«Хозяйка мельницы»

Евгения Демина ХОЗЯЙКА МЕЛЬНИЦЫ

Как рассказывают об этом свеи

Ясени битв Коня пастбищ Ньорда Вели к берегам Гардарики южной, Даритель колец, Кнудсен Аскольд, Явился вручить Ключи Лёбенмейр, Сестре Вёльдицлейва, Конунга руссов. Но вместо звонницы чаш Увидели волки Сражений бурю Мечей: бесчестные Венты и руссы Не мирно их встретили. Восемью восемь Ночей точёных Посланниц супруги Морей Хозяина Зерцала бури Тростников Истого Принимали, покуда Ясени Фрейра Их не сломили, Покуда Драгенмейр, Союзник руссов, Не свергнут Аскольдом Был, покуда Древо драгоценностей Не взяли свеи…

Как рассказывают об этом славяне

В лето… приидоша на Коростень варязи, иначе зовомые Русь, соуз с князем заключити. Но приидоша следом радимичи, приведши хозары за собой, и певкины, и прочие поганые, и повоеваша земли древлянския, и попортиша земли и скот, и пошед князь древлянский на радимичи, принявши помочь от варягов, и возвратиша своих девиц полонённых и добро отнятое, и полониша многия люди радимичския…

Как было на самом деле

Волкодлак и соколица

I

Над деревьями взмыли птицы. Рассказали: скоро ждать гостей.

Владислав улёгся на траву и смотрел на вечереющее небо. Молозивом растекались облака. Костёр точно доил их, быстрыми пальцами сцеживал белесые дымные струи. Жаден ты, Огонь Сварожич, больше обратно расплёскиваешь, ажно сучья хрустят — не терпится тебе. Кто ж из них кого пьёт? Небо — Огонь, иль Огонь — Небо?

По прогалине расхаживали разгнузданные кони.

Явились братья — с хворостом и ягодами, низанными на стебельки.

Костёр зачавкал ветками. Младшие уселись на плащи, засвистели в соломинки. Протянули брату ещё несколько, он слизнул с них червонную низь.

Вернулся старший. Нёс котелок с водой. Послужи-ка нам, Огонь. Вот тебе вода, вот ягоды, вот тетерева — угощайся.

Тревожно всхрапывали кони. Рассказали то же, что и птицы. Духом тянет из лесу — придут чужаки. Милости просим на трапезу. Лютым вскормлены, еды не жалеем.

Понимал Владислав животных — давно научили, ещё когда в лес увели с одногодками: воинских премудростей осваивать. Тяжело было учиться — иные себя забывали. А он не забыл. Имя своё помнил: Влеком звали. Волком. После уж нарекли Владиславом. За глаза — Волкодлаком. Серую масть не выведешь. А с такой породой стыд — зверей не понимать. Вот и научился. Правда, свою речь на месяц отшибло. Но по новой луне возвратился язык, и остался он только в выгоде. Днём — в луде,[1] на пиру, ночью — в шкуре, бору. Поутру — при мече, в ночь — при лунном луче.

По глазам узнавали в нём зверя — по сверкающим, чёрным, да с дикой косинкой. Круто вьются смоляные волосы, лице изжелта-смуглое, остроносое, остроскулое. Кровь ведь как река течёт по жилам: здесь смешались и вольный Дунай, и волошские водограи, и полесская тихая речка, и ясские[2] стремнины.

Вот у старшего, Светозара, взяли верх полесские ручьи. Глаза круглее, не сверкают, а блестят жидким блеском, словно рябь по воде. Щёки — медной чеканки, не желтеют — краснеют от солнца. Вон как пламя их высвечивает. Любо-дорого глянуть. Точно идол ромейский — говорят, у тех лица как живые… Отнин любимец… Флягу откупорил… Растерял ты своё молодечество, брату, как оженился. От всей удали и осталось — пировать да веселиться. Через то, видать, и жена твоя третий год выкидывает.

Уж младший — Братислав — век бойником останется, до смертного одра. Очи — омуты недобрые, заглянёшь в них — затягивают. Питает его реку подземный ключ, из тех, что не дадут иссохнуть Хвалынскому[3] морю в горячих степях. Была и степнячья кровь в роду их, только спрятала русло, проступила лишь в третьем брате. Так и прозвали его — Булгарин. Да Булгой[4] — за норов беспокойный.

А погодок его — Святополк — тих, молчалив, дик — что волохи, в своих кожухах волной[5] наружу. Тонкий, лёгкий, но силы не на пятнадцать лет, старших забарывает. То-то бровь заломил, на Светозарову флягу косится, жеребчик неезженый. Не однажды постромы[6] порвёт, дайте время.

Ещё двое младших — те пока в возраст не вступили. Пока не разберёшь, на кого похожи. Скроены вроде ладно. Радимир да Всеслав. Всеслава — Вешку — сами Векшей прозвали: мордочка востренькая, глаза как вишни. Посмотреть, как повзрослеют… Дома, спят уже…

Вот вернутся, сестра Рогнеда встретит. Скажет опять: «Полно тебе, Владко, в юнаках ходить. Женился бы». Пускай сама сначала замуж выйдет. Даром что вдова, большуха — народ не поймёт. Берут ведь, дуру — не идёт.

Вот Любашка — Любомира — по парням так глазом и стреляет. Но гордая девка, красивая, и знает, что красивая. Как тополь, да головку запрокинет, очи соколиные, переносье орлиное — горная кровь, бурхливая. Ясская.

Красомила с Гориславой попроще. Ни лица пока, ни стана. И не дети, и не девушки. Пару лет подождать — и на выданье обеих. Разом. За одного мужа, чтоб не путал. Угораздило ж — как две капли воды.

А про младшую, Доброгневу, и говорить нечего. Дитё и есть дитё, в куклы играет…

Кони храпят, ушами прядают: воет в смородине серый братец. Близко не посмеет, огонь не позволит. Звери лесные со Сварожичем не в ладу. Боятся. Как огня — боятся… Огня…

Всполошился папоротник. Бедная эта поляна на травы. Всё кислица да сума пастушья, а по кромке — папоротник. Змей, что ли? Нечем угостить — молока самим нету… Лошадей не тронет: они на перунику[7] заговорённые, змей забоится… Отвели бы на реку: там луга заливные, сочные, но грозы давно не было, водяной не страшится — ночью не сунешься…

Надо что-то дать. Черву-то.[8]

— Светан, что у тебя во фляге?

— Простокваша. А то не знаешь.

— Да хорошо бы простокваша… Полоз тут. Подбирается.

— Полоз, говоришь, полозит? Где?

— А вон там.

— Чудится тебе, Владко. Тихо там, вижу.

— Кто же это, мавьё[9] разгулялось?

— Тихо. Ещё всех по имени назови.

Встали оба — старший брат и средний, Светан и Волкодлак, княжич ясный и бойник тёмный, дуб и падуб. Светозар пояс дёрнул — зазвенели серебряные рясна[10] и бубенцы. Лишним звуком отогнать. На подхвате заладила зезгица.[11] Ухнул сыч. Дважды громко, на третий — потише.

— Чур меня, чур меня, — шепчут братья в четыре голоса.

— Не успели засветло, — ёжится Святча.

— Кто ворон считал? — рыкнул старший. — Теперь привязывай коней да сушняка в костёр подбрось. Здесь ночуем.

Здесь так здесь. Не идти ж через лес ночью. Вот заснут братья — он обернётся и по-свойски всех расспросит: кого же им в гости ждать?

II

Дева Соль выпростала из-под одеяла косы и разбросала пряди над лесом. Ветер перекидывал золотые волосы с листка на листок, с дерев на траву, с лица на изнанку, с юра в низину. Горячая ото сна, Солнце-дева рассеянно улыбалась, утирала очи облачной рушницей.[12] Жених рассыпал ей под ноги первую кленовую медь, червонное золото липы, дубовую бронзу со сканью прожилок, да живой, неосенний малахит. Утренний дар,[13] звонкий в холодных ладонях.

Хильдегарде Кнудсдатир запахнула поглубже рябую шкуру.

— Говорят тебе, брат, надо было драккар на приток выводить.

— Чтобы килем в самый ил?

Конунг Аскольд, сын Кнуда Ломателя Секир, ударил по деревянной лапе, что повадилась по его волосы.

— Тише бей. Лес и так чужой, отомстить может.

— А ты месть не отведёшь?

— Не-а. Поделом тебе — на ветках повиснуть. Эрика надо слушать.

— Будешь говорить под руку, зверям оставлю.

— Напугал.

За братом и сестрой шло полтора десятка воинов и спорило между собой, стоило ли оставлять ладью в устье. Так или иначе, дело сделано, драккар здесь вряд ли кто найдёт, разве что птицы гнездо совьют. А на это змей на носу вырезан.

Бояться надо было здешнего Лесного Хозяина. Варяги были с ним уже знакомы, но у Лесового нрав переменчив. Четыре зимы назад — вывел, а сейчас может и не пустить.

— Ты помнишь ли дорогу, конунг? Когда вы по реке тогда спускались, вы на закат шли, — сказал поморянин Баюс. Большинство в дружине Аскольда были свеи,[14] но были и жители Латголы, что назывались «белыми».[15]

Конунг и сам был не чистых кровей. Отец его взял девушку из Альденберга[16] — то ли словенку, то ли русинку, то ли чудинку. От неё достались детям широкие скулы, длинные глаза и невнятная масть — цвета гречишного мёда, который недомешали с липовым. Прядь посветлее, прядь порыжее, темя серое, выгоревшее. Оба темнобровые, не по стати северной красоте, с крапчато-зелёными глазами и желтоватой кожей. У сына и борода пошла тёмная. Дочь больше походила лицом на отца и взяла от него привычку к топорам. Кнуд, помнится, и забывал, что у него в руке секира, и удивлялся, если вместо неё оказывался обломок. Когда он так сломал прямое топорище у двуручной, плотницкой, ему дали прозвище Ломатель Секир — в шутку ли, в устрашение, никто уже не скажет. Хильдико, по-женски бережливая, никогда ничего не ломала. И этим была ещё страшнее. Привычный к рукоделию глаз точно просчитывал удары. Семь раз отмерь — один отрежь.

Балт не дождался ответа и спросил снова.

— Устье севернее, — опомнился Аскольд. — Мы правильно идём. Вон трава копытом примята, ветки в ту сторону заломаны, и волос конский на них повис. Здесь до нас уже побывали. Неужто конными?

Сами варяги вели лошадей под уздцы. Они и не нужны им были, и морем везти нелегко. Но у местных славян пеших мало уважали. Князь хвалился своим табуном, знать ему уступать не желала. И в подарок древлянскому конунгу, чтобы посрамить всех нарочитых,[17] Аскольд вёл кипенно-белого тонконогого семилетка, сторгованного за янтарь у сарацин.

Миновали поляну, пропахшую гарью, с недавним кострищем, потом перелесок, с пушистым папоротниковым дном, широкий луг, протоптанный подковами, и вышли на дорогу. Ингвар и Эрик, и ещё некоторые, сразу вскочили в седло. Аскольд, чтобы не отставать, седлал своего игреневого. Харальд успел насобирать орехов и на ходу делил добычу. Над доверху полной шапкой склонились три головы: рыжая — Харальда, льняная — Баюса и тёмная — ятвяга Ольгерда. Приходилось следить, чтобы к ним не добавилась пегая — Хильдико. Воины-то, может, и не тронут валькирию-вещеницу. Но девице в шестнадцать лет мало ли что в голову стрельнёт. Аскольд хоть и уважал своих воев, таких женихов сестре не желал. Ятвяг дичился и плохо понимал язык. Баюс был просто страшен: с багровой залысиной от ожога и бугристым следом на щеке. Харальд был красив: рождённый осенью, взял он от этой поры всю красоту — белокожий, огненно-рыжий, голубоглазый. Аскольд отдал бы ему любую пленницу, и она бы не оплакивала судьбу, любую девушку — но не сестру.

Кто-то повис у него на стремени. Аскольд дёрнул ногой. Под подошвой ойкнули. Это была девица, немногим старше Хильдегарде, рослая и румяная как солнце.

Варяги дружно заглянули ей за спину: не полая ли.[18] Девушка на всякий случай тоже обернулась. Ингвар фыркнул. У неё покраснели уши.

— Гой еси, князь варяжский, — робко начала она. — Подвигами военными на века прославься…

— Что ты хочешь, девушка? — с улыбкой спросил конунг и поймал за плечо Хильдико, скользнувшую из-за крупа и поигрывавшую секирой.

— Рассуди меня с сестрой. Досталась мне мельница на реке, хороший доход приносит, и людям в округе далеко не ездить. А сестра моя хочет мельницу отобрать и сломать. Помоги мне.

— Я должен выслушать и твою сестру тоже. Приходите вдвоём, рассужу вас.

Он не спрашивал, почему она обращается к иноземцу: его здесь знали, а князь Ростислав мог её и прогнать. И Аскольд бы его понял: много он видел таких сестёр, что после смерти родителей грызли друг друга за хутор.

Девушка тяжко вздохнула:

— Если сестра моя сама придёт, то быть беде…

— Хочешь, попрошу за тебя вашего конунга? Мы к нему как раз едем.

Девица помяла передник:

— Не надо. Знаю я ваши прошения. Под первым кустом.

Развернулась и ушла, только прялка блеснула за поясом.

Ингвар снова засмеялся.

— Дурочка, — отмахнулся Аскольд.

Сзади тоже раздался смех. Хильдико ловила ртом орехи. Брат повернул коня и подхватил её под мышки. Она даже не рассердилась — слишком уж весело было. Только ногу перекинула, чтобы боком не сидеть.

— Дорогу уступи! — крикнули издали.

Четверо всадников неслись на варягов.

— Места мало? — старый Ульф, последний в отряде, и не подумал подвинуться.

Один славянин, ещё безбородый, щёлкнул кнутом. Поднялась пыль. Лошадь под ним заплясала.

Аскольд постучал по белёному[19] щиту:

— Мы с миром вообще-то, Светозар Ростиславич. Уйми своего младшего.

Светан цыкнул на брата. Тот не отступил.

— Он тебя откуда знает?

— Не помнишь меня? — Аскольд снял шлем.

— Я сам тебя еле узнал. А ты от них что-то хочешь. Ты-то их узнаёшь?

— Отчего же нет? Вон Братислав. Вон Святополк. А Владко что?

Четвертый всадник угрюмо ссутулился и смотрел на поводья.

— Да разбудили невовремя. Случайно. Не весь, видать, воротился. Ничего, дома доспит. Пожалуйте, гости.

III

— Ты скажи, ты отцу брат названый?

— Да.

— Нам, значит, дядя…

— Ну положим.

— Так присоветуй, дядя, как нам сестреницу замуж сбыть?

Аскольд только плечами пожал.

— Что тут думать? Сосватали — и всё.

— Сватали. Не пошла. Говорит, хочу быть братниной сестрой, не мужниной женой…

Игреневый Аскольдов и гнедой Светанов разве что стременами искры не высекали. Древлянин ехал внаклонку — поближе к конунгу. Хильдико думала: свалится или нет. Она снова шла сзади: брат её с седла согнал. Аскольд как-то сник. Про Рогнеду услышал. Хильдико её не знала, только помнила: брат к ней сватался, но ничего не вышло. Когда спросили почему, завоеватель, которому восемь племён по Даугаве платили дань, мялся и бормотал что-то несуразное. Хильдико от него ничего не добилась, только узнала, что невеста теперь — младшая сестра Рогнеды. В ту пору ей было всего тринадцать, и уговорились подождать до семнадцати. Четыре года прошли, и брат прибыл за обещанным.

— Конечно, тут она хозяйка. Хотела одна батьку на себе женить, так пригрозила всех детей передушить. Так и живёт полюбовницей. Хороша, знаешь. Грива бурая, яркая, так и кольцами… А сама-то белая, вздохнёт — как опара колыхнётся…

— Твоя-то как?

— Моя? Моя три раза скидывала. Мы уж бережём её всяко. Доносила бы, что ли. Двадцать третий год, а дитяти не прижил. Обидно знаешь как.

Аскольд знал. Они были ровесники.

— Другую не возьмёшь?

— Жалко. Она хорошая. Тихая.

Светозара женили в шестнадцать лет, и про жену он говорил всякий раз разное. То плевался, то жалел. Седьмую зиму вместе, а всё не притерпится. Седьмую зиму… Может, уж надоела?

— Ты-то как живёшь?

— Да так… Поморян в войско взял. Ятвяга даже.

— Не боишься?

— Нет. Надёжные. И сюда взял. Вон те, с орехами, видишь? Обожжённый — летголец, рядом — ятвяг. Ещё те двое — тоже с Даугавы.

— Это Двина-то по-нашему?

Перед Хильдико то сшибались, то расходились белесый и чёрный хвосты. Справа от девушки ехал молчаливый Владко и как будто спал с открытыми глазами. Хильдико подмигнула. Так. Чтобы развеселить.

— А свои что, не идут?

— Откупаются. Ну и пусть. Тетиву не натянут — где это видано?!

— То есть как?

— А так. У меня сестра её — одной левой, а эти…

— Сестру всё с собой возишь?

— Пока не выдам.

— Что, как наша?

— Нет, она мужчин не чурается, — на всякий случай глянул назад. — Но уж больно тяжело с ней, не всякий выдержит.

— Дела… Да они вообще сейчас измельчали. Знаешь, как теперь в возраст входят? Не знаешь?

— Ну как?

— Боронят.

— Что?

— Вот и я тоже: что? Ну скотина-то посвятится. А парень? И чего они умеют после этого…

— Ну твои-то не так?

— Да батька сам скорей под борону ляжет. Он через это с матерью ругался… Она всё «не дам», «не дам» — чего боялась?

Остальные княжичи в разговор не мешались: при старшем брате слова не вставишь. Братислав-Булгарин чуть отстал и поравнялся с Ингваром. Святча пристроился рядом. Варяг оказался вполне себе дружелюбным и по-славянски понимал, хоть в их землях впервые.

Княжий терем стоял на окраине, почти не видный за частоколом. Только причелины[20] цвели резьбой поверх черепов. С крыши самой высокой клети смотрела конская голова.

Княжеские сыновья поколотились в ворота. Долго ждали. Наконец грохнул засов, трёхпалые скобы размахнулись, обнимая тёкшую в зев толпу. Щёлкнул затвор: зверь заглотил свой хвост. И накрылся крылом-засовом.

Братья спешивались. Викинги остановились. Терем стоял на сваях: река близко, места болотистые, да и не пристало князьям пыль утаптывать. Крыльцо было ступенях о семи — обточенных и отглаженных обувью и без обуви. Прищурилось оконце, встопорщились наличники и полотенца.[21] Из-под бока выглядывали конюшни и овин. Со всех сторон набежала челядь — встречать. Последним вышел князь.

Сухой, поджарый, тёмный с лица. Сыновья были все в него.

Стремглав по ступеням, точно к земле пристилаясь, украдчивым волчьим ходом. Обнял побратима, дивился подарку.

— Вишь ты, лёгкий какой. Да в полной сбруе… Угодил, Аскольдушка, угодил… Объезженный?

— К седлу приучен, а к новому хозяину так и так приучать.

— Добре. Будет чем заняться. А то мы в степь давно не ходили. Там всё аланы да булгары, поляне с ними знаются… Сшиблись мы пару раз, долго раны зализывали… Вено,[22] значит?

— Погоди, остальное на свадьбу будет.

— Ого, да вы ещё с возом! Что ж не по реке?

— Обмелела река. Лето сухое.

Глаза у князя как пещоры чёрные, а в глуби костерки, а вокруг лешанята прыгают. Достают пламена до Аскольда, обжигают.

— Что ж не волоком? Торопишься, на свадьбе бы не загуляться? Зимовали бы, а весной в путь.

— Сон я видел, Ростецлейв. Не водить драккар к городу.

«А мне не мог про сон сказать», — обиделась Хильдико.

Заметил её князь.

— Ну коли сон… А это что за пташка? Сестрица, так?

Огоньки из пещоры вырвались, побежали по зацветшей глади зеленой — по её глазам.

— Давай меняться — девку на девку?

Хильдико поняла, что он шутит.

Устроили гостей в тёплом срубе, просторном, чтобы всем вместе дневать и ночевать, по-братски. После отдыха позвали вечерять.

Хильдегарде собралась было, но Аскольд встал у дверей.

— За разговорами мужскими заскучаешь. Оставайся-ка здесь.

— Ты что, брат? Я же всегда с вами.

— То-то, что всегда. Меньше заигрывать будешь.

— Это в лесу-то? Подумаешь!

— Хватит. Не позволю.

— Аскольд, вот они тебе кто? Друзья?

— Друзья.

— Вот и мне тоже.

— Надо же! — Аскольд упёрся в косяк. — Ещё скажи, побратались.

— А если так?

— Всё, Хильдегарде, я сказал: останешься, значит останешься.

— Так её, конунг, — сказал из-за Аскольдова плеча Харальд. — В следующий раз пусть ровно делит.

Конунг ничего не ответил, только с разворота отвесил ему в челюсть. Харальд клацнул зубами и ушёл.

Хильдико смотрела в угол:

— А поесть?

— Ключница тебя накормит.

— А на двор?

— В окно слетаешь.

— Что мне, каждый раз по нужде превращаться?

— Разок превратишься. Только учти: увижу с кем — ощиплю и сварю.

Сестра сложила руки на груди и отвернулась.

Оконце высоко, да узкое. У других ставни снимать — заметят. Ну ничего, протиснется, крылья не поломает.

Небо стало цвета ягод жимолости. У забора тонко алела кромка. Чернелись верхушки вишен и яблонь, одни отродившие, другие — в тягости.

Владко вышел из конюшни и увидел на поленнице девушку, ту самую свейку. Не в грязной мужской одежде, а в нарядном платье, только шкуру на плечах оставила и оберег-молоточек на шее.

Подсел к ней.

Нахохлилась, в меха уткнулась. Волосы пёстрые, как перья у сокола.

— Что ужинать не идёшь?

— В горнице поем.

— Обидел кто?

— Нет.

— Тебя как зовут?

— Хильдегарде. Друзья зовут Хильдико.

— А мне как звать?

— Как хочешь. А тебя? — наконец повернулась. Глаза у неё были тоже пёстрые.

— Владко. Хорошего коня твой брат подарил.

— Да, знаю.

— Завтра пойду объезжать. Ты умеешь верхом?

— Немножко.

— Пойдём с нами. Покатаю.

— Сама покатаюсь, когда захочу, — она отодвинулась. Ноздри у Владка дрожали, как будто принюхивался.

— Пойдём гулять.

— И так гуляем.

— Всё равно не отстану.

— Сначала догони, — вскочила и подобрала подол.

— Не могу. Голова кружится.

Хильдико наклонилась над ним:

— Ты спокойней. Разъяриться всегда успеешь. Знанья на то и даны, чтоб не тревожиться.

— Ты тоже?

Сощурилась.

— В кого?

— Угадай.

Снова села на бревно.

— А хочешь, я тебя умыкну?

Хильдико наблюдала за небом:

— Прошлый год брат мой чудь воевал. Песню привёз…

— Причём тут песня?

— Дома девушка на воле, Словно ягодка на поле. А жена у мужа — словно На цепи сидит собака. Редко раб увидит ласку, А жена совсем не видит…[23]

— Уж это как ты сама будешь, — засмеялся Владко. И замер: перед лицом мелькнуло крыло. Соколиное.

Княжич вильнул хвостом и спрыгнул с поленницы.

IV

Наутро гнев Аскольда не убавился. Наслушавшись от Баюса и Ольгерда расспросов «Куда подевалась Хильда?», он сослал сестру на женскую половину. Свободно вхожей в дружину-братину хорошо быть до поры до времени. До времени, когда нужны уже не братья, а жених. И была Хильдико посвящена в их круг, и могла являться куда и к кому хотела, но такие порядки становились не в чести, потому что рано или поздно женой девушка будет. Если всем разом — ссор не оберёшься, или ревности новых жён, которых позже возьмут, по мирскому ряду. Если кому одному — то какое ей братство? Бросит валькирия крылья, доспехи, будет хозяйкой. Вот и решай.

Он и решил, чтоб поутру Хильдегарде увела Лисица — ключница. Она взяла свейку за руку и щебетала про княжон, про князя — что разрешил дочерям с ней знакомиться, про то, как рады будут её видеть, чем накормят, чем пожалуют — совсем заговорила, даром что холопка. Потом Хильдико узнала от Святчи, что Лисютка — дочь свободного людина, а в неволю пришла сама, от голодной да тесной жизни, понадеявшись на сытость, на доверие и что какой-нибудь дружинник её выберет.

— Батька со своей как поругается, всегда к ней идёт, — говорил Святополк. — Брал бы её. С такой мачехой я б ужился.

В пушистых волосах цвета мокрого песка блестели серебряные подвески, как ракушки на морском берегу. По лицу и по рукам песчинками рассыпаны веснушки. Вся текучая, зыбкая, звонкая — будто вязнешь в ней, не отпускает.

Провела мимо гридницы,[24] покоев княжьих — переходом, да в отдельную избу, со светлицей и спальней.

В переходе, и без того узком, ворох соломы — ночевали здесь в жару. Где девушки ели, шили приданое и посидельничали — посреди пола очаг, по старинке. Вдоль стен — лавки, прялки, сундуки. Против каменного ложа Сварожича… истукан золочёный — как у чудинов? На пороге стало видно — не истукан. Девушка, солнцем одетая, оттого и кожа смуглая золотится, ожерелья сверкают и вышивка, а под ряснами и колтами[25] сразу и не разберёшь, что волосы черны как уголь. Ползут по плечам, по коленям — до полу. На одной косе куница, векши, ласка, на другой — утицы, селезень и выводок жабий. Бронзой, златом переливаются, зрачками сверлёными на вошедших смотрят. У самой зрачки неподвижные, жёлтым ободом обведённые, как изъян в сердоликовом камне. Хильдико показалось, что они с глухой стенкой — как зеркало, хоть и далеко стояла, и не разглядеть.

Лисица поклонилась, точно хвост поджала, и обратно юркнула, за двери. Как перед змеёй.

Хильдико застыла на пороге.

— Здравствуй, варяжская гостья, — рот княжны улыбнулся, будто единственный оттаял из заледенелой глыбы. — Что пленницей смотришь? Проходи, угощайся.

Ожила рука в витом обручье, провела над посудой, расставленной тут же, на лавке, над свободным местом рядом и вернулась к высоко повязанному поясу и округлому животу.

Хильдико послушно подошла, только сейчас заметив, что на очаге дымится что-то. Её ждали, для неё варили. Но она не видела ни котла, ни посуды, ни того, чем покои убраны. Только хозяйка — с непокрытыми волосами, заплетёнными в две косы, по лицу — девица, по животу — баба.

Хильдегарде набралась смелости:

— Ты Рогнеда?

— Да, — княжна повернула к ней голову. Хильдико вздрогнула. Она, оказывается, двигаться умеет. — А тебя как зовут, я забыла, не сердись.

Хильдико назвала себя.

— Стола нет, извини. Унесли вчера. Отцу допировать не хватило: там разбили один. Ты ж вчера не была?

— Нет.

— Я была. Ты такое веселье пропустила. Вон, Любашка скажет.

Из опочивальни чёрной павушкой выплыла вторая сестра. Эта одета попроще и глядит веселей, только худая очень. Небось вчера для жениха три рубашки надевала. Вот увидит Аскольд эти мощи и после первой же ночи отошлёт назад.

Любашка придвинулась поближе, упёрлась локтями в колени, подбородком в ладони.

— А ты похожа на брата…

Что тут скажешь? Вроде как от одного отца, от одной матери.

— Знаешь, я боялась, что не узнаю его или что он подурнеет. Ну, там, глаз выбьют, мало ли…

— Хорошо бы…

— Что, гулять не пускает? Вот почему ты такая хмурая! — Рогнеда вмиг оттаяла вся, и глаза стали человеческие, и лицо ожило, и руки. — Я в твоём возрасте тоже гулять любила. Дверь запрут — я в окно. Окно заколотят — я змейкой да в погреб…

— Только ты сначала дверь два раза высадила, — напомнила Любомира.

— А ты откуда знаешь? Ты ж спала.

— Да уснёшь тут.

Так вот она кто. Змея.

— Ну расскажи, как ты ехала? Что видела? В Нове-Граде была?

— Нове-Граде? А, Хольмгард…[26] Нет, мы по Даугаве и по Припяти.

— Ах, у вас же там данники.

— Да.

— Янтаря много? — загорелись глаза у Любашки.

— Нам хватает.

Вишь чего захотела, позарилась.

Любомира наклонилась совсем близко. Так подносят лучину к замочной скважине, чтоб отпереть в темноте. И ноздри у неё красиво вырезаны — как наконечник у стрелы.

— Значит, поморяне пропустили. А дрегва? — продолжала допрашивать старшая.

— Дреговичи сейчас смирные. После того, как ваши им показали, что нехорошо соседей теснить.

— Так и ваши тоже. Твой брат ведь отцу нашему помогал.

— Правильно, они там с этими… Бергами…

— Берзичами?

— Ну да. Влезли, в общем, куда не просили, на чужое хозяйство, ну и ятвягам аукнулось, а те — на Даугаву, а там у брата данники, — Хильдегарде наконец почувствовала себя свободно.

— Но они вроде до этого побратались? Отец с Акольдом? — задумалась Любомира.

— Да, он торговать ходил мимо нас, останавливался тут… Э, сестрица, да ты про мужа своего наречённого и не знаешь ничего…

— Меньше знаешь — крепче спишь.

А вот это правильно.

— Хорошо, когда конница есть, — вставила Хильдико.

— Хорошо, — согласилась младшая княжна. — Если даже варяги завидуют.

Рогнеда усмехнулась:

— Кому завидуют-то? Если бы меня полянин тот не вернул, да отступное табуном аварским не заплатил, таскались бы они пешком, как последние холопы…

Значит, была уже замужем. Второй раз не хочет. Боится.

Тут под лавкой зашуршало. Рогнеда крикнула:

— Добричка! Вылезай уже, никто тебя не съест! Ты что там делаешь?

— Куколку шью. Племянницам.

Из-за Любомириных ног вылезла тоненькая девочка с лоскутками в руках.

— Племянницам? — удивилась Хильдико.

— Не смотри так. Мои они. Всё уже знаешь? Не иначе, братец разболтал. Про полумачеху нашу тоже разболтал? Не ищи её здесь, она с нами не живёт. С челядинками — там ей и место.

Рука в витом обручье указала в окно — на угол пристроя. Смыкался он, видимо, со спальней, и ход наверняка был там же.

— Уж если ты так жаждешь брату глаз выбить, то нашему Светану — язык пора укоротить. Им бы каждому отрезать что-нибудь — милые люди были бы.

Любашка захохотала:

— Добрая ты, сестрица! А они, наверно, о нас так же говорят…

— А нам резать нечего!

И обе заливаются.

Доброгнева улыбалась. Понимала уже.

— Чего шумите? Маленькая спит, — вошла ещё одна молодица, тоже на сносях.

— Сама-то что встала? — откликнулась Рогнеда. — Если четвёртого потеряешь, я тебя живую закопаю.

Это была невестка.

— Если ты у него жизнь не заберёшь — не потеряю. Те трое, которых ты тут наприносила, а сидеть с ними я должна — это мои дети должны быть! Мои!

Любашка вскочила:

— Мила, Мила, что ты сама-то заводишь? Сейчас сама разбудишь. Иди отдыхай.

И хотела её проводить, но Мила — Людмила, если Хильдико правильно помнила — оттолкнула золовку:

— А ты мне не указывай. Сначала сопли оботри.

И скрылась в сенях.

— Сейчас нажалуется на меня, — сказала Рогнеда так, чтобы невестка услышала. — Любашка, поди скажи девкам, пусть ткацкий стан наладят. После обеда засяду.

Любомира ушла в почивальню, за стеной хлопнула ещё одна дверь. Точно, смежные.

— Вот так вот мы живём, — вздохнула Рогнеда и взяла посмотреть Доброгневину работу.

Наконец вернулась Людмила, с девушками не села — закрылась в спальне.

Скоро явился князь. Позвал старшую дочь выйти.

Добричка, оставшись вдвоём с Хильдико, зашептала:

— А вы через лес шли?

— Да.

— А мельницу вы там не видели?

— Какую мельницу? Я думала, мельница на реке, под городом.

— Да не такую, — глаза девочки просто светились. — Говорят, глубоко в лесу есть мельница. Не простая, а волшебная какая-то…

Хильдико пожала плечами. Она больше слушала, что происходит за дверью. «Не смей оставлять!» — уловила она слова князя.

— Хильдико-о, слушай, — девочка дёргала её за рукав. — Про неё даже песню сложили:

Крыша мельницы выше Ирия,

Сваи мельницы — ниже Тьмы кромешной,

А опоры-то выше дерева,

А и матица точно Млечный Путь.

А мука с той мельницы все болезни лечит,

Жернова-то мельницы — бел-горюч камень,

И не только муку они молоть могут,

Всё кривое-то правят, всё плохое чинят,

Всё-то старое — точно новое будет,

А и выше колеса — вода живая,

А и ниже колеса — вода мёртвая,

А само-то колесо всегда вертится,

Днём-то посолонь, да добро творит,

Ночью вертится противусолонь,

Время вспять ведёт, всё зло выведет.

А как встанет-то колесо её —

Так и быть беде на весь род людской.

Сквозь торопливый шёпот явственно прозвучал хлопок. Потом вошла Рогнеда и, встретившись взглядом с сестрёнкой, подняла руку — якобы ресница выпала. Из-под рукава заметно было: над губой собралась в усы юшка. Тут вбежала Любашка. Старшая быстро утёрлась рукавом.

— Красена с Горей где?

— В девичьей. Кто-то котёнка нашёл, хотят забрать.

— Как знают. Кашу с огня сними.

— Я тоже хочу котёнка! — Добричка бросила рукоделие и рванулась за добычей.

— Шитьё своё прибери, — сказала Рогнеда. — Хозяйку не гневай.

Хильдико показалось, она имела в виду себя.

Любашка поймала девочку в дверях:

— Делай, что сестра говорит.

Добричка с тяжёлым вздохом подчинилась.

Хильдегарде задумалась. Будущая невестка её не занимала. Если с кем здесь и надо считаться — это с Рогнедой. Но не водить соколице дружбу с гадюкой. Сестёр вроде любит, а остальные все ей враги. Разве так можно?

V

Велик был княжеский табун: шесть десят голов, не считая приплода. Дорого зять оценил злобу тестя. Полянин-маджак[27] пригнал Ростиславу коней и кобыл поровну: всё гнедых да серых, привычных к холоду, ветрам и степному бескраевью. Тесно должно быть им в полесье. Заживут ли там кони — солнцева кровь — у Кривовых внуков,[28] что только лесное зверьё знают? Ковать и заговаривать водили их в конец кузнецкий, к тем, кто с Огнём по-братски и к Солнцу поближе. Там не поверили, что князь управится с таким богатством. Известно, какой пастух из серого. Но Ростислав сказал:

— Конь — он кто? Животина. За животину наш Родитель и в ответе.

И стала волчья стая сторожить табун. Летом — на выгоне, близ усадьбы. В холода — на конюшнях, чтоб уберечь. Летом лесные своими сыты, а в зимний голод могут и наведаться. Родню бить не будешь, да скотину-то жалко. Сведёшь им на прокорм одну — иль две: Родитель-Велес тоже кушать должен. А остальных — стеречь.

Были кони гнедые да серые, точно бурая руда или железо. Раскалённым клинком засиял среди них белый хорезмец. Невидимкой в бою пройдёт — раз без цвета. Белым вихрем гибель принесёт. Так и назвали — Вихрем.

Оседлал его Ростислав, шагом, бегом пустил вдоль заплота. Резов конь, ему бы раздолья. Вышли за город, к берегу. Рысью гнал его князь до Комоньего Вражка, где обрыв в человеческий рост, а под ним отмель, подойти можно к самой воде, место самое для водопоя.

Резов конь, седока не почуял. А всадник не молод. Потому ли, поэтому — вылетел князь из седла, да и пуще — ногой застрял в стремени. Если бы за куст не уцепился — не вытащил бы. Как только выдернул — сам удивился.

Сыновья хотели проучить варяга, чтоб жеребцов не перехваливал, раз ни бельмеса в них не смыслит.

— Да ни при чём здесь он, — возразил отец, вытирая расцарапанные руки подорожником. — Это доченька, ведьма. Подумаешь, оплеуха… Пальцем тронуть нельзя.

Светан поднял его и хотел отряхнуть плащ.

— Тихо, спину ушиб.

— Уж я, батько, оттаскаю её за косы.

— Да разберись уж с сестрой и с женой. Дитё твоё, чай?

— Рогнедино-то? Я второй год к ней не подхожу.

— А пока Милка брюхатая?

— Что тут, девок больше нет? Стой, ты счас не дойдёшь. Давай донесу.

Младшие тем временем поймали Вихря. На следующий день, когда отец отлёживался, Светан пытался усовестить Рогнеду, Любашка примеряла свадебный наряд, а свеи успокаивали Аскольда, братья объезжали коня одни. В седло поднялся Владко: его животные слушались. Его собственный конь — вороной, беспросветной черноты, больше никому не подчинялся. Ещё прежний хозяин оставил его полудиким, считая, что кроме случки, его ни на что не применишь. По сравнению с Вороном Вихрь был несказанно тише. Владко, понятно, заскучал. Дёрнуло его с братьями показаться в город. Прошлись по Коростеню Волкодлак, Волох и Булгарин, сосчитали плетни, взбили пыль периной. Люди чурались, плевались, высекали огонь,[29] видя, как белая навь несётся не касаясь земли и прыгает в реку. Оттуда, небось, и явилась.

Вдоволь навеселились братья, искупали коней, вернулись в терем как ни в чём не бывало. Только зашли к отцу, похвастали, что укротили, что жеребец будет слушаться, как прибежал Векша. Сказал, воевода пожаловал. Ростислав покряхтел, взял посох и спустился во двор.

Воевода Стоян ведал общинными воями. Против дреговичей и берзичей он тогда собирал ополчение. Был он знатен, князю норовил всегда наперерез, ревнуя, что за судом горожане идут к Ростиславу, даром что за тем слава бойника, а народ её уже побаивается и сыновей волчьему братству не даёт. Побраниться с князем было делом чести. И опять он посреди двора, у крыльца, степенно стоит, заложив руки за спину. За ним собиралась толпа — послушать. Княжеские воины всех пропускали и очень живо переговаривались.

Ростислав поравнялся с воеводой, вонзил посох в землю:

— Здравствуй, соседушка.

— И тебе не хворать.

Вокруг князя собрались сыновья, даже Вешка с Радеем приспели, Светан их оттеснил: малы ещё. Из-за Стояновой спины недобро смотрел Ярополк — единственный сын воеводы. Княжичи его всё время задирали, ещё с тех пор, когда портов не носили, дразнили телком и яркой. На бычка он не походил: худой, хоть и в кости широкий. Но с годами грозил раздобреть, как отец — а уж тот был здоров словно тур.

— Угадай, княже, загадку, — нараспев говорил воевода. — На ветке болтается, в еду не годится.

— В игры пришёл играть?

— Не знаешь — парней своих спроси: вдруг подскажут, — Стоян блаженно улыбался, но лицо у него было красно — даже ярко-русый степнячий чуб точно выцвел.

Ростиславичи переглянулись и как будто на шаг отступили.

— А вот это — тоже не знаешь? — вынул руку из-за спины. Держал за шиворот дохлую кошку. — Сволочи твои копытом прибили да за плетень к нам закинули. Хорошо так закинули. На груше повисла.

Князь забыл про больную спину.

— Леса вам мало, ты их в город охотиться посылаешь? Народ перепугали, стерву мне кинули, — кошка гневно тряслась вместе с рукой. — Жрите сами, вороньё!

— За тобой доедать не станем, — Ростислав приподнял посох, точно взвешивал. — Погостил — пора и честь знать. И гостинец свой забери.

Кошка полетела в князя. Он отряхнул корзно.[30]

— Совсем страх потеряли? Над грушами своими драгоценными трясёшься? Погоди, приду за данью — не откупишься. Моих… детей… учить вздумал! Наш город — где хотят, там и ездят!

— Да провались ты куда поглубже со своими сынками ушибленными! Обхода зимнего им мало, они круглый год развлекаются! На днях поймали пса — и на грушу подвесили. Пошла ключница моя её трясти — псина на неё как грохнется! Полдня обеих искали! Ты припадочным своим скажи, чтобы к дому моему не приближались — по-волчьи, по собачьи — уж не знаю, как ты с ними разговариваешь, по-людски они не понимают. А если попадутся мне — сам подвешу за уды да потрясу, может, в голове у них чего прибавится…

— Ты детей моих не трожь. Говоришь, я у твоих век отобрал, чтоб своих наплодить — так я те последнего изведу, попомни!

Волк приготовился к прыжку. Тур нацелил рога.

— Да отойди ты от меня и щенков своих малахольных забери — вишь заходятся.

Радей и Владко согнулись пополам, Светан уже катался по земле. Князь поднял его за волосы.

— Чего устроили? Никто вас не подвесит. Я вам сам всё оторву.

И подзатыльниками погнал на крыльцо.

Воевода гордо удалился.

Зрители расходились.

— Да вас не просто уронили, а на шило! Ну ладно, эти без мозгов, но ты — женатый человек! С воеводой меня ссорите! Да за ним весь город и дружина собственная! А князя, если неугоден, и убить могут, не знаете что ли?

— Да я-то тут причём? Я вообще дома был. Вон, Рогнеду спроси.

— Помолчи про свою Рогнеду!

— Да не было его с нами, — подал голос Братислав. — Мы втроём. Меньшие тоже ни при чём. Ухо Радкино отпусти.

— Не она ли тут постаралась? — Светан оправил тесьму на лбу. — Ты позавчера её учил — с коня упал. Я — сегодня, так ты вот меня обвиняешь…

— Теперь уж мы с ней потолкуем, — заверил Булгарин.

— Сначала со мной потолкуй.

С посохом наперевес, как с копьём, отец затолкал их в двери.

VI

— Тятя! Тятя!

Князь повернулся на бок, погладил ногой Веснину щиколотку. Наложница сопела рядом, зарывшись в одеяло.

— Тятя! — Вешка потыкал его в плечо.

Снял со лба пряди, выплюнул волос:

— Ну чего тебе?

— Владко не просыпается. И Братин. И Святча.

— Ну подожди, рано ещё. Спят. Меня зачем разбудил?

— Они всегда рано встают, а сейчас не проснутся.

Весна положила руку на бедро мужа.

— Ладно. Сейчас. Иди пока.

Солнце свысока било в щели ставней. Сыновья всегда вставали раньше отца. Да, поучил вчера маленько. Но не того они здоровья, чтобы после порки слечь.

Натянул гачи,[31] рубаху, нашаривал сапоги.

Весна села поперёк составленных лавок, пятками упёрлась ему в поясницу.

— Отстань, и так больно.

— Давай я Есю попрошу, она ж ворожка.

Есень была её старшей сестрой и жила на отшибе, поближе к лесу.

— У нас своя есть.

— Я с тобой!

— Да не ходи ты к ним! Ну как ты не поймёшь!

— Конечно, ты на мне не женишься, а я всё не пойму, — Вёсенка потянулась и стала переплетать медно-бурую косу. Глаза спросонья припухли. Полупрозрачный пушок над углами рта смотрелся так, будто она перепачкалась. Но князь-то знал её красоту.

— Не женишься, а взаперти держишь как жену. Вот пойду сегодня к Гордею…

— Ещё скажи куда и когда. Знать, избавиться от него хочешь, — конец ремня не попадал в пряжку. — Плащ где?

— На сундуке, в головах. Дай подколю.

— Уйди ты. У меня с детьми непонятно что, а ты нашла о чём говорить.

— Хоть скажешь, как всё обойдётся? Я в девичьей буду.

— Скажу.

Его встречали Вешка и Светан.

— Опять сестрица ваша? На них теперь отыгрывается?

— Она сама давно проснулась. С восхода бёрдом[32] стучит. Рушник, говорит, последний успеть в приданое.

В сыновней горнице собрались уже вои и варяги. Посреди, на полу, мирно спали, прижавшись друг к другу, Владислав, Братислав и Святополк.

Отец отдышался:

— Ну спят — и что? Будить нельзя, сами знаете.

— Средний про мельницу бормотал, — ответил Гордей, тот самый, которого назвала Весна.

Была у Булгого такая привычка. Он и теперь что-то шептал в шею Святче. Тот лежал неподвижно, Владко вообще улыбался.

— Не похоже, чтоб мара[33] их оседлала, — высказал Эрик. Кнуд был его другом, а Аскольда он принимал как родного. Конунг обычно во всём ему доверял, и сейчас был согласен. Уж слишком счастливые лица у княжичей.

Хильдико вклинилась между мужчинами:

— А что это за мельница? Все эту мельницу поминают. Вот, Доброгнева недавно расспрашивала, якобы есть в лесу мельница. А девушку на дороге помните?

— Мельница в Коростене одна, — возразил Аскольд. — На реке, как и водится. А у хозяев дочери были, это я помню.

— Я тоже помню, — кивнул Эрик. — Наверно, теперь и делят. А девичьи сказки — я б им не верил.

— Да нечего делить! — вскричал Ростислав. — Живы родители, дочерям делить нечего. Позавчера видал, когда Вихря на берег вывел…

— Я вот думаю, если мельница… — начал дружинник Лют.

— …то наш Дед[34] ею ведает, — завершил князь. — Пойду просить. Один.

Там, где ели сплелись колтунами, растоптали поляну под капище. На столбе деревянном — человек не человек, зверь не зверь, в гнезде из еловых корней уселся. Спустился по ним Ростислав как по ступенькам, поставил перед Хозяином две кринки — с молоком и мёдом. Раскопал крышку ларца, врытого в землю, достал оттуда волчью шкуру. Надел — головой к голове, спиной на спину. Отпил по глотку из кринок.

— Велес-отец, зверям властитель, людям даритель, заплутали мои сыновья во сне рядом с мельницей. Чай, тебе ведомо. Помоги…

Льются на землю молоко и мёд — половина.

— …Наградил меня детками, думал, в радость будут…

Говорит Ростислав о своей жизни, допивает остатки.

Пьяный дым курится вокруг Велеса, сдвинулись деревянные брови.

Тихо в ельнике, голос впитывает, как земля подношение. Не разводит владыка костров, не сереют на поляне кострища. Только если изтрава[35] — зажгут, есть сырое порой не сподручно, промерзает зимою дичь. Лес не любит огня, и Хозяин не любит — то скорей для Громовника.

Посидел перед идолом князь, помолчал напоследок. Снова спрятал волчину, взял посуду, поклонился и вышел из круга.

Дымно в гае, парит. Пахнет топью. Там, на запад, большие болота.

Ростислав вышел прямо к усадьбе — к задним воротам, где пускали телеги с дровами. Частокол огибала ватага: с двумя лодками на плечах, третью поставили на полозья и тянули как сани. Тот, кто шёл впереди, бросил лямку.

— Гой еси, здорав буди. Мы к нему, а его и дома нет. Марит у вас. Которую неделю дождя не было?

— Драгош, ты ли?

— Что я, так постарел?

— Да уж не помолодел.

— Обижаешь. Сам-то вполовину седой.

— Смотрю, соскучился ты по мне, — князь положил ношу в сани, со всеми здоровался и припал к плечу гостя. — Ну, воспитанник, зачем пожаловал?

— За дорогим товаром, аль забыл?

— Как забыть. Раз нашёлся жених на старшую.

— Как на старшую? Ты мне что обещал?

— Обещал, какая будет в возрасте.

— Так их две.

— А вторая просватана.

— Видно плохо у тебя с памятью, — Драгош стукнул его меж лопаток.

— Может и плохо. Не всё гладко у нас нынче. Сейчас сам увидишь.

Но пока уходил — сыновья проснулись. Рассказали, волками сновали по лесу, погнались за лаской. Далеко завела охота, чуть не до самой Припяти. Набрели в глуши на маленькую речку, а там мельница. Вышла девушка, позвала их, погладила. Братин клялся, похожа на Младу рядовичеву,[36] Святча говорил — на Звеницу, Звениславу, дочку гридня[37] Хоря. Владислав промолчал.

— Не согласен, — смеялся Булгарин. — Сейчас скажет, на Аскольдову сестру.

Владко показал кулак и пошёл умываться. До сих пор в голове стоял шум воды, пальцы чуяли под ногтями супесь, на загривке лежала девичья рука. А девица — и правда, вылитая Хильдико.

Князь Драгош

VII

Хильдико разрешили обедать со всеми. Брат перед свадьбой был в хорошем настроении, а древлянский конунг принимал новых гостей. В девичьей она услышала, это радимичи, с Присожья. Там один князь, Твердислав, отдавал своего сына Драгомира сюда на воспитание. А теперь этот сын вернулся — навестить дядьку. Вроде и не так чтоб молодой — старше Светана, лет двадцать пять-то будет. Вроде вдовец, жена умерла при родах. Вроде как ищет другую.

Хильдико оставила девиц прихорашиваться. Пока шла через двор, видела Ростиславичей с этим самым гостем и его дружинниками. Радимичский князь подбрасывал в воздух Вешку, потом Радея, потом спрашивал, помнят ли старшие, как развлекал их. Братислав отвечал, что помнят, и прыгнул ему на закорки. Тот носился по двору, распугивая кур, и ржал дурным голосом.

Хильдико не удержалась, остановилась посмотреть. Тут же подбежал к ней Владко, сам взмыленный, как жеребец, и по пояс голый.

— Видала, волк медведя оседлал?

— Ага.

— Он нас маленьких на себе катал. А ты сегодня-то придёшь обедать?

— Приду.

— А пляшешь хорошо?

— Я с братом буду. Ты совсем его не считаешь?

— Да что же он, не человек? Поймёт. Плясать все будут.

— Ну если все… Ну я пошла. Собираться.

Начистила песком застёжки-скорлупки, зашнуровала шёлковой тесьмой рукава, оберег закрыла янтарным ожерельем.

Аскольд защёлкивал обручья и поправлял изумрудный сёркр.[38] Он любил этот цвет.

— Ты-то видел этого Драгомира? — спрашивал Бьорн.

— Нет, где мы могли встретиться? Он тогда прислал отряд — десятка три, но сам не приезжал.

— У него там своя усобица была, — добавил Ульф.

— Откуда там-то усобицы? Там один одаль[39] на десять вёрст.

— Этого добра везде хватает. Переправу им кто-то спортил…

Ломится от дичи стол. Кто с Лесным Хозяином не в дружбе, во всю жизнь такого не увидит… Вздулись жадной утробой своды, чёрные — что просмолённые. Если ворота — пасть, тын — щетина, а конь на хребте примостился, то гридница — самое сердце, в самом нутре, от всех заслонёна. Мало здесь солнца, да окна невелики, только чтоб дым вытянуть. День и ночь здесь при огне. Но не любит огня Лес. Превращается в воду огонь, течёт по стенам, каплет из лучин, кругами морщится. Гаснет лучина — вынет Лисютка её из светца,[40] ставит новую. Кажется, от волос зажигает — так и горят кудри.

Плещется пламя в ногах у гостей, приливом пятки лижет. Два стола — две ладьи на плаву держит. Первой правит Ростислав, а по правую руку на вёслах сыны с дочерьми и дружина, а по левую свеи-варяги, а руль у радимичей. За второй только челядь — во главе с тиуном[41] и ключницей, мерно гребут, стучат чашами, мисами. Заправляют там конюхи. Нет дождя, говорят, ещё день-другой — и косить не надо, на корню запасётся.

Другие речи у князей, другие думы. Приволок Ростислав зазнобу свою — Рогнеде назло — усадил как невесту, убрал дорого. Сколько ни дарите, братья, сестре ожерелья да рясна, не перещеголяет. Не смотрит Рогнеда в ту сторону, беседует с княжичами. Считают, когда родить Миле; сколько зерна смолоть к свадьбе; гадают, будет ли охота завтра: ждать ли дождя в ночь (росы с утра не было). Слушает Владко вполуха, косится на Хильдико. Её брат не заметит: против него Любомира. Сама Хильдико мерит вдоль и поперёк князя Драгоша. Вот он голову запрокидывает, под бородой гривна серебряная играет. Смеётся, левую бровь вздёрнул, меж бровей морщинка — не разгладится. То ли тёмный волос, то ли серый — как древесная кора. Лицо будто солнца не знало, а от синей луды и совсем бледное. Глаза светлые, светлее только бельма у Арнгейра, скальда из Готланда, что гостил у них лет шесть назад. Глаза у него были как замёрзшая вода, пальцы — как северный ветер. Десять песен сыграл он на арфе, вот то была музыка — не то, что сейчас ползёт из жалеек. Каждый раз Хильдико подносила ему мёд, как старшая — и единственная — дочь хозяев. Каждый раз ей казалось, что он её видит, и она отпивала, низко склоняясь к чаше, и поверх края наблюдала за гостем. Он улыбался, откидывал косы, протягивал руку. Девочка отдавала чашу и пряталась за брата. Десять песен играл скальд. Сыграл и одиннадцатую. От которой все в доме поднялись плясать, и запрыгала утварь, столы и скамьи, ударило копытами по крыше, взвыла Дикая Охота,[42] ожила медвежья шкура со спины Арнгейра, шнуровки выползли из рукавов и змеями помчались к девушкам. У Торварды, которая так испугалась, что не смогла отдёрнуть руку, одна застыла на запястье серебром. Вторая вернулась к хозяину, когда он перебрал струны в обратном порядке. Всё вернулось на свои места, люди упали без сил. Придя в себя, Кнуд предлагал Арнгейру кольца и новое платье, лошадь и соболей.

Скальд задумчиво улыбался и наклонял голову, будто Кнуд был ниже его ростом.

— Пусть лучше твой сын отдаст мне то, что держит в руках.

Конунг удивился. Аскольд держал свой меч: перевязь порвалась в пляске.

— Он давно обещал его мне.

На гарде было вырезано: «Сеятель раздоров есть Отец победы.[43] Гуннульв сей меч сработал».

Ровно через год Аскольд нашёл свой меч вонзённым в верею.[44] На перекрестье прибавились руны. С тех пор он удачлив в бою…

В углу трещала печь. В другом Ингвар и Фреки прижали девушек. Светан, Ольгерд, Гордей и Варди взялись за пояса, натаптывали кольца меж столами, подхватывая на ходу парней. Рядом вился девичий хоровод, Хильдико была там. Харальд сидел в тени: заботами конунга весь подбородок синий. Радимичи розлили брагу. У бочек древлянин, радимич и поморянин спорили за очередь. Ростислав разделывал кабанью тушу.

Драгомир нашёптывал что-то Любашке, играл её колтами и иззелена-синим многорядным ожерельем. Любашка упиралась ему в грудь, отводила пальцы, стреляла взглядом по углам и тихо напевала, что просватана.

Аскольд подлетел к ним.

— Что тебе надо от моей невесты?!

Пряжка синего плаща звякнула об пол.

— Подвески дюже хорошо сработаны, хочу сестре такие заказать. Ты подарил?

— А ты мои подарки не считай.

— Да что ты разошёлся? — у Драгоша ни жилки на лице не дрогнуло. — Я Любашку твою с малых лет знаю, я в этом доме воспитывался. А вот ты тут с какого?.. О-о…

Аскольд приложил его затылком к стене.

Воины побросали ковши, забыли про бочки, порвали коло. Братислав как был с двумя саблями, так через стол и прыгнул. Подошёл с ножом Ростислав. Растолкала толпу Хильдико.

Драгоша подхватили, поставили на ноги, кто потрезвее — отталкивал.

— Уйди, Немир, — махнул радимич. — С меня теперь должок. — И полез на Аскольда. Чуть не сшиб с ног. — Слабоваты стали варги[45] на пиво… Да какой ты варяг, чудин есть чудин… — приговаривал, уворачиваясь. — Бьёшься как кобыла стреноженная…

И второй раз впечатался в стену.

— Да что это за!.. — Ростислав с досады бросил нож и погасил лучину.

Чадь засуетилась, отрядила Лисютку к Рогнеде, Рогнеда пихнула отца и сунула ему ушат.

— Вот так-то, — вздохнул он, глядя, как Аскольд и Драгомир отплёвывались. — Придумали — искры башкой высекать.

— Спасибо тебе, Ростецлейв, — конунг утёр лицо. — Сговорили невесту. Ты мне о нём ничего не сказал.

— И от меня спасибо, — кивнул Драгош.

— Я тебе не обещал Любомиры. Я обещал…

— Помню. На старшую рассчитывал. Ты мне только ответь: ты б сам её взял?

— Цыц! — князь вытащил нож из бревна. — На меня всё свалить хотите. Так вот моё слово: между названым братом и приёмным сыном выбирать не стану. Завтра поединок. До первой крови. Мне калеки в зятьях не нужны.

Любашка, затаив дыхание, слушала свою судьбу. Рогнеда созерцала пламя.

— До первой крови, — проворчал Немир. — Убить вообще без крови можно. Придушить — и всё.

Шагнула вперёд Хильдико:

— Когда поединок? Утром?

— Тебя кто пустит? — огрызнулся брат.

— Мне можно.

Ростислав покачал головой:

— Ты, девушка, всё о поединках да о битвах. Небось забыла, как иглу держать.

— Не забыла.

— Так помоги Рогнеде. Она целый день то за пяльцами, то за кроснами.[46] А ей бы полежать. У Любашки моей ветер в голове («Как у тебя», — подумали соперники), младшим всё некогда. Помоги уж.

Хильдико повернулась к брату:

— Смотри, лечить не буду.

— Не понадобится.

— Да уж прибью — не понадобится, — Драгомир похлопал его по плечу.

За окнами зашумело. Начался дождь.

VIII

Земля напилась быстро. Прохладней не стало, стало как в бане.

Хильдегарде уронила пяльца на колени.

— Уф, не могу больше…

За окошком заскулили. Девушка свесилась с подоконника и долго подцепляла котёнка.

— Устала?

— Тошно взаперти сидеть.

— Взаперти? Чуть-чуть в окно не вылезла. Разве тебя кто-то сторожит?

— Через крапиву?

Рогнеда рассмеялась:

— Подумаешь, крапива! Эх, рожу, из окна сигану — и гулять…

— А с детьми кто заниматься будет? — спрашивала Мила.

— Что с ними заниматься? Сыты, одеты, а поиграют — друг с другом.

Две девочки и мальчик сидели на полу, Добричка показывала им кукол и говорила на разные голоса. Любашка подползла на четвереньках, взяла у Хильдико котёнка:

— Котя-котенька-коток, полосатенький хвосток…

Пока малыши изучали неизвестного зверя, мать вспомнила, что надо бы оборвать крапиву и напрясть из неё ниток хоть на поясок, чтоб не пропадала.

— Вот сама и рви, — сказала Хильдико.

— И нарву. Хватит дуться. Красена с Горей мяты собрали с чабрецом. Давайте заварим, попьём? Ты пробовала?

— Пробовала. Мне ещё брат привозил от сарацин такую… кору, что ли? Трубочки такие, сладкие. Штук пять, дорогие очень.

— Видишь, как он тебя балует. И ожерелье красивое на тебе. А ты всё ругаться.

— Он первый начинает, — у Хильдико не было сестёр, и она не знала, как разговаривать с ними про ожерелья.

Девушки раздули огонь и возились с котлом. Свейка ёрзала на скамье:

— Как там они? Начали поединок? Помочь Аскольду, что ли?

Зачерпнула воды в горшок. Сбегала куда-то, притащила лук и стрелы.

— Ты что делать хочешь? — ахнула Людмила.

— Сквозь воду их увижу и в воду выстрелю. Чтоб Драгомира этого удар хватил. Побратимы от чудинов научились и меня научили…

Рогнеда поднялась и стала отнимать оружие:

— Да разберутся они сами. Дай ему самому за себя ответить, его и так опозорили.

— Тебя тоже опозорили.

— Да ладно, чем это? Что брать меня не хочет? Я б сама про него так спросила, даром не нужен. Ты скажи лучше, лук где взяла?

— У Святчи.

— Как это?

— У него тетива ослабла, я петлю подмотала.[47] Так он теперь натянуть не может. Стреляй теперь сама, говорит.

— Как это ты вообще его разговорила? — развеселилась Любашка.

— Они рассуждали, почему на мече узор мраморный. Я объяснила. Я-то видела, как кузнецы работают. Они не видели.

— Так вы поменялись?

— Что? Не-е, я свою Великаншу никому не дам.

Старшая закусила косу.

— Надо было тебе парнем родиться. Может, я бы за тебя пошла. Не заскучаешь с тобой… Стой, не стреляй! — Хильдико опять склонилась над посудой.

— Не буду, не буду. Давайте хоть посмотрим тогда.

На капище свился кольцом огромный змей — о ста головах, о ста голосах. И коростенцы тут были, и гости. В кольце — Драгомир и Аскольд при оружии. Плащи снимают.

Спокоен Аскольд. Меч, на котором руны Высокого, не подводит. Не подводил ни на Свияжском берегу,[48] ни на сумских озёрах,[49] ни на дреговичских болотах. И в чащах древлянских выручит.

Но вонзил Драгомир оружие в землю:

— Меч — хороший помощник. Но много ли ты сам стоишь? Давай-ка так.

— А давай, — решил Аскольд. Хоть доделает, что вчера не успел.

Снял Драгош ремень, стянул рубашку. На груди, под волосами, пятерни рубцов.

— Что смотришь? Где тот медведь? Вот он где! — тряхнул ремень. — Вот где! — ударил себя в грудь.

Взмыть бы ястребом да выклевать очи бесстыжие. Но куда ястребу против бера:[50] одной лапой прибьёт, не устанет. Эрик учил выбирать оружие по врагу.

Сошлись два медведя, бурый и серый. Обнялись до хруста. Рёбра как птичьи крылья складываются.

Бывает ярость такая, что взор застит. Бывает — как игла. Холодная и меткая. Двигаться легче, и видно яснее, даже воздух другой. Каждую мелочь ловишь, каждый лист на дереве, иголку в хвое, щепку под ногой, все голоса одновременно, все лица сразу. Лес — твой. И время — твоё. И ты — повсюду.

Не тратит Аскольд силы попусту, не изжигает, как соперник. Но здоров Драгомир, не сладить. Не ниже Аскольд и в плечах не уже, да раза в полтора легче. Приподнял его радимич, пятками землю не достать. Бьёт Аскольд по коленям. Сверху навалиться — не придавишь. А тот мог бы, но всё шутит.

Взвалил Драгош варяга на плечи, встряхнул — поудобней взяться, постоял, подумал, огляделся:

— Ну, я пошёл.

— Не по правилам! — кричат воины. — Надо оземь!

— И правда — перепутал. Ну не беда.

Почуял Аскольд: им сейчас замахнутся. Обернулся птицей, вырвался из рук радимича. Сшиб его Драгомир, когтями перья зацепил. Но не поранил. Упал на плечо, но удачно: не вывихнул, даже не ободрался.

Смотрит Ростислав, смотрят его сыновья. Оба друзья им. Кугукают присожцы, за Драгоша переживают. Бьют в щиты славяне и варяги, Эрик губами шевелит. Заклинает. Смотрит с елового столба Старик-Хозяин, в дерево одетый. К чужим защитникам не ревнует. Говорят, Велес и Один похожи как братья, только один в чертогах небесных, а другой — в Полесских дубравах и сосняках. Но охотники — оба, у обоих над зверем власть. Охотники — сами звери…

Чёрный рёв стоит на капище. Бер если выпрямится — выше дуба, мощнее скалы. Знает медведь одну хитрость: склонится покорно перед ловцом, лапы в мольбе сложит — и полоснёт по самому лицу. Купился и Драгомир. Как незадачливый чужак, не знающий, что в этих местах бурых не трогают.

Взвыл, ладони к лицу прижал. Вот тебе и на лоб метка. Хвастать так хвастать.

— Не горюй, Драгош, — сказал Ростислав. — Кровь твоя в жертву пошла.

Поклонились все Велесу, угощение подали, сами распили и домой собрались. И вдруг — совсем близко — завыли.

Подумали на волков, рядом их много мечется, Родитель всё-таки. Аскольд на всякий случай покосился в сторону радимичей. Их предводитель молча промакивал лоб рукавом.

Вой перешёл в громкий плач. Где-то совсем близко надрывалась девушка. Неужели сестра вызнала где капище? Со всеми прийти она не могла, он бы запомнил. Если позже — птиц бы потревожила. Хотя — она же им своя. Но зачем тогда плакать? Ведь он победил. Скогге, или, по-здешнему, навка?

— Владко, спросил бы?

— Спрашивал. Птицы не знают, не видели. Иначе б не молчали.

— Что за напасть, — поплевал через плечо Светан. — Может, Недоля чья-то. Я даже знаю чья.

Попросив у Деда защиты и доброй дороги, мужчины вернулись в усадьбу. Хильдико с разбегу прыгнула на брата.

— Я всё видела! Я знала, знала!

Аскольд отлепил её от себя и подошёл к Любомире, которая присела на крыльце, на перила.

— Всё, я тебя отстоял. Будешь моей теперь.

Блеснули глаза у княжны. Но не от радости. Только и слышно от него: «я», «моей»… Как-то там Драгомир Твердиславич, живой ли? Пойти посмотреть…

IX

Радимичи гостили ещё два дня, пока Драгомир умывался настоем кровавника,[51] а его храбры всё чаще задевали Ростиславовых локтями в сенях. Варяги по сеням не слонялись: были дела поважнее.

Багровела трава у хлева, коптились днища котлов, бухло тесто для коровая. Гремели сундуки, легла на скамью кунья шуба,[52] ждёт невесту огневой наряд.

Любашка не показывалась на людях, над ней пели сёстры, укладывали приданое, плакали.

Плакала сама Любашка или нет — блёклым голосом повторяла за девушками:

— Не давай, кормилец-батюшка, Своего-то слова верного, Не крепи-ко меня, девицу, Крепко-накрепко да навеки…

На свадьбу Драгош не остался, ушёл накануне, рано утром. Княжичи сами вешали за ним засов.

Усадьбу накрыла тишина, только солнце щекотало ставни — цеплялось, чтоб подняться выше, птахи купались в пыли, гнус гудел… Хлестали по пёстрым бокам хвосты, стадо лилось на луга. Конюхи с Владком пошли проведать табун.

Ограда разломана, кони мечутся, и меньше их… чуть не вполовину. Сторожа? У одного лицо вчистую выедено, второй поломан весь, сказать ничего не успел, только кровь ртом пошла.

Рванулась братина на поиски. След остыл, лошадей и не сыщешь. Целыми привели только двух, с остальных — то копыта обглоданные, с кого — хвост, с кого — зубы. Принесли красные ошмётки — разорванная в клочья рубашка-целошница.[53] Будет переполох и на женской половине…

Ростислав рвал на себе волосы, братья-волки рядком сидели на поленнице и в четыре голоса причитали над косточками. Из женского дома никто не показывался.

— Боятся, — прошипел князь. — Правильно делают. А ну все за мной.

Пегая стая хлынула мимо курятника, трое серебристо-чёрных волков впереди ткнулись носами в руки князя. Он поскрёб им за ушами и под салазками.

Четвёртый остался: прижимал лапой конскую ногу и сипло постанывал.

Выпорхнула из светлицы Хильдико, покружила над поленом, потрепала аспидный загривок.

— Не плачь, Ворон-то твой жив…

Владко громко шмыгнул:

— Как ты не поймёшь. Я же не с одним Вороном… Я их всех кормил, поил, объезжал, холостил… Купал, гривы расчёсывал… А теперь всё-о-о…

— А вот и не всё — пока не отомстим, — девушка задумалась.

— Мы этого не оставим… Будь у него стада, всем глотку перегрызём… Я с него шкуру спущу-у-у…

Хильдико обняла его и погладила по голове. Волосы были пушистые и горячие.

— Я бы сама спустила — за брата. Но придётся остаться… Буду удачу вам звать.

— Да… Видно то нам Недоля плакала. Хотя… — направил покрасневшие глаза на Хильдико. — Я всё равно не верю. Что-то здесь не то… Страшно. Вешка теперь засыпать боится: «Вдруг тоже не проснусь». Вроде не младенец — восемь лет — должен сам уметь оберечься. К нам в постель лезет, а за ним Радей, потому что одному тоже страшно…

— Добричка не боится. Наоборот, любопытничает: «Видела мельницу? Видела мельницу?».

— Да есть она, эта мельница, я видел. А кстати, ты похожа на ту девушку.

— Какую девушку?

— У мельницы девица была. Во сне у нас. Ты сны читать умеешь?

— Сны-ы?.. Плоховато… Не сильна я в этом.

— Рогнеда читает, а тоже не помогла… А мельница на север отсюда. Может, переход дневной…

— Думаешь, ведьма там поселилась?

— Ведьма… Если не посильнее…

— Я попробую узнать.

Солнце переступило полдень, поволокло тени против травы. Соколиная и волчья откинулись на дровяной укат. О верхние поленья стукнулось подклёванное яблоко, зелёное ещё и жёсткое, как голыш.

Владко вдруг полез за пазуху.

— Хильдико…

— Что?

— Вот это тебе.

На пальцах у неё повисла нитка речного жемчуга, розоватого и вытянутого — как зёрна.

Пошло бы к красному наряду с белой вышивкой…

— Мне ли? Не хочется чужую судьбу примерять.

— Тебе, тебе, — Владко подвинул к ней её же руку. — Носи, не бойся. Вернусь — проверю. Не вернусь — всё равно носи.

— С замочком?

— Дай я.

Девушка закрутила волосы. Надо ж, подарки. А что взамен попросит?

— Хватит, щекотно.

Шершавые ладони нехотя соскользнули и снова принялись баюкать копыто.

— А знаешь, там с медведями косуля была. Мелкая такая, вздорная. Ни дать ни взять сестра.

— Значит, она сама?

— Видать порезвилась. И платье изорвала, и как коней бьют, посмотрела… Не прощу.

Он замолчал. Хильдико обернулась и увидела брата. Спрятала ожерелье под рубашку.

— Куда оселок[54] дела?

— Почему сразу я?

— Секиру точила?

— Я к вам заходила, с собой не брала. Ищи.

— Пойдём, поможешь. Чем бездельничать.

— Полтабуна задрали. Жалко.

Аскольд шагнул ближе. Хильдико встала.

— Жалко? А меня тебе не жалко?

— А мне твоя Любашка сразу не понравилась. Я тебе говорила. У Эрика две дочери: Торварда и Сванхильд. Бери на здоровье. Торварде ты нравишься. Так нет, тебя сюда потянуло.

— Тебя, смотрю, тоже, — он сдёрнул Владка за шиворот. — Целыми днями за тобой вьётся. Раз она тебе нравится, собирай-ка вено, утренний дар, езжай к нам в Свитьод,[55] я тебя на поединок пошлю, а там посмотрим…

— Я у тебя невесту увёл, что ли?.. Погоди, а к сестре твоей уже кто-то сватался?

— Может и сватался, да не твоё дело.

— А Светан сказал, у ней нет жениха…

— Дурака-то не строй. И кости эти убери. Нид[56] сочинять на дружка своего будешь. С которым вы вместе росли и который вас с детских лет знает.

— Эй, Владко! Проревелся? Батька ждёт.

Братья, легки на помине. Щиты несут.

— Видеть вас всех не могу! — Аскольд забыл про сестру и умчался за угол.

— Стой! Ну догоняйте, что ли! Сейчас вторые полтабуна нам порвёт!

Но Аскольд шёл на женскую половину. Ему навстречу выглянула Невенка с вёдрами, ойкнула и прыгнула назад. Девушки попрятались по углам и наблюдали, как варяг трясёт старшую княжну. Рогнеда прятаться не собиралась, нахлестала ему по щекам и дала воды.

— Кабы не моё брюхо, я бы вмиг её догнала. А остальные у нас спят очень крепко, — обвела обсидианными зрачками светлицу, и сёстры присели пониже.

Добричка тихонько плакала над тряпками, с которых сыпались нитки и бисер:

— Мы для неё вышивали, а она…

Пусть это будет самой горькой твоей обидой.

Конунг побыл там ещё немного, но нужно было готовить оружие к битве. В мирное время оно засыпает, а пробудившись, чует сильный голод. Затем и наносят на него руны, чтобы дитя огня, воды, земли и ветра было покладистей и разбирало дорогу… Наточить ему зубы, почистить шкуру — ручной зверь должен знать заботу, иначе одичает.

Владко всё там же, уныло отгоняет мух хвостом. Братья взяли его под руки, отняли кость и увели. Хильдико вертится рядом, заметила — вжалась в столб под навесом. Аскольд только отмахнулся.

Девушка обхватила опору. Что она может сделать? Брат сам не свой, Владко слезами умылся, девицам досталось от тех, от других и от третьих.

Её подёргали за ленту в волосах. Ольгерд и Баюс.

— Хильдико! Точильный камень куда дела?

— Да почему я-то? Я с вами вообще не живу!

— Ну у тебя девки ножи чем-то точат?

— У нас своё.

— Так одолжи.

Постучала по оконнице.

— Рогнеда!

— Ой! Напугала.

— Точило подай.

— Зачем?

— Вон, попросили.

Рогнеда увидела двоих воинов и гордо вскинулась:

— Ничего своего нет. Стол — подай, точило — подай.

Скрылась из вида, пошарила где-то, вновь показалась и протянула брусок:

— Нате. Хильдико, слушай, ты мне нужна. Помнишь, три дня назад, ты тогда в воду смотрела — как это делать?

— Вот они знают.

Побратимы переглянулись.

— Тебе зачем? — спросил балт. — На Драгомира?

— На кого же?

— А с кем нам воевать тогда? Ты вот что, подскажи, где глины накопать или воска взять.

— Воск есть. Годна собрала. Все борти[57] за мёдом облазала, а у меня тесто взошло — и куда всё теперь?

— И место потемнее.

— Можете в погреб залезть. Пущу, открою. Только меня научите.

— Ты нам колдовство не испортишь? Животом своим?

— Я-то не испорчу. А вот тебя кто испортил? Полудница сковородкой огрела?[58]

— Зато остальное всё цело.

— Ну заходите уже.

Пока обогнули терем, Ольгерд нашептал что-то приятелю, и Баюс толкнул Хильдико:

— Это кто? Старшая дочь конунга?

— Да, Рогнеда её зовут.

— Я не пойму, она замужем или нет?

— Нет. С братьями живёт.

Баюс кивнул и прильнул к уху Ольгерда.

Княжна сама спустилась с ними, не боясь оступиться. Захлопнула крышку, зажгла осторожно лучину и села на ступеньку. Баюс взял у неё комок воска, вылепил человечка. Рогнеда подняла щипцы повыше, чтоб воск не растаял.

Баюс провёл по волосам, посмотрел на Хильдико, на Ольгерда — и выдернул у него из волос заколку.

— Так воров узнают. Мы знаем, кто нас ограбил, пусть и другие знают. Куда клеймо ставим?

Рогнеда указала кукле между ног.

— Ну нет, пусть лучше сразу видно будет.

— Что думать-то? В глаз, как всегда, — прозвучал из темноты голос Хильдегарде.

— В глаз так в глаз, — балт повозил руками по земляному полу, натёр чёрной крошкой заколку, фигурку.

— Земля, перелай всё тому, кто на тебе сегодня медвежьи следы оставил, кто по тебе чужую невесту вёл. Передай всё Драгомиру.

Бронзовая пластинка вошла в головку куклы там, где должен находиться правый глаз.

Баюс наговорил на фигурку.

Снял с пояса кожаный кошель, спрятал туда заклятие:

— Зарою у дороги. Выпускай, хозяйка.

Выбрались на свет, Рогнеда села за прялку.

— Что-то вы клинки свои точить не торопитесь.

— Да вот тебе хочу помочь.

— Веретено ли длинное?

— Под твой пряслень[59] подойдёт.

— А тебе что, тоже попрясть припёрло?

— И ему тоже.

— Что, сам не скажет?

— Он по-вашему не понимает.

— А я по-вашему.

— По-нашему — по-которому? Он ятвяг, я поморянин.

— А у ятвяг с поморянами снасти другие?

Рогнеда сняла неначатую кудель.

— Камешек свой не забудьте.

— Наши камешки всегда при нас.

— Сеновал пустой пока. Давайте за амбары.

Хильдико посмотрела им вслед и поправила жемчуг.

X

Зря печалилась Рогнеда: не пропало угощение. Со свадебного стола пошло на тризну. А игрища на Соже будут.

Долго спорили: идти пешими или конными. Боялись, изведут последних. Радимичи кобыл подрали много, чтобы потомства не родилось. Из жеребцов один Ворон живой, его бы поберечь. Да меринов десятка два осталось, если их потеряют — замены не скоро ждать. Потому решили: оставить в загоне. Челядь присмотрит. Корма достанет, травы засухой не побиты. Хоть стояла сушь от Перунова дня,[60] по всему видно — до Рожаниц[61] не продержится, а подземные ключи обильны.

Обоз не пригодится — он в полевье хорош, в голой степи — стоянку огородить. За полянские земли хаживали, местных конников на зуб пробовали, но про то другая песня, не сейчас её поминать. Плот связать на месте можно будет — оружие погрузить. За лето реки исхудали, опали — змеиная шкура, пустая внутри. Сбросил её змей, уполз на полночь,[62] где попрохладней, потёк вспять — и реки обмелели.

Аскольд порадовался, что сон ему вовремя подсказал оставить ладью в надёжном месте. Славяне пойдут по берегу, только дважды через реку переправятся, варяги — по Припяти и Днепру. Припять — река неширокая, взяли её волки вплавь, со щитами на спине, копьями, колчанами и саблями — в зубах.

На Днепре варяги позвали по второму человеку на вёсла — со своим оружием, не больше: много драккар не потянет. Светан запрыгнул на борт первым: силы перед боем поберечь. За ним потянулись отец, Лют, Хорь и другие кто постарше. Остальные, по уговору, сделали плот в два наката, сложили на него доспех и прицепили к корме на пеньку — пять воровин[63] скрутили. И со спокойным сердцем плюхнулись в воду.

Получилось так, что расселись на вёслах не по-людски. Слева — Аскольдов отряд, справа — древлянские бойники. И каждый — кто во что горазд. Привыкли славяне грести широко, расправлять вольно крылья, но свейский змей парить не умел. Мало того, что доски скрипят и топорщатся, будто он задыхается, да настил чешуёй отваливается: говорят, так воду проще вычерпывать, если ладья нахлебалась — так и вёслам не развернуться. Зацепились вёсла.[64]

— Сказали тебе, короче греби, — напустился Светозар на Ждана, сидевшего за ним. — Размахался тут.

— Виноват я, что у тебя руки криво растут? Привык саблей направо-налево.

— Чего?

— Того. Мне лучше знать. Я сызмальства на перевозе робил, пока к вам не подался.

Княжич оставил весло отцу, Ждан по привычке хотел выдернуть из уключины, задел за третье. Драккар завернуло вправо.

— Счас в реку обоих скину! — Ростислав топнул, планка скосилась, и он сам чуть не свалился под скамью.

— Оглоблю свою поднимите, — сказали сзади Лют и Гордей. Третье весло было их. — Косы, что ль, заплетаете.

— А вы не видите, им некогда? — откликнулся князь. — Мне, старику, одному веслом ворочать, а у них кулачный бой… Сядь что ли!

С других скамеек пришли разнимать. Свеи не выдержали:

— Уже назад поворачиваете? Утопите свой плот к воронам. Оружие там ваше, между прочим.

— Да уж, чем ссориться, лучше бы спели, и дело бы дружней пошло, — сказал кто-то с носа.

— Только не те, ясские, которые от прадеда Роскина. Протяжные больно, совсем запутаемся. Быстрое что-нибудь.

Славяне приободрились. Солнце радостно встряхнуло головой, засамоцветилась вода, заскакали буруны у киля. И даже вёсла всплёскивали слаженно под «За весною лето, за ветрами ветры, заплету их в водограй по-над зиркой светлой».[65]

Лето отозвалось на своё имя и ласкалось к кораблю. Мрачнели только варяги. Ингвар тихонько завыл.

— Конец-то будет? — спросил Торстейн.

— Должен, — на миг отвлёкся Ростислав и снова спрятался в разноголосье.

У берега замелькали лощёные спины.

Драккар заносило влево.

— Плот-то, может, отвязать? — раздался голос из-под борта. — При одних зубах ведь останемся.

— Не надо, — конунг снял с борта алый щит, взял своего Сеятеля и вышел к затылку дракона. — Тихо все! Грести по моим ударам. Молча.

Видел он такое — то ли у ромеев, то ли у других южан.

Воины присмирели. Эрик с гордостью посмотрел на воспитанника. В полной тишине застучал меч по туровой коже — и вёсла по воде. Ладья пошла ровно. Правда, Асмунду, который был в паре с Аскольдом, пришлось теперь работать за двоих, но на силу он не жаловался.

На берегу младшие Ростиславичи выливали из сапог воду.

Берег встретил широкой поймой, заросшей багуном[66] и клюквой. На тальнике засохла ряска. Видно, весной в устье Сожа хозяйничал болотник.

Драккар освободился от мачты. В другую погоду его перевернули бы килем кверху и насадили на брёвна разобранного плота — навесом от дождя. Сейчас побоялись, что рассохнется. На бок всё-таки уложили — проверить еловую прошву.[67] Потом Фреки объяснял древлянам, что колоду, на которой держится мачта, называют «старухой», а для руля — «бородавкой».

Кто выслеживал зайца, кто ушёл поглубже в лес — за птицей и за хворостом. Аскольд и Варди, по пояс в воде, глушили лапами рыбу.

Присел на корточки Владислав, достал из-за пазухи лепёшки: совсем забыл про них. Под шкурой не размокли. Одну опустил в Днепр: много он сегодня натерпелся. Пропустил — и то спасибо.

Аскольд собрал добычу в ивовое тенёто и поднял голову:

— Владко? Печево-то откуда? Сёстры в дорогу собрали?

— Ага, сестра. Твоя, — Булгарин подошёл зачерпнуть воды: любимый котелок он не забыл.

Аскольд зачем-то отвернулся.

— Чего? — обиделся Владко.

— Ничего. Ешь.

Владко принюхался.

— Нет уж, скажи.

— Что говорить? Откуси — сам поймёшь.

Откусил. Проглотил.

— Обычная лепёшка.

Аскольд нахмурился.

— Дай-ка попробовать… Она что, готовить научилась?

— А что — не умела?

— Не очень. У нас родители умерли, ей одиннадцать лет было. Хотели к тётке на воспитание. К отцовой сестре. Хильдико руками и ногами за косяк: «Не отдавай! Не поеду, не хочу!». А когда она плачет, мне самому плохо — так уж она ворожит. Тётка вокруг нас походила, носы нам поутирала — так и уехала. Мы остались: я с дружиной, и сестра всё время рядом вертится. У Эрика дочери — научили её чему-то. Прясть-вышивать умеет, но не особенно любит. А тут, видно, сёстры ваши постарались, хоть хозяйку из неё сделают.

— Кто ж её теперь замуж возьмёт? — притворно вздохнул Братислав и подмигнул брату.

— Кто там хворост собирал? — крикнул Варди. Брызги на соломенных косах были как роса на стоге. — Пожарить хватит? Или сырую есть?

На берегу разводили руками: или готовить, или ночью греться. Валежника, как назло мало, ветки рубить не велят — ни кусты, ни деревья. Всё шумят: «Уйди! Уйди!». Врагов чуют. Комары вообще изверги. Даже в такую жару.

— Не замёрзнем, — буркнул Братин. — А поесть горячего охота.

— Пока готовим, обсохнем, — подхватил Светан. — Клюкву варить хочешь?

— Ага. Сюда бы нашу Рогнеду, она бы наварила… И чабрецом бы напоила, и клюквой…

Владко вертел стебель багна. Листья как кованые. Спать тут нельзя — одурманит. Зато гнус отгоняет. Дальше уйдёшь — съедят.

— Смеётесь надо мной. А помнишь, Светан, как в баню за девками подглядывал?

— Да когда это было?

— Когда? Когда женат ещё не был, — расселись, где берег посуше и вместо болотного цвета — девясил и конюшина. Владко и Святча складывали костёр. — Мы тогда с Гордеем и Вадимом дружили. Они постарше нас, мы хвостом за ними ходили, хотели во всём как они быть. Подбили нас как-то потешиться. Сначала сами посмотрели, потом нас по очереди подсаживали. Светан, значит, перекинулся, чтоб не узнали. Голову в оконце просунул. Оно заволошное, узкое, а холка у братца — ого какая. Да ещё просунуться подальше надо, во все углы заглянуть. Он и застрял. Туда-сюда. Никак. Девки видят: морда мохнатая сверху торчит и жалостливо так смотрит. Ух, порадовались. Целый день листочками плевался. Все веники об него ободрали. Покусал кого-то.

— Тебе смешно, — Владко аж согнулся — получил под рёбра.

— Смешнее Вадиму с Гордеем было, когда ты у них на плечах потоптался. Когтищи — хоть зашивай. Он с ними с тех пор не дружит.

— Ха-ха. У меня чуть глаза не повылазили, а он укатывается, — Светан опрокинул брата и повозил по траве. Тот едва не угодил пяткой в огонь: пока рассказывал, хорошее пламя раздули.

— Эй! Огонь всё-таки! — напомнил им Святча. — Его уважать надо.

Не донесли они свою обиду, по дороге рассорили. Ехали мстить, за ворота вышли в слезах, а теперь как на праздник. Поход бойнику что игрище, погоня что салки. Зверь живёт, пока охотится, пока бежит — за кем иль от кого, пока пена с боков клочьями да кровь бьёт в голову. Посади лютого на цепь, держи во дворе, корми с блюдца, блох вычёсывай — сдохнет с тоски. Поставь молоко надолго — скиснет. Спрячь наряд в сундук подальше — истлеет. Вот и кровь — застоится, загуснет от тины как топь весенняя. От дров одна польза — когда сгорят. От мяса — когда съедено. Чем дожить до старости, ни песни, ни пляски не выучив — выходи на веселье, пусть запомнят в красоте да в силе. Кто живой останется.

XI

Тихо на подворье, не звякнет сбруя, не скребут порога когти, не катится бочка из погреба, не стукнет о стол ендова.[68] Вся усадьба — в людской и в девичьей. Холопы да батраки — на войну не возьмёшь, дом не поручишь. Косят сено, колют дрова, белят посконину[69]. Доверь дреговичу топор, пусти девку стирать на реку — и не твои это люди, поминай как звали. Наймиты за ними посматривали, роднились — и вели в город, на вече, к соседям-пахарям. Вече давало приют, община давала кров. Пленные принадлежали Искоростеню — и только Искоростень решал, кого освободить. Но помнил полюдье[70] — и всё возмещал. Рабов выкупали зерном, плодами, птицей, ремеслом. Если плату прислал кузнец — торговаться не след. По собственному почину князь редко кого отпускал. Разве девиц, тяжелевших от его людей. Почти все женатые дружинники имели супругами полонянок.

Княжны всё гадали, возьмёт батька Весну или дождётся, пока она понесёт. Без мужчин их никто не мирил, и Рогнеда бранилась с Вёсенкой по пять раз на дню, грозила, что выдаст её за холопа. Та стращала сестрой-колдуньей.

Услышав скрип ворот, княжна понадеялась, явились старейшины — с вестью, что какому-то людину приглянулась их раба, и он готов купить ей свободу.

Лисютка позвала её, Рогнеда дожевала яблоко — последние дни тянуло на кислое — набросила платок и поплелась к воротам.

Гости важные, хоть не старейшины. Воевода и бирич[71] Ведан. Не кланялись, только кивнули.

— Здравствуй, большуха, — Стоян обмерил её глазами.

— И тебе здравствовать, и дом — полную чашу, — устелила голос им под ноги, процедила, провеяла, аж зашипела.

— Когда замуж успела?

— Когда рак на горе свистнул.

— Нам отца твоего повидать, — сказал Ведан. Смотрит — мёртвым огнём Громовника. Лиловые молнии мечет. Князю только в волчий месяц[72] закрома открыты, биричу — круглый год. На старейшин, на пиршества, на ополчение. На воеводу то есть.

— Нет его, на Сож подался, к сыну приёмному — погостить, — язычок у змеи раздвоен. На одной половинке правда поместится, на другой — кривда, и в спор меж собой не вступают.

— Со всей дружиной?

— Они как братья — всё поровну делят.

— Небось, верховыми?

— И они похвалиться любят.

Бирича княжья родова не любила ещё за то, что он кожух волчий носил. Какой одному Ростиславу можно. Волки, говорит, и нам братья, раз одно племя. Да какой ты волк, псина дворовая. Ступай, гложи свои объедки. Пояс на тебе браный — не кожаный.[73] И обуться бы в лыко, а то — сапоги напялил.

— Чем хвалиться? Костями? — прибавил Стоян. — Слыхали мы, табун ваш медведи заели.

— Откуда? Медведи сказали? — глаза её стали совсем непрозрачными, зрачки сжались в щёлки.

— Да куда нам до твоих братцев, мы люди простые, иных наречий не понимаем. Так медведи — или мор какой?

— А может и мор. Мы пока сами не знаем, — слова сочились сквозь улыбку желтоватой едкой слюной. Рогнеда облизнула губы. — Я сама весь хлев исходила, весь загон, и что делать — ума не приложу.

Ведан подался назад. Княжна нарочно ступила поближе.

— Если на нашу скотину перекинется — пеняйте на себя, — ответил Стоян. — Что хочешь делай, но чтоб к городу эта напасть не подступилась.

— Тогда скажите вашим мужикам, пусть за околицу сегодня не высовываются и спать ложатся пораньше.

— Передам, молодушка, не волнуйся. А то, может, плуг нужен? Мои молодцы пришлют.

— Да у нас свой есть. И даже косы. И серпы.

— Тогда прощай, Рогнеда Ростиславна. Завтра сам борозду проверю.

— Прощай, Стоян Вышатич. Прощай и ты, Ведан Стретич… А-апчхи! Ой, простыла, кажется. Бывайте, всего вам доброго, — Рогнеда сердечно пожала им руки и не велела сразу запирать, чтоб посмотреть, как бирич с воеводой плюются и отряхиваются.

День потянулся как обычно. Ближе к вечеру женщины и девицы будто засуетились. Так, невзначай, быстрей прежнего замелькали подолы. Замелькали и стихли. Протопали до сарая босые Лисюткины пятки. Подались на ночь глядя за ягодами Яра с Умилой. Зоря на стирку с корзиной белья захватила глиняный черепок. Годна ходила в кладовую за лучинами: якобы все догорели… Конюхи дружно решили не водить сегодня лошадей в ночное. Потом привязали собак. После сумерек мужская половина стихла. Женская — и не думала. Спать легли только дети и Людмила. Добричка обиженно зарылась в одеяло в обнимку с котёнком. Красена утешала её тем, что других девочек тоже пооставляли: и Брану, и Драгицу, и Малушу…

Рогнеда нашла Хильдико, наказала раздеваться до рубашки и распускать волосы.

— Ворожить идём? — спросила свейка, охотно стаскивая сарафан: было ужасно душно.

— Пахать. Испугались все, что скота недосчитаются.

Вокруг крыльца собрались девки и женщины, все в белых сорочках, босые и с непокрытыми головами. Стоило свейке занести ногу через порог — белая стая зашикала и зафыркала:

— Чужая она! Прочь её! Прочь!

— Главное — девка, — отрезала Рогнеда. Распущенные косы покрыли её как дёготь, даже при ходьбе не полоскались, точно кожей облепили — чёрной, иссиня-маслянистой. — Чем тише, тем лучше. Пошли.

И потащила Хильдико за собой. С ними поравнялась рослая Годна — несла лучины, одну отдала княжне. Та недовольно покосилась на огонь. Не надо бы, да ночи летом тёмны.

— Близняшки где?

— Сзади, с Вёсенкой.

— Как это их угораздило?

— Серпы делят, не всем хватает, — слова перекатывались под гортанью — ни дать ни взять через кадык. Бойкий рыжий лепесток окатывал светом литые руки. Если бы не вздёрнутая грудь, кто не знал Годну, счёл бы переодетым парнем. Не иначе, дразнили «двусбруйной».

За ней Невена и Яра волокли соху. Годна сжалилась и одной рукой подхватила оглоблю.

У самых ворот Зоря нырнула в темноту и выловила горшок с песком.

Толпа свернула вправо и вереницей вытянулась вдоль забора. С безлунного неба как сквозь сито посыпалась водяная пыль. Лучины задымились. Рогнеда улыбнулась.

— Дай ночи потемнее, — забормотала худенькая Роса. Шёпот отскакивал от мороси, как пшено колотится в посуде, если встряхнёшь.

— Потемнее? — донеслось из мрака. — Проведёшь нас вокруг города — можно и потемнее.

Рогнедина лучина уже погасла, да и остальные тоже. Зоря накрыла горшок полой.

Женщин облепила чернота: лезла в глаза, в ноздри, в уши — так водяной утягивает за ноги в неурочное купание.

Хильдико не поспевала за Рогнедой. Сокол зорок на свету, в высоте, а не ничком в земле посреди ночи. Вытянула перед собой руку — не напороться бы на что. Даже лица большухи не видела. Спутница выступала уверенно.

— Не отставай, — повернулась к ней. Девушка поняла это потому, что справа сверкнули зеленью Рогнедины зрачки.

И правда, видит в темноте как днём: с горем пополам, но за город вышли. Исчезло жилое тепло, воздух совсем слюдяной. Потянуло влагой. Река рядом.

— Ой, страшно, — сказал кто-то сзади.

— Вот из-за таких вот всё и портится! — застрекотали вокруг.

Комья суглинка скользили под пятками. Комоний Вражек — самое дно. Вода лизнула щиколотки, старшая княжна остановилась.

— Отсюда пашем, девоньки.

Сгрудились, загремели серпы и косы. Их полумесяцы и клювы разом сверкнули в бледно-жёлтом пасвете.

— Луна! Родненькая!

И в самом деле, стояли у самой кромки воды. Слева встал отвесный склон, направо, вдоль реки, они пойдут орать.

Лемех воткнулся в отмель.

— Кого впряжём? — спросил незнакомый голос. Это оказалась Еся, Веснина сестра — прибилась втихомолку в темноте. Или отцова полюбовница разболтала, или знать послала последить.

— Тебя, наверно, — съязвила Рогнеда и подставила грудь под постромы. — Слева от меня держись, кричи вместе со всеми, чтоб я твой голос слышала, — шепнула свейке. — Поняла?

Хильдико поняла. Вместе с Красеной тянула за Рогнеду левую обжу,[74] Лисютка с Горей везли правую. Годна взялась за рогаль[75] и как следует налегла на рало, чтоб прорезать борозду самой, не утруждая Рогнеду.

Зоря шла по свежей ране и, набирая в горсть песка, разбрасывала по всклокоченным комьям:

— Когда наш песок взойдёт — тогда и смерть до нас придёт.

— Выйди вон с нашего села, со всякого двора, — полунапевом подхватывала Годна, без особого труда ворочая глинистый берег.

Все остальные гремели косами, серпами и тараторили на все лады:

— Устрашись-посмотри: где видано, что молодушки пашут, а девушки косят.

Хильдико повторяла за ними, но следила не за сохой, а за масляным кругом луны, на котором, словно догоняя девичью ватагу, семенила с коромыслом фигурка в платье. За спиной её — смутным пятном — то ли домик, то ли… мельница? Облачко легло на колесо, дымка волнилась как речка. Идти за луной. Там и мельницу сыщешь, и хозяйку её… Только не отставать. Высокую девушку с прялкой за поясом… Иди за луной… Не отставай…

— Не отставай, — ткнула в спину Красена. — Затопчут.

Рогнеда уже натянула построму и натужно загребала ногами землю.

— Держи крепче, дура! Ей же тяжело!

Хильдико опомнилась.

Город обогнули наполовину — луна оказалась с противоположной стороны. Вдруг совсем рядом залаяла собака. Женщины сбились плотнее и как одна оглянулись. Соха замерла.

— Стой, проклятая! — взвизгнула Яра и рванула за псом. Долго ли, коротко, послышался хруст, и девушка вскоре вернулась к подругам.

Луна побледнела, маячила теперь перед лицом. Круг завершался. От реки потянулась сероватая мгла.

Путь пошёл в гору — к обрыву. Рогнеда шумно дышала и всё замедляла шаг. Годна уже не толкала, а несла соху. Красена понукала девушек.

Бороза замкнулась. Рогнеда сбросила с себя ремни, покачнулась, прошагала вперёд, до воды, и рухнула на колени.

Девушки всё побросали. Первой примчалась Горя:

— Ненька, ненька! Ты что, рожаешь?

— Устала, — выдохнула старшая. Застыла над водой на четвереньках, мочила лоб и щёки, пила. Ей помогли подняться. Рогнеда отнекивалась и ушла вперёд, к Хильдегарде. Та дотащила её до дома, почти вволокла в спальню, наспех раскидала постель.

— Сейчас полежу — пройдёт. Ты тоже поспи.

Хильдико устроилась рядом, укрылись одним одеялом.

Засуетились на цыпочках сёстры, юркнули под покрывала.

Девки отнесли на место косы, серпы, соху; Весна провожала сестру, Годна пошла зоревать, Умила с Невеной встречали на крыльце денницу, Зорька с Лисюткой намылись, оделись и сели на поленнице посплетничать. Роса посмотрела хлев. Яра застряла над кадкой: не отмывалась собачья кровь.

Рогнеда начала рожать утром. Тогда же прихватило Милу. Началась беготня за водой, за бельём. Рогнеда бранью выгнала всех в светлицу: от топота тряслись лавки. Позволила вернуться, когда уже дети вышли. На Людмилиной рубашке яростно вопил мальчонка, у Рогнеды в ногах лежал синий комок.

Дитё похоронили, Рогнеда каждый день цедила молоко и посылала с ним кого-то на могилку: покормить, а то от голода, что доброго, вернётся. Перестала быть на себя похожей. Даже работа не клеилась. Всё сидела на конике,[76] затылком к окну и смотрела в очаг. Хильдико носила ей воду умыться, рвала зелёные яблоки, чуть буроватую рябину — вкус у ней так и отбило, заставляла одеваться, причёсываться, гоняла невестку, которая сновала рядом, укачивая сыночка, и твердила одно:

— Спасибо тебе, золовушка, ты ведь для меня наворожила, моему ребёночку жизнь дала…

Рогнеда молчала. Ворожила она, но затем лишь, чтоб роды пришли в одно время. Почуяла, Людмилин срок пришёл — и стукнула разок-другой себя по животу: после пахоты больше не надо. Вот и вся ворожба. А детей поменяла просто. И лежит в земле не её, а Людмилин. А её — вот он, рядом, в зыбке. Но никто о том знать не должен. Потому что сон видела: быть Миле вдовой. Пусть хоть что-то от мужа останется. А дитё так и есть — Светозара. Солгал он отцу, что два года сестру не трогал. Прижал у кладовки как-то. Потому что Милка давно опостылела.

Хильдико совсем с ног сбилась. Помогает, заботится — а у самой в глазах луна стоит, а по луне девка с коромыслом шагает. От мельницы.

— Я ведь вижу, ты извелась вся. Лети к этой мельнице. Вечера только дождись — и держись луны. На-ка пояс мой, пригодится, — подманила к себе, повязала поверх её собственного. В прорезь на вороте заметила жемчуг. — А я знаю, кто тебе подарил. Может, навестить их успеешь. Лети.

XII

На берегу долго не остались. Всё равно что на пороге обедать, к тому ж на чужом. Да и поживиться нечем: зверь помельче, птица водяная — не показываются, потому что травы не пощиплешь, ядовитая. А зверь покрупнее на голое место не кажется, тем более если добычи не видно. Даже пчёл не заметно — не вытерпят яда.

Двинулись вглубь, только плот и ладью оставили, чтоб возвращаться быстро. Канули в рамень — кондовая не кондовая, криволесье не криволесье. Стволы не статные, друг на друга не равняются, но вполне себе крепкие. Раскинулись как на отдыхе. Листья цветом как перо у косача, так и лоснятся. Колышутся чутко, но ветви ленивые: проходите, мол, не держим. Равнодушье такое страшно: коль пропускают, легко совладают. Векши, и мыси, и куны — еду в Тёмном Доме бери осторожно, не про тебя она, не ты хозяин. Выделил Старый делянку — ей и пользуйся. На чужую зашёл — проси позволения, а взял — так проверь. Не раз вспоминали Родителя воины, каждый народ — своего, огня зазря не жгли. И потому не голодали.

Выпрямился лес, заплёлся. Не бородёнкой первой, куцей, а матёрою зарослью, что не любой гребень возьмёт. Пока Драгош невесту домой к себе вёз, сотню раз вокруг каждого дерева свадьбу мог справить. Пропала девушка, есть ли толк возвращать?

А вон то место всякая тварь обходит. Шагов за четыреста, если не больше, людиной несёт. Добро бы одним медведем — может, логово просто. Минули бы. Но нет, человеческого не перебьёшь. Купайся, по земле валяйся, травяной сок дави — не обманешь. В воду все окунаются, шкуру каждый пачкает и растенье помнёт, случается, но хороший охотник всё равно чует: пот, мясо, кровь, дух из ноздрей, слюну, желчь, мочу. Не первое — так третье, не третье — так десятое, внутри-то песком не посыплешь. А то бы все давно с голоду померли или под нож угодили.

Вот и учуяли древляне с варягами: в той чаще селенье прячется. Дома высокие, в здешнем крае землянку не выроешь — колодец получится, но в гуще такой не сразу усмотришь.

Ближе подходить не стали, лагерь не разбивали. Лещина и смородина укроют, мех согреет. Паук предупредит. От мошек багульника наломали.

Учуяли они — прознали и про них. Мелькнуло над кровом, присвистнуло пищухой, пришпилило плащ Ростиславу.

К стреле кошель привязан худенький. Развязал князь бечёвку, вытряхнул: клок шерсти заячьей и шкурку рыбью.

— Не трогай, вдруг проклятие, — Ульф выбил посылку у него из рук.

— Нет, я Драгомира знаю. Обсмеять, опозорить — это он с радостью. А проклинать не захочет. Ему бы поглумиться.

— И что же это значит? — шепнул Изяслав. — «Бегите от нас как зайцы, плывите как рыбы»?

Гордей переводил взгляд с одного ошмётка на другой:

— Одно мы знаем точно. На завтрак у них была рыба.

— И зайчатина, — весело подхватил Ингвар.

Светан подполз на животе:

— По-моему, батя, смеются над нами — и всё.

— По-нашему тоже, — кивнули Отрад со товарищи.

— А пока мы тут загадки гадаем, небось, и окружат, — заёрзал Хёльги.

— Нет, он что-то сказать хотел, — покачал головой Асмунд.

Князь сурово взирал на воинов. Только усы подёргивались.

— Значит, надо ответить. Старались люди, рыбу чистили… Нащёлкался? Отца угости, — подставил ладонь Братину, который уже позарился на орешки — с Харальдом напару.

Два ядрышка упали в ладонь. Харальд подумал — и тоже пожертвовал.

— У кого что есть?

Мошна пошла по рядам. У кого мусора не нашлось — просто плюнули.

— А кто у нас стрелок хороший? Иль у тебя, Аскольд?

Вызвался Хорт. Нашептал с князем на стрелу, на тетиву, чтоб не ошиблись в пути. Радимичскую сломали — как гонца с плохой вестью.

— Ну вот, пусть не волнуется: добрались, живы-здоровы. Пусть сам теперь думает. А мы местность разведаем.

Драгош надумал быстро. Еле успели вернуться Светан, Лют и Фреки — самые мягколапые. Облетели всю округу, сосчитали все ёлки да чёрные вольхи.[77] Нет троп широких, нет полян. По левую руку овражек. На дне крушина — схорониться можно.

Драгош надумал быстро. Привёл десятков пять. С собой. А много ли в засаде? Сами двадцать в овраге спрятали.

Вышли навстречу.

— Кто тебе красоту-то поправил? На сучок напоролся?

Правый глаз Драгомира закрывала повязка.

— Вас в орешнике искал, далеко больно спрятались.

— Сам как вор сбежал, — Владко выпростал саблю.

— Вор и есть! Вор! — прорычало войско.

— Давай меняться, Волкодлак. Твою сестру на Аскольдову.

Перестал дышать Владислав. Налились глаза жёлтым. Колотится в висках лихая брага, жаром бродит, на губах шипит. Настоялся хмель, тянет кровью. Пьянеет к бою кровь. Кто больше выпьет?

Люта степная сабля, свиреп варяжский меч. Тупятся о палицы, стонут. Горячи под рукой древки, дрожат щиты. Выручает турья хребтина. Плещут под ногами травы, дождём сыплются листья, купаются в ярости воины, прыгают на камни грудью. Стрелы чирками снуют, схватят из пены добычу — и с нею на дно.

Мало сабель у радимичей, мечут палицы, копья всаживают. Скольким головы пробили, нутро разворотили. Ловите-ка секиру.

Аскольд жалел уже, что Хильдико осталась дома. Её бородачка ровно рубит, чисто. Вон Асмунд — как молотком работает. Гвоздей не напасёшься. На колья вздеть нечего. Как видит что? Все глаза забрызгало.

Не мешает Драгомиру изъян — ловок с копьём. Грибы на нитку так не нижут, как он успевает. Будет воронов покормить.

Выдохлись дружины. Уступают радимичи, прогнулась дугой толпа. Манит в кольцо.

Поднимается гул из лога. Дюжина коростенцев, семеро варягов. Ведёт Светан.

Плачут струнами корни, крошится жирная глина — секут их когти. Дрожат щиты: впились в окоём клыки.

Ловок с копьём Драгомир. Руки на вершок не отвёл — чуть поддал снизу. Притих Светозар. Тряхнул его радимич — глубже взял. Осел Ростиславич, только древко упасть не даёт. Течёт по древку как по жёлобу. Лизнул Драгомир волчью брагу. Поднял Светана на копьё, конец меж лопаток выходит. Достал Драгомир до развилки ольшаной — виси, Светозар Ростиславич, наследник, полей деревце…

Каплет со ствола мерно. Прожилки алой сканью занялись. Кричат над развилкой стервятники-вороны. Вторит им волчий вой. Опрокинутым колодцем — небо, по кромке ветви задыхаются: «У-бый… У-бый…»

Хвоя рассыпалась перед лицом. Лопнула с треском корчага. Провалились осколки в горло. Полилась по губам пена.

Владко свалился на трупы.

XIII

Хильдико дождалась сумерек, сняла ставни и пустилась в путь. Прохладно стало ночью, всё тепло день забирает, клонится дело к осени.

Колышутся верхушки яблонь, грозят кистеньками, лунной лудой частокол покрылся. Раскалил небо докрасна кузнец-Громовник — да уже остудил: звонкая вышла броня, лёгкая. Воздух — как будто холодное лезвие ко лбу приложишь: остыть, отдохнуть. Только над лесом полоска лазоревая.

Лунная выдалась ночь, ясная. Обнадёжила на быстрый путь, только посул не исполнила. Выбивается из сил соколица, ниже спускается, в ветвях путается. Вот досада ведь — зацепилась ожерельем за верхушку сосновую, порвалась нить, рассыпались камешки, прощай, Владиславов подарок…

Опустилась на ветку, заплакала.

— О чём горюешь, девушка?

Прямо под ней, на корнях, устроилась девица — нитку крутила, серебряно-белую. Лунный свет лёг на прялку за поясом, и казалось, прядётся сам луч.

— Заблудилась, — Хильдико почувствовала, не стоит пока правду говорить.

— Смотрю, ты от Искоростеня летишь. Из дома убежала? Слезай, не бойся. Тебя никто не тронет, звери сюда не ходят.

Свейка спустилась. Глянула на незнакомку… Будто своё отражение в зеркале видит. Девушка обследовала её оборванный мужской наряд:

— Не жалеешь себя. Пойдём, переночуй у меня, тут близко. Поешь, отдохнёшь.

Хильдико обернулась — шагах в десяти от сосны серебрилась речушка. На другом берегу вертела колесо мельница. Против солнца вертела. Маленькая, как игрушка…

— На мельнице живёшь? Не страшно? — спросила Хильдегарде, с трудом изображая удивление.

— Нисколечко, — хозяйка отщипнула луч ногтями и заткнула за пояс готовое веретено. — Пойдём.

Гостья не стала перечить. Такая удача — она уж отчаялась.

Откуда ни возьмись слева от колеса выросли мостки. Хозяйка мельницы взяла путницу за руку и перевела по доскам. С торца была дверь — и крылечко, совсем как у жилой избы. Из-под ступенек высунулась чёрная морда — то ли волка, то ли пса — перемазанная молоком.

— Тихо. Свои, — чересчур уж ласково произнесла девушка. Яловичные туфельки ступали совсем бесшумно.

Изнутри мельница оказалась гораздо просторнее — точно хоромы. По стенам всё лавки резные, под лавками ларцы, воронёной сталью окованные, посередине — жернова. По всей поверхности рисунок высечен: звери, и птицы, и твари болотные, цветы диковинные, деревья невиданные. Блестят — как из горного хрусталя. Стучат, а муки в желобах не видно. Вокруг желобов — столбы не столбы, неотёсанные, кряжистые, побеги сквозь кору пробиваются, листочки малахитом играют. А в одном — вообще дупло. Выскользнула белка, прытью своей ствол опоясала, наверх ускользнула. Подняла голову Хильдико: а где крыша? Только кроны тёмные и небо звёздное, и луна клубком перекатывается.

Нащупала девушка оберег под рубашкой, два пояса — голое тело обвили. Не дадут пропасть. Не должны.

Приладила хозяйка прялку к донцу, убрала веретено в шкатулку.

— А теперь говори, как нашла меня?

— Ты меня с дороги угостить хотела, — набралась Хильдико смелости. Перед зеркалом страшно — когда не поймёшь, кого видишь. Себя или нет?

— Так всё готово, угощайся, — Хозяйка показала на стол. Мгновенье назад его не было… Дичь розовая, парная, и рыба пряная, и птица, и яблоки спелые, мёдом налитые, малина, смородина, ежевика — чего только нет… В кувшинах и мёд, и брага, и взвары, и травы настоянные… Всё бы опустошила, желудок жгутом скручивает… Но вспомнила: домой вернуться надо. Взяла ножку утиную.

Откусить не успела — скрипнула дверь, вошёл мужчина, весь чёрной шерстью покрытый и в шкуры одетый. Человек — не человек, зверь — не зверь, по половицам когтями стучит, из-под полы — змеиный хвост волочится.

Поставил на стол блюдце, причмокнул, усы у него были в молоке.

— Лакомка… — покачала головой Хозяйка. — Пойдёшь — иль на гостей моих посмотрищь?

— Свои, значит? — иззелена-жёлтые волчьи глаза окатили полынным настоем. — Не ты потеряла? — когтистая рука залезла за пазуху и выползла с жемчужным ожерельем. Целым — словно только что Владко отдал. — Ты ешь, ешь, косточку сохрани, пригодится.

— Теперь и не чужие мы, за одним столом ели, — Хозяйка стукнула чашей о чашу Хильдегарде. — Теперь расскажешь, как нашла меня?

Свейка пожала плечами:

— Случайно. Я за луной летела: тебя на ней видела. Остановилась — и встретила тебя.

— Ну наконец-то: кто-то понял. А я уж и дождей не посылала, и сама за твоим братом ходила, и княжичей звала, и в голос плакала… Никто и бровью не повёл. А Велес рассказал мне, — положила руку полузверю на плечо, — князь просил не беспокоить больше. Дескать, и так одни горести…

Велес? Вот он какой…

— А ты кто? Назови себя.

— Зови меня Светолика. Сестру мою — Темнолика. Она мельницу мою забрать хочет, колесо сломать, жернова разбить…

— Тогда быть беде на весь род людской? — Хильдико вспомнила Доброгневину песенку.

— Слыхал? Уж и песню сложили. А хоть бы кому дело было, — Светолика почесала Велесу за ухом. Ухо было острое, звериное. Он заурчал.

— И тебе моя помощь нужна? Если Велес тебе не поможет, что же я могу сделать?

— Я в бабьи ссоры не мешаюсь, — пророкотал Лесной Князь. — Дай-ка лучше ещё молока.

Светолика щёлкнула ему по уху и протянула полное блюдце.

— А что он сделает? Зверей натравит? Она их не боится. Она не слабее его, не слабее меня. Мы ведь сражаться — пожалуйста, колдовать, оборачиваться — пожалуйста. Знаки давать. А обманывать не умеем. А её надо хитростью. Так только люди способны.

«Ещё пугать до полусмерти», — подумала Хильдико. Вслух сказала:

— Что ж, если надо, я помогу.

— Спасибо тебе. Она придёт, когда луна спрячется. А скоро дождь. Поторопиться надо.

Зверь поймал языком последнюю каплю:

— Ну, вы колдуйте, девоньки. Я жернова посторожу, — и лёг под деревом дуплистым.

Хозяйка хлопнула в ладоши — стол исчез.

— Слушай меня, Хильдико. Мы с тобой схожи как сёстры…

— Мне притвориться тобой?

Сама ведь всё соображает…

— Да, это может помочь. Она придёт из болота, как только темно станет. Придёт — и будет в дверь стучать, аж стены ходуном заходят. Не пустим — колесо сломает. Тогда добро на земле закончится, а зло прибывать будет. Пустим — жернова разобьёт. Тогда новая жизнь не родится, а старая не продлится, а болезни лечиться перестанут.

Хильдико повернулась к сияющим камням: стучат тихо, гулко. Как сердце. А вокруг цветы пробиваются. Конюшина, незабудки, ноготки… Вал под полом ворочается, колесо толкает. Выше колеса — вода живая, ниже колеса — мёртвая…

— А с какой стороны болото?

— С этой. Через реку она не пройдёт, по мосту даже. Ещё она облик птичий принимает…

— Птичий… На птиц силки обычно ставят…

— Так то у тебя два пояса. Из них и сплети.

— Да их не хватит, Светолика! Шутишь надо мной?

— Не бойся, хватит. Я бы пряжу свою дала, но сестра её уже знает, знает, как из неё выбираться.

Хильдико ушам своим не верила. Славишь их, жертвы им приносишь, изобилия просишь, исцеления… А они без твоей помощи и не справятся… Разве Велес хитростью обижен? Разве Хозяйка мельницы такая слабая, если всё добро, всё благо у неё в руках?.. Хотя… она ведь сама их искала, ей самой Светоликины знаменья покою не давали. Могла бы наплевать — как князь с дружиною, как брат с варягами своими… А потом со всеми дружно локти кусать. Как славяне говорят, взялась за гуж…

Хитростью, значит.

— Светолика, скажи, есть у тебя ещё одна рубашка, как на тебе?

Хозяйка даже рассмеялась.

— Глупенькая ты, раз спрашиваешь. Всё есть, всё дать могу, но для обмана не могу использовать. Обману — я уже не я буду. Это вам, людям, хорошо. На любую тропку повернёте. А мне дорога прямая. И ему тоже, и остальным, — простёрла руку к жерновам: рядом на травке Велес дремлет, лапу посасывает. — Не проспит, не упустит. Я тебе вот что скажу: имя моё настоящее — Никийя. Молви его — и невидимой станешь.

Шепчутся девушки, меряет Хильдико обновку, пояса снимает, плетёт из них сеть. Тянется тесьма, узорами играет, не кончается. Пыхтит вода под колесом, колотят жернова. Сыростью тянет. Морок луну затапливает…

Поднимается хмарь от болота, без ветра к берегу ластится, густеет, плотью обрастает. Уж не туман, а птица крылья распластала. На вид как сова, а перья — камыш, спина — кора замшелая, лапы — коряги, клюв — железный, глаза — огонь болотный.

До твёрдой земли добралась, опустилась, встряхнула крылья, под обручья рукавом заправила, перо в подол срослось, волосы незаплетённые — как чёрный ил, лицо темно — как скорлупа ореха спелого, нос тонкий, крючковатый, словно клювик. Всем хороша девица, только под подолом — не ножки полные, а кости затхлые. Потому и шаги громки, и следы глубоки.

Хильдико невидимкой притаилась у крыльца и на первой же ступеньке поставила болотнице[78] подножку. Растянулась Темнолика, крепко ушиблась: развалилась нога, одна кость под крыльцо улетела. Хильдико схватила её тихонько и утиную подложила, какую за ужином обглодала.

Темнолика отыскала кость, приладила её к колену, а к ней ступню, и встала. Стучаться не пришлось: сестра сама из-за двери выглянула:

— А я-то думаю, что так гремит? Зачем пожаловала?

— Ты знаешь зачем, сестрица. И видно, сдашься подобру, если сама открыла.

— Не сдамся. Попробуй войди.

Хотела Темнолика взойти, но кость утиная подвела — короче потерянной оказалась.

— Хромаешь ты, сестрица…

— Это ты всё подстроила! Верни мне мою ногу!

— Не я!

Не умеют боги лгать. Светолика и не лгала.

Хильдико юркнула к двери и подсунула Хозяйке косточку. Не почуяла Тёмная сестра человека, потому что девушка поела с Хозяйкиного стола. Ещё бы больше съела — совсем бы омертвела. Но меру знала.

Светолика вынула из-за пояса голень:

— Отдам, если поклянёшься мою мельницу не трогать.

— Не дождёшься! Всё равно заполучу! Ко всем ты добрая, а для меня доли жалко!

— Потому что ты болотница поганая. У тебя всё гниёт в руках!

— Ах так! — хочет Темнолика птицей обернуться, но не может: чужая кость не оборачивается. Ничего, жернова возьмёт — новую себе смелет. Но у двери стоит сестра.

Кинулась на неё — Никийя невидимкой ускользнула. Стоит уж у ней за спиной, косточкой машет: догони, мол.

Металась Тёмная туда, сюда — и невдомёк, что бегают от неё две девицы, а не одна. Думает: ладно, пускай порезвится сестрица, а она пока в мельницу проберётся. Только к крыльцу — там её бер встречает. Чёрный, огромный, как туча, шерсть серебром и золотом переливается, загривком в притолоку упёрся.

Поборолась бы с Велесом, но не сейчас. Отшатнулась от зверя — прямо к девушкам в сеть.

Билась-билась — не порвёт пояса с оберегами. Угрожала, молила, кричала… замерла, когда девушек вместе увидела. Но ненадолго.

— Что, сами не справитесь? Перед людьми унижаетесь?

— Да люди посильней тебя будут. Клянись, Кереметь, своим именем, что к мельнице моей на полёт стрелы не приблизишься. Да торопись, светает скоро.

— Поклянусь. Когда птицы по-человечьи заговорят, а звери летать научатся.

Нахмурилась Светолика. Вздохнула Хильдико. Вдруг не даст клятву? Снова вернётся?

Бурлит под колесом вода, светлеет за рекой небо…

Ахнула Хозяйка. Встрепенулись все. Она смотрела через реку. Там, над деревьями, по дуге пролетел волк, растопырив лапы. За ним нёсся ястреб, и оба ругались: один по-славянски, другой по-свейски.

Велес поперхнулся молоком.

Хильдико зажала рот ладонью.

Темнолика-Кереметь заскрежетала зубами. Делать нечего, словами не бросаются. Так и уползла в своё болото. А кость Светолика туда же забросила, в самую топь.

Вернулись к Хильдико пояса и одежда. Дарила Хозяйка рубашку — не приняла. Дарила соболей, обручья — не взяла.

— Тогда скажи, что хочешь.

— Чтоб у древлянского князя коням приплод хороший был, а нашему хутору зимой не голодать.

— Будет, девушка, выполним. Только ответь: что за звери чудесные нам показались?

— Звери? Ястреб — мой брат, волк — жених.

Светолика перевела гостью через мост и села под сосну прясть. Велес положил голову ей на колени и задумчиво дёргал когтями струны на кленовых гуслях.

Замерло на миг колесо — и пошло посолонь. И пока колесо вертится, жернова гудят, зерно мелется — стоит белый свет.

XIV

— Как думаешь, Святча, быть мне князем?

— Ты что, Владка минуть хочешь?

— Куда ему теперь?

— Но у него и раньше было — проходило же.

— И сколько раз ещё будет?

— Но он зверей и птиц понимает, со всем живым говорит, как и батька. Значит, он князь, а не ты.

— А с людьми кто будет разговаривать?

— А мы на что? Поможем.

— Я к нему толмачом не нанимался.

Сняли Светозара с дерева, намыли, рану поясом прижали — и положили с саблей в головах, с луком и колчаном за спиной и флягой под рукой. Отец над ним ничего не сказал, только плакал. От Владка тоже слова не добились. Отшибло.

Хорошо Светану. Родится волчонком, оближет матушка горячим языком, напоит сладким молоком, пригреет с братьями и сёстрами на мягком брюхе… А Владку что делать? Как он Хильдегарде покажется? Пройдёт немота — не пройдёт?

Проводили мёртвых, укрыли раненых. Ещё до рассвета пошли к селенью — врасплох застать.

Высок частокол, высоки резные сваи терема, остры кости на жердях, но выше — гнев, острее — обида. Сломали ворота, растерзали дозорных, полезли в окна.

Не успели радимичи сварить дёготь, зато масло вскипятили и воду. Но ярость сильнее жжёт.

Бросали оружие воины, рвали друг друга руками, зубами. Пробиться бы в покои Драгомира, нагадить на постель ему за девку, шею свернуть, хребет выдернуть.

Самая дальняя его почивальня. Прячутся женщины там — и Любашка с ними. Закрылись на засов, стены глухие. Разве с крыши? Но и там стерегут.

Прорвался Владко в гридницу, без щита, с одной саблей. Не нужен ему щит, не защищаться он пришёл, и поединка долгого не будет.

Подскочил к Драгомиру, замахнулся. Одного не заметил — с другой стороны занёс свой меч Аскольд.

Уступать воины не приучены, да и некогда — враг убежит, пока кланяешься. Летят навстречу клинки: прямой, с желобком, и изогнутый — полумесяцем…

Присел Драгомир. Встретились лезвия. Искры радужные друг о друга высекли. Клянут друг друга варяг и древлянин.

А крошки огненные по полу рассыпались — и занялся Огонь Сварожич. Пляшет по гриднице, в окна выглядывает. Прыгают воины, девушки спальню открыли: нет в ней окон, некуда деться, прыгают прямо захватчикам в руки. Драгоша с Любашкой тоже нет. Небось, первыми сиганули. Хоть бы убились.

Оказались Владислав с Аскольдом в самом пекле. Не испугался конунг: вылетит ястребом, разве перья опалит. А с этим что делать? Шерсть дыбом, глаза как плошки. Пропадёт ведь…

Схватил он княжича за холку и за пояс — и вышвырнул в окно. Лёгонький он, Волкодлак, хоть и жилистый. Приземлился бы мягко, ну уж сообразит наверно.

Аскольд вылетел следом.

Воины, кто не разбился, доканчивали радимичей. Выводили девок, скот, покряхтывали от ожогов, совались в амбары, пока оставалось что брать.

Огонь сожрал всё, кинулся на весь. Простолюдины зверями не были и пламени не боялись. Дал бы Тор им дождя — потушить. К ним в избы лезть не будут: столько просто не довезут.

Драгомира с Любомирой так и не нашли.

Владко тоже куда-то пропал.

Пока те, кто поздоровее, крутили девицам руки и волокли в кусты, а те, кто послабее, стерегли добычу, Аскольд рыскал по лесу.

Наткнулся на князя. Тот со вчерашнего ещё сильнее поседел, состарился лет на десяток. Но в глазах ходили весёлые огоньки, словно пожар туда переселился.

— Аскольд, спасибо тебе! Сына моего спас. И язык ему вернул. Заговорил мой Владушка! Как приземлился, много говорил. На речку побежал — порты стирать. Ты ему лучше счас не попадайся.

Князь обнимал и целовал варяга, в слезах благодарил, Аскольд и не пытался отвязаться. На счастье, треснули над ними ветки, отвлекли. Камнем рухнула под ноги птица. Мужчины наклонились: на корточках сидела Хильдико и шарила в траве.

— Сестра! Ты что тут делаешь?!

— По вам соскучилась, не видишь?.. Слушай, я бусы порвала. Помоги собрать…

— Бусы? Какие бусы?

Ростислав усмехнулся:

— У Владка спроси.

Вернулись воины с добычей и с рабами. Ещё недели две гостил Аскольд с варягами, в Свитьод вернулся и женился на Торварде Эриксдатир. Долго сватал Владислав Хильдико, но таки высватал, сыграли свадьбу. А потом Рогнеда уехала с Баюсом.

А в лесах присожских видели косулю с копытами, задом наперёд вывернутыми. Ходит за ней медведь одноглазый, сам не трогает и от волков защищает.

А Ростислав после войны недолго княжил. Года через два умер: сердце ослабло от горя. Водит дружину в полюдье Владко Волкодлак. Только Булгарин недоволен — хочет власти. Большие раздоры затеет, поляжет родова в усобице, ослабнут искоростенцы, достанутся и аварам, и хозарам, и Ольге-псковитянке… Но про то другая песня, не сейчас её вспоминать. Устала моя арфа, пересохло в горле… Пожалуй, сестру навещу: тесьму мне на рукав пообещала. И брата: всё сидит в своём лесу, света белого не видит. Да и в Вальгалле скучно стало. Хилые пошли воины, и сраженья — не те.

Примечания

1

Луда — нарядный плащ.

(обратно)

2

Ясы — аланы.

(обратно)

3

Хвалынское — Каспийское.

(обратно)

4

Булгой — беспокойный. Отсюда, например, «взбулгачить».

(обратно)

5

Волна — шерсть.

(обратно)

6

Постромы — ремни или верёвки в упряжке.

(обратно)

7

Перуника — или Перунов цвет — цветок папоротника, а также ирис.

(обратно)

8

Червь — так раньше называли змея.

(обратно)

9

Мавьё, навь — нечисть, призраки.

(обратно)

10

Рясна — подвески.

(обратно)

11

Зезгица — кукушка.

(обратно)

12

Рушница, рушник — полотенце.

(обратно)

13

Утренний дар — часть выкупа, который жених вручал самой невесте наутро после свадьбы.

(обратно)

14

Свеи — шведы.

(обратно)

15

«Балт» означает «белый», славяне называли их поморянами. Латгола — территория современной Латвии.

(обратно)

16

Альденберг — Ладога по-скандинавски.

(обратно)

17

Нарочитые, нарочитая чадь — знать.

(обратно)

18

Полая спина — так узнавали нечистую силу, например лесных дев — скогге.

(обратно)

19

Белый щит означал мир, красный — намерение воевать.

(обратно)

20

Причелины — резные доски на скатах крыши на челе, то есть фасаде дома.

(обратно)

21

Полотенце — доска, закрывающая стык причелин.

(обратно)

22

Вено — выкуп за невесту.

(обратно)

23

Дома девушка на воле… — отрывок из «Калевалы».

(обратно)

24

Гридница — зал, где пировала дружина.

(обратно)

25

Колты — парные височные подвески.

(обратно)

26

Хольмгард — Новгород по-скандинавски.

(обратно)

27

Маджак — князь, предположительно — по-алански.

(обратно)

28

Крив — Велес.

(обратно)

29

Высекали огонь — считалось, это отгоняет злые силы.

(обратно)

30

Корзно — княжеский плащ.

(обратно)

31

Гачи — штаны.

(обратно)

32

Бёрдо — часть ткацкого стана, на которой укрепляется основа.

(обратно)

33

Мара — существо, которое душит спящих или седлает и загоняет до изнеможения.

(обратно)

34

Наш Дед ею ведает — Велес считался покровителем мельников.

(обратно)

35

Изтрава — жертвенная трапеза (например, на тризне).

(обратно)

36

Рядович — тот, кто нанимается по ряду — договору.

(обратно)

37

Гридень — дружинник («тот, что пирует в гриднице с князем»).

(обратно)

38

Сёркр — верхняя рубашка по-исландски.

(обратно)

39

Одаль — у скандинавов: земельные владения рода, семьи.

(обратно)

40

Светец — подставка для лучины.

(обратно)

41

Тиун — управляющий.

(обратно)

42

У шведов считалось, что существует десять мелодий «для людей» и одиннадцатая — для Дикой Охоты.

(обратно)

43

Сеятель раздоров, Отец победы, а также Высокий (в следующей главе) — прозвища Одина.

(обратно)

44

Верея — столб, на который вешают ворота.

(обратно)

45

Варг — сакральное название волка, отсюда, предположительно, «варяги» как «волчье» воинское братство.

(обратно)

46

Кросна — П-образная рама ткацкого стана.

(обратно)

47

Петлю подмотала — петли изготавливались отдельно от тетивы, потому что быстрее снашивались, и их нужно было постоянно менять.

(обратно)

48

Свияжское море — Балтийское.

(обратно)

49

Сумь — суоми, финские племена.

(обратно)

50

Бер — первоначальное, сакральное название медведя.

(обратно)

51

Кровавник — тысячелистник (останавливает кровотечения).

(обратно)

52

Кунья шуба — на неё, по обычаю, садилась невеста перед свадьбой.

(обратно)

53

Целошница — рубашка к свадебному наряду невесты.

(обратно)

54

Оселок — точильный камень, брусок.

(обратно)

55

Свитьод — Швеция.

(обратно)

56

Нид — хулительная песнь, проклятие. Лошадиный череп и другие кости тоже означали проклятие.

(обратно)

57

Борть — дуплистое дерево или выдолбленная колода для пчёл.

(обратно)

58

Полудница — девушка/женщина, появляющаяся в полдень в поле с раскалённой сковородой, которой может ударить любого встречного (намёк на солнечный удар).

(обратно)

59

Пряслень — грузик на веретене.

(обратно)

60

Перунов день — праздник в начале августа.

(обратно)

61

Рожаницы — праздник в начале сентября.

(обратно)

62

Полночь — север, полдень — юг.

(обратно)

63

Воровина — верёвка.

(обратно)

64

Доски… настил… вёслам не развернуться — корабли викингов имели более гибкие борта, палубные доски не закреплялись, грести нужно было короткими и быстрыми взмахами.

(обратно)

65

За весною лето… — примерные слова к гуцульскому аркану — сакральному мужскому танцу.

(обратно)

66

Багун — багульник.

(обратно)

67

Еловая прошва — доски соединяли не гвоздями, а еловыми корнями, чтобы борта были более гибкими и выдерживали напор волн.

(обратно)

68

Ендова — посуда для разлива мёда, вина.

(обратно)

69

Посконина — ткань из конопляной пряжи.

(обратно)

70

Полюдье — сбор дани.

(обратно)

71

Бирич — сборщик подати.

(обратно)

72

Волчий месяц — месяц полюдья, примерно совпадает с декабрём.

(обратно)

73

Кожаный ремень и сапоги — атрибуты свободного человека, воина.

(обратно)

74

Обжа — оглобля у сохи.

(обратно)

75

Рогаль — «поручни» для пахаря.

(обратно)

76

Коник — сундук, который использовали и как скамью.

(обратно)

77

Вольха — ольха.

(обратно)

78

Болотница — здесь: не конкретный мифический персонаж, а эпитет.

(обратно)

Оглавление

Как рассказывают об этом свеи

Как рассказывают об этом славяне

Как было на самом деле

  Волкодлак и соколица

  Князь Драгош Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg