«Сын бомбардира»

СЫН БОМБАРДИРА

Повесть о юном герое Севастопольской обороны 1854—1855 гг. Коле Пищенко, удостоенном за свои подвиги ордена высшей солдатской доблести — «Георгия» и других наград.

Книга рассчитана на детей среднего школьного возраста.

Лезинский Михаил Леонидович, Эскин Борис Михайлович.

Сын бомбардира. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1978.

128 с. с ил. (Юные герои).

Иллюстрации А. Шорохова.

Пионерам–следопытам посвящается

— Меня зовут Стас.

В дверях стоял мальчишка лет двенадцати. Светлые волосы, лицо с мелкими точечками веснушек. Он протянул нам папку. На папке были выведе¬ны чернилами две большие буквы «К. П.».

Мы развязали тесёмки. Сверху лежала фотография — бюст мальчика, героя первой севастопольской обороны, одиннадцатилетнего георгиевского кавалера Коли Пищенко… Газетная вырезка — недавняя наша статья о юном герое. Вот переписанный аккуратным почерком приказ Нахимова… Докладная князя Горчакова царю… Ещё одна газетная вырезка со статьёй о Пищенко — мы её написали несколько лет назад…

— Ты тоже собираешь материалы о Николке?

— Да. Я красный следопыт!

— Но красные следопыты…

— Разве герои были только в Отечественную войну? А в гражданскую? А в революцию?.. В Отечественную на кого равнялись? На красных дьяволят! А те на кого?

Так мы познакомились со Стасиком Фроловым. Он учится в школе, что находится на улице Коли Пищенко.

Мы просматривали собранные следопытом материалы и удивлялись всё больше и больше. В газетной вырезке с нашей статьёй о Николае Пищенко несколько строк были подчёркнуты красным карандашом. Там, где речь шла о наградах героя.

Стас заметил, что мы обратили внимание на эти строки.

— Тут в статье ошибка. У Коли была медаль. Георгиевский крест ему вручили потом. Смотрите, — он стал показывать документы.

— Но ведь и на бюсте есть Георгиевский крест! Скульптор тоже мог ошибиться. Бюст лепили по рисунку из военного альбома через пятьдесят лет. А на рисунке вовсе нет наград.

— Н-да… Задал ты нам задачу. Оставь, Станислав, свою папку.

— Она ваша. Только… если вы напишете книгу о Николае Пищенко!

— Книгу?!

Мы давно интересовались событиями первой севастопольской обороны и собирали материалы о юном герое. Но книгу…

— Мы подумаем, Стасик. Дай нам время.

Стас распрощался. Папка с буквами «К. П.» — «Коля Пищенко» — осталась лежать на столе. Через несколько дней мы отыскали Фролова:

— Здравствуй, Станислав Петрович, Мы согласны писать книгу, если ты нам поможешь.

ГЛАВА ПЕРВАЯ 

На бастионе короткая передышка. Уставшие от многочасовой работы люди лежат прямо на земле, Кое-кто уже успел заснуть.

— А–а… Николка! Ну-тка, подстели, — Тимофей Пищенко вытягивает из-под себя бушлат. — Поди, умаялся?

Мальчик, не отвечая, прижимается к потной отцовской груди и закрывает глаза.

— Хоть бы сегодня ещё повременил француз, — вздыхает Пищенко–старший.

— Оно, конечно, на бастионе нынче женского люду много.

«Ишь, как заговорил!» — усмехается про себя

Тимофей. Совсем недавно, летом, придя домой в увольнение, он застал сына плачущим навзрыд: оказалось, сломали его палку — «верховую лошадь». А теперь: «женского люду!»

Отцовские пальцы осторожно заскользили по веснушчатому лицу, по нестриженым соломенным волосам, ласково затеребили хохолок. У Николки вздрогнули веки, но он не открыл глаза, только теснее прижался к отцу. Непонятное тепло разлилось по телу, непонятное что-то было в этих минутах: ведь рядом отец, а не маманя…

Высоко над бастионом, словно нарисованная, повисла стая птиц. До земли едва доносились их неугомонные голоса. Они, наверное, спорили, будет сегодня бой или нет? Улетать ли им?

— Небо-то какое чистое, — вздохнул Тимофей. — Мамка наша говорит: в такие небеса дитятю укутывать. Это про тебя…

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Двое мужчин — маленький и большой… Стоял солнечный, совсем летний день, хотя деревья были уже опалены осенью. Севастополь вступал в октябрь.

* * *

Бомбардировка началась в половине седьмого. Первые взрывы потрясли утренний город, ослепили вспышками настороженные дома и казематы. Возникли пожары. Едкий дым, подгоняемый ветерком, полз по склонам серых холмов.

Вице–адмирал[1] Корнилов поскакал на укрепления. Одетый в строгую светлую шинель, он сидел на гнедой с белой гривой лошади. Последнюю неделю, когда готовились отразить первый натиск врага, Владимир Алексеевич почти не ложился спать.

Побывав на четвёртом бастионе, Корнилов направился на первый фланг обороны. Матросы и бомбардиры[2] ещё издали увидели своего адмирала. Продолжая палить по врагу, они встречали Корнилова громкими криками «ура!».

Адмирал[3] и сопровождающие его офицеры остановились возле одной из пушек пятого бастиона и стали наблюдать за действиями орудийной прислуги. Поблизости разорвались подряд два вражеских снаряда. Никто из матросов не повернул головы. Пыль окутала орудие, но и сквозь эту завесу было видно, как ловко батарейцы заряжают и накатывают пушку. Вот поднесли к запалу палильную свечу[4], и, вздрогнув, чугунная громадина выплеснула свистящее, хрипящее.

— Отменно! — похвалил Корнилов.

Он сошёл с лошади и в окружении офицеров направился на площадку — крышу каземата. Она возвышалась над укреплением, и снаряды французов всё чаще и чаще неслись именно сюда.

Начальник бастиона поспешно забежал вперёд адмирала и, бледнея, проговорил:

— Ваше превосходительство, я прошу вас сойти вниз. Вы нас обижаете, вы доказываете тем, что не уверены в нас. Уезжайте отсюда. Прошу. Мы исполним свой долг…

Корнилов сухо ответил:

— А зачем же вы хотите мешать мне исполнить свой долг?

* * *

Адмирал поднял к глазам подзорную трубу и невольно замахал свободной рукой перед окуляром, будто мог разогнать многометровый слой дыма и пыли впереди. С досадой опустил трубу:

— Вышлите наблюдателей!

— Посланы, ваше превосходительство!

Корнилов повернулся, чтобы сойти с площадки, и вдруг внизу увидел мальчонку, который в упор рассматривал его. Поймав взгляд адмирала, мальчонка прыгнул в землянку. Корнилов нахмурился: на днях он отдал приказ эвакуировать из Севастополя всех детей и женщин. Владимир Алексеевич сам имел пятерых детей, но накануне бомбардировки отправил семью в Николаев.

— Почему не выполняете приказ? — адмирал резко ткнул пальцем вниз. — Почему на укреплениях дети?

Начальник бастиона подбежал к краю площадки, заглянул вниз:

— Никого нет-с, ваше превосходительство!

— Как нет-с! Только что был. Кто командир батареи?

— Лейтенант Забудский.

— Позвать!

Офицер, услышав свою фамилию, подбежал к адмиралу.

Владимир Алексеевич внимательно осмотрел молодого командира. Тонкое бледное лицо обрамляли опалённые бакенбарды, мундир его был прожжён во многих местах, но сидел молодцевато.

Уже мягче адмирал произнёс:

— У вас на батарее дети, лейтенант.

— Так точно, ваше превосходительство. Сын бомбардира Пищенко.

— Почему не отправили обозом? — Забудский растерянно молчал. — Кончится бомбардировка — отправить!

И тут раздался умоляющий звонкий голос:

— Не отправляйте, ваше превосходительство.

— Это кто там?! — грозно проговорил адмирал. — Выходи!

— Не выйду! — испуганно донеслось снизу.

Офицеры свиты заулыбались. Корнилов с притворной суровостью сдвинул брови.

— Приказываю выйти.

Из землянки показался мальчишка. Отряхнулся, вытянулся во фрунт и строевым шагом подошёл к адмиралу:

— Николка, сын матроса 37–го флотского экипажа Тимофея Пищекко, по вашему приказанию явился! — громко отрапортовал мальчуган. И жалобно попросил: — Не отправляйте с батареи, ваше превосходительство! Я… воду доставлять могу…

С водой на бастионах действительно было туго. Адмирал повернулся к своему адъютанту:

— А ведь сын бомбардира прав. Надобно привлечь к этому делу горожан. — И стал спускаться вниз.

Проходя мимо мальчика, повернул к нему голову:

— Значит, помощник? А на чём собираешься возить?

— Уж придумаю.

— Ну уж придумай, придумай! — Корнилов улыбнулся и, садясь на лошадь, бросил Забудскому;

— Поставить на довольствие!

— Есть поставить!

Глухой удар оборвал фразу. Бомба* взорвалась совсем рядом, и лошадь Корнилова испуганно заржала, взвилась на дыбы. Адмирал осадил её, ласково похлопал по холке. Но гнедая не слушалась — она дико косила глазом на дымящуюся воронку и не шла вперёд.

Владимир Алексеевич наклонился к прижатому уху лошади и строго сказал:

— Не люблю, когда меня не слушают.

Лошадиное ухо медленно приподнялось, и гнедая, преодолевая страх, пошла вниз с батареи…

Днём Корнилов появился на Малаховом кургане. И вновь прокатилось по редутам[5] громогласное «ура!». Адмирал снял фуражку, вытер пот со лба.

— Будем кричать «ура!», когда собьём английскую батарею, а теперь покамест только французская замолчала.

Он выпрямился в седле и, не надевая фуражки, поскакал вверх. Сопровождающие отстали, только адъютант мчался рядом.

Возле батареи у оборонительной башни спешились. Владимир Алексеевич сошёл с лошади и зашагад вдоль земляного вала. Вдруг адмирал остановился. На земле, хрипя и задыхаясь, перевязывал себя матрос. При виде адмирала раненый попытался встать. Владимир Алексеевич быстро подошёл к матросу.

— Немедленно носилки!

Адьютант бросился выполнять приказ. Корнилов наклонился над лежащим. Тонкими длинными пальцами стал разматывать бинт.

Появились офицеры свиты. Кто-то посоветовал не беспокоить матроса: похоже, ни в чьей помощи он уже не нуждался.

Владимир Алексеевич грустно посмотрел на говорящего.

— Да, всем не поможешь. К тому же и медик из меня никудышный…

Адмиральская группа направилась к оборонительной башне Малахова кургана. На первом этаже этой башни, за толстыми стенами из белого инкерманского камня лежали тяжелораненые офицеры, ожидая отправки в госпиталь.

Несколько секунд Корнилов вглядывался в багровые вспышки вражеских батарей. Потом спросил:

— Как с припасами?

— Много отсыревшего пороху, — ответили ему, — каптенармусы не успели…

Последних слов адмирал не расслышал: рядом ударила шрапнель.

— Ваше превосходительство, пойдёмте отсюда, — быстро заговорил адъютант, — вас там спрашивают.

Корнилов только улыбнулся этой незатейливой хитрости.

Один из снарядов упал на валу, адмирал отряхнул с шинели землю. Ещё несколько бомб взорвалось поблизости. Англичане явно заметили группу военачальников и пристрелялись.

Владимир Алексеевич попрощался с офицерами и направился к батарее, где осталась лошадь. Вдруг ноющий звук шального снаряда догнал его. Тупой удар. Вскрик нескольких голосов. Все бросились к адмиралу.

— Носилки! Носилки!

Корнилов лежал на земле. Рядом валялся обломок шашки,

— Владимир Алексеевич! Владимир Алексеевич!.. Адмирал открыл глаза и, обведя взглядом офицеров, тихо произнёс:

— Ну вот и отвоевал…

Он хотел сказать что-то ещё, но губы не слушались. На побелевшем лбу выступили капли пота. Глаза смотрели спокойно.

Подошли матросы с носилками, на них уложили Корнилова. Медленно двинулись вниз с кургана. Адмирал приподнялся.

— Отстаивайте же Севастополь!.. — едва слышно произнёс он и потерял сознание.

* * *

Это произошло 5 октября 1854 года[6] в 11 часов 30 минут. Владимир Алексеевич Корнилов скончался вечером того же дня.

* * *

Стасик бережно расправил старинную карту. Палец его заскользил над паутинкой фиолетовых линий, где причудливой вязью было написано: «Корабельная слободка».

Если посмотреть на Севастополь сверху, то синяя бухта словно длинная ящерица, что вползла в город да так и застыла. Она рассекла Севастополь на Северную и Южную части. Южная ещё одной бухтой — оттопыренной лапкой синей «ящерицы» -— разделена на Центр и Корабельную сторону.

— Домик Пищенко, — заявил Стас, — находился вот здесь, на Корабельной, на углу Михайловской и Базарной — так эти улицы раньше назывались. Это возле нынешней Ушаковой балки — знаете, там сейчас высотные дома?

Щёки Стасика разрумянились. Он говорил быстро, заметно волнуясь:

— Мама Николки могла быть ранена только осколком английского снаряда.

— Погоди, погоди! Почему не французского?

— Смотрите, — мальчик замерил циркулем расстояние на карте, — до Михайловской улицы что от французских, что от английских позиций почти шесть километров. Но у англичан были пушки с витым каналом — новинка артиллерии. И только они могли стрелять на такое расстояние.

Да, теперь мы почти зримо представляли, как произошло несчастье. Как осколком снаряда, залетевшего на дворик, свалило наземь Екатерину Пищенко. Как ни на час не отходил Николка от постели раненой, как смачивал её губы холодной водой. И не верил, что спасти мать уже невозможно.

— Она умерла в конце бомбардировки, — тихо произнёс Стас. — Иначе Николка пришёл бы на бастион раньше.

— Может быть… Но у нас нет доказательств.

— Будут доказательства! — И, смутившись, добавил: — Постараемся найти. Ведь правда?

Парень всерьёз взялся за изучение Крымской войны. Сегодня он положил перед нами густо исписанную тетрадку.

Ст. Фролов. КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ СОБЫТИЙ ОБОРОНЫ

Когда русские войска побили турок на Дунае и при Синопе, англичане и французы испугались. Они не хотели допустить, чтобы Россия сама господствовала на Ближнем Востоке. Началась Крымская война.

2 сентября 1854 года около 360 вражеских кораблей высадили десант вблизи Евпатории. А через неделю на реке Альме произошло первое сражение. Храбро бились наши солдаты, но слишком неравны были силы. Русским войскам пришлось отступить.

В то время главнокомандующим Крымской армии был князь Меншиков, любимец царя. Меншиков был плохим полководцем и после битвы на Альме, вместо того чтобы привести войска к Севастополю, отвёл их в глубь Крыма. Он не собирался защищать город.

В «Истории обороны Севастополя», которая вышла в Санкт — Петербурге в 1889 году, участник сражений генерал Хрущов сказал:

«…всего на оборонительной линии было до 200 орудий. Итак, можно сказать, что с сухого пути Севастополь не имел солидных укреплений».

Враги тоже знали это. Они рассчитывали быстро захватить город. Но просчитались. По проекту военного инженера Тотлебена* в короткий срок были по¬строены бастионы и редуты. Во главе обороны стали славные адмиралы Нахимов и Корнилов.

Звание вице–адмирала Корнилов получил позже своего старшего товарища — героя Синопа Павла Степановича Нахимова. Нахимов преклонялся перед организаторским талантом друга. И именно по пред¬ложению Нахимова Военный совет утвердил Владимира Алексеевича руководителем обороны Севастополя.

Обезопасили себя и со стороны моря. Чтобы преградить неприятельскому флоту вход в Севастопольскую бухту, затопили несколько парусных кораблей. Десять тысяч матросов сошли с кораблей и стали защищать крепость с суши…

Прошла неделя. Наш помощник не появлялся и не звонил. Вдруг сегодня он прибежал к нам с утра взволнованный.

— Есть доказательства! Мама Николки Пищенко… Стасик раскрыл книгу — записки офицера — артиллериста с пятого бастиона. Страница 115:

«Командира правого фланга 22–го оборонительного участка Забудского контузило. При сём убило его ве¬стового. После восстановительных работ я видел у лей¬тенанта в вестовых юнгу с корабля. Сказывали, что мать юноши сего скончалась на днях в госпитале…»

— Это был Коля Пищенко!

— Но почему юнга?.. И потом — Забудский… Он ведь батареей командовал.

— Во–первых, офицер мог не знать, что Колька не юнга: на нём был отцовский бушлат и бескозырка. Во–вторых…

Стасик положил перед нами исписанный листок.

— Читайте. Из важного документа.

РЕШЕНИЕ ПОХОДНОЙ ДУМЫ ГЕОРГИЕВСКИХ КАВАЛЕРОВ ПОД ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВОМ П. С. НАХИМОВА

О ПРЕДСТАВЛЕНИИ К ОРДЕНУ ОФИЦЕРОВ, ОТЛИЧИВШИХСЯ

ПРИ ОБОРОНЕ СЕВАСТОПОЛЯ

15 ноября 1854 года

Командир батареи 26–го флотского экипажа лейтенант Григорий Николаевич Забудский. До 7 октября командовал батареек, 7–го вступил в командование правым флангом второй дистанции, постоянно находился под сильнейшим неприятельским огнём, неутомимо действуя днём и ночью противу неприятеля, искусной пальбой сбил несколько орудий, надолго заставлял молчать неприятеля; презирая всякую опасность, примером своей храбрости воодушевляет подчинённых. 24 числа того октября сильно контужен в голову, но остался на своём месте.

— А теперь смотрите, что получается. В докладной генерал–инженера Тотлебена о завершении восстановительных работ после первой бомбардировки сказано, что пятый бастион был заново укреплён к 10 ноября 1854 года… Выходит, Екатерина Пищенко скончалась 8–9 ноября.

* * *

Стучат кирки, скрежещут лопаты. Скалистый грунт бастиона поддаётся с трудом.

Сколько протянется передышка — неизвестно, ну¬жно спешить. Во время бомбардировки разбило много орудий. Местами до основания снесены насыпи, развалены траншеи и землянки, рухнула оборонительная стенка.

Николка помогает отцу укреплять туры — корзины с землёй. По его измазанному лицу бегут ручейки пота, оставляя светлые полосы.

— Не мешкать! — командуют сверху.

Поддерживая локтями спадающие штаны, мальчишка вскакивает на корзину, спешно утрамбовывает землю.

— Готово! — то и дело кричит он и прыгает на следующую корзину.

Появился поручик Дельсаль — высокий, узколицый, гладко выбритый. Поручик руководил восстановительными работами.

— Ваше благородие! — обратился к нему матрос Нода. На корабле он служил барабанщиком. — Дозвольте обратиться.

— Говори, — слегка картавя, произнёс сапёрный офицер.

— Слово имею насчёт этой стенки.

— Ну, ну, — поторопил его Дельсаль.

—… Когда возводили её, всё глядел, и сомнение брало: а ведь бомба завалит откосы! Больно скос крутой. Так оно и вышло.

Дельсаль с интересом посмотрел на смуглого, с лихо закрученными усами матроса.

— Так–так, продолжай.

— Вот ежели бы сделать другим макаром…

Они прошли вдоль батареи и поднялись на крышу блиндажа. Нода увлечённо объяснял своё предложение. Офицер вынул из сумки план. Батарейцы видели, как они склонились над планшетом. Дельсаль что-то чертил, то и дело обращаясь к матросу.

Николка с удивлением смотрел на Ивана Ноду. Тот ли это матрос, что бесшабашно говорил: «В меня хоть батогом, хоть оглоблей никакую науку не вобьёшь! Вот только «отбой» да «побудку» башка уразумела»?!

К батарее, скрипя и повизгивая, подъехала арба, доверху гружённая фашинами — длинными плетнями. Ими укреплялись земляные валы. Арбу сразу разгрузили. Возница поманил Кольку:

— Погонять умеешь?

— А как же!

— Хошь за фашинами съездить? А я тут подсоблю. Поди попросись.

— Пусть прокатится! — закричал сверху, с вала, отец. — Передохнёт малость.

Возница подсадил Николку на облучок. Мальчишка схватил вожжи и, боясь, что могут передумать, поспешно выпалил:

— Но-о!

Лошади не шевельнулись. Раздался смех.

— Ну и возница!

— Чего смеётесь, — вступился Нода, — он, может, этих лошадей не знает.

— Точно, не знает, — пробасил хозяин телеги. — Это работящие кони, братец. С ними ласково надобно… Ты ослабь вожжи-то — они сами и потянут.

Обескураженный Николка ослабил поводья, и арба медленно покатилась под гору.

Лошади привычно повернули в узенький переулок и пошли по неглубокому оврагу. Овраг вывел к большому захламлённому двору: там женщины плели из прутьев фашины для бастионов. В центре в огромном котле кипела вода. Мальчишка спрыгнул с арбы и направился в глубь двора — там распаривали пучки хвороста.

— Гляди, кони-то без хозяина пришли! — удивилась женщина.

— Они при мне, — пробурчал Николка.

Женщина вздохнула:

— И мой Петруха, верно, по бастионам валандается. Гнать некому.

— Надобности нет, — вмещался одноногий солдат — он тут был главным, — Ты вот по доброй воле вязать пришла, а малята — они тоже нужду разумеют. Этот, — отставной указал на мальчика, — возницу высвободил. Глядишь, лишние руки бастиону. Я тебе, Михайловна, так скажу: россиянин сызмальства за Отечество живот покласть готов — это в кро¬вушку вошло. Француз — он на язык спорый: думал, ударит своими мортирами* — конец Севастополю! Ан нет! Даже на штурм не пошёл — убоялся…

Николкина арба, гружённая фашинами, медленно выехала со двора. Мальчишка гордо восседал на козлах, поддерживая провисающие вожжи.

На дорогу вышла девочка, она подняла руку.

— Тпру–у! — Николка резко натянул поводья. — Чего ещё там?!

— Мне на бастион, — услышал он тоненький голосок. — Возьми…

— На какой ещё бастион?!

— Я водицы несу, — не замечая высокомерного тона, ответила девочка. В правой руке она держала глиняный кувшин.

— Я на пятый, — с достоинством бросил возница. — Ладно, влезай.

Девочка уселась, и арба покатила дальше.

Некоторое время молчали, но Николка не выдержал, заговорил:

— Батя на каком служит?

— Служил, — в голубых глазах девочки появи¬лись слёзы. — Маманя теперь в горе навечном…

У Николки защекотало в горле.

— А у нас мамку… того… Схоронили третьего дня…

Выехали в Кривой переулок. Мальчик спохватился:

— Ты воду где брала? Их благородие разузнать велели. Потом бочку снарядим.

— Да тут недалече. Покажу.

Через полчаса солдаты и матросы батареи Забудского уже разгружали телегу. Весёлый Нода, увидев Николкину спутницу, нарочно громко сообщил:

— А наш-то не один возвернулся — с барышней!

— Она воды привезла, — смутился парнишка.

Подошёл отец.

— Воды, говоришь. Ну–тка, дай хлебнуть! — И он с жадностью припал к глиняному кувшину. — А зовут тебя как, голубоглазка?

— Алёна. Велихова я.

* * *

Мальчишка, расставив на валу грибы, которые насобирал по склонам, увлечённо сбивал их камнями.

— Вестовой Пищенко!

Окрик был таким грозным, что Николка невольно вздрогнул и обернулся. Улыбающийся, загорелый Нода дурашливо выговаривал:

— Ай–я–яй, ваше благородие, господин вестовой! Ай–я–яй… Чего это ты затеял?

Колька показал на дальний ряд воткнутых в землю грибов:

— Это — Осман–паша. А тут — Нахимов.

— А, Синопское сражение! Ну, тогда, браток,

на¬путал ты. — Нода стал менять грибы местами. — У турков эскадра стояла луною. Семь фрегатов здесь, а тута — корвет. И ещё два парохода возле батареи… Теперь точно… А мой корабль, — Нода взялся за очередной гриб, — мой бросил якорь…

— Дядя Иван, ты на каком был?

— Как на каком! — возмутился Нода. — На самом главнейшем. Я, ваше благородие, господин вестовой, на «Императрице Марии» под началом Павла Степановича служил.

Глаза чернявого матроса заблестели, привычным движением он крутанул ус.

— Вошли мы двумя колоннами напрямик в Турецкую бухту, — Нода стал быстро передвигать грибы, показывая, где, какой корабль бросил якорь, как сносило колонну течением. Потом отбежал в сторону, подхватил с земли горсть камней, ткнул пальцем в «кильватерный» строй и азартно закричал:

— По турецкой эскадре калёными* — пли!

На вал обрушился град булыжников. «Императри¬ца Мария» атаковала флагманский «турецкий фре¬гат».

— Принимай командование «Парижем»! — приказал Нода.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — отчеканил Николка, изображая командира второй колонны.

По «турецкому флоту», зажатому в «бухте», ударила «артиллерия» с двух бортов. Минута — и грибы превратились в серое месиво. Нода облегчённо вздохнул:

— Вот так всех турок пожгли. А их главный паша саблю свою Ивану Степанычу сдал.

Колька, возбуждённый «сражением», попросил:

— Дядя Иван, дай «Егория» подержать.

Нода снял с груди Георгиевский крест и протянул его Кольке.

— На. Да смотри не поцарапай.

Награду за Синоп флотский барабанщик получил из рук самого Нахимова.

Николка бережно подержал орден на ладони, вздохнул. Отвернулся от матроса и примерил «Георгия».

Нода сделал вид, что не заметил. Посмотрел на небо, будто кто-то там повесил часы, сказал:

— Пора мне, брат Николка. Да и твоё начальство, поди, заждалось.

Уже возле офицерского блиндажа, поправляя бескозырку, Николка вспомнил о грибах. «Эх, хотел ведь бате поджарку состряпать!» И улыбнулся: перед гла¬зами возникло серое грибное месиво «турецкой эскадры».

В землянке жарко и накурено. Кроме командира дистанции Забудского и его помощника Дельсаля, ещё два незнакомых Кольке офицера. На столе горит лампа. Офицеры играют в карты.

— Мальчишка попытался проскочить незамеченным, но Забудский, вроде бы и не смотревший на вход, нарочито громко произнёс: Не будет! — пылко выкрикнул Дельсаль.

— Позвольте, — возразил штабс–капитан, — мы воевали не единожды, а Россия всё та же!

— Нет, — приподнялся его напарник, — уже после кампании двенадцатого года Русь и мужик не те!

И декабрьский бунт тому доказательство.

Стало тихо в блиндаже. Потом послышался вздох Забудского:

— Розги — не очень надёжное оружие…

Слипались глаза, по усталому телу мальчика разливалась истома, обрывки фраз доносились теперь откуда-то издалека:

— «… солдат воюет за Отечество. За Отечество, господа! Не за вас, не за меня и не за петербургского барина. За О–те–чёс–тво!

—…союзники упустили момент штурма…

—…покойный Владимир Алексеевич

Неожиданно таинственные слова привлекли внима¬ние мальчика. Говорил командир дистанции Забудский:

— Погреб, пороховой погреб необходимо обнаружить. Где они его устроили? За хутором Вотковского, что ли?..

— Надобно лазутчиков выслать.

— Высылали. Не возвернулись. Похоже, засекли французы.

— Отыскать таких, чтоб окрестность досконально знали.

«Да я этот хутор Вотковского почище любых лазутчиков знаю», — подумал Колька.

Сверху послышались выстрелы, и через мгновение рядом с блиндажом разорвался снаряд.

— Это английский. С Зелёной горы, — поднимаясь, сказал Забудский.

В ответ ударила наша мортира. Перестрелка усиливалась. Офицеры поспешно вышли из блиндажа.

Над бастионом с шумом пронеслись конгревовы ракеты*, осветив орудийную прислугу.

Стояла тёплая южная ночь, хотя и был ноябрь. Забудский подошёл к валу и коротко скомандовал:

— Отвечать изредка!

Он следил за вспышками на батареях противника. В темноте, прочерчивая небо, ярко светились запальные трубки «лохматок». Так батарейцы прозвали пороховые бомбы — в полёте они крутились и казались лохматыми огненными шарами.

— Хороша иллюминация! — послышался весёлый

голос Ивана Ноды. — Ох, хороша!

— Француз привык к фейверкам да к праздникам — в тон ему ответил Тимофей Пищенко.

— «Лохматка»! — закричал сигнальщик.

Он стоял на валу и следил за полётом снарядов, всегда безошибочно определяя их направление.

«Лохматка» разорвалась у матросской землянки.

— Ишь, махальный, — кивнул в сторону сигнальщика Нода, — точь–в-точь Илья–пророк!

Забудский вдруг увидел у орудий в центре батареи фигурку вестового: «Так и тянет его к пушкам — вот пострел!»

А Николка смотрел в сторону хутора Вотковского и думал: «Пороховой погреб. Где он может быть? Где его французы спрятали?»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лазутчик пробирался к вражеским позициям. Изредка он останавливался и прислушивался, но сквозь монотонный шум дождя доносилось только завывание ветра. Стал подниматься по склону, и тут его чуткий слух уловил чьё-то покашливание. Он мгновенно прильнул к земле и замер. Вскоре послышалось чавканье грязи под осторожными шагами. Лазутчик пополз на шум и в нескольких метрах от себя увидел человека, пробирающегося к нашим позициям. «Значит, где-то поблизости французский «секрет». Надо проследить!»

Пригибаясь, короткими перебежками он последовал за французом.

Тот вёл себя странно: часто останавливался, неожиданно сворачивал то вправо, то влево. «Фу, чёрт! Словно насмехается, — выругался про себя разведчик, — ещё раз выкинет такой фортель — возьму! А про «секрет» он и сам расскажет!»

В ожидании броска напряглись мышцы. Зоркие глаза просверливали темень. Француз шёл прямо в руки. Ещё миг — и он рядом. Разведчик бросился вперёд» ловким движением сбил с ног «языка» и, сев на него верхом, заломил руки. Сдёрнул с ремня верёвку, связал пленника. Тот продолжал брыкаться, пытаясь ударить ногами.

Лазутчик встал и со злостью тряхнул француза. «Ишь ты, лёгкий какой!» Повернул француза лицом к себе и… присвистнул от неожиданности, увидев детскую физиономию.

«Юнец! Верно, барабанщиком у них». Разведчик вытер грязь с лица пленника.

— Теперь видишь?

Пленный хотел ответить, открыл было рот, но разведчик опередил его.

— Прошу пардону, — галантно извинился он перед «языком», — пардону прошу, — и сунул в рот пленному клок ветоши. — Топай, браток, — разведчик указал направление, — гутарить будем потом.

Маленький француз пришёл в себя. Он вскочил на ноги и согласно закивал головой: дескать, понял, куда надо идти, и повинуется.

«Догадливый», — усмехнулся разведчик. Подхватив штуцер, он направился за «языком».

Пленный шагал медленно, с трудом вытягивая ноги из непролазной грязи. Его маленькая головка на тонкой шее ворочалась то туда, то сюда. Француз пытался спастись от проникающих за ворот холодных струй. Разведчик его не подгонял, тоже порядком устал.

Склон балки резко оборвался. Здесь нужно поворачивать влево: размытая ливнями, одним чутьём угадываемая тропинка., вела к русским позициям. Разведчик хотел было показать пленному направление, но тот неожиданно остановился, взглянул вверх, а затем уверенно свернул на невидимую тропу.

«Ишь ты, опытный! — удивился разведчик. — Местность знает, вражина!»

Рядом, почти у самой тропки, находилась пещерка. Возвращаясь с вылазок, он обычно заходил сюда, чтобы передохнуть перед крутым подъёмом. Не изме¬нил своей привычке и на этот раз.

— Туда! — подтолкнул «языка» разведчик.

Пленный кивнул, ногой раздвинул кусты и нырнул в пещерку. Разведчик только головой закачал от такой сообразительности,

В пещерке было темно и сухо. Он достал кисет, свернул цигарку, добыл кресалом огонь, закурил. При каждой затяжке подземелье освещалось, как фо¬нарем. Едкий махорочный дым щекотал в носу и горле.

Разведчик взглянул на «языка»: щёки его раздувались, и только ветошь во рту мешала раскашляться.

— Что? Духу нашего не выносишь? — засмеялся разведчик. — Сейчас кляп вытащу. Только, чур, не шуметь!

Пленный жадно глотнул воздух, выплюнул ворсины и попросил:

— Дяденька, развяжите! Руки сдавило — мочи нет.

— Развязать? — оторопел разведчик, услышав чисто русскую речь. — Постой, постой! — он подошёл к пленному вплотную и осветил цигаркой лицо.

На разведчика смотрели обиженные мальчишеские глаза.

— Ты кто такой?!

— С пятого бастиону я. Вестовой у командира 2–й дистанции лейтенанта Забудского!

— Звать как?

— Николка Пищенко.

— Так что ж ты до сих пор молчал?! — подобно своей цигарке вспыхнул разведчик.

— Сами рот заткнули, — насупился Пищенко, — а теперь — «почему».

— Заткнул, — сокрушённо подтвердил разведчик. — Что же теперича делать? Ох, и подвёл ты меня, браток… Ну, вот что, — пришёл он к решению, — дорогу на бастион знаешь?

— Знаю, — ответил Колька.

— Вот и дуй туда.

— А вы, дяденька, куда?

— Куда, куда? За кудыкины горы! Не твоего ума дело! Сызнова придётся грязь месить из-за тебя. Шастаешь, где не надобно… А чего это ты, вестовой, там оказался? — разведчик кивнул в сторону французских позиций.

— Я на хуторе Вотковского был.

— Вотковского? Ты чего позабыл там?

— Погреб пороховой разведывал. Наши искали, да не нашли. А я там всё знаю.

— Отыскал погреб? — разведчик недоверчиво посмотрел на Кольку и предупредил: — Только, браток, не брехать. Наше дело правды требует.

— Не нашёл, — пробурчал Колька.

— Ну, ну, — мотнул головой разведчик, — а теперь дуй отселева.

Он с досадой плюнул на цигарку и яростно растёр её ногой — страсть как не хотелось снова идти в дождь и слякоть.

— Я с вами, дяденька, — затараторил мальчишка, боясь, что разведчик уйдёт, не выслушав его. — Я всё там знаю. Погреб хоть и не нашёл, но пушки ихние где стоят, самолично видел.

— Ну, так уж и видел?

— Вот те хрест! — побожился Колька. — Видел и запомнил — где стоят и чем присыпаны.

— Ладно, браток, давай знакомиться. Кошкой меня зовут. Матрос Кошка из 30–го флотского экипажу.

 * * *

…Промокшие насквозь, они уже не замечали ни дождя, ни промозглого ветра. Как и говорил Пищенко, ров вывел разведчиков прямо к небольшой пристройке у склада. Часового не было видно, наверно, спрятался где-нибудь, спасаясь от непогоды.

Кошка поднялся на крыльцо и тихонько потянул дверь к себе. Но она, запертая изнутри, не поддалась. Матрос вытащил кинжал, просунул лезвие между створками и не спеша стал водить им вверх и вниз. Едва слышно лязгнула скоба, дверь приоткрылась. Разведчик кивнул, и Николка тотчас проскочил в сени. Матрос неслышно опустил щеколду, скользнул за ним.

В сенях спал солдат. Его форма, аккуратно сложенная, лежала тут же. «Зуав», — определил Кошка. Он показал мальчику взглядом: «Берём!..»

Француз и проснуться не успел, как уже лежал скрученный верёвками, с кляпом во рту. Из горницы по–прежнему доносился храп офицера.

Вдвоём оттащили зуава в сторону. Матрос, приложив палец к губам, шепнул Николке:

— Снимай сапоги, а то нашумим!

Но в горницу попасть не удалось. Несмотря на всё искусство разведчика, дверь не поддалась.

«Чёрт с ним, с офицером! — ругнулся про себя Кошка. — Денщик даже лучше… Слуги завсегда больше своего господина знают».

Матрос высвободил зуаву ноги и приказал:

— Топай!

Они заставили денщика пригнуться, протащили по рву, а когда добрались до балки, разрешили идти в полный рост.

Зуав содрогался от пронизывающего холода — не сладко после тёплой постели очутиться раздетым под секущим дождём.

Кошка снял с себя накидку и передал её пленному…

Утром на бастионе только и разговоров, что о ночном приключении Николки. Батарейцы столпились у блиндажа Забудского и с интересом рассматривают пленного.

Николка не переставая рассказывает:

— Мы его только хвать, а он…

Кошка стоит рядом и чуть заметно посмеивается. При этом его тонкие смоляные усики растягиваются дугой, а маленький нос совсем сплющивается. Кошка не выпускает из рук штуцера, хотя пленный, по всему видно, и не думает о побеге. Наоборот, непривычное внимание к своей особе он, похоже, воспринимает с гордостью. Жестами пытается объясниться с батарейцами. Неожиданно зуав замечает бронзовую трофей¬ную мортиру. Его заинтересовало, действует ли она.

— А ты объясни ему, — весело говорит Иван Нода Николке, — как есть по–французски и объясни, А ну!

Мальчик шагнул к мортире и вдруг произнёс по французски:

— Made in Lion?[7].

Зуав удивлённо заговорил:

— Le garcon parle-t–il fransais?[8]

На что подошедший поручик Дельсаль ответил:

— Не угадали самую малость! — И продолжал перевод: — Спрашивает, откуда французский знает. Не барин ли?

— Ага, точно, барин! — засмеялся Колька и показал пленному латаный–перелатаный зад.

Иностранные слова услышал он от поручика, когда тот осматривал захваченную в одной из вылазок мортиру.

Дельсаль подошёл к Пищенко и очень серьёзно сказал:

— Усматриваю в поступке твоём, Николай, неповиновение: лишил командира вестового! — Офицер вынул из кармана табакерку с нюхательным табаком, взял щепотку, растёр её, поднёс к ноздре.

А Николка с болью подумал: «Вот, ежели бы отыскал погреб, простили бы! Теперь одна надежда: может, зуав на допросе откроет…»

Томительное молчание. Дельсаль видит, как вытянулась и побледнела мальчишечья физиономия, и резко меняет тон:

— Однако же многим взрослым лазутчикам храбрость твоя примером служить может.

Скисший было Колька успел заметить, как при этих словах все уважительно посмотрели на него. Дельсаль продолжал:

— А твоего командира, так и быть, попрошу о снисхождении.

Поручик протянул мальчугану руку.

Колька сиял. Мелькнула мысль: «Вот бы увидела Алёнка. Он взглянул в сторону въезда на бастион. Увы, голубоглазки не было. Зато он успел заметить, как разрумянилось от волнения широкое скуластое лицо бати. Пышные усы Пищенко–старшего вздувались — ещё немного, и вспорхнут на радостях!

Дельсаль обратился к батарейцам:

— Угостите пленного чайком. Пусть согреется.

Пошли за самоваром. Это была достопримечательность батареи: не то тульский, не то московский, не то сибирский… В общем, адская чайная машина со множеством лишних деталей, не имеющих никакого отношения к приготовлению чая!

Когда надраенный, сверкающий медью, дымящий самовар поставили перед зуавом, пленный затрясся от страха, рванул в сторону и, закрыв голову руками, рухнул наземь.

— Чего это он? Сбесился? — удивился Кошка.

А Николка принялся тормошить «языка».

Зуав что-то бормотал. Толпа расступилась, в круг вошёл поручик Дельсаль, прислушался к скороговорке — и расхохотался так, что его бледное бритое лицо стало багровым:

— Этот герой решил, будто сие — новая мина и мы надумали взорвать беднягу.

Нода наклонился к французу и с хитрой улыбкой проговорил:

— Хошь, потолкуем по–вашему?

Зуав ничего не понял, но на всякий случай утвердительно закивал.

Иван, дурашливо выпятив живот, начал выбивать на кем французский сигнал» Побудка».

Зуав с удивлением посмотрел, потом приподнял рубаху, дал ответную дробь: «Приготовить котелки!»

— Ишь ты, прохвост, — расхохотался барабанщик. — Обедать захотел! — И в ответ отстукал: «Отбой!»

— Ловко бьёт! — восхитился Кошка. — Мастак!

— Дядя Иван, научи! — жадно проговорил Колька.

— А что, бывалый, научи юнца, — поддерживает Кошка. — Он смекалистый, враз схватит.

Нода весело закрутил ус:

— Это мы знаем. Идёт! Научу, ваше благородие, господин вестовой!

Закипела вода. Разлили чай.

— Держи, мусью, — Николка протянул кружку.

Зуав опустошил свою кружку раньше всех и потянулся за добавкой.

— Вот это лупит! — расхохотался Нода, — Так он весь самовар в себя опрокинет. Силён мужик!

— Плохих не берём, — в тон ему ответил Кошка.

— Велено пленного на отправку! — раздался голос унтера.

Кошка поднялся. Сразу стал серьёзным.

— Айда, мусье!

Вдогонку бомбардиры весело желали французу счастливого «отпуска».

Стемнело. На нарах в два этажа лежат матросы. Пахнет махоркой и потом. Чадит лампадка. В маленькое, забрызганное грязью оконце пытается заглянуть луна. Мальчик крепко прижимается к бате, к его сильному телу. В последнее время виделись редко: вестовой неотступно находился при командире дистанции. Но сегодня… Сегодня Забудский как в награду выдал мальчишке «увольнительную» — разрешил побыть с отцом.

Все батарейцы знали, что место, где спрятан погреб, указал на допросе пленный зуав — Петра Кошки да Николкин «язык». Нежданно–негаданно для врага орудия 2–й оборонительной дистанции развернулись в сторону овражка, куда до этого никто и не палил. При первых же выстрелах из овражка вырвался столб пламени. Огонь на глазах расползался вширь, превращался в багрово–чёрное облако, из которого во все стороны разлетались искры, обломки брёвен, комья земли и камни. Всё это поднялось из рокочущего вулкана и застыло в воздухе, парило в нём, словно не весило ничего…

Пищенко–младший ходил в именинниках. Из дальнего угла землянки послышался голос Ноды:

— Сказывают, наши лазутчики турку приволокли. Так тот проговорился, будто из Туретчины целая армия прибыла.

— Экое диво — турка! — отозвался Тимофей Пищенко. — Кошка вон генерала прихватил! Во как, братцы, бывает! Матрос — генерала!

В землянке стихли, предвкушая «историю».

— А генерал тот оказался… поваром. Вышел ночью до ветру, накинул на себя баринов мундир… Тут его Кошка и скрутил! — Тимофей помолчал, потом добавил: — Это мне Николка пересказал. — И подтолкнул сына: — Ну-ка, доложи всё досконально!

Мальчишка, гордый, что вновь оказался в центре внимания, захлёбываясь, стал передавать то, что вчера услышал от своего дружка Василия Доценко. Сам того не замечая, присочинял на ходу погони, засады, рукопашные.

Перевалило за полночь. Над землянкой временами взвизгивали пули да слышались выкрики сигнальных. Всё это было слишком обыденным, чтобы обращать внимание. Рождалась ещё одна легенда о дерзких вылазках разведчика Петра Кошки…

Из землянки доносится дробь барабана. Она то рассыпается колючими осколками, то победно марширует, отбивая басовитые такты тяжёлый сапожищем, то вдруг смолкает.

Возле орудия, опираясь спинами на лафет, сидят Тимофей Пищенко и пожилой бородатый матрос. Они неторопливо раскуривают «носогрейки». Так окрестили трубки — настолько короткие, что горящая махорка вовсю припекала носы. Курцы перебрасываются репликами:

— Ловко бьёт!

— Чудодействует!

— Под стать сегодняшнему солнышку жарит!

— Краще аглицких штуцерных цокает!

Бородатый матрос Евтихий Лоик — гость на бастионе. Служит он на соседнем редуте. Командир послал Евтихия Ивановича поглядеть, что там за необычные подпорки соорудил Дельсаль. Поглядеть, да себе перенять. Встретил здесь Тимофея, соседа своего по Корабельной слободке. От него узнал, что подпорки придумал флотский барабанщик Нода. Тот самый, чьим музыкальным мастерством наслаждались сейчас друзья.

Барабанщик обучал своему искусству Николку. Вот уже с полчаса, как мальчуган сидел, заворожён¬ный весёлыми трелями и мерными суровыми удара¬ми, бешеной скачкой с резкими остановками и мед¬ленными затуханиями. Он глядел на берёзовые палоч¬ки и временами переставал верить, что ими командуют руки, ловкие руки Ноды! Казалось, палочки сами пляшут нескончаемый танец.

Иван почему-то шёпотом — он и сам не замечал, что говорит так, — давал пояснения:

— Берёшь ближе и сразу будто притаился…

Удары посыпались откуда-то издали, словно исподтишка.

— А теперь — на круг! Во вею Ивановскую!

И Нода, взмахнув локтями, красиво бросил палочки в центр барабана. Они задрожали, заметались. Николке почудилось, что это маленькие ставридки выскакивают из воды, крутясь и блестя серебром на солнышке.

— Ха–ха! — радостно вскричал мальчишка. — Пищите, хвостатики!

Нода вдруг остановился. Нижняя губа недовольно выдвинулась вперёд, он бросил ка Кольку недоумевающий взгляд, а затем, уставившись в сторону, отрешённо спросил:

— С чего это ты?

Колька растерялся. Нужно было объяснить, что это замечательно, если Нода своим инструментом сумел вызвать такие яркие картины, но Колька молчал. Ему стало не по себе при виде обиженного лица учителя. Даже закрученные усы матроса вдруг обвисли.

Иван медленно снял с шеи тонкий ремешок и поставил барабан перед мальчиком.

— Ладно, я учить тебя взялся, а не себя показывать, — сказал он, подавляя обиду. — Бери барабан!

Мальчишка набросил на шею ремешок и взял палочки.

— Не так берёшь! Вот, гляди: палец сверху… Вот этак! Ближе!

— Дядя Иван, — хоть с опозданием, но всё же решился Колька, — вы не гневайтесь, что я засмеялся. Мне просто почудилось…

— Будет! Я не в обиде ничуть,

Ивану стало стыдно, что так глупо надулся. Он подсел ближе и, взяв Колькины кулачки, цепко державшие палочки, в свои сильные ладони, азартно выкрикнул:

— Побудку!

— Та–та–та–та–та! — радостно застукали мальчишеские руки, управляемые Иваном. — Та–та–та- та…та!

— Резче! Загибай резче! Вот так! Хорошо! — распалялся учитель.

Колька, поддаваясь ритму слов и прищёлкиванию пальцев флотского барабанщика, не понимая сам, как это получается, выбивал звонкий сигнал…

А наверху Тимофей и Евтихий, отметив, что Нода закончил, «а теперь подмастерье зацарапал», пе¬ресели под насыпь.

— А то вже больно рассвистались «лебёдушки», — басил, теребя бороду, Лоик. — Ишь ты, перепужались мусью! То витрець до них донёс. Решили, что мы в атаку пидемо.

— Да это они так, для острастки, — ответил Тимофей. — Пуль им не жаль, не то, что нам. Балуют.

— А Няколка-то твой, Николка, гарно бье, а? — прислушался Евтихий.

— Да где там — гарно! Неслух он. Не в такт чешет. Слышь? — заулыбался Пищенко–старщий. — Вот нахаленок, и не остановится! Неслух Николка, точно. Это у него от мамки нашей. Она песни любила; а сама петь не умела — тут он весь в неё! И об¬

личьем тоже на Катерину схож. Да что тебе говорить!..

— Да, — задумчиво протянул Евтихий, — гарная була девка и жинкой доброй тебе була.

— Отмаялась. — Тимофей сразу потускнел, весь сжался.

— Буде, Тимка, буде.

Лоик называл соседа «Тимкой» ещё с той поры, когда рыжеволосый кудрявый красавец впервые появился на корабле. Евтихий был уже опытным матросом, а Пищенко, кроме житомирской мелководной речушки со странным названием Тетерев, в ту пору и воды настоящей не видел. Был он не по годам молчалив и серьёзен. Разгульных матросов избегал и в увольнение ходил редко.

«Да так, хлопчик, и не женишься никогда, — часто говорил ему Евтихий. — Може, в деревне каку зазнобу оставил?»

Тимофей от таких речей краснел. Однажды он разговорился и поведал старому матросу не то быль, не то легенду про свои житомирские места.

…Давно, говорят, это было. Монголы да татары на Русь напали. Плакала земля горючими слезами под ногами шайтанов. Повытоптали они всё живое да потравили. А кто не хотел умирать, прятался за высокими каменными стенами… Только и камень не мог спасти.

Прослышал однажды монгольский хан, что князь Чацкий держит при себе девушку неописуемой красоты. И решил её захватить.

Огромное войско окружило замок князя. Увидел Чацкий, что не совладать ему с силой несметной. Тогда подхватил он свою красавицу, сел на лихого коня и как ветер помчался вперёд.

Однако конь княжеский скоро стал уставать — тяжко ему нести на себе двойную ношу. А монголы на своих лёгких лошадёнках по пятам скачут. Вот-вот настигнут.

Впереди огромная скала нависла над речкой Тетерев. Не раздумывая князь повернул прямо на скалу. Конь, словно птица, взлетел на вершину. Монголы приближались.

Тогда князь привстал на стременах, прижал к сердцу девушку и гикнул так, что деревья вокруг ему поклонились. Храбрый конь рванулся и вместе с седоками полетел вниз со скалы, разбился о камни. С тех пор зовут эту скалу утёсом Чацкого.

Вот что значит любовь…

Понял тогда Евтихий Лоик, что живёт в этом деревенском парне мечта о красивой любви. И такая любовь пришла.

Однажды Тимофей с Евтихием возвращались из увольнения на корабль и вдруг услышали крики. Матросы бросились на шум. Увидели мечущуюся, испу¬ганную девушку. Она показывала в сторону домика, одиноко стоявшего на пригорке. Домик покосился — вот–вот рухнет на глазах.

Тимофей бросился к развалюхе, подпёр домик спиной, а Евтихий заскочил внутрь и вынес из дома иссохшую больную женщину — мать девушки.

Тимофей отскочил в сторону, дом словно нехотя наклонился и рухнул, подняв столб пыли.

— Спасибо, спасибо, — в слезах благодарила дочь, — спасибо, люди добрые.

Потом Тимофей помог восстановить хату. Мать скоро умерла. А они с Катериной обвенчались. Крепко полюбили друг друга. Да только недолго длилось их счастье…

— Стареем мы с тобой, Тимка, — проговорил Лоик и удручённо добавил: — Писля тебя хоть потомство людскому роду останется. А я… — он махнул рукой.

На бастионе появился паренёк в лихо заломленной мичманке. В руках у него были планочки, катушка, кусок бычьего пузыря.

— Где мне Николку Пищенко сыскать?

— Здесь он, — Тимофей показал на землянку.

Евтихий, глядя вслед парню, уважительно проговорил:

— А дытятко с медалью, бачишь?

— Знаю его, — улыбнулся Тимофей, — То Доценко Василий. Мне Николка все уши про него прожужжал. Ладный хлопец. Мой с ним крепкую дружбу завёл…

Из землянки послышалась протяжная дробь. Потом всё смолкло. Иван Нода, Колька и Василий выбежали наверх.

— Чого-то они миркують? — полюбопытствовал Лоик.

Трое опустились на землю. Нода раскрыл большой кожаный ранец и стал извлекать из него шило, нитки, всякие железки. Василий растягивал бычий пузырь. Колька обстругивал и без того тонкие палочки.

Они мастерили воздушного «змея».

— Понервуем француза, дядя Иван! — предвкушал потеху Колька,

— Торопиться надо, пока ветер не сменился, — говорил Василий, помогая Ноде прокалывать скрещённые палочки.

— Не сменится, — успокоил матрос, — с моря дует. Пока дождь не пригонит — не утихомирится.

Василий взял в руки «змея» и торжественно понёс его к центру батареи — насыпь там повыше. Нода, радостно скаля зубы, шагал между мальчишками.

Наконец, запуск состоялся. Ветер подхватил «змея» и понёс его в сторону французских траншей. Матросы с любопытством смотрели на весёлую затею. Колька держал катушку, посаженную на штырь, а Василий раскручивал нить.

«Воздушный конверт» уходил всё выше и выше. Когда кончалась нить, матрос помогал ребятам подвязывать новую.

«Змей» был уже над французскими позициями. Подошёл унтер–офицер и пробасил:

— Ну, братцы, сейчас начнётся пальба. «Конверт» — то ваш на андреевский флаг смахивает!

Изобретатели, довольные, переглянулись: именно этого они и хотели! Действительно, воздушный «змей» был очень похож на кормовой флаг боевых русских кораблей. Тот же диагональный крест по белому фону, только не голубой, а чёрный.

Не успел унтер закончить фразу, как французы с нескольких сторон начали расстреливать вилявший хвостом «конверт».

— Это привет от русских бомбардиров! — захохотал Нода.

Все, оживлённо толкуя о происходящем, смеялись, выкрикивая что-то в сторону противника. Стрельба по «змею» всё учащалась и учащалась.

— Забавляете французов? — выглянул на шум Забудский.

— Так точно, ваше благородие, забавляем! — громко отрапортовал Нода. — Нам и французам — забава, да пули-то ихние расходуются!

Григорий Николаевич рассмеялся:

— Дельно придумано!

Мальчишки поспешно подтягивали изрешечённый, но всё ещё вертевшийся на ветру «змей» — потеха кончилась.

Василий Доценко стал прощаться. Пищенко–старший уважительно протянул руку четырнадцатилетнему воину, отмеченному боевой медалью.

— А я составил полный список пацанов и девчонок. Всех, кто был на бастионах, — сказал Стас, дочитав последние страницы.

— Так уж я полный?

— Ну, конечно, не совсем… — Стас смутился. — Тех, кто чем-то отличился.

— Любопытно. А скажи, Станислав Петрович, в классе знают, что ты ведёшь поиск?

— Ещё бы!

— И как ребята?

— Завидуют! Интересно ведь.

В глазах нашего помощника светилось самодовольство. Мы начали осторожно:

— Стас, по–честному: наверно, одному трудновато столько фамилий разыскать?

Фролов согласно вздохнул. Тогда мы спросили откровеннее:

— С ребятами вместе было б куда легче?

Стас недоумённо посмотрел на нас:

— С ребятами… Почему? Они же в этом ничего не поймут!.. Я же два года…

Мы молчали.

Стас надулся:

— Так что, не нужен список?

— Ну вот, ты уж прямо… Нехорошо. Что станет с нашей книгой, если авторы будут обижаться друг на друга?

Стасик молча достал список и положил его на стол.

ДЕТИ — УЧАСТНИКИ ОБОРОНЫ СЕВАСТОПОЛЯ 1854—1855 гг.

Николай Пищенко — одиннадцать лет, отличился в боях на пятом бастионе и редута Шварца.

Максим Рыбальченко — двенадцать лет, воевал на Камчатском люнете, награждён медалью «За храбрость».

Василий Доценко — четырнадцать лет, помощник комендора на четвёртом бастионе, награждён медалью»За храбрость».

Кузьма Горбаньев — четырнадцать лет, с первых дней обороны находился на четвёртом бастионе, награждён медалью «За храбрость».

Иван Рипицын — двенадцать лет, юнга Черноморского флота, находился в рядах защитников города до конца обороны, награждён медалью «За храбрость».

Алёна Велихова — девять лет, дочь погибшего матроса Никиты Велихова, помогала матери в госпитале, перевязывала раненых на бастионах, награждена медалью «За защиту Севастополя».

Дмитрий Бобёр — двенадцать лет, юнга, участник боёв на Малаховом кургане, ранен, отмечен боевыми наградами.

Алексей Новиков — тринадцать лет, находился при отце, сапёрном унтер–офицере, на четвёртом бастионе, награждён медалью «За защиту Севастополя».

Глаша Куделинекая — двенадцать лет, круглая сирота, стирала бельё на Камчатском люнете, собирала свинец для отливки пуль, смертельно ранена в третью бомбардировку города.

Дмитрий Куделинский — четырнадцать лет, круглый сирота, отличился при сборе пуль на Камчатском люнете, за что контр–адмирал Истомин В. И., руководитель обороны Малахова кургана и прилегающих редутов, наградил его золотой пятирублёвкой. Во время одной из вылазок; попал в плен к французам, бежав, захватил важные документы, отмечен наградами.

Владимир Курилов – тринадцать лет, участник ночных вылазок; попал в плен к французам, бежал, захватил важные документы, отмечен наградами.

Дмитрий Фарасюк — четырнадцать лет, юнга Черноморского флота, служил сигнальщиком береговой батареи, удостоен медали «За храбрость».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

С Нового года вестового Николку Пищенко стали всё чаще отпускать к мортирам. Вот и сегодня с разрешения Забудского он возится у отцовской пушки.

— Главное — пыж загнать потуже, чтоб никаких зазоров, — поясняет Пищенко–старший. — Как зазор прорвёт — считай, не долетела.

— Батя, а ежели ствол не пробанивать — чего тогда будет?

— Приварит ядрышко. Да ещё, гляди, ствол разворотит. Ну–тка, командуй теперь наводку. Прямо вон по тому валу!

Колька прищуривает глаз и, глядя вперёд, отдаёт команды:

— Поддать вверх! Так, так… Чуток ниже. Воротить резче! Стоп!

Тимофей проверяет наводку и даёт новое указание. Он радуется, что у мальчишки меткий глаз.

— Вырастешь, в артиллерию служить пойдёшь. А потому пушку знать надобно почище своего ранца!

И вновь принимается растолковывать Николке, как получше проткнуть картуз — мешочек с порохом, отчего бомбу «на стропке держат»[9] и как часто надобно менять запальную трубку.

— Вот Ванюша Нода мудро придумал про нарезные трубки. Пока ещё кондукторы наши обмеркуют! А тут мы нарезные запальники вставляем — оно и легче теперь, и время сокращает.

— Дяде Ивану самоличную похвалу генерала Тотлебена передать велели, и на 100 рублей серебром представлен, — сказал Колька, проворно опуская в ствол заряд.

— Всё-то ты нонче знаешь, как при начальстве обосновался.. Ну–тка, теперь — пыж! — заторопил отец. — Сворачивай живее! Молодцом! Прибойник не криви! Так!

Из-за соседнего орудия послышался голос:

— Николка, к тебе гостья заявилась!

К батарее подходила Алёнка — Голубоглазка, как все её называли.

Колька на секунду растерялся, «И чего это решили, будто она ко мне!»

— На, протри руки, — отец протянул сыну ветошь и пошёл к землянке.

Девочка поднялась к орудиям.

— Николка, — подтолкнул мальчугана подошедший Иван Нода, — выходи встречать!

Алёнка смутилась.

— Меня маманя к вам послала. Узнать, не надо ли чего по домашности: сварить али поштопать.

— Ну, тогда извиняюсь, — матрос шутливо поклонился и, взяв девочку за руку, отвёл её к камням, застланным парусиной. — Покорнейше просим Голубоглазку присаживаться!.. Бельишко принесла, должно быть? — спросил Нода.

— Да, вот тута, в корзине! — спохватилась Алёнка.

Нода поднял ношу. Сказал серьёзно:

— Антонине Саввишне, матушке своей, кланяйся за ласку. Работы в госпитале у неё, знамо, и без нас вдосталь, а вот же — уважила.

Взял корзину и понёс её к батарейцам. Они остались вдвоём — Алёна и Николка. Рядом послышалась песня:

Как восьмого сентября Мы за веру, за царя от француз ушли…

— Послухай, Алёнка, это дядя Иван поёт.

Голос Ноды продолжал:

Князь изволил рассердиться, Наш солдат да не годится, спину показал. Тысяч десять положили, От царя не заслужили милости большой. Из сражения большого Было только два героя: их высочества. Им навесили «егорья», Повезли назад со взморья в Питере казать. С моря, суши обложили; Севастополь наш громили из больших маркел…

— Сложил эту песню, — шёпотом объяснял Николка, — поручик один. На прошлой неделе они к Григорию Николаевичу наведывались. Толстым зовут. Граф он самый настоящий, а вот доброй души и весёлый.

Дети подошли к певцу. Нода подмигнул им и ещё с большим азартом подхватил очередной куплет:

Меншик умный генерал, Кораблики потоплял в морской глубине. Молвил: «Счастия желаю», Сам ушёл к Бахчисараю, Ну, дескать, вас всех…

Раздался громкий окрик унтер–офицера.

— Прекратить пение! Опять ты, Иван, смуту сеешь? В арестантскую роту упрячу! Я тебе покажу, как про царя да командиров наших песенки распевать!

На шум подошёл Дельсаль:

— В чём дело?

— Ваше благородие, — вытянулся унтер, — означенный матрос, по прозванию Нода, песенки распевает.

— Ну и что? — Брови поручика сошлись, придав сухощавому лицу жёсткое выражение. — Слышал… Хорошо поёт.

— Ваше благородие, — стал оправдываться унтер, — но песня ведь недозволенная!

— Перестань! — перебил его Дельсаль. — А гибнуть матросу дозволено? А петь — пусть поёт. Его, может, завтра пуля найдёт, как и нас с тобой…

— Как вы думаете, зачем Толстой приходил к лейтенанту Забудскому? — Стас торжествующе смотрел на нас.

— Как зачем? Давай разберёмся. В дни обороны поручик артиллерии Толстой служил на четвёртом бастионе — значит, был соседом Забудского. В лейтенанте он нашёл близкого по духу, передового, образованного офицера. Во–вторых, их могли связывать и чисто служебные отношения. Когда Николка увидел в блиндаже Льва Николаевича…

* * *

— … будущий писатель делился с Забудским своими проектами!

Мы не без удивления смотрели на Стаса. Раскопал! Только поправили:

— Не проектами, а проектом. Ты говоришь о «Проекте переформирования армии»?

— Нет, о другом. «Об артиллерии»!

Мы стали разъяснять Стасу, что в четвёртом томе юбилейного издания писателя впервые опубликовано его единственное теоретическое сочинение по военному делу — соображения о реорганизации армии. Никаких других проектов за артиллерийским поручиком графом Толстым не числится!

— Был второй проект! — упрямо заявил Стас. Ну и ну! Это становилось интересным.

— Где прочитал?

— Дружок мой, сосед по парте, принёс вырезку из газеты.

«Сосед по парте уже вовлечён в поиск! — отметили мы про себя. — Кажется, критика подействовала!»

В заметке из «Крымской правды», подписанной С. Венюковой; старшим сотрудником музея обороны, говорилось:

«…Военный журналист подполковник В. Д. Поликарпов обнаружил в Центральном государственном военно–историческом архиве другой проект Л. Н. Толстого, «О переформировании батарей в 6–орудийный состав и усилении оных артиллерийскими стрелками».

Да, открытие неожиданное! Мы немедленно написали подполковнику Поликарпову письмо, попросили его рассказать о своей находке подробнее.

И вот что узнали:

Военный труд поручика Толстого попал на отзыв к известному реакционными взглядами придворному генералу Философову. Его резолюция на проекте гласила:

«Об государственной экономии и об вопросах высшей военной организации, рассуждают обыкновенно высшие сановники и то не иначе, как с особого указания высочайшей власти — в наше время молодых офицеров за подобное умничание сажали на гауптвахту».

Проект был сдан в архив, где пролежал больше ста лет.

Подполковник В. Д. Поликарпов пишет:

«Можно, конечно, спорить о степени целесообразности практических предложений Толстого. Но одно остаётся несомненным — глубина и правильность толстовского анализа состояния вооружения русской армии…»

Стас выпросил у нас письмо, и его перечитал весь 7–й «Б» класс.

7–й! Даже не верится, что прошёл целый год с того дня, когда Станислав Фролов впервые развязал перед нами папку с таинственными буквами «К. П.»!

* * *

Невдалеке разорвался снаряд, проурчало несколько пуль, потом снова — снаряд и учащённые выстрелы.

— Отойдём подальше, — Колька увёл девочку под насыпь.

— Чего они расшумелись? — встревожился унтер.

Неожиданно всё смолкло.

— Ну-ка, барышня, давай ретируйся с бастиона! — унтер говорил быстро, обрывисто. — Что-то подозрительно француз замолчал. Кабы штурма не началось.

И на других батареях внезапная полная тишина насторожила орудийных. Без команды все уже были у пушек.

Появился Забудский с неизменной подзорной трубой, обтянутой коричневой кожей. Николка подбежал к нему.

Орудия противника молчали. Напряжённо вглядывались в даль сигнальщики. Нависало и мрачнело небо Стояла оглушительная тишина.

И вдруг, раскатываясь по всей линии вражеских укреплений, вырастая мгновенно до грохота тысячи громов, обрушилась, ослепила, понесла свой смертельный чугун канонада! Зашипела и захрипела картечь, Загрохотала земля. Казалось, узкая огненная полоска вдали хочет вырваться из каменистого грунта. Видно было, как она выгибается и, всклокоченная, выплёвывает красные сполохи, через мгновения становящиеся серым рассерженным дымом.

Начали отвечать наши батареи. В воздухе стоял страшный треск, гул, вой. Сталкивались в полёте ядра, взвизгивали и лопались бомбы.

«Очнулся француз», — подумал Тимофей Пищенко. Он невольно поискал глазами Кольку, но того уже не было: отправился вслед за лейтенантом Забудским по линии обороны…

Ст. Фролов. КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ СОБЫТИЙ ОБОРОНЫ (продолжение).

Враги поняли, что осада Севастополя будет длинной. И задумали сделать подкопы под четвёртый бастион (сейчас это Исторический бульвар), чтобы взорвать там укрепления. Но наши вовремя услышали подземную работу вражеских минёров. Русские сапёры под командованием лейтенанта Мельникова, прозванного «обер–кротом», стали рыть контргалереи. И победили в подземно–минной войне.

К концу года бастионы были ещё лучше укреплены. Вот что сообщал 18 декабря 1854 года в письме своему петербургскому знакомому капитан 2–го ранга П. В. Воеводский:

«Почти на всей оборонительной линии устраивают вторую линию редутов и вообще укреплений… В особенности хорошо и надёжно укреплён бастион Корнилова. Причина этому, во–первых, местность, во–вторых, против него с давнего времени совсем не действуют, и потом надо отдать справедливость как деятельности, так и распорядительности Владимира Ивановича Истомина. Долго я был на его дистанции, но понадобилось перевести батальон к 5–му бастиону, и это выпало на мою долю.

О постоянных успехах наших в небольших схватках в траншеях вы, верно, уже слышали…»

Защитники города побеждали не только в небольших схватках в траншеях, что были выдвинуты впереди бастионов, но и в смелых вылазках в тыл врага. Счёт таким вылазкам открыли ещё в конце сентября на 5–м бастионе. В октябре — отряд под командованием лейтенанта Троицкого (теперь у нас в Севастополе есть Троицкая балка). Потом в декабре — рейды отрядов на Зелёную горку, ночные операции мичмана Титова и старшины Головинского. В марте 1855 года самую крупную вылазку совершил отряд генерал–лейтенанта Хрулёва*.

А пока храбрые защитники Севастополя наносили удары по врагу, Крымская армия Меншикова проигрывала одно сражение за другим: под Балаклавой, в Инкермане, под Евпаторией.

18 февраля умер Николай I. Ходили слухи, что царь принял яд: не мог перенести позора приближающейся катастрофы.

Между тем храбрые севастопольцы не собирались сдаваться. Не только береговые отряды наносили удары по врагу. Когда ещё не весь флот был затоплен, два корабля — «Владимир» и «Херсонес» атаковали железные винтовые пароходы англичан, спрятанные в бухтах Камышовой и Песчаной.

Из рапорта вице–адмирала Нахимова:

«Молодецкая вылазка наших пароходов напомнила неприятелям, что суда наши, хотя разоружены, но по первому приказу закипят жизнью, что, метко стре¬ляя на бастионах, мы не отвыкли от стрельбы накачке, что, составляя стройные батальоны для защиты Севастополя, мы ждём только случая показать, как твёрдо помним уроки покойного адмирала Лазарева, и что каждый из нас жаждет доказать, как государь справедлив, почтив память Корнилова».

27 марта Павел Степанович Нахимов был произведён в полные адмиралы.

* * *

В этот же день произошли события, круто изменившие жизнь нашего Николки.

Густые чёрные тучи, не успев рассеяться за ночь, висят над городом. Бастионы задохнулись от гари, оглохли от разрывов.

С утра завалило насыпь у четвёртого и пятого орудий. Второй час матросы тщетно пытаются восстановить укрепление. Французы, видно, пристрелялись: прямые попадания вновь и вновь разрушают вал. Но оставить брешь нельзя — с минуты на минуту ожидается штурм.

Забудский подозвал Николку и что-то прокричал ему на ухо. Вестовой, выслушав указание, помчался s глубь бастиона. Командир дистанции натянул потуже фуражку, подошёл к работающим:

— Послано за сапёрами. Не унывай, братцы!

В трёх метрах от них плюхнулось ядро. На головы посыпались щепки и горячие комья земли.

Все быстро вскочили. Не поднялся лишь один мат¬рос. Его перевернули на спину.

— Кончен, — сказал лейтенант, — вот ещё прибыль…

Матроса унесли за блиндаж. Там у стены горела свеча. Маленький образок сонно и равнодушно смотрел на убитых, лежавших в ряд под грязными рваными шинелями. Их никто ке отпевал.

Мимо прокатили полевую пушку. Орудие тащил расчёт — лошадь убило ещё на въезде к бастиону.

К артиллеристам подбежал Иван Нода.

— Сюда! — Нода указал на центр батареи.

— Есть приказание доставить лейтенанту Забудскому! — послышалось в ответ.

Иван обернулся и увидел молоденького прапорщика — лет шестнадцати, сопровождавшего орудие.

— А тут и есть владения их благородия!

У прапорщика покраснели кончики ушей. Стараясь говорить голосом погрубее, он велел расчёту вкатывать пушку. Нода приналёг тоже, и орудие двинулось к полуобрушенному валу.

То тут, то там лопались бомбы. Трещали, взрываясь, картечные гранаты. Нода успел заметить, что у второго орудия кого-то укладывают на носилки: «Неужели Тимофей?» Но в ту же минуту лицо Пищенко–старшего показалось в прорехе белого порохового облака, и барабанщик обрадованно закричал:

— Тимофей! Подуй на дым: усов твоих рыжих не разгляжу!

Тот что-то прокричал в ответ, но слов не было слышно: пальба резко усилилась.

Тем временем подогнали орудие к валу и установили лафет. Подошёл командир батареи. Нода вытянулся во фрунт — доложил, что ещё одна пушка из резервной бригады доставлена на линию огня.

— Спасибо за службу! — командир указал пальцем на орудие Пищенко: — У него прислуги в обрез — будешь здесь…

Ствол орудия дымился, от него несло теплом, как от загнанной лошади. Упираясь одной ногой в насыпь, а другой стоя на лафете, Иван ловко работал банником.

— Николку не встречал? — спросил его Тимофей.

— Вниз умчался, видать, с поручением. Нода ухватился за канат, помогая подтянуть орудие к амбразуре.

Раздалась команда. Пушка, ахнув, выплеснула свою огненную начинку и снова утонула в густом тумане.

Забудский стоял на валу. Он видел, как снаряд разрушил траншею противника метрах в пятидесяти от бастиона. Траншею эту, и ещё две такие же, французы прорыли сегодня ночью. Их обязательно нужно разрушить. От этого зависит, быть или не быть штурму!

К батарее с лопатами и кирками подходила рабочая рота. Кроме солдат, там было несколько гражданских: старик, две женщины, подростки. Их вёл поручик Дельсаль. Правая рука его была на перевязи. Рядом шагал Пищенко–младший.

— Ваше благородие, — запыхавшись, отрапортовал Забудскому вестовой, — приказание выполнено. Рабочая рота прибыла.

— Вижу, — сказал Григорий Николаевич. — Ты вот что, отправляйся-ка к отцу. В помощники заступай. Только, — лицо лейтенанта стало грустным и нежным, — не озорничай, не вылезай без надобности.

Николка, радостно сверкнув глазами, помчался к отцовскому орудию.

Французам всё-таки удалось возвести небольшой земляной зал перед свежими траншеями. К новым укреплениям спешно подкатывали полевые пушки. Нужно было немедленно подавить их. Но чем? Не хва¬тало пороха. Не хватало орудийной прислуги. Матросы еле держались на ногах. На три выстрела противника отвечали одним. И без того шквальный огонь ещё усилился: французы прикрывали передвижение своих пушек. В нескольких местах на батарее зажглись пороховые ящики. Ядра пробили офицерский блиндаж.

— Ноду ко мне! — закричал Забудский.

— Но–о-о–ду к их благородию! — понеслись голоса.

Иван передал ядро Тимофею Пищенко и подбежал к командиру. Тот что-то прокричал матросу, и Нода, резко повернувшись, помчался к землянке.

Тарахтели осколки, гулко ухали взрывы, крики раненых утопали в грохоте боя.

И вдруг в этот смертоносный гул ворвались звуки барабанного боя.

Батарейные разом обернулись на знакомые, всегда будоражащие, тревожные звуки. Но то не было сигналом. То было как призывный набат. Бесстрашный и отчаянный. Торжественный.

Нода стоял на крыше землянки, широко, по–морски расставив ноги. Голова вскинута вверх. Глаза горят, словно два запальных огня. Флотский барабанщик издевался над утробным рычанием вражеских снарядов. Барабан заглушал в русских сердцах их зловещие голоса…

— Батарея! Залпом! Огонь!

И содрогнулась земля, и прокатилось «ура» в честь удачного выстрела. И вновь — «Огонь! Огонь! Огонь!»…

В короткие промежутки между залпами матросы снова и снова слышали барабанную дробь. Удары не¬лись, как победный танец. Взлетали, словно солёные гребни волн. Удары захлёбывались от невозможности прокричать трубно, пропеть гобоем или альтом. От невозможности стать целым оркестром! Но они уже были им! Они уже звучали в сердцах, уже неслись по вестам ожившей батареи.

Николка подтаскивал ядра, подавал отцу палильные свечи и поминутно оглядывался на барабанщика. Временами Нода скрывался за пороховым дымом, потом снова выплывал, прекрасный в своём неистовстве.

Но вдруг удары замолкли. Николка увидел, как, беспомощно опустив руки, Нода медленно падает на крышу землянки.

— Батя! — закричал мальчишка. — Дядя Иван…

Он не договорил. Отец понимающе бросил:

— Беги!

Флотский барабанщик Иван Нода лежал, распластав руки, но продолжая сжимать тонкие берёзовые палочки. Ноги его превратились в сплошное кровавое месиво.

Колька смотрел на запрокинутую голову матроса, окаменев от ужаса, ещё не сознавая, что произошло. Подбежали санитары, переложили Ивана на носилки.

Николка отупело смотрел на то место, где только что лежал окровавленный Нода. Мальчик осторожно поднял палочки, взял барабан — его совсем не задело взрывом — и перебросил ремешок через голову. Распрямился. С вызовом поднял голову. И вдруг ожесточённо стал выбивать разученную с Нодой дробь. Он повторял её снова и снова. Громко. Отчаянно. Не думая, ошибается или нет. И, наверное, от этого впервые по–настоящему — здорово!

Катились слёзы, судорожно вздрагивали пальцы, но продолжал жить флотский барабанщик, и продолжался бой!

А на левом фланге, где вели сражение три полевых орудия, под невысокой насыпью матрос–санитар перебинтовывал руку молоденькому прапорщику Фёдору Тополчанову.

Прапорщик видел, как на крышу землянки вскочил мальчик, как забил он свою яростную дробь.

— Кто это? — спросил прапорщик санитара.

— Нашего бомбардира Пищенко сынок. Николкой кличут, ваше благородие. — И, помолчав, санитар ласково добавил: — Отчаянный бесененок!

По батарее прокатилось «ура!». Фёдор Тополчанов вскочил на ноги и увидел: над укреплениями противника расплылось тёмно–красное облако. И он тоже закричал, замахал фуражкой. Впереди из полуразрушенных траншей выбегали вражеские артиллеристы, оставляя разбитые орудия. Вылазка французов не удалась. Укрепления, с таким трудом возведённые ими, были разрушены.

Батарея продолжала вести огонь по основной цепи вражеской обороны.

— Надобно попридержать пороху, — сказал Тимофей. — Чёрт его знает, француза, чего ещё надумает.

Присели у вала. Отец тельником вытер чёрную от копоти рожицу сына, потом вынул припрятанный ломоть хлеба, протянул Николке.

Жадно уплетая чёрный, пахнущий дымком хлеб, Николка с удивлением разглядывал небритое лицо отца. Большие рыжие усы стали серыми, глубокие тёмные морщины прорезали лоб. Батя постарел на глазах — со дня первой бомбардировки, со времени смерти матери.

— Орудие! За–а–а–ря–жай!

Мгновенно вскочили на ноги. Забили пыж, опустили ядро. Быстро навели орудие. Тимофей взял палильную свечу и зажёг её. Николка остановил его руку:

— Батя, дай мне!..

Он точным движением поднёс свечу к паяльнику — поджёг заряд. Ядро, оттолкнув пушку, вырвалось из тяжёлого чугунного ствола. Вскочив на насыпь, мальчишка видел, как ядро пронеслось сквозь обрывки дымных облачков и шлёпнулось за линией французских батарей.

— Перелёт!

— А ну-тка, наводи! — приказал Тимофей.

Мальчишка мигом скатился вниз. Сдвинув брови и прищурясь, он внимательно вглядывался в даль.

— Левее надобно!

— Слушаюсь! — весело ответил отец и развернул орудие.

— Берём ниже! — вошёл в азарт мальчуган. — Готово!

Прогремел выстрел.

— Попал! Вот те крест — попал! — восторженно закричал матрос–подносчик. И в то же мгновение раздалось:

— Ложись!

Батарея напротив была изрядно разрушена и не посылала такой шквал картечи и ядер, как в начале бомбардировки. Но уцелевшие орудия не скупились на снаряды.

За спиной разорвалась картечь и послышался пронзительный крик. У орудия не оглянулись — внимание было приковано к цели:

— Огонь!

Громыхнул выстрел, и французская пушка захлебнулась. Закричали «ура», размахивая кто бескозыркой, кто прибойником, а кто — просто озорным и тяжёлым русским кукишем. Послышался голос наблюдающего:

— Летит! «Лохматка»!

Когда упавшие наземь матросы подняли головы, они увидели на валу Тимофея Пищенко. Бомбардир стоял во весь рост, глядя в сторону вражеских траншей. Потом медленно повернулся, сделал два шага и, словно споткнувшись, рухнул на острые прутья тур.

Его сняли с вала и уложили возле лафета. Тимофей стонал, не открывая глаз.

— Батя!.. Батя!.. Я здесь… сейчас… Сжало горло — Колька не мог больше произнести ни звука, И только быстро–быстро растирал холодеющие руки отца.

Двое матросов осторожно приподняли бомбардира и перенесли подальше от орудий.

— Батя, батя… не молчи! — задыхался от слёз мальчик, — Не молчи, батя!

Тимофей, всё так же не открывая глаз, медленно произнёс:

— Ни-кол-ка…

— Я, я — Николка! Я здесь! — громко, словно не давая отцу уснуть, кричал мальчик. Дрожащими пальцами он ерошил отцовские волосы.

Когда матрос, бегавший за водой, возвратился, Тимофей Пищенко был мёртв, Колька обхватил ещё тёплое тело отца руками и зарыдал.

… Мальчик сидел в телеге, смотрел на чёрную шинель и не верил, что под ней — отец. Не понимал, как может быть, что под ней — отец. И боялся хоть на миг приподнять тяжёлое, грубое сукно.

Возница время от времени оглядывался, смотрел на Кольку, Потом молча отворачивался, и только всё чаще подносил к глазам свободную от повода руку.

Арба катила вниз но Морской улице к Графской пристани. Оттуда через бухту перевозили убитых на Северную сторону — там было кладбище.

Ялик врезался в гальку и застыл. Носилки с Тимофеем Пищенко вынесли на берег, уложили на стоящую невдалеке телегу, и она покатила вверх, к кладбищу.

У обрывистого берега Северной стороны расположился целый палаточный городок. Сюда съехались семьи защитников Севастополя. Городок напоминал цыганский табор. Только шатры в большинстве своём бы¬ли из парусов кораблей, затопленных в бухте.

Телега ползла но узкой лощине вверх между двумя небольшими холмами. Впереди ехало несколько таких же телег, прикрытых матросскими и солдатскими шинелями, а то просто грязной парусиной.

Канонада здесь звучала совеем глухо. Мальчик шёл не оглядываясь. Взгляд бессмысленно уставился в дощатый задок телеги. Сапоги мерно вминались в вязкую полоску земли между следами от колёс.

Приехали. Два здоровенных солдата из похоронной роты, подхватив носилки, зашагали по направлению к часовне. Оттуда доносилось пение. Отпевали убитых офицеров. Но для многих низших офицерских чинов не хватало места под сводами молельни. Не успевали сколачивать гробы. Часто хоронили в общих могилах — строго разделяя по родам войск, полкам и экипажам — кладбище было разбито на участки.

Носилки с телом Тимофея установили у входа, приставив их к длинному ряду убитых, над которыми торопливо произносил слова молитвы высокий худой священник. Охрипший его голос с трудом прорывался сквозь дым кадила и сиреневый чад лампадного масла.

Мальчик стоял, плотно сжав губы, смотрел на отца, будто хотел запомнить его лицо навеки. Отец был странно непохож на себя: усы казались совершенно чужими, лишними на белом, как туман, лице. И страшная мысль сверлила в мозгу: «Неужели его сейчас заберут от меня?» И ещё одна: «Почему я не плачу? Ведь все плачут?» Но слёзы замёрзли в груди…

Отца похоронили за часовней. Почти у самого гребня холма, по склону которого разбежались кресты, кресты, кресты…

Колька сидел на камнях, ещё до войны приготовленных для надгробий, и глядел на город. Отсюда как на ладони был виден рейд и Южная бухта, Корабельная сторона, все бастионы. Город дымился, загорался, гулко вздыхал и выглядел гигантской кочегаркой..

Мальчик напряжённо всматривался в лощину у подножия Малахова кургана, пытаясь разглядеть там небольшое кладбище, где похоронена мать. Но за дымом не было видно могил. А может, их уже и нет — разворотили английские снаряды.

Подсел отставной солдат на костылях. Вытащил кисет, не спеша набил трубку, раскурил. Спросил, не глядя на мальчика:

— Схоронил кого?

Колька не ответил. Отставной не стал переспрашивать. Продолжил, словно говоря для себя:

— Сколько тут нашего брата успокоилось за полгода! Видимо невидимо. Давеча унтер из похоронной команды сказывал, будто тысяч-от семьдесят будет…

А Колька думал, глядя на вздрагивающие дымки бастионов:

«Зачем, зачем люди убивают друг друга? У французов тоже немалость погибших. И у англичан. Сколько дней длятся бои, и неведомо, когда кончатся… И вот ведь как странно получается — когда объявляют перемирие, чтобы убрать убитых, французы и русские ходят между траншеями, даже перебрасываются словами. А потом разойдутся по сторонам и снова начинают палить друг в друга из пушек да ружей!..

Покачивался тяжёлый деревянный крест на вершине часовни. А может, это плыли облака над ним? Медленные и унылые, как заупокойное пение.

Мальчик встал и начал спускаться вниз между свежими могилами, мимо часовни. Гулкие раскаты далёкого боя вязли в густом воздухе, пропитанном лампадным маслом и псалмами. Он шёл сквозь это, всё ещё не сознавая, что отца больше нет.

Дорога вывела к палаточному городку. Он смотрел через бухту на город, но ему не хотелось переезжать на ту сторону, что-то удерживало. Какая-то неосознанная боязнь расстаться с отцом — теперь уже навсегда.

Колька не заметил, как ноги сами зашагали по дороге к кладбищу. Но, пройдя метров двести, он остановился, повернулся кругом и медленно, сопротивляясь себе — другому, — пошёл к переправе.

Яличник перевёз Кольку в город. Графская пристань встретила его многоголосым шумом. Колька поспешил выбраться на площадь, а с площади — на Морскую улицу.

Морская забаррикадирована, и мальчишка сворачивает в Кривой переулок. Вот знакомая улочка. По ней он возил туры и фашины для бастиона, бочки с водой. Сюда он приносил своё и отцовское бельё постирать. Знакомый плетень.

— Ты к нам, Николка?! — к мальчику подбегает Голубоглазка и тянет его за руку.

— Маманька! — звонко кричит она. — Николка пришёл!

Антонина Саввишна выскочила на крыльцо, увидела Николку, обняла.

— Вот удача! А я на минуточку из госпиталя забежала домой. Заходь, Николка.

В комнате пахнет кислым молоком, печёным хлебом и квасом. В углу, освещая иконы, горит маленькая свечка.

— Тимофей-то как? Здоров? — спросила Саввишна, собирая на стол.

Колька хотел ответить, что нет больше бати, что он навечно поселился в земле на Северной, но сдавило опять горло, во рту стало горько. Мальчик поймал настороженный взгляд Антонины Саввишны, упал на кровать и разревелся во весь голос…

Молчали долго, тяжко. Чем утешать? Разве есть на свете такие слова? Пусть выплачется парень.

Николка поднял голову. Глаза сухие, лишь воспаленно горят. Заговорил, А в голосе жёсткость:

— Почитай, полбатареи полегло. Дядя Иван тоже.

— Дядя Иван?! — ахнула Алёнка.

Николка кивнул.

— Наперёд дядю Ивана порешило. Потом батю.

Антонина Саввишна положила руку на голову мальчика:

— Погодь, Николка. Жив Нода. Богом клянусь — жив! Токмо… ходить не будет, нету ноженек-то. — И, словно оправдываясь: — А с руками всё справно. Целёхоньки руки, сама видела! Пироговот, Николай Иваныч, ножки ему обе зашили — всё в аккурат и быстро. Он у нас, знаешь, какой быстрый — Пирогов-то, долгие ему годы! А барабанщика сегодня к вечеру переправят в тылы — обоз цельный снаряжается. Отвоевал бедолага…

Николка вскочил на ноги. Сказал решительно:

— Я с вами в госпиталь, Антонина Саввишна. Я должен увидеть дядю Ивана! Хочу с ним попрощаться.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Однажды мы сидели втроём в сквере, что расположен на месте бывшего пятого бастиона. Вечерело. Доносился гул проходящих троллейбусов. Трещали цикады, напоминая отдалённый перестук боевых барабанов.

Станислав сказал:

— Вот здесь Иван Нода, Василий Доценко и Николка запускали змея. Здесь Николка выбивал сигнал атаки. Здесь всё случилось…

Пискнув, вспорхнула невидимая птица. Зашуршала в зарослях кустарника. Потом появилась, встревоженная, села на высокую макушку гранитного столба — памятного знака. На этом гранитном столбе высечено:

5–й БАСТИОН 1854—1855

Такие знаки, увенчанные старинными русскими шлемами, установлены в Севастополе на местах, где были когда-то бастионы.

Стас задумчиво проговорил:

— Почему же всё-таки он перешёл на незнакомый редут?

В документах сказано, что в начале апреля 1855 года Николка Пищенко появился на редуте Шварца, который находился слева от пятого бастиона. Почему он не вернулся на пятый, где погиб отец, где судьба свела его с флотским барабанщиком и умельцем Иваном Нодой?

Сложно, конечно, ответить наверняка, что двигало поступками Николки» Может, он оказался на редуте потому, что там служил Евтихий Лоик — единственно близкий из оставшихся в живых?

А по дороге домой мы поспорили. Логичнее всего, что вестового перевели на новое место службы тоже вестовым. Да и потом, Григорий Николаевич Забудский был душевным человеком — надеялся уберечь мальчишку.

Но Стас настаивал:

— Только бомбардиром!

Сомнения и споры разрешил документ, который мы вместе обнаружили в архиве Военно–Морского Флота в Ленинграде, куда отправились на зимние каникулы.

Министерство Е. И. В. военное.

Департамент инспекторский.

Канцелярия

Стол 2–й

28 августа 1855 № 10503

27 марта 1855 года, во время бомбардировки Севастополя убит матрос 37–го флотского экипажа Тимофей Пищенко, десятилетний сын коего, находясь при отце с самого начала осады на батарее Забудского, попросил после того дозволения перейти (выделено С. Ф.) на редут Шварца и состоять при когорновых мортирах; находясь при них безотлучно день и ночь и подвергаясь постоянным опасностям, он, несмотря ни на какие убеждения, не хотел расстаться с означенными мортирами…

Произошло это, однако, не сразу.

Музыка, музыка, музыка… Кажется, в эту ночь только она владычествует над редутом Шварца. Ласковый апрельский ветерок несёт звуки вальсов вдоль развороченной насыпи, над потными спинами артиллеристов и матросов, долбящих неподатливый грунт.

За десять дней второй бомбардировки укрепления редута почти начисто снесены. Разрушены землянки, офицерский блиндаж, завален снарядный погреб.

Бородатый Лоик выпрямляется, отставляет кирку 8 сторону.

— Вот, брат Николка. Які блинці — музику й то до діла прилаштували. Воєнна хитрість!

Николка тоже перестает копать. Ждёт, пока Евтихий скрутит цигарку, закурит и продолжит про «военну хитрість». Но тот не торопится — попыхивает, задумчиво слушает музыку.

Грустный вальс сменился развесёлой мазуркой Глаза Лоика заблестели, он довольно покрутил головой.

— Так в чём хитрость, Евтихий Иванович? — не выдерживает Колька.

Лоик прищуривает глаз, вынимает цигарку изо рта. Отвечает почему-то тихонько, словно их кто подслушивает:

— От мы с тобою долбаем землю киркой да мотыгою, а супротивник думає: развлекается россіянин — польки да кадрилі отплясував. Кинется на штурм — ан погоди, мусью: редут — целёхонький! Да ещё перед редутом…

Колька понимающе закивал. Дело в том, что французы, готовясь к штурму, начали рыть странные окопы — апроши — они зигзагом приближались к русским позициям. Наши командиры решили: втайне, под прикрытием музыки и темноты прорыть навстречу контрапроши и этим сорвать штурм. Но было уже поздно. Противник успел сосредоточить в своих «зигзагах» множество войск.

Ранним утром двадцатого апреля редут был поднят по сигналу смертельной опасности. Надрывались трубы, перекрывая пронзительным звуком резкую барабанную дробь. Рванулась и шумно захлопала крыльями стая птиц, заночевавшая на редуте. Их писк быстро удалился в сторону моря.

Николка с Евтихием Лоиком выскочили из землянки и бросились к орудиям. Сквозь амбразуру мальчишка увидел врагов так близко, что начищенные пуговицы офицеров слепили глаза. Такое было впервые.

— Картузы! — прокричал Лоик.

Колька отбежал от амбразуры, раскидал доски, прикрывающие запасы пороха…

Редут погрузился в клочковатое облако дыма. Восходящее солнце подкрасило его, и от этого облако казалось пожаром.

Евтихий Лоик, наводя орудие, приговаривал:

— Бісови діти, підходьте! Авось до вас живьём доберемся, мусью! Вжарим крапивою!

Николка, передавая заряжающему мешочек с порохом, кивнул на Лоика:

— Колдует!

Заряжающий улыбнулся:

— Бородач наш в бою зол становится и без заговора не наведёт.

— О–ру–дие!..

— Николка! Ядро!

Николка, напрягшись, поднёс ядро. Тут же новая команда:

— Банник!

Мальчик, пригибаясь, побежал за банником — взамен перебитого картечью. Споткнулся о разбитый ящик, грохнулся наземь. В то же мгновение чьё-то тяжёлое тело подмяло его под себя. Николка с трудом выкарабкался из-под грубой шинели и повернул человека на спину. Это наводчик соседней пушки. Он был мёртв. Мальчишка передал банник Евтихию. А сам отошёл к пушке рядом, припал к прицельной планке. Пригодилась отцовская наука!

Наводя пушку, Николка краем глаза заметил, что французы успели подтащить полевое орудие и готовят его к стрельбе.

— Ну, погодите, мусью! — невольно перенимая привычку Лоика, заговорил Николка. — Вжарим крапивою!

Раздался выстрел. Французское орудие, приподнятое взрывом, покатилось под гору.

— Молодец, наводчик! — с удивлением выдохнул командир редута. Он внимательно наблюдал за действиями новичка.

А Кольке дел хватало: он зажигал палильные свечи, в промежутках между выстрелами готовил паклю, ловко подхватывал прибойник, отбрасываемый Евтихием. Да ещё успевал помогать у соседнего орудия — из всей орудийной прислуги там осталось в живых только двое.

Дымовая завеса мешала прицельному огню. В глубине редута пылали пороховые ящики, и дым от пожара окутывал пушки.

Николка случайно обернулся и вдруг увидел: на укрепление въезжает Павел Степанович Нахимов.

Адмирал сошёл с лошади. Высокий, крепкого сложения, он слегка сутулился. Ступал пружинисто, точно початая шаг. Одет Павел Степанович был, по обыкновению своему, в длинный сюртук с золотыми эполетами и «Георгием», сверкавшим на солнце.

Нахимов направился к насыпи. Командир редута отрывисто докладывал, почти кричал. Глаза его то и дело косились на сигнальный пост.

— Четыре орудия выбыло из строя. Французы подтягиваются для штурма.

— Вижу-с, — остановил его Нахимов, — положение ваше трудное. Будем драться.

Адмирал хотел подняться наверх, но командир редута преградил путь.

— Вал пристрелян, ваше превосходительство.

Нахимов не стал спорить и отошёл вглубь. Хотя обычно при посещении бастионов и редутов адмирал выбирал для своего наблюдения самые горячие точки и в ответ на просьбы поберечься отвечал: «Позвольте самому разобраться. А опасно сейчас везде».

Нахимов разглядывал в подзорную трубу позиции противника. Орлиный профиль, румянец на щеках придавал его лицу выражение спокойствия и здоровья. На самом деле адмирал тяжко страдал от застарелого недуга и недавней контузии.

С сигнального поста предупредили:

— Приготовиться! К противнику подходит подкрепление!

Николка раздвинул канаты, закрывающие амбразуру. Весь склон перед редутом преобразился — словно разбрызгали по нему две краски: в красных шароварах и синих мундирах французские пехотинцы расте¬кались по склону.

— Ох, и сколько же их! — вырвалось у Николки.

Лоик потуже натянул бескозырку, докурил цигарку, сдержанно хмыкнул. Застыли в напряжении солдаты в траншеях и орудийные. Никто ещё не знал, что против Шварц–редута французский главнокомандующий Пелисье направил дополнительно два батальона императорской гвардии Наполеона III.

Прозвучала команда:

— Левый фас, начинать с дальней картечи!

Наступающая колонна французов перешла на бег и, несмотря на шквальный огонь, прорвалась к укреплению. Командир редута не переставая кричал:

— Огонь! Огонь! Огонь!

Падали подкошенные, расстреливаемые в упор враги. Но новые цепи, переступая через трупы, упрямо лезли вперёд.

С правого фланга показались солдаты Житомирского полка. Они бежали наперерез противнику.

Николка схватил ружьё и хотел было перескочить через вал, но тяжёлая рука Лоика отшвырнула его.

— Стой! Стой, скаженный!

Раздалось ожесточённое хриплое «ура». Это командир редута с горсткой матросов бросился на помощь житомирцам.

— Ур–р–а–а! — закричал Николка, cхватив прибойник, он кинулся вперёд.

Он не различал лиц, он видел только одно: французы теснят русских! И вдруг мальчишка захолодел от ужаса: возле Нахимова завязалась отчаянная схватка. Враги бежали к нему со штыками наперевес. Матросы мгновенно сомкнули круг, прикрыв адмирала. Нахимов приготовился к схватке, оголив сверкающее лезвие палаша.

Николка увидел, как почти рядом с ним худющий француз направил штуцер в адмирала. Мальчишка рванулся вперёд, взмахнул прибойником и с силой опустил его на голову врага.

Он не услыхал крика. И лишь по тому, как странно запрокинулась голова француза, как неловко упал тот на почерневшую землю, подвернув под себя ноги, понял: удар был смертельным.

Николка бессильно упал наземь и несколько минут лежал не шевелясь. А когда поднял голову, увидел впереди, за насыпью, обрывки серых дымков и отступающих французов. Над апрошами развевалось боевое русское знамя.

* * *

На редут Шварца прибыла лёгкая батарея. Командовал ею Фёдор Тополчанов.

Николка с завистью смотрел на юного прапорщика.

— Здравствуй, Николай! Помнишь меня?

— Вроде бы не упомню, ваше благородие, —- морща лоб, проговорил Колька.

— Да на пятом бастионе вместе воевали! — напомнил Тополчанов. — Тогда барабанщика убило, а ты его подменил. Припоминаешь?

Колька ничего не ответил. Только низко опустил голову.

— Ты чего, Николай? — спросил Тополчанов мальчика. — Обидел я тебя чем?

— Да так, ничего, — выдавил парнишка и добавил тихо: — Батю порешило в тот день…

Тополчанов покраснел. Словно оправдываясь, сказал:

— И меня тогда ранило. — Он показал на забинтованную руку. — Палили так, думал, и живота лишусь. Обошлось.

— И со мной… обошлось. А барабанщик, дядя Иван, без ног остался. Увезли его в Бахчисарай. Попрощался я с ним в госпитале. Да, видать, не довезут — больно кровью истёк.

— Николай, — решительно сказал прапорщик, — держись ко мне ближе. Как-никак вместе с тобой крещённые на пятом. Если к орудиям желаешь, так я допущу.

— Благодарствую. Я с Евтихием Ивановичем Лоиком теперь. Приписан к его пушке.

— Да? —. удивился прапорщик. — Номерным, что ли?

— Не то чтобы номерным, но…

— Ладно. Всё равно держись ко мне поближе.

— Спасибо, ваше благородие.

Неподалёку от Николкиной пушки установили два орудия. Это были старые, украшенные вензелями и многочисленными надписями пушки. Их списали задолго до начала войны и готовили к переплавке. А, поди же, понадобились…

Мальчик деловито осматривал медные стволы — тяжёлые, с зарядной частью, раздутой, как груша. Остановился около одного из орудий, стал водить пальцем по поясу на запальной части.

Фёдор Тополчанов улыбнулся:

— Новые птички прилетели, и Николай тут как тут. Сразу от своей пушки переметнулся.

Евтихий Лоик положил руку на плечо Николки, добродушно пробасил:

— То він, ваше благородие, колдует.

— Вот никак разобрать не могу. Вроде на «рцы» похоже и не похоже. Помогите, ваше благородие!

Прапорщик взглянул на слово, отлитое по широкому медному поясу запальной части.

— Так эту букву, Николай, я тебе ещё не показывал. Вперёд забегаешь!

— Я на нашей пушке всё прочитал, можете проверить. А вот на чужой…

— Что ж, пойдём, — голосом строгого учителя проговорил Тополчанов, — сейчас по твоей проверим. Там я тебе и остальные буквы расскажу.

Они подошли к пушке Лоика и Николки. — Давай по порядку всю кириллицу! — приказал Тополчанов–Колька откашлялся и начал:

— Аз, буки, веди, глаголь, добро… — Он говорил легко, без запинки, вскинув голову к чистому белёсому небу, словно там все было написано. — Наш, он, покой, рцы…

— Так-с, — протянул Тополчанов, — молодец, канонир Пищенко! Значит, все твердо запомнил. Расскажу далее, но покамест слагай.

И Колька начал, водя пальцем по медным надраенным буквам:

— Земля, аз — за… Веди, он, дело — вод… Завод. Буки, рцы, ять…

— Стоп! Эта кириллица называется «есть»*, а «ять»* в другом случае пишется. Понял?

— По–нял, — неуверенно протянул Николка и продолжал: — Слово, добро, ять… Сде… Сделано…

Голос сигнального прервал занятия:

— Прапорщика Тополчанова к командиру редута!

— Сейчас вернусь, — сказал Фёдор. Он подозвал Лоика: — Проследи за учёбой, Евтихий Иванович…

Николка спросил у матроса:

— Дядя Евтихий, а почему тут «ять», а не «есть»?

Лоик посмотрел на слово, задумался, припоминая свои занятия с приходским «учёным».

— Тут, понимаешь, хлопчик, — после длительного молчания произнёс он, — завсегда пишут «ять». А от взять, к примеру, «вечер» — так тут надобно «есть» ставить. Однако, ежели написать «ветер», тут как раз «ять» и выскакивает.

Николка растерялся:

— Но почему же, дядя Евтихий?

Тот почесал бороду, недовольно пробурчал:

— Чего — почему? А я почём знаю — почему? Велено так писать — от и пиши! Понял?

— Угу, — покорно кивнул Колька.

— Давай слагай далее! — грозно приказал Евтихий,

— Он… то… есть… ук… фу…

— Эн нет, — перебил его Лоик, — давай ещё раз. Заруби себе на носу: фита. Фита, — повторил он настойчиво. И неожиданно добавил: — Ты, хлопец, запомни: корень ученья горек, да плод сладок. Мий вчитель приговаривав: «Фита да ижица — розга к телу ближится». И бил после кажной буковки и кажной цифири. Да як бил! Ты, хлопчик, того не знаешь!

Они не заметили, как сзади подошёл командир редута и уже минут пять наблюдал за уроком.

— И давно вы занялись сим делом?

Артиллеристы вскочили, вытянулись по стойке

— С полмесяца, ваше благородие!

— Кто же учитель?

— Господин прапорщик Тополчанов!

Лоик понял, командир ничуть не рассержен. Напротив — распрашивает с добрым удивлением. Почесал по привычке бороду и добавил:

— Тільки француз мешает.

Командир улыбнулся:

— Это верно, мешает! Однако успехи имеются?

— Да вот, пушку читаем.

Командир взглянул на литые буквы.

— Свою пушку ты назубок изучил. А вот сию пенсионную прочитай. Хочу послушать, Николка!

Мальчуган, волнуясь, подошёл к старому орудию и чётко выговорил:

— Покой… ук. пу… Пушка–карронад. Вес 118 пуд. 1327 года.

Командир протянул Николке руку..

— Молодец, Пищенко, молодец! Сначала — аз да буки, а там и науки! Верно я говорю, Евтихий?

— Так точно, ваше благородие! Хлопчик він разумний. Через месячишко буде скорострельно читать. Ему б після війни учиться, — понизил голос Лоик, — вот в грамотеи вышел бы.

— Выйдет, обязательно выйдет! — отзетил командир — Дай бог ему и нам уцелеть! — Он повернул–уйти, но тут вспомнил: — Да, ты, Николка, просился у унтер-офицера в город. Я разрешил увольнение. Если заварухи в субботу не случится.

— Покорно благодарю, ваше благородие! — выпалил Колька.

В субботу у Алёнки день рождения. Антонина Саввяшна наказывала ему прийти. Унтер обещал уговорить начальство. И вот — разрешение есть!

— Ур–р–р–а–а! Есть!.. Есть!..

Мальчишка, ошалев от радости, плясал на сверкающем медью стволе мортиры.

* * *

Настроение было, прямо скажем, мрачное. Вчера позвонила мать Стаса и сообщила, что в последнее время у него появились тройки, а вчера принёс двойку.

За своими «историческими» делами он позабыл о самом главном — об учёбе.

— Вот такие пироги, Станислав Петрович, Кажется, мы допустили ошибку…

— Я тоже заметил! — обрадовался Стас. — На странице, где описано…

— С этой ошибкой мы разберёмся сами. Нам звонила твоя мама.

Стас насупился.

— Так вот, Станислав Петрович, мы совершили ошибку. Ты слишком увлёкся поисками. А совмещать с учёбой, как видно, не в силах…

Стас держался мужественно, хотя веки предательски подергивались.

— Я исправлю, — тихо сказал он, — у меня не будет двоек.

— И троек, — жёстко сказали мы. — И троек, — повторил Стас.

— Даём тебе неделю на исправление,

Он молча кивнул.

Нам нелегко говорить с ним так сурово. И, уж если откровенно, совсем не хочется отлучать его от дела даже на неделю,,.

Стас сидел сгорбившись, насупив брови, чуть вытянув нижнюю губу. И вдруг нежданно–негаданно для себя мы увидели: да ведь это точь-в-точь Николка! Те же вздёрнутые бровки, курносый нос да звёздочки веснушек на щеках.

Мы невольно улыбнулись. Стас — тоже, хоть и не знал, в чём дело.

— Итак, договорились: неделя! А теперь выкладывай.

— Так вот, — начал Стае. — Ребята прочитали последние страницы. Действие там происходит на редуте Шварца. И везде сказано: «командир редута», а имя командира не называется. Я ребятам объяснил, что в апреле командовал редутом лейтенант Ханджогло. Но они всё равно не согласны.

— С чем не согласны?

— Ну с тем, что редут Шварца, а Шварц — не командир!

Откровенно говоря, ребята, сами того не подозревая, дёрнули за тонкую ниточку в нашей — рукописи. Мы в самом деле умышленно избегали называть командира редута по фамилии. И не случайно. В одних архивных документах есть такие строки:

«…однажды Николай Пищенко попал на редут Шварца. Редутом командовал лейтенант Ханджогло. Пищенко стал просить лейтенанта Ханджогло оставить его на редуте…»

В другом сказано:

«…Под командованием лейтенанта Шварца находился и юный бомбардир Николай Пищенко…»

Обратите внимание: «…под командованием лейтенанта Шварца».

Концы с концами не сходятся! Как же было на самом деле?

Прошла неделя. Телефонный звонок. Стас просит разрешения прийти. И не один. Есть срочное дело.

— Срочное?.. У вас на этой неделе было две контрольных…

— Пять и четыре! — прокричал в трубку Стас.

— Давай приезжай со своими ребятами.

Ну и дела!

Шумная ватага ворвалась в комнату. Если не весь 7–й «Б» прибыл к нам, то, во всяком случае, добрая половина. Самая шумная половина. Перебивая друг друга, они пытались что-то рассказать.

— Стоп! — сказали мы. — Так ни до чего не договоримся.

Угомонились. И вот что выяснилось. Ребята пришли в Музей обороны и попросили документы о Крымской войне. Все документы, какие только есть. Сотрудники им объяснили, наверняка пряча улыбки, что со всеми документами школьникам справиться не под силу. Документов так много, что целый коллектив музея изучает их не одно десятилетие и работы хватит ещё на много лет.

Тогда ребята сказали, что их интересует Коля Пищенко.

Сотрудники музея облегчённо вздохнули и направили пионеров на Малахов курган. Там в оборонительной башне Корниловского бастиона филиал музея.

Почти неделю ребята приходили на Малахов курган — изучали документы. И вот вчера один из мальчишек обнаружил в бумагах странное несоответствие.

— Понимаете, — взахлёб говорил пионер, — там написано: «…Николка поселился на редуте, состоя под началом одного опытного матроса. 9 июня этот матрос…» Значит, Николка появился на редуте до девятого июня! Или даже, вернее, до пятого — до начала очередной, третьей бомбардировки города…

Что ж, в рассуждениях ребят есть резон. Но был ли в это время Шварц на редуте, вошедшем в историю под его фамилией?

Да, был! В документах наши помощники обнаружила, что лейтенант Шварц Михаил Павлович 7 июня, то есть на второй день бомбардировки, был контужен в голову и ранен в ухо осколком бомбы. До этого числа, понятное дело, командовал укреплением он. Значит, Николка пришёл на редут при Михаиле Павловиче!

Мы безмерно благодарны пионерам 7–го «В». Без их помощи эта книга была б неполной.

Дорогие наши читатели! Просим внести коррективы: на предыдущих страницах, где написано «командир редута», следует добавлять: «лейтенант Михаил Павлович Шварц». Он возглавлял укрепление до 7 июня 1855 года.

А всё, что произошло до этого дня, вы узнаете из следующей главы.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мрачно глядят развалины домов. На мостовых — вывороченные булыжники. Но Николка не замечает ничего вокруг: он несётся, напевая и весело помахивая узелком с игрушками.

Кто-то преградил ему путь. Николка поднял голову и увидел Василия Доценко.

— Ты куда это таким гоголем?

Пищенко смутился.

— Да вот, в увольнение… К Антонине Саввишной направляюсь.

Доценко понимающе хмыкнул.

Зашагали рядом. Василий одну за другой выпаливал последние новости, потом вдруг перешёл на шёпот:

— Про Кошку-то слышал, нет? Он небесным лазутчиком стал!

— Как это — небесным?!

А вот так: с небес наблюдает!

— Пётр Маркович… погиб? — У Николки захолодело сердце.

— Да не погиб! Говорю тебе: с небес разведывает всё про супостата! Да ты разве не видел: третьего дня пузырь громадный летал над бастионами — называется «шар воздушный». С Северной его запустили и всё у французов да англичан высмотрели. Только по секрету. Понял?

Они распрощались, Николка отправился дальше.

Вот знакомый переулок. Перескочить через канаву, перейти на противоположную сторону — тут он, тяжёлый плетень, подпёртый кольями.

Мальчик затянул потуже ремень, рукавом рубахи смахнул пыль с голенища, толкнул калитку. Во дворе пусто. Вошёл в горницу и громко отчеканил:

— Здравия желаем, Антонина Саввишна!

— Здравствуй, Николка, — сказала женщина и взяла мальчика за руку, — Алёнка враз появится. Пошла за крёстной. Ты садись на лавку, садись. Вот тут, рядом с кумом.

Николка сейчас только заметил знакомого солдата–возницу. Тот хитро взглянул на свёрток.

— Небось подарки? Полюбопытствовать можно?

— Можно. Это так… кой–чего смастерил…

Кум осторожно развязал свёрток и, удивлённо приподняв брови, начал выставлять на стол самоделки.

Антонина Саввишна взяла в руки одну из них.

— Лиса! Вот те чудо! Натуральная! И хвост, и нос — всё точно. Ты где ж это лису видел-то?

— В книжице одной. На пятом бастионе ещё мне Василь Доценко приносил — так там зверей не счесть сколько было… Вот я и начал мастерить.

— Ведьма! — воскликнул кум, рассматривая игрушку, сделанную из проволоки. — Ни дать, ни взять — ведьма! Правильно разумею, Николка?

— Точно, — подтвердил мальчуган и улыбнулся довольный.

Лучи заходящего солнца пробились сквозь маленькое оконце, зажгли весёлые игрушки на столе.

Мальчик, волнуясь, прислушивался к звукам во дворе. Если Алёнка миновала уже овраг, значит, сейчас повернёт на улицу. Вот прошла мимо разбитого дома. Теперь — мостик…

— Ты, Николка, вроде не на бастионе, а на полатях все дни проводил — выглядишь молодцом! — услышал он голос Антонины Саввишны.

Николка усмехнулся про себя: «Ничего себе полати!»

— Харч другой нынче пошёл! Я нынче с Евтихием Ивановичем вместе, а он — припасливый. Да и кок у нас новый — то ж мужик смекалистый.

— Так ты теперича натурально кантонистом[10] зачислен? На Шварца–редуте? Как там обстоятельства? — как взрослого расспрашивал его возница.

— Ничего, воюем, — небрежно бросил Колька. — У меня под началом две мортиры.

— Целых две?! — изумился кум.

— Палят, аж загляденье!..

Несколько дней назад лейтенант Шварц распорядился дать юному бомбардиру две «кегорновые» мортирки. Миниатюрные эти орудия служили для стрельбы по ближним целям. Николка установил их за боковой насыпью редута (за траверсом), удачно замаскировал и метко бил по передней французской траншее…

Дверь открылась. На пороге появилась Алёнка. За ней — женщина, невысокая, с худым морщинистым лицом — крёстная. В руках крёстная держала пирог.

— Мир дому сему, — поклонилась гостья и подошла к Саввишне. — Вот, бери, с утра состряпала, на случай, коли заваруха помешает.

Алёнка стояла у стола, зачарованно глядя на игрушки. Потом перенесла подарки на сундук, в угол комнаты. Присела на корточки, стала аккуратно расставлять их на крышке сундука, не переставая восхищённо ахать.

Антонина Саввишна расстелила скатерть, выставила деревянные чарки, и взрослые уселись за стол.

— Алёнка, — громко позвала крёстная, — бери своего гостя, и — к нам. Начинать пора — дело к вечеру движется!

Возница торжественно поднял чарку.

— За здравие Алёнки нашей! Дай ей бог здоровья поболе, горестей помене. Аминь!

Выпив ещё, взрослые разговорились, как обычно, забыв о маленькой виновнице торжества. Дети, прихватив игрушки, ушли во двор. Они уселись на старом почерневшем бревне. Алёнка, помолчав, тихонько сказала:

— А мамка, знаешь, как тебя любит… Говорит, всё равно как братишка ты мне.

Колька взял из рук девочки чёртика, стал сосредоточенно рассматривать его.

— Ты сказывал, будешь наведывать маманю почаще, а сам…

— С увольнением нынче строго. Я теперь числюсь на довольствии полном, — не без гордости сказал мальчик. — Служба — она ведь служба: коли отпустят…

Из домика послышалась заунывная песня:

Пала грусть–тоска тяжёлая На кручинную головушку; Мучит душу мука смертная, Вон из тела душа просится…

— Маманя петь любит, — сказала Голубоглазка, — и песен тьму знает. — Потом вдруг спросила: — А как обученье твоё? Скоро книги читать будешь?

— Вчерась всю кириллицу прикончил! — радостно заговорил Колька. — Сам Михаил Павлович Шварц проверку делали. Всё прочитал по пушке, без единой закавыки.

Девочка смотрела на него с уважением. А Николка продолжал:

— Вот погоди — выучусь, потом тебя обучу. Непременно! Ещё месячишко, и скорострельно читать научусь.

Дети сидели, прижавшись друг к другу, и на какое-то время позабыли о войне, о бастионах, о французах. Было удивительно тихо…

Оставляя след в темнеющем небе, пронеслась английская конгревова ракета. Колька встал, натянул потуже бескозырку.

— Пойду в хату — распрощаюсь. Пора на редут.

Рано утром у землянки раздался зычный голос унтер–офицера:

— Николку Пищенко к их благородию лейтенанту

Появился удивлённый Лоик.

— Чего стряслось-то?

Унтер насупил брови и громко, чтоб слышал Колька, спросил:

— Когда вчерась Пищенко возвратился из увольнения?

— Как велено… До полуночи, — растерянно ответил Евтихий.

—- Ну, ну, — проворчал унтер–офицер и отвернулся, словно ожидая, когда наконец он появится, этот нарушитель.

Из землянки вышел Николка. Унтер–офицер внимательно осмотрел его.

— Ремень — потуже! За мной!

Николка зашагал вслед. Одна за другой встревоженные мысли проносились в голове. Но причины раннего вызова так и не мог понять.

Подошли к командирскому блиндажу. Унтер пропустил мальчика вперёд.

Три ступеньки вниз. Николка приставил ногу и чётко отрапортовал:

— Кантонист Пищенко по вашему приказанию прибыл!

— Вольно!

Кроме лейтенанта Шварца, за маленьким столиком сидел незнакомый офицер. Он мельком взглянул в документ, лежавший подле него.

— Ты Пищенко Николай, сын бомбардира Тимофея Пищенко?

— Так точно, ваше благородие!

Шварц улыбнулся, решив не томить больше паренька.

— Лейтенант Забудский, — сказал Михаил Павлович, — представил тебя к награде.

— Поздравляю, — торжественно произнёс гость.

А Шварц подошёл к Николке и ласково поцеловал в лоб.

Парнишка вышел из блиндажа.

— Могу добавить, что со своей стороны я так же, как и господин Забудский, составил представление на юного воина.

У офицера штаба удивлённо приподнялись брови.

— Не изволите показать?

— С преогромным удовольствием. Я зачту. «Канонир Николай Пищенко, сын покойного Тимофея Пищенко, матроса 37–го флотского экипажу, в боях на вверенном мне редуте явил храбрость и находчивость. Будучи приставлен ко 2–му орудию, Пищенко отличился меткостью глаза, быстротой в действиях, в схватке за контрапроши участвовал в рукопашном единоборстве и достойно показал себя, несмотря на малые лета. Считая вышеупомянутого кантониста обученным артиллерийскому делу, мною были выделены две мортиры, из коих Николай Пищенко вёл успешный прицельный огонь по ближним траншеям и одиночным целям. В момент смертельной опасности не захотел оставить свою позицию, заявив: «Маркелами заведую, при них и умру». Сообразив достославное служение Пищенко со статусом ордена святого великомученика и победоносца Георгия, считаю, что оный может быть представлен к награждению».

— Я передам ваше представление главнокомандующему, — с готовностью предложил офицер штаба.

А под вечер весь личный состав редута был выстроен за небольшим скатом у землянки. Ждали Нахимова.

Поднимаясь по склону, адмирал говорил одному из своих флаг–офицеров:

— Воистину удивителен наш моряк! Казалось бы, от земли отвыкнуть должен с парусами да вантами, а глядишь, он, как истый сапёр, вгрызается в грунт да под землю уходит, коли надобно-с…

Прозвучала команда:

— Равняйсь! Смирно!

Нахимов прибыл на редут, чтобы вручить награды отличившимся в последних боях. В ответ на приветствие адмирала прокатилось «ура!». Адъютант развернул и стал зачитывать фамилии. Павел Степанович сам прикалывал награждённому орден или медаль, говорил каждому благодарственные слова.

Адъютант хотел выкрикнуть очередную фамилию, но, что-то вспомнив, остановился. Негромко сказал Нахимову несколько слов. Тот улыбнулся, кивнул.

— Канонир Лоик Евтихий Иванов! — прозвучал глуховатый, чёткий голос адмирала.

Бородач на мгновение опешил — не ожидал он вызова самого Павла Степановича!

— Мы ждём тебя, голубчик, — ласково повторил он.

Лоик вышел вперёд, печатая шаг, направился к адмиралу.

— Матрос второй статьи…

Павел Степанович перебил:

— Знаю, знаю, командир редута докладывал о тебе… Наградной лист направлен по инстанции, а пока.. За воспитание канонира Николая Пищенко примите от меня. — Адмирал протянул Лоику золотую пятирублёвку.

Старый матрос никогда не тушевался перед офицерами, держал себя с достоинством, а тут растерялся на радостях. Он низко поклонился Нахимову:

— Благодарствую, ваше превосходительство.

Офицеры улыбнулись неуставному ответу. Нахимов обхватил Лоика за плечи и, повернувшись к своим помощникам, произнёс:

— Вот кого-с нам нужно возвышать, господа! Учить возбуждать смелость, геройство, ежели мы не себялюбцы, а действительные слуги Отечества. — Адмирал отпустил плечи Евтихия. — Я тебя не задерживаю, голубчик.

Вновь раскрыв список, адъютант громко произнёс:

— Пищенко Николай!

Нужно сделать два шага вперёд, но ноги словно приросли к месту. Наконец Колька оторвал от земли тяжёлые сапоги… Он понимал и не понимал, что происходит. Он видел впереди лишь зелёное сукно мундира с блестящими эполетами и пуговицами.

«У меня будет награда — как у Доценко — вдруг вспомнился юному бомбардиру его дружок.

— За славные действия на пятом бастионе награждается серебряной медалью «За храбрость», — звучал голос Нахимова. — Сын матроса не уронил честь и славу отцову и пронёс храбрость убиенного в сердце своём. Благодарю за добрую службу Отечеству!

Адмирал приколол медаль, наклонился к мальчику и три раза поцеловал его.

* * *

Сегодня у нас торжество: Фролова приняли в комсомол. Стас — комсомолец! Не успела оглянуться, как пролетело два года.

На стене комнаты Стаса — портреты генералов и адмиралов первой Севастопольской обороны. Рисунки пушек и литографии морских сражений.

— Совсем помешался мальчишка на истории, — улыбается мама.

— А что в дневнике?

— Похоже, восьмой класс закончит без троек… Жаль, отца нет в такой праздник. Радиограмму прислал — поздравляет.

Фролов–старший сейчас в океане, как раз проходит экватор на своём корабле. Мама продолжала:

— Но подарок отец ему приготовил. Велел в этот день вручить.

И она торжественно вынула из шкафа тяжёлую книгу в кожаном переплёте. Это была старинная лоция Чёрного моря.

— Мы, Стас, тебе тоже приготовили подарок: сегодня закончили главу, где Николку награждают…

— … медалью «За храбрость»! Прочитайте!

Лицо Стаса расплылось в победной улыбке:«Вот теперь правильно!»

Да, эта глава исправляет ошибку в наших статьях, на которую в своё время указал следопыт. Оя оказался прав, хотя не во всём: орден Святого Георгия — высшую, по сравнению с медалью, награду — Пищенко всё же получил, но… значительно позже,

О многом переговорили мы в тот вечер. Уже под самый конец праздника решили полюбопытствовать:

— Станислав Петрович, судя по всему, после школы ты задумал поступать на исторический?

Фролов вздохнул. Взглянул на портрет отца в форме капитана дальнего плавания и после паузы проговорил:

— Я ещё сам не знаю…

* * *

С тех пор как разбило матросскую землянку, дядька Евтихий с Николкой достроили себе «фурлыгу» на двоих: выдолбили в каменистой, неподатливой земле углубление, приладили навес. Посреди сложили «грубку» — нечто вроде печи. Помещались здесь только лёжа.

Колька шмыгнул в «фурлыгу» и начал подавать оттуда котелок, ложки, хлеб и прочее. Надо сказать, что на случай, если готовый обед разобьёт снарядом, у Евтихия и Николки были свои запасы.

Лоик установил у входа в «фурлыгу» две коряги с перекладиной и начал раздувать угли.

— Так, — проговорил он, — пока на обед позовут, мы чайком с хлебом побалуемся.

Вылез Николка, взял котелок и пошёл на камбуз попросить у кока воды.

Новый кок, худой и длинный, для батарейцев оказался кладом. С тех пор как он появился на редуте, с питанием заметно улучшилось. Он даже завёл кое–какую живность — по редуту расхаживало полдюжины кур. Правда, в последнюю бомбардировку их не успели загнать в укрытие, и в результате перебило всех, кроме одного петуха.

Петух этот был гордостью кока. Голенастый, рыжий, с оборванным наполовину гребнем, гордец ступал, высоко поднимая растопыренные пальцы, вскинув чёрный, побитый в драках клюв. Батарейцы прозвали петуха по имени французского главнокомандующего Пелисье. Эта кличка так прижилась, что никто даже не замечал в ней иронии острых на словцо русских солдат.

Колька заполучил воду, выскочив из камбуза, успел щёлкнуть по клюву Пелисье и помчался к своей»фурлыге». Вдогонку ему ругался кок:

— Вот пострелёнок, шагу не пройдёт, чтобы Пелисье не зацепить!

Едва Евтихий и Колька уселись возле остывающих углей, как раздался голос сигнальщика:

— Летит! «Лохматка»!

Снаряд пришёлся так близко к землянке кока, что петух от испуга — а может, от взрывной волны — от¬летел единым махом метров на пятнадцать и вскочил на вал. Кок бросился за крикуном, но тот, взмахнуа крыльями, вдруг понёсся в сторону французских окопов.

— Держи! Держи его! — кричал кок.

Матросы и солдаты повскакивали на насыпь. Пелисье метался шагах в тридцати от них, очумев от страха. И тут… все увидели: соскочив с вала, Колька помчался за петухом.

Мальчишка бежал, ловко перепрыгивая через рвы и воронки, прямо к французским траншеям, чтобы отрезать Пелисье дорогу.

— Назад! Николка, назад!..

Раздались выстрелы. Французы, не разобрав, в чём дело, открыли беспорядочный огонь. Петух ошалел ещё больше и уже два раза выскакивал из-под самого носа мальчишки.

Батарейцы, с тревогой смотревшие на окопы противника, увидели, как одна за другой стали показываться головы в тёмно–синих шапочках. Прекратив стрельбу и бурно жестикулируя, французы подбадривали ловца.

Колька, зацепившись за корягу, растянулся на земле. Это вызвало вздох сочувствия с обеих сторон. Но тут же мальчишка вскочил, не на шутку разозлился, сделал обходной манёвр. Резкий бросок и… петух забился в руках у преследователя.

Николка перемахнул через вал, сунул хрипевшего Пелисье коку и, тяжело дыша, опустился на банкет.

С французской стороны послышалось несколько выстрелов.

— Это они для острастки, — сказал один из солдат. Другой добавил:

— Перед офицерами неудобно — вот и пальнули разок–другой.

Возле «фурлыги» Евтихий помог Кольке умыться. Мальчуган был вымазан, как после боя. Лоик всё никак не мог успокоиться, отчитывал его за бесшабашность:

— Я за тебя отвечаю, еретик ты окаянный. Разумиешь?!

— Ага! — улыбался Колька. — Разумию, Евтихий Иванович.

— А то придётся, — продолжал ворчать бородач, — замест тебя сундучок твой Голубоглазке на вечну память нести. Да ще серебряную медаль…

Парень был счастлив, что всё-таки поймал окаянного Пелисье, не опозорился перед своими и перед противником!

А лейтенант Шварц в это время возвратился к себе в блиндаж. Когда началась пальба, Михаил Павлович пошёл к орудиям. Он наблюдал всю сцену и постарался уйти незамеченным.

Нам позвонила библиограф севастопольской библиотеки Евгения Матвеевна Шварц.

— Тут у меня сидит паренёк, восьмиклассник, — сказала она, — уже неделю как приходит и заказывает книги по артиллерии. Говорит, что он красный следопыт и что помогает вам…

— Да, да! Это наш Стасик. Стасик Фролов.

— Понимаете, его интересует почему-то артиллерия прошлых веков. Тут никакой ошибки?

— Никакой, Евгения Матвеевна! Мы с ним книгу о Коле Пищенко пишем.

В трубке раздался весёлый смех:

— Теперь ясно, почему он так допытывался, не родственница ли я лейтенанту Шварцу! У него есть подозрение — это с его слов! — что одна из ниточек родословной командира редута тянется ко мне. Но я же вам рассказывала, что семейный архив Михаила Павловича не сохранился… Но я подарю мальчику портрет лейтенанта.

— Вот спасибо, — обрадовались мы. — А откуда он у вас?

Евгения Матвеевна снова рассмеялась:

— Если ваш следопыт утверждает, что ниточка тянется ко мне, так почему бы не оказаться у меня портрету лейтенанта Шварца? И ещё одно: мальчик берёт тома энциклопедий, справочников и словарей на букву К. Может, я могу помочь?

Мы рассказали, что Стас разыскивает в старых книгах описание маленьких мортирок, из которых стрелял Николка Пищенко. В некоторых источниках их называют «кугорновыми», в других — «кегорновые». А в одном из документов мы встретили написание «регорасовые», что, исходя из смысла фразы, означает то же самое: двенадцатифунтовые мортирки. Что они собою представляли, почему так (и как точно) назывались? Наконец, каково было их прямое назначение в бою? Все эти вопросы очень интересуют нас, потому что Николка вошёл в историю именно с этими двумя мортирками!

— И пожалуйста, Евгения Матвеевна, пригласите к телефону нашего юного друга. Придётся сделать ему небольшое внушение.

Стас удивился, что мы разыскали его в библиографическом кабинете.

— Станислав Петрович, нельзя бросаться из крайности в крайность: то ты мобилизуешь целые отделы архивов и музеев, то устраиваешь секреты и тратишь уйму времени там, где специалисту не понадобится и пяти минут!

— Я бьюсь уже неделю. Даже сотрудники Панорамы, даже оружейники ничего не могут толком сказать! Ни в одной книге нет разъяснений про «кегорновые» мортиры. Откуда же библиограф…

— Стас, ты не представляешь себе, какие удивительные книги могут обнаружиться в подвалах Морской библиотеки!

Так оно и оказалось, Шварц отыскала редчайшее издание:

ВОЕННО–ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКИЙ ЛЕКСИКОН,

издаваемый обществом военных и литераторов

1843 г.

Санкт–Петербург.

То есть книга эта вышла за десять лет до начала Крымской войны. Вот какую выписку из неё принёс нам Стас.

«КЕГОРН (или Кугорн) — генерал–лейтенант и инспектор артиллерии и фортификации Голландской Республики в семнадцатом столетии…»

Это и есть изобретатель Николкиных мортирок.

Через несколько дней наш настойчивый следопыт появился с большим рисунком. Станислав сделал «портрет» двенадцатифунтовой кегорновой мортирки. На деревянном брусе–лафете устремлён вверх бронзовый короткий ствол с кольцевым утолщением. Ствол похож на старую медную ступку, которую и сейчас можно отыскать во многих квартирах. По торцам лафета — металлические ручки, как у сундука, чтобы легче было переносить кегорну с одной позиции на другую. Стреляли из неё пятикилограммовыми гранатами.

Под рисунком написано:

«Мортиры, которыми командовал одиннадцатилетний бомбардир Н. Т. Пищенко. Редут Шварца, июнь — август 1855 года».

— Ну, а теперь, Стас, — попросили мы его, —покажи нам портрет самого лейтенанта Шварца. Глядя на лицо двадцатидевятилетнего офицера, с тонкими чертами, маленькими усиками и набриолиненными волосами, трудно предположить и волю и незаурядную храбрость. Скорее лицо изнеженного, хрупкого человека. Но перед нами герой Синопа, командир редута, вошедшего в историю под его именем.

Вторые сутки редут сражается без своего командира. 7 июня Михаила Павловича Шварца в тяжёлом состоянии увезли в госпиталь. Утром сообщили: лейтенант пришёл в себя — будет жить! Радостное известие мгновенно облетело редут. Батарейцы облегчённо вздохнули.

К полудню наступило затишье. Пороховые дымы над головой растаяли, и вдруг оказалось, что небо словно голубоватый хрусталь, чистое и прозрачное. Артиллеристы — кто присел возле орудий, раскуривая самокрутки, кто растянулся на тёплой сухой земле.

Евтихий с Николкой попивали чаёк у своей «фурлыги»: мальчик из котелка, наставник — из «чугунки», черепка от разорвавшегося английского снаряда. Говорили про новые пули, что появились недавно в русских войсках.

— Придумал же хтось, гарно придумал! — кивал головой Лоик. — Закруглил пульку — и летит дальше, и бьёт куда сильнее.

— Дядя Евтихий, я насобираю свинца — отольём тогда «полушарные», а?

— Надо форму выковать, — задумался Лоик, как всегда в такие минуты почёсывая густую бороду.

«Полушарные» пули изобрели русские солдаты. У противника были нарезные ружья — штуцера, у севастопольцев — по большей части гладкоствольные. Стреляли они хуже английских и французских. Умельцы на бастионах начали отливать пули необычной формы, как полушарие. И оказалось, что даже при гладкостволках летят такие «гостинцы» намного дальше.

Евтихий соображал:

— Матрицу мы с тобой можем вот из чего устроить…

— Над головой нет–нет, да и посвистывали вражеские «лебёдушки». Николка, увидев, как одна из этих шальных пуль юркнула в кучу песка, подметил: из апрошей бьют — близко.

Евтихий пробасил:

— Палят по небу — и не жаль!

Бородач подлил в свою «чугунку» очередную порцию чаю.

Снова пропищала залётная пуля. Николка не заметил, куда она приземлилась, — чистил котелок.

— Стемнеет — пойду «по ягоды». Вон там, за камнями, их хоть пруд пруди.

«Ходить по ягоды» означало собирать пули.

— Нам сколько на первый случай надобно, дядя Евтихий?

Лоик не ответил. Он сидел, опустив руки с «чугункой», задумчиво склонив голову.

— Я так думаю, кисета пока хватит… дядя Евтихий… дядя Евтихий, вы что, спите?

Николка наклонился к Лоику, потрогал за руку. Рука странно провисла.

«Нет, нет… не может быть!..»

Он осторожно приподнял голову Евтихия и только тут увидел маленькое красное отверстие на виске.

Новый командир редута лейтенант Ханджогло смотрел в подзорную трубу на Малахов курган. Почти всю возвышенность заволокло дымом. Сквозь редкие просветы видны развороченные блиндажи и землянки, сорванные с лафетов стволы. Полуразрушенную Корниловскую башню лижут языки пламени — горят туры.

Лейтенант повернулся вполоборота и поймал в окуляр французские мундиры. «Пришли в движение, — мелькнуло в голове, — видно, скоро уже».

Обстрел внезапно прекратился, но тревога, прочно засевшая в сердце, так и не покинула командира. Два дня артподготовки не сулили ничего хорошего.

Ханджогло отыскал унтер–офицера.

— Ваше благородие, — тут же доложил унтер, — больше половины орудий изничтожено. Заменить бы нужно… Разрешите приступить к ремонту, ваше благородие?

— Действуй! — тихо приказал лейтенант.

Сигнальщик объявил отбой. Стали появляться матросы и солдаты. Из Николкиной «фурлыги» вылез кок. Он перебрался к мальчику после гибели Евтихия Лоика.

— Пелисье ноне как-то по–дурному горланил — не иначе быть штурму. Птица она научная, беду за версту чует.

Он перебрался к мальчику после гибели Евтихия Лоика.

Тут и без Пелисье твоего ясно: наступлению быть непременно.

Кок пошёл к складу раскапывать продукты и тут обнаружил полузадушенного Пелисье. Он освободил петуха, и тот заголосил на весь редут:

— Ку-ка–ре–ку!

— Живём, братцы! — обрадовались бомбардиры. — Жив Николкин горлан, жив!

«Николкиным» стали называть петуха с тех пор, как мальчик спас его. Но Кольке было сейчас не до петуха: одна из его мортирок лежала покорёженная.

Подошёл унтер–офицер, посмотрел на изуродованное орудие.

— Ещё одна отстрелялась, — мрачно заметил он и, взглянув на печальное лицо мальчика, добавил: — Не горюй, Николка, добудем новую.

Колька стал прилаживать единственную уцелевшую мортирку, стараясь закрепить ствол на лафете покрепче — словно это могло спасти от бомбы или снаряда.

Одна мортирка… В последние дни мальчик научился так ловко стрелять из двух орудий, что вызывал всеобщее восхищение. Особенно здорово ему удавался трюк с рикошетом. Делалось это так: артиллерист заряжал обе пушечки–кегорны, одну направлял в цель, другую метил рядышком во что-нибудь твёрдое, каменистое — благо все склоны севастопольские каменисты! У него даже были «меченые» камни, по которым он пристрелялся. Первая граната если и не наносила особого урона, то цели своей всё-таки достигала. На месте разрыва появлялась воронка, французы тотчас прятались в неё, зная, что в одну точку два раза снаряд не ложится. Но тут же раздавался выстрел из другой мортиры — чуть в сторону. Граната ударялась о «меченый» камень, отскакивала и попадала рикошетом.

Конечно, мальчугану было теперь горько остаться с одной мортирой…

До полуночи над редутом стоял гомон восстановления: удары молотков, глухой стук кирки и лома, визгливый звук пилы. Собирались работать до утра, считали: до рассвета управятся. Только в полночь заглохшая было бомбардировка внезапно возобновилась. Однако по редуту стреляли мало, весь шквал огня обрушился на город и на укрепления Корабельной.

— Продолжать работы! — раздался голос Ханджогло.

— Продолжать работы! — тотчас повторил унтер–офицер.

— Продолжать работы!.. Продолжать работы!.. Продолжать работы! — понеслось по редуту. И вновь заговорили лопаты, ломы, кирки.

Ст. Фролов. КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ СОБЫТИЙ ОБОРОНЫ (продолжение).

Неприятель предпринял отчаянную попытку прорваться к Малахову кургану. В тяжелейших боях пали Селенгинский и Волынский редуты, а затем и ближайший к кургану Камчатский люнет.

Это случилось 27 мая 1855 года. Уже на следующий день новый главнокомандующий Горчаков пишет в Петербург донесение о своём намерении сдать Севастополь.

И всё же дальше Камчатского люнета противнику прорваться не удалось.

5 июня враги вновь обрушили на город огонь из всех орудий. Эта, четвёртая по счёту, бомбардировка была самой тяжёлой из всех предыдущих. И снова не дрогнули защитники Севастополя — противник был отбит по всей линии обороны.

Отражению атаки содействовали дальнобойные батареи Северной стороны, а также артиллерия пароходов «Владимир», «Херсонес», «Громоносец»…

К середине июня русскими было выпущено более миллиона снарядов. Однако подвозом боеприпасов, как и пополнением армии, в Петербурге по–прежнему занимались спустя рукава.

Из письма неизвестного автора:

«Многое заставляет всех предполагать, что в Петербурге не вполне оценивают тягости и опасности настоящего положения. Неужели не допускают, что всякие силы могут истощиться точно так же, как приходят в негодность орудия, из которых действуют далеко чрез меру, указываемую теорией и опытом? Неужели невозможно дать нам скоро и вовремя действительную помощь в таких размерах, которые позволили бы Крымской армии сделать наступательную попытку?» (Центральный государственно–исторический архив, ф. 722, оп. I, д. 177)

18 июня, в день сорокалетия битвы под Ватерлоо, французский главнокомандующий маршал Пелисье бросил войска на решительный штурм города. Очень ему хотелось преподнести своему императору в подарок побеждённый Севастополь. А заодно увековечить и своё имя.

Подарка не получилось. Победа севастопольцев сбила спесь с честолюбивого маршала. Штурм 18 июня 1855 года историки считают не просто неудачей, а тяжёлым поражением англо–французских войск.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В этот последний день июня на батарее встали раньше обычного. Молча без команды занялись кто чем: укрепляют амбразуры, чистят пушки, засыпают воронки.

Колька с коком отливают полушарные пули. Расплавленный свинец медленно течёт по жёлобу, заполняя углубления в матрице. Кок, держащий матрицу, разгибает спину и тихо просит:

— Николка, сходи к унтеру. Тебе дозволит.

Несколько пар глаз с надеждой смотрят на мальчишку. Кто-то добавляет:

— Из нас никого не пустят, раз не велено. А тебя — могут. Поди, Николка! Душа истомилась в неизвестности…

Пищенко встаёт, натягивает бескозырку, решительно идёт к землянке.

— Господин унтер–офицер, дозвольте в город отлучиться!

Не глядя на мальчика, унтер грустно отвечает:

— Не могу, понимаешь, не могу. Не велено никому даже сказывать про это.

— Я неприметно. Никто и не прознаёт. Только порасспрошу, как и что там. Солдаты да батарейные заждались весточки… Дозвольте, господин унтер–офицер!

Но тот молчит. Отвернулся от Кольки, стараясь скрыть навернувшиеся слёзы.

Тишина. Не слышно выстрелов, лишь раздаются удары ломов.

Наконец унтер поворачивается. Мальчик стоит на прежнем месте, глядит исподлобья, упрямо сжав губы,

—…но, если подведёшь меня!..

— Ни в коем разе, господин унтер–офицер!

— Всё. Ступай! — И вдруг уже в дверях остановил парня. — А медаль свою надень — всё ж таки уважительно…

И вот он бежит по улицам, заваленным камнями, обгоревшими стропилами и железом. Сердце тревожно выстукивает: «Жив ли? Жив ли? Жив ли?..»

Вчера под вечер стало известно: на Малаховом кургане смертельно ранен Нахимов. Страшную новость боялись произносить вслух. Офицерам велено о несчастье помалкивать, дабы боевой дух защитников был непоколебим. Но разве возможно скрыть такое?

Сотни гражданских и военных в молчании стоят у дома, где умирает сейчас адмирал. Николка перешёл на противоположную сторону улицы и прислонился к стене обгоревшего здания. Рядом, присев на камни, разговаривали вполголоса солдат с мичманом.

— С самого утра всё маялся страдалец наш. Вот сейчас, сказывают, задышал вроде бы. К дурному али к хорошему — бог ведает.

Солдат умолк. Потом, кряхтя, поднялся и пошёл вперёд, поближе к ограде. Николка последовал за ним…

К чудом уцелевшему флигелю, где до войны проживал командующий Черноморской эскадрой вице–адмирал Нахимов и где лежал он сейчас вот уже третьи сутки, не приходя в сознание, пробиться нелегко. Улочка запружена: чёрные бушлаты, офицерские мундиры, бабьи платки.

У калитки появился офицер. Он был без фуражки, взгляд беспомощно скользил по толпе…

Люди зашевелились, стали подтягиваться вперёд. Затихли, чтобы не пропустить ни единого слова.

Губы офицера, словно чужие, медленно произнесли:

— Только что… Павла Степановича не стало…

Было одиннадцать часов семь минут утра.

Наступила тяжёлая, гнетущая тишина. Слышно, как где-то вдалеке, на Корабельной раздавались редкие одиночные выстрелы. Сотни людей, обнажив головы, с трудом сдерживая слёзы, крестились. И вдруг кто-то, не выдержав, зарыдал во весь голос. Повсюду послышались всхлипывания. Суровые, мужественные, они оплакивали своего адмирала, свою надежду и опору. Человека, ставшего руководителем обороны не по назначению, а по незримой воле всех этих людей…

На следующий день Севастополь прощался с адмиралом.

В небольшом зале первого этажа поставили гроб, обитый золотой парчой. Нахимов был покрыт боевым флагом с линейного корабля «Императрица Мария», под которым одержал победу при Синопе.

К дому покойного без конца подходили люди. Солдаты и матросы прибегали сюда хоть на минутку, чтобы поклониться праху Павла Степановича. И тут же возвращались на бастионы.

Нахимов… Его узнавал в лицо каждый мальчишка, о нём рассказывали легенды, к нему обращались за помощью в самые тяжёлые минуты жизни. Он был своим адмиралом. Умереть за него каждый почитал за честь. Весь адмиральский оклад он раздавал матросам и их семьям, раненым в госпиталях. За несколько дней до гибели пришёл царский указ о награждении Павла Степановича значительной денежной выдачей ежегодно. Он с досадой сказал: «Да на что мне деньги? Лучше бы они мне бомб прислали!»

Врач, который лечил Нахимова, говорил, что его напряжение во время обороны было настолько нечеловеческим, что «замолкни в сию минуту осада, и это так или иначе было бы последним днём адмирала. В течение всей многодневной битвы Павел Степанович почти не снимал мундира. Спал по три часа в сутки.

* * *

… Бесконечная траурная процессия подходила к собору, заложенному прошлой осенью. Там были похоронены рядом со своим учителем Лазаревым адмиралы Корнилов и Истомин. С этого дня Владимирский собор становился вечным пристанищем четырёх замечательных флотоводцев — Собором Четырёх Адмиралов.

Молчат бастионы. В море — угрюмые силуэты вражеских кораблей. Траурный перезвон колоколов и тихая, печальная музыка… На город наплыли тучи, и только кое–где сквозь них пробивается солнце.

Молчат и серые горы с батареями врага. С этих батарей, подошедших к городу вплотную, как на ладони видна вся процессия. Враги могли её расстреливать беспощадно. Но и враги молчали. В это утро они не сделали ни одного выстрела, отдавая дань уважения великому воину.

Повсюду, куда ни глянь, груды догорающих развалин, искорёженные металлические столбы, развороченные мостовые. Ветер разносит по улицам серую золу, обгоревшую бумагу, грязную дранку. Деревья вырваны с корнем, и лишь могучие столетние тополя упорно сопротивляются смерти: чёрными вершинами упёрлись в дымный небосвод, печально раскачиваются в такт.

Ни громкого возгласа, ни детского смеха. Лишь изредка можно увидеть, как, пробираясь сквозь завалы, по служебным своим надобностям спешит солдат или матрос.

Иногда прогромыхает телега со снарядами, прокатится подвода с ранеными или убитыми.

Дороги не расчищают — все силы отданы бастионам. Живы будут бастионы — жив будет город.

За время последних боёв на Шварц–редуте вышло из строя больше половины артиллеристов. Оставшиеся в живых ветераны под огнём обучают новичков стрельбе из пушек. Новички — это вчерашние артельщики, каптенармусы, повара, мастеровые.

Коля Пищенко, чёрный от гари, охрипшим голосом даёт наставления коку.

— Я вам так скажу, — веско произносит мальчик, — для пушки самое главное — пыж вогнать потуже.

Видно, на всю жизнь запомнилась парню отцовская наука!

Кок почтительно кивает головой.

—…ежели будет зазор, плюхнется «лохматка» за вал — не далее. Кому польза? — поднимает палец юный наставник.

— Кому? — заворожённо переспрашивает кок.

— «Кому, кому»! Знамо дело — Пелисье! — снисходительно поясняет мальчик.

— А вчерась Пелисье разорвало на клочки, — неожиданно сообщает кашевар. — Нема больше нашего горлана.

Кок приподнял руку, чтобы перекреститься, но на миг задержался. «Подобает ли молиться господу богу за петуха убиенного? Животная ведь?» Но, поразмыслив, всё же перекрестился. «Петух — то ж божья тварь, и греха в этом нету!»

— Пелисье? Нашего?!

— Нашего. Того б, французского, складнее было. Да где его уцепишь? По блиндажам тот Пелисье ховается.

Колька помрачнел. Ему жалко весёлого петуха, ради которого рисковал жизнью.

— Сховать получше не смогли, — укоряет он кока, — в нашу «фурлыгу» засадили бы, может, и не прихлопнуло тогда!

— Да разве уцелеет ноне кто на бастионе? — рассудительно отвечает кашевар. — Люди гуртом гибнут, это тебе не какая-то там животная!.. Ложись! — неожиданно кричит он и бросается на землю.

Рядом громыхнула бомба. У соседней пушки кто-то вскрикнул и сразу же замолчал — видно, убило.

Кока и Николку обсыпало землёй. Кашевар ощупал себя — как будто цел!

— Живой? — толкнул он Кольку.

— Живой! — парнишка вскочил и стал отряхиваться.

— Ну, а коли живой, то давай продолжай ученье. Не ровен час, поранят тебя, али ещё что…

— Заряжайте! — командует Колька.

Кок, натужась, подтащил ядро и стал заряжать пушку, припоминая наставления юного бомбардира.

— Поспешайте, — торопил Колька, — прибойник не кривить… Так… так… хорошо, — он сам припал к прицельной планке, удовлетворённо скомандовал:

— Пли!

Кашевар поднёс к запальному отверстию шипящую пороховую свечу, и пушка, вздрогнув, выплеснула бомбу на французские траншеи.

— Теперь дело пойдёт, — одобрил Колька и отошёл к своим мортиркам.

Их у него вновь было две — на радость Николкину, взамен разбитой батарейцы раздобыли мальчугану новую кегорну, точь–в-точь, как ту, что разбило!

Обстрел редута заметно усилился. Усилился и обстрел всех бастионов. С земляного вала хорошо видно, как загорелся пороховой погреб на Малаховой кургане и весь курган превратился в чёрное, исполосованное багровыми языками облако.

Наступила тревожная ночь. Город полыхал кровавым заревом. В бухте горел фрегат «Коварна», гружённый спиртом, и зеленоватое пламя освещало развалины бастионов левого фланга обороны, помогая врагам вести ночью пристрелочный огонь.

К утру бомбардировка поутихла.

Начинался 349–й день обороны.

— Идут!

— Спокойно, Николка.

— Палить надобно…

Кок взглянул в сторону офицерского блиндажа: на крыше его стоял лейтенант Ханджогло и спокойно наблюдал за противником.

— Будет указание, Николка. Его благородие не прозевают.

В эту минуту лейтенант повернулся, словно подслушал разговор, и, не повышая голоса, как-то по–домашнему скомандовал:

— Картечью… Пли!

Прогремел выстрел. Рядом отозвалось другое орудие.

«Кок палит», — отметил про себя Николка.

Кок стрелял, как истый бомбардир. Худой, в обгорелом тельнике, он метался от пушки к бомбам и обратно. Быстро заряжал и стрелял беспрестанно, не прислушиваясь к командам — да их и не было слышно. Кок командовал сам себе:

— По французу — пли! По турку — пли! По сардину — пли!

Рядом с пушкой упал бочонок. В днище его дымился фитиль.

— Это что ещё за штуковина? — удивился кок!

— Мина! — раздался голос сигнальщика. — Ложись!

Колька припал к земле, а кок бросился к бочонку, как страус, делая двухметровые шаги.

Фитиль зловеще продолжал шипеть и дымиться — огонёк подбирался к днищу. Кок схватил лопату и, недолго думая, обрубил фитиль.

Теперь мина была не опасна. Теперь это был просто бочонок со ста килограммами пороха.

— Чуть на небеси не вознесли! — кок спрыгнул в ров.

Николка хотел что-то спросить у него, но кок с виноватой улыбкой проговорил:

— А меня, кажись, поранило…

— Куда? — встрепенулся мальчишка.

— Вроде туточки, — кок неуверенно поднял руку, словно боясь ошибиться,

Николка разорвал тельник и увидел у предплечья кровавое пятно.

— Должно, «лебёдушка» поцеловала, — поморщился кашевар. — Эк, жалит, хвороба!

Парнишка стал поспешно накладывать повязку. Нужно было торопиться — синие мундиры совсем близко..

Краем глаза Николка заметил, что одна из колонн повернула к пятому бастиону, другая движется прямо на них.

Лейтенант Ханджогло приказал прекратить огонь: навстречу французам разворачивался Житомирский полк.

Колька видел, как сошлись, смешались в пёструю, скрежещущую толпу две волны. Блестя, словно рыбы, выпрыгивали над головами сабли и стрелы штыков. Доносились отчаянные крики озверевших людей.

Схватка шла в ста метрах от редута. Артиллеристы, забыв про опасность, выскочили на вал. Когда б не приказ «оставаться у орудий!», все они были бы уже там — с житомирцами.

Бой был коротким, как вспышка молнии, и, как молния, испепеляющим: колонна французов не возвратилась в траншеи, но и наших пехотинцев осталось не больше двух десятков.

А из второй параллели вражеских окопов уже вырастала новая волна. И она захлестнула Шварц–редут. Сине–красные мундиры смешались с полосатыми тельняшками матросов и холщовыми рубахами солдат. Защитники редута дрались кто чем мог: ядрами, камнями, прикладами. Схватка шла между орудиями, на крышах землянок…

Колька, спрятавшись за разбитой пушкой, палил из трофейного пистолета. Рядом раздалась дробь вражеских барабанов. И тут он увидел, как француз на валу пытается укрепить знамя. В исступлении Колька стреляет в него несколько раз. Но всё мимо, мимо, мимо! И тут, когда он уже отчаялся сбить ненавистный трёхцветный стяг, ядро с пятого бастиона разрывает в клочья вражеского знаменосца вместе со знаменем.

За траверсом редута послышалось громовое «ура!». Ещё не успев сообразить, в чём дело, французы бросились назад и неожиданно оказались в мешке.

Ст. Фролов. КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ СОБЫТИЙ ОБОРОНЫ (окончание).

При штурме Корабельной стороны противник имел почти четырёхкратное (80 против 22 тысяч) превосходство в силах. Враги захватили Малахов курган, хотя непобеждённой оставалась Корниловская башня, которую защищал поручик Юний.

Фактически больше ни одно наше укрепление не было взято ни французами, ни англичанами, ни турками. Упорнее других сражались пятый бастион, редут Шварца и соседний люнет Белкина. В бумагах одного из русских генералов есть такая запись:

«…Едва эти массы были отбиты и бежали в свои траншеи, как оттуда свежие колонны бросились на редут Шварца. Приступ с фронта и левого фаса был отражён, но на правом фасе французы ворвались в редут, и тогда завязался жестокий рукопашный бой с житомирцами, минцами и екатеринбургцами, из коего ни один француз, из числа ворвавшихся, не вышел живой, за исключением 153 взятых в плен. В числе этих пленных полковой командир линейного № 46 полка Баннюр, четыре обер–офицера и 148 нижних чинов. Неприятель ещё бросался на редут Шварца, но уже не с тою запальчивостью, и был отбит огнём с бастиона и люнета Белкина…»

Севастопольцы выдержали этот страшный натиск. Однако вечером того же, 28 августа, к огромному удивлению противника, Горчаков отдал приказ оставить бастионы и переправляться на пароходах или переходить по плавучему мосту на Северную сторону. Одновременно специальные команды начали взрывать пороховые погреба, уничтожать батареи и орудия…

Село солнце, когда поступил приказ покинуть южную часть города.

— Не уйдём с бастионов! Не велел Павел Степанович!.. Пусть сухопутное начальство уходит, а матросы до последнего останутся здесь! — Батарейцы не прячут слёз.

В этих возгласах тонет голос командира редута Ханджогло:

— Поймите, это бесполезно. Только лишние смерти. Без Малахова нам не удержаться…

С редута Шварца горящие улицы кажутся стоглавым змеем. Сжав обветренные губы, батарейцы отходят на построение. Молча заклёпывают орудия, забирают принадлежности. Над ними продолжает грохотать и бесноваться небо.

Колька взвалил на плечи тяжёлый ранец, оставшийся от Евтихия Лоика, взял в руки маленький прибойник, в последний раз взглянул на свои искорёженные мортирки: «До свидания, мои дорогие! Я ещё вернусь!..»

* * *

Мы идём по улице, выросшей на месте легендарного редута — по улице Шварца. Михаила Павловича Шварца.

Как защитники отходили с редута? Пожалуй, по этому спуску, на который сейчас смотрят хозяйственные дворы пироговской больницы с мощными, будто средневековыми, откосами из тяжёлого бута. Или нет, вероятнее всего, войска стекались а лощину за пятым бастионом. Потом шли к району нынешней площади Восставших. Спускались к оврагу, на месте которого теперь улица адмирала Октябрьского. Героя Советского Союза Филиппа Сергеевича Октябрьского — одного яз руководителей второй обороны Севастополя в Великую Отечественную войну.

Улица Шварца — затишная, приземистая, метров двести — не больше. С её высоты виден Исторический бульвар — бывший четвёртый бастион, с горделивым шатром Панорамы Pyбo, телевизионной вышкой и огромным»чёртовым колесом»в парке.

Улицу Шварца со всех сторон обступили новые пятиэтажные дома. Да и к самой улочке ужа подбираются бульдозеры.

В проходе между двориками стоят несколько человек, оживлённо беседуют. У одного в руках развёрнутый чертёж, остальные то и дело заглядывают в большущий лист, жестами показывают вдоль улицы, куда-то за неё, на спуск.

Мы подошли ближе. Услышали голос высокого мужчины в очках:

— Раиса Ивановна, эта высотка прекрасно садится вот здесь.

— Я всё понимаю, Валентин Михайлович, но вы должны учесть…

Группа городских архитекторов. На их планшете — фрагменте генерального плана застройки Севастополя — уже нет тихого и полусонного переулка. Там вдоль южного склона улицы Шварца тянутся белоснежные высотные башни из стекла и бетона. И чем-то неуловимым они — ультрасовременные строения — ближе по духу, по символике, что ли, к мужественному и гордому слову редут, чем старые домики. Хотя и построены эти домики по большей части из камней легендарного укрепления.

Станислав сказал вдруг:

— А ведь Коля Пищенко — это сын полка. В Отечественную именно так и называли бы.

Всё правильно: сын бомбардира — сын полка.

Стал накрапывать дождик. Пора было возвращаться. Мы вышли к кладбищу Коммунаров, где высится бронзовый стяг над могилой лейтенанта Шмидта. Потом зашагали вниз, как тогда матросы и солдаты, покидая бастионы, зашагали следом за Николкой Пищенко по улице адмирала Октябрьского к улице Большой Морской…

Они прошли метров двести. Позади раздался взрыв, затем — другой, третий… Повернув головы, отступающие увидели клубы рыжего дыма над своим редутом. А взрывы всё продолжались…

Николка отвёл глаза от пожарища и тут заметил Алёнку. Она брела навстречу босиком, в разорванном и обгоревшем платье. Когда отряд поравнялся с ней, Голубоглазка молча подошла к Кольке и так же молча зашагала рядом.

По развороченной, пылавшей улице они подошли к Графской пристани. Там скопилось множество народа; пехотные роты, матросы, артиллеристы. Испуганно храпели кони и косились на пылавшие коробки домов. Стонали раненые на повозках. Раздавались команды, крики, но разобрать отдельные слова в этом шуме было невозможно.

Колька и Алёна стояли в шеренге, бессмысленно глядя на происходящее. Лишь через многие минуты тяжёлого молчания мальчик спросил:

— А что… мать-то?

— Бомбой её сразу, — ответила Алёна. — Всё roрело…

И больше не могла вымолвить ни слова. Послышалась команда лейтенанта Ханджогло:

— Проходите ближе!

Продвинулись ещё метров на десять. И снова остановились. Все глядели на бухту, через которую пролёг понтонный мост к Северной стороне. Мост начинался рядом с Графской пристанью и выходил к Михайловской батарее. По нему бесконечным потоком шли войска, обстреливаемые с дальних бастионов, уже занятых противником.

По рейду сновали лодки, раздавались крики и ругань перевозчиков. На противоположной стороне бухты горело большое строение, освещая высадку, — значит, снаряды вражеских батарей уже долетели до Северной, Над водой то тут, то там выпрыгивали рваные всплески и, пенясь, оседали в тёмные волны. Покачивались и скрипели понтоны. Неровно постукивали по дощатому настилу колёса телег и пушек.

Наконец вступили на мост. Двигались медленно, густой молчаливой массой. Мальчуган шёл у самого края настила, чтобы Алёнку ненароком не столкнули в воду. Прошли четверть расстояния — движение опять застопорилось. Впереди разорвалась бомба, и там спешно расчищали мост, убирая раненых и убитых… Колонна снова пришла в движение.

Порою люди оглядывались, и усталые глаза видели всхолмлённый город, окутанный дымом, в клочьях пожарищ. Но туда, где, казалось, уже никого не могло быть, продолжали лететь ядра и тяжёлые разрывные снаряды.

Посредине рейда медленно и страшно оседали в воду шесть боевых кораблей и несколько пароходов. Всю оборону они из Южной бухты обстреливали противника. И вот могучие корпуса уже почти полностью поглотила вода. Вздрагивали, словно от озноба, голые, беззащитные мачты. Ещё минута, другая, и над кораблями злорадно заплещут волны.

Матросы останавливаются и жёсткими рукавами бушлатов вытирают глаза. Раскаты бомбардировки кажутся траурным салютом…

Вышли на скалистый берег. Движение по мосту почти прекратилось. Сверху стало видно, как начали разводить понтоны.

Над рыжим облаком, покрывающим город, блестели яркие, удивительно спокойные звёзды. Небо было невероятно чистое и чуть–чуть сонное.

А город продолжал гореть. Сотни костров полыхали вдали, порою исчезая в дыму и снова отчётливо появляясь.

Удивлённо смолкли вражеские батареи, но взрывы продолжались. От раскалённого воздуха вспыхивали пороховые погреба и склады. Последние вздохи многострадального Севастополя…

Кто-то положил руку на Колькино плечо. Парнишка оглянулся и с трудом узнал в грязном подростке в разорванном мундире прапорщика Фёдора Тополчанова. Он одним из последних перешёл мост, до конца участвуя во взрывных работах.

Колька тихо сказал:

— Всё. Нет больше редута.

— И города нет, Николка.

— Значит, в город входят? — спросил Колька, будто до него сейчас дошёл страшный смысл свершившегося.

— Да, — Тополчанов опустил голову.

— Входят… в город, — прошептала Алёнка.

Тогда они ещё не могли знать, что неприятель в течение двух последующих дней не осмелится вступить в груды развалин, носящих имя Севастополя…

Они стояли втроём и глядели на город. Рядом морской офицер при свете факела читал приказ по Южной армии и военно–морским силам в Крыму:

— «Храбрые товарищи! Грустно и тяжело оставить врагу Севастополь. Но вспомните, какую жертву мы принесли на алтарь Отечества в 1812 году! Москва стоит Севастополя! Мы её оставили после бессмертной битвы под Бородином — тристасорокадевятидневная оборона Севастополя превосходит Бородино…»

Слова звучали величаво и печально. Колыхались факелы над обнажёнными головами матросов, солдат, горожан.

— «Но не Москва, а груда каменьев и пепла досталась неприятелю в роковой 1812 год. Так точно и не Севастополь оставили мы нашим врагам, а одни пылающие развалины города, собственной рукой зажжённого, удержав за нами честь обороны, которую дети и внучата наши с гордостью передадут отдалённому потомству!»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Станислав окончил школу и уехал учиться в Ленинград. Фролов стал студентом Высшего инженерного морского училища имени адмирала Макарова. Будет Стас капитаном дальнего плавания, как и его отец.

После первого семестра Станислав прислал нам письмо. С гордостью писал об истории училища — самого первого русского учебного заведения торгового флота. И по тому, как тщательно фиксировал он даты, называя великие фамилии, связанные с биографией училища, мы почувствовали; историк в нашем друге не умирает!

И вот нежданно–негаданно телеграмма от Фролова:

«ОБНАРУЖИЛ МАТЕРИАЛЫ ПРЕБЫВАНИЯ НИКОЛАЯ ПИЩЕНКО ШКОЛЕ КАНТОНИСТОВ ПЕТЕРБУРГСКОГО ГВАРДЕЙСКОГО ЭКИПАЖА ТЧК СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙТЕ»

Мы были потрясены. Неужели Стасу удалось обнаружить то, что несколько лет мы тщетно искали: документы о последующей, послевоенной судьбе нашего героя?!

В тот же день мы вылетели в Ленинград.

ДОКУМЕНТЫ, ОБНАРУЖЕННЫЕ В АРХИВАХ ПЕТЕРБУРГСКОГО ГВАРДЕЙСКОГО ЭКИПАЖА СТ. ФРОЛОВЫМ

Когда-нибудь мы напишем подробнее о дальнейшей судьбе нашего героя Николки Пищенко. Сейчас мы достоверно знаем, что после окончания Крымской войны юный бомбардир оказался в Петербурге, в школе кантонистов. Об этом свидетельствует следующий документ:

«По Всеподданнейшему докладу о таковом отличии мальчика Пищенко высочайше повелеть соизволили перевести его в кантонисты в Гвардейский экипаж и воздать ему 100 рублей серебром. Об этой высочайшей воле, сообщённой генерал–адъютанту кн. Горчакову, имею честь уведомить Ваше Императорское Величество к зависящему распоряжению о зачислении его в кантонисты означенного экипажа и о выдаче по прибытии в С–Петербург. Об этой высочайшей воле, сообщённой генерал–адъютанту кн. Горчакову, имею честь уведомить Ваше Императорское Величество к зависящему распоряжению о зачислении его в кантонисты означенного экипажа и о выдаче по прибытии в С–Петербург…»

На приказе «О переводе сына убитого матроса Пищенко в кантонисты Гвардейского экипажа и выдаче ему 100 рублей серебром» сделана надпись карандашом: «Прибыл и зачислен в школу кантонистов экипажа приказом 10 марта 1856 года за № 68». Вот это и есть отправная дата нового места службы Николая Пищенко.

Буквально через два дня в Морское министерство поступил следующий рапорт от командира Гвардейского экипажа:

«РАПОРТ

Имею честь покорнейше просить инспекторский департамент Морского министерства не оставить своими зависящими распоряжениями о высылке во вверенный мне Гвардейский экипаж медали «За оборону Севастополя» для возложения на зачисленного в число кантонистов экипажа Н. Пищенко.

Контр–адмирал Мофет I.»

Итак, на груди кантониста Пищенко появилась вторая медаль. Но почему возникла ошибка, которую заметил Стасик Фролов, тогда ещё пионер–шестикласcник? Он прочитал в одной старой книге, что во время обороны на груди Николки красовалась лишь одна медаль — «За храбрость». Сегодня у нас в руках документальное подтверждение того, что орден Святого Георгия был вручён юному бомбардиру уже после войны.

«Министерство Морское Департамент инспекторский

5.4. 1856 г.

№ 6551

Государь Император Всемилостивейше пожаловать изволили кантонисту Гвардейского экипажа Георгия под № 110679 взамен пожалованной ему медали «За храбрость».

На этом же документе чернилами сделана приписка о том, что орден вручён герою в присутствии всего экипажа. За неделю до этого была возвращена в инспекторский департамент медаль «За храбрость».

Много интересного рассказывают документы о днях пребывания Николая Пищенко в школе кантонистов. Но вот подошли к концу годы учёбы. Перед нами выписка из приказа:

…«Выдерживающие вполне удовлетворительно экзамен в школе, кантонисты Николай Пищенко, Андрей Труфанов и Иван Стрижов зачисляются на действительную службу: первый — матросом 2–й статьи в 3 роту, второй — в музыкальные ученики и последний — матросом 2–й статьи в 4 роту.

Господам командирам 3–й и 4–й рот и музыкальной команды предлагаю привести на верность службы к присяге и представить присяжные их листы в канцелярию экипажа».

Приказ датирован январём 1862 года. Николаю Пищенко исполнилось 18 лет. Началась служба в Гвардейском экипаже. В царское время служили по двадцать лет. Но вот неожиданный документ:

24 июня 1866 г.

«Вследствие моего представления инспекторскому департаменту Морского министерства отношения от 22 сего июня за № 7037, меня уведомили, что матрос 2–й статьи Николай Пищенко за выслугу лет может быть уволен со службы. Объявляю о сём же экипажу. Предлагаю командиру 3–й роты удовлетворить матроса Пищенко всем следующим по положению по 26 сего июня и из списков экипажа исключить и считать уволенным от службы».

Выходит, что Пищенко ушёл в запас, прослужив на действительной службе всего четыре года. И тем не менее ему официально засчитано 20 лет воинской службы! Пять лет учёбы в школе и четыре в Гвардейском экипаже — это девять лет. Откуда же взялись остальные одиннадцать?

Ещё в начале 1855 года по предложению Павла Степановича Нахимова новый царь Александр II издал указ: «Каждый месяц сражений в Севастополе засчитывается участникам обороны за год воинской службы». Война длилась одиннадцать месяцев. Когда она завершилась, Николке исполнилось одиннадцать лет. Таким образом одиннадцатилетний бомбардир уже в 1855 году имел за плечами одиннадцать лет воинской службы.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Пояснения Ст. Фролова, написанные после прочтения рукописи.

БОМБАРДИР

Так Пётр I называл артиллеристов своих «потешных войск». Как воинское звание «бомбардир» появился в русской армии в конце XVIII века. Чин бомбардира соответствовал ефрейтору в пехоте. И даже после того, как это звание было упразднено, артиллеристов а народе по–прежнему называли бомбардирами. Хотя вплоть до революции официальным званием рядового артиллериста являлся канонир.

СЕВАСТОПОЛЬ

Каждый школьник знает, что Севастополь — в переводе с греческого значит «город славы». Но не каждому известно, что основателем Севастополя был великий русский полководец Суворов.

Александр Васильевич Суворов прибыл в Севастополь в 1776 году. Вернее сказать, не в Севастополь, а в маленькую деревушку Ахтиар. Турки нередко нарушали мирный договор с Россией — их корабли дневали и ночевали в Ахтиарской бухте. И вот под руководством Суворова за несколько ночей (турки не давали работать днём) были построены мощные береговые укрепления. Под их контролем оказался выход из севастопольской гавани. Турки поспешили покинуть бухту Ахтиарскую…

Всю жизнь великий полководец не забывал о своём детище. Это ему принадлежит обращение к потомкам: «Пусть будет хорошо обережён Севастополь!»

Потомки сберегли город славы и славу его приумножили.

АДМИРАЛ

В России с зарождения флота были введены три высших звания: контр–адмирал, вице–адмирал и адмирал (или «полный адмирал») — самый главный морской чин.

МАЛАХОВ КУРГАН

Не много есть мест на земле, которым суждена такая слава, как Малахову кургану. В Великую Отечественную войну 1941 —1945 годов имя это вновь прогремело на всю страну: отсюда вела огонь знаменитая батарея Матюхина; здесь насмерть стояли бойцы морского дивизиона: штурмуя высоту, фашисты потеряли тысячи солдат.

У каждого севастопольца в сердце свой Малахов курган: у одного — память о дне, когда его принимали в пионеры возле Вечного огня, что горит над Корниловской башней; у другого — любимые стихи про уцелевший на вершине миндаль; у третьего — кинофильм «Малахов курган». А вот для отца моего Малахов курган — это ещё и старая хриплая пластинка, которую он издавна бережёт. На чёрном диске чудом сохранилась звукозапись, сделанная в мае 1942 года в разгар боёв за наш город. Корреспондент Всесоюзного радио ведёт репортаж с пылающего Малахова кургана:

— Слушай, страна! Говорит Севастополь. Слушай нашу передачу из осаждённого города. Части Красной Армии, морская пехота, лётчики, артиллеристы, зенитчики и корабли Черноморского флота ведут упорную борьбу против разбойничьих полчищ фашизма, героически защищая советский форпост на Чёрном море — славный Севастополь. Мы говорим из окружённого города, но мы знаем: фашизм будет разгромлен и сметён с лица земли!..

Отец рассказал мне о радиожурналисте, чей голос звучит из грозного сорок второго года. Оказывается, это первый советский футбольный комментатор Вадим Синявский. На Малаховом кургане Синявский был тяжело ранен — потерял глаз.

Сегодня Малахов курган весь в зелени. Тут деревья, посаженные знаменитыми людьми нашей планеты, Но есть одно дерево…

Малахов курган. На аллее — миндаль стоит, окружённый оградой. «3десь камня на камне…» «Здесь плавилась сталь…» Но слов этих громких не надо. Бон там ка ограде, обычной, не древней, короткая надпись в тени: «ОДНО ИЗ НЕМНОГИХ ДЕРЕВЬЕВ, УЦЕЛЕВШИХ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ». И всё. Славословие немо. Поэту не повезло: цветёт на аллее поэма, которой не нужно слов!

ПИСЬМО ИЗ АВСТРАЛИИ

В Музее Краснознамённого Черноморского флота ко мне привыкли. А вначале…

— Мальчик, не заходи за ограждение! Мальчик, не прикасайся к экспонатам!

А я и не прикасался. За ограждение, правда, заходил: мне ведь нужно было всё хорошо рассмотреть.

Потом ко мне привыкли. Даже мальчиком перестали называть — догадались, что у меня есть имя.

— Станислав, посмотри пули полушарные — ты ими интересовался…

Это точно — интересовался. И Андреевским флагом интересовался, и мундирами союзных армий тоже.

Но вот как-то решил я узнать побольше о поручике Юнии — о том самом, который в последний, 349–й день обороны занял Корниловскую башню Малахова кургана и французы не могли его выбить оттуда.

Малахов курган, хотя и захвачен был французами, но не сломлен — горсточка матросов во главе с Юнием продолжала отстреливаться. В пылу сражения французы не заметили, откуда ведётся огонь, но когда утихли взрывы, храбрецов обнаружили. Зуавы бросились на штурм башни. Двоих тут же пронзили абордажными пиками, остальные поспешно отступили.

Стали стрелять по окнам–бойницам. И это не помогло. Тогда французы обложили башню хворостом и подожгли, надеясь «выкурить» русских. Но, едва огонь качал лизать бойницы, враги спохватились и начали сами поспешно тушить пожар — мог взорваться пороховой погреб. Подвезли тяжёлое орудие, и из него, через разбитую дверь, принялись расстреливать смельчаков…

Сотрудники музея рассказали мне: израненного поручика Юния матросы выносили из башни на руках. Бойцы в обгоревших мундирах шли по Малахову кургану, занятому противником, и французы пропустили их. — не задержали никого — враги отдавали честь героям!

Юний прожил недолгую жизнь — раны дали о себе знать. Скончался он в чине подполковника в Каменец–Подольске. За подвиг на Малаховом кургане поручик Юний был награждён золотым орденом «Георгия» 4–й степени…

Но портрет поручика Юния мне не смогли показать, его в музее не оказалось.

И вот однажды научный сотрудник Галина Ивановна Парамонова шепнула:

— Кажется, Станислав Петрович, я скоро удовлетворю твоё любопытство. Подождём ответа из Австралии.

Оказалось, что в Мельбурне живёт Николай Васильевич Якубовский — внук поручика Юния. У него хранится портрет деда и золотой Георгиевский крест, полученный за Малахов курган.

— Мы уже написали в советское посольство в Австралии, — сказала Галина Ивановна, — ждём…

И вот я держу крест, который носил на груди храбрый поручик, медали его и письмо от внука из далёкой Австралии:

«…Я глубоко тронут и счастлив от сознаний, что был всё это время хранителем памяти героя нашей Родины и теперь могу радоваться, что вы там, в далёком Севастополе, сохраните эти реликвии для потомства, дабы молодые граждане любили и ценили славное прошлое, учась и работая во славу Родины в будущем…»

Я держу в руках живописный портрет, написанный художником Бедом. С портрета смотрит человек, имя которого навеки связано с Севастополем. Смелый и мужественный человек. Волосы его гладко причееакы, губы упрямо сжаты, и чёрные усы лихо подкручены кверху.

РЕДУТ

Земляное полевое укрепление, перед которым, как правило, был ров. Укрепление замкнутое, защищённое я с флангов (с боков) так называемыми траверсами.

КОНГРЕВОВЫ РАКЕТЫ

В классе зашёл спор: можно ли считать ракеты, о которых упоминается в нашей книге, боевыми?

— Да нет, это — сигнальные, — заявил кто-то из ребят.

— Не согласен! — возразил другой. — В Крымскую войну у обеих сторон уже были настоящие ракеты. Изобрёл их англичанин Уильям Конгрев.

Окончательный спор разрешил наш учитель физики:

— Всё верно. Только вот к русским боевым ракетам Уильям Конгрев не имел никакого отношения. Хотя в нашей армии ракеты тоже назывались «конгревовыми». На самом деле их сконструировал и применил генерал артиллерии Константинов. Он запускал их с северного мыса, с Константиновской батареи.

Кстати, как вы думаете, почему её так называли?.. Правильно: в честь генерала.

И ещё мы узнали, что на обратной стороне Луны есть кратер Константинова. Именно того Константина Ивановича Константинова, чьи ракеты защищали Севастополь в первую оборону.

МОРТИРА

В нашей артиллерии есть пушки, гаубицы и миномёты. А раньше были ещё и мортиры. Применялись в основном для разрушения тяжёлых укреплений.

Короткий ствол смотрел вверх, почти как у нынешних миномётов. Может, потому и вышли из употребления мортиры, что миномёты общеголяли их в точности и мощи навесной стрельбы.

КЕГОРНОВЫЕ (КУГОРНОВЫЕ) МОРТИРЫ

Кегорн — крупный военный инженер времён Нидерландской революции. При защите Намюра он применил новую систему полевых укреплений, чем вызвал уважительный отзыв даже своего противника — знаменитого Бована, создателя многих типов осадной артиллерии.

Мортира, которая по имени автора названа «кегорновой», является переделкой одного из бовановских орудий. Использовав найденный Бованом принцип рикошета, голландский артиллерист уменьшил размеры и вес мортиры — она стала миниатюрной, ввёл такие новшества, что можно было стрелять и при атаке, и по одиночным целям — снайперски.

Сейчас трудно с уверенностью сказать, мортирки какого производства оказались у Пищенко. «Кегорны» отливались к тому времени на уральских заводах, но встречались в русской армии орудия из Антверпена и Амстердама.

ЯДРО. ГРАНАТА. БОМБА

Когда я принёс домой круглый чугунный снаряд, отрытый в Аполлоновой балке, мама рассердилась:

— Немедленно убери из квартиры это ядро!

То, что рассердилась, — не удивительно, а вот неграмотность мамы меня просто поразила!

— Ты ошибаешься: это не ядро — это граната.

Тогда разразился самый настоящий скандал:

— Ах граната?! Ещё лучше, только гранаты нам не хватало!

И вдруг мама остановилась:

— А почему, собственно, граната? Ядро как ядро…

Пришлось прочитать небольшую лекцию. Я усадил маму на диван и популярно объяснил:

— Ядра отливались сплошными. А полые шаровые снаряды, заряженные порохом, назывались гранатами — если весом до пуда, и бомбами — если тяжелее. В снаряде сверлилось отверстие и в него вставлялась запальная трубка. В трубку эту набивали специальную медленно горящую смесь. Пока снаряд летел, огонь добирался до заряда. Эти трубки ещё назывались дистанционными.

А ещё применялись снаряды, которые начинялись маленькими ядрами или пулями. И получалась гранатная картечь. Если бомба была большая — стаканная картечь.

Мама осторожно спросила:

— А… граната не взорвётся?

Вопрос по существу. Недавно на Малаховом кургане дети нашли бомбу — она пролежала в земле больше ста лет. Ударили камнем, и бомба взорвалась. Об этом писала городская газета. Хорошо, что мама не прочитала…

Хотел сказать маме: «Может взорваться!» Но подумал: кто же у нас в квартире по снаряду стучать будет?! И с лёгким сердцем произнёс:

— Ну что ты!

И рассказал ей про сроки годности пороха — что они давно прошли, про условия взрыва бомбы — нужен сильный удар. Мама кивала головой:

— Интересно, очень интересно… Только всё-таки лучше, если б ты принёс домой обыкновенное ядро.

ПЁТР КОШКА

Однажды попала пуля вражеская прямо в горячее сердце героя–матроса, и оборвалась его жизнь. А в это время осколком снаряда отбило крыло у могучего орла, что летал день и ночь над севастопольскими бастионами и клёкотом своим подбадривал защитников города.

Принесли мёртвого матроса и раненую птицу к лекарю–чудодею Пирогову. И обратился Пирогов к гордой птице с такими словами:

— Орёл без крыла не орёл — не летать ему. Но сердце у тебя здоровое. Отдай его славному матросу, и тогда отомстит он ворогам за тебя, и за себя, и за всю землю русскую.

Согласился орёл. И переставил лекарь орлиное сердце в матросскую грудь…

Эта легенда — о человеке с орлиным сердцем, о Петре Кошке.

…После войны вернулся герой в свою родную деревеньку Ометинцы, что на Винничине. Встретила его полуразрушенная избёнка с забитыми окнами — наследство матери. А самой матери уже не было. Пока Кошка защищал Севастополь, панский холуй так избил мать, что она заболела и умерла, не дождавшись сына.

Спрятал Кошка свой мундир, сложил кресты да медали в трофейный жестяный коробок, достал свой плотницкий инструмент и принялся за работу — есть–пить-то надо! Кому сарай возведёт, а кому — и дом. Изгородь подправит и печь сложит — золотые руки были у матроса.

Потом встретил он красивую девушку Наталку Касьяненко. Поженились они, стали жить–поживать… Хотелось бы добавить «и добра наживать!». Но не нажил матрос добра за всю свою жизнь.

Нужда и невзгоды гнули Петра и Наталку к земле. Старели они. А просветления в их жизни не пред–Не выдержала Наталья, сказала Петру:

— Вынимай свои награды, надень их и пойди к старосте — авось и выйдет облегчение.

Делать нечего, вытащил Кошка свой мундир, к которому не прикасался много лет, начистил медали до солнечного блеска и пошёл к старосте.

А староста сверкнул злыми глазами да как заорёт:

— Се–вас-то–поль!.. О нём теперь и не упомнит никто. Как-никак третий царь уже на престоле. Скидывай побрякушки! — и потянулся к груди Кошки.

Распрямился тогда матрос:

— Кресты эти за русскую землю мне дадены, за защиту её от врага. Прочь руки!..

В глубокой нищете умер герой Севастопольской обороны Пётр Маркович Кошка, едва перевалив за пятьдесят лет.

Стоит памятник славному матросу в селе Ометинцы, что на Винничине. И в Севастополе ему памятник, И улица, что примыкает к Малахову кургану, названа именем Петра Кошки.

А как звали того чванливого старосту, никто и не помнит. Да и помнить нужды нет.

КАНТОНИСТ

Вообще-то, кантонистами называли всех несовершеннолетних сыновей рядового и унтер–офицерского состава, которые жили в военных поселениях. Кроме того, звание кантониста получали учащиеся детских военных школ царской России.

ГЕНЕРАЛ–ИНЖЕНЕР ТОТЛЕБЕН

Пионерский поезд дружбы прибыл в Плевен. Мы уже побывали в Софии, Тырнове, Варне… Я сделал много фотографий и записей в тетрадку — вожатая сказала, что по возвращении каждый в своём классе расскажет о поездке.

Всё было интересно в Болгарии. Но Плевен — это место особенное. Есть там музей русско–турецкой войны 1877 года. Мы вошли в центральный зал, и вдруг посредине его я увидел бюст генерала Тотлебена — того самого Эдуарда Ивановича, который воздвигал оборонительные укрепления в Севастополе в первую оборону! Сподвижника Корнилова и Нахимова, храбреца и талантливейшего инженера!

Вот какую удивительную историю узнал я.

Плевна была тогда турецкой крепостью. Засел в ней Осман–паша — хитрый и умный полководец. Русские войска блокировали крепость, но в течение многих месяцев взять её не могли.

И вот на помощь осаждающим был вызван из Петербурга шестидесятилетний герой Севастопольской обороны Эдуард Иванович Тотлебен.

Генерал долго и внимательно осматривал местность вблизи крепости, а потом сказал военачальникам:

— Довольно полегло тут солдат русских. Хватит! Мы заставим турок сдаться… другим способом.

И придумал инженер вот что. Велел перегородить плотиной речку Гривицу — там, где она течёт по ущелью. Когда скопилось целое море воды, перемычку взорвали, и лавина хлынула на крепость, затопила пороховые склады турок, разрушила многие укрепления. Осман–паша сделал отчаянную попытку вырваться из водного плена — ничего не получилось, и осаждённые вынуждены были выбросить белый флаг.

Я узнал о Тотлебене ещё немало примечательного. Например, что он помог вернуться из ссылки великому русскому писателю Фёдору Михайловичу Достоевскому. Как и многие герои Крымской войны, Тотлебен завещал похоронить себя у берега Чёрного моря. Склеп ему сооружён на Братском кладбище Северной стороны, рядом с павшими на бастионах матросами и солдатами.

Так я узнал, почему на мраморных стенах склепа Тотлебена вместе с картой оборонительных сооружений Севастополя высечен план болгарского города Плевны.

ВСАДНИК НА БЕЛОМ КОНЕ

Всадником на белом коне запомнили его современники. Таким он вошёл в историю, таким влетел и застыл на полотне знаменитой Севастопольской панорамы.

Экскурсовод рассказывает:

— На белой лошади был генерал Хрулёв тогда, в начале февраля 1855 года, когда небольшой отряд под его командованием совершил дерзкое нападение на вражеский гарнизон в Евпатории… И в ночь на 11 марта 1855 года, когда готовилось наступление французских войск на севастопольские позиции, Хрулёв на белоснежном коне повёл одиннадцать батальонов в контрнаступление. И в последний день обороны, когда пал Малахов курган и генерала дважды ранило, тоже был на белом коне.

Генерал Хрулёв не умер от ран, полученных в бою, он скончался в Петербурге в 1870 году. Но, согласно его воле, похоронен в Севастополе на Братском кладбище.

Любимое словечко генерала — «благодетели». Так он обращался к своим солдатам. В свою очередь, солдаты называли его «наш старатель».

И недаром на памятнике после слов «Хрулёву — Россия» высечено как бы обращение самого генерала:

«Пораздайтесь, холмы погребальные, потеснитесь и вы, благодетели. Вот старатель ваш пришёл доказать вам любовь свою, дабы видели всё, что и в славных боях, и в могильных рядах не отстал он от вас. Сомкните же тесные ряды свои, храбрецы беспримерные, и, герои Севастопольской битвы, окружите дружнее в вашей семейной могиле».

«ДЕРЖАТЬ НА СТРОПКЕ»

Это значит бомбу или гранату держать в стволе на привязи — удерживать на верёвочке. Канониры нередко так делали под конец боя: на случай, если понадобится снаряд вытащить из пушки.

БАННИК. ПРИБОЙНИК

Вы знаете, что такое шомпол? Так вот, банник — это шомпол для пушек: им чистят ствол от нагара после выстрела («пробанивают» — как в бане!). А затем таким же деревянным шестом, только не со щёткой, а с цилиндрическим утолщением на конце, заталкивают, прибивают заряд и пыж. Это уже прибойник.

КАРТУЗ. ПАЛИЛЬНАЯ СВЕЧА. ЗАПАЛЬНАЯ ТРУБКА

Стреляли из пушки так. Вначале нужно прочистить ствол банником. Потом опустить в ствол заряд или «картуз» — мешочек с порохом. Прибойником уплотнить заряд, вложить пыж и тоже прибить. Только после этого засылают снаряд в ствол. Зазоры между снарядом и стволом уплотняют просмолённой верёвкой. Вставляют в отверстие трубку с быстро воспламеняющейся смесью. Можно наводить орудие.

Навели. Доложили, что готовы к выстрелу. Поджечь палильную свечу (картонную гильзу, начинённую порохом) и поднести к запалу — дело мгновения.

— Ба–а-та–а-рее–я! Огонь!

ПЕСНИ ЛЬВА ТОЛСТОГО

Иван Нода поёт:

Как восьмого сентября Мы за веру, за царя от француз ушли…

Когда я впервые прочитал это в рукописи, то подумал: «Вот сочинили! Не писал ведь Толстой песен». На другой день, придя в класс, спросил нашего отличника:

— Ты знаешь, что Лев Толстой участвовал в обороне Севастополя?

— А чем ещё знаменит Толстой?

— Написал много гениальных книг: «Войну и мир», «Анну Каренину», «Детство»…

Тогда–я спросил:

— А песни Лев Толстой писал?

— Он же не поэт.

Меня подняли на смех. Я разозлился. Я-то и сам так думал, что не писал. Спросил ещё у нашего учителя литературы. Не прямо, конечно:

— Вы случайно не помните наизусть какую-нибудь песню Льва Николаевича Толстого?

Учитель смутился и сказал, что наизусть он не помнит..,

«Ага! — подумал я. — Значит, есть всё-таки песни, только они не входят в школьную программу…»

В библиотеке мне дали самое полное собрание сочинений. Листаю, Есть песни! Много песен, И в них — целая история обороны Севастополя.

…Барон Вревский генерал К Горчакову приставал, Когда под шафе: «Князь, возьми ты эти горы. Не входи со мною в ссору, Не то донесу…»

Песни настолько точны в описании событий, что по ним можно восстановить план действий русских войск! Теперь понятно, почему в оборону были они у всех на устах. И лихой флотский барабанщик Иван Нода просто не мог их не петь.

БРАТСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Всех, кто бывал на Северной стороне в Севастополе, поражает странное сооружение в виде египетской пирамиды. Это церковь–часовня Николы Морского на вершине Братского кладбища, где лежат герои первой обороны. В 1942 году она была разрушена фашистскими снарядами.

Три десятилетия после войны усечённая пирамида стояла, зияя мрачным, рваным прораном. Шестнадцатитонный семиметровый крест, венчавший когда-то часовни, валялся на земле.

Однажды над разбитой церковью появились строительные леса: началась реставрация. Реставраторы — особая специальность: они и строители, и инженеры, и художники. Восстанавливать исторический памятник не так-то просто.

Сложена пирамида из камня горы Кастель, что под Алуштой. За этот проект архитектор А. А. Авдеев был удостоен звания академика. Церковь внутри расписывали известные русские художники: А. Е. Корнеев, М, Н. Васильев, А. Т. Марков. Правда, в 1886 году росписи были заменены фресками итальянца Сельвиатти.

Входные двери — бронзовые. По стенам — тридцать восемь чёрных мраморных досок, где высечены фамилии 943 адмиралов, генералов и высших офицеров, захороненных на Северной. А всего на Братском кладбище покоится 127 583 защитника Севастополя.

Но вот мало кто знает, что есть ещё одно Севастопольское братское кладбище. Находится оно на крутом берегу Днепра в городе Днепропетровске. Захоронено там 40 000 славных защитников города–Когда появилось кладбище, город назывался Екатеринославом. Через него шли обозы с ранеными из Севастополя. Многие из них, проделав пятисоткилометровый путь, находили на берегу Днепра своё последнее пристанище.

Над Севастопольским братским кладбищем в Днепропетровске возвышается огромный рукотворный холм, увенчанный обелиском из инкерманского камня — его специально привезли из Крыма. С площадок монумента грозно смотрят корабельные мортиры. Далеко видны слова:

«ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ СЕВАСТОПОЛЬСКОЙ ОБОРОНЫ 1854—1855 гг.» В наше время к подножию памятника легла многотонная металлическая плита с надписью;

«РУССКИМ ВОИНАМ

ОТ ТРУДЯЩИХСЯ ДНЕПРОПЕТРОВСКА

В ДЕНЬ СТОЛЕТИЯ ОБОРОНЫ СЕВАСТОПОЛЯ

1855—1955 гг.»

А сколько ещё братских и просто могил защитников черноморской твердыни раскидано по стране! И когда в Ленинграде или Воронеже, Подольске или Житомире, Ельце или Москве увидите надмогильный памятник с надписью: «Герой севастопольской обороны…» — поклонитесь низко-низко. Здесь спит вечным сном наш храбрый предок.

ГРАФСКАЯ ПРИСТАНЬ

Есть в городах памятные места, которые, сколько ни переименовывай, в народе живут под старым названием. В Одессе, например, Дерибасовская, а в Севастополе — Графская пристань.

Первый раз её хотели перекрестить ещё в конце XVIII века — на «Екатерининскую», когда готовились к приезду императрицы Екатерины П. Но, несмотря на «особые указания», она всё равно осталась Графской.

Живучее это прозвище пошло вот с чего. Давным–давно командовал севастопольской эскадрой контр–адмирал граф Войнович. Он построил для себя пристань. И любил, сидя на раскладном кресле, наблюдать учения в бухте.

Графа с позором сняли с должности. А название «графская» приклеилось навеки. Хоть мало кто и помнил, откуда оно пошло.

Спустя полстолетия по настоянию адмирала Лазарева перед лестницей, ведущей к воде, построили ограждение — красивую колоннаду. А то бывали случаи, когда лихие кучера, заворачивая с полного хода на площади, сваливались вниз по лестнице! Позднее Графская пристань была украшена мраморными скульптурами, привезёнными из Италии.

Свидетелем многих событий — великих и трагических — стала легендарная Графская пристань. По ней поднимался Павел Степанович Нахимов после своего триумфа в Синопском бою.

8 конце первой обороны вражеская ракета превратила пристань в груду развалин. Её восстановили после Крымской войны.

По этим ступеням сходил красный лейтенант Шмидт, отбывая на крейсер «Очаков», чтобы принять командование восставшими кораблями в революцию 1905 года.

9 мая 1944 года штурмовой отряд моряков водрузил над Графской пристанью советский военно–морской флаг.

КИРИЛЛИЦА, AЗ, БУКИ, ИЛИ РАССКАЗ О ЛИШНИХ БУКВАХ

Если б Николка учился в наше время, было бы ему куда легче! И вот почему: сейчас в русском алфавите 33 буквы, а в прошлом веке их было на десять больше. Странное дело, не стала же беднее по звучанию наша речь? А почти одной трети букв не хватает!

Лишними они были. А всё потому, что кириллица — славянская азбука — создавалась на манер греческого и византийского алфавитов. Потому, например, явились две буквы «е», одинаковые по звучанию. Одна из них — знаменитое «ять».

Писатель Лев Успенский однажды подсчитал: в старом издании «Войны и мира» 1 миллион 115 тысяч твёрдых знаков. Если их собрать вместе, то такое скопище займёт 70 с лишним страничек. А перемножьте это на сотни тысяч книг!

Не такими уж невинными немыми овечками выглядят эти твёрдые знаки и «яти». Сколько книг из-за них недополучали люди! И правильно сделала революция, когда в 1918 году удалила из русского алфавита всех бездельников, как удалила их из жизни нашей страны.

Да, сочувствую Николке. То ли дело сейчас: «с» называется «эс», «ж» — «жэ». А раньше — поди. запомни: «слово», «живёте», «буки», «рцы», «еры», «червь», «зело»… Мне в младших классах грамматика казалась сложной и запутанной штукой. Но тем нынешним школьникам, кто так же думает, советую почитать про русскую кириллицу!

АЭРОСТАТ НАД БАСТИОНАМИ

Василий Доценко вовсе не сочиняет про «небесного лазутчика». Только не Кошка то был, а отставной штабс–ротмистр Иван Михайлович Мацнев.

Летом 1855 года над бастионами несколько раз появлялся аэростат со штабс–ротмистром в корзине. Воздухоплаватель давно предлагал свои услуги Горчакову, но тому затея с шаром показалась слишком хлопотной и опасной. Когда же дело дошло до царя, то солдафон–император вдруг заявил, что использование аэростата — «нерыцарский способ ведения войны»!

И всё-таки Мацнев совершает свой первый разведывательный полёт на воздушном шаре — взлетает над осаждённым Севастополем.

…Немолодых лет, худощавый, с большими седеющими бакенбардами и усами человек залез в корзину, перекрестился и взмахнул рукой. Солдаты стали быстро отвязывать верёвки, что удерживали надутый шар. Несколько человек взялись за ворот лебёдки. Солдаты «небесной команды» называли аэростат «змейковым», а на самого штабс–ротмистра смотрели как на всамделишного небожителя.

Громко скрипя, разматывались лебёдки. Лёгкий шар тянул вверх, а небольшой бриз подгонял аппарат в сторону английских позиций. Мацнев взял подзорную трубу, привязанную к корзине, и стал рассматривать вражеские укрепления. Его заметили внизу и заметались в растерянности. Кое-кто попытался даже пальнуть в странный шар — аэронавт увидел дымки от выстрелов, направленных в небо. Он только улыбнулся про себя: «Это вы по недомыслию, мазурики! Не то ещё будет!»

Наклонился, поднял со дна корзины картечную гранату и бросил её вниз. На земле под аэростатом громыхнул взрыв и расплылось дымное облако.,

—. Ну как небесный подарочек?! Съели!

Ребята, а что, если именно с того августовского дня берёт начало история бомбардировочной авиации?!

СОБОР ЧЕТЫРЁХ АДМИРАЛОВ

Несколько лет назад «Известия» напечатали такую заметку:

«В Севастополе восстанавливается последнее из разрушенных з войну зданий. В строительных лесах стоит известный исторический памятник — Владимирский собор. Он был заложен над местом захоронения замечательного флотоводца М. Лазарева. В первый же месяц обороны едва поднявшиеся над землёй стены храма стали усыпальницей ещё одного адмирала — В. Корнилова. 7 марта 1855 года тут был похоронен руководитель обороны Малахова кургана В. Истомин, а 30 июня того же года — адмирал П. Нахимов…»

Собор восстановлен, и в нём — музей. Тысячи людей приходят к месту захоронения великих моряков русских.

Михаил Петрович Лазарев, открыватель Антарктиды, герой Наваринского сражения, стал командиром Черноморского флота и портов Чёрного моря, военным губернатором Севастополя и Николаева. Десятилетие его пребывания на этих высоких постах — золотой век южного флота России.

В Наваринском сражении рядом с адмиралом Лазаревым находились его питомцы — Нахимов, Корнилов, Истомин. Самому молодому из них — мичману Владимиру Ивановичу Истомину было тогда восемнадцать лет. Через четверть века в Синопском бою рядом с нахимовской «Императрицей Марией» будет вести огонь линейный корабль «Париж» под командованием контр–адмирала Истомина.

Ученики перенесли прах своего учителя, умершего в Вене, сюда, на Севастопольский холм, перед самым началом войны. Войны, в которой все трое погибли, в которой все трое стали бессмертны.

МОРСКАЯ БИБЛИОТЕКА

На титульном листе книги «Под щитом Севастополя», изданной в 1904 году в Санкт–Петербурге, есть надпись от руки:

«Севастопольской военно–морской библиотеке от участников обороны Севастополя 1941 —1942 гг. Данную книгу мы читали в окопах под Севастополем. Вернувшись, раскопали и привели в порядок. Прошу хранить. Капитан 2–го ранга С. Филиппов».

А было всё так. В июне 1942 года фашисты захватили Северную сторону. Отчаянно защищался лишь небольшой гарнизон Константиновской батареи. В короткие минуты между боями моряки читали вслух старый роман Лавинцева о первой обороне города. Дочитать книгу не удалось. 24 июня по приказу командования группа смельчаков оставила укрепление. Пришлось перебираться вплавь через бухту. И было решено: закопать книгу в землю. «Вернёмся в Севастополь — дочитаем!»

И они вернулись! Откопали недочитанный томик и, стоя на крыше батареи у развевающегося красного флага, как клятву, прочитали заключительные строки романа:

«Севастопольская слава по–прежнему немеркнущим светом озаряет русское оружие!»

Когда я рассказал эту историю отцу, капитану дальнего плавания, он вдруг спросил:

— А не тот ли это Сергей Петрович Филиппов, что преподавал у нас в училище в Кронштадте? Когда это было… в пятьдесят… ты тогда ещё не родился… в пятьдесят третьем!

Удалось выяснить у работников Морской библиотеки: действительно, имя и отчество — Сергей Петрович, живёт сейчас в Ленинграде. Но тот ли?

И вот прошлым летом отец взял меня на каникулы в Ленинград. Тогда-то мы и решили разыскать человека, подарившего удивительную книгу Морской библиотеке. Взяли в справочном бюро адрес и… встретились с Сергеем Петровичем Филипповым, капитаном второго ранга в отставке, бывшим наставником молодых офицеров! Тем самым, чья подпись на титульном листе романа «Под щитом Севастополя».

Каким же необыкновенным человеком оказался Сергей Петрович! Его отец, председатель колхоза, был зарублен кулаками. Все пять братьев Филипповых стали морскими офицерами и отличились в боях за Родину. На груди у старшего, Сергея, ордена Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны, Красной Звезды и много других наград.

Сколько славных историй вспомнилось Сергею Петровичу! Он рассказал, например, как под страшным огнём противника вывозил на катере с Малой земли под Новороссийском раненого Цезаря Кунникова — легендарного майора, Героя Советского Союза.

Уйдя в отставку, Филиппов в возрасте пятидесяти лет поступил учиться в педагогический институт имени Герцена. Он чудесный гравёр, чеканщик, строит модели кораблей — словом, поразительный человек!

… Задумал я рассказать о замечательной нашей Морской библиотеке, а ушёл в сторону. Так получилось, наверное, потому, что говорить о Морской библиотеке — значит, говорить о людях, чья судьба переплелась с главной библиотекой флота. Пример Сергея Петровича Филиппова — один из тысяч, которые можно было бы вспомнить.

История Морской библиотеки интересна не менее, чем иной роман. Вот хронологическая таблица основных дат этой истории:

1822 год, 21 июня — Утверждён проект библиотеки. В одном из параграфов устава сказано: «…на заведение и содержание библиотеки в Севастополе начальство вычисляет из жалованья офицеров по 1 копейке с рубля».

1834 год — Прославленный русский флотоводец адмирал Михаил Петрович Лазарев даёт указание о строительстве специального здания библиотеки, для чего офицеры вносят пожертвования в размере 2 процентов от своего жалованья.

1843 год — Секретарём–казначеем комитета директоров библиотеки избран капитан I ранга Владимир Алексеевич Корнилов, будущий адмирал, герой Севастопольской обороны.

1846 год — Старшим директором Морской библиотеки становится Павел Степанович Нахимов.

1849 год — Построено новое здание в центре города, на самом высоком месте. До наших дней сохранилась лишь так называемая «Башня ветров» — архитектурное сооружение для вентиляции книгохранилища.

1854 год, март — Комитет библиотеки собрал 17 тысяч рублей серебром для пожертвования семьям матросов и нижних чинов, погибших и изувеченных в морских сражениях при Синопе, на Дунае и у кавказских берегов.

1855 год, 16 августа — Ввиду угрозы вторжения в город противника принято решение эвакуировать книги в Николаев. Эвакуацией руководил капитан II ранга Г. И. Бутаков, впоследствии известный адмирал русского флота. Династия Бутаковых дала нашей стране 221 моряка. В настоящее время в Центральном Военно-морском музее работает правнук адмирала капитан I ранга Г. А. Бутаков.

1890 год — Библиотека возвращается в Севастополь, где для неё напротив Графской пристани построено пятое по счёту здание.

1890—1900 годы. От разных лиц и учреждений в дар библиотеке поступает шесть тысяч томов. Среди приславших свои книги — великий русский химик Д. И. Менделеев, адмирал С. О. Макаров. Художник К. И. Айвазовский преподносит Севастопольской Морской библиотеке свою картину «Нахимов и Корнилов в бою».

1905 год — Среди читателей библиотеки появляется имя Петра Петровича Шмидта — одного из будущих руководителей Севастопольского восстания.

1914 год — В связи с обстрелом города немецким крейсером «Гебен» наиболее ценная часть книжного фонда прячется в подвалах. Библиотека практически прекращает работу до конца гражданской войны.

1922 год — Возобновлена работа Севастопольской Морской библиотеки. Численность её фонда — 100 тысяч экземпляров.

1941 год, 22 июня — Бомбардировка Севастополя фашистскими самолётами. От взрыва морской мины пострадали читальный зал и другие помещения библиотеки.

1941 год, август — Эвакуация на Кавказ. Борьба за сбережение книжного фонда. Обслуживание кораблей, участвующих в боевых операциях Черноморского флота.

1944 год, ноябрь — Вместе с возвращающейся в Севастополь эскадрой прибывает ценнейший груз — книги Морской библиотеки.

Временные помещения: в подвале Музея флота, затем — на Красном спуске.

1961 год — Библиотека переходит в своё нынешнее — восьмое за всю историю — здание на проспекте Нахимова.

1972 год, 21 июня — Торжественно отмечено стопятидесятилетие Севастопольской Морской библиотеки. В этот год книжный фонд её составил 260 тысяч экземпляров.

В этой библиотеке работали Всеволод Вишневский и Новиков-Прибой, Константин Паустовский и Леонид Соболев, Борис Лавренёв и Александр Твардовский. Все они дарили свои книги — в Морской библиотеке целая коллекция книг с автографами знаменитых писателей и поэтов.

А знаете, когда мне привелось испытать самое большое и радостное волнение в жизни? В тот день, когда библиограф Евгения Матвеевна Шварц ввела меня в подвальный отсек библиотеки, который называется «Фонд редких изданий».

Евгения Матвеевна открыла сейф и осторожно, словно боясь расплескать драгоценную жидкость в переполненном сосуде, достала пожелтевшие листки — Затаив дыхание смотрел я на «Устав воинский Петра Первого», напечатанный в 1716 году, «Пехотный строевой устав» 1784 года. Тут же один из немногих сохранившихся в нашей стране экземпляров «Слова о полку Игореве», редкое старинное издание Радищева. Здесь, в фонде уникальной книги, находятся роман А. Лавинцева «Под щитом Севастополя», «Записки артиллерийского офицера в семи тетрадях Е. Р. Ш–ова», полный комплект «Морского сборника» начиная с 1848 года и много других книг, которыми мы пользовались, работая над повестью о Николке Пищенко.

Вот они — наши молчаливые, умные и бескорыстные помощники.

У создателей этой книги о юном герое первой Крымской обороны есть ещё один автор. Имя его — Севастопольская Морская библиотека.

Примечания

1

Смотрите в конце книги « Пояснения Ст. Фролова», написанные после прочтения рукописи. Не только слова, отмеченные звездочкой, но и другие морские термины, упоминаемые в книге, а также краткие сведения о героях обороны вы тоже найдете в «Пояснениях».

(обратно)

2

БОМБАРДИР. Так Петр I называл артиллеристов своих «потешных войск». Как воинское звание «бомбардир» появился в русской армии в конце XVIII века. Чин бомбардира соответствовал ефрейтору в пехоте. И даже после того, как это звание было упразднено, артиллеристов а народе по-прежнему называли бомбардирами. Хотя вплоть до революции официальным званием рядового артиллериста являлся канонир.

(обратно)

3

АДМИРАЛ. В России с зарождения флота были введены три высших звания: контр-адмирал, вице-адмирал и адмирал (или «полный адмирал») — самый главный морской чин.

(обратно)

4

КАРТУЗ. ПАЛИЛЬНАЯ СВЕЧА. ЗАПАЛЬНАЯ ТРУБКА. Стреляли из пушки так. Вначале нужно прочистить ствол банником. Потом опустить в ствол заряд или «картуз» — мешочек с порохом. Прибойником уплотнить заряд, вложить пыж и тоже прибить. Только после этого засылают снаряд в ствол. Зазоры между снарядом и стволом уплотняют просмоленной веревкой. Вставляют в отверстие трубку с быстро воспламеняющейся смесью. Можно наводить орудие. Навели. Доложили, что готовы к выстрелу. Поджечь палильную свечу (картонную гильзу, начиненную порохом) и поднести к запалу — дело мгновения. — Ба–а-та–а-рее–я! Огонь!

(обратно)

5

РЕДУТ. Земляное полевое укрепление, перед которым, как правило, был ров. Укрепление замкнутое, защищённое я с флангов (с боков) так называемыми траверсами.

(обратно)

6

Все даты даются по старому стилю. Для того чтобы получить современное исчисление, нужно прибавить цифру 12. Например: по старому стилю 5 октября — 17 октября по новому.

(обратно)

7

Сделано в Лионе? (франц.).

(обратно)

8

Мальчик знает наш язык? (франц.).

(обратно)

9

«ДЕРЖАТЬ НА СТРОПКЕ». Это значит бомбу или гранату держать в стволе на привязи — удерживать на верёвочке. Канониры нередко так делали под конец боя: на случай, если понадобится снаряд вытащить из пушки.

(обратно)

10

КАНТОНИСТ. Кантонистами называли всех несовершеннолетних сыновей рядового и унтер–офицерского состава, которые жили в военных поселениях. Кроме того, звание кантониста получали учащиеся детских военных школ царской России.

(обратно)

Оглавление

СЫН БОМБАРДИРА

ГЛАВА ПЕРВАЯ 

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg