин говорил в Марамарош-Сигете больше, чем от него требовала полиция. Он признался в том, что убил мадам Шейнер, а также и в том, что убил Ревекку Шенфельда. Это было неприятно для полиции, поскольку этим самым непричастность Григори Михалко к убийству Ревекки была окончательно установлена. Еще более неприятным было то, что Верховин наговорил многое о делах мадам Шейнер. Он не только подробно рассказал обо всех делах по продаже лесов, как оно было на самом деле, но и назвал по фамилиям всех компаньонов мадам Шейнер: Фердинанда Севелла, директора Кэбля, правительственного эмиссара Акоша Семере и Липота Вадаса, которого его величество король Венгрии только на днях назначил товарищем министра юстиции. А дело с продажей леса было еще далеко не самым страшным. Верховин рассказал о таких манипуляциях мадам Шейнер, что у допрашивавшего его начальника полиции от ужаса волосы встали дыбом.

О показаниях Верховина начальник полиции сделал подробный доклад руководителю марамарошской прокуратуры. Прокурор доложил обо всем товарищу министра юстиции Липоту Вадасу, который «для расследования дела» послал в Марамарош-Сигет одного из советников министерства юстиции.

Этот министерский советник, Габор Генеи-Пооч, сам метил на пост товарища министра, но Вадас опередил его. Генеи неистовствовал, но всецело покорился Вадасу, которому нравилось, что этот старомодный венгерский господин ходит перед ним на задних лапках. Вадас сделал его своим доверенным лицом.

Когда Генеи-Пооч познакомился с показаниями Верховина, а затем в течение полутора часов лично с ним разговаривал, он решил, что пришел случай убрать Вадаса с дороги. Он знал, что, если доложит обо всем своему министру или же премьер-министру, дело будет замято, чтобы не пришлось признаваться, что на пост товарища министра был назначен мерзавец. Поэтому Генеи-Пооч решил избрать другой путь. Он позвал к себе редакторов марамарош-сигетских газет и заявил им, что те ужасные обвинения, которые убийца Верховин выдвинул против правительственного эмиссара Акоша Семере и против его высокоблагородия господина товарища министра Вадаса, лишены всякого основания. Показания Верховина — плод фантазии сумасшедшего.

Министерский советник попросил журналистов опровергнуть самым определенным образом все выдвинутые Верховиным обвинения.

Какие это были обвинения, редакторы так и не узнали, но теперь они знали твердо, что обвинения эти ни на чем не основаны. И они начали опровергать. Правительственные органы делали это патетически, с возмущением взывая к нравственности; оппозиционные — с некоторой сдержанностью.

Опровержения марамарошских газет обратили на дело Верховина внимание будапештских газет. Оппозиционные газеты послали в Марамарош-Сигет своих корреспондентов. Сотрудник одной из оппозиционных газет даже приехал в Пемете.

Замять эту шумиху было уже трудно. Но так как, высказывая свои подозрения против Липота Вадаса, оппозиционные газеты начали постепенно обстреливать и все правительство, упрятать концы в воду становилось абсолютно необходимым. По указанию министра юстиции, марамарош-сигетская прокуратура распорядилась о психиатрической экспертизе умственных способностей Федора Верховина. Для этой цели из Будапешта в Марамарош-Сигет приехали два эксперта-медика.

Пока будапештские врачи были заняты обследованием умственных способностей Федора Верховина, правительственный эмиссар Акош Семере подал в отставку и поселился в санатории. Директор Кэбль переехал в Вену, передав руководство заводом инженеру Темеши. Натан Шейнер и Фердинанд Севелла скрылись неизвестно куда.

Эксперты установили, что Верховин не только невменяем, но является опасным для собственной и чужой жизни сумасшедшим. Прокуратура постановила поместить его в дом умалишенных в городе Кашше. По пути из Марамарош-Сигета в Кашшу Федор Верховин выскочил из поезда и разбился насмерть. Министерский советник Генеи-Пооч подал в отставку.

Когда руководство пеметинским заводом перешло к инженеру Темеши, отец послал мне телеграмму, чтобы я тотчас же вернулся в Пемете.

В течение многих лет никто не знал, жив ли Фердинанд Севелла. После мировой войны выяснилось, что он очень даже жив. Он поселился в Америке, сделался миллионером и играет большую роль в искусстве и в литературной жизни как генеральный директор одной из голливудских кинокомпаний. С тетей Сиди, которая осталась в Венгрии, он разошелся и женился на знаменитой кинозвезде.

Венгерские газеты неоднократно писали о Фердинанде Севелла, что и в Америке он остался хорошим венгром и завоевал честь и славу для своего отечества.

«Объединенными силами»

Когда директор Кэбль уехал из Пемете, отец, конечно, думал, что сможет некоторое время пожить спокойно. Он ошибся. Новый директор Темеши начал чистку аппарата завода с моего отца. Вполне понятно. Отца рекомендовала на завод мадам Шейнер, а на работу взял директор Кэбль. И помимо всего — шурином моего отца был Фердинанд Севелла.

Темеши решил уволить отца.

— Как изменчива жизнь! В первый раз меня хотели уволить потому, что я не нравился мадам Шейнер. А теперь меня выгоняют за то, что я ей нравился.

Но как изменчива жизнь на самом деле — он узнал позднее.

Михалко, приговоренный за оскорбление жандарма к трем месяцам тюрьмы, уже через два месяца вернулся домой — как раз в тот день, когда отца уволили.

На следующий день медвежатник посетил нового директора завода. Темеши встретил его очень любезно. Попросил сесть и угостил папиросой. Кузнец закурил, потом сказал, зачем пришел.

— Знаете, господин директор, раз я уже сидел за убийство, хотя никого не убивал. И мне и вам было бы весьма неприятно, если бы я теперь сел за то, что действительно убил человека. Вот этим оружием!

И медвежатник протянул к носу директора свой громадный кулак.

— Что вы хотите этим сказать, господин Михалко? — спросил ошеломленный Темеши.

— Говорю, как понимаю, а вы понимайте, как знаете, — ответил Михалко и после этого не совсем прозрачного объяснения покинул директора.

Темеши испугался. Но почему Михалко грозил ему, он понял только тогда, когда к нему пришла делегация из тридцати заводских и лесных рабочих.

Речь держал темнолицый Медьери.

Говорил он пространно и немного путано. Его речь не стала более ясной и от того, что товарищи часто мешали ему своими репликами. Особенно много болтал одноглазый Хозелиц.

— Господин директор, вы, человек умный и культурный, не можете не понимать, что как собачонка злится, когда ее ударят, так и человек сердится, если ударят его друга, — говорил Медьери.

— В таких случаях собака может лаять, — добавил Хозелиц. — Но так как человек лаять не умеет, он вынужден сразу кусать.

— Помолчи, Абрам! — крикнул Медьери и, сердито оттолкнув Хозелица, продолжал свою речь. — Это я говорю, господин директор, только для того, чтобы вы, как человек умный и культурный, поняли, что если мы считаем своим врагом того, кто хотел повесить медвежатника Михалко, то другом своим считаем того, кто помог нашему Григори избавиться от петли.

— Как господь бог сказал Моисею на горе Синай…

— Молчи, Абрам!.. Одним словом, мы хотим вам сказать… хотим вас просить: оставьте, господин директор, Йожефа Балинта в покое. С нашим Пемете ничего плохого не случится, если в нем будет жить хоть один честный человек.

Темеши был достаточно умен. Он сразу понял, что не исполнить этой просьбы нельзя. Но тут же решил, каким образом использовать любовь рабочих к Йожефу Балинту. Когда делегация ушла, директор велел позвать к себе отца. Он сообщил ему, что увольнение отменяется и жалованье кладовщика повышается с семидесяти пяти форинтов до ста.

На следующий вечер, — это было как раз в тот день, когда я приехал в Пемете, — директор Темеши посетил нас.

— Знаете, господин Балинт, — сказал он после нескольких минут вежливых приветствий с обеих сторон, — я считаю, что наш пеметинский народ потому так некультурен, беден и одинок, что далек от политической жизни. Этому надо помочь.

Отец смотрел на Темеши с удивлением, я — с подозрением.

— В Пемете надо учредить организацию политической партии, — сказал с некоторой торжественностью Темеши.

— Партии независимцев? — спросил отец.

— Независимцев или правительственной — все равно. Важно только, чтобы наша партия объединяла всех честных граждан и могла бы оказать влияние на незрелых еще в политическом отношении рабочих. Я думаю, — продолжал задумчиво Темеши, — что для этой цели, пожалуй, более всего подходила бы партия независимцев. Значит, нам нужно создать здесь такую организацию.

— Сколько человек в Пемете имеют право голоса? — спросил отец, в котором сейчас же проснулся агитатор- вербовщик независимцев.

— Точно не знаю, — ответил Темеши, — но думаю, человек двадцать.

Отец задумался.

— В программе партии Юшта [26] значится всеобщее избирательное право, и эта партия осуждает угнетение национальностей. Группа этой партии могла бы рассчитывать, конечно, и на сочувствие рабочих.

— Это правда, — сказал Темеши. — Программа Юшта, безусловно, повлияла бы на рабочих. Но, по моему мнению, в нежелательном направлении. Она вызвала бы в них тщетные надежды. До сих пор только социал-демократы дурачили и возбуждали рабочих, теперь же этим делом занимаются и юштовцы. Именно поэтому всем честным гражданам необходимо объединиться. Я думаю не о юштовцах, а об умеренном, серьезном, патриотическом крыле партии независимцев, господин Балинт.

— По-моему, это было бы действительно лучше, папа, — заговорил я. — Тогда рабочие, по крайней мере, сразу же поняли бы, что создание партийной организации направлено против них.

— Мы ни против кого не идем, — сказал Темеши. — Мы хотим бороться за Венгрию, за венгерский народ. А за это вы, господин Балинт, как старый боец-независимец, я думаю, всегда готовы стать в боевые шеренги.

— Всегда! — ответил отец, в голосе которого чувствовалась растроганность. — Всегда! За Венгрию и венгерский народ я всегда и на все готов. Но знаете, господин директор… — Тут отец сделал небольшую паузу. — Знаете, — продолжал он, задумавшись, — я долго не занимался политикой, и за это время я очень много думал. Много думал и пришел к убеждению, что постоянным подчеркиванием того, что венгерский народ лучше других, мы не служим интересам венгерского народа. Поступая так, поверьте мне, господин директор, мы только наживаем себе врагов. А разве это хорошо для венгерского народа, господин директор, разве это выгодно, если его соседи смотрят на него как на врага? Венгерский народ хорош. Это факт. Но другие народы тоже хороши. Венгерский народ любит свободу. Но и другие народы свободолюбивы. Если мы на самом деле хотим, чтобы венгерский народ был свободен…

— Конечно, мы хотим этого, господин Балинт, — кричал Темеши, который явно пытался рассеять опасения отца не столько «умной», сколько «громкой» речью. — Мы хотим бороться и будем бороться за свободу венгерского народа. Как мы будем бороться? Как нам указывает девиз его величества: «Viribus unitiз» [27]. Если мы хотим достигнуть цели, то в этой борьбе должны участвовать все честные граждане, а это возможно, только если наша программа будет умной и умеренной, чтобы каждый честный гражданин мог под ней подписаться. Я уже беседовал об этом с несколькими из пеметинских господ. Все они готовы — в интересах венгерского народа — участвовать в создании партии. И никто не сомневается в том, что вы, господин Балинт, будете активно работать с нами. Ваше участие в этом деле очень важно с двух точек зрения. С одной стороны, потому что вы, как бывший агитатор-вербовщик, имеете большой политический опыт. С другой стороны, потому что пеметинские рабочие или, во всяком случае, часть этих рабочих питают к вам большое доверие.

— Господин директор, вы хотите вовлечь в организуемую партию и рабочих? — спросил я с ехидной улыбкой.

— Как вы можете задавать такой вопрос? (Мое присутствие, очевидно, действовало Темеши на нервы.) В политической партии участвовать может только тот, кто имеет право голоса. Но партия, конечно, не забудет и о рабочих. Мы будем их учить, направлять, будем удерживать их от всяких вредных, а порой и прямо опасных глупостей. Будем устраивать лекции. Может быть, создадим для них даже особое консультативное бюро…

— Какого ты мнения об этом деле, папа? — спросил я отца, когда Темеши ушел. — Надеюсь, ты понял, чего он от тебя хочет?

Посещение Темеши и политический разговор, от которого отец за последнее время отвык, смутили его и привели в состояние опьянения. Он слышал мой вопрос, но не понял его. Правда, он мне ответил, но не на то, о чем я спрашивал.

— Венгерский народ хорош, — сказал он. — И другие народы тоже хороши.

— Это правда, папа. Но правда и то, что судьбой венгерского парода, так же как и судьбой других народов, пока ведают их враги.

Отец, который считал себя теперь сторонником партии Юшта, после однодневного колебания приступил к активной деятельности.

Из числа пеметинских жителей право голоса на выборах имели, как вскоре выяснилось, четырнадцать человек. Все четырнадцать одобрили план Темеши. Пятеро из четырнадцати активно работали по созданию партийной организации. Но партийная организация в Пемете все же не была создана.

Темеши агитировал за партию умеренных независимцев. Тайком он мечтал о том, чтобы весной 1915 года, когда состоятся выборы в парламент, выступить кандидатом в депутаты с программой этой партии, против Липота Вадаса. Позицию Темеши разделяли инженер Зала, бухгалтер завода Гаммершлаг и кассир завода Немет.

Оба трактирщика, староста Уйлаки, ветеринарный врач Тимар и аптекарь Шипец были сторонниками правительственной партии.

— Каждый истинный венгр должен поддерживать правительство, — говорил обычно аптекарь Шипец, — потому что правительство всеми силами борется за то, чтобы весь мир признал венгров первым народом на свете.

— За что борется правительство, я не знаю, — сказал однажды отцу один из трактирщиков, Лейбович, — но твердо уверен, что, если бы я не был сторонником правительства, меня сразу же лишили бы патента. Поэтому я убежденный сторонник правительственной партии.

Греко-католический поп Волошин тоже был за правительство. Когда семь лет назад на парламентских выборах выступил кандидат русинских националистов, Волошин поддерживал его. Теперь он агитировал за правительство потому, что после победы русинского кандидата вицеишпан стал очень тщательно проверять финансовые дела греко-католической церкви. Зато, когда в Марамароше опять избрали депутатом кандидата правительственной партии и русинский народ беспрепятственно мучили правительственные органы, греко-католическая церковь получила поддержку от правительства.

Отец, кальвинистский пастор и учитель были сторонниками партии Юшта. Отца привлекали демократические требования программы этой партии. Кальвинистский поп, человек молодой и неопытный, поставил себе целью обращение пеметинских русин в кальвинистскую религию. Для того чтобы завоевать доверие русин, он подписался под требованиями юштовской партии, учитывавшей интересы угнетенных национальных меньшинств. У учителя Павла Кенеди жена была словачка. Поэтому он тоже был сторонником программы юштовцев в национальном вопросе. Кроме того, к партии Юшта его привлекали также и мечты о каком-то примитивном аграрном социализме. Заведующий почтовой конторой тоже был за юштовскую партию. Его перевели в Пемете в виде наказания за то, что, работая в Унгваре, он голосовал за кандидата умеренного крыла независимцев. Теперь он громко агитировал за юштовцев, надеясь, что за это его опять накажут и в виде наказания переведут куда-нибудь в другое место. Сочувствовал юштовцам и врач Золтан Шебек, однако с оговорками. Он старался добиться объединения независимцев обеих мастей в одну партию.

С тех пор как Темеши сделался директором, он жил в знаменитом «кэблевском доме» с красной крышей, который менял только жильцов, но не название. В этом доме собрались четырнадцать избирателей Пемете с целью учредить местную организацию партии. Для начала основатели партии ужинали с семи часов вечера до одиннадцати, а с одиннадцати до половины второго ночи ораторствовали. Во время ужина они очень подружились, а когда стали декламировать о необходимости единства, — рассорились.

Вышло это не сразу. Первым выступил Темеши. Он говорил «вообще» о любви к родине, о Венгрии, на пользу которой нужно работать и бороться «viribus unitis». От обильной и вкусной пищи основатели партии сильно устали, а от обилия крепкого вина сделались — каждый по своему темпераменту — кто большим пессимистом, кто большим оптимистом, кто необычно миролюбивым, а кто чрезвычайно воинственным. Но слова Темеши все одобрили. Зато, когда после Темеши слово взял учитель Кенеди, которого вино сделало воинственным, единство сразу лопнуло.

— Венгры, — начал свою речь Кенеди, — являются сейчас нищими и рабами в собственной стране. Если они хотят свободно дышать и есть досыта, то принуждены эмигрировать в Америку. Рабство и нищета надоели венгерскому народу.

— Кто не готов страдать за отечество, не достоин звания венгра! — перебил оратора аптекарь Шипец.

В ответ на это Кенеди назвал аптекаря «отравителем». Шипец в долгу не остался и обозвал учителя «словацкой собакой». Кенеди, который до этого говорил о свободе, теперь заговорил о пощечине, а за словом, наверное, последовало бы и дело, если бы вовремя не вмешались Темеши и кальвинистский священник.

После Кенеди выступил поп Волошин. Волошин высказался за правительство. Свою речь он снабдил богатой приправой антисемитских замечаний. Дядя Лейбович, который, так же как и Волошин, был сторонником правительственной партии, обиделся на Волошина за антисемитские выпады и решил покинуть собрание. Он уже встал, чтобы уйти, но отец — энтузиаст-независимец — заставил его опять сесть в удобное кресло.

— Если вы, любезный господин священник, говорите против таких евреев, как товарищ министра Вадас, вы совершенно правы!

Эта реплика задела старосту Уйлаки. Дело в том, что староста надеялся с помощью товарища министра Вадаса получить для своего сына, студента медицинского факультета, стипендию.

— Антисемиты! — кричал Уйлаки на отца.

— Объединенными силами! — орал доктор Шебек, в то время как староста упрекал отца, что он дружит с «уголовным типом» Григори Михалко. — Объединенными силами мы умеем, к сожалению, только есть и пить. Горе тому делу, за которое мы беремся! Впрочем, я должен вас покинуть, меня ждет больной.

Инициатива Темеши все же имела последствия. Единой организации создать не удалось, но вместо нее были основаны три «организационных комитета». Один из них, под председательством аптекаря Шипеца, работал над созданием организации правительственной партии. Другой, под руководством Темеши, подготовлял основание партии умеренных независимцев. Третий комитет, под началом кальвинистского священника, агитировал за партию Юшта. Этот последний комитет наладил через отца некоторую связь с рабочими.

В результате работы трех организационных комитетов пеметинские граждане-избиратели, встречаясь на улице, перестали кланяться друг другу.

В тот самый вечер, когда в кэблевском доме сошлись основатели партии, мы тоже собрались у костра. Мы не ели и не пили, как они, но и не ссорились.

Григори Михалко весь вечер молчал. Он очень изменился за месяцы, проведенные в тюрьме. Обычно пеметинские лесные рабочие, попадавшие в тюрьму, возвращались домой потолстевшими: питание в тюрьме было лучше, а работа — менее изнурительна, чем в лесу. Григори Михалко похудел. Это заметнее всего изменило его. Теперь он целыми часами мог сидеть молча, с неподвижным взглядом. Это продолжалось в течение многих месяцев и прошло только когда медвежатник наконец высказал то, что его мучило.

— Поверь мне, Геза, — сказал он (через пять-шесть месяцев после возвращения), — не виселицы я боялся. Нет. Меня мучило то, что невинный человек может попасть в такое положение… Если бы меня разрезали на куски за то, что я сделал, даю тебе слово, я ничуть не возмущался бы. Но когда человека наказывают за то, чего он не сделал, за то, что он сам считает подлостью…

— Как ты можешь, Григори, мучиться оттого, что враг ведет себя подло! Я понял бы тебя, если бы мы думали, будто ты убил Ревекку…

— Теперь я уже не мучаюсь. Прошло, — сказал Григори: — Враг есть враг. Знаю. Но раньше я думал, что враг тоже человек.

— Хорошо, что ты все понял.

— Да, хорошо.

Он безмолвно и неподвижно глядел в огонь, крепко сжав губы. Невысказанная жалоба Григори удручающе действовала на всех нас. Хозелиц, переживавший уже не раз то, что случилось сейчас с Григори, начал шутить, чтобы развеселить нас. Но искусственная веселость не заражает.

Когда Хозелиц умолк, заговорил я. Я говорил о больших будапештских демонстрациях, о майских баррикадных боях. Я думал, что мои слушатели будут изумлены геройством будапештских рабочих. Но вместо этого мне самому пришлось удивляться — пеметинцы находили совершенно естественным, что борющийся за свое дело рабочий не боится смерти. Я их хотел поучать, а вышло так, что я учился у них.

Попал я домой на рассвете. Утром не мог встать.

Готовясь в Будапеште к экзаменам на аттестат зрелости, я чувствовал необычайную усталость, которая не покидала меня и после экзаменов. Даже и сейчас, уже целую неделю живя в лесу, я был так слаб, что пришлось лечь в постель. Мать измерила температуру. Тридцать семь и две.

— Ничего. Отдохнешь денька два.

Я пролежал три дня, но усталость не проходила. А термометр упорно показывал тридцать семь и две. По ночам я потел. Отец пригласил врача.

Доктор Шебек основательно осмотрел меня. Пока он измерял мне температуру, мы с ним разговаривали.

— Что вы скажете относительно сербов и болгар? Нахальство, не правда ли?

— Признаюсь, господин доктор, я не верил, что в Европе еще возможна война.

Доктор засмеялся.

— Во-первых, милый Геза, Балканы это не Европа. Географически они, правда, принадлежат к Европе, но в отношении культуры этого сказать нельзя. В этом отношении они полудикари. Во-вторых, то, что сейчас происходит на Балканах, не война, а трактирная драка. Четыре крошечных опереточных государства против великой, могущественной Турции! Турция съест этих «противников» за завтраком. Даю вам слово. Ну-ка, покажите термометр. Тридцать семь и две. М-да…

Доктор определил, что у меня поражены верхушки легких.

По его совету я лежал по целым дням во дворе, под большим дубом, на подстилке, сделанной из сосновых веток.

— Хороший воздух исцелит его, — сказал доктор. — Больше никаких лекарств не нужно. Через четыре недели он встанет.

Доктор Шебек оказался плохим пророком и как политик и как врач. Что касается политики — Турция не съела своих противников, а наоборот, армии четырех «опереточных государств» (не считаясь с тем, что вся венгерская пресса разделяла мнение Шебека) выигрывали одну битву за другой. Симпатии Венгрии принесли Турции так же мало пользы, как мне — хороший воздух. Когда война придвинулась уже к самому Константинополю, к Чаталдже, однажды утром у меня началось кровохарканье.

Приглашенный из Марамарош-Сигета врач советовал перевезти меня куда-нибудь на юг — в Италию или в Египет. Об этом, конечно, не могло быть и речи, так как понадобились бы деньги. Но поехать в Пешт учиться я, конечно, не мог и остался в Пемете.

Оставшись в Пемете, я пережил события, которые даже немого могли сделать оратором и слепого — зрячим. Не смейтесь надо мной — я и сейчас с благодарностью вспоминаю свою болезнь и доктора Шебека за то, что он не мог меня вылечить. Если бы он поставил меня на ноги, я бы, вероятно, пошел по одному из двух путей, которые избирали многие образованные сыны Подкарпатья. Либо я получил бы диплом и возвратился в Подкарпатский край и использовал бы свои знания для одурманивания, угнетения и ограбления жившего там народа, либо переехал бы в другой край и, позабыв родные места или даже изредка вспоминая их, рассказывал бы в веселом обществе анекдоты о простодушии тамошних жителей. Из-за своей болезни я пережил вместе с народом Подкарпатья много тяжелых часов и месяцев и — стал «предателем». Так назвал меня директор берегсасской гимназии, с гордостью перечисляя на сорокалетием юбилее имена своих бывших учеников, которые завоевали Берегсасу славу, сделавшись генералами, депутатами, директорами банков. Гордился он и тем, что только один берегсасский гимназист, по имени Геза Балинт, изменил благонравным традициям, прививаемым его учебным заведением, и заклеймил меня — «предателя» — презрением.

Я много раз читал, что перед смертью умирающий вновь переживает всю свою жизнь. Со мной было не так. Я был уверен, что скоро умру, но меня интересовало не пережитое мною прошлое, а будущее, которого я не увижу.

Будущее…

Политическая жизнь изменилась в корне. Народ Венгрии волновался — требовал прав, земли и хлеба. Правительственная пресса била в набат: «Россия и ее балканские оруженосцы покушаются на жизнь Венгрии!»

Которая же из войн начнется: война венгерского народа против венгерских господ или же война венгерских господ против русских господ? Каково будущее?..

Понятно, что в те времена много говорилось о России. Из всех сообщений о ней нас, под Карпатами, больше всего интересовали те, в которых говорилось о «пророке» Элеке Дудиче. О нем писали иногда и в газетах. Но большинство новостей передавалось только из уст в уста.

Вести эти, как мы теперь знаем, не все были достоверными. Ложным оказалось, например, сообщение о том, что царь Николай выдал за Дудича свою младшую дочь и передал ему половину своего царства. Не оказалось правдой и радостное известие, будто царь дал Дудичу сто миллионов крон для поддержки русинского народа.

Трудно было бы перечислить все те слухи о «пророке», которые впоследствии оказались ложными. Вместо этого я расскажу о нем то, что, как выяснилось впоследствии, в общих чертах было правдой.

Алексея Михайловича Дудича в Киеве взял под свое покровительство богатый и влиятельный граф Бобринский. Граф обеспечил беглеца всеми благами. Но Дудич думал не о себе, а о страдающих в Подкарпатье русинах. Изо дня в день рассказывал он графу Бобринскому о нуждах и страданиях русин и просил для них помощи.

По отношению к русинам граф Бобринский оказался человеком удивительным, готовым даже без особых просьб помочь им. Правда, если украинские крестьяне, жившие под властью царя, осмеливались жаловаться, он передавал их в руки жандармов. Но зато русинских крестьян, живших под властью Франца-Иосифа, он сам уговаривал: жалуйтесь, братья, требуйте.

По совету Бобринского, Дудич писал статьи в киевских газетах о нищенском положении живущих в Австрии и Венгрии славян. Потом он стал читать лекции по этому же вопросу. Из Киева он поехал в Москву, оттуда в Петербург. Его лекции везде имели огромный успех. В Петербурге благодаря посредничеству Бобринского русинский «пророк» был принят на аудиенции великим князем Николаем Николаевичем, который подарил ему свой портрет, украшенный собственноручной надписью. В то же время портрет Дудича был напечатан в целом ряда иллюстрированных журналов Петербурга, Москвы и Киева.

Шесть месяцев прожил Дудич в Киеве, работая вместе с графом Бобринским. Он узнал, что граф Бобринский стоит во главе специального бюро, единственной задачей которого является помощь славянским народам Австрии и Венгрии, и прежде всего русинам, в борьбе против австрийцев и венгров. Он ознакомился с методами работы Бобринского, помогал усовершенствовать их и дополнять новыми. За шесть месяцев Дудич осуществил то, над чем в течение многих лет напрасно трудился граф Бобринский: он установил непосредственную связь между Киевом и народами подкарпатских деревень.

Дудич, которому, кроме Бобринского, покровительствовала еще одна великая княгиня, после шестимесячной работы получил от графа предложение поехать в Париж. В столице Франции он должен был прочесть ряд лекций о национальной политике Австро-Венгрии.

Снабженный множеством советов и деньгами, Дудич отправился в путь — через Варшаву и Берлин в Париж. Из Варшавы он выехал, но в Париж тем поездом, с которым его ждали, не прибыл.

Не приехал он и со следующим поездом. Не появился вообще. Телеграммы летели из Парижа в Петербург, из Петербурга в Киев, из Киева в Париж. Повсюду разыскивали Дудича, но напрасно. Дудича не стало. К розыскам приступила сначала русская, потом французская тайная полиция, а затем — по просьбе русского посла в Берлине — Дудича стала искать и полиция Германской империи. Германской полиции удалось установить, что Дудич прибыл в Берлин и, пока поезд менял паровоз, он выпил в ресторане на вокзале Фридрихштрассе два бокала баварского пива и дал подававшему ему официанту двадцать пфеннигов на чай. Больше ничего германская полиция установить не могла.

Когда была потеряна всякая надежда, что Дудич когда-нибудь найдется, русские газеты, сначала намеками, потом совершенно открыто, стали обвинять австро-венгерскую тайную полицию в том, что она похитила Дудича и, по всей вероятности, убила его. Когда обвинения русской прессы проникли и в некоторые французские газеты, посол Австро-Венгерской монархии в Петербурге посетил министра иностранных дел Российской империи и заверил честным словом, что органами представляемой им великой державы в отношении Дудича «никаких насильственных, никаких враждебных действий совершено не было». По настоятельному желанию посла его заявление было напечатано в нескольких русских газетах.

На этом дело Дудича пока закончилось.

Как читатель, наверное, уже догадался, — я не умер. После продолжавшейся полтора года болезни я выздоровел. Природа ли меня излечила, или медвежьи окорока и медвежий жир Михалко, или же порошки доктора Шебека — не знаю. Может быть, все три лекарства — «объединенными силами».

А так как я выздоровел, то теперь имею возможность поведать вам о тех событиях, о которых официальные историки упорно умалчивают. Этим я делаю себя достойным того, чтобы в пятидесятилетний юбилей берегсасской гимназии директор назвал меня не просто «предателем», а «подлым предателем».

Селедка

В Пемете находилось постоянно восемь жандармов. 14 сентября 1913 года для укрепления этого маленького звена в деревню прибыло из Марамарош-Сигета еще двадцать четыре жандарма. Неожиданные гости внесли, разумеется, большое возбуждение. Там, где столько людей охраняет общественную безопасность, никто не может чувствовать себя в безопасности.

Особенно волновался старик Шенфельд.

— Ай-ай-ай-ай! Плохие дни предстоят бедным евреям!

— Ну и дурень ты, Ижак! — утешал причитающего свинопаса кузнец-медвежатник. — Всегда забываешь, что под Карпатами нет евреев, есть только венгры иудейского вероисповедания.

— Если еврей — венгр, тогда венграм предстоят плохие дни! — сказал пеметинский свинопас.

— Ты учишься мыслить у своих свиней, Ижак!

— Если бы я учился мыслить у своих свиней, это было бы еще полбеды. Настоящая беда в том, что господа учатся у свиней делать политику.

Григори боялся, что жандармы пришли в Пемете потому, что узнали о посещении Фоти, побывавшего недавно в деревне для восстановления профессионального союза.

— Надо будет спрятать все бумаги союза, Абрам! — посоветовал медвежатник одноглазому Хозелицу.

— Ты, кажется, в полдень следишь за восходом солнца, Григори, — ответил, смеясь, Хозелиц. — Того, что могло бы заинтересовать жандармов, давно уже нет в Пемете. У меня они могут найти в худшем случае несколько неоплаченных счетов. Если они захотят уплатить за нас, я — человек мирный, возражать не буду.

В ночь с шестнадцатого на семнадцатое жандармы арестовали четырех пеметинских русин, в том числе Григори Михалко.

Если ты в беде, иди за помощью в лес. Лес добр, лес мудр, лес силен. Придя в лес, пеметинцы перестали бояться жандармских штыков. В лесу солнце не светит, и штыки там не блестят.

— Эх, если бы жандармы пришли за нами сюда! — сказал со вздохом Медьери. — Уж здесь-то мы с ними справились бы!

— Жандармы это тоже знают, — заметил Хозелиц.

Собравшиеся в лесу послали делегацию к старосте. Делегацию эту возглавили Медьери и Хозелиц. Староста заставил их прождать несколько часов у своего дома, вход в который охраняли жандармы, а около полудня велел сказать делегации, что ему некогда.

Делегация возвратилась в лес. На обратном пути Медьери высказал мысль, что надо объявить забастовку. Хозелиц дополнил это предложение, посоветовав так организовать забастовку, чтобы замерли все работы.

В то время как делегация напрасно ожидала старосту, к скрывающимся в лесу пришел заводской сторож Шипош, который был близок с поварихой старосты, и сообщил, почему забрали Михалко.

— Медвежатник получал деньги из России. От царя. На эти деньги он закупил оружие — целый вагон винтовок. Он собирался раздать оружие русинам, напасть ночью на венгерских жителей Пемете, вырезать их всех до одного, а потом бежать в Россию.

Русины клялись всеми святыми, что в этом нет ни одного слова правды, что повариха старосты даже по ошибке никогда правду не говорит и что сам Шипош тоже известный лгун. Но Шипош тоже клялся всеми святыми, что все рассказанное им до последней буквы чистейшая правда. Он знал даже, что весь этот вагон винтовок, с помощью которых Михалко хотел истребить венгров, находится на вокзале в Марамарош-Сигете. Шипош был не единственный — в лес пришел также швейцар директора завода Темеши, который слышал еще больше Шипоша. По его информации, купленным на русские деньги оружием Михалко хотел истребить не только пеметинских венгров, но и пеметинских евреев.

Когда, возвратившись в лес, Медьери понял, о чем идет речь, он схватил топор и бросился на Шипоша. Счастье, что его вовремя удержали. Медьери угрожал, Хозелиц доказывал, но все слушали их только одним ухом, а другим прислушивались к тому, что болтали Шипош и швейцар директора Темеши.

— Я думал, вы будете рады, что жандармы идут не против вас, а защищать вас, — сказал Шипош. — Но если вы не хотите, чтобы вас защищали, я лучше пойду домой.

Шипош и директорский швейцар возвратились в деревню.

Собравшиеся в лесу совещались весь день, но ничего не решили.

Утром староста сам послал за рабочими. В лес пришел его помощник и прочел написанные на листе бумаги фамилии пятнадцати венгерских рабочих.

— Все пятнадцать должны немедленно прийти к господину старосте!

— Какого черта он от нас хочет?

— Во всяком случае, ничего хорошего!

— Бояться, братцы, нечего, — сказал Медьери. — Если бы староста хотел чего-либо плохого, будьте спокойны, он не забыл бы обо мне!

— Правда, Медьери он не вызывает. Может быть, это на самом деле что-нибудь хорошее.

— Староста безусловно хочет хорошего, — высказался Хозелиц. — Вопрос только, для кого это будет хорошо.

Староста Уйлаки принял пятнадцать лесных рабочих необычно дружелюбно. Собирался даже подать им руку, но в последний момент все-таки передумал.

— Венгры, — сказал староста, — стыдитесь! Подлейший враг — славянская орда — покушается на вашу жизнь, а вы спокойно спите. Они хотят подорвать тысячелетнее господство венгров, а вы палец о палец не ударяете для защиты родины!

Босые дровосеки, которые за неимением рубашек носили рваные пиджаки прямо на голом теле, честно выслушали господина старосту, но продолжали молчать, даже когда староста ждал от них ответа — воинственных слов и боевых действий.

Староста Уйлаки говорил, говорил… С его лба стекал пот, лицо покраснело, мускулы на шее вздулись и изо рта брызгала слюна, когда он, разжигая сам себя, произнес слово «погром». Но, как он ни горячился, венгры, господствующее положение которых находилось под угрозой, слушали его с полным равнодушием.

Наконец староста потерял терпение.

— Убирайтесь к черту! — заорал он на них. — Вы еще услышите обо мне!

На другой день староста позвал к себе евреев.

— Русины — смертельные враги евреев, — сказал он им.

— Кто же не враг бедному еврею? — спросил одноглазый Хозелиц, с бородой, как у патриарха, одетый, как нищий.

— Неужели у вас вместо крови простокваша, евреи? — возмущался староста. — Неужели вы будете спокойно ждать, пока русины начнут вас убивать?

— А кто вам сказал, господин староста, что мы спокойны? — спросил Хозелиц. — Ну, а если мы будем беспокоиться, какая нам от этого будет польза?

— Если бы бедный еврей стал каждый раз сердиться, как только кто-нибудь захочет не давать ему жить, — взял слово Ижак Шенфельд, — то бедный еврей отличался бы от бешеной собаки только тем, что у бешеной собаки четыре ноги, а у бедного еврея только две.

— Убирайтесь вон! — заорал староста на евреев.

Русинский погром не состоялся.

Пока староста подстрекал еврейских рабочих на русинский погром, к нам приехал неожиданный гость. Около полудня у нас появилась пыльная, грязная, шатавшаяся от усталости няня Маруся.

Отцу и матери она молча пожала руку. Отец засыпал ее сотней вопросов: о Берегсасе, о наших знакомых, о Миколе, — он сразу хотел получить самые подробные сведения обо всем и обо всех.

Но на все его вопросы Маруся не ответила ни одного слова. Она подвинула старенький стул к моей постели и мозолистой ладонью погладила мою исхудалую от болезни руку.

— Откуда ты, няня Маруся? — спросил я ее после долгого молчания.

— Из Берегсаса.

— Каким поездом ты приехала?

— Я пришла пешком.

— Пешком? У тебя не было денег на проезд?

— Микола тоже пришел пешком из Берегсаса в Марамарош-Сигет, между двумя жандармами, с закованными сзади руками, — тихо сказала няня Маруся.

— Миколу арестовали?

Я вскочил на ноги.

— Ложись, Геза! Ложись сейчас же! Ты знаешь, что тебе нельзя двигаться!

Маруся почти насильно заставила меня опять лечь на ложе из сосновых веток и следила за тем, чтобы я не двигался. На мои вопросы она не отвечала. Слезы проложили глубокие борозды на толстом слое пыли, покрывавшем ее изможденное лицо.

На другой день утром отец поехал на лошадях в Марамарош-Сигет, чтобы нанять адвоката для Миколы. Адвокат, которого он выбрал, был того мнения, что с Миколой ничего страшного случиться не может. Он объяснил отцу; что преступники моложе двадцати одного года подлежат в Венгрии суду для малолетних, который — как по букве, так и по духу закона — судит очень мягко. Он обещал, что на другой день посетит Миколу в тюрьме и после беседы с ним напишет отцу письмо.

Через два дня мы получили от него письмо. Адвокат не мог увидеть Миколу. Закон строго устанавливает права арестантов, но в делах арестованных русин марамарошский суд не придерживался предписаний закона. Ни к Миколе, ни к другим арестантам адвокатов не пропускали.

Марамарош-сигетские адвокаты обратились по телеграфу с жалобой к товарищу министра юстиции Липоту Вадасу, который ответил также телеграммой:

«Каждый венгр должен понимать, что интересы отечества выше буквы закона…»

На территории Подкарпатского края в течение сентября было арестовано пятьдесят девять русин. Всех пятьдесят девять человек привезли в Марамарош-Сигет. Полиция допрашивала их днем и ночью. Но если венгерская полиция умеет допрашивать, то русины умеют молчать. Им было предъявлено обвинение в государственной измене. Доказательством против них служили найденные в их хижинах изданные в Киеве на украинском языке православные молитвенники. Но напрасно полицейские предъявляли арестованным эти молитвенники; они отрицали не только свою связь с Киевом, большинство из них не признавалось даже в том, что знают о существовании Российской империи.

Венгерская полиция ведет обычно допросы при помощи кулаков, плеток и дубин. Но если эти испытанные средства правосудия к желаемой цели не приводят, у полиции есть еще лучшие средства. К их числу относится, например, селедка. По указанию главного начальника марамарош-сигетской полиции трое из арестованных — Тимко из Сойвы, Новик из Верецке и Григори Михалко из Пемете — в течение суток не получили даже куска черствого хлеба. После суток голодовки им дали селедку и лук. На этот раз полиция не скупилась. Трое арестованных могли есть, сколько им было угодно. А изголодавшиеся арестанты не заставили себя уговаривать. За час они съели почти четыре кило сельдей и два кило лука.

Наевшихся досыта арестантов полицейские наглухо заперли, не оставив в камерах ни капли воды. После такой жратвы трое арестованных ни о чем больше не могли думать, кроме как о питье. Подкарпатский русин все может перенести: мороз, жару, зверски тяжелый труд и голод, — но такой жажды, которая одолевала этих трех арестантов, человек перенести не может. Жажда вызывала боль. Сначала русины чувствовали только, будто их языки, нёбо и горло колют иголками, затем как ножом стало резать кишки, потом в животах зажегся адский огонь, а в глазах встал красный туман, так что весь мир показался залитым кровью.

Они бросились к двери камеры и стали в нее стучать кулаками и ногами.

— Откройте! Откройте! Воды!

Кулаки они отбили до крови, от криков охрипли, но напрасно. Никто не пришел. Через полчаса Тимко расплакался. У Новика началась рвота. Михалко стал бить себя в грудь кулаком. Через час Новик бросился на Тимко и укусил его в лицо. Михалко одной рукой отбросил Новика к стене. Тогда Тимко набросился на Новика. Михалко разнял их, ухватив за горло правой рукой Новика, а левой Тимко.

— Проклятые, подлые кровопийцы!

Михалко ругал своих товарищей, но при этом имел в виду других.

Когда медвежатник отпустил Тимко и Новика, они в ужасных муках стали кататься по полу. Кричать у них уже не было сил. Они выли.

Два часа спустя после обильного ужина главный начальник полиции велел привести арестантов.

— Ради бога, друзья мои, что с вами? Неужели вы подрались?

Кабинет главного начальника полиции Кеменеша был настоящим залом. Вдоль стен его маленькими группами стояли полицейские. Направо и налево от начальника разместились офицеры полиции.

Начальник сидел за письменным столом. Перед ним стоял большой графин воды и две громадные, пятилитровые бутылки с красным вином.

— Воды! — хрипел Тимко.

— Терпение! — ответил Кеменеш красивым, чистым, звонким голосом. — Терпение! — повторил он и, сняв с носа пенсне в золотой оправе, стал тщательно протирать его круглые стекла. — Терпение! — сказал он в третий раз, опять надевая пенсне на большой крючковатый нос.

С огромным интересом смотрел он сквозь блестящие стекла пенсне на трех измученных людей. Тимко плакал. Новик закрыл лицо обеими руками. Михалко стоял, сгорбившись, между своими товарищами. Длинные каштановые волосы падали ему на глаза.

— Воды!

Новик бросился к столу. Его схватили трое полицейских.

— Если я правильно вас понимаю, — сказал начальник, медленно, раздельно произнося каждое слово, — вы как будто хотите пить. Хорошо, можете пить. Можете пить сколько хотите и что хотите: воду, или вино, или, если предпочитаете, вино с водой. Вот видите, как я к вам хорошо отношусь! Но — как говорит русинская сказка? Помните, что сказал фее дровосек? Кажется, он сказал так: я буду к тебе добр, но сначала будь ты добра ко мне! Короче говоря, я хочу получить от вас несколько справок. Если будете говорить, я не стану возражать, пейте сколько влезет. Но если вы не получите воды, если вы не будете пить целых два дня, вините в этом самих себя. Я же хочу узнать от вас совсем немного, всего только несколько фамилий и адресов.

— Воды! — кричал Тимко.

— Как только заговоришь, — сколько угодно.

— Буду говорить! — кричал Тимко.

— И я буду! И я буду! — взвизгнул Новик.

Михалко выпрямился. Сейчас он был почти так же высок, как стоящий на задних лапах медведь.

Из его горла вырвался какой-то странный, почти звериный хрип.

Правой рукой, которой он привык убивать медведей, он так ударил Новика по голове, что тот упал без сознания. А ногой так сильно толкнул Тимко, что тот налетел на одного из полицейских и шлепнулся вместе с ним.

Не меньше десяти полицейских кинулись на Михалко. Но кузнец-медвежатник сбрасывал с себя полицейских, как дикий кабан гончих собак. Прикладами его сбили с ног. Когда он лежал уже без сознания — из носа и рта у него шла кровь, — его заковали в кандалы и понесли в темный карцер, где он провел без еды и питья два дня и две ночи.

Как только Михалко унесли, полицейский врач с помощью воды с уксусом и нашатырного спирта привел в сознание сначала Новика, а затем Тимко. По требованию полицейского врача им обоим дали пить. После того как они напились, начальник полиции угостил их сигарами, а полицейские подвинули им кресла.

— Ну, а теперь говорите!

Влив в себя добрых два литра воды, Новик признался, что признаваться ему не в чем. О том, что русины объединяются в организацию, ему стало известно впервые здесь, в тюрьме. Здесь же он впервые увидел — в руках полицейского офицера — полученный из России молитвенник, прочесть который он не мог, если бы даже захотел, так как русского языка не знает и даже по-русински читает очень слабо, потому что, собственно говоря, он не здешний, живет в Подкарпатском крае всего пять лет и вовсе не русин, а словак, и то только наполовину — мать его румынка, попавшая в Словакию из Баната.

После этого признания начальник полиции собственноручно отвесил Новику несколько основательных пощечин.

Тимко, который утолил свою жажду не водой, а вином, сделал важное признание. Он продиктовал в протокол больше ста фамилий и адресов русских агентов. Как через несколько дней выяснилось, все фамилии и адреса были выдуманные. За эту шутку полицейские, наверное, избили бы Тимко до смерти, если бы он находился в их руках. Но вскоре после «селедочного» допроса арестантов затребовала от полиции прокуратура, потому что слухи об этом допросе проникли в народ и вызвали большое возмущение. Начальник полиции получил нагоняй из Будапешта. Его предупредили, что Венгрия — культурное государство, а в культурных государствах пытки арестованных нужно организовывать так, чтобы об этом не становилось известно широкой публике.

Венгерские газеты, даже оппозиционные, хранили полное молчание об ужине марамарош-сигетских арестантов.

Великий процесс

Как великой европейской войне предшествовала на Балканах «драка в корчме», так до «великого» русинского процесса судом для несовершеннолетних преступников был проведен процесс Миколы. В «великом процессе» на скамье подсудимых сидели пятьдесят четыре русина. В деле Миколы перед судом предстали три русинских мальчика. В «великом процессе» основой обвинения в измене служили семнадцать конфискованных молитвенников. В процессе трех русинских юношей — томик стихов, бессмертные стихи Шевченко.

Девятнадцатилетний Микола, который до четырнадцати лет учился, два года работал конюхом, а три года землекопом, был высокого роста, широкоплечий, с худым лицом. Он говорил спокойным, тихим голосом. Перед судом для несовершеннолетних он держался так же спокойно и смело, как несколько лет спустя перед военным судом, когда речь шла о его жизни; а еще через год он так же спокойно и смело руководил наменьской битвой.

В течение всего процесса Микола говорил не только тише представителя обвинения, но умнее его и логичнее. Когда прокурор уличал его в том, что он «в сопровождении некоего Тамаша Эсе, бывшего батрака, не имеющего определенных занятий, ходил из деревни в деревню, и в то время как Эсе возбуждал народ на венгерском языке, он читал вслух русинские стихи», — Микола ответил:

— Тамаш Эсе не только не предает родины, но он борется и воюет за родину для народа. И то, что в свой трудный путь он взял с собой и меня, доказывает, что он хочет создать родину не только для венгерского народа, но и для всех трудящихся Венгрии.

Когда прокурор, чтобы доказать наличие государственной измены, патетическим жестом указал на конфискованную у Миколы лежащую на столе суда книгу — изданные в Америке стихотворения Тараса Шевченко под названием «Кобзарь» — и назвал Шевченко «одним из руководящих чиновников царского Прессбюро», — Микола в первый и последний раз за все время процесса повысил голос:

— Шевченко враг царя куда больше, чем вы, господин прокурор! Потому что Шевченко враг не только русскому царю, но всем тиранам и всякой тирании!

Вероятнее всего, это заявление Миколы было причиной того, что, хотя его товарищи по скамье подсудимых получили только по одному году заключения, его самого суд для несовершеннолетних приговорил к трем годам тюрьмы «за государственную измену».

Когда Микола стоял перед судом, уже на всех парах шла подготовка к «великому процессу». Австрийские и венгерские газеты метали против России громы и молнии.

Немецкие газеты тоже открыли огонь, и вслед за ними заговорила и часть швейцарской и скандинавской прессы.

В то время, как германский император и престолонаследник Австро-Венгрии совещались о том, что целесообразнее: начать ли давно подготовляемую войну летом 1914 года или же весной 1915 года, — пресса Средней Европы непрестанно орала:

«Российская империя отравляет Европу!»

«Российская империя использует наемных убийц!»

«Российская империя готовит войну против мирной Австро-Венгрии!»

Весной 1914 года начался «великий процесс». Подготовка его была громкой, но неудачной.

Обвиняемые были плохо подобраны. Большинство из них ничего не могло сказать по существу обвинения. Тех, кто молчал, невозможно было заставить говорить, а тех, кто говорил, трудно было заставить замолчать.

Григори Михалко говорил.

— Узнает ли подсудимый этот молитвенник и находящийся в молитвеннике портрет царя? — спросил председатель суда.

— Молитвенник и царь — это ерунда, — ответил Михалко. — Вы бы спросили, господин председатель, как русинскому народу живется. Об этом стоило бы поговорить.

— Отвечайте на вопросы, которые вам задают.

— Русинские батраки и лесные рабочие работают за двоих, а получают как полчеловека. И голодают. Чтобы насытиться, они вынуждены уезжать в Америку. В чьих интересах это делается? Кто является убийцей русинского народа? На это надо ответить, господин председатель!

Председатель раз десять перебивал Михалко, во всю мочь потрясал председательским колокольчиком, но заставить Михалко замолчать было невозможно. Его голос, сильный, как рев быка, заглушал звон колокольчика.

— Если вы будете продолжать, я вас лишу слова и оштрафую. Вы должны отвечать только на задаваемые вопросы.

— Отвечаю, — кричал Михалко, — на те вопросы, которые я задал. Русинские бедняки, так же как и венгерские братья, сами виноваты в своих бедствиях, раз они спокойно терпят такое положение! Для чего дал нам бог кулаки? Чтобы в карманы их засовывать, что ли? — гремел Михалко. — Нет, не для этого. Я скажу вам, для чего кулаки существуют…

Председатель велел увести Михалко из зала суда.

Выступление Михалко было интересным. Но сенсацией процесса послужило совсем не это. О Михалко все сразу забыли, когда стало известно, что граф Бобринский ходатайствует о допущении на процесс в качестве свидетеля.

Дело было так: когда поднятая прессой антирусская шумиха стала уже слишком громкой, русский посол в Вене обратился к министру иностранных дел Австро-Венгрии с просьбой выдать графу Бобринскому Salvus conductus [28]. Получив Salvus conductus, Бобринский поехал прямо в Марамарош-Сигет и явился к председателю суда.

На скамье подсудимых сидело полсотни бедных русин. Рядом с каждым подсудимым, слева и справа от него, сидели стражники с винтовками. В ложе журналистов — корреспонденты крупнейших газет Средней Европы. Члены суда были одеты торжественно, в черное. Перед ними на скамье свидетелей — одетый с небрежной элегантностью господин в светло-сером костюме, в желтых полуботинках, с несколькими фиалками в петлице. Серый костюм принес в наполненный тяжелым запахом пота зал аромат тонких духов.

Голос председателя суда срывался от волнения, когда он обратился к графу Бобринскому.

— Предупреждаю свидетеля, чтобы он в своих показаниях держался чистейшей правды, так как свое показание ему, может быть, придется подтвердить присягой.

Бобринский, кивнув головой в знак того, что понял предупреждение, начал говорить. Кратко, четко, по-военному.

Оп заявил, что обвинение, выдвинутое против русинских крестьян, является от начала и до конца ни на чем не основанной клеветой, что в России никому даже в голову не приходит призывать подданных Австро-Венгрии к измене своему отечеству. Он сказал, что обвиняемые не были связаны с упомянутым в обвинительном акте российским «Бюро пропаганды», потому что такое «Бюро» никогда не существовало и не существует.

— Я думаю, излишне утверждать, что я не являюсь главой несуществующего бюро?!

В своей речи Бобринский неоднократно употреблял выражение «даю честное слово».

Защитники подсудимых предлагали допустить свидетеля к присяге.

— Каково предложение господина прокурора? — обратился председатель суда к представителю государственного обвинения.

— Прежде чем высокий королевский окружной суд решит вопрос о допущении свидетеля к присяге, предлагаю допросить еще одного свидетеля.

— Фамилия свидетеля?

Прокурор встал. Окинул взором весь зал, потом пристально взглянул прямо в глаза Бобринскому, небрежно стоявшему со скучающим выражением лица.

— Предлагаю, — сказал прокурор, повышая голос, — допросить в качестве свидетеля капитана венгерской королевской полиции Элека Дудича.

И рядом с Бобринским появилась фигура полицейского капитана Дудича. Бывший «пророк» остриг длинные волосы и сбросил свою христоподобную бороду. Только теперь стало видно, какой твердый рот и большой, тяжелый подбородок скрывался под мирной белокурой бородкой. В темно-синей форме венгерской государственной полиции фигура бывшего «пророка» была очень импозантной.

При появлении Дудича некоторые из подсудимых вскочили с мест. У одних дух захватило от удивления, другие ругались. Это была настолько большая неожиданность, что вся стража забыла о своих обязанностях и даже сам председатель суда вышел на несколько секунд из своей роли. Он тоже вскочил и с широко раскрытым ртом и глазами уставился на полицейского капитана Дудича. Прокурор громко, но не победоносно, а истерически засмеялся. Журналисты, быстрее всех понявшие суть дела, начали аплодировать.

Только два человека в зале сохраняли полное хладнокровие — Дудич и Бобринский.

Когда председателю удалось сначала успокоиться самому, а затем с большим трудом восстановить спокойствие в зале, он предложил Дудичу дать показания.

И Дудич дал показания.

Сначала он говорил о том, какие опасные, противогосударственные настроения он наблюдал в подкарпатских районах, особенно среди русинского населения, когда по поручению венгерского королевского министерства внутренних дел ходил по подкарпатским деревням. Потом он рассказал, как поехал в Россию и о всех своих похождениях там. Он дал подробный отчет об организационной структуре работающего под руководством графа Бобринского «Бюро пропаганды», рассказал о целях этого «Бюро» и о методах его работы. Затем он говорил о связях, существовавших между Киевом и подкарпатскими деревнями, называя по фамилиям и именам всех тех, с которыми Бобринский имел регулярно связь.

Говорил он не как оратор, а как докладчик, — спокойно, ясно, логично. Голос повысил, только когда, закончив фактическую часть своей речи, он обратился к «венгерской нации», призывая ее к верности славному прошлому, к верности династии, Австро-Венгерской монархии и Тройственному Союзу.

— Имеет ли свидетель какие-либо замечания или вопросы? — обратился председатель по окончании показаний Дудича к графу Бобринскому.

Бобринский, обращаясь не к суду, а к Дудичу, ответил:

— В следующий раз!

Из здания суда он поехал прямо на вокзал и выехал через Черновцы в Киев. Только из Киева послал он телеграмму в марамарош-сигетскую гостиницу о том, чтобы оставленные им вещи были пересланы в русское консульство в Будапеште.

После допроса Дудича председательствующий объявил перерыв. Во время перерыва курящие в коридорах журналисты рассуждали об одном и том же: почему венгерская полиция разоблачила самое себя? Почему она дала заглянуть в свои карты? Почему ей понадобилось низвести «пророка» на степень полицейского агента?

Большинство журналистов находило, что со стороны полиции это было грубейшей ошибкой.

Но корреспондент официоза венгерского правительства держался другого мнения.

— Полиция поступила умно, очень умно! Она ни о чем не забыла, она все хорошо обдумала. Одним выстрелом она уложила четырех зайцев. И каких зайцев! Тем, что Дудич в течение целого года ходил по деревням, она нанесла крепкий удар социалистам. Это — раз. Тем, что Дудич побывал в России и выступил здесь на суде против Бобринского, она отвесила основательную пощечину Российской империи. Это — два. Благодаря тому, что она ознакомилась с «Бюро пропаганды» Бобринского, ей удалось посадить под замок таких типов, как этот Михалко, которые хоть и не имели никаких связей с Бобринским, но все же опасные негодяи, во сто раз опаснее Бобринского. Это — три. Но самое ценное из всех последствий — четвертое. Когда русины узнают, что лучший русинский агитатор, их «пророк», был полицейским агентом, они возненавидят всех русинских студентов, как ненавидят судебных исполнителей, и будут их бояться, как самого свирепого жандармского фельдфебеля. При виде украинской рубашки, бегом пустятся. А вы, господа, еще критикуете венгерскую полицию!..

Суд приговорил пятьдесят четырех подсудимых к тюремному заключению на разные сроки.

Михалко получил двенадцать лет каторжной тюрьмы.

Венгерская пресса почти единодушно одобрила приговор. Все считали работу полиции гениальной, несмотря на то, что она была не только подлой, но и глупой. Как мальчик у волшебника в сказке Гете, полиция смогла только вызвать злых духов, но не могла приказать им исчезнуть.

Она послала на каторгу пятьдесят четыре русина. Но 800 тысяч русин, живущих в Венгрии, узнали, что это не сказка — на Востоке действительно живут их братья, которых больше, чем венгров, и которые сильнее немцев.

Сейчас русины зажигали по ночам костры далеко, далеко от деревни. И около огня, где сидели одни русины, шли такие разговоры:

— Этот студент, который убил в Сараеве престолонаследника [29]. Принцип — он серб. Вот Австро-Венгрия и наказывает теперь славян…

— Ничего, братья, русские тоже скажут свое веское слово. А слово русских далеко слышно…

«Франц-Иосиф полки ведет»

Уже несколько недель, как мы знали, что считавшееся нами в течение многих лет невозможным оказалось неизбежным. Пока мы думали, что это невозможно, мы боялись. С тех пор как мы поняли, что это неизбежно, мы ждали уже с нетерпением. В те дни весь мир был похож на человека, который от страха смерти помешался и покончил самоубийством.

Австро-Венгрия послала Сербии ультиматум.

Монархия требовала ответа в субботу, не позже шести часов. Два дня…

Суббота была днем выдачи заработной платы. Директор Темеши распорядился, чтобы вместо обычного времени — в семь часов вечера — деньги раздали в четыре. И на этот раз каждый пеметинский рабочий получил свою плату без всяких вычетов.

Около пяти часов небо заволокло. Синевато-черные грозовые тучи плыли так низко, что казалось, будто они касаются верхушек тополей.

Перед домом старосты собралось больше тысячи человек.

Сверкали молнии. Гремел гром. Но толпа ожидающих не убывала, а прибывала.

Шесть часов… Шесть часов пятнадцать минут… Шесть часов тридцать… Шесть сорок пять…

В один из тополей ударила молния. Тополь загорелся, но ливень потушил огонь.

В шесть часов пятьдесят минут староста Уйлаки вышел на открытую террасу своего дома.

Он стоял под ливнем с обнаженной головой. На нем — от плеча до бедра — была широкая красно-бело-зеленая лента.

— Граждане! Венгры! Братья! — начал староста, делая после каждого слова продолжительную паузу.

— Он называет нас братьями! Значит — беда! — сказал шепотом старик Шенфельд, обращаясь к Медьери.

— Отстань! — ответил Медьери.

— Я получил из Марамарош-Сигета сообщение по телефону, — сказал староста, — что посол Австро-Венгрии, его превосходительство господин барон Владимир Гисль, покинул Белград…

— Да здравствует война! Да здравствует война!

…традиционная верность венгерского народа своему королю… горячая любовь венгерского народа к родине… непобедимая сила венгерского народа… — декламировал староста, не замечая даже, что дождь льет ему в рот.

— Да здравствует война!

Ветер гнал грозовые тучи к югу. Теперь все небо над Пемете было в звездах.

Директор Темеши велел раскупорить три бочки вина, кальвинистский пастор — две бочки пива, а греко-католический поп — бочку водки. Вся деревня пела во дворе школы, где на вертеле жарилась целая свинья — подарок дяди Лейбовича, а в огромном общем котле варился паприкаш из кур, уток и гусей, присланных со всех сторон для народного пиршества. Народ пил за отечество: кто — вино, кто — пиво, кто — водку, а некоторые — все подряд. Старик Шенфельд, например, налил свой стакан до половины пивом, долил вином, а потом прибавил несколько капель водки.

— Теперь наконец я знаю, — сказал Хозелиц, — что значит «объединенными силами»!

Вся деревня опьянела. Старые враги целовались, старые друзья бросались друг на друга с ножами. Кто-то был тяжело ранен, трое других — легко.

После полуночи в Пемете прибыл взвод конных жандармов. Они привезли приказ о мобилизации.

Существует песня, которую каждый венгр знает с раннего детства и не забывает никогда. Евреи нашептывают усопшим имена, чтобы они их не забыли, когда предстанут перед Иеговой. Не надо нашептывать эту песню венгру…

Эстеты, наверное, не очень высоко ее ценят. Рифмы в ней плохие, язык примитивный, музыка очень простая. Эстеты правы в своей оценке. Но все же сто раз прав и венгерский народ, считая эту песню святой. Потому что «Песня Кошута» родилась в боях, в огне революции и выражает любовь народа к свободе, его волю и решимость своей кровью отстоять эту свободу.

Вот как звучит эта песня:

Лайош Кошут полки ведет, Прислал письмо — в поход зовет. Еще одно письмо пришлет — И весь народ за пим пойдет. Вставай, мадьяр, за отчий край! Свободу добывай!

Когда эта песня родилась, венгерский народ — один против ста — боролся за свою свободу против молодого императора Франца-Иосифа. Император победил и позаботился о том, чтобы сотни венгерских борцов за свободу могли спеть эту песню под виселицей, а тысячи — в тюрьмах. А теперь, когда спустя шестьдесят шесть лет старый император Франц-Иосиф призвал народ к оружию «на защиту веры, престола и отечества», по всей стране опять громко зазвучала эта песня. Только в текст было внесено маленькое изменение:

Франц-Иосиф полки ведет…

— Теперь я понял, как волки сделались собаками! — сказал отец, которого новый текст песни Кошута превратил в противника войны.

В понедельник утром жандармы, под руководством старосты, выстроили в колонну всех, кто по приказу о мобилизации должен был явиться в свою часть в Марамарош-Сигет. В колоннах сдвоенными рядами стояли плечом к плечу усатые венгры, бородатые евреи и длинноволосые русины.

После горячей прощальной речи старосты колонна двинулась. Впереди и сзади ее сопровождали по шести конных жандармов, а по обеим сторонам бежали родители, жены, дети…

Венгры пели:

Франц-Иосиф полки ведет…

Венгры пели. Евреи поддерживали. Русины молчали.

Женщины — венгерские, еврейские и русинские — плакали.

Украшенные знаменами поезда бежали через проходы Карпат к северу и северо-востоку. По шоссейным дорогам туда же тянулись длинные-предлинные шеренги обозов. Лошади были украшены цветами, словно везли невесту.

Франц-Иосиф полки ведет…

В середине августа австро-венгерская армия перешла русскую границу и стала продвигаться к Люблину. В конце августа боевое счастье ей изменило. 5 сентября из австро-венгерского штаба было получено сообщение:

«Несмотря на значительное численное превосходство противника, Львов все еще в наших руках».

Прочтя это сообщение, отец отправил маму и обеих сестер в Будапешт, к дяде Филиппу. Меня он тоже хотел отослать туда, но я не повиновался. Отец, я и няня Маруся остались в Пемете. В это время я уже был почти здоров. С утра до вечера ходил по лесу, где теперь вместо мобилизованных на войну мужчин валили деревья старики и женщины. Во всей деревне не осталось ни одного здорового мужчины, за исключением директора завода, старосты и жандармов.

Львов был взят русскими. Царь назначил губернатором города Львова графа Бобринского. Бобринский выпустил воззвание к русинам. Он призывал русин на борьбу за бога, веру и отечество — против немцев, австрийцев и венгров. Воззвание, может быть, и имело бы кое-какое воздействие — не благодаря любви к царю, а из-за ненависти к немцам и венграм — если бы оно попало в руки русин. Но Бобринский даже не пытался распространять свое воззвание. Для него было вполне достаточно, что в Петрограде его воззвание читали и поэтому могли видеть, что Бобринский не бездействует. Впрочем, воззвание все же не осталось безрезультатным: на основании его немецкие и австро-венгерские военно-полевые суды обвинили и приговорили к смертной казни несколько сотен русинских крестьян за «измену родине».

К западу от Львова, у Гродека, австро-венгерская армия на несколько дней задержала наступление русских. Под Гродеком в течение семи дней и семи ночей гремели пушки, трещали пулеметы и взывали к своим матерям умирающие солдаты. Потом война покатилась дальше на запад.

В битве у Гродека участвовали Марамарошский, Унгварский и Мункачский полки. Об этом мы узнали в начале октября, когда в Пемете почта принесла в один и тот же день девятнадцать одинаковых писем с надписью: «Правительственное». У всех девятнадцати писем текст был один и тот же:

«Командование Н-ской дивизии с искренним соболезнованием сообщает Вам, что Ваш муж, сын, отец, брат…… в борьбе за бога, короля и отечество против напавших на нас с четырех сторон варварских вражеских орд, убийц женщин и детей, умер смертью героя».

Из слов: «муж, сын, отец, брат» — три были перечеркнуты красными чернилами. Оставшееся четвертое было действительным. Но не всегда это было так. Например, девятнадцатилетней Анне Катко, у которой на фронте сражался муж, сообщили, что убит ее сын. Ижака Шенфельда, который жил в тревоге за своего сына Маргариту, известили, что смертью героя пал его отец.

В письмах, сообщающих печальную весть, наверху было напечатано:

«Dulce el decorum est pro patria mort» [30].

Тем, кто обращался к старосте, он переводил эту латинскую фразу таким образом:

«Тог, кто получил настоящее письмо, больше не имеет права претендовать на военное пособие».

Несмотря на это указание, адресаты и впредь пытались получить те жалкие гроши, которые они получали за мобилизованных близких. Но староста, распределявший военные пособия, строго придерживался того принципа, что за убитых на фронте пособия не полагается. Война принесла старосте много лишней работы, так что не удивительно, если он хотел немножко заработать на ней.

В середине октября русские войска перешли Лесистые Карпаты и заняли Марамарош-Сигет.

В пеметинском лесу первый будапештский гонведский пехотный полк в течение восьми дней сопротивлялся русским. Так как обоз работал плохо, гонведы не получали никакого продовольствия. За отсутствием лучшего, солдаты съели все продовольственные запасы пеметинцев. Среди сборщиков продовольствия я встретил в деревне старого знакомого. Это был мой школьный товарищ Карой Полони.

— Видишь, Геза, кто из нас был прав? — спросил он меня с сияющим лицом. — Как по-твоему: может быть в Европе война или нет?

— Ты был прав, Карой. Ты пошел, конечно, добровольно?

— Разумеется.

— А теперь ты счастлив?

— Счастлив? Как сказать! Скажу тебе искренне: знаешь, когда человек говорит с энтузиазмом о предстоящей войне, он упускает из виду, что на войне стреляем не только мы, но и противник. Все же, — продолжал он после краткого молчания, — даю тебе слово, что русские пожалеют еще когда-нибудь, что подрались с венграми. Говорят, в Москве красивые девушки. Я привезу тебе из Москвы что-нибудь интересное на память.

— Спасибо, Карой.

Мой друг Полони не сдержал своего слова. Спустя шесть недель в одной из будапештских газет я прочел сообщение о его гибели.

Пештские гонведы умели раздобывать продовольствие. Пеметинцам они не оставили ни кусочка хлеба. Но гонведы умели и драться. Каждую пядь земли, каждое дерево они сдавали лишь после боя. Отступали они только тогда, когда у них истощался запас боеприпасов.

И в Пемете вошли русские…

В мирное время народ Венгрии считал вооруженных людей своими врагами. Теперь у каждого человека был под ружьем кто-нибудь из близких — муж, сын, отец, брат. Теперь свои люди с ружьями не были опасны, наоборот — они сами были в опасности. Им грозили чужие люди с ружьями. Тот, кто молился за своего отца или сына, ненавидел чужих людей с ружьями. И боялся их, как можно бояться только неизвестной опасности.

Поэтому, когда пришли русские, венгерские и еврейские женщины в Пемете плакали так, что глаза у них покраснели, и даже русинские женщины не могли радоваться.

Но русские вели себя сверх всякого ожидания хорошо. Был ли у них приказ не трогать население или же русские солдаты сделались дружелюбными, так как были удивлены, что чужой им народ понимает их язык, — не знаю. Факт тот, что за пять дней, пока деревня Пемете была в руках русских, там ни с кем ничего плохого не случилось, — укокошили только старика Ижака Шенфельда. За что?

Находясь в Пемете, венгерские гонведы съели все свиное стадо пеметинцев. Старику Шенфельду удалось спасти лишь одного поросенка. Он держал его в постели. Русские солдаты ходили из дома в дом, искали спрятавшихся гонведов. Когда они вошли в хижину Шенфельда, поросенок неожиданно дал о себе знать громким хрюканьем. Русские солдаты очень обрадовались, найдя вместо гонведа поросенка. Но когда они хотели взять его, Ижак Шенфельд бросился на них с палкой. Это было последнее, что сделал Шенфельд на этом свете.

На помощь разбитой австро-венгерской армии были посланы баварские войска, которыми командовал генерал Ботмер.

Баварские полки врезались клином в русский фронт около Марамарош-Сигета и заняли город. Пемете упорно держали русские. Когда войска Ботмера все же взяли пеметинский лес, деревня превратилась в развалины. Гигантские дубы были свалены снарядами, большинство крохотных хижин разрушили упавшие на них тяжелые деревья. А уцелевшие были в полуразрушенном состоянии. Осенний ветер кружил вместе с желтыми листьями окровавленные куски марли и ваты. На главной площади деревни, близко друг к другу, образовались три большие, правильной формы круглые ямы — воронки от трех тяжелых снарядов. В воронках, среди брошенных патронташей, чайников, солдатских фуражек и рваной одежды, лежали убитые солдаты. Горький запах желтеющего леса смешивался со смрадом от непохороненных трупов.

К северу от Пемете опять укрепились русские. Продвижение баварцев приостановилось. Ботмер приехал в Пемете, чтобы лично руководить наступлением. Его сопровождали баварские высшие офицерские чины и один офицер австро-венгерской армии, выдающийся знаток подкарпатских районов, старший лейтенант запаса Элек Дудич. Дудич был очень изумлен, но не тем, что деревня Пемете была разрушена, а тем, что население ее увеличилось. Оказалось, что здесь собралось все население окружающих, сгоревших дотла, деревень.

По совету Дудича Ботмер постарался обеспечить лояльность населения энергичными мерами. Например, он приказал повесить греко-католического попа Волошина, который — опять-таки по словам Дудича — безусловно заслужил этого, потому что наверняка симпатизировал русским.

Энергичные действия баварцев напугали не только русин, но также евреев и венгров. Пеметинцы так боялись баварцев, что не решались доложить им даже о том, что в полуразрушенных хижинах лежат без врачей и лекарств больные холерой. Они опасались, что Ботмер прикажет повесить всех больных и их близких. Когда через несколько дней эпидемия холеры началась и среди баварцев, они даже не заподозрили, кому этим обязаны.

После прихода баварцев сразу же стали функционировать походные кухни. К великому удивлению солдат, перед кухнями образовалась длинная очередь, состоящая из деревенских стариков, женщин, детей. Каждый из стоявших в очереди держал в руках какую-нибудь посуду — деревянную тарелку или глиняный горшок.

— Чего вы ждете, женщины?

— Еды.

— Еды — из солдатской кухни? Как это вам пришло в голову?

— Враги-русские всегда нам давали, мы думали, что и наши…

Немецкие солдаты были смущены. Если бы это зависело от них, они бы, пожалуй, не пожалели еды для пеметинцев.

По приказу заведовавшего кухней немецкого фельдфебеля очередь была разогнана. Нескольким старикам, которые никак не могли понять приказа, объяснили прикладами, что около солдатских кухонь им делать нечего.

Однако голодный человек хочет есть, а если есть нечего, то он не всегда уважает право собственности. Баварцы поймали двадцатилетнего парня в тот момент, когда он собирался утащить буханку из большой кучи хлеба. Солдаты понимали только по-немецки, парень — только по-русински. Баварцы избили парня до крови и привязали его к дереву, по-военному, так, чтобы только пальцы ног касались земли. Через несколько часов был пойман старый крестьянин-русин, который ползком на животе старался добраться до привязанного парня, находившегося уже в полусознательном состоянии. Нож, который нашли в его руке, свидетельствовал о том, что он намеревался перерезать веревки, связывающие парня. Баварские солдаты знали, что с русинским населением приказано поступать строго и энергично, поэтому, не удовлетворившись тем, что избили старика до полусмерти, они увели обоих арестованных — старика и парня — в штаб, который помещался в относительно сохранившемся помещении дирекции завода. Помещения для арестованных найти было нельзя. Их загнали во двор и приставили к ним для охраны солдат.

Арестованные равнодушно ждали решения своей участи. Так как у солдат наверняка были более важные дела, то «мятежников» выпустили бы впоследствии, если бы случай не привел туда Дудича.

Старший лейтенант Дудич, получив как раз хорошие известия с марамарош-сигетского фронта, был в радужном настроении. Необычайно дружелюбно обратился он к арестантам:

— Что с вами, люди? Чего вы тут болтаетесь?

Старик уставился на Дудича широко раскрытыми глазами, но не ответил.

— Оглох, старик, что ли? Почему не отвечаешь, когда спрашивают?

Вместо ответа старик плюнул Дудичу в лицо.

Следствие установило, что старик был отцом каторжника-русофила Григори Михалко, Иван Михалко. А парень — сын того же каторжника, Иван Михалко младший.

Дальнейшим следствием было установлено, что оба Михалко — и не только они, но и вся деревня — во время русской оккупации ели вместе с русскими солдатами и, конечно, разговаривали с ними.

Дудич хотел было устроить в Пемете большой процесс о государственной измене, но Ботмер не согласился.

— В том-то и слабость австро-венгерской армии, — сказал баварский генерал, — что австрийские господа генералы только говорят да пишут, но не действуют. Если я не хочу вешать, мне не нужен и суд. А если я хочу вешать, мне нужен палач да виселица, а не суд и протокол.

Но так как генерал разделял мнение Дудича, что население надо держать в страхе, он велел арестовать сорок русин. Фамилий он не указывал. Важно было не кого, а сколько. Немецкие солдаты с присущей им аккуратностью собрали сорок русин — стариков, детей, нескольких женщин. Из числа арестованных, по приказу генерала, были отпущены двадцать человек. Кто именно — не важно. Генерал приказал освободить только двадцать человек, а двадцать повесить. Один из немецких фельдфебелей разделил арестованных на две равные группы. Дудич вмешался в работу фельдфебеля только по поводу двух Михалко.

В пять часов утра площадь перед особняком Кэбля окружили четыре взвода солдат.

Внутри кордона были только «осужденные» и с ними — исполнявший роль палача фельдфебель, два капрала — его помощники и командующий казнью обер-лейтенант.

Обер-лейтенант, надев монокль и пощелкивая хлыстом из желтой кожи, отдал приказ:

— Исполнитель приговора, делайте свое дело!

Два капрала связали сзади руки Михалко, а фельдфебель набросил ему на шею петлю.

В этот момент к командующему обер-лейтенанту подскочил человек, штатский. Он жестикулировал, плакал, кричал, умолял, грозил, этот старый еврей со сгорбленной спиной — мой отец…

Обер-лейтенант с удивлением взглянул на эту странную фигуру.

— Как вы смели переступить кордон? Фельдфебель, как вы пропустили сюда этого человека?

Отец умолял его. Умолял по-венгерски, по-еврейски, по-русински, протягивая к нему сложенные, как на молитве, руки.

Не получив ответа, он начал грозить обер-лейтенанту поднятым кулаком.

— Капрал! Гоните этого сумасшедшего к черту! И погладьте его слегка!

Отец защищался. Бросившемуся на него капралу он укусил руку. Из руки капрала потекла кровь. Он ударил отца кулаком в лицо. Отец пошатнулся и упал на колени.

Он уже не просил и не угрожал. Он проклинал. Расставляя руки, он на венгерском языке, но с ненавистью древних еврейских пророков проклинал убийц.

Обер-лейтенант отвернулся. Капрал толкнул старика прикладом в грудь, а когда тот упал, ударил его в голову…

Когда старик Михалко уже висел, два помощника палача схватили сына медвежатника. Иван бил их ногами, царапался, кусался.

Из двадцати осужденных к смерти казнили только семнадцать. Троих спасла австрийская артиллерия, начавшая — по ошибке — обстреливать Пемете. Над площадью перед особняком Кэбля один снаряд взрывался за другим. Осколок шрапнели разорвал живот одному из повешенных русинских лесных рабочих. Другой попал в лицо командующего обер-лейтенанта с моноклем.

Солдаты разбежались. Палач и его помощники тоже удрали. На трех последних осужденных, одному из которых петля была уже наброшена на шею, никто не обращал больше внимания. Они могли пойти домой.

Отца понесли домой я и Маруся. Над нашими головами разорвался снаряд, но мы остались невредимы.

Маруся раздела отца, уложила в кровать и обмыла его. На голове у него, за левым ухом, была глубокая рана.

Изо рта, носа и левого уха медленно сочилась кровь. Он был без сознания.

— Кровоизлияние у него внутри, — сказала Маруся и перекрестилась.

Врача не позвали. Доктор Шебец работал в военном госпитале в Марамарош-Сигете. Немецкого военного врача нечего было приглашать — он все равно не пришел бы.

Весь день и всю ночь просидел я около отца. Его смуглое лицо на моих глазах стало бледно-желтым, а потом зеленоватым. Под глазами появились синяки, которые все темнели и ширились. Губы стали иссиня-белыми. Лежавшие на одеяле руки были как восковые.

Он не был уже живым человеком, хотя еще не умер, еще дышал. Одеяло на его груди медленно вздымалось и опускалось.

На рассвете он раскрыл глаза.

— Тебе очень больно, папа?

Он делал большие усилия, но ответить не мог.

Мы несколько минут смотрели друг на друга.

Глаза отца были ясные, чистые, детские. Взгляд их был бесконечно печален. Он долго смотрел на меня, потом закрыл глаза, а когда опять раскрыл, его взгляд скользнул поверх меня.

Он хотел что-то сказать.

Потом опять взглянул на меня. Глаза у него сделались мутными.

Я приник ухом к его губам.

Так я услышал, понял его шепот.

— …будь твердым… сильным… смелым… будь… всегда будь человеком…

Шепот перешел в хрипение.

Глаза умершего закрыла няня Маруся.

Она подвязала подбородок покойника носовым платком.

И душу горячего венгерского патриота Моисеева вероисповедания няня Маруся рекомендовала — на русинском языке — милосердию Иисуса Христа, его матери Марии и всех прочих святых.

Над нашими головами артиллерия императора Франца-Иосифа продолжала поединок с артиллерией царя Николая.

Часть третья Царствование Григория Жатковича

Возвращение

Как известно, осенью 1914 года я находился в деревне Пемете, в непосредственной близости от русско-немецко-австрийской линии огня. В том же году, 22 октября, там умер мой отец. После похорон, уложив в походный мешок самую ценную часть отцовского наследства — немного белья и несколько семейных фотографий, — я отправился пешком в Марамарош-Сигет. Попрощавшись с няней Марусей, которая не захотела покинуть свою родину, я поехал в Будапешт и в течение полутора лет жил у Филиппа Севелла, вернее — у тети Эльзы, так как дядя Филипп — военный врач запаса — находился в то время на фронте, а потом попал в плен к сербам. Тетя Эльза работала в военном госпитале сестрой милосердия — волонтеркой, а моя мать — платной сестрой. Я учился в университете до тех пор, пока весной 1916 года не был вынужден опять вернуться в родной Подкарпатский край — меня призвали в армию, а так как я был родом из Берегского комитата, то должен был явиться в мункачский пехотный полк. Таким образом, я снова встретился со многими товарищами детства, в том числе и с Миколой Петрушевичем.

Из четырех с половиной лет, полученных им за хранение книг Шевченко, Микола отсидел в тюрьме лишь два года, после чего его прямо из тюрьмы отправили в призывную комиссию. Комиссия признала его годным для службы. Поэтому остальную часть наказания с него сняли, чтобы он мог пойти в армию. Военное обучение я проходил вместе со своим молочным братом, но на фронт мы явились порознь. Его назначили в маршевую роту, отправлявшуюся на русский фронт, меня послали на румынский. Перед отправкой мы долго разговаривали и, взвешивая шансы, гадали, кто из противников выиграет войну — Германия, Англия или Россия.

К тому времени румыны уже продвинулись в глубь Трансильвании. Батальон, в котором я служил, впервые столкнулся с ними в долине реки Ольт. Румынские позиции, против которых нас послали в атаку, были укреплены на скорую руку. Перед позициями было широкое, залитое солнцем поле, которое мы должны были пробежать под огнем румынских пулеметов.

В первый год войны солдат воодушевляли перед штыковой атакой торжественными речами. Когда же я попал на фронт, вместо речей раздавали ром. С тех запах рома всегда вызывает во мне такое же настроение, как траурная музыка.

— За отечество! За короля! — закричал молодой лейтенант. — Вперед! Ура!

— К чертовой матери! — ответило около тысячи венгерских солдат, все же выскакивая из окопов.

Я тоже кричал. Мой голос тонул в общей ругани.

Мы бежали как бешеные. Злились мы не на румын, а на жизнь, но бросались на румын.

Румынские пулеметы не переставали строчить, но стреляли румыны невероятно плохо. Пули летели высоко над нашими головами. Когда мы залегли посредине поля, среди нас не было еще ни одного раненого.

— Эти дураки, того и гляди, сшибут солнце с неба, — ворчал лежавший рядом со мной старый солдат, — а потом ищи их в темноте, чтоб их…

Трудно себе представить, сколько святых может в несколько секунд отправить венгерский солдат к чертовой бабушке за короткую передышку во время атаки.

— Вперед! Ура!

Когда от румынской позиции нас отделяло всего шагов полтораста, совершенно неожиданно, как будто из-под земли, появился румынский батальон. Румыны бежали на нас со штыками наизготовку. Их было немного больше, чем нас, но так как румынские пулеметчики теперь стреляли слишком низко — прямо в спины своих, — число бежавших на нас румынских пехотинцев быстро уменьшалось. Румынские пулеметы трещали, румынские раненые стонали, а над нашими головами с грохотом и треском рвалась австрийская шрапнель. Осколки свистели, вокруг нас подымались облака дыма и пыли.

Впоследствии, в течение многих лет, я очень часто видел эту сцену во сне со всеми подробностями, которые различал яснее и отчетливее, чем тогда, в действительности.

Как мы, так и румыны образовали длинные боевые цепи. Каждая из этих цепей состояла примерно из тысячи человек и растянулась на добрых полтора километра. Таким образом, когда наши линии были еще на расстоянии пятидесяти — шестидесяти метров друг от друга, каждый из нас мог уже видеть своего противника, именно того солдата, того человека, с которым вынужден будет драться врукопашную. Прямо на меня бежал румынский солдат с коричнево-красным лицом, на добрую голову выше меня и намного старше. Он был либо батрак, либо пастух, а может быть, дровосек. Его большие, цвета грецкого ореха, глаза не то с удивлением, не то с испугом смотрели на меня — исконного врага, дикого, кровожадного мадьяра. Оружие дрожало в его крепких руках. Зубы его стучали. Я вдруг почувствовал тошноту.

Оставалось десять шагов. Пять.

Румыны звали на помощь бога — мы бешено ругали его.

Из глаз моего противника текли слезы. Я чувствовал биение сердца у самого горла.

Вперед! Ура!

Румын поднял винтовку, чтобы разбить мне прикладом голову. Вонзая в него штык, я отвернулся, чтобы не видеть его лица, и в то же время приклад румына ударил меня по левому плечу и скользнул по руке. Я почувствовал, как мой штык вонзился в его тело. Штык отяжелел и потянул меня вниз. Я пытался вытащить его, но это оказалось невозможным. Пришлось выпустить из рук винтовку. Румын упал. Мне кажется, он хрипел. С закрытыми глазами вытащил я свой штык из его тела. Меня трясло и тошнило.

В это время наш батальон находился уже в окопах румын.

Мы захватили восемь пулеметов и взяли четыреста десять пленных.

Двадцать шесть человек из нашего батальона были награждены. В их числе был и я. Серебряная медаль за проявленную храбрость украсила мою грудь.

Меня объявили храбрецом, так как я не имел мужества отказаться выполнять ненавистные приказы.

В январе 1918 года наш батальон, численность которого уменьшилась в несколько раз, а затем вновь была доведена до военного контингента пополнением новых и новых несчастных, стоял около галицийского города Гродекова, недалеко от Львова. Батальон состоял наполовину из юношей, наполовину из стариков.

За те восемнадцать месяцев, в течение которых я ел хлеб императора, армия коренным образом изменилась. Согласно военным сводкам Антанты, за это время австро-венгерская армия потеряла около двух миллионов человек, а согласно австрийским сводкам, смертью героев умерло около пятидесяти тысяч. Трудно решить, которая из сторон лгала больше. Но не в этом суть. Решающее изменение заключалось в том, что теперь никого уже не интересовало, кто выиграет войну, все гадали только об одном: когда она, наконец, кончится? И все больше и больше солдат думало о том, каким образом можно покончить с войной, как это сделать. Кто-то от скуки написал стихотворение, которое мы распевали на мотив «Готт, эрхальте» [31]. В этом стихотворении говорилось, что в начале войны идиотов освобождали от военной службы, а теперь воюют только одни идиоты.

В гродековском лесу лежал глубокий снег. На голых ветках деревьев сверкал лед. Над нашими головами, как темные грозовые тучи, кружили целые стаи каркающих ворон.

Деревянные бараки не отапливались. Оборванные солдаты грелись вокруг походных кухонь. В котлах варился суп из капусты, без мяса и жира. Этот пустой суп и черный, тяжелый, сырой хлеб имели более революционизирующее влияние на измученных солдат, чем тот факт, что в течение 1914 и 1915 годов гродековский лес три раза был ареной кровопролитных сражений, продолжавшихся по нескольку дней, и что холм, на котором стояли наши бараки, стал братской могилой сорока тысяч солдат — венгров, австрийцев, немцев и русских.

Небо рано серело, потом становилось черным как смоль, но свет в бараках не зажигали. Не становилось светлее и от снега. Светлело, только когда из какой-либо офицерской квартиры то тут, то там падал на снег луч света.

В темноте изредка звучала строго запрещенная песня:

Живот подтянут мой, И на душе так грустно, Пойти б скорей домой И там покушать вкусно.

Служба была не тяжелая. Нас разместили неподалеку от Львова, чтобы держать в страхе львовских рабочих, но все-таки вне города, чтобы львовские рабочие не могли «испортить» дух войск. Ежедневно нас возили товарным поездом в Львов, где мы показывались на улицах, распевая по команде боевые песни. Маршировали мы большей частью по пригородам. Голодали, мерзли и потому пели озлобленно, а жены львовских рабочих смотрели на нас с ненавистью и временами даже грозили костлявыми кулаками. После того как мы достаточно показали себя, нас отвозили обратно в Гродеков. Остальное время мы проводили, ругая воину и гадая о том, когда она кончится и кончится ли вообще когда-нибудь, потому что среди нас было много таких, которые не надеялись даже на это. Часть солдат сердито ругала попов; другие впали в религиозное помешательство; третьи стали алкоголиками и, несмотря на удвоенную охрану, умудрились трижды ограбить погреб офицерской кухни и даже вытащить запасы спирта из госпиталей.

Нашелся и такой солдат, которого усталость, голод, скука и тоска по родине сделали философом. Капрал Сивак, бывший дома учителем, разработал целую философскую систему и на каждом шагу проповедовал ее:

— Возмущение и страдание являются естественным состоянием человеческой жизни. Спокойствие и благосостояние являются противоестественным исключением.

— Надо бы предпринять что-нибудь! — обратился ко мне однажды Микола, с которым мы теперь снова служили вместе.

— Что именно?

— То, что сделали русские.

— Если бы знать, как они это сделали! — ответил я.

Микола, раненный на русском фронте в легкие, пролежал два месяца в одной из мункачских больниц и сейчас стал еще более молчаливым, чем в детстве. Но наблюдавший за ним мог видеть, что в нем происходило. Не раз случалось, что во время наших бесцельных и молчаливых шатаний вокруг походных кухонь Микола вдруг скрежетал оскаленными зубами, как волк, отбивающийся от своих преследователей — собак.

— Надо что-нибудь предпринять, Геза. Ты знаешь, кто такой Ленин?

— Я много о нем думаю, Микола. Ленин… Ленин… — повторил я несколько раз.

— Думаешь!.. Действовать надо! Нужно, наконец, начать… — Микола крепко сжал зубы.

Мы не знали тогда, что действия уже начались. Забастовали рабочие львовских заводов. Но приказу военного коменданта города Львова девять участников забастовки, в том числе две женщины, были расстреляны. В ответ на это прекратили работу и железнодорожники. Несмотря на цензуру, мы в это время уже знали, что в Вене, Будапеште и Праге тоже бастуют.

Увидев, что казни не устрашили рабочих, комендант Львова дал разрешение на созыв митинга, предоставив для этого одну из больших площадей в центре города. (Как мы узнали впоследствии, комендант дал это разрешение по приказу свыше, место же для собрания он назначил с таким расчетом, чтобы пришедшие туда не могли затем выбраться из ловушки.)

Митинг был созван забастовочным комитетом на четыре часа пополудни, но около двух часов площадь была уже битком набита людьми. Там были бастующие рабочие и жены солдат, все — в рваной одежде, с бледными, измученными лицами. Многие из женщин принесли с собой детей. Дети тихо, терпеливо ждали. Но у тихих, невероятно худых детей были огромные, говорящие, страдальческие глаза. Большинство детей были так слабы, что не могли даже плакать.

Случаю было угодно, чтобы на одной из улиц, ведущих к площади, где должен был происходить митинг, появилась похоронная процессия. Хоронили ребенка. Когда участники процессии — три женщины и одноногий солдат — заметили, что через площадь им не пройти, возвратиться уже было невозможно. Как раз в этот момент конные жандармы закрывали все выходы с площади. Мать умершего ребенка, несшая под мышкой маленький гробик из неотесанных досок, начала ругаться и, поставив его на землю, стала грозить кулаком жандармам. Это была высокая худая женщина. Из-под соскользнувшего с ее головы платка выбились седеющие волосы. Она грозила костлявым, как у мужчины, кулаком и яростно топала обутыми в тяжелые солдатские башмаки ногами. Сопровождавший ее одноногий солдат пытался успокоить ее, но это ему не удавалось.

— Жить нам не даете, собаки! — в отчаянии кричала женщина жандармам. — Покойников даже закопать не можем! Погодите, погодите! — Женщина вопила визгливо и как-то особенно жалобно — в одно и то же время угрожающе и испуганно.

Голос женщины слился с жалобно-угрожающим криком сотен женщин. Тяжелые, огрубевшие от работы кулаки грозили жандармам, и выкрикиваемые на украинском, польском, еврейском, немецком и румынском языках жалобы превратились в ужасающий рев, который все рос и набухал.

Раздалась команда, и жандармы мерным шагом, размахивая штыками, стали оттеснять толпу женщин.

Наша рота стояла на расстоянии не более ста шагов от жандармов, когда лейтенант Лештян отдал приказ:

— Зарядить!

Когда сто пятьдесят солдат заряжают винтовки, раздается треск, напоминающий действующий где-то далеко пулемет.

Проклятия полетели по нашему адресу, кулаки женщин грозили теперь и нам. Какой-то солдат выстрелил. Лошадь одного из жандармских офицеров встала на дыбы, заржала от боли и сбросила своего седока. Толпа отхлынула, и спустя минуту наша рота открыла огонь по жандармам.

В другом углу площади собравшиеся на митинг рабочие громко пели:

Вихри враждебные веют над нами. Темные силы нас злобно гнетут. В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут.

Так как поезда не ходили, мы вернулись в гродековский лагерь пешком. Впереди и позади нас двигалось по взводу конной полевой жандармерии. Когда поздней ночью мы прибыли в лагерь, нас обезоружили, и мы стали пленными.

На другое утро начались допросы. Солдат допрашивали четыре комиссии. Хотя задаваемые нам вопросы подкреплялись ударами кулаков и даже прикладов, комиссиям все же не удалось ничего узнать. Ни о том, кто первый выстрелил, ни о тех, кто в роте говорил о Ленине. Правда, некоторые из солдат, в результате сильных побоев, заговорили. Но из всего того, что они сказали, для военного суда было мало пользы — виновниками оказывались давно убитые на фронте товарищи. А были и такие, которые называли для протокола исторические имена: «Первым стрелял Лайош Кошут»; «О Ленине говорил Михай Витез Чоконаи».

Солдаты, ранее не знавшие о том, как господа офицеры боятся Ленина и таинственного «большевизма», теперь узнали об этом от военных судей. И теперь, запертые в охраняемых полевой жандармерией бараках, солдаты ни о чем другом не говорили, как только о Ленине и о большевизме. Я считался «ученым человеком», и поэтому многие обращались ко мне за разъяснениями.

— Что такое большевизм?

— Я думаю — это мир.

— Кто такой Ленин?

— Ленин — это тот человек, который хочет покончить с войной. Не только с этой войной, но и со всеми.

— Ленин!

Комиссии допрашивали, пытали и грозили нам всякими ужасами, а приезжий из Будапешта обер-лейтенант читал нам лекции «о смертельном враге венгерского короля, бога, венгерского отечества и венгерского народа — большевизме».

От обер-лейтенанта, толстого, старого дяди, бывшего в мирное время владельцем фабрики ниток, мы узнали много оригинального о большевизме. Но гораздо более интересные вещи мы узнали от солдат, приносивших нам обед и ужин. Они были хорошо осведомлены обо всем, что происходит в Брест-Литовске, где правительства Германии и Австро-Венгрии вели переговоры о мире с представителями Советской России.

— Русские хотят мира! Офицеры ругают их, потому что они хотят мира!

Тогда это знал уже любой австро-венгерский солдат, но все же каждый считал своим долгом снова и снова сообщать об этом попадающимся навстречу товарищам.

— Русские… Русские…

— Ленин…

Ленин, о котором вчера еще мы, кроме имени, ничего не знали, вырос за несколько часов в гиганта. Как солдаты, получившие смертельную пулю, произносили имена своих матерей, так теперь солдаты, желавшие жить, не могли думать ни о ком другом, кроме Ленина, ибо он означал для них жизнь. Поэтому мы были готовы и умереть за него.

— В этой вшивой монархии верные солдаты имеются только у одного человека — Ленина, — говаривал часто капрал Сивак.

Толстый обер-лейтенант, ниточный фабрикант, прочел нам доклад о брест-литовских переговорах.

— Русские обманывают. Многие глупые люди переводят большевизм словом «мир». Теперь мы знаем, что большевизм означает не мир и даже не открытую войну, а убийство из-за угла.

— Ложь!

Дрожащий Микола стоял рядом со мной, на правом фланге второго ряда. Хрипя от бешенства, он крикнул:

— Ложь!

Несколько секунд обер-лейтенант стоял неподвижно, он даже забыл закрыть рот. Затем, чтобы ободрить себя, ударил по своей шашке.

— Кто это сказал? — спросил он срывающимся от волнения голосом.

Микола вышел.

Я сделал шаг вперед вместе с ним.

Спустя полсекунды из строя вышли еще три солдата.

— Говорил только один мерзавец! — кричал обер-лейтенант. — Который из вас?

— Я, — тихо сказал Микола.

Но мы, четверо, сказали громче, одновременно с ним:

— Я.

— Они лгут! — крикнул Микола.

В следующую минуту мы четверо крикнули:

— Они лгут!

Микола пришел в ярость.

— Фельдфебель! — приказал обер-лейтенант. — Уведите всех пятерых. Охраняйте их очень строго, каждого в отдельности.

Спустя неделю мы, пятеро, очутились в Подкарпатском крае, в тюрьме унгварского военного трибунала.

Дивизионная тюрьма, в которой мы находились, была великолепным учреждением. Где бы солдат ни попадал в беду, рано или поздно он оказывался здесь. Солдаты дивизии были уроженцами одного и того же края, и потому почти каждый заключенный встречал тут своих знакомых и друзей детства не только среди товарищей по несчастью, но и среди охраны. Вещи, которых я никак не мог получить в другой тюрьме, были доставлены мне без всяких затруднений. Чтобы не попасть на фронт, часть охранявших нас солдат исполняли все, что требовало начальство; только за большие деньги соглашались они предавать родину, например, тем, что покупали заключенным папиросы. Зато другая часть охраны охотно оказывала нам услуги. Одни — потому, что ненавидели начальство, войну, тюрьму, другие — по дружбе с арестованными.

Хотя Микола, еще будучи совсем юношей, приобрел опыт заключенного, все же он был очень беспомощным арестантом. Я оказался гораздо способнее. Вероятно, потому, что способности в тюрьме измеряются главным образом наличием хороших связей. А у меня связи оказались прекрасными, поскольку тюремным врачом был не кто иной, как мой дядя Филипп Севелла.

В качестве тюремного врача дядя Филипп тысячу раз нарушал присягу, данную им при получении диплома врача. Тогда он обещал все свои знания и силы отдать борьбе с болезнями. А сейчас он ломал себе голову, как лучше продлить болезни и сделать здоровых людей больными, чтобы облегчить им условия тюремного режима.

В начале войны Филиппа Севелла мобилизовали, и он, несмотря на то что был уже немолод, попросил послать его на фронт, так как хотел страдать наравне со всеми. Попав в плен к сербам, он добился, чтобы его назначили врачом в лагерь рядовых военнопленных. Там он, как и все другие пленные, голодал, мерз, обносился и завшивел, но в то же время почти без всяких врачебных инструментов и лекарств вел героическую борьбу против свирепствовавших среди пленных болезней, в первую очередь против тифа. Когда немцы захватили Сербию и пленные австрийцы могли поехать домой, они с большим энтузиазмом рассказывали о поведении доктора Севелла в плену. А так как некоторые из этих рассказов попали в газеты и создали Севелла большую популярность, то военному министру пришлось наградить его высоким отличием — орденом Железной короны. В то же время его назначили главным врачом гарнизонного госпиталя города Мункач.

Свое новое место он занял в тот день, когда почта принесла ему письмо с известием, что его единственный сын Карой пал «смертью героя за короля и отечество» на итальянском фронте.

В госпитале, которым руководил Севелла, происходили странные вещи. Дядя Филипп совершал такие операции, на которые в те времена смотрели как на чудо. Он спасал раненых, считавшихся по тогдашнему состоянию медицинской науки безнадежными. О его смелых операциях сначала писали только в специальной медицинской прессе, а затем заговорили и в газетах, в которых очень неграмотно и с невероятными преувеличениями писали о славных деяниях и чудесных операциях героического доктора, называя его «врачом-чудотворцем».

Но одновременно тем, что происходило в госпитале замечательного врача, начали заниматься и военно-следственные органы. Дело в том, что в госпитале Севелла, где тяжело раненные солдаты, считавшиеся обреченными, выживали, легко раненные никак не выздоравливали. Солдат, получивший ранение в ногу, попадая в другой госпиталь, спустя три — три с половиной месяца был снова в окопах. Если же он попадал с такой же раной в госпиталь доктора Севелла, то через шесть месяцев только-только мог встать на ноги. Из мункачского госпиталя лишь немногие попали на мункачское военное кладбище. Но на фронт не возвращался почти никто. У тех, которых выписывали из госпиталя, либо не хватало правой руки, одной ноги или пальцев, либо было такое хроническое заболевание, которое хотя и не угрожало жизни, но делало счастливого обладателя его негодным для военной службы. Если, по словам солдат, рана на ноге стоила двадцать тысяч крон, то такая болезнь оценивалась ими в миллион.

Военным властям было ясно, что Севелла фабрикует инвалидов, считая, что солдату лучше потерять палец, чем жизнь. Севелла наверняка отдали бы под суд, лишили ранга и приговорили к длительному тюремному заключению, если бы он не был так популярен. В данном случае его дело прекратили тем, что перевели в Унгвар в качестве тюремного врача в надежде, что там он хотя и не станет помощником армии, но, по крайней мере, не будет ей вредить. Но доктор Севелла вскоре нашел способ помогать арестованным солдатам. Те, которые должны были предстать перед судом по тяжелым обвинениям, заболевали за день до судебного разбирательства. Заседание откладывали, и больной быстро выздоравливал. Но как только снова назначали день суда, у больного тут же повышалась температура до 39–40°. Однако в унгварской тюрьме заболевали не только заключенные, но и следователи И прокуроры. Один из военных прокуроров, по фамилии Коллар, которого весь Унгвар прозвал «Гиеной» после того, как он осудил на смерть одиннадцать дезертиров, попросил у «врача-чудотворца» лекарство от пустяковой болезни. Благодаря лечению доктора Севелла он так расхворался, что несколько месяцев пролежал в госпитале, а когда выписался, то был так слаб, что ему пришлось просить полугодовой отпуск.

Волосы доктора Севелла стали уже совсем серебряными. Его худое лицо было все в морщинах. Большие черные глаза все время горели, как в жару. Его тонкие, с длинными пальцами руки нервно дрожали. Заснуть он мог только с помощью люминала.

Когда нас привезли в тюрьму и установили, что у нас нет заразных болезней, он тотчас же устроил так, что мы с Миколой попали в одну камеру. В нашей камере было еще двое арестованных. Один из них был старый знакомый, уйпештский слесарь Липтак. Судебное разбирательство его дела пришлось уже два раза откладывать, потому что перед самым судом он заболевал, и в третий раз потому, что заболел Коллар. Четвертым в камере был берегсасский рабочий-виноградарь, место которого впоследствии занял военнопленный по имени Кестикало.

Камеру нашу кормила с воли няня Маруся, работавшая в кухне гостиницы «Корона». Принося нам что-либо особенно вкусное, она вкладывала записку, в которой сообщала, что это главным образом для «Гезушки».

Всем известно, что заключенные обычно горят от ненависти. Ненавидят они тех, кто их арестовал, но так как излить на них свою злобу они не могут, то придираются к своим товарищам по камере. Наша камера не была исключением. Разница состояла только в том, что мы ссорились не из-за нар, пищи или получаемых изредка контрабандой папирос. Все это мы мирно, по-братски делили между собой. Разногласия между нами — между Миколой и мною — возникли по вопросу о том, как нужно вести себя на допросах у следователя. Когда меня допрашивали, я категорически отрицал все приписываемое мне и ни о чем знать не хотел. Микола же открыто признавался, что сочувствует русским большевикам, и пытался убедить следователя, что это вовсе не преступление, а наоборот, именно этим он по-настоящему служит интересам народов Австро-Венгрии. Когда следователь устроил нам очную ставку, я сказал, что Микола говорит неправду, что он сам обвиняет себя в том, чего даже не понимает. Микола так разозлился, что там же, у следователя, ударил меня кулаком по лицу. За это он получил восемь дней карцера. В течение этих восьми дней мы с Липтаком сговорились о тактике. Липтак уверял наших караульных, что Микола — сумасшедший: он ест грязь, бредит какими-то ужасами и дерется с самим собой. Когда после восьми дней, проведенных в темном карцере, Микола вернулся к нам и узнал, что мы сделали, он стал вести себя действительно как сумасшедший. Он буйствовал, пытался убить меня. Мы с Липтаком с трудом справились с ним.

Миколу перевели в тюремную больницу, где его начал лечить доктор Севелла. Дядя Филипп «наблюдал» за Миколой в течение шести недель. Потом он подал соответствующий рапорт о его состоянии. На основании этого рапорта следователь приказал особой врачебной комиссии выяснить, вменяем ли Микола или нет. Принимая во внимание, что наблюдение за больным было поручено доктору Севелла, это расследование затянулось надолго, и следствие по нашему делу было отложено.

Микола снова находился в нашей камере, деля с нами по-братски пищу и табак, но ни со мной, ни с Липтаком он не разговаривал. Положение это изменилось, только когда к нам в камеру поместили нового товарища — Кестикало, кузнеца из Верецке.

Юха Кестикало родился в Финляндии, в деревне, находящейся на северном берегу Ладожского озера. Как его отец и три брата, Юха был лесорубом и, наверное, остался бы им до конца своих дней, если бы своими огромными кулаками не избил до полусмерти лесного сторожа, пытавшегося изнасиловать деревенскую девушку. За этот поступок Юха попал в тюрьму, а оттуда в Сибирь, где познакомился с людьми, беседы с которыми открыли ему новый путь в жизни. В феврале 1913 года Юха вернулся из ссылки с твердым решением отдать все свои силы революционному движению. В Петербурге ему удалось при помощи товарищей получить работу на заводе, и он включился в подпольную партийную жизнь. В августе 1914 года он был мобилизован. Его ссылки на то, что как финн он не подлежит призыву на военную службу, остались безрезультатными. Пока он старался достать все необходимые для подтверждения своих прав документы, его отправили на галицийский фронт. К тому времени, когда командир его полка наконец решил, что Кестикало действительно невоеннообязанный, и послал распоряжение командиру батальона, чтобы незаконно мобилизованного финна отпустили домой, Юха участвовал уже в четырех боях. А когда командир батальона, согласно полученному распоряжению, отдал приказ о демобилизации Кестикало, Юха уже был ранен и находился в австрийском плену.

Шесть недель пролежал он в военном госпитале в Кракове. Из госпиталя его выписали не потому, что он не нуждался больше в лечении, а потому, что его койка понадобилась для австрийских раненых.

Из госпиталя он попал в построенный на скорую руку лагерь для военнопленных, в грязный, битком набитый людьми барак. Здесь его не лечили, но в течение нескольких недель он выздоровел. Когда он более или менее поправился, фельдфебель из конторы начальника лагеря военнопленных спросил, не хочет ли он поступить на работу, Кестикало не захотел. Тогда его лишили питания. Но так как есть он все же хотел, то вынужден был работать — фабриковать шрапнель.

Мастерская, где работали военнопленные, находилась в полутемном подвале. Все рабочие были из военнопленных, а надсмотрщики — австрийцы и венгры. Жизнь надсмотрщиков тоже была не из приятных — за ними, в свою очередь, следили господа офицеры. Но условия, в которых жили рабочие, были просто отвратительные. Они работали шестнадцать часов в сутки, жили в тесных бараках, кормили их из рук вон плохо.

Задача шрапнели — убивать людей. Первыми жертвами шрапнели являлись те рабочие, которые ее производили. Пленные, работавшие в мастерской, падали от истощения вокруг Кестикало, как солдаты, идущие в атаку против укрепленных позиций пулеметчиков. Их хоронили в братских могилах.

Кестикало избежал такой судьбы только благодаря тому, что вместе с двумя своими товарищами — русским из Сибири и татарином из Крыма — бежал из окруженного колючей проволокой и охраняемого старыми венгерскими дружинниками лагеря. От венгерских солдат беглецы слышали, что в Венгрии много хлеба, и поэтому направились в Венгрию.

Из лагеря они бежали ночью. Утром, когда они отдыхали в глубине леса, у сибиряка началась рвота. Из лагеря он унес с собой холеру. Его товарищи ухаживали за ним три дня и три ночи. Похоронив его, они вдвоем отправились дальше, в Венгрию. Путь был трудный. Приходилось обходить населенные места. Даже в лагере они так не голодали, как в дороге. Исхудалые, ослабевшие, дошли они до Карпат.

Они шли уже по вершинам гор — там, где деревья вытесняются можжевельником, — когда на одном из перекрестков наткнулись на жандармский патруль. Жандармы были близко, о бегстве нечего было и думать.

«Для военнопленного беглеца не бывает безвыходного положения», — подумал Кестикало. Но, может быть, он ни о чем и не думал, а поддался элементарному инстинкту.

Съежившись в комок, он покатился вниз по кустистому, почти отвесному склону горы. Колючие кусты рвали не только его одежду, они основательно раздирали и кожу. Но кости остались целы, и от жандармов он спасся.

В глубине долины, на солдатском кладбище, он передохнул. Придя немного в себя, вспомнил татарина, который, наверняка, попался в руки жандармов.

Недолго думая, Кестикало отправился обратно наверх, на гору. Что он будет там делать один, без всякого оружия, против трех вооруженных жандармов, об этом он вовсе не думал. Он ломал себе голову, как бы ему найти этих чертовых кукол с петушиными перьями. Много часов — добрых полдня — ходил он по лесным дорожкам, но жандармы, которые встречаются всюду, где они не нужны, никогда не показываются, когда их ищешь. Кестикало искусал себе до крови губы и заплакал от злости.

К вечеру он стоял на середине горы и смотрел вниз на ее южный склон. У его ног раскинулась деревня с расположенными в полном беспорядке хижинами. В самом центре деревни была церковь с красной крышей, а над куполом церкви высился желтый медный петух. В окне колокольни торчало трехцветное, красно-бело-зеленое знамя.

— Венгрия!

Трубы крошечных домишек дымились.

«Они готовят ужин», — подумал, глубоко вздыхая, беглый пленный.

В это время в деревне Верецке жили одни только женщины, дети и старики. Почти повсюду, куда бы ни заходил просить кусок хлеба беглец-оборванец, он получал один и тот же ответ:

— У самих нет!

Но почти в каждом доме ему все же давали горсточку вареного овса или жареной кукурузы. Когда же он благодарил, его спрашивали, не лошадиный ли он доктор, случайно, или кузнец?

На эти вопросы, заданные на венгерском, украинском и еврейском языках, Кестикало на международном языке — покачиванием головы — давал отрицательный ответ. Эти повторявшиеся несколько раз вопросы убедили его, что деревня, очевидно, сильно нуждается в ветеринарах и кузнецах, и, предполагая раздобыть таким путем более основательную пищу, Кестикало в одном из домов на вопрос, заданный по-украински, ответил по-русски:

— Я — кузнец.

«В худшем случае меня убьют, когда узнают, что я наврал, — подумал он. — Но я, по крайней мере, еще хоть раз в жизни наемся досыта!»

— Всю свою жизнь был кузнецом, да еще каким! — сказал он, мечтая о горячей пище.

Ценой этой лжи Юха Кестикало получил не только ужин — кукурузную кашу, сваренную на козьем молоке, и овсяный хлеб, — но также и квартиру, одежду и даже семью. И, к большому удивленью Кестикало, выяснилось, что он действительно знает кузнечное дело и разбирается в лошадиных болезнях.

Случилось это так.

Кузнец деревни Верецке — он же и лошадиный доктор без диплома — Андрей Яворин был убит на сербском фронте. Его сын и наследник Иван Яворин умер за короля и императора Франца-Иосифа на итальянском фронте, на берегу Изонцо. Кузница стояла пустой, и жители деревни тщетно искали другого кузнеца, так как кузнецы в то время занимались не подковыванием лошадей, а тем, что умирали за императора.

Нового, «знаменитого» кузнеца, посланного верецкинцам самим богом — венгерским, еврейским или русинским, вероятнее всего последним, так как Кестикало говорил по-русски, — поселили в доме Яворина. Там жила с двумя сиротами молодая вдова Ивана Яворина, урожденная Аксинья Мондьяк, которая была не только вдовой и невесткой кузнеца, но и происходила из семьи кузнецов — она была самой маленькой дочерью кузнеца из деревни Волоц. Эта «самая маленькая» дочь была такого же огромного роста, как и попавший в Верецке финн.

Кестикало наелся досыта и проспал беспробудно двадцать два часа. Проснувшись, он побрился бритвой Ивана Яворина, вымылся в ручье и надел праздничную одежду покойного Ивана, которая для такого высокого парня была немного короткой. Только теперь верецкинцы увидели, что за человек их кузнец!

Народ на Карпатах тоже большого роста, но Кестикало, худощавый, мускулистый, гибкий, был на полголовы выше самого высокого верецкинца. Лицо его было кровь с молоком, глаза широко расставлены и меняли цвет, становясь то голубыми, то серыми. Когда он смеялся, — а Кестикало любил смеяться, — его белые зубы прямо сверкали. А какие у него были кулаки! Если бы знаменитый Михалко — пеметинский медвежатник — не сидел в тюрьме, верецкинцы наверняка послали бы за ним, чтобы он сравнил свои кулаки с кулаками их кузнеца, — и верецкинцы ничуть не сомневались, что их финн не осрамился бы. Трудолюбивая и не очень-то словоохотливая Яворина не находила достаточно слов, чтобы благодарить русинского бога за то, что он послал ее двум сиротам такого хорошего отца.

Таким образом, все было в порядке, если бы распоряжения русинского бога не пересматривались уездным жандармским фельдфебелем Кальманом Шюмеги. Бог послал Кестикало в дом кузнеца, а Шюмеги велел своим жандармам увести его оттуда в уездный арестный дом. Яворина знала, что против распоряжений Шюмеги апеллировать к богу было бы бесполезно. Против распоряжений жандармского фельдфебеля в Верецке можно было обращаться только в одно место — к управляющему имениями графа Шенборна.

В это время фронт отодвинулся к востоку от Львова, и Верецке оказалась вне прифронтовой полосы. Это значило, что царем и богом Верецке опять сделался управляющий графа Шенборна Сабольч Кавашши, который при желании мог велеть выпороть любого крестьянина, даже теперь, спустя добрых шестьдесят лет после отмены крепостного права, а если ему взбредет в голову, то освободить из тюрьмы любого убийцу или разбойника.

Яворина обратилась за помощью к Кавашши. Графский управляющий, вынужденный встать на цыпочки, чтобы трясущейся от подагры рукой ущипнуть щеку Явориной, согласился вырвать бедного финна из рук жандармов. И Кавашши действительно освободил Кестикало, с одной стороны, потому, что имение было заинтересовано, чтобы в Верецке работал хороший кузнец, а с другой — чтобы показать Шюмеги, что у графского управляющего не только власти, но и знаний больше, чем у жандармов всего мира, вместе взятых: Кавашши знал, что финны как-то сродни венграм.

— Эх, господин фельдфебель, этого я от вас, ей-богу, не ожидал! Самый великий из всех венгров, граф Иштван Сечени, уже восемьдесят лет тому назад сказал, что венгры только тогда будут богаты, счастливы и свободны, когда будут кое-что знать. А вы, господин фельдфебель, хотя в общем действительно хороший венгр, все же не знаете даже того, что финны — не враги венгров, а наши кровные родственники. Прибежал этот несчастный финн к нам, своим венгерским братьям, а вы, господин фельдфебель, вместо того чтобы приветствовать его, братски протянуть руку, упрятали беднягу под замок.

Таким образом, Кестикало вышел из-под ареста и получил даже вид на жительство. Он обязан был только являться каждое утро в жандармское управление и бесплатно выполнять все работы, поручаемые ему фельдфебелем Шюмеги. Такую же плату получал он, конечно, и за те работы, которые выполнял для господина управляющего Кавашши, который величал его «дорогой родственник». За работу для графского имения он получал половину обычной платы.

Но Кестикало и так зарабатывал достаточно для себя и семьи Яворина. Только в первые дни он нуждался в том, чтобы Аксюша показывала ему, что нужно делать со сломанной телегой. Спустя два-три месяца он уже сам учил Яворину тонкостям кузнечного ремесла. И к тому времени, когда Яворина понесла крестить первого рожденного в Верецке финна, Кестикало был уже не только превосходным кузнецом и лошадиным доктором, но и хорошим слесарем, монтером и электромехаником.

Верецкинцы очень полюбили Кестикало, которого только в течение очень короткого времени называли «беднягой финном». Скоро уже вся деревня ласково называла его «нашим финном». Но и это имя было недолговечным. Зимой Кестикало стал «помешанным финном».

Как только выпадает снег, деревня Верецке почти совершенно отрезана от внешнего мира. Деревенские жители выходят из своих хижин, отапливаемых краденными в графском лесу дровами или высушенным коровьим пометом, только в случаях крайней необходимости. Например, когда кончатся дрова и надо снова воровать.

Но кузнец-финн был из другого теста. Как только появились первые сероватые снежные облака, кузнец приготовил себе из дуба два длинных узких шеста с загнутыми кверху концами, а когда горы покрылись снегом, он прикрепил их ремнями к ногам и показывал на склоне горы такие фокусы, каких жители Верецке даже во сне не видывали. Он залезал на самую высокую вершину горы, а потом скользил вниз с самой кручи, даже не скользил, а прямо летел вниз, в долину. Но это было бы еще ничего. В самые ужасные морозы — в десять, двенадцать и даже пятнадцать градусов — он ходил с непокрытой головой и, как его ни упрашивала Аксюша, ни за что не соглашался прятать под шапкой свои густые светло-рыжие волосы.

«Невероятно, чтобы кузнец-финн залезал на гору в такой ужасный мороз только для того, чтобы опять соскользнуть вниз», — думали верецкинцы.

Многие предполагали, что у кузнеца не все дома, а более недоверчивые начинали уже перешептываться — нет ли тут какого колдовства?

— Надо выследить, что делает кузнец там, наверху! Холод говорил против этого предложения, любопытство — за.

Верецкинцы выследили кузнеца. И были горько разочарованы.

Кестикало не встречался на вершине горы ни с какими ведьмами. И ничего там не делал. Только смотрел в небо, которое в такие зимние дни бывает то голубым, то свинцово-серым. Потом закрывал глаза и прислушивался к шепоту сосен. Сосны на Карпатах говорят на том же языке, что и в далекой Финляндии.

Наслушавшись вдосталь сказок у сосен, Кестикало опять раскрывал глаза, встряхивал непокрытой головой и, не глядя ни вправо, ни влево, летел вниз, в долину, так что за ним поднималось облако сухого снега. Следившие за ним две верецкинские старушки ругали тех, кто их сюда направил, но еще больше бранили «помешанного финна», который даже с ведьмами не дружит и только для того карабкается на овеянную ветрами вершину, чтобы дурачить набожный мирный народ. Несколько дней вся деревня сердилась на «помешанного финна». Но так как, при всех его странностях, он все же был полезным человеком, а две потерпевшие неудачу старушки были только дармоедками, народ быстро примирился с Кестикало, а старушек до конца жизни называли «ведьмоискательницами». Но летом 1918 года «помешанный финн» сделался и вовсе «сумасшедшим». Правда, ранней весной оказалось, что он заслуживает прозвища «мудрый финн», но позднее…

Весной 1918 года кузнеца-финна позвал к себе начальник уезда. Он пожал ему руку, предложил сесть, дал закурить, а потом неожиданно спросил:

— Не хотите ли поехать домой, в Финляндию?

— Лучше сегодня, чем завтра, — ответил Кестикало.

— Это можно сделать, — сказал начальник уезда.

Потом он многословно объяснил Кестикало, что в Финляндии теперь господствуют «красные бандиты», которых надо прогнать из «страны тысячи озер» или — еще лучше — утопить в одном из озер. Но для этого необходимо, чтобы каждый «честный», «патриотически настроенный» финн принял участие в этом деле. Правительство Австро-Венгрии, верный друг финского народа, готово не только вернуть финским военнопленным, живущим на территории монархии, свободу, но взять на свой счет их поездку домой и выплатить вперед трехмесячное жалованье всем тем, кто захочет участвовать в борьбе против «красных бандитов».

Чем дружелюбнее говорил начальник уезда, тем разочарованнее становилось лицо Кестикало.

— Одним словом, вы отправляетесь через два-три дня, не так ли? — спросил начальник.

— Ни через два-три дня, ни через два-три года! — ответил Кестикало.

Начальник уезда подумал сначала, что ослышался или что Кестикало плохо понимает венгерский язык, но когда тот повторил свой ответ, то не оставалось больше никаких сомнений, что кузнец из Верецке не желает принимать участия в уничтожении «красных бандитов».

— Если не поедешь, — заговорил начальник совсем другим тоном, увидев, что полюбовно ему не сговориться с упрямым кузнецом, — если добровольно не вступишь в финскую армию, я тебя, мерзавец, арестую и даю честное слово, что ты издохнешь с голоду в моем подвале и крысы будут лакомиться мясом с твоих костей, подлый предатель своего отечества!

А так как ни красивые слова, ни угрозы не могли заставить Кестикало согласиться на вступление в финскую белую гвардию, то начальник уезда посадил его под арест. Финн, наверное, погиб бы в подвале начальника Верецкинского уезда, если бы управляющий Кавашши снова не пришел ему на помощь.

За полтора месяца до неожиданного предложения начальника уезда Кестикало затеял большое дело: он решил создать электростанцию с использованием водной энергии ручья. Ручей принадлежал графу, а потому для установки электростанции необходимо было заручиться разрешением от Кавашши. Управляющий Кавашши это разрешение дал, но с условием, что электричество будет принадлежать полностью имению. Ни одной такой электростанции в Подкарпатском крае в то время еще не было. Кавашши не только взял на себя расходы по постройке станции, но достал даже разрешение на поездку Кестикало в Мункач для покупки необходимых для постройки станции материалов.

Три дня провел Кестикало в Мункаче. Жил он у секретаря профсоюза швейников Моргенштерна. О чем три ночи подряд почти до рассвета говорил кузнец из Верецке с мункачским портным — оба умалчивали. Финн покупал материалы в Мункаче, а Моргенштерн везде рассказывал анекдоты о своем госте.

— Представляешь себе, когда финн из Верецке вышел из вагона, какой-то носильщик принял его кулак за чемодан и хотел взвалить его себе на спину.

Моргенштерн знал даже номер носильщика. Слушатели долго смеялись над анекдотом, и никому в голову не приходило спросить, откуда Кестикало знаком с Моргенштерном и почему кузнец-финн останавливался в Мункаче у еврея-портного.

К счастью Кестикало, в момент его ареста электростанция была готова только наполовину.

Кавашши словно влюбился в это затеянное финном чудесное предприятие, стоившее ему почти гроши (большая часть материала была получена из графского имения, а значительная часть работы произведена бесплатно) и за которое по окончании стройки он имел возможность подать живущему в Вене графу внушительный счет. Поэтому Кавашши обратил внимание начальника уезда на то, что если финн из Верецке погибнет, то от этого финская белая гвардия сильнее не станет, а графское имение понесет большую потерю. Начальник уезда, управлявший народом от имени государства или от имени комитата, без всякого сопротивления уступил управляющему и освободил Кестикало, который просидел, таким образом, в темном и сыром подвале, без еды и питья, всего-навсего три дня. Когда он вышел оттуда, то был немного бледен, но в общем здоров и даже весел.

Месяц спустя Кестикало бежал из Верецке. Жандармы прифронтовой полосы поймали его где-то далеко, около Львова. Когда его привезли обратно в Верецке и доставили в имение Шенборна, он был похож на скелет. Его левая нога была сломана прикладом. Правда, затем нога срослась, но Кестикало остался на всю жизнь хромым.

Узнав, что Кестикало не захотел воевать, народ стал называть его «мудрым финном», но когда выяснилось, что Кестикало сам пешком отправился туда, куда не соглашался ехать поездом, с хорошим паспортом, за большие деньги, ему дали прозвище «сумасшедший финн».

Напрасно Аксюша пыталась защищать своего мужа:

— Юха не хотел служить белым. Он хотел пойти к красным.

Разве это не понятно?

Но именно этого тогда никто не понимал. Ведь красный и белый — это же только цвета!

Все же нашлось несколько человек, которые задумались над происшедшим. Если такой умный человек, как «сумасшедший финн», не желает ехать к белым, даже когда его посылают, и стремится к красным, даже когда его удерживают силой, — значит, существует какая-то разница между красными и белыми.

Такого мнения придерживался, по всей вероятности, также и Тамаш Эсе, посетивший в августе 1918 года «сумасшедшего финна». Все знали не только то, что Эсе является потомком легендарного полководца Ракоци Тамаша Эсе, но и то, что бывший тарпинский староста, ставший затем батраком, — опасный социалист, который за последние десять лет четыре с половиной года провел в тюрьмах.

Спустя несколько дней после посещения Эсе начальник уезда опять арестовал Кестикало. Электрическая станция была уже готова, так что судьба кузнеца больше не интересовала управляющего Кавашши.

В уездной тюрьме Кестикало просидел только один день, оттуда его перевезли в унгварскую военную тюрьму. Тюрьма была заполнена до отказа самыми разнообразными людьми, так что общества разбойников с большой дороги не приходилось долго искать; если же кому-либо нравилось делить досуг с изменниками родины, то среди них можно было даже выбирать по своему усмотрению. Но такому числу людей не соответствовало количество пищи. Хотя палач работал не покладая рук, он не мог покончить с таким количеством заключенных. Другое дело — голод… Но Кестикало избег обоих видов смерти. Его дело не дошло до суда, так как судьи были завалены работой. Таким образом, Кестикало не попал в руки палача и избежал голодной смерти, потому что заключенных, находившихся в одной камере с ним, снабжала продуктами с воли женщина по имени Маруся Петрушевич.

Верецкинский кузнец сразу понял создавшееся в камере положение, но долгое время не вмешивался в безмолвную борьбу. Между ним и Миколой чуть ли не с первых минут завязалась тесная дружба. Микола забывал обо всех своих злоключениях, когда верецкинский финн, смешивая украинские слова с венгерскими, рассказывал ему северные легенды — о героях, свергавших престолы богов, а потом, смешивая не только языки, но и темы, о героях, борющихся сейчас в России за свободу. Героев «Калевалы» Кестикало сильно модернизировал, героев же рабочего движения он рисовал чрезвычайно романтически. Но так как действительность, которая была нам известна, пошла дальше всякой романтики, то мы в конечном счете узнавали в сказках нашего нового друга себя.

Кестикало, который был старше нас лет на двенадцать — четырнадцать, обращался с нами как отец с детьми. Мы же во всем признавали его авторитет. Благодаря этому спустя две недели после его появления в нашей камере ему удалось без особого труда положить конец нашей братской войне.

Терпеливо выслушав жалобу Миколы и мою защиту, Кестикало решил так:

— Микола поступил правильно, а Геза — умно. Если Микола поймет, что, имея дело с врагом, мы должны поступать умно, а Геза примет во внимание, что смелым примером мы часто можем раскрывать глаза тысячам людей, — тогда все в порядке. Не скрою от вас, что поступок Миколы мне нравится больше, чем поведение Гезы. Но если бы я попал в ваше положение, я поступил бы как Геза.

Я думал, что Кестикало долго ломал себе голову, пока выдумал эту дипломатическую формулу, и, радуясь тому, что ему удалось восстановить мир между Миколой и мною, в то же время тайком смеялся над нами, не раскусившими его хитрость. Когда же я лучше узнал верецкинского финна, то понял, что он всегда говорит только то, что думает, и всегда поступает так, как считает правильным. Не случайно Микола до самой смерти считал верецкинского кузнеца своим лучшим другом.

Первого ноября 1918 года, когда распалась Австро-Венгрия, двери тюрьмы раскрылись. На следующий же день я вместе с дядей Филиппом уехал в Будапешт.

Общеизвестно, что все течет, все изменяется. Наблюдательный человек знает также, что быстрее и основательнее всего меняется прошлое. Солдат, проводивший на фронте все время в боях со вшами и со своим унтер-офицером и не знавший, отчего он больше страдал — от голода или от постоянного расстройства желудка, — вспоминает дома совсем о другом. Дома он вспоминал, что на фронте был героем, который только и делал, что бил врага. Позднее, когда отгремели пушки, тот же солдат рассказывал удивительные, трогательные истории о том, как он спасал солдат неприятельской армии. Спасал он их дюжинами, сотнями. Потом мой солдат делал еще один шаг вперед и предавался воспоминаниям о том, что в продолжение всей войны боролся против настоящего врага — миллионеров, наживающихся на войне, и против империалистической системы. Врал этот солдат? Да нет. С изменением настоящего изменилось и его прошлое.

Короче говоря, мой рассказ сводится к следующему. Я был всегда там, где случался пожар, наводнение или землетрясение, где неожиданно взрывалась бомба или рушился дом. Я был всегда среди тех, которым везло, — спасшихся с большей или меньшей потерей крови. Я был всегда с теми, которые извлекали уроки из пережитых событий. Разумеется, я не научился не ходить туда, где грозит какое-нибудь наводнение, пожар или землетрясение, но я усвоил раз и навсегда, что не следует удивляться и возмущаться, если даже земля выскользнет из-под ног или на мою голову свалится крыша.

Приехав с дядей Филиппом в Будапешт, я сразу же по горло окунулся в водоворот разнообразной и волнующей жизни. В Будапеште я провел только несколько дней, а затем переехал в Уйпешт, к Липтаку, жившему вместе со своей женой Эржи Кальман у овдовевшего за время войны Эндре Кальмана. Живя у доктора Севелла, я познакомился с социалистами — интеллигентами, целыми ночами спорившими о том, могут ли трудящиеся Венгрии пойти по пути Ленина. Живя у Кальманов, я находился среди рабочих, для которых вопрос заключался уже не в том, по какому пойти пути, а в том, как бы поскорее начать «работу по-русски».

— Ну, Эржи, как, научилась языку эсперанто?

— Трудящихся всего мира объединит не эсперанто, — очень серьезно ответила Эржи на мой шутливый вопрос.

После месячного пребывания в Будапеште и Уйпеште я возвратился по срочному вызову Тамаша Эсе и Миколы в Подкарпатский край. Когда я покидал столицу, Коммунистическая партия Венгрии только что была основана. К тому времени, как я прибыл в Берегсас, успела родиться даже местная берегсасская организация партии. Так быстро мчалась тогда история и так медленно шли поезда. Поездка пассажирским поездом из Будапешта в Берегсас продолжалась в 1914 году десять часов, в 1917 году восемнадцать — двадцать, а в декабре 1918 года я находился в пути между Будапештом и Берегсасом целых двое суток. Больше половины дороги я проехал на крыше товарного вагона. Вскоре пришлось перебраться на другой, так как сломалась ось нашего вагона. Место это было, конечно, не совсем безопасное.

На крыше вагона нас было восемь человек — восемь демобилизованных солдат. Говорили, естественно, о политике. Сидевший рядом со мной гусарский фельдфебель прикрепился солдатским ремнем к чему-то вроде трубы, а я держался за его сапоги. Фельдфебель агитировал за объявление Венгрии колонией Англии.

— Без этого мы пропадем, подохнем с голоду, нас разорвут на куски! Если мы будем с Англией, у нас сразу же появятся деньги, одежда, обувь — все, все, и тогда не румыны, сербы и чехи захватят Венгрию, а мы захватим Сербию и Румынию.

— Венгры должны завоевать только одну страну, — сказал бородатый солдат, державшийся за мою левую ногу, — Венгрию!

— Венгрию хочешь завоевать, парень? — спросил фельдфебель. — А много ты выпил?

— Да, много — воды. Я хочу завоевать Венгрию. Мы должны отвоевать Венгрию — у графов и банкиров. Да!

— Вот что! — как-то неестественно засмеялся фельдфебель. — Ты наелся, значит, русских грибов? Ничего, тебя от них вырвет!

— Венгрию, — заговорил странно одетый солдат (на нем был матросский бушлат и артиллерийские сапоги), — могут спасти только два Д: Доллар и Демократия. Одним словом — Америка. Если Америка поставит нас на ноги…

— Кого она поставит? — орал бородатый солдат.

— Не торопись, брат, все равно опоздаешь! — сказал фельдфебель.

Во время спора неопределенные аргументы вскоре уступили место определенным угрозам. Но до драки дело дошло, только когда поезд был уже на берегсасской станции. Бородатый солдат хорошо рассчитанным ударом ноги отправил с крыши вагона вниз матроса в артиллерийских сапогах.

В Берегсасе я провел только несколько часов, потом поспешил в Мункач. Там был главный штаб. Жил я у портного Моргенштерна.

Это был очень худой человек, немного ниже меня ростом. Руки у него были такие изящные, как будто никогда не видели работы, а его бритое, узкое, темно-коричневое лицо скорее подходило бы какому-нибудь испанскому или итальянскому артисту, чем мункачскому портному. Говорил он очень медленно, низким, зычным голосом.

— Правительство Венгрии дало Подкарпатскому краю автономию. Мы живем теперь не в Подкарпатском крае, а в «Русской Крайне». Это хорошо. Потому что, пока венгерское правительство только обещает раздел земли, мы — на правах автономии — уже делим ее. Таким образом, мы добились того, что венгерский батрак — за русинскую автономию, а русинский помещик — против. Обстановка у нас немного сложная.

Больше всего меня поразило, с каким восторгом Моргенштерн говорил о Миколе. Я очень любил Миколу, но не считал его вождем трудящихся. Когда мы позднее встретились с ним, я понял Моргенштерна. Несколько недель революции сделали его совершенно зрелым, серьезным человеком. Говорил он мало, больше действовал. Он твердо знал, чего хочет, и делал то, что хотел.

— Венгерский министр земледелия протестует против «дикого раздела земли», — сказал он, когда мы с ним встретились впервые. — Значит, мы должны раздать землю быстрее. Вот когда графские земли будут розданы, тогда пусть протестует всякий, кому угодно!

Когда в январе 1919 года в Подкарпатский край спустились через Верецкий проход польские легионеры, Микола стоял во главе отрядов, выгнавших поляков. Из частей этих отрядов он организовал Красную гвардию.

Двадцать первого марта 1919 года Венгрия стала Советской республикой. Подкарпатские помещики, которые до этого были против автономии, так как хотели полностью спасти свои имения, сразу же сделались сторонниками автономии, чтобы спасти, по крайней мере, часть их.

«Отойти от Венгрии!» — было лозунгом венгерских помещиков.

А русинские, венгерские и еврейские батраки и лесорубы были сейчас за Венгрию — за Советскую Венгрию.

Поздно вечером 21 марта мы получили адресованную на имя Моргенштерна телеграмму, в которой нам сообщали, что Коммунистическая партия Венгрии объединилась с Венгерской социал-демократической партией и пролетариат взял власть в свои руки.

Когда пришла телеграмма, меня не было дома. Я делал доклад против социал-демократов в деревне Варпаланка.

Возвращаясь поздно вечером домой, в Мункач, я заметил на улицах оживление. Я не знал, что случилось, но чувствовал, что произошло что-то необыкновенное.

На квартире Моргенштерна меня ожидала записка:

«Приходи тотчас же в городскую ратушу».

В той самой комнате городской ратуши, где недавно еще сидел городской голова, спорили Фоти и Моргенштерн. Они горячились, разговаривали почти как враги. Вокруг них стояли представители профессиональных союзов Мункача.

— Что случилось, товарищи?

Моргенштерн и Фоти ответили одновременно. Моргенштерн с энтузиазмом, почти с благоговением:

— Революция победила! Диктатура пролетариата!

Фоти проговорил мрачно и сердито:

— Коммунистическая партия распущена! Она слилась с социал-демократической.

Даже если бы кто-нибудь спокойно объяснил мне, что именно произошло в Будапеште, я бы, вероятнее всего, и тогда ничего не понял. Но тем не менее я тоже принял участие в спорах. Пока мы таким образом теряли время, на площади перед ратушей собрались трудящиеся Мункача. Их было тысяч пять.

— Кто-нибудь должен выступить перед народом, — сказал я.

Моргенштерн и Фоти почти одновременно ответили:

— Ты будешь говорить, Геза!

— Что говорить?

Ответа я не получил.

Вышел на балкон.

Внизу, в темноте, шумела площадь. Повсюду слышалась русинская, венгерская и еврейская речь. Взволнованные, испуганные и ликующие голоса. То тут, то там кто-нибудь бросал в толпу лозунг:

— Да здравствует диктатура пролетариата!

— Да здравствует Ленин!

На балкон из комнаты городского головы проникал свет. Внизу увидели, что на балконе кто-то стоит. Собравшиеся начали кричать «ура».

— Товарищи!

Площадь постепенно затихла.

— Горячий братский привет победившему русскому пролетариату — Российской Коммунистической партии и ее вождю Ленину!

Я говорил около десяти минут — о Советской России. Ответом на каждую мою фразу были громкие крики «ура». Но о том, что хотел услышать народ, о том, что произошло в Венгрии, я не сказал ни слова.

После меня выступил Моргенштерн. Он кратко изложил, что случилось в Будапеште.

— Да здравствует Венгерская Советская республика! — закончил он свою речь.

Толпа ликовала.

В городе началась массовая демонстрация. Мы пошли обратно в комнату бургомистра. Совещались. Целыми часами спорили о том, что нужно делать. В маленькой комнате теснилось человек тридцать.

Около полуночи к нам в комнату вошли Микола и Эсе.

— Что вы тут делаете? — удивился Микола.

— Совещаемся, — ответил я. — А ты где был?

— Мы заняли вокзал и обезоружили офицеров, — ответил вместо Миколы Эсе.

Несколько секунд Микола молчал, потом заговорил громко, будто выступал перед тысячной толпой.

— Северо-восточная граница Подкарпатского края находится на расстоянии двухсот девяноста километров от юго-западной границы Советской России. Я говорил по телефону с народным комиссариатом Венгерской Советской республики по военным делам. Чтобы нас поддержать, завтра из Пешта отправятся четыре дивизии. Завтра утром мы начнем продвижение на северо-восток, по направлению к Киеву.

— А ты знаешь, как обстоят дела в Будапеште? — обратился к Миколе Фоти.

— Знаю, что у нас под ружьем четыре тысячи семьсот человек, все надежные революционеры — батраки, лесорубы, заводские рабочие. Знаю также, что этого недостаточно. Но если я начну ломать себе голову над тем, откуда мне взять больше, толку от этого будет мало. Зато, если мы начнем наступление…

— Спустя две недели мы сможем пожать руки русским, — перебил я Миколу.

— Через десять дней! — сказал Моргенштерн.

— Давайте не заниматься прорицаниями. Нужно действовать. Да, — обратился Микола ко мне, — народный комиссар по военным делам назначил тебя политическим комиссаром Русинской Красной гвардии.

На заре Русинская Красная гвардия под руководством Миколы пустилась в путь — к востоку. По плану, мункачский, берегсасский и унгварский отряды должны были встретиться в марамарошских Карпатах. С дивизиями, посылаемыми из Будапешта, они должны были объединиться уже на галицийской земле.

Первое сражение произошло 28 марта. Мы разбили два румынских полка. 31 марта на Унгвар наступали сильные чешские части. За два дня город четыре раза переходил из рук в руки. В конце концов он остался в руках чехов. Один из отрядов Русинской Красной гвардии под начальством Моргенштерна возвратился в Мункач для того, чтобы и этот город не перешел в руки чехов. Фоти поехал в Берегсас, чтобы поторопить посылку подкрепления из Венгрии.

Четвертого апреля мы опять разбили румын. В тот день произошло первое наступление чехов на Мункач. Спустя несколько дней чехи и румыны одновременно начали наступление. А помощь из Венгрии все еще не приходила.

В середине апреля Мункач пал.

Спустя неделю чехи были в Берегсасе.

Тридцатого апреля произошло сражение у Намени.

На берегу белокурой Тисы

К заходу солнца битва у Намени кончилась, и началось уничтожение раненых. Стоящая на краю деревни батарея некоторое время еще обстреливала левый берег Тисы, но так как никакого ответа не последовало, и она замолчала. В середине деревни Намень ярко пылала деревянная крыша кальвинистской церкви. Когда огонь был потушен внезапно хлынувшим ливнем, лежащую в развалинах деревню охватила тьма, только время от времени на секунды прорезаемая вспышками молний. Три раза подряд молния ударила во вздувшиеся воды реки.

В продолжавшейся от утренней зари до вечера битве Русинская Красная гвардия потерпела окончательное поражение. Еще около полудня, после шестичасового боя, когда русинам противостояли лишь вдвое более сильные чехословацкие войска, казалось, что победа останется за Красной гвардией. Но вскоре наступающую Красную гвардию атаковали с фланга многочисленные румынские части.

— Противник раз в шесть или семь сильнее нас, — сказал я, не решаясь высказать мысль, что нужно отступать на левый берег Тисы.

Микола Петрушевич энергично отверг мое невысказанное предложение:

— Об отступлении не может быть и речи!

— Нет! — крикнул со страстью седой Тамаш Эсе; стоявший среди одетых в форму членов штаба в своей крестьянской одежде. — Нет, — проревел он снова. — Когда волков теснят, они поворачиваются навстречу собакам!

— Речь идет не о волках и собаках, дядя Тамаш, — начал было я, но заместитель Петрушевича, Янош Фоти, перебил меня:

— С чисто военной точки зрения, может быть, было бы правильно отступить, пока возможно. Но политически такое отступление означало бы самоубийство. Мы обещали народу Подкарпатского края, что будем защищать захваченную у господ землю до последней капли крови. Если мы нарушим слово, то не только осрамимся, но подорвем веру в наше учение, в большевизм. А на это мы не имеем права!

— Хватит разговоров, — вмешался Микола Петрушевич. — Что касается румын, то пока мы ограничимся обороной. Организуем ее вдвоем с Моргенштерном. Наступление на чехов мы продолжим. Руководить им будет Фоти, а с ним пойдут Эсе и Геза.

Проведенное на холме у наменьской церкви совещание кончилось, но никто из членов штаба даже не предполагал тогда, что для подкрепления чехов из Берегсаса в Намень посланы свежие части под командованием французских офицеров.

— Вперед, нищий, вперед, вонючий нищий, вшивый нищий, дорогие мои братья! Бейте, колите подлых буржуйских собак! Только по головам, чтобы не охромели! — гремел в первом ряду идущих в атаку красногвардейцев голос старика Тамаша Эсе.

И длинноволосые русинские, бородатые еврейские и усатые венгерские батраки и лесные рабочие с громкими криками бросились на врага.

А впереди всех, с огромным красным знаменем в руках, — седой Тамаш Эсе.

Около девяти часов ливень прекратился. Только далеко за Тисой изредка гремел гром. Все небо было затянуто облаками. Победители зажгли в центре деревни большой костер. Чешские и румынские солдаты подбирали при свете факелов своих раненых и добивали прикладом раненых красногвардейцев. Санитаров сопровождали наменьские и тарпинские кулаки, получившие разрешение на эту патриотическую работу от самого главнокомандующего, французского генерала Пари.

Кулаки хотели во что бы то ни стало поймать живыми тех, кого больше всего ненавидели. Им хотелось видеть, как будут умирать ненавистные им люди. Они собирались замучить их до смерти: Миколу Петрушевича, Яноша Фоти, Моргенштерна, Гезу Балинта и — против кого они были особенно озлоблены — бывшего тарпинского старосту Тамаша Эсе.

Первым они нашли труп старосты. На теле старого крестьянина не осталось ни одного целого места. Но его большие, грубые крестьянские руки продолжали крепко сжимать древко, с которого было сорвано красное знамя. С седых, доходящих до плеч волос текла дождевая вода, смешавшаяся с запекшейся кровью. Старого бойца узнали по волосам. Недалеко от Эсе лежал труп Моргенштерна. Мункачский портной умер от удара штыком. Остальных кулачье безрезультатно искало до полуночи.

Когда ливень прекратился, я, прятавшийся в ивняке на краю деревни, вытащил из кармана брюк коробку спичек и долго пытался зажечь их. Мне хотелось в последний раз осветить лицо товарища, лежавшего рядом со мной под кустом на мокрой земле. Но так как сырые спички никак не зажигались, я бросил коробку и, ощупав в темноте тело Яноша Фоти, приложил ухо к его сердцу. Я знал, что он мертв.

В Фоти попало пять пуль. Первая угодила в него, когда он наклонился над упавшим Тамашем Эсе. Этой пулей его ранило в руку. Фоти закусил губы, но не застонал, а крикнул:

— Вперед! Вперед!

Вторая пуля попала ему в колено. Он упал и завопил от боли. Но вспомнил он не родную мать, а слова Эсе:

— Вперед, нищий, вонючий нищий, вшивый нищий!..

Боевая цепь расстроилась. Красные отступали с боем, но уже каждый боролся на свой лад.

Я не был в состоянии задержать отступление и, немного отстав от других, взял на руки переставшего кричать Фоти. Изо рта раненого текла кровь. Осколки шрапнели пробили ему легкие.

Когда, спотыкаясь со своей тяжелой ношей, я дошел до самого крайнего дома деревни Намень, отступающие красногвардейцы были уже около Тисы. Деревню от наступавшей большими массами румынской пехоты защищала только одна чрезвычайно истощенная рота. Румыны давно отбросили бы красных, если бы чехи не начали обстреливать Намень из пулеметов. Этот пулеметный огонь мешал продвижению румын и давал возможность усталой роте удерживать в своих руках деревню, пока рассеянная Красная гвардия не погрузится на плоты.

— К реке! — крикнул мне Микола Петрушевич, руководивший обороной.

— Воды! — хрипел Фоти.

Я остановился около большого крестьянского дома, крыша которого была еще цела. Дом показался мне знакомым.

— Воды! Дайте немного воды!

— Там ее много! — сказала молодая женщина, выходя из-за большого шелковичного дерева и показывая на Тису.

Мы с ней с минуту смотрели друг на друга и оба вдруг узнали или, вернее, угадали, кого видим перед собой.

Я был здесь, в доме старосты Варади, двенадцать лет тому назад.

— Илона, дай стакан воды!

— Хватит с тебя воды в Тисе. Хоть захлебнись в ней! Бодри! — крикнула Илона Варади огромному псу. — Бери его!

Я медленно понес дальше умирающего Фоти.

Дойдя до ивняка, опустил его на землю.

Фоти уже не стонал. Его налившиеся кровью глаза смотрели вдаль. Я положил на лоб умирающего руку и закрыл его страшные глаза.

В это время от берега отплыл последний плот.

Я встал и осторожно подошел к краю ивняка. Отсюда мне виден был пылающий на церковной площади, в центре деревни, костер. Огонь освещал готовящихся к ужину чешских легионеров. Несколько румынских полевых жандармов, с факелами в руках, приближались к ивняку.

Стараясь не шуметь, я возвратился к трупу. Наклонился над покойником и, пригладив мокрые волосы Яноша Фоти, поцеловал его холодной лоб. Потом под прикрытием кустов пробрался к Тисе. Снял с ног рваные солдатские башмаки и, когда первый румынский солдат добрался до крайних кустов ивняка, медленно вошел в Тису.

Вода была такая холодная, что, казалось, резала тело. Я инстинктивно сделал шаг назад, к берегу, потом закусил губы и лег. Спрятав лицо в воду, спокойно, размеренно поплыл, поднимая после каждого четвертого движения голову из воды для вдоха.

«Фоти, Тамаш Эсе, Микола, Илона Варади…»

Кровавые картины дня и ночи смешивались со старыми воспоминаниями. На несколько секунд я опять почувствовал себя мальчиком в коротких штанишках, который, сидя под шелковичным деревом, ел зеленые абрикосы и клялся в вечной верности Илоне Варади, девочке в красных чулках.

Все мое тело дрожало от холода. Зубы стучали.

«Надо умереть! — мысленно сказал я себе и тут же ответил: — Не хочу умирать! Нет, не хочу!»

Я лег на спину. Теперь было достаточно время от времени делать слабое движение, все равно — рукой или ногой, и вода несла меня вниз, все дальше и дальше от занятой врагом Намени.

Тучи начали расходиться. Между ними заблестели звезды.

От леденящего холода судорогой свело ноги. Чихая, я выплевывал изо рта воду.

«Все-таки придется подохнуть, а ведь еще столько…»

В этот момент я достиг берега. Низко висящая над водой ивовая ветка ударила меня по лицу. Я инстинктивно ухватился за нее обеими руками и вышел на берег. На четвереньках отполз на несколько метров от реки и улегся под большим деревом. Через несколько минут я уже спал глубоким сном.

Когда я проснулся, солнце высоко стояло на небе. В первый момент я не соображал, где нахожусь, не помнил, как сюда попал, где оставил оружие, башмаки. Потом, вспомнив все, глубоко вздохнул и встал.

Одежда моя была еще влажной, но я уже не дрожал. Земля, совсем мокрая, когда я лег, теперь высохла. Небо ослепительно голубело.

Я был чертовски голоден. Эх, папиросу бы сейчас…

Я взглянул на другой берег — Намени не было видно. Тиса унесла меня далеко от деревни, справа, к северо-востоку, я скорее угадал, чем различил, скрытые туманом берегсасские горы.

На этом берегу виднелась деревня. Готовый на все, я отправился туда.

— Бабушка, — обратился я, остановившись у забора первого крайнего домика деревни, к старушке, которая работала во дворе, — скажи мне, бабушка, кто в этой деревне: красные или белые?

— Венгры! — ответила после недолгого раздумья старушка.

— Я спрашиваю: красные или белые?

— Венгры, приехали ночью из Пешта.

— Из Пешта? А где у вас сельское управление?

Старушка кивком головы указала дорогу.

Теперь я уверенно пошел к центру деревни. Идти пришлось недалеко. Меня остановил красный патруль.

— Откуда и куда?

— Я ищу командира или политкомиссара.

— Волей-неволей найдешь, — ответил начальник патруля, венгерский крестьянин с седоватыми усами. — Ты кто такой будешь и откуда попал сюда?

— Я политкомиссар Русинской Красной гвардии.

— Если в твоем удостоверении написано то же самое, тогда поверим.

— Удостоверения у меня нет.

— Так я и думал. Ну-ка, ребята, возьмите этого комиссара в лакированных сапогах… Бежать лучше и не пробуй, а то хуже будет.

— Папироску дайте.

— Это можно, и огонь ты можешь получить, но если попробуешь удрать, то познакомишься с огнем другого рода, — сказал начальник патруля, показывая пальцем на висящую у него за плечом винтовку.

Командиром красного полка, к которому патруль привел меня, оказался уйпештский слесарь-механик Йожеф Липтак.

— Ты будешь долго жить, Геза, — сказал Липтак, расцеловав меня. — Ты ведь знаешь, что тот, кого, по слухам, похоронили, всегда долго живет. Сегодня ночью и утром я говорил, по крайней мере, с десятью русинами, которые видели, как ты умер.

— Многим русинским красногвардейцам удалось переправиться через Тису?

— Третьей части всего состава. Они находятся на расстоянии получаса ходьбы, в деревне Матэсалка. Нас, — продолжал он после короткой паузы, — послали вам на помощь. Мы очень торопились, но все же опоздали. Сегодня мы ждем новых подкреплений и тогда начнем контрнаступление. Но теперь мы здесь и скоро будем на Карпатах. Пока что тебе надо поесть. Ну-ка, дядя Михай! Давай сюда гуляш для товарища Балинта и — к черту всякие запреты спиртных напитков! — дайте ему кувшинчик вина! Ешь и пей, потом оденем тебя, и ты поедешь верхом в Матэсалка. В шесть часов вечера будешь праздновать Первое мая с русинскими товарищами.

— Сегодня Первое мая! — вздохнул я. — Совсем забыл!

Я всячески старался выглядеть мужественным, как полагается солдату. Но как ни старался, все же не смог сдержать слез. Мне хотелось вновь заняться организацией Красной гвардии, но из этого ничего не вышло. После обеда, когда я должен был выехать на праздник к русинам, мне стало вдруг плохо. Измерили температуру: 39°. Вечером термометр показал еще больше. Я потерял сознание и пришел в себя только спустя восемь дней — в Уйпеште, в госпитале Каройи.

Из госпиталя я вышел 24 июня утром, в тот самый день, во второй половине которого мониторы под красно-бело-зелеными флагами обстреляли красный Уйпешт со стороны Дуная.

На фронте я находился рядом со стариком Кальманом.

— Ну, Геза, — спросил меня старик, когда перестрелка на несколько минут утихла, — не лучше ли было бы тебе избрать какое-нибудь более мирное и выгодное мировоззрение?

— Жизнь прекраснее, чем я предполагал, — ответил я с соответствующим нашему положению и моему настроению пафосом.

— Гм! — Кальман вытер потный лоб большим клетчатым носовым платком. — Если бы сейчас перед тобой появился всемогущий бог и спросил: «Ну, дорогой Балинт, чего бы тебе хотелось?» — что бы ты попросил у него?

— Стакан холодной воды!

Стакан холодной воды я получил. Но не от всемогущего бога, а от Эржи Кальман, пришедшей на передовую линию с огромным кувшином в руках.

Утолив нашу жажду водой, Эржи Кальман, для утоления собственной жажды, схватила винтовку и стала стрелять, но ее тут же убило тремя попавшими ей в лоб пулеметными пулями.

Спустя час я опять находился в госпитале Каройи. У меня извлекли из левого плеча две пули.

В довершение трагикомического сплетения обстоятельств, я вышел из госпиталя, охваченный жаждой борьбы, в тот день, когда Венгерская Советская республика пала.

После трехнедельного странствования — то поездом, то на крестьянских телегах, то пешком — я очутился в Вене.

1 мая 1919 года

После окончания наменьского сражения управляющий имением графа Шенборна, Сабольч Кавашши, добился разрешения тарпинским и наменьским кулакам осмотреть вместе с чешскими и румынскими солдатами поле битвы. Кавашши, которому было около сорока пяти лет, рано постаревший от сытой жизни и множества любовных похождений, Кавашши, который давно считался пожилым человеком и который много времени проводил в постели из-за слабости сердца и сильной подагры, — в бурях последнего года сильно помолодел. Когда габсбургская монархия рухнула и народ Подкарпатского края прогнал из деревень старост и жандармов, Кавашши скрылся в Мункаче, где жил в полном уединении. Но когда в феврале 1919 года в Подкарпатский край пришел через Верецкинский проход отряд польских легионеров, чтобы завоевать для Польши русинские земли, Кавашши появился снова. Он был одним из организаторов армии добровольцев, прогнавших поляков обратно в Галицию. С этого времени Кавашши установил постоянную связь с бывшими офицерами, находившимися в Мункаче и Берегсасе. Когда 21 марта 1919 года в Будапеште была провозглашена пролетарская диктатура, а в Подкарпатском крае Микола Петрушевич, Янош Фоти, Тамаш Эсе, Игнац Моргенштерн и Геза Балинт создали Русинскую Красную гвардию — Кавашши буквально ушел «в подполье». Он жил в деревне Намень, в погребе старосты Варади. Отсюда он поддерживал связи с бывшими офицерами, которые организовали контрреволюцию изнутри, отсюда же он вошел в контакт с внешней контрреволюцией — с наступавшими из Кашши к востоку чехами и подвигавшимися из Марамароша к западу румынами. Тех и других он пригласил от имени патриотов в Будапешт. Вечером 30 апреля он приветствовал — на ломаном французском языке — вошедшего в Намень генерала Пари. Он ел и пил с румынскими и чешскими офицерами, а в полночь ему взбрело на ум приказать наменьским девушкам явиться в церковь, которая служила офицерам рестораном.

Генерал Пари разрешил кулакам убивать, но у них были другие намерения. Им хотелось схватить живыми несколько раненых — пять-шесть «красных бандитов», чтобы как следует «помучить их» — народу в назидание и показать тем самым миру, как подыхают «красные собаки».

— Этого можно, — говорили они, освещая лицо каждого раненого, — и этого тоже.

Остальных приканчивали чешские и румынские солдаты.

Троих «бандитов» нашли мертвыми. Четвертого, Миколу Петрушовича, захватили живым. Пятого искали напрасно.

Микола Петрушевич лежал без памяти на берегу Тисы. Из его трех ран текла кровь. Голова и туловище находились на песке, ноги — в воде. К великой радости наменьских и тарпинских кулаков, он еще дышал. Увидев, что кулаки хотят спасти красногвардейца, один из румынских жандармов с такой силой ударил ногой наменьского кулака Томпу, что тот упал навзничь.

— Хальт! — крикнул Томпа по-немецки.

Чешский солдат, поднявший уже винтовку, чтобы разбить голову раненому, отслужил когда-то так же, как и Томпа, четыре года в австрийской армии. Он инстинктивно повиновался австрийской команде. Когда минутное замешательство прошло, Томпа встал и протянул румынскому солдату свой украшенный бантиками кисет. Кроме него, пожертвовали своими кисетами еще три кулака и этим спасли жизнь Миколы Петрушевича.

К утру все убитые были убраны. Сняв с них одежду и башмаки, их всех одного за другим бросили в Тису. Таким способом чехи и румыны «похоронили» за один час около двух тысяч русинских красногвардейцев. Убитых же чешских и румынских солдат рано утром опустили в братскую могилу. По приказу Пари с похоронами очень торопились. После бурной ночи наступил день Первого мая.

Быстро добив раненых и убрав мертвых, чешские солдаты немедленно принялись за украшение полуразрушенной деревни. Украсили ее французскими и чехословацкими трехцветными флагами и красными знаменами. Так приказал председатель Совета министров Чехословацкой республики.

Премьер Тусар, посылая чешских и словацких солдат против Венгерской Советской республики, подчеркивал, что война ведется за настоящий социализм против «восточного» большевизма. Для того чтобы продемонстрировать эту свою точку зрения, правительство распорядилось, чтобы вся страна, а также и борющаяся за «настоящую» демократию армия отпраздновала день международной солидарности — Первое мая. На фронт выехали агитаторы.

— Хрен редьки не слаще! — говорили, глубоко вздыхая и громко ругаясь, наменьские и тарпинские кулаки, увидев в руках чешских солдат красные знамена.

Староста Варади, в уцелевший каким-то чудом дом которого поместили раненого Миколу Петрушевича, собственноручно сорвал водруженное на крышу дома красное знамя. Чешские солдаты задержали скверно ругавшегося старого крестьянина и повели под конвоем в здание школы, где помещался штаб.

Илона Варади побежала к Кавашши. Графский управляющий ущипнул щечку молодой женщины, но Варади отпустить отказался.

— Значит, и чехи такие же свиньи? Опять то же самое? Значит, и они такие же безбожные разбойники-большевики? — кричала Илона Варади.

— Брось политику, дочь! И главное — не ори. Твой отец дурак и потому заслужил это.

— Но…

— Никаких «но», — перебил ее сердито Кавашши. — Перед таким красным флагом, вывесить который велел французский генерал, я всегда снимаю шляпу и другим рекомендую делать то же самое.

Когда Илона рассказала охранявшим Миколу кулакам, что ей сказал Кавашши, кулаки, в злобе на графского управляющего и на чехов, тотчас же хотели покончить со своим пленником. Жизнь Миколы снова спас Томпа.

— Хальт! — крикнул Томпа по-немецки и, заслонив своим телом лежавшего на полу раненого, стал поучать остальных: — Если собаку выменяли на пса, то мы должны беречь этого мерзавца как зеницу ока. Тогда он может нам пригодиться. Если же управляющий Кавашши — а я так думаю — уважает этот красный флаг потому, что он — не настоящий красный флаг…

— Есть! — крикнул, ударив себя по лбу, кулак Шимончич, служивший четыре года на войне санитаром. — Я уже все знаю! Для того чтобы солдаты не заболевали настоящим тифом, от которого они могут умереть, им прививают какой-то слабый, безвредный тиф, который защищает от настоящего. Так же обстоит дело, наверное, и с этим чешским красным флагом. Его дают в руки солдат, чтобы они не тянулись за настоящим…

— Так и есть! — крикнул Томпа. — Давайте выпьем! А этого мерзавца, — он указал на Миколу, — я потом повешу собственными руками на красном флаге.

— Но сначала немного погладим его, — сказал Шимончич.

— Пей, брат, ней!

Кулаки пили и пели:

Избили старосту Большой дубиной. Лежит наш староста Да под рябиной.

Берег Тисы был занят румынами, которые изредка открывали пулеметный огонь по залегшим на другом берегу красным аванпостам. Румыны стреляли только для виду, вреда своему противнику они не причиняли. Красные же берегли боевые припасы и не отвечали на огонь.

Генерал Пари с тяжелым сердцем распорядился о праздновании Первого мая.

— С военной точки зрения — это легкомыслие, а с политической — просто отвратительная игра, — сказал он.

С приказом Тусара он, разумеется, не считался. Когда один из чешских полковников сослался на приказ премьера, Пари прямо высказал свое мнение:

— Премьер Тусар имеет право приказывать — этого оспаривать я не стану. Он приказывает; кто хочет, будет его слушать, а я не хочу. Господин полковник, я служил когда-то в Марокко. Марокканский султан тоже имел право приказывать. А спросите: кто ему повиновался?

То, что в Намени все же отпраздновали Первое мая, было заслугой Эрне Седлячека. Именно он умудрился заставить Пари отдать такое распоряжение. Потому что Седлячек, после получасового знакомства с генералом Пари, научился обращаться с ним лучше, чем кто бы то ни было другой в Чехословацкой республике. А между тем Седлячек был не французом, а чехом, и не военным, а коммивояжером по продаже пива и — чего он никогда не упускал добавить — политиком. Это был курносый, рыжий господин лет около сорока, с веснушчатым лицом и небольшим брюшком. Одежда его была постоянно пропитана запахом пива и сигар. С 1910 года он числился секретарем брюннской организации и членом центрального комитета союза торговых служащих, считался неплохим агитатором, умевшим прекрасно маневрировать. Председатель центрального комитета союза торговых служащих Клейн немного ревновал к Седлячеку. Поэтому, когда началась мировая война и военное министерство предоставило профессиональным союзам возможность освободить от военной службы незаменимых для них руководителей, Клейн, при составлении списков, о Седлячеке забыл. Седлячека взяли в солдаты, и всю войну он служил фельдфебелем в санитарном поезде.

Когда война кончилась и Чехия сделалась республикой, а несколько чешских правых социал-демократов — министрами, о демобилизованном фельдфебеле забыли все. Чтобы вынудить руководителей социал-демократии заметить его, Седлячек начал на каждом шагу критиковать министров-социалистов. Его жена, торговавшая во время войны продуктами питания и собравшая немного денег, тщетно упрекала демобилизованного фельдфебеля:

— Вместо того чтобы ругать своих более ловких товарищей, ты бы лучше попросил их устроить тебя на какую-нибудь доходную должность.

Но Седлячек не обратился к знакомым министрам, а наоборот, агитировал против них. Расчет его оказался правильным. Его вызвали в Прагу. Клейн разговаривал с ним отечески-дружеским тоном. Седлячек же, вспоминая проведенные в санитарном поезде годы, разыгрывал воинственного солдата. А когда Клейн спросил его, почему он не отдает свои знания и способности на службу молодой республике, Седлячек ответил:

— Бездельничать по-барски в Праге — дело не для меня. Но на мою саблю Чехия может всегда рассчитывать!

— Ты хочешь быть военным? — спросил Клейн с удивлением.

— В этом я действительно кое-что понимаю, — ответил Седлячек.

Седлячек надеялся, что Клейн подкупит его, послав на такое место, где можно будет нажиться, например в интендантство. Но вместо этого Клейн послал неугодного ему человека агитатором в армию, действующую против Русинской Красной гвардии.

Седлячек понял Клейна.

— Если я не поеду, он будет кричать на весь мир, что я трус. Если же я поеду и буду агитировать против большевиков, то скомпрометирую себя в глазах левых.

После краткого колебания Седлячек решил поохать. Но настроен он был воинственно: ему очень хотелось броситься на Клейна, давшего ему на прощание наряду с мудрыми советами рекомендательное письмо к генералу Пари.

Перед отъездом Седлячек собрал подробную информацию о французском генерале и обо всей его жизни. Поскольку прошлым Пари заинтересовались все банки, которым он тотчас же по приезде в Прагу предлагал большие денежные сделки, такого рода информацию было сравнительно нетрудно получить.

Луи-Филипп Пари, генерал французской республиканской армии, кавалер Почетного легиона, родился 11 августа 1872 года в столице острова Корсика, городе Аяччо. Не только в том городе, но, как он часто подчеркивал, даже на той самой улице, где впервые увидел свет император Наполеон I. Отец Луи-Филиппа, Шарль — Филипп Пари, был таможенным чиновником высокого ранга, который, после отстранения от занимаемой должности за некоторые, очень остроумно придуманные, чрезвычайно трудно доказуемые и, главное, очень прибыльные злоупотребления, переехал в Тулон, чтобы там наслаждаться плодами этих злоупотреблений: ничем не нарушаемым спокойствием, обеспеченной жизнью и тем общественным положением и популярностью, которые с этим связаны. Своего единственного, очень подвижного, коренастого, черноволосого сына Луи-Филиппа он отдал в военную школу, ту самую, в которой молодой Наполеон Бонапарт когда-то изучал необходимые для артиллерийского офицера науки. Кое-как окончив школу, молодой Луи-Филипп отслужил два года в одном из марсельских полков и четыре года в верденском артиллерийском полку, затем был послан в Африку, в иностранный легион. Там он получил повышение — стал капитаном, потом майором и рано или поздно, наверное, сделался бы командиром иностранного легиона, если бы не оказался таким большим любителем шуток и если бы некоторые парижские газеты не подняли шума из-за того, что майор Пари за мелкие нарушения дисциплины не только приказал запороть до смерти семерых солдат иностранного легиона, но и арестовал двух французских сержантов.

Вернувшись в Париж отставным майором, Пари начал тратить отцовское наследство на шампанское, женщин и другие не менее дорогие удовольствия. Истратив все свое состояние, он стал делать долги. Когда же и это оказалось невозможным, Пари женился. Он выбрал себе спутницей жизни хорошо сохранившуюся вдову, старше его лет на пять, двоюродную сестру жены тогдашнего председателя совета министров Франции, Кайо. В связи с этим Луи-Филипп Пари был возвращен во французскую армию в чине подполковника и получил назначение в военное министерство. Биржевая игра, которую он вел на деньги своей жены, была настолько удачна, что Пари сумел не только уплатить долги, но даже сколотить небольшое состояние. Тогда он развелся с женой, что ни в какой мере не повредило его военной карьере, — и даже, наоборот, было для него полезно, — так как за это время премьер Кайо вышел в отставку.

В августе 1914 года, несколько уставший от изрядно испытанных радостей жизни, Пари вспомнил, что родился в том же городе, что и Наполеон. Он попросил послать его на фронт. Четыре недели провел он в прифронтовой полосе, потом вернулся в столицу и с тех пор работал в военном министерстве, в отделе военной пропаганды. Когда премьер Клемансо отдал бывшего премьера Кайо под суд по обвинению в измене отечеству, так как Кайо был против продолжения войны и выступал за заключение мира, полковник Пари давал свидетельские показания против своего бывшего родственника и протектора. По этому случаю он и получил орден Почетного легиона. В последний год войны — уже в чине генерала — он состоял комиссаром по снабжению одной из французских армий.

В конце марта 1919 года французское военное министерство отпустило генерала Пари в распоряжение правительства вновь возникшей Чехословацкой республики. В это самое время чехословацкое правительство начало войну против Венгерской Советской республики. Пари приехал в Прагу 1 апреля, а 17 апреля был уже в Восточной Словакии, в городе Кашша. 19 апреля он взял на себя командование армией, оперирующей против Русинской Красной гвардии.

Затаив в душе смертельную ненависть к своей партии, Седлячек прибыл в город Мункач, где думал застать главный штаб. Но в это время Пари был уже в Берегсасе, и Седлячеку тоже пришлось поехать туда.

Гостиница «Хунгария» была занята генеральным штабом. Седлячек вынужден был нанять комнату в более скромной гостинице «Лев». Приложив полученную от Клейна рекомендацию, он письменно попросил у Пари аудиенции. Ожидая ответа, он провел весь день в кафе гостиницы «Лев», куря сигары и попивая вперемежку то пиво, то черный кофе. Из двух кусков сахара, подаваемых к черному кофе, он — по старой привычке — опускал один в карман жилета. Ответа от Пари он так и не дождался.

Кафе, где неделю тому назад работала еще комиссия красных по снабжению детей одеждой, было полно шумливыми берегсасскими гражданами. Лилось вино, и языки развязались. Выпив две-три бутылки вина, каждый берегсасский гражданин начинал вспоминать, что красные хотели его повесить. После четырех-пяти бутылок каждый клялся, что он стоял уже под виселицей и, если бы белые в последнюю минуту не прибыли… Аптекарь Лайош Кишбер, пивший вино с коньяком, после шести бутылок вскочил на стол и, ударяя себя кулаком в грудь, кричал:

— Эти мерзавцы не только хотели меня повесить, но на самом деле повесили! Я висел на веревке пять часов…

Седлячек с нетерпением ждал ответа Пари и каждую минуту смотрел на часы. А так как ответ все еще не приходил, он заказывал все новые и новые кружки пива. Человек, тихо пьющий пиво, был для крикливых, пьющих вино берегсасцев чуждым элементом. Он скоро обратил на себя общее внимание, вызывая подозрение и враждебные чувства.

Первым пристал к нему аптекарь Кишбер, тот самый, который пять часов висел на виселице.

— Если ты пьешь пиво потому, что у тебя нет денег на вино, — сказал Кишбер, пошатываясь у стола Седлячека, — обратись ко мне. Скажи мне так: милый, дорогой, золотой, ваше благородие, прошу тебя покорно…

Тут аптекарь пошатнулся, упал на стол Седлячека и, ухватившись за скатерть, потянул за собой две пивных кружки, несколько чашек из-под кофе и полную окурков пепельницу.

— Нашего Лайоша убивают! Эта свинья, которая пьет пиво… Венгры, не давайте в обиду нашего Лайоша…

Хозяин «Льва» крикнул в открытое окно на улицу:

— Караул! Караул!

Хотя чешский патруль появился быстро, все же он опоздал. Из двух ран на голове Седлячека уже текла кровь. Пьющие вино венгры разбили на круглой рыжей чешской голове одну из пивных кружек.

Патруль взял человек двадцать венгров, которые затем были перевезены в военную тюрьму по подозрению в большевизме. Седлячека отправили в военный госпиталь, где выяснилось, что у него ничего серьезного нет. Ему перевязали голову, благодаря чему Седлячек приобрел определенно воинственный вид.

Доложив французскому и чешскому правительствам о подавлении берегсасского большевистского восстания, генерал Пари пригласил к себе того чеха, о котором сам писал, что он «один устоял против вооруженной красной банды численностью около ста человек».

Генерал не слишком обрадовался, узнав, что раненый — тот самый чешский социал-демократ, письмо которого с просьбой об аудиенции он порвал, сказав: «Очень нам нужны болтающие свиньи». Но Седлячек быстро преодолел антипатию французского генерала к агитаторам. После получасовой беседы Пари знал, что если генерал имеет какие-либо политические поползновения (желает, например, стать диктатором или императором), то ему необходимо заигрывать с левыми, а Седлячеку стало ясно, что всякий, кто хочет иметь хоть какой- нибудь вес в Чехословакии, должен быть франкофилом.

Генерал решил сделаться другом народа и взял Седлячека к себе в качестве политического советника. Седлячека одели в форму рядового пехотинца и выдали кавалерийские сапоги выше колен, со шпорами. По красному значку на груди каждый мог видеть, что он социалист, а по перевязанной голове — что он не из тех социал-демократов, которые ведут войну, сидя в редакциях парижских газет. Во время наменьского сражения он был в Берегсасе, но рано утром 1 мая спешно выехал в Намень. Оратором на празднике Первого мая был, конечно, он.

Все время, пока проходила демонстрация, Седлячек стоял по левую сторону генерала Пари. Когда генерал подносил затянутую в белую перчатку руку к своему кепи с золотым украшением, чтобы приветствовать демонстрантов, Седлячек быстро снимал кепку и, размахивая ею, кричал в толпу:

— Да здравствует наша великая союзница — французская демократия!

— Ура! Ура!

Шагавший во главе шествия коренастый фельдфебель нес огромное французское знамя, старший унтер- офицер — чешское знамя, а капрал — украшенный цветами красный флаг. За ними шел оркестр, играя марсельезу. Потом — по восьми человек в ряд — три роты чешских легионеров. Шествие замыкали идущие в большом беспорядке наменьские кулаки, которые вчера еще ходили в рваных штанах и в ботинках с искривленными каблуками, а сегодня вырядились уже франтами — в сапогах, синих брюках и в жилетах с серебряными пуговицами.

На площади перед церковью стояла сколоченная из досок трибуна, украшенная французскими и чешскими трехцветными знаменами и красными флагами. Вокруг трибуны разместились войска, образуя правильный четырехугольник. Наменьские крестьяне и множество детей сновали за спинами солдат и слушали произнесенный Седлячеком на чешском языке торжественный доклад, из которого они не поняли ни слова. Зато никто не мог отрицать, что у этого «челяка» хорошее горло. Голос его гремел. Было также очевидно, что солдатам слова его очень понравились: когда дежурный старший лейтенант сделал знак, все три роты так долго и громко кричали «ура», что было слышно, пожалуй, в Берегсасе. Седлячек говорил с подъемом, несмотря на то что его слова прерывал треск румынских пулеметов.

Продолжавшуюся полтора часа речь Седлячека молодцевато — в три минуты — перевел на словацкий язык молодой лейтенант, стоявший все время навытяжку на трибуне. После словацкого лейтенанта с речью выступил управляющий графа Шенборна — Кавашши. Он не был оратором, как Седлячек, и воином, как словацкий лейтенант. Все же он справился со своим делом.

— Кто борется против большевиков, будь то валах или челяк, — родные братья, — сказал он.

Это понравилось наменьским хозяевам. Понравилось также и то, как Кавашши представлял новый порядок. Их только удивляло, что Кавашши называл себя и своих слушателей «словацкими земледельцами».

— Пес мой — словак, а не я, — шепнул своему соседу Томпе Шимон Шимончич.

— Раньше твой пес словаком был, а сейчас — ты словак! — ответил Томпа. — Теперь наш черед. Без выгоды Кавашши наверняка не называл бы себя словаком. Умный человек за большие деньги съест даже дерьмо, — и все же останется венгром.

Затем оркестр опять сыграл марсельезу, и на этом официальная часть праздника окончилась. Начались развлечения для народа.

Чешские солдаты показывали гимнастические упражнения. Народ нашел это скучным. Тем больший успех выпал на долю следующего номера. Капрал, работавший в мирное время в каком-то странствующем цирке, попросил куриное яйцо, которое он проглотил на глазах у всего народа, а потом вынул его из носа какого-то чешского солдата. Пять раз глотал капрал яйцо и пять раз снова доставал его. Но шестой раз он ни за что не пожелал повторить свой номер. Говорил, что сыт и что больше яиц у него в желудке уже не помещается.

— Если чехи все таковы, то под их властью цены на яйца будут не высокими, — решил Шимончич. — Пять раз глотать одно и то же яйцо!..

Это привело его в такое грустное настроение, что даже самые лучшие шутки чешского циркача не веселили его больше.

Закончив свои номера, чехи предложили венграм показать свое умение.

Кулаки только этого и ждали.

— Идет! — сказал с достоинством Томпа. — Мы охраняем в доме старосты Варади большевика, мы его приведем сюда и в назидание народу снимем с него живого шкуру.

Один из понимающих по-венгерски словацких солдат перевел слова Томпы.

— Какого большевика охраняют эти венгры? — спросил Седлячек, который для приобретения популярности остался среди зрителей.

— Раненого красногвардейца! — ответил Томпа.

— Он не обыкновенный красногвардеец, — добавил хвастливо Шимончич, — а начальник Русинской Красной гвардии — Микола Петрушевич.

Седлячек был очень заинтересован. Знаменитый пленник!.. Гм… В его мозгу появились сотни великолепных планов. Он еще не знал, как ему лучше использовать такого пленника: что будет выгоднее для него, Седлячека, — большой ли процесс или же трогательный акт помилования, но одно он знал наверняка — на таком пленнике можно нажить себе капиталец.

Сначала Седлячек сам пытался — с помощью переводчика — уговорить кулаков передать пленника военным властям. Но тут все его красноречие оказалось тщетным.

Тогда Седлячек обратился к генералу Пари.

Генерал послал в дом Варади фельдфебеля с четырьмя солдатами. Томпа сказал фельдфебелю, что если он забирает пленника, то пусть вернет, по крайней мере, тот табак, который кулаки отдали ночью за Миколу. Чешский фельдфебель, не понимавший ни слова по-венгерски, считая, что венгры чинят ему препятствия, так ударил Томпу ногой, что тот перекувырнулся три раза.

— Если ты так умеешь кувыркаться, — сказал стонущему Томпе какой-то наменьский куманек, — выступай на площади перед церковью.

Тем временем чешские солдаты уже уложили Миколу на носилки.

По распоряжению Пари, чешский полковой врач промыл и перевязал раны знаменитого пленника.

— Раны опасны, но не смертельны, — докладывал полковой врач генералу. — Весьма вероятно, что при хорошем уходе раненый выздоровеет.

Седлячек успел уже разъяснить генералу, что можно сделать с таким пленником. Из всех его прекрасных планов Пари больше всего понравилась идея большого процесса. Об этом он сказал Седлячеку. Но он умолчал, что, после того как суд приговорит большевистского генерала к смерти, он, Пари, в день своего провозглашения русинским президентом или диктатором намерен помиловать побежденного противника. Он не знал точно, кто именно, но помнил, что не то Цезарь, не то Наполеон, а может быть Александр Великий, когда-то уже поступил подобным образом.

Он отправил раненого в госпиталь берегсасской военной тюрьмы на собственной прекрасной машине, украшенной французским флажком. На той же машине приехал в Берегсас и Седлячек, торопившийся обратно в Прагу, чтобы показаться там с забинтованной головой.

Генерал Пари послал начальнику берегсасского госпиталя с сопровождавшим Миколу солдатом служебную записку, угрожая ему военным трибуналом в случае, если он не вылечит раненого.

«Всерусинское национальное собрание»

После наменьской битвы я оставил родные места. Где я побывал, что делал и что упустил из вида, пока не вернулся домой, расскажу позднее. Так как в первую очередь я намереваюсь писать не о том, что со мной произошло, а составляю хронику о превратностях судьбы моих родных мест, то мне хочется рассказать о событиях, происшедших за время моего отсутствия. Нелегко составить себе картину этих происшествий. Не существует двух людей, которые осветили бы почти одинаково эти события. Нет источника, который не доказал бы, что все другие источники не только ошибочны, но изобилуют преднамеренной фальсификацией. Я завидую писателям, которые в далеком будущем напишут историю и при этом будут жаловаться на то, что в их распоряжении очень мало материала, относящегося к нашей современности. Я располагаю собственноручными записями семнадцати очевидцев. Повторяю, в них нет никаких сведений, которые убедили бы пишущих мемуары. Взять хотя бы мелкий, незначительный вопрос. Семнадцать очевидцев описывают внешность генерала Пари. Восемь из них утверждают, что генерал Пари был высокого роста. Пятеро — что он был среднего роста. Четверо — считают его человеком поразительно низкого роста. По мнению шести мемуаристов, у Пари были длинные, густые волосы. Семь человек, пишущих мемуары, рисуют его с короткими волосами. Четверо считают его лысым. Что касается цвета волос, то можно выбрать людей из имеющихся у меня восьми вариантов.

Шестеро утверждают, что Пари воровал все, что ему попадалось под руку.

По свидетельству одиннадцати мемуаристов, он брал только то, что представляло ценность.

При таких условиях я боюсь использовать находящиеся в моем распоряжении записи. Я пишу свою хронику на основании воспоминаний очевидцев, передавших их мне словесно. Эти воспоминания тоже не совпадают друг с другом, но у меня есть возможность, слушая их, выяснить противоречия и поговорить с очевидцами.

Отчет о «Всерусинском национальном собрании» я написал по рассказам однорукого дяди Фэчке, отечески относившегося ко мне и дружески опекавшего в детстве. Я встретился с ним по моем возвращении в Подкарпатье. Когда, как и почему я возвратился, расскажу дальше. Тут я только остановлюсь на моем первом посещении дяди Фэчке.

Спустя несколько часов после моего возвращения в Мункач ко мне пришел дядя Фэчке. Он был удивительно хорошо одет. Клетчатые брюки, желтые полуботинки, черный пиджак, лиловый галстук, черный котелок, в руках толстая трость.

— Геза, сынок мой дорогой!..

Несколько минут мы посвятили воспоминаниям о наших общих погибших товарищах.

— Что ты скажешь о моей «форме»? — прервал наши воспоминания дядя Фэчке.

— О какой «форме»?

— Разве ты не видишь, как я одет? Геза, Геза, куда девались твои глаза? Где ты живешь? Вероятно, на луне, если не знаешь «форму» тайной полиции.

Дядя Фэчке был сыщиком в политической полиции генерала Пари.

— Я пришел к тебе, чтобы втереться в доверие и шпионить за тобой. Я должен установить, чей ты агент. Красных русских или белых венгров. Может быть, ты русинский националист, польский шпион, румынский агент или словацкий сепаратист. Как видишь, сынок, выбор большой. Тут легко попасть впросак.

— Комическое положение, — сказал я.

— На этом можно заработать, Геза. Если я докажу, что ты венгерский агент, я получу французские франки. Если же ты окажешься русским агентом, то получу валюту еще поценнее.

После того как мы общими силами сформулировали донос, который дядя Фэчке должен был представить начальнику полиции после посещения меня, мой гость, попивая со мной вино, рассказал все, что знал о «Всерусинском национальном собрании».

Начальник больницы берегсасской военной тюрьмы, доктор Новак, пилзенский батальонный зубной врач запаса, получил письмо от генерала Пари и очень испугался. Испугался, так как не знал, что Пари угрожает военным трибуналом всем, с кем имеет дело. А если бы Новак знал это, то все равно испугался бы, потому что французские генералы привыкли угрожать, а пилзенские зубные врачи — пугаться.

Первой мыслью Новака по прочтении письма было чистосердечно признаться, если действительно он предстанет перед военным судом, что хотя он и присвоил 21 700 крон, предназначенных на оборудование госпиталя и питание больных и раненых, но одну треть этих денег передал начальнику берегсасского гарнизона, вторую треть — адъютанту генерала Пари, и, таким образом, только одна треть досталась ему.

Вторично прочитав письмо, он решил перевести опасного заключенного в Унгвар. Он распорядился, чтобы лейтенант-медик снова перевязал раны Миколы. Сам же Новак снова взял из кассы госпиталя три тысячи крон и пошел к коменданту города, чтобы передать ему «полагающуюся» тысячу крон.

Распив с ним коньяк, предназначенный для больных, доктор Новак убедил коменданта, хорошо настроенного вследствие получения денег, что такого видного заключенного, как Микола Петрушевич, нельзя держать в тюрьме, находящейся поблизости от фронта, а необходимо как можно скорее перевести в более надежное место.

Таким образом, пришедший уже в сознание, но все еще очень слабый от сильной потери крови Микола второго мая очутился в Унгваре. Случилось так, что в тот же день прибыл туда и генерал Пари, который в интервью, данном одному из журналистов, заявил:

— Я приехал в Ужгород, чтобы делать мировую историю.

В это время Унгвар назывался уже Ужгородом. Этот маленький городок с восемнадцатью тысячами жителей, вся промышленность которого состояла из кирпичного завода со ста двадцатью рабочими, мебельной фабрики, на которой работало девяносто два человека, и фабрики бумажных мешочков, на которой было занято тридцать две женщины и дети, в один день превратился из незначительного провинциального уголка в столицу проектируемой, но еще не существующей автономной «Подкарпатской Руси». «Мировая история», творить которую Пари прибыл в Ужгород, заключалась в создании этого государства.

Масарик, президент Чехословацкой республики, образовавшейся на развалинах Австро-Венгерской монархии, в конце апреля обратился к народу подкарпатского края с воззванием:

«Согласно священному принципу права народов на самоопределение, вы сами должны решать свою судьбу, дорогие братья. Находящиеся под Карпатами чехословацкие войска не имеют права влиять на ваше решение, — писал президент, — но их долг придать вашему решению должный вес».

Когда на улицах Ужгорода, Мункача и Берегсаса на стенах домов вывешивали чехословацкое воззвание, у генерала Пари в кармане лежала телеграмма французского премьера Клемансо:

«Подкарпатская провинция должна быть во что бы то ни стало включена в состав Чехословакии».

Первым делом Пари было установить для нового государства столицу. Сначала он думал о Мункаче, расположенном в центре провинции и имеющем тридцать тысяч жителей, но потом все же решил вопрос в пользу Ужгорода, потому что ужгородская гостиница «Корона», где он жил, была обставлена значительно комфортабельнее, нежели мункачская «Звезда». Там были лучшие кровати и намного меньше клопов.

Поэтому французский генерал созвал на 4 мая 1919 года «Всерусинское национальное собрание» не в Мункаче, а в Ужгороде.

— Я боюсь, ваше превосходительство, — обратился к Пари советник Лихи, представлявший в Ужгороде чехословацкое правительство, — я боюсь, что ваше превосходительство назначили слишком ранний срок. Сегодня второе мая. До четвертого мы никак не сможем провести выборы.

— О каких выборах вы говорите, господин советник? — проворчал Пари.

— О выборах делегатов Национального собрания.

— Откуда вы взяли, господин советник, что делегаты должны быть выбраны?

— Ведь это само собой разумеется! — проговорил Лихи.

— Для штатского это годится, но для солдата — никак! — ответил Пари. — Как видно, вы не очень-то разбираетесь в политике, господин советник!

Очень белое веснушчатое лицо Лихи покраснело.

— Я удовлетворен своими знаниями, — проговорил он хрипло.

— Вы очень скромный человек, — сказал генерал. — Я не против того, чтобы господа советники, главный советник, профессора и главные профессора вмешивались в военные дела, но политику предоставьте мне. Не забудьте, господин советник, — перешел генерал на более миролюбивый тон, — что я долгие годы служил в Марокко. На основе приобретенного мною там опыта я мог бы созвать Национальное собрание хоть завтра. Но этого я не сделаю, так как хочу, чтобы спортивный зал гимназии, где будет заседать Национальное собрание, был хорошо убран и украшен. И, кроме того, я хочу предоставить вам время, чтобы подготовиться к хорошей речи. Потому что открывать Национальное собрание будете вы. Самоопределение народов… демократия… вечный мир… Вы меня понимаете, господин советник!

Когда, прощаясь, оба господина пожимали друг другу руки, советник Лихи уже улыбался.

Избавившись от Лихи, Пари вызвал к себе Каминского. Ужгородский адвокат Каминский был политическим советником генерала. Этот всегда веселый, громкоголосый адвокат хорошо говорил по-французски. Будучи студентом, он провел в Париже год и, возвратившись оттуда, стал пропагандировать франкофильскую политику в созданном им еженедельнике «Унгвари Хирадо». В 1910 году он выставил свою кандидатуру в депутаты, но получил очень мало голосов. В 1914 году, в день всеобщей мобилизации, он был арестован, и его интернировали как «заподозренного в шпионаже». В лагере интернированных он вскоре стал доносчиком начальника лагеря, усердно выдавая своих товарищей в надежде, что в награду за такие заслуги он будет вскоре освобожден. Но именно потому, что он очень пригодился как доносчик, начальник лагеря не хотел с ним расстаться. Летом 1917 года начальника арестовали, так как он прикарманил казенные деньги, и, таким образом, Каминского освободили. Когда монархия рухнула, Каминский, ссылаясь на годы, проведенные в лагере интернированных, сделался мучеником — самым крикливым мучеником всего Подкарпатского края. Ему удалось получить пост представителя одного из французских химических заводов, а затем благодаря рекомендательному письму завода войти в доверие к Пари и с помощью генерала успешно собирать заказы для своих французских хозяев.

Каминский рекомендовал председателем Национального собрания помещика Элека Бескида, а вице-председателями — себя и Сабольча Кавашши. Пари немедленно послал ординарцев за обоими рекомендуемыми.

Каминский тем временем ознакомил его с ними.

— Не понимаю, был ли в действительности Бескид связан с иностранным бюро русского царя или нет? — нетерпеливо перебил доклад Каминского Пари.

— Не знаю, но это не важно, — ответил Каминский. — Важно, что все думают о нем как о представителе великорусского направления, а следовательно, и как о представителе царской империи в Подкарпатье. А важно это потому, что придает ему вес. Тот, кто надеется на быстрое восстановление царской власти, видит в Бескиде человека будущего.

— Гм…

— Что касается Кавашши, то у него действительно большие заслуги в борьбе против большевизма. Я думаю, за это его нужно наградить постом вице-председателя, он и в самом деле подходит как человек умный и не опасный. Если же он захочет вести самостоятельную политику, мы тут же обезвредим его, заявив, что он венгр.

— Гм…

— Верно. Я чуть не забыл сказать, что Бескид алкоголик и слегка парализован, но не до такой степени, чтобы он не мог работать. Недавно вышла его брошюра «Вечный мир».

— Он сам ее написал? — спросил генерал.

— Не исключена возможность.

— Гм…

Пари нашел, что французское остроумие ударило Каминскому в голову, и решил при случае объяснить ему, что наемник французов — еще не француз.

Бескид и Кавашши прибыли вместе.

— Если ваше превосходительство обеспечит для русинского народа беспошлинный ввоз водки, русинский народ будет вас боготворить как святого, — сказал по-французски тут же после представления Бескид.

Пари бросил удивленный, вопросительный взгляд на Каминского, который, вместо того чтобы понять взгляд генерала, сильно хлопнул Бескида по плечу.

— Правильно, дядя Элек, правильно. Мы будем пить русскую водку и французское шампанское, пилзенское пиво и токайское вино, ямайский ром и шотландское виски. На всем земном шаре не будет страны счастливее Подкарпатья.

После короткого обсуждения русинская конституция была готова. Решили, что Национальное собрание будет состоять из ста двадцати членов — ста четырнадцати русин, четырех венгров и двух евреев. Вокруг евреев разгорелся небольшой спор. Каминский предлагал десять евреев, Кавашши — ни одного. Когда Пари заметил, что Бескид, надев очки, начинает разбирать листки с заметками, готовясь, очевидно, пространно изложить свой взгляд на еврейский вопрос, он решил покончить с этим делом авторитетом своей власти:

— Хватит двух евреев.

— Да, двух евреев нужно иметь обязательно. Этим мы успокоим филосемитов, а с другой стороны, если работа Национального собрания будет неудовлетворительной, то у нас будет кого ругать, — высказал свои соображения Каминский.

Добрая половина намеченных кандидатами в члены Национального собрания русин была греко-католическими священниками. Остальные — либо адвокаты, либо кулаки. Из четырех венгров — два помещика, один пастор, четвертый — Кавашши. Одним из еврейских кандидатов был владелец берегсасского кирпичного завода, Мано Кохут, другим — директор ужгородской сберегательной кассы, Мориц Шебек.

— Четвертого утром, в семь часов, во дворе гимназии должны быть собраны все члены Национального собрания, — закончил совещание генерал Пари.

— Боюсь, — заметил Каминский, — что при наших средствах сообщения очень многие делегаты запоздают.

— Ни один из них не опоздает, — категорически заявил генерал.

Было уже около трех часов ночи, когда генерал остался один в своей квартире в гостинице «Корона». Он ходил в течение нескольких минут взад и вперед по комнате, сизой от сигарного дыма, потом наморщил лоб и задумался. Мысли его были, наверное, приятными, так как он громко засмеялся. Затем нажал кнопку звонка и, когда явился его адъютант, приказал тотчас же разбудить начальника ужгородской военной полиции, майора Скрибу. В ожидании майора Пари выпил две чашки очень крепкого черного кофе и несколько рюмок коньяку. Мысли у него и сейчас были приятные — время от времени он громко смеялся.

— Вот что, господин майор, — сказал Пари извлеченному из постели и, по-видимому, все еще очень сонному Скрибе, — я хочу передать вам список, заключающий в себе сто двадцать имен. У каждого имени указаны профессия и точный адрес. Все перечисленные в этом списке лица должны быть доставлены сюда, во двор гимназии, четвертого мая к шести часам утра. В семь я произведу смотр во дворе.

Майор бегло просмотрел полученный от генерала список.

— Боюсь, ваше превосходительство, что выполнить этот приказ точно к указанному времени будет просто невозможно. Здесь фигурируют жители городов и деревень, расположенных далеко друг от друга, а имеющиеся в моем распоряжении силы так невелики, средства сообщения у нас так примитивны…

— В Русинском крае больших расстояний нет, господин майор. А если имеются затруднения, на то вы и солдат, чтобы суметь их преодолеть. Впрочем, я с вами не спорю. За точное выполнение приказа отвечаете вы лично, господин майор.

Отпустив Скрибу, Пари вспомнил: ведь он не сказал майору, что лица, которых он ждет четвертого мая, не преступники, а члены Национального собрания. Он позвонил, чтобы еще раз вызвать к себе майора, но, пока явился адъютант, уже передумал. По своему опыту в Марокко он знал, что человеку всегда полезно иметь таких союзников, которые боятся его.

«Если Скриба будет обращаться с членами Национального собрания немного грубее, чем следует, это будет только хорошо для дальнейшей совместной работы», — подумал он.

— Ничего не нужно, господин обер-лейтенант, — сказал он своему адъютанту. — Я пойду спать и вам советую сделать то же самое.

Генерал принял большую дозу веронала, лег и через несколько минут уже крепко спал.

В мирное время майор Скриба был старшим лейтенантом в австрийском полку, находившемся в Боснии. Во время войны он служил в австро-венгерской полевой жандармерии, где проявил себя как очень ловкий и энергичный человек. Он работал главным образом по делам чешских «изменников родины», так как хорошо говорил по-чешски. После распада монархии он вступил в чешскую армию, где его использовали по большей части на территории, населенной венграми, так как он хорошо говорил и по-венгерски.

Изучив полученный от генерала список, майор Скриба отметил звездочками на военной карте Подкарпатского края все места, откуда нужно было доставлять людей. Задача его значительно затруднялась тем, что железнодорожное сообщение — в результате войны против Советской Венгрии — было прекращено. Венгерские и русинские железнодорожники отказались работать, чешских же и румынских железнодорожников, которыми их заменили, хватало только для поездов с войсками и военными грузами, да и военные транспорты шли очень нерегулярно и прибывали с большими опозданиями. Все автомобили и лошади находились в распоряжении армии. Майору Скрибе были подчинены только сто двадцать пехотинцев и двадцать четыре кавалериста. Их он и собрал к пяти часам утра.

К этому времени было заготовлено сто двадцать «приказов о приводе», и в пять часов тридцать минут военные полицейские майора Скрибы отправились в путь. Для того чтобы облегчить задачу своим солдатам, Скриба снабдил каждого из них «мандатом», дававшим право не только пользоваться воинскими поездами, но и реквизировать лошадей и повозки. На это Скриба не имел права, но он надеялся, что те, у кого солдаты будут реквизировать, этого не знают, а если даже и знают, то не посмеют сопротивляться военной полиции.

Все отправленные майором полицейские, за исключением шести человек, вернулись в Ужгород на заре четвертого числа. Шестеро, которые не явились к назначенному сроку, — из них двое были посланы в Верецке, двое в Полену и двое в Волоц, — не вернулись вообще. Одного из них впоследствии нашли с перерезанным горлом в канаве шоссейной дороги между Мункачем и Сойвой. Следы остальных пяти совершенно потерялись.

Полицейские привели сто восемь членов Национального собрания. О делегатах Верецке, Полены и Волоца не было никаких известий. Кроме того, не хватало еще шести делегатов. Четверо, узнав, что за ними пришли полицейские, успели удрать. Один из них — Величко из Долхи — больше уже домой не возвратился. Он бежал в лес, где организовал разбойничью шайку, и в течение двух лет так успешно занимался своей новой профессией, что имя его стало известным по всей стране. Жизнь свою он закончил осенью 1921 года на виселице. Делегат Сойвы, поп Дудич, также не прибыл в Ужгород. Когда он увидел приказ о приводе, у него сделался сердечный припадок. Сойвинский врач дал ему справку, что по состоянию здоровья он приводу не подлежит, а фельдфебель сойвинской жандармерии взял на себя ответственность за то, что поп не удерет. Наконец, еще одного делегата — Бодо из Бильке — нельзя было доставить потому, что он находился в румынской тюрьме за спекуляцию валютой.

В шесть часов утра сто восемь членов Национального собрания, выстроившись на большом дворе гимназии в две длинные шеренги, ждали генерала Пари. На левом крыле первого ряда стоял долговязый Каминский, самый высокий из всех делегатов, а на правом второго ряда — греко-католический поп из Берегсаса, ростом в сто сорок четыре сантиметра и примерно такой же ширины, тихо молившийся всемогущему богу, обещая ему все что угодно, если только тот поможет ему еще раз попасть отсюда домой. Позади двух рядов людей лежали мешки и чемоданы, целая гора багажа: предполагая, что их ведут в лагерь для интернированных, делегаты взяли с собой не только продовольствие, но и постельные принадлежности.

— Смирно! Равнение налево! — скомандовал майор Скриба.

Генерал Пари в сопровождении четырех адъютантов и трех высокопоставленных чехословацких офицеров прошел мимо выстроившихся делегатов.

— В открытую дверь, в спортивный зал — марш!

Ряды расстроились. Каждый побежал за своим мешком и чемоданом, и нагруженные делегаты в большом беспорядке, торопясь и мешая друг другу, протиснулись в зал.

Гимнастический зал был тщательно убран. Пол вымыт, стены украшены сосновыми ветками, французскими и чешскими флагами.

У стены напротив входа, на покрытой красным ковром трибуне, стоял длинный стол, а за ним три кресла с высокими спинками. На столе лежал колокольчик, которым во время школьных занятий педель объявлял о начале и конце уроков. Делегаты расположились на поставленных в зале школьных скамьях. Скамьи эти, предназначенные для школьников, не были особенно удобны для взрослых и, в подавляющем большинстве, довольно полных делегатов. Но зато под скамейками было достаточно места для чемоданов и мешков.

Третьего мая советник Лихи не виделся с генералом Пари. Он очень волновался целый день. Манера генерала говорить о воле народа, о священных принципах демократии глубоко обидела, почти возмутила искренно верящего в них человека. Но высказать свое возмущение он не решался, боясь оказаться в смешном положении. Он утешал себя тем, что генерал, вероятно, шутил, потому что нельзя же было предположить, что представитель Французской республики станет высмеивать те принципы, за осуществление которых проливали кровь французы и их союзники.

До мировой войны советник Лихи был ботаником, выдающимся ученым в своей области. Он был приват-доцентом университета и автором нескольких довольно значительных трудов. Политикой молодой профессор начал интересоваться, когда народы габсбургской монархии в течение трех лет проливали кровь и когда через зорко охраняемые границы дошли до Праги слова Вильсона о демократии, праве народов на самоопределение и о Лиге наций… В то время Лихи был готов умереть за принципы Вильсона. Но он не умер, а только мечтал об осуществлении священных идеалов.

Когда габсбургская монархия рухнула, он распрощался с ботаникой и предложил свои услуги чехословацкому правительству. Его предложение было принято. Сначала ему поручали писать информационные письма заграничным научным обществам об историческом, культурном и экономическом праве чехословацкого государства на существование, затем послали в «подлежащий освобождению от красной власти» Подкарпатский край.

Когда генерал сказал Лихи, что он должен будет открывать «Всерусинское национальное собрание», политик из бывших ботаников не поверил, что Национальное собрание соберется к 4 мая, но речь свою он все же приготовил. Его голубые глаза блестели за толстыми стеклами очков, и бледное, веснушчатое лицо краснело, когда он при закрытых дверях декламировал самому себе речь, восхваляющую справедливость и вечный мир.

Хотя третьего вечером Лихи принял порядочную дозу веронала, он все же долго ворочался в постели без сна. Заснув наконец, он спал так крепко, что будильник звонил напрасно. Он ничего не мог сообразить, когда один из адъютантов Пари разбудил его и сообщил, что через двадцать минут он должен открывать Национальное собрание. О том, чтобы побриться и позавтракать, нечего было и думать. Он быстро оделся и, застегивая на ходу пуговицы жилетки, задыхаясь побежал в гимназию.

Пари, вместе со своей военной свитой, ждал его, гуляя взад и вперед по двору.

— Ну вот, дорогой господин советник, — сказал генерал. — Как видите, я выполнил свое обещание. Национальное собрание открывается. Остальное — ваше дело. Ваш долг — убедить представителей русинского народа в том, что Подкарпатский край должен входить в Чехословацкую республику. Я полагаюсь на нас. А если члены Национального собрания станут чинить вам препятствия, то вы можете рассчитывать на мою помощь.

— Надеюсь, ваше превосходительство, вы не думаете повлиять силой оружия…

— Боже сохрани! — перебил Лихи генерал. — Обещаю вам, дорогой господин советник, что членов собрания мы и пальцем не тронем. Насилие против Национального собрания? Что вы, что вы! За кого вы меня принимаете, господин советник?

Лихи немного успокоился.

Когда он вошел в гимнастический зал, часть делегатов, сидя на школьных скамьях, закусывала, распространяя при этом запах чеснока и сала, другие нервно ходили взад и вперед между скамейками. Небольшие группки шепотом совещались. Берегсасский поп разостлал в одном из углов принесенную с собой постель и, сняв ботинки, улегся спать.

Во всем зале осмеливался громко говорить только один человек — Каминский. Громкоголосый адвокат старался убедить собравшихся вокруг него десять — двенадцать человек, что никакой опасности тут нет, что чехи собрали их для того, чтобы они решили судьбу Подкарпатского края. Само собой разумеется, никто Каминскому не верил, тем более что все знали его как самого отъявленного враля в Подкарпатском крае. Все уже давно привыкли называть его за глаза «унгварским Хефером» [32].. Когда Каминский сказал, что он слышал от самого генерала Пари, зачем собрали «наиболее выдающихся представителей русинского народа» в Ужгород, мункачский греко-католические ксендз пригрозил «унгварскому Хеферу» огнем геены. Угроза варпаланского кулака Михока была еще крепче: когда Каминский стал возмущаться тем, что ему не верят, и кричать, что «четвертое мая навсегда будет священным днем для русинского народа», Михок сказал ему:

— Если ты тотчас не закроешь свою грязную пасть, то я сам заткну ее кулаком.

Каминский схватил Михока за горло, а тот, отбиваясь ногами, старался высвободиться из рук «унгварского Хефера». Кавашши стоял у окна и курил сигару. Он был в восторге от генерала Пари.

Бескид сидел на одной из задних парт и записывал что-то. Готовился, по-видимому, к выступлению.

Вошедший в зал Лихи был поражен открывшейся перед ним картиной, похожей на что угодно, только не на Национальное собрание. Он ущипнул себя за руку, чтобы убедиться, не снится ли ему все это, затем схватился за лоб, как человек, которому показалось, что он сошел с ума.

— Господи боже! — воскликнул он.

В этот момент расположившийся во дворе, под большим раскрытым окном гимнастического зала, военный оркестр начал играть марсельезу. Громовые звуки разбудили мирно дремавшего берегсасского попа. «Песня свободы» вызвала у этого протирающего глаза духовного пастыря не особенно приятные воспоминания.

— Кого-то ведут на казнь! — крикнул он и, часто крестясь, стал громко молиться за спасение души приговоренного к смерти человека.

Увидев Лихи, Каминский отпустил хрипевшего и задыхавшегося Михока. «Унгварский Хефер» взял представителя чехословацкой демократии под руку и потащил его на трибуну. Затем глазами дал знак Бескиду следовать за ними.

В тот момент, как музыка умолкла, Бескид поднялся на трибуну. Лихи, все еще не знавший, наяву ли это происходит или во сне, сел в крайнее кресло справа. Бескид уселся на председательское место, указал Каминскому на кресло слева и затем, схватив лежащий на столе колокольчик, стал изо всех сил трясти его обеими руками.

Постепенно весь зал затих, только Михок еще некоторое время ругался. Но вскоре соседям удалось утихомирить и его.

— Братья! — начал Бескид елейным тоном. — Помолимся за тех, кто пожертвовал своей жизнью за свободу русинского народа.

«Он не так глуп, как мне казалось, — думал Кавашши, куривший сигару у окна. — Но что было бы, если бы я спросил его: кто это такие, умершие за свободу русинского народа!»

И Кавашши про себя перечислил все армии, которые воевали за последние пять лет на русинской территории и которые все до одной утверждали, будто воюют именно за освобождение русинского народа.

Кто-то сквернословил по поводу того, что его привезли сюда, другой молился, чтобы выбраться из западни.

— Предоставь слово твоему челяку, — шепнул на ухо Бескиду Каминский.

— Сначала я сам разъясню…

— Нет, так будет нехорошо. Пусть сначала Лихи попросит нас от имени чешского народа, а потом ты, от имени русинского народа, выполнишь его просьбу.

Бескид колебался. Каминский не дождался его ответа и крикнул громким голосом:

— Слово имеет представитель чехословацкого народа, господин советник Лихи!

Услышав свою фамилию, Лихи встал. Тронутый значением этой исторической минуты, он был бледен. Углы его рта дрожали. Он расставил длинные руки, будто хотел обнять все Национальное собрание, весь освобожденный русинский народ.

— Глубокоуважаемое Национальное собрание! — заговорил он очень тихо.

В зале воцарилась мертвая тишина. Кавашши бросил окурок сигары в открытое окно во двор.

— От имени братских чешского и словацкого народов я с любовью приветствую представителей освобожденного русинского народа!

Находившиеся в зале поняли наконец, что собрание, принятое ими за глупую, циничную шутку, является действительностью.

— Значит, мы не арестованы?! — сказал вполголоса берегсасец Кохут.

— На этот раз мерзавец Каминский не соврал! — сказал значительно громче Михок.

— Но тогда зачем же нас привели сюда жандармы? — возмущался берегсасский поп.

— Разве за патриотами нужно посылать жандармов? За представителями русинского народа!

— Разве мы собаки?..

— Разве мы большевики какие-нибудь?

Лихи продолжал говорить. Почти поэтически рисовал он счастливое будущее русин. Не понимая по-русински, он находил, что делегаты высказывают свое одобрение, пожалуй, слишком громкими репликами, и удивился, почему Бескид так сердито трясет колокольчиком. Но воодушевление окрыляло советника, и ни громкие реплики, ни резкий звук колокольчика не могли удержать льющийся из его уст поток слов.

— Мои дорогие братья русины!

Михок был зол, собственно говоря, не на челяка, а на Каминского, обманувшего его тем, что на этот раз он, в виде исключения, не врал. Но поднятую с пола пустую коробку из-под сардин он бросил все же не в Каминского, а в Лихи. Он целился хорошо — коробка ударила прямо в грудь воодушевленного оратора. Но еще лучше метил Томашек из Перечень, попавший большим куском хлебной корки оратору в лицо. Из носа Лихи потекла кровь. Оратор пошатнулся, но продолжал говорить. Однако слов своих не слышал даже он сам.

Одни из сидящих в зале громко хохотали, другие сердито орали, грозя кулаками по направлению председательской трибуны, куда теперь уже густым дождем летели куски хлеба, коробки из-под консервов, луковицы, кости. Каминский спрятался за кресло, Бескид тряс председательским колокольчиком под столом.

Лихи держался, но не долго. Одну минуту он думал о мучениях, но в следующую минуту — уже о бегстве. И если для мученичества у него не хватило таланта, то для бегства его оказалось достаточно. Он определил положение одним взглядом — к двери нельзя было пробраться, к окну — можно.

Он выскочил через окно во двор и через четверть часа был уже у генерала Пари.

Беседа между представителем великой французской демократии и представителем Чехословацкой республики происходила без свидетелей, с глазу на глаз. И хотя Лихи впоследствии очень много рассказывал и немало даже писал о том, что он видел и пережил в Подкарпатском крае, об этой беседе он никогда ни единым словом не упоминал. Но генерал Пари охотно рассказывал в кругу интимных друзей о происшедшей между ним и Лихи дискуссии.

— Представьте себе, — говорил генерал, — этот близорукий профессор, который, если не ошибаюсь, был в то же время антиалкоголиком и вегетарианцем, хотел послать против Русинского национального собрания отряд пулеметчиков и даже артиллерию и броневики. Напрасно я уверял его. «Позвольте, дорогой господин советник, нельзя же воздействовать на членов Национального собрания насилием», — он хотел во что бы то ни стало расстрелять, растоптать несчастных народных представителей. Я вынужден был отпаивать его бромом, чтобы он несколько успокоился. Но даже когда под влиянием брома он чуть не заснул, даже и тогда он не хотел мне поверить, что армия существует не для того, чтобы давить на волю Национального собрания, а для того, чтобы придать должный вес его решениям.

— С тех пор я и говорю, — так обычно заканчивал генерал Пари свои воспоминания, — что самый кровожадный человек — это демократ-пацифист, профессор, которому наступают на мозоль, когда он намеревается спасти человечество.

Лихи напрасно требовал энергичных мер. Пари никак не соглашался применять против Русинского национального собрания насилие. Наоборот, он еще больше усилил отряд, охранявший дверь и окна гимнастического зала, и дал строгий приказ никого туда не впускать, так как никто не имеет права мешать совещанию народных представителей. Правда, солдаты следили не только за тем, чтобы в гимнастический зал никто не входил, но и за тем, чтобы никто не выходил оттуда.

Да и зачем бы членам Национального собрания выходить из гимнастического зала? Пищей и питьем они были обеспечены на несколько дней, у подавляющего большинства имелась с собой и постель.

Так думали члены Национального собрания. Но они ошиблись.

В гимнастическом зале не было одной вещи: того подсобного помещения, в котором нуждается каждый человек. Члены Национального собрания обильно кушали и основательно пили из больших бутылок в плетенках. Не удивительно, что они очень скоро осознали, насколько важным является наличие этого подсобного помещения.

Об отсутствии всего остального можно было забыть при большой дозе сливовицы, — сказал позднее Каминский, вспоминая о Национальном собрании, — но об этом нельзя.

Каминский, впоследствии агитировавший то за, то против чехов, рассказывал, когда оказывался против них, что отсутствию такого помещения, и только этому, нужно приписать то, что Национальное собрание единогласно вынесло решение, сделавшее Подкарпатский край частью Чехословацкой республики.

Воодушевленную резолюцию составили Каминский и Кавашши. Они же были во главе делегации из девяти человек, которая поехала с этой резолюцией в Прагу.

«Ужгород находится в Марокко»

В следующие за наменьской битвой недели Пари отошел от непосредственного руководства армией и занялся большой политикой. Во время войны его деятельность выражалась только в том, что он подписывал посылаемые в Париж сообщения. Интервенцию против Венгерской Советской республики — организацию наступления с востока на эту окруженную со всех сторон маленькую страну — он поручил румынскому генералу Мардареску. Мардареску со своей стороны уполномочил нескольких полковников вести военные дела, сам же занимался грабежом на «очищенной территории». Эту работу он исполнял с большим умением, энтузиазмом и примерной основательностью. Если он посещал какое-нибудь образцовое хозяйство, ни одно животное, ни одна машина не ускользали от его внимания. Если он накладывал руку на какой-либо завод, то на этом месте оставалось одно только заводское здание. Если он попадал в помещичьи усадьбы, то увозил оттуда не только всю домашнюю обстановку, но даже и паркет. И хотя все награбленное он продавал за бесценок через своего агента Андора Молдована, все же нажил огромные деньги на этой «священной войне против большевизма». Половину своей прибыли он добросовестно передавал генералу Пари — на финансирование «идейной борьбы с большевизмом». Таким образом, заключенное с Мардареску соглашение давало Пари не только свободное время, чтобы заниматься политикой, но и обеспечивало также денежными средствами на покрытие расходов его блистательной свиты.

Каминский обратил внимание генерала еще и на другую возможность добывания денег.

— Можно продавать казенные леса.

И Пари продал шведскому спичечному фабриканту значительную часть расположенных в Восточных Карпатах обширных государственных лесов. Против этого никто не стал бы возражать, если бы генерал уступил Каминскому хоть какую-нибудь часть выручки. Но об этом генерал не подумал. Это не пришло ему в голову, даже когда «унгварский Хефер» с недвусмысленной откровенностью попросил у него комиссионные. Пари рассердился на Каминского и откровенно высказал ему свое недовольство. Каминский принял к сведению мнение генерала и — через посредника — сообщил советнику Лихи, что происходит с лесами, являющимися собственностью чешского государства. Лихи, сердившийся со времени Национального собрания на Пари, написал в Прагу соответствующее донесение. В нем он доложил не только о судьбе казенных лесов, но также обо всем, что творил генерал Пари в «освобожденной провинции».

«Пари, очевидно, думает, — писал между прочим Лихи, — что Ужгород находится в Марокко».

Читавшие в Праге это донесение нашли, что разумнее всего — не верить Лихи. Но когда проделки Пари стали широко известны в Праге, пришлось все-таки предпринять кое-что, если не против махинаций Пари, то хотя бы для того, чтобы эти махинации не стали предметом пересудов. Дело в том, что правительство боялось не только своей «великой союзницы» — Франции, но и становящегося все более и более радикальным рабочего движения. Масарик искренно ненавидел коррупцию. Поэтому необходимо было сделать что-нибудь. Но что именно? Что может предпринять чешское правительство против французского генерала, посланного ему на помощь?

К счастью, чешские политики учились в австрийской школе и поэтому знали, что если в каком-либо предприятии надо кое-что сделать и в то же время сделать ничего нельзя, то надо послать полномочного правительственного эмиссара — пусть без какой бы то ни было власти, но зато с большой ответственностью. Чешское правительство назначило полномочным правительственным эмиссаром «по русинскому вопросу» «наменьского героя».

Имя «наменьского героя» носил Эрне Седлячек. Бесспорно, он имел на это полное право. Что наменьскую битву выиграли чехи, было фактом, фактом являлось и то, что Седлячек был в Намени, и никто не мог отрицать, что он вернулся оттуда в Прагу с перевязанной головой. Каждому государству, ведущему войну, необходимы герои, и оно берет их откуда только может.

Но насколько герои нужны во время войны, настолько они неудобны после войны, потому что, пользуясь своим положением, они слишком многое себе позволяют. А правительство, стоящее на шаткой почве, не смеет ничего запрещать им. По общему мнению, в мирное время больше всего бед причиняют глупые герои. Случай с Седлячеком — исключение: при всем желании «наменьского героя» нельзя было назвать глупым, и все же он причинил чешскому правительству гораздо больше неприятностей, чем самый глупый герой. В опубликованной им серии статей, под заглавием «Мои наблюдения на фронте», он резко критиковал не только руководство военными действиями, но и политику правительства. Война, по мнению Седлячека, ведется слишком гуманно. Главной же слабостью политики чешского правительства является то, что она недостаточно согласована с политикой великой союзницы — Франции.

Что можно было на это ответить? Правительство никак не могло сказать чешскому общественному мнению, что оно ведет войну против Советской Венгрии настолько энергично, что сжигает целые деревни, заставляет убивать раненых, вешать даже женщин и детей. Точно так же чехословацкий премьер-министр Тусар никак не мог сообщить чешскому народу о том, что политику чешского правительства диктуют французы и что он, глава чешского правительства, без разрешения посланных в Прагу в качестве «наблюдателей» французских банкиров ни одного шага сделать не может.

Как когда-то римские полководцы по окончании войны возвращались к плугу, так и Седлячек вернулся с поля битвы в кафе. Он проводил там четыре-пять часов в день, играя в домино. В это время он пил пиво и черный кофе, курил сигары и ругал правительство. Один из двух подаваемых ему к кофе кусков сахару он всегда прятал в жилетный карман. В кафе он устраивал все свои делишки как герой и как агент по продаже пива. В качестве героя он давал интервью. В качестве главного агента картеля пилзенских пивных заводов зарабатывал деньги. Много денег. Но это не удовлетворяло его. И сейчас, как перед наменьской битвой, его снова мучила жажда воинской славы — именно потому, что он очень любил деньги, ему хотелось стать военным министром — это выгодное дело в пацифистской республике.

И он, по всей вероятности, добился бы своей цели, если бы постоянно не придирался к Клейну. Чтобы избавиться от «наменьского героя», старый конкурент Седлячека Клейн выдвинул его кандидатом на пост правительственного эмиссара «по русинскому вопросу». Клейн позаботился и о том, чтобы несколько оппозиционных газет энергично потребовали возложения на «наменьского героя» миссии разрешения «трудного и крайне важного русинского вопроса». По настоянию Клейна оппозиционная пресса придавала «русинскому вопросу» очень большое значение и убеждала общественное мнение в том, что «освобожденные русинские братья с полным правом требуют, чтобы вершение их судеб было отдано в энергичные руки «наменьского героя».

Читая статьи, напечатанные «по русинскому вопросу», Седлячек сразу же понял, откуда ветер дует, и придумал очень хитрый план для отражения наглого наступления Клейна, но не мог осуществить его, так как его телеграммой вызвали в Пилзен.

Директор картеля пивных заводов принял своего главного агента очень сердечно.

— Господин Седлячек, вас ждет на русинской земле большая, великая задача, — начал директор.

— Я не знал, господин Новак, что вы интересуетесь политикой.

— Политикой? Бросьте! Меня интересует только пиво да еще театры. Признаюсь, я очень люблю оперетты Легара, Лео Фалля, Штрауса… Поверьте мне, господин Седлячек, как венская оперетта не имеет себе равных, так и пилзенское пиво лучше всяких других напитков в мире. Но мы уклоняемся от темы. Если вы будете полномочным правительственным эмиссаром Подкарпатского края, наш картель избавится от большой опасности.

— Что вы, господин Новак! Много ли можно продать пива в такой нищенской стране, да к тому же пьющей преимущественно вино, — ответил очень раздраженно Седлячек.

— Очень мало. Почти ничего. Но речь идет вовсе не об этом, господин Седлячек. Послушайте меня… Я вижу, господин Седлячек, у вас сигара неважная. Возьмите другую, темную. Это настоящая гаванская. Так, так. Да… Вы знаете, господин Седлячек, что я хороший чешский патриот и хороший республиканец и что в свое время, во время габсбургского режима, я только по принуждению согласился принять титул советника двора. Значит, я от чистого сердца радуюсь тому, что республика освободила Подкарпатский край. Радуюсь этому не только как патриот, но и как скромный работник чешской пивной промышленности. Подкарпатский край означает много леса — стало быть, дешевые бочки для чешского пива, для этого значительного источника национального благосостояния. Но, к сожалению, русинский край таит в себе и некоторую опасность, именно для пивной промышленности. В Подкарпатском крае производится много вина, к тому же очень дешевого. Что станет с чешской пивной промышленностью, что станет с трезвым, трудолюбивым, стоящим на высоком уровне культуры чешским народом, что станет со всеми нами, господин Седлячек, если в каждом пражском и брновском трактире будут разливать дешевое вино? Мы же уподобимся привыкшим к поножовщине и занимающимся большевизмом венграм. Но если вы, как полномочный правительственный эмиссар Подкарпатского края, будете регулировать тамошнее производство вина…

Так получилось, что чешское правительство, по требованию общественного мнения, назначило «наменьского героя» правительственным эмиссаром Подкарпатского края, а Эрне Седлячек под нажимом картеля пивоваренных заводов дал согласие на это назначение. Таким образом, через четыре недели после падения Венгерской Советской республики над «освобожденным» русинским народом властвовали два правителя — французский генерал и чешский агент по продаже пива, бывшие полновластными и независимыми друг от друга господами.

Встреча в лесу

Приехав в Подкарпатский край, Седлячек уже знал, что его посадили на шею генерала Пари в качестве «полномочного эмиссара» потому, что советник Лихи наговаривал в Праге на французского генерала. Узнав об этом, Седлячек по дороге из Праги в Ужгород решил подружиться с Лихи, но, познакомившись с ним, изменил свое решение.

«Сначала нужно сломать хребет Лихи», — подумал он.

Лихи видел в посланном из Праги правительственном эмиссаре своего союзника. Когда, спустя десять дней после прибытия Седлячека, они впервые очутились с глазу на глаз, Лихи многословно и с полной откровенностью информировал Седлячека о господствующих в Подкарпатском крае «марокканских порядках». Седлячек внимательно выслушал длинный доклад воинствующего гуманиста и, тепло поблагодарив его, изложил советнику свою точку зрения, которая сводилась к тому, что как события последних лет подготовили почву для военной диктатуры, так и военная диктатура, в свою очередь, создает предпосылки для подлинно демократического режима. В конце своей не очень ясной речи, которая произвела на Лихи большое впечатление именно своей туманностью, Седлячек указал, что, по его мнению, военная диктатура будет продолжаться лишь до тех пор, пока теоретически образованные сторонники демократии, гуманизма и пацифизма не установят связи с широкими народными массами.

Слушая Седлячека, Лихи одобрительно кивал головой. Затем, когда Седлячек замолк, глубоко вздохнул:

— Да, да, я совершенно согласен с вами, господин правительственный эмиссар. Ваш план превосходен. Затруднение заключается только в том, что у народа нет никакого чутья к «гуманизму и пацифизму». По крайней мере, у живущего здесь народа. Бывали ли вы, господин правительственный эмиссар, в русинской деревне? А я был. Пытался завоевать русинский народ для демократии. Не моя вина, а позор русинскому народу, что моя попытка не имела большого успеха. Со своей стороны я сделал все. Да.

— Когда я впервые поехал в русинскую деревню, — продолжал профессор Лихи таким тоном, словно читал лекцию, — меня приняли за налогового инспектора. Чуть не избили. Во второй раз я, безопасности ради, взял с собой шесть жандармов. И все же я нашел деревню пустой. Дома оказалась только одна старушка. Старая ведьма ожидала нас у церкви, сидя на корточках. Жандармы начали ее расспрашивать. Но так как ведьма по-хорошему говорить не хотела, то жандармы забыли те высокие идеи, ради распространения которых мы приехали в деревню, и сильно отколотили ее. Когда я вырвал старуху из их рук, она была чуть жива. Ведьма поняла, что я ей желаю добра, и тут же стала смотреть на меня иначе. Я передал ей носовой платок, которым она стерла с лица кровь, и тут же попросила у меня несколько крейцеров, чтобы купить свечку, — я забыл имя того святого, которому она собиралась поставить свечку. Используя жандармского фельдфебеля в качестве переводчика, я объяснил, что святые не помогают народу, и обстоятельно изложил ей реакционную сущность религии. Доказал ей, что бедствия народа можно излечить одним лекарством, вернее двумя — гуманизмом и пацифизмом.

— Ты желаешь добра моим односельчанам? — спросила старуха.

— Да, только добра.

— Тогда я тебе скажу, где находятся наши. Скажу, если ты ответишь мне на один вопрос.

Я почувствовал себя так, господин правительственный эмиссар, будто попал в мир народных сказок.

— Отвечу, матушка, как не ответить, — заверял я ее, — спрашивай!

И представьте себе, господин правительственный эмиссар, старая ведьма вытащила обеими руками из дорожной пыли дерьмо и, подсунув к моему носу, осмелилась спросить меня… меня!

— Если ты желаешь добра народу, ответь, в какой руке у меня коровий помет, а в какой лошадиный?

— Эх, — закончил Лихи свою историю, умолчав о том, что сделали жандармы со старухой из народной сказки, — эх, господин правительственный эмиссар, гуманизм является красивым, возвышенным, священным принципом, но народ… народ…

Министерский советник Лихи чуть не плакал. Седлячек хорошо, почти по-отечески утешал его и призывал незадачливого гуманиста проявить выдержку. Он объяснил ему, что пришедшие в Подкарпатский край из другой экономической среды, из другой, более высокой, культуры, чтобы освободить и поднять русинский народ, отставший в результате тысячелетнего иноземного ига, нуждаются для совершения своей исторической задачи в помощи таких людей, которые знают здешний народ и которых знает народ Подкарпатья.

Самым естественным посредником между чешской демократией и русинским народом была бы русинская интеллигенция, — говорил Седлячек. — Но, к сожалению, этими посредниками мы воспользоваться не можем. Русинская интеллигенция, как это ни грустно, не столько хочет помогать нам в осуществлении наших благородных стремлений, сколько использовать нас. Русинская интеллигенция понимает освобождение русинского народа таким образом, что места, которые занимали до сих пор венгерские господа, теперь должны занять русинские интеллигенты. Русинская интеллигенция использовала нас для борьбы против Габсбургов, против венгерских крупных помещиков и против большевиков, а теперь она хочет избавиться от нас.

— Мы должны убедить ее в том…

— Невозможно, господин советник. Никого нельзя убедить в том, что его интересы не совпадают с общими интересами. На русинскую интеллигенцию мы, к сожалению, рассчитывать не можем. Это единственно правильное, возможное разрешение тяжелого для нас вопроса, как бы парадоксально это ни звучало. И, подумав об этом, вы, господин советник, скажете, что я прав. Единственным надежным союзником чешской демократии на русинской земле являются потерявшие свою власть венгерские господа. Выслушайте меня до конца, господин советник. Венгры не могут рассчитывать снова сесть на шею русинского народа в Чехословацкой республике, а если этой надежды у них нет, то они должны выбирать между высококультурной чешской демократией и голодной, отсталой русинской интеллигенцией. Они выберут нас. Сейчас некоторая часть их выдает себя за русин, но самые умные венгры утверждают, что они словаки. Это означает, что они хотят стать нашими близкими родственниками. Я знаю, что они нам не родственники. Но нам надо уважать их стремление к родству и использовать его. Возьмем конкретный пример. Почему считает себя словаком, скажем, этот Кавашши? Потому что он хочет работать вместе с нами, чешскими демократами, и не желает сотрудничать с интригующей против нас русинской интеллигенцией. Вот где решение, господин советник. Мы должны, конечно, зорко следить за тем, чтобы не венгерские господа использовали нас, а мы использовали их. В этом отношении нам безусловно поможет наша более высокая культура и то обстоятельство, что политическая полиция находится в наших руках.

Неделю спустя после этого разговора генерал Пари сообщил Седлячеку, что, по донесениям тайной полиции, советник Лихи чуть ли не целыми ночами ведет переговоры — при закрытых дверях — с Кавашши, который, хотя и называет себя словаком и был одним из вице-председателей Национального собрания, все же является подозрительным, даже очень подозрительным человеком. Особенно подозрителен он с тех пор, как начал часто получать и посылать телеграммы за границу. Телеграммы эти были подозрительны больше всего тем, что на вид в них нельзя было обнаружить ничего подозрительного.

Тайная полиция готовилась к продолжительному расследованию этого дела, но Пари распорядился, чтобы Кавашши тотчас же был арестован. Из полицейского арестного дома Кавашши пытался послать тайком письмо советнику Лихи. В этом письме он называл Пари «марокканским Наполеоном».

Прочтя это письмо, генерал хотел арестовать и Лихи. Седлячеку пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы удержать Пари от этого, по мнению Седлячека, слишком рискованного шага. Пари согласился оставить Лихи на свободе только при условии, если Седлячек вместе с ним подпишет телеграмму, в которой они потребуют от чехословацкого правительства, чтобы Лихи, как крайне подозрительный субъект, был немедленно же отозван.

Телеграмма была послана. Одновременно с ней Седлячек послал Тусару подробный меморандум о положении в Подкарпатском крае. В этом меморандуме Седлячек заступался за Лихи и доказывал, что какие бы факты против Лихи ни были обнаружены, он все же не изменник родины, а просто незадачливый кабинетный ученый, которому не следует заниматься политикой, так как своей политической деятельностью он только вредит стране и губит самого себя. Седлячек с большой теплотой просил премьер-министра Тусара не губить молодого ученого, заслуживающего лучшей доли…

Узнав, что Седлячек спас его в Ужгороде от тюрьмы, а в Праге — от политической смерти, Лихи написал ему длинное письмо, в котором с большим пафосом заверял полномочного правительственного эмиссара русинской земли в своей вечной благодарности.

— Удачно вышло, — ухмыльнулся Седлячек, читая письмо Лихи. — Если и от второго будет так же легко освободиться…

Генерал Пари немного сердился на Седлячека за то, что он дал возможность Лихи бежать, но вскоре — когда эмиссар открыл для него новое поле действий — примирился с ним.

— Вот эта задача по мне! — воскликнул генерал, когда Седлячек обратил его внимание на то, что румынская армия все еще держит в своих руках восточную часть Подкарпатского края, которую она заняла в борьбе с венгерскими большевиками и, согласно указаниям заседающего в Париже Высшего совета, давно уже должна была бы очистить.

Седлячек тонко, но совершенно прямо дал понять Пари, что он, Седлячек, не желает принимать участие в освобождении восточной части Подкарпатского края. Пусть слава достанется генералу. За это он ожидает от своего коллеги-диктатора, что он предоставит ему, старому социалисту, возможность принимать все необходимые меры по обеспечению и благоустройству быта рабочих.

И Седлячек принял быстрые и решительные меры для повышения заработной платы рабочим. Он увеличил плату не всем трудящимся. Пока что он распорядился только о весьма основательном повышении платы рабочим виноградников. Седлячек издал указ о повышении поденной платы рабочим, занятым на виноградниках Берегсаса, Надьселлеша и Тисауйлака, в пятнадцать раз, и в то же время рабочий день был сокращен с двенадцати часов до семи с половиной. Седлячек с полным правом мог утверждать (что он и не преминул сделать в специальном интервью), что заработная плата нигде, никогда, никем еще не была повышена в таком размере. Он позаботился также, чтобы указ не оставался только распоряжением на бумаге. Седлячек объявил, что предприниматель, платящий рабочему плату меньше установленной, или же рабочий, получающий уменьшенную плату, подлежат строгому тюремному заключению.

Это удивительное повышение заработной платы рабочим снова прославило имя «наменьского героя» по всей стране, прибавив к старым лаврам Седлячека новые.

«Герой, защитивший республику, теперь завоевывает республику для трудящегося народа!»

Журналист, написавший эту красивую фразу, неделю спустя спрашивал себя: сам ли он сошел с ума, или весь мир обезумел? «Весь мир, — ответил он себе, — или, по крайней мере, народ Подкарпатского края». Иначе он никак не мог объяснить себе, почему рабочие берегсасских, надьселлешских и тисауйлакских виноградников протестуют и устраивают демонстрации против повышения заработной платы.

— Если народ действует против своих собственных интересов, — заявил Седлячек, — я готов защищать интересы народа и против самого народа.

Демонстрация рабочих виноградников была рассеяна жандармами, и четырнадцать демонстрантов были арестованы.

Владельцы виноградников тоже послали к Седлячеку делегацию с выражением протеста. Седлячек принял их, но не позволил убедить себя в том, что проведенное им повышение заработной платы губит как предпринимателей, так и рабочих, а главное — губит урожай винограда, потому что если рабочий будет получать в пятнадцать раз больше, чем до сих пор, то сбор винограда обойдется во много раз дороже стоимости всего урожая.

Седлячек вежливо, по категорически отверг ходатайство владельцев виноградников. Тогда они послали делегацию в Прагу. Там, с помощью министра Клейна, они добились большего успеха. Седлячеку было дано указание, чтобы в целях определения правильных и справедливых размеров повышения он образовал смешанную комиссию, состоящую из представителей предпринимателей, рабочих и государства. Седлячек повиновался. Указ о повышении заработной платы был выпущен 16 сентября. Указание из Праги было получено 4 октября. Смешанная комиссия, составленная Седлячеком с большой предусмотрительностью, приступила к работе 29 октября. Согласно постановлению комиссии, вынесенному 8 декабря, заработная плата рабочих виноградников должна была быть повышена не в пятнадцать, а только в полтора раза.

В течение этого времени огромная часть урожая винограда осталась несобранной, а большая часть того, что было собрано, сгнила.

За это «наменьский герой» получил признание не только картеля пивоваренных заводов (выразившееся в виде довольно значительной суммы денег), но и печати. Но все же социал-демократическая газета назвала «наменьского героя» «большим идеалистом», а органы банков, приводя многочисленные научные аргументы, доказывали невыгодность для рабочих борьбы за повышение заработной платы: даже если она увенчается успехом, то в первую очередь ударит именно по рабочим, а затем погубит и производство.

«Утопические стремления Седлячека служат ценным доказательством того, что действительными друзьями рабочих являются именно те, кто препятствует осуществлению социалистических экспериментов».

Только газета сочувствовавших большевикам «левых марксистов» «Рейхенбергер Форвертс», выходившая на немецком языке, не считала Седлячека идеалистом.

«Если бы в Праге, — писала она, — кто-нибудь сделал нечто подобное тому, что Седлячек в Ужгороде, его убили бы».

«Это верно, — подумал Седлячек, прочитав газету, — но я знаю то, чего не знают газетчики, — что Ужгород находится в Марокко».

Пока Седлячек таким образом улучшал положение рабочих и прибавлял новые лавры к собранным на поле битвы, Пари занялся завоеваниями. Начал он свои завоевания с того, что письменно предложил генералу Мардареску очистить восточный Подкарпатский край. Вместо Мардареску ответил министр иностранных дел Румынии, причем не генералу Пари, а пражскому правительству, В своем ответе румынский министр разъяснил, что именно на основании точных указаний того постановления Высшего совета, на которое ссылается генерал Пари, румынские войска только тогда будут иметь право оставить восточный Подкарпатский край, когда там будет восстановлена «нормальная политическая жизнь».

Румынское королевское правительство объяснило правительству Чехословацкой Демократической республики, что следует понимать под «нормальной политической жизнью». Самым неприятным для чешского правительства оказался последний пункт ответа, в котором румыны сообщали чехам, что предполагают послать экземпляр меморандума Высшему совету.

По предложению министра Клейна, чехословацкое правительство послало полное тяжелых упреков отношение эмиссару Седлячеку, возлагая на него всю ответственность за то, что в Подкарпатском крае до сих пор еще не восстановлена «нормальная политическая жизнь». Седлячек показал послание своему коллеге по диктаторству, который в ответ на это сказал «наменьскому герою», что хотя он видел много скверного в жизни, но сейчас убедился, что самое скверное — это политика. Вероятно, в этот самый день в голове Пари зародился план, оказавшийся впоследствии решающим для всей его жизни, — план отторгнуть Подкарпатский край от Чехословацкой республики и, объединив его с частью расположенных к северу от Карпат украинских земель, образовать отдельное самостоятельное королевство. Пари даже решил про себя, что будет царем.

Но этот план пришлось временно отложить. Сейчас необходимо было приступить к восстановлению «нормальной политической жизни». Когда Пари получил от Высшего совета указания, не только требовавшие восстановления «нормальной политической жизни», но и разъяснявшие, что именно нужно понимать под этим термином, он целый час бесновался от ярости. Ругался и пил крепкий коньяк, который владелец гостиницы «Корона» специально заказал для него во Франции. А настоящий коньяк, если его много выпить, способен примирить человека со всем, чем угодно, даже с «нормальной политической жизнью». В данном случае коньяк был настоящий и употреблял его настоящий пьяница: генерал Пари умел пить. И если в трезвом виде он не всегда владел своим языком, то, напившись, он всегда знал, что делать. После часовой близости с бутылкой коньяка он послал за Каминским, которого не видел уже несколько месяцев. У «унгварского Хефера» совесть была не совсем чиста. Поэтому, прежде чем отправиться в «Корону», он наполнил чемодан вещами, необходимыми человеку в лагере интернированных. Чемодан он оставил у швейцара гостиницы, сам же поднялся на второй этаж и попросил доложить о нем генералу.

Пари принял его подчеркнуто любезно. Он назвал его «милым другом» и угостил коньяком и сигарой. Как только Каминский закурил, он сразу же приступил к делу.

— Скажите мне, милый друг, во сколько обойдется создание политической партии?

— Это зависит, ваше превосходительство, прежде всего от того, поддерживает ли эту партию политическая полиция или нет. Во-вторых, от того, какой вес должна иметь эта партия.

— Создаваемая партия может, конечно, рассчитывать на поддержку политической полиции. Что же касается вопроса о весе, то нет абсолютно никакой необходимости, чтобы эта созданная нами партия обладала каким-либо весом. А чтобы вам легче было составить смету, я сразу скажу, что сорганизовать нужно будет не одну партию, а штук пятнадцать — двадцать, скажем точно — двадцать. Все двадцать могут рассчитывать на поддержку политической полиции; и ни одна из них не нуждается в том, чтобы иметь какой бы то ни было вес.

— Я не понимаю, ваше превосходительство. Честное слово, по понимаю, — сказал совершенно ошеломленный Каминский.

На этот раз он сказал правду.

Генерал не любил объяснять. Он доверил это дело коньяку. Волей-неволей Каминский начал пить, все время растерянно глядя на висевший на стене портрет Наполеона, словно ожидая от него совета. Спустя полчаса коньяк подействовал. Каминский стал опасаться, что генерал напоил его нарочно, чтобы выведать, о чем он за последнее время думал, что говорил и делал. Поэтому он заявил, что понял, чего хочет от него генерал.

— Замечательный план, ваше превосходительство! Честное слово, прямо-таки делающий эпоху, — лепетал он.

Тогда генерал велел позвать Ходлу, начальника политической полиции, так называемой «канцелярии пропаганды».

— Наздар!

Ходла приветствовал генерала на манер чешских националистов. Это был низкорослый, худой, черноглазый и черноволосый человек, с бритым лицом, хорошо одетый и всегда пахнущий крепкими духами, походивший скорее на учителя танцев и правил приличия, чем на начальника полиции. При габсбургском режиме он в качестве начальника тайной полиции одного из маленьких чешских городишек защищал монархию от чешских националистов, социалистов и прочих «изменников» отечества.

Во время войны ему удалось раскрыть несколько антимилитаристических заговоров. После крушения монархии главные участники этих заговоров не могли доказать, что Ходла — в качестве агента-провокатора — был не только разоблачителем, но и главным инициатором всех раскрытых им антигосударственных организаций. Они не сделали этого только потому, что расстрелянные по приговору военных судов не могли давать свидетельских показаний против своих убийц. Однако Чехословацкая республика, которая почти полностью приняла как наследство полицию габсбургской монархии, не могла использовать достаточно скомпрометированного Ходлу в чешских районах и должна была послать его на периферию, сначала в Словакию, потом в Подкарпатский край.

Ходла был зол на всех: на немцев и на венгров за то, что они не могли защитить Австро-Венгерскую монархию, на чехов за то, что они прогнали Габсбургов, на рабочих за то, что они критикуют Чехословацкую республику. Так как он всех ненавидел, то обращался со всеми даже любезно и терпеливо ждал своего часа.

— Наздар!

Ходла, знавший об обмене нотами между чехословацким и румынским правительствами, тут же понял, для чего понадобились генералу Пари политические партии, и вполне одобрил его план.

За полчаса три господина составили список предполагаемых партий. Каминский вносил предложения, Пари одобрял их, а Ходла протоколировал решения. Когда работа была закончена, Ходла прочел записанное:

1. Чешская республиканская партия.

2. Русинская республиканская партия.

3. Венгерская республиканская партия.

4. Еврейская республиканская партия.

5. Чешская партия реформ.

6. Русинская партия реформ.

7. Венгерская партия реформ.

8. Еврейская партия реформ.

9. Чешская демократическая партия.

10. Русинская демократическая партия.

11. Венгерская демократическая партия.

12. Еврейская демократическая партия.

13. Чешская аграрная партия.

14. Русинская аграрная партия.

15. Венгерская аграрная партия.

16. Еврейская аграрная партия.

17. Чешская промышленная партия.

18. Русинская промышленная партия.

19. Венгерская промышленная партия.

20. Еврейская промышленная партия.

Работая, Каминский усердно пил. Когда работа была готова, был готов и Каминский. Он громко хохотал, потом начал лепетать по-детски:

— Двадцать партий в двадцать раз меньше одной партии… Двадцать партий в десять раз меньше двух партий… Двадцать партий…

— Замолчите! — всерьез рассердился Пари, может быть, потому, что Каминский угадал его мысли, а возможно потому, что пьяный русин снова осмелился острить.

Но Каминский не умолкал.

— Для двадцати партий нужно двадцать программ, — говорил он улыбаясь. — И каждая из программ должна быть красивой, благородной, правильной, лучше всех других. Двадцать программ!..

— Одной программы тоже будет вполне достаточно, — воскликнул рассерженный Пари. — Молчать!..

Предназначалось ли это слово только для Каминского или оно было также и той единственной программой, которую Пари считал нужной для всех двадцати партий, генерал так и не разъяснил.

Каминский затих. Не потому, что ему приказали, а потому, что заснул. Ходла разбудил его и вывел на улицу. Там он передал его полицейскому, чтобы тот проводил адвоката домой.

На другой день Ходла, с разрешения Пари, выпустил Кавашши, чтоб тот помог в деле создания партий. По совету Кавашши, Ходла привлек к делу также и одного из евреев, владельца берегсасского кирпичного завода Кохута.

Все шло как по маслу. Через неделю Ходла уже доложил генералу Пари, что все двадцать партий готовы.

Пари был очень доволен. Но когда Ходла начал информировать его обо всех деталях, генерал заскучал. Ходла сразу заметил, что генерал не интересуется подробностями, и поэтому вторую половину своего доклада смял. Таким образом, генерал не узнал ни того, что венгерские партии уже в день своего основания имели сотни членов, ни того, что у чешских партий, кроме президиума из двенадцати — пятнадцати человек, состоявшего в большинстве из приезжих чешских чиновников и нескольких платных служащих, никаких членов не было.

Даже президиумы пришлось составлять таким образом, что некоторые чешские чиновники были в одно и то же время членами президиума двух партий. Дело в том, что приехавшие в Подкарпатский край из Чехословакии были жандармами, военными, чиновниками или торговцами. Жандармам или военным было запрещено вступать в какие-либо партии. А торговцам не хотелось — они приехали в эту варварскую страну только на короткий срок, чтобы закупить, что возможно, и продать все, что невозможно было продать в метрополии. Тогда Ходла приказал вступать в партии чиновникам и указал каждому, в какую именно. Некоторые вступали в две партии.

Ходла многого ожидал от партий, но ошибся. Он надеялся, что партии начнут издавать газеты, устраивать собрания, организовывать кампании. Таким образом у него скопилось бы изобилие возможностей разоблачать тех, кто преступил дозволенные границы и угрожает безопасности республики. Но Пари не дал разрешения ни на издание газет, ни на устройство собраний, ни на проведение каких- либо кампаний. Так же решительно и ясно, как он приказал основать партии, Пари распорядился, чтобы единственная роль этих партий заключалась в их существовании. Ничего другого им не разрешалось. Своим приказом Пари спас много людей от тюрьмы, тем самым лишив Ходлу возможности спасать республику. Начальник полиции с внешностью учителя танцев не мог простить генералу этот приказ, как не простил партиям, что они никак не пытались его нарушить.

После создания партий Пари послал генералу Мардареску новую ноту. Ответ пришел снова от министра иностранных дел Румынии чехословацкому правительству. Румыны, которые, несмотря на питтсбургское решение, были заинтересованы в том, чтобы любой ценой удержать за собой марамарошские соляные копи, упорно «боролись» за права народов Подкарпатского края. В своей второй ноте они ссылались на невыполнение Чехословакией питтсбургского соглашения, которое гарантировало для Подкарпатского края автономию внутри Чехословацкой республики.

Прочитав копию ответной ноты, генерал Пари снова вспомнил, что родился в том же городе, даже на той же улице, где увидел свет покоритель мира Наполеон. Теперь он уже знал, каким образом нужно сделать из Подкарпатского края самостоятельное государство. Первый шаг к этому — автономия, за которую русинский народ должен будет благодарить его. Потом…

В этот день генерал долго стоял в излюбленной позе Наполеона перед несколько потускневшим зеркалом в лучшем номере гостиницы «Корона».

О своих планах он, конечно, умалчивал, но то обстоятельство, что генерал не возмущался, получив румынскую ответную ноту, что он не грозил румынскому правительству тюрьмой и виселицей, было для Седлячека вполне достаточным. Когда, беседуя с ним, Пари осторожно стал расспрашивать, кем назначается губернатор автономной провинции, Седлячек сообразил уже все.

— Не знаю, будет ли стоять во главе автономного Подкарпатского края губернатор или президент. Но если Подкарпатский край получит автономию, то его главу, — как бы он ни назывался, — никто не будет назначать, его будет выбирать народ.

Из ответа Седлячека генерал понял, что должен сделаться популярным. Он вспомнил прочитанный в детстве рассказ о том, как Наполеон покорил однажды сердца населения одного из завоеванных городов тем, что, встретив на улице плачущего ребенка, утешил его куском шоколада. Пари тут же приказал своему адъютанту закупить три центнера шоколада.

Он дал приказ Ходле собрать в воскресенье, к двенадцати часам дня, на главную площадь всех детей Ужгорода. Окруженным цепью солдат детям генерал собственноручно раздал три центнера шоколада, доставленные на военном грузовике.

Но это было лишь первым этапом кампании, предпринятой Пари для завоевания сердец народа. Второй этап был еще более величественным.

На той самой площади Масарика, где он совершил раздачу шоколада, генерал велел воздвигнуть высокую дощатую трибуну. Трибуна эта была разукрашена французскими и чешскими флагами. Генерал приказал Ходле собрать двадцать пять человек, которые должны были обратиться к нему со своими просьбами, но лишь с такими, удовлетворение которых не стоило бы денег.

— Этих просителей я буду выслушивать на трибуне лично и собственноручно накладывать на каждое прошение резолюцию: «удовлетворить», — сказал Пари.

В восторге от такого плана, благоухающий начальник полиции, у которого было очень острое деловое чутье, не только выполнил приказ Пари, но перевыполнил его — вместо двадцати пяти просителей перед лицом доброго генерала предстали двадцать шесть. Из них двадцать пять были сыщиками или полевыми жандармами, переодетыми в штатское платье, а двадцать шестая была старая русинка, одежда которой распространяла сильный запах кухни.

Одетый в парадную, шитую золотом форму, генерал на одну минуту зажал нос от кухонного запаха, но тут же улыбнулся.

«Замечательный человек этот Ходла!» — подумал он.

Чтобы продемонстрировать знаменитую французскую вежливость, Пари отвесил глубокий поклон высокой, но немного горбившейся старухе, которую величал «мадам». Затянутой в белую перчатку правой рукой он взял из коричневой руки старухи ее немного помятое прошение и, для того чтобы пахнущая кухней женщина как можно скорее сошла с трибуны, даже не стал его внимательно читать, а быстро наложил резолюцию: «Исполнить немедленно» — и сделал знак адъютанту поставить рядом с его подписью печать.

Возвращая старухе прошение и прощаясь с «мадам», распространяющей запах кухни, генерал приложил руку к козырьку.

Спустя четверть часа моя няня Маруся передала приказ генерала Пари начальнику военной тюрьмы.

Таинственный незнакомец, надоумивший няню Марусю обратиться с просьбой к генералу Пари и помогавший ей во всем, облегчил, очевидно, дело и в военной тюрьме. Миколу выпустили без всяких возражений и необычайно быстро. Таинственный незнакомец, подготовивший все это дело по поручению Ходлы, сговорился с няней Марусей о том, что Микола прямо из тюрьмы отправится на вокзал и уедет — через Чоп, Кашшу, Братиславу — в Вену. В Чопе, по поручению Ходлы, Миколу ждали четыре сыщика. Побегом Миколы Ходла хотел доказать, что большевики в Подкарпатском крае опять оживили свою работу, а арестом Миколы — что Ходла охраняет республику сильной рукой.

В Чопе четыре сыщика долго поджидали Миколу, но напрасно. Пятый сыщик, задача которого заключалась в том, чтобы сопровождать (конечно, незаметно) знаменитого большевика от тюрьмы до Чопа, также не появился в полицейском управлении, как и Микола в Чопе. Этого сыщика — сына верецкинского русина — Ходла увидел только мертвым через десять месяцев, после восстания в Лавочне. И только тогда он узнал, что этот сыщик не по поручению полиции следил за большевиками, а по поручению большевиков — за полицией.

Выйдя из тюрьмы на улицу, няня Маруся и Микола повернули не направо — по направлению к вокзалу, а налево, и через узкий переулок вышли на берег реки Унг.

Там стояла крестьянская телега.

Сидевший на козлах крестьянин был одет в широкую шубу. Лица его почти не было видно под опущенной на глаза черной бараньей шапкой. Он спокойно курил трубку.

После того как няня Маруся взглянула кучеру в лицо и тот что-то пробормотал, она и Микола быстро влезли на телегу.

— Живо, Кестикало! Живо! — шепнула няня Маруся.

Генералу Пари было очень неприятно, что замечательное проявление милости на площади Масарика имело такое скандальное последствие. Он велел вести самое строгое расследование и примерно наказать виновных. Вести следствие он поручил, конечно, Ходле, развившему невероятную активность с целью выяснить, кто привел в числе прочих просителей «старую ведьму». Расследование осталось безрезультатным. Но о том, как много политическая полиция сделала для выявления виновных, Ходла говорил генералу так длинно и скучно, что Пари в конце концов приказал оставить его в покое «со всей этой глупостью». Ходла повиновался.

Борьба за популярность была, таким образом, на время прервана. Но через несколько дней она возобновилась. Когда генерал узнал, какой успех имел Седлячек в прессе, он немного пожалел, что не вовлек агента по продаже пива в свою кампанию по созданию партий. Теперь он стал опять советоваться с ним по всем вопросам. Только о деле Петрушевича генерал хранил полное молчание. Об этом деле заговорил Седлячек.

— Произошла ошибка, — сказал Седлячек. — Ошибка, исправить которую уже нельзя. А раз ее нельзя исправить, то ясно, что нужно делать: отрицать, что ошибка является ошибкой. Петрушевич бежал? Глупо сделал! Если бы он не убежал, мы сами отпустили бы его. Ведь в Подкарпатском крае никого не преследуют за политические убеждения.

— Никого! — с энтузиазмом согласился генерал.

Два дня спустя Пари и Седлячек обратились к председателю чехословацкого совета министров Тусару с общим меморандумом, в котором разъясняли, что теперь, много месяцев спустя после падения Венгерской Советской республики, когда в Венгрии свирепствует белый террор, актуальной опасностью для Подкарпатского края является не рабочее движение, а оживление движения венгерских шовинистов. Рабочее движение, если оно останется в легальных рамках, является лучшим оружием против венгерских шовинистов. Оба диктатора предлагали легализовать профессиональные союзы и объявить обширную амнистию.

В то время предложение французского генерала являлось для главы чехословацкого правительства приказом. Но благодаря тому факту, что Пари подписал этот меморандум не один, а вместе с чехословацким социал-демократом, острота приказа намного снизилась.

Тусар выполнил желание Пари только наполовину. Он разрешил работать профессиональным союзам и применил амнистию только к тем участникам пролетарской революции, которых до сих пор не удалось арестовать. А находившиеся в тюрьмах и концентрационных лагерях там и оставались.

Оба — Пари и Седлячек — были довольны таким решением.

«Теперь, — думал Седлячек, когда профессиональные союзы начали вновь работать, — пришла моя очередь».

«Скоро, — думал Пари в то же время, — скоро я смогу наконец избавиться от этого вола-пивохлёба!»

Седлячек рассчитывал, что вокруг профессиональных союзов вскоре разовьется движение, достаточно сильное, чтобы оказать сопротивление жестокому военному режиму. Пари же, в свою очередь, держался того мнения, что если рабочее движение не преследуют, то Седлячек вообще здесь уже больше не нужен. По его мнению, Седлячек до сих пор был хорош для того лишь, чтобы, когда в Праге левые социалисты критиковали условия жизни в Подкарпатском крае, Тусар мог ответить, что эмиссар, получивший обширные полномочия, — старый, заслуженный республиканский политик.

Пока Пари и Седлячек плясали на спине народа Подкарпатского края, я жил в Вене. Сначала я был продавцом газет, затем сторожем на дровяном складе и наконец разносчиком на колбасной фабрике. Так я добывал себе кусок хлеба. Если бы я жил только той скудной пищей, которую зарабатывал, то, наверное, давно умер бы с голоду. Но меня привязывали к жизни воспоминания о прошлом и надежда на будущее. Я был худ, как борзая, бледен, под глазами у меня были синяки, я еле двигался. Временами у меня подымалась температура — та подлая, невысокая температура — тридцать семь и две, тридцать семь и три, — которая так ужасно ослабляет человека. Я был уверен, что скоро мне придет конец. Но потом, когда секретарь воссозданной коммунистической партии предложил мне поехать в Подкарпатский край и включиться в начинающееся там профессиональное движение, я сразу стал другим человеком. В дополнение к поручениям мне дали еще паспорт и деньги на дорогу. Было бы преувеличением сказать, что я потолстел, но нет сомнения, что, готовясь к отъезду, я напоминал борзую уже не худобой своей, а живостью. И когда в Мункаче, выйдя из поезда, я посмотрел на себя в парикмахерской в зеркало, синяков под глазами у меня уже не было.

— Ваше лицо мне кажется знакомым, господин, — сказал толстый парикмахер, брея меня.

Я назвал свою фамилию.

Парикмахер основательно порезал мне щеку.

— Простите меня, пожалуйста! Не сердитесь, пожалуйста! Одну минуточку… Квасцы немедленно приостанавливают кровотечение. Но знаете, — продолжал он, прижигая ранку квасцами, — простите меня, пожалуйста… Какая неожиданность… Я думал, сударь, да и все здесь были уверены, что вас уже давно повесили.

— Я тоже так слышал, — ответил я.

Ответ этот так поразил парикмахера, что он сразу переменил тему разговора.

— Вы изволили слышать о господине Петрушевиче? — спросил он, продолжая меня брить. — Господин Петрушевич бежал из тюрьмы, и никто не знает, где он находится. Большинство думает, что он в России. Там он соберет армию и весной… Что вы изволите думать по этому поводу?

— Думаю, что было бы хорошо освежить мне лицо одеколоном.

— Конечно, конечно. А как господин Петрушевич?

— Он бреется сам, но, насколько мне известно, не употребляет одеколона.

В гостинице «Чиллаг» на мой вопрос ответили, что свободные комнаты имеются. Но когда я заполнил регистрационный листок, выяснилось, что этот ответ был основан на недоразумении, — комнат нет и в ближайшем будущем не предвидится.

Я разыскал своего бывшего школьного товарища, Фельдмана, и временно поселился у него.

На второй год войны Фельдман попал в плен в Россию и только несколько месяцев тому назад вернулся домой. Теперь он работал учителем в мункачской еврейской народной школе. Его адрес мне дали в Вене.

Я случайно поселился в том доме, в котором около 1860 года жил другой Фельдман. Шамуэль Фельдман, раввин. На стене этого старого одноэтажного дома была мраморная доска. Стертые позолоченные буквы гласили:

«В этом доме жил и умер раввин Шамуэль Фельдман, преданный солдат Лайоша Кошута в 1848–1849 годах, сидевший закованным в толстые цепи с 1849 по 1856 год в крепости Куфштейн, где он написал песню:

Уже крикнул петух, Уже скоро рассвет…»

Жена моего товарища Фельдмана, последовавшая за мужем с берегов мощного Енисея на берег маловодной Латорцы, накормила нас сибирскими пельменями и затем оставила наедине.

Мы с Фельдманом всю ночь беседовали при закрытых дверях и окнах. Фельдман часто вставлял в венгерскую речь русские слова. Расхаживая взад и вперед по комнате, он рассказывал мне о положении Подкарпатского края, об условиях жизни в России. Во время разговора он все время теребил отпущенную в Сибири русую бороду.

Утром Фельдман повел меня в дом профессиональных союзов и познакомил со Степаном Лорко, председателем берегсасского совета профсоюзов.

Неделю спустя после моего прибытия я встретился с Миколой в лесу Панны Цинки.

В то время как все считали, что Микола находится в Москве, мой молочный брат жил один в этом лесу, мучаясь от вынужденного безделья.

Лес Панны Цинки расположен между Сойвой и Верецке, у самой железной дороги. Этот лес, длиной в тридцать — тридцать пять и шириной в пятнадцать — двадцать километров, в котором лишь изредка встречались маленькие деревни и крохотные обработанные земельные участки, народ назвал именем легендарной девушки-музыканта, потому что, согласно преданию, красавица цыганка здесь впервые встретилась с поднявшим знамя восстания Ференцем Ракоци. Одни называют именем Панны Цинки весь лес, другие — только северную его часть, там старинные дубы уже во времена Ракоци давали густую тень.

Во время религиозных войн XVI и XVII веков, а затем в период войны куруцев с лабанцами лес этот был неприступной крепостью. Укрывшиеся здесь были в безопасности как от латинской Библии священников императора, так и от топора императорских палачей.

До тридцатилетней войны лесом владела семья Батори, к которой принадлежал Иштван Батори, ставший польским королем [33]. Он-то и завладел этим лесом благодаря тому, что сжег несколько деревень, претендующих на него, и сделал несколько мелких дворян своими крепостными.

Когда был убит трансильванский князь Габор Батори, лес номинально перешел к Габсбургам. На самом же деле он стал собственностью тех скитальцев, которые прятались в его непроходимой чаще. Переходя продолжительное время из рук в руки, лес попал к Семье Ракоци. После поражения Ференца Ракоци император Липот разделил этот лес. Значительную его часть получили графы Шенборны за доблесть, проявленную в боях против венгров. Большая площадь стала королевским заповедником. Более мелкие участки в результате купли-продажи и обмена переходили из рук в руки и постепенно распались на еще более мелкие. И в то время, как королевский заповедник и шенборновские угодья преграждали путь всяким новшествам, в мелкие владения проникли с лесопильных заводов новые веяния.

Второго апреля 1919 года Микола Петрушевич назначил комиссию для раздела земли, состоявшую из рабочих и батраков. Но еще до того, как комиссия приступила к работе, Микола был уже узником генерала Пари.

В сентябре 1919 года генерал Пари продал ту часть леса, которая была заповедником, акционерному обществу, уплатившему за нее швейцарскими деньгами. Генерал предлагал иностранцам за добротную валюту и землю Шенборнов, но те, к великому удивлению и еще большему огорчению Пари, были готовы купить эту часть леса только в том случае, если акт о продаже подпишет также граф Шенборн, живущий в Вене. После вспышки гнева Пари сделал новое предложение — снизил наполовину цену леса (бывшую и до сих пор очень низкой). Но швейцарцам было нужно не снижение цены, а подпись графа Шенборна. Сообщая об этом генералу, они известили его также о том, что граф Шенборн направляется в Америку. Генералу было совершенно безразлично, где находится и что делает австрийский граф, и он решил оставить себе несколько тысяч хольдов для охоты, а остальные продавать постепенно близлежащим селам и владельцам лесопильных заводов.

В середине октября появился первый покупатель. Французское акционерное общество купило сойвинскую лесопилку, принадлежавшую до сих пор австрийскому банку. Французы собирались вновь открыть и даже расширить химический завод, построенный в Сойве во время первой мировой войны. Они предложили купить у Пари шесть хольдов леса, на что он тут же согласился. По поручению французских покупателей один унгварский инженер поехал в сопровождении двух рабочих и четырех полевых жандармов измерить землю и поставить колья вокруг подлежащего продаже лесного участка. Он уехал и не возвратился. Не вернулись ни рабочие, ни полевые жандармы. По настоянию плачущей жены исчезнувшего инженера, генерал Пари послал восемь полевых жандармов с фельдфебелем во главе разыскать пропавшую экспедицию. Но и эти девять человек не вернулись домой, подобно тем, которых они разыскивали. Пари приказал батальону пехоты и роте пулеметчиков прочесать и очистить лес. Он распорядился также, чтобы пойманные «бандиты» были повешены без допроса там, где будут пойманы.

Когда карательная экспедиция была готова выехать, генерал взял свой приказ обратно, так как французы отказались от сделки. В очистке леса были заинтересованы «свиньи-швейцарцы», купившие заповедник, но не желавшие купить землю Шенборна.

«Пусть свиньи пожрут, что посеяли, — думал генерал. — Я очищу лес только в том случае, если швейцарцы заплатят столько же, за сколько они могли бы получить шенборновские угодья. Ровно столько же — и проценты».

Генерал и другие господа, управлявшие маленькой страной из Ужгорода, предполагали, что лес был захвачен крестьянами и его защищали от горожан. Они не имели понятия о том, что под деревьями Цинка Панна прячется маленькая армия, состоявшая из остатков двух разбитых армий и отдельных беженцев. Они забыли, что еще недавно армии в Подкарпатском крае передвигались взад-вперед так же свободно, как в другое время — торговцы лесом и агенты по продаже вина. Только с меньшим знанием дела, чем торговцы.

В лесу Цинка Панна нашли приют остатки разбитой армии генерала Петрушевича. Генерал Петрушевич не был родственником Миколы. Это была просто насмешка судьбы, что руководитель Галицийской Украинской Народной республики, сражавшийся на Северных Карпатах против поляков и французских цветных войск, носил ту же самую фамилию, что и командир Русинской Красной гвардии, воюющей на южных склонах Карпат против румынских, чешских и французских армий. Это совпадение дважды ловко использовал генерал Сикорский.

Когда в 1919 году Сикорский вел истребительную войну против Украинской Народной республики и объяснял общественному мнению причину ужасных кровопролитий, — он ссылался на то, что украинцами руководит большевик Петрушевич, а против большевиков, это знало общественное мнение Польши, разрешалась любая жестокость. Когда в 1920 году тяжело раненый Микола Петрушевич предстал перед польским военно-полевым судом, судьи Сикорского приписали ему все то, что совершил генерал Петрушевич против польских солдат.

В апреле 1919 года генерал Петрушевич потерпел окончательное поражение и, оставив свою армию, бежал в Прагу. Его офицеры сдались в плен Сикорскому, а большая часть солдат разошлась по домам. Часть армии бежала через Верецкинский проход в Подкарпатский край. Около полутора тысяч человек перешли через исторический перевал: кто пешком, кто верхом, кто с винтовкой на плечах, а кто вместо винтовки тащил «ценные вещи» — засунутые в мешок постельные принадлежности, платья и тому подобное барахло. Одеты они были кто во что горазд. Большая часть солдат была облачена в старую форму австрийской армии, а их фуражки напоминали фуражки солдат царской армии. На одних были темно-зеленые охотничьи куртки, красные гусарские брюки и гонведские башмаки, на других — блестящие украинские доломаны, боснийские штаны и лапти; некоторые были слишком молоды для того, чтобы носить оружие, другие — слишком стары и утомлены, но все — все до одного — грязные, изможденные, голодные…

«В Венгрии всякий может есть сколько влезет!»

Этот лозунг объединил их так же, как грязь и усталость сделали их похожими друг на друга. Только немногим пришло на ум, что война на Южных Карпатах — их война. Может быть, того, чего не добился для народа Карпат генерал Петрушевич (возможно, он не захотел), добьется «Красный Петрушевич».

Они прибыли в Верецке к вечеру 30 апреля — в тот день, когда Красный Петрушевич попал в плен в Намени.

Из труб верецкинских домов шел дым.

Варят ужин!

Утомленные, еле волочившие ноги солдаты пошли быстрее. Заспешили даже те, кто спал на ходу.

У входа в деревню их встретил пулеметный огонь. Оккупировавшие деревню румыны стали в упор расстреливать прибывших украинцев.

Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…

Из полутора тысяч украинских солдат до леса добралось только четыреста. Румыны не преследовали их — они боялись леса.

Добрая половина спасшихся была ранена. Через несколько дней остались в живых очень немногие. Умерли и те, кто при своевременной медицинской помощи мог бы быть спасен.

В поисках продовольствия двести с лишним украинских беглецов постепенно отошли к югу. Там, в южной части леса, они натолкнулись на остатки красных отрядов Кестикало, и, как это часто бывает с людьми, у которых одинаково тяжелая судьба, обе разбитые армии вскоре стали бороться друг против друга не на жизнь, а на смерть.

Те войска, с остатками которых верецкинский кузнец Кестикало бежал в лес Цинка Панна, образовали во время гражданской войны северный фланг Русинской Красной гвардии. Перед ними стояла задача пойти на помощь Моргенштерну, защищавшему древний город Ракоци — Мункач, когда ему угрожали с запада чехи, а с востока — румыны. Еврей-портной напрасно с нетерпением ждал Кестикало. Он даже послал ему навстречу отряд красных гусар. Но и они не возвратились. Он был принужден сдать город и отступить к Берегсасу, где находился Микола с главными силами Русинской Красной гвардии.

Северный фланг не пришел на помощь Моргенштерну, потому что там начался разлад.

Красногвардейцы, происходящие не из окрестностей Верецке, не признавали Кестикало своим командиром, потому что они не очень давно знали кузнеца-финна, и не приняли Сопко, которому Кестикало хотел передать командование, так как его они знали слишком давно, с того времени, когда Сопко был таким же оборванным лесным рабочим, как и они. Красногвардейцы совещались три дня и три ночи о том, кому доверить руководство, а в это время румыны отрезали путь, ведущий в Мункач. Когда в результате трехсуточного совещания руководство снова доверили Кестикало, было уже поздно. Кестикало пытался прорваться к югу, где находился Микола Петрушевич, но оказался между румынами и чехами и потерпел тяжелое поражение. С остатками своих войск он бежал в лес. В лесу ему встретились аванпосты остатков двух разбитых армий. Вскоре они перестали драться и подружились. Спустя короткое время все стали слушаться Кестикало.

Став признанным командиром, Кестикало не знал, с чего начинать. В один прекрасный день, поручив командование лесному рабочему Горлицкому, Кестикало исчез. Солдаты думали, что он больше не вернется. Но они ошиблись. Через неделю Кестикало возвратился в лес. С ним пришли молодой человек и старушка. Молодого человека звали Микола Петрушевич, а старушку — Маруся Петрушевич.

Мы гуляли с Миколой взад и вперед по обледенелой лесной поляне. Он спрашивал, я отвечал.

— Умер!..

— Стал предателем…

Почти на все вопросы Микола получал такие ответы.

Когда он узнавал, что кто-нибудь из его старых товарищей умер, он долго молчал и почему-то закрывал глаза. Когда же я говорил, что кто-нибудь, кого он считал своим товарищем, своим братом, предал наше дело, он ударял по воздуху сжатой в кулак рукой.

Вокруг нас царила глубокая тишина. Согнувшиеся под бременем снега ветки огромных дубов, окружавших поляну, качались.

— Мало нас осталось, — вздохнул я.

Микола, дрожа как от холода, плотнее запахнул теплую крестьянскую шубу.

— А Филипп Севелла? — спросил он со страхом в голосе.

Я долго не отвечал.

— Скажи, что умер! — крикнул Микола.

— Умер. Сразу же после катастрофы его арестовали и повели в военную тюрьму на бульвар Маргариты. Три месяца мучили его… Сидевшие вместе с ним говорят, что на нем мясо висело клочьями. Ему выбили глаз. Но как его ни мучили, он на каждом допросе повторял, что он делал все из убеждения и жалеет, что не мог сделать больше.

Микола облегченно вздохнул.

— Не думал же ты о нем, что… — начал я, но Микола перебил меня.

— Филипп Севелла был настоящим человеком! — сказал он очень громко, почти крича. — Такие люди бывают только среди наших, только у нас могут быть такие!.. — проговорил он с непривычной для него торжественностью.

Хижина из сосновых веток, в которой жил Микола, казалась таинственной и мрачной от масляной коптилки, которую Кестикало смастерил из консервной банки. Няня Маруся угощала нас тем, что нашла в моем походном мешке. Во время еды кругом ходила бутылка водки. Микола и няня Маруся сидели у стола в шубах. Я был одет по-городскому, но Кестикало укрыл меня еще и своей шубой. Сам же он, словно ему было жарко, снял даже шапку.

После ужина Микола, Кестикало и я долго обсуждали, что делать дальше. Миколу трудно было убедить, что тем, кого полиция не ищет, нужно возвратиться домой. Мои доводы не воздействовали на него.

Кестикало умел говорить с Миколой лучше меня.

— Ты боишься, что, возвратившись домой, наши люди забудут, что они красные? А я, Микола, скорее боюсь, что они тут позабудут об этом. С тех пор как ты появился среди нас, дисциплина, правда, стала лучше. Но я не думаю, чтобы можно было долго поддерживать дисциплину среди людей, которые так голодают и мерзнут. Если же люди пойдут домой, то они могут раздобыть себе хлеб только одним путем — если будут бороться за него. Они включатся в работу профессиональных союзов…

— Неужели, — воскликнул Микола, — вы всерьез принимаете эту знаменитую амнистию?

— Всерьез не всерьез, но использовать ее можно и нужно. Дело ясное: оттого, что габсбургская монархия рухнула, ни экономические, ни национальные вопросы не разрешены. Раньше венгерские капиталисты эксплуатировали венгерских, словацких и русинских крестьян и рабочих, а теперь чешские капиталисты эксплуатируют, кроме их собственной, еще и венгерскую, словацкую и русинскую бедноту. Может быть, не так жестоко, но значительно менее умело. У них нет опыта, как у австрийцев и венгров. Если венгерский вицеишпан воровал десять тысяч крон, публика знала только о тысяче. А теперь, если чешский жупан украдет одну тысячу крон, в публике говорят о десятке тысяч.

— Не это важно! — сказал Микола нетерпеливо.

— Не только это важно, — поправил его Кестикало. — Но это тоже важно. Потому что это ослабляет чехов. Они не в состоянии одновременно бороться и против всех национальных меньшинств республики (которые все вместе составляют большинство населения), и против рабочих. Поняв, что на это у нее не хватит сил, чешская буржуазия соединится, конечно, с немецкой и венгерской для борьбы против чешских, немецких, словацких, венгерских и русинских трудящихся. Но пока господа дерутся между собой, наше положение легче. Вот почему чешское правительство было вынуждено объявить амнистию, и вот почему мы должны использовать эту амнистию как можно быстрее. Рабочие лесопильных заводов и батраки имений не сегодня-завтра начнут забастовочную борьбу. А теперь, со времени русской революции, забастовочная борьба уже не то, что раньше. И забастовка — это только начало.

— Если полиция заметит, что мы опять всколыхнулись, она сразу же наложит на нас свою лапу.

— Ошибаешься! Она наложила бы, если бы могла. Но для этого у нее не хватает сил. Ты, Микола, всегда путаешь жестокость с силой. Новые господа Подкарпатского края потому так и жестоки, что они слабы. Кроме того, они грызутся между собой. Ты забываешь, что сказал Фельдман.

— Фельдман ищет вымя коровы между рогами.

— Опять ошибаешься, Микола. Если кто-нибудь делает левой рукой то, что можно сделать только правой, — Фельдман всегда это заметит… Это мы о том, — обратился ко мне Кестикало, — насколько рискован твой приезд сюда. Микола боится, что Ходла сразу тебя сцапает. Фельдман думает, что Ходлы бояться нечего, потому что он слишком хитер. Он сам фабрикует все заговоры, а затем сам их разоблачает. Он это умеет делать, и делает с большим удовольствием и энергией. Ходла так занят этим, что у него не остается времени следить за нами. С этой прекрасной привычкой Ходлы, которую он заимствовал у габсбургской монархии, можно так же мало считаться, как с амнистией. Но ее и амнистию можно использовать.

Коптилка давно уже погасла, и мы спорили в полней темноте. Издали временами слышался волчий вой. Когда наконец мы договорились обо всем, уже светало.

Няня Маруся, безмолвно сидевшая между нами во время всей продолжительной и временами очень бурной беседы, теперь заговорила:

— Все в порядке, Геза, мы должны перенести все, что нам послал бог. Одно только неправильно — что ты вернулся в эту проклятую страну и хочешь тут остаться. Прошу тебя, умоляю тебя, уезжай отсюда! Поезжай куда-нибудь в такое место, где люди не убивают друг друга, как дикие звери. Если есть бог в небесах, то наверняка существует на свете и такая страна, где люди любят друг друга.

— Но такая страна есть, мама! — ответил вместо меня Микола. — И наша страна тоже будет такой. Мы сделаем ее такой!

— Все вы белены объелись, — сердито ответила няня Маруся.

Двадцать восьмая…

Проживавший в Мункаче председатель берегсасского комитатского совета профессиональных союзов Степан Лорко был бы одним из счастливейших людей на свете, если бы он не боялся, что счастье его будет недолговечным. С тех пор как он получил известную власть, которая была в его глазах очень значительной, этот полный, почти пятидесятилетний, лысый строительный рабочий, единственный коренной житель Мункача, носивший в 1919 и 1920 годах белый крахмальный воротник, боялся всех и всего. Он недоверчиво смотрел близорукими глазами и подозрительно оглядывал стулья, на которые собирался сесть.

В течение двадцати семи лет Лорко состоял членом профессионального союза строителей. Он всегда аккуратно платил членские взносы, и хотя никогда не читал, но все же добросовестно выписывал газету «Голос народа». И ему в голову не приходило, что он когда-нибудь может сделаться в рабочем движении кем-либо иным, а не рядовым членом профсоюза. Когда революция выдвинула новых людей, считавших, что суть дела заключается не только в аккуратном внесении членских взносов, Лорко почувствовал себя плохо в этом странном новом мире. Когда Микола Петрушевич вместе с Моргенштерном и Кестикало организовали Красную гвардию, Лорко совсем отошел от рабочего движения. Поэтому теперь он с полным правом мог утверждать, что является не только старым профессиональным деятелем, но одним из тех настоящих социалистов, которые во время революции не скомпрометировали себя ничем. В качестве председателя совета профессиональных союзов он со страстью подписывал профсоюзные удостоверения и с благоговением смотрел на хранившуюся у него в ящике круглую печать. Но наслаждаясь прелестями председательской должности, он все время боялся, как бы что-нибудь не отбросило его обратно в старую жизнь.

— В течение двадцати семи лет я был рядовым профессионального движения, — говаривал он с гордостью, но зубы его стучали при мысли, что когда-нибудь ему, возможно, опять придется быть рядовым.

Когда я вернулся домой, Лорко был уверен, что я возвратился специально для того, чтобы стать председателем совета профессиональных союзов. А так как он очень испугался этого, то решил сам напугать меня.

— Чехи очень двуличны, — сказал он во время нашей первой беседы. — Они объявили амнистию, чтобы завлечь эмигрантов домой. Но я уверен, что, как только кто-нибудь из эмигрантов захочет включиться в рабочее движение, они сразу же наложат на него руку.

— Значит, товарищ Лорко, вы не советуете товарищу Балинту внести неуплаченные им членские взносы? — спросил Фельдман.

После долгой душевной борьбы Лорко принял от меня членские взносы и выдал новый профсоюзный билет.

Фельдман тотчас же понял, что именно волнует Лорко, и тут же наметил план.

— Старик боится конкуренции, это значительно облегчает положение. Он будет помогать тебе во всем, как только узнает, что ты не хочешь остаться в Мункаче. А слово старика все-таки кое-что значит для властей.

Расчет Фельдмана оказался правильным. Когда я сказал Лорко, что из-за своих слабых легких не могу оставаться в городе, и просил помочь мне стать секретарем профессионального союза в Сойве, старик чуть не расцеловал меня от радости. Он сам предложил достать для меня разрешение, без которого нельзя было переезжать с места на место, а также паспорт, без которого нельзя было нигде поселиться. Вместе с этими двумя документами Лорко передал мне и постановление совета профессиональных союзов, сформулированное, правда, довольно двусмысленно, но которое можно было понять и так, что я являюсь секретарем предполагаемой профессиональной организации рабочих Сойвы и окрестностей.

— Я хотел бы, чтобы вы намотали себе на ус две вещи, товарищ Балинт, — сказал мне Лорко на прощание. — Слушайте меня, старого, опытного человека. Первое — кто не платит аккуратно членских взносов в профессиональный союз, тот не может быть политически надежным человеком, и чем скорее союз избавится от таких сомнительных элементов, тем лучше для профессиональной организации и для всего рабочего класса. Второе, на что я хочу обратить ваше внимание: не допускайте даже близко к профессиональному союзу таких людей, которые скомпрометировали себя во время революции. Такие люди означают для движения только беду и опасность.

Меня так удивило, что Лорко предупреждает об этом именно меня, что я даже не мог ему ответить. Вместо меня ответил Фельдман.

— За Балинта не волнуйтесь, товарищ Лорко. Он пережил уже в жизни столько бед, что теперь жаждет только покоя. Именно поэтому он и захотел сделаться служащим профессионального союза. Кроме того, Балинт честный человек. Он знает, что вы, товарищ Лорко, поручились за него перед властями, когда выдали ему разрешение на выезд. Не предполагаете же вы, что он способен совершить что-нибудь такое, чем мог бы скомпрометировать вас, товарищ Лорко!

Я приехал в Сойву. Был сильный буран. С поезда сошли четыре человека. Нас окружило десять жандармов. Они привели нас в станционную караульную. Посмотрели наши разрешения на проезд и паспорта, а затем осмотрели все наши вещи. Остальные три пассажира были крестьяне, я же в глазах жандармов был барином, поэтому сперва они занялись мной. Они нашли у меня все в порядке. Я мог идти.

Тимко, к которому дал мне письмо Лорко, я застал дома. Так как читать он не умел, то мне пришлось самому прочитать ему это письмо.

Тимко жил вместе со своей беременной женой и тремя ребятами в очень низкой, но довольно большой комнате с одним окном. Комната эта служила также и кухней, и хлевом для козы. Я принял приглашение Тимко и временно поселился у него.

Не успел я еще снять пальто, как к Тимко пришла гостья. Это была старая еврейка, которая обращалась к нему за помощью. Не успела еще старуха закончить рассказ о своей беде, как появился одноногий солдат и тоже попросил совета у Тимко. Мой хозяин, коренастый человек лет пятидесяти, с белыми как снег волосами и темно-русой бородой, пользовался огромной популярностью, которую приобрел благодаря тому, что волосы его поседели в тюрьме. Там же он отрастил свою, достигающую почти до колен, бороду. Во время марамарошского процесса, когда при допросе применили селедку, он обманул полицию. На суде держал себя очень смело. Так же, как и Михалко, он говорил судившим его господам о народе. Правда, Михалко говорил о силе народа, тогда как Тимко напирал на то, что не только господа, но и бедные люди являются детьми господа бога.

Он получил пять с половиной лет тюрьмы. В ноябре 1918 года революция освободила его. В революции он участия не принимал. Когда Сойву заняли чехи, мать одного из пленных русинских красногвардейцев обратилась к нему за помощью.

— Чем я помогу тебе, милая женщина? Я ведь только рабочий.

— Но вас венгры держали в тюрьме. О вас чехи не могут сказать, что вы венгерская большевистская собака.

— Это верно, — меня могут называть только вшивым русином, — ответил после некоторого размышления Тимко.

И он пошел к начальнику занявших Сойву чешских частей. Дежурный офицер, капитан, был либо очень добрым человеком, либо пьяницей. Когда Тимко рассказывал ему, сколько он вынес от венгров, накормивших его селедкой, капитан смеялся от всей души. Он дал папиросу Тимко и отпустил на свободу пленного красногвардейца, за которого тот поручился. После этого к Тимко, конечно, сразу прибежало десять женщин с просьбой похлопотать и за их сыновей, мужей или братьев. Теперь он уже отправился к чешскому начальству уверенно, будто шел к себе домой. Дежурный обер-лейтенант, узнав, чего хочет от него этот подозрительной наружности русин, приказал выгнать его из здания комендатуры. На следующий день, во время дежурства того же капитана, Тимко даже не выслушали. Но прежде чем прогнать, его основательно отколотили и выбили два зуба.

С тех пор Тимко стали считать очень влиятельным человеком не только в Сойве; за советом и помощью к нему приходили со всей округи. Помочь Тимко, правда, никому не мог, — его уже не пускали даже в здание заменившей военный гарнизон жандармерии, — но советы у него находились для всех.

За несколько недель до моего приезда Лорко побывал в Сойве и поручил Тимко подготовить восстановление профессиональной организации. Тимко, который был ночным сторожем и первую половину дня спал, охотно отдал свое послеобеденное время этой задаче. Он отчитался мне в том, что сделал по организации профессионального союза. Говорил он добрых полтора часа. В свою венгерскую речь он вставлял русинские слова и целые фразы из Библии. Время от времени он прерывал разговор, чтобы дать кому-то совет. Я мало что понял из его рассказа, но одно было ясно: для создания профессионального союза пока ничего не сделано.

— Если мы будем работать сообща, — закончил отчет мой хозяин, — то дело пойдет еще быстрее.

Когда стемнело, в дом Тимко пришли люди, желавшие поговорить со мной, молочным братом Миколы. Кроме Тимко и меня, вокруг наполненной жареной кукурузой корзинки сидели еще четыре человека. Никто не мешал нашему разговору, кроме детей, время от времени бравших из корзинки кукурузу.

Я не узнал никого из посетителей, но они утверждали, что помнят меня с детства. Один из гостей, Вихорлат, которого из-за образовавшегося у него величиной в кулак жировика на самом верху черепа вся деревня называла «двухголовым Вихорлатом», привел даже некоторое доказательство того, что действительно помнит меня.

— Вы были тогда, товарищ, невероятно нахальным мальчиком, — сказал он, почесывая свою вторую голову.

Потом заговорили о Филиппе Севелла, и я был растроган, убедившись, что не всякая доброта пропадает даром и забывается. В воспоминаниях жителей этой деревни дядя Филипп вырос в гиганта. В его полной замечательных событий жизни не было, конечно, столько сказочного, сколько рассказывали о нем после его смерти. От Вихорлата я узнал, что, когда Микола Петрушевич родился, в нем не было ни капли жизни. Все считали новорожденного мертвым. Отец Миколы, поповский кучер, хотел уже отнести его на кладбище, но его мать, Маруся, пошла за еврейским доктором. Доктор Севелла налил из крошечного флакончика в лиловые губы лежавшего с закрытыми глазами ребенка несколько капель красного, как кровь, лекарства. И Микола раскрыл глаза. Его первый взгляд упал на еврейского доктора. Севелла сказал тогда оживленному им ребенку:

— Живи, сынок, живи так, чтобы я никогда не пожалел, что оживил тебя.

— Это было но совсем так, — поправил Вихорлата Тимко. — Еврейский доктор сказал Миколе: «Живи так, сынок, и так умри, чтобы я никогда не пожалел, что оживил тебя».

— Еврейский доктор никогда не говорил о смерти, — возразил Вихорлат.

— Но он знал, потому что был умным и грамотным человеком: человек родился и должен умереть.

С Севелла разговор перешел на революцию, с революции на чехов, с чехов на положение в Сойве. Хотя на мои вопросы мне не удалось получить прямых ответов, но в течение разговора у меня все же вырисовалась некоторая картина создавшегося положения.

Вот уже несколько недель, как после семимесячного перерыва лесопилка опять начала работать. За то время, пока машины стояли, завод два раза менял хозяина.

В начале июля французы купили лесопилку у старого хозяина, какого-то венского акционерного общества. Но в сентябре французы оставили завод, и с тех пор он стал снова принадлежать венским банкирам. В декабре прибыл в Сойву прежний директор завода Михайи, исчезнувший без следа во время революции, когда рабочие хотели его убить. Вместе с Михайи приехали и двое из прежних инженеров завода, а также два новых — чехи. Кроме них, в здании дирекции жили еще шесть чехов — легионеры. В январе завод опять начал работать. Михайи платил рабочим столько же, сколько они получали до революции, до ноября 1918 года.

— Это справедливо, — говорил Михайи. — Вы не должны зарабатывать на том, что произошла революция, а я не должен зарабатывать на том, что революция была подавлена. Все должно оставаться по-старому.

Но жить на эти деньги было невозможно, так как цены за эти полтора года увеличились по меньшей мере в пять раз.

Когда завод начал работать, Михайи посылал в Чехию целые поезда с досками и строительными материалами. Но вновь появились французы: два господина в штатском и один военный инженер. Они очень основательно осмотрели завод, потом сообщили Михайи, что готовы его купить.

Тимко давно уже ушел на работу, жена его уложила детей спать, а мы все еще разговаривали. Я несколько раз пытался перевести разговор на тему о профессиональном союзе, но этот вопрос, очевидно, не интересовал моих новых друзей. Я думал, что они боятся открыто говорить со мной, считая вопрос о профессиональном союзе опасной темой. Но вскоре я понял, что причина их молчания была не в этом, потому что много таких вопросов, о которых действительно опасно было говорить, они затрагивали очень охотно и еще более охотно расспрашивали меня о них. Особенно о Миколе и о той стране, где Микола теперь находится, о Советской России. Об этом я знал очень мало, и слово взял Вихорлат.

— Сойвинец найдет дорогу всюду, — говорил Вихорлат, который четыре раза сидел в тюрьме за браконьерство. — Он всегда попадет туда, куда нужно. Когда ему нужны деньги, он едет в Америку, а когда ищет правду, едет в Москву. Вот почему Микола поехал в Москву. Он ищет правду. Не только для себя, а для всего народа, для народов Карпат и для всех народов на свете. Словом, когда Микола сорвал с себя цепи, которыми был прикован к стене подвала, и убил палачей, стороживших выход из тюрьмы, он прямо из тюрьмы отправился через Верецке в Москву. Семь дней и семь ночей шел он без пищи и питья. По дороге ему пришлось переходить через две высокие горы и переправляться через две реки. Когда на восьмой день утром Микола прибыл в Москву, Ленин уже ждал его. Наш Ленин разговаривал с нашим Миколой в комнате с золотыми стенами, в которой когда-то русский царь принимал французского короля и турецкого султана. Ленин обнял и расцеловал Миколу, посадил его в кресло, на котором когда-то сидел турецкий султан, угощал его с той же тарелки, на которой обычно подавали еду французскому королю, и, когда Микола наелся досыта и напился, Ленин сказал ему:

— Ну, сынок мой Микола, теперь расскажи мне все по порядку, без утайки, что делают и как живут наши братья там, под Карпатами.

И Микола заговорил. После его первых слов лицо Ленина сделалось грустным, потом из глаз Ленина потекли горькие слезы, и, наконец, — руки Ленина сжались в кулаки.

— Хватит! — крикнул он Миколе. — Теперь я все знаю! Тут не говорить надо, — продолжал он потом несколько тише. — Разговоры тут не помогут.

— Что же поможет? — спросил Микола.

— Вера мужчины, сила мужчины, смелость мужчины, — ответил Ленин. — Где имеется все это вместе, там и ад превратится в рай. Есть на Карпатах вера, сила и смелость? — спросил Ленин.

— Есть, — ответил Микола.

— Тогда можешь сказать нашим карпатским братьям, что скоро все будет совсем иначе…

Когда гости, уже после полуночи, наконец распростились, обещав опять прийти завтра, жена Тимко сделала мне на полу постель из шубы и русской офицерской шинели.

— А это все знают, что Микола находится в Москве? — спросил я ее перед тем, как ложиться.

— Все знают, что он не там, — ответила она. — Старый двухголовый лжец лучше всех знает, где он находится. Он носит ему по воскресеньям еду.

— Значит… Значит, это неправда, будто Ленин обещал, что скоро все будет хорошо?

— Обещал, — ответила жена Тимко. — Это тоже знают все. О Ленине даже Вихорлат не посмел бы сказать неправду.

Утром меня разбудил Тимко.

— Директор Михайи хочет поговорить с вами, товарищ Балинт.

— Директор завода — со мной?

Я подумал, что ослышался, но Тимко повторил.

— Что хочет от меня Михайи?

— Это только бог знает, — ответил Тимко.

После недолгого колебания я решил пойти к Михайи.

От дома Тимко до завода, во дворе которого находилось здание дирекции с обвитыми барвинком стенами, я должен был пройти через так называемую главную улицу. Сойва за те восемнадцать лет, что я ее не видел, внешне почти не изменилась. Те же дома, которые стояли здесь раньше и которые я помнил еще с детства, у домов те же деревянные скамейки. Новые дома, которые с тех пор были выстроены, были так же малы и грустны, как и их старшие братья. Действительно новым был только расположенный за лесопильным заводом химический завод с тремя трубами. Окружающие Сойву горы, казавшиеся мне в детстве гигантскими, как будто съежились с тех пор. Но и так под белым снежным покровом они были прекрасны.

Когда я ребенком жил в Сойве, Михайи там еще не было. Прибыл он в Сойву, должно быть, вскоре после моего отъезда, так как Филиппа Севелла, которого он называл «несчастным Севелла», директор, по его словам, помнил хорошо. Зачесанные вверх волосы Михайи были белы, как серебро, а усы с проседью расчесаны на венгерский манер. Глаза его были голубые и почти такие же чистые, как у детей. Речь свою он сопровождал энергичными жестами. Трудно было поверить, что этому человеку уже больше шестидесяти лет и что он потерял на войне трех сыновей.

— Я попросил вас к себе, господин Балинт, только потому, что слышал, будто вы племянник несчастного доктора Севелла. Я искренно жалею вашего дядю, хотя мне известно, что он сам был виноват в своей гибели. Трудно понять, как мог такой умный человек быть таким безумцем.

Директор глубоко вздохнул.

— Перейдем к делу. Разрешите мне говорить открыто?

— Прошу вас, господин директор.

— Хорошо. Итак, завод не нуждается ни в каких профессиональных союзах и не потерпит никаких организаций. Хватит! Если рабочие, на свою беду, ничему не научились, то мы научились многому. Следовательно, вы должны покинуть Сойву. Можете ехать куда хотите. Разрешение на выезд я достану вам сам. Если вы уедете сегодня же, вы получите от завода, от меня сто долларов. Я знаю, это деньги небольшие, но все же деньги. Разумеется, соглашение останется между нами. Если вы уедете завтра, получите только пятьдесят долларов. А если послезавтра, то не получите ничего, потому что послезавтра вы должны будете уехать независимо от того, хотите вы этого или нет.

Предложение так ошарашило меня, что я сидел безмолвно, с раскрытым ртом. Но последние слова директора, эта прямая угроза, привели меня немного в себя.

— Как это понимать, господин директор, если разрешите спросить?

— Если до двух часов пополудни завтрашнего дня вы не уедете, то завтра же я приглашу к себе на ужин начальника жандармов и живущего в Сойве офицера легионеров. Я исполню только свой долг гражданина, если обращу внимание этих двух господ на то, что по Сойве ходят большевистские агитаторы. И эти два господина тоже выполнят только свой служебный долг, если покончат здесь с вашими проделками. Ясно?

— Вполне. Скажите мне, господин директор: во время венгерского режима вы бы так же говорили со мной? Я думал, вы венгерский патриот, а теперь выходит, что вы доносите на меня чешским жандармам, хотя три ваших сына…

— Оставьте моих сыновей! — перебил меня Михайи. — Что же касается патриотизма, молодой человек, то я — директор завода, а завод, доверенный мне акционерами, находится в Чехословакии. Во времена венгерского режима я, быть может, говорил бы с вами иначе, но поверьте мне, что действовал бы точно так же. Хотя тогда мы многого еще не знали, чему с тех пор, к сожалению, научились. Ну, господин Балинт, давайте кончим. Хотите сто долларов или нет?

До этого я был почти парализован от удивления и вел себя спокойно. Тем яростнее проявилась у меня сейчас злоба. Я орал, употребляя такие слова, каких, может быть, в жизни не произносил.

Лицо Михайи побагровело, руки его сжались в кулаки. Но он овладел собой быстрее меня и нажал кнопку лежащего на столе звонка. Спустя несколько секунд я услышал, как за моей спиной открылась дверь, и вошла молодая женщина, вероятно машинистка.

— Будьте добры, мадемуазель Вертеш, выпроводить господина Балинта…

Чтобы успокоиться, я влез на гору с двумя горбами. Теперь путь был короче, чем девятнадцать лет тому назад, когда на склонах этой горы русинская «армия» скрестила свои деревянные шпаги с венгерской, И деревня, которую я увидел со склона горы, и пересекающая деревню река были намного меньше, чем тогда. Я не дошел до вершины. Было слишком утомительно обходить то и дело преграждавшие путь сломанные или вырванные с корнем огромные деревья. Обходя один старый дуб, я по колени провалился в заполненную снегом воронку от гранаты.

На полдороге я отдохнул на солдатском кладбище. Кресты, нижние части которых находились под снегом, стояли такими же правильными рядами, как несколько лет тому назад стояли солдаты, пришедшие сюда, чтобы умереть за Франца-Иосифа. Дождь и снег давно уже смыли с этих крестов имена солдат-героев, лучи солнца давно уже выжгли их. Но на некоторых крестах сохранились еще лохмотья солдатских кепи, по которым я узнал, что осенью 1914 года Сойву защищали против армий русского царя тирольские стрелки императора. Я не видел, но знал, что на северном склоне той же горы такими же правильными рядами стоят другие кресты, под которыми покоятся солдаты, пришедшие сюда, на Карпаты, чтобы умереть за царя. Мне хотелось пофилософствовать немного о смерти, которая всегда печальна, даже когда цель, за которую миллионы отдали свою жизнь, давно уже выглядит трагикомической, — но когда я вспомнил о Михайи, у меня прошла всякая охота этим заниматься.

«Мы всегда, всегда совершаем одну и ту же ошибку! Всегда думаем, что враг наш глуп, слеп, глух и парализован!..»

На склоне горы было холодно, а ноги у меня промокли до колен.

Я поспешил домой.

Когда я шел уже по деревне, кто-то окликнул меня:

— Геза! Геза Балинт!

В одноглазом выбритом человеке, одетом в немецкую солдатскую шинель, с серой, мягкой шляпой на голове, я не узнал младшего Чарада, брата моего бывшего школьного товарища, пока он не назвал себя. Тот Чарада, с которым я сидел в школе на одной парте, погиб на сербском фронте. Его младший брат, потерявший глаз в Албании, теперь был учителем в Сойве.

— Я слышал от двухголового, — говорил Чарада, — что ты был в плену в России, видел и слышал Ленина.

— Я не был в плену и не понимаю, почему врет этот Вихорлат, — ответил я раздраженно.

— Наверное, из самых добрых намерений. Ты давно уже не бывал в наших краях, поэтому называешь это ложью.

— Давно не бывал в наших краях? Разве ты не знаешь, что я служил в Русинской Красной гвардии?

— Знаю. И Вихорлат знает, что ты своим телом защищал Миколу. Потому он и ценит тебя так высоко, что говорит о тебе, будто ты видел Ленина.

— Но я никогда не защищал Миколу своим телом.

Чарада глубоко вздохнул.

— Ты давно не бывал в наших краях, — сказал он. — Но важно то, что теперь ты здесь и остаешься здесь.

— Ты преподаешь в русинской школе? — перевел я разговор на другую тему.

— Я тебе сказал только, что я учитель. Но я не говорил, что где-нибудь преподаю. Я буду преподавать в русинской школе, когда в Сойве будет школа. Пока, вот уже девять месяцев, здание школы служит казармой для жандармов. С недели на неделю обещают очистить здание. Обещают… А пока не освобождают, мы с другим учителем, молодым парнем из Праги, играем в шахматы.

Чарада пригласил меня обедать.

— Время у тебя есть. С тех пор как у нас чешский режим, завод работает на два часа меньше, чем прежде, но без перерыва. Кончают в четыре.

Во время обеда, состоявшего из венгерского гуляша, я познакомился с другим учителем, Ярославом Станеком. Он, как и Чарада, жил и столовался у жены венгерского почтмейстера. Очень молодой, высокий, худой, в своем спортивном костюме, сероглазый и светловолосый Станек был сыном профессора Пражского университета. Хотя он имел квалификацию учителя средней школы, но изъявил желание пойти работать народным учителем, чтобы распространять культуру среди освобожденных славянских братьев. Условия на Карпатах были не совсем такими, каких он ждал, но трудность задачи только увеличила энтузиазм Станека. Он посылал в Прагу телеграмму за телеграммой с требованием ускорить дело с освобождением здания школы. С этой же целью он ездил два раза в месяц в Ужгород. Так как он был настоящим чехом, то получал в месяц жалованья на четыреста крон больше, чем Чарада, который был «только русином». И на добрую половину этих денег покупал книги, которые раздавал в деревне, чуть ли не умоляя получавших их читать, учиться и приобретать культуру. В Праге он в течение двух лет изучал русский язык, а в Сойве учился у Чарада русинскому языку. Он уже умел немного говорить по-русински, но тот, кто не знал чешского языка, с трудом понимал его. Со мной он разговаривал по-немецки.

Он уже знал, что я только что вернулся из русского плена, и был очень рад возможности услышать наконец от интеллигентного человека, что происходит в государстве «наших великих славянских братьев». Ему было очень неприятно, что я отрицал свое пребывание в плену. Он покраснел до слез, когда ему показалось, что я не хочу рассказывать о виденном мною в Москве, потому что не доверяю ему. Для того чтобы немного успокоить его, я стал рассказывать анекдоты о сойвинской школе во времена моего детства. Анекдоты вызвали у него не смех, а грусть.

— Мне страшно жаль наших русинских братьев! Им пришлось так много выстрадать. И я очень горжусь тем, — продолжал он после короткой паузы, — что мы, чехи, принесли им освобождение и культуру. Через пять — десять или сто лет, когда русинская культура будет уже стоять высоко, о нас будут, наверное, вспоминать с благодарностью за то, что мы создали первые русинские школы.

Станека так увлекала эта мысль, что у меня не хватило мужества обратить его внимание на то, что в русинской школе пока что жандармы проповедуют культуру своими, слишком международными, методами. Но спустя одиннадцать лет, когда мне пришлось сопровождать товарища Станека по Москве, показывая ему город, я напомнил ему этот эпизод. Тогда Станек покраснел, но в следующую минуту рассмеялся.

— Жандармы вовсе не такие плохие педагоги, как ты думаешь. Если бы они не обучили меня кровью, быть может, сегодня меня бы тут не было. Я впервые увидел здание школы изнутри, когда меня там допрашивали с помощью резиновых дубинок…

К пяти часам вечера на краю деревни, в доме Ицковича, собралось человек двадцать. Когда мы с Тимко пришли, там уже находились — за исключением одного-двух — все приглашенные Ицковичем и Тимко. Чтобы нам было просторнее, жена Ицковича со всеми ребятами отправилась в гости к жене Тимко. Но все же было очень тесно.

Каждый участник совещания получил от Ицковича по горсточке вареной кукурузы и по глотку домашней можжевеловой водки. Все пили из одной рюмки. Когда бутылка опустела, мы приступили к работе. Тимко хотел открыть совещание молитвой, но Ицкович запротестовал и взял слово сам.

К редкой, черной, как уголь, бороде Ицковича, к его грустному взгляду, темным миндалевидным глазам, а главное, к его штанам из дерюги и лаптям никак не подходил блестящий гусарский доломан со шнурами. Ицкович говорил тихо, но очень уверенно. Сравнивая прежние цены на хлеб, кукурузу, перловую крупу и даже на табак, спички, керосин и другие предметы с теперешними, он ясно доказал всем, что жизненный уровень рабочих с ноября 1918 года упал на четыре пятых и все еще продолжает падать.

— Хотя я сам не проверил, но тем не менее знаю, что нет ни одного рабочего ни в Сойве, ни в Харшфальве, ни в Полене, кто купил бы за последний год ботинки или одежду. Но есть много таких, дети которых гибнут, так как у них нет денег не только на врача и аптеку, но даже на стакан молока для больного ребенка.

— Этому нас учить нечего, Шаму! Голодать мы и сами умеем! Скажи лучше, как можно изменить такое положение! — перебил Ицковича Вихорлат.

— Как раз об этом и будет речь, — спокойно ответил Ицкович.

Находясь у Чарада и теперь слушая Ицковича, я не переставал думать о Михайи, угрозу которого нельзя было не принимать всерьез. В голове у меня мелькало много фантастических планов, но я и сам знал, что ни один из них не подходит для того, чтобы изменить последствия возможного доноса Михайи. Я решил, что делать, когда Ицкович предоставил мне слово: если я скажу им сейчас, что первоочередной задачей является воссоздание профессионального союза, все будут со мной согласны, но послезавтра, когда меня вышлют из Сойвы, профессиональный союз, не успев родиться, вновь умрет.

— Первое, — начал я, — это борьба за повышение заработной платы. Мы будем требовать шестикратного увеличения теперешнего заработка.

— Пятнадцатикратного, как это сделали в Берегсасе! — послышалась реплика двухголового Вихорлата.

— Шестикратного, — повторил я.

— Не торгуйся!.. Ты здесь не на рынке! — заорал на меня Вихорлат.

— Товарищ Балинт лучше тебя знает, чего надо требовать и чего можно достигнуть. Он больше тебя учился и видел.

Это сказал Ицкович.

— Но ведь голодает не его ребенок, а мой! Мои дети ходят босиком! Я лучше всех знаю, что нужно голодному человеку и сколько ему нужно, и если кто попробует отнять у меня мое право, того я убью! Клянусь — убью!

— Тише! — неожиданно раздался громкий голос Ицковича, заглушивший крики собравшихся.

И удивительно — наступила тишина.

— Ты говоришь, Вихорлат, что лучше всех знаешь, что надо делать. Знаешь лучше, чем товарищ Балинт, который видел лично собственными глазами Ленина и своими ушами слышал его? Ну, говори — кто лучше знает?

Вихорлат молчал.

— Говори — или убей меня! Ну-ка! Делай что-нибудь!

Вихорлат молчал, нервно теребя правой рукой свою меньшую голову.

— Одним словом, будем требовать шестикратного увеличения заработка, — заговорил Тимко. — И хорошо, если бы и бог нам в этом помог. А теперь продолжайте говорить, товарищ Балинт.

Много говорить не пришлось. Что бороться за повышение платы под Карпатами можно только одним способом — с помощью саботажа, — я знал хорошо. И знал также, что если саботаж начнется, то мой арест никак его не остановит, скорее наоборот — даст ему толчок.

Пока я говорил, Вихорлат успокоился, а когда я замолк, он опять взял слово.

— Правильно говорите, товарищ Балинт, совсем по-моему, — сказал он. — Будем требовать шестикратного повышения платы, ни на филлер меньше. Но маленькая ошибочка все-таки вкралась в слова товарища Балинта. Вы говорите, что надо медленно работать. Вы правы, это наш народ понимает и охотно делает. Но есть еще и другое, что мы тоже понимаем, товарищ Балинт, чему мы научились с тех пор, как вы не были в этих краях.

— Говори, говори! — ободрил я его, заметив, что Вихорлат что-то обходит.

— Как мне сказать? Скажу, как думаю. Если бы сегодня или завтра, например, поздно ночью, когда все спят, мы подожгли дом Михайи, и когда он будет бежать из горящего дома, какой-нибудь смельчак, скажем я, пристрелил бы этого мерзавца, то это было бы ничуть не хуже саботажа.

— Если бы я не видел собственными глазами, товарищ Вихорлат, что вы выпили только одну рюмку, я подумал бы, что вы пьяны, — сказал я, не считаясь с тем, что несколько человек, сидящих по углам полутемной комнаты, выражали свое одобрение Вихорлату.

— Наоборот, — ответил мне Ицкович, прежде чем Вихорлат успел сказать что-либо. — Беда именно в том, что Вихорлат мало выпил. Но, к счастью, у нас есть еще одна бутылка.

— Хватит и шестикратного повышения! — кричал Вихорлат. — В шесть раз больше — это уже кое-что!

Дальше совещание пошло тихо. Когда распределяли работу, я постарался забыть о Вихорлате, но Ицкович поручил ему сообщить обо всем рабочим, живущим в самых отдаленных местах.

Когда после совещания я направился домой, Вихорлат пристал ко мне. Он провожал меня по темной дороге вплоть до дома Тимко. Вначале мы оба не проронили ни слова, зато потом он стал говорить не переставая:

— Подумай, Геза, прошу тебя, умоляю, подумай немного! Если будешь думать, то рано или поздно поймешь, что двухголовый Вихорлат совсем уж не так глуп. То, чего не хватает у него в одной голове, имеется в другой. А что касается стрельбы в цель, — я готов соревноваться с кем угодно. У Ицковича я не хотел говорить перед обыкновенными деревенскими людьми. Зачем? Но тебя, видевшего собственными глазами Ленина, тебя я очень прошу: подумай, как бы нам не прозевать свое счастье!

Чтобы избавиться от него, я обещал подумать.

И я сдержал свое обещание. Долго не мог заснуть. Ворочался на полу в комнате Тимко и мучился. Я думал — думал о том, не придут ли за мной жандармы уже в эту ночь.

Но они не пришли. Утром меня разбудил Тимко.

— Большие новости, товарищ Балинт. Очень большие! Сегодня ночью жандармы забрали директора Михайи. Говорят, выяснилось, что он имел какие-то шуры-муры с бывшим королем.

Сообщение Тимко оказалось верным. Немного после полуночи жандармы арестовали Михайи и вместе с ним обоих венгерских инженеров завода. Всех троих посадили на грузовик и увезли, как мы думали, в Мункач или Ужгород.

Пропали все труды наших посланцев, разнесших еще в течение ночи указания замедлить работу, чтобы принудить дирекцию повысить плату. Завод прекратил работу. Его остановили жандармы. У ворот была поставлена вооруженная охрана.

Спустя три дня работа возобновилась: за эти три дня венская акционерная компания продала завод французам. Директором был назначен французский военный инженер. На место арестованных венгерских инженеров назначили чехов, один из которых носил форму обер-лейтенанта. Инженеры эти прибыли в Сойву несколько часов спустя после ареста Михайи.

Новый директор, которого Сойва окрестила «французским Михайи», был низкорослым, черноволосым, очень подвижным человеком. Он носил штатскую одежду, сшитую из зеленого солдатского сукна, и солдатскую шинель. Грудь его была увешана орденами. Глаза прикрывались черными очками. Изредка, когда он снимал очки, — в затемненной комнате, — его отравленные газом мутные красные глаза без ресниц производили страшное впечатление.

Мы не знали, следует ли сразу же, в первые дни, объявлять войну новому, очевидно военному, руководству завода. Но прежде чем мы разрешили этот вопрос, он потерял уже свою актуальность.

Через два дня после того как завод снова приступил к работе, «французский Михайи» в полдень послал за Тимко. Тимко готовился к самому худшему. Увидев рядом с директором начальника жандармов, он был совершенно уверен, что дела его плохи. Но он ошибся. Начальник жандармов пригласил его сесть, а «французский Михайи» предложил сигару. Жандармский офицер с не свойственным военным многословием разъяснил ему, что новый директор не чета старому, считавшему рабочих своими врагами. Новый директор — друг рабочих, но так как он только недавно сюда приехал, то не знает, в чем они нуждаются. Прежде всего ему хотелось бы выяснить, кто может говорить с ним от имени рабочих, чтобы узнать у них, чем он может помочь.

Чтобы выиграть время, Тимко сделал вид, будто не понимает, чего от него требуют. К тому моменту, когда после долгих объяснений жандармский офицер прямо предложил ему продиктовать фамилии тех, кто может вести переговоры от имени рабочих, у Тимко имелось уже два плана. Он не знал только, на котором из них остановиться.

— Мне известно, господин Тимко, что вы считаетесь здесь, в Сойве, чем-то вроде вожака. Значит, вы должны знать, с кем господин директор может вести переговоры.

Первый план Тимко заключался в том, чтобы повторить уловку, уже однажды проделанную им в Марамарош-Сигете после допроса с помощью селедки: перечислить кучу фамилий и имен людей, которые либо никогда не видели Сойвы, либо если когда-нибудь и жили здесь, то давно уже умерли смертью героев. Но когда жандармский офицер взял перо в руку, чтобы записать фамилии, Тимко решился на другой план. Он сообщил фамилии двенадцати рабочих, поддерживавших попа Дудича или раввина Френкеля, которым (в случае если жандарму эти фамилии нужны, чтобы арестовать их носителей) легко будет найти защитников и нетрудно доказать, что они всегда лизали пятки господ, и что если даже пятки и менялись, то языки постоянно оставались теми же.

«А если жандармы на допросе немного пригладят этих поповских прихвостней, тоже не беда», — думал религиозный Тимко.

Когда Тимко отчитывался перед нами в том, что делал у «французского Михайи», я опять стал в тупик. Было ясно, что вопросы, которые стояли передо мной и на которые я должен был найти ответ, никак не укладывались в те инструкции, которые я получил в Вене. Приходилось признать, что сделал я пока немного. Но допустить, чтобы двенадцать поповских прихвостней вели переговоры от имени рабочих!.. Черт знает, о чем они будут там говорить, какие соглашения заключат и какое оружие дадут в руки «французского Михайи» против нас. Если же я буду настаивать, чтобы кто-либо стоящий тоже пошел на эти «переговоры», а во время «переговоров» ему выбьют несколько зубов или поломают ребра, — тогда я смогу вновь завоевать доверие людей в Сойве, только если жандармы выбьют мне вдвое больше зубов и поломают вдвое больше ребер.

Времени для принятия решения у меня было мало, но пока я молчал, Вихорлат успел поссориться с Тимко.

— Хорошо еще, что ты не назвал двенадцать чучел, чтобы те сговорились от нашего имени! — сказал Вихорлат.

— Чучела говорить не умеют, — ответил Тимко.

— В этом их преимущество перед тобой.

Этому громкому спору положил конец Ицкович.

— Кто-нибудь из нас должен рискнуть своей шкурой и пойти на эти переговоры, — сказал он категорически.

— Я пойду! — предложил Вихорлат. — И если хоть один из этих поповских щенков посмеет сказать, что повышения не нужно, — клянусь, я убью его там же, на глазах у директора!

— После чего «французский Михайи» сразу же, конечно, обеими руками повысит заработок, — заметил Ицкович.

— Если ты лучше меня знаешь, что надо делать, иди и ты с нами и покажи, на что способен!

— Хорошо, я пойду с вами, — согласился Ицкович.

— Правильно сделаешь! Без тебя нас было бы как раз тринадцать. Я не трус, но из-за этого могла бы получиться беда.

Один из приспешников раввина, Мориц Хаммерштейн, узнав, что он должен идти к директору, заболел. Таким образом, на переговоры, вместе с Ицковичем, пошли все же тринадцать человек. Но в данном случае эта цифра не принесла никакой беды.

Рядом с директором и на этот раз сидел начальник жандармов. Кроме него, в переговорах участвовал и новый начальник уезда, бывший офицер-легионер. Все, что «французский Михайи» говорил, переводил на русинский язык начальник уезда, который делал это настолько же уныло и меланхолично, насколько темпераментно декламировал сам директор. Выступления рабочих переводил на французский язык жандармский офицер.

Директор прежде всего информировал рабочих о том, что Михайи и его два сообщника высланы в Венгрию.

— Михайи был врагом рабочих, — сказал новый директор, — а в Чехословацкой республике нет места для таких людей. Не напрасно мы проливали кровь в течение четырех с половиной лет — в последней войне человечества.

Затем директор сообщил, что через две недели снова начнет работать химический завод и что на помощь местным рабочим дирекция решила привезти квалифицированных рабочих из Чехии. Наконец, «французский Михайи» спросил: каковы пожелания рабочих?

— Хотим жить! — крикнул Вихорлат.

Ицкович с помощью цифр показал директору, в какой нищете живет вся Сойва и ее окрестности. «Французский Михайи» был возмущен.

— Надо что-нибудь сделать! — обратился он к жандармскому офицеру.

Ицкович сказал, что именно надо сделать. Надо шестикратно повысить те ставки, которые определил враг рабочих — Михайи.

— По меньшей мере! — воскликнул Вихорлат. — Без этого мы подохнем с голоду! И, клянусь, если нам придется подохнуть, то подохнем не только мы одни!

Жандармский офицер ничего не ответил Вихорлату, только внимательно поглядел на него.

Три господина совещались всего несколько минут. Потом жандармский офицер сообщил, что начиная с 1 марта завод повысит ставки в шесть раз.

Ицкович думал, что он ослышался. Но жандармский офицер еще раз повторил то же самое и тут же перешел к другому вопросу.

— Нам известно, — сказал он, — что рабочие желают создать профессиональную организацию. Против этого ни дирекция завода, ни господин начальник уезда, ни жандармерия не возражают. Все мы признаем ваш профессиональный союз, но при одном условии…

— Если союз берет на себя обязательство бездействовать? — перебил его Вихорлат.

Жандармский капитан сделал небольшую паузу и, оставив реплику Вихорлата без ответа, продолжал:

— Мы признаем профессиональный союз и по всем вопросам, касающимся рабочих, дирекция завода будет вести переговоры только с профессиональным союзом при условии, что секретарем профессионального союза будет не бывший военнопленный, возвратившийся из России, не венгр и не еврей, а настоящий русин.

— Какое право имеет жандармерия предписывать, кого нам выбирать секретарем? — спросил, скрежеща зубами, Вихорлат.

Жандармский офицер не ответил ему. В комнате на несколько секунд воцарилась тишина.

— Условия ваши принимаем, — сказал Ицкович.

— Что-о? Значит, и ты уже стал антисемитом? — крикнул Вихорлат на Ицковича.

— Да, — ответил Ицкович. — Ну, братья, — обратился теперь Ицкович к сидевшим все это время безмолвно одиннадцати венграм, — принимаем условия, не так ли: повышение платы и секретарь — русин?

— Убью тебя! Клянусь, убью! Если и ты антисемит, тогда жид — собака! — орал Вихорлат, видя, что он остался один и, кроме него, никто не решается защищать венгров и евреев.

Когда несколько дней спустя после увеличения заработной платы Фельдман приехал ко мне с информацией и инструкциями, мы долго гадали, в чем может заключаться причина того, что «французский Михайи» так любит рабочих и что сойвинскому примеру последовали и другие лесопилки. Я высказал предположение, что левое крыло чешских социалистов, знавших уже о том, что происходит на склонах Карпат, оказало давление на чешское правительство, а чешское правительство — на заводчиков Подкарпатского края. Фельдман был того мнения, что «марксистская левая» не имеет достаточного влияния на правительство, правительство же не имеет столько власти, чтобы с легкостью провести такое большое повышение. По его мнению, повышение платы было затеей генерала Пари, который делает все, чтобы стать популярным в Подкарпатском крае. Этому, в свою очередь, не поверил я, потому что одно дело — раздавать ради популярности детям шоколад и другое — повышать плату рабочим.

— После такого большого повышения заработки все же остаются низкими, они значительно ниже, чем в Чехии. А так как строительный лес теперь как никогда в большой цене, то лесопилки и сейчас великолепно зарабатывают, — сказал Фельдман.

— Это верно, — согласился я. — Но я уверен, что ни один из заводчиков не думает о том, что зарабатывает сейчас больше, чем два года тому назад. Зато у каждого из них болит сердце, что он должен выплачивать рабочим значительно больше, чем две недели тому назад.

— Пожалуй, и это правда, — согласился со мной Фельдман. — Но все это еще не объясняет, почему произошло то, что произошло.

Настоящую причину не мог угадать и Кестикало, хотя, когда я встретился с ним в лесу вблизи Полены, мы уже знали, что в Ужгород прибыли американская и английская военные миссии. Мы знали даже и то, что железнодорожные линии и шоссейные дороги, которые весной 1914 года приводили в порядок под руководством немецких инженеров, теперь ремонтируются под наблюдением французских.

Кестикало считал, что чешские фабриканты, нуждающиеся в рынке, где можно сбывать самые бракованные товары, повысили покупательную способность подкарпатских рабочих за счет подкарпатских фабрикантов. По мнению Миколы, рассказывал Кестикало, господа боятся, что живущие впроголодь вспомнят о Красной Армии.

В наших рассуждениях была доля истины, но все мы, вместе взятые, до полной истины не дошли. Кроме того, мы встретились с Кестикало не для того, чтобы придумывать ответы на этот вопрос.

Всякое чудо имеет свои очень естественные причины, хотя иногда их и трудно найти.

Ни Микола, ни Фельдман никогда не узнали, в чем была действительная причина большого увеличения заработной платы. Да и я узнал об этом лишь значительно позже, когда голова моя была занята уже совсем другими вопросами и когда мне довелось бродить по полным легенд и братских могил лесам Подкарпатского края лишь во сне. Во сне я и теперь часто бываю там, и в таких случаях густой лес Цинка Панна и темный пеметинский лес разговаривают со мной на трех языках, множеством голосов — отца, няни Маруси, Миколы, доктора Севелла, медвежатника Михалко и одноглазого Хозелица. Няня Маруся жалуется и утешает меня, дядя Филипп объясняет, Микола и Михалко проповедуют борьбу, а Хозелиц смеется, но смеется так, что я испуганно просыпаюсь.

Много голосов у карпатских чащоб, многое могут они рассказать, многое знают их вековые дубы. Черные сказки о прошлом этой страны и красные сказки о будущем ее народа. Я говорю: многое они знают, но все-таки и они не знают того, что нашел я в старых газетах и старых книгах. Писавшие эти книги и газеты, наверное, ничего не знали о «французском Михайи», не знали даже, что существует деревня, которая называется Сойва. И все же они открыли мне тайну, почему «французский Михайи» приехал в Сойву. Оказалось, что в декабре 1919 года французский генеральный штаб принял решение: снабжать стоящую в Галиции польскую армию амуницией и продовольствием через Подкарпатский край. И «французский Михайи» повысил рабочим плату потому, что председатель совета министров Франции Клемансо отдал приказ, в котором было сказано, что «жизненный уровень населения территорий, необходимых для перевозки военных материалов, должен быть повышен настолько, чтобы жители не были восприимчивы к большевистской агитации». А за спиной Франции стоял президент Америки Вильсон, а за Вильсоном — подлинный правитель Америки — деньги.

Если мне дано еще раз попасть — не только во сне — в лес Цинка Панна, я научу старые, мудрые деревья новой сказке, новой, грустной, кровавой сказке.

«Деньги» — вот как будет называться эта сказка.

Когда спустя несколько дней после моего прибытия из Вены в Мункач выяснилось, что там со мной ничего плохого не случилось, из австрийской столицы в Подкарпатский край вернулись еще шесть эмигрантов. Четверым из них в течение февраля удалось устроиться в профессиональных союзах, которые после повышения заработной платы быстро росли и крепли. Пятый работал в одном из ужгородских, а шестой — в одном из берегсасских производственных кооперативов. Я остался в Сойве и сделался делопроизводителем при секретаре профессионального союза Тимко.

В один и тот же день каждый из нас семерых совершил экскурсию в лес, расположенный к северу от Оссателеп — в отдаленную, никем не посещаемую, очень заброшенную часть леса Цинка Панна. Там мы встретились в хижине лесного сторожа берегсасца Катко. Там же, в тот же день — во второе воскресенье марта, после полудня, — креме нас, собралось еще двадцать семь человек из различных концов нашего маленького края. Среди них были Микола Петрушевич, Юха Кестикало, Фельдман из Мункача, Ицкович из Сойвы и вдова Яноша Фоти из Берегсаса. Всего нас было тридцать четыре человека. Собравшись, мы совещались в течение четырех часов. Когда совещание кончилось, каждый уходил, как и пришел, в одиночку.

— Итак, основана двадцать первая партийная организация Подкарпатского края, — сказал я, когда в хижине Берци Катко осталось уже только шестеро.

— Двадцать восьмая, — поправил меня Фельдман. — Ты, вероятно, не знаешь, что за последние шесть недель, по инициативе Ходлы, родилось семь новых партий.

— Но наша осуществит свою программу во что бы то ни стало, — добавил Микола.

— Из двадцати восьми наша единственная, за которой действительно идут массы, — ответил я смеясь.

— У которой имеется программа, — добавил Кестикало.

Запах денег

Весна началась необычайно рано. Уже в середине февраля воздух был пропитан запахом сырой земли, а в конце февраля начал таять снег. В первую мартовскую ночь застонала гора с двумя горбами. Я знал с детства, что стон горы с двумя горбами означает войну.

Когда мне было семь-восемь лет, я с нетерпением дожидался, чтобы гора наконец застонала, чтобы была война. Но гора не хотела стонать. Сейчас она застонала. Или вздохнула. Стон этот был нечеловеческой силы и все же походил на человеческий. Невольно вспомнились не забытые с детства рассказы няни Маруси о том, что в горе заключен великан, который плачет, сидя в темноте, потому что заглядывает в будущее.

К утру с грохотом тронулся лед Латорцы. Громоздившиеся льдины закрывали сплошь всю реку.

Когда я был маленьким, из-за такого скопления льда к северу от Сойвы произошло наводнение, в результате которого затопило целые деревни. Один чешский инженер взорвал ледяной затор, и наводнение прекратилось.

Я думал, что в Сойве все люди заговорят о том, как стонала гора, и в суеверном страхе будут ждать дальнейшего. Но никто не обратил внимания ни на гору, ни на заключенного в ней великана. Пусть ноет, если это ему приятно! В этот день на заводе впервые платили по повышенным ставкам. Кто думал в такой момент о горе, о стонах, о войне!

Несколько дней тому назад трактирщик вместо заказанной им одной бочки пива по недоразумению получил десять. Сегодня и десяти бочек было недостаточно. Несколько дней спустя в Сойву прибыл целый вагон одежды, которую можно было купить в рассрочку. Чешские ботинки, белье, посуда — люди покупали все. Те, которые ездили по своим делам в Мункач, говорили, что там продается французское мыло, французский одеколон и французское вино. Правда, вскоре после повышения заработной платы покупательная способность денег стала быстро снижаться. Однако никто не обращал на это внимания: после ужасающих лишений все считали, что никогда не жили так хорошо, как сейчас, хотя жизненный уровень был ниже, чем два года назад. Сойвинцы смеялись над Ицковичем за его страсть все высчитывать.

Зазеленел лес. Склоны горы покрылись фиалками. Особенно много цветов выросло вокруг братских могил, и были эти цветы крупнее, пестрее и ароматнее…

По воскресеньям во дворе корчмы солдат-инвалид играл на шарманке, и сойвинские русинские девушки танцевали венгерский чардаш с чешскими солдатами. В Ужгороде, Мункаче и Берегсасе тоже танцевали. В берегсасской гостинице «Лев» французские офицеры танцевали с венгерскими и еврейскими девушками. А как хорошо французы танцевали! И как целовались! В банках опять были деньги, и люди снова начали смеяться…

Весь Ужгород хохотал над бывшим торговцем Хартманом, жаловавшимся в своем заявлении-протесте на высокий налог, которым его обложили, из-за чего он вынужден был продать даже свои подушки. В ответ на это заявление ужгородский начальник финансового управления велел взыскать с Хартмана еще и дополнительный налог «от доходов за торговлю подушками».

Веселой сенсацией Берегсаса была политическая война между кирпичным фабрикантом Мано Кохутом и преподавателем талмуда Нахманом Траском. Кохут был председателем Еврейской промышленной партии, Траск же, как старый борец-независимец, был членом президиума Венгерской республиканской партии. В первом номере издаваемой на венгерском языке газеты Еврейской промышленной партии, выпущенном 1 марта, Кохут написал статью, касающуюся раздела земли. В этой статье он утверждал, что в старой Венгрии евреи были угнетены. В ответ Траск публично во дворе синагоги назвал Кохута лжецом. Тогда, по инициативе Кохута, берегсасский жупан закрыл талмудистскую школу Нахмана Траска, в которой — как было написано в постановлении о закрытии — велась пропаганда в пользу восстановления Габсбургов. Приведенный в бешенство Траск, не имея в своем распоряжении никаких органов печати, разослал руководителям всех политических партий циркулярное письмо, размноженное на машинке, и послал по экземпляру этого письма также и генералу Пари, Седлячеку и Ходле. В своем письме Траск объяснил, почему Кохут является таким горячим сторонником раздела земли. Он указывал, что обещанный Масариком раздел земли в известной мере был осуществлен Пари, который разделил между чешскими легионерами часть земель некоторых крупных венгерских помещиков, бежавших от чехов в Венгрию. Но у чешских легионеров не было никакой охоты становиться крестьянами, к тому же в Подкарпатском крае, на венгерской границе. Полученную от республики землю, которая им ничего не стоила, они продали за бесценок берегсасскому Земледельческому банку, главным директором и владельцем которого был Мано Кохут.

«Вот почему Мано Кохут агитирует за дальнейший раздел земли, который принесет пользу ему, и только ему», — писал Траск.

Когда преподаватель талмуда, обладавший душой горячего венгерского патриота, увидел, что его письмо никакого действия не произвело, — он даже не получил на него ответа, — он посетил Сабольча Кавашши, бывшего в это время уже не словаком, а одним из вице-председателей Чешской республиканской партии.

— Хотите расправиться с Кохутом, господин Траск? — спросил Кавашши смеясь. — Это можно сделать, но не так, как вы предполагаете. Прежде всего вы должны выйти из венгерской партии и вступить в одну из чешских — скажем, в Чешскую аграрную партию. Затем вы должны выдвинуть против Кохута обвинение, что он сочувствует венграм…

— Мне вступить в чешскую партию?! Мне — венгерскому патриоту?! — возмущенно воскликнул Нахман Траск.

— Бросьте, господин Траск! Не будьте ребенком! Разве вам не все равно, венгерский ли вы патриот или чешский?

Тогда Нахман Траск написал новое послание, в котором называл Кавашши предателем дела венгерского народа, бесчестным ренегатом. Это возымело действие. Траск был арестован и заключен в тюрьму в Иллаве, над чем хохотал весь Берегсас.

В Мункаче тоже была своя сенсация. В древний город Ракоци приехала делегация словацких студентов. Они устроили банкет на крепостной стене замка. Выступивший на банкете профессор сказал, что Ференц Ракоци, горой словацкого народа, боролся против императора и венгерской аристократии за свободу словаков. Взывая к духу Ракоци, он объявил войну всему, что считалось венгерским и большевистским. А мункачане смеялись и, хорошо настроенные, отправились на танцы, организованные мункачским жупаном в честь словацких гостей.

Кроме анекдотов местного значения, были и такие, над которыми забавлялась вся маленькая страна. В этих анекдотах шла речь о двух попах.

Оба духовных лица прибыли в Ужгород весьма скромно, как это полагается слугам божьим. Раньше всего они явились к Седлячеку. Седлячек заподозрил в них торговых агентов и дал Ходле указание «выжить их из Подкарпатского края». Но Ходла не выжил этих двух пастырей, а, наоборот, всячески содействовал им. Такое указание он получил от генерала Пари, — французскому генералу эти миссионеры напоминали прекрасные годы его юности, проведенные в Марокко, и он с радостью оставил их в Подкарпатском крае.

На первый взгляд эти два высоких худых американца очень походили друг на друга. Но когда они сняли шляпы, обнаружилось, что у отца Гордона были коротко остриженные густые светлые волосы, в то время как отец Браун был лысым. Когда они заговорили, все увидели, что у Гордона красивые блестящие белые зубы, Браун же жевал золотыми зубами. Жевал он резину, которую выплевывал то к ногам беседующего с ним человека, то — с невероятной ловкостью — за собственную спину, через левое плечо. Это его искусство создало ему много поклонников.

Те, кто посылал в Подкарпатский край двух миссионеров, думали, что проповедники слова божия едут в полудикую страну, и снабдили их соответствующим образом. Миссионеры привезли с собой полвагона крошечных библий в черных переплетах, на украинском и венгерском языках, и целый вагон подарков, предназначенных для дикарей-туземцев: стеклянные бусы, карманные зеркальца, перочинные ножики, шелковые бантики. Прибыв в Ужгород, оба миссионера тотчас поняли, что стеклянные бусы являются в Подкарпатском крае недостаточно веским аргументом в пользу религии. Поэтому они продали все свои подарки оптом ужгородскому торговцу Брудерману, не перешедшему, правда, в пресвитерианскую веру, но давшему ценные указания обоим миссионерам, как можно и нужно «обращать» людей под Карпатами. После разговора с Брудерманом американцы сразу почувствовали себя на русинской земле как дома.

Пресвитерианская религия распространялась в Подкарпатском крае невероятно быстро. Безработные, не получавшие никакого пособия солдаты-инвалиды, живущие попрошайничеством, вдовы и сироты убитых на войне и те, кто бежал от румын на занятые чехами территории и жил там под открытым небом, с удовольствием переходили в новую веру, которую часть народа называла американской религией, потому что распространяли ее американцы, другая же часть — религией доллара, так как каждый человек, принявший пресвитерианскую веру, получал от миссионеров одну Библию и пять долларов. В это время пять долларов стоили уже триста чешских крон, а триста чешских крон — это был недельный заработок квалифицированного рабочего. В Подкарпатском крае было много людей, по два раза перешедших в новую веру: у отца Гордона и у отца Брауна. Были и такие, кто переходил пять и шесть раз.

Калека Петер Шонка, бывший солдат, семь раз сам принявший религию доллара, поехал в Оссателеп, о котором почему-то забыли миссионеры. Шонка сговорился с жителями Оссателеп, что он привезет к ним одного из миссионеров, если каждый из тех, кто перейдет в новую веру, даст ему за посредничество по одному доллару. Получив от Гордона по пяти долларов, жители Оссателеп не хотели даже узнавать Шонку. Тогда Шонка подал в суд на новых пресвитерианцев. Ходла арестовал его и отослал в иллавскую тюрьму.

Греко-католический поп, кальвинистский пастор и еврейский раввин, рьяно агитировавшие вначале против американских миссионеров, быстро утихли. От возвращающихся в старую веру людей они стали взимать по доллару и хорошо зарабатывали. Неплохо наживались и те, кто менял полученные земляками из кармана отца Гордона или отца Брауна доллары на чешские деньги.

Два американца были, очевидно, слепы, потому что ни один из них не замечал, что их обманывают и над ними смеются. В качестве секретарей и переводчиков они взяли русин, возвратившихся из Америки, которые загребали, конечно, кучу денег. В то время как духовные отцы проповедовали народу о царстве божием, их секретари и переводчики рассказывали людям об Америке, где доллар такая же обыденная вещь, как в Подкарпатском крае клоп и вошь.

У отца Брауна служил секретарем двоюродный брат сойвинского Вихорлата. У него не хватало левого уха, но народ все же называл его не одноухим, а двуязычным Вихорлатом. Двуязычный Вихорлат не только побывал в Америке, но отсидел даже два с половиной года в американской тюрьме за поножовщину. Не напрасно звали его двуязычным — говорить он умел много и говорил интересно. На религиозных митингах он всегда выступал после отца Брауна.

— Америка, братцы, это — страна настоящей свободы. Там вы можете делать что хотите. Если вас поймают и бросят в тюрьму, тем лучше для вас. Потому что в Америке люди даже в тюрьме живут лучше, чем у нас, чтобы не сказать — лучше, чем у нас епископ. Чего я только не жрал, сидя в нью-йоркской тюрьме! Утром — кофе, молоко, чай, сыр, ветчину, сало, салями, рыбу… ну, у меня нет времени, чтобы перечислить все, что я там ел. Вы не знаете даже названий большинства блюд, которые я там ел, а вкус их таков, что даже у жупана слюнки потекут при воспоминании о них.

— А как там можно попасть в тюрьму? — спросил какой-то однорукий солдат.

— Пустяки! Укокошишь кого-нибудь ножом или топором — и ты в тюрьме.

— А если я тебя укокошу, двуязычный Вихорлат, то тоже попаду?

— Если меня — попадешь в ад. Впрочем, меня ты не укокошишь. Посмотри!

И помощник миссионера Вихорлат, быстро сняв рубашку, показал, какие у него мускулы. Некоторые из слушателей даже ощупывали их.

— Прямо железные!

— Ну, кто хочет сказать что-либо против новой религии? — спросил торжественно Вихорлат.

Против новой веры ни у кого возражений не было.

Возвратившиеся в старую веру не замечали, чтобы в них оставалось что-либо от той религии, которую они исповедовали в течение нескольких дней за пять долларов. Что такое пресвитерианская религия, люди не знали, даже перейдя в нее. Но то, что Америка — прекрасная страна, настоящий земной рай, — этого они не забыли, даже возвратившись в старую веру. Если бы и теперь так же можно было выезжать в Америку, как до войны, половина страны эмигрировала бы туда. Но так как ворота Америки были закрыты для эмигрантов, то единственное, на что можно было надеяться, чего можно было желать, это чтобы за двумя миссионерами последовало в Подкарпатский край как можно больше американцев. Этому обрадовались бы даже те, кто и за пять долларов не сделался пресвитерианцем.

На одном из религиозных собраний в Верецке двуязычный Вихорлат объяснил верующим, насколько американское виски лучше и крепче русинской можжевеловой водки. Верующие требовали доказательства — виски. Достать виски Вихорлат не мог, но чтобы народ воочию увидел в нем человека, получившего воспитание в настоящей американской тюрьме, он велел открыть для верующих небольшой бочонок рома. Пока верующие в штанах были заняты ромом, верующие в юбках достали откуда-то шарманку. А так как мужчинам было не до того, девушки начали танцевать друг с другом. Звуки музыки привлекли во двор корчмы несколько чешских солдат. Когда бочонок опустел, верующим в штанах тоже захотелось размять ноги, но к этому времени самые красивые девушки танцевали уже с чешскими солдатами. Между чешскими солдатами и пьяными верующими началась сперва небольшая словесная война, в которой участвовали и девушки — на стороне чешских солдат. Но когда дела приняли серьезный оборот, девушки повернули против них.

Верецкинские пресвитерианцы избили до смерти двух чехов. По телеграфному приказу Пари военная полиция арестовала четырех русин и двух венгров. Гражданская полиция по распоряжению Седлячека взяла под стражу трех венгров и двух евреев.

Верецкинцы послали делегацию в Ужгород. Ни Пари, ни Седлячек не хотели ее принять. Тогда, при посредничестве Вихорлата, верецкинцы обратились к отцу Брауну. И теперь выяснилось, что лысый отец Браун, над которым так много смеялись жители Подкарпатского края, очень влиятельный человек. По его просьбе французский генерал сразу же принял делегацию.

— Соблаговолите рассматривать случившееся в Верецке не как враждебный акт, — сказал руководитель делегации. — Такой уж мы народ, таковы наши обычаи. Всякий, знающий нас, видевший настоящую берегскую вечеринку, не может не понимать, что той глупостью, которую совершили эти парни, наш народ только доказал, что он считает чехов своими, — он обращается с ними так же, как со своими братьями.

Из-за верецкинского инцидента два диктатора Подкарпатского края поссорились. Один из них был того мнения, что нужно создать военно-полевые суды, другой же высказался против применения политики сильной руки. Кто из двух был за первое, кто за второе — определить нельзя. Впоследствии, когда оба сделались уже бывшими диктаторами, каждый из них обвинил другого в желании во что бы то ни стало поставить виселицы. Все-таки более вероятно, что в этом споре был прав Пари, который уже во время верецкинского инцидента находился под влиянием отца Гордона.

Между двумя диктаторами началась война. Оба они стали искать союзников — и оба с успехом. Пари привлек на свою сторону отца Гордона; он совещался с ним, засиживаясь каждый раз далеко за полночь. Седлячек вступил в союз с Каминским, который в это время был уже другом отца Брауна. Пари послал меморандум против Седлячека в Прагу. Седлячек подал жалобу на генерала Пари прямо французскому правительству.

Но диктаторы на берегу Унг ждали напрасно: ни с берегов Сены, ни из Праги ответа не последовало. Каждый из них бесновался и каждый торжествовал, что и другой но в лучшем положении. Оба они, как будто сговорившись, занимались рассылкой инструкций властям — жупанам, начальникам уездов и старостам. А жупаны, начальники уездов и старосты ломали себе головы: кому из двух повиноваться. А так как этого вопроса они никак решить не могли, то выжидали и не делали ничего.

Наконец, спустя две недели после начала ссоры, оба диктатора вычитали ответ в пражских газетах:

«В связи с восстановлением нормальных условий в Подкарпатском крае, чехословацкое правительство считает, что пришло время провести в жизнь постановления питтсбургского конгресса, касающиеся Подкарпатского края. Григорий Жаткович, намеченный питтсбургским конгрессом на пост губернатора Подкарпатской Руси, выезжает в ближайшие дни на пароходе из Нью-Йорка в свою резиденцию — Ужгород».

Пражские газеты прибыли в Ужгород немного позже полудня. Вечером Пари и Седлячек были уже опять в хороших отношениях. Полтора часа совещались они между собою, потом послали за Каминским. «Унгварский Хефер» заставил диктаторов ждать добрых полчаса, и когда наконец явился, то вел себя очень сдержанно. Курил собственную сигару и пить не захотел.

Поняв, что диктаторы предполагают созвать Национальное собрание, он сочувственно улыбнулся и покачал головой.

— Как вы думаете, господа, кто будет созывать Национальное собрание?

— Конечно, президиум, — ответил Седлячек.

— Президиум? Это будет трудновато. Председатель — бедный дядя Элек, — как вы, господа, наверное, уже слышали, сошел с ума, и бедняжку поместили в сумасшедший дом в Кашше. Получилось это так. — Каминский говорил теперь уже в обычном для него тоне. — Когда берегсасские виноделы опять создали свой союз, старик Элек принял, конечно, участие в учредительном собрании, где здорово пили. На этом собрании добрый старикашка — наш любимый председатель — прочел пьяным виноделам лекцию о будущем человечества. Элек, как известно, большой сторонник вечного мира. На этом собрании он говорил о том, что надо демобилизовать все армии и уничтожить все военные заводы. Одним словом, дядя Элек находится теперь в Кашше. Что касается вице-председателя Национального собрания, то Кавашши, арестованный по приказу его превосходительства господина генерала, — согласно определенно выраженному желанию господина генерала! — тогда же отказался от своего высокого государственного поста. А другой вице-председатель — ваш покорный слуга — в настоящее время отказывается от этой должности.

— Вы с ума сошли? — заорал генерал.

— Вы ошибаетесь — это случилось с председателем, а я только вице-председатель Национального собрания, — ответил с невозмутимым спокойствием Каминский.

— Может быть, вы объясните нам, что означает этот… этот отказ? — спросил Седлячек.

— Охотно! — ответил Каминский. — Я подал в отставку потому, что этого требовала моя совесть. Нельзя упрекать человека в том, что он последовал голосу своей совести, не правда ли? Меня нельзя обвинить даже в том, что я поступил слишком поспешно. В течение долгих месяцев я провел много бессонных ночей в размышлениях, прежде чем действовать. И я пришел к убеждению, что должен подать в отставку, потому что Национальное собрание было созвано не совсем законными путями.

— Вы принимали участие в его созыве! — возмутился Пари.

— Верно. Тогда я совершил ошибку. А теперь я ее исправлю. Надеюсь, вы не сердитесь на меня, ваше превосходительство, за то, что я признаю свою ошибку и исправляю ее?

Когда Каминский с таким же достоинством, как поздоровался, распростился с обоими диктаторами, Пари долго не мог прийти в себя. А пока он ругал весь мир, Седлячек думал, нельзя ли как-нибудь, путем разоблачения комедии с Национальным собранием, хотя бы ценой головы Пари спасти свою собственную? Он только мельком слышал болтовню Пари, который обещал принять энергичные меры против румын, до сих пор не очистивших восточную часть Карпат.

Григорий Жаткович

Нью-йоркский адвокат Григорий Жаткович, один из юрисконсультов акционерного общества «Дженерал моторе», родился 12 апреля 1878 года в Венгрии, в комитате Берег, в деревне Верецке. Отец его — Иван Жаткович — был деревенским старостой. Этот пост он получил, несмотря на свое русинское происхождение и греко-католическое вероисповедание, только потому, что все знали, какой он горячий венгерский патриот. У Ивана Жатковича был один большой недостаток: он не умел пить. Если он пил, то уже после трех-четырех литров вина у него развязывался язык. Однажды в корчме, под влиянием выпитых трех бутылок вина и пяти рюмок водки, он заявил, что Россия больше и сильнее Венгрии. Это антипатриотическое заявление было сделано в присутствии врага Жатковича, учителя Миклошши. Учитель написал донос вицеишпану комитата о непатриотическом поведении старосты. Вицеишпан, считавший, что место старосты очень пригодилось бы какому-то дальнему его родственнику, распорядился начать расследование дела Ивана Жатковича. Четыре месяца спустя бывший староста деревни Верецке вместе с женой и трехлетним сыном Григорием находился на пути в Америку, однако сам Иван Жаткович, плохо переносивший вино, так туда и не прибыл.

На пароходе он заболел воспалением легких, и когда перед глазами эмигрантов появилась знаменитая статуя Свободы, Иван Жаткович навсегда распростился с вином. Вдова и сирота сошли на берег и в результате некоторых недоразумений получили в стране неограниченных возможностей постоянное обеспечение. Когда вдова Жатковича, стоя на коленях у смертного одра мужа, рвала на себе волосы, к ней подошла какая-то эмигрантка-словачка и стала ее утешать. Высадившись в Нью-Йорке, эта добросердечная словачка устроила жену Жатковича на ночлег у своей землячки, живущей в Америке уже двадцать лет. Хотя американская словачка и не научилась за эти годы английскому языку, но словацкий и венгерский успела основательно забыть. Когда вдова Жатковича, сначала по-венгерски, потом по-русински, рассказала ей, почему она принуждена была уехать из Венгрии, приютившая ее словачка, понявшая, правда, из этого рассказа очень мало, была все же чрезвычайно возмущена и начала ругаться на ломаном языке и угрожать каким-то темным силам.

— Пойдемте, пойдемте! Нам нужно торопиться! — кричала она на почти понятном венгерском языке.

Она повела жену Жатковича к одному из агентов нью-йоркской пресвитерианской церкви. Там жена Жатковича только плакала, остальное сделала любезная словачка: она многословно объяснила, что плачущая вдова вынуждена была вместе со своим ребенком покинуть Подкарпатский край потому, что дикие венгры до смерти преследуют сторонников пресвитерианской церкви. Таким образом, жена Жатковича стала мученицей пресвитерианской церкви — поварихой в одном из антиалкогольных ресторанов этой церкви, где ее жалованье было, правда, очень скромным, но где можно было всегда хорошо заработать.

Григорий Жаткович учился в пресвитерианской школе, а потом стал студентом университета и получал стипендию от этой же церкви. Когда он получил диплом адвоката, церковь рекомендовала его на службу акционерному обществу «Дженерал моторе», где благодаря своему прилежанию, знаниям и умелым интригам он стал юрисконсультом.

Во время войны, когда акционерное общество в результате поставок для английской и французской армий выросло до огромных размеров, должность юрисконсульта «Дженерал моторе» была не только очень прибыльна, но и могла играть для Жатковича роль политического трамплина.

Жаткович был худощавым человеком, низкого роста, с водянисто-синими глазами и редкими каштанового цвета волосами. Он был антиалкоголиком, антиникотинистом и состоял вице-председателем нью-йоркского общества христиан-вегетарианцев. Был он очень бережлив и сколотил себе в результате ловкой, но чрезвычайно осторожной биржевой игры порядочное состояние.

Своей родины он, конечно, не помнил, но по рассказам матери знал, что Карпаты покрыты густыми лесами, а в лесах живут венгры, русины, евреи и медведи. Так как ему в голову не приходило, что Карпаты могут предоставить какую-нибудь возможность для обогащения, он совершенно не интересовался этими зелеными горами. Все, последовавшее затем, было чистейшей случайностью. Мистер Шмидт, один из директоров «Дженерал моторе» и член американского сената, чтобы избавиться от головной боли после длинного и очень скучного совещания, отправился на продолжительную прогулку в автомобиле, захватив с собой и Жатковича. Не находя другой темы для разговора, Жаткович упомянул, что родился на Карпатах. Мистеру Шмидту очень понравилось экзотически звучащее название «Карпаты», и он попросил Жатковича рассказать ему о них. Юрисконсульт сухо и объективно изложил все, что знал о своей родине. Шмидту особенно понравились две вещи: что на родине Жатковича люди охотятся на медведя с ножом и что по вечерам народ собирается вокруг костров.

— Что они, огнепоклонники? — спросил мистер Шмидт.

— Не знаю. Может быть, — ответил Жаткович.

Мистер Шмидт подумал: «Нет ли в Карпатах нефтяных источников — может быть, эти огни от них…»

— Интересно, мистер Жаткович, очень интересно! Мы поговорим еще об этом как-нибудь.

Мистер Шмидт, наверное, сам не предполагал, что на эту тему ему действительно придется скоро и много говорить. А случилось это именно так.

Летом 1918 года в североамериканском городе Питтсбурге собрались на конгресс «представители народов Европы, ожидавших своего освобождения». На этом конгрессе, созванном по инициативе американских и английских банков, присутствовали также представители таких народов, о которых в Америке никогда раньше не слыхали. Например, буньевацкий народ из Южной Венгрии послал даже двух делегатов, и среди «представителей» были такие, которые никогда в глаза не видали представляемого ими народа. Организаторы конгресса, словоохотливые дипломаты и молчаливые денежные тузы, думали обо всем и обо всех, но о подкарпатских русинах они каким-то образом забыли. В самую последнюю минуту о них вспомнил мистер Шмидт, являвшийся по поручению акционерного общества «Дженерал моторс» одним из главных режиссеров питтсбургского конгресса. По распоряжению Шмидта Жаткович поехал в Питтсбург как представитель русинского народа.

Участники конгресса приняли все, что им предложили англичане и американцы, а дипломаты предлагали все, что было предварительно решено американскими, английскими и французскими банками. За час-два они постановили ликвидировать империи, существовавшие в течение нескольких веков, и после еще более коротких прений были возвращены к жизни государства, прекратившие свое существование много веков тому назад. Но так как интересы английских и американских банков не во всем совпадали, а французские банки имели свои особые интересы, то вокруг судьбы некоторых стран разгорелись горячие прения. Так случилось, например, с Подкарпатским краем.

На том заседании, в порядке дня которого стояла судьба Подкарпатского края, председательствовал мистер Шмидт. Предыдущую ночь Шмидт провел за картами и выпивкой. Ввиду того что Подкарпатский край — страна незначительная и в недрах ее нет ни золота, ни нефти, сенатор Шмидт, открыв заседание и предоставив слово докладчику, спокойно задремал. Проснулся он от сильного шума. Вокруг судьбы Подкарпатского края на питтсбургском конгрессе разразилась большая буря.

Шмидту очень хотелось спать, он был не совсем трезв, но его практическое чутье даже в полусне не изменяло ему.

Из шумного спора делегатов он сразу же понял не только то, что Подкарпатский край, как бы он ни был мал, является важной страной, но и то, — хотя об этом никто не говорил, — в чем именно состоит актуальное значение русинской земли.

«Все годные для армии проходы через восточные Карпаты находятся на территории Подкарпатского края. Проходы эти ведут на северо-восток, где большевик Ленин создал опасную для нас державу», — так говорило практическое чутье сенатора Шмидта. Сам же он ничего не говорил.

С трудом восстановив при помощи председательского колокольчика тишину, Шмидт спокойно выслушал представителя намечаемой к созданию Чехословакии, требовавшего присоединения Подкарпатского края к Чехословакии на том основании, что, по его словам, когда-то, тысячу лет тому назад, эта страна входила в моравскую империю Святоплука. Затем он выслушал представителя будущей Польши, требовавшего Подкарпатский край себе с мотивировкой, что эта территория является южной соседкой Польши, а ее жители говорят на том же языке, что и жители Галиции — южной провинции будущей Польши. В конце концов он выслушал и представителя будущей Великой Румынии, подкреплявшего свое желание получить Подкарпатский край тем, что там живет около четырех тысяч румын и что эта крошечная страна является северо-восточной соседкой Великой Румынии.

Шмидт наполовину закрыл свои немного опухшие серовато-зеленые глаза, но зато хорошо открыл уши и молчал. И не только сам молчал, но и Жатковичу послал записку: «Молчите! Ш-ш…»

И представитель подкарпатского народа молчал. Он сидел так тихо, закрыв глаза, что при взгляде на него казалось, будто он спит. Правда, его огромный кадык нервно прыгал вверх и вниз.

После долгих прений конгресс решил, что Подкарпатский край должен стать автономной частью будущей Чехословакии. Затем сенатор Шмидт внес дополнительно предложение об избрании самим конгрессом губернатора Подкарпатского края. Члены конгресса единогласно приняли это предложение. От голосования воздержались только чехи.

Таким образом, Григорий Жаткович был избран питтсбургским конгрессом первым губернатором «Автономной Подкарпатской Руси».

Когда конгресс закончился, Жаткович со Шмидтом поехали обратно в Нью-Йорк. Шмидт ел кровяное полузажаренное мясо и запивал его красным вином, Жаткович ел шпинат и яблоки и пил содовую воду. Шмидт очень любил обедать вместе с Жатковичем, так как вид скудного обеда юрисконсульта делал для него кровяное мясо вдвойне вкусным. Жаткович же, наоборот, чувствовал боль в желудке от одного запаха сенаторского обеда. Этим объяснялось радужное оптимистическое настроение Шмидта. Что же касается Жатковича, то, поскольку ему позволяло занимаемое в «Дженерал моторе» положение, он был настроен скептически. Слегка иронизируя над собой, он вспоминал о своем избрании губернатором:

— С таким же успехом они могли бы избрать меня далай-ламой!

— Конечно, могли бы, — гордо и радостно ответил Шмидт. — Но сейчас это не имело бы никакого смысла, а ваше избрание губернатором Подкарпатского края, надеюсь, будет иметь смысл.

— Не принимаете же вы, мистер Шмидт, всерьез это избрание? Какое я имею отношение к Подкарпатскому краю?

— Сейчас, может быть, никакого. Но если интересы «Дженерал моторс» этого потребуют, то… Знаете что, мистер Жаткович, вместо того чтобы гадать о будущем, — это дело старых цыганок, — пойдемте-ка лучше поспим немножко!

После питтсбургского конгресса Жаткович, несмотря на все принятые предосторожности, потерпел чувствительный убыток на бирже — в течение четырех с половиной лет цена на акции военной промышленности постоянно повышалась, и в августе 1918 года Жаткович с большим удовольствием приобрел большой пакет акций пушечного завода. Хотя в Европе еще бушевала война, в сентябре акции стали падать. То, что Жаткович потерял таким образом, он выиграл вдвойне летом 1919 года. Два дня спустя после того, как Германия приняла условия мирного договора, продиктованные победившей Антантой, «последняя война человечества окончилась», и сенатор Шмидт рекомендовал Григорию Жатковичу скупить как можно больше акций военной промышленности. Жаткович колебался и неуверенно последовал этому кажущемуся нелогичным совету. Он купил намного меньше акций, чем мог. Но все же получил большую прибыль. Непосредственно после заключения мира цена на акции военной промышленности опять стала подыматься.

Жаткович просил у Шмидта новых советов. Шмидт посоветовал ему пока ничего не покупать и не продавать, быть осторожным, очень осторожным, потому что мировая обстановка сейчас особенно шаткая.

— На вашем месте, мистер Жаткович, я лучше бы призадумался над тем, что нужно предпринять в Подкарпатском крае. Это ваша обязанность не только по отношению к Подкарпатскому краю и самому себе, но, в известной мере, и в отношении компании «Дженерал моторс».

Жаткович по указанию Шмидта послал Масарику меморандум, в котором сообщил президенту Чехословацкой республики, что он готов приступить к выполнению обязанностей губернатора Подкарпатского края. После посылки меморандума Жаткович почувствовал себя школьником, правда хорошо знающим, что его товарищи только насмехаются над ним, но все же делающим все, что они от него требуют, из боязни быть побитым.

— Пусть лучше Шмидт насмехается надо мной, чем становится моим врагом!

На меморандум Масарик не ответил. В течение полугода не затрагивал этого вопроса и Шмидт. Но в феврале 1920 года он вдруг вызвал телеграммой Жатковича в Вашингтон и там сообщил ему, что их обоих вместе примет Вильсон.

— Вильсон окажет необходимое давление на Чехословакию по поводу вашего губернаторства, — сказал Шмидт.

— Неужели Вильсон интересуется Подкарпатским краем? — удивленно спросил Жаткович, никогда еще не видавший Вильсона, но очень высоко ценивший его.

— Вероятнее всего, он даже не знает о существовании этой так называемой страны, — ответил Шмидт.

— Тогда почему вы думаете, господин Шмидт, что президент будет вмешиваться в это, извините меня, на мой взгляд, несколько смешное дело?

Шмидт медлил с ответом. Да и стоит ли отвечать? — думал он.

— На своем последнем заседании дирекция «Дженерал моторс», — сказал он наконец, — больше получаса занималась вопросом о Подкарпатском крае.

В эту минуту Жаткович понял, что его родина не столь уж незначительное место, как можно было предполагать. В этот момент Шмидт решил дать указание Гордону держать Жатковича в ежовых рукавицах, так как русинский губернатор столь же полезен компании, сколь и глуп.

Третьего апреля 1920 года Григорий Жаткович, еще будучи в Нью-Йорке, обратился к народу Подкарпатского края с воззванием, под которым подписался как глава государства «Подкарпатская Русь». Воззвание составил отдел печати компании «Дженерал моторс». Там же была изготовлена и декларация, которую Шмидт передал Жатковичу с указанием прочесть по прибытии в Париж тем журналистам, которых там соберет для его встречи один из парижских уполномоченных «Дженерал моторс», украинец по происхождению. Сенатор Шмидт, провожавший Жатковича до самой гавани, настойчиво внушал губернатору Подкарпатской Руси, чтобы тот после своего прибытия в Ужгород беспрекословно следовал советам отца Гордона, очень основательно знающего условия Подкарпатского края и пользующегося полным доверием «Дженерал моторс».

…точно так же, как и вы, мистер Жаткович!

Разгуливая по палубе парохода, Шмидт говорил Жатковичу, что, хотя основное занятие «Дженерал моторс» — производство и сбыт автомашин, все же каждый действительно желающий служить интересам компании должен понимать, что как бы ни было важно производство автомобилей, в наше время нельзя заниматься исключительно одним этим делом.

— Нас интересует весь мир, судьба всего человечества, — сказал Шмидт с таким пафосом, будто выступал в сенате.

Прибыв в Париж, Жаткович прочел заготовленную отделом печати «Дженерал моторс» декларацию журналистам, которых к нему привел украинец с большой светлой бородой. В декларации было сказано, что Жаткович намерен создать из Подкарпатского края государство такого типа, как Соединенные Штаты Америки. Часть парижских газет напечатала даже портрет Жатковича.

После опубликования декларации живущие в Париже украинцы устроили настоящее паломничество к Жатковичу, принимавшему своих кровных родственников исключительно любезно — со снисходительной любезностью власть имущих. Большинство украинцев величало Жатковича президентом, но нашелся и такой, который, прежде чем попросить взаймы десять долларов, назвал нью-йоркского адвоката царем. Губернатор Подкарпатской Руси с улыбкой отверг этот титул. Однако украинцы вскоре заметили, что называющие губернатора царем получали от него взаймы вместо десяти — пятнадцать долларов.

Из всех парижских украинцев Жатковичу особенно понравились двое. Один из них был граф Бобринский.

Бобринский очень хорошо знал условия жизни под Карпатами и очень любил этот край.

— Это — настоящий земной рай, — говорил он с большим энтузиазмом. — Если бы там наряду с украинцами не жили венгры и евреи, то это была бы самая прекрасная страна в мире!

Граф старался убедить Жатковича, что Подкарпатский край резко отличается от Соединенных Штатов Америки, и не только величиной.

— На вашем месте я постарался бы создать из Подкарпатского края нечто подобное русской царской империи. Сам по себе Подкарпатский край, конечно, мал, чтобы стать царской империей. Но в качестве опорного пункта… Образованный и энергичный царь, сам уроженец этой страны, пользующийся в то же время доверием западных держав и прежде всего Америки, легко сможет отодвинуть границы страны к северу и к северо-востоку.

Бобринский недвусмысленно дал понять Жатковичу, что царский трон пустует и что смелость города берет.

Нью-йоркский адвокат знал, что граф говорит глупости, но все же ему было приятно, что, несмотря на его протесты, Бобринский снова и снова возвращался к этой теме. Он деликатно расспросил графа, на что тот живет, и, узнав, что Бобринский бедствует, насильно навязал графу из выданного компанией «Дженерал моторс» в его распоряжение фонда дружеский заем на порядочную сумму.

Вторым человеком, завоевавшим сердце Жатковича, был тот огромного роста русин со светлой бородой, который привел к нему журналистов и поместил его портрет в газетах. Этот русин был не аристократом, а, наоборот, — как он с гордостью подчеркивал, — выходцем из народа. Его отец был бедный деревенский поп в Подкарпатском крае.

Бородатый русин, которого звали Элек Дудич, оказался поэтической натурой. Он так красочно умел рассказывать о темных лесах Карпат и о живущих там медведях, русинских дровосеках и кузнецах, охотящихся на медведя с одним ножом, о кострах, горящих по ночам, что Жаткович мог бы слушать его без конца.

Хотя русин Дудич был поэтической натурой, но в качестве парижского уполномоченного одного из дочерних предприятий «Дженерал моторс», какого-то оружейного завода, он проявил себя человеком весьма практическим. Он объяснил Жатковичу, что в Подкарпатской крае губернатор не найдет надежной вооруженной силы и что ее необходимо взять с собой из Парижа.

Бобринский и Дудич однажды как-то случайно встретились в гостиной Жатковича. В первую минуту у губернатора Подкарпатской Руси создалось впечатление, будто его гости уже знакомы и что между ними плохие отношения. Увидев Бобринского, Дудич сделал такое движение, какое делает боксер, когда отступает перед противником, нанесшим ему неожиданный удар. Но граф любезно протянул руку Дудичу и представился:

— Граф Бобринский.

— Дудич.

И бородатый гигант так крепко пожал протянутую ему узкую, холеную руку, что граф вскрикнул.

Бобринский и Дудич рука об руку работали в интересах Жатковича. Они подобрали из числа живущих в Париже украинцев-эмигрантов триста человек бывших царских офицеров, которые присягнули Жатковичу. Из Парижа губернатор Подкарпатской Руси поехал в Прагу. Его гвардия, получив от губернатора на дорогу деньги, отправилась прямо в Ужгород. Жаткович дал им указание войти в контакт с живущим в Ужгороде пресвитерианским миссионером, отцом Гордоном, которого он, Жаткович, правда, лично не знает, но о котором он слышал очень много хорошего.

Самоуверенность Жатковича значительно возросла от сознания, что у него имеется собственная гвардия, состоящая к тому же из бывших царских офицеров, в числе которых несколько баронов, несколько графов и даже один князь. Гигантские небоскребы Нью-Йорка несколько уменьшились в его глазах. И Жаткович подумал, что может позволить себе немного уклониться от инструкций Шмидта.

Пражским журналистам он передал не ту декларацию, которую прочел в Париже. В Праге он разъяснил, что из Подкарпатского края он намерен создать нечто среднее между Соединенными Штатами Америки и старой царской империей — как бы синтез этих двух типов государств.

Когда Жаткович узнал, что это его заявление высмеяла одна из рабочих газет в статье под заглавием «Доллар и водка», он сделал новое заявление, в котором разъяснял, что важнейшей задачей правительства Подкарпатской Руси будет борьба против большевизма, уничтожение большевизма.

Отец Гордон, прочтя это заявление Жатковича, страшно взбесился и швырнул газету на пол. При этом он выругался — и не как американский миссионер, а как венгерский унтер-офицер.

— Этот идиот хочет поймать птицу под барабанный бой!

Вихрь

Жаткович думал провести в Праге только три дня, но оставался там целых десять. В течение этого времени он ежедневно вел переговоры с премьером, требовавшим от него гарантии в том, что он будет управлять Подкарпатским краем согласно инструкциям чехословацкого правительства. Тусар сам не знал, каких именно гарантий требует, а так как Жаткович никаких гарантий давать не хотел, то десятидневные переговоры привели только к двум результатам. Одним из них было заявление правительства, что между Тусаром и Жатковичем по всем вопросам, касающимся Подкарпатского края, достигнуто полное единодушие. Другим результатом переговоров была полученная за два дня до прибытия Жатковича в Ужгород инструкция, в которой Тусар распорядился, чтобы работающие в Подкарпатском крае чехословацкие чиновники не препятствовали Жатковичу в его деятельности. Что же касается поддержки, то этого Тусар от них не требовал.

Заявление Жатковича, в котором он объявлял войну большевизму, имело в Подкарпатском крае огромный эффект.

Первым отозвался на него Каминский, успевший уже познакомиться с некоторыми из присланных Жатковичем из Парижа в Ужгород гвардейцами, а с одним из них — бывшим адъютантом Бобринского, Галичаном, — завязать даже теплую дружбу. «Унгварский Хефер», который по этому случаю надел черный сюртук, разъяснил специально приглашенной в большой зал гостиницы «Корона» публике свою программу: «Подкарпатский край для подкарпатцев».

— Не хочу рядиться в чужие перья, — говорил Каминский. — Этот лозунг выдвинул не я, а наш вождь — Григорий Жаткович.

При произнесении фамилии Жатковича публика встала.

В своей речи «унгварский Хефер» рассказал во всех подробностях биографию губернатора Подкарпатской Руси:

— Григорий Жаткович родился в Подкарпатском крае. Отец его был одним из самых воодушевленных и самых смелых зачинателей борьбы за русинскую свободу, которого выжили из нашей страны евреи. От горя — ведь он вынужден был оставить свою горячо любимую родину — его благородное сердце перестало биться. Маленькому Григорию пришлось собственным трудом содержать себя и свою овдовевшую мать. Ему было всего пять лет, когда он уже с утра до вечера продавал газеты на улицах Нью-Йорка. С десятилетнего возраста он работал на заводе, а по вечерам и ночам учился. Кончил экстерном среднюю школу, потом записался в университет, одним из профессоров которого был Вильсон, — тот самый Вильсон, который является сейчас президентом Америки.

Услышав фамилию Вильсона, публика опять встала. Когда буря аплодисментов улеглась, публика уселась на свои места. Каминский продолжал рассказывать биографию Жатковича:

— Вильсон сразу же заметил, что молодой студент-русин обладает необыкновенными талантами, а после нескольких бесед с ним убедился также и в том, что на этот раз крупный талант сочетается с кристально чистым характером. «Я предсказываю вам, мой любимый ученик, большое будущее», — сказал однажды Вильсон Жатковичу. «Мой любимый учитель! — ответил Жаткович. — Признаюсь, я очень хотел бы стать мудрым и облеченным властью человеком, чтобы быть в состоянии освободить и сделать великой, богатой и счастливой мою страдающую под чужеземным игом родину».

И Жаткович рассказал Вильсону, как живет народ под Карпатами. Вильсон закрыл глаза, слушая великого русинского эмигранта, и из глаз великого американца потекли слезы.

Когда Каминский дошел до этого места, он сам был так растроган, что чуть не заплакал. Но он пересилил себя и продолжал свою речь. Рассказал, как Вильсон стал по воле американского народа президентом и как Жаткович обратил внимание президента на печальную судьбу угнетенных народов Европы.

— Теперь уже весь мир знает, что войну выиграла Америка. Ее, и в первую очередь Вильсона, должны мы благодарить, если для народов Европы настала новая, счастливая эра. Но не все еще знают, какую большую, почти решающую роль играл Григорий Жаткович в том, что Вильсон вынул свою шпагу на защиту демократической Европы.

Рассказав подробно, каким образом Жаткович во время мировой войны обратил внимание Вильсона на судьбы Подкарпатского края, Каминский перешел к стоящим перед русинским народом задачам.

— Русинский народ, — сказал Каминский, — обязан освободить себя от евреев, а весь мир — от большевизма.

Он доказал статистическими данными, что русинский народ способен осуществить эту задачу. Эта часть его доклада была очень скучной, но убедительной. Не статистика, конечно, действовала убедительно — на цифры никто не обращал внимания, и если бы кто-нибудь обратил, все равно было бы непонятно, что они означают. Доказательством того, что Каминский говорил правду, была скука, вызванная его выступлением. Потому что, начни он лгать, никто не сомневался, что он говорил бы интересно.

Свой доклад Каминский повторил в Берегсасе и в Мункаче. В Мункаче после доклада начались прения. В прениях выступил и Сабольч Кавашши. Он излагал интересный тезис, что если европейцы не желают сделаться азиатами, то они должны стать американцами. Не называя фамилии генерала Пари, он громил тех, кто хотел превратить Подкарпатский край в Марокко, играя в то же время на руку евреям, передав им порядочные куски отечественных земель. Здесь Кавашши рассказал то, что написал Нахман Траск о «Земледельческом банке» Мано Кохута. В конце своего выступления Кавашши объявил священную войну большевизму.

Деревни тоже оживились. Пророком начатой Жатковичем новой эры был двуязычный Вихорлат, который катался из деревни в деревню на автомобиле. Прежде чем начать говорить на митингах, он благословлял своих слушателей, а после проповеди давал верующим жевательную резину, освященную, по его словам, «пресвитерианским папой». Недалеко от Мункача, в Варпаланке, после речи Вихорлата началась серьезная драка. Приверженцы Вихорлата убили младшего брата погибшего в наменьском бою портного Моргенштерна.

Руководители двадцать восьмой партийной организации часами совещались в поленском лесу.

О создавшемся положении доложил Фельдман. По его мнению, работа пресвитерианских миссионеров и жатковичевская горячка означают, что если Пари хотел сделать из народа Подкарпатского края марокканцев, то некоторые американские круги захотели теперь сделать из них негров. Доллар уже пустил свои корни в Подкарпатском крае, и теперь если у организованных рабочих дело дойдет до конфликтов с властями, то против них выступят не только жандармы и полицейские, но и люмпен-пролетариат. Фельдман надеялся, что между американскими и французскими интересами, между американскими и французскими агентами скоро начнутся столкновения. Он предлагал нам оставаться в подполье до тех пор, пока эта внутренняя борьба не ослабит тяготеющего над нами нажима, и ограничиться пока лишь пропагандистской работой.

Монотонный доклад Фельдмана прерывался страстными репликами Миколы, который высказывался в пользу открытой борьбы. В таком же духе говорила и вдова Фоти, по мнению которой Фельдман недооценивал наши силы. Кестикало считал данную Фельдманом картину положения правильной.

— Мы только обманывали бы себя, если бы стали отрицать, что доллар пустил свои корни в Подкарпатском крае, что мы еще недостаточно сильны против нового врага, — сказал верецкинский финн.

Но в то же время он высказался за борьбу.

— Борьба начнется, — сказал он, — независимо от того, хотим мы этого или нет. И в этой борьбе прежде всего речь будет идти не о судьбах Подкарпатского края. Или, быть может, ты, Фельдман, думаешь, что на нас трудятся французские офицеры, приводя в порядок наши дороги? Или считаешь, что английская военная миссия приехала в Ужгород, чтобы пить с нами можжевеловую водку? Пока противник с большим шумом завоевывал позиции, мы теряли их и молчали. Теперь же мы должны дать бой, наращивая силы в ходе борьбы.

Фельдман упорно защищал свою точку зрения, но остался в меньшинстве. Для практической организации борьбы руководство выделило его, вдову Фоти, одного мункачского каменщика, ужгородского железнодорожника и меня. Мне и Анне Фоти было дано указание переехать в Ужгород за три дня до прибытия Жатковича. В нашем распоряжении оставалось очень мало времени.

Необходимо было действовать быстро. Буквально за несколько минут пришлось написать воззвание, в котором «Комитет рабочих и батраков» призывал народ Подкарпатского края забастовать в день приезда Жатковича, требуя дальнейшего повышения платы рабочим, освобождения политических заключенных, свободы слова и собраний. Полдня посвятили мы переводу воззвания. Но у нас не было чешского переводчика. Мне пришлось вернуться в Сойву. Там я полтора часа разговаривал с учителем Станеком. Я осторожно разъяснил ему, что означает шумиха вокруг Жатковича, и он откровенно возмущался теми, кто продает освобожденных славянских братьев американским банкирам. Когда я попросил его перевести наше воззвание на чешский язык, он сразу же согласился, поставив только одно условие: чтобы я, считаясь с его отцом, никому не говорил, что перевод сделан им. Я успокоил его, заверив, что забуду не только, кто переводил воззвание на чешский язык, но даже и о существовании воззвания вообще. Я быстро перевел текст на немецкий, а Станек с немецкого на чешский. К одиннадцати часам вечера рукопись была уже в Мункаче, у Фельдмана. Воззвание было набрано в одну ночь. Текст воззвания печатался на одном листе бумаги на пяти языках: русинском, венгерском, еврейском, чешском и словацком. Под утро Фельдман уже разослал готовые листовки по всем направлениям.

Спустя несколько часов все жандармы и полицейские были на ногах. Ходла устроил настоящую охоту за листовками. Некоторую часть ему удалось конфисковать, но тем больший интерес вызывали оставшиеся листовки, переходившие из деревни в деревню, из дома в дом. Вечером начались аресты.

Захваченного на улице Фельдмана всю ночь допрашивали легионеры. У него хотели выпытать, где, в какой типографии были отпечатаны листовки. Но прежде всего они пытались выяснить, кто перевел текст воззвания на чешский язык.

Фельдман стиснул зубы и молчал. Три раза терял он сознание от побоев резиновыми дубинками, три раза приводили его в чувство, но он не издал ни единого звука. По его светлой бороде тонкими струйками сочилась кровь. Один глаз так распух, что его нельзя было раскрыть. Стоять он мог только сгорбившись. Когда легионеры потеряли уже всякую надежду заставить его заговорить, он вдруг сказал своим мучителям:

— Несчастные вы люди! Неужели вы навсегда останетесь слепыми? Неужели вы никогда не поймете, что те, кто сегодня вас натравливает на нас, завтра…

Удар прикладом заставил его замолчать.

Ходла работал хорошо. Он приказал арестовать в каждой деревне по нескольку человек, и, чтобы устрашить народ, жандармы до крови избивали арестованных публично на улице. В первые минуты деревня действительно была напугана. Но очень скоро она уже с озлоблением скрежетала зубами.

Легионеры, приехавшие на автомобиле из Мункача в Сойву, чтобы арестовать меня, опоздали. Вместе с двухголовым Вихорлатом я брел уже по дороге в Ужгород. Избегая шоссейных дорог, Вихорлат вел меня лесными тропинками и непроходимой чащей в русинскую столицу. Когда легионеры приставили револьвер к виску жены Тимко, которая была уже на сносях, она сказала им, что я поехал на телеге в Мункач. В Мункаче жандармы и легионеры за ночь арестовали шестерых Гез Балинтов. Один из них, который, как впоследствии выяснилось, был словацким журналистом, упорно отрицал, что он Геза Балинт, и признался, только когда ему выбили один глаз.

Я был уже в Ужгороде, в самом центре города, в расположенной в подвале близ гостиницы «Корона» ремонтной мастерской сапожника. Здесь за два дня до прибытия Жатковича я узнал, что белополяки ворвались в Советскую Россию. Здесь же я написал воззвание, которое начиналось и заканчивалось следующей фразой:

«Не перевозите оружия для врагов Советской России!»

Эта листовка, которую нам удалось напечатать в Ужгороде, дала новую пищу бешенству Ходлы, но сообщила новый тон и смысл нашей забастовке.

— Значит, об этом идет речь! О Советской России! О Ленине!

Вслед за новой листовкой, неизвестно каким образом, распространились слухи, что Микола Петрушевич вернулся из Москвы и привез народам Подкарпатского края послание Ленина. Нашлись многие, которые знали даже точный текст послания.

Ходла не понимал, почему Каминский так испугался, почему он приходит ночью в полицию и истерически требует, чтобы полиция тотчас же покончила с этой легендой.

— За бабушкины сказки мы арестовывать не можем, — сказал, смеясь, Ходла. — И бабушкиных сказок пугаться нечего.

— Вы не знаете нашего народа! — орал Каминский.

— Но я знаю наших жандармов, — спокойно возразил Ходла. — Впрочем, — продолжал он, все еще не понимая, чего так перепугался Каминский, — у этих мерзавцев нет газет, собраний устраивать они не могут и листовок тоже больше выпускать не будут, так как во всех типографиях мои люди. Таким образом, если бы даже глупая сказка имела действительно какое-нибудь политическое значение в вашей отсталой стране, эти подлецы не имеют никакой возможности распространять ее.

К этому времени то, что Каминский назвал легендой, а Ходла — бабушкиной сказкой, распространилось уже до самых отдаленных уголков страны. То, что передается по телефону, телеграфу и радио, не разносится с такой быстротой, как то, что летит на крыльях воображения и желаний народа. Каминский знал, что легенда эта имеет больше силы, чем жандармы Ходлы, но что она окажется сильнее доллара, не предполагал даже он.

Микола, Красный Петрушевич, приехал домой… Ленин направил послание народам Подкарпатского края…

Кого после этого интересует Жаткович?

Жаткович выехал в Ужгород.

На вокзале его ждали двести чешских солдат, пятьдесят полицейских и те триста украинских офицеров, которых послали из Парижа в Подкарпатский край. Украинцы были в форме старой царской армии. На вокзале присутствовал и Седлячек. «Наменьский герой» был болен пять дней и решил было похворать еще немного, но потом вдруг передумал, узнав, что генерал Пари, обещавший принимать участие во встрече Жатковича, в последнюю минуту тоже заболел. Кроме Седлячека, прибытия губернатора Жатковича ждали на вокзале еще пять штатских: два пресвитерианских миссионера, Ходла, Каминский и Сабольч Кавашши. Чешские чиновники, верные инструкциям премьера, колебались и не пришли.

Бывший адъютант графа Бобринского, Галичан, назначенный Жатковичем сначала личным секретарем, потом адъютантом, отправил с вокзала приготовленную заранее телеграмму:

«Первый губернатор Подкарпатской Руси Жаткович въехал в свою столицу. Энтузиазм населения неописуем».

Передав Жатковичу букет цветов, Ходла сообщил ему, что большевики организовали в Подкарпатском крае всеобщую забастовку, но что полиция приняла уже все необходимые меры. Ходла представил Жатковичу Седлячека, для которого у губернатора не нашлось ни одного слова. Был представлен также Кавашши, которому губернатор передал привет от находящегося в Нью-Йорке графа Шенборна, и Каминский, относительно которого Ходла отметил, что он — один из самых вдохновенных борцов против большевизма.

Забастовка, устроенная «в честь Жатковича», была для него весьма неприятна, но по-настоящему он был удручен, лишь когда увидел свою столицу. Неужели этот грязный городишко с немощеными, ухабистыми улицами, убогими, низкими домиками, изможденными, оборванными жителями будет его резиденцией?

Во главе своей блестящей украинской гвардии Жаткович следовал по тихим, безлюдным улицам города, встревожив военным оркестром мирно пасущихся коров, щиплющих траву гусей, купающихся в пыли кур и охотящихся за воробьями кошек. У него было такое чувство, что его обманули, послав сюда, а те, кто говорил ему о царском престоле, попросту смеялись над ним. Охотнее всего он тут же поехал бы кратчайшим путем домой, в Нью-Йорк.

Вечером в честь губернатора состоялся банкет в большом зале гостиницы «Корона». На банкете не было Седлячека, который после встречи губернатора заболел, но зато присутствовал генерал Пари, который к этому моменту уже выздоровел. Зал банкета освещался только свечами, так как рабочие электростанции бастовали. Здесь Жатковича чествовали те же, кто встречал его на вокзале, — украинские офицеры и полицейские. Украинские офицеры ели и пили, полицейские же подавали — вместо бастующих официантов.

Каминский произнес пламенный тост в честь Вильсона и друга американского президента, великого сына русинского народа Жатковича. Первый губернатор Подкарпатской Руси с закрытыми глазами слушал его красивую речь. Он сидел неподвижно, как окаменелый. Только его подпрыгивающий кадык указывал на то, что он жив… На речь Каминского он не ответил, но, нарушив свои принципы, попросил подать ему виски.

Так как в Ужгороде виски было не в ходу, то ему пришлось удовлетвориться коньяком. Он получил в бутылках с надписью «Коньяк» самую скверную бурду. Уже будучи совсем пьяным, он произнес на английском языке речь, в которой называл украинских офицеров «своим любимым народом». В своей речи он обещал воздвигнуть на главной площади Ужгорода статую Свободы, ни в чем не уступающую нью-йоркской.

На другой день он проснулся около полудня с ужасной головной болью. Когда он захотел побриться, выяснилось, что парикмахеры тоже бастуют. Когда заказал ванну, оказалось, что в ужгородской гостинице «Корона» ванн не имеется. Он просидел целый день в своей комнате в пижаме и домашних туфлях. После обеда Ходла доложил ему, что бастуют не только рабочие, но и батраки крупных имений: даже скот остался некормленым.

Под вечер, после получасового разговора с отцом Гордоном, губернатор велел передать в Дом рабочих, что он желает вести переговоры с представителями рабочих организаций.

Бастующие послали к губернатору для переговоров трех человек: русинского дровосека, венгерского крестьянина и еврейского слесаря. Жаткович принял делегацию в присутствии Ходлы, Галичана и еще пяти украинских офицеров. Прежде всего Ходла хотел узнать фамилии явившихся для переговоров. Слесарь сказал, что его зовут Иудой Маккавеем. Крестьянин после краткого размышления заявил, что он Лайош Кошут. Русин, имевший на голове порядочный жировик, назвался скромно Иваном Бочеком.

— Господин губернатор… — обратился к Жатковичу слесарь Маккавей.

Дальше он продолжать не мог. Его товарищам не понравился этот вежливый тон.

— Господином еще называешь! — воскликнул Иван Бочек. — Лучше уж я буду говорить с этой собакой… Ты думал, сопляк, — обратился он к Жатковичу, — что ты нас испугал? От такого сопляка…

Но на этом переговоры закончились. Делегация была арестована украинцами Жатковича. Из трех делегатов защищаться пытался только один Бочек — руками, ногами и зубами. Одного из офицеров он укусил в щеку.

Для поддержки бастующих в Ужгород прибыла делегация чешских и словацких рабочих.

Когда в результате забастовки железнодорожное движение прекратилось, около полуночи на ужгородском вокзале взорвался вагон пива. Вышло так, что рабочие-железнодорожники захотели пить и забрались в один из направлявшихся из Братиславы через Подкарпатский край в Галицию вагонов, на котором было написано, что он гружен пилзенским пивом. Один из рабочих вошел в вагон с горящей трубкой, и пиво… взорвалось. Взрывом было убито три человека и ранено семь. Все окна станционного здания были разбиты, рельсы попорчены, четыре телеграфных столба упали.

Сразу же после взрыва, около полуночи, начальник американской военной миссии Паркер посетил отца Гордона, с которым беседовал четверть часа; затем Гордон посетил Жатковича. После получасовой беседы с Гордоном губернатор послал за Ходлой и Галичаном. Четыре джентльмена совещались всего несколько минут, затем Гордон ушел, а Жаткович попросил к себе генерала Пари. Когда генерал пришел, Жаткович опять велел передать в Дом рабочих, что желает вести переговоры. Оттуда он получил ответ, что должен продолжать переговоры с теми самыми делегатами, с которыми их начал. Пока посланец Жатковича ходил в Дом рабочих и обратно, Ходла написал декларацию от имени Жатковича. Когда был получен ответ из Дома рабочих, он велел немедленно подготовить трех делегатов — Маккавея, Кошута и Бочека — для продолжения переговоров. Полицейские врачи вымыли и перевязали раны трех уполномоченных-арестантов и надели на них вместо рваной одежды новую. Потом их повели к Жатковичу. Узнав, чего от них хотят, Маккавей заявил, что так как событий последних тридцати часов они не знают, то могут продолжать переговоры лишь после получения инструкций из Дома рабочих. Жаткович послал своего человека в Дом рабочих в третий раз, а оттуда вдобавок к трем делегатам послали еще двух новых: рабочего-словака, по фамилии Сикорский, и Анну Фоти из Берегсаса, которая по этому случаю достала неизвестно откуда черное шелковое платье. Что среди делегатов была и женщина, чрезвычайно удивило Пари.

Но он еще больше удивился, увидев, что эта худая светловолосая женщина чувствовала себя в гостиной Жатковича как дома.

Жаткович, на котором были надеты никогда еще не виданные в Подкарпатском крае клетчатые спортивные брюки, был похож на худощавого школьника со старым лицом. Он прочел пяти делегатам декларацию, в которой обещал рабочим всякие блага. В том числе он обещал не уничтожать Советскую Россию.

— Видишь, собака! — сказал Бочек, отнюдь не шепотом. Но кричал он напрасно — ни Жаткович, ни Ходла не слышали его реплики, только глава государства угрожающе пошевелил кадыком.

В последних строках своего заявления Жаткович угрожал тем, кто желает ограничить свободу народа.

— Видишь, собака!

Представители рабочих нашли декларацию удовлетворительной. Жаткович думал, что на этом переговоры закончатся. Но они лишь начались.

Анна Фоти, которую Ходла величал госпожой, хотела сговориться с губернатором по некоторым конкретным вопросам. Жаткович предлагал, чтобы рабочие сначала приступили к работе и только потом предъявили свои конкретные пожелания, но Анна Фоти и ее четыре товарища были за обратный порядок.

— По несущественному вопросу настоящий джентльмен не возражает женщине, — не правда ли, господин генерал?

Пока Жаткович читал свою декларацию, Пари угощал рабочих коньяком. А так как те пить не захотели, генерал пил один и делал вид, будто все окружающее его совершенно не интересует. На обращенный к нему вопрос он рассеянно кивнул головой.

Поручив продолжение переговоров Ходле, Жаткович отошел к окну и, барабаня по стеклу, стал глядеть на темную улицу.

Первое конкретное пожелание, высказанное вдовой Фоти, заключалось в следующем: так как покупательная сила чешской кроны за последнее время опять упала больше чем на пятнадцать процентов, то каждое предприятие в Подкарпатском крае должно снова повысить своим рабочим заработную плату на пятнадцать процентов.

Ходла был очень изумлен, что рабочие обращаются с этим пожеланием к нему.

— Это, сударыня, не наше дело. Меня очень удивляет ваша неосведомленность: ведь вмешиваться во взаимоотношения работодателей и рабочих нам не разрешено. И мы никогда этого не делаем.

Анна Фоти призналась, что до сих пор этого не знала и потому очень рада это слышать. Потому что при таких условиях рабочие, не опасаясь вмешательства полиции, смогут продолжать забастовку, теперь уже не как политическую, а как стачку за повышение платы.

Бочек сопровождал тихие, спокойные слова Анны Фоти громким, победным ржаньем. Всякий раз, услышав его, Жаткович испуганно оборачивался. Ходла шепотом объяснил ему, о чем речь, а затем сообщил делегатам, что глава государства ручается за пятнадцатипроцентное повышение.

Вторым требованием рабочих было освобождение всех политических заключенных. Не только тех, кто сидит за забастовочное движение, но и тех, кто находится под арестом еще со времени поражения Красной гвардии. К этому требованию Анна Фоти еще добавила, что глава государства должен гарантировать безнаказанность участников забастовки.

Ходла опять стал колебаться, но Жаткович взял на себя ответственность и за это.

— В письменном соглашении, которое будет заключено, должна быть гарантирована безнаказанность трех человек, — сказала Анна Фоти, — Фельдмана, Балинта и Миколы Петрушевича.

— Миколы Петрушевича? Но ведь Микола Петрушевич находится в Москве, — недоумевал Ходла.

— Тем легче вам гарантировать ему безнаказанность.

Третье требование заключалось в том, чтобы Жаткович дал разрешение на издание русинской и венгерской рабочих газет. На это Ходла никак не хотел дать согласия. Он призывал Пари и Галичана подтвердить, что это пожелание идет против здравого смысла, против интересов государства и даже самих рабочих, что это пожелание невыполнимо.

— Если губернатор не имеет возможности дать разрешение на издание рабочей газеты, то пусть запретит и все буржуазные газеты, — предложила, мило улыбаясь, Анна Фоти.

Жатковичу стало невтерпеж. Он хотел спать и раздраженно обратился к Ходле, чтобы тот закончил наконец всю эту волынку.

Ходла пожал плечами.

— В чем дело? — спросил Жаткович.

— Они хотят издавать газету!

— Ладно. Разрешаю.

Светало, когда Жаткович, Пари и Ходла — с одной стороны, и Маккавей, Кошут, Бочек, Сикорский и Анна Фоти — с другой, подписали соглашение.

Из восьми подписавшихся один только Ходла знал, что Фельдман, для которого соглашение гарантировало безнаказанность, уже два дня назад был закопан во рву мункачского еврейского кладбища.

Ходла потому так упорно торговался с рабочими, что считался с необходимостью кое-что выполнить из состоявшегося соглашения, Жаткович же потому был так уступчив, что предполагал ничего не выполнять из того, что обещал.

Оба они ошиблись. Им пришлось выполнить все, что они обещали. Отец Гордон потребовал этого самым категорическим образом, и полковник Бенджамин Ф. Паркер говорил с Жатковичем в таком же духе. Глава государства с грустью повиновался. Ходла хотел торговаться с Гордоном так, как он торговался с рабочими. Но Гордон заставил его уступить.

— Американец выполняет то, что обещает, — сказал он решительно.

— Даже если он обещает бастующим рабочим, большевикам?

— Перед богом нет различия между начальником полиции и вонючими большевиками, — елейным тоном сказал отец Гордон.

А потом, увидя разочарованное лицо Ходлы и думая, что хитрый чех все равно знает, кто является настоящим главой подкарпатского государства, он прочел ему небольшую политическую лекцию.

— Большевизм является, конечно, движением против бога. Каждый верующий христианин от всего сердца ненавидит большевизм. Но каждый умный человек знает, что раздавить большевизм нужно не под Карпатами. Если заводчики Подкарпатского края в течение некоторого времени будут зарабатывать немножечко меньше, от этого большевизм не выиграет. Зато, обрекая рабочих Подкарпатского края на нищету и отчаяние, мы этим самым ставим под угрозу снабжение амуницией находящейся в Галиции польской армии. А теперь это самое важное, господин начальник политической полиции.

Ходла был вполне удовлетворен этим объяснением. Он почти восхищался Гордоном и решил впредь вместо курения жевать резину. Резину он жевал, правда, только два дня, но указания отца Гордона с этого времени всегда выполнял точно.

Тюрьмы опустели. После тринадцатимесячного заключения возвратились из лагерей для интернированных и бойцы Красной гвардии. Те двенадцать человек, которые вместе с Миколой и Кестикало все еще жили в лесу, тоже вернулись домой. Микола и няня Маруся переехали в Сойву. Кестикало опять сделался кузнецом в Верецке и ходил работать в окрестности — иногда даже в Польшу — в деревню Лавочне. Я остался в Ужгороде — редактором газеты.

После окончания забастовки Ходла арестовал только одного человека, и то с одобрения отца Гордона, — Эрно Седлячека.

Чехословацкое правительство за два дня до прибытия Жатковича освободило Седлячека от поста полномочного правительственного эмиссара. После того как губернатор на вокзале обошелся с ним явно недружелюбно, он вспомнил о том, что является старым деятелем рабочего движения. Пока в гостинице «Корона» происходил банкет в честь губернатора, Седлячек пошел в Дом рабочих.

«Если можно будет, — думал он, — я сорву забастовку и тогда буду героем дня. Если это не выйдет, я стану во главе забастовки и вернусь в Прагу одним из вождей левого крыла рабочего движения».

В Доме рабочих с ним никто не стал разговаривать. Не избили его только потому, что, как все понимали, он хотел именно этого. Но его сторонились, и с кем бы он ни заговаривал, ответа не получал. Только один из русинских лесорубов, у которого на голове был большой жировик, счел нужным просветить Седлячека относительно того, что «праздничное» обжорство происходит не здесь, а в гостинице «Корона».

Седлячек пошел домой. Он решил оставить Подкарпатский край и вернуться в Прагу. Там всегда можно что-нибудь делать. Пока он укладывался, железнодорожники забастовали. Когда поезда опять начали ходить, Ходла арестовал его.

В течение трех дней Седлячек напрасно требовал, чтобы его допросили. Наконец, на четвертый день, Ходла велел привести его к себе и сообщил, что он обвиняется в переводе на чешский язык воззвания, призывавшего к забастовке. Услышав это, Седлячек захохотал.

— Я буду рад, господин Седлячек, — сказал Ходла, — если вам удастся доказать, что вы невиновны.

Седлячек рассердился.

— Как можно доказать, что человек не сделал чего- нибудь?

— Это дело ваше, господин бывший правительственный эмиссар!

В течение двух недель Ходла через день-два допрашивал провалившегося эмиссара, потом, когда отцу Гордону эта игра надоела, Ходла переслал Седлячека в сопровождении двух жандармов в Кашшу и велел там отпустить его на свободу. С первым же поездом Седлячек поехал в Прагу и прямо с вокзала отправился в канцелярию председателя совета министров. Но как раз накануне Тусар передал власть беспартийному, так называемому чиновничьему правительству. Задачей чиновничьего правительства было обуздание все более радикализирующегося рабочего движения. И первым социал-демократом, попавшим в руки заместителя нового председателя совета министров, был Седлячек. Он выслушал жалобу «наменьского героя» с большим нетерпением, неоднократно предупреждая его, чтобы он говорил покороче, так как время — деньги. Когда Седлячек рассказал обо всем происшедшем с ним, заместитель премьера ответил, что «герой», собственно, должен радоваться — ведь его освободили, несмотря на то, что он не смог доказать свою невиновность. В секретариате социал-демократической партии ему посоветовали держаться пока подальше от политики, потому что человек, отрекшийся перед полицией от солидарности с бастующими рабочими, компрометирует партию в глазах общественного мнения.

Но печальнее всего было письмо, полученное Седлячеком от пилзенского пивного картеля. Дирекция картеля высказывала мнение, что, так как республика нуждается в работе Седлячека, недопустимо занимать для частных дел ни одной минуты его рабочего времени. По этой причине дирекция с большим сожалением освобождает «наменьского героя» от поста главного уполномоченного картеля.

Седлячек бегал от одного к другому, но безрезультатно.

На этот раз ему не удалось заработать ни на том, что он старый социал-демократ, ни на том, что он обнаружил такое большое мужество в войне против Советской Венгрии. Старые друзья, товарищи и знакомые покинули его. Один только Лихи, состоявший в это время опять профессором университета, предпринял кое-что, пытаясь помочь Седлячеку, но тоже безуспешно.

Когда Седлячек убедился, что ни в Праге, ни в Брно ничего добиться не сможет, он написал письмо отцу Гордону. Откровенно обрисовав перед миссионером свое положение, он просил у него содействия в своей борьбе за реабилитацию.

Отец Гордон опять поставил Седлячека на ноги, хотя, правда, не так, как представлял себе это «наменьский герой». По просьбе пресвитерианского пастора, «Берегский союз виноделов» поручил Седлячеку представительство в Праге.

«Наменьский герой» сделался агентом по продаже вина. Он оказался чрезвычайно талантливым агентом, и не в малой степени его заслугой являлось то, что берегское вино быстро завоевало популярность среди таких убежденных потребителей пива, как жители Чехии и Моравии.

Жаткович царствует

С такой же быстротой и энергией, с какой отец Гордон постарался устранить Седлячека из Подкарпатского края, он принял все меры для того, чтобы Пари там остался. Он боялся, что французское правительство, принимая во внимание советско-польскую войну, может заменить Пари таким французским генералом, которого русинский народ еще не знает и, следовательно, еще не ненавидит. Во избежание этого Гордон — через «Дженерал моторе» — оказал соответствующий нажим на чешское правительство, чтобы оно ходатайствовало о продлении командировки Пари, и на французское правительство, чтобы оно удовлетворило ходатайство чехов.

Гордону нужен был именно этот французский генерал, которого народ ненавидел и который поэтому не мог быть опасным конкурентом для Жатковича. Отец Гордон считал Пари из-за его марокканских манер очень глупым, и это тоже говорило в пользу Пари.

Пари остался в Ужгороде. Ходла конфиденциально сообщил ему, что отец Гордон является большим его почитателем и наметил для него очень видную роль. Пари спросил полковника Бенджамина Паркера, что это может быть за роль? Тогда Паркер стал жестоко упрекать отца Гордона в том, что он протежирует французскому генералу.

— И это вы называете миссионерской работой? Хотел бы я знать, что вы называете тогда изменой отечеству? — неистовствовал темпераментный полковник.

— Я вам это объясню, полковник, — ответил Гордон.

И оставил Бенджамина Паркера.

Через час Жаткович позвал к себе полковника. Глава русинского государства предупредил Паркера, что если он станет вмешиваться во внутреннюю политику Подкарпатского края, то он принужден будет жаловаться в Вашингтон. Жаткович не принял доводов полковника, и вскоре потрясенный Паркер заметил, что, куда бы он ни шел, за ним вслед всегда идет один из людей Ходлы. Он обратился за помощью к отцу Гордону. Миссионер помирил Жатковича с Паркером и в присутствии полковника очень журил Ходлу за то, что тот распорядился следить за американцем. Признательному полковнику отец Гордон потом объяснил, почему американцы заинтересованы в том, чтобы Пари остался в Подкарпатском крае.

— Мы, американцы, приехали сюда, к черту на кулички, не для того, чтобы тратить деньги и спать. Надо полагать, что мы хотим и делать что-нибудь. А так как люди мы умные и энергичные и у нас имеются деньги, то мы сделаем то, что хотим. Но именно потому, что мы люди умные, мы сознаем, что можем и ошибиться. Может случиться, что наш первый опыт закончится здесь неудачей. Так зачем же нужно, чтобы эту неудачу приписали потом именно нам? Если что-либо сорвется, это будет считаться ошибкой Пари, глупого и продажного человека. Если же замысел удастся, то плоды его достанутся нам, и только нам. Мы, полковник, должны предвидеть все, что может случиться.

— Но что может случиться? — оживленно спросил Паркер.

— Об этом знает только всемогущий бог, — ответил миссионер. — Я бы на вашем месте, полковник, довольствовался тем, что вы знаете, и не пытался бы раскрывать то, что божеское провидение предпочитает пока держать в тайне. Те, кто пытается раскрыть тайны провидения, легко могут попасть в беду. Хороший христианин должен смиренно повиноваться приказу.

То, что увидел Жаткович в Подкарпатском крае, быстро рассеяло его мечты о царском троне. Боясь, как бы не потерять свою должность в автомобильной компании из-за украинского престола, он пытался доказать на деле, что и в качестве главы русинского государства остался служащим «Дженерал моторс». К наиболее актуальной задаче управления — снабжению польской армии — он непосредственно никакого касательства не имел. Французский и чехословацкий генеральные штабы присылали амуницию в Подкарпатский край, а Пари организовывал дальнейшую ее отправку. Поэтому Жатковичу приходилось совсем по иной линии доказывать, что он достоин поста главы государства и юрисконсульта.

— Мы должны начать, — сказал он Гордону, — пропаганду автомашин «Дженерал моторс». Я сам думаю обратиться к некоторым, по здешним понятиям, богатым лицам с призывом покупать автомобили «Линкольн».

— Не стоит, — ответил Гордон. — Из-за нескольких машин, которые здесь можно продать, не стоит трудиться. Впрочем, вы теперь глава государства, а не агент по продаже машин. Вы должны заботиться о судьбе вашей страны, вашего народа.

Жаткович был изумлен этим ответом. А Гордон продолжал дальше — в духе Бобринского.

— Вы, мистер Жаткович, являетесь вождем подкарпатских русин. Русины — это, собственно говоря, украинцы. Значит, вы являетесь вождем живущих под Карпатами украинцев и работаете для освобождения всех украинцев вообще. Так вам и следует говорить. Вы должны писать и говорить как можно больше о свободе украинцев. К северу от Карпат тоже живут украинцы, и там имеется нефть. Чтобы вы поняли, о каких великих делах тут идет речь, я вам скажу, что в данном случае меня эта нефть не интересует. Если вы сумеете сделать так, чтобы и живущие к северу от Карпат украинцы видели в вашем лице своего освободителя, то получите возможность стать во главе борьбы за освобождение и той части украинского народа, которая страдает под игом большевиков. В этом деле вы можете, конечно, рассчитывать на «Дженерал моторс», а «Дженерал моторс», в свою очередь, будет рассчитывать на вас, на то, что вы, преданный компании юрисконсульт, сделаете все в целях освобождения украинского народа. Освободить великий народ от большевистского господства — действительно великая задача, угодная богу и компании «Дженерал моторс», располагающей двумя с половиной миллиардами долларов. Это не то что продать несколько автомашин… А писать и ораторствовать вам поможет Каминский, — закончил Гордон свое поучение.

Спустя несколько дней, когда пришли первые известия о том, что белополяки бегут от Красной Армии, Гордон стал поучать и Пари.

— Мы должны сделать все, положительно все, для того чтобы поляки победили. А если поляки, несмотря на нашу помощь, не победят, мы опять-таки должны организовать дело так, чтобы большевики все же потерпели решающее поражение.

Пари был потрясен. Он моментально понял, что не только у него, но и у миссионеров была ставка на освобождение украинцев. Но Пари великолепно владел собой. Он сделал страшно глупое лицо. Это лицо убедило Гордона, что он может смело идти дальше. И Гордон продолжал поучать.

— Если нельзя победить большевиков, идя под польским знаменем, то надо уничтожить их под украинским, — сказал он.

— Я солдат, — ответил Пари. — Я приказываю и повинуюсь, когда этого требует мой долг. Политики я не понимаю.

— Очень правильно, генерал. Если не ошибаюсь, вы, кажется, родились в том же городе, что и Наполеон?

— И на той же улице!

— Кто знает, генерал, какая судьба ждет вас?

— Не знаю. Но мне известно, что я уже победил одну Красную Армию — венгерскую. И что еще одна Красная Армия стоит под ружьем…

— Верно, генерал.

Оба — Гордон и Пари — были очень довольны этим разговором. Гордон был уверен, что Пари сделает все, что от него потребуют, и ни о чем спрашивать не будет. А Пари был уверен, что ему удастся получить от миссионеров деньги, которые понадобятся ему для осуществления намеченных планов.

Пока Гордон занимался большой политикой, отец Браун был занят не менее важными делами. Миссионерскую работу он целиком передоверил своему секретарю, двуязычному Вихорлату. Но хотя Вихорлат не бездельничал да и говорить он умел, успеха он все же не добился. Возможно, происходило это потому, что со времени забастовки тот, кто переходил в новую веру, получал только Библию и полдюжины освященных пресвитерианским папой жевательных резинок. Во всяком случае, в Подкарпатском крае очень мало людей переходило в пресвитерианство.

Сам отец Браун занимался финансовыми делами. Он помог Ужгородскому коммерческому банку и Земледельческому банку Мано Кохута в получении довольно значительных — в условиях Подкарпатского края — займов. А так как в это же время пражские банки почему-то лишили кредитов Мункачский банк, который вследствие этого обанкротился, то банк Кохута открыл свой филиал в Мункаче. Земледельческий банк избрал в число членов правления Сабольча Кавашши, который во всем помогал очень занятому Кохуту. Банк Кохута вместе с Ужгородским банком основали акционерное общество под названием «Латорца». Председателем акционерного общества стал бывший киевский банкир, который жил в Мункаче в качестве эмигранта. Кроме финансистов Подкарпатского края, в правление входили еще двое из Галиции — банкир из Львова и адвокат из Стрыя, оба белоэмигранты. «Латорца» скупила права на покупку земель графа Шенборна, приехавшего из Америки спустя две недели после Жатковича.

Теперь и мой дядя Фердинанд Севелла, бывший уже в это время в Америке чем-то вроде кинокороля, вспомнил, что у него тоже имеется что-то общее с Лесистыми Карпатами. Когда он где-то прочел, что Вильсон от имени американского народа подарил чешскому народу кресло, в котором сидел на питтсбургском конгрессе Масарик, он, в свою очередь, купил какой-то стул, о котором можно было сказать, что на нем сидел Жаткович в прекрасные дни питтсбургского конгресса. Этот «исторического значения стул», который достался ему очень дешево, он подарил русинскому народу от имени американцев. Подарок повезла из Питтсбурга в Ужгород делегация из трех киноактеров за счет Фердинанда Севелла. В Ужгороде их приняли очень торжественно. Ходла собрал из деревень человек триста, которые должны были восхищаться подарком. Сам Жаткович тоже был в восторге. Он видел этот стул впервые. Он хорошо помнил, что на питтсбургском конгрессе дремал в кожаном кресле, это же был старинный дубовый стул с высокой спинкой. Но, видя, что стул нравится «народу», он с радостью приветствовал подарок.

В честь исторического значения стула, а также в честь американской делегации в гостинице «Корона» состоялся блестящий банкет. На банкете присутствовали все знаменитости Подкарпатского края, кроме двух крупных военных, Пари и Паркера, и двух миссионеров. После того как Красная Армия освободила Киев, солдатам было не до торжеств, у них было работы по горло. Паркер поехал в Братиславу, чтобы поторопить транспорты амуниции, Пари же отправился в Верецке, а оттуда, через границу, в деревню Лавочне, чтобы проверить, как идет передача и дальнейшая отправка предназначенного для поляков военного снаряжения. Французский генерал провел в Лавочне три дня. В Галиции же находились и оба миссионера, которые сопровождали прибывших на днях из Америки шестерых пресвитерианских миссионеров. Отец Браун лично представил миссионеров тем галицийским финансистам, которые принимали участие в основании «Латорцы».

Банкет удался на славу. После первого блюда Жаткович произнес горячую речь. По этому торжественному случаю глава государства надел черный костюм. Но так как он не носил подтяжек, его внимание все время отвлекали брюки, что немного мешало ему ораторствовать. Все же его слова были встречены бурными аплодисментами и громовыми криками «ура». Граф Шенборн произнес тост за Жатковича, вождя украинского народа. Графа Шенборна приветствовал, как сына русинской земли с европейской культурой, Каминский, а Каминского, как неустрашимого борца за свободу, — Кохут, который, с тех пор как потолстел и облысел, стал одеваться с юношеской элегантностью и говорить очень темпераментно. За Кохута — «рыцаря святого Георгия нашей хозяйственной жизни» — поднял бокал Кавашши. Один из американцев — кинокомик — поблагодарил присутствующих за теплый прием и предложил послать приветственные телеграммы Вильсону и Фердинанду Севелла. Тексты телеграмм составил Каминский.

Когда отец Гордон вернулся из Львова в Ужгород, по его предложению Жаткович послал очень энергичную ноту генералу Мардареску, требуя немедленно очистить восточную часть Подкарпатского края. Через несколько дней румыны начали эвакуацию.

Жаткович строго запретил кому бы то ни было въезд на освобожденную территорию без его разрешения. Этот запрет он мотивировал желанием спасти освобожденный народ от спекулянтов. Разрешение на въезд он давал только своим гвардейцам и некоторым из тех господ, которые его поддерживали и чествовали. Большая часть украинских офицеров была послана туда.

Руководство двадцать восьмой партии поручило мне немедленно поехать на запретную территорию. Кроме меня, подобное же поручение получили еще девять коммунистов, хорошо знавших этот район. Я должен был пробраться в Слатину и в Пемете. Что там нужно делать, в моих инструкциях сказано не было, это я должен был определить на месте сам. Но, во всяком случае, мне нужно было информировать тех, кто, по милости румынской цензуры, больше года не читал газет и не получал писем, обо всем, что происходит на белом свете, и о том, что готовится.

Обойти приказ Жатковича было нетрудно. До станции Кирайхаза мог свободно проехать каждый. В Кирайхазе жандармы проверяли, у кого имеется разрешение на дальнейший проезд. Зная это, я уже на последней остановке перед Кирайхазой пересел на паровоз, который вел один из наших мункачских товарищей. До ближайшей к Слатине станции паровоз шел с двумя кочегарами. Вторым кочегаром был я.

Было около полуночи, когда я слез с паровоза. До Слатины пришлось добираться пешком. К счастью, была очень темная ночь. Все же я не решился идти по шоссе, где легко мог встретить жандармские патрули, а пробирался к соленым копям лесными тропами, о которых еще не забыл со времени проведенных мною в Пемете лет.

Спустя три часа я пришел в Слатину. По кривым, узким, подымающимся в гору улицам шахтерской деревни ползли огромные светляки — это шахтеры с зажженными фонарями направлялись к шахте. С одним из них я заговорил:

— Не скажете ли вы мне, земляк, где можно видеть Белу Телкеша?

Он указал на одного из своих товарищей.

— Вы Бела Телкеш?

Телкеш приостановился и подозрительным взглядом ощупал меня с ног до головы. Я тоже внимательно оглядел шахтера, о котором знал только, что во время войны он был антимилитаристом. Что у него на сердце сейчас — пока узнать я не мог. Это был коренастый, плечистый человек. При слабом свете качающихся фонарей мне были видны только его большие усы и глубоко сидящие, немного раскосые глаза с пронизывающим взглядом.

— Кто вы такой и что вам от меня нужно? — спросил он резко.

— Кто я и что мне нужно, скажу потом. Я привез вам письмо из Ужгорода.

— Письмо? От кого?

— От одного бывшего слатинского шахтера, Илошваи.

— От Яноша Илошваи? От того, который был в плену в России?

— Да, от того самого. Он недавно вернулся и теперь живет в Ужгороде.

— Гм!

Телкеш осветил фонарем мое лицо, больше по привычке, нежели по необходимости, так как было уже почти светло.

— Где письмо? — спросил он.

— Прежде чем передать его, я должен знать, действительно ли вы Бела Телкеш.

— Такое письмо? — спросил Телкеш громче обычного и снова осветил мое лицо. — Садитесь, товарищ, здесь, на краю дороги, и подождите. Я скоро вернусь.

Слово «товарищ» меня очень обрадовало. Но еще больше я обрадовался тому, что Телкеш такой недоверчивый и осторожный. Я был почти уверен в том, что приехал удачно. Я сел на какой-то придорожный камень и стал ждать. Через добрых четверть часа Телкеш вернулся с двумя другими шахтерами. Мое лицо осветили сразу три шахтерские лампы, хотя в этом не было никакой необходимости: солнце уже поднялось.

— Идите за нами, — обратился ко мне Телкеш.

Он повел меня в какой-то дом, где в маленькой комнате спало несколько человек. Телкеш показал мне свою расчетную книжку, после чего я передал ему написанное на полотне письмо Илошваи. Пока они втроем читали письмо, я быстро переоделся в старый, грязный шахтерский костюм, который мне дал Телкеш. Прочитав письмо, шахтеры некоторое время шепотом совещались. Все трое были очень взволнованы.

— У вас имеется удостоверение? — обратился ко мне Телкеш.

— Какое удостоверение?

— На котором нарисована пятиконечная звезда, — ответил Телкеш.

— Есть.

Я быстро снял с левой ноги ботинок и вынул из-за подкладки удостоверение с пятиконечной звездой, которое протянул Телкешу. Удостоверение переходило из рук в руки.

— Это подпись Красного Петрушевича? — спросил Телкеш.

Прежде чем вернуть мне удостоверение, Телкеш нежно погладил крепкой рукой помятый лоскуток материи.

— Спрячьте хорошенько! — посоветовал он.

— Ну, а теперь идемте с нами. По дороге молчите. Жандармам у входа покажете это удостоверение одного из больных шахтеров.

Стоявшие у входа в шахту «Лайош» жандармы, мельком взглянув на расчетные книжки, пропустили нас в клеть.

Начали спускаться. В течение нескольких секунд мы находились в полной темноте, потом глаза мои сразу же были ослеплены резким светом. Шахты освещались мощными дуговыми фонарями. При свете этих фонарей кристаллы соли на стенах шахты сверкали, как искры.

Хотя лифт двигался медленно, около четырехсот метров за две с лишним минуты, все же, когда я вышел из клети, у меня кружилась голова. Быть может, от насыщенного солью воздуха, который здесь чище и свежее, чем на любом морском курорте мира, но вероятнее всего — от раскрывшейся передо мной картины, представлявшей собой разительное смешение законсервированного средневековья с современностью.

Огромные электрические фонари, мощные электронасосы, стальные рельсы, по которым добытая соль перевозится в маленьких открытых вагонах к товарному лифту, — все это был двадцатый век. Остальное напоминало эпоху Владислава I. Голые до пояса шахтеры, опустившись на одно колено, разбивали киркой и ломиком соляную породу. С их голых спин струился пот. Каждый работал по отдельности, там, где хотел, а так как работа была сдельная, то все безумно торопились. Изнеможенные, крайне усталые, не в силах пошевелить ни одним мускулом, они ложились тут же на месте работы. И если кто-нибудь лежал слишком долго, надсмотрщик брызгал ему в лицо водой.

Вспотевшие соляные стены громадного зала вздымались на сотни метров, стократно возвращая грохот молотков.

Как бы подыскивая для себя подходящее рабочее место, Телкеш все дальше и дальше уходил от лифта. Я шел за ним. Через несколько минут мы находились уже далеко от работающих, в тени соляной церкви.

— Осторожно! — предупредил Телкеш.

В стене была вырублена узкая, крутая лестница, без перил. По этой лестнице я последовал за Телкешем. Поднявшись метров на сорок, мы достигли входа в заброшенную старую шахту. В шахте было совсем темно. Телкеш погасил фонарь. Он вел меня за руку. Я ничего не видел, только чувствовал, что под ногами почва гладкая и что раза два или три мы сворачивали то вправо, то влево. После одного из таких поворотов появился свет — мы очутились в большой четырехугольной соляной пещере.

Свет исходил от нескольких поставленных на пол шахтерских фонарей. На земле была разбросана солома, на которой вокруг лампы лежали и сидели какие-то люди. При нашем появлении они поднялись.

Три бородатых человека были в совершенно изорванной форме венгерской Красной армии 1919 года, пятеро — в форме галицийской или украинской народной армии. Четыре русинских крестьянина были в шубах, двое из них босые. Тут же стояли два румынских солдата в полном военном снаряжении, но без оружия.

Объяснения были излишни. Одежда каждого говорила о том, откуда он прибыл.

Телкеш взял в руки лампу и осветил одну из соляных стен.

На ней большими красными буквами было написано:

ЛЕНИН

Весь день провел я среди жителей этой пещеры. Мы разговаривали о старых боях и с большой надеждой — о будущем.

Под вечер в заброшенную шахту собралось человек пятьдесят шахтеров. Я рассказал им, кто меня сюда послал и для чего. Вкратце сообщил, что произошло на свете, за последний год, рассказал, почему Венгерская Советская республика пала, рассказал, как побеждает Российская Советская Республика. Мои разъяснения вряд ли были особенно точными и ясными, но внуки мятежных крепостных, сосланных в виде наказания в соляные копи, сразу поняли — поняли, во всяком случае, что надо делать. Было решено создать слатинскую организацию коммунистической партии. Руководство организации мы избрали лишь на следующий день, после того как я там же повторил свое сообщение собранию шахтеров, в котором участвовало свыше ста человек.

Поздно вечером, закончив свое дело, я отправился из Слатины в Пемете. Слатинцы информировали меня, что пеметинцы ничего не знают о происходящих в мире событиях, что до них не доходят даже вести, просачивающиеся в Слатину.

Была лунная ночь. Из предосторожности я шел не по шоссе. Канава была сухая, но ухабистая. Я быстро устал. Сел отдохнуть и во время отдыха наелся яблок, так как дорога от Слатины до Пемете была обсажена яблонями.

Под лунным светом шоссейная дорога, поднимавшаяся в гору налево от того места, где я сидел, казалась как бы выкованной из серебра. «Может быть, это и есть та серебряная река, — думал я, — о которой так любил рассказывать много лет тому назад отец медвежатника Михалко». От сказки мои мысли перешли к медвежатнику, которого я завтра опять увижу. Не сломили ли его могучее тело четыре с половиной года, проведенные в тюрьме? Что творится сейчас в его голове?

Встав, чтобы идти дальше, я увидел на вершине одного из холмов гигантскую фигуру. Казалось, будто движется какая-то башня. Я бросился на землю.

Обычно, приближаясь, предмет кажется нам больше. Но на этот раз было не так: лунный ли свет был виноват или холм — не знаю, но движущаяся ко мне башня, по мере приближения, все уменьшалась, а когда дошла до меня, то оказалась всего лишь человеком. Но по сравнению с обычным человеком это был гигант. Я сразу узнал его.

— Добрый вечер, кузнец Григори. Откуда и куда?

Медвежатник Михалко не узнал меня. Он не стал меньше с тех пор, как я его видел; но я намного вырос за эти шесть лет, и, таким образом, пропорции изменились.

Михалко взял мою протянутую руку, но сделал это очень осторожно и с большим недоверием посмотрел мне в лицо.

— Неужели, Григори, ты не помнишь мальчика, которого звали Геза Балинт и который всюду совал свой нос!

Михалко хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Он глядел на меня широко раскрытыми глазами. Я думал, он заплачет. Но он засмеялся, громко, победно:

— А как мы оплакивали тебя, когда узнали, что тебя повесили! — начал он наконец. — Вернее, плакал только мягкотелый одноглазый Хозелиц. Я ругался. Ну, значит, ты не умер. И здорово вырос! И то и другое — хорошо сделал. А сюда попал какими судьбами?

— Иду в Пемете. А ты куда так поздно ночью, дядя Григори?

— Прогуливаюсь, — ответил после краткого раздумья медвежатник. — Если тебе надо в Пемете, пойдем вместе.

Теперь уже и я шел по шоссе. Мы поднимались на холмы и спускались. Оба молчали. Я ломал себе голову над тем, можно ли прямо сказать Михалко, зачем я пришел. Решил предварительно хорошенько прощупать его: узнать, что он думает, что чувствует. Пока я раздумывал, как мне за это взяться, Михалко заговорил сам.

— Знаешь ли, сынок, — спросил он, — где находится Москва?

— Знаю. В Советской России.

— Правильно. А знаешь ли, какова по величине Страна Советов?

— Знаю. Одна шестая земного шара.

— Если ты считаешь только по тому, сколько там лесов и полей, тогда ты прав, Геза. Но если учесть, какой там живет народ, тогда эта страна не одна шестая мира, а в шесть раз больше, чем весь остальной мир.

— Может быть, — сказал я.

— Не может быть, а на самом деле, — заявил Михалко не терпящим противоречия тоном. — Ты, очевидно, еще ничего не слыхал о Ленине. Раскрой уши, я тебе расскажу, какое послание этот самый Ленин разослал всем бедным народам.

Когда мы пришли в Пемете, едва начало светать, но я все же сразу увидел, что деревня построена заново. Опять из дерева. И опять в лесу. И дома такие же нищенские, как и во времена моего детства. Но теперь они были расположены не так далеко один от другого, как прежде. Люди как будто научились понимать, что они нуждаются друг в друге.

Лес… То тут, то там пни огромных сваленных деревьев говорили об опустошении, а молодые деревца, выросшие у их ног, олицетворяли надежду.

Придя в дом Михалко, мы тотчас же сели за стол. Хлеба у медвежатника не было, но медвежьей колбасы и можжевеловой водки — вдоволь. Мы ели, пили и — вспоминали.

Когда под утро я лег спать, то долго не мог заснуть. Меня заставлял бодрствовать запах кузницы и врывающийся в открытое окно аромат леса, сладкий, как парное молоко, и крепкий, как старое вино. Он освежал и одурманивал.

Я чувствовал себя необычайно легким. Таким легким, что, казалось, вдруг поднимусь и полечу. И я полетел далеко, далеко, далеко…

Было уже за полдень, когда я проснулся. У моей кровати сидел Хозелиц. Он был слеп на оба глаза. Трясущимися руками ощупал он мое лицо, чтобы узнать, очень ли я изменился. Подарил мне английскую матросскую трубку, прошедшую, наверное, через огонь, воду и медные трубы, прежде чем она попала в Пемете.

Хозелиц ничего не спрашивал и ничего не рассказывал.

Мы пошли с ним на кладбище. Там, среди множества провалившихся и покрытых красными, желтыми и бледно-голубыми дикими цветами могил, я тщетно разыскивал до захода солнца могилу отца. Я ее не нашел.

— Ты помнишь его, Геза, — утешил меня Хозелиц, — и только это важно ему и тебе. Ты знаешь, что он лежит здесь, в Карпатах, под нашими деревьями. А если ты этого не забудешь, то куда бы ты ни попал, твои мысли будут всегда время от времени возвращаться на Карпаты. И если ты устанешь, если у тебя будет горе или много забот, от пеметинского воздуха твои мысли всегда очистятся, приобретут новую силу.

Никогда раньше я не слышал, чтобы Хозелиц выражался так торжественно. Старик и сам почувствовал, что говорит чуждым тоном. Для того чтобы это объяснить или оправдаться, он начал жаловаться.

— Я постарел, Геза. Очень постарел, — продолжал он обычным тоном. — Не утешает меня и то, что я доживу до более счастливого будущего. Теперь меня называют одноглазым, когда хотят мне польстить, я очень постарел, сынок!

При дневном свете я увидел, что и Михалко постарел. Он был еще прям, как сосна, и крепок, как дуб, но движения его были уже не такими порывистыми. Глаза его, глубоко запавшие под густыми бровями, еще блестели. Только голос был прежний — глубокий, сильный бас, и поэтому когда он говорил, то казался прежним медвежатником. Но когда молчал, опустив голову, так что длинные серебряные волосы падали ему на глаза, — невольно думалось, что и дубы не вечны.

Вечером я пошел вместе с ним к стародавним ночным кострам, которые теперь показывали дорогу не бойцам Ракоци, а звездоносным всадникам Буденного. Из числа старых «огнепоклонников» многих уже не хватало, они сгорели в великом огне. Но пламя освещало много лиц, которые я увидел впервые.

— Можешь говорить спокойно, Геза, — здесь все исповедуют веру Ленина.

И я заговорил. Думаю, что говорил красиво. Так тепло, как только может говорить человек, возвратившийся с большой и трудной дороги и чувствующий себя опять дома, и так смело, как человек, который хочет вывести привязанный к земле народ своей родины на новый, светлый, опасный, но надежный путь. Вокруг меня царила глубокая тишина, нарушаемая только треском огня, далеким криком совы и вырывающимся время от времени глубоким вздохом кого-нибудь из моих слушателей.

Когда я говорил о положении в Подкарпатском крае, о Пари и Жатковиче, слепой Хозелиц, которого и сейчас называли одноглазым, первым нарушил молчание.

— Почему это так? — спросил он. — Почему на нашей шее всегда сидит такой человек, который хочет начинать подъем на гору спуском с нее?

— Ты никогда не знаешь, Абрам, что говоришь, — перебил его Михалко.

— Если бы они так знали, что делают, как я знаю, что говорю… — ответил Хозелиц. — Но они так знают, что делают, как ты знаешь, что говоришь, Григори. Недаром американский адвокат твой тезка.

— Замолчи, одноглазый черт! — крикнул Михалко. — В других странах тоже растут такие взбалмошные люди? — обратился ко мне медвежатник.

— А где пропадает темнолицый Медьери? — перевел я разговор на другую тему.

— Он наделал много глупостей, — ответил Михалко, — но краснеть за него не приходится. Пока ты шел к нам, он отправился пешком в Мункач, чтобы узнать, есть ли там подходящий для нас человек ленинской веры.

За два дня мы с Михалко посетили три деревни. Затем я отправился обратно в Ужгород. До Кирайхазы пришлось идти пешком. Меня проводил по малоизведанным тропинкам медвежатник. Шли мы полтора дня. Потому так долго, что я был очень осторожен. Михалко ругал меня трусом.

Когда я увидел, что на мосту, который мы должны были перейти, стоит чешский жандарм, я предложил обойти мост и поискать где-нибудь брод.

— Обойти? Зачем? Подожди здесь, среди деревьев, минут десять, не больше. Потом можешь смело следовать за мной.

— Что ты собираешься делать, Григори?

— Подойду к жандарму и попрошу у него огня. Когда он полезет в карман, схвачу его и брошу в воду. Ручей здесь быстрый, оттуда он больше не вылезет.

— С ума ты, что ли, сошел, Григори? Идем поищем брод.

— Очень уж ты размяк, Геза! Совсем бабой стал!

Без всяких приключений прибыл я в Кирайхазу.

Жаткович торжественно въехал в освобожденную от румынского господства Слатину, дома которой жандармы украсили флагами. Но русинскому губернатору не везло с торжественными въездами.

За день до въезда Жатковича жандармы арестовали Белу Телкеша. Арестованного шахтера обвиняли в том, что он в течение двух дней скрывал в своей квартире московского агитатора.

За два часа до приезда Жатковича рабочие соляных копей — впервые за четыреста шестьдесят лет существования копей — забастовали. Они требовали освобождения Телкеша.

Защитники республики

С начала польско-советской войны мы вели постоянную борьбу против пересылки амуниции. Первое время получалось очень плохо. Те самые люди, которые готовы были в любую минуту взяться за оружие, убивать и умереть за страну Ленина, не умели и даже не очень хотели делать небольшую работу, — скажем, отцеплять железнодорожные вагоны. А труднее всего было вдолбить им в голову, что для того дела, которое должно быть выполнено в шесть часов утра, поздно приходить в восемь. Затруднения увеличивались еще и тем, что известные всем руководители — Микола, Анна Фоти, Кестикало и я — должны были держаться подальше от железной и даже шоссейной дорог.

Большая часть железнодорожников были чехи. Перевод наших воззваний на чешский язык теперь уже не представлял никакого затруднения — в Сойве мы имели своего постоянного и стоящего выше всяких подозрений переводчика. Зато было почти невозможно заставить чешских железнодорожников, приехавших из районов крупной промышленности, считать своими товарищами, своими братьями ходящих в лохмотьях — в их глазах полудиких — русинских дровосеков. Но когда польское наступление было приостановлено и Красная Армия погнала белополяков, положение сразу изменилось, даже больше, чем было необходимо. Чешские железнодорожники, не всегда подававшие раньше руку русинам, теперь обнимались с ними, и тот, кому надо было явиться в шесть часов утра, приходил на место уже в три часа ночи. Этим я вовсе не хочу сказать, что слабый может рассчитывать только на сочувствие, а сильный — на помощь. Но в нашем случае это было так.

Когда Красная Армия достигла границ Галиции, снабжение оружием и амуницией стоявших в Галиции поляков почти совершенно прекратилось. Раньше поезда прибывали на границу только с опозданием или теряя по дороге несколько вагонов, теперь же они совсем не прибывали. Из-за различных несчастных случаев пути бывали настолько загромождены, что движение прекращалось на целые дни. Составы, стоявшие на открытых путях, подвергались налетам неизвестных «злоумышленников». Нашу работу очень облегчало то, что в эти жаркие дни канцелярия Пари вместо укрепления железнодорожного конвоя сократила его. Каждый большой состав, везший амуницию, сопровождали всего два-три солдата.

Один из польских генералов, Сикорский, обратился с жалобой прямо к французскому правительству, обойдя не только Ужгород, но и Прагу. Французское правительство тотчас же приняло меры. Работавших в Подкарпатском крае железнодорожников сменили в один час. Их места заняли железнодорожники, присланные из Румынии. А поезда с амуницией стали сопровождать кроме чешских солдат, еще и французские цветные войска.

Пока мы были заняты поисками румынского переводчика и раздумывали над тем, с какой стороны можно подойти к цветным солдатам, вблизи Ужгорода взорвался вагон, а на другой день — виадук между станциями Волоц и Верецке. Кто это организовал, не знаю до сих пор. Эпидемия чумы вряд ли распространяется так быстро, как эта эпидемия взрывов. То взрывался вагон, то мост — и это происходило совершенно непрерывно. Железнодорожное движение приостановилось. Чешские саперы на скорую руку строили на месте взорванных мостов новые, деревянные. Мосты эти рушились. Железнодорожная линия, ведущая в Галицию через восточный Прикарпатский край, в один и тот же день была повреждена в шести разных местах.

В результате взрывов из политической жизни Подкарпатского края исчезли два человека — Жаткович и я. Когда выяснилось, что и саперы не в состоянии восстановить железнодорожное движение, с Жатковичем случился нервный припадок. Он прохворал три дня, лежал в постели, а затем поспешил уехать в санаторий в Татры. Садясь в поезд, он еще не подозревал, что никогда больше не увидит ветхих домов своей столицы и что скоро перед ним опять возникнут грандиозные небоскребы Нью-Йорка.

Я оставил Ужгород еще раньше Жатковича. Не по своей воле. После взрыва волоцкого виадука — хотя я ничего общего с этим взрывом не имел — Ходла все же арестовал меня. И для того чтобы трудящиеся Подкарпатского края не вздумали требовать моего освобождения, тотчас же переправил в Словакию, в город Кашшу, который в это время назывался уже Кошице.

Когда два жандарма проводили меня на железнодорожную станцию, я не предполагал, что не увижу больше очень многих товарищей и что скоро окажусь в Красной Москве.

Дорогу от Ужгорода до Кошице я проехал в скором поезде, в довольно удобном полукупе. Один из двух сопровождавших меня жандармов сидел в купе, рядом со мной, другой стоял в коридоре. Когда поезд отправился, я вынул из своего чемоданчика «Массовую стачку» Розы Люксембург и начал читать. Сидевший рядом со мной жандарм был старше меня на несколько лет, с соломенно-желтыми волосами, бритым лицом и в круглых очках. Время от времени он заглядывал в мою книгу. Я думал, что он собирается отнять ее у меня.

— Эта книга написана Розой Люксембург? — неожиданно спросил чешский жандарм.

— Да.

— Роза! — сказал жандарм и глубоко вздохнул.

Я с удивлением посмотрел на моего конвоира. Из скрытых под очками голубых глаз на худощавое, веснушчатое лицо жандарма скатилось несколько тяжелых слезинок.

Я подумал, что мой конвоир пьян или же внезапно сошел с ума.

— Я знал Розу, — прослезившись, сказал жандарм тихо и опять глубоко вздохнул.

На миг у меня промелькнула мысль, что рядом со мной сидит один из убийц Розы Люксембург. Но каким образом убийца мог попасть в чешскую жандармерию, а главное — почему он плачет?

Жандарм, который не был одним из убийц Розы Люксембург, все объяснил.

— Я социал-демократ, — сказал он. — Довоенный социал-демократ. В партию вступил в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда работал в Германии, в Лейпциге. К нам, четырнадцати рабочим, которых тогда принимали в партию, обратилась с речью Роза Люксембург. Прекрасно умела говорить Роза! Вы слышали ее? Видели? Нет? Я видел ее, слышал и даже пожимал ей руку. Какой это был человек, наша Роза! А мерзавцы убили ее!

Жандарм тяжело дышал.

— Когда я вступил в партию, на Балканах была уже война. Роза тогда сказала нам: «Может быть, завтра вас, товарищи, оденут в военную форму и дадут в руки оружие. Оставайтесь пролетариями также и в одежде, данной императором, и никогда не забывайте, что винтовкой можно стрелять не только в своих братьев, но и во врагов, что стрелять допустимо и необходимо именно во врагов, в настоящих врагов». Прекрасно умела говорить наша Роза!.. Я не забыл того, чему меня учила Роза. Я был плохим, очень плохим солдатом австрийского императора. В военной форме я тоже оставался пролетарием. И когда мы прогнали императора и была провозглашена республика, я сказал партии: распоряжайтесь мною, товарищи. А мне ответили: вступай в жандармерию республики, там ты лучше всего можешь бороться против врагов республики — реакционеров и монархистов. Я послушался. Много старых рабочих социал-демократов повиновались этому приказу. А теперь мы боремся против таких врагов республики, которые читают Розу — и Ленина.

Жандарм умолк.

В течение нескольких секунд я думал объяснить ему, в чем заключается его долг. Но потом, вспомнив Седлячека и Лорко, передумал. Тогда я еще не умел видеть разницу между предателями и теми, кого предатели ввели в заблуждение, и в каждом подозревал провокатора.

Несколько часов я спал сидя. Проснувшись, увидел, что в купе я один. Винтовка жандарма стояла в углу, но его самого не было. Когда мы подъезжали к Кошице, в купе вошел другой жандарм — громадный крестьянский парень из Моравии. Он был страшно удивлен, что его товарища нет рядом со мной. И стал допытываться, куда тот девался.

— Наверное, в уборную пошел, — сказал жандарм после короткого раздумья.

Он сел рядом со мной, чтобы не оставлять без охраны, пока другой вернется. Но жандарм в очках не вернулся.

Когда мы прибыли в Кошице, станционная охрана обыскала весь поезд, но жандарма в очках нигде не нашли. Он слез с поезда по дороге — оставив своего арестанта, винтовку и другого конвоира.

Моравский жандарм повел меня в полицию, нещадно ругая по дороге.

В полиции меня поместили в общую камеру, где сидели еще пять человек. Все пятеро были словацкие крестьяне. В первую минуту они приняли меня подозрительно, считая кем-то вроде барина. Но когда я выскреб из заднего кармана брюк табак и поделился с ними, мы сразу подружились. Они увидели, что я не барин.

Наша дружба выразилась главным образом в том, что они всячески выпытывали у меня, не обокрал ли я, не убил ли кого-нибудь. И высмеивали меня, когда я сказал, что сам не знаю, за что меня сюда привезли.

— Ты еще новичок в этом деле, братец, если думаешь, что этого надо стыдиться. Времена теперь не такие, чтобы стыдиться чего бы то ни было, — поучал меня, хитро подмигивая, совсем лысый крестьянин со свисающими усами. — И если ты думаешь, что я спрашиваю тебя из любопытства, то ошибаешься. Я желаю тебе добра. Самая главная ошибка новичков заключается как раз в том, что они никогда не знают, что надо отрицать и что признавать. Запомни, братец, и раз навсегда намотай себе на ус, что отрицать все так же вредно, как и все признавать.

Поучавший меня так мудро был фальшивомонетчиком. Его четыре товарища сидели в тюрьме за поножовщину. В те времена пырнуть человека в живот считалось так же: легко, как до войны красть яблоки в поповском саду. О человеке, нож которого вошел в тело глубже, чем следовало, говорили как раньше о человеке, хватившем лишку.

На следующий день после моего прибытия меня повели на допрос. Допрашивавший меня молодой полицейский офицер не сказал, почему меня привезли в Кошице. Он говорил только, что произошло между Ужгородом и Кошице. Пытался узнать, что случилось с жандармом в очках. Я тщетно твердил, что не знаю; офицер мне не верил. Велел отвести обратно в камеру, но ночью позвал опять.

— Подумайте хорошенько, — сказал он предупредительно, — и признавайтесь, пока не поздно.

Так как я не признавался в убийстве своего конвоира, четверо жандармов избивали меня в течение добрых двух часов. Когда меня отвели обратно в камеру, я был весь в крови. Пять словаков по-братски ухаживали за мной.

— Видишь, не слушался меня, — сказал лысый фальшивомонетчик. — Не тем ты должен оправдываться, что не платил в корчме фальшивыми деньгами, — это ты как раз мог бы признать, — а тем, что эти деньги ты получил от еврея с черной бородой на ярмарке за корову с кривыми рогами. А если ты еще вдобавок ругал чернобородого еврея большевиком, то в худшем случае получил бы несколько пощечин за то, что продал свою корову большевику.

С нар, на которых я лежал, мне был виден сквозь решетки окна дом, в котором жил мой дядя Фердинанд Севелла в бытность его учителем танцев в Кашше. Это напомнило мне сразу о том, что в Кошице живет мой двоюродный брат, Дёрдь Севелла, который теперь был адвокатом и, как я знал по газетам, известным защитником по уголовным делам. Я спросил своего друга-фальшивомонетчика, нельзя ли как-нибудь передать отсюда письмо на волю.

— Хоть целую почтовую контору! — ответил он.

Я тут же написал письмо. На следующий день оно пошло по своему назначению.

Через три дня меня повели на допрос.

На этот раз меня допрашивал сам начальник полиции Клима.

Клима — это живой кусок истории. Очень многие писали уже об этом интересном человеке, который в течение ряда лет был близок к императору Францу-Иосифу, а затем служил начальником полиции в больших городах Чехословацкой республики. Все, писавшие о нем до сих пор, характеризовали его как мерзавца и хитреца, но глупого человека. Они были неправы. Клима был очень умным и чрезвычайно добросовестным полицейским. Настолько умным, что понимал не только слова полученных им инструкций, но и то, что скрывалось за этими словами, и настолько добросовестным, что точно выполнял даже то, чего не смели приказать ему хозяева. В 1914 году он был начальником полиции города Праги. Когда австрийский императорский министр внутренних дел дал ему указание принять энергичные меры против русских шпионов — он начал беспощадную борьбу против чешских патриотов. Сотни людей попали благодаря ему в руки палача, десятки тысяч — в тюрьму. Это он арестовал и велел пытать буквально до смерти старую больную жену бежавшего за границу и занимавшегося там пропагандой в пользу создания чешской республики профессора Масарика. Когда Чехословакия сделалась республикой, а Масарик — президентом республики, чехословацкое правительство послало Климу в Словакию с заданием энергично действовать против монархистов. Клима понял, чего от него ожидает чехословацкое правительство: тюрьмы Словакии наполнились недовольными крестьянами и бунтующими рабочими.

Клима был внешне довольно внушительной фигурой, но когда я увидел его, он уже немного потолстел и сильно полысел. Одевался он элегантно, но скромно. Говорил изысканно-вежливо. Когда меня привели к нему, он предложил мне сесть и закурить. Не обиделся, когда я отказался от папиросы. Извинился, что вынужден говорить со мной по-немецки, так как не успел еще научиться венгерскому языку, хотя знает, что это очень красивый и богатый язык. Прежде чем спросить меня о чем бы то ни было, он сообщил мне, что исчезнувшего с поезда между Ужгородом и Кошице жандарма в очках поймали на станции Шаторалья-Уйхей.

— Бедняга сошел с ума, — сказал Клима. — Представьте себе, господин Балинт, в жандармской казарме, куда его привезли, он призывал своих товарищей повернуть оружие против их угнетателей. Несчастный стал большевиком. И это — ваша вина, господин Балинт! К сожалению, это ваша вина. Об этом нечего и спорить. Я вас прошу только об одном, господин Балинт: объясните мне, как это возможно так быстро свести человека с ума. Что вы говорили ему, что давали ему? Он словно белены объелся. Вы говорите — ничего? Но почему же тогда этот несчастный сошел с ума? Что вы говорите, господин Балинт? От угрызений совести? Может быть, потому, что он недостаточно хорошо вас охранял? Ах, вот что… Вы считаете, его мучила совесть потому, что его использовали против рабочих? Честное слово, я до сих пор не знал, что у наших жандармов такая чувствительная душа. А вы, — перешел Клима на другую тему, — все же утверждаете, что защитники республики жестоки? Этого вы никому не говорили? Я не утверждаю, что вы это говорили, но могу доказать, что вы это писали. А письмо — разве не вы послали его господину адвокату Дёрдю Севелла?

Клима предъявил мне мое письмо, посланное двоюродному брату.

«Черт возьми, мерзавцы перехватили мое письмо!» — подумал я. Но действительность оказалась куда хуже.

— Когда мой друг Севелла передал мне это письмо, мы с ним долго беседовали о вас, господин Балинт. Мой друг Севелла информировал меня, что вы происходите из семьи с дурной умственной и моральной наследственностью, что в вашей семье уже до вас был одни большевик — если не ошибаюсь, один из ваших дядей. Это грустно, господин Балинт, очень грустно. По-человечески я очень жалею вас. Но как защитник республики я вынужден думать о том, что люди с дурной наследственностью так же опасны для общества, и даже еще более, чем преступники. Зная это, вы, наверное, не будете удивляться, если в интересах общества, а в известной степени и в ваших собственных, я вас строго изолирую. Максимально строго.

Клима сдержал свое слово. Четыре месяца и девятнадцать дней продержал он меня в одиночке. Кроме своих тюремщиков, я не видел за это время ни одного человека. А говорить я не мог даже с тюремщиками: они мне не отвечали. Таким образом, я совершенно не знал, что происходит на воле.

В течение первых недель я все высчитывал, насколько продвинулась вперед Красная Армия. Я старался не быть, слишком большим оптимистом, принимал в расчет все трудности перехода через Карпаты. Но при этом был уверен, что Красная Армия сумеет преодолеть все трудности. Теперь они уже во Львове… Теперь дошли до Стрыя. Теперь они в Лавочне… в Верецке… в Сойве… в Мункаче…

По моим расчетам, красные должны были быть уже в Кошице, но их не было. На улице играл военный оркестр. Я прислушивался: не «Интернационал» ли? Нет, играли не то.

Из одной крайности я впал в другую. Я оплакивал своих товарищей, которые уже, наверное, все мертвы. Оплакивал их, а потом опять начинал высчитывать, когда красные дойдут до Кошице.

Стало прохладно, а потом и холодно.

Но русских товарищей я не дождался.

Красный Петрушевич

Когда я вместе с родителями переехал из Берегсаса в Будапешт, Микола, будучи тогда четырнадцатилетним мальчиком, бросил школу и поступил конюхом к уксусному фабриканту Марковичу. Пятнадцати лет он работал на строительстве узкоколейной подъездной железкой дороги между Сойвой и Поленой. Ему было шестнадцать лет, когда вместе со стариком Тамашем Эсе он начал хождение по деревням. От Яноша Фоти, руководившего в то время рабочим движением в Береге, он получил несколько книг с советом внимательно вчитываться в каждую строку. Микола много трудился над полученными от Фоти книгами, но мало что в них понял. От Филиппа Севелла, у которого он письмом просил совета по какому-то делу, он тоже получил вместе с советом несколько книг. Одна из этих книг — «Кобзарь» Шевченко — стала для Миколы библией.

Когда у Гродека мы с ним вместе ели хлеб императора, я дал ему прочесть «Тараса Бульбу» Гоголя. Микола, никогда ничего не просивший и вообще не любивший подарков, попросил меня подарить ему эту книгу. С этого времени Микола Петрушевич имел две библии.

В дивизионной тюрьме у него было достаточно времени, чтобы опять читать книги, вроде тех, которые давал ему когда-то Фоти. С помощью Кестикало Микола теперь уже понимал прочитанное, хотя некоторые места он воспринимал по-своему. В то времена я был самоуверенный и во что бы то ни стало хотел учить Миколу.

Но Кестикало отговорил меня.

— Оставь Миколу в покое, Геза. Когда дойдет до дела, он всегда будет знать, что нужно.

Кестикало оказался прав. Когда дошло до дела, Микола разделил землю, организовал армию и упорно воевал. Его победили, но его имя полетело на крыльях славы и вошло в сердца народов Подкарпатского края. Его поражение было подготовкой победы. Может быть, народ не совсем понимал это, но чувствовал.

Поэтому Красного Петрушевича любили и ждали не только под Лесистыми Карпатами, но и далеко за границами этой маленькой страны.

Он дал народу землю, поэтому господа заключили его в тюрьму.

После его освобождения из тюрьмы многие думали, что он живет в том лесу, где когда-то Ракоци встречался с босым Тамашем Эсе и девушкой-цыганкой, играющей на чудесной скрипке. Другие рассказывали, что, когда Микола находился в Москве, он попросил у Ленина снадобье, чтобы залечить беды народные.

Твердый, умный, мужественный русинский батрак, Микола сделался легендарным героем. А легенда растет быстрее бурьяна, она выносливее дуба. Это происходит по двум причинам — из-за плохого знания прошлого и безмерно наивного представления о будущем. Прошлое, привычное дает ей форму. Поэтому герой легенды делается внешне несколько похожим на святых церкви. Будущее — надежда на будущее — дает легенде о герое содержание; именно эта надежда на будущее предписывает герою бороться и побеждать.

Микола был достоин любви и уважения за то, чем он стал в действительности. Но вождем своего народа Микола — Красный Петрушевич — стал не только благодаря своей железной воле и непоколебимой вере в свое дело, но и благодаря созданным вокруг его имени легендам.

Легенды эти не рассеялись и тогда, когда Микола — после забастовки по случаю приезда Жатковича — вернулся домой в Сойву и поступил на работу дровосеком. Святой, работающий дровосеком и питающийся кашей и кукурузой! Он был, может быть, единственным человеком в Подкарпатском крае, который не знал, что Красный Петрушевич является героем легенд, святым. Микола стал дровосеком, чтобы жить жизнью самых близких ему людей, и там, где он больше всего чувствовал себя дома. И нам было легче добиться для него амнистии, чем уговорить его бросить работу дровосека, переехать в Мункач и занять, вместо изгнанного Лорко, пост председателя совета профессиональных союзов.

— Послушай, Микола, если ты будешь руководить профсоюзами, они сразу же получат определенный революционный характер. А ты, как председатель совета профессиональных союзов, будешь окончательно легализован, — доказывал я ему.

Но мои аргументы не убедили Миколу. Только по категорическому приказу партии он согласился переехать в Мункач.

Под его руководством совет профессиональных союзов твердо и упорно боролся за повышение жизненного уровня рабочих. Но еще большее значение имело то, что каждый, вступивший в этот период в профессиональный союз, чувствовал себя так, будто он поступает добровольцем в Красную Армию. В это время в партии было очень мало членов, так как мы, может быть, слишком осторожно подходили к приему. Но благодаря помощи профессиональных союзов каждый подкарпатский трудящийся успешно выполнял указания нашей двадцать восьмой партии. Никто из партийных руководителей, известных властям, не принимал участия в борьбе против перевозки амуниции. Борьба была все-таки выиграна.

Микола был очень высок и костляв. Его широкое бритое лицо было покрыто веснушками, светлые волосы густы, как львиная грива. У него был большой мясистый рот. Когда он смеялся, оба ряда его блестящих белых зубов сверкали. Смеялся он громко, как ребенок.

В городе он тоже оставался лесным жителем, солдатом, — например, никак не мог подружиться с воротником и галстуком. Он носил воротник и галстук в кармане и надевал их, только когда приходилось разговаривать с представителями власти. В качестве председателя совета профессиональных союзов ему нередко приходилось произносить речи. Сказки, которые он часто вставлял в свои речи, были сказками леса. Однажды отчет Миколы для конференции профессиональных союзов был подготовлен мною. То, что Микола потом говорил, было столь же похоже на то, что я подготовил, сколь живой, полный листьев дуб — на хорошо обструганное дубовое бревно. Тем, что он говорил, как он выражал свои мысли своим языком, своим твердым гремящим голосом и, конечно, не в последнюю очередь своими сказками, он прямо-таки гипнотизировал своих слушателей. Он фанатически ненавидел, фанатически любил, фанатически верил и поэтому так умел превращать людей в фанатиков, что тысячи, десятки тысяч были готовы по одному его слову ринуться с голыми руками против штыков, пулеметов, пушек.

Но он хотел повести в атаку не безоружных людей. Советуясь с Кестикало, с Анной Фоти и со мной, он с большой предусмотрительностью и железной энергией подготовлял борьбу, которую называл «настоящей борьбой». Микола мечтал напасть с тыла на воюющих против Красной Армии белополяков через Верецке и Лавочне. По этому плану, одновременно с Красным Петрушевичем, наступающим через Верецке в Галицию, медвежатник Михалко должен был напасть на польских панов, перейдя через марамарошские горы. Михалко приезжал в Мункач два раза. Он подробно договорился, какова будет его задача, запомнил, где он должен будет встретиться в Галиции с Миколой, и даже заранее наметил, в каком месте народ Подкарпатского края будет приветствовать всадников Буденного.

Меня Микола не хотел взять с собой в Галицию. Он и Кестикало были того мнения, что во время восстания мое место в Мункаче. Когда повстанцы придут в Лавочне, мы объявим в Подкарпатском крае всеобщую забастовку и натворим столько дел для жандармов и полицейских Ходлы, для солдат и легионеров Пари, что те и думать не смогут о том, что происходит в Галиции. Когда — после взрыва виадука между Волоцем и Верецке — меня арестовали и увезли в Кошице, план изменился только в том отношении, что предназначенная для меня работа — руководство всеобщей забастовкой — была передана Анне Фоти.

Все было уже подготовлено самым тщательным образом не только в Подкарпатском крае, но и по ту сторону границы, в Лавочне, куда Кестикало часто ходил по своим кузнечным делам. Кому было нужно, знал уже точно день и час.

Власти были слепы и глухи. С тех пор как всадники Буденного перешли границы Галиции, ни Пари, ни Ходла не обращали внимания на подкарпатских трудящихся. Даже перевозка амуниции перестала их интересовать. Они были заняты другим. Пари проводил большую часть ночи в переговорах с глазу на глаз с Ходлой, а целые дни — в переговорах с Гордоном.

Телеграф сообщил, что конница Буденного приближается к Львову.

— Послезавтра!

За день до назначенного времени Миколу разбудили в три часа ночи. Не жандармы пришли за ним, а парень из Верецке принес письмо от Кестикало.

«Не знаю, что случилось, — в Лавочне переворот. Со здания сельского управления сорвали польский флаг, но на его место водрузили не красное знамя, а украинское. Я сейчас двинусь туда. Там встретимся. Торопись. Юха».

Около полудня Микола вместе с галичанином Гагатко прибыл в Лавочне. Если бы в Лавочне не было такой большой сутолоки и Гагатко не знал так хорошо города, то Микола тотчас же попал бы в руки врага. Гагатко повел его в хижину дровосека и уговорил оставаться там, пока он, Гагатко, найдет Кестикало. Через час с небольшим Гагатко вернулся с известием, что Кестикало вместе с «нашими» находится в лесу. Другая новость, принесенная Гагатко, заключалась в том, что Лавочне занято «Украинской национальной армией», руководимой двумя французскими офицерами и украинским адвокатом Беконом.

Гагатко чувствовал себя в лесу Лавочне так же дома, как Микола в лесу Цинка Панна. Лес кишел, как муравейник. Там скрывались не только те, кто бежал из Лавочне от «Украинской национальной армии», но и сотни украинских рабочих и дровосеков, которые еще несколько месяцев тому назад удрали от принудительной вербовки поляков. Когда Микола наконец добрался до леса, Кестикало уже успел установить связь между лесом и теми, кто остался в Лавочне. Курьерами служили дети, собиравшие землянику и грибы.

— Что случилось? Вполне понятно, — информировал Миколу Кестикало. — В Лавочне провозгласили «Великую Украину». Кто именно? Тоже не вопрос. Французских офицеров мог послать сюда только Пари, а адвокат — это тот самый, который сидит в правлении акционерного общества «Латорца». Сейчас вопрос только в том, чего хотят люди Пари?

— Об этом мы подумаем, когда будет свободное время. А теперь у нас, Юха, другие дела.

— Это правда. Но, к сожалению, к этим другим делам мы не подготовлены. Мы должны были прийти сюда с полутора тысячами винтовок. А наш тыл должна была прикрывать всеобщая забастовка. Теперь же…

— Прежде всего мы займём Лавочне! — крикнул Микола. — Об остальном поговорим потом.

Когда стемнело, люди из лесу начали наступление на деревню с трех сторон. Они были вооружены только топорами, дубинами и — боевой решимостью. Как позднее выяснилось, «Национальная гвардия» состояла всего из восьмидесяти двух человек. Она была разоружена без одного выстрела в течение нескольких минут. Два французских офицера удрали на автомобиле обратно в Подкарпатский край, но стрыйский адвокат, который был либо глупее этих офицеров, либо храбрее, остался в Лавочне. Два лавочнинских дровосека привели этого молодого, но уже лысого человека, в очках и спортивном костюме, в сельское управление. Там его допросил Кестикало.

— Вы не знаете, господа, что делаете! — воскликнул с большим пафосом адвокат. — Боже всемогущий! Вы вносите раздор в среду украинского народа теперь, как раз теперь, когда наконец пробил час освобождения. Наши два врага — русские большевики и польские паны — бьют друг друга, а мы можем сейчас одним махом покончить с ними, могли бы покончить с ними, если бы только каждый украинец исполнял свой долг.

Адвокат, который за словом в карман не лез, хотел завербовать Кестикало для дела «Великой Украины».

— Вы мне скажите только одно, господин адвокат, — спросил его Кестикало, — что заставило французских офицеров возглавить украинских националистов, а генерала Пари — дать вам оружие?

— Вы должны были бы только радоваться, что нам удалось приобрести в борьбе против двух врагов такого ценного союзника! — ответил адвокат.

— Неужели, господин адвокат, вы все еще не понимаете, что говорите с одним из ваших врагов, с настоящим вашим врагом — с большевиком?

— Вы шутите! Большевики находятся к востоку от Львова, и им никогда не переступить порога Львова!

— Никогда — это слово громкое, господин адвокат! Но теперь речь не об этом. Оставим пророчества, и лучше скажите, чего вы хотите? А самое главное — кто поручил вам это грязное дело? От кого вы получили деньги и сколько?

— Я плохо себя чувствую, — сказал адвокат. — Нельзя ли попросить стакан воды?

От этого кретина адвоката я узнал только, что подстрекал их генерал Пари, а деньги давали два попа. Черт знает, что им было нужно. Но вот что нам нужно — это стало ясно.

— Будем действовать, Юха, — проговорил Микола.

Кестикало разослал гонцов по всем направлениям. Микола распределил вооруженных людей. Пока он решал, как из одного вооруженного человека сделать троих или хотя бы использовать его в двух местах, прибыл почти с двумястами вооруженных людей двухголовый Вихорлат.

— Я считаю, что десять Жатковичей не могли бы наделать столько глупостей и свинства, сколько этот сопляк губернатор. Своим поведением он сыграл нам на руку, — сказал двухголовый с сияющим лицом. — Анну Фоти и Ицковича арестовали; теперь, как бешеные, ищут Миколу и Кестикало. За несколько часов негодяй Ходла арестовал столько народу, что не надо было даже устраивать забастовку, — вся работа и без того приостановилась.

Из людей Вихорлата Микола организовал четыре роты, не очень больших, зато надежных. Кестикало отправил трех человек для установления связи — одного к Михалко или, если медвежатника не будет, — к темнолицему Медьери, а двоих — в Ужгород и Мункач.

В шесть часов утра на площади перед сельским управлением стояли пять рот. Часть людей была в форме — кто в польской, кто в чешской, кто в старой австрийской. Часть — в штатском. На голове некоторых солдат были рваные шляпы. Многие штатские носили гусарские шапки или старомодные немецкие солдатские фуражки. Вооружение соответствовало одежде. У одних были винтовки, у других вилы. Но у большинства был гуцульский топор с длинной ручкой.

Тут же собралось все население Лавочне от мала до велика. Ночью люди не спали, но на рассвете никто не хотел идти домой. Разошелся слух, что будет говорить Красный Петрушевич. Однако слуху этому не верили даже те, кто распространял его.

— Красный Петрушевич!

На утреннем собрании старый лавочнинский дровосек Иван Мешко первым обратился к солдатам.

— Да благословит всемогущий бог Красного Петрушевича! — сказал Мешко. — Остальное нам скажет Красный Петрушевич.

Микола подошел к перилам балкона.

В утомленном, измятом, небритом, немного сутулом человеке никто не узнал бы героя легенд. Увидевшие его вытаращили глаза. Им не верилось, что это тот самый человек, о котором столько говорили, кого так давно ждали.

Его встретила глубокая тишина. Никто не приветствовал этого, возникшего из легенды живого человека.

— Братья!

Сильный — на этот раз немного хриплый — голос Миколы глухо разбивался о скалы Верецкинского прохода.

— Братья! На расстоянии нескольких дней ходьбы от нас, там, где восходит солнце, солдаты Ленина дерутся с польскими панами и с польскими жандармами. В этой борьбе должно решиться, люди ли мы, свободные люди, или же тягловый скот, будем ли мы жить счастливо в лесах Карпат или они будут бросать тень на наши могилы.

Внешность и жесты Миколы были как у любого подкарпатского рабочего. И говорил он на языке народа, но шлифовал его по книгам Шевченко. Все понимали и чувствовали, что он говорит. О той земле, которую они все любили. О тех страданиях, которые все перенесли. Он не сказал ничего нового, но все же поразил своих слушателей. Он говорил довольно спокойно, как бы уговаривая, но всех зажигал.

Над тихой площадью то тут, то там слышался вздох.

На одном конце белокурая женщина высоко подняла вверх своего плачущего ребенка:

— Не плачь, Ванечка! Смотри — там Красный Петрушевич!

— Красный Петрушевич! — звонко кричала другая женщина.

И через миг из тысяч глоток вырвался ликующий возглас:

— Красный Петрушевич! Красный Петрушевич!

В воздухе замелькали кулаки, топоры, винтовки.

— Красный Петрушевич! Красный Петрушевич!

Голос Миколы тонул в этой буре.

Несколько секунд он стоял неподвижно. Лицо его покраснело, глаза сверкали.

Сильно взмахнув правой рукой, он указал дорогу на восток.

Рано утром отец Гордон узнал, что Лавочне находится в руках украинских националистов, и совсем не удивился. Он так часто предсказывал это, что и сам поверил: стоит только водрузить украинский флаг от Карпат до Днестра — и вся Украина сразу же будет принадлежать его хозяину, «Дженерал моторс». Он сам убедил себя в этом и ни минуты не сомневался в успехе. Тотчас же отдал он распоряжение отцу Брауну скупить сколько возможно галицийских нефтяных акций. Эти акции с начала продвижения русской Красной Армии были на бирже почти совсем обесценены. Отец Браун разослал телеграфные инструкции пражским, парижским, цюрихским и лондонским биржевым агентам.

На другой день отца Гордона рано, еще до зари, вырвал из самого сладкого сна двуязычный Вихорлат.

— Плохи дела, отец!

Когда миссионер понял, в чем дело, он побежал к Пари.

Генерал находился в своем кабинете, сидел в походной форме перед письменным столом над картой Галиции. Он диктовал приказы.

— Ваше превосходительство! — крикнул вне себя от волнения Гордон. — В Галиции… большевики…

— Знаю! Выпейте рюмочку коньяку, отец Гордон. Вы антиалкоголик? В таком случае… это большая беда…

— Ваше превосходительство, вы должны сделать все, чтобы…

— У меня мало времени, отец мой, — весело сказал Пари. — Но все же могу вам дать хорошую тему для воскресной проповеди. Тот, кто пугается, если камень попадает не туда, куда он метил, — пусть не бросает камни… Я предполагал, что если мы водрузим украинский флаг в Галиции, то я и особенно те, кто поручил мне это, сделаем прекрасное дело. Жаткович рассчитывал стать украинским царем. О чем думали вы, я не говорю из вежливости. Мы с Жатковичем ослы, а вы не понимаете земных дел. Во всяком случае, все думающие, что под украинским национальным флагом можно и нужно бороться против большевиков, ошибались. А так как против большевиков бороться надо, я просил помощи у поляков. У тех поляков, которых вы и Жаткович предали. Надеюсь, я говорю достаточно откровенно. Вот видите, отец мой, как нехорошо иметь дело с солдатами. Если грянет беда, они не разнюнятся, но зато они откровенны.

Антиалкоголик Гордон выпил подряд два стакана коньяку.

— «Дженерал моторс» выдержит эту потерю. Вы не так много потратили, отец мой, как покажете в отчете, — значит, и вы переживете это разочарование. Остались открытыми еще много возможностей. В непосредственной близости находятся венгры, которых всегда очень увлекает небольшая война. Тут же неподалеку живут и румыны, любящие запах нефти. Я уже передал им послание.

Адъютант генерала доложил, что Мардареску просит Пари к телефону.

Как в карпатских народных сказках, борьба продолжалась семь дней и семь ночей.

Первый день. Красный Петрушевич отдает приказ выступать. Далекая канонада. Солдаты Петрушевича гадают: чьи пушки гремят — большевиков или польских панов? Горит барская усадьба. Присоединяется население двух деревень. Вечером — костер в лесу. На юге — далеко, далеко, на вершинах Карпат, — древние костры приветствуют новые.

Издалека они похожи на пятиконечную звезду, — замечает двухголовый Вихорлат.

— Сейчас они светят нам в спину, на прощание, — говорит Гагатко. — Но они станут настоящими звездами, когда будут освещать нам путь, и мы будем смотреть на них вместе с русскими братьями.

— Спать! Спать! Завтра тоже будет день!

Второй день. Посланная из Кракова польская кавалерия догоняет находящийся под командой Кестикало арьергард. Верецкинский финн отходит в лес, отклоняясь от гор. Кавалеристы атакуют лес. Сабли против топоров. Топоры берут верх. Поляки отступают, вернее собираются отступать. Но пока они дрались в лесу, Красный Петрушевич развернул цепь в их тылу. Кавалерийские полки бегут. Вопреки запрещению Миколы галицийские крестьяне убивают раненых. Петрушевич собирает бойцов и обращается к ним с речью. Он им объясняет, что польские солдаты — это те же одетые в форму рабочие и крестьяне — братья.

— Бывает, брат хуже чужого, — замечает Иван Мешко.

Пленных рядовых, после разоружения, Микола отпускает домой. Трое из пленных не желают уходить, вступают в ряды повстанцев. Один из пленных офицеров пытается бежать. По приказу Петрушевича его расстреливают.

Вечером каждый может поесть досыта жареной конины.

Хлеба уже нет. Соли тоже мало.

Третий день. Повстанцы идут на восток, пока в южном направлении. Перед ними синеют марамарошские горы. Петрушевич ищет повсюду отряд Михалко. Напрасно. Потеряв в поисках половину дня, Петрушевич не находит кузнеца. Вперед, дальше, на восток! После обеда несколько человек из роты Вихорлата грабят крестьянский дом. Под вечер Петрушевич устраивает суд над мародерами, приговаривает их к расстрелу. Изгоняет из своей армии их сообщников. Деревня подносит Красному Петрушевичу хлеб-соль. Солдаты просят табаку и спичек. Их нет и в деревне. Ночью остатки отряда Михалко догоняют Миколу.

На голове Михалко окровавленная повязка.

— Два часа мы дрались с польскими жандармами и разбили бы их до последнего, если бы к ним на помощь не подоспела румынская артиллерия.

— Сколько человек потерял? — спрашивает Кестикало.

— Отправилось двести сорок. Теперь нас тридцать семь.

Четвертый день. Утром — из-за людей Михалко — нельзя было двигаться дальше. Пока одни отдыхали, другие собирали в лесу грибы и землянику. На шоссе появляется большая румынская воинская часть. При заходе солнца происходит короткое столкновение. Внезапное нападение было удачным. Румыны бегут. Микола берет в плен четыреста двадцать человек. В числе пленных — сто девять украинцев из Буковины и сорок два венгра из Трансильвании. Все они присоединяются к повстанцам. Остальных пленных — за исключением четырех офицеров — Микола отпускает по домам.

На ужин — конина и грибы.

Пятый день. Рабочие одного из лесопильных заводов присоединяются к повстанцам. От них Петрушевич впервые слышит новости о ходе польско-советской войны.

— Вчера говорили, — рассказывает рабочий-слесарь, — будто наши, красные, отступают.

— Сказка, — бросает Микола.

— Начиная с позавчерашнего дня не грохочут пушки, или, возможно, мы не слышим грохота, — продолжает слесарь. — Хотя мы прислушивались днем и ночью.

После короткого совещания с Кестикало, Михалко и Гагатко Петрушевич отдает приказ:

— Усиленным маршем — к северо-востоку!

Ночной марш.

Шестой день. Переход без отдыха. Пить можно из ручьев, но еды нет.

— Быстрее! Быстрее!

Седьмой день. На деревню, где ночевали отряды Гагатко, на заре совершили налет четыре французских самолета. От их бомб крытые соломой дома охватило пламенем. Жители деревни бегут в лес. До полудня чешские легионеры атакуют Кестикало. Он идет в контратаку против чехов. Контратака не удается из-за сильного пулеметного огня. Чехи были сильнее. Петрушевич прислал Кестикало подкрепление, но и противник получил помощь. Снова появились французские машины. Чехи окружили лес, но Петрушевичу удалось отбросить их.

В лесу рано темнеет. Густая листва огромных дубов совершенно закрывает небо.

Кое-где разжигают костры.

Но большинство людей слишком устало, чтобы делать даже это. Варить все равно нечего. Каждый укладывается спать там, где остановился.

Микола расставляет часовых.

Западную часть леса, где можно ожидать чехов, теперь вместо отрядов Кестикало защищает Гагатко. На южном крае стоит Михалко, у которого после захода солнца было небольшое столкновение с румынским офицерским патрулем.

— Мы как будто у себя дома, — говорит Михалко Миколе, закончив рапорт. — Смотри, дубы, сосны, липы.

Патрули сообщают, что с севера и с северо-востока к лесу приближаются поляки.

Петрушевич устраивает военный совет.

— Надо отступать! — высказывается Гагатко.

— Поздно! Ведь мы окружены.

— Наступать надо! — горячится Михалко.

— Наши устали и голодны. И патронов почти нет, — возражает Кестикало. — Надо откуда-нибудь достать пищи, хоть из ада.

— Если бы в аду была пища, его не называли бы адом, — говорит медвежатник.

— Будем наступать, — решает Микола. — Гагатко и Кестикало пусть защищают лес от чехов, Михалко — отбивается от румын. Я пойду на поляков.

— А ты сумеешь поднять своих людей, Микола? — спрашивает Кестикало.

— Да.

— А как с боевыми припасами?

— Будем наступать со штыками и топорами.

Микола стал переходить от одного мигающего огня к другому, почти каждому говорил несколько слов, каждому пожимал руку.

— Идем туда, где нас ждет Ленин…

Спящий лес медленно ожил.

Роты — без всякой команды — построились.

Было тихо. Только изредка слышался приглушенный разговор.

— Ленин ждет… Москва…

Уже светало, когда Красный Петрушевич отдал приказ:

— Вперед! Против польских панов! За мной!

Вырвавшиеся из лесу повстанцы дико кричат и размахивают топорами. Их встречает пулеметный огонь.

Многие погибли в первые минуты, остальные, вскочив вновь, рассвирепев от полученных ран, крича, бросились на врага:

— Вперед! Ура!

Пулеметы умолкают. Вихорлат, зарубивший топором польского пулеметчика, поворачивает пулемет в обратную сторону.

Та-та-та-та-та… та-та-та-та…

Одно за другим бегут польские подразделения. Артиллерия держит под обстрелом лес с северо-востока. Наступают новые польские части.

Армию Красного Петрушевича не разбили.

Армии Красного Петрушевича не стало. Не осталось людей. Они истекли кровью.

Еще кое-где поднимаются бойцы с топорами. Вскакивают и опять падают. Один из самолетов, опустившись совсем низко, обстреливает луг из пулемета.

Несколько раненых, поддерживая друг друга, шатаясь устремляются обратно в лес. Их никто не преследует. Поляков на поле тоже не осталось.

Пока новые польские отряды образовали цепь, раненые уже достигли деревьев на опушке леса.

Свежие польские части врываются в лес. Там их встречает пулеметный огонь. Бой продолжается почти два часа. Только тогда поляки замечают, что они атаковали не повстанцев, а своих продвигающихся с западной стороны леса союзников — чешских легионеров.

С большим опозданием они начинают преследование рассеянных частей Петрушевича. Преследуемые бегут к югу. Здесь Михалко удалось открыть дорогу.

Первого румына, достигшего леса, он убил кулаком.

Люди Михалко разорвали на куски попавшего в их руки второго румына.

Медвежатник орал, подбадривая своих товарищей:

— Бейте этих вшивых собак! Вперед, ребята, вперед!

Румыны бегут. Бросают оружие. Медвежатник гонит их перед собой, как пастух стадо, и кричит:

— Вперед! Вперед!

Кестикало долго защищал от чехов край леса.

Когда, истекая кровью от многих ранений, Петрушевич достигает позиций Кестикало, верецкинский финн отдает приказ медленно отступать. По открытой Михалко дороге он тоже бежит в южном направлении. Два солдата несут на носилках Миколу.

Ходла был убежден, что Пари устроил все это «лавочнинское свинство» только для того, чтобы спровоцировать восстание в Подкарпатском крае. Он бесконечно восхищался великолепным планом генерала, благодаря бога, что тот дал ему такого мудрого начальника.

Пари занял все проходы через Карпаты. Таким образом, часть спасавшихся от поляков повстанцев попала в его руки. В Верецке было уже шестьдесят семь пленных. Но среди них не было Красного Петрушевича, Михалко и Кестикало.

Михалко, Гагатко и Кестикало несли находившегося без сознания Миколу до леса Цинка Панна по дороге, где обычно ходят только серны. Там его уложили в хижине Катко. После нескольких часов отдыха Михалко отправился в марамарошский лес, Кестикало вместе с девятью другими беглецами скрылся в лесу Цинка Панна. Гагатко остался при Миколе. Был он там и тогда, когда жандармы Ходлы наткнулись на хижину Катко.

Чисто выбритый, сильно надушенный Ходла гордо докладывал генералу, что «знаменитый главарь разбойников» является его пленником. Пари был чрезвычайно доволен.

Уже в течение нескольких дней он безрезультатно вел переговоры с польскими генералами. Пари требовал, чтобы они взяли обратно посланную ими французскому правительству докладную записку, чтобы ее объявили недоразумением. В этой записке польские генералы утверждали, что восстание в Лавочне организовали агенты Пари. В то же время Пари поучал Сикорского, что эта ссора ему невыгодна, что теперь, когда Красная Армия отступает, Пилсудский будет выдавать себя за спасителя Польши, а он, Сикорский, вполне сможет соперничать с ним, если убедит весь мир, что восстание в Лавочне было крупнейшей большевистской революцией всех времен. Деньги и эти доводы убедили Сикорского. Он согласился послать французскому правительству новую докладную записку. Но за это потребовал не только денег, но также выдачи бежавших в Подкарпатский край повстанцев, и в первую очередь Красного Петрушевича.

Но Петрушевича уже не было в руках Пари. Когда наконец Ходла захватил раненого Миколу, было уже поздно: министр внутренних дел Чехии еще до этого послал Ходле специальную инструкцию о том, что русин, являющихся чехословацкими подданными, выдавать полякам не разрешается. В чехословацком парламенте был поднят большой шум из-за событий в Лавочне. Рабочие Кладно устроили грандиозную демонстрацию против палачей подкарпатского народа. Президент Масарик послал в Ужгород своего доверенного, чтобы узнать неофициально, что произошло в карпатских лесах. Ходла понял, что Масарик не шутит. Поэтому, как ни трудно ему было, он был вынужден сообщить Пари, что нельзя выдавать полякам чехословацких граждан.

Пари угрожал Ходле. Начальник полиции разъяснил генералу, что он с удовольствием избавился бы от бандитов, если бы не вмешательство Масарика, поэтому, чтобы угодить и Масарику и Пари, надо придумать что-то умное. И Ходла придумал. Он сообщил по телефону начальнику Верецкинского уезда, что на другой день выезжает в Верецке, чтобы лично допросить пленных. Затем он послал в Верецке двуязычного Вихорлата, с которым до этого имел полуторачасовую беседу с глазу на глаз при закрытых дверях.

— Действуйте умно и энергично, — сказал он ему на прощанье.

Пленники были заперты в огромном амбаре шенборновского имения. Четверо пленных умерли от ран, полученных в Галиции. Вместо них привезли еще восемь человек, так что у Ходлы было теперь семьдесят семь пленных. Есть и пить пленным давали раз в день. Умываться им было нечем. В амбаре не было даже соломы. Пленники лежали на голой земле. В первый день они попытались разобрать одну из стен, но это им не удалось. Во второй день четверо из них стали рыть землю, пытаясь сделать подкоп. Вечером часовые заметили это и основательно избили их.

Было жарко и душно, воздух был пропитан запахом пота, крови и гниющих ран. Пленники днем и ночью спорили. Некоторые верили, что Красная Армия отступила, многие знали наверняка, что Буденный перешел Карпаты и только потому не дошел до Верецке, что прошел через Ужовский проход.

— Штурмом! Штурмом захватили Ужовский проход! — кричал двухголовый Вихорлат.

Он ежечасно узнавал новости, и это придавало пленникам новые силы.

Дверь отворилась. Вошли два жандарма. Они пришли за двухголовым Вихорлатом.

— Узнай! Узнай точно! — кричали ему вслед человек пятьдесят.

Жандармы повели двухголового Вихорлата в сельское управление. Там в одной из пустых комнат его ждал двоюродный брат — двуязычный Вихорлат.

— Ты голоден?

— Как десять волков.

— Пить хочешь?

— Еще больше, чем есть.

— Ешь и пей.

Двуязычный вынул из корзины большой кусок свиного сала с красным перцем, длинную колбасу, большую буханку белого хлеба и положил все это на стол. Потом, раскупорив литровую бутылку и глотнув из нее, тоже поставил на стол.

— Самогонка! — гордо сказал он.

Двухголовый ел бешено, страстно. А когда двоюродный брат не смотрел на него, прятал в карманы брюк то кусок сала, то колбасу.

— Где теперь красные? — спросил он с полным ртом.

— Поляки вчера вошли в Москву, — ответил двуязычный.

Кусок стал поперек горла у двухголового Вихорлата. Но через секунду он уже был уверен, что его двоюродный брат нагло солгал. Он снова как следует глотнул самогона, затем попросил табаку, ни словом не обмолвившись о походе поляков на Москву. Набивая табаком трубку, он спросил:

— Спички у тебя есть?

Двуязычный не ответил.

— Скажи, брат, — спросил он тихо, — умеешь ты плохо стрелять?

Двухголовый Вихорлат почесал свою меньшую голову. Он понял, что сейчас пойдет речь о какой-то чудовищной подлости.

— Знаешь что, — обратился он к двоюродному брату, — скажи лучше сразу, на какую подлость ты меня толкаешь, но раньше дай спичку.

— Хочешь на свободу? — спросил двуязычный. — Хочешь хорошо оплачиваемую легкую работу?

— Кого мне надо убить? — спросил двухголовый.

Двуязычный шепотом сообщил ему свой план.

— Это действительно нетрудно, не правда ли? — спросил он после этого.

— Даже маленький ребенок мог бы выполнить! — ответил двухголовый.

— Видишь! Словом, согласен? Когда тебя схватят, потому что, конечно, прежде чем отпустить на свободу, тебя сначала схватят, ты должен сказать, что не виноват и являешься только жертвой тех, кто уговаривал тебя на эту подлость. Их-то и надо повесить, а не тебя.

— Что мне сказать, кто уговорил меня на эту подлость? — хрипло спросил двухголовый.

— Красный Петрушевич, медвежатник Михалко и верецкинский финн. Чтобы лучше звучало, назови также одного или двух евреев. Вот тебе моя рука, что я сделаю тебя человеком.

Два Вихорлата крепко пожали друг другу руки.

— Почему ты не закуриваешь? Вот тебе спички.

Двухголовый разжег трубку. Его почему-то сразу охватил страх. Может быть, верно, может быть, все-таки правда, что поляки в Москве? Может быть…

Он опять глотнул из бутылки.

— А кто мне даст револьвер? — спросил он хрипло.

— Я. Вот он. Совсем новенький браунинг. А если спросят тебя, откуда у тебя револьвер, скажи, что тебе дал Петрушевич. Красивый револьвер, правда? Осторожно, он заряжен..

— Я буду стрелять на десять сантиметров выше его головы!

— Не на десять сантиметров, а на десять метров. А теперь больше не пей. Жди здесь. Я скажу тебе, когда придет время. Видишь там шелковицу? — спросил двуязычный и указал в окно. — Из-за этого дерева ты будешь стрелять. И не забудь: не на десять сантиметров, а на десять метров над его головой! Это будет нетрудно, — Ходла человек низкорослый, почти что карлик.

Двухголовый остался один. Он закрыл глаза и задумался. Откусил мундштук трубки. Бросил трубку на пол.

Через полчаса перед домом сельского управления остановился большой автомобиль. Из машины вышел одетый в широкий пыльник улыбающийся Ходла. Когда он захлопнул за собой дверь машины, в непосредственной близости грянул выстрел. Ходла упал. Двухголовый Вихорлат подошел к нему и пустил в спину главы полиции еще две пули.

— Не напрасно я жил! — крикнул он, когда на него бросились три жандарма.

Спустя несколько часов по телефонному приказу Пари легионеры повели всех пленников к польской границе. Там их ждали польские жандармы.

Путь через исторический Верецкинский проход пленники прошли пешком. Одного только Красного Петрушевича несли на носилках. Двухголового Вихорлата, из носа и рта которого текла кровь, поддерживал один из жандармов.

План Пари удался. Не по требованию польского правительства, а по желанию чешского его отозвали во Францию. Не потому, что он был виноват в событиях в Лавочне, а за то, что совершил мелкую погрешность, — выдал Красного Петрушевича. Пари был уверен, что если его здесь обвиняют в том, что он слишком строго обращался с большевиками, то во Франции его ждет не наказание, а награда. Он был очень рад. Он засмеялся бы и угостил коньяком того человека, который предсказал бы ему, что какой-то ничтожный сойвинский учитель сможет покончить с блестящей карьерой заслуженного французского генерала. А между тем случилось именно так. Когда сойвинский учитель Ярослав Станек убедился, что жандармы долго еще не покинут школы, он поехал домой в Прагу. Там он написал брошюру о Подкарпатском крае, подробно описал в ней события в Лавочне и проделки Пари, а также — как Ходла подготовил обреченное на неудачу покушение, в результате которого сам погиб. Брошюра была запрещена цензурой. Однако, по чехословацкому закону, то, что говорили или читали в парламенте, разрешалось печатать без всякой цензуры. И вот депутат, член «Марксистской левой», прочел в парламенте с начала до конца то, что Станек написал о Подкарпатском крае. И брошюру издали.

Через десять дней генерал Пари был вызван в Париж телеграммой французского правительства.

Уезжая из русинской столицы, Пари нанес прощальный визит только одному человеку — отцу Гордону. Между тем, этот визит был совершенно излишним. Оба миссионера покинули Ужгород с тем же самым поездом, с которым уехал и Пари. Миссионеров тоже отозвали: Жаткович уже раньше вернулся в Нью-Йорк, не простившись даже со своей вотчиной. Только из Нью-Йорка он сообщил чешскому правительству, что отказывается от губернаторства.

А неделю спустя он уже работал на своем старом посту — юрисконсультом «Дженерал моторс».

К скорому поезду, с которым уехал Пари, было прицеплено три товарных вагона. Три вагона понадобилось для отправки того, что французский генерал накопил для себя в этой нищенской стране. Когда Пари приехал в Ужгород, у него был один чемодан. Теперь ему понадобилось три товарных вагона. Два миссионера, приехавшие в Ужгород с двумя вагонами подарков, имели теперь при себе только по одному, средней величины, чемодану. Но отец Браун не выпускал из рук портфель с акциями. Курс галицийских нефтяных акций быстро поднялся.

В колониальной атмосфере у человека легко кружится голова, — сказал Пари, прощаясь с Гордоном. — Человек думает, что там нет ничего возможного.

— Но, конечно, — продолжал он после небольшой паузы, — игра еще не кончилась. Надеюсь, что немцы не откажутся от реваншистской войны. И тогда… Но и кроме того, мы должны доверять не только немцам. Не знаю, отец мой, учитываете ли вы маленькую Венгрию. Там сделали большое открытие, открыли еврейский вопрос. Хотят убить всех евреев. Представьте себе, какая чудесная возможность. Три-четыре страны начинают войну, чтобы иметь право убивать евреев, а другие возьмут оружие в руки, чтобы защищать евреев. Значит, так или иначе, будущее за нами! Рано или поздно опять понадобятся генералы и попы. Что вы скажете, святой отец? Что американский народ хочет мира? Вас, святой отец, заразили большевики. Иначе почему вас интересует, чего хочет народ?

Кестикало

Однажды утром, когда я уже думал, что обо мне давно забыли, меня повели к Климе.

Начальник полиции жестом указал мне место.

Через несколько минут в комнату Климы, окруженный жандармами, вошел Кестикало.

Мы приветствовали друг друга только глазами.

Кестикало был в ужасном состоянии. Левая рука перевязана. Лицо в синих и зеленых кровоподтеках.

— Вы знаете этого человека, господин Балинт? — обратился ко мне Клима.

— Возможно, мы встречались, но я не помню его.

— А вы, господин Кестикало, знаете этого человека?

— Если не ошибаюсь, — ответил Кестикало непривычно хриплым голосом, — это ужгородский журналист Балинт. Да, теперь я хорошо помню, этот господин — Геза Балинт.

— Очень хорошо, что даже это помните, господин Кестикало. Может быть, вы вспомните и то, какую роль он играл в событиях в Лавочне?

— Никакой. Его в Лавочне не было.

— Конечно, не было, потому что во время тех бесчинств, которые произошли в Лавочне, он уже обретался у нас. Прав я, господин Кестикало, или нет? Если бы господин Балинт был на свободе, когда вы грабили Лавочне, он был бы, по всей вероятности, одним из главарей этой подлой разбойничьей шайки. Не правда ли, господин Кестикало?

Несколько секунд Кестикало медлил с ответом. Когда он начал говорить, я понял, почему его голос звучит так странно: почти все его зубы были выбиты.

— Послушайте, господин полицей-президент, — сказал верецкинский финн. — Ведь вы мне поверите, что я не участвовал в революции Ракоци?

— В этом вас не обвиняют.

— Спасибо! Меня не удивило бы, если бы обвинили. Вы могли бы сказать: он только потому в ней не участвовал, что двести лет тому назад еще не жил, но если бы жил, то наверняка был бы генералом у Ракоци. Приблизительно таким же манером хотите вы, господин полицей-президент, сделать Гезу Балинта ответственным за Лавочне.

Клима смеялся. Он умел отвратительно смеяться.

— Вы выдали себя, господин Кестикало! Выдали, что вы очень интересуетесь венгерской историей! Отсюда очень легко догадаться, что вы служите не только русским большевикам, но и венгерским монархистам. Вы очень хитрый человек, господин Кестикало! Но на этот раз вы выдали себя! Теперь я знаю, что вы хортистский агент.

Когда после очной ставки с Кестикало меня привели обратно в камеру, там уже ждали два сыщика. Они били меня в течение трех часов. Сыщики хорошо знали, что мне ничего не известно о Лавочне, но всячески хотели, чтобы я дал показания о том, что там произошло. Они знали, что бьют меня напрасно. Без всяких практических целей они выбили мне два коренных зуба.

Три недели спустя меня опять повели к полицей-президенту. Клима сообщил, что меня высылают с территории чехословацкого государства.

— Вы не имеете права делать этого! — воскликнул я. — Я родился в городе Берегсасе и, следовательно, согласно законам республики, являюсь гражданином Чехословакии. Поэтому меня — согласно тем же законам республики — выслать нельзя.

— Если вы сможете доказать, что родились в Берегсе, тогда, конечно, мы вас выслать не сможем. Докажите, господин Балинт!

— Когда меня арестовали, у меня забрали все мои документы.

— Эти штучки мы хорошо знаем. У вас нет удостоверения личности, и не вы, а полиция виновата в том, что у вас нет документов. Печально, что у вас нет удостоверения. Как бы я ни был доброжелателен вообще, законы республики не позволяют мне поверить вам, если вы не можете доказать документами. Чему вы удивляетесь, господин Балинт? Если вы немножко подумаете, вам будет стыдно, что вы так по-детски хотели меня обмануть. Вы не раз писали, еще чаще говорили, что чего нельзя и что можно — вопрос не юриспруденции, а власти. В чьих руках сила, тот и решает. А теперь, когда вы видите, что были правы, — я не спрашиваю, имею ли я право высылать вас или нет, а просто высылаю, потому что имею для этого власть, — теперь вы удивляетесь. Мне придется сделать вывод, что вы, господин Балинт, писали и говорили такие вещи, которым сами не верили. И сейчас вы удивлены. Вы хотели ввести народ в заблуждение. Стыдитесь, господин Балинт! Что вы говорите? Что, вы верили в то, что писали? Тем лучше. Но тогда вы, наверное, обрадуетесь, что ваши теоретические познания сейчас пригодятся вам на практике, и в этом вы убедитесь.

Постановление поразило меня не тем, что оно было незаконным. Оно удивило меня потому, что оно было сравнительно благоприятным для меня.

За неделю до того, как Клима сообщил мне постановление о высылке, меня посетил в камере защитник. Это был адвокат нашей партии, член чехословацкого парламента — Иосиф Прерау. Он сообщил мне, что я должен предстать перед судом, который привлекает меня к ответственности за взрыв в Волоце, за восстание в Лавочне и за покушение на Ходлу в качестве подстрекателя.

Через несколько дней после сообщения о высылке Прерау опять посетил меня.

— Процесса не будет, — сказал Прерау, — потому что чехословацкое правительство наконец поняло, что такой процесс пролил бы свет на многое, что было бы неприятно правительству. Подкарпатский край — очень маленькая страна, но за последнее время о ней говорят слишком много.

Из того, что мне рассказал Прерау, я получил довольно ясную картину событий.

Брошюра Станека произвела большую сенсацию. Не меньшей сенсацией была и серия статей Лихи под общим заголовком «Наша республика — Марокко». После опубликования брошюры Станека правительство решило устроить большой политический процесс организаторов событий в Подкарпатском крае. В качестве главного обвиняемого этого процесса наметили меня. Поскольку я еврей и венгр, то, если удастся доказать, что я циник, негодяй, подкупленный агент империалистических держав, можно будет не только расправиться со мной, но и создать погромное настроение против венгров и евреев. Кроме того, я несколько месяцев сидел в одиночке, следовательно, не осведомлен о том, что произошло, и поэтому на суде буду вести себя, очевидно, беспомощно.

Первый удар этот хитросплетенный план получил от Кестикало, а второй — от чешских рабочих.

Когда газеты начали писать о предстоящем процессе, верецкинский финн вышел из лесу и добровольно явился в полицию в Кошице. Но прежде чем выдать себя, он в подробном меморандуме информировал руководителей «Марксистской левой» обо всем, что действительно произошло в Подкарпатском крае. И пока полицейские Климы были заняты избиением верецкинского кузнеца, «Марксистская левая» начала большую кампанию против колониальной политики республики.

После бурного заседания парламента министр внутренних дел приказал Климе дать разрешение защитнику посетить Гезу Балинта, поговорить с ним наедине.

В то время как пражские, брновские и кладненские рабочие организовали демонстрации — протест в связи с событиями в Подкарпатском крае, — реакционеры из Подкарпатского края тоже не дремали. В стране была создана «Комиссия автономии», руководителями которой были Каминский, Кохут, Кавашши и Лорко. Кавашши вышел из чешской партии и основал Венгерскую национальную партию, а Лорко, привлекший к этому делу двуязычного Вихорлата, создал Русинскую рабочую партию. Самых активных борцов, поддерживавших как Кавашши, так и Лорко, бывших гвардейцев Жатковича, которых бывший кандидат на царский престол забыл в Подкарпатском крае, прежде чем уйти в отставку, губернатор устроил на разные должности. Одних назначил начальниками уездов, других — чиновниками по налоговому ведомству, а третьих — старостами или инспекторами школ.

Таким образом, поддержка бывших царских офицеров много значила.

«Комиссия автономии» установила связь, с одной стороны, с польскими генералами, а с другой — с некоторыми венгерскими кругами. Кавашши постоянно переписывался с Дюлой Гембешом. Каминский произнес в большом зале «Короны» перед особо приглашенной публикой внушительную программную речь, в которой почти с полной откровенностью высказался против чехословацкой демократии, доказывая нежизнеспособность всех демократий вообще, и пел дифирамбы польской шляхте и Дюле Гембешу. Ужгородцы услышали тогда в первый раз имя Адольфа Гитлера.

Вопрос о Подкарпатском крае стал неприятным для правительства. Премьер-министр советовался с Седлячеком, этим прекрасным знатоком русинского вопроса.

Правительство, оказавшись между двух огней, после короткого колебания согласилось с планом, предложенным агентом по продаже вина Седлячеком.

Министр внутренних дел снова разрешил профессиональным союзам Подкарпатского края легальную работу. Это, по уверению Седлячека, должно было создать господам Кохуту и Кавашши столько забот и неприятностей, что у них не останется ни времени, ни охоты на то, чтобы агитировать против чехословацкого правительства. И рано или поздно, считал Седлячек, они сами обратятся за помощью к чешскому министру внутренних дел, против профсоюзов и рабочих партий, когда рабочее движение снова окрепнет.

Другим мероприятием, принятым правительством по совету Седлячека, было аннулирование процесса против Гезы Балинта. «Благодаря этому, — говорил Седлячек, — паруса „Марксистской левой“ останутся без ветра. Лучше всего будет выбросить из республики этого громко лающего пса. Когда он окажется вне пределов республики, то никому не будет опасен».

Министр внутренних дел отдал Климе распоряжение отпустить одного из арестантов, другого выслать. Министр внутренних дел не написал фамилии, думая, что если позже к нему обратятся с вопросом: на каком основании выслали чехословацкого гражданина с территории республики, он может сказать, что хотел выслать Кестикало, не являющегося чехословацким гражданином, и распорядился относительно моего освобождения, но Клима перепутал дела. Он понял своего начальника и сделал ему одолжение — выпустил Кестикало и выслал меня. Кроме того, он скоро нашел юридическое основание для моей высылки: хотя мой отец и дед родились в Берегсасе, но прадед был родом из Матэсалки, а эта деревня находится на южном берегу Тисы, в Венгрии. Я унаследовал венгерское подданство от своего деда.

Но Клима просчитался. Я никогда не мог бы сделать то, что удалось сделать Кестикало. Верецкинский финн мудрой, упорной, терпеливой работой научил подкарпатских трудящихся тому, что бороться можно не только топором и что революция начинается не сразу с атаки. Даже из Михалко он сумел воспитать работника профессионального союза. Когда Михалко впервые принял участие в совещании, целью которого было изменение коллективного договора лесных рабочих, он вздохнул и сказал:

— Лучше встретиться в лесу с десятью медведями, чем с директором завода в его хорошо освещенном и жарко натопленном кабинете.

В 1939 году, когда Красная Армия вошла в Галицию и освободила Западную Украину, в ней служил старый капитан, по имени Юха Кестикало. Но в 1920 году Кестикало еще сидел в тюрьме в Кошице, а польские генералы измывались над Западной Украиной. С русинами, выданными им генералом Пари, они покончили быстро. Без следствия, без суда и приговора в течение полутора часов казнили около семидесяти пленных. Их закопали в общей могиле. Братская могила находится в лесу около Лавочне. Только одного переданного им русина, Красного Петрушевича, казнили не сразу. Его решили судить.

Его раны зажили, но температура все время была повышена. Он так ослабел, что с трудом передвигался. Голова у него кружилась. В таком состоянии он предстал перед судом. Политический процесс нужен был генералам, чтобы доказать, что они спасли Галицию от «красной опасности».

Судебное разбирательство, назначенное на 7 октября, было перенесено на 18 сентября, так как надо было торопиться. Проводилось оно в городе Стрый, при закрытых дверях, с полным исключением гласности, если не считать присутствовавших на суде двух военных журналистов, агентов политической полиции.

Семнадцатого вечером Миколе было сообщено, что на другой день утром он должен будет предстать перед судом. Всю ночь ворочался он без сна. Боялся, что из-за физической слабости не в состоянии будет вести себя на суде так, как это достойно большевика. Наконец на рассвете он заснул. Во сне гулял с Лениным в Сойве на горе с двумя горбами.

Суд начался в четыре часа дня.

Покончили с формальностями. Представитель обвинения произнес речь.

На вопрос председателя, считает ли себя виновным, Микола сидя, потому что не мог встать, ответил:

— Меня обвиняют в том, что я хочу освободить украинский народ из-под ига польских панов? Признаю, что я действительно хочу этого. И еще обвиняют меня в том, что я хочу освободить трудящихся от господства эксплуататоров? Признаю, что это было целью моей жизни.

Все время судебного разбирательства он сидел молча, спокойно. Рассмеялся только, когда его защитник, молодой обер-лейтенант артиллерии, просил вынести ему строгий приговор.

Прежде чем суд удалился на совещание, председатель суда спросил подсудимого, хочет ли он еще сказать что- нибудь?

— Хочу! — ответил Микола и, сделав большое усилие, встал. Его похудевшее лицо пылало от жара, глаза горели. — Обвинитель утверждает, — сказал он тихим голосом, — что я был врагом господ. Я не был, я и теперь враг господ. Я не только враг, но буду всегда бороться, пока…

Тут председатель перебил его:

— Я вас не понимаю, Петрушевич. Я не понимаю, каким путем вы еще думаете бороться. Разве вы не слышали, что господин майор предложил приговорить вас к смерти? Разве вы не знаете, что по нашим законам приговор приводится в исполнение в течение двадцати четырех часов.

— Я знаю, что вы меня убьете, — ответил Микола. — Это вы можете сделать. И все же я прав. Я и после своей смерти буду продолжать бороться. Вы думаете, что это пустая фраза. Ошибаетесь. После смерти я буду не только бороться, но и побеждать. Увидите, господа! Нельзя вырвать с корнем все деревья на Карпатах.

Пока Микола сидел в ожидании объявления приговора, из его рта медленно сочилась кровь.

Казнили его 19 сентября 1920 года в три часа тридцать минут утра.

Когда он стоял под виселицей, майор-прокурор еще раз огласил приговор. Затем он прочел выписку из протокола суда. Несколько строк: «Осужденный на поставленный ему вопрос, желает ли он просить о помиловании, ответил: «От врага милости не прошу и не принимаю».

— Фельдфебель! — распорядился майор. — Исполните свой долг!

Микола спокойно выслушал приговор, а когда ему на шею набросили петлю, воскликнул:

— Москва…

Больше он ничего не мог сказать.

Осенью 1923 года русинские крестьяне вырыли тело Миколы из-под виселицы и тайком переправили его в Сойву. Народ Подкарпатского края похоронил Красного Петрушевича на сойвинском кладбище, на котором, как гласит легенда, спят солдаты гуннского короля Аттилы.

Прощание

В Венгрию и Румынию я ехать не хотел. Австрия и Германия не давали мне визы на въезд. Прерау достал для меня разрешение на выезд в Советскую Россию. Министерство иностранных дел дало транзитную визу.

Утром последнего дня, проведенного мною в чехословацкой тюрьме, меня посетила няня Маруся.

Смерть сына не сломила Марусю Петрушевич. Мать Миколы, правда, поседела, но за последние годы ее сутулая фигура выпрямилась.

Она принесла мне в подарок несколько яблок и коробку папирос. Оправдывалась, что больше принести не могла, — много месяцев была без работы. Но она успокоила меня, что теперь уже все в порядке. Кестикало переехал в Мункач, и она будет жить у него. Жена Кестикало на днях родила третьего подкарпатского финна.

— Прекрасный мальчик, Геза. Почти такой же красивый и умный, каким был ты.

Мы долго молча сидели рядом.

Няня Маруся молчала, так как знала, что я и так понимаю, что она чувствует и думает.

А я молчал, потому что не знал, что нужно сказать, что можно сказать ей: что бы ни случилось в будущем, мы все-таки победим. Сказать ей, что те несколько лет, на которые наша победа отодвинулась, только несколько минут по сравнению с теми тысячами лет, которые человечество провело в темноте, в нищете и рабстве, и только несколько секунд по сравнению с теми солнечными, свободными, счастливыми сотнями тысяч лет, которые предстоят еще человечеству? Или сказать, что Микола жив, что он живет всюду, где угнетенные идут на борьбу против своих угнетателей? Или говорить мне ей о том, что моя жизнь прекрасна, что борьба, даже если мы погибаем в ней, в миллион раз достойнее человека, чем бездеятельное наблюдение жизни? Мне казалось, что обо всем этом я говорил бы напрасно, что няня Маруся чувствует так же, как и я, и понимает меня.

Много-много лет спустя, когда я снова встретился с товарищем Марусей Петрушевич, она сама по-своему рассказала мне все то, чего я на прощание не решился сказать няне Марусе.

Без слов гладил я ее большую коричневую, жилистую руку.

Когда пришло время проститься, Маруся поцеловала меня.

— Отец твой, Геза, был праведным человеком, и ты тоже очень хороший мальчик. Только радость, одну радость доставлял ты своей старой няне. Так же, как и Микола. Но все же я никогда, никогда больше не хочу тебя видеть! Никогда, никогда больше не возвращайся на эту землю, на которой все порядочные люди несчастны.

— Нет, няня Маруся, я вернусь! Я непременно вернусь! Я знаю, что на Западе солнце заходит позже, чем на Востоке. Но нет такой силы, которая могла бы воспрепятствовать тому, чтобы и у нас когда-нибудь стало светло. Тогда я вернусь, и тот, кто желает людям добра, будет иметь право на жизнь. Понимаешь ли ты меня? Не важно. Жди, я непременно вернусь! До свидания, дорогая мать!

Вечером два сыщика повели меня на вокзал. Один из них проводил меня до границы.

Москва, 1937–1939

Примечания

1

Лайош Кошут (1802–1894) — вождь венгерской национальной революции 1848–1849 годов.

(обратно)

2

Святой Иштван — первый король Венгрии (1001–1038).

(обратно)

3

Оппозиционная антигабсбургская националистическая венгерская партия.

(обратно)

4

Берегсас — венгерское название города Берегово.

(обратно)

5

Тамаш Эсе Великий — один из легендарных крестьянских вожаков национального восстания (1703–1711), руководимого Ференцем Ракоци II. «Великим» назвал его народ.

(обратно)

6

Вицеишпан — ответственное лицо комитетского самоуправления; комитат — единица административного деления Венгрии: область.

(обратно)

7

Куруцами назывались повстанцы из войск Ференца Ракоци II.

(обратно)

8

Мункач — венгерское название города Мукачево.

(обратно)

9

Кашша — венгерское название города Кошице.

(обратно)

10

Крейцер — мелкая монета.

(обратно)

11

Из двадцати миллионов населения довоенной Венгрии десять миллионов составляли национальные меньшинства. Из них своих представителей в парламенте имели только югославы, словаки и румыны — и то лишь в ничтожном количестве.

(обратно)

12

Куруц — сторонник Ракоци; лабанц — сторонник императора.

(обратно)

13

«За родину и свободу» (лат.).

(обратно)

14

Дёрдь — венгерский вариант имени Георг.

(обратно)

15

Прокурист — доверенное лицо, уполномоченный, в данном случае — представитель дирекции Будапештского банка.

(обратно)

16

То есть от социально-политических требований революции 1848 года.

(обратно)

17

Петер Венецианский — король Венгрии в 1039 году.

(обратно)

18

Слушай, Израиль! (древнеевр.)

(обратно)

19

Энгель (Engel) — ангел (нем.).

(обратно)

20

Бан Петур — действующее лицо исторической драмы Йожефа Катоны «Бан Банк».

(обратно)

21

На улице Конти в Будапеште помещалось руководство венгерской социал-демократической партии.

(обратно)

22

Иосиф II — император Австрии и король Венгрии с 1780 по 1790 год.

(обратно)

23

Уласло I — польский король Владислав III Варненчик, был королем Венгрии с 1440 по 1444 год.

(обратно)

24

Мария-Терезия — австрийская императрица и королева Венгрии с 1740 по 1780 год.

(обратно)

25

Крумпли — картошка (венг.).

(обратно)

26

Партия Юшта — левое крыло партии независимости; юштовцы вместе с социал-демократической партией боролись за всеобщее избирательное право.

(обратно)

27

«Объединенными силами» (лат.) — девиз Франца-Иосифа.

(обратно)

28

Разрешение, выдаваемое правительством какого-либо государства подданному другого государства, приехать в страну на определенное время, с гарантией, что за время пребывания он ни за какие свои деяния не будет привлекаться к ответственности, и с правом покинуть страну в любой момент и через любой пограничный пункт (лат.).

(обратно)

29

28 июня 1914 года престолонаследник Австро-Венгерской империи эрцгерцог Франц-Фердинанд был убит выстрелом из револьвера сербом Принципом в г. Сараево (Босния). Это покушение послужило предлогом для объявления войны.

(обратно)

30

«Сладка и почетна смерть за отечество» (лат.).

(обратно)

31

«Боже, охрани» (нем.).

(обратно)

32

Генерал австро-венгерской армии Хефер «прославился» в первую мировую войну своими хвастливыми, не имевшими ничего общего с действительностью донесениями.

(обратно)

33

Батори Иштван — трансильванский князь, избранный в 1576 г. под именем Стефана Батория королем Речи Посполитой.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Молодое вино

  Гарибальди и кайзер Вильгельм

  Наши друзья

  Берегсас

  Сойва

  Выборы старосты

  Четверо леших

  Политика

  Школа

  «Каша — не еда, словак — не человек»

  Кальман Асталош

  После праздника

  «За родину и свободу»

  В Кашше

  Домой и дома

  Сбор винограда

  Фердинанд-американец

  Турновский завоевывает мир

  Новый мир, новые люди

  Третий роман Филиппа Севелла

  На берегу белокурой Тисы

  Тамаш Эсе

  Макар Чудра

  Детективный роман

  Суд

  Дырка от бублика

Часть вторая Люди в лесу

  Первые дни

  Первый год

  Ракоци в Будапеште

  Времена меняется

  Эсперанто

  Неожиданный поворот

  Благодетельница Пемете

  Приключение в лесу

  Урок истории

  Богатый немец

  Лесные работы

  В клубе

  У костра

  «Пророк»

  Свидетель Федор Верховин

  «Объединенными силами»

  Селедка

  Великий процесс

  «Франц-Иосиф полки ведет»

Часть третья Царствование Григория Жатковича

  Возвращение

  На берегу белокурой Тисы

  1 мая 1919 года

  «Всерусинское национальное собрание»

  «Ужгород находится в Марокко»

  Встреча в лесу

  Двадцать восьмая…

  Запах денег

  Григорий Жаткович

  Вихрь

  Жаткович царствует

  Защитники республики

  Красный Петрушевич

  Кестикало

  Прощание Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg