«Клянусь!»

Александр Круглов Клянусь!

ОТ АВТОРА

Повести «Сосунок», «Отец», «Навсегда» опубликовало всесоюзное издательство «Советский писатель», три следующие — «Егерь», «ВОВа», «Клянусь!» — разные другие издательства.

Все вместе, эти повести, как и пока ещё только начатая, составляют эпопею, главный героя которой — Иван Изюмов, в сущности, это я сам. Вымышленное имя, за которым я спрятался, обеспечивало мне, автору, защиту от пересудов и необходимый творческий простор. Но ельцинское лихолетье, всеобщее ожесточённое сопротивление ему, особенно на таких узловых перекрёстках, как Москва, Севастополь, Крым, втянули меня в один круговорот с самыми разными, в том числе и всемирно известными, людьми. И попробуй только я, как прежде, изобрази себя под именем Ивана Изюмова, о какой достоверности могла бы тогда идти речь? А она, между тем, главная ценность любого повествования, а уж тем более о нашем, таком поразительном времени.

Поэтому в повести «Клянусь!» я выступаю уже под собственным именем и пишу её от первого лица, от себя. И стараюсь во всём — и в личном — дойти до самой сути настолько, что многое из пережитого вдруг открывается мне с совершенно неожиданной стороны. А значит, откроется и читателям.

АВТОБИОГРАФИЯ

Родился я в семье педагогов в Артёме под Владивостоком 8 марта 1924 года (порываясь мальчишкой на фронт, прибавил себе два года и с тех пор считаюсь 1922 года рождения).

Из-за постоянных переездов отца — преподавателя истории, философии в военных учебных заведениях — мои детство, школьное обучение прошли в Москве, Саратове, Севастополе.

Отец, защищая Севастополь в составе 172-й дивизии, погиб в июле 1942-го, а я в это время наводчиком противотанковой пушки принял под Моздоком на Кавказе первый бой с немецкими танками. Наводчик, командир противотанкового орудия, комсорг артиллерийского полка, четырежды раненый, дошёл со своей частью до Вены.

Демобилизовавшись, окончил в Севастополе вечернюю школу, а затем — Ленинградский государственный университет (факультет журналистики). Работал в газетах Ленинграда, Узбекистана, Сахалина, Крыма, а также некоторое время экскурсоводом, шофером, геологом, егерем. После публикаций моих рассказов и повестей в центральных московских журналах и издательстве «Советский писатель» был принят в Союз писателей.

С началом «перестройки», особенно после преступного развала СССР, вместе с другими патриотами развернул массовое движение за воссоединение страны, возвращение Севастополя, Крыма России, за сохранение всех достижений советского социалистического строя, против дикого капитализма.

Был избран депутатом Севастопольского городского Совета, затем (два срока подряд) — депутатом Верховного Совета Автономной Республики Крым. И поныне возглавляю Российское народное вече Севастополя.

А. Г. Круглов

Всем севастопольцам, крымчанам — патриотам единой и неделимой России — посвящаю.

Александр Круглов

Из всех пожелавших стать первым президентом Крыма самым подходящим считали меня. Считали, конечно, те, кто дружно выдвинул и потом продвигал мою кандидатуру, — мои единомышленники, соратники. Но главное, так считал и я сам. Даже нет, не считал, а всем нутром своим ощущал, что из чёртовой дюжины претендентов никто, кроме меня, не решится пойти на такие крайние меры, на какие ради достижения цели был готов пойти я. К этому взывало, рвалось всё моё существо. Исполнившись за годы борьбы чувством отмщения и гнева, оно так и вибрировало, так и звенело изнутри, словно готовая к пуску стрелы до предела натянутая тетива. Только спусти — и стремится, рвётся к сердцу врага. И пронзает его. Но сколько же их — этих заклятых врагов? И сколько ещё нужно на каждого стрел? И самое важное, главное: где тот верховный, властный, ответственный, кто всё возьмёт на себя, кто сам, первый уверенно выцелит и без дрожи в руках, без промаха выпустит — как к бою сигнал! — первую эту стрелу? Чтобы за ней уже тучи стрел ударили с неба по стану врага!

Этим вот первым, властным, ответственным и рвался стать я. Особенно после того, как залпы танковых пушек, предсмертные крики и ужас растерзанных пулями тел — там, в России, в Москве — в клочья разнесли российский Верховный Совет. А вместе с ним и всё то, что он для нас — крымчан, севастопольцев, моряков-черноморцев, для Родины всей — успел совершить.

С ЭТОГО ВСЁ И ПОШЛО

С началом так называемых перестройки и реформ националисты почти всех автономных и союзных республик вдруг обрушились на Союз, на Россию со злобной хулой, завопили о своём немедленном выделении в независимые самостоятельные государства. Особенно несправедливые, абсурдные обвинения, наглые требования в адрес России зазвучали со стороны украинских национал-сепаратистов. На это русские, русскоязычные, все сознающие себя россиянами севастопольцы, крымчане ответили митинговыми громовыми требованиями немедленного отторжения от Украины исконно российских Севастополя, Крыма и их безоговорочного возвращения Родине нашей — России. На этой крутой патриотической волне на рубеже 1990–1991 гг. в Севастополе, по всему Крыму одна за другой возникали партии, движения, организации, готовые к решительному отпору оуно-бандеро-руховским оккупантам. Самой массовой, радикальной и эффективной в то боевое время стала в Севастополе городская организация Российского патриотического собрания (РПС), во главе которого и других патриотических движений стояли в Москве такие депутаты Верховного Совета и Съезда народных депутатов России, как Михаил Астафьев, Сергей Бабурин, Илья Константинов, Николай Павлов, и другие. Руководителем севастопольской городской организации РПС избрали меня — Александра Круглова, заместителями — Гения Круглова (моего родного брата) и Раису Телятникову, секретарём — Аллу Сладковскую. Позже в совет вошёл и до выхода из него активно работал Владимир Супруненко.

Целеустремлёнными, грамотными показали себя и севастопольские городские организации Республиканского движения Крыма (РДК), которое возглавил симферопольский адвокат Юрий Мешков, Русской партии (РП), созданной симферопольским журналистом Сергеем Шувайниковым, и Республиканской партии Крыма (РПК) во главе с симферопольским спортивным и профсоюзным деятелем Виктором Межаком.

Сформировались все эти ведущие российские патриотические силы Севастополя, Крыма практически одновременно, активно взаимодействуя как в процессе самоорганизации, так и впоследствии — во всей нашей дальнейшей общей борьбе. И уже одна из первых совместных политических акций — участие в выборах в местные Советы на полуострове весной 1990 года — завершилась полным успехом, а именно: избранием председателя севастопольской организации Российского патриотического собрания, то бишь меня, и других наших активистов в Севастопольский горсовет, а также избранием своих патриотов в городские, районные и сельские Советы и во всём остальном Крыму. Многие наши соратники, единомышленники прошли в облсовет. Это прежде всего председатели РДК, РП и РПК Юрий Мешков, Сергей Шувайников и Виктор Межак, а также целый ряд симпатизировавших нам и поддерживавших нас моряков-черноморцев, ветеранов и коммунистов. К тому же после преобразования в 1991 году облсовета в Верховный Совет Крыма в него как депутат вошёл (оставаясь депутатом Севастопольского горсовета) и я — старейшина теперь уже двух парламентов и вообще всего пророссийского патриотического корпуса Севастополя, Крыма. С этого момента мы — русские, россияне, граждане России — по духу своему превратились в дерзкую, мощную, влиятельную политическую силу, способную не только выводить десятки тысяч соратников, единомышленников на улицы и площади Севастополя, Симферополя, других городов Крыма, но и стали надёжно представленной почти во всех их Советах, а кое-где и в органах исполнительной власти смогли выдвигать свои требования, направлять целые группы своих представителей на патриотические форумы, акции по всей России и прежде всего в её столице — Москве.

Начать хотя бы с кровавых схваток восставших против контрреволюции москвичей в Первомай 93-го.

Был момент, когда, проходя мимо дома московского мэра, кто-то из многотысячной колонны демонстрантов узрел на балконе крючковатый носяра, воровато-блудливый взгляд и ехидный оскал зубов московского горбача — Квазимоды Гавриила Попова. Пронзительный свист вознёсся к нему на балкон, лихой русский мат, проклятья жидам. Из рогаток затарабанила по его окнам картечь.

— Отставить! — весело покатился из репродуктора с головного бортового «ЗИЛа» приказ Ильи Константинова — депутата Верховного Совета, Съезда народных депутатов России, главы всей столичной, объединившейся против Ельцина оппозиции. — Какие рогатки? Да этого борова снайперской винтовкой только снимать!

Тысячи глоток заулюлюкали, проклятья опять понеслись — свирепей и не придумаешь.

Колонна как раз упёрлась в стену из военных машин, перегородивших проспект в три ряда. Вот они — наше Бородино, поле наше Куликово, наш Сталинград!

В голове колонны первая тысяча — специально подобранные штурмовики — молодые, крепкие, обученные. За ней вторая — «тьма», не менее мощная. Между ними — бортовой «ЗИЛ» с Константиновым, штабом, трансляцией.

— С ходу берём! — отдал приказ с открытого «борта» Константинов. — Штурмуем! Вперёд!

Крымчан со мной было с полдюжины. Имя запомнилось только одно — Ася. Парень с ней был. Оба, кажется, из Феодосии. Никто нас в таран головной не записывал, сами затесались в него. Тогда я был ещё молодой (более чем на десять лет моложе теперешнего), по утрам занимался йогой; всё лето на море, под солнцем, в солёной воде, а зимой — крутые горные охотничьи тропы. Не пью, не курю. Единственный грех мой — красотки. И чем помоложе, чем краше, тем и сердце гулче стучит, и на душе веселей. Словом, вместе со всеми, намного моложе меня, и я по приказу Ильи Константинова ринулся в бой. Туда-сюда опытным глазом метнул, выбрал направление броска. Захват, прыжок, снова захват — и я уже на капоте ближайшей в первом ряду автомашины.

Ася с парнем полезли в кузов соседнего «КамАЗа» через решётчатый борт, остальные крымчане — между колёс, под машинами. Также по- разному, изобретательно устремились на абордаж и основные наши таранные силы. С этой минуты пути горстки крымчан разошлись. Зато, спрыгнув с капота между первым и вторым рядами машин, я оказался в компании совсем не знакомых, но, как оказалось, очень ловких, толковых, отважных людей. Были они в камуфляже и ленточки наградные на нём — не иначе, как «афганцы». В руках у каждого по бутылке, а то и по две. Я догадался, конечно: сам швырял такие же по немецким танкам в войну. К тому же один из «афганцев» — самый крученый-верченый, неуёмный и озорной — тут же в нетерпении размахнулся и зафиндолил самодельный «коктейль Молотова» аж за третий заградительный ряд автомашин. Там задымило, вспыхнуло и загудело, отвлекая на себя внимание всех. А камуфляжники, как по команде, рассредоточились по грузовикам, в момент вскрыли кабины, движки завели и, резко бросая машины вперёд и назад, разворачиваясь, стали крушить все другие, стоявшие рядом «ГАЗы», «КамАЗы», «ЗИЛы». А в «ЛАЗ», стоявший в сторонке, запустили бутылку, он тут же вспыхнул и пошёл полыхать.

Вот тогда-то из самых глубин вражеского средоточия в брешь из раздвинутых нашими смельчаками помятых «КамАЗов», «ЗИЛов» хлынуло не меньше сотни спецназовцев — в касках, бронежилетах и со щитами. Я, что было мочи, рванул от них без оглядки к своим, откуда пришёл. А навстречу мне и наседавшим сзади спецназовцам валила уже следующая волна неустрашимых отчаянных наших парней. Древками красных знамён, планками, отодранными от автомобильных бортов, пустыми канистрами и даже отбитыми уже у спецназовцев щитами и касками они вовсю колотили их, оттесняя назад, где, как пошёл уже слух, командовал oпeрацией сам Ерин — главный блюститель порядка в ту пору при Ельцине, генерал, министр внутренних дел. К тому же один из захваченных ребятами «КамАЗов» продолжал, как танк, таранить всё, что попадало ему на пути. Прицелясь, он попёр и на спецназовцев. Одного, сдавая назад, всё же прижал, да так, что больше тот и не встал. Ещё одного притиснул вплотную к автобусу, который уже вовсю пылал. От него, от огня этого, вспыхнул, наконец, больше всех бушевавший «КамАЗ». Водитель-yгонщик, отчаянная голова, успел выскочить из кабины. Но спецназовцы получили приказ хватать всех костоломов, поджигателей и громил. Навалились гуртом на него. Но наши ответили еще более яростной, мощной атакой. Вырвали своего из вражеских рук. И пошло, началось — самое дружное, неудержимое, главное. Старики, женщины, дети ковыряли асфальт, выворачивали чем попадя булыжники из мостовой, дробили их, растаскивали кирпичную кладку оград. Добывали, поставляли наипервейшее оружие пролетариата — камни, а мы их градом обрушивали на головы наших врагов. Только в Моздоке, на Балатоне, под Веной, поливая из автомата фашистов свинцом, забрасывая из окопов гранатами, круша из орудий танковую лобовую броню, я испытывал то же, что было со мной в тот незабываемый Первомай.

Многим тут же, на поле брани, перевязывали раны других увозили на каретах с красными крестами. Догорали, смрадно коптя небо, автобус и бортовушки. Уже посыпали песком, смывали водой кровь на дорогах. А мы, как проломили нахрапом, упорством стену из автомашин, утвердились на кровью отбитой полоске московской русской земли, так и остались стоять, не уступили её «дем-перам» — бесам контрреволюции. Всем, всюду, всегда так бы стоять!

Ни Асю с парнем, никого из крымчан я после схватки больше не видел. Но уверен, что и они крушили врагов что надо, на славу! И неудивительно, что и в дальнейшем при любых обстоятельствах мы отважно бросались наперекор любым вражеским вылазкам, впрягались во все патриотические инициативы, смело брали ответственность на себя. Как и прежде, еще до Москвы.

В феврале 1992 года в Севастополь нагрянул Хмара — депутат Верховного Совета Украины, украинский националист, злобствующий русофоб. С ним специальным поездом прибыло несколько сот оуно-бандеро-руховских боевиков, наверняка прихвативших с собой и оружие. Об этом предупредил меня начальник севастопольской городской милиции полковник Виват Александрович Белобородов.

— Не позволяйте себе ничего лишнего, будьте сдержанны, — жёстко посоветовал, почти потребовал он. — Считайте, что идёте на подранка, на секача. Всё может быть, — напомнил он мне о коллективных наших охотах в Крымских горах, где, бывало, разъярившийся зверь вспарывал неосторожным стрелкам и животы. — А я, — пообещал он, — постараюсь выставить вам на подмогу побольше штыков.

Бандиты так и жаждали поскорее добраться до непокорённого Севастополя и показать москалям, кто, чёрт побери, теперь в нём, как и на всей Украине, хозяин.

Севастопольский мэр той поры Иван Ермаков, опасаясь выставлять непрошеным враждебным пришельцам крутые условия, по существу предоставил им зелёную улицу. И те, передвигаясь военизированной колонной — шеренгами на всю проезжую полосу, в камуфляжной форме, с антирусскими лозунгами и под знамёнами своих партий, начали запрограммированное шествие «новых хозяев» исконно российского, русского Севастополя. Но штаб РПС, РДК, РП, РПК, который мы в нашем городе заранее создали ещё накануне, призвал севастопольцев к бдительности. Своих призвали и ветераны, и коммунисты. Откликнулись тысячи. Заполнив город, объединившись и, словно пленных, от улицы к улице, из рук в руки передавая колонну зарвавшихся западенцев, мы в конце концов выпроводили их к отбывавшему восвояси поезду. Да ещё в хвосте, к последнему вагону закрепили метлу, чтоб заметала за ними следы.

Следующая масштабная, значимая схватка с оккупантами тоже связана с лютым национализмом западенца-нациста Хмары. Выяснилось, что он со товарищи решили, ни мало ни много, захватить и наказать командующего Черноморским флотом вице-адмирала Касатонова, который продолжал рассматривать Севастополь как главную базу российского Черноморского флота. Командующий, конечно, усилил охрану флотского штаба, да и лично свою. Внесли свою лепту в охрану и мы — руководители, активисты всех четырёх названных выше движений, а также многие члены ветеранских и левых организаций, словом, тысячи и тысячи севастопольцев и соратников из многих других крымских городов и весей. Разбив в сквере у штаба Черноморского флота палатки, мы установили круглосуточное, затянувшееся на неделю, дежурство силами имевших боевой опыт коллег. Пикеты, митинги, следовавшие один за другим, у штабов российского и украинского флотов, у горадминистрации и горсовета, гремели предупреждениями и требованиями в адрес не только украинских, но и российских властей, и прежде всего, российского президента — предателя ЕБНа. На ноги поднялись весь Севастополь, весь полуостров, был в напряжении и флот. На центральной городской площади имени Нахимова севастопольцы, моряки-черноморцы, патриоты со всего Крыма собирались на митинги десятками тысяч. Не в состоянии далее ждать, горя нетерпением, они с надеждой взывали к командованию, ко всем морякам Черноморского флота: «Подымайтесь! Мы с вами! Родина или смерть!» и готовы были идти в штыки, с голыми руками за Россию.

К лету того же 1992 года страсти с новой силой разжёг прибывший в Севастополь запудривать нам мозги один из самых мерзких ельцинских гадёнышей, лютый ненавистник всего российского, русского, русских — министр иностранных дел Российской Федерации Козырев (Фридман — по родовой фамилии в основном его паспорте гражданина Израиля). Злонамеренная расточительность этого засланца Запада по разбазариванию земель, собственности и важнейших интересов русских, россиян, России широко известна. И севастопольцы, моряки-черноморцы, крымчане, по нашему зову собравшиеся со всего полуострова на главной площади города, со всей решительностью продемонстрировали этому американо-израильскому агенту, завзятому сионисту в роли министра Российской Федерации всю свою железную необоримую волю к скорейшему безоговорочному воссоединению Крыма, Севастополя с Родиной нашей — Россией. И когда заезжий, в сущности чужак, презренный карлик (не только по ничтожному росточку своему, но и по духу, уму) выкатился колобком из машины, разгневанный люд всё с тем же нашим боевым кличем «Родина или смерть!» чуть не сбил его с ног и едва не затоптал. Но на этот раз и с этим предателем возмездие решило повременить.

Ещё раньше забеспокоились и главные самостийщики, украинские подрывники единого государства. Новоявленный Мазепа — Кравчук потребовал к себе в Киев всех высоких российских военачальников Крыма. И предложил им присягнуть на верность Украине, ему лично.

— Стратегически мы подчиняемся только России — наследнице СССР, — отбивался командующий Черноморским флотом вице-адмирал Касатонов. — Мы обязаны и дальше ей служить.

Украинский самостийщик № 1, явно заполучивший добро первого российского «демократа» и «реформатора», продолжал уверенно настаивать на своём. Убеждал, обещал, угрожал. В конце концов Касатонов всё-таки вывернулся и возвратился в Севастополь со всеми своими адмиралами и генералами под прежней присягой.

После этого, даже не дождавшись необходимых соглашений с Россией, украинские националисты с ещё большей жадностью принялись отхватывать от единого тела Черноморского флота и его главной базы — Севастополя, от всего Крыма сочившиеся при этом кровью куски.

Поначалу командующий флотом то доказывал в верхах ошибочность передачи новым украинским хозяевам российских военно-морских училищ, то посылал взвод своих моряков отбивать занятую оккупантами комендатуру, то приказывал перехватить угнанный заговорщиками из севастопольской базы в Одессу боевой корабль. Так и дёргался по пустякам. До тех пор, пока Москва не прикрикнула на него. А прикрикнула — и вовсе притих и вытянул руки по швам, особенно когда внушение ему сделал сам ЕБН.

К концу того же 1992 года какое-то беспокойство охватило и российского президента. Самолично он явился в Новороссийск. И, собрав на флагмане Черноморского флота крейсере «Москва» всё флотское начальство, строго-настрого предупредил командующего Касатонова, начальника морских пехотинцев генерала Романенко, других военных чинов, чтобы никто, ни-ни-ни, и подумать не смел предпринять что-нибудь супротив Украины.

— Смотри у меня, — прищурившись свинячьими глазками, погрозил он пальцем-крючком адмиралу. — Только то, што я повелю! — мутным глазом упёрся в него, жёстко губы поджал. — Понят дело? Вот так!

«Беловежские зубры» лезли вон из своих шкур, перелопачивали своими копытами весь полуостров, только чтоб не осталось на нём никаких российских вооружённых сил, а ещё пуще — вообще ничего российского, и духа даже чтоб русского не было.

И немногие, очень немногие, знали (догадывались, но не знали) об этой безмозглой, расточительной, предательской роли усевшегося на российском престоле царя. Мне же — депутату, председателю постоянной комиссии по гласности Севастопольского городского Совета и депутату, старейшине Верховного Совета Автономной Республики Крым двух созывов подряд, а также помощнику депутата Верховного Совета Российской Федерации Сергея Бабурина — всё это и многое другое было известно. И, будучи лидером самого массового и неукротимого патриотического движения города — Российского народного вече Севастополя, я, все мои многочисленные самоотверженные соратники на всё были готовы пойти, только бы Крым, Севастополь, весь цельный, а не раздробленный Черноморский флот снова стали неотъемлемой частью единой и неделимой России. И многое, если не всё, зависело тут от самого флота, его командования и прежде всего лично командующего. Стоило ему приказать — и военный, а точнее военно-морской, с мощными сухопутными и воздушными силами механизм не только послушно, но и с воодушевлением, при неудержимой поддержке крымчан заработал бы на достижение заветнейшей цели.

И я пошёл к Касатонову.

АДМИРАЛ КАСАТОНОВ

Мы, севастопольцы, знали, что и дед, и отец его, как и другие родичи, посвятили себя русскому флоту, дослужились до высших командных чинов. Сам Игорь Владимирович стал военачальником высочайшего класса. До горбачёвско-ельцинского всё сокрушившего «девятого вала» мощь Черноморского флота и подвижной, нацеленной на 6-й американский флот советской средиземноморской эскадры утверждалась и его — Касатонова — мыслью и волей. И я был уверен, что его, русского потомственного адмирала, в те дни тоже сжигали ненависть, жажда возмездия, тоже точила та же дерзкая упорная мысль, что и меня. Но пока вкрадчиво я её перед ним раскрывал, он и вида не подавал: сидел напротив меня за штабным широким столом совершенно спокойный, уверенный, и его ладная, налитая здоровьем и силой фигура, не по возрасту молодое, без единой морщинки лицо ясно свидетельствовали, что слушает он меня, хотя и в полное ухо, но снисходительно, даже, пожалуй, с опаской.

Пока я беседовал с ним в его кабинете, сотни моих избирателей и сподвижников у штабных стен размахивали знамёнами, транспарантами, плакатами и во всю глотку и через мегафоны орали: «Севастополь-Крым-Россия!», «Бандеровских оккупантов — вон из российского Севастополя!», «Хмара, подавишься Касатоновым, мы покажем тебе нашу русскую кузькину мать!».

Призывы эти сквозь окна доносились до нас. И вдохновляемый ими, яростью, клокотавшей в них, я сообщил адмиралу, что в ответ на угрозы депутата Верховного Совета Украины Хмары схватить и покарать командующего за его упорную приверженность российскому статусу Крыма, Севастополя, флота активисты вече, всех других патриотических движений города уже разбивают у штаба палатки и устанавливают долгосрочное круглосуточное дежурство.

Игорь Владимирович поблагодарил и с усмешкой заметил, что даже бронетехника с морскими пехотинцами, которые уже наготове, не могут идти ни в какое сравнение с такой массовой и решительной народной поддержкой.

Был признателен командующему и я за то, что на митингах, после них и в иных обстоятельствах и мне, и ближайшим моим сподвижникам моряки тоже выставляли охрану, а также за ту заметную, очень важную роль, которую командование флота отводило Российскому народному вече, всем остальным патриотическим движениям города всего полуострова. Это было крайне необходимо в том нараставшем и углублявшемся противостоянии, в котором столкнулись подлинные права и интересы России — с одной стороны, а с другой — нахрапистая наглость ощутивших вкус к безнаказанным грабежу, оккупации бандеровских активистов.

Здесь, у нас, на юге страны, от всего этого страдали все — флот, его главная база Севастополь, весь Крым и основное его русское население. И мой дерзкий отчаянный план представлялся мне, пусть рискованным, жёстким, пугающим многих, но единственно надёжным, реальным выходом из того положения, в которое враги — от либерал-демократов до американистов и сионистов — загнали всех нас. Его я оценивал не только как осведомлённый в региональных делах депутат двух Советов, но и с высоты тех руководящих российских структур, в которых, месяцами вращаясь на протяжении лет, многое мог наблюдать, анализировать и понимать.

— Как у вас с этим? — спросил я адмирала негромко, почти одними губами и выразительно повёл по кабинету глазами, рукой.

Думаю, что Касатонов сразу смекнул, что я о «жучках». Но тут вошёл офицер, подал командующему бумагу. Когда они закончили её обсуждать и офицер удалился, адмирал вроде бы и забыл о моём необычном вопросе, а может быть, даже вовсе и не воспринял его. Я снова стал подбираться к тому, что жгло тогда мою душу. И это надо было выложить так, чтобы не напугать адмирала, заставить его выслушать меня до конца.

— Игорь Владимирович, это разве правильно, что вы всё сдаёте и сдаёте этим оуновцам, унсовцам, этим наглым упёртым хохлам?.. Ну, хорошо, хорошо, не хохлам, — поправился я, увидев на его лице энергичную осуждающую гримасу.

— Мы сдаём только то, — уверенно возразил командующий, — что положено по договорам, что требует Киев, что велит мне Москва.

— Да нет, вы и сами ещё кое-что им подбрасываете, — как можно поосторожнее, помягче упрекнул я его. — Самостийщики нахальные угнали с базы боевой корабль, а вы не потопили его, даже не сумели перехватить. Они же…

— А по-вашему, что, — оборвал меня адмирал, — по ним, по этим молодым дурачкам, торпеду пускать, бомбы швырять? По своим?

— Какие свои, Игорь Владимирович? Да эти «свои» войной на нас завтра пойдут с американцами вместе. Пленных вешать, расстреливать будут.

— Там не все так считают… И не вечно так будут считать. Рано или поздно мы с Украиной будем опять вместе. Возможно, — внёс уточнение он, — при другом руководстве.

— Если нынешнее не успеет такого наворотить!.. Само ведь под американцев, под натовцев стелится. Прости Господи… Да нельзя им флот, Севастополь, Крым отдавать, нельзя!

— Согласен — нельзя! — подтвердил адмирал. — Да президенты решают — не мы!

— Плeвaть! Мало что наворотит предатель, пьянчуга, дурак. С этим всё ясно… Маразм. Пора yбиpaть!

Адмирал подозрительно, немо уставился на меня. Легко сказать — президента убрать. И чтоб не подставить себя.

— А мы-то на что? — вскипело во мне. — Не в состоянии разве решить за него, без него? Коли уж он такой идиот. Вы — военные, все мы — патриоты, народ… Мы для чего? Разве всё не в наших руках? В наших! Время пришло: третью севастопольскую оборону пора занимать!

— Прикажут — займём, — спокойно парировал адмирал. — Верховный, командующий флотами должны приказать. Они отдают мне приказы.

— А не прикажут?

— Не будет и обороны.

— А совесть, а долг? А присяга? Вы же клялись! — вырвалось в сердцах у меня. — За неприкосновенность государственных границ, за целостность и нерушимость страны, за народную советскую власть насмерть стоять… С нею как быть, кто будет её выполнять — эту первую, единственную, самую главную нашу, нашу с вами, присягу?

Воцарилось молчание. Вот тут-то, наконец, я и собрался, выложил главное — то, ради чего и пришел: мол, иуда этот — верховный, гавно-командующий — он же в тайном сговоре с таким же прости господи на Украине. И действовать надо нам прежде всего против них. И немедленно, самым решительным образом. Неужто мы хуже, чем Карабах, Приднестровье, Абхазия? Да с нами опыт двух оборон. Вода, море кругом. И только тоненький небольшой перешеек. Ещё пока не растащенные по частям окончательно флот, авиация, морская пехота. Рядом — Россия. Даже если боров этот — Борис… Ну взбрыкнётся, набычится там… Пусть! Он — это ещё не Россия. Регионы — они-то нам подсобят. Да и весь полуостров поднимется. И Украина, особенно все её исконно российские южные, восточные и центральные области. Ей-ей, сам Бог нам велит. Только начать!..

Не помню наверняка, что из всего этого я успел сказать, что только собрался сказать, а что и вовсе домыслил потом. Но идею, суть успел — выразил точно.

Командующий снова упорно, испытующе вгляделся в меня, положил свои крепкие ладони на стол, опёрся на них, решительно встал.

Пришлось подняться и мне.

Нет, не был Касатонов готов, не дано ему было вызреть таким, чтобы взять в свои руки иной, не привычный, покорный ему, не просто корабельный, а куда более масштабный, мощный, да прямо-таки государственный судьбоносный для России штурвал. И, развернув его на все 180, уже тогда вслед за Абхазией, Приднестровьем придать Черноморскому флоту, Севастополю, Крыму, Югу всему, а за ним и всем флотам, округам, всей нарождавшейся новой патриотичной России совсем иной, достойный её курс, заслуженную ею судьбу. А так, хоть и с ненавистью, с болью в душе, но без решимости, без отваги, без отчаянной схватки, как топтал, так и топчет и будет вечно топтать всех нас — русских, россиян на исконно российских землях, в том числе и в Крыму, вонючий и ненавистный руховский, оуно-бандеровский оккупационный сапог.

Это очень дорогая цена за так называемый мир на крымской, как и любой другой исконно российской, захваченной злодеем земле. Для нормальных, исполненных достоинства и долга людей, для абсолютного большинства — цена просто неприемлемая. Вечный отрыв от Отчизны, от необходимых, соками питающих нас глубинных корней, насилие над родным языком, культурой, образом мыслей и чувств, ежеминутное ощущение железных оков, чужого обнажённого меча над тобой, увечность, смертность во много раз большие тех, что потребовались бы в схватке за нашу конечную, заветную цель. Вот чем мы униженно платим сегодня за наши раболепие, трусость, отказ постоять за себя. Не говоря уже обо всём остальном и, прежде всего, о стратегических интересах Отчизны.

Чётко осознав, что Касатонов — это не Смирнов, не Ардзинба, что у нас пока нет таких своих героев, мы всей массой крымских, севастопольских патриотов стали активизировать роль Москвы в разрешении стоящих перед нами задач.

Теперь всем известно постановление правительства СССР 1948 г. о том, что Севастополь из состава Крымской области выделяется в самостоятельную административную единицу и, следовательно, в 1954 г. вместе с Крымом не был передан Украине. Так вот, из архивной трухи на свет божий первыми это постановление вытащили мы — руководители Российского народного вече Севастополя (первоначальное название — Российское патриотическое собрание). Мы сразу же оценили всю его огромную взрывную силу и тотчас предали широкой огласке. Но чтобы заставить Москву повернуться лицом к отторгнутым от России Крыму, Севастополю, флоту, этого было, конечно же, мало. К делу подключились сотни, тысячи патриотов со всего полуострова. Вскоре мой портфель едва вмещал резолюции собраний и митингов, заявления депутатов всех уровней, постановления Севастопольского городского и Крымского Верховного Советов, обращения моряков-черноморцев, наконец, почти двести тысяч подписей избирателей за российский Севастополь и Крым. На собранные народом рубли я со своими ближайшими соратниками отправился в первопрестольную.

Депутаты Верховного Совета, Съезда народных депутатов Российской Федерации Бабурин, Астафьев, Константинов, Павлов, — все те, кто сами уже побывали в Симферополе и Севастополе, выступали на наших митингах, встречались с моряками на боевых кораблях, сразу же свели нас с Евгением Пудовкиным — председателем специальной комиссии при Российском Верховном Совете по Черноморскому флоту, Севастополю, Крыму, с самим председателем Верховного Совета Русланом Хасбулатовым. С этих пор по несколько раз ежегодно на месяц, на два я, другие севастопольцы, крымчане, вооружённые свежими материалами, приезжали для работы в комиссии. Случалось, что работали в Белом доме ночами, без выходных. О мзде, разумеется, и речи не шло. Вот кормёжку в депутатской столовой, оплату проезда по железной дороге комиссия нередко брала на себя.

В результате общих усилий преданных Родине россиян в мае 1992-го и в июле 1993 года Верховный Совет Российской Федерации принял два важнейших постановления: первое — по Крыму, второе — по главной базе Черноморского флота Севастополю. Точнее — о незаконности их присвоения Украиной и путях возвращения России.

На пленарном заседании высшей российской законодательной власти 9 июля 1993 года весь правый балкон главного зала Белого дома — более полусотни мест — заняли руководители почти всех патриотических движений Крыма, Севастополя, а также штабные чины всего российского и, в частности, Черноморского флотов.

После страстных и содержательных призывов с трибуны депутатов Сергея Бабурина и Евгения Пудовкина Верховный Совет единодушно проголосовал за постановление, которое подтверждало российский федеральный статус Севастополя. И Хасбулатов торжественно поздравил с этим дружно поднявшийся с кресел зал. Весь наш гостевой балкон взорвался аплодисментами, криками «Ура-а!» и, наконец, разразился песней-гимном «Легендарный Севастополь». Депутатам в партере был по сердцу наш бурный порыв. И прежде чем объявить перерыв, Хасбулатов с подъёмом, почти упоённо заявил, что ни одно из пленарных заседаний ни одного из Верховных Советов России, когда-либо заседавших в этом зале, никогда прежде ничего подобного не видывало и не слыхивало.

Действие этого постановления, как и по Крыму, не ограничено сроком и обстоятельствами. И в нужный момент всей своей мощью Россия «выстрелит» ими по зарвавшейся «самостийной и незалежной». Разумеется, если она — родная наша сестра — сама не одумается и по доброй воле не вернёт России всё то, что русским, всем россиянам исконно и безраздельно принадлежит. А может, как прежде, вольётся снова в единое с ней государство.

ПЕРСОНА НОН ГРАТА

Неудивительно, что в эту пору, пору бурного кипения на полуострове и вокруг него самых противоречивых политических, национальных, общественных, словом, человеческих страстей не только крымчане, севастопольцы, моряки-черноморцы, но и многие столичные да и региональные российские деятели были глубоко озабочены судьбой наиважнейшего в геополитическом отношении юга России и, в частности, уже основательно разграбленного и разваленного Черноморского флота. Разваленного врагами России как раз для того, чтобы, не дай бог, он, как 14-я армия, стал оплотом нового «крымского Приднестровья», знаменем русского патриотизма и отпора контрреволюции. И такие самоотверженные, беззаветные русские патриоты, как Бабурин, Астафьев, Константинов, Павлов, и многие другие были только пионерами в схватке за российский флот, Севастополь и Крым. За ними в сень славы нашего города, по-своему умножая её и озаряя ею себя (что, безусловно, ими учитывалось, особенно перед выборами), устремились такие же яркие и отважные, но совсем иной закваски и из иного теста фигуры.

И не в одночасье, нет, а как-то само собой, постепенно в душу мою запала и утвердилась мысль сделать так, чтобы на очередном, особенно массовом, лучше бы даже наиграндиознейшем севастопольском митинге вдруг выступили сразу, один за другим, Лимонов и Жириновский.

Я всё сделал, специально ездил в Москву, чтобы их пригласить. И порознь, и совместно они просто ухватились за моё предложение, потому что и сами, оказывается, давно помышляли о том же. Но Лимонов занимался созданием собственной партии. Жириновский же свою уже создал и с её помощью стал депутатом парламента. Всюду трезвонил, что станет президентом. Громче всех, на весь мир о воссоединённом русском народе, о единой и неделимой России вещал. Даже вынашивал в душе «бросок на юг». Книгу об этом написал. Словом, собирался к нам в Севастополь вместе с Лимоновым. А пожаловал раньше, один.

Тогда он ещё многих из нас смущал своей экстравагантностью, если не назвать это покруче, да и тем ещё, что сам назвал себя «сыном юриста». А кому не известно, что они-то, «сыночки юристовы», их чистокровные батьки и мамки, в первую очередь, и развалили-разграбили Советский Союз. Но зато ни у кого так, как у Вольфовича, не получалось в пух и прах разносить предательство крымских татар и загребущую сущность хохлов. А нам именно это было и нужно.

Одному из моих заместителей, брату Гению Круглову, было поручено завершить подготовку максимально многолюдного митинга на главной площади города, а я с остальными членами совета российского вече отправился в симферопольский аэропорт встречать одного из самых шумных в ту пору сторонников единой и неделимой России. Довольно ещё приличный, заправленный под завязку бензином «пазик» обеспечила второй мой заместитель Раиса Телятникова, а также собрала целое лукошко разной снеди и ящик сладкой воды, без которой в Крыму в летнюю пору и ни туды, и ни сюды. Она же вручила сошедшему первым с самолётного трапа Владимиру Вольфовичу роскошный букет крымских роз, крепко обняла и расцеловала его. На мой взгляд, даже очень уж крепко.

Вольфович и семеро сопровождавших его расселись на первых сиденьях. Я, Раиса Фёдоровна и Алла Николаевна Сладковская, секретарь вече, как и положено руководству, — сразу же за ними. Наши активисты заполнили остальную часть автобуса.

Помню, Вольфович всю дорогу острил, а более всего возбуждённо поносил наших общих врагов, что было нам очень приятно слышать и обещало такое же удовольствие тем севастопольцам, что ожидали его на Нахимовской площади. Он задавал кучу вопросов, в основном, как понял я, для того, чтобы составить представление о преобладающих интересах и настроениях горожан, моряков и о степени их готовности решительно и самостоятельно действовать.

— Севастополь надо немедленно возвращать. Но ожидать от Ельцина нечего. Новый нынешний лейтенант Шмидт должен у вас появиться, — вскинув голову, открыл перспективу нам высокий гость из российской столицы. — Как сказал наш великий русский поэт: «Дело прочно, когда под ним струится кровь». — И добавил: — Вражья, конечно, не наша. Свою надо беречь.

И чего же удивляться, что такого российского политика украинская, в сущности оккупационная здесь, в Севастополе, власть в город не пропустила — на контрольно-пропускном пункте предложила покинуть автобус и возвращаться туда, откуда пришёл.

— Я — Жириновский! Что, не доходит? — и он с возмущённым презрением покрутил пальцем у лба. — Лидер Либерально-демократической партии, депутат высшего органа власти России. Вы обязаны меня пропустить! — взвизгнул, взмахнул кулаками.

— Да, обязан. Но только тогда, когда предъявите пропуск, — на всякий случай вытянулся перед московской шишкой милицейский майор. — Севастополь, как вы знаете, — запретная зона.

— Не для меня! — и Жириновский ткнул ему в нос депутатским мандатом.

Дотошно его изучив, возвращая, офицер заявил:

— Это российский, а у нас пока Украина.

— А вот это ты врёшь! — взвился, брызнув слюной, депутат из Москвы. — Какая в п…у Украина! Это всё русское, наше! — И пригрозил: — Президентом стану — в тот же день всё верну! И до тебя доберусь!

— А я вас, напротив, тогда на руках в Севастополь внесу, — радостно, пылко вскинув руку под козырёк, нашёл что ответить милицейский майор.

— Вот и давай, пропускай, — уже чуть помягче потребовал неуёмный претендент на российский престол. — Я потом тебе это зачту.

— А на самом деле, — взглянул я на часы, — нам давно пора уже там быть. Тысячи севастопольцев нас уже ждут.

— Александр Георгиевич, вас никто не задерживает. Вы наш депутат, прописаны в Севастополе. Да и ваши все, — указал дежурный рукой в сторону сидевших в автобусе «веченцев». — Заводите мотор да и трогайте.

— Я без депутата Верховного Совета России, без Жириновского никуда не поеду.

— Только тогда сдайте машину назад, не занимайте дорогу.

И тут я спросил:

— А, может, рискнёте, пропустите — на свой страх и риск? — уставился взглядом дежурному прямо в лицо.

— Как это так?

— А так… Объясните потом… Мол, известный депутат из Москвы, документы что надо… Проверил. Сколько таких пропускали уже. Вот и этого пропустил. Тем более, с нашим, тоже известным у нас депутатом Кругловым.

— Да меня сразу уволят, — взмолился майор. — Погоны, звёзды сдерут. Приказ есть, — признался вдруг он, — свеженький, прямо из Киева. Жириновского в Севастополь ни в коем случае не пропускать!

Матерясь, размахивая вовсю кулаками, снова брызжа слюной, Владимир Вольфович схватился за телефон. Но куда бы он ни звонил, в ответ отовсюду или полный молчок, или «день рабочий закончился — из старших нет никого».

И тогда трубку взял я. Но позвонил уже прямо на квартиру начальника севастопольской гормилиции полковнику Вивату Александровичу Белобородову. В определённых случаях я себе это вполне мог позволить. В руководстве российским народным вече Севастополя только я один уверенно знал, что Виват Александрович полностью с нами, за российские Севастополь и Крым, за единую и неделимую Русь. И не только потому хорошо это знал, что на охотах в крымских горах в компании с ним, с ближайшими его подчинёнными не одну бутылку водки распил, заедая её зажаренной на костре кабанятиной. И, малость поддав, о чём, бывало, со всей откровенностью только не спорили. Но было кое-что и намного важней. Это по его указаниям иные наши очень уж смелые акции милиция пресекала лишь постольку, поскольку ей нужно было хоть изредка продемонстрировать, что она на государевой службе, преданна власти и хорошо знает, где она — эта власть — в Киеве или в Москве.

Милиция всегда помнила, знала, что город наш русский, основное население в нём — русские и что дух его — возвышенный и героический — в каждом из нас. И потому милицейский полковник Белобородов нередко даже нам помогал печатать листовки, давал для митингов мегафоны, предоставлял, когда очень было нужно, и помещения, и транспорт, и даже охрану. Ожидая от меня только одного: чтобы всё это оставалось между нами, не подставляло его. Позже, получив «за высокий профессионализм, самоотверженность и решительность в борьбе с преступностью в городе» звание генерала, Белобородов перестал принимать прямое участие в наших делах, ограничиваясь лишь скрытой поддержкой (о которой даже я знал не всегда), но ни на йоту не изменил своей русской патриотической сущности. С этим он в отставку и вышел.

Мой звонок полковнику на квартиру так и остался пустым безответным звонком.

— Всё, здесь мы ничего не добьёмся, — объявил я то, что уже прояснилось для всех. Злобно, в три этажа, по-русски обматюкав всю милицию, согласился со мной и Жириновский. Дружно уселись в машину, развернулись лихо, в сердцах и помчались, на ходу решая, куда. С мальчишечьих лет заядлый охотник, а позже опытный экскурсовод, да к тому же ещё вдоль и поперёк обмотавший на мотоцикле весь Крым (а уж тем более окрестности любимого города), я знал каждый просёлок, тропочку, просеку, ведущую к Севастополю. И предложил с полдюжины вариантов того, как проскочить в Севастополь, минуя КПП.

Выбор для начала остановили на электричке. На ближайшую станцию «Верхне-Садовое» и мы, и поезд прибыли одновременно. Гостей усадили в передний вагон, сел с ними и я, остальным было велено ехать в город автобусом.

И тут, откуда ни возьмись, в вагон ввалились уже известный нам по КПП милицейский майор и с ним ещё двое, чинами пониже.

— Владимир Вольфович, пока не покинете поезд, он никуда не пойдёт, — спокойно предупредил бдительный страж.

Сурово набычась, Вольфович уставился в мента.

— Так что, пожалуйста, — и тот указующе сделал ему ручкой на дверь,

— Ты же знаешь, я на митинг спешу. Люди, тысячи ждут!

— Ничем, — посочувствовал мент, — помочь не могу.

— Всё, хватит, ты мне надоел! — взорвался госдумовец. — Чего ожидать от бандеровца? Может, водитель, кондуктор здесь русские? — И, резко, решительно встав, направился к внутренней двери водительской секции электропоезда. Но сколько и как яростно в неё ни стучал, она перед ним так и не раскрылась. — Оставайтесь! — на весь вагон, громко приказал он своим. — И никуда без меня! А я… Может, снаружи доберусь до него, до водителя этого.

На путях, между рельсами, едва не упираясь грудью в передний вагон, точнее, в тягловую секцию электровоза, стоял ещё один мент, да так, будто собой прежде всего и рассчитывал удержать на месте электропоезд. Жириновский сразу к нему. Развернулся навстречу и блюститель порядка.

— Это ты мне здесь поперёк дороги стоишь? — взревел депутат.

— Не я, а приказ. Только нарушьте, попробуйте — и я улягусь на пути поперек.

— Приказы здесь я отдаю — самый главный здесь я! Вон с дороги, пока не разжаловал, пока ещё капитан. Оккупант ты затраханный!

Капитан растерялся, но не сдавался, не отступал.

— Брысь, говорят! — И Жириновский, вскинув вдруг руки, схватил его за грудки. — Запомни, как только президентом воссяду, тебе первому висеть на рее в петле. При свидетелях, вот при них говорю, — повёл он рукой вокруг.

Я, все наши, пассажиры, проходившие мимо, были в восторге: вот так, по-жириновски только и надо говорить с оккупантами. Севастополь давно был бы наш.

Подоспевшие майор, другие милиционеры не позволили Жириновскому дальше обижать их собрата. Усадили разбушевавшегося москаля, всех остальных москалей во встречную электричку и отправили в Симферополь. Митинг — запоздавший и поредевший — пришлось проводить без них.

Помнится, уже на следующий день Киев объявил Владимира Вольфовича Жириновского «персоной нон грата».

КАРФАГЕН ДОЛЖЕН БЫТЬ РАЗРУШЕН!

Не успели остынуть на крымской земле следы Владимира Вольфовича, как вослед пожаловал к нам и Эдуард Вениаминович Лимонов.

Помимо русских и вообще патриотов России, на центральной Нахимовской площади Севастополя собрались и просто поклонники его особенного литературного дара. Здесь-то впервые и прозвучало очень важное, неожиданное для многих признание одного из самых оригинальных, плодовитых, нашумевших писателей нашего времени.

— Отныне я не столько писатель, сколько политический деятель, политик. И не просто там утверждающий некие истины теоретик, идеолог, трибун, а прежде всего практический участник так называемого прямого действия организатор, вождь, национальный герой разворачивающейся ныне повсюду смертельной схватки за интересы, за само существование славян, русских, всех оторванных от Родины россиян. Именно это сейчас для России, для русских важнее всего, важнее всех вместе взятых самых потрясающих гениальнейших книг. Потому-то я в последнее время не столько писательским пером, сколько с оружием в руках сражался и сражаюсь с нашим общим врагом и в Югославии, и в Приднестровье, и на Кавказе… А теперь вот заявился прямёхонько к вам, в Севастополь. И честно скажу, мне теперь не до книг. Я их пока не пишу. Почти не пишу. Времени нет. Целиком занят созданием партии, партийной газеты, национал-большевистской идеи и практики. А также подготовкой конкретных политико-пропагандистских акций по всему СНГ — в Казахстане, Прибалтике, на Украине. Но одной из главных, если не самой главной, будет демонстрация наших целей и методов здесь, у вас — в нашем русском, российском Севастополе, на Черноморском флоте.

И это самое главное, важное, что было сказано Эдуардом Лимоновым на митинге в тот его севастопольский отважный приезд.

Настала очередь выступить мне. И мог ли я не подхватить того, о чём с трибуны к нам, севастопольцам, обратился вождь современного, в основном молодёжного, русского национал-большевизма.

Перед выходом на трибуну я всегда, а уж в тот вечер в одной связке с Лимоновым, да ещё на виду всего Севастополя, конечно же, испытывал особое чувство ответственности и даже, не скрою, некое тщеславное желание выступить вровень с ним, не слабее — и содержательно, и выразительно, и вдохновенно. И стоя на гранитном подножии памятника Hахимову, взволнованно, чуть даже встревоженно пытался извлечь из богатого опыта всемирной истории, из жизни многих известных людей, наконец, из глубин своих собственных души и ума такие чувства и мысли, такие образы и слова и так донести их до сплотившихся в те минуты вокруг нас тысяч соратников, чтобы всем было ясно: да, Лимонов и Круглов, всероссийская «энбэпе» и российское народное вече Севастополя, их злободневность, самоотверженность, непримиримость и есть то самое важное, главное, в чём сегодня прежде всего нуждаются Севастополь, Крым, вся Россия.

И как всегда, так и на этот раз, что касается содержания, сути, пафоса того, что вслед за Лимоновым должен был сказать я, то хоть ночью меня разбуди, вскочивши со сна, я всё равно все наши чаяния, требования, наши права выложу решительно, полно и точно. А уж на митинге и подавно — как штык был готов. Вот только начать хотелось повыразительней, ярче, особенно. Но лишь подойдя к микрофону, застыв ищущим взглядом на многоликой толпе, вдруг понял, какими словами надо начать. Вскинул вызывающе голову, поднял над нею налившийся гневом и силой кулак и, рубанув им с плеча, прокричал в микрофон:

— Карфаген должен быть разрушен!

Услышав в римском склепе из чужого далёкого Севастополя такие самые важные и дорогие в его жизни слова, Марк Порций Катон, наиблагороднейший и упорнейший римский сенатор, спустя двадцать веков, наверное, перевернулся в гробу. А я выждал секунду-другую и, вобрав всей грудью в легкие воздух, гневно бросил в толпу:

— А что нам ещё остаётся? Что? Коли бандиты — западенцы, бандеры, оуновцы не хотят возвращать нам всё то, что нагло захапали. Только и остаётся, что в пыль и прах разнести этот вставший нам на пути Карфаген! — и снова наотмашь рубанул кулаком. — Карфаген должен быть разрушен!

Больше школьных и вузовских учебных программ, газет и кино, всяких прочих источников знаний и информации, именно «телеящики» прежде всего превращают нас во всезнаек. И только донеслось с трибуны до них «Карфаген», втолковывать им что-то ещё было не нужно. Свист лихой, улюлюканье, «Смерть Карфагену!» понеслось над площадью с разных сторон. Коли двадцать веков назад своими требованиями, упорством, заклятьем, постоянно обращённым к сенаторам Рима, один из них, Марк Порций Катон, в конце концов довёл-таки Карфаген до разрухи, почему же Лимонову, Круглову и нам всем не довести до того же и сегодняшний, ненавистный нам Карфаген? И площадь, то негодуя, то с ликованием дружно подхватывала лужёными глотками то, что до неё долетало с трибуны. Всем своим бунтарским нутром слился с толпой и Лимонов. Он тоже уже не мог удержаться на месте у микрофона и, довольный, поблескивая сквозь очки весёлыми молодыми глазами, вместе с другими вскидывал руки, потрясал кулаками, будто всех нас куда-то зовя. Куда же ещё? Ну, конечно же, сокрушать очередной, враждебный нам Карфаген. А я с трибуны продолжал убеждать:

— Есть… Да, есть самый короткий, бескровный, самый надёжный путь вернуть Севастополь России. Словом, надо, чтобы высшее руководство России, её президент решительно, принципиально, на основе фактов истории, внутригосударственного и международного права, а также естественного права русского большинства оккупированных ныне исконно российских земель, открыто, более того, демонстративно потребовали немедленного и безоговорочного возвращения всех этих земель с компактно проживающими на них русскими, россиянами. Уже одно это — решительное открытое требование немедленного воссоединения… Не говоря уже о возможных дополнительных политических, экономических и всяких иных особенных мерах… Одно это уже моментально расколет Украину, украинцев надвое, на неравные две половины: меньшую — западенскую, антироссийскую, и большую — восточную, южную, частично центральную — насквозь русскую, пророссийскую. Никакого прямого, открытого, тем более вооружённого противостояния между Россией и Украиной за этим не последует. Схватка будет внутри Украины — политическая в основном, острая и быстротечная. К руководству Украиной придет новая, более народная, насквозь пророссийская власть. Вместе украинцы и русские и будут дружно решать, как объединиться им и стать единым государством. Так же дружно придётся им изживать оппозицию западенцев, постоянно подстрекаемую из-за бугра.

А ещё лучше, справедливее второй вариант, когда Кучма сам скажет: после Октябрьской революции Россия из щедрости, по доброй воле передала Украине своих исконных земель больше, чем у Украины до этого было. Но тогда мы были единым государством, народом. А теперь Украина сама захотела отойти от России, увести с собой и исконно российские земли, людей. Нехорошо, незаконно… Россия, русские решили снова собраться, как и прежде, стать единым великим народом, страной. И если мы будем препятствовать этому, Россия всё равно своё получит, вернет. История, закон — на её стороне. Да и не только история и закон. Давайте сами, что не наше, чужое — вернем. А лучше, станем единым народом, страной!

Эту часть моего выступления митинг слушал примолкнув, даже, пожалуй, чуток застыв. И опять зашумел лишь тогда, когда под конец я круто зацепил крымских татар. Только-только они, как всегда, самонадеянно, нагло отметили очередной юбилей их выдворения с Крымского полуострова. Правильно выдворили — за предательство, за массовый переход во время Отечественной войны на сторону гитлеровцев — наших лютых врагов. По Крыму снова прокатилась волна татарских пикетов, митингов, шествий. Требовали всего — от полной реабилитации и материальной компенсации до крымскотатарской автономии на полуострове. А если не получат этого, угрожали они, не остановятся ни перед чем, головы русским начнут отрезать. Такое нельзя мимо ушей пропускать. И тогда на этом нашем митинге я заявил:

— Татары, слушайте. И зарубите себе на носу. За каждую отрезанную вами русскую голову мы, русские, оттяпаем десять татарских голов!

Площадь как взорвалась, задвигалась и заревела. Вскипевший общий котёл многотысячного митинга явно таил в себе какие-то свои замкнутые особые очажки, которые тоже, как в целом общий котёл, то притухая, то оживляясь, выталкивали вдруг из себя какие-то возгласы, крики, призывы, взмахи каких-то не всегда знакомых знамён, а то и самих своих обитателей. Одни, отделившись, тотчас уходили куда-то, другие, пробившись, рвались на трибуну, к микрофону, иные просто приносили свои коротенькие, порой очень доверительные записки и вопросы, предложения, а то и вовсе чёрт знает что. В основном они были адресованы Лимонову. И, несмотря на первоначальное его заявление, обращались к нему всё-таки чаще как к писателю, а не как политику или вождю. Отвечая, Эдуард Вениаминович всё-таки больше выставлял себя как политика. И говорил главным образом о тоске, о страданиях и беззащитности отлучённых от Родины миллионов и миллионов русских — и в Молдове, и в Прибалтике, и в Казахстане.

— А что касается Украины, — тяжело посмотрел он на нас сквозь очки, — то сами на себе испытали, чего вам рассказывать.

Под конец, не удержавшись, признался, что его национал-большевистская партия, молодые нацболы в ближайшее время начнут проводить по всей исторической российской территории целую серию патриотических акций.

И на этот митинг ему пришлось пробираться к нам в Севастополь инкогнито и на квартире моего брата останавливаться негласно, тайком. А уж после его митинговых громогласных заявлений, призывов, угроз и вовсе… Киев моментально и его объявил «персоной нон грата», как перед тем Жириновского. Но известный на весь мир «сын юриста» как депутат обладал неприкосновенностью, а Лимонов такой защиты, увы, не имел. И глубокой ночью в гостиничном номере — моём симферопольском депутатском жилье, куда после митинга мы приехали из Севастополя, кем-то выслеженный и заложенный, Лимонов был схвачен милицией, оштрафован и выдворен из «незалежной и самостийной». Поэтому, не участвуя сам, он осенью 1998-го прислал в Севастополь для совершения дерзкой политико-патриотической акции своих пятнадцать бойцов. Приковав себя наручниками к одной из самых высоких в городе башен — Матросского клуба, они сделали то, что должны были сделать, но не сделали мы — севастопольцы, моряки-черноморцы: с высоты по мегафону призвали город и гарнизон к изгнанию оуно-бандеро-руховских оккупантов и раскидали листовки. И на год угодили в украинскую чужую тюрьму. И всю опеку над ними взяли на себя русские патриоты российского народного вече Севастополя.

Но это значительно позже, спустя годы. А в описываемую пору противостояние оппозиционных сил ельцинскому режиму с каждым днём нарастало, особенно после президентского указа номер 1400 о роспуске парламента. К Белому дому со всей страны, отовсюду стекались борцы “за народную власть“, патриоты единой и неделимой России — волонтёры всех возрастов и мастей, отставные военные — в погонах, при орденах, кое-кто даже с личным оружием.

ОСОБОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Мы, несколько севастопольцев, продолжая напряжённо работать в депутатской комиссии Евгения Пудовкина, вместе со всеми, кто был в Белом доме, тоже готовились не только отразить штурм ельцинистов, но и затем, как виделось нам, перевести его во всеобщее восстание москвичей. Однако накануне решающих событий Евгений Константинович, похоже, узнал что-то такое, чего еще не ведали мы. И, собрав депутатов комиссии, а с ними и нас, севастопольцев, не теряя времени на объяснения, приказал: срочно, скрытно всю наработанную нами почти за два года севастопольско-крымскую документацию тщательно упаковать и по частям вынести за пределы Белого дома, погрузить в машины и развезти. Водители знают, куда.

К вечеру со всем этим было покончено.

— Теперь, Александр Георгиевич, особое поручение вам: доставить это в Севастополь, домой, — и Пудовкин ткнул ногой стоявший в углу кабинета довольно солидный, с ручкой, в ремнях, как чемодан, картонный пакет,

— Когда?

— Да прямо сейчас, скорым, прямым.

— А собраться?

— А чего собираться, вам-то?.. Сами уверяли меня: омнеа мэа мекум порта (все мое ношу с собой)… Вот вам купейный, деньги, — протянул он конверт. — Остаётся ещё только на посошок. — Налил коньячку. — Ну, семь футов под килем. — Опрокинули, закусили маслинами. — И ни слова, что там внутри, никому! Потом сам лично приеду за ним. Давно в Севастополе не бывал. А ведь и там, по Чёрному, сколько походить довелось. — Сжал по-моряцки, «крабом» мне руку. — На вокзал «жигуль» отвезёт. Он уже ждёт. Тот же, зелёный, на котором мотались с утра.

«Жигуль» ждал меня не у проходной, а метрах в двухстах — у только что установленных металлических турникетов, с дополнительной новой охраной. И пришлось бесценный, до предела набитый документами чемодан нести на себе.

— Что везём, куда едем? — встретил меня длинный, как жердь, но, видать, жилистый, крепкий морпех.

Ей-ей знал Пудовкин, знал, чёрт побери, кому особое поручение это доверить. И секунды не потребовалось мне, чтобы почувствовать, с какого конца начать, что отвечать. Само с языка сорвалось, так и слетело…

— Еду куда? — на этом, а не на том, что везу, сосредоточил я всё внимание морпеха. — Скажу — позавидуешь, самому захочется. В Севастополь еду, в город-герой Севастополь!

— Старшина! — моментально отреагировал на моё признание солдат и крикнул — Ваши тут, из Севастополя!

Старшина, сразу бросив курить, поправляя на себе берет, камуфляж, подошёл. Конечно, не мог не заметить такой же, как у него, флотский рябчик под моим воротником, а чуть ниже, на груди, — наградную колодку. С поклонным движением головы пожал мою руку, а также водителя «жигулей», тоже уже подошедшего к нам.

— Два года там, у вас, в Казачьей бухте в бригаде морской пехоты генерал-майора Романенко отслужил, — похвастал морпех. — А теперь вот прислали сюда.

Узнав из моих документов, что я ещё и депутат Севастопольского горсовета, да при этом и Верховного Совета Автономной Республики Крым, попросил у меня визитку.

— Вернусь в Севастополь, обязательно вам позвоню. — И когда спросил, что это за чемодан такой мы везём, что в нём, я ясно почувствовал, осознал, что нагромождать ложь относительно содержимого чемодана, как велел Пудовкин, здесь, сейчас никак не получится, ну совершенно нельзя. И неожиданно легко и свободно признался нашему севастопольскому старшине:

— В наш крымский Верховный Совет, в Севастопольский горсовет, в штаб Черноморского флота везу. Это документы о возвращении Севастополя, Крыма России.

Надо было видеть, как сразу собралось, посерьёзнело и без того, невзирая на молодость, мужественное, сильно загрубевшее от знойного солнца, от солдатской службы лицо.

— Вот что значит одно только название, только слово одно — Севастополь! — не успев еще как следует отъехать от КПП, восхитился хозяин отвозившего меня на Курский вокзал зелёного «жигуленка».

Около года хранился у меня в гараже, маскировочно заваленный мусором, этот важнейший для нас, крымчан, севастопольцев, моряков-черноморцев, до предела вздувшийся от бумаг чемодан. Покуда, как и было обещано, за ним не приехал сам Евгений Константинович Пудовкин — моряк-балтиец, капитан 1 ранга, депутат Верховного Совета Российской Федерации от Ленинграда. Это он своими энергией и упорством, смышлёным и изощрённым умом, какой-то особой — и утончённой, и агрессивной манерой воздействовать на людей, подчинять их себе сумел со своей комиссией привести Верховный Совет к принятию наиважнейших государственных постановлений о российском Крыме (21 мая 1992 г. № 2809-1) и российском Севастополе (9 июля 1993 г. № 5359-1).

И он-то, Евгений Пудовкин, возможно, и есть наиболее губительная для «самостийной и незалежной» из всех известных и неизвестных «персона нон грата».

ЕЩЕ ОДИН ШАНС

После расстрела в Москве Белого дома без прежних российских Верховного Совета и Съезда народных депутатов, без убитых и брошенных в тюрьмы героев, да с таким президентом-отступником и самодуром, а также раболепствующими перед ним адмиралами и генералами нам, крымчанам, севастопольцам, чтобы вернуться на Родину, оставалось рассчитывать лишь на себя: на взрыв гнева, ярости в наших сердцах, на решительность своей местной вновь избранной власти, на героя-избавителя, что, наконец, возглавит её и поведёт всех нас за собой.

И такой шанс скоро представился: выборы первого крымского президента. А вскоре и парламента. Предыдущий, преобразованный из бывшего областного Совета, под руководством бывшего первого секретаря обкома КПСС Николая Багрова как раз и добился для Крыма поста президента. Хлопотал о нём «бывший первый», разумеется, для себя. Но не дремал и «бывший второй» — Леонид Грач. Переизбранный руководителем крымского рескома новой, воссозданной на Украине компартии, он считал, что президентом на полуострове должен стать он. Так, возможно, бы и случилось: по инерции вполне могли бы избрать кого-то из них. Если бы не волна русского, российского патриотизма, особенно круто взмывшая в исконно российском Севастополе, во всём российском Крыму. Она на время отнесла со стремени на обочину всех тех, кто прямо, без обиняков не выступал против раздела Черноморского флота, против окончательной передачи его главной базы, Севастополя, всего Крыма Украине, кто, в конечном итоге, не делал всего, чтобы поскорее вымести с полуострова всех ненавистных украинских оккупантов — наших заклятых врагов. Отнесла в сторону эта волна и Багрова с Грачём — с их разрешением крымских проблем только вечными уступками наглым сепаратистам-самостийщикам, с их безродным надуманным интернационализмом (почему-то всегда за счёт России и русских), с их лицемерным осуждением «русского шовинизма» вместо того, чтобы открыто поддержать русских в их ответном противостоянии украинскому, татарскому и еврейскому национализму.

В чёртовой дюжине претендентов на пост главы Автономной Республики Крым нашлись и такие, которые просто не могли восприниматься всерьёз — по своей очевидной случайности, легковесности и корысти. И, напротив, в силу своих ответственности и бессребреничества двое сами сняли свои кандидатуры ради другой, более проходной. Из оставшихся таким образом в списках и предстояло избрать того, кто избавит крымчан от власти враждебных нам западенцев. Да такого, чтобы в случае необходимости мог взяться за дело круче крутого и чтобы, кроме всего прочего, что столь необходимо любому правителю, был бы в придачу ещё отчаян и хваток, как бультерьер, вынослив, как вепрь, и изворотлив, как змий.

Таким-то как раз (несмотря на свой возраст, а, вернее, как раз в силу его, а также особенностей моей биографии) я себя и видел, и считал. И только для достижения именно этой конкретной, жизнью поставленной перед нами, севастопольцами, крымчанами, цели: объединения с Родиной. Для других, повседневных, рутинных, общепринятых целей, были, скорее всего, кандидаты посноровистей, подготовленней. Но не для этой. И я знаю, что говорю. И плевать хотел на возможные ухмылки, издёвки так называемых профессиональных политиков, именно по этой причине в наших конкретных крымских условиях просто топивших всё в полумерах и болтовне, вместо того, чтобы решительно действовать. Что своими поступками и подтвердили потом. Я же не только внутренне уже решился на всё, но и в главных чертах чётко себе представлял, как, став главой автономии, сразу же, чтоб не успели мне шею свернуть, запущу, насколько удастся, административные и общественные силы, все подконтрольные мне механизмы, все аргументы: от исторических и правовых до информационных и силовых, на всех, от местного до международного, уровнях. И поднял бы я это всё вовсе не против братов-украинцев и собственно Украины, а против её новых обнаглевших панов, антироссийского руководства, против наглого присвоения ими исконно российских земель и живущих на них русских людей. И, хотел бы кто-либо того или нет, этот запущенный мной механизм, эта наша крымская — изнутри, российско-русская шальная атака начали бы в себя засасывать всех: Киев, Москву, СНГ, весь русофобский «цивилизованный» мир, а в пику им и всех наших сторонников. Засосали, что бы ни мычал с перегару пущинский боров, что бы ни вякал подмятый им под себя адмирал. И повернуть события вспять было бы уже невозможно. Новое крымское Приднестровье (Абхазия, Южная Осетия, Карабах, что там ещё?..) уже прогрызало бы зубами в Россию дорогу себе и другим. И Крыма Украине было бы больше никогда не видать. Разве что только в едином государстве с Россией. И каждый на полуострове — все, кроме, разве что, заезжих матёрых хохлов да антирусски натравленных крымских татар, с воодушевлением поддержали бы меня, лишь бы снова оказаться в России. Объявлялись уже и добровольцы — и пожилые, и молодые, и не только мужчины, готовые и на рельсы лечь, и баррикады строить, и первыми перекрыть собой Перекоп, и насмерть стоять до подхода первых частей, первых боевых кораблей. И как бы ни отнеслись к этому ЕБН, вся предательская, реформаторская сволочь России, Крым бы с этой минуты был бы уже пo сути российским, сбросил бы с себя ненавистные путы бандеровщины. Хотя и в Россию бы вернулся не сразу, как и Приднестровье, побыл бы покуда один. Но сдать полуостров снова хохлам, как бы того ни добивались они, даже весь ельцинский прокаженный режим, было бы уже просто невозможно. Даже ЕБН, пусть формально и мог бы сместить флотских начальников, в корне изменить ничего уже бы не смог. Просто не получилось бы из этого уже ничего. Для обеих сторон потянулась бы долгая бодяга переговоров, в которой бы верховодили мы, москали, на своём российском родном полуострове. Так же, как русские, россияне верховодят теперь в Приднестровье, в Абхазии, в Южной Осетии, всё бы в конечном итоге зависело, как и поныне зависит, от воли России.

Вот в такой обстановке крымчане, севастопольцы, моряки-черноморцы готовились избрать своего первого президента. И уже в самом начале предвыборной кампании становилось ясным, что все четыре кандидата в президенты от блока «Россия», от Русской партии и других пророссийских движений по популярности, по всеобщему доверию к ним имеют наибольшие шансы добиться победы. Из них особенным героем — долгожданным, готовым на подвиг, способным увлечь за собой, казался Юрий Мешков — боксёр, юрист, парламентарий и, главное, лидер русского патриотического движения за крымскую государственность, за её отделение от Украины и вхождение в Содружество независимых государств и прежде всего, конечно, с Россией.

— И пусть только попробуют нам помешать, — в очередной раз выступая на митинге, пригрозил с трибуны Мешков, — тогда мы как в песне: грудью дорогу проложим себе! — и вскинул увесистый боксёрский кулак. — Не Киев — Москва нам указ!

Вот так же страстно, напористо выступал он всегда — и это прочно оседало в душах крымчан, в русских, истосковавшихся по Родине душах.

Что же касается главных, вне блока «Россия», соперников Мешкова, то ни Грач, ни Багров, ни нынешний, ни бывший предводители крымских коммунистов-интернационалистов, то они и рта не смели раскрыть, чтобы осудить своих, преобразившихся в украинских национал-коммунистов, товарищей. А между тем это они заодно с западенцами, самостийщиками насмерть вцепились своими загребущими лапами в исконно российские Севастополь, весь Крым, жадно позарились на самые законные, самые праведные интересы и чаяния русских, их разодранной в клочья страны. Ни словом не обмолвились Грач и Багров и о том, что именно за счёт русских, России и разбухали территории, богатства, всё благополучие той же Украины, других советских национальных республик, часто даже щедрее, стремительней, чем сама приносившая себя в жертву Россия.

Были у коммунистов и другие причины не выставляться, не лезть на глаза, придерживать язык за зубами. Это, во-первых, что-то вроде ядовитой занозы в сердцах миллионов советских людей — из-за массового предательства, трусости, полнейшей ничтожности компартноменклатурщиков — от самых маленьких, средненьких и до самых главных, больших. Это они без боя, попрятавшись по тёмным углам, а то и первыми устремившись в буржуи, отдали врагам такими жертвами, таким трудом впервые утвержденную на планете советскую народную власть. И, во-вторых, что ещё сковывало компартийцев, так это тревога, чуть ли не страх: контрреволюционная буржуазная власть раз уже — после переворота — разогнала коммунистическую партию, вот возьмёт (дай только повод) да и разгонит опять. И оттого чересчур осторожные, постоянно призывающие к соглашательству, к миру, избегающие открытых схваток, борьбы, партократы откровенно продолжали руководствоваться древнейшей, как мир, «политикой — искусством возможного», а не той — устремлённой вперед, наступательной и боевой, что, сплачивая миллионы, достигает, творит невозможное: неведомые дотоле цивилизации, процветающие государства, равенство, справедливость и братство.

Грач же и его партийный коллега по Севастополю Василий Пархоменко, а тем паче Багров, даже частную задачу — воссоединение Севастополя, Крыма с Россией — и ту не отважились поставить перед собой: этот первостепеннейший для каждого жителя Севастополя, Крыма вопрос. Они иезуитски и полностью подменили его лозунгом союза Украины с Россией, союза, который якобы сам по себе исчерпает эту проблему. А между тем окончательно и бесповоротно её может снять только одно (это и де-юре, и де-факто) — воссоединение исконно, веками составлявших единое целое, а ныне произвольно разрозненных земель и народов Великой России. В бурные предвыборные дни это требование особенно отвечало наступательному боевому духу насильно отторгнутых от Родины, от России, придавленных оккупационным бандеровским сапогом крымчан, севастопольцев, моряков-черноморцев. Потому-то и отвернулись они от Багрова с Грачём. И ни кого-то из них, нет, а только русского патриота Мешкова, и не как-нибудь, а, казалось, на руках готовы были внести и усадить в президентское кресло. Лишь бы только он поскорее да порешительнее вырвал бы их из ненавистных объятий бандеровщины и передал бы под крыло, под опеку России — пусть надломленной, безвольной покуда, равнодушно взирающей на беды крымчан, словом, предавшей, в сущности, их, но всё же матери кровной своей — родимой России.

В поддержку этого общего нашего чаяния правовые аргументы профессионального юриста, да к тому же ещё депутата, политика Юрия Мешкова звучали повсюду, где он выступал, убедительно, сжато и, удивительно, без открытых угроз, разве что только со сдержанным вызовом. Меня же, не владевшего столь же полно и совершенно юриспруденцией и нормами права, в начале моей депутатской деятельности лишь охватывала слепая жажда справедливости и отмщения, и я, где только было возможно, напрямую, открыто взывал: не покоряйтесь, на баррикады, захватчиков — вон! За что меня двадцать один раз пытались лишить депутатской неприкосновенности и постоянно таскали по прокуратурам да по судам.

Известно: бодливой корове Бог рогов не даёт. И первые же опросы избирателей показали: за меня они не отдадут и половины того числа голосов, которые собираются отдать за Мешкова. Он шёл впереди всех кандидатов с великим отрывом. Так что никому из всех остальных, в том числе и из блока «Россия», стать президентом и не светило. Так к чему же тогда было цепляться нам за своё кандидатство, оттягивать от соратника драгоценные для него, для всех нас голоса?

И я решился. Первый. И покуда единственный. И наверное, потому, что из всех кандидатов был самым старшим и оттого менее подвержен тщеславию и более углублен, делом занят, а не собой, состоявшийся в чём-то уже, был этаким тёртым, обкатанным со всех сторон калачом, который всему знает подлинную цену. А главное, оставался привержен выверенным всей моей жизнью идеалам и ценностям. Да и формально тоже считался старейшиной Верховного Совета Автономной Республики Крым с определёнными прерогативами, ответственностью и почтением. Мне уже подвалило под семьдесят (три месяца оставалось до юбилея). А по паспорту и того хлеще: мальчишкой, порываясь на фронт, приписал себе пару лет. Но благодаря своей природе и постоянной заботе о её совершенствовании, жил как бы вне возраста и стал его чувствовать (и то лишь покуда по пустякам) только спустя после этого ещё лет этак с десяток: то вдруг в сумерках накину на глаза чьи-либо очки (своих ещё не завел), то транспорт у остановки не успею настичь — дверь перед носом захлопнется, то пятидесятиградусный крымский зной выйти не дает за порог, то взойду на парламентскую трибуну не прыжком на авансцену, как прежде, прямо из зала, а по ступенькам, в обход, или с рынка с авоськами в гору едва угонюсь за своей последней, третьей по счёту, женой — на сорок пять лет моложе меня. Но это уже особая — не без тайн, авантюры и риска — история. И речь о ней — впереди.

Итак, до выборов первого президента Республики Крым — 16 января 1994 года — оставалось меньше двух месяцев. Активистам российского народного вече Севастополя, которое я и теперь возглавляю, велел готовить на ближайшую субботу общегородской массовый митинг. Пригласил на него, а также на предварительный короткий мужской разговор всю «четвёрку» кандидатов от нашего блока. Пригласил и Грача. Согласен, вроде не совсем наш: по нашему основному, русскому, вопросу. Для него и вопроса такого-то, русского, нет. Татарский, пожалуйста, да и всех остальных депортированных из Крыма народов. Ну, украинский, еврейский… Какой там ещё? А русский вопрос… Да бросьте… Рецидив, имперский каприз шовинистов. Вот вернём Украину снова в Союз, разрешим таким образом украинский вопрос — не станет и повода для разговоров о каком-то там русском вопросе. Всё уладится само по себе. Нет, не уладится, пока все, что исконно российское, русское, снова не станет навечно российским. А это-то не очень и нужно Грачу, как и Пархоменко — предводителю севастопольских коммунистов. Вот что для русских в Крыму, в Севастополе значил бы Грач на посту президента. Хотя во всём остальном он нам не только не враг, но даже ближайший союзник: тоже вроде бы против всяких там грабителей — прихватизаторов, демконтриков разных, либералов проклятых. Вот и пригласил я Грача. А он возьми да и не приедь в Севастополь — ни на узкую встречу с кандидатами от блока «Россия», других пророссийских движений, ни на городской массовый митинг. Комчванство, чистоплюйство, скорее всего, помешали ему. А также, быть может, и опасение оказаться на митинге лицом к лицу с многотысячной массой разгневанных украинской оккупацией русских. Оккупацией, против которой «коммунисты», лично Грач, не предприняли ничего, ни единого гневного слова даже не высказали.

Я уже находился в актовом зале Севастопольского городского Совета, когда из Симферополя на наш узкий мужской разговор первым приехал Виктор Межак — председатель Народной партии Крыма, профсоюзный и спортивный деятель, известный на полуострове старейший марафонский бегун. И сообщил:

— Сергей Шувайников заболел.

Этому молодому кандидату в президенты — лидеру Русской партии Крыма — предстоящий прямой разговор особенно был ни к чему. Как и все, он тоже, конечно, догадывался, что заложено в основу всей этой затеи, чего хотят от него. Но он-то со своими молодецкими амбициями, страстью бесконечно, складно, почти упоённо взывать с трибуны ко всем, хотел совершенно противоположного: если и не взойти на пост президента, то хотя бы как можно подольше покрасоваться в ареоле личности, вполне достойной им стать. И я сильно засомневался, что он действительно захворал.

— Вот именно. Так бы напрямик и сказал. А то… заболел… — прокуренно прохрипел из-под сивой щетинки усов «марафонец-бегун». Хотел уже ругнуться покрепче, да вовремя удержался — в дверях показалась секретарь народного вече Севастополя Алла Николаевна Сладковская, которую я пригласил вести протокол. Пришли и самостоятельный, «внеблоковый» кандидат в президенты Леонид Заречный, и депутат Крымского Верховного Совета Алексей Мельников, и мой заместитель по Вече родной брат Гений Круглов. От Грача же не последовало никаких подтверждений о принятии нашего приглашения, поэтому осталось дождаться самого главного участника серьёзного разговора — Юрия Мешкова — и можно бы начинать. Но прошло ещё полчаса, а его всё нет да и нет.

— Небось, по дороге сюда к татарочке своей заглянул, — с мрачным омутовым отливом не то (как ходила молва) караимских, не то греческих глаз, всё так же неизлечимо прокуренно прохрипел Виктор Межак.

Слишком многое ожидал я от назначенной встречи и начинал уже нервничать. Всё круче брала досада. Казалось, что всё задуманное, всё, чего собирался достичь, летит в тартарары. И вот с опозданием на час, наконец, появился и самый главный, как теперь говорят, фигурант — Юрий Мешков. Ещё с порога виновато заулыбался, обнажил штакетник крепких зубов.

— Казнить нельзя, — чётко поставил он запятую, — помиловать! — Сдаваясь, чуть приподнял кверху руки. Ещё шире заулыбался. Поздоровавшись, уселся за стол. И всё-таки чуял: накала недовольства нашего до конца так и не снял. Что-то ещё надо было сказать. И он сказал: — Телевизионщики перехватили. Попробуй от них отвяжись. Обещаю, больше не буду, — и играючи, клятвенно приложился ладонью к груди. — Зато интервью какое им дал! — торжествующе, даже лихо, по-хлестаковски вдруг вырвалось у него из груди. — Кто ещё такое им даст?! — голова вскинулась, глаза сверкнули, и даже, казалось, встопорщились рыжеватые, чуть с сединкой усы.

В студенческом драмколлективе Ленинградского госуниверситета в гоголевском «Ревизоре» я выступал в ролях Держиморды, частного пристава и почтмейстера. Хлестакова играл студент философского факультета Игорь Горбачёв. Он так блестяще воплощал на сцене этот удивительный человеческий тип, что в основном благодаря ему на всесоюзном смотре самодеятельных драмколлективов мы заняли первое место, заслужили грамоты ЦК КПСС, комсомола и Совета Министров, первую премию и право показать свой спектакль в Свердловском зале Кремля. Перейдя после этого из университета на профессиональную сцену, Горбачёв со временем стал народным артистом СССР, как стали артистами и некоторые другие участники спектакля. Я же настолько впитал в себя каждый его образ, реплику, интонацию, что нередко и поныне улавливаю в окружающей жизни что-то очень знакомое. И снова ощущаю их власть над собой. И на этот раз невольно начал очень важный, очень ответственный разговор в том же несколько игровом, полушутливом тоне, в каком пытался оправдаться провинившийся перед нами Юрий Мешков. И теми же словами, которые когда-то так и въелись в меня:

— Итак, — изреклось само по себе, — я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам…

— Пренеприятнейшее известие, — поспешил подыграть и Виктор Межак, — к нам едет ревизор, — и даже залихватски, картинно подправил свои, не в пример мешковским, уж вовсе слинявшие, омертвевшие от табачного дыма усы.

— Никто к нам не едет, — остановил я его. — А вот известие… Как раз, напротив, самое наиприятнейшее… Особенно для вас, «президентов», — прошёлся я по всем неспешным язвительным взглядом, на Мешкове слегка его задержал. И твёрдо сказал: — Веселитесь. Одним конкурентом у вас стало меньше. Я свою кандидатуру снимаю!

Было очень интересно, очень важно пронаблюдать и в конечном итоге понять, какое воздействие этот мой поступок оказал и в дальнейшем ещё будет оказывать, во-первых, непосредственно на них самих, «президентов», и, во-вторых, на перераспределение избирательских голосов. «Президенты» же молчали и покуда только выжидательно, испытующе поглядывали на меня. Казалось, догадывались, чуяли, что я не всё ещё им сказал — самое главное ещё впереди. И действительно, я уже подыскивал наиболее точные и выразительные слова, чтобы затронуть их самый чувствительный нерв.

— Не заблуждайтесь, — начал я спокойно, даже с усмешечкой, — я вовсе не усомнился в себе. Напротив, — уже чуть повысил я голос, — чем упорней пытаюсь представить себя президентом, тем больше убеждаюсь, что севастопольский, крымский гордиев узел решительней, беззаветней меня никому из вас не разрубить. Повторяю: из вас — никому! Вас-то я как облупленных знаю!

Алла Николаевна сразу перестала строчить протокол, вскинула подзавитую, уже с сединами голову, восхищённо уставилась на меня. А Мешков с Межаком даже разинули рты. Такой самонадеянности, такой наглости они от меня явно не ожидали. Но и момент-то был действительно очень важный, ответственный настолько, что вполне мог побудить любого из нас на самые неожиданные, самые глубинные даже и в перехлёст признания, решения, действия. И именно так я невольно и продолжил свой монолог:

— Но, как ни кажусь я сам себе наиболее подходящим на роль крымского президента, не мне, увы, суждено разрубить этот наш узелок. Не мне. И не тебе! — неожиданно бросил я Межаку. — И уж, конечно, не Сергею Шувайникову. Из нас — никому. Только ему. Вот, вот — ему! — чуть развернувшись, ткнул я пальцем в грудь сидевшего рядом Мешкова. — И надо бога благодарить, что ни кто-нибудь другой, а он, наш, российский, русский, набирает больше всего голосов. — Вот тут я поднялся со стула, встал во весь рост и изрёк: — Но только в том случае наберёт, — подчёркнуто процедил я, — если мы поможем ему. Не вместе, скопом, так сказать… Это само собой. А каждый поможет ему, персонально, — уставился я на Межака. — Ты, я, Шувайников. Мы трое, от блока, — выдохнул я. — А что до меня, то всё — я решил: сегодня же на митинге я призову своих избирателей голосовать не за меня, а за Мешкова. Это должен сделать и ты, — снова повернулся я к Межаку. — А за тобой и Шувайников. И только тогда мы, русские, россияне, получим в Крыму своего президента. Только тогда! В первом же туре! — И тут я потребовал от Мешкова: — Но я и все мы сделаем это только тогда, когда ты, если ты… Ты должен поклясться… Да, да! Я, Юрий Александрович Мешков, с этой минуты целиком отдаю себя достижению нашей главной цели, самой главной, какая только может быть сегодня у нас: возвращению Севастополя, Крыма, всех нас в объятия нашей единой и неделимой Родины, матушки нашей России!

— Александр Георгиевич, сколько мы сообща уже боремся? Неужто и перед вами мне еще клятву держать?

— Почему передо мной? Перед всеми! — парировал я. — И на митинге тоже можешь поклясться, не помешает… Вы же не просто за возвращение Крыма в Россию. Вам же обязательно самостоятельное государство Крым подавай.

— Да… Но обязательно в содружестве, — уточнил Юрий Мешков, — с другими независимыми государствами — бывшими республиками СССР.

— Вот, вот, именно так. И этот, — кивнул я в сторону Межака. — У него, у Народной партии тоже какие-то свои выверты. Этому с самостийной и незалежной конфедерацию обязательно подавай. А вот мне, нам, Российскому народному вече Севастополя, простым россиянам, нам всё это побоку. Мы как были областью, одной из неотъемлемых частей России, так Крымской областью и хотим оставаться. И ничего лучшего нам больше не надо.

— А я за что стою? За что я-то борюсь? — слегка заводясь уже, спросил Юрий Мешков. — Так что, пожалуйста, — и, как и в начале встречи, будучи немного виноватым перед нами за часовое опоздание, он опять смущенно заулыбался, не очень уверенно положил растопыренную ладонь на грудь и протянул: — Мы же все заодно, Александр Георгиевич, какие ещё могут быть клятвы? Вот я весь перед вами. Сколько лет уже вместе!

— Это не клятва, — перестав на миг строчить протокол, шепнула мне на ухо Алла Николаевна.

Застыл в ожидании, уставясь на Мешкова, и Гений Георгиевич.

Я промолчал, не стал наседать: неужто можно сфальшивить в такую минуту?

На главной площади города собралось митингующих тысяч двадцать, двадцать пять. Для полумиллионного Севастополя вполне показательно. Кроме Российского народного вече, в проведении митинга приняли участие чуть ли не все движения и партии Крыма. Трибуной стал грузовой «ЗИЛ» с откинутыми бортами, стоящий почти вплотную к Графской пристани. И таким образом, кроме собравшихся, участниками митинга невольно становились на какое-то время и пассажиры всех городских катеров, и колёсного транспорта, и пешеходы прилегавших к площади улиц.

Моё заявление о том, что я снимаю свою кандидатуру и прошу своих сторонников голосовать за Мешкова, что с этой минуты я становлюсь его помощником и доверенным лицом, было встречено восторженным рёвом. Как хочешь, так и понимай: то ли самоотверженность мою оценили, то ли бросали мне прямо в лицо: мол, туда же, с кувшинным рылом да в калашный ряд захотел. Хорошо хоть, одумался вовремя.

Страстно выступил Юрий Мешков. Поблагодарил меня за решительный шаг.

— Мы, — заверил он, — вышвырнем украинских оккупантов с нашего русского полуострова.

Виктор Межак на этом митинге своей кандидатуры так и не снял. Хотелось ещё покрасоваться в роли потенциального президента Автономной Республики Крым. Но в конце концов сделал всё-таки это и он. И голоса его избирателей тоже пошли за Мешкова. И теперь уже мы вдвоём как доверенные лица кандидата в президенты Юрия Мешкова почти ежедневно, бывало, и по ночам, без всякой охраны, порой нарываясь на угрозы и провокации, сопровождали Юрия Александровича на встречи с избирателями по всему полуострову. Поступи так же и Сергей Шувайников, стал бы Юрий Мешков президентом в первом же туре. А так пришлось во втором схлестнуться ещё и с Багровым.

Последняя — один на один — встреча на телевизионных экранах этих двух претендентов на высший государственный пост Автономной Республики Крым превратилась в торжество русских, россиян — всех крымских патриотов России. Боксёрская хватка, адвокатский опыт, его красноречие, артистизм и изощрённость, а также хлестаковская, русская залихватость «была ни была» просто опрокинули всю прежнюю привычную фундаментальность и стройность позиции бывшего партноменклатурщика, ныне отступника, своего человека в Израиле — Николая Багрова. Он просто растерялся перед лицом такого яростного патриотического натиска, порой откровенных издёвок, так что только перья летели с него. Леониду Грачу, считай, повезло, что в те дни крутого противостояния в Крыму всего русского и нерусского, российского и нероссийского ему не довелось оказаться на месте Багрова. А то бы Мешков, как курчонка, пообщипал бы как следует и Грача.

Итак, новый важный шаг к крымскому Приднестровью был сделан. Не вышло с адмиралом, с командующим Черноморским флотом, попробуем с президентом. Мы, считал я, и выбираем его как раз для таких решительных дел.

Но уже через день после своего избрания Мешков на вопросы журналистки Татьяны Коробовой ответил:

— Я не вижу больше нужды в референдуме о статусе Крыма и Севастополя. Став президентом, я теперь и действовать должен как глава государства, как президент. Я обязан теперь отвечать за весь полуостров, служить в интересах каждого, всех!

«Что? Как это всех?! — так и стегануло меня. И, как и Межак, сидя на этой первой президентской пресс-конференции рядом с Мешковым, я уже было рванулся крикнуть прямо в ухо ему: — Нет, не за всех!.. Ты за тех прежде всего в ответе теперь, кого повёл за собой, кто поверил в тебя, все свои надежды в твое президентство вложил… Кто избрал тебя! Вот ты чей президент. Вот нашу волю и выполняй!».

Но тут Таня Коробова в своей обычной прямой, журналистской манере, что называется, в лоб, влепила президенту ещё один точный прицельный вопрос. Я даже невольно так и оборотился весь в слух, обострившимся взглядом так и вонзился в него. А он уже отвечал:

— Что касается вашего второго вопроса, то на важные государственные посты я буду назначать только тех, кто лучше всех остальных к ним готов. И свой ли, не свой он, из нашей ли партии, нет — не самое главное. Лишь бы успешно справлялся с обязанностями, чётко исполнял то, что велит президент.

Потому-то он сразу и окружил себя совершенно новыми людьми, никому из нас не известными, не связанными с партией, а просто, видать, нужными ему и, в свою очередь, заинтересованными в нём. Тем ему и удобными. Самыми неудобными оставались, разумеется, коммунисты. Они, ни мало ни много, предложили ему своё участие во всех возможных совместных делах и даже, если получится, в совместном правлении. Но куда там… Это такие ребята, что того и гляди растворишься весь в них, а то и вовсе всю власть твою перехватят. И на этот риск Мешков не пошёл. Да и со своими поступал достаточно расточительно, странно. Сразу же после вышеупомянутой пресс-конференции назначил одним из своих помощников Виктора Межака, а пресс-секретарем — Игоря Азарова, некоторых других своих ближайших сподвижников — на разные должности. Но очень скоро их сместил. А основных министров, премьера, словом, ядро правительства подобрал не дома, не в Крыму, а из самого что ни на есть сердца России привёз — из Москвы. Верховный Совет их утвердил (как того требовала Конституция). И многим крымчанам сперва даже показалось, что к ним вдруг явилась своя родная российская власть. Но Крыма варяги толком не знали и не очень-то болели душой за него. Потому-то не только главной, коренной задачи воссоединения, но и обычных экономических, хозяйственных, социальных вопросов не в состоянии были надёжно решить. Новых же министров — из опытных, местных — в свою московскую компанию вводить не желали. К тому же пожирали горы деньжищ: все до единого дружненько поселились в Алуште, у моря, и в Симферополь, в столицу, на службу министры-курортники ежедневно доставлялись вертолётом или целым кортежем машин. В конце концов Верховный Совет избавил крымчан от такого «патриотического российского правительства», заодно решительно осудил президента за его никчёмные дорогие визиты в зарубежье.

Я у президента должностей не просил. Хотя мне бы он это позволил, простил. Сам же он ничего не предлагал. Наверное, хотел иметь под рукой не только не связанных с ним общим прошлым, но к тому же ещё и молодых расторопных послушных исполнителей. А я, имея десятки лет за плечами, с неудобной для окружающих мудростью, ещё и потому был невостребован им, что совсем недавно сам претендовал на то же кресло, на ту же власть, что теперь у него. И при этом начал уже публично его донимать: почему это он, несмотря на данную клятву, до сих пор так и не принялся её выполнять, не отважился употребить всю свою президентскую власть для скорейшего возвращения Севастополя, Крыма России? Почему?! Всё ведь на нашей стороне! Позиция у нас, севастопольцев, крымчан, с какой стороны ни взгляни, безупречна. Земля крымская, севастопольская — наша, завоёвана и закреплена международными договорами, обустроена нашими предками ещё столетия назад. Даже сегодня, после постоянных угроз, насилия, выдавливания с родных насиженных мест нас, русских, на полуострове более трёх четвертей, а с говорящими по-русски, со всеми россиянами — превосходство подавляющее. И все мы только о том и мечтаем, чтобы поскорее вернуться в Россию, в родимый свой дом. А что касается нашего права на это, то каждый из нас, хоть ночью разбуди, убедительно объяснит: свою Крымскую область, как и другие исконно российские земли, а с ними и русских людей РСФСР передала УССР из советской, социалистической солидарности, из братских соображений и чувств и только при условии дальнейшего совместного пребывания в едином государстве — СССР. Теперь же, когда Украина вышла из единого государства, она должна вернуть России все её земли и компактно проживающих на них русских, всех россиян. Ещё и по той причине, что пропагандистская передача эта состоялась с грубейшими нарушениями законов и юридических процедур со стороны и Украины, и России, и СССР, без соблюдения норм международного права.

А что касается Севастополя, то он и вовсе никому никогда не передавался. Выделенный ещё в 1948 году специальным постановлением из состава Крымской области, он и поныне юридически остаётся самостоятельной административной единицей России. Не говоря уже об исторической, демографической и языково-духовной стороне дела.

Словом, нынешняя так называемая граница между «самостийной и незалежной» и её Великим восточным соседом — всего лишь рудимент административной границы между двумя бывшими республиками СССР. А подлинно государственную границу (в точном соответствии с советским и международным правом) надо устанавливать лишь после полного разрешения всех взаимных территориальных и прочих претензий. И только тогда к полностью воссоединённой, процветающей и могучей России сами потянутся и Украина, и все остальные республики. Но принимать надо будет лишь тех, кто готов войти в единое, построенное по территориально-административному принципу, унитарное государство — без права выхода из него. Ибо следующий, такой же, как бывший, ленинский, большевистский Союз искусственно созданных национальных республик, неизбежно развалится вновь, но с обретённым для этого опытом и с помощью Запада ещё быстрее, чем прежний. А пока чрезмерно разбухшая за счёт российских земель и людей, сырья и поддержки, потерявшая, можно сказать, голову от такого «величия», нынешняя ненька — Украина озабочена только одним: как бы всё это невзначай обретённое и незаконно присвоенное не упустить, удержать любой ценой. Потому и бежит от России, тянется к Америке, Западу, НАТО, утаскивая за собой и земли наши, и миллионы русских, извечно проживающих здесь.

Вот для того-то мы и избрали президентом Мешкова, чтобы положить этому конец, а для начала — вернуть России Севастополь, весь Крым. И всё ждали, когда же, наконец, он бросит прямо в лицо всему этому «незалежно-державному» кодлу перчатку — полную, с верхом обойму исторических, юридических, политических и экономических аргументов и фактов, а также чисто человеческих, глубоко заложенных в нас требований и надежд. Тех, что лютой ненавистью вскипают порой в русских сердцах. А для надёжности, для отпора возможным акциям украинских силовиков предупредительно поднимет вооружённые силы республики. А те, что преданно Киеву служат, повсеместно блокирует, нейтрализует. И плотно запрёт изнутри и весь полуостров. Сил на это у нас ещё покуда хватает. Не исключая и отчаянных рейдов иных черноморских боевых кораблей, и крымчан, рвущихся в бой, и инсургентов, и волонтёров. Откуда только не заявятся к нам! И, главное, не молчи, президент! Не молчи! Немедленно обращайся и к руководству, и напрямую к народу — и России, и Украины, и Крыма. СМИ ведь тоже сегодня в твоих руках. И пример бери с абхазских, приднестровских, южноосетинских героев — со Смирнова, с Ардзинбы. Их тактику и стратегию перенимай, приноравливай ко времени, к Крыму, к себе. Словом, даёшь Приднестровье в Крыму! Натягивай тетиву, президент, точно стрелу выпускай! Бросай вызов врагу!

Но не решился президент, клятвы своей не сдержал. Даже тогда не решился, когда первым забряцал оружием Киев: возмутился тем, что Крым назначил своих силовиков, восстановил Конституцию. Самый раз для Верховного, для Президента отдать всем военным, силовикам приказ, а всех крымчан призвать оказать захватчикам всестороннее и упорное сопротивление. А дальше ясно: насмерть стоять, как приднестровцы, абхазы, осетины стояли, до полной победы!

Но тут из всех щелей повылазили миротворцы-кликуши. Более всех засуетился, запричитал самый главный из них — интернационалист (как всегда, за счет русских, России, конечно), а если точнее, по жизни, то украинский национал-коммунист Леонид Грач. К кому только не взывал он и в Крыму, и в Киеве, и в Москве: «Не допустим пролития братской крови!» Вроде беспроигрышный клич: какой же нормальный за кровь? Но только если не вскрывать спрятанную за ним трусливую предательскую суть. Вот она — в нескольких словах: «Пусть уж лучше Крым, Севастополь с миллионами компактно проживающих русских, всех россиян навечно остаются за Украиной, под её ненавистным оккупационным сапогом, чем восставать за честь, за свободу, за справедливость!»

ЖАННА Д’АРК

И всё-таки не всё ещё было потеряно, шанс оставался — парламент, грядущие выборы в Верховный Совет Автономной Республики Крым, кампания по избранию которых была уже в полном разгаре. И, по самым скромным подсчётам, мы, русские, патриоты России, вполне могли заполучить в нём около двух третей голосов. Встречи с избирателями следовали одна за другой. И однажды я просто был поражён: что за дива вдруг предстала передо мной? Завидно сохранившаяся (при её-то бальзаковском возрасте) совершенно девичья точёная стройность, ноги вызывающе длинные (в телесных колготках, как нагишом), и туфли на высоченных шпилечках невольно как бы устремляли всю её вверх, в высоту. Самовлюблённо вскинутая над окружающей толпой голова в ниспадающем водопаде светлых волос, резко очерченное помадой и тенями лицо, чего-то ищущий поверх прочих голов одухотворённый собственной неотразимостью взгляд тоже как бы окрыляли, возносили её. Не говоря уже о наряде — вычурном, ярком, полупрозрачном, словно у экзотической бабочки. И вместе с оторопью от всего этого «блеска» залетевшей откуда-то к нам, как казалось, заведомой куртизанки, меня охватило восхищение, а потом и зависть. Да, да, именно зависть — к тем, кто всей этой прелестью не только мог любоваться (как теперь я), но и сполна, насколько возжаждет душа, обладать.

И хотя очередная встреча севастопольских избирателей с кандидатами в депутаты Верховного Совета Автономной Республики Крым уже завершилась, они продолжали толпиться в огромном зале Дома офицеров Черноморского флота. Среди столпившихся вокруг меня оказалась, откуда ни возьмись, и эта «залётная бабочка». И то, что я невольно пялился на неё, конечно же, многие могли уже и заметить. А это, чёрт побери, было мне ни к чему — мне, самому старшему, уже испытанному и давно признанному предводителю борцов за российские Севастополь и Крым. Именно в этом качестве мои соратники и выдвигали мою кандидатуру — и в крымские президенты, и в депутаты — вот уже в четвёртый раз подряд. А вовсе не затем, чтобы я развлекался с красотками. И они не допустят ни малейшей расхлябанности, никакого отступничества с моей стороны. Но по тому, как из-под наклеенных длинных ресниц красотка поглядывала в мою сторону, как нетерпеливо теребила прядки свисавших волос, как пыталась протиснуться сквозь толпу поближе ко мне, становилось всё более очевидным, что у неё был какой-то взаимный ко мне интерес. А раз так, то какого чёрта поперёд батьки лезть мне. Ей это нужно — вот и пусть выставляется. Ей-то избиратель ничем не грозит. А мне… 3абаллотирует, того и гляди.

Наконец-то, соратники вокруг меня порассеялись, поразбрелись, и, как я и предвидел, красотка сама вплотную подкатила ко мне.

— Жанна, — представилась она. И тут же призналась: — Я давно уже к вам хотела примкнуть. Ещё когда вас избирали президентом и раньше, когда на первый срок — в Верховный Совет…

— Так в чём же дело? Что мешало-то?

— Не важно, — замялась она, смущённо пожала плечами. — Важно, что пришла.

— Не понял…

— Вашим помощником, доверенным лицом хочу стать, — искусительно прожгла меня своими зелёными глазами, вскинула светлой гривой волос.

Люстры в зале предупредительно замигали. И пока задержавшиеся толпились в дверях, в гардеробе, растекались по вестибюлям, последние мои приверженцы разошлись, и мы с залётной бабочкой выпорхнули на потемневшую вечернюю улицу без хвоста, совершенно одни. Дальше шагали вразвалочку, не торопясь. Я только слушал, а щебетала в основном только она:

— Я ведь тоже русская, из карельской глубинки. Россиянка до мозга костей. Хохлов загребущих этих терпеть не могу.

Мне был по сердцу этот её антихохляцкий москальский настрой. А тут и бар как раз подвернулся, вот он, перед нами — «Волна».

— Заглянем? — подмигнул я ей задорно, — Жанна д`Арк!

— А почему бы и нет, Александр свет Георгиевич! — съязвила в ответ и она.

Натанцевались мы с ней тогда, нагляделись друг другу в глаза, наоткровенничались (разве только что не наклюкались) всласть.

Потом сидели на лавочке у самого Чёрного моря, у самой воды. Волны под небольшим ветерком слегка клокотали у прибрежных камней. Приморский парк за нашими спинами легонько роптал да постанывал. Жанну это не могло не пугать. Да ещё в полуночное безлюдье, в кромешную тьму. И при каждом, особенно подозрительном, шуме, движении, казалось, живых огромных деревьев она настораживалась, напрягалась и невольно прижималась ко мне. А я не спешил себя заводить. И лишь поглубже, пожёстче начинал поглаживать своей тяжёлой ладонью её, даже сквозь плащик ощущавшиеся, совсем ещё девичьи, почти ребячьи талию, спину, плечо. Чтобы затем сползти разгорячённой ладонью почти до самой скамьи и снова наверх. И вдруг, подчиняясь какому-то своему заносчиво-дурачливому мужскому инстинкту, схватил её неспокойную длинную руку и упрямо потянул под пиджак.

— Потрогай, — приказал коротко я.

Она, было, рванула ладонь, я удержал, направил точно в левый, над сердцем, карман пиджака.

— Ой! Откуда это у вас? — подчинившись, пролепетала в испуге она.

— Вот то-то… Сиди, поплотней прижимайся ко мне и не боись. И близко никто не подступит, — бросил я самонадеянно, вытащил пистолет, предохранителем щёлкнул разик-другой и снова сунул в карман. — Стараюсь всегда носить при себе.

— А что, это действительно так необходимо?

— Цеплялись уже. В последний раз — трое.

— А кто?

— Ясное дело, подосланные.

— Ну и что? — ждала продолжения она. — Дальше что?

— Дальше… Не убивать же. Сдерживал, стрелял из этого вот пистолета поверх их голов. Покуда не подоспела милиция. Подробно об этом было в газетах.

— Да, да, слышала…

— Главный в тюрягу на пару лет угодил.

От таких разговоров новоявленную мою соратницу-красотку страх ещё пуще пронял. Пришлось уходить.

На освещённой улице нет-нет ещё пройдёт прохожий, или промчится машина, даже троллейбус всеми своими огнями сверкнул. Катер — самый последний — и тот ещё успел принять нас на борт и доставить в дальний край бухты — к моему холостяцкому логову.

Организационно-агитационный или, как теперь называют, пиаровский вклад красавицы-патриотки в моё повторное избрание депутатом крымского парламента вряд ли покрыл те потери, которые я понёс из-за неё среди женской, особенно пожилой и от этого куда более ревнивой и привередливой части до этого всегда так преданных мне избирательниц. Не слишком ли дорогая цена даже за все те радости, какими смогла одарить меня такая забавная кралечка, какой оказалась Жанна д`Арк? Но при всём при том не явила собой, увы, ничего, что, как это бывает порой, вдруг свалившись нам на голову, переворачивает всю нашу жизнь. Со мной она, ничего такого не сотворила.

Вновь избранные депутаты крымского парламента сразу же заговорили о переходе на полностью профессиональную постоянную форму работы, и мы — все сто депутатов — на четыре года съехались в столицу Крыма — Симферополь. Постепенно все получили квартиры, гостиничные люксы. А в свои избирательные округа, в свои сёла и города лишь наезжали. Время на это нам отпускалось.

— Можно я буду к тебе приезжать? — попросила Жанна.

— Хочешь, поехали прямо сейчас со мной? — предложил я самоотверженно, по-рыцарски.

— А фармацея, аптека моя? На кого я ее оставлю?

— Да ничего с ней не станется, с фармацеей твоей. Продержится с неделю-другую и без тебя.

— Так сразу и поехали?

— Да, сразу…

— Не определившись ни в чём, ничего не решив? — укоризненно сорвалось с её тоненьких выразительных губ.

— А чего тут решать? Если действительно хочешь, найдёшь и возможность, и способ. Всё должно образоваться само собой.

— Да-а, Сашенька, ты действительно у нас отчаянный какой-то, лихой… Ты же кто у нас? Ты же у нас самый яростный противник режима, бомба ты наша замедленного действия под оккупантов. А вот обо мне, об отдельном человеке, подумать… И вообще… Рассудительности, осторожности в тебе — ни на грош. Такой безответственности я ещё ни в ком не встречала.

— Что, что, что?! — взвился я в удивлении.

— А то… Ты даже тайны партийной и той не в состоянии удержать. В первый же день… В первую ночь… Ты же мне всё, всё, до последнего выложил, — уставилась она ядовитым взглядом в меня. — А если бы я была не я, а шпионка, доносчица, словом, засланка какая-нибудь?..

Я невольно расхохотался:

— Да краше, желанней и придумать нельзя! Вот уж засланочка — так засланочка! — так и сорвалось у меня с языка. — Побольше, почаще бы мне таких!

Вот это последнее — тоска не по ней, по единственной, а по многим другим… Да разве можно такое женщинам говорить? Красавица моя даже не нашлась, что ответить. И пришлось мне немедленно ошибку свою исправлять, гиперболу, артистизму на себя напускать.

— Повторяю, — вместе с голосом картинно возвысил я и указательный палец. — Да пусть хоть десятками подсылают ко мне. Пусть! Кого угодно. Пожалуйста. Хоть мисс Вселенной, даже вместе всех, разом. Выведывайте, раздевайте меня хоть донага. Узнаете, услышите только одно: Севастополь-Крым-Россия! Лозунг этот — наш клич боевой. А еще узнаете нашу самую великую тайну: мы снова будем с Россией! Об этом всё, всё вопиет: история, право, трезвый расчёт. Взывает о том и Россия. Молча, сердцем пока. Но это только пока. Ведь как у поэта:

Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить, У ней особенная стать. В Россию можно только верить.

Я умышленно закончил свой артистически-патриотический монолог любимым стихотворением моей Жанны д`Арк. И, кажется, мне удалось смягчить нанесённую ей обиду. Я даже попросил её снова, в какой уже раз, прочесть для меня удивительно провидческое творение Тютчева. Только благодаря её какому-то проникновенному исполнению я вдруг сообразил, что в нём, в этом стихотворении, кроме всего прочего, скрывается и угроза возмездия — всему и всем, кто не любит, хулит и готов хоть как-то унизить, извести нашу Россию.

Симферополь, парламент, борьба, новые люди, новые связи развели меня с Жанной д`Арк. И с тоской, даже с каким-то раскаянием вспоминаю порой севастопольскую русскую красавицу Жанну.

КЛЯНУСЬ!

12 мая 1994 года открылась первая сессия Верховного Совета Автономной Республики Крым — первого созыва. (Предыдущий Верховный Совет был всего лишь преобразованным облсоветом и в счёт не шёл). И открывал сессию я, по той простой причине я открывал, что по закону во всех вновь избранных Советах делает это самый старший из депутатов. А никто из коллег по парламенту раньше меня не появился на свет.

Центризбирком, руководство завершавшего свою работу парламента, его аппарата, конечно же, знали, кому предоставляют самую высокую трибуну республики, да ещё в столь исключительный торжественный день. Ведали, ох, как отчётливо ведали, что за козла запускают в свой ухоженный, тщательно оберегаемый от сорняков и потрав огород. Но закон есть закон, и меня стали готовить к первой роли старейшины — открыть сессию — недели за две до неё. Даже состряпали целый сценарий. И чтобы я не позволил себе никакой отсебятины, строго расписали, что за чем следует, какие при этом слова должен говорить я, а какие не я, а другие, и откуда — прямо из зала (перед депутатами в зале три микрофона), с места ли (позже установили и перед каждым) или взойдя на трибуну. Словом, всё предусмотрели бдительные аппаратчики, чуть ли не каждое слово, жест, интонацию. До той самой минуты, покуда не будет избран председатель Верховного Совета. Вот тогда уже он возьмёт в свои руки бразды правления, а моему одноразовому краткосрочному полномочию наступит конец.

Усевшись, как и положено, в председательское кресло — за огромным, во всю сцену, дубовым столом — с дисплеями, телефонами, пультами связи, я, укрощая волнение, беря себя в руки, обвёл изучающим взглядом притихший зал. Придвинул к себе микрофон.

Не десятки, даже не сотни, а, может, тысячу раз выступал я с депутатских трибун трёх парламентов, да и на улицах, на площадях. И приучил себя принципиально не пользоваться никакими шпаргалками. На открытых массовых форумах говорить надо только то, что говорится по памяти, что вытекает одно из другого, само рвётся из сердца. Чтение по бумажке для оратора, тем более уличного, — смерть, как и неумение говорить коротко, страстно, взывающе.

Навязанный мне сценарий я знал наизусть, но не думал им пользоваться. Не собирался особенно и нарушать его. И, как и требовалось, с кресла, но своими словами поприветствовал зал, поздравил собравшихся с началом работы парламента и предоставил слово председателю центризбиркома.

Пока он сообщал о признании полномочий всех до единого вновь избранных депутатов и они тут же сами за это дружно и проголосовали, какая-то точечка моего мозга всё время пыталась сообразить, какой же выбрать момент, чтобы выполнить то, что я втайне задумал. А сам уже, направляемый всё тем же сценарием, приступил к самому главному: к избранию председателя Верховного Совета Автономной Республики Крым. Тут-то и осенило меня: а почему бы эти два дела — избрание председателя и задуманное мною — не совместить? Я же не о себе хлопочу и не себя в председатели собираюсь предлагать. И в мыслях ничего подобного нет. Президентом стать… Средоточием на полуострове исполнительной власти… Да!.. Ещё совсем недавно было такое стремление, некий настойчивый внутренний зов: рвёшься в Россию, всех крымчан, Крым, Севастополь вздымаешь ради этого на дыбы… Вот и давай, являй всему миру личный пример, бери всю высшую власть в свои руки, всю ответственность на себя, разворачивай взбунтовавшийся крымский корабль на бурю, на шторм, на самую крутую волну. А председательствовать в парламенте, принимать постановления, нормы, законы, только ещё больше опутывающие нас, русских, россиян, липкой паутиной «незалежности и самостийности», — нет, это не то, ради чего я ввязался в борьбу, это не для меня. Крым, Севастополь — вот что мне подавай. Не выйдет по-доброму — любой ценой надо их возвращать. За Родину, за каждую пядь священной земли наши предки только так и стояли. И мы должны так же стоять. Вот это в сердце я и вынашивал, это и собирался сказать в первый же день, в первый же час, лишь только начнётся работа парламента. Нужный тон им надо было сразу задать. Никто другой такого не скажет. И так не скажет, как свойственно, как дано сказать только мне. Я это чётко осознавал, больше того, уверенно знал. Да и никому никто трибуны не даст. Это же надо, именно мне — такому, как есть — бог преподнёс такую возможность. И, поднявшись с кресла, неожиданно для сценаристов я со сцены направился прямо к трибуне.

Конечно, я не запомнил всех важных слов, сказанных мной тогда. Да это для меня и не важно, как, наверное, и для многих читателей. Цель того, что я пишу, не буквальная, фотографическая точность, а суть события, его атмосфера, особенности участвовавших в нём людей. А уж этого-то я никак не мог позабыть. Слишком остро, занозой вонзилось в душу всё пережитое.

— Сто дней уже, даже больше, как президентом в Крыму Юрий Мешков — наш, русский, проверенный в борьбе патриот. Теперь надо, чтобы русский патриот возглавил в Крыму и парламент. Вот тогда мы надёжно составим и наше, насквозь русское, патриотическое правительство, — не унимался я, вцепившись своими руками-клешнями в поручни трибуны. — На ключевые посты назначим наших — русских патриотов-министров, прежде всего, конечно, силовиков. И пусть вся эта наша русская властная троица — правительство, парламент и президент — всё сделают, чтобы вернуть полуостров, русских, всех россиян, живущих на нём, Родине нашей — России. За нас встанут все регионы, вся подлинно русская Русь, верные ей моряки-черноморцы. Словом, если потребуется, все вместе встретим оуно-бандеро-руховских оккупантов, так же, как грузинских и молдавско-румынских захватчиков встретили Абхазия, Приднестровье, Осетия. И верим, что и наш президент Юрий Мешков, теперь в общей компании с парламентским председателем, да еще и с премьером — все трое проявят такие же, как и они, решимость и мужество.

Выступая, уже имея опыт, я всё вокруг подмечал, особенно в зале перед собой. Видел, как в первом служебном ряду тревожно задвигались в креслах, заволновались мои сценаристы. Да и не только они. И не только в служебном ряду. Посреди второго ряда, сохранив за собой это место с предыдущего депутатского созыва, ещё с преобразованного в парламент облсовета, непроницаемо, никак не реагируя на моё заявление, слушал вместе с другими и лидер крымских коммунистов Леонид Грач. Я особенно держал на прицеле его — этого самого главного на полуострове «миротворца», миротворца любой, даже самой унизительной, не приемлемой для нас, русских, ценой. Он слова ни разу не сказал в поддержку воссоединения Севастополя, Крыма с Россией, не говоря уже о действиях и покруче.

— Итак, — завершил я своё внесценарное вторжение в сессию горячим призывом, — председателем Верховного Совета Автономной Республики Крым мы сейчас изберём, обязаны просто избрать общего кандидата от «Русского блока», от всех русских патриотических сил заместителя Юрия Мешкова по партии, по «РДК» Сергея Цекова. На нашей стороне чуть ли не две трети всех парламентских голосов. И, не тратя попусту времени, дружно проголосовав, тут же будем иметь не только своего, русского, президента, патриота России, но и своего, русского, во главе парламента Крыма.

И часа не прошло, как Сергей Цеков, уже стоя рядом со своим соратником, другом президентом Крыма Юрием Мешковым, чуть ли не обнявшись, озирая с достоинством, уверенно зал, казалось, открывал новую страничку в русском общественно-политическом движении Крыма.

Ни о чём ни в одной сфере, даже в привычной повседневной жизни, в быту (не говоря уже о вещах куда более сложных — общественных, государственных, философских) человек не в состоянии составить полное, законченное представление сразу же, с ходу, в один приём, так сказать. Оно даётся ему лишь постепенно, шаг за шагом — по мере постижения всё новых и новых граней того, что он стремится понять. Такова, увы, несовершенная природа человеческого механизма познания всего, что окружает его, что творится внутри его самого. Мне потребовался чуть ли не весь первый парламентский срок, чтобы, сталкиваясь со всё новыми и новыми фактами, делая вывод за выводом, словом, заблуждаясь и прозревая, наконец, осознать, что депутатская деятельность — это в основном рутинная, пустозвонная, популистская возня, почти ничего не меняющая в нашей уродливой, несправедливой действительности. А я со товарищи, вообще все русские патриоты — ненавистники затянувшейся и всё более оборзевающей оуно-бандеро-руховской оккупации Севастополя, Крыма — так и рвались и поныне (вот уже более десяти лет) рвёмся к самым решительным крутым переменам. Вместо расколотой великой страны и великого народа нам подавай единую и неделимую Русь, воссоединённый великий русский народ. Вот что нам, мне, каждому русскому, подлинно русскому, нужно прежде всего. А уж затем на этой незыблемой базе — и всё остальное. И прежде всего, конечно, вместо засилья ограбивших нас в основном еврейских прихватизаторов нам вернуть хотя бы былую, мало-мальски уравнительную справедливость и коллективный сознательный труд на себя, на народ, на страну. Словом, подлинно народная власть нам нужна, установленные ею во всём и повсюду государственный интерес и порядок. И начинать давно уже было пора именно с нас — севастопольцев, Севастополя. Чтобы в конечном итоге вернуть России не только их, но и всё остальное, что незаконно присвоили и Украина, и Казахстан, и Прибалтика, и прочие, так называемые ныне, независимые государства.

Вот этим я, депутат, старейшина Верховного Совета Автономной Республики Крым нового созыва, и поклялся теперь заниматься. И больше ничем другим. Ничем! Только этим! И плевать мне на то, что формально это выходит за рамки депутатских прерогатив, регламента, самих целей, сути парламента. Мне на всё это наплевать — дерзко, открыто, демонстративно. Так же, как сотворители Конституции «незалежной и самостийной», принимая её, нагло наплевали на факты истории, на внутригосударственное и международное право и договоры, на саму естественную потребность, стремление всякого русского, россиянина жить свободно, на Родине — в единой и неделимой России.

И мне, вот такому, с такими вот целями, с клятвой такой, из всех постоянных депутатских комиссий более всего подходила комиссия по государственному строительству, законодательству, законности и правопорядку. Пусть и хохляцким, антирусским, антироссийским строительству и правопорядку. Но именно в неё-то, в эту комиссию, я и вошёл, чтобы её враждебному в отношении России предназначению противостоять — изнутри, осведомлённо, решительно.

ДЕПУТАТЫ ОГОВАРИВАЮТ, СПОРЯТ, СМЕЮТСЯ

Но уже на следующий день нежданно-негаданно пришлось мне заниматься не этой высокой стратегией, не решением напрямую наших главных задач, не клятву, данную мной, выполнять, нет, а встревать, как поначалу казалось, всего лишь в обычную житейскую свару. И только тогда прояснилось, кто за ней — за этой заварухой — стоит. Оказывается, нашлись дотошные, а главное, политически заинтересованные народные избранники, которые опротестовали утверждение в качестве депутата нового парламента симферопольца Сергея Ковальского.

— Он, — заявили они, — насильник. И ему не место в Верховном Совете республики.

И хотя в завязавшейся перепалке так и не выяснилось со всей очевидностью, почему «насильник» до сих пор на свободе, а жертва, девица, вовсе и не жаждет возмездия, кучка украинских и татарских националистов, сговорившись, усевшись в центре зала, продолжала настаивать на своём:

— Всё равно! Как ему теперь вот с таким несмываемым позорным пятном высшую власть в Крыму представлять? Как?

— А вот так! — отвечали русские и нерусские пророссийцы. — Сейчас вот мы возьмём да и тоже вытащим на свет божий уголовника… Вашего теперь… Вот тогда и посмотрим, чей будет позорней — наш или ваш.

Так бы, наверное, и продолжалось, как при заезженной патефонной пластинке. Да, отбиваясь от татаро-бандеровцев, Ковальский вдруг заявил:

— Неужели не всем ещё ясно? Да я же для них не просто Ковальский… Я же русский, российский радикал-патриот. Выдвиженец Русского блока, вот кто я! А теперь ещё — один из самых молодых депутатов высшего на полуострове органа власти. Да я здесь, в Симферополе, всё равно, что в Севастополе Александр Круглов. Вот кто я для наших врагов! — На секунду осёкся, примолк: никак лишку дал — с ветераном, старейшиной, с одним из самых отчаянных предводителей сопротивления рядом поставил себя. — Стараюсь, — тут же нашёлся, поправился он, — беру пример с Александра Георгиевича. Сколько раз прокуроры всех рангов, вплоть до украинского генерального, пытались его сковырнуть, неприкосновенности депутатской лишить. А депутатский корпус: НЕТ, НЕ ОТДАДИM! — Понимал, что завтра так же могут и кого-то из них… Словом, до Круглова сегодня мне, конечно, ещё далеко. Зато я — это Круглов в молодости, Круглов молодой!

Леонид Грач во втором ряду, напротив трибуны, прыснул со смеху, откинулся на спинку сиденья, обнажил ряд крепких белых зубов. От удовольствия даже прижмурился, глаза руками прикрыл. Неужто, мелькнуло в моей голове, вспомнил, провёл параллель: «Сталин — это Ленин сегодня». Да от такой параллели нашего извращённого циничного времени и не так ещё расхохочешься.

Таким образом, речь на сессии уже шла не только о «насильнике», она коснулась вдруг и меня. Только коснулась… А Сергея Ковальского наши противники пытались смешать с грязью. И как я мог дальше молчать? Конечно, не мог. Решительно встал — и на трибуну. С её высоты высмотрел в зале сидевших кучкой злобных хулителей, на «насильника» взгляд перевёл. Тот в своём кресле весь подался вперёд, уставился в ожидании в меня.

— Дорогой Серёжа, соратничек ты мой, двойничок, — через весь зал по-отечески, но и с весёлой издёвочкой бросил я с трибуны Ковальскому. — Круглов новоявленный наш… Это же надо… Ещё один — в мои-то самые цветущие завидные годы, — Круглов молодой!

Зал от такой неожиданной вольной заявы заулыбался, недоумённо задвигался, оживлённо залопотал. Леонид Грач во втором ряду, как и давеча, снова прыснул сдержанным интеллигентным смешком, а его партийный напарник, Анатолий Лазарев — генеральный директор ведущего симферопольского автозавода, что-то шепнув ему на ухо, даже озорно захлопал в ладоши. Кто-то рядом его поддержал. А я продолжал так же отечески, чуть язвительно, вольно: — Ладно, пусть… Коль Ковальскому охота походить на меня, пускай подражает. Не возражаю. Тем паче, что по главному показателю он действительно мой сподвижник. Так же, как и я, за Родину, за Россию стоит, поднимает на схватку других, депутатом вот тоже избрали. Оружие, правда, пока у него — мегафон да листовки… Пока! А дальше, может, дело и круче пойдёт: и нам придется, как в Приднестровье, Абхазии и Карабахе… Как мне в Великую Отечественную довелось: из противотанковой пушки да по фашистским «панцернам». Я уже тогда, мальчишкой совсем, Родину, Россию от врагов защищал….

— Не Россию, а Советский Союз, — упрямо поправил меня кто-то из зала.

— Россию, Россию! — так же упрямо огрызнулся и я. — Попробовал бы кто-нибудь единую и неделимую на лоскуты, как теперь, разодрать… А вот Союз предатели расчихвостили сразу. Потому-то прежде всего за Россию я и стою — единую и неделимую. В Великую Отечественную мы полностью восстановили Россию — во всех её исторических исконных границах. И жаль, не успел Сталин сделать то, что хотел: вернуться от Союза к единому унитарному государству — каким была Россия всегда. — Oглядел с высокой трибуны весь зал. Слушали меня с интересом.

Кое-кто ухмылялся. Сдержанно, тонко кривил губы Грач. Все ждали, к чему я клоню, до главного, до сути когда доберусь. Я и добрался: — И раньше, между боями — и в Будапеште, и в Бухаресте, и в Белграде… А уж в Вене, к завершению войны, и подавно… Война-то в Вене недели на три раньше закончилась. Где мы последние немецкие танки подбили, последние выстрелы сделали, там, на окраине города, в парке наши пушки до полной победы и оставались. На всякий случай только развернули их в нужную сторону. Рядом палатки разбили — тепло, в разгаре апрель. Отгородились от города, от горожан «студебеккерами» — лендлизовскими американскими тягачами. Лучше любого забора. А за ним, за забором этим, ночи и дни напролёт Вена гуляла, нами освобождённая и ликующая. Свои, венские, мужики с фронтов еще не вернулись — их бабы одни: от солидных гранд-дам до молодух и девиц, на любой тебе вкус. Уж как только мы, солдатики, не изгалялись, облизываясь, чтобы добраться до них, чтобы выбраться за «студебеккеры», из батареи! — Зал хохотнул, я вскинул голову, приосанился даже. — Вырвешься… Нередко прямо с дежурства… В руках трофейный «шмайсер», за поясом — «парабеллум», кинжал офицерский «аллес фюр дойч», пара гранат… И вся грудь в медалях и орденах. И грива до плеч нечёсаных немытых волос… Зато какой зазывный взгляд из-под них, какая готовность на всё! К тому же в кармане пачка марок, в другом — шоколад, флакончик духов. Всё из последних раскуроченных нами «фердинандов», «тигров», «пантер». А уж если в каком-то соседнем фольварке ухитрился ещё и букет цветов наломать… Ну, это совсем уже предел солдатского рыцарства, щедрости и искусительства. И какая веночка, какая красотка перед этим всем устоит?

— Особенно перед гранатами, «парабеллумом», «шмайсером», — весело бросила из своего третьего ряда депутат, замредактора газеты «Крымская правда» Танечка Рябчикова. — Я бы точно не устояла. Под угрозой расстрела кто же из нас устоит?

Зал так и грохнул дружным заливистым смехом. Смеялся и я. И те смеялись, что затеяли весь этот спор, Ковальский, их жертва, и тот не смог удержаться, смеялся, как все. После этого поношение Сергея Ковальского как-то унялось само собой. И больше нигде, никогда — ни в парламенте, ни в другом каком-либо месте ни от кого никаких претензий по этому поводу к Сергею Ковальскому не возникало.

Или однажды некто (и не припомню уже, кто, да и не очень тогда обратил на это внимание) вернулся из поездки в Израиль. Не уверен даже, что депутат. Но кому-то очень хотелось, чтобы тема особой роли, небывалых успехов Обетованной непременно прозвучала и с нашей самой высокой крымской трибуны. И она прозвучала. Сплошной панегирик. Особенно по части села. И это в сравнении с нашими-то, уже разорёнными либеральной реформой колхозами и совхозами. Отыскались и выступавшие. И эти туда же…

И из моей, уже вскипавшей гневом души, так и рвались на язык ядовитые злые слова. И с места, не всходя на трибуну, я бросил их в зал:

— Послушать ораторов, так у вас там, в вашем Израиле, всё супер, всё класс, всё только о-кей! Короче:

В кибуцах евреев

Плоды на деревьях,

А в наших кибуцах

Только е…ся.

Что было дальше, попробуйте сами представить себе. И что бы ни представили, всё будет слабее, чем то, что словно вдруг взорвалось, что разразилось в зале от президиума, от переднего ряда и до последнего.

РОССИЙСКАЯ ОБЩИНА СЕВАСТОПОЛЯ

В своём стремлении задавить русских, заставить их позабыть родную Россию севастопольская администрация по сигналу из Киева отказала в очередной перерегистрации нашей городской организации Российского патриотического собрания и выпуске её газеты «Российский Севастополь». Тогда я предложил вообще отказаться от регистрации нашей организации у оккупационных властей и перевести её деятельность в режим свободного народного вече, традиционного для нас, русских, ещё с Великого Новгорода. И на специально собранном по этому поводу митинге тысячи севастопольцев единодушно проголосовали за это, руководство оставили прежнее, меня, председателя дополнительно нарекли ещё и «старейшиной», а городскую организацию Российского патриотического собрания переименовали в Российское народное вече Севастополя, как мы именуемся и по сегодняшний день.

Тогда же оформилась и ещё одна пророссийская патриотическая организация — Севастопольская региональная организация Всекрымского движения избирателей, её лидеры, Борис Серов и Юрий Бастриков, сразу же активно включили её во все наши общегородские политические акции и в дальнейшем, особенно с избранием её председателем Юрия Бастрикова, мы всегда действовали вместе.

Чуть позже была создана и Российская община Севастополя. Сергею Чиричу, её основателю, мы сперва помогали, пока не пришли к окончательному выводу, что на исконно российской земле, тем более Севастопольской, подавляющему большинству её населения, русским, россиянам, по духу и языку создавать свою общину — значит признавать, что мы действительно меньшинство и живём не на своей, не на исконно русской земле, а на чужой, в данном случае так называемой «украинской». Это-то как раз и пытаются нам внушить Кравчуки и Кучмы, Назарбаевы и прибалты, и даже японцы и прочие политические пройдохи и наглецы, так и жаждущие поживиться за наш, русско-российский, счёт. А руководство, президент России — всё только лебезят да всячески выстилаются перед ними, будто не нас, россиян, обобрали негодники, а мы, русские, их. И это вместо того, чтобы давно уже начать — принципиально, всесторонне, открыто — процесс воссоединения всех разрозненных российских земель и разбросанных по всему СНГ более тридцати миллионов русских, россиян в единую и неделимую Россию, в единое славянское государство, в единый великий русский народ.

Так случилось, что Сергей Чирич, не успев завершить формирование Российской общины Севастополя, скончался. И его место на рубеже 95-го при поддержке московского центра русских общин заняла Раиса Телятникова. Оставив для этого пост моего заместителя — председателя Российского народного вече Севастополя, она возглавила общину вполне подготовленным, опытным, инициативным организатором, да к тому же ещё с женской отзывчивой душой, но и волевым упорным характером. А уж о глубинном, стойком и трепетном русском патриотизме её и говорить не приходится. Словом, возглавив РОС, Раиса Телятникова активно впряглась в дела, которыми мы, все пророссийские патриотические организации города, занимались и занимаемся лишь походя, от случая к случаю, только поддерживая наших союзников. Ибо уверены, что все наши силы должны быть отданы прежде всего решению основной наифундаментальнейшей задачи, а именно: воссоединению раздробленных предателями, грабителями и дураками единой и неделимой России и единого великого русского народа. И начинать надо с Севастополя, с севастопольцев, обладающих неоспоримыми юридическими и геополитическими основаниями для немедленного и безоговорочного воссоединения с Родиной нашей, Россией. A POC, отвлекаясь от этой фундаментальной задачи, по указаниям из ельцинско-путинской Москвы полностью погрузилась в решение частных, производных задач: от материальной, политико-правовой и духовно-культурной поддержки моряков-черноморцев и членов их семей, всех севастопольцев, страдающих под гнётом затянувшейся украинской оккупации, до представительских функций на всех уровнях, вплоть до международного — в России и СНГ.

Трудилась и трудится на этом поприще Раиса Телятникова с увлечением, с естественными, как во всяком серьёзном деле, честолюбием и верой в конечный успех. Приняла российское гражданство, вошла в подчинение ответственного руководителя всех на территории СНГ русских, российских общин — Дмитрия Рогозина, заняла пост помощника депутата Госдумы Владимира Лысенко и открыла с ним в своём офисе дни приёма севастопольцев и черноморских моряков. И остаётся лишь пожалеть, что, являясь одной из ячеек разветвлённых по всему СНГ русско-российских общин, Российская община Севастополя как возникла, так и остаётся послушным орудием в руках ельцинско-путинского прозападно-еврейского олигархического режима и политики. А для них ведь главное что? Это стабильность, стабильность и ещё раз стабильность, дальнейшее закрепление установленных в стране грабительских частнособственнических порядков, антинародной власти и произвольно принятых территориальных границ. И никаких действий, требований немедленного и полного воссоединения злоумышленно раздробленных Родины и народа. И более тридцати миллионов русских, россиян по-прежнему отторгнуты от России и до сих пор попираются оккупационным кованым сапогом. А президенты — что прежний Ельцин, что нынешний его ставленник Путин — и не думают нас, отторгнутых, возвращать. Всё, хватит, Вовочка, перед всеми расшаркиваться, всех обаять, всем уступать. Пора и оскал показать, своё возвращать, Родину, народ собирать. Чубайсов, Абрамовичей, Фридманов, олигархов всех в шею гнать, награбленное народу всё возвращать. Пора, наконец, из Вовулечки, Вовочки, из обаяшки Владимиром Владимировичем, мужем настоящим, прозорливым стратегом, крепким ответственным правителем становиться. Пора!

Я И ТЕПЕРЬ НЕ УСТУПЛЮ НИКОМУ

Первое после избрания Верховного Совета крымское лето, пляжный, курортный сезон давно были в полном разгаре, а мы, новые депутаты, всё ещё формировали постоянные депутатские комиссии, так же неспешно перекраивали весь парламентский бюрократический аппарат; министров в новое правительство порой неделями назначали. Ещё бы, нардепы поначалу тем в основном и занимались, что квартирки поуютней, а то и люксы гостиничные подыскивали себе под жильё, закрепляли за собой белые да чёрные «Волги», особые депутатские оклады и пенсии себе назначали. Не забыли приписать Верховному Совету и лучшие южнобережные здравницы. В них-то в самый разгар лета депутаты и устремились — кто в одиночку, кто с домочадцами, даже целыми семьями, а кое-кто и с любовницами, под видом верных испытанных жён. Благо, за пребывание там с нас взыскивали всего лишь какие-то небольшие проценты — гроши.

В тот первый год своего «штатного» четырёхлетнего правления крымский парламент на летние каникулы официально не выходил — трудился и в самую знойную крымскую пору. И правильно делал: мрачные тучи ельцинского разгрома Советов, расстрела Белого дома всё ещё грозно ходили над всей попранной притихшей страной, снежным комом нарастали повсюду проблемы. На разных заседаниях — и пленарных, и комиссийных, и фракционных, а также на митингах, пикетах, по кабинетам с глазу на глаз нардепы пытались найти их решение. На работу ездили прямо из здравниц исправно. В них же и возвращались. «Колёса» для подобных, да и всех прочих поездок, предоставлялись нам практически без помех.

Но, верный главному наказу своих избирателей и данной себе клятве, я за весь летний отдых покидал санаторий, посёлок Форос — этот изумительнейший уголочек вселенной, его море и пляжи, скалы и парк, его праздную, казалось, счастливую публику, всего лишь несколько раз. И только тогда, когда приходилось лишний раз постоять за российские Севастополь, весь Крым. Ни на какие иные пленарки, комиссии, фракции и прочие сборища, где, кроме как о русском языке и культуре, о социалке и экономике даже и не предполагалось вести речь, у меня не было ни желания, ни времени ездить. Меня ради этого в депутаты и выбирать просто не следовало. Какого чёрта заодно со всеми другими коллегами я должен был способствовать выводу Крымской республики из её разграбленного, расчехвосченного, полудохлого состояния и тем самым содействовать дальнейшему закреплению её статуса региональной административной единицы незалежного и самостийного украинского государства? Напротив, как всякий подлинно русский патриот, россиянин, я горячо жаждал максимально масштабного и глубокого развала хитроумной, наглой и загребущей неньки-Украины. Ибо тогда легче рвались бы все путы нынешней украинской оккупации Севастополя, Крыма и всех остальных, отторгнутых ею от России и присвоенных русских земель и людей. Словом, чем хуже для оуно-бандеро-руховской Украины, тем лучше на данном этапе для России, для нас, россиян.

Открытой постановки этого первостепеннейшего для России, для русских вопроса в обоих — и севастопольском, и крымском — парламентах всячески избегали. И никогда, даже с избранием на роль первых лиц в Крымской республике Мешкова и Цекова, напрямую в повестку дня не включался. Для них на этот счёт тоже, оказывается, действовало железное необоримое табу. Что же касается меня, других наиболее последовательных русских патриотов, то при любой принятой депутатами повестке дня мы в ней всегда, конечно, могли найти и находили то, что давало нам повод, более того, основание тут же поднять сверх повестки и этот наш самый болезненный, самый важный, фундаментальный вопрос. Вот ради него я Форос покидал, и не раз. И не просто ехал на службу, а можно сказать, рвался в бой — всей душой. И на встречу с Жириновским, и на организованный в Севастополе нами митинг с Эдуардом Лимоновым; и на сессию, которая, наконец, поставила вопрос о восстановлении в полном объёме первой Конституции Республики Крым, своевольно урезанной Киевом; и тогда, когда не согласный с этим и вообще раздражённый норовистым парламентом и его председателем Цековым. Мешков-президент своим указом его распустил, а мы не подчинились ему, и Мешков в конце концов без нашей поддержки был Киевом, Кучмой смещён. Но ещё круче в жилах моих забегала кровь, когда с многотысячного митинга по случаю пятидесятилетия так называемой «депортации» крымских татар часть из них ворвалась в правительство, в Верховный Совет и дело дошло до отчаянных схваток, крови и арестов. А завершилось всё в конечном итоге (как, впрочем, всегда в таких случаях) не наказанием, а тем, что вдохновлённая этим всем парламентская фракция депутатов-татар из десяти человек во главе с Рефатом Чубаровым (вторым после Джемилёва человеком в крымском меджлисе), кроме уже заявлявшихся прежде, выдвинула на очередной сессии парламента новые, сугубо политические, запредельные и потому неприемлемые требования, а именно: признание крымских татар коренным народом Крыма, 30-процентная квота для них на всех без исключения выборах на полуострове и полная, без всяких ограничений, их автономия, государственность.

Не было ни одной фракции (кроме, конечно, самих татар), которая бы не выступила с резким осуждением этой глупой, абсурдной, нереальной претензии. Также обрушились на неё в своих выступлениях и отдельные депутаты.

— Многого захотели, — начал я с трибуны ядовито, с презрением. — Не забывайтесь… Крым — не Украина. Это — Россия! И вырваться из неё, прихватив с собой её полуостров, море, просторные бухты, ни Украине, ни Турции, ни даже НАТО и вам вместе с ними, татарам, не удастся, безнадёжное это дело. Да и зачем, объясните мне, вам, татарам, всё это нужно? Россию бросать? Зачем? Разве только, чтобы отомстить по инерции, набранной предками, из беспочвенных давних амбиций? А по-человечески, трезво… Да с Россией, в составе России вам всем надёжней, просторней и интересней. Не с Украиной против России, а с Россией, с русскими против украинской оккупации, за объединение с ней — вот с кем, вот для чёго вместе с нами нужно вам действовать. И не надо в пылу, в ослеплении нынешнего нашего противостояния легко, запросто так разбрасываться идиотскими угрозами, нас, русских, запугивать — мол, головы нам будете отрезать. Я на митинге уже говорил и здесь говорю. Повторяю: за каждую отрезанную татарами русскую голову мы, русские, оттяпаем десять ваших, татарских, голов. Вот они, — неторопливо, сдержанно повёл я глазами по залу, — все десять как раз… Далеко и не надо будет ходить.

Больше свирепых идиотских угроз от татар я не слышал — ни на пикетах, митингах, ни тем более в парламенте. Вообще вне межнациональной полемики жили мы, взаимодействуя, не конфликтуя по пустякам, приветливо. Даже, например, с Рефатом Чубаровым, обсуждая моё предложение татарам и русским объединиться против украинской оккупации Крыма, он, категорически не соглашаясь с этим, всё же мотал своими угольно-чёрными чубом, баками и бородой с открытой улыбкой. И с улыбкой же дал понять: да, русских, Россию в вопросе о Крыме им, татарам, конечно, не переломить. А вот с Украиной, да ещё сцепившейся ни на жизнь, а на смерть с москалями, кое о чём можно и договориться. Потому нам с ней ни к чему порывать.

— До встречи, — я первым прощально протягиваю Рефату руку.

— До встречи, — тянется ко мне также и он. И добавляет чуть жёстче, сузив глаза: — А если до баррикад, до схватки меж нами дойдет?

— Тогда кто кого! — и несколько мгновений мы прямо смотрим друг другу в глаза. И само собой с моих губ срывается: — Я мальчишкой с автоматом и пушкой от Моздока до Вены дошёл. И теперь не собираюсь никому уступать.

ПРОКУРОРЫ НЕ ДРЕМЛЮТ

Милиция, прокуроры, суды, служба безопасности Украины постоянно нас вызывали к себе — меня, членов совета, наиболее активных «веченцев». Редко когда выдёргивали кого-то из нас одного, почти всегда шерстили всю нашу инициативную передовую верхушку. Если первым приглашали меня, председателя, старейшину Вече, то, побеседовав, прощупав, поработав со мной, потом по очереди вызывались и все остальные. Или, наоборот, сперва по одному пропускали через себя активистов, а уже потом, завершая расследование очередной нашей акции, добирались и до меня. Поводы для вызовов, когда было нужно, «охранители» находили сами. А вот подлинные причины, основания для расследований, как правило, конечно же, создавались нами самими. Такие, например, как уже описанные выше (и неописанные) мои патриотические, пророссийские выступления, а также письменные персональные или нацеленные на массы газетные, радио-телевизионные и интернетовские обращения и заявления, наконец, открытые призывы к конкретным решительным действиям, как, например, за одну русскую голову десять татарских голов отрубать. Но, закончив расследование, передавая материалы по административным или уголовным делам в суды, прокуроры порой наталкиваются на очень, оказывается, нужную в определённых обстоятельствах депутатскую неприкосновенность. И вынуждены ещё направлять в парламенты представления о даче ими согласия на привлечение депутата к уголовной ответственности. Таких представлений на меня было подано в Севастопольский городской и крымский Верховный Совет более двух десятков — в основном главным прокурором Севастополя Иваном Вернидубовым. И ни на одно из них согласия прокуроры не получили. Тогда за дело взялись Генеральная прокуратура Украины, лично первый заместитель генпрокурора Александр Христенко.

Но положительной реакции на своё представление не дождался и зам. генпрокурора. И следующий, 1997 год, начался для меня очередным представлением севастопольского прокурора.

ПРОКУРАТУРА УКРАЇНИ ПРОКУРАТУРА УКРАИНЫ

ПРОКУРАТУРА ПРОКУРАТУРА

МІСТА СЕВАСТОПОЛЯ ГОРОДА СЕВАСТОПОЛЯ

335000, м. Севастополь, 335000. г. Севастополь,

вул. Володарського, 19 ул. Володарского, 19

24.02.97. № 18/878

На № ______ от _______ ПРЕДСЕДАТЕЛЮ

ВЕРХОВНОГО СОВЕТА

РЕСПУБЛИКИ КРЫМ

Гриценко А.П.

П Р Е Д С Т А В Л Е Н И Е

---------

О ДАЧЕ СОГЛАСИЯ НА ПРИВЛЕЧЕНИЕ

К УГОЛОВНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

ДЕПУТАТА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА

РЕСПУБЛИКИ КРЫМ КРУГЛОВА А. Г.

23 декабря 1996 г. прокуратурой Ленинского района г. Севастополя возбуждено уголовное дело по признакам ст.187-3 УК Украины по факту организации и активного участия в групповых действиях, нарушивших общественный порядок и повлекших нарушение работы транспорта.

Основанием к возбуждению уголовного дела послужило проведение 22 декабря 1996 г. несанкционированного шествия по улицам города Севастополя, в результате чего была прервана на длительное время нормальная работа транспорта, нарушен общественный порядок.

Предварительным расследованием установлено, что 16 декабря 1996 года в Ленинскую районную государственную администрацию г. Севастополя поступило уведомление от Севастопольского комитета ветеранов Великой Отечественной войны и вооруженных сил и территориального комитета профсоюза Черноморского флота о проведении 22 декабря 1996 г. с 12 до 14 часов на пл. Нахимова общегородского митинга с повесткой дня: «Отношение общественности и трудовых коллективов к решениям Совета Федерации России и Верховного Совета Украины о статусе города Севастополя и разделу Черноморского флота». 19 декабря 1996 г. районная госадминистрация на основании ст.39 Конституции Украины обратилась в Ленинский районный суд с заявлением об ограничении прав заинтересованных лиц в проведении митинга в указанный день. 20 декабря 1996 г. районный суд удовлетворил заявление районной госадминистрации, ограничив права вышеуказанных лиц в проведении митинга 22 декабря 1996 г. на пл. Нахимова, о чем они были поставлены в известность руководством Ленинского РО УМВД Украины в г. Севастополе.

В назначенное время 22 декабря 1996 г. организаторы митинга не явились на пл. Нахимова, однако к 12 часам на площади собралось около 1 тысячи жителей города, и митинг стали проводить другие лица.

После окончания митинга слово взял депутат Верховного Совета Республики Крым Круглов А.Г., который призвал участников митинга совершить шествие по улицам города к дому председателя Севастопольской городской государственной администрации Семенова В.М., вызвать его из квартиры, выразить ему недоверие и предложить уйти в отставку. При этом Круглов А.Г. был предупрежден и.о. начальника Ленинского РО УМВД Украины Олейником А.Г. о недопустимости призыва участников митинга совершить шествие к дому, где проживает Семенов B.М.

На призыв Круглова А.Г. откликнулось около 200 человек из числа участвовавших в митинге. Примерно в 13 часов 10 мин эта группа граждан во главе с депутатом ВС Крыма Кругловым А.Г. и депутатом Севастопольского городского Совета народным депутатов Кругловым Г.Г. двинулась с пл. Нахимова по пр. Нахимова, ул. Большая Морская к дому № 10 по ул. Адмирала Октябрьского, где проживает Семенов В.М.

На дальних подступах к дому Семенова В.М. была выставлена упредительная цепь из числа работников милиции в количестве около 70 человек, которую участники шествия прорвали. На ближнем подступе к дому, где проживает Семенов В.М., была выставлена вторая, основная, цепь из числа работников милиции, которая и остановила участников шествия. Участники шествия в течение 40 минут ожидали возможности ослабления оцепления и прорыва к дому и, не дождавшись ухода работников милиции, разошлись.

В результате несанкционированного шествия, к которому призвал и в котором активно участвовал депутат Круглов А.Г., была прервана работа транспорта, нарушен общественный порядок.

Своими действиями Круглов А.Г. совершил преступление, которое попадает под признаки ст.187-3 УК Украины, то есть организация и активное участие в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок и повлекших нарушение работы транспорта.

Состав преступления, предусмотренный ст. 187-3 УК Украины, в действиях Круглова А.Г. подтверждается следующими собранными по делу доказательствами:

Показаниями Круглова А.Г., который пояснил, что к шествию по городу и целенаправленному шествию к дому, где проживает глава Севастопольской городской администрации Семенов В.М., призвал он. И.о. начальника Ленинского РОВД Олейник А.Г. потребовал от него, чтобы он не призывал севастопольцев к шествию. Работа общественного транспорта в результате шествия была прервана. Возле дома Семенова В.М. митинговали около 30 минут, затем он дал команду «разойтись».

\л.д. 12–15\

Показаниями Круглова Г.Г., который сказал, что, выполняя волю лиц, принимавших участие в митинге, Круглов А.Г. призвал идти к дому, где проживает Семенов В.М. В шествии принимали участие около 2 тысяч человек, а к повороту на ул. Адмирала Октябрьского осталось не менее 600 человек.

\л.д. 16–18\

Показаниями свидетеля Олейника А.Г., который показал, что он предупреждал Круглова А.Г. о незаконности проведения шествия по улицам города.

\л.д. 100–101\

Показаниями свидетелей Белкина А.А., Скрипкиной Т.Д., Азаркова В.M., Осипова В.Я., Морозова Ю.Т., Сладковской A.Н., участвовавших в несанкционированном шествии по центральным улицам города.

\л.д. 19,22,25–28\

Показаниями свидетелей Ярмоленко С.Н., Астраханцева А.Г., Баянда А.А., Коваленко С.В., Гаврилова П.Н., Татарина В.Н., Кашперук О.П., Халимончик Д.В., Рынкового Е.Л., Марчук В.В., Брежнева А.Г., Дорогова Д.В., Грицель И.Н., Артюх А.Е., Новичкова А.В., Бидюкова Д.В., Силюкина В.И., Роман А.Г., Игнатьева О.С., Гуль С.И., Куприяненко В.М., Черкашина А.В., Горобец А.С., Монахова А.Л., Ярошенко А.В., Поддуба С.В., Лапина Н.П., Maзура И.И., Ярмоленко И.Н., Соукал В.В., Помелкова С.А., Харитонова Р.Е., Дудык А.С., которые участвовали в обеспечении общественного порядка во время проведения шествия по улицам города.

\л.д. 20,21,23,70–99\

Показаниями водителей троллейбусов ГКП «Севтроллейбус» Ефремовой Т.Н., Белан А.А., Хохловой З.И., Колосовой В.Г., Кузнецовой Л.П., Данько Ю.С., Куроленко Л.П., Горелой З.Ф., Соколовской Н.С. о том, что из-за проведения шествия нарушена нормальная работа транспорта.

\л.д. 24,29–36\

Справкой из ГКП «Севтроллейбус» об ущербе, причиненном в результате простоя троллейбусов и изменении направления их движения за 22.12.96 г., связанным с проведением шествия.

\л.д. 11 \

Осмотром видеокассеты с записью несанкционированного митинга на пл. Нахимова, шествия по пр. Нахимова, ул. Б.Морская и ул. Адмирала Октябрьского.

\л.д. 104–105 \

Фотоснимками митинга на пл. Нахимова, шествия по пр. Нахимова, ул. Б.Морская и ул. Адмирала Октябрьского.

\л.д. 47–69 \

С учетом изложенного, руководствуясь Законом Украины «О порядке получения согласия Совета народных депутатов на привлечение депутата к ответственности»,

ПРОШУ:

Дать согласие на привлечение к уголовной ответственности депутата Верховного Совета Республики Крым Круглова Александра Георгиевича по ст.187-3 УК Украины за организацию и активное участие в групповых действиях, нарушивших общественный порядок и повлекших нарушение работы транспорта.

Прокурор города Севастополя И.В. Вернидубов

Знакомясь с этими двумя представлениями, и сразу отмечаешь, что первое — заместителя генерального прокурора Украины — всячески подчёркивает всю тяжесть именно антигосударственного преступления депутата Александра Круглова, его угрозу целостности территории, народа, самого украинского государства, а второе — главного прокурора Севастополя, напротив, чётко ограничивается обвинением депутата всего лишь в групповых действиях, нарушивших в городе общественный порядок и работу транспорта. Словом, основываясь, в сущности, на политических позициях одного и того же человека, на одних и тех же фактах его жизни за последний период, они приписывают ему совершенно разную степень вины, а отсюда и наказания. Случайно ли это, осознанно, под воздействием ли со стороны? Я и поныне пытаюсь это понять.

Украинские власти решили в очередной раз пограбить российский Черноморский флот — присвоить его обслуживающие и ремонтные подразделения и предприятия. И вообще лишний раз показать, кто теперь здесь, в Севастополе, во всём Крыму (это на нашей-то, исконно русской земле!), настоящий хозяин. И что?.. Думаете, получили достойный отпор, по зубам дали им моряки-черноморцы да и центральная российская власть или хотя бы, как надо, послали их по-русски, по матушке? Чёрта с два! Чуть ли не в ножки стали им кланяться, что-то там объяснять, просить, обещать. Те по-хохляцки, конечно, упёрлись, можно сказать, из рук вырывают наше добро. Наконец, пришло кому-то из наших на ум: да мы же можем митингом их, митингом — от имени и по требованию тыловых флотских служб, профсоюзов, членов флотских семей… Во-о, покажем им, что и сами по себе, просто как люди, а не только служивые, можем постоять за себя, за рабочие места наши, за то, что создали своими руками, а теперь у нас хотят отобрать.

На центральной площади города собралось тысячи три, если не больше, моряков, разных сочувствующих активистов из патриотических русских движений. Стяги Андреевские над головами, плакаты, вовсю гремящий и блистающий медью флотский оркестр. Когда он молчит, слышны песни, пляски под заливистую лихую гармонь.

И вдруг новость — из уст в уста: митинг на центральной площади города горгосадминистрация неожиданно запретила, не состоится, всем разойтись!

Лопнул даже этот, кое-как надутый флотом, пузырь. А объявить об этом честно, открыто — да это ж признание безволья, бессилья, позор! А не подчиниться, сделать по-своему, довести до конца… Да чёрт знает, чем это обернётся для них. И организаторы, хозяева запрещённого неожиданно митинга стали первыми поодиночке втихую покидать площадь адмирала Нахимова.

— Быстро! — Взбегая на гранитный постамент памятника Нахимову, звал за собой я всех «веченцев», что были рядом со мной. — Разворачивай портативку!

Через минуту микрофон уже был у меня, и я по-хозяйски, уверенно доложил всей площади:

— Митинг считаю открытым! Повестка дня у нас, севастопольцев, моряков-черноморцев, может быть только одна: горгосадминистрация, горсовет, лично мэр подтверждают российский федеральный статус Севастополя. Того же требуют и от Госдумы, президента России… И чтобы процесс нашего воссоединения с Родиной был начат немедленно. И плевать, будто всё уже свершилось, поезд ушёл… К чёрту его, под откос, поезд такой! Всё, что мешает, — вдребезги, отменить, денонсировать. Хватит! Высший, единственный приоритет — единая и неделимая Россия, единый русский, российский народ! Включая все тридцать миллионов отторгнутых. И земли, с которыми отторгнули их!

Площадь взревела, и я предложил:

— Приглашаем мэра Семёнова сейчас же сюда… Здесь мы требования свои ему и предъявим.

Площадь завопила ещё возбуждённей и веселей.

Но мэр Семёнов, как доложили гонцы, в мэрии отсутствовал. Было сказано: уехал домой.

— Домой… Ха-ха-ха! — посмеялся на всю площадь я в микрофон. Бросил взгляд на часы. — В рабочее время, не спросивши у нас… Да немедленно вернуть его в кабинет — и на митинг, сюда! Кое-кто хохотнул, но жидковато. Не верила толпа, что мэр приедет из дома сюда.

Я предложил:

— Коли гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе. Идём к Семёнову, к мэру домой! За мной!

И не шестьсот, как сказано в представлении прокурора, а половина бывших на площади, тысячи полторы-две самых решительных, отважных, выносливых двинулись с площади к дому Семёнова. И дважды — на выходе с проспекта на побочную улицу и уже перед самым домом Семёнова — гвардия эта грудью себе пробивала дорогу сквозь встававший перед нею спецназ. Он работал дубинками, а мы — кулаками, ремнями да древками от знамён. Кое-кого с обеих сторон окрасила алая кровь. Но прямо, честно скажу: её могло быть значительно больше, если бы нас было меньше, меньше за правду, за справедливость, за единую Русь, тех, кто двинулся тогда за мной к предводителю города. И ещё: ведь и менты, и спецназ были перед нами севастопольские, свои, знакомые многим из нас. А били нас прицельно, озлобленно лишь очень немногие из них: раз-два и обчёлся. Остальные, можно сказать, просто «держали нас в рамках», чтобы не вышли за них. А мы и не имели такой цели. У дома мэра, запрудив всю улицу, мы только взывали к нему, передавая из рук в руки два имевшихся у нас мегафона. И требовали, чтоб он вышел, хоть на балкон, выслушал нас и принял воззвание, в котором было изложено всё. Так и не вышел, улизнул от прямого давления тысячной толпы, от их живого прямого воздействия. Хотя несколько позже ему в машину была подложена бомба. И только чудом отделался ранами — остался живой.

Что касается представления прокурора Ивана Вернидубова, то прежде, чем рассматривать на пленарке, его сперва обсудили в постоянной парламентской комиссии по государственному строительству, законодательству, законности и правопорядку, в которой я состоял. Явился в комиссию и сам прокурор. Это случается редко, но прокурор настоял. Пышущий здоровьем, розовощёкий, с напряжённо любопытствующим выражением без единой морщинки лица, голубоглазый блондин уселся напротив меня. Нет-нет да и бросал внимательный взгляд в мою сторону. Я отвечал ему тем же. Разик-другой мы даже улыбнулись друг другу.

Своё представление читал он, не напрягаясь, ровно, спокойно, как для себя.

— Ну, что скажете? Что будем парламенту рекомендовать? — обратился ко всем нам председатель комиссии, когда прокурор закончил читать. То, что высказал каждый, в сумме выглядело так: Александра Круглова мы все знаем по совместной работе в парламенте не первый год. Он открыто, последовательно стоит за российские Севастополь и Крым. Взглядов устоявшихся, проверенных жизнью не меняет, почему и доверяем ему. Искренний, честный, правдивый… Резок, крут бывает, но справедлив. Каждому парламенту не мешало бы такого иметь. А ещё он старейшина Верховного Совета Автономной Республики Крым.

— Нет, — подвёл итог председатель комиссии, — мы его вам, уважаемый прокурор, не сдадим.

Прощаясь, прокурор никак не выказал, что недоволен. Мне последнему руку пожал. Чуть дольше, чем на других, задержал на мне взгляд, вроде пытаясь что-то во мне разглядеть, что-то понять.

Вслед за нашей комиссией ему отказал и Верховный Совет.

Но тем не менее из всех прокурорских представлений именно его, именно это я воспринял как предупреждающий важный сигнал. Его обвинения, и особенно обвинения заместителя генерального прокурора Украины, грозили мне не только отсидкой — почти десять лет, но и полной конфискацией за всю жизнь нажитого мною добра и прежде всего квартиры, конечно. И я поспешил подарить её младшему внуку. Так она и стала его, а я, смешно сказать, стал бомжем. Живу я теперь во внуковском доме, юридически — на птичьих правах. Но зато благодаря прокурорам, и прежде всего Вернидубову, в книге Гиннесса рекордсменом едва ли не стал. И, возможно, могу ещё стать. В общей сложности за восемь лет своего депутатства (двойного: и в Севастопольском городском Совете, и в Верховном Совете Автономной Республики Крым) прокуроры пытались лишить меня депутатской неприкосновенности более двадцати раз.

— Мне сдаётся, что в мире другого такого парламентария днём с огнём не сыскать, — хорошо знающий Запад, многие порядки в нём, Эдуард Лимонов озадаченно перебирал копии представлений, что прокуроры составили на меня. — По-моему, есть резон собрать и все остальные — и в книгу Гиннесса их. А вдруг и действительно вы рекордсмен?

— Времени нет. Да и знать надо, как это делать, с чего начинать. Найдётся, может быть, кто… Награда, гонорар пополам.

Вернидубова вскоре забрали в Киев на повышение — сперва областным прокурором, затем заместителем генерального прокурора Украины. Через пять лет он вернулся в Севастополь управляющим государственной налоговой инспекции города…

Однажды в моём доме раздался телефонный звонок:

— Здравствуйте, Александр Георгиевич, сколько лет, сколько зим? — донёсся до меня чей-то, уже где-то слышанный голос.

«Чей?» — лихорадочно пытался сообразить я, кого-то даже назвал.

— Нет, не угадаете, — и тот, кто был на другом конце провода, преставился: Иван Васильевич Вернидубов.

— Что-о-о? — воскликнул в удивлении я. — Вот это сюрприз! — Ну и, конечно, сразу же мысль: но он-то ведь больше не прокурор, налогом тоже ему меня не достать, нет налогового греха на мне — не бизнесмен. Закончился срок и моего депутатства, хотя вполне можно меня ковырнуть как председателя народного вече, которым снова переизбрали. И я спокойно спросил:

— И чего же вы ждёте теперь от меня?

— А ничего, Александр Георгиевич, действительно ничего. Разве только услышать о ваших регулярных поездках в Москву, бескорыстном, верой и правдой служении интересам России, союзе нашем с ней. Что, здоровы, всё как надо у вас?

— Нормально, — ответил я и невольно добавил: — Вашими молитвами, наверное.

— Вот именно… Кто же ещё знает, понимает вас лучше, чем мы? Как вы смотрите на то, чтобы нам встретиться?

— Нам? Встретиться?

— Посидеть, поговорить…

Я растерялся, ответил: — Да нормально…

— Тогда хоть сейчас могу машину за вами прислать.

— Спасибо, Иван Васильевич. Без нужды. Я ухожу на встречу с Пархоменко, с коммунистами. Закончится — и я сразу к вам. Вы же где-то там, рядом.

— Отлично, — согласился Иван Васильевич. — Даже лучше ещё: по окончании рабочего дня, без всяких помех.

Идиотская перестройка, бездумное попрание устоявшихся ценностей, повальная зараза предательства развели всех нас по разные стороны баррикад, поразбросали по всему белу свету, многих поиспоганили так, как и представить себе было нельзя. Но, так или иначе, оставались ещё и продолжают нас невольно скреплять некие глубинные неодолимые скрепы — русскость тысячелетняя наша, почти вековая советскость и даже уже миновавший, к счастью, первоначальный распад и развал — даже они за дюжину лет ничего не смогли с нами поделать, растворить, разложить. Словом, всё, всё это — наше общее российское, русское прошлое, настоящее, будущее, вдруг как бы опомнившись и воспряв, теперь взялись снова всех нас свести воедино. Свести и нацелить, настроить, организовать на утверждение новой победоносной тысячелетней России.

Встретил Вернидубов меня в своём кабинете. Протянул приветственно руку, улыбаясь, отметил:

— Хорошо выглядите. Помолодели. Так и дальше держать.

Но уж кто действительно помолодел, так это он сам: «прокурор» выглядел собранным, сбитым, даже надежней и крепче, чем при первой нашей встрече на комиссии в Верховном Совете пять лет назад. Лицо посвежело, подзагорело, щёки чуть налились, серо-голубые глаза вглядывались в меня внимательно и любопытно, похоже, пытаясь что-то понять во мне и без слов.

Пока мы вот так оценивали друг друга, обменивались приветствиями и любезностями, секретарша, до этого шнырявшая по кабинету туда-сюда, дала глазами хозяину знак, и тот предложил:

— Ну что, Александр Георгиевич, как положено на Руси, по чарочке. Нам с вами давно бы пора… Исправим сейчас. — И через потаённую дверь провёл меня в уютную небольшую камору, усадил за уставленный бутылками и яствами стол, уселся хозяином в кресле и сам.

— Что пьём? — перебирая бутылки, спросил Вернидубов. — Нашу русскую или… Вот, пожалуйста, немецкая, финская… можжевеловая, — приподнял он небольшой, витиеватой формы пузырь, — от макаронников…

— Нет, нашу, — отрубил тут же я, — лучше «столичную», да ещё бы прямо из первопрестольной.

— Ишь, губа не дура, чего захотел, — выдохнул из тугой молодцеватой груди «прокурор». — Может, ещё красной икорки, да сразу чтоб ложкою, — подначил легко, весело он. — Вы, как помнится, дальневосточник, с Приморья…

— Да, с Уссури… Уссуриец я — Дерсу Узала.

— Я даже по телику видел… Племянники ваши, братья да дядья — вся родня ваша и поныне все таёжные следопыты, охотники и тигроловы…

— Все — не все, но в каждом поколении обязательно кто-нибудь есть.

Разливая по рюмкам «столичную», Иван Васильевич с гордостью вспомнил, что и он сам что ни на есть — и родом, и духом, и норовом — натуральный русак. И предложил:

— С кем, с кем, а с вами, Александр Георгиевич, прежде всего давайте выпьем за нас, за русских, за русский народ.

— И за Россию, — вклинился я в его неожиданный, самый приятный для моих ушей тост. — Не за Союз, который в два счёта можно всегда развалить… Хватит и одного нам урока… А за Россию — единую и неделимую, за единый великий русский народ — стержень, основу, цемент вечной России. Сталин знал, за какой народ провозгласить на пиру победителей свой знаменитый исторический тост! — И вместе с поднятой рюмкой мне и самому захотелось подняться, встать во весь рост. И Ивану Васильевичу, конечно, хотелось. Но в тесной каморе, вдвоём, с глазу на глаз это, пожалуй, могло бы показаться слишком уж нарочитым и выспренним. И хоть и не встали, не приложили торжественно своих ладоней к сердцам, но вместе с русской, московской, «столичной», со словами, что вырвались вдруг из наших душ, прокатилась в груди, по горлу, по жилам, по нервам жгучая волна одного из самых глубинных в нас и победительных чувств.

— А чего вас к коммунистам, к Пархоменко понесло? — поинтересовался Вернидубов. — Насколько я знаю, вы до сих пор так и не можете простить им предательства. Не восстановились у них?

— Оттого и понесло, хотел попытаться их образумить. Все севастопольцы за воссоединение с Родиной нашей — Россией, а коммунисты, точнее, украинские национал-коммунисты, решительно против. Будто это не коммунисты вовсе, а отъявленные оуно-бандеро-руховцы. Им, видите ли, мало фактической оккупации исконно российских Крыма, Севастополя, с миллионами русских людей, им ещё и закон подавай о статусе Севастополя как неотъемлемой территории Украины. Чего захотели! Болт вот им в задницу, а не Севастополь, не Крым! — невольно, в сердцах сорвалось у меня с языка. — На последних выборах севастопольские коммунисты уже потеряли многие свои голоса, теперь, на предстоящих, потеряют и все остальные. Так им и надо! Нечего против воли народа идти, предавать его самые глубинные чаяния!

«Прокурор» слушал всё это молча, внимательно, сдержанно. Кто-кто, а он мою позицию и по этому, и по всем остальным пунктам нашей патриотической пророссийской программы знал куда как лучше всех остальных. И то, что я сознательно жёстко заявил о них снова здесь, в гостях у него, по прошествии лет, конечно же, начисто исключало возможность хоть какого-то отступничества с любой из двух наших сторон. Каждый надёжно оставался верен долгу, своим соратникам и себе и без всякой тревоги и опасения всё откровенней и искренней отдавался тем любопытству, интересу и доверительности, а, похоже, также и какой-то невольной глубинной потребности покаяния, с которыми один вдруг позвал, а другой с такой же готовностью отозвался на этот неожиданный человеческий зов.

Всё это и близко не походило ни на одну из многих прежних моих подобных же встреч.

О Касатонове уже говорил, теперь вот о Кожине.

КОМАНДУЮЩИЙ ВМС УКРАИНЫ

Украина формировала свой флот, свои, как она их называла, Военно-морские силы в условиях полного безволия, продажности и предательства со стороны и политического, и хозяйственного, и военного руководства России. Незалежная и самостийная, пользуясь этим, нагло вымогала, тащила, оттяпывала у нашего флота для своего всё и всюду, где и что только ей удавалось — от корабликов и кораблей до важнейших боевых объектов флотской инфраструктуры. Особенно распустили они свою шакалью жадную воровитость в Севастополе, в Крыму, да и вообще по всему российскому побережью Черного и Азовского морей.

Согласуя свои действия с Касатоновым, с другими командующими, а также с командирами частей Черноморского флота, Российское народное вече Севастополя, Российская община, Движение избирателей, все другие патриотические организации вездесуще, отважно, неутомимо увлекали за собой тысячи севастопольцев на схватки с украинскими вояками-оккупантами. Вместо гранат, правда, покуда бросали в них тухлые яйца и помидоры, а вместо автоматов пускали в ход древки от знамён и всё, что подвернётся под руки.

Потому-то именно в моём доме и раздался однажды телефонный звонок. В ту самую первоначальную пору разгрома российского Черноморского и, как казалось хохлам, восхитительных перспектив их державного флота.

Звонил командующий ВМС Украины адмирал Кожин: мол, встретиться надо, есть предложение, когда удобней машину прислать?

Через полчаса я был уже у него в штабе. Он стал доказывать, что с дальнейшим разрастанием и усилением самостийного и незалежного государства Украина, при всесторонней поддержке со стороны Америки, Запада господствующее положение в Черноморском бассейне будут занимать ВМСУ. И напрасно мы, русские патриоты, этому противодействуем. Во-первых, нам этой силищи не одолеть, а во-вторых, современный украинский флот — в интересах России. Вот и давайте вместе его укреплять. Есть предложение: приближается лето, сами знаете — райская пора для уличных политиков, для тысячных толп, для кипучих страстей. Так вот, вместо того чтобы толкаться на митингах, языками бестолку воздух на них сотрясать, мы вас лично, если хотите, то и вместе с семьей, на всём готовом поселим в одной из южнобережных государственных дач. Обеспечим доступ к необходимым документам и историческим материалам, на флотские боевые учения, в походы на кораблях. Вас, как патриотического лидера, все в Севастополе, на полуострове знают. И как писателя… Кто не читал ваших замечательных повестей «Сосунок», «Отец», «Навсегда»… И кому ещё, как не вам, написать — правдиво, убеждённо, художественно — о создаваемом украинском флоте, о содружестве двух братских флотов, о их моряках?!

Всё, как видите, было обличено в такие слова, что прямо хоть тут же в райские южнобережные кущи, на золотые пляжи, в творческое одиночество дворцовых палат. И за перо — живописать ВМСУ.

Книги я написал. В том числе и эту, что сейчас у вас в руках. Но не на госдаче и несколько позже. А в то жаркое лето было мне не до них. Вместе с российским флотом мы, «веченцы», все севастопольцы, долго ещё, не год и не два, отбивали враждебные попытки наших родных братьев-«хохлов» поживиться, как всегда, за счёт российского флота, России, нас, «москалей». И что обидно, без всякой признательности, даже напротив — с проклятьями, со злобной хулой.

ПОСТ ПРАВДЫ И ПРОТЕСТА

Между тем СБУ, прокуратура, милиция не сидели сложа руки, продолжали копать — и под меня, и под всех остальных особо отличившихся «веченцев». Так что суды едва успевали приговоры им выносить по самым незначительным, а то и вовсе надуманным поводам, и по преимуществу — штрафы, и немалые. Секретарь-казначей народного вече Алла Сладковская пыталась даже выразить протест этой откровенной грабиловке. Но судья Бурчуладзе, пронзив строптивую ответчицу своим, казалось, стеклянным искусственным глазом, грубо её оборвал:

— Но, но, но!.. Здесь вам не митинг, здесь суд!

— Произвол, грабиловка тут, а не суд! — поправил судью следующий по очереди ответчик — мой брат Гений Круглов.

Переполненный зал одобрительно задвигался, загудел.

— Ещё слово — и я удалю из помещения всех! — с высоты судейского амвона немигающим глазом обвёл недовольных судья. — А вы, как мне известно, профессиональный юрист, — язвительно обратился он к Гению, — не забывайте: за срыв судебного заседания я ведь и наказать вас могу.

— А вы, — сорвался, пошёл ва-банк Гений, — тоже не забывайтесь: вы незаконно судите нас, это не суд, а расправа. Я присоединяюсь к протесту своего соратника по вече, по партии Аллы Николаевны Сладковской. И в суде вашем не буду участвовать.

Глаза у Сладковской удивлённо расширились, уставились Гению прямо в лицо. Удивился и я. Ещё бы: сейчас, здесь, в переполненном зале, перед противником нашим судьёй Гений демонстративно, решительно поддержал Аллу Сладковскую. О, если бы так он всегда! А то ведь в рутине повседневных партийных забот, взаимных недопониманий, обид, в запале амбиций, страстей, напротив, нередко открыто осуждает, порой даже оскорбляет — мракобеской, шпионкой, жидовкой обзывает её. Скорее всего, оттого, что, кроме общих для всех нас, «веченцев», интересов и целей, фанатичного служения, у нашего секретаря-казначея было за душой кое-что и ещё, что побуждало самых разных людей задерживаться возле неё. И на регулярно действующем агитационно-пропагандистском «Посту правды и протеста», который мы установили на Нахимовской площади, собравшись возле Сладковской, севастопольцы всех мастей вступали в жаркие споры. И не только Севастополь и флот, Крым и Украина — вся Россия, народ, их правители и вожди горячо обсуждались на этом открытом словесном ристалище. То и дело с чьей-то подачи возникали вдруг разговоры и вовсе как будто чужие для нас: о Боге, о жизни и смерти, о совершенно ином существовании, которое открывается нам после жизни земной, о грехе и раскаянии. Рассуждали также и о неких тонких и параллельных мирах, о пришельцах чёрт знает откуда, о торсионной и всяких прочих (будто бы кем-то уже открытых) энергиях. Они-то, эти энергии, наконец-то, и вызволят Россию из разора, немощи и раболепства, в которые вогнали её «перестройка», коммунисты-предатели и олигархи.

— И как нам их, нехристей, не проклинать? Как? — не очень-то выясняя, кто действительно коммунисты, а кто лишь именуются ими, — изливала столпившимся возле неё на посту севастопольцам свой праведный гнев Алла Сладковская. — Церковь, православие, бога-Христа со свету пытались изжить. А Русь священную нашу и вовсе… Сколько управляли страной, столько и корёжили, перекраивали, дробили её, покуда развалили совсем. Русских по всему чужестранствию миллионами поразбросали, позабыли да позабросили. Во! — похлопала Алла ладонью себя по хребту. — На себе, на Севастополе сами всё испытали. Знаем! Это же надо, до такого маразма дойти, чтобы теперь ещё и новые договоры с оккупантами заключать, своими же руками смертушку свою закреплять. Это вместо того, чтобы ломать им хребты!

Я ко всему этому относился не только терпимо, но и заинтересованно, как к невольному продолжению работы наших душ и умов над мучащими всех нас денно и нощно вопросами. А Гений считал, что кто-кто, а Сладковская сознательно затевает всё это на посту. С одной стороны, вроде бы с нами, за наши патриотические интересы и цели, а с другой, как человек глубоко православный, религиозный, верующий, да ещё не терпящий предателей-коммуняк, проводит ещё и свою линию и, безусловно, отвращает каких-то людей от лозунгов и плакатов, газет и журналов, от тех политинформаций и тематических бесед, которые ежедневно выставляет и проводит здесь на посту Гений Круглов, к тому же ещё и заместитель, родной брат лидера севастопольского движения за российские Севастополь и Крым. И он не позволит, чтобы какая-то секретарша не считалась с ними, с ним, несла на посту всякую чушь, поступала по-своему. Да и кроме Аллы, кто только не пытается хозяйничать, а то и командовать в вече, корчить из себя чёрт знает кого: и засланцы злонамеренные, чуть ли не открытые наши враги, и краснобаи, жаждущие себя показать, и вообще немало таких, что видят в вече себя только на первых ролях. И только дай им волю, так с потрохами тебя и сожрут. Гений, правда, не церемонится с ними, скольких уже выжил из вече. Некоторых даже немножечко жаль, могли бы получиться нормальные «веченцы». И Сладковскую также из-за него могли потерять. Но она оказалась слишком преданной нашему общему делу, наплевала на Гения, на грубость, на резкость его, переварила все его подозрения, оговоры, несправедливости, осталась в движении. В нужный момент одёрнул расходившегося братца и я, поддержал секретаря-казначея. А теперь на суде вот и он, Гений, её поддержал. Выступил против Бурчуладзе, против судьи вместе с ней. И на лобное место судья теперь вызвал его.

— Заявления о предоставлении мне украинского гражданства я никому никогда не подавал, — начал Гений чётко и жёстко. — Следовательно, после развала Союза я здесь, в Севастополе, на исконно русской, российской земле, автоматически стал гражданином России. И украинскую оккупационную власть, её суд не признаю. — И не успел судья ему, как и Сладковской, заткнуть своим окриком рот, как Гений сам уже, поплотнее скомкав носовой платок, кляпом затолкал его себе в рот, так же демонстративно заткнул ватой уши. Уселся поразвалистей на стуле перед судьёй, ногу на ногу, руки по-наполеоновски скрещены на груди и уставился взглядом куда-то за железную решетку окна в голубевшее ещё по-летнему наше крымское осеннее небо. И о том, что Бурчуладзе и ему присобачил самый большой из допускаемых законом денежный штраф, Гений узнал только после того, как освободил свои уши и рот от собственноручно загнанных им туда кляпов.

Сладковская, как и я, как и все наши соратники в зале, не могла не восхититься в тот момент этим дерзким неожиданным вызовом, который бросил Гений всей этой бутафорской судебной затее.

— Это Гений, Гений в нём говорит, — усевшись после приговора в первом ряду, возле меня, шепнула мне на ухо Алла Сладковская. Она и прежде всё крутое, неординарное в словах и поступках моего младшего брата объясняла не иначе, как его особым самоощущением, обострённой ответственностью перед своим многообещающим и обязывающим ко многому именем.

Ближайший сподвижник Лазо, Шишкина, Фёдорова, других руководителей партизанских отрядов Приморья, отец наш, Георгий Андреевич Круглов, словно знал, к каким испытаниям должны быть готовы его сыновья. Он и меня, старшего, нарёк со значением — Авангардом. Отца в последний день севастопольской обороны гитлеровцы расстреляли, а меня, Авангарда, фронтовой писарь маршевого полка, в который самовольно мальчишкой я влился, должно быть, под снарядно-бомбовый грохот и вой переиначил в Александра. Как в Святках, победителем, защитником людей. С этим именем я домой и вернулся. А Гений — Гением. Им и остался.

Меня, депутата, на суд к Бурчуладзе нельзя было притянуть, потому законники, правоохранители поступили иначе. Менты подкатили к «пocту» на новенькой милицейской машине с мегафоном, все при оружии, в форме. И сразу же с ходу давай придираться, я бы даже сказал, задираться: как вы смеете Кучму, президента нашего, так уродливо, карикатурно изображать? Немедленно снять!

— Он не наш… Он президент Украины… А мы на севастопольской — русской, российской земле… — понеслось чуть ли не из всех глоток собравшихся возле поста…

Не понравился стражам порядка и последний номер распространявшейся нами московской национал-большевистской газеты «Лимонка» и то, как мы чесали и в хвост, и в гриву городского голову Леонида Жунько за его чрезмерную преданность Киеву, раболепие перед ним. И вообще возмущались они, почему до сих пор мы не убрались с центральной площади города? Где у нас разрешение регулярно проводить здесь свою работу? Письменное! А ну, покажите! У нас его не было. И тогда патрульные попробовали выдворить нас. Потянули уже было руки к нашим карикатурам, ко всей пачке газеты «Лимонка».

Нас, «веченцев», как обычно, к концу рабочего дня собиралось уже до полусотни. Все ощетинились сразу, запротестовали: «Не имеете права!.. Конституция!.. Международная хартия прав человека!..» Кто-то уже даже во всю глотку на всю площадь орал: Вот пусть татары сперва зарегистрируют свой меджлис, тогда зарегистрируем своё вече и мы. А пока и уведомления нашего хватит! Иные из наших уже даже и рукава засучивать стали. Стражи притормозили, перестали шмонать.

Я крикнул своим: — Никому ничего не отдавать! Я сейчас! — и к милицейской машине, чтобы связаться по рации с начальником райотдела. Менты тотчас же развернулись и за мной. Но вместо того чтобы дать мне переговорную трубку через окно, как я просил, они вдруг распахнули заднюю автомобильную дверцу, подхватили меня и уже качнули, чтобы, как куль, забросить в салон. Но не тут-то было. Я, даже для них троих, тренированных, молодых, был ещё о-го-го!.. Мог ещё постоять за себя. Вмиг до предела распластался, раскинув в разные стороны руки и ноги, ощерился как краб на суше перед врагом, затем вцепился во всё, во что только было возможно. И ни хрена не вышло у ментов. Оттого, быть может, ещё, что бить-то меня они, конечно, не смели. А тут как раз и наши с поста подоспели и враз вырвали из их рук, отбили меня.

Вот теперь, когда ментам не удалось меня заломить, себе подчинить, допустимо было всё трезво взвесить и рассудить.

— Всё, хватит! — вскинул я вверх победительно руку. — Если по совести, справедливо, то первый виноватый, неправый тут — это я и есть. — И с высоты вдруг охватившего меня покаяния оглядел всех, и наших, и ваших, спокойно и взвешенно: — Давно уже следовало мне самому побывать у Анатолия Григорьевича, — признался я всем. — Когда ещё ему обещал и с кинообвинением, и с протоколами ознакомиться, что-то там подписать… Больше недели прошло, а так и не сдержал депутатского слова. Нехорошо. — Нахмурился и отрубил: — Всё, едем! — сам распахнул переднюю дверцу машины, уселся рядом с водителем. Втиснулись в неё и остальные патрульные. Один по мобильнику уже докладывал, чтобы нас ждали.

Забеспокоились, зашевелились и наши.

— А мы за вами троллейбусом, — крикнул мне в окно Слава, самый неутомимый, любопытный, настойчивый из активистов агитационного поста. — Подстрахуем вас, мало ли что? — и, не дожидаясь отъезда машины, повлёк остальных к остановке троллейбуса.

Когда я вошёл в кабинет начальника Ленинского райотдела милиции подполковника Олейника, на столе уже дымился и испускал крутой аромат щедро заваренный кофе.

— Давненько, Александр Георгиевич, давненько не появлялись у нас, — пожал мне руку Анатолий Григорьевич. — Я уже даже и скучать по вам стал.

— Так вот почему ваши ребята силком норовили приволочь меня к вам.

— Как так силком? — изобразил удивление Анатолий Григорьевич.

— А так, самым натуральнейшим образом.

— Да нет, вы, должно быть, не так поняли их… Напротив… Они по мобильнику уже хвастали мне, что, можно сказать, чуть ли не на руках вас в машину внесли.

Я заулыбался тому, как они преподнесли всё это начальнику… И подумал: может быть, он сам такое придумал? А Олейник уже продолжал:

— Депутата, ветерана, всеми уважаемого, заслуженного человека… И чтобы силком?.. Да я по семь шкур с них спущу! — и, склонившись над пультом связи, на разные кнопки стал нажимать. Но никто почему-то не отвечал.

— Не надо, — остановил я его, — тем более шкуры снимать…

— Вы что, прощаете? — напрямую спросил он меня.

— Да, прощаю. Тем более, и моя вина тоже тут есть. Сколько раз вы звонили, просили, приглашали меня. Я каждый раз обещал, а слово сдержал только сейчас. Простите меня.

— Простите и вы.

Нас ждало дело. Это оно собрало нас здесь. Анатолий Григорьевич потянулся к кофейнику, наполнил чашки, мне подлил ещё и коньяку. Начали так с застолья, а потом целиком погрузились в просмотр заснятых спецслужбами о нас, «веченцах», видеолент, в чтение протоколов и актов, свидетельств СМИ, особенно проукраинских, с удовольствием «поливавших» нас, москалей помоями. На некоторые приходилось писать объяснения, часть протоколов и актов даже подписывать, настолько неопровержимы были они. И тогда они ложились на столы прокуроров, следственных органов и завершали свой путь судебными делами кого-то из нас.

Анатолий Григорьевич на своём милицейском участке этого непростого пути не зарывался, не злобствовал, а профессионально и, что тоже немаловажно, чисто по-человечески просто старался всё это использовать так, чтобы, как он считал, на будущее предостеречь всех нас, патриотов, левых, радикалов самых разных мастей, от крайних шагов, правовых нарушений и, в конечном итоге, от отсидок в тюрьме.

И когда через пару часов я вышел от него в вестибюль райотдела, соратники мои, те, что с поста примчались сюда вслед за мной, были рады, что их предводитель и жив, и не бит, и без наручных цепей. А в начале нашей борьбы такое, пусть редко, но всё же бывало. Пока мы не заставили органы с нами считаться, нас уважать, но и научились быть справедливыми и в отношении к ним.

ГЕНЕРАЛ-МАЙОР

«СОБСТВЕННОГО ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЫСОЧЕСТВА КОНВОЯ»

Звонок… Я открыл дверь. И в мой гостиничный номер оживлённо вкатились пара девиц и паренёк. У девиц в руках — диктофоны, у паренька — портативная телекамера.

— Поздравляем! — начал задуманное теледейство нежданно-негаданно нагрянувший ко мне теледесант. — Вы же сержантом вернулись с Великой Отечественной? — риторически вопросила брюнеточка, по всему видать, старшая в нём. — Так ведь?.. И вдруг… Это же надо: раз — и в одночасье уже генерал! — восхищённо всплеснула руками, закатила даже глаза.

Что-то подобное изрекла, изобразила и помоложе, блондиночка:

— Небось, и в голову не приходило, что российский императорский дом придворным вас сделает?

Лишь парень, знай, наматывал всё это на плёнку и, целясь камерой в нас, строчил как из пулемёта. А красотки, тыча мне под нос свои диктофоны, так и выпытывали всё из меня: почему двум другим депутатам присвоили звание только полковника, а генерала лишь мне?

— Да потому, скорее всего, — поделился я догадкой, — что не так уж давно вся страна отмечала юбилей Великой Отечественной, а я из всех нас троих — единственный фронтовик. Во-вторых, — горделиво сорвалось с моего языка, — кто ещё отчаянней и однозначней здесь, у нас, за единую и неделимую Россию стоит? Кто? Нету таких! И, наконец, есть ли в Верховном Совете кто-нибудь старше меня?.. Так вот, официальный старейшина в нём — это я! И это тоже разве не в мою пользу резон?

— А почему, — не унимались девицы, — ни всем троим сразу вручали свидетельства, а порознь, и не торжественно, не в большом парламентском зале, а в рабочей приёмной, втихую, чуть ли не скрытно? И мы, журналисты, только сейчас всё это от вас и узнаём.

— Да потому… Неужели не ясно, что не хватает ещё на российский престол претендентов от Романовых. Удивительно, что допустили хотя бы вручение царёвых грамот, предоставили для этого приемную Верховного Совета. Вот он, вручённый мне документ, — протянул я его журналистам. Первой его ухватила блондиночка.

— Читай, — приказала брюнеточка, старшая.

— «Российский императорский дом, — зазвучали первые слова из свидетельства. И дальше: — Круглов Александр Георгиевич… Его императорское высочество Великий князь Николай… Тут следует его личная подпись… Красивая, чёткая, — прокомментировала блондиночка. Но дальше уже прочла всё остальное без остановок, стремительно: Легитимная Российская империя. Зона действия международного права. Удостоверение № ИК 105 ГЕНЕРАЛ-МАЙОР Собственного Его Императорского Высочества Конвоя. Имеет статус дипломатической неприкосновенности и право выезда за границу под государственным флагом Российской империи. Всё, — закончив читать, выдохнула удовлетворённо блондиночка. — Дальше только «Личная подпись — А. Круглов».

— А ну-ка, — потребовала удостоверение старшая. Внимательно рассмотрела его. — А теперь твоя очередь, — обратилась она к оператору. — Переписать, переснять. Все слово в слово. Не забудь и обложку. — И пока дело делалось, прямо в лоб спросила меня: — Ну и как этот экзотический документ вы расцениваете? Да и вообще это всё? — вскинула копну роскошных смоляных волос, уставилась с любопытством на меня.

— Я-то?.. Да тут всё, по-моему, ясно…

— А всё-таки?..

— И российский императорский дом с наследным Великим князем Николаем, как и Сажи Умалатова со своим недобитым Президиумом Союзного Верховного Совета, впрочем, как и все иные такие же «бывшие», чем-то, может, и легитимны, но практически виртуальны и реально мало что значат. Отсюда и их генералы, и сам император — безвластные, безоружные и без армий, они тоже виртуальны, бутафорны, сомнительны, как отныне и я в их числе. Но, получив почётные звания, мы ведь не забросили свои разнообразные русские, российские патриотические дела. Напротив, впрягаемся в них с удвоенным рвением. Воодушевляя на то и других. Вот как я к этому всему отношусь. Так что внезапное моё генеральство, как бы там ни было, нужно непременно обмыть. — И полез в холодильник.

За парой бутылок шампанского интервью журналистов со мной затянулось. Захмелев, коварно прищурясь, задала мне свой любопытный вопрос и блондиночка:

— Многие всю жизнь проживают с тоской по какому-либо таланту, умению… Книгу о чём-то особенном хочется им написать или по-новому, по-своему исполнить «Аппассионату» Бетховена, а то и вовсе лётчиком, космонавтом взмыть выше всех в небеса. Сдаётся мне, что и у вас что-то подобное есть, — и игриво пригрозила мне пальчиком.

— Есть! — так же чуть задорно, полухмельно выдал неожиданно я. Блондиночка вскинула удивлённо глаза, на мгновенье застыла.

Чуть опешил от своего же собственного признанья и я.

— И что же? — спросила она. — Что же такого есть и у вас?

— Потребность есть, а таланта, способности — ноль. Умения нет!

— Какого умения? — вскинула бровки на меня и брюнеточка. — Что за талант?

— Певца… Петь… «Скажите, девушки, подружке вашей, — выпрямляясь поудобнее в кресле, взял вдруг я ровно, негромко, чуть выше, сильнее стал забирать: — Что я ночей не сплю, о ней мечтая, что всех красавиц она милей и краше…» А дальше и вовсе надо было круче ещё забирать. И не страстью только, не только душой, жгучим сердечным надрывом. А и голосом… Даже прежде всего именно голосом. А вот этого-то как раз я и не смог. Всегда не мог, не смог и теперь. И как внезапно запел, так же вдруг и замолк. И тут же признался:

— Хоть бы раз так исполнить это бельканто, как только Карузо и Шаляпин могли. Только бы раз, в самый острый момент! Половину бы лучших своих выступлений с трибуны за это отдал!

— О-о, это уже совсем интересно! — захлопала в ладошки блондиночка. — До личного, до интимного, похоже, дошло. Кто она, признавайтесь.

— Скорее всего, помощница новая ваша, кто же ещё? — решительно предположила брюнеточка, старшая. — Мариночка, так, кажется, вы зовёте её? Девчонка совсем, фигурка, мордашечка… Да такая любому мужчине, тем более вам, ваших лет, не только глаза — разум затмит. Говорят, стихи свои вам читает, чуть ли не с вами живёт. Будто приставлена к вам…

— Вот по таким-то как раз, кто всегда у вас под рукой, на глазах, меньше всего и страждет душа. Романсы поют о тех, кого рядом нет, кто далеко.

— Так кто же тогда? — добивалась блондиночка. — По ком же тогда такая тоска, что вы из трибуна готовы миннезингером стать?

— Считайте, что по идеальной даме, по незнакомке прекрасной, встреча с которой ещё предстоит. По ней-то самое замечательное бельканто в иные минуты так и рвётся у меня из души. А умения нет.

И всего удивительней то, что выпроваживая с этими словами теледесант, я и в самом деле ничего не придумывал: в сердце моём действительно уже назревало нечто такое, что при определённым образом сложившихся обстоятельствах и с учётом особенностей моего опыта, темперамента, нрава, словом, в принципе вполне могло очень заметно изменить мою жизнь.

ВИКА

Они пришли вместе — мама и дочь. Чувствовалось, мать предводительствовала, а дочь только держалась чуть сбоку и сзади от нее, не высовываясь и помалкивая. И настороженно присматривалась ко мне из-под русых кудряшек шустрыми, серыми с зеленцой глазами. И невозможно было отвести от неё своих глаз: с русской румяной мордашкой, с воспалёнными губками-сердечком, с остреньким задорненьким носиком. А уж обо всём её и данном природой, и подчёркнутом модой утончённом изяществе и говорить не приходится.

«Господи, прелесть какая! — так и зашёлся от всего этого я. Мать тоже была еще хоть куда. Одна фигурка чего только стоила. И всё-таки ни этим, ни голосом своим певучим и звонким, ни кокетством неудержимым и вольным не могла она восполнить всё то тайное, чистое, юное, что увядало уже у неё, но вовсю расцветало у дочери. — Сколько жe это им? Надеюсь, дочери исполнилось уже восемнадцать?». И спросил:

— И где же вы прятались до сих пор от меня? Что-то прежде я вас тут не встречал.

— А мы только недавно переселились в ваш дом, к нашему любимому депутату поближе, — обещающе глядя мне прямо в глаза, игриво пропела мамаша. А дочь как молчала, разглядывая из-под кудряшек меня, так и продолжала молчать — ни шелохнулась, ни пикнула. Зато разлилась вовсю сладостной патокой мать: и по телику меня смотрят всегда, и в газетах читают, а уж все книги мои и вовсе зачитали до дыр.

— Я ведь тоже натура не простая, а творческая — музыкантша, артистка, художница… И Викочка у меня… Она всё это тоже умеет, — похвастала доченькой мать. — Ну чего ты застыла, молчишь? Смотрю на тебя: молодая, красивая, дай Бог каждому хотя бы половину твоих дарований… А добилась чего? Работы приличной — и той никакой…

— Мама! — вдруг резко одёрнула её молчавшая до этого Викочка.

— Что, что, мама?

— А то! Ещё хоть слово — и я немедля уйду!

— Всё, всё, всё, — моментально запричитала, всплеснула руками мамаша. — Ухожу, ухожу. — Подмигнула заговорщицки мне, попрощалась и скрылась за дверью. А дочь вдобавок ещё и прихлопнула её поплотней.

Она, Вика, Виктория, Викочка, конечно же, не могла не видеть, не чувствовать моего восхищения ею, моего желания видеть и слышать её. И не только видеть и слышать… И, оставшись со мной одна, с глазу на глаз, без докучливой материнской опеки, охотно согласилась распить с кофейком коньячок. За рюмашкой рюмашка — и глазом не успели моргнуть, как покончили с ним. На столик водрузилась бутылка мадеры. Я всю жизнь и теперь неразлучный со спортом, всегда стараюсь не пить. В компаниях только демонстративно «поддерживаю». Так что эта бутылка и та, что водрузилась на столик за ней, приговорила своими усилиями опять же одна только Викочка.

«Вот это способности, — первое, что открылось мне в ней. — Я бы и половины не одолел».

Хорошенько захмелевшая, разгорячённая, развязавшая сама себя изнутри, она — слово за слово — стала вдруг свою душу передо мной изливать. Не день, не недели, даже не месяц, давненько, небось, всё это копилось, назревало в её сердце. И тут как раз я возьми, да и предстань у неё на пути. И разразилась она… И, восхищаясь ею еще пуще — её чистосердечием, открытостью передо мной, казалось, ещё ярче расцветшей в ней красотой, я так и ластился, льнул, порывался весь к ней.

— Потом, потом, — не прерывая потока девичьих пылких признаний, обид, хвастовства, продолжая потягивать из бокала теперь уже «сухаря», и голосом, и руками отбивалась она от меня.

— Прошу вас, потом… Всё, всё потом… Дайте мне вам всё рассказать.

Я впервые встретил такую неудержимую, неиссякаемую жажду исповедания, да к тому же совсем ещё юной, совсем ещё незрелой души, и потому не противился, а, как просила она, выжидал, слушал её и наслаждался, ничуть не меньше, чем, говоря, наслаждалась она. И знал о ней — в общих чертах — теперь почти всё. И в юношеском театре, и в клубах, на разных эстрадах навыступалась; в пионерских лагерях вожатой была; и будучи охранником российского оборонного комплекса, чуть ли не всеми видами стрелкового оружия овладела; успела полсотни парашютных прыжков совершить, а донорской кровью своей сколько русских жизней спасла…

Да, именно так с ней, наверное, всё и должно было быть: все её родные и близкие служили в российских военно-морских и лётных частях. И это всё мне чертовски нравилось. Как и то, что именно этим она передо мной гордилась и хвастала, старалась доверие моё заслужить. «А если, — мелькнула внезапная мысль, — вот так она изливается передо мной не только из девичьей, ещё пионерско-советской романтики? Зная меня, кто-то взял да и приставил вот такую Викулю ко мне?» Но восхищение, любопытство мои были сильней. Да и мне нечего было бояться, скрывать… И я только удивлённо спросил:

— Да когда ж ты успела это всё совершить? Сколько же тогда тебе лет?

— Двадцать четыре.

— Что-о? — раскрыл я в изумлении рот. — Да ты ещё школьница! — В какой уже раз оглядел её всю. — На выпускницу, не старше, тянешь.

Вика хохотнула:

— Да я три раза уже была замужем. С первым и не расписывалась. От второго дочь — Наташенька… Вот она-то у меня школьница, а не я.

Когда уже глубокой ночью, бережно заключённая мной в объятия, она — вожатая, донор, парашютистка, стрелок, отпрыск бравых русских лётчиков и моряков, жена трёх лихо, вздорно заброшенных ею мужей — вдруг сдержанно, беззвучно заплакала, уткнувшись мне носиком в грудь, я, казалось, её хорошо понимал. Другая в её-то возрасте волком бы от такой биографии взвыла. И я невольно, сострадая, стал поглаживать её своей тяжёлой ладонью по голове в золотистых кудряшках, по обнажённым плечам, дотянувшись, осторожно касался губами её намокших глаз, молча, ни слова не говоря, совершенно беззвучно, но ясно, чётко ощущая уже, что я теперь за неё в каком-то неожиданном, не очень покуда понятном мне, но, безусловно, ответе.

И чего же после этого всего удивляться, что уже ко всем следующим вечерам и ночам я с пленарок, комиссий и фракций парламента рвался поскорее в Севастополь, домой. Ничего нашего, принципиального пророссийского, русского, не включалось намеренно в повестку дня сессии. А на всякую там рутинную пустопорожнюю мелочёвку мне было плевать. Севастополь — не меньше — мне подавай! И я уже стоял на пороге, когда нежданно-негаданно нагрянувший ко мне в гостиницу журналистский десант пресёк мой отъезд к Вике, домой, в Севастополь.

Такой возможности выхода в прессу, на телеэкран я, лидер Российского народного вече Севастополя, ни за что, ни при каких обстоятельствах не имел права упускать. И, конечно же, не поехал, остался. И будь у меня хоть толика великого дара Карузо, то вырвал бы тогда из себя «Скажите, девушки, подружке вашей» — этот самый трепетный, самый зазывный на свете романс так, что не только бы гости, но и гостиница вся, весь сквер перед ней, всё вокруг сущее, тоже наделённое сердцем, душой, зашлось бы такой же любовной тоской, как и сам терявший голову депутат. И когда только в субботу, в выходной я, наконец, добрался до Севастополя, Вики нигде не нашёл. Она явилась лишь в воскресенье, к ночи, прихрамывая, с окосевшим прищуренным глазом, вся в синяках, вместо милой девичьей мордашки — маска-страшилка: и в подзорку не угадать своего.

— Где пропадала? — вырвалось в сердцах у меня.

— А ты? — вмиг отозвалась она.

— Ты же знаешь, в парламенте. А вот ты?.. Как ты могла?

— Что, что могла?

— А то!

— Того, что ты думаешь, не было. И быть не могло…

— Так я тебе и поверил!

— Да потому и избили, что не получили от меня ничего…

Больше об этом мы не обмолвились ни словом, нигде, никогда.

Около полумесяца пряталась, отлёживалась, постепенно приходила в себя она в моём доме. Пришлось взять в Симферополе в парламенте отпуск, чтобы ей способствовать в этом. Ближе друг другу, чем в эти дни, мы не были уже никогда. Слабая, беззащитная и зависимая, да ещё как бы и виноватая передо мной, она вся покорно мне отдалась. Я делал с ней всё, что хотел. Но и одного её слова, даже только намёка было достаточно, чтобы и я тотчас же бросился выполнять ее прихоти. И лишь одно во мне вызывало тревогу: уж слишком быстро росла батарея порожних бутылок под столом.

— Так я скорее верну себе прежний заманчивый вид, — глядясь в зеркало, ухмылялась она.

И впрямь, уже через часик-другой после очередного приёма на лице её не оставалось и малейшего алкогольного следика. Постепенно — быстрее, чем я себе представлял — куда-то исчезли и все следы избиения. И первое, куда мы с Викой направились вместе, — прямёхенько в загс. И вышли в скверик оттуда уже супружеской парой. На минутку-другую укрывшись с женой от свадебной свиты под сенью платана, я ещё раз поздравил её, расцеловал и сказал:

— Викуля, милая, ты знаешь, я тебе говорил, какая клятва на мне… У меня немало противников, а то и врагов. И они вполне теперь могут попытаться использовать против меня и тебя. Если не завербовали уже… Шутка, шутка! — поймав её настороженный, чуть даже испуганный взгляд, поспешил отреагировать я, улыбнулся заносчиво, осторожно щёлкнул её в задорненький носик. — Словом, Викуля, будь бдительна. Сегодня на свадебном алтаре ты поклялась мне не только в супружеской верности, но и во всей нашей жизни вообще. Если хочешь, то и в борьбе. Нашей, совместной — всех русских! — борьбе за попранное наше достоинство. Представляешь, — помогая уже и руками, и соответствующей, чуть ироничной миной на оживившемся сразу лице, начал я рисовать ей картину. — Я, твой муж, на баррикадах, а татары, бандеровцы, вся предательская российская сволочь на меня так и прут. Но у тебя же опыт спортсменки, охраны, всех твоих офицеров-родных… И ты тут же, вот как есть, в подвенечном наряде, все караульные пистолеты, карабины, гранатомёт на себя и с парашютом с неба — прямо на баррикады, на помощь, в объятья ко мне. И вместе мы расколотили врагов. Вот в чём ещё над свадебным алтарём ты мне сегодня клялась. А я, конечно, тебе. Дошло?

Свежеиспечённая жена от такой картины даже слегка ошалела, хихикнула, рассмеялась и давай хохотать.

— Смешно? — вовсю заулыбался и я. — А так, между прочим, или что-то подобное этому вполне может быть. У настоящей пары, в настоящей семье именно так, только так и должно как раз быть!

Вика перестала смеяться. Уставясь изучающим взглядом на меня, уже теребила пальцами мочку правого уха (так, о чём-то задумываясь, она поступала всегда).

В следующие дни в городе уже знали о моей женитьбе. Кое-что знали и о жене. Всякое судачили. В воскресенье на «посту правды и протеста» людей собралось больше, чем всегда. Мнения разделились: в семьдесят лет жениться на двадцатилетней… Да держал бы уж в любовницах, в секрете красотку свою и не позорился…

А какой тут позор? Дай бог каждому так, возражали в основном мужики. А сердобольные дамочки правильно подмечали: не только же сливки он с девки снимает, а расписался ведь с нею — ответственность за семью взял на себя, дочь её, падчерицу, и ту себе на шею повесил. И только отдельные активистки-сподвижницы, те, наверное, что самыми порядочными, принципиальными считали себя, угомониться никак не могли: мол, как же так, чтобы уважаемый лидер наш, преданный, умница такое легкомыслие мог допустить, чужачку почему-то какую-то взял, к тому же девчонку совсем, своих красоток будто бы нет? Словом, всем теперь ясно: не Севастополь, а бабы ему дороже всего. И грозились отречься от лидера своего, уйти в другие движения.

— Дуры вы, дуры! — зло сорвалось у меня с языка. — В лидерах своих вы меня чего держите? Ведь не как мужика… Я же совсем на другое вызвался вас воедино сплотить. Совсем на другое! Севастополь — вот что нам подавай! СЕ-ВА-СТО-ПОЛЬ! — решительно, жёстко отчеканил я им по слогам. — С этих позиций на меня и смотрите. И я, как Стенька Разин, за борт в набежавшую волну княжну брошу, если раньше сама от завышенных требований, от жизни такой не сбежит.

На следующий день я увёз жену в Симферополь, в гостиничный люкс, поближе к парламенту — своему месту работы. Дал при себе работу и ей — помощником депутата. Но почти всё за неё делал я сам. А в жилище нашем, в гостиничном номере, как и положено, всё делали горничные. За женой, таким образом, оставалась, не считая заботы о пище, одна-единственная, возможно, и главная — супружеская обязанность, которую она, как признавалась сама, в силу особенностей своего здоровья, привычек, характера большей частью и выполняла как обязанность, лишь иногда вспыхивая не только моим нетерпеливым и жадным, но и собственным сдержанным, но так и воспламенявшим меня, мои душу и тело огнём. Словом, не всё безоговорочно приемля в своей хорошенькой юной жене, я старался представить её куда более содержательной, надёжной и верной, чем она на самом деле была. Такой, какой я хотел её видеть, и внешне, и внутренне. Всё время я как бы подталкивал её к идеалу, как понимал его я, хотя и сам не очень-то смахивал на него. Ждали отдачи, успехов, совершенства от Вики, от её талантов, юности, красоты и многие другие. Хотелось, конечно, достичь идеала и ей. И, как могла, порывалась, тянулась к нему и она. Так сложилось, в стенах парламента и в депутатском и административном, и правительственном окружении, как всегда, после очередного торжества, юбилея тут же, в банкетном зале, а то и в каком-нибудь баре поблизости закипала вовсю вечеринка, вторая, ночная, жизнь народных избранников. Подвыпившая, всегда жаждущая себя показать, жена с ходу увлёкши меня, а то и сманив кого-нибудь из самых непоседливых, резвых депутатов, министров, военачальников, пускалась с ними в безудержный пляс, пыталась что-то популярное, модное спеть, завязать с кем-нибудь позатейливей, поострей разговор.

Рефат Чубаров — один из предводителей крымских татар, заместитель главы их меджлиса, с ухоженными смоляными усами, баками и бородой, по-восточному упитанный, холёный и барственный — в пляс не пускался, а вот однажды под самый конец вечеринки, подойдя ко мне, предложил:

— В обществе такой славненькой русской красавицы, — почтительно поклонился, кивнул он жене, — мы, досточтимый старейшина наш, — хитро улыбнулся мне, вгляделся в меня, — договоримся о самых острейших наших проблемах куда как глубже, скорей. Где продолжим, у меня или у вас?

— У меня, мой кабинет в двух шагах, за стеной.

Я слизнул со стола, что нравится Вике, водку, бутерброды, салат; Рефат, по неведению (но тоже, видать, для неё) — шампанское, коробку конфет.

Расставив всё это на подоконнике настежь раскрытого окна моего кабинета, мы начали разговор стоя, как на фуршете.

— Счастье крымских татар, — как всегда, настаивал я, — не с Украиной, не с Турцией, а с Россией, с русскими, с великим русским народом. За это давайте и выпьем. — Я только пригубил, аналогично поступил и Рефат, только Виктория Викторовна, наверное, за нас двоих осушила свою посуду до дна. Ничего не корча из себя, глядела в окно, выходившее в парк, и скромно помалкивала. И вдруг ни с того ни с сего, посередь разговора Рефат спросил у меня:

— Можно я поцелую её, красавицу нашу — вашу жену?

Я опешил: с чего это вдруг?.. И к чему?.. А если каждый начнёт целовать мою жену?.. И ответил:

— У неё есть своя голова… Спроси у неё.

— Разреши? — обратился к ней напрямую Рефат, даже уже развернулся поудобнее к ней…

Жене и мгновения хватило, чтобы всё разом смекнуть:

— Вот сюда, в щёчку, — и, развернувшись тоже к нему ближайшей щекой, чётко, указующе ткнула пальцем туда, куда и должен был угодить его поцелуй.

И угодил…

— Интересно, — тут же спросил у Вики Чубаров, — чем же это тебя наш старейшина взял? — Цепко взглянул на меня. — Небось, интеллектом?

— Это, между прочим, тоже немало, — отрубил я ему вместо неё, — интеллектом женщину взять. Но кроме интеллекта этого, есть у меня кое-что и ещё…

Викуля прыснула, ладошкой ротик прикрыв. Когда Чубаров ушел, сказала:

— Умный…

— Что ты имеешь в виду?

— Умнее других — хитрый, расчётливый, точный.

— Похоже, что так, — согласился я с ней. — Но лучше, пусть будет мудрый, хотя бы, как я. Тогда не будет нашим врагом.

Приближалась Пасха. Я с Викой и член совета российского вече Юрий Морозов с женой Таней договорились о совместном участии в ночном пасхальном обряде в Херсонесском храме и освящении там испечённых жёнами куличей. А до полуночи, до начала обряда, посидеть, повеселиться в баре на набережной. Как всегда, узнавая меня, к нам подходили соратники, единомышленники, просто знакомые, поздравляли, зазывали за столик к себе или, подсев за наш, раскупоривали свои бутылки. Когда спохватились, Вика изрядно уже набралась. Чтобы хоть как-то проветрить её, протрезвить, пошли в Херсонес пораньше, пешком. Но не одолели и половины пути, как на Пожаровской лестнице она улеглась на парапете. Пришлось всем троим её поднимать, а затем ещё остаток пути со всех сторон подпирать.

— Всё, отгулялись, Викуленька, — зная её, как можно посговорчивей, поспокойней объявил я жене, — в храм, на обряд не выйдет уже, не пойдём.

— Нет, пойдём! — вздыбилась сразу она.

— Да ты на ногах не стоишь…

— Всё равно! Поползу! — не унималась она. — Там священник… Справедливый, красивый такой, — пьяно пропела она. — Нам он куличи освятит.

— А прихожане? Их сотни, а то и за тысячу порой собираются в храме. Я же сколько раз тебе объяснял… Депутат же я, лидер движения, партии… Да меня в Севастополе почти все знают. И что? Круглов в храме на священном обряде с пьяной женой! Позор! — выдавил я из себя, начиная уже заводиться. — Всё, домой! Позора не будет!

— Нет, будет!

— Что-о?! — взвился, я. — Так это и впрямь твоя коварная тайная миссия? Задача такая — меня подставлять?

— А я и раньше такое слыхал, — признался вдруг Юра. — Александр Георгиевич, ходит такой слух…

В машину с расходившейся Викой брать нас никто не желал. Так её на себе до дома, на Репина, и дотащили. А на четвёртый этаж так просто уже волокли. Но и в квартире, в прихожей она продолжала взывать:

— В храм, в храм! Хочу в храм! — И когда уже на всю лестницу стала стонать: вот, мол, на Пасху её не пускают, что она свободная, куда хочет, с кем хочет, туда и идёт, и уже отовсюду сбегались соседи, я, не справляясь больше ни с ней, ни с собой, врезал ей пару отличных, вполне заслуженных ею затрещин. Юра с Таней, понимая, что настоящая схватка с женой у меня ещё впереди, подбодрив меня, тут же сбежали (и правильно сделали). И только когда я окатил ее ещё и ведром холодной воды, она, наконец, пришла как будто в себя. И первое, единственное, что, казалось, уже трезво и без истерики сказала она, было: «Я тебе этого никогда не прощу!» Обтерлась, высушилась, переоделась. Как всегда тщательно повозилась у трюмо над причёской, лицом. У двери задержалась на миг.

— Козёл! — бросила мне. И ушла в первый послеобрядный пасхальный рассвет.

Наступили майские праздничные и просто весенние дни. И на этот раз, как и в предыдущие годы, все — от самых правоверных проукраинских национал-коммунистов (Севастополь для них — Украина в союзе с Россией) и до самых крутых русских, и своих, доморощенных, и «нацболов», присланных к нам на праздник Лимоновым, — все высыпали на городскую центральную площадь справить один общий оппозиционный и патриотический Первомай. После митинга многотысячной людской волной прокатились по центральному городскому кольцу. А 9 мая, куда только не глянь, не выйди, не ткнись — всюду цвет, гордость нации — фронтовики, бронза, серебро, золото боевых геройских наград.

21 мая — дата из дат! — юбилей важнейшего Постановления расстрелянного Ельциным Верховного Совета Российской Федерации о Российском Федеральном статусе Автономной Республики Крым и его воссоединении с Родиной нашей — Россией. Чуть позже, 9 июля, — юбилей такого же важнейшего Постановления того же, расстрелянного Ельциным, ВС РФ — о Российском Федеральном статусе Севастополя. И в каждый юбилейный день Российское народное вече Севастополя и Севастопольская городская организация всекрымского движения избирателей под руководством отставного офицера российского Черноморского флота Юрия Бастрикова открыто, на весь белый свет заявляют: оуно-бандеро-руховские оккупанты, вон из российских Крыма и Севастополя! И призывают руководство и прежде всего президента России начать, наконец, воссоединение единой и неделимой России, её ныне разделенного великого русского народа. И хватит перед обнаглевшими незалежниками и самостийщиками заискивать. И коли те сами не возвращают нахапанного, напротив, ещё упорнее цепляются за него, надо принудить их вернуть наше.

Даже в эти напряжённые май, летнюю пору да и в начальные осенние дни в пылу лозунговых призывов, споров, борьбы, как обручами сковавших тогда всю мою жизнь, нет-нет да и выпадали недолгие промежуточки спокойного нейтрального времени, и обручи набитой порохом бочки слегка опадали и душу тогда трогало совершенно иное: глубинное, личное, сугубо своё. И прежде всего, конечно же, Вика — моя жена, наша первая с нею крутая размолвка, почти что разрыв. Сгоряча данная тогда ей мною оценка: истеричка, пьянчужка, засланка, — не оставляла, казалось, иного выхода, как развестись. Господи, какие решительность и прямота — развестись, разойтись, разбежаться! А чистоплюйство какое!.. А чем не бездушие, узость и слепота?.. И это всё я, я, я — писатель, лидер, вожак, ведущий толпы людей за собой… Толпы!.. А одну-единственную разнесчастную душу не смог за собой повести!.. Да чего после этого стоит твоё хваленое, более чем двойное превосходство в возрасте над совсем ещё молодой женой? Чего?.. Если опыта, если души и ума хватает у тебя лишь на одно — на развод? Да это же потеря, проигрыш, поражение обоих сторон, двух, ставших родными, людей… Особенно того из них, кто считает себя мудрее, надёжней, сильней… Вика тогда себя не считала такой. Напротив, в первый же день, в первую ночь отдала себя, вверилась мне и открыто, бессильно, безвольно расплакалась у меня на груди. Тогда уже ожидала получить у меня надежду, поддержку и понимание. А что получила? А я что хотел получить от неё? Что?.. Ничего ещё в неё, в её жизнь не вложив — ни нежности, ни забот, ни тревог… И капли всего этого в неё еще не вложив… А сам уже всё хотел от неё получить. Всё!.. Всю!.. Да, да, всю, такой, какой ещё только должен был сделать её для себя, для неё, для двоих…

Настенные часы размеренно, громко стали бить полночь. Я и подумать как следует ещё ничего не успел, как меня словно сдуло с постели, словно метлою смело. Через двадцать минут я уже пробегал мимо Графской. Ещё через двадцать последним катером добрался до Северной. Какой-то трактор с прицепом под виноград подбросил меня до Орловского моста. И всё, в это ночное время никаких машин больше не было.

Огни посёлка, где Вика теперь жила у мамы, сквозь предрассветную темень, туман все-таки пробивались кое-как до меня. И я пошёл прямо на них. Всё здесь многократно исхожено мною с ружьём, сколько зайцев, куропаток, фазанов настреляно… И с солнцем, величественно, красочно, ярко взошедшим над морем, я подошёл к знакомой двери. Тёща уже в бегах, жена ещё в постели…

— Прости, — склонившись над ней на коленях, утопая лицом в разметавшихся кудрях, шёпотом бужу её я. И покаяться как следует еще не успел, а уже неудержимо тянусь снова к ней.

— М-мм, — мычит, бодается, отбивается жена от меня.

— Интересно, — срывается с моих губ первый упрёк, — для кого это ты бережешь себя? — Учти, Викуля, пожалуйста… Долгу, клятве своей я не стану, да просто не смогу никогда изменить, даже ради тебя, — подвожу я итог. — И тебе в этом деле до конца надо тоже быть честной и смелой и не скрывать от меня, от мужа своего ничего. И не надо даже пытаться меня себе подчинить, не надо… Вот — болт! — решительно пересёк я в локте руку другой рукой. — Не выйдет из этого ничего. Только можем друг друга навсегда потерять. И не старайся мне мстить, и не пытайся — я на это моментально тем же отвечу! Так что давай-ка, Викуленька, относиться друг к другу и терпимо, и чутко, и бережно. И совсем, совсем не известно ещё, кто из нас незаменимей кому и нужней…Ох, не известно! Это знает один только Бог!

Я ТЕРПЕТЬ УЖЕ БОЛЬШЕ НЕ МОГ

Верховный Совет Автономной Республики Крым первого созыва всё ближе подкатывал к последнему своему рубежу. Оставалось ему меньше полгода. И каждый из депутатов, стремившихся продолжить свои полномочия и в следующем составе парламента, старался предстать перед избирателями повыгодней и поярче.

К этому времени властям — от местных и до киевских и московских — удалось подменить борьбу русских за воссоединение Севастополя, Крыма с Россией вторичным требованием: наравне с украинским предоставить на Украине статус государственного также и русскому языку. Обычный отвлекающий хитроумный манёвр: пожалуйста, добивайтесь, в конце концов даже и получайте, вот вам — государственный русский. Но смотрите, не вздумайте требовать прихваченной нами у вас, пусть даже и самой что ни на есть исконно российской земли. Не вернём. А тем более Севастополь, Крым. И нигде, ни с газетных полос, ни с телеэкранов, ни в эфире, ни даже с трибун не только центральных, но и местных парламентов, а также уличных и площадных трибун мы не позволим этому москальскому, имперскому требованию открыто враждебно звучать. А Российской общине, Русскому блоку Севастополя по этому поводу даже напрямую спустили запретный приказ. И всюду, и прежде всего именно в Севастопольском горсовете, в крымском парламенте, так называемые русские патриоты как раз только в новую эту дуду и дудели: только о русском государственном языке наравне с украинским (честь-то какая!) и ни слова о воссоединении Севастополя, Крыма с Россией. Как будто не ясно: да только так, воссоединившись с Родиной нашей, с Россией, мы, русские Севастополя, Крыма, и получим всё напрочь, надёжно, по-настоящему. Всё, всё, всё, в том числе и родной русский язык!

Поближе к избранию нового крымского парламента по-иному задудели в свою дуду и татары. Их вздорные требования хорошо всем известны: в сущности контрибуция — и денежная, и земельная, и всякая прочая — за так называемую «депортацию»; во-вторых, признать их коренным народом Крымского полуострова; следом за этим, разумеется, и их государственность. И пошло-поехало… Вдруг прибавилось и требование принять закон о гарантированной 30-процентной квоте избрания крымских татар во все представительные, а значит, и исполнительные органы власти — от сельских, местных до Верховного Совета Автономной Республики Крым.

— Без такой квоты, — заявили они, — мы в собственном доме будем вне власти, всегда в меньшинстве. Или квота, все другие наши базовые требования, или бойкот, блокада нынешнего нашего парламента!

Требование татар гарантированной избирательной квоты для них возмутило почти всех депутатов так, что в своих выступлениях о возможности каких бы то ни было квот и речи они не вели. Не пошли на уступки и по некоторым другим принципиальным вопросам. И тогда с полдесятка татар захватили трибуну и, осеняя её своим ядовито-зелёным знаменем, прекратили к ней всяческий доступ.

Пора было действовать. Но, растерявшись, ни председатель Совета, ни замы, сидевшие за огромным «руководящим» столом, не знали, что делать. Ничего пока не придумали и сидевшие в зале. Почти сотня здоровенных, упитанных мужиков, отлежавшихся перед пленаркой по своим тёплым квартирам, да и теперь продолжавших вальяжно отлёживаться в мягких депутатских креслах, унизительно, покорно молчали, бездействовали, а полдесятка татар изгалялись над ними, заткнули им рты и, откровенно торжествуя, размахивали перед их носами и над их головами своим символом своеволия, силы и власти — ядовито-зелёным, чужим, незаконным здесь знаменем. И не пускали никого на трибуну.

Не знаю, как русские мужики, заполнявшие собой теперь уже примолкнувший зал, могли такое терпеть? Я уже больше не мог. И, поднявшись с крайнего левого кресла во втором ряду центральной секции зала, внешне спокойный, в душе собранный, сжавшийся, словно пружина, не торопясь, зашагал по направлению прямо к трибуне.

Мне всегда было плевать на свой возраст. И чем я становился старше, тем больше плевал на него. Точнее, на все разговоры о нем, на всё то значение, которое ему придают. Чего я должен вдруг с ним считаться, подлаживаться под него, если он мне пока не помеха, а то даже порой и подспорье. Вот подопрёт, докачусь, тогда и подлажусь к нему. И то еще за каждую здоровую, молодую позицию из всех сил поборюсь, постою. Вот с этим постоянным глубинным своим ощущением, не дожидаясь, когда молодые в зале проснутся и на подмогу подоспеют ко мне, я на татар, на трибуну напрямую в открытую под конец и пошёл.

Всё случилось точнее, стремительней, чем я ожидал. Древко знамени я схватил сразу… Тут же хряп его о колено и пополам. Вцепился уже и в ядовито-зелёную тряпку… Когда из зала на помощь подоспели уже и свои.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg