«Багровый закат»

Илья Немцов Багровый закат

Книга посвящается

моему многострадальному

народу, возвратившемуся на

родную землю после много-

векового изгнания.

Автор.

© 2010. Илья Немцов. Все права сохраняются за автором.

Iliya NEMTSOV – „CRIMSON SUNSET“ MODI’IN, 2010

© Copyright © Iliya Nemtsov. All Rights reserved by the Author

Роман „БАГРОВЫЙ ЗАКАТ“ завершает трилогию „ГОНЧАР ИЗ МОДИИНА“.

Период излагаемых событий охватывает эпоху эллинского и сменившего её римского господства в Иудее.

Этот период характеризовался острыми конфликтами, сложным сплетением событий и человеческих судеб.

Многочисленные предания, литературные, археологические и исторические источники позволяют воссоздать зримую картину далекого и одновременно близкого нам времени.

Наше прошлое не кануло в Лету . Независимо от нас, оно властно врывается в нашу сегодняшнюю действительность.

Без знания и понимания прошлого – будущее представляется мне туманной и тревожной неопределенностью.

Книга посвящена жизни нескольких поколений семьи горшечника из Модиина Эльазара бен Рехавама

Встречающиеся в трилогии имена и излагаемые события вымышлены, совпадения случайны. Вместе с тем автор стремился с возможной полнотой воссоздать действительность тех далеких лет.

Илья Немцов

1. Луна над Аялонской долиной (Предисловие)

"День короток, а работы много.

Не тебе эту работу завершить,

но ты не волен отказаться от неё".

Мишне Авот (3979 / 219)

Глядя из Модиина на замершую в ночном небе лампу луны, мгновенно вспоминаешь восклицание Йошуа Бин– Нуна: "Солнце, стой над Гаваоном, луна над Аялонской долиной!", и без всякого ориентирования по компасу узнаешь, что ты находишься в самой пуповине исторических событий тысячелетней давности, вышедших на всемирный уровень, ставших еще одним, после Исхода из Египта, пьедесталом выхода человечества из рабства на свободу.

В этот ночной час, еще до взгляда на луну, ощущаешь особый оливково-сосновый, я бы сказал, олеографический запах окружающих долин и всхолмий Модиина, с такой любовью привнесенной и пронесенной Ильей Немцовым через трилогию своих романов – "Гончар из Модиина", "Возвращение" – ("На круги своя"), "Багровый закат".

Да, у этой самой земли, выбранной автором не только, как место жительства, но и как место в Истории народа Израиля, незабываемые имена: Земля Обетованная и Святая. Она бы пахла, как лубок, выписанный маслом, которое еще не просохло и стекает с кисти, как только вышедший из обжига керамический сосуд. И эти запахи пробудили бы в памяти особый цвет неба этой земли, особую свежесть мирта и речной вербы к празднику Кущей, особый ликующий хор птичьих голосов на раннем рассвете по дороге на раскинувшийся недалеко, на холмах, Иерусалим. И в полном покое души и природы можно было бы листать страницы истории богоизбранного народа, так же, как истории других народов, если бы страницы эти не были сожжены, если бы сквозь тысячелетия, как сквозь эти долины и поверх этих всхолмий, до нас не докатывался ветер, пропахший гарью и смертью.

На этой сравнительно узкой полоске земли между Великим морем с запада и пустыней с востока, соединяющей Азию и Африку, без конца сталкивались державы древности. Памятью этих бесконечных столкновений и кровопролитий стоят развалины Мегидо, двадцать раз сожженного и восстанавливаемого, начиная с 4000 лет до новой эры, ставшего для всего мира символом окончательной борьбы между сынами света и сынами тьмы: Гора Мегиддо – Ар Мегиддо – Армагеддон.

Но ведь речь идет о двадцати срезах человеческой жизни, со сменой поколений, любовью и разочарованием, проблемой отцов и детей, и, главное, защитой от чужеземных полчищ, без конца идущих с юга на север и с севера на юг, которые жизнь твою в грош не ставят.

Таков и срез жизни в поколениях горшечника из Модиина Эльазара бен Рехавама, жизни, освещенной и освященной именами родившихся здесь, в Модиине великих Маккавеев – отца Матитьягу и его сыновей Иегуды, Шимона, Эльазара и Ионатана, в отличие от пророков, начиная с законоучителя Моисея, людей из народа, мужество которых, сумевших разгромить хорошо вооруженные и оснащенные войска Антиоха Четвертого Эпифана на крутом спуске с Верхнего Бет– Хорона к Нижнему, совсем рядом с Модиином, по сей день потрясает весь мир, и в свое время породило обширные Хроники – четыре Книги Маккавейские, объявленные католической церковью Богодухновенными и включенные ею в Катехизис.

Но в этих эпохальных всемирных завихрениях событий, хроника жизни отдельной семьи горшечника из Модиина вовсе не выглядит чем-то мелким, незначительным, лежащим в стороне от столбовой дороги Истории, залитой кровью. Именно из корней такой семьи выросла та стойкость, которая позволила не покориться рабству и добиться свободы и права жить по законам своих предков.

С первых строк трилогии, за всеми перипетиями существования, забот жителей Модиина как черный, трагический, медленно надвигающийся в течение трех романов фон, стоит угроза быть уничтоженными, стертыми жерновами держав – наследниками империи Александра Македонского, безумными и жестокими императорами Рима, такими, как Нерон, Веспасиан, Тит. Этот грозно стоящий вдалеке вал позже или раньше должен разрядиться и подобно цунами, снести всё и всех на своем пути.

И начиная свою трилогию, Илья Немцов все время держал в уме эту угрозу и всеми силами души старался её сдержать. Это и создало внутреннее напряжение развивающегося текста и трагическую целостность трилогии, хотя надежда, теряя на глазах свои позиции, пыталась со всех сил сопротивляться.

И финал напоминает мне пустынный берег в Датском королевстве после того, как все герои трагедии „Гамлет“ стерты из жизни, и пустота празднует свой триумф.

И все же подспудно читатель держит в уме, что жизнь на этой сожженной земле возродилась, и после тысячелетий преследований и гибели еврейский народ вернулся на эту землю праотцев и сумел построить на ней свободное и цветущее государство – Израиль.

И вклад в это дело писателя Ильи Немцова несомненен.

Эфраим БАУХ.

Введение

Завоевание римлянами Иудеи положило конец существованию независимого государства Хасмонеев.

Иудея превратилась в одну из провинций Римской империи, управляемых наместниками. Однако, в соответствии с имперскими интересами, за Иудеей была сохранена автономия.

В описываемый период иудеи составляли не менее 10 % населения империи, свыше семи миллионов человек, и власти предпочитали иметь с ними дружеские отношения.

Они видели в иудейском населении противовес жителям греческих районов, не скрывавших в тот период своего недовольства римскими властями.

К тому же, иудеи были известны как превосходные воины и могли служить надежным оплотом на восточных границах, где не исчезала постоянная угроза парфянского нашествия.

Высшим органом власти в Иудее оставался Синедрион . Его предписания в вопросах духовного характера, судопроизводства, а также в административных делах были для иудеев решающими.

Некоторое время римляне не вмешивались в частную жизнь иудеев. Не запрещали веры в Единого Бога, не мешали изучению Торы, соблюдению веками установившихся традиций – святость субботы, венчание под хупой, брит-мила, бар-мицва, иудейские праздники.

Для римлян главным было – сбор налогов и обеспечение спокойствия в провинции.

Однако с годами пропасть между завоевателями и жителями Иудеи начала расширяться. Этому способствовали римские наместники, стремившиеся любыми путями к личному обогащению.

Положение осложнялось еще и тем, что наместник имел право назначать первосвященника Иерусалимского Храма и нередко назначал того, кто мог быть более полезен лично ему. Кроме того, наместник обладал еще одним, оскорбительным для иудеев правом – хранить у себя облачения первосвященника, что воспринималось как попытка вмешательства в управление Храмом.

Недовольство в Иудее непрерывно нарастало.

Менялись наместники. Чаще всего это были люди по происхождению – всадники , по профессии – солдаты. Они были убеждены, что нет такой проблемы в управлении провинцией, которую нельзя было бы решить силой. И доказывали это при каждом удобном случае.

Обстановка все более и более накалялась.

Для обеспечения личной безопасности наместники перенесли свою резиденцию из Иерусалима в Кесарию , где преобладало языческое население, там они чувствовали себя спокойнее.

И все же долгие годы между иудеями и римскими властями не было прямых конфликтов.

Положение стало невыносимым после возложения имперского венца на безумную голову Гая Калигулы.

Объявив себя богом, Калигула потребовал, чтобы все подвластные Риму народы воздавали ему божественные почести.

Первый конфликт на этой почве произошел в иудейском селении Явне. Зная отрицательное отношение иудеев к языческим символам и стремясь натравить римские власти на иудеев, язычники города воздвигли жертвенник в честь бога Калигулы.

Иудеи, естественно, увидели в этом осквернение Святой Земли и разрушили жертвенник. Узнав об этом, разъяренный император велел поставить свою позолоченную статую в Иерусалимском Храме.

Этот безумный приказ он поручил выполнить Сирийскому наместнику Петронию.

Вскоре Петроний с двумя легионами направился к границам Иудеи. Навстречу Петронию выехала делегация виднейших иудейских мудрецов. Они просили его обратиться к Императору, чтобы тот отменил свой страшный приказ.

Петроний, в свою очередь, спросил:

– Что вы будете делать, если император не отменит приказ?

– Будем сражаться.

– Вы же все погибнете!

– Даже, если все погибнем! – в один голос ответили мудрецы.

… Однако, задолго до направления Петрония в Иудею, был период, когда римские власти проводили в стране сравнительно мягкую политику, и жизнь в Модиине шла своим чередом.

Глава 1 Семена раздора

Шифра жила в новом, недавно построенном доме. Дом располагался на окраине Модиина, рядом с гончарными мастерскими Эльки, на том же месте, где когда-то находилось их старое жилище.

В строительство дома Бен-Цур вложил весь свой опыт и знания, он стремился всячески облегчить жизнь Шифры, ставшей, по сути дела, матерью не только их детей Ицгара, Ривки, Оры и Эфронит, но и детей покойной Эсты – Эльки, Ноаха, Давида и малютки Юдит.

Прежде всего, Бен-Цур построил отдельное помещение для кухни, что было неслыханным в те далёкие времена. Кухня непосредственно примыкала к дому.

Планирование кухни вызвало у Шифры немало веселых замечаний в адрес Бен-Цура, замечаний, которых она обычно избегала. Так произошло, например, когда он из вырубленных квадратных камней воздвиг очаг.

Бен-Цур тщательно измерил рост Шифры, улыбаясь, отметил, что она не так уж и велика, на что она тут же ответила, что измерения надо было делать значительно раньше. Он промолчал и с улыбкой велел присесть, измерил длину рук. И лишь после этого приступил к сооружению плиты. Дымоход упрятал в стену, отчего кухонное помещение стало просторным и удобным.

Подобной кухни Шифра не могла себе представить даже в розовых снах.

Неподалеку от плиты Бен-Цур соорудил стол. Четыре прочных столба, соответствующих высоте сидящей Шифры, поддерживали квадратную раму. На раму строитель уложил ровный слой отесанных и тщательно подогнанных кедровых бревен.

Рядом со столом Бен-Цур установил несколько сидений – небольших пней, верхняя часть которых была прикрыта кожей, а под ней пружинил толстый слой овечьей шерсти.

То было бесспорное новшество. До этого, сколько себя помнила Шифра, она всегда стояла у сооруженного из камней стола. Рzдом со столом никогда не было сидений. Лишь теперь она поняла, насколько неудобным был прежний каменный стол.

В стенах кухни были оставлены глубокие ниши, что позволяло складывать в эти углубления посуду, а также хранить заготовленные впрок сухие ягоды инжира, плоды рожкового дерева – харува, небольшие амфоры с финиковым мёдом. Здесь же размещалось и бесконечное количество сборов лечебных трав, специй и пищевых приправ.

Непривычной была и внутренняя планировка дома. Всё пространство, находившееся под единой крышей, Бен-Цур разделил на четыре неравных помещения.

Одно – для него и Шифры. Второе – для детей. Третье – для гостей. В этом помещении жили купец Нимрод и Ицгар, когда они возвращались после долгих торговых поездок.

И, наконец, была еще одна просторная комната, где собиралась к субботней трапезе семья и приглашенные гости. Нередко это были односельчане, для которых подобная трапеза была не по карману.

Крыша дома также была распланирована предельно рационально. Еще в далёкой юности Бен-Цур видел подобные крыши в домах зажиточных афинян. Эти крыши были удобны для отдыха и веселья, их, как правило, окружала ограда высотой в локоть.

Барельефы, симметрично расположенные по всему внутреннему периметру ограды, делали крышу нарядной. По углам дома возвышались мраморные статуи. Иногда эти статуи оплетала виноградная лоза, поднимавшаяся по стенам дома. Наконец, на крыше всегда было множество цветов.

"Конечно же, вспоминал Бен-Цур с улыбкой образованного человека, – то была языческая эстетика, и тут же, неожиданно для себя самого, продолжал, – но ведь есть и наша, иудейская.

Её красота выражается не в рельефах битв и сражений, или нескромных картинах веселящейся знати, даже не в скульптурах героев и очеловеченных идолов, но в самой сути вещей.

Иудейской эстетике, – продолжал мысленно рассуждать Бен-Цур, – не чужда красота. Изящество окружающих вещей, их пропорциональность, их соразмерность должны соответствовать человеческому телу – великому творению Всевышнего.

Наша эстетика, – с глубокой убежденностью думал Бен-Цур, – должна способствовать удобству и дарить радость от сознания полноты жизни… "

Жаль, что его друг и наставник рав Нафтали находится далеко в Иерусалиме. Интересно было бы услышать, что бы он сказал об этих его размышлениях?

Конечно, лично он, Бен-Цур, против неоправданной роскоши, особенно, когда вокруг столько страдающих и голодных людей.

Тем не менее, привыкший к самостоятельному мышлению, он решил сделать крышу их дома, ничуть не хуже, чем у афинских вельмож, а, может быть, и намного лучше

Он долго обсуждал с Элькой, как обезопасить углы крыши, какой будет боковая ограда, высота перил, их форма.

В ходе этих обсуждений Элька решил изготовить четыре больших шаровидных сосуда, по форме напоминающих плод зрелого граната, подобно тому сосуду, что когда-то создал его отец Эльазар в мастерских набатейского царя Хартата.

Эти сосуды он воздвигнет по углам крыши, и они будут служить памятью об отце.

При изготовлении сосудов возникли проблемы. Долгое время Элька не мог найти глину нужной эластичности. И когда, наконец, нашел, в ней оказалось слишком много невидимого для глаза песка. Элька хорошо знал, что при обжиге, этот песок непременно разрушит тонкие стенки сосудов.

Он попытался отделить глину от песка. Истратил много времени, сил и драгоценной воды, но ничего не получилось. На дне промывочного бассейна оказались лишь крупные, чуть прозрачные желтые частицы, мелкие никак не хотели покидать вязкую глину. Тогда, отчаявшись, Элька сделал шар из плохо очищенного материала. Хорошо просушил, поставил на обжиг.

Через сутки, когда шар остыл и был отмыт от пыли и копоти. Элька не поверил своим глазам. Вместо гладкой, однотонной поверхности, некоторые части шара были полупрозрачны. Особенно там, где скопилось наибольшее количество песка.

"Не беда, – успокоил он себя, – замажу красно-глинной глазурью и после вторичного обжига, поверхность окажется однотонной."

Однако его профессиональное чутье подсказывало, что произошло нечто необычное. Ведь прозрачность шаров находилась лишь там, где было больше всего песка.

А что если самому направить этот песок не туда, куда он случайно попадает во время формовки шаров, но сконцентрировать с четырех сторон шара. В виде крупных полупрозрачных пятен.

Боясь что-либо упустить, он с лихорадочной быстротой занялся изготовлением соответствующего замеса глины.

Отдельно из песка приготовил эластичную массу, почти без глины. Эту массу он вмонтировал в вырезанные круглые окна сформованных и подсушенных шаров. В каждом шаре по четыре округлых отверстия.

Затем, просушенные шары, он бережно разместил в обжиговой печи.

Стремясь обеспечить полную чистоту обжигаемых шаров, Элька использовал почти бездымные белые горючие камни, накал которых был значительно сильнее, чем огонь горящего хвороста и древесных сучьев.

Полученный результат ошеломил его. Гигантские "гранатовые яблоки" просвечивали тусклыми кругами со всех четырех сторон.

Вокруг верхнего отверстия каждого из шаров Элька изваял шестиконечную звезду подобную той, что находится на спелых плодах граната, только что снятых с дерева.

Он трудился несколько суток подряд, пока не пришла озабоченная Шифра. Она не могла понять, что происходит.

Как может тяжело работающий человек столько времени быть без еды и отдыха?!

Она зашла в мастерскую. После яркого солнечного света, здесь было темно, но когда глаза немного привыкли, обнаружила крайне взволнованного Эльку.

Ничего не говоря, он схватил её за руку, но тут же отпустил, велел отвернуться. Затем бросился к шарам и зажег на дне каждого из них по масляному светильнику.

– Смотри, тетя Шифра! – замирая от восторга, сказал он.

Шифра повернулась и была поражена увиденной картиной.

Огромные шары, внешне похожие на спелые плоды граната, светились изнутри, как будто бы в них спрятали маленькие луны.

Глядя, с каким счастьем Элька смотрел на эти шары, Шифра с трудом сдерживала слезы.

Элька, как и его отец, был прирожденным гончаром.

Затем он, Бен-Цур и Шмуэль, возвели по периметру крыши ограду высотой в локоть, как того требовала Тора. Без подобной ограды традиции запрещали производить освящение нового дома.

С внутренней стороны ограда была облицована обожженной плиткой с изображением виноградной лозы, вьющейся вдоль крыши.

Между домом и пролегающей улицей Ора и Эфронит посадили кипарисы. Пока что каждый из саженцев не превышал рост девочек, но они были уверены, что стройные деревца вырастут и дадут много тени. К тому же Шифра говорила, что кипарисы помогают при укусе змеи и лечат многие болезни.

Вечером, когда семья собралась дома, Элька зажег светильники внутри шаров. То были первые огни на темных улочках Модиина.

Вместе с Шифрой и Бен-Цуром в её доме жили их дети – Ривка, Ора и Эфронит. Но не только они составляли население нового дома. Не проходило и дня, чтобы к ним не забегал Элька. Когда же после длительных торговых поездок возвращался Ицгар, Элька делил свое время между гончарными мастерскими и домом тети Шифры. Он знал, что она рада каждому его посещению. Ему было грустно видеть, как она по-старчески суетилась, старалась уделить ему внимание ничуть не меньшее, чем её собственным детям. Он не раз чувствовал на себе её молчаливый материнский взгляд.

" О чем она думала в такие минуты?" – спрашивал себя Элька, и не находил ответа. Она же, глядя на него, уже взрослого мужчину, с грустью сожалела, что слишком быстро уносится время. Слишком быстро летят годы…

После безвременной кончины Эсты, кузнец Шмуэль, так и не пришел в себя, был нелюдим, беспомощен. Всё, на что он был способен, так это с утра до поздней ночи грохотать молотом в своей кузне. И Шифра, приняла на себя все заботы, касавшиеся семьи подруги.

С робостью ребенка Шмуэль приносил Шифре заработанные деньги. С благодарностью смотрел, как она пеленала орущую Юдит, как усаживала рядом со своими детьми, его мальчиков Давида и Ноаха, умытых, причесанных, в чистых рубашках и кормила их досыта.

В особом положении оказался Элька. Ему едва минуло семнадцать, и он вел себя как взрослый мужчина.

Несмотря на все старания Шмуэля, ему так и не удалось заинтересовать Эльку тонкостями кузнечного мастерства. Наблюдавшая за этой схваткой Шифра, видела, что и здесь кузнец потерпел поражение.

Необъяснимая сила тянула Эльку к гончарным мастерским. Еще несколько лет тому назад Шифра обнаружила, что, подходя к погасшим печам, Элька внимательно осматривал давно остывшие камни. Он как бы обнюхивал их, что-то искал, Шифра видела, как изредка он вытаскивал из пепла осколки сосудов, не выдержавших огня, всматривался в эти осколки и Шифре казалось, что он ищет на этих осколках следы рук своего отца Эльазара, которого ему не суждено было увидеть.

В такие минуты Шифра не выдерживала и беззвучно плакала. Она оплакивала судьбу брата. Ей было бесконечно жаль Эльку и Шмуэля, но, заливаясь горькими слезами, она чувствовала, как в ней просыпается надежда, что Элька найдет свою дорогу. И это будет дорога его отца – гончара.

В то же время, ей было жаль кузнеца Шмуэля, мечтавшего еще при жизни Эсты, научить Эльку тонкостям своей профессии.

Новый дом Шифры не был похож на убогие жилища односельчан. Многие ютились в природных, либо выдолбленных в камне пещерах. О том, что в этих склепах жили односельчане, свидетельствовали невысокие каменные ограды вокруг зиявших в земле провалов.

Дом Шифры также был окружен невысокой каменной оградой, ничем не отличавшейся от оград большинства домов Модиина.

Были, однако, и различия: ограда вокруг дома Шифры прерывалась двумя небольшими простенками – один, с юго-восточной стороны, другой – с северо-западной.

Простенки были тщательно оштукатурены и имели необычное назначение. Во время их возведения Элька вмонтировал в каждую из стен сквозные керамические трубки разных диаметров.

Когда задувал юго-восточный ветер, эти трубки издавали мелодичные звуки, похожие на игру флейт, перезвон кимвалов, приглушенное пение хоров. Если же порывы ветра усиливались, появлялось мощное звучание шофаров и грохот тимпанов.

Даже мезузы , прикрепленные к косякам дверных проемов, были иными, чем у всех остальных жителей селения.

Пенал каждой мезузы Элька изваял из светло-золотистой глины, привезенной из иерусалимских копей.

Каждый такой пенал был украшен деталями, понятными и близкими любому иудею: виноградная гроздь, ветка инжирного дерева, увесистый колосок ячменя, листья мандрагоры.

Новый дом находился недалеко от гончарной мастерской Эльки и был возведен с противоположной стороны примыкавшего холма, что спасало его обитателей от постоянно дымивших печей.

С крыши дома, если смотреть на северо-запад, в сторону Яффо, сквозь сизую дымку отсвечивала узкая полоска Великого моря.

Не менее чарующая картина открывалась и на северо-востоке. Всё пространство вдоль дороги на Иерусалим, которое способен был охватить человеческий взгляд, было покрыто оливковыми рощами.

При малейшем дуновении ветра эти рощи превращали холмы и низины в неспокойное море набегавших серебристых волн.

Пока вокруг дома Шифры не поднялись саженцы смоковницы, деревья белого миндаля и кипарисы дом невольно выделялся непривычными формами.

Крыша была плоская, как у всех других домов, но по углам крыши возвышались большие шары, и эти шары по ночам тускло светились.

Некоторым этот дом нравился, и в меру своих сил и возможностей, они пытались сделать свои жилища похожими на дом Шифры. Других раздражало, вызывало недобрые чувства к хозяевам дома, особенно к этому греку Бен-Цуру.

В Синедрион было направлено несколько жалоб, резко осуждающих хозяев дома, построивших оскорбительный языческий храм.

В ответ на эти жалобы в Модиин прибыл всеми уважаемый старейшина Синедриона Нафтали.

Он внимательно осмотрел дом Шифры. Велел собрать жителей селения.

Когда обширный двор заполнился людьми, и наступила тишина, Нафтали, ничуть не повысив голоса, спросил:

– Так что же плохого в этом доме? – и указал пальцем в сторону жилища Шифры. – Дом прочен, удобен для иудеев, живущих в нем, красив и к этому надо привыкнуть.

На косяках дверей имеются полноценные мезузы. Я лично проверил.

Такие же мезузы прикреплены и на косяках входа во внутренние помещения дома. На пенале каждой из мезуз хорошо видна буква "ШИН".

– Я не думаю, – обратился Нафтали к собравшимся, – что мне надо напоминать вам: буква " шин " возглавляет слово Шаддай – одно из имен Всевышнего, и раскрывается как "Охраняющий двери дома Израилева".

Иными словами, мицва мезузы соблюдена в соответствии со строгими требованиями Торы. И да благословит Адонай исцелит и защитит, живущих в этом доме!

– Амен! – откликнулось несколько голосов из толпы.

Однако тут же раздался резкий протестующий возглас:

– Так– то оно так, только не совсем так! Мезузы действительно имеются, но хозяин дома нарушил важнейшую заповедь Торы! А это непростительно! – с угрозой продолжал говоривший.

– Мезузы, прикрепленные на косяках дверей дома Бен-Цура, нарушают священную скромность иудейского жилища, к чему призывает нас Тора! У Бен-Цура они кричащие! – рубил слова голос из толпы. – Потеряли всякую скромность! Они подобны греческим и римским языческим идолам!

– Помимо этого, – с нарастающей злобой изрекал говоривший, – когда начинаются ветры, стены этого языческого дома воют как бешеные волки или ревут, подобно адским чудовищам! Грек опозорил святость Земли Израиля! Такой дом – наш общий позор! Он не достоин стоять на Священной Земле! Дом должен быть разрушен!!

Раздались одобрительные выкрики. И тогда Нафтали поднял руку.

Наступила напряженная тишина, какая бывает только перед бурей.

Прежде чем ответить, старейшина Синедриона выждал несколько мгновений, прищурил близорукие глаза, внимательно всмотрелся в гущу толпы.

Рядом со свирепым участником собрания он увидел несколько крепких молодых людей, среди которых узнал юношу Ноаха, сына кузнеца Шмуэля, и Ривку, старшую дочь Шифры. Это явно его огорчило, однако, скрыв свои чувства, неожиданно спокойным, но громким голосом он произнес:

– Тарфон! Принять твою аскетическую точку зрения не представляется возможным! Ты призываешь к братоубийственной войне! – и строго добавил: – Сикарии сеют семена раздора, хотя считают, что защищают народ от римского языческого влияния!

Свет Торы неугасим и в этом наша величайшая радость! Вы же пытаетесь лишить людей радости повседневной жизни, даруемой Всевышним. Но, что еще страшнее, – Нафтали сделал многозначительную паузу, – ваши действия направлены на раскол нашего народа, раскол, особенно опасный сейчас, когда требуется единство всех наших сил.

– Повторяю, – строго сказал Нафтали, – я лично проверил каждую мезузу. И подтверждаю, что все они написаны на отрезках кожи кошерного козлёнка. И написаны рукой опытного писца-софера. Все требования Торы соблюдены!

– Более того, – продолжал Нафтали, – они написаны не пером из индейки, но пером, сделанным из тростника,  – подчеркнул он, – и сделано это с единственной целью, – назидательно продолжал Нафтали, – чтобы еще раз напомнить, что Всевышний сохранил младенца Моше-рабейну в зарослях тростника.

– Эти отрезки кожи, господин Тарфон, с нанесенными на них словами молитвы и являются мезузами! А вовсе не пеналы , в которых они сохраняются и которые вызвали твой гнев.

К тому же, – добавил Нафтали, – красивые пеналы не чужды нашей вере и нашим традициям. Мы все живем и творим под сенью Всевышнего. Так творили Бецалель, Оголиав и другие искусные мастера, создавшие мишкан (Скинию Завета), менору и множество других угодных Адонаю священных предметов из драгоценного дерева, золота, серебра, меди и кожи.

И если на Эльку, сына прославленного гончара Эльазара бен Рехавама, снизошло вдохновение, и он изваял пеналы мезуз, украсившие дом Шифры и Бен-Цура, разве это преступление?

– Я был бы счастлив, – примирительно сказал Нафтали, – если бы и дома других жителей Модиина, – Нафтали сделал паузу и тут же добавил, – и во всей Иудее, служили бы не только укрытием от дождей, холода и ветров, но и несли бы в себе хоть крохотную искру вдохновляющей красоты Священного Храма.

Во дворе раздались голоса одобрения. Многие подходили к Бен-Цуру, пожимали руку, женщины с доброй улыбкой обнимали Шифру.

В эту минуту раздался крик Тарфона, пытавшегося заглушить голоса одобрения:

– Преступный чужестранец Бен-Цур! Кому ты служишь? – неистовствовал Тарфон, – ты сеешь семена раздора среди иудеев, отравляешь нас зловонным ядом языческого влияния! Приняв иудейство, в душе ты остался язычником и идолопоклонником. Ты ничем не отличаешься от римлян! Они поднимают руку на нашу веру, а значит и на нашу жизнь! И для нас такие, как ты, опаснее всех римлян вместе взятых. Мы найдем на каждого из вас ядовитую стрелу!…

Однако его уже не слушали, люди спешили по своим делам.

Распри не обеспечивали дневное пропитание, а у каждого было шесть – семь голодных ртов, у некоторых значительно больше.

Глава 2 Шифра и Юдит

Огромная туча медленно надвигалась со стороны Великого моря. За тучей тянулся плотный шлейф темных клубившихся облаков.

Где-то у самого горизонта шлейф озарялся молниями, прокатывались валы грома, отчего казалось, что именно этот огненный шлейф толкает вперед тучу и та, подобно неумолимому римскому тарану, раскалывает на части хрустальную голубизну неба.

Потянуло свежестью, запахло дождем. Третий год истощающей засухи завершался. Однако в сердце Шифры не было радости. – Даже если Адонай пошлет в этом году хороший урожай, – вздыхала она, – почти все придется отдать римлянам.

Нет, Шифра не в обиде на них. Новый римский император Тиберий, как и его предшественник, Август Октавиан, да святится имя его, были терпеливыми. Конечно, никто из них не прощал долгов, но и не отнимали последнее, что оставалось у людей.

Если будет урожайный год, прикидывала Шифра, то удастся рассчитаться с долгами и, может быть, что-то останется дома.

Не зря же она, Бен-Цур и дети делали все, чтобы земля их надела не истощалась. Бен-Цур уже дважды перекапывал сухую, каменистую почву. Давид и Ноах ежедневно привозили собранный на пастбище навоз и распределяли по полю.

Не оставался в стороне и Элька. Несмотря на постоянную занятость у гончарных печей, он привозил из низовьев русла Аялона, плодородный речной ил. Если бы не засуха!

"Нет, его Величество император Клавдий – не худший из язычников", – пыталась быть справедливой Шифра. И, вспомнив слова Нимрода, улыбнулась.

Купец недавно возвратился из очередной поездки в Рим. Там, вместе с влиятельными римскими иудеями, ему удалось попасть на церемонию назначения нового наместника Иудеи.

– И как ты думаешь, уважаемая Шифра, что я услышал из уст наших римских собратьев? – с иронией спросил Нимрод. – Они попросили нового властелина Иудеи не слишком притеснять их братьев. Они умоляли уважаемого наместника помнить, что "хороший пастух стрижет овец, но не снимает с них шкуру".

– Ко всему привыкаешь, – с грустью сказала Шифра, – только бы не было хуже.

Она с тревогой думала о своих девочках Ривке, Оре и Эфронит. О своем повзрослевшем сыне Ицгаре. Потом неожиданно перешла к мыслям о семье подруги её детства – Юдит. Её семья по-прежнему жила в Бетулии. Особенно тревожил Шифру, Шел, брат покойного мужа Юдит.

Шел ненавидел римлян. Шифра с тревогой узнала, что он один из тех воинственных юношей, кого в народе называют сикариями – так как их оружием была сика – узкий длинный нож.

Шифра пыталась отогнать пугающие мысли, но они одолевали её.

Между тем, небо заволокло сплошным облачным слоем. На землю обрушилась лавина дождя. Вдоль переулков и тесных улочек забурлили мутные потоки воды.

Шифра с грустью вспоминала времена её молодости, когда с началом дождей, люди селения выходили из своих жилищ и тщательно убирали улочки и переулки, чтобы без помех потоки воды могли течь в общинное водохранилище.

– Боже! Как давно это было! – вздыхает Шифра и вновь погружается в воспоминания.

Еще был жив её брат Эльазар, да будет память о нем светла, а кузнец Шмуэль был совсем молод…

Под потоками проливного дождя шел он тогда по переулкам селения и прочищал заторы, возникавшие в потоках воды, несущейся к водохранилищу. На его плечах был огромный мокрый мешок.

Когда Шмуэль подходил к их дому, вспоминает Шифра, он непременно ударял по куску железа, им же подвешенному, и ждал, когда Шифра пригласит его войти в дом, погреться. Однако, прежде чем она успевала что-либо сказать, он спрашивал, дома ли её брат Эльазар. Если она отвечала отрицательно, Шмуэль тут же отступал на шаг, вновь взваливал на могучие плечи тяжелый мешок, заполненный мокрыми ветками, листьями и выловленным мусором и удалялся, приговаривая, что обязательно зайдет, но немного позднее. При этом Шифра видела, что хлеставшие потоки дождя не могли смыть счастливой улыбки с его лица.

– Боже! Как давно это было…, – вздыхает она и смотрит на свои старые, но все еще крепкие руки.

Она улыбается своим мыслям.

Сколько труда досталось этим рукам? Они растили детей, сеяли зерна, вязали снопы, мололи муку на домашней каменной мельнице…

Эти руки без устали трудились у домашнего очага. Приходилось готовить еду на две семьи, с теплотой думает она, её и для семьи безвременно ушедшей Эсты.

– И, да продлится жизнь Шмуэля и его детей, и да будут все они здоровы! – шепчет она, обращаясь к Всевышнему.

Шифра возносила молитву и за благополучие бесконечно дорогих ей людей: Бен-Цура, её первую и единственную любовь, за Ривку, Ору и Эфронит за бесценный подарок Адоная – Ицгара.

– Где он сейчас?…

Мальчик всегда вызывал у неё тревогу. Конечно, Шифру радовало, что Ицгар возмужал, что он счастлив в своих долгих торговых поездках с Нимродом.

В глубине души она немного ревновала Ицгара к старому купцу, называвшему его сыном.

Волну тихой грусти вызывали воспоминания об Эсте. Для Шифры она была не только женой её единственного брата, но и верной подругой, частью её собственной жизни.

Случилось то, что случилось. После гибели её брата Эльазара, вторым мужем Эсты стал Шмуэль.

Шифра его любит как брата. Он надёжный и славный человек, но в глубине души она знает, что Эста навсегда осталась женой Эльазара. Их сыном был Элька. Позднее у Эсты и Шмуэля родились еще трое детей – Ноах, Давид и Юдит.

Юдит была первая девочка, которой Эста подарила жизнь. Свою жизнь… И Шифра смахивает навернувшиеся слёзы.

Она вспоминает последнюю просьбу Эсты, умиравшей на её руках.

– Подари девочке имя Юдит…, – прочла Шифра по чуть шевелившимся губам Эсты и поняла желание умиравшей. Она вручала ей девочку, как продолжение своей жизни. Она хотела, чтобы Юдит , имя любимой подруги юности Шифры, навечно привязало бы её сердце к беспомощному только что родившемуся существу. Понял это и Бен-Цур. И всеми силами поддержал Шифру.

Прошли годы, Юдит выросла, превратилась в стройную красавицу и была для сердца Шифры не менее дорогой, чем её собственные дети.

Отвлекаясь от охвативших её воспоминаний, Шифра взяла с полки расческу и принялась приводить в порядок все еще густые, но изрядно побелевшие волосы.

Она расплела косы, тщательно проверила, не завелись ли вши? Эти насекомые появились в их селении уже давно, с тех пор как у них частыми гостями стали сборщики налогов и переписчики населения – выходцы из языческих деревень..

Шифра вновь заплела косы, скрутила их в плотный узел и укрыла под головной повязкой. Бен-Цур еще не скоро возвратится из синагоги, и она решила выйти в поле.

Дождь прошел, вновь сияло теплое утреннее солнце.

За последние годы хозяйство Шифры значительно расширилось. Купец Нимрод приобрёл большой участок земли, находившийся на северо-западных склонах возвышенности Титура.

Купленную землю он записал на имя Юдит. Старый хитрец уже давно заметил, что его любимый воспитанник Ицгар далеко не безразличен к дочери кузнеца Шмуэля и покойной Эсты, к семье которой купец относился с большой теплотой.

Шифре же он искренне признался, что не может спокойно спать, пока у единственной дочери покойной Эсты не будет достойного приданого.

Папирус на право владения землей он передал на хранение кузнецу Шмуэлю, отцу Юдит.

Надел Юдит, состоял из двух различных участков.

Тот, что спускался к долине ручья Дотан, был пригоден для пахоты. Второй, поднимавшийся к Титуре, был каменист, однако имел немало террас, удобных для разведения винограда и посадки фруктовых деревьев.

В первые годы владения землей Шифра будила Юдит до восхода солнца, чтобы как можно раньше выйти в поле и засеять заранее вспаханную землю.

– Ни птицы, ни жара не должны повредить зёрна, – объясняла Шифра. – Труд хлебороба, – говорила она, – подобен молитве. Он начинается до восхода солнца, потому что все решения, которые принимает Всевышний, вступают в силу с первым утренним светом.

Юдит хорошо усвоила эти уроки. Она даже купила на иерусалимском рынке, что у Рыбных ворот, календарь земледелия, где было точно все расписано: месяц сева, месяц прорастания зерна, месяц жатвы ячменя, месяц уборки других злаков. Помимо того указан также месяц подрезания виноградных лоз и месяц сбора фруктов.

Юдит очень гордилась этим календарем, хотя никогда им не пользовалась.

Второй участок, непригодный для пахоты, требовал особого внимания. Необходимо было приспособить множество каменистых выступов к посадке деревьев. Вновь отстроить разрушившиеся террасы. Дополнить их землей.

Когда работа приближалась к завершению, Юдит, при поддержке Шифры, решила посадить виноградные лозы вместо фруктовых деревьев. Это решение оказалось судьбоносным.

Шмуэль сомневался. Ему все же казалось, что вместо виноградника, лучше посадить рожковые деревья, миндаль и, конечно же, плодоносящие смоковницы. И тогда, его дочь, подобно Шифре, сможет обеспечивать семью сушеными фруктами и миндалем, а часть пойдет на продажу. Римские власти с охотой покупали зрелые рожки и вяленые плоды инжира.

Однако Шмуэль ни на чем не настаивал. Лишь бы хорошо было дочери. За восемнадцать лет, истекших с того дня, когда Эста возвратила Всевышнему свою исстрадавшуюся душу, Шмуэль так и не пришел в себя. Был замкнут. Все время проводил в кузне или в мастерских своих учеников.

Он был убежден, что сельское хозяйство – удел женщин. Бесспорным доказательством служила для него Шифра. Как и многие годы тому назад, он видел в ней хозяйку земли, на которой все они жили.

Адонай наделил Шифру тонким чувством, улавливающим дыхание земли, она знала точное время, когда земля готова принять в себя зерна, чтобы одарить землепашца обильным урожаем, как знала и то, где найти нужную траву, чтобы помочь больному человеку. Она врачевала раны у людей, оживляла обожженные деревья.

Шмуэль видел собственными глазами, как в тех местах, куда прикасались руки Шифры, вскоре появлялись зеленые ростки. Он знал и то, что самые лучшие всходы пшеницы были там, где она предавала земле пшеничные зерна.

Таково призвание женщины.

Дело же мужчины, был уверен Шмуэль, всячески облегчать тяжелый труд женщины. Запрягаться в соху, пахать, приносить из русел речушек плодородную землю, обогащать ею поля.

Он верил, что женщинам всегда виднее где, когда и что надо сажать, или сеять.

После первых осенних дождей все, кто были дома, принялись за очистку террас. Удаляли разросшуюся траву, вырубали кустарник, собирали крупные камни, рыхлили спрессовавшуюся землю.

В такое время к Шифре возвращалась молодость. Она была подвижна, энергична, указывала, где и на какую глубину копать ямки для посадки виноградной лозы, как лучше закреплять черенки.

Рядом с ней всегда была Юдит. Как и на Шифре, на Юдит была просторная рабочая хламида. Но, в отличие от Шифры, тонкая и гибкая талия Юдит была перехвачена узким коричневым пояском.

Юдит собирала камни рассыпавшейся ограды и старательно укладывала их на прежние места. Одновременно она успевала принести прохладную воду из ручья, угостить работавших пригоршней сладких рожков.

Её голос, улыбка, её искренняя забота вызывали теплые ответные чувства. Её любили. Она была необыкновенно хороша.

Юдит внимательно прислушивалась к разговору между Шифрой и Шмуэлем. Та объясняла кузнецу, равнявшему тяжелой волокушей узкую полоску террасной земли:

– Для хороших урожаев винограда, – неторопливо говорила Шифра, – важно вовремя разрыхлить землю, напоить водой корни кустов.

Юдит видела, как отец, старательно дробил кузнечным молотом камни. Время от времени он прерывал работу и внимательно прислушивался к негромкому голосу Шифры.

– … И тогда ягоды будут крупными, – объясняла она, а гроздья, будут большими, как у разведчиков, посланных Моше-рабейну на Землю обетованную. Для этого, – говорила Шифра, – нужно проделать ровики к корешкам саженцев, чтобы к каждому подвести ручеёк воды.

– Тетя Шифра! – прерывает её Юдит, до этого слушавшая молча. – Я знаю, как сделать ровики не из камней!

Но вместо ответа Шифры, она услышала недовольный голос отца,

– Если знаешь, то попытайся не класть камни обратно в ограду террас, но составлять из них ровики, о которых говорит Шифра.

– А вот и нет! – озорно возразила девушка. – Из таких ровиков большая часть воды все равно утечет в землю! Она не дойдет до дальних кустов!

– В этом ты права, – примирительно сказала Шифра, – что же делать?

– Тетя Шифра, – тут же отозвалась Юдит, – ты сама мне рассказывала, как отец твоей подруги из Битулии делал такие ровики не из камней, а из разрезанных вдоль глиняных трубок! Помнишь?

– Помню…-

Но Юдит, не ожидая, когда Шифра скажет, что именно она помнит, продолжала:

– Я уже говорила с Элькой.

Она оглянулась, в поисках Эльки, но не нашла его, и во всю мощь молодых легких позвала: "Элька-а-а!"

– Я зде-е-есь! – передразнил её Элька, и, улыбаясь, неожиданно вышел из-за спины Юдит.

– Ты всегда пугаешь меня! – Возмутилась она, но было видно, что она не сердится на него за его мальчишеские проделки. Он всегда подшучивал над ней, как будто она всё еще маленькая девочка.

– Рада такому решению! – встрепенулась Шифра. – Действительно, старая голова многое забывает. Эльазар тебе поможет.

Так последнее время Шифра называла Эльку, желая подчеркнуть его самостоятельность и зрелый возраст.

– Уже более сотни полутруб готовы, – заметил Элька, – их можно укладывать. Сестричка прожужжала мне все уши: трубки, трубки… – получай свои заказ!

И он указал, на груду тщательно отделанных керамических изделий, принесенных им и Бен-Цуром. Шифра грустно улыбнулась.

– Вы у меня молодцы.

Видя усталость Шифры, Шмуэль неуклюже сгреб в охапку лежавшие черенки саженцев и начал подниматься к террасам, оставляя у трубок Бен-Цура, Эльку, Шифру и Юдит.

– Разложу по лункам… – нерешительно сказал он, но тут же услышал огорченный возглас Юдит.

– Отец! Ты смешал все виды винограда!!

Она отняла у него тяжелую охапку черенков, еле удержала её и вновь начала раскладывать по стопкам.

– Как ты не понимаешь?! – возмущалась она, – это лозы разных сортов винограда!

– Видишь эти, чуть вьющиеся? – На них будут черные ягоды для винодельни! – объясняла она Шмуэлю. – А это – белый виноград для продажи на рынке, на нём будут большие и тяжелые гроздья…

– Я права? – Обратилась она к Шифре.

Та в знак согласия кивнула.

– А эти кусты, – решительно продолжала Юдит, – дадут нам зимний виноград!

Шифра, Шмуэль и Бен-Цур одобрительно наблюдали, как Юдит ловко раскладывала черенки по сортам винограда.

– И когда она успела всё это узнать? – Удивлялся Шмуэль.

Шифра же вспомнила, как в год шмитты, будучи детьми, они с покойным братом Эльазаром и его другом Шмуэлем, играли в виноградниках селения и вволю лакомилась сладкими, как дикий мёд, ягодами.

На седьмой год урожай не собирали, и можно было есть виноград кому угодно, сколько угодно и, главное, прямо с кустов.

И они ели.

Шифра с улыбкой вспоминает, что даже Нафтали, наведывавшийся в Модиин, забирался с детьми в виноградники, ел сладчайшие ягоды и приговаривал: – Вот почему даренная нам земля называется "Земля, текущая молоком и мёдом"….

Со временем Юдит стала замечать, что не каждый год её виноградник дарил сладкие гроздья. Иногда, даже подсыхая, ягоды оставались кислыми.

Величина гроздьев на одном и том же кусте бывала разной – от тугих и тяжелых, до тонких и жидких, едва насчитывавших десяток ягод.

Та же беда была и с листьями виноградных кустов. Вместо широких, как у мандрагоры, эти листья еле прикрывали плоды все той же лозы.

Спустя несколько лет она уже знала, что так и должно быть. Если Всевышний дарил не очень знойный год, c холодными ночами и горячим дневным солнцем, то ягоды созревали крупными и душистыми и уже издали, на подходе к виноградникам, виднелись большие золотистые слитки этих ягод, либо сбитые в пирамиду, сгустки рубинового цвета.

В такой год виноград быстро расхватывали на Лодском и Иерусалимском рынках. Юдит хорошо запомнила слова Нафтали, сказавшего, что из такого винограда, если он чуть подсохнет на кустах, получается душистое, особенно ценное вино.

И она была очень рада, когда её виноградник вносил хороший вклад в семейную казну.

Юдит гордилась тем, что помогает Шифре осуществить её заветную мечту – построить недалеко от их дома новую микву . Шифре трудно было добираться до старой миквы, хотя та была совсем недалеко. Болели суставы ног, донимала спина.

За вино Юдит выручала хорошие деньги. Ей помогали Ицгар и Нимрод. Отправляясь в Рим, Афины, или на Кикладские острова, они брали с собой амфоры с её вином.

Ицгар не раз рассказывал ей, что их корабль не успевал даже причалить, как уже издали, с берега, продавцы хороших вин испрашивали, есть ли на корабле вино "Юдит". И она счастливо улыбалась, вспоминая голос Ицгара, – а он говорил:

– Люди, покупавшие это вкусное вино, не знали, откуда пришло его название – от сорта ли неизвестного им винограда, или от названия местности, где росли такие ягоды.

Ицгар с гордостью передавал из рук в руки чуть запотевшие амфоры и тут же получал запрашиваемую сумму.

И вновь, когда Юдит вспоминала Ицгара, сердце её замирало. Из-за этого она злилась на себя и, особенно, на него.

Может быть поэтому, когда Ицгар был дома, и они встречались, в неё вселялся йецер а-ра , что-то злое и агрессивное и она вела себя грубо, даже враждебно по отношению к Ицгару. Дерзила. Но он ничего этого не замечал. Терпеливо сносил её грубости, молчал, или улыбался своей загадочной, рвущей сердце, улыбкой.

"Где он теперь?" – с тоской думала она. Время тянулось, как тяжело груженая фура, запряженная ленивыми волами.

В середине месяца шват Шифра поднялась к подножьям Титуры, чтобы осмотреть свое поле. Оно находилось неподалеку от участка Юдит и начиналось у гончарных мастерских Эльки, затем прерывалось каменными глыбами, выступавшими из земли, и далее тянулось до самой Титуры.

После трех дней ветреной погоды и обильных дождей, небо вновь завораживало первозданной голубизной. Теплое зимнее солнце, успевшее подняться довольно высоко над Иудейскими горами, пригревало парившую землю.

С волнением Шифра обнаружила на миндальных деревьях звездочки весеннего цветения. Их нежные лепестки еще не покрыли деревья белыми или розовыми облаками, не превратили их в нарядных невест, но Шифра знала, что это непременно произойдет. Еще три-четыре теплых солнечных дня…

Она подошла к одному из деревьев, посаженному ею семь лет тому назад. Осторожно подтянула к себе тонкую ветку с яркой белизной искрившихся цветов, вдохнула пьянящий аромат, зажмурила глаза, но тут же с испугом отпрянула.

На одном из цветков старательно трудилась пчела, погружая в него длинный тонкий хоботок.

Шифра улыбнулась – не хватает, чтобы пчела ужалила её в нос, и тот раздулся величиной с куриное яйцо. Представив себе подобную картину, она рассмеялась.

Так она смеялась когда-то, в далекой юности, когда, будучи девчонкой, бродила со своей подружкой Юдит по руслам речушек в окрестных низинах Бетулии, собирала лечебные травы.

И вдруг, подобно эху её же мыслей, до слуха Шифры донесся тревожный возглас, в котором звучали боль и испуг:

– Тётя Шифра! Меня ужалила в нос ог-г-громная пчела! Я хотела понюхать цветок миндального дерева, и не заметила её… – стонала Юдит.

Шифра поспешила на помощь. Она ничуть не удивилась встрече с дочерью Шмуэля. Так, без всякой договоренности, они могли встретиться у подножья Титуры, на склонах зеленевших холмов или в нешироких руслах оживавших речушек. Для этого им вовсе не надо было договариваться.

Юдит чутьем знала, куда и когда идти, чтобы встретить тётю Шифру. И Шифра ловила себя на мысли, что и она всегда чувствует, где находится девочка.

Между ней и Юдит существовала прочная необъяснимая связь. Эта связь особенно сильно ощущалась, когда, не договариваясь, они встречались в прилегающих ущельях, где обе собирали хворост, или оказывались плечом к плечу на осенней обрезке виноградных лоз.

После внезапной кончины Эсты, да будет память о ней незабвенна, матерью новорожденной стала она, Шифра. Да и могло ли быть иначе?

Ни на миг Шифра не забывает предсмертную просьбу Эсты – назвать девочку Юдит – именем её подруги юности.

Разве можно сосчитать, сколько бессонных ночей выпало на долю Шифры? Девочка была слабой, болезненной и Шифра, приложив все свои силы и терпение, извлекала из уголков памяти давно забытые лечебные секреты ухода за малютками, купала и отпаивала её несметным количеством настоев и трав. И не было дня, чтобы она не обращалась к Всевышнему, умоляя его сохранить жизнь бесценного ребенка.

И Он услышал её молитвы. Юдит выросла красивой стройной девушкой. И, так же как Шифра, оказалась прирожденной крестьянкой.

Она любит землю, чувствует, когда земля готова принять зерна. У неё легкая рука. Все зерна, которые Юдит предает земле, непременно дают ростки.

"Это знает вся округа", – с гордостью думает Шифра. Не случайно, даже опытные хлеборобы не раз приглашали её питомицу, засеять их скромные наделы.

Шифра озабоченно смотрит на приближающуюся девушку. Уже издали видит покрасневший от пчелиного жала небольшой носик. Шифра тут же вытаскивает из кармана хитона медное зеркало и прижимает к ужаленному месту. Юдит терпеливо молчит и лишь время от времени тяжело вздыхает.

Холодный медный диск постепенно смягчает боль.

– Главное, чтобы нос не распух… – вздыхает Юдит. – А то буду страшилищем на все селение…

– Страшилищем ты никогда не будешь…, – с улыбкой шепчет ей на ухо Шифра, – ты останешься самой красивой девушкой в Модиине. Все мальчики только на тебя и засматриваются.

При этих словах Шифры Юдит замирает. Она мысленно противоречит ей.

– "Не все, тётя Шифра, не все! Например, твой сын Ицгар за всю неделю перед отъездом так ни разу не взглянул в мою сторону…"

Почувствовав смущение девушки, Шифра как можно мягче объяснила:

– А тот, кто не смотрит в твою сторону, часто видит значительно больше, чем можно подумать…

Юдит невольно вспоминалось как однажды, когда они вдвоем с Ицгаром прочищали канавки для полива виноградника, она излишне резко приказала ему что и как делать, и тут же испугалась. А вдруг он уйдет? Хотела попросить прощения, но еще и сейчас в её ушах звучит его спокойный голос:

– Совсем не важно как человек себя ведет, его лицо иногда говорит намного больше, чем его голос. Сквозь лицо, – говорил Ицгар, пряча свое, – как через окошко видна душа человека, даже если человек пытается это скрыть.

"Он рассуждает как взрослый мужчина! – думала о нем Юдит. – Он похож на своего отца Бен-Цура – молчит, но если заговорит, навсегда оставляет глубокий след в душе".

– Где он сейчас, её Ицгар, и её ли, тосковала она. Прошло более трёх рождений луны с тех пор, как он и Нимрод, и с ними еще 12 односельчан, отправились в далекую Вавилонию.

Бен-Цур говорит, что этот город находится где-то на Великом Шелковом пути.

Юдит, тайно от всех, с жадностью собирает каждую крупицу вестей. Если они хоть в какой-то мере касаются Ицгара…

Она ни на минуту не забывает их последний разговор, когда он, со свойственной ему медлительностью, сказал, что среди всех творений Адоная встречаются родственные души .

– Смотришь на человека, и тебе кажется, что ты давно его знаешь….

– И много ли ты встречал таких душ во время своих бесконечных поездок с Нимродом? – резко прервала его Юдит.

Ицгар покраснел, смутился, склонил голову, начал ворошить курчавую гриву.

– Нет, – тихо ответил он, – всего один раз…

Она и сейчас с замиранием сердца вспоминает его слова. Она знает – он говорил о ней, но… может быть, и нет? Может быть, она слишком высокого мнения о себе? Теряется в догадках…

Почему бы ему не сказать прямо – кто эта родственная душа , которую он встретил всего один раз?

…Как быстро пролетели минуты их общения! И вообще, когда не нужно, с огорчением думает Юдит, время летит очень быстро! Несётся как ласточка в небе, или как весенний ветер…

Неожиданно Юдит отстраняет руку Шифры, держащую медное зеркало, и с восторгом шепчет:

– Смотри, тетя Шифра! – и сама замирает.

На песчаной лужайке, оставшейся после высохшей лужицы, разместилась стайка воробьев. Они совсем как люди возлежали на боку либо распластались на животиках. Юдит даже испугалась – не погибли ли они?

– Да нет же! – успокоила её Шифра. – Они греются на песке и в песке же купаются.

Затем с теплотой в голосе добавила:

– Отдыхают после холодной зимы.

И, действительно, присмотревшись, Юдит увидела, как многие из лежебок, растопырив крылышки, кувыркались в песке, погружаясь и стряхивая искрящиеся песчинки.

"Вот и познай этих пичужек, – огорчается Юдит, – а что уж говорить о человеке…"

Время несется особенно быстро весной. В Модиине семнадцатый день месяца адар – разгар весны. Густая зелень поднявшегося ячменя покрывает поля плотным душистым ковром. Серебрятся первые колоски высокой тонкой ржи, а лечебные стебли овса играют паутинными нитями при легчайшем дуновении ветра.

До встречи с Шифрой Юдит начала свой день с осмотра зазеленевшей смоковницы. Могучее дерево просыпалось после зимнего сна. На его ветвях вспыхнули нежно-зеленые листья.

Подобно человеку, дерево собирало силы, чтобы исполнить предначертанное ему Всевышним – одарить людей крупными сладкими плодами.

Юдит осторожно, как бы боясь вспугнуть, прикоснулась к зеленым, еще липким листочкам. Почувствовала их упругость и затаённую внутреннюю силу пробуждающейся жизни.

Природа и человек были едины. И это ощущение могучего единства всегда вызывало в душе Юдит волнующую радость, которую она испытывала с приходом весны.

Окружающие холмы украсились желтыми цветами горчичных кустов. По мере приближения к ним Юдит, услышала незатихающий пчелиный гул. Эти труженики неутомимо облетали каждый цветок, погружали в него хоботок и тут же спешили к следующему. Затем, отяжелев от обильной взятки, улетали к своему гнезду. Вместо них появлялись новые пчелы, и этому движению не было конца.

"Так и люди, – думала Юдит, – например Ицгар, он, как пчела, всё время в полёте. Вот и сейчас: где он? В каких далях расправил свои крылья?…"

"Конечно же, с ним рядом, – не без зависти думает она, – находится купец Нимрод."

И неожиданно она ощущает, как в её душе поднимается волна злости против старого купца. Это острое чувство растет, превращается в плохо управляемое негодование.

– Пусть этот вредный старикашка умрет! – шепчет Юдит. Он слишком надолго забирает у неё Ицгара.

О, если бы Ицгар был чуточку догадливее! Тогда бы и старый Нимрод мог бы долго-долго жить…

Нет, она лично не имеет ничего против Нимрода, продолжает свои размышления Юдит, наоборот, он даже вызывает у неё добрые чувства. Он совсем не жадный и в радостные минуты называет Ицгара сыном. Ицгару с ним хорошо…

Ицгар и Нимрод, трудятся подобно пчелам. Юдит старалась быть непредвзятой. Они собирают в Модиине, Бетулии, Лоде и других селениях оливковое масло, кувшины с её вином; подсушенные, и от этого особенно сладкие гроздья осеннего винограда, мешки с ячменем и пшеницей и везут продавать в далёкие города и страны. Юдит знала, что Нимрод очень любит Ицгара и ничего для него не жалеет.

"Нет, пусть живет! – и Юдит великодушно отменяет свое прежнее пожелание. – Все же он хороший!"…

И, чувствуя, что совсем запуталась, громко рыдает.

– Пусть не умирает, – повторяет она, – пусть живет, но… Все же пусть произойдет с ним что-нибудь не страшное, не смертельное. Пусть произойдет такое, чтобы он нуждался в её помощи.

Тогда-то она покажет этому зазнайке – Ицгару как она умеет ухаживать за больным, и какая она чуткая, добрая, терпеливая.

"Это все из-за него, Ицгара! – ругает себя Юдит. – Кажется, я схожу с ума"…

С испугом оглядывается, нет ли кого поблизости? Так размышляя, она уже не раз горько плакала, но, чтобы никто не видел.

Раздумья девушки были прерваны большой стаей белых цапель. Они неторопливо перелетали с холма на холм. По их перелетам Юдит определила, где сейчас находится её брат Давид, пасущий стадо.

Эти небольшие белые птицы, сопровождающие животных, называют овечьими цаплями.

Они умные, рассуждала Юдит, не то, что попрошайки– воробьи.

Следуя за стадом, белые цапли находят обильную пищу. Юдит не раз видела как овцы, вороша кусты, вспугивали тучи кузнечиков, обнажали притаившихся улиток, мелких ящериц и те мгновенно исчезали в желтых клювах всегда голодных птиц.

Среди весенних цветущих полей Юдит находит поле, принадлежащее её семье.

Поле стало смыслом её жизни, конечно же, не считая Ицгара. В эти теплые весенние дни, она вышла, чтобы определить, не пришло ли время пахать землю.

Бывает Юдит и на участке, что в долине реки Аялон. Этот участок перешел к тете Шифре от её покойных родителей. Да почиют они в мире!

На этот участок они пойдут через неделю вместе с тетей Шифрой и Бен-Цуром, если он, как всегда, не будет занят в кузнице Шмуэля или мастерских Эльки.

В долине Аялона земля всегда более влажная и должна еще подсохнуть.

Выходя в поле, они возьмут с собой плетеные корзины с большими ручками. Эти ручки позволяют, не опуская корзин, складывать в них найденные лечебные травы.

Юдит хорошо знает, какие травы и когда собирать. При этом важную роль играет точное время – начало, середина или конец месяца, время суток. Прозрачен ли воздух или стоит туман.

Встретив ромашку, Юдит невольно вспоминает Шифру.

Она ей рассказывала, что в семействе ромашек много разных сестер. Но лишь одна из них – вон та, с желтой сердцевиной и белым венчиком вокруг – хороша для лечения бессонницы, она же обладает свойством успокаивать.

– Как ты, тетя Шифра? – задает лукавый вопрос Юдит. Шифра грозит ей пальцем, затем продолжает:

– Настой ромашки хорошо помогает и при болях в животе.

– А помнишь, когда у меня болел живот, – спрашивает Юдит, – ты дала мне настой этого цветка?

– И помогло? – с улыбкой задает встречный вопрос Шифра. – Помогло… – смущенно отвечает Юдит. – Помогло и тогда, когда у меня началось то, что бывает у девочек, при взрослении. Ромашка стерла приступы боли, головокружение и непонятные тревоги, забиравшиеся в душу…

В ответ Шифра кивает. Затем чуть дрожащей рукой протягивает девушке какие-то веточки и вопросительно смотрит на неё.

– Это шалфей, – тут же отвечает Юдит, – он изгоняет лихорадку, унимает дрожь в руках…

– Но, увы, не избавляет от старости, – прерывает её Шифра.

– Тоже мне, нашлась старушка! – парирует Юдит и многозначительно добавляет:

– Шалфей, между прочим, укрепляет нервы…

– А знаешь ли ты, противная девчонка, – контратакует Шифра, что корень солодки – хорошее отхаркивающее средство?

– Знаю! – принимает вызов Юдит. – Этот корень также хорошо поддерживает тех, кто чувствует постоянную усталость.

– Верно, – кивает Шифра и примирительно добавляет: – Корень солодки заменяет мед, если его нет…

Как и Шифра, Юдит раньше всех выходит из дому. Она спешит навстречу зову земли. Оглядывается и видит около своего дома трубы гончарных печей. А рядом с ними несколько огромных сиреневых шаров иудина дерева (клиль a-хореш)..

В этом году деревья зацвели значительно раньше обычного. Юдит знает причины этого чуда: недавно прошли дожди. Но не только они разбудили спавшие деревья. Неожиданно, среди цветущей нежаркой весны, накатил хамсин. Горячий пыльный ветер принес мутные капли дождя, поторопил деревья. Они взорвались пышными красками весеннего цветения, чтоб тут же обессилеть, потускнеть и осыпаться.

Юдит не хотела думать о хамсине. Она не любила, когда голубизна весеннего неба теряла искрящуюся прозрачность и серовато-желтая вуаль пыли заволакивала все вокруг.

Даже Иудейские горы тускнели и медленно растворялись в светло-коричневом тумане пыльных облаков.

Она искренне сожалела, когда исчезало весеннее солнце, блекла трава, еще недавно сиявшая густой россыпью водяных капель. Скрутившиеся листья покрывались густым покровом пыли и судорожно трепетали под порывами пыльного горячего ветра.

Чуткая душа Юдит наполняется грустью. Ей хочется плакать.

– Хамсин… – вздыхает она.

Надо срочно возвращаться домой и прикрыть молодые побеги чеснока и лука, высаженные недалеко от дома. Они нуждались в её защите. У неё всегда были наготове старые, но все еще плотные циновки.

Еще в прошлом году Элька помог ей уложить в землю керамические трубки, по которым вода из колодца могла поступать к этому участку.

Юдит вытащила из водосборника полное ведро и осторожно, чтобы не пролить ни капли, залила в широкий раструб, находившийся рядом с водосборником.

Ведро, еще ведро. Она невольно думала о том, что этот колодец-водосборник выкопали её брат Давид и Ицгар. Вспоминала, как они оба измазанные водонепроницаемым раствором, лепили его на стенки колодца, чтобы он сохранял всю, до капельки, собранную воду.

Теперь из этого колодца она поднимала воду, ведро за ведром, спасала свою долю, вносимую в семейную кассу.

Лук и, особенно, чеснок приносили приличный доход. Римляне хорошо за них платили. Они были важной частью ежедневной пищи римских солдат.

Глава 3 Друзья

Вытаскивая ведро за ведром, Юдит думала о дружбе её брата Давида с Ицгаром. В сердцах удивлялась этой дружбе. Что общего могло быть у её молчаливого, заполненного тайнами брата, и рассудительного Ицгара?

У каждого был свой характер. Ицгара увлекали военные игры. Он был как его отец Бен-Цур, коренаст, плотно сложен, мускулист и предельно самостоятелен. Во всех играх сверстники сразу же ему подчинялись.

Иное дело Давид. Он внимательно наблюдал за этими играми, иногда кого-то поощрял либо осуждал за неправильные приемы, причинявшие боль.

Дети не раз пытались вовлечь его в свои игры, но он находил ровную ветку дерева, пристраивался в тени и вырезал на палке замысловатые узоры. Потом отдавал эту палку кому-нибудь из сверстников. Иногда он находил тростниковый стебель, мастерил из него свисток или флейту. Терпеливо дожидался окончания игр, и, пристроившись к Ицгару, направлялся домой.

Давид выделялся высоким ростом, был худой, жилистый, смуглый. Ицгар уступал ему ростом, но был значительно шире в плечах.

Брат ходил быстро, легко, как будто не касаясь земли – Ицгар ступал тяжело, как слонёнок.

Там где проходил Ицгар, с улыбкой вспоминала Юдит, оставалась дорожка, проложенная среди кустов, и овцы следовали за ним как за вожаком.

Однако, несмотря на все эти различия, Юдит знала, что между ними существует крепкая дружба, хотя за весь день они могли обменяться всего лишь несколькими словами, из которых Юдит ничего не могла понять.

Нередко ребята уходили с взрослыми пастухами в горы на выпас овец и коз. Шифра готовила каждому из них еду и укладывала в пастушьи сумки. Юдит им завидовала.

Когда Давид и Ицгар подросли, они начали сами, без взрослых пастухов, выходить со стадом в горы. Затем их интересы разошлись.

Давид стал пастухом, хозяином стада. Знал куда и в какие места лучше всего направить животных. Умел в поле принять только что родившегося ягнёнка. Хорошо владел заостренным посохом и мог защитить стадо от одичавших собак, шакалов или стаи волков.

Ицгара вначале заинтересовала работа в кузнице Шмуэля. Он научился ковать мечи, серпы, подковы, делал дверные петли, гвозди и многое другое. Однако всё изменилось, когда купец Нимрод однажды взял его в одну из торговых поездок.

И был это, как помнит Юдит, небольшой караван, отвозивший на Иерусалимский рынок кувшины, кружки и другие гончарные изделия, изготовленные в мастерских Эльки.

Шифра рассказывала, что Ицгар очень огорчился, когда увидел грязные улицы города. Повсюду высились горы мусора, никто его не убирал. Римские патрули привычно топали по этим кучам, разносили грязь и смрад, как будто бы это их, властвующих в Иерусалиме, вовсе не касалось, а, может быть, они к иному и не привыкли, – рассуждал Ицгар.

Нимрод тоже страдал от происходящего. Они пытались обходить подобные места, что вызывало у римских солдат веселый хохот.

Ицгар видел, что этот хохот не огорчал Нимрода, старик делал вид, что не слышит его. Он был поглощен своими мыслями. Объяснял Ицгару, что в поездках встречается не только плохое, о чем, конечно, тоже надо знать, но и красивые деяния человека и, особенно Всевышнего: вечнозеленые леса и горы, реки и водопады. В путешествиях всегда есть доля риска, всегда надо быть готовым ко всяким трудностям и неожиданностям, уметь находить правильные действия для благополучного выхода из положения.

Свои рассказы-наставления Нимрод подкреплял увлекательными историями, происходившими во время его поездок в Каппадокию, Египет, Вавилонию, Иберику, Финикию и многие другие страны.

Именно после этих рассказов, вспоминает Шифра, Ицгар решил овладеть военным делом.

– Надо уметь защищать себя, своих людей, караван, – говорил ему Нимрод. И Ицгар был рад услышать то же самое из уст своего отца – Бен-Цура.

Юдит удивлялась, как же они оба, Ицгар и Давид, не похожи на её младшего брата Ноаха. Ноах горяч, энергичен, нетерпелив, но вместе с тем добр и чуток. Он первый замечает, когда ей грустно. Подходит и спрашивает: – " Почему солнце прячется за тучами? Рассказывай, в чем дело?"

И она делится с ним, как будто бы он не брат её, но близкая подруга.

Единственно, что она от него скрывает – это свои чувства к Ицгару. Да и что может сделать Ноах, если у неё, а не у него, прерывается дыхание, когда она поглядывает в сторону Ицгара. А Ицгар молчит.

Он хранит в себе свою тайну, и, как хорошо оштукатуренный колодец не позволяет просочиться наружу ни единой капле воды..

Может быть, именно поэтому она очень обрадовалась, когда Шифра рассказала ей как Ицгар, отправляясь с Нимродом в далекие поездки, не раз говорил, что всегда скучает по дому. Ему не хватает его друга Давида и…Юдит.

А еще она сообщила, что Ицгар как-то пожаловался на неё, Юдит.

– Он сказал, что ты совсем не такая, как все остальные девчонки, что ты смотришь в его сторону, но его не замечаешь. Ицгар даже украдкой оглядывался, чтобы увидеть на кого ты смотришь, но кроме самого себя, никого не обнаружил…

При этих словах Шифры обе понимающе смеются.

Когда между долгими поездками Ицгар бывал дома, он присоединялся к Давиду, и они вместе уводили стадо в дальние горы. Там, в лесах, даже в самые засушливые годы, всегда было много травы и низкорослого кустарника, излюбленного козами.

В такие дни Ицгар брал пастушью сумку, заполнял её хлебными лепешками, сушеным сыром, очищал от шелухи несколько луковиц, укладывал в мешочек подсоленные оливки, дюжину сухих плодов фиников и смоквы. Вешал на плечо кожаный мешок с питьевой водой. Выбирал одну из резных палок, и вместе с Давидом они выгоняли стадо в горы.

Однако перед выходом из дому, Давид внимательно осматривал Ицгара. Недовольно мотал головой и протягивал ему небольшой плоский керамический кувшин. Так было всегда, когда знойным летом они выходили со стадом на пастбище.

Давид заставлял Ицгара смазывать тело оливковым маслом, особенно голову, лицо, шею. Это была лучшая защита от обжигающих лучей летнего солнца. Ицгар пытался избежать "помазания". Он давно привык к обжигающим морским ветрам, однако Давид был неумолим.

Рассвет заставал их далеко от родного дома.

Однажды Давид выбрал для выпаса овец долину, лежащую между густыми лесами Бет-Гуврина и Бет-Шемеша. Еще с прошлого года Давид знал, что там много сочной травы, есть ручьи и в тени деревьев можно укрыть стадо от знойного солнца.

Они шли неторопливо, давая козам возможность пощипывать листья на довольно высоком кустарнике. Ицгар не преставал удивляться разумности и ловкости этих животных. Они, поднимаясь на задние ноги, достигали ветвей даже очень высоких деревьев. Но особенно его удивило безразличие коз к неожиданно взлетевшей стае голубей. Один за другим, подобно снарядам баллисты, они вырывались откуда-то из подземелья и устремлялись ввысь.

Видя удивление Ицгара, Давид объяснил:

"Мы находимся над колумбариями – большими подземными колониями, где гнездятся эти птицы".

Затем он приблизился вплотную к Ицгару и негромко произнес:

– Здесь находятся подземные маслодавильни, винодельни, запасы зерна, большие подземные водохранилища, а рядом в каменном массиве выдолблены жилища для людей. Все это соединено подземными переходами. Под землей – целый город.

Они долго шли молча. И, как бы завершая ранее начатый разговор, Давид сказал:

– Так что римским легионерам будет не так-то просто отнять свободу у этих людей…

Когда они приблизились к зеленым коврам долины, Ицгар обрадовался прохладе в тени тамариска. Он невольно сравнил эту тень с тенью старой смоковницы, растущей в их дворе. Тень лесного тамариска излучала особенно душистую, чуть влажную прохладу. Это дерево напомнило ему молодые кипарисы, посаженные сестрами вдоль его дома. Но здесь чувствовалось дыхание леса.

Сделали небольшой привал. Давид аккуратно расстелил плащ. Положил на него посох, небольшую сумку, и пока Ицгар рассматривал хитросплетение корней старого дуба, Давид надоил небольшой кожаный мешок козьего молока и налил Ицгару в протянутую чашку.

– Козье молоко лучше буйволового, – объяснил он Ицгару, – с этим молоком, можно спокойно прожить весь день и не чувствовать усталости.

– Но еще лучше, когда есть хорошая хлебная лепешка, сыр, немного соли, луковица, горсть оливок, – сказал Ицгар и потянулся за своим мешком.

– К тому же, – весело продолжил он, – опытные люди говорят, что соль пробуждает мудрость и "вытягивает" наружу внутренний смысл вещей…

– Оставь всё это к обеду, и соль тоже, – парировал Давид, – ты просто не знаешь что такое мои козы! – и увлеченно заговорил:

– Овцы тоже славные животные, но козы – это совсем иное дело. Они выносливы, крепки, не знают усталости. И всё это содержится в их молоке. Овцы же нуждаются в равнине, густой тени для отдыха, сочной траве, а козы… – и он с явной симпатией погладил крупную светлую козу, потянувшуюся к нему за щепоткой соли, которую он взял в мешке, открытом Ицгаром.

– Козы сами находят пропитание даже в пустынной местности, – с теплотой продолжал Давид. – Соль же для них – как мёд для нас.

Однако, видимо, не желая обидеть овец, – Давид сказал:

– Зато овцы дарят нам много густой шерсти.

– Это я знаю! – весело ответил Ицгар. – В прошлом году на празднике стрижки овец твои питомицы дали наибольшее количество шерсти, и ты получил подарок – вон тот плащ, что ты расстелил на траве.

Отдохнув и попив козьего молока, они двинулись к подножию покатых холмов. Уже издалека Ицгар заметил обширную зеленую поляну, как бы предназначенную именно для овец Давида, и направил стадо к этой поляне, однако у самой поляны Давид, что-то закричал и со скоростью тигра, бросился к головной части стада. Начал энергично отгонять овец от пышной зеленой поляны в сторону лесной чащи.

Ицгар, хоть и не понял, что произошло, сразу же присоединился к другу. Лишь, когда стадо полностью втянулось в чащу леса, Давид объяснил, что на этой поляне растет слишком много смолоносицы.

– Это растение – ядовито, оно опасно для животных, – объяснил он Ицгару. – Если овцы нахватаются смолоносицы, то отравятся либо тяжело заболеют. Боль от этого яда невыносима, – завершил он своё объяснение

– Зачем же Всевышний создал столь вредоносное растение? – в раздумье спросил Ицгар.

Давид пожал плечами: – Кто знает? Быть может, так растение защищает себя, чтобы его не съели животные? В одном я уверен, – спокойно завершил Давид, – Всевышний не зря даровал жизнь смолоносице. У каждого на этой земле есть свое предназначение.

– Какая же роль у смолоносицы? – не сдавался Ицгар.

– Смотри, – и Давид срезал стебель. – Видишь, он напоминает удлиненную трубку-губку, из неё выступает смола. Если смолоносицу подсушить, она долго и хорошо горит.

– Теперь я знаю! – удовлетворённо вспомнил Ицгар. – Именно из смолоносицы Шифра делала фитили к субботним свечам. Я видел в её руках точно такие же губчатые стебли.

Идя за стадом, они все больше и больше углублялись в густую чащу леса. Перед ними пронеслась небольшая семейка газелей, промелькнуло несколько зайчишек, взлетела шумная стая куропаток, лакомившаяся фисташками.

Со всех сторон доносились голоса лесных голубей: ду-ду, ду-ду… Их дополняла частая дробь дятлов, без устали долбящих прочную кору вековых деревьев.

Примерно в полдень стадо приблизилось к ручью. Овцы с жадностью приникли к воде.

– И нам пора передохнуть, – присел на корточках Давид. Он открыл пастушью сумку и вытащил лепешку с сыром.

Ицгар остановил его.

– Давай устроим пир! Мы не так часто с тобой встречаемся.

Он развязал свернутый кусок светлой ткани, опоясывавшей его хламиду, расстелил в тени рожкового дерева и разложил прихваченную с собой еду.

Рядом с ними в густых колючках терновника резвилась стайка щеглов. Их желтые закрылки и багровые воротнички то и дело мелькали перед юношами. Изредка среди этой ярко раскрашенной стаи попадались скромные сероватые пеночки, искавшие свою долю пропитания.

Насытившись, Давид подошел к густому фисташковому дереву. Вспугнул задремавшего филина. Нашел сохранившиеся с прошлого года орешки, расколол, предложил Ицгару. Тот, в свою очередь, поднявшись на цыпочки, достал на рожковом дереве пересушенный темно-коричневый стручок. С загадочной улыбкой переломил надвое, вытащил несколько совершенно одинаковых черных зерен. Показал их Давиду и сообщил, что в торговом деле эти зерна используются как самая маленькая гиря. Её называют – карат .

– Золото и черный душистый перец, – сообщил он своему другу, – взвешивают на весах именно этими, самыми крохотными гирьками.

Давид с интересом посмотрел на небольшие черные шарики, затем неожиданно спросил:

– Вы с Нимродом не раз бывали у Степного моря , правда ли, что на его поверхности плавают большие черные глыбы смолы, напоминающие туши буйволов?

– Правда, – ответил Ицгар.

– И они тоже используются в торговом деле?

Ицгар кивнул в знак согласия.

– Расскажи, – попросил Давид.

– Мы с Нимродом не раз отвозили в Рим эту смоляную массу. Римляне, как и греки, называют её асфальтом, а наше Степное море – Асфальтовым озером…

– Зачем им нужен асфальт? – с явным интересом спросил Давид.

– Его нагревают в больших металлических чанах, от чего асфальт делается жидким, как сметана, – объяснил Ицгар, – потом корабельщики смешивают его с песком, покрывают им днища кораблей и лодок снаружи и изнутри.

– Зачем? – еще больше удивился Давид.

Ицгар улыбнулся.

– Понимаешь, – издалека начал он, – воды Степного моря, откуда берут эти смоляные глыбы, очень соленые, но даже в этих водах асфальт не размокает. Он отталкивает от себя любую воду.

– Понимаю, – кивнул Давид, внимательно слушавший друга, – ты хочешь сказать, что днища кораблей и лодок, покрытые этой черной массой, не пропустят внутрь ни капли воды?

– Да, – подтвердил Ицгар, – ведь еще во время всемирного потопа повелел Всевышний праведнику Ноаху, чтобы тот сделал себе ковчег из дерева гофер и осмолил его изнутри и снаружи. Помолчав, он продолжил:

– По водам Степного моря к этим глыбам подплывают лодочники, набрасывают на них канты, как на настоящих буйволов, и тянут к берегу. Когда мы были в Риме, нам рассказывали, что римские врачи используют асфальт также для лечения людей.

Последнее утверждение Ицгара вызвало улыбку недоверия на лице Давида.

Друг явно привирал. Уж кто-кто, а он, Давид, знает, что нет ничего лучшего для лечения людей, чем травы, растущие на земле Израиля, которые собирает Шифра.

Но он не успел все это высказать своему собеседнику, так как услышал от него еще более поразительную новость. Ицгар сообщил, что римляне используют асфальт и для изготовления благовонных мазей.

Этого Давид уже не мог выдержать и, недоверчиво, спросил:

– А не мажут ли римляне также и на хлеб этот самый асфальт… вместо масла?

– Ничего подобного я не слышал, – чуть насупившись, ответил Ицгар. – Ты попросил? Я рассказал.

Некоторое время оба молчали.

Следуя за стадом, друзья подошли к зарослям колючего кустарника. Ицгар издали увидел висевшие на ветках красновато-желтые плоды. Они напоминали небольшие глиняные кувшинчики, которые Элька ваял для лечебных и ароматических мазей.

Видя, с каким интересом Ицгар рассматривает кустарник, Давид, чувствуя необходимость загладить нанесенную другу обиду, сказал, что это бедренец и тут же попросил срезать охапку зеленых веток с висящими на них "кувшинчиками". Сам же высек огонь и разжег небольшой костер.

– Теперь брось эти ветки в огонь, – предложил он Ицгару.

И, хотя ветки были полны зеленых листьев, они, подобно выстоявшемуся сушняку, мгновенно вспыхнули. Вспышка сопровождалась раскатистым треском горящих "кувшинчиков". И Давид, прислушиваясь к этому треску, в свою очередь, рассказал Ицгару, как однажды его отец Шмуэль положил в огонь кузнечного горна охапку именно таких веток с множеством "кувшинчиков" и они затрещали и разом сгорели. В горне ничего не осталось – ни пепла, ни тепла…

– Вот почему в народе говорят, что болтовня глупых людей напоминает треск бедренеца под котлом, в котором варится суп.

– В этих местах, – рассказывал Давид, – мы срубили для дома Шифры несколько сикомор. Римляне часто используют это прочное дерево в строительстве. В дождь оно не намокает. Не пересыхает даже в самые сильные хамсины. Дерево сикоморы, – заключил Давид, – хорошо сохраняет тепло зимой, а в летний зной – прохладу.

Так, в незамысловатых разговорах и постоянных переходах прошел день.

Домой они возвращались, когда солнце склонилось к западу. Давид неторопливо обошел стадо. Осмотрел овец. Особое внимание обратил на самок, готовившихся подарить ему новых ягнят. Все они сгруппировались вокруг вожака, возлежавшего на огромном плоском камне.

Овец не надо было гнать. Насытившись сочной травой и отдохнув, вожак стада – крупный и решительный козел, не ожидая команды пастуха, неторопливо поднялся и направился в сторону Модиина. За ним потянулось стадо.

Здесь же, у ручья Давид и Ицгар нарезали для дома по небольшой охапке ветвей душистого вереска – мирта. Они немного задержались, рассматривая группу медлительных аистов, охотившихся у ручья. Заметив людей, птицы не взлетели, лишь немного отошли и недовольно защелкали огромными желтыми клювами.

Проходя мимо хрупких кустов крушины, Давид остановился. Он обратил внимание Ицгара на множество ягод, усеявших эти кусты.

– Ты знаешь, как называются эти ягоды? – обратился он к Ицгару, забывшему недавнюю размолвку.

– Да, – уверенно ответил Ицгар, – собачьи.

– Верно, – кивнул Давид. – Если сварить эти ягоды и их соком натереть серебряный шекель, он будет блестеть как золотой. – И тут же, с улыбкой спросил:

– Хочешь, я сделаю для тебя золотой шекель?

– Хочу, – ответил Ицгар, – но… сначала сделай для меня серебряный.

Оба рассмеялись.

Глава 4 Казнь легионера

Имя Эльки – гончара из Модиина, как и его отца, светлой памяти, Эльазара бен Рехавама, с годами становилось все более и более известным. Если покупатель был заинтересован в хорошей кружке, тарелке или кувшине, он искал на донышке изделий маленькую печатку "Алеф– Алеф", используемую Элькой.

Тем не менее, на обширном дворе гончарных мастерских скопилось немало изделий с этой самой печаткой.

Тяжелая, полная лишений жизнь односельчан, не позволяла им покупать даже самую необходимую кухонную утварь. Это положение еще больше осложняла трехлетняя засуха и непрерывно увеличивавшиеся римские налоги. Римляне не делали скидок на засуху. Долги росли.

Элька не раз пытался отвозить изготовленные им горшки, амфоры, кружки, тарелки на рынки Иерусалима, Лода, Рамлы, Яффо. Но, как правило, возвращался без существенной прибыли. Все уходило на оплату охраны небольшого каравана, хотя римские власти тщательно контролировали дороги Иудеи.

Нелегко было и с местными продавцами-перекупщиками. Они бессовестно занижали закупочные цены, в то время как сами продавали элькины изделия в два-три раза дороже.

Элька нуждался в постоянном заказчике, готовом платить справедливую цену. И такой заказчик, наконец, появился. То был Маний Аквилий Гай – офицер-интендант Пятого легиона, расквартированного в Эммаусе.

Элька исправно выполнял все его заказы и в течение года передал легиону более пятисот гидрий, целых шесть сотен объемных амфор для масла и вина, более пяти тысяч подносов, множество кружек, тарелок и иных изделий, заказанных Аквилием Гаем.

На выполнение этих заказов Элька истратил все свои сбережения, а также деньги, которые дал ему купец Нимрод, намереваясь заполнить целый корабль изделиями Элькиной мастерской, чтобы отвезти их на рынки Кикладских островов.

И, если бы не сбережения Шмуэля, Эльке пришлось бы очень туго, как и многим его односельчанам.

Но однажды положение резко изменилось. И об этом следует поведать читателю.

На зимние квартиры в Иудею, известную своим солнцем и мягкой бесснежной зимой, прибыла с Северных провинций империи Вторая когорта Пятого Македонского легиона.

Помощник центуриона опционер Корнелий прошел с легионом немало тяжелых дорог. Полил соленым солдатским потом не одну тысячу миль.

Пятый легион не только участвовал в кровавых сражениях, но вместе с солдатами Четвертого Скифского, прокладывал стратегические дороги по новым странам, присоединенным к Римской империи.

Участвовал в завоевании Фракии. Служил в Иудее.

Временный лагерь Пятого располагался в Эммаусе, небольшом селении, находившемся в нескольких милях от Модиина, в западной части Иудейских гор.

В послужном списке Пятого легиона Корнелий многие годы числился опционером, то есть помощником центуриона, однако в центурионы так и не был произведен.

По служебной линии ему не везло, хотя и был он опытным солдатом, не раз отличался в отчаянных схватках. Тем не менее каждый раз ситуация складывалась таким образом, что его кто-то опережал и должность центуриона, если говорить прямо, не всегда справедливо доставалась другому.

Нет, Корнелий не роптал на Фортуну. К нему хорошо относился трибун – командующий легионом, но все же на душе Корнелия было неспокойно.

Это беспокойство усилилось, когда его неожиданно вызвали в штаб легиона.

И, действительно, с этого момента его судьба резко изменилась.

Однако до этого вызова произошли важные события, надолго связавшие судьбу Корнелия с судьбой Эльки и других героев нашего повествования.

В расположение Пятого легиона из Рима прибыл специальный посланник генерального штаба – легат Публий, он же Главный военный архитектор Армии.

Публий привез Приказ императора о преобразовании временного лагеря Пятого легиона в Эммаусе в постоянный.

Однако легату пришлось заняться и другими делами, непосредственно не связанными со строительством постоянного лагеря.

Как выяснилось, в кассе легиона не доставало крупной суммы денег и главный интендант легиона, отвечавший за состояние финансов, предстал перед императорским посланником.

На вопрос легата, что произошло с деньгами, последовал уверенный ответ интенданта:

– Деньги были направлены в Модиин как оплата за продовольствие, которым жители округа снабжали легион в течение года, а также за множество керамической посуды в которой перевозилось и хранилось это продовольствие, а так же за другие услуги, понадобившиеся легиону. Однако, – без тени смущения продолжал интендант, – где-то по дороге деньги исчезли.

– Высохли, как вода в знойном иудейском климате? – с иронией спросил легат.

– Нет! – последовал твердый ответ. – Подозреваю, что деньги были захвачены грабителями.

Затем интендант доверительно объяснил:

– На дорогах Иудеи всегда неспокойно.

– Когда и где были захвачены деньги? – задал вопрос гость из Рима. При этом он сделал ударение на слове "захвачены".

Главный интендант, приняв вопрос легата как подтверждение того, что высокий гость поверил в захват денег грабителями, либо сделал вид, что поверил, торопливо продолжил:

– Ваша светлость! Клянусь честью офицера, что деньги были захвачены грабителями!

– Не спеши с ответом, легионер! – предостерегающе сказал легат.

И в мыслях интенданта мелькнула тяжелая для него мысль: "Придется отдать этому римскому вельможе часть денег, которые осели в моём кармане. Сколько ему дать? И возьмёт ли?" – вдруг усомнился интендант, но сразу же успокоил себя: " Все они – и вельможи, и сенаторы – разъезжают по провинциям только для того, чтобы содрать где только можно, и как можно больше…"

Его возвратил к действительности монотонный голос легата:

– Если грабители захватили деньги у твоего казначея, то это были все еще твои деньги. Однако есть и другое предположение, – продолжал легат. – Деньги были отняты силой во время их перевозки казначеем легиона для передачи жителям Модиина.

– Конечно же! – обрадовался главный интендант. – Была и такая возможность! – и вновь с огорчением подумал, что придется не менее трети отдать этому молодому римскому грабителю.

Легат укоризненно покачал головой.

– Ведь тогда вина падает на того, кто призван блюсти порядок и закон в провинциях, находящихся под эгидой Его Божественного Величества Императора, да бесконечно продлятся дни его!

Значит это опять же твоя вина, легионер Маний Аквилий Гай!

При этих словах легата, крупные капли пота выступили на одутловатом лице главного интенданта легиона.

– И, наконец, третий вариант, – методичным, бесстрастным голосом произнес легат, как того требовало Римское право. – Если ты или твои люди успели передать деньги представителям округа Модиин, то тогда это уже их деньги? Итак, на какой стадии пропали деньги?

" Вот он – нужный ответ! – обрадовался интендант. И в его воспаленном мозгу мелькнула тяжелая для него мысль: – Пожалуй, отдам ему половину!"

– И он быстро ответил:

– Мои люди не только успели передать деньги, но и осушили по кружке вина в знак завершения сделки! И только потом возвратились в расположение легиона.

Легат насупился и мрачно произнес:

– И вновь ты поторопился, легионер Гай. Если твои люди передали деньги представителям округа Модиин, предъяви расписку, которая должна была храниться в сундуках архива легиона, но… там её не обнаружили.

Гай быстрым движением смахнул расплывшийся по лицу пот.

– Нет, я ошибся! Прости легат! – взмолился интендант, прости!!!

Деньги пропали… – И он неожиданно понял, что загнан в тупик.

Он пал на колени и начал двигаться к восседавшему на кресле легату.

– Помилуй! Господин мой! Помилуй и пощади! Я… виноват!

– Встать! – неожиданно резко скомандовал легат. – Римский воин на коленях!! Это страшнее воровства! Вечный позор тебе, Гай!

Он подошел к замершему на коленях интенданту и сорвал с него имперские знаки отличия.

– Ты предстанешь перед трибуналом.

Интенданта Пятого легиона Мания Аквилия Гая казнили перед строем когорты спустя две недели. Все его имущество и денежные накопления, приуроченные к отставке, были переданы в казну легиона.

В приговоре трибунала было особо отмечено, что денежные накопления легионера Гая во много десятков раз превышали накопления других чиновников легиона того же ранга. И эти накопления были сделаны в имперских денариях, а не в обычных легионных монетах.

А спустя три дня, после казни Гая в штаб легиона был вызван опционер Корнелий. Он был назначен главным интендантом Пятого легиона.

Для Корнелия это было, наконец, бесспорное повышение в должности. Но опять-таки, какое отношение имел он, Корнелий, боевой командир, к обязанностям Главного интенданта?

Весь его многолетний опыт заключался в командовании центурией, при отсутствии центуриона. Он умело поддерживал дисциплину, следил за исправным состоянием одежды и обуви у солдат центурии. Контролировал наличие и исправность оружия. Шел в первой линии во время боя.

Ему даже несколько раз доверялась охрана символа легиона – могучего быка с грозно выставленными вперед рогами.

" Все это было!" – не без удовлетворения вспоминал Корнелий. Он хорошо исполнял свои обязанности, но справится ли он с новой должностью?

"Не дадут человеку спокойно выйти в отставку, – ворчал про себя Корнелий, – и служить-то осталось всего полтора года."

Но приказ есть приказ, и когда Корнелий явился в штаб за инструкциями, соответствующими его новой должности, он с облегчением узнал, что в помощь ему выделены два писаря.

В обязанности одного из них входила регистрация денежных операций легиона, хранение документации, а также денежных сбережений солдат. Документация и деньги находились в хорошо охраняемых сундуках за что писарь, отвечавший за сохранность сундуков, получил кличку "сундучник".

Второй исполнял должность секретаря, что явно льстило Корнелию.

Однако у него у него не оказалось времени, чтобы разобраться в деталях. Его сразу же вызвали к архитектору легиона. Здесь собрались все главные офицеры.

Из дальнейших разговоров Корнелий понял, что легат прибыл из Рима, вовсе не для того, чтобы разобраться в пропаже денег и наказать виновных.

Уж кто-кто, а Корнелий, побывавший во многих местах империи, знал, что таких преступлений в провинциях было много и для борьбы с ними, не хватило бы всех легатов и сенаторов империи вместе взятых.

"Да и сам Рим, – с горечью думал Корнелий, – в последние годы не служил примером высокой честности"…

Легат прибыл совсем по другой причине. Он привез с собой приказ императора о превращении временного лагеря Пятого легиона в постоянный.

"Значит, Рим навсегда закрепляется в Иудее", – подумал Корнелий, но когда он услышал из уст легата, что постоянный лагерь должен быть расширен не менее чем в пять раз, он понял, что дело еще серьезнее – предстоит новая военная кампания. Но, против кого? Видимо против Парфии."

Для планирования и наблюдения за всеми этими работами с легатом прибыл геометр-землемер.

Спустя три дня Корнелия вновь вызвали к легату, и тот передал ему перечень всех необходимых для строительства материалов. Среди этих материалов выделялось огромное количество обожженных кирпичей, плиток, а так же отесанных стволов сикомора и кедрового дерева.

Об этом приказе вскоре узнал весь легион.

Из уст в уста понеслась веселая шутка, что Главный архитектор армии, присланный из Рима, решил превратить Иудейскую провинцию во Второй Рим….

Тем не менее, выполнение приказа было для них законом, к тому же, архитектор принадлежал к императорской фамилии, а значит, здесь никакие шутки не уместны. Можно легко потерять голову.

Для самого Корнелия это вовсе не было шуткой. Именно ему предстояло в немыслимо короткие сроки обеспечить строительство лагеря огромным количеством материалов.

Время доставки кедровых стволов в Эммаус было точно известным – оно равнялось времени пути кораблей из Ливанской провинции до Аскалона, и еще несколько дней – до Эммауса. Однако этот срок не удовлетворял легата. Он кивнул в сторону густых лесов, покрывавших многие районы Иудеи и тут же велел второй манипуле, строившей дороги, заняться изготовлением отесанных стволов из сикомор и кедров и срочной доставкой этих стволов в Эммаус.

Невыполнимой казалась задача изготовления огромного количества обожженных плиток и кирпичей.

Будучи человеком непосредственным и прямым, Корнелий решил поделиться своими сомнениями именно с архитектором, который дал ему это задание. И был приятно удивлен, когда обнаружил в архитекторе не сухого, цедящего сквозь зубы слова, римского вельможу, каких немало встречал за годы службы, а сравнительно молодого человека, выражавшего явно сочувствие Корнелию.

И Корнелий вспомнил его страдальческое лицо, когда тот присутствовал при казни бывшего Главного интенданта легиона Гая.

Молодой человек рассуждал вслух.

– Есть несколько путей получения необходимого количества кирпичей и плиток, – неторопливо сказал Публий. – Мой опыт строительства постоянных лагерей: Шестого Железного в Киликии, Десятого Фретумского в Кире и, наконец, Первого Италийского в Херсонесе Таврическом, показал, что наиболее эффективными из этих путей являются: – первый – построить временные печи, завезти необходимые материалы и организовать обжиг на территории самого лагеря. Однако, – архитектор задумался. – В окрестностях Эммауса нет подходящих участков земли. Но, если, все же мы выберем именно этот путь, то понадобиться строительство хороших подъездных дорог.

– В горных условиях Эммауса, – архитектор продолжал размышлять вслух, – подобное строительство займет много времени, обойдется дорого. К тому же, – он вновь сделал длительную паузу. – Хорошие подъездные дороги останутся хорошими и для противника, если тот попытается атаковать лагерь.

– Итак… – Публий надолго замолчал, отчего у Корнелия пробежала дрожь по спине. Неужели он, Корнелий, получил приказ, который не сможет выполнить?! А значит, именно он, Корнелий, а не кто-либо другой, окажется виновным в невыполнении приказа самого Императора!

И перед его взором во всех подробностях невольно промелькнула кровавая картина недавней казни его предшественника.

" А что если?"…

Он неуверенно обратился к Публию:

– Я – македонец. В армии Великой Римской Империи более двадцати лет, однако, не забыл, как в детстве работал в мастерских македонских керамистов. Нельзя ли здесь, в Иудее, использовать местных гончаров? – более уверенно завершил свое предложение Корнелий.

– Именно этот путь я и имел в виду, – подтвердил архитектор, и с некоторым удивлением и явным одобрением посмотрел на Корнелия – За дело, македонец! В любую минуту готов прийти к тебе на помощь. Рассчитывай на это.

Корнелий почувствовал, что и сам Главный архитектор армии не совсем уверен в возможности выполнения привезенного им приказа. И надеется на него, Корнелия, не меньше чем Корнелий на архитектора.

Глава 5 Бат-Шева

У входа в новый дом Шифры, висел кусок железа. Много лет тому назад это железо было подвешено кузнецом Шмуэлем у ворот его друга, покойного горшечника Эльазара бен Рехавама и его младшей сестры – Шифры.

За долгие годы железо превратилось в ржавый ком, осыпающийся мелкими рыжими крошками, однако при ударе молотка он всё еще издавал громкий хриплый перелив, предупреждая хозяев о приходе гостей.

Новый дом находился рядом со старым. Между дворами возвышался пологий каменистый холм. Однако этот холм скорее объединял, нежели разделял дворы Бен-Цура и Шмуэля.

С высот Титуры оба двора казались двумя частями переметной сумы, переброшенной по обе стороны большого верблюжьего горба.

При переезде в новый дом Шифра не захотела расставаться со старым куском железа и попросила Бен-Цура перенести звучащее напоминание о её юности, далёком и волнительном времени.

Рабочий день Шифры, как и у множества односельчан, начинался задолго до восхода солнца. Как только забрезжит рассвет, она поднималась кормить кур. Однако птицы просыпались еще раньше. Чуть за полночь, могучий рыжий петух вытягивал голову, увенчанную высоким красным гребнем, и издавал такое громкое "Ку-ку-ре-е-ку-у-у!!!…", что не просыпались, разве что, только усопшие.

И этот крик, подобно эху, многократно повторялся десятками птиц, содержащихся в курятниках односельчан.

Куриное мясо по-прежнему было прибыльным делом для многих жителей Модиина. Оно пользовалось большим спросом на рынках Иерусалима.

Значительную часть кур и яиц закупали римские власти.

Несмотря на крики птиц, Шифра услышала приближавшийся топот лошадей. Вскоре последовало несколько энергичных ударов по железу.

Так не звонил никто из односельчан, насторожилась Шифра. – Это не мог быть и Бен-Цур – он ушел в синагогу даже раньше, чем поднялась Шифра. Возвращался же он лишь с восходом солнца.

Элька спал крепким сном уставшего человека. Вчера до полуночи он загружал печи крупными гидриями, чтобы с утра начать обжиг этих, столь востребованных римлянами, изделий

Шифра с тревогой смотрела в сторону ворот. Она не видела лиц прибывших. Всадники спешились у входа. Над оградой виднелись лишь гребни начищенных шлемов, да слышно было похрапывание лошадей.

Шифра оглянулась: не проснулся ли Элька? Но вместо Эльки она увидела Бат-Шеву. Та стояла в проеме небольшой пристройки, сооруженной Элькой специально для неё.

Бат-Шева поселилась в доме Шифры около года тому назад. Шифра с трудом уговорила её перебраться к ним. До этого Бат-Шева со своей сестрой – близнецом Леей жила на дальней окраине Модиина в заброшенном полуподземном жилище. Затем сестра где-то нашла работу и оставила дом.

Долгое время Бат-Шева жила одна, пока не приютила Иосифа Прекрасного, этого не совсем нормального человека.

Его настоящее имя действительно было Иосиф. Прекрасным же его назвали значительно позднее, когда хорошо узнали этого человека, неизвестно откуда прибившегося к селению.

Он был безобиден. Если его просили, с охотой делал самую тяжелую работу, искренне радуясь, когда ему давали кусок лепешки или чашку чечевичного супа.

Не раз Шифра видела Иосифа в поле. Она удивлялась, с каким интересом он наблюдал за сбором лечебных трав, запасаемых ею впрок, но никогда не приближался к ней ближе, чем на десять – пятнадцать шагов. Не разговаривал, был печален, замкнут.

"Ему, наверное, лет двадцать-двадцать пять, – прикидывала Шифра, – но выглядит он значительно старше. Неухожен."

Косматая светло-коричневая борода Иосифа свисала грязными комьями, как шерсть у немытых овец. Дети селения дергали за эту бороду и кричали ему вслед: "Дед-дед, приходи на обед!" И показывали комбинацию из трех пальцев.

Когда же взгляд Шифры ненароком встречался с его взглядом, Иосиф тут же прятался за кустами.

Однажды на крутом склоне холма Шифре попался крупный корень фенхеля, и она, как ни старалась, не могла извлечь его из твердой каменистой почвы. И тогда к ней подошел Иосиф. Он легко, как будто это была рыхлая земля, вытащил корень растения, и, отряхнув от посыпавшихся камней, протянул Шифре.

– Спасибо тебе, Иосиф, – как можно ласковее сказала она, и впервые увидела улыбку на его лице. Такая улыбка могла принадлежать только ангелу, и Шифра решила, что правы люди Модиина давшие ему кличку Прекрасный .

" Нет, он не был слабоумный и не тихо помешанный, – решила Шифра, – просто его голова работала не так, как у всех остальных".

Эта необычность Иосифа привлекала и одновременно отталкивала.

Взрослые его побаивались или презирали. Для детей селения он был главной забавой, они дергали его за потрепанную грязную рубаху, свисавшую до самых пят. Бросали в него камни. Без устали дразнили и строили рожи, а те, кто был смелее, приближались к нему, дергали за бороду и даже били палками…

В ответ получали беспомощную, застенчивую и беззлобную улыбку. Это и была улыбка Иосифа Прекрасного.

Но однажды все изменилось. В одну из подобных беспощадных игр вмешалась Бат-Шева. Она шла с базара домой и, увидев происходящее, поставила на землю тяжелые корзины, подняла первую попавшуюся палку и бросилась на разыгравшихся детей. Те, как испуганные воробьи, разлетелись в разные стороны.

Бат-Шеву побаивались и без палки.

Ей было лет двадцать пять, рослая, с большой копной темных вьющихся волос, в хламиде из грубой серой ткани, она казалась им злой и опасной старухой. Всегда сердитая, мрачная, к тому же жила в темной пещере на окраине Модиина.

Даже самые храбрые мальчишки опасались посещать эти подземные дома, в которых жили их односельчане.

Разбежавшись и попрятавшись, дети издали ожидали, пока Бат-Шева взвалит на плечи тяжелые корзины и продолжит путь в свое ведьмино логово. И тогда они с новой силой смогут продолжать веселую и беспощадную игру. Все равно Иосифу некуда деваться. Он ведь не имел своего дома и ночевал там, где заставала его ночь – чаще всего в покинутых подземных жилищах. А иногда и просто на улице, где-нибудь под деревом или у забора.

Однако на этот раз произошло нечто необычное. Иосиф робко подошел к Бат-Шеве и взял в свои руки обе тяжелые корзины.

Дети мигом затихли. Иосиф поднял этот груз, как если бы это был легкий полевой одуванчик.

– Вот это с-с-и-л-и-щ-а! – с восторгом прошептала восьмилетняя Рут. И первая освободила свои карманы от камешков, собранных ею, чтобы бросать в Иосифа. То же самое сделали другие дети. Они стояли ошеломленные.

Лишь самые смелые мальчишки последовали за Бат-Шевой и Иосифом, но, встретив грозный взгляд женщины, в нерешительности остановились.

С тех пор в селении знали, что Иосиф находится под защитой Бат-Шевы. Как знали и то, что она, одинокая женщина, вдова, приютив тихо помешанного, сделала богоугодное дело.

Хотя были и такие, что находили для этой женщины множество недобрых слов.

– Смотрите, – подзуживали они других, – нашла себе утеху на старости лет, и главное кого? Несчастного бездомного сумасшедшего. Правда, он красив, даже очень, и сил ему не занимать, однако… – и они многозначительно ухмылялись.

К тому же эта самая Бат-Шева периодически куда-то исчезала из селения на целых два, а то и три заката солнца…

Недалеко от жилища Бат-Шевы в подобных же заброшенных домах-пещерах жили одинокие люди, в основном женщины, чье целомудрие было не самой сильной их стороной. К ним нередко наведывались римские солдаты, а иногда и наемные рабочие из керамических мастерских Эльки. Однако никто из них не знал, куда исчезала Бат-Шева.

… Когда Шифра увидела, что Иосиф, протягивая ей извлеченный из каменистой почвы корень фенхеля, пытается что-то объяснить, она внимательно прислушалась и поняла, что Иосиф просит помочь заболевшей Бат-Шеве.

Не говоря ни слова, Шифра сложила в мешок всё, что удалось собрать, велела Иосифу вести её к дому Бат-Шевы. Тогда-то Шифра с ней и познакомилась.

Несмотря на яркое солнце, в помещении, где жила Бат-Шева было темно и сыро. На каменном очаге стоял закопченный глиняный сосуд. В глубокой нише Шифра увидела плоские глиняные тарелки, кувшины, амфоры, несколько кружек с отломанными ручками, пучки подсушенных трав.

Бат-Шева лежала недалеко от входа, на трех сложенных вместе циновках. Под её головой, Шифра заметила небольшую подушку, расшитую яркими пурпурными нитями. И этот пурпур не тускнел в темноте подземного жилища, наоборот, подобно вечной надежде человека, он странно сиял в лучах прорывающегося снаружи света.

Увидев Шифру, Бат-Шева попыталась встать, но та остановила её.

– Лежи спокойно, – тихо сказала Шифра. – Можно я тебя осмотрю?

– Можно… – смутилась Бат-Шева. – Как ты меня нашла?

Но, увидев тень, стоящего на улице Иосифа, укоризненно покачала головой.

– Совсем не ожидала… Это он сам придумал.

Когда глаза Шифры немного привыкли к темноте помещения, она обнаружила на плече Бат-Шевы расплывшееся красное пятно. В центре вздувшегося плеча находилась еле заметная черная точка. Вокруг точки образовалась обширная горячая опухоль.

– Тебя ужалила пчела или змея? – быстро спросила Шифра. – Их сейчас очень много.

– Пчела, – виновато ответила Бат-Шева. – Я всегда брала сладость в их гнездах, они кусаются, но такого еще не было…

– Среди пчел встречаются очень опасные! У тебя есть луковица? Если её разрезать пополам и приложить к месту укуса, она может помочь, – торопливо произнесла Шифра.

– Есть, – превозмогая боль и сильное головокружение, ответила Бат-Шева, – луковый венок висит у входа.

Шифра, ранее не заметившая многое, обнаружила, что в доме Бат-Шевы все стены увешаны гирляндами лука, горного чеснока, были здесь и пучки кориандра, корни фенхеля.

– Это он натаскал, – Бат-Шева смущенно кивнула в сторону Иосифа, – Он сказал, что ты так делаешь, а потом лечишь больных.

Шифра с удивлением посмотрела в сторону Иосифа, но тут же отвлеклась.

– Потерпи. Будет больно. Я должна вытащить оставленное пчелой жало. Иначе будет совсем плохо.

Шифра поджала опухший участок плеча и зубами извлекла жало.

На плече Бат-Шевы выступила алая капля крови.

Во время столь болезненной процедуры, Бат-Шева не издала ни единого звука. Лишь густой бисер пота покрыл её лоб, а большие серые глаза скрылись за узкими щёлками век.

Шифра оглянулась и увидела, что за её спиной стоит Иосиф и протягивает ей половину луковицы, которую он, за неимением ножа, попросту перекусил.

– Нет, пожалуй, теперь, когда выступила кровь, лук может сильно ожечь, – объяснила она Иосифу, и начала копаться в своем мешке, заполненном собранными травами.

Шифра извлекла из него стебель дикорастущей петрушки, несколько листьев мелисы и мяты. Очистила их. Велела Иосифу принести воды и все это промыла. Затем тщательно растерла пальцами, и часть этой смеси приложила к ранке.

Некоторое время ожидала, пока не увидела на лице Бат-Шевы улыбку облегчения. Острая боль постепенно затихала. Бат-Шева попыталась встать, но Шифра остановила её. Приложила к ранке оставшуюся часть смеси и велела лежать, пока не исчезнет головокружение.

Сама же, подхватив свой мешок, вышла. Вдогонку услышала: "Спасибо тебе, Шифра, мы еще увидимся…"

И, действительно, в пятый день недели Шифра встретилась с Бат-Шевой на модиинском рынке. Шифра принесла для продажи собранные за неделю куриные яйца, а Бат-Шева – несколько плотно уложенных охапок лесного хвороста и подушки, расшитые яркими пурпурными нитями. Домой к Шифре они шли вместе. Шифра закупила весь хворост, собранный Бат-Шевой. Элька пользовался подобным топливом при розжиге огня в гончарной печи.

Бат-Шева была очень довольна. У неё сегодня был удачный день. Она продала весь собранный за неделю хворост и купила за сносную цену десяток свежих яиц.

Но, главное, она договорилась с Шифрой, что отныне весь собранный хворост будет закупать Элька.

Так продолжалось несколько месяцев, пока не случилось событие, потрясшее Модиин. Иосиф Прекрасный исчез. Пошел вместе с Бат-Шевой за хворостом в горы и неизвестно как пропал.

Поиски, длившиеся три заката солнца, оказались безрезультатными. Еле уловимая грусть опустилась на узкие улочки Модиина. Притихло привычное детское многоголосие.

Шифра застала Бат-Шеву убитую горем. Она потеряла человека, к которому привыкла, к странному человеку, тем не менее, заменившему ей семью, близких, родных. Он стал её рабом, сыном, смыслом жизни.

Шифра навсегда запомнила слова, сказанные Бат-Шевой в минуты горя.

– Как мало мы ценим то, что имеем, к чему привыкаем, что дарит нам Всевышний, – с глубокой душевной болью говорила Бат-Шева. – Мы приходим в се6я лишь тогда, когда теряем всё это и остаемся наедине с собой. И… ничего исправить уже невозможно…

В эти минуты Шифра поняла, что горе Бат-Шевы было горем матери, потерявшей единственного ребенка. И доброе сердце Шифры отозвалось на это горе.

Она пробыла с Бат-Шевой в её подземном жилище семь долгих закатов солнца. Затем с трудом уговорила её перейти жить к ней.

Бат-Шева согласилась лишь после того, как Шифра предложила ей работать в гончарной мастерской Эльки, собирая столь необходимый ему хворост. Однако плата за труд, которую Шифра предложила Бат-Шеве, вызвала неожиданно сопротивление.

– Я знаю, как вы все тяжело работаете, – сказала она, – и не могу принять такую высокую плату за мой труд. Я никогда не была обузой, даже покойному мужу, – продолжала она упрямо, – мне хватит и половины того, что ты, Шифра, предлагаешь мне взять.

– Единственная просьба, – смущенно закончила Бат-Шева, – разреши мне построить шалаш недалеко от твоего дома, чтобы не тратить время на дорогу.

Шифра согласилась, только вместо шалаша Элька пристроил к дому небольшую комнату.

Из этого жилища она и вышла, услышав энергичные удары молотка по ржавому куску железа.

– Разбуди Эльку! – сказала ей взволнованная Шифра, но к своему удивлению увидела, что Бат-Шева, вместо того, чтобы выполнить её просьбу, пошла к воротам и смело открыла их. Затем отступила на несколько шагов и ошеломленной Шифре показалось, что Бат-Шева обменялась коротким взглядом с одним из пятерых римлян, вошедших во двор.

Этот римлянин выделялся массивной фигурой, был наголо выбрит. На широком поясе, как и у остальных, подвешен короткий меч. Продолговатое смуглое лицо гостя было приветливым, простодушным, выражало любопытство и озабоченность.

Он сразу вызвал у Шифры доверие. Его военный хитон украшали новенькие знаки отличия, такие, как были у другого римлянина, который не раз посещал их дом и увозил заказанные им гидрии, амфоры и кувшины для хранения зерна, масла, вина, однако до сих пор не заплатил ни сикля, ни одного динария, хотя уже прошел целый год.

Вновь прибывший римлянин подошел к Шифре и с подчеркнутым уважением назвал свое имя – Корнелий.

– Шифра, – коротко ответила она.

– Знаю… – и он неожиданно улыбнулся крайне удивленной Шифре. Затем повернулся к стоявшему рядом с ним молодому человеку, в одеждах богатого римского чиновника, с подчеркнутым уважением произнес:

– Архитектор Публий. Сделал паузу, продолжил:

– Нам нужен мастер Эльазар.

Шифра вздрогнула, услышав имя, принадлежавшее, светлой памяти, её родному брату. Этим именем Эльку никто не называл с раннего детства.

Она кивнула и повернулась в сторону Бат-Шевы, но та уже стучала по косяку двери, пытаясь разбудить Эльку.

В это время в распахнутые ворота вошел Бен-Цур. Он, неспеша обошел лошадей и державших их коневодов, вопросительно посмотрел на стоящих около Шифры военных.

– Мой муж Бен-Цур, – с явным облегчением сказала Шифра.

Первым протянул руку архитектор.

– Публий, – и на его худощавом бледном лице заиграла многозначительная улыбка.

– Знаю, – в свою очередь сказал Бен-Цур, – ты тот, кто построил немало постоянных лагерей для римских легионов.

– А ты, – быстро ответил Публий, – тот командующий, чей опыт разгрома армии Митридата, в пять раз более мощной, чем твоя, изучается в Имперской военной академии Рима…. Впрочем, к этому мы еще вернемся.

Наконец, появился Элька. Бат-Шева с трудом его растормошила. Он работал всю ночь, и заснул только перед рассветом.

Гости сверкали военными доспехами, возвратившийся из синагоги Бен-Цур был в белых одеждах, Бат-Шева – в нарядной тунике. Элька в серой ночной хламиде, весь взлохмаченный, казался в этом обществе человеком совершенно неуместным.

Однако именно к нему устремились взгляды прибывших легионеров.

– Римские воины приветствуют мастера Эльазара! – с веселой улыбкой сказал Публий, и легионеры, тоже улыбаясь, загремели мечами по продолговатым медным щитам.

Бен-Цур широким жестом пригласил гостей в дом. Однако трое из пятерых, привязав лошадей, присели под тенистыми ветвями смоковницы.

В дом зашли лишь Бен-Цур, Элька, Публий и Корнелий. Они удобно расположились на разостланных циновках, с плотными подушками, расшитыми яркими пурпурными нитями.

Шифра и помогавшая ей Бат-Шева, расставили амфоры с водой и виноградным вином, тарелки с вялеными финиками и плодами смоковницы. Подали козий сыр, подсоленные оливки. Сами женщины примостились чуть в стороне.

– Корнелий, твоя трибуна, говори! – сухо сказал Публий, и Корнелий, обращаясь к Эльке, с непонятным облегчением произнес:

– Пятый легион перед тобой в долгу, мастер Эльазар. Какая сумма тебе причитается за выполнение заказов легиона?

Элька, не выражая никакого удивления, поднялся, подошел к нише, оборудованной полками, снял несколько глиняных табличек, протянул Корнелию:

– Здесь записана согласованная сумма за выполненную работу. Дни и количество изделий, которые были переданы представителям легиона. Корнелий начал было рассматривать глиняные таблички, однако вмешался Публий

– Мастер Эльазар! – сказал он уважительно. – У нас нет времени вести подсчеты и проверки. В легионе тебя хорошо знают, как честного иудея. Какова итоговая сумма нашего долга?

Элька взял одну из табличек, посмотрел, назвал сумму в сиклях, затем в римских динариях.

Корнелий взглянул на архитектора. Сумма оказалась довольно значительной.

Публий коротко приказал:

– Уплатить! Недостающие деньги добавит мой секретарь.

Вскоре Корнелий передал Эльке увесистую кожаную сумку и сказал:

– Расписку на полученную сумму, если можешь, напиши на папирусе, а не на глине. Так удобнее хранить, – и с обезоруживающей непосредственностью объяснил, – легче таскать легионные сундуки.

– Теперь, мастер Эльазар, чтобы закончить эту часть нашей встречи, – сказал Публий, чуть помрачнев, – легион приносит свои извинения за случившуюся задержку оплаты. Виновный понес заслуженное наказание… Однако же, к делу!

Элька внимательно выслушал предложение гостей. На его лице, опалённом печным жаром, отражалась напряженная работа мысли. Затем, собрав в кулак короткую густую бороду – жест, ставший с недавних пор привычным, – переспросил:

– Не ошибся ли я, услышав от уважаемого архитектора Публия заказ на миллион единиц: кирпичей, плиток и различной посуды?

– Нет, – подтвердил архитектор, – миллион кирпичей – это именно то, что нам понадобится. – Он сделал паузу и жестко добавил: – Причем в кратчайший срок!

Однако, заметив растерянность на лице Эльки, более мягко продолжил:

– Наш опыт показывает, что это вполне осуществимо, если в дополнение к имеющимся обжиговым печам, построить новые.

Публий кивнул Корнелию, и тот, вытащив из жесткого кожаного футляра, несколько листов папируса, развернул их перед сидящими мужчинами.

Сдержанная улыбка озарило лицо Бен-Цура. Он не видел подобных чертежей с того самого времени, когда они с Эльазаром, молодым рекрутом из Иудеи, будущим отцом Эльки, строили гончарные печи в крепости далёкого Дура-Европоса.

Приняв эту улыбку, как снисходительную критику его чертежей, Публий подтянулся, встал и вновь сухо спросил:

– Командующий отвергает моё предложение?

– Напротив, – спокойно, не гася улыбки, ответил Бен-Цур, – твои чертежи не просто точны, они предельно детализированы. Жаль, что у меня не было подобных чертежей, когда мы строили с отцом мастера Эльазара керамические печи в крепости…

– Дура-Европоса? – перехватил разговор Публий

– Да, – кивнул Бен-Цур.

Вошла Шифра. Она успела переодеться. Голубая туника, была подвязана узким поясом. Такого же цвета широкая лента прижимала поседевшие, но все еще густые, заплетенные в косу, волосы.

Бен-Цур смотрел на неё и чувствовал, как его сердце захлестывает волна горячей любви к этой женщине.

"Нет, её красота, не померкла, – с радостью думал он, – она лишь притаилась в лабиринте нелегко прожитых лет".

Рядом с ней стояла Бат-Шева. Элька не поверил своим глазам. В светлой хламиде, подтянутая широким поясом, она казалась стройной и совсем молодой. Большие серые глаза излучали загадочное сияние. Её трудно было узнать.

Не только Элька не мог оторвать от неё удивленного взгляда. С непонятным интересом смотрел на неё и римский офицер c новенькими знаками отличия по имени Корнелий.

– Квадратные печи, изображенные на аксонометрии, – продолжал, меж тем, Публий, – весьма эффективны. Это, по сути дела, четыре печи в одной.

– Счетверённая печь, – подтвердил Бен-Цур. – Подобные печи я видел в Афинском квартале керамистов.

– Именно, – подтвердил архитектор. – Каждый из четырех углов представляет собой самостоятельную печь, с отверстием для загрузки сырца и выемки обожженных изделий. При этом сохраняется единая вытяжная труба, – и Публий провел мизинцем по чертежу, указывая на дымоходные каналы, сходящиеся у нижнего основания трубы.

– Однако, – продолжал он, – как я успел заметить еще до совета землемера, участок земли мастера Эльазара позволяет соорудить максимум один подобный агрегат. – Немного подумав, Публий добавил:

– Нам же понадобится, не менее четырех или шести. Он окинул взглядом дом Эльки и прилегающие к нему горные выступы.

Наконец с искренним сожалением закончил:

– Видимо, придется от услуг мастера Эльазара отказаться.

Корнелий, не проронивший до этого ни единого слова, неожиданно привстал, отодвинул в сторону расшитую пурпуром подушку, и, глядя на Публия, сдержанно произнес:

– Если легат позволит, вспомогательная центурия, находящаяся в моем распоряжении, сможет разровнять прилегающие выступы скал и в кратчайший срок создать нужную нам площадку для нескольких счетверенных печей!

Присутствовавшая при этом разговоре Шифра заметила, беглый взгляд Корнелия, брошенный в сторону Бат-Шевы. Та смущенно отвернулась.

– Возможно, ты прав, Корнелий, – не поворачиваясь в его сторону, ответил Публий, – но ты не учитываешь, что кроме площадки для строительства печей придется прокладывать десятки стадиев дорог в тяжелых горных условиях, а это потребует много времени, которого у нас нет.

Корнелий, не находя нужного ответа, растерянно замолк.

В эту минуту Элька неожиданно произнес.

– Квадратные печи работают по следующему принципу: загрузка сухого сырца, обжиг, гашение огня, остывание обожженного кирпича, выемка готовых изделий, не так ли?

– Именно так, – подтвердил Публий.

– Затем цикл повторяется, – спешил Элька, опасаясь, что его прервут, – при этом, не имеет значения, загружаем ли мы все четыре печи одновременно, или по очереди. Процесс обжига остается цикличным, то есть прерывистым . Я не ошибаюсь, уважаемый архитектор?

– В принципе нет, – заинтересованно посмотрел на него Публий.

– Конечно, для увеличения производства кирпича необходима оптимальная загрузка каждой из печей и хорошее топливо, – поддержал Эльку Бен-Цур.

– Да, – согласился Элька, – это условие обязательное, – и, явно волнуясь, добавил: – Но можно сделать весь процесс не цикличным, а непрерывным и только в одной печи?

Публий снисходительно улыбнулся,

– Если бы я ничего не знал о твоих достижениях, прославленный мастер Эльазар бен Эльазар, то решил бы, что разговариваю с остроумным сочинителем или… с неразумным мальчишкой.

Теперь и Бен-Цур посмотрел на Эльку с удивлением. И только Шифра и Бат-Шева понимающе переглянулись…

Работая вместе с Элькой в его гончарной мастерской, они не раз слышали о его желании перестроить обжиговую печь.

Они видели, как в свободные минуты, когда они отдыхали, Элька что-то чертил на табличках; сминал, отбрасывал и вновь водил острием палочки по сырой поверхности глиняных плиток.

Шифра вспомнила, как однажды, когда Элька особенно увлеченно излагал свои планы перестройки печей, Бат-Шева рассказала, что в то время, когда еще был жив её муж, они решили построить ограду вокруг дома.

Однако муж заболел, силы быстро покидали его, с грустью вспоминала она, вскоре он уже не мог поднять даже средней величины камень. Мелкие же камни, сложенные вместе, тут же рассыпались.

– Кроме этого, – продолжала Бат-Шева, – мелких камней нужно было во много раз больше, чем больших. И тогда мы решили построить ограду из хвороста и обмазать её со всех сторон толстым слоем глины.

– Получилась хорошая ограда, – грустно закончила она. И Шифра вдруг увидела, что Элька не только прислушивается к тому, что говорит Бат-Шева, но и смотрит на неё, так как будто она знает какие-то особые секреты, очень важные для него, Эльки, и о которых никто, кроме него, не догадывается.

Ей столько же лет, сколько Эльке, прикинула Шифра. И испугалась неожиданной догадке.

" Этого не может и не должно быть! Нельзя даже думать об этом!" – решительно приказала себе Шифра. Но видя, что Элька, слушая Бат-Шеву, продолжает что-то свое чертить на табличках, успокоилась.

"Тоже нашлась тайная сваха! – поругала себя Шифра, – Элька, наверное, ни о чем подобном и не думает!"

Однако, однажды возникшая мысль уже не оставляла её.

А почему бы Эльке не полюбить эту необычной привлекательности женщину?

Сердце Шифры подсказывало ей, что Бат-Шева уже не одинока, что она любит и даже счастлива.

"Возможно, её избранник именно Элька? Он, конечно, не красавец, – старалась быть объективной Шифра, – и ростом ничуть не выше Бат-Шевы, зато очень сильный и обладает доброй душой, как и его покойный отец Эльазар, чье имя Эста дала своему первенцу… Что за глупые мысли?! " – оборвала она себя.

И вновь вспомнила рассказ Бат-Шевы, как та с покойным мужем строила вокруг их дома ограду. И как потом, когда толстый слой глины, покрывавший хворост, подсох, случился пожар.

Бат-Шева уже не помнила причину пожара, но увлеченно рассказывала, как необычно горел хворост внутри глиняного короба.

Шифру тогда удивило, как подробно Элька расспрашивал Бат-Шеву о горении этого самого хвороста внутри короба.

Шифра видела, что Бат-Шева польщена вниманием Эльки, и старается рассказать даже такие пустяковые детали, как очередность горения хвороста внутри глиняного покрытия.

– Огонь вспыхнул не сразу по всей ограде, – рассказывала Бат-Шева, – он шел по кольцу . Вначале загорелось у входа во двор, куда я выбросила пепел из домашнего очага, думая, что в нем нет даже искорки. Затем огонь двигался по всему кругу ограды, как по пещере. Когда же весь хворост сгорел, глина, покрывавшая хворост, превратилась в камень.

– Интересно было смотреть, – улыбаясь, вспоминала Бат-Шева, – как из короба ограды, в местах, где торчали толстые палки, вырывались столбы пламени и дыма.

Внимательно слушая Бат-Шеву, Элька все время лихорадочно чертил на своих табличках. Пристально наблюдавшая за ними Шифра, видела, что между Элькой и Бат-Шевой существует какая-то особая связь. Именно эта связь не понравилась Шифре – слишком много внимания он уделял этой, можно сказать, случайной женщине! – Решила она с ревностью матери.

И тут же увидела, что не ошиблась. Элька придвинулся к Бат-Шеве совсем близко, плечом к плечу и начал излагать свой замысел, водя острой палочкой по глиняным табличкам.

Шифра почти физически ощущала, что им приятно сидеть друг возле друга, что они радуются неожиданной близости. Её и саму охватило непонятное волнение.

– А знаешь… – и Элька чуть приподнялся, – гончарную печь можно построить в виде кольца, как забор вокруг твоего, Бат-Шева, дома. И Шифра заметила, что плечо Эльки еще теснее прижалось к плечу Бат-Шевы.

– В этой печи, – продолжал Элька, – огонь не надо будет гасить, он все время будет двигаться по кругу, обжигая все новые и новые кирпичи, плитки, гидрии. Остывшие же изделия, можно будет отправлять на стройку.

Элька так увлекся изложением ей и Бат-Шеве своих замыслов, что они готовы были тотчас же после этого разговора разрушить старую трубообразную гончарную печь и построить новую кольцевую .

Однако Элька их остановил:

– Всё это не так просто. Старая печь, все же кормит нас, а для строительства новой печи нужны немалые деньги. Но все свободные деньги Шифра истратила на закупку товаров, которые Ицгар и Нимрод повезли в далекую Вавилонию. И вот уже четыре рождения луны он них нет никаких вестей…

И вдруг – Шифра как бы проснулась, она поняла: – пришло все то, о чем Элька мог только мечтать: – Деньги, большой и разнообразный заказ. Теперь главное – удержать этот заказ, и они все вместе постараются его выполнить. Она, Шифра, позаботится об этом.

….Элька ничего не ответил на злую реплику архитектора Публия, и со свойственной ему настойчивостью, продолжал:

– Если архитектор Публий согласится, я изложу свою мысль более конкретно, – и, не дожидаясь согласия Публия, попросил Бат-Шеву принести стопку глиняных табличек.

Элька разложил перед римлянами и Бен-Цуром эти таблички, намереваясь объяснить, что имел в виду, когда говорил о возможности создания печи с непрерывным обжигом.

Однако, он не успел проронить ни единого слова. Публий, взглянул на чертежи и, подобно натянутой тетиве лука, резко выпрямился. Сделал несколько шагов по комнате, осмотрелся по сторонам. На его тускло освещенном лице застыла по-детски восторженная улыбка.

– Ну, мастер Эльазар, если твоя система сработает, это будет открытие, достойное самого Архимеда из Сиракуз!

Бен-Цур продолжал изучать чертежи, как будто не слышал слов архитектора. Затем поднялся и он.

– Мысль настолько неожиданная и интересная, что стоит предоставить возможность осуществить её, – сдержанно произнес Бен-Цур.

– Рад, что наши мнения совпали, командующий, – с удовлетворением подытожил разговор Публий. – К сожалению, у нас нет времени на опыты. Приступим сразу же к строительству.

– Через три заката солнца вспомогательная центурия будет в Модиине, – сказал Корнелий. – Строительство подъездной дороги к печам мастера Эльазара начнется уже сегодня.

– Утверждаю, – сухо сказал Публий, затем улыбнулся и добавил: – И, как говорят у вас, в Иудее: – Да поможет вам Адонай!

– Амен! – дружно откликнулись Элька, Бен-Цур, Шифра и Бат-Шева.

Молчал лишь Корнелий.

Вскоре группа совещавшихся вышла во двор. Здесь в тени гранатовых деревьев, были разостланы циновки и разложены не менее десятка подушек, расшитых пурпурными нитями.

Ривка, Ора и Юдит принесли кувшины с вином, водой и виноградным соком, за ними поспешала Эфронит, она так и не вышла ростом, однако её милое личико озаряла по-детски восторженная улыбка. В её высоко поднятых руках была стопка хлебцев. И со стороны казалось, что эти хлебцы, как и сама Эфронит, двигаются не по земле, но плывут по воздуху, заполненному душистым ароматом только что вытащенных их печи аппетитно пахнущих хлебцев.

Напряжение, сопровождавшее утренний разговор, постепенно рассеялось.

– Наши дочери, – не без гордости сказала Шифра, кивая в сторону вошедших девочек.

– Если такие красавицы с нами, – чуть рисуясь, сказал Публий, – все наши планы свершатся! – и первый поднял кубок.

Затем Публий, не оставляя бокала с вином, выразил желание осмотреть гончарную мастерскую Эльки. С улыбкой сказал:

– Я люблю керамику и видел немало красивых изделий, – говорил с явным удовольствием легат, – однако только здесь, в Иудее, я нашел некое волнующее сияние, исходящее от работ мастера Эльазара.

Многие из твоих изделий пропускают свет сквозь тонкие стенки, подобно тому, как густой туман пропускает солнечные лучи. Или как солнце в ваших краях пробивается сквозь густую желтую пыль хамсина.

Он озорно улыбнулся и спросил у Эльки:

– Приходилось ли тебе смотреть на солнце сквозь скорлупу куриного яйца?

– Н-е-е-т… – растерянно ответил Элька.

– А ты попробуй! – улыбнулся Публий. – Увидишь удивительное сияние. Именно такое сияние, излучают твои работы. Всё это, мастер Эльазар, свидетельствует о бесспорном таланте человека, чьи руки оставили след на этих изделиях, – легат поднял бокал.

Смущенный Элька торопливо ответил, что он здесь не причем, что это его повседневный труд, и если ему, действительно, что-то удается, то лишь потому, что эта земля, из которой он формует свои изделия, озарена духовным светом Всевышнего.

– Ты хочешь сказать, что одухотворенность твоей керамики, содеянной здесь, в селении Модиин, отражает одухотворенность сухой и жесткой земли Израиля? А вовсе не дело твоих рук?

– Я всего лишь гончар, – спокойно ответил Элька.

– Вижу, ты – настоящий мастер! И мой кирпичный заказ подобен просьбе к большому художнику – покрасить своей кистью городской забор … Но что поделаешь?.. – с искренним сожалением промолвил архитектор. – Такова жизнь… Успехов тебе, мастер Эльазар!

Через некоторое время Публий и Бен-Цур удалились. Они поднялись на крышу дома. Яркое утреннее солнце находилось уже довольно высоко и, если бы не прохладный ветерок, тянувший с Иудейских гор, было бы жарко.

Тем не менее, они укрылись в тени широколистной смоковницы.

Здесь стояли два необычной формы кресла, привлекшие внимание Публия. На жесткую деревянную конструкцию оливкового дерева были натянуты широкие, в три дактиля, кожаные ремни.

Сидение состояло из шести таких, поперечно натянутых ремней, сосчитал Публий, в то время как спинка только из четырех. "Разумный расчет, – оценил архитектор, – спина больше всего нуждается в проветривании."

Он с удовольствием уселся в одно из кресел и непринужденно сказал:

– Если мастера живы, передай им мой заказ на шесть подобных кресел. Возьму их с собой в Рим. Любая цена меня устроит.

Бен-Цур кивнул в знак согласия. Ждал.

На этот раз Публий долго молчал, как бы подчеркивая важность того, что он намерен сказать. С некоторой официальностью произнес:

– Я прибыл в Иудею не только по заданию Генерального штаба, я привез с собой важное поручение его Божественного Величества Императора Клавдия, да продлятся бесконечно его славные годы!

После этой, обязательной для тех времен тирады, Публий, не теряя серьезности, перешел на обычную, размеренную речь.

– Наши государства, как тебе известно, связывает содружество и взаимная поддержка еще со времен Иегуды Маккавея.

Могучий Рим, чьи владения распространяются от Бретани и Галлии на северо-западе до Парфии на юго-востоке, имеет надёжные границы и верных подданных во всех провинциях Империи, однако Рим тревожат вылазки Парфии, превратившейся в необузданную силу.

Он сделал паузу.

– Не погашен фронт в Армении, где парфяне пытаются закрепиться. В настоящее время, – доверительно сказал Публий, – Рим не заинтересован в войне с Парфией, однако желает, чтобы Митридат получил жесткий отпор, если посмеет приблизиться к владениям нашей Империи.

В стремлении к миру и безопасности наших владений, Рим нуждается в надежных союзниках, – продолжал Публий. – Иудея – один из них.

Никто и никогда не сможет забыть героизм воинов-маккавеев, разгромивших армию селевкидов при нашей молчаливой поддержке.

Да и твои, Бен-Цур, схватки с парфянами в Дура-Европосе, сражение у стен Александрии Месопотамской, – с тонкой улыбкой сказал Публий, – не исчезли во мгле истории….

Напоминая о наших союзнических отношениях, Рим желает подчеркнуть полное доверие к народу Иудеи. Уже имеется договорённость с Синедрионом о создании самостоятельного Иудейского корпуса, состоящего из двух полных легионов.

Главной миссией корпуса будет защита северо-восточных границ Империи.

После столь важного сообщения, наступило неловкое молчание. Бен-Цур не совсем понимал, зачем римский легат рассказал ему, далёкому от власти человеку, обо всех этих, государственной важности вопросах.

…Он давным-давно отдалился от военных дел и, тем более, от политики.

В нем проснулась любовь к земле. Его волновали весенние запахи цветущего миндаля. Вместе с Шифрой они взращивали виноградные лозы. Возвели на своей земле винодельню. Отпала необходимость перевозить созревшие ягоды на дальние расстояния, а это, в свою очередь, способствовало их полному сохранению.

Случались и неплохие урожаи зерновых.

Пшеница, ячмень, масло, вино, сухофрукты, мешки с чечевицей надежно хранились в просторном погребе, высеченном в скале, прилегавшей к их дому. На стенах было подвешено множество аккуратно связанных в пучки лечебных трав, длинные ожерелья лука и чеснока.

Он видел, как Шифра радовалась наступившему благополучию, и от этого сердце его наполнялось тихой радостью.

Однако далеко не все было так, как того хотел Бен-Цур. До последнего времени его тревожило тяжелое финансовое положение Эльки. Большие деньги, которые купец Нимрод вложил в расширение гончарных мастерских, не дали ожидаемых результатов.

Вернее, результаты были и даже неплохие. Многочисленные заказы римлян Элька выполнял точно и в срок, и качество изделий было хорошим. Уж кто-кто, а он, Бен-Цур, видел и знал это. Мастерские и для него стали неотъемлемой частью жизни, как и жизни его семьи, почти полностью занятой в работе этих мастерских.

Но только теперь, с получением от римлян заработанных за год денег, и предстоящих работ по выполнению большого заказа Пятого легиона, можно было вздохнуть свободно.

И все же где-то в глубине души затаилась тревога. На этот раз причиной тревоги была его старшая дочь Ривка. Она слишком много времени проводила с Ноахом – сыном покойной Эсты.

– Если бы это были романтические отношения, свойственные юности, Бен-Цур бы только радовался, хотя рьяные приверженцы строгих семейных отношений не одобряют подобного поведения юношей и девушек до свадьбы. Но Ривка и Ноах были увлечены совсем другим.

Бен-Цуру не нравится видеть их в обществе Тарфона, человека, чья приверженность к земле предков, отвергает любые сложившиеся условия, если они нарушают ритуальную чистоту Земли Израиля. Даже если эти условия неизбежны, и могут быть использованы для обеспечения будущего.

Острые ножи этих людей опасны и могут угрожать даже такому высокопоставленному римлянину, как его гость Публий.

Не случайно он, Бен-Цур был все время настороже, когда Ривка, вместе с Шифрой и другими женщинами подавала угощения римским гостям в его собственном доме.

…Тяжелые предчувствия не покидали Бен-Цура…

– Теперь, я подошел к самому важному, – донесся до него голос Публия.

Этот голос мгновенно возвратил Бен-Цура к реальной действительности.

– Нам предстоит поездка в Кесарию. Надеюсь, наместник Тиберий Александр уже получил соответствующие указания Императора и обеспечит всем необходимым Иудейский корпус.

Затем после паузы, продолжил:

– Во главе Иудейского корпуса будешь стоять, ты, генерал Бен-Цур. Император лично дарует тебе римское гражданство со всеми вытекающими из этого правами. Его Божественное Величество возводит тебя в ранг всадника Первой категории с правом ношения золотого кольца и пурпурной полосы на боевом плаще.

Все это Публий произнес на одном дыхании.

Замолк, внимательно посмотрел в глаза Бен-Цуру. В этом взгляде, неожиданно для себя, Бен-Цур обнаружил скорее мольбу, нежели приказ от которого нельзя отказаться.

Бен-Цур обдумывал. Не спешил с ответом. Сообщение было слишком неожиданным и судьбоносным.

Видя колебания собеседника, Публий отбросил все правила этикета, заговорил с Бен-Цуром как с близким человеком:

– Нам нужен военачальник, способный выполнить эту важную для Рима миссию, и, поверь мне, не менее важную для Иудеи.

– До прибытия в Модиин, я был в Иерусалиме, – продолжал Публий, – Синедрион, по предложению Нафтали, назвал твое имя среди других выдающихся иудеев. Мы приняли его рекомендацию. К тому же, нам хорошо известно твое славное военное прошлое. И мы вполне согласны с решением Синедриона.

Не сомневайся, ты получишь поддержку и в высших кругах Рима! В ближайшее время мы отправимся в Кесарию.

И все же, Бен-Цур сомневался.

Глава 6 Кесария

Спустя сутки, после выезда из Модиина, отряд конников легата Публия приблизился к Кесарии.

Время от времени Бен-Цур открывал видавший виды кожаный пенал, извлекал из него папирусы с подробными картами Иудеи, следил за изменениями, происходившими в районе, и по старой профессиональной привычке, наносил эти изменения на свои карты.

Конечно же, он знал, что Кесария уже давно ничем не напоминала маленький прибрежный городок, когда-то именовавшийся Башней Стратона. И все же – изменения были поразительными.

По мере приближения к Кесарии перед отрядом вырисовался современный город с великолепными храмами, дворцами из белого мрамора, каменными домами, кварталами ремесленников и обширными рыночными площадями.

Город был окружен мощной каменной стеной. Вокруг внешней стороны стены глубокий ров, заполненный водой.

К городу примыкала гавань. Гигантский волнорез надежно защищал её от многометровых волн, накатывавшихся со стороны моря. Опытный глаз военного отметил безопасный вход в порт, расположенный с севера. С этой стороны ветер всегда был слабее.

По величине и инженерным решениям кесарийская гавань напомнила Бен-Цуру Пирейскую, находящуюся в Греции.

Как и в Пиреях, внутри кесарийского порта находилась удобная, хорошо защищенная от ветров стоянка с двойными рядами причалов.

" В случае бури или в военных целях, здесь может укрыться большая флотилия кораблей", – оценил Бен-Цур.

На высоком природном утесе возвышался маяк, в архитектуре которого Бен-Цур сразу же обнаружил финикийское влияние.

Такие маяки были надежны даже в самую жестокую бурю.

Кесария, облюбованная римскими наместниками как административная столица провинции Иудея, оказалась похожей на крупные эллинские города, в которых случалось бывать Бен-Цуру. Однако здесь чувствовалось явное влияние римского градостроительства.

Бен-Цуру понравилась планировка городских улиц.

Наиболее широкая из них четко следовала от Центра города строго на восток, в то время как улица Кардо простиралась в южном направлении.

Подобным же образом были спланированы остальные улицы. Южные улицы пересекались под прямым углом с улицами восточной направленности. Обособленно размещался большой спортивный комплекс. Ближе к морю – амфитеатр.

На перекрестках Бен-Цур заметил выступавшие наружу округлости труб керамического водопровода. У невысоких зданий – общественных бань – терм , эти трубы уходили под землю. Затем они продолжались в сторону жилых кварталов и там терялись среди множества каменных зданий.

В других городах, где довелось бывать Бен-Цуру, о водопроводе не имели никакого понятия. Структура улиц также была иной, вспоминал Бен-Цур, там невозможно было встретить ни одной прямой улицы – все они извивались, повторяя сложные изгибы рельефа местности.

На обширном рифе Бен-Цур заметил просторный бассейн, примыкавший к роскошному дворцу наместника. У бассейна копошились люди. Они вылавливали рыбу небольшими треугольными сетями-ловушками.

Обладая острым зрением, не ухудшившимся с возрастом, Бен-Цур

различал довольно крупную рыбу, трепещущую в сетях. Изгибаясь, она сверкала серебряными бликами. Затем Бен-Цур увидел, как вытащенная из сетей рыба перемещалась в корзины стоявших неподалеку мужчин и женщин.

Заметив, с каким увлечением Бен-Цур наблюдает за этим процессом, к нему подъехал Публий.

– Мы находимся вблизи рыбного рынка, – объяснил он. – Этот бассейн своего рода хранилище рыбы. Рыбаки ловят её в прибрежных водах, и здесь сохраняется недельный улов. В базарный день, то есть дважды в неделю, каждый может купить необходимую ему рыбу.

– Ты когда-нибудь участвовал в ночной ловле рыбы? – услышал Бен-Цур неожиданный вопрос. Он взглянул на легата и увидел, как по-мальчишески озорно сверкнули его глаза.

– Приходилось, – улыбнулся Бен-Цур. – Дело было в далеком детстве, когда еще жил отец…

Дальше они ехали молча.

По мере углубления в город, все чаще слышна была греческая речь.

В центре города возвышался эллинский храм. Внутри храма поражали гигантскими размерами скульптуры – Зевса и его жены Геры. Однако в новых условиях образ Зевса был слишком похож на римского императора, а Гера странным образом символизировала столицу империи – Рим. Её постамент был украшен мраморным барельефом в центре которого выделялась крупная волчица, кормящая двух могучих младенцев – основателей Рима.

Бен-Цур уже успел привыкнуть к сухой рациональности римлян.

В завоеванных странах, ранее принадлежавших Селевкидам, римляне почти ничего не разрушали. Многие элементы эллинской культуры они приспосабливали к своим имперским целям.

Вместе с тем, объективность Бен-Цура заставила его признать, что, используя достижения эллинской культуры, римляне все больше и больше оттесняли её, точнее заменяли своими чисто римскими основами.

Подтверждение этому он обнаружил по мере приближения к центру города.

Здесь наряду с греческим языком звучала латынь. Многие объявления, регулирующие повседневную жизнь в городе, были написаны на языке римлян.

Единственное, что оставалось неизменным, – враждебность греческого населения города к иудеям. Пылали две синагоги. Над иудейским кварталом поднимались столбы дыма.

Бен-Цур с трудом сдержал себя, когда увидел, как на рыночной площади разъяренная толпа эллинов избивала группу несчастных.

Очевидно поняв настроение Бен-Цура, Публий с небольшим отрядом всадников отделился от центурии и тут же оказался в центре происходящего. Посыпались удары плетьми, зловеще сверкнули наконечники поднятых копий. Толпа нападавших быстро рассеялась, и глухие переулки огромного города быстро поглотили избитых иудеев.

Спасенные были удивлены подобным поведение римлян ничуть не меньше, чем разбежавшиеся греки.

Как ни странно, но именно это событие послужило поводом для окончательного решения Бен-Цура, принять предложение римлян. Он хотел сообщить об этом своем решении Публию, но тот уже направился к храму Геры, где его ожидали нарядно одетые священнослужители.

Имперский наместник Тиберий Александр был краток, но дружелюбен.

Его широкое смуглое лицо освещалось странной неустойчивой полуулыбкой.

Крупный, несколько искривленный нос как бы рассекал лицо на две несимметричные половины

– Нам хорошо известен твой военный опыт, – сказал наместник на хорошем греческом языке. Он помолчал, затем неторопливо продолжил:

– Знаем и то, как ты со своими храбрыми фессалийцами разгромил группировку парфянского принца Арсака, раз в десять превышавшую твой отряд, – и на лице наместника появилась та самая неустойчивая полуулыбка.

Лишь теперь, когда после яркого утреннего солнца глаза Бен-Цура привыкли к мягкому освещению роскошного дворца, он увидел шрам, пересекающий лицо наместника.

Удар меча пришелся чуть правее носа и мог навечно изуродовать лицо, однако превосходная работа полевого хирурга сделала шрам почти незаметным, и только странная полуулыбка напоминала о давнем событии.

Ощутив на себе пристальный взгляд гостя, Тиберий Александр понимающе кивнул – мол, ты все правильно понял – и даже прикоснулся пальцами к подбородку, где заканчивался шрам. – Он как бы промолвил: "Но об этом достаточно".

Именно так воспринял этот жест Бен-Цур, и в ответ также молча кивнул.

Пожалуй, этот безмолвный диалог сделал значительно больше чем сотни слов. Он убрал стоявшие между ними преграды и жесткие условности, коих было несметное количество.

То был особый, неслышный язык опытных воинов, прошедших многие тяжелые испытания.

– Бен-Цур, – спокойным, но решительным голосом обратился к нему наместник. Теперь он говорил на приличном арамейском языке.

– Тебе известно, что границы Римской империи простираются от Бретани до Вавилона и на всей этой территории царит мир и порядок. Единая власть, единая валюта, единые дороги.

У нас нет врагов, которые угрожали бы Великому Риму, – он сделал небольшую паузу, налил охлажденный виноградный сок в стоявшие на низком столике золотые бокалы, выпил, улыбнулся, продолжил: – лишь на юго-востоке определенную тревогу вызывает огромная дикая Парфия.

На данном этапе Рим не намерен завоевывать эти бесплодные земли. Однако желает обезопасить юго-восточные границы. Моё предложение о создании для этой цели двух полноценных местных легионов утверждено его Светлейшим Величеством императором Клавдием! – последнее Тиберий сказал сухо, без всякого оттенка гордости.

– Он же дал мне право назначить командующего корпусом. Этим командующим я назначаю тебя, генерал Бен-Цур!

Затем, помолчав, посмотрел гостю в глаза и взволнованно сказал:

– Я долго размышлял над этим – я тебе верю!

Он перевел взгляд на опрятную седую бороду Бен-Цура. Мгновенным взглядом окинул морщины у глаз, чуть отвислую кожу на могучей шее. Неожиданно мягко произнес: – Выбери немного времени и отдохни у теплых источников в Македонии, что рядом с Фракией, они отлично смывают усталость, тревоги, укрепляют надежду… – Произнес Тиберий.

Немного подумал, и с полуулыбкой добавил:

– Впрочем, не обязательно ехать так далеко, к этим приятным божьим уголкам. Здесь, в Иудее, имеются превосходные термы с хорошим бальнеологическим эффектом. Я имею виду Хамат-Гадер, восточнее Тивериадского моря, – объяснил Тиберий. – Там удачно соединились три цивилизации: римская, греческая и иудейская.

После горячих ванн, великолепного бассейна и легких упражнений почувствуешь себя совсем как в молодости… – и на его лице вновь появилась уже знакомая Бен-Цуру тревожная неустойчивая улыбка.

Между тем, по Кесарии разнесся слух, что сам император, да бесконечно продляться его годы, назначил старейшиной иудеев Кесарии их же соплеменника. И, спустя три дня после приезда Бен-Цура, в городе вновь начались беспорядки, но теперь они были направлены против греческого населения Кесарии и тех, кто был к ним терпим.

В порту города иудеи сбросили с пьедестала скульптуру Посейдона, свалили гранитный монумент могучего Геракла. В куски разлетелись мраморные статуи Венеры и Афродиты. Сверкнули длинные ножи сикариев и первые жертвы пали на каменные тротуары города.

И тогда снова на неспокойных улицах Кесарии, как и несколько дней тому назад, появился Публий с конными легионерами. Узнав своего спасителя, иудеи обрадовались: " Пришла подмога!"

Однако на этот раз, к немалому их удивлению, именно тот самый симпатичный римлянин именем закона потребовал от них немедленно прекратить беспорядки.

В подтверждение этих требований посыпались удары плоскими сторонами мечей, и грозно взметнулись копья.

Бен-Цур узнал обо всем этом несколько позднее, когда встретил знакомого модиинского купца, приехавшего в Кесарию, чтобы закупить к субботе живую рыбу.

Он рассказал Бен-Цуру о попытках горячих голов с обеих сторон добиться решающего влияния в городе.

– Публий с группой конных легионеров остановил их.

– Кого? – спросил Бен-Цур, не совсем понимая, о чем идет речь. И тогда Йона, так звали торговца рыбой, с горечью рассказал:

– Как только эллины успокоились, на них напали сикарии и начали рушить их священных идолов.

Погибло много греков, ранено трое римских купцов, под ножи сикариев попали также два иудейских священнослужителя, возглавлявших синагогу Кесарии, которые пытались защитить невинных людей.

Бен-Цур огорченно слушал. Именно ему предстояло найти правильный выход из сложившейся ситуации.

– Итак, опять парфяне, – грустно улыбнулся Бен-Цур. – Игра судьбы, или предначертание Свыше.

В его ушах еще звучал голос наместника Тиберия. В этом голосе была тщательно скрываемая природная мягкость. Быть может, именно поэтому, подобно всем римским военачальникам, он старался быть кратким, жестким, грубым.

Тем не менее, он не скрывал перед Бен-Цуром своих взглядов на положение дел в Иудее.

– Далеко не все в Риме, – говорил он, – согласны с отнесением Иудеи к провинции третьей категории, наиболее дружественной империи. Ты, конечно, знаешь, – продолжал Тиберий, – что в иудейской провинции я располагаю лишь вспомогательными войсками.

– Пятый легион пребывает в Эммаусе только во время зимних холодов, чтобы немного отогреться. И для этого лагерь хорошо оборудован. Однако, даже для меня, наместника Иудеи, императорский приказ о создании в Эммаусе постоянного лагеря – определенная неожиданность.

Во всяком случае, – продолжал Тиберий, – не для противостояния Парфии. А тем более не для новых завоеваний.

В Иудее, – решительно заявил он, – достаточно сил, чтобы обеспечить внутреннее спокойствие. К тому же я доволен своевременным поступлением налогов.

В свое время, префект Копоний, как тебе известно, произвел перепись населения. Он объективно оценил имущество жителей Иудеи и этот ценз позволил римским властям повсеместно установить сносный уровень налогов для каждого жителя.

– Да, я это помню, – ровным голосом ответил Бен-Цур.

– Тем, кто мог платить установленные налоги, стало легче. С них перестали драть больше положенного.

– И это мне известно, – вновь заметил Бен-Цур. – Зато совсем плохо стало тем, кто потерял имущество и не мог внести свой долг. На них обрушивались тяжелейшие наказания, их продавали в рабство. К тому же… – Бен-Цур умолк.

Он был уверен, что Тиберий хорошо знает, что ценз пересматривался каждые четыре года и всегда в сторону повышения налогов. Кроме того, каждый новый наместник прибавлял всевозможные дополнительные поборы для своих личных нужд!

Тем не менее, Бен-Цур не мог понять, куда клонит Тиберий.

И, как будто читая мысли Бен-Цура, Тиберий сказал:

– Все это не вызывает любовь к имперским властям, – и он пристально посмотрел на Бен-Цура. – Да и нашим друзьям-иудеям от этого не легче.

– Ты о сикариях? – насупившись, спросил Бен-Цур.

– О них тоже, – ответил Тиберий, – но таких значительно больше, чем ты думаешь.

Бен-Цур знал, что Тиберий, родился в Александрии Египетской, в семье богатых иудеев, однако, увлекшись культурой эллинов, стал язычником, затем поступил на службу к римлянам, блестяще проявил себя в военных кампаниях, был удостоен римского гражданства и высокого положения всадника первой категории.

Знал он и то, что иудеи, как никто другой, глубоко ненавидели, более того, презирали вероотступников. Доставалось и Тиберию.

Ненависть еще более усилилась после того, как Тиберий велел казнить на столбах Яакова и Шимона, сыновей Иегуды из Галилеи, особенно резко выступавших против римского господства.

Неужели этот римлянин сообщает ему, Бен-Цуру, о приближающейся опасности для Иудеи? Опасности, идущей из Рима?

Иначе, как понять только что услышанное?

Ушедший из иудейства, предупреждает его, перешедшего в иудейство, об опасности, грозящей народу, к которому каждый из них причастен по-своему!

" Не перст ли это Всевышнего? Но если это именно так, то как понять решение о создании Еврейского корпуса, состоящего из двух полных легионов? – холодно анализировал Бен-Цур. – Кому верить?"

И он со всей отчетливостью вспомнил жаркие споры, вспыхнувшие в Модиине после завершения строительства его нового дома. Злобные, полные угрозы выпады Тарфона в его, Бен-Цура, адрес. Но, особенно огорчило его то, что вместе с Тарфоном стояли Ривка, его родная дочь, и юноша Ноах, сын кузнеца Шмуэля.

– Возможно… – понизив голос, завершил разговор наместник, – пятый легион и посвящается назревающей вспышке отчаяния.

Последние слова наместника заставили Бен-Цура вздрогнуть.

Домой Бен-Цур возвращался один. Публия срочно отзывали в Рим. Легат тепло попрощался с Бен-Цуром. Проводил до ворот городской крепости и велел своему отряду сопровождать генерала Бен-Цура до Модиина. Бен-Цур торопился. Приближались пасхальные праздники.

Глава 7 Недобрые вести из Иерусалима

Зимние непогоды с пронизывающими ветрами и грозовыми дождями, сменились весенним покоем. Ласковое солнце принялось усердно отогревать остывшую землю. И, как бы в ответ на это тепло, на склонах гор замелькали огоньки полевых маков. Загустела зелень травы. На фоне этой зелени, брызнули тысячи мельчайших сиреневых, голубых и желтых цветов.

Земля наряжалась в прекрасные весенние одежды. Приближалось время пасхальных торжеств.

Жители Модиина не сидели, сложа руки, – вот уже более трех недель они готовились к Празднику Песах, ко дню восхождения к Святому городу.

Тщательно отбиралась еда, проверялась исправность упряжи тягловых животных, извлекались из хранилищ праздничные одеяния.

И вот этот день настал.

Шифра надела любимую голубую тунику, в ушах покачивались серьги с вишнево-красными рубинами. На запястьях серебрились крупные браслеты. Рядом с ней был небольшой белый ягненок, выращенный ею и Юдит, специально к Пасхальному Восхождению. Шифра была глубоко уверена, что ягнёнок – её личная искупительная жертва, поможет ей избавиться от часто посещавших её тяжелых предчувствий: "Всевышний услышит её просьбу и сохранит в добром здравии её семью и близких ей людей."

Бат-Шева, Юдит, Ривка, Ора и Эфронит также были в новых светлых туниках, на их предплечьях и на ногах позванивали золотые и серебряные обручи.

В путь двинулись задолго до восхода солнца.

Юдит с гордостью вела рослого светлого мула. В плетеных корзинах, переброшенных через спину животного, были аккуратно уложены стопки опресноков, промытые овощи – огурцы, маслины, всевозможная зелень, лук и чеснок. В белых льняных тряпицах завернуты сгустки козьего сыра, обильно подсоленного и подсушенного на солнце. В других корзинах находились виноградные гроздья, выстоявшиеся на лозе и от этого особенно сладкие. Были здесь и плоды инжира, и стручки рожкового дерева. В небольших горшочках темнел тягучий финиковый мёд.

Иногда Юдит передавала поводок мула Оре, сама же брала у Шифры курчавого белого ягненка и несла его на руках, как она нередко делала дома. Ягненку было удобно и он блаженно закрывал глаза, прижимал голову к её плечу.

Сразу же за ними следовали Бен-Цур, Шмуэль, Элька, Давид, Ноах и большая группа подмастерьев – учеников Шмуэля. Каждый вел мула или осла, груженного посудой, амфорами с вином. Отдельно были уложены ковры и плотные шерстяные плащи. В эту пору на иерусалимских холмах бывают холодные вечера и особенно ночи.

Шмуэль и Давид вели первородных бычков, гнали тщательно отобранных барашков, предназначенных для жертвоприношения.

К полудню праздничное шествие достигло Бет– Хорона. Здесь Бен-Цур узнал о неожиданной замене Тиберия Александра новым наместником Куманом. Сообщение вызвало у Бен-Цура глубокую тревогу. Ведь прошло всего три субботы, после его знаменательной встречи с отозванным наместником.

События развивались быстрее, чем он предполагал….

Его тревожные размышления, несколько рассеялись при виде всеобщего оживления охватившего людей, когда они приблизились к горе Скопус.

Севернее Скопуса возвышалась Масличная гора, серебрились оливковые рощи. Деревья в этих рощах были удостоены божественной милости дарить плоды для изготовления священного елея храмовой меноры.

Животворный сок этих олив применялся также для помазания царей, восходящих на престол Иудеи. Маслом этих олив освещали свои жилища простые люди Святого города. Оно же было главным средством их пропитания.

С Масличной горы, был хорошо виден путь к Степному Морю и далее, к Заиорданью. Отсюда открывалась захватывающая дух панорама Иерусалима. Как на ладони виден был город Давида, прилегающий к южной стене Храмовой горы. Освещенный полуденным солнцем он казался огромным золотым слитком.

Храмовая гора была окружена высокой стеной, сложенной из больших тесаных камней. Все четверо ворот были распахнуты и сверху видны были потоки людей, вливающиеся внутрь.

За стеной возвышался окутанный таинственным ореолом Храм. Сюда, в Святая Святых – единственное на земле место – нисходило непостижимое Божественное Присутствие – Шехина .

Перед Святилищем Бен-Цур, с годами не утративший остроту зрения, разглядел семиметровый жертвенник. Сложенный из грубых неотесанных камней, он казался таким же вечным, как и сама Земля.

Передохнув несколько часов на горе Скопус, процессия жителей Модиина начала спуск к долине реки Кедрон. Далее, через ущелье предстоял уже недолгий путь, чтобы, наконец, взойти на священные камни Храмовой горы.

Недалеко от Храмовой горы от группы Бен-Цура отделились мужчины, и направились к Овечьему бассейну. Они омыли жертвенных животных, прежде чем те выполнят возлагаемую на них священную миссию.

Отдавая своего белого ягненка Бен-Цуру, Шифра ничего не сказала, но он видел её волнение и умоляющий взгляд. В ответ успокаивающе улыбнулся, шутя попросил, чтобы она не переживала: он вернет ей ягненка, лишь немного окунув в бассейн. Впоследствии оказалось, что не зная того сам, он сказал правду. Ягненок, действительно, возвратился к Шифре.

Обширная площадь перед Храмом, встретила их многолюдьем. Повсюду царило праздничное настроение. Воздух был пропитан ароматами воскурений и дымком, тянущим со стороны жертвенника. Люди располагались на площадях, улицах, узких переулках.

Здесь, у стен Храма, в пасхальные праздники приносили священные жертвы, усердно молились, встречались с близкими, родственниками, знакомыми, взошедшими к Иерусалиму из самых отдаленных мест Иудеи – Бет-Шеана, Тивериады и Кумрана, Галилеи и Лахиша, Беэр-Шевы и Кесарии.

Было здесь немало паломников и из других провинций империи – Вавилонии, Египта, из Кипра и самого Рима.

Никого не удивляло, что при таком скоплении народа, в плотной массе людей проплывали гребни сверкающих шлемов римских солдат.

В большинстве случаев это были спокойные молчаливые люди. Они дружески улыбались, когда хрупкая, как былинка Эфронит, приветливо махала им рукой, или угощала кубком пасхального вина.

Будучи приглашенными, солдаты с явным удовольствием принимали участие в трапезе, хотя не всем им нравилась шумная толпа иноверцев-иудеев, поклоняющихся своему невидимому богу. Злила независимость этих людей, их свобода в обращении друг с другом и посторонними. Однако особую подозрительность у солдат вызывали закутанные в плащи мужчины и женщины, лиц которых они не могли разглядеть.

Вся эта молящаяся, торжествующая, аппетитно жующая масса жила своей жизнью, своими интересами, как будто бы не римляне, а они были здесь подлинными хозяевами.

– Эти люди хуже рабов! – негодовали иные солдаты. – Они не желают помнить, что принадлежат к Великой Римской империи, что именно она истинный хозяин этой земли.

Постепенно Шифру охватила возраставшая тревога: мужчины, отправившиеся к жертвеннику, уже давно должны были возвратиться. Шифра знала, что у жертвенника всегда большая очередь, и все же, эта задержка казалась ей чрезмерной. Она вдруг обнаружила, что Бен-Цур, взял с собой лишь часть соли, столь необходимой при вознесении на костер жертвенного животного. И это еще больше тревожило её.

Волнение усилилось, когда она вдруг засомневалась – примут ли коэны её белого ягненка, выращенного дома, а не в стаде? И она, не переставая, горячо молилась за благополучие её семьи и семей близких ей людей.

Наконец-то Бен-Цур, Шмуэль, Элька, Ноах и Давид принесли мясо жертвенных животных. Шифра сразу же подошла к Бен-Цуру, и он подтвердил её опасения. Белого барашка Шифры служители Храма отвергли. Причина была весьма веская: – барашек вырос не со стадом, то есть не в поле, а значит, не впитал в себя сок и горечь степных трав, влагу утренней росы – всё то, что дарит каждому живому существу создатель Земли – Всевидящий Адонай.

– И, чтобы тебя не огорчать, – виновато объяснил Бен-Цур, – мне пришлось отправиться к Царскому портику, что находится южнее Храмовой горы, и купить другого барашка, одобренного служителями Храма. Белого же возьмем обратно домой. Значит, еще не пришло его время.

Бен-Цур не думал, что Шифра примет его сообщение со столь глубоким отчаянием. Лишь теперь он понял, что в факте отвержения священнослужителями её барашка, она узрела недоброе предзнаменование.

Охваченный глубоким сочувствием Бен-Цур присел рядом с Шифрой. С нежностью положил руку на её плечо.

Женщины тем часом тщательно отодвинули мусор, которого всегда было множество на иерусалимских улицах, расстелили широкие холщовые скатерти. Извлекли из переметных сум кувшины с пасхальным вином. Возложили опресноки на тонкие, чуть позванивающие керамические подносы. Эти подносы изготовил к пасхальным праздникам еще покойный Эльазар Бен Рехавам.

По установившейся традиции, Шмуэль неторопливо разрезал на сочные куски излучающее аромат мясо жертвенных ягнят. Он явно подчеркивал торжественность наступившего часа. Ломти получались аккуратными, почти равными, весьма аппетитными. Песах был один из немногих дней в году, когда многим иудеям выпадала возможность вволю полакомиться мясом. Расселись в удобных позах. Мужчины возлежали на небольших подушках, расшитых пурпурными нитями. Приготовились к чтению пасхальной молитвы и последующей обильной трапезе.

Спустя некоторое время после начала молитвы, к ним приблизились двое легионеров. Увидев их, Шифра выбрала опресноки покрупнее, возложила на них овощи, сдобренные оливковым маслом, сладкие стручки, несколько ягод смоковницы и с улыбкой протянула солдатам.

Однако один из них, старший по чину, отодвинул её руку и вызывающе громко произнес:

– Смотри, Курций, эти никчемные иудеи жрут жертвенное мясо, как собаки! Нет бы угостить римского солдата жареной бараниной!.. Суют нам сухие подошвы с подножной травой.

– Это их дурацкий Бог велел им плевать на нас! – последовал ответ Курция. – Видишь ли, Плиний, жрать жертвенное мясо положено только обрезанным! Мы же должны охранять их псарню! – и он отправил крупный плевок в сторону Храма.

Шифра увидела, как не стерпев оскорбления, на солдат бросились принимавшие участие в трапезе мужчин, среди них Давид, Ноах, а также её дочь Ривка.

В свою очередь солдатам пришли на помощь их товарищи. Зазвенели мечи. Кровь брызнула на праздничные скатерти. Раздались стоны раненых и затоптанных, опустились на землю бездыханные тела убитых.

Вскоре наметился перевес сил в пользу молившихся и римляне, отбиваясь мечами и прикрываясь щитами, отступили к большому отряду легионеров, стоявшему у стены Храма.

Возмущение нарастало. Появились ораторы, проклинавшие легионеров, римские власти, досталось и лично прокуратору Куману.

За стеной щитов, где укрылись сражавшиеся легионеры, виднелся золоченый паланкин наместника Кумана. Его Высочество лично прибыл из своего роскошного кесарийского дворца в Иерусалим специально к празднику Песах. Он пожелал понаблюдать за происходящим в Святом городе.

Рядом стояли четыре рослых раба, готовые в любой момент поднять свою драгоценную ношу и мгновенно ретироваться подальше от взбунтовавшейся площади.

С первых же дней своего прибытия в Иудею Куман обнаружил, что во вверенной ему провинции оказалось множество признаков нарастающей смуты. Однако пока в Иерусалиме было сравнительно спокойно, прикидывал Куман, он сможет выдержать двухлетний срок пребывания в Иудее, чтобы затем получить новое назначение в самом Риме.

Куман знал, что все другие города Иудеи, равнялись по Иерусалиму. И его метод правления себя оправдывал.

Если обострялось недовольство отдельных групп жителей провинции, он натравлял греков на иудеев и когда проливалось достаточно иудейской крови, он приказывал навести порядок. Разъединял сталкивавшихся.

В следующий раз бунтовали иудеи – страдали греки. Он выбирал удобный момент и становился на сторону греков.

В Иерусалиме все было значительно сложнее и опаснее. По улицам бродило множество подозрительных людей и явных провокаторов. Они призывали к бунту против Рима. Казни мало помогали.

Кроме этих самозванцев было множество политических и религиозных ораторов, будоражащих людей. И Куман внимательно следил, чтобы ни одному из них не удалось объединить вокруг себя значительное количество людей.

На этот раз он оказался невольным очевидцем события несколько иного характера. Перебранку с иудеями затеяли его солдаты.

В общем и целом – это было нормально, однако, когда иудеи после резких солдатских выкриков бросились на них, начали проклинать римские власти и лично его прокуратора Кумана, он с удовольствием приказал центурии разогнать толпу. Стоявшие без дела легионеры, с охотой принялись выполнять приказ. Их возмутили агрессивные действия толпы, убившей и ранившей их товарищей.

Грозно выставив перед собой копья, шеренги легионеров двинулись на плотную стену взбунтовавшихся.

Удобно устроившись в роскошном паланкине, Куман велел поднять его и сверху наблюдал за паническим метанием людей. С его лица не сходила презрительная улыбка.

…Это было ужасно, вспоминает Шифра, поднялась паника. Люди пытались бежать, но из-за большого количества молящихся бежать было некуда. Солдаты продолжали теснить толпу к стенам крепости. Раздались крики раненых, многие были затоптаны. Затем произошло событие еще более страшное!

На тела убитых и раненых взобрался все тот же Курций. Он поднял высоко над головой развернувшийся свиток Торы. Люди замерли.

Перед притихшей в ужасе огромной толпой Курций изорвал в клочья Святое Писание и к остаткам поднес зажженный факел.

Ошеломленная толпа оцепенела. Назрел страшный, неминуемый взрыв. Шифра видела, как мужчины группировались вокруг своих наставников. В руках у многих оказалась оружие. К месту происшествия начали пробиваться неизвестно откуда появившиеся вооруженные отряды иудеев.

Тем не менее, неумолимое движение легионеров продолжалось в их сторону. Вторая шеренга подняла копья, готовые к броску в самую гущу толпы. Однако, вопреки смертельной опасности, лавина разъяренных людей медленно приближалась к своей гибели.

В уплотнившейся человеческой массе Шифра различала сикариев, обнаживших тонкие длинные кинжалы. У прибывших из Галилеи оказались готовы к бою дротики, метатели камней зарядили пращи. Рядом с ними двигались красильщики тканей из Лахиша. Многих из них она встречала здесь не раз. Все они были вооружены. Вдруг среди людей, идущих на столкновение с легионерами она увидела дочь Ривку и сына кузнеца Шмуэля – Ноаха.

Шифра почувствовала, как её захлестнула волна ужаса. Она вцепилась в руку Бен-Цура, как в спасательный круг.

– Сделай же что-то-о-о!!

– Успокойся, – тихо, почти ласково, сказал он, – всё обойдется. Никто не готов к этой войне.

Он поднялся. И Шифра увидела, что её Бен-Цур на целую голову выше всех, находившихся на площади. Он легко прошел сквозь массу людей, медленно двигавшуюся навстречу копьям легионеров, и вскоре оказался впереди. С некоторым удивлением обнаружил, что рядом с ним находится рав Нафтали, выделявшийся белыми одеяниями старейшины Синедриона.

Перед броском копий легионеры замерли.

– Прокуратор Вентий Куман! – перекрыл шум толпы голос Бен-Цура, и он поднял полусогнутую руку в приветствии, принятом среди военных.

– Я, Бен-Цур, как ты знаешь, назначен Его Святейшим высочеством императором Клавдием командующим Иудейским корпусом!

– Знаю… – бесстрастным голосом ответил Куман, и тут же добавил:– Покойным императором… – затем двусмысленно улыбнулся. – Чего же ты хочешь?

– Прошу тебя, прикажи войскам прекратить бессмысленное кровопролитие. Здесь не будет победителей. Здесь все проиграют…

Прошло несколько минут. Куман размышлял. Огромная площадь перед Храмом, была заполнена людьми. Среди них были хлеборобы, пастухи, сыроделы, кузнецы, шорники, снабжавшие всем необходимым не только римскую армию, они в значительной степени обеспечивали хлебом и мясом также и великий Рим, его роскошь и процветание…

Между тем, лавина разъяренных людей вновь начала медленно двигаться на его небольшой отряд готовых к бою легионеров.

Видя, что назревает взрыв, к которому ни он, ни вообще римские власти не готовы, Куман вынужден был признать, что стоящий перед ним иудей, или кто он там, абсолютно прав.

В данный момент, у него, Кумана, явно проигрышная позиция. Да, солдаты его " хватили через край", и ему, Куману, и так не очень жалуемому императором, совсем ни к чему восстание этих фанатиков.

Он велел опустить паланкин, вышел из него, выпрямился, высоко поднял руку, требуя всеобщего внимания. И, действительно, двигавшаяся по всей площади толпа остановилась. Этих мгновений было достаточно, чтобы Куман полностью изменил грозящую взрывом ситуацию.

– Правом, данным мне Сенатом и Его Божественным величеством императором, – раздался его властный голос, – приказываю: легионера Курция, осмелившегося осквернить Святое Писание народа Иудеи, дружественной Риму – казнить.

Он сделал короткую паузу, добавил:

– Сейчас! И на этом месте!

Курция казнили его же сотоварищи по центурии.

В онемевшей от ужаса толпе раздались истерические крики, плачь детей, стенания женщин, но голос Кумана перекрыл поднявшийся шум. Он произнес:

– Верные Римской империи жители Иудеи, могут продолжать свое празднество!

Прокуратор вернулся внутрь роскошного паланкина и тут же убыл, окруженный плотным кольцом легионеров.

Вскоре опустела обширная площадь на Храмовой горе.

Никто не ожидал столь печального завершения Великого праздника Песах. Люди шли домой, унося убитых, раненых и свое бесконечное горе.

Глава 8 Мираж иудейского корпуса

Возвращение в Модиин было печальным. Многие жители селения были ранены. И Шифра, используя имеющиеся у неё запасы трав, составляла мази, делала настои, лечила людей. Ей без устали помогали Бат-Шева, Юдит, Ора и Эфронит.

Бен-Цур видел, что это занятие отвлекало Шифру от тяжелых мыслей, смягчало боль души. Он и сам был глубоко опечален, и к этой печали примешивалась неисчезающая тревога. Он, как никто другой осознавал, что произошедшее на Храмовой горе – не случайная вспышка непримиримой вражды между римскими властями и его соплеменниками. В этой вспышке Бен-Цур видел предзнаменование грозных событий.

Он осознавал, что в назревающем конфликте военная сила, которую он создаст, будет играть важную балансирующую роль. Как осознавал и то, что его личные замыслы не совпадали с замыслами римлян. Но поймут ли это его близкие, его товарищи, жители Иудеи?

Тем не менее, он с удвоенной энергией принялся за формирование иудейского корпуса

Глубокая озабоченность не покидала его ни на один день. Бен-Цур понимал, что формирование корпуса будет нелегким делом. Он ли не знал народ, частицей которого стал! Вспыхнут дискуссии, взовьётся пламя десятков прямо противоположных мнений.

И, действительно, вскоре ему пришлось в этом убедиться.

По давно установившейся традиции, для решения важных вопросов, выходящих за пределы интересов города, созывалось Большое Собрание жителей Модиина и всех прилегавших селений. При этом всегда приглашался один из старейшин Синедриона. Как правило, этим представителем был рав Нафтали. Так и сейчас…

Среди народа, заполнившего обширную площадь у подножья Титуры, которую Нафтали, шутя, называл римским словом форум , Бен-Цур увидел группу незнакомых людей. По их одежде легко было определить жителей Иерусалима. В группе выделялась чуть сгорбленная фигура высокого, жилистого мужчины. Оба конца его головной повязки были опущены. Он был похож на римского солдата, на голове которого находился шлем, прикрывающий лицо и уши боковыми щитками. Темные глаза тонули в припухших веках. Было в нем что-то настораживающее. Бен-Цур, вглядевшись в его лицо, не сразу узнал Тарфона

Рядом с Тарфоном было не менее десятка молодых людей, среди которых Бен-Цур увидел Ноаха и свою дочь Ривку. Тут же стояли пастухи из Бетулии.

Бен-Цур знал, что большинство молодых людей из этого селения примкнули к движению зелотов , стремящихся немедленно выступить с оружием в руках против римских властей. Он оглядел собравшихся. Многие стояли вблизи него, другие присели на корточках, о чем-то мирно беседуя, но большинство уселось на камнях вдоль склонов Титуры или, подогнув под себя ноги, разместились на сухой траве. Все ждали, что он сообщит.

Бен-Цур почувствовал пронизывающую тревогу. Сможет ли он убедить этих людей вступить в Иудейский корпус, не раскрывая им своих собственных замыслов, связанных с созданием корпуса?

" Собственные ли? – вопрошал себя Бен-Цур. – Или же во имя интересов этих людей, их селений, а может быть, и интересов всей Иудеи?.."

В его мыслях всплыл недавний разговор с наместником. Бен-Цур вновь возвращался к намекам Тиберия на приближающееся восстание. Римлянин явно знал больше, чем он, Бен-Цур. Однако в одном Бен-Цур был абсолютно уверен – Иудейский корпус в его руках никогда не будет оружием против своего народа.

Об этих сокровенных мыслях он будет молчать даже под угрозой смерти. Он был уверен, что мысли опасны лишь тогда, когда появляются на языке. Они должны оставаться в самых затаенных уголках души. Ибо имеют свойство совершенно непонятным образом вырываться наружу и быть кем-то услышанными, даже если они не выражены вслух. Нет, он не проговорится ни во сне, ни наяву, тем не менее…

Кагал застыл в ожидании.

Бен-Цур вышел на середину площади, туда, где находился большой плоский камень. Обычно на этот камень, как на трибуну, поднимались ораторы. Но рост Бен-Цура позволял ему говорить и без этого.

В его душе проснулось нечто напоминающее запоздалый упрек самому себе. Как жаль, что давным-давно он убегал с лекций риторики, которую преподавали лучшие риторы Афин. Теперь эти знания могли бы сослужить ему добрую службу! Отец был тысячу раз прав, когда говорил, что любые знания – это запас силы впрок, с грустью вспомнил он.

Видя, что Бен-Цур несколько замешкался, люди начали терять терпение, из толпы послышались двусмысленные реплики. Выручил рав Нафтали. Он появился из узкого переулка селения. По-старчески опираясь на жезл, чуть торопясь, взобрался на плоский камень, обратился к Бен-Цуру:

– Благодарю тебя, мой друг, что не начали без меня это уважаемое собрание! Мы должны обсудить очень важный вопрос…

– Куда уж важнее! – прервал его насмешливый голос из толпы. – Надо реша-а-а-ть: какому идолу мы должны служить: римскому или, упаси Господи, парфянскому?!…

– А может обоим сразу?! – поддержал его другой, не менее насмешливый голос.

По площади прокатился злой хохот. И Бен-Цур понял: еще одна подобная реплика и Собрание превратится в неуправляемое сборище ненавидящих друг друга людей.

– За последние годы накопилось слишком много недовольства! – четко произнес Бен-Цур, голосом, перекрывшим поднявшийся шум. – Братья! Не для ссоры и взаимных обвинений мы здесь собрались и, отнюдь, не для того, чтобы определить, какому идолу нам служить! Никаких идолов нам не надо! Вопрос об идолах был решен Синайским Откровением. Раз и навсегда! – твердо отчеканил Бен-Цур. – Мы собрались для того, чтобы наметить путь: как лучше служить нашему Единому Адонаю!

– Рим уже не тот, что был раньше! – неожиданно сказал он, сам не веря тому, что произносит это. Подобное заявление не входило в его планы. Конечно же, он так думал, более того, не об этом ли говорил ему легат и намекал наместник. Однако Бен-Цур произнес эту мысль вслух, лишь повинуясь царящему в толпе настроению, он знал: именно это хотят услышать от него, побывавшего в Кесарии.

– Рим желает мира! – отчеканил Бен-Цур. И сам почувствовал неубедительность сказанного. Его слова зависли в воздухе, упали на сухую землю, отозвались эхом в далеких горах, но не достигли человеческих сердец.

– Какая новость! – прервал его Тарфон. – Рим насытился завоеваниями! И теперь желает всего лишь… сохранить эти завоевания!

– Так поможем же бе-е-е-е-дному Риму! – поддержал Тарфона блеющий голос. – Вольёмся же, братья, в миролюбивую импе-е-е-ерскую армию!

Бен-Цур поднял руку, останавливая прокатившийся хохот.

– Напоминаю: еще во времена Хасмонеев был заключен союз о взаимопомощи между Римом и Иерусалимом, и это было не только в римских, но и в наших интересах!

Армии селевкидов и парфян были остановлены и отброшены! С тех пор Рим относился к нам лучше, чем к другим. И не только Рим повинен, что мы из союзного государства превратились в двадцать седьмую провинцию!

– Слышите, что нам говорит этот пришелец? – взвился истерический крик Тарфона. – Не Рим виновен, что Иудея под римским сапогом!

И вновь в назревающий взрыв вмешался рав Нафтали.

Громко, чтобы все слышали, произнес:

– Наша самая большая беда – не могучий Рим, но наши внутренние распри! Каждый считает себя единственно правым и действует по этому праву!

Замолк. Затем поднял высоко над головой кулак и вдруг резко открыл его:

– Здесь пять пальцев и каждый тянет в свою сторону? Между ними может проползти любая змея! К тому же пальцы слабы, их легко переломать – один за другим, один за другим. Но если их соединить? – и он снова сжал пальцы в жилистый кулак. – Это уже сила! Для нас нет ничего важнее, чем единство! Вместе мы непобедимы! Всевышний с нами, а не с Римом!

Он повернулся к Бен-Цуру, сказал:

– Продолжай!

– Охраняя границы империи, в районе прилегающем к Иудее, мы, воины-иудеи, будем охранять также свои собственные границы, свои дома! – как можно убедительнее произнес Бен-Цур.

Это будет наш Иудейский корпус! И я сделаю все, чтобы он был обучен военному делу наилучшим образом, хорошо вооружен и мог бы дать отпор любому врагу.

Последнее Бен-Цур подчеркнул интонацией. – Это так же верно, как верно и то, что охрана границ Империи – дело самой империи, создавшей эти границы…

Бен-Цур чувствовал, что теряет убедительность, что все уже кем-то решено. И его охватило такое же чувство безысходности, как когда-то в далекой молодости, когда он докладывал штабным вельможам Лисия свой план разгрома Парфии.

– От кого охранять?! И какой нам от этого навар?! – зло вопрошал Тарфон. И сам же отвечал:

– Чтобы нас не могли грабить другие завоеватели! Но римлянам грабить разрешено – ведь они уже завоевали Иудею. Теперь римляне решили защищать границы своей империи руками захваченных иудеев… Получается совсем неплохо! – иронизировал Тарфон. – Срочно нужны наемники из среды порабощенных иудеев, чтобы защищать… кого? Своих же поработителей!!

Хохот и негодующие крики нарушили тишину площади. Люди спорили, ругались, толкали друг друга. В ход пошли кулаки.

В этой суматохе к Бен-Цуру продвинулись несколько незнакомых мужчин. Их предельно простая крестьянская одежда свидетельствовала, что они из канаим , ревнителей веры или как их называли – зелоты . Он знал, что они относятся к нему враждебно. Группу возглавлял коренастый мужчина, среднего роста. Он не спеша подошел к Бен-Цуру, руки его были спрятаны за свисавшими складками хламиды. Спросил:

– Твое имя Бен-Цур? Или…

– Бен-Цур! И никакого "или"! – раздался голос неожиданно появившегося из толпы кузнеца Шмуэля. Он стоял грозно нахмурившись. В его руке была тяжелая металлическая палка, напоминавшая незавершенный меч. Вскоре к Шмуэлю пробился Элька, а с ним Давид, Ора, Эфронит и еще несколько молодых кузнецов из Модиина.

– Пришли защищать язычника – съязвил Тарфон, окруженный воинственно настроенными людьми. – И туда же потянуло Эльку, сына прославленного гончара из Модиина, осуждающе сказал он, и вдруг сорвавшимся на фальцет голосом, заорал: – Позор!!

– Видите ли, – продолжал он голосом полным яда, – гончару важно разбогатеть! Даже на крови своих собратьев! Римляне строят постоянный лагерь в Эммаусе не для того, чтобы защищать Модиин, а для того, чтобы угрожать всем нам! И строят они из твоего, горшечник, кирпича! – вновь до предела повысил голос Тарфон.

Однако вид могучего кузнеца с металлической палкой и сплотившиеся вокруг Бен-Цура люди, заставили Тарфона и стоящих рядом с ним незнакомцев отступить и рассеяться в толпе.

Домой шли вместе. К ним присоединился рав Нафтали. Как всегда он был хорошо осведомлен о том, что происходит в разных провинциях Империи.

– Римская политика меняется не к лучшему для нас, – негромко сказал он и еще тише добавил: – Иудейский корпус пригодился бы для защиты Иерусалима. Ох, как пригодился!.. – Затем с явным оттенком сожаления, произнес:

– Умер император Клавдий… И никто не может знать, как поведет себя новый император – Нерон. А вместе с похоронами Клавдия, может быть похоронена и идея создания иудейского корпуса. Идея, которая стала для Бен-Цура путеводной звездой. Он был уверен – другой такой возможность больше не предвидится.

" Нельзя дважды войти в одну и ту же реку", – с глубокой грустью завершил свои размышления Бен-Цур.

Глава 9 Тяжелая любовь

Кровавые события на Храмовой горе не повлияли на возведение новых обжиговых печей. Строительство не прекратилось, однако натолкнулось на технические трудности

Несмотря на все усилия Эльки, наемных рабочих и рабов, старая гончарная печь не поддавалась разрушению. Шифра сочувствовала Эльке и пыталась помочь. Вместе с тем, не без гордости, она рассказала ему, как эту, разрушаемую им печь, возводил его отец, да будет светла память о нем.

Видя, что Элька внимательно её слушает, Шифра старалась точно, до мельчайших подробностей вспомнить, как её брат возводил печь.

– Он привозил ноздреватые известняковые камни. Часть этих камней разбивал на мелкие крошки, перемешивал с песком и желтой глиной, добавлял воду, пока не получалась густая каша. Этой кашей, он скреплял камни, из которых возводил печь. И печь получилась прочной. Таким же образом он перестроил две развалившихся стены нашего старого дома.

– Это те, которые Бен-Цур раскрошил с таким трудом, когда строил новый дом?

Шифра кивнула.

– Теперь я понимаю, – рассудительно сказал Элька, – почему возникли такие трудности при разрушении старой печи. Отец нашел очень прочный связующий материал.

– За многие годы, – продолжала Шифра, – огонь, пылавший в чреве печи, превратил боковые стены в монолит.

Не слыша этого разговора, Бат-Шева приняла на себя всю вину за возникшие трудности при разрушении старой печи. Если бы не её рассказ о когда-то сгоревшей ограде её дома, то, быть может, Элька не стал бы разрушать старую печь. И она ни на минуту не оставляла Эльку. Измазанная сажей, в пыли, с куском ткани неопределенного цвета, прикрывавшим её голову, Бат-Шева излучала неиссякаемую энергию, силу воли. Всячески поддерживала работавших, и к великому удивлению рабов, сама хваталась за лом, поливала водой изнемогавших, приносила еду.

Элька ощущал, как близко к сердцу она принимает его неудачи. Бат-Шева делала все, чтобы помочь Эльке в осуществлении его замысла. Он радовался этому и с охотой делился своими мыслями и сомнениями.

Видела это и Шифра, но в отличие от Эльки, она не испытывала восторга. Её женское чутьё улавливало какие-то намеки, непонятные признаки, вновь и вновь вызывавшие у неё тревогу.

Как-то, после очередных напрасных попыток разрушить монолит стен, Элька поднялся на прилегавший холм и, будучи усталым до изнеможения, присел на валун, закрыл глаза и подставил лицо тянувшему северному ветру.

…Подошла Бат-Шева. Она не приближалась, но стояла и ждала, когда он откроет глаза. И Элька, чувствуя, что она стоит рядом, умышленно не делал этого.

Его охватывала трепетная радость от ощущения её присутствия. Он напряженно прислушивался к её учащенному дыханию, мысленно представлял её большие серые глаза, излучавшие таинственный, волнующий свет, длинные черные ресницы, подкрашенные ламповой сажей и пышные волосы, собранные в пучок.

…Вот она идет вместе с ним к новым гончарным печам. Утренний рассвет застает их в дороге.

Эту дорогу, пересекающую возвышенность Титура, Элька хорошо знает. Он преодолевает её каждый божий день. И каждый день зачарованно смотрит на дивные изменения, происходящие в эти часы. Но теперь они вдвоем…

Бесчисленные звезды теряют свои размеры, медленно уменьшаются, становятся невидимыми.

На востоке, над Иудейскими горами, зажигается полоска темно-синего неба и кажется, что рождающийся свет излучают вершины гор. От этого небо становится подобным огромному опрокинутому хрустальному сосуду, прикрывающему Святую землю.

Постепенно свет расширяется, поднимается кверху, теснит ночную тьму. Где-то на границе дня и ночи проплывает большая стая перелетных птиц. Те, что впереди неожиданно вспыхивают ярким золотым огнем. Их осветили первые лучи еще невидимого из-за гор солнца. Летящие за ними, находясь в полосе ночи, кажутся плывущими в небе погасшими звездами.

В утренней тишине Элька четко слышит их голоса. Ему кажется, что он различает команды вожака. И эти команды подхватываются летящими за вожаком птицами и тут же передаются вдоль цепи все дальше и дальше, до самого горизонта.

"Что это за команды? – невольно спрашивает Элька. – Требование ли не отставать? Одобрение ли сильных? Или, быть может, жизненно важная поддержка слабых?"

И он чувствует себя вожаком такой же большой птичьей стаи.

Теперь он сможет быть щедрым. Он получил солидный заказ от римлян…

Его отвлекает от размышлений совершенно неожиданная картина. Увидеть такое заслуживает лишь праведник, исполняющий все 613 заповедей, но только не он, Элька!

…Возвышенность Титура, подобно Ноеву ковчегу, плывет в облаках. Вместе с тем, она по-прежнему прочно стоит на земле. Оказывается, это сами облака с неба опустились к подножию возвышенности, заполнили впадины, поднялись почти до самой вершины, разлились пышными ручьями по руслам пересохших речушек.

И только он и Бат-Шева, единственные из людей, удостоились в эти минуты стоять на вершине возвышенности, и у их ног клубились густые облака.

Он потрясен. Он ощущает божественную красоту опустившегося на землю неба! Его охватывает глубокое волнение, какого он никогда ранее не испытывал.

Он замирает, очарованный необычностью происходящего. Однако вскоре из-за далеких вершин Иудейских гор, прорываются острые, как копья легионеров, лучи утреннего солнца. Они начинают теснить облака. Вначале с вершины Титуры, затем из горных впадин и русел речушек.

Накатывает обычный знойный рабочий день. Однако увиденное чудо заставляет его вновь и вновь всматриваться в каменные складки гор и чувствовать рядом Бат-Шеву, пережившую вместе с ним это необычное, божественное явление.

…Когда он открыл глаза, солнце приближалось к полудню. Он проспал добрых два часа. И проснулся обладателем нового, необычного решения.

Сразу же велел прекратить напрасные усилия, направленные на разрушение старой гончарной печи.

Он будет строить печь не на ровной площадке, но между двух горных уступов, образующих тесное кольцевое ущелье. Дно ущелья послужит основанием печи. Стенами – подступающие выступы скал. Предстоит все это очистить от лишних валунов и возвести арочное перекрытие.

Он тут же решил рассказать Бат-Шеве о возникшем решении, но не смог её найти. И поделился с Шифрой. У Шифры это решение не вызвало восторга. Она увидела лишь предстоящий долгий и тяжелый труд.

Бат-Шева появилась только к вечеру. Выглядела усталой, но довольной. Она была на строительстве подъездной дороги и попросила Корнелия помочь им разрушить старую печь.

– Это ведь их заказ, – убеждала она почему-то огорчившегося Эльку, – римляне не меньше нас заинтересованы в скорейшем получении кирпичей. И пусть помогут. Хотя… – она замялась, – может быть, старая печь не так уж и важна…

Шифра, стоявшая рядом с Бат-Шевой, почувствовала, что та что-то не договаривает.

Спросила, глядя ей в глаза:

– Тебе известны какие-то другие решения, о которых Элька не знает?

– Нет… – неуверенно ответила Бат-Шева, – думаю, что Эльазар знает. Может быть, именно потому он поднимался на прилежащий холм. Он будет строить новую печь в кольцевом ущелье, и построит её быстрее.

Потрясенная услышанным, Шифра невольно отступила от Бат-Шевы.

" Если Элька успел ей рассказать о своем новом плане, то зачем он искал эту непостижимую женщину?"

С не меньшим удивлением смотрел на Бат-Шеву и Элька. Откуда она узнала о его новом решении? Не от Шифры же? Та и сама только что услышала об этом из его же уст.

Видя замешательство собеседников, смутившаяся Бат-Шева объяснила:

– Когда я увидела, что Эльазар поднимается между уступов и осматривает обрывистые стены кольцевого ущелья, я подумала, что он принял решение строить новую печь именно здесь, в ущелье, напоминающем глиняный короб нашей ограды, образовавшийся после горения хвороста…

При этих словах Шифра едва сдержала слезы. Она вспомнила рассказ её покойного брата Эльазара, да будет незабвенным его имя, как рабыня Эста, начертила на глиняной табличке форму светильника, совпавшую с формой, которая была лишь в мыслях брата…

Их внимание было отвлечено мерным шагом солдат вспомогательной центурии, скрипом повозок, груженных строительными инструментами, и топотом коней.

Они обошли двор Шифры и остановились лагерем у того самого ущелья, которое Элька решил приспособить под новую гончарную печь.

Корнелий соскочил с лошади и протянул руку Эльке, как старому знакомому:

– Пришло подкрепление, мастер! – весело сказал он. – Разрушать и строить наше привычное дело.

– Вот и разрушьте старую печь! – чуть игриво скомандовала Бат-Шева.

Элька от души радовался прибывшей помощи, однако Шифру удивила и одновременно насторожил уверенность, с которой Бат-Шева разговаривает с римлянином. Она уловила невидимую связь, существующую между этими двумя людьми.

Тем часом Элька изложил Корнелию свое решение о месте и способе строительства новой печи.

Корнелий, не разбиравшийся в гончарном производстве, обладал, однако, острым, практичным умом. Он сразу же увидел преимущества в принятом Элькой решении.

– Это точно, мастер, – сказал он рассудительно, – если не строить боковые стены печи, а вместо этого подсечь внутренне уступы скалы, получится узкий круговой коридор.

– Именно так, – согласился Элька. – Затем этот коридор перекроем каменной аркой, внутри проложим тепловые каналы и дымоходы.

– И дело сделано! – добродушно подытожил Корнелий. – К тому же, – рассудил он, – понадобится меньше топлива. Тепло не уйдет через боковые стены. Останется в утробе печи. Разве что немного подогреются скалы, хотя им и так достаточно солнечного тепла, – смеясь, заключил он.

– Да, – коротко подтвердил Элька. – Кроме того, печь получится раз в пять просторнее, чем несколько счетверенных, каменно– кирпичных.

Полуденное солнце нещадно палило, и Шифра решила, что пришло время кормить солдат. Она хорошо знала, что они всегда рады пище. При участии тех же солдат и Корнелия она и Бат-Шева расстелили не менее десяти циновок, расставили амфоры с водой, глиняные тарелки, заполненные сушеным сыром и сладкими стручками рожкового дерева.

Тем часом легионеры, по распоряжению Корнелия, принялись осматривать эту глыбу спекшихся камней, оставшихся от старой печи. Затем решили, что нет смысла тратить усилия на их разрушение. Окружили печь толстыми канатами, запрягли добрую десятку тяжеловозов и после длительных усилий оттащили глыбу спёкшихся камней к глубокому оврагу. Затем под свист и хохот столкнули её туда.

От старой печи остался лишь ровный под. Он представлял собой гладкую площадку такого же монолита, как и стены печи.

– С этим придется повозиться… – почесывая затылок, озабочено сказал Корнелий, – мы подрубим его снизу.

– Не надо! – остановил его Элька, – дно старой печи послужит удобной площадкой для формовки и сушки сырца.

Вспомогательная центурия хорошо знала свое дело. Элька сам умел трудиться без устали и высоко оценил этих людей – их выносливость, дисциплинированность, точность в выполнении распоряжений. К десятому закату солнца, узкое круговое ущелье превратилось в гончарную кольцевую печь с прочным арочным перекрытием. Наружный диаметр свода был соблюден точно в 12 локтей. Последнее, как мастер Эльазар объяснил Корнелию, позволяло использовать печь наиболее эффективно.

Наконец, пришло время разделить печное пространство на обжиговые камеры и проложить сквозной топочный канал.

Никогда ранее Элька не испытывал такого душевного подъема. На протяжении всех дней интенсивной работы рядом с ним была Бат-Шева.

Она не отдалялась, даже когда они с Корнелием разбирали чертежи и планировали участки. Она поддерживала их: то приносила сладкие стручки рожкового дерева, то амфору с холодной водой, а иногда присаживалась рядом и принимала участие в их разговоре.

– После устройства обжиговых камер и отделки устья печи, – с удовольствием говорил Элька, – приступим к изготовлению мехов для горна.

– Они уже готовы, – послышался ответ Бат-Шевы, – Корнелий привез два десятка козьих шкур, и мы с солдатами сшили меха тех самых размеров, о которых ты говорил.

Элька посмотрел на Бат-Шеву. Его взгляд выражал благодарность, он восхищался ею, она казалась ему ангелом, ниспосланным небесами.

Он не замечал её огрубевших рук, грязной рабочей одежды, сбившейся головной повязки. Он ощущал лишь невидимое сияние, излучаемое её обликом. Был без остатка очарован волнующим взглядом её внимательных, чуть прищуренных глаз.

Он полюбил её, как может любить лишь зрелый мужчина, впервые познавший это всепоглощающее чувство.

Тянувший с севера прохладный утренний ветер стих. Голубое небо затянулось сизоватой дымкой, сквозь которую нещадно палил раскаленный шар полуденного солнца.

Элька объявил перерыв на отдых. Шифра, Бат-Шева, Юдит, Ривка и Ора разостлали под деревьями циновки, поставили кувшины с водой, виноградным соком, подносы с хлебцами, сладкими рожками, подсушенным козьим сыром.

Легионеры и строительные рабочие, благословив каждый по-своему хлеб и вино, дружно принялись за еду. К ним присоединились Элька и Корнелий.

Шифра видела, что Элька потянулся к Корнелию, она поняла, что их объединяла не только работа, но и одинаковое восприятие действительности, бесхитростность, прямота, честность.

Она сравнивала их и как мужчин. Корнелий был крупным, чуть полноватым человеком, его оголенные плечи, выступавшие из рабочего хитона, свидетельствовали о недюжинной силе их владельца.

Корнелия нельзя назвать красивым, оценивала Шифра, и все из-за чуть нависавшего лба, крупного мясистого носа и неопределенного цвета глаз, прикрытых рыжими ресницами.

Лицо было смуглым, гладко выбритым.

"Язычник – он и есть – язычник!" – завершила она свою оценку.

"Иное дело Элька", – с теплотой думала Шифра о своем племяннике, ставшем, после кончины светлой памяти Эсты, её приемным сыном.

Ростом он не уступал Корнелию, Шифра старалась быть объективной. Зато на нем не было ни грамма лишнего веса. Он был сухощав, мускулист и крепок, как ствол выстоявшейся оливы.

Она спрашивала себя, красив ли Элька, и торопливо отвечала – конечно же! Хотя порой думала иначе.

Его лицо, как и у Корнелия, было смуглым с налетом нежной бледности, точно такое же, как было у его матери Эсты, а короткая, каштанового цвета борода придавала лицу завершенность.

Темные вьющиеся волосы охватывала неширокая вишневого цвета тканевая полоска. Но главное, с любовью думала Шифра, на этом лице были большие зеленовато-карие глаза. Они выражали всё – доверие, радость, недовольство, упрямство, просьбу….

Боже! Как же она хорошо знала эти родные глаза!

Её размышления прервала Бат-Шева. Она долго наблюдала за Шифрой, видела её оценивающий взгляд, направленный на мужчин, сидящих за трапезой.

– Корнелий по рождению не римлянин, – негромко сказала Бат-Шева. – Он родом из Македонии.

И Шифра вдруг вспомнила давний разговор с Бен-Цуром, сообщившем ей, что македонцы смуглы, как и их предки – фракийцы и иллирийцы. Однако в её воспоминания вновь ворвался голос Бат-Шевы. Она с явным напряжением продолжала:

– За храбрость и за долгие годы службы в Пятом Корнелий получил римское гражданство…

– Он женат? – прервала её Шифра.

Неожиданный вопрос застал Бат-Шеву врасплох. Она замолчала, но вскоре пришла в себя и ответила:

– В Македонии у него жена и много родственников. Детей нет. Корнелий высылает им часть зарплаты. Когда пойдет в отставку ему как центуриону будет выделен земельный участок в своей или в любой другой провинции римской империи.

Теперь растерянность отразилась на лице Шифры. Она подумала, что раз Бат-Шева это знает, она давно знакома с Корнелием.

Хотела что-то спросить, но Бат-Шева продолжала:

– Мы знаем друг друга более двух лет. Познакомились на базаре в Иерусалиме. После смерти мужа я должна была заботиться о себе и престарелой маме, светлая ей память. Брала у богатых купцов товар, продавала. Что-то оставалось и на мою долю.

Однажды я заметила, что за мной следит какой-то римлянин. Вначале очень испугалась, но подумала, что даже если он сикофант, я ничего противозаконного не делаю. И стала еще громче зазывать, чтобы купили мой товар. Я тогда продавала, помнится, обувь одного старого иерусалимского сапожника. У него много детей, жены давно нет. Живет своим трудом, а также на пожертвования добрых людей, – добавила она, как бы оправдываясь. Потом вижу, тот самый римлянин идет ко мне и как-то неуверенно, даже робко, совсем как ребенок, спрашивает, не соглашусь ли я продавать и его вещи.

– Жена присылает из Македонии подушки, – говорит он, – у них там домашний цех. – И показывает одну из подушек.

– Подушка мне понравилась, – смущенно улыбнулась Бат-Шева, – не рыхлая и не каменная, средней величины, как раз то, что нужно. К тому же красиво расшита пурпурными нитями.

Пока я рассматривала подушку, солдат понял, что я рада его предложению, и сказал:

– С каждой подушки твоя десятина.

И ждет встречное предложение, как это принято на базаре, – по-деловому объяснила Бат-Шева и торопливо продолжила,

– Но я так обрадовалась, понимая, что подушки будут покупать, что сразу же согласилась.

Тогда он взял обратно подушку и спрашивает:

– Почему ты не запросила большую цену за твой труд? У меня за каждую подушку меняла запросил третью часть её цены.

Тогда я рассердилась и говорю ему:

– Вот и маршируй к своему меняле!!

И ты думаешь, римлянин рассердился? Совсем нет! Он захохотал, да так громко, что начали собираться люди, – сердито рассказывала Бат-Шева, – мне стыдно стало. Мало ли что обо мне подумают?!

Потом стал серьезным и говорит:

– Бери, подушки, уважаемая, – так и сказал: " уважаемая ". – Вот тебе десять подушек. Отсчитай себе с каждой проданной подушки десятую часть, как ты запросила, и еще – каждая десятая подушка – твоя.

С того дня я стала торговать подушками во все установленные рыночные дни, то есть в каждый второй и пятый день недели.

– Я продала тогда не менее сотни таких подушек, – вновь улыбнулась Бат-Шева, – а спрос не уменьшался.

Но однажды римлянин пришел грустный, беспомощный. Никогда не видела его таким, и как-то ласково, по-домашнему говорит:

– Уважаемая Бат-Шева, я должен тебя уведомить, что на этом моя часть базарного соглашения с тобой завершена.

– Нет! – растерялась я. – У меня еще дюжина твоих подушек! А он отвечает: – Оставь их себе как неустойку.

Я все это слушаю, а у самой слезы текут… Я к нему привыкла…,– опустив голову, призналась Бат-Шева. – Он не такой как все римляне. Он только с виду грозный, а в душе совсем ребёнок.

За год я не слышала от него ни одного грубого слова. Передаст подушки, получит деньги и тут же уходит.

– Что случилось? – осмелилась спросить я, – Пятый легион куда-то переводят?

– Нет, – покачал он головой, – плохие вести из дому. Жена дала мне отставку, вышла замуж за другого и со всеми своими родственниками уехала во Фракию.

Мне стало жаль этого неуклюжего, большого и незлого человека, – почти шепотом завершила свой рассказ Бат-Шева. – С того самого дня мы стали жить одной семьей… В тайне от всех… – и Бат-Шева низко склонила голову. – Ты же знаешь, – шептала она, – если люди узнают, они забьют меня камнями, или – по справедливости – зарежут. Римлян многие ненавидят, но еще больше тех, кто близок с ними…

– Он не такой как все, хотя и язычник… Теперь, ты знаешь мою тайну и можешь меня выгнать, – с вызовом, полным отчаяния, произнесла Бат-Шева.

– Прошу лишь об одном: поверь мне! Корнелий – хороший человек. Он поможет Эльазару. Я ему многое о вас рассказала. Корнелий наш друг! – твердо сказала она.

Шифра, ошеломленная услышанным, пыталась разобраться в водовороте нахлынувших чувств.

Теперь она лучше понимала Эльку. Находившаяся пред ней женщина была не так проста, как казалось ранее. Она обладала сильным характером и добрым сердцем, была умудрена жизнью и – не надо себя обманывать – красива, хорошо сложена. Она была достойна любви Эльки.

Но, к искреннему удивлению Шифры, оказалось, что сердце Бат-Шевы принадлежит другому. И Шифра с тревогой думала о том, как отнесется к этому Элька, когда ему всё это станет известно.

" Он серьезный, зрелый мужчина, – продолжала мучительный анализ Шифра, – и, кажется, впервые по-настоящему полюбил именно эту женщину".

Что же касается оценки, данной Корнелию Бат-Шевой, то эта оценка её не удивила.

Шифра уже давно привыкла к римлянам. Среди них было много крестьян, как и она сама. Встречались ремесленники, кожевенники, немало ткачей. Власти хорошо им платили, и они становились солдатами. К тому же, после службы, они получали наделы земли у себя дома, или в тех провинциях, откуда были родом.

Они не надоедали, не лезли, как когда-то селевкиды в домашние дела. Их не тревожили обычаи и традиции местного населения. Главное для них было спокойствие и своевременный сбор налогов.

Беспокоило Шифру иное. Не с сегодняшнего дня она знала, что далеко не все согласны с присутствием римлян на земле Иудеи.

Не раз во время пребывания на рынках Иерусалима она видела, как люди собираясь группками, слушали выступавших.

Одних называли " перушим ", вспоминала Шифра, они призывали иудеев каждодневно выполнять законы Торы, чтобы не попасть под тлетворное влияние язычников.

Других именовали " хасидеи ". Они строго соблюдали предписания Торы. И обходили римлян стороной.

Прислушивалась Шифра и к речам зелотов , призывавших народ иудейский проснуться, изгнать язычников и возвратиться к традициям и чистой вере отцов.

Были и такие, что утверждали, будто мессия уже пришел. Молились ему и ждали избавления. О них шли слухи как об истинных избавителях. Говорили, что среди них находится Божий посланник!?

"Да простит меня Адонай, за такие слова!" – испуганно молилась Шифра.

Разобраться во всех этих бушующих страстях она не могла, не пыталась и не хотела.

У неё были свои заботы. Мало ли что говорят люди на рынках. Её лихорадило лишь тогда, когда она думала о своей старшей дочери Ривке.

Конечно же, сын кузнеца Шмуэля Ноах – хороший парень и завидный жених, но то, что он близок к людям, втянутым в опасные игры, вроде этого мрачного и злобного сикария Тарфона, доводило её до отчаяния.

Она уже знала, что Бен-Цур нашел у себя дома целый склад оружия, спрятанного Ривкой.

И как ни странно, об этой опасной находке Шифра узнала вовсе не от Бен-Цура, но от Бат-Шевы.

После убийства легионера на Иерусалимском рынке римляне издали приказ: всем у кого имеется оружие, сдать его властям. Убийцу поймали. Жестоко истязали, прежде чем распяли на столбах.

Казненный оказался молодым человеком из Бетулии. Однако мог быть и из Модиина…

Мысль, вызывавшая у Шифры панический страх.

…Вдруг Бат-Шева обратила внимание на лицо Шифры. Оно стало белым, как лахишское льняное полотно. Бат-Шева заметила, что Шифра пытается что-то произнести, но видела лишь её шевелившиеся губы. И тогда Бат-Шева проследила за взглядом Шифры. Он был направлен на Корнелия за спиной которого неожиданно возникла Ривка.

Бат-Шева метнулась к ней, заняв промежуток между Ривкой и сидящим Корнелием. Вцепилась в руку девушки, намеривавшейся вонзить кинжал в спину Корнелия.

Несколько мгновений между Бат-Шевой и Ривкой продолжалась отчаянная схватка. За это время рука Бат-Шевы переместились с плеча Ривки к лезвию обоюдоострого кинжала.

Брызнувшая кровь заставила обеих очнуться.

За камнями послышался топот убегавших людей. Среди них Шифра увидела Ноаха и двух неизвестных мужчин. Поймать их не удалось.

Римляне удивительно спокойно восприняли случившееся. Они были солдатами, к тому же гостями мастера Эльазара, и хозяин сам разберется в том, что произошло.

Корнелий сделал вид, что все это вовсе его не касается. Он продолжал разламывать сладкие плоды рожкового дерева и неторопливо отправлял их в рот. Затем вместе с солдатами поднялся и направился к стройке.

На циновках остались Шифра, Ривка и Бат-Шева. Глаза Ривки были широко раскрыты, зрачки неестественно расширены. Они были направлены на окровавленные руки Бат-Шевы.

Первой овладела собой Шифра. Она перевязала раненую руку Бат-Шевы, обняла за плечи безучастную дочь, повела в дом. Их сопровождали дрожавшие от испуга Юдит и Эфронит.

Они уложили Ривку на подушки. Она бредила. Кому-то что-то объясняла.

– Боже! – горячо молилась Шифра. – Прости несмышленую за то, что она чуть было, не навлекла на всех нас смертельную опасность! Спасибо тебе, Бат-Шева, за то, что ты не дала свершиться страшной беде! – она обняла Бат-Шеву, – я никогда этого не забуду! Никогда!

– Скоро возвратится Бен-Цур, – тихо произнесла она, – он разберется во всем. У меня просто нет сил…

Прошло еще несколько напряженных рабочих дней. Наконец, Элька зажег густо дымивший факел и поднес к устью вновь построенной печи.

В этот момент шестеро рабов начали мерными движениями, раздувать мехи и нагнетать воздух в печное пространство.

Дым от горящего факела пополз в темную пасть печи.

Вскоре у верхушки печной трубы показался синеватая струйка дыма. Она легко поднималась в небо и была встречена радостными возгласами строителей.

Глава 10 Расследование

Но радость строителей оказалась недолгой. Спустя четыре заката солнца, раздались резкие удары в запертые ворота. Элька насторожился. Стук был необычный, чужой, требовательный.

Он поднял перекладину, распахнул ворота и во двор ворвались не менее десяти легионеров во главе с римским офицером.

За происходящими событиями с тревогой наблюдала Бат-Шева. Она притаилась у стога соломы, громоздившегося рядом с загоном овец.

Без всяких объяснений солдаты рассыпались по двору. Зашли в дом. Они кого-то усиленно искали. На Корнелия в рабочей одежде они не обратили никакого внимания, хотя тот стоял на виду и пристально наблюдал за происходящим.

В прибывшем офицере, Корнелий сразу же узнал начальника разведки и тайного сыска Пятого легиона Цилия Кая. Ничего хорошего ожидать не приходилось.

Корнелий неторопливо подошел к горке сложенных у дома военных доспехов центурии, сбросил испачканную серую хламиду, надел офицерский хитон и затянул пояс с коротким мечом.

Один из легионеров, увидев офицера, что-то крикнул, легионеры сразу остановили поиски и построились во дворе.

Офицер, командовавший группой, неторопливо подошел к Корнелию, вытянул в приветствие руку, извлек папирус из небольшой сумки, висевшей на его поясе, передал Корнелию.

Бат-Шева увидела, как по мере чтения папируса, мрачнело лицо Корнелия.

О! Как она его знала! Он был в затруднении. Скулы вздувались от плотно стиснутых зубов. Так бывало всегда, когда ему приходилось принимать нелегкое решение. Бат-Шева поняла, он тянул время.

Её охватила тревога, перешедшая в панический страх.

Прежде чем возвратить папирус в руки прибывшего офицера, Корнелий окинул взором строительную площадку, где исправно трудились солдаты его центурии и оглядел двор. Он явно искал Бат-Шеву, а увидев, некоторое время внимательно смотрел ей в глаза.

Затем расслабился. Непонятная, почти озорная улыбка промелькнула на его лице. Он возвратил папирус и несколько раз громко хлопнул в ладоши. Поднял правую руку – жест хорошо знакомый солдатам его центурии. Они тут же оставили работу и построились в два ряда, заняв большую часть двора.

Строительство продолжали лишь полтора десятка рабов и несколько наемных рабочих.

Прибывший офицер потребовал, чтобы во дворе собрались все без исключения жители дома.

Первой пришла Шифра. Нехотя оставил работу Элька. Бат-Шева держала за руку Ривку, все еще не пришедшую в себя после неудачного покушения на Корнелия. Рядом с ними стояли Ноах, Давид, Юдит и Эфронит. Отсутствовали трое: Бен-Цур, отправившийся в Иерусалим, и Ицгар который был в очередной торговой поездке с купцом Нимродом.

Неожиданно Юдит, отделилась от общей группы собравшихся и, сияя лучезарной улыбкой, подошла к окошку домашней кухни.

Прибывший офицер насторожился, но не успел ничего предпринять. Юдит проворно подхватила поднос с хлебными лепешками и сухими комками подсоленного сыра, принялась угощать прибывших солдат. Те с удовольствием потянулись к еде.

Рассвирепевший офицер грубо оттолкнул девушку, и содержимое подноса полетело на землю.

Наступила секундная тишина. Обиженная Юдит повернулась к офицеру и с неожиданной злостью выпалила:

– Бык!!!

Незваный гость не среагировал на выпад девушки. Окинул собравшихся недобрым взглядом, сверил имена с имевшимся у него списком. Уточнил, не возвратились ли домой Бен-Цур и Ицгар затем голосом, не предвещавшим ничего хорошего, произнес:

– Сотрудничающие с римскими властями честные подданные его святейшего величества Императора Клавдия сообщили нам о мерзкой попытке покушения на центуриона Корнелия.

Попытка состоялась утром, пятого дня летнего месяца тамуз, согласно исчислению, принятому в иудейской провинции.

Я – Цилий Кай, уполномочен расследовать это тяжелое преступление и, согласно Римскому праву, примерно наказать виновных! Мне известно, что их было не меньше трёх.

Он долгим, пристальным взглядом окинул отряд вспомогательной центурии, с презрением посмотрел на молодых людей, сгруппировавшихся вокруг Шифры. Произнес:

– Центурион Корнелий! Кто из присутствующих участвовал в покушении на твою жизнь?

При этих словах Бат-Шева посмотрела на Шифру. Та сильно побледнела. Была близка к обмороку.

Ривка уже который день выглядела безучастной, и лишь Ноах нетерпеливо переступал с ноги на ногу, с ненавистью глядя на Цилия Кая.

Бат-Шева скорее почувствовала, чем увидела, что еще мгновение и Ноах бросится с ножом на Кая. И тогда не миновать большой беды!

Она переложила руку Ривки на плечо Шифры, что заставило её очнуться, а сама неторопливо подошла к Ноаху и как бы нечаянно зацепила его плечом. Ноах резко повернулся, и Бат-Шева заметила в складках его хламиды сверкнувший нож.

В этот момент Корнелий сделал несколько шагов в направлении Цилия Кая, остановился, отодвинул в походное положение висевший на поясе меч. С недоумением спросил:

– О каком заговоре ты говоришь, Цилий Кай? – затем уверенно заявил:

– Мне ничего не известно о покушении на мою жизнь!

И Шифра с удивлением увидела, что Корнелий непринужденно улыбается.

Наступила напряженная тишина. Заявление Корнелия явно перепутало карты Цилия Кая. Самоуверенность на мгновение оставила его, но он тут же взял себя в руки и в бешенстве воскликнул:

– Что за шутки, центурион Корнелий?! Ты не соображаешь, в какую западню ты себя загоняешь!

– Ни о каком покушении на мою жизнь мне неизвестно! – хладнокровно повторил Корнелий

– Вентий! – зарычал Цилий Кай, и тотчас из строя вспомогательной центурии Корнелия вышел легионер. Он был невысок. Чуть сгорблен. Голова, как у многих, гладко выбрита.

Корнелий хорошо знал каждого из своих солдат. Почти все они были из Италии, Фракии или Спарты, лишь Вентий был из Пароса, одного из крупных кикладских островов.

Еще в Древней Элладе Парос был известен превосходным мрамором. До поступления в легион, Вентий вырубал глыбы этого камня для именитых скульпторов. Был дисциплинирован, трудолюбив, но замкнут. С легионерами почти не общался. Последнее несколько настораживало Корнелия.

Центурия Корнелия прошла длительный путь не только как вспомогательное подразделение, но и не раз участвовала в полноценных боевых действиях.

Его центурия была, по сути дела, резервной частью и действительно, её не раз бросали на неблагополучные участки сражения.

Корнелий относился к своим солдатам, как к боевым легионерам, и они, действительно были таковыми. Они хорошо сражались. И когда в пылу схватки он первый врывался в ряды врага, рядом с ним всегда оказывались его воины.

Он знал каждого из них по имени, знал их семьи, и в положенный срок добивался для каждого из них причитавшегося отпуска, заслуженного поощрения, замены износившейся одежды.

Легионеры его центурии были уверены, что их командир не оставит в беде ни одного из них. И теперь они увидели, что в беде оказался их командир.

Корнелий пристально смотрел на Вентия.

– Говори! – приказал Вентию Цилий Кай. – Было ли покушение на центуриона Корнелия?

Вновь наступила грозная тишина. От ответа Вентия не только зависело, прольется ли кровь Ривки, Ноя и еще кого-то, третьего, но и судьба самого Корнелия, их испытанного командира.

Сам Корнелий выглядел совершенно спокойным, казалось, что всё происходящее не имеет никакого отношения к нему. Он поглядывал на строй из десяти вооруженных легионеров, прибывших совместно с Цилием Каем.

Корнелий посмотрел на солдат своей центурии. Они были без боевых доспехов, – сняли их перед началом работ. Его солдат было значительно больше, чем легионеров Цилия.

Затем перевел взгляд на охваченного тревогой мастера Эльазара. Помрачнел, увидев, как Шифра, подобно большой встревоженной птице, прикрывает крыльями-руками лихорадочно дрожащую Ривку и ссутулившегося Ноаха. Наконец, его взгляд встретился с глазами Бат-Шевы.

Он не заметил её бесцветной, измазанной глиной хламиды, упавшей на плечи косы, не видел даже её лица.

Перед ним были лишь огромные, широко раскрытые серые глаза. Они выражали всё, что в эти решающие минуты ему было нужно: любовь, преданность, страх за его, Корнелия, жизнь.

Он безмерно любил эту женщину, принадлежавшую другому племени. Но она принадлежала и ему, Корнелию. Он улыбался, глядя в эти глаза. В нем возникла уверенность, что бы с ним не случилось, она всегда останется с ним.

Рядом с ней стоял мастер Эльазар, вызывавший глубокое уважение Корнелия, и Шифра – женщина с добрым и заботливым сердцем. Как же она напоминала ему безвременно ушедшую мать!

Отца он не помнил, тот, так же будучи легионером, сложил голову где-то на полях сражений в сумрачной Галлии.

Здесь же были дети Шифры, с которыми он успел подружиться, правда, не со всеми. От Ривки и Ноаха шла непонятная Корнелию враждебность, и как он ни старался, они избегали его, особенно если была рядом Бат-Шева, Шифра или мастер Эльазар.

И вдруг он поймал себя на мысли, что прощается с ними.

– Подтверждаю! – ворвался в его размышления негромкий голос Вентия.

– Подробнее! – приказал Вентию Цилий Кай.

– Мы в это время завтракали, – неохотно начал Вентий.

– Кто мы? – прервал его Цилий.

– Вся наша центурия и эти…, – он кивнул в сторону Эльки, Шифры, Бат-Шевы, Ривки, Ноаха, Юдит, Эфронит и Давида.

– Дальше! – требовал Цилий.

– Она, – и Вентий ткнул пальцем в сторону Ривки, – и тот юноша по имени Ноах, и еще кто-то третий, приблизились сзади к центуриону и попытались нанести удар ножом в спину, как это обычно делают сикарии. Однако, другая женщина, вон та, – и Вентий указал на Бат-Шеву, подскочила к ней и выхватила из её рук оружие.

Цилий Кай кивнул легионерам. И те мгновенно схватили Ноаха. Попытались то же сделать с Ривкой, но в неё неожиданно вцепилась Юдит. Это был её протест за нанесенную ей обиду.

Тогда третий легионер оторвал её от Ривки и отбросил взбунтовавшуюся красавицу далеко, к воротам двора.

Затем легионеры быстро связали задержанных и бросили к ногам Цилия Кая.

– Мне неизвестно, Цилий Кай, за какие грехи ты арестовал этих детей, – хладнокровно произнес Корнелий.

И тогда Цилий обратился непосредственно к солдатам центурии Корнелия и потребовал немедленно подтвердить слова Вентия.

Ответом было гробовое молчание.

– Это напоминает бунт! – с угрозой сказал Цилий. Но вдруг он изменил тон и почти торжественно произнес:

– Есть и другая сторона медали! Я представлю к знаку отличия храбрую иудейскую женщину Бат-Шеву, которая, рискуя собой, сохранила жизнь римскому офицеру! Браво Бат-Шева! – и Кай вяло поднял правую руку.

– Браво! – дружно откликнулся строй легионеров, прибывших вместе с Цилием.

Все остальные молчали.

– Храбрая Бат-Шева! Подойди ко мне! – и он раскинул руки, как бы включая в свои объятия её, Корнелия и своих солдат.

– Ты заслуживаешь не только награду, но и наше уважение!

Бат-Шева поправила головную повязку, закрепила косу и неторопливо вошла в образовавшийся круг.

По пути её взгляд встретился с крайне удивленным взглядом Корнелия.

Солдаты Цилия Кая приветствовали храбрую женщину, постукивая обнаженными мечами по медным щитам.

Цилий Кай величественно оглянулся, снял со своей груди одну из золотых цепей, намереваясь наградить храбрую женщину, но Бат-Шева неожиданно отступила на шаг и, чуть склонив голову, очень громко произнесла, что она не заслуживает никакой награды,… так как не причастна ни к какому спасению центуриона….

Глаза ошеломленного Цилия Кая вначале превратились в узенькие щелочки, затем выкатились из орбит и запылали такой злобой и ненавистью, что все находившиеся во дворе люди застыли в напряженном молчании.

– Ну что же, – угрожающе произнес Цилий Кай, и вдруг истерическим голосом заорал: – Арестовать всех – Корнелия, Бат-Шеву, Ривку, Ноаха, Вентия…! Разберусь в Легионе кто прав, кто виновен!

Прибывшие с ним легионеры мгновенно окружили названных Цилием людей и начали теснить к выходным воротам. Поднялась суматоха, раздались крики детей, плач женщин. И в этой суматохе произошло нечто совершенно неожиданное.

Солдаты центурии Корнелия в мгновение ока оказались у горки доспехов и сложенного оружия, спустя минуту, окружили плотным кольцом своего центуриона.

Они не обнажали мечей, но их насупленные лица не сулили ничего хорошего тому, кто попытается подойти к их командиру. К тому же их отряд явно превосходил группу легионеров, прибывших с Цилием Каем.

Между двух групп враждебно настроенных солдат оказался лишь Вентий, а неподалеку от него Элька, Шифра, Бат-Шева, Ривка, Давид, Ноах и Эфронит. Лишь Юдит, поглаживая ушибы, беспомощно стояла у распахнутых ворот.

Наступила тягостная минута ожидания. Одного слова Цилия Кая было достаточно, чтобы вспыхнула кровавая схватка. В этой крайне напряженной тишине Бат-Шева, взяв за руки Шифру и Ривку, как можно медленнее, направилась к солдатам центурии Корнелия, за ней последовали Давид, Ноах и Эфронит.

Пропустив их, солдаты Корнелия вновь сомкнули круг.

Все ждали, что скажет Цилий Кай. Однако вместо него тишину нарушил Корнелий.

Он вышел навстречу Цилию Каю и, как бы продолжив давно начатую беседу, спокойно сказал.

– Я выполняю приказ легата Публия и не имею права отбыть с тобой в расположение легиона. Кирпич должен непрерывно поступать на строительство. Люди, которых ты хочешь забрать, нужны мне для выполнения этого приказа.

Ты, Цилий Кай, хорошо знаешь, что только тот может отменить, подобный приказ, кто его дал.

Или… – он сделал многозначительную паузу, – или ты говоришь от имени того, кто направил сюда легата Публия?..

– Ты еще пожалеешь об этом! – последовал угрожающий ответ Цилия Кая. Он вскочил на лошадь, на секунду замер, затем быстрым движением подхватил стоявшую у ворот Юдит, бросил её поперек седла и приказал всадникам его группы следовать за ним.

Всё произошло настолько быстро и неожиданно, что никто не успел осознать случившегося.

Среди двора остался лишь Вентий. И тогда солдаты центурии Корнелия начали свистеть и хохотать. Раздались крики:

– Вентий!! Ты, что?! Не слышал команды?! Топай за своими!

И только Шифра молчала – она была уверена, что всё происходящее – ужасный сон.

Глава 11 Изгнание Корнелия

Быстро летит время. Сквозь узкое горло песочных часов истекала вторая сея мелкого светлого песка. И подобно песочной струйке истекало время потоком тревожных событий.

В один из обычных, полных забот дней, к Шифре подошла Бат-Шева. Она не могла вымолвить ни единого слова. И Шифра, находившаяся после похищения Юдит в постоянном напряжении, все же попыталась её успокоить.

Наконец-то Бат-Шева заговорила. Голос был глух, едва слышен, чувствовалось, что каждое слово отзывается тяжелой болью в её душе.

– В Пятом легионе состоялся суд над Корнелием, – услышала Шифра. – По договоренности с судьями и Цилием Каем, Корнелий согласился рассказать все о произошедшем в селении при условии, что никто из жителей не пострадает и Цилий Кай отпустит захваченную девочку.

Корнелий выполнил свое обещание, но Цилий Кай обманул. Он отказался освободить Юдит, – сдерживая рыдания, рассказывала Бат-Шева. После суда Цилий Кай сказал, что она… убежала.

– Мерзавец солгал! Друзья Корнелия сообщили ему, что девочка томится в клетке для дезертиров.

Она долго молчала.

– Центурию Корнелия расформировали, а его самого разжаловали в рядовые, и он решил уйти из армии. – Бат-Шева, съежившись, умолкла.

Вскоре к ним подошли Бен-Цур, Шмуэль, Нафтали, Элька.

Услышав от Шифры печальный рассказ Бат-Шевы, мужчины многозначительно переглянулись.

– Если Армия изгоняет таких, как Корнелий, – тихо сказал Бен-Цур, – то это беда не Корнелия, но армии и безумных властей, которым эта армия призвана служить.

Нафтали одобрительно кивнул. По всему чувствовалось, что новость глубоко огорчила и его, однако не удивила. Поток событий развивался по своим неумолимым законам.

Такова воля Адоная.

– Бат-Шева, известно ли, где сейчас находится Корнелий? – с сочувствием спросил Нафтали.

– Он здесь, – как будто ожидая этот вопрос, быстро ответила Бат-Шева. Она зашла в свою пристройку и возвратилась вместе с Корнелием.

Элька обрадовался Корнелию. Он не виделся с ним около трех рождений луны, с тех самых пор, когда была закончена печь и обожжена первая партия кирпича в количестве пятьдесят тысяч штук.

За кирпичами регулярно приезжали легионеры и увозили на больших четырехколёсных повозках, запряженных двумя парами волов. Однако в течение трех месяцев Корнелий не приезжал ни разу. Лишь теперь Элька узнал причину.

Корнелий выглядел опустошенным. Вместо военных доспехов и оружия, на нем была неширокая рабочая туника с короткими рукавами. Могучие плечи по-прежнему бугрились мощными мышцами, гладко выбритая голова была чуть склонена. По лицу, также гладко выбритому, нельзя было определить рад ли он происходящему или опечален.

Бат-Шева подошла к нему, стала рядом. Она была немного выше его, но смотрела на него как-то необычно, снизу вверх. И Шифра невольно подумала, что они созданы друг для друга, и ничего не сможет разлучить их, даже смерть.

Она ощутила, как в её сердце поднимается волна материнской любви к этим случайно прибившимся к ним людям. С радостью пригласила их в свой дом.

– Мы очень рады возвращению нашего доброго знакомого и друга! – тепло сказала Шифра. – Ты сделал всё, что мог, чтобы освободить Юдит. И, сдерживая рыдания, тихо добавила, спасибо тебе…

Корнелия окружили, пожимали руку. Вспоминали недавние будни строительства.

– А как загрохотала старая печь, когда солдаты сбросили ее в ущелье! – с восторгом вспоминала Эфронит. – Я даже испугалась, не началось ли землетрясение, упаси Боже!

Вскоре Шифра увидела, как Корнелий, окруженный вниманием и искренней доброжелательностью, меняется на глазах. Он незаметно выпрямился и Шифра обнаружила, что Бат-Шева, не выпускавшая его руки, оказалась ничуть не выше Корнелия, даже немного ниже…

Единственное, что насторожило Шифру, – необычно оживленное поведение Эльки; не свойственную ему суетливость. Его внимание к Бат-Шеве и Корнелию было излишне навязчивым, пожалуй, даже назойливым. И Шифра незаметно пыталась его унять. Но Эльку несло, как сильное течение может нести случайно попавший в реку детский кораблик.

Изредка Шифра бросала беспомощный взгляд на Бат-Шеву, но та избегала смотреть ей в глаза. И тогда Шифра отчетливо вспомнила то, о чем не хотела думать, о чем старалась забыть.

…Это было более двух рождений луны тому назад. На гладкой площадке, оставшейся от старой гончарной печи, шла формовка кирпича– сырца. Уже более двух рождений луны не появлялись римляне, а с ними и группа рабов. Что-то важное происходило в Легионе. И формовочные работы осуществляли все, кто не был занят другими делами.

В формовке кирпича принимали участие Шифра, Элька, Давид, Ноах, однако чувствовалось, что Шифре эта работа явно не по силам. Она часто присаживалась, отдыхала и невольно поглядывала на Бат-Шеву.

Шифра любовалась, с какой ловкостью Бат-Шева своими небольшими кулачками набивала глиной квадратные формы. Видела она и то, с каким вниманием Элька смотрел на Бат-Шеву, следил за каждым её движением, одобряюще кивал, когда она предварительно смачивала дно формы водой, или посыпала сухим песком, чтобы сырой кирпич легко выпадал из ящика.

Когда руки Бат-Шевы уставали, она, приподняв хламиду, тщательно вколачивала глину босыми ногами. И тогда Шифра видела, как лицо Эльки бледнело. Он опускал глаза, стараясь не смотреть в строну Бат-Шевы. Но именно в эти минуты Бат-Шева сама не сводила с Эльки глаз. И Шифра, женским чутьем ощущала безмерную тягу Бат-Шевы к Эльке.

Бат-Шева, обладая сильным характером и трезвым умом, понимала, что с Элькой нельзя играть в любовные игры. И, тем не менее, не могла удержаться от них. Зная, что он незаметно смотрит на неё, она поднимала хламиду чуть выше, чем того требовала работа. В другой раз, когда она нагибалась, чтобы смочить форму водой, задерживалась в склоненном положении спиной к нему, почти физически чувствуя на себе его горящий желанием взгляд. Этот взгляд не смущал Бат-Шеву, более того, волновал настолько, что она готова была пойти ему навстречу. Она жалела Эльку и одновременно очень его желала.

В один из таких моментов она резко выпрямилась и подошла к Эльке. И он, как мальчишка, застигнутый врасплох за чем-то запретным, покрылся густым румянцем, начал что-то несуразное лепетать. Но Бат-Шева ничего не слышала и не говорила. Она взяла Эльку за руку и повела в свою комнату, пристроенную им же к его дому.

Они не появлялись до самого вечера, вспоминает Шифра. А утром работа продолжалась как обычно. Но Шифра знала, что в жизни этих людей произошло нечто очень, очень важное.

С тех пор минуло более трех рождений луны. Шифра терялась в догадках: встречались ли они еще? Шифра видела, что Бат-Шева явно смущена, чувствует себя виноватой, но, тем не менее, предпочла Корнелия.

Три рождения луны – это было именно то время, в течение которого Корнелий не появлялся в Модиине. И около двух рождений луны с того памятного дня, когда Шифра была невольной свидетельницей сближения Бат-Шевы и Эльки.

Нет, Бат-Шева не относилась к тем женщинам, которые, легко идут на случайные связи с мужчинами, трезво оценивала Шифра. Бат-Шева полюбила Корнелия. И Шифре до боли стало жаль Эльку, такого сильного и умного в гончарном деле и столь же беспомощного с женщинами.

– Боже! – тяжело вздохнула она. – Как же он был похож на своего отца Эльазара, светлая ему память!

Как Элька перенесёт измену? И измена ли это? – сомневалась Шифра. При этом она почувствовала жгучую ненависть к Бат-Шеве, готова была задушить её собственными рукам.

– "Змея, которую я пригрела на собственной груди!" – шептала она и слезы бессилия орошали её лицо.

И все же Бат-Шева – хороший человек, взывала к справедливости душа Шифры, она спасла от мученической смерти её дочь Ривку, а, может быть, и их всех. И, теперь… этот поступок Корнелия, попытавшегося спасти Юдит столь тяжелой ценой. Однако, самое горькое во всем этом, упрекала себя Шифра, что она и сама полюбила эту женщину, как родную сестру, как когда-то в юности любила незабвенную подругу Юдит, жившую в Бетулии.

Шифра очнулась, когда кто-то обнял её безвольно опавшие плечи. Около неё стояла Бат-Шева. Глаза её были широко раскрыты, но сухи. В них, как и в душе Шифры, застыла боль, но они излучали любовь и неистребимую надежду.

– Шифра, – тихо произнесла она, – прости меня, если можешь… У меня нет больше сил оставаться здесь даже на миг. Эльазар найдет свою дорогу. Мы с ним много об этом говорили. Он самый чистый и самый лучший в мире человек. Таким он навсегда останется во мне, но я не для него…

И Шифра почувствовала на своей руке капли слез, оброненных Бат-Шевой. Женщины обнялись.

Не успела тень вехи солнечных часов доползти до полудня, как Бат-Шева и Корнелий, собрав немногочисленные пожитки, погрузили их на мулов, покинули двор Шифры.

Они перебрались в старый заброшенный дом Бат-Шевы. Собственно, от дома сохранилась лишь та часть, которая представляла собой вырубленное в камне помещение.

Когда-то в этом помещении жила семья Бат-Шевы, а рядом была пристроена хибарка, в которой жила её сестра – близнец Лея с мужем. Муж сестры, охотясь, сломал ногу, и был разорван стаей волков. Вскоре после случившегося Лея покинула их общее жилище.

Бат-Шева осталась одна, а вырубленное в скале помещение превратилось в её домашний склад. Бат-Шева помнит, как еще при жизни родителей, на складе, в слое песка размещались остродонные кувшины с зерном, амфоры с оливковым маслом или вином. В нишах хранились плетеные корзины с сухофруктами, глиняные горшки с зернами чечевицы. Висели связки сухого лука и чеснока.

Помещение, вырубленное в камне – это все, что осталось от её дома. Пристройка из глиняных валков рассыпалась. Всё остальное растащили, пока Бат-Шева жила у Шифры. Пришлось начинать с нуля, но это было именно то, в чем так нуждался Корнелий, истосковавшийся по настоящей работе.

С рассвета до заката солнца раздавался стук топора во дворе Бат-Шевы. Гремел молоток, звенело зубило, придавая кубическую форму бесформенным кускам скалы.

Первыми всполошились жители прилежащих домов-развалюх. В основном это были женщины, которых часто навещали римские солдаты, иногда среди гостей встречались неизвестные мужчины, прятавшие лица в складках плащей.

Эти женщины опасались, что Бат-Шева, подцепив богатого мужа, завладеет клочками их земли, единственным их убежищем. Ведь всем известно, что многие разбогатели, сотрудничая с римскими властями. И теперь они скупают землю, беспощадно изгоняя бывших владельцев. Однако, поняв, что подобных намерений у Бат-Шевы нет, успокоились.

Даже начали поглядывать с плохо скрываемой завистью на могучего молчаливого мужчину, с утра и до вечера ворочающего камни. Многих удивляла и сама Бат-Шева, от которой в свое время им всем немало доставалось, которой побаивались. Она стала мягче, добрее, приветливее. В ней как бы сгладились острые углы. И женщины с радостью отвечали ей таким же теплом.

Во время строительства Корнелию понадобились гвозди, крепежные скобы и дверные петли из железа и Бат-Шева пригласила кузнеца Шмуэля, хотя в селении уже образовался целый квартал кузнечных дел мастеров. Бат-Шева знала, что металлические изделия Шмуэля ценились выше, чем у других кузнецов, зато качество работы было лучшим. Теперь эту роскошь она могла себе позволить.

Они вместе с Корнелием радовались, когда легату Публию удалось отстоять в суде денежные сбережения Корнелия, хотя в земельном участке, положенном ветерану, ему было отказано. Корнелий об этом не сожалел. За многие годы службы на его счету скопилась солидная сумма денег.

Появление кузнеца Шмуэля на стройке дома Бат-Шевы было воспринято, как обычное дело. Бат-Шева с интересом наблюдала встречу мужчин. Оба были коренасты, плотны, словно один и тот же мастер высек их из одного и того же монолита. Отличались они лишь тем, что Корнелий был гладко выбрит, Шмуэль же обладал густой белой бородой, и длинными с проседью волосами. Волосы придерживала неширокая головная повязка.

Бат-Шеву удивила легкость, с какой мужчины нашли общий язык. Они обошли стройку. Корнелий показал Шмуэлю кладку стен, окна, высеченные в камне, оставленные проемы для дверей. То были новшества, ранее неизвестные в Модиине. Корнелий строил прочно, надежно, надолго. Бат-Шева видела неподдельный интерес, с которым Шмуэль осматривал строительство. Был доволен увиденным. Затем мужчины присели в тени уже возведенной стены, и Бат-Шева невольно вспомнила большую смоковницу и рожковые деревья, укрывавшие густой тенью дом и двор Шифры. Про себя решила: посадить вблизи своего дома такие же деревья, не дожидаясь завершения строительства.

Вскоре она спохватилась и суетливо принялась угощать мужчин хлебцами с сыром, поставила кувшин с вином, принесла небольшую гидрию с водой.

С того дня частыми гостями на стройке были не только Шмуэль, но и его подмастерья. Юноши привозили скобы и гвозди, обмеряли дверные косяки для изготовления петель. Иногда приходила Шифра с Эфронит и Орой, несколько раз наведывался Бен-Цур, но никогда не появлялись Ноах или Ривка.

Их враждебность к Корнелию не ослабевала. Они не скрывали своей ненависти. При мыслях о них на лбу Бат-Шевы выступал холодный пот. В её душе просыпалась не просто тревога, а несвойственный ей страх.

– Боже Всемогущий! – горячо молилась она. – Вразуми их несмышленых. Помоги им отделить овец от козлищ!

Мимо стройки иногда проходил Элька, но так ни разу и не зашел. Бат-Шева, сдерживала слезы, но с затаенной горечью одобряла его поведение. Он мужественно переносил испытание судьбы. Однако эти мысли не успокаивали её мятежную душу. Бат-Шева старалась отогнать их, но они бередили и бередили свежую, незаживающую рану. Так случилось…

Несколько раз заходил Бен-Цур. Бат-Шева видела, с каким подчеркнутым уважением относился к нему Корнелий. Он не садился, если Бен-Цур стоял. Во время осмотра завершенной части стройки, Корнелий внимательно выслушивал Бен-Цура, кивал в знак согласия, либо тут же что-то помечал на камнях.

К началу осеннего месяца тишрей строительство дома Бат-Шевы было завершено. Вместо горы мусора и зияющих провалов в скале, стоял прочный дом, окруженный каменной оградой. В стенах, сложенных из крупных камней, были прорублены небольшие отверстия – окна. Они, подобно прозрачным дождевым лужам, пропускали внутрь дома золотистые лучи полуденного солнца.

Эти окна были сделаны каким-то непонятным образом, да так, что к большому разочарованию соседей, любопытный глаз не мог ничего через них увидеть.

Корнелий очистил яму, когда-то служившую погребом. Расширил и углубил её на целых пять локтей. Долго возился с подвалом, что-то сооружал в нем, что-то достраивал, затем отгородил четыре ячейки, в каждую из которых насыпал слой песка, глубиной в локоть, возвел крышу.

– Это склад для амфор с вином будущего урожая, – объяснил он Бат-Шеве. Она рассмеялась.

– Сюда влезет столько амфор, сколько не сможет выпить целый легион! Не собираешься ли ты всю жизнь ходить пьяным от этого вина?

– Нет, – с улыбкой отвечал он, – я пьян и без вина, – и он с силой притягивал к себе Бат-Шеву. Корнелий уже знал, что у них будет ребенок. Первый ребенок в его жизни! Он был пьян от счастья.

– Ну и ручища у тебя! – отбивалась она. – Настоящий медведь… Это как раз то, чего мне не хватало всю жизнь – пьяного медведя…

То были редкие моменты откровения зрелого мужчины, жизнь которого прошла в тяжелых учениях, долгих походах и бесконечных сражениях. Прожитое было пронизано надеждой, что по окончании срока службы, он получит в свое владение участок земли и хорошую сумму денег. Его заветной мечтой был собственный виноградник.

В минуты отдыха он закрывал глаза и, как в детстве, видел перед собой густые крупные листья и притаившиеся в них сочные виноградные гроздья. Вспоминая эти детские сны, он шептал Бат-Шеве: " По утрам эти гроздья были прохладны, покрыты каплями росы, пахли солнцем и душистыми травами".

Бат-Шева вздыхала.

Она не удивилась, когда Корнелий купил участок земли рядом с виноградником Шифры. Она поняла, что это были не пустые мечты, и с радостью начала ему помогать. Они посадили не менее двухсот кустов белого и черного винограда. За лозами ездили в Бетулию.

Шифра хорошо помнила прекрасные виноградники отца подруги её юности, и рассчитывала, что кто-то все еще выращивает тот самый сорт, который отец Иегудит назвал её именем. К тому же она надеялась, что хоть на этот раз сможет, что-то узнать о подруге детства.

… Ранним утром, когда Корнелий подошел к своему винограднику, густой туман начал редеть. Листва виноградных лоз была окутана бисером капель росы. Эти капли постепенно скатывались к кончикам листьев, соединялись в крупные шарики, чтобы затем упасть на жаждущую сухую землю.

Глубоко в душе Корнелий благодарил иудейского Бога за ниспосланную живительную влагу. Он знал цену каждой такой капле.

В его воображении на этих лозах, пока что негусто покрытых листьями, висели крупные, налитые соком, гроздья винограда. Он почти воочию видел, как они с Бат-Шевой и их сыном будут срезать эти гроздья, бережно укладывать в плетённые из лозняка корзины. Затем, хорошо промыв, уложат на ровную площадку винодавильни, и втроем будут плясать на крупных свежих ягодах. И чуткое сердце земледельца радостно замирало.

Корнелий почувствовал себя хозяином жизни. У него было всё, о чем он даже не смел мечтать. Собственный дом, любящая жена, будущий сын, а то, что будет именно сын, он почему-то не сомневался, и этот раскинувшийся перед ним виноградник.

Его боги не покинули его, прибившегося к людям Единого. Значит наши боги где-то там, в бесконечной выси, вовсе не враждуют друг с другом. Они близки, а может быть даже едины в своей заботе о нас, грешных людях, живущих на Земле.

– Вот только бы не засуха… – и Корнелий поднимает горсть сухой каменистой земли. Порыв горячего ветра сдувает землю с его ладони, оставляя горстку мелких камней. Вскоре этот же ветер жадным волчьим языком слизывает росу с листьев винограда и возвращает Корнелия к суровой действительности.

Корнелий видит на лицах односельчан печаль и тревогу. Даже ремесленники, особенно каменщики, шорники и молодые кузнецы, чьи изделия покупались все меньше и меньше, были на грани разорения. Цены же на зерно резко поднялись. Серебряные шекели были не у каждого, а на медные пруты, много не купишь. Над жителями Модиина нависла угроза голода.

Корнелий узнал от Бат-Шевы и искренне одобрил действия купца Нимрода и Ицгара, сына уважаемого Бен-Цура, отправившихся в Александрию Египетскую, где намерены были при содействии местной иудейской общины, закупить максимальное количество зерна.

Не сидела, сложа руки и его Бат-Шева, думал он с затаенной гордостью, она открыла лавку, где можно было купить кур, голубей, чечевицу, оливы, гранатовые яблоки. Здесь же продавались подковы для лошадей и мулов, всевозможные гвозди, серпы, тяпки для прополки огородных грядок, множество других металлических изделий, изготовленных в кузне Шмуэля и его учеников. Пожалуй, единственное, чего не было в её лавке, – керамических изделий Эльки.

Успеху Бат-Шевы способствовала Шифра. Вместо того, чтобы отвозить куриные яйца, сушеные плоды смоковницы и шарики сухого козьего сыра на рынки Лода или Иерусалима, она передавала их Бат-Шеве. И в лавку все чаще стали наведываться перекупщики из больших городов и окружающих селений.

Удачная торговля в лавке Бат-Шевы привлекла внимание известного торговца рыбой Йону. Он арендовал угол. Соорудил духан, где продавалась подсоленная рыба, и в канун субботы более зажиточные люди могли приобрести форель, выловленную в горных речках, или купить привезённую из Кесарии свежую морскую рыбу – хека, тунца, сардины, морских карасей и лещей.

Стараясь поддержать Бат-Шеву, Корнелий пристроил склад для хранения пищевых продуктов, расширил подвал, и выдолбил в камне более десяти емкостей, в которых хорошо сохранялись яйца, свежие плоды инжира, капуста, чеснок и лук.

Не было в лавке Бат-Шевы лишь зерна. Продажу этого жизненно важного продукта захватил в свои руки меняла Кция. И, пользуясь тяжелой засухой, непрерывно взвинчивал цены.

Для многих хлеб стал недосягаемой роскошью и в Модиине появились опухшие от голода дети и взрослые.

Именно в это нелегкое время, после необычно короткого плавания, возвратились купец Нимрод и Ицгар. Посоветовавшись с Бен-Цуром, они сразу же направились к Бат-Шеве. Они привезли с собой большое количество зерна и предложили ей начать продажу его по цене, которую они сами заплатили на рынках Александрии. Это предложение застало Бат-Шеву врасплох.

Несмотря на пристройку, сделанную Корнелием, принять такое количество зерна Бат-Шева не могла. И тогда Корнелий обратился к мастеру Эльазару с просьбой продать ему кирпичи, оставшиеся от заказа Пятого легиона. Элька немедленно согласился и даже вызвался принять участие в строительстве склада для привезенного зерна. Это помещение было возведено в течение одного заката солнца и сразу же заполнено мешками с пшеницей и ячменем.

Вскоре по Модиину разнеслась добрая весть – Бат-Шева будет продавать зерно по цене урожайного года, а особо нуждающиеся смогут брать в долг.

Местные продавцы пшеницы, возглавляемые Кцией и Тарфоном, начали проявлять тревогу, хотя и были уверены, что у Бат-Шевы и её идолопоклонника Корнелия, не наберется и десятой доли зерна, которое могло бы удовлетворить нужды жителей Модиина и окружающих селений. Тем не менее, ни Кция, ни Тарфон не намерены были терять ни единой агоры.

Они собрались в доме Кции, чтобы решить, на сколько повысить новую цену зерна. На этот раз вместе с Тарфоном находился его помощник по отрядам сикариев – Ноах, сын Шифры. Все вместе они приняли решение, поднять цену на полный серебряный шекель за одну меру зерна и не обращать внимания на слухи о том, что Бат-Шева будет продавать зерно по ценам урожайного года.

– Но бедные очень страдают! – не выдержал Ноах.

– Ничего, потерпят! – ответил Тарфон. – Нам нужны деньги для их же свободы.

– А если цены все же начнут опускаться? – упрямо продолжал Ноах. – У Бат-Шевы полный склад с мешками зерна.

– Не будут! – закричал на него Тарфон. – Падение цен на хлеб – в интересах наших врагов и нечего слушать, что говорят об отщепенке Бат-Шеве, приютившей мерзкого язычника! Но если они, действительно пойдут по этому пути, мы их остановим! – с явной угрозой завершил свою речь Тарфон.

И все же цены поползли вниз, вначале постепенно, затем резким скачком. Среди богатых продавцов пшеницы началась паника. И тогда они обратились за советом к Нафтали.

Выслушав их жалобу, Нафтали ответил:

– Тот, кто кормит и поддерживает бедняков в голодные годы, прокормит и поддержит богатых людей в год урожайный. Запрещать же кому-либо продавать зерно по ценам урожайного года – великий грех.

Однако радость голодающих оказалась недолгой.

Жителей Модиина разбудил треск пламени и запах горящего хлеба. Ночью со всех четырех сторон запылал склад Бат-Шевы. Затем огонь переметнулся на её дом. Много труда потребовалось, чтобы погасить огонь. Спасти удалось немногое.

Угроза голода стала неотвратимой. Шифра брала своих детей и детей Шмуэля и вместе с самого утра они отправлялись в лес. С трудом находили съедобные травы. Обрывали сохранившиеся с прошлого года одинокие орехи на миндальных и фисташковых деревьях. Земля была сухая, как камень. Давид со стадом коз и овец уходил в самые дальние леса, но и там не было травы. Пересохли горные и лесные ручьи. Начали гибнуть животные.

Люди теряли последние надежды. Просили о помощи. Сутками находились в синагоге. А по утрам из синагоги выносили умерших от голода и почти ежедневно скорбные процессии направлялись к кладбищенскому покою.

Виноградники превратились в сухой хворост. На дне водоемов и колодцев воды едва хватало для питья.

Нафтали приехал, когда никто уже ничего хорошего не ожидал. Он был явно измучен. Просторная белая одежда старейшины Синедриона еще больше оттеняла его худобу и бледное изможденное лицо. Чувствовалось, что он очень спешил. Он сразу же направился к Бен-Цуру.

– Мы спасены! – с глубоким облечением сообщил он. – К нам поступила неожиданная и щедрая помощь из далекой Адиабены .

Благородная правительница этой страны царица Елена и её сын Изат – святые люди! – с вдохновением сказал Нафтали и тут же продолжил:

– Тревожные вести о голоде на Святой земле дошли до них. Их добрые сердца откликнулись на наши беды. Рассказывают, что, узнав о тяжелых испытаниях, выпавших на долю нашего народа, царица горько заплакала. Затем собрала все свои драгоценности и велела закупить столько хлеба, сколько они стоят. В итоге к нам прибывают три бесконечных каравана, груженных хлебом.

Выждав некоторое время и освоившись со столь радостной вестью, Бен-Цур сказал:

– Сейчас от каждого истекающего часа зависит жизнь многих. Когда предназначенная нам доля прибудет в Модиин? – с нескрываемым облегчением спросил он.

– Караван на подходе, – не гася улыбки, ответил Нафтали.

Бен-Цур кивнул и попросил Эльку срочно сообщить Шмуэлю, чтобы тот организовал надежную защиту привезенного хлеба.

В тот же день Шмуэль собрал крепких мужчин и установил охрану вокруг складов с привезенным хлебом. Он сразу же начал раздачу хлеба голодающим семьям. Каждая получала свою длю зерна, в зависимости от количества ртов. Хлеб раздавали бесплатно.

Лишь глубокой осенью пошли дожди. Появились надежды на более благополучную жизнь. Засевали поля, сажали новые деревья, заменяли погибшие виноградные лозы.

Корнелий стал все чаще встречаться с купцом Нимродом и Ицгаром. От них он узнал, что на рынках империи за вино из Эрец Исраэль платят хорошие деньги. И Корнелий с несвойственной ему горячностью, пытался убедить Нимрода, что вино, которое он, Корнелий, изготовит, превзойдет все вина, известные уважаемому купцу.

А тот, полусерьезно, полушутя, обещал загрузить вином Корнелия целую флотилию, конечно, как только его вино будет готово. Старик лукаво улыбался, выражая надежду, что к этому времени мастер Эльазар успеет изготовить необходимое количество крупных амфор специально для вина Корнелия.

Корнелий хорошо знал вкусы римлян. У своих однополчан – крестьян выведал секреты изготовления любимых римлянами вин. Он знал, например, что римские виноделы в процессе изготовления вин, используют различные ароматические травы, выяснил какие. Был удивлен, узнав, что к особо дорогому вину примешивался черный душистый перец.

Корнелий мечтал, что однажды вместе с Нимродом появится в Имперской столице, и с ним, конечно же, Бат-Шева, ставшая его судьбой.

В свои тридцать семь лет, он так ни разу и не видел столицу мира, хотя измерил собственными ногами почти всё необозримое пространство великой империи.

При всех перемещениях Пятый легион никогда не заходил в Рим. Теперь у Корнелия была своя всепоглощающая мечта, и он стремился к её осуществлению.

Бат-Шева не переставала удивляться, сколько терпения и нежности проявляет её "медведь" к вновь посаженым и еще неокрепшим побегам винограда. Он прикрывал их собственными ладонями, когда налетал резкий порыв ветра. Из детской поилки выжимал воду и каплю за каплей направлял на неокрепшие корешки виноградной рассады. Так, наверное, ухаживает за своим ребенком любящая мать.

Бат-Шева счастливо улыбается. Она вспоминает, как в особо волнительные минуты близости, он называл её "моя виноградная лоза!" Она инстинктивно прижимает руки к своему животу. Она уже знает, что она не одна.

После того, как её затошнило, да так, что она дважды вырвала, отношение Корнелия к ней явно изменилось. Он не позволяет ей таскать, как прежде, ею же собранные тяжелые вязанки хвороста. Навьючивает их на себя и, подобно груженому мулу, тащит к печам мастера Эльазара.

Видя его нелегкий труд, Бат-Шева не может удержаться от благодарной улыбки. За вязанками топлива, скрепленными в два огромных тюка, не видно человека. Со стороны кажется, что этот большой холм сучьев и хвороста движется сам по себе. Но Бат-Шева знает, что это не так, что холм поддерживают крепкие ноги, сплошь покрытые рыжими волосами цвета спелой соломы.

– Теперь ты похож не на медведя, а на мула! – приговаривает она, поправляла сучья угрожавшие поранить его плечо. Тогда гора поворачивается в её сторону, и она слышит голос Корнелия, приказывающий ей найти палку, и побить мула, чтобы не ленился. В ответ на его просьбу она проникает сквозь свисающие сухие ветки, нащупывает его лицо и крепко целует. Он замирает.

– Ты плачешь, виноградная лоза? – с тревогой спрашивает он. – У меня вся щека мокрая.

– Замолчи! – строго прикрикивает она. – Это ты вспотел! Двигай! – И чуть подталкивает его. Её сердце замирает от нахлынувших радостных предчувствий. Она счастлива от сознания того, что дает счастье этому сильному, доброму человеку. От избытка чувств у неё кружится голова, и порядком подташнивает. В такие минуты, перед ней возникает лицо Эльки. Она не может различить ни его губ, ни его глаз. Это лицо напоминает ей круг солнца, просвечивающего сквозь густой слой нарубленных веток. На этот круг еще можно смотреть, но яркий свет уже слепит и заставляет прикрыть глаза.

Глава 12 Масляные светильники

С изгнанием Корнелия, связь Пятого легиона с Элькой не прервалась. Прибывший в Модиин офицер долго совещался с опальным Корнелием. Затем вместе с Бат-Шевой направился к гончарным печам мастера Эльазара.

Новый заказ римлян обрадовал Эльку. Однако, неожиданно встретив Бат-Шеву, он растерялся. Элька не видел её долгих шесть рождений луны. Все его старания встретиться с ней, оказывались напрасными. Она явно избегала подобных встреч. И теперь они стояли лицом к лицу. Боле того, она пришла сама.

Не глядя на Эльку, Бат-Шева кивнула в сторону прибывшего, и глухим, чуть хриплым голосом произнесла:

– Центурион Квинт. Он в легионе вместо Корнелия. У него к тебе дело.

Элька смотрел на Бат-Шеву, и ему казалось, что всё происходящее – сон. Один из тех живых, образных снов, которые нередко являлись ему. Однако то были совсем иные сны.

Обычно, перед его мысленным взором возникали в завершенном виде трудные, не поддававшиеся решению замыслы новых гончарных изделий. Очнувшись, он несся в мастерскую и тут же воплощал свои сны в пластичную глину. Сушил, раскрашивал, обжигал. Впоследствии эти изделия оказывались самыми лучшими.

Теперь перед ним, как во сне была Бат-Шева. Её живот явно выдавал её положение. Но еще больше его ошеломляло, то, что она вела себя, как ни в чем не бывало, как будто бы они только вчера расстались.

Она была полна спокойствия и независимости. Она всего лишь выполняла просьбу Корнелия. Знакомила Квинта, нового представителя легиона, с мастером Эльазаром. И Квинт, естественно, не заметил возникшего при встрече напряжения.

Не теряя ни минуты, он начал излагать суть заказа.

– Легиону необходимы две сотни масляных светильников, – как бы издалека доходил до Эльазара четкий голос. – И это должны быть сами рожковые лампионы, которые можно подвесить в любом месте.

Элька все еще не отрывал взгляд от Бат-Шевы, он, по-прежнему не глядя на говорившего, бессмысленно кивал головой.

Римлянин, наконец, обнаружил несуразность ситуации и довольно грубо хлопнул Эльку по плечу. При этом на его немолодом лице появилось подобие улыбки.

– Мастер! Ты, кажется, еще не пробудился!?

И лишь теперь Элька пришел в себя. Он попытался ответить дружеской улыбкой и таким же грубым движением хлопнул по плечу римлянина.

– Серьезный заказ требует серьезного отношения к нему и, конечно же, к заказчику, – вымолвил, наконец, Элька, и пригласил гостей в дом.

У дверного проема взгляд Эльки в упор встретился со взглядом Бат-Шевы. Сердце его замерло: её большие серые глаза, подобно грозовой молнии, пронзили его. Вместе с тем он увидел произошедшие изменения. В её взгляде появилась необъяснимая грусть и затаённый страх. И у него вспыхнуло непреодолимое желание обнять её, защитить.

" От кого защитить?" – с возмущением осудил он свои же чувства.

Он хорошо знал, что Корнелий любит Бат-Шеву и бережёт её. Знает он и то, что благодаря неустанному труду Корнелия, дом их – всегда полная чаша.

Правда… многие односельчане обходят этот дом стороной. Особенно по субботам и праздничным дням. В том числе его брат Ноах и Ривка.

" Иудейка живет с проклятым язычником! "– не раз слышал Элька яростные голоса. В их глазах Бат-Шева навлекла позор на весь Модиин! Позор, граничащий со смертным грехом!

Однако Элька так не думает. И на его стороне Шмуэль и Давид. На его стороне также Бен-Цур, и тетя Шифра – особенно, после героического поступка Бат-Шевы, спасшего их всех от неминуемой гибели.

Находившиеся дома Ора и Эфронит, на чьи юные плечи легло ведение домашнего хозяйства, увидев гостей, быстро расстелили плетеные циновки и расставили скромные угощения.

Однако прежде чем гости успели присесть, Эфронит принесла небольшую гидрию с водой и предложила омыть руки.

– Как тебя зовут? – приветливо спросил римлянин.

– Эфронит.

– На иврите означает жаворонок, – с улыбкой сказал Элька.

– А тебя? – смело спросила Эфронит.

– Квинт, – ответил римлянин, – у меня в Риме дочка твоего возраста. И тоже красивая девушка. Он замолк, насупился, как бы извиняясь за проявленную слабость, вышел во двор и подставил руки под струйку воды.

Эльазар хотел было последовать за Квинтом, но ему преградила дорогу Бат-Шева. Она тяжело дышала, и это дыхание подобно огню, опаляло его.

Он замер, с огромным трудом сдерживая себя, чтобы не при– жать к себе гостью. Вновь прямо перед собой увидел направленные на него бездонные серые глаза.

– Эль, – услышал он её чуть хриплый приглушенный голос – так она называла его и тогда, в тот незабываемый для него день, когда они были вместе, и было это около девяти рождений луны тому назад. – Корнелий велел передать, что надвигается страшная беда. Император Рима по просьбе наместника и Цилия Кая направляет в Иудею большую карательную экспедицию. Ко всему надо быть готовым…

И больше ни слова.

В проеме двери показался Квинт:

– Следующий! – весело позвал он, и Элька подставил руки под струю воды:

– Я рада, что ты, наконец, пришла к нам, – сказала Эфронит, прислоняясь своей щекой к щеке гостьи.

Бат-Шева ничего не ответила, лишь густой румянец покрыл её побледневшее лицо.

Увидев, что Элька, прежде чем ступить на циновки снял сандалии, Квинт последовал его примеру, раздел и поставил свои калиги рядом с сандалиями мастера Эльазара. На подносах лежали теплые, только что подогретые, хлебцы.

Эти хлебцы вызвали похвалу и новый прилив воспоминаний Квинта. Не стесняясь своих чувств, он сказал:

– Я как будто попал к себе домой. Моя дочь Светония – мастерица печь хлебы, и какие вкусные!

Эта, последняя реплика неожиданно вызвала дружный смех мастера Эльазара и Бат-Шевы.

Не понимая причины смеха, Квинт мгновенно насторожился, замкнулся, помрачнел.

– Да нет же, ты тут ни при чем! – гася на лице улыбку, рассудительно объяснила Бат-Шева. – Хлебцы, которые печет Эфронит, также известны во всей округе.

Как и твоя дочь, она тоже мастерица печь. За её хлебцами приезжают даже из Бетулии и Лода. Она их печет в большой круглой печи-кувшине, который изготовил специально для неё мастер Эльазар.

Это объяснение пришлось Квинту по душе. Он смягчился, но больше не говорил на тему о хлебе и доме.

– Во сколько динариев обойдутся легиону двести висячих светильников? – перешел на деловой разговор Квинт.

– Когда они нужны? – задал встречный вопрос Элька.

– Вчера! – коротко ответил Квинт.

Элька задумался, спросил:

– Где вы собираетесь подвешивать эти светильники?

– А зачем это тебе? – насторожился Квинт.

– Чтобы найти нужную форму. Одно дело, если это ровная стена, другое дело круглое дерево.

– На опорном столбе шатра, – объяснил успокоившийся Квинт. – Один или два светильника на шатер.

При этих словах Бат-Шева многозначительно взглянула на Эльазара. Пятый готовился встретить солдат карательного корпуса.

Элька и сам это понял. В Иудее действительно, не по дням, а по часам нарастало грозное противостояние римлянам.

– Значит, так… – рассудительно начал Элька. – Надо хорошо отработать форму светильника. Мои главные требования к изделиям: прочность, надежность, хорошее освещение.

– Правильно, – в знак согласия кивал Квинт.

– Я подумаю, – сказал Элька, – сделаю несколько вариантов, а затем, примерно через две субботы, вместе выберем наилучший из них и я приступлю к изготовлению сразу всего количества…кажется, двухсот?

– Да, двух сотен… – растерянно повторил Квинт, – но тут же спохватился и решительно произнес:

– У меня нет даже половины того срока, о котором ты говоришь, мастер Эльазар! Если я не выполню приказа, меня повесят – сказал он просто, как само собою разумеющееся событие.

– А форму, мастер Эльазар, не надо придумывать, – продолжил Квинт, – вот она эта форма! – он поднял стоящий неподалёку от элькиных сандалий сапог. – Вот она нужная форма!

К столбу прижмешь длинную часть "сапога", что идет вдоль ноги, только сделай эту часть светильника полукруглой, обнимающей столб, а там где ступня сапога – вместо пяти растопыренных пальцев, – он посмотрел на свою ногу, – сделай семь рожков. – Затем подумал и совсем по-деловому добавил:– В длинной части светильника, сделай сверху дыру, чтобы светильник можно было подвесить на колышек, вбитый в столб.

Еще до этого предложения Квинта, Элька знал, что сделает именно такую форму светильника, однако, услышав аналогичное предложение из уст Квинта, в душе огорчился.

– Хорошая идея, – ответил он Квинту, однако…

– Это не моя идея, – простодушно возразил Квинт, – её дал мне центурион Корнелий. – И торопливо добавил: – Для тебя, мастер, – это хороший заказ, для меня – судьбоносный приказ, – искренне завершил он.

– Прошу тебя, мастер, приступить к делу немедленно, – взмолился Квинт. – Чтобы тебе помочь, я и мои солдаты будут работать день и ночь.

Элька с некоторым удивлением посмотрел на Квинта. Тот был один, без какого-либо сопровождения.

Квинт понял и тут же пояснил:

– Подчиненная мне манипула отдыхает во дворе Корнелия, – и он с благодарностью взглянул на Бат-Шеву.

Элька надолго задумался, кивнул.

– Отправляй манипулу в Моцу, что по пути в Иерусалим, там имеются хорошие глиняные карьеры, пусть привезут двадцать мешков желтой глины и десять мешков белой. Думаю, будет достаточно.

Квинт начал почесывать за ухом, прикидывая в уме, сколько потребуется времени для этой работы. Понял, что по его вине приказ не будет выполнен.

– Разве у мастера Эльазара отсутствует запас глины, чтобы начать работу немедленно?.. – неуверенно спросил Квинт, и на его лице отразились растерянность и явная обреченность.

Эльке стало жаль этого исполнительного солдата и, возможно, неплохого человека, и он подумал, что необходимую глину можно найти и неподалеку от Модиина, в русле реки Аялон.

В прошлом году, еще до засухи, вспомнил Элька, во время дождей, река принесла немало хорошего ила, и этого ила будет достаточно, чтобы сделать несколько сот требующихся светильников, однако, он не успел что-либо ответить Квинту, как тот обратился непосредственно к Бат-Шеве, и голосом, в котором звучало глубокое огорчение, произнес:

– Корнелий мне сказал, что мастер Эльазар всегда и в точности выполняет заказы легиона. К тому же мой заказ не терпит даже малой отсрочки… – в голосе гостя звучала обида и обреченность.

– Попроси Корнелия, пусть придет. Может, вместе что-нибудь придумаем…

Элька хотел, было, остановить Бат-Шеву, но не успел. Она быстро выскользнула из дома.

Спустя короткое время, пришел Корнелий. И с ним Элька не встречался более шести рождений луны. Он так же, как и Бат-Шева порядком изменился. Его движения стали медленнее, спокойнее, и это же спокойствие отражалось на его лице. Он по-прежнему был гладко выбрит. Явно потерял излишний вес и превратился в смуглого мускулистого атлета.

Элька знал все подробности жизни Корнелия и Бат-Шевы. Знал о большом винограднике, посаженном на купленном ими участке. Не раз видел прочный каменный дом, возведенный Корнелием. Он знал также и то, что Корнелий восстановил связи с Македонией и Фессалией, и ему привозят из тех мест расшитые пурпуром подушки, кожаные изделия, сандалии. Их с охотой покупают на местном рынке, как и на рынках Лода, Яффы, Иерусалима, но теперь продажей занимается уже не Бат-Шева, а женщины, живущие вблизи её дома.

Бат-Шева возвратилась вместе с Корнелием, незаметно присела в стороне, и Эльазар скорее почувствовал, чем увидел, что она, затаив дыхание, внимательно следит за их встречей.

Это открытие придало ему неожиданную силу. Он и она обладали некой заветной тайной, известной только им двоим. Но эта тайна не касалась надвигавшейся опасности – римской карательной экспедиции.

То была более важная тайна, она касалась самой основы мироздания .

Элька не видел глаз Бат-Шевы, но знал, что они, из-под приспущенных ресниц, внимательно взирают на всё, что происходит в его доме.

Между тем Корнелий, выслушав опасения Квинта, с широкой улыбкой протянул Эльке руку. Он был рад встрече. И тут же полушутя, полусерьезно приступил к делу.

– Мастер Эльазар! Если мы не сделаем нужные светильники, а их больше никто в Иудее не сможет сделать в столь короткий срок, то моему боевому другу Квинту не сносить головы. А голова у него хорошая, добрая…

– Не получается… – обреченно сказал Квинт. – Наша поездка к глиняным копям Моцы и обратно займет дней шесть, затем семь или восемь восходов солнца потребуется на изготовление, сушку и обжиг светильников… В моем же распоряжении всего пять дней.

Внимательно выслушав расчеты Квинта, Корнелий стал неожиданно серьезным, прервал говорившего, и как бы продолжил его мысль:

– И ты, Квинт, не успеешь привезти светильники в назначенный срок, и тут же за тобой придут псы Цилия Кая, и тебе несдобровать… – Корнелий задумался. – Впрочем, как несдобровать и мастеру Эльазару, которого Цилий давно возненавидел, – и он внимательно посмотрел на Эльку.

– Кай – заплечных дел мастер, – зло сказал Корнелий. – На его совести немало невинно загубленных.

Элька видел, как при этих словах вздрогнули плечи Бат-Шевы.

Наступила напряженная тишина.

– Мастер Эльазар! – вновь заговорил Корнелий, – поверь мне, те, кому понадобятся эти светильники, прибудут в намеченный срок, будут готовы светильники или нет!

И он посмотрел в глаза Эльке, как бы говоря, что понимает его желание хоть на день-другой оттянуть этот срок, но выбранный мастером путь – не верен.

– Если мы поможем Квинту, – сказал Корнелий, – Квинт поможет нам.

И это было сказано просто, по-деловому, как будто-то речь шла не о жизни человека, а об обычной рыночной сделке.

Квинт посмотрел на Корнелия, не понимая, что тот имеет в виду. Тем не менее, он не проронил ни слова, полностью полагался на него. Уж кто-кто, а центурион Корнелий хорошо знал Цилия Кая.

– Я помню, – продолжил Корнелий, – что когда мы по указанию легата Публия, строили обжиговую печь, люди моей центурии везли глину из долины Аялона, – и он указал рукой на юго-восток, – это здесь, недалеко, на расстоянии часа походного шага.

Эти слова вызвали удивление и растерянность Эльки и прилив крови к лицу центуриона Квинта. "Значит, мастер Эльазар хотел меня обмануть! – ужаснулся Квинт. Он бросил злой взгляд на Эльку. – Почему же центурион Корнелий сказал, что на мастера можно полагаться? Вот и надейся… – Иудей остается иудеем!" – и его рука сжала рукоятку меча.

Однако, как будто ничего не замечая, Корнелий говорил:

– В то время мы тщательно очистили всю долину реки. Не осталось даже карата ила, пригодного для гончарного дела…

Корнелий сделал умышленно долгую паузу, явно показывая, что он старается что-то вспомнить. Затем сказал:

– Тогда шли обильные дожди, и уровень воды в Аялоне достиг выходящих к руслу пещер.

Как мне помнится, в одну из таких пещер, уходивших в толщу земли, прорвался поток желтой воды, он нёс туда не только камни, вырванные кусты, сухие листья, но и множество желтого ила, так необходимого нам сейчас.

Лицо Эльки было по-прежнему мрачным. Он хорошо знал эти пещеры, там действительно могло быть немало желтого ила. Однако откровения Корнелия сводили на нет его план затянуть или вовсе не выполнить заказ Пятого легиона. В этом случае он окажется невольным соучастником ненавистных карателей.

В его душе вспыхнула лютая ярость против Корнелия и против этого служаки Квинта. Особенно против Корнелия.

"Сколько волка ни корми, – зло подумал Элька, – а овцы все равно в смертельной опасности".

Не он ли, Элька, всегда защищал Корнелия от ненависти односельчан? Не он ли и Бен-Цур дважды силой останавливали сикариев, жаждущих смерти "чужака"?

А однажды, вспомнил Элька, он вырвал горящий факел из рук своего же брата Ноаха, вознамерившегося запустить огненный шар, во двор дома Корнелия, прямо на заготовленные к зиме хворост и наколотые дрова.

Как бы чувствуя ярость Эльки, с ним рядом оказались Ноах и Ривка.

– Римский легионер, – произнесла Ривка сдавленным от ненависти голосом, – даже изгнанный из армии, остается нашим злейшим врагом и чуждой силой на земле Иудеи! Он не лучше других! И Эльазар увидел, что Ноах рванулся в дом за оружием.

– Нет, – схватил его за руку Элька, – кровь в моем доме не прольется! К тому же, – прошептал он, – Корнелий в чем-то прав. Никакие светильники не смогут оттянуть приход карателей. Они и без светильников прибудут в срок! Светильники всего лишь удобство, без которого легионеры могут обойтись.

Значит дело не в светильниках, но в том, что скрывается за этими светильниками, а именно: важное сообщение о карательной экспедиции, прибывающей в Иудею.

И Элька, не желая того, по-новому посмотрел на Корнелия. То был отчаянный жест друга , оповещающего их, иудеев, о накатывающейся беде и к ней надо быть готовым.

– Думаю, ты, Корнелий, прав! – понимающе сказал Элька. – Я, действительно никогда не заглядывал в эти пещеры. Там может находиться хороший ил и в количестве, достаточном для выполнения заказа центуриона Квинта.

Корнелий одобряюще кивнул,

– Я думаю, – и он вопросительно посмотрел на мастера Эльазара, – нам не понадобятся легионеры манипулы Квинта? Пусть отдыхают. Не часто воинам выпадает такое. И ты, Квинт, иди к своей манипуле. Мы сами управимся. С тобой пойдет Бат-Шева – она вас покормит, конечно же, за счет казны легиона, – завершил он.

– Не беспокойся, Корнелий! – обрадовался подобному развитию событий Квинт. – Легионные деньги всегда при мне! – и он вытащил из-за пояса увесистый кошелек.

Вместо ответа Корнелий, кивнул.

– Рассчитаешься с хозяйкой, – и он с теплотой посмотрел на Бат-Шеву.

Меж тем, Элька, хотя и не понял до конца маневр Корнелия, сказал:

– Я готов со всеми работниками мастерских хоть сейчас отправиться к руслу реки Аялон.

Он вновь задумался. Позвал быстроногую Эфронит и велел сообщить Бен-Цуру и кузнецу Шмуэлю, что их помощь крайне важна в связи с заказом центуриона Квинта.

Увидев, что с приходом Корнелия положение с заказом резко изменилось к лучшему, Квинт готов был выполнить любое распоряжение мастера Эльазара, а тем более такое. Он даже передал своего коня Корнелию, что бы тот мог поехать с мастером Эльазаром к каким-то пещерам, выходившим к низовью Аялона, однако Корнелий отказался от предлагаемой ему лошади..

Спустя два часа, небольшой караван ослов и мулов, снаряженных переметными сумами, направился именно к этим пещерам.

Здесь, на обширном, безводном русле, Элька с удивлением обнаружил, что после прошлогоднего разлива реки, многие сухие участки покрыты густым ковром травы. А это, согласно его опыту, могло означать, лишь одно: на этих зеленых полянах имеется слой наносного ила – незаменимая часть любых гончарных изделий.

Значит, мгновенно сообразил Элька, Корнелий знал это, и всё же подтвердил сказанное им, что весь ил был вывезен для выполнения заказа легата Публия.

Нет, Корнелий не враг, он наш друг, пришел к однозначному выводу Элька. И тут же нашел подтверждение своего умозаключения. Корнелий попросил Эльку направить рабочих именно на эти зеленые поляны и начать заполнение переметных сум нужными глинами. Сам же, позвав Эльку, направился к обрывистой стене горных выступов, опускавшихся к руслу.

В период дождей, когда уровень воды в Аялоне поднимался, подножья горных выступов, примыкавших к реке, оказывались под водой. Несущиеся потоки заполняли пещеры и трещины в скалах смытыми кустами, травой, опавшими листьями и толстым слоем ила.

Элька шел вдоль этих выступов рядом с Корнелием, не понимая намерений своего спутника. Ведь его люди уже начали заполнять мешки илом. Куда теперь ведет его Корнелий?

Вокруг не было ни души, и Эльку не покидало чувство тревоги. Томило непонятное молчание Корнелия.

Корнелий же двигался широким шагом кадрового легионера, шагом, которым отмерил тысячи миль бесконечных дорог в разных странах огромной Римской Империи.

За ним неотступно следовал Элька.

"Догадывается ли Корнелий о моих чувствах к Бат-Шеве?" – возникла неожиданная мысль. Элька даже приостановился. Как будто бы не он, а кто-то другой, сидящий в нем, задал этот тяжелый вопрос.

"А если догадывается? – продолжал тот же голос. – Разве ты сможешь не любить эту женщину – первую женщину в твоей жизни?

Не ты, а она сделала свой выбор! – безжалостно звучал всё тот же голос. – Каждый вправе распоряжаться своей жизнью. И ты ничего не можешь изменить. Она полюбила этого могучего и доброго человека, хотя он и принадлежит другому племени".

У Эльки не было злости к сопернику, лишь глубоко затаившаяся грусть и неугасимая надежда.

"Бат-Шева…" – как только его мысли освобождались от принятия немедленных решений, он думал о ней.

Вновь и вновь переживал момент их близости. Ощущал запахи её тела, её рук, наскоро отмытых от остатков глины. Аромат дикорастущей лаванды и еще какие-то неизвестные ему запахи, которые воплотились в его сознании, как запахи женщины, созданной Богом.

В такие минуты он бесконечно желал её. И она приходила к нему во снах, полных тоски.

Когда Элька и Корнелий отошли довольно далеко от рабочих и приблизились к тому месту, где русло реки делало крутой поворот на юго-восток, Корнелий резко остановился, внимательно посмотрел по сторонам. Затем свернул к скалистому выступу, обильно поросшему жестким кустарником, и позвал Эльку.

Элька подошел, но не обнаружил Корнелия. Замер, не понимая, что произошло. Однако вскоре увидел: Корнелий сделал один единственный шаг к срезу скалы и оказался в невидимом устье обширной пещеры.

Проходя десятки раз мимо этого скального среза, Элька не подозревал, что за ним скрывается вход в столь крупную пещеру.

Видя удивление мастера Эльазара, Корнелий объяснил, что он и сам узнал об этой пещере всего лишь два рождения луны тому назад. И узнал самым неожиданным образом.

Элька удивился еще больше, когда увидел, что устье пещеры было значительно выше уровня воды Аялона. Сюда не поднимались стремительные потоки даже при самых обильных дождях.

– Значит, никакого наносного ила здесь не могло быть, – заключил Элька. – Разве что когда-то эта пещера была руслом подземной реки, впадавшей в Аялон….

И как бы в ответ на эти мысли Эльки, Корнелий сказал:

– Я попал в эту пещеру не со стороны низовья Аялона, а из своего дома. – Затем, не торопясь, объяснил:

– В то время, когда мы с Бат-Шевой строили дом, пришлось полностью очистить участок от камней и развалин старого дома, доставшегося Бат-Шеве от её прадеда.

В дальнем углу двора находился большой вырубленный в скале подвал, в котором хранилось вино, запас зерна и многое другое.

Во время очистки подвала я обнаружил вход в пещеру, – сказал Корнелий, – и эта пещера вывела меня к месту, где мы с тобой, мастер Эльазар, сейчас стоим.

Он внимательно посмотрел на Эльку: понимает ли тот значение этой пещеры? Но Элька уже сам вспомнил, как много лет тому назад, Шмуэль рассказывал, что воины Иегуды Маккавея неожиданно появлялись в тылу врага, громили его и так же неожиданно исчезали. Как бы проваливались сквозь землю.

– Это русло древней подземной реки, – объяснил Корнелий.

– И это русло, – подхватил Элька, – использовал Маккавей во время боёв с селевкидскими наёмниками.

Корнелий молча кивнул. Затем сказал:

– Будешь у нас, я покажу вещи, которые мы нашли в этой пещере. Думаю, они тебя заинтересуют…

– Что именно? – спросил Элька.

Корнелий немного помолчал, потом, подчеркивая каждое слово, сказал:

–  Моя жена Бат-Шева рассказала мне, что твой отец, которого тебе, мастер Эльазар, к сожалению, не посчастливилось увидеть, был знаменитым гончаром. Он даже был удостоен права создавать сосуды для елея храмовой меноры…

Элька смотрел на Корнелия с возрастающим интересом. Корнелий был его соперник. Быть может, именно поэтому он с особым смыслом сказал: " моя жена Бат-Шева ", но Элька ведь не давал Корнелию никакого повода усомнится, что еще кто-то может претендовать на любовь Бат-Шевы.

Но если быть до конца честным, Элька вынужден был признаться, что он не пожалел бы ничего, чтобы сказать то же самое об этой женщине.

Вместе с тем, Элька не сомневался, что Корнелий ничего не может знать о той единственной встрече с Бат-Шевой, которая опалила его сердце на всю оставшуюся жизнь.

Элька вдруг по-новому посмотрел на Корнелия. Увидел в нем не просто отставного солдата, но достойного соперника. Этот солдат со всей присущей ему решительностью, вошел без остатка в новую для него действительность. Растворился в ней, и его фраза "моя жена Бат-Шева", возможно, свидетельствовала лишь о необратимости этого процесса. Однако, продолжал размышлять Элька…

Но тут его размышления вновь прервал голос Корнелия:

– В пещере я нашел переносные семи рожковые светильники, они не коптили подобно факелам, давали хороший свет идущим в темноте, и, главное, не сжирали столько воздуха, как факелы.

Затем Корнелий сказал,

– Бат-Шева обнаружила на этих светильниках печатку: "Алеф" и "Рейш"… Это печатка твоего отца. На ней означены начальные буквы его имени – Эльазар бен Рехавам. Думаю, твоему отцу был знаком этот мало известный выход из Модиина к просторам Аялона.

– Приближаются тяжелые времена… – грустно сказал Корнелий. – И мы с Бат-Шевой решили, что и ты, мастер Эльазар, должен знать об этом, мало кому известном, туннеле. Может когда-нибудь пригодится.

Элька молчал, чувствуя, как сжалось его горло. Корнелий и Бат-Шева вновь и вновь врывались в Святая Святых его жизни. В его прошлое, в его настоящее, в его будущее…

Возвратившись домой, Элька узнал, что Квинт и его манипула срочно отзываются в расположение Пятого легиона. Бат-Шеве удалось на короткое время задержать Квинта и гонца, упросив их дождаться мастера Эльазара и Корнелия.

Гонец вначале наотрез отказался кого-либо ждать, однако, увидев обильное угощение, разложенное на циновках в густой тени, не устоял.

Вскоре возвратились Элька и Корнелий. За трапезой Квинт с огорчением сообщил, что светильники уже не понадобятся. Элька хотел было спросить, почему, но его опередил Корнелий.

Сердито сказал:

– Мастер уже истратил немало денег…

– Понимаю, – кивнул Квинт, и тихо добавил: – Теперь от меня ничего не зависит… Идут большие маневры.

У северных берегов Иудейской провинции готовы к высадке два легиона, и еще четыре легиона направляются с юго-запада, со стороны Египетской провинции…. В Пятом объявлена боевая готовность…

Глава 13 Месть Цилия Кая

Вынужденное отступление наместника Кумана на Храмовой площади и казнь легионера Курция были восприняты воинствующими движениями Иудеи как предзнаменование победы.

Они были убеждены – пришло время изгнания идолопоклонников со Святой Земли.

Однако римские власти, не привыкшие даже к мелким поражениям, в свою очередь, готовились к реваншу.

Признав, наконец, что с имеющимися у него силами он не сможет одолеть взбунтовавшееся население, Куман направил императору просьбу о помощи.

Пока же решил "успокоить" особо резвую периферию, наличествующими силами. Он приказал Цилию Каю отправиться с двумя манипулами на северо-восток Иудеи, и примерно наказать жителей, особенно рьяно поддержавших взбунтовавшуюся иудейскую чернь. И то, что в этом районе находились Модиин и Бет– Хорон, особенно порадовало озлобленного неудачей Цилия Кая. Он им покажет, кто смеется последним!

У Кумана же были свои счеты с Бет– Хороном.

Цилий Кай знал, что у этого горного селения потерпели поражение, имперские войска сирийского наместника Цессия Галла, сводного брата Кумана. И в создавшейся ситуации он, Цилий Кай, будет рад помочь единомышленнику Куману

У самого Цилия Кая особую ненависть вызывало селение Модиин.

Провал его попытки арестовать и наказать бунтовщиков и последовавшее неудачное столкновение, едва не стоившее ему карьеры, вызывало неутолимую жажду мести.

Захватив в той позорной для него схватке молодую девицу, он намекнул этим смутьянам, что месть его будет беспощадной. И действительно он наслаждался её криками, когда бросил юную красавицу веселившимся солдатам.

Меньшее удовлетворение он получил от суда над Корнелием. Римский легат Публий, оказался крючкотвором, с презрением вспоминал Цилий Кай. Этот аристократ, в жизни не державший в руках меч, перед самым возвращением в Рим отстоял в трибунале голову Корнелия.

Нашел кого спасать!

Немного утешало лишь то, что Корнелия выгнали из армии.

Но Цилий Кай еще покажет всем этим смутьянам из Модиина, и особенно предателю Корнелию, что Цилия Кая в дураках не оставляют!

Он закует их всех в одну цепь, объявит рабами, но прежде, чем отправлять в Рим, пригонит в Эммаус и покажет то, что стало с их девицей, чтобы они увидели, какая участь ожидает их всех!!!

Колонна карателей шла неторопливым маршем, постоянно отвлекаясь на незначительные стычки с иудеями встречавшихся селений. Кай приказал уничтожать эти селения, а жителей, способных работать, связать одним канатом и гнать в обозе колонны.

В этой карательной экспедиции Цилий Кай имел и личный интерес. Его план включал захват Модиина, Битулии, Лода и последующий вывоз пленных в подарок пирующему Риму.

В этих местах, конечно, не было таких богатств, как в Иерусалимском Храме, но зато было много ценных рабов– хлеборобов и ремесленников.

Лишь на седьмой день первые отряды карателей подошли к Модиину, однако захватить селение сходу не удалось. Первая центурия неожиданно наткнулась на ожесточенное сопротивление и понесла большие потери.

Цилий Кай был взбешен. Иудеи вновь наглейшим образом обманули его. Они применили давно известные металлические колючки. Эти колючки были сделаны таким образом, что один, а то и два острых шипа всегда были направлены кверху. Стоило легионеру наступить на такую колючку, как шипы прошивали обувь и глубоко вонзались в ногу. Остановившихся легионеров настигали стрелы иудеев.

Все удобные подходы к селению были усеяли этими колючками.

Кай велел отступить. Солдаты разожгли костры. Отдыхали, пока Кай со своими подчиненными искал выход из сложившейся ситуации. Он срочно вызвал из Эммауса инженера легиона – Марка Александрийского

Кай не хотел признаться даже самому себе, что, подобно новобранцу, попался в давно известную ловушку. Он не допускал мысли, что иудеи знают о подобном приеме. К тому же по его распоряжению солдаты получили более дешевую, облегченную обувь, используемую в песках пустыни. "Здесь действительно пустыня", оправдывал он свое решение. Тем хуже для иудеев, кипел в гневе Кай, они за все заплатят сполна! На их хитрость он ответит своей хитростью.

Для устрашения иудеев, он велел поставить вдоль окраин селения десятки столбов и пригвоздить к ним пленных, взятых в Бет– Хороне.

Стоны и крики истязаемых доносились до слуха защитников Модиина. Одновременно с этим Кай приказал глашатаям предупредить жителей, что если селение немедленно не сдастся, подобная участь ожидает всех.

Ответа не последовало.

На следующее утро он велел солдатам, под защитой больших квадратных щитов и копейщиков, собрать колючки.

Работали медленно, не торопясь. Кай рассчитывал, что иудеи не смогут ничего предпринять, но будут уверены, что наступление начнется лишь тогда, когда проходы для пехоты будет очищены.

В то же самое время, по совету инженера легиона, он приказал четвертой центурии незаметно нарубить необходимое количество ветвей, связать их в настилы, толщиной в половину локтя, свернуть в рулоны, чтобы на следующее утро по этим матам атаковать иудеев и захватить селение.

– Никого не щадить! – повторял он. – Никого!

Весь день шла рубка ветвей и вязание настилов. Решающий удар Цилий нанесет на следующее утро. И роли не играет, какие площади подступов к Модиину останутся засеянными колючками. Солдаты пройдут по настилам.

Римские наемники, собиравшие колючки, действительно не торопились. Изредка метали копья, стреляли, переругивались с защитниками селения. Обещали всех подвесить на столбах, поджарить на огне. Повеселиться с их женами…

С наступлением сумерек наемники отошли. Расположились у костров. Отдыхали. К полуночи костры погасли, люди спали. Их громкий храп доносился до окраин Модиина… Лишь постовые, подобно привидениям, передвигались среди спящих. Затем исчезли и они.

Наступила странная глухая тишина. Полное беззвучие.

Однако вскоре, во многих местах, где расположились на ночлег легионеры, раздался треск запылавшего хвороста. Яркое пламя охватило связанные в огромные рулоны настилы. Раздались отчаянные крики солдат, стук мечей, звон медных щитов.

Элька видел, как на фоне пылавшего хвороста мелькали странные серые тени. По их облегающей одежде он узнал Ноаха, Ривку и еще человек десять из их сотни. Но кто это уходит последним? Сердце Эльки вздрогнуло, он узнал Бен-Цура.

Их не преследовали. Вместо этого, наемники начали быстро отступать. Где-то вдали был слышен шум боя, затем затих и он.

Вскоре раздались крики радости. Это было одно из первых победных сражений над римскими войсками, посланными прокуратором Вентием Куманом.

– Мы победили! Римляне бегут! – звучали торжествующие голоса.

К утру двор Шифры заполнился возбужденными боем людьми. Элька увидел, что одежда многих сикариев залита кровью. Вскоре появился Шмуэль и вместе с ним люди его сотни. Некоторые были ранены. Они вели ночной бой с находившимися во второй линии главными силами Кая, Шмуэль был доволен успешной схваткой.

Лишь через день показались римские парламентеры. Они несли на высоком шесте большой пучок зеленой травы.

Их было трое. Среди парламентариев выделялся своей не военной внешностью высокий чуть сгорбленный худой римлянин.

Когда эти трое приблизились, воины Бен-Цура расступились. На месте остался лишь Тарфон. Он вытащил длинный острый кинжал и закричал – убейте язычников! В эту секунду перед Тарфоном оказался кузнец Шмуэль. Он с легкостью отнял у Тарфона оружие.

На лицах парламентёров не дрогнул ни один мускул. Они осмотрелись, и Элька увидел, что один из них остановил свой взгляд на Корнелие.

– Римский легион предлагает обменять тела погибших солдат на пленных иудеев, в том числе на рава Бет– Хорона – Хананию, – обратился к Бен-Цуру худой римлянин. Однако прежде чем Бен-Цур успел что-либо сказать, он услышал тихий голос Корнелия:

– Легион направил в качестве парламентера инженера, александрийского иудея. Переговори с ним. Он не враг.

Бен-Цур внимательно посмотрел на инженера, ничего не ответил Корнелию, лишь в знак согласия кивнул головой. Развернулся и хотел, было, уйти, но увидев, что инженер пытается что-то сказать, остановился.

– Командующий иудеев хорошо знает военное дело, – услышал Бен-Цур на чистом греческом языке, – твой прием с шипами ты уже однажды использовал против слонов Арсака, но там были шипы больших размеров. Не так ли?

И чуть слышно сказал: " Кай и большая часть легиона направлены в Египет". Сделал паузу, добавил: "Впредь и ты берегись огня".

Затем тройка парламентеров направилась к воротам. Их провожал Шмуэль. Он внимательно следил за кучкой сикариев, обнаживших оружие.

Вскоре прибыла большая группа невооруженных римлян. Они уносили тела погибших наёмников. Лишь теперь были видны большие потери легионеров, понесенные в беззвучном ночном бою.

Вновь наступило продолжительное затишье.

Глава 14 Золото шифры

Неоднократные попытки Шифры освободить Юдит были тщетными. Шмуэль и Бен-Цур трижды поднимались в Иерусалим, обращались в Синедрион, к римским властям, но всё было безрезультатно.

Римские чиновники принимали жалобы и просьбы, передавали их по назначению, а расследование все длилось и длилось. Никаких вестей о девочке не было.

Вскоре по Модиину разнеслась радостная весть о скором возвращении торгового каравана из Марканда, и эта добрая весть обрадовала и, вместе с тем, очень испугала Шифру.

Она ли не знала своего сына. Узнав о случившемся с Юдит, Ицгар может пойти на любой риск, чтобы её освободить, и кто знает, чем все это может кончиться!

И Шифра решилась на отчаянный шаг.

Меняла Кция и его жена Зильфа были хорошо известны в Модиине, как были известны хамсины, засухи, налетавшие тучи прожорливой саранчи.

Эти явления были неотвратимы, их нельзя было избежать. Впрочем, и в этих явлениях был определенный смысл. В годы, когда Всевышний дарил обильные дожди, рачительные хозяева очищали глубокие водоемы, чтобы во время засухи использовать эту воду для выращивания столь необходимых овощей, цены на которых взлетали до небес.

В такие годы и модиинские купцы оказывались не в накладе – они привозили хлеб из других, не пострадавших от засухи римских провинций и хорошо на этом зарабатывали.

Но больше всего были довольны те, кому удавалось отловить пять-шесть мешков саранчи. Это полезное лакомство сушили, вялили в дымных курильнях, а многие лакомились, тут же, поджарив на костре.

Возможно по этим причинам люди считали, что подобные напасти – не что иное, как ниспосланные свыше испытания за свершенные грехи.

Всевышний наказывал и, в то же время, помогал своему народу выдержать эти испытания, выжить и впредь служить Ему, Единственному, верой и правдой.

Подобным же тяжелым испытанием был ростовщик Кция. Говорили, что его дом своим богатством не уступает роскошным домам иудейской знати в самом Иерусалиме. Той самой знати, что преданно служила римским властям и имела немалые выгоды.

К этой знати относились разбогатевшие сборщики налогов, завышавшие установленные римлянами подати и разницу прятавшие в свой карман. Таковыми были и административные чиновники высокого ранга, представлявшие римскую власть и имперский порядок, столь важный для оккупационных властей.

Старания этих чиновников хорошо оплачивались за счет всё тех же, крайне обнищавших жителей Иудеи.

Дома знати, как правило, были окружены высоким каменным забором. Однако не забор отделял этих людей от своих же собратьев. Их разделяло нечто более существенное и непреодолимое.

Они жили рядом, но представляли собой противоположные полюса. То, что было хорошо для одних – угрожало самому существованию других.

Всемогущий бросил между ними посох, и этот посох разделил их на враждующие части, хотя и были они дети одного народа.

"Зачем Адонай это сделал? – не раз задавала себе вопрос Шифра, но ответа не находила. – А имеется ли хоть один из смертных, кто бы знал ответ на этот вопрос? – спрашивала Шифра и сама себе отвечала, – наверное, нет!"

Пути господни неисповедимы.

Но раз Он, её Адонай, вершит дела свои именно таким образом, значит так и надо, убеждала себя Шифра.

И лишь теперь, когда на них обрушилась неизмеримо тяжелая беда, она узрела великий смысл в деяниях Всевышнего.

Она знает что делать, чтобы спасти Юдит. Эту ни в чем не повинную чистую душу, бесконечно родное существо, ангела, оставленного ей братом Эльазаром и незабвенной Эстой.

Шифра пойдет к ростовщику Кцие. Она не раз пользовалась его услугами, когда была острая необходимость в деньгах. Условия представляемых им займов были очень тяжелыми, но безвыходное положение заставляло людей принимать эти условия.

Шифра знала и другое, что было для неё крайне важным, к ростовщику шли не только попавшие в беду односельчане, его посещали и влиятельные римские чиновники, нуждавшиеся в срочных займах. Для этих людей Кция возвел в тенистом углу двора, недалеко от колодцев, роскошные термы для омовения, ничем не напоминавшие скромную микве.

Рассказывали, что в этих языческих купальнях есть ванные с горячей водой и даже бассейн. И еще, чтобы после купания приятно было стоять на каменном полу, снизу пол подогревается горячим воздухом, идущим от печи, совсем не похожей на гончарную печь Эльки.

Среди важных римлян, посещавших ростовщика Кцию, как Шифре рассказывала Бат-Шева, были и военные из Пятого легиона, схватившие девочку.

Кция, и только он, может помочь ей вырвать Юдит из цепких рук римлян, решила Шифра.

Она ничего не расскажет Бен-Цуру. Она сама пойдет к ростовщику и спасет девочку, как когда-то спасла от верной гибели Эку – дочь вождя племени мосинойков. И теперь Эка поможет ей!

У Шифры появилась уверенность, что при виде золотого самородка, когда-то подаренного Экой, жадный Кция вылезет из собственной шкуры, но сделает всё, что Шифра у него попросит.

Приняв это решение, Шифра хотела сразу же отправиться к ростовщику, но тут она услышала стук молотка по куску железа, висевшему у ворот. Стук был ровным, неторопливым, даже, как ей показалось, успокаивающим.

Так звонил только один человек, которого они все давно не видели, и Шифра поспешила к воротам. Распахнула их. Это был именно тот человек, о котором подумала Шифра.

– Да будет благословен входящий! – с искренней радостью встретила она гостя.

– Да благословит Адонай живущих в этом доме! – последовал ответ улыбающегося рава Нафтали.

Увидев его вблизи, Шифра даже отступила на шаг, ей вдруг показалось, что это вовсе не Нафтали, так сильно он изменился с тех пор как гостил у них три или четыре рождения луны тому назад.

Черты его лица заострились, обнажились острые скулы, под глазами темнели плотные серые полукружья.

Его лицо, одежду, головной убор покрывал толстый слой желтой дорожной пыли.

Перед Шифрой стоял худой, старый, очень усталый человек. Она попыталась запереть ворота, но рав Нафтали, виновато улыбнулся, остановил её, вновь вышел и тут же возвратился с таким же усталым, покрытым дорожной пылью, мулом.

В одну бессонную ночь без отдыха и еды они преодолели по бездорожью долгий путь от Иерусалима до Модиина.

Шифра взяла из рук Нафтали повод мула, и позвала Эфронит, чтобы та отвела животное в сарай, напоила и дала ему корм. Сама же быстрым шагом направилась к дому.

Однако, привлеченные звоном металла, из дома вышли Бен-Цур, Элька, Шмуэль и Ноах. За ними у дверей остановились Бат-Шева и Корнелий. Все они с большой теплотой встречали прибывшего друга.

Какие новости он привез из столицы?

Шифра вынесла амфору с водой, на её плече лежало, белое льняное полотенце.

Произнеся молитву, гость тщательно вымыл руки и лицо, слегка промокнул полотенцем и с облегчением вздохнул. Он был среди старых испытанных друзей

К пище, расставленной на циновках, Нафтали почти не прикоснулся. Съел несколько подсушенных ягод винограда, сладкий рожок, зато с явным удовольствием выпил три чашки душистого травяного чая.

И каждый раз, принимая от Шифры новую чашку, он глубоко вдыхал идущие от чая запахи полей и склонов гор, где Шифра собирала эти травы.

Угощая Нафтали, Шифра с удивлением обнаружила, что ошиблась, увидев в приехавшем госте крайне измотанного, старого и немощного человека.

В окружении её семьи, умывшись и сменив дорожные одежды, он вновь излучал доброту, скрытую энергию, готовность бескорыстно и без устали помогать ближним.

И в её душе укрепилась надежда, что ей удастся спасти Юдит.

В ходе беседы рав Нафтали сообщил Эльке, что однажды он услышал в Иерусалиме о его необычных гончарных изделиях. Однако, увидев смущение на лице Эльки, посчитал нужным объяснить.

– То, что я сейчас расскажу, произошло во время молитвы в Храме. Не знаю почему, но я оглянулся и увидел почтенного пожилого человека. Этот человек, как я понял по его самоотверженной молитве, обращался к Всевышнему с очень важной для него просьбой. Он молился с таким самозабвением, что я не устоял, подошел к нему и спросил:

– Если иудей так горячо молится, значит, у него имеется очень важная на то причина. И я присоединяюсь к твоей молитве. Да поможет тебе Адонай! Но поскольку наши земные просьбы касаются наших земных дел, может я смогу чем-нибудь помочь тебе, добрый человек?

– Спасибо, – сердечно ответил молившийся. – Я очень старый иудей. И чувствую, что вскоре моя душа возвратится к её вечному Хозяину. Однако прошу я не за себя, а за моих двенадцать сыновей, чтобы Всемогущий держал над ними свою щедрую длань!

– Как зовут тебя и имена твоих сыновей? – спросил я. – За их благополучие и я готов воздать молитву!

– Немногие знают меня по имени, – сказал он, – я сандлар, ремонтирую обувь, и это стало моим именем.

– Конечно же! Я тебя вспомнил, – радостно сказал Нафтали, – ты – тот самый уважаемый иерусалимский сандлар, а имена твоих детей знают все. Каждый из них – одарен именем отца-родоначальника одного из двенадцати колен израилевых!

Их имена: Иегуда, Звулун, Иссахар и Рувен, Шимон, Гад и Эфраим, за ними следуют Менаше, Биньямин и Дан, и, наконец, Ашер и Нафтали. Не так ли?

– В это время завершилась молитва, – рассказывал Нафтали, – и мы могли спокойно поговорить с этим искренним человеком.

– Да, – подтвердил старый сандлар – это я, и ты правильно назвал имена моих сыновей. Да продлятся их годы!

Помолись за них. И еще, прошу, – сказал он, – найди место в твоих молитвах для людей, святых для меня и моей семьи – гончара из Модиина, мастера Эльазара бен Рехавама, да будет вечной память о нем и его сына Эльки, да продлятся его годы до ста двадцати!

Они помогали моему семейству выжить многие годы, пока мои дети не начали сами себя кормить…

– Затем, – с улыбкой продолжал Нафтали, – этот благородный человек извлек из своей сумки необычно раскрашенную игрушку.

Сказал, что у его детей никогда не было красивых игрушек, кроме тех, что дарил им гончар из Модиина.

Дети, слава Всевышнему, выросли, а игрушки достались мне, выжившему из ума старику. Играй, мол, сколько хочешь!.. – и на лице Сандлара появилась виноватая улыбка.

Он приложил эту игрушку к губам, и неожиданно раздались полные грусти и тоски звуки. Эти звуки издавала небольшая глиняная флейта, по форме напоминавшая рожок.

– А потом этот благородный человек, протянул мне флейту и попросил, чтобы я, если встречу сына мастера Эльазара, возвратил ему эту игрушку.

– Мне она больше не понадобиться. Пришел мой час возвратить Хозяину то, что принадлежит только ему, закончил Сандлар.

При этих словах Нафтали вытащил из своей сумки флейту, вызвавшую вскрик удивленной Шифры. То была одна из игрушек когда-то сделанных Эстой в Дура-Европосе и вместе с другими игрушками подаренная Сандлару её братом, покойным Эльазаром.

За долгие годы яркие краски игрушки поблекли. Истерлись края, но звуки, издаваемые флейтой, все еще были протяжными, хотя стали хрипловатыми и грустными.

Нафтали передал флейту Шифре. К ней сразу же подошли Ора, Эфронит, Давид, Бат-Шева. Каждый хотел подержать в руках старую игрушку.

Нафтали, Бен-Цур и Шмуэль образовали свой круг. Но теперь Нафтали говорил уже не о флейте, но о тяжелом положении, сложившемся в Иерусалиме.

Римский наместник свирепствует как никогда ранее. Сотни людей схвачены без всякой на то причины, десятки распяты на столбах. Грабежи, насилия, убийства, непрерывные конфискации в пользу великой Римской империи и самого наместника.

Видя, что каждый занят своим делом, Шифра, улучив момент, незаметно вышла. Долго копалась в многочисленных залежах лечебных трав и специй, затем извлекла ничем не примечательный сверток, замотанный в старый платок.

Запахнула темную тунику, укрывшую прихваченный с собой сверток, незаметно вышла.

Она была уверена, что Кция сделает то, что она у него попросит.

Шифра шла быстро. Каждая минута могла стоить жизни Юдит, и Шифра старалась не упустить эту минуту. Однако у самого дома ростовщика почувствовала, что силы оставляют её. Стало трудно дышать, на лице выступили капли пота. Она замедлила шаг, остановилась. Кружилась голова.

Это состояние не испугало Шифру. Уже не раз она ощущала неожиданно накатывающее бессилие, темнело в глазах, но она успокаивала себя, заставляла улыбаться, мысленно представляла себе самые радостные события её жизни. Постепенно становилось лучше.

Она стояла у ворот дома Кции и никак не могла совладать собой. Почуяв постороннего человека, в обширном дворе ростовщика залаяли собаки. Калитку открыл сам хозяин.

Восседая на крыше дома, он издалека увидел Шифру, приближавшуюся к его дому.

– Боже, как давно ты у меня не была! – произнес Кция, устремив на гостью вопрошающий взгляд. – Значит, все благополучно. И я этому очень рад. К Кцие идут только тогда, когда человека прижимает нужда. Помоги, мол, выручи… И Кция выручает.

А ты, Шифра, как видят мои глаза, не поддаешься прожитым годам, – лживо пропел он, – правда, твои пышные волосы немного поседели, но красота ничуть не померкла, – и Кция слащаво улыбнулся.

Это я поддаюсь прожитым годам, – продолжал он, явно лукавя, – у меня появился живот, – он похлопал по парчовому халату, расшитому золотыми нитями и двусмысленно хихикнул. – Заходи, бесценная! Всегда рад тебя видеть!

Из дома выглянули несколько незнакомых Шифре женщин, и она вдруг вспомнила: в селении ходят слухи, что Кция живет сразу с пятью или шестью женщинами. И еще говорят, что в те дни, когда к нему приезжают богатые римляне, они пируют у него, купаются в терме, а эти женщины согревают своими телами постели именитых гостей…

В конце большого двора Кции, Шифра увидела участок, отгороженный циновками. Из-за ограды виднелся водоподъемник.

К этому участку примыкал второй, более обширный, где Кция выращивал лук, чеснок, тыкву, жесткие темно-зеленые огурцы, и к этому огороду текла непрерывная струйка воды…

"И хотя в этом году Всевышний ниспослал щедрые дожди, – прикидывала Шифра, – каждая дополнительная капля увеличивает урожай".

Этот участок был также плотно огражден, совсем не так как у неё, где все было открыто, однако Шифре пришлись по душе высаженные вдоль забора виноградные лозы. Они поднимались к внутренней части двора, создавали густую тень, а не свисали, как обычно, во все стороны.

Видя, как внимательно смотрит в сторону колодца Шифра, Кция неестественно засуетился, захлопал в ладоши и велел подать угощения.

Он повел гостью к небольшой площадке, находившейся у стены дома, но в противоположной от колодца стороне. Площадка была покрыта циновками и толстыми иберийскими коврами. Эти ковры Шифра сразу же узнала. Именно такие ковры продавались на рынке в Эфирике, селении Ахава.

Нахлынувшие воспоминания отвлекли её внимание от виноградных лоз, находившихся за оградой колодезного участка. Тем не менее она решила улучить момент и рассмотреть вблизи заинтересовавшие её лозы. Она обязательно сделает у себя дома нечто подобное.

Между тем, одна из женщин, лицо которой Шифре не удалось разглядеть, принесла поднос со свежими, хорошо охлажденными плодами инжира, хлебцы и амфору с виноградным соком. Тут же удалилась. У самого выхода она бросила быстрый взгляд на Шифру. И Шифра замерла. Она готова была поклясться, что где-то видела эту женщину.

Её лицо, стройная фигура, манера двигаться, были до боли знакомы. И этот, мгновенно брошенный взгляд…?!

" Кто она?" – вспыхнул тревожный вопрос. Шифре даже показалось, что знакомая незнакомка хотела что-то сказать… Но её упредил голос Кции.

– В мудрых книгах сказано, – не без угрозы сказал он, – что Всевышний отпустил в наш мир десять мер разговора – девять из них забрали женщины!…– И очень плохо, если они пытаются злоупотреблять своим "богатством"..

Затем он обратился к Шифре и полным елея голосом, сказал:

– Ты у меня самая дорогая гостья! Я всегда, рад видеть тебя в моем доме! – и Кция фальшиво вздохнул. – Ты не знаешь, но в молодости я мечтал о тебе… – однако, обнаружив, что Шифра его не слушает, умолк.

Шифра пристально рассматривала амфору, из которой Кция наливал в позолоченные бокалы виноградный сок. В этой амфоре она узнала одну из лучших работ Эльки, выполненную по заказу богатого римского купца, но откуда она здесь, в доме Кции?

Обнаружив удивление Шифры, Кция понимающе закивал головой:

– Тебя заинтересовал этот красивый сосуд, сотворённый твоим племянником? Всё здесь очень просто, бесценная. Тот самый купец, для которого так постарался Эльазар, был очень доволен приемом, который ему оказал Кция, и один из этих сосудов он подарил мне. Кция, как ты знаешь, моя драгоценная, делает только добрые дела.

– Да, – и Кция неожиданно изменил направление разговора, – так зачем же, уважаемая Шифра, дочь незабвенного Рехавама, пожаловала к скромному и незаметному жителю Модиина?

– У нас большая беда, – тихо сказала Шифра, – римляне увели Юдит. Её надо спасти! И только ты, Кция, сможешь договориться с ними, – выпалила Шифра.

В ответ она услышала двусмысленный смешок.

– Не о юной ли красавице – дочери покойной Эсты и кузнеца Шмуэля ты просишь? – и тут же добавил: Римские солдаты умеют ценить красоту!…

Шифра почувствовала, что еще секунда, и она размозжит Кцие голову увесистым золотым самородком. Её рука до боли впилась в холодный металл.

Их разговор был прерван топотом приближающихся лошадей. Топот оборвался у ворот дома ростовщика. Кция тут же прервал смех, и Шифра увидела, что его лицо стало мертвенно бледным.

Не говоря ни слова, он метнулся к воротам.

Шифра некоторое время ждала возвращения хозяина, но тот был вовлечен в какой-то важный разговор с прибывшим всадником. И она, предусмотрительно оглядываясь, пошла к отгороженной части двора, туда, где странно завивались виноградные лозы.

Она подошла к ограде, оказавшейся ниже её роста, заглянула за неё. Увидела необычное устройство для подъема воды из колодца. К канатной цепи были привязаны десятка два кувшинов. Эти кувшины непрерывно опускалась в отверстие колодца, а затем, поднималась заполненные водой.

Пара рослых мулов, двигаясь по кругу, приводила водоподъемник в непрерывное движение.

Внимание Шифры привлекли именно эти мулы, точнее один из них. Он был более похож на человека, сгорбившегося от напряженной работы, чем на животное, шедшее в одной упряжке с мулом.

Густая зелень мешала разглядеть происходящее. Но, раздвинув лозу, Шифра присмотрелась и вздрогнула – в одной упряжке с мулом, действительно двигался человек.

" Наверное один из рабов, приобретенных Кцией", – решила Шифра.

Она знала, что и у других жителей селения были рабы, однако к ним относились, как к младшим братьям, попавшим в беду. Тора запрещала приравнивать рабов к животным. К тому же, спустя семь лет, каждый из рабов становился свободным человеком. Таковы были заветы отцов.

"Что же делает Кция! – возмутилась Шифра, – нормальный человек не может такое выдержать!" – и в справедливой душе Шифры с новой силой вспыхнул гнев против ростовщика. Какой же он иудей, если так поступает с людьми?!

Крайне огорченная, она хотела тут же возвратиться к дому, но увидела, что раб прекратил бесконечное круговое движение и смотрит в её сторону.

Его бледное лицо, заросло густой щетиной неопределенного цвета. Эту щетину прикрывали длинные светлые волосы. Шифре показалось, что и это лицо она где-то видела. Чтобы лучше разглядеть, приподнялась на цыпочки. Человек, запряженный в одну упряжку с мулом, так же выпрямился.

Лучи солнца, прорвавшиеся сквозь густую листву, озарили ореолом копну немытых запутавшихся волос. Его лицо засияло трепетным таинственным светом.

– Боже мой! – вскрикнула Шифра – это же улыбка Иосифа Прекрасного !

Она не могла оторвать от него взгляд. Молчал и Иосиф. Тогда Шифра подняла руки и жестами показала Иосифу, что приглашает его с собой.

Она возвратилась к дому Кции. В душе её кипело бьющее через край негодование.

Так вот куда исчез несчастный! Его захватили люди ростовщика и превратили в раба! Но как это им удалось?!

Разве различие в характере или в образе жизни может быть достаточным основанием для того, что с Иосифом сделал проклятый меняла Кция, зло вопрошала она и тут же отвечала: нет и нет!

Что-то другое, еще более низкое, было в основе таких действий ростовщика, рассуждала Шифра, и, наконец, нашла искомый ответ – нечеловеческая, сатанинская жадность! Он давно отказался от выполнения Священного писания! Он и выглядит как язычник. Как римляне бреет бороду, дает взаймы бедным и дерет с них невыносимые проценты!

– Но как ему удалось заставить Иосифа опуститься до уровня животного?!

Шифра была уверена, что Кция не смог бы сделать это силой. Иосиф был слишком свободолюбив и слишком могуч. Он скорее бы погиб, чем подчинился силе.

И Шифра вспомнила, как однажды, играя, на Иосифа напали человек десять юношей, среди них были и подмастерья кузнеца Шмуэля, отличавшиеся большой силой. Они хотели повалить Иосифа, а затем приковать к земле. У них даже были цепи и колья. Но Иосиф обнял каждой рукой по пять человек, раскрутил их и отпустил. И те, подобно воробьям, разлетелись в разные стороны.

Шифра невольно улыбнулась. Нет, не силой Кция превратил Иосифа в рабочего мула!..

Больше она не хотела и не могла об этом думать.

Иосиф в беде и ему нужна немедленная помощь, решила она. Но как ему помочь? К тому же, Юдит, быть может, находится в еще более тяжелом положении.

– Прошу прощения, – заискивающе произнес возвратившийся ростовщик, – так чем же Кция может помочь столь уважаемой гостье?

Шифра увидела, что встреча с неожиданно прибывшим всадником настолько потрясла ростовщика, что он даже забыл о её просьбе. И тогда Шифра развернула золотой самородок и положила перед Кцией.

Его крохотные глазки неожиданно расширились и Шифре показалось, что они вот-вот выкатятся из орбит.

Он задохнулся, замахал руками, затем с трудом произнес: – Этого не может быть! – замотал он головой. – Поверь мне – это самый обыкновенный камень!…

Он протянул руку, схватил самородок, но не рассчитал его тяжести, тот выскользнул у него из рук и упал на ногу. Кция взвыл от боли.

– Он будет твоим, – холодно сказала Шифра, – если для начала ты приведешь домой Юдит.

– И это все? – забеспокоился Кция.

– Об остальном потом, – твердо сказала Шифра.

– О, я в восторге от тебя, дорогая Шифра! Жаль, что ты не моя жена! – вдруг заюлил Кция. – Так умеют торговаться только очень мудрые люди! Мы бы с тобой владели половиной мира!

– Мне с тобой… не нужен даже весь мир! – холодно ответила Шифра. – Мне нужна только Юдит – дочь Эсты и кузнеца Шмуэля.

– Понимаешь, моя дорогая, – и Кция начал чесать за ухом, затем опасливо оглянулся и произнес шепотом: – Положение очень скоро изменится, и спасать надо будет не девочку, а всех нас…

– Если это то, что мы с тобой думаем, то самородок, может спасти жизнь тебе и мне!

Он вдруг упал перед Шифрой на колени и заговорил с лихорадочной быстротой:

– Каратели, и на этот раз очень и очень много, – подчеркнул он, – скоро будут здесь!

Только что я говорил с моим доброжелателем. Он всегда сообщал мне о самых важных событиях. Конечно же, каждый раз он получает за это кошелек с полноценными динариями, – и Кция протянул дрожащую руку к золоту, но Шифра вырвала из его рук тяжелый самородок, вновь завернула и спрятала в сумку под плащом.

– Ты мне не веришь! – Кция с неожиданной прытью поднялся с колен. – Я выдал тебе важную тайну! Надо как можно быстрее бежать – у нас не более трех закатов солнца. Ты понимаешь? Всего три! После этого каратели сравняют с землей Модиин вместе со всеми его жителями.

– Я знаю куда бежать, – лихорадочно твердил Кция, – и ты пойдешь со мной! Отдай мне золото! Оно спасет нам жизнь! Понимаешь НАМ – мне и тебе!

В ответ последовал холодный, злой смех Шифры. Это ошеломило Кцию. Он бросился к ней и попытался силой отнять у неё самородок.

– Отдай золото! – взревел он. – Все равно все сдохнут! Понимаешь – все!!

Шифра сопротивлялась изо всех сил, но эти силы были на исходе. Она прижала к себе самородок, почувствовала, его теплоту, переходящую в жжение в груди. Из всех оставшихся сил закричала:

– Иосиф! Помоги!

Этот негромкий крик разнесся по пустому двору, но все же был услышан. В ответ на призыв о помощи, внутренняя ограда колодезного участка разлетелась в щепки, и оттуда вырвалось страшное, покрытое тряпьем и обрывками канатов, существо. Это существо отбросило Кцию от Шифры, как отбрасывают присосавшуюся к ноге пиявку.

Иосиф поднял на руки потерявшую сознание женщину, ударом ноги открыл ворота и понес к её дому.

Он шел со своей драгоценной ношей через весь Модиин.

Жители селения, встревоженные слухами о приближении карателей, спешили по своим, крайне неотложным делам, и никто не обращал внимания на могучего мужчину, бережно несущего на руках женщину.

Лишь у дома Шифры к нему бросились Бен-Цур и Элька. Выхватив Шифру из рук Иосифа, Бен-Цур хотел, было, поднести её на крышу. Там было прохладно, тянул свежий ветерок. Но Шифра очнулась, соскользнула на землю.

Из дома вышли обрадованные её возвращением рав Нафтали, Шмуэль, Корнелий, Бат-Шева.

Увидев Бат-Шеву, её одутловатое лицо и четко обозначившийся живот, Иосиф в крайнем испуге отскочил к стене.

Его затрясло, как в лихорадке. Он сгорбился, широко раскрыл глаза, вновь выпрямился, залепетал что-то несуразное. Затем из его рта вырвался душераздирающий вопль, и он бросился в сторону горного ущелья.

К тем местам, где он с Бат-Шевой собирали ветки и сухие сучья для гончарных печей Эльки.

За ним поспешила Шифра. Она была уверена, что его нельзя оставлять одного.

Вскоре она нашла Иосифа. Он беспомощно сидел на камне. Его лицо было мокрым от слёз. Он не плакал, он тихо выл, как затравленный голодный волк.

Шифра присела рядом. От быстрой ходьбы и сильного волнения не хватало воздуха, она тяжело дышала. Вновь почувствовала, это проклятое жжение в груди и сильное головокружение и, чтобы не упасть, невольно прислонилась к Иосифу.

Он затих.

Так они сидели несколько долгих минут, наконец, ей стало лучше, и она тихо спросила:

– Что все-таки произошло? Куда ты пропал? Бат-Шева и мы все искали тебя три дня и три ночи!

Шифра внимательно выслушала сбивчивый рассказ Иосифа. Она поняла, что его встретили люди Кции и заманили к нему во двор. Вначале они держали его взаперти, намереваясь продать в рабство. Римляне с охотой покупали сильных и здоровых рабов. Однако затем коварный Кция обнаружил, что Иосиф резко менялся, становился послушным как ребенок, если видел одну из его служанок.

И когда несколько дней спустя, Иосиф назвал эту служанку именем Бат-Шевы, она приставила палец ко рту, чтобы он не выдал её тайны. Кция не должен ничего знать… И Иосиф, обрадованный встречей, подчинился, как затем подчинялся всему, что велела делать эта женщина.

Иосиф был уверен, что рядом с ним находится Бат-Шева. Его Бат-Шева, которую он любил самоотверженно и самозабвенно. Но это была не она.

Кция, узнав все это, легко управлял Иосифом, с помощью все этой же женщины. Поручал ему самую тяжелую работу. В качестве вознаграждения, он велел служанке раз в неделю проводить ночь с Иосифом, что она и делала с большой охотой, на зависть другим служанкам.

Даже с большей охотой, чем работала, зло замечал Кция.

Однако, чтобы другие женщины не очень завидовали, Кция время от времени находил повод, для наказания Иосифа, разлучая его с Леей.

На этот раз поводом послужил отменный аппетит пленного.

– Ты жрёшь больше, чем мои мулы! – орал на него Кция. Затем, в качестве наказания, велел Иосифу целый месяц крутить вместе с мулом водоподъемное колесо.

Это наказание казалось Кцие забавным, и он весело хохотал, глядя, как Иосиф бредёт в одной упряжке с животным.

– Терпи, Йоселе! Ради любви, терпи! – издевательски говорил Кция.

И, чтобы усилить эффект наказания, запретил служанке встречаться с Иосифом.

Рассказав все это Шифре, Иосиф замолк. Согнул голову, и в полной растерянности повторял: Бат-Шева, Бат-Шева…

И тогда Шифра все поняла.

Она вспомнила, что у Бат-Шевы была сестра-близнец – Лея, о которой Бат-Шева не любила говорить. Как знала и то, что сестры были похожи как две капли воды и одинаково сложены. Их трудно было различить.

Лишь теперь Шифра осознала всю глубину потрясения Иосифа, когда он увидел настоящую Бат-Шеву. Его горю не было границ.

– Мерзавец Кция надругался над детской наивностью Иосифа, – негодовала Шифра, – использовал в своих грязных целях привязанность Иосифа к Бат-Шеве…

Иосиф никогда не простит случившегося – ни себе, ни, тем более, Кцие.

С большим трудом ей удалось уговорить Иосифа возвратиться в селение. Он согласился лишь тогда, когда Шифра предложила ему поселиться в пустующей пристройке, в которой прежде жила Бат-Шева.

Глава 15 Сын

Приближалось время родов. И Корнелий, наблюдавший за странным поведением незнакомца, с тревогой поглядывал на Бат-Шеву. В её нынешнем положении меньше всего следовало волноваться. Но услышав от Шифры о подлости Кции, Бат-Шева никак не могла успокоиться. Она была близка к обмороку и опустилась на камень, находившийся у ворот дома

Корнелий хорошо знал Кцию. До ухода из Пятого, он не раз давал Кцие часть своих сбережений и получал хоть и небольшую, но прибыль. Его не интересовало, сколько зарабатывал на его динариях сам ростовщик. Как ничего и не знал он о личной жизни этого человека.

Правда, в легионе говорили, что ростовщик не только брал деньги в рост, но и весело принимал гостей, у которых водились эти самые динарии.

Сегодня же он впервые обнаружил подлинное лицо ростовщика.

Корнелия вывело из равновесия звериное отношение менялы к безобидному человеку. К тому же, Корнелий слышал от Бат-Шевы много хорошего о детской душе Иосифа. Вопль, вырвавшийся из уст несчастного, когда тот, наконец, оказался среди своих, потряс Корнелия.

– Значит, и иудеи не все одинаковые – думал Корнелий, – среди них встречается и кошачье дерьмо, вроде Кции…

Он с грустью смотрел на людей иного, чем он племени, ставших ему близкими.

Корнелий содрогался от мысли, что его бывшие товарищи по легиону придут в Модиин. Он хорошо знал их. Эти не пощадят никого. Как не пощадили несчастную Юдит.

Вновь и вновь он с беспокойством поглядывал в сторону Бат-Шевы. Она откинула назад голову и уперлась спиной в жесткую стену.

Женщина почувствовала, что на неё накатывает тяжелая волна боли. Неужели начинаются роды? – подумала она с испугом.

Подтянула живот, несколько раз глубоко вздохнула. Боль немного отступила, но и в её ушах с новой силой зазвучал страшный вопль Иосифа, когда он увидел её, а затем непонятно почему убежал…

Она попыталась вспомнить шаг за шагом каждую секунду с того момента, как открылись ворота, и он внес на руках потерявшую сознание Шифру.

Иосиф страшно исхудал. Сквозь клочья одежды виднелось давно немытое тело. Копна длинных волос и сбившаяся в комья борода делали его лет на двадцать старше. Однако то, с какой легкостью он нес располневшую Шифру, подсказывало Бат-Шеве, что Иосиф по прежнему очень силён.

Бат-Шева пыталась понять, что произошло?

В её ушах всё еще звучал нечеловеческий вопль Иосифа. Она видела его ошеломлённый взгляд. Что так напугало беднягу и заставило убежать без оглядки? Что помутило его и без того слабый рассудок?

Её размышления прервала новая волна боли, охватившая низ живота. И эта боль уже не проходила.

Вскоре возвратилась Шифра. За ней покорно шел Иосиф. Шифра позвала Эльку и велела накормить гостя, помочь ему привести себя в порядок.

Иосиф же, войдя во двор, ни разу не поднял опущенной головы.

Однако когда Элька направился к гончарным мастерским, Иосиф послушно последовал за ним. Вскоре они подошли к квадратному, вырубленному в скале углублению заполненному водой.

– Это наша микве! – сказал Элька, как будто виделся с Иосифом ежедневно. Спросил:

– Сам войдешь в воду или тебя столкнуть?

Видя, что Иосиф намерен прыгнуть в бассейн, Элька поймал его на ходу.

– Раньше сними одежду! Вот тебе чистая рубаха, – и, оставив Иосифа одного, возвратился к Бат-Шеве.

Его встретила напряженная атмосфера ожидания. Шифра не отходила от роженицы. Ей помогали Ора и юная Эфронит, они впервые присутствовали при появлении на божий свет нового человека.

Рав Нафтали стоял в некотором отдалении. Самозабвенно читал тегилим .

Поведение Эльки было странным. Он был задумчив, отрешен. Казалось, все происходившее вокруг его не касается.

И лишь когда раздался протяжный душераздирающий крик Бат-Шевы, до него дошел смысл происходящего.

Бат-Шева рожала. Эльку охватило острое чувство ревности, и вместе с тем, неожиданная, незваная нежность. Подобно осеннему листу, подхваченному сильным ветром, он заметался, закружил по двору.

В его душе пробудилась глубокая жалость к страдающей женщине.

Он вновь почти физически ощутил давно забытый миг близости с ней. Гнал от себя эту мысль, но она все возвращалась и возвращалась.

Элька видел суету вокруг роженицы. Ора и Эфронит то и дело выбегали, чтобы принести воду, тащили льняные простыни. К ним время от времени подходил Корнелий.

Элька видел, что Корнелий разрывается между Бат-Шевой и какими-то важными для их жизни делами.

Он хотел подойти к Корнелию, успокоить его. Однако намерение Эльки остановил оборвавшийся крик Бат-Шевы, она вдруг затихла.

Элька в ужасе замер. Пред ним мелькнуло лицо его матери, покойной Эсты, родившей Юдит и вскоре скончавшейся…

Теперь сам Элька нуждался в какой-то поддержке. И помощь пришла в виде громкого крика младенца, оповестившего людей о своем появлении в этом, столь неуютном мире.

На какое-то время все, даже самые важные дела, отступили на задний план. Люди столпились у дома. Вскоре вышла Шифра. Она подняла высоко над головой орущего младенца и громко, чтобы все слышали, произнесла:

– СЫН!

Растерявшийся Корнелий, что-то бормотал на понятном лишь ему языке; подошел к Шифре и бережно поднял её вместе с орущим младенцем. Затем, поощряемый возгласами собравшихся, трижды обошел двор.

Сына, как того пожелала Бат-Шева, назвали Рехавамом.

Бат-Шева была окружена заботой не только близких ей людей. Ей с радостью помогали женщины из соседних с её домом хибар. Бат-Шева по мере возможности поддерживала их. Давала для продажи на рынке ягоды смоквы, виноград, козий сыр. У несчастных появился постоянный заработок и какая-то уверенность в сытости на несколько дней вперед.

Все эти женщины боготворили Бат-Шеву, с которой совсем недавно соперничали и которой люто завидовали.

Их приводил в восторг крепкий улыбающийся мальчишка – сын Бат-Шевы. Многие, не имея своих детей, с рабской преданностью служили ей, лишь бы она позволила им минуту-другую подержать на руках ребенка.

Однако подлинный восторг, заставлявший замирать их сердца, наступал в минуты, когда Бат-Шева купала младенца. Она узнала от Шифры, что отвар фенхеля способствует росту младенца, а настой из семян этого чудо-растения – укрепляет силы и успокаивает ребёнка.

Женщины приносили ей горы фенхеля. Помогали готовить отвар, пробовали температуру воды, чтобы, упаси Адонай, не обварить младенца.

Толпились вокруг корытца, в котором возлежал их господин. И в ответ получали лучезарную ангельскую улыбку.

Однако надвигавшиеся грозные события оттеснили на второй план радость рождения ребёнка.

Это злило Эльку. Он было направился к Нафтали, чтобы тот своим авторитетом помог Бат-Шеве и освободил Корнелия от каких-то там неотложных дел.

Но внимание Эльки привлекли нетерпеливые удары молотка у входных ворот. Хотел, было, открыть, но его с неожиданной быстротой опередил Бен-Цур. Он явно кого-то ждал.

Во двор вошел Шмуэль и с ним человек десять крепких юношей. Все они были вооружены мечами и кинжалами.

Они не прятали оружия и, как показалось Эльке, гордились им. Еще большее удивление вызвала у Эльки новая группа вооруженных людей. Эту группу возглавлял Ноах.

Элька давно не видел брата. Тот часто исчезал. Иногда не возвращался домой от рождения до рождения луны.

Ноах искренне обрадовался, увидев Эльку, бросился к нему, обнял. За Ноахом следовала Ривка, не отступая ни на шаг. Серьезная, в непривычно облегавшем сером одеянии, она казалась старше своих лет.

Элька невольно залюбовался её необычной, суровой красотой. Она так же, как и Ноах, обрадовалась встрече с Элькой, однако в её теплой улыбке была сознательная сдержанность. Она явно гордилась Ноахом. Называла его не по имени, но словом "командир."

Лишь теперь Элька заметил, что группа людей, прибывших с Ноахом, тоже была вооружена.

Правда, их оружие было иным, чем у юношей Шмуэля, вместо мечей – острые длинные кинжалы. Эти кинжалы в ножнах были привязаны к бедру, и со стороны почти не заметны.

Отличие было и в одежде. Их халаты, цвета выгоревшей травы, плотно облегали тело и были изрисованы светло коричневыми полосками, от чего на фоне гор владельцы этих халатов казались невидимыми.

Их обувь также была иной. Вместо сандалий, едва прикрывавших ступню, их ноги обтягивали высокие кожаные мешки, обеспечивавшие беззвучность движения и хорошую защиту ног от змей и колючего кустарника.

Люди все прибывали и прибывали. Многих Элька знал, то были хлеборобы, не раз приглашавшие Юдит засеять их небольшие земельные участки, и пастухи близких к Модиину селений. Некоторые из этих юношей были друзьями Давида. Они не раз покупали у Эльки фляги, кружки, горшки и иную кухонную утварь.

Вскоре весь обширный двор Шифры заполнился вооруженными людьми. И поток их не иссякал. Тем более странной казалась необычная тишина, стоявшая во дворе, переполненном людьми. Такая тишина бывает только пред бурей.

.

Вплотную к стене дома большим штабелем были сложены обожженные кирпичи. Они так и не были востребованы легионом.

Элька поднялся на этот штабель и сверху увидел, как люди, теснясь, расступались, чтобы дать возможность пройти Бен-Цуру, Нафтали и Корнелию.

Вскоре они оказались около Эльки.

Вперед вышел рав Нафтали. Выждал несколько минут, пока последний шорох затих. Оглядел собравшихся, кому-то ободряюще улыбнулся, несколько раз кивнул головой, тихо произнес:

– Тяжко быть иудеем… Прошли годы мучительной засухи, потом небо разверзлось, и вода смыла наши посевы, но Всевышний не оставил свой народ, и в этом году созрел обильный урожай хлеба, оливок, фиников, винограда.

И все же наши испытания еще не завершились.

Прокуратор Куман, отступив на Храмовой горе, решил наказать население всей Иудеи.

– Еще бы! – иронически вставил Шмуэль, – Кто мог противиться всемогущему Риму!?

– Мы! – раздался неожиданный возглас из гущи собравшихся. – Мы – сикарии! Это наша победа!! Мы не испугались римлян на Храмовой горе! И мы же показали Цилию Каю, кто здесь, в Иудее, настоящий хозяин.

– К сожалению, эта победа над небольшим римским отрядом не положила конец оккупации, – грустно сказал Нафтали,

– Зато развязала большую войну! – вновь раздался громкий, как удар молота, голос Шмуэля.

Нафтали поднял руку, прося тишины.

– Братья и сестры! Не об этом сейчас речь! Смелое, хотя и преждевременное выступление не привело, да и не могло привести к падению римского ига… Произошло то, что произошло. Сейчас не время и не место обсуждать кто из нас прав, а кто виноват.

В глазах карателей МЫ ВСЕ ВИНОВАТЫ!

Во дворе вновь воцарилась тишина. Была слышна лишь перекличка поющих дроздов и хриплые крики соек.

– Наместник Куман поручил Пятому легиону провести новую карательную операцию против нас.

Карателей возглавляет всем нам известный Цилий Кай.

– Посетивший нас дважды!! – раздался ядовитый голос Тарфона. – В третий раз он найдет здесь свою гибель!

Нафтали не ответив на реплику Тарфона, продолжал:

– Подобно саранче, каратели уничтожают все, встречающееся на их пути.

Особую ненависть у них вызывает наше селение. Они хорошо помнят вдохновляющую победу Маккавеев и попытаются разрушить Модиин. Стереть из памяти народа историческую победу!

– Не позволим!! – раздались десятки голосов, и над головами людей поднялся лес дротиков, мечей и кинжалов.

– Но чтобы устоять перед сильным врагом, одного героизма мало, – вновь поднял руку Нафтали, – мы должны объединиться! Наша главная сила в единстве ! Мы обязаны создать нашу иудейскую армию!

У нас совсем не осталось времени! Поэтому прошу поднять руку, кто согласен с созданием народного ополчения.

Поднялся лес рук, держащих оружие.

– Хорошо, – подытожил Нафтали. – Теперь выберем командующего….

– Бен-Цур! Бен-Цур! – сразу же ответили сотни голосов, заглушая имена Тарфона, и еще нескольких руководителей боевых групп.

– Так тому и быть! – сказал Нафтали, и, благословляя, возложил руки на преклонившего голову Бен-Цура.

Затем Бен-Цур выпрямился, сделал шаг вперед, и во вновь наступившей тишине негромко произнес:

– Каратели скоро будут здесь.

Он помолчал, чуть повысил голос, и четко, как клятву, произнес:

– Здесь наши дома, наши семьи, здесь наша земля, дарованная Всевышним. Нам некуда уходить. Мы останемся здесь навечно !

– Навеч-н-о-о-о! – отозвались сотни голосов. И эхо прокатилось над Модиином, над широкой долиной реки Аялон, достигло дальних ущелий Иудейских гор.

То была клятва людей, у которых никакая сила не сможет отнять их землю, их веру, их традиции.

Элька смотрел на Ривку, на брата Ноаха, и не мог понять, когда потерял с ними связь.

Без остатка отдавшийся гончарному делу, он упустил изменения, которые произошли в их жизни.

Они были воины, а он остался гончаром. Они уже воевали и жаждали битвы. А он мечтал о новых, эстетических формах. И в этих поисках, его полностью поддерживал Бен-Цур.

Именно Бен-Цур поведал ему многое о покойном отце Эльазаре, да будет незабвенным имя его. Из подробных рассказов Бен-Цура, Элька многое узнал и о своей матери – Эсте.

Бен-Цур не раз подчеркивал её природное эстетическое чутье. Её умение находить нужные краски, о невероятно широком видении этих красок – серых и мутных до обжига, и сказочно ярких после огневой обработки.

Теперь же, глядя на Бен-Цура, Элька не узнавал и его. Исчезла столь знакомая теплая улыбка. Густая белая борода оттеняла смуглое, покрытое морщинами лицо. И это лицо было сосредоточенным и печальным.

Элька смотрел и удивлялся – перед ним был Бен-Цур и вместе с тем совсем другой человек. Чуть приподнятый подбородок, прищуренные глаза, сосредоточенный – все излучало незнакомую Эльке энергию и силу. Эту силу подчеркивал и высокий рост Бен-Цура.

Его окружали люди, что-то спрашивали, он неторопливо отвечал, и Элька слышал его голос, в котором уже не было столь знакомой ему мягкости и теплоты.

– Моим заместителем и начальником второй тысячи будет кузнец Шмуэль, – четко произнес он. Третью тысячу возглавит его храбрый сын Ноах.

Однако Ноах неожиданно запротестовал.

– У нас уже есть командир – Тарфон!… – Ноах хотел еще что-то сказать, но Бен-Цур с неожиданной жесткостью оборвал его:

– Времени на обсуждение не осталось! Каратели на пути к Модиину. Тарфон войдет в военный Совет. Это всё! – сказал он тоном, не терпящим никаких возражений.

– Каждый командир без исключения будет выполнять мои, и только мои приказы. Война – есть война! – Затем Бен-Цур тихо, но, но отчетливо добавил: – Не мы были причиной этой войны, но мы сделаем все, чтобы победить. У нас нет другого выхода.

В военный совет ополчения войдут командиры тысяч, сотен, а также Корнелий, Тарфон и представитель Синедриона рав Нафтали.

– Это предательство! – раздался истеричный крик Тарфона. – Как ты можешь назначить в Совет ополчения чужеземца?! К тому же бывшего легионера? Это двойное предательство! Да и в тебе мы еще должны хорошо разобраться!!

То была капля, переполнившая чашу терпения. Раздались сотни протестующих голосов. Трудно было понять кто против кого.

Элька видел, как легко, словно таран, к Бен-Цуру протиснулся кузнец Шмуэль. Он поднял над головой тяжелый кованый меч. Двор медленно затих. Шмуэль опустил оружие и с едкой иронией произнес:

– Нет в мире более мощной и более грозной силы, чем кричащая на все голоса и размахивающая руками толпа иудеев! Как только римские легионеры увидят нас в таком кричащем состоянии, они, несчастные… в ужасе разбегутся!!!…

В наступившей тишине раздался чей-то приглушенный смех. Элька сразу же узнал голос Ривки. Затем засмеялся Ноах. Вскоре во дворе не было ни одного человека, не вытиравшего слёзы от продолжительного хохота.

Но когда рав Нафтали приподнял руку и вышел чуть вперед – смех затих.

– Единственное, что прошу у Адоная, сказал он негромко, – чтобы мы так же, от души смеялись, радуясь нашей победе.

– Амен! – дружно ответили сотни голосов.

– Теперь мы все воины, – продолжал Нафтали, – мы избрали свого командующего. Я знаю его многие годы. Он достоин быть нашим военным вождем. И да держит над нами свою благословенную длань наш Всемогущий!

И вновь, подобно снаряду баллисты, над собравшейся массой людей, пронеслось короткое – "Амен!"

– На формирование тысяч, сотен и десяток имеется ровно три дня, – произнес Бен-Цур, – и повторил: – Три дня! – Он выразительно показал на солнечные часы.

Люди молча окружили своих командиров. Формировались сотни, группировались десятки. Близкая опасность объединяла.

Элька увидел, что начальником первой десятки и заместителем Ноаха оказалась Ривка.

– Боже, – сжалось его сердце, – будут ли послушны ей отчаянные, но самовольные сикарии? И как посмотрит на всё это Шифра?

Вскоре он увидел, что вокруг Ривки столпилось человек двадцать мужчин и молодых женщин. Она что-то говорила, и они быстро выполняли её распоряжения.

К наступившим сумеркам все пространство двора и прилегающие к дому склоны – были заполнены людьми. Горели небольшие костры, а люди все прибывали и прибывали.

У одного из таких костров, разместился Военный Совет ополчения.

– Устоять против легиона мы не сможем, – жестко сказал Бен-Цур. Не так ли?.. – Он обратился к Корнелию, скорее утверждая, нежели спрашивая.

– Да, командующий, – подтвердил Корнелий. – С твоего разрешения, напомню Совету, что легион состоит из десяти когорт, в каждой когорте по три манипулы. Манипула делится на две центурии, по шестьдесят человек каждая. Я уже не говорю о кавалерии, состоящей из десяти турм по тридцать человек в каждой.

Всего в легионе шесть тысяч триста солдат.

– С такой наступающей массой нам не справиться, – спокойно сказал Бен-Цур, – но у нас много других преимуществ. К тому же нет иного выхода, кроме как одержать победу.

Направленные против нас имперские силы состоят из наемников – галлов, сирийцев, ливийцев, фракийцев, римлян, не знающих пощады. – Он помолчал и жестко сказал: – И мы должны забыть это слово.

Шмуэль придвинулся к костру, развернул несколько сшитых вместе папирусов,

– На этой карте обозначены все места, знакомые мне с давних пор. В этих горах и ущельях немало укрытий, удобных для защиты нашего района. Никакая тактика римлян не может учесть всех до одной горных троп и крутых склонов, пещер, множества ловушек. Каждый каратель получит своё. – Шмуэль выразительно посмотрел на Ноаха.

– Первая сотня сикариев готова к встрече с врагом! – ответил Ноах.

– Преодолеть эти ущелья не сможет даже крупная армия, – продолжал Шмуэль. Затем он намеревался перейти к постановке задач для остальных сотен, но его прервал Бен-Цур.

– Нет, друг Шмуэль, сотни Ноаха выполнят другую не менее важную работу, однако об этом позднее.

Шмуэль кивнул и продолжил:

– На защиту подступов к Модиину выйдет первая тысяча, а также отряды, которые удастся сформировать до подхода карателей.

– Хорошо, – согласился Бен-Цур, – я со второй тысячей выйду им навстречу. Первый удар мы нанесем в районе Бет– Хорона. – Спокойно сказал он, – со мной отправится сотня Ноаха.

– Все ли желают стать на защиту родного дома? – спросил Нафтали.

– Все! – последовал ответ кузнеца.

– И молодожены? И единственные сыновья? И те, кто имеет право возвратиться к многодетным семьям?

– Все! – раздался дружный ответ командиров.

– Значит, – сдержанно продолжил Бен-Цур, – главное сейчас – готовиться к боям. Находить новые приемы борьбы. – При этом, Бен-Цур особо подчеркнул, – ни в коем случае не повторять в схватках один и тот же прием дважды !.

Римляне быстро учатся.

Вновь поднялся шум, беготня, люди были заняты подготовкой к приближавшемуся сражению.

Никто не обратил внимания на стоявшего за каменной глыбой Иосифа. Он вслушивался во все, о чем здесь говорили. Его бледное лицо с большими грустными глазами, тонуло в распушившейся после мытья бороде, длинные волосы были стянуты тугой головной повязкой. Полосатый хитон, явно не по росту Иосифа, едва прикрывал штаны, с трудом стягивающие мощные мышцы темных от загара ног.

Иосиф опирался на тяжелую корявую дубину старого оливкового дерева, и был готов к схватке со всей римской армией…

Глава 16 Вдали от дома

Караван верблюдов растянулся на добрую милю. Животные, привыкшие к долгим переходам, мерным шагом преодолевали бесконечное пространство пустыни.

Далеко позади остались Тир, Сирийская провинция, земли Вавилонии, с её великими реками Тигром и Евфратом, просторы Парфии.

Единственное место, где удалось расслабиться и хорошо отдохнуть, была Адиабена – дружественная Иудее страна, находящаяся в верховьях течения реки Тигр.

Нимрод не мог пройти мимо Адиабены, как это делали десятки других караванов, следующих по Великому Шелковому пути.

Царица Адиабены Елена и её сын принц Изат большие друзья народа Иудеи. Они постоянно оказывают щедрую помощь его стране.

Нимрод с большой теплотой вспоминает, как на границе Адиабены их встретил личный посланник принца Изата. Посланник пригласил их в царский дворец. Ему и Ицгару были оказаны великие почести. У порога во дворец разостлали ковры. Молодые женщины, приближенные царицы, омыли им ноги.

Нимрод был потрясен теплотой оказанного приема. Ведь он и Ицгар всего лишь проезжие купцы, которым выпала честь передать письменное послание от старейшины Сангедрина рава Нафтали.

От имени народа Иудеи священнослужитель благодарил Её Величество царицу Елену и принца Изата за помощь, оказанную народу Иудеи в годы тяжелой засухи, постигшей страну.

...

… Ваше Светлейшее Величество царица Елена и дорогой принц Изат! – писал Нафтали. – Наш народ с чувством глубокой признательности будет вечно помнить неоценимую помощь, оказанную ВАМИ, в тяжелый час испытаний, выпавших на долю нашего многострадального народа!

Мы бесконечно благодарны от сознания того, что зерно и прекрасные финики, закупленные на ваши личные сбережения, спасли жизнь многим тысячам наших соплеменников.

Мы молимся за ваше благополучие!

Старейшина Синедриона Нафтали.

Иерусалим. 17 день месяца сиван 3822 года.

И вновь бесконечная дорога. И вновь мерный шаг верблюдов, лошадей и мулов, идущих к Марканду.

Купец Нимрод, чуть сгорбившись, сидел в паланкине, прикрепленном к спине двугорбого верблюда– великана, какие редко встречались в Иудее. Купец приобрел его в Бактрии, свершив специальную поездку в далекую страну.

Верблюд был очень сильным, на редкость выносливым и хорошо приспособленным к длительным переходам. Именно такой верблюд нужен был купцу Нимроду.

Однако не для себя уезжал старик в Бактрию.

В нем обострилось, казалось бы, давно забытое отцовское чувство. Имя Ицгар, вновь заставляло учащенно биться состарившееся сердце отца. Он соорудил особый дорожный паланкин, состоящий из двух кабин. По одной с каждой стороны двугорбого великана.

В этом решении скрывалась маленькая хитрость. Он и Ицгар всегда будут рядом.

Но, увы! Далеко не всем, даже самым лучшим замыслам, суждено сбываться.

Большую часть путешествия Ицгар предпочитал не паланкин, а рослого мула.

– Ничего не поделаешь, – с грустным недовольством ворчал Нимрод, – молодость, она всегда права, хотя каждому понятно, что в паланкине, прикрытом от знойных лучей солнца, приятнее, чем трястись на спине мула. К тому же паланкин продувает прохладный ветерок…

Однако молодость есть молодость, продолжал размышлять Нимрод, для них опыт стариков подобен пуху одуванчика: подул ветер и ничего не остается.

Хорошо усваивается лишь опыт, нажитый собственным горем, тяжело вздыхает Нимрод. Потом спохватывается, начинает горячо молиться:

– Прости, Всемогущий! Умоляю Тебя, чтобы тень горя никогда не затмила лицо Ицгара! Пусть все, что может быть опасным для сына, обрушится на мою старую грешную голову!..

Нимрод бросает быстрый взгляд на приближающегося Ицгара. Улыбается: нет, не на муле восседал юноша. Он хорошо управлял лошадью, которую Нимрод подарил ему по пути в Марканд.

Нимрод знал, что Ицгара всегда привлекали эти красивые животные. Он видел, как загорались глаза молодого человека при виде стройной сильной лошади.

Ицгар смело подходил к понравившемуся животному, даже если эта лошадь никого к себе не подпускала, улыбался ей, посвистывал, что-то неслышное говорил, и лошадь становилась спокойной, поворачивала к нему голову, позволяла себя гладить.

Тем не менее, Нимрод хотел, чтобы на долгих караванных путях Ицгар был рядом с ним. Поэтому он и сделал удобный паланкин на двоих. Вначале это нравилось и Ицгару.

Старик рассказывал юноше разные истории, происходившие с ним на бесконечных торговых путях. И были это не просто захватывающие рассказы много повидавшего человека, но в каждый такой рассказ мудрый Нимрод вкладывал нечто важное, что могло бы пригодиться в жизни Ицгара. И Ицгар, подобно губке, впитывал все, что слышали его уши.

Прищурив глаза, Нимрод пристально всматривался в пыльную даль на растянувшийся караван. Да, пропала былая острота зрения. Где-то неподалеку на своей лошади скакал Ицгар, но старик не мог его разглядеть. Нимрод тяжело вздохнул.

Он сам виновен в том, что Ицгар не сидит рядом с ним на своем удобном сидении. И Нимрод вынужден был восполнять равновесие, прижимаясь к горбам верблюда. От этого уставали ноги, побаливал правый бок.

Но воспоминания о радости, которая отразилась на лице Ицгара, когда юноша увидел подаренную ему лошадь, поднимали настроение старика.

Ицгар даже обнял его, как обнимал родного отца Бен-Цура… И Нимрод счастливо улыбался.

Он давно решил купить Ицгару лошадь, ждал подходящего случая. Лошадь должна быть из горно-пустынных мест – крепкой, в меру резвой и выносливой, как верблюд.

Нимрод хорошо знал, что именно такие лошади встречаются неподалеку от города Марканда. Сюда их перегоняют из благословенной Ферганы.

В Марканде Нимрод бывал не раз. И, взяв с собой Ицгара, он заранее знал, что сможет его обрадовать.

На этот раз Нимрод тщательно подготовился к далекому и небезопасному пути. Растянувшиеся купеческие караваны служили хорошей приманкой для дорожных грабителей.

Общая продолжительность дорог империи, как знал Нимрод, насчитывала многие тысяч миль. И пролегали они через все сорок три провинции Великой Римской империи…

Если караваны выходили за пределы границ империи, солдаты охраны обычно оставались на последнем форпосте, где проходила граница. Поэтому опытный купец знал, что надо иметь при караване надежных защитников из обслуги самого каравана.

Римские войска, патрулировавшие на этих дорогах, далеко не всегда бывали в нужном месте. Грабители мгновенно появлялись из-за песчаных дюн Хорасана или из каменных ущелий Двуречья, убивали или уводили в рабство купцов и погонщиков, переваливали их имущество на своих верблюдов и тут же исчезали.

Зная всё это, Нимрод еще в Модиине нанял в качестве охраны и погонщиков группу юношей, хорошо владевших оружием. Их возглавлял Ицгар.

Ицгар и эта группа задолго до отбытия каравана прошла тщательную военную подготовку. Их учителем и наставником был Бен-Цур.

Нимрод не сомневался, что парни из Модиина справятся, если, упаси Господь, придется отбиваться от нападающих разбойников.

Вторая группа военной охраны каравана состояла из наёмников – легионеров, получивших от Нимрода, дополнительную плату.

Римские власти были заинтересованы в подобных поездках. Хорошо оборудованные дороги были важны не только для быстрой переброски войск в любой уголок империи, но и приносили казне солидный доход, в виде налогов, за пользование этими дорогами.

Помимо того, римляне использовали купеческие караваны в своих целях – они пересылали отдалённым гарнизонам почту, одежду, оружие, деньги.

Заплатив пошлину парфянским властям при переходе границы со стороны сирийской провинции, караван Нимрода продолжал движение в направлении Марканда.

Караван вез высоко ценившиеся специи, закупленные Нимродом на многочисленных рынках Рима, Нубии, Ливии, Заиорданья.

Были здесь и такие душистые приправы как тмин, семена кориандра, измельченный барбарис, красный молотый перец.

Большую ценность представляло оливковое масло. Оно было залито в небольшие плоские кувшины, надежно изваянные в гончарных мастерских Эльки.

Это вещество, золотистое, как солнечные лучи, было изготовлено из лучших маслин округа Модиин. Оно было густым, излучало аромат цветущих масличных рощ.

Немало тюков, висящих на верблюдах, было заполнено белоснежными льняными тканями – результатом труда крестьян и ткачей Лахиша.

Особенно хорошо были упакованы корица, ароматические масла, а также созданные руками иерусалимских мастеров превосходные изделия из серебра, золота, эйлатского камня и старых стволов оливкового дерева.

В трех тюках, отягощавших спины одногорбых верблюдов, находились изделия гончарных мастерских Эльки, в том числе несколько комплектов дорогой пасхальной посуды, обожженной и украшенной лично модиинским гончаром.

Было в дорожных тюках и немало изделий из железа, необходимых в домашнем хозяйстве.

Сидя в паланкине, Нимрод то и дело менял позу – затекали ноги. Он прикидывал, какие товары он намерен закупить в Марканде, особенно золотые и серебряные украшения, медные зеркала, пользующиеся большим спросом у молодых женщин; ковры, шелковые ткани ярких расцветок и стойких красок, багровых оттенков с едва заметной просинью, а также багряных тканей чистых цветов без капли намека на синеву.

Его интересовал и драгоценный душистый черный перец, привозимый из Индии. За карат такого перца, можно было получить ровно карат чистого золота. Перец так и обменивался на золото – карат за карат.

Нимрод выглянул из паланкина и увидел приближавшегося Ицгара. Некоторое время они ехали рядом. Нимрод наблюдал, как Ицгар отстегнул повод с правой стороны уздечки, встал на седло и ловким движением перебрался в свою часть паланкина.

Верблюд чуть перегнулся в сторону нового пассажира, недовольно зарычал, но тут же пришел в равновесие и продолжил неторопливый, величественный шаг.

Ицгар, меж тем, прикрепил свободный конец повода к кольцу у нижней части паланкина. Так он всегда поступал, когда хотел посоветоваться с Нимродом.

Старик ждал, довольно покрякивая. Но Ицгар не торопился, он знал, что сейчас обрадует Нимрода. Затем, как что-то незначительное, сообщил давно ожидаемую весть, – караван приближается к окраинам Марканда!

И тут же попытался вновь пересесть на свою лошадь

– Добрая весть! – привстал Нимрод. – Добрая весть, сын! – Затем неторопливо, явно стараясь задержать Ицгара, сказал:– На первом привале, не останавливайся. Это не двор прибывающих , это двор проходящих караванов. Этот двор всегда славился ворами, грязью и проказой. Ни отдохнуть, ни покормить животных, – сетовал старик. – К тому же, эти разбойники дерут за тень над головой втридорога. Веди караван к иудейскому кварталу. Там мы найдем подходящее место.

Ицгар внимательно выслушал Нимрода, кивнул и тут же пересел на лошадь. Помчался в голову каравана.

Вскоре первые верблюды каравана оказалась среди бесконечных глиняных построек пригорода. Их встретила шумная толпа орущих детей.

Это был движущийся базар. Дети и подростки предлагали охлажденную питьевую воду, легкий молочный напиток, крупную черную шелковицу, которую тут же отмеряли такими же черными от шелковичного сока, пригоршнями. На головах покачивались плоские плетеные корзины, заполненные ароматными хлебными лепешками. На переносных лотках лежали горки шариков сухого сыра.

Постепенно постройки стали сгущаться, формируясь в бесконечное количество узких городских улочек и, наконец, появились каменные дома.

Проводник, ехавший на муле во главе каравана, хорошо знал дорогу. Он привёл караван к иудейскому кварталу. У въезда в просторный двор, окруженный двухэтажными постройками, шумную толпу детей отогнала вооруженная стража.

Проводнику было сообщено, что заезжий двор полон гостей и нет свободных мест.

Ицгар растерялся и, повернув лошадь, помчался к паланкину Нимрода, но тот уже ехал ему навстречу.

– Что, нет мест? – с улыбкой спросил он, выглядывая из паланкина.

– Всё занято, – разочарованно ответил Ицгар.

– Надеюсь, что уголок для нас найдется, – спокойно сказал Нимрод. – Хозяин постоялого двора Аминадав ждет знак уважения от прибывшего каравана. Так было всегда… – С усталой улыбкой произнес Нимрод, – у него большой выбор.

По этому пути движутся богатые караваны не только из Иудеи, но и наши конкуренты из Финикии, Сирии, Египта.

Ицгар хотел спросить, какой из заготовленных подарков передать Аминадаву, но не успел. К ним навстречу выехал сам хозяин постоялого двора.

Он широко улыбался, подняв руки в сторону паланкина, из которого выглядывал Нимрод.

– Я тебя узнал издалека, старый друг! – и тут же приветствовал на иврите,

– Брухим а-баим! – Благословенны прибывающие!

– Брухим а-нимцаим! – Да будут благословенны встречающие! – степенно ответил Нимрод.

Погонщик без труда опустил на колени уставшего двугорбого гиганта, и из паланкина, чуть пошатываясь, вышел Нимрод.

Он и Аминадав по-братски обнялись.

Ицгар с облегчением вздохнул, видя, что Аминадав искренне рад их встрече.

– Мой наследник Ицгар! С нескрываемой гордостью сказал Нимрод и положил руку на плечо юноши. И Ицгар, удивившийся столь непривычному жесту, почувствовал, что старик, попросту, не может стоять на затекших ногах и нуждается в его поддержке, чтобы не упасть.

– Ты счастливый человек! – чуть грустно сказал Аминадав. – Такой мужественный и красивый юноша – это величайший подарок Всевышнего.

– Я очень рад за тебя, мой старый друг! – с теплотой продолжал он. – Надеюсь, что сын твой – Ицгар, благословлен супругой и такими же прекрасными детьми?

– Нет, – с улыбкой, чуть огорченно ответил Нимрод, – хотя ему и минуло двадцать, он не женат – увлечен бесконечными поездками. Несмотря на то, что я ему не раз напоминал, что одна из первых заповедей Торы гласит: "Пру у-рву". Плодитесь и размножайтесь!

– Конечно, конечно, – поддержал Нимрода встречающий. Тяжко жить без полноценной семьи… – затем чуть тише добавил: – А моя семья, светлая ей память, покинула меня во время свирепствовавшей чумы, остались лишь я и моя единственная дочь…

– Я очень тебе сочувствую, – склонил голову Нимрод.

Аминадав развел руками – ничего не поделаешь…. Так распорядился Владыка наш – Адонай.

Пока они беседовали, караван втянулся в просторный двор. Охрана каравана и погонщики принялись готовиться к ночлегу. Омыли руки, готовили нехитрую еду, в то время как работники двора поили животных, давали им корм.

Ицгар видел, что большинство работавших на постоялом дворе были иудеи, хотя речь их была ему незнакомой. Они говорили на каком-то местном наречии, где было немало арамейских слов и фраз на иврите.

Они с благоговением смотрели на прибывших гостей. Старались услышать хоть несколько слов о том, что происходит там, далеко от них, на Святой Земле, в сторону которой они трижды в день возносят молитвы.

Отогнав наиболее навязчивых, Аминадав широким жестом пригласил Нимрода и Ицгара в свой дом.

– Вы будете моими самыми дорогими гостями, – искренне сказал он.

Дом находился здесь же, в просторном постоялом дворе.

Сооруженный из крупных тесаных камней, без каких-либо украшений, внешне он почти не отличался от других сооружений постоялого двора. И лишь одно, было необычным, как заметил Ицгар, – множество диковинных растений и цветов, прильнувших к его стенам. Таких цветов Ицгар не видел, даже будучи на берегах Нила.

Он удивился и роскоши внутри дома. Стены были увешаны дорогими коврами. На этих коврах отсвечивали скрещенные кинжалы и сабли. Все они были инкрустированы золотом и слоновой костью.

Такие же дорогие ковры устилали пол. На этих коврах лежали покрытые шелком подушки разной толщины. Здесь же стояло несколько столиков из черного дерева, отделанных самоцветами и тонкими золотыми пластинками.

Углы просторных комнат украшали древние критские кувшины редчайших форм. Цена этих кувшинов, как хорошо знал Ицгар, была баснословно велика.

Умывшись и переодевшись после долгой дороги, гости уселись за эти столики. Хозяин поднял маленький медный колокольчик, раздался негромкий, приятный звук. В комнату сразу же зашли несколько служанок, их лиц не было видно. С головы до ног они были завернуты в тонкую темную ткань, за которой легко угадывались пышные женские формы.

Служанки поставили на столики тончайшие стеклянные тарелки, и Ицгар с удовольствием вдохнул аппетитный запах только что испеченного хлеба.

Затем женщины принесли круглые серебряные подносы с изюмом, миндалем и орехами. Наконец, в комнату была внесена высокая амфора с дорогим вином.

Перед каждым из сидевших за трапезой стоял позолоченный бокал. На внешних стенках бокала была выгравирована на иврите молитва, благословляющая Творца виноградных лоз.

– Тамар! – позвал кого-то Аминадав. – Принеси дорогим гостям воду для омовения рук.

Через некоторое время зашли еще две женщины. Одна была из тех, кто раскладывал угощения. Она несла небольшой медный таз. Вторая – молодая девушка – держала в руках изящную гидрию. На девушке была нарядная римская туника, однако не обычного белого цвета, а темно-багровая. Её одежда казалась просторной, однако хорошо подчеркивала красоту созревших форм девичьей фигуры. На головной повязке такого же цвета, как и туника, кровавым блеском отсвечивал крупный рубин.

Её карие глаза на мгновение встретились с глазами Ицгара. И ему показалось, что в них мелькнуло радостное удивление. От неожиданности он смутился, отвел взгляд. Такой красивой девушки он никогда еще не встречал.

– Моя дочь Тамар, – сказал Аминадав.

– Да будут благословенны прибывшие! – тихо сказала Тамар и тут же подошла к Нимроду. За ней поспешила вторая женщина. Она услужливо подставила тазик и Тамар направила струйку воды на протянутые руки купца. При этом Ицгар вновь почувствовал быстрый взгляд, брошенный в его сторону.

Нимрод, меж тем, произнес положенную в таких случаях молитву, благословляющую Всевышнего. Снял с плеча Тамар накинутую белую полосу ткани, и промокнул руки.

Затем женщины направились в Аминадаву, но он жестом руки остановил их.

– Тамар, я же тебе говорил, если наш дом удостоен посещения столь почетных гостей из Эрец Исраэль, как мой старый друг Нимрод и его сын Ицгар, то уважение, прежде всего надо оказать дорогим иерусалимским гостям.

Ицгар увидел, как лицо девушки вспыхнуло густым румянцем, сравнимым, разве что, с цветом ее туники, и карие глаза стали черными, как ночь. В них заблестели слезы. Но девушка выдержала упрек отца и, чуть улыбаясь, подошла к Ицгару.

Она смотрела лишь на его руки, стараясь попасть на них струйкой воды, но это ей не удавалось. Проклятая струйка все время проливалась мимо.

Ицгар, в свою очередь, также, не глядя на Тамар, ловил эту струйку, стараясь помочь девушке. Он чувствовал исходящие от неё ароматы лаванды, мускатного ореха, корицы, столь знакомые ему с далекого детства.

Её близость настолько взволновала его, что он не мог спокойно держать руки над тазиком и брызги воды веером рассыпались на столики, падали на ковер, обдавали водяной пылью, сидящих неподалёку Нимрода и Аминадава.

Такое случилось с ним впервые, Ицгар не мог совладать собой и был готов провалиться сквозь землю. К тому же неожиданно раздался смех Тамар.

Смех был неестественный, напряженный. Она смеялась над своей неловкостью, а не над его дрожащими руками. В её смехе не было радости, лишь нервное напряжение. Ицгар скорее почувствовал, чем понял, что и сам пытался засмеяться.

Заулыбались Нимрод и Аминадав. Хотя, от Ицгара не ускользнул укоризненный взгляд хозяина, направленный на дочь. Вскоре обе женщины вышли.

– Видишь, друг мой, – обратился Аминадав к Нимроду. – Молодые люди быстро находят общий язык. Молодость заряжена радостью жизни.

– Это верно, – степенно согласился Нимрод, – и, не стирая с лица улыбки, пристально посмотрел на Ицгара. Произошло что-то неладное. За многие годы он впервые видел его столь растерянным. И это огорчило старика.

Очевидно, это заметил и Аминадав, и продолжил свои рассуждения о молодости.

– Счастье молодых, – чуть высокопарно произнес он, – заключается в том, что у них вся жизнь впереди, и они не знают счет времени. Не так, как мы, старики, благодарящие Всевышнего за каждый благополучно прожитый день…

Он сделал паузу, затем с гордостью сказал:

– Руку Тамар попросил сын нашего главного раввина, – и тут же чуть тише добавил: – Но Тамар никакого ответа не дала.

Не понимаю, чего она ждет? Разве может быть лучшая пара, чем сын столь уважаемого человека? Ох эта современная молодежь, – сетовал Аминадав, – они не спешат выполнять одну из важнейших заповедей – "Плодитесь и Размножайтесь" – а годы летят…

В это время в комнату вошла Тамар, она несла большое блюдо, на котором возлежали полдюжины запеченных в тесте куропаток.

Птицы были украшены зернами граната и обильно сдобрены зирой. При этом черная и желтая зира чередовались, что придавало блюду нарядный, праздничный вид.

Возможно, Тамар слышала то, что сказал отец, но ничем себя не выдала. Всё что здесь говорилось, не касалось её. Она была вызывающе спокойна, добросовестно исполняла роль хозяйки, и, как казалось, этот процесс поглощал её целиком и полностью.

Ицгар невольно вдохнул приятный запах специй. И тут же ощутил на себе мгновенный взгляд девушки, но запах зира стушевал остроту волнения.

Этот запах напомнил ему тмин, часто используемый Шифрой. И вместе с запахом тмина, перед его взором возник образ Юдит. Она, подражая Шифре, всегда сдабривала еду любимыми им специями: сухим кориандром, тмином, зелеными листьями базилика.

Когда в бокалы было налито вино, возникла небольшая заминка. Хозяин дома попросил Нимрода воздать молитву Творцу виноградных лоз.

Нимрод возразил, утверждая, что это почетное право принадлежит хозяину дома.

– Нет! – решительно сказал Аминадав. – Наш общий Хозяин находится там, откуда ты и твой сын прибыли к нам, в далекую окраину империи, да всегда будут ваши дороги благополучны!

К концу затянувшейся трапезы, Тамар сообщила, что пришли люди, она назвала их имена, и они желают видеть прибывших гостей.

– Мы сейчас к ним выйдем, – сухо сказал Аминадав. Ицгар удивился столь неожиданной перемене Аминадава. Перед ним был совсем другой человек, сухой, колючий, нетерпимый.

Когда они вышли во двор, там стояло человек десять мужчин. Все они были в нарядных шелковых халатах. Их необычные головные уборы, состояли из такой же шелковой ткани, что и халаты, и широкой лентой были по несколько раз обёрнуты вокруг головы.

Большинство из прибывших выглядели людьми среднего возраста. Их худые лица были обрамлены небольшими бородками.

Ицгар обратил внимание на их руки и не поверил своим глазам. Кончики длинных тонких пальцев были угольно черными.

Один из пришедших, низкорослый коренастый мужчина с пожелтевшей седой бородой, вышел вперед и, обратился к Аминадаву. Он испрашивал разрешение потревожить его гостей несколькими вопросами.

– А разве ты, Ишай, забыл мой принцип, – строго сказал Аминадав, – тревожить делами гостей, можно лишь тогда, когда они после утомительной дороги отдохнут? Тем более что эта дорога длилась около двух рождений луны.

– Уважаемый Аминадав, ты говоришь правду! – ничуть не смущаясь, ответил Ишай. – Как и то правда, что вчера вечером из Эрец Исраэль приехал ювелир Овед. Он часто менял верблюдов, спешил возвратиться к семье и истратил на дорогу чуть более одного лунного месяца.

– И что же? – с оттенком недовольства спросил Аминадав.

– Зная твои принципы, уважаемый Аминадав, – спокойно продолжал Ишай, не обращая внимания на недовольство Аминадава, – мы пришли не для заключения сделки.

Аминадав, ожидая продолжения разговора, проявлял явное нетерпение. Теперь на Ишая с интересом смотрел и Нимрод.

– Мы лишь хотели услышать от дорогих гостей, прибывших из Эрец Исраэль, правда ли то, что нам рассказал оружейник Овед?

– Что же вам рассказал известный мастер? – уже более спокойно спросил Аминадав.

– Овед сообщил о страшном побоище, учиненном римлянами в праздник Песах на Храмовой горе. Солдаты убивали мужчин, женщин и детей. Надругались над священным писанием, сожгли бесценные свитки Торы.

– Правда ли это?

Аминодав с тревогой посмотрел на Нимрода.

Нимрод покачал головой.

– Дорогие братья, – с теплотой в голосе произнес он, – нам понятны ваши тревоги и ваша обеспокоенность, за нашу судьбу, ибо мы в Эрец Исраэль, а вы здесь – единый народ. Но мы не можем отрицать, либо подтвердить это трагическое сообщение. Мы отправились в путь значительно раньше, чем на Святой Земле побывал уважаемый Овед.

Единственное, что мы можем подтвердить, так это то, что римская власть превратилась в невыносимую тяжесть на нашей бесценной Земле. Они взвалили на плечи нашего народа, такие тяготы и столько горя, что долго вынести такое невозможно.

Народ страдает от непосильных налогов, наместник и его чиновники отбирают последние агоры. Из Рима приезжают сенаторы и другие важные чиновники и забирают оставшееся. Но самое страшное, состоит в том, что римляне всё более и более запрещают нам идти дорогой наших отцов. Заставляют поклоняться своим языческим идолам! Не так ли, Ицгар, сын мой?

Ицгар кивнул, с удивлением слушая речь Нимрода. Он впервые видел его в роли оратора.

Нимрод сделал значительную паузу, затем в напряженной тишине произнес:

– Могла ли произойти такая вспышка ярости, о которой сообщил уважаемый оружейник Овед? – и тут же сам ответил: – Да, могла! Слишком много накопилось несправедливости, обиды и издевательств.

Видя, что Нимрод завершил свой ответ, присутствовавшие люди подняли невероятный шум. Ицгару показалось, что во дворе было не десять нарядно одетых мужчин, а, по крайней мере, сто. Никто никого не слушал – все говорили одновременно.

Наконец, вперед вышел Ишай. Все замолкли. Он начал тихим, но отчетливым голосом.

– Мы принимаем ответ многоуважаемого гостя, как подтверждение слов Оведа, – многозначительно помолчал и продолжил:

– С данной минуты, мы – размотчики коконов, красильщики, ткачи, вышивальщики, считаем своим долгом свершить все возможное, чтобы поддержать наших братьев, поднявшихся на борьбу за свою Землю, за жизнь своих жен и детей, за право жить по заветам отцов наших. Мы надеемся, что вы примете наши трумот (пожертвования) в пользу братьев в Эрец Исраэль.

Вскоре они ушли.

– Вот как всё повернулось, – задумчиво сказал Аминадав. – Я этих людей знаю, – он надолго замолк, потом неожиданно сказал: – Придется тебе, мой старый друг, загрузить караван, на обратный путь, не теми товарами, что ты хотел у нас закупить, а нашими трумот. Но об этом мы еще поговорим.

Когда они возвратились в дом, столики были вновь уставлены едой, на этот раз сладостями.

На отдельных подносах были разложены крупные ягоды инжира: круглые, буровато-желтые и грушевидные, фиолетового цвета. Стояли тарелки со свежим и сушеным тутовником (шелковицей), горка миндаля, мед, печенье различных форм и расцветки, изюм, сушеный инжир, но больше всего Ицгар обрадовался, когда увидел чашу с королевскими орехами в финиковом меду, изготовленными точно так же, как делала Шифра.

Когда все они вновь уселись за столики, и начали пить чай, вошла Тамар. На этот раз она была облачена в легкую снежно белую тунику без каких-либо украшений. Она несла перед собой большое серебряное блюдо.

И опять Ицгар почувствовал на себе этот мгновенный, как молния, взгляд девушки. Но тут же одернул себя – все это ему грезится, и лишь оттого, что он далеко от дома! Однако все мужчины с восторгом смотрели на вошедшую девушку, и он, так же как все, осмелился заглянуть ей в глаза.

На фоне светлой туники они показались ему черными обжигающими огнями.

Тамар подошла к Нимроду и поставила перед ним поднос. Нимрод от удивления отпрянул. На подносе лежала горка золотых и серебряных украшений. На вершине этой драгоценной горки тускло сиял огромный рубин, так и не снятый с головной повязки, недавно скреплявшей волосы девушки.

– Это моя личная трума в пользу пострадавших от римских солдат, – тихо сказала она.

Нимрод и Ицгар, как по команде, посмотрели в строну Аминадава. Поступок Тамар был для них полной неожиданностью.

Видно было, что и Аминадав крайне удивлен. Он невольно мял пальцами нижнюю губу. Затем развел руки и сдержанно произнес:

– Тамар – девушка самостоятельная.

Встал. Обнял её, и Ицгар готов был поклясться, что в его глазах были слезы.

– Дочь моего старого друга, подойди ко мне! – поднялся на ноги Нимрод. – От имени наших страдающих братьев сердечно благодарю тебя! И пусть наш Единственный всегда держит над тобой свою благословенную длань! – и старый купец, не скрывая слез, возложил руки на склоненную голову девушки.

Ицгар молча смотрел на Нимрода, Аминадава, на Тамар и ему казалось, что все это происходит в волшебном сне. И он находится не в далеком Марканде, а у себя дома, в Модиине, и эта девушка, подарившая все свои самые любимые украшения, вовсе не Тамар, а Юдит.

Лишь когда рядом промелькнула белая туника Тамар, и его вновь обдало ароматом лаванды и мускатного ореха, он очнулся.

Подобного поворота событий Нимрод не мог предвидеть. Оставшись с Ицгаром наедине, он попытался осмыслить сложившуюся ситуацию.

– Погром, учиненный римлянами в Иерушалаиме, вызовет бурю по всей нашей страдающей Земле, – произнес он вслух.

– Для нас это хорошее предзнаменование, – сразу же ответил Ицгар.

– Почему? – с некоторым удивлением спросил Нимрод. – Мы должны срочно возвращаться домой?

– И это, и еще что-то… – ответил Ицгар.

– Что же? – с явной опаской спросил Нимрод.

– Будем меньше опасаться парфян – врагов Рима. Они сочтут нас своими союзниками….

Нимрод долгим, внимательным взглядом окинул Ицгара.

– Ты начал рассуждать как твой отец Бен-Цур, – растроганно сказал Нимрод, – твои мысли достойны взрослого мужчины и добавил:– До границ Римской империи мы, надеюсь, сможем добраться спокойно и быстро, а далее…

– Доберемся и до Модиина! – уверенно сказал Ицгар.

– И да поможет нам Всевышний! – подытожил Нимрод.

Их беседу нарушила Тамар. На этот раз на ней был строгий серый халат без рукавов. Неширокий пояс такого же серого цвета, прижимал одежду к узкой девичьей талии. На поясе висела дорогая парчовая сумочка. Она была густо расшита серебряными нитями, цвет которых совпадал со скромным фоном халата.

Тамар обратилась к Нимроду, оставляя без малейшего внимания стоявшего рядом Ицгара.

– Пришли люди из цеха ювелиров и оружейников, – непринужденно сказала она, – они хотят обменять свои изделия на привезенные вами товары. Согласны ли вы?

Ицгар хотел было тут же ответить, что согласны, но Нимрод, хорошо зная Ицгара, еле заметным движением бровей, попросил Ицгара не спешить.

Он как бы напомнил ему, что торговые дела не терпят суеты. И тут же, чуть сухо, по-деловому спросил у Тамар:

– Может быть, ты знаешь, что нам могут предложить люди ювелирного цеха?

– Знаю, – быстро ответила Тамар. Они делают в своих мастерских не только тончайшие золотые и серебряные украшения, но и замечательные кинжалы, а также мечи, отделанные золотом, серебром и слоновой костью!

– Говоришь замечательные? – с грустной улыбкой спросил Нимрод. – Разве, дитя моё, кинжалы или мечи, предназначенные для убийства человека, могут быть замечательными?

– Могут! – уверенно ответила Тамар. – Если они надежны, удобны и позволяют защитить невинного, сохранить его жизнь или отстоять свободу! И тот храбрец, кто это делает, заслуживает замечательное оружие! – выпалила она.

Ицгар с восхищением смотрел на девушку. " Так вот какой ты можешь быть!"

– Посмотрим, какие изделия нам предложат ювелиры, – всё так же строго сказал Нимрод. – Что же касается оружия, то эта область полностью принадлежит Ицгару.

И Нимрод поручил Ицгару ознакомиться с перечнем оружия, которое имеется у ювелиров и оружейников. Сам же он, Нимрод, вместе с Аминадавом, отправится к текстильщикам и ковроделам.

Иудейский квартал Марканда был сплошь застроен небольшими домами, окружавшими внутренние дворы.

Нередко в таком дворе жило несколько поколений одной большой семьи. Здесь было немало каменных домов, но подавляющее большинство состояло из саманных мазанок.

В зависимости от профессии, переходившей по наследству, здесь были дворы ювелиров, ткачей, вышивальщиков, ковроделов, шорников, кожевенников.

Ближе к окраине размещались дворы размотчиков коконов, красильщиков тканей и кузнецов– оружейников.

Как правило, кварталы таких дворов упирались в большую базарную площадь.

На следующий день Тамар привела Ицгара в один из таких дворов.

Четверо мужчин сидели за невысокими столиками. Согнувшись, они стучали небольшими молоточками по тонким листам золота. Стук был глухой, как удары чем-то мягким по слабо натянутой поверхности бубна.

Ицгар присмотрелся и увидел, что тонкие листы золота были прикрыты слоем хорошо выделанной кожи молодого козлёнка. Это хорошо разглаживало золотой лист, не оставляя на нем точечных следов от удара молотка. Затем, с помощью различных приспособлений, мастера высекали из утонченного золотого листа задуманные частицы узоров. Пятый работник закреплял на рукоятках кинжалов эти высечки и повторял тот же узор на ножнах к этим кинжалам.

– Мастер Эльдад – с гордостью назвала его имя Тамар, – лучший мастер Марканда!

– Нет, – твердо возразил Эльдад, – лучшим мастером золотых дел являешься ты, хозяйка. И это известно всем.

Ицгар взял в руки один из кинжалов. Примерился, почувствовал, что некоторые из этих узоров выступают над поверхностью рукоятки. Они не мешали держать в руке кинжал, но определённая шероховатость создавала явное неудобство.

Видя на лице Ицгара промелькнувшее разочарование, к нему подошла Тамар

– Дай кинжал! – обратилась она к нему, с такой непосредственностью, как будто они были знакомы много лет. При этом её лицо было серьезным и сосредоточенным.

Он протянул оружие рукояткой к ней, почувствовал холодок хорошо отполированного лезвия.

Её взгляд задержался на рукоятке кинжала. Осмотрев её, она, не торопясь, подошла к Эльдаду, крепившему золотые пластинки, что-то сказала и он уступил ей место.

Тамар же, чуть подтянув длинный серый халат, привычно примостилась за столиком, выбрала крохотный молоточек, и, зажав в руке острое лезвие, начала еле заметными движениями постукивать по выступавшим украшениям рукоятки.

Ицгар с интересом наблюдал за действиями Тамар. Сосредоточившись, она чуть приоткрывала рот, склонялась то вправо, то влево. При этом менялись удары молоточка – вместо четких и прямых они становились скользящими, еле касающимися рукоятки.

Работавшие за столиками мужчины, продолжали заниматься каждый своим делом. Никто, кроме Ицгара не обращал внимания на столь необычную ситуацию. Было очевидно, что не впервые Тамар делала подобную работу. Лишь Ицгар не мог подавить в себе чувство удивления. Пока, наконец, не понял, что Эльдад сказал правду: девушка была опытным золотых дел мастером.

Наконец, она встала, внимательно осмотрела рукоятку и попросила Ицгара еще раз проверить оружие. Но он не успел подойти к ней, она издали бросила ему кинжал.

Подобная передача оружия была ему знакома с детства. Ицгар поймал кинжал точно за рукоятку, как его учил Бен-Цур, но неожиданность все же застала его врасплох. Острие клинка чуть задело кисть. Брызнула струйка крови.

Он неторопливо положил оружие на ближайший столик и ладонью правой руки зажал ранку. К нему мгновенно приблизилась Тамар. Она молча сняла его руку и, придерживая своей, посыпала на узкий порез щепотку соли.

Его пронзила короткая, как укол кинжала, боль, но струйка крови пошла на убыль. Он хотел опустить руку, но почувствовал, что Тамар не позволяет ему сделать это движение.

– Потерпи еще чуточку, – тихо сказала она, – сейчас кровь остановится.

Ицгар с изумлением рассматривал её небольшие крепкие пальцы. Сверху они были смуглы, и нежны, подобно коже лица, но ладони, покрывала плотная, огрубевшая от постоянной работы, кожа.

– Хозяйка, – обратился к ней мужчина, чья работа послужила причиной переполоха, – ножны тоже готовы, – и он положил перед Ицгаром изумительной красоты кинжал.

– Прими наш подарок, дорогой гость, – с подчеркнутым напряжением сказал мастер, – он нечаянно обагрился твоей кровью, до того, как был завершен, и, по нашим традициям, кинжал принадлежит тебе.

Тамар молча кивнула и впервые смело посмотрела в глаза Ицгару. Видя, что он пытается отказаться, от подарка, виновато добавила:

– Возьми, пожалуйста… И, дай Б-г, чтобы он тебе никогда не понадобился.

Затем они направились к кузнечному ряду.

В отличие от ювелирного, здесь над многими дворами голубели шлейфы дыма. Непрерывно стучали молотки, позванивали наковальни, пахло раскаленным железом. И в душе Ицгара, немало дней поработавшего в кузнице Шмуэля, неожиданно проснулось сосущее чувство тоски.

Как они там, его родители – отец Бен-Цур и Шифра? Он никогда не произносил слова " мама".С младенчества привык слышать вокруг себя её имя. И в его сознании оно полностью ассоциировалось с понятием "мама".

Чем сейчас заняты его сестры – Ривка, Ора, Эфронит? И рядом с их именами, постоянно возникало имя Юдит…

– Пришли! – прервала его размышления Тамар.

Вскоре они оказались в просторном дворе. Тамар сразу исчезла. Ицгар остался один.

Начал осматриваться. Был удивлен увиденным. Огонь пылал одновременно в пяти или шести горнах, однако горели в них не белые камни, какими пользовались кузнец Шмуэль и Элька, а черные, плотные, радужно сверкавшие на сколах.

Из единого мехового устройства, находившегося в углу двора, в горны закачивался воздух. Там усиленно работали человек десять мужчин. По их мускулистым, чуть прикрытым одеждой телам и по темной коже Ицгар понял, что это были рабы.

У горнов стояли кузнецы. Их одежда во многом напоминала ему одежду Шмуэля и его учеников. Короткие безрукавные халаты из плотной ткани, подтянутые поясами; либо кусок такой же ткани, или кожи, подвешенный к шее и завязанный за спиной. Эта кожа прикрывала грудь кузнеца от разлетавшихся искр. Почти у всех на голове темнели плотные тканевые или кожаные кипы.

Люди были заняты работой, никто не обращал внимания на Ицгара. К тому же, кроме него во дворе находилось немало других людей. Несколько человек ждали своей очереди, чтобы подковать лошадей, мулов или осликов. Двое мужчин помогали кузнецам натянуть на высокие колеса одноосной арбы раскаленный железный обод.

Видя, что Тамар где-то задержалась, Ицгар подошел к угловому горну и увидел, как два человека, вытащив из огня длинный кусок железа, начали ковать лезвие меча, однако это был не привычный прямой клинок, но дугообразный, хотя стержень для насадки рукоятки, был прямым.

" Удобен ли такой меч для бойца?" – с сомнением подумал Ицгар. Римляне предпочитают короткие, широкие мечи и в схватках лицом к лицу, хорошо ими владеют. Изогнутый же меч требует расстояние, чтобы размахнуться"..

И, как бы подслушав его мысль, к нему подошла Тамар. Устало улыбнулась.

Вновь перед ним стояла совсем другая Тамар. В ней не было ничего вызывающего или загадочного. Ему показалось, что он её знает давным-давно, с самого детства, что она ему близка как Ривка, Ора или Эфронит.

Он искал слова, чтобы сказать ей что-то теплое, задушевное, согнать с её лица усталость и застывшую грусть, но не успел.

Она смахнула со своего лица улыбку минутной слабости и с подчеркнутой жесткостью сказала.

– Образцы боевого оружия ждут тебя! Можешь отобрать все, что тебе покажется подходящим для мужчин Эрец Исраэль.

Так она и сказала: для мужчин . При этом она ни разу не назвала его, Ицгара, по имени.

И Ицгар почувствовал, что в её замечании был явный вызов ему, мужчине из Иудеи. Он принял этот вызов.

Помещение, куда привела его Тамар, представляло собой просторную комнату с довольно высоким потолком. Вдоль стены лежали неширокие ковры, с разбросанными на них плоскими подушками.

В центре комнаты на невысоких столах лежало оружие. Ицгар с любопытством осматривал кинжалы и мечи, чуть в стороне стояли щиты – круглой, квадратной и овальной формы.

Тамар явно кого-то ждала. Вскоре, чуть горбясь под тяжестью дополнительной охапки мечей, зашел невысокий молодой мужчина. Короткий кожаный халат еле прикрывал колени, оставляя обнаженными мощные икры ног. Вошедший неторопливо разложил принесенное оружие, выпрямился и Ицгар увидел, что он значительно выше ростом, чем показалось вначале. Подошел к Ицгару.

– Амос, – назвал свое имя и протянул руку.

– Ицгар, – ответил тот крепким рукопожатием.

– Знаю. Мне о тебе рассказала Тамар, – и тут же по-деловому спросил:– Какое оружие предпочитают ваши воины?

Ицгар на секунду задумался, и с улыбкой ответил:

– Соху, лопату, вилы или грабли, – и сразу же увидел недоумённый взгляд Амоса, брошенный на Тамар. Затем в этом взгляде появилась обида и гнев.

– Ты попал в квартал оружейников, а не хлеборобов! – зло ответил Амос и Ицгар увидел, как у него на щеках заиграли желваки.

– Почему ты, Амос, вспылил?! – жестко спросила Тамар, – если у людей нет мечей, кинжалов или стрел, они сражаются лопатами, вилами, граблями. А железная насадка сохи, может быть хорошим наконечником для копья против конников!

Теперь Ицгар смотрел на Тамар с удивлением и чувством благодарности. Она пришла ему на выручку. И ему ничего другого не осталось, кроме как включиться в её игру. Ицгар негромким голосом произнес:

– В схватках с римлянами предпочтительны прочные мечи и щиты квадратной формы.

– Тебе приходилось участвовать в боях? – все еще сердясь, в упор спросил Амос.

– Нет, – покачал головой Ицгар, – я не воин. Я купец.

– Тем более ты должен уметь держать в руках оружие, – настаивал на своем Амос, – не всегда же полагаться только на наёмников.

Тамар видела, что гнев Амоса не прошел, и он искал повод, чтобы поставить на место зарвавшегося гостя.

– Конечно же, мы готовы к схваткам с дорожными разбойниками…

– И ты тоже? – в упор спросил Амос.

Вместо ответа Ицгар кивнул головой.

– Очень хорошо! – Амос быстро подошел к столу и схватил первую попавшуюся пару мечей. Он спрятал их за спиной и предложил Ицгару выбрать один их них.

– Правый, – спокойно сказал Ицгар. В ту же секунду из-за спины Амоса в направлении Ицгара вылетел меч. Бросок был таким же быстрым, как бросок кинжала, который чуть ранее передала ему Тамар.

Теперь Ицгар был настороже и легко поймал меч именно за рукоятку. Амос довольно хмыкнул:. "Этот парень из Иудеи не так прост, как ему вначале показалось".

Они сделали несколько пробных выпадов, легко отбитых каждым из них. Затем в схватке появились опасные движения. Нарастало напряжение. И, Тамар, внимательно наблюдавшая за всеми деталями схватки, властно произнесла:

– Достаточно! Прекратите!!

Но мужчины были настолько увлечены опасной игрой, что не обратили внимания на её оклик.

Ицгар видел, что Амос вначале применял элементы римского боя, стараясь защититься щитом и одновременно близко подойти к противнику, чтобы нанести удар снизу, в область живота.

Тогда Ицгар опускал щит вниз и угрожал нанести удар сверху. Затем Амос резко изменил тактику боя, перейдя на спартанские приемы эллинской школы. И… ошибся. Ицгар прекрасно владел этими приемами, освоенными после строгих уроков, данных ему Бен-Цуром.

После первого же фронтального выпада Амоса, последовал молниеносный удар Ицгара. Этот удар был боковым и настолько сильным, что половина меча Амоса отлетела в сторону и упала к ногам Тамар.

Разъяренный Амос не успел осознать произошедшего. В пылу схватки, подняв остатки меча, вновь бросился на Ицгара, но тот опустил оружие, перестал защищаться.

И если бы не Тамар, внезапно оказавшаяся между сражавшимися, могло бы произойти непоправимое.

Мгновенно очнувшись, Амос посмотрел на Тамар, затем, отбросив в угол комнаты остатки меча, подошел к Ицгару и сказал: – Разреши обнять тебя, брат!

Тамар, пошла в глубь комнаты, принесла остатки меча, возвратила его Амосу, сухо спросила:

– Кто мастер, сделавший это оружие?

Вместо Амоса ответил Ицгар:

– Кузнец сделал хорошую работу, эта работа полностью соответствует римским приемам боя. Спартанская школа надёжно забыта.

И в невольно его памяти возник хранящийся у Шмуэля длинный меч с клинком, усиленным полосами закаленного железа. Тот самый меч, которым когда-то сражались его отец – Бен-Цур и Шмуэль.

– Не всеми… – ответила Тамар, и, обратившись к Амосу, спросила: – Сколько закуплено таких мечей?

– Двести… – чуть виновато ответил Амос.

– Не нужно их укреплять, – вмешался в разговор Ицгар. – Наши враги – это наемники из Сирии, Галлии, Ливии, немного римлян – они воюют по римским уставам. И это оружие не уступает римскому.

– Тебе виднее… – с неохотой согласилась Тамар.

– К тому же, мы должны, как можно скорее возвращаться домой, в Иудею, – сказал Ицгар и увидел, как при этих словах вздрогнули плечи Тамар, но, возможно, это ему показалось, так как лицо Тамар было непроницаемо серьезным.

Затем Амос выложил перед Ицгаром различного размера и формы щиты, кожаные нагрудники с металлическими пластинами, пращи, стрелы с вращающимися наконечниками, способными пробить щит; железные крючья на длинных кожаных ремнях, специально изготовленные для броска и стаскивания всадника с лошади, множество других хитроумных приспособлений, важных для поражения противника.

В конце показа Ицгар увидел, что в комнату вошли несколько человек. По их одежде и по испачканным углем рукам, он понял, что это кузнецы.

Амос сразу же направился к ним. Он бросил к их ногам обе половины разрубленного меча. Кузнецы явно были смущены. Они сбились в кучку и начали что-то горячо обсуждать. Их разговор шел на смеси нескольких местных наречий и Ицгар ничего не мог понять, кроме нескольких слов: "эллины", "Спарта", "Иудея".

Поздно вечером Тамар и Ицгар возвращались домой. Не обмолвившись ни единым словом, они долго бродили по плохо освещенным улочкам и переулкам иудейского квартала.

Наконец, он узнал место, где находился дом приезжих. Замедлил шаг.

– Ты едешь на войну… – услышал он тяжелый, как вздох, голос.

Хотел было, что-то ответить, повернулся к Тамар и увидел совсем рядом её лицо.

При свете взошедшей луны оно казалось мертвенно бледным. В широко раскрытых глазах отражались лунные блики, мерцали застывшие слезы.

– Откуда ты взялся на мою голову?… – прошептала она.

И прежде чем он успел что-либо сказать, она порывисто обняла его, поцеловала в губы и мгновенно исчезла.

Некоторое время Ицгар ошалело молчал, наконец, очнулся, произнес её имя, но ответа не последовало.

Оглянулся, вокруг – ни души.

Лишь где-то вдали слышался лай собак и надрывный крик осла:

– И-а…! И-а-а-а!. И-а-а-а!…

…Обратный путь был преодолен значительно быстрее. Без особых приключений они прошли огромное расстояние по Великому шелковому пути. Далеко позади остались Марканд и дружественная Адиабена.

Караван приближался к Модиину.

Ицгар впервые ощущал гордость, вспоминая, как на бесконечных пустынных дорогах их преследовали шайки грабителей, но охрана каравана, куда входил и он, была готова к любой неожиданности. Каждый знал свое место в обороне и что надо делать. Но, что было интересным, об этой готовности знали и разбойники. Однажды он в этом убедился.

Как-то на пустынном участке пути на караван напали грабители. Однако, как только они приблизились, раздался громовой голос могучего Йорама: "ШМА ИСРАЭЛЬ! АДОНАЙ ЭЛОКЕЙНУ – АДОНАЙ ЭХАД!" – и подняв высоко над головой припрятанное оружие, охрана бросилась на разбойников. За ней ринулись погонщики и он, Ицгар.

В ответ на возглас Йорама послышались выкрики среди нападавших: "ИУДЕИ! ИУДЕИ!" – и разбойники в панике разбежались

Юноша с удовольствием вспоминал, как они преодолевали горные перевалы, где лежал лед и сверкал снег, или как долгой вереницей шли сквозь лесные заросли и ущелья.

На верблюдах, мулах и рослых самарийских ослах были хорошо уложены тюки с оружием, а поверх этих тюков – ковры из Сабзевара и Марканда, сотканные руками местных иудеев.

Ицгар не без затаенной гордости видел, как эти мастера радовались, что их ковры отправляются в Иудею, в святой Иерусалим, их сердце, их вечную и незабвенную столицу.

Правда, вспоминает Ицгар, при всех самых теплых чувствах к Святой земле, они упрямо торговались, не хотели уступить ни динария, зато товар был самого лучшего качества.

А как они обрадовались, когда Нимрод согласился купить несколько десятков платков из тончайшего шелка! – Ицгар с теплотой вспоминает этих мастеров, их тонкие длинные пальцы, умевшие разматывать тончайшую паутину коконов, чтобы затем из этой паутины создать прочное шелковое полотно.

Жаль, что Юдит не была с ним, с волнением думает Ицгар, она бы тоже восхищалась, видя тончайшую многоцветную работу.

Он знает, что Юдит любит чистые тона цикламенов, васильков, белые венчики ромашек, как бы освещенные желтым солнцем сердцевины цветка. И как она будет рада, когда увидит шелка, закупленные им у владельца прославленной красильни Йоханана.

Только сам Йоханан и его сыновья знали, как добиться окраски шелка в столь яркие и чистые цвета: синий, красный, голубой, желтый и зеленый.

Он с добрым чувством вспоминает, как Нимрод, заметив, что он, Ицгар, рассматривает шелковые ткани, со столь повышенным интересом сказал:

– Если тебе нравятся эти ткани или сшитые из них одежды, купи, сын, сколько хочешь и кому хочешь…, – и эти слова были сказаны тепло и заботливо.

До поездки в Марканд Нимрод никогда так его не называл. Разве что, когда отчитывал его за допущенный просчет.

Он чуть обижено говорил:

– Нет, сын мой, так делать нельзя, не то мы с тобой пойдем домой пешком, как паломники – без денег и без товара.

В слова сын мой , как почувствовал Ицгар, Нимрод вложил очень многое: любовь, тревогу, надежду. И Ицгар повторяет про себя запомнившиеся слова Нимрода, как-то сказавшего, что каждый человек – загадка, и эту загадку трудно отгадать.

Многое раскрывается лишь тогда, кода занимаешься общим делом. И узнаешь его во множестве разных ситуаций. Тогда сама жизнь по черточке рисует: кто есть кто. Проявляется настоящая, внешне невидимая суть человека.

Его мысли были прерваны, когда он увидел струйку дыма, вьющегося над гончарными печами Эльки.

– Мы дома! – вырвался невольный клич у Ицгара.

" Дома-а-а-а!" – Прокатилась волна радости вдоль всего каравана. Радости возвращения.

Глава 17 Ицгар и Юдит

Поздним вечером в наступивших сумерках послышались звуки колокольчиков, отозвавшихся радостью в сердцах жителей Модиина

Из далекого Марканда, слава Адонаю, возвращались отцы, братья, сыновья

В тот же вечер тюки с оружием, отягощавшие спины верблюдов и заполнявшие до отказа переметные сумы мулов, были отнесены в укромные места. Оружие прибыло вовремя и оказалось крайне необходимым при формировании ополчения.

С момента возвращения каравана, Шифра ни на минуту не оставляла Ицгара без внимания. Весть о захвате Юдит ошеломила его. Ожесточила характер, изменила поведение.

Ицгар стал непримиримо воинственным. Собирал любое, даже незначительные сведения о римлянах. Несколько раз добровольно отправлялся в разведку. Рядом с ним всегда был его друг Давид. Они что-то затевали, но никто не знал что именно. И это тревожило Бен-Цура.

Изредка ему сообщали, что видели Ицгара и Давида у стен римского лагеря в Эммаусе. Они пасли стадо, хотя римляне запрещали пастухам приближаться к стенам лагеря на выстрел катапульты.

Ицгар неожиданно сдружился с Корнелием. И Бен-Цур знал, что они уже дважды проникали в лагерь Пятого легиона. Он решил выяснить, что скрывалось за этими вылазками.

Ицгар, однако, ничего ему не рассказывал. Молчал и Давид. И это еще больше тревожило отца – как бы молодые люди сгоряча не натворили беды.

И Бен-Цур решил все выяснить у Корнелия. Некоторое время Корнелий молчал, обдумывая сложившуюся ситуацию. Он обещал Ицгару, сохранить в тайне, то, что намерен был осуществить юноша, но этот юноша был сыном командующего, которому Корнелий в душе дал клятву верности.

Оказавшись в такой ситуации, он колебался. И, как всегда, его выручила природная сметка.

На Бен-Цуре лежала вся ответственность за грядущие военные действия, и так уж сложилось, что его сын Ицгар решил участвовать в этой борьбе, рассуждал Корнелий. Значит, они должны действовать вместе, и это будет способствовать успеху задуманного.

И, как бы заранее получив согласие Бен-Цура на совместные действия, Корнелий изложил ему план Ицгара по спасению Юдит.

– Мы дважды проникали в лагерь Пятого, – сообщил Корнелий, – у меня там осталось немало верных товарищей. – Я старался свести опасность к самой малой доле, – чуть оправдываясь, заметил он.

Цилий Кай, после всего…, что сотворил с девочкой, велел запереть её в клетку для дезертиров, строго стеречь и ждать его распоряжений. Кай задумал что-то еще более грязное.

Корнелий видел, как сжались тяжелые кулаки Бен-Цура, – затем услышал короткий вопрос:

– Сколько понадобится людей, чтобы вырвать девочку из когтей палача?

Корнелий облегченно вздохнул. Их план одобрен. И он получил разрешение на его осуществление.

– Достаточно двоих, – спокойно ответил он. – Группу составят Ицгар и Давид и я, если позволишь, командующий, буду третьим.

– С этой минуты всё, абсолютно всё, до мельчайших деталей, я должен знать.

– Да, командующий! – подтвердил Корнелий, и тут же сказал: – Пока продолжается затишье, я отправлюсь в легион. Надо тщательно обследовать, что можно сделать, чтобы спасти девочку.

– Будь осторожен, – сдержанно ответил Бен-Цур.

Бат-Шева была непривычно бледна, и эта бледность превращала смуглую кожу её лица в некое подобие застывшей маски.

Её сын, названный Рехавамом, крупный мальчик, обычно спокойный, без устали плакал. Отказывался брать грудь; выплевывал кожаную соску, подслащенную финиковым мёдом.

Шифра тщательно проверила состояние малыша, но не нашла никаких причин для столь тревожного поведения. Никаких признаков болезни она не обнаружила. Крепкое телосложение ребенка, его подвижность, спокойный животик, чистота кожи не давали даже малейшего намека на какое-либо заболевание.

Лишь внимательно присмотревшись к Бат-Шеве, Шифра поняла – буря, бушевавшая в душе матери, передавалась ребенку и тот, охваченный тревогой, выражал это беспокойство в полную мощь своих хорошо развитых лёгких.

Взяв из рук Бат-Шевы младенца, Шифра присела рядом с ней. Начала слегка пошлёпывать по туго завязанной пеленке, тихо запела:

Не плачь, малыш, не плачь,

Скоро вернется отец,

Он поднимет тебя на сильных руках

Высоко в голубое небо.

Ты увидишь там больших белых аистов,

Свободно парящих над Божьей Землей….

Негромкая мелодия и ритмичное постукивание успокоило мальчугана, он еще несколько раз всхлипнул, затем тяжело, как взрослый человек, вздохнул.

– Он благополучно возвратится, – как можно увереннее сказала Шифра, – а тебе, Бат-Шева, надо успокоиться… Ребенок такого напряжения не выдержит.

– Я тоже… – тихо произнесла Бат-Шева. – Уже трижды закатилось солнце с того дня, как Корнелий полез в пасть к римскому исчадью ада. Цилий Кай ненавидит его. И если узнает, что он в легионе… – Бат-Шева издала страшный воющий стон.

– Корнелий отсутствует целых три заката солнца….

– Придет! – спокойно сказала Шифра. – Корнелий знает, что делает, к тому же в легионе у него остались хорошие друзья.

Последние слова Шифры прервал возобновившийся крик Рехавама. Он начал вырываться из рук Шифры. Она пыталась отвлечь его внимание раскрашенными игрушками, как делала всегда, но теперь это ей не удавалось. Все игрушки летели на пол.

И, как будто услышав этот крик, в дом вошел Корнелий. Сбросил большой наплечный мешок, подхватил все еще орущего Рехавама. Поднял его над головой и тот счастливо рассмеялся, сквозь не успевшие высохнуть слезы.

– Вот мы и дома, – сказал Корнелий всем сразу, и тут же добавил, глядя на Бат-Шеву: – Попроси Бен-Цура и Шмуэля зайти к нам.

Бат-Шева метнулась выполнять просьбу Корнелия, но Шифра остановила её и вышла.

Она спешила домой по узким захламленным улочкам селения, их давно никто не убирал. Кругом царило запустение. Малый Синедрион, или Совет Двадцати трех, бездействовал. Многие из жителей ушли в горы с отрядами ополчения. Иные прятались в пещерах, боясь прихода римских солдат, или были заняты неотложными делами.

Оставшись наедине с собой, Шифра с тревогой думала о развивающихся событиях. Особенно её пугало поведение Ицгара. Он ничего не рассказывал, но сердце матери чуяло, что во имя спасения Юдит, Ицгар подвергает себя смертельной опасности.

– Что он затеял? – задавала вопрос Шифра и, не находя ответа, еще больше волновалась.

Придя домой, она сразу же сообщила Бен-Цуру о возвращении Корнелия, передала его просьбу. И Бен-Цур направился к дому Бат-Шевы.

Корнелий ожидал его у ворот. Они зашли во двор. После выпавших дождей, виноградные лозы густо зеленели, образовав удобную тенистую беседку.

В этой беседке Бат-Шева постелила циновки. Поставила несколько чашек, глиняных тарелок с угощениями и кувшины с водой и виноградным соком.

Сама зашла с ребенком в дом.

– Положение хуже, чем можно было ожидать, – сказал Корнелий, глядя на Бен-Цура. – Не лучше обстоят дела и с девочкой, хотя здесь удалось кое-что предпринять, но об этом позднее.

– Цилий Кай потерял рассудок, он непрерывно повторяет одну и ту же фразу:

"Я сотру с лица земли это змеиное гнездо!"

Он направил несколько посланий прокуратору и даже в Рим, требуя позволения разрушить Модиин. И прокуратор разрешил ему провести карательный поход против Модиина.

– Кай, – продолжал Корнелий, – намерен возглавить военный отряд в составе резервной манипулы третьей когорты, то есть две полные центурии по шестьдесят легионеров каждая. Поддержку активной части легиона он не просил. Разве что для преследования убегающих иудеев ему понадобится кавалерийская турма.

– Он считает, – многозначительно подчеркнул Корнелий, – что этого достаточно, чтобы осуществить свой кровавый замысел.

Старики, служащие в резервной манипуле, – продолжал Корнелий, – не очень рады предстоящей операции. Они отвыкли от активных боевых действий. И после событий в Иерусалиме поняли, что задание будет не из легких.

– Мы подтвердим их опасения, – тихо сказал Бен-Цур.

– Я сказал им то же самое, – в знак согласия кивнул Корнелий, – я уведомил их, что иудеи будут сражаться за каждый дом, за каждый камень, – затем со злой усмешкой добавил: – Цилий вряд ли задействует кавалерийскую турму.

Конники – в основном богатые люди. Они не очень любят ввязываться в схватки в застроенных районах, или в горных условиях. Им нужны ровные площади… Впрочем, – добавил Корнелий, – в боевых порядках легиона место солдата в сражении определяет не богатство человека, но его возраст.

При последних словах Корнелия зашли Шмуэль, Давид и Элька.

Элька впервые был в доме Бат-Шевы.

– Каково оружие у легионеров резервной когорты? – по– деловому спросил Шмуэль.

– Обычное, – ответил Корнелий, – дротики, копья, короткие мечи, шлемы, панцири и бронзовые щиты.

Элька сидел молча, он недавно узнал от Шифры о посещениях Корнелия территории легиона. Посещения, которое могло стоить ему жизни. Был восхищен смелостью этого человека. Вместе с тем он знал, что между ним и Корнелием стоит непреодолимая стена.

Единственной тому причиной была Бат-Шева. А теперь и её сын.

Ко всем переживаниям Эльки прибавилось совершенно незнакомое чувство тревоги за её ребёнка. Он ни на минуту не мог забыть тот знаковый момент, когда Шифра вышла во двор с новорожденным. Подняла высоко над головой и громко оповестила : "СЫН"!…

Густые темные волосы покрывали головку младенца. Они начинались почти у самых бровей, точно так же, как в детстве у Эльки и всех мужчин его рода.

И еще одна деталь, не дающая покоя, врезалась в его обостренную память. На торжественном событии брит-мила, в день приобщения Рехавама к Союзу с Адонаем, Бат-Шева дала Эльке подержать мальчика. Неожиданно для себя, он увидел за ушком ребёнка точно такие же спаренные родинки, как у него самого.

Знает ли об этом Бат-Шева? – с тревогой думал Элька, но ответа у него не было. К тому же Бат-Шева никогда не давала повода, чтобы он мог подумать, что ребенок имеет какое-либо отношение к нему.

Бат-Шева – главный смысл жизни Корнелия, пресёк свои размышления Элька, и он никогда не разрушит их единства.

Мысли Эльки прервал голос Бен-Цура. Он с неожиданной теплотой произнес:

– У нашего друга Корнелия есть важное сообщение.

Элька видел, как переглянулись Ицгар и Давид. Оба встали, направились к выходу. Корнелий кивнул им, сказал: "Встретимся позднее". Вскоре прибыли остальные члены Совета ополчения.

– Продолжай, – попросил Бен-Цур.

– В составе Пятого имеется легионный инженер, он уже однажды был в Модиине в качестве парламентера. Его опыт и светлая голова не раз помогали легиону победить даже в самых безвыходных ситуациях.

Инженер сведущ во всех видах военной тактики – хорошо знает возможности римского оружия. Да и сам он внес немало усовершенствований во все виды боевой техники. Особенно в новейшую, огневую.

Бен-Цур и Шмуэль внимательно слушали сообщение Корнелия. Бен-Цур вспомнил огневые средства, применявшиеся римлянами в морских сражениях, во время осад крепостей, но впервые слышит о применении огневых снарядов или иных средств в пешем строю.

– Этот чужеземец запугивает нас! – вскочил на ноги Тарфон. – Он сеет панику!

– Сядь! – тихо сказал кузнец Шмуэль и ловким движением подбил Тарфону ноги. Усадил рядом с собой.

– Инженер, – продолжал Корнелий, – всегда взвешивает силы противника, внимательно изучает его укрепления, затем предлагает приемы, ведущие к победе.

– Всё это надо учесть, – громко сказал Бен-Цур. – Прошу тебя, друг Корнелий, пройти по сотням и посоветовать командирам, как надёжнее отбиваться от легионеров. Они должны знать главные принципы самообороны и нападения.

– Да, командующий! – коротко ответил Корнелий.

– И всё же, что ты имел ввиду, когда начал разговор об инженере? спросил явно озабоченный Шмуэль. – Этот человек опасен для нас? Его следует уничтожить первым?

– Я недавно говорил с инженером, – ответил Корнелий, – он знает, что я здесь живу. Он по-прежнему сочувствуем вам … .

– Нам не нужны сочувствия карателей! – вспылил Тарфон. – Нам нужна их гибель! Его надо убить! Мы можем встретить его, когда он будет выходить из ворот лагеря!

– Убить его мы успеем! – спокойно возразил Корнелий. – Инженер… – иудей ! Его сочувствие может быть полезным для нас. – При этих словах Корнелий неторопливо поднялся и вышел.

– Нам не нужно сочувствие врага, а тем более предателя-иудея! – вдогонку бросил Тарфон. – С такими у нас один разговор, – и он коснулся висевшего на поясе ножа.

– Уймись, уважаемый Тарфон, – вмешался в разговор рав Нафтали, – ваш метод " разговаривать" дорого обошелся многим невинным людям на Храмовой горе.

– Ложь! – тут же ответил Тарфон, – мы первые начали уничтожать язычников и предателей-иудеев! Еще до этого! Мы первые призвали к восстанию, но нас не поддержали! Мы против любого сотрудничества с римлянами!

– Твоя беда, Тарфон, состоит в том, что ты забываешь важную истину, – вразумительно сказал Нафтали, – мало ненавидеть врага. Надо точно знать пришло ли время к его изгнанию. Ослаб ли враг и готовы ли мы. И это должно быть нашей путеводной нитью.

Нафтали замолк, сделал глубокий вдох, продолжил:

– Нынешнее сотрудничество с империей, полезно также и нам. Разве мы не пользуемся хорошими римскими дорогами, единой денежной системой, монопольными ценами на соль, масло, пшеницу, да и многим другим?

Так, например, уходящие в отставку легионеры, получают надел земли в любой провинции империи, кроме Иудеи. Наша земля остается закрытой для язычников.

Конечно, под имперским гнетом жить нелегко. Но это цена, которую приходится платить за выживание нашего народа, за сохранение Иудеи!

Рим могуч, – говорил Нафтали, – он владеет всем миром и в настоящее время заинтересован в спокойствии во всех своих владениях. И это спокойствие позволяет нашим хлеборобам засевать поля и собирать урожаи, пастухам умножать свои стада, ремесленникам…

– Ты ставишь спокойствие выше чести и свободы! – прервал его Тарфон, твоё благоразумие, мудрый старец, и твоя осторожность граничат с предательством памяти бесстрашных Маккавеев!

Нафтали, выдержал паузу после резкой реплики Тарфона, ничего не ответил, продолжал:

– Мне вспомнился недавний разговор с римским легатом, смелым и мудрым человеком. Он пробыл в Иудее достаточно времени, чтобы понять наш народ. Он сказал, что, по его мнению, Рим и Иудея могут быть верными союзниками. Невидимый иудейский Бог есть Бог иудеев, но не римлян. У римлян свои боги, и право каждого следовать по предначертанному ему пути.

Жаль, что в Риме многие этого не понимают!

Неожиданную речь Нафтали слушали с большим вниманием. Особая удовлетворенность отражалась на лице Шмуэля. Он видел, как его сын Ноах ловит каждое слово, произнесенное священнослужителем, и у Шмуэля становилось светлее на душе. Появлялась надежда, что Ноах найдет правильную дорогу.

Меж тем Нафтали продолжал:

– Я был глубоко тронут, услышав от столь высокопоставленного римлянина буквально следующее:

" Иудеи – народ вечный, – сказал он, – что же касается Рима, то здесь всё не столь однозначно"…

И как бы в подтверждение слов легата, Нафтали сообщил:

– Недавно я побывал в Риме. Двор императора погряз в разврате, доносах, убийствах, заговорах. Империя в преддверии гибели. И не нам об этом сожалеть.

Я уверен, что римское господство близится к закату! И хотя они все еще пытаются навязать нам своих богов, они не отнимают нашего, Единого и никогда не смогут это сделать!

Терпение народа, – твердо произнес Нафтали, – если у него не отнимают его веру, исключает гибель людей, разрушение их домов, сел и городов.

Временное господство римлян на нашей земле оскорбительно, но не гибельно для нас.

Наша вера и наша земля остаются навечно нашими!

– Разжечь огонь, – обратился Нафтали к Тарфону, – не требует большой мудрости, – и с огорчением добавил: – Но в этом огне можно сгореть, так ничего и не добившись…

Однако, если нам навязывают войну, мы будем сражаться в полную силу. И да всегда пребывает с нами Господь наш Адонай!

– Думаю, все ясно, – строго сказал Бен-Цур. – С этой минуты мы все – воины единой армии, армии народа Иудеи. Споры и разногласия оставим до благословенного дня, когда одолеем карателей.

Примерно в эти же часы, при тусклом свете взошедшей луны, небольшая группа мужчин, стараясь быть незамеченной, скрылась в одном из дворов Модиина. У каждого за плечами возвышался объёмистый мешок.

То были Корнелий, Ицгар и Давид.

Из этого укрытия они появились лишь к вечеру следующего дня.

По известному им туннелю, они вышли к долине Аялона. Выбрав небольшую площадку, окруженную высоким тростником, они вытащили спрятанную в мешках одежду.

Здесь же, в густых зарослях ивняка стояли лошади и мирно жевали овес из подвешенных мешков. Спустя полчаса, группа преобразилась. Она представляла собой небольшой разъезд римских легионеров, каких немало встречалось на бесконечных дорогах империи.

После трех часов быстрой езды они оказались в Эммаусе у ворот лагеря Пятого легиона. Вперед выехал Корнелий. Он о чем-то долго разговаривал с начальником охраны. Затем вышел и попросил у Ицгара прихваченный тугой кошелек.

Наконец ворота распахнулись, и они услышали грубые солдатские пожелания хорошо повеселиться с девчонкой. Корнелий на ходу подхватил брошенный ему ключ от клетки, где находилась Юдит.

Взвешивая в руке тяжелый кошелек, легионер подмигнул Корнелию:

– Поделимся с Каем… – и показал фигу, тем самым намекая Корнелию, чтобы тот держал язык за зубами о ночном визите к легионной даме.

Корнелий небрежно, как это делали богатые всадники, отдал честь начальнику караула, затем подъехал вплотную и, оглянувшись, передал ему объемную амфору с крепким, хорошо ароматизированным вином.

Вскоре трое всадников оказались у освещенного дымными факелами сарая. Сбитый из толстых, плохо отесанных брёвен, он напоминал клетку для крупного зверя.

Замок и тугой узел закрывали узкую решетчатую дверь. Корнелий, не слезая с лошади, разрубил узел, и Ицгар, схватив факел, зашел в клетку. В ту же секунду Корнелий и Давид услышали глубокий сдавленный стон. Такой стон мог издать лишь тяжело раненный зверь, но не человек.

В ту же секунду в клетке оказались Давид и Корнелий. Они застыли от открывшегося зрелища. На куче соломы в грязном рваном тряпье сидело непонятное полуобнаженное существо. Фиолетовые пятна кровоподтёков расплылись на животе, руках, ногах.

Голова была начисто выбрита, давно немытое лицо землистого цвета и на этом мертвенном лице застыли бесцветные, широко раскрытые глаза.

В этом существе ничто не напоминало юную, искрящуюся жизнью, Юдит.

Видя растерянность юношей, к ним подошел Корнелий. Мгновенным ударом короткого меча, перерубил толстый канат, привязывающий жертву к железному кольцу, вбитому в сваю. И таким же быстрым движением закутал Юдит в свой боевой плащ.

Ицгар подхватил её, такую неправдоподобно легкую, посадил на лошадь, вскочил сам и Корнелий привязал Юдит к его спине. Затем накинул на обоих боевой плащ.

У самых ворот Ицгар неожиданно развернулся и возвратился к командным шатрам. В самый роскошный из них, представляющий жилище Цилия Кая, швырнул горящий факел.

Вскоре они вновь оказались у ворот лагеря. Как и предвидел Корнелий, стража крепко спала. Сработали специи Шифры, ароматизировавшие крепкое вино.

Еще до рассвета вся группа была в Модиине.

А на следующий день Корнелий приступил к обучению ополченцев к защите и нападению.

На скептический вопрос Бат-Шевы, правильно ли она поняла, что он собирается обучать женщин нападению, Корнелий совершенно серьезно ответил, что это он и намерен осуществить.

– Именно: учить женщин на-па-де-нию! – затем примирительно добавил: – Чтобы защитить себя от нападающего врага. Не убегать, если чувствуешь, что тебя настигают! – Помолчав, продолжил:

– Надо действовать так, как, например, ведут себя дикие кошки, волки, даже зайцы, защищаясь от преследующего их орла.

Я сам видел, – с детским увлечением рассказал Корнелий, – как орел настигал убегавшего зайца и тот неожиданно перевернулся на спину и мощными задними лапами нанес такой удар по нападавшему орлу, что всё вокруг было усеяно перьями. Хищнику пришлось отступить.

В один из дней пришел разъяренный Тарфон и велел Корнелию немедленно прекратить занятия, враждебные духу нашего Священного писания.

– Почему самозащита женщин враждебна Священному Писанию? – наивно спросила Ора.

– Ты еще слишком молода, чтобы задавать такие вопросы! – оборвал её Тарфон. – Но отвечу: При таких занятиях возникает запретная близость между обучающим и ученицами!! И если занятия с язычником не прекратятся, я сейчас же сообщу Совету Двадцати трёх и потребую наложить на всех вас проклятие!

– Зачем же, такому занятому человеку терять время и нервы, чтобы просить Малый Синедрион о столь жестоком наказании, если здесь находится представитель Великого Синедриона рав Нафтали? – раздался спокойный голос Бен-Цура.

И все увидели рава Нафтали, скромно наблюдавшего за военными занятиями.

– Брат Тарфон, – обратился к нему Нафтали, – согласись, что всегда лучше, когда ты можешь себя защитить, и умеешь это делать?

Согласно законам Галахи,  – защита жизни иудея, то есть его спасение " пиккуах-нефеш " – важнее всех запретов на контакты между мужчиной и женщиной. К тому же обучающий требует не телесной близости, а всего лишь сближения с нападающим противником, чтобы обезвредить его, нанести удар первым и тем сохранить свою жизнь.

– Ты хорошо знаешь, что в отряды ополчения призваны только мужчины, способные сражаться, – продолжал Нафтали, – женщины же участвуют по своей доброй воле.

Так, что, брат Тарфон, твой протест отвергается.

Что же касается Корнелия, то у него, действительно, иная вера, но он наш друг. Он сочувствует нам. Он живет с нами. Так, что пожелаем ему и всем нам успехов в нашей общей благородной миссии.

Нафтали улыбнулся и, попросил Корнелия продолжить занятия.

– …В подлунном мире всё так устроено, – говорил Корнелий, – что убегающего убивают, а когда ты из убегающего превращаешься в нападающего – убегает враг.

Именно для этого надо знать, как лучше защищаться, чтобы враг не опередил тебя.

И Корнелий велел каждому из ополченцев догнать "убегающего" которым был сам Корнелий и "убить" его.

Первой бросилась за Корнелием Ривка и когда она почти настигла его, Бат-Шева увидела в её руке сверкнувший кинжал. И перед Бат-Шевой, подобно молнии, промелькнула картина недавнего покушения на Корнелия с участием той же Ривки. Игра грозила превратиться в трагедию.

Однако произошло именно то, о чем говорил Корнелий. Когда Ривка с занесенным кинжалом оказалась у него за спиной, Корнелий сделал прыжок в сторону, и Ривка пронеслась мимо. Но не успела сделать и двух шагов, Корнелий присел, подставил ногу и Ривка, уронив нож, грохнулась на землю. Нож отлетел далеко в сторону.

Корнелий помог ей подняться. Возвратил нож. В наступившей тишине было слышно частое дыхание Ривки и непонятное всхлипывание Бат-Шевы.

Вторым упражнялся Ноах. С ним Корнелий справился другим приемом. Когда Ноах настиг Корнелия, тот резко остановился и выбросил вперед руку с таким же кинжалом, как был у Ноаха. Однако в последний миг Корнелий резким движением отвел в сторону свое оружие и второй рукой выбил кинжал из рук Ноаха.

Так они упражнялись с утра и до наступления темноты.

В течение пяти дней все люди, способные носить оружие, прошли обучение у неутомимого Корнелия.

Глава 18 Статуя императора

Густой туман завис над полями Модиина. Белые облака, возлежавшие на земле, щедро одаряли влагой оливковые рощи, приземистые густолистые смоковницы, отяжелевшие кусты граната.

В туманной тишине не было слышно шагов Шифры. Несмотря на преклонный возраст, она двигалась вдоль границ своего земельного надела, легко и свободно, словно плыла в облаках.

Крупные пшеничные зерна просвечивали сквозь мокрую прозрачную мякину. Шифра глубоко вдыхала запахи хлебов. При виде плотной стены созревших колосьев сердце её наполнялось тихой радостью. Впервые, после трех лет изнурительной засухи появилась надежда на обильный урожай.

"Приближается время жатвы, – с волнением думает она. – Только бы не помешал туман. Уборка мокрых колосьев ничего хорошего не даст. Однако когда туман рассеется, – мелькнула тревожная мысль, – и пригреет летнее солнце месяца сиван , может произойти наихудшее – защитная пленка мякины высохнет, раскроется и зерна осыпятся на землю. Урожай будет потерян!"

– Этого не должно случиться! – с тревогой шепчет она. В доме нет никаких запасов, к тому же её семья задолжала римским властям около двадцати сея зерна и половину такого же количества пшеничной муки.

Она долго и внимательно рассматривала колоски. С радостью обнаружила, что еще не все они созрели. Большая часть поспеет через неделю или даже две.

До этого Бен-Цур и Ицгар успеют съездить к Степному морю и привезти белые горючие камни для кузницы Шмуэля. Он обещал изготовить полдюжины новых серпов. Старые вконец износились.

Шифра с облегчением вздохнула. Подняла глаза к небу:

– Адонай, – неистово молилась она, – умоляю Тебя, не оставляй нас! Её молитву прервал тревожный голос Эфронит.

– Мама! Я еле тебя нашла! – Отец, Шмуэль, Эльазар, Давид, Ноах и Ицгар собираются в Иерусалим! – выпалила она единым духом.

– Что случилось? – спросила Шифра. – До праздника Первого снопа еще целых две субботы. Однако, глядя на взволнованную дочь, почувствовала, что её охватывает страх. Слишком много горя свалилось за последнее время.

Эфронит оглянулась, нет ли поблизости чужих людей, продолжила:

– Император объявил себя… Господом Б-гом! Тьфу, проклятый! – сплюнула она и тут же продолжила. – Он приказал поставить золотого идола, похожего на него и молиться этому чудищу!

– Где ты такое слышала?! – отпрянула от неё Шифра.

– Мне рассказал Давид, – обижено ответила Эфронит, – а он никогда не обманывает, вот!

– О, Всемогущий! – с испугом воскликнула Шифра и бессильно опустилась на траву.

Всевышний ниспослал обильные дожди, зреет богатый урожай. Появилась надежда на более сытую жизнь… И вдруг – новая беда!…

– Давид, – спешила Эфронит, – рассказал, что в селении Явне наши братья уже разнесли в крошки такого идола и разрушили жертвенник, возведенный проклятыми язычниками!

Когда император узнал об этом, он очень рассердился, – с веселой улыбкой излагала свои новости девочка, – и повелел, назло всем иудеям, поставить золотой идол в самом Храме! И где ты думаешь, мама? – шепотом спросила Эфронит. – В Святая Святых!

Даже Ицгар сказал, что это оч-чень опасно! – и умолкла.

Шифра с затаенным страхом смотрела на притихшую дочь. – Понимает ли она, чем всё это может кончиться?

Шифра уже слышала от Бен-Цура, что новый император возомнил себя Всезнающим и Всемогущим, словом, языческим богом, но тогда она не придала этому никакого значения.

Мало ли кто и кем считает себя в далеком Риме.

Теперь это касалось её семьи, её страны, самого Иерусалима – города всех их надежд, города, представляющего смысл самого их существования!

Шифра тут же направилась домой. Уже издали увидела множество людей, стоящих у их дома. Люди заполнили двор, толпились у гончарных мастерских Эльки.

Посередине двора стоял Бен-Цур. Его окружали люди.

Увидев Шифру, Бен-Цур улыбнулся ей, по этой улыбке, она поняла, что и он крайне встревожен.

Происходит нечто угрожающее им всем.

– Установить в Храме золочёного идола, – сказал Бен-Цур громко, чтобы слышали все собравшиеся, – император поручил наместнику Сирии Петронию.

Вновь поднялся невероятный шум возмущения, крики, рыдания. Когда шум немного затих, Бен-Цур продолжил:

– Я хорошо знаю этого полководца, он храбрый воин и дружественный нам человек, – Бен-Цур помолчал. – Но он солдат и обязан выполнять свой долг. Однако чего бы это нам ни стоило, мы не позволим осквернить наш Священный Храм!

– Умрём, но не позволим!!! – раздалось множество голосов.

Когда вновь наступила тишина, Бен-Цур неожиданно сказал:

– Я поеду к Петронию. Нельзя допустить, чтобы из-за одного сумасшедшего, даже если он император, погибли тысячи и тысячи невинных.

Встреча состоялась неделю спустя. Бен-Цур знал, что римлянин сведущ в мудростях Торы и дружественно относится к иудеям. Ходили даже слухи, что этот выдающийся полководец тайно исповедует веру иудеев. Конечно же, эти слухи доходили и до императора, анализировал сложившуюся ситуацию Бен-Цур, возможно, как раз эти слухи подсказали венценосному безумцу поручить именно Петронию и его легионам " сделать иудеям большое кровопускание."

Встреча Бен-Цура с Петронием произошла на границе Иудеи и Сирийской провинции. У обоих собеседников создалось впечатление, что кровавое столкновение неизбежно. И тогда Петроний согласился послать императору опасное прошение. Он хорошо понимал, чем это может кончиться лично для него.

...

" Ваше Божественное Величество! – писал Петроний. – Мне представляется крайне необходимым обнажить перед Вашим светлейшим взором действительность, которая неизбежно возникнет после установки Вашей статуи в Иерусалимском Храме.

Я бы не стал тревожить Ваше Божественное Величество, если бы не узнал о событиях, которые могут нанести тяжелый вред нашей Великой Империи.

Я уверен, Вам хорошо известно, что Святое Писание, которого придерживаются ваши подданные – иудеи, запрещает им поклоняться любому изваянию, созданному руками даже самых выдающихся зодчих, будь то из благородного мрамора, сверкающей бронзы или чистого золота.

Они скорее умрут, чем нарушат законы Торы. В итоге Вашего приказа, который можете не сомневаться, будет мною в точности выполнен, многие из ваших верноподданных погибнут.

Я обязан отметить и другой важный фактор. Предстоящее кровопролитие чревато большим вредом для империи, силу и богатство которой Вы стремитесь преумножить

Хорошо зная иудеев, могу заверить Ваше Императорское Величество, что все они от мала до велика будут защищать своими телами Храм и Храмовую гору.

Согласно их верованиям, привнесение любого изваяния в чертоги Храма оскверняет их самые святые чувства.

Мне придется покрыть трупами всю страну. В итоге провинция Иудея окажется в состоянии хаоса. Богатый урожай, созревший в этом году, после трех лет тяжелой засухи, не будет собран, что нанесет значительный ущерб снабжению хлебом населения Рима.

И еще, с Вашего Светлейшего позволения, напомню Вам, что нет никакой уверенности в том, что наш давний и непримиримый враг – Парфия не воспользуется моментом и не попытается захватить эту страну, являющуюся, как хорошо знает Ваше Божественное Величество, оплотом юго-восточных границ Империи.

Я помню Ваши мудрые слова, о том что Иудея была и остается стратегически важной провинцией для нашей великой Империи.

Помимо этого, – отметил в своем письме Петроний, – я считаю своим прямым долгом предупредить Ваше Величество, что не исключено наихудшее. Моя карательная миссия может вызвать восстание во многих провинциях, где проживает значительное количество иудеев. Среди этих провинций Египетская, Месопотамская, Фракийская, Финикийская.

Думаю, мне не следует напоминать, что Иерусалимский Храм для всех иудеев Вашей Великой Империи является священнейшим центром их духовной жизни. Они трижды в день, в молитвах, называют имя этого города и связывают всё свое будущее именно с этим городом.

Все перечисленное выше, как мне представляется, приведет с неизбежностью к глубоким потрясениям и непредвиденным событиям…

Во всяком случае, нанесет большой торговый и экономический вред Империи, крайне нуждающейся в значительных денежных поступлениях.

Учитывая все выше изложенное, прошу Ваше Божественное Величество, отложить выполнение вашего приказа об установке Вашей статуи в Иерусалимском Храме, на более благоприятный период.

В ожидании дальнейших распоряжений, готов к выполнению любого Вашего решения.

Петроний "

Как утверждают древние источники, император ответил Петронию кратким посланием, состоящим, однако, из двух параграфов.

Первый из них гласил:

" Если ты еще не поместил в Иерусалимском Храме моей статуи, то и не делай этого. Но я повелеваю не чинить никаких препятствий тем, кто пожелает установить алтари в мою честь в любом другом месте Иудеи."

Второй параграф был более краток:

" Повелеваю тебе, Петроний, с получением этого приказа, немедленно покончить с собой собственным мечом".

Именно в это время, как свидетельствуют исторические источники, в имперской столице произошел очередной этап кровавой борьбы за власть. И вышеприведенное императорское послание не дошло до Петрония. Его легионы остались на своих базах. И в Иудее наступило долгожданное затишье.

Ранним утром, в семнадцатый день летнего месяца сиван , на уборку нового урожая вышли Шифра, Бен-Цур и их дети: Ривка, Ора, Эфронит и Ицгар.

Каково же было их удивление, когда они встретили у свого поля кузнеца Шмуэля и его сыновей – Давида и Ноаха. Они привели с собой Юдит. В их руках были новые, хорошо заостренные серпы.

Юдит с опаской оглядывалась по сторонам, затем, как бы очнувшись, прислушалась к утренним песням жаворонков, глубоко вдыхала запахи первых скошенных снопов. Потом робко пошла за жнецами и оказалась за спиной Ицгара. Подняла несколько упавших колосков, собрала их в крохотный сноп и, как маленькая девочка, протянула Ицгару.

Он взял и, как будто никогда ничего плохого не происходило, спросил:

– Придет ли Элька?

Она задумалась, пытаясь что-то вспомнить, повернулась в сторону дымящих печей.

– Элька там? – угадав её ответ, спросил Ицгар. И она еле заметно кивнула. К ней постепенно возвращалось сознание.

Глава 19 Последняя попытка

Решение Кумана казнить солдата остановило немедленный взрыв в Иудее, но не привело к спокойствию. Кровавые события на Храмовой горе были лишь небольшим звеном в цепи преступлений содеянных наместником Куманом и его подопечным – Цилием Каем.

Раздувая вражду между иудеями и самаритянами, Куман использовал эту вражду в своих целях, он поддержал самаритян, обостряя погромную ситуацию.

Пытаясь остановить братоубийственную войну, Первосвященник Ионатан, вновь и вновь призывал обе стороны к спокойствию.

Однако голос разума не был услышан. Столкновения продолжались. И Ионатан обратился к римским властям, с просьбой развести враждующие стороны, однако у Кумана, как известно, была своя стратегия.

Приняв сторону самаритян, он велел казнить двести пять ни в чем не повинных иудеев. А затем направил карательную экспедицию во главе с Цилием Каем против селений юго-западных районов Иудеи.

Экспедиция, как читатель уже знает, потерпела позорное поражение.

Понимая, что прокуратор Куман не смирится с подобным положением и предпримет новые попытки жестокой расправы с населением, первосвященник Ионатан, делал всё возможное, чтобы избежать всеобщей вспышки насилия в стране. В этих целях он сделал исключительно опасный шаг.

В глубочайшей тайне он направил в Рим своего представителя – старейшину Синедриона рава Нафтали. Ему предстояло вручить Всевластному императору жалобу на наместника Кумана.

То был смертельно рискованный шаг. Однако, если жалоба будет услышана, она спасет жизнь очень многим.

В это неспокойное время в столицу империи отправлялся корабль купца Нимрода.

– Война войной, а торговля торговлей, – утверждал купец, не скрывая иронии. – Людям надо есть и пить, иначе у них не будет силы воевать…

Старого Нимрода огорчало лишь то, что на этот раз с ним не поедет Ицгар. Старик в глубине души верил, что юноша, которого он любил как родного сына, не только был его поддержкой, наследником, но и приносил ему удачу.

Нимрод исстрадавшейся душой отца чувствовал, что Ицгар даже на миг не может оставить Юдит. Тем более, что благодаря неимоверным усилиям юноши, к пострадавшей постепенно возвращалась жизнь.

Его воспитанник не мог поступить иначе, с гордостью и печалью думал Нимрод, и он сделает все, чтобы помочь Ицгару.

Он даже хотел отменить это своё плавание, зная, что понесет большие денежные убытки. Тем не менее, счел невозможным отвергнуть просьбу Первосвященника и решил осуществить запланированную поездку, осознавая в полной мере, что без Ицгара ему будет плохо.

"И да Господь, наш Единственный Властелин, – искренне молился старик, – всегда держит над сыном свою благословенную длань! Пусть и впредь Ицгару способствует удача! У меня же, как будет, так, значит, и должно быть…"

Плохие предчувствия не оставляли Нимрода ни дома, ни в пути, ни в проклятом Риме.

К концу четвертого дня месяца нисан корабль был загружен амфорами с вином, финиковым медом, корзинами сушеного инжира, плодами рожкового дерева, множеством сосудов с оливковым маслом нового урожая, а также большими настольными светильниками с тридцатью девятью рожками, изваянными Элькой. Все это высоко ценилось на рынках Столицы мира, и особенно среди многочисленной иудейской общины.

Прочная палубная надстройка вмещала двадцать пассажиров. Среди них находился ничем не выделявшийся пожилой мужчина. Его одеяние было добротным, но не дорогим – так, обычно, одевались, в дорогу зажиточные купцы, чиновники и другие люди, имеющие неотложные дела в Риме.

Лишь вблизи, при внимательном рассмотрении можно было узнать в хорошо загримированном пассажире старейшину Синедриона рава Нафтали.

Его внешность была настолько изменена, что сам начальник таможни яффского порта, предельно осторожный римлянин, ничего не заподозрил.

В Риме, как было принято, корабль Нимрода встретили представители большой иудейской общины города. Их очень тревожило растущее напряжение в Иудее и особенно происходящее в Иерусалиме.

Прибытие в Рим высокого гостя, представителя Синедриона, как читатель уже знает, произошло в глубокой тайне. Эту тайну знали лишь те, кому положено было знать. Однако у этих людей были семьи и близкие друзья, у тех, в свою очередь, были такие же близкие друзья и подруги… Короче, вскоре о прибытии в Рим личного посланника самого Первосвященника стало известно всей обширной общине иудеев Рима.

И каждый делал всё возможное, чтобы рава Нафтали принял лично император, а не какое-нибудь второстепенное лицо.

В имперскую казну была внесена большая сумма денег. Однако доверенные люди императора требовали внести не меньшую сумму, также и на его личный счет.

Последнее было осуществлено с участием купца Нимрода. Он пожертвовал все свои сбережения, считая, что тем самым искупает свою вину перед погибшим сыном и спасает от неизбежной гибели многих других сыновей.

Император был в хорошем расположении духа и явно симпатизировал священнослужителю, представшему перед ним, во всем великолепии храмовых одеяний.

На госте был белый длинный хитон-кутонет, ниспадавший до самых ступней. Поверх хитона длиннополая голубая мантия-меиль с короткими рукавами, однако, без золотых колокольчиков, характерных лишь для мантии Первосвященника. Талию гостя охватывал широкий пояс-авнет, расшитый золотом и драгоценными камнями.

Поверх всех этих одежд был накинут сверкавший белизной плащ, сотканный из тончайшего шелка – символа смирения и скромности, ибо шелковую нить создают черви – эти всегда покорные и смиренные труженики.

Торжественный наряд дополнял светлый льняной тюрбан-мицнефет, с вплетёнными в ткань голубыми нитями.

Нафтали, приветствуя императора, чуть преклонил голову, замер. Затем передал прошение Ионатана – Первосвященника Иерусалимского Храма. В послании была изложена нижайшая просьба остановить назревающее кровопролитие в провинции Иудея.

Из рук Нафтали прошение приняла журналистка , в чьи обязанности входило вести журнал записей дел, попадающих на рассмотрение императора.

Затем она отступила к своему столику, находящемуся у ног императора, внесла в объемистый журнал содержание полученного документа, передала лектрисе – строгой рослой рабыне, смиренно ожидающей у ног Императора

– Читай! – приказал властелин.

Внимательно выслушал, помолчал и, глядя гостю в глаза, спросил:

– Кто сделал первый шаг, спровоцировавший кровавую вспышку на Храмовой площади?

– Солдат первой центурии, Пятого легиона, – спокойно произнес Нафтали. – И прокуратор Куман направил на беззащитную толпу войска. Было убито и ранено тридцать семь человек, праздновавших Песах…

Пропустив мимо ушей, сообщение о пострадавших, император спросил: – Тот, которого Куман велел казнить?

– Да, – последовал ответ Нафтали. – Тридцать семь безвинных – далеко не весь кровавый счет наместника Кумана, до этого Куман велел казнить двести пять ни в чем неповинных иудеев. И это, как понимает Ваше Светлейшее Величество, более чем достаточный повод для обширных волнений в провинции. Мы это осознаем и со своей стороны, делаем всё возможное, чтобы избежать столкновения…

Возникла тревожная пауза.

– Ваше Светлейшее Величество, – взмолился Нафтали, – только вы властны остановить назревающее кровопролитие!

Император некоторое время размышлял. Ему припомнились и многие другие ранее поступавшие жалобы на Кумана. Он приказал журналистке:

– Пиши!

" В интересах спокойствия в иудейской провинции, как и в других провинциях, где проживают мои подданные-иудеи, приказываю, отозвать сверхэнергичного наместника Кумана из Иудеи, и направить его для продолжения службы в Галлию. – Сделал паузу, добавил, – данное решение подлежит немедленному исполнению!"

Встал, улыбнулся, как будто ничего особенного не произошло. Удалился.

Спустя две недели корабль купца Нимрода возвратился в Иудею. У причала Яффского порта Нимрода неожиданно встретил сам начальник римской таможни. Это вызвало у опытного купца неосознанную тревогу.

– Благословен прибывающий! – с фальшивой торжественностью приветствовал Нимрода начальник таможни и выразил желание лично осмотреть корабль и привезенные из Рима товары.

Нимрод ожидал обычную таможенную перетряску, за которой скрывались требования взятки, размеры которой определялись количеством и качеством привезенных товаров.

Нимрод спокойно наблюдал. В туго набитом кошельке была заранее приготовленная сумма денег. Однако его удивила быстрота и даже небрежность, с которой таможенники осмотрели корабль, и тут же сошли на берег.

Никаких замечаний, придирок, требований.

Затем последовала еще одна неожиданность. Сам Начальник таможни, хорошо известный своей римской кичливостью, пригласил купца к себе во дворец – случай из ряда вон выходящий.

– Надо же достойно отметить благополучное возвращение делового человека и его корабля из благословенного Рима, – подчеркнул главный таможенник.

При этом римлянин ни словом не обмолвился о более важном пассажире, находившемся на борту корабля, – старейшине Сангедрина Нафтали. Впрочем, тот по-прежнему ничем не выделялся среди остальных пассажиров.

Нимрода удивила и довольно многочисленная охрана, расставленная по всему порту.

В роскошном, но не слишком обширном зале для приема гостей, находились, кроме Главного таможенника и Нимрода, два мрачных легионера, скорее похожих на палачей, нежели на воинов.

Между двух кресел, отделанных слоновой костью и золотыми пластинками, стоял небольшой столик, работы того же мастера, что и кресла, но на поверхности столика золотая отделка удачно сочеталась с перламутровой инкрустацией, изображавшей различные сцены охоты и рыбной ловли.

На столике стояли два кубка, наполненных густым красным вином. Один серебряный, второй золотой.

– За успехи в торговле, которой ты, купец Нимрод, отдал всю свою жизнь!  – и таможенник поднял золотой бокал.

– Торговля – клей нашей империи! Все работает на торговлю – единая денежная система, единые дороги, соединяющие все наши провинции, наконец, единая и всемогущая , как ты знаешь, власть Божественного Императора, покровительствующая этой торговле.

"На что намекает римлянин?" – насторожился Нимрод, – надеясь, что тот не успел пронюхать миссию Нафтали, выполнению которой способствовал он, Нимрод, обладающий обширными связями в Риме и немалыми деньгами.

Между тем, Главный таможенник почти полностью осушил свой кубок. Нимрод покорно склонил голову и чуть пригубил свой. Затем осторожно возвратил кубок на прежнее место.

Это робкое и, казалось бы, естественное движение купца Нимрода, вызвало взрыв негодования римлянина.

– Ты что же, иудей! Считаешь себя выше римской власти!? Я оказал тебе незаслуженное уважение, удостоив сидеть рядом с собой, а ты отказался осушить кубок за здоровье Божественного Императора!

Или ты не пьешь виноградный сок?!! – уже не говорил, но орал таможенник. – А как же тогда с субботним благословлением вина?! Ты, иудей, старый лжец! И тебе придется выпить свой кубок до дна!

Римлянин кивнул солдатам, те подошли к Нимроду и силой влили в него весь кубок. Затем римлянин велел вышвырнуть пьяного Нимрода прямо на улицу. Его подхватили ожидавшие моряки и уложили на пристроенный к лошади паланкин.

Вскоре корабль был разгружен, и большой караван верблюдов, лошадей и мулов двинулся в сторону Модиина. Хозяин каравана, как любой перепивший человек, какое-то время произносил нечленораздельные звуки, несколько раз называл имя Ицгара, затем затих.

Он проспал всю дорогу, длившуюся более суток. Когда же караван, наконец, прибыл в Модиин, Нимрод был мертв.

Глава 20 Похороны Нимрода

Известие о кончине Нимрода было воспринято подобно грому среди ясного неба. Старожил округа – он был таким же привычным, как оливковые рощи, плодоносящие пальмы, зимние дожди.

Несмотря на солидный возраст, Нимрод был полон энергии. Совершал длинные поездки в Рим, Египет, Македонию, Фракию, Вавилонию, много ездил по стране. Наведывался также в Идумею, не раз отправлялся в Финикию и Сирийскую провинцию. В Эфирику плыли его корабли с оливковым маслом, светильниками, разнообразной керамической посудой.

Нередко, ссылаясь на недомогание, Нимрод поручал возглавлять подобные экспедиции Ицгару. Сам же, сопровождая корабли, оставался на вторых ролях.

Шифра видела, что подобные решения принимались Нимродом нелегко, но именно в Ицгаре он видел продолжателя своего дела. И исподволь готовил его к тому времени, когда сам не сможет выполнять эту прибыльную, но нелегкую работу. Слишком много накопилось усталости.

В такие моменты он с улыбкой говорил Ицгару: " Помни, сын мой, наша работа ценится по результатам, а не по накопленной усталости" – и Ицгар чувствовал, что за этими словами скрывалась удовлетворенность старика. Нимрод сообщил Ицгару множество торговых секретов, имена надежных людей, адреса складов и перевалочных пунктов, без которых невозможна успешная торговля. И теперь Ицгар стоял у безжизненного тела своего наставника. Он не мог осознать произошедшего.

… Еще совсем недавно, они вместе стояли на палубе корабля, рассекающего волны Великого моря. И спасительные мысли невольно уносили Ицгара в близкое, но уже невозвратимое время.

Палуба их корабля медленно покачивалась на, казалось бы, совершенно спокойном море. Мерно скрипели весла пятидесяти гребцов. Ицгар стоял у невысокой бортовой ограды. Смотрел на проплывавшие мимо громады Кикладских островов. Легкая утренняя дымка чуть застилала горизонт, но не мешала видеть изгибы сложного рельефа.

Юноша знал, что через каких-нибудь полчаса на палубу должен подняться Нимрод. Старик по утрам всегда долго молился. После чтения положенного текста, он надолго задерживался в молельном помещении корабля. Ицгар знал, что это было не просто продолжение утренней молитвы, Нимрод что-то заветное испрашивал у Всевышнего.

Ицгар смотрел в строну проплывавших торговых кораблей. Среди них он с легкостью узнавал корабли международной морской ассоциации "Биркат– Эль" где слово Нимрода было не последним.

И корабли Нимрода, входящие в эту ассоциацию, стали для него, сына Шифры и Бен-Цура, вторым домом. Сколько товаров он перевез на этих кораблях! И каких только не было приключений!

И всё это бесконечное пространство – от океана на западе до Парфии на юго-востоке – принадлежало Римской империи. Её провинции раскинулись вдоль всего северного побережья Великого моря, включая Египет.

– "Это хорошо и плохо, – вспомнился Ицгару хриплый голос Нимрода. – Ты ведь сейчас думаешь именно об этом?" – не то спрашивал, не то утверждал старик.

Ицгара всегда заставала врасплох проницательность Нимрода. Иногда ему даже казалось, что они мыслят одновременно об одном и том же.

Это волновало и тревожило молодого человека. Не теряет ли он свою независимость? Но он тут же себя останавливал – большинство его, Ицгара, сделок, даже на очень крупные суммы, Нимрод одобрял простым кивком головы.

"Римская империя велика и могуча, – говорил старик, – но не всё удается и великим…" – и перед Ицгаром вновь и вновь всплывало лицо живого Нимрода.

– Мне пришлось побывать в Армении, – рассказывал Нимрод. – Её цветущие селения, города, леса, реки и, особенно люди этой прекрасной страны, очень страдают. То их захватывают безжалостные парфяне, то их нещадно топчут римские легионы.

– Плохо, очень плохо, – почти со стоном говорил он, – когда страна находится под чьим-либо игом, но еще хуже, когда на твоей земле сталкиваются интересы двух свирепых великанов, таких как Рим и Парфия…

В Армении всегда было что купить, – с удовольствием вспоминал Нимрод, – и эта страна с охотой покупает наши товары…

Затем Нимрод умолкал, облизывал постоянно пересыхавшие губы. Чуть огорченный, наливал кружку воды, пил медленно, долго. Выпив до дна, ставил кружку на столик, закрепленный у борта, и, глядя в морскую даль, начинал что-то неслышное шептать.

Эти детали, непрошено всплывавшие в памяти Ицгара, отзывались в душе тяжкой болью. Сейчас он думает, что Нимрод молился.

Ицгар давно привык к этим неожиданным отключениям пожилого человека. Знал, что вскоре Нимрод вновь станет хозяином положения, обретет светлый ум и четкую речь.

Так оно и происходило.

Раздавался рассудительный и твердый голос старика:

" – Одно хорошо запомни, сын мой, – говорил он: – Этот большой, всегда кем-то завоёвываемый мир нуждается в хлебе, масле, вине, в тканях и оружии, рабах и наёмниках, а также и во множестве других вещей, без которых он просто не может существовать."

– Ты хочешь сказать, – с улыбкой подхватывал Ицгар, – что мы, люди торговли, сильнее даже самых могущественных империй?

– Да, – отвечал Нимрод, не обращая внимания на иронию в вопросе юноши. – Торговля – это тот воздух, который даёт возможность дышать даже самым могущественным империям!

Ицгару вспомнились и другие беседы с Нимродом. Тот уже не раз касался этой темы. Жаль, что Нимрод мало говорил о другой, невидимой стороне торгового дела, о которой Ицгар знал немало. А именно: о передаче конфиденциальной информации и деликатных поручениях, но из-за уважения к старику, предпочитал не спрашивать.

Ицгар понимает, что Нимрод оберегал его от тяжелых последствий, которые могли возникнуть, если об этой стороне торгового дела узнают нежелательные люди, а таких было достаточно на службе у римлян!

От этих мыслей Ицгар чувствовал, как его заполняет волна теплых чувств и глубокой печали. За долгих пятнадцать лет он сросся со своим учителем, другом, вторым отцом.

Множество стран увидел с ним Ицгар, плавая на кораблях и двигаясь по бесконечным караванным дорогам.

" Но что для нас, купцов, хорошо, – говорил Нимрод, – так это открывающиеся возможности торговли во всех владениях необъятной Римской империи.

Очень большое, но единое торговое пространство. Единые деньги, единый язык, нет непосильных таможенных налогов …"

Пожалуй, здесь Нимрод немножко лукавил, отмечает про себя Ицгар, в каждой римской провинции местные власти, как могли, грабили купцов, проезжающих по их территории. Эти власти не очень принимали римские законы и их идолов, называемых богами.

Да и язык римлян с трудом приживался. Так например, в его родной Иудее, кроме небольшой группы богатых соотечественников, перешедших на службу к римлянам, для большинства населения страны повседневным оставался родной иврит либо арамейский.

Но в чем-то Нимрод прав, рассуждал Ицгар, охранный папирус, подписанный лично императором, стоил очень дорого, зато во всей империи служил волшебным жезлом, открывающим для них любые двери Нимроду и ему, Ицгару. Однако много ли таких счастливых людей, обладающих подобным папирусом?

Он вспомнил, как полтора года тому они с Нимродом отвезли в Рим золотой шлем и наплечную брошь, крепящую пурпурный плащ. Это была одна из лучших работ кузнеца Шмуэля и его учеников, сделанных по заказу императора.

Они ехали с большими опасениями. А если работа не понравится императору? Их жизнь не будет стоить даже медной лепты. Возможно, именно поэтому прокуратор Иудеи, придирчиво осмотрев изделия, не решился лично отвезти их императору – риск был слишком велик.

Неделю он и Нимрод ждали приема властелина. Все это время они были среди его бесчисленных гостей, в чьи обязанности входило участие во множестве пикников, развлечений и безумных оргий, захлестывавших императорский Двор.

Нимрод был безучастен, но Ицгар по настоящему страдал. Особенно, когда к нему приставали женщины, участвующие в развлечениях. Вначале они удивлялись резкости молодого человека, приехавшего из далекой провинции, но, узнав, что он иудей, настойчиво повторяли свои попытки привлечь его к своим играм – экзотика казалась им еще более пикантной.

В процессе одной из таких оргий, в зал вошли четыре легионера, их роскошные боевые доспехи однозначно свидетельствовали о принадлежности к личной страже императора.

Центурион, командовавший легионерами, кивком головы пригласил Нимрода и Ицгара, следовать за ними. Пирующие услужливо расступились.

Клодия, фаворитка самого императора, особенно усердно добивавшаяся взаимности Ицгара, успела на ходу запечатлеть поцелуй на его щеке и даже смахнуть прощальную слезу.

Подобные приглашения никогда не кончались добром. Это могло означать лишь одно: император чем-то недоволен, а это было равносильно смертному приговору.

Когда они появились перед императором, Нимрод почтительно склонил голову, Ицгар последовал его примеру. Но приведший их центурион подскочил к гостям и чуть не сбил их с ног.

– На колени! – прошипел он.

– Мы преклоняем колени только перед Всевышним, – твердо произнес Нимрод и взглянул на Ицгара. Тот не шелохнулся. И тогда легионер обнажил меч. Но тут раздалась насмешливая реплика властелина:

– Ты бы, Лукреций, прихватил для своей безопасности еще и медный щит против моих гостей. Пора бы тебе знать, что мои верноподданные иудеи склоняют колени только перед их невидимым Богом…

Лукреций сделал несколько крупных шагов и вновь оказался во главе стражи, стоявшей рядом с императором.

– Чья это работа? – спросил император и кивнул на шлем и брошь, лежавшие на невысоком столике.

Золотые изделия зловеще мерцали, при колышущемся свете факелов.

– Это работа рук известного кузнеца Шмуэля из Модиина, – смиренно ответил Нимрод.

– И в этих изделиях было использовано все золото, что вы от меня получили?

– До последнего карата! – твердо произнес Нимрод.

– Тогда взвесим эти изделия! – выскочил из-за спины императора невысокий юркий человек, главный хранитель имперских ценностей.

Ицгар увидел, как дрогнуло лицо Нимрода. Старик хорошо знал, что присутствие этого римлянина, по имени Ромул, ничего хорошего не сулит. Тем не менее, он скептически улыбнулся и в знак согласия смиренно кивнул.

Тут же были принесены точные весы, и сам император принялся взвешивать привезенные изделия.

Игра явно нравилась Властелину, он неторопливо поглядывал то на Нимрода, то на Ромула. Как будто бы взвешивал не металл, но души стоявших перед ним людей.

Впрочем, так оно и было.

Император заглянул в папирус-расписку, где указывался точный вес переданного Нимроду золота, затем велел положить на одну чашу весов шлем и брошь, на другую гири, вес которых точно соответствовал ранее переданному золоту.

Весы заколебались, запрыгали, заиграли. И это была игра жизни и смерти. Наконец, они замерли на одинаковой высоте от пола. Затем вес изделий явно превысил вес переданного золота?

– Ваше Божественное Величество! – воскликнул обрадованный Ромул. – Таким образом, мы видим, что привезенные вещи – фальшивка! Я предупреждал, что иудеям нельзя доверять!

Однако насупившийся император, решивший до конца играть роль справедливого судьи, с тонкой насмешкой спросил:

– Очень интересно, как вы, иудеи, объясните увеличение веса благородного металла, который я вам передал? Или, быть может, этот драгоценный металл сам по себе размножается, ну, скажем, как у вас семьи? – и весело захохотал, радуясь своей же шутке.

– Нет, Ваша Светлость, конечно и у нас золото не размножается, оставаясь серьезным, ответил Нимрод, – как известно Вашему Величеству, чистое золото – металл очень мягкий, и если не закрепить брошь застежкой из железа, то её легко потерять.

Перед Вашим Высочеством, точно такая же застежка, которую я привез с собой, – сказал Нимрод и велел Ицгару положить застежку на чашу весов рядом с гирями. Весы вновь пришли в движение и, сравнявшись, замерли.

…Теперь все это ушло навечно, прервал свои воспоминания Ицгар. Он с любовью и благодарностью смотрел на Бен-Цура, Шифру, Шмуэля, окружавших усопшего. И слезы текли по его лицу, скатывались на короткую густую бороду жестких темных волос.

На похороны Нимрода прибыло не только множество односельчан. Приехали люди из Галилеи, Идумеи, Мамшита, из долины Бет-Шеана.

Среди провожавших в последний путь было немало жителей Лода, Яффо, селений Шомрона.

Иерусалим почтил память Нимрода присутствием на похоронах старейшины Синедриона Нафтали.

Ицгар посмотрел на Шифру и увидел, что она с удивлением оглядывает большую группу сикариев, пришедших отдать последний долг усопшему. Среди них были Ривка, Ноах и немало других парней и девушек, воззрения которых Шифра не разделяла.

Смерть примиряет всех, с грустью заключил Ицгар. Но Шифра думала иначе. Ей вспомнились их резкие замечания в адрес Нимрода, перевозившего из Рима мясо некошерных животных для Пятого легиона. Эти люди осуждали его связи с римскими властями, чьи подозрительные заказы он не раз выполнял в своих многочисленных поездках по провинциям Империи.

Ицгар направился к матери. Он видел, что к ней подошла Ривка. Лицо сестры было заплаканным и грустным. И тогда Шифра, не терпевшая даже малейшей фальши, спросила:

– Ты не любила его, почему ты ревёшь?!

– Мама, ты ничего не знаешь, чтобы иметь право меня осуждать, – тихо сказала она. – Я всегда хорошо относилась к Нимроду, и не только потому, что он по-настоящему любил Ицгара и многому его научил. Теперь я могу немного рассказать об ушедшем от нас очень хорошем человеке, – так же тихо продолжала она. – Нимрод был с нами, сикариями. И, пожалуйста, не удивляйся! Он ненавидел поработителей. И горячо молился за благополучие нашего народа!

Я не знаю, что будет с нами без него… – почти с отчаянием вырвалось у Ривки, затем она шепотом добавила: – Нимрод держал в своих руках все связи с нашими братьями во многих провинциях империи… Он знал пути, как позвать их на помощь, когда наступит нужный момент и Иудея поднимется против языческого Рима!

– Не понимаю! – в крайнем удивлении Шифра прервала свою дочь.

– Мама! – и Ривка обняла Шифру. – Это наш самый большой секрет. Я и сейчас не могу тебе всего рассказать…

Шифра почувствовала, что Ривка тяжело переживает смерть Нимрода, что за этой смертью скрывается что-то очень важное для её дочери, и в эти скорбные минуты её девочка крайне в ней нуждалась.

– Рассказывай, – шепотом сказала Шифра и, как в далёком детстве, прижала к себе голову Ривки.

Расслабившись, она неожиданно почувствовала в складках хитона дочери спрятанный кинжал. Шифра тут же возвратилась к реальной действительности. Её захлестнула волна тревоги, смешанная с порывом материнской любви и рвущей сердце жалости.

– Нимрод помогал нам, – прижавшись к матери, в полузабытьи шептала Ривка. – Он привозил важные сведения о замыслах врага, о планах и действиях наших собратьев-сикариев в Кесарии, Александрии Египетской; в Арам-Цова Сирийской, Вавилонии, в иудейской общине Рима. Закупал нужное нам оружие, жертвовал деньги.

– Боже мой! – Шифру охватил испуг. Значит, то же делал и её единственный сын Ицгар! Если это станет известным римлянам, то…

И, как бы почувствовав опасения матери, Ривка горячо прошептала:

– Нимрод все это делал при одном единственном условии: чтобы ни о чем, что он делал для нас, не знал Ицгар. И ты, мама, должна мне поверить – брат ничего этого не знает!

Шифра молчала, не выпуская из своих объятий дочь. Если римские власти узнают эту сторону деятельности Нимрода, разве они пощадят Ицгара? Даже если он ничего не знает? Они убьют его, сожгут корабли….

Ицгар увидел обнявшихся сестру и мать, их горестные лица, подошел к ним. Молча стал рядом. Он, как и они, потерял дорогого человека, называвшего его сыном.

Что теперь будет? Как он сможет жить и плыть на кораблях, не чувствуя рядом Нимрода, его мудрых советов, его умения ладить с людьми?

Всё чему Нимрод его научил, Ицгар сможет делать сам, ведь этого хотел он . И Ицгар вновь вспоминает совместные поездки в далёкие провинции империи, портовые города. Вспоминает имена людей, охраняющих их склады, и тех, кто ждет получение заказов, которые обещал выполнить Нимрод. И он, Ицгар, сделает все, чтобы имя Нимрода навсегда оставалось незапятнанным.

Но почему так тяжело на душе?! – И Ицгару кажется, что все склады и сложенные там товары, груз кораблей, принадлежащих Нимроду, давят на него всей своей тяжестью.

Его горестные чувства, связанные с кончиной Нимрода, соединились с неослабевающей болью, имя которой – Юдит.

Прошло около двух рождений луны, однако девушка по-прежнему была в тяжелом состоянии.

Если кто-то заходил в дом, она забивалась в самый дальний угол, наваливала на себя все, что было под рукой, старалась спрятаться под подушками, одеялами, циновками. Замирала. Ни Шмуэль, ни Шифра не могли вывести её из этого состояния.

Она не убегала лишь в тех случаях, когда приходил Ицгар, опускала голову, обнимала свои плечи и тихо-тихо выла. Он садился напротив, смотрел на неё и беспомощно молчал. Его душа выгорела дотла. В нем боролись неведомые ранее чувства: беспомощность и лютая, звериная ненависть. Он готов был стенать и убивать.

Единственное, что помогало ему держаться – это сама Юдит. Она понемногу начала есть. Когда он ставил перед ней тарелку с белыми хлебцами, маслом и финиковым медом, она вздрагивала, смотрела на него невидящими глазами, но он, как всегда при их встречах, беспечно посвистывал, намазывал хлебцы маслом, покрывал сверху медом и клал перед ней.

Однажды он протянул ей такой хлебец, предлагая откусить. По пути невольно коснулся её руки, она мгновенно отпрянула от него и издала странный клокочущий звук, как человек, готовый вырвать всё то, что когда-либо ел.

Ицгар извинился и впредь приготовленные им хлебцы опускал перед ней на расстоянии руки, а сам отходил.

Она протягивала руку, хватала еду и убегала в угол. Ицгар оставался на своем месте, как будто не замечал, что она убежала, брал хлебец, макал в мёд, и, аппетитно жуя, продолжал рассказывать о своих поездках по далеким странам.

Он видел, что она не понимает ничего из того, что он ей говорил. Однажды он умолк огорченный. Тогда-то он и обнаружил на её лице подобие беспокойства. Он продолжил свой рассказ, и она успокоилась.

Значит, хотя она и не понимает смысла его слов, она слышит его голос. Это была первая радость после долгих недель горькой неизвестности.

…Юдит, его Юдит возвращалась к нему.

Ицгар увидел, что свободная рука Шифры, тянется к нему и он, не скрывая слез, ловит эту руку и прижимается к ней.

– Мама… – я никогда не думал, что может быть так тяжело… – и вновь повторяет шепотом: – Так тяжело…

Шифра обнимает своих детей. Она плачет, к её горю прибавляется глубокое сожаление, что такая близость с детьми проявляется лишь с приходом большой беды.

Шифра оглядывается. Видит Бен-Цура, Эльку и Корнелия. У всех надорвана одежда. Недалеко от них группа женщин, среди которых Эфронит и Бат-Шева, они бережно поддерживают Юдит. За ними на расстоянии десяти – двенадцати шагов находился Иосиф, готовый в любую минуту прийти им на помощь.

В углу двора оплакивали усопшего купца вдовы и множество их детей. Шифра знала, что этим людям будет особенно тяжело. С кончиной Нимрода прекращалась скрытая от любопытных глаз, многолетняя помощь, которую Нимрод оказывал этим бедным людям.

Кто теперь поможет им отпраздновать достойную свадьбу подросшей дочери? Кто подарит невесте красивое шелковое платье, или незаметно принесет новый халат юноше, празднующему бар-мицву? А разве не рассказывали Шифре, как однажды Нимрод лично принес портному Ирмиягу кроватку для десятого мальчика, родившегося в этой благословенной детьми семье? Знала Шифра и то, что Нимрод незаметно оставил в руках полуслепого портного, кошелек с серебряными шекелями…

Теперь все это невольно всплывало в её памяти.

Возможно, думала она, её муж Бен-Цур знал многое из того, что дошло до её ушей лишь сегодня. Она взглянула на него и увидела, что его что-то настораживает. Шифра проследила за его взглядом и поняла, что он внимательно следил за внушительным количеством людей, пришедших проводить Нимрода в последний путь. Среди них не было ни одного римлянина, хотя они, как хорошо знала Шифра, чаще других пользовались услугами купца.

С его помощью они отправляли домой увесистые посылки. Брали у него взаймы солидные суммы денег, нередко забывая их возвратить.

Не считать же Корнелия представителем римских властей, с горькой улыбкой подумала она, Корнелий живет в Модиине более двух лет, и стал таким же, как все другие жители. Она вспомнила, как помогала ему и Бат-Шеве сажать их первый виноградник. Как подарила им несколько саженцев граната и смоковницы…

Вскоре к Шифре подошла Бат-Шева. При виде матери, обнимавшей своих взрослых детей, была растрогана. Однако открытие, которое мучило её, все же заставило Бат-Шеву поделиться с Шифрой. Она с тревогой спросила:

– Ты видела лицо покойного, когда его омывали?

– Нет.

– Я видела! – возмущенно прошептала Бат-Шева. – Его лицо было иссиня-черным, как у людей отравленных римским ядом. Об этом же мне сказал и Корнелий.

– Замолчи! – так же шепотом приказала Шифра.

Паланкин из грубо обтёсанных досок, окутанный белым покрывалом, был последним ложем Нимрода. Его несли, сменяя друг друга, Бен-Цур, Ицгар, Элька, кузнец Шмуэль, Давид, Ноах….

На кладбище, раскинувшемся вокруг могил семейства Хасмонеев, Слышались рыдания женщин, плач детей. Ицгар не отходил от усопшего. Раскачивался в глубокой печали. В надорванной рубахе, с головой посыпанной пеплом, он казался значительно старше своих лет. Глядя на него, еще громче рыдали стоявшие неподалеку женщины.

Относительная тишина наступила, лишь, когда Ицгар начал читать заупокойную молитву – кадиш. Рав Нафтали не участвовал в траурной процессии. Ему, коэну , священнослужителю Храма, запрещалось входить на кладбище. Он находился в стороне, за пределами кладбищенской ограды. Его взор был полон боли, сожаления, тяжелого горя.

И вдруг над горевавшей толпой взвился истошный крик.

– Нимрод не умер! Его отравили римляне!!…

То была одна из женщин, окружавших Бат-Шеву. Этот крик эхом отозвался в лесу, запутался в густой листве дубняка, захлопал множеством крыльев взлетевших голубей.

Нимрода похоронили на кладбище, в неглубокой пещере, рядом с могилой его родного сына Ицгара.

Видя тяжелые переживания сына, и желая хоть как-то отвлечь его, Шифра велела Ицгару заняться приемом непрерывно прибывавших на прощальную трапезу.

Он и Элька расстелили ковры и множество циновок. Во дворе дымилось несколько очагов с большими сосудами густого чечевичного супа. Ни один человек не должен голодным покинуть двор. Ицгар был уверен, что таковым было желание Нимрода, его учителя, наставника, друга.

Весь день, до глубокой ночи не иссякал поток людей. Мужчины, женщины, дети робко протискивались в глубину двора, стояли вдоль стен, присаживались на корточках, размещались на рогожах, коврах, циновках.

Еды хватило на всех.

Глава 21 "Рим повержен!"…

После похорон Нимрода странное затишье продолжалось и это вызывало особую тревогу Бен-Цура. Из прошлого опыта он знал, что, потерпев неудачу, легионеры, обычно, перестраивались и тут же с удвоенной энергией набрасывались на противника. Единственный исход схватки, который был для них приемлем – победа.

Шмуэль также не скрывал озабоченности, он предполагал, что за этим затишьем скрывается какой-то коварный маневр Цилия Кая. Кузнеца поддерживал Корнелий, но он глубоко сомневался в тактических способностях Кая.

– Не случайно Кай задействовал в своих коварных планах легионного инженера, – сказал Корнелий и с презрением добавил: – В боевой обстановке Кай – пустой сосуд.

– Это так, – кивнул Бен-Цур, – для нас представляет опасность не Цилий Кай. Иудея подобна Везувию перед извержением. Император может прислать к нам мощную армию во главе с опытным военачальником. – Затем тихо добавил:

– Римляне боятся мелких неудач больше чем больших потерь. Они считают: мелкие неудачи армии рождают большие энергии у противника.

– Ты прав, командующий! – подтвердил слова Бен-Цура рав Нафтали. – Римляне, как правило, не допускают, чтобы на поле боя последнее слово осталось за противником, даже если это не слово , но "тихий шепот". Впереди тяжелые испытания.

После длительной паузы рав Нафтали сказал:

– Как же нам сейчас недостает, светлой памяти, незабвенного Нимрода! – неожиданно сообщил: – Он был для нас связующим звеном с внешним миром…

В разговор вступил Шмуэль.

– Наши отряды, – сказал он, – насчитывают более двух тысяч воинов, но, к сожалению, треть из них не имеет ни оружия, ни боевого опыта. Сотня Ноаха, хотя и быстро увеличивается, но люди там вооружены только кинжалами – в открытом бою с легионерами они окажутся беспомощными.

К их ночным рейдам римляне, конечно уже подготовились. И мы не можем повторять тот же маневр, хотя и был он весьма успешным.

– Тем не менее, – четко произнес Бен-Цур, – у нас нет другого выхода, кроме организации активной защиты. Все прилежащие к Модиину селения, горы и ущелья мы обязаны превратить в крепости.

Бен-Цур развернул карту с множеством пометок.

– Будем сражаться, – и он показал кончиком короткого меча на точки, обведенные кружочками, – за каждый холм, за каждый выступ, за каждый дом. Используем подземные пути для переброски бойцов в тыл врага, а при надобности для отступления.

– Мы не отступим! – решительно заявил всё время молчавший Ноах. – Моя сотня, – продолжал он с гордостью, – вовсе не сотня, но триста двадцать человек. Среди них восемьдесят бойцов из кузнечных цехов. У них щиты и хорошее оружие. Кроме того, мы многому научились в ночных схватках с легионерами. Мы победим римского монстра!

– Мой юный друг, – терпеливо сказал Нафтали, – не забывай, что и легионеры извлекли урок из твоего опыта. Они не всегда будут беспечно спать. К тому же, римляне проводят непрерывные военные учения, в том числе и ночные.

– Все равно! – заявил Ноах с чисто юношеским упрямством. – Мы следим за язычниками, мы найдем к ним подходы, всё же большую часть ночи они спят! А мы – научились не спать. И сделаем, так чтобы они никогда не проснулись!

– И все-таки, прислушайся к совету более опытных людей! – наставлял Нафтали.

Углубившись в рассмотрение деталей на карте, Бен-Цур никак не реагировал на дискуссию между Ноахом и Нафтали – то ли не слышал, то ли делал вид, что не слышит. Наконец, он заговорил:

– Для подготовки успешных боевых действий мы обязаны эффективно воспользоваться перерывом, неизвестно по каким причинам наступившем сейчас. Шмуэль расставит наблюдателей на всех дорогах, ведущих к Модиину. Мы должны знать о любом передвижении противника. Ноах займется тренировкой своих людей, готовя их не только к ночным рейдам, но и к дневным схваткам с наступающими легионерами, – последние слова Бен-Цур подчеркнул особо. – Важно уметь пользоваться не только кинжалом, но также мечом и щитом. Тебе в этом очень важном деле поможет Корнелий.

Ноах хотел было резко возразить, но мрачный взгляд Бен-Цура остановил его.

– Элька и Ицгар, к вам просьба иного характера: распределить по сотням оружие, привезенное от наших братьев из Марканда, и научить людей как им пользоваться.

Ицгар кивнул, а Элька неожиданно приблизился к Бен-Цуру. На нем был необычной формы охотничий хитон. Он облегал толстым слоем грудь и спину Эльки. Налетевший порыв ветра ничуть не изменил формы хитона. Элька попросил Бен-Цура ударить по хитону мечом.

Бен-Цур насупился, упрекнул Эльку в несерьезности. И тогда Элька, зная вспыльчивость Ноаха, умышленно толкнул его. И Ноах, как и ожидал Элька, мгновенно выхватил кинжал и плашмя ударил Эльку по плечу.

Теперь настала очередь удивляться Бен-Цуру. Кинжал отскочил, как от камня. После этого Элька снял хитон, поставил его на землю. Хитон, подобно металлическому панцирю, чуть согнулся, но не смялся.

Хитон обступили, начали ощупывать, попытались проткнуть кинжалом, затем мечом. Но хитон не поддавался.

Наконец, Бен-Цур извлек из ножен свой меч и нанес довольно сильный удар по хитону, тот упал на бок, смялся, но остался цел. Рассеклась лишь верхняя грубая ткань, и меч скользнул по обожженным мелким керамическим кольцам.

Изготовлением подобных колец Элька занимался давно. Из таких колец он делал пояса, раскрашенные серьги, бусы, ожерелья.

Стремясь усилить прочность колец, он обжигал их в огне белых горючих камней. Кольца были особенно прочными, если гончар смешивал негевские цветные пески с белым илом из низовьев Аялона. Однажды, отбирая по цвету готовые браслеты, он нанизал десяток таких изделий на левую руку. К его удивлению, эти кольца хорошо защитили руку от упавшего тяжелого осколка расколовшейся гидрии. Тогда-то он и решил сделать защитный хитон, не хуже римских чешуйчато-металлических панцирей, но из обожженных керамических колец.

– Твой хитон, хотя и тяжеловат, но он спас жизнь Ривке! – не без гордости сказал Ноах. – Она была в этом хитоне, когда мы напали на спящих язычников, и легионер ударил её мечом, прежде чем я заколол его. У Ривки на плече осталась только ссадина.

– Дорогой Эльазар, – тепло произнес Бен-Цур, – конечно, то, что ты сделал – очень важное, но мы не можем им воспользоваться. Сколько у тебя таких хитонов? – спросил он.

– Семь, – ответил Элька, – но если…

– К сожалению, – прервал его Бен-Цур, – у нас нет времени на изготовление новых, но то, что ты сделал – трудно переоценить! Очевидно твои замыслы, как и работы твоего отца, светлой памяти Эльазара, намного опередили наше время, – сердечно закончил Бен-Цур.

Их внимание привлек топот мчавшейся одинокой лошади. Всадник влетел во двор, остановился перед Бен-Цуром. Усталая лошадь была покрыта слоем желтоватой пены. Всадник тяжело дышал.

– Большой отряд, не менее двух усиленных центурий, направляется к Модиину! – и, не успев перевести дыхание, продолжил: – С ними кавалерийская турма, рабы и большой обоз.

– Они идут колонной или шеренгой? – спросил Бен-Цур.

– Колонной.

Бен-Цур переглянулся со Шмуэлем и Корнелием. "Значит, у них нет намерения атаковать."

К вечеру стало ясно, что римляне, действительно, не собираются вести наступление на Модиин. Они расположились лагерем у северных подножий Титуры.

Земельный участок, принадлежащий Шифре, протянулся узкой полоской от её дома до той части подножья, у которой остановился римский отряд.

Семь дней тому, на этом участке Шифра и Бен-Цур засеяли пшеницу и, хотя вспаханная земля была довольно влажной, всходы можно было ожидать не ранее чем через десять-двенадцать закатов солнца. Этот период – от посева зерна до окрепших всходов – всегда был опасен для будущего урожая.

Шифра молилась, чтобы Всевышний подарил ей тихий густой дождь, который бы не смыл плодородный слой земли; чтобы, упаси Господи, – не налетел сухой юго-восточный ветер, способный за одну ночь превратить засеянную землю в безжизненный, потрескавшийся камень.

Неожиданно она заметила новую опасность, о защите от которой не догадалась просить у Всевышнего…

Сотни полевых мышей с невероятной наглостью вытаскивали из земли засеянные зерна и, набив ими рты, ныряли в бездонные норы, чтобы тут же вновь выскочить за следующей порцией бесценных зерен.

Перед ней невольно промелькнула картина, когда ранней весной они с Бен-Цуром вспахивали поле, и соха вывернула на поверхность земли гнездо полное розовых новорожденных мышат. Ей было жаль беспомощных зверюшек.

И еще, она вспомнила, как в канун праздника Шавуот, когда они жали пшеницу, по скошенному полю носилось множество таких же серых воришек. Они тащили в свои норы не только отдельные зерна, но и целые колосья, оброненные во время жатвы. И когда Элька раскопал одну из таких нор, он обнаружил на глубине два или три локтя запас зерна, достигавший полной меры.

Год был урожайным и к этой находке отнеслись с улыбкой. Все получали свою долю.

Но воровать засеянные зерна, каждое из которых могло дать не менее двух-трех десятков новых – это означало погубить будущий урожай!

Рассерженная увиденным, Шифра начала бросать камни в серых воришек, забила комьями несколько нор, но быстро устала, присела и от бессилия заплакала. Никак не могла успокоиться, все вытирала и вытирала смешанные с пылью слезы.

Вскоре она услышала скрип груженых повозок, топот лошадей, голоса множества людей. Вначале она подумала, что по старой дороге движется торговый караван. Но тут же поняла, что ошиблась. Вдали показались римские солдаты. В первом ряду чуть покачивался sicna – знак воинской части – пучок сена, прикрепленный к длинному шесту. Этот знак подчеркивал, что отряд укомплектован из бывших крестьян. Они направлялись к возвышенности Титура.

Впереди отряда ехали всадники. Один из них со знаками отличия центуриона, такими же, как когда-то были у Корнелия, направился к ней. На солнце сверкал его шлем, украшенный гребнем орлиных перьев. Ноги были обуты в калиги , зашнурованные до колен.

Шифра обратила внимание на блеск пластин на однослойных подошвах калиг. Именно эта однослойность неожиданно успокоила Шифру. Она вспомнила, как когда-то Бен-Цур объяснил ей, что подошвы калиг у солдат, вышедших из крестьян, почти всегда были однослойными.

– " Значит, он из хлеборобов," – мелькнула мысль. Легионеры из богатых семей делают подошвы своих калиг двойными и даже тройными, когда-то сообщил ей Бен-Цур, и нередко у этих людей такая же толстая их собственная шкура…

– Почему ты плачешь? – с сочувствием спросил подъехавший офицер. Он оглянулся вокруг, но никого не увидев, снова спросил: – Кто, посмел обидеть твои седины?!

И тогда Шифра показала на мышей, уничтожающих будущий урожай. В ответ раздался веселый озорной смех.

– Я тоже из хлеборобов, – сказал он, – и понимаю твою печаль.

Он приставил к губам висевшую на кожаном панцире трубку, трижды свистнул. К нему подбежали человек десять лучников.

– Можете немного поразвлечься! – сказал он. – Перестрелять всех мышей!

Смеясь, лучники быстро построились в шеренгу по ширине поля, приложили стрелы к тетивам луков, и хотели двинуться по полю, но центурион остановил их.

– Вы что же хотите, вместо мышей, вытоптать и уничтожить будущий урожай страдающей матери? – весело вопрошал он. – По полю ни шага! Двигаться только гуськом, справа и слева от границы поля. Кто больше настреляет мышей, получит выходной день!

И солдаты, не теряя ни минуты, начали необычную охоту, требующую, однако, мгновенной реакции, большой сноровки, быстроты движения и точности глаза.

Центурион, тепло улыбнулся Шифре:

– Всего тебе наилучшего, мать! Теперь мыши не сожрут будущий урожай твоего поля.

Пришпорил коня и помчался к Титуре.

Пересиливая себя, она попыталась ответить улыбкой благодарности.

Когда лучники завершили свою работу, в их мешках оказалась богатая добыча. Шифра с отвращением наблюдала, как они тщательно пересчитывали окровавленных зверьков…..

За долгие годы, с тех пор как крепость была оставлена греческими солдатами, Титура покрылась плотными зарослями чертополоха, жесткими кустами терновника, невысокими деревьями горького миндаля и фисташек.

Шифра видела, как солдаты и пригнанные ими рабы, начали прокладывать дорогу к давно заброшенной крепости.

Усталая, но успокоенная, Шифра возвратилась домой. По пути осмотрела виноградники Юдит. Они сиротливо шумели неубранной прошлогодней листвой. После трагических событий, Шмуэль ни разу здесь не появлялся. И душа Шифры вновь наполнилась глубокой печалью. Юдит выздоравливала медленно, с большим трудом.

За восстановлением заброшенной крепости на Титуре внимательно наблюдал Бен-Цур. В его памяти невольно возникали картины далекого прошлого.

… Вот он, молодой кавалерийский офицер, полон идеалов, прибывает из благословенных Афин в эту, тогда еще не обустроенную крепость. Обучает конников. Патрулирует дороги. Возводит прочные каменные конюшни.

С улыбкой вспомнил, как был проведен водовод от колодцев, находившихся в верхней части Титуры, к конюшням. Для этого ему понадобились керамические трубы. Тогда-то он впервые увидел Шифру сестру Эльазара – гончара из Модиина.

О Боже! Как беспощадно быстро летит время! Дни, годы, десятилетия… Бесконечная смена событий, непрерывная связь времен. И сквозь весь этот поток времени хорошая память сохранила детали событий, в которых ему пришлось участвовать. Имена и лица дорогих ему людей – отца, рано умершей матери, друга отца Проклоса – главного инспектора контроля армии.

… Годы службы в далеком Дура-Европосе. Неожиданная встреча с молодым рекрутом из Иудеи, Эльазаром сыном Рехавама. Встреча, изменившая всю его жизнь.

… Бесконечные сражения. Казнь. Второе рождение. Эфирика и новая встреча с Шифрой, ставшая для него судьбоносной.

Все это пронеслось перед взором Бен-Цура подобно порыву ураганного ветра, предвещающего приближение катастрофы.

Бен-Цур распорядился внимательно следить за действиями прибывшего отряда.

В течение длительного времени ничего угрожающего со стороны римлян не последовало.

Выставив сторожевые посты вокруг крепости, легионеры занялись обустройством помещений и восстановлением крепостных стен.

– Значит, пришли надолго, – заметил Шмуэль.

– Но зачем? – задал занимающий его вопрос Бен-Цур. – Римляне давно проложили современные дороги.

Вскоре он получил ответ от самих римлян.

В один из дней, в канун субботы, в Модиине появилась группа римлян. Увидев их издалека, Корнелий сразу же узнал своего земляка – центуриона Луция.

Вышел ему навстречу. Привычное приветствие. Несколько общих слов. Как будто бы они только вчера виделись, хотя миновало не менее трех лет с их последней встречи.

К ним подошел Бен-Цур. Его неторопливый, уверенный шаг, произвел сильное впечатление на центуриона Луция, и он решил, что этот могучий бородатый иудей представляет власть селения. И, как того требовал устав, по-военному приветствовал его.

Кратко сообщил, что получил приказ разместиться в старой крепости и обеспечить безопасность дороги от Прибрежной низменности к Иерусалиму.

В это время из дому вышла Шифра. На ней была длинная темно-голубая туника, красиво оттенявшая её пышные седые волосы и смуглое, без единой морщины, лицо.

Луций замолк, вначале не узнав в этой женщине, плачущую старуху, лицо которой было измазано землей, смешанной со слезами. "Где же я видел эту женщину?" – мелькнула у него мысль.

И лишь когда она улыбнулась и сказала Бен-Цуру, что этот офицер помог ей спасти будущий урожай от мышей, Луций узнал в пожилой красавице плачущую старуху…

– Надеюсь, у нас с вами будет доброе соседство, – вымолвил он, глядя на Бен-Цура, и одновременно на Шифру. – К тому же мне понадобятся ваши услуги, за которые мы, естественно, будем хорошо платить.

В словах Луция и в интонации, с которой они были произнесены, Бен-Цур не заметил даже намека на враждебность. Тем не менее, его аналитический ум видел явное несоответствие в логике развития событий.

За прибытием войск в окрестности Модиина скрывалось нечто большее, чем маневр, призванный усыпить бдительность противника. К тому же это дружески-деловое предложение Луция о сотрудничестве…

Всё было не похоже на привычную реакцию римлян, потерпевших неудачу в военной схватке. Называлось нечто большее, нежели маневр противника, чтобы усыпить бдительность.

Корнелий попытался объяснить Бен-Цуру отсутствие враждебности у Луция.

– Командующий, – так он всегда обращался к Бен-Цуру – центурия Луция, как и кавалерийская турма относится к Десятому легиону, размещенному в Иерусалимской крепости Акра. И никакого отношения к Пятому не имеет, – и чуть тише добавил: – Луций, как и мы, ненавидит Цилия Кая.

"Значит, передышка продлится дольше, чем я предполагал, только и всего, – размышлял Бен-Цур, – Цилий Кай не из тех, кто привык проигрывать."

Ситуация более или менее прояснилась спустя три дня, когда из Иерусалима прибыл рав Нафтали.

Нафтали уже знал о передвижении к Модиину центурии Луция и дружелюбность прибывшего подразделения объяснил так же, как Корнелий:

– Луций служит в Десятом легионе и получает приказы от своего легата. Луцию нет дела до безумных планов Цилия Кая из Пятого легиона, – затем иронично добавил: – На отношениях между римскими легионами отражается всё, что сейчас происходит в императорском дворце в Риме: склоки, ненависть, взаимная подозрительность, взяточничество, безумный разврат. Все это разрослось во много раз после убийства императора Клавдия и прихода к власти Нерона.

Бен-Цур внимательно выслушал Нафтали. Он все еще не находил ответа на тревоживший его вопрос.

– Уже много лет в переделах Модиина не была расквартирована ни одна из воинских частей римской армии, – сказал он, обращаясь к Нафтали. – Почему это произошло именно сейчас? Нет ли здесь скрытой связи?

– Как говорят римляне – с улыбкой сказал Нафтали, – Post hoc non est propтer hoc! – "После этого – не значит вследствие этого!"

– И все же, – в глубоком раздумье возразил Бен-Цур, – я исключаю случайное совпадение.

Наступила длительная пауза. Каждый был погружен в свои размышления. Первым заговорил рав Нафтали.

– Ты прав в своих сомнениях, друг Бен-Цур, – сказал он. – Браво, командующий!

Бен-Цур смутился. Столь лестную похвалу со стороны своего наставника и друга он слышал впервые.

– Оба события, – продолжал Нафтали, – удар, нанесенный Цилию Каю и прибытие римских войск в крепость на Титуре, хотя и выстроились последовательно одно за другим, не зависят друг от друга. Но вместе с тем, я согласен с тобой, что они, как и множество других событий, происходящих на земле Иудеи, взаимосвязаны между собой.

– Все они являются частью двух мощных враждебных потоков, вновь встретившихся на нашей многострадальной Земле. С одной стороны – безмерное увеличение тяжести римского гнета, с другой – рост сопротивления.

Каждое из двух событий, о которых мы с тобой говорим: отступление Цилия Кая после нанесенного ему поражения и прибытие отряда Луция – являются звеньями одного потока.

Бен-Цур внимательно слушавший рава Нафтали, кивнул в знак согласия, подытожил:

– Военные действия против Иудеи приближаются, и восстановленная крепость на Титуре призвана обеспечить безопасное передвижение легионов с северо-запада к Иерусалиму.

– Таково же мнение Синедриона, – сказал Нафтали. – И я рад, что наши выводы совпали. Десятому легиону нет необходимости вступать в местные стычки. У него своя, более важная для Рима цель – Иерусалим. – Он помолчал. В тяжелом раздумье заметил:

– Мы находимся накануне судьбоносных для нашего народа событий, и да держит над нами Адонай, Единый Властелин наш, свою благословенную длань!

И в молитвенном порыве Нафтали поднял над головой вытянутые руки.

– Амен! – коротко ответил Бен-Цур.

И, как бы в подтверждение этого разговора, к ним подошел Корнелий. Он сообщил, что центурии Луция приказано расширить дорогу на Иерусалим. Восстановить разрушившиеся мосты. Ему также приказано защищать иудеев, сотрудничающих с римскими властями.

– Знает ли Луций о стычке между ополчением Модиина и солдатами Цилия Кая? – Спросил рав Нафтали.

– Знает, – четко ответил Корнелий. – Он даже сожалеет, что среди погибших легионеров не оказался Цилий Кай…. Я не знал, что родной брат Луция служил в Десятом, когда тот сражался в Парфии. Брату Луция повезло. На его долю выпали богатые трофеи. Это богатство он отправил домой, в Рим на попутном корабле.

На эти трофеи, претендовал так же и Кай. И, будучи крайне мстительным, он не забыл нанесенной обиды. Нашел подходящий повод, обвинил брата Луция в измене и добился его казни.

Выслушав внимательно все, что сообщил Корнелий и, не найдя ответа, Бен-Цур вновь задал тревоживший его вопрос:

– Почему, все же, Цилий Кай не возвратился? – Спросил он. – В Пятом легионе Кай стал вторым по важности начальником и мог направить против нас усиленную когорту. Особенно после вашего смелого рейда в лагерь Пятого и освобождения Юдит

– Его нет в Иудее, – чуть слышно произнес Корнелий, – Пятый и Десятый срочно переброшены в Египет, там подняли восстание александрийские иудеи… Восстания вспыхнули также в Ливии, на Кипре и в Месопотамии.

Бен-Цур сразу же вспомнил реплику легионного инженера, прибывшего в качестве парламентера и сообщившего ему, Бен-Цуру о переброске Пятого легиона в Египет. Сведения сошлись – теперь у него был исчерпывающий ответ.

– Удалось ли узнать, когда и какие легионы двинутся к Иерусалиму по нашей дороге? – вновь спросил он.

– Да, – ответил Корнелия, – однако с этими сведениями надо быть особенно аккуратными. Они могут стоить Луцию жизни. Император Нерон решил послать в Иудею шесть легионов во главе с Веспасианом, а также возвратить сюда Пятый и Десятый.

– Они высадятся в порту Птолемиады (ныне Акко), пройдут всю Галилею, и через район Модиина, взойдут к Иерусалиму.

Затем с большой горечью, лишенной надежды, Корнелий добавил: – Если, конечно, их никто не задержит.

Бен-Цур молча кивнул. Теперь он увидел завершенную картину того, что он предполагал и во что не хотел верить.

Столкновение враждебных потоков приобретало грозную реальность. И в эпицентре этого столкновения оказался Модиин.

Рим решил обрушить на восстающую Иудею всю тяжесть своей военной мощи. И Бен-Цур лучше других понимал, каковы будут последствия.

Пока же жизнь продолжалась своим чередом. Отношения между солдатами гарнизона и жителями селения были сносны. Лично Луций закупал у крестьян и ремесленников печеный хлеб, сушеные фрукты, вино, оливковое масло. Закупки распространялись и на керамические изделия, в изобилии производимые в мастерских Эльки. Здесь работали многие из односельчан.

Огорчало одно – Луций платил за всё закупленное лишь после того, как сборщики, взыскав причитавшиеся властям налоги, свозили собранное в крепость. В этот день Луций призывал штабных писарей и те разворачивали папирусы и сообщали, кому из жителей за что и сколько причитается.

Писец отмечал, и казначей центурии отсчитывал каждому положенную ему сумму из налогов, собранных у тех же жителей. Так что при таких условиях разбогатеть могли лишь немногие. Разве что сборщики налогов.

Нередко центурион Луций лично заказывал у Эльки всё, в чем нуждался гарнизон – гидрии, кружки, тарелки, подносы, и тогда он получал свою долю комиссионных.

Элька хорошо изучил потребности римских солдат и, в соответствии с этими потребностями, непрерывно изготавливал для них новые удобные изделия. В итоге, склад его почти всегда пустовал.

Успехам Эльки неожиданно способствовал Кция. Как-то он привел к нему богатого римлянина, пожелавшего сделать заказ у знаменитого модиинского гончара.

Элька хорошо знал, что римляне, которых приводил к нему Кция, чаще всего были крайне жадными и стремились получить за бесценок, даже самые дорогие изделия. На этот раз положение оказалось иным.

Заказчик, выпивший немало вина в обществе Кции и его приветливых женщин, был неожиданно щедр. Он сразу же выложил значительную сумму в римских денариях и заказал десять особых кувшинов.

Он требовал, чтобы кувшины по своему виду были подобны пышным женским формам:

– Как у моей жены Арсинии, – многозначительно объяснил он. – Узкая талия и максимально объемный зад. А еще лучше, чтобы зад был как у кобыл первой турмы кавалерийского имперского легиона! – гоготал заказчик.

Однако, видя на лице Эльки сомнение и даже непонимание, римлянин еще больше развеселился: – Ты что же, иудей, никогда не видел полноценного женского зада?! – веселился римлянин, поглядывая на поддакивающего Кцию, – светлого, круглого, как полная луна?!

– Не видел?! – его жирное округлое, как полная луна лицо, непрерывно тряслось от смеха.

Элька молчал, с любопытством наблюдая, как на этой трясущейся массе подпрыгивал массивный горбатый нос.

Работая над заказом римлянина, Элька почему-то чаще всего вспоминал именно этот подпрыгивавший массивный нос и не раз повторял его формы в ручках сосудов и в сливных канавках горловин кувшинов.

Впоследствии эта странная деталь стала характерной особенностью многих изделий сотворенных умелыми руками гончара, включая кружки, чайники и даже кувшины для воды. И, к его удивлению, именно эти изделия особенно охотно покупали римляне.

Над выгодным заказом, полученным от приведенного Кцией римлянина, Элька трудился особенно старательно.

Он не мог, да и не хотел следовать требованиям заказчика, и просил помощи у Всевышнего, чтобы заезжий купец не отверг сделанные им кувшины.

Конечно же, в работе, завершенной Элькой, не было и в помине человеческих форм, подобных полной луне, о которых говорил римлянин. В основном это были цилиндрические изделия со слегка выпуклой серединой. Дно – расширялось, что обеспечивало устойчивость кувшинов. Верхняя же часть была сужена и увенчана крупными лепестками, напоминавшими раскрывшийся бутон розы. В этих лепестках четко угадывалось многократное сплетение опрокинутой буква "А"– начальной буквы имени Арсиния – жены римского заказчика.

Это была труднейшая работа. И все же Эльке удалось сохранить заданную им же форму и единую толщину стенок каждого из сосудов. Тем не менее, как всегда, Элька был недоволен собой. Изделия казались ему невзрачными. Он усиленно искал удовлетворяющую его цельность.

Ответ был найден в комбинации глазурей. Смешивая в различных пропорциях глину из карьеров Дана и копий Ципори, он создал множество оттенков – от белого, почти прозрачного, как слюда, до золотистого и коричневого.

В поисках совершенства он использовал всевозможные виды топлива, такие как кедровые шишки, сухой терновый кустарник, охапки листьев таворского дуба и фисташковых деревьев, стволы старых выстоявшихся олив.

Выполненный заказ ошеломил видавшего виды римлянина. На этот раз он был трезв и смог по достоинству оценить работу модиинского гончара. Он лишь покачивал головой, бережно поднимая кувшины. Был уверен, что эта работа придется по душе его несравненной Арсинии.

Менее удачные отношения с римлянами сложились у кузнеца Шмуэля. Всё, что было связано с кузнечным делом, вызывало у них подозрение.

То и дело происходили нападения на небольшие римские разъезды. При этом у нападавших иудеев нередко обнаруживалось оружие местного производства.

Против Шмуэля, не было никаких улик. К тому же, он не раз помогал римлянам, ремонтируя их оружие, панцири или колесницы. Тем не менее, к нему все чаще и чаще заглядывали римские патрули с всевозможными проверками.

По стране прокатывались волны отчаянных нападений на римские гарнизоны. Ноах, Ривка и множество молодых людей были в восторге от этих новостей. Они и сами уже не раз участвовали в ночных рейдах против римских солдат, особенно у Бет– Хорона и Бет-Гуврина. Да и здесь, в Модиине отряды бунтовщиков постоянно тревожили армейскую группу Луция.

Их разыскивали, особенно после того, как был убит римский часовой и унесены десятки мечей, щитов, несколько кольчуг и кожаных панцирей.

Это событие резко изменило сложившуюся ситуацию. Вместо сотрудничества, появилась подозрительность, быстро перешедшая во враждебность. В ответ на убийство легионера, Луций приказал разрушить пять домов молодых людей, участвовавших в нападении. Самих участников нападения поймать не удалось. Они скрылись в горах.

Как было принято у римлян, Луций разделил жителей Модиина на две группы: законопослушных и бунтовщиков. К первым он проявлял терпение и даже поощрял их, находил для них всевозможную работу. Бунтарей же велел беспощадно преследовать. Им была уготовлена мучительная смерть на вкопанных в землю столбах, установленных для общего обозрения.

Прежнего сотрудничества уже не было. Связь с местным населением Луций осуществлял лишь при помощи Бен-Цура. И к Бен-Цуру потянулись многие односельчане, доведенные до полного отчаяния.

Они верили, что заступничество Бен-Цура поможет им. Ведь не все они участвовали в нападении на римлян. И Бен-Цур решил встретиться с Луцием.

Но не успел. В эту ночь было совершено крупное нападение на римскую крепость. Бен-Цур видел, как пылали на Титуре конюшни. Кавалеристы, несмотря на ожоги, сбрасывали с себя кожаные доспехи, укутывали ими головы метавшихся в панике лошадей и выводили их из пламени.

Шифра в ужасе смотрела на разъяренных всадников, многие из которых были ей знакомы. Вскочив на спины спасенных животных, они хватали горящие головешки и мчались к ближайшим домам. Поджигали крыши, стога соломы, горы сухого хвороста.

Вскоре примыкавшая к Титуре часть Модиина была охвачена огнем. Пылали деревья, посаженные Шифрой и Эстой. Вал огня жадно пожирал деревянные курятники, языки пламени слизывали густой кустарник. В дымном мареве извивались и корчились плодоносящие виноградные лозы…

Наступивший день превратился в густые, удушливые сумерки. Примыкавшая к Титуре часть селения утонула в море огня и густого черного дыма. Элька, привыкший к огню и запаху дыма, с трудом вдыхал раскаленный воздух. Ему казалось, что все происходящее – страшный сон. Потом он скорее услышал, чем увидел Луция, командовавшего надорванным, хриплым голосом.

Элька двинулся было к Луцию, чтобы объяснить ему, что жители Модиина не виноваты в том, что произошло, что все это дело лишь небольшой группки воинственно настроенных мальчишек, но услышал лишь команду: " Никого не щадить!"

И римские солдаты, многие из которых были ранены и обожжены, убивали всех, кто встречался на их пути.

В этот момент Элька увидел, как в гуще дыма появились люди. И они, подобно встречному валу огня, столкнулись с разъяренными римскими солдатами. В дыму сверкали их разившие мечи. Схватка длилась совсем недолго, вскоре шум боя затих. Слышен был лишь треск догоравших деревьев.

Среди сражавшихся Элька узнал Шмуэля, Давида и еще несколько незнакомых ему мужчин. К вечеру удалось погасить большую часть пожаров. Догорали миндальные деревья, дымился кустарник. Одиноко склонились обгоревшие кипарисы. Все, что могло сгореть в крепости, поглотил огонь. В ночной схватке погибли центурион Луций и уцелевшие от пожара легионеры.

Когда дым рассеялся все пространство, примыкавшее к возвышенности, заполнилось людьми. Раздались голоса ликования. Опьяненные победой, отряды сикариев устроили настоящее празднество. Тарфон, поднявшись на вершину Титуры велел воздать благодарственную молитву Всевышнему, подарившему им победу.

– Мы – продолжатели великих дел храбрых маккавеев! – срывающимся от напряжения и восторга голосом, кричал он, – из Модиина вновь исходят лучи победы над проклятыми язычниками! – Тарфон пытался перекричать ликующую толпу, но слабый от природы голос сорвался, и он прохрипел: "Рим повержен! "

Однако окружавшие его молодые люди всё же услышали этот клич, и над толпой раздалось: – " Рим повержен!"

Из ликующей толпы выбежала Ривка, она бросилась к стоявшим неподалеку Шифре, Бат-Шеве и Шмуэлю.

– Мама! Отец! – в восторге кричала она. – Мы победили! Вы понимаете: мы победили! – Однако, видя, что родители не проявляют столь буйной, как и она, радости, вспылила:

– Опять вы чем-то недовольны! Наш командующий – Тарфон! – глядя на Шмуэля, с особым ударением на слове " наш", дерзко сказала Ривка. – Он вновь оказался прав! Наша ночная атака позволила уничтожить римлян! Модиин свободен! И это только начало!

Потом подошел Ноах. Рука его была перевязана серой, обгорелой тряпкой. Сквозь тряпку сочилась кровь. Ноах явно гордился ранением. Ожидал сочувствия, похвал. Он участвовал в ночных схватках с легионерами. Сражался рядом с отцом, братом Давидом, с Ицгаром, однако Шифра, увидев кровь на его руке, оттащила его в сторону и, ругая, как напроказившего мальчишку, принялась развязывать слипшуюся от крови тряпку.

Ноах обиженно молчал, однако не выдержал, вскрикнул, когда Шифра оторвала присохшую к ране повязку. Боль резко усилилась. С досадой он наблюдал, как Шифра по-старчески склонилась над корзиной, находившейся при ней, достала какие-то мази и начала смазывать рубленую рану, затем очистила её от остатков тряпья, вновь смазала, тщательно перевязала полосой льняной ткани. Оторвала от этой ткани лоскут, связала в широкое кольцо, накинула ему на шею и велела держать раненую руку в подвешенном состоянии.

Боль несколько стихла и он, склонившись к Шифре, тихо сказал:

– Легионер не успел ударить меня по голове, его зарубил Шмуэль. Я узнал отца, хотя он был закутан в плащ.

Ноах вдруг поцеловал Шифру и убежал.

Глава 22 Багровый закат

Торжество победителей длилось недолго. Гигантская армия Веспасиана приближалась к Иудее. Пятый легион, возвратившийся из Египта, получил приказ изолировать Иерусалим от прилегающих к столице городов, откуда непрерывным потоком поступала помощь Святому городу.

Горячее солнце летнего месяца таммуз все же не накалило плоскую крышу дома Шифры. Старая смоковница и подросшие кипарисы надежно защищали от палящих полуденных лучей.

В тени смоковницы, на плотном ковре восседали двое и о чем-то тихо беседовали.

В их одежде было много схожего. На обоих были просторные серые хламиды. Из-под хламид виднелись белоснежные нательные рубахи.

Головы мужчин были покрыты широкими светлыми повязками, концы которых свободно опускались к поясу, либо были откинуты за спину.

Здесь завершалось то общее, что характеризовало этих людей. Разве что, к этой общности можно было отнести белизну седых волос, покрывавших лица обоих пожилых людей.

Далее шли различия. Один из собеседников был щуплый, небольшого роста, подвижный, но не суетливый. Каждое слово, произнесенное им, сопровождалось выразительным жестом рук и живой мимикой. Единственное, что оставалось неизменным на этом лице – застывшая грусть в чуть выпуклых карих глазах.

Второй собеседник – крупный мужчина плотного, но не полного телосложения, выглядел значительно моложе своего собеседника. Был сдержан, нетороплив в ответах, изредка расправлял затекшие ноги. Чувствовалось, что в нем еще сохранилась недюжинная сила.

Говорил он спокойно, без единого жеста. Лишь изредка поглаживал окладистую белую бороду.

С высоты крыши, где они удобно разместились, хорошо просматривалась прибрежная полоса, опускавшаяся к бескрайним просторам Великого моря.

В какой-то миг собеседники умолкли, отвлеченные захватывающим дух явлением. Они внимательно вглядывались в западную часть вечернего неба.

И был это не привычный, чуть грустный взгляд, немолодых людей, сожалеющих, еще об одном уходящем дне.

На лице каждого из собеседников отражалась глубокая тревога, граничащая со скорбью, и эта тревога как бы подчеркивалась багровым отблеском неба.

Полыхавший пурпур окрашивал в алый цвет края их белоснежного белья, менял до неузнаваемости лица, заливал кровавым светом дома, обширный двор, старую смоковницу, склады топлива, для гончарных печей.

Эти склады тянулись вдоль примыкавшего ко двору холма, казалось, что и они пылают багровым бездымным пламенем…

Где-то далеко, у самого горизонта, свершалось величайшее таинство мироздания – завершался еще один мирный день, подаренный Всевышним.

Собеседники долго наблюдали за закатом. Они смотрели туда, где нижняя часть остывающего багрового диска коснулась морской пучины и начала медленно в неё погружаться.

Оба молчали.

Наконец, когда дневное светило полностью скрылось в потемневших водах, наступили багровые сумерки. Первым заговорил крупный, могучего телосложения мужчина.

– Будем стоять до конца, – спокойно произнес он. – Здесь наша земля. Здесь мы живем и здесь мы останемся навсегда.

В ответ последовало долгое молчание подвижного щуплого старика. Его руки свисали безжизненными плетями. Застывшее лицо казалось вырубленным из куска темно-коричневого гранита.

Он явно осмысливал каждое слово, произнесенное собеседником.

Ответ его резко отличался от привычного ритма его оживленной речи.

– Дорогой Бен-Цур! – тихо сказал он, – в твоей храбрости и умении воевать нет сомнений. Но наше сопротивление обречено. И ты это знаешь лучше, чем кто-либо.

Бен-Цур внимательно смотрел на говорившего. Он не совсем понимал, что имеет в виду рав Нафтали. Ждал.

– Дружба с Римом оказалась опаснее эллинской оккупации, – вымолвил Нафтали.

– Не думаю, что селевкидский гнет был лучше римского сапога, – спокойно возразил Бен-Цур.

– Нет, друг мой! – горячо воскликнул Нафтали. – Эллинская жестокость и жестокость Рима – разные вещи!

Последний период жестокости эллинов объяснялся их обреченностью.

Жестокость римлян – это жестокость необузданной силы, стремящейся к абсолютному господству.

Даже то лучшее, что они переняли у эллинов, – продолжал Нафтали, – превратилось у них в смазку их всесокрушающей военной машины.

Он надолго замолчал. Молчал и Бен-Цур, ничем не выражая своего отношения к сказанному представителем Синедриона. Однако его взгляд говорил, что решение уже принято.

Перед Бен-Цуром возникла картина недавно пережитого.

Было это в шестнадцатый день месяца таммуз , середина лета. Военное затишье разбудило у людей всегда тлеющие надежды. Они облегченно вздыхали, говорили друг другу:

– Все уладится… Затишье превратится в настоящий мир…

Хлеба были убраны, зерно тщательно отвеяно и засыпано в большие глиняные кувшины, призванные сохранять драгоценный дар земли для повседневной поддержки сил землепашца, продажи на рынке, а также, Бог даст, для посева в будущем году.

Однако Бен-Цур хорошо знал, что тяжелая военная машина запущена и начала неумолимое движение к границам его страны. Вновь и вновь он тщательно анализировал надвигающуюся грозную опасность. Задавал себе один и тот же вопрос: – все ли он лично сделал, чтобы избежать катастрофы? Невольно нахлынули новые воспоминания.

…Прошло семь закатов солнца, с того дня, как он и его сын Ицгар возвратились из Рима.

Бен-Цур, хорошо зная о причинах гибели Нимрода, тем не менее, решил лично встретиться с императором и убедить его остановить, идущие к Иудее легионы.

В качестве повода для встречи он избрал необходимость подтверждения или отмены решения принятого предыдущим императором о его, Бен-Цура, назначении командующим Иудейским корпусом.

Этот корпус, как ему в свое время предписал прокуратор Тиберий Александр, необходим для защиты имперских границ с Парфянским царством.

Формальной отмены решения императора Клавдия, он не получил. И, таким образом, его никто не лишал звания и привилегий всадника Первой категории, права ношения золотого кольца и пурпурной полосы на парадном плаще. Все это открывало ему доступ во дворец императора. К тому же, при нем были знаки отличия командующего корпусом.

Немалая роль отводилась в планах Бен-Цура и полному таланту золота, который предстояло вручить влиятельным сенаторам и придворным императора. Его сын Ицгар, исполнявший роль адъютанта при командующем, хорошо справился со своей задачей.

Узнав в чем дело и окинув внимательным взглядом красавца адъютанта, Нерон, к этому времени сменивший императора Клавдия, пригласил обоих на очередную шумную оргию.

Он усадил их рядом с собой.

Вспоминая об этой поездке в Рим, Бен-Цур никак не мог избавиться от тяжелого впечатления, оставленного увиденным. И не только оргии вызвали у него отвращение. Рим упивался своим богатством и несокрушимой силой. В то время как послушные легионы приближались к городам и селениям его родной Иудеи.

Нерона явно не интересовали ни Парфия, ни Иудейский корпус, ни сам Бен-Цур с его знаками отличия командующего корпусом и славным прошлым.

Оглядывая солидную фигуру Бен-Цура и его адъютанта, он улыбнулся каким-то своим адским замыслам, затем с дьявольской улыбкой произнес:

– Жизнь показывает, командующий, что кровопускание бунтующим иудеям пойдет им же на пользу…

Бен-Цур понял: его попытка остановить кровавый поход римских легионов на Иудею не удалась. Однако со свойственной ему последовательностью, он попытался доказать императору о нецелесообразности подобного решения. Но, вместо того, чтобы выслушать Бен-Цура, император предложил ему посмотреть на казнь беглых рабов и бои гладиаторов. Обнаружив, что это не вызвало радости у Бен-Цура, Нерон поднял указательный палец левой руки, унизанный перстнями с драгоценными камнями, и произнес:

– У нас, римлян, есть мудрая поговорка: " Живя в Риме, поступай как римлянин…."

Отказаться от требования Нерона, было равносильно смертному приговору. И Бен-Цур был вынужден смотреть, как загоняли в клетки несчастных беглецов, и тех, под восторженный рёв толпы, рвали на куски голодные львы; как кровавые кости минуту назад живого человека растаскивали по арене цирка шакалы и отвратительные гиены.

Не менее тяжелым зрелищем была для Бен-Цура и арена Колизея. Он, опытный воин, познавший иные культурные ценности, видел в открывавшихся перед ним картинах конец человеческой цивилизации.

Гладиаторы, выходя на арену, поднимали правую руку, и, глядя на свиту императора, кричали: Ave,Caesar! Morituri te salutant! ("Слава Цезарю! Идущие на смерть приветствуют тебя!")

Затем происходило самое бессмысленное, что только может представить себе военачальник, участвовавший во множестве сражений.

Хорошо подготовленные бойцы убивали друг друга, а многие тысячи римлян, опьяненные жаждой крови, впадали в экстаз, граничащий с массовым безумием. Некоторые бросаясь вниз, на арену умывались кровью несчастных. Верили, что эта кровь продлит их жизнь.

Не менее отвратительными были и ночные оргии, тянувшиеся два и даже три дня подряд. Особенно тяжело доставалось молодому адъютанту иудейского командующего – Ицгару.

Римские дамы буквально разрывали его на части. Этот сюрприз они получили от самого Императора….

Молодой красавец иудей – был той самой пикантностью, в которой так нуждались пресытившиеся дамы и придворные вельможи, погрязшие в разврате и непрерывных дворцовых оргиях.

Приведя в это общество гостей из Иудеи, Нерон записал себе в заслугу новый импульс в этих оргиях.

Бен-Цур очень страдал, от сознания того, что взял с собой Ицгара, и тем самым, вовлек его в этот кромешный придворный ад.

Однако, к удивлению Бен-Цура, Ицгар оказался более изобретательным, чем отец о нем думал.

Ссылаясь на особую строгость командующего , он ускользал. В самые острые моменты, он вынужден был выполнять срочные, особо важные, приказы.

Бен-Цур с большой тревогой следил за игрой сына в "кошки-мышки" с самой смертью, но не мог прервать эту игру и немедленно покинуть Рим.

Ицгар встречался с влиятельными иудеями Рима, пытаясь найти пути воздействия на Императора.

Когда Бен-Цур, наконец, увидел сына, он понял: никакой надежды нет. Он проиграл. Зло упрекнул себя в излишнем оптимизме. И тут же принял решение немедленно выйти из игры.

Они отправились домой.

По крайней мере, там они нужнее, чем в любом другом месте.

Возвращение в Иудею из Рима не представляло особых трудностей. За хорошую взятку любой военный корабль, направляющийся в Иудею, с охотой брал богатых купцов.

Все продавалось и всё покупалось.

Впервые в жизни Бен-Цура охватило чувство отчаяния.

…Все это всплыло в памяти Бен-Цура, внимательно слушавшего рава Нафтали. " Рим действительно неумолим, – взвешивал он про себя, – его жестокость уже сравнялась c его моральным уродством, но он способен принести еще много бед моему народу".

Глава 23 " Бедственное время для Яакова…"

Бен-Цур собрал Военный Совет ополчения. Теперь это было мощное соединение, значительно увеличившееся после побед над Каем и уничтожения римского гарнизона в крепости Титуры.

Люди ополчения были настроены весьма решительно. Глубокая вера в Единого и ненависть к язычникам вдохновляли бойцов. Участники Совета – рав Нафтали, кузнец Шмуэль, Тарфон, Корнелий, Ноах, Ривка, командиры сотен и тысяч, во главе с Бен-Цуром, разместились на крыше дома Шифры.

Заседание было сдержанным, грустным. К тому же, рава Нафтали срочно отзывали в Иерусалим. Все понимали, что, быть может, это их последняя встреча. Впереди предстояли тяжелые бои с не знающим пощады врагом.

Прощаясь, рав Нафтали, обратился ко всем вместе и к каждому из участников в отдельности. Он задавал один и тот же вопрос,

– Готов ли ты сражаться до конца за право следовать учениям Торы, жить по традициям отцов, беречь нашу землю и свободу?

Готов! Готов! Готов! – следовал один и тот же ответ.

Затем рав Нафтали обратился к Корнелию:

– Мы все хорошо тебя знаем. Ты друг нашего народа, но в эту судьбоносную минуту, ты волен поступить, согласно твоему желанию. Ты вправе уехать, куда твоя душа пожелает. Мы примем любое твое решение с пониманием и любовью!

– Я – солдат, – твердо ответил Корнелий, – а солдаты в трудный час не покидают поле боя. Если позволите, я буду рад стоять с вами до конца, плечом к плечу.

– Да будет благословленной ваша жизнь! – Да сопутствует вам победа!

… Отбывая в Иерусалим, рав Нафтали, тихо произнес – Пророк Ирмиягу сказал о нашем сегодняшнее положении: "Пришло бедственное время для Яакова, но он будет спасён."

Легионы неумолимо приближались к Иудее.

Новый наместник провинции Антоний Феликс, сменивший Кумана, превзошел предшественника необузданной жестокостью.

Назначив Цилия Кая командующим всех расквартированных в Иудее войск, Антоний Феликс велел ему расчистить дорогу к Иерусалиму.

– Любой город, любое селение при малейшем сопротивлении или без такового, разрушать, а бунтовщиков беспощадно уничтожать! – наставлял Кая новый наместник. – Сохранять лишь скот, и запасы зерна, которые понадобятся приближающимся легионам.

Подобные повеления Феликса более чем совпадали с болезненной жаждой мести униженной души Цилия Кая. Он выполнит всё, что от него требует наместник. Нет! Он сделает значительно больше!

Теперь под его командованием оказалась мощная военная сила. Почти весь Пятый легион.

И Кай устремился к Модиину.

Это была его третья, и как он надеялся, последняя встреча с жителями селения.

Для него само существование Модиина было постоянно жгущим оскорблением. К тому же Модиин, контролирующий главную дорогу к Иерусалиму с севера-запада, был именно тем селением, о котором говорил ему новый наместник.

Цилий Кай сразу же направился к Модиину. Он уничтожит всех, кто с таким позором заставил его бежать из селения. По-своему рассчитается с предателем Корнелием и приютившей его иудейской сукой Бат-Шевой. Он уничтожит опозорившего его Бен-Цура! Они все, подобно червям, будут извиваться у его ног. На месте Модиина он оставит мертвую, утрамбованную землю.

Так, мысленно наслаждаясь будущей победой, Цилий Кай, во главе двух когорт, быстрым маршем приближался к Модиину.

В тот же день, задолго до восхода солнца, Давид, ничего не сказав своему другу Ицгару, увёл своё стадо далеко в горы, в направлении ущелья Ионатана. Туда, где журчали лесные ручьи и зеленела густая сочная трава.

Он быстро углублялся в лес, обходя дороги, по которым могли двигаться легионеры Цилия Кая. Затем резко повернул к долине, лежащей между Бет-Шемешем и Бет-Гуврином. Еще один поворот и перед ним открылось ущелье Ионатана, но он спешил, очень спешил к подножию близлежащих холмов.

Наконец, перед ним оказалась давно знакомая поляна! Сколько раз он с большими усилиями отгонял от неё взлелеянное им стадо…

Здесь Давид остановился и, стиснув зубы, наблюдал, как овцы и козы набросились на сочную зелень густо разросшейся смолоносицы.

Они жадно поглощали пьянящее, смертоносное зелье и когда первые из них тяжело опустились на эту траву, глаза Давида наполнились слезами. Сдерживая рыдания, он отвернулся и побежал в сторону ущелья.

Он сделал то, что ему велело его сердце. Он поднялся на вершину круто обрывавшейся скалы. Далеко внизу проходила римская дорога, ведущая из Эммауса к Модиину. Вдоль этой дороги он и его друг Ицгар несколько раз пробирались к военному лагерю римлян.

По этой дороге они с Корнелием и Ицгаром увезли Юдит, вырванную из кровавых лап Цилия Кая. Теперь же Давид был один. Ицгар должен находиться с Юдит. И он, Давид, выполнит свою миссию один. Он к этому готов.

Давид внимательно осмотрел небольшую груду камней, нависших над ущельем. Он недавно сложил эти камни. И стоит ему потянуть конец длинного каната, привязанного к нижнему из них, как они обрушатся вниз, вызывая мощный камнепад.

…Вскоре Цилий Кай получил первое неприятное донесение. В ущелье Ионатана, отделяющее Иудейские горы от предгорной низменности, на первую манипулу второй когорты обрушилась лавина камней. Эта лавина похоронила заживо вторую сирийскую центурию. Силы, посланные на помощь, не обнаружили противника, однако извлекли из-под завала сорок восемь погибших легионеров. Помимо того, в окрестностях ущелья было найдено большое стадо отравленных коз и овец. Поиски преступников не дали результатов.

Взбешенный Кай приказал развернуть когорты и сходу ворваться в Модиин.

Бен-Цур, внимательно наблюдавший за действиями противника, не поверил своим глазам. Он, хорошо изучивший тактику и стратегию римской армии, был крайне удивлен.

Как правило, большинство командиров соблюдали порядок наступления, принятый в римской армии. Первыми вступали в бой легковооруженные солдаты – гастат ы. Их натиск был одновременно разведкой боем. За ними шла вторая волна атакующих. Это были принципы – как правило, наиболее сильные и наиболее боеспособные воины когорты. И, наконец, при надобности вводились в действие триарии, основной резерв наступающих.

Цилий Кай отбросил этот, годами оправдавший себя опыт, или хуже того, ничего о нем не знал. Он обрушил на защитников Модиина всю массу имевшихся в его распоряжении войск. Такой приказ мог отдать лишь ослепленный ненавистью и поглощенный жаждой мести, неопытный в военном деле человек.

Как только первые шеренги легионеров приблизились к окраинам селения, Бен-Цур велел поджечь хворост и срубленные деревья, предварительно пропитанные оливковым маслом. Эта преграда была замаскирована в широкой канаве, вырытой вокруг Модиина.

"Берегись огня!" – вспомнил он предупреждение Марка Александрийского. И использовал это предупреждение, но по-своему.

– Пусть опасается огня тот, кто пришел к нам с огнем!.

Перед возникшей стеной пламени атакующие когорты были вынуждены остановиться. В этот момент защитники селения обрушили на застывших легионеров сотни копий, дротиков и град стрел.

Ошеломленный Цилий Кай растерялся, не зная, что предпринять. Опять проклятый Бен-Цур загнал его в тупик!

В эти критические для него минуты ему сообщили, что его спрашивает ростовщик Кция. У него имеется исключительной важности сообщение, касающееся текущего сражения.

Цилий Кай хорошо знал менялу Кцию. Ростовщик не раз давал ему взаймы крупные суммы денег, не устанавливая срока возврата. Кроме того, Кция действительно, время от времени передавал ему, Цилию Каю, важную для римских властей информацию.

Кция сообщил, что он знает план Бен-Цура по защите Модиина.

– Рассказывай! – приказал Цилий Кай.

Кция замялся и Кай понял, что хитрый ростовщик ищет какую-то выгоду.

– У меня нет времени на торговлю! – крикнул Кай, но увидев, что на Кцию этот крик не подействовал, быстро сменил тактику и по-деловому спросил:

– Чего ты хочешь?

– О, совсем маленькую услугу, – с хитрой улыбкой сказал Кция.

– Ну же! – в гневе заорал Кай.

– Когда ты победишь, дашь мне небольшой трофей, который тебе не понадобится.

– Что же это за трофей? – подозрительно спросил Кай.

– Это – женщина!

Цилий Кай расхохотался.

– Получишь сотню женщин! Рассказывай, что тебе известно о планах защиты Модиина.

– Скажу, но дай слово, что я получу именно эту женщину!

– Даю! – сорвавшимся от гнева голосом прошипел Кай. – Кто она?

– Жена командующего Бен-Цура – Шифра.

– Она же старуха! – хихикнул Кай. – Я хорошо помню, у тебя было немало красивых женщин, намного моложе…

– Ну, так как же? – с нетерпением спросил Кция.

– Я дал слово! – вновь вспылил Кай. – Ты получишь именно её!

Теперь Цилий Кай знал, где и какие силы бунтовщиков защищают селение. Он направит наиболее опытных воинов на участок возле Титуры, где засели сикарии со своими булавками, так он презрительно назвал неопытных в открытом бою молодых людей.

Перебив их, две центурии первой когорты ворвутся в селение и зайдут с тыла остальным.

Когда Бен-Цуру сообщили, что римляне прорвали оборону у Титуры, почти полностью уничтожив сотню Давида, он понял: там погибла его дочь Ривка и сын Шмуэля Ноах. Это было явное предательство. Но кто предал? Не было времени расследовать. Он схватил лежавший рядом щит и бросился к Титуре. Брешь надо было, во что бы то ни стало, закрыть. Иначе обе когорты окажутся на улицах Модиина.

Спустя несколько минут, он был у Титуры. Здесь все еще шел бой. Из прилегавших улочек и переулков прибывали люди Шмуэля.

А вот и сам Шмуэль. И Бен-Цур, участвовавший во множестве не менее тяжелых сражений, был поражен тем, что он увидел. Размахивая огромным мечом, Шмуэль буквально косил боевые порядки римлян. Бен-Цур тут же присоединился к нему. Они стояли спиной к спине, разя окружавших их легионеров.

Вскоре, не выдержав сокрушающих ударов бородатых великанов, легионеры начали отходить.

Однако в бой вступила резервная манипула второй когорты, и Бен-Цур увидел, как лучники выпустили в сторону Шмуэля не менее пятидесяти стрел. Кузнец мгновенно превратился в ощетинившегося ежа. Некоторое время он инстинктивно пытался извлечь застрявшие в груди стрелы, затем качнулся от удара вонзившиеся в него копья, рухнул наземь.

И как бы в ответ на град римских стрел, с фланга зазвенели стонущие стрелы, направленные против ликовавшей резервной манипулы Цилия Кая. Бен-Цур уже знал этот звук. Так звенели стрелы, привезенные Ицгаром из Марканда. Их вертящиеся стальные наконечники легко прошивали щиты римских пехотинцев.

После града стрел, на римлян устремились люди из сотни Шмуэля, среди них Бен-Цур увидел Ицгара.

Увлеченный боем, Ицгар не замечал засаду, притаившуюся за домами, примыкавшими к Титуре. И тогда Бен-Цур и сгруппировавшиеся вокруг него люди бросились на эту засаду.

Они уничтожили не менее десяти легионеров. Тем не менее, упорное наступление когорт Цилия Кая продолжалось. В брешь, прорванную в круговой обороне, вошли главные силы и с ними Цилий Кай.

Рядом с Каем постоянно находился малозаметный Кция. Когда схватки обострялись, он укрывался в разрушенных домах, прятался в подземных жилищах. Наконец сражение приблизилось ко двору, принадлежащему ему, Кцие. И когда легионеры хотели поджечь и сравнять с землей и этот дом, Кция упросил Кая сохранить его, пообещав солидную сумму денег, и тут же пригласил Кая зайти к нему, немного передохнуть. Кай, нетерпеливо выслушав Кцию, прикинув, что тот еще может ему пригодиться, велел двум легионерам сопровождать ростовщика, но дом пока не сжигать. Сам же, зная о больших потерях, понесенных его когортами, продолжил движение к центру селения.

Вскоре Кция юркнул в небольшую дверь, ведущую во двор. За ним последовали легионеры. Как всегда, Кция остановился посередине двора и трижды хлопнул в ладоши. Однако ни одна из его женщин не выбежала встречать хозяина. Тогда разгневанный Кция направился к помещению, в котором жили его женщины. Помещение оказалось пустым.

– Разбежались сучьи дочери! – истерически заорал Кция, но за сломленной оградой увидел Лею – сестру-близнеца Бат-Шевы.

Она пряталась за оградой у водоема, в том самом месте, где в свое время Иосиф с мулом в одной упряжке крутили водоподъемное устройство, поливавшее виноградник Кции и его огороды.

Рядом с Леей стоял рослый подтянутый мужчина. Кция вначале не узнал Иосифа Прекрасного. Иосиф же, увидев Кцию и легионеров, крикнул Лее:

– Беги к Эльке! Там наши, – и подхватив её на руки, попытался перебросить через каменную ограду, окружавшую дом.

– Нет! – закричала она, обняв Иосифа за шею: – Нет! Только с тобой мой Иосиф!!

Изумленные легионеры замерли.

– Это моя рабыня! – громко, чтобы Лея слышала, сказал Кция, обращаясь к легионерам. – Я отдаю её вам!!

И легионеры устремились к Лее, однако не успели ничего предпринять. Они увидели, как мужчина с неимоверным усилием оторвал от себя женщину и перебросил на другую сторону ограды.

Обнажив мечи, легионеры пошли на Иосифа.

Схватка была короткой. На голову приблизившегося легионера обрушилась дубина Иосифа, но второй легионер отскочил и выпустил стрелу, попавшую в сердце Иосифа. Затем, ругаясь, взвалил на свои плечи погибшего товарища и ушел. За ним поплелся Кция.

Выйдя со двора, он огляделся, ища Лею, но её нигде не было.

Несмотря на тяжелые потери, легионеры занимали дом за домом, переулок за переулком. Крайне обозленные столь упорным сопротивлением иудеев, они уничтожали все на своем пути.

Наконец, бой приблизился к дому Бат-Шевы. Корнелий не только построил свой дом из прочного камня, но и сделал немало ловушек на случай неожиданного нападения. И хотя дом был пуст, не менее десяти легионеров погибли в этих ловушках.

Особенно удачной ловушкой оказался погреб. Когда наёмники ворвались в погреб и увидели перед собой кувшины с вином, они устремились к ним, тогда тонкий настил пола провалился под их ногами, и они рухнули в яму на заостренные колья.

После пяти дней непрерывных боев на узких улочках Модиина, Корнелий добрался до своего дома. На его теле зияло множество ран, непрерывно сочилась кровь. Он терял сознание и вновь приходил в себя. В эти минуты, как сквозь пелену, он видел перед собой Бат-Шеву.

Хорошо, что это ему лишь показалось… Она не могла быть здесь… Она ушла, унося их сына.

… И перед его воспаленным взором, как в тумане, проплыла недавняя картина прощания с ней.

Бат-Шева хотела остаться, но он приказал ей взять маленького Рехавама и уйти из селения. Она подчинилась.

Такой же приказ отдал Бен-Цур Шифре, Эльке и Эфронит. Корнелий вспоминает, как командующий тогда сказал, что вся эта пятерка никогда не воевала и мало пользы будет от их присутствия, а затем приказал:

– Немедленно уходите!

– Мастер Эльазар и Бат-Шева знают, как можно невидимым путем оставить Модиин, – сдерживая чувства, сказал Корнелий. А затем, прощаясь с Бат-Шевой, нежно добавил: – Виноградная лоза, ты нужна не только Рехаваму, твоя помощь понадобится и Шифре. Эфронит будет нести ребенка, а Элька возглавит группу….

….. Они ушли. Не могли ослушаться приказа….

Теперь же, истекая кровью, он вновь увидел, рядом с собой Бат-Шеву.

Теряя сознание, он из последних сил просит её, чтобы она ушла и сохранила сына и свою жизнь, что он больше жизни любит свою "виноградную лозу"…

Но она не уходит. Она пытается ему помочь. Даже просит, чтобы он ушел с ними, но он отвечает ей, словами, когда-то услышанными от своего отца: "Здесь я ел мясо – здесь и оставлю свои кости".

Корнелий улыбается и вновь повторяет голосом, полным любви, и нежности: "Лоза моя виноградная", возьми сына и иди к мастеру Эльазару, он, как и ты, знает пещеру, выходящую к руслу Аялона. Оттуда незаметно уйдёте, подальше от мечей и пламени…

Он не знает, сколько времени прошло с той минуты, когда он оказался дома и потерял сознание.

Когда он очнулся, его раны были туго перевязаны, пахло смесью мяты и оливкового масла, около него на каменном столике находился отвар из молодых листьев смоковницы и отдельно – отвар из кожуры плодов граната.

– …Ангелы… – удивился Корнелий, – а хорошо знают, как и чем лечить раны….

Он приподнялся, с непонятным интересом оглянул комнату, посмотрел на Бат-Шеву.

"Здесь, как дома, – промелькнула мысль, и он тихо промолвил: " лоза моя виноградная, посиди рядом со мной…. "

Она присела на корточках рядом с ним. Не могла унять слез, взяла его руку, прижалась лицом… И он окончательно очнулся.

Приподнялся и, дрожа от слабости и волнения, спросил:

– Как ты попала домой? И почему ты здесь?

– Сейчас все тебе расскажу.

Однако она ничего не успела рассказать, раздались торопливые шаги и голоса легионеров. В дом ворвались трое. Бат-Шева сразу же узнала Цилия Кая. Двое других бросились к Корнелию. Одного из них Корнелий успел пронзить находившимся рядом с ним коротким мечом, затем нанес рану в бедро Цилию Каю, однако второй, легионер, оказавшийся за спиной Корнелия, вонзил свой меч в спину Корнелия, чуть ниже левой лопатки.

Тяжело опускаясь на пол, Корнелий смотрел на Бат-Шеву. Он улыбался, прощался с ней долгим угасающим взглядом. Она присела рядом с ним. Прижала голову к его груди.

– Отвести к пленным! – приказал Цилий Кай, зажимая раненное бедро.

Легионер подошел к Бат-Шеве, чтобы поставить её на ноги, грубо рванул за плечо, но вместо того, чтобы встать, она упала навзничь.

Её руки обнимали рукоятку ножа, вонзенного в сердце. Вскоре в дом зашли еще несколько легионеров, они искали трофеи, забрались в хранилище вина, оттуда и раздался голос одного из успевших приложиться к амфорам:

– Цилий! Здесь не только вино, но и вход в какую-то пещеру!

– Проверить! – рявкнул Кай. – Я желаю видеть всё, что вы найдете в этой вонючей клоаке !

Пройдя довольно длинный тоннель, солдаты оказались в долине реки Аялон. Никого не встретив, и ничего не найдя, они решили возвратиться, но один из них заметил лежавшую у выхода мертвую старуху.

– Ну что, потащим её к Каю или оставим воронам? – сказал один из них.

– Слышал приказ? – зло спросил старший.

– Слышал… – недовольно ответил солдат.

– Вот и тащи её!

К удивлению солдат, Цилий Кай сразу узнал в умершей женщине Шифру. Обрадовался, позволил солдатам еще три дня собирать трофеи.

Велел позвать Кцию и бросил к его ногам Шифру.

– Видишь, иудей! Римский офицер держит данное им слово! – кривясь от боли, с презрением сказал Кай.

Кция внимательно вгляделся в лицо Шифры. За сутки оно стало одутловатым, приобрело землистый цвет, однако, без сомнения, это была Шифра.

Кция нагнулся и начал обнимать мертвое тело. Солдаты с ужасом отпрянули и вышли из дома, лишь Цилий Кай продолжал наблюдать. На его лице отражалось отвращение и одновременно сладострастие.

Меж тем Кция оттащил тело Шифры в дальний угол и начал с ног до головы тщательно его ощупывать локоть за локтем.

– Ну как? – садистски улыбаясь, спросил Кай. – Никогда бы не поверил, что и среди иудеев есть и такие, кто любит мертвых женщин больше, чем живых…

– Лжец!!! – бросился к нему обезумевший Кция и схватил его за плечи. – Ты ограбил меня!! Она мертва! У неё ничего нельзя спросить!!

– Это твоя забота, – брезгливо сбросил его руки Кай и, морщась от боли, теряя терпение, сказал: – Мы договорились о жене Бен-Цура. Она перед тобой. А о том, будет она живая или издохшая, речи не было!

– Лжец!! – и это было последнее слово, которое успел выкрикнуть Кция. Цилий Кай ударил его коротким мечом снизу вверх, вспорол живот, затем, преодолевая боль, согнулся над корчащимся в предсмертных судорогах Кцией, вытер меч о его одежду и вышел во двор.

Все селение было объято пламенем, лишь на окраине, около гончарных печей все еще шел ожесточенный бой.

С остатками охранявшей его центурии Цилий Кай направился к керамическим печам. Здесь продолжалась кровавая схватка. По численности сражавшихся силы были почти равны. Только теперь Цилий Кай понял, каких больших потерь стоило ему овладеть Модиином. Почти полностью погибли обе когорты.

В нем кипела дикая злоба. Он тут же приказал центурионам сделать тяжелые катки и сравнять с землей захваченное селение. Вскоре солдаты, плененные и рабы прикатили из окрестных маслоделен огромные каменные жернова и, соединив их единой дубовой осью, сделали тяжелый каток. В этот каток Цилий Кай приказал запрячь всех оставшихся в живых иудеев – мужчин, женщин и детей и трижды прокатить по всему Модиину.

Обессиленные люди падали под гигантский каменный пресс. Никто не пытался спасти их. Раздавался лишь прощальный вопль и слышен был хруст дробившихся костей.

– От мятежного селения не должно остаться ничего! Ничего!! – в исступлении орал Кай. – Модиин навсегда исчезнет с лица земли! Такова воля Рима!

Было непонятно – бредил ли он от потери крови, или, обезумев от боли, отдавал столь чудовищное распоряжение.

Крики ужаса и стоны людей затихли лишь тогда, когда гигантские катки обрушили последние дома на притаившихся в них людей, завалили кровли нищенских подземных жилищ.

Не затихал бой лишь у гончарных печей. Приблизившись к ним, Цилий Кай увидел, что у восставших почти не было оружия. Камни, палки, кувшины с кипящим оливковым маслом. И он с радостью отдал приказ: уничтожить последний очаг сопротивления.

Оставшиеся в живых легионеры выстроились в боевую шеренгу и двинулись к гончарным печам. Когда до группы последних защитников Модиина осталось не более полусотни локтей, произошло нечто немыслимое.

Среди кровавой грязи, стонов раненых, среди распростертых на земле тел, между сближающимися смертельными врагами, появилось привидение – стройная молодая девушка в просторной белоснежной тунике. Копна густых седых волос, подобно облаку, вздымалась над её головой. Тонкие руки были скрещены на груди.

Событие было настолько неправдоподобным, что некоторые из легионеров остановились и начали молиться. И тогда вперед вышел Цилий Кай.

Он узнал Юдит.

Вложил в ножны меч и протянул к ней окровавленные руки:

– Иди ко мне, моя милая девочка! – сказал он, став в актерскую позу. – Какая же ты стала хорошенькая, испробовав моих солдат!..

– Юдит! Остановись!! – вырвался из-за укрытия Ицгар.

Она на мгновение оглянулась. Увидела бегущего за ней Ицгара. Его правая рука была перевязана окровавленным куском тряпки, левой он держал короткий маркандский меч.

На её лице мелькнуло подобие испуга и одновременно протеста. Она замотала головой. Лучи солнца, склонившегося к закату, озарили волны пышных седых волос, отчего над её головой возник сияющий таинственный нимб.

Кто-то из легионеров, изловчившись, метнул в Ицгара копье. Ицгар, сделав несколько шагов, упал. Юдит вздрогнула, но не остановилась, её лицо озарилось неестественной улыбкой, оно было похоже на восковую маску. Юдит протянула руки и, как загипнотизированная, пошла навстречу раскрытым объятиям Цилия Кая. Он всё так же, сценически обнял её, прижал к себе, и в ту же секунду Юдит вонзила в горло Цилия Кая острый кинжал, подаренный Ицгару в Марканде.

… С трудом поддавалась разрушению обжиговая печь, сооруженная в узком кольцевом ущелье. Кирпичи арочной кровли, прошедшие многократный обжиг, оказались значительно прочнее природного камня. Легионерам приходилось разбивать печь тяжелыми металлическими молотами, которыми, обычно увеличивали проломы в стенах вражеских крепостей. Однако, даже после разрушения печь не переставала дымить.

То был дым догоравших белых камней, которые Элька привозил с далеких берегов соленого, как слезы, Степного моря. Тот самый дым, по цвету которого жители селения, трудившиеся на своих полях, определяли, что это, упаси Адонай, не пожар, а Элька, сын горшечника Эльазара, да вечно живет память о нем, обжигает горшки, ими же заказанные.

…На утрамбованные руины легла липкая серая пыль. Дым постепенно рассеялся. Исчезло последнее свидетельство существовавшего здесь селения.

Селения, где еще совсем недавно кипела жизнь, раздавались радостные крики детей, блеяли гонимые пастухами стада овец, радостно орали освобожденные от тяжелой поклажи ослы. А по утрам призывно кричали петухи, оповещая о приближении рассвета.

Когда-нибудь этот рассвет наступит вновь.

Эпилог

….По пещере, освещая дорогу старым пятирожковым светильником, изваянным еще его отцом, Элька уводил людей к долине Аялона…

За ним тяжело ступала Шифра. Она уходила, выполняя последнюю волю Бен-Цура. Каждый шаг был для неё подвигом. Пронзительная режущая боль в спине и коленях валила с ног, но она, стиснув зубы, брела молча, не произнося ни слова, ни стона.

За ней следовали Бат-Шева с сыном и Эфронит.

Элька ни разу не взглянул в сторону Бат-Шевы. Но где-то в глубине души, трепетало неуловимое чувство удовлетворения. Бат-Шева была рядом с ними.

Вместе с тем, это чувство не давало ему покоя. Наоборот, усиливало боль души. С тысячекратной силой увеличивало тяжесть тревоги за оставшихся в горящем селении Бен-Цура, Шмуэля, Ору, за его друга Ицгара, братьев Ноаха и Давида, за сестру Юдит, начавшую приходить в себя и, конечно же, за Корнелия.

Эльке приказали спасти жизнь ребёнка и идущих с ними женщин, и он, против своей воли, выполнял этот приказ.

Пробираться по узкой пещере было нелегко и Бат-Шева, передав маленького Рехавама в руки Эфронит, принялась помогать Шифре, с трудом осиливающей тяжкий подземный путь. Однако у самого выхода из туннеля Бат-Шева оставила Шифру и перешла в конец их небольшой колонны.

Когда группа, наконец, вышла к руслу Аялона, Бат-Шевы с ними не было. Элька хотел тут же броситься в пещеру, чтобы найти её, но его остановила Шифра. Она дышала с трудом. Чувствовалось, что силы её на исходе. Она кивнула в сторону орущего мальчика.

– Возьми ребенка… Эфронит не в силах с ним справиться. – Шифра тяжело опустилась на землю.

Элька схватил глиняную флягу с водой, протянул Шифре, но она отвела его руку.

– Уходите… умоляю тебя… – почти неслышно прошептала она, – Бат-Шеву не жди… Возьми с собой этот сверток. В нем все настоящее… Это поможет вашему будущему… Не теряй времени. Мой час пришел… Я останусь здесь… И да поможет вам Адонай…

На её морщинистом лице появилась мудрая улыбка. Так она и ушла, не погасив этой улыбки…

Элька, подобно затравленному зверю беспомощно оглянулся. Его душили слёзы. Он должен немедленно возвратиться в Модиин! Его место там, со всеми! Хотел тут же броситься обратно в пещеру, но рядом с ним стояла беспомощная Эфронит. Она невидящими глазами смотрела на ушедшую мать.

В её руках деловито сопел Рехавам. Пуская обильные слюни, он грыз сладкий рожок, вложенный в его ручки исчезнувшей Бат-Шевой.

Все это выглядело страшным, неправдоподобным сном!

" Уходите… Умоляю тебя, уходите!…" – звучал в его ушах голос Шифры. Собрав все свои силы, он нагнулся, провел рукой по лицу, закрыл глаза, от чего улыбка её стала таинственной и еще добрее.

…По высохшим руслам, по низинам, густо заросшим оливковыми деревьями, вдоль холмов, покрытых дубняком и кипарисами, они втроем начали опасный и долгий путь в сторону Лахиша.

Элька был уверен, что там, у сестры тети Шифры, он найдет убежище для мальчика и Эфронит. Сам же немедленно возвратится в Модиин.

Так он и сделал, хотя его путь к Лахишу и обратно в Модиин, занял намного больше времени, чем он предполагал.

Приближаясь к низовьям русла реки Аялон, он внимательно смотрел в сторону родного селения.

Стояла непривычная тишина. Он ускорил шаг. Приближаясь к окраинам, почувствовал тошнотворную сладость гари, хотя не было видно ни огня, ни дыма.

Укрываясь за крупными камнями, Элька приблизился к гончарным мастерским. Не поверил своим глазам: перед ним находилась утрамбованная груда развалин. Он вдыхал запах смятых, задымленных камней, запах разрушения. Их с отцом многолетний труд был полностью уничтожен.

Погибли самые близкие ему люди, и непрошенные слезы текли по его щекам, по короткой бороде, сплошь покрывшейся сединой.

Элька поднялся на холм, отделявший его дом от дома тети Шифры. Её дома также не было. Исчезла и могучая старая смоковница. Лишь теперь Элька, огляделся и, как в страшном сне, не обнаружил ни единой постройки, ни единого дерева, ни единого куста.

Модиин исчез.

Лишь мрачно темнела покрытая гарью Титура. Элька бессильно опустился на землю. Впервые в жизни он не сдерживал слез. Откуда-то из глубины души вырывался пронзительный вой, подобный вою смертельно раненого зверя.

Он оплакивал родной дом, стертый с лица земли, Бен-Цура и Шифру, заменивших ему отца и мать. Он горевал о гибели Шмуэля, братьев и сестер. Он прощался с селением, в котором все они жили, которое он бесконечно любил. Всё было разрушено, все превратилось в пепел и прах. Жизнь лишилась всяческого смысла.

Элька пошевелился, ощутил холодное лезвие короткого меча, привязанного к предплечью. Он сумеет с достоинством уйти из этого печального мира.

Он не знал, сколько времени он пролежал, уткнувшись лицом в сухую утрамбованную землю, пропитанную кровью и пропахшую гарью. Очнулся, когда увидел перед собой убеленного сединой старика. Старик не назвал своего имени, да этого и не требовалось. Элька твердо знал: перед ним – пророк Ирмиягу.

Элька хотел, было, встать, но пророк успокаивающе улыбнулся, чуть приподнял руку, как это делал рав Нафтали, сказал: " Пред тобой, сын мой, жизнь и смерть, благословение и проклятие. Избери же жизнь, чтобы ты мог жить, ты и семья твоя! Избери деяние жизни! Оно приносит в мир спокойствие и изобилие… – помолчав, добавил:– Ныне бедственное время для Яакова, но он будет спасен!"

Элька привстал, осмотрелся, кругом ни души. Гарь, копоть, разрушенные и вдавленные в землю жилища. Лишь местами чуть светлели огромные жернова, которыми люди когда-то выжимали оливковое масло. Эти жернова римляне превратили в тяжелые катки, сравнявшие с землей его родное селение.

Но теперь он уже не отчаивался, прижимаясь к родной земле, он прощался с ней. Он твердо знал, что придет время, и он возвратится.

Это была его земля. Земля, Шифры и Юдит, которую они обрабатывали, засевали и собирали урожаи. Где росло множество лечебных трав. Земля, где его брат Давид пас овец и приносил на плечах слабых новорожденных ягнят.

Земля, из которой его покойный отец Эльазар и он, Элька, создали несчетное количество гидрий, кувшинов, горшков, амфор, чашек; множество кухонной посуды.

Золотой цвет этих изделий был цветом его Земли, навечно дарованной Всевышним его народу, его отцу и ему, Эльке.

Его земля была близка его душе. Она одухотворяла его и им же одушевлялась. Она оживала под его руками, превращалась в творения, достойные Царицы субботы, либо божественного праздника – Песах, праздника Великого Исхода.

О, как он любил эту, свою навечно родную землю!

Он поднялся. Бросил прощальный взгляд на исчезнувшее селение. Замер. Ему показалось, что вдали, за брошенными жерновами, мелькнула человеческая тень. Он коснулся своего плеча и вновь ощутил рукоятку короткого меча. Медленно двинулся в сторону мелькнувшей тени.

Из-за камня перед ним появилось странное существо. На нем было тряпьё, состоящее из нескольких слоев мужской и женской одежды. На голове дыбился никогда не стираный тюрбан – мицнефет. Элька не мог понять, что за существо стояло перед ним: мужчина ли, женщина?

Невольно вздрогнул, когда услышал, женский голос, назвавший его имя. Тонкий слух Эльки мгновенно уловил в этом голосе до боли знакомый оттенок. Вгляделся в её лицо, но ничего не увидел, кроме прилипшей грязи, темных ссадин и больших серых глаз. Он ощутил, как сдавило его горло. Почувствовал, что еще миг и он задохнется.

– Ты меня не знаешь…,– торопливо сказала женщина. – Я уже думала, что так и умру здесь одна.

– Я – Лея, и ты хорошо знал мою сестру Бат-Шеву, – не умолкала она, боясь, что Элька прогонит её. – Меня спас Иосиф. Он погиб.

– Не оставляй меня здесь! – упала на колени Лея. – Пожалуйста! Я еще сильная, я еще могу работать!…

Элька увидел, как текущие по лицу Леи слезы смывали грязь и копоть, и лицо её светлело. Она была удивительно похожа на свою сестру-близнеца Бат-Шеву!

– …Иосиф погиб… – продолжала она. – Я спрятала его в подвалах проклятого Кции. И сама там просидела, пока не покинул Модиин последний римлянин.

– Помоги мне похоронить Иосифа… – неожиданно попросила Лея. – Он был очень чистый человек.

– Как же мы его похороним? – усомнился Элька. – У нас нет миньяна . Нужно не менее десяти мужчин…

– Они здесь!.. – с глубоким вздохом произнесла Лея. – Они все здесь!… – и она простёрла руки над вдавленными в землю домами, над заживо погребенными односельчанами.

– Мы должны предать Иосифа земле, как того требуют традиции наших отцов, – умоляла она, – и вместе с ним мы похороним их всех, оставшихся здесь навсегда.

В глухой тишине они отнесли тело Иосифа к могилам маккавеев и там похоронили.

" Адонай дал… Адонай взял." – завершил прощальную молитву Элька.

– Амен… – откликнулся одинокий, полный скорби голос Леи. Этот голос не нарушил утренней тишины, не вспугнул стаю нарядных щеглов, оседлавших густые кусты терновника. И вскоре пространство над кладбищем вновь заполнилось многоголосым птичьим пением. Жизнь продолжалась.

К Лахишу они возвратились вдвоем. Их встретила Эфронит. Она поддерживала Рехавама, впервые ставшего на ноги.

Впереди их ожидал бесконечно долгий путь.

Путь отчаяния. Путь надежды.

МОДИИН, 2009 (5769 г.)

Предметный указатель

АДАР – пятый месяц иудейского календаря, что соответствует обычно февралю– марту.

БЕДРЕНЕЦ – ядовитое растение. Отсюда слово "сбедрить" "спятить", сойти с ума.

ГАЛАХА – нормативная часть иудаизма, регламентирующая религиозную, семейную и гражданскую жизнь евреев. Предписание как правильно выполнять законы и мицвот , содержащиеся в Торе и Талмуде

ЖУРНАЛИСТКА – так называлась должность образованной рабыни, осуществлявшей записи дел, попадавших на рассмотрение императора.

ЗЕЛОТЫ – (греч. "ревнители" см. ниже – КАНАИМ.)

ИУДИНО ДЕРЕВО – цветет весной (март-апрель) огненно-красными цветами. Достигает 6–8 метров высоты. По преданию на таком дереве якобы повесился Иуда Искариот.

ЙЕЦЕР а-ра – дурное побуждение человека, толкающее на грех.

КАНАИМ – то же, что по-гречески зелоты — общее название радикальных течений в иудейском освободительном движении последнего периода эпохи Второго Храма.

КЛОАКА – в древнем Риме – крытый канал для стока нечистот. Место, загрязненное нечистотами, скопище грязи.

КОВЧЕГ ЗАВЕТА – размещался в Скинии Завета (Мишкане). И представлял собой ларь, в котором хранились Скрижали Завета.

ЛЕГАТ – назначаемый Римским сенатом представитель для выполнения важных поручений. При Цезаре легатам стали поручать командование легионами. Легаты также выполняли функции наместников в имперских провинциях.

ЛЕКТРИСА – у др. римлян – невольница – чтица текстов.

ЛЕТА (забвение) – В древнегреческой мифологии Лета – река в подземном царстве, вода которой заставляла души усопших забывать перенесенные земные страдания. "Кануть в Лету" – стало синонимом – "Быть забытым, бесследно исчезнуть".

МЕЗУЗА – небольшой свиток пергамента, на котором нанесена молитва, призванная охранять " двери Израиля". Как правило, М. прикрепляется к верхней трети косяка двери или дверного проема.

МИНЬЯН – кворум, состоящий из десяти взрослых мужчин-иудеев, необходимый для совершения богослужения и других религиозных церемоний.

МИКВЕ – бассейн для религиозного омовения. Как правило бассейн должен был вмещать 40 сея дождевой воды (около 1000 литров).

МИЦВА (или МИЦВОТ) – "заповеди," "повеления" и предписания еврейской религии. В обычном словоупотреблении мицва означает похвальный поступок, всякое доброе дело, направленное на превращение Израиля в народ добродетели, на привитие индивиду чистого образа мыслей.

МИШКАН – или Скиния Завета – переносное святилище, в котором размещался Ковчег Завета. Согласно Библии первый К.З. был создан по указаниям Всевышнего, данными Моисею.

Мишкан и его утварь: золотой светильник, менора, алтарь для воскурений и другие священные предметы были созданы Бецалелем, Оголиавом и другими искусными мастерами. Они также изготовили одежды для священнослужителей.

ПАРФИЯ – (Парфянское царство) – государство, существовавшее с 250 г. до н. э. – 224 г. н. э. к юго-востоку от Каспийского моря. Название происходит от населявших этот район парфян.

ПЕРУШИМ – ("ФАРИСЕИ") При помощи толкований Устной Торы они разъясняли все законы Учения и заботились о том, чтобы законы Торы выполнялись иудеями в повседневной жизни. Перушим видели в этом залог сохранения иудаизма как образа жизни. Основные принципы фарисеев: Тора, мораль, народная мудрость и доступность народу. Большинство иудеев видело в перушим своих духовных руководителей.

"ПИККУАХ – НЕФЕШ" – " Спасение человеческой жизни" или "Забота о сохранении жизни". предписывает не бездействовать при угрозе жизни ближнему. Мицва П– Н – важнее выполнения многих предписаний и законов, включая соблюдение субботы.

СИВАН – девятый месяц иудейского календаря, соответствует обычно маю-июню.

СИКИМОР – дерево, обладающее крепким стволом. Иные названия: явор, платан, немецкий клён, чинар.

СИКАРИИ – радикальное крыло зелотов, особо активных борцов против римского господства. Их главным оружие была " сика " ( лат.,  – кинжал).

СИНЕДРИОН – Верховный орган политической, религиозной и юридической власти Эрец Исраэль в период Второго Храма и Римского господства в стране. С. состоял из 71 знатока Торы (старейшины, мудреца). С. заседал в Иерусалиме в "Палате тесаных камней". По образцу С. во всех городах страны были Малые Синедрионы, состоящие из двадцати трех почетных граждан – знатоков Торы

ТАМУЗ – десятый месяц иудейского календаря, обычно соответствует июню-июлю.

ТЕГИЛИМ – книга песен и гимнов, славящих Творца, созданных Давидом, Моше, и др.

ФОРУМ – площадь в древнем Риме, на которой происходили народные собрания, устраивались ярмарки и совершался суд. Одна из таких площадей находилась между Капитолием и Палатином.

ХАСИДЕИ – (благочестивые) – так в период Второго Храма называли иудеев, строго соблюдавших предписания Письменной и Устной Торы.

ШВАТ – четвертый месяц иудейского календаря, соответствует обычно январю-февралю.

ШМИТТА – (Год шмитта) – "Субботний год". Согласно Торе в каждый седьмой год – земля должна отдыхать. В этот год принято оставлять землю под паром. Урожай этого года не продавали – он был всеобщим достоянием. Запрещалось взыскивать долги.

ШЕХИНА – термин, обозначающий имманентность, внутреннюю присущность Всевышнего в реальном мире. Божественное присутствие. Его близость к человеку и вечное пребывание в среде еврейского народа.

Географический указатель

АДИАБЕНА – государство, находившееся в верховьях реки Тигр. Месопотамия.

В I в. н. э. в Адиабене правил царь Монобаз I. В 30 г. н. э. его жена, царица Елена и их сын принц Изат перешли в иудаизм. Во время постигшей Иудею засухи царица Елена на свои личные средства закупила зерно и финики для голодающих. Умерла Елена в Адиабене, но останки её были перевезены сыном Монобазом II в Иерусалим и здесь захоронены в фамильной гробнице. Это великолепное сооружение существует и в настоящее время.

ЛОД (древнее название ЛИДДА) Впервые город упоминается в ХV в. до н. э. В Римский период город был крупным центром торговли, ремёсел и еврейских религиозных знаний.

КЕСАРИЯ – основана на месте, где была маленькая гавань, называвшаяся Мигдал Шаршан, или, по-гречески, Стратонос Пургос (Стратонова Башня). Иосиф Флавий рассказывает: "Увидев на морском берегу местность, в высшей степени удобную для города, царь Гордус возвел город из белого мрамора. Украсил его множеством роскошных дворцов и общественных зданий. Самым же замечательным сооружением была гавань, по размерам и архитектурным достоинствам, превышавшая знаменитую Пирейскую гавань в Греции". Кесария была важным административным и торговым центром Иудеи, чему немало способствовал значительный экспорт, проходивший через кесарийский порт.

МЕРТВОЕ МОРЕ – имеет также ряд других наименований, в частности – Соленое море . В Торе упоминается как Степное море , или Восточное море. В Талмуде называется Содомским морем . В римскую эпоху называлось Асфальтовым озером . По центральной линии Мертвого моря проходит граница между Израилем и Иорданией. В настоящее время площадь М.М. – 930 кв. км. Наибольшая глубина – 400 м.

Оглавление1. Луна над Аялонской долиной (Предисловие)ВведениеГлава 1 Семена раздораГлава 2 Шифра и ЮдитГлава 3 ДрузьяГлава 4 Казнь легионераГлава 5 Бат-ШеваГлава 6 КесарияГлава 7 Недобрые вести из ИерусалимаГлава 8 Мираж иудейского корпусаГлава 9 Тяжелая любовьГлава 10 РасследованиеГлава 11 Изгнание КорнелияГлава 12 Масляные светильникиГлава 13 Месть Цилия КаяГлава 14 Золото шифрыГлава 15 СынГлава 16 Вдали от домаГлава 17 Ицгар и ЮдитГлава 18 Статуя императораГлава 19 Последняя попыткаГлава 20 Похороны НимродаГлава 21 "Рим повержен!"…Глава 22 Багровый закатГлава 23 " Бедственное время для Яакова…"ЭпилогПредметный указательГеографический указатель