«Осада»

Джек Хайт «Осада»

Посвящается Кэт

ПРОЛОГ

Октябрь 1448 г.

Косово поле

Лонго затаился, взгромоздив на себя пару мертвецов. Он выжидал, пока пройдет турецкая армия. Крестовый поход окончился поражением, и враги шли на запад, месили сапогами кровавую грязь. Вдали раздавалось пение труб: командиры разбитой армии крестоносцев созывали воинов. Доносился грохот барабанов, крики победителей, гнавшихся за побежденными. Наконец шум битвы стих. Звучали лишь стоны раненых да хриплое карканье пировавших воронов. Один уселся на труп неподалеку и принялся клевать лицо. Ну, раз явились стервятники, значит, битве уж точно конец. Дольше ждать не имеет смысла.

Лонго встал неуклюже — закоченел, лежа на сырой холодной земле. Пнул ворона — тот отлетел, злобно каркая. Вытянул меч: длинный, тонкий, темно-серой стали. Для кого-то битва кончилась — но только не для Лонго. Он осмотрелся: вдалеке виднелись враги, одинокие мародеры, ищущие поживу среди тысяч мертвецов. На грабителей Лонго внимания не обратил, их ничтожные жизни ему нужны не были. Нужна ему была жизнь турка с бледно-серыми глазами и ужасным шрамом, от виска до подбородка, на правой стороне лица.

В разгар битвы Лонго видел его за турецким строем, одетого в алый кольчужный кафтан. Турок ехал под золотым штандартом с конскими хвостами — три бунчука, знак визиря. Но как раз тогда турки прорвали строй христиан, крестоносное войско дрогнуло, зазвучали сигналы отступления, вскоре превратившегося в бегство. В хаосе резни Лонго прикинулся мертвым. Он искал этого человека годами и, в конце концов найдя, решил ни за что не упускать.

Ступая по мертвым, Лонго направился к неприятельскому лагерю. Когда он приблизился к шатрам, навстречу выскочили пятеро турок — не воинов, а ободранных башибузуков, крестьян, пригнанных Оттоманской империей воевать за ислам. Лишь один держал меч. Двое были с тяжелыми топорами, больше пригодными для рубки дров, чем для битвы, двое — вообще с дубинами, утыканными шипами. Они кинулись на Лонго, вопя по мусульманскому обыкновению: «Аллах! Аллах! Аллах!» Лонго их боевого клича не услышал. Он различал только тяжкий стук крови в ушах. Встал, подняв щит, изготовился.

В последний миг Лонго прыгнул влево, зашел с фланга, чтобы сразиться поначалу лишь с одним. Он отбил дубину щитом, полоснул клинком — турок грянулся оземь. Лонго бросился к остальным — вплотную дубинами и топорами не очень-то помашешь. Уклонился от неумелого удара, развернулся и плавно, точно полоснул нападавшего по лицу, тут же заколол другого, застигнутого врасплох. Оставив меч в груди убитого, Лонго выхватил из-за пояса кинжал, повернулся, швырнул — и проткнул горло еще одному турку. Тот выронил дубину и осел, окровавленный.

Заныл бок — вражий меч скользнул по кольчуге. Лонго развернулся, поднял щит и вовремя отразил удар, направленный в лицо. Безоружный, он отступил и посмотрел на последнего турка — огромного, длиннобородого. Тот ухмыльнулся, оскалив желтые гнилые зубы.

— Умри, неверный! — заревел турок.

Он замахнулся широко, целясь в грудь. Лонго притворно подставил щит, будто готовясь принять удар, но вместо того нырнул под клинок, двинул щитом в лицо. Турок отшатнулся, брызжа кровью из разбитого носа, выбрал жизнь, повернулся и, спотыкаясь, удрал.

Лонго высвободил меч, пощупал, морщась, бок — под кольчугой, должно быть, большой синяк. Похоже, повезло. Мечник поопытнее наверняка убил бы его. Вознеся хвалу Деве Марии, он ступил под прикрытие ближайшего шатра, осторожно выглянул. У множества костров суетились повара, но воинов виднелось немного. И желанной добычи среди них не было. Он уже отчаялся — но вдруг услышал ржание. Обернулся и увидел ехавшего через лагерь визиря, окруженного двумя десятками янычар в черной броне.

Думая лишь о мести, огнем пылавшей в душе, Лонго поднял меч и бросился на врага. Завидев одинокого воина, янычары выставили копья, оградили визиря. Лонго бежал прямо на острия. Он принял одно на щит, отбил другое мечом, врезался в янычара, опрокинув того на спину; крутнулся, уклоняясь от копья. Рубанул, развалив древко пополам, и начал неистово сечь, рубить, колоть, проламываясь к визирю.

Копье скользнуло по щиту Лонго, ткнуло в плечо. Не замечая боли, он ухватился за древко, дернул, потянул янычара вперед и рубанул сверху вниз. Краем глаза Лонго заметил сверкнувшую сталь, уклонился — едва успел! — от клинка, грозившего обезглавить. Он развернулся, размахивая мечом, отчаянно стараясь отогнать янычар. Лезвия скрежетали о кольчугу — он не обращал внимания. В ногу ударило копье — и Лонго упал на колено. Но, рыча от ярости и боли, он по-прежнему неистово рубил и колол. До визиря оставалась всего пара ярдов. Тонкое лицо врага избороздили морщины, борода и усы поседели, но сомнений не было: это именно он, турок с бледно-серыми глазами, кому Лонго оставил страшный шрам на лице много лет назад. Не в силах идти, Лонго пополз к нему, но янычары преградили путь. Лонго хотел пырнуть его, но кто-то схватил сзади, выкрутил из руки меч.

Глянув вверх, Лонго увидел над собой смерть: янычара с высоко поднятым ятаганом, выгнутое лезвие казалось черным под ярким солнцем. Страха не было — лишь горечь и сожаление об упущенной мести. Он различил зазубрину на длинном клинке, гладкую кожу рукояти, вздувшиеся на руке мышцы. Ятаган полетел вниз…

— Стой!

Ятаган замер в дюйме от шеи.

— Оставь его мне.

Янычары расступились, открыв огромного, в шесть с лишним футов роста, воина, широкоплечего, мощного, в черной броне, отороченном мехом плаще и желтых сапогах — знак командирского чина. Военачальник коротко переговорил с визирем. Тот развернул коня и уехал.

— Сопроводите визиря к султану! — приказал командир янычарам, выдергивая чудовищно длинный ятаган из ножен. — Я сам прикончу врага!

Он подошел к Лонго, легко размахивая огромным клинком. Но рубить не стал. Выждал, пока янычары отойдут подальше, и сунул ятаган в ножны. Протянул Лонго руку.

— Вставай! — приказал он.

Лонго, помедлив немного в нерешительности, ухватил предложенную руку и встал, морщась от боли в раненой ноге. Он посмотрел в лицо янычару, стараясь понять.

— Ты меня уже забыл? — спросил военачальник.

Лонго поморщился — боль мешала сосредоточиться — и вдруг вспомнил, где видел это лицо. Тогда оно было куда моложе. Тоньше и без шрамов — лицо мальчишки. Давным-давно в богом забытом лагере янычар оно принадлежало единственному, кого Лонго называл другом.

— Улу! — прошептал он.

Улу с нажимом проговорил:

— Лонго, ты спас мне жизнь когда-то. Теперь я плачу по долгам. Если хочешь уйти живым, поторопись. Направляйся на юг и моли Аллаха, чтобы мы больше не свиделись. Мы в расчете и при следующей встрече будем врагами. Прощай!

Военачальник повернулся и ушел. Лонго смотрел вслед, пока тот не затерялся среди шатров. Ярость угасла, и вернулась боль от ран. Привычно заныло в висках: месть снова не состоялась. Лонго заковылял прочь из лагеря, направляясь на юг. Если поторопиться, то, пожалуй, есть шанс нагнать своих. Не догонишь — впереди долгий одинокий путь до Константинополя.

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

Ноябрь 1448 г.

Константинополь

Царевна Восточной Римской империи София Драгаш торопливо шагала по длинным темным коридорам императорского дворца в Константинополе, стараясь не отстать от командира императорской гвардии Иоанна Далмата. На ходу глянула в окно — в небе над гаванью висела круглая грузная луна. До рассвета оставались часы. Император, Иоанн Восьмой, уже несколько недель тяжело болел. Софию призвали среди ночи наверняка потому, что с минуты на минуту ожидали его смерти.

Зала перед императорской спальней была полна людьми. Большинство стояли на коленях на каменном полу, молясь за здоровье императора — на греческом. Хотя люди Константинополя и называли себя римлянами, уже много столетий назад греческий стал официальным языком империи, сменив латынь. Проталкиваясь сквозь толпу, София заметила мать императора, Елену Драгаш, сидевшую в углу и разговаривавшую с Георгием Сфрандзи, самым доверенным советником Иоанна. Далмат подвел Софию к дверям императорской спальни, охраняемым «praepositus sacri cubiculi»[1], лысеющим евнухом, решавшим, кого допускать к умирающему.

— Он очень слаб. Не задерживайтесь, — сказал евнух Софии, пропуская ее в двери.

Комнату освещало всего несколько свечей у двери. Сперва София не могла разглядеть императора, но слышала его дыхание — тяжкие, мучительные вздохи, доносившиеся издали, из темноты. Она двинулась осторожно на звук и вскоре различила очертания большой кровати под балдахином и лежавшего в ней человека. Иоанн был крупным мужчиной, но теперь невероятно исхудал. София едва узнала распростертого перед нею изможденного, иссохшего человека. Восковая кожа, ввалившиеся глаза. Если бы не жуткие хрипы, вырывавшиеся из груди при каждом вдохе, София приняла бы его за мертвеца — глаза были закрыты. Глядя на спящего, она едва удержалась от слез.

София не любила дядю. Он был слишком вспыльчив и чересчур много пил. Однако Иоанн был хорошим императором и позволял Софии жить, как она хотела. Ей было уже без малого двадцать четыре года, и она все еще оставалась вне брака. Византийских царевен, как правило, выдавали замуж куда раньше — но Иоанн ни разу не заговаривал о женитьбе. Он позволил ей учиться не только литературе и философии, обычным предметам для высокородных женщин, но также математике, государственному управлению и языкам: итальянскому, арабскому, латыни и турецкому. По настоянию императрицы-матери Елены он даже позволил ей присутствовать на советах и выучиться искусству политики. Кто бы ни сменил Иоанна — он вряд ли позволит столько племяннице предшественника.

София нежно погладила волосы императора.

— Дядя, я пришла, — прошептала она.

Иоанн открыл глаза.

— София, сядь рядом, — прохрипел он. — Я хочу попросить…

Речь его прервал долгий приступ кашля.

— Я прошу прощения, — выговорил он наконец, — за все причиненное тебе зло.

Традиционная просьба императоров, чувствующих приближение смерти. Иоанн знал — его кончина близка.

— Не нужно просить, — сказала ему София. — Ты не причинил мне никакого зла.

Он покачал головой.

— Нет, София. Я поступил неправильно, я не так воспитывал тебя. Ты очень похожа на мою бедную жену, на Марию. Я хотел держать тебя рядом как напоминание о ней, дать тебе все, чего ни пожелаешь. Чего я не смог дать ей.

Он вздохнул.

— Я не подготовил тебя быть царевной и женой. Ты так и не обрела подобающего места в мире.

— Я довольна местом, которое занимаю. Я не сожалею о том, что столь многому выучилась.

— Не жалею и я, — прохрипел Иоанн. — Времена теперь трудные. Ты нужна империи. В Константинополе хватает тех, кто корысти ради готов продать империю туркам. Мы должны остановить врагов и предателей. Империя выстояла тысячу лет. Мы — наследники Рима. Мы не должны пасть!

— Но что я могу сделать? — В голосе Софии прозвучала горечь. — Я всего лишь женщина. У меня не будет ни власти, ни влияния при дворе.

Иоанн покачал головой, не в силах говорить — его застиг новый приступ кашля.

— Нет, ты больше, чем думаешь. Посмотри на мою мать, на Елену. Она — лучший политик, чем любой из моих советников. У тебя такой же могучий дух. Мой брат Константин — хороший человек, но ему недостает тонкости. Когда меня не станет, он будет нуждаться в твоей помощи, даже если ее не захочет.

— Дядя, я сделаю, что смогу.

— София, поклянись мне. Дай руку…

София положила ладонь на руку умирающего. Тот ухватил ее с неожиданной силой, вглядываясь пытливо в лицо Софии.

— Поклянись, что после моей смерти ты приложишь все усилия для спасения города от тех, кто хочет его гибели.

— Клянусь, — ответила София торжественно. — Я не пожалею жизни ради защиты Константинополя.

Иоанн выпустил ее руку, откинулся на подушки и сделался вдруг маленьким, немощным.

— Хорошо. Можешь идти. И позови мою мать.

София кивнула и вышла.

За дверями она передала императрице-матери, что сын хочет ее видеть, а затем встала на колени, молиться вместе с другими об императоре. София знала: они молились не только за императора, но в той же мере и за себя. У Иоанна не было сыновей — но имелись три брата. Люди боялись усобицы, войны за трон после смерти императора. А с усобицей вставала угроза нового нашествия турок. Нынешняя Восточная Римская империя была лишь тенью могучей державы триста тридцатого года от Рождества Христова, когда Константин перенес имперскую столицу из Рима в Константинополь. Теперешний турецкий султан, Мурад Второй, взял большие города Адрианополь и Салоники. Ныне от некогда великой державы остались Морея, Селимбрия да Константинополь — последний отблеск славы, восходившей ко временам Цезаря, последний барьер между турками и Европой. Султанские армии уже собрались на севере, чтобы встретить Крестовый поход, созванный Иоанном еще до болезни. Известия о ходе войны пока не достигли Константинополя, но если турки победили, то после смерти Иоанна уже никто не остановит их. Они пойдут на город.

Размышления Софии были прерваны громкими рыданиями, донесшимися из императорской спальни, — мать-императрица оплакивала сына. Иоанн умер.

* * *

Вечернее солнце клонилось к горизонту, когда Уильям Уайт одолел длинный подъем и с вершины холма впервые увидел Константинополь. До города еще оставалось несколько миль, но и с такого расстояния от великолепия перехватывало дыхание. Ему явились пастбища и поля пшеницы, почти достигавшие самых стен — огромных, во много миль длиною, от Золотого Рога, чьи воды блестели на севере, до Мраморного моря на юге. За стенами на семи городских холмах вздымались дома. Сощурившись, Уильям смог кое-что рассмотреть: купола церквей, роскошные дворцы, тонкие колонны. Неудивительно, что Константинополь называли Царьградом. Уильям ничего подобного ему не видел.

Долго смотреть не вышло — длинная веревка, соединявшая его связанные руки с седлом, натянулась, дернула, и Уильям заковылял вниз по склону. Всадник — турок по имени Хасим, с гнилыми зубами и седеющей бородой — обернулся и выкрикнул привычную тарабарщину. Понятно, в чем дело: поторапливайся, не то хуже будет. На долгом пути из Эфеса в Константинополь турок не раз бил Уильяма. Семь дней безжалостно гнал его по иссохшей, выжженной солнцем земле, семь ночей Уильяму приходилось дрожать на остывающей земле под безжалостным осенним небом. И без того тощий, Уильям теперь совсем исхудал — все ребра были видны. Он плюнул вслед Хасиму, но шаг ускорил.

Всего два месяца назад Уильям ступил на борт «Катерины» и отплыл на восток из английского порта Фовей. Он надеялся вернуться богатым. Итальянец Карло Гримальди, представлявшийся генуэзским изгнанником, пообещал провести «Катерину» мимо венецианцев и генуэзцев, державших в руках все пути торговли пряностями. Уильямов дядя, капитан Смит, поначалу сомневался, но жаль было упускать такую возможность. Если им удастся проскользнуть мимо венецианских и генуэзских галер, связаться напрямую, без итальянских посредников, с восточными торговцами — разбогатеют сказочно! И потому капитан смилостивился над племянником и принял в команду. Отец Уильяма умер почти десять лет назад, когда мальчику исполнилось всего пять, а мать весь прошлый год проболела чахоткой. Уильям работал разносчиком воды, дрался на ножах за деньги, но их все равно едва хватало, чтобы платить за еду и сырую, продуваемую насквозь комнату, где он ютился вместе с матерью. На деньги, заработанные в плавании, Уильям надеялся снять просторное сухое жилье, где мать смогла бы дожить в достатке и удобстве.

Однако замыслы пошли прахом еще до отплытия. За день до этого мать умерла. Когда они приплыли на Восток, Гримальди завел корабль в бухточку невдалеке от турецкого города Эфеса. На берегу виднелись палатки каравана турок. Смит бросил якорь вдалеке от берега, и Уильяму выпало наблюдать из «вороньего гнезда» высоко над палубой, как Смит и Гримальди с четырьмя тяжеловооруженными моряками направились к берегу на переговоры. Но не успели они ступить на берег, как лучники, выскочившие из шатров, засыпали их стрелами. Гримальди своими руками убил капитана Смита, ударив сзади. Оставшиеся на корабле подняли парус, но два турецких баркаса перекрыли путь к отступлению. Корабль взяли на абордаж. После недолгой кровавой схватки моряки сдались. Уильяму повезло — он был достаточно молод, чтобы быть проданным в рабство. Стариков и раненых выстроили на пляже и казнили, а Уильям достался Хасиму, немедленно отправившемуся на невольничий рынок в Константинополь, где за светлокожего европейца можно было выторговать немалую сумму, продав того в качестве домашнего раба в греческую или турецкую семью.

Пока они шли к городу, Уильям внимательно наблюдал за Хасимом. Когда тот не смотрел, Уильям принимался за связывающую руки веревку. Небезопасное занятие. Только вчера Хасим поймал его за растягиванием узла, отхлестал и затянул веревку так туго, что та врезалась в кожу. Уильям на боль внимания не обращал, тянул узел, дергал туда и сюда, пока тот не стал свободнее. Приходилось поторапливаться — если не убежать вскоре, уже и не удерешь вовсе. Впереди показались Золотые ворота Константинополя.

Три проезда ворот были тридцати футов высотой, а центральный был достаточно широк, чтобы по нему бок о бок проехали двадцать всадников. За воротами находился крытый двор, заполненный лотками торговцев и разнообразным людом. Уильям никогда не видел столько разных людей, собравшихся в одном месте: тут были и крестьяне в подпоясанных туниках и кожаных штанах, и богатые греки в одеждах синего и красного шелка с широкими рукавами, и турки в тюрбанах, и евреи в ермолках, и генуэзцы в камзолах и узких чулках. Тут встречались и синеглазые кавказцы, и жители Италии с кожей цвета оливок, и темноволосые, остролицые, бледнокожие валахи, и черные, как ночное небо, африканцы. Говорили на множестве языков. Их Уильям и распознать не мог, не то что понять. И товаров предлагали столь же разнообразное множество: экзотические пряности, могучий запах которых перешибал густую человеческую и животную вонь, длинные, короткие, кривые, прямые мечи из стали, нервных лошадей, невозмутимо жующих верблюдов, мясо, жаренное на вертелах, грязных шлюх, густо и ненатурально размалеванных. Хасим ни на что внимания не обратил. Он проехал сквозь рынок, направляясь в глубь города.

Уильям очутился на широкой мощеной улице с плотными рядами невысоких зданий по обеим сторонам, а слева за домами виднелись обширные поля, где пасся скот, который питался засохшими стеблями пшеницы, оставшимися после недавней уборки урожая. Направо уходил вниз, к морским стенам, склон, и виднелось за стенами Мраморное море, пылавшее алым под закатным солнцем. Уильям смотрел на корабль, медленно скользивший по воде, и думал, как было бы славно плыть домой, в Англию, вдыхая соленые брызги. Вскоре корабль закрыла низкая, но массивная церковь с толстыми колоннами у входа, под широким куполом, совсем не похожая на крошечную часовенку дома.

За церковью улица пошла вверх, миновала обширный монастырь и еще несколько церквей. Поднявшись, они увидели ворота в древней, рассыпавшейся стене. Когда миновали вход, в ноздри ударила тошнотворная вонь. Здесь застройка была плотнее, дома громоздились друг на друга, а по улицам текла грязь, гнусная смесь из содержимого ночных горшков, навоза и отбросов с близлежащих боен. Все стекало к морю. От улицы ответвлялись узкие проулки. В одном из них Уильям увидел собак, поедавших труп и рычавших друг на дружку.

Улица закончилась широкой площадью, заполненной голосящими торговцами и стадами визжащих свиней в загонах. В середине свиного рынка торчала высоченная — выше деревьев — колонна, во всю длину украшенная вьющимся рельефом с изображениями забытых битв и торжественных церемоний. Хасим не остановился. Он ехал, волоча Уильяма за собой, все дальше в глубь города. Поднялись на другой холм, на площадь рядом с монументальным, высоким — в сотню футов — акведуком, перекрывавшим глубокую ложбину между холмами. С площади повернули направо. Спереди, вдалеке, на холме высилась огромная церковь с множеством куполов, позолоченных последними лучами заходящего солнца, а справа от нее — руины колоссального римского амфитеатра.

В сгущавшихся сумерках они свернули на широкую улицу, спускавшуюся к Золотому Рогу — заливу, ограждавшему Константинополь с севера. По обе стороны улицы высились колонны портиков. Вскоре Хасим спешился, отвязал веревку, протащившую Уильяма через Анатолию, взял ее в руку и поволок пленника направо, в сумрак под крышу портика. Тот ковылял кое-как, еще не привыкнув к темноте. От толчка в спину полетел вперед, больно врезался в каменную стену. Веревку швырнули наземь, сзади лязгнули железные двери. Уильям повернулся спиной к стене и сел, опершись о нее. Когда глаза привыкли, он различил вокруг крошечную каморку, не более трех шагов в длину и трех в ширину, закрытую с одной стороны рядом железных прутьев.

Хасим пошел прочь и скрылся из вида. Из темноты по обе стороны каморки доносились приглушенные звуки: тихий плач, шепот, шарканье ногами, — изредка перемежавшиеся громкими ругательствами на непонятном языке. Издалека доносился лай. Уильям прижал колени к груди, сжался, дрожа. С темнотой пришел холод, а с ним — страх. Но даже трепеща, он позволил себе улыбнуться — после многочасовых усилий таки смог высвободить руки.

* * *

Солнце едва взошло, залив землю ярким утренним золотом, когда Лонго перебрался по броду через Ликос и увидел вдали Константинополь. Он придержал поводья, остановив лошадь на берегу, и вздохнул с облегчением. Своих людей он догнал всего в нескольких милях от Косова поля, но путешествие к Константинополю оказалось нелегким. Ведь они прошли сквозь самое сердце Оттоманской империи — в пятидесяти милях от ее столицы, Адрианополя. О тех местах у Лонго были дурные воспоминания, да и округа кишела разбойниками и ворами, не говоря уже про турецкие войска. От городов приходилось держаться подальше. Лонго едва не загнал воинов, заботясь лишь о том, чтобы не пали лошади. Но наконец они достигли Константинополя — надежного и безопасного убежища. Однако надолго ли тот останется тихой гаванью — об этом Лонго мог только гадать. В Селимбрии он узнал: император Иоанн умер. Если братья его затеют свару за трон, Константинополь станет легкой добычей турок.

Подъехали остальные, выбрались на берег. Лонго повел из Италии в Крестовый поход больше сотни воинов, а уцелела всего половина — усталые, в иссеченных, помятых доспехах. Многие ранены, и кое-кто может не пережить плавания в Геную. А ведь большинство — ветераны, давние спутники, уже много лет бившиеся под началом Лонго. Были и те, кто, как и правая рука Лонго, закадычный приятель и помощник Тристо, дрались бок о бок с кондотьером со времен его юности. Лонго сумел вывести уцелевших из турецких земель, но вдовам и сиротам в том будет слабое утешение. Они примутся проклинать его и окажутся правы. Лонго и сам себя винил.

Тристо прервал грустные раздумья командира.

— Э-э, приятель, ну, не славно ли снова увидеть старый город?

Закоренелый шутник и балагур, не унывавший даже в гуще боя, Тристо всегда умел поднять Лонго настроение.

— Наконец-то после месяцев войны вволю погуляем, — объявил, ухмыляясь, Тристо. — Больше никаких плесневелых сухарей и усушенной солонины!

Лонго невесело посмотрел на друга. Сущий медведь: на добрую пару пядей выше Лонго и вдвое тяжелее, а тот отнюдь не был мелким.

— Только разгула сейчас и не хватало, — сказал ему Лонго. — Я посажу тебя на половинный рацион.

— Чепуха, — ответил Тристо. — Мне силу нужно беречь и копить. У меня долг перед женщинами Константинополя.

— Я думал, у тебя перед женой долг.

— Само собой. Потому и нужно практиковаться, в долге-то, стряхнуть пыль и размяться как следует, прежде чем в Геную вернемся.

— Тогда поторопись, — заметил Лонго с усмешкой. — Уверен, запылился ты ужасно.

— А то, — согласился Тристо и пришпорил коня, направляясь вниз по склону.

Лонго покачал головой и поскакал следом.

* * *

Когда Уильям проснулся, утро уже было в разгаре, а улица за решеткой — заполнена людом. Прямо за прутьями сутулый грек в грязном льняном кафтане громко расхваливал свою коллекцию глиняных горшков.

Уильям осторожно встал — размять затекшие ноги — и выглянул за решетку. Слева, насколько хватало взгляда, вдоль улицы стояли мелочные торговцы, норовившие всучить товары прохожим. Справа вдалеке виднелась площадь, где вокруг помоста собралась большая толпа. На ней стоял дородный турок в черном шелковом кафтане и высоченной чалме. Потом он втащил на платформу голого ошарашенного мальчишку, и в толпе немедленно заорали, замахали руками. Уильям понял: это аукцион рабов. Мальчишку быстро продали греку, и тот утащил покупку. Уильям отвернулся, сел у стены. Чтобы не разделить судьбу мальчика, ему стоило хорошо подготовиться к приходу Хасима.

Уильям тщательно обернул веревку вокруг запястий — пусть турок ничего не заподозрит. Еще ночью он связал хорошую петлю из оставленной веревки и теперь уложил ее на коленях, прикрыл руками. Долго ждать не пришлось — явились Хасим, дородный турок с аукциона и высокорослый, мускулистый охранник. Дородный громко препирался с Хасимом, тот улыбался и показывал на Уильяма пальцем, и каждый раз работорговец хмурился и качал головой. Уильямово сердце бешено колотилось в груди, но он заставил себя сидеть неподвижно. Наконец турки договорились. Дородный вытащил кошель и отсчитал несколько монет.

Хасим монеты принял и спрятал, открыл клетку. Как только он повернулся к входу спиной, Уильям прыгнул. Накинул петлю на шею, затянул туго. Хасим схватился за веревку, заскреб судорожно. Уильям же выхватил из-за его пояса кинжал и перерезал турку горло. Тот осел наземь, обливаясь кровью. Изменившийся от страха в лице работорговец опомнился, выдернул меч. Он замахнулся, целясь снести Уильяму голову. Тот уклонился от удара и полоснул кинжалом, взрезав щеку. Турок отшатнулся, схватившись за рану, мускулистый охранник бросился на Уильяма — и рухнул с метко брошенным кинжалом в глотке. Уильям же бросился наутек, проскакивая между людьми и лотками торговцев. За спиной пронзительно заливался работорговец, призывая, наверное, остановить беглеца. Торговец-грек подставил подножку, и Уильям шлепнулся наземь. Но когда торгаш попытался схватить его, он вскочил, увернулся и бросился направо, вниз по широкой улице. Там было меньше людей, бежать не мешали. Уильям мчался, пока не оказался на большой площади. Там он остановился, согбенный, стараясь отдышаться. Оглянувшись, увидел ярдах в пятидесяти работорговца с парой охранников. Уильям выпрямился и побежал дальше.

Он проскочил площадь, свернул в лабиринт узких улочек. Тяжкий топот преследователей эхом метался среди стен, казалось — гонятся отовсюду сразу. Уильям сворачивал наобум, пока вовсе не потерял представление о том, где находится и в какую сторону бежит. Даже когда эхо шагов затихло вдалеке, когда легкие запылали болью, он бежал. Наконец Уильям свернул за угол — и оказался в тупике. Он прислонился к стене, сполз наземь, тяжело дыша. Прислушался, стараясь уловить звук приближающихся шагов, расслышать его сквозь тяжкий шум крови в ушах. Тишина. Уильям вознес хвалу святому-покровителю, Уильяму из Бюри. Удрал!

Паршивый тощий пес зашел в тупик, где сидел Уильям, понюхал, не решаясь приблизиться. А Уильям подумал о вчерашнем трупе, поедаемом бродячими псами. Проведи ночь на этих улицах — и тоже станешь добычей для стаи шавок. Нужно найти еду и безопасное место для ночлега. Он вспомнил монастырь, виденный у въезда в город. Может, примут хотя бы на одну ночь?

Он встал и пошел пробираться сквозь лабиринт улочек. Перед выходом на широкую улицу внимательно осмотрелся, затаившись в тени: не поджидает ли где работорговец или его крепыши охранники? Вроде нет. Он выбрался и зашагал к монастырю. Спустя несколько минут Уильям оказался у площади с изукрашенной колонной, которую миновали вчера. Ему сопутствовала удача. Он ускорил шаг и вдруг заметил у дальнего края площади работорговца верхом на коне. Уильям застыл, испуганный, затем повернулся бежать — но опоздал. Он уперся прямо в охранника.

Тот схватил за правую руку, выкрутил, завернул за спину, приставил к горлу кинжал. Уильям задергался, но острие прокололо кожу, побежала кровь. Тогда Уильям замер. Подъехал работорговец, спешился, приказал что-то охраннику. Страж выкрутил руку сильнее, заставив Уильяма склонить голову. Тот глянул вверх: дородный турок подходил с кинжалом в руке. Уильям плюнул в толстяка, торговец ответил оплеухой, затем приставил кинжал к Уильямову носу.

— Сербест биракмак ону![2] — прокричал кто-то, и работорговец убрал кинжал.

Уильям извернулся и увидел, как через площадь идет к ним стройный, подтянутый, широкоплечий человек в темной кольчуге. На боку его висел меч, и, судя по уверенной походке и мускулистым рукам, человек хорошо им владел. Лицо сильное, резкое, красивое — хотя и со следами нелегкой жизни. Волосы желтые, как песок, необычные для Востока, глаза ярко-голубые. Работорговец присмотрелся к незнакомцу, сплюнул и снова приставил кинжал к носу пленника.

Лонго перевел взгляд с богато одетого турка на парнишку — тощий, кожа да кости, рыжеволосый, совсем молоденький, ни намека на бороду. Не старше пятнадцати и уж точно не с Востока. Кто бы он ни был, Лонго не позволит жирному турку мучить и убить его прямо на площади.

— Сэр, пожалуйста, помогите мне! — взмолился тот по-английски.

— Я сказал, отпусти его, — повторил Лонго по-турецки, обнажая меч.

— Мальчишка — раб, я купил его, заплатил деньги, — ответил турок. — Я поступлю с ним, как сочту нужным.

— Тогда я покупаю его у тебя. — Лонго отцепил от пояса кошель и швырнул, тот шлепнулся у ног турка. Золотые монеты выкатились и сверкнули на солнце. — Думаю, этого более чем достаточно.

Турок опустил кинжал, посмотрел на кошель: там было раза в четыре больше, чем стоил мальчик. Но затем коснулся длинного пореза на щеке, нанесенного Уильямом.

— Мальчишка пролил мою кровь, убил моего слугу и за это поплатится жизнью.

Он занес кинжал, готовясь ударить.

— Мое имя — Джованни Джустиниани Лонго, и если ты убьешь этого отрока, станешь моим врагом.

Загорелое чуть не дочерна лицо турка сделалось нездорового желтого цвета. Он посмотрел на потрепанную кольчугу Лонго, на меч в его руке, на суровое лицо. Пробормотал: Katil Türkin. Опустил кинжал, грубо пихнул парня к Лонго.

— Эфенди, мальчик ваш. Забирайте!

Он подхватил кошель, не озаботившись даже подобрать просыпавшиеся монеты, вскочил на коня и поскакал по улице. Охранник побежал следом. Лонго посмотрел на Уильяма.

— Чем же ты его так сильно разозлил? — спросил он по-английски.

Уильям плюнул вслед работорговцу, повернулся к спасителю:

— Он собирался продать меня в рабство. Я не хотел, чтобы меня продавали.

Уильям подозрительно посмотрел на Лонго.

— А что вы ему такое сказали? Отчего он ушел? Что значит Katil Türkin?

— Погибель Турок. Под этим прозвищем я известен среди них.

— А что вы со мной делать собрались?

— Мне рабы не нужны. Можешь идти, куда пожелаешь.

Паренек не двинулся с места.

— Мне некуда идти. У меня нет ни денег, ни пищи. Хотя бы дайте оружие, чтоб я смог защитить себя.

Лонго сурово посмотрел на него. Что-то — быть может, блеск в глазах или вера в умение с оружием в руках найти свое место в мире — напомнило Лонго о молодости, о временах, когда был таким же юным.

— Мальчик, как тебя зовут?

— Уильям, сэр.

— Сколько лет?

— Шестнадцать.

Лонго глянул недоверчиво.

— Э-э, пятнадцать, сэр, — тут же поправился мальчуган. — В следующем месяце исполнится.

— Уильям, ты очень далеко от дома. Как же ты оказался в Константинополе?

— Мы поплыли за специями, но корабль захватили турки. А меня привели сюда, чтобы продать как раба.

— Понимаю. Ты умеешь биться?

— С кинжалом в руках я могу постоять за себя.

— Уверен?

Лонго вытянул из-за пояса кинжал, швырнул мальчугану — тот ловко поймал.

— Уильям, жизнь моих людей нелегка, — предупредил Лонго. — Мы часто сражаемся, мы не сидим на месте. Лгать не буду: со мной, скорее всего, до старости не доживешь. Но пока жив, можешь снискать славу, сражаясь против турок. Что скажешь?

— Я ненавижу турок. Они убили моего дядю и матросов, с которыми я плыл. Они били меня, продавали в рабство. Я с радостью буду биться с ними.

— Хорошо. — Лонго пожал Уильяму руку. — Отныне ты — мой воин.

Лонго повернулся и крикнул стоящему в двадцати ярдах Тристо, уже обнявшему пышногрудую торговку хлебом:

— Тристо, поди сюда!

Тот поцеловал торговку, прошептал: «Прости, любимая». Рука его соскользнула с талии и крепко ущипнула молодку за мягкое. Затем Тристо проворно отскочил, уклоняясь от оплеухи, и, безмятежно улыбаясь, прошествовал к Лонго.

— Ну что такое? Она уже хотела зазвать меня к себе домой!

— Тристо, это Уильям, новый рекрут.

— Рад видеть тебя с нами, парень, — объявил Тристо и так шлепнул Уильяма по спине, что тот зашатался и едва не рухнул наземь.

— Тристо о тебе позаботится, — сказал Лонго. — А твоя задача — не дать ему влезть в неприятности. У него слабость к игре в кости и женщинам. Справишься?

Уильям кивнул.

— Тогда отведи его на корабль и прикажи готовиться к отплытию. Снимаемся вечером.

— А вы куда?

— Во дворец, засвидетельствую свое почтение императрице-матери. Иоанн умер. Возможно, ей понадобятся наши услуги.

* * *

София стояла у окна своей спальни на женской половине Влахернского дворца и смотрела на торговую площадь позади здания. Наблюдение повседневной суеты, обычных людей, занятых обыденными человеческими делами, успокаивало — всегда, но не теперь. Нынче и на рынке многие были одеты в черное, и мысли царевны неизменно возвращались к событиям последних дней. Минуло меньше недели со дня похорон Иоанна Восьмого, а ее будущее, как и будущее империи, оставалось в неопределенности. Старший из братьев Иоанна, Константин, был далеко, в Мистре, самом сердце Пелопоннеса. Другой брат, Фома, по слухам, обретался где-то неподалеку. Про Дмитрия, самого младшего и амбициозного из братьев, никто ничего не знал.

Размышления Софии прервал цокот копыт. Она выглянула и увидела приближавшегося всадника. Высокий, статный, едет умело, на боку — меч. Светловолосый. Наверняка гость из чужих земель, возможно итальянец, из Северной Италии. Лицо на удивление красивое — но и суровое, сильное. Полное угрюмой решимости… Софии оно вдруг напомнило лицо дяди.

Кто же он? Итальянские послы уже побывали во дворце, выражая соболезнования по поводу смерти императора и лживо обещая помощь. Этот итальянец уж точно не от Генуи и не от Венеции. Кто же?

Въехал во двор, спешился. Хоть бы не принес плохих новостей!

Внезапно итальянец посмотрел вверх, заметил Софию в окне башни. Их взгляды встретились — и он не отвел глаз. София отступила в глубь комнаты, задернула штору. Когда она выглянула снова, итальянец уже исчез.

* * *

— Джованни Джустиниани Лонго, граф Ненуэзский и Хиосский!

Лонго вступил вслед за разнесшимися словами герольда в огромный восьмиугольный, очень светлый зал с высокими окнами. У стен выстроились варанги — гвардия, охрана императорской семьи. На исполненном в виде льва изукрашенном троне — подлокотники-лапы, спинка — голова зверя — восседала императрица-мать Елена. Старуха за семьдесят, морщинистая, седая, но царственная, гордая. Годы не согнули ее, лишь добавили властности. С обеих сторон от трона стояли придворные. По высокой белой шапке Лонго опознал патриарха православной церкви, узнал и командира гвардии — сурового, коренастого вояку с эмблемой личного телохранителя императора. Рядом с императрицей-матерью стояла девушка, замеченная Лонго в окне башни. Стройная, двигается с грацией танцовщицы. Безупречная оливковая кожа, волнистые темно-рыжие волосы, поразительные, притягивающие светло-карие глаза с золотыми и зелеными искорками. Лонго понял: он слишком долго на нее смотрит, и поспешно перевел взгляд на императрицу-мать.

— Ваше величество! — возгласил гость по-гречески, церемонно поклонился, опустившись на колено и низко опустив голову.

Елена махнула рукой — встаньте, гость.

Лонго выпрямился и продолжил:

— Для меня высочайшая честь лицезреть вашу августейшую особу. Примите мои искренние соболезнования по поводу смерти сына вашего величества, упокой Господи его душу.

— Синьор Лонго, я уже вдоволь выслушала соболезнований, — ответила императрица-мать на безупречном итальянском.

Лонго удивили и ее прямота, и совершенство итальянской речи.

— Вы хорошо говорите по-гречески, — добавила Елена уже на языке греков.

Лонго вновь поклонился, принимая похвалу.

— Благодарю вас, ваше величество. Я провел детство в Фессалониках.

— Ах да, конечно же, перед войной, — прошептала Елена, закрыв глаза, вспоминала.

Но когда открыла, они смотрели холодно и сурово.

— Вряд ли вы явились сюда вспоминать о детстве.

— Нет, ваше величество. Я принес важные известия — и предложение своих услуг, если вашему величеству они понадобятся.

— Это весьма благородно с вашей стороны, синьор Лонго. Каковы же ваши новости?

— Прошу извинить мою дерзость, но я хотел бы, чтобы вначале их услышало только ваше величество.

Елена глянула, сощурившись, внимательно и тяжело.

Затем кивнула и приказала:

— Оставьте нас!

Придворные и воины спокойно и быстро покинули зал. Остались только глава телохранителей и прекрасная молодая женщина. Кто же она?

— Царевна София очень мудра, — ответила Елена на его незаданный вопрос. — Вы можете говорить свободно в ее присутствии. А капитану Далмату, — императрица указала на воина, — я вверяю свою жизнь. Ваши секреты в безопасности здесь.

— Конечно же, ваше величество, — отозвался Лонго.

— Тогда говорите, синьор Лонго.

— Ваше величество, у меня дурные известия. Армия крестоносцев венгерского регента Яноша Хуньяди разбита на Косовом поле. Хуньяди уцелел, но вернулся в Венгрию почти без войска. Несомненно, ему придется заключить мир с султаном.

Императрица-мать молчала. София же смотрела, и в ее широко раскрытых глазах читались ужас и недоверие. Первым заговорил командир стражи Далмат:

— Хуньяди разгромлен? Мы ничего об этом не слышали.

— Я своими глазами видел его поражение, — ответил Лонго. — Я и мои люди мчались во весь опор, чтобы достичь Константинополя. Мы прибыли сегодня.

— Если Хуньяди побежден, — заговорила София, — значит, между Константинополем и армией турок не осталось преград. После тяжелой битвы вряд ли они сразу нападут на нас, но если увидят слабость — ссору за престолонаследие, распрю, — атакуют немедленно.

Лонго кивнул — девушка прекрасно разобралась в обстановке.

— И тогда Константинополь падет, — заключила Елена.

Лонго подумал: «Отлично, они понимают опасность».

— Я позабочусь, чтобы новый император занял трон без помех, быстро и спокойно, — продолжила Елена. — Мой старший сын Константин будет править, и не возникнет ни смуты, ни раздоров. Мы благодарим вас за новости, синьор Лонго. Мы в долгу перед вами.

— Ваше величество, я недостоин такой чести, — молвил Лонго. — Но у меня есть еще одна новость. Я и мои люди по пути сюда миновали Селимбрию. Ваш сын Дмитрий был там. Он прибудет в Константинополь раньше, чем горожане узнают о смерти императора.

— Конечно, — ответила Елена холодно. — Мы ожидаем Дмитрия с минуты на минуту. Но не страшитесь: я позабочусь о своем сыне, буде он сюда явится, и немедля пошлю гонца к Константину. Теперь император — он.

— Ваше величество, несомненно, Дмитрий прибудет с вооруженными сторонниками. Если вашему величеству понадобится, я и мои люди к вашим услугам.

Елена покачала головой:

— Благодарю вас, синьор Лонго, но мне кажется, что я сама управлюсь с сыном.

— Тогда могу ли я предложить вашему величеству мой корабль? Он быстроходен, а Мистра — как раз по пути в Италию. Позвольте мне доставить ваше послание Константину.

— Я принимаю ваше любезное предложение, — ответила императрица. — Иоанн Далмат отправится с вами. Константин доверяет ему. Я пошлю двух чиновников, Алексея Филантропена и Георгия Сфрандзи, везти корону. Как только прибудете, Константин должен быть коронован.

Лонго кивнул в знак согласия.

— Я подожду господина Далмата и чиновников у корабля. Он стоит на берегу Золотого Рога, в порту Перы. Отплывем этим же вечером.

— Хорошо, — заключила Елена. — Да благословит вас Господь, синьор Лонго.

* * *

Когда корабль Лонго, «Ла Фортуна», отчалил, солнце уже зашло. Команда суетилась, поднимала паруса. Тристо с воинами в большой каюте вовсю бражничали и швыряли кости, императорские послы страдали в своем закутке от морской болезни. Лонго же остался на палубе, поговорить с Далматом. Тот был человек немногословный, но разумный и искренний. Как многие варяги гвардии, Далмат происходил из знатного англо-саксонского рода. Большое число саксов пришло в Константинополь после завоевания Вильгельмом Нормандским Англии десяток поколений назад. Далмат сохранил темно-рыжие волосы, серые глаза и светлую кожу предков. Вырос при дворе, обучен был воинскому делу отцом, тоже императорским телохранителем. Далмат заверил Лонго: Константин — сильный человек и наверняка станет хорошим императором. Они выросли вместе при дворе, Далмат считал Константина другом. Лонго приятно было слышать о способностях и силе Константина. Для выживания империи понадобится то и другое — в полной мере.

Наконец Далмат, извинившись, отправился повидать послов, и Лонго остался на палубе в одиночестве. Он стоял в раздумьях, опершись о фальшборт, а сильный западный ветер мчал «Ла Фортуну» по Мраморному морю. Лонго почти год провоевал под началом Хуньяди, а на землю Италии не ступал еще дольше. Ему очень хотелось ощутить кожей ласковое солнце родной земли, снова пройти по ее полям, посмотреть на колышущиеся нивы, на колосья, полные тяжелых зерен. Но, глядя на Константинополь — раскинувшуюся на берегу темную громаду, испещренную огнями, — Лонго почувствовал притяжение здешних краев. Как-то уютней здесь ощущалось, чем на родине. Спокойней. Соплеменники вечно ссорились. Возможно, все изменилось бы, если бы он обзавелся семьей и осел. Камергер Никколо долгие годы уговаривал жениться — тщетно. Лонго подумал о царевне Софии, о ее ярких, умных глазах — и засмеялся над собой. Вряд ли он увидит ее вновь, а о недоступном лучше не мечтать. Уж это он усвоил давным-давно.

Лонго вздохнул и пошел к трапу, ведшему вниз, в каюты. Но не спустился — остановился: услышал звук настолько странный, что не сразу и распознал его. Смешиваясь с множеством шумов плывшего по морю корабля — скрипом досок, плеском волн о борта, свистом наполнявшего паруса ветра, — до слуха долетал едва различимый плач. Лонго оглянулся — поблизости моряки сворачивали канаты. Прислушался: звук доносился сверху.

Обуянный любопытством, Лонго забрался по выбленкам до «вороньего гнезда» высоко на мачте. Перелез через край и оказался рядом с Уильямом. Тот отвернулся, поспешно вытирая слезы.

— Почему ты не с остальными в каюте?

— Я… я на город смотрел. На огни, — выговорил Уильям, стараясь управиться с дрожью в голосе. — Никогда ничего подобного не видел.

Лонго взглянул на проплывавший мимо город, на тысячи мерцающих огней, пронизавших тьму и выстроившихся рядами вдоль улиц. Морские стены поднимались прямо из волн, будто утесы диковинного острова, фантастического города, плывшего среди моря, новой Атлантиды.

— Константинополь великолепен, — заметил Лонго задумчиво.

Уильям кивнул.

— А отчего они зовут себя римлянами? Они же не в Риме живут?

— Они — наследники Римской империи, и цепь их правителей восходит, не прерываясь, к самому Августу. В некотором смысле они имеют больше прав называться римлянами, чем жители нынешнего Рима.

— А Рим похож на Константинополь?

— Похож? Да нет! — Лонго рассмеялся. — Но он великолепен! Полон дворцами, фонтанами, рынками, где каждый может купить, чего пожелает. Полон прекрасными женщинами. Когда-нибудь я возьму тебя в Рим. Тебе понравится.

— Я уверен, что понравится, но все же…

Уильям глянул на Лонго сурово, и тот удивился, увидев в глазах не страх и печаль, а гнев.

— Душа моя не хочет покидать эти места. Турки убили моих друзей, моих товарищей по команде. Мой долг — отомстить за них. Я обязан.

Горящие глаза, ненависть — Лонго был таким же в пятнадцать лет.

— Уильям, я тоже взял в руки меч, пылая ненавистью. Знаешь, сколько турок я убил? Больше, чем могу сосчитать. Больше, чем умещается в человеческой памяти. Всю жизнь я знаю только войну. Помни же: месть не вернет друзей и не успокоит душу.

— Вы не понимаете! — выкрикнул Уильям, дрожа от ярости. — Турки предали нас! Они хладнокровно казнили всех моих друзей! Убили дядю, последнего моего родича, но пощадили меня.

Он изо всех сил старался не заплакать.

— Мне не будет покоя, пока живы турки! Пока они топчут землю!

— Уильям, я понимаю. И лучше, чем ты думаешь. Мне было девять, когда банда турок напала на наш дом. Мы жили на окраине Салоник, а султан тогда захватил город, и меня хотели забрать в янычары. Девширме, налог кровью с немусульман. Старший брат бился, желая спасти меня. Его убили, а в наказание за непокорность главарь турок приказал вспороть животы моим родителям и бросить их на съедение волкам. Я поднял меч брата, желая спасти семью. Застиг главаря врасплох. Если бы не был неловким и неумелым, убил бы. А так, лишь оставил мету на лице, длинный, уродливый рубец. Я поклялся: когда-нибудь обязательно убью этого человека. До сих пор вижу его лицо в кошмарах.

Лонго замолк. Ночная тьма уже поглотила огни Константинополя, и едва различимые берега вставали темными полосами по обе стороны — Дарданеллы.

— Моей мести пришлось ждать долго, — выговорил он наконец. — Меня привезли в Эдирне, как турки называют Адрианополь, и отдали в acemi oğlan, школу для молодых янычар.

Лонго замолк снова. Он никогда и никому про это не рассказывал. Да и вспоминать себе не позволял. И теперь смотрел во мрак, отгоняемый светом корабельных фонарей, и боролся с наплывавшим из памяти ужасом.

— Вы были янычаром? И что делали? Как сумели выбраться?

— Спустя три года, когда мне исполнилось двенадцать, я бежал. Пытался добраться до Константинополя, но не смог. Сбился с пути и год блуждал по стране, воруя пищу, ночуя в амбарах. Я побывал в Афинах, Косово, Фивах. В конце концов забрался на корабль и очутился на Хиосе. Скитался беспризорно, пока меня не приняла к себе одна из итальянских семей, правивших островом. Мои родители были родом из Венеции, я говорил по-итальянски, и Джустиниани взяли меня слугой. Затем бездетный глава семьи усыновил меня.

— А вы с тех пор хоть раз встречали турка, убившего вашу семью?

— Да, встречал, — ответил спокойно Лонго.

И подумал о битве на Косовом поле, о том, как близко подобрался к турку со шрамом — и как проиграл. Память безжалостна, оставшаяся в ней боль не слабеет. Лонго закрыл глаза.

— Спускайся вниз, — велел он Уильяму. — Хватит разговоров на сегодня.

* * *

Той же ночью, много позже того, как улицы Константинополя опустели, доставшись во власть ворам и одичалым собакам, одинокий всадник, одетый в черное, подгонял коня, скакал по пустынной улице, ведшей на вершину четвертого холма, высоко над Золотым Рогом. Лицо всадника прикрывал капюшон, да и держался ездок в тени, объезжал пятна света, сочившегося на улицу из открытых окон. На вершине холма он увидел высокий многокупольный монастырь Христа Вседержителя, ускорился до галопа, заскакал в монастырский двор.

Там ожидали двое монахов в длинных черных рясах. Один принял лошадь приезжего и отвел в стойло. Другой проводил в монастырь — по темным коридорам, вниз по короткой лестнице в подвал с низким потолком. Оба остановились перед тяжелой деревянной дверью. Монах снял со стены фонарь и повел гостя в катакомбы под церковью. Их построили над древней цистерной для воды, было сыро и холодно, пахло гнилью. Монах с гостем долго шли, петляя и сворачивая, между криптами, пока не очутились перед еще одной тяжелой толстой дверью. Монах постучал: дважды раздельно и трижды слитно, быстро. Затем распахнул дверь, пропустил гостя вперед и притворил за ним створку. Почти всю маленькую, ярко освещенную комнату занимал прямоугольный стол из грубо отесанного камня. У стола стояли трое. Слева от гостя — толстый и круглый патриарх Константинопольский Григорий Мамма, нервный человечек с крохотными шныряющими глазками. Патриархом его сделали после отказа более влиятельных епископов занять пост. Мало кто хотел сделаться символом проводимого Иоанном Восьмым объединения православной и католической церквей. Церкви разделились после тысяча двадцать четвертого года, когда Папа и патриарх разорвали связи друг с другом. С тех пор раскол только углублялся.

Справа от гостя стоял Лука Нотар, высокий, с тонкими, резкими чертами лица и темными блестящими глазами. Хотя и молодой — всего лишь сорокалетний, — он выказал себя способным военачальником, но и одновременно непримиримым врагом церковной унии. Иоанн поставил его заведовать обороной города, и со своими обязанностями Лука справлялся отлично. Он, мегадука империи, властью уступал лишь самому императору.

Напротив стоял Геннадий Схоларий, сухонький маленький человек с яркими пронзительными глазами. С тех пор как Геннадий отказался от патриаршего сана и удалился в монастырь Христа Вседержителя, он носил простую монашескую рясу. Геннадий верховодил противниками унии и пользовался поддержкой почти всего православного духовенства. Сидя в своей крохотной келье, властью он обладал куда большей, чем патриарх, почти такой же, как сам император. Именно Геннадий созвал собравшихся в подвале. Он и заговорил первым:

— Добро пожаловать в Константинополь, принц Дмитрий. Для нас ваше согласие принять приглашение — огромная честь.

— Геннадий, это ваше приглашение для меня — честь, — ответил Дмитрий, откидывая капюшон.

Черные волосы Дмитрия были коротко острижены, бородка — ухожена и аккуратна.

— Я прошу простить за визит в столь поздний час, но, как понимаете, мне было очень важно прибыть в город незамеченным.

— Конечно же, — согласился Геннадий. — Никто не должен знать, что новый император уже прибыл в Константинополь.

— Стало быть, это правда. — Глаза Дмитрия заблестели. — Вы предлагаете мне корону.

Геннадий кивнул:

— Но есть условия.

— Само собой. Какие же?

Лука Нотар подался вперед, вцепившись в край стола.

— Мы все знаем: ваш брат Константин хочет унии с католиками. Если он займет трон, в тот же день заставит нас лизать папские сапоги. Уния — мечта идиотов. Дмитрий, мы сделаем вас императором, но поклянитесь жизнью в том, что никогда не примете унии с католической церковью.

Дмитрий посмотрел на их полные ожидания хмурые лица. Фанатики. Сам он ни разу не впадал в подобное рвение, никогда не поддавался слепой вере, толкающей людей к безумию. Но если вера сделает его императором — да здравствует вера!

— Клянусь жизнью, кровью Христовой клянусь: сделавшись императором, я не допущу унии с католиками!

Геннадий усмехнулся — двусмысленно и хищно.

— Хорошо. Но, если не ошибаюсь, у Маммы есть еще одно условие.

Патриарх кивнул, облизнул губы.

— Многие служители церкви не желают видеть меня на патриаршем престоле. Думают, я поддерживаю унию.

Он глянул вопросительно на Геннадия, затем снова на Дмитрия.

— Обещайте сохранить меня патриархом — и я короную вас.

— Хорошо. Да будет так, — возгласил Дмитрий.

— Тогда вы займете трон, — подтвердил Геннадий. — Потребуется несколько дней, чтобы собрать верную нам знать. Через неделю патриарх Мамма на форуме Феодосия провозгласит вас императором. Оттуда вы проследуете во Влахернский дворец, где и примете корону.

— А моя мать? — спросил Дмитрий. — Ее любимчик — Константин. Она уж точно не захочет видеть меня на троне.

— У нее не останется выбора, — заверил Нотар. — Елена — всего лишь женщина. Она думает, дворцовая стража защитит ее. Но за неделю мы соберем полтысячи воинов. Если дойдет до схватки, мы выиграем.

— А Константин? Он же не будет сидеть в Мистре и смотреть, сложа руки, на меня, императора! Он приведет войско против меня.

— Стены Константинополя стоят уже тысячу лет. О них разбились и гунны, и турки. О них разобьется и войско Константина.

Дмитрий кивнул.

— Тогда — до следующего воскресенья, — заключил Геннадий. — Через неделю мы провозгласим вас императором. А пока оставайтесь здесь, подальше от посторонних глаз. Никто не должен знать, что вы в городе.

Он потянул за длинную веревку, свисавшую из отверстия в потолке. Слышно ничего не было, но дверь немедленно отворилась, и на пороге появился монах, проведший Дмитрия сквозь катакомбы.

— Евгений, проводи Дмитрия в комнаты для гостей, — обратился Геннадий к монаху. — Он пока погостит у нас.

Дмитрий вслед за монахом вышел из кельи, и оба растворились в темноте коридора. Патриарх Мамма поспешно закрыл за ними дверь.

— Вы все еще хотите поддерживать Дмитрия? — спросил он, повернувшись к Геннадию с Лукой. — Вы же слышали: турки разгромили Хуньяди. Если мы посадим Дмитрия на трон, начнется усобица. Турецкое войско обрушится на нас. Дмитрий — никудышный вождь. Неприятель опрокинет его, как куклу.

Геннадий с Нотаром переглянулись.

— Лучше турецкая чалма, чем латинская тиара, — сказал Лука.

— Именно, — подтвердил Геннадий. — Мамма, ты — человек божий. Оставь политику другим. Делай, как скажем, и сохранишь патриарший сан. Если нет — обойдемся и без тебя.

Мамма молчал, сцепив нервно руки.

— Я сделаю, что скажете, — ответил наконец. — Но совесть моя неспокойна. Боюсь, мы ведем себя к погибели. Турки уничтожат нас.

ГЛАВА 2

Декабрь 1448 г.

Эдирне

Мехмед, наследник трона Оттоманской империи, стоял у своего шатра на холме, возвышавшемся над Эдирне, и глядел на раскинувшийся перед ним лагерь огромной армии. Утро выдалось свежее, ясное, и тот был виден целиком, вплоть до неряшливой мешанины башибузукских палаток, окаймлявших стоянку, — за милю с лишним от Мехмеда. Там будто все вымерли. Несомненно, этот сброд, скопище не знающих порядка крестьян, еще отсыпался после вчерашнего праздника. Ближе к центру лагеря, вокруг резиденции Мехмеда стояли богатые шатры анатолийских кавалеристов. Аристократы-анатолийцы дрались за султана, исполняя вассальный долг, в уплату за земли, переданные под их абсолютную власть. А в палатках, самых ближних к шатру Мехмеда — одинаковых, серых, ровно расставленных, — расположились янычары. Тут и там между палатками были площадки для костров, и янычары толпились на них, поедая небогатый завтрак: хлеб и жидкую кашу. У вершины холма ждали, сидя в седлах, с дюжину самых высокопоставленных анатолийцев, рядом с ними — сотня пеших янычар личной охраны Мехмеда. Все приготовились следовать за вождем в его триумфальном возвращении в Эдирне, все замерли в ожидании сигнала.

Мехмед зашел в шатер. Там на постели томно раскинулась нагая Гульбехар, его кадин — любимая наложница. Она была ошеломляюще красива: высокая, стройная, золотоволосая, со светлой кожей и большими зелеными глазами. Ее захватили на Косовом поле после битвы. Она сказала о себе, что происходит из рода албанских князей. Но советники Мехмеда намекнули: вовсе она не из албанской знати, а обыкновенная шлюха, рабыня-наложница командира христиан. Мехмед не сомневался, что султан, его отец, едва ли одобрит выбор. Скверная это пара, наследник имперского трона и албанская рабыня. Но Мехмеду было плевать, кто такая Гульбехар. Теперь она принадлежала ему. Он сам ее выбрал, а не отец, уже навязавший сыну жену.

— Иди ко мне, — велел он. — Поправь тюрбан.

Он сел, а она встала перед ним, обнаженная, принялась оборачивать тюрбан вокруг его головы, и большие груди, удивительные на столь стройном теле, оказались пленяюще близко. Едва дождавшись, пока она закончит возиться с тюрбаном, Мехмед привлек ее, усадил на колени, впился в губы. Ее рука скользнула меж его бедер, и Мехмед почувствовал, как твердеет сик[3]. Увы, для любовных игр времени уже не оставалось — воины ждали.

— Вставай, женщина, — приказал он Гульбехар.

Спихнул ее, встал, посмотрел на отражение в зеркале. Он гордился своей необычной внешностью: светлокожий — в мать, итальянскую еврейку, — с утонченными чертами: миндалевидный разрез глаз, изящный нос, полные губы. Мехмед носил черную броню, изукрашенную золотом, высокий султанский тюрбан — но султаном был лишь по титулу. Когда Мехмеду исполнилось двенадцать, его отец, Мурад, отрекся от престола и отправился вести жизнь в праздности, взвалив империю на плечи сына. Но правление того оказалось кратким. Он не завоевал доверия ни армии, ни народа, и двумя годами позже, когда христиане вновь отправили Крестовый поход против оттоманов, великий визирь Халиль призвал Мурада вернуться к власти. Теперь шестнадцатилетний Мехмед был султаном без трона.

— Вы выглядите великолепно, — шепнула на ухо Гульбехар.

Ее турецкий был с сильным акцентом.

— Когда люди вас увидят, подумают: вот настоящий султан. Вы — а не бессильный старик, сидящий во дворце, не способный даже повести свое войско.

Опасные слова, изменнические даже. Но Мехмед любимую не упрекнул. Ее голосом говорили его, Мехмеда, мысли. Возможно, теперь, когда сын привел воинов ислама к победе в битве с неверными, когда собственноручно убил одного из командиров войска христиан в бою, отец в конце концов уступит власть?

— Готовься — мой отец захочет осмотреть тебя, — сказал он ей. — Оденешься — выйди, позови Халиля и командиров.

Первым вошел Халиль, одетый в церемониальный халат из сверкающего серасера — тяжелой ткани из нитей белого шелка и золота — с узором из переплетающихся зубцов, вышитых алым шелком на рукавах. Стареющий визирь был высок и худ, длиннолиц, с тонкими губами, окаймленными полоской усов и коротенькой бородой. Его можно было назвать красивым, если бы не длинный уродливый шрам по всей правой стороне лица. Следом зашел Улу, верховный ага янычар, ростом в Халиля, но широкотелый, с толстыми, мускулистыми руками, бычьей шеей. Он, как все янычары, был чисто выбрит. За ними вошли вместе старшие командиры: Богаз-паша, горделивый начальник анатолийской конницы, и его заместитель Исхак-паша, пожилой, с поседелой шевелюрой и множеством шрамов на лице.

— Ваше высочество! — произнес Халиль, кланяясь низко.

— Мой повелитель! — сказали в унисон военачальники, опускаясь на колено.

Мехмед жестом приказал им встать.

— Халиль, все ли готово в Эдирне к моему прибытию?

— Ваше высочество, вести о славной победе опередили вас. Улицы будут запружены народом, — сообщил Халиль и улыбнулся хищно, по-волчьи, растянув тонкие губы и приоткрыв острые зубы за ними. — Золото уже раздали — толпа заликует.

— Людям не нужно платить за радость при встрече с победителем, — рявкнул Улу.

— Спокойней, Улу, — сказал Мехмед. — Халиль поступил, как я ему велел. И добавил, обращаясь к визирю: — Есть ли известия от моего отца?

— Нет, мой повелитель, но я уверен: он с нетерпением ждет, чтобы встретить вас подобающим образом.

— Несомненно, — заметил Мехмед и затем обратился к командирам: — Выезжаем немедленно. Я поеду первым, в одиночестве. Следом — моя охрана, за нею — командиры конницы, Халиль и слуги.

— Простите мою дерзость, ваша светлость, — заговорил Богаз-паша, и голос его звучал воистину смело. — Но разве не следует мне ехать рядом с вами? Не пристало командиру конницы пребывать вдали от наследника престола, рядом со слугами, как будто я и сам — его слуга.

— Наследник престола? — спросил Мехмед спокойно, хотя внутри уже закипал давний гнев, всегда остававшийся наготове. — Наверное, ты запамятовал: четыре года назад я был провозглашен султаном в мечети Эйюба. И я еще султан, хотя и правлю рядом с отцом.

— Султан может быть лишь один, — ответил Богаз-паша. — И он восседает в Эдирне.

— Да, конечно. Спасибо, что просветил меня, — сказал Мехмед холодно.

Богаз-паша поклонился, улыбаясь.

— Улу, отруби ему голову, — приказал Мехмед.

Богаз-паша рассмеялся, но, когда Улу обнажил клинок, улыбка сползла с лица. Он попятился, однако единственный выход загородил Улу. Бежать было некуда, и Богаз-паша взмолился:

— Как вы можете! Я сражался рядом с вашим отцом при Варне! Он назначил меня командиром анатолийской конницы! Он бы никогда такого не позволил!

Но Мехмед молча отвернулся. Другие же пальцем не пошевелили помочь Богаз-паше.

— Мой повелитель, умоляю, — начал было паша.

Он замолчал и выхватил мгновенно меч, ударил, целясь в спину султана. Но сталь его остановил клинок Улу в дюйме от Мехмеда. Тот обернулся, а Улу ступил вперед, заслоняя повелителя от паши.

— Как ты смеешь! — прошипел Мехмед.

Ответом Богаза явилась новая атака. Схватив меч обеими руками, он рубанул, целясь в лицо Улу, и тот с легкостью отбил нападение, держа огромный ятаган одной рукой. Богаз притворно ударил вниз, но развернул клинок, целясь в грудь. Однако Улу отбил и ударил ногой под дых. Тот согнулся вдвое, судорожно хватая ртом воздух, и Улу одним махом отсек паше голову.

Она покатилась к ногам султана, тело же уткнулось обрубком шеи в толстый ковер, заливая его кровью.

Мехмед отпихнул голову ногой и обратился к Исхак-паше.

— Отныне ты — командир анатолийской кавалерии, — сказал он поседелому паше. — Да направит Аллах твой меч.

Тот поклонился.

— О великий султан, благодарю, — ответил он, особо выделив слово «султан».

— Двинемся же в путь, — сказал Мехмед. — Не люблю отягощать мой народ ожиданием.

— Мехмед фатих! Мехмед фатих! — завывала толпа, пока Мехмед ехал по широкой улице к дворцу.

Приветствовать молодого султана собрались тысячи. Люди стояли в несколько рядов по обеим сторонам улицы, горланя изо всех сил и провозглашая его фатихом — завоевателем. Но слушать их особой радости не было. Не удавалось забыть, как четыре года назад те же самые люди выли и улюлюкали, насмехаясь, как требовали его головы, когда затравленный мальчишка Мехмед с позором улепетывал из Эдирне. Из памяти всплыли их лица — перекошенные, брызжущие ненавистью. Он ощущал себя куда комфортнее в далекой Манисе, но там столицу не устроишь. Когда Мехмед сделается султаном не по титулу, а по власти, он перенесет столицу из ненавистного Эдирне в Константинополь.

Мехмед въехал во двор Эски-Сарая — дворца, построенного отцом после переноса столицы в Эдирне. Огромный центральный купол дворца возвышался над городом, пристройки и башенки лепились к центральному куполу со всех сторон, будто щупальца осьминога. Мехмед спешился, взбежал по ступенькам. К нему поспешил Халиль, и вместе они вошли в обширный зал под куполом. Но там было пусто. В сумраке, рассеиваемом лишь парой ламп, Мехмед увидел единственного встречающего: Махмуда Капи-агу, верховного евнуха.

— Ваше высочество, добро пожаловать домой! — возвестил евнух пискляво. — Султан ожидает вас в своих покоях. Его величество приглашает также и Халиля-пашу.

Мехмед кивком отослал евнуха и пошел к покоям отца, Халиль поспевал следом. Неблизкий путь — дворец велик. Как это было похоже на старого Мурада, выслать евнуха поприветствовать победоносного сына. Конечно, старик не любил церемоний, но на сей раз, после такой великой победы, можно было добавить подобающей торжественности.

— Я веду его армии, побеждаю его врагов, а он относится ко мне как к ребенку, — буркнул в сердцах Мехмед.

— Господин, детям не доверяют командование армиями, — осторожно возразил Халиль.

Мехмед промолчал. Наверное, Халиль прав. Но лучше бы отец яснее разглядел, что сын его — вовсе не тот мальчишка, каким был четыре года назад. Мехмед теперь мужчина и хочет, чтобы относились к нему соответственно.

Они вышли в крытую галерею, миновали внутренний дворик, затем вступили в сумрачный зал — преддверие султанских покоев. Задержались там, пока евнух объявлял об их приходе: «Принц Мехмед и Великий визирь Халиль!»

Мехмед вступил в тайный зал аудиенций, склонился низко перед отцом, осматриваясь украдкой. За время отсутствия почти ничего не изменилось. Комната скудно освещена несколькими висячими лампами, на стенах — алый сатин драпировок, на полу — толстые персидские ковры. Посреди, опираясь на кучу подушек, сидел Мурад, одетый в бледно-голубой шелковый халат. На груди султана висел кроваво-красный рубин — кумру калп, «сердце голубя». Султан был нестар — сорок четыре года, — но проведенная в битвах и походах жизнь надломила его здоровье. Шрамы на щеках смыкались с морщинами у глаз; густую, черную когда-то бороду выбелила седина. Суставы болели так, что он не мог с утра и двинуться, если их не разминали. А в последние годы его желудок терзала жгучая боль. При сильных приступах султан корчился в кровати, перегибаясь пополам, изрыгал съеденное и проклинал Аллаха. Из-за этой боли он и отрекся четыре года назад. Доктора заявили: мирная жизнь вдали от дворцовых хлопот поможет ему избавиться от мук. В самом деле, состояние его улучшилось, только позднее пришлось вернуться. Теперь он мучился каждую ночь. Но все же сила и властность не оставили его, и глаза смотрели с прежним юношеским задором. Султанское лицо было бесстрастным и непроницаемым, тонкогубый рот — будто шрам.

— Добро пожаловать домой, принц Мехмед. — Голос зычный, равнодушный — глас командира, отдающего приказ. — Садись, выпей вина. Наверное, у тебя глотка иссохла в долгом походе.

— Спасибо, отец. — Мехмед присел и от души приложился к вину, радуясь, что отец разделяет нечестивое пристрастие сына к алкоголю.

Во время похода он не выпил и капли спиртного — отец не уставал напоминать о важности следования законам Аллаха для того, кто ведет войско Аллаха. Теперь Мехмед поразился тому, как быстро вино ударило в голову.

— Мне доложили, что ты сегодня казнил Богаз-пашу, — сказал Мурад. — Хороший полководец погиб всего лишь из-за того, что оскорбил тебя.

Султан покачал головой.

— Научись сдерживаться, Мехмед. Мудрый султан должен иногда терпеливо сносить оскорбления. Иначе его окружат сладкоголосые льстецы, боящиеся сказать правду.

— Я не боюсь правды. Но я не умею и не хочу безропотно сносить оскорбления.

— Мальчик, я твой отец. Если я прикажу — ты будешь сносить оскорбления, не выказывая недовольства. Скажи: это правда, что люди сегодня провозглашали тебя фатихом?

— Да, отец.

— Глупость какая! — Мурад фыркнул. — Что же ты завоевал? Разогнал разношерстную банду наемников?

— Я победил Худьяди, величайшего полководца христиан, — возразил Мехмед.

— И сколько потерял башибузуков?

— Не знаю точно… я не подсчитывал. — В голосе Мехмеда прозвучала неуверенность.

— Из пятидесяти тысяч бойцов для битвы годно не больше двадцати, — ответил Халиль.

Мехмед сердито глянул на него.

— Но я победил! Я бился один на один с полководцем христиан, лично умертвил польского короля Ладислава. Я поднял его голову на копье — и оттого армия христиан бежала!

— Не сомневаюсь, что этот полководец — великий воин. Победить его — большой подвиг.

Мехмед кивнул, улыбаясь. Вот наконец заслуженная похвала.

— Но султан не должен искать славы лично себе! Ты руководил войсками неумело, бессмысленно погубил множество жизней, сам едва не погиб. Зачем нам победа, оплаченная столькими жизнями?

Мехмед отхлебнул вина.

— По крайней мере, я не боюсь сражаться. Не прячусь во дворце.

Он не успел договорить — голова загудела от тяжкой пощечины. Было больно и унизительно, Мехмед едва сдержал слезы.

— Присматривай за речью, наследник. И не забывай, у тебя есть брат, — предупредил Мурад по-прежнему равнодушно. — И еще: я слыхал, ты хочешь сделать лагерную шлюху любимой наложницей?

— Гульбехар не шлюха! Она — албанская царевна.

— Албанка, шлюха, едва говорящая по-турецки, и ты ее хочешь сделать матерью империи? — Мурад покачал головой. — Тебе стоит больше времени проводить с женой, Ситт-хатун. Она, по крайней мере, достойна тебя.

Больше года тому Мехмед женился на Ситт-хатун, дочери эмира Сулеймана Зулькадроглу, властителя Малатьи, но для обоих брак стал пустой формальностью. Мехмед иногда жалел молодую жену: такая красивая, а заперта в гареме, будто птица в клетке. Жалел, но решил никогда не возлегать с ней, не позволять Ситт-хатун произвести наследника. Нет, в этом деле он отцу не уступит.

— Отец, я сам решу, кто достоин меня. Гульбехар — моя кадин, и в моем гареме она займет почетное место. Я люблю ее.

— Любишь? — спросил Мурад насмешливо. — Мехмед, ты не рожден любить. У султана не бывает семьи, друзей и любимых. Уж ты-то должен это знать.

Султан вздохнул.

— Пришли мне эту Гульбехар, хочу осмотреть ее.

— Да, отец.

— Вот и хорошо, — заключил Мурад. — Кстати, слышал ли ты, что умер греческий император?

Мехмед кивнул.

— Я знаю. С его смертью Константинополь стал уязвим. Войско уже собрано. Позвольте мне вести его на греков. Я одержу победу, как и на Косовом поле.

Мурад усмехнулся.

— Да, Константинополь… кизил алма, красное спелое яблочко. Хорошая добыча. Когда я был в твоих годах, тоже хотел взять ее. Но боюсь, это яблоко кислое. Я много месяцев держал город в осаде, но даже не выщербил стен. Для захвата Константинополя нужен хороший план, годы подготовки, огромная армия, флот, чтобы перекрыть подвоз продовольствия.

Мехмед уже открыл рот, чтобы возразить, но султан предостерегающе поднял руку.

— Кое в чем ты прав. Если греки начнут драку за трон, мы сглупим, если не воспользуемся ею. Не распускай армию, тренируй бойцов. Покажи мне, что умеешь собирать и готовить воинов лучше, чем терять их. Порадуешь успехами — тогда, возможно, я и позволю тебе штурмовать Константинополь.

Мехмед поклонился так низко, как только смог сидя.

— Спасибо, отец.

— А теперь поспеши-ка к жене, — велел Мурад. — Она долго ждала, ей не терпится повидать супруга.

* * *

Ситт-хатун неподвижно сидела среди множества шелковых подушек, терпеливо ожидая, пока пара служанок-рабынь — джарие — нарумянят щеки, подведут овалы ее темных глаз, сделают выразительнее маленький пухлый рот. Ситт-хатун привыкла ждать. После замужества она долго и тщетно томилась, ночь за ночью мечтая, чтобы он с ней возлег. Когда Мехмеда с позором отправили в Манису, ждала, пока призовет к себе из Эдирне. Затем ждала, пока муж вернется с войны. Но наконец ожидание закончилось.

Скоро, скоро придет Мехмед. Султан заставит его провести с нею ночь — первую в Эдирне. Но хотя он и позволит ласкать себя, вряд ли исполнит мужской долг. Мехмед сразу сказал: он не хочет, чтобы она рожала ему сына. Поначалу отказ удивил и возмутил Ситт-хатун. Она справедливо считалась красавицей: крошечная, но с пышной фигурой, золотистой кожей, изящными руками и ногами. Женщины гарема провожали ее завистливыми взглядами. До замужества к отцу не раз приходили добивавшиеся ее руки. Даже теперь, когда она оказалась в гареме, куда под страхом смерти запрещалось вторгаться мужчинам не из королевской семьи, находились люди, рисковавшие жизнью ради выражения своих чувств. Но Мехмеда ее красота оставляла безразличным. Ситт-хатун знала — он предпочитает совсем других.

Из окна своей комнаты она увидела, как зашла в гарем Гульбехар — высокая, светловолосая, белокожая, узколицая. Воплощенная противоположность Ситт-хатун. А ведь она — никто, жалкая рабыня, чей отец родился неверным. Но Мехмед избрал ее. Ходили слухи: она уже носит его дитя. Если станет бас хасеки — матерью султанского наследника, — Гульбехар удостоится почестей, каких Ситт-хатун не узнает никогда. Ситт-хатун останется женой султана только по званию, как теперь она лишь на словах жена наследника престола. Так и случится… конечно, если она не послушает Халиля.

— Жена! — позвал Мехмед, прервав течение ее мыслей.

Он был уже здесь, в прихожей перед ее покоями. Ситт-хатун отослала служанок прочь и вышла приветствовать супруга — легкая, грациозная, в прозрачном шелковом платье.

— Приветствую вас, муж мой. — Она присела, склонилась низко, показывая пышную грудь в вырезе платья. — Я радуюсь вашему успешному возвращению!

Мехмед взял ее за руку, поднял.

— Здорова ли ты, жена? — спросил он холодно. — Хорошо ли тебе жилось?

Улыбаясь, она ответила:

— Да, мой господин, настолько хорошо, насколько может быть жене без мужа.

Мехмед не улыбнулся в ответ.

— Мне жаль огорчать тебя, но тебе придется перебраться в покои потеснее и обойтись меньшим числом служанок.

— Но почему? Неужели я прогневила вас? — Ситт-хатун бросилась на пол перед мужем, хотя и знала: ему не в чем ее упрекнуть. — Если я виновата — накажите меня!

— Нет, не прогневила. Но твои покои займет Гульбехар. Матери моего ребенка понадобятся просторные покои и много слуг.

— Я повинуюсь, мой господин.

Так это правда — Гульбехар уже носила дитя, какое по праву должна была родить Ситт-хатун, а теперь еще и занимает ее покои. Ситт-хатун стиснула кулаки, стараясь сдержать гнев. Справилась — встала и томно спросила:

— Господин, желаете присесть? Выпить вина?

— Нет, — отказался Мехмед. — Я спать хочу. Очень устал.

— Может, позволите мне размять ваше тело, чтобы сон был спокойнее?

Мехмед посмотрел пристально, и в его взгляде жена заметила искру чувства — то ли жалости, то ли страсти. Он покачал головой.

— Спать хочу, и все.

Он улегся в их обширную постель, на шелковые простыни, под изукрашенный причудливый балдахин. Замер — неподвижный, безразличный и не коснувшись жены. Она слушала, как замедлялось дыхание, как сон делал его ровным, ритмичным. Она так надеялась, что хоть сегодня получится по-другому, что великая победа изменила Мехмеда, побудила забыть о соперничестве с отцом. Может, однажды он смилостивится и подарит ей дитя? Достаточно лишь подтолкнуть?

Ситт-хатун осторожно придвинулась к Мехмеду, положила руку на его нагую грудь. Он не двинулся, дышал так же ровно. Она погладила осторожно, затем рука ее двинулась ниже, ниже… Мехмед пошевелился — но не проснулся, не остановил. Ситт-хатун поцеловала его в ухо, ладонь ее скользнула ниже пупка.

Но Мехмед ухватил ее ладонь и больно стиснул. Он проснулся и зашептал жарко прямо ей в лицо, каждое слово — угроза:

— Жена, помнишь ли ты о наказании, предписанном Кораном за присвоение чужого?

— Да, муж мой.

— Это хорошо. Тогда следи за руками, если хочешь их сохранить.

Мехмед посмотрел на нее, и гнев в его глазах понемногу угас. Он провел рукой по ее боку, погладил черные волосы.

— Но если тебе так уж хочется, — голос его сделался низким, хриплым, — можешь удовлетворить меня.

Он ухватил Ситт-хатун за волосы, притянул ее лицо к своему животу. Ситт-хатун скривилась от омерзения, обнимая навершие сика губами. Гадко — но отказаться немыслимо.

Мехмед напрягся, выгнул спину, вторгаясь глубже. Ситт-хатун поперхнулась. Через пару минут он извергся, застонав от удовольствия. Она отвернулась, выплюнула семя. Когда поворотилась к мужу, тот уже спал, лежа к ней спиной. Ситт-хатун отодвинулась и вытянулась на постели, чуть не плача. Как же унизительно! Он обращался с ней как с рабыней, годной лишь для любовных наслаждений. Теперь Ситт-хатун не сомневалась: Мехмед никогда не возляжет с ней. Этого не изменят ни военные успехи, ни даже смерть Мурада. Ей суждено остаться запертой в гареме на всю жизнь, осмеянной, опозоренной и бездетной.

Ситт-хатун снова подумала о предложении Халиля. Если Мехмед умрет, а она родит сына вскоре после его смерти, то ее ребенок и сядет на трон. Неважно, что его отцом станет Халиль — это сохранится тайной. Тогда Ситт-хатун сделается валиде-султан, матерью султана, а Халиль — правителем империи, пока не повзрослеет сын. А что же Гульбехар? Ситт-хатун с удовольствием придумает подходящую казнь для албанской шлюхи и ее ублюдка.

Мечты, мечты… Ситт-хатун вздохнула: нет. Суровая и безжалостная реальность рядом, спит в локте от нее. Послушаться Халиля — безумие. Мехмед не забывает обид. Богаз-паша принял лютую смерть. Если она, Ситт-хатун, прогневит мужа, то Мехмед не колеблясь казнит ее — и еще ужаснее.

Но все же как хорошо было бы увидеть сына на троне, занять подобающее место в гареме, не служить больше Мехмеду как последняя шлюха… Ситт-хатун вытерла слезы. Они не помогут. Лишь сама Ситт-хатун способна помочь себе.

ГЛАВА 3

Декабрь 1448 г.

Константинополь

— Объявляю тебя, Дмитрий Драгаш, императором Рима, наследником Цезаря, правителем Константинополя, Селимбрии и Морей! — провозгласил патриарх Мамма.

Его вышитый золотом белый саккос промок насквозь, капли воды сбегали по патриаршему носу. Он перекрестил коленопреклоненного Дмитрия.

— Встань же, император Дмитрий.

Тот встал. Собравшаяся знать закричала, приветствуя — но не слишком радостно. Нотар обещал полтысячи, однако с утра пошел нудный дождь, превративший улицы в болото, а форум Феодосия — в сущую топь. Выйти в непогоду решилось без малого четыре сотни из обещанных пяти — теперь вымокшие до нитки и замерзшие.

— Да здравствует Дмитрий, император Рима! — выкрикнули нестройно пару раз.

Ясно — они уж постараются пробиться в теплоту и сухость Влахернского дворца.

— Молю Господа, дабы одарил меня мудростью править справедливо, и силой, дабы охранить сталью державу, данную Им под мое управление! — провозгласил Дмитрий, завершая церемонию.

Все заспешили к лошадям, патриарх Мамма быстро исчез — не иначе, скорее обсушиться. Как-то оно не так пошло, не таким воображалось. Дмитрию виделись ликующие толпы, высокопарные речи, он сам, император Дмитрий, замерший величественно и живописно под аркой Феодосия… Взамен церемонию провели на скорую руку. Кроме знати, собралась лишь горстка горожан, осмелившихся выбраться под дождь ради скромного зрелища.

За спиной с триумфальной арки стекал настоящий водопад, вода скапливалась на плоской вершине и обрушивалась каскадом. Дождь или нет, а он, Дмитрий, — император!

Слуга подвел за уздцы императорского коня. Дмитрий прыгнул в седло и во главе унылой кавалькады отправился во дворец. Прибыл в настроении донельзя скверном, ворвался в зал аудиенций вместе с толпой знати. Там было темно. Огромные окна закрыты ставнями. К своему удивлению, в неверном свете факелов Дмитрий увидел мать, сидевшую на троне, а рядом с нею — весь двор.

— Сын мой, добро пожаловать! Я ожидала тебя. Жаль, что ты не приехал на похороны брата. Селимбрия, кажется, совсем недалеко?

— Я прибыл, как только узнал о горестной новости, — ответил Дмитрий.

— Конечно. К счастью, ты опередил брата, Константина. Теперь ты не пропустишь коронацию нового императора.

— Мама, вы ошиблись. Короновать должны меня. Наверное, вы уже слышали: меня провозгласили императором сегодня утром.

— В самом деле? — Елена изобразила удивление. — И кто же провозгласил тебя императором?

Дмитрию показалось, что он заметил, как ее правая рука чуть двинулась — резко, коротко, и за спиной новоявленного императора глухо бухнуло — будто обвалили что-то тяжелое. Интересно, что? Впрочем, не важно — с ним достаточно воинов, чтобы разогнать охрану дворца. Мать уже ничего не сможет сделать.

— Стоящие за мной воины, знатнейшие и лучшие люди города, провозгласили меня императором. Патриарх Мамма благословил мое правление.

— В самом деле? — Елена вопросительно изогнула бровь. — Боюсь, твое правление окажется коротким.

— Не бойтесь за меня, мама. Пришедшие со мной поклялись защищать императора. Если потребуется — ценой своих жизней.

Дмитрий обнажил меч — и знать вслед за ним.

— Мать, я пришел за короной. — В голосе его звучала угроза. — Отдай ее мне.

— Дмитрий, ведь ты же не поднимешь руку на свою мать? Не причинишь мне зла?

Казалось, Елена чуть побледнела, увидев обнаженные клинки. Отлично! Значит, напугана.

— Конечно же нет, мама. Эти люди просто хотят защитить своего императора. Они нападут лишь на тех, кто угрожает мне. У них и в мыслях нет вредить тебе.

— Клянешься?

— Клянусь, мама.

Дмитрий и вправду не хотел ей вредить. Заполучит корону и сошлет родительницу в далекий монастырь.

— Очень хорошо! — заключила Елена. — Значит, аудиенция окончена.

Она коротко кивнула, и тут же ставни распахнулись, в зал хлынул свет. А в окнах стояли лучники со стрелами на натянутых тетивах, против света казавшиеся черными.

— Двери! — закричал Дмитрий.

Его люди кинулись к дверям — и нашли их запертыми. Дмитрий проклял свою глупость. Посмотрел на меньшую дверь в дальнем конце зала, за троном. Но придворные уже спаслись бегством сквозь нее, а их место заняла стража. Клацнул засов, отрезавший выход. Все, ловушка захлопнулась.

За спиной Дмитрия в отчаянии заволновалась толпа. Кто-то уже рубил лихорадочно массивные двери, ведшие вон, и наносил мечам больше вреда, нежели дереву. Другие тщетно пытались влезть по каменным стенам, добраться до окон. Из общего испуганного гомона вырывались крики: «Мы пропали! Ломайте двери! Хватайте Елену!»

Из толпы выскочил человек, кинулся к императрице-матери. Но зазвенели тетивы, и он пал, пронзенный множеством стрел. Рванулись еще несколько — и зал наполнился свистом стрел и криками раненых. Один из дворян, со стрелой в груди, таки подобрался к Елене, но Дмитрий заслонил мать и зарубил нападавшего. Хоть сдуру, но ведь поклялся не допустить вреда ей!

— Стойте! — Властный голос Елены раскатился по залу, перекрыв гомон и шум битвы.

Она встала перед троном — величественная, омытая светом, с высоко поднятой рукой. Стрелы перестали свистать, и в зале воцарилась тишина.

— Господа, вас обманули, — объявила Елена. — Человек, которого вы поклялись защищать, — не император. В его жилах нет моей крови. Мой сын, Дмитрий, не привел бы сюда вооруженных людей. Мой сын не оспорил бы волю матери, не захотел бы отнять у старшего брата законного права на трон. Этот человек — не мой сын. Он самозванец.

Дмитрий слушал, немея от удивления. Она что, с ума сошла? Отреклась от сына? Собирается ослепить, убить?

— Вы поклялись в верности императору, но здесь нет императора. Раз вы всего лишь поддались обману, ваша клятва ничего не значит. Я освобождаю вас от нее. Клянитесь же в вечной и незыблемой преданности императору Константину и в знак того оставьте мне ваши мечи!

— Мы клянемся в преданности императору Константину! — заголосили знатные.

Один за другим они подходили, клали мечи у ног Елены. А Дмитрий кусал губы. Мать безукоризненно все разыграла. Если объявить, что знать поклялась Дмитрию в верности и злоумышляла против императрицы-матери и Константина, изменников пришлось бы убить. Но тогда прочие дворяне воспылали бы ненавистью к Константину, и правление его не было бы мирным. Выход оставался единственный: искусно помиловать бунтовщиков, объявив их жертвами обмана, их клятву — адресованной самозванцу и потому бессмысленной. Хоть Дмитрий и гневался на Елену, он не мог не признать: придумано здорово. Матушка сумела собрать всех худших врагов Константина и заставить их присягнуть ему на верность.

Большие двери распахнулись, и незваные гости гуськом пошли прочь из зала.

— Эй, самозванец, — пригласила Елена. — Пойдешь со мной.

Она провела его сквозь меньшую дверь за троном. На входе пара стражей отняла у Дмитрия меч и пошла следом, держась в шаге. Длинными извилистыми коридорами пришли они к башне, взобрались по лестницам на самый верх, в маленькую комнату с узкой кроватью и единственным креслом. Когда зашли, стражи немедленно закрыли за ними тяжелую дверь. Елена указала Дмитрию на кресло, сама же осталась стоять.

— Не будь я твоей матерью, ты бы уже превратился в труп.

— Мама, я…

— Молчать! — рявкнула Елена. — Я не желаю слышать, как мой сын унижается, моля о пощаде! Кто подбил тебя на измену?

— Никто.

— Сын, я хорошо тебя знаю. Не ты придумал измену, это дело не твоего ума. Кто же? Геннадий?

— Н-нет. — Дмитрий не решался сказать больше, боясь нечаянно проговориться.

Сглотнул судорожно. Елена же, приблизившись, вглядывалась в его лицо.

— Нотар?

— Нет! — выдавил Дмитрий.

Елена отвернулась, кивнула медленно.

— У них хватило ума держаться в тени, — сказала она, вздохнув.

Сгорбилась уныло и показалась вдруг очень старой, уставшей.

— Отчего же врагами всегда становятся лучшие?

Но она одолела слабость, выпрямилась и, когда снова повернулась к Дмитрию, была уже прежней царственной Еленой, и голос ее был холоден и безжалостен.

— Поклянись жизнью: когда прибудет брат, ты воздашь ему почести как императору!

— Клянусь.

— Я слышала твою клятву. Я довольна. До прибытия Константина ты останешься здесь. Если попытаешься сбежать, я прикажу выколоть тебе глаза и отрезать язык и заточу до конца жизни в отдаленном монастыре. Понятно?

— Да, мама.

— Хорошо.

Елена ступила вперед, взяла в ладони голову Дмитрия, поцеловала его в лоб.

— Сынок, добро пожаловать домой!

Подошла к двери, постучала тихонько. Та распахнулась, затем с грохотом затворилась за ней. Скрежетнул задвигаемый засов. Дмитрий отвернулся, посмотрел в окно. Дождь все лил, ровный, монотонный, равнодушный. Краткое правление императора Дмитрия окончилось, не начавшись.

Январь 1449 г.

Мистра

Шестого января, накануне православного Рождества, Лонго стоял в церкви Святого Дмитрия в Мистре, столице Морей, в ожидании человека, которому предстояло принять корону и стать Константином Одиннадцатым, императором Рима. Церковь заполнила огромная толпа императорских чиновников и знати. Лонго пребывал в первом ряду, затиснутый между императорским телохранителем Далматом и толстым коротышкой, постоянно тыкавшим локтем в ребра. Богатая одежда толпы — сплошь шелковые далматики с вышивкой золотом по вороту — плохо сочеталась с кислой вонью, истекавшей от множества взопревших, прижавшихся друг к другу тел. Некоторые пытались заглушить смрад духами, и оттого он делался еще страшней. Лонго старался не дышать глубоко и непрестанно себе напоминал: быть приглашенным на коронацию — великая честь.

Приглушенный рев — будто волна обрушилась на берег — донесся снаружи, от толпы простолюдинов, окруживших церковь и теперь первыми завидевших Константина. Лонго повернулся вместе со всеми лицом к дверям. Ему не терпелось увидеть нового императора, кому выпадет оборонять Константинополь от турок. Рев снаружи делался все громче и громче, и наконец двери церкви распахнулись. Два ряда юношей прошествовали, помахивая серебряными кадилами на длинных цепочках и наполняя храм сладким ароматом благовоний. За юношами вошел Константин, облаченный в простые белые одежды, белые сапоги и перчатки, — высокий, стройный, со смуглой загорелой кожей, с красивым сильным лицом. Аккуратно подрезанные волосы и ухоженная бородка были совершенно седыми, хотя Константин вовсе не казался стариком. В свои сорок четыре года он сохранил еще юношеский задор и силу, шагал уверенно — горделивый, величественный. Взошел по ступенькам на помост, воздвигнутый перед алтарем, повернулся к толпе. Совсем близко — и Лонго сумел разглядеть глаза нового императора: серые, спокойные, добрые.

Император торжественно прочел символ православной веры, и после каждого «Верую!» толпа возглашала в унисон: «Боже, храни государя!» Когда же сказал: «Верую в единую святую, соборную и апостольскую Церковь», многие смолчали. Константинова политика объединения православных с католиками была не слишком популярна.

— Клянусь жизнью своей и кровью своей защищать державу, врученную мне Господом! — изрек наконец Константин.

— Боже, храни государя! Да укрепит самодержца Господь! — отвечал народ.

— Клянусь править справедливо и быть заботливым пастырем для людей!

— Спаси, Господи, люди твоя! — отвечала толпа.

Константин повернулся спиной к толпе и встал на колени перед дряхлым старцем, облаченным в алый саккос, — митрополитом Мистры. Тот простер руку над Константином и заговорил нараспев: «Господь помазал государя елеем радования, одел его силою с высоты, наложил на главу его венец от камня честного, даровал ему долготу дней, дал в десницу его скипетр спасения, посадил его на престоле правды, сохранил его под своим покровом и укрепил его державу. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!»

Двое знатных сановников облачили Константина в порфиру.

— Прими же печать Духа Святого! — возгласил митрополит и помазал святым миром чело, очи, ноздри, уста, уши, грудь и руки с обеих сторон.

— Богом венчанный, Богом дарованный, Богом приукрашенный, благочестивый, самодержавный василевс! Прими же корону, еже есть видимый образ данного тебе от Всевышнего над людьми твоими самодержавия к управлению их и к устроению всякого желаемого им благополучия! — заключил митрополит.

Молодой служка принес корону империи, стемму: толстый золотой обруч, украшенный драгоценными камнями, с решетчатым высоким узором поверху, а за ним — навершие из белейшего горностаевого меха. Митрополит положил дряхлую руку на корону, поднял, но та оказалась слишком тяжелой для старика. Толпа замерла в ужасе: митрополит не удержал корону, уронил, она скатилась по ступеням к подножию помоста.

— Господи, помилуй! — выдохнул пораженный толстяк слева от Лонго. — Страшное знамение!

Побледневший митрополит замер. Побежал шепоток, кто-то выкрикнул, что это провозвестие гибели Рима. Крикуна зашикали, но зашептались оживленней. Константин же встал и повернулся к толпе, немедленно замолчавшей. Спустился по ступеням, поднял высоко корону — чтобы видели все.

— Я верую в милость Господа и в силу человеческих рук, а не в знамения! — провозгласил он и увенчал короной свое чело. — Да благословит меня Господь, да наделит меня мудростью править справедливо и силой защитить державу моих предков!

Толпа разразилась криками ликования, и Лонго вместе с ней. Теперь уже сомнений не оставалось: за этого императора Лонго сразится с радостью.

Вскоре крики вразнобой сменились единым, мощным славословием, какое по обычаю возносилось каждому новому василевсу: «Свят, свят, свят! Слава в вышних Богу и на земле мир!» Люди опускались на колени; и миряне, и клирики — многие распростерлись на полу. Лонго опустился на колени, но простираться не стал. Он, благородный генуэзец, был готов почитать императора, но не собирался ползать на брюхе ни перед кем. И головы не склонил. Потому Константин обратил на него внимание, кивнул ему и затем вышел из храма. За ним последовали митрополит и юноши с кадилами.

Так Константин Драгаш стал Константином Одиннадцатым, Цезарем Августом, богоданным василевсом Византии, императором Рима.

Вместе с толпой Лонго пришел к дворцу. Из-за обилия людей сразу подойти не удалось, он лишь издали разглядел Константина, сидевшего на троне посреди двора. Император улыбался, а перед ним нескончаемой чередой проходили люди, склонялись, целовали колени с выражением преданности, клялись в верности. Лонго присоединился к процессии и вскоре оказался перед императором. Поклонился низко.

— Ваше величество, для меня высочайшая честь из всех людей Генуи первым поздравить вас с восшествием на престол и изъявить вам нашу добрую волю и дружественность.

— Спасибо, синьор Лонго. Я рад видеть вас на своей коронации, — ответил Константин. — Я благодарен за то, что вы привезли послов моей матери и корону. Без вас сегодняшней церемонии не было бы. Будьте же почетным гостем на сегодняшнем пиру! Разделите со мной трапезу.

— Ваше величество, это приглашение — несказанная честь для меня. Но, к печали моей, я не могу его принять. Слишком долго не был я в Генуе и жажду поскорее вернуться. Я должен отплыть немедленно.

— Что ж, тогда — в добрый путь! Вы всегда желанный гость при моем дворе.

— Ваше величество, спасибо, — ответил Лонго, снова низко кланяясь. — Мой меч всегда к вашим услугам. Если понадобится, я немедля примчусь на ваш зов.

— Да пребудет с вами милость Божья, синьор Лонго! — сказал император Константин.

— Сохрани вас Господь, император Константин.

Январь 1449 г.

Близ Эдирне

Турецкое войско шло вдоль реки Марицы длинной плотной колонной, растянувшейся на многие мили. В голове ее рядом с Улу, окруженный телохранителями, ехал Мехмед. День был прохладный, ясный. Замечательный зимний день, и сердце Мехмеда пело. После недель муштры, сбора припасов и бойцов молодой султан вел в поход шестьдесят тысяч отлично снаряженных и обученных воинов. Своих воинов!

С войском отправился и султан Мурад, его несли в паланкине посреди колонны. Но завтра, когда войско покинет долину Марицы и направится на восток, Мурад вернется в Эдирне. Завоевателем Константинополя станет один Мехмед. И никто больше не сможет шептать за его спиной язвительное: «Книжник Мехмед, белоручка Мехмед!» Незачем будет убивать месяц за месяцем в далекой Манисе. Мехмед займет законное место на троне, хочет того отец или нет. С победоносной армией за спиной, с Константинополем у ног — кто сможет остановить его? Одна мысль об этом наполняла радостью.

Но улыбка сползла с лица, когда первые ряды вдруг остановились, а за ними — и вся колонна.

— Улу, посмотри, в чем дело! — приказал Мехмед.

Улу ускакал и вскоре вернулся с толстоватым коренастым греком, неловко державшимся в седле. Молодой султан присмотрелся: глаза умные, пытливые, но сторожкие, темно-синий богатый кафтан с драгоценными камнями, массивное золотое ожерелье. Наверное, советник какой, политик-хитроплет. Мехмед таким не доверял.

— Говорит, что он — большой чин, Сфрандзи зовут, посол из Константинополя. Ехал с горсткой охраны. Говорит, у него срочное послание для султана.

— Султан — я, — сказал Мехмед по-гречески. — Можешь передать послание мне.

Тот посмотрел на юношу с сомнением.

— Хорошо, — молвил он наконец. — Мое имя — Георгий Сфрандзи, я — praepositus sauri cubiculi Константина Драгаша, посланник Римской империи. Я прибыл с поручением от императора.

— Император мертв, — сказал Мехмед.

— Да, Иоанн Восьмой, прежний наш император и ваш верный союзник, мертв. Но я прибыл от его брата, наследника трона, принявшего корону под именем Константина Одиннадцатого.

— А разве младшие братья не оспорили его притязания на престол?

— Дмитрий и Фома Драгаши поклялись в верности Константину, — объявил Сфрандзи, и нотка самодовольства в его голосе не осталась незамеченной. — Они будут править Мореей, Фома — из Кларенцы, Дмитрий — из Мистры.

Мехмед ушам своим не верил. По самым последним сведениям, Константин был еще в Мистре, а оттуда — месяц путешествия до Константинополя. Как же он управился так быстро короноваться? К тому же шпионы заверяли: братья обязательно сцепятся за трон. Про себя Мехмед поклялся снести головы всему семейству.

— Что же посылает новоявленный император султану?

— Он послал меня с тысячью серебряных ставратонов в знак его добрых намерений и желания сохранить мир между нашими народами.

— Мир? — Мехмед расхохотался, затем указал на войско, бесконечной колонной вытянувшееся за ним. — Как видишь, уже слишком поздно для мира.

Пусть греки и объединились — это не нарушит его планов.

— У меня тоже есть послание для императора. Улу, отруби ему голову и пошли в Константинополь на блюде.

— Твои слова неуместны, наследник Мехмед, — раздалось из-за спины.

Старый султан подъехал незаметно и встал позади сына, неловко держась в седле. Неужели все слышал?

— Послов всегда следует принимать любезно и вежливо, — произнес Мурад наставительно, подъезжая к сыну. — Мы не варвары, пренебрегающие законами гостеприимства. Приветствую тебя, доблестный Сфрандзи! Добро пожаловать на земли османов!

— О великий и мудрый султан, благодарю вас, — ответил Сфрандзи с чувством. — Я принес вам приветствие от моего повелителя Константина, только что принявшего корону Римской империи. Он шлет приношение в знак доброй воли.

— Это воистину приятные новости. Я всецело одобряю восшествие на престол Константина и благодарю его за подарок. Конечно же, я всей душой стремлюсь к миру между нашими великими державами. Сегодня вечером в моем дворце будет пир в честь нового императора, и ты, если пожелаешь, станешь почетным гостем на нем!

— Ваше величество необычайно добры ко мне.

— А теперь, владыка Сфрандзи, я должен покинуть тебя. До вечера!

Сфрандзи поклонился и в сопровождении стражи из янычар отъехал. Как только он скрылся из виду, Мехмед спросил возмущенно:

— К чему же было войско собирать? Нужно бить сейчас, когда мы готовы, а они — нет!

— Помалкивай, сын мой, — отозвался Мурад. — Я решил, и решение мое непреклонно. Мудрый султан должен понимать ценность мира.

— Мудрый султан не должен бояться ударить, когда пришло время, — упорствовал Мехмед. — Они не ожидают атаки, в особенности сейчас, когда императора только что короновали, а вы пообещали грекам мир.

— Вероломно нарушать данное мною слово я не стану. Нападать сейчас — глупо. Я надеялся на быструю победу, рассчитывал воспользоваться усобицей. Наше войско слишком слабо, чтобы овладеть объединенным против нас Константинополем. Оно не подготовлено к долгой осаде зимой. Все, этот поход окончен. Распускай войско. Сам возвращайся в Манису.

— Да, отец, — ответил Мехмед разочарованно и раздраженно.

Потом он долго сидел в седле и смотрел, как колонна, развернувшись, двинулась в недолгий путь домой, к Эдирне. В душе Мехмед проклял отцовскую трусость. Проклял и нового императора. Они разбили его планы, отняли его армию! Украли возможность добыть славу, вновь сделаться настоящим султаном. Мехмед погнал коня галопом мимо длинных шеренг войска, помчался к Эдирне, будто стараясь обогнать разочарование и горечь. Но не смог, и на скаку глаза его застили горькие слезы.

ГЛАВА 4

Февраль 1449 г.

Генуя

«Ла Фортуна» прибыла в Геную вечером. Рассекла спокойные воды залива, пристала у фамильного причала Джустиниани. За гаванью расстилался город, дома тесно лепились друг к другу, зажатые окружавшими крутосклонными горами. Вершины припорошил снег, отливавший алым на вечернем солнце. Лонго оставил команду разгружать корабль, а сам вместе с Тристо и Уильямом пошел по узким вьющимся улочкам к палаццо Джустиниани, находившемуся неподалеку. Во дворе удивленный домоправитель радостно приветствовал Лонго.

— Добро пожаловать домой, господин Лонго! Слава богу, вы живы! Так долго вас не было, мы уже и беду заподозрили. Ночевать останетесь? Мне накрывать на стол?

— Нет, Джакомо, спасибо. Приведи мне коня и еще пару — для Тристо и Уильяма. Мы немедленно отправимся на виллу.

— На виллу? — переспросил Джакомо с тревогой. — Может, мне отправить посыльного, чтобы подготовились к вашему приезду?

— Не нужно. Думаю, мы поскачем быстрей любого посыльного.

Джакомо нервно потер руки. Конечно, ему хотелось предупредить управителя виллы, Никколо, о прибытии хозяина. Лонго тут же заподозрил неладное. Никколо наверняка, по обыкновению своему, учинил безобразие.

Вилла находилась всего в трех милях от города, на горном склоне, возвышавшемся над постройками, и была окружена полями и виноградниками. Лонго со спутниками добрался до нее с темнотой. Лошадей привязали в роскошном винограднике позади виллы. За лозами явно хорошо ухаживали и в отсутствие хозяина. Но мысли Лонго занимало вовсе не состояние угодий.

— Тихо! — предупредил он Тристо и Уильяма. — Давайте-ка глянем, чем добрый управитель Никколо занимался в мое отсутствие. Тристо, можешь отправляться к себе домой на эту ночь. Встретимся завтра.

Тристо без звука ушел к себе, а Лонго с Уильямом отправились к вилле пешком.

Она была ярко освещена. Приблизившись, они услышали смех и музыку. Пробираясь по винограднику, никого не заметили, разве что пьяницу, выбравшегося помочиться среди лоз и громко при том распевавшего:

Дайте мне девку, чтоб звать своей! Дайте мне девку, прошу! Дайте мне девку для тряски костей — Я хорошо заплачу!

Виллу окружала стена шести футов высотой. Лонго вскарабкался, втянул за собой Уильяма. Со стены хорошо просматривался сад: фонтаны, ухоженные дорожки, живые изгороди — и люди, люди повсюду. Слуги Лонго бродили, пошатываясь, распевали непристойные куплеты, развлекались с толпой размалеванных, крикливо одетых полногрудых женщин — несомненно, шлюх. Тут и там мужчины тянули их в кусты. На самой вилле праздник тоже был в разгаре: музыканты Лонго вовсю ублажали публику, бодро выдавая на виолах, лютнях и флейтах местные народные песни.

Лонго с Уильямом спрыгнули, пошли среди пьяных. Когда они приблизились к зданию, музыкант узнал хозяина. Он смертельно побледнел, уронил инструмент и бросился наутек в темноту. Остальные тоже один за другим прекращали играть. Когда воцарилась тишина, все в ужасе воззрились на Лонго. Кто-то охнул. Пьянчужка, согнувшись вдвое, начал блевать. В дверях виллы показался жизнерадостный толстячок с бутылью вина в руке. Увидев Лонго, пробормотал: «Мерда!» И застыл, помертвев от страха.

— Добрый вечер, Ансельмо! Вижу, праздник у вас замечательный.

— Так Сретение же, господин, — пробормотал Ансельмо. — Пьем еще за, за… — Тут его пьяную голову осенило: — Господин, пьем за ваше счастливое возвращение!

— Само собой. А где Никколо?

Ансельмо сглотнул.

— Г-господин, он… он, кажется, в вашей спальне…

— Чудесно. Ансельмо, приберись-ка тут. А ты, Уильям, присмотри за ним и за прочими. Не позволяй им больше пить. Если кто строптивым окажется — режь, не стесняйся.

Уильям вытянул кинжал и ухмыльнулся, глядя на Ансельмо. Лонго же зашел в виллу. Он миновал зал, поднялся по изогнутой мраморной лестнице, заглянул в спальню и обнаружил там голого Никколо с двумя пышными нагими красотками. Никколо был занят — кормил подружек виноградом.

— Кто посмел меня тревожить?! — заревел Никколо, садясь.

Затем, узнав Лонго, проглотил виноградину целиком и подавился ею. Женщины только взглянули на лицо Лонго, на меч у пояса — вскочили и бросились из комнаты. Он же молчал, пока Никколо задыхался. Лицо того сделалось пунцовым, потом — слегка фиолетовым. Наконец управитель сумел выкашлять виноградину и немедленно разразился речью. Отдышаться он еще не успел, а потому словесный поток прерывался судорожными вдохами.

— О-о, как хорошо, мой господин жив. — (Вдох.) — Я так боялся, думал, погибли. — (Вдох.) — Простите за беспорядок. — (Вдох.) — О-о, такая радость вас видеть… — (Вдох.)

— Вижу, ты неплохо позаботился о моем доме, — прервал его Лонго. — Скажи, хорош ли в этом году урожай?

Он поднял лежавшую у кровати бутыль — там их с дюжину валялось, — понюхал остатки.

— Не сомневаюсь, что урожай прошлого года ты изучил досконально. Неббьоло хорошим вышло?

— Да, мой господин, великолепным! Вам нужно попробовать, обязательно!

Кинулся искать полную бутылку, не нашел и затараторил снова:

— Урожай великолепный! Я удвоил стадо и купил соседний виноградник у… О боже!

Речь Никколо прервал принесшийся издалека пронзительный женский визг — то ли кого-то напугали до смерти, то ли, напротив, доставили необыкновенное удовольствие. Визг сделался невыносимо тонким, режущим уши и оборвался внезапно.

— Так что ты хотел сказать? — осведомился Лонго.

— Виноградник купил, — промямлил тот. — У торговца этого, Ридольфи.

— В самом деле?

— Да, господин! Но вы ничего не сказали про наш, э-э… праздник. Вы не гневаетесь на меня, господин?

— С чего бы мне гневаться? — Лонго швырнул бутылку на пол, та разлетелась вдребезги, и бедняга Никколо подпрыгнул со страху. — У тебя все идет неплохо. Пойдем-ка, покажешь, что к чему. Мне особенно хочется взглянуть на поля. Я заметил: они до сих пор не вспаханы. Завтра следует об этом позаботиться.

* * *

Впечатливший Лонго и Никколо визг издала жена Тристо, Мария, одновременно перепуганная до смерти и счастливая до беспамятства. Тристо тихонько подкрался к дверям крошечного, в одну комнату, домишки и, затаившись у входа, вовсе не удивился, услышав два голоса вместо одного. Мужской, тихий и нежный: «Как оно тебе идет! Я куплю еще десять!» И женский хриплый чувственный смешок. Тристо, напрягшись, изобразил на лице гримасу праведного негодования. Попробовал, заперта ли дверь. Та оказалась открытой, Тристо ее распахнул — и увидел на столе перед собою остатки роскошной трапезы: жареный фазан, разнообразные сыры, три бутылки вина. В очаге весело потрескивал огонь. На кровати лежала жена, частично одетая в шелковое кружевное платье, на жене же расположился полуголый тип, прежде ни разу Тристо не виданный. Именно тогда, завидев перекошенное от ярости лицо мужа, Мария и завизжала. Посчитав ее визг проявлением экстаза, незнакомец, обращенный к Тристо спиной, задергался поживее. Мария еще визжала, когда Тристо ухватил типа за шиворот, поднял с постели и выбросил в открытую дверь. Визг тотчас же прекратился.

— Слава богу, ты здесь! — воскликнула Мария. — Этот мерзавец делал со мной, что хотел!

Мерзавец же встал и со всей быстротой, на какую способен человек со спущенными, болтающимися на щиколотках штанами, подковылял к двери.

— Это я — мерзавец? — возопил он гневно. — Да о чем ты? Кто этот верзила?

Тристо захлопнул дверь перед его носом, чем и пресек возмущенную тираду.

— Делал с тобой, что хотел… надо же!

Тристо уселся за стол и налил себе вина. Свирепая гримаса на его лице сменилась безмятежной улыбкой. Он присмотрелся к новому кружевному платью жены.

— Красивое.

— Нравится? — спросила Мария, приводя в порядок растрепанную одежду.

Мария была ширококостная пышная женщина, изобильная прелестями; не то чтобы красивая, но привлекательная, с длинными черными волосами и лукавой улыбкой.

— Да он никто! Просто торговец из города. Разве ж я могу защитить себя, когда мужа нет? Целых два года, Тристо, два года! Да ты хотя бы постучал из вежливости. Господи боже, ты меня перепугал до смерти! Думала — это призрак твой из преисподней, стоишь в дверях, страшный как сатана!

— Ну, я не призрак, вернулся жив и здоров, — ответил Тристо, допивая вино и принимаясь за полусъеденного фазана. — А теперь поди-ка, поцелуй мужа с дороги!

Мария встала и поцеловала Тристо в губы, а тот звонко шлепнул ее по заду.

— Это тебе за неверность, вредная девка. Ничего такого, пока я дома, поняла?

Мария в долгу не осталась — отвесила мужу добрую оплеуху.

— Женщина, ну а меня-то за что?

— За неверность и за то, что осмелился руку на жену поднять!

Тристо вскочил и отвесил новый шлепок.

— Это за то, что места своего не знаешь!

Она ответила оплеухой.

— А это за то, что посмел ударить даму!

— Даму?! — взревел Тристо, гоняясь за женой вокруг стола и норовя шлепнуть ее по заду еще раз.

Поймал, шлепнул, сцепился с женой, но после краткой потасовки они обнялись, поцеловались, и вот уже оба очутились на кровати, лаская друг друга.

— Добро пожаловать домой, муженек! — со смехом проворковала Мария. — Мне так тебя не хватало.

* * *

Лонго сдержал слово и с утра занялся вспашкой полей. Он сидел в тени оливкового дерева, завтракая хлебом и сыром и наблюдая, как бедняга Никколо старается тянуть плуг по холодной твердой земле, впряженный на манер вола. Лонго сам запряг несчастного. Тот, хотя мучился уже с полчаса, сумел пропахать всего пару шагов. Окончив завтрак, Лонго отправился к упиравшемуся страдальцу. Солнце взошло, и, невзирая на то, что воздух был по-зимнему прохладным, пот лился с Никколо градом. Когда хозяин подошел, управитель в изнеможении пал на колени.

— Никколо, ты пропахал всего шесть футов, — указал Лонго с притворной суровостью.

Поковырял землю ногой.

— И скверно вспахал к тому же. С такой скоростью ты до лета пахать будешь каждый день с утра до вечера!

— Господин, умоляю, не надо больше пахоты! Что угодно, только не пахота!

Наказание было назначено в острастку прочим слугам. Лонго ценил управляющего в достаточной мере, чтоб закрывать глаза на мелкие прегрешения. Поднял его на ноги, высвободил из упряжи.

— Хорошо, тогда беги-ка со всех ног к вилле. Я обойду виноградники, а когда вернусь, то для меня, Тристо и еще троих должны быть готовы лошади. У меня важная встреча в городе, ночевать буду там. Пошли гонца в палаццо, пусть изготовятся.

— О да, господин, немедленно, — повиновался Никколо, мгновенно забыв об усталости.

— Позаботься о спине! — крикнул Лонго вдогонку. — Уверен, что там от упряжи следы остались!

— Конечно! Господин, спасибо за заботу! — крикнул Никколо, приостановившись, и снова резво потрусил вверх по склону к вилле.

Он остановился отдышаться у оливы, под которой завтракал Лонго, затем проворно заковылял вверх и скрылся из виду.

Когда Лонго пришел туда, он обнаружил управителя державшим под уздцы хозяйского коня. Тристо с тремя вооруженными мужчинами стоял, готовый отправиться с Лонго в город. С ними стоял Уильям, немедля кинувшийся к Лонго.

— Можно мне с вами в город? От меня не будет хлопот, обещаю!

— Уильям, мы больше не на Востоке. Здесь ты должен обращаться ко мне «господин», — упрекнул его Лонго, хотя и с улыбкой — ведь Уильям говорил по-английски, и его никто, кроме Лонго и Тристо, не понял. — Тебе сейчас нельзя со мной. Ты не знаешь наших обычаев и легко можешь попасть в неприятную переделку. Когда узнаешь обычаи, выучишься хоть как-то итальянскому — тогда и поедешь. И не раньше.

— Но я ничем не помешаю, — запротестовал Уильям.

— Не сомневаюсь, — ответил Лонго, усаживаясь в седло. — Но тем не менее тебе придется остаться. Никколо, — добавил он, перейдя на итальянский, — займи его чем-нибудь. Поучи языку.

Лонго стронул коня.

Все пятеро не торопясь миновали виноградники и поля, спустились к восточным воротам — высоким и внушительным Порта Сопрана, въехали в город. Когда копыта застучали по узким улочкам, вившимся между тесно прилепившимися друг к другу домами, Лонго заметил бежавшего следом Уильяма. Тот старался прятаться, но безуспешно. Лонго покачал головой. Если парнишка хочет остаться в доме Лонго, придется ему выучиться дисциплине.

Но когда они приехали к Дворцу дожей — величественному, с беломраморными колоннами фронтона, высокой башней, — Лонго выбросил Уильяма из головы. Он спешился, вручил Тристо поводья, зашел. Дворец был сосредоточием генуэзской власти, которая принадлежала горстке богатейших торговых родов: Гримальди, Касселло, Боканегра, Спиноло, Адорно, Фрегозо, Дориа, Фиески и Джустиниани. Главы их сходились на совет раз в месяц, а председателем был пожизненно избиравшийся дож.

Лонго вошел в зал совета — длинный, высокий, с огромным овальным столом посередине. Сел на положенное ему место главы рода Джустиниани, подождал, пока соберутся остальные. Последним вошел дож, Людовико Фрегозо — высокий, длинноносый, с добродушным, на удивление заурядным лицом, типичным для мужчин рода Фрегозо. Он призвал совет к порядку и немедля заговорил о торговле: ожидаемом прибытии нескольких транспортов с Востока, упорных слухах о морском пути в Индию и возможности извлечения выгоды из этого пути. От торговли разговор повернул к политике. Величайший соперник Генуи, Венеция расширяла свои владения в Восточном Средиземноморье. Лонго сидел спокойно, пока разговор не зашел о Пере, генуэзской торговой колонии напротив Константинополя, на другом берегу Золотого Рога.

— Синьор Джустиниани, — обратился к нему дож. — Вы недавно вернулись из Константинополя. С какими новостями?

— С плохими. Битва на Косовом поле проиграна, армия крестоносцев разбита, Янош Хуньяди отступил в беспорядке. У греков нет сил сражаться с турками. Если последние нападут — Константинополь без помощи извне долго не продержится.

За столом замолчали. Наконец заговорил Никколо Гримальди, мягкоречивый старик, известный искусностью в торговых делах.

— Если падет Константинополь, мы потеряем Перу. Наша торговля с Востоком сильно пострадает.

— У нас ничего не останется, мы превратимся в легкую добычу для венецианцев, — согласился Умберто Спинола.

— И что бы вы нам предложили, синьор Джустиниани? — спросил Фрегозо.

— У нас две возможности. Первая: отправить послов к султану и договориться о Пере. Мурад, конечно, неверный, но он человек слова. Однако здоровье его неважное, а я почти ничего не знаю о наследнике престола. К тому же мне неприятно умолять турок о милости. Вместо этого я предлагаю договориться с императором греков. В обмен на торговые уступки мы могли бы послать людей и корабли на подмогу Константинополю. Полагаю, только уверенность в сильной поддержке греков Западом может приостановить турок. Но что бы мы ни решили делать, действовать надо быстро. До сих пор лишь добрая воля Мурада сохраняла мир. Боюсь, долго он не продлится.

Лонго сел на место. Первым отозвался на его речь Спинола, человек чрезвычайно набожный и турок ненавидевший.

— Я согласен с синьором Джустиниани. Мы не должны вступать в переговоры с султаном неверных.

— Красивые слова, — откликнулся Джованни Адорно, круглолицый румяный толстяк с обманчиво добрым, веселым взглядом; человек умный, холодный и безжалостный. — Но вера, синьор Спинола, не мешает вашим торговым агентам договариваться с турецкими военачальниками и приобретать у мусульманских купцов пряности на миллионы сольдо.

— Вы сомневаетесь в моей вере?

— Вовсе нет, — уверил его Адорно полным благожелательности голосом. — Я попросту хотел подчеркнуть: даже самые благочестивые среди нас ведут дела с неверными. От этого зависит самая наша жизнь.

— Тут есть и оборотная сторона, — вставил Лонго. — Сделка с султаном прогневит греков. Нам нельзя рисковать потерей тамошних причалов и складов.

— Именно, — согласился Спинола. — Потому нам следует поддержать Константинополь.

— Простите, пожалуйста, мои сомнения, но во сколько нам это обойдется? — спросил Гримальди. — Содержать войска на таком расстоянии недешево. Я не хочу обанкротить наш город, оплачивая еще не начавшуюся войну.

Многие кивнули — либо ударили кулаками по столу — в знак согласия.

— И если, несмотря на нашу поддержку, Константинополь все равно падет, мы опять же все потеряем.

— Это будет жертвой за веру, — заупрямился Спинола. — Разве мы не христиане и нет у нас долга перед Господом?

— Синьор Спинола, я уверен, никто из нас ничего не забыл, но у нас также долг перед городом и его людьми, — заметил Фрегозо. — Я предлагаю послать гонцов к султану…

— Но синьор! — перебил его Лонго. — Мы не можем бросить Константинополь на произвол судьбы.

— Мы и не бросим, — заверил его Фрегозо. — Мы выясним мнение султана, но официального договора заключать не станем. А императору Константину пообещаем помощь в случае войны.

Итак, дож предлагал не делать вообще ничего.

— Кто за? — спросил Фрегозо.

Ответом ему было сплошное: «Да, да!» Лишь Лонго и Спинола промолчали.

— Решено! — заключил дож. — Дело улажено, и на этом я объявляю заседание закрытым.

Лонго встал и вышел из дворца, не сказав никому ни слова. Решение его не удивило, но он все равно расстроился и разозлился. Лонго услал Тристо и прочих в палаццо, а сам отправился пешком, чтобы ходьбой разогнать злость.

* * *

Уильям стоял в тенистом заулке и видел, как Лонго вышел из дворца и направился пешком к центру города. Уильям тайно последовал за ним. Узкая улица с рядами лавок по бокам была забита толпой. Над головой почти утыкались друг в дружку крытые балконы, оставляя лишь узкую щель для бледного январского солнца. Задрав голову, Уильям заметил, как слуга вынес на балкон ночной горшок и опорожнил прямо на улицу. Он едва успел отскочить, иначе оказался бы в дерьме с ног до головы.

Уильям обернулся и увидел перед собой Лонго. Он замер и покраснел, как рак.

— Сир, я не думал ослушаться. Но мне так захотелось увидеть город — мы же в темноте приехали! Я решил, ну кому будет вред от того, что я в город схожу…

— Я на тебя не сержусь, — прервал его Лонго. — Раз ты уж здесь, займемся тобой. Зайдем на рынок по пути в палаццо, купим тебе что-нибудь из одежды. Твои тряпки едва тебя прикрывают.

Вдвоем они миновали лабиринт узких улочек, вышли к рынку, заполнявшему пьяцца Сан-Джорджо и прилегавшие улицы в нескольких кварталах от порта. По краям площади рядами выстроились палатки, где предлагалось ошеломляющее множество товаров: восточные шелка, индийские специи, редкостные животные, мечи, цветы. У палаток толкалось множество людей, тут и там виднелись знатные, разъезжавшие по городу верхом. Уильям так и встал, разинув рот, глазея на разноцветные здания, окружавшие площадь, на диковинно одетых уличных жонглеров и на всеобщее копошение и суету вокруг. Лонго углубился в толпу, и Уильям, опомнившись, поспешил за ним.

Они остановились у лавки, где продавалась длинными полосами хорошо выделанная кожа и отрезы разнообразных тканей. Лонго оценивающе пощупал кожу, переговорил коротко с торговцем, предложившим Лонго пару длинных кусков для осмотра. Тот кивнул — пойдет — и принялся рассматривать отрез белого хлопка.

— А я думал, мы одежду собираемся покупать, — разочарованно протянул Уильям.

— Мы ее и покупаем: кожаные штаны и белую рубашку. Тристо покажет тебе, как их сшить. А теперь пойдем, перекусим. Ты выглядишь, будто тебя неделю не кормили. Бьюсь об заклад: фиги ты в жизни не ел!

Уильям в жизни ничего чудесней и вкуснее фиги не пробовал. Такая сладкая, будто язык взрывается, но был в ней и странный, тяжеловатый, земляной привкус, перебивавший сладость. Жуя на ходу, оба пошли посмотреть на пожирателя огня, показывавшего свое умение на прилегавшей к площади улочке. Жонглер медленно запихнул горящий меч — целых два фута! — в глотку, так что торчала лишь рукоять. Когда он вытащил меч, лезвие еще горело.

— Как он так может? — поразился Уильям.

Лонго задумался, прожевывая фигу.

— Может, он что-нибудь специальное пьет, глотку защитить. Или его жжет, но он привык выносить боль.

Но Уильям не слушал его больше, глядя не на жонглера, а вдаль, на приближавшегося всадника. Явно знатный и богатый, стройный, тонкокостный, с лицом симпатичным, если бы не постоянная презрительная гримаса. Уильям узнал это лицо — да он бы ни за что его не забыл. Это было лицо Карло Гримальди, предавшего Уильяма и его друзей по команде туркам.

Уильям кинулся, встал перед Карло, крича:

— Это ты, сволочь! Я убью тебя, клянусь, убью!

Конь встал на дыбы, едва не сбросив Карло. Но тот усидел, успокоил коня и глянул на парнишку презрительно.

— Мальчик, ты, наверное, умом рехнулся, — выговорил Карло на скверном английском. — Я тебя в жизни не видел. Прочь с дороги!

Плеткой он стеганул Уильяма по лицу, брызнула кровь. Тот выхватил кинжал, не отступив ни на шаг.

— Ты убийца. Ты ударил в спину моего дядю. Ты продал нас туркам!

— Я оскорблений не потерплю, в особенности от грязной английской дешевки вроде тебя! — рявкнул Карло и снова хлестнул плеткой, целясь в лицо.

Уильям же полоснул кинжалом и рассек плетку надвое.

— Да я тебе голову снесу! — заревел Карло, выхватывая меч.

Лонго ступил между ним и Уильямом.

— Я — Джустиниани Лонго, этот юноша под моей защитой. Если ссоришься с ним — ссоришься и со мной.

При упоминании имени Джустиниани Карло побледнел.

— Синьор Джустиниани, я не знал, что мальчик у вас в услужении. Но он нанес мне оскорбление и поднял на меня оружие. Я требую сатисфакции.

— Если хочешь — приди и получи ее от меня.

Карло задумался. Его честь была оскорблена, однако драться с Лонго он явно не желал. Но все же он кивнул неохотно.

— Ладно. Я пришлю людей, обговорить условия.

— Нет, — заупрямился Уильям. — Я сам буду драться за себя!

— Тише, Уильям, — приказал Лонго. — Ты не понимаешь, что делаешь.

Но Уильям не слушал. Карло убил его друзей, и он поклялся отомстить. Уильям повернулся к Гримальди и выговорил на ломаном итальянском:

— Я тебя драться!

— Драться с ним? Да я его в пыль разотру, — ухмыльнулся Карло. — Но мальчишку следует научить хорошим манерам. Встретимся завтра. А сегодня я пришлю к вам своего человека. Всего хорошего, синьор Джустиниани!

* * *

Секундант Карло, его родной брат, толстяк Паоло, явился в палаццо через час. Он договорился с Лонго об условиях биться до смерти на рассвете на пьяцца ди Сарцано.

После Лонго вышел во двор и обнаружил там Уильяма и Тристо, поглощавших макароны. Тристо мощно въедался в политую маслом гору на своей тарелке, Уильям же вытянул одну макаронину и взирал на нее с подозрением.

— На червяка похоже. Как вы это называете?

— La pasta.

— Ла паста, — повторил Уильям, отправил макаронину в рот и прожевал осторожно. — Неплохо, однако.

Потянулся к стакану, понюхал.

— Il vino, — пояснил Тристо.

Уильям глотнул, скривился.

— У вас что, пива совсем нет?

Тристо расхохотался.

— Парень, ты еще научишься его любить, поверь мне!

Уильям отпил еще глоток и снова поморщился.

— Тристо, не спаивай, ему завтра понадобится ясная голова, — посоветовал Лонго, подойдя. — Уильям, мы договорились об условиях: биться до смерти.

Он заглянул в лицо юноши, ожидая увидеть страх, но не увидел.

— Ты когда-нибудь дрался коротким мечом?

— Нет, я больше кинжалом.

— Держи тогда. — Лонго протянул Уильяму короткий меч, трехфутовый тонкий клинок, больше приспособленный для колющих выпадов, чем для рубки.

Тот взял, рассек воздух перед собой.

— Такой длинный… А почему его зовут «короткий меч»?

— Меч зовут по длине рукояти, — объяснил Лонго.

— Ну, пусть. Лишь бы острый был, — ответил Уильям и сделал выпад.

Пригнулся, полоснул мечом по коленям воображаемого противника — пытался размахивать им, будто огромным кинжалом. Уильям и понятия не имел, как дерутся длинным клинком.

— Я знаю, как дерется Карло, — заметил Тристо угрюмо. — Он страшный боец. Я видел, как он распотрошил младшего из братьев Спинола несколько лет назад.

— Да уж, бретер он знаменитый, — согласился Лонго, думая, что Уильям еще и легче Карло фунтов на шестьдесят. — Уильям, если хочешь, посажу тебя ночью на корабль. Через пару месяцев прибудешь на Хиос. Ничего стыдного в этом нет. Карло — дворянин, ему негоже принимать вызов простолюдина.

Уильям потрогал свежий рубец на щеке, оставленный плеткой Гримальди.

— Я не боюсь его. Я буду драться.

— Так тому и быть, — заключил Лонго. — Тогда выспись хорошо. Увидимся утром.

* * *

Рассвет застал Лонго и Уильяма уже на пьяцца ди Сарцано стоящими посреди мощеной площади. Они завернулись в плащи, дыхание вырывалось облачками пара. Лошади их были привязаны у старой крепостной стены, защищавшей от холодного ветра. За площадью высилась церковь Сан-Сальваторе с четырьмя величественными колоннами фасада, многочисленными фресками и старым окном из разноцветного стекла, похожим очертаниями на огромную шляпу.

Братья Гримальди тоже прибыли верхом и привязали лошадей у крепостной стены. Затем подошли к центру площади. От близкого моря воздух был насыщен влагой, утреннее солнце еще не выбралось из облаков. Было тихо, город еще не проснулся. Все переговаривались вполголоса, словно боялись спугнуть тишину.

— Выбирайте меч, — предложил Лонго, протягивая Паоло два меча.

Тот изучил их, оценил, нашел равными и протянул один Карло, меч принявшему и взмахнувшему им пару раз — проверить баланс. Карло кивнул: годится. Тогда Лонго протянул второй меч Уильяму.

— Оба знаете правила: биться до смерти, пощады не просить и не давать, — напомнил он дуэлянтам.

Те кивнули.

— Тогда приступайте.

Лонго повернулся к Уильяму и добавил:

— Будь осторожен, и да хранит тебя Бог.

Лонго и Паоло отошли к краям площади, а Карло с Уильямом остались футах в десяти друг от друга. Уильям выглядел до смешного тонким и хлипким по сравнению с высоким крепким Карло.

— Боюсь, оно кончится, не начавшись, — заметил Паоло и тут же добавил миролюбиво, осознав, что его слова прозвучали оскорбительно: — Оно не затянется надолго. И хорошо — мальчишка мучиться не будет.

Лонго не ответил.

— Сейчас, щенок, ты получишь урок, — холодно произнес Карло по-итальянски.

— Провались ты в ад, сын турецкой шлюхи, — огрызнулся Уильям по-английски.

— Ну что же. — Карло поклонился, встал в стойку: боком, правая нога вперед, носок смотрел на Уильяма, туда же нацелилось острие меча в правой руке.

Уильям же пригнулся, покачиваясь на полусогнутых ногах и глядя на Карло; меч в его отставленной руке был направлен острием в сторону. Дуэлянты замерли, оценивая друг друга.

Паоло хихикнул.

— Мальчишка похож на омара, правда?

Лонго вновь промолчал, и Паоло поспешно добавил:

— Я не хотел никого обидеть, конечно. Омары — чудесные существа. Я их очень люблю.

Карло вдруг снялся с места, в три коротких шага оказался подле Уильяма, сделал выпад, целясь в грудь. Тот ожидал атаки и уклонился задолго до того, как вражеский клинок приблизился к груди. Уильям развернулся, полоснул по пяткам Карло — промахнулся; отскочил на безопасное расстояние. Затем Карло атаковал снова и снова, норовя сблизиться, и Уильям неизменно увертывался. Стили дуэлянтов отличались разительно: Карло всегда наступал по прямой, двигался лишь вперед и назад, а Уильям постоянно перемещался в сторону, крутился, уклонялся. Он был проворнее, но не мог достать Карло из-за длинных рук противника и его искусных выпадов.

Тем временем Паоло понял: дуэль идет вовсе не так гладко, как ожидалось.

— Скользкий этот мальчишка, — заметил он. — Не иначе, выучился увиливать, воруя кошельки.

Новая атака Карло — и на сей раз Уильям едва успел уклониться, меч вспорол ему рубаху. Ободренный, Карло удвоил усилия, стараясь приблизиться. Теперь Уильям не кружил, он пятился, едва успевая уклоняться. На рубахе появилось несколько свежих дыр, и по боку струйкой сбегала кровь. Но Уильям проворства не потерял, все отступал, а Карло давил и давил, и острие его меча проходило в дюймах от извивавшегося Уильямова тела.

Еще выпад — и Уильям опоздал уклониться. Он двинулся прямо под удар, и меч пронзил ему левый бок прямо под ребрами. Уильям пошатнулся, но, прежде чем Карло успел выдернуть меч и ударить еще раз, выпрямился и атаковал сам. Его меч прошел сквозь горло врага и вышел из затылка. Карло рухнул как подкошенный, и лужа крови расплылась вокруг мертвого тела. Уильям отшатнулся, а меч врага еще торчал из его бока.

— Уильям!

Лонго бросился к юноше. К его удивлению, рана вовсе не походила на смертельную. Она кровоточила лишь немного, и меч, казалось, прошел чисто, не задев ни легких, ни внутренностей.

— Повезло тебе, парень! — воскликнул Лонго. — Но этот меч теперь нужно выдернуть. Приготовься терпеть.

— Господин, это не везение, — процедил сквозь зубы Уильям и охнул, когда Лонго выдернул меч. — Если бы я не принял удар — не дотянулся бы. У этого свиномордого ублюдка на редкость длинные руки.

Лонго уложил его наземь, вылил в рану бутылку бренди. Отодрал две полосы от новой рубахи Уильяма, первую скатал в комок и приложил к входной ране, велел: «Держи!» Вторую, так же скатанную, приложил к выходной. Взятым с собой длинным куском материи туго примотал оба комка, обвязав Уильяма посреди туловища и прикрыв рану.

— Пока все прилично, но лучше перевезти тебя под крышу, — сказал он сурово. — Холод тебе повредит, а еще горше — люди Гримальди. Смерть на дуэли — достойная смерть, но настроение у них будет скверное. Эй, Паоло! — обратился Лонго к толстяку, стоявшему на коленях у братнего тела. — Полагаю, мы достойно и благородно завершили наш спор? Мести не будет?

Паоло тупо посмотрел на него.

— Тогда пришли сюда своих людей как можно раньше, — предложил Лонго. — Если промедлишь, собаки доберутся до тела раньше, чем вы.

Лонго помог Уильяму взобраться в седло, сам сел позади. Они уехали, так и оставив ошеломленного Паоло стоящим на коленях подле тела. Вернулись на пьяцца Джустиниани, а за спиной колокола Сан-Сальваторе названивали, приветствуя начало нового дня.

* * *

На следующий день по скверному запаху от повязки стало ясно: рана загноилась. К полудню пришла лихорадка, Уильям метался и бредил, звал родных. Вероятно, ему грезилось, что он снова в Англии, в материнском доме. Позвали доктора, пустившего кровь для облегчения лихорадки и удаления вредных соков. Но лихорадка не отступала, и все попытки врача ее унять остались безуспешными. Два дня прошли без видимого облегчения, и доктор заключил: если Уильям и выживет, то останется идиотом, ибо лихорадка выжжет ему мозг.

Лонго не мог смотреть на это мучительное умирание. Он оставил Тристо присматривать за Уильямом, приказал немедля сообщить, если состояние раненого изменится, вернулся на виллу и занялся виноградниками. Как раз в ночь после возвращения случился заморозок, и Лонго с крестьянами прохлопотали всю ночь, расставляя горшки с горящей смолой по винограднику, чтобы уберечь от холода молодую листву. Наутро, когда Лонго обходил виноградники, оценивая ущерб, он, к своему немалому удивлению, заметил скакавшего от виллы Тристо.

Когда тот приблизился, Лонго увидел: здоровяк отчего-то с трудом держится в седле и прижимает правую руку к груди. Святые угодники, да что с ним случилось?

— Господин, у меня новости из города!

Тристо придержал коня и спрыгнул наземь, поморщившись. Правая рука Тристо была на перевязи, из-под повязки на голове проступала кровь.

— Что стряслось?

— Подрались наши с людьми Гримальди. Я под конец прибыл, кинулся разнимать. Руку мне наш сломал, идиот проклятый, размахивал палицей где ни попадя. А еще и по голове досталось за доброе дело — резанули здорово. Но прочим куда хуже пришлось. Гучио и Пьеро мертвы, остальные отлеживаются. Одного из людей Гримальди убили, другим досталось по первое число.

Лонго новость не удивила — дуэли начинали куда больше распрей, чем заканчивали. Гримальди были могущественной семьей, и Лонго вовсе не улыбалось рассориться с ними. А еще меньше хотелось опасаться за свою спину всякий раз, когда выедешь в город, и посылать слуг на рынок с вооруженным эскортом. Придется действовать быстро. Кровь пролилась, люди с обеих сторон потеряли друзей. Если теперь с одной либо другой стороны погибнет знатный, дело закончится кровной враждой.

— Кто начал? — спросил Лонго.

— Наши люди работали у причала и, думаю, заглянули в таверну. Возвращаясь, встретили шестерых Гримальди на улице. Те, должно быть, ждали наших. Посыпались оскорбления, Гримальди за мечи. Так и вышло. Наши говорят, Гримальди хотят отомстить за Карло. Думают, что мальчишка — специально подосланный наемный убийца.

— А как Уильям?

— По-прежнему. Только бредить перестал прошлой ночью. Лоретта, повитуха наша, говорит: добрый знак, лихорадка сойдет.

— А доктор что говорит?

— По нему, это начало агонии. Никчемный урод! Он уже нашего Уильяма трупом считает.

— Тогда остается надеяться на правоту повитухи. Ты сиди на вилле, пока не вылечишься. Пусть Мария за тобой присмотрит. А я поеду в Геную — пригляжу за Уильямом да разберусь с распрей.

* * *

Вскоре после приезда Лонго лихорадка ушла. Уильям очнулся и оказался в здравом уме и твердой памяти. Пасты съел за десятерых. Лонго с удовольствием понаблюдал за его трапезой, а после отправился в палаццо Гримальди, мириться.

Несмотря на вспыхнувшую вражду, Лонго приняли любезно и немедленно провели к Никколо Гримальди, отцу Карло и главе рода. Гримальди-старший был совсем невелик ростом. Разменяв уже шестой десяток, он по-прежнему оставался строен; загорелое лицо было почти без морщин, хотя черные когда-то волосы успела причудливо испещрить седина — смесь черного и серого, будто свежий пепел. Синьор Никколо сидел на балконе над двором и попивал густой черный напиток. В нем Лонго узнал кофе, восточный деликатес. Гримальди предложил Лонго сесть. После обмена приветствиями Никколо перешел прямо к делу.

— Вы пришли искать мира между нашими семьями. Я старый человек. Я ценю мир. Но после такой крови трудно его сохранить.

— Тем меньше смысла проливать новую кровь, — ответил Лонго. — Синьор Гримальди, я воин. Я видел больше битв, чем многие люди — зим. Я не боюсь кровопролития, но не хочу ссориться ни с вашей семьей, ни с вами. Ваш сын погиб на благородной дуэли, в честном бою. Давайте же покончим с враждой!

Гримальди кивнул, отпил неторопливо кофе.

— Разумеется, вы правы. Но все же, синьор Джустиниани, я потерял сына. Его не заменишь. Ничто не возместит мне потери — но, возможно, если я найду нового сына, я сумею простить. Соединив наши семьи, мы сможем прекратить кровопролитие. Насколько я помню, вы не женаты?

Лонго кивнул.

— Что ж, в таком случае могу ли я представить вам мою дочь Джулию?

— Для меня большая радость и честь увидеть ее, — ответил Лонго.

Джулию, робкую девочку лет двенадцати, немедленно привели и представили гостю. Несомненно, она готовилась к этой встрече с момента, когда Лонго показался на пороге палаццо. Джулия была одета в самое лучшее: пышное платье белого шелка, вышитое переплетающимися алыми розами. Волосы ее были перевиты лентами и скручены в причудливый узел на затылке. Тоненькая, еще плоскогрудая, но с изящными чертами и всеми приметами того, что в недалеком будущем станет прекрасной женщиной. Она сделала реверанс, очаровательно покраснела, когда Лонго похвалил ее чудесное платье, и с отцовского позволения убежала.

— Не сомневаюсь, она плодовитостью не уступит матери, — заметил синьор Гримальди. — И ведь красавица, правда?

— Да, синьор.

— Значит, вы не против взять ее в жены?

Лонго задумался. Управитель Никколо частенько напоминал: никакое владение Лонго не будет в безопасности, пока у того не появится наследник. Джулия молода, плодородна и, бесспорно, красива. Женское присутствие в доме не повредит, не говоря уже о постели. Что еще важнее, брак превратит нарождающуюся вражду в союз с могущественным родом. Чувства тут не имели значения. Лонго был попросту обязан жениться на Джулии Гримальди.

— Синьор Гримальди, ваше предложение для меня — великая честь, — ответил наконец Лонго. — Я с огромной радостью стану супругом вашей дочери.

— Замечательно! — воскликнул синьор Гримальди, поднимаясь. — Позволь мне обнять тебя как нового сына! Но я не турок, чтобы отдавать дочь настолько юной. Полагаю, ты не будешь против немного повременить со свадьбой, пока Джулия не повзрослеет?

— Я всецело разделяю ваши мысли, синьор Гримальди, и с радостью подожду.

— Значит, решено, — заключил старик, возвращаясь к своему кофе. — Когда придет время, мы обговорим детали. Синьор Джустиниани, спасибо, что наведались к нам.

— Синьор Гримальди, благодарю вас за гостеприимство, — ответил Лонго, поклонился и вышел.

Пока слуга провожал его через палаццо, Лонго думал: «Вот и заставила судьба жениться. Что ж, Никколо запляшет от радости».

ГЛАВА 5

Март — июнь 1449 г.

Константинополь

София, облаченная в приталенный темно-красный кафтан с пышными рукавами, вошла вместе с Константином, Еленой и прочими членами императорской семьи в большой зал Влахернского дворца. Константин прибыл в город лишь накануне, и в честь его воцарения устроили пир. София прошла между длинными столами, уставленными блюдами с горами жареного мяса и засахаренных фруктов, множеством свежих, еще парящих хлебов. Шитые золотом, украшенные самоцветами одежды знати хотя бы отчасти расцвечивали унылую скудость убранства. Императорская семья десятилетиями отчаянно нуждалась; золотые блюда, чаши и подсвечники, некогда украшавшие пиршественные императорские столы, давно уже были переплавлены в монеты. Теперь на столах остались простые оловянные блюда и деревянные чаши, и, хотя стол самого императора освещался свечами, прочие довольствовались пламенем настенных факелов.

К удивлению Софии, ее усадили за императорским столом между Лукой Нотаром и скучным болтливым великим логофетом Георгием Метохитом. Женщинам не пристало заговаривать первыми, и потому она вежливо слушала логофета, подавляя зевоту, пока тот переходил с одной излюбленной темы на другую, от подвигов и доблестей своего великого прапрадеда Феодора Метохита к опасностям унии с католической церковью. Одновременно логофет не уставал жевать, расправляясь с очередным блюдом задолго до того, как подносили перемену, и вскоре на логофете образовался изрядный слой полупережеванной пищи, выпадавшей из постоянно открытого рта и прилипавшей к подбородку и одежде. Но Георгий не замечал этого и все болтал и болтал.

— Известно ли вам, что мой прапрадед был замечательный мудрец? — осведомился Георгий скучнейшим равнодушным голосом и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: — О да, да, замечательный ученый. Его знания трудов Аристотеля и астрономии были несравненны, а ведь астрономия, конечно же, превосходит математику. Вне всякого сомнения, превосходит, ибо астрономия подразумевает действенность математики. Вы с этим согласны? Даже если мы не будем понимать золотого сечения, дуг и окружностей, солнце по-прежнему будет обращаться вокруг Земли. Конечно же, наши друзья-латиняне считают иначе. Для них Солнце обращается исключительно вокруг Папы Римского, который и ухом не ведет на советы епископов и мудрецов. Вы знаете, на евхаристии у них хлеб не квасной! Совсем как у евреев!

Со вторым соседом, Лукой Нотаром, Софии уже несколько раз приходилось встречаться. Она считала его высокомерным, весьма привлекательным и прекрасно об этом знающим. Он разговаривал с императорским советником Сфрандзи и за весь пир ни разу на нее не взглянул. Насколько могла слышать София, они говорили об унии с католической церковью. Но к концу трапезы, когда общение с Георгием Сфрандзи зашло в тупик, Нотар повернулся к Софии.

— Проклятый идиот, — пробормотал Лука. — Он всех нас хочет сделать нищими на паперти у латинян.

Он посмотрел на Софию пристально, будто впервые увидел.

— Насколько я знаю, вы неплохо разбираетесь в политике. Скажите же, что вы думаете про все эти разговоры об унии?

— Думаю, я вряд ли смогу сказать хоть что-то, не известное вам, — ответила София, опустив взгляд.

Конечно, можно сколько угодно изучать политику и философию за плотно запертыми дверями женской половины, но в обществе о них лучше помолчать.

— Сфрандзи говорил, вы вовсе не так стеснительны в частных беседах, — заметил Нотар, сощурившись. — Давайте же, ваше высочество, не стесняйтесь.

— Как пожелаете. — София посмотрела Нотару в глаза. — Если помощь доступна, ею следует воспользоваться. Я также считаю, что отказаться от нее побуждает не благочестие, но гордыня.

— Вот, послушайте ее — отлично сказано! — вскричал Сфрандзи, но Лука на него внимания не обратил.

— Ваше высочество, может быть, вы и правы, — ответил Нотар довольно громко. — Возможно, именно гордыня движет мною. Но я не стыжусь ее — именно она не дает мне подчиниться Папе. Я слишком горд, чтобы спокойно смотреть, как смещают нашего патриарха, как воины-латиняне идут по нашим стенам вместо их исконных защитников. Да, ваше высочество, я горд и желаю всем жителям этого города быть настолько же гордыми.

— Чего будет стоить ваша гордость, если город падет, если наши дома и церкви будут разграблены, а женщины — изнасилованы? — ответила София несколько громче, чем хотела.

Люди за столом умолкли, повернулись, прислушиваясь, но Софию это не остановило.

— Я не вижу ни гордости, ни чести, если целый город обрекается на гибель из-за чувств одного человека.

— Женщина! — фыркнул Нотар. — И что же вы знаете о гордости и чести?

— Сдается, что сами-то вы ничего и не знаете, помимо них.

— О чем это вы?

— Признаю вашу правоту. Я в самом деле не ведаю гордыни, о которой вы говорите.

— Хватит, София! — крикнул Константин, сидевший по центру стола. — Мы собрались здесь не ссориться, но праздновать во славу нашей сильной и богатой империи.

Он опорожнил свой кубок, за ним и гости. Пошла длинная череда здравиц: за Константина, за империю, за продолжительный мир и дружбу с турками, за Константинополь. Когда выпили за все, Константин поднялся и вышел из-за стола, тем самым подавая знак к окончанию пира. София вышла, даже не глянув на Луку Нотара. Она поспешила прочь из большого зала, но, к удивлению, наткнулась в коридоре на поджидавшего ее Константина.

— Племянница, поди сюда, — пригласил он. — Что думаешь о нашем мегадуке? Замечательный мужчина, правда?

— Да, ваше величество, — ответила София, хотя и считала Луку напыщенным самодовольным болваном, но разве императору можно перечить? — Без сомнения, замечательный мужчина.

— Вот и хорошо, — заключил Константин, улыбаясь. — Прошу, поверь мне: я вовсе не хочу тебя обидеть. Я очень рад, что тебе нравится общество Луки, ведь он согласился жениться на тебе. До конца этого года он станет твоим мужем.

Тошный комок подкатил к горлу. София замерла, опустив взор, вздохнула, стараясь овладеть собой, справиться с горечью и обидой.

— Да, мой повелитель, — выговорила она в конце концов, глухо и равнодушно. — Я вне себя от радости.

Поклонилась и заспешила прочь прежде, чем Константин заметил слезы на ее глазах.

* * *

— Защищайся! — выкрикнула София и ударила мечом, целясь в голову Иоанна Далмата, командира императорской охраны, а заодно и учителя фехтования.

Далмат отступал, София наседала, тесня. Далмат был гораздо крупнее царевны, но та компенсировала разницу проворством и молниеносной реакцией. Она ударила вверх, уклонилась от ответного выпада, ткнула вниз — удар пришелся на костяшки пальцев руки, держащей меч. Сильный удар, жестокий — несмотря на кожу перчатки и тупленное лезвие тренировочного меча, Далмат охнул, выругался и выронил меч.

— Неплохо, — заметил он, потирая руку.

София долго убеждала его обучить ее азам фехтования и оказалась способной ученицей. Практиковались в ее покоях — единственном месте во дворце, где такое подражание заморским веяниям могло сойти незамеченным.

— Но осторожнее, не увлекайся, — предостерег Далмат.

София кивнула. После часа упражнений она дышала тяжело, но прекращать занятие пока не собиралась.

— Продолжим?

— Хорошо, еще разок, — согласился Далмат. — Только предупреждаю: на этот раз тебя не пощажу.

И тут же напал, целясь в талию. София отбила удар, крутанулась вбок. Иоанн насел, рубанул — она снова отбила, рука заныла. Но боль лишь разозлила царевну. Она нырнула под удар, атаковала с яростью, удивившей ее саму. Загнала Далмата, прижала к стене, меч сомкнулся с мечом, но Иоанн толкнул, и София покатилась по полу.

— Не ушиблась?

Царевна вскочила, помотала головой. Конечно, синяк на бедре останется, но это не повод сдаваться. Она повторила атаку, прижала командира гвардейцев к стене, они снова встали клинок в клинок. Однако теперь, когда Далмат захотел повторить прием, София была готова. Она подалась назад, он качнулся, теряя равновесие, София же присела, пнула его сбоку в ногу, и мужчина полетел на пол. Она выпрямилась и ударила плашмя по кисти его руки, державшей меч. Потрясенный Далмат выпустил оружие.

— Боже мой, девочка, да что с тобой? В последние дни ты дерешься, будто забить меня хочешь! Что на тебя нашло?

Смутившись, она опустила меч. Злилась, конечно, и убить хотела — но не Далмата.

— Простите, филос[4]. Вы ранены?

Тот махнул рукой — пустяки.

— Я в последнее время не в себе, — призналась София. — Понятия не имею отчего.

— Девочка, ты со мной не хитри, — сказал Далмат, поднимаясь. — Я тебя знаю как облупленную. Разговоры про замужество беспокоят, так?

София отвернулась, смущенная, — Далмат так легко ее разгадал. Вздохнула, взглянула ему в лицо.

— Замужество для меня хуже смерти. Не для того я росла, чтобы запереться в доме — править слугами и нянчить детей. Я этого не вынесу.

— Душа у тебя крепче стали. Ты выдержишь что угодно. Кроме того, надо же тебе выходить замуж! И супруг может оказаться куда хуже Нотара. В конце концов, он грек, а не какой-нибудь иностранный владыка.

— Ты не понимаешь, — возразила София. — Как только я выйду за него, все кончится. Больше никаких уроков фехтования, никаких занятий со Сфрандзи, никакой политики.

— Брак не так уж плох, вот увидишь, — утешил ее Далмат. — Да к тому же ты еще и не замужем. Между прочим, сегодня ночью соберется совет. Константин будет решать, какое послание отправить Папе Римскому насчет унии.

— Сегодня вечером? Спасибо, филос! — София поцеловала Иоанна в щеку.

Он был прав: есть вещи и поважнее замужества. София поклялась защищать Константинополь и — в браке или нет — клятву сдержит.

* * *

Ночью София кралась босиком по тесному темному коридору с прикрытой лампой в руках. Та бросала лишь тоненький лучик света, освещавший пол под ногами. Влахернский дворец был пронизан тайными коридорами и секретными комнатами. Немногие знали об их существовании, и лишь горстка посвященных могла отыскать нужный путь среди множества одинаковых проходов. София была из их числа. В детстве она часто играла в тайном лабиринте, а повзрослев, использовала его для сбора сведений.

София добралась до конца коридора, поднялась по винтовой лестнице, уверенно ступая в темноте. Наверху проникла в маленький альков, полностью прикрывая фонарь. В кромешной темноте различался иголочно тоненький лучик, пробивавшийся сквозь стену. София глянула в дырочку и увидела зал совета. За круглым столом разместились шестеро: слева — Константин, напротив его — Сфрандзи и Далмат. Императрица-мать Елена сидела спиной к Софии; напротив ее, с дальнего края стола — патриарх Мамма и Лука Нотар, нареченный. София прислушалась: Константин говорил, и благодаря хитрости архитекторов звук слышался так отчетливо, будто император стоял рядом.

— Турки угрожают нам. Мурад говорит о мире, но, боюсь, это только слова. Уже скоро турки нападут. Сфрандзи видел их армию: самое малое, шестьдесят тысяч. Для победы над такой силой нам нужны союзники. Я отправлю посольства в Геную и Венецию, попрошу о помощи. Но это создаст больше проблем, чем разрешит, ибо нельзя нашим послам быть в Италии, не засвидетельствовав почтение Папе Римскому.

Он замолк, осмотрел собравшихся.

— Понятно, что важнее всего для нас сейчас то, что мы хотим — и можем — Папе предложить.

Конечно, важнее всего, ведь ответ Папы и определит политику Константина, решит, объединятся ли католическая и православная церкви, расколовшиеся четыре века назад. Католики настаивали на главенстве Папы и на доктрине филиокве — догмате об исхождении Святого Духа не только от Отца, но и от Сына. Греки же настаивали, что все епископы равны, а Святой Дух исходит лишь от Бога-Отца. Доктринальные разногласия казались незначительными, но их усилили десятилетия взаимного недоверия и открытой вражды, увенчавшиеся в 1204 году взятием и разграблением Константинополя латинянами. Императоры Иоанн и Константин поддерживали унию по политическим мотивам, отчаянно желая помощи Запада против турок. Но духовенство, знать и большая часть народа унии не хотели. София не питала симпатий к западной церкви, но как иначе убедить латинян прийти на помощь Константинополю?

Первым ответил Мамма, и ответил предсказуемо. Поддержав неудачную попытку Дмитрия захватить трон, патриарх загнал себя в угол, лишился императорского доверия. Католики оказались его единственными союзниками. Мамме осталось лишь поддержать унию.

— Я получил письмо от кардинала Виссариона, из Рима. Он пишет, что новый Папа готов немедля собрать войска на защиту Константинополя. Он ожидает лишь унии.

— До меня доходили слухи об этом, — подтвердил Сфрандзи. — Но войско Хуньяди разгромлено, и я сомневаюсь, что без него Папа способен на многое. Если Венеция и Генуя согласятся послать войска, то что добавит к ним Папа? Он может созвать Крестовый поход, но едва ли французы откликнутся. У них в Авиньоне еще недавно сидел свой Папа, проклинавший Папу, сидевшего в Риме. К тому же уния вызовет большое возмущение у нас. — Сфрандзи глянул на мегадуку. — И принесет больше вреда, чем пользы.

— Да, да! — подтвердил тот, для пущего эффекта ударяя кулаком по столу. — Если примем унию, то погибнем! Турки возьмут город или латиняне — разницы нет. Мы не должны униженно молить о помощи. Мы сможем защититься, как делали это уже тысячу лет.

София поморщилась — вот из-за такой нелепой гордыни все может погибнуть. Однако собравшиеся, по-видимому, были склонны поддержать Нотара. Далмат сурово кивнул, да и сам Константин — тоже. Даже Мамма заколебался. Не согласилась только императрица-мать. София не видела ее лица, но по движению плеч поняла: Елена в гневе. Слава богу, есть среди этих горделивых глупцов мудрая женщина, способная обуздать мужское тщеславие.

Константин заметил гнев матери.

— Мама, что вы нам посоветуете?

— В моей молодости империя была сильной, — произнесла Елена властно и уверенно. — Тогда мы могли выстоять, но не сейчас.

Нотар попытался заговорить, однако Елена не позволила.

— Лука, не перечь мне! Я видела своими глазами, как Мурад осаждал город. Не отступи он, чтобы справиться с восстанием в турецких землях, Константинополь пал бы. Мы теперь слабее, турки — сильнее. Без помощи латинян город обречен. Я соглашусь на тысячу уний ради спасения Константинополя.

— Спасения от кого? — спросил мегадука. — У нас уже долгие годы мир с турками. Мурад не хочет войны, а сын его слаб. Когда Мурад отрекся, Мехмед просидел на троне лишь несколько месяцев.

Елена не сдавалась.

— Если Мехмед, как ты утверждаешь, слаб, то тем более стоит искать союза с латинянами, и чем раньше, тем лучше. Если они придут на помощь, то с восшествием на престол Мехмеда мы сможем ударить, пока он еще молод и неопытен. Мы можем раз и навсегда избавиться от турецкой угрозы. Неужели уния этого не стоит?

— Но ведь не можем мы просто согласиться на все условия латинян! — вскричал Нотар. — Я никогда не склонюсь перед Папой. И знаю, что мало кто решит склониться и признать его главенство.

— Конечно, — согласился Константин, не желавший ссоры с Нотаром. Император нуждался в его поддержке. — Уния важна, но нельзя компрометировать себя в глазах народа. Что ты предложишь?

— Если уния, то на наших условиях. Созовем епископов Синаксиса, пусть напишут Папе письмо. Они выразят чаяния православного духовенства, и так мы сможем представить план унии, которую поддержит народ Константинополя.

— Синаксис? — Мамма поперхнулся. Епископы, входившие в Синаксис, люто ненавидели унию и отказывались признать его патриархом. — Но у них нет никакой власти!

— Люди им верят, — возразил Нотар.

— Господь им не верит! — буркнул Мамма.

— Так это Бог тебе доверил короновать моего брата Дмитрия? — спросил Константин.

Патриарх побледнел, и за столом воцарилось напряженное молчание. Наконец Мамма оттолкнул кресло и встал.

— Я присягнул вам на верность. Но если не верите мне — я отрекусь и уйду.

— Не уходи. Скажи лучше, что нам, по-твоему, делать?

— Хорошо, — ответил Мамма, усаживаясь обратно. — Я согласен с Нотаром: письмо необходимо, но составить его должен я, патриарх. Кто же лучше меня выразит взгляды духовенства?

— Большинство священников отвергают Мамму, — возразил Нотар. — Они не примут унию, происходящую вопреки их желаниям.

— Хорошо, мы пошлем два письма, — предложил Константин. — Патриарх напишет одно, Синаксис — другое. Увидев столь единогласную поддержку унии, Папа обязательно пойдет на уступки.

— Ваше величество! — возопил Мамма. — У Синаксиса нет никаких прав, это просто незаконное сборище! Если они пошлют письмо Папе, я не желаю иметь к этому никакого отношения. Я скорей отрекусь, чем стану на одну доску с этими еретиками.

— Патриарх, твои слова поспешны и необдуманны, — заметил император.

— Нет, мое слово твердо, — упорствовал Мамма. — Если Синаксис пошлет письмо, ищите другого патриарха.

Константин нахмурился. Наконец произнес:

— Синаксис отправит письмо. Прошу тебя, патриарх, передумай, напиши Папе Римскому.

Помрачневший Мамма покачал головой, встал из-за стола.

— Я этого не потерплю, — пробормотал он и выбежал из комнаты.

Затопал по лестнице, бурча и взвизгивая: «Сами напросились! Посмотрите еще! Сами!» Голос его эхом метался над лестницей, затихая.

— Я пошлю в Рим Андроника Вриенния Леонтарсиса, — объявил Константин, нарушив повисшее молчание. — Возражения есть?

Возражений не было.

— Прекрасно! Сфрандзи, расскажешь ему про нынешнюю политику венецианцев и генуэзцев по отношению к нам. У меня все.

Константин еще не кончил говорить, а София уже пошла прочь — она услышала все, ее интересовавшее. Константинополь будет добиваться союза с Западом, а это главное. Правда, ее тревожила вспышка патриаршей злости, да и решение просить о письме Синаксис — тоже. Их послание наверняка разгневает Папу. Вряд ли старый простодушный Леонтарсис сумеет справиться с таким сложным делом. Папа наверняка разгневается. Вот бы ей, Софии, оказаться в Риме — она бы смягчила неприятное впечатление от написанного, дала понтифику понять острую необходимость унии… Но не суждено. Через несколько месяцев София обречена стать женой Луки Нотара.

— Да проклянет Господь день, когда мне выпало родиться женщиной, — ругнулась она про себя, и не в первый раз.

* * *

Монах Геннадий сидел за широким столом своей кельи в монастыре Христа Спасителя и держал в руке крошечный флакончик, наполненный золотистой жидкостью. Он посмотрел, как преломляется в ней огонь свечи, затем откупорил и понюхал. Запаха не было почти никакого — лишь легчайший аромат миндаля. Говорили, что уловить его способны лишь немногие. Жидкость прислал Геннадию друг, находившийся при дворе султана оттоманов. Была она сильнейшим ядом. Большая доза убьет человека за мгновения, меньшее же количество растягивает смерть на месяцы и не оставляет следов. Идеальное средство для задуманного Геннадием плана.

В дверь постучали, и Геннадий поставил флакон на стол.

— Входите!

В дверях показался Евгений, за ним — мегадука.

— Лука, добро пожаловать! Ты как раз вовремя. Садись, прошу, — приветствовал он Нотара и указал на кресло рядом с собой.

Монах Евгений вышел и притворил за собой дверь.

— Был во дворце?

— Да, — ответил Лука. — Как мы и опасались, Константин привержен унии. Он посылает в Рим Леонтарсиса, обговорить условия с Папой. Я поступил, как ты и желал: поддержал императора с условием, что Папе напишет Синаксис.

— И вот оно, это письмо. — Геннадий протянул пергамент Нотару.

Тот прочел и посмотрел на Геннадия удивленно.

— Отказ от филиокве… признание главенства собора над папами… квасной хлеб при евхаристии… какая дерзость! — сказал он, возвращая пергамент. — Папа разъярится!

— Конечно, — согласился Геннадий. — И в скором времени пришлет свои требования, с Божьей помощью, еще дерзостнее наших. Даже Константин не сможет вынести подобное оскорбление, и всем разговорам про унию — конец.

— Боюсь, что так просто не выйдет. Константин слушает мать, а она стоит за унию любой ценой.

— Императрица-мать? — Геннадий презрительно усмехнулся. — Не бойся. Ей недолго осталось мешать нам.

Нотар посмотрел на флакончик, затем, удивленно, — снова на Геннадия.

— Но ведь ты же не хочешь…

— Конечно же нет. — Геннадий улыбнулся, пряча флакон в ящик стола. — Она же глубокая старуха. Наверняка ее смерть уже близка.

Но Лука по-прежнему смотрел недоверчиво. Тогда Геннадий переменил тему:

— А как отреагировал патриарх Мамма?

— Как ты и ожидал — отказался участвовать. Даже посмел угрожать: мол, если пошлют письмо от Синаксиса, отречется от патриаршего сана.

— Отлично! — Геннадий потер в удовольствии руки. — Немного подтолкнем — и вообще выдавим его из Константинополя. А я позабочусь, чтобы к нему попала копия нашего письма. Ах, какая будет сцена, когда он прибежит в Рим жаловаться Папе на здешние безобразия, на то, как его обидели и унизили. Да он настроит Папу против унии лучше тысячи писем.

— В самом деле, — пробормотал Лука. — А сейчас, с твоего позволения, я удалюсь. Мне завтра рано вставать, нужно обойти стены.

— Иди, и да охранит тебя Господь, мегадука Нотар.

Геннадий кликнул Евгения, и тот увел мегадуку. Геннадий задумчиво посмотрел ему вслед. Затем открыл ящик стола и вынул флакон. Настало время разобраться с Еленой Драгаш.

* * *

— Входите, — шепнул охранник, приглашая Софию в затененный покой императрицы-матери.

После залитого солнцем зала сумрак в комнате казался кромешной тьмой, и София остановилась, выжидая, пока привыкнут глаза. А когда те присмотрелись, София вздрогнула. Увиденное живо напомнило последние минуты дяди, императора Иоанна Восьмого. На столе у двери тлела благовонная палочка, наполнявшая комнату пряным сладковатым ароматом. Рядом стояли две обетные свечи — лишь их зыбкое пламя освещало покой. Тяжелые портьеры на окнах, огромная кровать с балдахином, тонувшим во мраке у потолка. Елена лежала на кровати, закрыв глаза. Императрица-мать заболела две недели назад. Придворные врачи не понимали, в чем дело. Рекомендовали отдых да кровопускание время от времени, чтобы выпустить вредные соки. Несмотря на их заботы, состояние Елены ухудшалось.

София тихо прошла по ковру, стала на колени у кровати. Она впервые увидела императрицу-мать с начала болезни и поразилась тому, насколько Елена измождена. Кожа ее напоминала пергамент. Елена дрожала, дыша. Она вдруг приподняла веки и, завидев Софию, улыбнулась — улыбка показалась уродливой гримасой на исхудавшем лице. София помогла ей приподняться, опереться на подушки.

— Милая, хотела меня видеть? — прошептала императрица-мать хрипло.

— Да, государыня, но я опасалась беспокоить вас…

— А, эта хворь пройдет. Ничего страшного. В последние Дни я чувствую себя гораздо лучше. Но как ты, милая? Я слышала, ты скверно спишь? Болеешь?

София покачала головой.

— Ну так скажи мне, в чем дело.

София опустила взгляд, не в силах смотреть Елене в глаза — по-прежнему живые и проницательные.

— Дело в замужестве, — ответила она, вздохнув.

— Боишься первой брачной ночи?

София покраснела, покачала головой.

— Тебе не нравится жених, Лука Нотар?

— Больше того… — выговорила София, осмелев, но затем оробела снова.

Елена кивнула в знак одобрения.

— Государыня, это сам брак. — София сумела сказать главное, и теперь слова, так долго удерживавшиеся при себе, полились. — Я почти ни в чем не уступаю Нотару, но рядом с ним буду всего лишь женой. Он не позволит мне из дому выйти, не говоря уже про участие в советах и упражнениях с мечом. Я стану просто игрушкой, пригодной лишь для вынашивания детей. Я не могу подчиниться подобной участи.

— Когда-то я чувствовала то же, что и ты, — кивнула Елена. — После свадьбы я месяцами не покидала своих покоев. Выходила, лишь когда позовут. Но брак — еще не конец жизни. Я так и не приучилась любить Мануила, но брак с ним дал мне куда больше власти, чем я могла бы иметь без брака. Нотар — влиятельный человек, и если ты научишься управлять им, сумеешь влиять и на империю.

— Но вы вышли замуж за императора, а Нотар — всего лишь мегадука. Да и не станет он меня слушать. Он слишком гордый и заносчивый.

— Да, он такой, — подтвердила Елена и замолчала, откинувшись на подушки.

Она так долго лежала в молчании, что София подумала: императрица-мать заснула.

София хотела подняться с колен, но Елена открыла глаза и произнесла:

— Ты не выйдешь замуж за Луку Нотара. Молчи, не перебивай. Я все объясню. Тебе ведь уже известно, что мы посылаем Андроника Леонтарсиса послом в Рим.

— Да, государыня. — София вновь покраснела.

Как же Елена догадалась?

— В молодости я частенько сиживала за той самой стеной, слушая вещи, не предназначенные для моих ушей. Леонтарсис — хороший человек, но не слишком искушенный в политике. А в переговорах с Папой потребуется большой такт, хитрость и умение — возможно, превышающие способности Леонтарсиса. Я убедила Константина направить в Рим еще одного человека, в помощь Леонтарсису. Этим посланником станешь ты, потому что разбираешься в политике, в жилах твоих течет императорская кровь, а самое главное, ты — женщина. Итальянцы неравнодушны к женской красоте. Возможно, тебе удастся убедить их послать помощь, и ты преуспеешь там, где не справятся мужчины.

— Я справлюсь, — пообещала царевна. — Но как же посольство помешает браку?

— Путешествие в Италию займет месяцы, если не годы. А я тем временем постараюсь переубедить Константина. Верность Нотара слишком важна, чтобы подвергать его долгому ожиданию. Мы женим его на другой царевне из императорского дома, а твою помолвку расторгнут. Я же тебе советую подыскать человека, с которым ты могла бы ужиться. В конце концов, ты не можешь вечно уклоняться от замужества. Брак — твоя обязанность как женщины императорского рода.

София встала, поцеловала императрицу в щеку.

— Спасибо, государыня! Спасибо.

В дальнем конце комнаты отворилась дверь, и вошел высокий мужчина в одеждах священника, принесший поднос с вином и хлебом причастия.

— Это мой духовник, Неофит. Тебе пора идти. — Елена махнула рукой, прощаясь. — Возможно, я не задержусь на этом свете, но, по крайней мере, не поджарюсь на том.

София снова поцеловала императрицу-мать в щеку и заспешила прочь, разминувшись со священником. Мимоходом она отметила, что в Неофите было нечто на редкость неприятное, но долго раздумывать об этом София не стала. Мыслями она уже была далеко, в Италии. Ступила в ярко освещенный зал с улыбкой на лице.

Снова на воле! Хвала Господу, свободна!

ГЛАВА 6

Сентябрь 1449 г.

Маниса и Эдирне

Мехмед направил коня из прохладной лесной тени на прокаленную солнцем землю, в пыль дороги, ведшей в Манису, город изгнания. За Мехмедом из лесу выбралась охота: всадники, стая гончих, высунувших языки и тяжело дышавших после долгой беготни по жаре. Добычей стала пара оленей, загнанных в лесах на склоне горы Сипила. Лес кончался у ее подножия, но граница его находилась все же гораздо выше города, разостлавшегося на равнине. Оттуда хорошо был виден лабиринт извилистых улиц и пыльных базаров, чье однообразие нарушали лишь высокий минарет главной мечети да яркая зелень сада и белые стены нового султанского дворца. Караван-сараи на окраинах были заполнены купцами, охраной и их верблюдами, отдыхавшими перед долгой дорогой в Смирну или в Константинополь. Яркое осеннее солнце, сиявшее с безукоризненно чистого голубого неба, накалило улицы и стены, и в поднимавшихся волнах жара город казался зыбким, неверным миражом. Чудесное зрелище, но Мехмед едва глянул и тут же погнал коня в галоп. Зной, висевший над городом, уже мучил султана, и тот хотел поскорее добраться до прохлады дворца.

Никакие дела там Мехмеда не ждали — и неудивительно. Он считался управителем области Сарахан, чьей столицей и была Маниса, но управление заключалось лишь в обеспечении порядка и обложении налогом караван-сараев. А с этим справлялись сноровистые евнухи, которым Мехмед доверил город. Султан же проводил дни в охоте, фехтовании и чтении. Читал больше военное: описания битв, воспоминания и суждения знаменитых полководцев, трактаты о стратегии. В последнее время изучал описание Константинополя, оставленное путешественником из Руси, посетившим византийский двор в тринадцатом столетии.

Добравшись до места, Мехмед умылся, переоделся в халат из чистого, прохладного хлопка и пошел с книгою в сад. Там уложили для него подушки под лимонным деревом, и на них он блаженствовал, вдыхая приятный лимонный аромат и читая. Прислуживали Мехмеду три гедикли[5], прекрасные рабыни, с ранней юности приученные угождать султану. Они потчевали его медовыми финиками и вином, обмахивали опахалами. Внимание же Мехмеда целиком занимала книга. Русич по имени Александр в подробностях описал город, и Мехмед читал внимательно, делал пометки, заполняя поля старого потрепанного манускрипта набросками и рассуждениями. Его внимание особенно привлекала глава о многочисленных подземных проходах, ведших в Константинополь, и молодой султан то и дело отвлекался, придумывая стратагемы и планы штурма. Вот бы найти эти ходы, провести по ним воинов в ночной город, открыть ворота… А может, набить подземелья порохом да и взорвать стены? Увы, пока Константинополь оставался мечтой. В далекую Манису почти не долетали новости от двора в Эдирне, и влиять на имперскую политику Мехмед никак не мог. Он с горечью сознавал, что не мог повелевать даже своей кадин, не то что армией.

Мурад вынудил его покинуть Гульбехар, оставить ее в султанском гареме в Эдирне. Мехмед скучал по Гульбехар и жалел, что не смог присутствовать при рождении сына, Баязида. Ребенок еще слишком мал, вряд ли его отравят из-за отца, но все равно Мехмед предпочел бы держать его поближе. Мурад ясно выразил недовольство и Гульбехар, и Баязидом. Возможно, он воспользуется отсутствием сына и убьет обоих? Но нет смысла об этом тревожиться, ничего исправить нельзя. Остается лишь терпеливо ждать. А пока можно забыться в компании гедикли. Девушка, державшая опахало, казалась в особенности привлекательной: округлое широкое лицо, рыжие волосы. Похоже, русская — отличное дополнение к книге. Мехмед пометил на полях: известить хазнедара, распорядителя султанских ночей, чтобы поставил девушку в расписание.

Подошел черный евнух — тяжеловесный, чисто выбритый абиссинец. Как большинство черных евнухов, он был сандали. Еще в детстве, до половой зрелости, будущим сандали одним движением бритвы отрезали пенис вместе с мошонкой, в уретру вставляли деревянную трубку, а рану заливали кипящим маслом. После их закапывали по подбородок в кучу свежего навоза и держали так неделю, кормя одним молоком. Если те выживали — а это случалось на удивление часто, — их принимали в услужение к султанскому двору. Этот сандали по имени Салим был изрядно взбешен.

Он склонился перед султаном и заговорил высоким писклявым голосом:

— О благодетельный господин, простите меня, ничтожного, за беспокойство, но вас хочет видеть купец, пришедший с караваном. Наверное, очень богатый — подкупил всех стражей и евнухов, каких увидел, чтобы добиться встречи с вами.

Мехмед улыбнулся — несомненно, купец подкупил и Салима.

— Я сказал ему, что ваше величество заняты, но он упорствовал. Заявил, что вы его знаете. Он — Иса из Атталии.

Иса… Мехмед в самом деле знал человека с таким именем, но считал его умершим много лет назад. Когда Мехмед был еще ребенком, третьим в очереди к трону при дворе в Манисе состоял азиатский доктор по имени Иса. Он хорошо разбирался в полезных и ядовитых травах и в обмен на внушительную сумму умертвил двух старших братьев Мехмеда. После Мехмед с матерью решили: Иса чересчур много знает. Мехмед изгнал его со двора, а затем отправил отряд янычар выследить и убить травника. Янычары, вернувшись, доложили о смерти отравителя, и Мехмед тут же приказал их казнить. Он рассчитывал, что тайна Исы и его гибель умрет вместе с ними. И вот через шесть лет явился купец, объявивший себя Исой.

— Проведи его в комнату тайных аудиенций, — приказал Мехмед евнуху. — Уверься, что он безоружен, я хочу встретиться с ним наедине. Да, и пусть Улу присутствует тоже.

Салим поклонился и поспешил исполнять.

Мехмед отпустил гедикли и пошел в апартаменты. Перед тем как ступить в комнату тайных аудиенций, он зашел в соседнюю каморку и заглянул в глазок. Увидел мрачного Улу, стоявшего у трона, а перед ним посреди комнаты — того самого Ису, знакомого Мехмеду с детства. Иса почти не изменился, не постарел, хотя теперь ему было, самое малое, пятьдесят. Желтоватая кожа на добродушном округлом лице все так же гладка, голова выбрита, раскосые глаза по-прежнему живы и энергичны. О, как хорошо Мехмед запомнил эти глаза! Он несколько минут понаблюдал за лицом Исы, но то оставалось бесстрастным и непроницаемым. Азиат держал в руках сверток — наверное, из-за него и пришел.

Наконец Мехмед удовлетворился наблюдением, вошел в комнату и уселся на трон. Иса низко склонился, коснувшись пола головой.

— Встань! — повелел Мехмед, стараясь придать своему юношескому голосу властность и силу. Он хотел, чтобы Иса понял сразу: перед ним не мальчик, каким Мехмед был шесть лет назад, а зрелый мужчина. — Иса, я рад, что ты жив и здоров. Я уже много лет числил тебя среди мертвых.

— Ваше величество, благодарю вас за гостеприимство. Я счастлив видеть, что прошедшие годы оказались благоприятными для вас. А что вы числили меня среди мертвых — неудивительно. Я уверен, что янычары, посланные вами убить меня, говорили про мою смерть весьма убедительно.

— Они доложили, что ты умер. Если бы сейчас они были живы, я приказал бы казнить их за ложь. Ты подкупил их?

— Нет, в этом не было нужды. Я зашел в таверну, ваши янычары остались ждать снаружи. Чтоб скрасить их ожидание, я послал к ним хозяина таверны с напитками. А когда вышел сам, сказал, что питье было отравлено и что они получат противоядие лишь при условии, что все выполнят в точности по-моему. Они должны вернуться и убедить вас, что я убит. Затем я вышлю им лекарство. Конечно, они вовсе не были отравлены, но это не имело значения. Я знал, что как только они доложат о моей смерти, вы их казните.

С этим Исой приходилось держать ухо востро.

— Что же привело тебя во дворец после стольких лет мнимой смерти?

— Меня прислали с подарком для вашего величества — и с предложением. — Иса развернул сверток. Внутри оказалась искусной работы шкатулка красного дерева, видом и размером похожая на небольшую книгу.

Иса шагнул к трону, протянул шкатулку Мехмеду. Тот хотел взять, но замер в нерешительности.

— Твои подарки часто оказываются ядовитыми. Возможно, мне следует отказаться?

— Это всего лишь шкатулка. Отказаться или нет — воля ваша.

— А что за предложение?

— Подарок и предложение связаны между собой. Вы должны принять подарок прежде, чем я ознакомлю вас с предложением.

— Хорошо, — согласился Мехмед, принимая шкатулку, но вдруг передумал ее открывать и вернул Исе. — Ты открой!

Иса осторожно откинул крышку: под ней лежал сверкающий хрустальный флакон с янтарно-желтой жидкостью. Иса протянул открытую шкатулку, и на сей раз Мехмед ее принял. Взял флакон, посмотрел на свет.

— Что это? Яд?

— Чрезвычайно сильный яд, не оставляющий следов. Соприкасаясь с кожей, он проникает внутрь и убивает за несколько часов. Если глотать в малых дозах, он действует медленнее. В зависимости от сил жертвы, смерть наступает через недели, а то и месяцы.

— Кто послал тебя с этим страшным ядом? Зачем? Чего от меня хотят?

— Послал ваш друг из Эдирне. Большего я сказать не вправе. А зачем… Ваше величество, неужели вы не знаете, для чего нужен яд? Мне помнится, вы не колебались, когда решили расчистить себе дорогу к трону.

— Не предлагаешь ли ты мне отравить отца? — Голос Мехмеда зазвенел. — Да я голову тебе снесу за такую дерзость! Улу!

Огромный янычар ступил вперед, вытягивая длинный кривой ятаган. Иса же и глазом не моргнул.

— Если убьете меня, не доживете до заката, — предупредил он спокойно.

Улу замер с занесенным клинком.

— Отставить! — приказал Мехмед. — Это почему я умру до заката?

— Полагаете, я так спокойно вошел в ваш дворец, не приняв мер предосторожности? Шкатулка покрыта тем же ядом, какой во флаконе. Думаю, вы уже ощущаете его действие: внезапную сухость в горле, чрезмерное потоотделение.

Мехмед сглотнул, вытер пот со лба.

— Я тоже держал шкатулку, так что отравлены мы оба. Но есть противоядие. Если принять его, не откладывая надолго, мы оба останемся в живых.

— Как же мне знать, не лжешь ли ты?

— Никак.

— Дай мне противоядие, — приказал Мехмед.

— Оно не со мной, а в моей палатке, в караван-сарае. Лишь я знаю, где оно и как выглядит.

— Ну так поторопись! Улу, не упускай его из виду. Одно неверное движение, Иса, — и, клянусь, Улу тебя прикончит!

— Понимаю. И вы меня поймите: под моим началом в караван-сарае больше сотни людей. Я дам Улу противоядие, но если он — или кто-то еще — попытается меня убить, Улу умрет, и вы этого снадобья не увидите.

— Я понял. Улу не допустит, чтобы кто-либо тебе повредил.

— О ваше величество, спасибо за аудиенцию! Ваши друзья в Эдирне будут разочарованы, узнав, что вы отказались от предложения, но у меня все равно есть приказ оставить подарок вам. Пусть он пойдет на пользу.

Иса поклонился и, сопровождаемый Улу, покинул комнату. Мехмед же остался сидеть на троне, сжимая шкатулку. Кто же такой этот загадочный друг в Эдирне, желающий смерти отца? Неужто он в самом деле считал Мехмеда настолько глупым? Иса действительно отравил его или это просто обман? Мехмед встряхнул головой, пытаясь унять сумятицу в мыслях. Конечно, за Исой нужно отправить соглядатаев — пусть проследят. А шкатулка и яд… хм, они пусть останутся.

Мехмед поднялся с трона и прошел в опочивальню. Открыл вделанный в стену шкафчик, где хранился Коран в золотом переплете. Вынул Коран, потянулся, нажал на потайную защелку, и задняя стенка вскрылась, явив небольшую полость. Там лежали золотые монеты, документы, стояло несколько бутылок вина. К ним добавилась и шкатулка с ядом. Мехмед закрыл тайное хранилище, поставил Коран на место. Попытка отравить отца была бы исключительной глупостью. Но яд тем не менее стоило сохранить. Когда-нибудь он мог пригодиться.

Эдирне

Халиль, скрестив на груди руки, стоял за бисерным занавесом и нервно шевелил пальцами — ждал Ису. Времени великому визирю никогда не хватало; если отсутствовать во дворце больше часа, то такую отлучку наверняка заметят. Он уже больше четверти часа находился в задней комнате лавки Фарзама, торговца коврами, и ждал — времени почти не оставалось. Чтобы занять голову, Халиль принялся выдумывать причудливые кары для запаздывавшего Исы: выжечь железом глаза, выдернуть ногти, окунуть пальцы в кислоту. Он уже и собрался уйти, и приказ был готов отдать о жестокой расправе, но Иса вдруг объявился: вошел в комнату за занавесом, стряхивая с одежды дорожную пыль, что скопилась за долгий путь от Манисы. Иса выглядел усталым и вымотанным, но не испуганным. Отлично — значит, он преуспел в деле. Визирь ступил за занавес.

— Ты опоздал, и за тобой следили! — каркнул Халиль. — Когда въехал в город, за тобой скакали шпионы Мехмеда! Можно не сомневаться, что они караулят снаружи. Если нас увидят вместе, мне не сносить головы.

— Прошу прощения, о великий визирь! Я не заметил слежки, иначе ни за что бы не привел их сюда.

— Еще бы! Но неважно — ты выйдешь первым, сквозь переднюю дверь, а я — через тайный ход. Тогда, если даже шпионы Мехмеда увидят меня, беды не случится. Помолись, чтобы они меня не увидели, Иса, ради твоей семьи.

Иса прищурился, стиснул зубы, и лицо его приобрело выражение угрожающее и неприятное.

— Надеюсь, твое путешествие было успешным. Греческий монах, по-видимому, яд получил. Мои шпионы докладывают из Константинополя, что императрица-мать заболела.

— Да, я лично передал яд.

— И что Мехмед? Как отнесся к моему предложению?

— В общем, как вы и предсказывали: отказался, но яд оставил.

— Хорошо, — отозвался Халиль, поглаживая бороду. — Уже очень скоро он использует яд против отца, я о том позабочусь. Отличная работа, Иса! Вот твоя награда.

Халиль швырнул шелковый мешочек. Иса подхватил, распустил — на ладонь высыпалась дюжина мелких бриллиантов.

— Надеюсь, этого хватит?

— Да. Более чем.

— Можешь идти.

Но Иса не двинулся.

— А что будет с моей семьей? Вы сказали, что отпустите их, если исполню порученное.

— Отпущу, когда исполнишь все порученное. А пока можешь повидаться с ними. Ты знаешь, где их содержат. Стражи предупреждены и ждут. У тебя час, но будь готов к обыску на входе.

Иса молча вышел. Халиль же улыбнулся — повезло же найти его! Когда старший брат Мехмеда, Ахмед, умер от яда, великий визирь взялся расследовать дело. Через несколько лет, раздав множество взяток, Халиль проследил, откуда явился яд, и вышел на Ису, состоявшего при Мехмеде слугой. Тем временем был отравлен и второй брат, Ала ад-Дин. Вскоре после этого Иса исчез. Халиль посчитал его мертвым — до прошлого года, когда в поисках особенно редкого яда посетил караван-сарай в окрестностях Эдирне. Иса уже многие годы жил под именем Амир и был преуспевающим купцом, постоянно разъезжающим с караванами. Поначалу он держался подальше от крупных городов. Но время притупило страх, и Амир-Иса дерзал являться с караваном в Эдирне и даже в Манису, где жил Мехмед. Никто не узнавал прежнего Ису, и дерзость его возросла. Он вернулся к прежнему занятию изготовителя лечебных снадобий и ядов. Три года назад Иса почувствовал себя настолько уверенно, что решился жениться и успел обзавестись двумя детьми. Халиль взял семью Исы под защиту — это означало, что, если Иса ослушается, семья погибнет. Иса был сильным человеком. Он глазом не моргнул, когда Халиль сказал, что знает об убийстве принца Ахмеда. Не дрогнул, когда грозили пытками и смертью, но обнаружил удивительную слабость, когда пообещали убить семью. Как только близкие оказались во власти Халиля, Иса мгновенно согласился исполнять волю визиря.

Да, повезло! Благодаря Исе Мурад скоро умрет, а Мехмед займет трон. Уж Мехмедом-то управлять куда проще, чем старым султаном. А если нет — всегда есть Ситт-хатун. Она гордая женщина и разгневана нынешним высоким положением султанской кадин, Гульбехар. Халиль уже предложил Ситт-хатун высокую честь стать матерью султана, посулил власть. Он поставил единственное условие: возлечь с ним, Халилем. Пусть ее сын, кому предназначено сменить на троне Мехмеда, будет и сыном Халиля. Мехмед умрет от яда, Халиль станет регентом при малолетнем наследнике, отцом империи. А Ситт-хатун получит власть и почести. Она еще не приняла предложение, но — Халиль был уверен — со временем примет.

* * *

Ситт-хатун сидела у бассейна с карпами в саду гарема, слушая в полудреме, как служанка Чичек читает вслух стихи из книги. Утренний воздух в саду был теплым и расслабляющим, напитанным ароматами тысяч цветов. Ситт-хатун опустила пальцы в воду, повела и ощутила, как любопытный карп тихонько ущипнул кожу. Жена султана закрыла глаза, вздохнула. Без Мехмеда, усланного в Манису, жизнь выглядела спокойной и мирной. Даже злоба Гульбехар не слишком омрачала Ситт-хатун. Да и в последнее время Гульбехар показывалась редко, после рождения сына Баязида она почти не выходила из покоев.

Как раз в такие безмятежные часы Ситт-хатун без малого верила: гарем и в самом деле Дар ас-Саади, Место Счастья — то, чем он видится людям, далеким от двора. Увы, юная жена султана уже успела хорошо изучить гарем. Тот, хотя и утопал в роскоши, кишел интригами и предательством. Гарем — особый мир, отделенный от прочих частей дворца. В гареме свой сад, мечеть, кухни и прачечные. И население у него особое — кроме султанских жен и их потомства, турок там нет. По закону Пророка, мусульман нельзя обращать в рабство. Женщин гарема присылали иностранные владыки, желавшие подружиться с султаном. Женщин также захватывали на войне или забирали как дань у покоренных. В гареме содержались гречанки, боснячки, валашки, болгарки, русские, польки, итальянки и даже француженки. Евнухи были столь же разномастными. Большинство — военнопленные или жертвы девширме, налога кровью, то есть дани детьми, взимавшейся со всех иноверцев империи.

Дружба между людьми столь разных обычаев и происхождения возникала редко и сохранялась недолго. Тем более что объединяло их всех желание вскарабкаться по лестнице силы и власти в гареме: от простой рабыни — джарие — до наложницы и, возможно, жены или кадин. Все шпионили друг за дружкой, торопясь предать в обмен на пусть крошечную, но выгоду. Единственной ее союзницей в гнезде гадюк была кузина и наперсница Чичек. После смерти родителей Чичек выросла рядом с Ситт-хатун. Они стали неразлучными подругами, и, когда Ситт-хатун вышла замуж, Чичек захотела последовать за ней в гарем, хоть это и означало потерю свободы. Теперь Чичек всегда была рядом.

— Госпожа! — Чичек прекратила читать и тронула плечо подруги. — Госпожа! — прошептала она снова. — Юлан в саду!

Ситт-хатун открыла глаза, выпрямилась. «Юлан» переводилось как «змея». Так они с Чичек прозвали Гульбехар из-за ее ядовитого языка и манеры ходить, покачивая бедрами, изгибаясь, — вылитая кобра, изогнувшаяся и приподнявшая голову. Вон она, возле дверей на дальнем краю сада, подбородок гордо вскинут, ступает царственно. За ней целый десяток одалисок, все в красных шелковых халатах, вышитых золотыми спиральными узорами. Да, такой роскоши Ситт-хатун не могла себе позволить. Но все они блекли по сравнению с Гульбехар, вырядившейся на манер царевны из «Тысячи и одной ночи»: узкий шелковый сарафан сочнейшего алого цвета, расшитый златом и жемчугами. На обнаженных руках — десятки самоцветных браслетов, длинные светлые волосы уложены вокруг диадемы из чистого золота, усаженной бриллиантами. Богатства змее хватает — Мехмед осыпал ее подарками. Но никогда еще не одевалась она с такой вызывающей роскошью. Она похожа больше на жену султана, чем на кадин принца, пусть и наследного.

— Здравствуй, сестра! — приветствовала Гульбехар.

Сильный албанский акцент ее речи злил Ситт-хатун.

— День такой чудесный! Мне подумалось: отчего бы не присоединиться к сестре?

Гульбехар повела рукой, и служанки уложили подушки рядом с Ситт-хатун. Гульбехар уселась, и пара служанок немедленно принялась обмахивать ее опахалами.

— Рада тебя встретить, — солгала Ситт-хатун. — Я так редко видела тебя с тех пор, как муж уехал. Надеюсь, с твоим здоровьем все в порядке?

— В порядке, — ответила Гульбехар и загадочно улыбнулась.

Ситт-хатун озадачилась: что означает эта улыбка?

— Я не показывалась, потому что малыш Баязид требует очень много внимания.

А-ах, это словно пощечина. Змея так гордится своим Баязидом, подарком судьбы и средством помучить Ситт-хатун. Из-за него Юлан теперь наслаждается титулом бас хасеки — матери наследника — и всеми привилегиями, положенными по титулу. Из-за него Ситт-хатун осталась женой султана лишь на словах.

— Несомненно, хлопот с твоим сыном хоть отбавляй, — согласилась Ситт-хатун. — Доктора все еще боятся, что он вырастет слабоумным?

Гульбехар покраснела. Новорожденного Баязида уронили, и, хотя последствий пока не было, по дворцу пополз упорный слух: с головой у малыша не все в порядке. Глупость, конечно, но чем еще ее уязвить?

— Нет, не боятся, — ответила Гульбехар. — Он с каждым днем все больше похож на отца.

Будто услышав эти речи, из ее покоев залился плачем сам Баязид — эхо покатилось по саду.

— Ах, такой сильный голос, совсем отцовский. Кажется, о малыше пора позаботиться.

Ситт-хатун кивнула, надеясь, что Гульбехар уйдет.

— Конечно, он зовет мать.

— Так и есть. — Та осмотрелась, будто отыскивая что-то. — Увы, мои служанки заняты. Но неважно. Эй, ты, — она указала на Чичек, — поди принеси дитя!

Ситт-хатун омертвела. Приказывать чужим слугам — значит, присвоить их. Неужели Гульбехар осмелится завладеть любимой служанкой жены султанского наследника? Мурад никогда этого не позволит!

Чичек не двинулась с места.

— Ты не слышала? Принеси немедленно моего сына!

Чичек посмотрела на Ситт-хатун, та кивнула и отвернулась. Чичек встала и пошла.

— Сестра, ты же не против? — любезно осведомилась Гульбехар. — Завтра я пошлю замену — кого ни попросишь.

Но это уже оказалось слишком для Ситт-хатун. Она вскочила и прошипела:

— Мне не нужна замена! Султан не позволит тебе!

Ситт-хатун устремилась в свои покои, глотая слезы на бегу. «Не может быть, не может!» — повторяла она снова и снова. Мурад не допустит этого. Не сможет позволить.

Но Мурад позволил. В ответ на отчаянную мольбу Ситт-хатун вернуть Чичек он заявил, что гаремные дела его не заботят. Возьми взамен кого-нибудь из одалисок Гульбехар. Ярости Ситт-хатун не было предела. Она и думать не хотела принять кого-либо из прислужниц ненавистной соперницы — наверняка шпионку — в свои покои. Ситт-хатун закрылась в спальне, взяла ситар. Пытаясь успокоиться, заиграла колыбельную, известную с детства. Но утешиться не могла, и слезы капали на струны, на полированное дерево ситара. У нее не осталось друзей. Теперь она была одна.

Одна — но не бессильная жертва! Ситт-хатун отложила ситар, сердито вытерла слезы. Нельзя предаваться скорби и упиваться обидой. У нее нет ни денег, ни служанок, ее не осыпают подарками, как змею Гульбехар. Но зато у нее есть голова на плечах. Гульбехар забрала Чичек — так, может, использовать это в своих интересах? Чичек всегда останется верной — а шпионка в покоях соперницы может оказаться полезной. И даже весьма, если подозрения насчет неожиданного богатства змеи — все прибывающего в отсутствие мужа — оправдаются. Ситт-хатун снова задумалась о странной улыбочке Гульбехар. Возможно, теперь удастся разгадать, что кроется за этой улыбкой.

* * *

Прошла неделя, прежде чем Ситт-хатун удалось вновь увидеть Чичек. Вернувшись с вечерней молитвы в гаремной мечети, она обнаружила подругу в своих покоях. Двинулась обнять, но Чичек отстранилась.

— Госпожа, мне нужно спешить! Если Юлан выяснит, что я приходила, мы обе окажемся в беде. Снаружи ожидает девушка, одалиска из свиты Гульбехар. Она хочет поговорить, ищет вашей защиты в обмен на важные сведения о Гульбехар. Мне она секрет не захотела раскрыть, но, кажется, он очень важный. Вы поговорите с нею?

— Конечно. А с тобой как? Хорошо ли к тебе относится эта змея?

— Да я ее и не вижу, — ответила Чичек устало. — Она поместила меня среди низших джарие. Я днями стираю да вышиваю. Прислуживать самой Гульбехар мне не позволено.

На глазах ее показались слезы — наверняка Чичек решила не рассказывать худшее, щадя госпожу.

— Госпожа, мне нужно идти.

Ситт-хатун обняла ее нежно, прижалась. Прошептала:

— Спасибо тебе, спасибо! Иди — и да защитит тебя Аллах.

Чичек ушла, и в комнату ступила полька лет пятнадцати, не старше, одетая в тот же алый с золотом кафтан, какие Ситт-хатун видела на одалисках Гульбехар в саду. Красивая девушка — по-своему, конечно. Тоненькая, высокая, будто растянули ее. Точеные руки, изящные пальцы, длинная шея, золотистые волосы до талии. Большие глаза — голубые, невинные, испуганные. Увидев Ситт-хатун, она поклонилась низко и застыла, не решаясь выпрямиться.

— Встань! — приказала жена Мехмеда тихо, но властно. — Что ты хотела мне сказать? Говори, не бойся, здесь не подслушивают.

Девушка молчала. Ситт-хатун уже испугалась — вдруг так и не отважится заговорить? Но та решилась, и слова полились потоком.

— Госпожа, умоляю, защитите! Чичек рассказала мне про вас много хорошего. Говорила, что я могу вам доверять. Конечно, я бы не осмелилась прийти к вам только поэтому, но я ведь знаю, вы ненавидите Гульбехар. А если она узнает, что я ходила к вам, то убьет, но она и так хочет меня убить! Без вас я погибну. Я открою вам большую тайну, но, пожалуйста, пообещайте сначала, что защитите меня.

— Защитить тебя от кого, от Гульбехар?

Девушка отчаянно закивала.

— И с чего же Гульбехар желать твоей смерти?

Девушка покраснела, уставившись в пол.

— Ты обокрала ее?

— Нет, госпожа. Она ревнует.

— Ревнует? Ну конечно…

Неудивительно — Ситт-хатун уже довелось испытать ее ревность на себе. Но если чувство зашло так далеко, то это значит, что полька посмела ступить между Гульбехар и ее любовником. И кто же он? Конечно Мехмед, сидящий в далекой Манисе. Впрочем, Ситт-хатун было понятно, кто это, но она хотела услышать ответ из уст девушки.

— Не бойся, милая, я не дам тебя в обиду. Скажи, с чего Гульбехар пылать ревностью к одалиске?

— Потому что я — годзе, — ответила девушка, пунцовея щеками.

«Годзе» буквально означало «та, которая приглянулась султану». Выходит, Мурад заметил девушку и, возможно, приказал хазнедару отвести для нее ночь.

— И как же слуге Гульбехар удалось стать годзе?

— Мурад приходит в покои Гульбехар и ложится с нею, — ответила полька, пылая щеками и не отводя глаз от пола. — Гульбехар заставляет нас носить маски, чтобы мы не привлекали султанского внимания, но он все равно меня выделил. Я не виновата, я же ничего не делала! Друг сказал мне: хазнедар поместил мое имя в султанский календарь. Гульбехар страшно ревнива. Если я возлягу с султаном, она убьет меня. Друг сказал: я у султана на следующей неделе.

— И чего ты хочешь от меня? Я не властна над хазнедаром. Если уж имя вписано, то не в моих силах его вычеркнуть.

— Возьмите меня в услужение! Я была в саду, когда Гульбехар отняла у вас Чичек. Гульбехар предложила служанку взамен. Попросите меня, она не сможет отказать.

Ситт-хатун хотелось принять девушку — не такая уж большая награда за принесенный секрет. Если сказать Мехмеду, что его возлюбленная неверна и изменяет не с кем-нибудь, а с его отцом, тогда Мехмед непременно наградит Ситт-хатун. Возможно, даже ляжет с нею. Хотя не исключено, что девушка лжет. Вдруг она шпионка Гульбехар? Даже если и нет, но обвинить змею хочется, придется поискать нечто весомее слов этой девушки.

— Я могу взять тебя в услужение, но сперва хочу убедиться в правдивости твоих слов.

В ответ полька вытащила золотую цепь с привешенным к ней огромным рубином, полыхавшим кроваво-алым, будто умирающий свет закатного солнца. Другого такого камня не было. Кумру кальп, сердце голубя. Ситт-хатун никогда не видела султана без него.

— Мурад подарил камень Гульбехар, а я унесла его из ее покоев. Теперь вы верите мне?

— Верю, но мне нужно увидеть своими глазами. Когда султан собирается посетить ее?

— Сегодня ночью.

— Значит, сегодня ты покажешь мне их.

— Но это… это невозможно, — пробормотала полька. — Я не смогу тайно провести вас в ее покои, тем более когда там будет Мурад.

— Если ты не можешь привести меня с собой, остается одно. Как тебя зовут?

— Анна, моя госпожа.

— Раздевайся, Анна.

* * *

Одевшись в кафтан Анны, Ситт-хатун спешно пробралась по лабиринту коридоров и шмыгнула в покои Гульбехар. Хотя она и скрывала лицо под маской, взятой у Анны, излишне рисковать не хотелось. Случайного наблюдателя чужой наряд обманет, но вблизи не по размеру длинный кафтан выдаст ее. А если поймают, если обнаружат… ужас! Гульбехар прикажет ее убить и будет отрицать всякую к тому причастность. У женщины, покинувшей свое место в гареме, шансов выжить немного.

Ситт-хатун пошла коридором для служанок, начинавшимся от прихожей, и обогнула гостиную, усеянную подушками и наполненную дымом кальяна. Вышла во внутренний дворик, залитый золотистым солнечным светом. В дальнем его конце, за пальмой в кадке, была потайная дверь. Ситт-хатун нажала на прохладную плитку в стене, открывая вход еще в один коридор для служанок, уходивший мимо спальни Гульбехар в особую кухню для кадин наследника престола. В коридоре было темно, лишь тонкие лучики света вырывались из глазков в стене. Их устроили, чтобы служанки могли наблюдать за госпожой и немедленно отзываться на малейший ее каприз. Сейчас у глазков никого не было — Гульбехар не хотела лишних свидетелей ее развлечений с Мурадом. Ситт-хатун приложилась к глазку и увидела освещенную свечами спальню. Гульбехар сильно ее изменила. Ситт-хатун любила огромные, от пола до потолка окна, открывавшие чудесный вид на султанский дворец, чьи постройки занимали весь склон холма до самой реки. А теперь окна закрыли тканные золотом портьеры. Стены украшали шелковые гобелены, поблескивавшие золотой и серебряной вышивкой, кафельный пол устилали ворсистые ковры. В целом комната напоминала шатер богатого кочевника. Впечатление портила лишь чудовищных размеров кровать — футов десяти шириною, тяжеловесная, под желтым шелковым балдахином. На ней возлежали нагие Мурад и Гульбехар.

Змея — на спине, свесив голову с кровати, так что хорошо виделось лицо, искаженное похотью. Она обхватила Мурада длинными ногами; султан налегал, ритмично двигался и пыхтел в такт. Он зашевелился быстрее, и Гульбехар застонала, закричала по-албански. Наконец султан подхватил ее стон в страстной истоме, обмяк. Затем он слез, тяжело дыша, и встал — пузатый, тонкогрудый, с поседелой порослью по всему телу. На плече — длинный рубец, и тонкие ноги тоже испещрены шрамами. Начал одеваться — Гульбехар же, нагая и потная, раскинулась на постели.

— Неужели вы так спешите? — Она обиженно надула губы.

— Ибрагим-бей снова бунтует Караманию, — ответил Мурад. — Мне нужно срочно разослать письма лояльным беям. Я и так слишком много времени провел у тебя. Даже самые верные языки заговорят, если посулить достаточную цену, а твой Мехмед — вспыльчивый человек. Он не должен узнать о нас.

Гульбехар встала, помогла Мураду повязать кушак.

— Мехмед — пустое место, — промурлыкала она нежно. — Вы — мой султан, и у вас будет новый наследник — мой сын.

Звук приближающихся шагов отвлек Ситт-хатун. Она отпрянула от глазка и увидела свет, надвигавшийся от кухни. Ситт-хатун быстро отступила в противоположную сторону, к дворику. Скрыться там было негде, и потому она побежала, шмыгнула по коридору, попала в прихожую — и столкнулась лицом к лицу с Мурадом. Ситт-хатун тут же низко поклонилась, попятилась, не поднимая взора, но султан жестом приказал ей остановиться.

— Стой прямо! — велел он сурово, и она подчинилась.

В глазах султана заиграла похоть. Узнал он Ситт-хатун или просто возжелал незнакомку? Мурад оглядел ее с головы до пят.

— Я тебя раньше не видел. Новенькая в свите Гульбехар?

Ситт-хатун кивнула, пробормотала, стараясь сделать голос низким и неузнаваемым:

— Господин, я должна исполнять приказ.

Она тронулась с места, но Мурад ухватил ее за руку.

— О-о, так ты торопишься! Не стоит спешить и убегать от султанского взора.

Мурад притянул ее к себе, погладил по руке.

— А ну-ка, сними маску. Я хочу видеть твое лицо.

Ситт-хатун оцепенела, лихорадочно пытаясь выдумать хоть что-нибудь. Можно закричать, позвать на помощь — но какой прок? И не убежишь — Мурад держит за руку. И волосы гладит, пальцы подобрались к узлу, закреплявшему маску. Еще мгновение, и сорвет! Ситт-хатун в ужасе закрыла глаза, боясь дохнуть.

— Мура-ад!

В дверях появилась по-прежнему нагая Гульбехар. Встала, подбоченившись, хмыкнула. Затем скользнула к султану и прошептала на ухо:

— Прошу, оставьте мою служанку!

Мурад выпустил Ситт-хатун, и Гульбехар в жадном порыве поцеловала его в губы. Ситт-хатун бросилась к выходу.

— Стой! — фыркнула та, и Ситт-хатун замерла. — Как твое имя?

Что же сказать? Анной нельзя назваться — обман слишком очевиден. Наконец схватилась за первое попавшееся имя:

— Госпожа, меня зовут Чичек.

И поклонилась низко, скрывая лицо.

— Прочь отсюда! Ты должна работать на кухне. — Подумав, Гульбехар добавила: — И одежду эту сними. Ты не одалиска моей свиты.

Ситт-хатун поспешила на кухню, оттуда по коридорам для слуг пробралась в свои покои. Там она рухнула на кровать, вся дрожа, — долго сдерживавшийся страх наконец завладел ею. Но тут же она приказала себе успокоиться, заставила тело лежать неподвижно. Опасность миновала, и теперь не время для слабости. Слова Анны правдивы, Мурад и Гульбехар — любовники. Скоро, скоро настанет очередь Гульбехар дрожать и бояться.

Следующий день Ситт-хатун провела в мечтах о мести. Она представляла, как все расскажет Мехмеду, воображала, что он сделает с Гульбехар, как Ситт-хатун посмеется над павшей соперницей. Мечтала, но планов пока не строила. Мехмеду никак не сообщишь, пока он не вернется из Манисы, — доверенного гонца не найти. А говорить Халилю не стоит. Коли есть доказательства неверности Гульбехар — не нужны ни визирь, ни его план. Ситт-хатун и сама о себе позаботится.

Этим же вечером она послала записку Гульбехар с просьбой прислать в услужение Анну. Та сразу пообещала: мол, пришлет на следующее утро. Ситт-хатун, удовлетворенная, легла отдыхать, предвкушая сны о славе и мести. Но близ полуночи она проснулась от ужасающего женского крика, оборвавшегося внезапно. Голос показался смутно знакомым, и от страха кровь застыла в жилах Ситт-хатун. Она долго лежала, прислушиваясь, но более ничего не услышала. Наконец заснула, встревоженная и напуганная, и сон ее был мучителен.

Когда Ситт-хатун проснулась утром, день был ярким и свежим, а ночной крик казался далеким кошмаром. Лучше его поскорей забыть, выбросить из головы. Одалиски нарядили Ситт-хатун, принесли легкий завтрак — оливки и хлеб. Затем она отправилась в сад, почитать. Едва Ситт-хатун успела присесть, как явилась Анна. По лицу ее Ситт-хатун сразу поняла: случилось ужасное. Анна низко поклонилась.

— Госпожа, Гульбехар отпустила меня служить вам. Гожусь ли я?

— Да, для тебя найдется место в моей свите. Пойдем в мои покои, и я покажу тебе, где будешь жить.

Когда они дошли до места, Ситт-хатун немедленно увлекла Анну в потайную комнату.

— Скажи, — потребовала она шепотом, не забывая о вездесущих шпионах, — какая беда стряслась?

— Ваша подруга, Чичек… она мертва, — ответила Анна, не смея поднять глаз.

— Но как?.. Что случилось?

— Гульбехар обвинила ее в шпионаже и воровстве. Прошлой ночью пришли евнухи и схватили ее. Она кричала, звала на помощь, но ей вырезали язык. Завязали ее в мешок и бросили в реку.

Ситт-хатун и слова не могла вымолвить, ее душили слезы. Чичек заплатила жизнью за глупость подруги. Ситт-хатун сжала кулаки, воткнув ногти в ладони, стиснула зубы — только бы не расплакаться!

— Госпожа, это не все. Гульбехар обнаружила пропажу кумру кальпа, и теперь она в ярости. Подозревает, что Чичек украла камень и отдала вам, а вы прознали про связь с Мурадом. Вы в страшной опасности, госпожа. Гульбехар не успокоится, пока не убьет вас.

ГЛАВА 7

Январь 1450 г.

Генуя

Когда Лонго явился в палаццо Гримальди на пир в честь прибывших из Константинополя послов, холодный январский день уже кончился, и солнце спряталось за горизонт. Лонго спешился в воротах, препоручил лошадь Уильяму, и тот поспешно увел ее к конюшне — не иначе, торопился проиграть свои жалкие гроши в компании прочих оруженосцев. Лонго смотрел вслед, пока Уильям не скрылся из виду, а затем вошел в зал палаццо Гримальди.

С потолка свисал чудовищный канделябр с множеством свечей, увешанный кристаллами хрусталя и разливавший теплый мерцающий свет, который усиливался благодаря многочисленным настенным канделябрам. За длинным столом посреди зала сидели представители самых почтенных и зажиточных семейств Генуи, во главе стола — Гримальди-старший с сыном Паоло. При виде Лонго оба кивнули. Противоположный конец стола предназначался для греческих послов, но те пока не прибыли.

Лонго переговорил с парой добрых приятелей, затем занял свое место рядом с будущим тестем, Гримальди-старшим.

— Как твои виноградники? — спросил Паоло, стараясь выглядеть серьезным и озабоченным, но Лонго без труда расслышал в вопросе насмешку.

Вчера кто-то поджег сухие зимние лозы на винограднике Лонго, заставив того пропустить срочное заседание совета, посвященное обсуждению просьбы греков о помощи. Поджог, вполне вероятно, устроили именно затем, чтобы Лонго не появился на совете.

— Огонь повредил часть молодых лоз неббьоло, и это большой ущерб для меня, — ответил Лонго и посмотрел Паоло в глаза. — Но не тревожься за меня. Я скоро найду поджигателей, и они ответят. Недаром говорится: играющий с огнем обожжется сам.

Повисло неловкое молчание. К счастью, в этот момент заревели трубы, и двустворчатые двери палаццо растворились. Сидевшие за столом мужчины встали приветствовать послов. Первым вошел бодрый старик с длинной седой бородой.

— Андроник Вриенний Леонтарсис! — возгласил герольд.

Вслед за Леонтарсисом вошла — к изумлению Лонго — очаровательная молодая женщина. Ее Лонго уже встречал в императорском дворце в Константинополе. Одета она была элегантно — в приталенный кафтан из желтого, как масло, шелка, а в черные волосы был вплетен тонкий золотой венец. Что же она здесь делает?

— Царевна София Драгаш! — возвестил герольд.

Леонтарсис и София сели на отведенные места, вслед за ними уселись и генуэзцы. В зал немедленно вошли слуги, неся на огромном подносе цельного зажаренного борова. Гости заговорили, зал наполнился гомоном множества приглушенных голосов. Лонго краем уха прислушивался, о чем толковали по соседству, но внимание его было приковано к Софии.

Наконец принесли последнюю перемену блюд, и шум постепенно стих. Теперь настало время того, ради чего собрались. С бокалом в руке встал дож Генуи, Лудовико Фрегозо, и объявил:

— Выпьем же за наших благородных гостей и за процветание их прекрасного города!

Он выпил до дна, и гости последовали его примеру.

Дож сел, встал Леонтарсис.

— Мы пьем за наших генуэзских союзников, за их дружбу и поддержку!

Кое-кто за столом заворчал при слове «союзников», и выпили за дружбу и поддержку не все.

— Нам льстит ваша похвала, — отозвался Фрегозо голосом достаточно громким, чтобы могли слышать все собравшиеся. — Мы всегда ценили дружбу с императорами Рима, и я уверен, что в час нужды многие генуэзцы поспешат вам на помощь.

— Многие генуэзцы? — спросил Леонтарсис. — А сама Генуя? Встанет ли республика на защиту Константинополя?

— Если турки нападут, республика Генуя снарядит корабль и команду для связи с христианским миром и на погибель врагу.

Всего один корабль… Лонго не удивился, но все же испытал разочарование.

— Благодарю вас за обещание помощи, — ответил Леонтарсис. — Верю: когда турки нападут, многие доблестные генуэзцы явятся вслед за этим кораблем.

Тем обе стороны, казалось, и удовольствовались. Гости вернулись к еде и разговорам о своем, но тут София громко произнесла:

— А я думала, генуэзцы поспешат на помощь Константинополю. Ведь этим вы защитите не только Римскую империю, но и свою колонию Перу. Вам же не хочется потерять свои ворота на Восток?

— Женское ли это дело? — фыркнул Паоло, хорошенько хлебнув из бокала. — Женщинам лучше в спальне разговаривать.

София покраснела, а по залу покатился тихий смешок.

— Перестань, Паоло, — сурово изрек Гримальди-старший. — Царевна, я приношу извинения за невоспитанность моего сына. Но к сожалению, он прав. Война против турок не принесет нам никакой выгоды. Мне жаль это говорить, но вполне вероятно, что Пера будет в большей безопасности после взятия турками Константинополя. По крайней мере, у них хватит сил, чтобы защитить наши интересы.

— Вы в самом деле верите, что ваши колонии окажутся в безопасности под их властью? — удивилась София. — Венецианцы думали так же, рассчитывая удержать Салоники. Но турки взяли Салоники. Нет, синьор, воистину, вам не стоит доверяться им так поспешно и опрометчиво.

— Слушайте, слушайте меня! — крикнул Умберто Спинола, сидевший посередине стола и, очевидно, перепивший. — Турки — язычники и безбожники! Нам нельзя договариваться с дьяволом.

— Они, возможно, и язычники, но и люди Константинополя не истинные христиане, — возразил могущественный синьор Адорно. — Уже многие годы они отвергают унию с истинной церковью. К чему нам сражаться и умирать за людей, плюющих на нашу веру?

Его слова вызвали одобрительный гул. Тут встал Лонго.

— Полно! Я уже дрался с турками лицом к лицу, и я знаю разницу между турком и греком. Я уже поклялся императору Константину защищать город. Если враги нападут, я встану на его стены. — Он вытянул меч и положил на стол. — Кто будет рядом со мной?

Он обвел взглядом собравшихся, посмотрел на Софию — та кивнула. В наступившей тишине люди переглядывались, неловко ерзали на сиденьях. Наконец поднялся молодой Маурицио Каттанео. За ним встали двое братьев Ланьяско, трое Боккиардо, и еще, и еще. Все — молодежь без особых надежд на наследство, терять им нечего, и они охотно могут отправиться в чужие земли на поиски богатств и славы. Много бойцов они не соберут, но Лонго обрадовала их поддержка. Один за другим вынимали они мечи и клали на стол.

— От имени императора я благодарю вас за благородный порыв, — объявил Леонтарсис. — Но пожалуйста, оставьте пока мечи при себе, они еще могут вам понадобиться.

Вызвавшиеся защищать Константинополь вложили мечи в ножны и сели.

— Я хотел бы особо поблагодарить синьора Гримальди, чьим гостеприимством мы наслаждались сегодня, и всех тех, кто столь сердечно приветствовал нас в прекрасном городе Генуе. Император обрадуется новостям, а люди Константинополя горячо поблагодарят и не забудут генуэзскую дружбу. За Геную! — Леонтарсис окончил речь и поднял бокал.

— За Геную! — отозвались собравшиеся, вставая и опорожняя бокалы.

Тост показался лучшим завершением пира, и после него Гримальди вывел гостей в сад, где музыканты играли при свете факелов под усыпанным звездами небом. В саду правильными рядами стояли многочисленные жаровни с раскаленными углями, сводившие на нет ночную прохладу. Гости шли в тенях меж ними, потягивая охлажденное сладкое вино и беседуя о политике.

Лонго едва успел ступить в сад, как сразу попался Леонтарсису.

— Синьор Джустиниани, позвольте мне еще раз выразить благодарность за предложение помощи!

— Не стоит благодарить, — ответил Лонго. — Мои сограждане генуэзцы не видят, что война Константинополя с турками — это и их война. Сразимся мы с ними сейчас или потом, ее все равно не избежать.

— Я согласен целиком и полностью, — кивнул Леонтарсис. — Император был бы крайне признателен, когда бы вам удалось заручиться поддержкой нескольких ваших могущественных соотечественников. Достойная награда не заставит себя ждать.

— Если я сумею убедить их — значит, сумею, с наградой или без. К тому же мне не нужны ваши деньги. Да и большинству согласившихся со мной — тоже.

— Я предлагаю не деньги. — Леонтарсис указал на Софию, стоявшую неподалеку и оживленно беседовавшую с несколькими мужчинами. — Не сомневаюсь, что вы обратили внимание на царевну Софию. Она прекрасна, не правда ли?

— О чем это вы?

— Император считает, что царевна — подходящая пара для того, кто по-настоящему поможет нашему городу в час нужды.

— Да, я понимаю, — ответил Лонго.

Он знал, что именно так и устраиваются браки людей, облеченных властью, но все же его кольнула ревность: Лонго представил, как Софию отдают в награду за услуги кому-нибудь из могущественных генуэзцев.

— И что сама царевна думает о таком предложении?

— Что она думает, никого не интересует, — отрезал Леонтарсис.

— В самом деле? — раздался вдруг голос Софии — ни Лонго, ни Леонтарсис не заметили, как она подошла. — Поэтому вы и решили, что мне не следует знать о моем положении товара, предлагаемого посулившему наивысшую цену?

— Царевна, я всего лишь следую приказам императора, — испугался Леонтарсис.

Затем он сделал усилие над собой и добавил уже увереннее:

— Как вы думаете, почему он позволил женщине участвовать в подобном посольстве? Неужели вы считали, что он столь высоко оценил ваши познания в политике?

— Мои мысли, как вы сами только что сказали, никого не интересуют, — ответила София негромко, но твердо. — Но я скажу вам про то, во что я верю и чего твердо придерживаюсь: я — царевна императорского дома, а не рабыня на продажу. Не вам предлагать меня. Если вы дерзнете сделать такое еще раз — пожалеете.

Она отвернулась и ушла в темноту.

— Простите за неприятную сцену, — сказал Леонтарсис. — Но тем не менее мое предложение остается в силе.

— Я не наемник, я не продаю свой меч, — отрезал Лонго. — Доброй ночи, посол.

И он отправился искать Софию. Нашел ее стоявшей в одиночестве, среди теней, рождавшихся зыбким светом факелов.

— Пришли осмотреть товар? — спросила София сердито.

— Я помолвлен с другой. Но если бы и не был помолвлен, мой меч не продается даже за столь высокую цену. Если мое присутствие неприятно вам, я уйду.

— Нет, останьтесь, пожалуйста, — отозвалась она, уже куда миролюбивее. — Синьор Джустиниани, я гневаюсь не на вас. Я прошу прощения за грубость, мне следовало поблагодарить вас за решимость помочь нам, за то, что вы сегодня совершили.

— Вам нет нужды извиняться. Я понимаю, замужество против воли — тяжкая доля.

— Синьор, вы мужчина. Откуда вам знать об этом?

— Иногда и мужчинам не приходится выбирать. Нас всех понуждает долг.

Но не успела София ответить, как появился Гримальди-старший — возник, будто призрак из тьмы.

— Вот вы где, синьор Джустиниани!

Он отвесил Софии низкий поклон:

— Царевна София, для меня высокая честь общаться с вами в столь непринужденной обстановке.

Лонго представил его:

— Царевна, это синьор Гримальди, отец моей невесты.

Та сделала реверанс.

— Простите, царевна, — извинился Гримальди, — но у меня срочное дело, и я должен забрать у вас Лонго. Ему завтра рано вставать, он отправляется с моей дочерью в свой родовой Дом на Корсике, в Бастии. У Лонго там дела.

— От Корсики до Рима рукой подать, если я не ошибаюсь? — осведомилась София.

— Да. При благоприятном ветре от Корсики до Ости, римского порта, всего-то полдня пути.

— Простите за дерзость, но не затруднит ли вас отвезти меня, Леонтарсиса и наших слуг в Рим? Из Венеции мы путешествовали по суше, наш корабль будет ждать нас в Ости. Я хочу как можно скорее добраться до Рима, и меня угнетает перспектива еще одного путешествия сушей. Я слышала, что дороги на Рим кишат бандитами.

Лонго вопросительно посмотрел на Гримальди.

— Конечно же, — согласился тот. — Я уверен, Лонго с удовольствием поможет вам, а для моей дочери будет большая честь познакомиться с вами. Ну а теперь, прошу покорно, извините нас, нам пора.

— Я была рада знакомству с вами, синьор Гримальди, — произнесла София. — Синьор Джустиниани, до завтра.

София ушла, присоединилась к разговаривавшим гостям. Лонго же повернул в противоположном направлении, к конюшне, но Гримальди окликнул вдруг: «Минуточку, синьор!» Затем сурово посмотрел в глаза Лонго.

— Синьор Джустиниани, прошу вас, будьте осторожнее. Пожалуйста, ведите себя осмотрительно с царевной по пути в Рим.

— Надеюсь, вы не усомнились в моих намерениях и в добродетели царевны?

— Я не сомневаюсь в вашей чести, но я видел вас в обществе царевны, и я не сомневаюсь в том, что увидел, — ответил Гримальди. — Доброй ночи, синьор. До завтра.

* * *

Когда следующим утром Лонго въехал в ворота палаццо Гримальди, над городом еще висел серый холодный туман. Было рано, солнце не успело взойти. Лонго бывал спокоен и перед битвой, но сейчас его желудок словно заполнился колючим комом. Иголки стали вдвое тоньше и злее, когда увидел Джулию: изящную, хрупкую, одетую в платье из голубого бархата с тесно зашнурованным корсетом, подчеркивавшим начавшую округляться грудь. Лонго помог нареченной взобраться в карету. А когда они прибыли к палаццо Фрегозо и он увидел, как выходит София, ослепительно прекрасная в зеленом плаще, длинном платье для верховой езды и высоких сапогах, ком подобрался к горлу. Лонго спешился и протянул царевне руку, предлагая сесть в карету, но София лишь рассмеялась.

— Я поеду верхом. Я так и не видела города.

С этими словами она уселась на лошадь, приготовленную для свиты греческого посла. Леонтарсис же, ворчливо жаловавшийся на боли в костях от сырого холода, охотно занял место Софии в карете.

Пока ехали в порт, из-за холмов за спиной взошло солнце, разогнало туман и согрело воздух. София спрашивала о названиях домов и площадей, улыбалась, смеялась. Она выглядела куда живее, чем прошлой ночью, в седле держалась с легкостью и изяществом. Ее живое настроение разогнало уныние Лонго, он вскоре тоже начал улыбаться, и ком в желудке подтаял. К тому времени, когда они прибыли к причалам и погрузили багаж на «Ла Фортуну», холодные предутренние сумерки окончательно превратились в чудесное зимнее утро. Лонго отдал приказал отчалить, оставил у руля доверенного матроса, а сам прошел на бак, где стояли у борта Джулия, София и Леонтарсис. Попутный ветер ходко гнал по заливу корабль, уверенно рассекавший невысокие крутые волны.

— С таким ветром плавание будет скорым, — пояснил Лонго спутникам. — Мы пойдем вдоль генуэзского берега, минуем флорентийскую реку Арно и достигнем Корсики еще до заката. Остановимся в доме моей семьи в Бастии, а утром отправимся в Остию. Будете в Риме завтра к вечеру.

— Никогда не слыхала о Бастии, — призналась София. — Какая она?

— Маленький город на крутом, скалистом берегу Корсики. Островом управляет группа генуэзских купцов — маона. Все сильнейшие генуэзские роды представлены в ней. Корсика принадлежит Генуе уже двести лет, но на первый взгляд того и не скажешь. Корсиканцы по-прежнему горят желанием сбросить нашу власть.

— Мой отец говорит, что корсиканцы подобны диким зверям. Чтобы от них была хоть какая-то польза, их надо сперва приручить, — с отвращением выговорила Джулия, чье лицо уже начало приобретать зеленоватый оттенок.

— Я уверена, что он бы говорил по-другому, владей кто-то его страной, — заметила София. — Я восхищаюсь корсиканцами. Нужна отчаянная храбрость, чтобы сражаться без всякой надежды на победу.

— Или отчаянная глупость, — добавил Леонтарсис. — Иногда мне думается, что в этом посольстве мы просто выставляем себя глупцами.

— Не совсем так, благородный Леонтарсис, — сказал Лонго. — Глупец воюет, не имея и шанса на победу. Храбрец же воюет, когда нет иного выбора. Глупцы те, кто не пришел вам на помощь. Что же касается корсиканцев, лишь время рассудит, глупцы они или нет. Я не виню их за желание быть свободными.

— Синьоры, я не хотела вас оскорбить, — выдавила Джулия, краснея. — Я так мало знаю о политике, я… простите, мой господин…

Она поклонилась, прикрыла рот ладонью и, сопровождаемая служанкой, заспешила в свою каюту.

— Я тоже должен покинуть вас, — признался Леонтарсис. — Здешний ветер не слишком-то полезен моему здоровью.

И он поспешил вслед за Джулией вниз, к каютам.

— Морская болезнь — это, наверное, ужасно. — София покачала головой. — А мне нравится море, соленый ветер в волосах. В скольжении по волнам ощущается такая свобода!

— Вы моряк?

— Едва ли. — София рассмеялась, когда штевень «Ла Фортуны» ударился о волну, обдав стоящих брызгами. — Я каталась по Золотому Рогу, но с настоящим морем встретилась лишь на пути в Венецию. Я полюбила море. Как же счастливы вы, хозяин большого корабля, свободный путешествовать, куда захотите!

— Не так уж я и свободен, — ответил Лонго задумчиво.

Оба замолчали, наслаждаясь солнцем и неумолчным шелестом воды под штевнем. Затем Лонго приказал натянуть парусиновые кресла для себя и царевны, и пара уселась, наслаждаясь видом проплывавшего за бортом итальянского берега. Гористые земли, принадлежавшие республике Генуя, остались за кормой, сменившись округлыми холмами Центральной Италии, землями Модены и Флоренции. На горизонте появились корабли. Лонго указал на выступавший полуостров:

— Там устье реки Арно и порт, обслуживающий Пизу и Флоренцию.

— Я слышала о них, — пробормотала София и затем, посмотрев Лонго в глаза, спросила с неожиданной серьезностью: — Будь вы полностью вольны в поступках — что бы сделали?

— Чем была бы моя жизнь без долга, направляющего ее? — Лонго задумался. — Вряд ли она бы сильно отличалась от нынешней.

— А ее жизнь? — София указала на каюту Джулии.

— Вы считаете, мы не подходим друг другу?

— Она прекрасна, как нежный свежий цветок, но еще так юна…

— Она — дочь главы могучего рода, одного из сильнейших в Генуе, и к тому же, как вы и сами признали, прекрасна. Она — все, чего только можно хотеть от жены.

Лонго задумался, хмурясь.

— А чего бы хотели вы, если были бы свободны?

— Я бы сражалась за Константинополь, — ответила София без раздумий. — И путешествовала. Я видела в мире так мало, а в книгах всего не описать.

— Война и путешествия не так уж занимательны, — ответил Лонго. — Ими быстро пресыщаешься.

— Синьор Джустиниани, вы пресытились войной?

— Царевна, зовите меня Лонго. Да, я устал от войны. Обычно я хотел одного — сражаться с турками, но в последнее время…

София кивнула, но ничего не ответила. Лонго показалось: поняла. Почувствовал, что да, она и в самом деле поняла по-настоящему. Они сидели молча, пока на горизонте не появилось размытое темное пятнышко — Корсика.

— Мы скоро прибудем, — сказал Лонго, вставая. — Меня зовут дела. До вечера, царевна.

* * *

Лонго проводил Софию и Джулию к дому высоко в горах над Бастией, сам же до вечера провозился в порту, проверяя отчеты управляющего, ведавшего здесь семейными делами, ловлей рыбы и морскими перевозками. Когда Лонго приехал на виллу, уже стемнело. Он распорядился вволю попотчевать гостей, но по приезде обнаружил, что на ужин явилась только София.

— Посол Леонтарсис и госпожа Джулия приносят извинения, — сообщил домоправитель. — Просили передать: они не голодны и хотят отдохнуть.

— Ясно, — сказал Лонго, усаживаясь за стол напротив Софии. — Джулиан, проследи, чтобы господину послу и госпоже Джулии подали бульон с хлебом, и пошли за врачом, пусть отыщет снадобье для успокоения желудков.

— Вы заботливы, — отметила София.

— Я скорее эгоист. — Лонго улыбнулся. — В моих интересах, чтобы Леонтарсис прибыл в Рим в здравом уме и крепком здоровье — и то, и другое ему очень понадобится. Джулия же — моя будущая жена. А я хорошо знаю женщин. Чем сильнее она страдает сейчас, тем больше я пострадаю после свадьбы.

— В самом деле, — согласилась София с улыбкой.

На том и оставили разговоры, принявшись за ужин при свечах. Блюда были изысканные: обжаренные ломтики ската, жареный фазан, нашпигованный козьим сыром и сладкими до приторности корсиканскими апельсинами. Лонго, жуя, украдкой посматривал на Софию. Красивая, однако не красотой Джулии; это не хрупкий цветок, но прекрасно слаженный, отточенный меч. Правда, сейчас пребывавший не в самом блеске. София была задумчива и встревожена.

— Нравится ли вам еда? — спросил Лонго.

— Еда великолепна.

— Царевна, я спрашиваю, потому что вы кажетесь обеспокоенной. Быть может, вас тревожит прием в Риме?

Он посмотрел ей в глаза, и София, к немалому удивлению Лонго, вдруг покраснела.

— Да, тревожит, — согласилась она поспешно. — Поддержка Папы очень важна для нас.

Лонго кивнул, стараясь тем временем разгадать, что же на самом деле беспокоит царевну. София же заметила его взгляд, и на сей раз покраснел уже Лонго. Он подумал, что ведет себя как последний дурак, но глаз отвести не мог.

— Мне кажется, уже поздно, а нам отплывать рано утром, — сказала София. — Мне пора идти.

Лонго взял со стола свечу и провел царевну через двор до крыла, где находились гостевые комнаты. Поднялся бок о бок с Софией по лестнице, вышел на обращенную во двор галерею, отворил дверь комнаты. Выговорил: «Доброй ночи, царевна!» Но ни он, ни она не двинулись с места. Они стали в дверях, изучая друг друга. Их взгляды встретились снова, но на этот раз никто глаз не отвел. Внезапно София шагнула вперед и поцеловала Лонго. Губы ее были мягки и теплы. Лонго впился в них — жадно, страстно. Она отстранилась, захотела что-то сказать, но не смогла. А в глазах ее были лишь растерянность и недоумение. Тогда отступил на шаг и Лонго.

— Простите, — выговорила София наконец. — Я поступила необдуманно…

Лонго молчал, ожидая, пока она выговорится.

— Возможно, мне следует плыть в Остию на другом корабле… если можно, конечно.

— Да, — согласился Лонго. — Завтра утром в Остию идет еще один корабль. Я прослежу, чтобы вас и посла препроводили на него в целости и сохранности.

— Спасибо, синьор Джустиниани. — Их взгляды встретились снова, и царевна отвернулась. — Спасибо вам за доброту и гостеприимство. Да сохранит вас Господь.

Она скользнула в комнату и притворила за собой дверь. Лонго постоял перед ней несколько минут. Затем медленно пошел прочь.

* * *

Спустя два дня Лонго вернулся в Геную. Все путешествие Джулия хмурилась и отмалчивалась, на вопросы отвечала коротко и сухо. Лонго показалось, что она продолжает страдать от морской болезни.

Когда они подъехали к палаццо Гримальди, Джулия убежала, толком не попрощавшись. Лонго сел на коня, но не успел выехать со двора, как услышал голос синьора Гримальди — тот просил подождать. Гримальди засеменил через двор, а в дверях, наблюдая, стояла Джулия. Лонго спешился, пожал руку главе семьи.

— Хорошо ли прошло путешествие? — Гримальди внимательно смотрел на Лонго.

— Море было спокойно, дела — удачны.

— Джулия только что сказала мне, что вы провели много времени наедине с царевной Софией. Надеюсь, между вами не произошло ничего взаимно обязывающего.

— Разумеется, нет.

Но поцелуй Софии еще пылал на его губах и в душе, и Лонго отвернулся.

— И хорошо, потому что пришло время Джулии выходить замуж.

— Но она еще слишком молода, разве нет?

— Ей четырнадцать — достаточный возраст, чтобы понести дитя. Вы женитесь на ней через две недели.

Лонго смолчал. Он думал про Софию, рассмеявшуюся, когда ее обдали брызги от рассеченной форштевнем волны.

— Я так решил и не склонен обсуждать решение, — настаивал Гримальди.

— Для меня огромная честь жениться на вашей дочери, — ответил наконец Лонго.

ГЛАВА 8

Февраль 1450 г.

Рим

София стояла перед высокими бронзовыми вратами резиденции пап и, кусая губы, ожидала первой аудиенции с тем, кого латиняне звали викарием Христа. Справа от нее стоял Леонтарсис, одной рукой поминутно дергавший за украшенный самоцветами воротник кафтана, а в другой крепко сжимавший письмо от Синаксиса. Уже прошла неделя, как они прибыли в Рим и обнаружили, что Папа уехал куда-то на север, на встречу с германским императором Фридрихом Третьим. Задержка позволила Софии осмотреть город — настоящее чудо, какого прежде она не видывала. Генуя, чьи дома тесно сгрудились над гаванью, впечатлила царевну. Венеция, чудесным образом воздвигнутая над водами, изумила и поразила. Но Рим тронул душу куда сильнее — быть может, потому, что оказался похожим на Константинополь. Рим тоже изобиловал руинами, оставленными жившей много столетий империей: огромные термы Каракаллы, чудовищный Колизей, форум. Но, в отличие от Константинополя, Рим кипел жизнью, он снова ожил после столетий запустения. Повсюду красовались новые здания, многие из них были созданы из камней древних построек. Старый римский форум снова стал местом оживленной суеты, превратившись в рынок. Повсюду виделись признаки роскоши и процветания. Константинополь был столицей Римской империи, но Рим стал славой и красой христианского мира.

Средоточием его, краеугольным камнем был Папа Римский, Николай. София постаралась узнать о нем за прошедшую неделю все, что только смогла. Будучи лишь сыном врача, он смог быстро возвыситься среди служителей церкви благодаря превосходной памяти и ненасытной любви к знаниям. Избранный всего лишь три года назад, он сумел справиться с неприятными последствиями «авиньонского пленения» пап и заключил с германским императором Фредериком Третьим договор, позволивший восстановить власть папства. Теперь он обратил внимание на Восток. Хотел помочь грекам, но решительно противился любой унии, не подразумевавшей его главенства над объединенной церковью. Было очевидно, что такой Папа не одобрит предложение Синаксиса. Но Николаю нравилась греческая ученость, и это можно было использовать, расположив Папу к себе.

Врата распахнулись, открыв длинный, освещенный с обеих сторон окнами зал, заполненный богато одетыми придворными и скромными клириками. Герольд объявил о гостях, и Леонтарсис с Софией пошли через толпу. Не обращая внимания на роскошь вокруг, София глядела на Папу Римского. Она ожидала увидеть седовласого старика, чье лицо выказывало бы суровую мудрость и властность, а увидела симпатичного, элегантного мужчину чуть за пятьдесят. Лицо с острыми итальянскими чертами, глаза живые и проницательные, а под ними — темные набрякшие мешки. Лицо человека, много читающего и мало спящего. Николай Пятый восседал на небольшом троне, одетый в белую рясу и тиару, с посохом в руке. Подойдя к подножию трона, Леонтарсис преклонил колено и поцеловал папское кольцо. То же сделала и София. Папа попросил их встать и приветствовал на безукоризненном греческом.

— Андроник Вриенний Леонтарсис, царевна София, я приветствую вас у престола святого Петра. Для нас большая честь принимать таких блистательных послов. Надеюсь, ваше пребывание здесь окажется плодотворным.

Леонтарсис склонился вновь.

— Ваше Святейшество, это для нас величайшая честь удостоиться милости предстать перед вами. От имени моего господина, императора Константина, я выражаю глубокую благодарность за ваше мудрое руководство объединенной церковью и непреходящую благосклонность к нам. Император Константин также предлагает вам свою дружбу и покорно просит рассмотреть письмо от Синаксиса наших епископов.

— Ах, да, уния. — Николай принял письмо и отложил в сторону, не распечатывая. — Не сомневаюсь, нам нужно многое обсудить касательно церковной унии. Царевна София, а что мне скажете вы? Вы ведь также принесли мне послание от императора — или ваша красота скажет за вас?

София подумала: «Папа столь же изысканно вежлив, сколь и симпатичен». И ответила по-латыни:

— Я не позволяю красоте опережать мою речь. — По-итальянски она добавила: — Слова выражают больше и правдивее.

— Воистину, как сказано в Писании, состав сочинения приятно занимает слух читателя при соразмерности. Но я поражен: ваши познания в языках не уступают вашей красоте.

— Ваше Святейшество, одно не исключает другого, хотя и было сказано когда-то: «Уши людей недоверчивее, чем их глаза».

— Геродот! — воскликнул Николай, хлопая в ладоши. — О, так вы еще и сведущи в науках. Тем лучше, я чрезвычайно ценю ученость. Как вы, несомненно, читали, существует только одно благо — знание, и лишь одно зло — невежество.

— Сократ именно так и считал, — согласилась София, и Папа посмотрел на нее с удовольствием и приязнью. — Но ученость сама по себе — скверный учитель. Разве не писал Гераклит: «Многознание уму не учит»?

— В самом деле. Вы могли бы добавить еще, что недостаточно обладать мудростью, нужно уметь пользоваться ею. — Николай взглянул вопросительно.

— Да, так считал Цицерон.

— Царевна София, ваша образованность превыше всяких похвал. Мне нужно представить вас одному из ученейших ваших соотечественников, оказавшему мне высокую честь поселиться при моем дворе: кардиналу Виссариону. Он — воистину разумный муж, многому меня научивший.

— Я с великой радостью встречусь с ним, — ответила София. В самом деле, встреча окажется очень полезной, в особенности если Виссарион в доверии у Папы. — Но мне не верится, что он сумел многому научить Ваше Святейшество.

Папа улыбнулся.

— Эти слова мне льстят. Но гордыня — мать всех грехов, и, справедливости ради, я вынужден не согласиться.

Папа взял письмо от Синаксиса, рассеянно постучал им о подлокотник трона.

— Царевна София, благородный Леонтарсис, я всецело принимаю дружбу императора греков и рад видеть вас здесь. Сегодня вечером мы можем разделить скромную трапезу и заодно обсудить письмо Синаксиса. А пока прошу извинить, меня призывают дела.

Папа встал и в благоговейной тишине удалился. Но едва за ним затворилась дверь, зал загудел: придворные и клирики немедля принялись обсуждать политику и сплетничать. Леонтарсис же устремился к ночному горшку в углу, облегчиться.

Думаю, все прошло неплохо, — поделилась размышлениями София со старым послом, когда тот вернулся. — Папа настроен благожелательно.

Леонтарсис лишь буркнул неразборчиво, соглашаясь. Теперь его мыслями завладел предстоявший ужин — ведь придется отдуваться за все, написанное Синаксисом. Софии оставалось только надеяться, что старик не сморозит глупости. Константин велел ему не поддерживать никакое папское предложение унии, если Папа не согласится со всеми требованиями Синаксиса. Николай вряд ли хорошо отнесется к подобному заносчивому упрямству, а Леонтарсис не умеет смягчать неприятную беседу вежливостью. Лучше было бы, если бы Леонтарсис вообще не пошел на ужин.

— Леонтарсис, мне кажется, вы не слишком хорошо себя чувствуете, — заметила София.

— Сейчас уже лучше, — кисло ответил старик.

— Рада слышать. Ведь если вам станет хуже перед вечерней трапезой, то вы не сможете на ней присутствовать и не обсудите с Папой письмо Синаксиса. Вам придется отложить встречу с ним на несколько дней — а значит, у Папы будет больше времени обдумать содержание письма и спокойнее к нему отнестись.

— Мне? Станет хуже? — В лице старика читалось отчетливое облегчение. — Да, я себя неважно чувствую. Должно быть, еще сказываются последствия морской болезни. Не окажете ли мне честь представлять меня сегодня за папским столом, не передадите ли мои извинения?

— Конечно же передам, — ответила София.

Итак, одной проблемой меньше. Но остается само письмо. Как же дать Папе понять, что оно было единственным способом уговорить Синаксис вести дела с Римом? Возможно, кардинал Виссарион смог бы помочь… Действительно, скорее всего, он — единственная надежда.

* * *

Через час с небольшим София вошла вслед за молодым клириком в кабинет Виссариона — квадратную комнату, занимавшую один из верхних этажей южной башни папского дворца. Комнату заполняли книги: они забили полки сверху донизу, лежали грудами на полу. Посреди книжного моря возвышался стол, за ним восседал кардинал, благообразный, пожилой и солидный, смотревшийся до крайности странно в захламленном, неухоженном помещении. Безукоризненно элегантные красные одежды, седые волосы острижены кружком, поверх — опять же красная кардинальская шапочка. Аккуратная седая бородка. Виссарион оторвал взгляд от лежавшего на столе манускрипта, посмотрел на вошедших с приязнью.

— Царевна София, добро пожаловать! — Спокойный, сильный, уверенный голос. — Я слышал о вас много замечательного.

София сделала реверанс.

— Ваше преосвященство, благодарю, что смогли пойти навстречу столь срочной моей просьбе и уделили мне время. Для меня это огромная честь.

— Пожалуйста, зовите меня просто Виссарион. «Ваше преосвященство» — слишком громкий титул для усталого старика. — Виссарион улыбнулся. — Кажется, вас привело ко мне вовсе не желание приобщиться учености. Несомненно, вы намерены обсудить унию и помощь Константинополю. Вам, конечно, известно, что Папа рад сделать все от него зависящее, но при условии должным образом соблюденной унии церквей. Вынужден предупредить, что письмо Синаксиса отнюдь не способствует успеху вашего дела.

— Значит, вы его прочитали.

— Да. Папа призвал меня, как только покинул зал аудиенций. Его Святейшество письмо возмутило. Он твердо придерживается своих принципов и никогда не согласится стать вровень с другим, принять унию, где он не был бы единственным и абсолютным главой церкви.

— И что же вы думаете по этому поводу?

— Разве важно, что думает такой старый глупец, как я?

София подумала, Виссарион лукавит. Он единственный обладал достаточным влиянием на Папу, чтобы убедить того помочь Константинополю. Помолчав немного, кардинал продолжил:

— Я искренне верю, что уния хороша и для веры, и для империи. Именно поэтому я кардинал. Я также верю, что Константинополю необходимо помочь. В конце концов, от Константинополя недалеко до Вены, а от Вены — до Рима. Если бы мы смогли помочь Константинополю без унии, я бы не стал на ней настаивать. Но без нее не обойтись, и я понимаю нежелание Папы пренебречь ею. Николая больше заботит церковь, чем Константинополь. Если его убедить, что уния на самом деле возможна и реальна, он захочет помочь. Но боюсь, что после этого письма от Синаксиса убедить его будет очень трудно.

— Но все же возможно?

— Дитя мое, все возможно с Божьей помощью. Но Господу придется сотворить чудо, чтобы изменить мнение Папы. И я отнюдь не уверен, что Его Святейшество ошибается. Мои друзья-епископы изгнали меня из Константинополя за поддержку унии, и гляньте, что они же сотворили с бедным патриархом Маммой. Думаю, что, покуда такие люди находятся во главе православной церкви, уния невозможна.

— С этим я согласна. Но если этих людей лишить власти, что тогда? Мы ведь можем разрушить Синаксис.

— Продолжайте, царевна, я весь внимание.

— Дайте Синаксису желаемое — и этим погубите его.

Виссарион нахмурился.

— Не уверен, что понимаю вас.

— Епископы Синаксиса черпают силу и влияние из противопоставления себя унии. Если согласиться с ними в малом, они будут вынуждены принять унию. А как только это произойдет, они утратят всякое влияние в народе.

— Но дело едва ли обойдется согласием в малом. Вы предлагаете Папе смириться с равенством всех епископов или отвергнуть тысячелетнее учение и принять, что Святой Дух исходит лишь от Бога-Отца?

— Именно это я и предлагаю. Папе нужно согласиться с греческой литургией, пренебречь доктринальными различиями и хотя бы на словах принять равенство епископов. В таком случае Синаксису не останется выбора — он должен будет принять унию.

— То есть вы просите о полной капитуляции западной церкви?!

— Не о капитуляции — об отступлении, причем временном. О компромиссе. Ведь важно то, что Папа на деле останется во главе церкви. Через несколько лет, когда люди привыкнут к унии, Папа сможет вернуть позиции и постепенно на деле соединить православную церковь с католической. Единственный способ добиться унии — действовать постепенно. Поспешность обречена на поражение.

— Не вы одна думали над подобным выходом, — заметил кардинал. — Но вы слишком многого хотите от Папы. Я знаю, что он на это ответит: защита правды Господней выше любых мирских выгод. Никакие приобретения не оправдают отступничества. И в этом я с Папой согласен.

— Но что значит правда Господня, если познавать ее останется некому? Если Константинополь падет перед турками, всякая возможность спасти греков будет утеряна. Не сомневаюсь, что Папе лучше привести православную церковь к унии, пусть и сомнительными путями, чем навсегда лишить ее верующих истинного спасения.

— Полагаю, наша дискуссия подошла к логическому финалу, — заметил Виссарион. — Вы изложили свою точку зрения, я обсужу ее с Папой.

— И?

Виссарион улыбнулся.

— И я постараюсь, чтобы ваши аргументы звучали для него как можно убедительнее.

* * *

Этим вечером трапеза состоялась в покоях Папы, в небольшой комнате, где помещался стол всего на десяток гостей. Три стены были изукрашены фресками, изображавшими страсти святых, и лица их казались живыми в мерцающем свете свечей. Четвертую стену занимал ряд стрельчатых окон, сквозь них виднелись огни Рима, яркие и четкие под темным февральским небом.

Во главе стола сидел Папа, София и Виссарион расположились справа и слева. Прочими гостями были незнакомые Софии кардиналы и епископы. Стол сверкал серебром, хрусталем и золотом, что было совсем не похоже на скромное убранство застолий греческого двора, где пищу подавали на деревянных блюдах. Угощения подносили одно другого изысканнее: холодная тартара из яиц, сыра и тертого миндаля, приправленная корицей и поданная со сладким белым вином; жареные сардинки с майораном, шалфеем, розмарином и шафраном, поданные с шипучим ламбруско; заяц в соусе из сладкого укропа и миндаля, поданный с плотным, насыщенным красным вином из Монтепульчано. Собравшиеся клирики вкушали от души, а Папа Николай ел мало, зато много говорил и вовлек Софию с Виссарионом в философские дебаты о достоинствах Августина Блаженного и гениальности Аверроэса.

Послание Синаксиса никто в разговорах не упоминал, Папа же с Виссарионом принялись обсуждать свободу воли, и София потихоньку отвлеклась, задумалась о Лонго, о поцелуе. Где сейчас воин-генуэзец, что он думает о дерзкой греческой царевне, и почему это ее так волнует?

К реальности Софию вернуло легкое прикосновение. Папа осторожно тронул ее за плечо, и царевна, к стыду своему, поняла: он только что о чем-то спросил ее.

— Боюсь, ваши мысли сейчас были далеки от нас, — сказал Николай, улыбаясь. — Возможно, вы размышляли над великолепной логикой Фомы Аквинского?

— Ваше Святейшество, вы почти угадали, — ответила София, краснея.

— Я спрашивал вас о соборе Святого Петра. Я хочу снести его и построить на освободившемся месте более величественное и красивое здание.

София удивилась — базилика Святого Петра была замечательным строением, ее массивные колонны и опирающиеся на них арки под островерхой крышей славились на весь западный мир как символ папства.

— Базилика Святого Петра стоит уже тысячу лет, — заметила София. — Я бы задумалась, прежде чем уничтожить такую древность.

— Царевна, законы и верования католической церкви еще древнее, но Синаксис хочет, чтобы я пренебрег ими. Они пишут: это задумано ради построения великой объединенной церкви, но, как вы и предлагаете, я задумался, прежде чем уничтожить нечто столь древнее и прекрасное.

София подумала: «Вот наконец и пошел разговор о Синаксисе». Гости замолчали, посмотрели на царевну, ожидая ответа.

— Соглашаясь с Синаксисом, вы не пренебрегаете устоями католической церкви, не умаляете ее, но прибавляете к ней, — возразила София.

— А если я соглашусь с требованиями Синаксиса, но он все равно откажется от унии? Тогда я в самом деле умалю церковь, причем напрасно и бессмысленно — и, вероятно, погублю всякую возможность настоящей унии.

Гости одобрительно закивали, заговорили. Промолчал лишь Виссарион.

— Ваши опасения справедливы, — согласилась София. — Синаксис может отвергнуть унию, даже если вы согласитесь со всеми их требованиями. Но тогда у императора будут развязаны руки, и он силой добьется унии, даже если ради этого придется изгнать всех епископов Синаксиса. Они не смогут помешать императору — ведь уже они согласились с унией на таких условиях, подписав письмо.

— Царевна, я бы искренне хотел верить, как и вы, что император Константин сумеет добиться унии вопреки мнению своего духовенства.

— Если бы Леонтарсис не захворал, я уверена: он заявил бы вам о непреклонной решимости императора добиться унии. Но поскольку Леонтарсиса здесь нет, то я как посол Константинополя заверяю вас в подлинности намерений императора.

Про себя София вознесла молитву благодарности за отсутствие Леонтарсиса — он уж точно бы ничего от императорского имени не заверил и тем уничтожил бы все плоды тяжкого труда.

— Что ж, меня вполне устраивают ваши заверения. Полагаю, на этом тему можно закрыть. После уточнения всех деталей я призову вас на аудиенцию, где объявлю о принятии к сведению пожеланий восточных епископов в качестве прелюдии к истинной унии церквей. Искренне надеюсь, что посол Леонтарсис к тому времени в достаточной мере укрепит здоровье, чтобы смочь предстать передо мной. — Николай подмигнул. — А пока примемся за десерт. Для вас, дражайшая царевна, у меня есть вопрос касательно нашего общего друга Фомы Аквинского…

* * *

Обещанная Папой аудиенция случилась раньше ожидаемого — уже через три дня. София осматривала студию знаменитого художника Витторе Пизано, когда явился гонец и предложил немедленно проследовать в папский зал.

Леонтарсис ждал у дверей и нервно потирал руки.

— Случайно не знаете, отчего нас вызывают так внезапно? — спросила София. — Папа уже готов официально признать справедливость требований Синаксиса?

Леонтарсис покачал головой.

— Я думал, впереди еще многие недели работы над официальным заявлением. Вчера мы обсуждали, каким образом Папе следует упоминать объединенную церковь.

Высоко над головой, на угловатой башне базилики Святого Петра колокола начали вызванивать полдень, и двери распахнулись перед послами. Сидевший на троне Папа был хмур, а рядом стоял тот, чье присутствие объясняло внезапность аудиенции: Григорий Мамма, патриарх Константинопольский.

София и Леонтарсис вместе подошли к трону, исполнили ритуал приветствия. Николай натянуто улыбнулся и попросил их встать.

— Леонтарсис и царевна София, мы с радостью приняли вас. Мы благодарны за добрые слова от императора Константина. Знайте, что в Риме вам всегда будут рады.

Оба посла склонились в знак благодарности.

— Вы предложили мудрый совет, и мы немало над ним размышляли. В свете узнанного от вас и недавно прибывшего патриарха Константинопольского, мы объявляем, что, во имя Господа, удостоили Константина, римского императора, ответом.

Вперед выступил священник и принялся читать с пергаментного листа:

— «Если Вы, с благородными баронами и людьми Константинополя, примете нижеследующие условия унии, мы и наши святейшие братья, кардиналы католической церкви, всецело готовы защитить Вашу честь и Вашу империю. Но если Вы и Ваш народ откажетесь принять условия, тем самым обяжете нас предпринимать такие меры по спасению Вашей души и Нашей чести, какие мы сочтем необходимыми».

София нахмурилась — ответ Папы превзошел худшие ожидания. Папа полностью отверг все притязания Синаксиса и сурово его осудил.

— Ваше Святейшество, это же только усилит позицию Синаксиса! — возразила София. — Вы ведь уже решили принять их требования!

Папа покачал головой, а ответил патриарх Мамма:

— Синаксис и его последователи — глупцы и еретики. Они никогда не согласятся на унию. Поддаться им — значит лишь раззадорить и благословить нечестивые попытки присвоить власть патриарха. Если они не хотят по доброй воле вступить в унию — их должно заставить! С этими людьми нельзя договориться.

София не обратила внимания на патриарха и вновь воззвала к Папе:

— Значит, вы отворачиваетесь от Константинополя? Тогда вы отдаете нас в жертву туркам!

— Отнюдь нет. — Папа вздохнул. — Вы же сами сказали, что Константин может принудить епископов к унии. Я согласен с Маммой: не разум побуждает греков отвергать унию, но одна закоренелая гордыня. Пусть Константин добьется унии, и тогда мы посмотрим, что возможно сделать ради вашего города. До того времени мы не видим возможности помогать отринувшим церковь. Судьба Константинополя — в воле Божьей.

Николай замолчал. Когда он заговорил снова, его голос звучал уже не столь сурово.

— Простите, царевна, но я склонен больше доверять мнению патриарха, а не вашему. Он знает свою паству куда лучше, чем вы или я.

Опасаясь не сдержаться и наговорить дерзостей, София лишь поклонилась и покинула зал, не ожидая папского благословения. Выйдя наружу, она оперлась спиной о стену, сползла медленно на пол, закрыв лицо руками. Все погибло. Усилия, надежды — все пошло прахом, посольство вернется ни с чем. По одному кораблю от генуэзцев и венецианцев, и никакой помощи от Рима. Уж лучше было бы остаться дома, чем подвергнуться такому позору.

— Царевна?

София взглянула — перед ней стоял патриарх, неловко переминавшийся с ноги на ногу.

— Что вам угодно? — София не скрывала неприязни.

— Вижу, ответ Папы вас огорчил. Мне очень жаль, но я принес вам еще одну плохую новость. Я знаю, вы были близки с императрицей-матерью. Так вот, она умерла еще до моего отъезда из Константинополя.

— Что? — только и выговорила София.

Как же такое могло случиться? Теперь, когда Елены не стало, невозможно было предугадать, как поступит Константин и под чье влияние он подпадет. София встала, чтобы посмотреть патриарху в глаза.

— Как она умерла?

— Вскоре после вашего отъезда ее болезнь усугубилась. Императрица-мать отпустила докторов и целиком положилась на волю Божью, приказала впускать к себе лишь исповедника и Константина. Несмотря на это, ее состояние ухудшалось день ото дня. Насколько я понимаю, последние две недели императрица провела в беспамятстве, но успела причаститься в последний раз.

Слезы душили Софию, она только кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она потеряла Елену, подругу и защитницу, а Константинополь утратил милость Папы. Дворец вокруг и весь Рим внезапно показались чужими и отвратительными. Что бы ни ожидало ее в Константинополе, София хотела одного: вернуться.

ГЛАВА 9

Май 1450 г.

Эдирне

Ситт-хатун сидела, скрестив ноги, среди множества подушек перед ужином, достойным султана. Полукругом стояли низенькие табуретки, на каждой — медное блюдо с горой снеди. Сперва — прикуски: жареный миндаль, курага, пряная кислая долма — завернутые в виноградные листья рис с луком, укроп и мята, вымоченные в лимонном соке. Затем закуски, основа всякой турецкой трапезы, приготовленные гаремной кухней с несравненным мастерством: прохладная простокваша, корзинка со свежими гирде — жареными хрустящими лепешками, тающими во рту; огромное блюдо вареного риса, обильно сдобренного оливковым маслом и посыпанного черным перцем. Главные блюда: цельные жареные цыплята с золотистой шкуркой и нежным мясом, прямо спадавшим с косточек, и любимец Ситт-хатун, нирбах — густой отвар рубленой баранины с морковкой, корицей, имбирем, гвоздикой и гранатовым сиропом. Запивать еду можно было прохладным айраном, подсоленным и сдобренным мятой. От множества вкуснейших запахов у нее бурчало в желудке, но Ситт-хатун не ела.

Анна сидела напротив Ситт-хатун. Полька сделалась еще тоньше и бледнее, чем несколько месяцев назад, когда жена Мехмеда взяла ее в услужение. Они всегда трапезничали вместе, и неизменно Анна пробовала первой. Хотя это считалось задачей евнухов, доверия к ним было немного. Они уже дважды подводили, и оба раза Анна едва выжила. Пока она болела, Ситт-хатун ела лишь фрукты, которые сама срывала в саду гарема. Анна только что оправилась от второго отравления, и Ситт-хатун предвкушала первую за недели настоящую трапезу.

Прежде всего Анна тщательно принюхалась к пище.

— Я не советую есть долму, — сообщила она. — И нирбаху я бы не доверяла. Слишком много специй — возможно, чтобы скрыть привкус яда.

Ситт-хатун подала знак слуге, и тот унес подозрительные блюда. Лучше не рисковать.

— Ну, в конце концов, голодными не останемся, — заметила она, пожав плечами.

Бывало, что вообще вся еда оказывалась отравленной. В такие дни свита Ситт-хатун оставалась голодной — ведь они ели то, от чего отказывалась госпожа. А она отсылала пищу на кухню и заставляла слуг смотреть, как аши-баши, шеф-повар, отведывает каждое блюдо. Тот не всегда соглашался, и зрелище выходило весьма поучительное.

Анна начала пробовать. Проглотила несколько орешков миндаля и замерла, прислушиваясь к ощущениям, тогда как желудки у обеих скручивало от голода. Выждав несколько минут, она протянула блюдо госпоже. Пока та ела, Анна попробовала остальные кушанья, выжидая по несколько минут после каждого. Прошел целый час, пока наконец она протянула госпоже цыпленка.

Ситт-хатун зачерпнула куском лепешки густую простоквашу, наверх положила кусок курятины, впилась зубами и закрыла глаза, наслаждаясь вкусом. Когда открыла — увидела стоявшего в дверях евнуха. Ситт-хатун узнала его: Даварнза, секретарь великого визира Халиля.

— Госпожа, у меня послание, — сказал евнух с поклоном и протянул сложенный листок бумаги.

Ситт-хатун развернула, быстро прочла.

Гульбехар наняла убийц. Покушение состоится этой ночью. Султан согласился, твои стражи подкуплены. Если примешь мое предложение — помогу бежать из дворца.

Письмо подписано не было.

— Мне велели дождаться ответа, — сообщил Даварнза.

В правдивости письма Ситт-хатун не сомневалась. Выхода нет, придется соглашаться. Можно попытаться удрать самой, но вряд ли выберешься даже из дворца, не говоря уже про город. Можно умолять Мурада о помощи, однако шансов на его милость еще меньше, чем на успешное бегство без содействия Халиля. Лишь он был способен помочь. Хотя перспектива оказаться его наложницей ужасала, ничего иного не оставалось.

— Мой ответ — да, — сказала Ситт-хатун.

— Тогда прочтите еще и это. — Евнух протянул ей другую записку.

Человек по имени Иса придет за Вами ночью. С собой ничего не берите, он обо всем позаботится и приведет ко мне. После Вы поедете в Манису и сообщите Мехмеду, чем занимается Гульбехар в его отсутствие.

Ситт-хатун отпустила евнуха, затем порвала обе бумажки на крохотные клочки и проглотила, запивая прохладным айраном. Закончив, она отослала всех, кроме Анны, прочь и попыталась уснуть. Следовало отдохнуть и набраться сил, ночь обещала быть долгой.

* * *

Ситт-хатун проснулась после заката. Она вооружилась кинжалом, другой дала Анне. В постели они уложили подушки и прикрыли одеялом, изображая спящую, затем тихо вышли в соседнюю комнату, осторожно прикрыли дверь и уселись на постель Анны, ожидая. Ночь стояла безлунная, мрак был густым и плотным, и Ситт-хатун едва различала силуэт Анны, сидевшей в футе от нее. Суматошный гаремный шум постепенно утих, и тишина наступила такая, что Ситт-хатун слышала только свое дыхание и биение сердца. Она напряженно внимала, стараясь уловить малейший шорох. Уловила, как меняется ночная стража: далекий топот сапог, смех. Значит, уже полночь — и никаких известий от Исы. Ситт-хатун начала сомневаться: быть может, он предал?

Наконец из зала донеслось шарканье подошв — и снова повисла тишина. Ситт-хатун и Анна переглянулись.

— Проверь зал! — шепнула госпожа. — Может, это Иса.

Во тьме Анна встала, вытянула длинный тонкий нож, подошла к двери, выводившей в зал, и посмотрела в глазок. Вернулась и покачала головой — никого. Новый звук: из спальни Ситт-хатун донесся шорох ткани.

Анна подкралась к двери в спальню, заглянула в глазок и заспешила назад, к госпоже.

— Иса? — прошептала та.

Анна покачала головой.

В спальне грубый мужской голос выкрикнул на непонятном языке — гортанно, резко, коротко.

— В коридор для слуг! — шепнула Ситт-хатун, вставая и увлекая Анну за собой.

Она подвела Анну к стене, сдвинула рычажок, и открылся узкий темный проход. Обе скользнули внутрь, притворили дверь. Ситт-хатун потащила Анну за собой и услышала, как дверь в комнату служанки с грохотом распахнулась.

Госпожа ускорила шаг, двигаясь по памяти. Они достигли винтовой лестницы, ведшей в кухню гарема, и поспешили вниз.

Ситт-хатун замерла, не спустившись: посреди кухни стоял мужчина в черном, освещенный пламенем очага. В руке он держал длинный нож, нижнюю часть лица скрывал черный платок.

— Чи ва ла?[6] — спросил он осторожно.

Ситт-хатун не двинулась с места.

— Чи ва ла? — переспросил мужчина и шагнул вверх по лестнице.

Ситт-хатун повернулась бежать, но Анна остановила ее. Шепнула: «Ждите здесь!» Проскользнула мимо, бросилась вниз по лестнице. Завидев девушку, человек в черном остановился, а та лишь ускорила бег. Она нырнула под удар, прыгнула и врезала чужаку в живот. Они вместе рухнули в кухню, и незнакомец приземлился на спину — аж пол загудел, тогда как полька уже вскочила на грудь и вонзила нож. Затем для верности перерезала горло, встала и махнула рукой госпоже.

Ситт-хатун повела Анну безопасным коридором во внутренний двор гарема. Она остановилась перед входом, проверяя, пуст ли тот, но, когда вышла из коридора, сильная мужская рука схватила ее. Ладонь легла на рот, мужчина притянул Ситт-хатун к себе. Та впилась в его ладонь, готовая завизжать.

— Тише! — прошептал мужчина в ухо. — Это я, Иса.

Он ослабил хватку, и Ситт-хатун обернулась взглянуть: округлое плоское лицо, бесстрастное и равнодушное, движения быстрые, уверенные, плавные. На спине — небольшой мешок, одет в убогий бурый балахон.

— Убийцы явились слишком рано, — сказал Иса. — У нас нет времени. Идите за мной.

Он провел ее вдоль края двора, затем они снова зашли в гарем, проследовав сквозь вереницу темных чуланов до комнаты без окон, со сдвинутым к стене ковром. В полу зияло отверстие люка. Иса взял со стены горящий факел и указал женщинам на люк.

— Поторопитесь! Через этот ход убийцы пробрались в гарем, и только он один не охраняется янычарами. Нужно успеть, пока они не вернулись.

Зайдя в подземный ход, Иса вытащил из заплечного мешка два балахона, похожих на тот, какой носил сам. Передал женщинам, приказал надеть поверх одежд. Потом он затрусил по туннелю. В лицо веяло влажной сыростью, пламя факела колебалось и мерцало. Стены были грубо высечены в камне, по ним стекала влага. Туннель плавно поднимался к поверхности и наверняка выводил к реке.

Они уже прошли несколько сот ярдов, когда услышали за спиной шаги и голоса, далеко разносившиеся по туннелю. Иса бросил факел на пол, загасил, и дальше они побрели, спотыкаясь в темноте. Звуки шагов сделались громче, вскоре стал заметным и слабый отблеск пламени факелов. Что-то скользнуло по боку Ситт-хатун и, стуча, запрыгало по полу впереди.

— Стрелы! — прошипел Иса. — Держитесь ближе к стене!

Впереди уже светлело — близился конец туннеля. Спустя несколько мгновений они выбрались на песчаный склон и побежали к речному берегу. Там стояла небольшая лодка, ее охраняли двое мужчин с мечами. Иса поспешил к ним, остановился в шаге и швырнул в лица белый порошок. Стражи выпустили мечи и, раздирая себе ногтями глаза и шеи, повалились наземь. Иса перешагнул через корчившиеся тела, ступил в лодку и подал знак женщинам: за мной! Те повиновались, Иса оттолкнулся от берега. Ситт-хатун оглянулась и увидела пятерых в черном, которые выбрались из туннеля, размахивали руками и вопили. В нос лодки, совсем рядом с Ситт-хатун, впилась стрела.

— Пригнись! — рявкнул Иса; над лодкой свистнули новые стрелы.

Несколькими мощными гребками он отогнал лодку от берега, и течение подхватило ее, понесло. Тогда Иса оставил весла и тоже лег на дно. Через пару минут стрел не стало, и все опасливо распрямились — лежать на дне лодки было очень неудобно. Иса снова взялся за весла, а женщины уселись ближе к носу.

— Ты ранена! — воскликнула Ситт-хатун, увидев, что одежда Анны пропиталась кровью.

— Госпожа, это не моя кровь.

— Ах, это человека в черном… ты же его убила. Где ты научилась так драться?

Анна пожала плечами.

— Родители умерли, когда я была маленькой. Пришлось привыкнуть стоять за себя.

Весенней ночью на реке было зябко, и женщины прижались друг к дружке на носу лодки, глядя на уплывавший султанский дворец — белокаменные стены, освещенные сотнями факелов.

— Когда снова ступим за эти стены, мы будем победителями, а Гульбехар содрогнется от страха, — негромко пообещала Ситт-хатун.

* * *

Они проплыли по реке еще несколько минут, после чего Иса принялся грести к берегу. Он причалил к небольшим мосткам в речном порту Эдирне. Когда все вышли, отпихнул лодку — пусть плывет по течению.

— Пойдемте, у нас мало времени, — бросил он женщинам и повел их по темным узким улочкам города. Шли они недолго и вскоре очутились перед безукоризненно белым зданием в купеческом квартале. Иса отомкнул ворота, провел женщин через дворик в дом, в круглую гостиную, откуда расходилось несколько коридоров. Посреди комнаты стоял низкий столик, уставленный зажженными свечами, едой и питьем. На подушках у стола сидел Халиль, одетый в расшитый золотом атласный халат. Ситт-хатун впервые увидела великого визиря — сухощавого, высокого, с длинными тонкими пальцами, наверняка никогда не державшими рукояти меча в бою. Худое, тонкое лицо, гладкая оливковая кожа — а ведь Халилю было уже сорок восемь. Аккуратно подстриженные усы загибались книзу, смыкаясь с крошечной бородкой, где уже проступала седина. Симпатичный мужчина, если бы не длинный неровный шрам от правого виска к подбородку и крайне неприятные глаза: большие, бледно-серые, холодные, неестественно спокойные, неподвижные, словно мертвые.

Халиль поднялся навстречу Ситт-хатун и поклонился.

— Добро пожаловать, султанша! — Тонкие губы его растянулись, обнажив ряд острых зубов — будто волк изготовился к прыжку. — Я рад, что вам удалось выбраться в целости и сохранности. Ваша служанка может отдохнуть там. — Он указал на боковой коридор.

Анна сжала госпоже руку и ушла.

— Иса, можешь идти, — сказал визирь, и азиат спокойно удалился.

Халиль знаком велел Ситт-хатун присесть у стола.

— Подкрепитесь? Наверное, вы голодны после ночных приключений?

Та покачала головой. Перенервничала, желудок не принимал пищи.

— Тем лучше. У нас мало времени. Убийцы ищут вас, вам лучше исчезнуть из города до рассвета. Пойдемте со мной.

Халиль взял свечу и повел Ситт-хатун по коридору к маленькой комнатке, почти полностью занятой огромной кроватью под балдахином. Он поставил свечу на столике у кровати, развязал пояс, позволив халату соскользнуть на пол. Халиль остался совершенно нагим — смешным и тощим. Он подал ей знак раздеваться, но Ситт-хатун не шевельнулась.

— Разве вам не понятны условия нашего соглашения? — спросил визирь.

— Понятны, — ответила она, мысленно выбранив себя за брезгливость.

Никакая жертва не слишком велика, если она приведет ребенка Ситт-хатун к трону. Тогда она поступит с Гульбехар, как пожелает.

Повторяя это про себя, Ситт-хатун повернулась спиной к визирю и аккуратно разделась. Нагая, подошла к Халилю и задула свечу. В комнате воцарился мрак.

Она едва справилась с дрожью отвращения, когда ощутила холодную ладонь Халиля на плече.

— Делайте что должно, — прошептала в темноту Ситт-хатун.

Маниса

Ситт-хатун прибыла в Манису после заката восьмого дня, считая от ночи с Халилем. Визирь доверил султаншу и служанку греку-евнуху по имени Эрзинджан, доставившему их на торговый корабль, который спустился по реке Марице в Эгейское море и взял курс на Малую Азию. Погода благоприятствовала, но путешествие все равно получилось тревожным. Ситт-хатун иллюзий не строила. Сама она от убийц не спрячется и не убежит, и если Мехмед не даст ей защиты в Манисе, те непременно отыщут ее — конечно, если их не опередит сам Мехмед. Он не любит жену. А как на него подействуют известия об измене Гульбехар, предсказать нелегко. Он может разгневаться. В конце концов, покинув гарем, Ситт-хатун лишилась и прав, и защиты. Единственная ее надежда — кумру кальп, зашитый в полу шелкового кафтана. Ситт-хатун молилась Аллаху, чтобы этого доказательства хватило.

Закрывшись чадрой, чтобы избежать посторонних глаз, госпожа и служанка пришли по выжженным солнцем улицам Манисы к султанскому дворцу. Ситт-хатун провела Анну к маленькой боковой двери, сквозь которую в гарем входили слуги. Подошла к стражнику и потребовала:

— Проведи нас к управительнице гарема. Мы желаем служить султану.

Стражник внимательно осмотрел обеих.

— Я хочу видеть ваши лица, — ответил он наконец.

— Мы не можем показывать наши лица мужчинам. Только управительнице.

— Ладно, — проворчал стражник. — Ждите здесь.

Ситт-хатун и Анна стояли у дворцовой стены, в полоске все съеживающейся тени. Солнце ползло по небосводу, тень сжималась, пока не исчезла вовсе. Тогда в конце концов явилась управительница — женщина зрелая, но, несмотря на морщинки в уголках глаз и проблески седины в длинных черных волосах, на редкость красивая. В обязанности управительницы гарема входило искать и натаскивать женщин, должных прислуживать султану.

— Эти? — спросила она у стражника.

Тот кивнул.

— Ступайте за мной.

Коротким коридором они прошли в круглую комнатку, где управительница повернулась и принялась рассматривать обеих женщин.

— Пока не взгляну на вас хорошенько, дальше вы не попадете, — сказала она. — Снимите паранджи.

Ситт-хатун открыла лицо, и управительница охнула.

— Госпожа? Что вы здесь делаете?

— Тише! — приказала Ситт-хатун, снова закрывая лицо. — Я не желаю, чтобы о моем присутствии знал кто-либо помимо султана Мехмеда. Ты сама скажешь ему, что я прибыла. Но сперва приготовь ванну для меня и служанки в отдельной комнате. И принеси свежую одежду — я желаю предстать красивой перед господином.

Управительница исчезла, вскоре вернулась и отвела женщин в большую комнату с бассейном, заполненным парящей водой. Ситт-хатун разделась и погрузилась в воду, Анна принялась осторожно смывать грязь и пот долгого путешествия. После султанша оделась в тончайший халат из золотистого шелка, готовый, казалось, упасть от одной мысли его коснуться, и шелковое же покрывало для сокрытия лица. Но когда управительница привела Ситт-хатун в кабинет Мехмеда, тот даже не взглянул на жену, не оторвался от книги.

— Жена, зачем ты сюда явилась? — спросил он сухо. — По приказу отца?

Она покачала головой.

— Мурад не знает, что я здесь.

Мехмед отложил книгу, посмотрел удивленно. Султанша обрадовалась: значит, ей удалось застигнуть его врасплох, и теперь она имела преимущество.

— Я пришла по своей воле. Я принесла известия о вашем отце.

— В самом деле? Надеюсь, это действительно важные известия. Ты ведь знаешь, каково наказание для покинувших гарем без соизволения султана?

— Я знаю, мой господин. — Наказанием для самовольно покинувших гарем была смерть, равно как и для вошедших в гарем без позволения. — Но, мой господин, султан ведь — вы. Вам и решать мою судьбу. А когда вы услышите мое известие, поймете: я исполнила долг жены, явившись сюда и предупредив моего господина.

— Предупредив? Мой отец никогда не поднимет руку на сына. Я — наследник трона.

— На сына не поднимет, — согласилась Ситт-хатун. — Но вполне может приложить руку к любимой сыновней жене.

— Осторожнее, женщина. — Мехмед сощурился, а голос его сделался холодным и злым. — Оболжешь Гульбехар — и я велю отрезать твой язык!

Султанша побледнела от страха, но решимость ее не оставила.

— Муж мой, я не лгу! Я видела вашего отца в спальне Гульбехар своими собственными глазами! Но я и не ожидаю, что вы поверите мне на слово, хотя бы я четырежды поклялась именем Аллаха. Я принесла доказательство.

Ситт-хатун извлекла кумру кальп и положила на столик перед Мехмедом. Тот стиснул зубы, схватил камень и сжал так сильно, что побелели костяшки. Вскочил, и Ситт-хатун испугалась: а вдруг ударит? Но султан подошел к письменному столу, положил камень. Когда обернулся, лицо его вновь было бесстрастным и отрешенным.

— Подумай хорошо, не может ли знать отец о твоем пребывании здесь? Не догадывается ли он, что ты привезла кумру кальп сюда?

— О том, что я здесь, никто не знает, кроме управительницы гарема.

— Замечательно. Значит, продолжай скрываться. Пока ты здесь, видеться будешь лишь со служанкой и управительницей.

Ситт-хатун кивнула.

— Ты оказала мне большую услугу. Благодарю тебя, Ситт-хатун. Как мне вознаградить твою верность?

— Господин, я исполнила долг жены. И хочу получить причитающееся жене.

Мехмед долго и молча смотрел на нее. А Ситт-хатун сидела, боясь дохнуть. Наконец он кивнул.

— Будь по-твоему, — сказал он, взял ее за руку и повел в спальню.

* * *

Лунный свет сочился сквозь занавески, падал на лицо жены — безмятежной, довольной, чуть улыбавшейся во сне. Мехмед даже пожалел ее, отвергнутую и нелюбимую. Но хотя заниматься с ней любовью доставило ему удовольствие, султан уже пожалел о своем поступке. Он лег с женой не ради награды, но из гнева и мести, от злобы на отца и Гульбехар. Позволил страсти взять верх над рассудком, и за это придется расплачиваться. Но к чему об этом думать сейчас? Ему хватает других забот.

Мехмед встал и, неслышно ступая по ковру, прошел в кабинет. Взял со стола кумру кальп, повесил на шею. Он решил не расставаться с ним, с памятью о предательстве Гульбехар и напоминанием никогда не доверять порывам сердца.

В словах Ситт-хатун он не сомневался. Мурад был неразлучен с «сердцем голубя», величайшим своим сокровищем, принадлежавшим когда-то, по слухам, императрице римлян Анне Комниной. Мурад захватил камень, когда покорил Эдирне, и всегда носил его в память о великой победе. Он никогда бы не отдал его Ситт-хатун, а уж тем более простой гедикли. Только Гульбехар могла заставить его расстаться с камнем. Мехмед знал, какую страсть способна разжечь Гульбехар. К тому же Ситт-хатун подтвердила множество разрозненных подозрений. Вот почему отец поторопился отослать сына, вот почему так возражал против его связи с Гульбехар и упрямо хотел оставить ее в Эдирне. Гнев снова вспыхнул в душе Мехмеда, и он стиснул камень так сильно, что грани впились в кожу. Старый дурак! Думал безнаказанно украсть у сына кадин? Пора преподать стареющему султану урок. Пришло время занять законное место на троне Оттоманской империи.

Мехмед подошел к шкафчику, вделанному в стену, вынул Коран. Тот раскрылся в руках, и Мехмед прочитал: «Верующие, вам предписывается месть за убийство: свободный за свободного, раб за раба, женщина за женщину»[7]. Вне всяких сомнений, Господь, предписывающий месть свободного за свободного, одобрит месть султана за жену.

Мехмед отложил Коран и нажал скрытую защелку, открывавшую потайное отделение. Надел пару тесных кожаных перчаток, вынул принесенную Исой шкатулку, достал флакон с ядом. Вязковатая жидкость внутри казалась в лунном свете бледно-желтой. Мехмед еще не выяснил, кто послал яд, но с этим можно разобраться и позже. Пока важно лишь то, на что яд способен. Мехмед отомстит.

ГЛАВА 10

Май — июнь 1450 г.

Константинополь

Когда издалека донесся перезвон церковных колоколов, София шла по коридорам Влахернского дворца в покои императора Константина. Скорбный перезвон означал конец траура по императрице-матери Елене. Как же хотелось видеть ее рядом и говорить с Константином в ее присутствии. Вчера София вернулась в Константинополь и с тех пор ожидала в ужасе: когда же призовет император? К чему понудит? Заставит выйти замуж или позволит остаться свободной?

Она вошла в комнату для частных аудиенций и обнаружила Константина сидевшим на троне. Видно было, что тот старался сдерживаться, а в руке сжимал скомканное письмо от Папы. София сделала реверанс.

— Добро пожаловать домой, — сказал император. — Я призвал тебя обсудить результаты посольства. Леонтарсис сказал мне, что ты весьма деятельно участвовала в переговорах с Папой. Это правда?

— Господин, простите меня, но Леонтарсис не очень способный политик. Я надеялась, что у меня получится лучше.

Константин повысил голос:

— Я назначил послом Леонтарсиса, не тебя.

— Даже если так, я почти добилась успеха. И я думаю, что мы еще можем извлечь выгоду из нынешнего положения, если только…

Константин жестом приказал ей молчать.

— Твое вмешательство уже привело вот к этому! — крикнул он, показывая папское письмо. — Я пообещал матери на ее смертном одре, что заключу унию, но как мне теперь ее заключать? Скажи, как?

Затем, совладав с собой, он заговорил уже спокойнее:

— Тебя послали в Италию, чтобы тебя было хорошо видно, а не слышно. Я надеялся, что Леонтарсис сможет отыскать тебе мужа, способного привести войско, но теперь и эта надежда потеряна.

София возмутилась, но сдержала гнев. Подумать только, он еще упрекает ее за провал посольства после всего, чего добились в Италии?

— Господин, я сделала все возможное, чтобы наилучшим образом услужить вам.

— Лучше всего ты мне служишь, играя роль царевны, а не политика. Тебе повезло: мегадука Нотар все еще согласен жениться на тебе. Я поговорил с ним насчет этого лета. А до свадьбы ты будешь делать то, что я скажу. Ты — знатная дама и должна вести себя подобающим образом. Никакой политики, никакого фехтования. Если уж хочешь учиться, учись полезному: пению или игре на каком-нибудь инструменте.

— Да, господин, — ответила София.

В голосе ее звучало отчаяние. Константин нахмурился.

— Насколько я понимаю, ты хотела видеть отца Неофита, духовника императрицы-матери. Я дозволяю тебе посетить его, он в соборе Агия София. Я вышлю стражу проводить тебя.

— Спасибо, господин. — Слова ее прозвучали горьким упреком.

София снова сделала реверанс и покинула комнату. Значит, ей все-таки предстоит выйти замуж. Елены нет, и некому ее защитить.

* * *

Она отправилась повидать отца Неофита в Агию Софию холодным, сырым и унылым майским утром. В такую погоду некогда великая церковь выглядела особенно жалко. Она еще сохраняла былое величие, но красота ее поблекла. Хотя западный фасад поддерживали в пристойном состоянии, скульптуры вдоль боковых стен потрескались и осыпались, многие окна нефа и барабанов огромных куполов церкви были разбиты и поломаны. В притворе распад и небрежение оказывались еще более явными. С терявшегося в сумраке потолка свисали огромные канделябры без свечей. Свечи теперь стали роскошью. Вместо них на стенах крепились тростниковые факелы, скверно горевшие из-за сквозняков от разломанных окон в барабане, чадно дымившие и делавшие сумрак темнее и грязнее. Кроме потрескиванья факелов, тишину нарушала лишь капель с потолка. Церковь казалась заброшенной.

Стражник, сопровождавший Софию, позвонил в прилаженный к стене медный колокольчик. Меж стен заметалось громкое эхо, угасло в сумраке, после чего вновь повисла давящая тишина.

София расслышала слабые шаги, шлепанье сандалий по каменному полу. В дальнем южном конце притвора отворилась дверь, и среди темноты явился крошечный огонек. Он приблизился и оказался пламенем свечи в руке послушника с тонзурой на макушке, в монашеской рясе. Завидев Софию, послушник — лет тринадцати, не старше — поклонился.

— Госпожа, чем могу служить? — спросил он ломающимся баском.

— Я — царевна София. Я хочу видеть отца Неофита.

— Царевна София! — воскликнул послушник и добавил уже спокойнее: — Но отец Неофит не ждет вас. Он же…

— Я прошу прощения, что не договорилась о встрече заранее. Но я и не хочу от него официального приема. Я пришла поговорить об императрице-матери. Проведи меня к нему.

— Д-да, конечно. — От волнения паренек начал заикаться. — Ид-дите з-за мной.

Почему он так нервничает? Наверное, не привык к женщинам и напуган встречей с дамой царского рода.

Послушник провел через дверь в неф — огромный, с колоссальным куполом в полтораста футов высотой — огромнейший во всем Константинополе. Они пересекли неф и вошли в лабиринт коридоров, уходивших к комнатам священников. Наконец оба оказались перед простой деревянной дверью. Послушник постучал.

— Отец Неофит…

— Алия, это ты? — раздался голос из-за двери. — Заходи!

Алия открыл дверь и шагнул в комнату, за ним вошла София. Келья Неофита была мала и бедна: голые каменные стены и пол, справа — низкая кровать с единственной простыней из грубого льняного полотна, слева — простой дубовый стол. Помимо них — лишь сундучок в углу. Неофит не обернулся посмотреть на вошедших, он возился с очагом у стены: похоже, что-то сжигал. София заметила уголок пергамента, корчившегося в огне.

— Доставишь письмо, — начал Неофит, поворачиваясь, но при виде Софии замолк в изумлении.

Однако он быстро опомнился.

— А, царевна София! Какая неожиданная честь! — воскликнул Неофит, фальшиво улыбаясь. — Возможно, нам подобает поговорить в месте, более приличествующем вашему сану?

Он указал на дверь.

— Моя келья — все, в чем я нуждаюсь, но для царевны она не годится.

— Мне не нужны церемонии, — ответила София. — Я пришла просто поговорить, и ваша келья вполне подходит.

— Хорошо, — сразу согласился Неофит, потирая руки. — Алия, подожди-ка снаружи. Царевна, садитесь. — Он выдвинул из-под стола единственный табурет, а сам уселся на кровать. — Чем могу быть полезен?

— Я хочу поговорить об императрице-матери. Вы провели с ней много времени, когда она болела. Я хочу знать, что она говорила обо мне. Быть может, она что-нибудь оставила для меня?

— Извините, она ничего не оставила вам, — быстро ответил священник, но его взгляд на мгновение скользнул к столу.

София тоже глянула на стол: ничего необычного — чернильница, маленький флакон, пара перчаток, ломоть хлеба и чаша-потир.

— Она часто говорила о вас, — добавил Неофит. — Она сказала… хм, я не хочу оскорбить вас… так вот, она говорила, что лучше вам было родиться мужчиной.

Да, это звучало похоже на Елену, но София хотела услышать вовсе не это.

— А еще что-нибудь она сказала? Упоминала ли мое замужество?

— Простите, царевна, но я не припомню, чтобы императрица-мать говорила что-то о вашем замужестве…

София нахмурилась.

— Погодите, я вспомнил… она желала вам счастья, большого счастья… прямо перед смертью сказала, что хотела бы побывать на вашей свадьбе…

Неофит нервно глянул на стол.

София подумала, что лжет священник неумело. Но отчего же он так нервничает?

И тут она заметила, что чашка на столе — не просто потир. Маленькая, литого золота посудина с изображением страстей Христовых — собственность Елены, она причащалась лишь из нее. Зачем потир Неофиту? Он его украл? Если да, то нервозность понятна — но почему же тогда еще не продал? Зачем красть потир и держать у себя? Здесь кроется тайна.

— Спасибо за добрые слова, — сказала София, вставая. — Я вижу, у вас на столе чаша для причастия, принадлежавшая императрице-матери.

Взяла потир со стола. Неофит протянул руку, будто желая остановить царевну.

— Чаша была ее любимым сокровищем. Это подарок отца. Императрица-мать попросила вас сохранить чашу для меня?

— Императрица, да… в общем, она… чтобы после смерти…

— Не важно, — перебила София запинавшегося Неофита. — Я рада найти чашу здесь. Для меня это драгоценный подарок. Если бы вы ее не уберегли, она бы уже превратилась в монеты императорской казны. Спасибо.

София взяла потир и направилась к дверям. Неофит рванулся — будто хотел выхватить потир из рук.

— Спасибо вам за доброту ко мне и Елене, — сказала София холодно. — Теперь мне нужно вас оставить.

— Но вам нельзя, ведь чаша… — Неофит запнулся. — Впрочем, если потир станет для вас утешением, то пожалуйста, царевна!

— Сохрани вас Господь!

— И вас, царевна. — Неофит перекрестил ее. — Алия проводит вас.

Послушник ждал в коридоре. Идя вместе с Алией к притвору, София спросила:

— Ты часто разносишь письма отца Неофита?

— Да. — Парнишка кивнул.

— Можно ли узнать кому?

Послушник замялся.

София ступила ближе, взяла его за руку. Тот покраснел.

— Мне просто любопытно.

— Мн-ногим, — выговорил, дрожа. — Императрице-матери, патриарху Мамме, отцу Геннадию…

Ага, Геннадию. Вот и не знала, что Неофит связан с ним.

— Спасибо, Алия, — сказала София, отпуская руку.

В карете, возвращаясь во дворец, она понюхала чашу. Та слегка пахла миндалем. Странно. Провела пальцем по дну, облизнула — ничего особенного, лишь сладковатая горечь высохшего вина.

* * *

Вечером Софии стало дурно. Многократно тошнило — даже после того, как желудок исторгнул все содержимое. Наконец измученная София провалилась в лихорадочный сон. В кошмаре явился ей золотой потир, и края его пылали красным огнем. Во сне София взяла чашу и пила из нее, а та оказалась с кровью. В кошмар пришел Неофит и потребовал пить до дна. Когда она допила, кровь потекла по щекам, и сон кончился. Проснулась, огляделась судорожно — потир стоял на столике у кровати, там же, где был оставлен вечером. София потянулась взять его и опрокинула неловким движением. Она вздохнула с облегчением — чаша оказалась пустой. Царевна вздрогнула, отвернулась, стараясь успокоиться и заснуть, но кошмар не отпускал.

Наутро София проснулась со страшной головной болью, ощущая тяжесть во всем теле. Не сомневалась: сон был вещий, смысл его виделся ясно — чаша отравлена. Вот объяснение и недомогания царевны, и внезапной смерти императрицы-матери. А если Елену отравили, то ответствен лишь один человек, и это не бедняга Неофит. Ему-то нет никакой выгоды от смерти императрицы-матери. Виновен Геннадий, и только он.

Подтвердить подозрения будет не просто. Чтобы добраться до Геннадия, придется шантажировать Неофитом, а с этим в одиночку не справишься. За помощью можно обратиться лишь к одному человеку: Луке Нотару, будущему мужу. Константин назначил свадьбу на сентябрь, а потому, кроме своего духовника, София могла свободно видеться лишь с Нотаром. Царевна быстро набросала записку, призывая мегадуку явиться в ее покои следующим утром. Конечно, вовлекать Нотара было рискованно, ведь он считался непреклонным противником унии и союзником Геннадия. Тем не менее именно его помощь была единственным способом отомстить за смерть Елены.

На следующий день Лука Нотар явился точно в условленное время.

— Царевна София, я приятно удивлен вашим приглашением, — сказал, поклонившись. — Чему обязан такой честью?

— Я должна поговорить с вами о чрезвычайно важном деле, причем наедине.

— Наедине? — Нотар скабрезно ухмыльнулся.

— Да, мы поговорим в саду.

Нотар кивнул и пошел вслед за Софией к усаженным розами клумбам во дворе. Так можно было переговорить с глазу на глаз — правда, под бдительным присмотром служанки. Они прошли по засыпанной щебнем дорожке в глубь сада, и когда София уверилась, что никто посторонний не расслышит, произнесла вполголоса:

— Мне нужна ваша помощь!

— Я к вашим услугам.

— Я знаю, что вы поддерживаете Геннадия в его желании сместить патриарха Мамму. Но вы должны оборвать связи с ним. Геннадий до крайности опасен.

— Что значит «опасен»?

— Я объясню — но поклянитесь, что никому не расскажете.

Нотар замолчал.

— Клянусь — это не затронет вашу честь!

— Хорошо, тогда я клянусь, — согласился Нотар.

— Я обнаружила причину смерти императрицы-матери.

— Причину? Да она болела несколько месяцев! Умерла просто от старости.

— Нет, ее отравили!

— Кто вам сказал? — спросил Нотар, но в его голосе удивления не слышалось.

— Никто. — София вынула золотой потир императрицы-матери из маленькой сумки, какую все время держала в руках, и передала потир мегадуке.

— Это потир Елены. Думаю, ее духовник Неофит использовал эту вещь, чтобы отравить императрицу-мать.

— Почему вы так думаете? — спросил Лука настороженно.

— Понюхайте!

— Пахнет миндалем.

— Отчего же чаше, где бывало только вино, пахнуть миндалем? Я всего лишь лизнула осадок на дне, и вчера мне стало очень плохо.

— Но с какой стати Неофиту желать смерти императрицы-матери?

— Ему не с чего, но у Геннадия много причин хотеть смерти Елены. Неофит подчинялся Геннадию, а тот способен на что угодно ради недопущения унии — даже на убийство.

— Понятно, — произнес задумчиво Нотар, рассматривая чашу. — И чего же вы хотите от меня?

— Завтра мы вместе пойдем к Неофиту, и вы убедите его выдать Геннадия. Как — угрозой ли, деньгами или пыткой — неважно. Когда он выдаст, обратитесь к Константину, расскажите о Геннадии и сообщите, что более не противитесь унии.

Нотар хотел возразить, но София не позволила.

— Можете не соглашаться принять условия Папы, я не настаиваю — но хотя бы склонитесь к компромиссу! Вы же поклялись в верности Константину. Если на самом деле дорожите честью — сдержите клятву! Обеспечьте императору поддержку знати!

— А если откажусь?

София посмотрела в глаза мегадуке.

— Ваша дружба с Геннадием хорошо известна. Если вы поддержите противников унии — а значит, и их методы тоже, — на вас по справедливости падет причитающееся им наказание.

— Это угроза?

— Да, мегадука, это угроза.

Нотар замолчал, глядя на потир.

— Я поступлю, как вы желаете, — выговорил наконец. — Если ваши слова — правда, я обличу Геннадия перед императором и поддержу унию. Но знайте: я поступлю так лишь из желания спасти Константинополь. Я угроз не терплю.

— Я благодарна вам за решение помочь. А из каких мотивов оно исходит, меня не волнует. До завтра, мегадука Нотар.

С тем она и ушла, оставив его в саду.

* * *

Назавтра рано утром София и Лука отправились в Агию Софию, сопровождаемые служанкой царевны. Нотар не ждал, пока кто-нибудь выйдет встретить гостей в притвор, и направился прямо в зал, София со служанкой едва поспевали за мегадукой. Они пересекли неф и оказались в трапезной, где Лука застиг врасплох молодого послушника и приказал вести к келье Неофита.

Когда пришли, Лука толкнул дверь, но та оказалась запертой. Тогда мегадука ударил в дерево кулаком, закричал: «Отец Неофит?! Это мегадука Лука Нотар!»

Никакого ответа. Лука позвал еще раз, затем повернулся к послушнику:

— Ты уверен, что отец Неофит здесь?

— Да, господин. После визита отца Геннадия вчерашним вечером он не покидал кельи.

Нотар отступил на шаг и ударил в дверь ногой, выломав замок. Та распахнулась. Келья, освещенная лишь дрожавшим, гаснувшим огоньком лампы, показалась пустой.

— Отец Неофит, вы здесь? — крикнул Нотар.

В ответ — тишина. София ступила в сумрак кельи и, когда глаза привыкли, увидела духовника императрицы-матери. Он сидел за столом, склонив голову на руки. Казалось, спал.

— Отец Неофит! — снова громко позвал мегадука, но тот не двинулся.

София занялась лампой, Лука же подошел к священнику и потряс за плечо. Неофит скатился с кресла, упал навзничь. Когда лампа разгорелась, София увидела: глаза священника закатились, губы почернели. Он был со всей очевидностью мертв. Служанка тихо ахнула.

Лука склонился осмотреть тело.

— Еще не остыл… хм, с какой стати ему кончать с собой?

— Может, он и не покончил, — предположила София. — Посмотрите, что у него в руке!

Нотар разжал мертвую ладонь и поднял небольшой пустой флакон. Понюхал его.

— Пахнет миндалем. Думаю, София, вы правы: Елену отравили. Я уже видел этот флакон в келье Геннадия.

— Если Геннадий узнал, что необходимо избавляться от Неофита, значит, он узнал и обо мне. Ведь это я забрала чашу императрицы-матери.

— Значит, царевна, вы в большой опасности, — предупредил Нотар. — Вы же видите, на что способен Геннадий.

— Но без Неофита мы не сможем обвинить Геннадия!

— Есть и другие пути. — Нотар указал на свой меч.

— Нет, — София покачала головой, — нельзя делать из него мученика. Это лишь усилит противников унии.

— Тогда я пошлю своих людей наблюдать за храмом Христа Нантократора. Если Геннадий задумает предательство, мы о нем узнаем.

— Спасибо!

— Что же, я рад, что смог помочь моей нареченной хоть малостью.

Услышав слово «нареченная», София нахмурилась, посмотрела Луке в глаза.

— Нотар, вы знаете: не я выбрала вас в мужья. И я не скрываю, что не слишком рада предстоящему замужеству. Хотя, возможно, я зря судила о вас настолько строго.

— Я также не сам выбрал вас, царевна, — ответил Лука Нотар. — Вас предложил мне в жены император. От этой чести я не могу отказаться — но я никогда не хотел понуждать вас к браку, идти против вашей воли. Поверьте мне, я и сам не выбрал бы женщину с таким острым языком. — Он улыбнулся. — Тем не менее, хотим мы того или нет, мы станем мужем и женой. И я бы хотел жить с вами если не в любви, так в согласии. И готов заслужить его.

— Помогите добиться унии — и мое согласие с вами, — заверила София. — А затем, вполне возможно, вы заслужите и любовь.

— Это предел моих мечтаний, — ответил Лука Нотар, низко кланяясь. — Значит, пока уния не заключена, никаких разговоров о браке. Вы согласны?

— Согласна! — с радостью ответила София.

* * *

Император Константин стоял у окна зала аудиенций, смотрел на вечернее небо и мял в руках письмо от мегадуки Луки Нотара. После недель сомнений и безответных молитв наконец благоприятное известие! Мегадука написал, что поддержит унию — разумеется, при определенных условиях. С поддержкой Нотара за спиной Константин мог смело принять унию, не опасаясь мятежа на следующий день после ее провозглашения. Вот оно, чудо, на какое он давно надеялся. Теперь можно и обещанное матери сдержать, и — что важнее всего — сохранить поддержку латинян. Любопытно, что же заставило мегадуку передумать? Может, молитвы все-таки возымели действие?

Он снова развернул письмо, взглянул на завершающую часть. Похоже, Нотар и насчет Геннадия передумал. Написал, что больше не считает его подходящим для патриаршего сана. Однако пусть даже мегадука выступил против Геннадия, монаха нельзя сбрасывать со счетов. Если ценой сана можно купить поддержку Геннадием унии, то игра стоит свеч. Имея в союзниках Геннадия и Нотара, можно не принимать во внимание мнение прочей знати и епископов.

Колокол прозвонил вечерню. Скоро явится Геннадий — император призвал его, чтобы предложить патриарший сан. Константин сложил письмо, спрятал в одежде и уселся на трон. Помолился тихо: «Господи Боже, прошу Тебя, даруй мне еще одно чудо сегодня!»

* * *

Геннадий явился во дворец в приподнятом настроении. Он был уверен: его призвали, чтобы предложить сан патриарха православной церкви. После стольких лет ожидания он наконец-то станет первым между Богом и людьми на этой земле! Геннадий поспешил в зал аудиенций и обнаружил Константина сидевшим на троне. Подошел, склонился низко.

— Добро пожаловать, Геннадий! — приветствовал император.

— Ваше величество, для смиренного монаха — высочайшая честь быть призванным пред ваши августейшие очи!

— Я призвал тебя обсудить церковные дела. Как ты знаешь, патриарх Мамма в Риме, церковь осталась без главы. Так продолжаться не может.

Константин замолчал, подыскивая вернейшие слова.

— Уния была предметом жестокого раздора между нами, но мы ведь не враги с тобой. Я пригласил тебя, чтобы испросить помощи.

— Ваше величество, я сделаю, что смогу.

— Синаксис видит в тебе вождя. Если кто-нибудь и сможет призвать его поддержать меня, так это ты.

Геннадий поклонился в знак благодарности, но счел за лучшее промолчать.

— Геннадий, согласен ли ты возглавить церковь?

— Я всего лишь монах. Но знаю: мой долг — стремиться к вящей славе церкви Господа нашего и занять любой пост, какого потребует служение Господу.

— Я предлагаю тебе патриарший сан, но при условии, что ты убедишь епископов Синаксиса поддержать унию с Римом.

Геннадий уже хотел сказать, не дослушав: «Если на то воля Божья, я согласен», — но слова замерли на губах, когда до него дошел смысл императорской речи. Если принять эти условия, патриарх константинопольский сделается всего лишь марионеткой императора, куклой Папы Римского, бессильным и ничтожным — как Мамма.

— Ваше величество, ни епископы, ни знать не поддержат унии!

— Ошибаешься. Мегадука Нотар решил поддержать унию. Даже он понял: это наша единственная надежда.

Геннадий покачал головой. Увы, даже Нотар в конце концов изменил. Несомненно, тому виной влияние настырной и наглой принцессы Софии. Придется разбираться и с нею.

— Нотар — воин, а не человек церкви, — заметил монах. — Синаксис не так просто убедить. Когда речь идет о спасении души, нельзя идти на компромисс.

— Если ты объявишь о принятии унии, епископы смирятся! — упорствовал император. — Я понимаю, что это означает подчинение Папе, но лучше сдаться Западу, чем быть поставленными на колени перед турками!

— В самом деле? Я в этом не уверен.

Константин посуровел.

— Монах, эти слова пахнут изменой.

— Ваше величество, конечно же нет. — Геннадий низко склонился. — С Божьей помощью я не паду на колени ни перед Папой, ни перед султаном. Но я всегда подчиняюсь Господней воле. Я уже отказался от сана епископа, чтобы лучше служить Ему монахом. Если воля Господня в том, чтобы я смиренно и скромно служил Ему, я откажусь и от патриаршества.

Жестокие слова, но лучше быть монахом, чем бессильным патриархом.

— Что поделаешь. — Константин вздохнул. — Я понимаю твое нежелание унии, но я не отказываюсь от своих слов. Геннадий, мы не враги, помни об этом. Можешь идти.

Геннадий поклонился и вышел.

Какой же Константин глупец! Геннадий усмехнулся — ведь император падет, и рухнет всякая надежда на унию. Он, монах Геннадий, погубит нынешнего недалекого правителя. По пути к монастырю Христа Пантократора монах принялся обдумывать письмо к великому визирю Оттоманской Порты Халилю-паше.

ГЛАВА 11

Февраль — март 1451 г.

Эдирне

Гордо выпрямившись и глядя перед собою, Мехмед въехал во врата Эдирне. Посмотреть на наследника трона и его свиту собралась большая толпа, но настроение было отнюдь не праздничным. Султан Оттоманской империи Мурад лежал при смерти, и его болезнь ни для кого не являлась секретом. Лица смотревших на Мехмеда были угрюмы. Никто не приветствовал наследника.

Мехмед тоже не радовался, терзаемый мрачными раздумьями. Две недели назад Ситт-хатун родила сына Селима, а в руках умелой и коварной матери ребенок становился могучим оружием в борьбе за трон. Но Селима он не любил еще и потому, что ребенок напоминал о первенце Мехмеда, Баязиде, и его матери Гульбехар. Хотя знак неверности Гульбехар, кумру кальп, лежал на сердце молодого султана, Мехмед все еще тосковал по своей кадин. Представлял ее в объятиях отца — и сердце снова и снова пронзала боль. Даже неизбежная смерть Мурада ее не заглушит.

Мехмед подъехал к султанскому дворцу, Эски-Сараю, спешился во дворе. На ступеньках ожидал великий визирь Халиль с толпой главнейших советников, визирей и евнухов. Когда Мехмед приблизился, все дружно поклонились.

— Ваше высочество, мы так рады вас видеть! Хвала Аллаху, вы прибыли в добром здравии!

Мехмед жестом указал придворным выпрямиться. Халиль ступил ближе и заговорил:

— У меня много новостей для вас, но главное — султан желает видеть вас немедленно!

— Я вскоре посещу отца, — ответил Мехмед. — У меня есть неотложное дело.

Мехмед обернулся к Ситт-хатун, как раз выходившей из паланкина.

— Жена, иди со мной — и захвати ребенка.

Он привел ее в гарем, к покоям Гульбехар, не постучав, распахнул двери. В прихожей рабыня-служанка поливала цветы. Завидев Мехмеда, уронила от страха сосуд.

— Где она? — взревел Мехмед.

Служанка низко склонилась, попятилась.

— Господин, я… я приведу ее, — пробормотала она и скрылась в коридоре для служанок.

Немедля появилась и Гульбехар, по-прежнему грациозная и прекрасная, державшая за руку сына Баязида — мальчику было уже два с половиной года. Когда она завидела Ситт-хатун с младенцем, лицо ее на мгновение исказила гримаса ненависти. Гульбехар и ее сын поклонились перед Мехмедом, а тот отметил с досадой: у мальчика золотистые Мурадовы глаза. Приутихший было гнев снова вскипел в душе.

— Кто это? — вскричал, указывая на мальчика. — Мой сын или мой брат?!

— Господин, я не понимаю вас, — ответила Гульбехар. — Он — ваш сын. Баязид, иди к папе!

Мальчик шагнул — и замер, испуганный злобой на лице Мехмеда.

— Мой сын? Мой?! — выкрикнул Мехмед, затем шагнул к Гульбехар и ударил по лицу. — Это точно не ублюдок моего папочки?

Баязид заплакал, и Гульбехар прижала его к себе, будто заслоняясь.

— Отвечай, женщина!

— У меня не было выбора, — прошептала Гульбехар, потупившись. — Он же султан…

— Я твой султан! — взревел Мехмед, занося руку, чтобы снова ударить, но сдержался.

Когда заговорил снова, голос его был спокоен и тверд:

— Ты уйдешь отсюда в свои покои и не покинешь их. Поскольку доверять тебе нельзя, у дверей твоих будет страж.

— Но, господин, мои покои — здесь!

— Были. Теперь здесь будет жить Ситт-хатун, а ты поселишься в ее прежних покоях.

— Но для моего двора те покои слишком малы…

— У тебя уже нет двора! Тебе хватит служанок и пары джарие, чтоб вести хозяйство. Впрочем, ты не заслуживаешь и этого.

Повернулся идти прочь — но Гульбехар взмолилась:

— Повелитель, подумайте же о своем сыне, Баязиде! Разве он не заслуживает лучшего?

— Как видишь, у меня есть другой сын.

С тем Мехмед и ушел прочь, оставив Ситт-хатун с Гульбехар. Он посчитал: презрение и торжество на лице Ситт-хатун будут для изменницы наихудшей пыткой.

* * *

Когда Мехмед подошел к покоям отца, он еще злился — но не на Гульбехар, а на себя. Не следовало так бушевать, давать волю гневу. Это не к лицу наследнику престола, а уж тем более султану. Трон уже почти в руках, так что разумнее сдерживаться. Когда управитель султанских покоев объявил о прибытии наследника, Мехмед постарался выглядеть спокойным.

Когда он ступил в опочивальню отца, тот не шелохнулся. Они не виделись два года, и за это время султан очень постарел. Изможденное тело казалось крохотным среди множества подушек, поддерживавших его. Теплый халат султана пропитался потом — Мурада терзала лихорадка, и, несмотря на зимнюю прохладу во дворце, две рабыни неустанно обмахивали повелителя опахалами. Волосы Мурада, раньше лишь помеченные сединой, теперь сделались белыми. Но больше всего изменилось лицо. Когда-то сильное, загорелое, оно осунулось, побледнело, глаза ввалились. Только шрам на щеке остался ярко-красным и казался нарывом на белесой коже. Жалкое зрелище — но в сердце Мехмеда не было жалости, лишь пустота и безразличие. Мурад заслужил свою участь.

Мехмед встал на колени рядом с отцом.

— Уходите! — приказал он рабыням. — Я хочу поговорить с отцом наедине.

Уже подумал: Мурад спит, а то и умер, но султан вдруг открыл глаза — прежние, умные, проницательные. Их болезнь не затронула.

— Ты явился посмотреть, как я умираю, — прохрипел султан, и Мехмеду пришлось нагнуться, чтобы расслышать.

— Отец, я намеревался поговорить с вами.

— Тогда поторопись. — Мурад дерзнул рассмеяться — коротко, судорожно, будто кашляя. — Мне недолго осталось. Скоро трон снова будет твоим. Надеюсь, на этот раз ты используешь его лучше.

— Отец, я больше не ребенок! Я буду править мудро и преуспею там, где ты потерпел поражение. Я сделаю Константинополь столицей империи.

— Сын мой, ты еще так молод! — Мурад покачал головой. — Не спеши с поисками величия и славы. Константинополь стоял тысячу лет. Пусть постоит еще немного. Научись властвовать во время мира — и тогда лишь повелевай войной.

— Отец, с меня уже хватит учебы. Греки слабы, у них нет союзников. Когда я ударю — они падут.

— Тебе всегда не терпится. Мальчик, почему бы тебе не послушать отца? — выговорил Мурад громко и отчетливо, а в глазах его загорелся гнев.

На мгновение Мехмеду показалось: отец сейчас поднимется, протянет руку, ударит! Но Мурад бессильно упал на подушки, мучимый приступом кашля. Оправившись, сказал благодушно:

— К счастью, ты еще не султан. Может быть, я разочарую и тебя, и смерть.

— Нет, отец, вы не поправитесь.

— Это почему?

Мехмед вытянул из-под кафтана кумру кальп — и умирающий старик впился глазами в сокровище. Мехмед нагнулся, зашептал:

— Мне известно содеянное тобой. И я отомстил за оскорбление. Отец, тебя отравили. Яд действует медленно — но смерть неотвратима.

Мурад растерянно поглядел на сына, и Мехмед отметил с удовольствием, что напоследок все же сумел удивить отца.

— Так это ты, — прошептал Мурад чуть слышно. — Меня убил собственный сын…

— Нет, отец. Вы убили себя в тот самый день, когда легли в постель с Гульбехар.

Глаза Мурада раскрылись так широко, что, казалось, вылезут из орбит, но султан не издал ни звука.

— Вы думали, что сможете спать с Гульбехар и я об этом не узнаю? Спать с моей любимой наложницей?

Мурад не отвечал — и Мехмед понял: это не удивление, но припадок исказил отцово лицо. Султан стиснул челюсти, губы задрожали. В уголках рта собралась слюна, запульсировали вены на висках. Тело начало содрогаться в конвульсиях, глаза закатились.

Мехмед отстранился от бившегося в конвульсиях отца и выждал, пока тот затихнет. Тогда он встал и громко позвал: «Врача! Скорее врача — султану плохо!»

Прибежавший доктор приложил ухо к султанской груди, затем покачал головой. Заговорил — и подтвердил уже известное Мехмеду:

— Он умер. Мой господин, султан теперь — вы!

* * *

Двумя неделями позднее Мехмед во второй раз в жизни препоясался большим мечом в мечети Эйюба и был назван Мехмед-ханом Вторым, седьмым владыкой из рода Османов, ханом ханов, Великим султаном Анатолии и Румелии, императором городов Адрианополя и Бурсы, повелителем двух земель и двух морей. После поехал во дворец, на первую султанскую аудиенцию. Но перед выходом к подданным Мехмед задержался у занавеса, рассматривая их скрытно. Эмиры, паши и беи со всех концов империи столпились в большом зале дворца, желая изъявить новому султану свою преданность и получить причитающееся. Справа, нервно потирая руки, выстроились придворные Мурада. Слева стояли тихие, укутанные в чадры жены Мурада и Мехмеда. Дюжина янычар ограждала место, где полагалось восседать султану.

Мехмед насмотрелся вдоволь и наконец вышел из-за занавеса. В зале мгновенно воцарилась тишина — лишь слабым вздохом зашуршали шелка, когда все разом склонились перед новым правителем. Сердце его, казалось, готово было выскочить из груди, но Мехмед спокойно и величаво прошествовал к тронному месту, зная: на него смотрели сотни глаз. Одет быт молодой султан в белую чалму и халат розового шелка, расшитый причудливыми золотыми узорами, черная борода коротко подстрижена. Он изящно и величественно уселся, опершись на левую руку. Знал: большинство гостей не видели его с тех пор, как впервые взошел на трон безбородым мальчишкой двенадцати лет. Было это семь лет назад. Теперь покажет всем: он уже не мальчишка, он знает, как должно править настоящим султанам!

Прежде всего Мехмед обратился к отцовским придворным.

— Займите обычные места! — приказал он, и ему почудился вздох облегчения, вырвавшийся одновременно из многих глоток.

Придворные уселись на подушках, разложенных в порядке, соответствовавшем занимаемому рангу в султанском диване. Зря волновались — они хорошо служили отцу, сын нуждается в их опыте и знаниях, позволит делами доказать верность. А если кто-либо окажется изменником — соглядатаи вмиг донесут, и предатель поплатится головой. Мехмед не сомневался: в худшем случае лишь один отцов советник станет злоумышлять против сына. Обезглавливание весьма отрезвляюще действует на любителей плести заговоры.

Затем Мехмед именовал визирей Оттоманской империи, призывая одного за другим к трону. Заслышав свое имя, каждый выступал вперед и низко кланялся.

— Халиль-паша, великий визирь Оттоманской империи, — начал именовать Мехмед, утверждая Халиля на его месте.

Хотя он все еще злился на Халиля за то, что именно тот настоял на возвращении Мурада к власти, но в дарованиях и в полезности великого визиря не сомневался. А чтоб умерить его влияние, назначил в помощники соперников, Суруджу-пашу и Заганос-пашу. Последним утвердил в должности главного евнуха и младшего визиря Шехаба ад-Дина, единственного, кому доверял тогда, в бытность свою на троне в первый раз.

Затем он обратился к женщинам гарема. Первой шагнула вперед Ситт-хатун, выразила соболезнования по поводу смерти отца и поздравила Мехмеда с восшествием на трон. Следом вышла Гульбехар, и Мехмеду пришлось постараться, изображая спокойствие и равнодушие. После жен нового султана выступили жены старого. Первой — последняя из них, бездетная сербка-христианка Мара. Ее Мехмед приказал отослать к отцу. Второй — юная Хадиджа, любимица Мурада и мать его младшего сына. Она была совсем молода, моложе Мехмеда, и, говоря, едва справлялась с душившими ее рыданиями. Султан подумал: скорбит ли она из-за потери господина и любимого мужа? Или причина в предугаданной судьбе сына? Ведь в то время, пока Хадиджа, задыхаясь, выражала соболезнования султану и поздравляла с восшествием Мехмеда на трон, султановы слуги топили ее отпрыска Ахмеда в бассейне гарема. Мехмед не питал злобы к мальчику, но тот был претендентом на трон и потому должен был умереть.

Наконец Мехмед обратился к собравшейся знати:

— Мои беи, паши, эмиры — знатные люди моей империи, благодарю вас за то, что решили почтить меня присутствием. Вы хорошо послужили моему отцу — и ваша служба скоро понадобится мне. Пред вами я, султан, клянусь на Коране: да не буду знать я покоя, пока Константинополь не падет перед нами! Всех решивших встать под мое знамя ожидают богатства и слава! Вместе мы обратим в пыль тех, кто так долго противился нам! Вместе мы завоюем для Оттоманской империи новую столицу, и она познает золотой век!

Гул одобрения пробежал по толпе. Сперва десятки, затем сотни голосов повторили одно и то же, и наконец голоса слились в оглушительное: «Слава Мехмеду, султану оттоманов!»

* * *

Ситт-хатун сидела в саду, наслаждаясь солнцем и неожиданно теплым зимним днем. Анна устроилась рядом, а между Ситт-хатун и Анной лежал Селим — крошечный, одномесячный. Ситт-хатун сюсюкала с малышом, тот радостно гукал в ответ. Кто бы мог поверить: года ведь не прошло с тех пор, как она бежала из Эдирне униженная, ничтожная, спасающаяся от убийц. А теперь стала икбал — мать наследника престола. И не важно, что неизвестно, чей Селим сын, Халиля или Мехмеда. Это был ее сын — и в один прекрасный день он станет султаном.

Из покоев Гульбехар, чьи окна выходили в сад, раздался пронзительный крик. Ситт-хатун улыбнулась — Гульбехар не могла смириться с опалой, и злоба соперницы радовала. Та завыла исступленно, и даже различались в ее вое слова: «Неумехи! Балованное отродье!», наконец финальный взвизг: «Все вон!» Захлопали двери, и воцарилась тишина.

Мгновение спустя во дворе появилась одалиска с плачущим Баязидом на руках. Молоденькая, не старше четырнадцати. С виду похожа на русскую: бледнокожая, с темно-рыжими волосами. Она пошла за живую изгородь из вечнозеленого кустарника, уселась там. Через минуту Баязид прекратил плакать, и послышались сдавленные, судорожные всхлипы русской. Ситт-хатун стало жаль и девочки, и Баязида — Гульбехар срывала на них злость. Баязиду-то особенно достается, он всегда под рукой. А может, подружиться с ними? И им польза, и ей не помешает иметь друзей в окружении Гульбехар.

Ситт-хатун жестом приказала слугам оставаться на местах, а сама пошла к одалиске, уже отершей слезы. Баязид сидел рядом, забившись в тесный уголок между кустами. Ситт-хатун уселась на траву рядом с нянькой. Малыш выглянул опасливо — чудный ребенок, светлокожий и белолицый, как мать, и большеносый, как отец. Левую щеку малыша уродовал иссиня-черный кровоподтек.

— Здравствуй, маленький принц! — сказала султанша.

— Здравствуйте, — ответил малыш.

— Вам нельзя говорить с ним, пожалуйста, — взмолилась служанка, глянув на окна покоев Гульбехар. — Нельзя, чтобы она видела вас со мной! Пожалуйста, уходите!

Но Ситт-хатун не двинулась с места.

— Я вижу, Гульбехар не слишком хорошо с тобой обращается, — спросила султанша и, наклонившись, коснулась руки служанки. — Ты провинилась или мальчик?

Нянька отвернулась — на глаза ей вновь набежали слезы.

— Я — ее служанка. Я не могу говорить плохое про нее. Мне вообще нельзя с вами говорить. Госпожа твердит, что вы опасны.

— Разве я выгляжу опасной? — тихо спросила Ситт-хатун.

Нянька покачала головой.

— Я ведь тоже мать. Мне больно видеть, как страдает дитя.

— Моя госпожа сказала: когда Селим сделается султаном, вы пошлете людей убить Баязида.

— Какая чепуха! — воскликнула Ситт-хатун.

Конечно, когда Селим взойдет на трон, Баязида непременно убьют, но Ситт-хатун к этому не будет иметь отношения.

— Клянусь тебе: я никогда не причиню вреда этому ребенку. Не все в гареме столь же бессердечны, как Гульбехар.

— Она — чудовище! — воскликнула девушка с неожиданной яростью. — Баязида бьет, а над служанками вовсе измывается! Я-то могу перенести побои, но Баязид — всего лишь ребенок!

В покоях Гульбехар лязгнула дверь — и служанка окаменела от ужаса.

— Идите! — зашептала, дрожа. — Она не должна видеть меня с вами!

— Я понимаю и сейчас уйду. Но скажи: как тебя зовут?

— Кача, госпожа.

— Кача, я представляю, насколько тебе тяжело. Если захочешь увидеть друзей — мои покои открыты для тебя. У мальчика должно быть место, где он может не бояться своей матери.

— Госпожа, да разве это возможно? Гульбехар никогда не допустит!

— Она никогда и не узнает. Есть секретный проход, соединяющий твои покои с моими. Скажи, в какой комнате живет Баязид?

Служанка указала на окно.

— Отлично! Слушай внимательно: подойди к стене комнаты, дальней от окна. Она украшена резным деревянным рельефом, изображающим животных. Найди льва и нажми ему на голову — дверь откроется. Обязательно закрой ее за собой, чтобы не проследили. В коридоре будет темно. Иди, пока не наткнешься на лестницу — она выведет тебя в кухню гарема. Пройди через нее и шагай центральным коридором — он ведет прямо к моей спальне. Когда упрешься в стену, постучи так. — Ситт-хатун дважды стукнула, сделала паузу и добавила еще три удара.

— Я поняла, спасибо вам, госпожа! — пробормотала Кача.

— Не стоит благодарности! Пускай ты здесь рабыня, это ведь не значит, что к тебе не надо относиться по-человечески.

Ситт-хатун пожала Каче плечо, затем вернулась к Анне и Селиму. Спустя минуту в сад ворвалась Гульбехар.

— Кача? Ты что здесь делаешь? Немедленно веди Баязида домой!

Она ядовито глянула на Ситт-хатун и ушла, за ней удалилась несчастная Кача с малышом. Ситт-хатун тоже взяла сына и пошла к себе.

В покоях ее дожидался Даварнза, секретарь Халиля. Евнух вытащил сложенный лист бумаги и протянул султанше. Халиль сообщал: ночью он собирается навестить гарем.

* * *

Ситт-хатун сидела на постели, глядя в окно на луну, отражавшуюся в водах Марицы. Уже несколько часов, как она отослала всех служанок, оставив лишь Анну. Ожидала Халиля и вспоминала другую ночь, когда сидела вместе со служанкой во тьме, поджидая, пока Иса явится спасти. Вспомнила и смерть Чичек, и ночь с Халилем. Она поежилась, вспоминая его холодное прикосновение.

В тайную дверь, ведшую к служебному коридору и далее, к кухне гарема, тихо постучали. Всего два удара. Анна встала, отворила дверь. В спальню шагнул Халиль — одетый в женское, укрытый паранджой, — но Ситт-хатун не могла не узнать его бледно-серые холодные глаза.

— Добрый вечер, Ситт-хатун, — выговорил визирь тихим масленым голоском. — Спасибо, что согласились принять меня. Нам о многом нужно поговорить.

Кивком указал на Анну:

— Нам лучше поговорить наедине.

— От нее у меня секретов нет. Говорите, что хотели, и уходите.

— Ах да, прямо к делу. Помню эту завидную непосредственность со времен нашей последней встречи. Хорошо. Я пришел обсудить будущее нашего сына. Как вы знаете, Мехмед собрался осадить Константинополь. Война — опасное дело. Если султан умрет, Селим и Баязид превратятся в соперников. Уверен, вы понимаете: если султаном станет Баязид, наше драгоценное дитя убьют.

— Гульбехар в немилости, а вы — великий визирь. Несомненно, трон займет Селим.

— Это «несомненно» кажется мне довольно зыбким. Мы будем в большей безопасности, если заранее уберем Баязида и повод для раздора.

— Убрать — это значит убить? Но ведь он же совсем малыш!

— Опасный малыш. Помните: если его возведут на трон, наш Селим неизбежно погибнет. Почему бы не позаботиться заранее? Для вас или ваших служанок это будет нетрудно. А я могу предоставить яды, действующие безболезненно.

Ситт-хатун представила маленького Баязида, его смышленые золотистые глаза и покачала головой.

— Нет, Халиль, я не хочу быть сопричастной смерти ребенка и не желаю еще раз становиться соучастницей ваших интриг.

Она разберется с Баязидом по-своему.

— У нас был договор — и я сделала все должное мне. История закончилась. Я больше не собираюсь касаться вас и ваших интриг. Я не хочу вас знать.

Отвернулась и бросила напоследок: «Можете идти!»

— Но подумайте, Ситт-хатун! — воззвал визирь и шагнул к ней, положил ладонь на плечо.

Но прежде чем ладонь коснулась плеча, Анна, шагнувшая визирю за спину, отвела его руку и приставила к горлу нож.

— Моя госпожа попросила уйти, — процедила Анна, — так сделай, что сказано.

— Ты не посмеешь, — прошипел визирь.

Он потянулся к кинжалу за поясом, но Анна теснее прижала лезвие к горлу. Тогда Халиль выронил кинжал и приказал: «Отпусти!»

— Я исполняю закон, — ответила Анна. — Ты должен знать: для любого мужчины, не принадлежащего к семье султана, проникнуть в гарем — преступление, караемое смертью. Конечно, если этот мужчина на самом деле — не евнух.

Убрала нож от горла, приставила к паху.

— Если хочешь остаться, я могу помочь тебе сделаться евнухом!

— Нет, нет, я уйду, — отказался Халиль.

Анна убрала нож и отступила. Халиль сдержанно поклонился султанше и пошел к тайной двери. У нее помедлил.

— Ситт-хатун, хорошенько поразмыслите над моими словами. Поймите: я желаю для вас лучшего!

С тем и ушел.

И двух минут не прошло, как слабый стук послышался снова: два удара, пауза, затем еще три. Анна открыла тайную дверь — в комнату шагнула Кача с Баязидом на руках.

— Госпожа, простите… я так поздно. — Кача всхлипнула. — Но посмотрите, что она со своим же сыном сделала!

На предплечье тихо всхлипывающего Баязида алел свежий отпечаток руки.

— Я ее ненавижу! — прошипела Кача.

Ситт-хатун взяла мальчика, прижала к себе.

— Тише, маленький, тише, все будет хорошо, — сказала она, успокаивая.

Затем обернулась к няне:

— Ты встречала кого-нибудь по пути сюда? Тебя видели?

— На кухне была старуха, но она нас не заметила.

— Это хорошо. Я рада, что ты пришла. Тебе и Баязиду здесь всегда будут рады.

Ситт-хатун погладила Баязида по голове и вспомнила вдруг слова Халиля. Ведь в самом деле: чтобы Селим без помех смог взойти на трон, этот мальчик должен был умереть.

* * *

Несколькими ночами позже Халиль, укрывший лицо под капюшоном длинного плаща, вышел из боковой двери султанского дворца и зашел в плотно занавешенный паланкин. Четверо дюжих рабов подняли ношу и увлекли в ночной город. Еще месяца не прошло с тех пор, как Мехмед взошел на трон, а Халиль уже изнемогал под властью нового султана. Тот оказался еще упрямее и несговорчивей, чем Халиль предполагал. Визирь потратил долгие годы, помогая Мураду добиться мира с христианами, а Мехмеду не терпелось разбить мир в пух и прах. Советов не слушал и норовил загрузить Халиля самыми неблагодарными и неприятными заданиями — почти как Мурад много лет тому назад, когда отправил визиря исполнять жуткую и гадкую работу, собирать девширме, налог кровью — христианских мальчиков, будущих янычар. Но тогда Халиль был еще просто хераскером, военным судьей в новой провинции Салоники, а не великим визирем.

Остановились рабы в темной аллее за городской усадьбой Исхак-паши. Халиль удивился тому, насколько охотно Исхак-паша согласился на ночную встречу. Впрочем, у паши имелись свои причины. После битвы на Косовом поле Мурад назначил его вторым визирем империи. А Мехмед не вспомнил об Исхак-паше, не утвердил даже на посту командира анатолийской кавалерии. Немного было людей, настолько же верных трону, как Исхак-паша, но если и возможно было пошатнуться этой верности, то именно сейчас.

Слуга Исхака поджидал у боковой двери, и визирь прошел за ним в дом. Слуга провел Халиля на лестницу и в небольшую комнату за ней. Пол покрывал пышный ковер. Несколько подушек, низкий столик с чайником и парой глиняных чашечек. Исхак стоял в ожидании, сцепив за спиной руки. Выглядел он как прежде: серо-стальные волосы, обветренное, усталое, красивое лицо. Слуга вышел, притворив толстую дверь, Исхак шагнул к гостю и по-дружески обнял.

— Добро пожаловать, старый друг!

— Спасибо, что согласился принять, — сказал Халиль, когда оба уселись на подушки.

— Ты сказал: хочешь поговорить о важном, и я с нетерпением ожидаю твоих слов.

Исхак разлил по чашкам парящий чай, протянул одну Халилю.

— Какие новости во дворце? Вспомнил ли султан про меня?

Халиль покачал головой — и паша понурился. Он явно надеялся, что Халиль принес новости о его назначении.

— Боюсь, из дворца я принес только скверные вести, — сказал визирь и, обведя рукой комнату, добавил: — Я могу говорить здесь свободно?

— Стены этой комнаты толсты. Нас никто не подслушает.

Халиль кивнул, но произнес тем не менее вполголоса:

— Я хотел поговорить о нашем султане. Боюсь, он не годится править. Он твердит только о заговорах против него. Он боится твоей власти и влияния, хочет лишить всего и сослать в далекую провинцию, где ты перестанешь являться угрозой. Он хочет поступить так со всеми выдающимися людьми империи, боясь их талантов. Полагаю, вскоре настанет и мой черед.

— Скверные новости, в самом деле, — заметил Исхак задумчиво, потягивая чай. — Я надеялся, с годами Мехмед станет мудрей.

— К сожалению, он не изменился. Как и в первый раз, окружает себя льстецами и глупцами. Не слушает меня, откровенно насмехается над советниками отца. Его слух открыт лишь для лести. Боюсь, он погубит империю.

— Не будь столь мелодраматичен. Мехмед еще молод. Со временем он обретет мудрость.

— Со временем? Когда же? Когда мы все умрем? — Халиль поставил на стол чашку, так и не пригубив чай. — Исхак, я не собираюсь ждать чуда до смерти. А ты?

— И что же ты предлагаешь?

— Возможно, нам было бы лучше послужить другому султану, — предложил Халиль.

Исхак прищурился, но промолчал, и потому Халиль продолжил:

— Сын Мехмеда, Селим, всего лишь младенец. Пока он вырастет, империя будет в надежных руках тех, кто достаточно мудр для надлежащего управления ею.

— Восстать на султана… И это твой совет? — выговорил Исхак с отвращением. — А что же ты уготовил для Мехмеда?

— Он молод и слаб. Войска не любят его, но с радостью последуют за тобой. Поднимай армию, бери дворец, а я уж позабочусь, чтобы сопротивления ты не встретил. Через месяц Селим будет на троне, а мы — верными визирями у его ног, управляющими империей так, как это полагается делать.

Исхак не ответил. Допил чай, встал и принялся ходить по комнате. Затем остановился и потер руки, будто хотел отряхнуть их от чего-то неприятного.

— Зачем ты пришел? — спросил он наконец. — Мы же старые друзья. Ты же знаешь: я никогда не предам султана.

— Но Мехмед не султан! — возразил Халиль, тоже вставая. — Ты же помнишь, как он правил в первый раз: носился с полубезумным персидским еретиком, не обращая внимания на армию, а христиане тем временем шли войной на наши земли! Мехмед не изменился! Мечтает о Константинополе — а сам едва не проиграл битву на Косовом поле, хотя воинов у него было вдвое больше, чем у христиан. Исхак, ты же был там, ты видел! И ты все равно готов отдать жизнь, чтобы насытить его глупое тщеславие?

— Может, он и глупец — но отважный глупец, — возразил Исхак. — Последнюю атаку на Косовом поле он возглавил сам — и выступил против превосходящих сил противника. Но я бы пошел за Мехмедом, будь он и трусом, ведь выбирать я не могу. Аллах избрал его в султаны, и этим все сказано.

— Даже если это значит, что тебя обошли, про тебя забыли, оставили гнить, пока люди вроде Саруджи-паши заняли место, принадлежащее тебе по праву?

— Халиль, я никогда не подниму руки на султана. Никогда, — отчеканил Исхак.

Халиль кивнул — ведь этого он и ожидал. Но все же игра пока не сыграна. Осталась еще одна карта.

— Исхак, дело не только в твоей верности султану. Я ведь не в игрушки играю. Знаю, ты презираешь интриги. Но от этой тебе не удастся уйти. Ты должен выбрать: со мной — или против меня.

Исхак отвернулся.

— Значит, старый друг, я против тебя, — сказал он, вздохнув. — Уходи. Слуга проведет тебя. И да пребудет с тобой милость Аллаха!

— И с тобой также, — отозвался Халиль, уходя.

Именно на такой итог встречи он и рассчитывал. Исхак всегда был человеком твердых и простых убеждений. Он оставался воином, не переносившим тайных гнусностей большой политики. Право же, Халиль не был удивлен — и раздосадован не был. Полуночная вылазка окончилась так, как Халиль и надеялся.

* * *

Мехмед едва успел встать с кровати, когда старший евнух сообщил: прибыл Исхак-паша и просит об аудиенции. Старый вояка явился на рассвете и с тех пор упрямо ждет. Отказывается уходить, пока не увидит султана. Мехмед принялся поспешно одеваться — разговор обещал быть интересным.

Как обычно, Мехмед задержался у потайного глазка, прежде чем войти в залу аудиенций, — рассмотрел как следует Исхака. Тот стоял, будто аршин проглотивши, прямой и строгий, облаченный в простую одежду воина, борода аккуратно подстрижена. Даже возвышаясь среди пустого зала аудиенций, он, казалось, излучал властность и решительность. Такого уж точно не стоит иметь среди врагов. Насмотревшись, Мехмед вошел в зал и уселся на трон, махнув рукой в ответ на поклон.

— Я рад видеть моего верного Исхака. Что же привело тебя ко мне в столь ранний час?

— Мой султан, я узнал о заговоре с целью убить вас и посадить на трон вашего младшего сына. Прошлой ночью ко мне приходили и предложили участвовать в заговоре. Я же, как понуждает долг, решил немедля известить ваше величество об измене.

— Измена? — Мехмед нахмурился. — Это большое зло. Кто же предал меня?

Исхак замялся — очевидно, выдать заговорщика ему было нелегко.

— К моему огромному сожалению, предал ваше величество сам великий визирь Халиль-паша.

— Я рад такой самоотверженной верности. Непросто обвинить в тягчайшем преступлении друга, даже ради того, чтобы защитить своего султана. Я вижу, мой отец по достоинству ценил тебя, поставив столь высоко. Тебе можно доверять — и потому твоя верность будет сообразно награждена.

— Спасибо, повелитель! — Исхак склонился.

— Халиля ни мне, ни тебе опасаться не стоит: я уже знаю все, что он сулил тебе прошлой ночью.

— О повелитель, как же?

— Потому что я его и послал.

— Ваше величество, я не понимаю.

— Исхак-паша, я собираюсь вскоре выступить на Константинополь. Мне нужен командир, которому я мог бы безоговорочно доверять. Прежде чем назначить тебя на должность, я хотел убедиться в твоей надежности. Теперь ты — правитель Анатолии. За тобою остается и пост командира анатолийской кавалерии.

— Ваше величество, я не могу выразить словами мою благодарность и признательность…

— А я очень благодарен за твою верность, Исхак-паша. Не страшись Халиля: заговора, о каком он рассказал тебе, нет и никогда не было.

* * *

Этой ночью Халиль сидел в одиночестве в своем кабинете и читал при свечах. Кабинет его был укромной комнатой с очень толстыми стенами, ключ от нее хранился только у самого визиря. Он разбирал шифрованное послание от монаха Геннадия. В письме содержалось предложение, которого Халиль давно уже ждал. Связь с хитроумным и коварным монахом окупилась сторицей. Визирь посылал Геннадию яд лишь для того, чтобы ускорить кончину императрицы-матери, и ничего более не ожидал. Но теперь Геннадий предлагал визирю сдать Константинополь. Обещал стряхнуть великий город как перезрелый плод к ногам визиря — при условии, что тот гарантирует избрание Геннадия патриархом и не допустит унии между католической и православной церквями.

От такого предложения невозможно отказаться. Благодаря помощи Геннадия, быть может, Константинополь все-таки падет! Халиль решил принять предложение, но с одним условием: пусть монах позаботится о том, чтобы султан Мехмед не пережил осады. Для человека столь хитрого и искусного, как Геннадий, убийство юного неосторожного султана не должно составить проблемы. Мехмедовы шпионы заполняют весь двор, от них не укрыться ни единому движению — но ведь за Геннадием они не наблюдают! А Халиль снабдит монаха нужными сведениями. Когда же Константинополь падет вместе с завоевавшим его султаном, именно Халиль, регент и великий визирь, станет править величайшей империей мира. Конечно, он милостиво позволит Геннадию принять патриарший сан.

Преисполнившись решимости, Халиль сжег письмо монаха, пепел растер по каменному полу и сел писать шифрованный ответ. Его передаст Геннадию Иса, а с письмом и вдоволь золота, чтобы гарантировать смерть Мехмеда. Халиль ухмыльнулся: как же забавно получится! Мечта султана завоевать Константинополь станет явью, но ценой победы окажется жизнь мечтателя.

ГЛАВА 12

Декабрь 1451 г. — январь 1452 г.

Генуя

Лонго стоял на причале и смотрел, как скользит по воде корабль, привезший Софию. Лонго не знал, зачем она вернулась в Геную, да и знать не хотел. Главное — она была здесь, прекрасная в простом белом платье. Вот, сошла с корабля — и Лонго бросился навстречу. А она неожиданно заключила его в объятия.

— Как я рад, что ты вернулась! Но зачем ты здесь? Разве ты не нужна в Константинополе?

— Я пришла за тобой.

— Но разве ты не видишь — уже поздно, — ответил Лонго, отстраняясь. — Я женат!

— Для нас никогда не будет поздно, — ответила София, и уста их слились в поцелуе. — Пойдем же со мной!

Увлекла Лонго в его же палаццо, в спальню, подвела к постели и обернулась посмотреть ему в лицо.

— Я думала о тебе, о том, как ты целовал меня.

— И я думал о том же! Но это же так глупо…

— Вовсе нет. — Она распустила завязку, и платье соскользнуло на пол, оставив ее нагой.

Глаза Лонго жадно впились в изгиб ее изящных ключиц, затем взгляд побрел ниже, к маленькой упругой груди, к курчавой каштановой заросли пониже плоского живота. Лонго покачал головой:

— Но мы же не можем, я женат!

— Мы можем, — мягко утвердила София, шагнула к нему, притянула — Лонго обнял ее крепко, поцеловал. И тут же понял — беда.

В окно за спиной Софии увидел: город объят пламенем, турки бесчинствуют на его улицах. Комната наполнилась огнем и дымом, и внезапно явился в ней турок со шрамом на лице, убивший отца и мать. Он указал на Софию и приказал янычарам вспороть ей живот. Лонго прижал ее к себе, готовый защищать ценой своей жизни, но царевна вдруг растворилась в пламени, и рот ее, исчезающей, был распялен немым криком. Языки пламени окутали Лонго, удушливый дым наполнил легкие…

* * *

Лонго проснулся и услышал кисло-сладкий запах сгорающих сухих лоз. Протер глаза, осмотрелся: он по-прежнему лежал в своей постели, на собственной вилле, а рядом лежала не София, но Джулия — уже два года как его жена. Снова кошмар привиделся… Лонго встал и подошел к окну, выходившему на виноградники. Солнце уже взошло, и люди работали вовсю, обрывая иссохшие ветви. Оборванное собирали в кучи и сжигали.

За спиной пошевелилась Джулия.

— Иди в постель, мне холодно!

— Работать нужно, — отозвался Лонго.

— Пусть Тристо и Уильям разбираются с работой, на то они и слуги, — проворчала Джулия капризно. — Не уходи!

Села — раздувшаяся, с тяжелым многомесячным животом.

— Иди ко мне, попробуй! — Она позвала, приложив руку к животу. — Он толкается!

Лонго сел на краю постели и осторожно положил ладонь на живот жены. Улыбнулся, ощутив движение. Затем взял ее за руку.

— Джулия, мне нужно идти. Твой брат Паоло пригласил меня на чтения этим вечером, а прежде мне нужно успеть многое. После работы на винограднике еще придется нового коня объездить.

По правде говоря, Лонго искал любой повод побыть вдали от жены. Она была избалованной, капризной и вздорной, а с беременностью эти качества сильно усугубились.

— Чтения? — Джулия обрадовалась. — Я тоже хочу!

— Ты же знаешь — тебе сейчас нельзя ездить.

Джулия тут же надулась.

— Кроме того, тебе нельзя на это чтение. Читать будут вещицу молодого неаполитанца по имени Томмазо Гуардати, и, очевидно, она не для ушей благородных дам.

Впрочем, Лонго и сам бы с удовольствием не пошел — но Паоло со дня свадьбы держался отстраненно, чуть ли не враждебно, а Лонго очень хотел восстановить нормальные отношения.

— Но я хочу! — Джулия нахмурилась — явный признак близкой истерики. — Мне в этой деревне так скучно!

— Ты скоро родишь — тогда и сможешь наведаться к родителям в город.

Лицо Джулии сделалось кислым. Она отвернулась, накрылась одеялом с головой. Лонго вздохнул виновато, но и с немалым облегчением. Знал — жена обязательно сорвет злость на подвернувшемся под руку слуге.

— Вернусь к ночи, — сказал он ей напоследок и ушел.

* * *

Когда Лонго вечером подъехал к палаццо Гримальди, он пребывал в сквернейшем настроении. Перед самым отъездом из поместья на винограднике начался пожар — огонь от костра, где сжигали сухие ветви, перекинулся на живые лозы. Пришлось оставить Уильяма и Тристо справляться с делами. Сам взял шестерых слуг и отправился. Конечно, лучше бы он остался проследить, как управляются с огнем, но не хотел пренебрегать приглашением.

И не пожалел — Паоло приветствовал его так тепло! Обнял, прилюдно назвал братом и весь вечер обходился с Лонго на удивление учтиво. Да и развлечение оказалось куда интереснее, чем думал Лонго. На вечере присутствовал испанский дворянин, некто Карлос де Севилья, элегантный, небольшого роста, сухощавый, с коротко подстриженной черной шевелюрой, загорелый дочерна. После чтений он рассказал немало о недавних португальских открытиях в Африке и о возможности попасть в Индию при сохранении курса на запад. Когда гости начали расходиться, Паоло отвел Лонго в сторону.

— Признаюсь честно: я сожалею, что был так холоден с тобою с тех пор, как ты стал нашим родственником. Кое-кто в этом доме винит тебя за смерть моего брата. Увы, я слишком часто и охотно выслушивал их. Но я прозрел — и прошу прощения. Я хочу, чтобы между нами не было дурных чувств.

— Я очень рад, что ты передумал и решил помириться, — ответил Лонго. — Извиняться нужды нет, твои добрые чувства станут мне наилучшей наградой.

— Чудесно! — воскликнул Паоло, улыбаясь во весь рот. — Но скоро уже полночь — тебе пора возвращаться к моей сестре!

Лонго пошел на конюшню — и обнаружил слуг мертвецки пьяными. Судя по количеству пустых бутылок вокруг, люди Паоло угощали на славу и на вино не скупились. Все шестеро спали мертвецким сном. Двое заснули прямо за столом, не доиграв партию в карты. Трое валялись на полу, храпя. Лишь один не спал, лежа в собственной блевотине. Он попытался встать, качаясь, но рухнул и тут же захрапел. Лонго пообещал разобраться как следует со слугами, когда те протрезвеют и придут в себя. Паоло тут же предложил устроить пьянчуг до утра — пусть проспятся здесь. Лонго согласился и решил ехать в свой палаццо, а не на виллу.

Когда он ехал по узким темным улочкам Генуи, руки с эфеса не снимал. В ночи легко нарваться на воров и шайки разбойников. Миновал тенистую площадь с большим дубом посередине — его листья отливали в лунном свете серебром. Свернул на совсем уж тесную извилистую улочку, ведущую к палаццо. На полпути уткнулся в сгорбленного нищего, громко бренчавшего оловянной чашкой для подаяний.

— Подайте на пропитание! — загнусавил побирушка.

Лонго придержал коня и уже потянулся за кошельком, когда заметил под лохмотьями нищего блеск стали. У бродяги — меч?

Он выхватил клинок из ножен, хотел развернуться — но слишком поздно. Шестеро в масках и с мечами в руках перекрыли выход из аллеи. И впереди — четверо в масках, нищий — пятый.

— Помогите! Убивают! — заорал Лонго во весь голос, хотя и знал: никто и пальцем не шевельнет помочь, придется драться в одиночку.

Пришпорил коня, стоптал одного, другого рубанул с маху. Но улочка была слишком узкой. Коня полоснули по груди — и он вздыбился от боли. Лонго проворно выкатился из седла, вскочил, оказался перед тремя, немедленно напавшими. Срубил одного, нырнул под удар другого, плечом двинул в грудь третьему, сшибив наземь. Кинулся бежать — но кто-то успел полоснуть по бедру. Лонго скрежетнул зубами от боли, но побежал быстро, лишь чуть прихрамывая. За спиной затопали, явно нагоняя.

Выскочил из аллеи, пересек другую площадь, взбежал по короткой лестнице. Резко свернул направо, в сумрачный узкий проход — и вовремя: у самой головы просвистел кинжал. В проходе остановился, поджидая. Повернулся — первый из забежавших напоролся на меч. Остальные отпрянули. Проход был узкий, больше чем по двое не зайдешь, и никто из оставшихся семи не пылал желанием помериться с Лонго железом.

— Всего один человек, один! — вскричал на скверном итальянском кто-то из людей в масках. — Убейте его — или будете объясняться со мной!

Трое неохотно сунулись в проход, а остальные исчезли в темноте, намереваясь зайти сзади.

Тройка осторожно приблизилась — не ради атаки, а чтобы ударить в спину, если Лонго побежит. Тот попятился, преувеличенно хромая. Когда враги неосторожно приблизились, прыгнул — и пронзил первому грудь. Остальные попятились, выставив мечи. За спиной послышались шаги — враги закупорили выход из прохода. Ловушка захлопнулась.

Тогда Лонго снова прыгнул, заставив врагов отступить, и кинулся к двери, выходившей в проход. Один из зашедших с другого конца успел туда раньше, но Лонго отбил его удар и ткнул кулаком в лицо. Поднял оглушенного, развернулся и швырнул головой в дверь. Та от удара распахнулась, а несчастный рухнул на пол и остался лежать. Лонго прыгнул в обширную сумрачную комнату, где стояли чаны со свечным жиром. Захлопнул за собой дверь, но запереть не смог — сам же засов и выбил. Подпер ее плечом.

Мгновением позже в дверь стали ломиться. Лонго шатнулся, но сумел ее удержать. Ударили снова, и на сей раз Лонго вовремя отступил. Дверь распахнулась, и неудавшийся взломщик влетел в комнату. Лонго деловито его прирезал и снова захлопнул дверь. Четверо оставшихся начали переругиваться, решая, что делать дальше. Лонго немного выждал, затем распахнул дверь и выскочил наружу.

Двоих он свалил сразу: одного пырнул в живот, другого полоснул по лицу. Третий сделал выпад, целясь в грудь, но Лонго сумел уклониться, рубанул по руке — враг выронил меч и упал на колени, выставив окровавленный обрубок и тонко визжа. Затем лишился чувств.

Лонго повернулся к последнему оставшемуся, тот отступил.

— Синьор, мы еще встретимся, — пообещал он угрожающе.

— Кто ты? Кто тебя послал? Отвечай!

Последний бросился наутек. А Лонго, тяжело дыша, прислонился к стене. Ярость боя ушла, оставив усталость и боль. Бедро горело огнем. Рядом калека держался за обрубок руки, застонал. Лонго перевернул его на спину, уперся коленом в грудь. Содрал маску, влепил пощечину. Калека открыл глаза, а Лонго поднес к ним кинжал.

— Кто тебя послал? — прорычал Лонго.

Калека не ответил и смежил веки, как будто снова теряя сознание.

— Говори! — крикнул Лонго, приставив лезвие к самому его носу.

— Паоло! — прохрипел калека и затих.

* * *

Лонго приковылял во двор палаццо Гримальди, неся беспамятного калеку на плече. Швырнул его наземь и заревел:

— Паоло! Где ты, Паоло?!

Бледный, ошарашенный Паоло сбежал по ступенькам.

— Что случилось? Кто это?

— Это ты мне скажешь! — Лонго схватил Паоло за шиворот, грохнул о стену. — Он и десятеро его дружков напали на меня сегодня ночью, когда я отсюда ушел!

— Да к-как же т-ты уц-целел? — промямлил Паоло.

Лонго в ответ прошипел:

— Не будь ты моим родичем, был бы уже трупом! Ты же их и подослал.

— А ты подослал английского ублюдка зарезать моего брата! — ощерился Паоло. — Ты убийца!

Лонго и сам не понял, как у него в руке оказался кинжал. Лезвие уперлось в глотку Паоло.

— Лонго? Что такое? — закричал Гримальди-старший от двери.

Он сбежал по лестнице, посмотрел на окровавленные одежды Лонго.

— Что стряслось?

Лонго выпустил Гримальди-младшего и повернулся к старшему:

— Ваш сын нанял убийц разделаться со мной.

— Паоло, это правда? — вскричал старик.

Гримальди-младший молча отвернулся.

— Синьор Лонго, я прошу прощения. — Старик вздохнул. — Я знал, что он переживает из-за смерти старшего брата, но не подозревал, насколько далеко зашла его ненависть.

— С этим нужно покончить. Завтра я буду драться с ним на дуэли.

— Я не могу этого позволить, — ответил угрюмо старик. — Паоло — мой последний сын. Если поднимете руку на него — значит, подняли и на меня. Синьор Джустиниани, я не хочу быть вашим врагом.

— И я не хочу быть вашим.

Лонго отвернулся и плюнул под ноги Паоло. Процедил:

— Считай, тебе повезло. — И пошел прочь.

— Эта ночь еще не кончилась, — крикнул ему Паоло в спину. — Карлос еще тебе покажет! Считай своего английского ублюдка трупом!

— Уильям, — прошептал Лонго и бросился бежать.

* * *

— Уильям, противный, прекрати! Бородой щекочешься! — Порция хихикнула.

Уильям перестал целовать ее в ушко и прошептал:

— Но я же люб тебе с бородой?

Уильяму уже исполнилось восемнадцать, и он безумно гордился своей куцей рыжей бороденкой.

— Так себе.

— Так себе? Вот тебе! — Он поцеловал ее в шейку, а рука Уильяма уверенно поползла вверх по бедру.

— Уильям! — Порция отпихнула его руку, уже забравшуюся намного выше колена.

Тогда он убрал руку, обнял Порцию и повалил на душистое сено, страстно целуя.

Она прижалась к нему, впилась в рот, а дерзкая рука Уильяма скользнула с талии на бедро, и дальше, дальше…

— Стой! — Порция вновь оттолкнула руку, перекатилась.

Такая вся аппетитная: длинные черные волосы разметались, платье наполовину спущено, темные глаза призывно блестят в свете лампы.

— Ты меня не любишь! — капризно упрекнула она.

— Зачем такое говорить?

— Сам знаешь!

Она отвернулась и села, прижав колени к груди.

— Ты такой же, как все. Одного только хочешь.

— Ты же знаешь — это неправда!

Уильям положил руку ей на плечо — она стряхнула.

Уильям встретил Порцию два года назад, за пару недель до приезда греческих послов. Тогда красивой дочери кожевенника из соседней деревни было всего пятнадцать. Молва о ее необыкновенной красоте разнеслась по округе, и не однажды уже зажиточные торговцы заводили с ее отцом разговоры о замужестве. Деревенские парни восторженной толпой ходили за нею, но Порция на них и не глядела. Потом она призналась Уильяму: парни ее ужасали. Ее кормилица, угрюмая обиженная жизнью вдова, потерявшая мужа и сына во время чумы, рассказывала жуткие истории о том, что мужчины делают с девушками, попавшими к ним в руки. Кормилица рассказывала — Порция верила.

Уильяму пришлось терпеливо обхаживать Порцию много недель, прежде чем она хотя бы заговорила с ним. Да и потом они долго не могли поговорить — Порция робела, а Уильям едва мог связать пару слов на ломаном итальянском. В конце концов Порция оценила постоянные ухаживания, а заодно и пользу от Уильямова присутствия. С ним можно было не опасаться толпы глазеющих и регочущих недорослей, таскавшихся по пятам, когда приходилось выходить в город. Уильям однажды в одиночку разогнал целую ораву, шлепая мечом плашмя по задницам и по-английски угрожая отрезать языки и засунуть в уже побитые задницы. Потихоньку Порция приучилась видеть в нем друга, а затем — и не только друга.

Отец выбор Порции не одобрял. Не хотел он, чтоб дочь вышла замуж за воина. Потому им приходилось встречаться тайно, проводя долгие вечера в прогулках по окрестностям, а восхитительные ночи — на ферме рядом с дорогой. Во всей окрестности не было места укромнее, теплее и безопаснее, даром что там смердело коровьим навозом и курами.

— И чего ты от меня хочешь? — спросил Уильям.

— Ты знаешь, чего я хочу.

Уильям замешкался, но собрался с силами и выдавил: «Порция… э-э… ты выйдешь за меня замуж?» Порция обернулась, вся лучившаяся радостью, бросилась на него.

— Да, да, — прошептала она, целуя горячечно. — Да!

Со скрипом растворилась дверь — и оба замерли.

— Отец! — прошептала Порция. — Он нас убьет!

Она отстранилась и принялась лихорадочно зашнуровывать платье. Уильям же подкрался к краю сеновала и осторожно выглянул. Явился не отец Порции, а облаченный в черное незнакомец, с мечом на боку, мелкий, смуглый, мрачнолицый. Посмотрел вверх — прямо в глаза Уильяму. Сверкнула сталь, и через мгновение кинжал врезался в дерево прямо перед Уильямовым носом. Уильям отпрянул.

— Сиди здесь! — приказал он Порции, а сам схватился за меч и спрыгнул вниз, в стойло.

Перекатился, вскочил — как раз, чтобы отбить нацеленный в сердце укол. Проворный, по-кошачьи гибкий и грациозный враг ударил снова, и Уильяму пришлось отскочить. Он ступил за брус, подпиравший сеновал, и спросил:

— Ты кто?

— Меня зовут Карлос, и я — последний человек, которого ты увидел в своей жизни, — ответил смуглолицый на скверном итальянском.

С тем он прыгнул к брусу, и Уильяму снова пришлось отступать. Карлос надвигался, делая молниеносные выпады, Уильям старался изо всех сил отбивать их, но отступал вновь и вновь. Он потратил бездну времени, обучаясь у Лонго фехтованию, но Карлос намного превосходил его мастерством. Испанец замахнулся сверху, Уильям пригнулся, уклоняясь, и встретил подбородком колено врага. Отшатнулся, грохнулся спиной о стену, подставил меч под удар. Лезвия сомкнулись; Карлос давил, клоня меч все ближе к лицу, и вдруг уткнулся лбом в переносье. Ошеломленный Уильям замешкался, и враг полоснул по руке. Уильям выронил меч. Это был конец — отступать некуда.

Карлос ударил, но юноша сумел уклониться, а меч глубоко воткнулся в стену. А затем о голову смуглолицего грянулась лампа, разлетевшаяся осколками и горящими брызгами. Карлос выругался, оглушенный, а Уильям, вскочив, мощно двинул кулаком в подбородок и свалил малорослого соперника. Глянул наверх — Порция стояла на краю сеновала. Бросила-то она метко, но горящее масло разбрызгалось по полу, и устилавшая его солома немедленно занялась. Суматошно заорали куры, замычали коровы, закатывая влажные глаза. Огонь распространился мгновенно, заполнив сарай удушливым дымом. Пламя поползло по стене, подбираясь к сеновалу. — Прыгай! — заорал Уильям.

Когда Порция прыгнула, он подхватил ее на руки — и грохнулся вместе с нею. Побарахтавшись, оба вскочили и бросились прочь из сарая, оставив неподвижное тело Карлоса.

Выбежав, остановились посмотреть на пожар. Уильям обнял девушку, притянул к себе — ночь была холодная. За спиной раздался стук копыт. Уильям обернулся — это оказались Лонго и Тристо. Остановились, Лонго выпрыгнул из седла.

— С вами все в порядке? С обоими?

— Хорошо. К нам заявился человек по имени Карлос. Хотел убить меня. А остался там. — Уильям показал на пылающий сарай.

Как раз после этих слов крыша обвалилась, выбрызнув в ночное небо сноп искр.

— Вы не знаете, с чего он вдруг напал?

— Его подослал Паоло, — пояснил Лонго. — Боюсь, беды еще только начались.

* * *

Лонго стоял под холодным дождем у стены виллы и ждал, когда Джулия разродится. Схватки у нее начались минувшей ночью, когда Лонго вернулся с Тристо и Уильямом. После мучительных часов ожидания Лонго ушел с виллы — терпеть дождь было легче, чем ужасные стоны и крики Джулии.

Рожать она начала прежде времени — новость о братнем предательстве привела ее в отчаяние. Лонго очень о ней тревожился, а еще более — о ее ребенке. С детства Лонго мучили кошмары о турке со шрамом, убившем его семью, но теперь, когда к Лонго приходил сон, это был сон о ребенке, о сыне. Конечно, могла родиться и девочка, но Лонго в снах почему-то всегда видел сына. Как славно было бы научить его читать, ездить верхом… они бы вместе отправлялись на рыбалку, гуляли бы по винограднику. У мальчика было бы настоящее детство, какого не изведал Лонго.

Страшный пронзительный крик вернул Лонго к действительности. Повисла тишина, и в ней громко и отчетливо разнеслось хныканье младенца. Вскоре в дверях виллы показались жена Тристо, Мария, и повитуха. Та плакала, была залита кровью с головы до ног, а в руках держала воющего младенца.

— Что случилось? Это мальчик? — крикнул Лонго, подбегая.

Повитуха кивнула, приоткрыла одеяльце — мальчик с чудными светлыми волосиками и голубыми глазами. Испугавшись, что малыш замерзнет на холоде, Лонго тут же запахнул одеяло, прижал мальчика к себе.

— Джулия попросила, чтобы его назвали Карло, в честь брата, — сказала Мария.

— А как она сама?

Повитуха отвернулась, всхлипывая. Мария же ответила, понурясь:

— Простите, синьор, — она умерла родами.

Лонго отвернулся, посмотрел на ряд ухоженных лоз. Джулию он не любил, но привык к ней, желал ей только хорошего, и ему было жаль младенца, осужденного так и не узнать матери. Считаные минуты от роду — и жизнь уже омрачена потерей.

— Этот дом — в трауре, — объявил Лонго. — Завесьте зеркала, закройте ставни. Я поеду в город, извещу ее отца.

* * *

Лонго подъехал к палаццо Гримальди и был немедленно препровожден в кабинет главы рода. Тот сидел за столиком, пил кофе. Завидев зятя, встал.

— Если вы пришли насчет Паоло, я должен снова извиниться за моего сына.

— Я не насчет Паоло, — ответил Лонго. — Джулия родила.

Лицо Гримальди-старшего осветилось радостью.

— Сын?

— Да. Но сама она умерла родами.

Гримальди медленно опустился в кресло.

— Мне жаль… так жаль, — выговорил он, опустив голову. — Она была такой… милой девочкой…

— Да, — согласился Лонго, садясь напротив тестя. — У меня к вам просьба.

— Какая же? — спросил Гримальди, глядя Лонго в глаза.

— Возьмите моего сына на воспитание. Его имя — Карло.

Гримальди-старший едва не охнул от удивления.

— У меня нет больше причин оставаться в Генуе, — объяснил Лонго. — Джулия мертва, и, боюсь, если я останусь, прольется много крови. Я отплываю к своим владениям на Хиосе. Восток теперь не место для ребенка. Возвращающиеся из Константинополя купцы говорят, что султан готовится к войне, строит замки, отливает пушки. Ударит скоро — если не в этом году, то в следующем. Маленькому Карло лучше быть здесь.

— Вы уверены? Все же вы — его отец.

Лонго отвернулся, стараясь не выдать боль.

— Да, уверен. Я отец и хочу лучшего для своего сына. Он уже потерял мать, и не стоит ему видеть, как умирает отец.

— Синьор Лонго, я выращу его как своего сына.

— Спасибо. Когда война окончится, я вернусь за ним. Если же погибну…

— Тогда я позабочусь, чтоб он унаследовал ваши земли, — пообещал Гримальди-старший. — Когда вы отправляетесь?

— Сразу после похорон — как только приведу дом и хозяйство в порядок.

* * *

«Ла Фортуна» мерно покачивалась близ пирса на зыби, рожденной отливом, а Лонго мерил шагами палубу, посматривая на горизонт. К отплытию все было готово: трюмы загружены, экипажи — на борту «Ла Фортуны» и ее двойницы, «Ла Сперанцы». Даже несколько жен захотели плыть с мужьями — к великой досаде Тристо, его Мария захотела тоже. Никколо решил плыть на «Ла Фортуне» и уже жаловался на морскую болезнь. Не прибыл еще только Уильям — ночью накануне отправился прощаться с Порцией. Лонго почти надеялся, что тот с нею и останется. Да, он вырос способным помощником, Лонго привык на него полагаться. Но останься Уильям в Италии, он мог бы подыскать себе долю послаще воинской. Лучше бы он предпочел любовь мести.

Через пару минут солнце покажется из-за гор, начнется прилив, запирающий корабли в гавани. С Уильямом или без него, время отплывать. Тристо забрался на мачту, высматривая парня — он тоже, видно, отчаялся: слез на палубу.

— Можно еще малость подождать, — предложил командиру.

— Нет. — Лонго посмотрел на море. — Следует отплывать — отлив упустим. Приказывай отдать концы и поднять парус.

Приказы были исполнены, и «Ла Фортуна» медленно отдалилась от причала, потихоньку разгоняясь. Она уже добралась до центра гавани, за нею следом и «Ла Сперанца» — но тут дозорный с мачты заметил всадника, примчавшегося в порт. Подал голос, оповещая командира, и Лонго обернулся посмотреть. Прибывших верхом оказалось двое, и они сидели друг за дружкой на одном коне. Оба спешились и принялись оживленно толковать с портовым людом. Поладили, и от причала отошла лодка с четырьмя гребцами, ходко везшая прибывшую пару. Лонго приказал спустить паруса, и лодка быстро нагнала корабль. Одним из двоих был точно Уильям — он стоял на носу лодки. Кто был второй, укутавшийся в плащ от соленых брызг, разобрать не удавалось.

Через несколько минут лодка стукнулась о борт «Ла Фортуны». Уильям вскарабкался первый и объявил:

— Приношу извинения, опоздал!

Тристо захохотал, стиснул Уильяма в объятиях.

— Глупости какие! Главное — ты с нами!

— Я рад. — Лонго пожал юноше руку.

— Я еще с турками как следует не рассчитался, — ответил тот. — Когда война с ними начнется, рассчитаюсь сполна.

Протянул руку, помог взобраться на борт второму — вернее, второй.

— А вот и причина моего опоздания. Позвольте представить вам мою невесту, Порцию Фиори.

Порция ступила на палубу и откинула капюшон, открыв роскошные черные волосы. Кое-кто из матросов аж присвистнул. Порция покраснела.

— Синьорина Порция. — Лонго поклонился. — Приветствую вас на борту моего корабля.

Порция стала густо-малиновой и сделала реверанс.

— Уильям, проводи ее в каюты, будет спать с Марией и прочими женщинами. Тристо, прикажи поднять паруса — отплываем. Надо пользоваться отливом, пока он еще есть.

Корабль вновь стронулся с места, и Лонго пошел на корму, глянуть на город. Солнце наконец выбралось из-за гор, превратив море в расплавленное золото. Ветер пошевелил волосы. Лонго полной грудью вдохнул соленый терпкий запах моря. Впервые после смерти Джулии он позволил себе улыбнуться. Вперед, за любовью и местью! Мир велик — в нем найдется место и для того и для другого.

ЧАСТЬ 2

ГЛАВА 13

С воскресенья 1 апреля по четверг 12 апреля 1453 г.

Константинополь

С 1-го по 12-й день осады

София безгласно молилась, коленопреклоненная на каменном полу Агии Софии. Наступила Пасха, но огромный храм не заполнился и наполовину. С тех пор, как в прошлом декабре объявили унию, люди избегали главной церкви империи. Немногие пришли сегодня на литургию, послушать папского посланца архиепископа Леонарда. София тоже ему не слишком-то внимала — минувшей ночью, шныряя по дворцу и подслушивая, она вызнала о десятках тысяч турецких воинов, собирающихся у Босфора. Знала и то, сколько бойцов набралось в Константинополе — меньше семи тысяч. Защищать город явилась горстка испанцев и итальянцев, но уже многие недели не прибывало никакой подмоги. Несмотря на обещание, данное Константину, Лонго не пришел. Так что пока Леонард проповедовал, София молилась о западной помощи.

Архиепископ начал причащать верующих, и София пошла к нему. Она опустилась на колени перед алтарем, когда в церковь вошел гонец в пропыленных одеждах, поспешил к Константину, зашептал на ухо — тот немедленно встал.

— Простите, архиепископ, — только и сказал император, удаляясь.

На ходу он добавил, обращаясь к Далмату:

— Разошли гонцов к прочим командирам — пусть ждут меня у ворот Харизия.

Служба прервалась — слух побежал по толпе, как пламя по сухим листьям. Раздались крики: «Турки, турки здесь!» Люди заспешили из храма. София воспользовалась замешательством и тоже ускользнула, оставив свиту позади. Догнала Константина, пошла следом, держась поодаль, чтобы остаться незамеченной. Выйдя из храма, взяла коня, принадлежавшего воину императорской стражи: ни о чем не спрашивая, просто вскочила в седло и поехала вместе с императорской свитой. Ошеломленный гвардеец так и остался стоять с разинутым ртом. Что ж, быть византийской царевной иногда оказывается полезно.

По главной улице Константинополя, Месе, свита направилась к воротам Харизия. Прибыв, она спешилась и взошла на привратную башню, возвышавшуюся над окружающей местностью на семьдесят футов. Там императора ожидал Нотар. Он заметил Софию, вопросительно взглянул, но ничего не сказал. Стараясь не попадаться императору на глаза, София приблизилась, насколько сумела, к внешнему краю башни. Могла и не беспокоиться — если бы даже она себя выдала, император не обратил бы внимания. Он стоял, глядя вдаль и вцепившись в стену — костяшки его пальцев побелели. София попыталась проследить за направлением его взгляда, но не заметила ничего особенного: обычные деревеньки и поля на покатых холмах до самого горизонта.

— Где они? — спросил Константин.

— Скоро будут здесь, — ответил Нотар.

На горизонте появилось тонкое темное пятно, расползавшееся на глазах — будто на пергамент пролили чернила. Скоро все дальние холмы покрылись всадниками — черный прилив, накрывающий землю. Строй конников тянулся на многие мили.

— Боже правый! — прошептал Константин. — Их так много!

— Это лишь передовые части, — пояснил Нотар. — Основное войско еще в нескольких днях пути.

— Что ж, время пришло, — сказал император. — Далмата, распорядись, чтобы сожгли мосты через ров и закрыли ворота. Нотар, за тобой большая цепь, перегораживающая вход в Золотой Рог. Никто не должен покидать город без моего разрешения! Ясно?

Оба военачальника кивнули и поспешили исполнять. Константин же остался на стене с несколькими воинами стражи и Софией. Внизу бойцы подожгли мост, ведший к воротам Харизия. Заклубился черный едкий дым, поднялся до верха башни, и от него заслезились глаза. А из-за горизонта выползали все новые и новые полчища.

— Война пришла к нам, — прошептал Константин. — Спаси нас, Господь!

* * *

Мехмед прибыл к Константинополю спустя четыре дня, с последними отрядами своей армии. К тому времени лагерь уже разбили, роскошный красно-золотой шатер султана установили на холме над рекой Ликос. Оттуда открывался вид почти на всю стену, тянувшуюся на две мили от Золотого Рога до Мраморного моря. Город защищали три линии обороны. Первая — местами затопленный ров шестидесяти футов шириной и невысокий вал за ним. За валом вздымалась внешняя стена в двадцать пять футов высотой, утыканная башнями. За нею тянулась стена внутренняя — и в ней за всю тысячелетнюю историю города никто и никогда не сделал ни единой бреши. Она была сорока футов высотой и толщиной местами в двадцать футов, башни же вздымались на высоту семидесяти. Об эти стены разбилось множество завоевателей, включая Мехмедова отца. Но Мехмед не собирался повторять отцовские ошибки.

Мехмед всю жизнь готовился к этой осаде. Он знал слабые места и решил ими воспользоваться. От султанского шатра открывался великолепный вид на Месотейхон, слабейшее звено стены там, где она пересекала долину Ликоса. Туда направится острие атаки — и Мехмеду будет удобно за нею наблюдать.

Султан перевел взгляд на поля по соседству: там его воины сноровисто возводили укрепления, глубокий ров с крутым валом за ним, а наверху — частокол из бревен. Укрепления не позволят христианам нанести много вреда, если те решатся на ночную вылазку, а заодно послужат платформой для пушек. Между укреплениями и шатром Мехмеда разбили лагерь для янычар. Сам же шатер тесно окружали палатки султанской стражи.

К султанскому шатру сходились воеводы и советники, с Исхаком-пашой и Халилем во главе. За ними шествовал Балтоглы, болгарин родом, отъявленный пират, знаменитый нападениями на генуэзские и венецианские торговые корабли. Мехмед назначил его командиром турецкого флота. Рядом с ним ковылял неистовый коротышка, воевода башибузуков Махмуд-паша, подле него — Караджа-паша, командир десяти с лишним тысяч воинов из союзных и вассальных Оттоманской империи европейских земель. Позади плелся венгр Урбан, искуснейший пушкарь. Он служил при дворе императора Константина, но Мехмед сманил пушкаря обещанием учетверить плату. Улу же давно стоял рядом с султаном — могучий ага янычар редко покидал повелителя. Приблизившись к шатру, все дружно поклонились.

— Нам нужно многое обговорить, — изрек Мехмед, заходя внутрь.

Посреди шатра стоял стол, заваленный картами, рисунками и чертежами. Мехмед отодвинул бумаги, открыв большую подробную карту Константинополя.

— Я слышал брюзжание в лагере: дескать, стены эти непробиваемы, их невозможно взять. Глупости! Если я еще раз услышу подобную чушь, прикажу выпороть глупца плетьми. Вы все — соберите сегодня вечером своих людей. Скажите: Аллах с нами, а султан придумал подробный и надежный план, как обрушить стены Константинополя. Объявите им о несметных сокровищах, которые только и ждут, чтобы их взяли. А первый забравшийся на стену заслужит не только особое место в раю, но и богатство, которого ему хватит до конца жизни.

Сидевшие вокруг стола закивали.

— Завтра расставите людей по местам. Балтоглы, блокируешь кораблями Босфор и вход в Золотой Рог. Топи любой корабль, пытающийся провезти помощь в город. Улу, расставь янычар вдоль Ликоса, напротив Влахернов и Месотейхона. Исхак-паша, расставь людей вдоль южной части стен. Караджа-паша, разместишь союзников за Золотым Рогом — отрезать возможные пути к отступлению. Махмуд-паша, держи своих башибузуков в резерве вдалеке от стен до тех пор, пока не придет их час.

— Когда же придет их час? — спросил Махмуд-паша.

— Скоро. Но сперва нужно ослабить стены. Урбан, когда твои пушки станут на место?

— Еще несколько дней, — ответил венгр. — Их трудно передвигать из-за грязи. Но когда они окажутся, где нужно, перед ними и стены Вавилона не устоят!

— У тебя семь дней, — сказал Мехмед. — Бери людей, сколько пожелаешь.

— Ваше величество, спасибо.

— Семь дней? — спросил Махмуд-паша удивленно. — Но мои люди пришли сюда драться, им не понравится сидеть без дела.

— Не бойся, мне есть чем занять твоих людей. Посмотри-ка на чертежи. — С тем Мехмед достал и развернул старый потрепанный свиток.

Собравшиеся молча рассматривали удивительные, а то и совершенно фантастические устройства, изображенные на свитке: шагающие по земле корабли, плавучие мосты, паутины туннелей, — и все это было нарисовано рукой султана. Первым отважился заговорить Исхак-паша, указывая пальцем на изображение кораблей, которые посуху перебирались в Золотой Рог.

— Простите, господин, но разве такое возможно?

— Речь не о том, возможно ли. Вопрос в другом: когда? У тебя три недели, чтобы осуществить начертанное здесь. Верю, что ты меня не подведешь.

* * *

С факелом в руке Геннадий пробирался среди сырых крипт, по темным катакомбам под монастырем Христа Пантократора. Вместо рясы он был укрыт черным плащом, и на сей раз не надел золотого креста, который обычно носил на шее — слишком уж бросался в глаза. По пятам за монахом следовал Евгений, одетый похоже — только что с мечом на боку. Если их и заметят люди Нотара, расставленные вокруг монастыря, то примут, скорее всего, за купца и его телохранителя. Но Геннадий рассчитывал остаться незамеченным.

Они вышли к узкой лестнице и спустились по ней к огромному подземному резервуару с низким потолком, поддерживаемому множеством колонн. Воду в резервуар собирали еще с языческих времен, и монахи до сих пор им пользовались. Вода отразила пламя факела, по колоннам и низкому потолку побежали причудливые тени. Впереди деревянные мостки вели над водой в сумрак. Они не ремонтировались десятилетиями, дерево медленно гнило от сырости. Геннадий сделал всего несколько шагов по скрипучим доскам — и у самой поверхности мелькнуло что-то длинное, чешуйчатое. По слухам, в гигантском водоеме обитали рыбы в человеческий рост, и Геннадию очень не хотелось проверять, так ли это на самом деле. Он пошел осторожнее, стараясь не ступать на доски, выглядевшие ненадежными. Мостки вели к тяжелой деревянной двери. Геннадий вынул ключ, отомкнул ее. Когда открыл, в подземелье хлынул утренний свет. Геннадий вышел в неглубокий грот, что был вырезан в склоне холма, увенчанного монастырем Христа Пантократора. Внизу блестел под солнцем Золотой Рог. Христианские корабли стояли на якорях у перекинутой через залив большой цепи на деревянных плотиках. За цепью, в Мраморном море, виднелся турецкий флот.

От пещеры до морских стен, тянувшихся вдоль берега Золотого Рога и отделявших город от гавани, вела тропинка. Хотя морские стены были не столь величественны, как те, что защищали город с суши, они все же впечатляли: тридцати футов высотой, утыканы башнями. Поскольку стены выходили на залив, их невозможно было взять, не пробившись в Золотой Рог и не захватив гавань. Хотя изначально город простирался только до морских стен, со временем для портовых нужд снаружи пристроили гостиницы, склады, таверны, дома терпимости и церквушки — все на потребу морякам и портовому люду.

Геннадий с Евгением сошли по тропинке к морским стенам, и стражник, преданный Синаксису, пропустил их через ворота, после чего монахи двинулись мимо причалов на север, к маленькой церквушке. Геннадий не знал туннелей, какие вели бы прямо в город из-за стен, но тот, который шел из церкви, позволял от них в достаточной степени удалиться. Ход из ее крипты уводил в подвалы монастыря в поселении Комидион, всего в двухстах ярдах от Константинополя, но на другом берегу Золотого Рога. Монахи зашли за алтарь церкви, спустились по лестнице в крипту, где за рядами каменных саркофагов нащупали люк, ведший вниз, в темноту. Евгений взял со стены факел и сошел первым, Геннадий — следом. Когда оба достигли пола, они узрели, что их ожидал человек откровенно восточной наружности: бритоголовый, с округлым гладким лицом. В руке он держал факел, у ног стояла клетка с голубем. Глядел он странно — Геннадию стало не по себе.

— Какими судьбами ты оказался здесь, о незнакомец? — спросил Геннадий — таков был условленный с Халилем пароль.

— Я ищу мудрости, — ответил незнакомец на неплохом греческом.

Правильный ответ.

— Так ты Иса, — сказал Геннадий. — Есть ли у тебя то, о чем я просил?

— Да, я принес яд, — подтвердил Иса.

Он вынул маленький кожаный кисет, передал монаху. Тот открыл, глянул внутрь, увидел белый порошок.

— Что это?

— Очень сильный яд, изготовленный из горького миндаля. Если вдохнуть его, смерть наступает мгновенно. Убийце достаточно распылить его в воздухе поблизости от султана.

— Отлично — именно то, что нужно, — заметил Геннадий, осторожно затягивая кисет.

— Великий визирь просил напомнить вторично: город не должен пасть, пока султан не умрет. Именно таковы условия сделки. Если исполните — получите желаемое.

— Передайте Халилю: пусть не тревожится. Тот, кому суждено принести султану ключи от города, султана и погубит. Я пошлю убийцу, когда осада затянется и Мехмед в достаточной степени отчается, чтобы выслушать моего посланника.

— Что делать вам — ваша забота. Если до того возникнет нужда снестись с Халилем, приходите сюда.

Затем Иса передал Геннадию клетку.

— Используйте птицу, чтобы подать визирю сигнал. Никаких посланий — просто выпустите, и она полетит к Халилю. В тот же день, когда выпустите птицу, посланник будет ждать на закате здесь. Он спросит у вас опознавательный пароль. Вы должны ответить: «Эдирне».

— Конечно, — кивнул впечатленный Геннадий.

Птица без послания — какой элегантный ход!

— Значит, мое дело здесь исполнено, — заключил Иса и пошел прочь.

— Господь да пребудет с тобою, сын мой! — пожелал вслед Геннадий.

— Он давно уже оставил меня, — ответил Иса, растворяясь во тьме.

* * *

В своем роскошном шатре Халиль сидел в одиночестве, опершись на груду подушек. На коленях он держал небольшой планшет — с утра пораньше составлял письма окрестным эмирам и беям, запрашивая продовольствие и прочие важные вещи. Султанское войско пожирало запасы с огромной скоростью, и даже после месяцев подготовки и сборов привезенного с собой запаса хватило бы лишь на неделю. Пополнение этого запаса лежало на Халиле. Само собой, письма были пустой формальностью. Если окрестные землевладельцы откажутся поставлять просимое за умеренную цену, воины султана придут и заберут силой.

Халиль начал очередное письмо, в этот момент слуга ввел в шатер Ису. Визирь велел слуге убираться, а Исе предложил сесть. Указал на подушки, но Иса остался стоять.

— Я ожидал тебя раньше, — заметил Халиль. — Ты доставил яд и птицу?

— Они у монаха. Геннадий обещал повременить с предательством, пока султан не умрет.

— Что-нибудь еще сказал о своих планах?

— Нет. Упомянул только, что принесший ключи от города передаст и весть о смерти султана.

— А, загадка — и лучше оставить ее нерешенной. Чем меньше мы знаем о делах Геннадия — тем лучше. У меня есть новое задание для тебя.

Иса предостерегающе поднял руку:

— С меня хватит заданий! Я устал служить твоим посыльным. Ты пообещал освободить семью, если выполню твои просьбы, и я выполнял, целых три года.

Иса вытянул маленький кисет из-под одежды.

— Достаточно! Прикажи освободить семью — или я поступлю, как решу сам.

По спине Халиля сбежала струйка холодного пота.

— Не спеши, любезный Иса, не спеши, — заметил с деланным равнодушием, стараясь не выказать страха. — Ты же знаешь, что, если со мной случится нечто, хм… нехорошее, твоя семья умрет. Ты уже почти добился их свободы — не пренебрегай же их жизнями. Еще одно задание — и семья твоя будет на свободе.

Иса помедлил, но все же спрятал кисет под одежду.

— Чего ты хочешь от меня теперь?

— Возвращайся в Эдирне и убей Баязида, сына султана. Пусть смерть выглядит естественной, но убей его быстро. Он должен умереть до конца осады, до смерти Мехмеда.

— И когда я сделаю это, мою семью наконец освободят?

— Когда мои люди узнают о смерти Баязида, они освободят твою семью, а ты будешь щедро вознагражден за услуги.

— Мне не нужны деньги — только семья. — Рука Исы вновь потянулась к кисету. — Так ты клянешься мне в том, что семью освободят?

— Клянусь.

— Что ж, постарайся соблюсти клятву — ради своего же блага.

С тем Иса и покинул палатку. Семья Исы была его слабостью — и станет погибелью. Халиль, усмехнувшись, отложил письмо бею города Чорлу и принялся составлять новое, шифрованное, своим агентам в Эдирне.

* * *

Константин стоял над Пятыми военными вратами Месотейхона и щурился, прикрывая глаза от восходящего солнца, — наблюдал за утренним построением турок. Рядом с императором стоял Иоанн Далмат. Нотар был неподалеку — на Влахернской стене. Осада продолжалась уже десять дней, и за это время ни одно ядро и ни одна стрела еще не пронеслись в направлении городских стен. Пока воины ждали на стенах, с каждым днем приходя все в большую тревогу, в турецком лагере царило обескураживающее спокойствие. И вот настал момент, когда враг все же зашевелился. Хотя император и боялся грядущего побоища, ожидание и страх сделались невыносимыми.

На пригородной равнине турки наконец выстроились, каждый отряд под своим знаменем. Посреди строя янычар, прямо напротив Константина, реял флаг Мехмеда: белый, изукрашенный арабской вязью. Заревели горны, войско отозвалось дружным криком, и под грохот барабанов, под цимбалы и звон колокольцев отряды двинулись на город. После утренней тишины шум приближавшегося войска казался оглушительным.

— Приготовиться к бою! — Константин закричал изо всех сил, стараясь перекрыть шум.

Но тут горны заревели снова, и турецкое войско остановилось.

— Что же они встали? — воскликнул император. — Почему бы просто не атаковать и покончить со всем?

— Не думаю, что они решили напасть прямо сейчас, — осторожно заметил Далмат. — Ваше величество, смотрите: они высылают герольдов.

По всему турецкому фронту через сотню шагов друг от друга выступили герольды в красных кафтанах, сопровождаемые знаменосцами с белыми флагами перемирия, развевавшимися на ветру. Остановились в паре шагов от рва, приставили к губам горны и одновременно издали оглушительный рев. Не успели его отголоски утихнуть, как герольды по-гречески завопили в унисон.

Стоявшему на стене Константину их голоса представлялись шумом волн, набегающих на берег: слышны то отчетливо, то совсем слабо. Но смысл был ясен: это призыв сдаваться.

— В согласии с законом Пророка… великий султан обещает пощадить тех, кто сдастся ему. Семья и собственность любого сдавшегося пребудут в безопасности. Отказавшимся… никакой пощады. Время решать… до восхода солнца завтрашнего дня.

Передав послание султана, герольды возвратились в строй. Войско султана развернулось и двинулось назад, в лагерь.

— Ваше величество, мне выслать ответ? — спросил Далмат.

— Не нужно. Но пусть в городе узнают: ворота сегодня будут открыты для всех, кто решит уйти.

— Но, господин, у нас и так не хватает людей! Нам нельзя выпускать тех, кого можно поставить на стены.

— Я не стану понуждать к битве тех, кто предпочтет спастись бегством. От их оружия будет мало проку. Открой ворота для тех, кто решил сдаться, и молись, чтобы наши люди предпочли честь султанским обещаниям. И еще: вели принести мне сюда еды.

— Прямо сюда, ваше величество?

— Ночь будет долгой, и я предпочту провести ее здесь, нежели чем метаться по дворцовым залам. Я верю, что мои люди выберут остаться и драться за город. Но если кто-то захочет уйти — пусть напоследок посмотрит на лицо своего императора.

* * *

Прошла ночь, наступило утро. Турецкий лагерь ожил, зашумел — огромное войско готовилось к битве. Мехмед взошел на вал и посмотрел из-за палисада на внушительные стены Константинополя и ворота, простоявшие открытыми всю ночь. В тусклом брезжущем свете он различил силуэт императора. Улу доложил: тот простоял всю ночь. За это время из гавани ускользнуло семь венецианских кораблей, но из ворот не вышел никто. Ни один человек не дерзнул предстать пред очами императора. Когда же лучи восходящего солнца коснулись верха ворот, их створки медленно сомкнулись. Греки отвергли ультиматум султана. Срок милости истек.

— Они храбры, этого нельзя отрицать, — сказал Мехмед Улу. — И хорошо — тем слаще будет наша победа.

Он повернулся к Урбану, командовавшему дюжиной пушкарей, которые закатывали гигантское — в целых четыре фута — ядро в самую большую пушку, какую только видывал этот мир. Ствол ее длиною в двадцать семь футов был подвешен на толстых веревках к деревянной раме — так Урбан придумал погасить чудовищную отдачу. По его расчетам, она бы уничтожила любой деревянный станок, обычно используемый для пушек меньших. Урбан назвал свое дьявольское творение «Дракон». Мехмеду понравилось имя, и он приказал художникам разрисовать ствол извивистыми телами драконов. Султан хотел, чтобы ужасающий грохот орудия стал первым, что услышат этим утром христиане. Голос монстра объявит им: «Осада началась, и конец ее близок».

— Урбан, пушка готова? — спросил султан.

— О великий султан, готовее некуда! Она подвешена не слишком надежно, но первый выстрел, думаю, выдержит.

— Уверен? Ты же знаешь, сколь многое зависит от «Дракона».

— Я жизнью поручусь за ее надежность, — хвастливо заявил Урбан и побледнел, едва сообразил, что именно пообещал.

— Что ж, коли поручишься жизнью — я принимаю вызов. А с моей стороны я ставлю твой вес золотом. Если пушка выдержит и ядро долетит до стены — ты выиграл. Готовься и стреляй.

— Да, господин! — выдохнул Урбан, затем повернулся к пушкарям и скомандовал: — Открывайте палисад!

Те потянули за веревки, и часть стены на шарнирах, прикрывавшая пушку, отворилась. Урбан поспешил в последний раз проверить, все ли надежно закреплено, взял горящий фитиль.

— Ваше величество, вам лучше прикрыть уши! — посоветовал он султану.

Мехмед прикрыл уши, и венгр приложил фитиль к запальному отверстию. В тот же миг пушка изрыгнула длинный язык огня и дернулась назад. Платформа содрогнулась. Даже и с закрытыми ушами у Мехмеда зазвенело в голове. Он повернулся проследить, как летит огромное ядро. Казалось, что-то медленно плывет сквозь воздух, преодолевая две сотни ярдов до стены целую вечность. Перелетело через ров и — врезалось во внешнюю стену. Вздыбилось облако пыли, полетели обломки. До ушей докатился грохот удара. Пыль постепенно осела, и стали видны разрушения, причиненные ядром. Христиане увешали стены полосами кожи, тюками соломы и шерсти в надежде смягчить попадания ядер, но эти жалкие меры нисколько не помогли. Ядро попало в середину стены и прошибло ее насквозь. Как раз когда ветер окончательно развеял пыльное облако, оставшаяся часть стены над дырой обвалилась. Турецкое войско взорвалось криками ликования.

Мехмед обернулся поздравить мастера и увидел, что задняя часть пушки все-таки сорвалась с веревок, придавив человека. Урбан с командой работали ломами, пытаясь приподнять чудовищное орудие и убрать огромную тяжесть с расплющенных ног несчастного, который не то потерял сознание, не то уже умер.

— Почините пушку, — велел султан. — Я хочу, чтобы до заката она выстрелила снова.

— А как быть с нашим спором? — спросил осторожно Урбан, поскребывая шею.

— Часть условия выполнена — ядро достигло стены. Часть — нет, ибо пушка сорвалась. Я бы назначил ничью.

Урбан поклонился.

— Кроме того, без тебя некому исправить орудие. Приступай.

— Да, мой повелитель, — гаркнул Урбан и принялся орать на пушкарей.

— Улу, прикажи другим пушкарям: как только подготовятся к стрельбе, пусть сразу и начинают, — распорядился султан. — Пусть палят днем и ночью. Сосредоточиться лучше на Месотейхоне. Скажи, что тот, кому удастся обрушить часть стены, получит сотню золотых асперов. Стены Константинополя простояли больше тысячи лет. Посмотрим, сколько нам понадобится времени, чтобы рассыпать их в пыль!

ГЛАВА 14

Суббота, 14, и воскресенье, 15 апреля 1453 г.

Константинополь

14-й и 15-й дни осады

София сидела на полу дворцовой библиотеки перед расстеленной древней картой, вокруг валялось множество старых книг и потрепанных манускриптов. Из окон библиотеки открывался вид за стены, так что, выглядывая, можно было наблюдать турецкие батареи, непрестанно палившие по городу. Однако внимание царевны было целиком приковано к карте. Конечно, София не могла сражаться на стенах рядом с мужчинами — но это не значило, что она не способна внести свою лепту в оборону. Искала в старых книгах полезное — прежде всего сведения о выводящих из города подземных ходах. Вопреки не утихавшим слухам, за многие десятилетия ни одного хода так и не нашли. И эта карта, по-видимому, ничего нового не сообщит. Она подробно изображала подземные резервуары, водостоки и проходы под городом, но никаких выходов за стены не обнаруживала.

Раздумья Софии прервал оглушительный грохот. Пол тревожно качнулся, и царевна вскочила, готовая спасаться бегством. Но через пару мгновений овладела собой. За последние три дня София успела привыкнуть к непрерывному уханью турецких пушек, однако грохот и дрожь здания от попадания случайного ядра еще пугали ее. К счастью, пушки, обстреливавшие Влахернские стены, были далеко не столь внушительны, как чудовище, уничтожавшее Месотейхон.

София подошла к окну, ожидая обнаружить разрушения, но видная из окон часть дворца выглядела нетронутой. Она уже и собралась возвращаться к книгам, когда заметила, что через площадь внизу прочь от стен спешат люди. Задержалась — а люди все бежали и бежали. Куда они все? Неужели турки прорвались в город?

Царевна вышла из библиотеки спросить у дворцовой стражи. Но никого не нашла — дворец опустел. Поэтому она беспрепятственно выбралась на улицу, смешалась с уже редевшей толпой. Спросила у ковылявшей мимо старушки:

— Простите, почтенная, но куда все помчались?

— На Акрополь, смотреть — наконец-то пришла помощь! В Мраморном море заметили христианские корабли.

София пошла рядом со старухой.

— Когда их увидели? — спросила она на ходу. — Известно ли, откуда они?

— Их приметил на рассвете дозорный. Откуда они, я не знаю. Если они привезли подмогу, так, по мне, пусть хоть из преисподней — я все равно благословлю каждого!

— Спасибо, почтенная! Я тоже, — заверила ее София и заспешила вслед за толпой.

Она выбрала себе неплохое место на южном краю Акрополя, высоко над морем. Далеко на юго-западе различались силуэты четырех больших высоких кораблей под всеми парусами. Южный бриз споро нес их к Золотому Рогу. Даже со значительного расстояния София различила белый флаг с большим красным крестом, развевавшийся на мачте самого большого корабля. Но даже не будь тот флаг и виден, по реакции турецкого флота безошибочно можно было определить: корабли христианские. Турки снялись со стоянок у гавани Двойных колонн сразу к северу от Перы; целое сонмище галер и меньших судов выгребали против ветра, наперерез христианским кораблям. Двигались медленно, цеплялись веслами, мешали друг другу. Но было ясно, что они все равно настигнут христиан задолго до того, как те придут в огороженный цепью, безопасный Золотой Рог.

Христианские корабли приближались, стало возможно рассмотреть их отчетливее — и даже фигурки людей на палубах уже были хорошо видны. Увы, разобрать лица не удавалось, но София вглядывалась изо всех сил, стараясь узреть Лонго. Взирая на приближавшийся турецкий флот, она боялась за генуэзца и почти желала, чтобы Лонго остался в Италии.

Когда солнце поднялось к зениту, корабли христиан столкнулись с турецким флотом близ юго-восточного края Константинополя, всего за четверть мили от места, где стояла София. Четыре христианских корабля на полном ходу врезались в турецкий строй, распихивая одних, топя других. Корабли возвышались над мелкими низкобортными вражескими судами, христианские моряки осыпали турок дротиками и стрелами, а неприятель не мог им ответить. Ему оставалось единственное — взять на абордаж, но корабли двигались слишком быстро. Те же, кто все-таки сумел забросить крючья и прицепиться, горько о том пожалели: христиане залили их греческим огнем — липкой жижей, продолжавшей гореть, даже когда на нее лили воду. Маслянистая вязкая масса прилепилась к турецким кораблям, и все попытки загасить пожар лишь распространяли пламя. Греческий огонь продолжал полыхать, даже когда суда затонули — пылающие комки качались на волнах.

За несколько минут христианские корабли пробились сквозь турецкий флот.

— Прошли! — закричала женщина, и вся толпа взорвалась возгласами ликования.

София тоже радостно закричала. Турецкие галеры подняли паруса, развернулись в погоню, однако затея представлялась бесполезной. Еще немного, и корабли их врагов достигнут безопасного Золотого Рога.

И вдруг ветер стих.

* * *

Лонго стоял у штурвала «Ла Фортуны» и смотрел на бессильно обвисшие паруса. Они встрепенулись и замерли, штурвал стал бесполезным куском дерева, корабль сбился с курса — а течение подхватило его, понесло назад, к турецким кораблям. Лонго оглянулся — вражеские галеры ходко шли на веслах: еще немного, и будут здесь. Даже если посадить своих людей на весла, тяжелые корабли не пойдут со скоростью легких галер. Уже первейший из неприятельских кораблей, низкая трирема под флагом адмирала турецкого флота Балтоглы, приблизилась к транспорту с зерном. Остальные тоже скоро настигнут и окружат. Золотой Рог совсем рядом, но без ветра он все равно что в милях пути. Придется драться.

— За топоры! — вскричал Лонго, оставив штурвал и сам схватившись за топор. — Нужно продержаться, пока не вернется ветер! Покажем им, где черти живут!

Команда закричала весело и яростно. Лонго привез с собой шесть сотен воинов: двести пятьдесят на борту «Ла Фортуны», по две сотни на других кораблях — «Ла Сперанце» и «Л’Акиле», взятой на Хиосе, но лишь полсотни на транспорте с зерном, посланным Папой. Его капитан, Флатанель, слыл храбрецом, однако на корабле его было больше зерна, чем воинов.

Турецкий флагман ударил транспорт в нос, и орды орущих турок полезли на борта — лишь с тем, чтобы получить порцию греческого огня, сбросившего их в море. Лонго с трудом оторвался от этого зрелища, чтобы выкрикнуть приказы: «Тристо, бери сотню и на левый борт, Уильям — сотню и на правый. Лучников — наверх, пусть стреляют вовсю, когда турки приблизятся. Огнеметателям изготовиться!»

— А мне что? — спросил Никколо.

Тучный управитель еле стоял на ногах, нацепивши доспехи не по размеру, и нервно потирал руки, глядя на приближавшиеся турецкие корабли.

— Прежде всего сними броню, — приказал Лонго. — Ты в ней едва ходишь. Затем иди в трюмы и помоги команде таскать наверх камни.

— Но почему? Разве они не нужны… ну, как балласт?

— Подтащите их к бортам, чтобы кидать на палубы, если подойдут вплотную. У них днища тонкие — с Божьей помощью камни пробьют их насквозь.

— Как мудро! — пробормотал Никколо, но Лонго его уже не слушал.

Турецкие корабли приближались, и уже полетели с них зажженные стрелы. Большинство, воткнувшись, погасло, но пара все-таки подожгла дерево. Моряки заспешили с ведрами воды, гася пламя. Тут же подплыло первое судно и ударилось о борт с такой силой, что кое-кто из команды не устоял на ногах. Толстые борта «Ла Фортуны» с легкостью выдержали удар, но штевень атаковавшего судна разлетелся вдребезги. Турецкие воины, одетые в тяжелые доспехи, не могли плавать. Судно быстро ушло под воду — и большинство турок вместе с ним. К бортам вплотную подошли еще три корабля, вокруг объявилась целая дюжина. За считаные мгновения «Ла Фортуну» окружили, и начался кровавый хаос. Турки полезли со всех сторон, отчаянно вопя и стараясь добраться до верха. Христиане отбивались, рубя головы и руки лезших на абордаж. Тристо размахивал здоровенным топором, защищая сразу пять футов борта и снося голову за головой. С другого борта Уильям орудовал мечом вместо топора. Он носился туда и сюда вдоль борта, помогая всем и разя с безжалостной точностью. Лучники неустанно поливали турок дождем стрел. Мимо Лонго проковылял бедняга Никколо, волочивший тяжеленный балластный камень. Перевалил через борт — и захлопал в ладоши от радости, когда глыба проломила палубу и днище турецкого суденышка. Сквозь дыру хлынула вода, захлестнула палубу, и турки принялись спешно сдирать с себя доспехи и бросаться вплавь. И все это время горящие стрелы сыпались на «Ла Фортуну».

Лонго спешил на помощь, как только кто-либо из его людей падал, сраженный, или отступал под натиском врага. Бился на корме, помогая отразить особенно яростный натиск, когда турки сумели пробиться на бак.

— За мной! — заорал Лонго на бегу, спеша на бак, где уже собралось с дюжину турок.

Подбегая, швырнул топор в ближайшего врага. Угодил в грудь, сшиб с ног — и, выхватив меч, врезался в турок. Лонго сражался со свирепой яростью, крутясь, изгибаясь, рубя налево и направо. Он разметал врагов, прижал последнего к самому штевню. Отбил выпад и, выставив левое плечо, врезался в турка. От удара тот перелетел через фальшборт и ушел под воду. Неугомонные враги все лезли, и Лонго пришлось перерезать веревки, привязанные к впившимся в борт крючьям. Когда веревки попадали в море, Лонго наконец осмотрелся.

Команда последовала в атаке за предводителем, и больше на баке врагов не осталось. Ярость турок умерилась, и оба борта держались нормально. Лонго посмотрел на другие корабли: «Ла Сперанца» держалась хорошо; «Л’Акила», кажется, тоже выстояла, но транспорт, самый далекий от «Ла Фортуны» корабль, был в беде. Небольшая команда отбивалась от дюжины турецких хищников. Флагман еще не отошел от его борта, и воины сыпались с него на транспорт градом. Если не помочь, он достанется туркам — а с ним достаточно зерна, чтобы неделю кормить Константинополь.

Лонго снова осмотрел корабли — течение сносило их все ближе друг к другу, и теперь между ними оставалось не больше тридцати футов. Он понял вдруг: немного веревки, чуток удачи — и транспорт можно спасти.

— Веревку! — заорал генуэзец команде. — Несите четыре конца веревки и абордажные крючья! Тристо, Уильям — сюда!

Пока команда готовила снаряжение, Лонго объяснил план.

— Тристо, ты сможешь добросить веревку до «Ла Сперанцы»?

Тот кивнул.

— Тогда кинешь три штуки, чтобы соединить корабли. Когда веревки закрепят, стянем их вместе. Пойдем на «Ла Сперанцу», потом перебросим на «Л’Акилу», потом — на транспорт. Уильям, ты остаешься командиром на «Ла Фортуне». Если поторопимся, успеем спасти наших.

Лонго принялся кричать капитану «Ла Сперанцы», передавая план, а Тристо схватил моток и кинулся к борту. Команда отбивалась от турок; Тристо вскарабкался на фальшборт и принялся раскручивать веревку с крюком, постепенно высвобождая ее так, что крюк описывал все большие круги. Наконец выпустил — крюк устремился вверх, разматывая веревку за собой, но не долетел, ударился о борт и упал в море. На кораблях разочарованно замолчали, но Тристо заревел: «Еще веревку!» Раскрутил еще один крюк и на этот раз зашвырнул повыше. Крюк воспарил и брякнулся посреди палубы «Ла Сперанцы». Команды обоих кораблей радостно закричали. Тристо перебросил еще пару веревок, и команды потянули, притягивая корабли борт к борту. Через несколько минут те сблизились достаточно, чтобы Лонго и Тристо смогли перепрыгнуть на палубу «Ла Сперанцы», где трюк повторился, а «Л’Акила» встал с «Ла Сперанцей» борт к борту.

Но к тому времени, как перебросили веревки на транспорт, положение там сделалось отчаянным. Турки сумели закрепиться по всему борту, и команда сдавала позиции. Тяжелый корабль было трудно подтягивать, и Лонго боялся, что если промедлить, то веревки, соединявшие «Л’Акилу» и транспорт, перерубят, после чего тот достанется врагу.

— Нет времени ждать! — крикнул Лонго помощнику. — Сейчас или никогда!

Он прыгнул на веревку и, зацепившись руками и ногами, пополз по ней.

— Черт безумный! — заорал Тристо вслед, но, повернувшись к команде, добавил: — Чего встали?! А ну, за ним! — И сам полез по веревке. Команда устремилась следом.

Вокруг свистели стрелы, но ни одна не коснулась Лонго. Он долез до борта, хотел вскарабкаться, однако над головой как раз зазвенело железо. Враги оттеснили защитников, и вот уже турок показался над бортом, занес меч перерубить веревку, но упал, сраженный ударом в спину. Флатанель, капитан транспорта, нагнулся, помог Лонго вскарабкаться. Ситуация на корабле стала совсем безнадежной: и на носу, и на корме собрались толпы турок, их прибывало с каждой минутой.

— Греческий огонь остался? — спросил Лонго, втаскивая выдохшегося Тристо на палубу.

— Одна бочка всего. — Флатанель указал на приземистый бочонок посреди корабля; рядом с ним стояло ведро с водой с горящим факелом, торчавшим в центре.

— У меня есть идея насчет этой бочки, — выдохнул Тристо.

— Именно, — подтвердил Лонго. — Флатанель, собери своих людей на корме — мы позаботимся о носе.

Флатанель поспешил на корму, Лонго же и Тристо подошли к бочонку.

— Ты уверен? — спросил Лонго с сомнением.

— Как будто у нас есть выбор, — проворчал великан.

Тогда Лонго спустил и стащил вниз один из парусов, а Тристо тем временем раскупорил бочку. Кряхтя, он поднял ее и принялся поливать греческим огнем парус, а Лонго тряпкой размазывал горючую жижу по полотну.

— Готово! — объявил Тристо. — Можно начинать.

Оба взялись за снасти и подняли отяжелевший парус футов на двадцать над палубой. Лонго схватил факел и обнажил меч.

— Ты уверен? — еще раз спросил он у Тристо. — В последний раз, когда мы такое проделывали, корабль сгорел.

— Если сгорит, туркам все равно не достанется, — с ухмылкой ответил Тристо.

— Помилуй нас Бог! — вскричал Лонго, рубя державший фок-мачту такелаж.

Мачта медленно завалилась вперед, Тристо же отпустил канат, и отяжелевший парус качнулся вперед. Лонго заорал своим людям, собравшимся на носу:

— Отступайте! Отходите немедленно! Ко мне!

Те побежали, турки рванулись за ними, а Лонго бросился навстречу, вслед за падающим парусом. В самое последнее мгновение он кинул факел — и, несясь на турок, парус вспыхнул. Ударил, смел всех за борт, завис над водой — и тут же рядом с Лонго с грохотом обрушилась фок-мачта. Тем временем Флатанель с остатками команды сумел расчистить корму. Вот она, надежда, — еще немного, и, быть может, удастся выжить?

— Я же говорил, что получится, — заявил Тристо, ухмыляясь.

Не успел он договорить, как паруса на грот-мачте на мгновение вздулись и снова опали.

— Давай, чертов ветер, дуй! — заорал великан, и новый порыв наполнил паруса, как будто откликнулся на его зов.

— Отвязаться от «Л’Акилы»! — скомандовал Лонго.

Пока он добрался до штурвала транспорта, задул ровный устойчивый ветер с севера, подгоняя корабли к Золотому Рогу. Команда ликующе загомонила: тяжелый транспорт, набравши ход, с легкостью расшвыривал утлые турецкие суденышки. С плывших впереди кораблей тоже доносились крики радости, им вторили колокола церквей Константинополя. В большой цепи, преграждавшей проход в залив, открыли проем, позволяя кораблям пройти, и закрыли сразу же позади.

— Слава Богу, — пробормотал Лонго, когда вплыли в безопасную гавань.

Им все-таки удалось пробиться к Константинополю.

* * *

Вечером София стояла перед зеркалом в покоях, осматривая себя в новом кафтане — уже третьем по счету. Тесное одеяние из алого, шитого золотом шелка выгодно подчеркивало тонкую талию, подпирало высокую грудь, и вырез казался больше. Она кивнула, наконец понравившись себе. Подчернила веки вокруг больших карих глаз, разочарованно отметила: в уголках уже обозначались морщинки. Но все-таки она еще изящна, стройна и грациозна. Кожа гладка и здорова, хотя и не столь бледна, как полагалось бы совершенной даме. Впрочем, София во многом считала себя очень далекой от сего идеала. Софии нравилось быть собой.

Когда она явилась в большой зал, за столами уже было полно народа. Лонго и Флатанель сидели на почетных местах, по правую и левую руку от императора. Сфрандзи с Далматом также сидели справа, Нотар и архиепископ Леонард — слева. Управитель пира отвел Софию на причитающееся ей место, между архиепископом и занудой великим логофетом, Метохитом. София притворилась, что с интересом слушает их горячечные пререкания об использовании опресноков для причастия — сама же изо всех сил прислушивалась, о чем говорили в центре стола. Однако почти ничего не смогла разобрать, пока гости не наелись и не наступило время тостов. Первым встал император.

— За синьора Джустиниани и его храбрых воинов! — провозгласил Константин, поднимая бокал. — Пусть же поданный ими сегодня пример вдохновит нас и укажет путь к победе!

Тут уж изрядно похлопали по столам в знак одобрения, выпивая до дна, и закричали: «Тост, тост!»

Лонго встал и провозгласил здравицу в ответ.

— За Константинополь, прекраснейший город в мире, и за его жителей, столь радушно принявших нас! Мы считаем великой честью сражаться рядом с вами!

И снова изрядно покричали, и хлопали по столам, прежде чем опорожнить бокалы. Тосты посыпались один за другим.

— Пусть турки горят в аду!

— За Римскую империю!

— За императора!

— За Венецию!

— За Геную!

Архиепископ Леонард, явно не вполне трезвый после многих тостов, поднялся, шатаясь, и провозгласил:

— За унию и все, что она принесла!

Повисла неловкая тишина, затем нерешительный голос повторил: «За унию!» Чуть позже отозвались многие, но половина гостей за унию так и не выпила. Этот тост и оказался на пиру последним. Собравшимися овладело уныние.

— Я только хотел сказать, что уния уже принесла нам синьора Джустиниани, — проворчал архиепископ, садясь. — Ясно, что к нам спешат на подмогу и другие. И предостаточно, чтобы осчастливить даже чертов Синаксис.

— Синьор Джустиниани, а что вы об этом слышали? — спросил Нотар. — Сдержал ли Папа слово? Идет ли к нам подмога?

Гости затихли, глядя на генуэзца.

— Папа объявил Крестовый поход, — сообщил Лонго.

— А-а, вот видите! — встрял архиепископ.

— Но и английский, и французский короли отказались посылать войска, а у венгров сейчас хватает бед и без турок. Мне неизвестно, отправился ли кто-то еще из Генуи или Венеции, кроме меня.

Никто в зале не проронил ни звука.

— Но я могу многого не знать. Штормы несколько недель держали мои корабли взаперти на Хиосе, и потому последние новости мне неизвестны. Возможно, обстоятельства изменились.

— Возможно? — спросил Нотар. — Мы месяцами напролет только и слышим «возможно». Возможно, Запад поднимется за нас. Возможно, Венеция вышлет свой флот. Возможно, венгерское войско уже в пути. Возможно, помощь уже почти пришла. А за стенами — армия султана, и она вовсе не воображаемая, не туманно обещанная. Она прямо здесь, и ее не победить пустыми словами!

— Мегадука, хватит, — прервал его Константин. — Мы собрались праздновать! Придет помощь или нет, но синьор Джустиниани и его воины уже здесь, а с ними и посланное Папой зерно. Поэтому мы намерены радоваться! Так пусть же принесут еще вина, пусть будут музыка и танцы. Хотя бы на сегодня забудьте о тревогах и хлопотах и давайте же веселиться.

Когда в зал вступили музыканты и скудно одетые танцоры, для женщин настала пора удалиться. София не завидовала пьяному веселью мужчин, но уходить не хотела. Она надеялась переговорить с Лонго, хотя о чем — не представляла. Встала из-за стола, поклонилась императору и по низкому, освещенному факелами коридору зашагала в свои покои.

— Царевна София! — позвал знакомый голос.

Она обернулась — это был Лонго!

— Мне жаль, что вы уходите так рано, — сказал он. — Я рассчитывал поговорить с вами.

— И о чем же вы хотели поговорить, синьор Джустиниани? — вымолвила София, краснея.

— Пожалуйста, не так официально! Зовите меня Лонго.

— Мне не следовало бы даже заговаривать с вами с глазу на глаз. К тому же вас скоро хватятся.

— Разве я так уж нужен на пиру? — Лонго пожал плечами. — Никто меня не хватится — все смотрят на танцовщиц. Но если вы не желаете говорить со мной, я уважу ваше нежелание и удалюсь.

Он повернулся, но София коснулась его руки, останавливая.

— Прошу, останьтесь. Я тоже хочу поговорить с вами. И я уверена, что могу полагаться на честь женатого мужчины.

— Царевна, вы можете смело полагаться на мою честь, хотя я и не женат более. Джулия умерла родами больше года назад.

— Я сожалею. Она была так молода!

— Слишком молода. Но возможно, все это часть предначертанного Господом плана. Если бы не ее смерть, я бы не появился здесь. Она была последней нитью, связывавшей меня с Генуей.

— И вот, освободившись, вы прибыли исполнить свое обещание императору Константину?

Лонго замолчал.

— Да, именно так, — выдавил он наконец и отвернулся.

Некоторое время молчали оба.

— А как насчет вас? — нарушил молчание Лонго. — Полагаю, один из сидевших подле вас — ваш будущий муж?

София рассмеялась, подумав о пьяном архиепископе и неряшливом зануде Метохите.

— К счастью, нет. Я помолвлена с мегадукой Лукой Нотаром.

— Счастливец, — произнес Лонго.

Он приступил к Софии, встал рядом, совсем близко. Сердце царевны забилось перепуганной птицей.

— Я хотел поговорить с вами о Корсике, — негромко произнес Лонго. — Я много думал о той ночи.

— Я тоже, — призналась София.

Тут рядом вежливо кашлянули, и в коридоре появился мегадука Нотар. Лонго поспешно отступил от царевны.

— Синьор Джустиниани, я вижу, вы уже познакомились с моей нареченной, царевной Софией. Я мегадука Лука Нотар, командующий римским войском.

— Очень рад познакомиться с вами, мегадука.

Мужчины обменялись рукопожатием.

— Царевна София рассказывала мне о вас, — любезно заметил Лонго.

— В самом деле? — удивился Нотар. — Я не знал, что вы так хорошо знакомы.

— Мы встречались в Италии, — пояснил Лонго.

— Как интересно! София, обязательно расскажи мне об этом. Пойдем, я отведу тебя в твои покои. Не подобает молодой царевне бродить по коридорам в одиночестве.

Он взял Софию под руку.

— Синьор Джустиниани, доброй ночи!

* * *

Как только генуэзец вернулся в пиршественный зал, к нему обратился император:

— Синьор Джустиниани, мне необходимо поговорить с вами наедине. Ступайте за мной.

Константин провел Лонго по коридору за залом, вывел во внутренний дворик с садом. Там было тихо. В лунном свете поблескивали влажные лепестки, и от множества цветов разливался в воздухе пьянящий аромат. Император на ходу сорвал розу, задумчиво изучил.

— Удивительно, согласитесь, — цветы не знают и не воспринимают ни войны, ни мира, лишь свет солнца и дождь. Я им завидую. Розы цветут каждую весну — и им все равно, для кого. Они будут одинаково прекрасными и для императора, и для султана.

Издалека донесся грохот турецких пушек. Император выронил цветок и, повернувшись, заглянул Лонго в глаза.

— Я пригласил вас сюда, чтобы мы могли поговорить без помех и посторонних ушей.

— Ваше величество, и о чем же?

— Прежде всего я хочу сказать просто и прямо, как мужчина мужчине, а не как император графу: спасибо, что пришли на помощь! Бесконечные обстрелы и это треклятое ожидание боя сводят нас с ума. Все устали. Что ни день, среди воинов драки. Венецианцы и генуэзцы ненавидят друг друга, и многие из римлян отказываются сражаться рядом с ними. Ваша победа вдохновила всех нас, объединила в радости. Римляне, венецианцы и генуэзцы совместно праздновали ваше прибытие. Воистину, благословен ваш приход!

— Однажды я сказал вашему величеству: если вам когда-либо понадобится мой меч, он к вашим услугам. Я держу слово и не оставлю вас сражаться в одиночестве.

— Я очень этому рад, ибо мне нужен ваш меч, а еще более — ваша мудрость. Насколько я понимаю, у вас есть богатый опыт осады?

— Я был в Белграде в тысяча четыреста сороковом году, когда мы отразили натиск турок. Если вам потребуется мой совет, я с радостью его предоставлю.

— Синьор Джустиниани, мне нужен не просто совет. Мне потребуются ваши воля и сила. Никто из моих людей не знает турок так, как знаете их вы. Никто не способен нас объединить и сплотить, как это удалось вам сегодня. Я хочу, чтобы вы возглавили оборону города.

— Ваше величество, при всей моей любви к Константинополю я здесь чужак. Ваши люди захотят видеть командиром римлянина и пойдут только за ним. Если не подходит никто из римлян, тогда возглавьте оборону сами! Это ваше право и обязанность как императора.

Константин покачал головой.

— Я воин, но не стратег. Я сумею разместить воинов на стене, смогу повести их в битву. Я умру, защищая город, если потребуется. Но я не способен организовать защиту. За моими плечами опыт единственной осады — и она окончилась катастрофой. Мое войско было перебито, я чудом спасся. Я не хочу, чтобы то же самое случилось в Константинополе.

— А что же с мегадукой Лукой Нотаром — ведь он же командир римских войск?

— Нотар… — Император вздохнул. — Он храбр, в этом нет никакого сомнения, но он упрям и опрометчив. Боюсь, что, если придется выбирать между честью и спасением города, он предпочтет честь.

— Я тоже дорожу своей честью.

— Я знаю. Но вы понимаете, что временами истинная честь требует пожертвовать гордостью во имя высшей цели. Я вовсе не уверен, что это понимает Нотар. К тому же он питает мало любви к латинянам. Они никогда не последуют за ним так, как пойдут за вами. Вы, Лонго, теперь наша главная надежда. Господь послал вас сюда для великих свершений.

— Если вы и в самом деле этого хотите — я принимаю предложенное.

— Значит, договорились! — Константин ударил генуэзца по спине. — Селитесь поближе к стенам. Удравший из города венецианский торговец оставил роскошный дом у стены. Он — ваш. А когда мы разделаемся с турками, остров Лесбос станет вашим владением.

— Благодарю, ваше величество!

— Теперь идемте — пора представить гостям нового командира имперских войск.

ГЛАВА 15

Четверг, 17 апреля 1453 г.

Константинополь

17-й день осады

Солнце еще не взошло, но Мехмед, как повелось, уже вышел из своего шатра понаблюдать за работой турецких орудий. И был вознагражден — прямо на его глазах ядро ударило в основание башни Месотейхона. Та покачнулась, затем рухнула, и султан улыбнулся. Когда вчера он отправился спать, стена выглядела куда крепче. Теперь же почти вся внешняя стена Месотейхона превратилась в груду щебня. Подошло время штурма.

— Мне кажется, ваше величество довольны? — осведомился появившийся Халиль, подавляя зевоту. — Значит, вы не против обсудить со мной в этот проклятый Аллахом час хорошие новости?

— Очень хорошие новости, мой великий визирь. Завтрашней ночью под покровом предутренней тьмы мы пойдем на штурм. Позаботься о факелах, лестницах и о всем прочем, в чем могут нуждаться воины.

— Ваше величество, не рано ли штурмовать? Если мне не изменяет память, мы с вами договорились о еще одной неделе обстрела. Тогда успех станет куда более вероятным. Ведь терпение — главная доблесть любой осады.

— Халиль, терпением людей не накормишь. Тебе должно быть лучше, чем любому другому, известно, как нелегко прокормить огромную армию, когда она топчется на одном месте. Я думал, ты обрадуешься возможности завершить осаду поскорее. Тогда тебе не придется изощряться, каждый день выискивая, откуда взять провиант.

— Ваше величество, я буду счастлив избавиться от подобных хлопот. Но позвольте заметить, что даже ослабленные стены Константинополя вовсе не просто взять. Следует набраться терпения и подождать, пока принесут плоды другие ваши планы. В конце концов, подумайте, какое действие окажет неудача штурма на боевой дух войска!

— Неудачи не будет, — отрезал Мехмед. — Я не глупец и не малое дитя, чтобы слушать твои поучения. Ночью на стенах Константинополя мало воинов. Мы ударим стремительно. Пошлем башибузуков на север и на юг, отвлечь, а янычары ударят у Ликоса, где стены слабее всего. Они сомнут защиту прежде, чем греки успеют собрать воинов в нужное место, и Константинополь окажется в наших руках.

— Когда ваш отец осаждал этот город, я находился рядом. Боюсь, что стены Константинополя не падут так легко, — заметил Халиль.

Выдержав паузу, Халиль поклонился и добавил:

— Я готов исполнить любой ваш приказ, о великий султан! Да будет, как вы пожелаете. Я преклоняюсь перед вашей великой мудростью.

Мехмед нахмурился — ему не нравились ни тон великого визиря, ни его упорное нежелание штурмовать город.

— Простите, ваше величество, — вмешался подоспевший Улу. — Явился Заганос с новостями о минах.

— Отлично, зови его сюда!

Заганос был главным турецким сапером и перед султаном предстал вымазанным в грязи с головы до ног.

— Ваше величество, мы кое-что нашли, — сообщил сапер. — Вы приказали нам сосредоточить усилия у Калигарийских ворот, и мы в самом деле отыскали туннель. Он ведет к стенам, но упирается в завал, не доходя до них. Похоже, его засыпали специально.

— Проведите меня к нему, — приказал Мехмед. — Я хочу видеть сам.

Он двинулся вслед за сапером к самому краю лагеря — Мехмед умышленно распорядился начать туннель издалека, чтобы не увидели со стен Константинополя. Копать пришлось долго и трудно, но теперь наконец мины приблизились к рву перед Влахернскими воротами. И все же на то, чтобы провести мины подо рвом и стенами, уйдет еще несколько недель работы. Куда легче было бы, разыщи саперы туннели, упомянутые в описании Константинополя, которое оставил русский путешественник.

Они подошли к входу в туннель — отверстию высотой в пять футов в склоне пригорка, укрепленному деревянными стойками.

— Ваше величество, там опасно! — предупредил Заганос. — Туннель может обвалиться в любую минуту.

— Я хочу видеть находку, — сказал Мехмед.

— Тогда осторожнее, не ударьтесь головой, — посоветовал Заганос, вбираясь внутрь.

Проход был узкий, лишь ненамного шире плеч султана. Потолок подпирало множество крепей, и с некоторых свисали лампы, дававшие тусклый мерцающий свет. Пол и нижняя половина стен были образованы тяжелым черноземом, верхняя же половина и потолок — плотной серой глиной. Постепенно туннель делался все ниже, и вскоре султану пришлось идти, согнувшись чуть не вдвое. Заганосу, широкоплечему коротышке, достаточно было просто пригнуть голову.

— Открытый туннель проходит под нашим, — объяснял сапер на ходу. — Поэтому мы его раньше и не отыскали.

Он показал на вход в боковой туннель.

— Время от времени мы пробиваем такие ходы вбок от главного, но забрали слишком высоко. На туннель наткнулись чистым везением — сапер катил полную глиной тележку по боковому туннелю и провалился сквозь пол… Вот здесь и сгинул. — Заганос остановился перед черной дырой бокового туннеля.

Он взял висевшую на крепи лампу, вошел. Футов через пятнадцать в полу зияла дыра с неровными краями, из которой торчала лестница.

— Ваше величество, я спущусь первым, чтобы осветить путь, — предложил сапер и полез.

Мехмед последовал за ним. Когда спустился, то обнаружил, что может стоять выпрямившись — старый туннель был в семь футов высотой. Стены каменные, потолок сводчатый, тоже из камня, пол немощеный, земляной. Русский же писал про целиком каменный туннель — значит, здесь нашли что-то другое.

— К стене в ту сторону, — указал Заганос.

Прошли футов тридцать — и уперлись в груду камней и земли.

— Может, обрушилось только здесь? — спросил султан. — Пытались обойти?

— Ваше величество, мы пробовали — и не смогли. Туннель завален на всем протяжении.

— А в другую сторону как? Куда он ведет?

— С другой стороны он тоже завален. По-моему, его просто взорвали, и почему-то уцелел лишь тот участок, где мы стоим.

— Ну, тогда будем полагаться на удачу. Здесь есть и другие туннели, и мы их обязательно отыщем. Заганос, бери столько людей, сколько понадобится. Копай вбок от этого туннеля, если надо — рой вдоль городских стен, но отыщи что-нибудь.

— Мой повелитель, я понимаю и примусь за работу немедленно.

— Принимайся же!

* * *

Держа в одной руке старую потрепанную книгу, а в другой — свечу, София спустилась из дворцовой кухни в подвальные кладовые. Она шла прямо из библиотеки, где наткнулась на книгу, написанную несколько веков назад русским путешественником по имени Александр. Он писал о туннелях под стенами, прокопанных, когда в седьмом веке от Рождества Христова воздвигли стену вокруг квартала, где находился Влахернский дворец. Удивительно, но русский писал, будто прошел одним из них. Якобы, когда латиняне захватили город, император бежал, воспользовавшись туннелем. За небольшую взятку повар, служивший в те времена на дворцовой кухне, согласился показать русскому туннель — вход в него находился прямо под императорским дворцом.

За кладовыми обнаружилась лестница, уводившая в дворцовые темницы. Царевна сошла вниз. Пламя свечи едва рассеивало тяжелый мрак вокруг. Лестница вывела в большой подвал, пол был усыпан чем-то похожим на помет. Софии послышался писк летучих мышей над головой, но свет от свечи не достигал потолка. Кроме мышиного писка, тишины не нарушало ничто — уже много столетий темницы пустовали.

Из подвала вели три коридора. Заглянув в книгу, София пошла по правому. Он вел через вереницу комнат с низкими потолками к лестнице, уходившей на нижний уровень подвалов к длинному широкому коридору. Там было холодно, стены блестели от влаги. Большая крыса, напуганная внезапным светом, шарахнулась прямо у царевны из-под ног. София задержала дыхание, но не закричала, взяла себя в руки, выдохнула — и перед нею заклубился пар в холодном застоявшемся воздухе.

Она плотнее запахнула кафтан, продолжила путь. Слева и справа тянулись ряды тюремных камер с распахнутыми дверями. На ходу заглянула в одну, другую — увидела вделанные в стену цепи. Заметила висевший на них древний скелет. Пусто, тихо и холодно.

София подошла к большой двери в конце коридора. Заглянула в книгу удостовериться, налегла. Застонали ржавые петли, дверь медленно подалась, отворилась и явила комнату, усеянную пыточным инвентарем, который был покрыт толстым слоем пыли и паутиной. Справа располагался вделанный в стену очаг, рядом висели щипцы и кочерги для клеймения. По соседству стояла дыба — станок с воротом, назначенный растягивать и ломать несчастных до тех пор, пока они не признаются в чем угодно. На полу валялись кандалы, шипастые приспособления и жуткого вида ножи. София вздрогнула.

Комната казалась глухой — дверь в ней имелась только одна. Но на дальней стене висел гобелен, изображавший взятие латинянами Константинополя в 1203 году. В центре изображалось, как рыцари-латиняне прорываются через морские стены и вторгаются в город, грабя церкви и сжигая дома. Обрамляли большую картину меньшие, со сценами осады. София подошла ближе и увидела: понизу тянулась череда картинок, изображавших бегство императора. Вот он идет через темницы, затем по длинному туннелю и наконец выходит из двери в склоне холма — а вдалеке пылает Константинополь.

София отступила на шаг и задумалась: с какой стати вешать гобелен в камере пыток? Подошла снова, отдернула гниющую ткань, и под ней обнаружилась дверь. София изо всех сил потянула за кольцо на ней — но та не поддалась. Тогда царевна отложила свечу и книгу и попыталась вторично — безуспешно. Взяла со стены кочергу, вогнала заостренный конец в узенькую щель между створкой и притолокой, налегла на рычаг всем весом, и дверь с громким треском приотворилась. Из темного туннеля за нею дунул холодный ветер, пламя свечи задрожало, но вскоре успокоилось — даже ярче разгорелось в посвежевшем воздухе. София взяла свечу с книгой и ступила в туннель.

Стены и пол были из грубо отесанного камня, мокрого от влаги. Туннель постепенно уходил в темную глубину, и в нем ощущался ток воздуха — чем дальше, тем сильнее. Прошло несколько минут, и вдруг мощный порыв сквозняка загасил свечу. Царевна провела рукой у самого лица — и не заметила ее. Темнота стала полнейшей.

Изнутри желчью подкатил ужас, дыхание перехватило, София едва совладала с собой. Бояться нечего, туннель совершенно прям. Нужно всего лишь повернуться, пойти назад — и вскоре вернешься в тюремные подвалы. Но сперва следует отыскать, куда ведет этот туннель. Если наружу, то турки могут с легкостью отыскать его и войти в город. София глубоко вдохнула, нащупала стену — холодную, скользкую. Царевна осторожно пошла вперед, ведя рукой по стене.

В конце концов туннель перестал опускаться и пошел ровно, а вскоре стена справа исчезла. София поводила руками перед собой — ничего. Отступила назад, нащупала угол — стена резко повернула направо. Царевна пошла вдоль нее, все так же касаясь пальцами. Та выгибалась вправо и через несколько шагов исчезла. София прошла вперед, и вскоре стена обозначилась вновь. Ага, боковой проход. В нескольких шагах обнаружился еще один и дальше — следующий. Она обрадовалась, поняв, что читала об этой комнате в русской книге — о средоточии подземелья, круглом зале, откуда во все стороны разбегались ходы. По книге круглый зал лежал ровно на полпути от дворца до выхода наружу. Значит, один из коридоров ведет под стены — но какой?

София повернулась и пошла назад, считая проходы, пока не достигла туннеля, по которому пришла. Так легко заблудиться. Ей живо и страшно представилось, как она сбилась со счета, и заблудилась, и осталась блуждать в темноте до самой смерти. Хотелось бежать, скорее, прочь, но София заставила себя успокоиться, закрыла глаза, сосредотачиваясь, и в наступившей тишине отчетливо различила лязганье металла о металл. Всколыхнувшийся в душе ужас крикнул: «Беги! Назад, к дворцу!» Но София возразила себе — нелепо улепетывать от одного-единственного слабого звука. К тому же если турки где-то неподалеку, то у них, несомненно, имеются факелы — а значит, глаза их к темноте не привыкли, и царевна заметит их задолго до того, как обнаружат ее.

София нагнулась и положила у входа ведущего к дворцу туннеля свечу и книгу, а сама пошла вдоль изгибающейся стены. Останавливалась у каждого бокового коридора, вслушиваясь, но ничего не обнаружила. Круглый зал оказался огромным, и царевна скоро потеряла счет коридорам. Она уже испугалась, что ходит кругами, но теплое дуновение воздуха пошевелило волосы. Тянуло уверенно и ровно — этот проход выводил наверх, под солнце. Она сделала всего несколько шагов по этому туннелю и вновь услышала металлический лязг, близкий и отчетливый. София замерла, по спине пополз холодок. Она затаила дыхание, чтобы лучше расслышать, но воцарилась тишина, и София пошла дальше.

Туннель начал постепенно подниматься. София пробиралась, поминутно останавливаясь и вслушиваясь, однако лязг не повторялся. Она постоянно ждала, что навстречу ей вот-вот выскочит банда турецких головорезов, но впереди царила темнота. София прошла с сотню футов и неожиданно уткнулась в твердое. Испугалась, отскочила, встала, пригнувшись, готовая ударить и удирать, но никто не явился, а громкий лязг раздался прямо перед носом. Она подождала, не смея дохнуть, пока тот не затих, и только тогда подкралась, выставив руки перед собой. Коснулась пальцами, нащупала ряд металлических прутьев от пола до потолка. Взялась обеими руками за соседние прутья, дернула, в ответ лязгнуло. Вот оно что такое — закрывающая проход решетка, громыхающая на сквозняке.

Русский в книге не упоминал решетку — то ли ее добавили позже, то ли туннель был другой. София снова ощупала прутья — заграждение явно рассчитано на мужчин в доспехах, но стройная девушка может и протолкнуться. Сперва она просунула голову, а затем, повернувшись и втянув грудь, протиснулась целиком. Пошла в темноте и услышала новый звук: глухое, низкое, тяжелое буханье, будто тяжко билось земное сердце. Звук постепенно затих. Что же это было такое? Миновала она источник звука или нет? Может быть, уже пропустила выход и плетется непонятно куда, во мрак? Вопреки сомнениям, София продолжала идти. В туннеле стало светлее, и впереди различалась груда больших камней, загораживавших проход. София заторопилась — похоже, тут скрывалась маленькая комнатка с лестницей, ведшей наверх, как в точности и описывал русский. Она опустилась на колени, обследовала груду, втиснулась в щель между камнями и нашла узкий проход, выводивший туда, где виднелась тонкая полоска голубого неба. Полезла по проходу, но через несколько футов уперлась в большой камень. Нажала — и он слегка поддался. Уперлась ногами в стенки прохода, надавила сильней — камень откатился, и за ним открылось голубое небо.

София подтянулась, выглянула: туннель выводил на склон небольшого пригорка, заросшего высокой травой. Тяжелый плоский камень, прикрывавший вход, лежал рядом. Она огляделась — кажется, никого; тогда София выбралась целиком, присела в траве. Впереди катились до горизонта зеленые холмы. Справа виднелся слепой отросток Золотого Рога. София осторожно поднялась вверх по склону и шлепнулась на живот, в траву. Всего лишь в сотне ярдов впереди начинался турецкий лагерь, тянувшийся до самых городских стен.

* * *

Когда солнце вышло в зенит, Лонго с Далматом принялись обходить стены, оценивая нанесенные турецкими пушками повреждения. Начали с Влахернской, к северу от дворца. Она была новее прочих участков наземной стены — построена в седьмом веке, чтобы огородить квартал Влахерны. В отличие от других участков Влахернская стена была одинарной, но толстой и потому хорошо выдерживала обстрел.

— А стены крепче, чем я ожидал, — заметил Лонго.

— Подождите хвалить, пока не увидите Месотейхон, — отозвался Далмат. — Туда они нацелили самые большие пушки.

Оба перешли на Феодосиеву стену, построенную больше тысячи лет назад, в ранние дни Восточной Римской империи. Поначалу укрепления выглядели почти невредимыми, но, когда проверяющие стали спускаться к долине Ликоса, во внешней стене стали заметны прорехи. У Месотейхона, участка, где река проходила под стенами, дыры стали сплошными — держались лишь отдельные куски постройки. Внутренняя стена сохранилась неплохо, но внешняя почти целиком превратилась в груду щебня. Лонго остановился посмотреть на убогий палисад, сооруженный на руинах. Поверх руин была набросана земля; доски и мешки с землей придавали ей видимость невысокой стены. Выше стояли набитые все той же землей бочки, чтобы за ними можно было прятаться защитникам.

— Палисад не выдержит турецких пушек, — заметил Далмат. — Воины бросают жребий, чтобы определить, кому защищать его днем и кому отстраивать ночью.

Слова Далмата заглушил чудовищный грохот. Мгновение спустя палисад прямо напротив взорвался, выбросив фонтан земли и щепок. Когда пыль рассеялась, Лонго увидел пятифутовую дыру. Посреди нее возлежало, выглядывая из-под обломков, огромное ядро.

Лонго недоверчиво покачал головой.

— Что же это такое?

Далмат указал на огромную пушку в двухстах ярдах от стены.

— Мы зовем ее «Большим уродом», турки — «Драконом». Так или иначе, она сущее чудище. Что бы мы ни построили, она разносит это вдребезги.

По стене подбежал гонец из дворца.

— Синьор Джустиниани, у меня срочное послание от царевны Софии! — отрапортовал он, протягивая сложенную записку.

У меня важные и срочные новости! Я должна поговорить с вами — умоляю, срочно явитесь во дворец!

София

— Мне придется уйти, — сказал Лонго Далмату. — Продолжим после.

Он поспешил во дворец, а там служанки Софии проводили генуэзца в библиотеку. Он обнаружил царевну за изучением большой карты, расстеленной на столе.

— Рад видеть вас, царевна. — Лонго поклонился.

— Посмотрите сюда, — сказала София, кивая на карту.

Лонго подошел, встал рядом. От девушки пахло жимолостью. Когда она склонилась над картой, в вырезе кафтана стали видны нежные округлости грудей. Лонго пришлось заставить себя глядеть только на карту и думать только о карте. Та изображала план константинопольских подземелий: канализации, резервуаров, стоков и туннелей.

— Это часть планов двенадцатого столетия, — пояснила царевна. — Видите круглый зал, где сходятся туннели?

— Вижу, — подтвердил Лонго.

Зал, похоже, находился невдалеке от стены. От него веером расходились туннели — к дворцу и другим частям города.

— Эта карта неполна, — продолжила София. — Посмотрите на край зала, где линия, его обрисовывающая, на удивление неровна. Видите пятно? Похоже, здесь стерли часть рисунка. А именно — туннель, ведущий за стену.

— Вы уверены?

— Уверена. — София улыбнулась. — Сегодня утром я его нашла. Туннель уводит далеко за стены — за лагерь турецкого войска. А вход в него расположен прямо под дворцом.

— Вы кому-нибудь об этом уже рассказывали? Императору, Нотару?

София покачала головой.

— В этом городе тайны недолго остаются тайнами. Если о туннелях узнают враги — мы погибли.

Лонго снова взглянул на карту.

— Да, вы правы. Если турки найдут эти ходы, они смогут пройти подо всем городом.

Он поднял взгляд и посмотрел царевне прямо в глаза.

— Но почему вы рассказываете об этом мне, а не императору?

София потупилась.

— Вы командуете обороной города, — вымолвила она и, снова выпрямившись, добавила: — Я доверяю вам.

— Я вас не разочарую, — пообещал генуэзец, глядя в ее карие глаза. Караулившая у дверей служанка предостерегающе закашлялась. Лонго снова перевел взор на карту.

— Я прикажу своим людям завалить туннели. За стену ведет лишь один?

— Я сумела найти всего один, но могут быть и другие.

— Будем надеяться, что нет. Я бы хотел поскорее увидеть этот туннель. Можете отвести меня к нему?

— Не сейчас, — ответила царевна вполголоса. — Мы привлечем нежелательное внимание к себе и туннелю. Я не хочу давать повод для досужих сплетен. Ждите меня в полночь близ моих покоев и постарайтесь, чтобы вас никто не заметил.

* * *

Этим вечером Лонго допоздна засиделся с императором. Лонго подозревал, что тот хотел не столько узнать о состоянии дел, сколько поговорить. Понятная, простительная слабость: на его плечах лежал непомерный груз, ответственность за существование тысячелетней империи, оказавшейся на краю гибели.

Лонго ушел за полночь, но дворец не покинул. Держась в тени, он прокрался к покоям Софии. Дворец в полночный час пустовал — покуда Лонго пробирался, он никого и не заметил. Царевна ждала у дверей. Прошептала:

— Идите за мной!

Они прошли через гостиную в спальню, где царевна нажала на плитку стенной облицовки — и отворилась потайная дверь. София взяла свечу и ступила в узкий темный коридор.

— Сюда! Так мы пройдем на кухню, никем не замеченные.

Зыбкого огонька свечи хватало всего на несколько футов. Шепотом Лонго спросил:

— Я не знал про потайные ходы во дворце. Кто еще про них знает? Они проделаны для слуг?

— Я не знаю, для кого их построили. Но я никогда никого в них не встречала. А сама набрела на них еще в детстве.

— Они пронизывают весь дворец?

— Да. Но тише! — прошептала она чуть слышно. — Пока не доберемся до кухни, говорить нельзя. Стены тонкие, нас могут услышать.

Дальше они шли в тишине, нарушавшейся лишь ритмичным шарканьем подошв о камень. Коридор ветвился, но царевна без колебаний сворачивала в нужную сторону. Спустились по двум узеньким винтовым лестницам, уперлись в стену. Из крошечного глазка пробивался узенький луч красноватого света. София заглянула в глазок. Прошептала:

— Повезло — там никого нет. Пойдемте, нужно спешить, пока никто не пришел на кухню.

Она нажала на скрытую задвижку, потянула — дверь отворилась внутрь, и тусклый красный свет догорающего огня в очаге залил коридор. Вышли в угол дворцовой кухни. Повсюду висели ножи и горшки, в стене напротив был сооружен огромный очаг с кучей раскаленных углей. София указала на факел, торчавший из стены подле очага.

Лонго вынул его, и пара поспешила через кухню к лестнице, уводившей к кладовым и забитой бочками и мешками с зерном до самого потолка. Затем они спустились по еще одной лестнице и окутались влажной сыростью старой темницы — просторной, с высокими потолками.

— Теперь можно говорить без опаски, — объявила царевна. — Здесь нас никто не услышит.

— Что это за место?

— Дворцовая тюрьма, но она давно заброшена, — ответила София, шагая по длинному коридору. — Сейчас здесь только кости.

Они вышли в комнату в конце коридора, где спугнули целую стаю летучих мышей. Те сорвались с потолка, неистово пища и хлопая крыльями. София вскинула руки, чтобы защитить голову, а Лонго обнял царевну одной рукой и прижал к себе, другой же размахивал факелом. Когда мыши разлетелись, София высвободилась и отступила на шаг — Лонго же замер, еще чувствуя теплоту ее тела. На мгновение оба застыли, напрягшись, но замешательство минуло. София пошла вперед, к другой лестнице.

— И вы пришли сюда одна? — спросил Лонго недоверчиво. — В темноте?

— Это вас удивляет?

— Большинство женщин не слишком любят подземелья, не говоря уже о летучих мышах, — заметил Лонго, осматриваясь. — Но думаю, сюда и большинство мужчин не осмелились бы зайти — здесь довольно жутко.

— К счастью, с вами я и в состоянии вас защитить, — с улыбкой заметила София.

Зашли в камеру пыток, и София подошла к гобелену на дальней стене — уходя, она постаралась как следует закрепить ветхое полотнище. Теперь царевна снова отдернула его, открыла дверь и сказала, вздохнув:

— Падения Константинополя я боюсь больше, чем летучих мышей и темноты.

— Похоже, вы не боитесь почти ничего.

— Боюсь — но только того, с чем не могу совладать, — возразила София, заходя в туннель. — Я боюсь за исход осады, за будущее империи, даже за свою судьбу. Царевна Византии — красиво звучащий титул, но я бы охотно променяла его на возможность распоряжаться своей судьбой, своей любовью…

Принцесса осеклась. Лонго остановился.

— Вы не любите мегадуку?

— Нет, я его не люблю, — ответила София, оборачиваясь взглянуть на генуэзца.

Затем она пошла вперед, и лицо ее скрыли тени.

— Но я слишком много болтаю. Я — царевна, я не могу выбирать, за кого мне выходить замуж.

Дальше двигались молча, пока не выбрались в большой зал с множеством расходившихся от него туннелей. София пошла вдоль стен, ожидая ощутить тот самый сквозняк, теплое дуновение, выдавшее в прошлый раз ведущий за стену ход.

— Вы знаете, куда идут остальные туннели?

— Если верить карте, в разные места по всему городу. Думаю, все выходы из них перекрыты — иначе туннель, ведущий за стены, открыли бы давным-давно.

Слабый ветерок тронул волосы, и София остановилась.

— Вот этот туннель! Идите сюда!

Они немного прошли и уперлись в решетку.

— Заперто, — заметила София. — Я могу протиснуться, но вы, боюсь, дальше не пройдете.

— Возможно, — отметил Лонго задумчиво, рассматривая ржавую цепь и замок. — Царевна, отойдите-ка в сторонку!

Он передал ей факел, выдернул меч и рубанул по цепи. Брызнули искры, и та с лязгом обвалилась на пол. Жалобно скрипнув проржавелыми петлями, решетчатая дверь распахнулась.

— После вас, — галантно предложил Лонго, и пара отправилась по туннелю дальше.

Тот плавно уводил вверх, и факел стал гореть ярче из-за притока свежего воздуха. Грохот пушек усилился, а затем утих, оставшись позади.

— Лонго, скажите: вы были ведь турецким воином? — спросила вдруг София. — Я слышала, янычаром. Какие они, янычары?

— Большей частью — обычные люди. У них нелегкая жизнь. Их забирают у родителей в детстве и затем принуждают служить султану. И они выучиваются любить его — или ненавидеть.

— А вы его ненавидите?

— Когда я был ребенком, янычары вырезали мою семью. Того, кто приказал это сделать, я ищу всю свою жизнь. Долгое время ненависть к нему была моим единственным достоянием.

Дальше они пошли молча, пока не достигли кучи камней в конце туннеля.

— Это здесь, — сказала София. — Выход завален, но можно протиснуться между камнями. Уходя, я постаралась как следует завалить отверстие.

Присев на корточки, Лонго различил полоску усеянного звездами неба у дальнего конца узкого лаза. Передал факел Софии и сказал:

— Возвращайтесь назад и расскажите моим помощникам, Уильяму и Тристо, о своей находке. Если нет доверенного гонца, пойдите сами. Скажите — пусть выставят стражу охранять туннель и раздобудут пороха его взорвать. Если я не вернусь в полдень, пусть взрывают.

— Куда вы собрались?

— Туда. — Он показал наверх. — Не вечно же туркам обстреливать стены. У меня не будет лучшего шанса выяснить, что же они задумали.

— Это безумие! Вас убьют!

— Как вам известно, когда-то я был янычаром. Я знаю порядки турецкого лагеря.

— Будьте осторожнее, молю вас!

— Вы тоже. И поспешите!

София кивнула, но не двинулась с места. Они встали рядом, Лонго посмотрел ей в глаза и прочел в них любовь и страх за него. Наконец София повернулась, чтобы уйти, но замерла в нерешительности.

— Той ночью, на Корсике… Возможно, я поступила опрометчиво, но я не жалею!

— Я тоже, — ответил он и, шагнув к царевне, поцеловал.

Чуть поколебавшись, она прижалась к нему, отдалась его объятиям, его жадному рту. Но затем отступила.

— Если бы я могла остаться с тем, кого люблю… Голос ее дрожал — и подрагивал факел в руке. Глаза же царевны сияли.

— Никто не смеет указывать человеку, кого любить, — сказал генуэзец тихо.

— Да, — согласилась царевна так же негромко и, поцеловав Лонго еще раз — быстро, будто украдкой, — исчезла в темноте.

* * *

До рассвета оставалось еще три часа, когда Лонго выбрался из туннеля и пошел по склону к турецкому лагерю. В безлунной тьме невидимым скользнул он в траншею и прыгнул на часового — прикрыл тому рот ладонью и сунул кинжал меж ребер. Снял с мертвого доспехи, переоделся и направился в лагерь, миновал дремавшие многосотенные стада мулов и коров, затем пошел среди шатров.

Несмотря на ранний час, здесь кипела жизнь. На краю лагеря десятки плотников ладили лестницы, мастера и кузнецы хлопотали, чиня и выделывая оружие. От янычарских палаток доносился лязг и скрежет затачиваемых клинков. Многие, уже подготовившие доспехи и снаряжение, сидели у костров, перекусывая. Слышались азартные возгласы — янычары играли в кости.

Лагерь делился на кварталы отрядов, называвшихся ортами, и в центре каждого располагался большой общий шатер с эмблемой орта. Лонго рыскал по лагерю, пока не наткнулся на знакомую эмблему: двухлезвийный меч халифа Али, вышитый на алом поле. Он красовался на шатре под треугольным зеленым флагом. Эмблема принадлежала одному из отрядов солак, элитному подразделению султанской гвардии, базировавшемуся близ Эдирне.

У ближайшего костра несколько суровых ветеранов завтракали, захватывая из котла кусками зачерствелых лепешек пилав из вареной с маслом пшеницы. Лонго сел рядом, отломил кусок лепешки и махнул рукой — дескать, передайте мне котел. Янычар взялся за ручки, но другой, седовласый, остановил его. У этого на предплечье был вытатуирован двухлезвийный меч, на плечи наброшен плащ, отороченный лисьим мехом, — отличительный признак командира отряда. Седой прищурился на Лонго и заметил:

— Я не знаю тебя.

— Я из салоникской орты, — объяснил Лонго на безукоризненном турецком.

— Тогда почему бы тебе не податься к своим?

— Увы, мне этой ночью слишком повезло в кости. — Лонго улыбнулся и похлопал себя по туго набитому кошельку. — Хочу малость проветриться — пусть мои поостынут. Люди из Салоник не умеют проигрывать.

Лонго рисковал — ведь азартные игры были официально запрещены, хотя на нарушения и смотрели сквозь пальцы. Командир орты мог за такое хвастовство удачей в игре выдать дерзкому палками по пяткам. Но старик глянул на толстый кошелек и усмехнулся.

— Похоже, монеты стесняют твой кошелек. Мы с радостью его облегчим, — сказал янычар, доставая кости и потрясая ими в горсти. — Дай нам возможность разделить твой выигрыш — и добро пожаловать к нашему костру!

— Ну, хорошо, — согласился Лонго, вытягивая из кошелька аспер и бросая перед собою. — Но предупреждаю: мне сегодня крупно везло!

— Удача — птица перелетная, — заметил старик, ухмыляясь, и прочие засмеялись.

Он кинул кости — и те упали шестерками кверху. Отличный первый бросок! Лонго, конечно же, проиграл — и после того проигрывал раз за разом. Он подозревал, что кости были с подвохом, наверняка утяжеленные, но потерям радовался. Возбужденные победами янычары разговорились. После дюжины побед они уже хлопали Лонго по спине и говорили как со своим.

— Эх, легко пришли, легко и уходят, — заметил Лонго, ощупывая отощавший кошель. — Кажется, придется ждать, пока город падет, — там и набью. Я слыхал, в Константинополе полно золота.

— И женщин, — скабрезно заметил янычар по соседству.

— Залезь на стену первым и получишь тысячу таких кошельков, — посоветовал старый янычар, Кайи. — Хотя шансов на это все равно нет. Думаю, верховный наш ага, Улу, награду получит. Я на его пути не встану.

— Да и я тоже, — согласился Лонго, вздохнув, — очередной неудачный бросок лишил его последней монеты. — Хоть бы прямо сейчас штурмовать! Я бы приложился к этим легендарным константинопольским сокровищам.

— Терпение, молодой друг! — посоветовал Кайи. — Аллах милостив, завтра вечером город падет, и ты сможешь набить кошель золотом. А затем, — добавил он с улыбкой, — снова проиграть его нам.

— Согласен! В конце концов, удача переменчива.

Кайи хихикнул — но вдруг улыбка сползла с его лица. Он подхватил кости, стал навытяжку. Остальные тоже повскакивали, Лонго — с ними. Футах в двадцати он заметил Улу, тот приближался. И Лонго покамест не обнаружил. Янычары начали приветствовать командира, а Лонго, воспользовавшись замешательством, спокойно удалился от костра в темноту. Крадясь прочь, он услышал голос Улу:

— Кайи, передохни сам и дай отдохнуть своим людям. Твоему отряду выпала честь возглавить завтрашней ночью атаку на палисад.

Уж кому-кому, а Улу на глаза попадаться точно не стоило. К тому же до рассвета нужно было успеть провернуть под стенами небольшое дельце.

* * *

В то время как Лонго ходил по турецкому лагерю, София вернулась через тайный проход от кухни в свои покои. Увы, довериться было некому — послание Уильяму и Тристо ей придется отнести самой. София набросила на плечи длинный плащ с капюшоном, прицепила к поясу меч. Бесшумно отворила двери покоев, выскользнула в темный коридор и тут же замерла, положив руку на эфес. Поджидавший в коридоре мужчина шагнул из тени. Это был Нотар.

— Мегадука, что вы здесь делаете? — спросила София.

— Я намерен спросить то же самое у вас, царевна. До меня дошел неприятный слух: синьор Джустиниани проследовал в ваши комнаты и не вышел.

Он глянул за ее плечо в сумрак покоев.

— Рад, что этот слух оказался неправдой.

— А чем еще он мог оказаться! — с притворным возмущением воскликнула София, довольная тем, что тени скрыли заалевшие щеки.

— Тогда вы, думаю, не будете против, если я немного прогуляюсь по вашим покоям?

— Я не прячу мужчин в своей спальне, — холодно ответила София. — Но если вам мало моего слова — поступайте как заблагорассудится.

— Конечно, вашего слова достаточно, — заверил ее мегадука, вторично порываясь заглянуть царевне за спину. — Но все же не пристало царевне покидать покои в столь ранний час.

— А вы хотите, чтобы я вела себя, как пристало царевнам?

— София, ведите себя, как считаете нужным. Но я умоляю вас об осторожности. Вы — моя нареченная, и моя репутация зависит от вашей.

— Надеюсь, вы не заподозрили меня в желании развлечься интимной интрижкой среди ночи? Я полагаю, что знаю вас, а вы — меня.

— Да, царевна, я хорошо знаю вас. — Нотар посмотрел тяжело, как будто хотел пробуравить взглядом, но вскоре отвернулся. — Беда в том, что не все жители Константинополя знают вас так же хорошо, как я. Прошу вас, София, будьте осторожней. Разрешите мне, по крайней мере, сопроводить вас до места, куда вы направились.

— Спасибо, Нотар, но я могу найти дорогу и сама. У меня есть дело, вас не касающееся.

— Посреди ночи? И что же это за дело?

— Поверьте, Нотар: мне нужно передать важное сообщение. От него зависит судьба Константинополя.

— Я верю вам, доверяю всей душой. Но доверьтесь и вы мне. Разве я хоть однажды обманул ваше доверие? Скажите мне, в чем дело, и я помогу, как сумею.

София замолчала в нерешительности. Возможно, она и ошиблась, не доверяя ему, хоть он высокомерен и обуян гордыней, но все-таки без колебаний отдаст жизнь за свой город.

— Хорошо, я расскажу. Я нашла туннель, ведущий из дворца за стены. И о нем я рассказала лишь синьору Джустиниани. Поскольку он командует обороной города, ему по праву положено было узнать об этом первым. Сейчас он за стенами, в турецком лагере, пытается разведать намерения турок. А я собираюсь сообщить его людям, чтобы они приготовились разрушить туннель.

— Синьор Джустиниани не счел нужным уведомить меня о туннеле?

— Он сам о нем узнал только что. Именно я посоветовала ему не спешить с оглаской — уж вы-то лучше других знаете, как трудно сохранить тайну в этом городе.

— Вы правы, София, спасибо, что рассказали. Позвольте мне передать ваше послание. Улицы ночного города ночью не самое подходящее место для женщины вашего положения.

— Я передам сама. Вы же, если хотите, можете меня сопровождать. В конце концов, я не вольна запретить вам идти, куда пожелаете.

— Я наблюдаю за вами лишь с целью защитить.

— Я и сама могу за себя постоять, — ответила царевна, кладя руку на эфес. — Пойдемте же! У нас мало времени — близится рассвет.

* * *

Когда Лонго добрался до укреплений, он услышал, что в лагере началась ожидаемая суматоха. Минуя расположение пушкарей, он подхватил из оставленного без присмотра костра горящий сук и поджег несколько палаток. Те стояли тесно — огонь побежал по ним, как по сухой траве. Орудия смолкли — пушкари остановились посмотреть, в чем дело. Кое-кто уже мчался тушить палатки. Лонго взошел на платформу, где стоял «Дракон». Пушка была огромна: двадцати футов длиной и выше самого генуэзца. Дюжина турок — расчет — стояла подле нее, глядя на разгоравшийся пожар.

— Чего вылупились? — рявкнул Лонго. — Это ж ваши палатки горят! А ну, тушить!

Пушкари немедленно бросились спасать добро. Лонго немного понаблюдал за ними, затем осмотрел пушку, изыскивая способ вывести ее из строя. Провел рукой вдоль ствола, от запального отверстия до жерла, куда закатывали ядра. Можно заклепать — но чем? Вернулся к казенной части орудия. Зарядная камора — цилиндр трех футов длиной, соединенный шарниром со стволом, — была раскрыта. Если ее повредить или вовсе оторвать, пушка станет негодной к стрельбе. Но как?

Лонго отступил, прислонился к бочке, осмотрелся вокруг: лопата, несколько огромных ядер, ворот для их загрузки в пушку, ведро с водой, в нем — тлеющий запал, и — бочки, бочки. Ничего полезного. Стоп… а в бочках-то — порох!

В лагере пушкари управились оттащить целые палатки от полыхавших, изолировав огонь. Пожары скоро догорят, и пушкари вернутся. Лонго уперся спиной в тяжелую бочку с порохом и, оттолкнувшись ногами, перевернул ее. Докатил до «Дракона», оставил, затем подогнал еще две. Глянул на лагерь: огонь шел на убыль, пушкари возвращались. Лонго взялся за лопату, подцепил, выдрал днище у бочки — черный порох хлынул волной. Зачерпнул обеими руками, принялся насыпать дорожку, отвел на несколько футов. Схватил фитиль и уже собрался поджечь, как за спиной раздалось:

— Эй! Ты что делаешь?

Он обернулся и увидел перед собой широкоплечего коротышку, явно не турка. Тот посмотрел на горящий фитиль в руке Лонго, на дорожку пороха, ведущую к трем бочкам у пушки. Дико уставился на генуэзца и зарычал:

— Не смей! Тебя на кол посадят!

Вместо ответа Лонго ткнул фитилем в порох и бросился наутек, к турецкому лагерю. Коротышка поколебался мгновение и кинулся вслед. Лонго успел сделать лишь несколько шагов, когда порох взорвался. Загрохотало, швырнуло наземь взрывной волной, дождем посыпались вздыбленная земля, щепки.

Лонго поднялся, спешно отряхнулся. Посмотрел: державший «Дракона» станок разлетелся на куски. Пушка лежала на помосте, искривленная, безнадежно испорченная, без зарядной каморы — ее начисто оторвало взрывом. Все, «Дракон» свое отрычал.

У основания редута в нескольких футах от Лонго лежал, стеная, коротышка. Вокруг все заполнилось бегущими, вопящими людьми, они спешили к дымившимся останкам великой пушки.

— Быстрей! Зовите лекаря! — заорал Лонго. — Принесите воды!

Пушкари без раздумий повиновались человеку, одетому в форму янычара. Поспешили — а Лонго не торопясь пошел за ними к лагерю и через него. Вокруг суетились, многие побежали к укреплениям, и на Лонго никто не обратил внимания.

ГЛАВА 16

Среда, 18 апреля 1453 г.

Константинополь

18-й день осады

Уильям расхаживал взад и вперед у выхода из туннеля. Уже несколько часов он и двенадцать лучших воинов Лонго ожидали возвращения господина. Ветераны спокойно коротали время за игрой в кости, иные даже вздремнули, но молодой человек никак не мог успокоиться. Ведь уже не мальчик, ему девятнадцать — взрослый, самостоятельный мужчина, способный на большее, чем ожидание в туннеле. Он хотел быть снаружи, вместе с командиром. Уильям глянул на свет, просачивавшийся сквозь загромоздившую выход груду камней. С каждой минутой тот становился все ярче.

— Рассветет скоро, — подумал он вслух.

— Да не волнуйся ты так, — подал голос маленький тощий Бенито, который сидел, прислонившись к стене туннеля. — Лонго — орешек крепкий. Он справится.

Уильям кивнул, но вышагивать, не отводя глаз от прохода, не перестал. Затем свет померк, и сверху раздался голос Лонго, приветствовавшего своих воинов. Через полминуты из узкого прохода высунулась голова, перепачканная сажей — будто втирали ее в кожу и волосы.

— Что случилось? — спросил Уильям.

Тот выбрался из прохода, потер щеку и осмотрел ладонь.

— А, порох… я сходил в гости к «Дракону». Больше не зарычит.

— Выяснили что-нибудь?

— Турки собираются штурмовать сегодняшней ночью. У нас много дел. Туннель подготовлен к взрыву?

Уильям покачал головой.

— Чтоб приготовить заряды, нужен Тристо, а его нигде не нашли.

— Я знаю, где его найти, — сказал Лонго. — Ищите в таверне Кротона, сразу на юг от Турецкого квартала. Когда он в Константинополе, то всегда ошивается именно там. Приведите его побыстрей — я хочу разрушить туннель до полудня.

Уильям взял пару лошадей из дворцовой конюшни и добрался до таверны еще до того, как из-за городских стен показалось солнце. Таверна была двухэтажная, изукрашенная флажками из красного шелка. Уильям привязал лошадей, переступил через пьяного воина, лежавшего у порога, и шагнул внутрь. Там стояли длинные столы, за ними пировала пьяная компания, но заведение Кротона было местом не только для попоек. В углу справа от Уильяма вокруг трех столов, где играли в кости, собралась толпа. Слева на полу сидели курильщики запретной радости, посасывая дым из кальянов. И повсюду расхаживали скудно одетые, но щедро умащенные белилами, румянами и прочей женской раскраской особы, предлагавшие себя клиентуре за умеренную цену.

— Эй ты, молоденький! — позвала одна, с длинными черными кудрями. — Новенький здесь? Пришел поразвлечься?

— Я друга ищу, Тристо.

— А, этого. — Женщина хихикнула. — Ему повезло в кости. Только что наверх поднялся — первая дверь налево.

Поблагодарив, Уильям взошел по лестнице и ударил в дверь кулаком.

— Прочь! Я занят! — проревел Тристо.

— Ты нужен Лонго во дворце! Очень важно!

Мгновение спустя дверь приоткрылась, и показалось лицо великана.

— Ну хоть пять минут?

Уильям затряс головой.

— Черт побери! — Тристо в сердцах захлопнул дверь.

Парой мгновений позже он показался в дверях, уже цепляя перевязь с мечом. За его спиной на кровати томно раскинулась пухленькая девица.

— Прости, любовь моя, труба зовет, — попрощался Тристо и, заметив укоризненный взгляд Уильяма, развел руками. — Ну и что? Конечно, можно прикидываться святым, пока жены на Хиосе, но нет во мне терпения, ты знаешь. Кроме того, она напоминает мне Марию. Так что в сердце моем я по-прежнему верный муж.

Уильям расхохотался. Оба спустились по лестнице, и юноша уже шагнул на последнюю ступеньку, когда так и замер, не веря глазам. В бордель зашел человек с дочерна загорелым лицом, и оно было до боли знакомо Уильяму. Вошедший тоже узнал его — остановился у порога, глядя Уильяму в глаза. Это был Карлос, испанский наемный убийца, пытавшийся в Генуе умертвить и Лонго, и Уильяма.

— Матерь Божья, живой! — прошептал удивленный англичанин. — Надо же!

Не успел он договорить, как убийца бросился наутек.

— За мной! — взревел Уильям, выхватывая меч и бросаясь в погоню. — Поймаем мерзавца!

Он помчался, а Тристо кинулся следом, изо всех сил двигая свое тяжеленное тулово. Уильям уже настигал, когда испанец свернул за угол. Юноша бросился за ним и остановился, озадаченный, перед уличным рынком. По обе стороны улицы стояли тележки, полные товаров, а между ними толпилась добрая сотня женщин и детей. Злодей растворился в толпе.

— И что теперь? — пропыхтел Тристо, нагоняя.

Уильям вдруг заметил в двадцати ярдах от них испанца, протискивавшегося через толпу.

— Вон! — завопил Уильям, показывая. — Заходи справа, я слева пойду!

Они разделились, и Уильям принялся пропихиваться сквозь толпу на левой стороне улицы. Он уже прошел полрынка, когда уголком глаза уловил блеск стали над головой. Метнулся наземь, перекатился, вскочил, а промахнувшийся испанец снова устремился в толпу.

— Тристо! Он здесь! — завопил юноша, возобновляя погоню.

Убийца выбрался из толпы и направился в узкий проулок между домами. Уильям побежал следом, но через двадцать футов уперся в высокую стену. Карлос исчез бесследно и непонятно — в стенах, ограждавших проулок, не было ни окон, ни дверей. Будто сквозь землю провалился!

Мгновением позже явился Тристо.

— Куда он делся? — выдохнул великан, хватая ртом воздух.

— Не знаю.

— Кто он такой?

— Убийца, нанятый Паоло Гримальди, чтоб разделаться с Лонго и мной. Наверняка явился закончить работу.

— Ну, повезло ему — сумел удрать.

— Ему повезло, а нам — не очень. Пойдем, мы и так уже уйму времени зря потратили.

* * *

Лонго стоял на внутренней стене над воротами Святого Романа, наблюдая за укреплением палисада Месотейхона, когда услышал приглушенный рокот — взорвались заряды, засыпавшие туннель. А через десять минут на стену выбежал Уильям и поспешил к командиру, даже не отряхнувшись как следует: руки и лицо отчистил, прочее же покрывал толстый слой серой пыли.

— Рад тебя видеть, — приветствовал Лонго. — Туннель разрушен?

— Да! Мы обвалили его на всем протяжении от стен до выхода.

— Я слышал взрыв отсюда. То-то сумятица поднялась в турецком лагере. Да и наши воины слегка встревожились. Я слышал, как двое греков спорили насчет того, хорошее ли знамение — гром среди ясного неба — или плохое?

— И что решили?

— Счастлив сообщить: это очень хорошее предзнаменование. — Лонго улыбнулся. — Значит, Господь на нашей стороне.

Но затем он помрачнел.

— Нам очень понадобится Его помощь, когда сегодня турки пойдут на штурм. Мы только Его промыслом и сможем удержать эту стену.

Лонго взглянул на солнце, оценивая время.

— Мне нужно идти во дворец, встретиться с командирами войска.

— Погодите! — взмолился Уильям. — Испанский убийца — ну, тот, кого послал за вами Паоло Гримальди, остался жив. Мы с Тристо видели его, возвращаясь во дворец.

— Вот вам и добрые предзнаменования. — Лонго вздохнул. — Я уж думал, он помер.

Лонго вновь посмотрел на солнце.

— Но теперь уж ничего не поделаешь. Мне нужно во дворец. Уильям, оставайся здесь и присмотри за моими людьми. Да и за собой тоже — убийца и на тебя охотится.

Когда Лонго прибыл во дворец, он уединился с императором и изложил свои планы, а остальные собирались и ждали в зале совета. Когда же все оказались в сборе, оба они пошли к залу и остановились перед дверью. Тихо приникли, прислушались…

— Но он же латинянин! — раздался сердитый голос Нотара. — Обороной города должен командовать римлянин!

— Да он знает о турках больше, чем все мы вместе взятые! — возразил кто-то. — Он оборонял Софию, сражался на Косовом поле…

Но возразившего перебили — похоже, вмешался архиепископ Леонард:

— По-моему, он даже чересчур много знает про турок! Я слышал, он в детстве состоял в янычарах. Разве можно ему доверять?

Константин нахмурился, явно порываясь войти в зал, но Лонго предостерегающе положил ему руку на плечо.

— Ваше величество, позвольте мне самому разобраться с ними, — попросил он шепотом. — И я вам немедленно расскажу, как прошел военный совет.

Константин кивнул и удалился, а Лонго вступил в зал один. Нотар главенствовал над сборищем, а подле него у большого стола стояли архиепископ Леонард, Далмат, венецианский бальи Минотто и дюжина прочих командиров. При виде Лонго все умолкли.

— Спасибо, что почтили меня своим приходом сюда, — приветствовал их Лонго. — Знаю, что многие среди вас сомневаются в мудрости императора, назначившего меня командиром. Я просил его возглавить оборону самолично, но он отказался. Он передал главенство мне — и я не подведу императора римлян.

Лонго замолк, но никто не воспользовался паузой, чтобы высказать свое отношение. Хороший знак.

— Я понимаю вашу озабоченность. Я и в самом деле не римлянин. Но я христианин, как и вы. Я должен организовать оборону, но защищать город мы обязаны сообща, и без вас я бессилен. Никто из нас в одиночку Константинополь не спасет. Мы должны драться совместно против общего врага: римляне, венецианцы, генуэзцы и даже турки. Все, зовущие город своим домом, должны сражаться локоть к локтю, как братья. Согласны?

Собравшиеся закивали.

— Отлично! Значит, к делу. Я узнал, что турки нападут сегодня ночью, вскоре после заката.

— Вы уверены? — спросил Нотар. — Лично мне об этом ничего не известно.

— Моя информация получена из надежного источника, — заверил его Лонго, не слишком желая рассказывать про то, как сумел выведать турецкие планы.

Один туннель разрушен — но могут быть и другие. Чем меньше людей о них знает, тем лучше.

— А если это всего лишь военная уловка, преднамеренный обман? — упорствовал Нотар.

— Ночь усиленного бдения нашим воинам не повредит. Турки рассчитывают победить, захватив нас врасплох, мы должны быть наготове. Правильно я говорю? Отлично, тогда мы расставим большинство воинов вдоль сухопутных стен, а на морских оставим лишь дозоры — достаточные, чтобы оповестить об опасности и позвать на помощь. Архиепископ Леонард, присоединяйтесь к братьям Лангаско — они будут защищать стены у Золотого Рога. Минотто, охраняйте императорский дворец и Влахернскую стену.

— Да он оттуда и не выходит. По мне, так ему все больше за придворными дамами увиваться, а не воевать, — проворчал, ухмыляясь, один из братьев Боккиарди, Троило.

Он и его братья, Паоло и Антонио, прибыли из Генуи за несколько недель до Лонго. Генуэзец знал их многие годы и уважал, но сейчас разозлился — к чему встревать с такими глупостями? Он холодно посмотрел на Троило.

— Я с радостью возьмусь за этот участок, — ответил Минотто, не обратив внимания на реплику.

— Договорились. Братья Боккиарди, вы со своими людьми займите участок южнее, на стыке Влахернской стены и стен Феодосия. Командовать на Влахернской стене будете вместе с Минотто.

— С этим венецианским франтом? — возмутился Троило. — Мои воины не станут драться рядом с венецианцами!

— Да я с тебя шкуру спущу за такие слова. — Минотто схватился за меч. — Я требую сатисфакции!

— Спокойно! — крикнул Лонго.

Вынул меч и положил на стол.

— Я не потерплю ссор между нами, — сказал он спокойно и твердо. — Мы собрались драться с турками, а не друг с другом. Если кто-то из вас надумает искать сатисфакции, я охотно предложу ее сам, лично. Надеюсь, вы меня поняли.

Троило кивнул.

— Минотто?

Помедлив, венецианец кивнул тоже.

— Феофил Палеолог займет участок к югу от реки Ликос до ворот Пеги. Филиппо Контарини с венецианцами займет участок от ворот Пеги до Золотых ворот, их же взялся защищать Мануил. Протостратор Дмитрий Кантакузин встанет на защиту самого южного участка стен. Венецианцы займутся флотом и защитой Золотого Рога. На морские стены пойдут монахи и все прочие силы, оставшиеся в городе.

Лонго с удовольствием отметил, что все названные молча соглашались, никто не оспорил назначение.

— Я со своими людьми встану к югу от братьев Боккиарди, рядом с императором на Месотейхоне. Царевич Орхан с турецкими воинами присоединится к нам.

— Но они же неверные, — возразил архиепископ Леонард. — Нельзя же ставить турок защищать наше самое уязвимое место от турок же. Они предадут нас врагу.

Многие закивали, соглашаясь, и царевич Орхан открыл уже рот, готовясь ответить, но Лонго жестом приказал ему молчать.

— В турецком войске есть и христиане, и даже греки. Они сражаются против нас. Отчего же живущим в городе туркам не сражаться за нас? Константинополь — их дом, а среди людей Орхана — много сильных воинов. Они нужны на стенах.

— Неужели уния совсем ничего для вас не значит? — возопил Леонард. — Папа этого не потерпит!

— Здесь нет ни Папы, ни его воинов. А в их отсутствие нам следует принимать любую помощь, — твердо сказал Нотар.

Лонго удивился такой поддержке со стороны мегадуки. А тот посмотрел и спросил:

— Где же назначено мне?

— Вам предстоит командовать силами резерва, расположенными у стыка Феодосиевых и Влахернских стен. Ваша задача — как можно скорее являться на помощь тем, кто не справляется с натиском.

— Мое место — на стенах, а не в укрытии за ними.

— Мегадука Нотар, не спешите с выводами. Ваше назначение отнюдь не безопасно. Вам предстоит вступать в битву там, где она всего жарче и тяжелее, и вы всегда будете в самом центре боя. Я предложил вам командовать резервом именно из-за ваших непревзойденных воинских качеств.

— Если этот пост столь почетен — почему бы вам не занять его лично?

— Я бы с радостью, но тому мешает важное обстоятельство. Насколько я понимаю, в вашем распоряжении есть несколько удобных в передвижении пушек. Если турки прорвут стену, пушки эти окажутся жизненно важными в отражении неприятеля. Я посчитал, что вы не захотите передавать кому-либо свою артиллерию, но если вы согласны передать ее мне, то я буду рад принять командование резервом.

— Нет, я не хочу ее отдавать и готов оставаться в резерве. Но знайте, что я и только я буду решать, когда и где применить моих людей и пушки. Синьор Джустиниани, я согласен сражаться рядом с вами, но не под вашим началом.

— Мегадука, вы, главное, сражайтесь! Ничего сверх я и желать не смею.

Затем Лонго внимательно посмотрел на каждого из собравшихся у стола, на каждом задержал взгляд.

— Я никого не прошу воевать за меня. Вы сражаетесь за императора Константина — он стоит над всеми нами. И больше того — вы сражаетесь за империю, за великий город Константинополь!

— Именно, именно! — подхватил Минотта, и ему вторили многие.

Один лишь Нотар сохранил молчание, и все взоры устремились к нему.

— За Константинополь! — провозгласил и он в конце концов.

— Значит, решено, — подытожил Лонго. — Расставьте людей по стенам до заката. Пока штурм не начался, пусть ремонтируют стены, делают стрелы или сколачивают щиты. Когда штурм начнется, мы пожалеем о каждом зря потраченном мгновении. Вопросы есть?

Все промолчали.

— Тогда идите к своим людям, и да сохранит вас Господь!

* * *

Лонго, Уильям и Тристо стояли на палисаде, и доспехи их блестели в свете факелов. Солнце уже давно село, и последние отблески багрянца сошли с неба, оставив вокруг кромешную тьму. Лонго всматривался в турецкий лагерь, ожидая увидеть признаки готовящегося штурма, но не замечал ничего необычного. Все так же мерцали вдали огни костров, где готовилась пища, все так же грохотали пушки.

Сзади залязгало. Лонго обернулся и увидел императора, облаченного в тяжелые рыцарские доспехи.

— Приветствую вас, синьор Джустиниани! — произнес Константин и указал на недалекий лагерь осаждающих. — Все, кажется, спокойно. Возможно, и штурма не будет.

— Ваше величество, надеюсь, что вы правы, — сказал Лонго невесело, глядя на истерзанный дневным обстрелом палисад внизу и на столпившихся за ним людей.

Даже с отрядом царевича Орхана и большинством личной гвардии императора у Лонго было меньше трех тысяч воинов на весь Месотейхон — а турок нападет как минимум вдесятеро больше.

— Но если штурм состоится, нам придется несладко, — заметил генуэзец.

— Господь защитит нас! Он не позволит империи римлян пасть! — убежденно заявил Константин. — Мне пора идти, я намерен осмотреть всю стену. Господь да пребудет с вами, синьор Джустиниани.

Вскоре после ухода императора турецкие пушки замолкли. Стихли раскаты эха, и над городом повисла тишина — впервые за недели. Люди повыбегали из-за укрытий — закрывать пробоины в палисаде наспех сколоченными деревянными щитами. Лонго же смотрел с палисада в темноту. Он ничего не сказал, но всем было ясно: внезапное молчание пушек могло означать лишь одно — штурм.

— Идут, — сообщил он наконец Уильяму и Тристо. — По местам!

Вытянул меч, поднял — и услышал шорох и скрежет сотен обнажаемых клинков за спиной.

— Приготовились! — крикнул в темноту.

И с севера, и с юга доносился шум битвы, однако из мрака, царившего перед Лонго, не пробивалось ни звука. Вдруг заполыхали огни, и в их неровном багровом свете в сотне шагов открылась орда янычар, переправлявшаяся через ров и устремившаяся к палисаду. Обнаруженные, они испустили многоголосое: «Аллах, Аллах!» И навалились на палисад десятитысячной оравой. В ответ на их крики тяжко застучали барабаны, завыли волынки. Будто распахнулись адские врата, и хлынули оттуда средь багровых огней вопящие демоны.

Когда турки вскарабкались на ближний край рва, перед носом Лонго в палисад ударила стрела. Другая проткнула грудь стоявшего рядом воина, и тот рухнул, крича от боли.

— Укрыться! — заорал Лонго, сгибаясь за краем палисада и поднимая щит.

Маленькие луки янычар, склеенные из дерева, рога и сухожилий, могли выпускать стрелы с силой и скоростью достаточными для пробивания даже рыцарских лат. Стрелы сыпались дождем, стучали о палисад, ударяли в щит. Затем перестали — турки добрались до палисада.

— В бой! — заревел Лонго. — За Константинополь! С нами Бог!

Турки приставили к палисаду лестницы, полезли, тогда как другие закидывали веревки с крючьями, стараясь развалить деревянную облицовку. Лонго метался по стене, сталкивая лестницы и перерубая веревки. Хотя турки намного превосходили защитников числом, палисад держался. Там и тут враги добирались до верха, но закрепиться не могли. Тяжелее всего было сдерживать их в проломах, проделанных пушками, но там теснота не давала янычарам воспользоваться преимуществом в численности — и сказывалась лучшая и более прочная броня христианских доспехов. Но все же на место убитого янычара вставали пятеро, и ярость атаки не утихала. Когда взошла луна, палисад загромоздили груды тел, и по ним янычары могли взобраться наверх уже без лестниц.

Турки принесли факелы, так что вскоре дерево палисада занялось. Но Лонго это предвидел и подготовился заранее. Палисад заблаговременно смочили, наготове стояли ведра с водой, и теперь защитники быстро гасили начинающиеся пожары. Однако они не везде успевали вовремя — поодаль от Лонго палисад занялся, и огонь стремительно распространялся. Генуэзец отчетливо различил силуэт Тристо на фоне зарева — тот старался сбить пламя мокрым полотнищем. Затем участок палисада под его ногами рухнул, и великан скрылся из виду.

* * *

Когда Тристо очнулся, он обнаружил себя заваленным мешками с землей и обгорелыми балками. Осмотрелся, пытаясь оценить обстановку: участок палисада футов в тридцать обвалился наружу, и повсюду вокруг лезли по обломкам янычары. И не было ни одного защитника, чтобы им противостоять, — христиане лежали либо мертвые, либо лишившиеся чувств. Тристо попытался встать, но нога оказалась придавленной балкой. Он приналег со всей силы, и та чуть сдвинулась, но мало, слишком мало! А янычар неподалеку заметил шевеление и полез через руины к нему. Где же меч? Не видно… Дернул балку — не поддается. Тристо оглянулся — турок находился уже совсем близко. В отчаянии Тристо ухватил деревяшку фута в три, обломок разрушенного палисада, и ударил, целясь врагу в ноги. Тот отпрыгнул, вышиб деревяшку из рук.

— Давай, скотина, кончай скорее! — прорычал Тристо. Янычар занес кривой клинок, но ударить не успел. Он выронил ятаган, упал на колени, а из груди его выдвинулось окровавленное острие. Из-за турка шагнул довольный Уильям.

— И где ты раньше шлялся? — проворчал Тристо.

— Так-то ты меня благодаришь? — спросил юноша, отваливая с придавившей Тристо балки мешки с землей.

— Я прекрасно владел ситуацией! — буркнул Тристо, отшвыривая балку, теперь, без мешков на ней, он справился легко. — Встал, потирая грудь, — все-таки придавила.

— Как ты, нормально? Сражаться можешь? — спросил Уильям, протягивая меч.

— Порядок! Давай-ка убираться отсюда поскорее!

* * *

Лонго стоял посреди широкого пролома в палисаде и, рыча, пластал мечом направо и налево. Он видел, как Тристо исчез в горящих руинах обрушивающегося палисада, и теперь дрался со страшной холодной яростью. Безжалостно уничтожал любого турка, кого злая судьба сводила этой ночью с Лонго. Вот он уклонился от выпада копьем, рассек его надвое, повернулся и проткнул янычара насквозь — и тут же другой занял место павшего. Вопреки отчаянным усилиям, христиане понемногу отступали. Тонкая шеренга воинов, защищавших широкий пролом, не могла держаться до бесконечности против полчища турок, и если те прорвутся за палисад, захватят остатки внешней стены, то падет и стена внутренняя. После этого судьба города будет предрешена — падение неизбежно.

Выросший перед Лонго янычар был огромен, в одной руке — кривой клинок, в другой — тяжелая шипастая булава. Генуэзец отбил удар, извернулся, уклоняясь от булавы, и пнул здоровяка в колено. Тот пошатнулся и, к великому удивлению, рухнул замертво. За его спиной маячил Тристо с окровавленным мечом в руках. За Тристо прыгал и извивался Уильям, отбиваясь сразу от многих. Оба отступали, пока не встали рядом с Лонго.

— Я думал, с тобой уже кончено! — крикнул Лонго, отбивая выпад щитом; Тристо же прикончил напавшего, проткнув тому брюхо.

— Меня похоронило заживо, — проревел Тристо в ответ. — Уильям меня выкопал — и вовремя. Вам, я вижу, помощь не помешает!

— Мы долго не продержимся! — прокричал Лонго в ответ, понемногу отступая под вражеским натиском. — Нужны подкрепления!

Последние слова утонули в исступленном вое янычар — их новая волна пошла в атаку. Там и тут турки прорывали строй, и внезапно оказалось так, что разрозненные группки уцелевших христианских воинов со всех сторон окружились морем врагов. Лонго, Тристо и Уильям вдруг остались одни и, сражаясь спина к спине, постепенно отходили к внутренней стене.

— Ко мне! Ко мне! — закричал Лонго своим воинам. — Нужно восстановить строй! Ко мне!

Несколько сражавшихся неподалеку христианских воинов пробились к генуэзцу, но собравшегося отряда было слишком мало, чтобы остановить турок.

— Командуй отбой! Отходим! — заорал Тристо. — Палисад захвачен!

Лонго уже хотел согласиться, но тут раскатился грохот, и ревевшая рядом толпа набегающих янычар попросту испарилась. Это явился Нотар с пушками, установил их напротив проломов в палисаде и открыл огонь. Пушки загрохотали снова, и очередной вал янычар полег, скошенный сотнями фунтов шрапнели.

— Вперед! — скомандовал Лонго, решив не упустить возможность. — Воины, назад, к палисаду!

Он устремился к пролому в палисаде, его люди — за ним. Сняли немногих янычар, уцелевших после залпа картечью, и снова встали строем в проломе. Янычары с отчаянным упорством возобновили атаку, но люди Нотара сноровисто подтащили пушки в пролом и встретили атакующих огнем. Тогда в турецком лагере зазвучали рога, трубившие отступление, и воины вокруг Лонго разразились радостными криками, заулюлюкали, дразня отступающих врагов. По крайней мере, этой ночью город выстоял.

* * *

Мехмед стоял на редуте и наблюдал, не в силах поверить глазам, как мимо брели усталые, окровавленные воины. Многие несли павших собратьев. Были потеряны сотни жизней — и все напрасно.

Султан стоял и смотрел, пока последние воины не вернулись в лагерь. Стоял, пока не угасло пламя пожарищ на палисаде, не отгорели костры, освещавшие поле битвы, оставив лишь безликую тьму. А он оставался на месте и взирал на стены, победившие его. Он впервые узнал поражение — и вкус того был горек.

На редуте его и нашли Улу с Халилем. Султан им не обрадовался. Настойчивые увещевания визиря накануне атаки не шли из памяти, мучили и терзали. Мехмеду мерещилось, что, хотя смуглое лицо Халиля по-обычному гладко и непроницаемо, визирь глумится над неудачливым повелителем. А Улу подвел господина. Улу проиграл битву у стены!

— Сколько мы потеряли? — спросил Мехмед тихо.

— Несколько сотен лучших, о повелитель, — ответил Улу. — Орта Эдирне выбита почти целиком.

— А как христиане? Сколько потеряли они?

— Немногих — полсотни. Может, меньше.

Мехмед повернулся и снова посмотрел на стену.

— Как же это могло случиться? Мы же превосходили их вдесятеро! Стена — в развалинах. Мы должны были победить!

— Мой повелитель, христиане были наготове, — ответил Улу. — Проломы в палисаде, пробитые пушками, были узки, и потому наше превосходство в людях не помогло. За палисадом ждали рыцари в полной броне и пушки. Мы не сумели застигнуть врасплох — застигли нас.

— Шпионы! — прошипел Мехмед. — Среди нас — предатели!

— Ваше величество, это возможно, — нерешительно заговорил Халиль. — Но янычары недовольны. Твердят: Аллах не дал вам победы. Диван янычар собрался в вашем шатре и ждет вас. Они хотят снять осаду и вернуться в Эдирне.

— Чепуха! — отрезал Мехмед. — Нужно продолжать осаду, изматывать христиан. У меня для них есть сюрприз — уж к нему-то они точно окажутся не готовыми!

Халиль вежливо кашлянул.

— Ваше величество, боюсь, янычары не склонны спорить. Они уже твердо решили: или вы снимаете осаду и возвращаетесь в Эдирне, или они убьют вас и провозгласят султаном вашего сына Баязида.

— Значит, бунт, — спокойно утвердил Мехмед.

Осада длилась всего лишь месяц, и вот уже мечты о славе рассыпаются в пыль. Мехмед покачал головой, стараясь изгнать страхи и сомнения. Пусть трусы бегут от христиан, но повелитель воинства ислама не сдастся так легко! Войско увидит, какая участь ожидает изменников!

— Улу, ты с ними или со мной?

— Мой господин, я служу только вам.

— Тогда собери дюжину людей, в чьей верности не сомневаешься, и приведи к моему шатру.

Когда Мехмед шел через лагерь, он видел орту за ортой янычар, стоявших в боевых доспехах вокруг больших медных котлов, которые служили и для приготовления пищи, и как штандарты, места сбора в бою. Все котлы были перевернуты — знак неповиновения командиру. Мехмед старался заглянуть в глаза всем и каждому. Некоторые приветствовали султана как подобает, но большинство отворачивались в смущении. А кое-кто поглядывал дерзко, не склоняясь перед правителем. Близ султанского шатра толпа была гуще всего. Мехмед пошел сквозь нее, не обращая внимания на оголенные мечи в руках янычар, остановился у входа. Посмотрел на толпу и заговорил — громко, властно.

— Вы верно служили мне на этой войне. Вы прошли много лиг от Эдирне до Константинополя. Вы храбро бились на стенах, и хотя победа не досталась нам сегодня, я не меньше ценю вашу верность и доблесть. Я справедлив и всегда награждаю верных мне. Отныне каждый из вас получит на пятьдесят асперов больше.

Мехмед выдержал паузу, и кто-то в толпе радостно закричал, но большинство настороженно молчали.

— Знайте: не стены и не защитники Константинополя победили вас, но предатели в наших рядах. Это они украли у нас победу, и теперь они хотят, чтобы мы удрали, поджав хвосты. Они намерены отнять у вас славу и добычу, принадлежащие вам по праву. Не выйдет! — взревел Мехмед. — Мы останемся, и мы будем сражаться! Впереди храбрецов ожидает слава и добыча! Вы все станете богачами! Все сокровища Константинополя лягут у ваших ног. Идите за своим султаном — и я приведу вас к великой победе!

Он замолчал и медленно обвел взором стоящих вокруг, заглядывая в лица.

— Кто же последует за мной к победе и славе? Кто останется верным султану в жизни и смерти?

Он умолк — и повисла мертвая, ледяная тишина. Затем янычар, стоявший рядом с Мехмедом, опустился на колени и поднял сжатую в кулак руку, вознося султану хвалу. За ним — другой, третий. Все янычары опустились на колени.

Улу заревел:

— Хвала султану!

Крик подхватил один янычар, за ним — другой, и вот уже вся толпа взвыла:

— Хвала султану!

Люди кричали, как пьяные; крик захлестнул Мехмеда, напитал силой. Впервые после восшествия на трон он ощутил себя настоящим владыкой. Но рано радоваться — работа еще не окончена. С рядовыми янычарами он справился — теперь дело за их командирами.

Когда славословие и радостный гомон утихли, Мехмед подозвал Улу. Велел:

— Ступай в шатер и схвати зачинщиков — но не убивай.

Улу кивнул и повел верных с оружием наготове в шатер. Когда лязг и крики стихли, туда зашел и Мехмед. Он увидел восьмерых вожаков бунта стоявшими на коленях, и у горла каждого — лезвие меча.

— Если я позволю вам жить, вы навсегда останетесь угрозой моей власти, — сказал им Мехмед. — Я справедлив, а предательство заслуживает кары. Улу, выведи изменников наружу и обезглавь перед янычарами их орт. Сделай это быстро и просто, нам ни к чему публичные представления. Пусть воины видят: я сужу честно и быстро.

Бунтовщики умоляли о пощаде, но Мехмед не внял мольбам. Он отправился в спальню, налил себе чашу вина. В походах Мехмед старался по возможности не пить вообще — все-таки алкоголь запрещен Кораном, и воинам не стоит знать, что их султан допускает нечестие. Но после событий нынешней ночи хотелось успокоиться чем-нибудь покрепче воды. Мехмед поднес чашу ко рту — и услышал сдавленный крик и мокрый отвратительный хряск: меч палача врубился в плоть. Содрогнувшись, султан отставил чашу нетронутой.

* * *

Лонго вымылся, переоделся в свежее и чистое и во дворец успел уже за полночь. Но праздник еще пребывал в разгаре. Большой зал был набит воинами и женщинами, все провозглашали тост за тостом, пили за победу. Генуэзец задержался у двери, и герольд объявил о его прибытии. Собравшиеся радостно загомонили, подняли бокалы, приветствуя командира. Лонго сразу же окружили, наперебой принялись поздравлять. Он вежливо кивал, отвечал, а сам обшаривал глазами зал в поисках Софии. Заметил ревевшего от смеха Тристо, Уильяма, улыбавшегося веселью друга, но царевны нигде не было.

— Мой друг, поздравляю! — воскликнул Константин, подходя. — Славная победа! Воистину, с нами Бог! Туркам никогда не покорить наши стены!

— Ваше величество, я молю Бога, чтобы вы оказались правы, — начал было Лонго, но тут герольд объявил о прибытии мегадуки Луки Нотара.

Того приветствовали еще громче и радостнее, чем Лонго, и мегадука был очень этим доволен. Может быть, слава и почести сделают Нотара сговорчивее и дружелюбнее?

— А, мегадука! — воскликнул Константин. — Я должен поздравить и его — без пушек мы проиграли бы битву.

Император отошел, и Лонго побрел по залу, протискиваясь сквозь толпу в поисках царевны. Не нашел, направился во внутренний садик — но Софии не оказалось и там.

— Ищете кого-то? — спросил мегадука, вдруг объявившийся в дверях зала.

Взгляд Нотара был откровенно враждебен — судя по всему, мегадука уже изрядно выпил.

— Нет, — солгал генуэзец. — В зале столько людей, что я вышел глотнуть свежего воздуха.

Нотар шагнул в сад.

— А-а, свежего воздуха. А я думал, что вы, возможно, ищете царевну Софию. Кажется, вы двое очень близки.

— Мегадука, мне не нравится ваш тон. Прошу вас, будьте осторожнее со словами.

— Нет, синьор Джустиниани, это вам следует быть осторожнее. — С такими словами Нотар подошел вплотную и остановился, глядя в лицо. От мегадуки несло вином. — Мне известно про туннели. Я знаю про ваши полночные встречи с царевной Софией. Запомните мои слова, синьор: я сделаю все для того, чтобы защитить себя и свою честь!

С тем и ушел прочь, в сад.

Лонго посмотрел ему вслед, размышляя. Должно быть, мегадука подстерег Софию, когда та возвращалась из туннеля. Теперь он пылает ревностью, а ревнивцы опасны. Может, потому Софии и не было на празднике? Мегадука что-то над нею учинил? Выяснить это можно было лишь одним способом. Лонго отправился в кухню и по секретному проходу — к опочивальне царевны.

* * *

В конце прохода Лонго долго провозился, нащупывая рычаг. Когда нашел и дверь распахнулась, он обнаружил перед собой Софию, одетую в одну ночную сорочку, но с мечом в руке. Царевна улыбнулась, завидев генуэзца, и выронила меч.

— Это вы! — вздохнула она и бросилась в объятия, поцеловала. — Слава богу, с вами все хорошо… Я слышала известия о битве и опасалась наихудшего.

София отступила и, внезапно поняв, что ее сорочка почти прозрачна, уселась на кровать, закуталась в одеяло. Лонго вежливо отвернулся.

— Почему вы не пришли на праздник?

— Константин запретил мне покидать мои покои после заката. Нотар донес, что прошлой ночью я блуждала по дворцу.

— Мегадука предупредил, чтобы я не смел с вами видеться.

— Он не бросает слов на ветер. Вам следует серьезно отнестись к его угрозам.

— Я знаю.

— Но вы здесь.

— Я хотел удостовериться, что с вами все в порядке. Когда вы не появились сегодня вечером, я заподозрил неладное.

— И лишь затем и пришли?

— Не только, — ответил Лонго.

Он привлек царевну к себе. Они слились в поцелуе, и рука Лонго легла на талию, прижала, притянула крепко. София жадно впилась в рот генуэзца, начала расстегивать его дублет.

— Ты уверена? — спросил Лонго.

София встала, позволила одеялу соскользнуть с плеч и открыть крепкие груди, отчетливо видные под тонкой сорочкой.

— Я никогда и ни в чем не была настолько уверена. Лонго, я хочу любить тебя!

Затем она взяла его за руку и увлекла к постели.

ГЛАВА 17

Воскресенье, 22 апреля, — четверг, 3 мая 1453 г.

Константинополь

С 22-го по 33-й день осады

В спальне было еще совсем темно — до рассвета оставался целый час, когда Лонго встал и принялся одеваться. Уже пятую ночь подряд, рискуя репутацией и самыми жизнями, любовники проводили вместе. Лонго с нежностью смотрел на любимую, спавшую безмятежно, со сбившейся на лицо кудрявой прядью, и в который раз повторил себе: игра стоила свеч. Он нацепил перевязь с мечом и уже собрался уйти, как София проснулась. Она села, выговорила сонно:

— Еще так рано. Куда ты собрался?

— На стены. Ночь уже кончается, и если я не вернусь на пост к рассвету, меня хватятся.

— Вечером придешь?

— Не знаю. Мы рискуем очень многим. Если о нас проведают — тебе конец.

— По мне, лучше погибнуть, чем провести остаток жизни за семью замками, как подобает приличной матроне. Обещай, что придешь вечером.

Лонго посмотрел на нее: роскошную, страстную, — и всякая способность к сопротивлению испарилась.

— Я приду, если смогу.

София встала и поцеловала любимого.

— Иди же и береги себя. Я буду ждать тебя ночью.

Лонго вышел через тайный ход и очутился на темной пустой улице рядом с дворцом. Он направился к своему посту на стенах близ ворот Святого Романа у Месотейхона. По пути ему вдруг почудилось: сзади слышны шаги. Лонго обернулся, но никого не увидел. Уже не в первый раз за эти пять ночей ему казалось, что за ним следят. Он не забывал слов Уильяма и знал, что испанский убийца — здесь, в Константинополе. Лонго положил руку на эфес, замедлил шаг, прислушиваясь, однако так ничего и не услышал до самой стены.

На стене он и встретил восходящее солнце, осветившее, открывшее взору и палисад, и поля за ним, тянувшиеся до турецкого лагеря. Ни ветерка, ни движения вокруг, и даже грохот турецких пушек, раздававшийся время от времени, казался приглушенным. Глядя на спящий мир, Лонго ощутил удивительное успокоение. Впервые за всю жизнь в ней появилось что-то помимо мести. Теперь его целью стало не просто победить турок, но спасти город и Софию с ним.

Солнце залило холмы свирепым багрянцем, расцветило мир. На стенах ночная стража уступила место дневной, отправилась на заслуженный отдых. Смена еще зевала и протирала заспанные глаза. Многие явились прямо с полей внутри константинопольских стен — работали допоздна, пытаясь собрать урожай озимой пшеницы и засеять поля на лето. С дневной стражей пришли и Тристо с Уильямом, встали рядом с командиром на стене.

— Рановато вы нынче, а? — ухмыльнулся Тристо. — Трудная, небось, выдалась ночка?

Лонго сурово посмотрел в ответ, и ухмылка сползла у Тристо с лица.

— Господи Иисусе, ну вы с утра и угрюмый! Да я просто так спросил, и все! Кстати, говорили вам про странный шум, который доносится от морских стен?

— От морских стен? Что там такое?

— Незнаем, — ответил Уильям. — Но когда шли сюда, полгорода бежало к Золотому Рогу. Мы думали, может, вы про это что-нибудь знаете.

— Или он, — предположил Тристо, указывая на спешившего по стене Далмата.

— Лонго, вы должны это видеть, и быстрее! — выдохнул Далмат, подбегая.

— В чем дело? Что случилось?

— Пока не увидите сами — не поверите.

* * *

Лонго стоял на морской стене невдалеке от Влахернского дворца и не мог оправиться от изумления. Далмат, Константин, Уильям и Тристо замерли рядом. По обе стороны морские стены были заполнены народом, и все смотрели за пролив, на полоску земли позади города Пера. Там посуху двигался турецкий флот, и паруса его были наполнены ветром.

— Невероятно. Этого не может быть, — выговорил император Константин.

— Там река? Или залив? — осведомился Лонго.

— Ничего там нет! Это ничем не объяснить, — сказал Далмат, потрясенно качая головой. — Между Босфором и Золотым Рогом — сплошная суша.

Все в тишине наблюдали, как на горизонте вздымается лес мачт. Наконец на гребне холма показался штевень первого корабля. Весла его ритмично вздымались, загребая воздух. Но когда корабль показался целиком, стало ясно, чем он движется: огромной низкой повозкой, влекомой упряжками быков. Гигантские колеса сверкали на солнце — их отлили из бронзы, чтобы те выдержали нагрузку. Лонго онемел от изумления.

— Невероятно, — выдохнул в конце концов император. — Я и вообразить не мог, что такое возможно.

На мачте первого корабля развевался огромный флаг. Даже издалека Лонго хорошо различал изображение: золотая арабская вязь на белом шелковом поле — штандарт самого султана. На спуске к воде повозка с кораблем набрала скорость. С каждой минутой Лонго видел сооружение все отчетливее. Посреди палубы был воздвигнут помост, на котором установили трон. На троне восседал Мехмед, и пара рабов обмахивала опахалами повелителя османов, дерзновенно плывшего по суше, будто по водам.

— Развалился, отродье, как у себя в шатре! — проворчал Тристо. — У нас же есть пушка, способная добить дотуда.

— Думаю, есть. — Далмат улыбнулся.

Лонго покачал головой:

— Лучше бы нам поберечь порох. С такого расстояния попасть можно только чудом, а лишнего пороха у нас нет. Пока турецкий флот будет находиться в Золотом Роге, припасов с моря не подвезти. Придется драться, полагаясь на оставшееся.

— Я введу строгие нормы, — объявил Константин. — Без снабжения извне и месяца не пройдет, как мы начнем голодать.

— С этими кораблями в заливе придется удвоить число бойцов на морских стенах и на флоте, — добавил Далмат. — А людей придется снимать с сухопутных стен.

— У нас и так немного бойцов, а когда начнется голод, станет еще меньше, — заметил император. — С этими кораблями нужно что-то сделать.

— Конечно же, — согласился Лонго. — Их нужно сжечь.

* * *

Халиль стоял на палубе султанского корабля, вцепившись обеими руками в поручни, — того мотало из стороны в сторону, когда колеса огромной повозки наталкивались на препятствия. Великий визирь с радостью остался бы в лагере, но султан настоял: место великого визиря — рядом с троном.

— Посмотри, они глядят на нас! — Мехмед показал за залив, на городские стены. — Надеюсь, представление им понравится.

Снизу ряды потных мускулистых гребцов загребали веслами в воздухе, на корме отбивал ритм огромный барабан: «бумм-бумм-бумм». Палящее солнце в зените, непрестанный грохот — у визиря разболелась голова.

— Но зачем это все? — спросил он. — Разве корабли не шли бы быстрее, не будучи обременены гребцами?

— Пусть христиане видят: я властелин и на суше, и на море! Мои корабли поплывут, куда я захочу.

— Так глупо, — пробормотал Халиль, забывшись.

— Глупо? — процедил Мехмед, и Халиль вздрогнул, ужаснувшись себе. — А чем еще ты займешь этих людей? Ты хотел, чтобы они шлялись без дела по лагерю, ненужные и скучающие, и задумывали очередной бунт? Гребля по воздуху может казаться тебе глупостью, но она занимает людей. Раз уж им не довелось сражаться — пусть гребут.

— Ваше величество, это воистину мудро, — признал удивленный Халиль.

Султан был прав — по крайней мере, сегодня гребцы будут настолько измотаны, что мысль о бунте им и в головы не придет.

— Именно так. И у меня есть еще кое-что, чем удастся занять людей. Скажи-ка, что ты думаешь вот об этом.

Мехмед протянул Халилю потрепанный лист бумаги. На нем был набросан чертеж — план конструкции, размеры. Постройка выглядела длинным рядом связанных вместе бочек, поверх — настил из досок и ограждение. Все вместе, похоже, должно было плавать.

— Что это? — спросил Халиль.

— Мост через Золотой Рог. Он протянется отсюда. — Мехмед показал вперед, на берег залива, — дотуда. — Он указал на место, близ которого стены Константинополя вставали прямо над водами.

Рискованный, но явно выгодный замысел. Плавучий мост позволит туркам угрожать морским стенам города, заставляя христиан растягивать и без того жидкую цепочку защитников. Гениальный план, очень Халилю не понравившийся. Для осуществления задуманной Халилем интриги нужна была долгая, изнурительная осада.

— Ваше величество, идея великолепная, — согласился визирь. — Но опасная и, возможно, не слишком практичная. Ведь флот христиан не позволит построить такой мост.

— Ты прав, мой Халиль. Христиане из кожи вон полезут, чтобы не допустить его постройки. Потому твоя задача в следующем: перебросить двенадцать пушек через Золотой Рог, чтобы защитить наш флот. Только глупцы решатся атаковать его под огнем пушек. Мы построим мост и, если христиане попытаются нас остановить, уничтожим их!

— Ваше величество, это гениально, — пробормотал Халиль.

В самом деле, гениально. Даже слишком. Мехмеду нельзя позволить завладеть Константинополем до того, как Геннадий приведет в действие свой план. Монах обязан поторопиться, иначе все визиревы усилия последних лет пойдут прахом.

* * *

Пятью днями позже Халиль, наблюдавший за перетаскиванием через Золотой Рог первой пушки и ее установкой, вернулся к своему шатру и обнаружил гонца.

— Что такое? — недовольно буркнул Халиль, злой и усталый после целого дня, проведенного под палящим солнцем.

— О великий визирь, ваш почтовый голубь вернулся в клетку безо всякого послания. В таком случае вы предупредили немедленно вас известить.

Голубь без послания — именно этого знака Халиль и ждал. Он немедленно приказал подать коня и поехал в лагерную голубятню. Там белобородый смотритель суетился у клеток, подсыпая корм.

— Эй, старик! — позвал Халиль.

Тот обернулся и, завидев великого визиря, выронил корм и распростерся на полу.

— О великий визирь, я жду ваших повелений.

— Встань, — велел Халиль.

Старик, трясясь, кое-как поднялся на ноги.

— Сегодня вернулся голубь без послания. Можешь показать который?

Старик поспешно кивнул.

— Так покажи.

Старик подвел визиря к клетке с единственным голубем.

— Ваше превосходительство, вот он!

Халиль вынул голубя из клетки, внимательно осмотрел. Да, вот и темное пятно на шее — никаких сомнений, голубь тот самый. Уже сегодня вечером состоится встреча с монахом Геннадием.

* * *

И часа не прошло, как Халиль стоял в темном туннеле и ждал прибытия Геннадия, нервно ощупывая украшенную самоцветами рукоять меча. Найдя обговоренное заранее место встречи, визирь загасил факел и теперь маялся в полной темноте, жадно вслушиваясь, ожидая и страшась. Он был уверен, что за ним никто не следил, но все равно волновался. Он не любил подвергать себя столь серьезному риску. Но Иса отправился в Эдирне, а, кроме Исы, довериться некому. Встречу же с Геннадием нельзя пропустить — она исключительно важна.

В темном туннеле послышались шаги — шлепанье сандалий о камень. Они звучали все громче, отчетливее, и вот вдали показался мерцающий огонек — чей-то факел. Халиль внимательно рассматривал приближавшегося монаха. Небольшой, сухощавый, лицо морщинистое, но шагает твердо, уверенно, как молодой. Одет в простую черную монашескую рясу. Подойдя к условленному месту, замедлил шаг — сам он еще Халиля не заметил.

— Где же отзыв? — спросил визирь, выступая из тени в круг света, отбрасываемого факелом.

Удивленный, Геннадий отступил на шаг, и его ладонь легла на рукоять заткнутого за пояс кинжала.

— Кто вы? — спросил Геннадий. — Где Иса?

— Сначала отзыв. Не слышу!

— Эдирне.

— Правильно. Это же и ответ на ваш вопрос. Иса в Эдирне.

— А вы кто такой?

— Халиль.

— Халиль? — повторил удивленно Геннадий, пристально вглядываясь в лицо визиря. — Почему же вы здесь? Мне казалось, мы договорились: чем меньше встреч, тем безопаснее для нас обоих.

— Да, но Иса уехал по делам, и я больше никому не доверяю. Я рад, что вы отослали птицу, мне нужно срочно поговорить с вами. Осада продвигается быстрее, чем я ожидал. И мы тоже должны действовать быстрее — или потерять шансы на успех.

— Мне не кажется, что осада продвигается так уж споро, — ответил Геннадий. — Доставить флот в Золотой Рог — это одно. Но доставить армию на стены — совсем другое. Константинополь простоял больше тысячи лет, так запросто он не падет.

— Так или иначе, сейчас время действовать. Геннадий, я хорошо вам заплатил и верю, что потратился не напрасно.

— Халиль, не угрожайте мне. Со мною вам справиться будет куда труднее, чем со своими турецкими лакеями. — В голосе монаха прозвучали угроза и холодная злость. — Но мы здесь не для того, чтобы попусту разбрасываться угрозами. Более того, у меня для вас ценные сведения: завтрашней ночью во тьме новолуния турецкий флот будет атакован.

— Завтрашней ночью? И как пройдет атака? Что они задумали?

Халиль лихорадочно соображал. Может быть, если турецкие корабли сгорят, это позволит выиграть время?

— После заката отплывет флотилия небольших суденышек с греческим огнем. Турецкий флот хотят сжечь.

— Отлично, Геннадий, просто замечательно! Ценное сведение. Я прослежу, чтобы замысел христиан удался.

— Я не затем разгласил план атаки, — возразил Геннадий. — Вы должны рассказать о нем султану. Чтобы задуманное убийство удалось, султан должен поверить, что у вас налажена связь с важным лицом из Константинополя и что эта фигура способна поставлять важные сведения.

Халиль подумал, что теперь-то план убийства вырисовывался. Но чем меньше об этом плане знаешь, тем безопаснее.

— Больше не надо никаких подробностей, — предупредил визирь. — Я сделаю, как скажете. Это все, что вы хотели сообщить мне?

— Все.

— Не пытайтесь в дальнейшем со мной связаться, если речь не пойдет о чем-то жизненно важном и неотложном. Наши встречи очень опасны.

— Опасны? — Геннадий фыркнул. — От моих собратьев греков мне опасаться нечего. Люди доверяют мне больше, чем императору, а те, кто противостоит мне, — глупцы.

— Надеюсь, вы правы. Тем не менее я не желаю рисковать жизнью ради доказательства вашей правоты. Это наша последняя тайная встреча. Когда мы увидимся в следующий раз — надеюсь, султан уже умрет, а вы сделаетесь патриархом Константинополя.

— Да будет так, — согласился монах.

— Да будет так, — отозвался Халиль и, повернувшись, ушел в темноту.

* * *

Евгений выбрался из мрачного туннеля в подвал церкви, освещенный дрожащим огоньком стоявшей на полу лампы. Евгений ожидал там же, где и был, когда Геннадий спустился в туннель: на коленях подле лампы, склонив голову, поглощенный молитвой.

Геннадий тронул его за плечо.

— Друг мой, пора идти.

Евгений кивнул, встал.

— Вы отсутствовали дольше, чем я ожидал. Встретились с затруднениями?

— Все свершается по воле Господа, — ответил монах. — Идем же, мы должны вернуться в монастырь затемно.

Они покинули церквушку и пошли через порт вдоль морской стены. Ворота Испигас по приказу императора были заперты, но несколько их стражей слушали не императора, а Геннадия и беспрепятственно пропускали монаха в город. Зайдя внутрь, он вместе с Евгением свернул на потайную тропу вдоль стены, приведшую в пещеру. Сквозь нее и можно было попасть в монастырь.

Прошли по тропе, поднялись, и вот впереди показался темный зев пещеры. Они вступили в нее. Евгений сделал несколько шагов и замер. Геннадий приблизился и, когда глаза привыкли к темноте, понял: что-то не так. Дверь в задней стене пещеры была распахнута.

Евгений нагнулся и обследовал пол.

— Здесь кто-то ходил, — заметил он, указывая на слабый отпечаток подошвы в пыли.

Он двинулся по следу и заключил удивленно:

— И ведь не ушел.

Он потянулся за мечом, но слишком поздно. Краем глаза Геннадий увидел, как от стен отлепились тени и бросились на него. Евгений попытался встать на их пути, но трое одолели его, прежде чем он выхватил меч. Монах пустился наутек, однако не успел сделать и пары шагов, как из теней выросла еще одна фигура, преградившая путь. Геннадий схватился за кинжал, и вдруг затылок взорвался болью. Мир закружился. Каменный пол понесся навстречу, и все окутала тьма.

* * *

Геннадий очнулся от брызнувшей в лицо холодной воды. Осмотрелся — сидит на тяжелом деревянном кресле, руки привязаны к подлокотникам, вокруг — сумрачная, роскошно обставленная комната: толстый персидский ковер, на стенах изысканные картины, впереди — широкий стол. В комнате есть кто-то еще — наверное, стоит за спиной. Геннадий попытался оглянуться, но так никого и не увидел. Зато на полу у кресла заметил орудия пыток: кнут, тиски и, самое страшное, огромный металлический шип вроде того, на какой насаживали предателей. От ужаса у монаха пересохло во рту.

— Кто здесь? — Он выдохнул судорожно. — Чего вы от меня хотите?

Никто не ответил. Геннадий постарался справиться с собой, отдышаться, успокоиться. Еще жив — и это уже хорошо. Захвативший его, кем бы он ни был, чего-то хотел от монаха Геннадия — иначе уже убил бы. А возможно — и эта мысль радости не доставляла, — захотел сделать смерть мучительнее.

За спиной отворилась дверь, послышались шаги.

— Добро пожаловать в мой дом, — сказал мегадука Лука Нотар.

Он сел за стол, глядя на монаха. Тот попытался улыбнуться — вышло не очень удачно. Глянул значительно на веревки, прихватившие руки к подлокотникам.

— Спасибо за радушное гостеприимство.

— Веревки для твоей же сохранности, — пояснил Нотар. — У меня есть к тебе кое-какие вопросы. А мой друг поможет тебе правильно на них ответить.

Нотар махнул рукой, и из-за спины монаха вышел высокий смуглый мужчина с лицом, испещренным шрамами. В руке он держал ужасного вида кривой нож и похлопывал им по ладони.

Геннадий притворился, будто не обращает на человека внимания. Сейчас важнее всего было продолжать разговор с Нотаром. Чтобы спастись, надо заставить мегадуку слушать — у Геннадия есть очень важные сведения для него.

— Я более чем готов ответить на любые вопросы. Мегадука Нотар, мне нечего скрывать.

— Не странно ли: человек, которому нечего скрывать, покидает монастырь через тайный ход. Более того — он хочет уйти за стену.

— Я этого не делал.

— Не лги мне, монах. Охрана морской стены далеко не так верна тебе, как ты надеешься. Я знаю: ты покидал город. Теперь я хочу знать, что ты удумал. Геннадий, сообщение с врагом на войне — это предательство. И наказание за него — смерть. Но если ты правдиво расскажешь о своих делах, я могу и пощадить тебя. Так отчего же ты втайне покинул монастырь?

— Скрывать мне нечего — но есть веские причины прятаться. Я прибегнул к тайному ходу, чтобы уйти от вас и ваших людей. Ваш слух отравили клеветой лжецы! Я так и знал: вы не поймете меня и моих дел!

— И что же это за дела? Обустройство еще одного отравления? Может, на этот раз устранишь Софию или императора?

— Что за глупости! — Геннадий рассмеялся. — Я не императора хочу отравить, но султана.

— И как же это возможно? — Нотар сощурился насмешливо. — Ты и на выстрел к нему не подступишь. Никто не подойдет — его всегда окружают десятки янычар.

— Нет, это вполне возможно. А в особенности с вашей помощью.

— Даже если так — с какой мне стати верить тебе? Быть может, это очередная твоя уловка.

— Нет же, уверяю, нет! Не уловка. Вместе мы сможем убить султана и спасти город. И вы навечно останетесь в памяти как спаситель Константинополя.

Нотар покачал головой.

— Я не желаю больше слушать твою ложь и не верю тебе. Я уже видел черноту твоего предательства. По твоему приказу Неофит убил императрицу-мать, и ты же отравил его, чтобы замести следы. Ты готов уничтожить что угодно и кого угодно, лишь бы разрушить унию и сделаться патриархом.

— И с чего вы это взяли, сиятельный мегадука? Царевна София сказала вам так? Вы поступили бы мудрее, если бы не слушали ее слов. Я уже говорил вам: ей нельзя доверять. Каждую ночь она предается разврату с Джустиниани — еретиком, занявшим подобающее вам по праву место командира войск империи.

Нотар ничего не сказал, но подал знак, и смуглый палач приставил нож к горлу монаха, чуть надавил; из-под лезвия выступили алые капли.

— Монах, осторожнее со словами, — предупредил мегадука, — а то я, не ровен час, потеряю терпение и не успею выяснить нужное мне и городу.

— Убивай, если хочешь, но знай — я говорю правду. — Геннадий изо всех сил старался, чтобы голос его звучал спокойно и ровно. — С чего, по-твоему, император запретил царевне покидать ее покои после захода солнца? Я сообщил ему, что с царевны лучше глаз не спускать.

— Почему-то я не слышал, что именно ты надоумил Константина не выпускать Софию из покоев ночью.

— О друг мой мегадука, ты еще многого не знаешь в этом городе. И я не всегда смогу оказаться рядом, чтоб защитить его и тебя. Ты бы лучше присматривал за своей женщиной. Она может стать очень опасной для тебя — и для всех нас.

— Лжешь, чтоб спасти шкуру? — холодно осведомился Нотар.

— Разве? Пошли своих людей к покоям царевны после заката, и сам убедишься в моей правдивости.

Мегадука не ответил, но Геннадий понял: зерна сомнения упали на подготовленную почву. Мегадука боялся и ревновал, и ревность затуманила его разум, сбивала с толку, затупила жало недоверия. В конце концов Нотар махнул рукой — и смуглый убрал нож от горла и перерезал веревки, связывавшие руки монаха. Тот потер затекшие кисти, вздохнул с облегчением.

— Пожалуй, я поверю тебе, — сказал Нотар. — Понаблюдаю за Джустиниани, и если окажется, что ты не соврал, я выслушаю и твой план убить султана. Но если ты солгал… воистину, ты пожалеешь, что родился на свет. Иди же!

Нотар встал и вышел из комнаты, Геннадий — следом. Смуглый вышагивал позади — пугающе близко. Все вышли к едва освещенной узкой винтовой лестнице, спустились по ней на три этажа в узкий, скудно освещенный зал. Нотар подвел монаха к двери в стене, вынул ключ и отворил ее. Геннадий заглянул внутрь: тесная квадратная клетушка с соломой на полу; в углу сидит, скорчившись, Евгений.

— Что это? — спросил монах.

— Твоя келья, — объяснил Нотар, и, прежде чем монах успел ответить, смуглый толкнул его в спину.

Геннадий влетел в камеру, грохнулся на пол, больно ушибся, обернулся — дверь уже захлопнулась, лязгнув, и ключ повернулся в замке. Монах кое-как встал на ноги, кинулся к зарешеченному оконцу.

— Что же вы делаете? — крикнул в него. — Как вы смеете держать меня здесь? Я — слуга Господень!

— Вознеси хвалу Господу за то, что покамест жив, — ответил Нотар. — Тебя освободят, когда я удостоверюсь в правдивости твоих слов.

С тем он и ушел. Геннадий слышал, как его шаги затихают вдали, и затем воцарилась тишина.

— Что же нам делать теперь? — спросил Евгений.

— Терпение, друг мой, терпение. Теперь мы подождем.

* * *

Ночь выдалась безлунная, непроницаемо темная, Уильям едва различал силуэты ближайших судов, неслышно скользивших по глади Золотого Рога к турецкому флоту. Слева угадывались очертания судна Лонго, справа — генуэзского транспорта, чья громада едва различалась в темноте. Прочие суда бесследно растворились во мраке.

— Тише теперь, — шепотом предупредил Уильям команду. — Гребите осторожнее.

Уключины заранее обернули тряпками, так что слышались лишь мягкий плеск волн о борта да звук погружавшихся в воду весел. Судно Уильяма оторвалось от остального флота христиан и направилось к избранной заранее цели — двум кораблям на дальнем фланге турецкого флота. Берег и неприятельские корабли подле него были неразличимы в кромешной тьме. Христиане уже почти достигли дальнего берега и по-прежнему не могли различить силуэты кораблей, какие следовало сжечь.

— Где они? Мы не сбились с курса? — прошептал рулевому Матиас.

Тот помотал головой — дескать, не сбились. Затем слева, на турецком берегу, вспыхнули огни. Гребцы замерли, глядя туда.

— Господи боже, да что ж это? — прошептал рулевой.

— Спокойно, — прошипел Уильям.

В отблесках пламени слева по борту от Уильямова судна стали видны христианские корабли, готовые атаковать сердцевину турецкого флота. Уильям заметил посреди корабль Лонго. Судно Джакомо Коко — командующего атакой — шло первым, выбившись из общего строя, и почти достигло турок. Сам военачальник стоял на баке, громко ободряя своих воинов. С турецкого берега громыхнуло орудие, и, к ужасу наблюдавшего Уильяма, голова Коко исчезла. Обмякшее тело свалилось за борт, и пушки загрохотали одна за другой, раздирая темень языками огня. Воцарился хаос. Ядра прыгали по воде, врезались в борта, сметали христианских моряков с палуб. Уильяму померещилось, что корабль Лонго вырвался из общего смятения, но затем мрак поглотил его. Вспышка орудия снова разогнала тьму, но корабля нигде не было видно.

— Что делать? — завопил рулевой. — Поворачиваем назад?

— Нет! — крикнул Уильям. — Правь к нашему флоту! В воде люди долго не продержатся, а если доплывут до турецкого берега, пожалеют, что не утонули. Спасем, кого сможем!

— Но, синьор, пушки нас разобьют в щепы.

— Нет, прислушайся. Они больше не стреляют — боятся по своим попасть. Турки хотят добить нас. — Уильям показал на приближающиеся турецкие корабли. — Поворачивай же!

— Слушаюсь, синьор! — отозвался рулевой и скомандовал: — Справа — греби, слева — табань! Налегай!

Судно развернулось и понеслось к месту битвы. Они не проплыли и сотни ярдов, когда впереди нарисовался силуэт турецкого корабля, преградившего путь. На палубе столпились воины, но все смотрели в другую сторону, на христианские корабли, и вроде бы не замечали Уильямова суденышка.

— Ребята, пора, — объявил Уильям. — Весла в воду — и ни звука.

Судно неслышно скользнуло вплотную к врагу. Тихо зацепились за чужой борт крючьями, подтянулись.

— Готовь огонь, — прошептал Уильям, и моряк поджег фитиль бочонка с греческим огнем.

Уильям дал ему разгореться, затем скомандовал:

— Отцепить!

Крючья отцепили, судно начало относить.

— Кидай! — гаркнул Уильям, и моряки швырнули бочонок на палубу врага.

Бочонок докатился до середины ее и взорвался.

— Вперед! Работайте! — Англичанин подгонял гребцов, стремясь поскорее уйти на безопасное расстояние, а пламя объяло турецкий корабль, и тот, неуправляемый, дрейфовал, столкнулся с другим кораблем, подпалил и его.

В ярком огне плавучих костров открылось: христианский флот отступает, турки спешат перехватить отстающих. Рядом с горевшими кораблями увидели с дюжину человек, барахтавшихся в воде. Турецкая галера гребла к ним — прикончить или пленить.

— Туда! — крикнул Уильям рулевому. — Гребите к тем людям, и поживее!

Они подоспели вытащить людей из воды, как раз когда рядом посыпались стрелы с неприятельской галеры. Однако Лонго среди спасенных не оказалось. Уильям встал на баке, обозревая залив, но рулевой потянул за рукав.

— Синьор, время уходить! — закричал он, указывая на приближавшуюся галеру.

— Ты прав, — согласился Уильям. — Гребем домой.

А спасенным, скорчившимся и дрожавшим в ознобе, он посоветовал:

— Садитесь за весла — согреетесь!

Они без труда оторвались от медленной галеры и уже находились на полпути через залив, когда наткнулись на двоих пловцов, упорно продвигавшихся к христианскому берегу. Спустя минуту Уильям уже помогал Лонго и Тристо вскарабкаться на борт.

— Я уже дважды тебе должник, — сообщил Тристо, лязгая зубами от холода.

Все трое посмотрели на турецкий берег, где под защитой пушек прятались в гавани корабли, хорошо видные в свете трех других, пылавших. Христиане потеряли в неудачной атаке вдвое больше кораблей, чем турки. Это была катастрофа.

— Нас ждали, — сказал мрачный Лонго.

— Ну да, — согласился великан Тристо. — В этом городе водятся крысы. Кто-то дал туркам знать.

— Сейчас их из гавани точно не выманишь. И пока она в их руках, нам придется защищать и морские стены, а людей не хватает.

— Что нам делать? — спросил Уильям.

— Посылать за помощью, — ответил Лонго. — И молиться, чтобы кто-то откликнулся.

* * *

Через пять ночей «Ла Фортуна» была готова к отплытию. Уильяму не терпелось присоединиться к дерзкой вылазке, и хотя Лонго чрезвычайно опасался за жизнь дерзкого юнца, он все-таки скрепя сердце согласился его отпустить. В конце концов, юноша был отважен в сражении с турецким флотом и спас Лонго жизнь. И даровать возможность прославиться и заодно навестить молодую жену на Хиосе — не самая большая награда за сделанное. Хороший помощник будет Флатанелю, вызвавшемуся пойти капитаном на «Ла Фортуну». А ее под покровом ночи изукрасили на турецкий манер — борта увешали щитами, подняли на мачте турецкий флаг.

Явившись в порт, Лонго увидел свою красавицу пришвартованной у причала. На палубе суетился Уильям, раздававший приказы команде. Как и все моряки, он был одет по-турецки: в шаровары, красную рубаху и тюрбан. Когда Лонго и Тристо поднялись на борт, Уильям поспешил их приветствовать. Тристо чуть не раздавил юношу в объятиях.

— Борзой ты щенок, береги себя, — выговорил хрипло, подняв его в воздух.

Опустил, хлопнул по спине.

— Ты уж поосторожнее, а?

Лонго пожал Уильяму руку, и тот, не дожидаясь, пока командир заговорит, торопливо произнес:

— Со мной все будет хорошо. Беспокойтесь не обо мне, а о городе. Сберегите его до моего возвращения.

— И будь осторожней, — настоял Лонго. — Флатанель — отличный моряк, слушайся его. И запомни: если заметите турецкий корабль — удирайте, не лезьте в драку. Вы идете за помощью, а не на бой со всем турецким флотом.

— Да я понимаю, — согласился Уильям, затем взглянул на другую сторону корабля, где единственный турок в команде, Туран, деловито привязывал буксирный конец.

Спросил вполголоса:

— А можно ли доверять этому Турану?

— Не все турки наши враги, — ответил Лонго. — Его род уже много поколений живет в Константинополе. Здесь его родной дом, и биться за него он будет не хуже тебя и меня. К тому же он знает язык и послужит при случае переводчиком.

— Лонго! — вскричал Флатанель, идя навстречу по палубе. — Добро пожаловать. И еще раз спасибо тебе за корабль.

— Рад тебя видеть. — Лонго пожал капитану руку. — Берегите его и прежде всего заверните на Хиос. Мои люди расскажут, где сейчас флот венецианцев — если он в море, конечно.

— Будет сделано. А вам желаю удержать город до моего возвращения.

С тем он выпустил руку Лонго и пошел к штурвалу.

— Уильям, я думаю, что проскользнуть незамеченными удастся легко. В такую темную ночь турки примут «Ла Фортуну» за свой корабль.

Палуба под ногами качнулась — заработал буксир, выводя корабль из гавани. Лонго снова ухватил Уильяма за руку, сжал ее крепко.

— Возвращайся целым и невредимым.

— Я вернусь, обещаю, и мы вас не подведем, — ответил тот.

Лонго вскочил на борт и спрыгнул на удалявшийся пирс. Там он остановился и смотрел, как «Ла Фортуна» медленно движется к заливу. Уильям махнул еще раз, прощаясь, потом повернулся лицом к водам, расстилавшимся впереди. Лонго же стоял и смотрел, пока корабль не растворился во тьме.

— Не бойся за него, — сказал Тристо, положив руку Лонго на плечо. — Уильям — крепкий орешек, живучий как черт. Он вернется.

ГЛАВА 18

Суббота, 5 мая, и воскресенье, 6 мая 1453 г.

Эдирне

35-й и 36-й дни осады

Ситт-хатун сидела в спальне и взирала на мир, простиравшийся за окном султанского дворца, по-за реку. В утренней туманной дымке едва виднелась вереница тяжело груженных барок, отправлявшихся с припасами для осаждающей армии. Видя их, Ситт-хатун невольно представила недавний побег в Манису и тут же укорила себя — нет смысла вспоминать прежние беды и унижения. Те времена прошли. Теперь она стала бас хасеки, матерью будущего султана, денег и служанок у нее хоть отбавляй. Теперь есть все, чего душа ни пожелает.

Она отвернулась, посмотрела на сына — Селим тихо играл в углу с Баязидом. Такие разные мальчики: четырехлетний Баязид — крепкий, сильный, сноровистый, со светлой кожей и темно-русыми, с рыжиною, волосами. Уже видно, что из него выйдет отличный охотник и воин. Селим, на полтора года младше, — тоненький и хрупкий, с оливковой кожей и черными волосами. Добрый, спокойный — но с Мехмедовыми умными, пронзительными глазами. Хоть и рано для своего возраста, он уже проявлял ненасытное любопытство, радовавшее наставников.

Ситт-хатун улыбнулась. Воистину, пути судьбы неисповедимы, ибо кто же мог представить себе подобный оборот: сын злейшей соперницы станет частым гостем в доме и лучшим другом Селима. С тех пор как Ситт-хатун показала Каче секретный проход в покои, Селим с нянькой приходили все чаще. Баязид любил ее покои куда больше, чем материнские, и неудивительно. По словам Качи, Гульбехар все чаще спала до полудня, а большую часть дня проводила за курением гашиша. С тех пор же, как Мехмед уехал воевать в Константинополь, Гульбехар впадала в ярость почти ежедневно, оглашая гарем злобными воплями. Неудивительно, что малыш норовил удрать подальше от матери.

Сперва Баязид приходил только по ночам, когда мать спала, но теперь уже являлся и утром. Кача была начеку и спешила сообщить, если Гульбехар принималась звать сына. Ситт-хатун постепенно полюбила несчастного мальчика. Сперва она видела в нем лишь оружие против Гульбехар, готовилась обратить приязнь в средство посеять вражду между сыном и матерью. Но вскоре обнаружила, что Баязид дорог ей почти как собственный сын.

Ситт-хатун подошла к кровати и села, глядя на игравших мальчиков. Оба возились с резными фигурками, воображая осаду Константинополя. Среди игрушек имелись башни, ворота, участки крепостной стены, сводимые в единое целое. Были крошечные фигурки турецких воинов и христианских рыцарей. Все было с изумительным мастерством изготовлено из слоновой кости. Мехмед послал эту игрушку Селиму, чтобы тот мог следить за ходом осады и постигать азы военного искусства.

Баязид помогал Селиму воздвигнуть стены Константинополя. Дети играли в осаду всего ничего, но миниатюрная стена уже протянулась по полу комнаты на четыре фута.

— Теперь башню, — сказал Баязид, и Селим протянул ему нужную деталь, а тот ловко укрепил ее в положенном месте. — А сейчас ворота!

Когда Баязид установил ворота, Селим поставил туда фигурку турецкого бея верхом на коне. Повернулся и с гордостью показал матери:

— Смотри, анне, это папа!

Он всегда называл ее только так: анне — мамочка.

— Селим, замечательно! — Ситт-хатун улыбнулась.

В тайную дверь постучали, вошла Кача.

— Простите, госпожа. Гульбехар проснулась и зовет сына.

Баязид надулся и сел на пол, сложив на груди руки.

— Я не хочу идти!

— Ты должен, — сказала ему Ситт-хатун. — Если сейчас не вернешься, твоя мама рассердится. А если она узнает, что ты ходишь сюда…

Ситт-хатун не договорила. Баязид понимал: если его визиты к сопернице матери станут известны, он никогда больше не увидит ни Ситт-хатун, ни Селима. Мальчик нахмурился, но все же встал и пошел к тайному проходу. У дверей остановился.

— Я принц, так отчего я не могу выбрать сам, где мне жить? Почему не могу выбрать себе маму?

— Увы, и принцы властны не над всем, — ответила Ситт-хатун, печально покачав головой. — Иди же, маленький принц. До свидания!

Кача взяла мальчика за руку и повела прочь. Когда дверь за ними затворилась, Селим подошел к матери и положил ей руку на колено.

— Анне, что случилось?

Ситт-хатун вдруг поняла: по ее щекам катятся слезы. Ведь приучила же себя сдерживаться, но слова Баязида попали в больное место. Мальчик заслуживает лучшей матери, чем Гульбехар. Но как можно притворяться заботливой матерью, если ему предстоит умереть, чтобы Селим занял трон? Нужно было либо привыкнуть к мысли о том, чтобы хладнокровно использовать Баязида, либо попросту никогда с ним впредь не видеться. Любить его было невозможно.

Ситт-хатун вытерла слезы, усадила сына на колени.

— Ничего, мой мальчик, ничего.

* * *

Иса находился в Эдирне. Он стоял у входа в тенистую аллею и ждал, пока мрак опустится на шумную широкую улицу. На другой ее стороне, куда выходила аллея, теснились лавки и купеческие дома. Посреди торчал дом, отличный от прочих, таких же убогих, оштукатуренных жилищ, лишь тем, что служил тюрьмой для семьи Исы. Иса не видел жену и детей уже почти год, но этой ночью они вновь будут вместе. И теперь уже он заберет их с собой, уведет подальше от этого проклятого места. Осталась лишь одна преграда, одно задание. Когда юный царевич Баязид погибнет, Иса и его близкие обретут свободу.

Тени сгущались, толпа редела, пока на улице не осталось лишь несколько торговцев, спешивших по домам. До восхода луны были еще часы. В облегающих темных одеждах Иса казался почти невидимым.

Время пришло — Иса повернулся к заветному дому спиной и пошел по аллее. Держась в тени, подобрался к дворцу, затаился у выхода из узкой улочки. Дворец окружала полоса открытого пространства, мощеная улица шириной футов двадцать, освещенная факелами. Ночью ступать на нее запрещалось. На стенах караулили лучники, любой нарушитель рисковал быть подстреленным без предупреждения. Чтобы попасть во дворец, следовало пересечь эту полосу незамеченным.

Иса видел двух оживленно болтавших стражников на стене. Выждал несколько минут — те не расходились. Тогда кинжалом он выковырял из стены камень. Швырнул далеко влево — тот звучно упал и с грохотом покатился. Стражники обернулись на стук, и в этот момент Иса метнулся через улицу. Прижался к стене, замер, выжидая. Все тихо. Его не заметили.

Иса прокрался вдоль стены до угла на сторону дворца, выходившую на реку. Миновал угол, проскользнул дальше, до ржавой железной решетки, встроенной снизу в стену. Прутья перекрывали выход сточного канала, футов трех диаметром. Иса натянул черные кожаные перчатки, вынул из-за пазухи мешочек и осторожно насыпал темно-зеленого порошка у стыков металла с камнем. Достал небольшой кожаный бурдюк с водой и смочил рассыпанное. Зашипело, от металла повалил ядовитый зеленый дым. Спустя несколько минут Иса потянул, и решетка легко поддалась. Он поставил ее у стены и вполз в туннель.

Дно туннеля покрывала гнусная вонючая слизь — гниющие остатки грязи, смытой с дворцовой кухни. Иса полз и старался про нее не думать, воображая, как уедет вместе с семьей. Через сотню футов туннель окончился колодцем, закрытым сверху очередной решеткой. Ее Иса поднял и отодвинул, после чего выбрался в пустую, тускло освещенную кухню гарема. Он поставил решетку на место, пересек помещение и ступил на узкую спиральную лестницу. Поднявшись по ней, вошел в узкий, совершенно темный коридор. Иса медленно двинулся по нему, касаясь пальцами стен. Через несколько футов нащупал задвижку, отодвинул — тайная дверь распахнулась, и отворилась гостиная покоев Гульбехар. В прихожей было темно — по-видимому, все домочадцы спали. Тем легче будет справиться с работой. Если повезет, никто ничего и не заметит. Все попросту решат, что малыш Баязид умер во сне — с детьми такое случается.

Иса прокрался через прихожую, вошел в узкий зал, тянувшийся вдоль покоев. Халиль сказал: дверь в комнаты мальчика — в самом конце зала. Комнат оказалось всего три: прихожая, помещение для игр и спальня. Иса почти добрался до двери в прихожую, когда та распахнулась и вышла одалиска. Она завизжала при виде мужчины и бросилась бежать, но Иса настиг ее, ухватил за длинные каштановые волосы, дернул к себе и одним движением перерезал глотку, оборвав истошный визг. Затем переступил через тело, шагнул в прихожую и замкнул за собой дверь. Зашел в комнату для игр и тоже затворил дверь. Из зала донесся шум, приходилось спешить.

Иса вытащил из кармана флакончик, ногой распахнул дверь в комнату Баязида. Но постель мальчика была пуста. Иса быстро обыскал покои — никого. В соседней комнате задрожала дверь — ее пытались открыть. Иса встал на колени и потянулся к висевшему на поясе мешочку. Лучше уж быстро умереть, чем выжить, зная, что семью уничтожили за промах ее главы.

И вдруг он заметил тонкую щель в дальней стене комнаты. Это же край неплотно прикрытой потайной двери! Не все еще потеряно. Иса скользнул в проем и плотно притворил за собой дверную створку.

* * *

Ситт-хатун проснулась от громкого стука. Взметнулась, растревоженная, сон слетел мгновенно. Стук повторился: два удара, пауза, три удара — сигнал Качи и Баязида. Поспешила к двери, отворила…

— Баязид! Что ты здесь делаешь?

Мальчик был мертвенно-бледен и не мог выговорить ни слова.

— С тобой все в порядке? Что случилось?

Баязид по-прежнему стоял неподвижно. Тогда Ситт-хатун присела, взяла его голову в ладони и приподняла, чтобы заглянуть в глаза.

— Баязид, расскажи мне, что произошло.

— Пришел человек, — вымолвил Баязид и разразился плачем, уткнувшись в ее халат.

Но, начав говорить, уже не мог остановиться.

— Он убил Качу. Он хочет убить меня. Я умру! Он убьет меня!

— Тихо, маленький, тихо, он тебя не тронет, я тебя укрою, спасу.

Султанша подняла мальчика на руки. Закрыла потайную дверь, обернулась позвать Анну — но та уже явилась.

— Я слышала стук. Что случилось? — спросила служанка.

— Убийца, — бросила Ситт-хатун, идя через комнату. — Он пришел за мальчиком. Возьми его и спрячь.

Анна кивнула, приняла мальчика на руки и вышла из комнаты. Ситт-хатун закрыла за нею дверь, а когда обернулась, увидела стоявшего в дверях потайного хода Ису.

— Ты?! — воскликнула она удивленно. — Что ты здесь делаешь? Тебя послал Халиль?

— Я пришел за Баязидом, — ответил Иса спокойно. — Скажи мне, где он.

— Его здесь нет, — солгала султанша. — Тебе лучше уйти сейчас же, пока тебя не обнаружили.

— Без мальчика я не уйду. — Иса вытянул из-за пояса маленький мешочек. — Я не хочу причинять вам вред. Я знаю — мальчик здесь. Скажите мне, где он.

Он шагнул к султанше.

— Стоять! — вскричала та, напрасно пытаясь справиться с дрожью в голосе. — Мне достаточно завизжать, и явится стража. Ты же знаешь, что ожидает застигнутых в гареме мужчин. Твои гениталии отрежут и запихают тебе же в рот, затем тебя сунут в мешок, завяжут и бросят в реку.

Иса сделал очередной шаг.

— Если закричите — умрете.

Ситт-хатун спокойно посмотрела ему в глаза.

— Тогда умрем мы оба, но ты и пальцем не тронешь Баязида.

— Ты не тронешь пальцем и мою госпожу, — сказала от дверей комнаты Анна.

В руках служанки сверкнул оголенный меч. Она встала между госпожой и убийцей.

Иса посмотрел на меч, затем снова на Ситт-хатун.

— Не глупите, — посоветовал он. — Чтобы ваш сын взошел на трон, Баязид должен умереть. Лучше, если это произойдет сейчас, и от моей руки. Мальчик не будет мучиться. Или вы предпочтете, чтобы дворцовая стража утопила его в бассейне в день восшествия Селима на трон?

В лице Ситт-хатун отразилось сомнение, и убийца продолжил речь:

— Все, что от вас требуется, — не вмешиваться, и тогда вы обязательно станете валиде-султан.

Ужасное сомнение пронеслось в душе Ситт-хатун. Валиде-султан, то бишь мать султана, может получить все желаемое, в том числе и голову Гульбехар на блюде. Нужно всего лишь отступить и позволить Баязиду умереть. Так просто… а Иса ведь прав: чтобы Селиму взойти на престол, Баязид должен умереть. Но затем перед ее глазами встал сам Баязид, молящий о спасении, о защите… Ситт-хатун подумала о своем сыне и о том, что она сделает, если кто-то попытается отнять у нее его.

— Нет, — ответила она наконец. — Я не могу. Он всего лишь дитя.

— Увы, — сказал Иса и выхватил из-за пояса мешочек.

Неуловимым змеиным движением выбрал щепоть белого порошка, швырнул в Анну. Но та ждала нападения. Бросилась наземь, перекатилась под облаком порошка. Вскочила, полоснула мечом, но Иса умудрился отбить удар коротким кинжалом, пнул, и Анна шлепнулась, потеряв равновесие. Иса прыгнул, занеся кинжал, но тут Ситт-хатун завизжала. Схватила первое, что подвернулось под руку — тяжелый золотой канделябр, — и метнула в Ису. Попала в лоб, и убийца зашатался, из рассеченного лба хлынула кровь.

Ситт-хатун помогла служанке подняться. Из гостиной донеслись грохот и лязг: стражи-евнухи проломились через входную дверь в покои. Иса оглянулся на звук, потом перевел взгляд на женщин. Поколебавшись мгновение, он бросился к тайному ходу и скрылся в нем. Не успела за отравителем захлопнуться дверь, как евнухи ворвались в спальню. И остановились, обнаружив двух женщин, одну — с мечом в руках.

— Зачем ты сюда пришел? — хладнокровно спросила султанша у предводителя стражников.

Конечно, Ситт-хатун не собиралась направлять евнухов по следу Исы — во-первых, когда-то он спас ей жизнь, а во-вторых, визит Исы трудно объяснить, не раскрывая, каким образом оказался в ее покоях Баязид.

Командир низко поклонился.

— Госпожа, мы услышали ваш крик и примчались, как ветер. Все ли с вами в порядке?

— Как видишь, все. Спасибо за бдительность — но меня, к счастью, всего лишь напугал скверный сон. Можешь идти.

Командир бросил взгляд на меч в руках Анны, на окровавленный канделябр, валяющийся на полу.

— Госпожа, недавно в покоях султанши Гульбехар была убита одалиска, а царевича Баязида не могут найти. Быть может, вы видели что-нибудь подозрительное? Убийца все еще может находиться в гареме.

— В таком случае не лучше ли будет тебе пойти и найти его?

— Конечно, султанша. Но я оставлю стража у ваших покоев.

— Ценю твою заботу, спасибо.

Командир поклонился и вместе со стражниками покинул спальню. Когда они ушли, на пороге возник Баязид. Он подбежал к Ситт-хатун, зарылся лицом в ее платье.

— Теперь мне можно не бояться? Я знаю: они придут за мной, как мама и говорила. Они убьют меня?

Ситт-хатун погладила его волосы.

— Не бойся, маленький, не бойся. Никто тебя не убьет, ты в безопасности.

* * *

К тому времени, когда Иса добрался до кухни, взбудоражился весь дворец. Повсюду искали убийцу. Иса едва успел протиснуться в кухонный сток и задвинуть на место решетку, как в кухню ворвалась толпа стражников. Иса выбрался из дыры в стене, глянул наверх. Несомненно, лучники теперь наготове, но времени ждать попросту нет. Он бросился бежать через улицу, направляясь к устью узкой аллеи.

Стрелы свистели над головой, однако Исе повезло, и до аллеи он добрался невредимым. Но не остановился, рванул дальше. Среди кривых узких улочек Эдирне легко было оторваться от стражи. Иса знал, что его не поймают, но тревожило другое. Даже ночью известия о неудачном покушении на царевича разойдутся быстро. Чтобы освободить семью, ему придется опередить эти скверные новости.

Иса бежал без остановки, пока не добрался до купеческого квартала, где держали взаперти его близких. Там он перешел на шаг. Купеческий квартал был погружен во тьму, не светилось ни фонаря, ни окна. И воинов на улице не было — значит, успел. Иса скользнул в тень, подобрался к дверям нужного дома, забарабанил кулаком. Никто не ответил. Он выждал немного, повторил. Наконец из-за двери послышался шум. Еще минута, и она распахнулась.

В дверях возник высокий мускулистый бородач с родимым пятном во лбу, одетый в кожаные штаны и узкую шерстяную рубаху. Три года этот верзила сторожил его семью. Иса ничего не знал о нем, даже имени никогда не слышал, но все равно его ненавидел.

— Зачем пожаловал? — спросил верзила. — Ты должен сперва царевича убить.

— Царевич Баязид мертв, — солгал Иса. — Я пришел за семьей.

— Я ничего об этом не слышал, — сощурился верзила.

— И получаса не прошло, как я убил царевича прямо в его постели. Смерть не обнаружат до утра.

Верзила зевнул.

— Ну, так утром и приходи. Тогда семью твою и выпущу.

Он потянул за ручку двери, но Иса подставил ногу, не давая той захлопнуться.

— Хватит с меня ждать! Я сделал все, о чем просил Халиль. Моя семья теперь свободна, и медлить я не стану ни минуты. Проведи меня к ней. — Иса потянулся к мешочку на поясе. — Дважды просить я не стану.

Завидев мешочек, верзила отступил.

— Ты это спрячь, — буркнул он испуганно. — Не нужно тут ядов. Если уж так торопишься, пойдем, отведу тебя к семье.

Он впустил Ису и провел коридором с несколькими дверями. За ними похрапывала дюжина стражей, приставленных Халилем караулить семью Исы. Та содержалась на втором этаже — оттуда было труднее сбежать. Они добрались до лестницы, верзила приказал Исе идти вперед. Тот прошмыгнул мимо, взбежал по лестнице. Тяжелая дверь наверху была не заперта. Иса распахнул ее, ступил в тускло освещенный коридор — копию нижнего.

— Они во второй комнате справа, — сообщил страж. — Дверь не заперта. Они ждут.

Указаний Исе не требовалось. Он промчался по коридору, распахнул дверь. В безоконной комнате было совсем темно, свет проникал лишь через дверь. Где же они?

— Джина! — позвал Иса. — Дети мои!

В ответ — молчание. И тут в ноздри ударил тяжелый запах гниющей плоти. Здесь воцарился некий ужас.

— Джина? — позвал снова Иса, уже обуянный страхом.

Он сделал еще пару шагов и наконец увидел семью. Жена и дети лежали, недвижимые, у дальней стены. Кинулся к ним, упал на колени… И у нее, и у сына, и у дочери перерезаны глотки. Судя по разложению, убили их несколько дней назад.

— Халиль велел поблагодарить тебя за службу, — произнес стоявший в дверях верзила. — Увы, ты слишком опасен, чтобы оставить тебя в живых. Как визирь и обещал, ты соединишься с семьей — навечно!

Иса кинулся к двери, но та захлопнулась перед носом. Лязгнул засов, потом еще один. В комнате воцарилась кромешная темень. Иса заколотил по двери кулаками.

— Ты за это ответишь! Ответишь! — закричал он яростно.

Он не дождался ни звука. Иса подергал ручку двери, наподдал изо всех сил — бесполезно. Прочные, толстые дубовые доски. Без топора с ними не управишься. Все, он попал в ловушку.

Иса осел на пол, обессилев. Столько лет риска, столько всего он сделал для Халиля, но так и не смог спасти близких. Все напрасно, жизнь утратила смысл. Но нет — пусть не сумел сберечь семью, он еще в силах за нее отомстить.

— Халиль, — пробормотал он под нос, а затем повторил ненавистное имя десятки, сотни раз, будто заклинание.

Имя врага придавало сил, возвращало смысл жизни. Пусть Халиль испытает те же страдания.

Но прежде всего предстоит умертвить верзилу, тюремщика и палача семьи. А для этого придется выбраться отсюда. Иса закрыл глаза, постарался очистить разум, не замечать жуткого гнилого смрада, исходившего от тел любимой жены и детей. Наверное, времени еще достаточно. Скорее всего, его заперли умирать от голода и жажды — но, если повезет, пришлют кого-нибудь добить. Тогда можно будет разделаться с убийцей и выйти. Даже если за дверью окажется сразу вся местная охрана, Иса очень дорого продаст свою жизнь. Если же убийцу не пришлют, он просто-напросто выберется другим способом.

Иса закрыл глаза, стараясь сосредоточиться на задаче. Прошло, казалось, совсем немного времени, но на его бритом черепе проступили капли пота. Дверь за спиной излучала жар. Иса прикоснулся к стене у двери, к полу — доски теплые. Припал к щели, принюхиваясь, — так и есть, дым. Они подожгли дом. Верзила задумал сжечь Ису заживо.

Иса деловито обошел комнату, ощупывая ее там и тут, пробуя всюду в поисках слабины, щелей, чего угодно, что помогло бы бежать. Ничего. Он пошел было по полу, притопывая, отыскивая разболтанные половицы, но вскоре оставил это занятие. В самом деле, если он и выберется через пол, то угодит в самый пожар. В комнату начал просачиваться дым. Кашляя, Иса принялся вновь ощупывать стены. Надо успеть, успеть. Стал простукивать, двигаясь по кругу. Начал от двери, прошел до угла, повернул, добрался до второго. Ничего. Дым сочился между досками пола, от него першило в глотке, жгло глаза. Иса прижал рубаху ко рту, пытаясь защититься, но все равно кашлял и перхал — дышать было нечем. Он двинулся вдоль дальней стены, где лежали тела близких. Снова без толку, лишь глухой стук твердой толстой штукатурки. Он уже почти лишился надежды, но звук неожиданно изменился. На высоте талии, как раз над трупом жены, стена отозвалась гулко — за тонким слоем штукатурки скрывалась пустота. Иса приложил ухо к стене, ударил еще раз, сильнее. Точно, за тонкой перегородкой — пустота. Наверное, в этом месте когда-то забили и замазали окно или дверь.

Иса вытащил нож, попытался воткнуть — впустую. Отлетело лишь несколько крупинок штукатурки. В отчаянии он отступил на шаг и ударил ногой изо всех сил. Стена задрожала. Иса наподдал снова, и та, судя по звуку, подалась. Он собрался пнуть еще раз, но обратил внимание на то, что в комнате посветлело. Обернулся — дверь уже объяли языки пламени, наползавшие на стены, на потолок. Времени не осталось совсем.

Иса отошел в середину комнаты, нацелился и побежал. Со всего маху ударил плечом в стену. Он проломился с грохотом и обнаружил, что падает. Но пролетел он немного, всего несколько футов, и приземлился на крышу соседнего одноэтажного дома. Было больно. Иса поднялся, шатаясь и кашляя — наглотался едкого дыма. Ударив плечом о стену, он выбил сустав, и теперь волнами накатывала адская боль. Но главное — живой…

Шатаясь, Иса поплелся по плоской крыше. Спрыгнул, прислонился к стене и одним резким движением вправил себе плечевой сустав, стиснув при этом зубы, чтобы не заорать. Когда боль унялась, он вышел с улицы, двинулся кругом и попал на другую, ведшую к горевшему дому. Мимо сновали люди, таскали ведрами воду от ближайшего колодца. Неподалеку зазвонил колокол. У дома собралась толпа зевак, поглазеть на пожар. Верзила палач тоже стоял и любовался делом своих рук.

Иса вынул флакон с темной вязкой жидкостью, аккуратно уронил три капли на лезвие кинжала. Затем протолкался сквозь толпу, подобравшись к верзиле сзади. Быстро резанул по шее, нанеся совсем небольшую ранку. Верзила схватился за порезанное место, обернулся и встретился взглядом с Исой. Глаза палача остекленели от ужаса, рот раскрылся, но из него уже не вырвалось ни звука. Яд действовал быстро. Иса схватил ненавистного палача, подтянул к себе и зашептал на ухо, вытирая кинжал о его рубаху:

— Чувствуешь, как действует яд из сушеных листьев лавровишни? Через пару минут ты умрешь — намного быстрее, чем заслуживаешь.

С тем Иса выпустил его из объятий, шагнул назад, в толпу. Верзила затрясся, рухнул и забился в конвульсиях. Стоявшая рядом женщина в чадре завизжала. Толпа в ужасе отступила от верзилы, неистово дергавшегося и ронявшего пену с губ.

— Что с ним? — спросил кто-то.

— Его обуяли злые духи! — крикнули в ответ.

Верзила выгнулся, выпучив глаза, дернулся еще пару раз и замер. Все было кончено. Двое мужчин оттащили тело к обочине, чтобы оно никому не мешало, пока не подберет родня, власти или бродячие собаки. Кто первым найдет, тому и достанется. Толпа же вновь уставилась на пожар. Иса тоже остался посмотреть на огонь. Мимо все так же сновали водоносы. Через час с небольшим стало ясно: соседние дома спасены, огонь на них не перекинется. Толпа потихоньку разошлась, но Иса ждал, пока пламя не угаснет вовсе, пока не дотлеют угли. А тогда взошел на пепелище, взял горсть пепла и всыпал в мешочек, висевший у пояса. Вот и все, что осталось от его семьи, от жены, сына и дочери. Над головой занимался рассвет. Иса направился к реке Марице — найти лодку, чтобы доплыть до Константинополя и разыскать там Халиля.

ГЛАВА 19

Понедельник, 7 мая 1453 г.

Константинополь

37-й день осады

С факелом в руках Тристо брел по туннелям под Влахернским дворцом, спеша закончить нудный полуночный обход и заняться более приятными делами. Хотя большую часть подземных ходов он взорвал собственными руками, некоторые пришлось сохранить. Тристо боялся, что, если обрушить их, обвалится и весь находившийся над ними дворец. Входы в оставшиеся туннели заложили кирпичом, и у каждой стены Лонго поставил стражу. Тристо уже проверил три караула, теперь торопился к четвертому. Последний оставленный туннель, самый дальний от дворца, вел к воротам Харисия. Тристо застал двух охранников — Бенито и Роберто, старых приятелей, сражавшихся вместе с Лонго уже долгие годы, — за игрой. Оба сидели, привалившись спинами к бочке с порохом, и в свете висевшего на стене фонаря вовсю метали кости.

— И как оно, ребята? — осведомился Тристо.

— Неплохо, если не считать моих постоянных проигрышей, — со вздохом ответил Роберто.

Тристо присел на корточки рядом, посмотреть. Роберто проиграл снова.

— Не горюй, — утешил Тристо. — Когда-нибудь да повезет.

Роберто уныло кивнул.

— За игрой приказ не забыли?

— При первых же признаках турок взорвать туннель и бежать со всех ног за помощью, — отрапортовал Бенито.

— Молодец. На рассвете вас сменят.

С тем Тристо затопал назад по туннелю. Как только он скрылся из виду, стражи снова принялись за игру. Но удача так и не улыбнулась Роберто — еще час, и он лишился последних монет.

— И чем теперь заняться? — раздраженно пробурчал Роберто.

— Если играть нельзя, так можно хотя бы поспать, — ответил Бенито, охлопывая толстый кошель. — И пусть мне приснятся все греческие красотки, доступные за эти денежки.

— Хорошо, но в наказание за чертову удачу первая вахта — твоя. А мне пусть приснится, как я отыграю деньги.

Роберто улегся на пол и закрыл глаза. Через пару минут он уже вовсю храпел. Бенито же смотрел на спящего и прикидывал, хватит ли выигрыша купить благосклонность капризной и дорогой греческой потаскушки, на которую он уже давно положил глаз. Бенито с удовольствием представил, как позабавится с гречанкой, но вдруг послышался слабый скрежет, легкое царапанье, из-за храпа едва различимое. Бенито насторожился, пытаясь угадать, откуда исходит звук, однако тот не повторился. Крыса? Затем звук возобновился, уже яснее: явственное звяканье металла о камень. Бенито разбудил Роберто.

— Что, уже моя вахта?

— Послушай-ка.

— Что послушать?

— Просто прислушайся.

Они выждали, затаив дыхание, и вскоре звяканье повторилось, еще громче и отчетливее.

— Теперь-то слышишь? — спросил Бенито.

— Кажется, доносится отсюда, — ответил Роберто, приложив ухо к стене. — Я хорошо слышу, оно совсем близко. Киркой кто-то долбит, не иначе. Постой, я и голос слышу! Это турки!

Но едва последнее слово сорвалось с губ Роберто, как лезвие кирки проломилось сквозь стену, врезалось ему в череп и мгновенно умертвило. Он рухнул на пол, а сквозь дыру в стене хлынул свет, сопровождавшийся гомоном множества турецких голосов.

Бенито времени зря не терял. Он подхватил фонарь, поджег фитиль пороховой бочки, предназначенной разрушить вход в туннель. Бросился наутек — фитиль короток, и, чтобы убежать от опасности, приходится лететь птицей. Через минуту он остановился — бочка должна была уже взорваться, но этого не произошло. То ли фитиль подвел, то ли турки его загасили. В любом случае, надо срочно поднимать тревогу — неприятель под городом! Бенито побежал снова, но не успел сделать и нескольких шагов, как в спину ему впилась арбалетная стрела. Он упал и пополз, вопя изо всех сил и призывая помощь. Голос эхом отдавался в туннеле, но ответного сигнала Бенито не получил. Затем подоспели турки, и единичный удар меча прервал и крик Бенито, и его жизнь. Отсеченная голова откатилась к стене, застыл распяленный в крике рот. В туннеле повисла тишина, нарушавшаяся лишь шорохом сотен вражеских ног.

* * *

Лонго и София сидели нагими на кровати, их разделяла шахматная доска. Царевна с удовольствием наблюдала, как Лонго размышлял, нахмурившись, над очередным ходом. Наконец взял ее пешку ферзем. София улыбнулась: Лонго не понял, что, польстившись на предложенную жертву, через четыре хода потеряет ферзя, а еще через три — и всю партию.

— Ты ошибся, — вздохнула она. — Теперь я выиграю.

Лонго задумался и охнул, сообразив, в какую ловушку угодил. Поцеловал Софию.

— Умная ты, прямо слов нет. Может, лучше тебе руководить обороной?

— А ты тогда чем займешься?

— Стану тебе заместителем по армии. Каков будет твой приказ, о великий вождь?

— Повелеваю: иди ко мне! — рассмеялась царевна.

Но их радости прервались громким стуком в дверь. Лонго спрыгнул с кровати, поспешно натянул штаны. София удивилась: кого принесло в столь поздний час? Надев платье, бросила генуэзцу:

— Оставайся здесь, я все улажу.

Она вышла из спальни, но не успела дойти до входной двери, как та с треском распахнулась, и в покои ворвался Нотар во главе дюжины воинов.

— Где он?

София вознегодовала:

— Нотар, как вы смеете!

— Где он? — Мегадука схватил Софию за руку.

— Я не понимаю, о ком вы говорите. Здесь только я и мои служанки.

Нотар выпустил руку и повернулся к воинам:

— Обыщите покои, спальней я займусь сам!

София заступила ему путь.

— Вы не имеете права! Это моя спальня. Как вы смеете!

— Я ваш будущий муж, — ответил Нотар. — Я имею любое право.

Он оттолкнул ее, прошел в спальню. София бросилась следом. К ее огромному облегчению, Лонго и след простыл.

— Вы удовлетворены? Так подите прочь!

— Обождите, царевна, не спешите.

Лука подошел к постели, посмотрел на разбросанные по ней, запутавшиеся в простынях фигуры. Поднял одну, показал царевне:

— Что это?

— Это ферзь. Надеюсь, вы знакомы с игрой в шахматы?

— София, не морочьте мне голову. Мое терпение на исходе. Почему эти фигуры разбросаны в вашей постели?

— Я играла сама с собой. Единственное развлечение с тех пор, как Константин заточил меня в этих покоях.

Хмурясь, Нотар осмотрел спальню и вдруг замер, как громом пораженный. В углу, прислоненный к стене, стоял меч Лонго. Нотар подхватил его, выдернул из ножен. Ошибки не было: изогнутый клинок с арабской вязью.

— А это что? — В голосе Нотара звучало ледяное презрение.

София покраснела.

— Это… э-э… я объясню, я…

Нотар стал рядом, посмотрел ей в глаза.

— Скажите мне правду, царевна, и будьте осторожнее в выборе слов. Во имя вашей чести, ответьте мне: был ли здесь сегодняшней ночью синьор Лонго?

София не нашла сил ответить, но румянец ее добрался до шеи. Наконец она потупилась и едва заметно кивнула.

— Так, — процедил Нотар. — И где он сейчас?

София покачала головой:

— Я не… я не знаю…

Нотар схватил ее за руки, стиснул их так, что царевна охнула от боли. Зарычал:

— Где он? Где?..

— Он ушел… я не знаю, не знаю!

Нотар сдавил еще сильнее и выпустил. На руках царевны остались алые отпечатки его пальцев.

— Не важно, я его найду.

Взвинченный, он вышел из спальни, София последовала за ним. Воины громили покои: сдирали гобелены со стен, переворачивали мебель — искали следы генуэзца.

— Хватит! — приказал Нотар. — Синьора Джустиниани здесь нет, но он не мог уйти далеко. Обыщите дворец и найдите его.

Воины удалились, и Нотар направился было за ними, но задержался. Он посмотрел на царевну, и глаза у него сверкнули. То ли так горе на него подействовало, то ли чему-то обрадовался — разобрать не удавалось.

— Не тревожьтесь, царевна, — молвил мегадука Нотар. — Я разберусь с генуэзцем, а после приду разобраться с вами.

— И что вы мне сделаете? — дерзко осведомилась София. — Думайте себе что угодно, но я не ваша собственность.

Она выдержала паузу и посмотрела ему в глаза.

— Я люблю его, Нотар. Вы понимаете?

Нотар криво улыбнулся.

— Да, я понимаю. Хорошо понимаю.

Он повернулся и вышел, грохнув на прощание дверью.

* * *

Полуодетый, в кое-как натянутых сапогах, расхристанный, Лонго спотыкался и на ощупь пробирался по тайному проходу в стенах Влахернского дворца. Он не захватил свечу из покоев Софии и теперь брел в кромешной темноте, упираясь руками в стены, чтобы не упасть. Он не успел уйти далеко, когда заслышал неожиданное: отчетливый звук шагов за спиной. Кто-то быстро шел по тайному проходу.

Лонго заспешил вниз по винтовой лестнице. Шаги стали громче, и когда генуэзец добрался до низа лестницы, увидел отблески факельного света. Лонго бросился по коридору прочь, свернул и через пару мгновений оказался на пустынной улице рядом с дворцом. Он был вне опасности.

Лонго пошел прочь, направляясь к дому по соседству с дворцом, где жил. Свернул за угол и столкнулся нос к носу с Лукой Нотаром. Тот стоял, осклабившись, и лицо его было искажено гневом. Лонго хотел обойти мегадуку, не желая ссоры, но тот вытянул руку, останавливая.

— Куда вы ходили в столь поздний час, синьор Джустиниани? — спросил ядовито Нотар и, указав на расстегнутую рубаху, добавил: — И одеты наспех…

— Я слышал, что во дворце беспорядки, и поспешил туда. Времени толком одеться не было, — солгал генуэзец.

— Да, в самом деле. В спешке даже забыли свой меч.

Лонго потянулся к поясу — и в самом деле, меча не оказалось. Нотар похлопал себя по поясу — там были прицеплены два меча, и Лонго опознал свой. Нотар обнажил меч, занес.

— Чудесный меч. Синьор Джустиниани, право слово, лучше бы вам не забывать его где попало.

— Я все объясню.

— И что же вы можете мне объяснить, синьор Джустиниани? Вы украли мой пост главнокомандующего, и вы же украли мою невесту. Я все прекрасно понимаю без ваших объяснений.

— Нотар, она вас не любит.

— Я об этом наслышан. Но, право слово, сейчас вам должно волноваться не о чувствах Софии.

Нотар взмахнул мечом Лонго, пробуя баланс.

— Вы же человек чести, Нотар, — воззвал генуэзец. — Атаковать безоружного — это ниже вашего достоинства.

— И вы еще смеете взывать к моей чести, вы! — взревел Нотар. — Она была моей нареченной!

Он рубанул, и Лонго опрокинулся на спину, пытаясь уклониться от удара, но потерял равновесие. Нотар презрительно проследил за ним, но нападать не стал.

— Вы правы, — молвил он. — Какая мне радость в том, чтобы убить вас безоружным?

Нотар швырнул меч Лонго наземь, выдернул свой.

— Что ж, приступайте, синьор. Либо я отомщу, либо я вместе с любовью лишусь и жизни.

Лонго встал, но меча не взял.

— Нам следует драться с турками, а не друг с другом. После осады я к вашим услугам!

Он подобрал меч и пошел прочь.

— Трус, — выкрикнул в спину Нотар. — Дерись со мной сейчас, а не то весь Константинополь узнает о твоей трусости и позоре Софии.

Лонго замер. Он обернулся, держа меч наготове.

— Хорошо. Но пусть это будет только до первой крови.

— Насмерть! — взревел Нотар и пошел в атаку.

Он сделал рубящий выпад, метя в голову, осыпал противника быстрыми уколами. Лонго парировал атаки, понемногу отступая. Конечно, он ожидал от мегадуки фехтовального мастерства, но поразился умению держать себя в руках и биться с холодной расчетливостью — ведь Лука Нотар был вне себя от ярости.

Лонго повернулся, уворачиваясь от выпада, рубанул, целясь в бок, но мегадука успел повернуться, отразил выпад и ударил ногой, целясь в колено. Лонго отскочил, потерял равновесие, зашатался. Нотар налетел мгновенно, желая воспользоваться преимуществом. Он ударил понизу, но в последний миг сменил направление, предпочтя грудь. Лонго едва успел отклониться, но промахнувшийся мегадука открылся, и Лонго шагнул к врагу, ударил, однако в последний миг мегадука сумел извернуться, подставить меч, и оба соперника, уткнувшись клинком в клинок, замерли, налегая изо всех сил.

Раздался страшный грохот, земля под ногами дрогнула, отшвырнула дуэлянтов друг от друга. Они стояли, пошатываясь, под ногами дрожала почва. Когда тряска утихла, из дворца донеслись крики. Лонго и Нотар посмотрели друг другу в глаза, опустили мечи.

— Что это? Пушка? — спросил Лука.

— Нет, — ответил Лонго. — Взрыв в туннеле.

— В туннеле? Это значит…

— Значит, что турки в городе, — договорил за него Лонго. — Идемте же, мы обязаны защитить императора.

* * *

Толстая дубовая дверь в покои императора содрогнулась от тяжелого удара. Затем на нее обрушился новый, и еще, и еще. Изнутри она была подперта столами и стульями. Константин, Далмат и дюжина дворцовых стражников изготовились защищать императора и его семью. У дальней стены стояла София с мечом в руке. Она не успела оправиться от визита мегадуки, когда явился Далмат, сообщил про турок и препроводил сюда.

Дерево прогнулось под ударами, затрещало, доски начали лопаться. Одна из дверных завес вылезла из стены, дверь покосилась.

— Подожди в другой комнате вместе со Сфрандзи, — приказал Софии император.

София отошла, но остановилась в дверях, глядя, как император обнажает свой меч.

— Воины, приготовьтесь. Если нам суждено умереть сегодня, пусть враги дорого заплатят за наши жизни.

Из-за двери донеслись крики на турецком, лязг клинков. Затем все смолкло, дверь перестала сотрясаться. В наступившей тишине София услышала, как дрожит, колотится сердце в груди. В дверь снова застучали, но уже куда слабее. Послышался крик:

— Откройте!

— Это Лонго! — воскликнула царевна.

— Пусть войдет, — повелел император, и воины, разобрав баррикаду, отворили дверь.

В покои вступил Лонго, за ним — Нотар. В зале позади них виднелся отряд дворцовой стражи. Нотар посмотрел Софии в глаза, та потупилась.

— Хвала Господу, вы успели! — сказал император командирам войска.

— Ваше величество, радоваться преждевременно, — возразил Лонго. — Мы обратили турок в бегство, но нельзя дать им уйти. Если поймаем сапера — он выдаст нам, где у них другие туннели. Если не поймаем — останемся в опасности.

* * *

Глубоко под дворцом Нотар следовал за Лонго, одолевая пробитый в камне туннель. И генуэзец, и грек несли факелы, вглядывались, вслушивались. В нескольких шагах от командиров за ними шли сотни дворцовых стражей. Они не приближались, дабы не мешать и не заглушать звуки своими шагами. Но сориентироваться во множестве заполнявших туннель звуков все равно было трудно. Далекие и близкие шаги, иногда — громкие голоса турок, непонятно откуда доносившиеся. Один и тот же звук приходил то с одной стороны, то с другой. Несколько раз Нотару казалось, что вот сейчас они свернут за угол и натолкнутся на врагов.

Нотар оглянулся — стража отстала, затерялась в сумраке. Вдруг он понял, что здесь, в темноте, он может безнаказанно убить генуэзца, и никто не догадается, что же произошло. Тогда мегадука вернется на причитающийся по закону пост командующего, вернет царевну. Уже почти и замахнулся, но сдержал себя.

Лонго остановился у развилки. Прошептал:

— Слышишь?

Из правого туннеля донесся отчетливый топот, быстро приближавшийся.

— Воины, ко мне! — вскричал Нотар.

Он повернулся и увидел в правом туннеле огни факелов. Сверкали оголенные клинки. Нотар обнажил меч, встал рядом с Лонго. Но тот, к изумлению грека, вложил меч в ножны и пошел навстречу.

— Тристо? — позвал он громко. — Это ты?

— Конечно я! — гаркнул великан, подходя. — А где турки?

— Не можем найти. — Лонго покачал головой. — Будто за своей тенью гоняемся.

— Разделимся, — предложил Нотар. — Так больше шансов настичь их.

— Но если найдем, хватит ли нам людей их остановить? — спросил Тристо.

— Нотар прав, у нас нет другого выбора, — ответил Лонго. — Разделимся на три группы. Тристо, веди своих назад тем же путем, каким пришли. Нотар, берите половину стражи и идите налево. Другую половину я поведу к предпоследней развилке. Оставляйте факелы на каждом повороте, на каждой развилке, чтобы отметить, куда направились. Найдете турок — немедленно посылайте к остальным за помощью. Помогать летите стрелой.

Нотар со своими воинами побежали рысцой по туннелю. Увел бойцов и Тристо. Теперь шаги, казалось, доносились сразу отовсюду. И все же Нотар попытался различить среди этой какофонии вражескую поступь. После нескольких поворотов он очутился у новой развилки. Отводящий туннель показался странным — из него сладковато пахло свежим дерном и травой.

Нотар подозвал троих воинов, послал за подмогой. Остальным приказал идти следом за командиром — неприятель был где-то рядом. Он перешел на бег. Дуновение свежего ветерка в туннеле сделалось ветром, трепавшим пламя факелов, задувавшим его и гасившим. Теперь голоса турок различались отчетливо даже среди топота множества ног. Впереди туннель резко сворачивал влево. Нотар вылетел за угол и врезался в спину турецкого воина, сшибив того наземь. Коридор впереди был забит врагами — они по одному протискивались сквозь пролом в кирпичной стене.

— Не давайте удрать! — заорал мегадука, направляя воинов в толпу врагов.

Если только удастся пробиться к дыре и удержать ее, то прочим туркам останется лишь сдаться. Он яростно пластал мечом и, когда до дыры в стене осталось с дюжину ярдов, заметил поблизости бочку пороха. А турок, глядя на Луку, приложил к ее фитилю факел. Несколько воинов мегадуки тоже это заметили. Раздались крики: «Беги! Спасайся!» Воины бросились наутек, а Нотар выкрикнул:

— Остановитесь! Сражайтесь!

И он с удвоенной силой кинулся к бочке. Если удрать, пленных не возьмешь, турецкие саперы спасутся или погибнут, а город по-прежнему останется в опасности. Он должен остановить взрыв.

Между нею и Нотаром еще оставалось пятеро турок. Либо они еще не поняли, в чем дело, либо решили пожертвовать собой, чтобы дать собратьям уйти. Нотар врезался в первого плечом и опрокинул наземь, будто кеглю. Развернулся, полоснул мечом — вспорол руку другому, выронившему оружие. Оставались трое, но в дыру лезли новые, вернувшиеся помочь товарищам. Огонь уже полз по бочке. Нотар подхватил саблю, оброненную раненым турком, и бросился в бой. Отбил удар, развернулся вправо, взмахнул обоими клинками, прыгнул между врагами, сбив их с ног. Огонь уже подбирался к донцу бочки. Мегадука сделал выпад и рассек фитиль всего в полудюйме от запального отверстия. Горящий кусок фитиля упал, уже безвредный, на пол.

Мгновение спустя лезвие меча вонзилось Нотару в бок. Кольчуга выдержала удар, но мегадука отлетел к стене, корчась от боли. Он повернулся — ему угрожали четверо врагов. Нотар бросился на них, заставил отступить на шаг, но выстоять против четверых было трудно. Тут же он пропустил нижнюю атаку, взрезавшую ногу. Прозевал удар по руке, выронил один меч. И вдруг все в мире будто замедлилось: турок, маячивший перед ним, занес меч для последнего удара, но вдруг выронил оружие и завалился на бок. На месте турка стоял Лонго. Греки один за другим протискивались сквозь дыру в кирпичной стене, преследуя врага.

— Ты, — пробормотал Нотар недоверчиво. — Но почему?

Лонго протянул руку, помог встать на ноги.

— Потому что вы бы сделали то же самое, — ответил Лонго. — Идемте.

Они пролезли через дыру, но не прошли и тридцати ярдов, как впереди показался Тристо, волочивший за собою турка.

— Глядите-ка, крысу поймал! — радостно объявил великан. — Это сапер. Я сам слышал, как он распоряжался взрывать туннель.

— Ты знаешь, где другие туннели? — спросил Лонго по-турецки.

— Прокляни тебя Аллах, неверный! — прошипел турок.

— Знает, — заключил Лонго. — Тристо, постарайся захватить как можно больше пленных. А потом… ты знаешь, что потом.

Тристо ухмыльнулся.

— Не беспокойтесь, они заговорят.

Он потащил пленника по туннелю, оставив Лонго наедине с Нотаром.

— Если хотите продолжить дуэль, то лучше отложить до завтра, — предложил Лонго. — Сейчас не самое подходящее время.

— Дуэли не будет, — ответил Нотар. — Вы спасли мне жизнь. Я не запятнаю свою честь и не убью спасшего меня.

— А как насчет Софии? Что с нею?

— Забирайте ее. Больше ни слова, — молвил Нотар и пошел прочь.

* * *

В свои покои София вернулась на рассвете. Константин настоял, чтобы она оставалась при нем, пока дворец как следует не обыщут и не удостоверятся в отсутствии турок. В покоях царевну ждал мегадука, и лицо его было холодным и равнодушным.

— Лука, что вы здесь делаете? — спросила она.

Нотар не ответил. Подошел и ударил по щеке с такой силой, что рот Софии наполнился кровью. Царевна осела на пол, держась за щеку. Нотар плюнул на пол перед нею.

— Между нами все кончено. Ты не стоишь меня. — Нотар направился к дверям.

— Нотар, — позвала София. Он замер. — Простите меня. Я не хотела причинить вам боль.

Нотар обернулся, и София увидела в его глазах не только ярость и боль, но и странную радость.

— Значит, царевна, жаль нам обоим. — Он скрылся за дверью.

* * *

Геннадий пробудился до рассвета от звука шагов по каменному полу длинного коридора, ведшего к тюремной камере. Невидимка остановился, звякнули ключи. Скрежетнул замок, и Геннадий встал, стараясь выглядеть собранным, невозмутимым и спокойным, насколько это было возможно после десяти дней заточения в грязной смрадной норе. Дверь распахнулась. Сощурившись от непривычно яркого света — вошедший нес факел в руке, — Геннадий различил черты мегадуки. Тот выглядел не слишком приветливым.

— Доброе утро, Нотар, — приветствовал его Геннадий. — Что привело тебя сюда в столь ранний час?

— Монах, ты свободен.

— Подтвердились мои слова о Софии?

— Да. А теперь, монах, скажи мне, каким образом ты собираешься убить султана. Я весь внимание.

ГЛАВА 20

Вторник, 8 мая, — среда, 23 мая 1453 г.

Константинополь

С 38-го по 53-й день осады

Когда взошло солнце, Мехмед стоял на пригорке вне досягаемости константинопольских пушек и смотрел, как со стены сбрасывают обезглавленные тела турецких воинов. Они будут лежать у подножия и гнить — барьер мертвечины, призванный смутить нападающих. Мехмед простоял на пригорке всю ночь, с того мига, как приказал напасть на город через туннели. Он дал себе клятву стоять и ждать, пока со стен не вышвырнут последнее тело. Такое наказание назначил себе султан за поражение.

Страшный грохот заставил его зажать уши. Слева глухо зарокотало, и сотня ярдов земли, тянувшейся от стен к турецкому лагерю, провалилась. Когда утихли отзвуки грома, со стен донеслись радостные возгласы. Через минуту грянуло вновь, взметнулась пыль, и стало меньше еще одной полосой земли.

— О великий султан, христиане обнаружили наши туннели! — прокричал запыхавшийся гонец.

— Я это уже понял, — ответил султан.

Конечно же, захваченные христианами саперы выболтали все. Долгие недели изнурительного труда — все напрасно! Следующий час Мехмед наблюдал, как одна за другой обваливаются все мины, подведенные к городу. Он слегка утешился, воображая, что обезглавленные тела, сыпавшиеся со стен, принадлежат предателям. Наконец взрывы утихли, со стены слетело последнее тело, христиане в последний раз восторженно возопили, и воцарилась тишина.

— Передай командирам войска и визирям: пусть соберутся в моем шатре, — приказал султан гонцу.

Но сам в шатер не пошел. Отправился на прогулку по лагерю, а следом, в некотором отдалении, шел верный Улу. Султан был одет как простой янычар и внимания не привлекал. Да и большинство воинов никогда его вблизи не видели. В лагере господствовало уныние. Осунувшиеся лица, потухшие глаза. Отмалчиваются, а если и говорят, то брюзжат, жалуются на нескончаемую изнурительную осаду. Мехмед присел к группе янычар, завтракавших у костра. Улу устроился поодаль, оставаясь незамеченным.

— Я с ночной стражи, — вздохнул султан. — Накормите?

Седой ветеран, хлопотавший над варевом, смерил Мехмеда долгим и внимательным взглядом, но все же зачерпнул из котла белесой жижи, налил в миску и протянул. К ней добавил обломок твердокаменного сухаря.

— Кушай, набивай брюхо — если полезет.

Мехмед отломил кусок сухаря, зачерпнул жижу, отправил в рот и чуть не поперхнулся. Вкус был неописуемо гнусным. Но Мехмед все же заставил себя прожевать и проглотить.

— Не нравится? — осведомился ветеран. — Это лучшее, что я могу сделать с нашими нынешними припасами. Еда хуже день ото дня, но ему, — янычар значительно кивнул в сторону султанского шатра, — ему все равно! Он-то вкушает, будто душа в раю, а нам достаются помои!

Мехмед, пересилив себя, зачерпнул еще раз.

— Не такая уж большая цена за богатства и славу. Когда город падет, мы все станем богачами.

Янычары прыснули со смеху.

— Богатства, слава. — Воин рядом с Мехмедом вздохнул. — Ты говоришь прямо как султан.

— Судя по всему, падем именно мы, — добавил второй. — Только глянь, что прошлой ночью случилось. Очередной гениальный султанский план стоил нам сотни лучших бойцов, которые ни за что сгинули в этих шайтанских туннелях!

— Я дрался под началом старого султана, Мурада, — сообщил ветеран. — Если уж Мурад не смог взять этот город, много ли шансов у нынешнего юнца?

Мехмед поставил миску, встал.

Он холодно поблагодарил за еду.

* * *

— Да не за что, — ответил старик. — Мы всегда рады накормить брата по оружию.

За палатками к султану подошел Улу.

— Господин, следует ли наказать этих людей палками?

— Нет. Выясни, кто этот старик, и поставь во главе снабжения войск.

— Хорошо, повелитель.

В свой шатер Мехмед зашел в дурном настроении. Ожидавшие его Халиль и оба главных командира — Исхак-паша и Махмуд-паша — поклонились султану. Тот, не обращая внимания, подошел к уставленному яствами низенькому столу и смахнул блюда на пол. Слуги бросились убирать беспорядок.

— Оставьте! — крикнул Мехмед, затем воззрился на главного визиря.

— Халиль, скажи: что же это такое? Мне подают изысканные блюда, а моим людям достаются помои?

— Ваше величество, я стараюсь, как могу, — пробормотал визирь. — Войско такое большое…

— Не утруждай себя объяснениями. Ты больше не руководишь снабжением войска.

Халиль собрался возразить, но султан жестом приказал ему молчать.

— Для тебя, Халиль, у меня найдется работа, более соответствующая твоим талантам.

Затем, обращаясь к Исхак-паше, Мехмед осведомился:

— И что же у нас сегодня пошло не так?

— Господин, сеть туннелей под городом оказалась куда обширнее, чем мы ожидали. Мои люди заблудились, потеряли время, отыскивая путь, и христиане успели подготовиться к атаке.

— Как ты считаешь, христиане знали о ней заранее?

— Нет, о повелитель. Их застигли врасплох.

— Значит, врасплох? Халиль, нашел ли ты в наших рядах предателей?

— Да, о повелитель. Я нашел нескольких, сообщавшихся с врагом.

— Казнить их немедленно. Пусть это станет уроком всем, умышляющим против меня.

— Простите, господин, но разве это мудро? — усомнился Исхак-паша. — Боевой дух войска и так хуже некуда. Любая казнь может вызвать волнения.

— Хорошо. Халиль, пусть их казнят тайно.

— Да, о повелитель, — ответствовал Халиль. — Но хочу заметить, что Исхак-паша прав. Воины недовольны. Они говорят, что осаждать город — проклятое дело, Аллах не хочет нашей победы.

— Аллах? Аллах не хочет? — В голосе султана зазвенел гнев. — Я хочу победы — и важно только это!

— Конечно, ваше величество. Но люди устали. Они ворчат: явились, дескать, сражаться, а не копать траншеи и перетаскивать пушки. Может, нам стоит ненадолго отступить?

— А вы что думаете? — обратился Мехмед к остальным. — Согласны с Халилем?

Исхак-паша и Махмуд-паша кивнули.

— Значит, быть посему: я дарую воинам короткий отдых. По крайней мере, в одном вы правы: эту осаду следует завершить как можно скорее.

* * *

Несколько дней спустя Лонго шел ранним утром по внешней стене, осматривая причиненные турецким обстрелом повреждения. Большей частью она держалась хорошо, хотя внешняя стена Месотейхона — участка близ реки Ликос — давно превратилась в груду щебня. Лонго больше тревожили защитники укреплений, чем сами укрепления.

Прошла уже неделя с ночного нападения турок на дворец, и с той поры, за исключением обычного обстрела и пробной ночной атаки, ничего значительного не произошло. Люди привыкли к осаде, жизнь пошла своим чередом. Горожане больше тревожились не о турках, а об урожае и нехватке еды. Воинов на стенах эти тревоги не миновали — жили-то впроголодь. Многие воины-греки из числа занимавших южную стену еще ни разу не вступали в бой. Не желая без дела сидеть на стенах, они массово дезертировали. Два дня назад Лонго наткнулся на десяток таких беглецов, снявших доспехи и трудившихся на поле прямо за городской стеной. Велел вернуться на посты, но те отказались.

— Как же я могу сидеть на стене и бездельничать, когда семья умирает с голода? — пожаловался один. — На нынешних пайках долго не протянешь!

— Кто знает, когда проклятая осада закончится? — добавил второй. — Если не соберем этот урожай и не посеем новый, так сами турок и впустим за милую душу — не помирать же с голода.

Лонго отреагировал на жалобы, распорядившись дежурить на стенах посменно, так чтобы треть людей всегда оставалась свободной и могла работать на полях. Урожай собирали, но припасов все равно не хватало. Запасы таяли, строгий учет и нормы выдачи лишь оттягивали неизбежное. С каждым днем бойцы делались голоднее и слабее. Пройдет пара месяцев, и защищать стены будет некому. Город отчаянно нуждался в провианте, дозорные день за днем вглядывались в горизонт, но все было напрасно. Уильям не возвращался, и христианский флот не приходил на выручку осажденному городу.

Лонго встал на Влахернской стене там, где она взбиралась на холм, — оттуда открывался лучший вид на Золотой Рог. Посреди спокойных вод залива сохранялась еще одна причина для тревоги: недостроенный турецкий плавучий мост, с каждым днем все дальше тянувшийся от турецкого берега к христианскому. Широкие толстые доски приколочены поверх корабельных корпусов, между кораблями — десятки огромных бочек. Мост выглядел достаточно прочным, чтобы выдержать сотни людей зараз, а может быть, даже и пушки. Пока он дотянулся лишь до середины залива, но как только его докончат, армия султана сможет угрожать морским стенам города. Лонго не забыл, что в 1203 году Константинополь пал перед крестоносцами именно после штурма морских стен. Чтобы их защитить, понадобится много воинов, а их-то как раз и нет. От унылых мыслей Лонго отвлек Паоло Боккиардо, командовавший этой частью стены.

— Лонго, обрати внимание — пушки молчат.

И вправду: впервые с начала осады турецкие пушки смолкли.

— Пушки не стреляют, и признаков атаки не видать, — заметил Лонго задумчиво. — Что бы это значило?

— Именно это я и пришел объяснить, — усмехнулся Паоло. — От султана прибыл парламентер. Утверждает, что Мехмед хочет переговорить о мире!

* * *

Этой ночью в покоях царевны Лонго стоял у окна спальни и смотрел на небо, где земная тень медленно и величественно закрывала луну. Затмение выдалось замечательное: полумесяц, не тронутый тенью, становился все ярче, пока не сжался в крохотный осколок света.

— Это прекрасно, — сказал он Софии. — Иди, посмотри. Но София осталась в постели.

— Это дурной знак. Говорят, когда Константин Великий основал город, тоже было лунное затмение. Император тогда предсказал, что звезда города не закатится, пока новое затмение не омрачит ее.

Лонго рассмеялся.

— Брось, ты не можешь этому верить.

— Это старое пророчество, и многие люди искренне в него верят. Ты видишь красоту, а они — лишь предвестие беды.

— Откуда эти мрачные мысли? Надежда остается. Мы держимся, со дня на день должна прибыть помощь из Италии. Мехмед это понимает и потому посылает великого визиря договориться о мире.

— Возможно, он просто хочет выгадать время для подготовки к новому штурму.

Лонго присел на кровать, притянул Софию к себе.

— Улыбнись. Худшее позади. Возможно, на самом деле это затмение — добрый знак.

— Но ты же не веришь в знамения. — София повернулась, чтобы посмотреть в глаза Лонго. — Что с нами будет, когда турки уйдут?

— О чем ты?

— Император не согласится на наш брак. Константин ценит твою службу, но ты всего лишь мелкий дворянин. А после победы сразу возникнет возможность дюжины новых союзов, и брак со мной станет способом их укрепить.

— Ты нуждаешься в одобрении императора?

— Я царевна, у меня есть долг. Если я его не исполню, моя жизнь окажется пустой и никчемной.

— Жизнь моей жены не может быть пустой и никчемной. А ты станешь моей женой, и если из-за этого врата Константинополя закроются предо мной — так тому и быть! Клянусь, что не отступлюсь от тебя, покуда жив. Мы можем остаться на Хиосе, нам будет там хорошо.

— Спасешь империю, чтобы сбежать из нее? Защитишь императора, чтобы похитить царевну?

— Ради тебя — да. Если захочу увезти тебя — поедешь со мной?

— Конечно. — София крепко обняла Лонго. Наконец она отстранилась. — Сейчас тебе лучше уйти. В затмение улицы темны и пусты. Самое время скрыться незамеченным.

Лонго вздохнул, встал.

— Если ты хочешь… — Натянул сапоги, застегнул перевязь на поясе. — Я вернусь, как только смогу.

Он поцеловал ее и направился к потайному коридору.

— Лонго, — позвала царевна.

Он остановился на пороге. Царевна встала с кровати, приблизилась.

— Мне нужно сказать тебе кое-что… насчет Нотара.

— Что такое? Я думал, он обещал ничего не говорить о нас императору.

— Я беспокоюсь не о репутации. Будь с ним осторожнее. В ту ночь, когда он обнаружил нас, он вернулся сюда после боя с турками. С ним что-то не так, он не в себе. Боюсь, Нотар сотворит какую-то глупость.

— Я присмотрю за ним, — пообещал Лонго и нырнул в потайной ход.

* * *

На улицах было так темно, что Лонго, возвращаясь из дворца к своему палаццо, с трудом различал очертания домов. Тишина висела тяжкая, душная. Явственно слышался даже шелест листвы в дворике за стеной. Где-то впереди яростно залаял пес — и вдруг умолк.

Пересекая небольшую площадь, Лонго внезапно расслышал шаги за спиной. Обернулся — никого. Но, следуя дальше, он уже не снимал ладони с эфеса.

Лонго миновал площадь и зашел в темный, узкий, извилистый проулок, ведший к палаццо. Он прошел всего десяток шагов, когда услышал позади рокот камня, покатившегося по мостовой. Выхватил меч, обернулся и снова никого не увидел.

— Кто здесь? — выкрикнул в ночь.

Лонго выждал, но ответом было безмолвие. За спиной раздался новый звук: едва уловимый шорох клинка, покидающего кожаные ножны. Лонго развернулся, и над его ухом просвистел кинжал, вонзился в стену. Луна начала выходить из земной тени, в проулке сделалось чуть светлее, и Лонго сумел различить силуэт убегавшего человека, одетого в темное. Лица он не разглядел, но сомнений не оставалось: испанский убийца.

Лонго выдернул кинжал из стены и зашагал к палаццо. Добрался без приключений. Тристо засиделся за костями и вскочил, встревоженный, при виде господина с мечом и кинжалом в руках.

— Что случилось? Вы не ранены?

— Нет, но чудом спасся. Пару минут назад на меня покушался тот испанский убийца. Еще немного, и этот кинжал сидел бы в моей спине.

Протянул кинжал Тристо, тот понюхал лезвие.

— Отравлено.

— Кажется, он решил во что бы то ни стало закончить работу. Интересно, сколько же Гримальди ему заплатил? Отныне оставляйте ночью в палаццо часовых. А ты внимательно смотри по сторонам. В городе не так уж много испанцев, убийца выделяется. Найди его.

* * *

На следующий день Лонго встретился с императором и Сфрандзи в зале совета. Великий визирь под флагом перемирия прибыл в город обсудить условия мира между турками и христианами, и Константин попросил Лонго присутствовать на переговорах. Сфрандзи и Лонго уселись, Константин же нервно ходил по залу.

— Вы верите в мирные переговоры? — спросил император. — Боюсь, это попросту султанская хитрость. Мехмед хочет выиграть время, приготовляя очередную дьявольщину.

— Хочет он мира на самом деле или нет, для нас не важно, — ответил Сфрандзи. — Мы должны принять его предложение. Вопрос в том, сколько он потребует за мир и сколько мы готовы дать. Несомненно, он захочет увеличения дани и расширения турецкого квартала в городе — на это мы согласимся. Но готовы ли мы поступиться черноморскими провинциями или даже Мореей?

— Я отчаянно хочу мира, но не стану сохранять город ценой потери империи, — ответил Константин. — Пока у нас есть шансы на победу, я буду сражаться. Что скажешь, Лонго? Сможем мы удержать стены, если аппетиты султана окажутся непомерными?

— Ваше величество, я не знаю. Люди устали и недоедают. С каждым днем они все слабей. Нам нужны подкрепления, очень нужны. Если турки сейчас нападут, исход непредсказуем. По-моему, мир должен быть заключен любой ценой.

— Тогда будем надеяться, что предложение султана не очередная хитрость.

В дверь постучали. Затем она отворилась, и вошел Далмат, объявивший:

— Великий визирь Халиль-паша!

Халиль вступил в зал совета и низко поклонился императору.

— Ваше величество, благодарю за согласие принять меня.

— Я рад приветствовать вас в моем городе, — ответил Константин, и Халиль поклонился вновь.

— Это Георгий Сфрандзи. — Император указал на Сфрандзи, тот встал и отвесил поклон, — мой самый доверенный советник. Полагаю, вы с ним уже встречались.

— Рад снова видеть вас, — молвил Сфрандзи.

— А это синьор Джустиниани, — император указал на Лонго, — руководящий обороной города.

Лонго встал, но ни слова не вымолвил. Он стоял, выпрямившись, напрягшись, стиснув челюсти, сжимая рукой эфес, и перед его глазами проплывал ужас, пережитый в детстве. Лонго видел того, за кем охотился долгие годы, — человека, убившего его семью.

— Синьор Джустиниани? — осторожно осведомился Сфрандзи, но Лонго его не услышал.

Кровь тяжко стучала в его висках. Он ощущал себя странно, как будто вне мира, безо всякой связи с ним, словно ярость разъединила душу и тело. Когда заговорил, голос его был холоден и спокоен:

— Я рад снова видеть вас, Халиль-паша. Я очень давно ищу встречи с вами.

— Простите, но я вас не узнаю. Разве мы прежде встречались?

— О да, — заверил Лонго, обнажая меч.

— Что за предательство! — вскричал визирь, отступая в угол.

— Моя семья жила близ Салоник. Я был тогда еще дитя, — сказал Лонго, не слушая визиря, но подходя к нему ближе. — Вы сожгли мой дом и убили моего брата. Вы захватили меня и отдали в янычары. Вы приказали выпустить кишки моим родителям и оставили их на съедение волкам.

Лонго сделал еще шаг и занес меч.

Константин ступил между Лонго и визирем.

— Одумайся, что же ты делаешь? — прошипел император. — Это наш единственный шанс на мир! Если убьешь его — мы все покойники.

Лонго замешкался. Он всю свою жизнь посвятил тому, чтобы найти и убить этого человека. Неужели так просто отпустить его живым? Лонго презрительно взглянул на скорчившегося в углу Халиля.

— Ваше величество, вы не понимаете, — сказал Лонго и шагнул к врагу, вжавшемуся в стену и поднявшему руки в жалкой попытке защититься.

— Это безумец! — завопил Халиль. — Кто-нибудь, остановите его!

Но останавливать было некому. Лонго занес меч, но вдруг перед его глазами возник образ Софии — той, какой она осталась в памяти с прошлой ночи. Ведь он поклялся, что никогда ее не оставит. Пообещал защищать ее. Если он убьет Халиля, то принесет в жертву своей мести не только ее и себя, но и весь Константинополь.

Лонго опустил меч.

— Считайте, вам повезло, — сообщил он визирю. — И молитесь, чтобы мы больше не встретились.

Лонго вложил меч в ножны и направился к дверям.

— Теперь я вас вспомнил, — изрек Халиль, в мгновение ока обретший прежнее высокомерие. — Увы, введение девширме в Салониках оказалось делом нелегким и болезненным. В назидание остальным пришлось пожертвовать многими… Но вас я вспоминаю, да. — Халиль погладил длинный шрам, протянувшийся вдоль щеки. — В тот день мне следовало убить вас за нанесенную мне рану. Но я вас пощадил, и вы мне обязаны жизнью.

Пока визирь говорил, Лонго стоял потупившись, будто обессилев. Но, выслушав до конца, выпрямился, посмотрел визирю в глаза и процедил:

— Я не обязан вам ничем.

Лонго вышел из зала, покинул дворец, взошел на стену и побрел по ней на юг, к Мраморному морю, в двух милях от Влахернов. От памяти не скроешься и не убежишь: он видел, как наяву, родительский дом, пылающую соломенную крышу, зарубленного янычарами брата, который пытался защитить Лонго, и, самое страшное, сильнее всего мучившее душу — лицо матери. Ее терзала страшная боль, но она не лишилась рассудка, смотрела на единственного оставшегося сына, на Лонго, моля о помощи, о возмездии.

Лонго остановился над Золотыми воротами и повернулся к турецкому лагерю, с такой силой стиснув грубый камень парапета, что заболели пальцы. Но генуэзец не слышал боли и думал о тяжких годах скитаний и учения, обо всех убитых им турках, обо всем, что он делал во имя мести за родителей. И вот он нашел их убийцу — лишь для того, чтобы отпустить безнаказанным. Но в мире есть вещи важнее мести. Они существуют. Отныне он это знал.

Лонго разжал пальцы, оторвал взгляд от турецкого лагеря, посмотрел на стену, бегущую к Мраморному морю, блиставшему, искрившемуся под солнцем, и заметил на его глади одинокий турецкий корабль, направлявшийся к мысу Акрополю и Золотому Рогу за ним. Лонго присмотрелся и узнал: да это «Ла Фортуна»!

Когда та приблизилась к Акрополю, наперерез вышли два турецких корабля. «Ла Фортуна» пошла прямо на них, замедлилась, позволяя туркам приблизиться. Лонго ждал, что вот-вот потоком хлынут на нее вражеские моряки, завяжется сеча. Но вскоре «Ла Фортуна» тронулась дальше. Маскировка сработала. Уильям вернулся.

* * *

Лонго оказался у причала задолго до прибытия корабля. Тристо прибежал тоже, на морских стенах собралась толпа, приветствовавшая «Ла Фортуну» радостными криками. Не успели еще и причальный конец завести, как Уильям уже спрыгнул на пирс.

Тристо шагнул к нему, облапил по-медвежьи.

— Добро пожаловать назад, щенок ты дерзкий! Я знал, знал: у тебя получится!

— Если сдавишь чуть сильнее, то у него, пожалуй, и не получится, — с улыбкой заметил Лонго.

Сам обнял юношу, приветствуя.

— Мы по тебе скучали. Ну, какие новости?

— Сперва о хорошем. Тристо, ты будешь отцом. Мария понесла.

— Отцом? — Тристо скорчил удивленную гримасу, затем ухмыльнулся, хлопнул Уильяма по спине. — Папочкой! Хоть бы маленький засранец был от меня!

Лонго расхохотался:

— Поздравляю! — Затем, обращаясь к Уильяму, он спросил: — Что же насчет плохого?

— Флатанель погиб. Когда уходили, пришлось сразиться с турецким кораблем, перекрывшим выход в Дарданеллы.

Уильям глянул на толпу и добавил:

— Другие новости еще хуже. Лучше поговорить наедине.

— Я отведу тебя к императору, — кивнул Лонго.

Они оседлали коней и отправились к дворцу под ликование толпы. Когда вошли в большой зал, то увидели, что император их ждет.

— Слава богу, ты вернулся! — воскликнул Константин, когда Лонго и Уильям приблизились. — Какие новости? Флот на подходе?

— Ваше величество, простите, но помощь с Запада не придет, — ответил Уильям. — Венецианцы сидят на Крите, но отказываются выступать, пока не получат официальное распоряжение из Венеции. А оно, боюсь, будет идти еще долгие месяцы.

— Но ведь Папа объявил Крестовый поход! Кто-то же да откликнулся.

— Прошу простить, ваше величество, но мы не нашли кораблей, готовых отправиться с нами.

— А мои братья, Дмитрий и Фома?

Уильям покачал головой.

— Дмитрий отказался меня принять. Фома предложил зерно. Я загрузил, сколько смог.

— Ты хорошо справился, — похвалил Константин, стараясь не выказать уныния. — Теперь я должен вернуться к переговорам с визирем. Помолимся о мире.

ГЛАВА 21

Суббота, 26 мая, — воскресенье, 27 мая 1453 г.

Константинополь

56-й и 57-й дни осады

Уильям проснулся от дикого вопля. Он встал, побрел к окну — на цыпочках, чтобы не разбудить Тристо, с которым делил комнату. Выглянул и в сером свете раннего утра увидел бежавшего по улице и громко вопившего мужчину. Люди высыпали из домов, галдя. Кто-то громко молился, кто-то рыдал. Женщины падали в обморок.

— Тристо! — заорал Уильям.

Тот фыркнул во сне, перекатился с боку на бок. Уильям подскочил, встряхнул его.

— Да посмотри же!

Тристо нехотя поднялся, выглянул в окно, и в эту секунду зазвонили все городские колокола. Толпа внизу загомонила с удвоенной силой.

— Колокола… не иначе это штурм, — заключил Уильям.

— Так скорее на стены! — буркнул Тристо.

Они сбежали по лестнице, выскочили на улицу. Тристо увидел одного из людей Лонго, остановил.

— Ты куда собрался? Ты же должен быть на посту!

— Пост? Какой пост?

— Не притворяйся идиотом! — завопил Тристо, стараясь перекричать шум толпы. — Турки атакуют, давай назад, на стены!

— Никакие турки нас не атакуют! — крикнул тот. — Осаде конец!

— Что значит — конец? — вмешался Уильям. — В чем дело?

— А вы не слышали? Император договорился с великим визирем! Все кончилось! Мы победили!

С тем он и побежал дальше.

Тристо с Уильямом переглянулись, затем обнялись — Тристо аж оторвал Уильяма от земли.

— Господь с нами! — проревел он, ликуя.

А опустив товарища наземь, добавил:

— Отпразднуем же! Ох, и напьюсь я сегодня!

* * *

Уильям и Тристо нашли Лонго на стене стоявшим рядом с императором и Далматом. Те взирали на павильон, воздвигнутый на полпути между городскими стенами и позициями султанского войска.

— Это правда? — спросил Уильям. — Мир заключен?

— Вчера вечером великий визирь и Сфрандзи договорились о перемирии, — ответил Лонго. — Сегодня утром Халиль вернулся и попросил устроить встречу между императором и султаном. Каждого будет сопровождать лишь один безоружный телохранитель. Вот все, что мне известно.

— А почему колокола?

— Слухи часто опережают истину, — ответил Константин. — И, боюсь, им верят легче и охотнее.

— Смотрите, вот он! — Лонго указал на равнину — там, в сопровождении одного лишь Улу, к павильону ехал султан.

— Седлайте мне коня, — приказал Константин.

— Ваше величество, я умоляю вас остаться, — настойчиво попросил Далмат. — Это ловушка.

— Ловушка или нет, но я должен идти. Посмотрите, сколько их! — Константин указал на турецкий лагерь, протянувшийся до самого горизонта. — Мы не можем держаться вечно. Нам нужен мир.

— Тогда позвольте мне хотя бы сопровождать вас.

— Нет, мой верный Далмат. Со мной поедет синьор Джустиниани.

— Но ваше величество, это мой долг и мое право — защищать вас.

— Останься здесь, мой старый верный друг. — Император положил руку Далмату на плечо. — Если дела обернутся скверно, я хочу, чтобы именно ты возглавил отряд всадников и поспешил мне на выручку. А если я погибну, ты защитишь мою семью.

Далмат кивнул.

— Значит, решено. Синьор Лонго, идемте. Мне не терпится встретить султана лицом к лицу.

Спустившись со стены, генуэзец с императором обнаружили толпу, собравшуюся у Золотых ворот. При виде императора люди становились на колени, кричали: «Сохрани вас Господь!», «Слава Константину!».

Крики не утихали, пока Константин не выехал за ворота. Лонго с императором миновали двойные стены, выехали в поле и направились к павильону — открытому четырехугольному шатру, воздвигнутому на красном ковре. У шатра ждал, не сходя с коня, Мехмед. Рядом с ним восседал на своем коне Улу, угрюмый и мрачный. Он притворился, будто видит Лонго впервые. А тот внимательно изучал султана.

Лонго не ожидал, что Мехмед так молод — лет двадцати от силы. Среднего роста, но атлетически сложенный, с ярким, запоминающимся лицом: полные губы, высокие скулы, большой нос. Глаза султана завораживали: внимательные, цепкие и яркие, они, казалось, заглядывали в самую душу.

— Император Константин, я всей душой рад видеть вас, — произнес султан на правильном греческом языке, хотя не без акцента.

— Султан Мехмед, для меня честь встретиться с вами, — ответил Константин. — Надеюсь, мы сможем установить мир между нашими народами. Эта осада затянулась слишком надолго.

— Я всецело с этим согласен, — заверил его султан и, указав на Улу, добавил: — Это Улубатли Хасан, верховный ага янычар, мой телохранитель. Как и условлено, он безоружен. А кто сопровождает вас?

— Синьор Джованни Джустиниани Лонго, граф Хиосский и Генуэзский, командующий моими войсками, — ответил император.

— А, защитник Константинополя, — сказал Мехмед, глядя на Лонго с новым интересом. — Синьор, вы показали себя достойным противником.

Лонго поклонился.

— А вы, о великий султан, показали себя мудрым не по годам.

— Синьор, вы льстите мне, но эту лесть я принимаю с радостью. Итак, не присесть ли нам?

В центре павильона стоял стол, подле него — два кресла. Мехмед уселся со стороны стола, обращенной к турецкому войску, Константин — с противоположной. Улу с Лонго стали возле своих государей.

— Насколько мне известно, вы обсудили детали мирного соглашения с Халилем? — спросил Мехмед.

— Великий визирь и мой советник Сфрандзи пришли к условиям соглашения, приемлемым для меня, — ответил Константин. — Чтобы покрыть ваши расходы на осаду, я буду платить большую дань в течение трех лет. Кроме того, вам будет возвращен царевич Орхан, претендующий на трон.

Мехмед пренебрежительно махнул рукой.

— Такого мира не будет. Я пришел не за вашими деньгами и не за головой Орхана. Я пришел за Константинополем.

— Но это же неслыханно! — возопил Константин. — Великий визирь договорился…

— Его слова ничего не значат, совсем ничего! Султан — я! Лишь мое слово имеет здесь вес и смысл. И я скажу вам так: между нами не будет мира, покуда Константинополь остается в ваших руках. Этот город — заноза в моем боку, вечная угроза державе оттоманов. Пока Константинополь находится в руках христиан, мы никогда не почувствуем себя в безопасности.

— Не в моей власти отдавать Константинополь, — сурово ответил император. — Он — ключ к империи, существующей больше тысячи лет. И вам, чтобы шагнуть за его стены, придется переступить через мой труп.

— Вы благородный и великий воин. Иного ответа я от вас не ждал. Но если вы предпочтете сражаться, пощады не будет ни вам, ни вашему народу. Мужчин перебьют, женщин изнасилуют и продадут в рабство. Кровь их останется на ваших руках.

— Нет, султан. Она падет на ваши руки — руки, ее пролившие.

— Пусть так, — согласился Мехмед. — Она не помешает мне жить. А вам?

Константин не ответил. Тогда султан заговорил, подавшись вперед и нависая над столом:

— Сдайтесь, и ваш народ останется жить. Желающие уйти из города смогут сделать это без помех. А вам останется Морея — правьте там как заблагорассудится. Я выделю вам владение в любой части моей державы, где только пожелаете. Но если изберете войну — клянусь, вы погибнете, а по улицам Константинополя потекут кровавые реки.

Константин сидел молча, потупившись. А когда он поднял взор, Лонго заметил в нем ярость — и безнадежность отчаяния.

— Я вам отвечу, — глухо сказал император, — но не сейчас. Мне нужно время подумать.

— Да будет так! — заключил Мехмед, вставая. — У вас есть день, не больше. Позвольте напомнить, что по нашим законам победители получают двое суток грабежа. Если не примете мои условия, то ни вам, ни вашему народу пощады не будет. У вас всего один день. Прощайте, император!

Мехмед повернулся и пошел к коню, Улу задержался.

— Лонго, убирайся из этого города, — предупредил он спокойно. — Если мы встретимся снова, один из нас умрет.

Затем Улу последовал за господином.

— Ваше величество, нужно ехать, — сказал Лонго императору. — Скорее вернемся в город, здесь небезопасно.

Константин медленно поднялся, не спуская глаз с удаляющегося султана.

— Я — защитник людей. Неужели я позволю избивать их, будто овец? Что же мне делать?

— Вы император. Вам решать.

— Ты прав. — Константин гордо выпрямился, играя желваками. — Едем! Решить нужно многое, а времени мало. Я должен переговорить с советом.

* * *

Совет собрался тем же вечером в императорском дворце. Пришли командиры отрядов, Нотар с Лонго, архиепископ Леонард. Когда же на совет вошел император, все поразились произошедшей с ним перемене. Будто годы прошли с утра: Константин сгорбился, лоб избороздили морщины, под глазами набрякли мешки.

— Спасибо, что пришли, — сказал он собравшимся. — Предстоит принять трудное решение. Султан предложил сохранить жизнь нам и нашему народу, если мы сдадимся. Он отпустит любого, кто пожелает уйти из города; он предложил мне Морею и вассальное владение в любой части его державы.

Император замолчал, обвел советников взглядом.

— Я Константинополя не сдам, — изрек он в итоге. — Я останусь и буду сражаться. И погибну, если на то есть воля Господня. Если мы выдержим последний натиск, победа будет за нами. Но я не понуждаю вас сражаться рядом со мной. Если кто-то захочет сегодня ночью уйти морем, я пойму и не стану препятствовать. Я благодарен за жертвы, которые вы уже принесли.

— Я останусь с вами до самой смерти, — сказал Далмат.

— И я, — подхватил Лонго.

Один за другим, советники подтвердили решимость остаться.

— Спасибо вам. Завтра я вышлю гонца к султану и сообщу: я отвергаю его предложение. Гонец этот, вероятно, будет убит. Я никого не хочу посылать на верную смерть. Поищите добровольцев среди ваших людей.

— Я поеду, — произнес Нотар.

Этого Лонго не ожидал. Он возразил:

— Мегадука, вы нужны здесь, на стенах. Греки видят своим командиром только вас, Нотар.

— Если я умру, они будут сражаться в отмщение за мою смерть. Но я не собираюсь умирать. Я слышал, что султан — человек чести. Не верю, что он решится предать смерти мегадуку Константинополя. А если и осмелится, я не сдамся без боя.

— Благодарю за храбрость и самоотверженность, — заметил император, — но ехать тебе запрещаю. Ты слишком ценен для нас, мы не можем столь опрометчиво жертвовать твоей жизнью.

— Ваше величество, этого вы мне не можете запретить. Право и долг мегадуки — быть голосом Константинополя. Я не отдам его никому.

— Твой долг — не умирать столь бесполезно и бессмысленно, — возразил император.

Лука посмотрел Константину в глаза.

— Господин, вы сами подтверждаете мою правоту. Если я не готов умереть, как того требует мой долг, то как я посмею желать того же от моих людей? Как я могу отправлять их на смерть?

— Возможно, Нотар прав, — вмешался Сфрандзи. — Султан убивает незнатных послов, но едва ли решится казнить мегадуку. Быть может, Нотар убедит султана выпустить из города женщин и детей?

— Хорошо, — согласился Константин. — Нотар, ты доставишь мое послание султану. Но я ожидаю твоего возвращения живым и здоровым. Не делай глупостей.

— Ваше величество, я не сделаю ничего глупого. Я даю клятву.

* * *

Следующим утром Нотар стоял в тени Золотых ворот, одетый в лучшие посеребренные доспехи. Но они были только для видимости, сражаться он не намеревался. Ночь накануне Нотар провел в Агии Софии, молясь, и теперь ощущал себя спокойным и уверенным. Он сделает все, что должен, у него получится.

Проводить его пришли император и Лонго. Константин обнял мегадуку.

— Укрепи тебя Господь! Мы будем ждать на стенах. Возвращайся.

— Ваше величество, я исполню мой долг, — ответил Нотар.

Лонго протянул руку. Поколебавшись мгновение, Нотар ее пожал.

— Для меня было честью сражаться рядом с вами, — сказал Лонго. — Возвращайтесь, Нотар. Вы нужны городу, нужны всем нам.

— Если я не вернусь, храните мой город как подобает.

— Обещаю, — ответил Лонго и добавил вполголоса: — А София…

— Вы хороший человек, — перебил его Нотар. — Я не виню вас за любовь к ней. Прошу одного — защитите ее.

Невдалеке ударил колокол, оповещая о смене стражи на стенах.

— Пора, — молвил император. — Лука, да пребудет с тобою Господь.

* * *

Золотые ворота распахнулись. Нотар кивнул, уселся в седло и выехал за стены на равнину. Перед ним высились турецкие укрепления: частокол заостренных бревен, вбитых в насыпь четырехфутовой высоты. Нотар направился к проему в земляной стене. Близ нее он обнаружил поджидавший его отряд янычар в черных доспехах. Возглавлял их воин огромного роста.

— Сойди с коня и ступай с нами, — приказал огромный янычар на ломаном греческом.

Нотар спешился, янычары окружили его, выстроившись прямоугольником, и мегадука оказался в середке. Так они и пошли к центру лагеря. За плечами и спинами янычар Нотар видел немногое, но то, что замечал, выдавало лихорадочную активность. Люди сколачивали штурмовые лестницы, точили оружие. Султан готовился воевать.

Янычары остановились и расступились, открыв большой красный шатер с реявшим над ним штандартом султана. Нотар направился к входу, но из шатра навстречу вышел высокий худой человек в роскошном халате и приказал остановиться.

— Приветствую вас! — обратился он к Нотару на превосходном греческом. — Я — Халиль, великий визирь султана. Как ваше имя и с чем вы пожаловали?

— Я — Лука Нотар, мегадука Константинополя. Я прибыл по поручению императора Константина с посланием для султана.

— К султану вам придется войти без оружия.

Нотар снял перевязь с мечом, протянул вождю янычар. Гигант принялся было обыскивать Нотара, но Халиль велел остановиться.

— Улу, я сам его обыщу.

Обыскал наспех, похлопал по доспехам, ощупал с боков. Затем приказал:

— Следуйте за мной.

Нотар прошел за визирем в шатер. Внутри пол и стены были украшены коврами, фонари и жаровни согревали и освещали просторный зал. В дальнем его конце возлежал на подушках султан, окруженный военачальниками в темно-серых доспехах и советниками в ало-золотых халатах. Вдоль стен выстроились стражи-янычары. Халиль указал мегадуке остановиться в двадцати футах от султана, затем громким голосом возгласил что-то по-турецки — Нотар различил в тираде лишь свое имя.

Договорив, Халиль снова обратился к Нотару и объявил по-гречески:

— В нашем обычае послам становиться на колени перед султаном.

— Я — мегадука Римской империи, — нахмурился Нотар. — Я не встану на колени ни перед кем, кроме императора.

Вокруг раздались недовольные возгласы. Улу наклонился и прорычал мегадуке в ухо:

— На колени, пес!

Нотар же стоял неподвижно. Улу потянулся за мечом, но султан махнул рукой.

— Улу, пусть стоит, — сказал он по-гречески. — Если мегадука преклоняет колени лишь перед господином, тем лучше. Уже скоро он преклонит колени предо мною. Скажи, о гордый мегадука, что желает сообщить мне император?

— Что он не сдастся. И никогда не будет служить тебе. Но он просит разрешения женщинам и детям покинуть город.

Мехмед рассмеялся.

— Он отказался от моего предложения и еще смеет о чем-то просить?

Затем веселье на лице Мехмеда сменилось суровостью, даже жестокостью.

— Нет, женщины и дети этот город не покинут. У людей Константинополя уже была возможность уйти. Когда город падет, моим воинам будет дано право на двухдневный грабеж. Это наш закон, и не мне его изменять. Передай это своему императору. Все, можешь идти.

Но мегадука не двинулся с места.

— Это не все. У меня есть еще одно важное сообщение, но я должен говорить с вами наедине.

— Наедине? Ты считаешь меня глупцом? Если хочешь сказать — говори здесь и сейчас.

Нотар посмотрел на стражу вдоль стен, на советников и полководцев. Конечно, лучше бы побеседовать с глазу на глаз, но сказанное все равно недолго останется тайной. К тому же наверняка большинство этих дикарей не говорят по-гречески.

— Великий султан, я хочу предложить вам сделку. Вы видели, насколько крепки стены Константинополя и как сильны его воины. Люди будут сражаться насмерть. Ваше войско разобьется о стены.

Мехмед сел, глянул нетерпеливо.

— Ты говорил о предложении, но пока я слышу лишь похвальбу и оскорбления. Говори, что хочешь предложить, — и быстро, пока я не потерял терпение.

— Я могу показать дорогу в город.

— И чего хочешь взамен?

— Император сглупил, отвергнув предложение вашего величества. Я не дурак. Я прошу обещанного Константину: Морею, чтобы править в ней императором.

— Это все?

— Также я прошу, чтобы православной церкви было позволено остаться в Константинополе и чтобы монах Геннадий стал ее патриархом. Он мудрый человек. Именно он показал мне тайный путь в город.

— Жаль, что его здесь нет, — задумчиво промолвил султан.

Затем он замолчал, внимательно изучая Нотара. Секунда бежала за секундой, и Нотар ощутил, как холодный пот собирается в капли на лбу. Если султан не примет предложение, все погибло. Наконец Мехмед заговорил, но не с Нотаром:

— Что думаешь об этом, Халиль?

— Мне известен монах Геннадий, — ответил великий визирь. — Именно он предупредил нас о попытке сжечь наш флот. Геннадию можно доверять. Думаю, ваше величество, что к предложению мегадуки следует отнестись серьезно.

Мехмед кивнул и, обращаясь снова к Нотару, заметил:

— Мегадука, я знаю все, репутация твоя мне известна.

— Тогда вы знаете, что моему слову можно доверять.

— Я слышал, что ради защиты Римской империи ты сделаешь что угодно, даже с легкостью расстанешься с жизнью. Однако теперь ты предлагаешь мне Константинополь. Почему?

— Я сражался за людей Константинополя. Но они предали свою веру. Предали меня. Теперь мне не за кого сражаться.

— Не хочешь сражаться даже за императора?

— Вы будете лучшим правителем города, чем Константин. Он отдал наши стены латинянину, ни за что предал нас латинскому Папе. Константин сам приговорил себя. Я подчинюсь скорее султану, чем такому человеку.

— Коли так, покажи мне дорогу в город. Если отдашь Константинополь, получишь все, о чем просил, и даже сверх.

* * *

Лонго с Константином, Сфрандзи и Далмат замерли на стене над Золотыми воротами и молча смотрели на красный султанский шатер. Сфрандзи грыз ноготь, Далмат теребил рукоять меча. Константин ухватился за балюстраду, а Лонго стоял, сцепив руки за спиной.

Наконец они увидели, как Нотар вышел из шатра. Полированные, посеребренные доспехи сияли на солнце, и оттого он был хорошо заметен. Подвели коня, мегадука вскочил в седло.

— Хвала Господу, он жив и здоров! — с облегчением выдохнул Константин. — У мегадуки сложный характер, но Лука храбр, его любят воины. Не знаю, кто смог бы заменить его.

Лонго кивнул. Однако опасность для Нотара еще не миновала. Дюжина конных янычар окружила его и отконвоировала ярдов на двадцать от султанского шатра.

— Смотрите, — сказал Лонго. — Вон султан!

Из шатра вышел Мехмед, и все ожидавшие снаружи турки немедленно пали на колени. Султану подвели коня, он уселся в седло и подъехал к группе, окружившей Нотара. Все вместе тронулись неспешным шагом, направляясь к городским стенам.

— Возможно, султан оказал честь мегадуке, решив проводить его, — предположил Сфрандзи.

— Или провожает его к месту казни, — угрюмо возразил Далмат.

Всадники проехали линию турецких укреплений. Они подобрались к стене на минимальное безопасное расстояние — только бы не достали пушки со стен, — свернули налево и двинулись параллельно стене. Теперь можно было различить и жесты всадников. Похоже, Нотар указывал на стену.

— Что он делает? — удивился Лонго.

* * *

Нотар остановился близ места, где Влахернская стена сливалась с Феодосиевыми. На стыке высилась огромная круглая башня, выступавшая далеко за стену.

— Это здесь, — сказал Нотар султану, остановившемуся футах в десяти.

Он указал на темный закоулок между Влахернской стеной и башней:

— Вон там, укрытая изгибом башни, находится небольшая калитка для вылазок, называемая Керкопорта. Сквозь нее воины могут неожиданно напасть на штурмующих Влахернскую стену.

— И это все, что ты хотел мне показать? — отозвался Мехмед. — И какой с того прок?

— Если ваше величество атакует через два дня перед рассветом, ваши воины обнаружат эту калитку открытой и никем не охраняемой. Войдут через нее, атакуют с тыла, и город падет.

Мехмед подъехал ближе к Нотару.

— Откуда мне знать: быть может, это предательская уловка? Я не вижу калитки. Не хочешь ли ты попросту завлечь моих людей в ловушку?

— Керкопорта здесь, — упрямо повторил Нотар. — Приблизьтесь, и я покажу ее вам.

Поколебавшись секунду, Мехмед пришпорил коня и подъехал почти вплотную.

— Где же она?

— Да вот же, — ответил Нотар, указывая одной рукой, а второй скользнув себе под доспехи.

— Да, вижу, — согласился Мехмед.

Едва он произнес эти слова, как мегадука выхватил мешочек и вытряхнул его содержимое на султана. Того окутало облако белой пыли. Мехмед пал на гриву коня, затем сполз наземь, судорожно дергаясь и кашляя. Нотара схватили сзади, вырвали из седла. Он упал навзничь и не успел опомниться, как увидел ятаган Улу в дюйме от своего лица. Уголком глаза Нотар приметил, что рука султана перестала шевелиться. Со стен города летели радостные крики. Мегадука улыбнулся, а Улу пнул его в ребра.

— Пес, ты за это заплатишь! Пожалеешь о том, что родился, — прорычал глава янычар.

* * *

Халиль проследил, как недвижное тело султана отнесли в шатер, и велел передать военачальникам: вечером состоится большой совет. Назначенный час пробил, и Халиль с удовольствием наблюдал из-за занавеси, как паши и беи один за другим направляются к шатру визиря. Не хватало только Улу. Военачальники пребывали в нерешительности и смятении, переговаривались вполголоса. Наверняка они не знали, что делать, оставшись без верховного военачальника, и ждали, когда кто-нибудь примет на себя главенство и раздаст приказы остальным. Они будут признательны, если Халиль примет власть и станет править от имени султана до совершеннолетия Селима. Халиль выждал еще несколько минут, после чего вышел к собравшимся.

— Приветствую вас и благодарю за то, что почтили меня своим присутствием. Я призвал вас обсудить наши действия после смерти султана. Настало время горя и тьмы, но мы не вправе забывать о долге. Войско в смятении. Мы обязаны показать нашим людям пример храбрости и решимости.

— И что ты предлагаешь? — подал голос Исхак-паша. — Продолжать осаду и после смерти султана?

Халиль кивнул.

— Но чем мы побудим людей сражаться? Многие мои воины уже собирают вещи.

— И мои тоже потеряли всякую охоту воевать, — ответил Махмуд-паша, командир башибузуков. — Если я прикажу идти в бой, они взбунтуются!

— Ошибаешься, Махмуд-паша, — возразил Халиль. — Хаос и бунт возникнут, если мы признаем свою слабость и позволим людям уйти из-под стен. Подумайте: ведь если сейчас мы распустим армию и отступим, мы окажемся слабы и беззащитны, и об этом немедленно разнесется молва. Венгры и поляки только и ждут возможности ударить по нам. А сумеем ли мы поднять людей на бой за султана-младенца? Но если мы останемся и повергнем Константинополь, тогда весь мир убедится в нашем могуществе.

— Но воины сражаются лишь за султана, — упорствовал Исхак-паша.

— Они и будут сражаться за него. Осада — великое детище Мехмеда, плод его мысли и усилий. Он сейчас взирает на нас, желая победы, требуя отмщения за свою смерть. Так пусть же воины отомстят за своего султана. Скажи им это.

— А кто же станет командовать штурмом? — поинтересовался Исхак-паша.

— Я — великий визирь, — ответил Халиль. — Мой долг нести бремя власти, пока не повзрослеет наследник трона.

Он обвел взглядом собравшихся, но никто не осмелился протестовать.

— Если никто не возражает, тогда решено. В таком случае я…

Речь визиря прервал неожиданно явившийся Улу.

— В чем дело? — раздраженно спросил визирь.

— Великий визирь, султан желает видеть вас.

— Султан? — изумленно переспросил Исхак-паша.

Военачальники зашептались. Халиль мертвенно побледнел, к горлу подкатился тошный комок.

— Что значит хочет видеть? Султан мертв!

— Нет, он жив, — ответил Улу. — И хочет видеть вас немедленно.

— Очень хорошо. Передай султану, что я уже иду, — молвил Халиль. — Командиры, вы свободны.

Когда шатер опустел, визирь поспешил в спальню, схватил мешочек золотых монет, высыпал на блюдо. Обычай требовал подарка от внезапно призванного к султану. Если тому просто захотелось поговорить, то подарок — небесполезное напоминание о ценности вызванного. Если же султан гневается, подарок может сохранить жизнь. Жаль только, что под рукой нет ничего более изысканного и ценного.

Но как только Халиль вышел из палатки, двое янычар схватили его и заломили руки за спину. Блюдо грянулось оземь, монеты рассыпались. Улу же надел на голову визиря черный мешок. Халиль завопил, но короткий резкий удар под дых оборвал его крик. Еще катились последние монеты из просыпанного подарка султану, а несостоявшийся даритель уже кулем повис в янычарских руках — вялый, обмякший, бессильный. Его быстро уволокли прочь.

* * *

Когда мешок стянули, Халиль оказался лицом к лицу с султаном. Визирь лежал на столе, растянутый, привязанный за руки и ноги. Даже голова закреплена — не шевельнуться. Мехмед был бледнее обычного, но в остальном выглядел так же, как и утром. Халиль судорожно сглотнул.

— В чем дело, Халиль? Ты будто призрак увидел.

— В-ваше величество, яд же! — выдавил Халиль. — Как вы выжили?

— А тебе невдомек? — Мехмед улыбнулся. — Это чудо. Милость Аллаха со мною. Все мои подданные в это верят. Теперь-то они не сомневаются: когда Аллах явил милость столь явным образом, Константинополь падет к нашим ногам.

— Но я же видел, как мегадука бросил яд, видел ваше тело. Вы были мертвы.

— Думаю, ты рассмотрел лишь то, что пожелал рассмотреть, мой великий визирь.

— Разве я хочу вашей смерти? Ваше величество, неужели вы верите…

— Молчать! — рявкнул султан, но совладал с собой и добавил уже спокойнее: — Халиль, я больше не желаю выслушивать твою ложь. Но очень скоро ты мне расскажешь всю правду. Всю до последней мелочи. Иса об этом позаботится.

— Иса! — воскликнул пораженный визирь.

Он считал отравителя мертвым. Но если тот жив, если здесь — это конец. Иса наверняка рассказал султану все.

— О великий султан, не верьте ему. Он убийца. Ему нельзя доверять.

— Я никому не доверяю. Но Иса спас мою жизнь — дал мне противоядие еще до того, как мегадука попытался убить меня. Он рассказал мне о тебе и Ситт-хатун, о твоем сыне Селиме. Нет, меня предал не Иса.

— Ложь. Я клянусь, что никогда не предавал вас, — молил Халиль. — Я ничего не знал об умысле мегадуки. Я сообщался с монахом Геннадием лишь для того, чтобы повергнуть Константинополь.

— Нет, ты сговорился с Геннадием, чтобы убить меня и посадить на трон своего сына. Ты предал меня и поплатишься, как должно предателю.

— Но я же вручил вам ключи от города!

— В самом деле? — Мехмед наклонился, так что лицо его оказалось в считаных дюймах от лица Халиля. — Скажи правду: монах и впрямь решился на предательство? Керкопорта на самом деле окажется открытой и без охраны?

— Да, — отвечал Халиль. — Клянусь, это правда. Убейте меня, если это не так.

— А мегадука говорит другое. Утверждает, что это ложь ради того, чтобы подобраться ко мне.

— Мегадука — глупец. Послушное орудие в руках Геннадия.

— И как же мне снестись с этим монахом-предателем?

— Есть туннель…

— Халиль, все туннели разрушены. Если тебе больше нечего сказать, ты мне больше не нужен.

— Умоляю, постойте! Есть иной способ. Сохраните мне жизнь, и я скажу.

Султан кивнул, и ободренный визирь выпалил:

— Мегадука может доставить послание.

— Он не доживет до завтра.

— Именно! Его труп и доставит это послание. Геннадий — монах. Если он проведет христианский ритуал погребения, он все найдет.

— А если послание увидит кто-то еще?

— Вы ничего не потеряете, но, если Геннадий поможет, вы получите все.

— Умно, Халиль, очень умно, — похвалил султан и отошел от стола, так что визирь больше Мехмеда не видел.

Затем послышался его голос:

— Иса, он твой целиком. Делай что хочешь, но только не убивай. Это удовольствие я хочу сохранить для себя.

— Нет же, постойте! — закричал Халиль. — Вы обещали пощадить меня!

— Уж ты-то знаешь цену словам. Бедный доверчивый Халиль! — изрек Мехмед и удалился.

Мгновением позже над визирем склонился Иса. В руках он держал миску и неторопливо в ней помешивал.

— Знаешь, что в миске? — спросил Иса.

— Помоги мне, Иса! — неистовствовал визирь. — Освободи меня, и я дам тебе деньги, женщин, земли.

— Это особенный яд, — продолжил Иса, будто не слыша визиревых слов. — Если его проглотить, то умрешь сразу.

— Пожалуйста, Иса, послушай меня! Я дам тебе все, чего ни пожелаешь.

— Но если нанести его на кожу, он действует куда медленнее, — невозмутимо договорил Иса.

— Будь ты проклят, Иса. Не хочешь помочь мне — так отправляйся в ад! Я не боюсь твоих ядов, смерть меня не страшит.

— Нет, мой яд не убьет, — ответил Иса. — Но он заставит тебя захотеть смерти.

Иса вынул кисточку из миски и мазнул визиря по лбу. Поначалу Халиль ничего не почувствовал, затем кожу чуть закололо, колотье переросло в жжение и сделалось адской пылающей болью, как будто на лоб положили раскаленный уголь. Халиль истошно завопил.

— Не надо, Иса, не надо, пожалуйста, прекрати! Я сделаю все, что захочешь, клянусь, что угодно!

— Я хочу одного: чтобы ты страдал так же, как страдала моя семья, — прошептал Иса ему на ухо. — Это все, Халиль, чего я хочу от тебя.

ГЛАВА 22

Понедельник, 28 мая 1453 г.

Константинополь

58-й день осады

На рассвете Лонго стоял на внутренней стене Месотейхона и наблюдал, как ремонтируют палисад на руинах внешней стены. Султанские пушки молчали, и появилась возможность наконец спокойно оценить повреждения и заняться восстановлением укреплений. Лонго провел бессонную ночь, руководя работами и присматривая за турецким лагерем. В последний раз он видел султана падающим с коня — очевидно, мегадука сумел убить Мехмеда. В Константинополе на каждом углу твердили, что уж теперь-то турки осаду снимут. Лонго в этом отнюдь не был уверен.

Издалека донеслась барабанная дробь: под нее из лагеря вышла процессия. Впереди маршировал отряд из полусотни янычар. Позади ехало около ста анатолийских кавалеристов, между янычарами и спаги чуть покачивался в седле хорошо заметный издали всадник в знакомых черно-красных доспехах. От седла его тянулись две цепи к спотыкавшемуся, едва державшемуся на ногах человеку. В нем Лонго сразу опознал мегадуку — с него так и не сорвали посеребренные парадные доспехи.

— Уильям! — позвал генуэзец.

Уильям внизу, на палисаде, руководил установкой дополнительных пушек.

— Смотри, Уильям, турки собираются казнить мегадуку! Поспеши во дворец, сообщи императору!

Император прибыл через несколько минут, с ним — Далмат и София. Лонго переглянулся с нею. Император же пояснил:

— Ей следует это видеть. Нотар был ее нареченным.

Слухи о близкой казни мегадуки распространились быстро, и на стенах стало тесно. Отовсюду кричали: «Господь с тобой, Нотар!», «Слава мегадуке!». Все считали, что Нотар погубил султана, и видели в нем героя. Лонго подумал с горечью, что скоро герой станет мучеником.

Турки остановились, застыли в неподвижности. Нотар рухнул наземь, ему позволили лежать.

— Чего они тянут? — спросила София.

— Ждут, — ответил Лонго.

— Чего им ждать? — спросил император.

— Толпы. Хотят, чтобы все видели казнь.

Наконец турки зашевелились.

Янычары разделились, половина отряда отошла влево, половина — вправо. Одинокий всадник стронул коня и поволок Нотара по земле. Когда всадник приблизился, Лонго узнал султана.

— Полагаю, это Мехмед.

— Боже мой, вы правы, — прошептал император. — Как такое возможно?

Люди на стенах принялись недовольно кричать и ругаться, женщины заплакали. Мехмед подъехал на расстояние пушечного выстрела и остановился. Спешился, подошел к Нотару, и люди на стенах умолкли, замерев.

* * *

Нотар лежал лицом в пыли, пробуя сделать вдох. Ночью его пытали много часов подряд. Из бесчисленных порезов на спине сочилась кровь, ребра были переломаны. Когда Нотар волочился по земле за лошадью, он вывихнул себе плечи. Но мегадука не обращал внимания на боль, пылавшую в теле. Главное заключалось в том, что султан был мертв, а империя — спасена. Важно лишь это, а боли скоро не станет.

Нотар увидел, как рядом с конем впереди показалась пара ног. Они приблизились, остановились рядом. Чьи-то сильные руки ухватили Нотара сзади, поставили на колени. Боль в вывихнутых руках была настолько сильной, что мегадука едва не потерял сознание. Он пошатнулся, но его поддержали, не позволили упасть. Когда боль немного утихла, он обнаружил, что упирается взглядом в пряжку пояса стоявшего перед ним человека. Тот наклонился, чтобы оказаться с Нотаром лицом к лицу. Это был султан.

— Как? — Нотар задохнулся, не в силах понять — ведь он своими глазами видел, как умирал Мехмед.

— Я же говорил, мегадука, что ты встанешь предо мной на колени. Весь Константинополь встанет, — проговорил Мехмед.

Султан отступил, открывая вид на стены Константинополя. На них толпились люди. Прищурившись, Нотар даже различил лица. Он окинул взором толпу, отыскивая знакомых. Поддерживавшие его сзади отпустили, отошли. Мегадука сгорбился, но устоял на коленях, по-прежнему глядя на стены. Он услышал за спиной шелест клинка, извлекаемого из ножен, но не обернулся. Ему показалось, что он видит Софию. Он не сводил с фигуры глаз, а затем наступило ничто.

* * *

— Боже мой! — возопила София.

Когда Нотар рухнул, она прильнула к Лонго, дрожа, и тот ее обнял, а затем, запоздало спохватившись, посмотрел на Константина. Император же пристально изучал их двоих.

— Я думаю, царевне лучше вернуться в ее покои, — изрек Константин. — Царевна вне себя от горя, ее жених мертв. Стража! Отведите царевну Софию во дворец!

София ушла, император же с Лонго остались смотреть. Мехмед забрал отсеченную голову мегадуки, но тело оставил лежать на месте казни. Султан со всем эскортом поехал назад, к турецкому лагерю, а пара янычар осталась и потащила тело мегадуки к воротам Святого Романа, прямо к месту, над которым стояли император и Лонго.

— Я прикажу лучникам покончить сними, — предложил Далмат.

— Нет, пусть тащат, — сказал Константин. — Мы хотя бы сумеем похоронить мегадуку должным образом. Отблагодарим его, чем сможем.

Янычары подтащили труп к воротам, бросили и побежали назад.

— Идемте, — сказал император, — нужно забрать останки.

Они подошли к воротам, и Лонго приказал открыть их ровно настолько, чтобы мог протиснуться человек. Лонго сам вышел за телом. В щель доспехов был воткнут клочок бумаги, явно письмо, но времени прочесть его не осталось — едва он приблизился к телу, как из турецких укреплений высыпали тысячи воинов и направились к стенам. Большинство несли лопаты и мотыги, кое-кто вел под уздцы лошадей, волочивших заполненные землей и камнями телеги.

Лонго поспешно втащил тело мегадуки за ворота и приказал запереть их. Там ждал Константин.

— Штурм? Пора звонить в колокола?

— Они не штурмовать собрались, — ответил генуэзец. — Тащат не оружие, а лопаты. Они хотят засыпать ров.

— Тогда мы ударим по ним из пушек.

— Ваше величество, не стоит. Лучше поберечь порох и картечь до настоящего штурма. Если уже засыпают канавы, значит, до атаки осталось недолго. Нынешняя ночь будет тяжелой.

— Нужно сделать так много, а времени почти нет. — Император вздохнул. — Далмат, проследи, чтобы тело отвезли в Агию Софию и подготовили к погребению. Затем возвращайся сюда, я буду на стене.

— Господин, я нашел письмо на теле Нотара. — Далмат протянул императору лист бумаги. — Кажется, написано рукой мегадуки. Он просит, чтобы погребением занялся монах Геннадий.

Константин глянул на письмо.

— Если это последняя воля почившего, нужно ее исполнить. Хорошо, везите тело в монастырь Христа Пантократора.

* * *

Геннадий сидел за столом и смотрел, как горят в жаровне бумаги, как загибаются, чернеют их края, как осыпаются пеплом — подобно всем его планам, выстроенным с неимоверным трудом. Монах нахмурился. Он так и не понял пока, что же сорвалось, отчего все пошло прахом. Нотар исполнил обещанное, но султан остался жив. И Халиль не мог его предать, ни в коем случае. Что бы он выиграл, раскрыв султану собственный заговор? Но если визирь не предал, остается единственная возможность: Мехмед сумел вызнать про готовящееся покушение. А это означало, что после сдачи города жизнь монаха Геннадия не будет стоить и ломаного гроша.

Рисковать не стоит. И покинуть город лучше этой же ночью, пока на стенах и под ними кипит бой. Мешочек золота откроет путь за морские стены, а место на венецианском торговом корабле уже оплачено. Тот отвезет его в Перу, венецианскую гавань на другом берегу Золотого Рога, а там можно сесть на корабль до Кларенцы и явиться ко двору Дмитрия.

Все было потеряно в любом случае, даже если город и выстоит. Прочность унии будет доказана, и патриархом Геннадию не бывать.

Монах бросил последний лист бумаги в жаровню. Некоторые секреты — список получивших взятки, опись состояния — были слишком важными, чтобы забрать с собой или оставить без присмотра. Пусть лучше сгорят. Когда последний лист рассыпался пеплом, в дверь тихо постучали.

— Входите, — пригласил монах, и вошел послушник Евгений.

Под монашеской его рясой была надета кольчуга, на боку висел меч.

— Все готово? — спросил Геннадий. — Я хочу уйти, как только начнется битва.

— Отец Геннадий, все готово. Но есть важная новость: сюда принесли тело мегадуки Нотара. Император попросил тебя подготовить тело к погребению.

— И когда же состоятся похороны?

— Сегодня. Тело мегадуки понесут с крестным ходом по улицам к Агии Софии, а там положат в крипту.

— С чего императору вздумалось поручить уход за покойником именно мне?

— Мне сказали, что такова была последняя воля Нотара.

— Это странно, очень странно…

Геннадию вспомнилась последняя встреча с мегадукой. Тот заявил, что презирает монашье двуличие и коварство и что сам он, Нотар, вероломно покусится на жизнь султана лишь ради Константинополя.

— А где тело мегадуки сейчас?

— Оно в подвалах.

— Проведи меня туда.

Оба спустились в сырые катакомбы под монастырем, к маленькой комнате, где на каменном столе лежало обезглавленное тело мегадуки, по-прежнему облаченное в броню.

— На теле обнаружили что-нибудь необычное? — спросил Геннадий. — Знаки, послания?

— Только записку с просьбой поручить обряд погребения вам.

Геннадий задумался. Возможно, мегадука перед смертью изменил мнение… близость гибели часто искажает мысли человека. А возможно, есть и другое послание, и оно написано вовсе не на бумаге…

— Помоги снять броню, — приказал он служке.

Они вместе раздели мегадуку: стащили пластинчатые доспехи, кольчугу под ними. Наконец Геннадий стянул пропитанный кровью хлопковый подкольчужник. Кожа на груди мегадуки была черно-серой от побоев и переломов. Геннадий перевернул тело. На спине, врезанные в плоть, были начертаны слова:

Геннадий, открой город, и получишь все желаемое.

Мехмед

Мехмед стоял на редуте спиной к городу и созерцал собравшееся войско. День выдался ясный и чистый, послеполуденное солнце сверкало на доспехах, будто море раскинулось у Мехмедовых ног. Рядом оно казалось сумрачным, глубоким — ближе всех к султану стояли стройными плотными рядами янычары в черной броне. За ними расположилась анатолийская кавалерия в сверкающих кольчугах. За их спинами до самых окрестных холмов беспорядочно толпились башибузуки в бурых кожаных доспехах, напоминая далекий берег. Почти семьдесят тысяч воинов, величайшее войско в мире.

В правой руке Мехмед держал голову мегадуки. Он поднял ее высоко, и толпы разразились ошалелым торжествующим криком. Рев тысяч глоток накатил волной, захлестнул, затопил, и с ним пришло пьянящее ощущение силы и власти. Вот они, его послушные разящие руки. Тысячи рук. Султан скажет воинам, что они сражаются за Аллаха, ибо они хотят это услышать. Но на самом деле сражаются они за Мехмеда. Султан скажет воинам: Аллах смотрит на них, но на самом деле это Мехмед наблюдает за каждым их движением. И когда город падет, слава достанется не Аллаху — Мехмеду.

Наконец султан поднял и левую руку, приказывая молчать. Крики стихли, войско замерло в ожидании. Когда султан заговорил, тишину нарушал лишь его голос да слабое его эхо: голоса тех, кто передавал слова султана дальним отрядам.

— Вчера один из неверных пытался убить вашего султана! — прокричал Мехмед. — Смотрите, что вышло из такого коварства и обмана!

Он швырнул голову мегадуки, и та покатилась по склону высокой насыпи. Войско ответило ревом ликования.

— Неверные желали моей смерти — но Аллах защитил меня. Он, всеблагой и милосердный, защитит и вас. Аллах с нами, мы — его карающий меч! Он даст нам силы сокрушить латы неверных и стены их города. Каждый погибший заслужит место в раю, а каждый выживший получит богатства и женщин Константинополя. А тот, кто первым взойдет на стены, получит богатство, не виданное и в самых дерзких снах. Стены Константинополя рассыплются перед нашими пушками, защитники города затрепещут перед вашей мощью. Завтра империя римлян падет, и вы станете ее могильщиками! Вы несокрушимы! Аллах с нами! Мы победим!

Войско взорвалось дикими криками, улюлюканьем. Султан выждал, пока вопли утихнут, и завершил речь:

— Готовьтесь к бою! Точите оружие, ешьте, спите. Сегодняшней ночью мы атакуем — и завтра город будет нашим!

* * *

Радостные крики турок казались императору едва различимым рокотом, как будто вдалеке на берег накатывали волны. Константин возвышался над Золотыми воротами и смотрел на воинов, собравшихся выслушать напутствие вождя перед битвой. Греки, венецианцы и генуэзцы стояли вперемешку; их побитые, поблекшие доспехи тускло отсвечивали в лучах заходящего солнца. Меньше восьми тысяч — а турок почти вдесятеро больше. Но император видел доблесть этих людей. Пусть их латы во вмятинах, кольчуги в прорехах, зато рука тверда и дух крепок. Воины города будут сражаться, как львы, и с Божьей помощью выстоят и на этот раз.

— Воины мои! — воззвал император, и голос его раскатился над войском. — Час битвы близок! Вы всегда храбро бились с врагами Христа! Теперь я призываю вас выйти на последний бой за свои дома, за город, известный всему миру!

Раздались крики одобрения, но большинство молча ударили окованными пятками копий о мостовую, родив слитный ритмичный рокот. Когда он утих, император заговорил снова:

— Пусть наши стены изуродованы вражескими пушками. Господь с нами, и в этом наша сила и мощь. Стойте же крепко и бесстрашно, не думайте о спасении, но помышляйте разить врага! Звери бегут от зверей, но вы — люди с храбрыми и полными веры сердцами. Вы сдержите натиск грубых варваров, покусившихся на великий Рим.

Снова тяжелый рокот копий.

— Варвары бесчестно и подло напали на Римскую империю, — продолжал Константин. — Враги нарушили заключенный ими же договор, убивали наших крестьян во время уборки урожая, мешали нашей торговле и топили наши корабли. Теперь они хотят осквернить наши храмы, превратив их в стойла! О, мои братья, мои сыны! В руках ваших — спасение христианской веры! Судьба старейшей империи христианского мира — в руках ваших! Знайте: пришел день вашей бессмертной славы, ибо даже капля пролитой сегодня крови сделает вас мучениками за веру! Бейтесь же за братьев своих и сестер! Бейтесь за Константинополь!

— За Константинополь! — взревели воины, и снова раскатился глухой рокот копейных ударов.

Так мощны и резки они были, что Константин ощутил: камень дрожит под ногами. Он поднял руки, призывая слушать, и рокот утих.

Последние слова императора были печальны:

— Если у вас есть те, с кем вы хотели бы проститься, идите и проститесь. Когда настанет время, колокола призовут вас на стены. Я встречу вас там.

* * *

Слуг императора призвали в большой восьмиугольный зал Влахернского дворца. Собрались все, от поваров и прачек до кузнеца, — человек сорок, выстроившихся в четыре ряда. Впереди них стояли самые высокопоставленные и любимые императором придворные, среди них — Далмат и Сфрандзи. Вдоль стен зала высились воины варяжской гвардии. Когда вошел император — в полном доспехе и с короной на голове, — все преклонили колена.

— Встаньте, друзья мои, — попросил император. — Я призвал вас сюда поблагодарить за долголетнюю верную службу. Многие из вас не переживут сегодняшнего штурма. Возможно, мы не увидимся больше. Поэтому я хочу попрощаться со всеми вами.

Он подошел к самому краю дальнего ряда, где нервно переминался с ноги на ногу, глядя в пол, молоденький парнишка, слуга на конюшне.

— Мальчик, как тебя зовут?

— Петр, — ответил тот, отважившись поднять глаза на императора.

— До свидания, Петр. Спасибо за верную службу — и прости мне обиды, какие я тебе причинил.

Константин подошел к следующему, дворцовому кузнецу — высокому, мускулистому крепышу.

— До свидания, Иоанн. Ты хорошо и верно служил мне, и я прошу прощения за все обиды, причиненные тебе.

— Ваше величество, мне нечего прощать. Я позабочусь, чтобы сегодня ваш меч был острым.

— Спасибо.

Император попрощался со всеми и попросил прощения у всех, кроме Далмата и Сфрандзи. Затем подошел к последнему, положил руку ему на плечо:

— Прощай, старый друг. Ты был моим самым доверенным советником. Прости меня за то, что я не всегда следовал твоим советам.

— Ваше величество, вы делали то, что считали нужным, — ответил Сфрандзи.

— Возможно, мы не увидимся больше. Если так, прошу тебя: расскажи миру о наших деяниях. Пусть люди знают, как мы сражались и как погибли.

— Ваше величество, я все исполню.

Константин кивнул, приблизился к Далмату и обменялся с ним рукопожатием. Но не успел император заговорить, как Далмат произнес:

— Ваше величество, не прощайтесь. В этом нет нужды, я не покину вас в бою. И не просите у меня прощения. Для меня величайшая честь служить вам, и будет честью еще большей умереть рядом с вами.

Константин положил ему руку на плечо и вымолвил только:

— Спасибо тебе.

Затем он отошел и обратился ко всем собравшимся:

— Спасибо вам всем! Вы хорошо мне служили, и знаю: послужите и в будущем. А пока — отдыхайте. В грядущей битве вам понадобится вся ваша сила.

* * *

В городе стало совсем темно, когда Уильям и Тристо наконец достигли цели: нищей, захудалой ночлежки близ центрального рынка Константинополя. Трехэтажное здание насчитывало не одно столетие и опасно кренилось вправо — оно непременно обвалилось бы, не поддерживай его дом по соседству. Уильям поднял факел и осветил болтавшийся над входом ветхий знак, где виднелись едва различимые контуры кровати и буханки хлеба.

— Ты уверен? — усомнился юноша.

— Я заплатил немалые деньги, — ответил Тристо. — Убийца-испанец устроился именно здесь, на втором этаже.

Уильям вытянул меч.

— Ну, добро. Давай-ка разберемся с этим раз и навсегда. Не хочу дрожать за свою спину, пока дерусь с турками.

Он распахнул дверь и ступил в большую комнату, заставленную столами и скамейками. Пустую — лишь одинокий старик восседал за столом и, запрокинув голову, хлестал вино из кувшина. Красная жидкость лилась на лицо, пятнала белую рубаху. Старик грохнул кувшином по столу и мутно взглянул на вошедших. Уильям приложил палец к губам, но тот не обратил на это внимания.

— Идите, пейте сколько влезет! — замычал он, рыгнул и добавил: — Зачем вино туркам оставлять?

— Потом, — сказал ему Уильям, и они с Тристо устремились к лестнице у правой стены.

Наверху обнаружился узкий коридор с дверями по обе стороны.

— Которая? — прошептал Уильям.

Тристо покачал головой.

— Мне сказали: второй этаж — и все.

— За тобой левые, я возьмусь за правые. Идем на счет три. Раз, два, три!

Они одновременно ударили ногами в противоположные двери.

Комната перед Уильямом оказалась пустой. Тристо же узрел любовную пару. Женщина пронзительно завизжала, а мужчина принялся натягивать одежду, восклицая:

— Я не знал, что она замужем!

Тристо притворил дверь и перешел к следующей.

Из комнаты слева высунулся седобородый грек, вопросивший сердито:

— Что происходит?

Но Тристо показал ему меч, и грек испарился, грохнув дверью. Осталась последняя возможность.

— Она, — заключил Уильям и ударил ногой.

Дверь распахнулась, охотники ворвались внутрь, но нашли только сухую корку на столе да бутыль вина. Испанец скрылся.

— Похоже, он спешил, — заметил Тристо, указывая на открытый сундук в углу.

Там обнаружилось несколько рубашек, сапоги и кувшинчик. Вытащили пробку, посмотрели — пустой, на стенках следы черной вязкой жижи. Уильям принюхался.

— Яд, — изрек он уверенно. — Карлос тут был, больше некому.

— Вы что тут делаете? — послышался пьяный голос. Они обернулись: старый пьянчуга, недавно хлеставший вино из кувшина, теперь стоял, покачиваясь, у двери.

— Хотите комнату — платите!

— Мы кое-кого ищем. Испанец, ростом чуть ниже меня, темноволосый.

— А-а, Карлос, — выговорил хозяин гостиницы заплетающимся языком. — Дрянные у него манеры, но расплачивался золотом. Ушел сегодня, оставил деньги и ушел.

— Куда?

Хозяин пожал плечами.

— Сказал, домой отправляется. Дескать, работа его исполнена.

— А что он еще сказал? — осведомился Тристо.

Хозяин прислонился к дверному косяку, почесал нос.

— Сказал, да… Говорил, нет смысла рисковать жизнью ради убийства того, кто все равно погибнет. Сказал, что город обречен и мы все умрем.

* * *

Уже давно минула полночь, но София не спала. Она стояла у окна своих покоев и смотрела на город — единственное место в мире, которое царевна считала своим родным домом. София была одета в кожаные брюки, сапоги и кольчужную рубаху, на боку висел меч. Она приготовилась сражаться или бежать в случае необходимости. Но София не могла себе представить, что ей придется покинуть Константинополь. Не могла вообразить город заполненным турецкой армией, турецкой речью.

За спиной открылась потайная дверь. Царевна обернулась и увидела Лонго в полном кольчужном доспехе, со стальным панцирем на груди. Подойдя к нему, она улыбнулась, но затем нахмурилась.

— Ты должен быть на стенах.

— Я должен был увидеть тебя. Не тревожься о стенах — колокола оповестят о начале атаки задолго до того, как турки приблизятся.

— Я рада, что ты пришел.

София поцеловала Лонго, и тот заключил ее в объятия. На мгновение, в руках возлюбленного, царевна позабыла и о врагах, и об опасностях. Затем она отстранилась и с тревогой спросила:

— Скажи мне правду — есть у города надежда? Мы выстоим?

— Стены прочны, и наши доспехи лучше.

— Но можем ли мы победить? Не лги мне.

— Не знаю. — Лонго покачал головой. — Турок много, наши люди устали воевать. Но я верю в победу. Мы должны выстоять.

— Я боюсь худшего.

София отвернулась и содрогнулась, словно охваченная внезапным ознобом. Лонго обнял ее.

— Ты знаешь, что бывает с женщинами побежденных, — сказала царевна. — Я скорее убью себя, чем позволю варварам осквернить мое тело. Или погибну в бою.

— Нет, — сказал Лонго и развернул ее, чтобы заглянуть в лицо. — София, ты должна уцелеть. Бейся, если понадобится, но делай это ради спасения жизни. Я пришел в Константинополь сражаться с турками, но теперь я сражаюсь не ради города, не во имя мести. Я воюю за тебя, за нас.

— А если город падет? Если ты погибнешь?

— Тогда ты должна перебраться в безопасное место. Ты — царевна. Возможно, после битвы ты останешься последней в роду. Судьба Римской империи окажется в твоих руках, и если турки найдут тебя, жизнь твоя не будет стоить ровно ничего. Я пошлю Уильяма охранять тебя. Если услышишь звон колоколов, значит, город пал. Тогда спеши на мой корабль, беги со всех ног. Если успеешь переправиться через Золотой Рог, прибудешь в Перу — ты спасена.

— Без тебя я не уйду.

— Я молю Бога, чтобы тебе не пришлось уходить без меня. Но если я погибну…

Лонго замолчал, и в эту секунду донесся колокольный звон.

— Мне нужно идти. Запомни: если город падет, ты должна достичь Перы. Не жди меня.

Он пошел прочь, но София остановила его у тайного хода, положила ладони ему на виски, притянула к себе, поцеловала. Он обнял ее за талию, прижал крепко. По щекам царевны покатились слезы, ей отчаянно хотелось запомнить тело любимого, вкус его губ.

Наконец она отпрянула, посмотрела в глаза Лонго и прошептала:

— Я люблю тебя. Люблю. Помни это, когда будешь сражаться на стенах.

— Я буду помнить, — пообещал Лонго.

Он шагнул в коридор. София смотрела вслед, пока отсвет факела не затерялся в темноте, пока не утих звук шагов. Лишь тогда она позволила себе заплакать не сдерживаясь. Но тут же спохватилась, сердито отерла щеки — ни к чему оплакивать любимого, пока он еще жив.

София затворила дверь в потайной ход, подошла к окну. Колокола еще звонили, улицы наполнились воинами, спешащими к стенам. Царевна вдруг ощутила легкий спазм внизу живота и еще один. Кровотечение не приходило уже второй месяц. Но лишь теперь София уверилась, что понесла под сердцем дитя. Она прижала ладонь к чреву и разрыдалась вновь, теперь уже безостановочно.

ГЛАВА 23

Вторник, 29 мая 1453 г.

Константинополь

59-й день осады

Когда Лонго взошел на внешнюю стену Месотейхона, до рассвета оставалось еще три часа. Ночь выдалась безлунная, темная. Закрепленные на равных расстояниях факелы освещали стену, где ждали сотни вооруженных, одетых в доспехи людей. Некоторые молились, преклонив колени, другие говорили с товарищами, объясняя, что нужно передать любимым, если один падет на поле боя, а второй выживет. Десятки безоружных людей таскали на стену камни — ими собирались стрелять из пушек. Лонго опознал среди подносчиков Никколо. Окликнул его, тот обернулся и выронил тяжелый булыжник. С начала осады Лонго редко видел своего управителя, но жизнерадостный толстяк почти не изменился. Разве что, несмотря на нехватку провизии в городе, умудрился еще растолстеть.

— Эй, Никколо, где тебя носило?

— Исправно служил вам, синьор. В конце концов, кто-то же должен следить за вашими торговыми делами, пока вы сражаетесь.

— Торговыми делами?

— Синьор, война всегда кого-то обогащает. Несколько торговцев зерном…

Лонго предупреждающе поднял руку.

— Не хочу ничего знать. Но я рад, что ты наконец нашел себе полезное применение.

— Э-э, да это они меня заставили. — Никколо указал на Уильяма и Тристо, стоявших неподалеку.

— Правильно сделали. Давай работай. Но когда начнется битва, поспеши на «Ла Фортуну» и подготовь ее к отплытию. Тебе незачем соваться в бой.

— Я всей душой «за», — ответил Никколо, но синьор его уже не слушал, направляясь к Уильяму и Тристо.

Великан Тристо с огромным мечом в ножнах за плечами, по обыкновению энергичный, втолковывал что-то пушечному расчету. В руках он при этом держал огромный боевой топор. Уильям же кричал, указывая воинам, где разместить мантелеты — переносные деревянные барьеры. Лонго улыбнулся: тот, кто пять лет назад был угловатым, нескладным мальчишкой, теперь превратился в сухощавого, сильного воина, уверенного вождя.

— Уильям, какие новости? — обратился к нему Лонго. — Как наши люди?

— Полны решимости драться. Я расставил большую часть на стене с копьями, отбивать штурмующих. Как вы велели, сотню оставил в резерве, чтобы стреляли из луков и пособили, если турки прорвутся.

— Тристо, а что с пушками?

— Пушки заряжены и готовы, но использовать их придется с осторожностью, бережно, — ответил великан. — Мы собрали много камней, чтобы стрелять картечью, но пороху совсем мало. Хватит выстрелов на тридцать. Больше, если турки подойдут близко и можно будет класть половинные заряды.

— Так и сделай, — одобрил Лонго. — И не давай стрелять, пока турки не окажутся у самых стен.

Он обернулся, посмотрел на равнину, откуда явится враг, но сейчас она была пустой и темной. Там, где обычно светился тысячами огней турецкий лагерь, теперь зияла чернота — лишь горстка золотистых точек, горевших тут и там факелов, разрывала ее.

— Куда они подевались?

— Дозорные увидели, как турки строятся в колонны, а затем все огни погасли. Тогда-то мы и приказали звонить в колокола, — ответил Уильям. — Турки идут. Ждать осталось уже немного.

— Ты хорошо справился, — сказал Лонго Уильяму. — Но теперь у меня есть еще одно поручение для тебя, и, боюсь, тебе оно не слишком понравится.

— Какое бы оно ни было, я все исполню.

— Покинь стены. Иди к царевне Софии, защити ее.

— Но мое место здесь! — воспротивился Уильям. — Я должен отомстить за смерть моего дяди, моих друзей.

— В жизни есть кое-что выше мести. Сколько турок ты уже умертвил? Двадцать, тридцать? Поверь мне: сколько ни убьешь, гнев твой не остынет. Ты никогда не насытишься местью.

Лонго положил юноше руку на плечо, стиснул.

— Уильям, у тебя есть жена, подумай о ней. Мы все должны защищать самое дорогое для нас. И я прошу тебя как друга: ради меня, защити Софию.

Уильям отвернулся, стиснув зубы. Но все же кивнул:

— Я пойду к ней.

— Спасибо. Если колокола прозвонят отступление, отведи ее на борт «Ла Фортуны» и плыви в Перу. Удачи! Да пребудет с тобой милость Господня.

— И с вами, — ответил Уильям.

Они крепко обнялись.

— Ты себя убить не позволяй! — строго приказал Тристо. Он был следующий, кто обнял — облапил — Уильяма. — Мне еще надо отыграться в кости.

— Это мы посмотрим, — усмехнулся тот.

Лонго и Тристо молча смотрели, как Уильям спустился с палисада, а после вышел через ворота внутренней стены. Едва он скрылся из виду, в те же ворота вошел император в сопровождении варяжской гвардии и Далмата. Воины, расположившиеся в промежутке между стенами, преклонили колени. Послышались крики: «Слава Константину! Да здравствует император!» Лонго отправился встречать императора у подъема на внешнюю стену.

— Здравствуйте, ваше величество. Инспектируете войска?

— Нет, синьор Джустиниани. Я пришел сражаться.

— Это место слишком опасно для вас, сюда турки обрушатся со всей силой.

— Именно потому я здесь, — твердо ответил Константин. — Если удержим Месотейхон, удержим и Константинополь.

— Но если вы погибнете, конец всему. Риск слишком велик.

— Мы должны рискнуть всем, даже жизнью императора, чтобы выиграть эту битву. Все ли воины на стенах?

— Да, разве что пара-тройка нерадивых не успела подойти.

— Отлично. Тогда запирайте ворота внутренней стены.

— Но, ваше величество, как же нам отступать, если ворота окажутся закрытыми?

— Отступления не будет. Закрывайте ворота!

* * *

Мехмед стоял на бастионе и смотрел на стены Константинополя, испещренные огоньками факелов. Сегодня, впервые за тысячу лет, эти стены падут. Ныне он, Мехмед, исполнит предназначенное. Он вспомнил, как десять лет назад был лишен трона, сослан в Манису. Тогда командиры войска смеялись над ним, презрительно называли Мехмедом-Книжником. После сегодняшней ночи никто не дерзнет смеяться над султаном Мехмедом.

Он обернулся, посмотрел на лица собравшихся командиров, освещаемые единственным факелом. Обратился к Улу:

— Люди на позициях?

— Да, ваше величество.

— Тогда пусть начинают пушки. После них Махмуд-паша поведет башибузуков на штурм.

Махмуд-паша поклонился.

— Ваше величество, благодарю вас за честь атаковать первыми.

— А как насчет анатолийской кавалерии? — спросил Исхак-паша. — Неужели мои люди ждали два месяца лишь для того, чтобы вся слава досталась башибузукам?

— Исхак, потерпи. Сегодня на всех хватит славы. Для тебя и твоих воинов у меня предусмотрено особое задание.

* * *

Воины, стоявшие рядом с Лонго, замолчали в ожидании атаки, и тишина повисла такая, что Лонго различил шипение зажженного фитиля у пушки по соседству. И вдруг безмолвие разорвал чудовищный слитный рев турецких пушек. Они выстрелили разом, располосовав темноту над бастионами длинными языками огня.

— Прячься! — крикнул Лонго, пригибаясь за низкий парапет, шедший поверху внешней стены.

Мгновением позже стена задрожала от ударов. В двадцати шагах справа кусок ее футов десяти длиной затрясся и обвалился наружу, рассыпался на куски — а с ним и стоявшая на стене пушка.

— Тащите мантелеты! — крикнул Лонго воинам, стоявшим наготове между стен. — Закройте пролом!

Воины подхватили пару мантелетов, подтащили, перекрыли дыру. Но не успели закрепить, как ядро врезалось в один, разметало в щепы. Закричали, корчась на земле, раненые. Их подхватили, потащили в укрытие и срочно подвели на замену второй мантелет.

— Мы понапрасну теряем людей! — заорал Тристо, стараясь перекричать пушечный рев.

— Ты прав, — согласился Лонго. — Уведи со стены всех, кроме орудийных расчетов. Пусть воины укроются внизу, между стен.

Тристо кивнул и поспешил исполнять. Спустя несколько минут участок близ Лонго обезлюдел. Генуэзец остался один, притаившись за невысоким парапетом, а под его ногами дрожала стена.

Наконец турецкие пушки умолкли. Лонго встал, присмотрелся, стараясь различить движение в темноте. Он ничего не увидел, но, когда уши, оглушенные пушечным грохотом, стали нормально слышать, различил топот многих тысяч ног.

— Назад на стену, быстро! — скомандовал он воинам. — Турки идут!

Тут же из темноты вырвался, нарастая и спадая вновь, крик: «Аллах, Аллах, Аллах!» Загрохотали барабаны, загнусавили волынки. Шум становился громче и громче, но Лонго по-прежнему ничего не видел. У пушкаря сдали нервы, он ткнул фитилем, и пушка рявкнула в темень, без толку рассыпая картечь.

— Черт побери, не стрелять! — взревел Тристо. — Пусть подойдут ближе!

Шум приближавшегося войска сделался оглушительным. Наконец показалась орда — всего ярдах в сорока от стены. Шли в беспорядке, почти без доспехов — что у кого нашлось, то и нацепил, с разномастным оружием. Среди мечей и копий виднелись и косы, и вилы. Султан пустил вперед башибузуков, почти не обученных драться крестьян, составлявших изрядную часть турецкого войска. Хоть воевать они толком не умели, зато храбрости им было не занимать. И шли они тысячами.

— Лучники, к бою! — распорядился Лонго и услышал пение сотен тетив, свист множества стрел, взвившихся в небо.

Смертельный дождь обрушился на башибузуков, выкашивая их десятками. Лонго видел, как стрела пробила насквозь грудь одного и застряла в животе другого. Увидел, как захлебнулся кровью воющий в ярости великан, схватившийся за пробившую горло стрелу. Дикий вой башибузуков теперь разбавился криками умирающих, но толпа не остановилась. Турки подбежали уже так близко, что Лонго различал их лица: вот седой старик с выпученными от ярости глазами, с лицом, испещренным шрамами множества битв; вот крестьянин с голым торсом потрясает вилами, а в плече у него — стрела; вот мальчишка лет двенадцати волочит меч, какой и поднять не может.

Башибузуки достигли стены, уперлись в закрывавшие проломы мантелеты. Христиане по обеим сторонам пролома кололи копьями сверху, и вскоре перед мантелетами нагромоздилась груда трупов.

Атакующие добрались и до стены, где стоял Лонго, начали приставлять лестницы. Лонго лично спихнул одну, и та повалилась в темноту, а турки посыпались с нее, падали наземь, и свои же, спеша к стене, безжалостно затаптывали их. Лонго огляделся по сторонам — враги так и кишели у стен, лезли наверх.

— Пушки, огонь! — заорал он неистово.

По всей стене грохнули пушки, выпустив заряды картечи прямо в неприятельскую толпу. Результат оказался кровавым и ужасным, камни рвали плоть и доспехи, будто бумагу. Лонго увидел, как булыжник с кулак величиною перешиб клинок меча, а второй снес голову его хозяину. Равнина у стен превратилась в кровавый кошмар, множество искалеченных тел корчилось на залитой кровью земле. Атака замедлилась — ближайшие к стенам башибузуки бросились назад, удирать, но сзади напирали их товарищи, теснили под самые пушечные жерла. Волна за волной накатывались несчастные на стену, чтобы быть перемолотыми чудовищными жерновами боя. Наконец после часа с лишним бойни натиск ослабел. Лонго зарубил турка, умудрившегося взобраться на стену, столкнул последнюю лестницу и прислонился к парапету, переводя дух. Все, не надо ни лестницы спихивать, ни турок убивать, выжившие башибузуки удирают в беспорядке, оставив за спиной множество погибших и умирающих товарищей. Христиане ликовали. Лонго увидел на стене императора.

— Мы справились! — крикнул Константин. — Они отступают!

— Это был лишь первый приступ, проверить крепость стен и вымотать нас, — ответил Лонго. — Они вернутся.

Он обратился к Тристо, стоявшему в нескольких футах и вытиравшему кровь с топора.

— Скольких мы потеряли?

— От силы полсотни.

— Всего-то! — возрадовался Константин. — Посмотрите, они потеряли тысячи.

— Так-то оно так, — угрюмо согласился Тристо. — Да только пороха мы тоже лишились. Теперь из пушек нечем стрелять.

Будто в подтверждение его слов, раздался чудовищный грохот турецкого орудия. Стена содрогнулась от ядра, поразившего цель.

Турки возобновили обстрел.

* * *

Когда зазвонили колокола, оповещая о начинающемся штурме, Геннадий приказал Евгению отправляться к стенам. И теперь, одетый в старую дрянную кольчугу, Евгений вел по городу дюжину нанятых воров, наряженных точно так же. Он привел их к высокой круглой башне, возвышавшейся там, где двойные Феодосиевы стены соединялись с Влахернской. Послушник знал: внутри башни была Керкопорта — калитка, выводившая наружу, за стены.

Евгений зашел в башню — там было пусто и темно, ни окон, ни дверей, лишь винтовые лестницы вели наверх и вниз.

— За мной, — скомандовал он ворам, направившись вниз.

На нижнем уровне скучало несколько бойцов. Они столпились у толстой деревянной двери, окованной железными полосами, — Керкопорты. Поперек ее лежали три толстенные балки, и, привалившись к ней, стоял высокий мускулистый воин. Все были греками. Отлично, справиться с латинянами было бы куда труднее.

— Кто главный? — спросил Евгений.

— Я, — ответил прислонивший к двери воин.

— Ваши люди нужны на Месотейхоне, — сообщил ему Евгений.

— Сам император велел нам оставаться здесь и охранять Керкопорту.

— Мне и моим людям император приказал то же самое, — ответил Евгений. — Мы пушкари, но запас пороха иссяк. Мы в скверных доспехах, на Месотейхоне от нас мало толку. Там нужны сильные бойцы в прочном облачении.

Командир греков скептически глянул на приведенную Евгением банду, но все же кивнул.

— Ладно. Мы пойдем туда, где нужны. Охраняйте дверь как следует, и если какая беда — немедленно шлите за помощью. Что угодно делайте, но не позвольте туркам ворваться в город.

— Мы будем стоять насмерть, — заверил его Евгений. Командир увел бойцов вверх по лестнице, и, когда последний воин скрылся из виду, Евгений приказал ворам:

— Помогите отпереть дверь.

— Но капитан же не велел пускать турок, — возразил тощий вор с изрытым оспинами лицом.

Тебе заплатили не за то, чтобы ты рассуждал, — рявкнул Евгений. — Хочешь денег — делай что сказано!

Воры уныло принялись за работу — взялись за балки, сместили, затем Евгений собственноручно отодвинул последний засов и распахнул дверь. В тусклом предутреннем свете он увидел тянувшуюся к морю стену и землю перед нею, усеянную телами поверженных турок. Похоже было, что штурм приостановился, но тяжкий рев турецких пушек не умолкал. Евгений притворил дверь, но не вернул на место засов.

— Идите к цистерне, — приказал он ворам. — Там получите деньги.

— Нельзя оставлять дверь незапертой, — возразил тощий вор.

Прочие закивали.

— Делайте, что вам говорят.

— Я не предам императора и мой город, — дерзко заявил вор.

— Ладно, — согласился Евгений и, молниеносно выхватив меч, полоснул тощего по горлу.

Бедняга свой клинок и вытащить из ножен не успел. Он повалился, хрипя и дергаясь, выбрызгивая кровь на каменный пол. Остальные, скалясь, вытянули мечи и кинжалы.

— Хотите драться со мной? Зарубите на носу: многие из вас кончат как он. — Евгений указал на умирающего. — И чем же император вознаградит вас за героизм? Да ничем. А если сделаете, как я сказал, тогда и живыми останетесь, и денег получите. Вам выбирать.

Воры переглянулись и один за другим спрятали оружие.

— Мудрое решение, — похвалил Евгений. — Теперь идите за мной, и я приведу вас к награде.

* * *

Солнце еще не взошло, но уже развиднелось, и Лонго мог различить турецкие пушки на бастионах. Они палили без перерыва уже полчаса, и стена постоянно содрогалась от ядер. Внизу, между стенами, воины выстраивали длинными рядами мантелеты, образуя третью стену между внешней и внутренней.

— Сдвиньте их теснее! — скомандовал Лонго.

— Копейщики готовы, — доложил подошедший Тристо. — Если кавалерия прорвется, они сработают как надо.

— Что с императором? Он в безопасности?

— Насколько это возможно. Он с варяжской гвардией и Далматом за мантелетами.

— Хорошо, — одобрил Лонго и только собрался дать передвигающим мантелеты воинам очередное указание, как стена под ногами качнулась.

Генуэзцы едва успели спрыгнуть, прежде чем она рухнула наружу и рассыпалась кучей щебня, земли и балок. Лонго падал лицом вниз, но удачно перекатился, смягчил удар. Когда пыль осела, он увидел, что обвалился кусок стены ярдов двадцати в длину. Лонго заметил сквозь провал, как из лагеря вылетела турецкая кавалерия и помчалась галопом к бреши. До столкновения остались считаные секунды.

Тут его ухватили за плечи, вздернули на ноги. Лонго повернул голову и обнаружил Тристо. Тот был весь в пыли, но живой и здоровый.

— Бежим! — выкрикнул Тристо.

Оба припустили к мантелетам. А за спиной все близился грохот копыт. Из-за мантелетов выступили копейщики, уперли пятки длинных копий в землю, выставили острия. Скорее, скорее — Лонго почти уже ощущал турецкое копье меж лопаток, топот конницы отдавался в ушах. Но он успел, проскочил сквозь строй и оказался в безопасности, за деревянным барьером.

Миг спустя турки достигли стены копий. Наездники получше управились сдержать лошадей, отвернуть. Менее удачливых и умелых кони, вздыбившиеся перед грядой острой стали, сбросили наземь. Кое-кто рухнул прямо на копья. Мгновение — и земля перед строем копейщиков заполнилась перепуганными, мечущимися конями, потерявшими всадников, проткнутыми, затоптанными кавалеристами. Христиане закричали, приветствуя успех.

— Держать строй! — воскликнул Лонго. — Они вернутся!

И он был прав: анатолийская конница быстро перегруппировалась, и в пространство между стенами заезжало все больше всадников. Теперь они надвигались осторожнее, пуская на ходу стрелы. Копейщики начали падать под этим градом, и Лонго скомандовал:

— За мантелеты! Отступать!

Копейщики отступили через щели между мантелетами, кавалерия двинулась вперед, и тут Лонго крикнул:

— Поджигайте!

Он сам схватил факел, ткнул им в ближайший мантелет, немедленно занявшийся. Поверхность их вымазали греческим огнем, и, загоревшись, выстроенные полукругом мантелеты превратились в стену огня. Напуганные пламенем, турецкие кони взбесились, вставали на дыбы, сбрасывали всадников, и в рядах кавалерии вновь воцарился хаос.

— Вперед! — отчаянно выкрикнул Лонго. — В бой!

Он повел христиан за линию горящих мантелетов, к беспорядочной массе конников. Выдернул ближайшего турка из седла, прикончил, вскарабкался на коня и принялся разить направо и налево. За ним двинулись копейщики, сбивая турок с перепуганных лошадей. Враги, не способные выстроиться и дать отпор, отступили, поначалу медленно, но вскоре отход превратился в паническое бегство. Христиане рванулись преследовать и полностью вытеснили неприятеля за стены.

Лонго выехал к пробоине в стене. Впереди, на равнине, под лучами восходящего солнца возвращалась к лагерю анатолийская кавалерия.

— Отставить! — скомандовал Лонго христианам, норовившим выбежать за стены. — Пусть удирают. Приготовьтесь удерживать пролом, следующая атака не за горами.

— Отлично сделано, синьор Джустиниани! — похвалил подъехавший император. — Солнце взошло, но город держится. Враг снова повержен. Этот день станет днем нашей славы и победы!

Лонго покачал головой.

— Что-то здесь не так. Слишком мало их атаковали и отступили чересчур быстро. Будто и не рассчитывали на успех, а только хотели отвлечь нас.

* * *

Пока часть кавалерии пыталась пробить оборону христиан, Исхак-паша повел триста отборных кавалеристов на север. Когда они поскакали прямо на Керкопорту, со стены посыпались стрелы и камни размером с яблоко. Всаднику, ехавшему рядом с пашой, проломило череп. Исхак-паша погнал коня быстрее, направляясь в узкий проем между круглой башней и стеной. Калитку он еще не видел и начал подозревать: а не послал ли его султан попросту на убой? Затем он приметил ее, заделанную в тело башни, далеко в узком проходе.

Исхак-паша спешился, побежал, а вокруг сыпались камни и стрелы. Он ударил плечом в калитку, и та с неожиданной легкостью распахнулась, так что паша оказался в круглой комнате, освещенной единственным факелом. У дальней стены шла наверх винтовая лестница.

— Быстрее, вперед! — воззвал паша к ворвавшимся в комнату воинам. — Наверх!

Он взбежал по лестнице в очередную пустую комнату и выскочил наружу, в город. Слева высился дворец императора христиан. Впереди простирался лабиринт пустынных улиц. Исхак на мгновение растерялся, но все же сумел разобраться, что к чему, и сориентироваться.

— К Месотейхону! — скомандовал он и побежал вдоль стены направо.

Большинство воинов послушно направились следом, но дюжины две откололись и устремились к дворцу.

— Стойте! Куда вы? — крикнул паша.

— Богатеть! — весело крикнул один. — А вы повоюйте!

И был таков. Остальные просто не обратили внимания на Исхака.

— Догнать их? — спросил сотник.

— Не надо. У нас есть дела важнее.

* * *

Уильям сидел и нервно теребил рукоять кинжала; София стояла неподалеку, глядя в окно. Оттуда открывался вид на город, а не на стены, но царевна и так слышала звук близкой битвы. Пушки уже смолкли, и теперь до нее доносились однообразные шум и гам, перемежаемые яростными воплями. Постепенно шум стал ритмичным, и в нем проступил слитный топот тысяч ног. По звукам царевне было трудно судить о происходящем, но колокола у стен пока не звонили — значит, стены держатся, и христиане отражают натиск неверных. Но ведь колокола не скажут, жив ли Лонго.

Вдруг шум прекратился. София замерла, прислушиваясь, — ничего. Затем из дворца, из комнаты за ее покоями, закричали по-турецки, а следом раздался истошный женский визг.

— Что это было? — спросил встревоженный Уильям.

— Турки! — воскликнула София. — Они во дворце!

— Выходит, стены пали, — заключил англичанин. — Нам пора на корабль.

— Постой, ведь колокола не звонили, сигнала об отступлении не было! Значит, стены держатся. А если турки в городе, значит, нужно предупредить Лонго. Мы должны…

Ее речь пресекли звуки ударов — кто-то рвался в ее покои. Уильям и царевна отступили в спальню, а дверь в гостиную сотряслась. Древесина у замка расщепилась, дверь распахнулась, и на пороге показались шестеро турецких воинов.

— А-а, у нас тут цветочки! — глумливо выкрикнул их предводитель. — Давненько у меня не было женщины такой аппетитной!

Турки, ухмыляясь, вступили в покои. Уильям обнажил меч и встал в дверях спальни.

— Попробуйте возьмите ее, сволочи.

— Не надо, есть выход. — Царевна потянула за рукав. — За мной!

Насильники бросились к спальне, София же увлекла Уильяма к потайной двери, отворила ее, втолкнула своего защитника. Захлопнула створку, и почти тотчас же на тайную дверь обрушились удары.

— Нам надо спешить.

София взяла Уильяма за руку и потянула за собой. В туннеле царила кромешная тьма, пока враги не выломали дверь, осветив потайной коридор.

— Бежим! — вскричал Уильям, и оба помчались со всех ног.

Они свернули в боковой туннель, подбежали к винтовой лестнице, спустились и снова угодили в непроглядную темень. Только слышался топот бежавших над головой турок. София свернула налево, затем направо, пошла длинным коридором, уперлась в дверь. Нащупала ручку в темноте, и беглецы выбрались наружу, под солнце. Царевна обернулась: турки показались в конце туннеля. Она захлопнула дверь.

— Туда, быстро! — крикнул Уильям, устремляясь к ближайшему дому.

Он вышиб дверь ногой, оба вбежали внутрь и плотно притворили ее за собой. София приникла к окну, закрытому ставнями, посмотрела в щель: турки высыпали из потайной двери, немного посовещались и устремились к парадному входу во дворец.

— Мы в безопасности, — выдохнула царевна. — Они ушли.

— Пойдемте же, — принялся уговаривать Уильям. — Нам нужно пробраться на корабль.

— Нет, мы должны предупредить Лонго: турки в городе! Наши воины не удержат стены, если им придется сражаться на два фронта!

Уильям покачал головой.

— Здесь мы бессильны. Если неприятель в городе, уже поздно предупреждать Лонго.

— Но мы должны хотя бы попытаться.

— Турки могут вернуться в любой момент. А я пообещал Лонго защищать вас.

— Я не слабая беспомощная девчонка! — вспылила София. — Я — царевна, и лучше бы тебе делать, что я говорю! Иди, предупреди Лонго, а тут я буду в безопасности и дождусь твоего возвращения.

— Ладно. — Уильям распахнул дверь и, обернувшись на пороге, пообещал: — Я мигом. Ждите здесь.

София кивнула, и юноша скрылся. Затем она придвинула к двери тяжелый дубовый стол и уселась ждать.

* * *

Лонго стоял в проломе стены. В золотистом утреннем свете по полю маршировали стройными колоннами тысячи янычар в черной броне. Он обернулся и посмотрел на выстроившихся христиан, которые заполняли проем шириною в двадцать ярдов. В центре стояли император и Далмат с варяжской гвардией, рядом с ними — греки, итальянцы и даже турки, жившие в Константинополе и поклявшиеся защищать город. Все были опытными, испытанными воинами, все храбро бились, отбивая турецкие атаки, однако защитников Месотейхона было слишком мало. Командиры других участков стены смогли выделить лишь небольшую часть своих людей на подмогу — хотя острие вражеской атаки пришлось на Месотейхон, враги наседали по всей стене. Глубина строя защитников составляла всего десять рядов, а выдержать им предстояло нападение многих тысяч.

Лонго вышел из строя и обратился к бойцам:

— Воины, крепитесь! Победа близка! Эта атака — последняя. У нас больше нет стены, но если мы станем сражаться храбро и дружно, то повергнем врага. Удержим пролом, и день будет наш. Готовы к бою?

Воины согласно взревели.

— Тогда в бой, за Константинополь!

— За Константинополь! — закричали воины эхом. — За Константинополь!

Затем из массы наступающих завыл рожок, и янычары бросились в атаку с оглушительным воплем, перекрывшим крики христиан.

— Держитесь! — закричал Лонго, обнажая меч и поднимая щит.

И добавил уже тише, обращаясь к стоящему рядом Тристо:

— Удачи тебе! Прости, что впутал в это дело.

Великан поднял свой огромный топор, ухмыльнулся.

— Это лучшее местечко из всех, где мне доводилось побывать.

Но затем улыбка его поблекла, и он добавил уже печальнее:

— Я выбрал имя для сына: Бенито. Если погибну, присмотрите за ним.

— Я позабочусь о нем, — обещал Лонго.

Мгновением позже строй янычар застыл в двадцати ярдах от христиан. Турки натянули луки, наставили арбалеты.

— Поднять щиты! — возопил Лонго, когда враги выпустили тучу стрел.

Стрела воткнулась в щит, другая скользнула по доспеху. Стоявший слева воин с криком упал, стрела пронзила ему бедро.

Железный дождь иссяк, и янычары, взрычав, бросились врукопашную. Они врезались в строй христиан, тесня и наседая. Лонго успел нанести лишь пару ударов, когда в образовавшейся давке его меч стал почти бесполезен. Справа к Лонго притиснулся Тристо, слева и сзади — воины-христиане, спереди — пара янычар. Битва превратилась в состязание по толканию, и турки потихоньку выигрывали, превосходящей массой оттесняя строй христиан.

— Держитесь! — закричал Лонго. — Не отступайте! Если нас вытеснят из пролома, мы пропали!

Двое сзади подняли щиты, уперлись Лонго в спину, налегли. Повсюду христиане напряглись, принажали. Стальные панцири надежно защищали их от давки, турок же в их легких кожаных доспехах и в кольчугах удавливало в толпе до смерти. Первые ряды янычар, обессилев, перестали рваться вперед, и две враждебные толпы замерли, не в силах сдвинуться ни на дюйм. Все новые и новые орды теснились позади, но строй христиан было не стронуть с места.

— Толкайте, толкайте! — кричал Лонго. — Мы держимся, мы побеждаем!

Затем от задних рядов прилетел вопль: «Ворота открываются! Это подмога! Подкрепление прибыло!» Вскоре все христианское войско разразилось криками радости. Но внезапно они оборвались.

Стоявшие позади воины прекратили налегать, и Лонго обернулся посмотреть, в чем дело. Он только вымолвил в растерянности:

— Матерь Божья!

Не подкрепление пришло — в ворота набежали турки и атаковали с тыла. Под ударами с двух сторон строй христиан быстро рассыпался. Вскоре Лонго оказался в маленькой группке — император, Тристо, Далмат и шестеро гвардейцев. Все выстроились кругом, защищая императора. Турки так и напирали — всем хотелось славы, все стремились поразить главу христиан.

Слева от Лонго сражался Далмат, справа — Тристо. Тот бросил топор и пластал огромным четырехфутовым мечом. Увесистый клинок рассекал железо и кожу, сносил головы и разрубал клинки на едином взмахе. Далмат бился двумя короткими кривыми мечами, молниеносно отбивая, разя, отбивая снова. Лонго рубился своим длинным, чуть изогнутым азиатским клинком и орудовал маленьким щитом, ударяя смертоносно и точно.

Рядом с Далматом осел наземь гвардеец, проткнутый копьем. Оставшиеся теснее сомкнулись вокруг императора.

— Долго мы так не протянем! — выкрикнул Тристо. — Нужно что-то делать!

— Пробиваться к воротам! — отвечал император. — Если отобьем их, то сумеем удержать внутреннюю стену!

— К воротам! К воротам! — заорал Лонго, и его крик подхватили остальные.

Повсюду вокруг уцелевшие христиане пробивались, куда было сказано. Но турки быстро сообразили, что происходит. Когда христиане приблизились к воротам, янычары сплотились и дружно атаковали, ведомые гигантским воином с огромным ятаганом в руках. За миг до того, как турки обрушились на разрозненные группки христиан, Лонго узнал в их предводителе Улу.

Натиск расшвырял пробивавшихся, и Лонго остался в одиночестве, яростно сражаясь за свою жизнь. Он уклонился от меча, отразил удар копьем, увернулся от клинков пары турок, полоснув обоих по животам. Янычар набросился с воплем:

— Аллах, Аллах!

Лонго нырнул под удар, врезался плечом под дых, перекинул врага через себя. Ткнул мечом, добивая, повернулся разделаться со следующим — и в груди вспыхнула боль. Лонго зашатался, отступил на шаг и посмотрел вниз: из-под правой ключицы торчало оперение арбалетной стрелы. Кровь заструилась из раны, окрашивая доспехи алым.

Выстреливший из арбалета янычар обнажил меч, желая прикончить подранка. Ударил, целясь в живот. Лонго сумел отбить удар, однако, когда клинки столкнулись, ужасная боль пронзила грудь. Генуэзец отшатнулся, упал на колени. Янычар замахнулся, чтобы довершить дело, но выронил оружие и рухнул наземь, рассеченный без малого пополам огромным мечом Тристо. Великан переступил через мертвое тело и склонился над командиром.

— Давайте уходить отсюда.

— Сзади, — прошептал тот, указывая на Улу, решительно направлявшегося к ним. Тристо выпрямился и повернулся к врагу.

— Не беспокойтесь. Я управлюсь с этим громилой.

Подошедший Улу отпихнул янычара, намеревавшегося броситься на Тристо, и прорычал:

— Этот — мой!

Оба гиганта замерли, оценивая друг друга. Тристо был на добрых три дюйма выше, шире в плечах, но тяжел, кряжист, с жирком. Предводитель же янычар являл собой сплошные мускулы, без капли жира. Улу держал длинный ятаган одной рукой, Тристо свой четырехфутовый меч — двумя.

Улу напал первым, с удивительной ловкостью и быстротой, ударил, целясь в живот. Тристо отбил удар, развернулся, секанул, метя в голову. Улу отпрыгнул, и генуэзец ударил снова, нацеливаясь в грудь. На сей раз Улу подставил ятаган, клинки соприкоснулись, и воины налегли, щеря зубы от натуги.

— Сильный ты, сукин сын! — проскрежетал Тристо. — Но чем больше урод, тем легче мне сделать вот это!

С этими словами он ударил головой янычару в лицо и одновременно — коленом в пах. Улу шатнулся назад, открывшись, Тристо же пырнул его в грудь. На мгновение Лонго показалось: попал, — но ятаган Улу взвился, в последнюю секунду отбив удар. И все-таки лезвие пробороздило бок янычара, тут же взмокший от крови. Но рана, казалось, лишь добавила тому сил и ярости. С ревом Улу принялся рубить, и Тристо отступил под градом тяжких ударов. Однако пробить его защиту янычар не сумел и, увлекшись, ошибся. Слишком далеко подался вперед, споткнулся о мертвое тело, и Тристо тут же ударил, целясь в шею. Но Улу на самом деле лишь притворился, будто споткнулся. Удара он ждал, уклонился, отбил меч Тристо в сторону и, развернув свой клинок, поразил генуэзца в голову. Он попал в участок над ухом, раскроив череп, — Тристо умер, даже не успев понять, что произошло.

Страшный, полный животной ярости крик вырвался из груди Лонго. Сердце бешено застучало, гнев заглушил боль в груди. Лонго встал, отшвырнул щит, взялся за меч обеими руками. Бросился на врага. Но тот ждал и в последнее мгновение, уклонившись, ударил в ответ, целясь в голову. Лонго увернулся, ткнул в живот, но Улу отразил удар, и, когда клинки встретились, грудь Лонго пронзила дикая боль. Он едва не выронил меч и отступил, шатаясь. Улу немедля воспользовался слабостью, рубанув со всего маху. Лонго увернулся снова, ударил ногой прямо в живот, но тот был подобен каменной стене, так что Улу не шелохнулся. Зато генуэзец едва уклонился от безжалостного ятагана.

Оба замерли, тяжело дыша и глядя друг другу в глаза.

— Я уже однажды пощадил тебя, Лонго, — сказал янычар. — Теперь пощады не будет.

— Не жди ее и от меня, — прохрипел Лонго и, стиснув зубы, превозмогая боль в груди, атаковал, осыпав Улу градом быстрых ударов.

Тот отступал, но защищался уверенно и точно. Не раз Лонго думал, что сию вот секунду пробьет, наверное, однако в последние мгновения ятаган Улу отбивал удар. Лонго ослабил натиск, изнуренный, но снова вдруг увидел бездыханное тело Тристо, и ярость вернула силы. Он рубанул снизу, вынуждая Улу опустить ятаган, и, собрав все силы, развернул меч, ударил в голову, но янычар снова успел подставить свое оружие. Они уперлись клинок в клинок, Улу надавил, навис, приблизившись, и, ухватив свободной рукой торчавшую из груди Лонго стрелу, повернул ее. Лонго охнул от боли, все поплыло перед глазами, колени задрожали. Но он успел увернуться от удара, нацеленного в шею и наверняка бы перерубившего ее.

Теперь атаковал Улу, и Лонго уклонялся, увертывался, отступал, чтобы только не парировать, не принимать удар на клинок, и всякий раз при этом тело пронзала страшная, слепящая боль. Улу сделал очередной выпад, метя в живот, Лонго попятился и ощутил за лопатками стену. Все, дальше отходить было некуда. Улу рубанул с размаха, Лонго отбил, клинки скрестились. Янычар навалился, и генуэзец, крича от боли, старался удержаться, но Улу был намного сильней. Лонго вдавился спиной в изъязвленную стену, а вражеский клинок все приближался и находился уже в дюймах от лица.

— Прощай, старый друг, — сказал Улу.

— Не сейчас, — вдруг выдохнул Лонго.

Он выпустил меч, падая на колено, и, завопив от боли, выдрал стрелу из груди. Улу шатнулся вперед, утратив равновесие, и Лонго, пользуясь его растерянностью, приподнялся и вогнал наконечник стрелы в горло врага.

— Это тебе за Тристо.

Улу выронил ятаган, отшатнулся, схватившись за горло. Выдернул помеху — и хлынул фонтан крови. Турок удивленно посмотрел на стрелу и рухнул ничком, бездыханный.

Лонго подобрал свой меч, сделал несколько шагов и повалился рядом с Улу. Он посмотрел на дыру в доспехах, откуда с каждым ударом сердца выталкивалась живая кровь. Разжал руку, выпустив меч и ожидая смерти. Но к его удивлению, никто из янычар не напал. Напротив, они отступили, взирая на Лонго с удивлением и страхом. Кто-то выкрикнул в ужасе:

— Улу погиб!

Известие о гибели командира побежало, как огонь по сухим листьям, и натиск янычар ослаб. Началось беспорядочное отступление. Оставшиеся пребывали в растерянности, не зная, что делать дальше. Невдалеке от Лонго император собрал воинов и начал теснить врага.

— Лонго! — послышался знакомый голос, и генуэзец увидел бегущего Уильяма.

— Где София? — выдохнул генуэзец, морщась от боли.

— В городе! — ответил юноша, становясь на колени подле командира. — Вы ранены, вас нужно увести отсюда. Сможете идти?

— Не надо было оставлять ее! — прошипел тот сквозь зубы, схватывая меч и поднимаясь на ноги, поддерживаемый Уильямом. — Может быть опасно…

Лонго выпрямился, шатаясь и зажимая рану в груди левой рукой.

— Она сама настояла, чтобы я мчался сюда, — и не зря. Вы бы тут долго не протянули. Давайте же, вернемся к строю.

Поддерживаемый Уильямом, Лонго сумел добрести до императора и Далмата, снова собравших воинов, которые выстроились и слаженно теснили янычар к пролому. Строй расступился, пропуская подошедших, и Константин, оставив бой, приблизился к ним.

— Лонго, ты жив! — воскликнул он радостно, но затем нахмурился, заметив кровь. — Тяжело ранен?

— Жить буду, — прохрипел генуэзец, оттолкнул Уильяма. — Пока могу стоять, я буду сражаться.

Константин был полон сомнений.

— Это не пустяковая царапина. Больше ты здесь ничем не поможешь.

— Мой долг сражаться за вас, и я не подведу, — настаивал Лонго.

— Лонго, ты не подвел меня и сделал все, что мог. Теперь я прошу лишь об одном: спеши к Софии, защити ее.

Лонго хотел возразить, но император жестом приказал ему молчать.

— Я не глупец и понимаю, что вижу. Я еще способен распознать влюбленных. Иди же к ней. А я удержу стену.

— Спасибо, ваше величество, — выдохнул Лонго.

Они пожали друг другу руки, и Константин вернулся к сражению в первых рядах. Генуэзец обратился к Уильяму:

— Я пойду к Софии, а ты можешь драться, если хочешь.

— И оставить вас? Даже не мечтайте.

— Спасибо. Но тогда поторопимся, мы нужны царевне.

ГЛАВА 24

Четверг, 29 мая 1453 г.

Константинополь

Последний день осады

София сидела на корточках в узком проеме между сундуком и стеной, под прикрытием широкого низкого подоконника. Она старалась дышать ровно, спокойно, хотя сердце бешено колотилось. Двое турок в доспехах только что ворвались в дом, где пряталась царевна, и спешно его обыскивали. Один подошел к сундуку, откинул крышку.

— Ничего, — констатировал он разочарованно, захлопнул сундук и пошел прочь. — Пойдем дальше.

София выглянула — турок направлялся к двери. Второй, поменьше ростом, тощий, с бородавкой на щеке, ковырял ножом подсвечник, стараясь определить, золотой он или просто позолоченный. Турок окинул комнату взглядом — и посмотрел прямо в глаза обмершей от ужаса царевне.

— И что у нас тут такое, а? — выговорил он довольно. — Наконец-то настоящее сокровище.

София выскользнула из-за сундука, обнажила меч.

— Отойди, хуже будет, — пригрозила она на ломаном турецком.

— На нее нет времени, — рассудительно заметил от двери высокорослый турок. — Лучше пойдем соберем побольше добра, пока остальные не набежали и не вымели все дочиста.

— Глупость какая, — огрызнулся тощий. — За нее мы немало выручим на рынке, когда вдоволь натешимся. К тому же наши еще когда набегут — успеем нагуляться вволю.

Он распустил пояс и шагнул к Софии.

— Я царевна, — объявила та, поднимая меч. — Не смей ко мне прикасаться!

— Царевна? — удивленно переспросил больший турок, вынимая меч. — В самом деле, мы немало за тебя получим.

* * *

Геннадий стоял на коленях перед алтарем церкви Спасителя в Хоре, склонив голову как бы в молитве. Церковь находилась всего в пятидесяти ярдах от внутренней стены Месотейхона, и в ней отчетливо слышался лязг оружия, крики раненых и турецкий клич: «Аллах! Аллах!» За спиной патриарха женщины, дети и старцы, не способные держать оружие, сбились в кучу, дрожа от страха, и молились о спасении. Но занимала Геннадия вовсе не молитва — он в нетерпении ждал, когда вернется Евгений. Если все прошло по плану, молитвы здешнего люда едва ли помогут городу. Константинополь падет, и Геннадий станет православным патриархом. Ненавистная уния будет искоренена, и латиняне уберутся раз и навсегда.

Он услышал, как растворились двери церкви. Вскоре Евгений опустился на колени рядом с хозяином.

— Все сделано, — прошептал он на ухо. — Турки в городе.

— А нанятые воры? Нельзя оставлять свидетелей.

— Я запер их в порожней цистерне и пустил воду. Они утонули.

— Отличная работа! Дела твои воистину угодны Богу. Теперь осталось последнее. Иди за мной.

Геннадий поднялся с колен и пошел за алтарь, в дальний угол, где находилась винтовая лестница, ведшая на колокольню. Он пропустил Евгения вперед. Поднимаясь следом, изрек:

— Хочу отблагодарить тебя за все, сделанное ради меня и церкви за много лет. Ты был верным слугой и преданным другом.

— Я лишь желал совершать угодное Господу нашему.

— И будешь впредь. Отец наш Небесный с радостью примет тебя.

Геннадий ухватил прислужника сзади, одной рукой зажал рот, другой полоснул ножом по горлу. Затем отпустил, и Евгений сполз на ступеньки — с выпученными глазами; его рот судорожно дергался, пытаясь вымолвить хоть слово, а кровь так и хлестала из раны. Геннадий перекрестил его.

— Прости, старый товарищ, но никто не должен ведать сотворенное мной. Да смилуется Господь над твоею душой.

Геннадий вытер кинжал о рясу умирающего и побрел наверх. Лестница вывела в небольшую темную комнатку. Оттуда ступени вели к люку в потолке. Геннадий выбрался под яркое утреннее солнце, в колокольню, открытую всем ветрам. Высоко над головой висел тяжелый бронзовый колокол. Геннадий подошел к ограждению, чтобы взглянуть на Месотейхон — вид сверху открывался хороший. Битва между стенами шла вовсю, но, вопреки ожиданиям монаха, христиане не поддавались и даже как будто теснили турок назад, к пролому. Вопреки всему, сделанному ради падения Константинополя и ненавистной унии, император держал стены.

Тогда Геннадий вытянул из-за пазухи широкое белое полотнище и привязал к ограждению башни. Ветер развернул ткань — то был турецкий флаг, с золотой арабской вязью на белом поле. Затем монах взялся за веревку колокола.

— О Господи, — произнес он. — Все, свершаемое мною, я делаю во имя Твое! Смилуйся же надо мной!

* * *

— Мы побеждаем! Господь с нами! За Константинополь! — вскричал император, направляя воинов в атаку.

Далмат бежал рядом с ним, рубя налево и направо, и оба сражались как одержимые, выкашивая врагов одного за другим.

Воодушевленные примером, остальные воины рубились столь же яростно, и янычары отступали, обескураженные, потерявшие волю к битве. Вскоре христиане достигли пролома, вытеснив последних турок за стену.

— Стоять! Держать строй! — закричал Константин, и воины остановились, выстроились.

В начале боя они стояли в десять рядов, закрывая пролом. Теперь их едва хватало на пару. Но если они продержатся еще немного, битва будет выиграна.

— Держитесь! — призывал император. — Не пропускайте турок!

Но густой колокольный звон заглушил его слова.

— Господи! — выдохнул Далмат. — Колокола!

— Но ведь стена держится, — изумился император. — Что это значит?

— Смотрите! — Далмат указал рукой. — Турецкий штандарт на колокольне!

Христианских воинов охватила паника.

— Турки ворвались в город! — закричал кто-то. — Нужно отступать за внутреннюю стену!

Один за другим воины бросились к воротам, покидая строй.

— Стойте и сражайтесь! — закричал Константин. — Мы должны держать стену!

Но его уже никто не слушал. Строй рассыпался, ободрившиеся турки снова бросились в атаку. Константина увлекла масса бегущих, но у ворот император остановился и попытался в последний раз собрать людей.

— Ко мне, воины, ко мне! — закричал отчаянно. — Мы должны удержать ворота. Ради Господа нашего, остановитесь и сражайтесь!

Но воины не остановились, устремившись к гавани, к спасению на кораблях. Теперь христиане отступали на всех направлениях, покидая стены, и колокола звонили по всему городу.

Лишь дюжина воинов да верный Далмат остались с императором. Они встали в воротах, куда устремились сотни янычар.

— Битва проиграна, — сказал император. — Нет нужды умирать за меня.

— Мы останемся с вами до конца, — угрюмо возразил Далмат, и остальные согласно кивнули.

— Если нам суждено умереть, так умрем же в бою. За Константинополь! — вскричал император и бросился на подступавших турок.

— За Константинополь! — подхватил Далмат.

Горстка христиан врубилась в ряды турок. На минуту почудилось, что они сдержат безумную орду, но отхлынувшие было турки подступили снова, и неистовствующая толпа захлестнула храбрецов.

* * *

Лонго брел, шатаясь, по опустелым улицам города, заставляя себя передвигать ноги, хотя каждый шаг отдавался мучительной болью. Уильям шел рядом, поддерживая его, когда боль становилась невыносимой. Как только стал виден дворец, зазвонили колокола.

— Колокола! — воскликнул Уильям. — Город пал!

— Поспешим! — ответил Лонго и перешел на бег, невзирая на боль.

Пустые еще минуту назад улицы как по волшебству заполнились перепуганными людьми, покидавшими дома. Одни бежали к порту, другие — к ближайшей церкви. Уильям провел командира сквозь толпу к небольшому дому, где оставил Софию. Дверь его была выбита и едва висела на петлях.

— София! — вскрикнул Лонго и бросился внутрь.

Он нашел ее стоящей в задней комнате, с окровавленным мечом в руках, а у ног — двое мертвых турок.

— Лонго! — выдохнула София, завидев его, и кинулась навстречу.

Тот крепко обнял ее.

— Хвала Господу, ты жив!

Она отступила на шаг и увидела кровь на доспехах.

— Ты ранен?

— Чепуха, — ответил он, хотя был бледен как мел и задыхался. — Скорее на корабль.

Поддерживая Лонго, царевна и Уильям поспешили к воротам в порт. Толпа на улицах вновь рассосалась. Позади визжали и причитали женщины — не иначе, приближались турки.

По указанию царевны все трое свернули в неширокую боковую улицу, ведшую к порту, но вскоре наткнулись на восьмерых янычар, выскочивших из проулка ярдах в тридцати. Двое тащили тяжелый сундук, другие волокли женщин. При виде христиан они бросили добычу и взялись за мечи.

— Мне не уйти от них, — сказал Лонго. — Я останусь и задержу их, насколько смогу. Бегите, обойдите их и спешите к порту.

— Я же поклялась не оставлять тебя — и не оставлю, — ответила София, обнажая меч. Уильям присоединился к ней.

Янычары напали все вместе, тут же разделив друзей. На Лонго навалились сразу четверо. Ослабевший от боли и потери крови, он только и мог отбиваться. Пропущенный клинок скрежетнул по доспехам, и генуэзец отступил, уперся спиной в стену дома. Голова кружилась, руки еле двигались. Он не успел отразить удар, и вражеский клинок заскрежетал о панцирь. Еще один полоснул по бедру. Лонго упал на колено.

И вдруг он увидел, что София рухнула. Ярость затопила его и прогнала боль. Лонго с ревом вскочил на ноги, бросился на врагов. Он ушел от удара, рубанул в грудь, парировал выпад другого, пнул, сшибив с ног, прикончил упавшего. Оставил меч торчать в груди, увернулся от атаки, поймал турка за руку, швырнул головой в стену — тот повалился без чувств. Последний оставшийся пустился наутек.

На другой стороне улицы София, держась стены, из последних сил отбивала удары двоих янычар. Лонго подбежал, врезался в спину первому, ударил его головой о стену. Второй повернулся к новому противнику, и в ту же секунду София пырнула его в спину. Потом она сползла наземь.

— Ранена? Куда? — Лонго встал на колени подле любимой.

— Нога, неглубоко. — София указала на левое бедро. Лонго оторвал рукав от платья, перевязал рану.

— Можешь стоять?

Она кивнула, и Лонго помог ей встать. Они поднялись, держась друг за друга, чтобы не упасть. Уильям тем временем прикончил последнего турка, выдернул из трупа меч командира и встал между ранеными, подпирая собой обоих. Но только они побрели дальше, как сзади раздался топот, и сбежавший янычар объявился во главе целой оравы.

— Их слишком много, — выдохнул Лонго.

— И убежать мы не сможем, мы ранены, — добавил Уильям.

— Сюда. — София ввела их в узенький проулок, где и двоим было не разминуться.

Они прошли десяток футов и свернули в проулок еще более узкий. Сзади затопотали, янычары гнались за добычей.

— Где мы? — прошептал Уильям. — Порт уже близко?

— Не уверена, — ответила царевна. — Но это старые кварталы, все улицы соединяются. Если будем двигаться на север, попадем к порту… конечно, если не упремся в тупик.

Проулок вывел их к следующему, они свернули по нему направо. Топот янычар звучал совсем близко, прямо за спинами. Беглецы поспешили налево, вскоре резко свернули направо — и уперлись в стену. За спиной раздавались радостные вопли турок.

— Обратного пути нет, — констатировал Лонго.

— Сюда! — София указала на дверь в стене слева.

Толкнула — дверь не поддалась. Уильям ударил ногой, и та распахнулась. Все трое заскочили внутрь, в крохотную комнатушку с очагом и столом. Последним забаррикадировали вход; София, хромая, прошла в другую комнату, отворила дверь наружу — и за нею расстилалась пустая площадь, огражденная стеной с воротами в ней.

София выдохнула:

— Мы дошли. Нам туда.

Они стремительно миновали площадь, спустились к гавани. Большинство кораблей уже отплыло; на причалах толпились люди, желавшие перебраться на другую сторону Золотого Рога. Некоторые бросались вплавь. Немногие оставшиеся лодки нагрузились так, что едва выглядывали из воды; их гребцы изо всех сил старались отплыть подальше. Лонго остановился, высматривая свой корабль.

— Вот она! — крикнул Уильям, указывая на «Ла Фортуну», пришвартованную к причалу ярдах в двухстах. — Слава богу, она еще здесь!

На ее мачтах уже суетились моряки, готовясь к отплытию.

Беглецы поспешили к судну, и тут в воротах показались турки, с ходу набросившиеся на толпу. Мужчин убивали, женщин тащили прочь.

— Быстрее! — закричал Лонго и побежал, но измученное тело уже не слушалось.

Ноги подкосились, в глазах потемнело. Уильям взвалил его на плечи и потрусил, шатаясь под тяжестью, к «Ла Фортуне». София захромала следом.

Приблизившись, они увидели, что почти вся команда сгрудилась у борта, отпихивая горожан. Уильям, отягощенный командиром, протолкнулся сквозь толпу, царевна не отставала. Они взбежали по сходням, и Никколо отступил, пропуская их.

— Слава богу, вы здесь!

— Никколо, отличная работа, — прошептал Лонго, усаженный под фальшборт, и сполз на палубу.

Царевна бросилась к нему.

— Поднимайте паруса… и возьмите всех, кто еще поместится.

Моряки отступили, и люди хлынули на борт. Турки же наседали, и не успели последние горожане перебраться на корабль, как морякам уже пришлось отбивать неприятеля.

— Отчаливай! — завопил с квартердека Уильям, вставший за штурвал.

Когда отошли, скомандовал:

— Поднять паруса!

Полотнища расправились, их тут же наполнил ветер и понес «Ла Фортуну» к Пере.

Лонго сидел у фальшборта, его голову поддерживала София. Они смотрели на город. В сотне ярдов справа турки маршировали по плавучему мосту, ступали на берег, мешаясь с беснующейся ордой, уже заполонившей гавань. Оставшиеся там христиане были безжалостно истреблены. Из-за морских стен, от дворца, поднимались в ясное весеннее небо клубы черного дыма. Не считая его, Константинополь выглядел почти мирно, спокойно. Колокола замолчали.

София долго взирала на родной город, затем отвернулась. На ее глазах блестели слезы.

— Не могу поверить, что город пал. Наверное, я никогда больше его не увижу…

— Но ты спаслась, — ответил ей Лонго. — Сейчас это главное. Ты проживешь долгую, счастливую, спокойную жизнь.

— Мы все проживем, — ответила царевна и приложила ладонь возлюбленного к своему животу.

Несмотря на раздиравшую тело боль, Лонго улыбнулся.

— Я представлял себе этот день только в худших кошмарах. И подумать не мог, что сумею чему-то радоваться.

София склонилась над любимым, поцеловала в губы.

— И я не могла подумать, — прошептала она чуть слышно.

Отвернулась, посмотрела на город сквозь слезы.

— Не могла и представить.

ГЛАВА 25

Весна 1453 г. — зима 1454 г.

После падения Константинополя

Мехмед ехал к поверженному городу по равнине, усеянной множеством трупов, уже ставших добычей стервятников и бродячих псов. Ров выглядел еще отвратительнее — его, безводный и глубокий, заполняли тысячи мертвых тел, и трупный смрад дурманил голову. Султан поспешил миновать ров и въехать за внешнюю стену сквозь широкий пролом. Пространство между стенами заполняли трупы христиан и янычар, у ворот еще дымились обломки мантелетов. Мехмед проехал через кучи трупов к воротам, где его ждал в седле Исхак-паша. Доспех того был заляпан кровью, через лоб тянулся уродливый шрам, но держался паша уверенно и гордо.

— Ваше величество, поздравляю — город ваш.

— А император?

— Тело исчезло. Многие говорят, что видели его гибель, но найти тело среди всего этого, — паша указал на груды трупов, — будет трудно.

— А семья? Кто-нибудь остался в живых?

— Немногие. Сына у императора не было, мы собрали всех членов его рода, каких смогли отыскать.

— Казнить их, — велел султан. — Я не желаю, чтобы откуда-нибудь выплыл наследник и ударил в спину.

— Да, ваше величество.

— А где Улу?

Исхак-паша указал на тело павшего гиганта. Оно лежало неподалеку.

— Улу был первым из янычар, кто прорвался за внешнюю стену и достиг ворот.

Мехмед спешился, подошел к мертвому и молча встал рядом, погруженный в мысли. Константинополь пал, но победа унесла всех, кто был близок Мехмеду. Сам султан принесен сыном в жертву, предала Гульбехар, предала Ситт-хатун, и даже Халиль оказался изменником. Теперь же был мертв и Улу.

— Прощай, друг, — прошептал Мехмед, затем добавил уже громче: — Похороните его прямо здесь. Отныне эти ворота носят имя Улу, в знак его доблести и верности.

Затем он снова уселся на коня, направился к воротам. Когда султан въехал, бродившие за ними турецкие воины восторженно закричали. Они бросали награбленное, где стояли, и подбегали к проезду с воплями: «Мехмед Фатих! Мехмед Завоеватель!»

Султан подумал: теперь он и в самом деле завоеватель. Он лишился многого, но мог смириться с потерями. Слава обходится и дороже, а это была настоящая слава. Мехмед гордо выпрямился в седле, пришпорил коня, тот пошел рысью. Все больше воинов выстраивались вдоль улицы, скандируя имя султана-победителя. Мехмед же ехал по городу — одинокий и торжествующий.

* * *

Геннадий стоял на коленях в церкви Спасителя в Хоре, молясь вместе с перепуганными людьми, набившимися в церковь и запершими дверь. Снаружи доносились вопли убиваемых, грубые крики турок. Затем раздался грохот, двери церкви сотряслись. Какая-то женщина пронзительно вскрикнула, люди устремились к алтарю, подальше от двери. Загрохотало снова, кованые петли покривились, полетела щепа. Молитва превратилась в истерический визг и причитания. Геннадий встал и тихо удалился в укромную нишу за алтарем. Громыхнуло еще раз, и двери распахнулись.

Турки ворвались в церковь с мечами наголо. В тесноте никому было не увернуться; враги рубили беззащитных стариков; детей и женщин волокли наружу, сцепляли кандалами, выстраивая длинной шеренгой — хоть сейчас на невольничий базар. Геннадий стоял в нише, трепеща, и пытался себя успокоить. Турок подошел к алтарю и принялся сдирать кинжалом золотую фольгу. Оглянулся и заметил монаха. Ухмыльнулся, вытянул меч из ножен.

— Стой! — возопил Геннадий. — Султан обещал мне защиту! Он дал слово! Остановись! Подожди!

Но турок не остановился. Он подступил, занес меч.

— Я будущий патриарх! — кричал монах в ужасе. — Я Геннадий! Геннадий!

Он присел на четвереньки, зажмурился, но удара не последовало. Вместо этого Геннадий услышал несколько резких коротких команд, отданных по-турецки, осмелился приоткрыть глаза и увидел пожилого турка с волосами цвета серой стали.

— Ты — Геннадий? — спросил тот по-гречески.

— Да, да, — неистово закивал монах, — я Геннадий, султан обещал сохранить мне жизнь.

Турок смерил монаха взглядом, выкрикнул какой-то приказ, затем пошел прочь. Двое воинов ухватили Геннадия за руки и заковали в кандалы.

— Постойте! Что вы делаете? — вскричал тот, и турок ударил его под дых.

Монах согнулся, турки же притащили длинную цепь, продели в кандалы и поволокли Геннадия наружу. Они доставили его на форум Константина — сердце древнего Константинополя. Площадь окружала густая толпа турецких воинов. Тащивший монаха турок протолкался сквозь них, и удивленный Геннадий увидел посреди форума Халиля. Бывший великий визирь стоял на коленях между парой стражников. Одет он был по-прежнему, в халат из золотого серасера, но лицо и руки воспалились и кровоточили — будто от глубоких ожогов. Глаза были пусты и бездумны.

Толпа разразилась криками: «Мехмед Фатих! Мехмед Фатих!» Она расступилась, и на форум въехал султан, окруженный янычарами в черных доспехах. Мехмед подъехал к центру площади, спешился, вытянул длинный кривой меч и потряс им. Войско восторженно завыло.

— Глядите же! — закричал Мехмед. — Такая участь ожидает всех, предающих султана!

Он подошел к Халилю. Стражи взяли бывшего визиря за руки, заставили подняться. Тот стоял, раскинув руки и бессильно понурив голову. Мехмед склонился к бывшему вельможе, прошептал что-то на ухо. Затем отступил, замахнулся и рубанул наискось. Толпа зашлась криками одобрения: голова визиря покатилась в пыли, остановившись в паре футов от Геннадия. Глаза мертвеца уставились на монаха.

— Пошел! — рявкнул держащий цепь турок.

Он дернул и выволок Геннадия в центр площади, где ждал Мехмед с обагренным кровью мечом в руке. Геннадий ощутил, как чресла его увлажнились, по ногам потекло, а на рясе выступило большое мокрое пятно. Турки презрительно зареготали, заулюлюкали. Ноги монаха подкосились, он рухнул наземь, но пара янычар подхватила его и повергла к ногам Мехмеда.

— Ты и есть монах Геннадий? — спросил Мехмед по-гречески.

— Да, — прохрипел тот.

Во рту у него пересохло, он сумел выдавить лишь одно слово.

— Тогда встань. Негоже патриарху валяться в пыли. Патриарху? — переспросил Геннадий, с великим трудом поднимаясь на ноги.

— Я слов на ветер не бросаю, — молвил султан и крикнул что-то по-турецки.

Тут же подбежал слуга с белой патриаршей митрой. Мехмед взял ее и собственноручно возложил на голову Геннадия.

— Объявляю тебя патриархом православной церкви.

— О великий султан, вы столь милосердны и щедры, — выговорил новоиспеченный патриарх, едва дыша от нечаянного счастья.

Отныне церковь в его руках, теперь он покончит с унией, вернет церковь в надлежащее состояние. Геннадий поднял скованные руки.

— Прошу вас, прикажите снять цепи — они так тяжелы…

— Цепи останутся, — ответил султан. — Я не доверяю человеку, способному продать свой город за белую шапку. Отведите его в церковь и удостоверьтесь, что он там и останется.

— Но, ваше величество…

— Благодари, что остался жив, — прервал его Мехмед. — Ты едва ли заслуживаешь жизни. Уведите его.

Турок дернул за цепь, поволок Геннадия.

— Прощай, патриарх, — бросил вдогонку Мехмед.

* * *

Лонго лежал в каюте «Ла Фортуны», страдая от лютой боли, терзавшей грудь при каждом вдохе. Два дня назад, едва они достигли Перу, Уильям немедленно пригласил врача, но вскоре стало ясно: медицина бессильна. Помочь генуэзцу могло только чудо.

Послышались шаги, в каюту вошел Уильям.

— Хорошие новости: время дозволенного грабежа истекло. Султан объявил, что теперь любой грабеж наказуем смертью. Кое-кто из торговцев Перы уже побывал в Константинополе и благополучно вернулся. Мне сообщили, что султан собственноручно обезглавил великого визиря, Халиля. Голова его посажена на пику и торчит в центре форума, купец сам ее видел.

— Значит, моя месть исполнилась, — прошептал раненый. — И вообразить не мог, что сам турецкий султан отомстит за моих родных.

Лонго закрыл глаза — вот же он, момент, о котором он столько мечтал. Но радости не пришло, успокоение не наступило. Лицо Халиля давно ушло из кошмаров, и смерть его ныне не значила ничего. К тому же у Лонго имелись другие, неотложные дела.

— Если грабеж окончился, нельзя терять времени. Уильям, подготовь корабль к отплытию, снимаемся немедленно.

Тот вышел, и вскоре по палубе затопали матросы, готовясь к отплытию. Но вдруг все снова затихло, куда быстрее, чем ожидал Лонго.

В дверях показалась разгневанная София.

— В чем дело? Я оставила тебя всего на минуту, и ты уже приказал отплывать?

— Выбора нет. Тебе слишком опасно здесь оставаться. Ты же знаешь, что стало со всеми родственниками императора, попавшими к туркам. Грабеж Константинополя закончился, и теперь они примутся за Перу.

— Но если мы отплывем, ты умрешь. Ты едва дышишь. Плавание в открытом море тебя добьет.

— София, я всяко умру. Я видел немало битв и могу распознать смертельную рану.

— Живи как хочешь и умирай как хочешь, но я не стану причиной твоей смерти. Мы никуда не плывем. Это решено.

В дверь каюты постучали.

— Кто там?

— Султан, — сообщил зашедший Уильям. — Он прибыл в порт Перы и направляется сюда.

* * *

Мехмед шагнул на чуть покачивавшуюся палубу «Ла Фортуны». Охрана уже всех обыскала, и моряки, разоруженные и окруженные янычарами, сбились в кучку на палубе. Среди команды обнаружилась прекрасная женщина с восхитительной фигурой и гладкой оливковой кожей. Султан задержал на ней взгляд, но, вздохнув, отвернулся — в конце концов, он явился сюда не за тем, чтобы глазеть на итальянок.

— Где Джустиниани, защитник Константинополя?

Сухощавый и невысокий молодой моряк выступил из толпы.

— Чего вы хотите? Убить его, обездвиженного и бессильного?

— Если бы я хотел его убить, он был бы уже мертв, — ответил Мехмед. — Я хочу говорить с ним.

— Хорошо. Я отведу вас, — ответил юноша. — Следуйте за мной.

Уильям шагнул на трап, ведший на нижнюю палубу. Мехмед подошел к трапу, охрана поспешила следом.

— Оставайтесь, где стоите, — распорядился султан. — Я в безопасности.

Мехмед пошел вслед за юношей по тусклому коридору нижней палубы. Вокруг поскрипывали, качаясь вместе с кораблем, матросские двухъярусные койки, зиял открытый люк, который, должно быть, уводил в трюмы; за ним в дальнем конце коридора виднелась дверь.

Проводник отворил ее и объявил с порога: «Прибыл султан». Затем отошел, жестом приглашая Мехмеда войти. Тот проследовал в небольшую, скудно убранную каюту, освещенную висевшей под потолком масляной лампой. У дальней стены стоял заваленный картами стол с кувшином воды на нем. Слева у стены — сундук. Справа лежал на койке синьор Джустиниани, бледный, с перебинтованной грудью, дышавший хрипло и тяжело. Он вовсе не походил на человека, встреченного под стенами Константинополя всего несколько дней назад. Возле койки стоял табурет, и Мехмед присел.

— Приветствую великого султана, — прохрипел Лонго. — Для меня большая честь видеть вас. Что привело ваше величество на корабль?

— Мне хотелось повидаться с вами. Вы доблестно и достойно защищали город. Синьор Джустиниани, вы великий полководец и достойнейший противник.

— Если город пал, не слишком-то и великий. Величайший полководец — вы.

— Возможно, вы и правы, но сражались вы отважно и умело, хотя и с малым числом бойцов. Ваши деяния надолго запомнят и соратники, и противники. И я с радостью приму вашу службу и ваш меч, если вы того пожелаете.

Лонго покачал головой.

— Боюсь, мне уже не обнажать меч и не становиться ни под чьи знамена.

— Понимаю, — серьезно сказал Мехмед.

Оба замолчали.

— Возможно, вам крупно повезло, — сказал наконец султан. — Так странно и удивительно: много лет добиваться чего-то и вдруг достигнуть. Константинополь завоеван — и к чему мне стремиться теперь? Я не знаю…

Мехмед покачал головой, и лицо его с глубокими морщинами, избороздившими лоб, показалось лицом усталого зрелого мужчины, а не двадцатилетнего юноши.

— Вы еще молоды, — ответил Лонго. — В мире есть многое помимо городов и славы, за что стоит воевать. Со временем вы узнаете это сами.

— Надеюсь, вы правы. — Мехмед улыбнулся. — Вы столь же мудры, сколь и храбры, — редкое сочетание. Я желаю воздать вам почести как истинному защитнику Константинополя. Я хотел предложить вам место в войске, но, коль скоро вы не способны более служить с мечом в руках, быть может, вы хотите владения, титулы? Я могу дать вам все, что в моей власти.

— Оставьте мне мою команду. Она хорошо служила мне. Я прошу вас пощадить всех на этом корабле и разрешить им отплыть на Хиос.

— Да будет так, — изрек султан, вставая. — Я прикажу моим слугам принести на корабль припасы, необходимые для плавания.

— Благодарю вас, ваше величество.

— Это самое малое из того, что я мог бы сделать для вас. Прощайте, синьор.

Султан покинул каюту, и карауливший у двери юноша проводил его на верхнюю палубу. Там Мехмед подозвал командира стражи.

— Распорядись, чтобы этот корабль смог уплыть без помех, и снабди его необходимым провиантом.

— Будет исполнено, ваше величество.

— И пусть меня соберут в дорогу, седлают коней. Вечером я покину этот город.

— И куда вы направитесь?

— В Эдирне.

* * *

Лунный свет заливал комнату сквозь открытое окно. Ситт-хатун лежала в постели, не в силах заснуть. Мехмед должен был приехать назавтра, и султанша боялась его прибытия. Она уже знала о казни Халиля. Неужели Иса изменил? Может быть, он предал и ее? Она содрогнулась от этой мысли.

Из глубины покоев раздался пронзительный вопль. Она вздрогнула и поднялась, озираясь. В спальню вбежала Анна с мечом в руке.

— Что стряслось?

Анна попыталась ответить, но не смогла. На губах ее пузырилась кровь. Служанка осела на пол — в спине ее зияла глубокая рана. Ситт-хатун опустилась на колени рядом с ней.

— Кто это сделал? Что случилось?

Анна сумела выговорить лишь одно слово — «Селим». Затем поперхнулась кровью, задрожала и застыла, мертвая. Ситт-хатун подхватила меч и бросилась в детскую. Двое султанских стражников стояли над телом третьего, неподвижно лежавшего на полу. Но султанша смотрела не на них, а на Селима, плававшего ничком в бассейне. Она выронила меч, подхватила сына, подняла, прижала к груди, качая нежно. Зашептала:

— Селим, ангел мой, очнись, сыночек мой, проснись. Твоя мама здесь, проснись!

Но Селим был мертв.

— Иди с нами, — приказал один из стражников. — Султан ждет тебя.

Султан — вот кто это сделал. Мехмед убил ее дитя! Горе Ситт-хатун преобразилось в ярость, и она поднялась с пола, прижимая к себе тело сына.

— Ну так ведите же, — сказала она стражникам.

* * *

Мехмед ждал в зале у покоев жены. Рядом стояли телохранители, поодаль — Гульбехар с Баязидом. Они пришли незваными. Мехмед подумал, что Гульбехар явилась с намерением убедиться в судьбе соперницы.

Двери в покои распахнулись, и та выбежала с мертвым ребенком на руках. Возопила:

— Как ты мог!

Замахнулась, но султан перехватил ее руку.

— Он всего лишь дитя!

— Он ублюдок и сын предателя.

— Да посмотри же на него! Посмотри! — Она протянула бездыханное тело. — Это же твой сын!

Мехмед посмотрел на мертвого. Большие карие глаза Селима были широко раскрыты и, казалось, смотрели укоризненно и скорбно. Сходство было разительным.

Мехмед ощутил, как подступает к горлу тошнота, и отвернулся. Внезапно ему захотелось скорее избавиться от тела, лишь бы эти глаза не взирали с такой печалью, не обвиняли.

— Избавьтесь от тела. Бросьте его в реку.

Стражи принялись отбирать труп ребенка у матери. Ситт-хатун отбивалась, кричала:

— Нет, нет! Селим, дитя мое, отдайте мне его, верните!

Когда тело вырвали и унесли, Ситт-хатун осела на пол, беспомощная и обессилевшая.

— Убей меня, — попросила она тихо. — Убей, и покончим с этим.

— Ты не умрешь. Ты спасла моего единственного сына, Баязида, и потому я пощажу тебя. Но для меня ты умерла. Остаток жизни ты проведешь в изгнании и никогда не увидишь моего лица.

Стражи схватили ее за руки, подняли и потащили прочь. Когда Ситт-хатун волокли мимо Гульбехар, та ухмыльнулась.

Едва султанша скрылась из виду, Гульбехар подошла к Мехмеду, обняла сзади и прошептала:

— Поделом ей и ублюдку!

Мехмед, обернувшись, ударил ее по лицу.

— Шлюха, не думай, что я забыл твое предательство, — молвил он холодно.

Султан взял Баязида за руку и повел, приказав бывшей кадин возвращаться в ее покои.

— Но мой сын! — вскричала Гульбехар.

— Он мой, и только мой, — ответил султан. — Я не позволю настроить его против меня. Уведите ее.

Оставшиеся стражи схватили женщину и потащили прочь.

— Баязид! Сын мой! — рыдала Гульбехар, пока ее волокли.

Баязид заплакал. Выговорил, всхлипывая:

— Селим… Ситт-хатун…

Мехмед поднял сына на руки:

— Успокойся, дитя. Запомни навсегда: у султана нет семьи, нет друзей, нет любимых. Он женат на целой державе, и каждый мечтает завладеть его женой.

* * *

После разговора с Мехмедом Лонго быстро терял силы. Он постоянно проваливался в сон и даже, когда просыпался, часто терял сознание. Он бредил, громко кричал, звал на помощь — отбивать турок. Но чаще призывал Софию, и та всегда оказывалась рядом, брала за руку, успокаивала.

Вечером двенадцатого июня, через две недели после падения Константинополя, лихорадка ушла, и Лонго пробудился от полного кошмарами сна с головою свежей и ясной. Он чувствовал себя усталым и разбитым, но на удивление умиротворенным, несмотря на пылавшую в груди боль. Лонго знал: время пришло. София прикорнула рядом, сидя в кресле. Она забылась сном, утомленная. Глаза ее потемнели от слез и бессонных ночей.

— София, — хрипло, чуть слышно прошептал Лонго. — София…

Та вздрогнула и пробудилась, взяла его за руку.

— Ты не спишь… хочешь пить? Я принесу воды.

— Не нужно. Позови Никколо. Пусть принесет перо и бумагу.

София кивнула и вышла. Через пару минут явился управляющий.

— Как вы себя чувствуете, синьор?

— Намного лучше, спасибо. — Лонго вяло улыбнулся, и Никколо хохотнул, но в глазах его стояли слезы. — Садись и пиши.

Никколо уселся за стол. Хрипя и задыхаясь, Лонго продиктовал завещание, оставив титул и владения на Хиосе в пожизненную собственность Уильяма. После смерти Уильяма хиосское владение должно было вернуться к потомкам Лонго. Когда завещание было готово, Лонго сказал:

— Уильям еще молод. Никколо, присмотри за ним. Пусть его земли процветают.

— Я присмотрю, — пообещал тот.

— Спасибо. Теперь оставь бумагу на столе и позови Уильяма. Я хочу переговорить с ним наедине.

Никколо вышел, явился Уильям и сел на табурет у кровати.

— Бумага на столе, — указал Лонго. — Возьми, она твоя.

Уильям взял, прочел.

— Но почему вы не отдаете земли Софии?

— Нет. Ты более чем заслужил их. Я вижу себя в тебе и очень тобой горжусь.

— Благодарю. — Уильям отвернулся, чтобы командир не увидел слез.

— Ради меня позаботься о Софии. И о моем ребенке. Ты будешь отцом для него — ведь меня он так и не увидит. Обещай, что будешь заботиться о нем и любить как родного.

— Я клянусь.

— Спасибо — и прощай. А теперь ступай и позови Софию.

Уильям пожал командиру руку и вышел. Вошла София с чашкой воды, приложила ее к губам умирающего.

— Выпей хоть немного, тебе станет легче.

— Уже нет. Слишком поздно.

— Не говори так. Ты должен бороться.

— Этот бой мне не выиграть.

Она взяла его за руку, и оба замолчали. Вдруг судорога исказила лицо Лонго, боль вытекла из груди и пронизала тело. Но, измучив и истощив до предела, она ушла так же внезапно, как и нахлынула. Лонго лежал недвижимо, закрыв глаза. София склонилась к нему:

— Ты еще здесь?

— Да, — прошептал он в ответ. — Я вспоминаю ту ночь на Корсике, наш первый поцелуй…

— Я тогда впервые в жизни поцеловала мужчину.

— А я думал, что никогда тебя больше не увижу. Но вот мы здесь, все трое…

— Да, все трое. — София положила его ладонь себе на живот. — Если родится мальчик, я назову его в твою честь.

— Если девочка, назови ее Софией.

— Да, — пообещала царевна, и в ее глазах заблестели слезы.

— Не плачь обо мне. Всю мою жизнь заполнили битвы и кровопролитие, честь и отмщение. Ты мне дала гораздо большее. Теперь я могу умереть спокойно.

— Я плачу не о тебе, а о себе, о нашем ребенке. Он никогда не увидит тебя.

— Ты расскажешь ему об отце — как он жил, как умер. Наше дитя узнает меня по тебе.

Лонго вдруг захрипел, боль вернулась и волной побежала по телу. Когда она улеглась, он ощутил себя предельно уставшим, и все вокруг показалось далеким, неважным. Лонго вздохнул и закрыл глаза.

— Не покидай меня. — София стиснула его ладонь. — Ты нужен мне.

— Нет, ты… ты сильная, — прошептал Лонго. — И рядом с тобой будет Уильям.

— Но я люблю тебя.

— Я знаю. Я… — Лонго не договорил.

Он изогнулся, терзаемый новой волной боли, еще страшней и мучительней.

Когда все прошло, Лонго уже не стал бороться, не было сил. Он отпустил себя, отправился в теплое забытье. Мир ушел, растворился. Лонго лишь смог приоткрыть глаза и увидел над собою прекрасное лицо Софии.

— Спасибо тебе, — прошептал чуть слышно. — Спасибо, ты спасла меня.

Лонго замер, стараясь вдохнуть.

— Я люблю тебя, — выговорил он чуть слышно, смежил веки и ощутил теплую мглу, подступавшую стремительно, окутывавшую его, гасившую память.

Проваливаясь в нее, он расслышал голос Софии:

— Я люблю тебя, Лонго, я тоже тебя люблю.

Последним, что он почувствовал, было прикосновение ее губ.

* * *

Тело его сожгли на следующий день, после чего «Ла Фортуна» отплыла на Хиос. Море было спокойным, плавание — недолгим. Вскоре после прибытия Уильям утвердился как новый хозяин земель Лонго и поселился вместе с женой Порцией на вилле Джустиниани. Рядом с ними стала жить и жена Тристо, Мария, управлявшая хозяйством и растившая сына, Бенито.

София тоже поселилась при них. Живот ее округлялся, и вот прохладным январским вечером наступило время родов. Мария взялась быть повитухой, и Порция находилась поблизости, успокаивая роженицу. Уильям же оставался за дверью комнаты, слушал крики и беспокойно переминался с ноги на ногу.

Никогда прежде Софии не приходилось терпеть подобную боль. Схватки длились всю ночь. Она выбилась из сил, но старалась, тужилась. Наконец Мария объявила:

— Еще немного, тужься еще — уже показалась головка!

София впилась зубами в кожаный ремень, вложенный в рот, напряглась — и дитя появилось на свет. Ребенок сразу заплакал.

— Девочка! — радостно объявила Мария.

Она перевязала пуповину и подняла малышку, чтобы показать матери. Но София не смотрела. Она зажмурилась и отчаянно напряглась.

— Уильям! — крикнула Мария.

Дверь сразу распахнулась.

— Возьми ее и держи аккуратно!

Уильям принял плачущую малышку и замер, не зная, что делать.

— Ну, чего встал? Иди! Не видишь — у нас еще работа! Похоже, близнецы.

Мария снова уселась на табурет в ногах Софии.

— Уже почти, почти, — шептала Порция на ухо роженице. — Тужься еще, тужься!

Царевна стонала от боли и усталости, но старалась изо всех сил.

— Головка! Еще чуть-чуть, — призвала Мария, София поднатужилась — и с жалобным криком на свет явилось второе дитя.

— Мальчик! — восхищенно воскликнула Мария. — Это же мальчик!

София улыбнулась. Измученная схватками и потугами, вымотанная донельзя, она была счастлива, как никогда в жизни.

— Дай их мне, я хочу подержать.

Мария осторожно уложила плачущее дитя ей на руки. София покачала его, и мальчик успокоился. Она шепнула ему:

— Здравствуй, маленький Лонго.

В комнату вступил Уильям, и на другую руку Софии положили девочку.

— Здравствуй, моя красавица София! — Царевна поцеловала ее в лоб.

— Они прекрасны, — признала Порция.

— Целых двое, — сказал Уильям. — Лонго бы гордился.

Глаза Софии заполнились слезами. Она кивнула, не в силах говорить и не находя слов.

— Полагаю, теперь они — наследники империи, — заметил Уильям. — Последние римляне.

— Нет, они всего лишь мои дети. Не больше и не меньше — просто дети.

— Хватит болтать, — сварливо вмешалась Мария. — Ну-ка все вон, оставьте ее в покое. Ей надо отдыхать.

Она выпроводила хозяина за дверь, осторожно взяла младенца Лонго, а Порция забрала маленькую Софию.

— Мы присмотрим за ними, — сказала Мария Софии-старшей. — А ты спи, тебе надо набраться сил. Их много понадобится, прокормить сразу двоих.

Они удалились, и София осталась одна, но заснуть, переполненная счастьем, не могла. Улыбаясь, она прошептала:

— Спасибо тебе, Лонго. Спасибо.

* * *

Мехмед правил тридцать лет. Он остался в истории как Мехмед Фатих, Мехмед Завоеватель. Сын Баязид наследовал ему, но Гульбехар так и не стала валиде-султан и умерла, не увидев сына. Ситт-хатун провела остаток дней в изгнании, вдали от двора.

Тело императора Константина так и не нашли. После его смерти императором Рима стал Дмитрий, но его правление было недолгим. Спустя два года после падения Константинополя его столица, Мистра, была захвачена турками, а Дмитрий — казнен.

Геннадий носил патриаршую митру восемь лет. Его выпускали из кельи лишь на церковную службу. Он так и не покинул церковь Христа Спасителя.

Уильям же благополучно хозяйствовал на Хиосе и преуспел. В свое время он отправился на войну в Испанию, и рядом с ним сражались сыновья Тристо и Лонго. А дочь Софии, София, стала царицей. Но это совсем другая история.

София-старшая дожила до глубокой старости. В 1497 году она, взяв с собою пепел Лонго, вернулась в Константинополь и месяцем позже умерла. Ее и прах Лонго захоронили у городских стен, в церкви Пресвятой Девы у животворящего источника, Зоодохос Пиги. Их надгробный камень украсили простые слова: «Здесь лежат двое римлян».

ПОЯСНЕНИЕ АВТОРА

Главные события и действующие лица «Осады» реальны. Настоящий Лонго был генуэзский дворянин и кондотьер; избранный императором Константином, он возглавил оборону города. Его противник, молодой султан Мехмед, был в самом деле лишен трона в детстве и мечтал самоутвердиться, завоевав город городов, Царьград, кизил елма — красное яблоко, как называли его турки. Выведенные в книге Константин, Нотар, София, Геннадий, Далмат, Улу, Ситт-хатун и Гульбехар имеют реальных прототипов. Целиком вымышлены только Уильям, Иса и Тристо, но все они вполне могли существовать. Пленные англичане иногда продавались на рынках Константинополя. Будучи землевладельцем и кондотьером, Лонго нуждался в помощниках вроде Тристо. Отравители, подобные Исе, изобиловали в мусульманском мире, где искусство приготовления ядов было куда более развито, чем в Европе. Белый порошок и жидкость, использованные Исой в книге, — вещества, содержащие цианиды. В те времена они приготовлялись из листьев лавровишни. Противоядие, данное Мехмеду, являлось, скорее всего, раствором сахара и селитры, главного компонента пороха, в горячей воде.

Я более или менее точно пересказываю события, приведшие к осаде и падению Константинополя в 1453 году. Последний Крестовый поход действительно потерпел крах на Косовом поле, а братья Константина посягали на трон. Я постарался упростить теологические дебаты по поводу унии, но на самом деле возникшие по ее поводу разногласия стали одним из главных факторов, обусловивших падение города. Осада сама по себе удивительна и едва ли нуждается в приукрашиваниях. Перегородившая залив цепь, исполинские пушки, перенос турецких кораблей по земле, туннели под городом, плавучий мост через Золотой Рог — все это существовало на самом деле. Последнее прощание Константина с друзьями и слугами достоверно, и я почти дословно воспроизвел его обращение к войску. Осада была настолько полна событиями, что мне пришлось опустить некоторые битвы. Так, я совместил две атаки в начале осады и не упомянул ночную атаку с применением гигантских осадных башен. В остальном я лишь изменил обстоятельства прибытия Лонго, заставив его явиться с кораблями, прорывавшимися сквозь турецкий флот. В действительности Лонго прибыл еще до начала осады.

Я точно воспроизвел ход последнего штурма. Турки действительно сперва пустили башибузуков, затем кавалерию и последними — янычар. Лонго пришлось покинуть стену вследствие ранения, нанесенного арбалетной стрелой. Защитники города не уступали врагам, пока те не ворвались в город сквозь Керкопорту. Христиане дрогнули, лишь завидев турецкий флаг, развевающийся над воротами Святого Романа. По сей день никому не известно, отчего Керкопорта была оставлена открытой: из-за ошибки, роковой случайности или предательства. После взятия города Мехмед казнил великого визиря Халиля. Опять же, никому не известно, по какой причине.

История осады еще жива в современном Стамбуле. Можно пройти вдоль стен, охранявших город с суши, а местами и взобраться на них, посмотреть на равнину, где когда-то расположилось турецкое войско. Среди Месотейхона можно видеть ворота, названные в честь Улу — первого турка, прорвавшегося на стены. Можно пройтись по руинам Влахернского дворца. Устояла церковь монастыря Христа Пантократора, где обретался монах Геннадий, хотя сейчас это мечеть Зейрек-Джами. Цистерны под мечетью засыпаны, но можно увидеть другие римские цистерны близ современного базара вдоль «улицы колоннад», где томился в плену привезенный в город Уильям. И конечно же, Стамбул по-прежнему украшает Агия София.

Дворец Топкапы построили уже после осады, но его стоит посетить. Когда войдете через императорские ворота, взгляните наверх, на печать Мехмеда, начавшего строительство дворца вскоре после осады. Надпись над печатью гласит: «Милостью Аллаха и Его благословением, заложен фундамент этого доброго замка, и части его прочно сочленены, дабы благоприятствовать миру и покою… Да благословит Аллах державу султана долголетием и вознесет ее славу выше ярчайших звезд небесных». Позднейшие султаны расширили дворец, но структурно он в общем и целом остался таким же, как во времена Мехмеда. В дворцовой галерее есть портрет Мехмеда кисти венецианца Джентиле Беллини. Можно посетить и дворцовый гарем, более изысканную версию гаремов Эдирне и Манисы времен султана Мехмеда.

Хотя в основе сюжета «Осады» лежит подлинная история, книгу все же приходится считать художественным вымыслом. Черты характера, побуждения, движения сюжета, отношения героев вымышлены. Одержимость Лонго местью — моя выдумка. Царевна София существовала, но ее характер и отношения с Лонго вымышлены целиком. В 1469 году молодая византийская царевна по имени София (в моей книге София-младшая, дочь главной героини) вышла замуж за великого князя Ивана Третьего, ставшего первым царем Московской Руси. Халиль действительно не поладил с Мехмедом, а Геннадий был яростным противником унии католической и православной церквей. Однако их интриги и заговоры, изображенные в книге, целиком выдуманы мною. Несомненно, турецкий гарем был местом постоянных изощренных интриг, сборищем разноплеменных женщин, отчаянно стремившихся подняться от статуса рабыни-джарие до одалиски в свите фаворитки, до любовницы султана и — предел мечтаний — до матери его сыновей. Мехмед в самом деле приказал утопить претендентов на престол, когда пришел к власти, а история изобилует рассказами о женщинах гарема, посаженных в мешки и утопленных в море. Но интриги и вражда между Ситт-хатун и Гульбехар опять же являются моим вымыслом.

Поэтому всех героев следует рассматривать как вымышленных, а их истории считать плодом воображения.

Примечания

1

Препозит священной спальни (лат.).

(обратно)

2

Отпусти его! (тур.)

(обратно)

3

Мужской половой член (тур.).

(обратно)

4

Друг (греч.).

(обратно)

5

Девы, приятные глазу (тур.).

(обратно)

6

Кто идет? (ит.)

(обратно)

7

Коран 2:173. Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

Оглавление

Джек Хайт «Осада»

  ПРОЛОГ

  ЧАСТЬ 1

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

  ЧАСТЬ 2

    ГЛАВА 13

    ГЛАВА 14

    ГЛАВА 15

    ГЛАВА 16

    ГЛАВА 17

    ГЛАВА 18

    ГЛАВА 19

    ГЛАВА 20

    ГЛАВА 21

    ГЛАВА 22

    ГЛАВА 23

    ГЛАВА 24

    ГЛАВА 25

  ПОЯСНЕНИЕ АВТОРА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg