«Университетская роща»

Тамара Каленова Университетская роща Самосвет-трава

Груженный берестяными коробами и корзинами обоз, подпрыгивая на засохших кочках, еще не разровненных под скатерть специальными катушками, медленно тянулся по Великому Сибирскому тракту. До вечера еще было далеко, но лошади и люди шагали так притомленно, что казалось: они вот-вот остановятся, упадут от усталости в пыльную придорожную траву и уж более не поднимутся.

Но это лишь только казалось. Все тринадцать подвод, повторяя колесами дорожные нырки, продолжали двигаться ниткой, одна за другой, все вперед и вперед, и возчики, бородатые мужики в потрепанных суконных армяках, терпеливо шли рядом. Так было и вчера, и позавчера, и десять дней назад. Так будет и завтра, до тех пор, пока не придет обоз на место, к положенному сроку, и подрядившаяся в извоз артель не выполнит всех кондиций по уговору.

Крылов ехал с головной подводой. На ней помещались его личные вещи – сундучок, обитый по углам кожей, палатка, чемодан с бельем и книгами, – а также кое-какая необходимая походная утварь и узелки с провизией, принадлежавшие артели. С этой же телегой следовал обычно передовик, старшой ямщик, которому и подчинялись остальные обозные.

Впереди показались избы.

– Успенка, – поворотил широкое, изрытое оспинами лицо Семен Данилович, старшой, и ожидающе посмотрел на Крылова. – Хорошее место, Никитич, все наголе. Люд смирный, мужичошки неудачливые. Одно слово, кислороты.

– Это как понять?

Крылов соскочил наземь – размять ноги. Он еще не решил, поддаваться ли на скрытое предложение об остановке, прозвучавшее в голосе передовика, или требовать двигаться вперед, до вечера. С одной стороны, мысль об отдыхе и ему была приятна, с другой – надо было спешить…

– А так и понимай. Кислорот – трава такая. Злючая. Скулу воротит, слюну прет. Ан здешние наловчились стряпать из нее напитки-наедки, жить как-то надо… За то и прозвали их кислоротами. Да вот глянь-ка, травка эта самая лопушится. Хорошая травка. Чесотку отводит, ожог снимает, кровь из кишков отсасывает.

Крылов нагнулся, отхватил пальцами у корня пучок остреньких стебельков.

– Rumex acetosa, – сказал радостно.

– Чаво? – удивился Семен Данилович.

– Латинское название кислого щавеля.

– Ого, – с уважением глянул вниз возчик. – Я-т думал, кислорот и кислорот, а он, глянь-кось… ацетоза… Не наш, поди?

– Наш, наш, Семен Данилович, – улыбнулся Крылов. – Все, что в природе есть, наше, для общего блага. Только нужно знать и уметь пользоваться.

– Ты грамотяга, тебе видней. А я – обозный человек. Мое дело конюшить да грузы по тракту гнать. Нанял – я везу.

– Ну уж, зачем на себя наговаривать? – не согласился Крылов. – Твоя грамота поценней иной будет. Приметливый ты, Семен Данилович, много видел, о многом рассказать можешь.

– А толку што?

– Для меня толк есть. Учусь от тебя и товарищей твоих, чему возможно.

– Учишься? – изумился старшой.

– Учусь, – повторил Крылов, заметив недоверчивый взгляд Семена Даниловича.

На секунду он увидел себя в этих глазах… Здоровый, не изработавшийся в свои неполные тридцать пять лет человек, одетый в незаштопанную рубаху, темно-синюю куртку, напоминающую китель инженера-путейца, при новой фуражке с лакированным козырьком, на ногах прочные яловые сапоги, шитые по мерке. Модная короткая борода, на переносице очки-защипы в серебряном станочке. Не зря другие возницы, несмотря на сердитые упросы, и по сей день величают его барином. Барин и есть, считают они. Ученый барин. Только и радости, что не злоязык, прост в обращении, на кормежные деньги не скуп да курнос и скуласт, как обыкновенный мужик. А там поди разбери, что у него на уме. Ученый ум – он простому человеку недоступен, в нем всякая утайка может быть. Хорошо, кабы не пакостная, не переворотливая…

Семен Данилович спохватился, увел маленькие зеленоватые глаза в сторону, неопределенно сказал: «Ну-ну».

Сбоку из канавки выставились розовые щитки тысячелистника, и Крылов, забыв о недоверчивом взгляде Семена Даниловича, спросил с детским любопытством:

– А эту траву как у вас прозывают?

– Деревей. Белым цветет – значит, мужицкая сила в ём. Розовый цвет – женская теплость. Примета такая: увидел женский цвет – делай ночевье. Хорошо встретят, хорошо проводят. Опять же нонче пятница. Время баньку наведать, передохнуть, припасец пополнить. А встать и по заре можно. Наверстаем, Никитич, не сомневайся. Поболе отдохнем, поране встанем. Как считаешь?

– Ну что ж, – согласился тот. – Я не против. Ставь лагерь.

Семен Данилович сделал знак, ямщики оживились, защелкали ременные кнуты, лошади потянули сильнее, так, что у Крылова привычно сжалось сердце в тревоге за свой драгоценный груз, и обоз шумно втянулся в Успенку.

Великий Сибирский тракт рассекал ее на две части. Черные от непогоды, растрескавшиеся от лютых морозов бревенчатые дома по-острожному сурово смотрели на мир крохотными оконцами, кое в каких избах, что победнее, затянутых бычьим пузырем. Всё вокруг было подернуто серым налетом пыли. Казалось, деревня соседствовала с гигантской мельницей, которая невидимо вращала свои тяжелые крылья, без устали посыпая округу белесым сеевом. Да Сибирский тракт и был такой мельницей…

У редкозубых покосившихся отгородок копошились дети. Двое увязались за обозом: не обронят ли чего проезжие люди. А то, может, потребуется им какая-никакая услуга, и тогда расщедрятся они на скупое угощение… Тявкнула было худая пятнистая собачонка, но тут же умолкла, спряталась от сердитых вожжей. Дети тоже отстали, наткнувшись на хмурое молчание уставших путников.

Семен Данилович провел обоз через всю деревню, заприметив на выезде заведение. Это была неказистая избушонка, из стен ее неопрятными космами торчали клочки мха. (Вот она, Сибирь немшоная! Так и не научилась мшить, конопатить избы…) О том, что сие невзрачное сооруженьице служило заведением, в котором путник мог получить желанную осьмушку и щи, свидетельствовала высохшая ветка пихты над дверью и погрызенная коновязь на небольшой площади перед домом.

Лошади повернули к молодому кедрачу у обрывистой речушки. Семен Данилович строго проследил за тем, чтобы мужики поставили подводы на чистине, тесным полукольцом. Мало ли что может ночью случиться: лихоимцы или гулящие люди забредут, на упрятанный в корзинах груз польстятся. Береженого бог бережет. Без дозора и обзора на большом тракте нельзя.

Привычное и приятное для возчиков дело – ночной лагерь ставить. Каждый свою работу без подсказки знает: этому лошадей зарепьившихся почистить, свести на водопой; этому за водой бежать; этому полог развернуть и сушняка заготовить. Всем хлопот хватит.

Крылов тоже без дела не сидел. Короткой лопаткой, похожей на солдатскую, расчистил место для костра. Дерновины с этой площадки сложил в штабелек под кедром: снимется лагерь, затопчут мужики последние искорки бивачного костра – вот и пригодятся дерновинки прикрыть выжженную плешь, залатать мирную лесную поляну.

Поначалу возчики посмеивались меж собой над чудачествами барина: лишнюю работу приискивает, и так-де лес не в обиде, эвон каким дуром прет… А потом привыкли. Пусть себе тешится. Ямки для мусора копает, плешины заделывает, в тетрадочку пописывает.

Над крыловским костром ямщики тоже попервости усмехались. Что за охота выкладывать березовые полешки торец к торцу, семиугольником?! То ли дело обыкновенный таежный кострище! Навалишь побольше сушняка, пару бревен под низ – и горит жарко, и одёжу сушит быстро. Но вскоре убедились, что и костер барина тоже имеет свои удобства. Ночью, когда нужно сторожить обоз, достаточно лишь подпихнуть бревешко к центру, и огонь стоит до самого утра.

В этот раз семиугольник получился особенно ловко. Березовые поленья, ровные и длинные, оставшиеся еще с прошлой ночевки, красиво белели на земле, и огонек уж домовито вился по скрученной сухой бересте. Вбить пару кольев, подвесить на перекладине котел… Вот так. Теперь и другими делами заняться можно.

Управившись с костерной постройкой, Крылов заспешил к подводам. Выискал опрокинувшийся поутру воз, ослабил веревки, стал осторожно снимать помятые корзины.

Помощники тут как тут – пегий дедок, числившийся объездным (ямщик, следящий за порядком в обозе), лёля Семена Даниловича, крестный отец значит, и щуплый костлявый отпрыск Акинфий, приблудившийся к обозу еще на выезде из Казани.

– Ц-ц! Как размахонились, бедные корзиночки-те! – сочувственно зацокал дедок.

– Побыстрей шараборься, – подстегнул его Акинфий. – Долго возжаешься. В деревню смотаться надо, посмотреть на ихние пугалища.

– А мне што, эт-мы живой рукой.

По говору Крылов давно определил – лёля из могилевских переселенцев: слова языком катает, словно оглаживает. Акинфий – коренной уралец; этот не гладит слова, а ломает, нарочно согласными чиркает, будто искру высекает. Скрытен парнишка. Скрытен и пролазчив. От такого всего ждать можно.

– Латать корзины придется, – объявил лёля озабоченно. – Вот энти четыре штуки. И короб. Дозволь прутье нарезать, барин?

Я в этом понимаю.

– Будь ласков, нарежь, – благодарно кивнул Крылов и обратился к Акинфию: – А ты холстину достань да вот здесь расстели. Я из корзин на нее выкладывать стану.

– Ваша воля, – вихрем снялся быстрый на ногу парнишка.

Без промедления вернувшись, он разбросил ряднину, для видимости потоптался минуту-другую – и затем исчез, будто провалился.

– Никитич, а и де ты? – из-за деревьев донесся зычный голос старшого.

– Здесь я, здесь, Семен Данилович. Что случилось?

– Вопрос есть, – подошел тот вразвалку. – Как насчет отлучки будет? Отпустишь в деревню похарчевать и помыться, али при тебе сядем?

– Зачем же сидеть? – Крылов проморгал от соринки голубые глаза, воспаленные от многодневного раздражения жарой и пылью, улыбнулся дружески. – Ступайте. По сменам.

Он понимал, что не харчи и не банька волнует сейчас мужиков, приспела охота выпить, гульнуть. Силой их не удержишь, крадком уйдут. Лучше уж по-хорошему…

– Ясное дело, по сменам, – радостно сопнул Семен Данилович. – Дозор оставлю. Лёлю свово, он за лошадьми присмотрит. Опять же Акинфия – у него глаз молодой. А в баньку мы тебя кликнем, Никитич. Побаловаться парком кому не охота?

– Не откажусь.

– Я и говорю!

Возчики собирались в отлучку шумно, спешно, боясь, как бы не передумал барин. Кряжистые, широкоплечие, неуклюжие в ямщицких армяках, с обветренными прокаленными лицами, заросшими косматыми бородами, они сейчас походили на школьников, счастливо избежавших субботки, традиционного дня расчетов за всю неделю розгами. Грустно и забавно было наблюдать за ними.

Акинфий поглядывал на мужиков с завистью. Дедок-лёля, напротив, не обращал никакого внимания. Вился возле Крылова, выговаривался после долгого молчания. О чем? О лошадях, конечно. Конскую тему объездной мог развивать без устали, до бесконечности. Казалось, он знал о лошадях все: как принять затянутого жеребенка, выходить задохлеца, распрячь-запрячь, чем и как лечить ноготь или, к примеру, мышьяки – конские болезни, во время которых в ноздрях и горле животного делаются завалы и лошади невозможно дышать… Попутно дедок сообщал сведения о том, что конский дух полезен от чахотки, что мужик-корень лечит у лошадей чесотку, что тоболяки считаются очень плохими ямщиками, их нанимают только по большой нужде, и, напротив, томские гужееды или тюменцы – люди хожалые, опытные, им довериться можно… Что нельзя кормить коней сухарями – потеют… Что всякие переселенцы из России наввозили в Сибирь разных лошадей, которые и перепутались; поднялись ноне в цене местные породы: кузнецкая и чумышская…

– Лошади у нас особые, сибирские, ишшо татарами ученые. Всякая ли скотинка Великий тракт сдюжить? А томская порода – хоть бы што! И в лето, и в зиму. От нее разору нет, ежели питать по методе.

– Что еще за метода такая?

– Обнаковенная, – показал пустые синие десна лёля. – Не кормить вовсе. Пущай идеть, как бог на душу положить. Помирать-те ей не хочется! Лошадь на жилах должна иттить, в узел себя скручивать. Тогда в ей сила разовьется, норов. А вволю кормить – не сдюжить. Не-а. Сытую скотину на мясо бьють, в обоз не ставють.

– Невеселая наука, – перебирая в руках прутья, добытые стариком, покачал головой Крылов. – Неправильная.

Волосы его, еще не седые, цвета темной кедровой коры, освобожденные от фуражки, подсохли, закудрявились. По сравнению с выгоревшей бородкой они кажутся чужими.

– А у нас уся жизнь такая, – печально согласился объездной. – Неправильная. Да ты не бери в голову, барин! Мало ли што я тебе набураню. Давай-ка лучше ужин примем. А потом и за плетенье можно браться, на горячий живот. Вечера ноне долгие, световые. Куды с добром…

Крылов послушно оставил корзины, пошел к костру, над которым призывно ухал котелок с толстыми штями – густой просяной кашей, булькал кипяток для чая.

Покойно у реки, просторно. Негромно возятся в ветвях птахи. Всплескивает в воде рыбица. Изредка перекликаются полевые кобылки. Ласкает прохладный ветерок шершавую кожу, пьянит запахами. Красота – словами не выскажешь, раздолье.

– Опять дрыхаешь, лежебок? Эх ты, калина худая!

Лёля походя подергал за рогожку, на которую успел завалиться Акинфий. Сонлив отрок безмерно. Как затаился, не вертится под ногами, значит, кемарит в каком-либо закутке. Песий сын… Ежели б не сиротство горькое, артель давно его из своего ряда вышугнула бы.

Акинфий воровато оглянулся, – на остром веснушчатом лице появилась недетская злоба, – и сунул под нос старика костлявый кулак:

– Во, видал?

Но заметив взгляд Крылова, тут же разулыбался, послушным голосом возвестил:

– Здеся я! Али куда сбегать? – и зелеными пройдошистыми глазами преданно уставился на барина.

– Иди к нам, Акинфий. Ужинать пора, – пригласил тот.

Еще одна причуда у барина – с возчиками кушать, будто с ровней. Хитрит, а может, и верно, от хорошей души старается?

Парнишка ждать себя не заставил, умостился рядом с лёлей, нетерпеливо обшмыгал руки о траву.

Крылов сполоснул в ведре пучок собранного еще по дороге дикого лука, бросил в котел, размешал.

– Отведай, брат Акинфий, первым, – сказал. – Горячее сыро не бывает. Я, к примеру, не любитель размазни. А ты?

Акинфий неопределенно мотнул кудлатой головой, цепко взял ложку. Сколько помнил себя, ему все время хотелось есть, так что рассуждения барина о каше-размазне показались ему пустыми.

Ну, коли желает, пусть поговорит. Так-то он ничего, не вредный. Только не настоящий какой-то… Обозные мужики сказывают: научный человек, в Томск едет учить студентов какой-то ботанике. Большой груз с собой везет, по ученой части… Вот ему, дескать, и интересно, как да что местные жители прозывают. Дерябка на его языке выходит незабудкой, мышья репка – клевером, дуботыльник – полынью, ломовая трава – мятой, а бархатник – татарником… Будто с иноземного языка перетолмачивает. А какая разница? Все одно – трава и трава! Ученый барин то беседлив не в меру, то по целым дням молчит, во все глаза на тайгу пялится. То вдруг подступит ни с того ни с сего: как-де, Акинфий, ты без отца-матери остался? Чем кормился? И что он в этом нашел интересного? Один Акинфий, что ль, без родителев мыкается? Эка невидаль, сиротство на Руси! А кормился – чем бог пошлет, что люди отнять не успеют. Тут сноровка нужна – успеть до рта донести. Его бы, барина, на место Акинфия – враз бы с голоду запух, потому как тетерев тетеревом, свой кусок непрочно держит…

Крылов исподволь наблюдал, как паренек с жадностью, обжигаясь, глотает кашу, ломает зубами сухарь, и сердце его томилось жалостью. И ленив Акинфий, и сонлив, и соврет, как споет, и исподтишка старика-лёлю ткнет, – а смышлен и приметлив. Есть в нем память особенная: на камни. Кварцы, ониксы, змеевики, шпаты… Обо всех-то он слышал, видел, запомнил, где, на каком берегу той или иной речки повстречал. «Кто рассказывал тебе о камнях, Акинфий?» – «А никто. Папаня одно время в Заводе работал, камни тесал. Может, он сказывал. Не помню. Мал был, годов шесть…»

Выждав, когда возьмется за ложку барин, принялся за кашу и старик. Неторопливо поел. Собрал в мешок посуду, понес на реку мыть. Акинфий сунул в угли молоденькую мелкую картошку и озорно посмотрел на барина: мол, это я для тебя угощение раздобыл. Тот хотел было усовестить его за воровство, но передумал: все равно назад не понесет. Да и повторять не раз уж говоренное не хотелось. Укорами мальца не проймешь.

– Учиться тебе надо, Акинфий, – сказал Крылов и сам почувствовал, что не к месту сказал.

– Эт еще зачем? – изумился Акинфий. – Я и так ученый. Ползимы к попу бегал, хватит, – и добавил доверительно: – Ну ее к лешему, грамоту! Мне ба в хорошую артель войти, котора в тайге зверя промышляет али золото моет. Ямщичить не люблю, скучно. Хочу ферсом жить! Нашел ба самородок – с кулак! – закатился ба в Екатеринбург… с мужиками… в ресторацию… Пожил ба по-человечески…

– Ошибаешься, дружок. Счастье не в гульбе, не в развлечениях, – не удержавшись перебил Крылов.

– Ну да?

– Правильное место в жизни найти, грамотным стать, таланту своему дорогу открыть – вот в чем счастье. А ты талантлив, поверь мне. Только не знаешь пока об этом.

– Талант? Что эт такое?

– Способность человека к хорошему. Талант – это, брат, как самородок. Природа, матушка наша, для всех людей его готовит, а одному в руки отдает. Как распорядиться эдаким подарком? Один, себялюбец отпетый, на себя истратит, во зло другим употребит. Второй людей одарит. А третий поглядит-поглядит, да и зашвырнет от себя куда подальше. Так вот, по моему рассуждению, третий-то и есть самый никудышный распорядитель. Потому как глуп. В голове реденько засеяно.

– Дурак – божий человек, – лениво возразил Акинфий, всем своим видом показывая, что не намерен глубже влезать в рассуждения.

– Что значит божий? – вскинул бородку Крылов. – Так, брат, все оправдать можно! А где же твоя совесть? Где разум? Разве правильно свои способности, силы духовные в землю зарывать? Непростительно это и… земле противно. Не для того она ростки вверх гонит, чтобы их обратно… головами…

– А по мне, так дураком лучше жить, – решил поддразнить его парнишка. – Маманя моя, когда помирала, наказывала. Не будь, гыт, Акинфий, горьким – расплюют, и сладким – проглонут. А дураком, гыт, в самый раз.

– Не прав ты, ой не прав! И маманя твоя, царствие ей небесное, тоже ошибалась. Человека нельзя расплевать. Он сам себе строитель. Сам обязан судьбу вершить, – заволновался Крылов, понимая, что Акинфий сейчас вполне искренен.

– Да-да, хорошо говорить, коли ты барин, а не мужик, – с завистью возразил парнишка.

– Что это ты, однако, заладил: барин, барин… Нехорошо, брат. Просил ведь…

– А не барин?

– Ну, что тебе сказать? – замялся Крылов. – Это как понимать.

Не мужик, конечно, не пашу, не сею… И в Заводе не работаю. И – не барин. Ты думаешь, моя жизнь патокой обмазана? Ошибаешься, и мне полыни довелось перепробовать. Учился на медные гроши…

– Как это? – с притворным интересом посмотрел на него Акинфий и гибко, по-кошачьи потянулся всем телом.

– Да так. Не вспомнил бы, да грешно забывать. Что было, то было…

И Крылов – сначала без охоты – начал рассказывать о своем детстве. О печнике Никите Кондратьевиче, отце своем, из крепостных. Как мечтал он всю жизнь на волю откупиться. Откупился. В Пермь с семьей переехал. Думал пожить на воле, жизни порадоваться. Не пришлось. Ослеп и умер. И остались они с матушкой Агриппиной Димитриевной в большой нужде. Сильный зверь – нужда человеческая. Самому страшному учит: унижению. И вот тогда для человека главное – устоять, не пасть на четвереньки…

Вернулся с речки лёля, поддакнул:

– Правильно говоришь, барин, с пониманием. Потому как сам, видать, лямку тянул. Ладно хоть щас из нашей подклети на свет выцарапался. Теперь других тяни. Може, нашего остолопа к делу пристроишь, а?

Он хотел было узнать на этот счет мнение Акинфия, но того и след простыл. Только что лежал тут, хмурился – и на тебе, снова сбежал!

Заметив исчезновение парнишки, Крылов насупился, потерял настроение.

– Пойду поищу глины на обмазку, – сказал старику. – А ты, отец, отдохни. Намаялся небось за день?

– Намаялся, – сознался тот. – Годы-т у меня плешивые. Куды от их деться?

Крылов взял кожаное дорожное ведро и пошел на плеск воды.

Тихая, словно бы замершая в долгом испуге, безымянная речка медленно перекатывала по белому песку коричневые волны. Неглубокая и неширокая.

Полюбовавшись мирной картиной густого тальника, полощущего длинные зеленые пряди в реке, – так бабы, заговорившись, возят бельем по воде, – он пошел вверх по течению, внимательно оглядывая береговые обнажения.

Растревоженные воспоминания, отлетевшие было из-за досады на Акинфия, снова закружились над ним…

В двенадцать лет матушка Агриппина Димитриевна, скопив вдовью копейку, отдала Порфирия в гимназию. Так уж хотелось ей видеть сына образованным, не хуже других! Поначалу, в первых трех классах, дела у гимназиста шли недурно. Он полюбил естествознание и географию. Но сухость и бессмысленность прочих предметов оттолкнула его, а грубые окрики надзирателей «на колени! как стоишь?!» да горячие молитвы сверстников по ночам: «Только бы перенес боженька через субботу!.. Что угодно, только не розги…» – внушили к учебе отвращение.

И он стал убегать в лес. Это была пора какого-то бурного увлечения птицами. Маленькая квартирка – вся в клетках. Порфирий часами мог лежать где-нибудь на краю поля и слушать незамысловатую песенку залетного солиста-зяблика, позабыв обо всем на свете. В результате – неявка на экзамен при переходе в пятый класс – отчисление с оценками «хорошими» и «достаточными» и лишь по латыни «отличными».

Матушка в слезы. На пороге все та же непрошеная гостья-нужда. По-юношески самолюбивый, Порфирий принял безумное решение: в одиночку сплавлять лес по Каме. Как жив остался, одному Господу известно… В канун восемнадцатилетия одумался, поступил учеником в одну из пермских аптек. Прошел все должности – сторожа, ассистента, лаборанта, рецептариуса. Заинтересовался химией.

В аптеку часто приходил один пермский любитель ботаники, у которого имелась небольшая коллекция растений. Он показал ее молодому рецептариусу и, сам того не ведая, заронил в его душе новую страсть. Порфирий на время позабыл о птицах и жадно занялся коллекционированием. Через небольшое время он обогнал своего наставника и создал гербарий в четыреста растений. В то время эта цифра кружила ему голову. Еще бы! Автор знаменитых книг «О причинах растений», отец ботаники, великий Теофраст описал всего пятьсот видов!..

Раздобыв «Флору Московской губернии» Кауфмана, Крылов лихорадочно принялся устанавливать названия собранных им растений. И скоро понял, что Теофрастовы достижения не так-то легко обогнать: одно дело собрать гербарий в четыреста растений, другое – описать четыреста видов! Новые виды, еще никем не описанные, на дороге не валяются, их отыскать надо – и научно защитить.

Это препятствие в виде малой подготовленности удручило, но не остановило упрямого аптекарского ученика. Спустя три года он поехал в Казань и выдержал экзамен на помощника провизора. Затем поступил на двухгодичные курсы провизоров при Императорском Казанском университете. Получил диплом с отличием и остался при университете на сверхштатной должности лаборанта по кафедре аналитической химии. Затем перебрался в Ботанический сад ученым садовником.

Счастливое, невозвратное время. Вдвойне счастливое оттого, что согрето ровным и сильным чувством мужской дружбы. Именно в эти годы судьба одарила Крылова знакомством с Николаем Мартьяновым и Сергеем Коржинским. Ни разница в возрасте: Мартьянову под сорок, Крылову тридцать, а Коржинскому двадцать лет; ни большая несхожесть жизненного опыта: в отличие от Коржинского, сразу ставшего студентом Казанского университета и обратившего на себя внимание профессуры благодаря своим блестящим способностям, Крылов и Мартьянов бились с самого низу, шли против течения, полагаясь только на свои силы и работоспособность, достигая знаний потом и кровью, – ничто не помешало им объединиться в страстном увлечении ботаникой. Может быть, благодаря именно этой дружбе, Крылов стал тем, кем был в настоящее время: доцент, ботаник, приглашенный на службу в первый Сибирский университет…

…Глина попалась отменная. Целый уступ, усеянный ноздрями выемок: видать, и местные жители брали ее отсюда бить печи. Довольный находкой, с полным ведерком, Крылов вернулся в лагерь.

Дозорные исправно несли службу. Акинфий обосновался на телеге. Лёля, ссутулившись, мирно подремывал у прозрачного костерка.

Первым делом Крылов решил сплести новую корзину, а уж потом залатать старые. Он любил это занятие. Руки в работе – и подумать можно, и повспоминать. А заодно и передохнуть от нелегкой дороги, от текущих забот.

Он разложил на траве длинные ивовые прутья, крест-накрест, восемь штук. Связал в середке, чтоб не распались. Вот так. Теперь надо выбрать пруток пожиже, погибчее – и вперед, косоплетка…

– Тю! Глянь-кось! – раздалось вдруг откуда-то сзади.

Крылов не спешил оборачиваться. Он сразу догадался, что к подводам тайком подобрались ребятишки – только у них может быть такой звонкий шепоток.

Шорох, сопение, возня.

Пора дать о себе знать, дескать, я здесь, я вижу и слышу. А то как бы нежданные гости не натворили чего…

Он отложил в сторону готовую узкогорлую корзинку и встал.

– Ну, все высмотрели? Что нашли интересного? – спросил, стараясь, чтобы голос не звучал сердито. Деревенские дети пугливы, как воробьи, от любого неосторожного движения вспархивают.

И все-таки слова его произвели впечатление грома, раздавшегося в безоблачном небе. Ребятишки сначала замерли, а потом стреканули врассыпную – только босые пятки замелькали. Лишь девчушка лет трех-четырех не поспела за ватагой. Упала на четвереньки – и в рев.

Крылов поднял ее на руки.

– Ну, ну… Ведь и не ушиблась даже. Ах они, проказники, бросили маленькую девочку! Убежали. Ну, так мы им зададим феферу… Пусть только вернутся.

Мягкий низкий голос успокаивающе подействовал на малышку. Она затихла. Замурзанное личико ее просохло и даже как будто высветилось. Девочка доверчиво прильнула к широкому плечу бородатого дяденьки, совсем не страшного и не злого. Тронула ручонками крепкую загорелую шею. Пальчики были слабые, холодные, липкие…

– Дя-нька, отдай Нюшку, – из-за кедра несмело выступила девочка постарше, с такими же, как у малышки, глазами-незабудками.

– Что же ты сестренку бросила? – строго посмотрел на нее «дя-нька». – Она маленькая, плачет, а ты спряталась. Нехорошо.

Рыжеватенькая девчушка потупилась: ей и вправду было стыдно за свое бегство.

– Мы больше не будем, – сказала она и, готовясь заплакать, гнусаво протянула: – Отда-ай Нюшку…

– А вот как не отдам? – вздумалось Крылову пошутить.

– Мужиков покличем! – угрожающе пообещал мальчишеский голос, задрожавший от собственной храбрости.

– Ладно, – сказал Крылов. – Забирайте свою Нюшку. Да выходите. Не бойтесь.

Один за одним к нему потянулись дети – из-под телег, из кустов, из-за деревьев. Им вроде бы и не по себе было, опасались, как бы чего не вышло, – и любопытство одолевало… Ватажка набралась человек в десять. Худенькие, нечесаные, немытые, на руках и ногах цыпки, одежонка заношена, с третьего или четвертого плеча, просторная, в прорехах ветер гуляет. Двое золотушные, болезненно кривят опухшие губенки, чешутся. Воробьи, воробьи…

Крылов бережно опустил с рук девочку, но она не захотела пойти от него – обхватила руками сапог.

– Только, чур, без спроса ничего не трогать! Уговорились? – предупредил Крылов, почувствовав, что дети успокоились и начали осваиваться в лагере.

– Ага, – за всех ответил мальчишка, посуливший кликнуть на помощь успенских мужиков. – Поглядеть интересно! – и тронул рукой ближнюю к себе корзину.

– Что ж, посмотрите, – разрешил Крылов. – А ты у них за главного показчика будешь. Как зовут-то тебя?

– Федька я. Дупловский.

– Дуплов Федор, значит?

– Ну.

Подчеркнуто осторожно ребятишки сунулись к корзинам. Отбросили крышки – и разочарованно замерли.

– Тю! Трава напхана…

– А ты думал, тут пряников под закрутку? – рассмеялся Крылов.

– Зачем она вам, дяденька? Эвон в лесу сколь, – подала голос Нюшкина сестренка.

– Это не простая трава, – пояснил Крылов, опускаясь на корточки рядом с детьми. – Растения тут – особенные. В лесу вы их не найдете. В нашем, я имею в виду, лесу. Редкие это растения. Заморские. А ну, давай-ка во-он ту плетенку… Так. Сейчас лечить будем, – и он положил на холстину расколотый горшок с иглистым растеньицем и начал выбирать глиняные черепки из кома земли, перевитого белыми, причудливо изогнутыми корнями.

Больше всего он опасался за эту хрупкую неженку – и надо же было так случиться, чтобы пострадала именно она! Бедная квинслендская елочка! Вид ее нездоров. Кожистые листочки, похожие на хвоинки, обмякли. Ветви, горизонтально простертые от самого основания, провисли. Верхушка свернулась запятой. Нужно было сразу ею заняться, как только лагерь поставили, а он заговорился, пошел за глиной, отвлекся от главного.

– Это араукария, – задумчиво рассматривая растение, сказал он притихшим детям. – Из далекой страны Австралии. За океаном которая. Не слыхали? Ну, ничего. Жизнь долгая, еще услышите.

А, может, кто из вас и путешествовать станет. Как наши знаменитые путешественники Николай Михайлович Пржевальский и Николай Николаевич Миклухо-Маклай. Представляете, Миклухо-Маклай не побоялся отправиться к дикарям, к папуасам, и долго жил там и стал их другом… «Таморус» называли его папуасы, которых все считали людоедами, и никогда не обижали нашего путешественника. А знаете почему? Потому что он показал им свои мирные намерения. Пришел в деревню, где жили людоеды, без оружия. Улегся на траву и заснул. Дикари обступили его и долго смотрели, как он спит. И поверили ему, – рассказывая, Крылов продолжал работать: обрезал сломанные корешки, размял комочки земли; дети слушали его, притаив дыхание. – Так вот, эта елочка зовется араукарией… Хотя местные жители, австралийцы, называют ее «буния-буния». Смешно, говоришь, Федя? Верно, смешно. Буния-буния. А вырастает она могучая да красивая. Любо-дорого поглядеть! В Австралии той тепло. Можно сказать, даже жарко. Снега не бывает. Вокруг теплый океан. А у нас в России зима, холодно. Как сделать, чтобы такие вот бунии-бунии и у нас росли? И надумали люди большие стеклянные дома для растений строить. Оранжереи называются. В таких домах заморские цветы, деревья и живут. Тепло. Земля хорошая. Воды вдосталь. Отчего не расти?

Он заметил, как изменилось отношение детворы к содержимому корзин, и вновь загорелись интересом внимательные глаза.

– А ты откуль будешь, дяденька? – солидно спросил длинноногий Федька.

– Из Казани.

– Там стеклянные дома есть?

– Есть.

– Куда ж ты сейчас? Продавать ли чо ли?

– Нет, – улыбнулся Крылов. – Не продавать. А везу я их всех, – он сделал широкий жест, как бы обнимающий обоз, – в город Томск. Слыхали про такой?

– Ага! Это знаем! – обрадованно замотали головами ребятишки. – Ну еще бы! Город Томской не Австралия, о которой, конечно же, никто и слыхом не слыхивал, а свой, сибирь-город. Сосед, можно сказать. Случалось, успенские мужики-кислороты в извоз к томским купцам нанимались. Воротясь ко двору, рассказывали: мол, большущий город, на улицах сальные свечи в фонарях горят, городовые стоят. А купцы томские бога-а-тые да чудные люди! Один, сказывали, себе терем построил. На берегу реки. А из подполья – ход такой. Кто с золотишком зайдет, того топором по голове тюк – и в подкоп. А золотишко – себе…

– Ну, это сказки, – рассмеялся Крылов. – Вы, не больно-то всему верьте. Даже вашим бывалым-хожалым. Город Томск – хороший город. Там живут, конечно, разные люди, но много добрых и умных. Вот и университет скоро там откроется…

– А кто это? – спросила Нюшкина сестра.

– Университет? – озадачился Крылов, как бы половчей объяснить непонятное слово. – Университет – это школа. Большая школа.

Для взрослых. Поучатся они годов пять – и врачами, докторами сделаются. Вас лечить смогут. Понимаете?

– Понимаем! Только у нас дохтура нет. Бабка Швейбиха есть. Дед Балюк зашоптыват. Я однова серпом ногу срезал, дак он зашоптал. «Кров, кров, бегла через ров. Рова не стало – и кров перестала», – сказал Федька, доверчиво глядя Крылову в глаза. – А еще он с лешими говорит.

– Ваш дед Балюк не лечит, а сказки рассказывает, Федя, – ласково тронул мальчика за плечо Крылов. – Тем более про леших и про чертей.

– А что, леших и чертей не быват? – замирающим голосом спросила стриженая девочка, застенчиво натягивая белый платочек на лысенькую, как после тифа, голову.

– Не бывает.

– А бабушка говорит – есть. В доме – домовой али дедушка-суседушка. В лесу – лесной. В воде – водяной, а в поле – полевой! Если огороды начнешь зорить, то придет полудница, старуха в лохмотьях и с клюкой, и уташшыт.

– А еще ходит Шулюкин, – несмело поддержала ее другая девочка, некрасивая, с застывшей в неестественном положении кривенькой шеей.

– Это еще кто такой? – весело удивился Крылов. – Что-то не встречался он мне раньше. Расскажи, милая.

– Он это… молодой такой, – послушно начала девочка. – Парень такой… В красной рубахе и синих штанах. Где хочет, там и вскочит. Когда святки, в куклы играть нельзя. Шулюкин-наряжунчик уташшыт. Все девчонки его боятся!

Крылов с жалостью смотрел на детей, сидевших полукружком возле него. Качал головой. Добро бы сеять в этих сердцах, а не сорняки предрассудков. И семена уж взращены, и светильники разума возжжены, да пахарей не хватает… Немного ныне наберется желающих нести светильник во тьму. Велика Россия, необъятна, сотней плугов не вспашешь, десятком светильников не разгонишь мрак…

«Бог даст, может, для этих-то ребятишек хоть что-нибудь переменится к лучшему. Им еще расти и расти», – попробовал утешиться Крылов, в который раз чистосердечно и неопределенно надеясь на светлое будущее. Без надежды, без веры он не мог существовать, иначе сама жизнь делалась непосильной, бессмысленной.

– Шулюкин – это тоже сказка, – вздохнул он. – Да вы не гневайтесь на меня! Я не против сказок. Только не надо всего на свете бояться. Человек сильный. Он силен разумом. Знаниями. Он сильнее Шулюкина, потому как сам же про него и сочинил, придумал. Уразумели, воробьи?

Дети нерешительно переглянулись; речи доброго дяденьки казались непонятными, пугали.

– Давайте я вам лучше кое-что покажу, – предложил Крылов. – Однако условимся: не только глядеть, но и помогать!

«Кое-что» оказалось для ребятишек чрезвычайно интересным занятием. Они охотно копали ямку, закладывали в нее угли из костра, сырой глиной обмазывали сплетенную барином узкогорлую корзинку, сажали ее в разогретую ямку, накрывали дерновиной…

Когда прутья сгорели и дым перестал клубиться, Крылов посмотрел на часы и торжественно сказал:

– Приготовьтесь, господа!

И лопаткой поддел дымящуюся дерновину.

Нетерпеливым ребячьим взорам открылся… обыкновенный горшок. Не очень ровный, не очень ладный. И все же они смотрели на него, как на чудо. Этот горшок был, конечно, лучше и пригожей, чем расписные городские, которые привозили с ярмарок в Успенку мужики. Потому что он был сделан их собственными руками.

– Ну как, нравится? – спросил Крылов, вынимая теплое издельице из ямки.

– Хороший! – хором воскликнула, как выдохнула, ватажка, и горшок заходил по рукам.

– Вот и добро, – потеребил бородку довольный Крылов. – Берите себе на память. А для бунии-бунии мы сейчас еще слепим. Да, Нюша? Повыше да пошире…

Второй горшок получился не хуже первого. Буния-буния укрепилась в нем удачно, словно век там сидела.

Дети помогли и с поливкой. Все подводы быстренько облазили, напоили растения. Даже маленькая Нюшка старательно ковыляла вслед за старшими, прижимая к груди кружку с водой.

– Спасибо вам, дорогие помощники, – похвалил Крылов. – А теперь давайте-ка поближе к костру. У меня каша знатная осталась, хлеб… Чай с душицей да с сахарком попьем!

Ватажка окружила обмякший костер, и на лесной поляне сделалось уютно, как в просторном доме.

Дети ели нежадно, степенно, как и положено в гостях. Деликатно поскребли дно котелка и, облизав струганые ложки-щепочки, отодвинулись от костра, показывая хозяину, что сыты и довольны.

Маловато каши, конечно. На девятерых-то. Крылов прикинул, чем бы еще угостить ребятишек. Вспомнил! Достал из узелка остаток колониального товара – кишмиша, подаренного ему на прощанье казанским аптекарем. Отсыпал каждому поровну в протянутые ковшичком ладошки.

И тут заметил ревнивый взгляд подошедшего незаметно Акинфия.

– Держи и ты, – сказал ему Крылов. – А это старику отнесешь. Да смотри, не обижай его. Я вижу. Старых да малых обижать грешно. Запомни, Акинфий.

Федька стоял рядом и внимательно слушал. В другое время Акинфий не преминул бы щелкнуть мальчишку по носу за чрезмерное любопытство, но в присутствии барина не посмел.

Неожиданно стало темнеть. Сначала пропали очертания дальних кедров, потом размылись фигурки на поляне, ярче сделался костер.

– Пора и домой, – напомнил ребятишкам лёля. – Там вас, поди, уж обыскались.

– Не-е! Не хочется… Не пойдем, – забунтовали те. – Пусть барин расскажет еще что-нибудь!

– А расскажу – пойдете?

– Тада пойдем.

– Хорошо, пусть будет по-вашему. Идите сюда, от огня подальше.

Крылов отвел ребятишек за кедр, велел зажмурить глаза, а сам скользнул к подводе, где в стеклянных банках и картонных коробках хранились лекарственные растения и прочие редкие находки, собранные им по пути. Вынул из-под рогожки какой-то предмет и накрыл его широкими ладонями, как птенца.

– Смотрите…

Развернул руки – и в густых сумерках на его ладонях возникло нежное свечение, бледное и загадочное. Свечение завораживало, околдовывало.

– Самосветы! – внезапно охрипшим гоосом выдал свое волнение Акинфий.

Словно очнувшись, дети враз потянулись к мягким кудрям холодного огня.

Дав им полюбоваться, потрогать, – на ощупь огонь действительно мягок, сыроват, – Крылов сказал:

– А вы знаете, дети, это мох. Обыкновенный мох. Я нашел его верстах в тридцати отсюда, на прошлой стоянке. Вот вырастете, в тайгу пойдете… Станете смелыми охотниками, будете свой край изучать. Может статься, вечером или ночью повстречается и вам такая свет-полянка. Не топчите ее. То мох самосветящийся растет. Редковато встречается… Про него тоже сказки складывают. Будто бы маленькие лесные жители, лесовички, зажигают по ночам фонарики-огоньки. Стерегут свои зачарованные сокровища… А на самом деле это мох, дети. Травка такая, которая днем лучи солнца как бы в себе накапливает, а ночью светиться начинает.

– Самосвет-трава, – прошептал Федька.

– Можно и так сказать, – поощрил его Крылов. – Понравилась сказка? Вот и отлично. Возьми, Федя, эту травку. От меня на память. Может, когда-нибудь встретимся. Вырастешь, выучишься, приедешь в Томск, в Сибирский университет – меня спроси… И ты, Акинфий… И вы все…

– А как спросить-то? – поинтересовался Федя, принимая светящийся комочек.

– Спроси Крылова. Ботаник Порфирий Никитич. Запомнил?

– Ага.

– Вот и ступайте. С Богом!

Ребята попрощались и нехотя побрели по домам. Они шли через поляну гуськом, о чем-то переговариваясь. Их было долго видать, особенно Федю с самосвет-травой.

Крылов проводил ребятишек, постоял в темноте. Грустное томление, печаль, разлитые в недвижном ночном воздухе, завладели и им. Хотелось сокровенной беседы, дружеского участия…

Прежде времени осина пожелтела.

Лист широкий осинушка обронила.

Стояла осинушка на отбросе…

Стараясь не хрустнуть веткой, Крылов сделал несколько шагов вперед. Так и есть, не ошибся: пел старик-лёля. Он сидел у догоравшего костра; вздернутая бородешка его, похожая на пучок степного ковыля, легко шевелилась, трепетала в горячем потоке, шедшем от красноватых пыхающих углей.

Ветром осинушку качнуло,

Сучья у осинушки приломило,

Листья дождиком обстегало,

Вершинушку красным солнышком подсушило,

Кору зайки белые обглодали…

То была старинная песня сибирских обозников. Крылов уже слыхал ее прежде, но дребезжащий тенорок старика сообщал ей нечто новое, сокровенное. Глубочайшая мужская печаль о нескладной судьбе, о невозвратной поре недолгой и неяркой молодости звучала в песне так обнаженно, что делалось не по себе.

Прежде времени головушка поседела.

Прожила головушка на чужбине,

На послугах ты у вязниковца,

У приезжего купчины-ковровца;

Тридцать лет головушка служила,

Золотой казны она не накопила,

Силу крепку в обозах надорвала,

По большим дорогам силу растеряла.

Накопила только, голова, ты долгу,

Выслужила только грубое ты слово:

«Ах, мужик, дурак ты, неотес сибирский!»

Старик умолк. Опустил голову, задумался, глядя на угли. Издали казалось – задремал.

Крылов неслышно прошел к своей подводе, лег на расстеленную палатку и долго смотрел в темный клочок неба с одной-единственной звездой над головой. Ему было грустно и… радостно. Счастливо от мысли, что все у него в жизни идет как полагается. У него есть жена, дорогая Машенька, обещавшая тотчас приехать к нему из Казани, как только он устроится на новом месте, не убоявшаяся Сибири. У него есть будущее – любимая работа на благо Отчизны. Он чувствовал в себе силы нерастраченные, жажду самоотречения жгучую; он стремился в неведомый Томск, словно к заветной цели…

А грустно было потому, что он один, и кругом особая ночная тишина, что умолк старик, а его песня еще продолжает звучать в ушах: «Выслужила только грубое ты слово: «Ах, мужик, дурак ты, неотес сибирский!..»

Милосердная песня

Раннее утро занялось бескровно, мглисто. Вяло, будто с ленцой, коротко прерываясь и начинаясь вновь, моросил сеянец. Уезженная дорога набухла, вот-вот готовая размякнуть и превратиться в слякоть. Спины, бока лошадей маслянились от влаги, шерсть на них походила на мятый плющ. Сыростью пропиталась одежда.

Пока запрягали, готовились в дорогу, Крылов нарезал в заболоченной низинке пушицы. Заложил в сапоги.

– Семен Данилович, не угодно ль теплой травы? – предложил он, указывая на оставшуюся охапку. – Возможно, кому-нибудь нужда… Преотлично сохраняет ноги!

Старшой хмуро махнул широченной рукой и зачвакал разбитыми сапогами прочь. Лень переобуваться. После вчерашнего трещит голова, невмоготу расцепить пересохшие губы.

Артель Семена Даниловича выглядела не лучше. Угрюмые, непроспавшиеся глаза, помятые и серые лица, всклокоченные бороды, как во сне, замедленные деревянные движения. Так что на призыв барина утеплить сырые ноги откликнулся только один старик-лёля.

С тем и отправились в путь.

И вновь обняла тишина. Окружила безлюдная вековая тайга: желтые сосны, шептун-дерево осина, копьевидные ели.

Как и в прежние дни, Крылов шел с первой подводой, погрузившись в свои мысли.

В Сибири он впервые. Как-то странно сложилась его судьба: родился в Минусинском уезде, на Енисее, но в Сибири – впервые. Много слышал о ней от матери, о деревне Сагайской, где временно, по разрешению помещика, жила семья и откуда Порфирий был увезен еще малюткой. Много читал о ней. А вот шагать по сибирской земле довелось только теперь, в тридцать пять лет…

Казалось бы, ничего особенного, сверхнеобыкновенного, не открылось перед ним после того, как закончилось восточное предгорье Урала и пошла обширная западной Сибири низменность, самая огромная в Старом Свете. Никаких резких отличий в растительном покрове.

Та же хвойная тайга, перемежающаяся светлым березовым лесом, кустарники, травы… Так же золотится володушка, ласкает взгляд горечавка, казак-трава. И однако – все было иным. Ощущение неожиданного приволья, суровой силы, схороненной в этом краю, не покидало его. Необозримые поляны одних и тех же цветов создавали величественную картину ничем и никем не стесненного пространства. Рождалось чувство неповторимой красоты, понятной и в то же время загадочной. Это чувство тревожило, делало восприятие обостренным.

За весь день пути крыловскому обозу повстречались всего лишь две повозки. Одна из них принадлежала чиновнику, мчавшемуся на тройке гладких, ухоженных коней. Другая была почтовая, с колокольцами. Лихой возница на высоком облучке по-разбойному свистнул, обгоняя плетущийся обоз с корзинами. От этого свиста, протяжного, неестественного, резкого, на миг похолодело в груди. Напомнились рассказы о сибирских чаерезах, что наживали бешеные деньги на загубленных душах проезжих людей.

И снова – долгое молчание густого нетронутого леса, медленный бег дороги, которая то сползала в ложбинки, то не спеша взбиралась на пологие холмы.

Притомившись от пешего хода, Крылов какое-то время ехал на подводе. Мысли его рассеянно скользили с предмета на предмет, ни на чем долго не задерживаясь. Неприятное состояние. Скорей бы хоть до Тюмени добраться! Высланные вперед помощники – Пономарев с Габитовым – должно быть, уж там, сидят в каких-нибудь номерах да чаи гоняют. А может, все наоборот: бредут где-либо сейчас, горемычные, обобранные до нитки ночными подорожниками, карманными тягунами, – ни еды, ни денег…

Крылов даже головой мотнул, будто лошадь, прогонявшая докучливого паута. Бог знает, какая чушь не взойдет в голову! И хоть на своего родственника, брата жены Марии, он не очень-то полагался, – старателен, да немощен в делах практических Иван Петрович, – но в Габитова верил крепко. Молчаливый татарин в одиночестве своем прибился к Крылову и выполнял любую хозяйственную работу в казанских оранжереях; он умрет, но слово сдержит. И Пономарева с деньгами остережет, и билеты на речной транспорт закажет. Бог даст, все будет хорошо…

Убаюканный раскачиванием и подергиванием телеги, Крылов задремал.

Разбудило его протяжное проголосное пение. Утишенное расстоянием, оно отражалось от ближних стволов, и казалось, будто низкими мужскими голосами жалуется-горюет сам лес.

Крылов приподнялся на локте, огляделся: дорога по-прежнему пустынна. Соскочил с подводы, отошел на обочину, пропуская телеги. Дождался старшого.

– Семен Данилович, что это? Вы слышите?

– Каторжники, – коротко ответил старшой и ни с того ни с сего зло стеганул по крупу покорную рыжую лошаденку.

Крылов остановил его руку, поднявшуюся было с кнутом во второй раз.

– Полноте, зачем же? – тихо проговорил. – И так ведь изрядно движемся.

Семен Данилович выдернул руку, но, встретившись со взглядом барина, переломил кнут, прижав ременную плеть к кнутовищу.

– Бедолаги, – незаметно пристроился к Крылову лёля. – Видать, село впереди. Вот и затянули милосердную. Може, подасть хто. Христа ради.

И в самом деле, вскоре они нагнали колонну этапников, бредущих по трое вдоль обочины широкой дороги. Склоненные головы, лохмотья, глухой звон ручных браслетов, ошметки грязи, облепившие ветхую обувь…

Не велел Господь нам жити

Во прекрасном раю.

Сослал Господь Бог

На трудную землю.

Ой раю, мой раю,

Прекрасный мой раю!

Кто они? Воры, душегубы, осударевы ослушники-возмущенцы, бунтари, безвинные страдальцы?.. Кто б ни были они в прошлом, сейчас они представляли одно целое, измученное обездоленное существо, голодное и жалкое.

Век правдой жити,

Нам зла не творити,

От праведных трудов

Пищи соискати…

Заметив обоз, певцы прибавили в голос гнусавинки – для жалости – и приостановились. Умерили шаг и сопровождавшие их солдаты. Равнодушными взглядами скользнули по обозу, по лицам возчиков. Подаяние на этапе не возбранялось, наоборот, дополняло скудное казенное пропитание, из которого тайно и явно приворовывали многочисленные чиновники и прочий служебный народец. Всем есть-пить хочется; тащи из казны, что с пожару, в поле и жук мясо.

Возчики поделились с этапными кто чем мог. Перекрестясь, вкладывали в протянутые грязные руки хлеб, давали картошку, луковицы, «картовны и морковны» пироги, набранные в Успенке, ватрушки со щавелем-кислоротом. Лица мужиков сосредоточенны, просветленны: как же, подаяние угодно Богу, после него душа свободно вздыхает.

Да и то подумать, жизнь – колючая нива, не пройдешь, ног не сколовши, от сумы да тюрьмы грех зарекаться. Кто ж его знает, как судьба своя собственная обернется – матерью али мачехой?

– Спаси тя Осподь… – бормотали этапные и проворно прятали подаяние в холщовые сумки, пустой тряпицей болтавшиеся на пеньковой веревке сбоку; у кого сумок не было, совали за пазуху, скрывали в лохмотьях.

Несколько горстей ржаных сухарей отсыпал из своего тощего узелка и Крылов.

– Не взыщите, – стыдясь чего-то, проговорил он положенные в таком случае слова и отошел в сторону.

И только тогда заметил, что один Акинфий никак не участвует в общем деле. Даже с места не сдвинулся: как сидел на телеге развалившись, так и остался сидеть. Лишь глаза расширились, горят, кожа на скулах побледнела. Уставился на каторжников, словно опоенный, ничего не соображает. Казалось, трясет парня какая-то лихорадка.

Нехорошее предчувствие тронуло Крылова.

– Что, Акинфий, здоров ли?

Акинфий с трудом выбрался из оцепенения, натужно осклабился.

– А чего мне, барин, сделается? – спросил, беря вожжи. – Мне всё ладно: либо так, либо сяк, либо эдак, либо как!

Гикнул, щелкнул распущенным кнутом по земле – грязь только визгнула – и покатил вперед. Нищенское братание с каторжниками не интересовало его. Или он делал вид, что не интересует. Не впервой встречал паренек кандальников, и в его уральской деревушке сердобольные сельчане по сибирскому обычаю на специальную полочку возле избы на ночь клали хлеб и махру для убеглых каторжан, но именно сегодня ожгла его душу острая потаенная мысль: сколь много на свете людей, переступивших закон, не убоявшихся его строгостей, – и ни-че-го! Оказывается, можно и так. И даже хлебом поделятся, последние сухари, как барин-тетерев, отсыпят. Оказывается, можно и так…

Милосердная песня осталась позади.

Ой раю, мой раю!

Прекрасный мой раю…

Лошади втянули обоз на крутолобый взгорок. Открылись поля – желтые, светло-зеленые; среди них свежей заплатой чернел клин, распаханный под озимые. Из темного ельника выбелела церковь. Затем показалось и само поселение, предусмотрительно отступившее от большака подальше к лесу, в уютный распадок между холмами.

Оно было добротное, чистое. Весь мирный облик его говорил о том, то живут здесь не рукосуи какие-нибудь, у которых от лени губы обвисают блинами, а люди работящие, толковые. Через каждые пять дворов – колодезный журавль. Огороды сплошь унавоженные; так и прут из земли густые кружева моркови, редьки, брюквы; дружно ощетинились луком высокие гряды. По изгородям малина топорщится, под шершавым белесым листом алую ягоду прячет. Вот только ботвы картофельной что-то не видать… Неужто столь разумны здешние земледельцы, что вывели картошку в специальные поля, оставляя место на своих огородах для прочей культурной мелочи? Или тут что-то не так? На усадьбах, обнесенных изгородью, срублены крепкие дома-пятистенки. Здесь же дровяники, сенники, завозни – навесы для телег, стайки для скотины. Двускатные крыши из теса и дранки венчаны охлупнем – коньком в виде птицы или головы оленя. Три-четыре окна по фасаду – да все стеклянные. Бычьих пузырей нет и в помине. Разве что у некоторых, видать, у более бедных, не могущих иметь дорогостоящее цельное стекло, в окна вставлены осколки, оправленные берестой.

«Привольно страннику на Руси. Стучись за полночь в любую крестьянскую избу, просись христа ради переночевать – не откажут.

Да и то – ночлега с собой никто не возит, мир не без добрых людей»… – так думает каждый путник в преддверии непогодной ночи, завидя желтое мерцание лучины в окнах», – вспомнились очерки Сергея Максимова, знатока жизни странствующего люда.

Но это мирное опрятное село жило по каким-то иным законам. В крайней избе, и в соседней, и в следующей обозникам в приюте было отказано.

– Ступайте к старосте, – однообразно отвечали неприветливые женщины, пряча глаза под низко сдвинутые на лоб темные платки, и захлопывали тяжелые ворота с деревянными вазами на опорах-столбиках.

– А и де староста? – сердито вопрошал Семен Данилович.

– По-за церковью. В конце села. Где у нас этапный дом. Туда и ступайте.

Да, не похоже было, что здесь выйдут с куском хлеба, заслышав милосердную песню.

Пришлось гнать обоз через все поселение, к церкви.

Маленький толстый человек в серой поддевке, босой, размахивая «курашкой»-картузом, бежал навстречу. Он и сказался здешним старостой.

– Пожалте… господа… сюда, – давясь словами от бега, выговорил он и повел за собой подводы – далеко за божий храм, на отшибину.

Как выяснилось, в селе имелся специальный дом для приезжих. Что-то вроде постоялого двора, где можно было переночевать на полу, распрячь, покормить лошадей – из собственных запасов, разумеется. Только дом, двор и ничего более. И все-таки это была крыша, ночлег.

– Располагайтесь, господа, – кланяясь, сказал толстяк. – Не сумлевайтесь, у нас чисто… как у людей…

С какими-то непонятными ужимками и поклонами, которые должны были означать, по-видимому, уважение к нежданным гостям, староста вернул Крылову проездной лист, где было написано о том, чтобы должностные лица оказывали посильное содействие данному обозу на всем пути следования от Казани до Томска. Пообещав раздобыть у односельчан немного фуражу, он укатился прочь на проворных коротенких ножках.

Какой, однако, нелепый этот староста. И село странное…

Вместо ребятишек, которые в каждой деревне прилипали к обозу, к этапному дому лениво подбрели трое молодцов, лузгающих семечки. Рослые, здоровые, и плечами Бог не обидел – им бы сейчас в тайге пни корчевать, пашню отвоевывать, а не кожуру на подбородок навешивать.

– Чегой-то везете, мужики? – полюбопытствовал один из них, и нездоровая алчба зажглась в его чистых голубых глазах.

– С вербы груши, из песка вожжи. Хочешь попробовать? – не очень приветливо ответил Семен Данилович, распутывая упряжь на рыжей лошаденке.

– Но-но, – предостерегающе возвысил голос голубоглазый детина. – Чать, не дома. У нас вожжами не балуются!

Парни как-то с умыслом, с намеком захохотали, но прочь пошли – не спеша, с достоинством, по-хозяйски.

В доме для приезжих держался упорно-тяжелый дух, словно бы под дощатым настилом, в подполье, прела козья шерсть. Крылов решил немного прогуляться.

Чистоту свою поселение соблюдало прежде всего оттого, что построено было на песчаном месте. Любой, самый настойчивый дождь уходил в него, как сквозь сито, не оставляя грязи. Беловатый песок украшал главную улицу, тускло просвечивал во дворах, расписанный волнистыми – от грабель – полосами, покрывал подступы к церквушке. Росшая под стенами божьего дома ярко-зеленая монастырская трава превосходно сочеталась с побеленными стенами невысокой звонницы и главным приделом церкви. Покой, умиротворенность, порядок и незыблемость…

– Господин Крылов!

Крылов даже вздрогнул: за восемнадцать дней дороги совсем отвык от своей фамилии. Огляделся. Покрутил головой. Никого.

– Постойте, господин Крылов, – повторил все тот же взволнованный мужской голос.

И тут наконец он заметил, что голос принадлежит болезненного вида юноше, который приотворил окошко наверху в двухэтажном доме, стоявшем как раз напротив церкви. Лицо его, почти вполовину закрытое большими очками и кудерчатой реденькой бородкой, было Крылову незнакомо. Тем не менее он остановился и стал ожидать молодого человека, окликнувшего его.

Тот скоро появился, застегивая на ходу потертую студенческую куртку. Руки его, худые и неестественно желтые, дрожали, отчего пуговицы не попадали в петли, и было жаль глядеть на эти руки, и отвести взгляд недоставало сил.

– Покорнейше прошу извинить меня за то, что окликнул вас таким неподобающим образом, – проговорил юноша. – Но я не мог, Порфирий Никитич, не мог-с… Глазам своим не поверил – вы ли это? В наших-то пустошах…

Крылов вежливо приподнял козырек фуражки, по-прежнему не припоминая, где он мог встречать этого юношу.

Уловив напряженность и сомнение в его взгляде, молодой человек вспыхнул.

– Простите великодушно, господин Крылов… Совсем зарапортовался от радости! Разрешите представиться: Троеглазов, Григорий Севастьянович. Студент Императорского Казанского университета.

То есть, бывший… – он смутился окончательно.

– Очень приятно, господин Троеглазов, – облегченно вздохнув, пожал ему руку Крылов.

Раз студент, значит, несомненно, встречались. А то, что так и не вспомнил лица молодого человека, следует отнесть за счет рассеянной избирательной памяти, в которой прочно удерживались лишь цветы да травы…

– Милости прошу в дом, Порфирий Никитич, – робко пригласил бывший студент, и Крылов не смог отказать.

Комнатка на втором этаже оказалась опрятной, выбеленной и заставленной самодельными полками с книгами. Передний угол, по правую руку, наискосок от небольшой голландки, расписан маслом: вместо икон – растительный орнамент из цветов и листьев. По стенам развешаны коллекции бабочек и жуков. Пахнет засушенными цветами, травами. Запах слабый, но Крылов уловил его и даже носом потянул от удовольствия.

Несмотря на довольно просторное высокое окно, в комнате, однако, светло не было. Может быть, свет заслоняла церковь, а может, оттого, что сам нынешний день заканчивался пасмурно.

– Прошу покорнейше садиться, – пригласил Троеглазов и умчался куда-то вниз, перескакивая через несколько ступенек.

Вернулся он с большим медным подносом, на котором стоял приземистый широкобокий самовар, чашки, сахарница и плоское берестяное блюдо с малиной.

– Не стоило беспокоиться.

– Как же, как же, – решительно запротестовал Троеглазов, устанавливая принесенное на трехногий венский столик возле окна. – Без чаю не отпустим!

Смешиваясь с нежным ароматом китайского чая, от блюда поднимался дразнящий запах малины.

– Благодарю вас, – сдался Крылов. – А вы что же здесь так и живете? На летних вакациях?

– Да, – опустил глаза юноша и грустно добавил: – Только мои вакации бессрочные. Отчислен я. По причине расстроенного здоровья. У меня бугорчатка. Чахотка скоротечная. Вот приехал домой, к отцу…

Крылов подосадовал на свой вопрос, хотел что-то сказать, перевести разговор на другое, но Григорий опередил его. Вскинул потупленный было взгляд, подтолкнул вверх двумя пальцами дужку очков и задорно произнес:

– А я не верю, что умру. Не верю-с! То есть умом я понимаю, что конец неизбежен, и, возможно, он даже близок – а не верю!

Крылов одобрительно кивнул.

– Батюшка мой священник, – продолжал Троеглазов. – Вот он ужо придет, вы увидите… Занятный человек, с ним поговорить прелюбопытно. Он не такой священник, как все, – подчеркнул он снова слова «как все».

– А чем вы сейчас занимаетесь?

– Гербаризирую. Ах, с каким удовольствием я гербаризирую в окрестностях, – с жаром ответил юноша. – Я ведь, Порфирий Никитич, у профессора Коржинского общий курс ботаники успел прослушать. И к вам уж записался в ботанический музей на практику.

Да заболел… Но я все помню! Вот, извольте взглянуть…

Он достал со шкафа папку с гербарными листами.

– Ну-ка, ну-ка, – оживился Крылов. – Что тут у вас? Любопытно, коллега…

Позабыв о чае, о малине, они занялись гербарием.

Собран он был, конечно, со старанием, но бессистемно. Как все начинающие, Троеглазов брал все подряд и нигде не отмечал местонахождение того или иного растения. Крылов указал ему на это.

– Очень важно знать, где и сколько чего, – дважды повторил он. – Иначе половина смысла всей работы теряется. Захотят люди, к примеру, воспользоваться зарослями зверобоя, а где его искать?

Григорий обещал впредь вести сборы с подробными записями.

– Осмелюсь спросить, Порфирий Никитич, отчего вы Казань покинули? Просвещенный город, наукам не чуждый… И едете, как вы изволили выразиться, в землю неведомую. Слыхал я, вы уже много статей научного характера создали. В доктора наук могли выйти, как Сергей Иванович Коржинский. Или я в чем-то ошибаюсь?

– Нет, сударь, не ошибаетесь, – ответил Крылов и закрыл гербарную папку. – Что вам на это сказать? Казань действительно благоприятствует занятиям наукой. Университет тон задает. Но я ботаник, – он как-то смущенно и в то же время задорно улыбнулся. – Сама профессия предполагает движение. Я всегда мечтал устремить себя на познание малоизученного края. А Сибирь таковой мне и представляется. Стало быть, и я здесь.

– Ах, как бы я желал быть полезным науке! – горячо воскликнул Троеглазов. – Это ведь так благородно: отдать свою жизнь девственной Натуре! Но и несбыточно… для меня…

– Зачем же отдавать жизнь? – ласково усмехнулся Крылов, ему нравился пылкий юноша, и хотелось как-то его приободрить. – А полезным вы, милостивый государь, вполне можете быть. Доведите гербарий. Ежедневно занимайтесь наблюдениями над местной флорой. Ничего не пропускайте. В науке нет мелочей. Особенно для систематиков, флористов… В следующем году предполагается открытие Сибирского университета, можете и в Томск пожаловать. Буду рад вам от всего сердца.

– Благодарю вас! – Троеглазов порывисто пожал руку Крылова. – Да я за это время…

Глаза его загорелись надеждой, щеки порозовели.

Хлопнула внизу дверь. По лесенке раздались бойкие шаги, и в комнату заявился отец Севастьян. Ряса на боку, надета криво и наспех. Выветрившаяся бороденка всклокочена, скудные седенькие волосы на голове в торчок. Вид, в общем, никак не приличествующий ни сану, ни положению. Нос-пуговка подозрительно красноват. Глаза же, тронутые старческой голубизной, невинно безмятежны.

– Это господин Крылов, батюшка. Из Казани. Проездом в Томск. Мой учитель и весьма чтимый в научных кругах человек, – с гордостью отрекомендовал гостя Григорий.

Крылов поднялся навстречу хозяину дома, поздоровался.

– Сиди, мил человек, – громко заговорил отец Севастьян. – Я тебя и так благословлю.

Он быстро, как бы между прочим, осенил крестом гостя, сына и, шумно втянув блестевший пуговкой чайный дух, проворно устроился за столом.

– О чем беседу ведете, господа? – повертел головой в одну и другую сторону.

– О травах, папаша, – ответил Григорий. – Вам неинтересный материал.

– Верно! – не обиделся отец. – Не смыслю в науках, слава те и прости мя, Господи! Вот сейчас баб заставил к дороге подаяние снесть – и премного доволен. С меня и этого хватит.

– Этапным? – догадался Крылов.

– Им, батюшка, им. Село наше, Овчинниково, в стороне от тракта стоит. Этапные сюда не заходят. Маршрутом не велено. Мимо идут, к Крещеной слободе. А там татары живут. Христианам ни в жисть не подадут. Вот и выходит, двое суток, а то и все трое каторжные напустую бредут. В иные годы, по весне особливо, много их мерло вдоль всего тракта… Ну и надумал я: к дороге выносить христово подаяние. Как заслышу за лесом Лазаря, бегу баб ловить. Прячутся, антихристово семя! Оне ведь тоже вухи имеют… Вот ты скажи, мил человек, отчего такая закономерция получается? Как человек сытнее, так жаднее.

От скупости зубы смерзаются, что ли?

– Не знаю, отец Севастьян, – ответил Крылов. – Сам иной раз голову ломаю. Расскажите лучше, что за деревня ваша? Необычной показалась. Или я ошибаюсь?

– Не-ет, – потряс бороденкой священник. – В самый корень зришь, сын мой.

И он с жаром принялся описывать гостю здешнее житье-бытье. Выяснилось, что Овчинниково – раскольничье поселение. Основал его беглый солдат Овчинников, в веру ударившийся после того, как на него снизошло. На грозовом небе огненные божьи слова прочитал: «Волну и млеко отъ стадъ емлете, а об овцех не пекётесь». Самое чудо заключалось в том, что солдат был неграмотен. А тут прочитал. И принялся беглый воин пекчися об овцах. Организовал секту, впал в раскол.

– Что есть раскол, надеюсь, вы, православные господа, разумеете? – важным тоном вопросил отец Севастьян. – Вот, к примеру, хорошая убоистая дорога. Тракт. Большак либо шлях. Все едино. Добрым людям идти удобно, широко, никто никого не пихает. Однако же непременно и обязательно найдутся такие, коим покажется, что бресть по козьей тропке короче да своеобычнее. Вот и отбиваются с большака, рассеиваются по сторонам, а иные и заплутаются и сгинут в дьявольских зарослях… Так и в религии. Православие и раскол всегда рука об руку шли, вместе.

– В чем же состояло новшество беглого солдата Овчинникова? Слыхал я, секты в Сибири, будто опенки, кустятся, – сказал Крылов, с интересом слушая священника, на которого говорун напал.

– А в том и состояло, что никакого новшества! – отец Севастьян торжествующе поглядел на гостя, и тот вновь подивился детской безмятежности и невинности его взора. – Ни-ка-ко-го! Где дрова рубят, там и щепки валяются. Де раскол, там и что-то среднее неизбежно и обязательно образуется. Ни то, ни се. А если потверже сказать, и то, и се…

О секте Овчинникова отец Севастьян говорил с каким-то странным для его священнического сана удовольствием, словно бы даже выхваляя то разумное, что в ней имелось.

Во-первых, трудолюбие. Овчинниковцы на работу звери. Лютеют прямо-таки, когда за плуг-рукопашку, или за топор, или за косу-горбушу берутся. Баб себе под стать выискивают, трехжильных, рукастых. Чтоб, значит, за троих ломила: и в поле, и в доме, и в молельной часовне могла в плясун-день до утра на ногах устоять.

Во-вторых, скромность. Паневы, сарафаны, платки, азямы – все только темного цвета. На чужого мужика или бабу ни взгляда, ни полвзгляда. За непотребство в этих делах тотчас вон из общины.

На стороне поглядывай, а в секте не смей.

В-третьих, обособленность. Никакого чужого ни в дом, ни на порог, ни за стол. А сами, ежели оскоромились, где к чужому прикоснулись, сей же час должны мыться в бане. Коли нет бани либо в дороге несподручно, хоть в реку полезай, хоть в лужу, но от греха очистись. Случись все же обмирщиться: с православными поесть, в одной церкви постоять – голодом себя наказуют. Сильно обмирщился – десять ден поголодай, не сильно – и два-три хватит. Картошку, или, как в Сибири говорят, «яблочку», не садят. Грех. Сатанинская овощь.

Не зря-де еще совсем недавно, при царе Николае I, по всей России картофельные бунты сотворялись… Чай не пьют: на трех Соборах проклят. Кофе – тоже: на семи Соборах запрещен. Вместо чая бадан либо посошок узлоколенный заваривают.

– А в-четвертых, оне выдумали, что хороша и богоугодна лишь та молитва, к словам которой надо прибавлять ох-охо-хо, – закончил отец Севастьян загибать грязные короткие пальцы. – Прочии секты над ними по всёй Сибири смеются, охохонцами кличут.

– Весьма любопытно, – вставил с улыбкой Крылов. – Однако ж в Сибири всё какое-то необычное.

– Совершенно справедливо изволили заметить! – подхватил отец Севастьян. – Вот и я о том же твержу: всё необычное! Рази можно ко всем нечесаным с одним гребнем подступать?! Столь много запрещений на старообрядцев выходит, таких крутых и резких, что я своих овчинниковцев давно должон был бы в проруби перетопить. А кто пахать станет? Кто рыбу ловить? Детей на свет нарождать? Эдак-то с запрещениями да с сожжениями земля обезлюдеет. Вот я, грешник великий, и сужу… Не велено выносить померших раскольников на их собственные кладбища – а я не воспрещаю. Записываю браки в свою книгу, хоть и не венчаю. Не неволю. Мало ли чего. Ну, повесили они на своем молельном доме чугунные билы по углам – а я не вижу! Зато оне церковку соорудили. Общинный дом двохэтажный построили…

– Винцом угощают, – вставил укоризну в речь расхваставшегося своей веротерпимостью отца Григорий.

– А и винцом! – строптиво подтвердил тот. – Перед богом мне одному ответ держать, никому иному. Меня Бог поймет. Я хоть так, да верую в Господа! А вот ты…

Спор готов был разгореться не на шутку, но Крылов сказал примирительно:

– Насколько мне известно, у верующих и неверующих есть общие заповеди. Одна из них: терпимость. Разумеется, при условии, что терпимость одного будет равна терпимости другого. Не так ли?

– Истинно так, – обрадовался отец Севастьян. – Если бы проповедники ото всего хоронились, как того требует сын мой, они не смогли бы указывать прихожанам путь к праведности. Взять винцо.

Оно согласует несогласованных, превозмогает непревозмогаемое, радует безрадостных.

– Вино скотинит и зверит человека. Пьянство – это добровольное безумие, – возразил Григорий. – Так говорят мудрецы!

Отец не обратил на его слова никакого внимания. Он тяжело задумался, потом доверительно опустил голос:

– Я вижу, мил человек, сердце у тебя внимательное. А потому прими совет: не трогай обоз ни темным утром, ни светлым вечером. Дождись других путешественников. Так-то оно верней: при православной церкви побыть. Места у нас неспокойные, всякое бывает.

– И правда, Порфирий Никитич, задержитесь! – обрадовался Григорий. – Я вам многое имею показать.

– Спасибо, голубчик, – улыбнулся его порыву Крылов. – Рад бы, да не позволяют дела.

Слова отца Севастьяна встревожили его. В них прозвучало нечто большее, чем предостережение.

– Ничего. Люди в обозе надежные. Я скажу им, – вслух подумал Крылов.

– Скажи, – кротко согласился отец Севастьян.

– Спасибо за совет.

Крылов встал, показывая, что вынужден откланяться. Час поздний. Рад был знакомству.

– Я провожу вас, – стремительно поднялся Григорий.

Некоторое время Крылов и Троеглазов шли молча. Оба несознательно замедляли шаг. Было чего-то жаль, казалось, так много еще недоговоренного…

– Ежели вы не станете возражать, я дам вам задание, – сказал Крылов. – Поговорите с местными травознаями, поспрашивайте, чем народ лечат? Чрезвычайно интересное и для науки полезное дело. Как вы на это смотрите?

– Я? Да я… Я все выполню, Порфирий Никитич! Вот увидите! – ответил взволнованно Григорий, и Крылов почувствовал, что именно этих слов он от него и дожидался: не жалости, не вежливого соучастия, но дела. – Вот только… У меня, кроме «Хозяйственной ботаники», ничего нет.

– Щеглова? – уточнил Крылов. – Неплохое пособие. Я сам когда-то по нему штудировал.

– Однако у Щеглова нет ключа к растениям, – посетовал Троеглазов. – Как вид определить? Семейство?

– Да, прискорбный факт, нет у нас до сей поры удобных определителей. Да и сама флора только-только начинает быть описываема, – согласился Крылов. – Что мы имеем на сей день? Более или менее подробно взята флора Московской губернии. Да еще немного из центральной части России. Да обрывочные записи путешествующих ученых… Сибирь же – вся! – есть почти неизведанное целое. Об Средней и Центральной Азии то же самое сказать можно, несмотря на то, что именно в этих землях проходили самые выдающиеся путешествия последнего времени. Специально ботаникой в них мало кто занимался. Восток на Теплом, то бишь Тихом, океане тоже тэрра инкогнита… А северные провинции?! Представляете, Григорий Севастьянович, какие усилия необходимо употребить, чтобы все в порядок привести, описать! Грандиозная цель…

Вечер совсем уж обнял Овчинниково. На раскольничьем погосте давно успокоился беглый солдат, передавший ей свое имя, свою надежду на особого, мужицкого бога, который обязан защищать тех, кто без устали работает, живет в скромности и чистоте. Его собратья-охохонцы ужинали, доили коров, готовились к новому дню. Странная, непонятная для постороннего человека жизнь протекала за этими тяжелыми бревенчатыми стенами, за массивными воротами. Крылов, привыкший уважать жизнь во всякой ее форме и проявлении, шел по безлюдной улице и думал о том, что никогда не устанет поражаться разнообразию жизни, ее неискоренимости…

Думал о Сибири…

Все-таки он правильно поступил, что принял предложение попечителя Западно-Сибирского учебного округа Василия Марковича Флоринского, бывшего профессора Казанского университета, и решился переехать на жительство в Томск.

Как много людей спешат перебраться в столицы, поближе к центрам, забывая о том, что речная воронка лишь издали кажется безобидным водовращением. Конечно, можно приспособиться, научиться жить и в воронке. Там тоже есть и свой верх, и свой низ. Но человек – правильно говорили древние! – существо не только прямоходящее, но и вперед глядящее. Ему простор нужен. Где как не в Сибири ощутить его!

Думал о людях, которые повстречались здесь. О Григории Троеглазове, оставшемся позади, в темноте, наедине со своим гибельным нездоровьем. Кто он, Крылов, такой, чтобы распоряжаться последними днями молодого человека? Кто вообще может указать, что в жизни делать должно, а от чего воздержаться?

* * *

Поднялись засветло. Загомонили, задвигались, отходя ото сна. От запаха козьей шерсти болела голова.

Крылов отвел в сторону старшого:

– А что, Семен Данилович, не дождаться ли нам попутчиков? Слышал я, за Овчинниковым неспокойно.

– Воля ваша, – степенно согласился тот. – Можно и дождаться. Только кто ж его знает, когда они появятся? То ли нынче, то ли послезавтра подойдут? Один переход всего и остался. А там, глядишь, и Тюмень рядом.

– Действительно, – заколебался Крылов. – Если ждать, к пароходу не успеем.

– Мы обережемся, – пообещал старшой. – Колья наверх вынем, между возами веревки пустим, станем идти с оглядкой.

– Так тому и быть, – решил Крылов. – Действуй, Семен Данилович.

Старшой пошептался с возчиками. Те сразу как-то подобрались, умолкли, начали объясняться больше знаками, чем словами. Из села выступили торопливо, дружно.

Тракт в этих местах устремился вперед просторно, но в иных частях, будто река после половодья, распадался на несколько рукавов. На таких-то рукавах, продиравшихся сквозь болотистый кустарник или чернолесье, способнее всего устроить засаду.

Каждый раз на разветвлении Семен Данилович снимал картуз, шептал что-то, крестился, потом решительно указывал направление. Сам шел следом. Порой, бросив поводья, пропускал мимо весь обоз. Часто останавливался, прислоняясь к дереву, слушал.

– Комедию ломает! – ухмылялся Акинфий, наблюдая за ним. – Цену перед барином набивает.

– Глупый ты ишшо, – отзывался на это лёля. – Тебя жареный петух не клевал, вот ты и забавничаешь. Поостерегись, милый, кабы не ошибиться.

– Небось не ошибусь…

Большую часть намеченного на день пути одолели без происшествий. Это придало всем бодрости, расправило угрюмые складки на лицах, развеселило шаг. Акинфий хотел было запеть, но Семен Данилович оборвал его:

– Не базлай. Успеется.

Солнце клонилось к закату, когда тракт в очередной раз распался натрое. Старшой выбрал дорогу через смородинники. И напрасно. Здесь-то и поджидали их охотники до чужого добра.

Они появились внезапно – в вывернутых наизнанку бараньих шапках, в рванье; лица спрятаны в полотняные наголовники, а то и просто обтянуты чулком. Сбив с ног лёлю и Акинфия, шедших за последними подводами, подступили к лошадям. И все это молча, деловито, будто ежедневную крестьянскую работу выполняли.

Как ни готовились спутники Крылова к нападению, а все равно растерялись, замешкались, убоялись грозно вскинутых ножей и дробовиков. Кто знает, как повернулось дело, если бы откатившийся в кусты старик-лёля не сложил ладони горстями одна к другой и не затрубил в них истошно, устрашающе.

Нападающие замерли, не понимая, откуда берется этот непонятный звук, гулкий, словно глас божий.

Их замешательством воспользовался Акинфий. Стремительно вскочив на ноги, он боднул одного из обидчиков в живот, другого ожег по лицу кнутовищем, сорвав при этом часть чулка. На него глянули знакомые голубые глаза. Да это же один из овчинниковских парней, подходивших намедни с расспросами!

– А-а-а! – завопил Акинфий, взвинчивая себя еще больше. – Бе-е-й овчинных!

Но уже и без его команды возчики махали рогатинами, кольями, стреляли длинными ременными плетями, бежали мимо Крылова, в самую гущу схватки.

Побежал и Крылов, не замечая, как сами собой сжимаются кулаки, а в горле клокочет гнев. Драться ему прежде не приходилось, но он почувствовал, что сейчас сумеет… Должен суметь… Вон как ловко действует Акинфий. Куда только сонливость его подевалась! Совсем другой человек – огневой, с веселым оскалом рассеченных в схватке губ, ищущий опасности, живущий ею.

Засмотревшись на него, Крылов упал, больно ударился о придорожный камень. Почувствовал, как пошла носом кровь.

Первым в бегство обратился синеглазый детина. За ним остальные. Они даже отбиваться не стали, до того перепугала их сорванная с лица сотоварища маска и крик «бей овчинных! Последним закивал пятками толстяк. Его фигура показалась Крылову знакомой. Уж не овчинниковский ли это староста, устраивавший их на постой, совмещает в себе и другую, ночную, профессию?! Ай да скрытник, ай да выборный чин! Догнать бы. Да не так скор был Крылов на ногу, как этот брюхан, нагулявший привычку к грабежам.

– Это же те, сельские, – тяжело дыша, говорил возчикам Акинфий. – У которых мы ночевали. Я сразу сдогадался.

– Показалось, – отмахнулся Семен Данилович. – Эвон в какую даль мы отъехали! Нешто они следом попрутся?

– Еще как попрутся! – хмыкнул парнишка. – Думают, у нас в корзинах добро доброе, что его на любом торге купят. А у нас… Эх, жаль, не за то богатство в глаз получил!

– Ты язык-то попридержи, милый, – хмуро посоветовал Семен Данилович. – Во всех смыслах. Так оно спокойнее будет. А то ведь ненароком не на тех сказать можно, и получится неудобность… Хозяин к нам со всем уважением…

Будто почувствовав, что говорят о нем, подошел Крылов. Кровь из носа он остановил, посидев немного с запрокинутой головой. Теперь он вдыхал запах растертой между ладонями мяты.

– А ты молодец, Акинфий, – похвалил он. – Сейчас и тебя лечить будем.

– Не я молодец – лёля.

– О нем и речи нет, он – герой!

Груз не пострадал. Убедившись в этом, двинулись дальше.

Воистину загадочен Великий Сибирский тракт. Кого только не явит он на всей своей протяженности, с кем не познакомит… Ведущий свое начало от старательного проекта думного дьяка Андрея Виниуса, ездившего в Сибирь в 1689 году для установления «государевой почты», вымеренный и обставленный верстовыми столбами к началу XVIII века, он издавна жил особой, непокорной, мало кому ведомой жизнью. Узелками вязались на нем селения, ямы, жители которых сначала по принуждению, а потом по своей охоте и укоренившейся привычке занимались ямщиной, извозом. Для таких людей, родившихся и умирающих при дороге, Сибирский тракт был кормильцем и поильцем. Помимо ямщины и товарного извоза всходили постоялые дворы, росли поколения мастеров: шорники, кузнецы, кузовщики, колесники…

Не стояла на месте, усовершенствовалась и скрытая притрактовая жизнь. Не у ремесла, так у промысла: родилось племя трактовых охотников. Одни угоняли лошадей, другие охотились за купцами, третьи наловчились на ходу срезать тюки с товаром, четвертые именовали себя чаерезами, их интересовали преимущественно туго увязанные, непромокаемые цыбики с китайским чаем, переправляемые в Россию из Кяхты. Пятые совершали и то, и другое, и третье, не гнушаясь порой и убийством. Здесь, на тракте, даже погода считалась хорошей, когда бушевала метель, завывала пурга, ложился плотный туман или вызревали грозовые дожди.

Крылов вспомнил, как в «Петербургской газете» молодой писатель-юморист Антон Чехов назвал Великий Сибирский тракт «черной оспой», намекая на еще одну, всем известную сторону его существования – кандальную. Чьи только цепи не звенели здесь… Пугачевцы, запорожцы, декабристы, демократы… Много их шло этой дорогой вперемешку с уголовным людом и всякого рода возмущенцами.

«Да, но и книги, и культура тоже шли в Сибирь этим же путем, – подумал Крылов. – Как все, однако, в мире перемешано. Добро и зло соседствуют рядом, тесно. Овчинниковский староста и студент Григорий Троеглазов живут на одной улице, ходят по одной земле…»

Возбужденный дорожным происшествием, Крылов долго не мог успокоиться. Полосатые верстовые столбы, изредка возникавшие по обочинам, немые свидетели истории Великой Сибирской дороги, напоминали о том, что пока жив человек, всегда остается впереди некий отрезок пути, который предстоит еще миновать и который неизбежно таит в себе неведомое.

О чем думает река

Тюмень встретила усталых путников сутолокой, грохотом подвод по булыжным мостовым, брехом северных собак, сопением и шипением дымных труб каких-то заводиков и фабричонок. Беспризорные псы увязались за обозом и сопровождали его до самой пристани хриплым лаем.

Отвыкший от городского шума, от суеты, Крылов оглушенно смотрел по сторонам, не понимая, отчего это незнакомый город словно вздыбился, исходит в грохоте и криках, куда спешат люди с узелками, корзинами, зачем волокут за руки плачущих детей, сами тоже измученные и дерганые…

Оказалось, эти люди были переселенцами. И торопились они туда же, куда направлялся и обоз, к пристани, где они должны были сесть на пароход и плыть дальше.

Крылов знал о великом движении безземельных крестьянских семей из голодающих губерний Поволжья и центральной России. Знал, что движение это – на новые земли – поощряется государственными властями, что само по себе заселение пустующих пространств богатого дикого края есть дело чрезвычайной важности и необходимости. Но видеть вблизи это самое движение ему довелось впервые.

Из толпы пестро, разномастно и потрепанно одетых людей взгляд выхватывал лица, фигуры… Они врезались в память прочно, казалось бы, навсегда. Угрюмые, пьяные, веселые, бесшабашные, безразличные ко всему лица мужиков. Скорбные лики женщин, облепленных детьми. Темные и сморщенные, как печеная сибирская «яблочка», лица старух, изо всех сил поспешающих за своими детьми и внуками в страхе не потеряться бы, не отстать… Немудрящий, громоздкий скарб: подушки, сундуки, самовары, мешки – все это загораживало дорогу, мешало движению. На всем лежал отпечаток общей беды, которая гнала людей в неизвестность, торопила, заставляла бессмысленно метаться, ронять вещи, кричать на детей, друг на друга, громко призывать господа, сквернословить и плакать… Казалось, никто и ничто не сможет упорядочить эту толпу, понять ее стремления и надежды.

Но это только казалось. Едва толпа вытекла из многочисленных улиц и переулков на пристань, как обнаружилась и цель, и надежда ее: пароход «Барнаул» какого-то предприимчивого дельца Функе, чье имя красным маслом было выведено над гребными колесами. Как выяснилось позже, это было специальное судно для переселенцев, самое дешевое изо всех, курсировавших на линии Тюмень – Барнаул. К нему-то и рвались обнищавшие, впавшие в разорение из-за многодневной дороги люди, для которых бессмысленное сидение на берегу в ожидании следующего транспорта – без денег, без пищи, без работы – было равносильно гибели. Вот отчего посадка на «Барнаул» походила на сражение, на штурм укрепленной крепости безоружной армией. Крики, толчея, давка, слезы…

Смотреть на все это было тяжело.

В висках застучали молоточки. Крылов стиснул руками голову, желая приглушить разраставшуюся боль, и потерянно прислонился к дощатой изгороди, выделявшей территорию пристани из прочего пространства.

Здесь его и отыскали Пономарев с Габитовым.

– Порфирий Никитич, голубчик, что с вами? – в тревоге воскликнул Иван Петрович, бросаясь к нему. – Господи, да что же это такое?! Мы с Габитычем уж второй день вас встречаем! Ждем-ждем, а вас все нет… Чего не передумали… Аль на тракте что стряслось? Аль заболели? Слышим – прибыли. Обоз целехонек, возчики растения сгружают у багажной конторы – а вас опять нет! Господи…

– Погоди, Иван Петрович, – с трудом разлепил горячие веки Крылов. – Я сейчас… Нет ли у тебя попить чего?

– Сей момент! – обрадованно отозвался Пономарев. – Габитыч, подавай-ка сюда бутыль с квасом! Как чуяло мое сердце, в пристанском буфете запасся.

Молчаливый Хуснутдин, худой и высокий, словно жердина, темный и лицом, и глазами, и кожей, и стриженой головой, приблизился на зов и протянул зеленую бутыль.

– Что же ты, братец, пробку-то не ототкнул? – укоризненно прошептал ему Пономарев и зубами вытянул из горлышка бумажный кляп. – Ты, братец, завсегда укупоришь так укупоришь! После тебя хоть щипцами тяни.

Крылов жадно и крупно глотнул квасу, пахнувшего кислым хлебом и медом. Потом еще… И шумно, как бы освобождаясь от чего-то давящего, тормозящего внутри, выдохнул:

– Хорошо…

И улыбнулся ласково, чуть смущенно.

– Ну, здравствуй, Иван Петрович! – обнял одной рукой родственника, с преданной заботой глядевшего на него. – Ну, будь здрав и ты, Хуснутдин, – другую руку положил на крепкое, неровное, будто нешлифованный камень, плечо рабочего. – А вы все пикируетесь, друзья мои? Все вас мир не берет?

Скулы Габитова дрогнули, и по серым губам его скользнула короткая белозубая улыбка – только тем и проявил сдержанный татарин свою радость от встречи с хозяином.

Иван же Петрович сиял и глазами, и очками, и впалыми щеками, и улыбался радостно, и руками всплескивал: слава Господу, вновь они вместе, все преотлично! Он всегда так – и радуется шумно, от души, и тревожится по малейшему пустяку до отчаяния. Одинокий, не цепкий в жизни до беззащитности, старательный и бесполезный в практических делах, он души не чаял в Крылове, верил в него не раздумывая, стоял перед ним во всегдашней готовности повиноваться, спешить куда-то по малейшему его слову, жесту. Таков он, Пономарев, сорокалетний ребенок, всегда нуждающийся в ласке и покровительстве…

Крылов вздохнул, еще раз притиснул к себе плечи своих помощников и отпустил. Что, право, разрадовались? Ну, встретились, до Тюмени благополучно добрались… Ан впереди еще треть дороги. Как-то они, помощнички, специально высланные вперед, справились с заданием?

Словно догадавшись о его мыслях, Пономарев шутливо приложил руку к соломенной шляпе, вытянулся во фрунт.

– Разрешите доложить?

– Докладывайте.

– Билеты на пароход компании господ Курбатова и Игнатова приобретены. Второй класс. Багажные квитанции оплачены. Нумера в гостинице забронированы. Отправление же назначено завтрашним числом. Все!

– Отлично, Иван Петрович, – похвалил Крылов. – Значит, мы поспели вовремя?

– Вовремя, Порфирий Никитич, вовремя! – так и вспыхнул от похвалы Пономарев. – А я так волновался за вас, так ждал… Прошу пожаловать в гостиницу. Она тут же, на пристани, близенько!

– Как же груз? – озаботился Крылов, хотя ему до смерти хотелось поскорее умыться, привести себя в порядок, отдохнуть.

– А Габитов на что? – качнулся вперед татарин, показывая свою готовность проследить за разгрузкой и посторожить корзины.

– Что ж, пойдем в гостиницу, – согласился Крылов. – Вот только разочтемся с возчиками.

Прощание с артелью Семена Даниловича состоялось тут же, на пристани. Получив уговоренные деньги, возчики стащили с голов соломенные, валеные шляпы, «курашки», поломанные картузы – и в пояс поклонились хозяину.

– Не серчай, барин, коли што не эдак, – прогудел Семен Данилович. – Не поминай лихом.

– Что вы, братцы, – растрогался Крылов. – Что вы такое говорите, Семен Данилович? И поспели к сроку, и поклажа в сохранности… Я вам чрезвычайно благодарен!

– И мы премного довольны, – степенно ответил в свою очередь старшой. – Будет нужда… мы завсегда…

– Да, да, конечно! Будьте здравы. И спасибо за службу, – Крылов по очереди пожал мужикам тяжелые, будто свинцом налитые, узластые руки. – Вы уж сильно здесь, в Тюмени, не того… Соблазнов много, поостерегитесь.

– Да мы, конешно… Нешто не понимаем, барин, – забормотали мужики, хотя по их глазам было видно, что прямо отсюда устремятся они в долгожданный трактир. – Да нам и не можно… Лошадей куда ж…

Дольше других Крылов задержал в своей ладони узкую, холодную, как лед, руку Акинфия.

– Прощай, Акинфий. Да помни, что я говорил тебе. Понадоблюсь, ищи меня в Томске, в университете. Кто знает, может, пригожусь?

– Прощай, барин, – хмурясь отчего-то, пряча глаза, ответил паренек. – В каждой избушке свои поскрыпушки. У тебя своя дорога, у реки – своя, у меня – третья.

– Так ведь и дороги сходятся, – не согласился Крылов. – Экий ты, право, Акинфий.

– Каков есть.

С лёлей пообнимались троекратно, по-русски.

– Спасибо тебе, отец, за науку, за рассказы твои. Любопытно мне было с тобой, полезно, – сказал Крылов.

– Дак вить… оно так, – прослезился дедок. – Хороший ты барин, оно и любопытно. Може, не эдак выходило, не прогневайся А мы што, будем жить-поживать, мед-пиво попивать. Наше дело такое, где упал, там и вставай…

И он раскатился мелким дробным смехом, озаряя напоследок, полюбившегося барина доверчивой пустотой младенчески беззубой улыбки. Таким и запомнился.

Великий Сибирский тракт свел Крылова с людьми, ставшими за время путешествия близкими. Он же и разъединил их, уступая власть свою другой великой дороге – реке.

Номер в пристанской гостинице оказался вполне сносным. Даже с видом на Туру.

Крылов подошел к окну, распахнул. С заречных долин доносилось слабое дыхание сенокоса, затем оно пропало, сменившись душновато-кислой вонью дубленых кож.

– Закройте окно, Порфирий Никитич, – заботливо посоветовал Пономарев, готовя таз, кувшин, воду и полотенце. – Мы уж с Габитычем узнавали. Здесь как раз напротив кожевенные да овчинно-шубные заводы почитай со всей Тюмени собраны. Так что оно и понятно… Местные сказывают, даже купаться нельзя. Опасно! Накожную болезнь подхватить можно!

Крылов с сожалением прикрыл створки. Настроение, приподнятое было хорошим видом на реку, поугасло. И отчего же так получается неладно?! Человек и природа никак не могут ужиться друг с другом. Либо она его наказует стихиями, бурями да землетрясениями. Либо он ее изводит под корень… Что с этой бедной Турою станет лет через двадцать-тридцать? И рыба уйдет, и вода погибнет, от ядовитой грязи задохнется…

На высях нагорных свобода и воля!

Эфир не отравлен дыханьем могил;

Природа везде совершенна, доколе

С бедою в нее человек не вступил.

Шиллеровские стихи из «Мессинской невесты», запомнившиеся с юности, наполнились вдруг особым смыслом.

– …Дубленки здешние на всю Сибирь славятся, – спешил избавиться от груза добытых сведений Пономарев. – Тюменцы кожи-то выделанные в Барнаул поставляют. А там наловчились барнаулки шить. Видали, может? Модные нонче полушубочки! Вот приедем в Томской, получите жалование, и вам такую закажем. Модную да теплую.

– Да, да, Иван Петрович, непременно, – рассеянно ответил Крылов. – Что еще здесь имеется знаменитого?

– А ковры! – с готовностью откликнулся Пономарев, старательно поливая мимо рук. – Яркие-преяркие! И все цветами, букетами да бутонами по темному полю. Все мальвы да георгины… Мохровые ковры делают, с ворсом. И паласы безворсовые тоже. На паласах узор попроще: олени, кошки, собаки, кони. Но тоже ничего. И главное, екзотично! Чисто по-сибирски. Еще сундуки ладят кованые. Из кожи налима кошельки выделывают…

– От Маши не было писем? – прерывая падкого на экзотику Пономарева, спросил Крылов.

– Нет, Порфирий Никитич, не было. Да и не уговаривались ведь. Ужо до Томска потерпите, напишет Машенька. Непременно напишет. Я сестру знаю.

Крылов склонил голову, подставил под струю воды прокаленную в пыли и на солнце шею. Он тоже знал Машеньку: скупа на письма, не побалует лишней, не обещанной лаской… Ну да и он сам хорош, тоже не Сахар Медович: одну только депешу из Камышлова и отправил жене…

Струйки воды скатились с плеч, щекоча, потекли под сердце. Мысли о жене всегда вызывали в нем неосознанную тревогу, чувство непонятной виноватости, детское желание спрятаться, будто вот сейчас, сию минуту, скрипнет дверь и войдет Маша, со своим немигающим взглядом, с укоризненно поджатыми бледными губами: «Ах, друг мой, вы опять наплескали на пол…». Он любил жену, сострадал в ее многочисленных недугах и женских слабостях, честно громоздил на свои плечи все, что мог, из их общей семейной ноши – на то он и мужчина! – и… непроизвольно, безотчетно старался пореже думать о ней. Душа человеческая – вечные сумерки, разве углядишь-поймешь все твои движения?

Пономарев, пребывая в прежнем прекрасном расположении духа, набросил ему на голову походное полотенце, рушник с петухами, подарок Николая Мартьянова, и Крылов с удовольствием зарылся лицом в прохладную чистоту простой жесткой ткани. Иногда вещи, как и люди, сами о том не подозревая, способны утешить, успокоить одним лишь прикосновением.

– Вот немецкий естествоиспытатель Либих советует измерять степень культурности народа по количеству потребляемого мыла, – разогнался и все никак не мог остановиться Иван Петрович, намолчавшись с Габитовым сверх всякой меры. – А я бы, Порфирий Никитич, иначе предложил. Степень культурности общества исчислять в его отношении к прекрасному. К красоте. К предметам искусства.

– Каким же образом исчислять-то? – иронически улыбнулся Крылов. – Градусами? Цифрами? Графиками? Словами? Чем?

– Можно и словами, – упорствовал Иван Петрович. – Слыхивал я, анкетки изобретать стали. Ответил на вопросы – и видно, что ты за индивидуум. Какой степени.

– Так для анкеток-то надо быть хотя бы мало-мальски грамотным, – с грустью срезал воспарившего родственника Крылов. – А народ наш, вы сами знаете… Эх, любезный Иван Петрович, до анкеток мы еще не скоро дорастем… Уж лучше – мылом, как советует господин Либих…

Он досадовал на Пономарева, затеявшего никчемный спор, на самого себя, за то, что спор этот все-таки задел, царапнул душу… Молоточки, исчезнувшие было, вновь появились и принялись выстукивать изнутри череп, словно пара дятлов, исследующих пустоты в стволах деревьев. Магнитом потянула к себе кровать, и он более не стал противиться, сказал Пономареву, что хочет спать, и лег.

Проснулся он поздним утром, когда горячее солнечное пятно переместилось со стены на подушку. Поднес к глазам часы и поразился тому, как долго спал. Сказалась многодневная, длительно сдерживаемая усталость.

Пономарева не было. В комнате было тихо, лишь в коридоре слышалось мерное шорканье веника о ковровую дорожку. В углу номера, за платяным шкафом, оцепенело сохла в дубовом бочонке пожелтевшая пальма. И как это вчера он ее не заметил?

Пошатываясь, Крылов прошлепал босыми ногами в угол, вылил в закаменелую землю полкувшина воды, припасенной Иваном Петровичем. Долго разминал комки вокруг волосатого стволика. Вспомнился Авиценна… «Пальмовая душа, дабы стать пальмовой, не нуждается в растительной или еще какой-нибудь силе, хотя ее действия суть не что иное, как действия растения. Пальмовая душа является растительной именно потому, что она пальмовая…»

Мудрено изъяснялся древний ученый. За то, что признавал за растениями право на душу, ему крепко доставалось от церковников. Хотя если взглянуть сейчас, к примеру, вот на эту заморенную «пальмовую душу», то любому станет очевидно, как томится и тоскует она в неуютном гостиничном номере. Жильцы все временные, им не до пальмы, норовят окурки о ствол задавить. Горничные забывчивы…

Покончив с хлопотами над пальмой, Крылов наконец умылся и сам. Одевался он уже торопливо, чувствуя свою вину перед помощниками, которые сейчас, верно, заняты оформлением груза, поливкой капризных влаголюбивых экзотов.

Так и оказалось. Вышедши из гостиницы, он не обнаружил возле складов ни одной корзины. Все они благополучно переселились на пароход, в грузовой отсек второй палубы.

– Полный порядок! – прокричал из каюты Пономарев, просунув в окошечко встрепанную голову. – Идите к нам!

Двухпалубный пассажирский пароход «Фурор» постепенно заполнялся людьми. В третий класс еще не пускали, и толпа переселенцев, из тех, кто побогаче (билет на этот речной транспорт стоил на полтора рубля дороже против тарифа «Барнаула»), терпеливо дожидалась своего часа.

– Ну как, Порфирий Никитич, ничего каютка? – спросил довольный собственной расторопностью Пономарев.

– Вполне, – согласился Крылов. – Только отчего ж двух-местная?

– А Габитыч в грузовом поедет, подле багажа, – безмятежно ответил Пономарев. – Сам напросился. Там и рогожка сыскалась. И дешевле…

– Нехорошо, – нахмурился Крылов. – Не в том экономию зришь, Иван Петрович. Ну, да не поправить теперь дело, сам вижу. Так что по очереди будем, на рогожке-с… Первым – ты.

Лицо у Пономарева вытянулось, как он сам любил выражаться, по шестую пуговицу, но протестовать Иван Петрович не посмел. Только махнул рукой: дескать, делаешь-стараешься, а взамен благодарности – рогожка…

Прошло более часа. За это время приличная публика – чиновники, дамы, воспитанники духовной семинарии, – запущенная на пароход в первую очередь, и толпа переселенцев, постепенно просочившаяся на судно, имели возможность разместиться согласно своему рангу и положению: в каютах либо на палубах, в грузовых отсеках, в трюме. Пассажирам уж надоело созерцать унылую пристань господ Игнатова и Курбатова, бесплатные переселенческие бараки, гостиницу, контору, склады. Нетерпение охватило всех, как это обычно бывает в последние минуты перед отправлением; оно выражалось в шуме, в криках и возгласах, обращенных к тем, кто оставался на берегу, в усиленной жестикуляции, махании платками, шляпами… Наконец раздались три отвальных гудка, и огромные колеса последнего слова техники, чуда девятнадцатого века медленно, как бы размерзаясь, провернулись. Какое-то время судно не могло отлепиться от пристани, и капитан зычно командовал что-то через переговорные трубы механикам и кочегарам. Но вот берег дрогнул, поплыл в сторону, стал разворачиваться и отдаляться.

Тура, или, как ее называют местные жители, Городищенская река, словно упрямая норовистая лошадка, для фасону пометалась из стороны в сторону и успокоенно легла торной дорогой.

На середине реки потянуло ровным сквозняком, словно бы там, впереди, на севере, растворено было огромное, в полнеба окно.

Пономарев принес суконную накидку, напоминавшую просторный плащ, без рукавов, заставил набросить на плечи и направился было подремать в каюту перед ночлегом на рогожке. Он знал, что теперь Крылов не сойдет вниз до самого вечера, пока не стемнеет, будет следить медленное скольжение берега, рисовать его в дорожном блокноте, беседовать с попутчиками, и самое разумное не мешать ему в этом.

– Иван Петрович, милейший, не в службу, а… Принеси, пожалуйста, из моего сундучка книгу Фонтанеллы. Она сверху, – попросил Крылов, устраиваясь в плетеном кресле с подлокотниками и козырьком над головой.

– Фонтанеллу так Фонтанеллу, – с готовностью согласился Пономарев. – Не все ж одни научные опусы читать, надо ж когда и италианцем развлечься…

Крылов не стал разубеждать добрейшего Ивана Петровича в том, что Фонтанелло не италианец, а француз, и его книга не относится к развлекательной литературе. Он уже давно заметил, сколь велика власть привычки в человеческом мышлении: раз французское – значит, легкомысленное, немецкое же, к примеру, сплошь ученая сухость, а свое, отечественное, русское, и вовсе никуда не годится. Давно ведь сказано: нет пророков в своем отечестве, любая бразилианская свекла – это свекла, а наша, дома выращенная, – бурак-дурак…

Позади высокой штурвальной рубки уютно, сравнительно тихо. Сквозняк разбивается широким надпалубным сооружением и превращается в приятное свежее дыхание реки. Крылов снял фуражку, чтобы подсушить взопревшие волосы, и с наслаждением погрузился в чтение.

Сто шестьдесят восемь лет назад – от нынешнего, 1885-го – опубликовано «Описание путешествия в Левант» (на Восток), а все ж волнует современностью мыслей и взглядов. Вот, к примеру, превосходное место…

«Ботаника не является комнатной наукой, которая может развиваться в покое и тиши кабинетов… Она требует, чтобы бродили по горам, лесам, преодолевали крутые склоны, подвергались опасности на краю пропасти. Степень страстности, которая достаточна для того, чтобы стать ученым другой специальности, недостаточна для того, чтобы стать большим ботаником. И вместе с этой страстью необходимо еще и здоровье, которое позволяло бы предаваться ей, и сила тела, которая соответствовала бы ей…»

Истинно так! Справедливо и точно сказано… Крылов тоже считал, что кабинетным сидением следует заниматься только после того, как собран и накоплен значительный материал. Сам он путешествий, экспедиций не боялся. Наоборот, каждая клеточка, каждый мускул его крепкого, выносливо построенного тела требовали движения, нагрузки, испытания… Оно, это тело, физически тосковало о лете, красной поре ботаников.

«Но это еще не значит, что ты – настоящий ботаник, – остановил самого себя Крылов. – Тебе еще предстоит им сделаться… Можно всю жизнь блуждать Агасфером по земле и не иметь от этого пользы ни себе, ни обществу. Необходима цель».

О цели своих научных устремлений Крылов думал часто. Сначала она была маленькой, точечной: научиться различать растения одно от другого, запоминать по именам то, что произрастает в лесах и лугах… Затем цель отодвинулась и – вопреки законам пространства – не уменьшилась, а возросла. Мало знать по именам растительный мир. Проникнуть внутрь его, понять сокровенные преобразования, постигнуть суть загадочных явлений в природе, ее сакральный смысл, – вот цель грандиозная, перспектива не для одной человеческой жизни!

Приземистые берега, поросшие невысоким хвойником, березками да кустарником, уходили вдаль узким извилистым коридором. Подгоняемый течением, пароход двигался ходко, бодро перемолачивая желтоватую речную гладь. Вот попалось живописное однорядное селение. Выстроившиеся вдоль реки дома – фасадом к воде – принаряжены деревянной резьбой, раскрашены белой и синей краской. Деревня смотрелась весело, празднично; словно специально подошла к глинистому обрывчику поглядеть на проходящие суда и плоты, проводить в долгий путь. И снова плавное кружение дерев на берегу, мерный шум водяных колес, голубое небо, побеленное перышками облаков. Привольно. Хорошо.

– Барин… отец родимый… – из-за судовой переборки робко выдвинулся сначала клок седой бороды, затем руки, мявшие старую солдатскую бескозырку. – Не прогневайся…

– Что? Что такое? – сердясь на невнятно гундосившего старика, который перебил расслабленное приятное расположение духа, отрывисто спросил Крылов. – Да не прячьтесь вы, бога ради! Ступайте сюда.

Мужик приблизился, сгорбленный, приниженный, лицо перекошено горем. Рухнул на колени.

– Спаси, барин! Помирает… – только и разобрать было в его словах, заглушаемых сдавленным рыданием.

Крылов встал, рывком поднял старика с колен.

– Да говори, в чем дело? Господи, что за народ…

– Дочка помирает, барин… Люди сказывали, вы дохтур…

– Да какой я доктор?!

Крылов в досаде потер лоб; сколько раз уж так бывало: бегут, «дохтур, дохтур», – а он ни пользовать, ни прописывать лекарства не имеет права! Как это им объяснишь?

– Что, на пароходе нет врача? – спросил Крылов и сам понял: глупо спросил. Конечно, нет. Разве что среди пассажиров, случайно. – Среди пассажиров искали?

– Искали, батюшка, – закивал старик. – Капитан вашу милость указал.

– Пошли.

Книга де Фонтанелло, ученого и путешественника, позабыто осталась лежать в плетеном кресле.

В помещении третьего класса душно, переполнено людьми, багажом. И – на удивление тихо. Только в дальнем углу раздавался слабый плач охрипшего младенца.

Старик подвел к девушке, навзничь лежавшей поверх узлов и свернутых армяков. Она была без сознания, горела. Губы запеклись, на щеках малиновые пятна. Дыхание прерывистое, затрудненное.

– Когда заболела?

– Четвертого дня, – виновато поник головой отец. – Квасу холодного кабыть попила…

Крылов только головой качнул: кабыть… В Тюмени можно было сыскать врача. Да и в переселенческих бараках имелась какая-никакая медицинская служба. Нет, не обратился к ним старик. Еще чего доброго спрятал больную, никому не показывал, боялся, на пароход не допустят, на берегу оставят. Теперь плачет. Вопросы либо упреки бесполезны. И на пароходе, как на грех, единственный дохтур именно он, Крылов…

Однако ж поздно теперь слова произносить, воздух сотрясать. Надобно что-то делать.

– Ты вот что, – сказал Крылов старику. – Устрой больную получше. К дверям поближе перемести, к воздуху. Да армяки распрями. Что она у тебя на узлах лежит? Тяжело ведь и неловко. А я вернусь…

Он направился к выходу, прикидывая в уме, что можно предпринять: без медицинских приборов, без специальных знаний… Видимо, одно – вновь, как и много раз до этого, обратиться к своей зеленой аптеке.

Пономарев самозабвенно посапывал и посвистывал во сне. Габитов отсутствовал. Полотняный узелок на дне сундука с некоторым запасом лекарственных трав источал слабый сенный дух. Так… Что мы имеем?

Душица. Ее, скорее, в чай… Листья мать-и-мачехи. Аконит. Шиповник. Полынь… Знаменитая Артэмизиа, что значит по-латыни «здоровая». Самое горькое растение в мире; горечь сохраняется при разведении 1: 10 000. Античные авторы приписывали полыни разнообразные действия. Плиний утверждал, что привязанная к ноге полынь избавляет человека от усталости. Лоницерус советовал добавлять полынь в пищу. Римляне соком полыни награждали победителя квадриги. Авиценна указывал на противолихорадочные и желчегонные свойства. На Руси ее ценили как ранозаживляющее, восстанавливающее зрение, очищающее средство. В Сибири встречаются несколько десятков видов полыни – это отмечали многие путешественники. В сундучке Крылова оказалась полынь горькая. Ну что ж, недурно. Пойдем далее.

Корешки одуванчика. Выкопаны еще в Казани, так, на всякий случай. Травознай-татарин уж больно хвалил их: будто жар снимают, чудо делают…

В чудеса Крылов не верил. И попробовать на себе воздействие одуванчиковых корешков еще не приходилось.

Что же он про это растеньице знает? Ну, память, восковая табличка, выручай! Не ты ли давеча хвалилась, будто бы все, что касается растений, впечатываешь прочно?

Одуванчик – молочник, пуховка, дикий цикорий, попово гуменце, пустодуй, ветродуйка, сдуван… Мохнатый рудо-желтый цветок с пушистыми семенами. Сорный многолетник. Млечным соком лечат мозоли и бородавки. И только-то? Не густо.

Крылов сложил вместе жаропонижающие травы и корешки, смешал в небольших пропорциях, всыпал в чайник и отправился на поиски крутого кипятка.

…Влажная, медно-красная тяжелая коса лежала на руке Крылова, поддерживающего голову девушки. Старик в это время разжимал дочери зубы и малыми толиками вливал настой, приготовленный «дохтуром». А он только сейчас потрясенно заметил, что девушка необычайно красива. Редкостный цвет волос: их в народе называют «красные», «бесовы косы»; нежная белая кожа, чуть вздернутый изящный нос… Странная благородная красота, обряженная в бедные грубые одежды…

Вполвнимания Крылов слушал невнятный, придавленный голос крестьянина, с обреченным спокойствием повествующего о своей судьбе…

Старик был родом с Волги, из бывших крепостных помещика Полубаринова. Пахал, сеял, плотничал, ухаживал за пчелами. Женился поздно, в сорок лет. Жену взял из дворовых. Сначала ничего, мирно жили. Он – в поле да в лесу, она – в покоях помещичьих, в услужении. Баба видная из себя, рослая. Зажмет, бывало, мужнюю голову под мышкой, хохочет: счас, говорит, оторву башку твою садовую и скажу, так и было! Ну, ладно. День в день – топор в пень… Родилась дочка. Беленькая да румяненькая. Тихая да улыбчивая. Душа пела в первые месяцы, радость играла. Простил жене и службу ее в полубариновских хоромах, и шутки, будто с острия ножа слетавшие. Дите всю накипь с души сняло, слабой ручонкой тугой узел развязало.

А потом пошло-поехало. На глазах прямо начали чернеть волосенки девочки. Из янтарного меда в черную смоль переплавляться. Взялся отец за голову – полубариновскую масть заподозрил.

В общем, хватил мужик патоки шилом, сладко захватил, да горько слизнул. Что делать? Ну, как водится, перво-наперво прибил жену. Пошел затем к помещику. За голенище нож сунул, на всякий случай. Полубаринов был трусоват, без меры за собственную жизнь пуглив. Тощий, как хвост, он и задрожал, завертел, завилял, как собака обрубышем, едва только рукоять ножа за голенищем узрел. Долговые расписки порвал, денег дал, – только уходи.

Мужику того и надо. Давно мечтал своим хозяйством зажить, дело завести. Взял жену с черноволосым ангелочком – и вниз по Волге подался. Приискал угожее место, купил перевоз. Снова зажили мирно, тихо. Он – с рассвета до темноты на пароме либо ж на рыбалке. Она – пятаки с проезжающих сбирает, обедом кормит. Дите растет, папкой кличет. И тут случилось то самое, непоправимое, видать, на роду написанное.

Подъехала как-то карета, и вышел из нее Полубаринов. В дом направился, перевозчика зовет. А перевозчик-то, словно жгутом перехваченный, застыл: ни рук, ни ног. Затаился в овечьем кутке, решил дознание провести: как-де встретились бывшие знакомцы? Сидел-сидел – ничего не слыхать. К окошку подкрался, заглянул: не котуют ли?

То, что увидел, в самое сердце сразило.

В чистой горенке, в парадном углу, под иконами, сидел на лавке хвощ-Полубаринов и держал на коленях девочку. И гладил костлявой рукой по черным косицам. Напротив стояла жена, скрестив на груди белые руки, смотрела на них и… чему-то улыбалась.

Взыграла в душе мужика ненависть. Хотел было тут же дверь дрекольем подпереть и запалить избу… Одумался. В дом вошел, с колен Полубаринова девочку снял и вежливо так, спокойно доложил, что отправляться-де на тот берег можно, только не на пароме. Неисправен, дескать. Можно в лодке переехать, а мужики-паромщики вскорости наладят все и карету пригонят.

Неизвестно отчего, Полубаринов на такой глупый ход согласился. То ли действительно торопился, то ли перечить не захотел.

– И я с вами, – встрепенулась жена. – Мне в лавку надоть!

Ну, что ж, в лавку, так в лавку. Вчерашнего дни предлагал съездить, не захотела, а нынче покупки понадобились? Да уж ладно. Поехали.

На середине реки место было такое, воронкой воду мутило. Знал перевозчик о нем, не один раз обходил стороной. А тут взял да и направил плоскодонку в самые жернова…

Как выплыл сам – в памяти на осталось. Паромщики сказывали: река выкинула, будто выплюнула, сначала одно человеческое тело, потом другое. Долго отваживались с утопленниками, на грудь, на живот давили, чтобы вода вышла. Первым одыбался Полубаринов, задышал. Перевозчик ожил следом за ним.

Ну, конечно, дознание, то да се… Мужики подтвердили: воронка виновата, пожалеть-де и перевозчика надо – сам чуть не утоп, жену, справную бабу, потерял. Оправдали.

И стал он опять жить. Перевоз продал, в город Кинешму перебрался. Подряжался дома рубить, печи класть. И тут начал примечать нечто странное. Постепенно, день за днем стали вновь светлеть у девочки ее толстые, необыкновенной густоты волосы. Словно разгорался внутри них невиданный пожар, и цвет воронова крыла сменился красной медью. В его роду у бабки-покойницы точь такое чудо было!

И взяла тоска за сердце: за что жену погубил?! Отчего словам-клятвам ее не поверил, на свое подозрение положился? Все немило стало, все наперекосяк пошло, сноровка в делах пропала. Навалились вдруг болезни – тиф, падучая… Не успел оглянуться, как очутился беспомощным бременем на руках подросшей дочери.

– Кабы не случай, оба помёрли бы с голоду, – в этом месте старик оживился, словно вспомнил о небывалом фарте, и даже подмигнул Крылову.

– Какой случай?

– А купец в наших краях объявился. Бога-теющий челвоек!

Мы с ём и по рукам… задаток хороший дал. На дорогу отдельно. Велел к осени прибыть в Томск. Вот так, барин. О чем думает река? О воде. А живой человек о жизни своей должон думать. Как лучше и теплей в ей завернуться. И на вот-ка, заболела дочка…

– Так ты что – дочь свою продал?! – ужаснулся Крылов, до которого только и начал доходить смысл слов старика.

– Што поделаешь, добрый барин…

– Изверг ты, а не отец! – Крылов резко встал и стукнулся головой о переборку. – Поди, более всего жалеешь, что деньги продадут, коли товар не довезешь? Так? Говори!

Старик опустил голову.

– Не гневайся, барин, – промямлил. – Спаси… Уж мы в долгу не останемся, – зашарил у себя за пазухой в поисках узелка с деньгами.

Крылов оттолкнул его руку и пошел к выходу.

На середине пути остановился: показалось вдруг странным, что младенец, долго и безутешно кричавший, замолчал.

Перешагивая через узлы и ноги сидевших и лежавших людей, Крылов двинулся в дальний угол. Мирная картина, открывшаяся его взгляду, чуточку утешила: мать и ребенок спали.

На палубе Крылову стало немного лучше. Наступил вечер, на реке зажглись редкие бакены и сама палуба тускло осветилась керосиновыми фонарями. Любопытная вещь – время. То бежит, словно рысак доброй породы, то ползет, как улитка, а то и вовсе – каменеет…

Книга, лежавшая в кресле, отсырела, потяжелела. Крылов поднял ее. Нет, теперь не уснуть, не отдаться чтению. Проклятый старик… А может, Богом проклято само время, в котором совершаются такие поступки? Нет, мистика! При чем здесь время? Люди, сами люди – вот причина всех гнусностей и мерзостей, которые творятся в рамках того или иного времени… Как изменить людей?

Покружившись по безлюдной палубе, он бесцельно двинулся вниз по узким и темным переходам – и неожиданно попал в грузовое отделение. С низким потолком, но довольно просторное помещение освещалось «летучей мышью». Вдоль одной стены располагался ряд каких-то ящиков. Вдоль другой – корзины с растениями. И снова, как бывало не раз, особый запах земли и растений успокаивающе подействовал на Крылова.

А вот и Габитов. Поджав ноги, он сидел на рогожке между корзинами и дулся в карты с цыганистым парнем.

– Хрести-козыри! Аг-га? – вскинул было выше лохматой головы руку с замасленным кусочком картона, но, распознав хозяина, встал и, словно захваченный на месте преступления ученик, спрятал за спину карты.

– Играйте, – рассеянно махнул рукой Крылов. – Только пароход не сожгите.

– Точно, – хихикнул компаньон Габитова. – Особливо, ежели с моих ящиков начать. Во полыхнет горючая смесь!

– Так-таки и горючая?

– Хуже, барин. Книги! А к им только факел поднесть – старые да сухие.

– Книги? – удивился Крылов; сравнение с горючей смесью ему показалось удачным. – Откуда?

– Каки из Москвы, каки из Петербурга, – ответил равнодушно парень. – Велено доставить – мы с приказчиком и везем. Да там на ящиках написано! – и подтолкнул Габитова. – Ты што, паря, заснул? Не слышь, барин велит играть.

Книги… Вот, оказывается, какие славные попутчики добираются с ним вместе до Томска! Так… Что же здесь написано? «Томск. Его превосходительству попечителю Западно-Сибирского учебного округа господину В.М. Флоринскому. В библиотеку университета».

Со скрытой нежностью Крылов провел рукой по шершавым дощечкам, как бы здороваясь с попутчиками. Устыдился своего жеста. Подергал смущенно бороду. И провожаемый взглядами игроков, вернулся наверх.

До сего момента Крылов как-то не думал особенно об университете, где ему предстояло работать. То ли некогда было, то ли до конца не осознал всей глубины произошедших в его жизни изменений…

По временам ему казалось, что совершает он обычную свою экспедицию, из числа тех одиннадцати, которые успел произвести в Перми и Казани. Что пройдет лето, и он вновь вернется в уютный Ботанический музей, где все отлажено, устоялось, хранит в себе признаки солидного научного учреждения; и как всегда, осенью, соберутся они втроем – Коржинский, Мартьянов и он – и станут рассказывать о летней ботанической страде.

Впервые о Томском университете он подумал как о чем-то неизбежном, бесповоротном здесь, на пароходе. Что ждет его впереди? Какие люди? Какая жизнь?

Неизвестность не только манила, но и пугала.

Досадуя на свое душевное состояние, на возникшие вдруг невесть откуда раздражение и тревогу, Крылов стоял на палубе, смотрел на воду, в темноте похожую на маслянистую нефть.

Где-то в этих местах ровно тридцать лет назад, в 1855 году, вот так же шел из Тобольска пароход «Ермак»… Гордость сибирского рекоходства, стосильный красавец, выписанный из Бельгии, он чувствовал себя полноправным хозяином здешних северных вод. Ему покорно уступали дорогу неповоротливые завозни с высоко нашитыми из досок бортами, грузовые илимки, приметные своей тупо срезанной кормой, многочисленные плоскодонки с парусами и без, устойчивые ангарки и прочие сибирские суденышки, столетиями бороздившие студеные воды таежных рек. Казалось, «Ермаку» сносу не будет. Да и в самом деле, что может случиться с эдакой силищей, воплощением последних достижений науки и техники? Ан случилось. Оплошал неопытный помощник капитана: «Ермак» сам себе пробил якорем бок – и утонул. Год только и покрасовался. Фортуна? Случайность?

В судьбе «Ермака» Крылову чудилось что-то человеческое.

Он вглядывался в плотную черноту сырой беззвездной ночи, в близкий, но совершенно невидимый берег, словно искал в них ответа. И не встречал нигде ни огонька, ни светлой точки – на всем пространстве.

О чем думает река? Кто разберет…

«Град камен Тоболеск»

Эту ночь Крылов провел дурно, почти без сна. Мерещилось бог знает что – пусторотый старик-лёля с шашкой наголо, разбойничий протяжный свист, погоня, и он, Крылов, убегающий от преследователей на каких-то ватных непослушных ногах… Беспокоило виртуозное, на удивление разнообразное а-каприччио пономаревского храпа, то басовитое, по-шмелиному низкое, то взвивающееся до фальцета. Тяготила духота нагретой за день судовой коробки. Досаждала редкая, но чрезвычайная настойчивая комариная зуда. Женски коварная богиня сновидений Бризо то дарила неглубоким забытьем, то отнима ла его.

Утру он обрадовался, как спасению. Поспешно оделся, умылся и пошел навестить больную.

Девушке стало лучше; отвар одуванчиков явно помогал. Поутих жар, она дышала ровнее и глубже. Позволила осмотреть горло – красное, рыхлое… Заушные впадины опухли. Словно тесто на дрожжах, начало перекашиваться лицо.

И тогда пришла догадка: девушку поразило детское заболевание, воспаление лимфы, или, попросту говоря, свинка. Крылов знал, что болезнь эта, сравнительно легко переносимая в юном возрасте, чрезвычайно опасна для взрослых. И все-таки ему стало легче. Он теперь был уверен в том, что делал все правильно и не повредил больной. Нарушение главной заповеди врачевателя – не повреди! – представлялось самым страшным изо всего, что могло выпасть ему, поневоле взявшемуся не за свое дело.

– Поправится твоя дочь, – сказал он старику. – Выбухнут шишки – и горячка спадет. Само все пройдет. Только питье продолжай давать.

– Спаси тебя господи! – истово перекрестился старик. – Век буду за тебя, барин, Бога молить! – и хотел было поймать за руку, чтобы приложиться.

– Не надо за меня молиться, – отвел за спину руки Крылов. – Лучше скажи, большой ли задаток от купца получил?

– И-и, какой там! – расстроенно махнул рукой мужик. – Семь рублев. Остальное обещал потом, на месте.

– Семь рублей, – горько повторил Крылов. – Я дам тебе семь рублей. И немного еще, на первое время… Ежели ты вернешь купцу его задаток.

– Вот те крест, барин, верну! – залопотал старик радостно. – Нешто я супостат? У самого душа, как от бычьей крови, почернела… Охота ль свое-то дитятко… купцу-толстосуму…

– Ладно, ладно… «Дитятко»… Полно каяться-то, я ведь не поп! Лучше выполни, как сказал.

– Выполню, благодетель ты наш, – старик всхлипнул.

– К купцу не ходи. Почтой деньги отправь. Квитанцию возьми, мало ли что… А сами на работу нанимайтесь. Прокормитесь, не вы одни трудом собственным живете, – Крылов с хрустом повел затекшими плечами. – Пойду на воздух. Да и ты отдохни… коммерсант. Скоро Тобольск, вот вместе на почту и сойдем.

Ладийный город, «град камен Тоболеск», появился неожиданно, в ярких солнечных лучах – словно с картины передвижников сошел: реальный, зримый, обрисованный сочной и звонкой кистью. В обрамлении густых лесов, на высоких холмах, возникли белокаменные стены и сторожевые башни Тобольского кремля, заиграли бликами купола Софийского собора. Со стороны реки, на знаменательном пересечении Тобола и Иртыша-землероя, город был чудо как хорош…

Триста лет, без двух годков, стоит он на этом месте, по соседству с бывшей ставкой сибирского ханства Кашлык. «город многолетних трав с розоватыми, желтоватыми и беловатыми цветами» – символ великих деяний русского народа… Тобол – по-башкирски означает таволга, белая трава. Удивительно приятно знать, что скромное сибирское растение дало название и реке, и городу.

Вот и Чукманов мыс со знаменитым белым памятником Ермаку. Издали брюлловское творение не гляделось монументальным, походило скорее на прозрачную свечу, нежели на каменную пирамиду. А все же душа дрогнула при взгляде на эту свечу, осветившую давний уголок российской истории.

Крылов засобирался на берег. Сложил в карман куртки деньги, документы.

«русские первопоселенцы, всельники, как иногда их еще называли, нашли действительно превосходное место для города, – размышлял он. – Разломавши свои корабли, поставили крепость из отличного судового ладийного леса… Куда как более разумно, нежели у римлян: «сжечь свои корабли»! Отчего ж в пословицу не вошло? Отчего ходячим словом не сделалось, из живой памяти-языка выпало? А ведь недурно звучит: «Ставь город из своих кораблей»… Или еще как-нибудь…»

«Дай тебе волю, ты и историю древних подправил бы, – подтрунивая над собой, подумал Крылов. – Бедного Ивана Петровича авилируешь, пристыжаешь за воспарения умственные, а сам эк куда упрыгнул!»

Пароход в Тобольске должен был стоять долго, здесь надлежало ему пополниться дровами, сдать и получить почтовые и прочие грузы, принять пассажиров. Крылов решил, что успеет управиться со всем, что замыслил: на почту сходить и город поглядеть.

Спустившись вниз, на первую палубу, Крылов с удивлением обнаружил, что она вся запружена людьми, нетерпеливо ожидавшими, когда подадут ступенчатые сходни. Оказывается, желание побывать на историческом берегу возникло не только у Крылова.

– Пойдемте в музей, господа! – довольно громким, уверенным голосом приглашал своих товарищей молоденький прапорщик с нежным рыжеватым пухом вместо усов. – Там, говорят, хранится локон дочери Меншикова!

– Недурно, прапорщик, – снисходительно похлопал юношу по плечу штабс-капитан с нетрезвыми и оттого пустыми глазами. – В музей – и к-копченой стерляди! Ха-а-шо?

Наконец сходни были установлены, и вся масса народу как-то сразу качнулась вперед, сжалась, и долгое время из ее сбившихся рядов на трап не мог выдраться никто.

Выйдя на дощатую пристань, заполненную бойким торговым людом (стерляди копченой в Тобольске действительно было много, почти у каждого торговца), Крылов подозвал пролетку, и они со стариком опустились в кожаную «бестужевку», удобную легкую повозку, которую сибиряки давно уже именовали по-своему сидейкой.

Низкорослый каурка взял с места дробненькой рысцой и, не убавляя темпа, без запала, пошел в гору. Приречная часть города, застроенная одноэтажными деревянными домами, осталась позади.

Старик сидел в пролетке, не шелохнувшись, прямо, важно, и до самой почты не проронил ни слова. И только когда пришла пора вылезать, с крестьянской жадностью оглядел каурку, словно желал бы украсть лошадь, и сказал, адресуясь к вознице:

– Осанистая скотинка, ничаво! Без осанки лошадь все равно, что корова.

– Оно так-то, – неопределенно ответил возница, уклончиво раздвинул мясистые губы в полуулыбке, не спеша запрятал полученный двугривенный в бездонный карман азяма и легонько, с некоторым форсом, тронул каурого.

На почте обошлось все быстро. Квитанцию о пересылке семи рублей их хозяину старик бережно завернул в тряпицу, спрятал за пазуху и – прослезился. Похоже, он только сейчас начал понимать, что незнакомый барин не шутит, что теперь его жизнь и судьба дочери как-то изменились: к худшему, к лучшему ли, но изменились. Слезы были искренние, не показные.

Крылов вывел его на улицу и, думая, что старику сейчас лучше заняться чем-нибудь, велел:

– Ты вот что, любезный, ступай сейчас в лавку, купи для больной молока, ну и еще что… Ей пить надобно побольше. Встретится в бутылках лимонад-газес, не скупись, побалуй дочку. Это вода такая, шипучая. Ничего, полезная… А для меня, попрошу, поищи у местных торговок лукошко малины. Да в каюту снеси, там есть кому принять.

– Барин, да я… С-под земли достану! Усех обойду! – старик поклонился в пояс, зажал в кулаке бумажный рубль и заспешил по дороге, загребая пыль старыми сапогами.

Ну, вот и ладно. Крылов вздохнул, погладил в задумчивости бородку. Легко совершать доброе дело, когда есть деньги… А ну как их нет? Стало быть, вся доброта на капитале зиждется? Нет, тут что-то не так. И на капитале, естественно, и на слове добром, на добром действии, на благородных помыслах… Он запутался и даже рукой досадливо взмахнул: не силен ты, Порфирий, в философиях, так уж и не тщись… Твой удел не любомудрствовать, а работать! Он даже кулаки сжал непроизвольно – так захотелось ему сей же час окунуться в свою работу, в привычный ботанический мир, уйти в строгую обитель научных фактов, отрешиться ото всего…

Но до этого желанного мига было еще далеко. Сейчас перед ним лежал древний Тоболеск, Тобольск. Когда еще судьба занесет на его почтенные улицы! Стало быть, не теряя драгоценного времени, следует поглядеть на них поближе.

Он поправил фуражку, ребром ладони привычно проверил, по центру ли, не сдвинулся ли, придавая легкомысленный вид, лакированный козырек? Отер платком лицо и зашагал к кремлю.

Что он знал о Тобольске? Наверное, не более, чем любой просвещенный человек его возраста, его времени, не числивший себя ни историком, ни географом в строгом смысле этих понятий. В Казани о Тобольске упоминали частенько как о первом главном городе Сибири, который, однако, спел свою лебединую песню. Доводилось читать ему и книгу Петра Андреевича Словцова – «Прогулки вокруг Тобольска в 1830 году». «Небольшой свой сноп хочу украдкой положить в большую скирду сведений о Сибири», – скромно писал автор, растапливая душу читателя жаром преданности холодному краю.

Чьи имена могли подсказать, навеять эти улочки, поросшие крапивой и лебедой? Город хирел, экономически отторгнутый от больших путей, приходил в запустение; могло ли это не сказаться на его памяти… Его ли упрекать в том, что никакого упоминания о дорогом для Крылова имени здесь не встретилось? Он имел в виду Дмитрия Ивановича Менделеева, великого химика современности, родившегося в Тобольске. Впрочем, о чем это он?.. О каких памятных знаках вопрошает? И кого? Наивно. Труды ученого – вот его единственная надежда на память.

Сказывали, здесь же «тобольский Россини», ссыльный музыкант Алябьев написал «Прощание с соловьем на севере»… Слушая ее на званом вечере у одного их казанских профессоров, Крылов растрогался и долго не мог забыть об этой удивительно чистой мелодии. Может быть, город хранит память об этом музыканте?

Каменный Тобольск не спеша выступал навстречу, являя узоры деревянных кокошников, белые стены церквей, тишину и яркую зелень церковных оград. Крылов долго стоял, задрав голову, смотрел на купола Софии белокаменной. Что ни говори, а храм – это всегда главное украшение в архитектуре, центр всего ансамбля. Об этом хорошо знали зодчие в предбывшие времена…

А вот и знаменитый угличский колокол – Карноухий! Девятнадцатипудовый молчальник. За то, что не предотвратил гибель малолетнего царевича Дмитрия, не возвестил о беде, по приказу Бориса Годунова колокол был наказан плетьми, с него срезали одну петлю-«ухо» и сослали в Тобольск.

«Как похожи цари, – подумал Крылов. – Борис Годунов повелел бить плетьми «Карноухого», а персидский царь Ксеркс приказал сечь море бичами во время своего неудачного похода на Грецию. А Кир и вовсе уничтожил реку Диалу, прорыв от нее каналы в пустыню. За то, что в ней утонул его любимый конь…»

Крылов обошел рентереи, шведские палаты. Вот еще одна мета истории – пленные шведы. А ведь именно они открыли здесь первую за Уралом школу, способствовали просвещению края…

Он шел дальше. Кремль закончился, начались деревянные постройки, дома, обшитые плахами, серые, покосившиеся… Куда он идет, что ищет?

Медленно движется время, —

Веруй, надейся и жди…

Зрей, наше юное племя!

Путь твой широк впереди.

Молнии нас осветили,

Мы на распутье стоим…

Мертвые в мире почили,

Дело настало живым.

Эти стихи малоизвестного поэта Ивана Никитина он не запоминал специально. Вообще к поэзии относился сдержанно, без особого пыла. Только раз и услышал где-то. Но однажды на студенческой вечеринке кто-то запел их, на мелодию вальса. А через некоторое время обнаружилось, что эти стихи стали любимой песней казанских студентов.

Сеялось семя веками, —

Корни в земле глубоко;

Срубишь леса топорами, —

Зло вырывать нелегко;

Нам его в детстве привили,

Деды сроднилися с ним…

Мертвые в мире почили,

Дело настало живым.

Память, память… Ее выпалывают, притаптывают, она же, словно трава-камнеломка, даже сквозь скалу, через горную смолу асфальтос пробивается.

– Послушай-ка, любезный, а кладбище-то городское где у вас расположено? – спросил Крылов у какого-то мужичка, угревшегося на скамеечке возле дома.

– А недалече, – неопределенно махнул тот искривленной увечной рукой, недоумевая, как можно не знать, где находится Завальное кладбище.

– Кто ж там похоронен? – задал еще вопрос Крылов, желая вызвать на разговор тоболяка.

– Всякии, – ответил тот и снова умолк.

– Ну, спасибо. Значит, прямо идти?

– Прямо, прямо, – подтвердил мужик. – Там ишшо дерева будут. Вот за имя.

Крылов пошел в указанном направлении, не особенно полагаясь на точность маршрута. Но вскоре убедился, что тоболяк не обманул: под горкой явились и дерева, а за ними погост.

Тихо-то как… Вот и могилы тех, о ком хотелось бы в первую очередь знать здесь. Тяжелые плиты с именами усопших декабристов – Кюхельбекера, Барятинского, Александра Муравьева, Вольфа, Краснокутского, Башмакова, Семенова. Шумят листвой березы, молчалив старый вяз, изъеденный трещинами. Асфальтос времени плотно лежит на полувековом прошлом. Как горячо спорили и спорят о них студенческие поколения! Молодежь, которую до сих пор продувает сквознячком с Сенатской площади, волнует трагический облик декабристов, их историческое стояние против царских палат, сибирское заточение…

Крылова же более всего восхищало иное – научная и просветительская деятельность этих людей. Он считал их прежде всего учеными. В этом душой с ними роднился.

Он прочел все, что можно было отыскать об этой стороне жизни декабристов, изредка, под чужими именами публиковавших свои научные статьи и наблюдения. Дворяне, аристократы, они увлеченно занимались огородничеством, цветоводством, садоводством. Вольф успешно ботанизировал, собирал образцы минералов. Шаховский с Якушкиным были отличными специалистами в ботанике, географии, метеорологии… Декабристы организовали в Чите в Петровском заводе первый вольный сибирский университет, где шли серьезные занятия по математике, истории, языкам, литературе. Правда, это столь необычное учебное заведение скоро запретили. Декабристы ратовали за открытие сибирского университета, который спустя полвека начинает сейчас свою жизнь в Томске…

«Сибирь необычайно роднит с собою», – в один голос писали узники Ледяной страны, испытывая к этой земле не слепую ненависть, а любовь. Удивительное время и удивительные люди. Они были из тех, кто не стонал, не жаловался, а налегал на весла.

А какими они являли себя педагогами и воспитателями! Крылов вспомнил о Михаиле Андреевиче Зензинове (о нем рассказывал ему Николай Мартьянов). Зензинов умер в Нерчинске в 1873 году. Этого человека в ботаническом мире знали многие. Малограмотный купец, он достиг высот просвещенности с помощью декабристов. Он был их учеником – и это оставило след на всю его жизнь. Зензинов прекрасно знал забайкальскую Сибирь, увлекался ботаникой, медициной. Переписывался со многими российскими и зарубежными естествоиспытателями, посылал им семена даурской флоры. У себя в Нерчинске Зензинов создавал ботаническое заведение, в котором росли дыни, арбузы и… ананасы. И что самое любопытное, помогал декабристу Завалишину выращивать ананасы в Чите! Дал бы господь несколько жизней – Зензинов всю Сибирь покрыл бы ананасниками! Так верил он в могущество человеческих рук…

Крылов долго сидел на верхней скамеечке недалеко от последнего приюта невольных сибиряков, аристократов, чья судьба вошла в самое сердце русского народа.

Работать, работать, работать… Уж коли они, с кандалами, были великими тружениками, ему – с вольными-то руками! – сам Бог велел служить Отчизне втройне…

Стыд, кто бессмысленно тужит,

Листья зашепчут – он нем.

Слава, кто истине служит,

Истине жертвует всем!

Поздно глаза мы открыли,

Дружно на труд поспешим…

Мертвые в мире почили,

Дело настало живым.

Странное дело – песня звучала в нем так отчетливо, явственно, будто кто-то другой, посторонний, талантливый и молодой, пел вместо него.

Рыхлая почва готова,

Сейте, покуда весна:

Доброго дела и слова

Не пропадут семена.

Где мы и как их добыли —

Внукам отчет отдадим.

Мертвые в мире почили,

Дело настало живым.

Он так и пошел с Завального – взволнованный, ощущая ритмичное вздымание в душе стихотворных волн.

И – едва не споткнулся о стеклянные глаза городового.

С подозрительностью и вниманием, достойными лучшего применения, тобольский страж порядка оглядел незнакомца и потребовал паспорт.

Настроение Крылова померкло. Песня перестала звучать.

Он бы так и простился с древним сибирским городом в дурном расположении духа, если бы не набрел случайно на великолепную кедровую рощу. Настоящий кедро-сад. Восемнадцатилетние прямоствольные подростки уверенно вскинули выше человеческого роста хорошо охвоенные вершины, похожие на зеленые булавы. В них уже угадывалась богатырская стать будущих лесных исполинов, красота такая, «что не можно глаз отвесть».

Тобольск одарил ботаника Крылова еще одним открытием, над которым ему предстояло на досуге хорошенько поразмыслить. В той же кедровой роще он встретил сосну… с кедровой ветвью. Не поверил своим глазам: кедровые шишки на обыкновенной сосне! Ветвь шла из рассеченного сука. Возможно, в эту расселину и попал кедровый орех: белка ли обронила, или тонкоклювая птичка-ореховка сунула… А что если это человек талантливо догадался соединить сосну и кедр?!

Пленительная тайна возникла вдруг перед Крыловым, и ему захотелось проникнуть в нее. «Вот прибудем на место, все устроится, – и тогда…» – подумал он. Его давно тянуло заняться опытами по скрещиванию растений. Порой желание было таким сильным, что он искренне сожалел о том, что решил стать флористом широкого круга, а не садоводом-естествоиспытателем. Своими руками сотворить чудо рождения нового сорта, вывести плод, не виданный доселе на земле, – это было бы прекрасно!

Но… Крылов вспоминал о тех белых пятнах на карте растительности, о том, что сотни, тысячи видов, уже в природе имеющихся, никому не известны, а потому не приносят людям пользы, – и решение стать систематиком представилось ему единственно правильным.

Без фундамента сооружения не построить. Без накопления и систематизации знаний не бывает науки. Крылов чувствовал, что судьба его как раз и состоит в том, чтобы трудиться над фундаментом, лишь в мечтах своих предвидя прекрасное и стройное здание законченным.

В Томске

Четвертые сутки почти без остановок – рейс был срочный, а не по усмотрению – двигался по Оби пароход «Фурор».

Беспредельность мутной желтой воды, далеко раздвинутые берега «русской Амазонки», отсутствие признаков человеческого жилья создавали впечатляющую картину. Казалось, ей не будет конца, и это ощущение пространства, поглощающего все и вся, вызывало чувство отрешенности ото всего мира. Не верилось, что где-то есть города, шумная жизнь, тихие речушки и ручейки. Мощный облик сильной сибирячки, разлившейся во все стороны, вытеснил все иные представления и пейзажи.

Изредка на отдаленном берегу, как во сне, возникала безымянная деревня-починок. Один-два, от силы пять домов, так и не ставшие настоящей деревней. Кому придет охота селиться в эдакой пустынности? Еще реже встречался чум, покрытый березовой корой, бедное жилище сибирского инородца. Всюду виднелись следы большой воды: затопленные низины, островки осин, несмотря на свою долговязость, почти по пояс погруженных в воду, размытый, обсыпавшийся противоположный берег.

Где-то в сумерках взгляду пассажиров, подавленных прозаическим однообразием пути, предстало видение – белая церковь на островке, едва ли не посередине реки. Обские волны переливались в разбитые узкие оконца, точили стены, били в углы. Течением принесло сюда обломки досок, щепу, коряги и прочий речной мусор. Было непонятно, как и для чего возник на этом месте божий храм, кем брошен и что с ним станется позже…

Пассажиры долго оглядывались на затопленную церквушку. В эти минуты на обеих палубах было по-особому тихо.

И только зрелище каравана плотов, сплавлявшихся вниз по течению, отвлекло внимание от грустного зрелища. Собственно, даже не сами плоты показались необычными, а лошади на плотах. Они стояли по три-четыре на каждом, спокойно жевали траву, встряхивали мордами, звенели уздечками – словно в ночном на лугу пребывали, а не во власти водной стихии. Видать, эти сугубо сухопутные существа были привычными рекоходами. Плотогоны, или, как говорят на Оби, плауки, отогнав древесину в уговоренное место, обычно возвращаются домой верхом, вот лошади и привыкли: в одну сторону – рекой, в другую – по берегу.

Крылов смотрел на реку, облокотившись о перила, пытался понять незнакомую и скрытую силу, заключенную в воде. Отчего, право же, так влечет к себе движение воды? Завораживает, не отпускает…

«Жизнь человека постепенна. Она как бы вытекает, скользит из одного состояния в другое. Так неприметно растет трава, затем жолкнет и вянет: сама по себе, без вмешательства косы-литовки. Отчего же любит человек всевозможные рубежи, скачки, вехи? Новый год, дни рождений, месяцы, часы… Географические границы, условные и прочие линии и черты, – размышлял Крылов, стоя в штурвальной рубке у смотрового окна. – Вот и я соблазнился любезным предложением капитана воочию рассмотреть границу двух рек. Будто возможна она, водяная?»

– Извольте не отвлекаться, – предупредил капитан и приказал снизить ход.

Усы по бокам носовой части парохода опали, пена перестала вспухать, и судно медленно заскользило по воде.

Сверху, из рубки, было хорошо видно, как широко и могуче катила Обь свои желтые глинистые воды. И вдруг – вода пропадала, словно уходила внутрь земли, в гигантский колодец! Изломистая, неровная, но отчетливо видимая полоса темной, почти черной воды заступала путь Оби, преграждала ее движение.

Это было воистину удивительное, захватывающее зрелище! Крылов не верил своим глазам: впервые в жизни он видел водяную границу. Отчего сие происходит?

– Очень простая разгадка, любезный Порфирий Никитич, – насладившись удивлением гостя, охотно принялся объяснять капитан. – Обь, как вы изволили заметить, сильная река. Обва – «снежная вода». Так зовут ее здешние люди. А ложе у нее песчаное да глинистое, отчего вода и засорена. А Тома, или, как ее по-современному кличут, Томь, – другого характера. Поспокойней. Поуже. И вода в ней чистейшая. Но по сравнению с обской кажется черной. Вот ведь что поразительно: чистейшая, а кажется черной!

– Да, действительно, две реки, два характера.

Капитан, воодушевленный этим замечанием, принялся рассказывать все, что знал, что накопил в плаваниях по сибирским рекам. О том, как трудны здесь переходы: капитаны ходят почти вслепую, сносных лоций не имеется. Как бесчинствуют местные корсары, из озорства сбивают бакены, топят лодки, норовят в бок садануть или корму прошибить. Глаз да глаз нужен.

Он любил свое дело. Оторви от реки, от парохода – тотчас и погибнет. К весне так изнудится, что и не узнать; худющий, словно медведь-шатун, и такой же злой. Ну, а когда уж река вскроется – живет!

Не единожды вмерзал со своими суденышками. Он ведь не сразу на этот двухпалубный красавец попал; приходилось и лодководцем служить, и плотогонничать, и завознями командовать.

Одинок-с. Так и не решился обзавестись семейством в силу неспокойствия своей натуры. В свободное время грешит собирательством – очень любит всякие сказы, бывальщины. Уж изрядную тетрадочку накопил. Вот и все, что составляет его жизненное счастье.

Крылов посмотрел на «человека в мундире» с запоздалым раскаянием: не встречай людей по одежке; вот тебе и наука…

– Как-то на Енисее пришлось мне с одним шаманом на зимовье жить, – продолжал капитан. – Из кетов шаман. Это сибирский такой местный народец – кеты. Охотники, рыболовы – словом, таежные люди, темные. Но этот Какемпту был, доложу я вам, образованнейший для своего племени человек! О Пушкине слыхал… спрашиваю, откуда слыхал-то? Говорит: духи-лунги сообщили. Хитрец… Меня Нучьжой звал, русским, то есть. Правда, перевод по-ихнему не того-с… «Господин с соплями». Дескать, на морозе «тает». Но об этом я уж потом проведал, а пока жили, не знал. Нучьжа так Нучьжа, мне все едино, лишь бы зиму перемолчать, баржу с мануфактурой укараулить. Между прочим, Какемпту сильно помог мне, в его владениях товар целехонек сохранился.

Капитан замолчал, поглощенный управлением парохода, и заговорил опять, когда крутой изгиб реки благополучно остался позади.

– Так о чем это я? Ну да, о шамане… Вот он сказывал, что и его народец жил на Томи, потом на север откочевал, подальше от русских нучьж с «огненными языками». С ружьями, значит. Шаман говорил, что они эту речку Томь называли Темной рекой. За цвет. На севере есть красные, железистые, коричневые – те, что из болот идут. Томь на особицу. Темная. И город стал по ее имени называться.

– Темноводск, значит?

– Выходит, так, – согласился капитан. – А вам известно, как томичей дразнят?

– Помилуйте, откуда же? Я ведь впервые – и по этим рекам, и в город, – ответил Крылов, приготавливаясь услышать от собеседника еще что-нибудь занятное.

– О томичах старая слава нехорошая шла. Де, пьяницы, воры, распутники да урывай-алтынники. Это, говорят, в древности было. А уж потом, позже, томичей аленичами стали звать. Либо моксунники да бакланы, либо аленичи. А сейчас гужеедами дразнят. Томские мужики – гужееды. Извозом промышляют, значит.

– Любопытно.

– Есть прибаска такая… Когда Томским городом управляли еще коменданты, а не губернаторы, приехал новый комендант. Жители послали к нему своих лучших людей бить челом. «Челом бьем твоей чести, кормилец!» – «Здравствуйте. Ну, как у вас дела-то ведутся?» – «Как, батюшка, ведутся? Известно как. Все таперича по страху божескому делается». – «А кто у вас старше всех?» – «Старше-то? А вот Корнил Корнилович, что за Ушайкой живет, ему, почитай, за сто лет». – «Да я не о том! Кого вы слушаетесь?» – «А-а… Слушаем, батюшка, по праздникам Миканора Стахиича, он хоша и слепой, а презнатно на скрипице играет». – «Эх, какие вы… Мне надо знать, кого вы боитесь?» – «Ну, это бык поповский, кормилец, такой бодун, что страсть». – «Да вы меня не понимаете, любезные! Я спрашиваю, кто у вас выше всех?» – «О, это Алена из-за озера. Она подит-кось с сажень будет ростом». Комендант рассердился и прогнал их: «Вон, аленичи, вон пошли от меня!».

Капитан рассмеялся – так забавно, в лицах, на голоса передал капитан речь увертливых, себе на уме томских мужичков, дурачивших напыщенного коменданта.

– Моксунники да бакланы – оттого, что на Томи моксуна да водяной птицы баклана много было, – закончил капитан.

– Что же сейчас, господин капитан, по-вашему, представляет Томский город?

Капитан задумался. Долго искал подходящее емкое слово, которым можно было бы обрисовать город.

– Купеческий картузище, – сказал наконец. – Запойный торгаш – вот что такое Томск ныне!

– Ну-у, – недоверчиво протянул Крылов. – Я слыхал иное… Что там и просвещенные люди есть.

– Не спорю, – ответил капитан и упрямо склонил голову. – Только их, как и везде, немного. А цилиндров, да котелков, да картузов – тьма. В Томске все торгуют. И всем. Перевалка – не город. Постоялый двор. Да вы и сами ужо увидите.

Капитан задумался. Крылов не стал более докучать вопросами, и какое-то время они оба молча глядели в окно, на реку.

Темная река – Тома-Томь оказалась живописной приятной дорогой. Сновали суденышки, трубными кликами переговаривались пароходы, по берегам то и дело возникали поселения. Пароход дважды подходил к самым большим поселкам, и на пристанях шла бойкая торговля овощами, ягодами, грибами, прошлогодними кедровыми орехами; там же, у пристаней, высились поленницы березовых чурбашек, заготовленных для паровой тяги.

Незаметно длилось время, и вот уже капитан угадал городские скотобойни, указующие на то, что город близок.

– Слава богу, приехали благополучно, – капитан снял фуражку и набожно перекрестился. – Не сели на мель, не порвались на карче, не потеряли баржу с переселенцами, и котел не взорвался…

Это походило на молитву.

За скотобойнями потянулись захламленные корой и щепой лесные склады, грузовые пристани, и только потом пароход, дав длинный и два коротких гудка, резко сбавил скорость и начал сворачивать влево, словно принюхивался к берегу, ища место для остановки.

– Отдать носовую! – зычно и торжественно скомандовал через рупор капитан. – Отдать кормовую!

На палубах поднялась суета. У сходен образовалась толчея, пробка; обнаружилось множество детей, они пищали и хныкали, зажатые взрослыми.

– Ну, прощайте, господин пароходный доктор, – подал руку капитан. – Не поминайте лихом. Дай вам Бог хорошо устроиться на новом месте.

– Спасибо. Прощайте и вы. Душевно рад был познакомиться, – ответил Крылов.

Капитан приложил руку к козырьку форменной фуражки, отдавая честь.

И снова легкая грусть омрачила неизбежное расставание. Такова уж натура Крылова; оседлый, любящий постоянство во всем, он избрал для себя кочевую жизнь и от этого часто страдал. В кочевой жизни встречались и уходили интересные люди, менялись пейзажи, города, и этот привкус временности отравлял многие радостные и полезные впечатления.

– Барин!..

Крылов обернулся на зов скорее инстинктивно, чем из-за того, что узнал голос.

Пытаясь противостоять толпе, к нему пробиралась недавняя пациентка. Растрепались бесовы косы, вот-вот упадет платок… Девушка предпринимала отчаянные усилия, чтобы высвободиться из беспорядочного скопления пассажиров, запрудивших нижнюю палубу, но людское течение уносило ее все дальше и дальше.

Крылов снял фуражку и издали помахал, прощаясь. Лицо девушки осветилось радостной улыбкой – словно маячок зажегся в сумерках, – она закивала головой, что-то крикнула еще…

Хоть так, да попрощался с бедной красавицей «пароходный доктор». А мальчонку, из уха которого тащил кедровый орех, он даже не увидел напоследок. Видимо, утащила его за руку малоумная мать, не дала проститься. Иначе он нашел бы Крылова. Обязательно. Ведь не отходил в последние дни, как нитка за иголкой следовал… Сядет Крылов на прогулочной палубе книжку почитать – и он тут как тут. Примостится возле трапа, ножичком, подаренным ему Крыловым, какую-нибудь щепочку строгает, стружки в подол рубахи собирает да поглядывает на «дохтура» смышлеными глазами…

Мысленно пожелал и ему Крылов удачи и счастья. Потверже надвинул на лоб фуражку и, когда пришел его черед, двинулся по шатким сходням на берег.

Сошедших с парохода встречала небольшая, но чрезвычайно подвижная и плотная толпа бойких агентов. Не угодно ли посредничество? По сходным условиям – на кирпичеделательный завод господина Пичугина! А чем хуже винокуренное производство? Для своих работников хозяин отпускает ведро спирта за один рубль с гривенником. Пей не хочу, гуляй, пока теща в девках… Может, кто интересуется оптовыми закупками? Тогда пожалте на биржу… Коней! Кому коней?

К Крылову подскочил верткий кузнечик в котелке, при жиденьких усиках над манерными, как у барышни, губками.

– Не жалаете ли в нумера? Меблированные, с оркестрионом. Полный домашний пансион! Хозяйка… м-м-м… От рубля до трех-с…

– В месяц?

– В сутки-с, – захихикал кузнечик, давая понять, что и он не чуждается юмора.

– Нет, благодарю, не нужно. У меня есть квартира, – отказался Крылов, поразившись дороговизне жилищных услуг.

Отчаянно поторговавшись, Пономарев сумел сговорить несколько ломовых подвод томских гужеедов по тридцать копеек. И хотя рядом то же самое предлагали извозчики за двадцать копеек – в любой конец, с ветерком! – Крылов не стал вмешиваться в горячие действия Ивана Петровича и вместе с Габитовым принялся устанавливать и закреплять веревками драгоценный груз на сговоренный транспорт. Слава Богу, последний переход… Так скорей же, скорей…

Даже самому себе Крылов не признавался, что устал, вымотался за время пути, может быть, не столько физически, сколько нравственно. Хотелось прекратить наконец это движение в неизвестность, остановиться, перевести дух.

И все-таки, несмотря на усталость, он с любопытством и даже с некоторым возбуждением всматривался в облик нового для него города, который отныне должен был стать родным.

Оставив по левую руку красивую Богоявленскую церковь и небольшую часовню Иверской Иконы Божьей Матери, о которой возница тут же и рассказал, что построена она давно, четверть века назад, что такая же есть еще только в Москве, а больше нигде, и что зовут ее духовными воротами Томска, потому что когда кто уезжает и кто приезжает, ставят здесь по обычаю свечу – перед дальней дорогой или по прибытии, и что «барину тоже-ть так сделать надобно, и тогда томское дело его будет успешно».

Обоз очутился на площади, где стоял длинный фасонистый биржевой корпус. Суета мелких торговых сошек возле этого добротного здания с белыми колоннами превращалась в солидную купеческую круговерть. У биржевого корпуса стояли обозы с хорошо упакованным товаром; добрые лошади, способные к дальним дорогам, уткнулись мордами в торбы с овсом; переговаривались мужики, приказчики, купцы. Сюда же, к бирже, повезли ящики с книгами для университета. Крылов проводил их взглядом и зашагал дальше.

Слова капитана «о купеческом торгаше-картузище» здесь получили наинагляднейшее подтверждение. Шум. Толчея. Самые невероятные запахи и звуки.

Обоз медленно продвигался по заполненной народом Базарно-Гостинодворской площади с обилием всевозможных лавок. Рыбные, мясные и обжорные ряды – «Снедь», «Невинное питье» – тянулись через весь рынок. На самом берегу Томи велось какое-то строительство. «Питейное заведение «Славянский базар», – объяснил возница. – Штоб гулять и реку смотреть».

Бросались в глаза изделия местных щепников – колеса, дуги, телеги-долгуши, сноповозки, сани-одры… Их было много, словно город весь намеревался куда-то переезжать.

Кожевенные лавки проводили путников кислым звериным запахом, и Миллионная улица, на которую выплескивался перекипевший пестрый рынок, встретила редкими, но добротными кирпичными и деревянными особняками, огромными вывесками, рекламой и прочими знаками торгующих фирм и домов.

Е.Х. Некрасова уговаривала покупать оружие и охотничьи припасы только у нее. Гостиница «Сибирское подворье» зазывала в дешевые номера с домашним столом и по ценам вне конкуренции. «Антон Эрлангер и Ко» обещал наилучшим образом устроить любую мукомольную мельницу, а также пиво– и мыловаренные заводы; он же рекламировал новинку – керосино-калильную лампу и фонарь своей системы А.Э.К. силой свечения в 120 и выше свечей…

Сразу же за деревянным мостом развернулось какое-то грандиозное строительство. Из трактира за ним выдиралась залихватская музыка.

По сю сторону простиралась Конная площадь, переполненная босым людом, конными переводчиками, маклерами и жульем. Старик-лёля говорил, что конный дух помогает при туберкулезе. Если это так, то здесь можно смело устраивать лечебницу – так густ и колоритен был этот дух. Кондитерская Бронислава, с ее терпким запахом ванили и шоколада, дело поправить не могла; казалось, что и в ней пьют кофе тоже лошади.

День стоял солнечный, марный. В зыбком горячем воздухе плыли кирпичные трубы, затейливые башенки на крышах, окаймленные ажурными чугунными решетками, блестели купола церквей. Их было много, они обступали весь город, прорастая в нем крупными диковинными цветами, куда ни глянь – всюду позолота и голубизна божьих домов… Зрелище было таким ярким, ударяло в глаза роскошеством тонов, чеканностью форм, и если бы не жалкие лачуги, развалюхи, жилища черных людей, лепившиеся повсюду на берегах Ушайки, среди каменных особняков, – этой картиной богатого сибирского «картузища» можно было бы восхититься.

Церковь золотом облита.

Пред оборванной толпой…

Крылов догнал последнюю подводу, пошел рядом, придерживаясь за край. Дорога круто взяла вверх, и лошади с напряжением тащили груз, и навстречу им с грохотом, оставляя долго не опадающий шлейф густой пыли, спускались пролетки, линейки, телеги, дроги, раскатившиеся под уклон возы.

Улица взобралась наконец на террасу, и далее, от Почтамта, вновь пошла ровная дорога. Справа, внизу, выплыла темная татарская мечеть. Через некоторое время началась площадь-пустырь с полувысохшим озерком, над которым возвышалось внушительное здание Троицкого кафедрального собора с обвалившимся куполом. Часть собора была одета в строительные леса, и на них копошились крохотные фигурки людей. Значительно дальше, в глубине пустыря, напоминала о себе немецкая кирха. Рядом с ней – воинские казармы и арестантские роты – двухэтажное здание с решетками. Из солдатской чайной доносился глухой, будто сквозь вату, шум.

Купола, кресты, колокольни, питейные заведения…

Вдруг все это, минуту назад блестевшее и игравшее на солнце яркими красками, потускнело, как бы подернулось серым – откуда ни возьмись небо завалила громадная туча. Полоснула молния и сыпанул крупный холодный дождь. Сразу же сделалось неуютно, сумрачно. Земля начала ползти под ногами, залоснились глинистые проплешины, зачавкала, зажевала под сапогами грязь.

– Н-но!

Заходили по мокрым лошадиным спинам длинные ремни. Кособочась, продавливая глубокие колеи, телеги со скрипом поворотили к невысоким строгой формы каменным воротам.

– Приехали! Тпрру… Вот, барин, тебе и университет.

Крылов уж и сам видел, что университет.

Белоколонное, исполненное величия и строгой красоты здание будто бы из-под земли выросло, разбросав вокруг себя взрытую почву, останки вырубленных деревьев, неизбежный строительный мусор. Пустырь перед ним не ухожен, редкие деревья и кусты перед корпусом не спасали общего вида, но сама обширная площадь, березовая роща на пологих холмах представляли собой зрелище небезрадостное.

Въехав в университетскую усадьбу, подводы смешались, часть из них продолжала двигаться по направлению к левому крылу, часть остановилась. Послышались возгласы: «Куда ставить? Барин, распорядись!»

Но Крылов не знал, как распорядиться. Он вошел с последней подводой, мокрый, грязный, досадуя на внезапный дождь, на то, что с таким тщанием приготовленные с утра на пароходе парадный сюртук и крахмальная белая сорочка со стоячим воротником приобрели жалкий вид, недоумевая наконец, отчего их никто не встречает, не ждет.

Однако вскоре все разъяснилось: их все-таки ждали. На крыльце появился невысокий седоголовый человек в щеголеватом полудомашнем сюртуке французского покроя, с шейным платком вместо галстука. Он развел руками – как бы от удивления или большой радости, и когда Крылов приблизился, сошел с крыльца и заключил его в объятия.

– Наконец-то, Порфирий Никитич, дорогой! С прибытием!

Это был Флоринский, попечитель учебного округа и ректор Томского университета. Волнение его было искренним, и встреча получилась сердечной.

Смущенно и вместе с тем растроганно смотрел Крылов на человека, столь круто изменившего его судьбу. Безбородый, с густыми седыми усами, с короткой немецкой стрижкой точёна голова, прямоносый, Василий Маркович и впрямь походил на суховатого германца. И лишь по-детски оттопыренные уши да большие грустные глаза несколько нарушали строгость его внешности.

– Как добрались? Благополучно? Ну и слава богу! – Флоринский отстранился от Крылова и осенил себя крестом; оглядел обоз и спросил озабоченно: – Что, много потерь? Хоть половину довезли?

– В дороге погибло около десяти растений, – сообщил Крылов. – В одном месте, к прискорбию, перевернулась подвода…

– Помилуйте! – обрадованно перебил его попечитель. – Всего лишь десять из семи с лишним сотен?! Да вы кудесник, Порфирий Никитич! Одолеть такой путь с таким-то грузом – и почти ничего не потерять…

«Кудесник» потупил голову, взгляд его уперся в заляпанные сапоги…

Догадавшись о его чувствах, Василий Маркович дружески сжал его локоть и торопливо сказал:

– Но все это потом, потом… Сейчас вам нужно отдохнуть, привести себя в порядок, а затем – милости прошу ко мне и… – он сделал несколько торжественный жест в сторону университета, – … и в Сибирский храм наук!

– Но я не устал…

– Понимаю, понимаю, – вновь перебил Флоринский. – Не беспокойтесь, Порфирий Никитич, я дам распоряжение, весь груз будет аккуратнейшим образом перенесен во временную пристройку. А вы… Вас проводят в вашу квартиру. Правда, она тоже пока что приспособлена во временном помещении, но мы скоро отстроим дом для ученых сотрудников… Одним словом, располагайтесь! И к семи часам вечера прошу ко мне! Мы с супругой Марией Леонидовной будем рады вас видеть.

Крылов сидел посреди сырого темного сарая на ящике из-под китайского чая и, разложив бумаги на ларе, составлял отчет о командировке – подробное показание своих действий в том, как прибыл, сколь много казенных средств изработал, в каком состоянии доставлен груз.

На душе было смутно, тревожно. Встретить-то его встретили.

На чай пригласили. Слова, лестные для слуха, произнесли. А оранжерейка для растений не закончена! Дали вот этот сарай. Сам Крылов готов хоть в землянке ютиться, но цветы, саженцы… Не юг ведь. Через месяц холода грянут, что тогда? Архитектор не обещает быстро дело повести; пришлось даже на поднятых тонах с ним разговор завершить. Господин попечитель руками разводит, на архитектора ссылается. Павел Петрович Наранович же от Крылова бегает. Знающий и любящий свое дело, архитектор вконец измотан строительным недоделом.

До него здесь Арнольд подвизался. Тот самый, кто построил возле Севастополя храм с крышей, унесенной в море первым же крепким ветром. Наделал ошибок и долгов Арнольд да и был таков из Томска. Им, арнольдам, сибирский университет что зайцу барабан. Несвоя земля – хоть криком изойди, не услышат.

Крылов понимал сложности достройки университета, жалел Нарановича. Но ему-то что делать?!

Он почувствовал себя одиноким.

А в Казани теперь начинают поспевать яблоки – тугие, красные, сочные. Их запах сопровождает всюду, проникает в приотворенное окно ботанического кабинета, на время пережимая стойкий сенный дух травохранилища. Как хорошо, бывало, сидишь усердно в своем уголке – и вдруг с характерным знакомым вздохом открывается дубовая дверь… И входит Сергей Иванович Коржинский. Без пяти минут профессор – дела его идут блестяще, диссертация одобрена. Сергей Иванович, Сережа…

Красив, статен, движения быстрые, ловкие. Походка уверенного в себе человека и в то же время непринужденно-изящная. Глаза большие, темно-коричневые, как бы вбирающие все в себя. Несмотря на молодость, Коржинский носит пышную гриву под Менделеева. Буйная шелковистая борода и такие же густые усы имеют благородную конфигурацию. Пиджачные пары сшиты всегда по последней моде. Куда уж Крылову с его простоватостью во всем: в одежде, в манерах, в речи, в происхождении – до аристократического облика Коржинского!

В их троице – Мартьянов, Коржинский, Крылов – общим баловнем был, конечно, он, студент, с юных лет проявивший страстный характер натуралиста, темпераментом увлекавший своих более зрелых по возрасту и жизненному опыту товарищей. Фармацевт Николай Мартьянов и садовник Ботанического сада, провизор с отличием Порфирий Крылов гляделись куда как скромно! Им бы только у рабочих столов затихнуть, закопавшись в книги и травы, или выбрать счастливую минуту и утрепаться в лес, как поддразнивал друзей Коржинский. Эти двое, Крылов и Мартьянов, уже познали вкус черного хлеба самостоятельной работы, свои знания они брали упорным трудом, учась на медные гроши. Впрочем, не в этом дело. Как говорил отрок Акинфий, у каждого своя дорога… В их дружбе вопрос о происхождении и званиях, к счастью, не имел никакого значения.

– Все корпите? – иронически нахмурит, бывало, расчесанные брови Коржинский. – Экий вы, право, упорный! А погодка… Вы только взгляните!

Крылов щурит на нежданного пришельца усталые, чуточку близорукие глаза и радостно улыбается навстречу гостю. Он знает, что теперь будет так, как того захочет Коржинский. Они отыщут Мартьянова и все вместе «утрепаются» в лес.

– Ну, так что? – тормошит Коржинский медлительного Крылова. – Не слышу бодрого утвердительного возгласа.

– Не могу. Вон сколько листов надо еще обработать…

Коржинский раздосадованно машет руками и устремляется на поиски Мартьянова. Вдвоем они отбирают у Крылова цейсовскую лупу, отдирают от стола и тащат на экскурсию.

Сколько жарких споров слышали окрестные поля и леса! О чем только не рассуждали друзья! Особенно много – о Сибири.

Это волнующее, бесконечно родное слово – Сибирь – частенько срывалось с их уст. То, начитавшись корреспонденций оттуда, из глубинки, вслед за иркутскими журналистами они повторяли: «Сибирь – та же Русь». То, вспомнив статьи Потанина и Ядринцева, горячо бросались в противоположную сторону, и Сибирь представлялась им донельзя своеобычной. «Наш язык груб, наша речь неумела, но мы говорим свое слово. Наша печать – тот же сибирский балаган, отстраиваемый в лесу, а сибирский издатель – тот же простой сельский работник…» Эти слова из газеты «Сибирь» казались им вызовом российскому обывательскому обществу. В них чудился живой отзвук любви к своему краю, «юдоли плача, стенания и скрежета зубовного».

Особенно волновала их фигура Николая Михайловича Ядринцева, страстного сибирофила, писателя-публициста. Его многочисленные выступления в печати, особенно в защиту Сибирского университета, читали с жадностью. А стихотворение «Пельмень», ходившее в списках, в котором говорилось об огромном вкусном чудо-пельмене, лежавшем «между Уралом и Амуром берегами», знали наизусть.

…Но на пире этом званом

Только избранные были,

А сибирские желудки

Почему-то позабыли.

– Вот настоящий интеллигент! – горячо высказывался Коржинский. – За тридцать лет до Ядринцева таким же был Петр Андреевич Словцов. Вся умственная жизнь Сибири! Целое географическое общество! Университет ходячий! То же и Ядринцев для Сибири – даже больше. Защитник ее! А мы? А наши наставники, служители чистой науки?

– Позволь, позволь, – недовольно сводил к переносице густые брови «взятый за нерв» Мартьянов. – Я не люблю, когда ради полемической перебранки бросают камни в наставников. Нужно говорить конкретно, точно. Что касается Словцова и Ядринцева, то я преклоняюсь перед ними так же, как и перед сибирским Гумбольдтом, Григорием Николаевичем Потаниным. Но я уважаю и ученых, кои великим трудом своим, без открытой публицистичности, увеличивают славу отчизны. Не всем же, в самом деле, в публицисты себя готовить?

Крылов присоединялся и к той, и к другой стороне. Правда для него была где-то посредине. И слово, и дело, и скромный труд – все благо, если исходят от чистого сердца… Ему тоже казалось, что судьба его должна быть непременно связана с Сибирью. Казалось, что она зовет его.

И вот он здесь.

Один, без друзей. Коржинский все еще в Казани. Ждет официального вызова от Флоринского. А Мартьянов давно в Минусинске. Его слово не разошлось с делом. Окончил Казанский университет, работает провизором и… собирает музейные редкости. Уроженец западных губерний России, он выбрал Сибирь и верно ей служит; деятельный, безотказный, сделался любимцем жителей сурового края. В 1877 году Николай организовал Минусинский музей и уже в первый год имел три с половиной тысячи предметов. Сейчас, в 1885-м, их уже двадцать две тысячи! Это ли не чудо? Первый в Сибири образцовый научный склад! Свои каталоги, книги начал выпускать. Вот каким образом решил давний студенческий спор фармацевт Мартьянов.

Друзья, друзья… Как сладостна дружба, как печально одиночество.

«Коль скоро мы не в состоянии переустроить мир по справедливости, надо творить малые добрые дела», – говорил Николай Мартьянов.

Правильно говорил.

…Он расцепил руки. Встал. Еще раз окинул взглядом мрачноватый барак. Ну, что ж, далекие друзья, вы напомнили о себе вовремя. Спасибо. Всколыхнули душу. Наверное, и вам не понравился бы этот сарай. «Неэстетично», – осудил бы Коржинский, но не медля отправился бы сменить крахмальную манишку и новенькую пиджачную пару на рабочий сюртук. А Мартьянов молча принялся бы расставлять горшочки с оранжерейными растениями.

Крылов даже усмехнулся, найдя в чем «подкусить» себя: тебе, Порфирий, легче – не нужно менять крахмальную манишку, ты всю жизнь ходишь в рабочем сюртуке.

Настроение понемногу начало выравниваться. Главное – соорудить железную печь. Дрова найдутся, как же не быть дровам в Сибири-то? Стало быть, первые холода можно выдержать.

А вторые?

На этот вопрос Крылов не рискнул ответить. Придвинул ближе черниленку, лист бумаги и решительно приказал себе сосредоточиться. Поскорее покончить с бумажным прядевом, делом непривлекательным и для него тягостным. Да заняться трудом настоящим: разборкой привезенного гербария, подготовкой к осенним посадкам.

Последнее особенно заботило Крылова. Поскольку он, приват-доцент, принят был в университет на должность ученого садовника, то, стало быть, с него взыщется прежде всего за работы садовые, озеленительные.

Вчерашнего дня он смотрел университетское место. Оно показалось ему живописным, очень пригодным для ботанического сада. Были здесь березовая рощица, тенистые овраги, открытые склоны, самой природой предназначенные для разбивки парка, болотце и даже озерко. Нравилось и то, что все это, в том числе будущий парк, о котором Крылов думал уже как о безотлагательном деле, обрамляла легкая решетка-ограда. Посаженная на высокую дамбу-насыпь – чтобы с улицы вода и грязь не затекали, – скрепленная столбиками из кирпича, она смотрелась просто великолепно. Крылов заметил: в Томске любят высокие глухие заборы, массивные, с большими кольцами ворота, навесы от крыльца до стаек и конюшень. Иногда украшают их резьбой, иногда красят и даже белят. На их фоне университетская ограда выглядела ажурным кружевом. Сквозь нее хорошо просматривался сам корпус университета (бесспорно красивейшее здание!). Будет виден и парк. Какой? – зависит от его садовника.

Не нарушить бы только первозданную красоту, не исковеркать бездумными начинаниями. Эвон сколько подстриженных чопорных парков «на аглицкий лад» украшает ныне российские города! В Сибири должно быть что-то иное, под стать здешней природе.

Многое предстояло Крылову совершить здесь, а посему не было нужды откладывать на потом ни одно из тех начинаний, которые он задумывал сейчас. Хотя, как в народе говорят, дело середкой крепко. Но и без начала оно не сдвинется с места…

Первое августа

С перевозом через Томь Крылову повезло: одна-разъединственная лодка на левом берегу словно бы именно его и дожидалась.

– Припозднился, барин? – ласково спросил остроголовый старичонка, высоконький, сухонький, без бровей и ресниц, но с длинной пшеничной бородой, прикрывающей выступ горба на правой стороне груди; точь-в-точь полевой дух, младший братишка леших да водяных, о которых рассказывали успенские ребятишки.

– Это верно, припозднился, – ответил Крылов, радуясь, что с перевозом так славно уладилось. – Старицу пришлось обходить. Много времени потерял.

– Да уж так, с отселева прямой дороги нет. Курьи да петли, да протоки. Речка здеся как хошь гуляет, низина, – согласился «полевой дух», проворно выпутывая толстую веревку из чернотала. – Садись, барин, а я отпехнуся.

Он дождался, когда пассажир усядется на скамеечке, груз свой непонятный – торбочку на широких ремнях да плоскую, будто книжица, коробку – разместит в сухом месте, и только потом легко, по-молодому оттолкнул плоскодонку и впрыгнул на корму. Течение подхватило вертлявую лодчонку, и оба берега – высокий и низкий – зашевелились, поползли в стороны.

– Ноне перевоз на Томи не то-о-т, – заговорил доверчиво старик, усердно махая короткими лопастистыми греблами. – Раньше, бывалоче, выехают купцы в заречье гулять… Шумота, гармонии на все ряды тянут, девки, будто от щекотки, заливаются! Вечером факела позажгут, по воде плотики с кострами пущают… Красота. Антирес.

По рублю за лодку давывали. А теперь што? Сенопокосники да рыболовы. Да ваш брат, одинокие. Ну, татары на базар когда… Скучно.

Опершись локтями на ботанизирку-папку, Крылов задумчиво глядел на прозрачную воду, на приближающийся сизо-зеленый уступ Лагерного сада. Во все времена старики упрямо твердят: не то ноне, не так… И не понимают, что тоскуют не о сегодняшних переменах, но о своей молодости, когда все вокруг действительно было другим, более ярким, звучным, веселым. Странная, хрупкая, словно белый мох-ягель, пора юности… Знакомый Крылову врач-психиатр так и говорил: «Прошел, миновал благополучно юность, проживет человек и дальше. Жизнь ломает не человека, а его молодость. И если сломана молодость, загублена и сама жизнь».

Вспомнились Акинфий и девушка с бесовыми косами. Где-то они сейчас? По какому острию бредут? Ощущение трагической судьбы этих молодых людей, волею случая знакомых Крылову, нет-нет да и посещало его. Скрытая страсть одного и необыкновенная красота другой ставили в особо опасные условия их обоих. Как-то выдержат они…

– Берегись, барин, – предупредил старик, и лодка тупо уткнулась в каменистый берег.

Крылов вылез из неустойчивого суденышка, отдал полтинник. Обрадованный щедрой платой, перевозчик поклонился в пояс – борода мазнула по мокрой гальке.

– Удачливой тебе дороги, барин!

Взобравшись по тропе наверх, Крылов немного постоял на обрыве, провожая взглядом закатное солнце.

Хороши, по-своему необыкновенны подгородные места вокруг Томска! Холмы, неглубокие впадины, прозрачно-светлые речушки и крохотные озерки, разнопородный лес, неожиданные наплывы черно-зеленых, похожих на кучевые облака, кедровников, невестины хороводы белого дерева – березы, алые пятна рябиновых и калиновых зарослей – все это складывалось в картину яркую и неповторимую.

В первые дни Крылов ходил оглушенный этим великолепием и простором. Ему не хотелось возвращаться в пыльный и шумный город. Но дело, ради которого он бродил в этих живописных окрестностях, напоминало о себе разбухшей ботанизиркой да вот этой, холщовой своедельной торбочкой, набитой растениями. Собранное богатство необходимо было срочно рассортировать, привести в порядок, дабы не превратить научную коллекцию в никому не нужные пучки ломкого сена. И он торопился в город, домой.

Первые же экскурсии дали свыше трехсот видов туземной флоры, никем дотоле не описанной. Как ботаник Крылов был счастлив. Несколько видов зверобоя, горечавка полулежачая, щитовник, борщевик, сладкая трава, дикий чеснок-черемшан, заросли иван-чая, кандыка, брусники, кермека Гмелина, кровохлебки, изобилие ягодников, рябины, черемухи, хмеля… Знакомые и незнакомые виды растений будоражили воображение, хотелось сразу, немедленно собрать их в огромный букет, рассмотреть, понять, выделить полезные человеку… Световой день, который летом в Сибири длится значительно дольше, чем в Европейском Зауралье, пролетал, как единый миг.

Крылов поправил на плече увесистую торбу, подтянул потуже матерчатые завязки на походной папке и, с сожалением покидая берег Томи, зашагал между берез Лагерного сада к Симоновской улице, по которой пролегала самая короткая дорога к университету.

С заречной стороны, подгоняемая бойким ветром, наползала темная туча. Она шла низко и как бы нехотя, примериваясь, где бы опустошиться. Первые капли, крупные и редкие, пробили сатиновую рубаху Крылова, заставили убыстрить шаг. Ливень, из тех, которые как из ведра, настиг его недалеко от кирпичных сараев, за Тюремным переулком. Решив немного переждать, Крылов вошел в один из них.

Остановился у дверей. Потер глаза, привыкая к сумраку рабочего помещения.

То, что он увидел, поразило его, поначалу показалось нереальной, ненастоящей картиной. В глубине сарая медленно, в непонятном ритме и угрюмом молчании топтали глину босыми жилистыми ногами полуголые, оборванные мужчины. Здесь же, у их ног, такие же испитые горем и нуждой женщины вручную делали кирпичи. Тоже молчаливые, раньше времени состарившиеся дети таскали сырые издельица, похожие на маленькие гробики, куда-то дальше, в конец длинного приземистого строения.

Знобящий дух сырой глины. Тусклый свет из незастекленных прорезей у самой крыши. Сквозняки. Монотонная работа.

На Крылова никто внимания не обратил. Ни на секунду не оборвался трудовой ритм, и только где-то в глубине сарая возникла невнятная протяжная песня, такая же унылая, как сам труд, как лица работников.

На кресте сидит вольна пташечка,

Вольна пташечка, разсоловьюшка,

Далеко глядит, на сине море…

Мальчуган лет восьми, пронося мимо ведро с известью, хрипло бросил:

– Бойся!

Крылов посторонился. На душе сделалось стыдно, тоскливо, будто он сам лично виновен был в этой адовой картине натужного труда, в хриплом говоре ребенка-мужчины, в нищете и грязи…

Ему доводилось бывать на кирпичных заводах – с вагонетками, с лошадьми, большими печами для обжига; в Томске работало несколько подобных фабричонок, и труд на них был не из чистых. Но о существовании вот таких сараев с примитивной ручной выделкой кирпича, с такими ужасными условиями – он даже не подозревал. Вот, значит, из чего выстроен белый университетский корпус… Как не стоять ему в веках, коль скреплен он детским потом и слезами…

Не выдержав растущего в душе натяжения, мучаясь без вины виноватый, он вышагнул из сарая и, не обращая внимания на хлеставший дождь, ожесточенно меся грязь, двинулся к дому.

В университетскую ограду пришел до нитки промокший, потеряв где-то по дороге походную свою кепочку. И только здесь заметил, что картонная ботанизирка раскисла до основания, и многие растения для засушивания не годятся. Зареченская экскурсия почти вся пошла прахом.

Не заходя домой, Крылов пошел в дровяник и долго, до изнурения, рубил дрова…

…Пономарев с трудом отобрал у него топор.

– Это же форменное истязание! Разве ж так можно? Мы с Габитычем с ног сбились, стол накрыли, господин попечитель обещался быть, а вы дрова заготовляете! Как прикажете вас понимать? Фанфаронство али капрыз?

– Фанфаронство, – опомнился Крылов; в самом деле, сегодня ж первое августа, день его рождения, тридцать пять лет стукнуло… – Ты, как всегда, прав, как всегда, в точку, любезный Иван Петрович. Ладно, каюсь. Веди меня…

Небольшая квартирка в университетском флигеле сияла чистотой и светом. Расставлены по стенам полки с книгами. Топорщит шершавые листочки погибавший было ванька-мокрый, скромный домашний цветок. Шаят, горят жаром, без пламени, березовые поленца в самодельном камине. Почвикивает в клетке щегол. На столе хрустальный графинчик с можжевеловой настойкой, поздравительная депеша от Машеньки.

Крылов с благодарностью посмотрел на Ивана Петровича. Усилием воли отодвинув видение кирпичеделательного сарая, – не забыл, нет! – отодвинул. Тридцать пять лет… Эх, кабы дни ангелов приносили одну только радость…

Господин попечитель Василий Маркович Флоринский не зря имел репутацию точного и обязательного человека. Ровно в девять вечера о его появлении возвестил медный колокольчик в прихожей.

Крылов вышел встречать.

Сановный гость был не один, с супругой.

Крылов принял у Марии Леонидовны летнюю накидку, а также трость, шляпу и макинтош Василия Марковича. Плащ из непромокаемой прорезиненной ткани – изобретение шотландского химика Чарльза Макинтоша – был чудо как хорош: новенький, легкий, на белой шелковой подкладке, просторный, словно римская тога. Василий Маркович одеваться любил и не жалел, видимо, средств на модные вещи.

– Милости прошу в комнаты, – пригласил Крылов, смущаясь бог знает отчего и ругая себя за это; ну, подумаешь, зашел на чашку чая начальник с супругой, что ж теперь – в трепет входить?

Мария Леонидовна, обладавшая чутким и добрым сердцем, догадалась о смятении хозяина и ободряюще улыбнулась ему. Ее большие серые глаза засияли дружеским расположением.

– О, да вы недурно разместились! – похвалила она, оглядывая нехитрое убранство крыловского жилища. – И книг у вас изрядное количество. Ботаника, география… Гумбольдт, Ледебур, Миллер…

– Благодарю вас, Мария Леонидовна, – ответил Крылов, чувствуя, как проклятая робость постепенно проходит. – Библиотека у меня действительно, в основном по специальности подобрана. За что не раз получал упреки от моей супруги. Она любит французские романы и расследовательскую литературу, к коим я равнодушен, и порой сердится, когда я забываю их выписывать.

– Ах, я тоже обожаю всякие авантюрные книги! – подхватила госпожа Флоринская, опускаясь в кожаное кресло с высокой спинкой. – Рокамболь у Понсон дю Террайля – это необыкновенный преступник. Это вор-джентльмен, и его обаянию трудно противиться.

– Да? – иронически переспросил Василий Маркович. – Что-то я не припомню в своей библиотеке этих самых рокамболей…

– И не припомните, друг мой! – с вызовом сказала Мария Леонидовна и повертела на пальчике золоченым ключиком, пристегнутым к поясу изящной цепочкой. – Они все покоятся в моем шкапчике, – и, обращаясь к Крылову, продолжила: – Габорио и Дойл, без сомнения, прекрасные авторы. И мне, русской патриотке, жаль, что «Петербургские трущобы» Всеволода Крестовского уступают западным писателям в живости изложения.

– Простите, не осведомлен в этом вопросе. Не читал Крестовского, – повинился Крылов.

А Флоринский взмолился:

– Матушка, помилуй, совсем уморила ты нас с Порфирием Никитичем своими дойлами и крестовскими!

Мария Леонидовна кинула на мужа обидчивый взгляд, хотела было что-то сказать в отместку, но тут подоспел расторопный Иван Петрович с пирогом на китайском фарфоровом блюде, сделал глазами – и Крылов, подчиняясь его знаку, пригласил гостей к столу.

От пирога распространялся рыбный дух, смешанный с запахом пропеченного теста. Иван Петрович сиял, ожидая похвалы.

– А пирог недурен, – сказала Мария Леонидовна, откушав кусочек, положенный на ее тарелку. – Сами готовили?

– Так точно-с. Сам, – Иван Петрович чуть не прослезился от умиления. – Сибирский пирог-топтанник. Клади в него все, что съедобно: рыбьи пупки, печень, кишочки, молоки…

Рука госпожи Флоринской дрогнула, и лицо ее выразило растерянность.

– Нет-нет, не сомневайтесь! – поспешил ее успокоить Пономарев. – Я и кусочки стерляди положил!

– Благодарю, – ответила Мария Леонидовна. – Я, пожалуй, съем еще свекольного салату.

Несмотря на этот маленький инцидент, пирог именинника все же наполовину был съеден. Разговор мало-помалу выправился, задевая легкие, малозначительные темы: о погоде, которая вроде бы и ничего, да порой проявляет себя капризно, как вот сегодня, когда ни с того ни с сего потянуло из мокрого угла, о газетных новостях…

Тут уж Иван Петрович не преминул вставить свое слово, стараясь вновь завладеть вниманием дамы. Слово его было посвящено… автоматам, механизмам, которые подражают движению живого существа и «сходствуют с этим существом в наружных формах».

– В древности были известны многие автоматы, – с увлечением рассказывал Пономарев. – Деревянный летавший голубь Архиты Тарентского – 408 год до Рождения Христа, а также летавший металлический орел и ползающая улитка Дмитрия Фалерейского. Но самое главное – андроид Птоломея – Филадельфа. Он, как пишут древние авторы, производил огромное впечатление! В средние века появилась говорящая голова Роджера Бэкона, летающие муха и орел Региомонтануса и ходячий по комнате андроид Альберта Великого!

– Да это же целое научное исследование! – заметил с улыбкой Флоринский. – Я поражен вашей памятью, Иван Петрович!

Польщенный, Пономарев повел тему далее.

– А в 18-м веке появились новые автоматы. Флейтист и утка Вокансона. Девица-андроид, игравшая на фортепиано, мальчик, писавший с прописи несколько фраз, и андроид-рисовальщик, выполнивший несколько весьма отчетливых рисунков. Все они суть изобретения братьев-швейцарцев Петра и Генриха Дроз.

– Что ж ты из отечественной истории никого не приводишь? – упрекнул родственника Крылов. – Разве на Руси мало изобретателей?

– Совершенно точно, – согласился Иван Петрович и, наморщив лоб, извлек из своей действительно бездонной и беспорядочной памяти русское имя: – Кулибин! Мой одноименник – Иван Петрович Кулибин! У него есть зеркальный фонарь и замечательные часы…

Мария Леонидовна была в совершеннейшем восторге от небывалой осведомленности Ивана Петровича. У них завязался обособленный разговор. Пользуясь этим, Крылов и Флоринский удалились в кабинет – выкурить по трубочке «амерфортского».

Как-то незаметно, сама по себе, их беседа сошла на дела.

– Когда я вернулся из инспекторской поездки по губернии, – благожелательным тоном начал Флоринский, – то не узнал университетского места. Поломанные во время строительства деревья убраны, дорожки расчищены, работы в оранжерее идут полным ходом. Как это вам удалось за столь короткое время?

Крылов повел головой, как бы отстраняя похвалу в свой адрес, и глуховато кашлянул:

– Вот с оранжерейкой, Василий Маркович, как раз беда.

– Что такое?

– Архитектор не ставит рабочих, говорит, не время. Крышу занизил, – Крылов загорячился. – А когда время? Когда все померзнет в сарае? А он в это время подрядился купол Троицкого собора перекрывать…

– Ну что вы, успокойтесь, – нотка неудовольствия скользнула в мягком голосе Флоринского. – Померзнуть не дадим, не для того мы вас из Казани выписали. А относительно архитектора – это несправедливо. Я ведь знаю, вы с ним имели уже удовольствие схватываться. Нет, нет, он не жаловался! Из других источников знаю, – сделал протестующее движение Флоринский. – Господин Наранович человек молодой, большого опыта в подобных строительствах до сего времени не имел. Но он чрезвычайно старателен, где может, удешевляет стройку, что при наших-то средствах… – он вздохнул, давая понять, как отягощен грузом обязательств и забот. – Что касается купола собора, то это я ему позволил. Да-с. Кто ж, кроме нас, в силах здесь совершить сие богоугодное деяние?

– Я не против богоугодных деяний, – пытаясь смирить горячность, ответил Крылов. – Я против того, чтобы наносить вред делу в самом зародыше. Крышу надобно в оранжерейке поднять. Утеплить получше.

– Хорошо, мы подумаем, – пообещал попечитель, и это «мы» прозвучало не как «мы с Нарановичем», а как «мы, Флоринский». – Расскажите-ка лучше, что в Казани?

– В Казани все по-прежнему. Профессора кто наукой занимается, кто в летнее турне по Европе с семьями отправились, кто в экспедициях. Студенты на вакациях. В городе тихо. Яблоки поспевают… Кстати, Василий Маркович, я осмелюсь напомнить, что молодой и талантливый ботаник Коржинский ждет вашего решения относительно своей судьбы.

– Да, да, я знаю, – рассеянно проговорил Флоринский, погрузившись в воспоминание о своем жительстве в Казани. – Ах, яблоки, яблоки… Здесь, в Сибири, этого не видать.

– Отчего же? – не согласился Крылов. – Вот ужо отстроимся, заведем отдел плодовых культур, и с яблонями, бог даст, попробуем. Отчего не попробовать.

– Это правильно, – одобрил Флоринский. – Ботанический сад в Томске должен быть первым на всю Сибирь и непревзойденным!

Крылову не хотелось разрушать горделивое настроение дорогого гостя, но язык сам, против воли, произнес:

– Простите, Василий Маркович, уж не первый…

– Как это? – вскинулся Флоринский. – Нет, позвольте…

– Были в Сибири ботанические сады, – тихо, но упрямо продолжил Крылов. – Да не сберегли их.

– Где именно? Когда?

– В середине прошлого, восемнадцатого, столетия. В Тобольске. Помните, указ государя Петра по Тобольску? Чтобы «улицы сделать и размеривать прямы, чтоб двумя телегами возможно было разъезжаться свободно…»

– Припоминаю, – отозвался Флоринский и, скрестив на груди маленькие, как у женщины, руки, с интересом посмотрел на хозяина.

– А далее – в этом же указе – об аптекарском огороде сказано, – продолжал Крылов, не замечая, как начинает сбиваться на лекционный тон. – Первый ботанический сад, а ныне Аптекарский огород, был основан по указу Петра в 1706 году в Москве при Медико-хирургической академии. В 1713 году появился второй – в Санкт-Петербурге. Примерно в это же время лесной знатель Фокель заложил свою знаменитую лиственничную рощу близ Петербурга и проводил там опыты. В Тобольске же Аптекарский огород появился лет на пятнадцать позже фокелевских работ. Он-то и стал в Сибири первым… И еще доподлинно известно, что некий Лаксман в 1765 году создал в Барнауле небольшой садец. Потом, когда он из Барнаула съехал, его детище Петр Иванович Шангин воссоздал. По сути дела Шангин является первым ученым садовником на Алтае. В 1812–1815 годах в барнаульском ботаническом саду благополучно произрастали представители китайской и алтайской флоры…

– Да-а… Великий государь был в России Петр Алексеевич, – с чувством произнес Флоринский, пропуская мимо ушей неизвестные ему имена Лаксмана и Шангина. – Его аптекарские огороды в Петербурге и в Москве вон в какие научные гнезда возросли! Вот бы и нам, Порфирий Никитич, Москву да Петербург переплюнуть?

Крылов улыбнулся: очень уж откровенно, по-детски прозвучала жажда господина попечителя переплюнуть; он почувствовал теплое чувство к своему начальнику.

– Переплюнуть, быть может, и не удастся, Василий Маркович, а вот свое обличье приобресть возможно.

– Ну-ка, извольте, – искренно оживился попечитель. – Весьма любопытно узнать вашу точку зрения на сей предмет!

Ну, что ж, коли Василий Маркович желает знать точку зрения садовника Крылова, он не станет скрытничать, поделится заветными думами…

Много изучил Крылов стилей садово-паркового искусства. Уважал доведенную до совершенства эстетику растений у японцев.

Их вековые три культа, три всенародные поклонения – цветам, луне и снегу – считал непревзойденным в своей философии и изяществе. Для японца дерево живет само по себе, стихийно, если его не растит человек. Если же человек приложил к нему хоть малую толику своего труда – это уже искусство. Глубокая мысль лежит в основе понятия о прекрасном в японской эстетике. Здоровое, стройное дерево, например прямоствольная сосна – да, оно красиво, приятно для глаз. Но сосна, выросшая в морщинах скалы, искривленная, гнутая всеми ветрами, потерявшая часть веток в суровую зиму, испытывающая постоянно то жажду, то голод, – и выжившая-таки! – это сосна прекрасна вдвойне.

Нравится Крылову и традиционный ансамбль японского сада: крошка-пруд или нить ручейка, горка с растениями, горбатый мостик. Песок – символ безбрежного океана. Изогнутый мост – соединение природы и человека…. В тихий восторг привели его как-то стихи:

Старые деревья… Тропинки для человека нет.

Глубокие горы. Откуда-то звон колокола.

Голос ручья захлебывается на острых камнях.

А вот разделение парков на три типа: сад камней, сад воды, сад деревьев – казалось искусственным. И увлечение японских чудодеев-садовников карликовыми деревьями тоже не одобрял. Ну, что за клен – в миниатюрном горшочке, с карандашным стволиком и копеечными листочками?! Может быть, это кому и забавно… Ведь потешаются до сих пор острословы над затеей Петра Великого создать в Российском государстве породу маленьких людей. Во всех подробностях передают историческое событие, как 14 ноября 1710 года Петр I сочетал браком своего любимого карла Якова Волкова с карлицей царицы Прасковьи Федоровны, на свадьбе были все карлы Москвы и Петербурга – 72 человека. А Крылову об этом думать больно. Насилие над природой чудится.

Любопытна ему как садовнику и английская манера. Просторные чистовины с подстриженными деревьями, ровная щетина однотонной травы, одинокие деревья на оголенных холмах.

Не лишен приятности и облик французских парков: пышный, непринужденный, бьющий на декор и развлекательность.

А всего милее сердцу стиль русского естественного ландшафта… И не потому, что сам Крылов русский, нет! Он знал сколько угодно соотечественников германо-, англо– и прочих – филов. Встречались ему и немцы славянофильского направления, и французы, равнодушные ко всему французскому. Так что не в национальности дело. Точнее не в ней одной.

Для русского человека природа – это не просто пейзаж, который может веселить или прискучивать; прежде всего, это место обитания, мера труда – пашни, сенокосные луга, лес-кормилец, рыбистые реки… Но самое главное – простор, свобода, Дар божий.

Пустеет воздух, птиц не слышно боле,

Но далеко еще до зимних первых бурь —

И льется чистая и теплая лазурь

На отдыхающее поле.

В сознании Крылова эти строки тютчевского творения почему-то соединились с ощущением русского приволья, простора, хотя об этом в стихах не было сказано ни слова. Он любил их повторять мысленно. Особенно – «на отдыхающее поле».

Классический русский садово-парковый ансамбль по сути своей был максимально приближен к естественной природе. Он не терпит насилия. К сожалению, об этом как-то стали забывать. За классику пошли выдаваться сады Царского Села, где мода английская вытесняла голландскую и наоборот, где стволы деревьев чистили и мыли, как спины породистых лошадей, а талант садовников употребляли прежде всего на то, чтобы потрафить, удивить, поразить…

– Помилуйте, Порфирий Никитич! – полушутя поднял руки Флоринский. – Уж вам и Царское Село не угодило? Красота, богом дарованная…

– Человеком, – поправил Крылов и замолчал, догадываясь, что где-то переоткрылся в собственных чувствах и оттого выглядит нелепо и, может быть, даже смешно.

Однако Флоринский смотрел без насмешки: вот, однако, ты каков, выписанный из Казани ученый садовник! Да такой горы свернет… Именно он, Порфирий Крылов, и нужен был Томскому университету. Они созданы друг для друга. Флоринский не ошибся…

– Я готов дружески помогать во всех ваших замыслах, – торжественно произнес Василий Маркович, чистосердечно полагая, что уж с Крыловым-то ему делить нечего и, следовательно, дружеские отношения вполне возможны меж ними. – Вы только не стесняйтесь. Буду рад.

Они осушили еще по рюмочке настойки – за здоровье именинника, а также за творческое содружество в стенах благословенного Сибирского университета – во славу отчизны и русской науки!

Лицо Флоринского раскраснелось, утратило ту невидимую маску высокого чина, которая ставила преграду на пути более тесного общения с ним; Василий Маркович сделался чрезвычайно милым и доступным. Казалось, что с ним можно было сейчас говорить обо всем.

– Я вот когда ехал на пароходе, про Обского Старика слышал, – сказал Крылов, помня, что Флоринский, биограф великого хирурга Николая Ивановича Пирогова, сам известный врач-гинеколог, автор многих научных статей по медицине, увлекается историей, археологией, этнографией и фольклором. – Слышал. Но ничего не понял. Кажется, он пользуется популярностью среди местного населения. Вам что-нибудь о нем известно?

– О да, это действительно, местная знаменитость, – оживился Флоринский. – Один из остяцких идолов. Элемент язычества. Вообще, должен вам сказать, тема эта чрезвычайно интересна для исследователя. Богатейшее и невозделанное научное поле! Остяко-самоеды – пригнетенный народец, вымирающий. Как, впрочем, и многие другие сибирские инородцы. И верование у них неразвитое. Полупервобытное. Вот, к примеру, что мне известно… Многие племена в Сибири, самоеды в том числе, поклоняются горам и деревьям. Испытывают к ним, так сказать, особое уважение и удивление. В честь какого-нибудь дерева они вполне могут салютовать, стрелять из лука.

– Недурно, – заметил Крылов. – Деревья стоят салюта!

– Да, может быть, – улыбнулся Флоринский. – Так вот, в жертву деревьям, своим идолам они несут шкурки, те стрелы, которые убили много зверей на охоте, серебряные деньги, лоскутки и прочие предметы. В Шаркальском городке мне приходилось видеть Ортиха-истухана. Это друг и помощник их верховного божества Торыма. Представляете картину: без рук, без ног, лицо серебряное, голова деревянная. Одет в суконный кафтан. Ему тоже во время приношений охотники мажут рожу мясом, жирной рыбой, приговаривая: «Ешь, наш добрый бог! И давай нам рыбу!» А есть у них некто Мастерко… Это уже в другом месте, близ села Троицкое видел я. Так этот Мастерко – обыкновенный мешок, набитый другими, меньшими мешками, и сверху туго завязанный… И все. Да-а, насколько православная вера наша истиннее, человечнее, мудрее! – Флоринский медленно, с чувством перекрестился. – Представить себе не могу, как это можно поклоняться обыкновенному мешку!

– А я, напротив, не вижу в этом ничего не обычного, – возразил Крылов. – Поклоняются же золотым истуканам, каменным…

– Возможно, – не стал возражать Флоринский. – Однако мешок, как предмет культовый, для нас пример новый, неожиданный. Впрочем, насколько я успел понять, в Сибири многое для нас, ученых, оказывается новым.

Слушать Василия Марковича интересно. О своих поездках и археологических находках он говорил с жаром, с видимым удовольствием. Похвалился тем, что передал в музей университета более четырех тысяч предметов из собственной коллекции по археологии и этнографии. Пусть останутся потомкам, послужат науке, обучению студентов… Только бы поскорей Государь позволил начать занятия… Много, ох много еще противников у Сибирского университета! Однако ж, вот он, университет! Построен. Стоит гордо. Пройдешь по нему – и в душе надежда ширится: не зря, нет, не даром жизнь прожита, что-то и после тебя останется нетленно…

Вечер удался. Задушевный разговор не прерывался. Постукивали за окном редкие капли дождя. В комнате было тепло и сухо.

Василий Маркович рассказал о своем главном творении, об университете. Крылов был первым ученым сотрудником, приехавшим на службу в его университет, вот-вот подъедет из Казани еще историк и археолог Степан Кирович Кузнецов, взятый на должность библиотекаря, но Крылов был первым, а потому Флоринский и рассказывал так подробно и горячо именно ему – все, чем сам был захвачен в настоящее время. О том, что первоначальный план березовой рощи был составлен еще Гавриилом Степановичем Батеньковым в пору его работы в Томске еще до выступления на Сенатской площади, после чего этот превосходный инженер, изобретатель и архитектор получил два пожизненных титула: узник Петропавловской крепости и декабрист. Что отцы города, купечество, выделили для будущего храма наук один из лучших городских участков. Что храм наук строился вручную. Всего один механизм и применялся в возведении университета – водоотливная железная машина, приводимая в движение… людьми. И все-таки, благодаря настойчивости Флоринского, основные работы были выполнены в прошлом, 1884 году! Построены главный корпус, здание анатомического театра, Дом общежития для студентов, каменные оранжереи (достраиваются), здание газового завода, помещение служб с баней, кучерскими, прачечной, ледниками, каретниками и конюшней. И вот, полюбуйтесь – уложен торцовый тротуар перед университетом и вся усадьба огорожена! Заканчивается установка газового освещения и система снабжения водой. Под горой, там, где будет аптекарский огород, уже заложена сеть подземных труб для сбора в особые колодцы отличной ключевой воды. Где еще в Сибири вы найдете столь высоко поставленное дело? Нигде!

Сколь тревог, волнений и докуки пришлось испытать, по каким кабинетам выхаживать, горы бумаги на статьи, прошения, записки извести. Пока дело это сдвинулось! Что Ядринцев… мальчишка, ему было 21 год, когда он ратовал за Сибирский университет. Собирался на взносы и пожертвования построить и открыть его.

Не-е-т, это государственное дело, никаким одиночкам оно не под силу, никакой «шапке по кругу». Хотя, надо отдать должное известному публицисту, он помог своими письмами наклонить и начальствующих людей, и общественное мнение в пользу Томска. Дело в том, что поначалу было принято решение строить университет в Омске: дескать, центр обширного края, в нем живет сам генерал-губернатор… Но Флоринский думал иначе. И когда полный неуспех его чаяниям, казалось, был предрешен, Василий Маркович выступил в петербургской газете «Новое время», 2 сентября 1876 года, со статьей «Пригоден ли Омск для университета?»

«Неужто в Петербурге воображают, что Омск чуть ли не столица Сибири и что кроме него нельзя найти лучшего города для университета? Открыть университет в Омске, значит похоронить его… Настоящий Омск напоминает военные поселения с казенной постройкою… Каждый смотрит на пребывание здесь, как на временный бивуак… Омск ничего не может дать университету, кроме чиновничьего характера, неудобства жизни и бедствия студентам… Человек науки в Омске цениться не будет. Другое дело в Томске. Там не университет пойдет за обществом, а общество за университетом… В Омске науку будут терпеть, в Томске лелеять, ибо это будет гордость города, цвет его и слава…»

И подпись – «Старый сибиряк».

– Так это были вы? – удивился Крылов. – А я считал, что статью, наделавшую столько резонансу, написал Потанин.

– Нет, это был я, – с гордостью подтвердил Флоринский, умалчивая о том, что в то время карьера его повисла на волоске. – Меня подкупил энтузиазм томских предпринимателей, как только речь заходила об университете в их городе. В Омске – тишина, равнодушие. В 1803 году, за год до образования Томской губернии, сын русского промышленника Павел Демидов, образованнейший человек, выпускник Геттингенского университета, обучавшийся в Швеции у Карла Линнея, пожертвовал 100 тысяч на строительство университета в Киеве и Тобольске. Если в Киеве университет открыт в 1834 году, то до азиатского дело дошло только сейчас. И не в Тобольске, а в Томске. Здесь, подобно Демидову, золотопромышленник Захарий Михайлович Цибульский пожертвовал на университет сто тысяч. Промышленники и купцы из других сибирских городов обещали финансовую помощь.

В пользу Томска высказались Барнаул, Верхнеудинск, Енисейск, Иркутск, Мариинск, Нерчинск… Правда, Красноярск не дал ответа.

Да Тюмень переметнулась «за Омск». Так вот, дорогой Порфирий Никитич, и свершилось…

Флоринский замолчал. Кабы его слова да Государю в уши… Нет до сей поры высочайшего повеления об открытии уже построенного университета. Хоть сейчас можно студентов зазывать – ан нельзя. В череде препятствий это – самое загадочное.

Крылов понимал его. Столько сил отдать великому делу, предчувствовать его завершение – и не иметь возможности сказать себе: «Вот я разрешил задачу!»

– Бог милостив, Василий Маркович, – тихо сказал он, желая его утешить. – Государь откликнется. Должно быть, опять болен…

– Все может быть, – очнулся от задумчивости Флоринский. – Будем ждать и не терять надежду. У нас с вами так много еще несделанного…

Они вернулись в гостиную, где неутомимый Пономарев развлекал Марию Леонидовну. Флоринский начал прощаться. Мария Леонидовна тотчас подхватилась:

– Действительно, время позднее. Наша дочь Ольгушка, должно быть заждалась нас. Премного благодарны за приятный вечер, Порфирий Никитич. Прошу бывать у нас. Без всяких церемоний.

Она так нежно и преданно посмотрела на мужа: правильно ли я говорю, друг мой? – что у Крылова защемило в груди. Какая прекрасная супружеская пара… Всем бы так…

Гостей проводили до главного корпуса, где была квартира попечителя. Иван Петрович, совершивший несколько большее количество «опрокидончиков» настойки, чем следовало бы, вел себя шумно, по-детски громко радовался каждой звезде на небе. Мария Леонидовна смеялась чему-то. Флоринский снисходительно улыбался и говорил о том, что Петр I нич-че-го не боялся, а боялся одних тараканов… И что он, Флоринский, боится не тараканов, а людей с эластической совестью, что ему по душе такие люди, как ученый садовник Крылов…

Крылов слушал его, Пономарева, покорно запрокидывал голову, пытаясь отыскать Медведицу; странное и непривычное состояние владело им – хотелось, как во сне, оторваться от земли и пролететь хоть немного… Но невидимый груз придавливал его к земле, и с трудом давалось движение по тихому, уснувшему парку. Может быть, это был груз тридцати пяти лет, всей его жизни.

На кресте сидит вольна пташечка,

Вольна пташечка, разсоловьюшка…

Пожар

Пожар в тепличке случился поздно вечером. Университетский сторож, постукивая деревянной колотушкой, обошел главный корпус и вдруг заметил, что над оранжереями расползается пятно, похожее на пролитые чернила.

Сторож уронил колотушку в сугроб, подцепил полы суконного армяка и, высоко вскидывая тощие длинные ноги, бросился через наметенные вчерашним буранцем снежные языки. Когда понял, что горит тепличка, свернул к флигелю и забарабанил в ставни.

– Пожар, Порфирий Никитич, горим!!

Крылов еще не ложился; в задумчивости ходил по комнате, не снимая рабочего сюртука, словно бы предчувствовал, что может еще кому-нибудь понадобиться в такой поздний час. Услышав крики, выскочил на крыльцо.

– Что? Что такое? – отрывисто переспросил – и уже сам понял, догадался: случилось ужасное…

Не дожидаясь ответа от упыхавшегося сторожа, побежал к теплицам.

Из лопнувшей рамы валом валил густой дым.

Сильным ударом Крылов сбил замок, рванул на себя дверь – в лицо ударила плотная волна удушливой гари.

Сорвав с себя сюртук, он принялся сбивать пламя, подползавшее к деревянным настилам.

– Закрывай дверь! Поморозишь! – крикнул он сторожу, не отдавая отчета в том, что происходит; самым страшным казался почему-то не пожар, а раскрытая дверь, через которую белым низовым облаком врывался сорокаградусный мороз.

Пламя отступало неохотно, коварно. Затихнув в одном месте, неожиданно облизывало стеллаж с растениями. Крылов закашлялся. Чьи-то сильные руки обхватили его сзади и выпихнули в тамбур. Габитов занял его место и ловко принялся орудовать сырой мешковиной. Лицо Хуснутдина предусмотрительно обмотано полотенцем. Поверх него сумрачным весельем горели черные, глубоко запавшие глаза.

Шум, причитания. Это Пономарев метался из угла в угол, чихал, кашлял, стонал – и всем только мешал. Отдышавшись, Крылов послал Ивана Петровича за подмогой, а сам встал с Габитовым.

Но Пономареву не пришлось далеко идти – навстречу ему из флигеля бежали встревоженные люди: университетский библиотекарь Степан Кирович Кузнецов, сосед Крылова, с ним еще кто-то… Степан Кирович бежал как-то боком, придерживая полы широкой и длинной шинели. Сухощавый, среднего роста, неловкий в движениях, он походил на подростка, которого неизвестно зачем обрядили во взрослое платье, приклеили реденькую бороденку и густые усы и дали звание приват-доцента, наградив при этом необычайно густым мужским голосом.

Подоспел сторож с ведрами. Образовалась хоть реденькая, но цепочка.

Шипело обуглившееся дерево. Летели наземь глиняные горшки и разбивались в нервной сутолоке, так свойственной всем пожарам, большим и малым.

Рядом с Крыловым в цепочке оказался незнакомец, бедно одетый, но вполне интеллигентный человек. С невзрачной внешностью, он выглядел старообразно из-за сплошной седины, охватившей его голову, и невероятной худобы. В его лице было что-то особенное, необыкновенное – сразу не понять что. Скорей всего, умные, навсегда печальные глаза, глаза человека, много чего повидавшего на своем веку.

Он действовал сноровисто, без лишних движений, без паники и суеты. Не отступил, когда прямо к ногам вывалился на них вдруг сноп огня, нашедшего для себя отличную пищу в виде сухих березовых метел, неизвестно кем и когда засунутых за печь. Только предложил:

– Может быть, все-таки сообщить в пожарную часть?

Крылов не успел ничего ответить.

– Нет! – раздался у них за спиной властный голос.

В дверях стоял Флоринский, как всегда тщательно одетый, в меховой накидке и в куньей папахе. Лицо его выглядело бледным и неприступным. Он вполне владел собой, и если бы не сбившаяся набекрень папаха, невозможно было бы предположить, что господин попечитель, как и все, только что бежал по университетскому парку.

– Нет, – повторил Василий Маркович тише. – Никаких пожарных команд. Сами управимся.

И действительно, с его приходом, как по заказу, пожар начал убавляться.

– Запачкаетесь, ваше превосходительство, – обеспокоено прогудел сторож, не смея сказать, что господин попечитель стоит на пороге и мешает действиям пожаротушителей.

Флоринский посторонился.

Языки пламени понемногу улеглись, клубы дыма постепенно рассеялись, начали проступать контуры бедствия. Десятки поломанных растений, побитые цветочные горшки, до основания треснувшая печь, грязь, беспорядок… И самое страшное – сквозь разбитую раму наверху уходило из оранжереи тепло.

Пришлось подставить лестницу. Кузнецов, как самый легкий, полез наверх посмотреть и определить размеры прорехи.

И все же небольшая группа добровольных пожарных была счастлива: теплицы удалось отстоять.

Один Флоринский не радовался. Или не показывал своей радости. Выхватив взглядом из кучки согбенную фигуру незнакомца, приблизился.

– Не имею чести вас знать, – начал он подчеркнуто вежливо. – Кто вы такой? И что вам угодно?

– Кто я такой? Корреспондент «Сибирской газеты». И… – не убоявшись вельможного взгляда, с достоинством ответил незнакомец и, оглядывая свою перепачканную, местами прожженную одежду, насмешливо закончил: – И мне угодно было в меру своих сил способствовать тушению пожара!

– Благодарю вас, господин Волховский, – сухо сказал Флоринский. – Ваша помощь больше не понадобится.

– А как вы все же узнали меня, Василий Маркович? – с еще большей насмешливостью воскликнул человек, назвавшийся корреспондентом, и его темно-карие глаза, погруженные в глубокую меланхолию, несколько оживились. – Весьма, весьма польщен! Вот уж никак не ожидал сподобиться столь высокой чести.

Он явно шутовски наклонил голову.

Глаза Флоринского совсем заледенели, и он сказал, обращаясь к сторожу, чеканя слова:

– Сколько раз повторять, что на территории университета не должно быть посторонних лиц?

– Слушаюсь, ваше превосходительство. Виноват, – согнулся в поклоне сторож. – Только этот барин не посторонний. Они часто к его благородию Степану Кировичу ходят, книжки носят…

Флоринский не удостоил объяснение никаким ответом, холодно кивнул всем и удалился.

– Что? Что он сказал? – спросил спустившийся с лестницы Кузнецов. – Немедля ремонтировать? – он возбуждено потер впалые щеки, размазывая по лицу сажу.

– Да, Степан Кирович, да – ответил Крылов. – Немедля приступаем к ремонту крыши. А вы проводите, пожалуйста, господина Волховского ко мне. Он продрог, остыл… Да и платье почистить необходимо.

– Благодарю вас, ничего не нужно, – отказался Волховский. – Мне действительно пора. Время позднее, жена станет беспокоиться.

Он подобрал шапку, выбил из нее снег и, учтиво всем поклонившись, пошел по дорожке к главным воротам.

– Я провожу вас, Феликс Вадимович! – догадавшись, что, пока он лазал на крышу, произошло что-то не совсем ладное.

Волховский приостановился. Степан Кирович догнал его, и они скрылись в темноте.

С брешью пришлось изрядно повозиться. Одно неверное движение – стекло брызнет во все стороны, и из малой прорехи вмиг образуется зияющая пропасть; тогда уж мороз неминуемо ворвется внутрь. Следовало быть предельно острожными. Пригодились и кошачья гибкость Габитова, и терпеливость окоченевших пальцев Крылова, и советы сторожа. Пригодился и голландский «презеннинг», полульняная парусина, заготовленная впрок, на непредвиденный случай.

Когда все было закончено и температурный режим мало-помалу начал восстанавливаться, Крылов понял, что смертельная опасность миновала, и почувствовал опустошительную усталость.

– Все, друзья мои, довольно, – сказал он. – Ступайте в дом, греться. Порядок будем наводить потом.

Он ушел из пострадавшей теплицы последним. Ущербный месяц высоко висел над головой – тоже окоченевший, уставший до безразличия. Глухая январская полночь…

Каково же было удивление, когда у себя в доме Крылов обнаружил оживление: никто не помышлял о сне. Иван Петрович вздул самовар, подогрел остатки ужина: гречневую кашу с молоком, и потчевал чем бог послал в эту позднюю пору Степана Кировича и Габитова, который важно сидел у лампы с «зонтиком для глаз» – абажуром, пил чай по-сибирски, сквозь сахар.

Умывшись, размяв задубевшие руки, подсел к столу и Крылов. Степан Кирович сочувственно посмотрел на него и протянул чашку Пономареву.

– Налей-ка, Иван Петрович, погорельцу чайку! Да не такого, чтоб сквозь него из Петербурга Кронштадт виден, а покрепче!

– Это мы могем, – вскочил Пономарев. – Это мы умеем! Такой калмыцкий напиток соорудим, враз всякую хворь отобьет! Не чай, а ай!

– Это я-то хворый? – устало улыбнулся Крылов; он был рад теплу, мирному свету газовых лампочек, тому, что в эту ужасную ночь оказался не один.

– Никто и не говорит, – тотчас согласился Иван Петрович. – Все знают вас, Порфирий Никитич, как суворовского солдата, мало убить, надо еще и повалить!

Крылов покачал головой в знак того, что неумеренная лесть на него никак не подействовала, и спросил у Кузнецова:

– Проводили Волховского? Однако зря он отказался остаться. Неспокойно в такую-то пору на улицах. Неровен час…

– А мы извозчика кликнули. Дремал у солдатской чайной, – успокоил Степан Кирович, с тонким присвистыванием схлебывая чай с блюдца. – Экии бестии эти возницы! Рубль содрал за ночное время. И ничего не поделаешь, пришлось дать.

– И не говорите, и не вспоминайте! – с жаром подхватил знакомую тему большой специалист по экономии денег Пономарев. – Совсем жизнь дорогая стала. Дешевле умереть, – он в одиночку посмеялся своей шутке. – До Барнаула билет восемь рублей стоит во втором классе, на пароходе. И тут по городу – рупь! Восемь раз съездил в гости – считай до Барнаула прокатился, – Иван Петрович повертел головой. – А на рынке что творится? Грабят, не хуже чаерезов на тракте! Дрова – четыре рубля сажень. Масло – сорок копеек за фунт. Курица – и та девяносто копеек взыграла. Гусь до двух рублей дошел. Яйцо – два рубля с полтиной сотня. Где тут денег наберешься?

– Полноте, Иван Петрович, – мягко упрекнул Крылов родственника.

Не любил он подобные разговоры, потребительскими считал; рынок он и есть рынок – чего не произведено, того и не купишь. Гусь – два рубля, да все ж доступен. А бедному человеку и кусок хлеба иной раз во сне грезится. Вот что прискорбно.

– Да-да, да-да, – быстрыми кивочками Пономарев дал понять, что меняет тему. – Давече забавный случай произошел… За портомойнями на Ушайке, там, где бабы портки и прочее бельишко полощут. Ну, там еще обычно ряды с битой птицей, с зеленью… Идет, скажу я вам, мужчина. За ним пес-силач. В зубах пустую корзину тащит. Не знаю, какой породы собачина, скорее всего, думаю, выборзок. Помесь борзой с дворнягой. Но – сильная тварь: корзина в ее собачьей пасти не ворохнется. Ладно. Идут себе, товар выбирают. Вдруг пес натурально ставит на землю пустую корзину! Берет у какой-то бабы такую же – с яйцами! И продолжает идти за хозяином. Что тут поднялось… Баба – в крик. Выборзок – бежать. Яйца всмятку. Хозяин ругается… На бабу. Что, не смешно? – Иван Петрович с огорчением оглядел присутствующих.

– Смешно, смешно, любезный Иван Петрович, – успокоил его Степан Кирович. – Это действительно презабавно: яйца всмятку, выборзок бежать…

Крылов допил чай. Усталость немного подвинулась, расслабились напряженные нервы. Вспомнился бледный Флоринский, с трудом подавлявший свое недовольство. Согбенная тощая фигура корреспондента. Его насмешливые безбоязненные глаза… Хотелось порасспросить о нем у Кузнецова. И стеснялся показаться любопытным, излишне назойливым.

Степан Кирович будто подслушал его мысли.

– Феликс Вадимович, прощаясь со мной, просил передать вам, Порфирий Никитич, свое искреннее расположение и сочувствие по случаю пожара, – сообщил он, тоже отставляя блюдце и переворачивая чашку в знак того, что впредь от чая отказывается.

– Благодарю вас, – отвечал Крылов. – А что он за человек? Признаться, я все о нем думаю.

– Волховский? О да, Порфирий Никитич, вы правы! Это поистине незаурядная личность. Я недавно с ним познакомился. Ходил как-то в «Сибирскую газету», носил объявления и встретил там его. Оказалось, Феликс Вадимович любит поэзию. Знает английский язык, историю, литературу. Обожает Лонгфелло. Перевел многие его стихи на русский язык… «Дай, о кедр, ветвей зеленых, дай мне гибких, крепких сучьев, помоги пирогу сделать и надежней и прочнее!..» Да… Так Феликс Вадимович и сам немного сочиняет. И в стихах, и в прозе. Вот, к примеру, есть у него преотличное стихотворение…

Кузнецов откашлялся и несколько театрально, хотя и вполне искренно продекламировал:

Не веселы сибирские напевы.

В них нет и нежных, грациозных нот:

Под звук цепей свершенные посевы

Способны ль дать роскошный, нежный плод?..

Рожденные угрюмою природой,

Взлелеянные мрачною тайгой,

Они звучат холодной непогодой

И жесткостью страны своей родной.

Но в самой их суровости угрюмой,

Сквозь жесткость их стиха заметишь ты

Проникнутые мужественной думой —

И мощь, и благородные мечты.

Ни стихов в них, ни лжи нет, ни сомненья.

Одна лишь честность диктовала их.

И молотом святого убежденья

настойчивость ковала жесткий стих.

И этот стих помимо звуков нежных

К сердцам родным надежный путь найдет,

И в них – ленивых, черствых иль небрежных —

Оковы безразличья разобьет.

– Каково, я? – без передышки без паузы спросил Степан Кирович. – Только что написал. Еще нигде не печатаны.

– неплохие стихи, – с некоторым сомнением согласился Крылов. – И чувство есть, и страсть благородная. Однако строки отдельные… «Рожденные угрюмою природой, взлелеянные мрачною тайгой»… Нет, не согласен я! Какая же в Сибири угрюмая природа? Многообразная – да. Богатая – тоже да.

– Так-то оно так, – не стал спорить Кузнецов. – Только вы не учитываете восприятие автора… Для таких, как он, сибирская природа не мать родная, а злая мачеха. Или как в сибирской песне поется, «сатана-змея-лукавица, а не милая красавица».

– Для каких «таких»? – не понял Крылов.

– Для ссыльнопоселенцев. Знаете, кто таков Феликс Вадимович? – Кузнецов снизил голос. – Революционер он. Самый настоящий.

– Да ну? – улыбнулся Крылов. – Так уж сразу и революционер! Да и не похож…

– В том-то и дело! Я тоже так думал, что не похож, ан ошибся. Слыхали о Процессе 193-х? Семьдесят восьмого года…

– В туманных чертах, – ответил Крылов. – К сожалению, в печати были самые общие сведения.

– Совершенно точно, общие, – подтвердил Кузнецов. – А процесс этот – процесс века. Три года назад, будучи в Москве, держал я в руках уникальное издание, «Стенографический отчет по делу о революционной пропаганде в империи». Книгу об этом самом Процессе 193-х. Из двух тысяч экземпляров полиция уничтожила практически все. Лишь 25 экземпляров было оставлено для цензурного комитета… Ну, а мне удалось… Потрясающий документ!

– Чем же?

– Неукоснительным нарастанием протестов! Представьте себе такую картину: после отмены крепостного права, с 1863 года одно судебное разбирательство следует за другим. Процессы: 27-ми, 32-х – за сношение с Герценом и Огаревым; 16-ти – первое дело «Народной воли»… Затем еще и еще… Ссылка, каторга. Смертная казнь – ничто не может остановить! Подумать только… И вот «Большой процесс». Арестовано около четырех тысяч человек за хождение в народ. Не оказалось в России губернии, не затронутой этим движением. Отчего так? – Степан Кирович снял пенсне; глаза его приобрели беспомощное выражение.

– Наверное, оттого, что людям жить худо, – тихо сказал Крылов, на которого тоже подействовали его слова; о многих политических процессах он слышал, читал в газетах, но сведенные воедино, они производили впечатление лавины, непредсказуемой и грозной.

– Людям, большинству из них, всегда жилось худо, – возразил Степан Кирович. – Золотого века в истории человечества еще не было. Если, конечно, не считать младенческих лет, когда человек не знал, что такое нажива и пульсировал в согласии с Природой. Однако политические бури вызревают не часто. В нынешнем веке есть что-то такое, что говорит о возможной буре… Да, так о Волховском… Феликс Вадимович был арестован в Одессе, в 1873 году. Как руководитель кружка «чайковцев». Они не были цареубийцами, нет. Они выступали за просвещение народа по книгам Лассаля и Берви. За мирную агитацию. Жаждали свободы духа и слова… пять лет Волховский только ожидал суда, пока не был собран весь процесс 193-х. Пять долгих томительных лет! В тюрьме ему было очень худо. Больной, слабый. Временами он совершенно терял слух: следствие первого тюремного заключения. Однажды политзаключенные в тюрьме устроили протест: кричали, колотили в дверь… Волховский ничего этого не слышал и постучал в дверь, как обычно желая что-то спросить. Ворвались надзиратели, избили, искалечили его. Там, в тюрьмах он оставил навсегда свое здоровье.

– А в Томске он как очутился?

– Все по тому же Большому процессу. Его приговор гласил: сибирская ссылка. Так он и очутился в Томске. И еще, вот вам исторические «нити»: 1 марта был убит царь Александр II, а в Томске в это же день выходит первая в Сибири частная «Сибирская газета», и в ее редакции – Феликс Вадимович Волховский, наставник цареубийцы Желябова по одесскому кружку «чайковцев»… Вот почему я говорю: Волховский революционер. Женат. Двое детей. Живут впроголодь. Если бы не «Сибирская газета» да ее издатель Петр Иванович Макушин, эта семья давно бы погибла… Да, кстати, вам непременно следует познакомиться с Макушиным…

– Конечно, – соглашаясь, кивнул Крылов; он уже много слышал об этом человеке, личность Макушина привлекала его, просто не представилось удачного случая для знакомства. – А что Волховский пишет кроме стихов? Признаться, мне как-то не попадалась его фамилия.

– И не попадется, – торжествующе улыбнулся Кузнецов. – Он ведь под псевдонимом укрылся: Иван Брут. Иначе не представляется возможным печататься.

– Иван Брут?! Вот, оказывается, кто такой Иван Брут, – с удивлением проговорил Крылов. – У него умные фельетоны.

– Непременно сообщу ему о вашем отзыве, – пообещал Кузнецов. – Он гордый человек, но и беззащитный. Таким людям доброе слово – глоток чистого воздуха. Вы знаете, что он заявил на суде?

– Что же?

– Он сказал буквально следующее… Это я из «Стенографического отчета» запомнил. «Если бы у меня, – сказал Феликс Вадимович, – даже не отняли навсегда здоровье, силы, способности, поприще деятельности, свободу, домашний очаг, ребенка, если бы я не проводил шестой год в одиночном заключении, – я бы все равно постарался не быть пешкой, передвигаемой на шашечной доске рукой арлекина, снабженного всеми атрибутами палача, рукой. Я прошу удалить меня отсюда!» Каково, а!

Глаза его, покрасневшие от постоянного недосыпания – Кузнецов по восемнадцать часов сидел кряду за разборкой и описанием университетской библиотеки, сваленной пока что в одной из комнат грудой, – сияли восторгом.

«Не быть пешкой, передвигаемой по шашечной доске арлекина…» Сколь неодолимо это извечное желание человеческое – не быть пешкой! Оно родственно и крыловскому мечтанью: не пасть на четвереньки! Оставаться всегда человеком…

В эту ночь Крылов так и не сомкнул глаз. Пожар, пережитый страх, даже отчаяние, когда казалось, что погибло все и труды многих лет прахом пошли, разговор с Кузнецовым – разве после этого уснешь?

Уезжая из Казани, Крылов полагал, что отрывается от настоящей кипучей жизни, едет в край дикий и глухой. А приехал едва ли не в центр политических страстей и человеческих борений! Это ли не удивительно? Хорошо, что судьба забросила именно в Томск! Этот пышный «купеческий картузище», торгаш, бившийся за деньгу по-сибирски свирепо, таит, оказывается, в себе так много умного и неожиданного…

Наутро в «Сибирской газете» появилась заметка о пожаре в университетских оранжереях, заканчивающаяся намеком на некоего важного господина, вопрошающего: «А ты кто таков?» Эдак, писал корреспондент, за спасение утопающих скоро тоже будут взыскивать виды на жительство, дабы какой-нибудь тоболяк не спасал бы ненароком жителя, к примеру, Минусинского уезда. Иначе – беспорядок, смута!

Флоринский был вне себя. Вызвал Кузнецова:

– Степан Кирович, попрошу впредь не давать ни-ка-ких книг кому бы то ни было! Вот откроем университетскую библиотеку, тогда по специальному разрешению – пожалуйста… – и отшвырнул от себя газету.

Немногочисленные служащие канцелярии не смели и головы поднять. И только когда разъяренный господин попечитель удалился из помещения, Степан Кирович подобрал измятую газету, покачал седеющей головой: О Гораций, ты прав, гнев – это безумие…

Добрейший «муравей-книжник» (так он сам себя называл) Степан Кирович ошибался: это был не гнев. Это было противостояние многолетнее, долго скрываемое под маской холодности и безразличия.

Василий Маркович Флоринский, сын бедного уральского священника, неимоверными трудами достигший высшего сановного общества (в этом смысле он сам сопоставлял свою судьбу с судьбою Сперанского, вышедшего в сановники из низов) воспринимал «Сибирку» как враждебную ему личность. Каждый выход газеты раздражал его. Казалось, газета специально создана для того, чтобы досаждать ему, вторгаться в его сокровенные планы и владения, производя в них раздор.

А поначалу ведь все было иначе. Вполне добропорядочный томский купец и общественный деятель Петр Иванович Макушин вместе с редакцией заверил читающую публику в том, что газета преследует только благонравные цели, что она будет радеть за лучшее устройство сибирской земли, за просвещение и объединение сибирского общества. Газета набрала подписчиков и стала выходить раз в неделю. Популярность ее росла с каждым годом, и никто не заметил, как «Сибирская газета» превратилась в идейного судью во всех сферах жизни не только томского общества, но и далеко за его пределами. Особенно заметно это стало после того, как «Сибирка» духовно объединилась с петербургским «Восточным обозрением», которое вел Ядринцев, и с иркутской «Сибирью», редактируемой Загоскиным, «сибирским Помяловским». Эти газетные робеспьеры не боялись никого и ничего!

Особенно бесил Флоринского «университетский вопрос». Он, государственник, добился-таки постройки университета, а «Сибирская газета» и знать об этом не желает! Ей наплевать на старания некоего Флоринского. Она свое твердит: общественное мнение да общественное мнение! Будто сорока на колу. А что общественное мнение? К императору его не поднесешь, к делу не подошьешь…

Обидно.

Разве господам журналистам интересно знать, что печально знаменитая история университетского вопроса полжизни отняла у Флоринского, в сердце занозой сидит?! Университет давно построен, а разрешения на его открытие до сих пор нет…

Будет, конечно, и разрешение. Набраться терпения – и ждать.

Но господа журналисты ждать не умеют. Нападать, грызть, унижать достоинство человека, столь много сделавшего для просвещения сибирской окраины, не жалевшего ни сил, ни здоровья для достижения благородной цели, – это извольте. Кажется, Иннокентий Омулевский, писатель-сибиряк же, признался:

Да! Самый гибельный разврат.

Какого в мире нет гнуснее —

Разврат пера, – когда вредят

С недобрым умыслом идее…

Став попечителем Западно-Сибирского учебного округа, Василий Маркович официально запретил своим подчиненным сношения с «Сибирской газетой». Не давать никакой информации, за исключение объявлений или рекламы. Не писать для нее никаких корреспонденций. Гнать всех газетчиков со двора. С порога…

Особенно возмутила Флоринского нынешняя новогодняя статья «Сибирки». Откровенно подстрекательская. В ней говорилось о «новогодних мечтаньях сибиряков», о том, чего бы они хотели под новый, 1886, год. О чем же мечтают сибиряки?

По мнению господ журналистов, они мечтают о том, чтобы «…царила правда в сибирском правосудии; развивались бы средние школы – основа-базис для будущего Сибирского университета; будущие профессора обратили бы внимание на изучение Сибири и пробудили бы к этому интерес самих сибиряков; положить конец вражде между переселенцами и старожилами; решить старый, как сама Сибирь, вопрос о прекращении штрафной колонизации, растлевающей население. Доколе Сибирь будет служить местом ссылки и тюрьмой?! Сибирь так долго и несправедливо несет эту государственную повинность…»

И через каждые два слова: Сибирский университет, профессора… Что касается прекращения штрафной колонизации Сибири, то с этим Флоринский соглашается и как ученый, и как историк, и просто как человек, живущий в Сибири и на себе испытывающий влияние наплыва уголовных элементов и прочих смутьянов. Правда, вслух, публично Флоринский нигде об этом не высказывался: императору виднее, куда ссылать бунтовщиков из европейской части империи… Вопрос о судах Василий Маркович и вовсе пропускал мимо: ни журналистам, ни ему не решить сей заколдованный вопрос, так зачем же воздуси сотрясать? Словом, вся эта статья, действительно, – «с новым годом, дорогой читатель». Из области иллюзий. Мало им наскоков на систему торговли спиртными напитками распивочно и на вынос. Подавай им в сибирскую печать разрушительный клич Белинского, новоявленных социалистов-марксистов, политэкономов лассалевского толка! А то господину Волховскому, укрывавшемуся в пошлом псевдониме Иван Брут, трудненько справляться с фельетонами на местную тему…

Флоринский долго ходил по своему великолепному кабинету, разжигая самого себя гневом в адрес нелюбимой газеты. Потом опустился в кожаное кресло под портретом ныне царствующего императора Александра III, призадумался.

Газета, конечно, изрядная пакость, но на заметку отвечать придется. Вот что прискорбно. Изволь считаться с пресловутым общественным мнением!

Он пододвинул к себе изящный лист александрийской бумаги фирмы Ятеса – Василий Маркович обожал нежный кремовый и голубоватый тон этой изысканно-тонкой бумаги – и начал быстро писать.

Ответ редакции «Сибирской газеты»: «Действительно, января 24 дня сего года имел место быть малый пожар в тепличке университета. Погибли незначительные растения. Тропические же экземпляры, оцененные в 700 рублей, не пострадали. Причина пожара – печь, раскалившаяся от усиленного подогрева в виду нынешних небывалых морозов…»

Долго думал, приписать ли что-нибудь острое – ну, хотя бы по поводу личности корреспондента, но воздержался. Не захотел опускаться до уровня писак, спорящих по принципу «ты сам дурак».

Вложил письмо в продолговатый конверт, надписал адрес «Редакция «Сибирской газеты» по улице Почтамтской, дом Бейлина, рядом с аптекой Бота». Вызвал колокольчиком секретаря и велел отправить с рассыльным.

С неприятным делом было покончено.

Воззвание

К флигелю Степан Кирович пробрался между высокими сугробами. Отряхнув с воротника и шапки снег, постучал в квартиру Крылова.

Открыл Пономарев, расплылся в сердечной улыбке. Пригласил в прихожую и тотчас, сделав озабоченное лицо, конфиденциально сообщил, что Порфирий Никитич у себя, но чрезвычайно расстроен: какую-то посылку получил…

Степан Кирович протер затуманенные с мороза очки, огладил редеющие волосы, одернул мешковатый сюртук и вошел в кабинет.

Крылов сидел за дубовым рабочим столом. Перед ним лежали гербарные листы с растениями, пришитыми черной суровой ниткой.

На полу стояла объемистая коробка, из которой, по всей видимости, эти листы были вынуты.

Степан Кирович кашлянул. Крылов обернулся: в глазах его стояла печаль.

– Что-нибудь случилось? – обеспокоено спросил Кузнецов.

– Вот извольте, – Крылов протянул письмо.

Степан Кирович сел на диван и стал читать.

«Милостивый государь, господин ботаник Крылов! Простите, запамятовал Ваше имя и по батюшке. Пишет Вам несчастный отец, чье сердце превращено ныне в холодную пустыню, в которую даже глас всевышнего достигает с неимоверным трудом.

В рождество Христово, во дни ликования и празднеств православных людей, похоронил я своего единственного сына, свою единственную отраду… Он угас, аки свечечка от внезапного сквозняка. Накануне ходил за пятнадцать верст к местному знахарю, долго пробыл у него, что-то записывал. А вернулся, занемог, и к утру его не стало.

Выполняю волю моего Гришеньки – пересылаю Вам его ученые труды: записи и сухие растения. Может быть, в них продлится душа моего возлюбленного сына. Аминь.

Остаюсь в своем горе и совершеннейшем к Вам почтении лампадный человек отец Севастьян Троеглазов».

– По дороге сюда, в Томск, – с некоторым усилием сказал Крылов, жалея разрушать установившуюся тишину, – я познакомился с юношей Григорием Троеглазовым. Бывший студент. Наш, казанский. Заболел бугорчаткой, приехал к отцу-священнику в деревню. Жаждал послужить науке, собирал травы. Вот… что из этого вышло.

– Да, грустная история. Сколько прекрасных юных существ гибнет, не успев расцвести, развить свои дарования! Перед туберкулезом медицина пока что бессильна.

– Бессильна, – с горечью повторил Крылов. – А я слыхал другое. Туберкулез почему-то чаще всего гнездится в бедных семействах, где нехватка пищи, тепла, света… Стало быть, это не совсем медицинская проблема.

– Но Григорий Троеглазов из приличной семьи, студент, – напомнил Кузнецов.

– Вот именно, студент, – подхватил Крылов. – Кому неизвестно положение российского студента?! Нищенство полускрытое. Порой приходится выбирать между куском хлеба и свечой, необходимой для занятий. И российский студент, как правило, выбирает последнее.

Он вспомнил свои студенческие годы, и чувство бессильного гнева сжало сердце. На месте Троеглазова вполне мог быть и он сам. Кто виноват в этом? Что виновато?!

Степан Кирович разделял его мысли. Он вообще прекрасно понимал Крылова, соседа, сослуживца и с недавнего времени друга.

Их судьбы в чем-то сходились. Может быть, в самом главном: ничто не сыпалось им с небес, не давалось легко. Кузнецов родился на четыре года позже, чем Крылов, в 1854 году, в крестьянской семье, в одном из сел Вятской губернии. Окончил уездное училище, а затем гимназию в Казани. Благодаря упорству и усердию в учебе, поступил на историко-филологический факультет, стал кандидатом истории и филологии, читал курс лекций по римской литературе в том же Казанском университете. В Сибирь поехал, не задумываясь. И хотя был здесь он лишен возможности читать лекции – в университете предполагались только медицинские дисциплины, – должность библиотекаря Степан Кирович воспринял как прямую возможность послужить благородному делу просветительства Сибири.

– Что предполагаете делать с коллекцией этого несчастного юноши? – спросил он сочувственно.

– Разберу. Опишу, – медленно ответил Крылов. – Встретится новый вид – дам ему имя Троеглазова. Не встретится, что же… Я уж решил: всех добровольных сотрудников записывать в отдельную тетрадь. Их имена будут принадлежать истории. Имя Григория Троеглазова среди них первое…

– Добровольных сотрудников? – переспросил Кузнецов. – Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду всех сибиряков, которые принесут в университетский Гербарий хотя бы одно растение, – сказал Крылов. – Я уверен, меня поддержат. Сибиряки не откажутся быть моими добровольными сотрудниками! И тому свидетельство – жизнь Григория Троеглазова.

– Это верно. Сибиряки – отзывчивый народ. Но не сибирские власти. Помните, я вам рассказывал, как томский историк и журналист Адрианов попытался было в 1881 году организовать здесь музей?

Он познакомился с Мартьяновым во время путешествия по Саянам, и тот передал в дар Томску солидную коллекцию предметов по всем отделам естествознания из своих запасов. И что же? Музея до сей поры как не было, так и нет. Прав был покойный Михаил Михайлович Сперанский, когда полвека назад писал о том, что Томская губерния по естественным богатствам своим могла быть одной из лучших губерний России, но худое правление сделало из него сущий вертеп разбойников. Худое и, я бы добавил, слепое правление и по сей день мешает всяким полезным начинаниям.

– С музеем не получилось, а с Гербарием выйдет, – тихо проговорил Крылов. – Должно выйти.

– Трудно одному, – вздохнул Кузнецов.

– А я не один, – покачал Крылов и протянул какой-то лист бумаги.

– Что это?

– Воззвание.

– «Граждане сибирской России! – начал читать вслух Степан Кирович. – На ваших глазах возникает новый центр средоточия русской науки и культуры – Томский университет. Во имя будущего славной науки Сибири мы призываем всех мыслящих людей, сибирских интеллигентов оказать содействие в формировании основ ботанических знаний. Наблюдайте, изучайте окружающую вас природу! Собирайте коллекции растений и присылайте в Томск, где они будут научно обработаны и послужат благородному делу познания родной земли. Разрушим неподвижность нашего кругозора!»

Кузнецов остановился, поправил пенсне с высокой дужкой на переносице.

– Ну и как? – с волнением спросил Крылов.

– Неплохо, – ответил Степан Кирович. – Вот только, на мой взгляд, следовало бы подробнее разъяснить, как, когда и каким образом собирать и высушивать растения. Или статью отдельную об этом написать и тоже распубликовать в газетах. А так – ничего.

– Я подумаю, – согласился Крылов, обрадованный поддержкой.

Мысль о воззвании пришла к нему, когда он разбирал посылку Троеглазова. Григорий собрал немного, но это были растения редкие, преимущественно лекарственные. В тетрадочке, вложенной в посылку, он сообщал о способах заготовки этих растений, хранении и применении при различных заболеваниях. Все было исполнено с таким тщанием и любовью, что Крылов, помимо печали о судьбе так рано ушедшего из жизни юноши, испытал и глубокую радость от соприкосновения с трудом чистым и бескорыстным. А сколько их, таких юношей, живущих сейчас на просторах Сибири! Нет, не одинок ботаник Крылов в своей мечте о создании на этой земле подлинной науки! Объединиться бы… И он решил написать. Рассказать о Гербарии, который он задумал создать при университете.

Основа уже есть – собственная коллекция из Пермской и Казанской губерний. Да плюс обширная коллекция с Тарбагатая, из Семиречья, собранная сибирским ученым и путешественником Григорием Николаевичем Потаниным. Эту коллекцию Крылов разыскал в пыльных кладовых мужской гимназии и реального училища. Спас от неминуемой гибели. Да Флоринский еще обещал отдать две небольшие, но ценные коллекции. Одна из экспедиций шведа Нильса Норденшельда, исследователя Шпицбергена и Гренландии, на корабле «Вега» прошедшего северные берега Сибири. Другая – швейцарские растения, собранные Траутшольдом в Альпах.

И это лишь начало. Мертвые в мире почили, дело настало живым…

Крылов верил: никогда не пересохнет светлая река по имени Сибирская Ботаника, истоки которой, он чувствовал, начинаются здесь, в Томске. Надеждой тому – вот эта скромная посылка, последнее дыхание безвестного студента Григория Троеглазова. Как не быть сибирскому Гербарию, коль скоро живые души переходят в него? Быть! Так же, как стоять в веках белостенным корпусам сибирского университета.

Здравствуй, родное светило…

Ясным днем на высоком ступенчатом уступе гарнизонного Лагерного сада над Томью, или, попросту говоря, в Лагерях, разгорелось народное гуляние. Люди все прибывали, словно вода во время паводка. Относительно высокая плата в пятьдесят копеек никого не останавливала. Даже бедные ремесленники, работный люд, принарядившись, – молодежь парами, семейные с детьми и женами – громко требовали у главных ворот проходной билетец. Всюду царило небывалое возбуждение, ошеломляюще гремел военный оркестр – 22 июля 1888 года город отмечал долгожданное открытие Императорского томского университета.

К этому историческому событию генерал Федор Алексеевич Нарский, военный губернский начальник, постарался на славу украсить Лагеря, пришпорив специальным приказом по гарнизону декор-фантазию своих подчиненных. Подновлены три клумбы с флоксами, окрашены беседки и качели. Заполнен водой фонтан посреди парка, и тонкие струйки его потянулись вверх. Дорожки притрушены толченым кирпичом.

Гуляющих в этот вечер ожидали два сюрприза. «Детская гимнастика» – площадка для физического развития детей, затея Владислава Станиславовича Пирусского. Выпускник Московского университета врач Пирусский, прибывший недавно в Томск, был горячим поклонником идей Лесгафта. Как и Петр Францевич Лесгафт, Пирусский убежден в необходимости физических занятий для детей и юношества, он мечтал о строительстве специального здания-манежа для таких занятий, о том времени, когда вместо пивных и торговых рядов будут сооружаться катки да беговые дорожки. Мечта мечтою, а для начала, дабы увлечь недоверчивых городских жителей, Владислав Станиславович на собственные средства соорудил вот эту «Детскую гимнастику» – с качелями, с поднятыми на столбики бревнами для хождения, с опилочной яминой для прыжков. Расчет его оказался верным – возле площадки все время толпился народ.

Второй приятный сюрприз: красивый прудик с беседкой в русском стиле, украшенной берестой. Рядом на холмике сооружен настоящий каменный грот, к нему перекинуты лирические мостики с перилами. Всюду в продуманном беспорядке разбросаны диванчики, обшитые также берестой уютные столики. В довершение ко всему сад иллюминирован плошками и цветными фонарями.

Дамы то и дело восклицали: «Ах, очаровательно! Превосходно! Генерал – душка…»

Их кавалеры, незаметно отлучившись к лавкам с розничной, то бишь раздробительной торговлей напитками, благодушно посмеивались в усы, надушенные о-де-колоном (душистая вода из Кельна) и, согнув руку кренделем, предлагали еще и еще раз пройтись по чудесному парку.

Все ожидали фейерверка, а пока что прогуливались и слушали хор солдатских песенников, с лихим подъемом выводивших старину: «Во сибирской, во украине, во Даурской стороне…»

Вынесенные скрытым, но достаточно сильным течением публики на площадку возле танцевальной веранды, Крылов и Степан Кирович остановились поодаль, имея намерение понаблюдать, как веселится нынешняя молодежь.

Закругленная, яйцевидной формы веранда, будто Ноев ковчег, постепенно заполнялась молодыми людьми. Среди них выделялись черные студенческие тужурки с блестящими пуговицами, голубые форменные фуражки с лакированным козырьком.

Наблюдатели со значением переглянулись: наконец-то… Они оба испытывали истинное волнение, понимая друг друга без слов. Наконец-то!.. За долгие томительные три года противоестественной пустоты нового роскошного здания университета, когда все было готово и не хватало лишь одного – высочайшего разрешения начать занятия, можно было успеть разувериться в том, что когда-нибудь в Томске появятся студенты. Временами, особенно зимой, было страшно сознавать себя только сторожами безлюдного здания, предназначенного к шуму и движению, к спорам и размышлениям… Все эти три года люди, служившие в университете, чувствовали себя жителями ученого погоста, невиданного дотоле в России. Несколько раз ненавистники и враги с таким муками нарождающегося Сибирского университета поджигали корпус. Делалось это хитроумно-просто: в одну из глухих разбойных ночей в здание влетал сквозь разбитое окно обмотанный тряпками кирпич, политый керосином и подожженный. Начинался пожар. Естественно, что полиция так и не сумела ни разу напасть на след злоумышленников… Флоринский перед городскими властями даже вопрос ставил, чтобы побеспокоились о закупке через заграничные фирмы огнегасительных гранат американца Гардена для борьбы с пожарами. Но городские папашеньки, как всегда, сослались на нехватку средств…

Но все это, благодарение Богу, позади! Вот они, студиозусы, надежда и будущее Сибирского университета (из 236 прошений от гимназистов и семинаристов из разных городов Сибири отобрано 70). Идут, смеются, чуточку гордясь тем вниманием, которым дарят их сегодня томские жители. Юные, благородные. Первый университетский набор.

Степан Кирович подпихнул Крылова локтем: смотри-де…

Прямо на них уморительно важно и независимо надвигался колоритный тип. Архимодник. Оригинал. Незначительная внешность: усы торчком, придающие лицу нечто кошачье, узенькие глазки, бессмысленная улыбка, лакейский пробор от виска к затылку – и умопомрачительный наряд. Собственно в наряде-то и заключался весь юмор, а не во внешности – мало ли людей на свете с такими незначительными данными. Во-первых, на тощем, как хвост, повесе поскрипывали, попискивали, шуршали кожаные брюки, узкие и неудобные. Во-вторых, человек с лакейским пробором обряжен был в литературную сорочку.

– Слава Господу, и до Сибири докатилась сия мода, – усмехнулся Кузнецов. – Как говорится, с дурацкого сладу да на свой салтык.

– Хорош! – согласился Крылов.

Заметив, что его разглядывают, архимодник выпятил грудь и замедлил шаг. На его лице так и читалось упоение: что мне соха – была бы балалайка…

– Это ж подумать только, до чего горазд на выдумку человеческий разум, – покачал головой Кузнецов. – А все американцы! Практичнейший народ, доложу я вам.

Крылов знал из газет об этом изобретении быстро перекинувшемся во Францию, а затем в Россию. Стали выпускать в Америке белые и цветные рубахи из очень тонкой и плотной бумаги. Грудь – твердая, семь-восемь слоев. Оторвешь слой, а там на обороте рассказ или часть романа напечатана! Новомодная расследовательская литература в духе покойного американца Эдгара Аллана По. Какой-нибудь «Золотой жук» или что-то еще из страшной фантастики, так приводившей в восторг русское общество, склонное и без того к мистицизму. Когда впервые купцы привезли в Петербург эти «литературные сорочки» по 70 копеек за штуку, публика рвала их что называется из рук. Модники щеголяли в них даже по Невскому проспекту.

– Чего доброго, скоро и пиво по-американски приготовлять станут, – насмешливо поделился соображениями Степан Кирович. – Из старых тряпок. Да, да! Один мой знакомый, весьма неглупый химик, как-то хвалил сие американское изобретение и утверждал, что действительно можно получить из старья пиво – через обработку серной кислотой и превращение полученного вещества в глюкоз.

– Ну, уж это… – усомнился Крылов. – Да и смысл какой? Столько хлеба, дрожжей – и вдруг тряпки!

– Смысла никакого, – не стал спорить Кузнецов. – Просто я хотел подчеркнуть рационализм мышления американца против размягченности русского…

Не заметив, как недовольно собрались к переносице брови собеседника, не терпевшего никакого принижения национального достоинства, Степан Кирович продолжал:

– Вот вам живой пример: томский купец Горохов. Под конец жизни разорился. На чем? На тряпках. Задумал поставить завод, который перерабатывал бы всякую рвань, тряпье в бумагу, и прогорел. Американец тряпки – на пиво, русский делец в похожем предприятии – полный банкрот.

– Купец – это еще не весь русский ум, – возразил Крылов.

– Правильно. Но такой купец, как Горохов, зеркало той действительности, которая его породила. Вы хоть знаете о нем?

– Почти ничего. Слыхал, был здесь такой богатей лет тридцать назад. Какое мне до него дело? – пожал плечами Крылов.

– Ну-у, батенька, – удивленно протянул Кузнецов. – Такие чумазые – так здесь купцов величают – это же сама история! А ее знать надобно, – и, не дожидаясь согласия Крылова, начал просвещать: – Философ Александрович Горохов происходил из очень бедной крестьянской семьи. Будь у его родителей средства, он, быть может, стал бы ученым. Но средств не было, и он пошел служить. Энергия, ум, работоспособность – и в 37 лет Горохов стал томским губернским прокурором. Женился на дочери золотопромышленники Филимонова, а тут подоспела золотая лихорадка. Золото сали находить даже на реке Ушайке. Подфартило и Горохову с Филимоновым. Философ Александрович вышел в отставку и зажил так, как хотел давно, феерически. Отсутствие образования и наличность большого капитала само по себе соединение, взрыву подобное. На том месте, где теперь стоит Общественное собрание, в центре города, Горохов построил дом, красивый, барский, единственный в городе дом с… зеркальными окнами во всю ширину их просвета. Возле дома, под горой устроил сад, который обошелся ему в четверть миллиона рублей. Запрудил ручей, воздвиг стеклянный павильон, разбросал по саду статуи, киоски, бельведеры, грибки с надписями «Храм любви», «Убежище для уединения» и тому подобное. Китайские фонари, гондолы на озерке, оранжерея с виноградом и фигами – все из камня! – словом, сколько фантазии хватило!

– Мало ли на Руси самодуров, – заметил Крылов.

– Нет, вы послушайте далее! – загорячился Кузнецов. – Наш знаменитый путешественник Григорий Николаевич Потанин колоритно рассказывал, как Горохов пиры задавал. Гости ели с тарелок из местного фарфора. На тарелках были рисунки, изображавшие виды Томска, которые были видны гостям через стены стеклянного павильона. Вино пили из сверхъестественных бокалов, в которые входила целая бутылка шампанского. Бокалы стояли подле стульев на полу, а верхние края их равнялись с плечами обедавших. Томичи на обедах Горохова, говорил Потанин, пировали, как боги варваров. Но самое необыкновенное – это была гороховская библиотека! В одной из комнат стояли шкафы со стеклянными дверками, на полках – стройные ряды книг в отличных переплетах, все одинаковой толщины и роста, с золотым тиснением на корешках: «Благонравие и порок», «Тщеславие и скромность»… А внутри этих книг – пустота! Пустые, картонные коробки! Вот до чего додуматься можно! Ну, хорошо в обычные дни в его доме ставилось до восьмидесяти самоваров – это можно отнесть за счет чревоугодия. А библиотеку?

– За счет того же чревоугодия, – сказал Крылов. – Я слушал вас, Степан Кирович, не перебивая. Но все время хотел сказать: Горохов – это не история. Это бородавка, это… парша на теле истории! Какое мне дело до того, как объедался и как прогорел на тряпках тупой безвопросный человек?! История – это вот сегодня! Народное гуляние. Открытие храма науки.

– Идеалист, – поддел Кузнецов. – Эдак, по-вашему, история человечества должна состоять из одних только красивых и чувственных моментов. Нет, батенька, история – это все вместе: и зло и добро, и свет и темень, и грех и святость. И мы с вами, грешные, тоже… Да что мы, в самом деле, завели спорить? Не позволить ли нам в честь торжественного события полубутылочку «Мартовского» пивка?

Крылов неопределенно пожал плечами, ему не хотелось толкаться у торговых лавок, но Степан Кирович уже повлек его за собой.

Они долго искали место под навесами, наконец устроились за липким столом, заказали пиво. Чтобы как-то убыстрить время ожидания, Крылов подозвал мальчишку-разносчика и купил «Сибирскую газету».

– Копить собираетесь, Порфирий Никитич, газетки-то? – не без язвительности осведомился Кузнецов. – За сегодняшний день уже вторую покупаете.

– А хоть бы и так, – обидчиво взбросил на приятеля взгляд Крылов. – Нравится мне этот нумер. Искренний, богатый материалом. Молодцы, господа журналисты!

– Газета недурна, – согласился Кузнецов. – Можно сказать, исторический нумер.

– Вот именно, – Крылов распахнул пахнувшие полиграфической краской листы. – Вот послушайте, как хорошо написано… «Давнишние, постоянные желания Сибири, заветные, дорогие мечты наши исполнились; долгое и терпеливое ожидание увенчалось, наконец, успехом! Нам не жаль ни мучительных тревог, пережитых нами, ни потерянного даром времени, ни тех прямых и косвенных обид, которыми осыпали нас, не жаль потому, что душа наша полна живейшей радостью: мы охотно и всецело забываем все то горькое и нехорошее, что связано с историей открытия у нас столь ожидаемого университета…»

– Да, хоть в латаном, да не в хватаном, – с неожиданной грустью сказал Степан Кирович. – Есть чем гордиться, чему радоваться: выпросили-таки, вымолили у царя для Сибири куцый университет.

– Куцый? Что вы имеете в виду?

– А то и имею, что куцый. Ждали четыре факультета, а получили один – медицинский. Как же не куцый?

– Хоть такой, да есть, – упрямо склонил голову Крылов. – Всему свое время. Не забывайте, что еще совсем недавно в Сибири не было даже гимназий. Откуда студентов брать? Из Европы вывозить?

– Ах, время? – Степан Кирович пробарабанил пальцами по столику. – На Сибирь всегда не хватало времени. На нее всегда смотрели как на колонию. И теперь смотрят так же! А вы говорите – время… Правильно россиян сравнивают с Генслеровой коровой из «Гаваньских чиновников». Стоит сия корова в грязи и мычит: «Му-у… Хоть бы поленом кто огрел, – все бы легче было вылезти!» Так и с Сибирью. Всё берут отсюда – лес, уголь, меха, рыбу, масло… А в обмен?! Каторга и ссылка!

Крылов расстроился; он чувствовал справедливость слов Степана Кировича, но зачем же так категорически? Вся Россия, весь народ живет на положении колониальном. Сибирь не была исключением, и, несмотря ни на что, хотелось верить в объективное течение жизни к лучшему! Возможно ль существовать без веры в доброе? Зачем твердить «все плохо», когда бывает и хорошо? Как сегодня, например…

– Взгляните, Степан Кирович, как воодушевлен народ, – сказал он, беря за локоть насупившегося Кузнецова. – Будто на пасху вышли!

– Это и странно, – продолжая хмуриться, ответил тот. – Что им университет? Что университету они? У большинства даже внукам не суждено в нем учиться – ан веселятся. Вот в чем величие русской души – в бескорыстии…

– Бескорыстие – это да, конечно, – сказал Крылов. – А вот относительно внуков – я не согласен. Отчего вы так безнадежно рисуете перспективу?

– Оттого, что более реалист, нежели вы. Нужно правде смотреть в глаза.

– Я и смотрю.

– Да нет, батенька, – вновь начал закипать «муравей-книжник». – У вас взгляд какой-то особенный! Закономерности природы пытаетесь постичь, а в обществе – мечтатель.

– Неправда, – обиделся Крылов. – Я тоже вижу…

Он осекся на полуслове. Прямо на него шла знакомая девушка с парохода, его бывшая пациентка.

В колеблющихся розовых, оранжевых отсветах китайских фонариков, в голубом тонком и прозрачном платье из дорогой барежевой ткани, свободными складками ниспадающей от груди, с открытыми плечами, по которым струилась тяжелая медь полураспущенных волос, она была прекрасна. Та ли это девушка, в беспамятстве никнувшая на скомканных грязных армяках? Нет, это не она, другая… боттичеллиевская Венера…

Кузнецов тронул его за плечо: неудобно, право, так глазеть, несолидно…

И тут только Крылов заметил, что девушка не одна, что ее сопровождает невысокий плотный мужчина лет сорока с неприятным сплюснутым с боков лицом, в котелке, в мышиного цвета костюме. Огромная бриллиантовая брошь выделялась на черном галстуке. Брошь эта искусно изображала паука. Он, слабо посверкивающий, был совсем как живой…

Крылов похолодел. Он узнал и эту знаменитую брошь – томичи упорно поговаривали, что бриллианты не поддельные, а самые настоящие, узнал и ее хозяина, австрийского подданного господина Вакано.

О, это был человек, не менее известный, чем его паук! Господин Вакано владел пивнушкой «Германия» по улице Магистратской. Так, во всяком случае, говорили его документы. На самом деле «Германия» славилась как самое таинственное и грязное заведение в городе. Безудержное пьянство, карты, скупка краденого, исчезновение людей, ночные феи, подозрительные жилицы на втором этаже… Сиделец грек, далеко не единственный помощник Вакано, неоднократно замечен в обснимывании пьяных посетителей. Страшное место…

Не вполне отдавая себе отчет в том, что делает, Крылов заступил дорогу…

Взгляд девушки недоуменно скользнул по его лицу. Соболиные брови дрогнули…

Вакано угрожающе поднял трость.

– Вы с ума сошли! – громко прошептал Кузнецов и потащил его в сторону. – Это же сам Вакано!

Разодетая пара скрылась в павильоне.

Крылов оцепенело смотрел вослед. На душе стало скверно, смутно. Встреча с мерзким типом Вакано и его юной спутницей подорвала что-то внутри него очень важное и светлое. Он вспомнил глаза девушки: непроницаемая озерная темень. Куда подевалась их чистота…

«Вот цена твоей благотворительности, – сказал он сам себе с беспощадностью. – Вот твои семь рублей! Если бы не они, может, и служила бы в комнатных прислугах у купца… Может, и замуж бы выдал ее хозяин по прошествии времени… А так теперь, с негодяем Вакано, верная гибель… Только хуже и гаже от твоей благотворительности! Хуже и гаже! Отчего так?!»

Он мучился и не находил ответа. Он вырос на уважении к самой идее благотворительности, в душе своей соединяя ее с великой силой – добротой. Дожил до зрелого возраста с мальчишеской мечтой о несметных богатствах, которые можно было бы раздавать бедным. Идея малых добрых дел стала сокровенной частью его мировоззрения, самого его существа. И вдруг все начало рушиться, сыпаться, словно бы уходил песок из-под сооруженного им здания. Что же делать?..

Где-то впереди произошло какое-то движение. Раздались голоса: «Нарский! Нарский!» Все подались вперед, теснота на дорожках сделалась ужасной. Плошки отчаянно смердели, нечем было дышать. Застоявшаяся вода в прудике сильно воняла. Над головами ярко загорелось «22 ИЮЛЯ», что вызвало аплодисменты, адресованные душке-генералу Нарскому, начавшему сожжение фейерверка.

Послышались выстрелы, хлопки, и в ночном небе начали рассыпаться красные, зеленые, малиновые букеты от разрывов цветного дымного пороха. Ракеты, шутихи, бумажные снаряды-петарды и прочие зажигательные изделия беспорядочно взлетали и падали с высокого обрыва в темные воды сонной Томи.

Шум, крики, пьяные возгласы «ура». Какой-то купчик влез на березу и оттуда возглашал:

– Я к-кипец! Пхэ! Плевать я хотел на обчество! Мне все можно… Без университета жили – и при университете проживем!

Кого-то качали, кого-то били… Гуляние удалось на славу.

Покачав головой. Сторож открыл калитку.

– Два часа ночи, господа профессора…

– Молчи, караульщик, – с шутливой важностью сказал Кузнецов. – Ты страж ворот, стало быть, обязан.

– Обязан-то обязан, – незло продолжал ворчать старик. – А господин попечитель и их благородие экзекутор Ржеусский не велели нынче никому отпирать. А вы, быдто вьюноши, по всей ноче неразумно блуждаете.

– Да, караульщик, мы – такие, – подтвердил Кузнецов и обнял за плечи Крылова. – Мы – молоды. А ты стар, ворчелив без меры и не быть тебе никогда Абинабодом, блюстителем великодушия!

– Где уж нам, темным, быть… Абибодом, – покорно согласился сторож, запирая калитку. – Это уж вам, образованным, все можно.

– Можно! Сегодня – все можно! – широко распахнул руки Степан Кирович. – Сегодня Томский университет открыт!

И он стал с воодушевлением декламировать:

Солнце горит на востоке,

Тундра, тайга встрепенулись,

Знать, и весна недалеко:

Спавшие силы проснулись…

Здравствуй, родное светило!

Ждем мы тебя, не дождемся.

Жизни, и роста, и силы

Мы от тебя наберемся.

– Тише ваше благородие, – умоляюще попросил сторож. – А ну как его высокопревосходительство услышат?! – Пусть слышит! Это же его стихи, стражник! Он их сегодня читал на открытии. А я, молодец, запомнил.

Край наш, забытый, далекий

Жаждет тепла и привета.

Пусть он воспрянет, великий,

Света, побольше нам света!

Кузнецов опустил руки, посмотрел на сторожа и уж другим, обычным голосом спросил:

– Ты думаешь, я пьян? Нет, братец, я счастлив…

– Пойдемте, Степан Кирович, – предложил Крылов. – В самом деле, пора.

Они молча пошли мимо главного корпуса.

С потушенными огнями, огромный, смутно белевший колоннами, университет казался незнакомым, загадочным. Провисшие и местами оборванные гирлянды из пихтовых и еловых лап беззвучно шевелились; они были похожи на фантастические щупальцы, пытавшиеся обнять, поглотить благородную белизну, затянуть, перекрыть оконные проемы. Крест над куполом здания, будто вырезанный из черного неба, парил над миром. Он тоже призывал к благотворительности, и всего лишь несколько часов назад Крылов верил в это…

В памяти промелькнуло сегодняшнее торжество. Экипажи. Музыка. Украшенный фасад главного корпуса университета. В два часа дня приехал преосвященный Исаакий, томский архиерей. С ним – все духовенство, городская знать. Молебен о здравии императрицы Марии Федоровны; открытие Сибирского университета совпало с днем ее тезоименитства, а если точнее сказать, было приурочено к высочайшим именинам. Оркестр играет гимн «Коль славен», затем народный гимн Львова на слова Жуковского «Боже, царя храни». Все так торжественно, трогательно… Особенно в тот момент, когда Флоринский зачитал высочайшее объявление об открытии университета: словно электрическая искра прошла, и все крикнули «ура!» Прошла искра эта и через душу Крылова… Он хорошо помнит – была искра! И вот теперь все куда-то пропало….

– Что вы молчите? Думаете о той девушке? С Вакано? Я ведь все понял… Я тоже не лишен возвышенных чувств…

Кузнецов остановился на дорожке, ведущей к флигелю.

– Полноте, Степан Кирович, – сухо ответил Крылов. – Покойной ночи.

– Рассердились, – поняв, что совершил бестактность, поник головой «муравей-книжник». – А зря. Нехорошо сердиться. Ну, да бог вам судья. А я просто люблю вас. Люблю и все. Вот, возьмите на память…

Порывшись в кармане, он достал пригласительный билет на сегодняшнее торжество.

– Да зачем он мне? – отказался Крылов. – Лучше газету верните.

– Не верну. Я ее потерял, – сварливо ответил Кузнецов и развернул красиво оформленное приглашение. – Этот билет особенный. И я дарю его в знак любви к вам и неуважения к вашему идеализму. Смотрите…

На билете изображен был символический рисунок, выбранный самим Флоринским: «под сенью царской порфиры здание университета, по бокам березы и ели – как эмблемы сибирской природы, а над университетом три вензеля государей: Александра I, Александра II и Александра III, волею коих возник, сооружен и открыт первый сибирский университет».

Поперек всего рисунка кем-то от руки было написано: «Этот рисунок действительно «символичен». Его надо понимать так: три царя сопротивлялись и не желали иметь в Сибири университет, но, вопреки их желанию, он все же появился».

– Волховский? – Крылов понял, что эта надпись возникла неслучайно.

– Скорее всего, – важно кивнул Степан Кирович. – Флоринский пригласил на торжество весь город, а газетчиков, которые столько старались ради университета, подготовили превосходный нумер к его открытию, не пустил. Какой стыд… Вы заметили, как Глеб Иванович демонстративно ушел с торжественной церемонии в знак солидарности с журналистами?

– Заметил. Но не понял, почему, – задумчиво глядя на билет, ответил Крылов; он действительно обратил внимание, как писатель Успенский, посетивший в эти дни Томск, покинул актовый зал.

– То-то, – неопределенно сказал Степан Кирович и пошел к дому. – Вот теперь – покойной ночи…

Проводив его, Крылов долго стоял возле уснувшего флигеля, вслушивался в душную июльскую ночь. Трехлетние его посадки сибиряков-снеголюбов: ели, пихты, сосны, черемухи, рябины, бузины и калины – дружественно шелестели во тьме. Они словно ободряли: ничего, садовник, ступай с миром к себе, отдыхай – впереди много работы.

«Зимние сады» Луки Гини

Долгожданный первый снег, густой и обильный, выпал поздно вечером и лежал всю ночь, распространяя над притихшей в ожидании зимы неопрятной землей бодрящую свежесть.

По укоренившейся летней привычке просыпаться вместе с полевым цикорием и одуванчиками Крылов встал в пять утра; в окнах еще только-только истаивала белесая мгла.

Он долго любовался настороженной голубизной ночного пришельца, и на душе было тихо и чисто. Но потом вдруг откуда-то взялся туман-снегоед, и вся красота превратилась в обыкновенную слякоть, раскисшее месиво – словом, бог знает во что. Все вокруг сделалось унылым и сирым, и если бы не гроздья рябины, то смотреть на парк без осенней тоски было бы невозможно.

Любому садовнику знакомо это переменчивое чувство зыбкости, неуверенности, осенней грусти: в саду уж все убрано, подготовлено к зиме, деревья наги и беззащитны, земля затихла – а снега нет, и сырой ветер уныло кружит почерневшие листья.

Крылов не любил этого безвременья, избегал подолгу бывать в парке, загружал себя иной работой.

Природа умна, и ничего в ней зря не происходит. Самая большая скорость – это всего-навсего постепенная сменяемость одного состояния другим. Деревьям, и кустарникам, и травам тоже необходимо время, какой-то роздых перед тем, как погрузиться в спячку или, наоборот, пробудиться по весне. И не их вина, что человек эти естественные состояния воспринимает то по-осеннему печально, то по-весеннему восторженно. А на подлинный трагизм природы не обращает внимания.

Вот, к примеру, деревья. От близости к человеку они не только выигрывают, но и проигрывают. В первом случае речь идет о культурных посадках: сады, парки, охраняемые дубравы… Во втором – пожары, бессмысленная порубка, жестокая лесодобыча… Крылову вспомнилось зрелище, поразившее его в Казани. Стояла глубокая осень, вот-вот грянут морозы, а тополи и липы на городских улицах зеленели вовсю. Обманутые вечерним освещением керосино-калильных фонарей, они, верно, думали, что световой день еще долог и, стало быть, зима за горами… Они так и ушли под снег, под завывание ранней метели, не подготовившись, зелеными. Больно было смотреть на их живые скрюченные листья… Не так ли и душа человеческая, доверившись искусственному свету и ласке, распахивается в чистосердечном порыве – и никнет, и страдает от нежданных холодов?..

«Нынче у меня все, благодарение господу, идет, как тому и полагается следовать, – утешил сам себя Крылов, не в силах оторвать взгляда от взъерошенного мокрого парка. – Деревья листву бросили, в дремоту вошли. Кто боится морозов – рогожей укутан. Кто ветроломок, как ива или крушина, к опоре подвязан. Отчего не зазимовать? Не впервой…».

Стараясь не шуметь, он оделся, попил чаю на кухне. На прощанье заглянул к жене.

Маша спала полусидя, на высоких подушках. Ночью ей было нехорошо – задыхалась, не могла задремать. Теперь бледное исхудавшее ее лицо, кажется, успокоилось и похорошело. Капельки пота выступили над тонкими, нервно изломанными бровями, и это казалось добрым знаком.

Бедная Маша… С какой неохотой она последовала за ним в Сибирь и как самоотверженно делает вид, что все ей нравится, что жизнь отладилась. Скучно, скучно ей живется с ним. Что она видит? Пустые, небогато убранные комнаты, клетки с птицами, домашние цветы, книги. Детей нет. Хозяйство не занимает и трети времени. Сквозь замерзшие окна с двойными рамами пять-шесть месяцев кряду глядит белая зима. То примется Маша вязать – и на полдороге оставит это занятие. То решает кроить себе платье, да не выберет фасона. Всюду лежат раскрытые на какой-нибудь странице, непрочитанные книги. Маша сердится, когда Крылов расставляет их по полкам. Он уж теперь и не трогает ничего в ее комнате. Приискать бы ей какое занятие, дело, да вот беда – нездоровье…

Он прикрыл дверь, вернулся на кухню. А что если приготовить чай с лимонником, душицей и листом смородины? Может быть, жене понравится…

Воодушевленный этой мыслью, Крылов заторопился – и обронил стеклянную банку.

– Лиха беда почин: есть дыра, будет и прореха! – обрадованно водворился на кухню Пономарев. – Доброе утро, Порфирий Никитич. Слава богу, не разбился сосуд, только шумы произвел.

– Доброе, доброе, – тихонечко проворчал Крылов, досадуя на свою оплошность. – Что рано поднялся, Иван Петрович? Я помешал?

– Нет, не вы, – махнул рукой Пономарев. – Мне хоть из револьвера Лефоше стреляй, из самого большого калибру, и то не разбудишь, коли я спать желаю. А уж коли не желаю, когда мысли одолевают – не уложишь!

– Какие же мысли? – машинально спросил Крылов, составляя чайный сбор.

– А разные, – Иван Петрович потуже запахнул старенький байковый халат и удобно расположился в плетеном кресле. – Я вот давеча был на чтениях в народной библиотеке. У Макушина. Буткеев лекцию производил. С большим числом туманных картин. Интригующе, слов нет!

– О чем лекция-то? – вздохнул Крылов, понимая, что теперь ему не уйти из дома, покуда Иван Петрович не выговорится.

– О строении солнца, – доложил Пономарев. – О протуберанциях и солнечных пятнах. Буткеев-то по Секки излагал, я ничего не понял! Одно уловил, что теперь наше светило будут спектрально изучать. Новейшим способом. Это как – спектрально?

– Ну, во-первых, спектральный анализ не такая уж новинка, – ответил Крылов. – Во-вторых, я не специалист, но полагаю, что физики намерены всерьез заняться исследованием солнечного луча. Из чего состоит, хотят узнать.

– Ну да, ну да, – закивал Иван Петрович, вполне удовлетворяясь коротким объяснением. – Лекция неплохая, но она была отравлена неаккуратностью публики. Когда я пришел, сидело четыре человека. Потом тянулись до семи часов, и набралось человек пятьдесят. Буткеев нервничал. Говорит, предполагал еще бесплатную лекцию произвести «О тепле и воздухе», а теперь, дескать, подумает.

– Да, вот уж чего не ценит русский человек, так это времени.

Ни своего, ни чужого не жалеет, – согласился Крылов и поглядел на часы. – Ого, уже четверть седьмого.

Встал из-за стола; Пономарев не посмеет удерживать его, до вечера со своими разговорами потерпит.

– Я попрошу вас, любезный Иван Петрович, напоите Машу вот этим отваром, – сказал он напоследок. – Да к обеду меня не ждите. Я в Гербарии буду. Перекушу насухо. С собою взял пироги.

– Разумеется, напою. А вечером? Вы не забыли? В театр места заказаны, так что не опаздывайте, – напомнил Пономарев, провожая его до двери.

– Ах да, театр! – спохватился Крылов и виновато добавил: – А я хотел немного поработать. Столько дел в Гербарии…

– Помилуйте, «немного»! – возмущенно всплеснул руками Иван Петрович. – Уходите – еще семи нет, а к семи вечера быть не обещаетесь? Разве можно так отчаянно работать, Порфирий Никитич?

– Да, да, – улыбнулся смущенно Крылов. – Виноват. Конечно, вы правы, как всегда. Передайте Маше, что я… в следующий раз… непременно… А нынче нет, не могу.

Ботанический кабинет, или, как его еще иногда называли, ботанический музей, а Крылов именовал кратко Гербарий, находился на втором этаже главного корпуса. При жгучей нехватке помещений для кафедр – в целях экономии проект университета постоянно урезывался и усох до такой степени, что многие научно-учебные и подсобные помещения с первого дня оказались явно недостаточными – ботанический музей размещался довольно просторно: в двух комнатах. Крылов был буквально счастлив, что удалось расставить несколько шкафов, длинные рабочие столы – и еще место осталось. Он гордился четырехметровыми кедровыми шкафами, украшенными художественной резьбой. Ботаники всего мира мечтают о гербарных шкафах из камфарной древесины – у нее сильный аптечный запах, убивающий вредных насекомых. Поначалу мечтал о таких шкафах и Крылов, хотя и понимал, что желание его трудноосуществимо: слишком дорого стоит древесина камфарного лавра, уроженца острова Формозы и Японии. Но потом, когда он получил прекрасно выполненные кедровые шкафы, то выбросил из головы всякую мысль о заморском лавре: кедр обладал замечательными свойствами – красотой, долговечностью, приятным запахом, в нем не заводилась моль – и ничем не уступал чужеземцу.

Крылов любил эти комнаты с высоко поднятыми потолками, на которых скромно и выразительно вился растительный орнамент лепки талантливого самоучки томского ремесленника Семена Келькина. Именно здесь он забывал о времени, о невзгодах и сомнениях. Еще с утра при мысли о том, что предстоит работа в Гербарии, у него устанавливалось в душе устойчивое радостное равновесие, жизнь обретала разумный смысл.

Как-то в Казани на вопрос друга своего Мартьянова «Почему ты стал ботаником?» Крылов ответил: «Из-за близорукости». Дескать, близорукость мешает любимому делу: ловле птиц и орнитологическим наблюдениям. А растения-де прикреплены к одному месту, их отыскать легче.

Мартьянов засмеялся и пошутил: «В таком случае лучше всего исследовать горы – вот уж они действительно прикреплены к месту! А растения движутся». И привел в пример семянку василька, которая весной и осенью ползает, благодаря волосистому хохолку. «Растения могут даже странствовать, переплывать океан, – добавил Николай. – Крапива, подорожник проникли за европейцами всюду. Американские индейцы так и называют подорожник: след белого.

Крылов в свою очередь отшутился, сказав, что растения не только ползают, но и летают, как семенные плодики клена, березы, как шапка одуванчика. Словом, увел разговор. Он и сам тогда, честно признаться, не знал толком, почему стал именно ботаником. Ведь любил же еще, кроме птиц, и химию, и фармацию. Вполне мог бы сделаться и географом-путешественником.

И только очутившись в глубине Сибири, став научным хранителем вот этих двух комнат, этих шкафов, он, кажется, начал понимать причину своего нешуточного увлечения ботаникой. И не потому, что «растения щедро рассыпаны на земле, подобно звездам на небе; но звезды далеко, а растения у ног моих», как писал Жан-Жак Руссо. И не потому, что в свое время его поразила медико-ботаническая поэма Одо из города Мена «О свойствах трав». Да, конечно, ее гекзаметр до сих пор торжественно звучит в памяти:

Травы колеблемы ветром, свои стебельки наклоняют.

Травам склонясь, поклонись, эти срывая ростки.

Дивный подарок тебе животворная дарит Природа;

В нем исцеленье твое: травам, склонясь, поклонись.

Зеленое море жизни, колыбель ее – вот как ощущал растительный мир Крылов. Он склонялся над этой колыбелью, испытывая ни с чем не сравнимое счастье узнавания многоликой, всегда прекрасной жизни. Словами он не смог бы передать это чувство, похожее на далекое эхо неутоленного отцовства… Да его никто теперь об этом и не спрашивает…

Давно уже определились судьбы у его друзей. Мартьянов по-прежнему в Минусинске, увлеченно собирает свой знаменитый музей, по примеру которого профессор Докучаев предлагает создавать подобные научные склады повсеместно. А Коржинский дождался-таки приглашения и находится рядом, в Томске, – экстраординарный профессор, любимец студентов и преподавателей. Одним словом, все они уже люди серьезные, занятые делом, позабывшие наивный ригоризм юношеских вопросов…

Крылов отпер ботанический кабинет. Ощутил привычную сухость непроветренных комнат и поспешил раскрыть форточки. Излишняя сухость, как и избыточная влажность, вредна гербариям.

Прошел к своему столу, на котором высилась стопка плотной голубой бумаги и лежало несколько листов с необработанными растениями. Любимая лупа – Цейс, № 33701 – призывно поблескивала темной полировкой. Ах, какое же это счастье – иметь возможность вернуться к своей работе! Только с годами приходит подлинное понимание всей полноты этого счастья…

Он еще раз окинул взглядом свои владения. Изразцовая печь. Желтые краники водопровода: в университете – впервые в городе! – уже действует это чудо техники. Газовые горелки. Новенькая мебель. На дальней стене черная доска для писания мелом. Множество коробок с запасной бумагой: толстой, для монтажа растений, и цедильной, пропускной, клякс-папир, для сушки. Это просто великолепно, что на одной из уральских фабрик удалось заказать такой отличной бумаги! Нужный формат, сорок пять на двадцать девять сантиметров, он изготовил сам. Гербарий будет не только богат по содержанию, но и красив по форме…

Много перечитал Крылов книг и рукописей, прежде чем решить, каким быть сибирскому гербарию.

Он знал, что еще в глубокой древности ученые собирали травы и делали попытки их сохранить. Отец ботаники, Теофраст, сушил цветы на камнях, но они быстро теряли цвет и ломались. И все-таки в ботанической науке известны редчайшие случаи длительного сохранения сухих растений: при раскопках гробницы египетского фараона Рамзеса Второго были найдены цветки лотоса, василька, египетского мака, стебельки ивы. Три тысячи лет пролежали они нетронутыми! Непостижимое количество времени… Утраченная тайна вечности сухих трав…

И только в XVI веке был найден, наконец, способ почти вечного хранения растений. Изобретатель современного вида гербария – итальянец, профессор Лука Гини, директор Ботанического сада в Пизе. Он предложил сушить растения между листами влагопоглощающей бумаги, а затем наклеивать их на картон и собирать в книги.

«Зимою, когда почти все растения погибают, приходится рассматривать «зимние сады». Так называю я книги, где хранятся сушеные растения, наклеенные на бумагу», – писал он в наставлении к собиранию гербариев.

«Зимние сады» стали излюбленным занятием для просвещенных людей не одного столетия, в иные времена – модой. Крылову доводилось видеть в Петербурге старинные гербарии: Энса, врача императрицы Елизаветы, и лейб-медика Петра Первого, архиятера Арескина. Обе эти коллекции – свидетельство высокой любви к своему делу. Каждый лист энсовского собрания окантован краской с золотой полосой, снабжен яркими рисунками, цитатами из книг. А нижняя часть стеблей из гербария Арескина убрана красными накладками из бумаги в виде ваз, так что все вместе выглядело изящным букетом.

Цветок засохший, безуханный,

Забытый в книге вижу я;

И вот уже мечтою странной

Душа наполнилась моя:

Где цвел? Когда? Какой весною?

И долго ль цвел? И сорван кем,

Чужой, знакомой ли рукою?

И положен сюда зачем?

Крылов очень любил эти стихи Пушкина. Но к «зимним садам» относился не как к поэтическому предмету, а как к научной мастерской. В «зимних садах», полагал он, надлежит столь же много, по-черному, до промокшей на спине рубахи трудиться, как и в садах обыкновенных, плодоносящих при помощи рук человека. Работать так, как учит самый великий труженик – естественная природа, без устали наполняющая зеленый мир живым дыханием.

Он пододвинулся вместе со стулом поближе к столу, поправил очки – тесноваты, жмут переносицу, надо бы снести мастеру, да все недосуг… Бережным касанием погладил деревянистые голые стебли кермека Гмелина. «Трудно ты мне достался, милый кермек, – мысленно сказал он, глядя на сине-фиолетовые соцветия, метелочкой распростертые на голубом листе. – Толстый, безлистый. Корень до четырех метров. Гербаризировать тебя – морока…»

Крылов обмакнул перо в тушь и медленно повел каллиграфическую надпись на ярлыке: Limonium gmelinii…

В Гербарии он любил всякую работу: клеить, сушить, резать, описывать… Испытывал подлинное удовольствие от красиво выведенных букв, от аккуратного облика засушенного растения. Например, от созерцания кермека, растения-сибиряка, хорошо уживающегося и на соленых почвах казахстанских степей, таящего в себе, по всей видимости, и лекарственные свойства.

Поскрипывало перо. Бесшумно уходило в таинственное никуда время. Истаивали последние минуты утренней тишины; вот-вот коридоры заполнятся голосами студентов, шумом и движением.

– А, вот вы где, Порфирий Никитич!

Веселый, молодой голос Коржинского застал Крылова врасплох: он даже выронил из рук свою любимую лупу.

– Где же мне прикажете быть, господин профессор? – проворчал он, досадуя, что уединенным утренним занятиям пришел конец. – На балу в Общественном собрании?

– А хоть бы и на балу! – подхватил Коржинский, не обращая внимания на его недовольство. – Молодой, здоровый, красивый приват-доцент! Будущий профессор. Правда, малость того-с… Оригинал.

Как некое животное некоего Буридана уставился на две охапки сена – и не сдвинешь никакими силами. Что скажете? Я не прав?

Коржинский стремительно прошел по комнате, острым, внимательным взглядом подмечая новые, растущие кипы обработанных листов, заполненные семействами коробки – все в образцовом порядке.

– Скажу, – усталым жестом Крылов снял очки, потер занывшую переносицу. – Не к лицу ботанику называть предмет своих научных устремлений сеном.

– Сено, сено! – засмеялся Коржинский. – И вы это знаете не хуже меня. Мы посвятили свою жизнь сену!

Он обхватил его за плечи, попробовал сдвинуть с места. Не удалось. Крылов стоял, как влитый.

– Ого, ну и медведь же вы! Такого с дороги не своротишь!

Крылов смущенно улыбнулся, близоруко сощурился: что ни говори, а приятно признание его силы. Коржинский делал это так мило, что невозможно было не поддаться на его обаятельную лесть.

– Что, господин профессор, опять вы мне работочку приискали? – лукаво осведомился он, давая понять другу, что хитрость его распознана.

– Приискал, вы уж меня простите, – посерьезнел Коржинский. – Понимаете, какая у меня мысль возникла. Коль скоро вы, скупой рыцарь прелестной Флоры, дрожите над каждым листом, а студиозусы не все с должным благоговением относятся к… сену, то нам следовало бы…

– … изготовить учебный гербарий. Из дублетов, – прервал его Крылов и торжествующе указал на ряд коробок, стаявших отдельно на полу. – Я правильно вас понял, господин профессор?

– Да вы просто колдун! – восхищенно развел руками Коржинский. – Я не успел еще подумать об учебном гербарии, а вы его уже наколдовали. Когда только успели? Ну, спасибо…

– Не стоит благодарности, – уклонился от шутливого тона Крылов. – И никакой я не колдун. Лучше скажите, что ваши лекции?

Как проходят? Я слышал, вашу вступительную «Что такое жизнь?» собираются издавать отдельно?

– Да, в пользу студенческого общежития, – рассеянно ответил Коржинский, поглаживая буйные усищи. – А вот о вас разговор с Гезехусом был… Ректор удивлен, отчего манкируете лекционной деятельностью?

– Я? Я не манкирую, – заволновался Крылов. – Я не люблю кафедры… Что я могу с собой поделать?!

– Вот-вот! И я то же самое говорил Николаю Александровичу. Что, мол, медведь не любит кафедры.

– А он?

– Сказал, что полюбите. Велел готовить курс по систематике сибирских растений, – Коржинский с любопытством посмотрел на лист с кермеком Гмелина. – А то, говорит, так и останется на всю жизнь ученым садовником. И в профессора, говорит, никогда не выйдет…

Крылов облегченно вздохнул: опять выдумщик Коржинский пугает лжеразговором с ректором, не было никакого разговора!

– А и останусь – что в том дурного? – задиристо поддразнил он заботливого друга. – Не всем же иметь такую карьеру, как у вас. Надобно кому-то и черную работу совершать.

Их глаза встретились. Любимец студентов, душа компаний, оратор, что называется, милостью божьей, Моцарт в ботанике, Коржинский первый отвел взгляд. Давний спор. Черная, белая работа…

Он тяготел к теоретической и лекционной работе. Крылов привык все делать своими руками.

Уезжая из Казани, Крылов без сожаления оставил другу основную часть своих ботанических сборов. Коржинский же свою коллекцию оберегает, ревниво подчеркивает собственные права на нее; не любит, чтобы его работа растворялась в общей. «У вас нет самолюбия, – упрекает Крылова. – Наука состоит из личностей. Это о песнях можно сказать: слова безымянного автора. А к периодическому закону химических элементов пристало только одно гордое имя – Менделеев! Я хочу быть Менделеевым в ботанике! Что в этом дурного?»

Старый, давний спор…

Глухо воззвал к началу занятий колокольчик.

– Пора на лекцию, – тихо напомнил Крылов.

Его голос был согрет такой дружеской теплотой, что Коржинский слегка вздрогнул, быстро пожал руку и стремительно покинул Гербарий.

А Крылов вновь приник к своему столу.

Зеленое море жизни виделось ему необозримым. Он спешил уйти в плавание, хотя знал, что никакой человеческой жизни не хватит, чтобы достичь его берегов.

В «зимних садах» Луки Гини сокрыта вечность. Само время таится в этих хрупких стеблях. Его можно взять в руки, вдохнуть ни с чем не сравнимый травяной запах. Его можно передать грядущим поколениям как вещий знак собственной жизни и любви к миру, к людям, ко всему земному.

С посохом, увитая плющом

За работочкой Крылов не заметил, как наступили святочные празднества. 1889 год.

– Что на улицах делается! – жизнерадостно доложил за вечерним чаем Пономарев. – Поют, пляшут, гадают, – Иван Петрович таинственно обернулся на дверь и, давясь от смеха, сообщил: – А Габитыча-то нашего за ряженого приняли! Вы ему, Порфирий Никитич, намедни круглую папаху подарили, так он в ней чистый басурман!

Крылов улыбнулся: Габитов действительно выглядел в обновке препотешно. Да что поделаешь, зима, надобно утепляться, а упрямый Хуснутдин ни в какую не желает признавать сибирские ушанки. Я, говорит, кыпчак, а не сибирский какой-такой… На папаху-то кое-как согласился – татарскую шапочку напоминает. Вообще-то с Габитовым немного хлопот; живет он скромно, трудится с усердием, хотя и без особого умения, после пожара переселился в боковушку при оранжереях и в квартире Крыловых появляется редко. Не сразу, но сблизился с местными татарами, и теперь время от времени посещает мечеть.

– Идем мы с ним, значит, по Обрубу, а там – войнишка! – продолжал развлекать рассказом Пономарев. – Обрубские с парнями с Юрточной горы сшиблись. Чуть и нам бока не намяли… Ребятишки кричат: «Ахметка! Ахметка! Бей его!» Габитыч рассердился, за ними, а они отбегут – и дразнят…

– Да, этот разбойник Ахметка всюду чудится, – поддержала разговор Маша. – Говорят, в городе опять кошева появилась?

Как-то в начале зимы Маша явилась свидетелем сцены, от которой до сих пор находилась в страхе. Шла она днем по деревянным мосткам вниз от Почтамта. Народу много – воскресный день. Вдруг раздались испуганные голоса: «Кошева, кошева!». Люди заволновались, кто-то побежал, оборвался с мостков… В это время на улице появилась кошева, запряженная в тройку сытых коней. Она летела с горы. Какой-то человек с темным, перекошенным лицом, до половины замотанным черным платком, стоял в полный рост, держа наготове длинный крюк.

Выхватив взглядом в толпе намеченную жертву, Ахметка (возможно, это был и не он, но горожане всех разбойников теперь величают его именем) зацепил крюком за дорогую шубу и втянул на полном ходу в кошеву. На глазах у оторопевших обывателей промчался мимо, и где-то в конце улицы дочиста обобранный владелец шубы был выброшен из кошевы. Ахметка же скрылся в направлении Воскресенской горы.

– Враки, – солидно заявил Пономарев. – Ахметку давно поймали. – И безо всякого перехода: – У Белого озера шарманщик объявился. За ним толпа ребятишек. От холода посинели, а не расходятся по целым дням. А господа студенты абонировали в театре свою ложу. На все время святок.

– Вот. Я так и думала. Я так и знала, – вдруг отрывисто и обиженно произнесла Маша. – Даже господа студенты имеют собственную ложу у Королева! А ты, мой друг, приват-доцент, и не можешь сводить жену в театр! – голос ее задрожал. – Все ты занят… все у тебя работа! А я… я…

Она встала из-за стола и, прижимая к губам кружевной платочек, ушла в свою комнату.

Крылов озадаченно посмотрел на закрытую дверь, потом на Пономарева: дескать, вот какие мы с тобой неловкие, расстроили женщину… Иван Петрович повинно склонил лысеющую голову.

На другой день Крылов поинтересовался относительно билетов у распорядителя театра. Оказалось, все места разобраны. «Как же, идет местная пиэса «Путешествие на луну томского купца И.И. Бирюлькина», никогда не игранная прежде!.. Но что для вас, исключительно в знак уважения…» Цена за билеты была явно завышенная, но уж с этим пришлось примириться.

– Собирайся, Машенька, мы идем в театр. Дают какого-то Бирюлькина, на местную тему, – сообщил вечером Крылов.

Маша покачала головой: вот он в этом весь! Собирайся. Как будто женщина – солдат, и ей главное – шинель потуже перепоясать.

– Так ведь на сборы, мой друг, тоже необходимо время, – упрекнула Маша.

– Полно тебе, какие сборы? Я, к примеру, готов, – простодушно развел он руками.

– Готов? – брови на лице Маши сломались от возмущения. – Нет, с тобой решительно невозможно… Ступай, переоденься во фрак. Иначе я не тронусь с этого места.

– Экая ты, Маша, – огорченно сказал Крылов, и его жизнерадостность улетучилась, вечер представился загодя испорченным.

Каменный театр, построенный купцом-миллионером Евграфом Королевым, а посему носящий имя «Королёвский» с вызывающей помпезностью соседствовал с недостроенным до сих пор Троицким кафедральным собором и факультетскими клиниками университета. Томский театрон, место для зрелищ, представлял собой массивную постройку и имел три яруса, ложи, партер, амфитеатр и галерею.

Крыловы бывали в нем редко, а потому с некоторой застенчивостью разделись и остановились возле колонны в фойе, рассматривая провинциально-роскошное убранство: зеркала, драпировку на окнах, бронзовые канделябры в виде лилий.

– Кого я вижу? Рак-отшельник! – с веселым изумлением приветствовал супругов Коржинский. – Рад вас видеть, дорогая Мария Петровна. Это прекрасно, что вы его наконец вытащили в люди.

– Добрый вечер, Сергей Иванович, – обрадовалась ему Маша, подавая руку в кружевной перчатке. – Один вы знаете, чего мне это стоит!

– Да уж знаю, – посочувствовал Коржинский. – Как ваше здоровье?

– Спасибо, лучше. А что дают сегодня?

– Верно, чепуху какую-нибудь, – безмятежно ответил Коржинский. – На прошлой неделе «Отелло» шел в пустой зал. Зато нынче зал уж полон, ложи блещут… Ну, честь имею… Еще увидимся, – он поклонился и заскользил кому-то навстречу – безупречно одетый, ловкий, обаятельно-непринужденный.

– Вот это мужчина, – похвалила Маша.

– Да, это верно, – без ревности согласился Крылов. – Но я таким быть не умею.

– Не хочешь, скажи уж честно.

– Может быть, не хочу.

Взяв жену под руку, он медленно пошел по ярко освещенной зале, стараясь никого не задеть, не толкнуть плечом.

Навстречу им струился благоуханный поток нарядных людей. Фраки, сюртуки, мундиры. Модные клетчатые брюки. Бархат и шелк, духи. Улыбки, любезные разговоры, взгляды. О, есть ли что на свете красноречивее человеческих взглядов?! Кто? с кем? во что одет? какой цены украшения? кто кому поклонился и как, небрежно или почтительно?.. Идти под перекрестным скольжением этих взглядов дело не вполне приятное. Да еще этот ненавистный фрак…

Он поэтому очень обрадовался, приметив согбенную фигуру Волховского. Наконец-то можно прервать бессмысленное кружение по зале, поговорить с умным человеком…

Волховский одиноко стоял в проеме между окнами, держа в одной руке серебряный порт-папирос, в другой спички, намереваясь закурить. На отвороте его пиджака поблескивал жетон, разрешающий курение в общественном месте, так как владелец жетона уплатил специальный штраф-взнос.

– Здравствуйте, Феликс Вадимович. Машенька, разреши представить: наш знаменитый фельетонист Иван Брут, – Крылов так и не дал Волховскому закурить.

– Бывший. Вы же знаете, что Василий Маркович Флоринский забил осиновый кол в «Сибирскую газету», и день открытия университета стал ее последним днем, – с усмешкой ответил Волховский и поцеловал руку Крыловой. – Все, к сожалению, в прошлом.

Он поднял лицо, и Крылов поразился: какие у него опустошенные, будто выжженные глаза…

«Может быть, зря я его потревожил… Феликс Вадимович недавно жену схоронил, – мысленно укорил себя Крылов. – В самом деле, чего это я разлетелся?»

Словно догадавшись о его мыслях, Волховский наклонился к Маше и быстро произнес:

– Вам удивительно к лицу этот палевый цвет. Верьте мне. Когда-то я кое-что смыслил в этих вещах.

Маша даже вспыхнула от радости; ей самой нравилось новое платье, тем более приятно, что его заметили другие.

– Благодарю вас, Феликс Вадимович, – сказала она и несколько наивно добавила: – Порфирий говорит, что господа журналисты все-все-все знают! Скажите, кто эта дама в черной шали?

– Дама? – полуобернулся Волховский. – Хотя ваш супруг и преувеличил, говоря, что журналисты все-все-все знают, но эту даму я действительно знаю. Это вдова Захария Михайловича Цибульского, почетного гражданина. Еще не так давно считалось за честь побыть с ней рядом, а теперь она одна.

– Я слышала о Захарии Михайловиче разное… Говорят, он был бешено богат и в то же время бессребренник, – сказала Маша.

– Думаю, и то, и другое преувеличение, – возразил Волховский. – И о богатстве, о бессребренничестве. Жесток и упорен сибирский человек в битве из-за рубля. А Цибульский – личность сибирская. Разбогател на открытии золота на реке Абакан. Делец. Но имел в характере прелюбопытную черту: благородное честолюбие. По причине скудного образования с большим трудом, медленно и не вдруг приходил к какой-либо мысли. Но пришед, не отступал! Таежник, города не любил…

– Но, сказывают, на посту городского головы радел за всякого рода полезные начинания, – вставил Крылов.

– Верно. Кто-то намекнул однажды Цибульскому, что неплохо-де пожертвовать на университет. Он спросил: «А что называется крупным пожертвованием?» – «Тысяч пятьдесят». – «Ну, это не крупное! – сказал он. – Чтобы дело двинуть, и ста тысяч мало…» Целый месяц думал, думал… Потом заявил: «Дам сто тысяч на университет! Ежели он в Томске будет». Так и в «почетные граждане» вышел. С помощью ста тысяч.

– Не любите вы богатеньких, – тихо проговорила Маша. – Рассказываете интересно, а не любите.

– За что же их любить? – жестко сказал Волховский. – За душегубство? Вон два сына Евграфа Кухтерина идут. Знатные люди! Низкие поклоны принимают… А папенька-то с трактового разбоя начал капиталы считать. Так-то, дорогая Мария Петровна. Впрочем, что касается Цибульских, то это, как в народе говорят, хорошие богачи. Из тех, кто имеет дурную привычку советоваться с совестью. Охотно жертвуют на погорельцев, на детский сиропитательный Мариинский приют, на реальное училище. А по мне, так сам народ – жертва, и никакими подачками от него никому не откупиться! Ужо – придет час… – в голосе его зазвучала угроза; и говорил он громко, отчетливо, как все глуховатые…

Маша беспомощно оглянулась на мужа.

Волховский заметил ее взгляд.

– Собственно, я уже закончил свой поэтический рассказ о Цибульском. Вряд ли он в полной мере удовлетворил ваше любопытство. У меня мало времени. А я еще должен повидать несколько человек. Вернуть владельцу вот это… – он повертел в руке порт-папирос. – Холодный металл… чужой… – он склонил седую голову и вдруг быстро-быстро проговорил: – Прощайте… Прощайте, Порфирий Никитич… От всего сердца желаю вечно зеленеть вашим садам.

Крылов в недоумении пожал болезненно-влажную руку.

– Что это вы так… прощаетесь? Будто покидать нас собираетесь!

– Возможно, возможно, – ответил Волховский и отошел.

Крылов посмотрел ему вослед: уж не в последний ли раз видятся?

Он не мог знать, что через несколько дней Волховский будет выслан из Томска в Иркутск, а затем в Троицкосавск, откуда в 1890 году потаенно исчезнет, и след его отыщется за границей, где он станет уже в следующем году заправлять «Фондом вольной русской прессы» и его статьи, как и в Томске, острием своим по-прежнему будут направлены против богатеньких… Не знал, но какое-то чувство говорило ему, что с Волховским они больше никогда не встретятся.

Почему-то вспомнилось лето 1886 года, встреча с американским журналистом и путешественником Джорджем Кеннаном, возвращавшимся из Восточной Сибири.

Кеннан посетил Сибирь во второй раз. Впервые он был здесь в молодости, двадцать лет назад. Родственник Сэмюэля Морзе, художника и изобретателя, он участвовал в экспедиции, пытавшейся наладить телеграфную связь между Америкой и Европой через Сибирь. Тогда он и написал книгу «Кочевая жизнь в Сибири», которая была посвящена аборигенам Камчатки. Теперь же его интересовали ссылка, каторжные тюрьмы.

И в Томске его прежде всего занимал этот вопрос. Вот почему он постарался поближе сойтись с политическими ссыльными, среди которых выделил особо сотрудников «Сибирской газеты» – Чудновского, Клеменца и Волховского. Соломона Чудновского Крылов знал шапочно, с Клеменцем же и с Волховским знаком был получше. Археолог и этнограф Дмитрий Александрович Клеменц ставил своей целью в жизни политическую борьбу. Из-за этого и в Томск из Иркутска переселился, дабы иметь возможность выступать в печати, работать в «Сибирке». Говорят, это он сочинил дерзкую песню:

…Собирайтесь же все,

Кузнецы, слесаря,

Топоры навострим

И пойдем на царя!

Так вот, именно эти двое, Клеменц и Волховский, и свели некоторых томских ученых с Кеннаном. Побывал американец и в университете. Что он мог увидеть? Пустые коридоры, оглохшие от тишины аудитории… Нет, это не было интересно для человека, поставившего себе целью исследовать такой необъятный и мрачный вопрос, как сибирская ссылка. Люди – вот что было достойно внимания. О них и для них хотел он написать книгу «Сибирь и ссылка».

Прощаясь, Волховский обнял Кеннана, поцеловал и, не стыдясь слез, горько сказал по-английски:

– Георгий Иванович, не забывай нас… Ты уносишь с собой часть и моей жизни…

Вот и сейчас, глядя вослед Волховскому, Крылов смятенно подумал: «Ты уносишь с собой часть и моей жизни, Феликс Вадимович…»

Надтреснуто прозвенел колокольчик. Звук его, глуховатый, непраздничный, напомнил Крылову старческий глас «Карноухого», ссыльного колокола, обросшего мрачными поверьями, как паутиной, который ему довелось видеть и слышать в Тобольске.

243 года провисел он на Софийской колокольне, с отрезанным ухом, с подвязанным языком. Огромный, мрачный, немой.

Потом в 1836 году его перевели на колокольню архиерейской церкви, сказали: «Живи, старик, полной жизнью, ты боле не опасен».

Но когда он в первый раз заговорил, среди верующих случилась большая паника, несколько женщин забились в падучей…

Судьба «Карноухого» вдруг представилась Крылову с иной стороны. Сильные мира сего умеют наказывать: жить с подвязанными языками приходится в милой отчизне не только угличскому изгнаннику. Какое это, должно быть, мучение: желать выразить свои думы и чувства – и жить с подвязанным языком!

Ему захотелось вновь отыскать Волховского, сказать что-то хорошее, ободряющее. Он повертел головой: нет, Феликс Вадимович ушел.

Маша в третий раз тронула его за руку.

– Что ты стоишь, Порфирий, идем…

«Да, нужно идти, – подумал Крылов. – Пора каждому занять свое место».

Кресла, купленные втридорога у театрального шельмы, оказались хуже некуда: амфитеатр, под нависшим ярусом, да еще и сбоку. У Маши сделалось «каменное лицо». Теперь к ней лучше не подступаться.

Несколько минут Крылов разглядывал занавес из тяжелого темно-голубого сукна.

– Господа артисты опять затягивают, – нарушила наконец молчание Маша. – Назначено в семь – начинают в семь с половиною, а то и в восемь. Что за дикие нравы!

Крылов промолчал. В данный момент одинаково опасно и соглашаться с женой: далее последует бутада против местных порядков, против Сибири вообще, – и спорить с нею. И он сделал вид, что занят разглядыванием публики в партере.

Нынешним вечером в «томском театроне» публика собралась представительная. Сам губернатор, действительный статский советник четвертого класса Александр Петрович Булюбаш восседал в персональной ложе. Сменив на посту исправлявшего должность Нафанаила Назаровича Петухова, человека умеренных взглядов, бывшего цензора «Сибирской газеты», смотревшего сквозь пальцы на деятельность ее сотрудников, занимавшегося в свободное время литературной деятельностью, Булюбаш пролагал свои будущие дороги вблизи от петербургских гостиных и откровенно признавался, что в этом каиновом краю, среди самоедов, ни одного дня после уговоренных двух лет не останется. Рядом с ним Василий Маркович Флоринский. Оживленно беседуют, улыбаются. Им есть о чем поговорить, главным людям губернии.

Первые ряды партера заполнены не слишком главными, но также весьма значительными особами: городской голова с семейством, купцы-миллионщики с женами и дочками, чиновники. Меж ними вкраплена интеллигенция – врачи, преподаватели гимназии. Островком университетские профессора: магистр фармации Леман, доктор зоологии Великий Коржинский.

Каждый занимает свое место…

Над головой Крылова возбужденно гудела студенческая ложа. Рассчитанная на двадцать человек, она вместила в полтора раза больше: святки, новогодние празднества, веселись, душа, пока молода…

– Пора начинать!

– Пора начинать…

– Заспались, служители Мельпомены!

– Эй, Бирюлькин, выходи на луну!

В студенческой ложе топали ногам и свистели.

Прошло еще довольно времени так. Наконец, синий занавес дрогнул и, запинаясь, пошел в стороны.

К рампе вышло напудренное худенькое существо, одетое по-древнегречески: в белом хитоне, перепоясанном на узких бедрах лазоревым пояском. В руке оно держало посох, обклеенный фольгой. Вокруг стана вился бумажный плющ. Босоногое существо изображало, по всей видимости, Талию, божество театра и легкой комедии, младшую сестру знаменитой Мельпомены.

В партере снисходительно захлопали: юный беззащитный вид божества с посохом понравился.

Комедия господина Шпажинского «Прахом пошло!» – детским голосом объявила Талия и стукнула бутафорским посохом.

Хлопки раздались погуще: пиесы Ипполита Шпажинского, автора знаменитой «Чародейки», переложенной Чайковским в оперу, были по вкусу томской публике.

Минут через пятнадцать Крылов отчаянно заскучал. «Бельфамистая» толстушка Домна, из тех, что приводят в восторг стариков и юнцов, ненатурально изображала саму невинность и крутила любовь с кабатчиком «за сережки». Ее партнер путал слова и говорил невпопад.

Крылов с грустью вспомнил Ивана Семеновича Топоркова. Этот актер всегда верно брал тон, не злоупотреблял гримом, и даже в пошлой пиесе держался с достоинством. Особенно он был хорош в «Любовном напитке» в роли лакея. Вместе с госпожой Косяковской, которая исполняла роль старухи, он заставил публику хохотать до упаду, не дозволяя себе ни малейшего шаржу. Большой актер мог получиться из него. Мог бы… Нет более Ивана Семеновича Топоркова. Погиб двадцати восьми лет. Застрелился под Новый год. Кто говорит: из-за смерти дочери, которую он нежно любил; кто намекает на ржавчину жизни. И в некрологе так написано: «Не вынес ржавчины жизни»…

Тяжела жизнь актерская: больно уж треплется тут человек, так как живет одними нервами. Особенно худо провинциальным актерам.

На приезжих еще томский зритель идет, а доморощенных ни в грош не ставит. Вот, к примеру, Светлин собрал и срепетировал цыганский хор. Из Заистока набрал, местных. И прогорел через сезон. Обыватель забастовал: «Своих слушать да еще за деньги?!»

Крылову припомнилась полусмешная история о том, как томские обыватели дирижера повернули. Один любитель музыки, он же техник путей сообщения, собрал небольшой оркестр из таких любителей. Решили они обнародовать себя в летнем павильоне Буфф-сада. Концерт был платный, билет стоил недешево, и публика подобралась поэтому, в основном, купеческая. Техник, как водится, поклонился в зал, а затем, повернувшись лицом к оркестрантам, взмахнул было дирижерской палочкой.

– Стой! – закричали ему из зала. – Ты пошто это к публике задом стоишь?

– Но, господа, – смутился дирижер. – Сам господин Берлиоз теперь так дирижирует.

– А Берлиоз Томску не указ! – дружно заявил зритель.

Послали за городовым, и дирижера, вздумавшего было работать по-берлиозовски, развернули.

Бывает, конечно, и наоборот. Публика вдруг ринется кому-либо сочувствовать, обожать. Чаще всего из артистов женского полу. До того дообожают, что бедная не знает, куда и деваться. Госпожа Смолина, опереточная примадонна, через газету обещает построить для своих томских поклонников… сумасшедший дом, если они не перестанут досаждать ей на улицах.

Что и говорить, тяжела жизнь актерская. Да только ли актерская?

Крылов поехал в Сибирь добровольно. Но рядом с ним жили те, кого насильно прислали сюда, как невесело шутят местные жители, березки считать, соболей ловить. Этим было хуже всех: голодно, холодно, одиноко. А главное, их души убивала неволя. Для человека это самое страшное – неволя. Многие ссыльные находили из нее трагический выход – револьверный выстрел. Не вынес десятилетней ссылки и застрелился Александр Алексеевич Кропоткин, старший брат революционера Кропоткина, прекрасный астроном, ученый. Застрелилась жена Волховского, оставив на руках полуоглохшего мужа двух маленьких девочек. Вот почему опустошены глаза Волховского… Стрелялись врачи, учителя, гимназисты… Молоденькие девушки отравлялись спичками, карболкой, сулемой. Было что-то противоестественное в этих массовых уходах из жизни.

Растревоженные мысли мешали расслабиться, отвлечься, отдохнуть. Захотелось встать и уйти. Крылов взглянул на жену. Нет, придется досиживать: Маша заинтересованно глядела на сцену. Неужели ей нравится это?!

Главная сериозная пиэса, пошедшая сразу после Шпажинского, оказалась еще хуже. Непроходимая чепуха. Бирюлькин с идиотским лицом метался по сцене, изображая внеземные ужасы. Женский хор перекрывал мужской. Луняне ходили в плисовых поддевках. А партнерша Бирюлькина посредине действия вдруг подошла в суфлерской будке и густым мужским басом выговорила:

– Не подавайте чужых слов!

И затем перешла на писклявый жеманный тон.

Публика вела себя неистово; даже в партере открыто смеялись, громко разговаривали; из райка швыряли медные деньги – тяжелые, старые, еще колыванской чеканки, чуть голову актеру не проломили. Толпами уходили в буфет. Господа студенты выбросили из своей ложи на сцену несколько веников.

Один из них упал перед девушкой-подростком, изображавшей Талию. Она испуганно смотрела на него, и на лице ее отразилась такая детская обида, что любая жестокосердная душа должна была бы дрогнуть. Босые ноги «божества» посинели от холода, дрожь била неразвитое тело. И этот нелепый хитон… Постановщик, выбиравший для актеров костюмы, по всей видимости, не отличался глубокими познаниями: для него хитон, нижняя рубашка древнегреческих граждан, была тем же самым, что туника, одежда верхняя.

Крылов поднялся и, не обращая внимания на сердитые взгляды жены, пошел по рядам. Он еще не знал, куда и зачем идет, но оставаться и смотреть на поругание актеров, на посиневшие ноги Талии больше не было сил. Здесь, в театре, никто не помнит о человеческом достоинстве актеров, никому нет дела до того, что лишь бедность и любовь к искусству заставляет их идти на подобное существование.

На мгновение ему показалось, что театр, все, что в нем происходит, это и есть сама жизнь, обнаженная душа Томска. Все роли давным-давно розданы, пиеса выбрана никудышная, и публика жестокосердна.

Какова же его, Крылова, роль? Неужто молчаливого наблюдателя?..

Он вырос на пороге студенческой ложи в тот момент, когда надтреснутый голос театрального колокольчика объявил об антракте. Развеселившиеся господа студенты готовили к следующему акту очередную партию наград.

Несколько секунд они смотрели друг на друга: первые университетские студиозусы, юный благородный набор, и ученый садовник, ботаник Крылов.

– Господа, это же Порфирий Никитич! Здравия желаем, господин приват-доцент, – с ненатуральным радушием произнес тщедушный юнец, белесый, как росток картофеля в погребе.

– Я прошу вас не делать этого, – тихо сказал Крылов, взглядом указывая на горку осклизлых огурцов. – Я бы хотел обратить ваше благородное внимание на то, что актеры – люди… Как мы с вами. Зачем же оскорблять человеческое достоинство?

– Пусть не играют дурно! – с вызовом ответил молодой человек с красивым, но холодным лицом. – Их за это пороть надобно!

– Замолчи ты… – обернулся к нему «картофельный росток».

– Тише, господа, в штрафную книгу запишут…

– Я не за тем к вам пришел, и никого не стану записывать в штрафную книгу, – сказал Крылов. – Я просто хотел напомнить вам, что и актеры люди… Если я обеспокоил, прошу меня извинить.

В студенческой ложе наступила озадаченная тишина. Крылов не сказал больше ни слова и удалился.

В галерее его окликнули.

– Порфирий Никитич, что с вами? Знакомых не узнаете?

Петр Иванович Макушин и вдова Цибульская приветливо смотрели на него.

– Виноват… Честь имею… – пробормотал Крылов, с трудом отходя от разговора со студентами. – Прошу извинить. Не заметил…

– Да чего уж там, – великодушно улыбнулся Петр Иванович. – Всем известна ваша рассеянность, – и, обращаясь к Цибульской, добавил: – С учеными людьми это случается, Федосья Емельяновна. Разрешите представить: университетский садовник Крылов Порфирий Никитич.

Крылов пожал сильную теплую руку Макушина, поклонился вдове.

– А я расстроился, потому вас и не заметил, – доверчиво признался он. – Скверный спектакль. Дивертисмент ниже всякой критики. Да еще господа студенты на сцену швыряют…

– Театр, – сказала Цибульская неожиданно молодым и сильным голосом. – Я вот только что рассказывала Петру Ивановичу о временах моей молодости. На месте нонешнего здания стоял деревянный сарай-барак. Полусгнившая тесовая крыша. В дожди она, естественно, протекала. Играли странствующие актеры, своих не было. Купцы устилали ложи коврами и пили чай. Однажды, помню, опрокинули на сцену ведерный самовар вместе с чайным прибором. Чудо, как только никто из актеров не пострадал.

– Да, вот вам местные нравы, – невесело усмехнулся Макушин. – Все хотят зрелищ, но развлекаются как-то жестоко. Неумно. Книжку не уговоришь купить, а за ведро водки – в драку. Помните, Федосья Емельяновна, как «томский князь» развлекался?

– Философ-то Александрыч? – уточнила Цибульская. – Горохов-то? Как не помнить! Кто из стариков забудет его… Богатый был, любил кутеремить. Бывало, откупит сарай-барак и почнет самочинно ставить: «с разрушением скал, с огненной колесницей, с драконами, ползущим змеем и огненным дождем». Все было, да мохом поросло…

Она вздохнула. И столько в ее вздохе было сожаления, горестного сочувствия, тоски по минувшим временам, что Крылов посмотрел на нее с удивлением.

Странный вечер выпал сегодня. Два человека, будто сговорившись, вспоминали о прошлом, о томских купцах, и оба по-разному. Волховский – внешне вежливо, интересно, но со скрытой ненавистью к ним. Цибульская – насмешливо, не без издевки, но с глубокой любовью… Вот уж поистине: «Долго ль до вечера?» – кричала квакушка. «Долго ль до зореньки?» – тосковал соловушек.

– Вы с супругой? – осведомился Макушин.

– Да.

– Как ее здоровье?

– Спасибо, получше.

– Она внесла взнос в наш «рублевый парламент», – сказал Макушин. – Передайте ей, пожалуйста, мою искреннюю благодарность. И скажите, что мы всегда рады видеть вас и ее в нашем Обществе.

Крылов знал, что Маша вступила в благотворительное Общество, организованное Макушиным. Общество попечения о начальном образовании, которое в Томске дразнили «рублевым парламентом» за то, что годовой взнос составлял один рубль. Маша прониклась таким восторгом от знакомства с деятельностью этого Общества, что теперь вместе с дамами вышивала атласное знамя с макушинским девизом: «Ни одного неграмотного!».

– Спасибо, Петр Иванович. Непременно передам, – ответил Крылов. – Вы сами не представляете, сколь важно для жены ваше Общество…

– Стоит ли, – прервал его Макушин, и мудрые глаза его потеплели. – Не Общество для Марии Петровны, а она, такие, как она, составляют его сердце. Моя же роль значительно скромнее.

Они расстались не сразу, поговорили о местных новостях, об университете. Макушин похвалил крыловские посадки в роще, одобрил идею озеленения томских улиц, пообещал зайти в оранжерею. Настроение Крылова немного поправилось, хотя от сердца отлегло не вполне.

– Ну, как тебе театр? – спросил он у жены, когда они возвращались поздно вечером домой и шли через университетскую рощу.

– Я довольна, – ответила Маша. – Много было забавных моментов.

Перед Крыловым возник облик босоногой, посиневшей от холода Талии. С посохом, увитая плющом…

– Что ж ты нашла забавного? – мягко сказал он. – Может быть, Талию, весь вечер мерзшую без дела на просцениуме?

– Какую Талию? Не было никакой Талии, – удивилась Маша, и Крылов понял, что она попросту не заметила девушку-подростка в нелепом хитоне.

Он ничего не ответил и, загораживая жену от резкого ветра, повел ее в дом.

Отношения в семье Крыловых с самого начала совместной жизни установились сложные, не всегда понятные для посторонних. Маша временами изводилась в тоске по детям, считала себя обузой, камнем на шее мужа, без которого он, верно, был бы счастлив и свободен, корила себя за то, что не имеет сил ни уйти от него, ни сделать их жизнь спокойной.

Крылов привык к неровностям характера жены, потому как не мыслил себя вне семьи. Хоть такая, неполная, но она была дорога ему, служила пристанищем от внешних невзгод. У каждого человека должен быть дом, свой непотухающий очаг. Как мог, Крылов боролся за него. Выписал из Перми престарелую матушку Агриппину Димитриевну; она обещалась прибыть этим летом на постоянное жительство. Нанял в услужение Дормидонтовну, тихую, добрую и одинокую женщину, рукодельницу и чтицу. Дормидонтовна была на удивление грамотна и прекрасно читала вслух, правда, преимущественно божественные книги – до Крыловых она служила у ослепшего священника… Ему хотелось, чтобы его дом был полон людьми так же, как наполняли его щебетом и пением дрозды и чечетки в многочисленных клетках в его кабинете. «Наша любовь – это и есть наше дитя, – в минуты духовной близости уверял он жену. – Зачем же пригнетать ее? Надо жить и радоваться!» И Маша соглашалась, тянулась к нему, как ребенок, ищущий защиты. В такие мгновения Крылов ощущал себя счастливым; из-за них готов был терпеть сколь угодно долго и хмурое утро, и неразговорчивый вечер, и прохладные серые будни.

Островитянка

Уже в следующем 1890-м году стало ясно, что оранжерейка, сработанная пять лет назад, мала. Две теплицы, лепящиеся к ней наподобие тупых отростков, не спасали положения: их высота ограничена, они более приспособлены для разведения деток, нежели для сохранения взрослых растений.

Что делать? Приходилось выгадывать каждый кубический сантиметр пространства, и Крылов задумал произвести коренную перестановку оранжерейных обитателей.

– Только поосторожней, друзья мои, не грохайте кадками, – предупредил он своих помощников, Габитова и недавно принятого рабочего, которого с легкой руки Пономарева все стали называть Немушкой.

Немушка да Немушка – он безропотно откликался на это имя, и скоро настоящее, Панкрат, позабылось вовсе. С детства страдавший косноязычием, этот большой, сильный и незлобивый детина лет двадцати семи отличался необыкновенной застенчивостью, и в минуты волнения начинал отчаянно немовать: мычал, тянул звук, заикался, бубнил – ничего толком из его речи разобрать было нельзя.

Крылов взял его в садовые рабочие после одного случая. Шел он как-то осенью со своей неизменной ботанизиркой вдоль маленькой, но резвой речушки Басандайки, впадающей в Томь недалеко от города, и наткнулся на сценку: широкоплечий, громоздкий мужичина стоял на коленях в траве. Издали казалось – молился. Подойдя ближе, Крылов увидел, что детина занят странным делом: в одной руке держит стрижа-береговушку, а пальцами другой давит из пучка травы чистотела капельки сока и пускает в глаза речному летуну.

Он заговорил с птичьим лекарем. Тот, растерявшись, занемовал, но Крылов все же смог понять, что парень из переселенцев, схоронил по дороге в Сибирь за Камнем-Уралом отца с матерью: тиф повалил, и теперь идет пеши в Томск наниматься на любую работу. Стрижа полуслепого подобрал на речной отмели, слыхал-де, что ласточкина трава помогает, решил испробовать.

Понравился Крылову Немушка. Уговорил он господина попечителя. И ни разу не пожалел: ловко, с большим бережением обращался подсобник с растениями, знал кое-какие лечебные травы, неплохо управлялся с аптекарским огородом. Это было важно еще и с той стороны, что созданный четыре года назад рассадник лекарственных растений как-то не шел. То ли земля оказалась неугожая, то ли просто руки не доходили, но куртинки с ландышем, валерианой, шалфеем, персидской ромашкой, беленой и другими новоселами выглядели не ахти как. Необходим был знающий и терпеливый помощник. И вот когда Немушка по своему почину, без подсказки, обиходил, практически спас от вымирания левзею, Крылов понял, что такой помощник у него появился.

Левзея, или маралий корень, был доставлен в Томск с Алтая после того, как Крылов прочитал о нем в трудах Потанина. Это многолетнее травяное растение, обладающее сильным горизонтальным корневищем с чуть смолистым запахом, приживалось трудно, часто болело. Сохранить, изучить это растение, известное в народнной медицине более ста лет, «поднимающее человека от 14 болезней», необходимо во что бы то ни стало. С появлением Немушки положение изменилось; он так ловко провел дренаж переувлажненной почвы, так бережно пропалывал и удабривал землю перегноем, молотой костью, навозом, что алтайский житель окреп и погнал вверх прямой стебель с фиолетовой цветочной корзинкой.

Помогал Немушка и в оранжереях. Правда, без особой охоты. Чувствовалось, что он как-то далек от диковинных заморских созданий, не понимает их, несмотря на то, что старается и к ним относится добросовестно, не отказывая в уходе. Иное дело свои, российские или сибирские – чистецы, грыжники, желтушники, порушники, порезники, вывишники… Неважно, как они там по-научному прозываются; интересно другое – как кровь останавливают, рану затягивают, от порухи – болезни желудка избавляют…

Получив указание, Немушка скрылся в теплице и сосредоточенно принялся засыпать горшочки торфяно-земельной смесью.

Габитову досталась перебазировка оранжерейных жильцов на новые места. Он молча ворочал кадки с деревцами, и на его лице было начертано непроницаемое безразличие и к этим кадкам, и к тому, что в них произрастало. За годы службы в садовых рабочих он так и не научился различать растения. Прикажут полить влаголюбивые экзоты – польет, нет – хоть земля под ними растрескивайся, мимо пройдет и усядется где-нибудь в укромном месте – починять кадки, плести корзины, лепить горшки. Последнее он делал с особой любовью. Глядя на его темные и длинные, как у индийца, пальцы, оглаживающие сырую глину на самодельном гончарном круге, Крылов не однажды думал: «Вот где мастер пропал… И что за судьба человеческая – редко кого сразу на свое место поставит…»

Как-то предложил Крылов Габитову посодействовать в учении гончарному искусству, определив его к известному в Томске горшечнику Григорию Ягницыну, поставлявшему для оранжерей неплохие горшки по две копейки за штуку. И учеба, и заработок получше, чем в садовых рабочих… Хуснутдин только головой покачал.

– Поздно.

– Отчего поздно? Учиться всегда не поздно, – начал убеждать его Крылов. – Послушать тебя, так все поздно – и учиться, и жениться…

О женитьбе Крылов сказал зря. Хуснутдин скрипнул зубами и отошел. Была у него в Казани невеста. Пошла в пятницу, в «татарское воскресенье», к мечети. Оттуда не вернулась. Увез ее прямо от мечети средь бела дня ловкий поляк соблазнивший доверчивую Айбикэ наследством «торгового дела» где-то во Львове. Так любимая «луна-хозяйка» Айбикэ стала обыкновенной торговкой, а Хуснутдин возненавидел женщин, «сосуд греха», «спасаемым – соблазн». Нашел работу в Ботаническом саду, последовал за Крыловым в Сибирь – и ничего другого уж более для себя не хотел. Все бы ничего, если бы не упреки Порфирия Никитича, когда забудет полить какую-нибудь лилию. «Она ведь живая! Есть-пить хочет, как мы с тобой», – убеждает его Крылов, а того не может понять, что в редкостной ее красоте чудится Габитову что-то женское, изменчивое.

Словом, хоть и работал Габитов садовым рабочим, а бывать лишний раз в оранжереях не любил.

В отличие от него Пономарев сюда прямо-таки рвался, проявляя необыкновенную активность. Стоило попасть в оранжерею, как он немедля начинал покушаться на какое-нибудь дело. Переколотил около десятка глиняных горшков. Как-то отщипнул со ствола фикуса «бородавку». Крылов в ужас пришел, узнав, что так долго ожидаемая завязь редкого цветка погибла от чрезмерной заботливости Ивана Петровича.

– Какой же это цветок? Это бородавка, – упорствовал Пономарев. – Что же я не понимаю, что ли? Где это видано, чтоб на самом стволе, без веток, цветок возникал?

– Видано, – с трудом сдерживая справедливый гнев, пытался объяснить Крылов. – В ботанике все возможно. И на стволах цветы, как ты изволил выразиться, возникают! Особенно у тропических. Хурма, фикусы, какао-деревце имеют такую, с позволения заметить, привычку цветения. И некоторые другие – тоже. Например, наш кустарник волчье лыко. И свойство это называется каулифлория! Стеблецветение!

– Ага, ка-у-ли-флория, – старательно повторил Иван Петрович и озадаченно поморгал подслеповатыми глазами. – Да вы не сердитесь, Порфирий Никитич, раз каулифлория – вырастет еще бородавка!

Крылов махнул безнадежно рукой и потребовал от своих дорогих помощников ни-че-го без его ведома в оранжерейке и теплицах не предпринимать!

Наученный горьким опытом, он, однако, не всегда мог противостоять жажде деятельности Пономарева. Вот и сейчас принужден был позволить ему помогать: Иван Петрович вызвался подвешивать корзины-сетки с орхидеями.

Крылов прошелся по оранжерее, мысленно прикидывая все выгоды и неизбежные неудобства от затеянной перестановки, остановился возле пальмы и вновь задался вопросом: что делать с этой южной особой? За пять лет вымахала так, что уперлась макушкой в стеклянную крышу, того и гляди выдавит. Оно, конечно, садовник сам виноват: упрятал этакую красавицу в низкий дальний угол – однако ж, делать-то что? Плотницкие работы зимой ох как нежелательны, стеклянный колпак не надставишь…

И он решил перевести форстеру-островитянку в центр оранжерейного зала, где было просторнее и потолки повыше. А летом уж и о колпаке подумать.

– Немушка, поди сюда! – позвал с облегчением, радуясь принятому решению. – Переставишь вот эту кадку во-о-он туда. Понял? Да не спеши, подумай сначала. У ней верхушка в оконные переплеты уперлась, как бы не порушить. В случае чего, подкопай малость, осади, а уж потом двигай.

– Можно к вам, честной народ? – осведомился от двери чей-то бодрый и сильный голос. – Гостей принимаете?

Крылов выбрался через заросли на дорожку, с радостью угадывая, чей это голос.

– Принимаем, Петр Иванович, принимаем! – радушно приветствовал он еще издали. – Покорнейше прошу раздеваться. А то у нас и тепло, и влажно.

– Да уж как в бане, – согласился Макушин, расстегивая шубу. – На дворе мороз, а у вас орхидеи цветут.

– Габитов, подай-ка, братец, Петру Ивановичу «ваську», – попросил Крылов. – Да плетенки на ноги принеси!

Габитов не спеша отыскал в углу «ваську-разувайку», специально выточенную им плоскую палку так, чтобы с ее помощью можно было легко стянуть сапоги, и подал Макушину.

Тот повертел разувайку в руках, подивился узорчатой ручке и, сбросив на руки Габитову шубу, принялся переобуваться. Липовые лапотки ему тоже понравились. Он даже притопнул: ай как ладно, легко после тяжелых бизоновых сапог!

– Милости прошу, – пригласил Крылов. – Правда, у нас теперь некоторый беспорядок, но кое-что показать можем. И чаем напоим.

– Благодарствую, Порфирий Никитич, – сказал Макушин. – Я вообще-то по делу к вам… Но от чая и осмотра ваших владений не откажусь.

Он прошел вперед, с интересом оглядываясь по сторонам. Высокий, статный, пышноволосый, с открытым приветливым лицом, окаймленным ровной бородой, он сам чем-то походил на красивое растение. Крылов с удовольствием следил за ним – как идет, как внимательно читает подвязанные к стволам таблички.

Встречи с Петром Ивановичем случались редкие, но всякий раз приносили глубокую душевную радость. Удивительный, удивительный человек Петр Иванович! Романтическая фигура… Пройдет время, и грядущие поколения, быть может, по достоинству оценят благородные усилия сибирского Дон-Кихота на ниве народного просвещения.

Чем больше узнавал Крылов о купце Макушине, тем сильнее проникался к нему теплыми чувствами. Ему казалось, что жизнь этого человека, своеобразная, по-своему неповторимая, чем-то родственна и его жизни…

Родился Макушин в деревне, где-то на Южном Урале, в семье дьячка-псаломщика. Четверо детей, отнюдь не красное детство. О маленьком Петре вздыхали бабы: «Хорош ребенок, да не к рукам куделя. Странный. Пропадет». Странность мальчонки виделась однодеревенцам в том, что он совершенно не выносил порки, побоев и прочих издевательств над крестьянами, бросался на карателей, как опоенный.

В духовной семинарии перенес потрясение: аутодафе. Инспектор на глазах учеников жег книги. «Вот ваш Пушкин! А вот корчится ваш Белинский!..» Бунт в Пермской духовной семинарии возник стихийно, и Макушин был в числе главных обструкторов. Письмо с булыжником бросили в окно ректора. В письме содержалось двадцать требований, на первом месте – право пользоваться книгами. Ректора убрали и, как рассказывал Макушин, «после кошмарной ночи занялось утро». Новый ректор архимандрит Вениамин давал Петру Макушину читать даже герценовский «Колокол»…

Под влиянием этого архимандрита после окончания семинарии Макушин уехал на Алтай распространять христианство. Образцово поставил дело в миссионерской школе. Свято исполнял клятву, данную в юности: «Всеми силами бороться за попираемые права человека!» И, естественно, вошел в противостояние не только с властью светской, но и духовной. Два года ему не выплачивали жалованья. Однако в результате проверки оказалось, что его деятельность по-прежнему выгодно отличается от службы других священников. «Мы намереваемся представить вас, Петр Иванович, к награде!» – пообещали ему. «Представьте меня лучше к подметкам», – горько пошутил Макушин и показал разбитые сапоги.

«Рефлекс цели есть основная форма жизненной энергии каждого из нас, – пишет в своих трудах по физиологии человека молодой русский ученый Иван Павлов. – Жизнь только для того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никогда не достижимой цели». Рефлекс просветительской цели подсказывал Макушину, что для ее достижения ему необходимо избавиться от сана и добыть деньги. Много денег. И он сделался купцом.

Откуда все это ведомо Крылову?

Жизнь Макушина у всех на виду, он не таится, не скрытничает, забором с четвертными гвоздями острием наверх, как прочие чумазые, не отгораживается… Недавно томская общественность встретила двадцатипятилетие деятельности Петра Ивановича, близкие люди вновь и вновь говорили о его жизненном пути.

И странное дело: многие сибирские города поздравили Петра Ивановича, сотни людей из различных уголков страны… Один лишь Томск, его городская управа, забыли о юбилее своего славного согражданина. Впрочем, странное ли это дело? Скорей, обыденное. Многие не понимают Макушина. Купцы считают его полу-своим, полу-нет; торговать-то он торгует, но чем? Книжками? Иллюзиями? «Сибирский вестник» хотя и поместил небольшую публикацию «К 25-летию общественной деятельности П.И. Макушина», однако нередко травит его печатно, называет не иначе, как «человек, больной погоней за наживой, он выстроил себе даже дом (!)», «грошовый интересант», «торговец карандашиками и перьями», «у Макушина-де пятак – вера, алтын – убеждение…». И приводит в качестве доказательства известное опять же для всех свойство Петра Ивановича – «строгость» к деньгам, куда попало и кому попало – ни-ни.

Горько. Нет пророков в своем отечестве и нет!

А Петру Ивановичу все нипочем. Идет к своей цели богатырь сибирского просвещения, все новые дела подымает.

– Поразительно! – сказал Макушин, обойдя хозяйство Крылова. – Да вы просто волшебник, дорогой Порфирий Никитич! Я не был у вас с полгода – и вы посмотрите, как все переменилось! Сколько нового!

– Какой там волшебник, – запротестовал Крылов, в душе, однако, радуясь похвале от такого человека. – Средств почти нет никаких. Так, работаем помаленьку.

– Вы уж скажете, «помаленьку»! Не похоже, чтобы в этом заведении вполплеча трудились.

– Да ведь вполплеча работать тяжело, – усмехнулся Крылов. – Оба подставишь – тогда легче.

– Это верно, – согласился Макушин. – Зато и есть что показать. Оранжерейка ваша на всю Сибирь – одна!

Крылов ничего не ответил. Окинул взглядом свое дорогое детище. Влажный, дурманящий дух субтропиков властвовал под стеклянной крышей. Крученые петли молодых лиан поднимались все выше. Металлом отблескивали красивые листья селагинелл. Одни из древнейших обитателей планеты, могущие существовать почти без солнца, как мхи, селагинеллы давно стали излюбленными оранжерейными жильцами, и Крылов гордился, что они здесь, в Сибири, под его покровительством, чувствуют себя превосходно. Драцена, «буния-буния» (ничего, оправилась квинслендская елочка, растет), фикусы, пальмы, банан-подросток… Все они живут в оранжерейке дружно, тянутся вверх и обещают садовнику исправно цвести и плодоносить. А что может быть дороже для его сердца, чем это бессловесное обещание?

Оранжерея забирала много времени (приходилось делить его меж нею, парком и Гербарием), доставляла большие хлопоты, особенно зимой, когда необходимо было строго следить за температурой, за влажностью, опасаться пожаров, – но и давала великое, зримое счастье общения с удивительным миром живой многоликой природы.

Похоже, что Петр Иванович, купец, деловой человек, книгоиздатель и книготорговец, понимал это. Он стоял посреди субтропиков, жадно вдыхая пряный аромат разогретой земли и испарения заморских растений, любовался сочными соцветиями фикусов.

– На всю Сибирь – одна, – задумчиво повторил он. – Хорошо бы водить сюда побольше сибиряков. Ребятишек, в особенности.

– Господин попечитель не дозволяет, – с горечью ответил Крылов; слова Макушина задели его за живое, он тоже считал, что его труд для многих людей предназначен, а не для избранных. – В парк и то вход по пригласительным билетам.

Петр Иванович сочувственно кивнул: да, он слыхал об этом новшестве господина Флоринского. После того, как несколько лет назад он приказал закупить в Москве у Линдемана проволочный колючий канат и огородить территорию парников, систематического отдела растений и других открытых посадок, – это была вторая мера, но, видать, не последняя по отъединению университета и его обитателей от остального населения города. Университетская роща за последние годы чудо как похорошела, горожан так и приманивает сюда, вот и придумал Василий Маркович пригласительные билеты. Всякому Якову своя Катерина; почтенной чистой публике – университетская роща, прочим – Лагеря за полтинник в воскресный день.

– Большой человек Василий Маркович, – пряча иронию в преувеличенной серьезности, сказал Макушин. – Все вверх тянет, словно дым в трубу.

И переменил тему.

– Давече я в приют заходил, в Мариинский. Дети мечту имеют. Тоже хотят оранжерейку сработать. За тем и к вам пожаловал, Порфирий Никитич. Не поможете ль?

– Непременно, – ответил Крылов. – И не только оранжерейку, и растений дам, и как делать парники, покажу! Словом, все, что по силам будет. С дорогой душой!

– Другого ответа и не ожидал, – Макушин порывисто пожал руку Крылова. – Значит, с приютом решено.

Он заговорил об особом, сиротском положении сибиряков в области образования и культуры.

– Не раз меня обвиняли в колониальном патриотизме, – сказал он. – Пусть. Я и не скрываю. Да, колониальный патриотизм! Я не могу спокойно взирать на муки Сибири, на то, как бьется она в угрюмых тенетах тьмы и невежества. Вот, вы только послушайте, что пишет сельский учитель…

Он достал из внутреннего кармана письмо.

– «Страшно оставить деревню в темноте, – начал читать Макушин. – Бросить опять во тьму учеников, уже немного познакомившихся с другим миром светлым, где нет обыденной пошлости. Ужели не позволят открыть при школе библиотеку? Разве можно медлить, когда люди помирают с голода? Меня буквально осаждают просьбами дать книгу. И в этом хлебе приходится отказывать…»

– Какой прискорбный факт! – вырвалось у Крылова; без книг он своего существования не мыслил, ему было близко отчаяние сельского учителя, принужденного отказывать людям в книге.

– Совершенно справедливо, прискорбнейший, – Петр Иванович сложил письмо. – Ведь что происходит? С большим трудом, но по всей Сибири начали насаждаться начальные школы. И в отдельных местах довольно успешно. Этим фактом мы тешим свое самолюбие и забываем, что восемьдесят пять процентов окончивших начальную школу в селе вновь возвращаются в неграмотность. Восемьдесят пять процентов! Жуткий факт. Но на него никто не обращает внимания. Разве это не засуха умов, потянувшихся к знаниям?! Разве это не всенародное бедствие?! Да еще какое! Грамотность еще не есть образование, а только дорогостоящий ключ к нему. И вдруг потерять этот ключ от сокровищ, накопленных тысячелетиями человеческой жизни… А почему? Да потому лишь, что в селах нет книг. Никаких. Ни плохих, ни хороших. Не по чем упражнять свою грамотность. А мужик книгу любит, он хранит ее на божничке, вместе с иконами… Тот же учитель рассказывает, что когда удалось добиться-таки открытия библиотеки, радости-то было! В первый год деревня читала только две книги: «Князь Серебряный» и «Хижину дяди Тома». Истрепали от усердия. Ведь есть чтецы и такие: идут на гумно и читают при свете овинного огня, зажженного для сушки хлеба… Потом понравилась книжка «Среди черных дикарей». Потом начали просить Чехова и Достоевского, – Петр Иванович все говорил и говорил и не мог остановиться, видимо, этот вопрос о сельских библиотеках нынче занимал его более всего. – А я самолично видел, как сорокапятилетний мужик, прочитав Якубовича «В мире отверженных», навзрыд заплакал, сочувствуя герою… Не чудо ли это – книга? Томск судьбою самой поставлен вверху горы: он богат и низшими, и средними учебными заведениями. Он обязан освещать путь деревне к знаниям. Свечу зажигают и ставят на столе, чтобы светила всем…

Крылов слушал его с волнением. Макушин ни к чему не мог относиться пассивно. Двадцать два раза самолично ездил в Москву и Петербург за книгами на лошадях. Еще в 1873 году выставил первую зимнюю раму – открыл первый в Сибири Томский книжный магазин. Наладил книготорговлю в медвежьем краю. «Хорошая книга пусть будет доступна всем», – не уставая, проповедовал он. Первая библиотека, которую он организовал, размещалась в его квартире. В ней было триста книг, их выдавала его жена, Елена Алексеевна. Организовал бесплатную публичную библиотеку, затем склонил купца Валгусова на строительство для нее здания. Личным примером вовлек томских граждан в Общество попечения о начальном образовании…

Маша сказывала, в этом Обществе царит какая-то удивительно трогательная обстановка: люди, даже малоимущие, несут в «рублевый парламент» кто что может – полтину денег, книжку, бронзовый подсвечник… А в период массовых сборов пожертвований в пользу этого Общества даже управляющий торговым банком стоит на паперти у Иверской часовни с кружкой на шее и собирает пятаки… Вот что делает с людьми этот энергичный человек Петр Иванович Макушин, имя которого знает теперь вся Сибирь!

А ему все мало – новое общество замыслил. Насаждать в селе бесплатные библиотеки возмечтал…

Они долго прохаживались по кирпичной дорожке, меж цветущих кустов и тропических растений. И говорили бы, возможно, еще не один час, если бы внезапно не раздался грохот и откуда-то сверху вместе с лестницей не свалился наземь незадачливый Пономарев.

– Бог с вами, что это значит?! – переполошился Крылов. – Как это вас угораздило?

– Заслушался и свалился, – потирая ушибленную коленку, признался Пономарев. – Так уж хорошо господин Макушин говорил…

Он стал обирать с брюк комочки земли, поломанные стебли орхидей.

Крылов покачал головой: Пономарева не исправишь. Он, как дитя малое, не ведает, что творит. Добро хоть сам цел остался…

– Ступайте-ка, Иван Петрович, в мою каморку, приведите себя в порядок. Да поставьте самовар, – сказал строго.

– Все будет исполнено в лучшем виде! – пообещал Пономарев и, прихрамывая, поспешил с глаз долой: как-никак, а загубленная корзина с орхидеями на его совести.

Макушин сдержанно улыбался, глядя на них. Занятная пара!

Крылову же было не до смеха. Он вдруг вспомнил, что где-то подозрительно затих другой его помощник, Габитов. Опять, поди, строгает что-нибудь вместо того, чтобы заниматься указанным делом!.. Хотел было проверить свои подозрения, но в это время позвал Немушка: ы… ы… ы…

– Иду, иду, – откликнулся Крылов. – Вы уж извините, Петр Иванович, я только погляжу, что там.

– Бога ради, – развел руками Макушин. – Дело прежде всего. Может, я смогу быть полезен?

Они пробрались сквозь густые заросли тростника и очутились возле Немушки, который сразу же принялся что-то объяснять.

– Что он говорит? – поинтересовался Макушин.

– Он говорит, что пальма не слушается, – сказал Крылов и опустился на колени в небольшой подкоп, сделанный Немушкой.

Осмотрел разрытую землю, подобрал какой-то обрывок, похожий на веревку. Выпрямился.

– Представляете, Петр Иванович, что учудило сие заморское создание?! – сказал он, показывая Макушину этот обрывок. – Оно прорвало своими корнями кадку и ушло в землю! Вот почему, Немушка, тебе не удалось сдвинуть кадку.

Глаза его сияли восторгом. Он никак не ожидал от своей капризницы подобной прыти: надо же, порвать кадушку! молодцом!

– Как зовут вашу героиню? – с уважением спросил Макушин, трогая раскидистый веер пальмовых листьев.

– Форстера островная. С характером дерево, доложу я вам! Вообще пальма сама по себе есть особое существо. Раз в месяц на ней отрастает всего одна ветвь. Но эта, островитянка, того особеннее! Цветет лишь один раз в своей жизни. Лет тридцать накапливает силу, затем выбрасывает мощное соцветие и… погибает.

– Удивительно, – тихо произнес Макушин. – Она корнями ушла в сибирскую землю… Вот и мы так же… незаметно… И университет так же… И книжки мои…

Они посмотрели друг на друга.

Крылов погладил шершавый, покрытый множеством волосков ствол пальмы. Ну что же, она решила сама за себя, придется надстраивать стеклянный колпак…

– Чай готов! – бодро воззвал из каморки Пономарев. – Идите скорее, Степан Кирович, Кузнецов пришел!

– Идем, – отозвался Крылов. – Прошу вас, Петр Иванович, пойдемте. Порасспрашиваем Кузнецова, что такого новенького получил он в библиотеку. Давече опять возы сгружали.

– С удовольствием, – ответил Макушин и, взглянув еще раз на пальму, пошел вперед.

Царский подарок

Весна 1891 года для Крылова выдалась необычайно трудной.

На деревья, высаженные в открытый грунт, в арборетум, на университетский парк напала ветреница. Болезнь подкралась незаметно, коварно, как все болезни. Крылов сначала даже не обратил внимания на тонкие трещины, зазмеившиеся у основания стволов. Но потом они поползли вверх, стали расширяться, и он понял, что пришла беда: его ухоженные, лелеемые посадки поразило растрескивание.

Крылов забросил занятия в Гербарии, почти не появлялся в ботаническом саду – с утра и до позднего вечера находился в роще, жидкой глиной замазывал каждую щелочку, бинтовал полосками разорванных простыней, удалял сухие погибшие ветви и тут же, на небольшой поляне позади главного корпуса, сжигал их вместе с прошлогодними листьями и личинками вредителей, которых в довершение ко всему оказалось великое множество. Кое-что пришлось вырубить и заменить наново. Особенно жаль было прекрасную амурскую сирень, хорошо выкустившуюся, но не перенесшую весенних заморозков.

«Вовремя помочь бы амурочке, укутать потеплее, – ругал себя Крылов. – Да посадить где-нибудь в укрытии. Эх ты, «волшебник»! Ерема ты, а не волшебник…»

На душе было скверно. Сколько трудов потрачено впустую! Впрочем, не труды свои жалел ученый садовник – ему казалось: деревья молча укоряют его…

И он работал. Как одержимый. Без сна, без отдыха. К ночи спина и руки каменели. Временами не было сил даже раздеться.

В эту пору и вызвал его к себе господин попечитель.

Василий Маркович встретил приветливо, стоя возле большого, покрытого зеленым сукном стола. Сочувственно посмотрел на красные, шелушащиеся руки садовника. Без дела, как вот, к примеру, теперь, когда их хозяин сидит в кабинете, они беспокойны, нехороши.

То под жилетку прячутся, то ручку кресла полируют, то норовят гусиное перо на пластинки расщепнуть. Зато в работе они удивительны! В этом Флоринский убеждался не раз. Казалось бы, неторопливы, даже медлительны. Не порхают, как иные, а словно бы ползают.

Ан дело выходит их этих рук спорое и успешное, как по бархату.

– Прошу садиться, Порфирий Никитич, – пригласил он и, дождавшись, пока гость устроится, опустился в глубокое кожаное кресло под портретом государя императора. – Я пригласил вас для того, чтобы обсудить весьма важный вопрос…

Василий Маркович сцепил по-детски прозрачные пальцы в замок и поглядел куда-то вдаль, за окно, обдумывая дальнейшую фразу.

Постарел, постарел господин попечитель… Осунулся, усох. Точит Василия Марковича какой-то недуг, и закавказское минеральное питье не помогает. Но, к чести сказать, Флоринский держится бодро, вида не показывает. По-прежнему во все дела вникает: без Василия Марковича в университете гвоздя нельзя вбить.

– Я хочу сообщить вам приятную новость, – начал наконец Флоринский. – На вас возложена высокая миссия. Вы назначены главным исполнителем городского сада.

Крылов с недоумением посмотрел на него: отчего вдруг так торжественно? «Высокая миссия», «приятная новость»… В течение двух последних лет он неоднократно предлагал, напоминал о необходимости городского сада, бесплатного для гуляния всех томичей, независимо от звания и сословия, а ему отвечали: «Не время. У городской управы нет средств». И вдруг – «вы назначены главным исполнителем». С чего бы это?

– Так что скажете, Порфирий Никитич? – с некоторым нетерпением спросил Флоринский.

– А где он, предположительно, должен иметь место?

– Супротив губернаторского дома, – ответил Флоринский. – Того, что достраивается. Рядом с немецкой кирхой.

– Да, но… Я входил с предложением, чтобы отнесть парк поближе к Солдатской улице. Так удобнее, полагаю…

– Нет, нет и нет, – быстро прервал его Флоринский и расцепил пальцы. – Вопрос решен окончательно: супротив губернаторского дома! – он доверительно заглянул Крылову в глаза. – К нам должен пожаловать Высокий Гость. Понимаете?

– Нет.

– Молодой цесаревич Николай, наследник Государя императора, обещает совершить поездку по Сибири, возвращаясь из своего беспримерного кругосветного путешествия, – понизив голос, сообщил Флоринский. – Мы… – он подчеркнул это слово паузой, – готовим протокол встречи. Архитектору Хабарову дано указание спешно переделать внутренние покои нового губернаторского дома. Ну и посудите сами, какой же вид из окон откроется наследнику? С одной стороны – кирха. Это как раз неплохо… С другой – православный собор. А между ними что? Плешь? Пустырь?

– Понимаю, – ответил Крылов, не подымая взгляда от дубового паркета. – Бог даст, справимся, Василий Маркович. Только… Я ведь в Монголию вознамерился нынешним летом, в экспедицию…

– Да Бог с ней, с Монголией! – возразил Флоринский. – Обождет. Останется время – на Алтай успеете, и то ладно. А тут надо справится, голубчик, на-до! – и он озабоченно собрал морщины на лбу. – Да, чуть не забыл… Для украшения павильона встречи и губернаторского дома готовьте тропические растения.

– Как… то есть? – опешил Крылов.

– Считайте, что это распоряжение, – недовольный сопротивлением, суховато ответил Флоринский.

Крылов понял, что разговор окончен и пора удаляться. Господин попечитель более не удерживал его, но, чуть поколебавшись, примирительно добавил:

– Вы денег просили на расширение оранжереи… Так мы на ученом Совете порешили дать вам двести рублей. Маловато, конечно. Но как в нашем народе говорят? В поле и жук мясо?

– Благодарю покорно, Василий Маркович, – ответил Крылов. – Деньги весьма необходимы. Оранжерейку расширять надобно. Да и новые экземпляры недурно бы выписать.

– Вот и договорились. А теперь ступайте, голубчик, – ласково проводил Крылова Флоринский. – Перикуля ин мора. Опасность в промедлении.

Так появилось у университетского садовника еще одно детище: городской сад.

Шесть подвод, занаряженных по приказу городского головы Михайлова, работали с рассвета до полуночи. Крылов сам выбирал в окрестных лесах крепкие молодые березы, ели, сосны, рябину… Следил за тем, чтобы рабочие, приданные в подмогу, не обтрехивали бы с корней материнскую землю, чтобы ямки были копаны достаточные по глубине и размеру. Не выпускал из рук лопаты, подправлял, где надо, посадки. Спешное дело случилось, это правильно, но деревья здесь ни при чем. Высокий Путешественник погостит да уедет, а городской сад останется на долгие годы, и, стало быть, делать все нужно хорошо и по-доброму.

Давно приметил Крылов: сибиряки, живя в тайге, в окружении естественных рощ и лесов, не любят разводить сады. «Пескари», «юрточники», «еланцы» задыхаются от пыли, но прутика живого в землю не воткнут. Не обучены. Поливают улицы помоями и содержимым посудин… Пустоши, склоны Воскресенской и Юрточной гор, поросшие бурьяном и лебедой, редкие палисадники с хилой, червивой черемушкой и астрами под окнами монументальных двухэтажных особняков, на улицах лопухи величиной со слоновье ухо – вот, пожалуй, и весь зеленый городской убор. Лагеря и университетская роща – первые ласточки в Томске.

«А хорошо бы, – мечталось дальше, – вдоль всех улиц-проспектов аллеи высадить! Ну, хотя бы тополя… И растут быстро, и пыль городскую исправно поглощают. Недаром в Древней Греции площади, на которых собирался демос, народ, обсаживались тополями. А еще прекрасно было бы восстановить березовые семьи вокруг Белого озера! Ведь раньше, говорят старики, берез здесь было белым-бело, оттого и название озера пошло – Белое…»

Так думал Крылов, мечтал, а неотложные заботы одолевали его, гнули к земле, отодвигали мечтания в неопределенное будущее.

Едва он управился с посадками в городском саду – ох и достался же ему этот пустырь, убитый щебенником, обломками кирпича, обрезами досок и навозом! – как установилась сушь, и надо было следить за поливом.

С водой в Томске всегда было трудно. Ушайка, чистая в верховьях, по городу текла мутная, сорная. От портомоен, устроенных тут же, рядом с мостками, откуда черпали горожане воду, серо-грязными разводами, не переставая, тащилась мыльная пена. Чуть выше по течению вовсю купались дети и домашний скот. Но и такой воды вдосталь не было. Один извозчик, переданный под начало Крылову, нога за ногу запинаясь, едва ли два круга в день делал. Пока вторую бочку доставит, под деревьями опять сухо.

Выручил Немушка. Прогнал нерадивого водовозчика, добавил на подводу еще две бочки и, сам вытягивая за коренника, до глубокой ночи курсировал между Ушайкой и новым городским садом.

Между тем в конце мая вся Томская губерния пришла в необыкновенное волнение. Слухи о приезде цесаревича Николая распространились и проникли в самые отдаленные ее уголки. Теперь все, что ни делалось в пределах губернии, так или иначе связывалось с этим великим событием.

В окрестностях Томска появились толпы богомольцев, трудников и трудниц. Богомольцы шли отовсюду, даже из Семипалатинска и Тобольска. Их сопровождала многочисленная нищая братия: побирушки, погорельцы, нищеброды, калики перехожие, прошаки. Все они двигались в одном направлении – в Семилужки, где хранилась икона чудотворца Николая.

В каждой приличной российской губернии была своя чудотворная икона. Имелась она и в Томской.

Чудотворцу Николаю приписывали исцеление от паралича, от слепоты и глухоты, верили, что поклонение этой семилуженской святыне приносит богатство, девушкам-сиротам – князя-жениха. Утверждали, что пущенная на плотике по реке, она укажет утопленника.

В этот год, в лето ожидаемого приезда Великого Гостя, верования в могущество иконы его имени вспыхнули с особой силой, и началось к ней настоящее паломничество. Каждый день в Семилуженской церкви сам архиерей служил молебен, люди стояли так тесно, что невозможно было поднять руку и перекреститься. Во время выноса Николая-чудотворца народу несколько человек были призадавлены. Во избежание беспорядков на всем пространстве от Семилужков до Томска дежурили конные разъезды полиции. Бойкий же торговый люд стремился поворотить небывалое скопление народа в свою пользу – вдоль дорог, как трава подорожник, выросли палатки, навесы, где продавали чай, пиво, квас, бублики, топтанники с рыбой, «морковны-картовны» пироги, сибирские шаньги.

В городе подновлялись дома и заборы. И вновь разгорелись жаркие споры о мостовых.

Они возникали всякий раз, когда в губернском центре назревали события, и горожане вдруг начинали устыжаться уличной грязи, коей славен был он во все времена. Преподаватель реального училища, инженер Семенов корил сограждан за отсталость и косность, приводил в пример шестиоборотную деревянную мостовую в американском городе Чикаго, изобретение инженера Зуфлера. Давал даже чертеж – квадратами забитые шашки-брусочки, доказывал, что шоссирование улиц галькой, как это производится в Томске, глупо, так как галька трется, скользит, от нее пыль, звук-скрежет, и все равно осенью с грязью совместно ее вывозят вон…

Инженер доказывал. Отцы-папашеньки городские мямлили: «Оно, конешно, так… Пущай их, однако, в америках мостят. А мы уж как отчичи-дедичи наши. По-привычному». Однако в этот раз все понимали, что одними словами не обойтись, придется за благоустройство все-таки браться. И поручила управушка это дело купцу Валгусову, который сам в бой рвался и все покушался сделать какое-нибудь грандиозное дельце для обчества.

Валгусов деньги от казны воспринял и к дельцу приступил. Перво-наперво он объявил конкурс на проекты благоустройства. В спешном порядке на конкурс были представлены два таких проекта, оба от техников путей сообщения. Рассмотрев их, управушка совместно с главным организатором начертала «резолюцию»: «Оба лучше». И началось благоустройство.

По приказу Валгусова в Ушайку принялись сваливать возы с купоросом. Для дезинфекции.

Решено было также приспособить Загорную улицу «к пешему хождению» – и в результате повели обширную канаву.

На Почтамтской и прилегающих к ней улицах загремели ломовики, сбрасывая на дорожное полотно и утолакивая все ту же мелкую дробненькую гальку. Московский тракт подвергся прорытию канав для стёка дождей. Валгусов еще успел сделать прокоп в зад Воскресенской горы – и выдохся, получив от неблагодарных сограждан прозвище архитехтур до конца своей жизни. Даже бесплатная публичная библиотека, построенная на его деньги, подзабылась. А прокоп остался в памяти горожан.

А потом с половины июня и до конца месяца зарядили дожди.

Нескончаемые валы туч шли и шли на город изо дня в день, словно бы собиралось в небе над томской землей все ненастье Сибири и намеревалось излить себя над ее просторами.

И как раз в это самое время начали поступать сведения о приближении Гостя, «посетившего Восток, где живут смеясь узкоглазые народы», побывавшего в Японии, «стране лакированных изделий, людей и нравов», где на него «имело быть неудачное покушение». Событие начало осуществляться, долгожданный Путешественник проехал Иркутск, миновал славное море Байкал…

Вдоль всего пути его следования было объявлено чрезвычайное, третье, положение. В деревнях настилали улицы, чистили дворы, украшали цветами и зеленью избы. Ямщики соперничали за честь везти Великого Гостя. Так, на Подъельничьей станции очень хотел попасть в ямщики № 1 некто Лейзер. Он купил на прииске пятерку серых прекрасных лошадей за тысячу рублей. Лучше ее не было в округе. И сбруя – лучше не было: с серебряными колокольцами, насечками. Правда, в первые ямщики Лейзеру не удалось попасть, на что якобы он с чувством заявил: «Если бог не допустит провезти Его высочество, то я оставлю лошадей и сбрую по крайней мере на память себе и детям и назову их Царскими».

На каждом участке пути, в каждом его промежутке были свои конкурсы между кучерами, свои большие и маленькие лейзеры.

Бурятский купец Галдобин провел в своем доме электрическое освещение – в честь будущего царя.

Строились «проходные» арки, наподобие триумфальных.

В Томске, на въезде в город со стороны Иркутского тракта, возвели трехступенчатую: две боковые, маленькие, для пешеходов, и одна большая – для экипажей. Каждый столбик перевит зеленью пихты. На ленте, прибитой к срединной арке, слова: «Богом да царем православным стоит Русская земля!»

Четвертого июля в семь часов утра царственный поезд направился из Мариинска в Томск – через Подъельничную, Почитанскую деревни. Везде были выставлены покрытые скатертью столы, на них – хлеб, соль и святая икона. За каждым столом выстраивалось семейство, со стороны дома, лицом к дороге:

– Батюшка-царевич, осчастливь!..

И полетели в Томск подставы, не жалея вспоченных лошадей. Купцы платили бешеные деньги за право первым узнать хоть малейшую подробность о Госте, которого теперь все чаще стали именовать Желанным.

Верстах в четырех от Томска, за пересыльной тюрьмой, в деревянном павильоне томились «встречные» – они должны были поднести Желанному хлеб-соль от лица городского общества. Пол устлан коврами, перед входом в киоте торжественно мерцает икона Спасителя в серебряной ризе, рядом с ней – Семилуженская святыня, чудотворец Николай. Повсюду тропические растения…

…Посреди разоренной оранжереи на самодельном табурете сидел Крылов, бессильно свесив с колен руки.

За дверями шумели недовольные посетители.

– Ступай, Габитов, скажи им: дать больше нечего…

Габитов вышел во двор. Обыватели, требующие «заморские букетики», выжидательно замерли.

– Ничего нэ продаем, – объявил Габитов. – Ничего нэт.

– Как это «нэт»?! – угрожающе пошли на него посетители. – Батюшка-царевич в город жалует, а он «нэт»! Колосову, Кухтерину, Шапошникову, Гадалову есть, а нам, значит, «нэт»? Чем наши деньги хуже?

– Деньги нэ берем, – невозмутимо ответил Габитов.

– Врешь, басурман! Деньги все берут. А ну, прочь с дороги!

Крылов вырос на пороге: как бы в порыве верноподданических чувств не досталось от толпы его помощнику…

– Господа, все растения, кои возможно было, разобраны, – попробовал он объяснить собравшимся.

– Нам не надо растений! Нам букетики! Под ноги батюшке-царевичу!

– Мы не делаем букетов, – терпеливо повторил Крылов. – У нас научная оранжерея. Ботанический сад. Растения все в горшках, или в кадках, или в корзинах. Букетов мы не режем… Впрочем, если вы мне не верите, извольте пройти к господину попечителю.

Недовольная толпа мелких лавочников начала мало-помалу расходиться.

Томск хотел удивить Желанного Гостя тропическими растениями. Вот, дескать, ваше высочество, всю Сибирь проехали, а нигде подобного не увидели. А у нас, в Томске, извольте! Самые что ни на есть тропические! Под ноги бросаем… Любил картузище-торгаш пустить золотую пыль в глаза.

Крылов закрыл двери в оранжерее. Бедная… Будто вихревой ураган обрушился на нее. Пусто, голо. Из пальм одна лишь островитянка и осталась – успела врасти в сибирскую землю, разорвав корнями кадушку, до приезда Великого Гостя…

Вернут, конечно, оранжерейных жильцов. Из павильона встречи за городом, из архиерейского дома, из актового зала университета, с лестниц главного корпуса и губернаторского дома. Но в каком виде? Да и всех ли? Хотелось забиться в какую-нибудь нору, подальше и поглубже, и переждать…

Это чувство было новым, непривычным. Видит Бог, он старался к этому празднику, себя не жалел. Засадил пустырь перед губернаторским домом. Подготовил большую партию декоративных растений. Однако все оказалось мало. Флоринский приказал – и забрали остальное. Может быть, из-за этого так смутно на душе? Вряд ли. Не в растениях дело, в конце концов их еще вырастить можно. Тогда в чем же?

Крылов боялся даже самому себе признаться в глубинных причинах своего смутного настроения, стыдился чего-то… А дело было в том, что он, как и все, тоже с внутренним нетерпением ждал приезда будущего государя. Думал о нем. Волновался. Он не был ярым монархистом, но с понятием царь всегда связывал государственную устойчивость. Моряков много на корабле, да капитан один. Кто первый в совете, тот за все и в ответе. С опытным капитаном и шторм не страшен.

Все так. Но отчего томится сердце в непонятном ожидании, что предчувствует?

Крылов не мог не пойти на встречу царевича.

Миновав проходную арку на Белом озере, торжественный поезд повернул к церкви Воскресения, мимо домов, изукрашенных флагами, зеленью, вензелями царя Александра III и его сына Николая, сквозь волнующуюся плотную стену народа, вниз по раскату на главную улицу.

Разом во всех церквях – 24 православные и 6 иноверческих – забили чугунные языки: бом-бомм…

У Иверской часовни кортеж встретил высокопреосвященный Макарий, недавно назначенный из Бийска, взамен безвольного Исаакия. Владыко, сухой, темный и плоский, как доска для иконы, с глубоко запавшими глазами, из которых один, подверженный судороге, непроизвольно подпрыгивал, стоял недвижно, властно взбросив подбородок. Седая борода, поредевшая в праведной битве за христианство на диком Алтае, струилась на ветру. Этот белый пучок старческих волос и «подпрыгивающий» глаз несколько нарушали торжественный облик епископа Томского и Семипалатинского, который, казалось, силился показать: «Хоть и сам царевич едет, однако же Господь Бог превыше всего!»

И царевич сделал все так, как то было предписано протоколом: сошел с коляски, поцеловал руку высокопреосвященного, получив от него благословение.

Два архимандрита – ректор духовной семинарии и настоятель мужского Алексеевского монастыря, оба чрезмерно округлые, надутые до такой степени, что страх брал, вот-вот оторвутся от земли и вознесутся ввысь, – изо всех сил пытались в строгости подражать Макарию, но верноподданнейшая радость от близости к Желанному так и распирала их, и они лучились, будто новые свечные шары.

Представители духовенства, торговых домов и фирм, дамы пышным цветником располагались поодаль, держались церемонно и трепетно и… все придвигались и придвигались поближе к помосту, крытому красным сукном.

Шпалерами вдоль проезда – студенты университета, ученики реального училища, духовной семинарии, городских школ, воспитанницы приютов. Здесь же реяло белое почтенное знамя Общества попечения о начальном образовании. За ними купцы, работники печатного станка, журналисты во главе с редактором «Сибирского Вестника» Прейсманом, сменившим «мошенника пера, разбойника печати» Картамышева; мещанское сословие, депутация от мастеровых с собственным девизом: «Счастье не в золоте, а в труде».

Крылов стоял от красного помоста далеко; отбился ненароком из университетской депутации и оказался зажат: ни туда, ни сюда.

Сзади подпирала порядочная гурьба рабочих с кожевенных заводов Еренева, Войнова и Казанцева, располагавшихся как раз под крутыми скатами Воскресенской горы. Разодетые по-праздничному, дерзкие, молодые и шумные ереневцы теснили войновских, вытягивали шеи, пытаясь что-то разглядеть впереди. Многие из них были навеселе; кое у кого физиономии разделаны под знаки. В Томске в праздничные дни и во время богослужения кабаки закрывались только для видимости. Местные извозчики охотно разъясняли приезжему: «С заднего крыльца кому хошь подадут, на этот счет здесь слободно».

По толпе, для тех, кто не мог ничего видеть, передавалось:

– Ручку поцаловал…

– Говорят чегой-то…

– А молодёхонькай!

– Полицмейстер-то, Ушаков-то, на гнедом жеребце…

Постепенно Крылова прибило к церковной ограде. Ему тоже хотелось поглядеть на церемонию, но было стыдно продираться вперед, работая локтями. Он решил не сопротивляться толпе и никуда не рваться.

Взгляд его скользнул за ограду, полную божьих людей – слепцов, провидцев, блаженненьких. Они стояли на коленях в пыли, обратившись лицом в ту сторону, где был красный помост, часто молились. И только местные юродивые – граф Разумовский, Домна Карповна и Иосиф – бродили среди коленопреклоненных, что-то бормотали, вскрикивали. Иосиф занимался музыкой на нитке: зажав один конец нитки в зубах, а другой в руке, он бренчал пальцами правой руки, и на лице его было начертано благоговение.

Неожиданно все качнулись куда-то вправо, давая проход, и Крылову стало хорошо видать.

Николай ехал в открытой коляске, запряженной парой серых лошадей купца Колосова. Рядом с ним начальник губернии Тобизен. Герман Августович держался чрезвычайно прямо, на военный манер: сидя, вытягивался в струну, выпятив грудь и подобрав живот.

Губернаторы в Томске, с тех пор, как в 1804 году образовалась губерния, менялись через три-два года. Получали выслугу и возвращались кто в Москву, кто в Петербург. Поэтому в их привычке было тянуть вопрос, не принимать судьбоносных решений, внушая, что торопиться не надобно, все обомнется, можно и обождать… А там, глядишь, дело так и уснет. Впрочем, Тобизен был не худший из них.

Во второй коляске ехали флигель-адъютант Его высочества князь Оболенский с мешком мелких денег – две тысячи рублей для раздачи бедным, и генерал-адъютант князь Барятинский. Оба молодые, красивые, подтянутые – цвет российского офицерства.

Оркестр беспрерывно играл из оперы «Жизнь за царя».

Почетный конвой гарцевал на вороных и каурых жеребцах. Ноги лошадей возле бабок перевиты белыми лентами. Возглавлял конвой настоящий горец в настоящем кавказском костюме, в черной бурке и высокой белой папахе. Его лошадь шла особой мелкой переступью, словно танцевала. Сам горец будто с олеографии сошел: усы торчком, глаза выкатились из гнезд, в руках струны-поводья.

Удивил-таки Томск будущего царя – тропические растения и настоящий кавказец – во глубине-то Сибири!

Толпа валила вслед за многочисленными экипажами, оставляя на месте встречи, будто на поле брани, уроненные дамские зонтики, косынки, ленты, шляпки, раздавленные цветы, слабосильных зевак, перегревшихся на солнце и от возбуждения, стариков и пьяных.

Один из них – ни тяти, ни мамы, ни дяденьки – закопал репку у церковной ограды. Встать не может, обнял рыжую гладкошерстную собачошку, целует ее в морду и приговаривает:

– Моя ты еввочка…

Через площадь озабоченно продвигался полицейский наряд во главе с местным устоем, приставом 2-й части Аршауловым, – ликвидировать беспорядки.

Что произошло дальше с мужичком и его «еввочкой», Крылов не видел. Подлетел Кузнецов, втащил в пролетку и как следует отругал:

– Ну, Порфирий Никитич, вы ровно мальчишка! Затерялся, а я ищу…

– Извините, Степан Кирович, загляделся.

И они покатили догонять кортеж вслед за коляской, в которой сидели университетские профессора.

Сверху с Воскресенской горы Томск выглядел огромным деревянным полем, на котором изобильно проросли золоченые купола церквей, высились колокольни, свежими заплатами желтели новые крыши купеческих особняков. Светлым островком выделялся университет. Лента реки с гребешком елового и соснового леса на противоположном берегу обвивала город далеко впереди.

Улица Почтамтская до нового губернаторского дома, в котором должен был остановиться цесаревич, возле университета и против Свято-Троицкого собора выглядела красочно и пышно. На домах Иваницкого, Пушникова, Карнакова, Королёва, Колосова, Вытнова прямо краской по стенам щедро выведены вензеля, окна увиты вышитыми лентами.

При выходе из экипажа Николая встретил городской голова Михайлов, поднес серебряное блюдо работы местного умельца Овчинникова, на блюде – черный ржаной хлеб.

И то, и другое Николай передал флигель-адъютанту.

Еще в коляске он сбросил шинель и теперь стоял на крыльце губернаторского дома перед народом, запрудившим Ново-Соборную площадь, в простом офицерском мундире, прямой, строгий и… невероятно молодой.

Крылов смотрел на как бы скованное сном лицо двадцатитрехлетнего человека, бледного, но физически крепкого, внешне скромного, с бесстрастным взглядом больших серо-зеленых глаз. Ужель в этом молодом человеке – надежда России? Избавление от голода, невежества, муштры, засилья чиновного духа… Все то, о чем тайно и явно мечтали интеллигенты-идеалисты, и в чем открыто сомневались антимонархисты, сторонники социальных революций… Сколь веков этой вере в хорошего доброго царя, не единожды попранной и обманутой, а всё не угасает, всё живет она в народном сердце! Поразительно. Возможно ль с одним человеком связывать судьбу целого народа, отчизны?! Как страшно – с одним человеком – ошибиться, обмануться в своих надеждах…

Как и все в толпе, Крылов неотрывно глядел на Николая, будущего русского царя, и непроизвольно, что случалось с ним исключительно редко и только в минуты глубокого волнения, всей душой молился о том, чтобы мечтания и чаяния, которые связывались с этим человеком, оправдались бы… Если ты наместник Бога на земле, так будь же милосерден и всемогущ…

Николай постоял на крыльце, давая возможность насмотреться на себя, затем вяловато, медленно, чуть шаркая подошвами, взошел во внутренние покои – отдыхать.

Неохотно, правда, без особого шума, народ начал расходиться. Расширяющимся полукругом, как бы очищая площадь, за ним двигалась линия охраны, все в одинаковых костюмах, с особыми знаками – розовыми и красными цветками в петлицах. Давно подмечено: в театре на сцене горностаевую мантию, царя играет не столько тот актер, который царь, – чаще всего он просто восседает на троне или совершает проход, – сколько его окружение, двигающееся, говорящее верноподданические речи, кланяющееся… Сегодня весь город играл царя. Пора было давать антракт.

Ночью в Томске было светло, как днем. Горели плошки на улицах, светились разноцветные фонарики на стенах, в окнах домов были выставлены зажженные свечи. Горожане тихо двигались по улицам. Парадируя, дамы мели тротуары своими пышными юбками.

А тот, в честь которого совершалось все это, почивал в губернаторском доме. Он еще был просто Николай, сын государя, медленно угасавшего в Москве от нефрита, Незабвенный Гость, Царственный Путник. Еще не было Ходынки, крови 1905 года, Ленской трагедии… Его еще не называли «зауряд-прапорщиком», «штык-юнкером», «вариантом Павла Первого», «царем-чиновником», «необыкновенной обыкновенностью»… Будущий последний царь России еще не менял своих министров, как перчатки, не начинал кровопролитных войн с Японией и Германией. Он мирно почивал во глубине Сибири и не хотел знать о том, что с ним, внешне застенчивым молодым человеком, многие тысячи людей связывают свои надежды.

В эту ночь Крылов так и не смог заснуть. Сказалась чрезмерная усталость последних месяцев.

На городской сад Николай посмотрел коротко и безразлично. Что сад?.. Шестилетняя девочка поднесла ему полотенце, вышитое сиротами монастырской школы, – он, не глядя, сунул его Оболенскому. Господь ему судья. Царственные Путники следуют своей дорогой, сады остаются людям. Вот еще бы перенести завтрашний день! Назначено посещение Николаем университета… Да и можно было бы снять с души натяжение…

На другой день торжественная церемония встречи повторилась – теперь уже в университете. Ряды студентов, цветы на лестницах, букетики под ноги…

Флоринский встретил Николая почтительно, но с достоинством. Ему было что показать цесаревичу.

Ректор Великий, заменивший Гезехуса, сделал рапорт. По лицам присутствующих скользнула тень неудовлетворения: слишком уж раболепен был этот рапорт. Добрейший Николай Александрович Гезехус на этот счет был строг; жаль, не сумел развернуться любимый ученик Менделеева. Уехал в Петербург первый ректор Томского университета. Осиротело без него музыкальное общество, им основанное… Правда, физик на его место в Томск прибыл превосходный. Племянник Менделева же, Федор Яковлевич Капустин, женатый на сестре выдающегося русского ученого-экспериментатора Александра Степановича Попова. Августа Степановна и Федор Яковлевич Капустины по истечении недолгого времени сделаются заметными людьми в Томске. Она, художница, будет группировать вокруг себя даровитую молодежь с творческими наклонностями, он – ученых, свободно и широко мыслящих.

Между тем профессор богословия, настоятель университетской церкви протоиерей Беликов подхватил «жезл гостеприимства» и повел гостя осматривать университет далее.

В актовом зале Николай обратил, наконец, внимание на обилие тропических растений и цветов. Говорят, он в свое время интересовался ботаномагией, гаданием по цветам… Во всяком случае, взгляд его ненадолго на них задержался, и он что-то сказал Флоринскому.

Затем он осмотрел библиотеку – здесь пояснения давал Кузнецов. Он рассказал о том, как создавалась Томская «научная книжница», к открытию университета имевшая около 100 тысяч книг и журналов – против 7784 томов, с которыми открывался столичный Петербургский университет.

Степан Кирович, незаурядный ученый-археолог, и в своем слове о библиотеке не хотел упустить ни одной цифры или факта, ни одной детали, ни одного «черепка». Он говорил об удивительной судьбе книжной сокровищницы Сибири. О том, как в 1875 году потомок русских солепромышленников граф Александр Григорьевич Строганов пожертвовал Томску свою родовую библиотеку в 22626 томов, которая считалась одной из лучших в России по наличию редких и редчайших иностранных изданий. Не сразу это ценное собрание попало сюда. И не само по себе, но благодаря господину Флоринскому.

Это он упросил графа, напомнив, что знаменитый род Строгановых триста лет назад снаряжал в Сибирь дружины Ермака, «поэтому было бы логично, если бы ныне живущие потомки помогли России покорить Сибирь духовно через книгу…».

Степан Кирович разошелся и готов был говорить еще и еще, но князь Оболенский сделал ему знак, и Кузнецов, едва-едва успев добраться до структуры библиотеки, сообщив, что книги расставлялись по трем отделам: иностранному, русскому и медицинскому, и что отпечатан уж обширный Каталог в пяти (!) томах… – вынужден был умолкнуть.

Гости проследовали далее, в музеи – зоологический, физиологический, геологический, археологический и физический. В зоологическом Николая заинтересовал заспиртованный теленок с двумя головами и он даже сказал по-французски:

– Вечная двуликость природы… Кажется, именно так изволил выразиться Виктор Гюго?

В Гербарии Николай пробыл недолго. Выслушал объяснения Флоринского, который не преминул подчеркнуть необыкновенное трудолюбие ученого садовника. Скользнул взглядом по лицу Крылова.

– Хорошо. Жалую часами, – негромко сказал будущий царь, кивнул и прошествовал далее.

Князь Оболенский, мило улыбаясь, вручил опешившему Крылову царский подарок: карманные серебряные часы, «глухие», с плоской, украшенной орнаментом крышкой, на цепочке. Щелкнул каблуками – шпоры мелодично отозвались на это движение – и удалился.

В тот же день, шестого июля, увозя с собой дары томичей: альбом с 31 видом Томска, Известия Томского университета, овчинниковские изделия из серебра, множество других дорогих подарков, – Николай отбыл с Черемошинской пристани на украшенном флагами пароходе «Николай».

На прощанье он успел осчастливить знаками внимания многих людей. Флоринскому подарил собственный портрет в серебряной раме, с надписью. Губернатору Тобизену – бриллиантовый перстень, строителю губернаторского дома Хабарову – тоже перстень. Кучера купца Колосова наградил часами, точь-в-точь такими же, как Крылова.

До границ Тобольской губернии за «Николаем» следовал почетный эскорт судов «Казанец» и «Нижегородец», с двумястами сопровождающих на борту.

– Касатик наш, батюшка! – причитали на пристанях бабы.

След от парохода веером расходился по темноводной Томи и угасал, замирая на песчаных отмелях.

* * *

Крылов долго собирал в оранжерею своих питомцев. Собрал. Невозможно было смотреть на них. Раздавленные стебли, поломанные ветки, опавшие соцветия…

«От моей веры оборвали цветы, стебли и листья, но корни еще не засохли», – вспомнились горькие слова Макушина в то время, когда свалили его дорогую «Сибирскую газету» и выпустили в беспрепятственный журналистский разбой «Сибирский вестник» Картамышева.

Да, да, истина в макушинских словах… Но отчего так душно, и жажда томит, будто уж и сами корни начали подсыхать?

– Крот вы, Порфирий Никитич, – сказал ему как-то Коржинский. – Копаете, копаете свой прокоп, а вылезете ненароком на свет божий – а он слепит, мешает реальному видению.

Наверно, он прав. Иначе как объяснить, что все действительно кидалось в глаза и резало слух: и неумеренно высокие речи, и Глинка, и ковры, ковры повсюду в университете, в этом строгом храме наук… Зачем эти безумные украшательства в восточном стиле, совершенно не свойственном для «мерзлого края»? Пересолили в своем гостеприимстве и запить нечем.

Крылов подвязывал, подкармливал растения, расставлял на привычные места – и все ждал, когда работа захватит и захлестнет его с головой, освободит от мыслей. Но этого так и не случилось.

В каморке на столе тускло светилось серебро царского подарка. Швейцарские часы фирмы «Пауль Детисгейм» напоминали о том, что все происходившее было в действительности, а не во сне, не в фантазиях, как того хотелось бы Крылову.

А в это время в России свирепствовала небывалая засуха, и невиданный ранее голод охватил 29 губерний. Умирали семьями, деревнями. Правительство как обычно, объявив чрезвычайное положение, медлило с практическими шагами. Передовая русская интеллигенция пыталась бороться. Собирались средства, пожертвования. «На голоде» работал Лев Толстой – ездил, собирал деньги, продукты, учреждал столовые, писал. Его статья «Почему голодают русские крестьяне?», как приговор истории, указывала на истинного виновника бедствия – на царско-помещичий строй. Ездили по стране с той же целью и другие писатели: Чехов, Глеб Успенский. В Нижнем Новгороде образовался живой центр помощи – Короленко.

Наука в лице ее лучших деятелей тоже сочла себя мобилизованной. Тимирязев читал бесплатные лекции в пользу голодающих, издал брошюру «Борьба растений с засухой». Ученые собирали денежный Фонд помощи…

Не осталась в стороне от народного горя и азиатская окраина.

По всей Сибири ходили подписные листы, устраивались вечера и концерты в пользу голодающих крестьян. Томские ученые – почти все – перевели половину своего годового жалованья в Фонд помощи. Петр Иванович Макушин снарядил несколько обозов с хлебом. Нечто похожее происходило в Иркутске, Минусинске, на Урале…

И все же это был каплей в неоглядном море. 1891 год остался в истории Российского государства как черный год.

Татьянин день

– Батюшка, Сергей Иванович… – робко приоткрыла дверь горничная.

– Никого не принимаю! – раздраженно обернулся на ее голос Коржинский. – Слышишь? Ступай. Скажи – болен. Болен!

– А я к больному и пришел, – донесся из-за двери мягкий басок Крылова.

– А-а, это вы…

Крылов с тревогой посмотрел на друга: нечесан, бледен, глаза ввалились, белая рубашка мята, расстегнута. Сам на себя не похож.

И в кабинете беспорядок, с дивана постель не убрана, а время уж далеко за полдень.

– Помешал? – спросил он, кивая на рукопись, лежавшую на письменном столе.

– Какое там! – махнул рукой Коржинский. – Да вы садитесь, – он рывком завернул на диване плед.

Крылов сел. А Коржинский молча заходил по комнате. Потом неожиданно остановился, выхватил из бумаг на столе какой-то листок и протянул:

– Прочтите.

Крылов поправил очки, взял бумагу. Лицо его опечалилось. Не читая, он знал, а точнее догадывался о том, что в ней было написано. Вот уже два месяца его друг ждал ответа на свой запрос о переводе в Петербург, и, похоже, нынче этот ответ пришел.

Нехотя, пересиливая себя, он стал читать. Это было действительно официальное уведомление в том, что вопрос с переездом ботаника Коржинского в Северную Пальмиру решен положительно. И уж на будущее вакантное место в Томском университете подобрана подходящая кандидатура – питомец известного ученого Тимирязева приват-доцент Московского университета В.В. Сапожников.

Крылов отложил письмо. Значит, всё решено.

Коржинский нервно закурил.

– Полно мучить себя, – тихо, с состраданием сказал Крылов. – Ехать так ехать. Чего уж… В Петербурге вам будет лучше.

– Правду говорите?! – с жаром прервал его Коржинский и затушил папиросу.

– А когда я вам врал?

– Никогда. – Коржинский ногой подтянул к дивану кресло и сел. – Но я хочу, чтобы вы меня поняли, – он искательно заглянул в глаза Крылову.

– Я понимаю, – ответил тот, пытаясь удержать друга от болезненного для них обоих разговора.

– Нет, вы послушайте! – вспыхнул Коржинский, не принимая всепрощенческого тона. – Я хочу, чтобы вы меня выслушали.

– Ну, хорошо. Я готов.

Коржинский сцепил на коленях длинные пальцы и… замолчал, не в силах отыскать такие слова, которые могли бы объяснить его душевное состояние.

– В Петербурге вам будет лучше, – повторил Крылов, желая помочь ему выбраться из затруднительной паузы. – Вы ученый милостью божьей. Вам солидное поле деятельности надобно.

– Нет, – помотал головой Коржинский. – Не то говорите! Вы заведомо оправдываете меня, а я этого не хочу! Я хочу, чтобы вы, именно вы поняли меня до конца… Четыре года в Сибири… Много этого или мало? Вы как-то сказали, что не замечаете, как летят в Сибири годы. Зима – лето… А я замечал, ох как замечал! Хотя и загружен был работой не менее вашего…

Морозный, серый, пустоглазый день за окнами клонился к вечеру, а друзья все говорили. Вернее, говорил больше Коржинский, а Крылов слушал, изредка вставляя короткие замечания.

Четыре года в Сибири… Кто не жил по сибирским меркам, пренебрежительно отмахнется: подумаешь, четыре года! А для Коржинского это была целая жизнь.

Двадцати семи лет очутился он в Томске. Казалось, сама прекрасная будущность раздвигает пред ним сверкающие врата: отличный оратор, любимец студентов, молодой профессор, обещающий много и плодотворно служить науке… Неисследованная земля, о которой Крылов, Мартьянов и Коржинский мечтали еще в Казани. Всё это было!

Было… И постепенно отодвинулось куда-то в мыслительные эмпиреи, а наяву осталась скудная впечатлениями провинциальная правда. От нее никуда не деться, не отгородиться ничем. Сибирская действительность – это и есть сибирская действительность. Что-то роковое содержалось во всех сибирских начинаниях, проектах, реформах… Кажется, настоятельная потребность. Теория стоит за неотложность. Практика дала драгоценные указания. Общество разжевало и пережевало подробности. Правительство всесторонне обмолчало вопрос и, наконец, после долгих колебаний приступили к делу… Но, как говорят сибиряки, тут и происшествие!

– Все люди как люди, а только мы, сибиряки, и люди, да не люди, – сетует местная интеллигенция. – Что бы мы ни делали, без знаков препинания не умеем обходиться. Хорошо еще, запятая. А то сплошь и рядом восклицательный знак и злодейское многоточие…

К примеру? А возьмите Великую Сибирскую железную дорогу! Вот уж о чем, казалось, бесспорном до сей поры ведутся пунические войны!

«Не нужна Сибири железная дорога! Кого по ней возить, арестантов? Пустовать будет, как и Сибирский университет. Не окупит положенный в нее рубль!» – предостерегают экономы.

Пуще них старается князь Владимир Петрович Мещерский, так называемый Вово Мещерский, человек крайне расплывчатой нравственности и убеждений, обладающий удивительной способностью влезать во все отверстия, бессносный редактор-издатель известного «Гражданина». Внук Карамзина, из древнего рода князей Мещерских, назначенный играть с цесаревичем, братом Александра III, Вово пользовался любовью и вниманием царя, особенно усилившимися после смерти цесаревича, беззастенчиво клянчил у него деньги на свою газетку и откровенно проповедовал для России одно спасительное средство – розги. Так вот сей «ископаемый человек» писал: «А ну как укусит Сибирь, как раз когда примемся целовать ее после долгой разлуки? Мы ей, Сибири, железную дорогу, а она – каторжника, вышедшего прогуляться на родину!»

«А и без чугунки проживем, – вторит им с места встревоженный «кнутик», купчина, привыкший деньгу брать извозом. – Не под дождем, подождем».

И только когда цесаревич Николай в начале 1891 года возвестил высочайшую волю отца о сооружении Великой Сибирской железной дороги и лично сам во Владивостоке отвез первую тачку земли, положил первый камень в основание колоссального пути, словесные войнишки поубавились, поутихли. Другая волна захлестнула общественное мнение. Жги-рви, не упусти выгоду от чугунки! Спеши утилизовать в рубль все, что попадает под руку.

О, как искренен вопль, который вырывается не из глубины души, а из глубины кармана… Как шелохнулась сибирская «купецкая нацыя»: к нам, к нам тяните дорогу!

Особенно забурлили томичи, проспав чугунку.

– Оно, конешно… Томск ништо, образовался по себе сам, так… Как сыроежка нибудь-какая. Бросовый город, – обиженно гундели они, забывая про надушенный французским о-де-колоном «Конго» носовой платок и по-дедовски заворачивая полу. – Вот аматёры анжинерные-т и повели путя к Кривощекову. Важно, ничо не скажешь! Счюдили – оставили нас без магистрала…

Припоминали достоинства Томска, его исторические вехи, грамоту Бориса Годунова, повелевшего «поставити город», доказывали важность и ценность своего родного Ветропыльска-Темноводска. Однако дальше обиженного сопения дело не шло. А точнее сказать, и не начиналось. Как многие другие полезные идеи, потонуло и оно в мутной атмосфере «Славянского базара», «Свидания друзей», «театралки»-гостиницы для актеров и прочих злачных мест. Благо, есть о чем свеженьком после чугунки молвить: писателя Чехова посудить.

– Нет, оно, конешно… Писатель Чехов тово… Ловко пишет. Но зачем же нас обижать? Вы только послушайте, как он сибиряков в боксы берет! – возглашал какой-нибудь чумазый, недавно вернувшийся из Москвы, и разворачивал «Новое время». – «В Сибири женщина скучна, как сибирская природа; она не колоритна, холодна, не умеет одеваться, не поет, не смеется, не миловидна и, как выразился один старожил в разговоре со мной, «жестка на ощупь». Местная интеллигенция пьет водку, пьет неизящно, грубо и глупо, не зная меры и не пьянея…».

В этом месте чтец многозначительно подымал указательный палец. «Купецкая нацыя», числившая себя заведомо в интеллигентах, пропуская мимо ушей обидные слова «о бабах», закипает в споре.

– Правду Чехов пишет: пить мы действительно не умеем. Но он врет, что мы не пьянеем!

– Как не пить? Хватишь утром стакан чаю – в животе заурчит, сердится там… Не тем, дескать, поишь. Ну, поехал по делам. Где Панфилыч? В «Славянском». Я – туда. Панфилыч выставил графинчик. Я из уважения – тоже. Он – третий, спорный. А тут Ефрем Саич подоспел. Глядь, и запутались. Счет на две страницы. Ну, а после десятой рюмки за одиннадцатую сам берешься. Тут бог жидкости Нептун помогает…

Поначалу Коржинскому забавными казались подобные сцены. Похохатывал, рассказывая в командировках петербургским приятелям, что в Томске «кипцы» водку пьют аршинами: выставят рюмки в ряд, отмерят аршином – и на спор! У гусаров переняли. Что купеческие жены свободны в своих действиях «от бития супруга туфлею до заплевывания ему в зрак», а в Доме общественного собрания местные богатеи закуривают гаванские сигары двадцатирублевыми бумажками. Как анекдоты рассказывал.

А потом все опротивело и смешным казаться перестало. Однообразие, идиотизм провинциальной обстановки, когда неглупые люди полируют кровь на ипподроме, ставя на рысаков, или режутся в винт либо в «макашку»-макао, карточную игру, становились для него с каждым днем все невыносимее. «Сибирское общество, – пишет Ядринцев, – не научилось дорожить писателями, учеными». И это горькая-горькая правда. Коржинский начал рваться отсюда.

И вот вырвался.

Крылов слушал Коржинского, ему было искренне жаль друга. Чего только на себя не наговорил, лишь бы ударить себя побольнее! Как же все-таки страдает, приняв правильное, в общем-то, решение о своем переезде в столицу…

– А признайтесь, – тронул он руку Коржинского. – Что вы специально так живописали наши провинциальные нравы для того, чтобы сложилось представление, будто бы вы струсили жизни в окраине?

– Но…

– Никаких «но», господин профессор! – Крылов лукаво сощурил глаза. – Вы разоблачены-с! – и уже серьезно: – А причина в другом.

– В чем же?

– Да в том, что в вас теоретик бунтует. А в Сибири что? Сплошные белые пятна. На них здание теории не построишь. Эти белые пятна еще обследовать предстоит, все травы в один букет составить.

– Значит, не считаете меня предателем? Не думаете, что я Сибирь бросаю, легкой жизни себе ищу?

– Нет.

Они коротко и горячо обнялись.

– Понимаете, – растроганно заговорил Коржинский. – Моей теории эволюции высших растений необходимо обширное море фактов, доказательств, научных обобщений. Море! А это возможно только в Петербурге, в Академии.

– Понимаю.

– Нет, скажите, вы, систематик, возможно ль ныне без географических методов изучать растительный мир?

– Я сторонник вашей будущей теории, но вы, как всегда, увлекаетесь и спешите, – мягко сказал Крылов, радуясь сердечной откровенности, возникшей меж ними.

– Спешу. И правильно делаю. А вы копуша! Очевидные вещи по нескольку раз перепроверяете. Кому это нужно?

– Науке.

– Науке необходимо вдохновение. Восторг. Порыв. Полет…

– Труд, прежде всего труд.

– И он, разумеется. Что вы меня, словно гимназиста, поправляете?

Как много еще нужно было сказать друг другу…

– А что, медведь, не пойти ли нам сейчас куда-нибудь? – загорелся вдруг Коржинский.

Крылов молча достал из внутреннего кармана два пригласительных билета.

– Как? И вы молчали? – поразился Коржинский и хлопнул себя по коленям. – А я, осел, совсем запамятовал, какой сегодня день! Ах, медведь… Сегодня же «Татьяна», а мы сидим тут и бог знает о чем говорим…

Он позвонил.

– Немедля костюм! Бриться! – приказал возбужденно. – Ах, Татьяна, Татьяна… Как я мог забыть?

Крылов с удовольствием смотрел на него: Коржинский был прежним – деятельный, красивый, уверенный в себе.

Возле массивного деревянного здания, в котором помещался клуб Общественного собрания, теснились пролетки, линейки, экипажи. У подъезда, задрапированного полосатой сине-белой материей, толпились празднично одетые люди. Сквозь прозрачные шторы на цветных окнах пробивалось желтое мерцание люстр с восковыми свечами, слышалась музыка. Купеческий Темноводск в Татьянин день давал бал в пользу недостаточных студентов Императорского Томского университета.

Лошадиный и мужиковатый город, провинциальный губернский центр, еще так недавно с горделивым тщеславием отметивший день открытия университета, по прошествии совсем небольшого количества времени, вдруг обнаружил, что студенты должны… есть, пить, быть одеты и где-то жить! В первый год – семьдесят два человека. Во второй – вдвое больше, а на пятый и за триста обещает перевалить!

Куда ни глянь, всюду бледный молодой человек в суконной шинели и фуражке с голубым околом. Ради наук он жертвует многим, и прежде всего молодостью и здоровьем. Кому неизвестно, что учиться в России значило голодать! И все-таки «торгаш-картузище», объедавшийся на масленице блинами с икрой, пивший водку аршинами, предпочел бы, чтобы студенты голодали где-нибудь в иных краях, подальше, не возмущая остатки совести и гражданской мысли. А ведь как-то даже неловко получается: в Томске, под боком у миллионщиков, в переполненном Доме общежития и в захудалых частных каморках, не имея куска хлеба, при слабой свече, дрожа от холода сидит Надежда и Будущее сибирского края и постигает высшие научные истины. Нет, эта картина никак не могла польстить «обчеству»! Добро бы рвань-переселенец, мужик, каторжанин – энти привыкли голодать, им «такая линия вышла». Но когда студенческие животы самоедские песни поют… Неловко. Некрасиво. Вроде бы даже стыдно.

А тут еще наряду с привычными объявлениями «отдаются в дети 2-х, 3-х и 5-летние» появились и такие «Ищу любую работу. Студент Э.В. Адрес в редакции».

Студенты брались за любой труд. Шли в репетиторы, ночные караульные; служили приходящими дворниками-истопниками; летом нанимались на пароходы. Если повезет, определялись при университете дежурантами в клиники. Но такой работы в городе было мало. Как выяснилось, два университетских центра России – Дерпт и Томск – особенно оказались мало пригодными к тому, чтобы поддерживать своих студентов. Население небольшое, 30–40 тысяч, подработки уроками почти никакой, стипендий казенных самый что ни на есть мизер, вечерних занятий нет. А дороговизна жизни удручающая: за обучение сто рублей в год отдай, на питание найди да прибавь сюда грабежевидную плату за квартиру… Что делать? Оставалось уповать на господа Бога и местную благотворительность.

Что касается последнего, благотворительности, – это всегда было посильно для кармана и души томского обывателя, прожигающего тысячи в загородных рощицах «Кинь-Грусть», в «театралке» и кабаках. Одно дело думать о судьбе, о будущем молодого человека, и совсем иное – отделаться от него двумя-тремя рублями за входной билет на благотворительный вечер да еще и самому развлечься, время прибить, освежиться и приподняться среди молодежи… Словом, на балы, вечера, студенческие концерты публика ходила охотно, особенно мамаши с выцветшими дочерьми.

– Здравия желаю, господа! – браво козырнул Коржинскому и Крылову полицейский чин у входа в Общественное собрание.

– Здравствуйте, господин Аршаулов, вы уже здесь? – со скрытой насмешкой ответил Коржинский и, не останавливаясь, повлек Крылова дальше.

Пристав Аршаулов долгим подозрительным взором проводил неучтивого профессора с приятелем. Отфланировал чуть наизбок, на возвышеньице, и парящим коршуном навис над оживленным фойе, зорко высматривая «недозволенность».

Аршаулов знает свою службу, Аршаулов всегда начеку. И хотя господин полковник намекнул, чтобы, дескать, не особо нынче усердствовать – все ж таки Татьянин день, святой студенческий праздник, пусть-де пошумят, повитийствуют, наполируют кровь разными речами, Аршаулов не собирается размаскировываться. Молодежь, она такая: гладко стружит, да больно стружки кудрявы. За ней в три, не то, что в оба глаза глядеть надобно!

А между тем студенческий бал постепенно набирал силу. Полковой оркестр, приглашенный с любезного разрешения генерала Нарского, заиграл парижскую кадриль, новомодный танец, с осложненными для дам па. И ничего, Томск в грязь лицом не ударил, нашлись осведомленные люди.

Девицы, из сибирского далека воздыхающие за европейской модой, были в восторге: студенты – сама любезность и предупредительность. А как они живо, с полуслова понимают всё-всё-всё самое передовое и современное! Гитара, гармоника, песенки типа «Ах, Настасья» и «Бог знает, что будет с нами впереди» – это уже, с их точки зрения, отсталый вкус. Они признают оркестр, рояль или пианино. Любят романсы: «Молитву девы», «Незабвенный». Только что мелькнула в свете песенка «Мама, я замуж хочу поскорей!», а у студентов уж слова списаны. Душки, душки эти студенты! Вот что значит образованные люди…

Рядом с Коржинским и Крыловым, с удовольствием следящими веселое возбуждение в танцевальной зале, остановилась пара, мать и дочь. Купчиха – словно мешок с капустой, из которого один качан – голова – вылез. Дочка похожа на мать, но в более ярком и пышном платье с модными рукавами-баллонами и огромным бантом «бебе».

Подозвав к себе студента с голубой повязкой распорядителя, дама развернула афишку.

– Послушайте, любезный, – сказала она, тыча в нее пальцем. – Моей Сашэт студенты обязаны две кадрили!

– Не извольте беспокоиться, мадам, – учтиво склонил кудрявую голову молодой человек. – Кадрилей будет еще много. Студенты в долгу не останутся.

И еще раз поклонившись дамам, он устремился к группе третьекурсников. Что-то сказал им, очевидно, про Сашэт и ее маменьку, которая требовала, как было обещано в рекламном листке, две кадрили. Кто-то из группы кивнул и направился к Сашэт приглашать. Чего не сделаешь ради своих голодающих товарищей…

– Ну что, может, и нам тряхнуть стариной? – шутливо предложил Крылов.

Коржинский сделал испуганные глаза, и оба расхохотались. Приходилось и им в свое время плясать обязательные кадрили.

– Нет уж, шалишь, – сказал Коржинский. – Пойдем лучше поглядим концерт. Это более пристойно для нашего возраста.

Лавируя среди танцующих, они направились на звуки «Гаудеамуса».

Студенческий концерт им понравился. Хор дружно и молодо исполнил «Да здравствует разум, да скроется тьма»; вполне приличный дуэт с первого курса задушевно вывел «Не искушай меня без нужды»… Но более всего развеселил пародист.

– На местную тему! – бойко объявил тощий белесый юноша и взял гитару.

«Картофельный росток»? – узнал Крылов молодого человека, запомнившегося ему по стычке в театре. – Ну-ну, послушаем, сударь, вашу местную тему».

– Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю! Зорко смотрит пристав частный в колыбель твою, – приятным баритоном запел белесый. – Вот железная дорога мчится за Урал… Кто знаком с ней хоть немного, тот не раз рыдал…

Публика прервала самоуку-артиста взрывом хохота и рукоплесканиями.

Местная тема удалась вполне. И про железную дорогу, которая все никак не могла достроиться, а там, где участки были пущены, происходили частые крушения, поезда сходили с рельс из-за технической безалаберности, и пассажиры, рискнувшие двигаться по чугунке, обязаны были перед поездкой страховать свои жизни в специальных компаниях.

И про то, как долго обмалчивали в Томске вопрос с электричеством и водопроводом до тех пор, пока отважились на эти «чюды техники».

Прогулявшись по трущобам

И вернувшись с фонарями,

«Больше света! Больше света!» —

Завопили купцы сами.

И про томский «филимон», «бесов ящик», «чертовщину» – телефон, по которому только сильным ором можно было докричаться до «абенента». И о том, что местные «туязы», едва дело доходило до денег, сразу же заболеют тифом… брюшным.

«Вот тебе и картофельный росток, – подумал с изумлением Крылов. – Сатирик растет…»

После пародиста вышел длинноволосый, томного вида студент и изобразил «паета Полициантова», у которого запросто дома «сидит муза, чешет пузо».

Душа тобой полна,

Мы любим тя зело,

Ах ты, Емеля, а!

О ты, Емеля, о!

Зрители зааплодировали. Полициантов понравился.

Крылов и Коржинский переглянулись, усмехнулись радостно: жив, жив бессменный «пает», символ молодого дурачества! Только в их студенческие годы анонимные стихи, приписываемые молвой Тредиаковскому, звучали несколько иначе:

И ты, богиня, о,

Я шел деревню чрез, —

Мужик несет вино

В жилище крыши без…

Татьянин день шумел, смеялся, танцевал. Святой студенческий праздник.

Давным-давно, 12 января 1755 года, в день памяти мученицы Татьяны, благодаря неусыпным хлопотам великого Ломоносова, императрица Елизавета Петровна позволила первый в России университет – Московский. И вот уже почти полтора столетия в этот день по всей России собираются бывшие и действительные студенты, чтобы вновь увидеть друг друга, спеть «Гаудеамус игитур». Святой студенческий праздник… В этот день историческая Татьяна у всех на устах. И на банкетах самый лучший тост поднимается за Незнакомку, и все понимают, что Незнакомка – это пресветлая Татьяна, университетская Мечта…

Уж как непривычен Татьянин день для Томска, но и сюда достиг он, и здесь разгорелся костерок, возле которого всяк волен погреть окоченевшую душу.

Коржинский растроганно сжал руку Крылову.

– Славно, – прошептал он. – Однако ж мало старых универсантов.

– Они там, внизу, – указал рукой на пол Крылов. – Хотите пойти?

– Хочу ли я? – укоризненно посмотрел на него Коржинский и порывисто поднялся.

Настоящая «Татьяна», конечно же, собиралась внизу, в биллиардной. К двум часам ночи длинное приземистое помещение было превращено в «мертвецкую». На столах, застеленных «саваном», пиво, свечи и чаши для приготовления жженки.

Друзья поспели ко второму тосту, пропустив лишь обязательный за Незнакомку.

– Светел и радостен день Татьяны, – возбужденно говорил неизвестный оратор, бывший «юс», юрист-универсант. – Великий день праздника науки, просвещения, культуры… Навстречу свету лились потоки мрака, душного и беспросветного. Но Татьянин день всегда оставался… Да здравствует свободная школа! Да здравствует просвещенный свободный народ!

Сердца у Коржинского и Крылова забились в волнении, плечи сдвинулись ближе; эх, нет Коли Мартьянова. Это его любимый тост – «да здравствует просвещенный свободный народ!».

Жженка пошла по кругу. Хотелось говорить, говорить… Сладко щемило в груди: как славно! Как возвышенно и чисто мужское братство! Недаром говорят, что студенчество – это дрожжи общественной совести…

– В нашей стране, где врут даже барометры, в моде ходячие афоризмы, – мрачно созерцая стакан с вином, начал новый оратор, сменивший юса. – Наше время, дескать, не время широких задач. А я заявляю: это пошлый и ничтожный лозунг, господа! Это мелкая монета, брошенная в медную кружку слепого…

– Кто это? – спросил у соседа по застолью Крылов. – Красиво говорит.

– Да, – согласно кивнул сосед. – Это новый землеустроитель. Я его знаю. Отчаянной смелости человек: самому губернатору не кланяется!

– В самом деле? – усмехнулся Коржинский. – Действительно, отчаянной смелости человек…

После землеустроителя в речах произошла некоторая заминка: студенты упрашивали томского поэта Михаила Цейнера почитать стихи, а он застенчиво отнекивался, упирался. Наконец молодежь одержала верх, и Цейнер встал и вышел на середину биллиардной.

Среднего роста, худощавый, коротко постриженный, он выделялся необычайно пышными усами, которые нависали бахромой, закрывая верхнюю губу, а также удивительно широкими, большими и печальными глазами. В городе о нем говорили как о поэте, подающем большие надежды; стихи и элегии его часто появлялись в местных газетах; подготовил он и книжку стихотворений. Макушин в рекламах своего книжного магазина оповестил об этом сограждан.

– Я могу прочесть недавно переведенное мною из Байрона, – сказал Цейнер.

– Нет, нет! Свое! – запротестовала молодежь, по-своему обожавшая поэта и обращавшаяся с ним по-товарищески вольно.

Поэт пожал плечами и, немного подумав, согласился.

– Potamogeton perfoliatus, – сказал он несколько глуховатым, как у заядлых курильщиков, голосом. – Это растение. Живет в стоячих или текучих водах. Его можно увидеть весной в прозрачной толще льда промерзшего до дна полуозера-полуболота… Итак…

Мы шли по озеру… Синел под нами лед,

Местами прорубью глубокою зияя.

Над нами высоко тянулся небосвод,

Весенним солнышком приветливо сияя.

Царила тишина безмолвная вокруг.

Молчали также мы, объятые мечтами…

И вдруг услышал я: «Смотри, смотри, мой друг,

Какая чудная картина перед нами!»

В застывшем царстве вод раскинулся цветок,

Он мощно оцеплен корою ледяною…

Так холодно кругом, и так он одинок,

Но блещет все-таки завидной красотою.

Учись мой друг, учись у этого цветка…

Крылову очень понравились стихи. «Учись, мой друг, учись у этого цветка»… эти слова были созвучны его мыслям. Ему казалось, только ботаник мог так точно сказать…

У природы можно учиться бесконечно. На каждом шагу она являет необыкновенные примеры мужества и мудрости. Холодно-голодно, ан северные растения образуют подушку. В ней свой маленький климат, в нем легче противостоять студеному ветру. В лесу дубы корнями увязываются в содружество. По двадцать-тридцать штук. И растут мощно, не боясь ничего. Вообще каждое дерево, каждое растение имеет свои повадки. Тот же дуб, к примеру, поначалу растет осторожно, опасливо; невидимо строит глубоко под землей толстые корни и только потом начинает гнать ствол и крону… Среди густой тайги сосны длинны и прямы. Крона у них небольшая – чтобы не мешать соседкам-сестрам. А сосна, выросшая в поле, раскидывает над землей целый шатер. Хвощи – древнейшие растения планеты, ровесники нефти, – загадочно молоды и жизнестойки. В пустынях Сирии есть растение иерихонская роза, величиной с маргаритку. В сухое время года она отрывается от почвы и, свернувшись в клубочек, внутри которого скрывается цветок и корень, носится ветром до тех пор, пока не попадет в сырое место, где она опять развертывается, прикрепляется к земле и продолжает цвести. Растения то помогают друг другу, то вытесняют, сменяя друг друга… Удивительно. Задумываясь над этим, Крылов все чаще ловил себя на мысли о том, что в мире растений гораздо более сообразности, разумного порядка, нежели в мире людей. Нет жестокости и коварства. В природе вообще нет борьбы – только система защиты. В ней нет ни политики, ни классов.

«Во мне бушует царство растений», – писал Гете. И Крылов тоже часто ощущал себя растением, деревом…

Он как-то поделился своими соображениями с Коржинским.

– Правильно. Я тоже так думаю, – поддержал Коржинский и, как не раз бывало в их беседах, увлекаясь, поплыл дальше, не огладываясь на берег, с которого все началось. – Я вообще убежден, что у растений есть душа, сознание, чувства, инстинктивные движения, память… Просто мы еще не научились их понимать.

– Эк хватил, – пробовал остановить его Крылов. – Витализм, господин Коржинский, есть теория заблуждающихся.

– А у меня своя теория, – задорно оборонялся Коржинский. – Фитопсихология. Более того, я сейчас задумал одну грандиозную работочку, где хочу доказать, что между растениями существуют не только интимные связи, но и социальные.

– Не сносить вам головы, – предостерегал увлекающегося друга Крылов. – Одно дело подмечать интересные явления и связи в растительном мире и пытаться объяснить их с научной точки зрения, и другое – переносить на растения законы развития человеческого общества. Вам сам Тимирязев голову снесет.

– Не снесет! Да и не боюсь я никого. Недаром же я потомок запорожских казаков. Читал «Тараса Бульбу»? Помните Коржа, которого поляки зарубили под Дубно? Так вот – это мой предок.

Да, отваги Коржинскому не занимать. Жаждет сразиться и сразить петербургские авторитеты. Для того и из Томска вырвался.

С чувством щемящей тревоги и грусти Крылов посмотрел на друга. Выходит, это их последний совместный Татьянин день…

Публика все прибывала. Заглянул ненадолго ректор Великий, глазами пересчитал профессоров: так и есть, одни и те же, кто стремится теснее сойтись со студентами, – Коржинский, Крылов, зоолог Кащенко, химик Залесский… Что касается Коржинского, то он, как говорится, отрезанный ломоть, а вот об остальных назавтра станет непременно известно господину попечителю. Донесут, не преминут. Владимир Николаевич Великий сокрушенно вздохнул и усталой шаркающей походкой удалился из биллиардной. Ох, уж этот Татьянин день…

В «мертвецкой» сделалось душно, чадно. Однако никто не уходил, наоборот, общение становилось все более тесным, откровенным. Пели «Белеет парус одинокий». Вспоминали народников, Некрасова…

Кто виноват – у судьбы не допросишься, Да и не все ли равно?..

Выпили за упокой души четырех студентов-республиканцев, убитых в Барцелоне во время стычки с полицией.

– Отцы и дети сороковых годов, лучшие люди шестидесятых спорили об идеях, а не о рубле! – горячо говорил сплотившейся вокруг него молодежи Коржинский. – Костер и лавры Савонаролы теперь никого не прельщают. Чем же ответите вы, молодежь восьмидесятых? Рационализмом? Умозрительностью? Современное общество равнодушно. Из надвигающейся тучи будущего уж слышны громовые раскаты, но общество не замечает их, заглушает беззаботностью. Всюду только и слышно: поэзия нам не нужна, красота хороша для физического наслаждения, а мысли… Мыслить страшно…

– И это говорите вы, духовные отцы наши?! – с негодованием возразил кто-то.

– Да. Это говорю я! – вскинул красивую голову Коржинский. – Потому что искренен. И не менее, а, может быть, более вашего терзаюсь сомнениями и душевной непогодой.

Крылова утащили за какой-то столик, где сидели бывшие казанцы. Среди них было много так называемых «неудачников», которые громко и публично каялись, что «покинули знамя», что «среда засосала»…

– Общество придет к идеалам братства, равенства и свободы! И не потому, что оно «устанет от мук, захлебнется в крови, утомится безумной борьбой»… Нет! Мы верим, что придет гордый, могучий человек! И ярко тогда разгорится солнце познания и весь мир будет праздновать свой Татьянин день… – голос Коржинского звенел, как натянутая струна.

– Качай его, ребята! – восторженно выкрикнул кто-то.

Коржинского качнули, и он стукнулся лакированными туфлями о низенький задымленный потолок.

– Прав Ядринцев! Сибирь – страна диких и скверных анекдотов. В ней возможно и то, что нигде немыслимо! – выкрикивал молодой срывающийся голос. – Так выпьем за ее раскрепощение!

– Браво! А вы слышали, господа, как называют Сибирь в учебниках географии? Сибирью называют страну, лежащую всюду, где бьют по зубам…

– Хо-хо-хо.

– Верно!

– Молодцом!

– Браво!

Мелькнул и исчез Аршаулов. Конечно же, за собравшимися в эту ночь дозирали, не без того. Но речи в «мертвецкой» были не опасны самодержавию. Не то, что негромкие беседы за чаем людей в рабочих блузах о Марксе и политэкономии. Сказать что-нибудь эдакое, звучное изредка дозволялось: дескать, пьяное дело, чего не бывает? Надо же и интеллигенции давать «свободу слова», возможность выпустить пар…

Под утро «Татьяна» стала потише, разбилась на маленькие группы, кружки и компании, в которых до последнего держались наиболее стойкие ораторы и запевалы.

Крылов и Коржинский ушли пораньше; захотелось побыть еще немного вдвоем, дохнуть морозного бодрящего воздуха.

Кружилась голова. Коржинский ругал себя за то, что вылез с речами, выщелкнулся из равновесия, а теперь стыдно собственной высокопарности. «Ничего, – успокаивал его Крылов, – святой студенческий праздник… Все можно…»

Они медленно шли по университетскому торцовому тротуару, вдоль новенькой чугунной ограды, за которой тихо и мирно спала в снегу молодая университетская роща. Тускло светила луна. Рыжая и расплывчатая, она обещала хороший буранец.

– А вы? – остановился вдруг под фонарем Коржинский и повернул за плечи к свету Крылова. – Как же вы? Я уезжаю, а вы…

– Со мной все проще, – ободряюще улыбнулся Крылов. – Я не собираюсь никуда уезжать. Считаю, что и на месте, здесь, надо создавать условия для занятий наукой. Вот льщу себя надеждой, что со временем и оранжерейка, и мой Гербарий окрепнут, развернутся в научное гнездо Сибири…

Коржинский отпустил плечи Крылова. Другого ответа он и не ждал. Такой уж он человек, Порфирий Никитич. Один на всей земле останется – все равно будет копать и садить свои дерева… И он по-хорошему, но с какой-то ревностью позавидовал этому свойству крыловского характера.

– Валяй его, ребята! – вдруг совсем недалеко, где-то в конце ограды раздались задорные молодые голоса.

– Бей полициантов!

– Я вам п-покажу…

Шум, возня, хрипы.

Крылов и Коржинский бросились вперед.

При их приближении потасовщики дружно разбежались – только и мелькнули в слабом керосиновом освещении фонарей темные суконные шинели и фуражки с голубым околом.

– А-а, это опять вы, господин пристав? – не удержался от иронии Коржинский, помогая приставу выбраться из сугроба.

– Б-благодарю вас, господин профессор, – мрачно ответил Аршаулов. – Разбежались мерзавцы! Ну, я все одно дознаюсь…

– Полноте, господин Аршаулов, – укоризненно сказал Коржинский. – К чему дознаваться? Ну пошутили ребята… Горячие головы. Да ведь на то и Татьянин день. Возьмите головной убор, а то еще остынете на эдаком морозе.

Аршаулов выхватил папаху, втоптанную в снег, нахлобучил на лысую, со скошенным, как скворечник, затылком голову и пообещал:

– Ничего… Они у меня еще вспомнят Татьянин день! Ничего…

Но прозвучало это почти мирно. В сущности он не злой человек. Просто у него работа такая – быть начеку, даже в праздники.

Они втроем дошли до ворот, распрощались. Аршаулов двинулся в сторону студенческого общежития, а Крылов и Коржинский повернули к студенческому корпусу. Расходиться по домам не хотелось.

Постояли возле двух полустатуй, которых все привычно называли бабами. Каменные истуканы появились в 1887 году. Доставленные из Семиречья специально для университета стараниями Флоринского, они выглядывали сейчас из сугробов, как спрятавшиеся дети. У себя дома, в жаркой степи, они были идолами. Им поклонялись. После удачной охоты угощали мясом и жиром. Клали к ним красивые камни, съедобные коренья, втыкали прутики с разноцветными лоскутами. Объезжали вокруг на конях, отчего они всегда были очерчены кольцами, как бы охранной чертой. Здесь же, в Сибири, они гляделись пришельцами из другого мира, может быть даже с другой планеты.

– Человек – существо биосферное, даже космическое, – в задумчивости проговорил Коржинский, глядя на каменных истуканов. – Казалось бы, что для него значит простое перемещение в пространстве? Тот ли, этот ли город… Не все ли равно? Однако ж все так не просто, так неочевидно… Даже они, – он указал рукой на бывших идолов, – скучают о прежней жизни…

Крылов ничего не ответил. Сегодня так много сказано слов, что лучше теперь помолчать.

Путешествие к золотым горам

Надвигалась весна. Телеграф приносил из России вести о том, что Нева вскрылась раньше, а Черное море, кажется, и не закрывалось. И хотя посиневший лед еще неуступчиво держал Томь, первыми забеспокоились журналисты из «Сибирского Вестника». Сменив опереточное настроение воскресных фельетонов («Погода кашляет и чихает; в Томске не слыхать соловьев, один лишь тенора воют на спевках») на озабоченное, они вновь, как и в прошлые годы, принялись взывать к остаткам общественной совести, писали о плотино-мостах, о необходимости регулирования реки, стращали водопольем, напоминая о «величайшем запоре», гибельном паводке 1824 года, когда вода подошла к почтамту и покрылась льдом.

Но, как говорится, «и погромче нас были витии, но не сделали пользы пером». В городе все осталось по-прежнему. Действий против наводнения никаких не предпринималось; жители Черемошников и Заисточья готовились к отсидке на крышах; извозчики на чем свет стоит ценили городского голову, «лорд-мера», который неизвестно для чего приказал перекрыть движение по мосту через реку Ушайку и тем самым ограничил свое отношение к предполагаемому стихийному злополучию.

После неизбежного майского буранчика сквернец-погода заменилась на ясную, солнечную. Все замерло в ожидании разгула воды – а его-то и не случилось! Вопреки предсказаниям вода сошла мирно. Зато дороги теплынь привела в невозможное состояние: хоть в какую сторону скачи, никуда не доскачешь.

Именно об эту пору, когда едва-едва на бугры взбежали воробьиные язычки спорыша и рыже-бурая земля слегка замуравилась, позеленела, Сергей Иванович Коржинский по рытвинам и закатам Московского тракта отправился на постоянное жительство в Петербург.

Крылов проводил его с тяжелым сердцем – как будто знал, что больше им не суждено увидеться… И сам засобирался из города.

Он ехал на Алтай. Это было его второе путешествие. Первым посещением Золотых гор Крылов остался недоволен. Несмотря на то, что Флоринский сдержал слово и после отъезда цесаревича Николая из Томска разрешил поездку на Алтай, времени было отпущено так мало, что Крылов лишь бегло ознакомился с районом предгорий, не входя в глубину высокий цепей. На сей раз он намеревался провести на Алтае все лето и часть сентября и в душе решил, что уж более никакие препятствия не помешают ему выполнить задуманное.

Единственная осложненность заключалась в том, что с ним ехали для ботанической практики пятеро второкурсников. Это была их с Коржинским идея совместного со студентами научного экскурсирования.

– Разумеется, нельзя изучать флору только по рисункам, – поддержал ботаников ректор Великий; разговор происходил в кабинете попечителя учебного округа. – Хорошо бы вообще вменить в традицию подобные летние вояжи.

– Ну, до традиции еще далеко, – остановил его Флоринский и задумчиво погладил позлащенную портфель, подарок сослуживцев к дню ангела. – Однако ж попробовать можно.

И он позволил ботаническую практику на… «демократических началах». Попросту говоря, на собственные средства, страх и риск.

Со страхом и риском для Крылова все было понятно: многажды приводилось ему путешествовать в незнакомых местах, нередко без сотоварища, без проводника. А вот со средствами вопрос выглядел сложнее.

Во-первых, Машеньку на курорт следовало бы отправить. Во-вторых, в доме оставались матушка Агриппина Димитриевна, Пономарев, Габитов, Немушка и Дормидонтовна. Им тоже средства к жизни необходимы. В-третьих, давно пора зимние вещи освежить, прикупить новое… И так далее. Неотложных либо желательных трат в этом скучном списке оказалось столько, что когда Крылов мысленно произнес «в-одиннадцатых», то совсем пригорюнился.

Неплохо, если бы хоть какие-то деньги оказались у студентов.

Да где им быть-то? Смотреть больно, как в макушинской дешевой столовой иной раз стоит молодой человек и колеблется, что взять: гречку без масла за одну копейку или котлету за шесть. И в конце концов склоняется к первому решению. Какие уж из студентов деньгодержатели, так, с пуговки на петельку перебиваются…

– Что случилось, мой друг? Ты невесел? Не рад лету? Перестал сушить свои любимые соленые сухари? – заметила Маша.

Как ни отнекивался, пришлось рассказать о терзавших сомнениях.

– И всего-то? – нараспев сказала Маша и, подойдя к мужу, сидевшему за своим рабочим столом в кабинете, нежно поцеловала в редеющую макушку. – Это еще не беда! Я давно хотела тебе сообщить, что никуда, ни в какие европы нынче не поеду. Мы уже решили: снимем с матушкой Агриппиной Димитриевной где-нибудь на лето дачку. В Городке или на Басандайке. Можно и с Архимандритской заимкой уговориться… Я узнавала, дом стоит двадцать-тридцать рублей в лето, а комната – восемь-десять. Снимем, конечно, дом. Иван Петрович с Немушкой за провизией будут ездить, а мы с матушкой – варенье варить…

– Лечиться тебе надобно, Маша, – с грустью покачал головой Крылов, растроганный сочувствием жены к его научным заботам.

– Отчего ж не полечиться? – согласилась с готовностью Маша. – Снимем дачку на Степановке. Там подороже – сто рублей в лето, да зато один татарин пригоняет кобылиц – вот тебе и кумыс!

– На все у тебя ответ найдется…

– А станешь перепоры устраивать, – и вовсе раззадорилась Маша, – с тобой в экскурсирование ударюсь! То-то будет славно! Алтай посмотрю, горным воздухом подышу… Нет, в самом деле, а?

Она шаловливо уселась к мужу на колени и принялась разделять его совсем уж высветленную годами бороду на три части, намереваясь заплести «косочку».

Крылов «косочек» не любил и мягко отвел Машины руки. Чтобы не обидеть жену, ласково погладил узкие, так и не ставшие «бабьими» плечи…

Это бы хорошо – вместе… Когда-то Крылов всерьез мечтал об этом. Он рассказывал Маше о замечательных женщинах-путешественницах – ими он восхищался искренне. О жене зоолога Алексея Павловича Федченко, которая сопровождала мужа по Тянь-Шаню. Она служила в экспедиции ботаником и художницей. Позже, когда муж трагически погиб на Монблане в Альпах, Ольга Александровна помогала сыну Борису, тоже ботанику и написала «Флору Памира».

В пятидесятые годы в России не сходило с уст имя госпожи Невельской, последовавшей за мужем адмиралом Невельским на Сахалин и на Амур.

Екатерина Николаевна Клеменец разделила с мужем не только участь революционера-землевольца, сосланного в Сибирь по делу «чайковцев», но и славу археолога и этнографа. Лет пять-семь назад она ездила в Монголию и составила большой гербарий.

По ее примеру нынешним летом, сообщают газеты, в Монголию и Китай вместе с мужем-монголистом отправляется госпожа Позднеева…

Примеров было не так изобильно, но они имелись. Особое уважение у Крылова вызывали два имени, две отважные женщины: Мавра Павловна Черская и Александра Викторовна Потанина.

Не прошло и года с того момента, когда русская географическая общественность России потрясенно узнала о северной одиссее супругов Черских, о неженском подвиге Мавры Павловны. Дочь иркутской прачки, от природы чуткий и пытливый человек, Мавра Павловна стала сначала женой гонимого польского восстанца, сосланного в Сибирь, а затем достойной подругой ученого-путешественника. Иван Дементьевич страдал чахоткой, однако определил себя на длительные исследования на Колыме, на Севере. Умирающий, вел наблюдения, собирал коллекции. Предчувствуя кончину, просил жену: «Когда умру, положи меня на карбасе лицом на север…» Мавра Павловна так и исполнила. Она завершила это трагическое путешествие, ночевала на голой земле, преодолевала снежные бури. Продолжала вести научные наблюдения. Более того, сумела доставить в Петербург все материалы экспедиции, совершив двенадцать тысяч верст пути на собаках, на оленях, через горы и сибирскую тайгу. До этого из женщин только Мария Прончищева отваживалась путешествовать по Северу.

Александра Викторовна и Григорий Николаевич Потанины… С этими людьми Крылов давно мечтал познакомиться. Как путешественники и исследователи Азии они стояли в славном ряду с Пржевальским, Великим Охотником, и Певцовым. Эти люди – Пржевальский, Певцов и Потанин – создали географический лик Внутренней Азии. Трудно даже решить, кто сделал больше. У Пржевальского больше географических открытий, он первым проник в Ордос, в Нань-Шань, Тибет и на Лобнор. Михаил Васильевич Певцов, геодезист и астроном, прославился тремя экспедициями в Гоби, Кашгарию, Куньлунь, открыл способ определения географической широты – «способ Певцова». Но зато в ботанике и этнографии Потанин сделал больше, чем Пржевальский и Певцов, взятые вместе… Что касается Александры Викторовны, замечательной путешественницы, то следует особо заметить, что ее мужество и терпение не знают границ: все свои маршруты она совершила с безнадежно больным сердцем.

«Палатки не было… Ночевали прямо на снегу около большого костра. Просыпались рано, пили чай и сейчас же пускались в путь», – пишет Потанина о том, как они с мужем «налегке» возвращались в Иркутск при двадцатиградусных морозах, после второго своего путешествия в Китай. Сдержанно, по-мужски пишет.

Хотелось бы повидать этих людей. Да приведет ли судьба? Дороги – это всего лишь ниточки следов на громадной земле. Потанины сейчас в Китае, а он, Крылов, собирается на Алтай…

– Ну, что молчишь? – Маша искательно заглянула в глаза Крылова. – Говори: берешь меня с собою или нет?

– В другой раз, – улыбнулся Крылов. – А нынче, так уж и быть, на Степановские дачи… Кумыс пить.

И он возобновил подготовку к походу. Собрал мешок ржаных сухарей. Вместе с Немушкой и Габитовым сшил две парусинные палатки; одну побольше – для молодежи, вторую маленькую для себя. Изготовил папки-ботанизирки. Выпросил в госпитальных клиниках кое-какие необходимые лекарства. Оставалось получить в канцелярии проездной лист – и в дорогу.

Ранним июльским утром две подводы-долгуши остановились у Дома общежития. Студенты, отъезжающие на ботаническую практику, начали выносить немудрящий походный скарб: сундучки, плащи, узлы с одеялами. Немушка старательно укладывал пожитки, одаряя всех широкой улыбкой. Уж как рад был помощник, что Крылов решил взять его с собою!

Провожающих было немного: студенты, остающиеся на время летних вакаций в городе, два педеля, дозиравшие за образом жизни студентов, да Степан Кирович Кузнецов.

– Господа, господа… Привезите медведя! – шумели провожающие.

– Телеграфируйте о своем прибытии на Алтай.

– Ха-ха… Дятел простучит!

– Nikola, зачем вы учебники с собой берете? Кто их таскать за вами станет?

Кузнецов крепко пожал Крылову руку и, кивнув в сторону молодежи, с легкой завистью заметил:

– Веселая у вас компания, Порфирий Никитич. И мне бы нынче в поле… Раскопом заняться. Да нельзя.

Крылов сочувственно склонил голову. Он понимал глубокую обиду Степана Кировича: в окрестностях Томска обнаружились могильники со следами стоянок древнего человека, а господин попечитель предписал из библиотеки ни шагу. Дескать, не все пожертвованные фонды разобраны. Имелась в виду, прежде всего, библиотека самого Флоринского, которую он недавно подарил университету. Можно подумать, что не от работы с этими фондами, будто у рыбы окуня, покраснели глаза библиотекаря, не от сидения над карточками глаголем согнулась его спина!

– Душевно сочувствую, – сказал Крылов. – Мы ведь тоже нынче – на демократических началах…

Они поняли друг друга. Сам любитель истории и путешествий, Флоринский мало в ком еще признавал право на подобную страсть. Хотя и гордился созданными под его попечительством университетскими музеями, но коснись до дела – ни времени, ни денег…

– Пусть вам заздоровится на всем пути и сопутствует удача, – пожелал Степан Кирович. – О своих близких не беспокойтесь. Приглядим.

– Спасибо, – ответил Крылов. – Спасибо, дорогой Степан Кирович! Что ж, пора и в дорогу…

– С богом…

Крылов дал знать Немушке, и тот понужнул мохнатую, как собака, низкорослую университетскую лошаденку. Вторая коняга рыжей масти двинулась вперед послушно, стараясь не отставать.

Научная экскурсия к Золотым горам началась.

Вопреки своему невзрачному виду, лошади тянули ходко, и город скоро кончился. Пошла дачная местность: лесистые холмы, уютные ложбины, чистые ручьи, темно-зеленые клубы молчаливых кедровников.

Сначала, в близости от тракта, часто попадались и деревни. Это были преимущественно старожильческие поселения, небольшие, в двадцать-тридцать дворов. Хлебных полей встречалось мало. Зато сенокосные угодья по ту и по сю сторону дороги лежали изобильные. В деревнях было пустынно и пыльно. Вскоре и эти места человеческого обитания все реже стали попадаться на пути – и пропали вовсе. Придвинулась настороженная незнаемая тайга.

Исподволь, с интересом Крылов присматривался к спутникам. Экскурсионные условия, или как ныне модно стало говорить, «экспедиционные, полевые», явились той самой редкой возможностью, которая позволяла поближе сойтись с господами студентами; повнимательнее разглядеть их, наконец. Как ни странно, обучение в стенах высшего учебного заведения мало способствовало сближению: грустный парадокс.

Многие границы, баррикады, препятствия видимо и невидимо противодействовали нормальным взаимоотношениям обучателей и обучающихся. Близкое общение профессоров и студентов вне лекций и лабораторий строго порицалось. Конечно, профессора нарушали сие нелепое требование и в совместной исследовательской работе обходили его, но далеко не все. Томские профессора Зайцев, Кащенко, Салищев и некоторые другие, следуя примеру истинных наставников молодежи Менделеева, Мечникова, Пирогова, Тимирязева, окружают себя учениками-друзьями, учениками-единомышленниками, руша всяческие заставы. Но чего это им стоит!

Суров университетский устав. Особенно последний, 1884 года, упразднивший не только автономию университетов, но и права студентов на корпорации, дарованные предыдущим, более мягким уставом 1863 года. Кстати, Василий Маркович Флоринский принимал в выработке ныне действующего устава и правил для студентов самое непосредственное участие…

В памяти возникло желтоватое лицо Флоринского, послышался его назидательный голос: «Надеюсь, господин Крылов, что вы будете усердно пекчись не токмо о научных познаниях молодежи, но и о ее нравственном благополучии». Многозначительное напутствие: на ботаническую практику, в основном, вызвались студенты строптивые, склонные к обструкторскому образу мыслей, и Василий Маркович как бы давал задание держать ухо востро. Крылов сделал вид, что намека не понял.

Студенты поначалу шли бодро и весело. О чем-то говорили, смеялись. Потом голоса их поугасли, смеха стало поменьше: давала о себе знать дорога. Первый день в экспедиции всегда самый трудный.

Но без него не будет ни второго, ни третьего… Поэтому Крылов все шагал и шагал впереди маленького отряда, не давая команды на отдых, решив сделать только одно послабление для первого дня пути – остановиться на ночлег не под открытым небом, как наметил было прежде, а у знакомого пасечника, на заимке.

Пасека появилась поздно вечером. Экскурсанты успели изрядно утомиться. Трое из них откровенно легли на подводах и даже на взгорках не слазили, позабыв или даже не желая помнить, что и лошади устают.

У Крылова тоже горели подошвы, ломило спину, но он, не подавая виду, проследил за тем, чтобы его подопечные устроили в амбаре постели из соломы, умылись, развесили сушить обувь; проверил, нет ли стертых ног. И только после этого занялся костром, предвкушая желанный возле него отдых.

Пасечник, одинокий молчаливый старик с короткой, но широкой бородой, которую образованные люди называют «ассирийской», а в народе именуют «прямой лопатой», выставил полведра меду и занялся починкой упряжи, решительно ничем более не высказавши своего отношения к нежданным гостям. Казалось, глухая таежная жизнь лишила его не только способности собеседовать, но и возможности проявлять какие-либо чувства. Помнится, в первый раз это сильно удивило Крылова, а потом он пригляделся и понял, что пасечник добрый, хороший человек. Только доброта и приветливость его выражаются не в словах, а в поступках: дать ночлег, поделиться провизией, угостить медом, проводить до раздорожья, до «крестов», указав нужное путнику направление, – ни о чем не спрашивая.

Немушка распряг лошадей, спутал их и пустил на поляну; кони смирные, городские, в чащобу не полезут – и сам подсел к пасечнику.

Крылов помешал в походном котле, каша вот-вот будет готова. Еще пять-десять минут – и можно будет звать практикантов. Да вот и они, сами потянулись к костру… Расселись кругом, на горящие поленья глядят…

Завораживающа сила огня. Индейские гебры чтут огонь как божество. Ходят слухи, что и в России, а точнее, за Кавказом, в Баку, есть огнеслужители. И вроде бы существуют ворожеи, которые гадают по искрам, перебегающим по пеплу. Русский человек тоже относится к огню с почтением: огонь царь, вода царица, земля матушка, небо отец, ветер господин, дождь кормилец, солнце князь, луна княгиня… Огню сам бог волю дал, поэтому грех плевать в огонь, сжигать в нем нечистоты и волосы, не то рот на сторону перекосит или сухотка нападет.

По вечерам в деревнях лучины зажигают с молитвами, с миром в душе… Может быть, такое почтение родилось из страха, кто его знает… Не зря ведь говорится: огонь да вода – нужда да беда, огню не верь, да воде не верь.

Крылов огню верил. Как другу хорошему, как товарищу испытанному. Считал, ежели относиться к нему со вниманием, бережно, то дружба эта может быть ничем не омрачаема.

Кто-то из студентов неумело подшевелил сучья, пламя взметнулось, посыпались искры. Дым переменил направление, и практиканты закашлялись, засмеялись.

«Как дети, – подумал Крылов, разглядывая освещенные костром молодые лица. – Похожи друг на друга и в то же время такие разные…»

Что прежде говорили ему эти фамилии: Аптекман, Брызгалов, Завилейский, Ефремов и Ярлыков? Ничего. Просто фамилии студентов-второкурсников. Прошел всего один день, а он уже знал о них многое: что Иван Ярлыков и Михаил Брызгалов – тоболяки, дети бедных сибирских священников, учатся на казенную стипендию Западной Сибири, меж собою неразлучны и на Алтай решили поехать вместе. Что Ефремова прозвали почему-то Nikola, хотя он вовсе не из «таких», а напротив сын забайкальского крестьянина, невероятным усердием и способностями заслуживший право на благотворительную стипендию имени братьев Зензиновых. Тихий, застенчивый юноша… Пожалуй, самый болезненный изо всей пятерки. Подкормить бы его получше. Авось целебный воздух Золотых гор пойдет ему на пользу.

Завилейского Клавдиана Крылов знал немного лучше других. Это был тот самый сатирик, куплетист, «картофельный росток», запомнившийся по театру и студенческому концерту в Татьянин день. Клавдиан состоял на учете у педелей и надзирателей. Экзекутор Ржеусский, помощник ректора по хозяйственной и канцелярской части, Завилейского терпеть не может. Следит за ним, мстит за эпиграмму. «Луна вращается изысканно – лицом к земле, никогда не поворачивается задом, в отличие от господина экзекутора, который всегда повернут к студенческим нуждам не самой благопристойной частью своего тела…» Ничего не скажешь, точная эпиграмма; у Ржеусского зимой снега не выпросишь, не то что копейку на студенческие нужды…

Аптекман Яков, чем-то похожий на тихого Nikola, только в очках, с пышной кудрявой, как черный одуванчик, шевелюрой, оказался знаменит тем, что недавно перевелся в Томский университет из Парижского. Говорят, отец Якова принял православную веру, стал купцом и занимается поставками дешевого сибирского масла в Англию и Германию. Все дружно называли Аптекмана «парижанином», на что Яков уже начал откликаться.

Вот такая пятерка сидела сейчас возле костра, морщась от дыма, нетерпеливо поглядывая на котел с кашей.

– Господа, давайте рассказывать что-нибудь интересное! Или петь, – предложил Завилейский и вдохнул. – Право же, нельзя так долго и молча глазеть на огонь. С ума сойти можно.

– Nicola, где ты? Бери гитару!

– Увольте, господа, не могу, – несмело отказался Ефремов. – Что-то горло болит. Простыл, должно быть.

– У тебя всегда так, – недовольно сказал Клавдиан. – Вечно упрашивать надо.

– Не трогайте его. У Nicola действительно болит горло. Я с ним в одной комнате живу, знаю, как он кашляет, – вступился Ярлыков. – Послушайте лучше, что я давеча вычитал из газет…

– А ты и газеты умеешь читать? – притворно удивился Завилейский. – Ай да молодцом! Может, ты еще и в университете учишься?

– Полно тебе, Клавдиан, давай послушаем.

– Я о графе одном прочитал, – не обижаясь на поддевки Завилейского, сказал Ярлыков. – О Рико Диановиче. Богатый…

Он решил познать жизнь тюрем и везде совершал уголовные проступки, чтобы попасть в тюрьму. Германия, Бельгия, Англия, Франция… Словом, вся Европа плюс Турция, Египет, Австралия, Индия, Америка, Бразилия и Япония. Был и у нас, в России. В общей сложности Дианович отсидел тридцать четыре года. И теперь, достигнувши сорока восьми лет, приступил к написанию уникального труда.

– Потрясающе! Вот это личность! – с прежней иронией высказался Завилейский. – Сродни новой моде, достигшей к нам из Парижу, – он так и произнес «из Парижу», нарочито ломая окончание и многозначительно подмигивая Аптекману. – Не слыхали, господа? Нет? Ну, вы изрядно отстали! Татуированное декольте у дам! Представляете? Красками по голому… пардон, обнаженному телу. В верхней степени оригинально и неповторимо! И что немаловажно, так умно… Парижанин не даст соврать.

Студенты дружно рассмеялись: очень уж забавно изобразил Клавдиан руками это самое декольте.

– Чему вы смеетесь? – обиделся Иван Ярлыков. – Что вы нашли в моем сообщении странного? Наше время вообще такое… Век электричества, пара и железных дорог. Хороший век чудес положительной науки и оригинальных личностей. Почему вас не удивляет, что «какой-то ученый открыл микроб женского бешенства»? Или что французский химик Вильсон изобрел способ приготовления вина в твердом виде?

– Правильно, наше время какое-то… – поддержал его Брызгалов Михаил. – Либо спортом безумных, велосипедом заниматься, либо микроб женского бешенства открывать. Чем лучше Диановича американец Ольдриев, который утверждает, что может пойти пешком через Атлантический океан в каучуковых сапогах?

– А я слышал, будто он уже перешел Ниагарский водопад…

– Глупости! Изо всех последних известий я верю только одному: о физике Тесла. Вот это изобретатель! Его электрический осциллятор – страшный прибор для уничтожения людей. Он способен выбросить электрическую искру длиной с диаметр земного шара… Пока, правда, в миньятюре. Но в опытном аквариуме Тесла уменьшенные лодки подбрасывало, как скорлупки. Тесла говорит, что с постройкой его прибора всякая морская война должна быть прекращена…

– А в Калифорнии, господа, один богатый маньчжурец выстроил себе перламутровый дом. Облицевал его раковинами…

И снова беспечный смех.

Крылов не вступал в разговор, не прерывал своих подопечных, хотя их болтовня казалась ему пустой и никчемной. Декольте, Тесла, Ниагарский водопад, Рико Дианович… Все перемешали, всему придали оглупленный вид. Нарочито или случайно? Вот ведь не вспомнили, например, Джорджа Кеннана, чьи статьи в защиту обездоленных сибирских невольников появились в печати, нет! Подавайте им графа, прошатавшегося неизвестно зачем по тюрьмам тридцать четыре года!

Он даже начал сердиться на молодых людей, будто они что-то наобещали ему и не выполнили. И чем больше сердился, тем сильнее замыкался в себе.

Занятый своими мыслями, он не приметил, как беседа закружилась вокруг фабулезной фигуры модного человека Миклухи-Маклая. «Новогвинейский повелитель Маклай Первый, – шутил кто-то. – Между прочим, тоже из числа великих неудачников». – «Что ты имеешь в виду?» – «А то, что он тоже был исключен из Московского университета подобно Лермонтову и Белинскому. Ощетинился на все, что его окружало, и отправился к людоедам на корвете «Витязь». – «А что, людоеды тоже люди. Жаль, умер Лунный человек…»

О чем-то поговорили еще – и огонек болтовни перескочил на развесистое философское древо. Откуда-то появилась затрепанная записная книжица.

«Меня нисколько не отвращает красота злых. Я чувствую себя счастливцем, созерцая все то, что вызвали к жизни жаркие лучи солнца: тигров, пальмы и гремучих змей!» – звонко, с воодушевлением читал Завилейский. – «Царство зла еще в будущем. Жаркий полдень еще не открыт людьми… Люди, которых я ожидаю, мощные телом и духом… Сверхчеловек есть смысл земли; пусть воля скажет: да будет сверхчеловек смыслом земли!».

– Ваш Nietzche безумец. Это проповедь безумца, у которого имеется единственное достоинство – прекрасный цвет лица и отличное пищеварение! – маленький Ефремов даже вскочил от волнения. – Куда же тогда денутся увечные? Слабые? Не сверхчеловеки, а обыкновенные люди? Значит, насилие?

«Ницше? – удивился Крылов. – Что за имя такое? Мелькало же где-то… И совсем не так давно. Отстаем, отстаем мы от молодежи, не успеваем всего читать… Фридерик или Фридрих? Профессор Базельского университета. Точно. Кажется, Фридрих Ницше… Не его ли это книга «По ту сторону добра и зла» прошумела лет шесть назад?

Так что же, он интересен? Отчего так азартно спорят едва ль не с восторгом? Не понимаю. Не понимаю…».

Студенты разочаровали Крылова. Точнее, не они сами. А то близкое общение с ними, которого он так ожидал. Он все никак не мог настроиться на их лад. Клочковатый, раздерганный, перескакивающий с одного на другое разговор пополам с усмешками, подтруниванием друг над другом. Легкомыслие, легкомыслие… В глазах Крылова это был большой грех – легкомыслие.

Он попробовал кашу: сварилась. И вдруг, против своей воли, намекая на то, что пока студенты воздух молотили, он развел костер и сготовил ужин, громко произнес:

– Кушать подано, господа!

Молодежь с недоумением уставилась на него: дескать, зачем же так громко, не глухие… И вмиг разобрала походные миски.

– Присаживайтесь с нами, – пригласил Завилейский по-хозяйски.

– Благодарю вас, я потом, – отказался Крылов.

– Что, «Правила» не велят? – поддел Клавдиан. – Ну-ка, Брызгалов, проштудируй вслух наши дорогие и незабвенные «Правила»! У тебя память хорошая. Чего нам «можно» и чего «не»?

Медлительный тоболяк дожевал сухарь, а потом подыгрывая шутке, забубнил, как на законе божьем:

– Студенты должны отдавать честь: государю императору, императрице, наследнику цесаревичу, великим князьям, товарищу министра, попечителю учебного округа, помощнику попечителя, генерал-губернатору, губернатору, градоначальнику, местному архиерею и всем своим прямым начальникам и профессорам! – перевел дух и покатил дальше. – Выражение одобрения или неодобрения преподавателю в аудитории ни под каким видом не допускается. Не опаздывать. Не курить табак на крыльцах и в помещениях. Никаких корпораций! Студент считается отдельным посетителем университета…

– Во, отдельным! – многозначительно повторил Клавдиан. – Мы – отдельные посетители, и все тут. Ну, тоболяк, молодцом! Паши глубже!

– Нельзя: устраивать концерты, вечеринки, спектакли, чествования кого-либо… Запрещено: созывать сходки, создавать кружки, землячества, вступать в брак…

– Стоп. А вот здесь хорошо! Женатый студент – это все равно что тенти-бренти, коза в ленте. Дуроумный экземпляр.

Крылов не удержался и улыбнулся. Коза в ленте – это действительно… И насчет университетских правил проехались недурно. Разыгрывают они его, что ли?

Ему припомнилась вдруг иная стоянка, семь лет назад, среди соболиных деревьев кедров, на берегу речки-переплюйки. Акинфий, беззубый дед-лёля, мужики… Представилось, как сидели вокруг таежного костра дети, чинно доедали остатки каши. Как нёс потом огневолосый Федька в ладонях самосвет-траву… Где-то они сейчас? Чем заполнилась их жизнь в эти годы – горем или радостью? А возможно, и тем и другим сразу. Жизнь – великий художник, не угадаешь, что за краски она смешивает для тебя: белые, черные, красные…

Подумалось – а не те ли деревенские дети и сейчас сидят у костра? Просто выросли, выучились, и он зря сердится на них, может быть, как раз непонимание проистекало оттого, что росли и менялись они не на его глазах, далеко… От этой мысли на душе потеплело. Крылов разложил остатки каши на три миски и помахал рукой Немушке и пасечнику-хозяину, приглашая отужинать. Утро вечера мудренее.

* * *

Они стояли на краю небольшого поля, игравшего на солнце богатым алтайским разнотравьем. Утро высветило свежестью молодые, преображенные походной жизнью лица, и Крылов залюбовался ими. Юность сама по себе уже есть красота…

Он подошел к живописной группе, ожидавшей его, и с лукавой улыбкой преподнес каждому молодому человеку по букетику.

– С добрым утром, господа экскурсанты! Нуте-с, кто из вас может назвать вот эти растения?

– Доброе утро, Порфирий Никитич! Ну, мы это мигом…

С детским любопытством студенты завертели букетики, перебирая, рассматривая каждый цветок.

Первым сдался маленький Ефремов.

– Простите, Порфирий Никитич, – смущенно сказал он. – Но, кажется, об этом ничего не говорилось в зимних лекциях господина Коржинского. Во всяком случае, я что-то не припоминаю.

– Точно, не говорилось, – согласился Крылов. – Вот поэтому я и хочу, чтобы вы сами, при помощи только собственных наблюдений, определили, что это за растения.

– Я не смогу, – честно признался Ефремов.

– И я.

– Я тоже.

– Да ведь трудно так-то, с первого взгляда, – пробурчал Завилейский.

Крылов выслушал всех и покачал головой.

– Это вам только, господа, так кажется. Возьмите-ка вот эти листочки… Так. А теперь слегка потрите меж пальцами.

– Мята! – радостно, словно пробуждаясь, воскликнул Аптекман. – Господа, мята!

– Верно, – подбодрил начинающего естествоиспытателя Крылов. – Mentha arvensis Linnei. Мята полевая, впервые описанная великим Линнеем. А вот эту стрелочку… Попробуйте, прошу, на вкус.

– Это и пробовать незачем, – сказал Ярлыков. – Чесноком ухает.

– Я тоже знаю, Порфирий Никитич! – обрадованно перебил его Ефремов. – Очень даже хорошо знаю… – Черемша это! Дикий чеснок. У нас в Иркутске ее на зиму запасают. Солят и маринуют. От цинги хорошо… – он откашлялся и торжественно, на манер древнего гекзаметра, продекламировал: – «Мест перемена различных отнюдь для того не опасна, кто принимает чеснок поутру на тощий желудок».

– А вот травка… Кислая-кислая! Квасом отдает.

– Правильно, – похвалил Крылов наблюдательного «парижанина». – И относительно черемши все верно. И кислицу разгадали. И душицу… А говорите, ничего не знаете! Оказывается, человек с помощью своих только ощущений может определить значительное число растений: по запаху, вкусу, внешнему виду… Через собственный опыт шли наши предки. И наука ботаника так начиналась. Ну и что же, по-вашему, господа, представляет из себя эта наука? Наша глубокоуважаемая, вечно живая и юная гречанка Ботанэ? Давайте припомним.

Студенты заулыбались. Странновато слышать такие слова из уст немногословного, сурового и, как им казалось, старого человека.

– Ботаника – это наука о растениях, – высказал предположение тоболяк Брызгалов.

– Чему же она учит?

– Узнаванию трав…

– Великолепно! Вот вы сами и дали классическую формулу: ботаника – это наука, с помощью которой можно быстрее всего распознать наибольшее число растений. Но прежде чем приступить к узнаванию или, как принято в ботанических кругах говорить, к определению растений, их надобно собрать, засушить, доставить с мест обитания. В сборе и хранении растений тоже есть свои особенности, даже секреты. Цель нашего с вами экскурсирования и предполагает знакомство с этими секретами…

Крылов увлекся. Рассказал о том, что научная ботаника поначалу описывалась стихами, еще задолго до знаменитого Гиппократа и его школы. Что самые настоящие медицинские предписания в стихах были еще у Сервилия Дамокрита, в I веке до новой эры. К примеру, стихотворение о лекарстве из головок мака, рецепт припарки, стихи о белом пластыре… Разве это неинтересно? Что существует символика растительного мира. Дуб – символ силы и крепости, кедр – постоянство и твердость, кипарис – печальный кладбищенский знак, подсолнечник – постоянная любовь, плющ и виноград – атрибуты Вакха, олива – мир и спокойствие, цветущий гранат – дружба.

Ну и, конечно, ландыш – символ профессии врача! Нежно-белый и целебный ландыш… Что у разных народов существовали и существуют священные деревья: лиственница-мать, кедр-отец…

– Испокон веков люди изучали растительный мир, без него не мыслили своей жизни, всегда связывали с ним свои чаяния… Вот почему в мифологии встречаются: Милосердие – с масличной ветвью в руке, Надежда – в венке из цветов. Правда – с пальмовой веткой, Целомудрие – с цветком лилии…

Крылов торопился. Ему захотелось – разом, в один прием! – передать молодым людям все то, чему он сам, профессиональный ботаник, учился долгие годы. Он впервые почувствовал ни с чем не сравнимую пьянящую радость лектора, которому внимают, которого жадно слушают… И он говорил, говорил… О том, что растения необходимо уважать. Собирать в сухую погоду, после того, как исчезнет роса. Иначе влажные экземпляры дольше сохнут, легче самосогреваются, а затем темнеют и даже загнивают… Растения следует выкапывать целиком, лопаточкой, бережно, стараясь не повредить корень. Если нет папки-ботанизирки, укладывать можно в любую корзинку, непременно рыхло, не надавливая, не ломая стебли. И не более, чем через один-два часа разобрать ту корзину и разложить содержимое на сушку…

Должно быть, это была весьма оригинальная лекция.

Крылов говорил бы еще, если б не заметил, что его слушатели как-то поскучнели, начали устраиваться на траве, снимать пиджаки, позевывать… Он оборвал себя и несколько сконфуженно закончил:

– Вот, собственно и все. Я понимаю: не все сразу запомнится.

Но вы, господа, не стесняйтесь, задавайте вопросы. Я к вашим услугам. А сейчас можно приступить к делу.

Студенты разбрелись по полю.

Поначалу они довольно азартно включились в собирательство. Конечно, в этом состоянии было много от обыкновенной эйфории горожанина, после долгой и не всегда сытой зимы попавшего в лес, когда любая травинка попервости воспринимается как чудо, а затем наскучивает. Так и студенты. Долгая-долгая зима, да книги при свече, да экзамены, да скудные столовские обеды – и вдруг солнышко, цветы, воля, лесной воздух… Как тут не обнять, не взять в охапку весь мир, все его сказочное богатство?!

Что ж, придется терпеливо разбирать эти охапки, дабы не превратить собранные сокровища в сено, как любил говаривать Коржинский.

Крылов расстелил под ажурным березовым шатром холстину, принялся раскладывать травы и забылся работой.

Было далеко за полдень, когда он оторвался от коллекций и огляделся.

Нещадно палило солнце. В ушах стоял сиповатый гул: дикие пчелы трудолюбиво обжужживали сиреневые маковки клевера. Студентов не было видно. Одни лишь Nicola сидел под немилосердным солнцем и что-то писал.

– Где остальные? – поинтересовался Крылов, подойдя к нему.

– Н-на речке, – вздрогнул от неожиданности Ефремов и локтем загородил тетрадь.

– А вы что же? Отчего не пошли с ними?

Юноша виновато опустил голову. Тетрадь шевельнулась и раскрылась и, раскрытая, соскользнула в траву. Крылов увидел, что в ней с большим старанием и любовью изображена кровохлебка лекарственная и снизу по-латыни стояло ее научное имя.

– Зачем же вы… под солнцем? – Крылов закрыл тетрадь и подал ее Nicola. – Пойдемте-ка лучше в тень.

– Вы правы. Спасибо, – в замешательстве поблагодарил юноша и потер лоб. – Не заметил, как фуражка слетела.

Они вышли на опушку леса.

– Интересуетесь ботаникой? – осторожно спросил Крылов и заранее пожалел о своем вопросе: у услужливого ученика всегда наготове положительный ответ.

– Нет, – неожиданно ответил Ефремов. – Но я считаю, что для врача не может быть лишних знаний.

Крылов посмотрел на него с уважением.

– Я с вами искренне солидарен, – сказал он, чувствуя, как вновь отмякает душа. – Нынешние врачеватели порой по незнанию, порой по недомыслию несправедливо забывают о зеленой аптеке. Старые травознаи уходят, секреты их мастерства утрачиваются. Нельзя образованным людям закрывать на это глаза. Особенно здесь, в Сибири, на Алтае, в этих богатейших кладовых лекарственных трав.

– Да, я читал где-то, что на Руси еще в XVI веке издавались русские «Вертограды». Книги такие, травники. А в XVII веке особый Аптекарский приказ руководил сбором и даже разведением лекарственного зелья, – поддержал разговор юноша, освобождаясь от природной робости. – Этот приказ выпытывал от купцов, вернувшихся из Сибири, сведения. Например, о зверобое. Еще московский царь Михаил писал сибирским воеводам, чтобы они собирали, сушили и терли зверобой в муку. «А оной присылать в Москву по пуду на всякий год».

– Трава от 99 болезней? – улыбнулся Крылов. – Чудо-трава… «Как не испечь хлеба без муки, так не вылечить человека без зверобоя», – говорят в народе. Это верно. Сибирь богата не только зверобоем. Но, к сожалению, в зеленом море так мало знающих лоцманов. Понимаете?

– Да.

– Вот почему долг и святая обязанность нашего университета быть таким научным вожатаем. Кто, если не мы?.. Все важно в этом начавшемся походе, цель которого есть исследование малоузнаваемого края. Вот и мы с вами… Составим наш главный документ о нынешней экспедиции – гербарий – и потомкам предъявим. Вот, дескать, чем мы занимались, скромные ботаники, на заре сибирской науки…

Ефремов так хорошо, понимающе слушал, что Крылов, увлекшись дорогой его сердцу темой, рассказал о том, как родился у него замысел создать сибирский Гербарий, как набирает мало-помалу силы его детище… Рассказал о безвременно погибшем, одаренном юноше Григории Троеглазове. О том, как откликнулись на крыловское воззвание незнакомые люди по всей Сибири – учителя, врачи, гимназисты, люди технических профессий… Как шлют они ему свои скромные посылочки с семенами и засушенными растениями. А совсем недавно от доктора Засса поступил очень квалифицированный, любовно собранный гербарий барнаульской флоры. Есть, есть сердца, верящие в сибирскую науку! Как же ей не вкорениться, не устоять в летах…

Разговор с Nicola освежил сердце, и Крылов простил студентов, удравших на речку. Наработавшись за день, он и себя решил побаловать прогулкой по вечернему лесу.

Ах, как любил он эти короткие минуты отдыха, когда можно ничего не делать, ни о чем не думать, а бродить без цели и направления и слушать птичью жизнь!

– Тк-тк-тк, – припозднился великий труженик дятел, краснолобый лазун. – Трр… трр… – провел он клювом по коре.

– Крю-крю, – упрекнула его подруга, дескать, что ты все долбишь, ночь на дворе.

– Тук-тук, не мешай р-работать!

Нахлопотавшись вдосталь, пока было светло, все живое, ведущее дневной способ существования, затихало, затаивалось, как бы растворяясь в наступавшей тишине. Вот-вот загустеет темь – и придут в движение существа ночные, совы и филины, пугающие своим «хухх… ууу…» не привычных к лесу людей.

Музыка, «Божественная поэма» Скрябина, неоцененного русского музыканта, которого Крылову довелось однажды слушать, – вот что такое вечерняя тишина обыкновенного лесного уголка!

На стоянку он возвратился поздно, когда взошли на небесном поле крупные звезды и вблизи реки сделалось сыро и холодно.

Обмякший костер уже никто не поддерживал, он горел вяло, словно спросонок.

Крылов подумал, что студенты уже видят вторые сны, хотел было затушить огонь и отправиться на покой, но из большой палатки донесся приглушенный разговор.

– Человек создан для счастья, как птица для полета. Это прекрасно, господа! Здесь Короленко поднимается до понимания правды-справедливости! Все люди равно рождаются для счастья. Не бывает же птиц бескрылых… Это противоестественно. Стало быть…

– Крылья можно подрезать…

– Это верно. И в России накоплен на сей счет изрядный опыт…

– И все-таки согласитесь, господа, что на сегодняшний день в современной литературе Короленко представляет собой чуткое сердце России, – настаивал Завилейский.

– Согласен.

– И я…

– Короленко мой любимый писатель! – Крылов узнал голос Ефремова.

– Он имеет право! Он сам березки считал в Сибири. Представляете, подплывает к Томску баржа с арестантами – и среди них Короленко. Бородища – во! Арестанты его старостой звали…

– Как? И он в Томске бывал?

– Бывал. Дважды. По этапу.

– Россия ждет, что теперь скажет Короленко…

– Друзья! А помните у Мицкевича? «Глухо всюду, темно всюду… Что-то будет! Что-то будет?»

Где-то хрустнула ветка.

– Тише, господа… Ходит…

В палатке затаились.

Крылова кольнула догадка: его боятся! Обидно стало. Значит, при нем – о Ницше, без него – о Короленко? Вот так-так…

Еще лет десять назад любимым писателем студенчества был Всеволод Михайлович Гаршин. Сама судьба этого человека была трогательной и драматической повестью, которая не могла не волновать молодые сердца. Доброволец в русско-турецкой войне 1877–1878 года. Ранен. Тридцати трех лет от роду бросился в лестничный пролет психиатрической лечебницы. Гаршин воспринимался как стремление к подвигу… Ему даже подражали. Во всяком случае именно в это время среди молодежи модными стали нервные заболевания. Юноша или девица с устойчивой психикой считались «бревнами», «дубами», не способными понять тонкие чувства и переживания.

Короленко другой. Он обращается не к одиночкам, а ко всему обществу. И у него трезвый взгляд на это общество. Крылов тоже считал Короленко совестью российской интеллигенции сего дня. Удивительно, что такого же мнения о нем вот эти молодые люди…

Во времена студенческой юности Крылова существовали отчетливо выраженные типы студентов: «драгуны», «шпажисты», «белоподкладочники» – дети состоятельных родителей, баловни судьбы, завсегдатаи ресторанов. «Приват-доценты» – знатоки узких специальных наук», «академики» – всезнайки, «академисты» – уклоняющиеся от политики… И все это на обширном поле «бесцветных», тихих до отчаяния зубрил, постигающих науки на посредственный балл. «Бесцветных» было большинство. Именно их, «бесцветных», пытались всколебать всевозможные «обструкторы», зачинщики студенческих волнений, – и не один раз оступали пред их молчаливым равнодушием.

Какие же они теперь, нынешние студиозусы?

Умные, начитанные – это да. Жаждущие света и знаний. Небогатые. В науке, особенно в такой как медицина, богатые люди почему-то не задерживаются… Веселые и дерзкие. Трижды да! Но все эти качества казались не главными в студенческом общем характере девяностых годов, «тихого десятилетия», как неутомимо твердят о том газеты.

Казалось, что-то новое зреет в студенческой массе. Неясный гул слышится. Горячо и тревожно, словно в долине гейзеров, и непонятно, куда же, в какую сторону, на какую высоту и когда выстрелит кипящий источник… «Общество особенно хорошо видно в университете, – напоминает великий Пирогов, – как в зеркале и в перспективе. Университет есть лучший барометр общества».

Что же показывает этот барометр «тихого десятилетия»?

Войти бы в палатку, поговорить… По душам, откровенно. Есть же у них общее, много общего!

Войти – а они заподозрят: подслушивал. Нет, только не это! Пусть все идет, как идет. Учись у молчаливого пасечника, приват-доцент Крылов.

А в это время под покровом темноты к Томску подплывала ничем не примечательная арестантская баржа, одна из сотен, сплавляющихся в нынешний рекоходный сезон. На ней среди изможденных, отупевших от истязательного пути людей затаилась до поры до времени желтая смерть – холера.

Город спал. Ему снились кошмары, пожарища и вольные подвиги местных папуасов, разбойные десанты ахметок – но и в самом кошмарном сне он не мог предвидеть ту смертную тоску и растерянность, которые обрушатся на него с приходом этой баржи.

Немногие оставшиеся в городе студенты Императорского Томского университета, которых не раз порицали за легкомыслие, под руководством нескольких врачей мужественно встретят эпидемию, примут на себя боль и ответственность за судьбу города, будут самоотверженно, не щадя жизни своей, оказывать помощь несчастным, обреченным на гибель людям – и выйдут победителями. «Отдельные посетители», когда это бывало необходимо, умели сплотиться, объединить свои усилия – и выстоять.

Битых два часа Крылов ползал на коленях в поисках полевой тетради. Он утратил ее где-то на склоне Катунского хребта, в нижнем поясе, замеряя богатырские заросли марьина корня. Он впервые увидел такие высокие кусты этого прекрасного растения с огромными – двадцать сантиметров в поперечнике! – багряно-розовыми цветками, потерял голову и, должно быть, в этот момент и обронил тетрадь. Досадная оплошность. Представить невозможно, что он без нее станет делать? Поденные записки, результаты научных наблюдений, поименование растений, исчисление запасов ценных трав и кустарников, описание дорог, роспись привалов… Да мало ли что!

Надо искать. Иначе на нет, впустую прошла вся его работа в течение месяца. Что не записано, то забыто!

Полевые тетради Крылов изготавливал сам. Сшивал плотные, небольшого формата листы бумаги. Линевал. Обкладывал снаружи ярким картоном, красным, голубо-алым или оранжевым – чтобы легче было отыскать в случае чего на траве. Приклеивал специальный кармашек для карандаша. Очень удобная тетрадь…

– Порфирий Никитич, что вы делаете? – послышался громкий и как всегда иронический голос Завилейского.

Крылов поднял голову. Из-за валунов на него смотрели все пятеро – глаза любопытством горят… Должно быть, очень смешно и нелепо выглядел сейчас их наставник, стоявший на четвереньках.

Крылов медленно поднялся, в растерянности провел перепачканными руками по вспотевшему лбу, оставляя грязные полосы. Вид его был такой расстроенный, что улыбки исчезли с лиц практикантов.

– Что-нибудь случилось? – теперь уже участливо спросил Завилейский.

– Ничего особенного, господа… Но я потерял свою тетрадь. А она чрезвычайно важна.

– Тетрадь? Не огорчайтесь, Порфирий Никитич, мы отыщем ее! – обрадованно заговорили студенты. – Эка невидаль, тетрадь! Да кто ее возьмет в этих пустынях? Отыщем!

Славные ребята… Крылов с благодарностью проводил их взглядом. Как он привык к ним! Даже полюбил. И они отвечают ему дружеским участием и работают теперь в экспедиции с большим удовольствием…

– Нашел! Порфирий Никитич, нашел! – радостно завопил откуда-то снизу Ефремов. – В расщелину закатилась!

Крылов даже расцеловал запыхавшегося от бега юношу.

– Спасибо, Nicola… Спасибо, – он был так взволнован, что не заметил, как сам обратился к Ефремову, употребив его прозвище.

Ефремов не обиделся. Глаза его сияли, он был счастлив, что доставил радость и утешение.

– Ну, господа, благодарю, благодарю вас всех, – сказал Крылов. – Я вижу, вы устали. На сегодня довольно. Ступайте вниз, в лагерь. Приготовьте чай. Да в реку не лазайте, вода холодная. А я сейчас… Я догоню.

– Хорошо, Порфирий Никитич! Мы пошли! Все сделаем, как положено, не беспокойтесь.

Крылов сел на прогретый солнцем отшлифованный ветром и дождями валун. Снял фуражку. Погладил тетрадь, вот она, рыже-красная пропажа…

Мир снова показался прекрасным и целесообразным.

Он раскрыл тетрадь на последней записи. О чем же она?

«Жемчужиной великой Сибири, протянувшейся по северу всего азиатского материка, одним из лучших уголков ее является несомненно Алтай, эта замечательная горная страна, богатая оригинальными суровыми красотами своей природы, представляющей резкие контрасты в разных своих частях… Там, где горы наиболее высоки, вершины их одеты шапкой вечных снегов, порождающих глетчеры, громадная толща голубоватого льда которых образует медленно ползущие вниз потоки, из-под которых вытекают мутные речки, имеющие молочно-белый цвет вследствие обилия в них тонкого глетчерного ила, происходящего от истирания льдом горных пород, подстилающих его толщи. Этот ледниковый ил уносится далеко и мутит крупные реки, например, Катунь, воспринимающую в себя такие ледниковые истоки.

Где горы пониже, вечной снежной шапки на вершинах нет, но более или менее обширные залежи снега тянутся полосами по логотинам склонов, особенно на их северной стороне…

На вершинах хребтов иногда выступают скалистые гребни причудливой формы – в виде замков, башен, шпицев или полуразрушенных исполинских стен, у подножия которых по скатам лежат продукты их разрушения в виде остроугольных глыб, образующих более или менее обширные площади так называемого курумника или каменных россыпей…

…Эти суровые картины горной страны смягчаются нежными тонами, которые накладывает на них растительный покров…»

Задумался. Не слишком ли сентиментально он написал – в научных-то наблюдениях! – о красотах Алтая?.. Нет. Еще и не такие слова потребны, чтобы описать их. Впрочем, и слов не хватит – Золотые горы надобно видеть…

Места былинного Беловодья. Мужицкая мечта о молочных реках, о благодатных берегах могла бы осуществиться здесь. Предгорья, буйно поросшие растительностью. Если уж травы – то по грудь человека. Не нагибаясь, можно с седла рвать цветы. Если озера – то синевы поднебесной, по берегам кедры неохватные, лиственницы могучие. Среднегорье пихтачами и ельниками поражает, альпийские луга – многоцветьем невиданной щедрости. Вершины гор – суровой чистотой… Будь Крылов поэтом, он описал бы увиденное в возвышенных стихах.

Но он не поэт. Он ученый. Он обязан вышелушивать из восторгов и преклонения пред величественной красотой природы лишь те мысли, четкие и ясные, которые могут пригодиться его науке ботанике.

Вот они, эти мысли, подчеркнутые волнистой чертой – в знак того, что они еще нуждаются в более точной обработке. И тут же, в скобках, вопросы.

По равнинной тайге можно прошагать многие версты и встречать одни и те же виды растений. Здесь же, в горах, на каждом шагу новое, неожиданное. (Почему?)

В горах растения живут долго. Тонкие, невысокие, на вид слабые, а вглядишься под микроскопом на срезы – старцы почтенные. (Откуда это долголетие?)

(Чем питаются растения, на, казалось бы, совершенно голых скалах?). В конце XVI века французский художник Бернард Палисси – он очень любил изображать рельефы животных и растений на керамике – попробовал доказать, что растению для жизни нужна… земля. В то время такой взгляд сочли ненаучным, абсурдным. Ученые полагали, что растение питается только водой, а земля лишь поддерживает его стебли. Бедного Палисси за его дерзкую попытку разрушить общепринятые воззрения бросили в Бастилию, где он и скончался восьмидесятилетним стариком. Что сказал бы ты, художник и естествоиспытатель прошлого, глядя на хрупкую камнеломку, растущую из сердцевины камня?

«Земли, от которой ничего не растет, видимо, не существует, – думал Крылов. – Всюду жизнь. Высоко в горах растения как бы расстилаются, прижимаясь к земле, своей защите… И странно – по сравнению с равнинными собратьями они как бы переворачиваются с ног на голову… Корни вырастают большие, а стебли маленькие. Почему?»

«Отчего – лес? Если хорошо расти одинокому дереву, то почему их так мало?»

Вопросы, вопросы. Их было так изобильно, что кружилась голова. Приходилось останавливать себя: «Ты – флорист. Твое дело собрать, научно описать растения. Подготовить почву для других естествоиспытателей, которым, быть может, суждено будет ответить на твои «почему». Не разбрасывайся, так ты никуда не придешь…»

Умом все это Крылов понимал прекрасно. Однако сколько бы он ни охлаждал самого себя, ни останавливал, руки и мозг его работали по-своему, жадно, лихорадочно. Он заносил в свои полевые тетради все, что попадало в поле его зрения: очертания и высоту гор, описание ледников, дорог, встречи с алтайцами; наблюдал почвы, веря в новую теорию молодого ученого Василия Васильевича Докучаева, в его превосходную, подлинно научную классификацию почв. Собирал травы, образцы горных пород, которые показались ему чем-то любопытными; покупал у охотников шкурки редких животных для зоологического университетского музея. Он чувствовал себя первопроходцем, и ему хотелось обнять весь открывшийся перед ним мир.

Пытался даже составить геоботаническую карту мест, которые он исследовал. Это была новая и, по мнению Крылова, полезная идея – составлять карты растительности. Несколько лет назад, а именно в 1888 году, ближайший ученик Докучаева Андрей Николаевич Краснов опубликовал такую карту по Центральному Тянь-Шаню, что вызвало большой интерес у ученых. Одновременно с ним выпустил карту растительности Казанской губернии Коржинский. Крылов гордился, что в основу ее легли и его ботанические экскурсии казанского периода жизни.

Коржинский умеет схватывать все новое, сулящее перспективу в науке. Этого качества у него не отнимешь. Уезжая, он задорно пообещал: «А вот увидите, я нанесу на карту все, что зеленеет в европейской части России! А вы ее вычерчивайте здесь…»

Легко сказать – вычерчивай. Фантастическое разнообразие алтайской растительности повергало Крылова в смятение. Казалось, не в силах человеческих осмыслить все это. И ощущение первопроходца заменялось страхом не оправдать этой чести и ответственности.

О ботанической карте Алтая Крылов мечтал впоследствии всю жизнь, добирая все новые и новые материалы. Их набралось так много, что двадцать два года Крылов не расставался с «алтайским феноменом». Опубликовал семь томов фундаментального труда «Флора Алтая и Томской губернии», за которую Академия наук присудила ему премию Бэра, а Казанский университет – степень почетного доктора ботаники. Напечатал «Флористические этюды Прикатунского края» и «Фитостатистический очерк альпийской области Алтая». А карту так и не выпустил в отдельном издании, тем самым не поспев в модное геоботаническое направление.

Такова уж, видно, его судьба – отставать от моды…

В закатных лучах розовела тайга, не спеша напитываясь вечерним туманом. Величественная тишина и пространство окружало Крылова. В предощущении покоя тайга начала утихать, умиротворяться. Хорошо думается в такие минуты – светло и неторопливо.

«Растения живут сообществами, – размышлял Крылов, вглядываясь в безбрежный зеленый разлив. – Этого не заметить невозможно. Степи, рощи, тайга… Я флорист, систематик. Изучаю каждое растение в отдельности. Но я не могу не видеть, что они-то живут социально, сообща. Есть растения-враги, растения-уроды, растения-друзья. Один вид вытесняет другой. Лес наступает на более древнюю формацию – степь. В этом наступлении наблюдается своя переходная приграничная линия – лесостепь. Да, именно так: лесостепь. И я очень рад, что мой термин – лесостепь – понравился ученым и его приняли сейчас многие ботаники мира… Но понятия научные необходимо развивать. Если я пришел к выводу, что растения живут социально, следовательно, надо иметь силу доказать это… Создать теорию… Фитосоциология… Я назову ее именно так: фитосоциология… Но для подобной теории необходимо море фактов, как говорил Коржинский. И он прав. Я убежден, что мир растений во много крат гуманнее, чем мир животных и человека, где поедание одного вида другим рядовая вещь… Растения как бы помогают друг другу… Я не встречал в природе больших площадей, заселенных одним каким-нибудь видом. Непременно – множество их! Это говорит о том, что растения охотнее сосуществуют, нежели подавляют друг друга… Вернусь с Алтая и напишу об этом… Непременно».

Золотые горы одевались в сумерки-полусвет. Далеко простираются они – в Монголию, в Китай. Где-то за лесистым хребтом дремлет двуглавая Белуха. Нынче опять не удастся дойти до нее – нехватка экспедиционного времени. Опять красавица Белуха останется неосуществленной мечтой. Так же, как и Небесные горы, знаменитый Тянь-Шань, о котором Крылов мечтал, кажется, всю жизнь. «Путник, идущий над пропастями Тянь-Шаня, помни, ты лишь слеза на реснице Бога…»

Другие путешественники исследовали Небесные горы. Пржевальский, Семенов, Федченко… Великий Охотник завещал: «Похороните меня в походной экспедиционной форме на берегу Иссык-Куля». Так и случилось. В год открытия Сибирского университета, в памятный 1888 год, Николай Михайлович Пржевальский упокоился на берегу тянь-шаньского озера Иссык-Куль, у ворот во Внутреннюю Азию, на полгода пережив своего знаменитого соотечественника и такого же страстного путешественника Миклухо-Маклая. На могиле его нет памятника, но она не затеряется, пока на земле будут жить путешественники…

«Для тебя, Россия!» – эти слова Петра Петровича Семенова стали не только девизом Русского географического общества, которое Семенов возглавляет и поныне, но жизненным правилом лучших людей России. «Для тебя, Сибирь!» – мысленно прибавлял к этому девизу Крылов, видя в этих словах высшую цель, к которой стремился во всех своих делах и помыслах.

Ради этой цели он работал от зари до зари, не искал себе отдыха и наград, «отставал от моды», стремился как можно честнее исполнить черновую работу, на основе которой другие ботаники и географы из грядущего времени произведут смелые открытия, важные исследования. «Если хотите растить розы – землею будьте; я говорю вам, будьте землею», – писал узбекский поэт Алишер Навои. Крылов хотел быть землею.

Как-то незаметно и враз истощились припасы питания – мука, соль, сахар, крупа. На исходе были и патроны.

Крылов снарядил Немушку и Клавдиана Завилейского в поселок, лежавший далеко в долине, и на рассвете эти двое, помахав на прощание рукой, ушли по тропе, заволоченной густым туманом.

Прошел день, второй… Студенты забеспокоились.

– Порфирий Никитич, давайте сниматься и идти им навстречу! Вдруг случилось что?

– А что может случиться? – спросил Крылов. – Ружье у них есть. Дорогу знают. Придут. Два дня туда, два дня обратно…

– У у, да мы с голоду опухнем! – разочарованно протянул Аптекман и повторил: – Давайте снимать лагерь!

– Нет, – твердо сказал Крылов. – Мы еще не закончили здесь работу. А что касается «опухнем с голоду», то в разгар лета, в тайге, об этом человеку говорить стыдно. Доставайте ваши тетради, карандаши. Записывайте новую тему: «Дикорастущие съедобные растения». Записали? Итак, господа, на предыдущем занятии мы закончили изучать тему «Лекарственные растения Алтая». Разумеется, не в полном объеме. Тот, кто по-настоящему увлечется лекарственными растениями, тот обречен на пожизненное счастливое соприкосновение с миром удивительных тайн и открытий… «Съедобные дикорастущие растения» – тема для ботаники не нова, но в научном плане малоразработанная. Хотя испокон веков народ использовал их в своем питании, особенно в не такие уж редкие периоды голода и недорода растений, введенных в культуру. Лебеда, крапива, кора деревьев… Вы, должно быть, слышали о них как о продуктах питания. Знать, исследовать возможность использования растений, обитающих в диких условиях, необходимо еще и потому, что человек, как вот, например, мы с вами, может оказаться в особых условиях, оторванным от людей, от центров снабжения продовольствием… И тогда эти знания помогают человеку выжить.

Пожалуй, это была одна из лучших лекций, прочитанных когда-либо ботаником Крыловым. Аудитория – вся предельное внимание, лектор – само вдохновение, лекция – нечто странное, смесь точных ботанических характеристик и множества разнообразных сведений, «которых вы не найдете ни в каких книгах»…

Бедренец камнеломка. Многолетнее травянистое растение из семейства зонтичных. Стебли прямые, ветвистые, тонкоребристые, высотой 30–60 сантиметров. Внутри полые, снаружи покрытые коротким пушком. Корень похож на веретено. Прикорневые листья округло-яйцевидные, зубчатые, стеблевые – перисто-раздельные. Цветки мелкие, белые с пятью лепестками, собраны в зонтики. Плоды – мелкие, яйцевидные двусемянки. Растет повсеместно – по склонам холмов, на лесных полянах, вдоль дорог. Цветет с июля по август. В пищу употребляют листья и корни – с ранней весны до поздней осени. Из первых готовят салаты, винегреты, супы… Из вторых – приправа к мясу и рыбе. В медицине используются корни и корневища. Заготавливают впрок путем высушивания…

А потом – и это было тоже своеобразием необычной лекции – студенты сделали ее на практике.

Из борщевика, крупного «зонтика», вымахавшего выше головы человека, сварили бульон, по вкусу напоминавший куриный. Заправили его щавелем, диким луком-батуном, клубнями кандыка. Накопали и испекли клубни зопника, в изобилии растущего повсюду, прямо под ногами. Смеясь и охая, «обстрекавшись» по неопытности, наломали крапивы, и обварив ее листья кипятком, нарубили салат. Крылов приготовил студень из исландского моха, а чай – чай новоявленные робинзоны давно уже умели собирать и пили с восторгом. «Ботанический чай» никого не оставил равнодушным. Чай-бадан, брусничный, смородинный, дягилевый, рябиновый… Чай сборный с истодом, с коровяком, с клевером, с чабрецом, «белой травой» – лабазником.

О, что это были за чаи! Возле костра, мягкими летними вечерами, посреди огромного и затихшего мира…

На десерт Ярлыков принес фуражку малины. А Крылов пообещал через три дня приготовить пиво из можжевельника, если они отыщут старое дупло с медом.

Обед получился восхитительный. Молодые люди смотрели на своего наставника, как на бога.

– Да здравствует ботаника! – провозгласил Nicola, и студенты разом сдвинули кружки с чаем.

– Да здравствует Порфирий Никитич! – подхватили все.

Крылов был растроган, но шумное изъявление чувств, как всегда, несколько отпугивало его. Он притворно нахмурил брови и проворчал:

– Полно уж лозунги возглашать… Пора и за работу. Вечером, ужо, если не поленитесь накопать кандыка и марьина корня, то я еще напеку вам лепешки.

– Ур-ра лепешкам!

«Дети и дети, – в который раз подумал Крылов. – Мои дети…»

Он был благодарен судьбе за это путешествие к Золотым горам. Оно оказалось чрезвычайно важным и необходимым для него не только из-за научных сборов. Ботаника – само собой. Но эта экспедиция была важна и для Крылова-человека, Крылова-педагога. Не имея лекций, мало соприкасаясь с общей студенческой массой, Крылов как-то незаметно для себя уверовал в то, что он никудышный оратор и такой же воспитатель. И вот теперь, когда на его глазах сыпались последние кирпичи из стенки, разделявшей его и молодых людей, он испытывал чувство огромного облегчения и радости. И пусть никто из его нынешних экскурсантов не станет в будущем заниматься ботаникой, они, быть может, запомнят эти дни общения с живой природой, с ее чистым сердцем. «Природа – единственная книга, каждая страница которой полна глубокого смысла», – писал Гете. Крылов был счастлив, что помог этим юношам прочесть несколько из них.

Нет правды без любви к природе,

Любви к природе нет без чувства красоты…

И как это раньше стихи Якова Полонского, модного поэта «тревоги сердца», казались ему вычурными? «Нет правды без любви к природе»… Верно.

Эксперимент

Если верить газетчикам, этим поденным торговцам новостями и слухами, в Омске появились рубли из стекловидной массы. Брошенные на пол, они разбивались.

А в Париже госпожа Эфрусси, дочь барона Альфонса Ротшильда, выдала замуж свою любимую пуделицу Диану. «Невеста» была одета в белое платье с венком и фатой. На свадьбу съехались «гости» – собаки лиц высшей аристократии, наряженные в дорогие костюмы.

Томск тоже сальных свечей не ест и стеклом не утирается – местные особенности хранит. Вот, к примеру, недурно нацивилизовались городские мазурики: опять обокрали архимандрита Виктора в его же собственном доме. И в тот же день в церкви во время богослужения пострадал купец Рилов, у которого из карманов брюк «пропали без вести» деньги, телеграммы, квитанции и газета. Замечательно при этом, что Рилов был в длинной шубе и опоясан…

Обо всем этом с обычным воодушевлением поведал Крылову за вечерним чаем Пономарев.

– У вас какое-то странное отношение к международным и внутренним событиям, – упрекнул родственника Крылов. – Послушать вас, так в мире нет ни усиливающегося вооружения Германии, ни угрозы с Востока, нет Балканского вопроса и Критской проблемы. Нет ничего достопримечательного в научном мире и среди искусств. Одне лишь нелепицы, курьезы да ограбления.

Иван Петрович уловил доброе расположение духа своего собеседника и обрадованно согласился:

– Верно, Порфирий Никитич, и даже правильно! Такой уж я косоурый человек. Глаза сами в колонку с происшествиями косят. Вот вы только послушайте… «Дама в ротонде». Рассказ, как говорится, с живой натуры. Идет по вечерним томским улицам дама в ротонде.

По отдельным признакам, молодая. Господин ЭН принимает в ней участие: следует неотступно. «Дама» заводит его в глухой двор. Ротонда на снегу… Из нее преображается мазурик и с подоспевшими двумя союзниками дочиста обрабатывает господина ЭН.

– Помилуйте, Иван Петрович! – Крылов шутливо воздел руки. – Уморил, братец, право! У меня в алтайской экспедиции студент Иван Ярлыков был, так тот поинтереснее сообщения из печати выуживал.

С победным видом Пономарев выглянул из-под вороха газет и милостливо произнес:

– Ладно, не буду более. Однако ж нынче я и научное кое-что отчеркнул для памяти.

И он подал газету.

Крылов надел очки, и с типографической полосы тотчас выхватилось знакомое имя: Н.М. Мартьянов. «Друг науки, – сообщалось в заметке, – ездил недавно осматривать музеи в Тифлисе, Риге, Митаве, Москве, Петербурге. Везде его хорошо принимали и обещали Минусинскому музею всяческую помощь. Особенно окрылила неутомимого собирателя сибирских редкостей поддержка Петра Петровича Семенова, вице-председателя и главы Русского географического общества, горячего сторонника всех полезных ученых начинаний в Сибири…».

– Ай да Коля! Ай да молодец! – возгордился за друга Крылов. – Даже в поговорку сибиряков вошел: «Достопримечательно! Хоть сейчас к Мартьянову в Минусинск!» – и не удержался, чтобы не поддеть Пономарева: – Что, Иван Петрович, это известие получше прочих будет? Не то, что ваша госпожа Эфрусси?

– Она не моя, – принял выпад Иван Петрович. – К глубокому прискорбию, – добавил со вздохом. – Иначе бы я сейчас разгуливал по парижским улицам и не портил бы свои конечности о несравненные томские тротуары, – он задрал до колен штанину и показал следы кровоподтеков на тощей ноге. – Вот, полюбуйтесь! Доски повсеместно расшатались, будто клавиши. Я давеча ступил на такую и, как видите, сыграл фугетту, – лицо его обиженно скривилось.

Крылов улыбнулся.

– Душевно сочувствую. Однако ж нельзя не признать, Иван Петрович, что вы сами накликаете на себя неприятности. Ну кто вас неволит день-деньской бегать по этим клавишам?

– Никто, – согласился Пономарев. – Кто умен сперва, а я опосле. Не могу дома сидеть, хоть ты мне што! – и попросил: – У вас, Порфирий Никитич, не осталось Гулярдовой воды? Давеча, когда я в валгусовский прокоп свалился, хорошо помогла…

– Нет, не осталось. Но я попробую изготовить, – ответил Крылов.

Он отправился на кухню составлять примочку, так называемую Гулярдову воду, состоящую из уксуснокислого свинца, спирта и колодезной воды.

Забота о пострадавшем Иване Петровиче отвлекла Крылова.

Но как только он остался один, мысли его вновь вернулись к Мартьянову, далекому и дорогому другу, воспоминания о котором всколыхнула прочитанная заметка.

С Николаем переписка велась хотя и обстоятельная, но редкая. И все же Крылова никогда не покидало ощущение, что они всегда рядом, как в юности, и никакие сибирские пространства меж ними не остужали этого чувства. Вместе, рядом… Как это все-таки прекрасно!

Надо бы письмо ему написать. О своем новом эксперименте рассказать.

Да, да. Написать письмо. Немедленно.

Откуда к Крылову пришла эта идея о разведении в Сибири шелковичного червя, он сейчас припомнить не мог. Может быть, в разговоре с нынешним ректором Кащенко? – Николай Феофанович удивительным образом мог в обыкновенном разговоре как бы невзначай подвинуть собеседника к нешуточному влечению. Профессор зоологии, великолепно ориентирующийся на всех этажах своей науки, он обожал вторгаться в сопредельные области. Так этот мягкий, но изумительно упрямый харьковчанин разбил сад при своем доме, как раз напротив университетской рощи, и решил доказать, что и «в неродной Сибирюшке зацветут вышни та яблуни». Насчет вишен, кажется, он преувеличил, а вот яблони у Николая Феофановича принялись…

Впрочем, неожиданная мысль о сибирском шелководстве могла возникнуть иным способом, не обязательно через Кащенко.

Во всяком случае, когда Крылов – не без задёру – объявил в профессорских кругах, что намерен заняться шелковичным червем, Кащенко собрал в горсть белую пушистую бороду, что было признаком сильного удивления, но ничего не сказал.

Зато молодой преподаватель Томского реального училища Герман Эдуардович Иоганзен, с золотой медалью окончивший Дерптский университет, горячо одобрил затею ученого садовника. Герман Эдуардович, сдержанный, интеллигентный человек с академически строгой и красивой внешностью, под которой скрывалась увлекающаяся натура естествоиспытателя, всего второй год работал в университете, но уже замышлял дерзновенные научные планы: первым в Сибири начал проводить кольцевание птиц и изучать их пролетные пути, намеревался также совершить ряд зоологических экскурсий на Алтай, в казахстанские и кулундинские степи, на север Томской губернии.

– В Сибири никто не занимался шелководством, – сказал Иоганзен. – Но из этого вовсе не следует, что оно невозможно.

И глаза его озорно и ободряюще блеснули из-под пенсне.

Язык – якорь; умел сказать, умей и сделать. Крылов высадил в разросшемся уже арборетуме штук двести семилетних тутовников, выписанных из Средней Азии. А зимой получил оттуда же посылочку с яйцами тутового шелкопряда.

Будущие черви выглядели вполне безобидной желтовато-белой массой небольших шариков и не требовали в течение зимы особых забот. Крылов поставил ящик в кладовой, где обычно хранились продукты, а сам принялся за устройство червоводни.

Сначала необходимо было подумать о помещении. Будущим червякам должно быть тепло и солнечно. Пришлось перегородить разводочную тепличку, где выдерживался в горшках растительный молодняк. Потом вымерить и изладить широкие просторные нары.

Долго и старательно он сколачивал «кормовые этажерки», на которых должны были располагаться черви и их корм, тутовые листья. Этажерки получились гладкие, без заусениц и задоринок, даже красивые.

– Ну вот, жило есть, теперь бы жильцы удались, – сказал он, с удовольствием оглядывая червоводню.

Немушка, помогавший устанавливать этажерки, закивал кудлатой головой, загыгыкал: дескать, не волнуйся, хозяин, сыщутся и жильцы.

После того, как Хуснутдин Габитов неожиданно и вместе с тем приятно удивил всех, женившись на трудолюбивой скромнице Хубзямалы, и уехал жить на железнодорожный питомник, где Крылов выращивал деревья для защитных полос, Немушка сделался главным помощником в оранжереях и с великой преданностью участвовал во всех начинаниях. Порой Крылову даже не по себе становилось от такой верности. Немушка ходил следом, как привязанный, ловил взгляд и с такой готовностью исполнял приказания, что невольно напрашивалась горькая мысль: неужто в повиновении и впрямь может быть счастье? Векует же на Руси пословица: повиновение начальству – повиновение богу…

Не хотел, не желал Крылов ощущать себя начальством, не любил в людях безропотного повиновения, многажды беседовал с Немушкой о том, что не хозяин он ему, а соработник, но силач только глядел на него детскими светлыми глазами, улыбался, и ничего не менялось.

Между тем наступила на редкость холодная долгая зима 1895 года. В Сибири ощущались не всегда понятные, но серьезные перемены. Лихорадочное внимание к «немшоной Сибири», к «забытому краю» вызвало такую же беспорядочную деятельность сибирских капиталистов, которых газеты льстиво сравнивали с американскими дельцами: дескать, Америка – сестра Сибири, такой же размах, просторы, такая же дремучесть, отступающая перед предприимчивыми людьми. Возводились фабрики и рудники, вовсю шла прокладка рельсового пути, расчищались реки. Непонятно куда и зачем рыли знаменитый Обь-Енисейский канал. Исследовались берега полярных морей на предмет судоходства, строились церкви и школы. Самосевом всходили по всей сибирской земле кабаки. Их было, по свидетельству дотошных статистиков, любителей «цифровой крупы», в девять раз больше, чем школ. В известность приводились учеными естественные богатства края. Продолжалось и заселение восточного Зауралья. Насмерть перепуганный неурожаями, тифом и холерой, из глубин России шел и шел переселенец; оборванный, голодный, он наводнял обжитые сибирские места дешевыми рабочими руками, непонятной озлобленной силой и – страхом перед этой силой.

Томск, словно не замечая происходящих вокруг него перемен, упорствовал жить по старинке. В городе не прекращались гомерические кутежи. Богатая публика без устали маскарадничала, устраивала живые картины, лотереи-аллегри. На одном бале-маскэ дамы были в костюмах: «домино», «огненная стихия», «рыбачка», «ребенок с игрушкой»… Вместо игрушки у этой оригинальной дамы был живой аист; она вела его за крыло, и птица клевала всех в ноги… Театральная гостиница в центре города, «театралка», где свила безнравственное гнездышко шансон-оперетка и где происходили головокружительные мазурки в простынях, была переполнена. По этому случаю в городе распространился ходячий афоризм: «В театре пусто, а в театралке густо».

Здоровые местные силы пытались противостоять всеобщему гражданскому безразличию, шелохнуть общественную жизнь. Энергичный доктор Пирусский и его бодрое Общество содействия физическому развитию устроили каток на реке Ушайке. По вечерам там горели разноцветные огни и слышалась духовая музыка. Петр Иванович Макушин со своим воинством, осененным белым почтенным знаменем, символом милосердия, собирал теплые вещи для обездоленных детей. Ученые люди, профессора и доценты университета, читали публичные лекции, в том числе о более разумном устройстве городского хозяйства, о санитарии и гигиене. Их слушали со вниманием. Однако профессора Судакова, поднявшего с трибуны вопрос о вреде пьянства, публика дружно освистала. Винопийцы этой темы не любят; не тот пьян, что двое ведут, третий ноги расставляет, а тот пьян, кто лежит, не дышит, собака рыло лижет, а он слышит, да не может сказать «цыц».

«Молчать! цыц! не сметь!» – эти слова томское «обчество» произносило преотлично в любом состоянии.

Однако в общегородском масштабе кое-что все-таки сдвинулось. Например, отцы города, томские «папашеньки», после долгих перепоров на заседаниях городской управы наконец смирились с неизбежностью насаждения «томского электричества». Технико-промышленное бюро, получив кое-какие средства, живехонько принялось за дело, и вскоре на центральной улице начала помаргивать новинка – электролампочка. Обо всем понимающие извозчики так разъясняли на ее счет приезжим людям:

– У нас в Томске элистричества эт-та подержаная. В каком-то городе на толчке анжинеры купили да нам подсунули. Нате, сыроежкины дети, пользуйтесь. А того, что оно пошаливат: то гаснет, то мигает – об этом ни гу-гу. Так и живем, не хуже пошехонцев – о землю рожей, хоть три волоска в бороде, да растопорщившись…

Тем временем город охватила новомодная эпидемия, отпрыск изобретательства мануфактуристов – недели дешевок. В период этой «знатной негоции», которую местные остроумы не без ехидства окрестили «ситцево-кашемировым бешенством», «погибелью мужьям», – в огромных количествах во всех лавках и магазинах продавались дешевые остаточки (тайно, впрочем, резаные шустрыми приказчиками). Дамы всякого сословия и всех возрастов, словно бы враз обезумевшие, спешили спустить деньги за очаровательные сверточки никому не нужных ситцев и бомбазинов.

Не обошла эта эпидемия и дом Крылова.

Как-то в разгаре ясного рабочего дня, когда все ладилось и спорилось и Крылов благодушествовал в оранжерее, бережно удаляя со ствола любимой пальмы сухие веера, пришла Маша. Раскрасневшаяся из-за тридцатиградусного морозца, похорошевшая, непривычно возбужденная.

– Друг мой, – она торопливо коснулась мужней щеки прохладными губами. – Я спешу… Дай мне ключ от твоей конторки.

– Изволь, дорогая, – ответил Крылов и мимоходом поинтересовался: – А для чего тебе понадобились ключи от моей конторки?

– Чтобы взять деньги, – слегка нахмурилась жена. – Дай же скорее, не то я опоздаю на дешевку!

– Извини, Маша, но денег там нет, – признался Крылов и простодушно развел руками. – Ни там, ни в другом месте. И не будет до конца месяца.

– Что значит нет? – удивилась Маша. – Еще на прошлой неделе…

– На прошлой были, а нынче нет, – бодро доложил он. – Нынче я оплатил счет за посылку.

– За какую еще посылку?

– С яйцами шелкопряда.

– Че-го?!

– Шелкопряда. Дело в том, что я уже приобрел одну посылку, еще в начале зимы… Ты просто не обратила на это внимания… Но мы с Николаем Феофановичем Кащенко недавно посмотрели и подумали, что яйца могут оказаться невсхожими. Так нам показалось, понимаешь… Вот я и решил для страхования выписать еще. Весной из этих яичек вылупятся червячки, вырастут, станут окукливаться…

– Довольно, Порфирий, – Маша как-то странно посмотрела на мужа. – Все эти травки, удобрения, червячки…

– Не понимаю, – доверчиво сказал Крылов, действительно плохо соображая, откуда у жены появился этот тон. – Ты успокойся. Сними пальто, поговорим.

– Уж нет, благодарю! – вспыхнула Маша, задетая именно доверчивостью, которая всегда ее обезоруживала; нынче разоружаться она не хотела. – Наговорились! Ты посмотри на себя. Сюртук перепачкан в земле… борода торчит… наэлектризована так, что того и гляди искры посыплются. Стеркут – да и только!

– Божество навозной кучи? Ученик Геракла? – усмехнулся Крылов. – А что, очень даже неплохое сравнение. Весьма польщен. Научить людей управлять плодородием почвы – это и впрямь божественный подвиг, подобный Прометееву деянию. Я всегда говорил, что у тебя отменное чутье к слову…

– При чем здесь мое чутье?! Тебя невозможно ничем пронять!

Так слушай, – Маша быстрым движением расстегнула пуговицу у подбородка, словно бы на нее напало удушье. – Ты обыкновенный неудачник. Как и твой Мартьянов, которым ты так гордишься. Тебе за сорок, а что ты сделал? Что совершил? Чего достиг?! Твой друг Коржинский давно в Петербурге, в академики вышел…

– Не нужно, прошу тебя.

– Нет, нужно! Я долго молчала… Думала, с возрастом у тебя появится опыт, житейская смелость. Ничего не появилось. Ты по-прежнему копаешься в земле, как и десять лет назад, покупаешь каких-то червяков… Мало тебе, что пальмы развел, так еще и это! Может, крокодилов размножать станешь? Их ведь тоже до тебя в Сибири не было!

– Крокодилов – нет, – тихо сказал Крылов, начиная понимать, что сегодняшний разговор с женой намного серьезнее, чем он предполагал. – Крокодилы – это по кащенковской с Иоганзеном линии.

– Не юродствуй, Порфирий, – Маша так же неожиданно успокоилась и не спеша застегнула верхнюю пуговицу пальто. – Взгляни вокруг наконец. Все меняется: время, люди, земля… Один ты, как заспиртованный. Жизни не видишь. На докторскую диссертацию у тебя нет времени. Улучшить материальное состояние недосуг. Правильно тебя Коржинский кротом назвал: роешь и роешь, а куда? Наверное, и сам не знаешь…

– Знаю.

– Ну и Господь с тобой – знай!

Она потуже натянула вязаные перчатки и ушла.

Неизвестно почему, то ли из-за этого разговора и злополучной недели дешевок, то ли вследствие нездоровья и дурного состояния духа, или оттого, что измотала монотонно-белая зима, – Крылов так и не понял, – но Маша вскоре собралась и уехала в Казань, к родным.

На прощанье поцеловала мужа и сказала:

– Ты прости меня, Порфиша, не со зла я… Побуду недельку-другую и вернусь. Не сердись. Я чувствую, что ежели останусь, то буду в тягость тебе, стану отвлекать от твоих занятий…

– Я понимаю, – ответил Крылов. – И не сержусь. Как я могу на тебя сердиться?

Он остался один. Заниматься шелкопрядами.

Зародыши гусениц пока еще пребывали в дремотной спячке.

Но с каждым днем, по мере того, как прела и оттаивала земля, а солнце посылало все более теплые лучи, Крылова охватывала тревога: пора было оживлять шелкопряды, на юге-то они уже давно ползают, погрызая тутовые листья.

Листья… В них-то вся и закавыка. Так сказать, двойная запятая. Тутовники, посаженные еще в прошлую весну, хорошо принялись в сибирской земле, но они стояли пока еще голые, безжизненные и, казалось, совсем не реагировали на робкий призыв просыпавшейся природы.

А что если обхитрить естественный ход событий, замедлить вековые процессы? Сделать так, чтобы червячки спали до тех пор, пока не зазеленеет их корм? Ну, а коль скоро это гималайское чудо, эти капризные шелкопряды предпочитают спать в глубокой прохладе…

– …а самое холодное помещение – это анатомка, стало быть, необходимо идти к Салищеву или к профессору анатомии Малиеву. Лучше, конечно, к Салищеву, – докончил вслух Крылов и, не откладывая дела в долгий ящик, отправился к Эрасту Гавриловичу.

Двухэтажное здание мрачноватого вида, размещенное по соседству с газовым заводом в глубине двора, ученый садовник посещал редко. Нельзя сказать, чтобы он, убежденный материалист, прошедший университетский курс, знакомый с основами медицины, взрослый человек, побаивался этого учреждения, в котором по многу часов в день трудились его коллеги-профессора и студенты. Нет, не побаивался, но… как бы избегал появляться в анатомке без надобности. Имея постоянно дело с многообразным, развивающимся зеленым и живым миром растений, Крылов как-то забывал о том, что существует и нечто противоположное этому миру, natura morte, как говорят французы, «мертвая натура». Коржинский знал об этом напряженном отношении друга к «мертвой натуре» и частенько поддразнивал: «Чем наше сено… ах, ах, простите, обмолвился! Чем наш гербариус лучше анатомки?» – «Я и не говорю, что лучше, – защищался Крылов. – Просто я не считаю засушенные растения мертвыми. Они как бы замерли». – «Фи, как трогательно: замерли… Стыдно, естествоиспытатель Крылов».

Стыдно.

В последнее время Крылов часто думал о Коржинском. По научным публикациям он видел, как далеко шагнул его друг, как ярко засветился в столице его талант. Вот он уже основоположник научных воззрений о наступлении леса на степь (мысль эту подсказал ему Крылов), воюет с засильем иностранщины в Академии наук. Печатает статьи по теории эволюции растений, того и гляди нидерландца.

Де Фриза обгонит… Следовательно, все было правильно – и отъезд из Сибири, и жажда более масштабной деятельности. Вот только напрасно Сергей увез из Томска свои коллекции. И без того в Сибири наперечет умственное добро…

Молодой академик Коржинский пишет ярко, обстоятельно, четко. Одно удовольствие читать его работы. «Флора каждой страны ест нечто живое, нечто находящееся в вечном движении, подверженное непрерывным, постоянным превращениям, имеющее свою историю, свое прошедшее и будущее». По Коржинскому выходило, что изучение флоры неизбежно должно включать познание ее истории, историю слагающих ее видов, их эволюцию…

Крылов разделял эти взгляды, зарождение которых происходило на его глазах, проступая в давних беседах и спорах. В книге «Флора Востока Европейской части России» (выполнил-таки свое обещание «вычертить» европейское Зауралье!) Коржинский оригинален, смел. Он шагнул далеко вперед, его генетические бионты – голос из будущего. Крылов чувствовал это.

Одно смущало: в некоторых работах он чересчур уж откровенно намекает на то, что у растений есть душа, сознание, чувства, инстинктивные движения, память… Ненаучный подход. За это ему от Тимирязева ох как досталось! Климент Аркадьевич даже обвинил ботаника Коржинского в отпадании от дарвинизма. Конечно, великий ученый не совсем прав. Коржинский никогда не отпадал, просто он горячая голова, талантливая и увлекающаяся.

А Тимирязев – гений. Разгадать величайшую тайну природы – фотосинтез – это под силу только гиганту ломоносовского типа. Крылову довелось побывать на лекции Климента Аркадьевича, будучи в командировке в Москве. Не-за-бы-ва-е-мо…

Тимирязев говорил о зеленой поверхности, лежащей на пути солнечного луча на землю. Он говорил о космической роли растений, о том, как «ловит солнечные лучи этот живой бархат, зеленый плащ, одевший нашу планету, ловит и превращает в «тела». Над десятиной, засеянной клевером, – говорил Тимирязев, – раскинуто двадцать шесть десятин его листочков… Сотни раз перекрыт каждый клочок почвы листвой смешанного луга. А наш «великий лес» – тайга, а девственные «гилеи» какой-нибудь Бразилии, где обезьяны могут пропутешествовать на такое же расстояние, как от Москвы до Севастополя, не спускаясь на землю и даже не видя ее!

Не замечая нервной обрывистой речи оратора, Крылов смотрел на этого худощавого человека с острой бородкой и пронзительно-чистым взглядом голубых глаз, и в душе его рождалось чувство безграничного уважения к нему. Да, да, наука должна служить народу… Там, где растет один колос, ученые должны вырастить два, чтобы накормить народ. В науке славу не делят, а только приумножают общими усилиями… Каждое слово Климента Аркадьевича входило в душу.

Больше он Тимирязева не видел. Но навсегда считал себя его учеником. Человек с обликом рыцаря, взявший науку «с боем», был для него примером того, как надо «нести землю на плечах своих».

Он спустился на несколько ступенек в холодный коридорчик и потянул на себя обледенелую и тяжелую дверь анатомки.

В препараторской зале шли занятия. Вокруг длинных оцинкованных столов, покрытых мрамором, толпились люди в белых халатах, что-то делали, негромко, вежливо, но увлеченно спорили.

– Коллега, что вы положили в таз с сухожилиями? Прошу вас не путать.

– Я не путаю. Это действительно сухожилие. Это вы, коллега, что-то путаете…

Крылов поправил очки и решил спросить:

– Господа, кто знает, где профессор Салищев? Мне сказали, что он где-то здесь.

– Правильно сказали, Порфирий Никитич. Я действительно здесь, – послышался веселый голос Салищева. – Прошу вас, подождите в ассистентской, я скоро освобожусь.

Крылову стало неловко, что он не заметил профессора. Впрочем, и немудрено, если знаменитый хирург, как обыкновенный студент, в халате и кожаном фартуке до полу копается среди мышц и спорит с молодыми людьми.

Он прошел в соседнюю комнату. Снял пальто и приготовился ждать.

Заведующего кафедрой оперативной хирургии Эраста Гавриловича Салищева Крылов принял всей душой с первого дня их знакомства. Единственный среди молодых профессоров имевший достаточно высокий чин надворного советника, Салищев оказался чрезвычайно простым и доступным человеком. Студенты обожали его за то, что он был на турецкой войне, оперировал на поле боя, за то, что он прекрасный специалист, выдающийся хирург с мировой известностью, товарищески относился к ним. Его лекциями, которые он как бы рассказывал, почти не обращаясь к «тетрадке», как другие профессора, заслушивались. Суровой преданностью русской медицине восхищались. Многие стремились ему подражать.

– Чтобы стать настоящим врачом, надо иметь призвание. – говорил своим ученикам Салищев. – Нет его – уходите! Есть занятия и ремесла более легкие, чем медицина, более выгодные и, может быть, даже более эффективные и интересные. А медицине – и особенно в нашей стране – предстоит тягчайший труд…

Сам Эраст Гаврилович трудился с беспощадной по отношению к самому себе страстью. Деликатный, мягкий, чем-то похожий на Чехова, непотухающую на писательском небосклоне звезду, с такой же интеллигентной бородкой, в круглых очках, с добрыми, усталыми глазами, Салищев преображался в работе. Во время операций – а оперировал он необычайно много, почти ежедневно, в ужасных условиях городской больницы Приказа общественного призрения, которую он сам называл «томским адом», «гигиеническим абсурдом», – это был другой человек: смелый, точный, артистичный. Это был человек, принимавший хирургические решения, на которые до него в России не осмеливался никто: удалял плечо с рукой, половину таза вместе с бедром, пораженным саркомой, вмешивался со скальпелем в сложнейшие процессы почек, печени, желудка.

Рассказывают такой случай. Приехала в Томск лечиться богатая купчиха. Салищев осмотрел ее и предложил ампутацию ноги. Купчиха не доверилась ему и отправилась к заграничным светилам. В Германии ей тоже сказали, что нужна операция, но только один человек сможет ее сделать, это… томский профессор Салищев.

Авторитет Салищева в медицинских кругах был общепризнан. Среди студентов – бесспорен. В профессорском кругу, в университете, он поднялся на еще большую высоту в свете недавних событий, которые были квалифицированы вышестоящим начальством как «противостояние».

Истоки этого противостояния уходили далеко, в начальные годы существования Сибирского университета. Первый профессорский набор отличался необыкновенной молодостью: от двадцати семи лет, как Коржинскому, до тридцати шести – как Александру Станиславовичу Догелю и Кащенко. Малиева, которому в то время было сорок семь лет, называли «дедом». Может быть, именно это обстоятельство – молодость, а скорее всего та особая атмосфера «повышенного давления», которую установил с самого начала попечитель Флоринский, и послужили истоками для размежевания.

Проявилось оно своеобразно. Общество естествоиспытателей и врачей, в 1889 году организованное по инициативе Флоринского, и которое он считал «своим», на третьем году своего существования забаллотировало вдруг кандидатуру Василия Марковича на пост председателя этого общества и выбрало Салищева. Флоринский и его сторонники профессора Судаков и Малиев были возмущены этим провалом. Вдобавок оскорбительной показалась выходка местных газетчиков, прозрачно намекнувших на тот факт, что по городу имеет быть хождение карикатуры на известную всем особу…

В самом деле, появился анонимный рисунок (приписываемый, однако, студенту Кытманову) – господин попечитель верхом на трубе, а дым, движению коего препятствовала нижняя часть туловища Василия Марковича, валит изо всех окон и дверей университета.

Василий Маркович понял рисунок по-своему. Он уже давно писал в Министерство просвещения графу Делянову слезницы, жалуясь на строптивных профессоров, прося убрать от него Салищева. А после карикатуры пригрозил собственной отставкой. Петербург Салищева не убрал, но выслал для разбора возникшего конфликта ревизора, профессора судебной медицины фон-Анрепа.

Высокопоставленный контролер, вникнув в дела университетские, насмотревшись на адову обстановку городских больниц, в которых томские профессора вели обучение студентов, – клиники еще не были достроены, – указал господам Догелю, Салищеву, Залесскому на недопустимость непочтения к начальству. Но в то же время фон-Анреп и доложил куда следует о чрезмерном самомнении попечителя и его властолюбии. «Если Ермак был покорителем Сибири, то Василий Маркович мнит себя просветителем Сибири», – написал в своем отчете фон-Анреп.

В университете все осталось по-прежнему, все на своих полюсах: строптивая профессорско-преподавательская группа и господин попечитель со своим окружением. Никто не был уволен с «волчьим билетом», как грозился Флоринский, но и господин попечитель в своих правах особенно ущемлен не был. Все осталось по-прежнему… Конфликт ушел в глубину, в многолетнее противостояние. И с тех пор Василий Маркович ревниво приглядывался к своим подчиненным: а как они относятся к Салищеву и его компании? И в зависимости от этого строил свои взаимоотношения.

Крылов в голосовании на заседании ученого Совета не участвовал по той причине, что доценты и прочие должностные лица более низкого звания в Совет не допускались. Но он сочувствовал мятежникам и на заседаниях Общества естествоиспытателей и врачей, членом которого состоял, выступил в их поддержку. Он тоже считал, что в науке нет чинов и должностей, а чинопочитание безнравственно. В науке все равны, и уважения большего заслуживает тот, кто больше и плодотворнее трудится. Но он также сказал, что ученые труды врача – особенно «Лечебник для народного употребления» и статьи по чуме, статьи историка, археолога, этнографа, публициста Флоринского потомки оценят и не забудут, как не потускнеет его слава первостроителя Сибирского университета. А то, что его не избрали председателем Общества естествоиспытателей и врачей, уснет в протоколах. «В Сибири чиновнику трудно быть честным, – добавил он, – Василий Маркович трудность эту преодолел, а потому заслуживает уважения».

На следующий день после этого собрания Василий Маркович зашел в Гербарий. От него веяло холодом, как из летнего погреба. Поинтересовавшись, как идут дела, все ли коллекции, собранные летом, приведены в надлежащий вид, господин попечитель будто бы между делом вернул прошение ученого садовника на оплату счетов при покупке тутовых саженцев и посылок с червями.

– Университетская казна не беспредельна, – сожалеющим тоном объяснил он. – Мы не можем оплачивать опыты, не входящие в научную программу и не одобренные Ученым советом.

Флоринский неторопливо удалился, и Крылов ясно почувствовал, как замкнулась для него невидимая дверца попечительского сердца. Почувствовал – и испытал облегчение. Симпатии, которыми дарил его господин попечитель, тяготили Крылова. В них была некая демонстрация и «политика». На фоне притеснительства других профессоров это казалось особенно стыдным.

Василий Маркович больше не заходил на огонек во владения ученого садовника. А Крылов получил приятную свободу смотреть прямо в глаза всем обитателям университетской рощи…

– Наскучался в одиночестве? – Салищев вошел в ассистентскую незаметно. – Прошу меня великодушно извинить, Порфирий Никитич, не мог прервать занятия.

– Что вы, Эраст Гаврилович, – смутился Крылов при виде виновато-ласковых глаз хирурга. – Это я оплошал. Ворвался не вовремя, отвлек.

Они обменялись крепким рукопожатием. Сели на диване.

– Что привело вас ко мне? Как ваши растеньица? Что новенького в тропическом отделении? Растут пальмочки? – осыпал гостя вопросами Салищев.

– Растут, Эраст Гаврилович, исправно растут, – улыбнулся Крылов; ему очень нравилась эта милая манера Салищева сыпать вопросами и уменьшать слова, отчего все у него выходило каким-то маленьким и ласковым: пальмочки», «халатик», «ножичек».

– А привело меня к вам вот что… – сказал он и, стараясь быть кратким, изложил суть истории с шелкопрядами.

– Обхитрить природу? Это вы славно придумали, Порфирий Никитич! А давайте попробуем… Стабильную температурочку возле нуля я вам гарантирую. Не беспокойтесь. Студентов и прозектора Чугунова предупредим. Несите своих будущих червячков!

Зародыши шелкопряда в анатомке продремали лишние три недели – и этого времени как раз хватило, чтобы развернулись первые листочки тутовника. Крылов перенес яйца шелкопряда в самое теплое и солнечное место в оранжерейке и принялся оживлять их.

Дело это оказалось непростое. Долгое время в парилке – так он назвал ящик, над которым и день и ночь горела мощная керосино-калильная лампа, нагоняя необходимую плюс двадцать пять градусов температуру, – не было признаков жизни. Крылов совсем было отчаялся, посчитав и эти яйца невсхожими, и хотел было уж выключить искусственный обогрев… Да заглянул однажды – и ахнул: на дне парилки копошилась живая беловатая масса. Это и были долгожданные червячки.

Он бережно перенес их на кормовую этажерку и разложил молодые тутовые листья. Ах как он обрадовался, когда увидел, что крохотные гусенички принялись погрызать их!

С того дня Крылов много времени проводил в червоводне, ухаживая и наблюдая за ее обитателями, которые быстро и дружно развивались и через месяц достигли шести сантиметров в длину. Он любовался их толстыми мясистыми брюшками с роговидными щупальцами на конце. Шелковичные черви ползали медленно, важно. Зеленый корм поглощали солидно, без суеты и спешки, но безостановочно. Немушка едва успевал подкладывать им свежие ветви.

Полюбоваться на гималайскую диковину заходили многие: Салищев, химик Залесский, фармаколог Леман, Степан Кирович Кузнецов, Петр Иванович Макушин, зоологи Кащенко и Иоганзен, геолог Зайцев, физик Капустин, хранители музеев, работники университетских служб, прозектор Чугунов, экзекутор Ржеусский и даже настоятель университетской церкви профессор богословия Дмитрий Никанорович Беликов, – словом, многие. Кроме Василия Марковича Флоринского.

Крылов охотно показывал свое хозяйство и рассказывал о знаменитом bombyx mori, за вывоз которого за пределы Китая в древние времена отрубали голову, о том, что одомашненный человеком за долгие тысячелетия, он прекратил свое существование в диком виде, а ее бабочка, неуклюжее волосистое существо с белыми крыльями, навсегда разучилась летать.

Послушав его, Дмитрий Никанорович Беликов низким басовитым голосом, рассчитанным на резонанс церковных куполов, прогудел:

– Червь есмь первый на земле пахарь. Что касаемо этой заморской твари, то самому господу Богу угодно было превратить ее в то, что мы лицезреем ныне.

– Человеку угодно было, Дмитрий Никанорович, че-ло-ве-ку! – насмешливо поддел богослова Салищев. – А теперь нашему уважаемому Порфирию Никитичу стало угодно, чтобы бомбикс мори поселился в Сибири. И, кажется, это ему удалось!

Беликов не обижался на поддевки профессоров, нет-нет да и наскакивающих на него со своих матерьялистских позиций. Не зря он в совершенстве знал, кроме основного догматического и нравственного разделов своей науки, еще и обличительное богословие, которое изучало Платона, Плиния, Сократа, Гегеля, Дарвина, Ньютона и других гениальных еретиков. Где-то в глубине души он даже сочувствовал отдельным матерьялистским представлениям о природе, так как сам был человеком научного склада мышления, большим специалистом, известным в научном мире исследованиями по томскому расколу, истории монастырей, о первых русских крестьянах-насельниках Томского края.

– Заблуждаетесь, уважаемый Эраст Гаврилович, человеку всегда угодно лишь то, к чему его подвигнул господь. Талант и гениальность человека есть не что иное как проявление духовной силы, дарованной свыше… Кстати, отчего это вас, уважаемый Эраст Гаврилович, опять не было во время воскресного богослужения? И студентов ваших?

– На операции задержался, – повинился Салищев, безбоязненно глядя Дмитрию Никаноровичу прямо в глаза. – И студентов не отпустил. Нужны были.

– Грешно, Эраст Гаврилович, – попенял ему настоятель. – Добро бы студент, мальчишка безбородый, а то ведь солидный профессор, ученый – и так рассуждаете!

– Грешно, священноучитель, – согласился Салищев. – Да что поделаешь, безысходное создалось положеньице: либо человечка больного отпевать, либо воскресную службу пропускать…

– Ну, ну, – миролюбиво закончил разговор Беликов. – В следующий раз литургию сманкируете – донесу, – и, обращаясь к Крылову, добавил: – И про вас донесу, Порфирий Никитич, уж не обессудьте. Негоже сие: на червей тратить время, а для Бога скупиться…

Беликов окинул «матерьялистов» строгим взором и величественно удалился.

Переглянувшись, Крылов и Салищев дружно рассмеялись. Много лет строжится Дмитрий Никанорович, приучая томских профессоров к богопочтению, даже специальную книжицу завел, в которую вписывает фамилии тех, кто, подобно нерадивым гимназистам, сбегает с обедни или заутрени, – да ничего у него не получается. Уж разве что по распоряжению самого господина попечителя извещение-лист принесут и заставят в нем расписаться… Не боятся его томские ученые, хоть ты им что! Борода апостольская, а усок – дьявольский, все по-своему норовят…

А шелкопряды меж тем росли и росли. Четыре линьки миновали. Окукливаться начали. К этому моменту, очень важному для успешного завершения эксперимента, Крылов подготовился заранее: навтыкал повсюду на этажерке прутики. Гусеницы сначала не обращали на них никакого внимания, а потом в один прекрасный день, словно по команде, начали дружно переползать на эти прутики, устраиваться поудобнее. Устроились – и давай из себя шелковую нить гнать да ею обматываться. Коконы получались почему-то двух цветов – розового и голубоватого. Очень красивые.

Николай Феофанович Кащенко долго держал их на широкой ладони, разглядывал, словно не верил своим глазам, что действительно это сибирский шелк. Первый за всю историю Сибири.

– Поздравляю, Порфирий Никитич, – тихо и торжественно сказал он. – Вы провели блестящий научный опыт. Как скоро он принесет практические результаты? Не знаю… Сибирские промышленники не очень-то считаются с открытиями, которых достигают ученые.

Но в науке ваш опыт останется навсегда. В истории науки… Настоятельно советую: подготовьте результаты своей работы. А я как ректор помогу в меру своих далеко не безграничных сил побыстрее их опубликовать.

– Благодарю душевно, Николай Феофанович, – в некотором замешательстве ответил Крылов; ему было приятно и в то же время неловко слышать такую высокую оценку своего труда, в котором, он искренне полагал, не было ничего особенного. – Разумеется, я подготовлю материалы, но, право же…

– Никаких «право», – прервал его Кащенко. – Знаем мы вашу скромность! Я бы назвал ее патологической, ежели бы не боялся вас обидеть. Вы настоящий ученый, Порфирий Никитич, большой и опытный естествоиспытатель. – Николай Феофанович даже рассердился и, как всегда в таких случаях, непроизвольно перешел на украинский. – Чоловик з одним оком заспорив з двумяглазым: я лучче бачу! Ти в мене бачишь одно око, а я в тебе – двийко! Нэ спорь!

Крылов больше не спорил. Засел за работу и написал книгу «Опыты разведения шелковичного червя в Томске».

Вот она. В макушинской типо-литографии оттиснута.

Крылов долго сидел над письмом к Николаю Мартьянову. Сказать хотелось многое. Да не примет ли друг это за хвастовство? Вот, дескать, в какую научную гору двинулся Порфирий, шелководов-китайцев за кушак сибирского армяка заткнуть решил, где уж нам, в Минусинске, без университетов… В прошлом письме он так и написал: «Живем тускло, без университетов…»

Крылов пододвинул поближе голубоватый лист бумаги и начал писать.

«О clare amice mi! О знаменитый друг мой!

Прочел в нынешнем «Вестнике» заметку и подивился: как у вас, с вашим здоровьем, хватает сил на длительные вояжи по стране, на многие труды, каковые требует образцовое научное учреждение?

Не бережете вы себя! Один наш торговый человек, будучи в Ирбите на ярмарке, разговаривал с вашим минусинским купцом. Так тот купец сказывал, будто бы вы болеете часто, дрова музею отдаете, а сами без огня сидите. Верно ли это? Неужели в вашем городе не находится покровителя такому делу?!

Вперед попрошу вас, друг, не забывать, что есть город Томск. Станет худо в Минусинске – приезжайте ко мне вместе со своим семейством. Будем работать, и вам занятия подходящие сыщем. Квартира у меня большая, места всем хватит. Тем паче мое семейство, как ни странно, скорей убывает, нежели прирастает.

О своих научных занятиях скажу немного: работаю по мере сил своих. Вот присылаю книжицу о шелкопрядах. Что скажете об ней?

Но самое главное не в этом. Задумал я взяться за обширный труд – описать флору всей Сибири. Сначала Томской губернии, Алтая, затем – все, что позади Байкала. Знаю, не один десяток лет и, может быть, даже не одну человеческую жизнь этот труд предполагает, но когда-нибудь и кому-то начинать его надобно. Не так ли? Вот почему нужен ваш совет и участие. Вы Сибирь хорошо знаете…»

В этот вечер он засиделся за полночь. Не выносящий одиночества, Иван Петрович несколько раз скребся в дверь, пытался выманить чтением занимательных, с его точки зрения, сообщений об открытой недавно секте страстеборцев, которая боролась против главных страстей человеческих – пьянства и любострастия – …пресыщением, приготовляя таким «естественным путем» тихую себе старость. Но Крылов был глух к его покушениям.

Открываясь другу в мечте своей, он тем самым как бы давал молчаливую клятву сделать все, чтобы мечта эта перешла в дело. Иначе мечтать он не умел и пуще прочих грехов боялся на вей-ветер говорить, на пусты леса звонить. Слово дать не хитро, сдержать его – что крепость выстроить.

Тихое десятилетие

Отправив жене обещанную сумму денег, Крылов медленно шел с почтамта. Ясный февральский день был удивительно хорош. После многосуточных хлопот веялицы-вьюги установилось наконец волшебное бездействие природы. Все вокруг обеззвучело, замерло. Оцепенели засыпанные снегом кусты и деревья. Замолкли птицы. Лишь человек, беспокойнейшее творение, возмущал тишину: скрипел под валенками сбитый наст; вдоль всей улицы раздавалось живое повизгивание саней; слышались грубые голоса легковых извозчиков, одергивающих лошадей. В городе воцарилась неожиданная мода ездить по-европейски: степенно, экипаж за экипажем, «будто на похоронах». Томские гужееды нервничали, проклинали очередную блажь имущих седоков. Теряя во времени, а стало быть, и в заработке, вымещали обиду на ни в чем не повинных рысаках, привыкших к ухарской гоньбе по кривым и горбатым улицам.

На углу Московского тракта и Почтамтской, как раз напротив университетских клиник, Крылов наткнулся на уличную сценку – сшибку мужика с урядником.

Рядовой томич, в пимах, в собачьих рукавицах и в такой же косматой пегой дохе, весь квадратный, коренастый, вез на себе дровни с пустым коробом.

– Стой! – преградил ему дорогу урядник с «селедкой»-саблей.

Мужик остановился – он был «выпимши», – долго разглядывал фигуру, затем изумился:

– А-а, городовой! Чаво те надобно?

– Чей короб?

– Мо-ой.

– Врешь! Украл!

– Как это украл? Нешто у себя воруют? – мужик хотя и стоял на ногах нетвердо, однако ж, еще не «впал в забвение» и говорил разумно.

– Дурак! Пошел в часть!

– Да отскочи ты от меня, Христа ради. Чаво ты ко мне пристал?

Урядник дал мужику увесистую затрещину. Мужик в ответ пихнул его в грудь. Оба упали, засопели, закряхтели, забарахтались. Городовой попытался впрячь строптивца в его же собственные сани. Мужик улегся на снег. Тогда власть ухватила его за доху и швырнула в короб.

– Вот же тебе!

Прошла минута – и из короба:

– А коли так, и вези ж сам таперь ты меня в часть…

Крылов миновал перекресток, на котором в немой сцене подле короба застыл, словно индюк-дурка, городовой, и свернул в рощу через малую калиточку возле клиник.

Ботаника его ремесло. Но жизнь больше ремесла, говорят французы. И они правы. Никто, даже самый увлеченный в мире человек, сосредоточенный всецело на одном предмете, не в состоянии не замечать окружающей жизни. Крылов не был исключением. Уличная сценка показалась ему знаменательной.

Ощущение всеобщего неблагополучия, подобно обручу, обхватывало душу все туже. Что-то уж больно много виноватых становилось в родимой отчизне… Крестьяне, ремесленники, интеллигенты, заводо-фабричный люд… Кто только не проследовал за последние годы через Томск! Во время летнего рекоходства, до самых октябрьских морозов, шли и шли арестантские баржи. Сколько их? Кто считал… Участились забастовки на томских фабриках. Власть называет их уголовщиной, шабашем, а рабочие именуют стачкой. Протест бездействием, «лежанием на снегу», прекращением извечного для человека трудового обряда оказался столь заразительным, что от рабочих перекинулся даже к хозяевам, к промышленникам. Алтайские и томские виноторговцы тоже недавно объявили… стачку, желая установить двойную цену на ведро водки. И установили-таки!

Тюрьмы переполнены. В больницах люди лежат вповал.

Неспокойно и в университете. Отголоски профессорского противостояния все еще слышны в академически-белых стенах. В Доме общежития обыски: ищут какие-то недозволенные книги, брошюры. Студенты-отличники, не так давно с жаром писавшие сочинения на тему «Значение реформ Петра Великого» или «Влияние монгольского ига на историю России», теперь слагают прокламации: «Долой полицейскую цензуру в высших учебных заведениях!». В ответ – воспитательное давление…

Давеча вон разбирали на совете инспекторов и преподавателей поведение студентов. Зачитывали объяснительные и доносы.

«Я сидел в театре, – пишет студент второго курса Соколин. – Подошел билетер и вызвал к приставу Аршаулову. Этот последний заявил, что полицмейстер просит меня удалиться из театра, так как я одет не по форме, добавив, что китель есть форма обыденная, и что в театре в нем нельзя. Я со своей стороны сказал, что из театра не уйду, а назавтра объяснюсь с инспектором».

Красноречивы и донесения тех лиц, которые призваны «у заслонки стоять».

«Честь имею довести до сведения господина инспектора студентов Императорского университета, что вчерашнего числа в день рождения Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны, в театр Королёва во время представления студент II курса Георгий Яковлевич Соколин явился в кителе и, несмотря на мое замечание, пробыл в театре одно действие, во время которого был пропет гимн «Боже, Царя храни…»

«Честь имею довести до вашего сведения… что Громов Ипполит явился вчера в общежитие в вышитой белой рубашке и студенческой фуражке…»

«Честь имею довести до вашего сведения… что в ночь на сегодняшнее число студент Михаил Брызгалов нанес оскорбление постовому городовому, стоявшему на Александровской улице, за что был доставлен в полицейский участок. Как мне частно известно, студенты собирались в доме Неведрова на Черепичной улице…»

«Честь имею довести… что студент Клавдиан Завилейский привлекается к дознанию за имение и хранение стихотворений, заключающих в себе оскорбительные выражения, относящиеся к Священной Особе Государя Императора, что предусмотрено 245 ст. Уложения о Наказаниях…»

«Честь имею довести… что студенты Императорского университета вели себя непозволительно, а именно, – уговорившись устроить скандал артистке г-же Фрид, при каждом ея появлении на сцене свистели. Во время представления на сцену имели быть брошены веники…»

Честь имею, честь имею… Нельзя было петь на томских улицах после девяти часов вечера, хранить стихотворения, ходить в вышитой рубашке… К чему все это могло привести? «Излишнее сдавливание чревато взрывом», – любил говаривать физик Николай Александрович Гезехус, первый университетский ректор.

Раньше Крылов как-то не особенно задумывался над всем этим. Трудился, веровал в бальзамическое средство – в работу. Нынче это средство стало что-то плохо помогать.

Конечно же, глаза его многое видели. И это уличное столкновение мужика с городовым показалось ему глубоко символичным.

Все острее, упорнее становится скрытое и явное противоборство между народом и властью. Власть пытается впрячь народ в некую упряжь, бьет, хватает за шиворот. Народ, в свою очередь, сопротивляется, как умеет, хотя бы и улегшись наземь…

Тропинка вывела его к мостику через Игуменку, неширокий замерзший ручей, некогда бывший малой речкой, затем на расчищенную аллею, и Крылов зашагал быстрее. Захотелось поскорей очутиться в оранжереях. Может быть, успокоит живой запах теплой земли… В мозгу словно круг из раскаленных углей разложен. Говорят, в Болгарии существует древний обычай хождения по огню. Собираются люди каждый год в начале июня на праздник Константина и Елены, и на деревенской площади начинается нестинарство, хождение босыми ногами по горящим углям. Не все, разумеется, способны к этому, многие жестоко обжигали ступни… А те, кто могут, рассказывают, что идти по страшному кругу нужно быстро-быстро, мелкими шажками, будто лететь…

По горячим мыслям быстро-быстро, без боли, не пробежишь.

Крылов преодолел малый подъем на территории ботанического сада и заметил возле оранжереи знакомые-презнакомые сани, устланные белой арзамасской кошмой. Обрадовался: ну, наконец-то выздоровел «сибирский соловей», дорогой Василь Васильич, коль скоро прислал к теплицам свою знаменитую повозку!

Не сразу Крылов сошелся со своим новым начальством, экстраординарным профессором Василием Васильевичем Сапожниковым. Тому было много причин. И то, что он заступил на должность после Коржинского. И то, что прибыл из Москвы. Кроме того, Сапожников защитил в Казани докторскую диссертацию на тему «Белки и углеводы зеленых листьев как продукты ассимиляции», а перед этим в Москве подготовил в лаборатории Тимирязева магистерскую – «Образование углеводов в листьях и передвижение их по растению» – явный уклон в химию, что, по мнению Крылова, являлось отступлением от чистой ботаники.

И однако же все это было бы ничего, ежели бы не характер Сапожникова. Полная противоположность человеческих качеств, которые обычно нравились Крылову. Громогласный, подвижный, как магнитная стрелка на шпильке, нетерпеливый и малоусидчивый, хватающийся за несколько дел сразу, новый профессор увлекался театром, музыкой, живописью. Любил танцевать, петь. Обожал острые приключения. Не довольно ль для одного человека? Нет? Так вот же – он еще знал наизусть «Евгения Онегина», массу анекдотов и забавных историй, молниеносно сходился с людьми. Одним словом, он показался Крылову ненормально жизнерадостной личностью, совершенно не знакомой с дурным расположением духа. Ужель возможно постоянно пребывать в подобной беспечальности? Нет ли здесь позы, актерства, умелой маски?

Сапожников привез с собою много коллекций, наглядных пособий – почти все они были в неразобранном, хаотическом виде. Свалил на длинном препараторском столе в Гербарии и, торжествующе улыбаясь, развел руками:

– Вот мое приданое, Порфирий Никитич! Разберите, голубчик, а то мне недосуг.

Ему, видите ли, недосуг…

Крылов посмотрел на «приданое» воспаленными от недосыпания глазами, прикинул, во что ему обойдется подобная расклассификация, потом ответил, не скрывая усталости:

– Рад стараться, господин профессор.

Сапожников оглушительно захохотал, приняв его слова за остроумную шутку. Рад стараться… Как в армии! Обнял Крылова за плечи и, доверительно заглядывая в глаза, сказал с убеждением:

– Веселый вы человек, Порфирий Никитич! Мы с вами непременно сойдемся!

И укатил куда-то, будто на шариках.

Наступили будни.

С утра до вечера в университетских кабинетах и аудиториях звучал сильный баритон нового профессора ботаники. Его голос проникал отовсюду, сквозь стены и потолки. Казалось, будто человек вышел из долгой немоты и все никак не мог наговориться. А когда начались лекции, за Василием Васильевичем укрепилась слава «златоуста».

Он рушил всяческие традиции, сложившиеся до него. Во-первых, объявил на свои лекции всеобщий и свободный доступ. И к нему повалили медики, юристы, городские жители, не говоря уж о вольнослушателях и студентах всех курсов и групп.

Во-вторых, он превратил аудиторию в филиал оранжереи, сопровождая каждую лекцию обилием цветущих растений, отчего помещение выглядело всегда ярко и празднично и побуждало слушателей к повышенному вниманию.

В-третьих, он сам изготавливал, раскрашивал и затем демонстрировал во время лекций диапозитивы. Увлекательную и красочную новинку, весьма полезную в учебном процессе.

В-четвертых, он первый среди томских профессоров перестал удовлетворяться пределами губернского центра и принялся раскатывать по разным сибирским городам и даже деревням, где читал доступные самому широкому кругу людей лекции, за что приобрел звание «сибирского соловья».

Слава его с каждым днем увеличивалась, росла, подобно снежному кому, катящемуся с горы.

Крылов долго сопротивлялся напористому обаянию Василия Васильевича. Делал свое дело, от личных встреч уклонялся. Доконала же его вот эта самая обитая кошмой повозка.

Когда в первый раз Сапожников прислал сани к оранжерее за растениями, Крылов разгневался:

– Везти орхидеи по морозу?! Не дам!

Возчик уехал ни с чем.

Через полтора часа на том же самом экипаже примчался Сапожников. Бодро вкатился в оранжерею, разыскал Крылова в «тропиках».

– Правильно, Порфирий Никитич, одобряю. Молодцом, что не дал орхидеи! Ишь чего болвашка-профессор удумал: голые санки пригнал! – без предисловной речи принялся он костерить самого себя. – А еще ботаник! А еще физиологией растений занимался!

Ошарашенный Крылов не знал, что и думать, как остановить его вулканическую тираду.

– По рукам надавать таким естествоиспытателям! Кабинетные пописухи – вот они кто такие! Алхимики средневековые! – и вдруг так же неожиданно, как будто перед этим речь шла совершенно о другом человеке, а не о нем самом, Василий Васильевич хвастливо заявил: – А вот я – молодец. Сани кошмой обложил. Самой превосходной, арзамасской. Милости прошу, взгляните.

И, не дожидаясь согласия, потащил его на двор.

Крылов не поверил своим глазам: повозка действительно преобразилась. Новенькая белая кошма надежно защищала небольшой кузовок от ветра и стужи, придавала нарядный вид.

Заметив невольную улыбку на его лице, Сапожников удовлетворенно огладил коротышку-бороду, переходящую в бакенбарды, и заключил:

– Вот и славно. Вот мы и договорились.

Ну, что ты с ним поделаешь? Ежели рассудить, мог ведь и ограничиться приказом. Право за ним такое имелось.

Долго еще приглядывался к нему Крылов. Все ждал, не отпадет ли маска. Нет, не отпадала. Наоборот, все убеждало в обратном: никакой маски не существовало и в помине. Просто Василь Васильич такой человек. Похож на звонкий водопад, радугой светящийся под лучами солнца. И принимать его надо таким, каков он есть.

…Крылов потянул тяжелую, разбухшую от постоянно влажного и теплого воздуха дверь и вошел в оранжерею. Откуда-то издалека, из червоводни, раздавалось громкое пение:

Там гробовая тишина,

Там беспросветный мрак…

Зачем, проклятая страна,

Нашел тебя Ермак?..

Заранее предвкушая встречу, Крылов заглянул за перегородку.

Так и есть: забравшись на верстачок, Василь Васильич по плечи ушел в этажерку, увлеченно кормил шелковичных червей и распевал поэму Некрасова «Русские женщины», переложенную на музыку собственного сочинения.

Крылов подергал его за штанину.

– Господин альпинист…

От неожиданности самодеятельный певец качнулся, потерял равновесие и кулем свалился на руки Крылова. Так они и обнялись.

– Рад вас видеть в добром здравии, – пробормотал Крылов, вкладывая в эти слова всю теплоту, на которую был способен.

– Спасибо, голубчик, спасибо, – растроганно ответил тот. – Соскучился по вас, по оранжереям, право, сил нет…

«Альпинистом» Василия Васильевича назвал Крылов, с его руки прилипло к нему и это, бог знает какое по счету, прозвище. Было дело так. Возвратился прошлым летом Сапожников из заграничного путешествия.

– Ну, как там в Швейцарии? – спросили его. – Как знаменитые Альпы?

– Что Альпы? – разобиделся Василь Васильич. – Видал я эти Альпы! Далеко им до нашего Алтая!

Сапожников влюблен в алтайские ледники. Одним из первых начал изучать их серьезно. Написал большую книгу «По Алтаю». И слышать не может ни о каком заграничном приоритете высокогорных красот.

Однако же как похудел он за время нездоровья, осунулся, кожа приобрела какой-то серый малокровный оттенок…

– Ничего! – бодро отмахнулся Василь Васильич. – Лето начнется, соберусь в экспедицию, живо нагуляю и цвет, и вес. Буду здоровый и красный, как гусиный нос на морозе!

Крылов негромко, взрывчиками, рассмеялся:

– П-х… п-х… ха… хо…

Он всегда так смеялся, когда шутка была неожиданная и смех овладевал им против воли.

Довольный, Василь Васильич подбрил еще:

– Пациент побывал у двух врачей. Один посоветовал море, другой – пешие прогулки. Что делать больному, как вы полагаете?

– Не знаю… пх… пх…

– Идти к морю пешком!

И Сапожников раскатился звонко, заразительно, будто валдайские колокольцы.

Веселой вышла встреча.

Пока Немушка переносил в профессорскую повозку обручные посудины: кадочки, лагунки, чанушки (память о Габитове), в которых обитали субтропические и тропические экземпляры, Сапожников и Крылов обошли тепличное хозяйство. Василь Васильич как обычно двигался стремительно, говорил много и возбужденно, несколько даже лихорадочно; чувствовалось, что он действительно соскучился по зеленому царству, по общению.

– У меня нынче открытая лекция «Зачем цветут растения?» – поделился он. – А в самом деле, зачем они цветут? Только ли для того, чтобы привлечь насекомых-опылителей? И правомочно ль вообще ставить подобный вопрос – зачем?

– Все вопросы правомочны, – сказал Крылов. – Беда в том, что на многие из них пока нет сносных ответов.

– Правильно, – согласился Сапожников. – Вот мы и обязаны их сыскать. На то мы с вами и ученые люди.

– Ученые, – грустно усмехнулся Крылов. – А коснись – очевидного объяснить не умеем.

– Например?

– Жизнь нашу. Социальное бытие, – хмуро ответил Крылов, жалея, что втянулся в философствование. – Отчего один человек может другому по физиономии съездить, в короб швырнуть? В то же время другой – не смеет…

– В короб? – переспросил Сапожников и тут же сам себе пояснил: – Ах да, конечно, в короб! Литературный образ, так сказать. Понимаю, понимаю… Ну, дорогой Порфирий Никитич, разумеется, социальное бытие гораздо труднее растолковать, нежели причину цветения растений. Для этого надобно не загораживаться учеными фолиантами и грудой папок с засушенными растениями…

– Это я загораживаюсь? – вспыхнул Крылов.

– Вы, вы, – ласково кивнул Василь Васильич. – И я вам это докажу.

– Докажите!

– Извольте, – Сапожников добродушно усмехнулся, с явным удовольствием замечая мальчишескую горячность Крылова. – С крестьянством, сударь, насколько мне известно, вы никак теперь не связаны. Фабричное население для вас тэрра инкогнита. С интеллигенцией связи постольку-поскольку, своеобычные… В театре бываете от силы раз в полугодие. На званые вечера вас не затащишь. Книги? О да, книги! Я видел у Степана Кировича ваш формулярный список. Вы ведь ничего, кроме трудов, касающихся ботаники, не берете.

– Ну уж это, знаете…

– Знаем, знаем, – шутливо погрозил ему пальцем Сапожников и, поддразнивая, спросил: – Кто такой, к примеру, Карл Маркс? Или Плеханов? Молчите? А ведь эти господа пытаются всесторонне объяснить именно социальное бытие.

О Марксе и Плеханове Крылов, конечно, слыхал, но тон, которым Сапожников экзаменовал его, показался обидным.

– Что-то от их объяснений мир не делается лучше.

– А вот это верно, – неожиданно согласился Василь Васильич. – Потому как мало понять, усвоить то, что открыли высочайшие умы человечества, а упомянутые мною философы либо гении, либо… Надо еще и политически действовать! Понимаете?

– Нет, – продолжая раздражаться, ответил Крылов. – Не понимаю. И суету политическую не понимаю тоже. Не по мне она.

– И-и, голубчик вы мой, – как-то жалостливо протянул Сапожников. – С таким отношением к бытию вы скоро ноги протянете. Мозги-то проветривать надо. Вон Кащенко с Иоганзеном все время заставляют шкурки да чучела в своем музее перетряхивать. А ведь то всего лишь чучела…

Разладился задушевный разговор.

Крылов почувствовал это, разозлился на себя, на златоуста: и все-то он знает! Обо всем слыхал! На все у него готовы слова, слова… И чем больше злился, тем сильнее запутывался в рассуждениях.

А Сапожников развивал мысли дальше.

– Тихим десятилетием называют наше время бойкие газетчики, – говорил он. – Наперебой стремятся вдолбить свою прекраснодушную формулу поглубже в умы. Дескать, тихо-мирно живем.

Без всеохватных межгосударственных войн. Без гражданской смуты внутри страны… Отчасти это верно: тихое десятилетие. Такое тихое, как перед грозой… В подобное время бывает особенно трудно человеку определиться. Что делать? Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу грозе… И в вашей позиции, дорогой Порфирий Никитич, есть своя мудрость: ученые деяния переживут человека. В них, конечно же, благородно вкладывать свою жизнь. Но я считаю, что и от практического вмешательства тоже нельзя отказываться…

Крылов молчал. Его поразила сама мысль: тихое десятилетие, такое тихое, как перед грозой… Он вдруг понял и свое томительное ожидание, и растерянность, и нарушенный душевный покой. Надвигалась какая-то непонятная сильная гроза. Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу…

Давно умчались знаменитые профессорские сани. А Крылов все не мог взять себя в руки. Попытался было приняться за дело – не вышло. И запах теплой живой земли не успокаивал. И вид здоровых зеленых братьев, склонявшихся над ним, не утешал.

Что-то в его жизни было не так.

Что именно, он определенно не знал, но чувствовал, что живет как-то… словно в спячке. И дышит – да не вздохнет полной грудью. И говорит – да без слов. И движется, да не производит действия…

Да, именно так! Не производит действия. Ему только мнится, что он в движении, чудится, будто он к чему-то идет. На самом деле он дремлет, совершая по инерции заученные ранее движения. Стоит сравнить свое существование с ртутной жизнью Василь Васильича – и это становится очевидным.

А быть может, он просто устал? Тяжесть будничного существования состоит именно в том, что усталость накапливается незаметно, постепенно, исподволь, мало-помалу и не выводится из организма ничем – ни сном, ни отдыхом. Устал… И душа погрузилась в сон.

Не может же она бодрствовать вечно…

Стоп. Вот это мысль! Договорился. Додумался. Значит, у души возможен выходной? Каникулы, так сказать? До чего удобно: совершил какую-либо непорядочность – и отпускай душу на вакации! Ведь устала… Эдак до мно-о-гого можно договориться…

…Немушка долго смотрел, как медленно и ожесточенно Крылов состругивает широким охотничьим ножом новенький черенок лопаты. Потом что-то понял. Подошел. Мягко, но решительно, как у ребенка, отобрал нож и укоризненно показал взглядом на ворох стружек: дескать, что ты, хозяин, наделал, нужную вещь испортил…

Крылов очнулся от задумчивости и с удивлением посмотрел на свои руки. В самом деле, чего это они натворили?

Немушка застенчиво коснулся его плеча тяжеленной рукой, загыкал, стал делать знаки. Утешал, по-своему догадываясь о причинах угнетенного настроения Крылова. Дескать, ничего, зима скатится с гор, деревья летнюю одежду набросят – и вернется в Томск Мария Петровна. И все по-прежнему станет; они с Крыловым будут в саду работать, а хозяйка на верандочке посиживать, белую гарусную шаль довязывать…

Крылов благодарно улыбнулся: добрый, добрый Немушка… Пусть будет так. Уехала Маша – часть души с собой увезла, это верно. Оставшаяся недужит, не умея вернуть прежнее равновесие.

Хорошо, просторно расти одинокому дереву. Отчего же так мало одиноких деревьев?

Ранним утром в раскрытую фортку впорхнула озябшая синица. Она прилетала сюда не впервой – давно проведала, что можно зерном поживиться у щеглов и канареек, дорогу запомнила.

Но в этот раз что-то напугало ее. Она заметалась, с размаху бросилась на стекло и погибла. Когда Крылов появился в комнате, она, уже бездыханная, лежала на подоконнике возле цветочного горшка с ванькой-мокрым.

– Беда-то какая, – сказал он растроенно. – Вот ведь форточка рядом… Эх ты, бедолага…

Он взял птичку, завернул в носовой платок, оделся и пошел схоронить куда-нибудь. Не выбрасывать же ее просто так…

Заснеженная роща встретила молчанием. Дорожки меж сугробов почернели, да и сами снежные вороха заметно просели то ли под собственной тяжестью, то ли в ожидании весны.

Возле часовни перед зданием анатомического театра с ледяной горки катались плохо одетые ребятишки, жители деревянного барака, стоявшего на задворках университета. Их отцы, братья работали служителями анатомки и газового завода, матери, сестры – в прачечной, в хозяйственных службах университета.

Крылов остановился неподалеку. Ему нравилось наблюдать, как играют эти дети, ловкие, подвижные, в ветхих пальтишках и драной обуви, но всегда жизнерадостные, гораздые на смех и выдумки.

Дети чиновников жили тихо и скучно. Гуляли с нянями и мамашами. Летом для них устраивали крокетную площадку, разрешали ходить в ботанический сад и рвать цветы на клумбах. Детям из бараков этого не позволялось; экзекутор Ржеусский ретиво следил за порядком и сурово наказывал виновников. Население университетской рощи строго делилось на господ и негоспод и не смешивалось даже в церкви: господа в мундирах, с орденами и медалями, их жены в нарядных платьях – по одну сторону, ближе к алтарю. Возле двери – прочий люд, низкого звания.

Крылова ребятишки из барака не боялись. При первой возможности льнули к нему, втихаря от Ржеусского пробирались в оранжереи, помогали устанавливать на шестах и деревьях кузовки-скворечницы, пожигали весной хлам и мусор, накопленный в роще за зиму. Даже на чай отказывались брать – так любили оказывать разного рода слуги ученому садовнику.

Вот и сейчас, заметив его, ребятишки побросали свои ледянки: доски, лукошки, корытца, облитые сысподу водой или обмазанные коровьим навозом и замороженные, – и окружили Крылова.

Застрекотали, радостные и доверчивые:

– Здравствуйте, Порфирий Никитич!

– А чего это у вас в руках?

– Ждем-ждем, а вы не приходите к нам…

Крылов поздоровался со всеми – каждого знал по имени. Спросил в свою очередь:

– А сами чего ж не шли ко мне?

– Да мы хотели… Да господин Ржеусский Вячеслав Иванович Ваську поймал, вухи надрал и обещался ректору донести…

– На деревья небось лазал? – догадался Крылов.

– Ага, – повинился Васька, маленький, плохо растущий сын кучера, пропойцы и дебошира.

– Я ж тебе объяснял: зимой нехорошо на деревья лазать, – попенял ему Крылов. – Ветки сонные, хрупкие. Зачем дерево тревожить? Мешать ему? Летом – другое дело…

– Я больше не буду, – привычно пообещал Васька и повторил свой вопрос: – А чего-эт у вас в руке?

– Это? Синица, брат. Мертвая. В фортку залетела и разбила себя о стекло.

– А давайте мы ее похороним? – загорелись ребятишки.

– Берите.

Он отдал им сверточек. Дети, увлеченные новой игрой «в похороны», умчались за анатомку, где у них было укромное местечко, куда не достигали злые, недоверчивые глаза Ржеусского, наблюдавшего за рощей в бинокль из окон своей холостяцкой трехкомнатной квартиры в левом крыле главного корпуса. Экзекутор, развлекавшийся тем, что тренировался в стрельбе на трупах в овраге за анатомкой, наводил страх на малолетних обитателей университетской рощи. Взрослые избегали водить с ним дружбу. Часть профессоров, в том числе и Крылов, открыто не уважали экзекутора, не подавали руки. Начальство ему доверяло.

Вернувшись домой, Крылов обнаружил, что возле крыльца стоит бедно одетая женщина, по брови закутанная в серый платок.

– Вы ко мне? Проходите, – пригласил Крылов, недоумевая, что это за женщина, что ей нужно от него и как она вообще попала в усадьбу.

Он провел посетительницу в дом, предложил снять пальто, пригласил в кабинет.

Женщина раздеваться не стала, только стянула с головы платок – и прямо с порога повалилась в ноги.

– Барин, помоги… – только и расслышал Крылов сквозь задавленные глухие рыдания.

Он растерялся. Поднял женщину с колен. Усадил на диван.

– Чем же помочь тебе? И кто ты? Что привело тебя ко мне?

Женщина утерла лицо кончиком платка и робко, с какой-то непонятной мольбой посмотрела на Крылова:

– Не узнаете, барин?

– Нет. Впрочем… Нет.

– На пароходе вместе плыли, – напомнила женщина и снова заплакала. – Вы еще меня от купца выкупили…

– Постой, постой… Так это вы?! – изумился Крылов. – Как же вас зовут? Где отец?

Он не верил своим глазам. Не мог представить, чтобы юная красавица, девушка с бесовыми косами, о которой он нет-нет да вспоминал, преобразилась в измученного жизнью человека с потухшими глазами, бледную, дурно одетую.

Женщина назвала себя. Крылов не расслышал ее имени, переспрашивать же счел неловким… Поникнув головой, она принялась рассказывать свою судьбу.

История была, впрочем, не новая и довольно обычная для подобного рода историй. Ее владелец, мерзкий тип Вакано, проворовался. Предчувствуя банкротство, тайно исчез из города, прихватив с собою все ценное, даже воскресные наряды «ночных фей». Полиция выселила обитателей верхнего этажа «Германии», закрыла и опечатала само заведение. Кое-как они с отцом нашли каморку на Черемошниках. Пока оставались какие-то средства, держались. Потом старик умер от холеры. Ее же спасли студенты и женщина-врач Боголюбская, которая лечила холерных в бараках за городом. Да уж лучше бы не спасли… За каморку платить нечем, здоровья нет… На работу не берут. Всю зиму на мост ходила – никто не нанял. Отчаялась. Вспомнила про доброго барина. Решила: уж коли он не поможет, тогда остается в омут головой…

С тяжелым сердцем слушал Крылов эту печальную повесть. Загублена молодость – пропала жизнь… И кто ответит за это? С кого взыщется?.. Он понимал всю отчаянность положения несчастной. «Пойти на мост» – означало крайнюю степень бедности. На мост через Ушайку возле базарной площади ежедневно стекались сотни безработных, обездоленных, впавших в сильную нужду людей. От зари до зари, нередко ночуя тут же, они толклись на мосту в ожидании случайного найма. Больно было видеть эту толпу, потерявшую надежду на то, что кому-нибудь могут понадобиться их руки…

– Я попробую вам помочь, – тихо сказал Крылов. – В управлении строящейся железной дороги, я слыхал, требуются люди…

– Спаси тя Господь, барин! – по-деревенски запричитала женщина и начала хватать его руку.

– Полноте… – отнял руку Крылов. – Приходите дня через три-четыре. Я постараюсь уладить ваше дело. А сейчас возьмите…

Отчего-то стыдясь и смущаясь, он начал совать ей в руки те немногие деньги, которые у него были.

Женщина подняла на него глаза. Загнанная, угасающая красота на миг проглянула в них…

Крылов проводил ее до двери. Посмотрел в окошко: она шла по роще крадучись, спрятав руки под серый платок, низко опустив голову.

От тишины ломило в висках.

Тихое десятилетие. Такое тихое, как перед грозой…

Храм без алтаря

Темой воскресной проповеди заслуженный профессор богословия, настоятель университетской церкви протоиерей Беликов избрал шестьдесят первый псалом Давида – о двоедушии.

– Доколе вы, враги Господа, будете налегать на человека? Вы будете низвергнуты, все вы, как наклонившаяся стена, как ограда пошатнувшаяся. Они задумали свергнуть Его с высоты, прибегли ко лжи; устами благословляют, а в сердце своем клянут…

В этом месте Дмитрий Никанорович многозначительно приостановился, оглядел паству: все ли с должным старанием внимают? улавливают ли глубинный смысл божественного слова? Термин «проповедь» профессор богословия не особенно признавал и вместо общепринятого «я читал проповедь» обычно говорил: «Ныне я собеседовал».

Собеседовать Дмитрий Никанорович любит. В эти мгновения он искренне мнит себя народным возвестителем, наставником веры, всевидящим и всезнающим.

– Только в Боге успокаивайся, душа моя! Ибо на Него надежда моя. Только Он – твердыня моя и спасение мое, убежище мое; не поколеблюсь. Народ! Надейтесь на Него во всякое время; изливайте пред Ним сердце ваше; Бог вам прибежище…

Силен бас протоиерея: в ушах щекочет. Душновато от ладана. Беликов с берегов Балтийского моря выписывает янтарь – самый лучший, крошить велит не мелко-мелко, как в обычных церквях, а чтобы кусочки были побольше, позаметнее. Вот они, сгорая, и дают такой одурманивающий аромат.

Профессора и преподаватели перешептываются, оглядываются, переступают нетерпеливо – откровенно ждут, когда же Беликов кончит собеседовать и распустит по домам. На проповеди нет ни одного студента – разъехались на летние вакации, стало быть, вот и еще один зацеп, чтобы вести себя по-домашнему.

Крылов стоял в последних рядах, недалеко от входной двери. Рассматривал – в который раз! – убранство церкви. Ему нравилось это уютное, не очень обширное, но светлое помещение, алебастровые украсы по стенам в виде растительного орнамента – цветы, листья… Высокий сводчатый потолок, мягко резонирующий голоса, звуки музыки, хорового пения. Первоначально предполагалось здесь же разместить музей изящных искусств, но потом эта идея показалась странной – церковь и музей! Беликов назвал это «богохулением», и о музее забыли. А жаль. На эти просторные светлые пустоты так и напрашиваются картины в золоченых рамах. Вон как выразительно смотрится портрет Николая II.

Крылову хорошо виден портрет, единственное живописное произведение в этом помещении. Государь изображен во весь рост, в военном мундире, возле инкрустированного столика. Взгляд его, устремленный строго вперед, казалось, пронзал церковь и выходил далеко в пространство. Мало что осталось в этом взгляде от молодого цесаревича Николая, некогда посетившего Томск.

Крылов опустил руку в карман и ощутил холодную гладкую поверхность часов. Редко носил он с собою царский подарок. Не сказать, чтобы сильно берег, просто привык обходиться часами, купленными еще в Казани с первого провизорского жалованья. А нынче старые часы отчего-то вдруг остановились, и пришлось взять серебряную луковицу.

Богослужение затягивалось. Разбеседовался Беликов, не окоротить. А в Гербарии стоит посылка с семенами из Лондона. Руки свербят – разобрать бы скорее…

Крылов начал раздражаться. Говорильня сменяет говорильню. Кому это надо? Профессора не слушают, шепчутся, отвлекаются, как мальчишки. Проповедь о двоедушии. Вот оно, и двое– и троедушие, живое и многоликое! Кто повинен в том, что умные взрослые люди играют в какую-то странную игру? Матерьялисты, безбожники, собранные под расписку новым попечителем (Флоринский подал в отставку по болезни), они покорно склоняют колена и думают о чем-то своем, весьма отдаленном от происходящего. Это ли не насилие над волей и душой?!

Много раз Крылов наблюдал церковную службу в университете, но почему-то именно сейчас особенно резко бросилась в глаза ее неискренность. Может быть, виной тому сама тема проповеди, щекочущий бас протоиерея… Крылову было стыдно за себя, за своих умниц-коллег, принужденных говорить одно, а веровать в иное, за всю обстановку, ставшую такой привычной.

«Мы привыкли к двойной игре – вот в чем беда, – с горечью подумал он. – Приняли правила игры. Разучились искренности, открытости. И всех это устраивает. Меня в том числе. Приказали – стою в церкви. Не приказали – разбирал бы посылку с семенами…».

Отношения с Богом у Крылова были запутанные, сложились они не вдруг, не в один день. С детства, как и другим ребятишкам его поколения, ему внушали, что на небе есть высшее существо, высший управитель, высший судия, у которого много помощников – святых и ангелов. Он милостив, но и карает, все видит, обо всем догадывается.

Уходя из дома, матушка Агриппина Димитриевна, бывало, наказывала детям:

– Смотрите ж, не балуйте! Да не ешьте киселя без разрешения! Грех!

И ставила кринку поближе к образам – под охрану Бога.

Киселя, конечно же, всем хотелось. Дети отворачивали маломерку-икону Спаса лицом к стене и по очереди тянули через соломинку густое черничное лакомство.

Опомнившись, принимались каяться, обвинять друг друга, а ты первый! нет, ты первый слизнул… Веря во всемогущество и милосердие бога, искренно и горячо молились: Боженька, миленький, натяни шкурку на кисель!

А он молчал, сурово глядя на проказников огромными нездешними глазами, и шкурка на поверхности киселя не появлялась.

Возвращалась мать, карала не столько за то, что съели, сколько за проступок против закона божьего. Агриппина Димитриевна была очень верующим человеком, многое в ее представлении считалось виной перед господом. Врать – грех, ругаться – грех, самые сильные слова в их семье допускались почему-то лишь такие: лягуха, азиятка. Без спросу брать – грех. В постные дни есть мясо, жир, молоко, яйца – грех. Сказать «черт» – большой грех. Наспех перекреститься – тоже… «Не бойся кнута, а бойся греха», – внушала матушка. Она и слепоту, а затем и смерть мужа восприняла как наказание за то, что Никита Кондратьевич в церковь не ходил.

Потом Крылов вырос, начал учиться, и уже в Казани, в университете, он понял, что библейский старик Ягве-Элогим (господь бог) – это сказки. Материю же и пространство никто не создавал, они существуют вечно.

Еще на первом курсе он горячо спорил, раскрыв текст библии:

– Растительный мир создается на третий день сотворения мира, когда не было еще ни солнца, ни других светил! Могут ли растения существовать без солнца? Это же нелепость, господа! Тимирязев доказал, что без солнца растения существовать не могут! А водоросли? А мхи и лишайники? Как и когда появились они? Нет, господа, тот кто сочинял библию, плохо знал ботанику…

Постепенно, по мере накопления знаний он стал верить в иное божество – в науку. Читал нидерландского философа Бенедикта Спинозу, веселого француза Поля Гольбаха, желчного Франсуа Вольтера… Все они остроязычно нападали на церковь. Логика их безбожия покоряла с первых страниц. Особенно увлекались студенты Вольтером. Однако именно он оставил Крылова равнодушным. Более того, в вопросах религии он счел знаменитого просветителя двоедушным. Как можно, отрицая религию как нечто нелепое, одновременно предлагать сохранить ее в качестве упряжи для темного народа?!

Если бы небеса лишились его августейшего отпечатка

И могли перестать свидетельствовать о нем, —

Если бы бога не было, – его надо было бы выдумать.

Какие нечестные стихи…

Крылов никогда не переставал верить в человека, в его разум. Вон объявился недавно в центральной части России Иван Мичурин. Одного с Крыловым года рождения. Вот уж кто на чудеса мастер! Около ста новых сортов ягодных и плодовых деревьев вывел! Бог, а не садовод. Отбор, сортировка, скрещивание, помесь, прививка, прищепа, рассады… – вон какие ангелы-создатели у новоявленного творца. Трудись, рук не жалей… И все же, и все же… На Алтае, во время своего путешествия к Золотым горам к Крылову пришло иное сознание. Бог и природа не противоречат друг другу. Их нельзя ставить супротив. Природа – твердь Бога. Она сама по себе священна. «Природа – храм, и человек в ней работник». И так – и не так. В храме не работают, а сотворяют молитву. Но чтобы не допустить запустения в храме, надо много работать. Вот каков угол зрения.

Мысли, совершив некий оборот, вновь возвратились к лондонской посылке с семенами: стоит ведь, дожидается…

Крылов вытащил часы из внутреннего кармана жилета, посмотрел: ого, скоро двенадцать… Уйти незаметно?

Поднял голову – и встретился с пристальным изучающим взглядом Лаврентьева. Новый господин попечитель стоял в почетном углу, рядом с ректором, профессором гигиены Судаковым, сменившим либерального Кащенко, и всех, в том числе и Крылова, прекрасно видел. Обтянутое желтоватой кожей, костлявое лицо Леонида Ивановича, казалось, не выражало никаких чувств и мыслей; постные губы непроницаемо сомкнуты, и только глаза – черные, маленькие, живые, глубоко запавшие в череп – выдавали напряжение, острое внимание, с каковыми Лаврентьев наблюдал мир. Такие глаза в народе зовут «дурными».

Леонид Иванович медленно склонил голову в сторону низенького человечка, своего помощника, и, словно боясь поломать золотое шитье мундира, слабо шевельнул рукой; бледные губы его раскрылись, произнося какие-то слова. Своего помощника, юркого, егозливого, Лаврентьев вывез из Москвы. В университете его невзлюбили и нарекли «мундирчиком» за то, что «сей муж учился жизни у курочки: шаркай и подбирай». А кто-то прибавил к убийственной характеристике «Пробил себе дорогу ползком».

Мундирчик что-то ответил Лаврентьеву и оглянулся на Крылова. И Крылов догадался: о нем говорят… Заволновался. Холодный начальствующий взор преследовал его, замораживал. Непроизвольно Крылов сунул за пояс руки, ставшие вдруг большими и тяжелыми.

И – уронил серебряные часы.

Звук от падения был так неожиданен, резок, что все обернулись, а Дмитрий Никанорович проглотил полслова.

Мундирчик втянул голову в тщедушные плечи и направился к Крылову.

Лаврентьев скривил губы и величественно отвернулся. Прощаясь в Петербурге, Василий Маркович Флоринский говорил ему о строптивом, огрызливом характере томской профессуры; теперь Леонид Иванович и сам видел, до чего распустились господа профессора: в божьем храме вести себя не умеют…

Вспоминая обиженного, больного Флоринского, отъезд которого Томск почти не заметил, Лаврентьев подумал: «вот награда за бессонные труды наши! Ученый, медик-гинеколог, историк, археолог, строитель университета, уважаемый в высших сферах человек, Василий Маркович Флоринский не дождался ни от народа, ни от этих… сослуживцев любви и благодарности. Что же обо мне говорить? Я для них и вовсе чужой. Нет, не нужны мне ни любовь, ни благодарность! Кто это сказал… Калигула… «Пусть не любят, лишь бы боялись!». Крепкая, крепкая рука необходима Томску. Действовать так, как шутят армейские фельдшеры: болит голова? отстричь догола! Посыпать ежовым пухом да ударить обухом…».

Мундирчик пробрался наконец сквозь ряды молящихся.

– Господин попечитель изволил заметить, что вы ведете себя… недостойно, – негромко проговорил он и торопливо перекрестился, потому что Беликов с амвона затянул долгожданную аллилуйю.

Крылов опешил. Не ожидал, что его можно обвинить в недостойном поведении. Ну, уронил часы, с кем не бывает? Вот они, целехонькие, равнодушно тикают в руке… Нет, определенно, господин попечитель на него неправду возводит!

– В каком смысле недостойно? – с вызовом переспросил он. – Извольте объясниться!

– Мешаете-с, – любезно прошептал мундирчик, оглядываясь за поддержкой на Лаврентьева. – Проповеди мешаете-с.

– Ах, так? Мешаю? Но я могу и вовсе удалиться! – вспыхнул Крылов. – Есть у меня дела поважнее!

Последнее он сказал зря. Глаза лаврентьевского помощника зажглись лакейской радостью: будет что донести его высокопревосходительству, ох будет! Но вылетело – не поймаешь, хоть и не хорошо, да ладно…

На них заоглядывались.

Крылов вскинул голову и покинул церковь.

За ним выскочил встревоженный Кащенко.

– Порфирий Никитич, что случилось? – обнял за плечи. – Вам нехорошо?

– Да, – с трудом расцепил губы Крылов. – Пойду к себе.

– Я провожу вас? – забеспокоился Николай Феофанович.

– Не надо. Благодарю.

Николай Феофанович так и не понял, что же произошло в церкви, но почувствовал, что сейчас лучше не расспрашивать.

Крылов сбежал по широкой лестнице главного корпуса. Миновал вестибюль. Никого и ничего не замечая, пролетел рощу – и очутился за воротами, на улице.

Он и сам не понимал, что с ним творится. Оскорбился несправедливым замечанием – надерзословил – испугался, а испугавшись, – устыдился… В этой цепочке самым неприятным было состояние страха, в котором он, пусть недолго, но пребывал после собственной смелости. Это было самое гадкое. Стыдное. Чего испугался? Обыкновенной административной наглости? Ну и пусть дело заводят!

Он знает, что в этом деле уже есть несколько доносов: раза три-четыре не посещал обязательных богослужений, сославшись на нездоровье, а сам тем временем закрывался в ботаническом кабинете и клеил растения; не подчинился инспектору по делам студентов и не отстранил Клавдиана Завилейского от практических занятий, а когда сатирика-куплетиста уволили из университета на два года, ходил просить за него к попечителю; садового рабочего допускает в свой дом запанибрата… Да мало ли чего еще донесли!

«Потому и испугался, что дело завели, – оправдывался перед самим собой Крылов. – Пойду в очередной раз к ректору просить на нужды Гербария либо рабочих для мытья растений, набивки мха в парниках, или какой еще надобности, а он вытащит дело и скажет: «Что же это вы, Порфирий Никитич, правил университетских не соблюдаете, а просить об ассигнованиях не стесняетесь?» Так уже бывало с другими, и с физиком Капустиным, и с Салищевым, и с Кащенко…»

«Врешь, за себя испугался! – ужесточил спор другой голос. – В немилость побоялся впасть…»

На душе было неустойчиво, словно в гололед на томских улицах. Это состояние гнало Крылова подальше от людей, и он все шел и шел. С главной улицы свернул на Еланскую. Здесь было поменьше народу и пыли, и хотя и пролегал временный конно-железный рельсовый путь, но вагоны конки громыхали редко, и вокруг было тихо.

Мало-помалу быстрое движение начало свое благотворное воздействие, и Крылов стал успокаиваться. Возле Дальнеключевской он уже смог заметить запоздало цветущую черемуху. Постоял несколько минут, со щемящей грустью ощущая знакомый сладкий дух любимого дерева. Потом двинулся дальше, к горе Каштак.

Совсем недавно и случайно Крылов открыл для себя эту окраину. Нельзя сказать, чтобы здесь было совершенно уединенно: как и на других улицах, тянулись обозы с товаром, катили на своих клячах водовозчики, слышались голоса женщин, спешащих с пустыми ведрами к прохладным ключам, – и все же город, с его базарной сутолокой, шумом, криком, оставался как бы в стороне.

Гору Каштак жители чаще именовали Шведской горой, потому как по преданию именно на этой горе хоронили пленных шведов, сосланных в Томск еще при Петре Великом. Здесь со стороны Иркутского тракта и в самом деле было большое кладбище. Могилы православных соседствовали здесь с огороженными кварталами католиков и иудеев.

У подножья Каштака с северной стороны стояла ветхая часовня, небольшое деревянное сооружение, в котором сохранились иконы и крест, исполненные еще петровским изуграфом Иаковом Лосьевым. Тэмпус деструктор, время-разрушитель грозило обратить в труху и эти иконы, и саму часовню, но сооруженьице все-таки держалось, сопротивляясь тлену из последних сил.

Крылов отворил перекошенную дверь и взошел внутрь.

При его появлении какая-то высохшая, будто лист, сгорбленная старушонка осенила себя мелко-спешными крестами и ушелестела к выходу, качнув слабый огонек полкопеечной восковой свечи.

Крылов остался один. Сел на скамью под незастекленным оконцем, огляделся. Ему нравились такие постройки, без алтарей, скромные, лишенные бьющей в глаза позолоты. Казалось, именно сюда и должна стремиться душа истинно верующего человека, сюда он должен приходить, а не молиться напоказ в переполненных, на театр похожих соборах.

Особое чувство вызывали у Крылова пышные, сверкающие золотом и парчой, разубранные и… всегда недоступные алтари. Еще в детстве ему страстно хотелось заглянуть в них, проникнуть за иконостас, сквозь запретные двери, узнать, а что там, в алтаре, где так ярко и пахуче горят толстые дорогие свечи, что там делает священник в парчовом одеянии?

– В алтарь нельзя. Там совершаются таинства, – говорили ему взрослые и никак не могли объяснить, что это были за таинства. Помнится, именно это вызывало в нем сильное недоумение.

Став взрослым человеком, Крылов узнал и назначение алтаря, и химический способ, при помощи которого воду обращают в «кровь», и то, что ладан – это ископаемая смолка, выкидываемая морем, янтарь, и многое другое. Понял, что в алтарь, как и за раскрашенные, обтянутые плотной материей театральные рамы-кулисы, не допускают посторонних по одной и той же причине – дабы не снижать эмоций от зрелища. Осмыслив все это, он разлюбил пышные церковные обряды, сохранив, однако, уважительно-грустное отношение к таким вот безалтарным скромным постройкам, где человек мог побыть с самим собой в тиши и уединении.

Скрипнула дверь, наискосок легла на выщербленные половицы световая полоса – это вернулась старушка. Просеменила к образам, дрожащей иссохшей рукой вынула из подставки свечку, задула ее и ловко спрятала в черных одеждах.

– Вот ще, стану я убытиться, – расслышал Крылов ее бормотание.

Гневливо покосившись на хорошо одетого барина, старуха исчезла и больше не появлялась.

Крылов пожалел, что невольно спугнул экономную богомолку, экий он сегодня неловкий… Спустя некоторое время поднялся и тоже покинул часовенку.

Пошел по глинистой дорожке, решив взобраться наверх, к семейке молодых берез, уцепившихся за кромку горы.

Наверху гулял слабый ветерок. «Полветра» – называют его сибиряки: ни ветер, ни затишье. Крылов снял пиджак, расстегнул рубашку, открыв полветру разогретую грудь. Долго смотрел на далекую темную реку, на крыши домов под обрывом.

Вспомнил о Ядринцеве. Он тоже когда-то жил в Томске в районе Песков. Ходил на Каштак пить воду из ключей, взбирался на гору. Сочинял стихи. Мать, крепостная, по воле случая получившая достаток и свободу, горделиво звала его «мой маленький Пушкин».

Нет уж «маленького Пушкина». Работал, как почтовая лошадь, сгорел. Издатель, статистик, фельетонист, рассказчик, сатирик, поэт, этнограф, археолог, открывший древнюю монгольскую столицу Каракорум, о которой упоминал еще Марко Поло, путешественник… Открытие орхонских древностей сделало его имя известным в научном мире.

Умирающий для мира,

Обессиленный в бою,

Веру в родину святую

Я тебе передаю.

Сейчас стихи его звучат как завещание. Сибирские патриоты, будто деревья на севере, не успевают достичь полного роста. Впрочем, разве только сибирские?

Совсем недавно, в 1896 году, умер шведский миллионер, изобретатель динамита Альфред Нобель. Потрясенный гибелью брата на своем заводе от взрыва «адской смеси», он завещал пятьдесят миллионов франков на премии. Теперь это самая большая в мире премия. Больше даже Аракчеевской, которую тот назначил за лучшее историческое исследование царствования Александра Первого. О международной Нобелевской премии, коя должна присуждаться за особые заслуги и открытия в физике, химии, медицине, физиологии, за литературные произведения, а также за действия против войны, теперь столько говорят и пишут в газетах… Еще бы, золото веско, да кверху тянет, на воде плавает.

Ядринцев трагически погиб двумя годами раньше, покончив с собой. «Седой мечтатель», он не оставил миллионов, как Нобель.

Он смог завещать потомкам лишь свою любовь к Сибири, угнетаемой колонии Европейской России. Чистый даже в своих заблуждениях относительно какой-то сверхспособной самостоятельной судьбы Сибири, – наподобие Американских Штатов, – до последнего вздоха он не переставал любить эту прекрасную землю.

– Юношами мы уподобляли Сибирь с Северо-Американскими штатами, старцами мы поняли огромную разницу, – говорил он на встрече с томскими интеллигентами в свой последний наезд, за месяц до смерти. – Но, может быть, когда-нибудь в отдаленном будущем и в Сибири создастся хотя бы слабое подобие богатой американской цивилизации…

Крылову чужда оглядка любимого публициста на заморье, и не потому, что он, подобно кулику, готов хвалить свое болото. Просто он, естествоиспытатель, был твердо убежден, что копирование в чистом виде невозможно. А порой и вредно. Всякая земля имеет право жить самобытно и счастливо. Другое дело – где сыскать это счастье…

Умер печальник Сибири. Помнишь ли ты его, гора Каштак? Вряд ли… Бесстрастен твой обрыв, молчаливы березы.

А Крылов многое помнил. Жизнь Ядринцева полыхала у сибиряков на виду, он жил распахнуто и доверчиво, готовый проповедовать свою любовь к Сибири в любом безалтарном храме и под открытым небом. Крылов помнил его жаркую полемику с литературным критиком-шестидесятником Шелгуновым. Прошло тридцать с лишним лет, а спор их так и не окончен.

«Сибирь – страна самая холодная из всех частей земного шара, – писал Шелгунов. – В животном царстве такая же бедность, как и в царстве растительном… В этой стране, жалкой по своему географическому положению, стране резких переходов от крайностей жары к морозам, леденящим ртуть, борьба с природой нелегка… Сибиряк сделал мало, он вовсе не одолевал природу, он только подчинялся ей…»

«Нет! – спорил с ним Ядринцев. – Все, что мог сделать народ русский в Сибири, он сделал с необыкновенной энергией, и результат его достоин удивления по своей громадности. Покажите мне другой народ в истории мира, который бы в полтора столетья прошел пространство, большее пространства всей Европы, и утвердился бы на нем? Нет, вы не покажете такого народа! Все, что ни сделал народ русский в Сибири, было выше сил его, выше исторического порядка вещей. Чего ему недоставало до сих пор – это знания и науки, при посредстве которых бы он устранил условия, задерживающие его развитие. Но будущая история ему даст и это!..

Может быть, скоро настанет век,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

И в этой семье народ Сибири будет таким же цивилизованным народом и Сибирь такою же богато развитой экономически, как и все прочие. Будущая счастливая судьба народов мира доступна и нашей стране. Никакие хулы не отнимут у нас лучшего будущего, и мы твердо уверены, что и наше солнце скоро взойдет!..»

Так писал Николай Михайлович Ядринцев. Крылов с ним согласен. Он даже поклялся в душе, что трудом своим и усердием докажет всему миру, что Сибирь вовсе не жалка в растительном отношении, что это удивительно богатый и щедрый край, не известный ранее науке…

Бесконечно, бессмертно прав Ядринцев, когда говорил, что патриотизм – великая сила. Любовь к родине – это сила, она дает пищу сердцу, она дает веру…

Мысли о Ядринцеве согрели душу. Крылов запомнил тот холодный июнь, когда по всей Сибири разнеслась весть о гибели ее печальника. «Ах, бедный Николай Михайлович! Какое горе!» – слышалось повсюду. А потом? Стыдно сказать: едва-едва насобирали по подписке небольшую сумму денег на скромный памятник. Эх, Сибирь, Сибирь… Силен в тебе картузище, торгаш прижимистый. Могилы лучших твоих сынов безвестны и убоги…

И все-таки патриотизм – великая сила.

Крылов медленно шел по изрезанному краю каштакского обрыва. Мысли его то приобретали светлый окрас, то гасли. Давно задумал он дерзко-грандиозную работу – написать флору Сибири.

Уж в деле первый том «Флоры Алтая и Томской губернии». Тяжелая, объемистая ноша. Однако ежели снесть ее, Сибирь получит первое систематическое описание своего растительного царства на родном языке.

Это очень важно – на родном, на русском языке!

Существуют в науке труды немецкого ботаника Карла Фридриха Ледебура «Flora altaica» (Флора Алтая) и четырехтомная «Flora rossia» (Флора России). Свыше шести тысяч пятисот видов собрано в этих книгах. Казалось бы, значительное научное сочинение. Ан лежит оно втуне, и прочесть его могут лишь единицы, так как написаны эти книги на латинском языке.

Крылов же хотел оставить Сибири книги, доступные всем. А то, что он в состоянии создать такие книги, говорит успех «Очерка растительности Томской губернии», недавно вышедшего в свет. Отклики самые положительные и благожелательные.

Он втайне гордился «Очерком». Здесь он высказал-таки мысль о том, что растения живут сообществами и что следует выделить и теоретически обосновать отдельную научную ветвь – науку о растительных сообществах, фитосоциологию.

Термин фитосоциология казался удачным, и он недоумевал, почему это понятие вызвало нападки: «Социология среди растений? Сообщества? Этого еще не хватало!»

Да-а, вот уж никак не ожидал Крылов, что ботанику можно было бы обвинить в «революционности». Но ничего, без нападок жить даже скучно…

Незаметно мысли его вернулись к началу дня, к воскресной службе в университетской церкви. Вновь возникло перед глазами лицо мундирчика, озаренное лакейской радостью: донесу-у…

Пусть доносит.

Возвращаться прежним путем не хотелось. И он решил обогнуть кладбище и храм Вознесения Господня и выйти на Иркутский тракт.

«Тихо-то как на этой ниве господней. Не зря говорят – кладбищенская тишина», – подумал Крылов. И вдруг до него донеслись глухие удары.

Он остановился, заметив в березах телегу, лошадь и каких-то мужиков. Глазам его представилась довольно странная картина: двое тщедушных мужичков с усердием сковыривали черную могильную плиту, а она, тяжелая, оплетенная живой травой, не поддавалась.

– Что вы делаете? Могилу грабите?!

– Мы не грабим, – мужики распрямились, сняли шапки, глядя на него с не меньшим удивлением. – Ты што, барин, а? Как можно… Нешто мы басурманы какие, нехристи…

– Зачем же плиту сдираете?

– А вона хозяин! Его и спрашивай.

Из-за лошади выдвинулся длинный человек в сутане, и Крылов узнал в нем ксендза Валериана Громадзского. Этого худого болезненного человека с птичьим взглядом знал весь город. Настоятель бедного, простого в убранстве римско-католического костела, построенного на Воскресенской горе в 1833 году, Громадзский заслужил уважение скромным образом жизни, горячим участием в судьбах несчастных, стремлением поддержать «ссыльную веру свою». Католиков в Сибири было мало, все больше поляки, сосланные за восстания, их семьи да уцелевшие потомки первых арестантов, участников бунта Костюшко. Откуда этим людям взять средства для божьего храма? Тем не менее, ксендз Валериан, экономя на всем, вкладывая собственные средства, сумел расширить костел. Привел его в порядок, заменив дубовые скамейки, обветшавший орган, приобретенный еще в 1862 году. Даже зеркала, чтобы закрыть пустые боковые ниши, повесил.

– Здравствуйте, отец Валериан, – поздоровался Крылов. – Иду мимо, слышу удары железами…

– Мое почтение, господин доцент, – отозвался вполне по-светски ксендз. – Это мои люди.

Он закашлялся, и Крылов заметил, что Громадзский еще больше похудел, осунулся.

– Вот полюбуйтесь: ксендз с подручными нарушает святость могилы, – успокоившись от кашля, продолжал Громадзский. – А что поделать? Эту чугунную плиту обыватели уже три раза воровали. Говорят, на печь приспосабливают. Еле отыскал в последний раз. Спасибо приставу Аршаулову, помог.

Крылов посмотрел на чугунную плиту с изображением черепа внизу и солнца наверху, прочитал надпись:

«Во имя отца и сына и святаго духа, аминь. На месте сем погребено тело французской нации Урожденца провинции Прованс римско-католического закона полковника областного города Томска коменданта и ордена Святаго и равноапостольного князя Владимира кавалера Томаса Томасовича сына девилленева… который родился 1715 декабря 21 дни Окончил жизнь 1794 года августа в второй день в среду».

– Да, господин доцент, – сказал Громадзский. – Так время летит. Этой плите свыше ста лет.

– Я слыхал, что Томас де Вильнев привечал опального Радищева, – решил проверить слухи, носившиеся вокруг имени француза-коменданта, Крылов.

– Привечал, – ответил ксендз. – Писатель жил в его доме, недалеко от Соляной площади. Запускал бумажного змия во дворе.

Помолчали. И люди, и события были так от них далеки…

– Что вы хотите с этой плитой сделать?

– Отвезу в костел, – раздумчиво сказал Громадзский. – Быть может, там сохранится.

Тем временем мужики погрузили надгробную плиту на телегу, и низкорослый томский одер потащил необычную поклажу по дороге, заросшей подорожником и овсецом. Валериан Громадзский и Крылов, не торопясь, двинулись следом.

– Расточительны мы не в меру перед богом и людьми, – говорил ксендз; время от времени он прижимал к губам белый квадратик платка, желая уберечься от пыли. – Живем, как бабочки-однодневки. Трепещем, вспархиваем, а вечер уж тут как тут…

– Да, вы правы, – согласился Крылов. – Жизнь человеческая недолговечна. Однако же у человека не в пример бабочке есть возможность продлить ее. В делах. В творениях. Остаться в памяти.

Ксендз покачал седеющей головой.

– Блажен, кто верует… Память людей ненадежное хранилище. Не успеешь оглянуться – и надгробную плиту на шесток в печь утащат.

– Это от неграмотности, отец Валериан, от невежества, – возразил Крылов. – Дайте народу образование, культуру – и он сам начнет оберегать исторические ценности. А так, конечно, утилитарный подход: плита и плита, для печи пригодится…

– Кто ее даст, культуру? – прошептал ксендз и вновь закашлялся. – Бога хоть бы боялись.

– Боялись?! Вот видите, и вы говорите – боялись! – заволновался Крылов. – Всюду страх, боязнь… Отсюда и двоедушие. И в религии тоже…

– Опасные у вас мысли, господин доцент, предостерегающе поднял руку Громадзский. – Как у вас, у русских, говорят… Бог один, да молельщики не одинаковы. Скажите-ка лучше, что думают ваши ученые относительно деревянной архитектуры Томска?

– А что они могут думать? – махнул рукой Крылов. – За них пожары думают. Столько особняков старых сгорело! Многие были из себя редкостные. Дача виноторговца Сосулина на Степановке, «Тетушкин каприз»… Батеньков строил. Где она? И так и далее…

– Город Томск своеобразно красив, – сказал Громадзский. – Отдельные его строения могли бы составить гордость европейских городов. А вы, русские… Вы не умеете хранить свои шедевры. Как ваши потомки узнают, чем и какой красотой вы жили? Не бережете, не лелеете. Я бы на вашем месте все же поговорил в своем просвещенном кругу… В Англии общества по охране животных учреждаются. Отчего бы в Томске общество не создать? По охране редкостей исторических?

– Непременно поговорю, – заверил Крылов, удивляясь настойчивости, с которой этот слабый, больной католический священник печется о памятниках сибирской истории. – Вы правы, мы, русские, умеем создавать красоту, а вот сохранить ее…

Крылов простился с ксендзом на Соляной площади. Телега покатила к костелу. А Крылов свернул в переулок, ведущий к Белому озеру.

Мариинский сиропитательный приют, учрежденный супругами Пушниковыми в 1893 году, размещался в двух собственных зданиях на Белозерской, 32. Это было заведение, имевшее целью призреть младенцев-подкидышей, а также круглых сирот. В двух отделениях: младшем, до 5 лет, и старшем, от 5 до 14 лет, – содержались 123 ребенка.

Самый большой в городе приют влачил жалкое существование. Пушниковские капиталы невелики; содержание одного ребенка в день составляло 7 копеек, в то время как в приюте (тоже Мариинский, только по улице Магистральной, 1, где воспитывались одни лишь девочки, а всего 50 детей) жертвователей Асташевых и Цибульских – по 43 копейки.

Крылов пообещал Макушину поставить в Пушниковском приюте садоводство и огородничество – и поставил. К семи копейкам в день уже в первый год прибавились собственные овощи – свекла, морковь, капуста, репа, лук. Нынче обещают плодоносить смородина и малина.

Николай Феофанович Кащенко, увлеченный яблоневым садом, предложил для мариинцев саженцы собственного питомника. Крылов посадил несколько, чтобы не обидеть Кащенко, хотя знал, что за яблонями здесь доглядывать некому, вымерзнут, захиреют, – добро бы с овощами да малиной управиться.

Осмотром приютского огорода в этот раз Крылов остался доволен: цвели бобы, развернулись листья капусты, дружно махрилась морковь, а лук уже пощипан во многих местах и неплохо отрастает. Особую надежду он возлагал на капусту. Свежим соком в прошлом году лечили детям горло и кишечник, желудок и желчный пузырь; листья, сваренные в молоке, в смеси с отрубями прикладывали к золотушным и мокнущим местам на коже… Всю зиму дети ели квашеную капусту и выглядели нехудо. Нет, что и говорить, это не простой огородный овощ, а целая аптека! Хорошо, что удалось убедить взрослый персонал приюта не мешать, а наоборот, помогать детям в выращивании капусты.

Все лето старшее отделение работало на своем огороде и в саду. Крылов радовался, замечая, как быстро и понятливо схватывают дети его советы и указания. Истинную радость испытывал от общения с ними, хотя забитость и какая-то ненормальная тихость приютян всякий раз его задевали и вызывали грусть.

Вот и сейчас, завидя его во дворе, они не бросились навстречу, не зашумели, хотя были одни, без надзирательницы. Сбились в кучку и призывно ждали – подойдет ли господин ученый садовник?

Крылов подошел. Кого-то обнял за плечи, погладил по голове…

– Ну, здравствуйте, молодые люди! – сказал.

– Здравия желаем, господин Крылов!

– Здравствуйте…

– Здравствуйте, господин учитель…

Ну, вот опять – «господин Крылов, господин учитель»… Сердце заныло от безнадежной грусти; он даже потер его незаметно, просунув под пиджак руку. Только привыкнут дети к нему, только научатся говорить «здравствуйте, Порфирий Никитич» – уж на их месте другие. 294 ребенка умирает в приюте каждый год! 123 содержится – и 294 умирает. Невыносимая арифметика. Бледные, худые, изможденные дети исчезали один за другим, менялись, как в трубке-узорнике, где между зеркальцами бесконечно меняют свое очертание цветные стекляшки. Это походило на дурной фантастический сон, если бы… Если бы не было каждодневной действительностью.

– Кто нынче пойдет со мной продергивать морковку?

– Я… я… – со всех сторон раздались голоса. – Мы все хотим!

– Вот и отлично, – одобрительно кивнул Крылов. – Все вместе и пойдем. Только мы сделаем так: половина – морковку дергать, половина – свеклу прореживать, а еще одна половина – капусту поливать.

– А так не бывает… Три половины! – робко засмеялись те, что посмышленее; вслед за ними заулыбались и остальные.

Ну вот и славно, хоть один лучик света в ненастный день…

– А что. Дети, Васятки-большого не видать? – поинтересовался Крылов, когда уже вся ватажка распределилась между грядами. – Уж не заболел ли коновод ваш?

– Ага, заболел, – отвечали ему. – Ему в субботу досталось.

Опять розги…

– За что же?

– На законе божьем анекдот рассказал. «Ой вы, матери-келейницы, сухопарыя сидидомицы! К вам старик во дворе, а и где вы?!» – «В часовне, часы читаем». «Ой вы, матери-келейницы, сухопарыя сидидомицы! К вам молодчик во дворе, а и где вы?» – «По кельям лежим».

Все дружно рассмеялись. Крылов тоже улыбнулся. В бытность его учебы в гимназии они тоже рассказывали ту байку про сидидомиц; правда, это происходило в старших классах. А нынче уж и начальные посвящены – так убыстрилось, уплотнилось время…

– Стоит ли за это розги получать? – спросил он у детей, не прерывая работы.

– А какая разница? – ответили они. – Дурака только дурак не бьет. Все равно за что-нибудь найдется наказать в субботу, так что уж…

Крылов не заметил в них ни обиды, ни сожаления; говорилось, как о чем-то естественном, обыденном, вкоренившемся в жизнь.

Дети работали споро, с удовольствием. Светило закатное солнце, посылая тепло на малоухоженную землю. В его скользящих лучах фигурки детей казались слабыми ростками, нечаянно пустившими корни в неласковую почву. Дунь ветер посильнее – и нет их…

Чрезвычайный выпуск

И январь, и весь февраль публика ломилась в цирк Панкратова – там разыгрывались самовары. Помимо лотереи-аллегри, разумеется, было еще чем привлечь в афишах: неестественно гибкий мальчик; экстраординарное блестящее представление известных русско-германских музыкальных клоунов-гимнастов братьев Тривелли; силовая борьба; кроме того, соло-клоун Федоров выводил дрессированную свинью в пенсне… Но главное все-таки – самовары! На них клюнула даже чистая публика. Словом, неожиданно возник небывалый подъем вокруг зрелища, издревле считавшегося грубым, простонародным. Как писал один бойкий репортер, цирк на время превратился в «сибирский уголок развинченного Парижа».

Немушка и Пономарев с утра выпрашивались на дневное представление. С неохотой сдавался Крылов – во-первых, день был простой, не воскресный, во-вторых, работы уйма, в-третьих, в университете неспокойно…

– А мы – единым мигом, – заверил его Пономарев. – Самовар выиграем – и домой!

Отпустил их Крылов. Дети и дети, хотя у Немушки уж и седина белым ковылем по всей голове взошла, а Иван Петрович за последнее время изрядно поплешивел. Да что с ними поделаешь? Как молвится, иной седой стоит кудрявчика. Ушли, умчались со двора помощнички чуть ли не вприпуск.

Крылов остался один.

День начинался дурно – с нехорошего настроения, с неопределенных намерений, а этого Крылов не терпел пуще всего. Причиной такого зыбучего состояния была обстановка в университете, сложившаяся в последнее время, события, которые вышибли из колеи практически всех.

Началось с того, что инспекция, педели забили тревогу: студенты-де замышляют нечто… Но поскольку подобные предостережения со стороны надзирателей были не редки, на них не обратили особого внимания.

А со вчерашнего дня началось это самое «нечто». Студенты группами отправились по профессорским квартирам.

Неожиданная депутация прибыла и к Крылову в Гербарий, где он засиделся до позднего вечера.

– Господин Крылов, мы обращаемся к вам как к сознательному интеллигенту, – заявили студенты. – С завтрашнего числа мы хотим объявить забастовку и просим вас одобрить.

– Простите, что?

– Стачку. Мы заявляем протест против избиения наших коллег – петербургских универсантов. Надеемся, вы уже наслышаны о петербургских событиях восьмого февраля?

– Не могу сказать, что вполне наслышан. Я ведь пользуюсь, в основном, газетными сообщениями…

Крылов в замешательстве смотрел на депутатов: знакомые и малознакомые лица, в глазах напряженный интерес – что скажет старший наставник?

– Впрочем, я должен подумать, – прервал сам себя Крылов, заметив, что начинает «жевать кашу» и отдаляется от четкого вразумительного ответа.

Студенты с облегчением переглянулись; видимо, перед этим наткнулись не на один отрицательный ответ и воспитательное увещевание.

– Разумеется, Порфирий Никитич! Мы не торопим. Вот наша петиция. В ней все изложено, – сказали они и, передав бумагу, откланялись и ушли.

Воззвание к профессорско-преподавательскому составу Томского университета было составлено грамотно, горячо, уверенно и содержало просьбу поддержать студенческую забастовку – 24 февраля не читать лекций и не проводить занятий. Кроме того, в нем заключалось и предостережение относительно преподавателей, которые станут продолжать занятия: студенты обещали предпринять к ним систему обструкций.

Это было вчера. А сегодня Крылов, отпустивши своих помощников в панкратовский цирк, решал для себя вопрос: идти или не идти в университет?

Лекций у него не было. Практических занятий тоже. Но работа в Гербарии всегда имелась. Что делать?

С одной стороны, Крылов сочувствовал горячему порыву молодежи защитить попранное достоинство петербуржцев. В самом деле, это мерзко: во время обыкновенной студенческой сходки, когда высказывались предложения о пересмотре университетского устава, о восстановлении автономии высшей школы, уничтоженной правилами 1884 года, в аудиторию ворвались полиция и жандармерия и принялись дико избивать студентов. Так по крайней мере освещала события заметка в газете «Врач». А «Врачу» и ее главному редактору Вячеславу Авксентьевичу Манассеину, известному терапевту и общественному деятелю, Крылов привык верить.

С другой стороны – сорвать занятия и весь мирный ход жизни еще в одном учебном заведении, теперь уж в Сибири?.. Не зная сути происходящих в столице действий, не видя, не участвуя… Кроме того, научная работа есть научная работа, и она не должна быть остановлена.

И все же, как поступить?

Удивительно трудная и самая распространенная жизненная задача – выбор. Каждосекундно, изо дня в день, всю жизнь человеку приходится сталкиваться с разнообразнейшими условиями этой задачи, и от того, как он поступит в каждом конкретном случае, зависит в конечном итоге вся его жизнь.

Решай, ботаник Крылов.

В аудитории номер один главного корпуса бушевала студенческая сходка. Обо всем, что здесь происходило, о чем жарко говорилось, Крылов узнает немного позже – из рассказов очевидцев, из донесений, расследований. Долго еще потом в университете будут помнить это первое в его истории столь массовое и шумное выступление…

Собралось более пятисот человек. В основном, это были медики со старших курсов и десятка три-четыре юристов, студентов первого курса только что открытого юридического факультета.

Председательствовал юноша со шрамом – Александр Барабанщиков. Он вел сходку уверенно, как бы по обдуманному плану, совершенно не обращая внимания на присутствие ректора Судакова и двух инспекторов.

– Варварски-грубое оскорбление, нанесенное нашим товарищам, студентам Санкт-Петербургского университета, восьмого февраля сего года, сильно возмутило нас, студентов Томского университета, – читал Барабанщиков резолюцию, основной документ сходки. – А потому первое: мы требуем, чтобы наши оскорбленные товарищи-универсанты получили полное удовлетворение за нанесенное им оскорбление; второе: мы требуем, чтобы правительство гарантировало физическую и нравственную неприкосновенность личности, то есть, чтобы во всяком случае насилие разбиралось в общественных учреждениях, имела ли право полиция пустить в ход насилие или нет…

– Правильно! Никто не имеет право насилия!

– Верно!

– Долой инспекцию и полицию!

– Тише, господа, дайте сказать…

– Мы утверждаем, что до тех пор, пока законные требования наших товарищей-универсантов не будут удовлетворены, мы отказываемся от посещения лекций, клиник, практических занятий, репетиций, держания экзаменов! – продолжал обнародовать резолюцию Барабанщиков.

– Так!

– Согласны!

– Не пойдем на лекции!

– Долой экзамены…

– Вон инспекцию из стен университетов!

– Господа, внимание! Дайте Гречищеву сказать!

– Гречищеву сло-во!!

– Ксенофонт, валяй…

Из толпы выдвинули узкоплечего стройного юношу, любимца компаний, живого, веселого, остроумного человека из той породы людей, благодаря которым «в перенасыщенном растворе образуются кристаллы».

Гречищев легко вскочил на стул. Его красивая рука взметнулась над толпой в древнем ораторском жесте.

– Товарищи!!!

Шквалистые неровные аплодисменты, выкрики «браво! Молодцом!» на какое-то время заглушили сильный голос Ксенофонта. Все-таки что ни говори, а обращение «товарищи» было студентам еще в новину, а потому горячило и без того возбужденные головы.

– Товарищи! При современном режиме студенты лишены тех прав, которые предоставлены в России даже каторжникам! Я имею в виду беспристрастный суд. За нами шпионят, следят, доносят. Инспекция проникает даже на лекции… лезет в душу… И вот последнее – узаконенное мордобойство! Доколе мы будем все это терпеть, спрашиваю я вас, товарищи?

– Долой мордобой! Долой мордобой!

– Не желаем!

– Крой, Ксенофонт! Так их!

Ректор Судаков пробовал было продвинуться вперед, к кафедре. Оттерли. Не пустили. Инспекторов зажали в углу, у подоконника, откровенно потешаясь над их бессилием повлиять на собрание.

– Слушайте! – Ксенофонт Гречищев взмахнул листом бумаги, как флагом. – Мы, сибирские студенты, решили всеми мерами добиться официального закрытия университета…

– Браво! Ура!

– И эти меры принимаем с сего момента, то есть, с 12 часов 24 февраля 1899 года! – напрягая до предела голосовые связки, закончил оратор и тем самым в высшей степени наэлектризовал собрание.

– Согласны!

– Сочувствуем и поддерживаем!

– Давай сюда нелюбезную бумагу! Все подпишемся!

«Нелюбезная бумага» в адрес Министерства народного просвещения пошла по рукам.

Ораторы сменяли друг друга почти безостановочно.

Малышев Владимир (медик, V курс): – Мы – небольшая частица той интеллигентной массы, которая именуется студенчеством. Предстоящие неприятности не должны нас смущать! Самое большое, что нам грозит, потеря одного года. Но что значит год в сравнении с тем благом, которое мы окажем товарищам и обществу? Государство, нуждающееся в интеллигентных работниках, потеряет гораздо более, чем мы. Стойте же крепко!

Сергеев Иван (медик, IV курс): – Господа! Наступила новая эра противостояния студенчества… Слушайте телеграмму! Кроме Казанского, Московского университетов, закрыт и Варшавский! Да здравствует студенчество – протоплазма свободного общества!

Берников Федор (медик, V курс): – Вы посмотрите, кто к нам пожаловал! Господин профессор богословия… Товарищи, обратите внимание – только один-единственный курс нам читают бесплатно – это богословие! Долой религиозный дурман! Долой Дмитрия Никаноровича Беликова!

(Дружными усилиями Беликов выдворяется вон из аудитории).

Щербаков Виктор (юрист, I курс): – Требую студенческого суда над Васильевым!.. За его несочувствие общему делу! Васильев не сочувствует…

(Одновременно Щербаков снимает фотографическим аппаратом сходку. Выкрики: «Где Васильев? Подавайте его сюда! Мы ему покажем, как не сочувствовать!»)

Соколин Георгий (медик, V курс): – Педели – собаки! Педели – собаки…

Гольдштейн Симон (юрист, I курс): – Пора накласть в бока жандармам! Пусть-ка сунутся в наш университет!

Барабанщиков Александр (медик, V курс): – Господин ректор! Господа инспекторы! Прошу быть свидетелями: томское студенчество готово пожертвовать собой ради общего дела!

Динь-бом, динь-бом,

Слышен звон кандальный,

Динь-бом, динь-бом,

Путь сибирский дальний…

Динь-бом, динь-бом,

Слышно там и тут —

Нашего товарища на каторгу ведут…

– Барабанщиков, вы ответите за это!!

– Благодарю вас, господин ректор, я – готов!

Наконец «нелюбезная бумага» вернулась к председательствующему. Барабанщиков подсчитал фамилии:

– Прошу внимания! Вышеуказанную резолюцию с внесенными в нее поправками и дополнениями подписало… триста семьдесят пять человек! Ура!

Аплодисменты прервали его. Александр Барабанщиков выждал паузу и закончил резко, уверенно:

– Объявляю Томский университет закрытым!

Крылов одевался с каким-то непонятным для самого себя тщанием, даже усердием: расчесал бороду, волосы, потуже завязал шейный платок, проверил, на все ли пуговицы застегнут старый, но еще вполне приличный сюртук…

Он так и не принял никакого решения по поводу вчерашнего воззвания студентов, но и оставаться дома больше не было сил.

Со стороны главного корпуса доносился шум: нестройные голоса, крики, пение, возгласы «долой! ура! не допустим!», беспорядочный стук, грохот… Сходка выплеснулась из главного корпуса и продолжала «мужевать» в роще.

Навстречу Крылову попался красный, встрепанный ректор, не похожий на самого себя. Он даже не заметил Крылова и не ответил на приветствие.

Затем путь преградила возбужденная студенческая толпа.

– Поворачивайте назад, господин Крылов! Занятия отменяются!

– Я иду в Гербарий.

– И Гербарий отменяется, – весело и дерзко прервали его. – Ступайте домой!

В растерянности Крылов смотрел на молодых людей, в сущности, не узнавая никого. Такими он их никогда не видел. Горящие глаза. Полыхающие румянцем лица. Гордые, свободные взгляды. Резкие движения, жесты. Расстегнутые воротники курток, рубах – словно юношам не хватало воздуха. На февральском морозе – без фуражек. В волосах сверкающий снежок, осыпавшийся с деревьев. Прекрасные, молодые, чистые.

Возле университетских ворот шум усилился. Нервно залился свисток городового. «Прочь! – раздались крики. – Не позволим!»

Толпа отхлынула от Крылова.

В это же время со стороны ботанического сада донесся чей-то жалобный крик:

– Помогите!

Не раздумывая, Крылов бросился на этот крик. За ним несколько юношей.

И подоспели вовремя.

Какие-то люди в студенческих шинелях повалили на снег профессора гинекологии и акушерства Грамматикати и расправлялись с ним пинками и тумаками. Бедный Иван Николаевич совершенно не сопротивлялся, только защищал голову руками.

Вид этого побоища до глубины души возмутил Крылова, и он ринулся на помощь сослуживцу. Его тоже сбили с ног. Крылов упал и заслонил собой Грамматикати. Тяжеленные, отнюдь не юношеские кулаки, – очень может быть, что в них заложены биты-свинчатки, – опустились на его голову, спину…

– Беспорядочные крики. Топот ног.

Подоспевшие вместе с Крыловым студенты, поначалу введенные в заблуждение форменными шинелями, не разобрались и побоище приняли за кучу-малу.

– Бей Грамматикати! – весело завопил кто-то.

К счастью его никто не поддержал.

– Не трогайте!

– Уговору не было профессоров бить… Вы что, а?

– Стой! Это же не наши!!!

– Как не наши? А кто?!

– Лавочники! Переодетые лабазники!

– Провокаторы!!

– Бей провокаторов! Товарищи, сюда! Провокация!

Снег окрасился алым.

Крылов с трудом вытащил Грамматикати из свалки. Помог подняться.

От главного корпуса к месту свалки спешила подмога.

– Бежим!

Клубок дерущихся распался. Теряя на ходу шапки, хулиганствующие сынки лавочников дали деру.

– Что… здесь… происходит? – задохнувшись от бега, спросил Барабанщиков.

– Провокаторы!

– Видать, хотели, чтобы администрация вызвала полицию…

Как же, «студенты избили профессора»…

– А у нас мирная обструкция! Мы протестуем мирно!

– По закону…

Молодые люди, возбужденные столкновением, негодовали, справедливо предполагая злой умысел.

– Господин профессор… Господин Грамматикати, мы приносим вам свои извинения и просим считать произошедшее недоразумением, – обратился к пострадавшему Барабанщиков. – Мы усматриваем свою вину в том, что не успели вовремя наладить охранительные пикеты и допустили провокацию на территории университета…

– Ничего себе, недоразумение, – пробормотал Грамматикати, вытирая платком кровь с лица. – эдак, господа, и до пушек дойти можно!

– Нет, – возразил Барабанщиков. – Цели нашей забастовки мирные. Мы хотим заставить считаться с нами, уважать нас…

– Знаю я ваши цели, – махнул рукой Грамматикати. – Лишь бы занятия сорвать да неразбери-пойми учинить…

– Иван Николаевич, пойдемте, – остановил его Крылов, опасаясь, как бы профессор не усилил и без того нервозную обстановку. – Умыться вам надобно.

Грамматикати послушался. Провожаемый неодобрительными взглядами студентов, он пошел, опираясь на руку Крылова. Иван Николаевич жил на Буткеевской, достаточно далеко от университета, за недостроенным корпусом технологического института, и, конечно же, в таком растерзанном виде не мог появиться на улицах.

– Что делается! Что делается… Это же… Это же, наконец, возмутительно! – негодовал он, смывая на кухне у Крылова грязь и кровь. – Какие-то, с позволения сказать, типы срывают занятия, грозят применить обструкцию. До чего мы дожили?!

Крылов молча приготовил для гостя свежую рубашку, благо, что они с ним почти одинаковы в плечах. Говорить и тем более спорить ему не хотелось.

К Грамматикати в университете относились двойственно. С одной стороны, уважали за действительно блестящие познания в гинекологии и акушерстве, за прекрасные умные лекции и практические занятия, которые он проводил со студентами. За то, что дорожил честью высокого профессионала, специалиста. У него почти не было смертных случаев от заражения – так беспощадно следил за чистотой, гоняя персонал и днем и ночью. В своем рвении доходил до нелепых действий: нарвет-нарвет бумажек и разбросает на полу – и следит, как скоро и кто с какой тщательностью уберет… С другой – помнили, что Иван Николаевич прославился еще со времен Флоринского, со времен профессорского противостояния. Сохранилось в памяти, как он горячо клеймил салищевцев, сочинял верноподданические письма, ездил по профессорским квартирам «набирать большинство» для попечителя. Салищевцы победили. Общество естествоиспытателей и врачей выстояло и не избирало больше Флоринского на пост своего председателя. Правда, восставшим стоило это дорого – многих нервов, здоровья, упущенное для науки время, материальные ущемления. Но тем не менее они с честью прошли через все это.

Спустя несколько лет грехи Грамматикати как-то подзабылись, отодвинулись на десятый план, и он длительное время вновь слыл добродушным, даже милым человеком, трудолюбивым и покладистым. Но когда новый попечитель Лаврентьев принялся «натягивать вожжи», Иван Николаевич вместе с Судаковым, Беликовым и другими вновь принял казенную сторону. Вот тогда-то и укрепилось за ним прозвище «умеренный реакционер». Не спасали даже горячие высказывания Грамматикати по поводу злобы дня – женского образования; профессор был сторонником женского образования в России. «Умеренный реакционер» прилип к нему несмываемо.

И вот теперь конфузная, можно сказать, ситуация: переодетые буржуа побили своего же сторонника, «умеренного реакционера»…

– Не понимаю, Порфирий Никитич, чему вы усмехаетесь? – заметил Грамматикати. – Есть что-нибудь веселое в том, что произошло?

– В жизни всегда есть место смешному, – ответил Крылов. – Вот, например, мы с вами принимали участие в войнишке, а на лавочке сидел кот и… зевал.

– Весьма любопытное наблюдение. Кот на лавочке, – сухо сказал Грамматикати и, не в силах сдержать накопившееся раздражение, продолжал: – И всё-то налаживается у нас по типу отрицательному! Старые обычаи поисшатались. Новых нет. А все наше пространство! Пока Аршаулов усмирит буянов в одном конце участка – в другом уж готов целый разбой. Пока врач с лекарством до Нарыма доедет, больной из рук знахаря на отход принимает… Тут притушили – там закурило…

– Да-а, пространство, – иронически вставил Крылов; ему показался забавным ход рассуждений Грамматикати, свалившего вину за отсутствие должного порядка на пространство. – А может, и мы с вами в чем-то причастны? Возьмите наш университет. Ведь перестают уважать нас питомцы наши! Еще две-три подобные манифестации – и никакого авторитета!

– Это верно, – согласился горестно Иван Николаевич. – Томск далеко шагнул вперед по пути осложнения жизни. Необходимо принимать более крутые меры. Жаль, что в отъезде Лаврентьев, он живо прибрал бы всех к рукам! А Судаков мямля, кашу жует.

– Но тогда и вовсе не вернуть расположения студентов.

– И прекрасно! Кто не желает учиться, пусть землю пашет, ремеслами овладевает. А храм науки должен быть, как алтарь, чистым и неприкосновенным для смуты! – Грамматикати разгорячился, дернул за рукав собственного пиджака, который он очищал щеткой и распорол до плеча. – Ах, боже мой! И рукав отпоролся, какая досада…

В отчаянии он швырнул пиджак на стул.

– Не огорчайтесь, – успокоил его Крылов. – Сейчас заштопаем.

Ему стало жаль незадачливого профессора. В университете всем известна его безмерная аккуратность и бережливость. Накрахмаленные рубашки, изящные шейные платки, галстуки, без единой морщинки брюки, модные пиджаки… Иван Николаевич обожал красивую и дорогую одежду, ценил и берег ее, доводя университетских химиков до мигрени своими неотвязными просьбами о выведении пятен и особой пропитке шерстяных и прочих тканей.

Крылов никогда не посмеивался над чудачествами профессора, как прочие. Он понимал: порой до болезненности желается всего того, что недоставало в детстве и юности. Иван Грамматикати родился в Ялте, в бедной семье священника, ученых званий и положения в обществе достиг собственным усердием. Но, как говорится, от трудов собственных сыт будешь, а богат не будешь. Приходилось жить в постоянной напряженности. Многое в судьбе профессора до сей поры зависело от расположения и каприза богатых клиенток. А к ним, как известно, в заношенном сюртуке не пойдешь…

– Благодарю вас, Порфирий Никитич, – сердечно поблагодарил за помощь Грамматикати. – У вас так все ловко получается… Вы даже и шить умеете! А я, признаться, без прислуги не могу, хотя по нынешним временам прислуга ужасна. Так бьет посуду, как не били итальянцев абиссинцы. Руки у нее, у этой прислуги, словно для того, чтобы одной брать, а другой прятать. Ужасно! И вообще эта сторона жизни у нас в безобразном загоне. Представляете, в «Свидании друзей» разбойник-повар такой жуткий габер-суп давеча преподнес! Да еще годовалых сельдей за сардины выдает!

– Да, вот это уж действительно ужасно, – посочувствовал Крылов, не скрывая усмешки. – Подумать только, годовалых сельдей!..

– Все юмор ищете, любезный Порфирий Никитич, – обиделся Грамматикати. – Вам хорошо, вы дома сидите, из Гербария на пеньковом канате вас не вытащить. А нашему брату, медикусам, в свете бывать приходится.

– Да. Мне хорошо, – Крылову тоже стало обидно. – Я стремлюсь не покидать Гербария или оранжереи сознательно. В наше время, знаете ли, многие устраиваются так: если жизнь не приходится по совести, то совесть сгибается по жизни.

– На что вы намек подаете? – вспыхнул Грамматикати. – Уж не я ли из этих «иных». Впрочем, можете не отвечать, – он решительно поднялся с дивана. – Благодарю вас за содействие в сегодняшнем печальном происшествии. Но я не могу не высказать вам с глазу на глаз… – он дернул плечом, вскинул подбородок. – Давно я за вами наблюдаю, Порфирий Никитич… Я понял ваш психо-социальный характер. Вы желаете всю свою жизнь провести чисто, не изогнув ни разу совести. Но в мире царит жестокая борьба. И вам не отсидеться за вашими шкафами! Рано или поздно вам придется вступить в эту борьбу… Вас втянут. Люди, обстоятельства… И тогда мы посмотрим, удастся ли вам не испачкаться… Эпоха Несторов-летописцев прошла. Сейчас время действователей, а не созерцателей! А тот, кто действует, чист не бывает…

– Помилуйте, Иван Николаевич, – сказал Крылов, сильно задетый за душу «психо-социальным характером». – У меня и в мыслях не было вас обидеть. Однако, если уж зашел разговор, то я должен заметить, что не причисляю себя к Несторам. С чего вы это взяли?

Грамматикати ничего не ответил. Сухо-сухо попрощался и ушел.

В этот день Крылов так и не смог заняться работой. Вольно или невольно, а забастовка втянула и его в ничегонеделанье, в «лежание на снегу», как тот мужик с коробом на перекрестке, и вот это показалось ему самым удивительным изо всех сегодняшних событий: не хотел бастовать – но и не сдвинул полезные дела ни на шаг.

Вечером в роще и на улице дежурили пикеты. Все было сравнительно тихо. Со стороны казалось, что в университете обыкновенный воскресный день. Двери и ворота заперты, а господа студенты мирно прохаживаются вдоль ограды группами, любуются глухо-розовыми красками низкого сибирского неба.

Александр Иванович Судаков в растерянности и раздражении ходил по огромному кабинету. Забастовка длится уже вторую неделю. Из Петербурга требуют «самых решительных мер». В городе пересуды и волнения: не могут-де справиться с молодежью наставнички… Инспекторы, педели шмыгают по университету, поджав хвосты: опасаются, что студенты им «наложат в бока», припомнив обиды, доносы, шпионаж, несправедливые записи в Штрафной книге. Профессорско-преподавательский состав расколот: салищевцы высказались за студентов. Многие колеблются. Курлов пытается воздействовать на обструкторов увещеваниями. Ходят слухи, что забастовщиками побит профессор Грамматикати, хотя сам Иван Николаевич факт сей отрицает и на студентов не показывает. Беликов тщетно наведывается в студенческое общежитие. Губернатор предлагает взвод «голубых ангелов», жандармов…

Что делать?

Еще вчера Судаков объявил регистрацию забастовщиков. И подчеркнул: ежели студенты не явятся на нее и не дадут подписку об отказе от стачки, то они будут исключены из университета. Именно исключены, а не уволены сроком на один-два года. Этим приказом Судаков предполагал испугать молодых людей, хорошо знавших о различии между уставными формулировками «исключен» и «уволен».

О регистрации объявлено вчера утром. А сегодня к вечеру в канцелярии побывало всего девятнадцать человек! Что делать?!

Тонкоголосо, словно маленький, зазвонный колокол, с которого в церквях обычно начинается благовест, затренькал телефон. Судаков подошел к аппарату, привинченному к стене, и снял трубку.

– Господин губернатор? Мое почтение. Да я, Судаков. А что, Асинкрит Асинкритович, я могу? Нет. Да. Все так же. Девятнадцать! Что?! Не слышу. Девятнадцать, повторяю, явилось! Решительные меры? Что смогли… И в карцере сидят. Боюсь, как бы хуже не получилось. Что вы говорите? Высылка тридцати шести активистов на родину? Под надзор полиции? Но, Асинкрит Асинкритович. Это слишком суровая мера! Что? Нет, у меня других предложений не имеется, но… Асинкрит Асинкритович. Но, Асин… Хорошо. Я согласен. Понимаю. Согласен.

Судаков положил трубку. Губернатор Ломачевский с присущей ему солдатской деликатностью под конец заявил, что если ректор не даст немедленно своего согласия на административную высылку зачинщиков, то он, Ломачевский, палец о палец не стукнет, даже если с него, Судакова, студенты публично снимут штаны. И еще он посоветовал ректору использовать метод раскола. Сила студенческого движения в единстве. Следовательно, ее надо расщепить. Только раскол! Под любым видом.

Александр Иванович доплелся до кожаного кресла перед столом. Хорошо Лаврентьеву – укатил в заграничную командировку и ни за что не отвечает.

Раскол… Раскол – это бы неплохо. Да коим образом?

Судаков со вздохом раскрыл папку с донесениями, лежавшими строго на середине стола, обтянутого малиновым сукном, и стал читать.

«Лисицын Павел… Очень силен физически. В нетрезвом виде грозил студентам, идущим на регистрацию, силой и револьвером. Педелей ругал «тварями», «возчиками дерьма».

Это еще не так опасно: нетрезвый вид, револьвер. Играет в бунт. Судаков отложил листок с донесением на Лисицына вправо. На раскол.

– Далее… – забормотал он вслух, вчитываясь в следующую бумагу. – Образцов Михаил… Нарушал в цирке тишину. В нетрезвом виде. Мировой судья признал его поведение «не вполне приличным». Пришлось сбавить ему балл по поведению до «очень хорошего». Так…

На регистрацию явился первым. Правильно…

Затем шли фамилии, от которых Судакова буквально бросало в дрожь, – Александр Барабанщиков, Ксенофонт Гречищев, Константин Ляпидевский, Владимир Малышев, Николай Бурденко, Николай Буторин… Этих всех в левую сторону. На раскол не годятся.

А вот Михаил Воскресенский… «При встречах с полицией у ворот университета плевался». И только-то? Этого следует попробовать.

Алексей Боголюбов: грубоват, выпивает, сочиняет стихи. Тоже – вправо.

Судаков взял еще один лист, написанный рукой помощника попечителя, которого все почему-то заглазно кличут «мундирчиком». В жалостных тонах этой докладной обрисовывалось, как негодяи-стачечники принудили студента Ивана Успенского выйти из церковного хора, вследствие чего тот лишился заработка и впал в крайнюю нужду.

Церковного певчего – тоже вправо. Нужда – хороший помощник в наведении порядка.

Глаза Александра Ивановича устали. Он прикрыл веки ладонями. Почему-то вспомнилось жаркое лето 1892 года. Холера. Как дружно работалось ему тогда вместе со студентами. Как благородно… Нет, определенно, молодежь нынче не та. Еще десяток лет назад все было иначе. Лучше, отзывчивее, чище! Не то что нынешнее племя крикунов…

Временный попечитель почувствовал себя окончательно развинченным, усталым. Годы. Нездоровье. Повышенная ответственность. Борьба, борьба… За титулы, за должность, за награды. Все это доставалось надсадно, с каким-то постоянным привкусом горечи. «Мой обойдёныш, – ласково жалеет его жена. – Представляли на орден Святой Анны 2-й степени, а дали Станислава и притом 3-й. И так во всем!».

Права супруга. Как всегда права. Куда ни кинь, всюду клин. Справится Судаков с беспорядками – осуждение со стороны студенческой массы и части профессуры. Не справится – выводы сверху. Вот и крутись, обойдёныш…

Александр Иванович машинально прочел верхний листок: «Соколин Георгий – студент, выдающийся по дерзости и нахальству» – и закрыл папку с донесениями. Все они – выдающиеся по дерзости и нахальству! Надоело. Все надоело.

Он встал из-за стола, подошел к окну. До чего медленно тянется время. Второй день идет регистрация – и всего лишь девятнадцать человек! А где остальные четыреста с лишним? Университет пуст.

Взгляд его бесцельно скользнул по деревьям за окнами, по чугунной ограде и – вдруг наткнулся на непонятную парочку. Верзила в ямской шапке, в длиннополом армяке и тщедушный мужичонка в клетчатом пальто, оба явно навеселе, тащили ведерный самовар. Сквозь неплотно прикрытую фортку доносилось какое-то странное мычание и разудалая песня с припевом «Ах вы, сашки-канашки мои!»

По Сибири я гуляю,

Поселенец молодой.

Полюби меня, чалдонка,

Я живу здесь сиротой.

– Это еще что за дуэт козлиный? – вырвалось у Судакова, и он позвонил в колокольчик. – Что за пьянь бродит по территории? Чужие – в участок! Свои – доложить!

Казалось, Александр Иванович только и ждал этого случая, чтобы обрушить свой гнев на вполне конкретные персоны. Не на «студенческую массу» или «профессорско-преподавательский состав», а на обыкновенных лиц, нарушивших внутренние правила университета.

– Позвольте-с?

Дверь приоткрылась: бесшумно возник мундирчик.

– Ну?

– Смею доложить, Александр Иванович, – застрекотал с готовностью помощник попечителя. – Это люди ученого садовника Крылова. Дальняя родня по супруге-с… Иван Пономарев. И рабоче-служащий Панкрат, – он сделал паузу и многозначительно высунул язык. – Немтырь. Слышит все, а не говорит.

Судакову стало противно при виде этого языка, и он отрывисто сказал:

– Ясно. Ступайте вон.

Мундирчик послушно уежился – и исчез. Гнев, клокотавший внутри Судакова, требовал выхода.

Александр Иванович подсел к столу и, разбрызгивая чернила, быстро написал: «Приказ. Подвергнуть штрафу в размере трех рублей с каждого – И.П. Пономарева и садового рабочего…». Подумал и добавил: «А также подвергнуть их домашнему аресту сроком на пять суток, а ученому садовнику г-ну Крылову объявить на вид и порицание, дабы следил за своими подопечными получше».

Вновь позвонил в колокольчик и велел пригласить к нему ботаника Крылова. Немедленно.

Внезапных вызовов к начальству Крылов, как и все нормальные люди, не любил. Однако на сей раз к Судакову он вошел без малейшего признака неспокойствия, так, будто хаживал в этот чопорный кабинет многажды на день.

Эта его невозмутимость подействовала на Судакова примерно так же, как действует ковш на раскаленную каменку.

– С каких это пор, уважаемый Порфирий Никитич, – начал ректор медленно, угрожающе тихо и постепенно разгоняясь, – университетская роща стала проходным двором? Базарной площадью? Обжорным рядом?

– Не понимаю вас, Александр Иванович.

– Ах, вы еще и не понимаете?! – возвысил голос Судаков. – Все еще делаете вид, что это не ваши люди, не ваш рабочий устроили средь бела дня бутылочное веселие?! В университете! На глазах студентов! Горланить пьяные песни…

Крылов посмотрел на ректора, на его красное, искаженное гневом лицо и понял, что Немушка и беспечальная голова Пономарев попали не только под горячую руку, но им уже заранее отведена роль козлов отпущения. Это явная несправедливость возмутила его до глубины души. Вот уж поистине: бей своих, чужие будут бояться.

– Я не отрицаю, – тихо, но твердо сказал Крылов. – Я не отрицаю, что мои люди, как вы изволили выразиться, вернулись домой навеселе. Они были в цирке. Выиграли самовар.

– В цирке?! – сорвался на фальцет Судаков. – Они, видите ли, в цирк изволят ходить! Им, видите ли, весело!

– Что ж в этом предосудительного? народ затаскан по будням. И вы, Александр Иванович, знаете это не хуже меня. Мои люди работают много, без лени, с душою. С той душою, которая у них есть. Отчего ж не дать им праздника?

– Оттого… Оттого, что вы распустили своих работников! Они скоро на голову усядутся! Командовать начнут!

– А-а, вот вы чего боитесь, – усмехнулся Крылов и вздохнул. – Нет, Александр Иванович, мои командовать не будут. А вот другие…

– Вы… вы… – задохнулся Судаков и неожиданная судорога боли свела его лицо. – Что… стоите? Сердце… дайте…

Он показал рукой в угол, на шкафчик со стеклянными дверцами и мешком свалился в кресло.

Крылов сориентировался быстро: как-никак старый фармацевт. Отыскал флакон с сердечными каплями, налил в стакан воды и подал Судакову. Он совсем забыл, что у ректора слабое, «воробьиное сердце», и подверженность вспышкам гнева усугубляла его положение.

– Успокойтесь, Александр Иванович, – мягко, сочувствующе сказал Крылов. – Штрафы за своих людей я внесу. И остальное, что вы сочтете нужным применить, я возьму на себя. А сейчас вам лучше пройти к себе домой и полежать.

– С вами улежишь, – слабым голосом проговорил Судаков и закрыл глаза: ему было невыносимо видеть участливое лицо Крылова.

* * *

Высылку главарей студенческой забастовки Крылов видел своими глазами: в это время он был на вокзале и ожидал поезд, с которым должна была приехать Маша.

Подали вагоны, и жандармы вывели из здания вокзала группу исключенных из университета студентов. Их тотчас окружила толпа провожающих. Объятия. Прощальные слова… Кто-то запел:

Без крика и шума толпится народ

Вокруг дорогого вагона.

Никто не спешил с громким словом вперед,

Никто не нарушил закона.

Крылов заметил, как мелькнуло в толпе бледное лицо Барабанщикова. Он по-прежнему был спокоен, хотя Крылову показалось, что спокойствие юноши кажущееся, и он чем-то разочарован.

Ксенофонт Гречищев улыбался, жал всем подряд руки, кому-то издали помахал. Другие отъезжающие тоже держались великолепно. Может быть, выглядели чуточку более возбужденными. А вот провожающие, похоже, чувствовали себя менее уверенно.

– Мы продолжим…

– Не сомневайтесь!

– Выстоим…

– Вы еще услышите о нас!

Обещания звучали с повышенным жаром, однако, было видно, что сами говорившие плохо верили в то, что слетело с их губ в эти прощальные минуты.

Ударил колокол, и вагоны, лязгнув, медленно, словно отдираясь от перрона, сдвинулись и поплыли вперед.

– Прощайте, друзья!

– Мы вас не забудем!

– Держитесь крепче!

– Вы еще… о нас… услышите…

С того дня, когда происходили эти проводы на вокзале, прошло полмесяца. Забастовка продолжалась, хотя всем было ясно, что с высылкой основных восстанцев она резко пошла на убыль. Дом общежития по-прежнему был местом сходок. Студенты клялись не посрамить высланных товарищей, не трусить никаких репрессий и устрашительных мер.

В эти дни профессора и преподаватели во главе с Судаковым получили по почте стихотворение, выражающее чувство и настроение питомцев университета к своим наставникам. Получил такое послание и Крылов.

Не ожидали мы, почтенное начальство,

Что вы проявите подобное нахальство.

Что побудило вас, скажите нам на милость.

Такую зверскую к нам применить расправу?

А вы что смотрели, служители науки?

Вам не волнуют грудь невинной жертвы муки?

Когда раздался на Руси стон оскорбленной чести,

Никто из вас не возопил о мести.

Никто из вас, глашатаев прогресса,

Не примкнул к движению протеста.

Куда ж годитесь вы с подобным направленьем?

Я вам по совести хотел бы предложить

Служить идти в жандармское управление,

Но уж никак не истине служить…

Василь Васильич Сапожников зашел к Крылову в оранжерею, показал послание и грустно сказал:

– Еще несколько таких стихотворений – и я не смогу встать за кафедру.

Его настроение разделяли многие.

Дурно, смутно, тяжело заканчивался этот учебный год. Занятия возобновились лишь тринадцатого апреля. На первой же лекции была распространена прокламация Киевского студенческого союзного совета.

«Товарищи! Соберем все силы, и покуда их хватит, мы будем твердить, что немыслимо жить в затхлой атмосфере, созданной правительственным режимом. Немыслимо молчать, видя бессмысленные выходки достойного потомка первого Николая, и твердо верим, что недалеко тот день, когда из наших протестов вырастет общественное движение, которое зловещим громом раздается под прислужниками трона и неумолимой волной смоет гнусные следы современного строя…»

Студенческие забастовки прокатились по всем университетским городам. Молодой царь Николай Второй категорически распорядился добиться «мирных настроений студентов». Как? Каким путем? – Это пусть решает министр.

Боголепов, министр народного просвещения, составил рекомендации о том, чтобы усилить общение студенчества и профессуры на почве семинариев и практических занятий. Далее он советовал в целях отвлечения молодежи от революционных идей создавать хоры, оркестры и различные кружковые занятия.

Одновременно Боголепов испросил у царя высочайшее соизволение на «временные правила» – о сдаче студентов, участвующих в беспорядках, в солдаты. Так сказать, домашним способом менять студенческие шинели и куртки на «серые тужурки».

И царь дал такое соизволение. «Совесть общества», «дрожжи общественной мысли», свободолюбивое российское студенчество отныне без суда и следствия могло быть в любой момент отдано в солдаты.

1899 год запомнился российской интеллигенции надолго.

А Императорский Томский университет в этом году закончило всего… семь человек. Эти семеро потом всю жизнь стыдились называть год получения своих дипломов. «Чрезвычайный выпуск» – говорили о них сибиряки.

В конце июня в Томске произошло еще одно событие, которое не попало в печать, ни в какие хроники, но осталось в памяти горожан. Соло-клоун Федоров был найден убитым на берегу Ушайки, недалеко от цирка. Накануне он показывал публике свою новую репризу: дрессированная свинья пожирала студенческую фуражку с лакированным козырьком. Обыватель репризу освистал. И на другой день клоуна нашли на берегу…

Священный лес

Лето 1902 года Крылов провел в путешествиях по Томской губернии. Он забрался по Тыму, притоку Оби так далеко на северо-восток, что сомнение порой охватывало: как выбираться станет?

Проводник, бывший охотник, одноглазый Елисей, нанятый в устье Тыма в самоедо-остяцком стойбище, дальше идти отказывался, ссылаясь на то, что время концелетнее, а он не сделал еще зимних припасов. Стало быть, необходимо поворачивать назад…

А жаль. Жаль отказываться от первоначального замысла проникнуть через северные притоки на Кеть, в зону Обь-Енисейского канала, исследовать ее, своими глазами увидеть канал века, по которому вода не пошла.

Лето мелькнуло, будто рыжая белка с кедра на кедр перемахнула. Это свойство сибирской природы не переставало удивлять Крылова и… всякий раз заставало врасплох. Хотелось подольше понаблюдать за растениями, успевавшими-таки вымахать и вызреть в эдакую коротизну времени, но опасение застрять в бездорожье, не вернуться в университет к сроку, в сентябре, гнало всякий раз в обратный путь.

– Что ж, Елисей, домой так домой, – сказал проводнику Крылов.

Они остановились на ночлег в охотничьей избушке, на берегу Тыма, жгли дымокур, спасаясь от комаров и мошки. Крылов разбирал коллекции. Елисей готовил еду.

За время путешествия Крылов привык к этому странному человеку, подружился с ним. Странность же Елисея заключалась в его внешности и непомерном обжорстве. Высокий, под два метра росту, он имел обширную гриву черных нечесаных волос и обезображенное чудовищным шрамом лицо, на котором единственный глаз погружен был в некий сумрак – до того непроницаем.

Елисей имел семью: жену и пятерых детей. Себя он, как и все в стойбище, называл самоедом, хотя был найденышем неизвестно какого роду-племени. Учился Елисей у русского попа. «Остяцкой грамоты нет: ее съел лось, – объяснил Крылову. – Поэтому я учил русскую». Дома, в селении, подолгу жить не мог даже зимой. «Воздуху мало», – говорил он и уходил в тайгу. «шатун», – прозвали его сородичи. – Зря лесная баба не додерла!». «Лесным человеком», «лесной бабой», «дядей» называют в здешних местах медведя.

Да, встреча с медведицей произошла у охотника памятная. Шел он как-то вдоль ручья. Ружье наготове. Глядь, она, медведиха. Лапы вскинула. Собаку – в клочья. Ружье переломила и отбросила. Да как хватит Елисея по лицу! Глаз и долой вместе с кожей…

Упал Елисей, голову закрыл ватной душегрейкой. Одно спасение – мертвым прикинуться. Не едят медведи «свежатину», им с душком подавай. Так и сделал.

Лежит. Боль. Кровь ручьем. Опьянел от запаха собственной крови. А медведиха обнюхала его, мордой потыкалась. На руку наступила, дьяволица… Потом приложила ухо к ватнику. Слушает – жив ли… Посопела. Вздохнула. Стала забрасывать ветками, еловыми лапами, камнями. Он лежит, не шевелится. Медведиха отошла. Нет, засомневалась. Вернулась, разбросала ветки, снова ухо приложила. Потом закидала ветками и ушла.

С полчаса пролежал охотник, не вернется ли? Потом встал, омыл лицо. По ручью к Тыму вышел. Так Елисей сделался кривым.

Охотиться не смог больше. Стал добывать мед диких пчел. Нальет в колоду лужицу меда, наложит ярких шерстинок. Пчела с прилипшей шерстинкой летит к себе в дупло. Елисей – за ней. Упустит одну – другую перехватит. Так до дупла доберется, мед выкачает.

Что же касается елисеевского обжорства, то Крылов еще таких людей на своем веку не встречал.

– Пол-оленя могу за день съесть, – рассказывал проводник. – Раз понес куме вареную печень. Жена послала. Ну, положил за пазуху, иду, отщипываю по кусочку. Глядь – и нести уж нечего. Пришлось объедыш доедать… Перед кумой повинился: нес, дескать, тебе печень, да так вышло… «Ладно уж, – говорит кума. – Садись щи хлебать». Я не отказался, горшок щей прихлебал. – Елисей сокрушенно вздыхал, сам не понимая, откуда в нем такая дурная страсть к еде, добро бы хоть толстый был, а то жердь жердиной. – Но могу и вообще не есть! – спохватываясь, оправдывал себя. – Однова четверо суток не ел – и ничо!..

Вот с таким проводником путешествовал Крылов в лето 1902 года на северных маршрутах Томской губернии.

– …Домой так домой, – повторил Крылов. – А жаль. Я так хотел побывать в Священном лесу, – и он испытующе посмотрел на проводника поверх очков.

– Нельзя, – покачал головой Елисей. – Шаманы не велят, – потом спохватился. – Откуда знаешь?

– Слыхал.

Крылов действительно слышал о таких лесах, давно, еще будучи в Казани, от одного врача, интересовавшегося обычаями северных сибирских народов. О том, что у самоедо-остяков и некоторых других инородцев существует якобы обычай хоронить умерших, подвешивая на ветках в лесу, и что эти умершие впоследствии исчезают, так как деревья… пожирают их.

Конечно, Крылов не поверил этим россказням, счел за чудовищный бред. Чего только не наговаривают на безобидные и мирные дерева!

Он не поколебал своего мнения ни на один миг даже тогда, когда собственными глазами увидел свежий распил лиственницы, внутри которой нашли кандалы. «Что из этого следует? – сказал он. – А то, что какой-то беглый каторжник забросил кандалы в дупло и ушел своей дорогой. Дерево со временем затянуло дупло, так и очутились кандалы внутри».

Да, существуют на земле насекомоядные растения, зеленые хищники. Еще великий Дарвин выращивал их в теплице, в то время как ботаники всего мира отрицали саму возможность подобных экземпляров в природе. Венерина мухоловка, росянка, американские саррацении – в самом деле, эти растения устроены так, что насекомые, привлеченные запахом либо красотой соцветий, приклеиваются, сползают на дно цветковой чаши, где погибают и затем утилизуются в пищу. Но «растения-людоеды», которые хватают жертву, душат, высасывают кровь, обгладывают скелеты, как пишут иной раз в газетах, – все это чудовищный бред!

Конечно, бред. Но когда он услышал здесь, на Тыме, песню, где упоминался Священный лес, он решил во что бы то ни стало в нем побывать.

А Елисей говорит: «Нельзя. Шаманы не велят».

– Давай попросим у шаманов разрешения? – предложил он проводнику.

Елисей с сомнением покачал головой. Крылов упрашивал все сильнее, и проводник мало-помалу сдался.

– Ладно, – сказал он. – Пойдем к Бабочке. Спросим у нее. Сердитой воды захвати побольше.

К шаманке, которую Елисей назвал Бабочкой, они отправились ранним утром, когда листья кустарников и травы были еще залиты росой, от реки несло промозглой сыростью, а солнце едва-едва пробуждалось где-то далеко за неровной стеной «пьяного леса», вкривь и вкось поваленных ветрами и паводками деревьев.

Елисей шел впереди, дожевывая ломоть хлеба. Он двигался легко, почти бесшумно. У Крылова так не получалось. Он поспешал за ходким вожатаем, стараясь изо всех сил не отставать.

К концу второго дня пути они отыскали небольшое становище на берегу озера Куда Не Садятся Утки.

– Что, так озеро и называется? – переспросил Крылов.

– Так, – подтвердил Елисей. – Щук много. Как бревно, большие. Хватают уток за лапы и едят.

– Понятно.

Крылов с интересом оглядел чумы, покрытые берестой; они походили на потемневшие сахарные головы.

– Где же твоя Бабочка, Елисей?

Проводник молча указал на отдельно стоявший чум.

Жилище шаманки по имени Лондра (Бабочка), которую, по словам Елисея, чтили по всему Тыму, ничем особенным не отличалось от остальных «сахарных голов». Разве что камнем, стоявшим у входа и походившим на чугунный горшок.

Из чума доносился непонятный ритмический звук – будто вода капала.

– Заходи, – подтолкнул Елисей. – Можно.

И они вошли внутрь.

Посреди чума на оленьих шкурах сидела старая женщина и щелкала кедровые орешки. Это они и «капали», словно вода.

– Я здоров, а ты тоже здорова? – приветствовал хозяйку чума Елисей.

Старуха взглянула на вошедших и молча задвигалась на шкурах, давая место гостям.

– Это русский шаман, Лондра, – сказал Елисей после того, как расщелкал добрую пригоршню орехов. – Травы знает. Лечить может.

Крылов очень удивился тому, как Елисей его представил, но решил не спорить; как говорится, хоть горшком назови, только в печь не сажай.

Лондра бросила на него быстрый пытливый взгляд, но по-прежнему ничего не промолвила.

Тогда Елисей достал литровую запечатанную бутыль с казенной водкой и положил ее к ногам Бабочки.

Старуха ссыпала в берестяную коробушку орехи, поднялась, разожгла очаг и поставила варить мясо. Невысокая, широколицая и плосконосая в длинном засаленном платье, она двигалась не спеша, важно. Невозмутимое лицо ее проплывало мимо гостя, как далекая луна. На бутыль с «сердитой водой» шаманка поначалу не обращала внимания. И только тогда, когда выставила перед гостями блюдо с вареной олениной, Лондра протянула свою чашку Елисею: «Налей!».

Должно быть, Крылов слишком пристально разглядывал Бабочку… Старуха вдруг поймала его взгляд и без сожаления, как о чем-то естественном, сказала:

– Когда я молодая была, я была при луне красивая и при солнце. Я ведь тоже бусы носила. А теперь к моей шее только рыбий мешок привязывать.

Эти слова о женской красоте показались Крылову столь неожиданными, что он даже смутился и скорее непроизвольно, нежели расчетливо пробормотал:

– Нет, отчего же мешок…

Лондра улыбнулась, обнаружив черные, полусъеденные табаком зубы, и добавила:

– Коса у меня была. Нагнусь, между ног продену и в зубы возьму. Вот какая была коса.

В огне, словно далекий ружейный залп, лопнули щучьи кишки.

– Русский шаман хочет знать о Священном лесе. Расскажи, – безо всякой дипломатии бухнул Елисей, не отрываясь от оленьей лопатки.

Лондра кивнула. Закурила длинную трубку и долго смотрела в огонь. Потом сказала:

– Священный лес далеко. В Стороне мертвых. Муж мой – Муртик, Узкая Голова, ушел туда. Ловкий был. Мог так сделать. По реке щепка плывет. Он в обласке стоит. Наклонится – ртом щепку выловит. Обласок даже не колыхнется.

Глубокая печаль старой одинокой женщины высветила лицо Лондры, и оно показалось Крылову действительно красивым.

– Давно умер ваш муж? – осторожно спросил он, понимая, что «пережимать» с вопросами о Священном лесе не следует.

– Зимой. Когда черт в карты играл. Мне ягода снилась – к несчастью. Так и вышло. Кашель задавил Муртика.

«Когда черт в карты играл» – значит, когда северное сияние было. Это Крылов понимал и переспрашивать не стал. Вообще он уже кое-что знал об остяко-самоедах. Путешествуя по Тыму, они с Елисеем не раз останавливались в их стойбищах. Ему нравились эти немногословные терпеливые люди, привычные к рыболовству и охоте, к жизни среди болот и тайги. Доверчиво рассказывали они обо всем, что интересовало его. Себя они называли «окуневыми людьми», а Тым – Окуневой рекой. Еще они именовали себя сель-купами. Сель-куп – «таежный человек».

«Окуневые люди» говорили по-русски; кроме своих, носили русские имена и фамилии; если их понуждали, крестили детей у русских попов и… так же мирно и неуклонно соблюдали собственные обычаи, хранили язык. В их душах не было трагического раздвоения – и русского бога, и верховного небесного божества Нума они чтили одинаково сдержанно. Некогда «окуневые люди» были сильными и имели влияние на другие племена и народы. Во главе их стоял князец Воня, который долго сопротивлялся русским воеводам и угрожал даже наступлением на Сургут. Но в конце XVI века он подчинился-таки московскому царю. От былого могущества сель-купов остались лишь сказки и легенды, а сами они превратились в замкнутый пригнетенный народец, вся защита которого состояла в труднодоступности мест обитания.

Хотелось бы услышать от шаманки хотя бы часть этих сказок и легенд, но просить пока что об этом бесполезно: обычай запрещал говорить сказки днем, от этого могли выпасть волосы, потеряться память.

– Я выйду замуж, – сказала Лондра. – Стружки из-под ребенка мне теперь не выносить, однако замуж выйду. Без мужа очень плохо.

Горечь утраты звучала в каждом ее слове, и хотя эта женщина не плакала, не причитала, не рвала на себе волосы, горе ее показалось Крылову столь глубоким и сильным, что он пожалел, что нарушил ее уединенность, преследуя свои цели.

День долго не хотел клониться к вечеру. Однако ж пришел и его черед уступать. Сгустились сумерки. Очаг догорал. В чуме стало темно.

Лондра зажгла жировой светильник. «Окуневые люди» не любят темноту. Они, по возможности, даже спят с зажженными светильниками. «Умрем, тогда в темноте належимся. Пока живы, надо со светом пожить».

– Почему к огню, к месту возле очага нельзя прикасаться ножом или топором? – спросил Крылов, зная о таком обычае среди сель-купов. – Русские люди научили?

– Нет. Всегда так было, – старуха глубоко затянулась, потом вынула трубку изо рта. – Жила-была бабушка, и у нее были сыновья…

Крылов понял, что Лондра начинает рассказывать сказки, и обрадовался.

– Другая бабушка одна жила, – продолжала шаманка. – И сыновья бабушки всегда бревнышки костра царапали. И песок в нем царапали. Другая бабушка пришла к ним и говорит: «Смотри, что твои сыновья делают!» – «Пускай!». Ночью костры друг с другом разговаривают. Один говорит: «Что-то у меня на уме плохо. Они издеваются надо мной. Пусть они сгорят». И это карамо сгорело. А та бабушка с костром стали жить долго.

Карамо – полуземлянка. Крылов встречал их в лесу. Правда, они давно превратились в провалища, но разглядеть, что эти ямы когда-то были жилищами человека, все-таки можно. Степана Кировича бы сюда… Интереснейший раскоп мог получиться…

– Спасибо, – поблагодарил Крылов за сказку. – Очень красивая. Правда, я уже слышал где-то подобную. Но у тебя – красивая.

Он хотел было добавить, что слышал подобную сказку про огонь очень далеко, в Малороссии, но подумал, что рассказчица может обидеться, и не стал больше ничего говорить.

А Лондра ничего не заметила, ответ ей понравился, и она сказала:

– Я много знаю. Все красивые. Будешь слушать?

– Буду. А можно я в тетрадку стану писать? Старый стал, память плохая.

Лондра позволила писать в тетрадку и поведала еще одну «красивую сказку»:

– На озере Тух-Эмтор есть Засраный мыс. Там богатыри себе стрелы ковали. Там протекала река Чебачья. Там растут три кедры. Кто хочет на русской гармошке хорошо играть, нужно ходить туда двенадцать ночей и играть. Если вытерпишь – научишься. Нет – умрешь на третьи сутки. Рядом есть Дурное озеро, Весен-Эмтор. Там нельзя стрелять – рыба пропадет. Там большой зверь всплывает. Русские говорят – мамонт. Рассказывают, что его выгнали с другого озера.

Он шел по мелкому месту. Рядом две ямки. Он будто бы положил в одну голову, а в другую – зад. Потом ушел в омут. Очень глубокий омут, все кипит.

– Все? – удивился Крылов, когда Лондра замолчала.

– Все.

– Какой же смысл в этой истории? О чем она?

– Как о чем? – удивилась в свою очередь шаманка. – О жизни.

Более вразумительного ответа он так и не смог от нее добиться.

Слушая Лондру, Крылов не раз пожалел, что ему не хватает специальных знаний, что он не фольклорист. Необъяснимой прелестью веяло от этих скупых, малоцветных, необычайно простодушных преданий.

– Сидели в избёшке два охотника, – решил поддержать общий разговор и Елисей, насытившийся наконец. – Один заснул, а другой продолжал сидеть. Вдруг видит: глаза у спящего вышли из избешки. Через некоторое время вернулись. Человек проснулся, рассказал, что видел сейчас сон. Другой отвечает: правильно, потому что твои глаза уходили. Глаза всегда уходят, а после сна приходят на место, но могут уйти и заблудиться. Если глаза уйдут совсем, то человек ослепнет.

– Ты веришь в это? – спросил Крылов.

– Чего же не верить? Верю, – ответил Елисей и потрогал шрамы. – У меня ж один глаз ушел.

Так и не понял Крылов: шутит проводник или говорит всерьез.

Они просидели до утра. Низкий хрипловатый голос шаманки совершенно заворожил Крылова. Лондра говорила устало, тихо: «окуневые люди» вечером и ночью не шумят, после захода солнца громко не разговаривают.

Утром Лондра-Бабочка пошла разжечь дымокур для оленей. А Елисей и Крылов отправились в Священный лес. На прощанье шаманка сказала:

– Там не стреляйте. Шерстью землю не грязните. Возле речки женщины в красных платьях будут стоять – там повернете. На дерево с колокольчиками не влезайте. А то будет так: я нож ищу, а нож ищет меня.

Елисей потом объяснил: женщины в красных платьях – это березы со снятой берестой. Дерево с колокольчиками – кедр. Взбираться на него за шишками нельзя. Нум покарает.

Священный лес возник часа в два пополудни, когда солнце уже миновало свою верхнюю точку и принялось источать зной на притихшую землю. Елисей и Крылов вышли к нему через грязную низину, поросшую дудошником. Приминая сапогами высохшее стволье, цепляя на одежду репьи и колючки, они выбрались на крутой отрубистый берег и остановились – не столь запаленные быстрым подъемом, сколь при виде картины, открывшейся перед ними.

Чистый, могучий и величественный подступил к реке вечнозеленый кедровый лес. Он уходил на север, повторяя вольный изгиб реки, и, казалось, не было ему конца-края.

Не в первый раз видел Крылов кедровники, но вновь, как когда-то при изначальном свидании, взволнованно забилось сердце и тихий восторг охватил душу. Священный лес… Да, кедровый лес по праву мог почитаться как священный…

Красивейшее дерево Сибири кедр, мужественный и нежный, добрый великан-кормилец, высоко вскинул свою главу, как бы принимая на себя гнев и милость богов. Рядом его товарищи, собратья. Пышные, клубящиеся высоко над землей темно-зеленые кроны. Прямые и ровные, чуть сбежистые вверху стволы, неохватные, крепкие… Крылов любил кедр как ни одно дерево на земном шаре. За красоту и мужество, за то, что дает приют и пищу зверю и птице, за то, что живет торжественно и чисто. В кедровом лесу дышалось легко и освобожденно. Хвоей и живицей кедра лечились люди и животные. Орехи спасали от голодной смерти. Древесина шла на лодки и другие полезные вещи. Много ли на земле найдется подобных деревьев?

«Дозорные сибирской тайги» – называет кедровые леса Крылов. Первыми встречают они холодные ветры, вьюги, леденящую сырость туманов, испарения болот… Надежная опора лесным собратьям – пихтам, рябинам, березам… Возле него хорошо расти беспомощным и боязливым – этот богатырь прогоняет страх, вселяет уверенность. Не так ли живет сильный и добрый человек, помогая слабым, внушая чувства достоинства и жизнелюбия?..

В своем научном труде, во «Флоре Западной Сибири», Крылов написал: «Кедр сибирский – дерево, достигающее сорока пяти метров высоты и двух метров в диаметре (в нижней части ствола) с буровато-серой потрескавшейся корой и более или менее широкой кроной. У деревьев, растущих на сухих открытых местах (это наблюдается, например, около многих деревень в окрестностях Томска, где кедровые рощи охраняются населением ради их семян), крона развивается роскошно-густая, овальной формы; в сплошных же равнинных лесах, особенно на сырых местах, крупные кедры являются уже некрасивыми деревьями: крона сохраняется на верхушке, разветвляющейся обыкновенно на несколько прямоствольных вершин, ниже торчат лишь сухие сучья. Самые молодые ветви шерстистые от довольно ветвистых буроватых волосков. Хвоинки собраны по пяти в пучках до тридцати сантиметров длины и одного миллиметра ширины. Кедр – растение однодомное. Мужские соцветия темно-красные, до одного сантиметра длины и шести миллиметров ширины, расположены при основании молодых веточек. Женские соцветия в виде овальных шишечек до одного сантиметра длины и шести миллиметров ширины – сидячие, расположены поодиночке или по два-три на концах молодых ветвей. Шишки до 13 сантиметров длины, созревают на второй год».

Вот такую ботаническую характеристику он дал кедру. Он измерял степень его охвоения, длину соцветий и шишко-ягоды. Он мог дотошно перечислить все его ботанические признаки и особенности. Ботаника – ремесло Крылова; он имел право нелицемерно сказать о себе, что овладел этим ремеслом и тверд в знаниях. Он мог говорить и писать что угодно – а в душе слагал гимны любимому дереву, испытывая чувства возвышенные и никак не укладывающиеся в строгие научные рамки.

Дозорные сибирской тайги… Добрые, могучие великаны… Дерево-кормилец, дерево-защитник, дерево-лекарь… И – злодейство?! Нет, тут что-то не так.

– Пришли. Вот, – сказал Елисей с запозданием, хотя и без того было понятно, что пришли. – Ты иди, Порфирий Никитич, а я на берегу побуду. Может, рыбу словлю.

– Хорошо. Ступай на берег, – согласился Крылов, понимая, что Елисей по какой-то причине не желает дальше сопровождать его.

Вековая подстилка из хвои пружинила под ногами, скрадывала шаги. Крылов шел от кедра к кедру, и какое-то непонятное чувство тревоги и настороженности овладевало им все сильнее.

Казалось, в Священном лесу не было ничего необычного. Высококронные деревья отстояли друг от друга настолько, чтобы не мешать никому. Между ними лежали небольшие поляны, поросшие иван-чаем, медуницей и множеством других таежных растений. Лес был старый, но еще плодоносил: на ветвях Крылов заметил молодые шишки-колокольчики, завязь нынешнего года. Все, как в обычном кедровом лесу: и тишина, и чистота, и покой.

Впрочем, с тишиной что-то было не так…

Крылов остановился, прислушался. Неясный таинственный гул доносился откуда-то сверху, будто бы там установлены были разномерные органные трубы с поддувальными мехами, и кто-то медленно и однообразно нажимал на басовые клавиши. Звук этот то усиливался, то затихал, еще более подчеркивая впечатление «игры».

Крылов сложил ботанизирку и походную сумку под дерево, снял пиджак, сапоги, фуражку, и, выбрав кедр пораскидистее, с толстыми нижними ветками, полез наверх.

С его стороны это было рискованное решение, он давно уж не лазил по деревьям, был грузен и неловок. Даже опытные кедролазы срываются порой с высоты; Крылов видел однажды, как обломилась ветка, и парень, не успев крикнуть, рухнул на землю; после вскрытия врач сказал, что он погиб еще в воздухе, от разрыва сердца.

Первые метры пути Крылов одолел сравнительно быстро. Дальше – труднее. Ветки росли гуще, но были тоньше и ненадежнее. Несмотря на это, обдирая руки и плечи, он добрался до вершины. Вернее, до развилья, где вершина раздваивалась, делилась пополам.

Он даже головой покачал от удивления, когда увидел вбитое в развилье деревянное кольцо. Длинное, полое внутри, оно походило на трубу, вросло в макушку дерева, стало частью его самого. И Крылов понял причину гула, шедшего сверху на землю: это ветер дудел в деревянную трубу, издавая таинственные звуки.

Вот тебе и орган, божественное музыкальное орудие…

Желая закрепить догадку, Крылов не поленился и облазил еще несколько деревьев и пришел к выводу, что «органы» – а они были разной формы, среди музыкальных орудий он нашел даже одну трещотку – устанавливались не на всех деревьях, а лишь на тех, где имелась раздвоенная вершина, где труба могла быть укреплена прочно и незаметно. Ясно, что это было делом рук человеческих…

Под этой заветной кедрою

Кружил одичалый шаман…

Ничего сверхъестественного. Волхвы сибирских инородцев, кудесники с бубнами знали, что на такой высоте всегда гуляет ветер, всегда сквозит и тянет, – стало быть, Священный лес не смолкнет никогда. Они-то знали, а на темных самоедо-остяков это, конечно же, производило сильное впечатление: поющий кедровник, это разве не чудо?

Крылов сел под дерево отдохнуть. Перепачканные смолой руки липли. Горели ссадины.

И все-таки одних звуков, гула этого – мало, чтобы родилась страшная легенда о том, что деревья пожирают людей, – размышлял он, пытаясь содрать смолу с пальцев. – Это могло внушить трепет – и только. Значит, надо искать…».

Он вспомнил все, что стало ему известно со слов Елисея и шаманки Лондры о похоронах среди «окуневых людей».

Раньше сель-купы хоронили своих покойников просто: укладывали в долбленую из кедра колоду и отправляли вниз по течению. Там, на севере, считали они, реки впадают в Мертвое море, там Сторона мертвых. Потом, с приходом русских, они стали устраивать кладбища – но тоже непременно по берегам рек. Хоронили в земле, ногами в сторону устья; крест ставили в головах. Кладбища отстояли далеко от стойбища, верст сто, а то и двести.

А Священный лес? Как распознать его тайну?

И вдруг взгляд Крылова упал на какой-то предмет, застрявший в ветвях соседнего дерева. Он встал и подошел поближе, чтобы получше рассмотреть.

Это была обыкновенная катушка для жильных ниток, которыми пользовались сель-купские женщины. Особенность же ее заключалась в том, что изготовлена она была из мамонтовой кости и не застряла между ветвями, а была специально подвешена к толстому сучку.

Повинуясь какому-то неосознанному чувству, Крылов обошел дерево со всех сторон… И неожиданно обнаружил, что цвет коры его неодинаков. В одном месте, на уровне человеческого роста, большой пласт ее потемнел, высох. Так наметанный глаз легко может отличить, где срезанный участок дерновины, а где нетронутый. На снятом травы хоть и живые, но ведут себя как-то иначе… Примерно так же, как цветы в кувшине…

Он ощупал кору, дюйм за дюймом. Вот и грань. И вот… Почти бегом он вернулся к тому месту, где оставил свою походную сумку. Достал нож. Подумал – и прихватил с собой еще маленький топорик, который обычно брал в тайгу.

Догадка, неясная и неопределенная, торопила его…

Поддев топориком кусок коры, он почувствовал, что находится на правильном пути. Лезвие топора ушло в пустоту.

Тогда он вогнал топор глубже. Накренил и надавил от себя одновременно – и часть ствола, словно дверца в потаенном ящике, отошла от своего места и сдвинулась. Он заспешил, сделал неверное движение – и «дверца» вместе с топориком рухнула ему на ноги.

Хорошо, что он успел обуть сапоги – иначе охромел бы. Крылов переступил, проверяя, целы ли кости ступни, но через мгновение забыл о них, потрясенный увиденным. Прямо на него смотрел мертвый ребенок.

Это была девочка лет шести. В длинном платье-халате, отороченном внизу оленьими шкурками. На голове меховая шапочка, из-под которой видны черные косички…

Внутренне содрогаясь при мысли, что нарушил покой несчастного маленького существа, как во сне, Крылов поднял «дверцу» и поставил ее на место. Отошел. Оглянулся. Ничего не заметно. Внешне усыпальница-кедр ничем не отличался от своих собратьев.

Вот значит как… Ошеломленный, Крылов долго не мог прийти в себя. Он обследовал еще несколько деревьев – они оказались нетронутыми… Идти дальше. В глубь леса, ему расхотелось, и он вернулся к реке.

– Ты знал об этом? – спросил он, коротко рассказав Елисею о том, что увидел в Священном лесу.

– Слыхал, – без особой охоты ответил проводник, помешивая в котелке уху.

– Ну? Что молчишь? Рассказывай, – попросил Крылов, сердясь на его медлительность.

– Это из Напаса. Они тоже сюда своих возят, – сказал Елисей. – Наши ни разу не хоронили. У нас таких нету.

– Каких «таких»?

– У которых все дети помирают. У нас таких нету, – повторил Елисей.

С трудом Крылов заставил его объяснить, что все это значило.

То ли проводник не хотел в этот момент беседовать, то ли сама тема была неприятна для него, но он процеживал слова, будто сквозь мелкое сито. Тем не менее Крылов понял основное: обряд захоронения внутри деревьев среди «окуневых» и «таежных людей» существует давно. Хоронят, однако, только детей, считая, что их скорая смерть угодна духам. В тех семьях, где по разным причинам дети умирают один за другим, чтобы остановить беду, шаман дает разрешение похоронить ребенка в кедре. С тем, чтобы душа его не плыла, как обычно, в Мертвое море, а осталась на земле. Тогда другие дети умирать не будут.

А в дерево перейдет душа похороненного ребенка. Таким деревом сель-купы издавна выбрали кедр…

– Это большая тайна? – поинтересовался Крылов, понимая, что проводник рассказывает не без внутреннего сопротивления.

– Нет, – пожал плечами. – Прошлым летом приезжал урядник. Сказал, в тюрьму заберет, если узнает, что не по-русски хороним.

Урядник? Крылов задумался. Он как-то совсем упустил из виду эту сторону дела. В самом деле, заглянет в Священный лес эдакий блюститель – и беда может обрушиться на «окуневых людей». Примеров предостаточно. Несколько лет назад газеты вполне серьезно печатали отчет о том, как в нарымской деревушке с помощью полиции изгоняли беса из беременной женщины и чем это кончилось…

Впрочем, зачем далеко в нарымские земли ходить. В самом Томске в доме Колотилова на углу Дворянской – сообщал «Сибирский Вестник» – поселилась… кикимора. Полиция не смогла ее поймать. Пригласили профессоров из университета, и они долгое время за этим домом вели научное наблюдение, пока не установили, что звуки, которые были слышны и днем и ночью, «суть происхождения пустотного». В пустотах рождаются. Однако полиция постановила все же дом Колотилова снести.

А «мултанское дело»? Шестеро неграмотных крестьян-удмуртов из села Старый Мултан Вятской губернии обвинялись в том, что они преднамеренно убили человека с ритуальными целями. В их защиту выступил тогда писатель Короленко. Его поддержал юрист Кони.

Их заступничество привлекло к процессу повышенное внимание. Начались споры, ученые доказательства…

Именно в этот момент и наступил «высокий час» библиотекаря Степана Кировича Кузнецова, о котором он до сих пор вспоминает с гордостью.

С бесстрашием малого, но отчаянного существа Кузнецов бросился на авторитеты. Резко выступил против лжетеории профессора Смирнова, допускавшего жертвоприношения у вотяков. Кузнецов хорошо знал предмет спора: до приезда в Томск он долго изучал быт и нравы народов Поволжья. Он имел право свидетельствовать в их пользу.

«Это провокация! – писал он в газеты, в суд, в Русское географическое общество. – Это грубая подделка под жертвоприношение! Вотяки должны быть оправданы!».

Его голос из далекой Сибири не пропал втуне. Он слился с защитой Короленко в печати, с юридически безупречной логикой Анатолия Федоровича Кони. Общими усилиями неграмотные удмурты были оправданы.

Салищевцы в университете наперебой поздравляли Кузнецова и этнографов Магницкого и Богаевского, также присоединивших свои голоса за вотяков. Как же, и отсюда, из Томска, раздался глас протеста! Стало быть, все возможно! Объединившись, люди могут защитить невинных и несчастных, отстоять справедливость…

Крылов припомнил все это: «томскую кикимору», «нарымскую бесовку», «мултанское дело» – и подумал, что не станет сообщать печатно о своих находках в Священном лесу. Главное он выяснил: деревья с колокольчиками, дозорные сибирской тайги, кедры ни в чем не виноваты. А люди… Стоит ли привлекать полицейское внимание к тем, кому и без того живется сурово и скудно?

День клонился к вечеру. Удлинились тени деревьев. Потемнела, стала как будто тинистая вода. Крылов и Елисей засобирались в обратный путь. Дойти бы засветло до стоянки…

Еще две недели провел Крылов в притымской тайге. Много чего довелось ему увидеть и испытать, много сказок наслушаться. Даже на шаманском празднике побывать.

А дело было так. Вернулись с Елисеем в стойбище, где жила Лондра, чтобы забрать оставшиеся походные вещи, а там веселье: у охотника Лосиный След мальчик родился. И это совпало с последним днем проживания жизни назад Муртика, мужа шаманки. Муртик умер зимой. И с тех пор его душа как бы пятилась назад – от зрелого мужчины к юноше, от юноши к подростку, от подростка к младенцу. И в тот день, когда она должна была превратиться в пар, в ничто, Лосиный След объявил о рождении сына и о своем желании дать ему имя Муртика.

Лондра была счастлива. Такая удача – день в день! Ее любимый муж остался на земле, не ушел в Сторону Мертвых, куда ушли многие мужчины ее племени, потому что в нужный момент не оказалось в стойбище новорожденного мальчика. Как плясала она, как целовала свой бубен, без устали кружила у костра, как благодарила всех своих богов и всемогущих духов… Она и вправду была в эту ночь Бабочкой. Легкокрылой, трепетной, воздушной. Не шаманка старая, нет – юная женщина исполняла свой вечный танец-кружение для своего возлюбленного…

Наутро Крылов с Елисеем покинули гостеприимное стойбище, оставив подарок маленькому Муртику – походный топорик, так необходимый в таежной жизни будущего мужчины. И повернули в обратный путь.

Крылов был доволен.

Материал, собранный по ботанике, оказался на редкость богатым. Несколько десятков незнакомых видов; ежели хоть два-три из них окажутся действительно новыми, то Крылов сочтет себя необыкновенно удачливым человеком. Большая коллекция мхов и лишайников…

Видит бог, Крылов не хотел заниматься ими. Круг его научных интересов – высшие, цветковые растения. Но случилось так, что именно в этой поездке он изменил им и, как мальчишка, безоглядно увлекся мхами и лишайниками.

Эти чудо-растения в древности называли «хаосом природы», «убогой нищетой растительности». Еще великий Теофраст во втором веке до нашей эры интересовался «хаосом» и описал два вида – уснею и рочеллу. Уснея, «дьявольская борода»… Живет теофрастова знакомая и в Сибири, свешивает свою бороду с еловых лап! «Хаос природы»… А вот взялся за лишаи терпеливый человек Симон Швендер и в 1867 году сделал открытие: лишаи – это гриб-водоросль, нераздельное сожительство! Водоросль – пленница гриба. Она его питает, а он защищает от высыхания. Так и живут.

Крылова давно привлекала ярко-зеленая моховая шуба сибирских лесов. Только усилием разума отводил он от себя соблазн бросить все и заняться именно этими обитателями хвойных лесов. «ты – систематик, – говорил от себе. – Твоя обязанность – как можно подробнее и точнее составить Флору, описать растения, живущие в Зауралье. Без этой египетской работы нет и не может быть сибирской ботаники, ботаники вообще как строгой науки. Открытия, подобные швендеровскому, будут совершать другие ученые, опираясь на труды систематиков… Твой удел готовить почву для будущих открытий…»

Говорить говорил, а все-таки увлекся. Не мог не увлечься.

Несменяемая одежда хвойных лесов, вековой сумрак густолесья, запах тлена, грибов, аромат нежно-цветущих лесных трав, бороды и космы лишаев, так обильно опутавших деревья, что даже коры не видать, – все это создавало картину фантастическую, нереально-изумительную.

«Лес – не случайный подбор деревьев и кустарников, – думал Крылов, бродя, как завороженный, в таежном царстве. – Лес – это сообщество. Так почему именно в этом сообществе изобильно много мхов и лишайников, а в соседнем, например, засилье ягодников?..»

В ботанических садах мхам и лишайникам не уделялось почти никакого внимания. В курсе ботаники их проскакивали, что называется, врысь. Сколько-нибудь полной коллекции этих растений науке было неизвестно. Может быть, еще и поэтому живой музей мхов и лишайников притымских лесов подействовал на Крылова ошеломляюще.

Желтые, оранжевые, почти красные нашлепы, коросты на стволах и ветвях, бело-мохнатые ветви, по которым невозможно было опознать породу дерева… Лишаи были всюду: черные, чисто-белые, канареечно-желтые, пепельно-серые, коричневые, огненные… Порой было даже трудно подобрать слова, чтобы описать их окраску. Только зеленого цвета природа им не дала, как бы подчеркнув, выделив тем самым особую ступень их развития. Как и мхи, лишайники живут от дождя до дождя. Приспосабливаются к существованию в любых условиях. Крылов вспомнил, как поразило его грязное стекло, несколько лет пролежавшее в каретнике, – оно было покрыто тонким лишайным слоем. Чем, как питалось растение? – оставалось загадкой.

О мхах Крылов знал немного больше. Знал, что без дождя они впадают «в спячку». А получив достаточное количество влаги, оживают. Влагу поглощают листьями, как губка. И так же легко отдают ее. Рассматривая под микроскопом кукушкин лен, сфагнумы, Крылов убедился в том, что они похожи на пальму, папоротники, на другие деревья, на некоторые цветковые растения… Как будто кто-то нарочно создал миниатюрный заколдованный мир, повторяющий в общих чертах мир большой. Удивительно. На этом можно было застрять до конца жизни.

Вновь с особой остротой Крылов ощутил собственное бессилие перед бесконечным многообразием живой природы. Нет, одному человеку не под силу воевать сразу на нескольких фронтах. Нужна школа. Нужны ученики. Единомышленники. Он говорил уже об этом с Сапожниковым: надо готовить ботаников для Сибири. Надо… А как это сделать? Университет выпускает медиков да теперь вот еще – с открытием юридического факультета – юристов. Их в Сибири тоже катастрофически не хватает. До ботаников ли? Остается уповать на собственные силы да на случай, который сам отыщет человека, преданного ботанике и Сибири… Вот почему Крылов не слишком-то угрызался совестью за то, что нынешним летом изменил своим цветковым и увлекся низшими – мхами и лишайниками. Конечно, одному человеку не под силу совершить победу на нескольких фронтах. Но попробовать держать круговую оборону – до подхода сил подкрепления – в этом нет ничего невозможного.

Слова о круговой обороне принадлежали Алексею Александровичу Кулябко, и Крылов с добрым чувством вспомнил о нем. Молодой профессор физиологии в последние годы стал всеобщим любимцем. Может быть, причиной послужило то обстоятельство, что развитие Кулябко как ученого происходило у всех на глазах: он был выпускником Томского университета, здесь защитил свое профессорское звание, прославил себя и сибирскую альма-матер. Его физиологические опыты не имеют подобия ни в прошлом, ни в настоящем. Они – из будущего. Перед глазами возникла незабываемая картина: маленькая тесная лаборатория, банки с отрезанными, но живыми рыбьими головами; неяркий свет – и счастливое лицо Кулябко. Он только что оживил человеческое сердце спустя двадцать часов после гибели! Он держал его в своих ладонях. Он видел, как оно, изолированное на блюде, вздохнуло и ожило. Забыты бессонные ночи, споры с Лаврентьевым из-за каждой копейки, необходимой для приобретения оборудования… Забыто все. Кулябко счастлив.

Случись это беспримерное событие в Берлине или в Париже, или, на худой конец, в Петербурге, имя Кулябко прогремело бы на все континенты. Но это случилось в Сибири, в Томске, в тесной клетушке физиологической лаборатории, и наградой Кулябко за научный подвиг были рукопожатия его товарищей – Кащенко, Салищева, Крылова, профессора с юридического факультета Малиновского и доктора медицины Курлова. Они впятером стояли вокруг Кулябко и, взволнованные, даже потрясенные свершившимся фактом, говорили что-то незначительное. Они понимали, что произошло нечто из ряда вон выходящее: опыт будущего, и они – его свидетели. Поэтому они и несли несусветицу, поздравляли Кулябко, прочили ему всемирную известность. Вот тогда-то Алексей Александрович и сказал эти слова о круговой обороне.

– Нас мало, но ровно столько, чтобы каждый мог занять круговую оборону…

Все поняли его. В тот момент каждый думал о себе, о своем научном фронте, о том, что сделано, что предстояло совершить… Незабываемое чувство. Незабываемые дни.

По иронии жизни именно в эти незабываемые дни в университете произошло еще одно событие, ставшее, в отличие от кулябковских опытов, сразу же известным не только в Томске, но и в Петербурге. Знаменитая «куриная история».

Суть ее заключалась в том, что Леонид Иванович Лаврентьев, попечитель учебного округа и вдовец, имел в подвале университета собственный курятник. Александр Иванович Судаков, ректор и вдовец, недавно схоронивший жену, тоже имел подобное хозяйство в том же подвале. За курами попечителя ходила Мавра-кухарка. За судаковскими – Василий, служитель с кафедры гигиены. Однажды кухарка наврала: «Ректорский Василий крадет у нас яйца!». Лаврентьев распорядился: выгнать Василия! Судаков воспротивился, но в его отсутствие попечитель «вытряхнул» Василия с семьей из квартиры. Вернувшись из служебной командировки, ректор водворил Василия обратно. Лаврентьев поехал в Петербург жаловаться министру. До того разволновался, что слег, заболел, и в министерстве предложили ему отпуск на… полгода. И он уехал в Неаполь – успокаивать нервы. Вот уж действительно, остер топор, да и сук зубаст. От великого до смешного один шаг.

Кончалось знойное неплодородное лето 1902 года. В тайге не прекращались пожары. Оскудевали родники. С большими трудностями Крылов добрался до устья Тыма, вывез коллекцию. Оставалось пересесть на обской пароход и двинуться вверх по течению, домой.

Перед отъездом Крылов побывал в ближайшем кедровнике, попрощался с любимым деревом. Щемящая грусть омрачала расставание; великаны зеленые казались ему беззащитнее детей малых. Могучи дозорные сибирской тайги, да не совладать им с двумя сильнейшими врагами – огнем и человеком. Сколько их гибнет в пожарищах… А придет человек, сметливый и безвопросный купчина, поймет выгоду от царь-древа – и жизнь его сочтена. Эти страхи, боль за судьбу кедра тоже в какой-то степени из будущего. Но топоры уже стучали по берегам рек. Летние грозы не унимались. Дурная привычка выжигать лес под пашню приобретала все больший размах. Значит, писать о кедре, привлекая к нему сочувствие и внимание, необходимо сейчас, не медля. Эту задачу Крылов и поставил перед собой в качестве первоочередной, отодвинув все свои увлечения, в том числе увлечение мхами и лишайниками. «Хаос природы» подождет. Ему пока ничто не угрожает.

К сроку, к сентябрю, Крылов смог вернуться из тымской экспедиции. Он даже успел до снега произвести обширные осенние посадки. Особенно он был счастлив тем, что высадил недалеко от университетской ограды хорошую семейку кедров – маленький кедровник.

– Живите долго, сыночки, – сказал он им.

Ночной гость

Васильев-месяц январь завершился огненными морозами, неотвязными метелями, сиверами, выхолаживающими все живое. Казалось, за долгие годы Сибирь наконец решила обнаружить полное неистовство своих погод. За что гневалась она на людей? Отчего взъярилась? И без того жизнь не берегла сибиряков: неурожаи, эпидемии тифа, холеры… Но главное – вот уже второй год шла безумная и несчастная русско-японская война. Резко сократился привоз товаров. Юркое племя спекулянтов повсеместно объявило бессовестные цены; сахар, масло, мясо, мука, керосин исчезли вовсе. Надвигался голод.

Жителей губернского центра, кроме прочих бед и напастей, особенно тяготили военные налоги и содержание солдат на постое. Все мало-мальские пригодные для жилья помещения были забиты мобилизованными. За обладание заветной набойкой на воротах «свободен от постоев» частновладельцы шли на подлость, обман, подкуп.

Университет снова был пуст. В правом крыле его размещалась какая-то воинская часть: вход туда был перегорожен нестругаными досками. Кабинеты и лаборатории закрыты. Профессора либо работали дома, либо, как Грамматикати и иже с ним, с утра и до вечера проводили время на митингах в казармах среди солдат, агитируя за войну до победного конца.

Крылов медленно шел по коридорам. Противоестественная тишина давила на уши. Как и в далекое теперь уже время, предшествующее открытию Сибирского университета, когда вместо звонков, созывающих молодежь на лекции, целых три года здесь одиноко и глухо брякала деревянная колотушка сторожа, главный корпус вновь казался огромным склепом.

Студенты покинули сей храм науки – и он превратился в бессмысленную громаду из кирпича, дерева и железа.

Не в первый раз прерывались занятия в этих стенах – на разные сроки, по разным причинам. Но 1904/1905 учебный год во всех отношениях складывался на редкость тревожно.

Томское студенчество перешло от словесных диспутов к действиям. Что там забастовка 1899 года! Все эти хождения с петицией по профессорским квартирам, пикеты в университетской роще, «нелюбезные бумаги», песня «Вокруг дорогого вагона…». Ныне студенты открыто называли себя социал-демократами, марксистами, издавали нелегальную литературу, размножали листовки на шапирографе.

Лаврентьев совсем растерялся. Только и знал, что телеграфировать в Министерство народного просвещения о том, что «настроение значительной части учащейся молодежи томских высших школ является в высшей степени тревожным и возбужденным. На сходках обсуждаются меры для изменения существующего государственного порядка и дебатируются вопросы о том, какой государственный строй должен быть признан наилучшим для России – конституционный или республиканский… Что 12 января в Татьянин день студенты собрали сходку в помещении управления Томской железной дороги до тысячи человек и вместе с рабочими – чего прежде не было никогда! – начали заседание, беспримерное по наглой распущенности произносившихся речей».

Леонид Иванович Лаврентьев мог сколько угодно топать ногами, кричать и гневаться, слать депешу за депешей – на него теперь никто не обращал внимания. Кого мог устрашить бесноватый старикашка с козлиной бородой, если студенты готовы были взяться за оружие, создали боевую дружину, стали запасаться револьверами?!

18 января пролилась кровь.

Поначалу и эта противоправительственная демонстрация развивалась мирно. Более четырехсот студентов, учащихся и рабочих собрались около здания почты. Вожаками и на сей раз были универсанты, бывшие студенты. Крылов помнил одного из них, Баранского. Красивый одухотворенный юноша с открытым и смелым взглядом. Студенты уважали его. В марте 1901 года во время Всероссийской студенческой стачки томичи пошли за ним и его товарищами. Лаврентьев тогда исключил семьдесят четыре человека. Николай Баранский и его группа из города не уехали.

Они развернули невиданную доселе в Томске устную и печатную агитацию – особенно в прошлом, 1904-м, году. Дискуссии, речи, беседы в студенческих группах, лекции на темы «социальной реформы и революции», проводимые под носом полиции на частных квартирах и в Обществе попечения о начальном образовании, в макушинском «рублевом парламенте»… И листки, листки!.. Прокламации не давали покоя власть имущим. В одном листке, изданном от имени томского комитета, был собран обвинительный материал против полицмейстера Аршаулова, бывшего пристава. В нем говорилось о взяточничестве и самодурстве полицейского чина, который в течение длительного времени гнул «свою линию удобств и выгод». Здесь же приводились даты, лица, адреса свидетелей. Обыватели зашевелились – Аршаулова знали в городе все – и неизвестно, чем бы завершилась эта история, возможно, и пришлось бы властям взять под стражу блюстителя порядка, если бы Аршаулов не догадался умереть – сразу после выпуска этого листка. Так закончил жизнь человек, убежденный полицейский и… неудавшийся литератор Петр Петрович Аршаулов. Им было написано много. Драма «Фатима», «Воспоминания русского офицера о Турецкой кампании 1877–1878 гг.», «Из жизни Сибирского темного люда, очерк о приисковой жизни под названием «Бунт»… Главной же драмой стала для него его собственная жизнь.

Это было совсем недавно, и вот молодые революционеры снова напомнили о себе.

Они двинулись от здания почты в знак протеста против Кровавого воскресенья, против расстрела рабочих в Петербурге 9 января. Шли с красным знаменем. Пели «Рабочую марсельезу». Недалеко от моста через Ушайку их встретили казаки. Как раз напротив самого большого в городе магазина, Второвского пассажа, респектабельной «Европы», гостиницы-ресторана с окнами под «бемским стеклом». Достроенная в 1904 году, она кичилась своей помпезностью, оповещая о себе монстр-афишами: «Шестьдесят номеров со всеми удобствами! Подъемные машины! Ванны! Душ! Лучшая кухня! Цены умеренные! Концертное зало! Просим извозчикам не верить, что нет свободных номеров!»

Возле этой самой «Европы» боевая дружина и произвела залп. Казаки начали рубить… Искалечено и ранено около двухсот человек. Убит рабочий, печатник из типо-литографии Макушина. Звали его Иосиф Кононов.

Именно после этих событий студенты и распространили свое заявление:

«Мы отказываемся от всякой мирной работы. Мы объявляем университет закрытым. В настоящий момент все силы должны быть направлены на борьбу с самодержавным правительством во имя идеи социализма. Мы призываем к забастовке и демонстрации всех рабочих, в особенности рабочих Сибирской железной дороги. Единственный путь, который мы признаем, это путь народного восстания. Наша ближайшая цель – демократическая республика. Лозунг – всеобщее, прямое и тайное избирательное право. Долой монархию! Долой войну!»

И – покинули университет.

Крылов остановился перед дверями в Гербарий. Поискал в карманах ключи. Отпер дверь. Вошел. Одно из самых его любимых мест на земле – Гербарий. Желанная работа. Так незаметно и счастливо летит за ней время. Летит? – Уж пролетело. И сама жизнь вместе с ним. Скоро пятьдесят пять…

Он прошел к вешалке, разделся, не спеша расчесал волосы и бороду. На свидание с любимой работой он привык приходить в полном порядке.

Душу бы еще направить… Вернуть бы то счастливое равновесие, которое в былые годы мощной волной стремило его вперед, к вершинам творчества. Да невозможно: душевное благополучие зависит от внешнего, а его как не было, так и нет.

Кто видел горе, того грусть не устрашит. Крылов горе видел. Смерть отца. Горе матери. Мир полон боли и слез. Нет, не грусть питает его душевную неустроенность, не усталость, но постоянное соприкосновение с человеческими страданиями. Толпы бездомных, униженных, осиротевших… Деревянные костыли на деревянных томских тротуарах. Почему так: на долю одних падает нищета и беззаступность, другим – довольство, богатство?!

На глазах разваливаются идеи, на которые опирался и он в восьмидесятые годы, во время своей наивысшей веры в добро и справедливость. «Теория малых дел» и «толстовское самоусовершенствование», «теория светлых явлений и бодрящих впечатлений»… Где они?

Всю жизнь Крылов стремился жить нравственно. Не в силах переустроить мир, пытался в меру своих возможностей совершать малые добрые дела. Искал светлые явления в российской действительности. И находил их! В науке, в технике, в искусстве. В самом деле, разве не отрадно жить в век бурного промышленного развития? Железные дороги, телеграф, паровая машина Уатта, пароход Фултона, теплодвигатель Ползунова, машина Аркрайта, совершившая подлинный переворот в ткацком деле… Успехи в химии, математике, геологии, географии… Книги Толстого, Чехова, Горького… «Дрогнуло, заколыхалось необъятное море человеческого горя в России, заходили грозные валы – и над ними появился сверкающий талант Горького…» – пишут о нем в газетах. Музыка Рахманинова и Скрябина, голос Шаляпина, картины Серова, Нестерова, Левитана… Бодрящих впечатлений можно было бы припомнить еще и еще!

Однако же боль и слезы не исчезали. Горя становилось все больше. Натяжение и гнев возрастали.

Нет, для сегодняшнего дня совершенно не годились старые добрые теории. Они ничего не изменяли и не объясняли.

Умом Крылов давно это понимал, а в практической жизни все еще цеплялся за обрывки надежд и утопий.

– Сибирь эмоционально глохнет, – пожаловался Макушин, на днях заходивший к нему на огонек. – Семья Павла Петровича Нарановича на грани трагической бедности, а я не могу собрать даже ничтожной суммы.

Пригнетен черствостью и себялюбством томичей Петр Иванович. Пустил свою уже изрядно обветшавшую «шапку по кругу» в память об угасшем от туберкулеза гражданском инженере-архитекторе, строителе университета – и «шапка» вернулась почти пустой. Подписка ничего не дала. Забыли томичи своего архитектора. Да его ли одного?!

Выдыхается из сил и любимое макушинское детище, Общество попечения о начальном образовании. Старые доброхоты поумирали, откачнулись, новые не появляются. По улицам ходят члены общества – букетики васильков продают, чтобы хоть как-то пополнить опустевшую кассу. Крылов, давний член правления этого общества, видит, как захирела и дышит на ладан и эта старая добрая теория – теория благотворительности.

Хорошо, бодро начала свое дело другая организация – Общество содействия физическому развитию, руководимое доктором Пирусским. В течение ряда лет оно пролагало путь к той новой школе, которая вела бы наряду с обучением письму и чтению и обучение различным видам ручного труда. «Принцип всесторонности развития ребенка по примеру новых педагогов в Северной Америке, в Японии, в Европе и Австралии», физические упражнения и труд на благо питомцев – вот какова благородная и весьма полезная основа деятельности этого общества. Но и его помыслы разбиваются об отсутствие средств. Горячие завтраки, площадки для игр, дачи для слабых детей, зеленые площадки, гимнастика… «Ах, доктор Пирусский, как это прекрасно! Вы – человек из будущего!» – восхищаются сограждане и… прячут подальше свои кошельки. И «человек из будущего» отдает в собственность городской управе двухэтажное каменное здание школы-манежа, лишь бы достроить его, лишь бы не загубить само дело. Устал, постарел Владислав Станиславович. Нелегко насаждать в Сибири физическую культуру по-американски да по-австралийски…

Устал, постарел и Макушин, «толкач сибирского просвещения», «рельс на культурном пути Сибири», «кузнец-гражданин».

«Русский американец, – льстят ему московские газеты. – Европейская Россия посылала в Сибирь преступников, Сибирь в ответ шлет людей бодрых духом, твердой воли, широкого делового размаха». Да, серьезные заслуги имеет достопочтенный Петр Иванович перед родиной. Вереница блестящих дел тянется за ним. Более пятисот сельских библиотек успел насадить в губернии этот неутомимый человек вместе со своей помощницей дочерью Лизонькой. А начальные школы? А книжная торговля?

Разгромили его любимую «Сибирскую газету» – Макушин через много лет снова принялся выпускать сначала «Томский справочный листок», который вскоре стал называться «томский листок», а затем и настоящую газету, нынешнюю «Сибирскую жизнь», заявившую себя с 1897 года.

– Газета – дело нервное, – делится Петр Иванович с Крыловым своими сомнениями. – Обыватель требует: «Ты газету мне подай, а штоб читать в ней было неча. Да мотри, наших не трожь! А не то р-раздавлю, газетчик!». И, случается, давят…

Умеет Петр Иванович с неподражаемой иронией рассказывать о неприятностях. Будто и не его, и не его брата, городского голову врача Алексея Ивановича Макушина, взявшегося помогать вести новую газету, обрызгивают чернилами враги, все еще живая рептилия, вторая томская газета «Сибирский Вестник».

– Ничего, сухой помет к чистому стеклу не пристает, – шутит Петр Иванович. – Грязь не сало, высохла – отстала…

И печатает в новогоднем номере:

«Ау! Сибирский товарищ-писатель, где ты?.. Он пишет, злословит, поносит вас, посвящает читателя в вашу семейную жизнь, рост, состояние желудка… Извергает хулу, слюнит, плюется, топает ногами… Что же это мы? Братья-писатели или братья-разбойники? От газет бегут, как от непристойного места. Отъединенность сибирских журналистов удручающая, каждый закопался в собственной берлоге, окруженный тайгой разобщенности…»

Его травят, преследуют, а он призывает сибирских газетчиков к единению.

– Однако ж душа притомилась, – сознался Петр Иванович в последний свой визит. – Подумываю, а не отдать ли газету в другие руки?

– Жалко станет.

– Это верно, – согласился Макушин. – Да ведь и себя пожалеть надобно. Уж немолодой. Седьмой десяток распубликовал.

Этот разговор состоялся после рождества, в первых числах января. Теперь конец месяца. За это время произошло так много событий: забастовки рабочих, студентов обоих вузов, демонстрация, убитые и раненые…

Хотелось бы именно сейчас поговорить с Петром Ивановичем. Пролилась кровь – что-то должно измениться. Не может не измениться! В Томске еще не случалось таких событий – политических расстрелов. Грабежи, убийства, драки, войнишки не в счет, это хроника уголовная.

Теперь, наверно, и Макушин высказался бы иначе. Все перемешалось. Против него, всю жизнь боровшегося за просвещение народа, восстает этот самый народ – и не без влияния книжек, которые насаждал Макушин.

Как-то еще давно, в первые годы их знакомства, Макушин признался Крылову, что на него в свое время, когда он разбогател, оказала сильное влияние книга американского миллиардера Карнеджи «Евангелие богатства». В ней американец писал о том, что каждый богатый человек должен познать всю свою ответственность за существующее положение вещей, что самое лучшее в борьбе с пауперизмом – оскудением, нищетой целого народа – это сооружение просветительно-научных учреждений. И эту задачу должно выполнить богачу при жизни. Таков завет миллиардера Карнеджи, которому стремился следовать Макушин.

А народ не желает признавать благородства этих заветов, не хочет смиренно дожидаться, пока все богачи, подобно Петру Ивановичу, прозреют и станут жить по-карнеджински да по-макушински. «Долой частную собственность! – требует он в своих воззваниях. – Позор капиталистам! Позор им!»

Кто прав?

Крылов зябко повел плечами: холодно. За окнами, промерзшими снизу доверху, черно: глубокий вечер. И поговорить не с кем… Маша вместе с матушкой Агриппиной Димитриевной уехали в гости в Новониколаевск к Машиной сестре.

Взгляд упал на стопочку конвертов, и он даже обрадовался: письма – та же беседа, только на расстоянии. Он решил прежде всего составить необходимые запросы в главный ботанический сад, в Петербург, в Московский университет. Хотелось бы также связаться, наконец, с чудо-садоводом Иваном Мичуриным…

Крылов взял из стопочки верхнее, в казенном конверте. Томское казначейство уведомляло приват-доцента Крылова в том, что он может получить пять рублей денег, присланных господином Крашенинниковым в уплату за два выпуска «Флоры Алтая и Томской губернии».

Деньги он получил. Первый и второй тома «Флоры» выслал. Теперь ему хотелось написать правнуку знаменитого русского путешественника. Степаном Петровичем Крашенинниковым Крылов восхищался. Он вообще преклонялся перед первыми российскими учеными, перед ломоносовской могучей школой. Около десяти лет провел Крашенинников на Камчатке. Изучал природу и население этой отдаленной земли, описывал растительный мир. Чего стоит одно лишь его сообщение о черемше и кедровом стланике, о том, как с их помощью камчатский народец побеждает цингу! Занимался переводом на русский язык «Флоры Сибири» Гмелина. Там же, на Камчатке, он садил и успешно разводил репу, редьку, морковь, бобы, смородину, малину. Вот это истинный образ жизни ученого-ботаника: теоретик, практик, путешественник! У Степана Петровича учились впоследствии ставшие академиками Лепехин и Паллас, ботаник Фальк, Зуев и Соколов… Великий Пушкин изучал труд Крашенинникова о Камчатке.

Теперь, думал Крылов, пришло иное время, торопливое. Мало у кого хватает терпения на фундаментальный труд, занимающий всю жизнь. Все больше норовит кое-кто из нынешних ботаников совершить что-то отдельное, бросающееся в глаза, поспорить с Линнеем или с Дарвином, а того пуще – уличить собрата в ошибочке, уточнить, подправить… Ах, как это сладко – уличить собрата по профессии в ошибке!..

На этом фоне совершаемый Крыловым подробный труд «Флора Алтая и Томской губернии», обнимающий, по сути дела, пол-Сибири, представлялся ему правильно выбранной дорогой, в духе ломоносовской гвардии. Вышли первые два тома. А всего предполагается издать семь томов.

Да, так о чем же написать господину Крашенинникову, сегодняшнему естествоиспытателю? Что его фамилия вызвала благодарную память? А стоит ли? Лучше обратиться коротко, сдержанно: «Милостивый государь, уведомляю вас о том, что оба выпуска ботанического сочинения «Флора Алтая и Томской губернии» направлены в ваш адрес. Со своей стороны, как автор, я хотел бы добавить, что весьма тронут Вашим вниманием к моему скромному труду…»

«Скромным» свой фундаментальный труд Крылов называл из скромности. На самом деле «Флора» выглядела весьма неплохо: твердый тисненый переплет (правда, не на все издание), ясная печать, отчетливые карты к статьям. Типо-литография Макушина, изготовившая карты, особенно постаралась. Хорошо, что удалось разместить заказ именно в ней, а не в скоропечатне Левенсона…

Крылов не удержался и погладил книгу.

Какая все-таки нынче стоит глухая и плотная тишина.

И вдруг из этой тишины родились шаги. Торопливые, шаркающие. Кто бы это мог быть в столь поздний час?

Шаги затихли у дверей. Так и есть – к нему…

Крылов отошел от стола, открыл дверь – и нос к носу столкнулся со сторожем.

– Там… вас требуют, Порфирий Никитич, – виновато заморгал тот красными от мороза веками; университетские служители знали, как не любит ботаник Крылов, чтобы его отрывали от дела, и, уважая его за добрый нрав, старались не докучать без особой нужды.

– Где? Кто?

– Человек какой-то… Стоит и требует! А городовой не дозволяет.

– Какой еще городовой? Ах да, я и забыл… У нас ведь нынче и городовой к воротам приставлен… А что человек-то? Чей?

– Хто ж его знает… Сказывает, родня ваша.

– Родня? – удивился Крылов. – А ну, пошли!

Он оделся, выключил освещение, запер дверь – всегда так делал, даже если ненадолго покидал травохранилище, – и отправился за стариком.

– Ну и студа! – неизвестно кому пожаловался сторож, плотнее заворачиваясь в овчинную полушубу без перехвата.

Крылов оглядел парк. Деревья, сложив свой лиственный убор под снег, стояли голые, темные. Сейчас особенно приметно было, как выросли они за двадцать лет, заматерели, раздались в стволах, вскинули головы. Ничего, друзья, ничего… Вам ли стыдиться своей наготы? Вон какие молодцы вымахали! Вот разве что за переселенцев – клен, лещина, амурская сирень, бальзамический тополь – страшновато. Как-то перенесут они невиданные морозы?

Все, что цепенело сейчас здесь, пережидало напасти зимы, прошло через его руки. Кое-кто даже сюрпризом для здешних мест явился. Белая шелковица, например, для червяков рощенная. Ее Крылов особенно тщательно укрывал на зиму. Или дуб. Многие ученые: Танфильев, Гордягин – отрицали даже само словосочетание «дуб в Сибири». А Крылов принялся за акклиматизацию дуба посевами желудей – и получилось!

С липой еще интереснее вышло. Веками считалось: гибельна для нее Сибирь. А у Крылова она, мелколиственная, преспокойненько растет, уж цвела несколько раз, не хуже тех лип, что обитают под Киевом.

Правда, с липой чуть было конфуз не случился… Обуяла вдруг Крылова ни с того ни с сего поспешность, захотелось поскорее всему ботаническому миру о своих опытах поведать, похвастать, как он лихо отуземлил дуб и липу, да вовремя с Макушиным на эту тему разбеседовался. И оказалось, что еще в 1858 году приятель «апостола разрушения», анархо-революционера Бакунина, томский житель Ананьин, которого за горячий нрав и всезнайство прозвали «томская Шехерезада», в печати сообщал о целом липовом острове в Кузнецком уезде.

Вот бы «отуземил» ученый ботаник Крылов липу, коя целыми островами издавна имела быть в Сибири! Вот бы остыдился! Хорошо, что именно так вышло, благодарение случаю. А еще упрекают его: копуша-де, не рвется в печать свои труды сдавать, не спешит с выводами, долго «носит» и строит доказательства лишь на очевидных фактах… Поспешишь – людей развеселишь, скоро не живет споро. Недаром древние мудрецы наставляли: поспешай медленно…

Боже праведный, о чем только не успевает передумать человек за несколько минут… Стоило Крылову взглянуть на свою любимую университетскую рощу, и он позабыл обо всем на свете, куда и зачем идет. Человек ведь ждет его. Родней назвался.

Он убыстрил шаг.

За чугунной решеткой маячила фигура. Рядом темное громоздкое пятно: городовой.

Крылов ступил за ворота – и неожиданно очутился в крепких объятиях.

– Порфирий Никитич, наконец-то… жду-жду… А меня к вам не пускают, – возбужденно и торопливо заговорил хрипловатый голос.

Лица в темноте не разобрать. Голос явно незнакомый. Крылов сделал попытку отстраниться.

– Но я… Извините…

– Это же я, Федор! – руки не отпускали его. – Федор Дуплов.

Из деревни Успенка… Помните? Самосвет-трава…

Городовой напряженно вслушивался в разговор.

– Ах да… Да! Конечно! – пробормотал Крылов, с трудом припоминая стоянку в кедраче перед деревней Успенской на Сибирском тракте, обоз, оборванных ребятишек, длинноногого мальчика, уносящего с собой кусочек самосветящегося мха…

Но какой же он ему родственник?

Где-то совсем близко раздался свисток полицейского. Крылов почувствовал, как обнимавшие его руки непроизвольно дрогнули.

– Да, да, – торопливо повторил он. – Очень рад… прибытию, – и добавил громче, специально для городового. – Милости прошу в мой дом!

И провел человека, назвавшегося Федором Дупловым, в ворота.

До самого флигеля они шли быстро и молча. Лишь на пороге Дуплов на секунду задержался, шумно вздохнул и шагнул в коридор.

Прошли на кухню, стараясь двигаться тихо.

– Раздевайтесь, – пригласил Крылов и только сейчас обратил внимание на то, что гость держит в руке фанерный чемодан, и его пальцы, продетые в матерчатую петлю, посинели. – Да вы поставьте груз-то. Вот сюда.

– Благодарю.

Дуплов поставил чемодан почему-то за печь. Снял шапку, черное суконное пальто, явно не для январских погод, размотал длинный серый шарф. Остановился посреди комнаты, устремив на Крылова простодушный и вместе с тем прямой и требовательный взгляд. Веснушчатое худое лицо. Небольшие серые глаза. Безбородый и оттого очень моложавый, приятной наружности человек…

Спохватившись, что неприлично долго разглядывает гостя, Крылов жестом указал на плетеное кресло – располагайтесь! А сам принялся кипятить воду на спиртовой горелке.

Чай у него всегда удавался. Обычно еще с лета заготавливал он травы: душицу, мяту, зверобой, волосяник, лабазник… Закупал чаи цветочные, черные, зеленые, красные, желтые – любые сорта, которые попадали в Томск с Ирбитской ярмарки. Смешивал все сорта, добавлял чайного сбора, немного, для аромата. Напиток получался удивительный – и по цвету, и по вкусу.

Да… Но это было раньше, до войны. А теперь придется потчевать ночного пришельца заваркой из листа смородины.

Он поискал-поискал, чем бы еще угостить… И очень обрадовался, обнаружив в чайной коробке фирмы Ван Ху-син ржаные сухари. Эти хлебные брусочки он готовил всегда сам: резал непременно одинаковой длины и ширины, слегка присаливал и, чуть-чуть сбрызнув конопляным маслом, сушил в русской печи. Как хорошо, что они сохранились!

Крылов прикрыл пустой буфетный шкап, обернулся – и вдруг уловил гримасу боли, исказившую бледное лицо Федора.

– Вам дурно?

– Нет… Впрочем, да, – Дуплов сделал попытку улыбнуться, но из этого ничего не вышло, и он сквозь зубы выдохнул: – Рука…

Крылов поставил коробку с сухарями на стол, снял закипевший чайник и подошел к нему.

– Снимайте пиджак, рубашку.

– Порфирий Никитич, может, не надо…

– Снимайте, я говорю!

Сдерживая стон, Федор стащил черную сатиновую рубашку. Крылов едва не ахнул: вся левая рука почернела, вздулась в плече, и опухоль увеличивалась на глазах. На спине кровоподтеки, ссадины, синяки.

– Кто это вас? – тихо спросил он.

– Так… Упал. Споткнулся. Темно было… скользко, – отрывисто ответил Дуплов.

– Ладно. Молчите.

Крылов налил в таз теплой из чугуна воды, разбавил кипятком.

– Давайте руку. Вот так. Сейчас все будет хорошо, – уговаривал он. – Рука из сустава вышла. Но это ничего, ничего…

Горячая вода подействовала на Федора успокаивающе. Он даже прикрыл глаза…

И в этот момент Крылов ловко и сильно дернул руку на себя.

Охнув, Федор обмяк в кресле.

– Вот и всё, вот и славно, – обрадовался Крылов, бережно укутывая выправленную руку толстым полотенцем. – А теперь, как говорят наши сибирские старатели-золотоискатели, будем пить чвай. Все дурное позади.

Федор открыл глаза, страдальческие, влажные.

– Спасибо…

– Нечего спасибами сорить, – проворчал Крылов. – Берите-ка, молодой человек, чашку. Слава богу, хоть одна рука действует…

А сам изумленно подумал: «Как же он с такой рукой еще обнимал меня у ворот? Встречу разыгрывал?! А затем чемодан тащил… Ну и воля!»

Некоторое время на кухне было тихо. Потом Федор заговорил:

– Я… давно хотел к вам… Я видел вас однажды. На улице. Думал подойти, но… Но я был не один. С товарищами. А вы куда-то спешили.

– Вполне вероятно, – отчего-то смутился Крылов и заглянул в сахарницу: слава богу, на дне ее каким-то чудом улежало несколько желтых кусочков. – Кладите сахар.

– Благодарствую, – отрицательно помотал головой Федор. – У нас дома есть.

Крылов даже улыбнулся, услышав эту знакомую с детства отговорку, символ деревенской гордости: «У нас дома есть…». И его, бывало, учили: «Нехорошо просить у чужих. Стыдно. А предлагать станут, говори: у нас, мол, дома есть, спасибо». А что в те годы – да и сейчас – в деревнях было дома-то? Скотины – таракан да жуколица, посуды – крест да пуговица, одежи – мешок да рядно… Хлеб с солью, да водица голью. Ничего не скажешь, заживно жили. Однажды в господском доме, где печник Никита Кондратьевич, не слепой еще, сооружал снаряд для разводки огня – комнатную голландку, маленького Порфирия вздумали угощать шоколадкой.

– Благодарствую. У нас дома есть, – отказался он.

– У вас?! Дома? Откуда? Да ты не стесняйся, бери, – засмеялся барин, и две дочки, одного с Порфирием возраста, с кошачьим любопытством уставились на деревенского мальчика.

– Нет. Спасибо. Дома есть, – упорствовал он.

Так и не пришлось в детстве Порфирию познакомиться со вкусом шоколада. Отведал он его уже во взрослом состоянии, будучи уже здесь, в Томске, на званом обеде у Макушина.

Крылов незаметно булькнул в чашку Федора все три кусочка сахара. Все-таки удивительно, что успенский мальчик думал о нем, искал его. И нашел… К сердцу подкатила непонятно-щемящая теплота.

– Как же вы в Томск попали?

– О, это долгая история, – слабо усмехнулся Федор. – Помните, вы говорили, что надобно много и хорошо учиться? Я запомнил ваши слова. Я старался. Удалось поступить на одно-единственное бесплатное место в реальное училище. Закончил. Потом отец помер… Работал я на кожевенных заводах в Тюмени. И на Алтае, и на прииске. И на мануфактуре, случалось. Денег подкопил и решил дальше учиться. Поступил в Технологический институт. Не удержался…

В этом месте рассказа глаза его блеснули боевым озорством. В высших школах, как правило, не удерживались закоренелые обструкционисты.

– Теперь вот работаю в Тайге, на железной дороге. Как-никак с техникой имел соприкосновение.

– Женаты?

– Нет. Нашему брату нельзя жениться. Сегодня здесь, завтра в иных местах, – ответил Федор с затаенной грустью. – Ну, да что об этом говорить! Каждый выбирает сам себе дорогу.

– Да, разумеется, – согласился Крылов, чувствуя, как Федору что-то мешает говорить о себе с полной откровенностью. – Знаете что? А не пора ли нам спать? Время позднее. Вы устали. Пойдемте, я постелю вам в кабинете, на диване.

Он взял свечу и пошел вперед, показывая дорогу.

Несмотря на усталость, в эту ночь Крылов долго не мог заснуть. Неожиданная встреча с Федором всколыхнула в нем какие-то глубокие, казалось, давно уснувшие чувства и мысли.

Он вспомнил себя молодого, крепкого, полного сил и надежд. Вот он шагает рядом с обозом, и расступается перед ним вековая тайга, как бы пропуская сквозь себя, вбирая все глубже, все безвозвратнее, все дальше – в Сибирь.

Рядом старик-лёля, возчики, Акинфий… Виделся ведь он с Акинфием много лет спустя. И не где-нибудь, а здесь, в Томске! Правда, встреча состоялась не из приятных.

Это было три-два года назад, летом. Крылов возвращался из воскресной ботанической экскурсии, припозднился и заглянул в пригородный трактир поужинать да вызвать извозчика. Здесь-то и увидел он Акинфия. В роли буфетчика. Бывший возница узнал его, живехонько расстарался, приготовил местечко почище, за ширмой, притащил чай, жаркое. Присел и сам возле.

– Как живешь, Акинфий? – спросил Крылов, с интересом разглядывая сухопарого подвижного буфетчика с разбойным взглядом; Акинфий мало переменился.

– Спаси тя господи, барин, хорошо живу!

– Нашел ли ты свой самородок? Помнишь, мечтал в артель поступить, кусище золотой добыть…

– А нашел, – оживился еще более Акинфий, и его лицо порозовело от приятных воспоминаний. – Во какой! – он показал на пальцах.

– Что же ты с ним сделал?

– А что и все, прогулял! – тряхнул кудрями, завитыми насильственно под паром, буфетчик. – Эх и времечко было! Придешь, бывалоче, в харчевку. Кто-нибудь непременно подденет. «Акинфий, а Акинфий! Вишь зерькало?» – «Вижу». – «Стекло, пустяк, да? А лбом прошибешь?» – «Прошибу. Это твоим не прошибит, а моим – слободно. На что идет?» – «За зерькало я заплачу». – «Идет!».

– Ну и что? Прошибал?

– Да еще как! Только брызги во все стороны… Да-а… А потом снова тоска-тощища. Самородошные деньги кончились. В тайгу иттить неохота. В извоз – и того плоше… Пошел в городовые.

– В городовые?

– В городовые. В Тюмени дело было. Ну, взяли. Ну, стою. Службу правлю. Да на мою беду нового исправника черт подослал. Какой-то ненормальный. Любил, бывалоче, тайком по кварталам шастать. Переоденется в партикулярное платье – и айда! Не столько мазуриков ловить, сколько нашего брата перепроверять. Ну, стою, значит, я как-то на своем месте. Вечер подступает. Подходит ко мне сморчок какой-то и разговор заводит. То да се. Да как служба? Да как детки? Да кто такой-сякой у вас есть новый исправник? Ну я ему и выдал отборную словесность… Он поморгал-поморгал поросячьими зенками – да тут же и учинил мне аплодисменты. Вон, говорит, паршивец; вон, говорит, мозготряс! Быдло! Харя! И так тому и далее.

– Выгнал?

– В единый момент, – с уважительной злостью подтвердил Акинфий. – Вылетел я из Тюмени – и сюда. Сейчас ничего, стойкой заведую.

– Женат?

– Нет. Нашему брату пока жениться нельзя. Денег подкопить надо. Собственное дело завести…

Акинфий пустился в обстоятельные мечтания о собственном деле. Очень уж ему хотелось стать хозяином трактира. Пусть даже ма-а-ленького… Крылову сделалось скучно, даже тоскливо. Похоже, судьба Акинфия уже смололась, и ничего доброго из него ожидать не приходится.

Припоминая эту сценку, оставшуюся в душе холодным мокрым следом, – будто улитка проползла, – Крылов подумал о том, что на вопрос о семье и Федор Дуплов, и Акинфий ответили примерно одинаково. Что-то мешало этим людям осесть на одном месте, закрепиться, пустить корни. Какая-то непонятная сила заставляла их метаться по земле. Что искали они? Для Крылова было непонятно.

Мысли текли дальше, вызывая в памяти забытые лики.

Григорий Троеглазов. Чахоточный юноша. Его гербарий Крылов бережно хранит до сих пор.

Девушка-красавица на пароходе, которую Крылов так неудачно «выкупил»… Встречал и ее на томских улицах Крылов. Она шла из ворот высокопреосвященного Макария, в черном платке, сгорбленная, словно старушка. Крылов сначала не узнал ее и прошел было мимо. Но она окликнула его. Поклонилась в пояс, дотронувшись рукой до земли.

– Хорошо ли живешь? Здорова ли? – спросил Крылов.

– Хорошо, барин, спаси тебя Господь. И здорова, – ответила она и перекрестилась. – От владыки иду, – она показала тоненькую книжицу, из тех, которые Макарий сам сочинял и раздавал на воскресных чтениях.

Крылов подержал книжицу в руках и вернул. Вот уж никак не ожидал, что она станет такой богомолкой… И взгляд какой-то другой: потухший, полубезумный. Лицо серое, опавшее.

– Стало быть, на чтения ходишь? – повторил он, не зная, что и сказать.

– Хожу. Слово божье слушаю.

– Интересно?

Она склонила голову и еле слышно сказала:

– Владыко пособие дает за благочестие. Три рубля в месяц.

– Разве ты не работаешь?

– Работаю. Полы мою. В управлении железной дороги. Спасибо вам, помогли устроиться, – она снова поклонилась. – Да ребенок у меня больной. Хезнет и хезнет… Пятый год, а на ножки не встает, – она всхлипнула.

– Врачам показывала? – спросил Крылов.

– Нет, – покачала она головой. – Батюшка говорит: за грехи наши…

– Какие тут могут быть грехи?! – прервал ее Крылов. – Ты вот что, вези ребенка в госпитальную клинику. Да меня о том уведомь. Я поговорю с Курловым Михаилом Георгиевичем. Это хороший врач и добрый человек. Лечить дитя надо, а не грехи замаливать!

– Благодарствую, барин, – совсем расплакалась женщина. – Привезу…

Пообещала – и не привезла. И адреса ее Крылов не знает.

Как странно: словно из глубины, возникали пред ним чьи-то судьбы и, мало или много побыв на поверхности, снова уходили в темь, в неизвестность. И так – бесконечно. Лишь немногие остаются рядом. Где-то на севере, там, где живут финны, говорят, есть такие загадочные поля, которые ежегодно «рожают камни». Выпашут, уберут крестьяне с весны все до камешка – а на следующий год земля вновь усеяна серыми валунами. Словно выплывают они из недр земных на поверхность, и нет конца их движению.

Так и в жизнь Крылова входили люди, новые и разные, и он переполнялся ими, порой тяготился, порой был счастлив. Но были и потери. Да еще какие…

Свежа рана от внезапного известия, пришедшего к нему в 1900 году. На тридцать девятом году жизни в Петербурге скончался от заражения крови академик Коржинский. Сергей Иванович.

Судьба наделила его выдающимся талантом, – работы его получили мировую известность, – блеском ума, и не дала долгой жизни. Какая несправедливость!

За год до смерти у него родился сынок Дмитрий. Затем – после смерти – дочь Ольга. В последнем письме Коржинский усиленно звал к себе в гости, поглядеть на Ботанический сад и Дмитрия…

Крылов побывал у него. Весной 1902 года. На кладбище Александро-Невской лавры. Положил букет сибирских огоньков, которые он привез вместе с землей, живыми. Коржинский любил их и называл «неистовыми»…

«Сорок лет – старость юности, пятьдесят – юность старости», – шутит французский писатель Виктор Гюго. Свою вторую юность Крылов встречал в состоянии одиночества. «Душа свернулась, как листья папоротника на зиму, замерла», – это про него. Коржинского нет, Мартьянов умер в прошлом году… Смерть застала его за разборкой растений, добытых им в долинах верхнего Енисея.

Родился он в семье лесника, в Литве. Свои гербарии, как и Крылов, начал собирать рано, будучи еще учеником в аптеке. И в Минусинске не оставлял любимого занятия. Составил отличный гербарий Восточного Алтая, Кузнецкого Алатау, Енисейского, Канского и Красноярского уездов. Его помощниками были охотники, крестьяне, казаки, звероловы. Они помогали собирать и разные сибирские редкости: оружие, одежду, предметы бронзовой эпохи, чучела, коллекции насекомых… Минусинский музей поддерживал связи с музеями Парижа, Пекина, Стокгольма, Брюсселя, Падуи…

В свое время Ядринцев, когда еще был жив Мартьянов, писал: «Первый общественный музей основался в Минусинске. Он замечателен тем, что основался без копейки казенных денег – субсидий, а усилиями местного общества и при частных пожертвованиях… Музей этот имеет громкую европейскую известность, и в «Dictionnaire geographique», изданном недавно в Париже, занесено имя Минусинска рядом с историей его замечательного музея. Словом, он является для нас гордостью пред Европой. А кто знал в Европе до этого времени о Минусинске? Минусинск дал толчок к основанию и других местных общественных музеев».

Да, друг, душа твоя навеки переселилась в дело, которому ты посвятил свою жизнь… После того как твой музей получил первое место и Диплом на Всемирной Парижской выставке 1900 года, он заслужил наконец и в России некоторое внимание. «В России меньше всего знают, что в ней происходит», – справедливо заметил в своих «Записках о Пушкине» Иван Пущин. И порой надобно пробиться сначала в Париже, чтобы тебя услышали на родине.

У Коржинского много ботанических трудов, его имя останется в истории науки ботаники. А Николай? У него нет таких трудов. Что же, тогда Крылов посвятит ему свой самый крупный ботанический труд и память о былой дружбе не исчезнет! Чтобы и после заката они были бы вместе, втроем…

Тяжело терять друзей.

Через год после смерти Коржинского – гибель Эраста Гавриловича Салищева. Заразился на операции. Сгорел от работы этот чудо-человек, бескорыстный, не запятнавший душу искательством и вероломством. Светлый труженик науки. Эта потеря для Сибирского университета невосполнима. Для Крылова – тоже. Салищев был тот человек, с которым он мечтал подружиться.

Сблизился было душевно и сроднился здесь, в Томске, Крылов еще с одним человеком, интересным, широко и разно образованным, Степаном Кировичем Кузнецовым. Вместе открытие университета праздновали. Вместе и его десятилетие встретили. Сколько чаев за сердечными разговорами провели… Ан песня не сложилась.

Отношения со Степаном Кировичем внешне оставались прежними: доброжелательными. Однако что-то за последние годы неуловимо изменилось. Что именно, Крылов не смог бы сказать определенно, но ощущал ясно: изменилось. Может быть, исчезла сердечность…

Степан Кирович нравился Крылову трудолюбием и одаренностью. Этнограф и археолог, знаток древних языков, классической филологии, Кузнецов много собирал, наблюдал, копал в Прикамье, в Поволжье, в Сибири. Мечтал об отставке, желая стать свободным человеком и отдаться науке. Читал несколько заунывно, однако всегда содержательно лекции по исторической географии («Мордва», «Меря»), по библиотековедению, по метеорологии, введению в музееведение. А уж библиотекарь – по призванью, милостью божьей! В его руках книги оживали. Сам переплетал, либо доуказывал переплетчику, как сделать, чтобы умственное сокровище выглядело изящно. Словом, человек в высшей степени Крылову симпатичный. Казалось, они самой судьбой предназначены для дружбы верной и длительной.

Но тут грянул судебный процесс. «Мултанское дело». Степан Кирович ходил героем. «Я спасал вотяков! – к месту и не к месту говорил он много лет подряд. – Мы с Короленко не оборону держали, а в наступление шли…»

И непременно рассказывал о том, как он здесь, в Томске, виделся с Владимиром Галактионовичем, как знаменитый теперь писатель читал в незабываемой макушинской «Сибирке» свой рассказ «Сон Макара». Трижды возвращала Короленко в Томск дорога политссыльного. Город должен помнить это…

И как-то так по его речам выходило, что и Кузнецова город Томск тоже должен в веках благодарить и помнить.

Прошло время. Разговоры о том, как Степан Кирович был на короткой ноге с Короленко и спасал вотяков, начали приедаться. Когда же он высказался публично по поводу научного эксперимента Крылова с шелкопрядами, дескать, конечно, червяков размножать куда проще и безопасней, нежели пейзанов от каторги и смерти спасать, все поняли, что библиотекарь заболел манией величия.

Крылов держался до последнего. Терпеливо слушал жалобы Степана Кировича на то, что «этот Кащенко с Леманом и экзекутором Ржеусским не допустили к раскопу близ Лагерей», где было найдено временное становище первобытных охотников, которые убили мамонта, съели его и ушли дальше. Это была первая такая крупная в Сибири – и третья в России – археологическая находка, честь ее оформления должна была принадлежать и ему, этнографу и археологу. А Кащенко всю коллекцию забрал к себе, разложил по ящикам, хочет применить какой-то новый способ анализа – с помощью древесного угля…

Не обижался Крылов и на колкости своего соседа, помнил о многих добрых часах, проведенных вместе. Но когда обнаружилось, что настроение от «караул» к «ура» легко начало переходить у Кузнецова в вопросах принципиальных, устал и он. Дружеские отношения лишились сердечности и, сохраняя внешнюю форму, опустели внутри.

А как хотелось дружить! Никому бы, наверно, сейчас Крылов не признался в том, что он, седой человек, мечтает о настоящей мужской дружбе. Как мальчишка, как восторженный гимназист… Он готов был к этому чувству давно. Тосковал по суровым, как солдатская служба, истинно верным мужским отношениям. И готов был нести в них самую тяжелую, самую неудобную выкладку. Лишь бы она была, дружба…

С Кузнецовым, как выяснилось, она не состоялась.

«Должно быть, я не достоин подобного счастья», – иногда размышлял Крылов.

С Василием Васильевичем Сапожниковым они тоже могли бы подружиться по-настоящему. Впрочем, у них ведь и сложились вполне милые отношения…

Увлеченность наукой, основная черта исследовательского характера Василия Васильевича, работника-ученого, его двигательная сила, очень привлекала Крылова. Незабываемы вечера в главной зале Гербария… Разборка привезенных Сапожниковым альпийцев, растений с горных вершин. Златоуст светится от гордости – эвон сколько богатств удалось снять и доставить в Томск! У Крылова – руки дрожат от нетерпения: этого и этого… и этого растения в университетском Гербарии еще нет… Как же удалось найти их?!

– Удалось, – довольный, улыбается Сапожников. – Ножки, ножки! Унесите кузовок!

И они оба счастливо смеются, потому как понимают, что именно «ножки, ножки» кормят не только волка, но и ученого-ботаника.

Здесь, в Томске, Василий Васильевич стал завзятым путешественником. Более того, вполне определилась и основная страсть его – ледники. Ледники Алтая. Именно благодаря ему в Сибири начала, наконец, складываться наука о глетчерах, движущихся ледовистых горах. В 1898 году Василий Васильевич покорил свою любимую двуглавую Белуху. Без особого снаряжения, в одежде, мало приспособленной для ночлега на снегу… Это были, по его словам, лучшие и… рискованные дни его жизни.

«Наконец, впереди в прогалине седла показались верхушки северных гор, и в два часа дня мы остановились перед страшным обрывом в Аккемский ледник. Близко к краю подходить было небезопасно, так как здесь над скалистой стеной образовались гигантские снежные навесы, вместе с которыми мы могли очутиться на Аккемском леднике, что не входило в наш маршрут», – не без юмора писал в своем научном отчете «Катунь и ее истоки» Сапожников.

– Идем это мы с Иннокентием Матаем… Алтаец-ойрот, проводник… И вдруг перед нами – трещина красотой в три метра!.. – рассказывал вдохновенно Василий Васильевич, и Крылов отлично понимал его.

Словом, общение доставляло радость и тому, и другому. Но… Опять противительное «но». Сапожников привлекал к себе великое множество людей. Его хватало на всех. А Крылов был, что называется, однодружб. И не мог иначе. И сам порой мучился от этого свойства своей натуры.

Много воды утекло в невидимой клепсидре, водяных часах. Изменилось время. Изменились люди. Иным стал и он сам.

Что удалось? В чем обманулся? В чем разочаровался? Что приобрел? Какие это, однако, сложные болезненные вопросы. Целая жизнь нужна для того, чтобы ответить на них…

Худосочное, серое занималось утро. Крылов задремал в плетеном кресле возле печки. Последняя его мысль была о том, что как хорошо и удивительно все-таки, что успенский мальчик Федька Дуплов думал о нем, разыскал его… В трудную минуту доверился именно ему. Это взволновало Крылова. Он не знал, чем заслужил это доверие, и ему хотелось его оправдать.

В зеленой гостиной

– Что, брат, аль не визитируешь?

– Нет. Да и не стоит, братец. Тоска. Все как-то не эдак, не по-сливочному складывается…

Два одинаково принаряженных братца – брюки в клетку, серое пальто, касторовая шляпа и модная с шарообразной наставкой трость – остановились на тротуаре за университетской оградой, как раз напротив того места, где Крылов высаживал в грядку луковицы тюльпанов.

Золотой веселящейся молодежи в Томске было немного, не в пример другим городам. Отчего-то не прижилась эта мода. То ли потому, что в губернском центре не сложилось высокого общества, то ли из-за того, что томские отцы семейств, поставившие свои жизни ради одной цели «зашибить деньгу», люди оборотистые и прижимистые, не допускали детей своих к капиталу, то ли еще по каким иным причинам, скрытым от посторонних взглядов, – только профессиональных прожигателей жизни в городе почти не имелось. Студенческая, рабочая, мещанская молодежь была. А «золотой» – единицы. Горожане называли их «навозными фруктами», в отличие от местных, ниоткуда не привозимых. Эти молодые люди, приехавшие из столиц и нечаянно застрявшие в Томске по причине истаивания финансов, с утра до вечера парадировали по центральным улицам и кормились тем, что непрерывно наносили визиты. Двое таких представителей остановились сейчас за оградой.

– Слыхал, брат, Обь и Томь вместе с Волгой пошли? Подсидела нынче весна?

– Н-да! Это я тебе скажу: перемещение тропиков.

– ?

– Тропики? А видишь ли, брат, тропики – это границы такие. В их пределах и водки доброй не сыщешь. Кислятину пьют. Винишко. А пирог с осетриной там называют «чемодан с рыбой».

– Ха-ха-ха.

«Очень остроумно, – поморщился Крылов. – Как, однако, не надоедает людям без цели болтаться?»

Не имея возможности бросить работу и уйти подальше от жизнерадостных лентяев, он досадовал на них, на самого себя, на то, что дело нынче как-то не спорится. Почему-то вспомнилась небольшая апофегма, полупритча из библии, где говорится о том, что Моисей запрещал евреям уничтожать плодовые деревья даже в завоеванных странах. Ибо они не были причиной войны, и что если бы у них была на то возможность, они перешли бы на другое место…

Так, под глупую болтовню и пошлые анекдоты о том, что «провинциальные девицы так невинны, уж так невинны, что вовсе не знают, что такое «стыд», Крылов и закончил посадки.

Он уложил последнюю фиолетовую луковицу будущего «голландца» в предназначенное ему гнездышко и выпрямился. Что-то последнее время часто принялась болеть поясница. Засиделся ты, Порфирий, засиделся… В поле бы тебе! Однако нынче какие экскурсии? Денег в университете нет, в научном обществе – тоже… Одному только Василию Васильевичу Сапожникову и наскребли на поездку в Турецкую Армению, куда он рвался уже много лет, побывав перед этим на Алтае, в Северной Монголии и в Семиречье.

Турецкая Армения – это хорошо. Екзотично, как говорит родная душа Пономарев. Волнующе. А Крылова и на Алтай не пустили. Придется вновь, как и в прежние годы, когда на его научные замыслы «не хватало чернил», чтобы составить соответствующий приказ, довольствоваться самопередвижением, окрестными вылазками да обработкой чужих коллекций. Жизнь упорно стремилась превратить его в кабинетного ученого, и, похоже, иногда это ей удавалось. Как путешественник и географ Крылов частенько терпел неуспех.

– Порфирий Никитич, ау! – послышался на боковой дорожке неунывающий голос Сапожникова. – Где вы?

– Здесь я, Василь Васильич, – вышел из-за деревьев Крылов. – Что-нибудь произошло?

– Произошло, голубчик, произошло, – чуть снизил баритон Василий Васильевич. – Отсадились?

– Отсадился.

– Вот и прекрасно. А теперь по-шустренькому – домой! Переодеваться.

– Не понимаю.

– И понимать нечего, – глаза Сапожникова горели нетерпеливым весельем. – Мы с вами, друг мой, званы к Потанину! Лично и непременно.

Крылов в замешательстве посмотрел на свои черные от земли руки. О встрече со знаменитым путешественником Потаниным он давно и молчаливо мечтал, но… Как-то уж очень все неожиданно: он работает в роще, приходит «златоуст» и говорит – званы. Отчего, по какому поводу?

– Долго вы будете стоять, словно хакасское изваяние? – начал сердиться Сапожников. – Скомандовать? Извольте… Приват-доцент Крылов… То-то. Даю вам не более получаса.

Потанин, Потанин… Это имя вошло в жизнь Крылова очень давно, с юношеских дней, когда неразлучная троица – Мартьянов, Коржинский, Крылов – восторгались печальником Сибири Ядринцевым и его публицистическими выступлениями в «Восточном обозрении». Конечно же, они не могли не знать об учителе и друге Ядринцева, о Григории Николаевиче Потанине. Впрочем, о Потанине, как о «фокусе умственной жизни Сибири», в то время в России знали многие. Свежо еще было в памяти громкое, возмутительное по своей необоснованности «Дело о злонамеренных действиях некоторых молодых людей, стремившихся к ниспровержению существующего в Сибири порядка управления и к отделению ея от империи». Знаменитое дело «сибирских сепаратистов», по которому высокая комиссия из генералов Панова, Рыкачева и Ко произвела многочисленные аресты юных патриотов-сибиряков, начиная с двенадцатилетнего возраста, в Омске, Томске, Красноярске, Иркутске, Москве, Петербурге и, продержав арестованных три года (!) в Омской гауптвахте, довела дело до жестокого приговора. Потанину в то время было тридцать лет. Ему и досталось больше других, так как значительную часть обвинения он принял на себя. Пять лет каторжных работ в Свеаборге и ссылка в Никольск Вологодской губернии. И в изгнании он продолжал работать. Во всяком случае, Крылов встречал его публикации по истории Сибири XVII–XVIII веков в научном журнале «Чтения Общества истории древностей российских» и в казанской «Волжско-Камской газете». В 1874 году по ходатайству Русского географического общества, а точнее, благодаря заступничеству добрейшего Петра Петровича Семенова, вице-председателя и главы этого общества, Потанин получил полное помилование с возвращением ему всех прав и поселился в Петербурге.

Движение сибирских сепаратистов до сего времени волновало Крылова, хотя многое в его идеях было для него непонятным, спорным. Особенно сейчас, прожив в Сибири без малого двадцать лет, он все чаще обращался памятью к тем взглядам, которые в начале шестидесятых годов высказывали Потанин, Ядринцев и их сторонники. «Что мы могли отвечать на вопросы следственной комиссии? – пишет в автобиографии Ядринцев. – В нашем сердце было искреннее желание мирного блага нашей забытой родине; нашею мечтою было ея просвещение, гражданское преуспеяние. Мы отвечали, что желаем Сибири нового гласного суда, земства, большей гласности, поощрения промышленности, больших прав для инородцев. Что тут было преступного? Что было преступного в горячей любви к своей родине? Но здесь патриотизм был принят за сепаратизм».

В самом деле, что здесь преступного – желать счастья своей родине?! Однако же, гражданские чувства к отчизне нередко окрашиваются политикой, и нет ничего удивительного в том, что Герцен за границей, познакомившись с идеями интеллигентов-сибиряков, в открытую провозгласил: «Если бы Сибирь завтра отделилась от России, мы первые приветствовали бы ее новую жизнь!». И подлил масла в лампадку. Раз уж сам Герцен. То уж, конешно…

При всем своем уважении к Герцену, Крылов в данном вопросе был с ним не согласен. Отъединение Сибири казалось ему нелепостью и абсурдом, заумью даже. Кого делить-то? Ярославских мужиков от костромских? Вятичей от кривичей? Одну нищету от другой?! И на каком основании, и по какому признаку?

И он очень обрадовался, когда прочел в газетах статью самого Потанина, дающую отповедь тем российским «мыслителям», которые подозревали сибиряков в диких намерениях «совпасть с Японией». Он даже сделал и хранил обширную выпись из этой статьи:

«Мы полагаем, что наша связь с Россией покоится на русском языке, на русской литературе, на русских духовных традициях. Основывать же народные симпатии на том, откуда мы получаем ситцы и притом «смывные», эти точки зрения нам непонятны. Неужели ораторы думают, что мы потому российские, что носим кунгурские сапоги и сорочки из грибановского полотна? И если запреты с устьев сибирских рек будут сняты, и к нам с востока хлынут товары, то мы превратимся в японских патриотов? Если мы тогда оторвемся от кого, то только от Крестовникова, Морозова и Рябушинского, но не от России Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Белинского и Чернышевского… Областническая Сибирь стремится построить свою прочную связь с зауральской Русью на основе справедливых экономических отношений. Она настаивает на отмене колониальной политики!»

Умирающий Миклухо-Маклай, фабулезный человек, послал Отто Бисмарку отчаянную телеграмму: «Туземцы берега Маклая протестуют против присоединения их к Германии». Наивная телеграмма вызвала улыбку в верхах, не более. Протест Потанина против колониальной политики чем-то походил на эту телеграмму. Он возбудил раздражение. И поскольку сибиряки не папуасы, а свои, кровные россияне, к ним были применены санкции…

А сибирские областники продолжали мечтать о том, что вся Россия когда-нибудь будет разделена на области, что у каждой области, у Сибири в том числе, будет свой парламент и свои министерства, и что государственные финансы будут распределены между областями равномерно, а над всей этой федерацией будет стоять объединяющая Государственная Дума. Словом, они мечтали о демократии, о равенстве для своей студеной отчизны среди прочих отчизн обширной российской земли. Но из века в век эта самая демократия, народное мироуправство, всегда комом в горле стояла у самодержавия: ни проглотить, ни проплюнуть, оставалось одно – смолоть стальными челюстями закона…

Неуспех Потанина как политического и общественного деятеля, на взгляд Крылова, полностью искупился его подвижничеством во благо и во славу науки. Знаменитый путешественник, ученый, знаток Сибири, историк, этнограф, археолог, писатель… Много сторон открылось современникам в необычайном потанинском даровании!

Учено-художественные, как говаривал Белинский, произведения Потанина: «О караванной торговле с Джунгурской Бухарией», «Материалы по истории Сибири», дополнения к известному труду Риттера «Землеведение Азии», по объему превзошедшие сам этот труд, два тома «Очерков Северо-Западной Монголии» – все это было чрезвычайно интересно Крылову. Он читал их с великим удовольствием. Постепенно в душе сложился привлекательный образ славного сибиряка, жизнь которого стала ярким явлением в Сибири.

Неимущий, как птица, Григорий Потанин после окончания Омского кадетского корпуса около семи лет тянул лямку казачьего хорунжего за сто рублей в год. Служил на Колывано-Воскресенской линии. Возил серебро для русского консула в Кульджу. Воевал с мятежным султаном Таучубеком. Участвовал в первом походе русских в Заилийский край и в закладке в 1853 году города Верного. Искал «шишку» в Центральной Азии – так он называл вулкан, о котором настойчиво предполагал Гумбольдт и которого в Центральной Азии не оказалось. Познакомившись в Омске с Петром Петровичем Семеновым, которого в Семиречье звали «министром ботаники» вместо «магистра ботаники», доверился ему в своей главной мечте – стать ученым-путешественником, географом, увидеть головокружительные «косогоры» Тянь-Шаня, Небесных гор.

Наверное, страсть к подобного рода деятельности у Потанина была не случайной. Макушин рассказывал, что и отец его, Николай Ильич Потанин, бывалый казак, отважно ходил с горсткой людей к Сузаку и Чимкенту, переплавлялся на камышовом плоту через реку Чу, производил съемку реки Сарысу, видел и описал стада куланов. Интересовался он и ботаникой. Оставил после себя записки и карты, которые оказались затем известны знатокам Азии Александру Гумбольдту и Карлу Риттеру и легли в основу некоторых карт «Киргизской степи».

Крылов вспомнил, как он спасал коллекции Потанина с Тарбагатая, сваленные в сарае Томского реального училища, в первый год своего приезда из Казани. Там были засушенные цветы альпийской розы, дикий укроп, синий шалфей, голубая полынь. К розовой мальве была сделана трогательная приписка: «Собрана моим отцом…». Теперь эти коллекции сберегаются в университетском Гербарии. Интересно, знает ли об этом Григорий Николаевич?

Как все, однако, чудно в жизни: они с Потаниным знакомы целую вечность и… только сегодня должны впервые увидеться!

Крылов отчего-то сильно разволновался. С ним так бывало: казалось, небольшое событие, обыкновенный факт – а сердце готово сквозь ребра выскочить. Хотя бром, как слабонервная барышня, принимал.

Он опустился на диван, желая успокоиться.

Таким, сидящим на собственном парадном костюме, в позе глубокой задумчивости, и застал его Василий Васильевич.

– Батенька мой! – воскликнул он восхищенно. – Да вас только за смертью посылать хорошо, век не дождешься!

Согнал Крылова с пиджака.

– Вы еще и не одеты?! Нет, положительно, вы копуша… Не понимаю, что с вами, Порфирий Никитич? Уж и наработались, дома насиделись, отчего не пойти на люди? Приподняться?

Последнее слово резануло травой-осокой. «Освежимся, приподымемся» – это слово Сергея Коржинского. Будто вчера они вот так же, к концу дня, собирались с ним в клуб Общественного собрания на Татьянин день… А еще чуть раньше – стоял вот так же посредине комнаты взволнованный первой вступительной лекцией, которую предстояло прочесть на открытии Томского университета, молодой-молодой профессор Коржинский и… не знал, что делать. Только что принесенный от Жуковского (самый модный в то время портной в Томске) костюм узок. Не сходятся полы. Катастрофа. «Бинтуйте!». И Крылов туго пеленает грудь Сергея полотенцем… Ура! Пуговицы кое-как совпали с петлями! Коржинский почти бегом – в аудиторию. Во время своей действительно блестящей лекции «Что такое жизнь?» он ходил из угла в угол, под конец стал задыхаться: грудь-то сдавлена полотенцем. Сильно побледнел. А слушатели с уважением шептались: «Смотри, как волнуется…»

Василий Васильевич помог Крылову застегнуть узкий пиджак. Охлопал по плечам.

– Настоящий франт! Чистяк, лев, гоголь! Щеголёк большого света, – удовлетворенно заявил он.

Крылов улыбнулся. Сапожников неисправим. Сыплет словами, как пурга снежными зарядами.

– Полноте, Василий Васильевич, какой уж там щеголёк? Добро бы людям на ноги не наступать… Скажите лучше, не томите, зачем я Потанину понадобился? Я ведь в подобном обществе и выдержать себя не сумею. Говорят, он ваз китайских навез… А ну как разобью какую-нибудь ненароком?

Услышав это, Василий Васильевич даже руками всплеснул.

– Ну и чалдонократ вы, Порфирий Никитич! Бездна утонченной гордости! Он и держаться не умеет… Он и вазу китайскую разобьет. Да знаете ли вы, что Потанин сам до невозможности застенчивый человек?! Все у него в доме умно и запросто. Вас же видеть он хочет оттого, что уважает как знаменитого ботаника Сибири.

Слова «знаменитый ботаник» задели самолюбие Крылова. Знаменитый-то знаменитый, а к званию профессора не допускают. Люди отовсюду письма с обращением «господин профессор» шлют, студенты начали так величать, а Лаврентьев уперся и в третий раз вычеркнул фамилию Крылова из списка на представление. Коллегам неудобно перед ним, что он до сих пор не сравнялся с ними в звании, хотя вполне достоин профессорского титула по знаниям. Сапожников тогда даже извинился перед ним, будто он виноват в укоренившейся несправедливости, и всюду, где только возможно, публично подчеркивает превосходство Крылова как «чистого ботаника». Вот и сейчас…

Впрочем, златоуст он и есть златоуст. Уговорит, упоет, такую словесную прю разведет, что одно остается: белый флаг повиновения выкинуть и молчать.

С того момента, когда в 1902 году Потанин окончательно утвердился жить в Томске, во флигеле, который он занимал на Преображенской улице, постоянно собиралась томская интеллигенция – общество шумное, пестрое, яркое. Артисты, художники, журналисты, техники путей сообщения и промышленно-конструкторского бюро, словом, люди просвещенные и любознательные.

Хаживали в этот дом и профессора, из тех, кто не боялся навлечь на себя недовольство власть предержащих: Сапожников, Кащенко, Владимир Афанасьевич Обручев, декан горного факультета Технологического института, сорокалетний геолог, известный исследователь Сибири, Центральной и Средней Азии. Говорят, Обручев с Потаниным не раз схлестывались по вопросам геологического строения Сибири, по обоснованию «древнего темени» Азии. Отголоски этих научных споров доходили и до Крылова, и ему порой так хотелось в общество этих неуемных людей. Но он всякий раз сдерживался, не желая навязывать свое присутствие.

И вот эти люди ожидали его…

Крылов оглядел особняк, словно бы впервые увидел его.

– Валяй! Не гляди, что будет впереди, – подтолкнул Крылова Василий Васильевич. – Ну, китайские вазы, берегись!..

Они оба весело расхохотались и так, смеющиеся, раскрасневшиеся от холодного весеннего ветра, вошли в потанинский дом.

Обилие разнообразных звуков, красок, запахов, предметов, заполнявших небольшую, обставленную скромной мебелью в зеленых чехлах, весьма уютную гостиную, поначалу ошеломило Крылова.

Кто-то увлеченно терзал пианино. Кто-то громко спорил. В другом углу устанавливали стол, и что-то медное и блестящее, кажется, это был восточный гонг, соскользнуло со стола и упало. Из кухни разносился аромат кипящих пельменей. Алтайские картины Павла Кошарова, карты, охотничьи трофеи, диковинные маски и прочие экзотические предметы привлекали к себе внимание.

Вошедших встретила женщина лет сорока семи. Высокая, с высокой же наплоенной прической, придававшей ее лицу нечто кукольное, в длинном платье из лилового китайского шелка, перетянутая в талии широким черным поясом. Плечи, руки вопреки моде не открыты.

На груди скромная золотая цепочка с круглым медальоном. Небольшие зеленоватые глаза смотрят уверенно и доброжелательно.

– Добрый, добрый вечер, – несколько нараспев произнесла женщина и протянула Сапожникову руку. – Рада вас видеть, господин профессор.

Сапожников поцеловал даме ручку и непринужденно заметил:

– Вы, как всегда, великолепны, драгоценная Мария Георгиевна! Разрешите представить: Порфирий Никитич Крылов. Первый ботаник Сибири и мой добрый друг.

– Очень, очень рада, – женщина протянула руку.

Растерявшись отчего-то, Крылов молча и грубовато, по-мужски, стиснул ее, вместо того, чтобы поцеловать, как было принято.

Мария Георгиевна, кажется, не обратила на его неловкость внимания. Во всяком случае она, все так же любезно улыбаясь, пригласила их в гостиную. А сама осталась встречать кого-то еще.

– Поэтесса Васильева, – улучив момент, шепнул Сапожников Крылову. – Она здесь за хозяйку дома…

Не сговариваясь, они оба посмотрели на портрет первой жены Потанина, Александры Викторовны, снятой в «костюме велосипедистки», в котором она путешествовала с мужем по Центральной Азии. Один из последних ее снимков…

Отворилась длинная и узкая боковая дверь, и появился Потанин.

Маленький, сухощавый, загорелый и обветренный, будто сейчас сошел с коня после горного перехода. Редковатые седые волосы, такой же гущины борода. Исчерченное морщинами, очень простое и приветливое лицо человека «из народа». В свое время Герцен охарактеризовал потанинскую внешность достаточно своеобразно: лицо недоимщика. Одним словом, обыкновенное лицо. Разве что в качестве особой приметы следовало бы назвать шрам на носу.

Очки мешали разглядеть небольшие карие глаза, и, словно догадавшись об этом, Потанин снял их, и лицо его приобрело милое, детски застенчивое выражение.

– Порфирий Никитич, дорогой, – сразу же подошел он к Крылову. – Как мы рады, что вы посетили нас! Нам говорят, что Крылов нелюдим. А мы не верим… Правильно не верим? – снизу вверх он искательно заглянул в глаза.

Крылов пожал руку Потанина и тоже почему-то стащил очки и принялся их протирать платком. Должно быть, в эту минуту они оба довольно смешно выглядели со стороны – седые, безочкастые, смущенные и неловкие.

Потанин первым вышел из этого положения.

– Я действительно рад с вами познакомиться, Порфирий Никитич, – сказал он сердечно и искренно. – Ваша «Флора Алтая и Томской губернии» восхитительна! Давно не доводилось читать такого умного и ясного сочинения. Представляю, какой ворох работы вам пришлось переворошить! – и с удовлетворением заключил: – Потанин счастлив, что привел господь встретиться с Нестором сибирских ботаников! С вами, с человеком, которому он обязан вдобавок спасением Тарбагатайского гербария.

Крылов замер от такой похвалы, и ему стало удивительно легко и свободно. В самом деле, как славно: встретились люди, давно знавшие и понимавшие друг друга. Вот только сбивала с толку странная манера Потанина говорить о себе в третьем лице: он, Потанин… Ну, да у кого не бывает странностей…

С появлением хозяина обстановка в гостиной стала меняться. Кружок молодых людей возле пианино, с чувством допевший романс Донаурова «Пара гнедых», распался. Самодеятельные певцы потянулись к уютному просторному дивану, на котором расположились Потанин, Крылов и Сапожников. Это было похоже на то, как магнит-камень, который «родится в Индии в горах при берегу морскому, цветом аки железо, издалече привлачит к себе железо же…».

Внесли еще лампу. Света стало больше. Перезнакомив гостей меж собою, Потанин с видимым облегчением сложил с себя полномочия хозяина и забился в угол дивана, съежился и блаженно замер: маленький, простодушный, доверчиво ожидавший от сегодняшнего вечера чего-нибудь завлекательного.

Публика в этот вечер собралась действительно интересная. Почти весь томский литературно-артистический кружок. Георгий Вяткин, Георгий Гребенщиков, Вячеслав Шишков – молодые, но уже известные в Сибири литераторы; знаток старины, газетчик и путешественник Адрианов, художник Михаил Щеглов, поэт Валентин Курицын, несколько незнакомых, а потому похожих друг на друга молодых людей… С некоторым опозданием пришли оба брата Макушины. Ждали Обручева.

Разговор шел о давнишней мечте сибиряков – о выпуске литературных сборников.

– Помните, как писал Феликс Волховский? – говорил Адрианов. – Он хоть и числился идейным противником областничества, а стало быть и моим противником, но здесь я его всецело поддерживаю… Так вот, Волховский писал: «В минуты усталости и тягости приятно иметь под рукой несколько вполне понятных, родных поэтических строф…».

– Это в предисловии к «Отголоскам Сибири»? – уточнил кто-то.

– Да. К «Отголоскам».

– Сборник, собранный Волховским, редчайшее явление, – посетовал тот же молодой человек. – Это было когда еще!.. А теперь молодым и вовсе печататься негде. До собственной книжки не дорасти. Сборники не выпускаются. Петербург печатает лишь самое себя…

– Провинциальная действительность – вот что гнетет сибирскую интеллигенцию, – поддержал Георгий Вяткин. – Вспомните нашего томского писателя Николая Ивановича Наумова. Прекрасный, прекрасный был человек Николай Иванович! Незаурядный и высококультурный. Однако ж провинция съела и его. Не зря в последнее время он говаривал: «Писать можно только в Петербурге».

– Провинциальная действительность – жестокая сила, – согласился с ним второй Георгий, Гребенщиков. – Железные, не токмо человеческие нервы оборвет.

– Надобно держаться вместе, – сказал Сапожников. – Вот растения на холодном севере… Постригает их ветер, давит мороз. Студено-голодно, а они и придумали – растут подушкой. Наименьшая поверхность соприкосновения с воздухом. Так и человеку следует…

– Подушка – это хорошо, – задумчиво проговорил Потанин. – Давно назрела необходимость создания общества подлинных патриотов Сибири, энтузиастов-ученых, исследователей. Общество, которое бы всесторонне изучало Сибирь… Надо пахать, – убежденно подчеркнул он. – Надо пахать! История не простит нам, образованным людям, преступного промедления. Чрево Сибири богато полезными ископаемыми, драгоценными кладами. Первостепенными действиями, которые в совокупности могли бы составить эпоху в развитии сибирской экономики, следовало бы назвать: расчистку Ангарских порогов, проведение железной дороги на Чулым и Енисей, заселение степей Алтая, Казахстана и берегов Амура. Открытие портов Ледовитого океана и упрочение торговли с Монголией…

Крылов смотрел на взволнованное, как бы зажегшееся изнутри лицо Потанина и чувствовал, как безоглядно подпадает под обаяние этого человека. Ему нравилось в нем решительно все: и внешность, и костюм, нелепо выглядывавший из-под китайского халата с драконами, и растрепавшиеся, как от ветра, седые волосы. Когда Потанин заговорил о Сибири, голос его окреп, в глазах появился блеск.

– Неутомимый, бессносный человек, – словно догадавшись о его мыслях, наклонился к Крылову Петр Иванович Макушин. – Гляжу и удивляюсь.

– Я тоже, – негромко ответил Крылов.

Брат Макушина, Алексей Иванович, недовольно покосился на них: дескать, слушать мешаете.

Братья, такие разные и по внешности, и по манере держаться, в то же время чем-то неуловимо похожи меж собою. Алексей Иванович небольшого роста, с широкими, несколько покатыми плечами, с короткой густой бородой, стриженой «в скобку». Петр Иванович, напротив: высок и статен, и в свои шестьдесят один год еще красив строго, по-мужски. Волосы у него на голове растут стойком, вертикально вверх, борода седая, полгруди покрывает. А у Алексея Ивановича волосы зачесаны на пробор, лежат послушно, нестроптиво.

Внесли пельмени, но приступить к ним не успели – появился Обручев. Его приход вызвал радостное оживление: Обручева знали и любили.

Владимир Афанасьевич извинился за неловкое, как он выразился, вторжение, поцеловал ручку Васильевой и устроился на диване рядом с хозяином дома. Невысокий, сухолицый, подвижный, с гладкой молодой кожей и веселыми внимательными глазами, он походил на юношу, который, словно в маскараде, нацепил седоватую клинобородку и играет профессора.

Впрочем, в точном смысле этого слова Обручев профессором не был. Он не мог получить ученую степень, так как окончил Горный институт, а не университет. Первый геолог Сибири, автор блестящих открытий, учебников, по которым учились поколения студентов, трудов по общей и полевой геологии, петрографии и курсу полезных ископаемых, Владимир Афанасьевич не позаботился об ученом звании, ему все время было некогда. В этом судьба Обручева сближалась с судьбой Крылова.

– Владимир Афанасьевич, – обратилась к нему Васильева, покончившая хлопоты с пельменями и устроившаяся в кресле возле лампы с зеленым абажуром. – До вашего прихода мы говорили о том, что Сибирь – трудная для поэзии земля.

– Но не невозможная! – встрепенулся Потанин. – И в ней начинается литературная весна. Она похожа на весну сибирской природы… Робкая и медлительная. Литературная нищета Сибири и такие длительные роды нашей, сибирской, литературы объясняются состоянием общества…

– Всецело с вами согласен, дорогой Григорий Николаевич, – ответил Обручев. – Наше общество – это больное, измученное и одновременно одуревшее от умственного застоя существо…

– Господа, господа! – укоризненно прервала Васильева. – Мы же договорились: сегодняшний вечер посвятить поэзии. Не так ли?

– Виноват, голубушка Мария Георгиевна, – шутливо развел руками Обручев. – В этом доме я готов слушать даже стихи!

Все засмеялись. Знаменитый геолог Сибири не упускал случая, чтобы подчеркнуть свою якобы полную отъединенность от «изячных искусств», в то время, как сам… пописывал в газеты недурные фельетоны под вымышленной фамилией «Ш. ЕРШ» – намек на известное французское выражение «шерше ля фам», «ищите женщину».

– В таком случае, Валентин Владимирович, милости просим! – пригласила Васильева скромно одетого молодого человека с чахоточным румянцем на серых щеках. – Полноте вам стесняться. Здесь все свои люди. Почитайте нам свои стихи.

Курицын сначала отрицательно замотал головой. Потом пересилил себя. Встал. Вцепился пальцами в спинку стула.

– Собственно, я не готов… Впрочем, господа, извольте, – как-то разом, скомканно произнес он и, подправив коротким прокашливанием хрипловатый голос, добавил: – «Песнь о веревке». Нигде прежде не публиковавшаяся и не читанная.

– Браво, Валентин Владимирович! Просим! – вновь подбодрила молодого человека Васильева.

– «Песнь о веревке», – повторил Курицын и стал читать – монотонно, уныло, без выражения, так, как это часто делают поэты, произнося собственные стихи.

На взгорьях родимой долины

Колышется зреющий лен.

Здесь гнулись мужицкие спины,

Мужицким он потом вспоен…

Сожнут этот лен, обмолотят,

Пеньку кулакам продадут.

Те «щедро» крестьянам заплотят

И в город пеньку повезут.

А в городе цены иные;

Сдадут на канатный завод.

И снова волокна льняные

Мужицкий омочит здесь пот…

Соткали веревку на славу:

Двоих на глаголь поднимай!..

И вот на лихую расправу

В голодный «бунтующий» край

Спешит усмиритель суровый,

Веревку с собой захватив…

Увидеть пришлося ей снова

Раздолье покинутых нив, —

Тех самых, где льном зеленела

Она миновавшей весной…

Какое же ждет ее дело

Средь этой долины родной?

Тот пахарь, чьим потом вспоена

Она миновавшей весной,

На ней был повешен… Решено

Так было судьбою слепой!

Он кончил читать и еще какое-то время стоял в полнейшей тишине, опустив длинноволосую голову на грудь.

– Нет, это не вы… – тихо, растерянно проговорила Васильева, и все почувствовали, что она, быть может, непроизвольно выразила мысли всех присутствующих.

Конечно, это был не он. Это был другой Курицын, которого мало кто знал и понимал. Дон Валериано, Не-Крестовский, автор нашумевшего уголовного романа-хроники в двух частях «Томские трущобы» – с убийствами, драками, поджогами, сомнительной любовью, – мог ли тот человек написать «Песнь о веревке», так взволновавшую слушателей? – Нет, не мог. Значит, это был другой человек. И ему, другому человеку, после длительного молчания вдруг зааплодировали те, кто собрались сегодня вечером у Потанина.

– Нет, вы не опереточный мушкатёр, – сказал художник Щеглов и, приподнявшись, взволнованно пожал руку Курицыну. – Спасибо. Вы написали хорошие стихи.

Все заговорили, оживились. Как бы сбросив недавнее оцепенение. Стихи Валентина Курицына каждому из слушателей сказали о многом. Напомнили о судьбе отчизны, народа. О времени, в котором они жили.

Время было сложное. И без того «не пахнувшая розами действительность» уплотнилась до невозможного состояния. Покушение на представителей власти следовало за покушением. «Дождило бомбами», – как изволили шутить неунывающие газетчики. Доведенный до отчаянной крайности, измученный войной народ походил на пороховую бочку, к которой достаточно было поднесть зажженный фитиль. Все ждали мира с Японией, а его не было.

Вместо него граф Сергей Юльевич Витте, либерал, министр финансов, один из немногих в правительстве Николая Второго понимавший истинное положение дел в стране, выдвинул свежий лозунг: «Нужно драть, и все успокоится». И драли. Харьковский губернатор, шталмейстер князь Оболенский, произвел сплошное сечение неспокойных крестьян вверенной ему губернии. По сему поводу на докладе Николай начертал резолюцию: «Вот так молодец, здоров».

В Сибири было потише, но и сюда доносились раскаты непогоды, бушевавшей за Уралом. Гроза приближалась. Это чувствовали все, особенно интеллигенция. Об этом тоже говорилось в потанинской гостиной…

Однако ж Мария Георгиевна старалась не выпускать бразды правления из своих полных ручек. «Сегодняшний вечер посвятим поэзии», – возгласила она, и порой ей удавалось поворотить внимание мужчин от политики к сему изящному предмету. Валентин Курицын несколько подвел ее ожидания, но не беда, настанет и ее пора…

– Господа, попросим и Марию Георгиевну почитать свои творения! – догадливо предложил кто-то из молодежи.

– Охотно, – ответила Васильева. – Я прочту для вас, дорогие гости, стихотворение, посвященное памяти Семена Яковлевича Надсона, умершего восемь лет назад, в возрасте двадцати четырех лет, – и добавила: – Это мой любимый поэт. Россия недостаточно ценит его. Эпиграфом к стихотворению я поставила вот такие строки Некрасова:

Беспощадная пошлость ни тени

Наложить не успела на нем,

Становись перед ним на колени,

Украшай его кудри венком.

– Просим, просим! – раздались голоса, и даже отъявленные спорщики Потанин и Обручев примолкли.

Васильева читала сидя, отведя в сторону руку с черной лакированной записной книжицей, в которую были занесены стихи. Читала хорошо, красиво, завораживающе.

Не для славы в нетленный и пышный венок,

Как цветы, вплел он звучныя песни…

Оросил он слезами в нем каждый цветок

И венок не поблекнет чудесный!..

Он всю душу больную в те песни вложил,

Оттого и звучат в них рыданья,

Что он слезы за братьев измученных влил

В эти песни тоски и страданья…

Он хотел осушить реки льющихся слез,

Он неправдой, как мукой, терзался;

Лишь порой в красоте упоительных грез

Ему мир обновленным казался:

«Мир устанет от мук, захлебнется в крови…»

В красоте вдохновенных мечтаний

Ему мир рисовался, мир полный любви —

Ни вражды, ни цепей, ни страданий!..

Но была тяжела и неравна борьба

С полновластно царящею тьмою,

И грядущая мира иная судьба

Вновь казалась далекой мечтою.

Долго мир будет полон страданий и слез!..

И, измучен неравной борьбою,

Вдруг умолкнул певец – и в могилу унес

Недопетые песни с собою!..

– Браво! Прекрасно! – раздались голоса.

– Еще… Просим еще!

Васильева не заставила себя долго упрашивать.

Ветер тихо качает цветы полевые,

Пряча в их лепестках поцелуи свои…

Сердце чуткое слышит обеты святые,

Незабвенныя, чудныя речи любви…

Крылов взглянул на Потанина. Григорий Николаевич неотрывно, с нескрываемой восторженностью слушал поэтессу; было заметно, что ему нравится в ней решительно все – и она сама, и ее стихи.

«Поэзия г-жи Васильевой чисто субъективная и почти не выходит из стен девичьей комнаты… История женского сердца, обиженного счастьем и обольщенного только призраком его в ранней молодости, история, облеченная в рассказ об одной старой весне, обманувшей расчеты на счастье, – это любимый мотив в поэзии г-жи Васильевой и он часто повторяется в ея стихотворениях; эти повторения действуют, как прибой волн или как музыкальная пьеса, которая постоянно возвращается к одной и той же мелодии», – писал Потанин в предисловии к петербургскому поэтическому сборнику Васильевой «Песни сибирячки».

Крылову «женская поэзия» Марии Георгиевны показалась монотонной, лишенной энергических аккордов, свежих мыслей… Потанин находил в ней музыку, шум прибоя, старую весну. «Сколь разно действует на сердца людей искусство, литература, – подумал Крылов. – Нет, определенно наука всегда имеет более точный эффект».

Зааплодировали. Затем как-то незаметно, по-светски ловко и непринужденно Вячеслав Шишков перевел разговор в иное русло.

– У вас, Мария Георгиевна, есть стихотворение, которое называется «Судье-прозаику», – сказал он и продекламировал:

Мы говорим на разных языках,

И никогда мы не поймем друг друга;

Ты – проза весь… в уверенных словах

Звучит мне северная вьюга…

– Да, есть у меня такое стихотворение, – согласилась Васильева. – И заканчивается словами, в которых выражается мое кредо:

Тебе в ответ, прозаик-судия,

Бросаю вновь рифмованное слово!

– Совершенно точно, – подхватил Шишков. – Так вот, поскольку я и есть «сплошная проза», то мне хотелось бы задать один прозаический вопрос.

– Какой же!

– Как вы относитесь к фольклору?

– Я? – несколько растерялась поэтесса. – Пожалуй, этот вопрос следует адресовать Григорию Николаевичу, – и обратилась к Потанину: – Вы не откажетесь, мой друг, удовлетворить любознательность господина Шишкова по данному предмету?

Григорий Николаевич не отказался. Он поделился своими новыми изысканиями в области фольклора – на что, собственно, и рассчитывал Шишков, задавая свой вопрос. По словам Потанина, он уже не мог более собирать фольклор и решил приступить к обработке накопленного материала. В последнее время Потанина интересовал образ Христа. Разбирая эпос разных азиатских племен, составивший впоследствии два тома «Очерков Северо-Западной Монголии» и второй том отчета о путешествии на Тибет, он заметил одну особенность: сюжеты некоторых сказок и преданий были близки друг другу, хотя записаны у разных народов, говорящих на разных языках и живущих далеко друг от друга. Потанин стал искать причины и пришел к выводу, что культ «сына неба» Христа создался не на западе, а на востоке – у народов Центральной Азии – и гораздо раньше.

– Борьба с верой в сказочную личность – вот задача теперешней моей жизни, – сказал Потанин. – Нужно торопиться. Как жаль, что на самые важные дела нередко приходится конец жизни… Если удастся закончить книгу «Ерке, сын неба Северной Азии», будем считать, что старый бродяга Потанин прожил свою жизнь не зря…

И снова – в который раз за этот вечер, – он заговорил о Сибири, стал рисовать перспективы, которые могли бы открыться перед родным краем…

– Для начала – необходимо активизировать Общество изучения Сибири, – повторил он свою мысль, высказанную в начале вечера. – Вот тогда мы могли бы поговорить более конкретно…

Могли бы… Воспарит голубая мечта на розовом шаре воображения – да и мячкнется на мерзлую землю. Где взять средства для общества? Где найти деловых людей, истинно пекущихся о развитии сибирской экономики? Ни то, ни другое само не произрастало на сибирских просторах… Английские и американские фирмы – вот что прививалось в Сибири. Они и без «подушек» чувствовали себя здесь превосходно. Занимали исподволь, понемногу, но ухватисто сибирское маслоделие, лесной промысел, золотые прииски… «Юдоль плача, стенания и скрежета зубовного» Сибирь они зовут «золотым дном», бесстыдно наживаясь на ее бедах. Как и чем противостоять иностранному вторжению, последствия которого могли бы стать более разрушительными, нежели от вторжения Наполеона?!

– Противостоять-то можно, – сказал Обручев. – И силы научные у нас имеются, и к практике мы все ближе подвигаемся. Так ведь, Василий Васильевич? Чем, к примеру, не противостояние ваши лабораторные опыты, доказывающие возможность сибирского виноделия из ягод? Или вспомним шелкопряды Порфирия Никитича… Сибирские ученые многое могут внести в практику… Если бы местные промышленники да предприниматели не оглядывались за океан…

Истина в словах Владимира Афанасьевича – истина горькая. Сколько прекрасных идей, отработанных экспериментов не вышли за пределы научных лабораторий!..

Глухая казематная стена отделяет русскую науку от промышленности и сельского хозяйствования, крестьянского труда. Разве что в военных сферах – и то изредка – прислушивались к мнению русских специалистов… Такова была печальная действительность.

О многом говорилось в этот вечер у Потанина. Упоминалось имя Климента Аркадьевича Тимирязева, его слова о том, что для ученого нет хуже греха, чем забвение о своем долге перед народом, о своих гражданских обязанностях.

Вспоминали Алтай, где «крупными штрихами написана большая сказка прошедшего», царство папоротников, когда «словно идешь по подносу, уставленному рюмками».

Пели. Смеялись – хозяин развеселил мастерски рассказанной сценкой.

– Едем это мы, господа, в купе, по железной дороге… Оказался случайный господин. Делает вид ученый и образованный. «А знаешь ли ты, братец, – пристал он ко мне, – что растения женятся?» – «Нет. Понятия не имею, господин хороший». Он и обрадовался. «А ведь женятся, – говорит, – стервецы! У них есть бабы и мужья…». И так далее, и тому подобное – на таком же чистейшем купеческом языке прочел лекцию об оплодотворении у растений. Вот это сампьючайство дак сампьючайство! Вот это невежество и самохвальство…

Крылов был счастлив от состоявшегося знакомства. Образ человека, заложившего свою единственную ценность, золотую Константиновскую медаль, полученную от Русского географического общества за исследование Тибета, для того, чтобы продолжить научную экспедицию, человека, который, экономя на грузчиках, сам впрягался в повозку, недоедал, недосыпал, терпел лишения ради науки, – этот образ наполнился особой теплотой и сердечностью.

Часы, проведенные в обществе этого человека и его окружения, до конца дней своих Крылов считал незабываемыми.

* * *

Пройдет немного времени – и Василий Васильевич Сапожников отправится в свое первое путешествие на Монгольский Алтай. Десять ледников откроет он за лето 1905 года. Самой большой ледник получит имя Григория Николаевича Потанина. Ледник Александра – назовет златоуст другой мощный и прекрасный глетчер близ горы Шатер. В честь жены Потанина назовет.

В 1910 году осуществится наконец мечта сибирских интеллигентов, мечта Потанина – будет создано Общество изучения Сибири, задачей которого станет развитие наук о Сибири, ее практическое исследование. Бедное, зависящее от местных жертвователей, Общество энергично развернет полезную деятельность и в первые же годы снарядит научную экспедицию в Монголию для изучения русской торговли, результаты которой будут признаны «весьма ценными».

В 1911 году газета «Сибирское слово» опубликует небольшую заметку:

«24 июля, в 9 часов вечера, в церкви Чемал, на Алтае совершилось давно ожидавшееся событие, бракосочетание 76-летнего путешественника и писателя Г.Н. Потанина с 53-летней сибирской поэтессой Марией Георгиевной Васильевой. Новобрачный совсем дряхл и не может передвигаться без помощи палки. Изменило ему уже совсем зрение. Теперь знаменитый старец имеет подле себя друга и опору…».

А еще через много лет, после смерти Потанина, кем-то случайно будет обнаружена часть его личного архива… у торговок на базаре, заворачивающих в листки рыбу. Как он сюда попал? Отчего «друг и опора», «голубушка Мария Георгиевна» так нерачительно распорядилась исторической важности бумагами мужа? – Это останется загадкой для многих людей, в том числе для тех, кто был в тот вечер в зеленой потанинской гостиной.

Вяжутся, вяжутся узелки на нитях, уходящих то в будущее, то в прошлое… Конечно деяние человеческое, само существование его на земле – и необозримо вечно движущееся и волнующееся море жизни…

Акт забвения

Однако потанинский вечер недолго оставался для Крылова светлым воспоминанием. События в городе развернулись так, что новые впечатления заслонили мирную картину уютной зеленой гостиной.

Все лето в Томске творилось что-то непонятное, беспокойное. То и дело закрывались мастерские, фабрики, магазины, учреждения… Вести с фронта, угнетающие и безотрадные, будоражили тыл.

В конце июля в Ильин день в доме Крыловых вновь появился Федор Дуплов. Мокрый до нитки и весело-возбужденный.

– Батюшки! – ахнула Мария Петровна. – Как можно гулять под таким ливнем?

– Можно, уважаемая Мария Петровна, – тряхнул русыми кольцами Федор, и с волос его веером слетели радужные брызги. – Отличный косохлест! Я себя парнишкой припомнил… По лужам волдыри вскакивают, а ты бежишь босиком, орешь что-то. Грязь – фонтанами…

– А и неплохо, – поддакнул Пономарев. – На Ильин день хороший дождик – это благо. Мало пожаров будет.

Иван Петрович прошаркал к себе в комнату и вынес рубашку и брюки.

– На-ко, мил человек, надень. Мы с тобой сходно-фигуристые, тщедушные, чуть поели – уже и сыты…

Мария Петровна удалилась, чтобы не стеснять мужчин своим присутствием.

В клетчатых пономаревских брюках и голубой рубашке с кружевными манжетами (Иван Петрович любил одеваться не по возрасту) – Федор смотрелся франтом.

– Увидали б мои товарищи-железнодорожники, за своего б не признали, – смущенно улыбнулся он по поводу такого преображения. – Я ведь к вам, Порфирий Никитич, ненадолго. Чемодан хотел забрать, да вот под ливень угодил…

– Заберете свой чемодан, успеете, – ответил Крылов. – Дождь перестанет и пойдете. А сейчас будем пить чай.

За чаем разговор зашел о положении дел в городе. Собственно, Крылов не склонен был выспрашивать Федора, который, как он догадывался, много кое о чем знал, но беседу завел любознательный Иван Петрович.

– Вот вы, мил-человек, рабочий. Пролетарий, как вас ноне величают. Что же вы, пролетарский рабочий, бросаете свой труд? Что ни день, то новая стачка… Люди разучились у станков стоять – одне речи говорят!

– Правильно, – ответил Федор. – Момент такой наступил.

– Какой еще момент?

– Классовая борьба нарастает, Иван Петрович.

– А-а, – с сомнением протянул Пономарев. – Борьба… А в чем она выражается? За что? И против чего?

– Против чего – ясно. Против господствующего строя. Против эксплуататоров, – с жаром начал объяснять Федор. – За что – тоже ясно. За свободу и демократию! За счастье народа! А вот в чем она выражается… Это, Иван Петрович, на сегодняшний день самый трудный вопрос. Мы считаем, что давно пора брать в руки оружие, – взгляд его непроизвольно скользнул к фанерному чемодану с матерчатой ручкой. – Но рабочие и служащие пока что борются мирным путем. Помните январь?

– Да.

– Мы вышли на демонстрацию. И что же? В нас стреляли. Били шашками и нагайками…

Федор замолчал.

Крылов вспомнил, как он сидел вот здесь же, на кухне, в плетеном кресле, и выбитая из суставов рука багровела и пухла на глазах. Уже тогда он догадывался, где споткнулся успенский мальчик, так нежданно-негаданно разыскавший его. Потом они виделись еще раз. Федор вновь попросился переночевать… В ту встречу он долго рассказывал о рабочей партии социалистов-демократов, в которой он состоял, о Ленине… Говорил о близкой революции. Дал прочитать прокламацию «В венок убитому товарищу», только что выпущенную в Томске в ответ на январский расстрел.

Не плачьте над трупами павших бойцов,

Погибших с оружьем в руках.

Не пойте над ними надгробных стихов,

Слезой не скверните их прах.

Не нужно ни песни, ни слез мертвецам.

Отдайте им лучше почет:

Шагайте без страха по мертвым телам,

Несите их знамя вперед…

Уж не Федор ли сочинил эти стихи в прокламации?..

– Первого мая рабочие провели две большие загородные массовки, – продолжал рассказывать Федор. – С шестого по семнадцатое мая бастовали рабочие механического завода, который, вы знаете, работает на военное ведомство… В июне шли митинги: в лесу, на реке Басандайке, в загородной роще Каштак. Третьего июля мы открыто вошли в город. Полиция не посмела нас тронуть! Пятого мы собрались на могилу Иосифа Кононова, возложили пятнадцать венков. Началась забастовка печатников. Прекратили работу на казенном винном складе. На чугунолитейном заводе. В слесарных и столярных мастерских… Даже булочники и приказчики, на что несознательные, и те забастовали неделю назад! Не говоря уж о рабочих кожевенных цехов и спичечной фабрики… С четырнадцатого июля бастует управление Сибирской железной дороги и служащие губернской управы… Забастовка стала всеобщей, всегородской! И так – в стране повсюду, не только в нашем городе. Понимаете? Народ восстал против царской власти. Рабочие люди всюду поднимаются на великую борьбу за свободу! Помните Парижскую коммуну?

– Да. Но она захлебнулась в крови, – тихо напомнил Крылов.

– Правильно. Нигде в мире свобода не добывалась без жертв, – согласился Федор. – Пусть прольется кровь.

Молодость отважна. Она не боится смерти. Федор был весь там, в вихрях борьбы. Горячие ветры опаляли его, когда он безбожно и яростно восклицал: «Пусть прольется кровь!» В этом было что-то страшное и для Крылова неприемлемое.

– Вы и ваши товарищи… Вы не боитесь? – спросил он.

– Чего?

– Город у нас особенный. Кит Китыч да Сила Силыч… Торговый люд, в основном, привыкший, чтобы пятак на гроше взыгрывал. А это народ такой… За свободу не больно-то…

– Не боимся, – уверенно ответил Федор. – А город Томск, Порфирий Никитич, вы плохо знаете. Кит Китычи в прошлое отошли. Томску-торгашу скоро конец придет. Мы, рабочие, станем хозяевами. А понадобится: сила на силу, стенка на стенку пойдем, и наша возьмет!

Его уверенность показалась Крылову излишней. Он покачал головой. Он успел привязаться к этому открытому и бесстрашному человеку…

– Поберегите себя, Федор… И заходите к нам, не забывайте.

– Непременно. И зайду, и поберегу! – задорно ответил тот и ушел, забрав свой тяжеленный, будто свинцом налитый чемодан, нечаянно забытый им в январе.

Наступила осень. Как сообщили газеты, «снятие исключительного положения в стране и на этот год не предвиделось».

Пятого сентября весь мир облетела новость: в США, в городе Портсмуте, Россия и Япония заключили мир. Глава русской делегации на переговорах, граф Витте, еще не доехав до родины, получил прозвище – «граф Полусахалинский» – за то, что отдал японцам пол-Сахалина, Порт-Артур и порт Дальний.

Витте получил прозвище, Япония – русские территории, русский народ – убитых и раненых, болезни и голод. Началась горячка освободительного движения. Маньчжурская армия возвращалась домой. Сибирские дороги как-то вдруг забились солдатами, революционизированными в высшей степени.

Взвейтесь, соколы, орлами!..

Как-то совсем по-иному, по-новому гремела на станциях и полустанках в эти дни старая солдатская песня.

Достаточно было поднести зажженную спичку…

Шестого сентября состоялась сходка студентов университета и Технологического института. Она постановила: не начинать занятий, открыть аудитории университета и Технологического института для широкой народной массы и превратить их в места народных собраний; выступить с требованием уничтожить инспекцию и упразднить свидетельства о благонадежности, объявить прием в вузы лиц обоего пола, без различия национальностей и вероисповедания, организовать в вечернее время чтение научно-популярных лекций на темы о государственном устройстве с допущением всех граждан без какого-либо изъятия, освободить арестованных за участие в демонстрациях.

Лаврентьев растерялся окончательно и запаниковал. А тут еще товарищ министра внутренних дел Трепов потребовал от томского губернатора и прочих высоких чинов «прекратить означенные беспорядки». Но как их прекратить? Все и вся выходило из привычных берегов повиновения…

А между тем приблизился октябрь. Грянула всеобщая политическая стачка, которая быстро перекинулась в Сибирь.

Трепов, сын того Трепова, в которого стреляла Вера Засулич, разослал по всей стране телеграфный приказ: «Холостых залпов не давать. Патронов не жалеть».

Социал-демократы, большевики выдвинули призыв: «Да здравствует вооруженное восстание!».

Вот в такой обстановке 17 октября и вышел царский манифест «Об усовершенствовании государственного порядка».

«Манифест о свободах» – так окрестили царское обращение, автором которого был граф Витте, в народе.

Следом за ним, после того как «Россия встала на путь конституционных преобразований», в стране совершился акт забвения – первая широкая политическая и уголовная амнистия. Из тюрем повалил, в основном, преступный мир. Политических, несмотря на «акт забвения», отпускали с большой неохотой.

И всяк по-своему в эти дни, наполненные тревогой и напряжением, принялся толковать магическое слово свобода.

Двадцатого октября после полудня в оранжерею, где работал Крылов, ворвался Пономарев. Вид его был ужасен. Грязная и разорванная одежда. Встрепанные волосы. Безумный взгляд.

– Что с вами, Иван Петрович?!

– Сейчас… Сейчас… – долго и лихорадочно Иван Петрович пил из ведра, погружая в воду лицо. – Не могу… сейчас…

Он так и не смог успокоиться. Рассказывал сбивчиво, путано, словно разучился говорить. Постепенно Крылов понял то, о чем ему хотел поведать Пономарев, и обрывочные слова, детали сложились в картину…

С восьми утра двадцатого октября на Соборной площади начал копиться народ: мелкие торговцы, мясники, купеческие сынки, ремесленники, подозрительные личности без определенных занятий, которые в обычные дни слонялись по городу и скандалили у трактиров и чайных. Среди них толклись «богомольные» бородатые мужики, из тех, кто не раз грозился разнести в щепки «дом публичного разврата» – театр. Многие были на подгуле. Кое-кто отлучался из толпы, посещал солдатскую чайную и возвращался с полуштофом на площадь. Пили тут же, в открытую, бахвалясь и взбадривая себя и окружающих.

Это было похоже на то, как хозяин, желая навеселить канарейку, поскребывает ножом об нож…

Толпа увеличивалась. «Канареечное веселие» начало принимать определенное направление.

– Мы голодные… А они бунтовать?

– Нам есть неча!

– Полицию отменили. Городской голова Олёшка Макушин решил полицию упразднить! Организует каку-то милицию!

Слухи разнообразились, ширились, и чем нелепее и неожиданнее они были, тем охотнее им верили. Толпа уже выросла до двух-трех сотен человек. Обозначились в ней и свои центры. В одном из них проповедовал высокий безбородый с мрачным тяжелым взглядом мужик – Савелий Афанасьев, или, как его здесь все называли, Савушка Скопец.

– Хотят назначить губернатора-еврея… Весь город перейдет в их руки… Вот те крест!

И Савушка размашисто клал на себя крест.

В толпе послышались первые выкрики:

– Бей их…

В соседней куче ораторы шли дальше:

– Бей поляков…

– Бей студентов! От их вся смута!

Кто-то вскочил на перевернутую пивную бочку и фальцетом завопил:

– Бей железнодорожных служащих и забастовщиков!

– Ур-ра! – поддержали и его.

Медленно и неотвратимо толпа начала разворачиваться, готовиться к движению.

Боже, царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу,

На славу нам…

Запел чей-то сильный дьяконовский голос. «Народный» гимн заставил всех подтянуться, упорядочиться в колонну. И шествие началось.

Шли снизу, от старой Соборной площади к Ново-Соборной, к университету. Шли медленно, угрожающе. С пением. Откуда-то в руках появились колья, палки.

– Нынче конец студентам…

– Идем ломить! – говорили из толпы встречным людям, и многие из этих встречных вливались в нее.

По улице Почтамтской шли уже с двумя национальными флагами.

Возле полицейского управления шествие задержалось. Толпа стала требовать портрет Николая, чтобы пронести его по городу.

Дежурный пристав, молодой, неопытный и несколько нервный, стал приказывать разойтись и пригрозил толпе семипатронным револьвером Нагана, недавно появившимся на вооружении в полиции.

Савушка Скопец вежливо отобрал у пристава «игрушку» и самолично позвонил полицмейстеру, повторив желание «народа» насчет портретов государя.

Полицмейстер, недавно произведенный в этот высокий чин, замер на другом конце телефонного провода… Потом велел повесить трубку и ждать распоряжений.

Савушка недобро усмехнулся, но от телефона отошел.

– Шалунья-рыбка, вижу я, играет с червяком, – угрюмо проговорил он, припомнив детский стишок.

А тем временем полицмейстер названивал губернатору. Азанчевский-Азанчеев посоветовал:

– Портретов царя не давать. Но… пусть будет так, как будто толпа сама взяла.

И толпа сама взяла портрет Николая. Но вышло так, как будто его дали.

Уходя из полицейского управления, кто-то из свиты Савушки, возвращая дежурному приставу револьвер Нагана, «по нечаянности» ткнул ему рукоятью в рожу, отчего под глазом у того образовалась внушительная слива.

Михаил Беззапишин, домовладелец с Мухиной улицы, хозяин небольшого кирпичного заводика, нес портрет государя впереди толпы до тех пор, пока близ аптеки Бота не приметил своего давнего неприятеля, агента страхового общества. Беззапишину показалось, что тот недостаточно поспешно стащил с головы убор при виде портрета батюшки-государя.

– Хватай его! – скомандовал он и, передав портрет булочнику, устремился догонять агента.

– Бей студентов! – заревела толпа, очумевшая от вида первой крови. – Бей интеллигенцию, – разъязвит ее!!

Студенты до поры не встречались. Походя, почти не останавливаясь, убили рабочего с колбасного завода.

Студент Кадиков, болезненный, тихий юноша, доверчиво шел по тротуару навстречу шествию, направляясь на почту за посылкой. Настроение толпы заметил слишком поздно… С земли он уже не поднялся.

– Можно!

– Все можно!! Батюшка-царь свободы объявил!

– Постоим за веру! За царя!

Многи лета, многи лета,

Православный русский царь!

Дружно-громко песня эта

Пелась прадедами встарь…

Толпа подхватила тысячной глоткой:

Дружно, громко песню эту

И теперь вся Русь твердит.

С ней по целому полсвету

Имя царское гремит.

Толпа окружила дом Макария.

– Молебен!

– Желаем молебен!

– Батюшка-царь манифест даровал! Молебен!!..

Макарий вышел их бывшего особняка Асташева, лучшего в городе. Сумрачный, больной. Подверженный судороге правый глаз против обыкновения «не плясал», застыл, как парализованный. Владыко послушал ораторов. Сказал:

– Расходитесь!

Толпа не послушалась и двинулась дальше.

В театре Королёва заканчивался митинг, а в управлении Сибирской железной дороги служащие, среди которых было много женщин с детьми, получали содержание за месяц.

Полиция как вымерзла: ни одного мундира!

Алексей Иванович Макушин, раздавший накануне добровольцам-милиционерам – их было пятьдесят-шестьдесят человек – оружие и повязки с буквами ГО – Городская Охрана, покинул управу и отправился к губернатору. По дороге ему стало известно о произведенных толпой убийствах и Макушин, чуя зловещее, заторопился еще сильнее, надеясь предотвратить дальнейшее кровопролитие.

Но его действия были уже бесполезны, ибо наступил тот невидимый перелом, когда толпа стала неуправляемой.

Городская Охрана, или, как ее все называли, милиция, созданная томскими либералами для наведения порядка на улицах и для борьбы с расплодившимися преступниками, окружила театр Королёва и попыталась защитить людей, расходившихся с митинга.

Толпа придвинулась к ним.

– Кончай охранников!

– Царя продали…

– Ломи их…

Раздавались повсюду провокационные выкрики.

У кого-то из охранников сдали нервы, и он вскинул револьвер. Раздался выстрел – и одновременно дурной крик, не столько от боли, сколько от злобы. Толпа отхлынула, но оправившись от неожиданности, поперла вперед.

Добровольцы-милиционеры, студенты и рабочие вынуждены были спрятаться в трехэтажное здание Сибирской железной дороги. Забаррикадировались на первом этаже.

Толпа на площади Ново-Соборной достигла нескольких тысяч. Откуда-то появились дрова, остатки мебели, начали сооружаться костры…

Губернатор Азанчевский-Азанчеев вышел к народу и попросил разойтись.

– Выдайте нам городскую голову Макушина!

– …Присяжных Вологодского и Вейсмана!

Губернатор поспешил удалиться во внутренние покои своего дома – звонить и ждать подкрепление.

В четыре часа дня загорелась пивная Рейземпмана…

Крылов заставил Ивана Петровича выпить брому. Уложил его на кушетку в конторке при оранжерее. Велел никуда не уходить.

Немушка… Только сейчас Крылов спохватился, что до сих пор нет его. Еще утром ушел на почту снести посылку с семенами. Что с ним? Где он?

«Придет, – успокаивал он сам себя. – Немушка – божий человек… Убогий… Не посмеют…»

Но тревога за судьбу человека, которого он отправил с поручением, росла.

Началось… Дурные предчувствия, мучившие Крылова в последнее время, похоже, начали сбываться. Эх, Федор, Федор, упоенный близкой победой, где ты сейчас?

Крылов оделся, взял трость – в последнее время он сильно привык к ней – и пошел искать Немушку.

Со стороны Троицкого кафедрального собора доносился глухой и странный шум, словно бы там, в сумерках, возилось какое-то большое и страшное существо, вскрикивало, шуршало, выло, пело, взлязгивало железами, трещало – и все это одновременно. Пахло дымом.

Да как-то жутко…

Пошатываясь, Крылов шел по улице, не зная куда и зачем. Попал в толпу. Его толкнули. Сбили очки. Он потерял трость.

Людской водоворот долго кружил его на одном месте, затем так же неожиданно, как вовлек, бросил в сторону, и Крылов очутился на паперти.

Троицкий кафедральный собор, заново отстроенный и освященный пять лет назад, темной громадой довлел над площадью. Ни огонька, ни звука. Все двери заперты изнутри.

На паперти было просторнее, но тоже толпились какие-то люди, нищие, юродивые, зеваки. Лезли на фасонную чугунную ограду, чтобы лучше все рассмотреть. Немушки здесь не было.

Крылов попробовал было отсюда выбраться, но не смог. Толпа обтекала собор со всех сторон, до самого губернаторского дома, запружая ближайшие переулки.

– Революционеры! – слышалось в толпе. – Засели в управлении!

– Выкурить!

– Жги ораторов!!!

– Кури милицию…

– Не жалей забастовщиков!!!

На площади творилось что-то невообразимое. Тащили откуда-то доски, палки, обломки мебели. Мелькнул даже погнутый куполок домашнего абажура. Все это складывалось у входа в управление Сибирской железной дороги. Зачем?

Странно, солдаты, оцепившие площадь, вели себя бездейственно. Не мешали толпе заниматься нагромождением хлама. Покрикивали только для вида: «Расходитесь… расходитесь…»

Расходиться никто и не думал.

Внезапно единодушный вопль вырвался в толпе: от чьего-то факела загорелась куча хлама. Огонь лизнул стену театра Королёва.

– Пожар! – закричали на паперти.

Но никто не бросился тушить. Лишь качнулись вперед – получше рассмотреть.

Огонь начал набирать силу. Появились пожарные. Но – дикое дело! – им стали мешать бороться с огнем! Ломали машины. Какого-то пожарника сбили с ног…

Казалось, все сошли с ума.

Люди, осажденные в театре и в управлении, начали метаться, выскакивать наружу. Кто-то пробовал спуститься по водосточной трубе…

Толпа зорко следила, сторожила их – набрасывалась на каждого, кто спасался от огня. Особенно охотились за студенческими тужурками и шинелями, за форменными пиджаками железнодорожников.

Крылов зажал голову руками. Бред дикий, чудовищный! Этого не может быть…

Открыл глаза: это было.

Огонь начал охватывать второй этаж. В окнах мелькали чьи-то лица, руки, дети… Треснула рама – на подоконник вскочила женщина. Растрепанные медно-красные волосы, искаженное ужасом лицо…

Крылов узнал ту, с парохода, которую он когда-то «выкупил» по дороге в Томск и которой позже помог найти работу в Управлении железной дороги…

С площади раздался выстрел. Женщина качнулась – и рухнула в огонь.

– Так их! Никого не жалей!

– Не сметь, сволочи!!

– Убийцы-ы…

– Что вы делаете?!

Крылов вдруг заметил, что какая-то группа вооруженных людей пробилась к зданию и пытается спасти обреченных. Вот уже кого-то вывели из огня… Еще…

Здесь же на площади студент-медик, сам раненый, оказывал помощь пострадавшим. Его защищали несколько студентов Технологического института.

Толпа теснила группу смельчаков. Те отстреливались и продолжали спасать людей.

Один человек, размахивающий револьвером и тоже что-то кричавший, вдруг захромал и начал отставать от группы.

Крылов узнал Федора и, не помня себя, заработал локтями, пробиваясь к нему.

Между тем пожар перекинулся на третий этаж кирпичного здания управления. Каменный театр Королева пылал, как свеча.

Спаси, Господи, люди своя…

На площади вновь появился губернатор Азанчевский-Азанчеев, заметно растерянный. Попытался кого-то остановить, прекратить кровавый разгул. Или – сделал вид, что пытается… Лично защитил от расправы одного избитого студента и велел солдатам погрузить юношу на полковую фуру, на которой начали увозить с площади раненых.

На открытой террасе губернаторского особняка стоял архиерей Макарий и смотрел на пожар. Его согбенная фигура в черном одеянии, руки, сжимавшие большой серебряный крест, хорошо были видны отовсюду. Он не послушал толпу, не стал служить молебен, велел закрыть в соборе все входы и выходы. Но и толпа не послушалась его, не разошлась и продолжала бесчинствовать у него на глазах. И с каждым часом владыка всё глубже погружался в омут греха, имя которому было невмешательство.

– Все можно! – орала толпа, оглядываясь на Макария. – Царь свободы разрешил…

Чудом Крылов продрался сквозь толпу мерзко суетившихся громил. Ему казалось, он пробирается прямо к театру, а очутился почему-то на другом углу, возле факультетских клиник.

Здесь он и столкнулся с Федором. Точнее, с людьми, которые уже свалили и пинали его сапогами.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, разумно ли поступает, Крылов ринулся в самую гущу и закрыл собой Федора, переставшего уже сопротивляться. Жестокий удар обрушился на него.

– Акинфий?!

Верзила в плисовой поддевке приостановил руку. Акинфий тоже узнал его.

– А, барин, – тяжело дыша проговорил он и во второй раз медленно занес дубинку…

Наверное, они оба, Крылов и Федор, погибли бы в эту ночь, если бы рядом не случился штабс-капитан Осепьянц, командир роты солдат, высланных губернатором на площадь. Этот армянин узнал Крылова; он приходил к нему в оранжерею проконсультироваться относительно того, как лучше в домашних условиях содержать рододендрон и фикусы. Осепьянц, грозя револьвером, отогнал громил. Помог Крылову подняться.

– Зачэм вы здесь?! Приказ был – в университете сидеть, – сердито выговорил он. – уходите немедленно.

Крылов ничего не ответил. Наклонился и начал поднимать с мостовой Федора.

Видя, что ему одному не справиться, Осепьянц подозвал молоденького солдата и приказал помочь оттащить с площади раненого.

Солдат, по всей видимости первогодок, сам перепуганный до смерти, подхватил Федора под мышки и поволок по тротуару. Шатаясь и едва не падая, Крылов двинулся следом.

Достигнув клиник, он дал знак солдату остановиться и толкнулся в дверь. Она была заперта.

Крылов забарабанил кулаками. Навалился плечом.

Никто не отозвался.

Запертая дверь медицинской клиники, куда стучатся люди, желая спастись… Это показалось Крылову чудовищным, даже после того, что он увидел и пережил в эти неполные сутки.

Они с солдатом снова поволокли Федора. Глухая стена представлялась бесконечной.

Возле проема в университетской ограде солдат запаленно остановился.

– Давайте сюда, – тоже задыхаясь, проговорил Крылов.

Они с трудом пропихнули Федора за ограду.

Сколько раз напоминал садовник Крылов ректору о том, что необходимо починить это место… Какое счастье, что его просьбу оставили втуне!

Солдат виновато посмотрел на него.

– Дальше уж ты сам, барин, – сказал он, и голос у него был, как и полагалось по его виду, совсем мальчишеский. – А нам дальше нельзя. Их благородие штабс-капитан искать будут.

– Да, да… Ступайте, братец, – отозвался Крылов и тяжело полез в проем. – Теперь уж я как-нибудь сам.

Он споткнулся, больно ударился обо что-то железное – и кулем свалился наземь, ломая кусты…

Сколько времени прошло в беспамятстве, он не знал. Минута? Час? Вечность?

Очнулся он оттого, что рядом кто-то застонал.

Крылов поднялся на четвереньках. Стал щупать в темноте руками. Федор… Живой…

Он встал. Огляделся. Темнота сгустилась, но силуэты деревьев разобрать можно. Деревья… Друзья… Он у себя дома. Это главное. А дорогу к своей роще он и без очков найдет. На ощупь. Ползком. Роща не выдаст их…

Откуда силы взялись – взвалил стонущего Федора на плечи и понес, прогибаясь до земли, едва переставляя трясущиеся от напряжения ноги, с тоской ощущая, как слабы его старые руки.

Нескончаемой, огромной и незнакомой казалась ему на этом пути любимая роща. За спиной на площади ворочалось большое и страшное существо, еще не до конца насытившееся кровью. Шум пожара уменьшился, но дыма стало больше, и он был сладко-горький, приторный до тошноты.

Что-то горячее, липкое пролилось за воротник. Потекло по спине. Сначала Крылов не понял, что этот такое. Опустил Федора на берегу Игуменки, протекавшей по северной части рощи. Взялся за шею… Это была кровь. Его ли, Федора ли – не разберешь.

Ему стало нехорошо. Отошел к ручью. Начал искать в карманах платок. Рука нашарила знакомое холодное тело серебряных часов.

– Мерзко… Ах, как все мерзко, – пробормотал он. – Убийцы… Нелюди…

Серебряные часы, царский подарок, выскользнули из рук и ушли под воду.

Маша и Пономарев безмолвно замерли, когда Крылов показался на пороге. Затем враз засуетились. Приняли раненого, уложили на диване. Иван Петрович побежал за врачом. Маша принялась греть воду.

Очутившись у себя дома, Крылов на какое-то время снова впал в забвение, полубеспамятство. Железным обручем затянуло сердце. Вскрикнула и куда-то исчезла Маша…

Очнулся он от болезненного укола в предплечье и от запаха эфира.

– Хорошо, – похвалил чей-то голос. – Молодцом. Теперь все будет хорошо.

Послышались сдержанные всхлипывания. Бедная Маша…

– Ступай к себе, Маша, – тихо попросил Крылов.

– Больной прав, вам лучше покинуть нас, – поддержал тот же голос. – Мы теперь и сами управимся.

Скрипнула дверь – Маша ушла.

С трудом, как после угара, Крылов повернул голову, желая удостовериться, кому принадлежит этот строгий и знакомый голос.

– Алексей Александрович, это вы? – обрадовался, узнав, что не ошибся и голос действительно принадлежит Кулябко.

– Лежите спокойно, Порфирий Никитич. Я подойду к вам, как только покончу обслуживать вашего коллегу, – не отходя от дивана, на котором лежал Федор, распорядился Кулябко.

– Что с вами?

– Два закрытых перелома: ключицы и ребер. Потеря крови. А так – ничего. Крепкий парень, – продолжая бинтовать, отрывисто ответил Кулябко. – А вы лежите тихо.

Крылов подчинился. После введенного лекарства железный обруч отпустил сердце, дышать стало легче. Он с благодарностью посмотрел на большой шприц, лежавший в неразобранном виде на куске желтой, много раз кипяченой марли. «Волшебный насосик» – называл его ласково незабвенный Эраст Гаврилович Салищев. А студенты и по сю пору зовут шприц «хирургической клизмой», устаревшим названием, введенным еще в свое время Пироговым. Особенно часто подшучивал над этим названием лаборант на кафедре физиологии, веселый, жизнерадостный Алексей Кулябко… Крылов хорошо помнит его еще юношей. Как быстро и талантливо прошел путь он от лаборанта до профессора, выдающегося экспериментатора, участника международных конгрессов, отлично владеющего немецким, английским, французским, итальянским языками. В памяти возникла сценка: тесная комната лаборатории физиологии, за столом задумчивый, погруженный в размышления Кулябко, а перед ним – подвешенное на нитке сердце лягушки, которое бьется вот уже несколько дней на удивление всему университету… Снова видение… Кулябко без особых предосторожностей – просто в ладонях – переносит оживленное им сердце человека… Лицо какого-то сердитого попа: «Кулябко посягает на загробную жизнь! Вон его из Томска! Вон!!»

Вот такой человек пришел в эту ночь в дом Крылова. Годы жизни в Сибири превратили жизнерадостного красивого юношу в серьезного молчаливого человека. Высокий лоб, как бы увеличивающийся, теперь занимает полголовы. Бородка подернулась сединой. Глаза уменьшились, кожа вокруг них покрылась сетью глубоких морщин.

Кулябко долго плескался на кухне возле чугунного рукомойника.

Переодетый в чистое, перебинтованный, Федор, казалось, задремал.

Алексей Александрович вернулся в кабинет. Подсел к Крылову.

– Как самочувствие?

– Благодарю вас, Алексей Александрович. Вполне, – ответил Крылов и, подумав, добавил: – Позвольте выразить вам…

– Не позволю, – мягко перебил Кулябко. – Благодарение богу, вам удалось спастись, и это главное. Разгул толпы… – плечи его, как от озноба, передернулись. – В Сибири до нынешнего года ничего подобного не происходило. Во все времена здесь одинаково трудно было и русскому, и нерусскому человеку. Что же касается купцов да лавочников, и те и другие на построение лисьего салопа жене одинаково сдерут семь шкур с покупателя, которого они и в щи кладут, и с кашей едят.

– Неправда, – раздался вдруг тихий голос.

Крылов и Кулябко обернулись. С усилием, бледный, без кровинки в лице, с подушек приподнимался Федор.

– Неправда! – громче повторил он. – Погромы возникают, когда революцию хотят задушить! Мы видим…

– Что вы видите?

– Мы видим, куда нацелена тупая дубинка толпы. На интеллигенцию. На рабочих. На революцию… В следующий раз им не взять нас голыми руками!

– Успокойся, Федор, – попросил Крылов. – Не надо… Ты же сам говорил… Французская коммуна подавлена, но идеи ее не погибли…

– В следующий раз все равно наш верх будет, – бессильный гнев исказил бледное лицо раненого. – Сегодня побили нас… Это тоже опыт… Мы тоже учимся… Вся страна всколыхнулась. Вся страна, весь народ учится…

Он закашлялся. Боль в груди заставила его замолчать.

– Ты прав, Федор, – прошептал Крылов. – Человек так устроен, что пока не пройдет через собственный опыт, не поверит на слово…

Он говорил о себе. Если бы ему еще сегодня утром сказали, что обыватели Томска, так поначалу умилявшиеся на своих студентов, станут охотиться за ними, орать «бей интеллигенцию!» – он не поверил бы. Теперь он видел все это своими глазами. Из истории слова не выкинешь: Томск и тут отличился, впервые в Сибири именно здесь, в средоточии науки и культуры, раздался этот клич: «Бей интеллигенцию! бей студентов!».

Как бы догадавшись о его мыслях, Федор продолжал:

– Отъявленный негодяй и прохвост Азанчевский получил полномочия из Петербурга подавить наше восстание. Ему недостаточно для этого пуль и нагаек. Решил жечь людей… Губернатор мог разогнать толпу… Мог увести казаков, стрелявших в осажденных. Но не сделал этого! Мы ходили к нему. Он ответил, что ничего сделать не может, так как дана конституция и свобода собраний. Он еще издевался… Дана свобода мерзавцам сжигать детей и женщин… Выходит, надо действовать… Закупать оружие и вооружаться. Превратить весь народ в вооруженную силу!

– Насилие в ответ на насилие? – с сомнением спросил Кулябко.

– Да. Только так, – уверенно ответил Федор.

Алексей Александрович пробыл возле раненых всю ночь, и только убедившись, что им стало получше и он сделал все, что мог, ушел.

К обеду появился Немушка. Пришел сам, живой и невредимый. Долго и мучительно немовал, «рассказывал» о пережитом: мычал, делая страшные глаза, размахивая руками, порывался куда-то бежать, издавал какие-то жуткие звуки…

Крылов все понял. Никогда еще Немушка не рассказывал так понятно и ясно.

К концу дня посыпался крупинками снег. Притрусил немного следы черного разгула.

Пономарева не удержать; он несколько раз совершал вылазки в город и приносил новые известия.

На Дальнеключевской толпа разгромила кожевенный и мыловаренный завод Фуксмана.

Искали городского голову Алексея Ивановича Макушина и его семью. Не нашли. Остервенели и произвели опустошение в его доме на Воскресенской горе. Поломали окна, двери, ставни, мебель, печи. Разорвали в клочки книги. Два переодетых городовых, приставленных на караул к дому, им не мешали.

– Гуляй и грабь три дня! – носилось по городу.

Грабили. И гуляли.

С особым наслаждением разносили базар, обжорные лари. И вот тут-то наконец последовал приказ: толпу разогнать штыками.

Толпа, временная общность людей, охваченная нездоровым порывом, разошлась охотно, быстро. И все в городе успокоилось.

Крылов и Федор отвалялись в постели дней десять. Маша и Иван Петрович ухаживали за ними. Иван Петрович развлекал разговорами, чтением газетных сообщений.

Но одно из них Пономарев сознательно опустил, чтобы лишний раз не напоминать о пережитом… Это было известие о том, что Святейший Синод остался доволен работой томских церковников и возвел высокопреосвященного Макария, в миру Михаила Андреевича Невского, в сан архиепископа.

В 1914 году он стал еще и митрополитом Московским. Говорят, часто изнурял себя строгими постами, словно бы наложил на себя некоторое внутреннее обязательство. Стал еще более молчалив и замкнут. О Томске вспоминать не любил.

Лицом к стене

Шли своим чередом сначала дни, потом месяцы. Казалось, после «томской резни» – так окрестили газеты октябрьские события 1905 года в Томске – город уж более никогда не сможет жить по-старому, без оглядки на вчерашний день. Но в действительности все происходило как раз наоборот.

Уже через неделю запестрели на городских тумбах свежие монстр-афиши о предрождественских концертах, вечерах, праздниках, о том, что в помещении Общественного собрания имеет быть грандиозный бал-маске…. В местных газетах печаталась всякая шарабара, вздор, пустяки, реклама и объявления. В «Сибирском Вестнике», в частности, давался обширный отчет о ночных пирах томского Клуба нищих с дамами своего круга.

Публиковались стихи:

Любимец мой не астр пушистый,

Не гиацинт, не анемон,

И не фиалки цвет душистый —

Иван-да-Марья назван он…

И ни слова о недавней трагедии.

Макушин тяжело пережил смертельную опасность, которой чудом избежал его брат Алексей Иванович, врач для бедных, общественный деятель. Уже одно то, что при нем в Томске был построен водопровод (его высокие узорно-кирпичные башенки так славно оживили город), должно было бы настроить жителей на благодарность. А ведь было еще и открытие заразной больницы, и мощение улиц, и подновление дамбы от наводнений… Сам Петр Иванович вынужден был тоже три дня скрываться за городом. Черная неблагодарность горожан по отношению к макушинскому семейству, столь много отдавшему для разумного развития родного края, доконала его. Петр Иванович на какое-то время даже прекратил видеться с людьми. И продал свою любимую газету «Сибирская жизнь», на этот раз окончательно отказавшись от мысли быть когда-либо еще издателем. Редакторами «Сибирской жизни» стали профессора Томского университета Малиновский и Соболев. За два последующие года на газету посыпалось столько арестов из-за «неблагонадежности», сколько не было за все время ее существования. Но это будет в последующие годы… А пока и «Сибирская жизнь» поневоле обходила острые углы.

Центральные российские газеты бормотали невнятно и примиренчески: «Верноподданные русского государства превратились в свободных граждан русского государства. Империя Российская сделалась конституционным государством и вошла в семью современных культурных государств как равноправный член. Теперь, когда старая Россия погребена и вступила в жизнь новая, свободная Россия, довольно крови, пора прекратить братоубийственную войну…» После царского Манифеста, после акта забвения по стране прошла высокая волна стихийных массовых беспорядков, столкновений с полицией. Кроме Томска, отличились еще около 600 городов. В них тоже были убитые и раненые. Узнав об этом, томичи и вовсе обмякли: чего уж, ну да… оно, конешно… людей жалко, да ведь и власть на то, чтобы властвовать… сидели ба энти студенты по своим общежитиям, не шастали с прокламациями за пазухой где не надо, ничо ба и не было…

К власти пришло новое правительство Столыпина-Щегловитова. И если «граф Полусахалинский» Витте довольствовался позицией: «Нужно драть, и все успокоится», то Петр Аркадьевич Столыпин, министр внутренних дел и председатель Совета Министров, дал утишающий окрик: «Не запугаете!» – и ввёл жесткие меры, вплоть до виселицы.

Со всех сторон наступали темные силы.

В Томске губернатор барон Нолькен ознаменовал свое вступление в должности тем, что запретил почтенное макушинское Общество попечения о начальном образовании, знаменитый «рублевый парламент», без малого четверть века развивавший в согражданах общественные инстинкты. Дома и имущество его были отобраны и переданы городской управе. Новые хозяева выбросили на свалку портрет Льва Толстого. Макушин плакал. Он встречался с писателем в Ясной Поляне, куда его возил Иван Дмитриевич Сытин. Встреча была единственная, и Петр Иванович всю жизнь чтил память о ней. В 1891 году – ко дню 25-летия просветительской деятельности Макушина в Сибири – Лев Николаевич прислал ему свою фотографию. С нее и скопирован был этот портрет.

В ту страшную ночь, как выяснилось впоследствии, на площади, несмотря на запрет, побывали многие преподаватели университета и Технологического института. Сквозь цепи солдат пытался проникнуть к пожарищу Обручев. «Там гибнут мои студенты! – кричал он. – Это бесчеловечно! Пустите меня!». С другого конца на площадь пробивался Потанин. Задержали и его. Да и что они могли сделать в часы безумия?! Что?..

Профессор математики Технологического института Федор Эдуардович Молин на следующий день демонстративно не подал руки попечителю учебного округа. Лаврентьев расценил это как публичное оскорбление. Пример Молина заразил других; раскол в интеллигенции обнаружил себя не только внутренне, но и внешне.

Начались массовые увольнения студентов. Отстранены от должности директор Технологического института Зубашев и ряд преподавателей.

Коснулись темные силы и Крылова.

Мундирчик, пронюхавший о причинах нездоровья ботаника Крылова и о подозрительном «родственнике», который скрывался у него в последнее время, доложил обо всем, что удалось наблюсти, господину попечителю.

Лаврентьев только и ждал случая. Он тотчас принял меры: лишил Крылова казенной квартиры.

Удар был ощутимый. Двадцать лет прожить на одном месте – и на старости лет оказаться без крыши над головой…

Ученый Совет университета высказал просьбу оставить за Крыловым его квартиру, учитывая ученые заслуги приват-доцента и болезненное состояние его супруги.

Лаврентьев даже слушать не захотел.

В разгар зимы Крыловы переселились на частную квартиру, которую им помог найти Потанин.

Маленькие, скудно освещенные комнатенки стоили против казенной, просторной и благооборудованной квартиры втрое дороже. Существовать на жалованье в шестьсот рублей в год стало еще труднее. (Учитель гимназии и то получал в год содержания более тысячи рублей.)

– Люди, которые лазывали в горах кверху, карабкались по крутям и утесам, знают, что в подобных условиях идти надо только вперед. Лицом к стене, – сказал Потанин, когда они вдвоем шли по университетской роще с опустевшей казенной квартиры. – Дорога только вперед…

– Лицом к стене? Любопытно…

– Во все времена честным людям жилось нелегко, – продолжал Григорий Николаевич. – Крепитесь, дорогой Порфирий Никитич, лихие времена пройдут. И наши трудности, ежели их соразмерить с жизнью других людей, покажутся небедой…

– Это верно, – согласился Крылов; ему было неловко, что Потанин увидел его смятение.

– Помнится, в Семипалатинске мне довелось познакомиться с одним человеком. С Дуровым Сергеем Федоровичем. Ну, вы слышали: поэт, участник кружка Петрашевского. Как раз на его квартире и читалось то знаменитое письмо Белинского к Гоголю. В 1849 году петрашевцы были осуждены на смерть. Среди них был и Достоевский. Потом, как известно, в последнюю минуту казнь была заменена каторгой на четыре года. Вот каким образом и Дуров, и Достоевский, и кое-кто еще очутились сначала в Омске, потом в Семипалатинске. Но это, так сказать, предыстория. А упомнить мне особо хотелось о другом человеке, мало кому известном. О товарище Дурова. О Григорьеве.

Он тоже был в кружке у Буташевича. Тоже слушал письмо Белинского. Тоже был осужден на казнь через расстреляние. Во время исполнения приговора предполагалось, что у всех осужденных будет повязка на глазах. Так оно и происходило на самом деле. Да у Григорьева повязка упала. Он увидел всё… три серых столба… эшафот… Солдат с барабанами. Молчаливые толпы народа на валу. Представил… И помешался. В Омск его привезли уже больного. Помешательство его протекало странно: он был тих, неразговорчив – и день и ночь сверлил стену барака. День и ночь. Сверлил и сверлил. И воображал, что поражает жестокое сердце императора…

– Ужасно, – прошептал Крылов. – Несчастный ум, сосредоточенный на такой странной мести… Вот уж это поистине…

– Да, – согласился Потанин. – Ужасно. Григорьев безнадежно сошел с ума. Дуров тяжко заболел. Достоевский находился на грани того и другого.

– Вы встречались с Федором Михайловичем?

– Как вам сказать, – задумался Потанин. – Видеть-то его приходилось… Но представлен не был, не стану врать. А вот наш томский художник Павел Михайлович Кошаров доподлинно с ним встречался. Помните Кошарова? Замечательный был человек, светлая ему память! Душа нараспашку – вот такой человек. Живописец, портретист неплохой, недаром у самого Брюллова учился. И рассказчик отменный. Не нам чета… Так вот, Кошаров с Достоевским виделся.

– Очень интересно. Уж не в период ли работы Кошарова в учено-военной экспедиции Петра Петровича Семенова на Тянь-Шане?

– Именно так, – подтвердил Потанин, довольный, что Крылов помнит о далекой, но вошедшей в историю русских географических открытий экспедицию Семенова. – В 1857 году Кошарова прикомандировали в качестве художника к этой экспедиции. Он прибыл в Семипалатинск и двадцатого апреля, как он сам точно указывал, повстречал на улице двух человек. Офицера – низенького роста, худого, в шинели со сборками на спине, с уродливым кивером, похожим на ведро… Красные погоны на плечах… Этот офицер неказистый и был писатель Достоевский. Рядом с ним шагал солдат – красивый, высокий, с аристократической внешностью. Это был какой-то князь, сосланный с Кавказа в солдаты. Потом Кошарову удалось познакомиться с Федором Михайловичем на обеде у генерала Хоментовского. Добрый, кстати, и умный был человек, этот генерал… Киргизы называли его Пристав Большой Орды. Да-а… За обедом разговорились о живописи. Достоевский любил живопись. Особенно «Последний день Помпеи» профессора Брюллова. Ну, а Кошаров учился у Брюллова… Стало быть, и нашлось о чем разговориться. Далее Кошаров рассказал Достоевскому, что он сам, лично, видел, как их выводили на Семеновский плац в Петербурге… Как потом у Григорьева повязка спала, и он закричал… Достоевский побледнел, ничего не сказал и вскоре покинул обед. Он не мог даже слышать о тех событиях. Но в сундучке своем хранил балахон, в котором его выводили на Семеновский плац. Позже Кошаров извинился перед писателем и нарисовал ему на память – по его просьбе – Бухтарминскую крепость, где Достоевский попервости был прикован к тачке. Федору Михайловичу рисунок понравился, и он спрятал его в свой сундучок, рядом с саваном.

– Как же Достоевский офицером стал?

– После смерти Николая I по ходатайству героя Севастопольской обороны Тотлебена ему разрешили повышение по службе, – ответил Потанин. – Да и люди на каторге попадались порядочные, помогали. Хоментовский. Семья Ивановых и Капустиных… Честные независимые люди. Они привечали Дурова, Достоевского. Помогали Григорьеву…

– Григорий Николаевич, отчего вы не пишете воспоминаний? – осторожно спросил Крылов, боясь нарушить легкую задумчивость, в которую впал после рассказа Потанин.

– Интересно ль? – вопросом на вопрос ответил тот.

– И вы еще сомневаетесь?! – воскликнул Крылов. – Ваша жизнь событиями полна. Богата людьми. Вы обязаны писать обо всем, что видели, что пережили. С вами история Сибири переплелась. А историю писать надобно. Что не записано, то забыто.

– Не думалось об этом пока что, не думалось, – так же раздумчиво проговорил Потанин. – Но вы подзадели. Обещаем подумать.

– Подумайте, Григорий Николаевич, – с жаром поддержал Крылов. – Мы с вами люди немолодые. Всякое дело необходимо нам тотчас начинать, едва оно в замыслы вошло.

– Резонно. А вы? – Потанин испытующе посмотрел на него поверх очков.

– Что я? Буду жить, как вы советуете: лицом к стене. Не отчаиваться, не поддаваться настроению. И двигаться по возможности только вперед…

Жизнь продолжалась. Крылов работал одержимо. Подготовил очередной том «Флоры Алтая и Томской губернии» – четвертый. Русские ученые-ботаники почти бесспорно восприняли крыловский термин «лесостепь», и это была тоже хоть маленькая, но радость.

Теперь Крылову хотелось бы принять участие в споре об историческом значении лесов. Поддержать Тимирязева, выступившего против гипотезы «тепловой смерти» вселенной, которую высказал английский физик Уильям Томсон. Климент Аркадьевич доказывает, что человечество не погибнет от увеличения углекислого газа в атмосфере в связи с развитием индустриализации, ежели будет сберегаться растительность, особенно – леса планеты…

Очень верная мысль! Более того: природа вся – а это не только лес, но и горы, и реки, и атмосфера, и животный и растительный миры – явление системное. В ней все связано взаимно. Кто в эту систему вставлен правильно, тот будет жить. Кто будет с ней воевать либо противничать, отпадет. В определенном смысле природа не нуждается в защите. Она сумеет себя защитить. Испортил реку – без питья останешься. Вырубил леса – дышать нечем будет (в этом смысле тимирязевский фотосинтез – открытие века; вот, оказывается, за счет чего живет земля, несамосветлый шар, планета морщин и океанов, чья жизнь вся от солнца через растения!). Нарыл в земле пустоты – жди сотрясений либо лавин.

Крылову захотелось еще раз, под современным углом проблемы, пересмотреть свою давнюю работу – «Тайга с естественно-исторической точки зрения». В ней он писал:

«Кому приходилось бывать среди типичной тайги, например, в более дремучем пихтово-еловом лесу, тот, конечно, испытывал особенное ощущение, вызываемое его угрюмой и величественной картиной, увеличиваемое еще своеобразным гулом кедра, скользящего между плотной хвоей. Но впечатление это, конечно, будет несравненно сильнее у того, кто знает что, проникая в такую тайгу, например, из березового леса, он переступает из современной нам обстановки в обстановку седой старины, существовавшую уже в те отдаленные времена, когда на земле не было еще нынешнего могущественного властелина ее – человека».

Все правильно – с точки зрения научного подхода. И вывод о том, что нашим хвойным лесам свойственны вечнозеленые растения с кожистыми, не сбрасываемыми на зиму листьями, верен. Кедр, сосна, ель, пихта плюс кустарники – брусника, клюква, толокнянка, подбел, кассандра болотная, багульник… Это типичные представители фации хвойного леса и одновременно суть остатки древней флоры, дошедшей до нас из третичного периода. И эти слова – тоже правильные…

Сейчас к этим правильным словам и выводам необходимо добавить по-тимирязевски заостренную мысль: как сберечь все это, дошедшее из седой старины и подвергающееся систематическому уничтожению?!

Лесные пожары, порубка леса вблизи рек, лесные вредители, невнимание к кедру, этому изумительному дереву, «лесной корове», цену которой до сих пор еще люди не представляют… Кедровые леса неумолимо сокращаются. Он уже писал об этом. Мало – надо кричать…

Правильно указывает лесовод Морозов на то, что лес – явление географическое. Сибирская тайга – особое, Сибири принадлежащее явление. Кому как не сибирякам знать ее и защищать?

Надо писать.

Но где взять время для новых трудов?

И Крылов увеличил и без того продолжительный рабочий день – за счет сна.

«Опасаюсь, что скоро представление о целом ряде растений, ныне вольно цветущих в лесах и долинах, люди станут получать лишь по сохранившимся в моих гербариях экземплярах», – писал он, включаясь в борьбу передовых русских ученых за бережное и разумное отношение к богатствам земли.

Работы было много, и почти незаметно прошло несколько лет…

Пономарев тяжело заболел. Воспаление легких. Высокая изнурительная температура, продолжительный бред. Маленькое угловатое тело Ивана Петровича исхудало настолько, что Крылов брал его на руки, как ребенка, и держал, покуда Маша перестилала постель.

На Ивана Петровича было жалко смотреть.

Болезнь свою он переносил терпеливо, не жалуясь, и только изредка просил:

– Посидите со мной, Порфирий Никитич, хоть минуточку…

Крылов не мог ему в этом отказать. Бросал спешные и сверхспешные дела, брал стопу газет и устраивался рядом с больным. Он знал, что означает эта мольба «посидите со мной». Врачи запретили Ивану Петровичу напрягать зрение, и пришлось отобрать газеты. А без них он чувствовал себя совсем худо.

– Так… Ну, чем же тебя развлечь нынче, Иван Петрович? – спросил Крылов, – разлепляя газетные листы, в один из таких вечеров.

– А чем бог послал, – заискивающе улыбнулся в ответ Пономарев. – Как там в заграницах люди живут?

– Ничего живут, голосом пляшут, а ногами поют, – отшутился Крылов. – Вот интересное сообщение… Известный американский ученый директор Гарвардской обсерватории Пиккеринг намерен в июле сигнализировать жителям Марса. Почему в июле? Да потому, что в это время будет удобное взаиморасположение планет. А в сентябре, когда Марс снова будет в наиболее близком расстоянии, Пиккеринг намерен получить ответ…

– Вот это открытие! – возбудился Иван Петрович. – А посредством чего сигнализировать-то?

– Через огромные параболические зеркала, специально изобретенные для настоящей попытки, – объяснил Крылов. – Да ты лежи, Иван Петрович, а то не буду читать.

– Лежу, лежу…

– Та-ак… В Париже умер маркиз Гастон-Александр-Август де Галифэ. Генерал. Пишут: «умер маркиз с каблуками, красными от французской крови, и победоносно нафабренными усами, торчавшими, как клыки. На кладбище Пер-Лашез под стеной покоится тридцать пять тысяч трупов 1871 года. Его трупов! Маркиз-генерал гордился двумя вещами. Первое – тем, что изобретенный им покрой военных брюк вошел в моду. И второе – тем, что он – убийца. Да, он гордился, что всю жизнь был профессиональным военным-убийцей! «Это нужно Франции», – искренно полагал он. И когда депутаты в парламенте при упоминании его имени с негодованием закричали: «Убийца!», он, находившийся в соседней комнате за беседой с военным министром, сказал последнему: «Извините, кажется, меня зовут…». И пошел к депутатам: «Я здесь…».

– Мракобесец, – не выдержал Пономарев. – Как таких земля носит?!

– Носит. И в себя принимает, – вздохнул Крылов, вспомнив октябрьские события 1905 года в Томске. – Ну, что еще? Много на свете умного, да хорошего мало. А, вот любопытное… Луи Блерио, крупный французский фабрикант автомобильных принадлежностей, с 1906 года посвятил себя летанию… 25 июля 1909 года пересек пролив Па-де-Кале на моноплане. В отличие от братьев Райт, летающих на аппаратах-бипланах, Блерио предпочитает строить монопланы.

За беспримерный и мужественный перелет авиатор Луи Блерио удостоен премии Озириса – сто тысяч франков – за выдающуюся деятельность по части применения новейших усовершенствований на пользу человечества.

– Воздано по делам его, – глубокомысленно заметил Пономарев. – А что в наших палестинах произошло примечательного?

– В Красноярске было землетрясение… А в Одессе умер пятидесяти шести лет знаменитый босяк князь Александр Дмитриевич Куракин. Из аристократов. Бывший блестящий гвардейский офицер. Москвич. Получил светское образование. Имел несчастливый роман. Запил. Родные отвернулись от него. Изредка, правда, снабжали деньгами. Сам себя он обычно рекомендовал так: «Герой Максима Горького. Имею честь быть знакомым с Максимушкой. Хо-о-роший человек…». Однажды князь Саша настрелял где-то рубль и пошел дать родным телеграмму. Обратный адрес указал такой: «Одесса. Массовский приют. Матрац № 68». Милостыню просил честно: «Пожертвуйте от щедрого сердца на водку! Босяк без хлеба проживет, а без водки ему смерть…».

– Какой человек ушел… – Пономарев всхлипнул.

– Полно, Иван Петрович, – укоризненно посмотрел на него Крылов. – Вот уж не думал, что тебя это в сильной степени огорчит.

– Не думал, – капризно повторил Пономарев. – Такие люди мир покидают! Ну, что там еще?

– А ничего, – рассердился Крылов. – Реклама и объявления. «Продается гитара, хорошо обыгранная, с мелодичным звуком». Нужна такая? Куплю.

– Нет, – слабо покачал головой Пономарев. – Не нужна мне гитара, – и всхлипнул снова. – Куракина… Князя Сашу жалко…

Крылов решительно убрал газеты и принялся поить Ивана Петровича лекарством, опасаясь, как бы он не впал в бредовое состояние. Эти газеты и здорового в постель могут уложить.

Развлекая Ивана Петровича, он выбирал известия самые безобидные, самые легкие.

А между тем страна вот уже который год жила лицом к стене. Мрачно. Дурно. Жестоко.

Россия вступила в тяжкий период своей истории. Третьего июня 1907 года царь разогнал Вторую Государственную Думу. Шестьдесят пять депутатов от рабочих и крестьян были высланы на каторгу.

Во всю мощь заработали военно-полевые суды. Только за последнее время по политическим делам осуждено двадцать восемь тысяч человек. Из них свыше трех тысяч казнено. Это во много раз больше, чем во всех странах Европы, взятых вместе. Страна покрылась виселицами. Лишить жизни могли за малейшее неповиновение; одинаковая участь ждала и за политическое убийство, и за ограбление винной лавки на пять рублей, женщин и мужчин, взрослых и несовершеннолетних, за преступление, совершенное шесть-семь лет назад, и за сегодняшний проступок.

Великий старец Лев Николаевич Толстой выступил против вакханалии смертных казней. Его статья «Не могу молчать» вызвала широкие отклики во всем мире.

В Томске в Юридическом обществе была обсуждена книга профессора Малиновского «Кровавая месть и смертная казнь». Приведенные в ней факты из карательной политики правительства в Сибири логично готовили читателя к отрицательному отношению к творимому беззаконию. Лев Толстой высоко оценил эту книгу, он писал о ее «большом значении для освобождения нашего общества от гипноза злодейства, в котором держит его наше жалкое невежественное правительство». Этого оказалось достаточно, чтобы отстранить профессора Малиновского от должности.

Вообще с именем Толстого в Томске было связано многое. В среде студенчества, испытывающего растерянность и разброд, как никогда начало распространяться толстовство, идея непротивления злу. Большинство студентов отошло от общественных интересов, открыто проповедовалось одиночество, замкнутость. Усилилось увлечение религией, мистикой. В тетрадочки периодически переписывались собеседования Дмитрия Никаноровича Беликова, ставшие вдруг весьма популярными.

«…В самом деле, чем больше вы углубляетесь в изучение природы, чем больше раскрываете ее тайны, тем яснее, тем ярче выступает перед вами Разум, как бы пронизывающий природу. Наука, как движение к истине, есть движение к Богу. Научное занятие есть священное занятие… Один из древних учителей церкви сказал, что душа наша по природе своей христианка, то есть она требует для себя христианства… Нет ничего на земле ценнее достоинства человеческой личности, в каком бы положении она здесь ни находилась, какое бы из земных состояний ни переживала. Так учит христианство. Бог, Отец Светов, – он есть высшее воодушевление в наших трудах. Он же и наша опора для их успешного свержения…»

Слаб, немощен физически профессор богословия, мало ему осталось на этом свете жить, – ан все так же бодр его дух, так же рокочет бас на его воинственных – во славу Господа – проповедях.

«Современное студенчество уже не то студенчество, которое было светлым солнцем русской интеллигенции во времена Герцена и Чернышевского, – с горечью отмечал общий для университета и Технологического института журнал «Сибирский студент». – «Современное студенчество уже и не то, каким оно было семь – десять лет назад. Современное студенчество дает повод людям, поседевшим от трудов и страданий, упрекать его в духовном обмельчании… Только нам известно, сколько было направлено на нас грубого насилия над мыслью и чувствами и какая страшная рать темных сил вызвана была из черных недр консерватизма жизни, чтобы произошло то видимое обмеление…».

Прав «Сибирский студент», но не абсолютно. В 1910 году попыталось вновь забурлить «обмелевшее» студенчество, вновь показать свое единство и силу. Смерть Льва Николаевича Толстого, последовавшая 7 ноября, всколыхнула его.

О ней предполагали, догадывались в стране. Предчувствие скорой его кончины, бюллетень болезни, все обстоятельства, связанные с репрессиями святейшего Синода и правительства против писателя, – все это освещалось в сибирской и центральной печати и волновало студенчество. И все-таки весть эта, как громом, поразила всех. Умер Лев Толстой.

Томское студенчество будто очнулось ото сна. Технологи и универсанты объявили однодневную забастовку. С портретом писателя вышли на демонстрацию. Полицмейстер Фукс, не в пример миролюбивому Аршаулову, разогнал толпу студентов силами казаков и жандармов. С большим трудом студенты все же сумели провести в актовом зале университета сходку, на которой была принята резолюция протеста против глумления по отношению к великому писателю.

После этого события студенты снова принялись беспокоить университетское начальство и охранку. Обмелевшая река гражданского поведения молодых людей вновь стала заполняться.

11 декабря 1910 года студенты провели, как заявил в своем докладе в Петербург попечитель Лаврентьев, «неуместную манифестацию». Выпускники-медики вошли в канцелярию декана и зачитали протест против смертной казни и осуждение правительственной политики. И… отправились к месту своей будущей работы без дипломов.

Внешне благополучно и тихо – без обструкций – сошло в Томске празднование 300-летия дома Романовых. В ночь на 21 февраля 1913 года имело быть в университетской церкви всеночное богослужение с панихидой по усопшим императорам дома Романовых. Утром – литургия в честь здравствующего императора, некогда посетившего и эту церковь, и университет. Затем в час дня состоялся торжественный акт в зале Общественного собрания под девизом: «Россия под скипетром Романовых».

В своей речи попечитель Лаврентьев выделил:

– Самодержавная власть русского царя никогда не покоилась на каком-либо договорно-правовом основании, а также не имела, как в некоторых западных государствах, церковного происхождения. Она зиждется ныне, как и всегда, на ясном сознании всем русским народом своих верноподданнических чувств, на беззаветной преданности фокусу всей российской жизни – Престолу, и на укоренившейся и ставшей частью народной души исторической привычке не отделять священного образа Царя от столь же священного для русского сердца образа родной земли… Отсюда – историческая дата, 21 февраля 1613 года, когда в Москве, на Красной площади, народ признал царя – Михаила Федоровича, первого царя из дома бояр Романовых…

После его речи сводный хор грянул кантату «Москва» на музыку Петра Ильича Чайковского.

Празднование юбилея дома Романовых сошло тихо и даже мирно – казалось, студенчество просто не обратило на него внимания.

Темные силы наступали. Как и повсюду в стране, в Сибири фабриканты и заводчики снижали расценки, увеличивали рабочий день, увольняли рабочих. Мстили за свой испуг 1905 года. К северу от Томска возникла еще одна тюрьма – без решеток – Нарымская ссылка. Собственно, она существовала всегда, но в последнее время стала особенно интенсивно заполняться.

«Нарым на языке местных людей означает «болото», – сообщает в письме к Крылову Федор Дуплов. – Ничего особенного сей край не представляет. Заштатный пятый стан Томской губернии. По территории, однако, необъятней, чем, скажем, Италия. Тайга, гнус, езжалых дорог нет. В таком краю и жандармы без надобности. Одним словом, бог создал рай, а черт – Нарымский край…»

Письмо это – единственное. Без обратного адреса, без почтового знака. И добиралось оно в Томск без малого полтора месяца.

Федор, Федор… Что с ним? Конечно, можно догадаться, почему он пишет вдруг о Нарыме. Но отчего? Где опять споткнулся успенский мальчик, удалая русая головушка? Свидятся ли они когда-нибудь?

Желание увидеть Федора, поговорить с ним было сильным, но представлялось несбыточным.

Лицом к стене были поставлены и томские вузы. Особенно жестко упорядочилась жизнь в университете.

Попечитель Лаврентьев окончательно похолодал.

– Ученый должен заниматься наукой, а студент учебой. Политике не место в Императорском университете! За несогласие извольте получить волчий билет… – заявил он на ученом совете.

Исключения студентов стали массовым явлением.

Оставшимся было не легче. Методы контроля за студента – ми, изобретенные и введенные Лаврентьевым, походили на издевательство.

Переклички: до, в середине и после лекции;

сажали студентов на нумерованные места и потом перекликали;

запирали в аудитории вместе с профессорами;

нумеровали места в шинельной;

подсчитывали в шинельной студенческие фуражки и шинели…

– Можно принудить студентов сидеть на лекции, но любознательности это не привьет, а напротив, вызовет ненависть к наукам, – выступил на ученом Совете Сапожников. – Необходимо бережно относиться к студенческой молодежи. Щадить ее самолюбие, энергию, чуткость к правде.

Василий Васильич привел пример из истории. Первая медицинская школа возникла в России в начале XVIII века. Ученики зубрили голландский и латынь. Учителя-то сплошь были голландцы. Учеников секли розгами, плетями, сажали в карцер, заковывали в кандалы. И все-таки успеваемость не была на должной высоте. Позднее, в беспросветную эпоху Магницкого и Шишкова, мистиков и реакционеров сороковых годов восемнадцатого века, в учебных заведениях стояли… пушки. И что же?

– Не мешало бы и наших крикунов тако же, – Лаврентьев с упреком посмотрел на Сапожникова. – Да жаль, кандалов на всех не хватит.

– Я поддерживаю мнение профессора Сапожникова, – решительно встал Кулябко. – Нам давно пора открыто говорить на наших заседаниях о воспитании молодежи.

– Правильно!

– Верно!

Выступления Сапожникова и Кулябко одобрили и поддержали еще ряд профессоров: Кащенко, Капустин, юристы Соболев, Розин и Малиновский, все еще отстраненный от преподавания.

– При помощи тех средств, которыми располагает государство, а именно: предписание и приказание, – научная истина не может быть открыта – продолжал Кулябко. – Наука должна быть свободна от вмешательства государства и церкви! Еще Ломоносов требовал: духовенству к учениям, правду физическую для пользы и просвещения показующим, не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях…

– Что-то я не вижу ломоносовых в Томском университете, – подал желчную реплику Лаврентьев.

– Где уж нам, Леонид Иванович, – с трудом сдерживая гнев, ответил Кулябко. – Один микроскоп на несколько кафедр…

– Правильно. А зачем их много? Покупать разрешается лишь те предметы и средства, которые необходимы для преподавания, а не для научных прихотей господ профессоров. Вы же прекрасно знаете дороговизну и приборов, и препаратов, – холодно снизошел до объяснений Лаврентьев.

– Все возросло в цене, начиная с сахара и керосина до женской верности и дружбы. А добросовестности и честности нигде не купишь, – пошутил Сапожников, чем вызвал оживление и улыбки присутствующих. – Давайте, господа, распустим ученый Совет. О чем нам собираться и совещаться, коль скоро за нас уже всё решено?

О непрекращающихся распрях томских профессоров с попечителем стало известно далеко за пределами Томска.

На художественной выставке в Омске живописец Гуркин поместил картину, о которой журнал «Сибирские вопросы» написал так:

«В Омске в павильоне народного образования в Сибири бросалась в глаза великолепная картина кисти сибирского художника Гуркина. Картина изображала зал в храме науки. Лицо, вернее, лик был только один. Худенький седой старикашка, с козлиной бородкой, топал ногами. Художник неподражаемо передал, что старичок кричит и от злости трясется всем своим телом. Становилось страшно, что он рассыплется от волнения или упадет, обессилев. А кругом почтительно стояли «мужи совета и разума». Собственно – намек на мужей; видно было только то место, которым менее всего принято интересоваться: фалды сюртуков и портфели. Голов не было видно; отсвечивали лишь две-три лысины. Фигуры склонялись долу, почти земно кланялись, а старичок неистовствовал и топал ногами, словно капризный ребенок. Когда недоумевающие спрашивали смысл картины, им объясняли: это господин попечитель Западно-Сибирского учебного округа Лаврентьев изволит объяснять господам томским профессорам, что они забастовщики и дармоеды, и что успех движения по службе не в научных заслугах…»

Крылов видел эту картину, когда Гуркин заезжал к Потанину в Томск. Очень талантливо – и очень похоже!

Жизнь лицом к стене приучила к иноречию, к аллегориям.

Цирк частновладельца Э.А. Стрепетова расклеил по всему городу афиши:

«Знаменитый, Всемирно-Известный шут, сатирик, монологист Владимир Леонидович Дуров! Много новых невиданных номеров! Чудо XX века – вне всякой конкуренции – верх дрессировки: два морских льва! Которые были в короткое время выдрессированы Дуровым в присутствии Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Константиновича, в чем Дуров имеет удостоверение за подписью Его Величества и Его Детей! Аллегорическое шествие на злобу дня! Дикий тур, прыгающий барьеры!»

Крылов имел неосторожность обмолвиться об этом у себя дома.

Слабый, только-только поднявшийся с постели Пономарев засобирался в цирк.

– Не пущу, – отказал Крылов.

– Как это не пущу? Везде цензура! И дома цензура…

– Не цензура, а слаб ты еще, Иван Петрович, – пробовал уговорить его Крылов. – Боюсь.

– Вот и хорошо! Стало быть, надобно идти всем вместе! – нашелся Пономарев. – В кои-то веки в наш закоулок приехал сам Дуров, король шутов, а я не смогу его лицезреть?!

Пришлось идти с ним в заведение господина Стрепетова.

Странное, грустно-радостное чувство не покидало Крылова весь этот вечер. Радостное потому, что вновь прикоснулся он к неистребимому таланту русского народа. И грустное – оттого, что в потемках сегодняшней жизни талант этот сверкает вполсвета, говорит вполголоса и намеками.

– Сибирь есть осенняя дама, почти совсем не знающая лета. Это здесь всё зреет быстро: вчера безвестная каналья, а сегодня – фактор общественной жизни…

Владимир Леонидович Дуров дворянин, воспитанник военной гимназии. Перед ним открывалось вполне безбедное приличное бытие в рамках своего класса, но он вместе с братом Анатолием убежал из дому в балаган…

Я шут иной, насмешкою привык

Хлестать шутов, достойных плети.

Не страшен мне ни жалкий временщик,

Ни те шуты, что спят в Совете.

Я правду говорить готов

Про всевозможнейших шутов…

О смелых и талантливых братьях-циркистах Дуровых по России ходило множество легенд, в которых быль сплеталась с вымыслом. Чаще всего героем и автором-организатором этих историй являлся младший Дуров, Анатолий Леонидович, всемирно известный клоун.

– Браво, Дуров! Король шутов! – рукоплещет ему публика.

– Но не шут королей, – гордо отвечает Дуров.

А великолепная дуровская хавронья, о которой теперь знает пол-Европы?! Дрессировка свиней – дело, конечно, не новое. Известный дрессировщик Танти давно выпускает свинок в кружевных панталончиках вальсировать перед публикой. Но знаменитой стала именно дуровская хавронья.

Сия героиня в Германии отличилась. Поставил перед нею Дуров хлеб и немецкую каску – выбирай, мол. Она хлеб-то не стала и нюхать, а принялась каску облизывать. Анатолий Леонидович и говорит: «Вилль гельм – то есть свинья хочет каску». Опасная игра слов! Публика взревела от восторга… А Дурова в тюрьму. В Моабит, для особо важных преступников. Как же, русский клоун самого кайзера Вильгельма обсмеял…

Владимир Леонидович, в отличие от брата, гастролирует больше по России. Звери у него превосходные.

Собака вертится и ловит свой хвост. Уморительные прыжки. А дрессировщик ей:

– Смотри, Лорд, не оторви хвост, а то будешь собака куцая, как наша конституция.

Рев, хохот, «браво».

Владимир Леонидович красив, статен, у него великолепные усы, держится на арене совсем не по-клоунски, благородно, с высоким достоинством. Губы часто растянуты в улыбке, а глаза невеселые-невеселые, и весь его облик говорит умному зрителю: «Откуда взяться веселью-то?..»

Из Петербурга в Томск прибыл адвокат Павел Федорович Булацель. Собственной персоной. Тот самый Булацель, который заявил, когда скончался Федор Никифорович Плевако:

– Хоть сердись, хоть не сердись, а дохлый лев – это всего-навсего дохлый лев. Я не против, чтобы их было не один, а два!

Плевако – знаменитый адвокат, друг униженных и оскорбленных. А второй «лев», на которого намекал Булацель, Анатолий Федорович Кони.

Сын драматурга, почетный академик Петербургской Академии наук, инвалид, на костылях, полукарлик со сморщенным лицом, но с проницательно-умным взглядом, Анатолий Федорович Кони пользовался необычайной популярностью. Выдающийся судебный оратор, он в свое время добился оправдания Веры Засулич, вотяков в «мултанском деле» и многих других обвиненных. Именно эта слава и не давала покоя Булацелю.

Вот такой человек был приглашен в Томск на судебный процесс о «томской резне».

Этого процесса ждали давно. Слишком давно. Следствие растянулось на долгие годы. Власти не спешили. Как будто поджидали, что дело уснёт само, острые впечатления сгладятся, память сделается мутной, а часть свидетелей и обвиняемых куда-нибудь да денется.

Уже совсем было томичи решили, что этому процессу не бывать. Но он все же состоялся.

Внимание общественных сил к нему старались не привлекать. Отчеты о судебных заседаниях печатались сдержанные, в одну-две тощие колонки. Речи Булацеля давались в сокращении.

Еще в ходе следствия все обвиняемые – кстати, до суда они жили на свободе – были поделены на три группы. В первую, количеством восемнадцать человек, попали главари шествия – Михаил Беззапишин, Савушка Скопец, Богун, Васильев, Жихарев и другие. Во вторую – двадцать семь человек, те, кто был замечен в грабежах магазинов и квартир. И третья – тридцать пять человек – те, что подбирали на площади вещи, деньги, раздевали мертвых и раненых.

В результате булацелевского усердия обвиняемые первой и второй групп были… оправданы. А те, кто попал в третью, получили один-два года арестантских рот.

Город ахнул от такого приговора сибирской Фемиды.

– Вот это строкуляция, – удивлялись горожане. – Грабежи есть, воровство есть, а воров нету!

– Булацель знатный плотник, чо захочет, то и вырубит.

– Да-а… Всю жизнь так: не то играют, чо хочет скрыпочка…

– Наша невестка всё стрескат!

– Ничо: вырос лес, вырастет и топорище…

Но о топорище говорилось робко, скользом.

Хоть такой, да состоялся в Томске судебный процесс об октябрьских событиях 1905 года; в других городах обмолчали октябрь. Хоть негромкие, но слова покаяния произнесены. Хоть в четверть силы, но осуждение высказано. Как сказал Поэт, перед Господом всё беспобедно. Только Его суд справедлив и ясен. Всему свое время.

Время, время… Оно тащилось медленно, вяло, словно на перебитых ногах. Затаенно и глухо зрели в нем перемены. Но до них было еще далеко.

Ботанические чаи

После болезни Пономарев неожиданно стал прилежно верующим. Полюбил читать божественное. На ночь долго молился за себя, за всех, кого любил, о ком тревожился. Молитвы у него были какие-то странные, самодельные:

– Положи, Господь, камешком, подыми перышком… Шоркни, Боже, по душе, по телу, по животу, по ближним моим, по моему здравию…

Скажет несколько слов – и долго прислушивается, словно ждет ответа. Потом начинает глубоко, по-старушечьи вздыхать.

– Знаю, я недостоин твоей милости, Боже, награди тогда скромного труженика науки, раба твоего Порфирия сына Никиты…

– Что ты там бормочешь, Иван Петрович? – поинтересовался Крылов. – На себя стал не похож.

– С Богом говорю, – смиренно ответил Пономарев. – Жил дурно, грешил много. Теперь время настало о душе позаботиться.

– Ну-у, – Крылов даже руками развел. – С чего это тебя? Впрочем, хочешь говорить с Богом, говори. Но и лекарством не манкируй. Пей. Не то ругаться станем.

Вот почему когда из Петербурга из Академии наук пришло вдруг известие о том, что Крылову присуждена премия Бэра, Иван Петрович возликовал и… принял эту нежданную радость на свой счет: «Услышал мои молитвы Творец! Богат Вседержитель Предвечный милостью!»

– Иван Петрович, в своем ли ты разуме? Мы ведь с тобой старые матерьялисты, – пробовал его урезонить Крылов.

– Матерьялисты – да, – невозмутимо согласился Пономарев. – Однако жив Бог, жива и душа моя. Бог правду ви-и-дит…

– Ви-и-дит, – передразнил его Крылов. – Много он в девятьсот пятом видел…

Споря с Иваном Петровичем, Крылов пытался заглушить бьющую из глубины души радость. Но бесполезно. Как плотину прорвало – ему хотелось смеяться, говорить, размахивать руками, бежать куда-то…

Премия имени Карла Бэра – не просто денежное поощрение. Это признание серьезных заслуг перед отечественной наукой. Значит, не зря Крылов начинал и заканчивал свой рабочий день с лампой. Значит, действительно «Флора Алтая и Томской губернии», которую он посвятил своему другу Николаю Мартьянову, стала-таки событием для русской науки… О, как прав Климент Аркадьевич Тимирязев, когда говорит, что наука – самая лучшая, прочная, самая светлая опора в жизни, каковы бы ни были ее превратности! Крылов готов к любым жизненным изломам, лишь бы хоть изредка, хоть в конце пути вновь испытать такую чистую и глубокую радость, подобную нынешней…

– Ну, что ты молчишь, истуканова головища? – промакивая кружевным платочком глаза, сказала Маша.

Она плакала от радости и гордости за мужа. Вспоминала годы и годы его незаметного труда, свое одиночество и ожидание. Ей казалось, что в этой награде есть и частица ее жизни, ее терпеливости.

Ей хотелось, чтобы муж наконец признал это, произнес вслух – и тогда это было бы ее наградой… «О мужчины, – хотелось ей сказать. – Когда вы получаете свои призы, которых так жаждет ваше честолюбие, имейте великодушие признать, что в них есть и доля женского участия!.. Хотя бы вспомните об этом…»

– Да что говорить-то? – улыбнулся Крылов, обнимая постаревшую, слабую и такую близкую Машу. – Ну, рад, рад я… Да ведь работать-то еще крепче следует – вот в чем штука.

Не успела еще эта радость улечься, как подоспела другая: Казанский университет присудил Крылову степень почетного доктора ботаники.

А на пороге и третья: томские профессора единодушно потребовали от Лаврентьева отправить наконец в Петербург в Министерство народного просвещения представление на Крылова к званию профессора. Доколе ему в ученых садовниках и приват-доцентах ходить?! Ему – с премией Бэра, с учеными трудами, делающими честь Томскому университету?!

Лаврентьев молча выслушал господ профессоров и ответил так, словно у него болели зубы:

– Хорошо. Рассмотрим. В надлежащем порядке.

И еще одна радость как награда за долгие-долгие годы труда ожидала Крылова. Это его ученики. Кружок «маленьких ботаников».

Он сложился незаметно, постепенно, как бы сам собою. По вечерам в Гербарий стали заходить студенты: Валериан Титов, Борис Шишкин, Леонид Уткин, Виктор Ревердатто… Посидят, посмотрят, как Крылов монтирует растения, попросят что-то сделать самим…

Он охотно объяснял им смысл своей работы, давал задания, догадываясь, что не праздное любопытство руководит этими молодыми людьми. Установился сам собою и определенный день для сходки – пятница.

– Пятница – бабий день, – пошутил худенький, чрезвычайно впечатлительный и добрый Леонид Уткин. – Баню топить, стирку водить, хлеба ставить.

Уткину двадцать пять лет, но выглядит он совершеннейшим юношей. Однако этот хрупкий на вид юноша обладает твердым и целенаправленным характером. Успел уже поработать в 1905 году учителем народной школы в Томске, в 1906 году – учителем реального училища в Ново-Николаевске. В 1907 году поступил в Томский университет. И сейчас уже имеет вполне готовую первую научную работу по геоботаническому исследованию озера Горчаны. Леонид Антонович Уткин, по мнению Крылова, прирожденный лекарственник. Как ни у кого другого, у него ярко выражены пристрастие и талант именно к лекарственным растениям. Увлечен народной медициной горячо и самозабвенно.

Шишкин – тот другой. Спокойный, рассудительный, наблюдательный. Все анализирует и на все имеет собственную точку зрения. Трудолюбив и упорен. «Чистый ученый» – говорят про него товарищи. – Не пройдет и несколько лет, как мы все будем его навеличивать: академик Борис Константинович Шишкин…

Виктор Ревердатто – тоже личность своеобразная. Студент Технологического института, он должен вот-вот закончить институт и стать инженером-химиком. А перебежал в ботаники – и ни о чем другом слышать не желает. Виктору Владимировичу Ревердатто девятнадцать лет, но он не терпит никакого возрастного превосходства и не уступает ни в чем своим старшим коллегам. Родился он в Харькове, в семье мирового судьи. Однако предки его – Ревердатти – попали в Россию с острова Корсика. Поэтому в кружке маленьких ботаников за ним установилось прозвище «корсиканец». Наш неистовый корсиканец… Горячий, живой, подвижный, непоседливый, взрывной и… влюбчивый. Большие темные глаза всегда несколько лихорадочны, возбуждены. Убежденный докучаевец. И – отъявленный спорщик, из-за своей горячности нередко попадавший впросак. Ботанические интересы пока что расплывчаты: то ли хакасскую степь изучать, то ли, подобно Уткину, в народную медицину податься…

Через короткое время в кружок вошли еще несколько человек: студент-геолог Константин Тюменцев, медики Николай Молотилов и Константин Онисимов – люди интересные, любознательные.

Особенно по душе Крылову Валериан Семенович Титов. «Любимый ученик Порфирия Никитича», – с некоторой ревностью говорят о Титове маленькие ботаники. Может быть, они и правы… Валериан мил Крылову своей скромностью, тихостью и отчетливо выраженным ботаническим характером: он систематик, флорист, как и сам Крылов. Трудно быть систематиком. Черная, неблагодарная и кропотливая работа: собрать каждую травинку, расписать, определить, пересчитать и измерить все эти пестики-тычинки, лепестки, корневища… Инвентаризация, а не работа. Но без нее в ботанике невозможна никакая другая, никакие открытия. «Если хотите растить розы, – землею будьте…» Крылов счастлив, что всю жизнь сам был землею и что приходят молодые люди с подобным стремлением. У него появилась надежда, что круговая оборона кончается и прибывают свежие и талантливые силы подкрепления…

Очередная пятница начиналась примерно так же, как и другие. Часам к семи вечера стали собираться завсегдатаи. Крылов заварил ботанический чай – из одних трав. Шишкин и Ревердатто присматривали за ведерным самоваром. Уткин, спрятавшись за шкаф, перелистывал свой доклад, с которым ему предстояло сегодня выступить.

За длинным препараторским столом становилось все многолюднее, шумливее. Низко свисали электролампы под жестяными колпачками. За окнами пурга, вой ветра. А в Гербарии тепло, пахнет вековым настоем сухих цветов и трав.

Крылов остановился на пороге большой комнаты. Ему показалось, что сейчас за столом собралась его семья, его дети и внуки. Он почувствовал себя старым и счастливым дедом. Прошаркал к столу и сварливо, пряча ласковую улыбку, проговорил:

– На кого бы сегодня поворчать?

– На Ревердатту! – хором отозвалась молодежь. – Корсиканец опять проиграл. Не смог окоротыш опознать.

– А ну, Виктор, подите сюда, – позвал юношу Крылов. – Как же это произошло? Рассказывайте.

– Да они, Порфирий Никитич, нечестно… Такой окоротыш подготовили… У-у, злодеи! – заоправдывался Ревердатто.

Окоротыш – это растение без цветка, иногда без листьев, без корня. Словом, без каких-либо важных признаков. Выигрывает тот, кто сумеет все-таки определить растение. В данном случае Виктору достался трудный экземпляр: голый стебель да корень – и все. Немудрено и оплошать. Это же надо было так изуродовать аквилегию, красавицу-троецветку! Ну и шутники…

– А вы, Порфирий Никитич, сможете? – обступили Крылова молодые люди.

– Попробую, – ответил Крылов и, подыгрывая молодежи, как на экзамене, доложил: – Семейство лютиковых. Водосбор липкий, аквилегия, троецветка. Распространен в альпийском поясе Алтая. Низкотравные луга. Траву водосбора парят три дня в корчаге. Употребляют при параличе, родимчике, переутомлении. После приема необходимо спать…

– Гениально! Ур-ра профессору! – не выдержал Ревердатто.

Крылов усмехнулся. То, что маленьким ботаникам казалось гениальностью, для него было будничной работой. Как же не распознать ту же троецветку, если она месяцами лежала на столе перед глазами, если он сотни раз держал ее в руках, сам привез с Алтая, засушил, приклеил на лист, упрятал под рубашку. Он помнит аромат ее синих цветочков… И так – с каждым сибирским растением, прошедшим через его руки. Ошибался он действительно редко, разве что с каким-нибудь жителем из стран заморья, австралийским чудом… «Сибиряков», «алтайцев», «альпийцев», «таежников», «приполярников», «степняков», «камнежителей», «снеголюбов» и прочих насельников необозримых зауральских просторов он знал в лицо.

– Что ж, коллеги, прошу садиться, – Крылов вернул окоротыш Ревердатто, прошел к столу. – Развлеклись и довольно. Время торопит, – и добавил, обращаясь к «корсиканцу»: – Не огорчайтесь, Виктор Владимирович, вам действительно достался чрезвычайно сложный экземпляр. Кроме того, вы забыли слова Дарвина: «Если у дерева есть мозг, то его следует искать в корнях». У троецветки очень характерный корень. Если в другой раз вы обратите на это обстоятельство внимание, то вне всякого сомнения одержите викторию.

Он дождался, пока все удобно расположатся, и сел на просторный стул с поручнями и спинкой выше головы. Студенты в шутку называли его царским полукреслом, а Крылов именовал насестом. «Кто завалил мой насест папками?..».

Время торопит… Когда-то, во времена молодости Крылова, стихи Ивана Никитина «Медленно движется время» были студенческой песней и исполнялись размеренно, на мотив вальса. Теперь же эту мелодию превратили в марш, и она стала революционной песней. «Дружно, товарищи, в ногу». Живая, живая нить, но как уплотнилось время… Вальс превратили в марш.

От сегодняшней встречи, как и от предыдущих, Крылов ожидал нечто интересное. Предполагалось прослушать доклад Леонида Уткина о Чулымской экспедиции, поговорить о лекарственных растениях. Протоколов пятниц не вели. Однако присутствующие были приучены к тому, чтобы слушать под карандаш, записывая все, достойное внимания. Вел такие записи и Крылов.

Он раскрыл толстую тетрадь. Поставил в уголке листа дату. Обозначил тему научного сообщения Уткина. И только сейчас заметил, что молодежь чего-то выжидает, тянет время, поглядывая украдкой на двери…

Крылов улыбнулся, догадавшись о причине такого поведения. С тех пор, как пятницы стали посещать слушательницы Сибирских высших женских курсов, это стало постоянным явлением: нетерпеливое поглядывание на дверь, оттягивание начала заседания. Что ж, дело молодое…

Из коридора донеслось торопливое постукивание башмачков. Дверь приоткрылась.

– Можно войти?

– Милости просим, дорогие барышни! – вскочили юноши со своих мест. – Вас только и дожидаемся!

– Лекции закончились поздно, – оправдывались Покровская и Иваницкая, отдавая молодым людям свои небогатые шубейки, снимая теплые платки.

Ревердатто тут как тут. Подхватил барышень под ручку, повел усаживать.

– Без вас не мыслю дня прожить… – успевал на ходу продекламировать сразу обеим гостьям.

Девушки рассмеялись.

Обе высокие, с «рюмочной» талией, нежно-румяные от мороза, не красавицы, но необыкновенно милы и привлекательны. Покровская укладывала темно-русые косы короной, и это шло ее удлиненному лицу с внимательными серыми глазами, во взгляде которых ощущался стойкий характер.

Впрочем, слабохарактерных среди слушательниц женских курсов Крылов вообще не припоминал. Женщина, возмечтавшая получить высшее образование в России, должна была обладать необыкновенной настойчивостью, крепкой волей и такими же крепкими нервами. В университеты их не принимали. Врачами, учительницами они становились вопреки существующим законам. Юристов-женщин попросту не было. В академию они не допускались. И так далее, и тому подобное.

В Сибири действовали те же самые законы и правила, сквозь которые удавалось иногда прорваться самым настойчивым. Так в тревожное время 1905–1906 годов, когда на посту директора Технологического института временно оказался Обручев, замещая уволенного Зубашева, произошло из ряда вон выходящее событие. Владимир Афанасьевич использовал короткую власть в полную силу – провел Совет института, который признал изучение богословия для технологов необязательным, а также вынес решение ходатайствовать о приеме в число студентов женщин. А пока министерство решало этот вопрос, Обручев спешно зачислил двадцать три слушательницы на первый курс сверх всякой нормы.

Его действия вновь всколыхнули томскую интеллигенцию. Сторонники высшего женского образования, профессора Технологического института и университета Вейнберг, Карташов, Соболев, Сапожников, Малиновский и другие вновь вышли с предложением учредить Сибирские высшие женские курсы.

Спустя несколько лет женский университет открылся 26 октября 1910 года. Курсы начали свое существование в бедном одеянии: в деревянном наемном помещении, имея три небольшие аудитории, химическую и физическую лаборатории, кабинеты по минералогии, зоологии, ботанике и анатомии с ограниченным числом пособий и книг. Все помещения чрезвычайно тесны, а восемьдесят слушательниц ревностны и усердны в занятиях. Больно видеть их в удушливом дыму химической лаборатории, в которой не оборудовано никакой тяги… Курсы работали в тяжелейших условиях. Вот почему Сапожников и Крылов разрешали девушкам, желающим умножить свои познания в ботанике, приходить сюда, в университет.

Однако ж – время торопит.

– Прошу внимания, господа, – негромко сказал Крылов, и установилась почтительная тишина. – Сегодня нам предстоит услышать научное сообщение Леонида Антоновича Уткина, проэкскурсировавшего летом Чулымский водораздел.

Уткин встал, одернул студенческую тужурку, раскрыл тетрадь и, не заглядывая в нее, начал:

Чулым – правый приток Оби. Река сплавная. Продолжительность открытой воды в среднем сто шестьдесят суток в году. Климат типичен для сибирской равнины.

«Молодец Уткин, – подумал Крылов. – Верно берет… Без географического подхода немыслимо обозревать растительный покров.

Не зная почв, не имея представления о рельефе, климате, многое ли можно понять о зеленом мире?»

Доклад радовал своей точностью, тщательностью наблюдений, логикой выводов и предложений. Немалое удовольствие доставлял и сам язык – яркий, образный, эмоциональный. Как это он говорил на прошлой пятнице… «Бессловесна и тиха любовь растений… Цветенье – это одновременно и начало гибели… Мало кому удается видеть, как цветет пшеница. Две-три минуты. Сережки с бахромой выпустит – вмиг посветлеет и порыжеет все поле. Чуть ветерок – и нет пшеничного цвета… А истечение светлой жидкости из пораненных стволов деревьев? Разве это не слезы растений? Они у многих видов наблюдаются, не только у берез…». Леонид Уткин – поэт. Маленький восторженный Уткин… Его душа рвется из строгих научных рамок, ей тесно…

А вот Борис Шишкин – совсем иной. Строгий ученый. Наклонит лобастую голову и «вкореняет мысль» – спокойно, методично, ни одного лишнего слова. На прошлом «ботаническом чае» превосходный доклад сделал. О том, как знаменитый немецкий химик Юстус Либих разложил растения с помощью химического анализа на элементы. Их оказалось немного: углерод, водород, кислород, азот, кальций, фосфор, сера, магний, железо – всего десять. Но эта десятка властвует на всей планете… Новый, химический подход к проблемам ботаники далек от научных устремлений Крылова, но он понимал, что молодых людей этот путь может серьезно увлечь. И не препятствовал. Он радовался, что маленькие ботаники растут возле него, старого консерватора, не похожие друг на друга, не боящиеся новизны, ищущие и современные. Это хорошо. Это прекрасно! Сибирская ботаническая школа зачинается на пустом месте, ее не гнетут тяжкие вериги прошлого, не давят авторитеты. Пусть же все в ней будет по-новому, по-молодому… А в том, что такая школа начала складываться, Крылов больше не сомневался. Главное в ней уже было – любовь маленьких ботаников к Сибири и рвение к науке. Остальное приложится. Будут и научные труды, и открытия. Маленькие ботаники станут крупными учеными, профессорами. У них появятся свои ученики. Так и пойдет. Доброе начало – полдела.

Когда-то Потанин рассказывал здесь же, в Гербарии, маленьким ботаникам о том, как он решился идти в юности в Петербург пешком, в лаптях и азяме. Очень хотел учиться, а средств не было никаких.

Об этом узнал Бакунин Михаил Александрович, сам живший в то время в Томске на положении политического ссыльного. Революционер-анархист раздобыл у богача Асташева сто рублей, выхлопотал разрешение для Потанина следовать с караваном золота, проводил на учение. Неизвестно, как бы обернулась судьба Потанина без этого случая, стал бы он ученым или нет…

Сам Потанин впоследствии немало помогал Обручеву на первых порах его работы в Иркутске. И не только ему, а многим людям, желавшим бескорыстно служить Сибири.

Обручев в свою очередь пестует молодых. Подымает талант студента Михаила Усова и других.

Так и должно быть. Истинный ученый, как могучее, укрепившееся дерево, обязан помогать подросту выжить, уцепиться за родную землю. Иначе опустеет священный лес науки, подвергнется тлену и разрушению. Крылов был счастлив, что и около него начал ветвиться зеленый молодняк.

– …Таким образом, мы имеем возможность наблюдать довольно сложную картину растительности причулымской земли, – между тем продолжал докладывать Уткин. – Растительный покров представлен разнообразными типами – лесной, луговой, культурной (чрезвычайно малое количество площадей!), болотной и водяной. Преобладающая часть входит в зону тайги с кедрово-сосново-березово-болотной растительностью. Удалось установить также, что в причулымских землях в начале века свирепствовали пожары, о чем свидетельствуют березовые леса. Необходимо отметить также наличие крупных сообществ пихты. – Уткин сделал паузу, и его как всегда «понесло»: – Пихта – дерево черта, ее даже рубить нельзя. Так говорят местные инородцы. Они почему-то недолюбливают это дерево. Может быть, потому, что еловые ветви долго трещат в костре, а пихтовые – пых! – и прогорели? – Уткин явно не вмещался в рамки научного сообщения и, понимая это, заторопился: – Еще мне удалось записать, о чем пророчествуют местные ворожеи-шаманы. Они говорят, что в 2000 году на земле всё пропадет. Даже малой птички не останется. Даже травы не будет…

– Браво молодой человек, – раздался вдруг одобряющий голос. – Вот это доклад так доклад!

Все оглянулись и увидели в дверях Потанина и с ним двух человек.

– Григорий Николаевич! Какая неожиданность… Проходите, ради бога… Что же вы всё так и стояли? – заволновались хозяева, окружив гостей.

– Ничего, ничего, – ответил Потанин, откровенно радуясь вниманию. – Не хотелось прерывать господина Уткина. Позвольте, друзья, рекомендовать вам от всей души художников – Михаила Михайловича Щеглова, выпускника Строгановского художественного училища, и Антонину Александровну Воронину…

Невысоконькая, светлолицая и ясноглазая девушка в белой блузочке и длинной юбке застенчиво потупилась под взглядом присутствующих.

Узелок разговора сразу же завязался вокруг пророчества о конце света в 2000 году. Эта цифра казалась магической. Конец тысячелетия, нулевой год, конец столетия. Человечество так много нагрешило и напутало в своей истории, что поневоле приходила мысль: конец неизбежен. 1914 год начался со слухов о возможной большой войне. Великобритания и Германия вкупе с Австро-Венгрией усиленно вооружаются. Сербия, Польша и Франция оглядываются на Россию: помогут ли братушки, если что… Соединенные американские Штаты затаились за океаном и тоже что-то замышляют. После испано-американской войны в 1898 году Штаты, выступив якобы в поддержку восставших кубинцев и филиппинцев, захватили Пуэрто-Рико, остров Гуам, Филиппины, сели на Кубе. Понравилось. И теперь посматривают в сторону Европы: не закипел ли котел? Как всегда, судьба России оставалась непредсказуемой.

– Если бы люди научились слушать природу, им не пришлось бы страшиться конца света, – говорил Крылов. – В природе всё со-размерно, никто не берет больше, чем нужно для поддержания жизни. Кроме человека. Природа – храм, и человек в нем должен быть со-творцом. А он раздробляет всё вокруг себя, вынимает укреп за укрепом из фундамента этого храма.

– Нужно усилить просвещение народов! Созывать международные съезды! – горячились молодые. – А все военные заводы объявить вне закона…

«Ботанический чай» продолжался, закончившись далеко заполночь. Молодежь ни в какую не желала расходиться – так взволновал всех приход «дедушки Сибири» Потанина.

Григорий Николаевич в этот вечер говорил мало. Уютно устроился на крыловском насесте и слушал, что говорили другие, изредка вставляя отдельные замечания, слова. Он отдыхал. Душой и телом. Смотрел на молодые лица, о чем-то думал. И лишь когда кто-то неосторожно обмолвился, что, дескать, «кому интересны наши мелкие местные подробности» (Уткин в противовес отстаивал право быть универсальным ученым, собирать все, что ни встретится: растения, этнографию, фольклор…), – Потанин очнулся от задумчивости.

– Нет, господа, вы не правы, – тихо сказал он оппонентам Уткина. – Пройдет время, и именно местные особенности, подробности, которые сейчас кажутся вам мелкими и незначительными, составят отличительный знак вашей родины. Собирайте, изучайте именно местные подробности! В изучении Сибири нет мелочей, ибо земля наша велика и обильна и заслуживает того, чтобы все, происходящее на ней, являлось предметом сыновнего внимания… Покойный Николай Михайлович Ядринцев говаривал: «У сибиряка способности Робинзона! Только не мешайте ему, и Сибирь станет новой Америкой». Ну, и ежели развивать сей художественный образ далее, то хочется позвать вас, молодых и сильных: будьте колумбами этой новой Америки! Только в неустанных трудах во имя родины заключается счастье истинного патриота…

Ведерный самовар наполнялся дважды, прежде чем разошлись маленькие ботаники. Под конец они долго рассматривали и спорили о графических миниатюрах, принесенных Щегловым. Молодой художник, скромный и молчаливый человек, в рисунках был смел и откровенен. «Немного статистики: 104000 жителей, 1170 избирателей» – так называлась одна из его работ, а избиратель – мужик маленький, но богатенький да пузатенький…

Жизнь с ее проклятыми вопросами по-прежнему вторгалась во все – в живопись, в искусство, в науку, и маленькие ботаники, не страшась, шли ей навстречу.

Расставание

А под утро он устал.

Из рук выпала кисточка, прокатилась по столу, оставляя пятна белого клейстера на стекле, на голубой бумаге. Крылов ладонью стер вязкие капли. Крахмал заклеил пальцы, начал скатываться в шарики. Придется идти мыть руки…

Он встал из-за стола – покачнулся от усталости – и медленно, шаркая подошвами, побрел к водопроводному крану. Умывался долго, почти не ощущая холодную воду.

Вернулся. Окинул взглядом ряды картонных коробок. Не верилось, что он все-таки осилил то, что задумал, и теперь каждый человек, прежде чем достанет гербарный лист, увидит его завещание:

«Гербарий Томского университета – крупное научное достояние. Десятки лет, трудами многих лиц, с любовью к природе и науке, заботливо создавался и хранился этот результат сложной коллективной работы. На нем возникла «Флора Алтая и Томской губернии», без него невозможно и дальнейшее изучение растительности Сибири. Чтобы сотни тысяч сухих и хрупких растений этого гербария могли долгие годы служить делу изучения сибирской флоры, необходимо всеми мерами охранять его от разрушения и беспорядка.

Более четверти века я хранил гербарий Томского университета и вложил в него свои сборы, произведенные в сорокалетний период. Оставляя теперь заведывание этим гербарием, я считаю себя вправе обратиться к работающим с ним: Вашему попечению вверяется охрана целости и порядка гербария и его дальнейшее развитие».

Он долго составлял его. Изнемог душою. Сказать хотелось многое: о том, как трудно, по крупицам составлялось это неповторимое травохранилище, как он лелеял и берег драгоценные коллекции, сколько путей-дорог исходил ради одного какого-нибудь редкого цветочка. Умолять хотелось: пощадите, не разрушайте, сберегите…

Он не дал себе воли – убрал все лишнее, загнал чувства в суховато-обычные слова. И позволил себе только в двух местах линеечкой отчеркнуть особо важную, как ему казалось, мысль.

Пройдут годы. Новые поколения сибирских ботаников станут работать с его сокровищем. Нужны ли им его личные переживания? Эмоции? Нет. Им понадобится его дело. Так пусть и завещание первого хранителя Сибирского Гербария будет деловым.

Вовсе не написать – он тоже не мог. Это было выше человеческих сил. Ведь он навсегда расставался с самым дорогим для него местом на земле – с гербарием, с Ботаническим садом, с Университетской рощей.

С тяжелым, каменным сердцем он составлял завещание, свой наказ. Потом долго и мучительно набирал его в своей ручной этикеточной типографийке. Потом печатал: тысячи экземпляров. Потом наклеивал текст на внутреннюю сторону на каждой гербарной коробке. Работа заняла много времени. Вымотала его. Но он непременно желал всё совершить собственноручно. И совершил.

Что-то тихо отошло от души. Беззвучно и незаметно оборвалась последняя нить. До крайней минуты он на что-то надеялся… Произойдет нечто – и он изменит свое решение ехать в Петербург, куда его пригласили ученым садовником в Главный Ботанический сад России.

«Соблазнился ботанической Меккой, столицей. Дал согласие. В шестьдесят четыре года рискнул начать новую жизнь! А еще тогда-то Коржинского осуждал», – мучил укоряющий голос.

«Неправда. Не осуждал. Понимал его, – оправдывался другой, послабее. – Ему надо было жить в Петербурге».

«Ему – да. А тебе? Вся жизнь твоя – это Сибирь. Забыл свою пальму-островитянку? Ты же врос в эту землю. Как отдираться будешь?».

«Не знаю…».

Однако ж ехать придется.

А вокруг всё не пускает. Держит. Молчаливо укоряет: куда ты, садовник, зачем? Как же мы?..

Невыносимо.

В последний раз Крылов оглядел тихие комнаты – и запер Гербарий на ключ, который против обыкновения, как он это делал в течение тридцати лет, не положил в карман, а повесил на крючок в каморке сторожа…

Крылов не ожидал, что на вокзал придет столько народу. Не хотел проводов, речей, желая уехать тихо и незаметно. Не давал согласия на эту грустную церемонию, как не дал его на свое чествование ни в пятьдесят, ни в шестьдесят лет.

Его не послушали.

Студенты запрудили перрон, стояли толпами, мешая другим пассажирам и носильщикам передвигаться. Шутили, смеялись, говорили, даже пели – и не выпускали Крылова из плотного кольца.

Поднесли ему прощальный Адрес в тяжелой кожаной папке:

«Пропасть, лежащая между профессурой и студентами, более всего переживается нами. Но когда были среди нас Вы, Порфирий Никитич, то чувствовалось, что не совсем еще изгнан живой дух из университета. В наше время, когда над высшей школой висит кошмар безвременья, когда мракобесие празднует свою победу на алтаре науки, Ваша деятельность в Томском университете – явление поистине исключительное. Вы, Порфирий Никитич, не замкнулись в сфере деятельности кабинетного ученого и сохранили кристально чистую душу в удушливой атмосфере окружающего. Каждый из нас испытал обаятельное влияние Вашей личности. В Вас мы всегда находили любящего друга-учителя.

Ботанический музей, как и «ботанические чаи», долго будут чувствовать Ваше отсутствие. Молодежь не будет слышать Вашего доброго поощрения к неустанной работе в области зеленого мира и Вашего милого ворчания за ее промахи. Но мы горячо надеемся, что Вы не забудете ни горького запаха степных полыней, ни глухого гудения задумчивой черни, ни блеска серебряных вершин…»

Крылов не смог в ответ сказать ни слова.

Молодежь долго аплодировала его молчанию.

А когда ударили в станционный колокол, крепкие руки бережно подхватили его – он очутился высоко над толпой – молодежь на руках внесла его в вагон.

Прощайте… Прощайте все…

До позднего вечера простоял Крылов в коридоре у окна. Мимо проплывали некрупные холмы, поросшие смешанным лесом, ложбинки, в которых табунились молодые осины, ели и прочие тенелюбивые деревья. Раскидисто и вольно струили свои гибкие ветви березы. Милые, знакомые картины… Сколько раз возникали они перед взором – и летом, и зимой, и робкими дождливыми веснами! Неужто – в последний раз?!

Вдоль насыпи на перегонах поближе к станции Тайга все чаще начали попадаться ровные, словно большая одежная щетка, еловые полосы. Это его, крыловские, посадки. Они и вправду – щетки. Очищают железнодорожное полотно от снега. Задерживают его. Много времени и сил отдал им Крылов в недалеком прошлом. Приезжал, подсаживал, опрыскивал от вредителей, подкармливал… Несколько лесопитомников завел, чтобы вырастить вот таких дружных красавиц.

Благодарность от Управления Сибирской железной дороги получил. И вот теперь молодые елочки – дольше прочих его питомцев – вышли провожать его в незнаемый путь. Прощайте же и вы, зеленые…

Крылову казалось, что он больше никогда-никогда не увидит Сибири, что в Петербург он едет надолго, едет, быть может, умирать… И он боялся пропустить малейшую деталь дорогого пейзажа за окном, ловил и запоминал.

Далеко впереди над лесом копились темные тучи. Изредка в них кинжально просверкивала молния. Грозоносное лето выдалось для Сибири, жаркое лето 1914 года. Что ни день, то зарницы, то сполохи, то молнии с градом. Каково-то будет там, в столице?..

Ботаника – его ремесло. Но жизнь больше ремесла, говорят французы. Покидая Сибирь, Крылов увозил с собой лишь воспоминания, оставляя взамен целую жизнь.

Стучали колеса. Изгибалась колея. Грохочущие вагоны кренило то в одну, то в другую сторону. Поезд сбавил ход и медленно, и натужно шел на подъем.

И весь следующий день Крылов тоже провел в коридоре у окна, до онемения сжимая поручни. Поезд все еще двигался по сибирской земле.

А в это время в Томске Потанин, обмотав горло шарфом, простуженный, слабый, писал о нем, о Крылове, статью в местную газету:

«Это был один из тех профессоров, которые своей деятельностью и своей жизнью Томский университет превращали в действительный университет…»

Крылов этого пока не знал. Газету перешлют ему спустя месяц в Петербург. Не знал и не мог знать он многого, в том числе того, что еще вернется сюда. Очень скоро. Через неполные три года, в 1917 году, он оставит Петроград и с большими трудностями возвратится в Томск с тем, чтобы уж более никогда его не покидать.

ОглавлениеСамосвет-траваМилосердная песняО чем думает река«Град камен Тоболеск»В ТомскеПервое августаПожарВоззвание«Зимние сады» Луки ГиниС посохом, увитая плющомОстровитянкаЦарский подарокТатьянин деньПутешествие к золотым горамЭкспериментТихое десятилетиеХрам без алтаряЧрезвычайный выпускСвященный лесНочной гостьВ зеленой гостинойАкт забвенияЛицом к стенеБотанические чаиРасставание