«Повелители стрел»

Конн Иггульден «Повелители стрел»

Моей дочери Софи

Очень признателен Джону Фликеру, не позволившему «Чингису» сойти с верного пути и помогшему значительно улучшить описание битвы на перевале

Вот идет народ от севера, и народ великий. Держат в руках лук и копье; они жестоки и немилосерды: голос их шумен, как море; несутся на конях, выстроились как один человек, чтобы сразиться.

Библия, Книга Иеремии, 50:41, 42

ПРОЛОГ

Хан найманов был стар. Холодный ветер с вершины пробирал его до костей, вызывая дрожь. Далеко внизу собранная ханом армия сражалась с войском человека, который называл себя Чингисом. У подножия горы больше дюжины племен плечом к плечу с найманами отражали вражеские атаки, набегавшие одна за другой, как волны. Крики и стоны разносились в чистом горном воздухе, достигали ушей хана. Видеть битву он не мог, потому что почти ослеп от старости.

— Расскажи, что сейчас происходит, — велел он шаману.

Кокэчу не достиг и тридцати лет, глаза его были зорки, однако сейчас их застилала скорбь.

— Джаджираты опустили луки и мечи, мой повелитель. Храбрость покинула их, как ты и предполагал.

— Не слишком ли много чести оказывают они ему своим страхом? — проворчал хан, плотнее запахивая на сухощавом теле халат. — Расскажи о моих найманах: сражаются ли они?

Кокэчу ответил не сразу — долго смотрел вниз, на смешение людей и лошадей. Чингис застал их врасплох, внезапно появившись из бескрайних степей на рассвете, хотя лучшие лазутчики утверждали, что он подойдет еще не скоро. С жестокостью победителей воины Чингиса атаковали найманов и их союзников; впрочем, у тех еще оставался шанс отразить нападение. Кокэчу мысленно обругал джаджиратов: когда они спустились с гор, их было так много, что все считали победу над врагом делом решенным, а союз племен, невозможный еще несколько лет назад, казался великим и могучим. Он продержался до первого боя, а затем страх расколол его, и джаджираты дрогнули.

Шаман видел, как некоторые из радушно принятых ханом иноплеменников обратили оружие против своих братьев, и не смог сдержать проклятий. Свора псов, рвущихся туда, где сильнее пахнет падалью!

— Еще сражаются, мой повелитель, — произнес наконец шаман. — Они устояли против атаки, их стрелы жалят людей Чингиса, раня и убивая.

Хан найманов стиснул костлявые руки с такой силой, что побелели суставы.

— Хорошо, Кокэчу, но я должен спуститься и ободрить людей.

Шаман обратил лихорадочный взор на человека, которому служил всю сознательную жизнь.

— Повелитель, не ходите, иначе погибнете. Мне было видение. Ваши слуги удержат эту гору, даже если против них выступят духи мертвых.

Он отогнал угрызения совести. Хан доверял ему, но, когда враг смял первые ряды найманов, Кокэчу почуял в летящих стрелах собственную смерть. Теперь ему хотелось только одного — бежать.

Хан вздохнул.

— Ты хорошо служил мне, Кокэчу, и я тебе благодарен. А теперь расскажи еще раз, что ты видишь.

Кокэчу набрал в легкие воздуха.

— В битву вступили братья Чингиса. Люди одного из них атакуют наше войско сбоку, рвутся в середину.

Он замолк, кусая губы. Вражеская стрела, гудя, как рассерженная оса, мелькнула в воздухе и по самое оперение воткнулась в землю неподалеку от того места, где сидели хан и Кокэчу.

— Нужно перебираться выше, мой повелитель, — сказал шаман, вставая. Он не мог отвести взгляд от кровавой бойни далеко внизу.

Старый хан тоже поднялся, поддерживаемый двумя воинами. Те с непроницаемым выражением лиц наблюдали за гибелью друзей и братьев, но по кивку шамана отвернулись и повели старика вверх по склону.

— Мы отразили удар, Кокэчу? — спросил хан дрогнувшим голосом.

Шаман посмотрел назад и отшатнулся. В воздухе висели стрелы; казалось, они медленно скользят, словно смазанные жиром. Вражеская атака разделила надвое войско найманов. Их доспехи из вываренной кожи уступали скопированным у чжурчжэней доспехам воинов Чингиса, одетых в панцири из железных, в палец шириной, пластин, прикрепленных к основе из грубого полотна и шелка. Может, такая защита и не спасала от серьезных ударов, зато наконечники стрел иногда застревали в шелке. Кокэчу увидел, как упало на землю бунчужное знамя меркитов, а сами они, изможденные, бросили оружие и встали на колени, моля о пощаде. Только ойраты и найманы бились отчаянно, хотя понимали, что долго не продержатся. Великий союз племен, объединившихся, чтобы противостоять общему врагу, заканчивал свое существование, и вместе с ним уходила надежда на свободу. Кокэчу подумал о собственном будущем и нахмурился.

— Наши воины храбро сражаются, повелитель. Они не отступят перед врагом, когда вы глядите на них.

Около сотни людей Чингиса пробились к подножию горы и свирепо смотрели вверх. Дул холодный, пронизывающий ветер, и Кокэчу вдруг почувствовал злость и отчаяние. Не для того он прошел такой трудный путь, чтобы бесславно сгинуть на сухом склоне под холодными лучами солнца. Все секреты, доставшиеся от отца, — которого Кокэчу превзошел! — пропадут, когда удар меча или стрелы прервет его жизнь. На какой-то миг Кокэчу возненавидел дряхлого хана, пытавшегося противостоять новой силе в степях. Старик проиграл, а значит, оказался глупцом, и неважно, что когда-то он был сильным и непобедимым. Шаман обругал злой рок, следовавший за ним по пятам.

Хан найманов с трудом поднимался. Он устало махнул воинам, которые вели его под руки.

— Мне нужно передохнуть, — сказал он, тряся головой.

— Повелитель, враг слишком близко, — возразил Кокэчу.

Не обращая на него внимания, телохранители усадили старика на траву.

— Значит, мы побеждены? — спросил хан. — Только по трупам найманов чингисовские псы смогли бы подойти к горе.

Кокэчу не смотрел в глаза телохранителям. Они тоже знали правду, хотя никто не хотел поведать ее старику и отнять у того последнюю надежду. Внизу повсюду лежали мертвые, словно черточки и закорючки кровавых письмен. Ойраты сражались умело и отважно, однако в конце концов дрогнули и они. Армия Чингиса стремительно наступала, используя любую оплошность противника. Кокэчу видел, как враги десятками и сотнями скачут через поле боя, а их командиры действуют на удивление слаженно и быстро. Только мужество найманских воинов помогало сдерживать натиск. К сожалению, одного мужества было недостаточно. Когда позицию у подножия холма вновь заняли найманы, у Кокэчу мелькнула — и тут же испарилась — надежда: горстку измученных людей смела очередная атака.

— Твои телохранители по-прежнему готовы умереть за тебя, повелитель, — пробормотал Кокэчу. Ему было нечего добавить. Войско, еще вчера такое сильное, пало, поверженное врагом. Отовсюду доносились крики и стоны умирающих. Хан кивнул и закрыл глаза.

— Я думал, что сегодня мы победим, — произнес он еле слышным голосом. — Если все кончено, вели моим сыновьям сложить оружие. Я не хочу, чтобы они погибли ни за что.

Сыновей хана уже убили, и армия Чингиса пронеслась над их телами. Услышав приказ, оба телохранителя посмотрели на Кокэчу, не выказывая ни скорби, ни ярости. Старший вытащил меч и проверил лезвие. На лице и шее воина отчетливо выступили вены, словно тонкие нити под кожей.

— Я передам им твою волю, повелитель, если позволишь.

Хан поднял голову.

— Пусть они останутся в живых, Мурах. Посмотрим, куда приведет нас этот Чингис.

На глазах Мураха выступили слезы, он сердито смахнул их, повернувшись к другому телохранителю и не глядя на Кокэчу, словно того и не было.

— Защищай хана, сын мой, — тихо сказал он.

Молодой воин кивнул, а Мурах, положив руку ему на плечо, чуть наклонил голову, чтобы их лбы соприкоснулись. Не обращая внимания на шамана, который привел их на гору, Мурах стал спускаться по склону.

Хан вздохнул. Печаль туманила его мысли.

— Скажи, пусть завоевателя пропустят сюда. — Бусинка пота скатилась по его лицу и задрожала на кончике носа. — Может, он пощадит моих сыновей после того, как убьет меня.

Кокэчу увидел, что далеко внизу Мурах присоединился к нескольким последним воинам, которые все еще держались, и с его появлением они словно стали выше. Измученные и израненные, найманы подняли головы, стараясь не выдать страха. Было слышно, как они громко прощаются друг с другом перед лицом неприятеля.

Еще среди воинов шаман заметил самого Чингиса в забрызганных кровью доспехах. Кокэчу почувствовал на себе его взгляд. Шаман вздрогнул и взялся за рукоять ножа. Пощадит ли Чингис шамана, перерезавшего горло своему хану? Старик сидел, опустив голову, и его шея казалась болезненно тонкой. Убить хана и спастись? Смерть страшила Кокэчу, он отчаянно хотел жить.

Чингис долго смотрел вверх, не двигаясь, и Кокэчу опустил руку. Он не знал этого хладнокровного воителя, который пришел ниоткуда на утренней заре. Кокэчу сидел рядом с ханом, наблюдая, как гибнут последние найманы. Чтобы повернуть врагов на свою сторону, он бормотал старинное защитное заклинание. Монотонный распев, казалось, немного успокоил старого хана.

Мурах, лучший среди найманских воинов, еще не вступал в битву. С гортанным воплем он отважно бросился вперед, сминая врагов. Оставшиеся в живых найманы подхватили его крик, забыв об усталости. Их стрелы сбивали с ног людей Чингиса, те быстро поднимались и, оскалив зубы, снова вступали в бой. Мурах убил одного, и тут же десятки других насели на него со всех сторон, и доспехи воина обагрились кровью.

Кокэчу продолжал читать заклинание и только приподнял веки, когда Чингис протрубил в рог, и его люди отошли от горстки тяжело дышащих найманов.

Мурах все еще был жив, но шатался. Кокэчу увидел призывный жест Чингиса, обращенный к нему, однако слов не расслышал. Мурах покачал головой, сплюнул кровавую слюну и снова поднял меч. Лишь несколько его соплеменников с трудом держались на ногах, истекая кровью. Они тоже подняли клинки.

— Вы отважно сражались, — прокричал Чингис. — Покоритесь, и я с почестями приму вас у своего костра.

Мурах усмехнулся разбитым ртом.

— Я плюю на почести Волка.

Чингис замер в седле, выпрямился, затем пожал плечами и подал знак. Его люди ринулись вперед, размахивая оружием, и лавина тел поглотила Мураха и его соплеменников.

Высоко на горе Кокэчу поднялся на ноги. Заклинания застряли у него в горле, когда Чингис слез с коня и пошел вверх по склону. Битва закончилась. На земле лежали сотни мертвых, а тысячи живых сдались на милость победителя. Их дальнейшая судьба шамана не интересовала.

— Он идет сюда, — тихо сказал Кокэчу, глядя вниз.

Его внутренности сжались, мускулы ног подергивались, словно у лошади, которую донимают мухи. Человек, который объединил под своими знаменами степные племена, шел прямо к нему с бесстрастным выражением лица. Кокэчу заметил, что доспехи Чингиса сильно пострадали в бою — металлические пластинки кое-где почти оторвались. Сражение было тяжелым, однако Чингис поднимался без намека на одышку, словно совсем не устал.

— Мои сыновья живы? — прошептал хан, нарушив молчание.

Он потянулся к шаману, схватил его за рукав.

— Нет, — ответил Кокэчу с неожиданной горечью.

Рука старого хана безвольно повисла, он поник под тяжестью скорби. В следующее мгновение хан собрался с силами и вновь обратил незрячие глаза к Кокэчу.

— Пусть подойдет этот Чингис, — произнес он. — Теперь мне незачем его бояться.

Кокэчу не ответил, не в силах отвести взгляд от воина, поднимающегося по склону. Шаман почувствовал на затылке прохладный ветерок; его прикосновение было как никогда сладостным. Кокэчу доводилось видеть людей, повстречавших смерть; некоторых он убил сам, забрал их души во время колдовских обрядов. Сейчас смерть уверенным шагом приближалась к нему, и Кокэчу едва поборол желание убежать. Впрочем, не отвага удержала его на месте. Оружием шамана всегда были слова и заклинания, и найманы боялись Кокэчу даже больше, чем его отца. Бегство означало смерть, неотвратимую, как наступление зимы. Сын Мураха что-то прошептал и вытащил из ножен меч, но страх Кокэчу не пошел на убыль. В ровной поступи завоевателя было что-то, внушающее благоговейный ужас. Многочисленные армии не смогли остановить этого человека. Старый хан поднял голову, чувствуя его приближение, — так незрячие глаза находят солнце.

Чингис остановился и посмотрел на найманов. Он был высокий, его смазанная жиром кожа светилась здоровьем. В желтых, как у волка, глазах Кокэчу не заметил ни тени жалости. Шаман замер, а Чингис вытащил меч, покрытый пятнами засохшей крови. Сын Мураха шагнул вперед, загородил своего хана. Чингис взглянул на него с легким недовольством.

— Ступай вниз, мальчишка, если хочешь жить, — произнес он. — Сегодня я видел достаточно смертей.

Юный воин молча покачал головой, и Чингис вздохнул. Резким ударом он выбил меч телохранителя, а другой рукой вонзил ему в горло кинжал. Уже умирая, сын Мураха упал на Чингиса, раскинув руки. Тот, проворчав что-то, оттолкнул тело, и оно мешком рухнуло на землю.

Чингис неторопливо вытер оружие и сунул его в ножны. Вдруг стало заметно, что он очень утомлен.

— Если бы ты стал моим союзником, я бы достойно принял найманов, — обратился Чингис к хану.

Старик поднял невидящий взгляд.

— Ты слышал мой ответ, — произнес он неожиданно окрепшим голосом. — А теперь отправь меня к сыновьям.

Чингис кивнул. Взмах мечом — и ханская голова запрыгала по склону. От удара тело дернулось и завалилось набок. Кокэчу услышал, как кровь брызнула на камни, и почувствовал, что отчаянно хочет жить. Он побледнел под взглядом Чингиса и сбивчиво забормотал:

— Нельзя проливать кровь шамана, повелитель. У меня много силы, и я знаю, как ее обрести. Ударь меня — и увидишь, что моя кожа превратилась в железо. Позволь мне служить тебе, повелитель. Разреши возвестить о твоей победе.

— Что ж ты не помог хану найманов, а притащил его сюда на смерть? — спросил Чингис.

— А разве я не увел его подальше от сражения? Я видел во сне, повелитель, как ты идешь. И сделал все, чтобы облегчить твой путь. Разве не в тебе будущее племен? Духи говорят моим голосом. Я стою в воде, а ты — на небе и на земле. Позволь мне служить тебе. Чингис задумался, меч в его руке словно застыл. Перед ним стоял человек, одетый в темно-коричневый халат, дээл, поверх потрепанной рубахи и штанов. Дээл украшала вышивка, но багряные завитки стали почти черными от грязи и жира. Гутулы[1] на ногах шамана были подвязаны веревками; видно, прежний владелец выкинул их за ненадобностью. И все же в горящих на темном лице глазах светилось что-то необычное. Чингис вспомнил, как отцовского шамана убил Илак из племени Волков. Возможно, с того злосчастного дня судьба Илака была предрешена. Кокэчу со страхом смотрел на Чингиса, ожидая смертельного удара.

— Мне больше не нужны выдумщики-болтуны. Их у меня уже трое, и каждый утверждает, что общается с духами, — сказал Чингис.

В его взгляде блеснуло любопытство, и Кокэчу не стал медлить.

— Они щенки по сравнению со мной, повелитель. Смотри!

Не дожидаясь ответа, он достал из-за пазухи узкий клинок с грубой роговой рукоятью. Чингис поднял меч. Кокэчу остановил его свободной рукой и закрыл глаза.

Усилием воли шаман заставил себя игнорировать прохладное дуновение ветерка и обуздал гнетущий страх. Он начал читать заклинания, которые вбил в него отец, и впал в транс даже скорее, чем ожидал. Духи спустились к нему, под их ласками сердце Кокэчу забилось медленнее. В тот же миг шаман почувствовал, что покинул свое тело и наблюдает за ним со стороны.

Глаза Чингиса широко распахнулись от удивления, когда шаман воткнул нож себе в руку. Тонкое лезвие пронзило предплечье, но Кокэчу словно не ощущал боли. Чингис завороженно смотрел, как черное острие ножа прорвало кожу и показалось с другой стороны. Кокэчу медленно, почти лениво, моргнул и вытащил нож.

Он проследил за взглядом Чингиса. Тот пристально рассматривал надрез на руке шамана. Кокэчу глубоко вдохнул и ощутил, как транс, подобно льду, сковал все тело.

— Видишь ли ты кровь, повелитель? — прошептал он, зная ответ.

Чингис нахмурился. Не вложив меч в ножны, он шагнул вперед и потрогал овальную рану корявым пальцем.

— Нет. Полезное умение, — одобрительно проворчал он. — Ему можно научиться?

Кокэчу улыбнулся. Страха больше не было.

— Духи спускаются только к избранным, повелитель.

Чингис кивнул и отшатнулся. Даже на холодном ветру от Кокэчу разило как от старого козла, вдобавок воин никак не мог понять, почему эта странная рана не кровоточит. Хмыкнув, он вытер лезвие меча и сунул его в ножны.

— Я дарю тебе год жизни, шаман. Вполне достаточно, чтобы показать, чего ты стоишь.

Кокэчу упал на колени, уткнувшись лицом в землю.

— Ты великий хан! — По покрытым пылью щекам побежали слезы. Он почувствовал, как уходят, перешептываясь, духи, и опустил рукав халата пониже — чтобы скрыть быстро расплывающееся пятно крови.

— Да, — ответил Чингис и посмотрел на войско, ждущее его возвращения. — Мир еще узнает мое имя.

Чуть помолчав, хан заговорил снова — так тихо, что Кокэчу пришлось напрячь слух.

— Сейчас не время смерти, шаман. Мы один народ, и между нами больше не будет сражений. Я призову всех. Нам покорятся города, мы проскачем по новым землям, которые станут нашими. Женщины будут рыдать, и я буду радоваться их стенаниям.

Он посмотрел на распростертого на земле Кокэчу и нахмурился.

— Ты будешь жить, шаман. Я сказал. Поднимись с колен и следуй за мной.

У подножия холма Чингис кивнул своим братьям, Хачиуну и Хасару. За годы, прошедшие с того времени, как началось объединение племен, они обрели немалую власть, но были все еще молоды, и Хачиун радостно улыбнулся подошедшему брату.

— Кто это? — спросил Хасар, рассматривая Кокэчу в потрепанном халате.

— Шаман найманов, — ответил Чингис.

К ним подъехал еще один всадник и спешился, не отводя глаз от Кокэчу. Арслан был когда-то в найманском племени кузнецом, и Кокэчу его сразу узнал. Шаман вспомнил, что этот человек — убийца, которого приговорили к изгнанию. Неудивительно, что он стал одним из доверенных Чингиса.

— Я тебя помню, — сказал Арслан. — Значит, твой отец умер?

— Много лет назад, предатель, — процедил Кокэчу, задетый презрительным тоном.

Он вдруг впервые осознал, что потерял влияние, которого добился с таким трудом. Мало кто из найманов осмеливался посмотреть ему в глаза без боязни быть обвиненным в измене. Кокэчу, не дрогнув, выдержал взгляд Арслана. Ничего, они его еще узнают!

Чингис наблюдал за стычкой не без удовольствия.

— Эй, шаман! Не обижай самого первого воина, который пришел под мои знамена! Больше нет найманов, нет племенных связей. Я собрал всех в один народ.

— Мне было видение об этом, — немедленно отозвался Кокэчу. — Ты благословен духами.

Лицо Чингиса посуровело.

— Не слишком действенное благословение! Войско, которое ты видишь перед собой, я собрал силой и умением. Даже если духи наших предков и сопровождали нас, я их не заметил.

Кокэчу моргнул. Хан найманов был доверчив и легко поддавался внушению. Повлиять на молодого хана будет не так-то просто. И все же как хорошо дышится, подумал шаман. Он жив, а всего лишь час назад казалось, что смерть неминуема.

Чингис обернулся к братьям, забыв о Кокэчу.

— Новые воины принесут клятву сегодня вечером, на закате, — сказал он Хасару. — Размести их среди других, пусть почувствуют себя не побежденными, а частью единого целого. И продумай все как следует, не хватало еще получить нож в спину.

Хасар кивнул и поскакал сквозь толпу воинов к бывшим врагам, которые все еще стояли на коленях.

Кокэчу заметил, как Чингис и его младший брат Хачиун обменялись улыбками. То, что эти двое — большие друзья, не ускользнуло от внимания шамана, и он старательно запоминал все увиденное и услышанное, ведь даже самая незначительная мелочь могла пригодиться в будущем.

— Мы победили союз племен, Хачиун! Разве я не говорил, что так и будет? — произнес Чингис, хлопая брата по спине. — Твоя тяжелая конница подоспела как раз вовремя.

— Как ты меня научил, — отозвался Хачиун похвалой на похвалу.

— Теперь, с новыми людьми, наше войско покорит всю степь, — заметил Чингис, улыбаясь. — Пришло время отправляться в путь.

На мгновение он задумался.

— Хачиун, отправь гонцов в степь. Пусть разыщут все кочевья, даже самых захудалых родов, и велят племенам собраться следующей весной у реки Онон, возле черной горы. Там на равнине хватит места для тысяч людей. Оттуда мы и начнем поход.

— Что должны говорить гонцы? — спросил Хачиун.

— Пусть передадут всем, что Чингис зовет их на курултай, — ответил старший брат. — Никто не сможет устоять против нас. Те, кто не присоединится ко мне, проведут остаток жизни, высматривая на горизонте моих воинов. Пусть посланцы так и скажут.

Чингис удовлетворенно оглянулся. За семь лет ему удалось собрать десятитысячное войско. С людьми из побежденных племен оно станет почти в два раза больше. Чингис знал, что в степях не осталось никого, кто мог бы противостоять ему. Он посмотрел на восток, представляя раздувшиеся от богатств города империи Цзинь.

— Тысячи лет они держали нас порознь, Хачиун. Нападали на нас, пока мы не уподобились бродячим псам. Теперь это в прошлом. Я объединил племена, и пусть трепещут наши враги. Я их проучу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

На закате летнего дня у подножия черной горы раскинулся монгольский улус. Огромный, он все равно казался маленьким по сравнению с равниной. Насколько хватало глаз, стояли юрты, а между ними горели костры. Вечно голодные лошади, козы, овцы и яки щипали неподалеку траву, оставляя за собой голую землю. Утром скот уводили к реке, на хорошие пастбища, а к ночи пригоняли обратно к юртам. Хотя Чингис обещал мир, подозрения и недовольство росли с каждым днем. Никогда еще столько народу не собиралось вместе, и многие чувствовали, что находятся среди врагов. Обиды, вымышленные и подлинные, витали в воздухе. Вечерами, несмотря на запрет, между молодыми воинами часто завязывались потасовки. Каждое утро находили пару-тройку трупов тех, кто пытался свести старые счеты. Племена тихо роптали, ожидая, когда же наконец станет известно, зачем их собрали в этом месте, так далеко от родных кочевий.

Среди многочисленных шатров и повозок, в самом центре, стояла юрта Чингиса — юрта, какой в степях еще не видывали. Она была намного выше и шире остальных, с более прочным каркасом. Разбирать тяжелый шатер было нелегко, и потому его перевозили на повозке, запряженной восемью быками. С наступлением ночи сотни воинов подходили к юрте — просто поглазеть.

В юрте заправленные бараньим жиром светильники чадили, бросали на людей теплые отсветы. На войлочных стенах висели шелковые боевые знамена, однако Чингис, не любивший кичиться богатством, сидел на грубой деревянной скамье. Его братья лежали на груде лошадиных попон и седел, пили чай и лениво переговаривались.

Перед Чингисханом сидел взволнованный молодой воин, все еще разгоряченный после долгой дороги. Казалось, люди в окружении хана не обращают на него внимания, но гонец понимал, что они настороже и в любую минуту готовы схватиться за оружие. Гонец принес известие о решении своего народа. Он искренне надеялся: старейшины знают, что делают.

— Если ты допил чай, я тебя выслушаю, — сказал Чингис.

Гонец поставил пиалу на пол, сглотнул, закрыл глаза и начал:

— Вот слова Барчука, правителя уйгуров.

Едва он заговорил, смех и веселая болтовня смолкли. Юноша понимал, что все сейчас слушают только его, и волновался еще сильнее.

— С большой радостью я услышал о твоей славе, мой повелитель. Уйгуры долго ждали дня, когда наши народы узнают друг друга и поднимутся вместе. И вот взошло солнце. Река освободилась ото льда. Ты хан ханов, великий гурхан, ты поведешь нас за собой. Мои знания и сила принадлежат тебе.

Посланец замолчал и отер со лба пот. Открыв глаза, он заметил вопросительный взгляд Чингиса и похолодел от страха.

— Прекрасные слова, — заметил Чингисхан, — но где сами уйгуры? У них был целый год, чтобы добраться сюда. Если я должен привести их…

Он недоговорил. В воздухе повисла угроза.

Гонец торопливо ответил:

— Повелитель, только на постройку повозок у нас ушли месяцы. Вот уже много поколений мой народ не кочевал. Пришлось разобрать пять больших храмов, пронумеровать каждый камень, — чтобы можно было возвести их заново. А все наши свитки с письменами вывозили на двенадцати тяжелогруженых повозках.

— Вы владеете грамотой? — спросил Чингис и, заинтересованный, подался вперед.

Гонец с гордостью кивнул.

— Уже много лет, повелитель. Мы, когда торговали с западными народами, пользовались любой возможностью, чтобы приобрести их рукописи. Наш хан — весьма ученый человек и даже копировал работы мудрецов из Цзинь и Си Ся.

— Значит, я должен привечать учителей и грамотеев? — насмешливо осведомился Чингис. — Как вы будете сражаться — свитками?

Посланец покраснел, а все остальные рассмеялись.

— У нас еще четыре тысячи воинов, повелитель. Они пойдут за Барчуком куда угодно.

— Они пойдут за мной, или их бездыханные тела усеют степь, — перебил хан.

Какое-то мгновение гонец в замешательстве смотрел на него, затем молча опустил взгляд на гладко выструганный деревянный пол.

Чингис подавил гнев.

— Так ты не сказал, когда эти уйгурские ученые будут здесь, — произнес он.

— Я опередил их всего на несколько дней, повелитель. Три луны назад, когда меня послали к тебе, они уже были готовы отправиться в путь. Повелитель, запасись терпением еще ненадолго.

— Ради четырех тысяч воинов я подожду, — промолвил Чингис, размышляя о чем-то. — Тебе знакомо цзиньское письмо?

— Я неграмотный, повелитель. Наш хан умеет читать и писать на их языке.

— А в ваших рукописях сказано, как захватить город, построенный из камня?

— Мне не доводилось слышать ни о чем подобном. Цзинь-цы пишут о философии — копируют слова Будды, Кунфуция и Лао-цзы. У них нет работ о военном деле, а если и есть, чужеземцам их не показывают.

— Значит, от ваших свитков с письменами никакой пользы, — сердито бросил Чингисхан. — Иди и поешь чего-нибудь, только будь осторожен, не то твое хвастовство доведет до драки. А я посмотрю, что представляют собой уйгуры, когда они наконец появятся.

Гонец низко поклонился и вышел. Едва покинув дымную юрту, он облегченно вздохнул и еще раз подумал о том, понимает ли их хан, что пообещал. Уйгуры больше себе не хозяева.

Юноша оглянулся и увидел, что вокруг, насколько хватает глаз, мерцают огоньки костров. По одному слову человека, с которым он только что разговаривал, тысячи тысяч двинутся в любом направлении. Возможно, у хана уйгуров просто не было выбора.

Оэлун смочила в ведре тряпку и отерла сыну лоб. Тэмуге с детства был слабее братьев и вдобавок поддавался хвори быстрее, чем Хасар, Хачиун или сам Тэмучжин. Женщина сдержанно улыбнулась при мысли о том, что должна теперь звать старшего сына Чингисом. Его честолюбивые замыслы придали новый смысл этому красивому слову, означавшему «океан», хотя в свои двадцать шесть лет Тэмучжин никогда не видел моря. Впрочем, она, его мать, тоже.

Тэмуге заворочался во сне, когда Оэлун потрогала его живот.

— Он затих. Я ненадолго выйду, — сказала Бортэ.

Оэлун бросила сердитый взгляд на жену сына. Бортэ родила Тэмучжину четверых крепких сыновей, и раньше Оэлун думала, что сноха станет ей сестрой или хотя бы подругой. Когда-то молодая женщина была жизнерадостной и веселой. Несчастье ее надломило, оставило глубокий след в душе. Оэлун знала, как Тэмучжин относится к старшему сыну. Он никогда не играл с Джучи и, казалось, вообще его не замечал. Бортэ изо всех сил старалась развеять сомнения мужа, но они вошли в их жизнь, как железный клин в дерево. Хуже всего было то, что остальные три сына унаследовали отцовские желтоватые глаза, меж тем как темно-карие глаза Джучи в полумраке казались совсем черными. Тэмучжин души не чаял в младших детях, а старший сын не отходил от матери, не понимая, почему отец смотрит на него так холодно.

Оэлун увидела, что молодая женщина не отводит взгляда от двери юрты и, конечно, думает о своих сыновьях.

— У тебя достаточно слуг — пусть они и укладывают детей спать, — недовольно заметила Оэлун. — Мне нужно, чтобы ты была здесь, если Тэмуге проснется.

Пока она говорила, ее пальцы ощупывали темную опухоль на животе сына, набухшую под кожей, чуть выше черных паховых волос. Она уже видела нечто подобное раньше: такая шишка появляется, когда человек поднимает слишком тяжелый груз. Боль, конечно, ужасная, но большинство людей со временем выздоравливают. Только вот Тэмуге вряд ли окажется среди этих счастливчиков, ему никогда не везло. Он уже давно повзрослел, однако совсем не походил на воина. Когда он спал, у него было лицо поэта, и Оэлун это нравилось. Отец Тэмуге наверняка больше порадовался бы за старших сыновей, а вот мать всегда выделяла младшего, относилась к нему с особой нежностью. В нем не было жестокости, хотя испытаний ему выпало не меньше, чем братьям. Оэлун тихонько вздохнула, чувствуя, что Бортэ наблюдает за ней в полумраке юрты.

— Может, Тэмуге еще выздоровеет, — сказала невестка.

Оэлун поморщилась. От жарких солнечных лучей тело ее сына почти сразу же покрывалось волдырями. Он редко держал в руках оружие тяжелее обычного ножа. Она не возражала, когда сын начал учить предания разных племен, впитывая их с такой скоростью, что старики дивились его памяти. Не всем же дано ловко управляться с лошадьми и оружием, успокаивала себя Оэлун. Она знала, что Тэмуге неприятны издевки и насмешки над его занятием, хотя мало кто из соплеменников осмелился бы повторить их в присутствии Чингисхана. Впрочем, Тэмуге никогда не жаловался брату на обиды, и в этом тоже была своего рода храбрость. Чего-чего, а силы духа сыновьям не занимать, подумала Оэлун.

Вдруг низенькая дверь в юрту открылась, и обе женщины обернулись на шорох. Оэлун нахмурилась, увидев шамана, вошедшего с почтительным кивком. Горящий взгляд Кокэчу скользнул по распростертому телу больного, и Оэлун с трудом подавила отвращение, сама не понимая, чем шаман вызвал ее ненависть. Было в нем что-то отталкивающее — Оэлун даже ничего не ответила гонцам, которых он присылал раньше. Женщина выпрямилась, пытаясь справиться с негодованием и усталостью.

— Я тебя не звала, — произнесла она холодно.

Кокэчу, казалось, не заметил недовольного тона.

— Я послал раба, чтобы молить о встрече с тобой, мать ханов. Наверное, он еще не приходил. Все стойбище говорит о болезни твоего сына.

Оэлун почувствовала цепкий взгляд шамана, ждущего приглашения остаться, и вновь склонилась над сыном. Вечно этот Кокэчу высматривает да вынюхивает! Оэлун заметила, как шаман пробивается в круг приближенных Чингиса, и невзлюбила его еще сильнее. Может, от воинов и пахнет овечьим пометом, бараньим жиром и потом, но это запах здоровых людей. А от Кокэчу несет падалью; правда, непонятно, что воняет — тело или одежда.

Женщина молчала, и шаман понял: если сейчас не уйти, она может позвать стражу. Тем не менее у него хватило дерзости заговорить. Чутье подсказывало Кокэчу, что его не выгонят.

— Позволь мне осмотреть больного — я умею лечить.

Оэлун едва сдерживала неприязнь. Шаман олхунутов уже читал над Тэмуге заклинания, впрочем, безрезультатно.

— Добро пожаловать к моему очагу, Кокэчу, — наконец произнесла она.

Женщина заметила, что шаман стал вести себя чуть свободнее. Она никак не могла избавиться от ощущения близости к чему-то невыразимо гадкому.

— Мой сын спит. Он испытывает сильную боль, когда бодрствует, и я хочу, чтобы он отдохнул.

Кокэчу пересек юрту и присел на корточки рядом с женщинами. Обе инстинктивно отпрянули.

— Думаю, помощь лекаря ему нужна сейчас больше, чем сон, — сказал Кокэчу и нагнулся к больному, чтобы понюхать его дыхание.

Затем пощупал голый живот Тэмуге. Оэлун сочувственно поморщилась, однако мешать шаману не стала. Тэмуге застонал во сне, и она задержала дыхание.

Спустя некоторое время Кокэчу покачал головой.

— Тебе нужно приготовиться, великая мать. Он умрет.

Оэлун с неожиданной силой схватила шамана за костлявое запястье.

— Тэмуге надорвался, шаман. Я видела такое много раз, даже у лошадей и коз. И всегда все обходилось.

Кокэчу расцепил трясущиеся пальцы женщины другой рукой. Его радовал страх в глазах Оэлун. Страх поможет завладеть ею, и душой и телом. Если бы перед Кокэчу была молодая мать из племени найманов, он, возможно, потребовал бы от нее физической близости за исцеление сына. Однако сейчас, в новом стойбище, нужно произвести впечатление на великого хана. Он ответил с каменным лицом:

— Видишь, какая темная опухоль? Ее нельзя удалить. Возможно, если бы нарост был на коже, я бы сумел его выжечь. А эта опухоль, словно клыками, вцепится твоему сыну в живот и легкие и будет пожирать его, пока не сведет в могилу.

— Ты ошибаешься! — оборвала Оэлун.

Кокэчу опустил глаза, чтобы она не заметила победного блеска.

— Хотел бы, великая мать. Мне встречались такие опухоли раньше, и они весьма прожорливы. Она не даст покоя твоему сыну, пока не погибнет вместе с ним.

Чтобы усилить впечатление от своих слов, он наклонился к больному и крепко сжал опухоль. Тэмуге вздрогнул и проснулся, тяжело дыша.

— Кто ты? — обратился он к Кокэчу, хватая ртом воздух.

Юноша попытался встать, чуть не заплакал от боли и снова рухнул на узкое ложе. Он натянул повыше одеяло, чтобы прикрыть наготу, и под пристальным взглядом шамана его щеки зарделись горячим румянцем.

— Это шаман, Тэмуге. Он тебя вылечит, — сказала Оэлун.

Тэмуге бросило в пот, и Оэлун вновь прижала влажную тряпку к коже сына, когда он лег удобнее. Немного погодя его дыхание замедлилось, и юноша погрузился в беспокойный сон. У Оэлун чуть полегчало на душе; впрочем, страх, который шаман принес к ее очагу, остался.

— Если мой сын безнадежен, шаман, почему ты еще здесь? — спросила она. — Есть и другие люди, которым нужно твое лечение.

В ее голосе прозвучала горечь, еще больше обрадовавшая Кокэчу.

— За свою жизнь я дважды лечил подобный недуг. С помощью темной магии, опасной как для лекаря, так и для больного. Я говорю это, чтобы ты не отчаивалась, хотя радоваться заранее было бы глупо. Представь, что твой сын умрет. Тогда, если я излечу его, ты познаешь радость.

Холодок пробежал по телу Оэлун, когда она взглянула в глаза шаману. От него пахнет кровью, хотя самой крови не видно, поняла женщина. Оэлун стиснула кулаки от одной мысли, что шаман прикоснется к ее любимому сыну, но, напуганная разговорами о смерти, она была не в силах ему помешать.

— Что я должна сделать?

Шаман выпрямился, размышляя.

— Потребуется вся моя сила, чтобы призвать духов к твоему сыну. Пусть приведут две козы: одну — чтобы опухоль перешла на нее, а другую — чтобы очистить больного кровью. Все нужные травы у меня с собой. Надеюсь, я справлюсь.

— А если нет? — вдруг спросила Бортэ.

Кокэчу глубоко вздохнул и произнес дрогнувшим голосом:

— Я выживу, если у меня не хватит сил, когда я только начну читать заклинания. Если же духи заберут меня, когда буду заканчивать, вы увидите, как из моего тела вырывают душу. Оно поживет еще немного, но лишь пустой оболочкой из плоти. Это очень серьезное колдовство, великая мать.

Оэлун пристально посмотрела на шамана, ее вновь одолевали подозрения. Казалось, Кокэчу говорит искренне, хотя бегающие глаза выдавали, что он внимательно следит за тем, как воспринимают его слова.

— Бортэ, приведи двух коз. Посмотрим, на что он способен.

Снаружи уже стемнело. Пока Бортэ ходила за животными, Кокэчу вытер грудь и живот больного влажной тряпицей. Когда он сунул пальцы в рот Тэмуге, юноша снова проснулся, в его взгляде застыл страх.

— Лежи спокойно, я помогу тебе, если у меня хватит силы, — обратился к нему шаман.

Он смотрел только на Тэмуге, не обращая внимания на блеющих коз, которых затащили в юрту.

И Кокэчу начал ритуал. Медленно вытащил из халата четыре медные чаши и поставил их на землю. Наполнил каждую серым порошком и поджег его. Ввысь поползли змейки бело-серого дыма, и вскоре в юрте стало трудно дышать. Кокэчу сделал несколько вдохов, наполнил легкие дымом. Оэлун закашлялась, прикрыв рот рукой, и покраснела. От резкого запаха у нее закружилась голова, однако Оэлун не уходила — нет, она не оставит сына наедине с человеком, не вызывающим доверия.

Громким шепотом Кокэчу начал нараспев читать заклинания на древнем, почти позабытом языке. Услышав его, Оэлун резко выпрямилась — вспомнила, что в юности слышала похожую речь от целителей и шаманов своего племени. Темные образы прошлого охватили Бортэ, в памяти воскресла давняя ночь, когда муж, повторяя непонятные слова, безжалостно убил обидчика и заставил ее съесть кусочек его обгорелого сердца. Язык крови и жестокости, словно созданный для бескрайних зимних степей. В нем не было слов любви и милосердия. Пока Бортэ слушала, дым проник в кровь, и кожа женщины покрылась мурашками. Ужасающие образы, вызванные монотонным бормотанием, пронеслись в мозгу Бортэ, и она закашлялась.

— Тише, женщина! — шикнул шаман, злобно сверкнув глазами. — Молчи, когда приходят духи!

Монотонное бормотание возобновилось с новой силой, шаман повторял одни и те же слова все громче и быстрее, они завораживали, вводили в транс. Первая коза отчаянно заблеяла, когда Кокэчу поднял ее над Тэмуге, глядя в испуганные глаза юноши. Острым ножом он полоснул по горлу животного и держал его над сыном Оэлун, пока лилась горячая дымящаяся кровь. Тэмуге вскрикнул от неожиданности. Оэлун приложила ладонь к губам сына, и он успокоился.

Кокэчу отпустил козу, и она упала, дергая ногами. Шаман забормотал еще быстрее, закрыл глаза и погрузил пальцы в живот Тэмуге. Как ни удивительно, юноша молчал, и шаману пришлось сдавить опухоль, чтобы вызвать у больного крик. Кровь скрыла резкое движение Кокэчу, когда он вправил грыжу, незаметно вернув вылезший кусок кишки за мышцы брюшной стенки. Давным-давно отец показал ему этот обряд на настоящей опухоли, и Кокэчу будто снова увидел, как старик читает заклинания, заглушая испуганные возгласы мужчин и женщин, и иногда громко вскрикивает, брызгая слюной в распахнутые рты. Отец доводил людей до полного изнеможения, они переставали понимать, где находятся, и, оказавшись на грани безумия, верили. Кокэчу не раз замечал, что отвратительные наросты уменьшались и исчезали, после того как страдание и вера переходили определенную грань. Когда человек отдает себя во власть шамана целиком и полностью, духи могут и вознаградить его за веру.

Конечно, не слишком-то честно использовать свое мастерство, чтобы одурачить несчастного юношу, который надорвал живот. Впрочем, награда того стоит. Тэмуге — брат хана, покровительство такого человека трудно переоценить. Кокэчу вновь вспомнил, как отец предостерегал его: духи, дескать, не прощают лжецов и мошенников. Старик никогда не понимал власть, не знал, насколько она опьяняет. Духи вьются вокруг веры, как мухи над падалью. Нет ничего плохого в том, что вера расползется по стойбищу хана. Его сила и могущество только возрастут.

Кокэчу продолжал читать заклинания. Тяжело дыша и закатив глаза, он вдавил руку в живот Тэмуге. С победным криком шаман резко повернул кисть и вытянул спрятанный заранее кусок телячьей печени. Окровавленная плоть шевелилась, словно живая, в его ловких пальцах. Бортэ и Оэлун с отвращением отпрянули.

Кокэчу, бормоча нараспев непонятные слова, подтащил поближе вторую козу. Коза упиралась и ободрала желтыми зубами костяшки пальцев шамана, но тот все же засунул руку ей в рот и пропихнул кусок тухлой печенки в горло. Козе ничего не оставалось, как судорожно сглотнуть. Увидев движение гортани, шаман сильно сдавил шею козы, чтобы не дать ей отрыгнуть омерзительное угощение, а потом разжал хватку.

— Не подпускайте ее к другим козам, — сказал он, задыхаясь, — иначе зараза перейдет на них и, возможно, снова вернется к твоему сыну.

Он смотрел на женщин, и с его носа капал пот.

— Будет лучше, если это животное сожгут. Мясо есть нельзя — в нем опухоль. Не забудьте! У меня не хватит силы провести обряд еще раз.

Он словно без чувств опустился на землю, по-прежнему тяжело дыша, совсем как пес под жаркими лучами солнца.

— Боль исчезла! — раздался удивленный голос Тэмуге. — Немного саднит, но мне гораздо легче!

Оэлун склонилась над сыном, и тот охнул, когда она потрогала место, где была грыжа.

— Кожа не повреждена, — прошептал Тэмуге со страхом.

Кокэчу решил, что сейчас самое время открыть глаза и сесть. Он поднялся с затуманенным, блуждающим по задымленной юрте взглядом. Пошарил по карманам дээла и длинными костлявыми пальцами извлек пучок скрученного конского волоса с присохшей кровью.

— Это оберег, — сказал он. — Я привяжу его к ране, чтобы туда ничего не проникло.

Никто не произнес ни слова, пока он отрывал полоску ткани от грязного халата и усаживал Тэмуге. Тихо бормоча заклинания, Кокэчу несколько раз обернул ее вокруг тела больного и закрепил узлом, надежно спрятав конский волос. Закончив, он выпрямился, довольный, что теперь грыжа не вылезет и не испортит всю работу.

— Не снимай амулет, пока луна не сделает полный круг, — устало произнес шаман. — Если он упадет, опухоль отыщет путь назад… Теперь мне нужен сон. Я буду спать ночь и почти весь завтрашний день. Сожгите козу, пока опухоль не распространилась на других животных и людей. Коза проживет еще несколько часов, не дольше.

Шаман не обманывал — яда, положенного в печень, хватило бы, чтобы убить взрослого человека. Подозрительно здоровое животное не испортит его победу, уж об этом-то Кокэчу позаботился заранее.

— Спасибо за все, что ты сделал, — обратилась к нему Оэлун. — Не могу понять: как тебе это удалось?

Кокэчу устало улыбнулся.

— Мне потребовалось двадцать лет учебы, чтобы овладеть мастерством, великая мать. И не думай, что поймешь его за один вечер. Твой сын теперь выздоровеет, как будто хвори и не бывало.

Шаман на миг замолчал. Кокэчу не знал эту женщину. Впрочем, он был уверен — Оэлун все расскажет Чингису. На всякий случай шаман добавил:

— Я прошу только об одном — никому не рассказывай о том, что сегодня увидела. В некоторых племенах до сих пор убивают практикующих древнюю магию. Считают ее слишком опасной. — Кокэчу пожал плечами: — Наверное, так оно и есть.

Теперь Кокэчу знал — слухи распространятся по стойбищу еще прежде, чем он встанет завтра утром. Всегда есть люди, которым нужен заговор от болезни или заклятие против врага. Они принесут мясо и молоко к его юрте, а вместе с властью придут уважение и страх. Кокэчу мечтал о людском страхе, ведь тогда он сможет получить все, что только пожелает. Неважно, что в этот раз он не спас человеческую жизнь. В следующий раз к нему обратятся за помощью, уже веря в его могущество. Кокэчу бросил в реку камень, и круги разойдутся очень далеко.

Чингис и его темники совещались в большой юрте, когда луна поднялась над кочевьем. День выдался тяжелый, но никто не смел спать, пока бодрствует великий хан. На следующий день многие будут ходить с опухшими глазами и зевать. Сам Чингис выглядел свежим и бодрым, совсем как утром, когда приветствовал небольшое, человек в двести, тюркское племя. Люди перекочевали с далекого северо-запада — они почти не понимали слов хана. И все же они пришли.

— До конца лета осталось две луны, а людей с каждым днем все больше, — произнес Чингис, с гордостью оглядывая тех, кто поддерживал его с самого начала. Арслан в свои пятьдесят лет постарел от долгих лет войны. Вместе с сыном Джелме он пришел к Чингису, когда у того не было ничего, кроме троих братьев и острого ума. В тяжелые времена они оба сохранили преданность своему господину, а теперь под его покровительством разбогатели и взяли по несколько жен. Чингис кивнул кузнецу, выбившемуся в военачальники, довольный, что годы не согнули его спину.

Тэмуге обычно не ходил на советы, даже когда хорошо себя чувствовал. Из всех братьев он один ничего не смыслил в тактике. Чингис любил его, однако никогда не поставил бы во главе воинов. Хан покачал головой, вдруг осознав, что его мысли бродят неизвестно где. Он очень устал. Нельзя, чтобы это заметили.

— Некоторые племена даже не слышали об империи Цзинь, — произнес Хачиун. — Никогда не видел такой странной одежды, как у тех, что пришли утром. Они не монголы, в отличие от нас.

— Хотя бы и так, — ответил Чингис, — я встречу их с радостью. Пусть проявят себя в бою, прежде чем мы возьмемся судить о них. Они не татары. У них здесь нет кровников. По крайней мере, мне не придется распутывать распри, начавшиеся еще в десятом колене. Эти люди нам пригодятся.

Он отхлебнул терпкий арак из грубой глиняной чаши и причмокнул.

— Будьте начеку, братья. Племена пришли сюда, потому что знают: в противном случае мы их уничтожим. Нам пока не доверяют. Многим известно только мое имя — и больше ничего.

— Мои люди подслушивают у всех костров, — сообщил Хачиун. — На сборищах, подобных нынешнему, всегда найдутся желающие получить выгоду. В эту самую минуту нас обсуждают и, возможно, осуждают. Однако до меня дойдет даже шепот — я пойму, когда надо действовать.

Чингис кивнул. Он гордился братом. Хачиун, широкоплечий и коренастый, вырос превосходным лучником. Никто не понимал Чингиса лучше его, даже Хасар.

— И все же, когда я иду по стойбищу, у меня по спине бегают мурашки. Чем дольше мы ждем, тем сильнее беспокойство в пришлых племенах, но мы не вправе тронуться с места, пока не подойдут остальные. Одни только уйгуры могут оказаться полезными. Те, кто уже здесь, наверняка захотят испытать нас, так что будьте готовы, и пусть ни одна обида не останется безнаказанной. Я полагаюсь на вас, даже если вы бросите к моим ногам дюжину отрубленных голов.

Темники переглянулись без единой улыбки. На каждого воина, которого они привели на курултай, приходилось по два чужеземца. Единственным преимуществом было то, что никто из вновь прибывших ханов не знал истинного соотношения сил. Любой приезжий видел в тени черной горы один огромный улус и не задумывался, что на самом деле он состоит из сотни маленьких и в каждом люди с подозрением поглядывают на соседей.

Наконец Чингис зевнул.

— Братья, идите спать, — устало произнес он. — Уже близится рассвет, а нам нужно перегонять скот на новое пастбище.

— Пойду взгляну, как там Тэмуге, — сказал Хасар.

Чингис вздохнул.

— Будем надеяться, что Отец-небо пошлет ему исцеление. Я не могу потерять единственного здравомыслящего брата.

Хачиун презрительно фыркнул и распахнул дверь. Когда все вышли, Чингис поднялся, растирая занемевшую шею. Шатер его семьи неподалеку, но сыновья наверняка уже спят. Вот и сегодняшней ночью близкие не узнают, когда он вернулся под войлочный полог своей юрты.

ГЛАВА 2

Чингис окинул младшего брата настороженным взглядом. Тэмуге целое утро рассказывал всем желающим о том, как Кокэчу его исцелил. В огромном тесном лагере слухи распространялись быстро. К полудню новость пойдет гулять по степи.

— Откуда ты знаешь, что это не грыжа? — спросил Чингис, глядя на брата.

Казалось, Тэмуге стал выше ростом, его лицо сияло от восторга и чего-то еще. Всякий раз, упоминая имя Кокэчу, брат благоговейно понижал голос, что страшно раздражало Чингиса.

— Я сам видел, как шаман вытащил эту тварь из моих внутренностей! Она извивалась и шевелилась в его руке, и меня чуть не вырвало! Как только она исчезла, боль прошла.

Тэмуге потрогал живот и поморщился.

— Видать, не совсем, — заметил Чингис.

Тэмуге пожал плечами. Выше и ниже повязки кожа приобрела желто-лиловый цвет. Впрочем, кровоподтек уже начал бледнеть.

— Опухоль пожирала меня живьем. А сейчас там всего лишь синяк.

— И, по твоим словам, разреза не было? — недоумевал старший брат.

Не скрывая восхищения, Тэмуге покачал головой. Ночью, перед рассветом, он тщательно ощупал больное место. Под тугой повязкой ощущалось узкое углубление — там, где разошлись мышцы, — и все еще саднило. Тэмуге полагал, что именно отсюда Кокэчу вырвал опухоль.

— Он очень сильный шаман, брат. Куда могущественнее, чем все обманщики, которые выдают себя за лекарей. Я верю тому, что видел. Ты же знаешь, глаза не лгут.

— Хорошо, — кивнул Чингис. — Я награжу его скотом и тканями. Может, дам ему новые гутулы и нож. Нельзя, чтобы человек, спасший моего брата, ходил оборванцем.

— Кокэчу не хочет разглашать свое деяние. Если же ты его наградишь, все узнают, что он сделал.

— Все и так знают, — возразил Чингис. — На рассвете я услышал о твоем исцелении от Хачиуна, а потом ту же новость мне сообщили еще трое. В нашем улусе нет секретов, и тебе следовало бы это усвоить.

— Значит, ему придется простить меня, хочет он того или нет, — задумчиво кивнул Тэмуге и замолк под пристальным взглядом брата, опасаясь говорить дальше. — Если ты позволишь, я буду у него учиться. Думаю, Кокэчу возьмет меня в ученики, я еще никогда не испытывал такого желания…

Чингис нахмурился, и Тэмуге замолчал.

— Я надеялся, что ты займешь место среди воинов, Тэмуге. Разве ты не хочешь быть рядом со мной?

Тэмуге вспыхнул и уставился в пол.

— Мы оба прекрасно знаем, что великого военачальника из меня не выйдет. Может, я и наберусь опыта, но люди будут всегда думать, что меня возвысили только благодаря моему происхождению, а не из-за особых талантов. Разреши мне учиться у Кокэчу. Думаю, он не будет против.

Чингис сидел неподвижно, размышляя. Соплеменники часто посмеивались над Тэмуге. Юноша слыл никудышным лучником, да и неуклюжие попытки совладать с мечом, которые он проделывал, всякий раз краснея от натуги, не прибавляли ему уважения. Сейчас младший брат дрожал, на его лице читался страх, что Чингис не согласится. Жизнь воина была не для Тэмуге, и Чингис провел немало вечеров, желая, чтобы брат нашел себе достойное занятие. И все же ему не хотелось отдавать его в обучение шаману. Люди, подобные Кокэчу, держались особняком. Вне всякого сомнения, их почитали (что уже хорошо), но они не были членами семьи. Им не радовались, их не приветствовали как старых друзей. Чингис качнул головой. Собственно, Тэмуге тоже всегда оставался в стороне, предпочитал быть наблюдателем. Может, он выбрал правильный путь.

— Хорошо. Только у меня условие: ты будешь упражняться с мечом и луком не меньше двух часов каждый день. Дай мне слово, и я одобрю твой выбор.

Тэмуге кивнул, застенчиво улыбаясь.

— Обязательно! Возможно, став шаманом, я принесу тебе больше пользы, чем когда был воином.

Чингис смерил его холодным взглядом.

— Ты по-прежнему воин, Тэмуге, хотя тебе и нелегко. Учись у этого человека, только не забывай, что ты — мой брат и сын нашего отца.

На глаза юноши навернулись слезы, и он опустил голову, чтобы старшему брату не стало за него стыдно.

— Я не забуду.

— Тогда скажи своему учителю, чтобы он пришел ко мне за наградой. Я обниму его перед военачальниками, пусть все видят, как он мне дорог. Благодаря моему покровительству никто не посмеет отнестись к вам с неуважением.

Тэмуге с низким поклоном вышел, а Чингис остался наедине со своими мрачными мыслями. Он всегда надеялся, что Тэмуге закалится в боях и станет настоящим воином, как братья. Хан еще не встречал шамана, который бы ему понравился, а заносчивости Кокэчу хватило бы на нескольких колдунов. Чингис вздохнул. Впрочем, может, все к лучшему. Исцеление было впечатляющее. Чингис также вспомнил, как Кокэчу проткнул себе руку ножом, не пролив ни капли крови. Говорят, в империи Цзинь есть могущественные чародеи. Хорошо, если и у него будут люди, способные с ними потягаться. Чингис вздохнул еще раз. Он никогда не предполагал, что среди таких чародеев окажется его родной брат.

Хасар медленно шел по лагерю, наслаждаясь шумом и суматохой. Все новые и новые юрты вырастали на каждом свободном клочке земли, и Чингис распорядился, чтобы вокруг вырыли глубокие ямы для отхожих мест. Когда в одном месте собирается так много мужчин, женщин и детей, проблемы возникают каждый день. Впрочем, Хасара не интересовали подобные мелочи. Хачиун, похоже, радовался трудностям: он отобрал пятьдесят крепких молодых людей, чтобы те копали ямы и помогали ставить юрты. Хасар заметил, как двое из них строят навес от дождя над связками свежевыструганных березовых стрел. Многие воины предпочитали мастерить стрелы сами, но Хачиун приказал наделать их побольше — для войска, и теперь возле каждой юрты женщины и дети возились с перьями, бечевой и клеем, связывая древки по пятьдесят штук. В кузнечных горнах ночи напролет полыхало пламя — ковали наконечники для стрел, а на рассвете новые луки уносили в горы — обстрелять.

В обширном улусе кипела жизнь, люди трудились без устали. Где-то вдалеке заплакал новорожденный ребенок. На многочисленных тропинках, пересекающих лагерь, траву уже вытоптали до самой земли. Когда племена откочуют, проплешины образуют огромный рисунок; Хасар попытался представить его себе.

Брат хана шагал, погрузившись в свои мысли, и не сразу заметил возню. Прямо перед ним семеро молодых людей безуспешно пытались повалить на землю упирающегося жеребца. Хасар остановился посмотреть, как коня будут холостить, и сочувственно моргнул, когда один юноша упал от удара копытом в живот. Могучего молодого жеребца едва удерживали веревками, он вырывался изо всех сил. Свалить его, стреножить, и, считай, все в порядке, — от ножа он никуда не денется. Только, похоже, эти люди толком не знают, что делать, подумал Хасар, удивленно покачал головой и пошел дальше.

Когда он проходил мимо брыкающегося жеребца, тот встал на дыбы, сбив одного из своих мучителей. Злобно храпя, животное отпрянуло назад и опустило копыто на ногу Хасара. Хасар взвыл от боли. В следующую секунду кто-то наотмашь хлестнул его ладонью по лицу — чтобы не мешал.

Взбешенный Хасар, не уступая в ярости плененному жеребцу, ответил обидчику сокрушительным ударом. Тот покачнулся; остальные, бросив веревки, злобно уставились на Хасара. Жеребец, воспользовавшись замешательством, вырвался и ускакал. На его встревоженное ржание отвечали лошади по всему улусу. Хасар остался лицом к лицу с обозленными людьми. Он не испытывал страха, зная, что сумеет за себя постоять.

— Вы ведь олеты? — спросил он, прерывая тяжелое молчание. — Я распоряжусь, чтобы жеребца поймали и привели к вам.

Юноши молча переглянулись. Они были похожи друг на друга, и Хасар понял, что перед ним сыновья хана олетов, который на днях прикочевал сюда с пятью сотнями воинов и их семьями. Хан славился вспыльчивым характером и гордыней. Похоже, сыновья унаследовали отцовский норов, подумал Хасар, когда его окружили рассерженные молодые люди.

Поначалу Хасар надеялся, что все решится мирным путем, но один из братьев — тот, которого он чуть не сбил с ног, — кипел от злости и искал ссоры, ободренный поддержкой остальных. На его щеке полыхал след от удара.

— По какому праву ты вмешиваешься в чужие дела? — выкрикнул кто-то.

Братья столпились вокруг Хасара, и он увидел, что весь лагерь замер, наблюдая за стычкой. У Хасара екнуло сердце, когда он понял: если отступить, позор падет на Чингиса, и тогда тому не удержать власти над улусом.

— Я всего лишь проходил мимо, — сквозь зубы процедил Хасар, весь подобравшись. — Бели бы ваш недотепа брат не ударил меня, конь бы уже давно был на земле. В следующий раз не забудьте вначале его стреножить.

Юноша, по виду старший из братьев, сплюнул на землю рядом с Хасаром. Хасар стиснул кулаки, и в тот же миг кто-то громко спросил:

— Что случилось?

Едва услышав резкий голос, молодые люди замерли. Хасар поднял взгляд на пожилого человека. Лицо его свидетельствовало о близком родстве с братьями. Похоже, это был сам хан олетов, и Хасару ничего не оставалось, как почтительно нагнуть голову. До оружия дело еще не дошло, и потому не стоило наносить оскорбление человеку, который мог бы успокоить своих сыновей.

— Ты брат человека, который зовет себя Чингисом, — произнес хан. — Что привело тебя в улус олетов? Зачем ты злишь моих сыновей и мешаешь им заниматься делом?

Хасар покраснел от гнева. Он не спешил с ответом, хотя знал, что Хачиуну наверняка доложили о стычке и его люди где-то рядом. Хан олетов наслаждался сценой — судя по всему, он за ней давно наблюдал. Хасар превозмог негодование и заговорил с ханом неторопливо и спокойно.

— Я ударил того, кто ударил меня. Пока нет повода проливать кровь.

Хан скривил рот в презрительной усмешке, зная, что сотня воинов поспешит к нему по первому зову, а сыновья готовы проучить гордеца, посмевшего встать на их пути.

— Такого ответа я и ждал. Гонор не скроешь, как ни старайся. Здесь земля олетов, а ты пришел незваным.

Хасар скрыл нарастающий гнев за невозмутимым выражением лица.

— Приказ моего брата был ясен, — произнес он. — Все племена могут разбивать свои шатры на этой земле во время курултая. Здесь не олетский улус.

Услышав его слова, ханские сыновья подняли глухой ропот, а их отец, казалось, застыл.

— Повторяю: эта земля наша, и пока я не вижу воина, равного себе, который мог бы поставить под сомнение мои слова. Впрочем, если ты решишь прикрыться именем своего хана…

Хасар медленно вдохнул. Если сослаться на старшего брата, схватки не будет. Хан олетов не такой глупец, чтобы бросить вызов Чингису в стойбище, где огромное войско только и ждет его приказа. Меж тем старик следил за каждым движением, словно змея, готовая к броску, и Хасара вдруг осенило: братья с жеребцом оказались на его пути не случайно. Всегда найдутся желающие испытать новых вождей. Хасар тряхнул головой, чтобы отогнать ненужные мысли. Это Хачиуну нравятся хитрости и уловки, а ему они не по вкусу, как, впрочем, и дерзость старого хана и его сыновей.

— Я не буду проливать кровь, — начал Хасар и, увидев в глазах старика победный блеск, добавил: — Но защита брата мне не нужна.

С этими словами он резким ударом в челюсть сбил с ног ближайшего ханского сына. Остальные взревели и набросились на Хасара. Под градом ударов он чуть отступил, взмахнул кулаком и сломал кому-то нос. Хасар с детства любил драки. Впрочем, сейчас шансы были неравны — после увесистой оплеухи и нескольких тычков в грудь он едва не упал. Он уходил от ударов и молотил обидчиков в ответ, радуясь, что на нем доспехи. Внезапно его обхватили за пояс и свалили на землю. Хасар сильно лягнул кого-то и, закрывая голову руками, услышал крик боли. Всемогущие духи, где же Хачиун? У Хасара из носа лилась кровь, разбитые губы вздулись, а голова гудела от пинка в ухо. Еще немного, и серьезных ран не избежать.

Один из братьев навалился на Хасара всей тяжестью, пытаясь отвести его руки от лица. Хасар взглянул на обидчика сквозь щель между ладонями и, улучив момент, ткнул большим пальцем ему в глаз, рассчитывая ослепить. Ханский сын с воем откатился, а Хасара стали бить еще сильнее.

Рядом раздался вопль. Хасар почувствовал, что его больше никто не держит, и попытался встать. Он увидел юношу, который прыгнул в самую гущу потасовки, сбил с ног одного из олетов и пнул в коленную чашечку другого. Незнакомец был очень молод, почти мальчик, однако уже умел вкладывать в удар всю силу. Хасар улыбнулся ему разбитыми губами. Подняться он не смог.

— Прекратите! — воскликнул кто-то сзади, и в душе Хасара вспыхнула надежда — и погасла, когда он понял, что с Тэмуге нет дюжины крепких воинов. Младший брат подбежал к дерущимся и оттащил одного из олетов в сторону.

— Приведи Хачиуна! — прорычал Хасар, и его сердце тревожно забилось.

Тэмуге не справиться с олетами в одиночку — его изобьют, и тогда кровопролития не избежать. Может, Чингис и не придаст значения тому, что один из его братьев ввязался в драку, но двое — это слишком. Похоже на угрозу всему роду. Такой вызов нельзя оставить безнаказанным. Старый хан, не осознавая опасности, рассмеялся, когда один из его сыновей ударил Тэмуге кулаком в лицо и тот упал на колени. Юный незнакомец потерял преимущество от неожиданного нападения и корчился теперь под градом тычков и пинков. Олеты с хохотом избивали его и Тэмуге, который как умел отражал удары и пытался встать.

Внезапно в шум вплелись новые звуки — резкие глухие шлепки, и олеты отступили. Хасар закрывал голову руками, пока не раздался гневный голос Хачиуна. Тот привел людей с дубинками.

— Поднимайся, если можешь, брат. Кого ты велишь казнить? — рявкнул Хачиун.

Хасар опустил руки, выплюнул на траву темно-красный сгусток и с трудом встал. Его распухшее, залитое кровью лицо выглядело так ужасно, что хан олетов перестал веселиться.

— Это личное дело, — торопливо произнес хан под свирепым взглядом Хасара. — Между нами и твоим братом.

Хачиун бросил взгляд на Хасара, тот пожал плечами, скривившись от боли.

Тэмуге, белый как молоко, тоже поднялся. В глазах юноши застыла ярость от стыда и унижения. Братья никогда не видели его таким рассерженным. Юноша с усилием выпрямился, и Хасар благодарно ему кивнул. Незнакомцу порядком досталось. Он упер руки в колени и, тяжело дыша, ухмыльнулся.

— Осторожнее, — чуть слышно прошептал Хачиун своим братьям.

Он привел около дюжины людей — всех, кого успел собрать, когда узнал о драке. Было ясно, что против воинов-олетов им долго не продержаться. Со всех сторон за ними следили холодные взгляды, и старый хан олетов вновь ощутил уверенность.

— Законы чести соблюдены. Между нами нет вражды.

Он обернулся к Хасару, чтобы посмотреть, как тот примет его слова. Кривая усмешка тронула губы Хасара — он услышал приближающийся топот. Судя по бряцанию оружия и доспехов, это Чингис со своими воинами спешил на помощь. Толпа тревожно замерла.

— Говоришь, нет вражды? — прошипел Хачиун. — Не тебе решать, олет.

Все взгляды обратились к Чингису, который шел в сопровождении Арслана и еще пятерых вооруженных воинов. Они держали мечи на изготовку, и ханские сыновья обеспокоенно переглянулись, внезапно поняв, что натворили. Чуть раньше они сговорились испытать одного из братьев Чингиса, и все было замечательно, пока не вмешался Тэмуге. Чем теперь закончится стычка, никто не знал.

С непроницаемым выражением лица Чингис оглядел место побоища. Он задержал взгляд на Тэмуге, заметил, как у младшего брата дрожат руки, и его желтые глаза вспыхнули гневом. Хан олетов торопливо сказал:

— Все уже улажено, повелитель. Просто небольшое разногласие из-за лошади.

Он судорожно сглотнул пересохшим ртом. Чингис не слушал.

— Хачиун?

Сдерживая гнев, Хачиун ответил спокойным голосом:

— Я не знаю, из-за чего все началось. Пусть говорит Хасар.

Хасар моргнул, услышав свое имя. Под пристальным взглядом Чингиса он тщательно подбирал слова, зная, что их разнесут по всему стойбищу. Разве сможет Хасар вести воинов в бой после того, как жаловался подобно мальчишке?

— Я всем доволен, брат, — произнес он сквозь стиснутые зубы. — Если нужно будет вернуться к разговору, сделаю это в другой день.

— Нет, — сердито оборвал Чингис, услышав в словах Хасара угрозу олетам. — Я запрещаю.

Хасар склонил голову:

— Как скажешь, повелитель.

Чингис перевел взгляд на Тэмуге, которого трясло от унижения и неприкрытой ярости, так удивившей Хасара и Хачиуна.

— Тебе тоже досталось, Тэмуге. Поверить не могу, что ты в этом участвовал.

— Пытался их разнять, — пояснил Хачиун. — Его сбили, он упал на колени…

— Хватит! — вмешался Тэмуге. — Со временем я отплачу за каждый удар.

Младший брат покраснел и, похоже, едва сдерживал слезы, совсем как ребенок. Чингис долго смотрел на него и неожиданно дал волю собственному гневу. Прорычав что-то, он встряхнул головой и сделал шаг к хану олетов. Один из ханских сыновей не успел отойти, и Чингис плечом сбил его с ног, даже не заметив столкновения. Хан умоляюще поднял руки. Чингис схватил его за халат и подтянул к себе. Когда он обнажил клинок, воины-олеты с металлическим лязгом выхватили мечи.

— Стоять! — рявкнул Чингис громовым голосом, который много раз разносился над полем битвы.

Не слушая приказа, олеты бросились к нему. Чингис поднял старика, как тарбагана, и дважды полоснул мечом по его ногам, перерезав бедренные мышцы.

— Моего брата поставили на колени, и теперь тебе, олет, никогда не подняться, — сказал он. Хан упал, крича от боли; из ран лилась кровь. Чингис смерил взглядом его воинов: — Если через десять ударов сердца я увижу в ваших руках мечи, никто из олетов не доживет до вечера.

Ханские нукеры остановились и подняли руки, сдерживая остальных. Чингис стоял перед ними без тени страха, а раненый хан завалился на бок и стонал у его ног. Сыновья старика замерли в ужасе. Собрав все силы, хан махнул рукой. Нукеры предпочли истолковать этот жест как команду подчиниться и вложили мечи в ножны, остальные воины последовали их примеру, не отводя глаз от Чингиса. Тот кивнул:

— Когда мы выступим в поход, вы, олеты, будете кешиктенами моего брата — его личной охраной. Если он захочет.

Хасар пробормотал что-то в знак согласия. Его распухшее лицо ничего не выражало.

— Значит, ссора закончена. Между вами нет кровной вражды, все решено по справедливости.

Чингис посмотрел на братьев, развернулся и пошел в большую юрту, к обычным дневным заботам. Хасар, Хачиун и Тэмуге поспешили за ним. Хасар хлопнул по плечу незнакомца, вовремя подоспевшего на помощь. Лучше взять парня с собой, пока его снова не побили.

— Этот человек помог мне, — сообщил он Чингису по дороге. — Он не знает страха.

Брат бросил взгляд на юношу, отметив, что тот весьма горд собой.

— Как тебя зовут? — угрюмо спросил Чингис, все еще сердясь.

— Субудай из племени урянхай, повелитель.

— Приходи ко мне, когда тебе понадобятся добрый конь и хорошие доспехи.

Субудай просиял от радости, и Хасар одобрительно ткнул его в плечо. Позади, вокруг хана олетов, хлопотали женщины. С такими ранами ему никогда не выпрямиться. Скорее всего, ходить он тоже не сможет.

Чингис шел с братьями среди племен, собравшихся в тени черной горы, и люди смотрели на него с благоговейным страхом и одобрением. Он дал понять, что не стерпит оскорбления, и одержал еще одну небольшую победу.

На исходе лета, когда паводковые воды с гор переполнили Онон и река грозила выйти из берегов, показались уйгуры. Степь еще зеленела, жаворонки взмывали в небо и вились над многочисленными повозками.

Уйгуры весьма убедительно показали свою силу, и Чингис ответил им, послав навстречу отряд из пяти тысяч всадников. Сам не поехал, зная, что его отсутствие воспримут как легкое недовольство задержкой. Вместо него встречать вновь прибывших отправился Хасар в сопровождении олетских воинов. Теперь ханские сыновья едва осмеливались смотреть ему в затылок.

Дождавшись, когда уйгуры подъедут поближе, Хасар поскакал к кибитке, за которой змеилась длинная вереница людей и животных. Его оценивающий взгляд перебегал с одного воина на другого. Все хорошо вооружены, на вид свирепы и готовы броситься в бой. Впрочем, внешность может быть обманчивой. Или они научатся тактике, которая принесла Чингису победу, или их понизят до посыльных — будут тогда разносить по улусу приказы Чингиса.

Уйгуров всегда считали хорошими барышниками и учеными, и Хасар с удовлетворением отметил, какие за ними следуют огромные стада. На каждого воина приходилось по три малорослых, но выносливых коня, и он знал, что весь следующий месяц в улусе будет полно забот — другим племенам наверняка захочется купить лошадей, продать или добавить свежей крови в породу.

Хасар поднял руку, и воины вокруг головной повозки выжидающе замерли, схватившись за мечи. «Должно быть, у них полно железной руды, раз все с мечами. Может, и оружием будут торговать». В войске было еще много людей, вооруженных только луками и ножами. Хасар перевел взгляд на невысокого седовласого человека в скромном халате, сидевшего на передке повозки. Тот поднял руку, и все остановились. Воины не отводили от него глаз, ожидая приказа. Это, должно быть, идикут уйгуров — Барчук. Хасар решил оказать ему честь, заговорив первым.

— Добро пожаловать, — торжественно произнес он. — Хотя вы прибыли самыми последними из великих племен, наш повелитель Чингис принял послание благожелательно и выделил пастбища для ваших табунов.

Человек задумчиво кивнул, глядя мимо Хасара на конников, ждущих, что он им скажет.

— Да, должно быть, мы последние. Судя по размерам войска, собравшегося на этой равнине, в мире не осталось больше воинов. На много дней пути вокруг нет ни одного человека. Вы первые, кого мы встретили. — Он удивленно покачал головой. — Уйгуры принесут клятву верности Чингису, как я и обещал. Покажи, где нам ставить юрты, а остальное мы сделаем сами.

Барчук держался куда дружелюбнее некоторых ханов. Хасар это оценил и улыбнулся:

— Я его брат, Хасар. Я вас провожу.

— Садись. Мне не терпится услышать новости.

Хан похлопал по деревянной скамье рядом с собой, Хасар спешился и, шлепнув коня по крупу, послал его к первому ряду воинов-олетов.

— Раз мы последние, похоже, не за горами время, когда Чингис нацелит стрелы на своих врагов, — сказал хан Хасару, когда тот забрался в повозку и сел рядом с ним.

Барчук цокнул языком, быки тронулись, и повозка покатилась вперед, раскачиваясь из стороны в сторону. Хасар с удовольствием наблюдал, как всадники-уйгуры окружили их, четко держа строй. По крайней мере, ездить верхом они умеют.

— Только сам Чингис может сказать точно, — ответил Хасар.

Синяки, полученные в стычке с олетами, уже побледнели. Барчук скользнул по ним взглядом, однако промолчал. После посрамления хана олетов и его сыновей улус на какое-то время успокоился. Впрочем, к концу лета снова начались волнения. Хасар подумал, что теперь, когда уйгуры наконец прибыли, Чингис со дня на день велит выступать в поход. От одной мысли об этом его охватило воодушевление. Все племена собрались, чтобы принести Чингису клятву верности. А потом начнется война, и они вместе с братьями сбросят цзиньское ярмо с шеи своего народа.

— Ты чему-то радуешься, Хасар, — заметил Барчук, направляя повозку в объезд спрятавшейся в траве кочки. Несмотря на возраст, Барчук был жилистый и крепкий, а его глаза смотрели на мир с веселым любопытством.

— Я думал, что раньше мы никогда не объединялись. Из-за кровной вражды или подкупа чжурчжэней мы всегда были готовы вцепиться в глотку друг другу. — Хасар махнул рукой в сторону лагеря. — Видишь? Такого раньше не было.

— Возможно, всех наших людей уничтожат, — пробормотал Барчук, пристально всматриваясь в Хасара.

Тот ухмыльнулся, вспомнив, что Хачиун и Чингис спорили об этом много раз.

— Да, но через сотню лет нас и так уже не будет в живых. От всех, кого ты сейчас видишь — мужчин, женщин и детей, — останутся только кости.

Барчук недоуменно нахмурился, и Хасар пожалел, что не обладает красноречием Хачиуна.

— Смысл жизни в завоеваниях, разве нет? В том, чтобы захватывать женщин и земли. Лучше быть частью того, что здесь происходит, чем влачить тихое и незаметное существование.

Барчук кивнул:

— Да ты, Хасар, философ.

— Ты единственный, кто так считает, — рассмеялся Хасар. — Нет, я всего лишь брат великого хана, и настало наше время.

ГЛАВА 3

Солнце уже садилось за войлочными стенами большой юрты, а Барчук говорил и говорил. Чингис был очарован его познаниями. Когда хан рассказывал о незнакомых вещах, он просил возвращаться к сказанному до тех пор, пока не понимал, о чем идет речь. Больше всего Чингиса интересовала империя Цзинь — при упоминании о ней он наклонялся вперед, словно хищная птица; глаза его горели. Уйгуры пришли из далеких юго-западных земель, граничащих с пустыней Гоби и Западным Ся. Чингис с восторгом выслушивал все подробности о торговых караванах цзиньцев, их одежде, обычаях, а главное — о доспехах и оружии. Может, у торговцев в охране и не лучшие воины, но даже обрывочные сведения, подобно ключевой воде, орошали пустынную почву воображения Чингиса.

— Перемирие принесло вам покой и достаток, — заметил Чингис, когда Барчук умолк, чтобы освежить горло глотком чая. — Возможно, тебе следовало бы объединиться против меня с правителем Си Ся. Ты думал об этом?

— Конечно, — ответил Барчук с подкупающей искренностью. — Впрочем, ты ошибаешься, если полагаешь, будто мы с ними в дружеских отношениях. Население Си Ся торгует с нами только потому, что в их стране существует спрос на шкуры снежных барсов, добытые высоко в горах, твердую древесину и даже на семена редких растений, которые используют для врачевания. Взамен нам продают железную руду, ковры, чай, а иногда переписанные по многу раз свитки.

Он замолчал и криво улыбнулся.

— Они приводят в уйгурские города своих детей и воинов, но даже рабы смотрят на нас с презрением. — От неприятных воспоминаний лицо хана вспыхнуло, и он вытер лоб, прежде чем продолжить. — Я выучил их язык и знаю, что не стоит обращаться к ним за поддержкой. Если бы ты их увидел, повелитель, то понял бы почему. Для них существуют только подданные Западного Ся. Даже цзиньцы не считают тангутов соплеменниками, несмотря на то что многие обычаи схожи. Хотя тангуты платят дань цзиньскому императору и находятся под его защитой, они предпочитают держаться от могучего соседа особняком. Их гордыня не знает границ, повелитель.

Барчук наклонился и похлопал Чингиса по колену, похоже, даже не заметив, как насторожилась охрана.

— Много лет мы довольствовались объедками, лучшее мясо было за крепостными стенами.

— А ты хочешь, чтобы их разрушили, — пробормотал Чингис.

— Конечно. Отдай только уйгурам тангутские библиотеки. Еще мы видели у тангутов редкие драгоценные камни, похожие на молоко и огонь, — их не продают, что бы мы ни предлагали взамен.

Пока Барчук говорил, Чингис не сводил с него глаз. Хан уйгуров прекрасно знал, что не имеет права требовать части военной добычи. Войскам не платили, и все, что они добыли в набеге, традиционно считалось их собственностью. Барчук просил слишком много. Впрочем, среди других племен вряд ли найдутся охотники до библиотек Западного Ся. При этой мысли Чингис усмехнулся.

— Рукописи твои, Барчук, обещаю. Остальное достанется победителям, если на то будет воля великого Отца-неба. Я не могу выделить тебе особую долю.

Барчук выпрямился и неохотно кивнул.

— Хорошо, повелитель, мы сами возьмем у тангутов, что нам причитается. Я видел, как их лошади топчут на дорогах людей. Видел, как уйгуры умирают от голода, а тангуты жиреют на обильных урожаях, ни с кем не делясь. Мои воины пришли сюда, чтобы потребовать с них плату за гордыню, и наши поля и города теперь пусты. Повелитель, уйгуры с тобой, со всеми своими юртами, лошадьми, солью и кровью.

Чингис подался вперед, и мужчины обменялись быстрым рукопожатием, за которым скрывалось нечто серьезное. Другие племена ждали своего часа, чтобы поклясться в верности Чингису публично. Приняв клятву от Барчука в узком кругу, он показал хану уйгуров, что поддерживает его, а подобную милость просто так не оказывают.

— Прежде чем мы выйдем к людям, Барчук, я хочу кое о чем тебя попросить, — произнес Чингис.

Барчук, который уже начал подниматься, замер с застывшим лицом, поняв, что разговор еще не закончен.

— Мой самый младший брат намерен учиться, — продолжил Чингис. — Встань, Тэмуге, покажись.

Барчук оглянулся и увидел худощавого юношу, который встал и качнул головой. Хан уйгуров ответил ему сдержанным кивком и снова посмотрел на Чингиса.

— Шаман Кокэчу станет его наставником, когда придет время. Я хотел бы, чтобы они сумели прочитать все, что сочтут нужным: и ваши рукописи, и те, которые мы, может, добудем у врага.

— Уйгуры исполнят твои пожелания, повелитель, — сказал Барчук.

Не слишком большая просьба. Странно, что Чингис смутился, подумал он. Тэмуге просиял, а Кокэчу церемонно наклонил голову, словно ему оказали большую честь.

— Значит, так тому и быть, — подытожил Чингис. В полумраке юрты его глаза сверкали, отражая огоньки светильников. — Если Си Ся и в самом деле такое богатое государство, как ты говоришь, его жители увидят нас первыми. Думаешь, цзиньцы их поддержат?

Барчук пожал плечами.

— Кто знает. Си Ся всегда держалось обособленно. Может, Цзинь соберет огромную армию, чтобы не стать твоей следующей целью, а может, не шевельнет и пальцем, пока гибнут соседи. Ход их мыслей трудно представить.

Чингис тоже пожал плечами.

— Если бы десять лет назад мне сказали, что на кераитов идет огромное войско, я бы рассмеялся и счел за лучшее убраться подальше. А сейчас я зову их братьями. Неважно, выступят цзиньцы против нас или нет. Чем раньше выступят, тем быстрее мы их разобьем. Честно говоря, лучше бы встретить их на равнине, а не карабкаться на городские стены.

— Города тоже могут пасть, — тихо произнес Барчук с нарастающим волнением.

— И они падут, когда придет время, — ответил Чингис. — Ты убедил меня, что Си Ся — подбрюшье Цзиньской империи. Я выпущу ей кишки и вырву сердце.

— Рад служить тебе, повелитель, — сказал Барчук.

Он низко поклонился и стоял согбенный до тех пор, пока Чингис жестом не велел ему выпрямиться.

— Племена собрались, — заметил Чингис, вставая. — Чтобы пересечь пустыню, нужно запастись водой и кормом для лошадей. Как только все принесут клятву, нас здесь уже ничего не удержит. — Он помолчал немного и продолжил: — Мы пришли сюда как разрозненные племена, Барчук. А отправимся в путь единым народом. Не забудьте написать об этом, если вы и вправду заносите в рукописи все события.

Глаза Барчука вспыхнули, и он с восторгом посмотрел на человека, стоявшего во главе огромного войска.

— Непременно, повелитель, я сам прослежу. Я обучу грамоте твоего брата и шамана, чтобы они прочитали тебе наши рукописи.

Чингис удивленно моргнул, представив себе, как брат повторяет слова, удерживаемые на жесткой телячьей коже.

— Будет интересно взглянуть, — признал он.

Затем обнял Барчука и вышел вместе с ним из юрты, показывая всем, как высоко его ценит. За ними следовали темники. Со всех сторон доносился приглушенный гул племен, ждущих своего вождя.

В летней непроглядной тьме улус сверкал желтыми огнями десяти тысяч костров. В самом центре, вокруг юрты Чингиса, расчистили огромную площадь, куда, оставив семьи, пришли и стояли теперь плечом к плечу в мерцающих отблесках воины из сотни племен. На всех были разные доспехи — от сработанных из грубой вываренной кожи до скопированных у цзиньцев аккуратных шлемов и пластинчатых железных панцирей. На некоторых доспехах виднелось родовое клеймо; на большинстве новых не было подобного знака — отныне под великим небом существовало только одно племя. Многие воины держали недавно выкованные мечи, только что из кузниц, которые работали и днем и ночью. Мокрые от пота люди рыли огромные ямы, грузили в повозки железную руду, везли к пылающим горнам и восхищенно смотрели, как кузнецы превращают ее в оружие. Не один воин обжег пальцы, схватив неостывший меч. Никто не жаловался — о таких клинках степняки раньше и не мечтали.

Суровый ветер, обычно продувающий равнину, почти улегся в тот вечер, когда все с нетерпением ждали Чингиса. Он вышел вместе с Барчуком. Хан уйгуров спустился с повозки-помоста и встал в первом ряду воинов, окруживших сооружение на колесах из железа и дерева. Чингис на мгновение замер и оглядел многолюдное сборище, дивясь его размерам. Братья Чингиса вместе с Арсланом, Джелме и Кокэчу тоже сошли вниз и, помедлив немного, присоединились к необъятному войску, на которое падали отблески костров.

Чингис остался один. На миг он закрыл глаза и поблагодарил великого Отца-небо за то, что оказался здесь с армией, готовой следовать за ним куда угодно. Обратился мысленно к духу отца, полагая, что тот видит его. Чингис знал, что Есугэй гордился бы своим сыном, который показал народу новую дорогу, и только духам известно, где она закончится. Открыв глаза, Чингис увидел, что Бортэ привела и поставила в первом ряду всех четверых сыновей, трое из которых были еще слишком малы и беспомощны. Чингис резко им кивнул, задержавшись взглядом на старшем, Джучи, и Чагатае, названном в честь шамана из рода Волков. Девятилетний Джучи потупился, трепеща перед отцом, Чагатай глаз не отвел, хотя было видно, что он тоже волнуется.

— Мы выходцы из сотни племен, — прокричал Чингис. Он хотел, чтобы слышали все, но даже его голос, привыкший отдавать приказы на поле битвы, не мог донестись до каждого человека. Ничего, значит, те, кто услышал, расскажут остальным. — Я привел на эту равнину людей из рода Волков, олхунутов и кераитов, меркитов и джаджиратов, ойратов и найманов. Сюда пришли олеты, сойоны, уйгуры и урянхайцы.

По каждому названному Чингисом племени, точно по островку степной травы, пробегал ропот. Чингис заметил, что даже сегодняшней ночью соплеменники держатся друг друга. Да, тем, кто привык ставить честь рода превыше всего, нелегко будет смешаться с остальными, подумал он. Впрочем, какая разница? Он сумеет обратить их взоры вперед. Чингис безошибочно перечислял племя за племенем, всех, кто пришел к нему сюда, в тень черной горы. Он знал: стоит пропустить хоть один род — это не оставят без внимания, запомнят надолго.

— А еще я позвал сюда тех, у кого нет племени, — продолжил он, — но осталась честь. Они вняли голосу крови и пришли к нам с верой. Теперь я говорю вам всем: под бескрайним небом нет больше племен. Есть единый народ — монголы, и он родился здесь сегодняшней ночью.

Кое-кто из слушавших повеселел, но многие стояли с каменными лицами. Чингис смотрел на них бесстрастно, как подобает воину. Они должны понять, что его слова не несут им бесчестья.

— Мы братья по крови, которых разделили так давно, что уже и не вспомнить причины. Я хочу, чтобы все племена стали одной семьей, связанной кровными узами. Братья, я призываю вас под свое знамя. Мы отправимся в поход сплоченным народом.

Он замолчал, ожидая ответа. Хотя разговоры о единой нации велись в улусе уже давно, переходя от племени к племени, слова Чингиса ошеломили людей. Большинство не выказали радости, и Чингис с трудом сдержал раздражение. Духи знают, что он чтит их, но до чего невыносимыми бывают порой его собственные люди!

— Груды добычи, которую мы завоюем, поднимутся выше гор. У вас будут кони, женщины и золото, масла и сладости. Вы заберете чужие земли, и люди устрашатся, услышав ваши имена. Каждый станет ханом над теми, кто ему покорится.

Из толпы наконец раздались радостные возгласы, и Чингис слегка улыбнулся, довольный, что нашел нужные слова. Пусть слабые правители беспокоятся из-за честолюбия подданных. А он говорит то, что думает.

— К югу от нас лежит великая пустыня, — продолжил Чингис.

В тот же миг над сборищем повисло настороженное, почти осязаемое молчание.

— Мы перейдем эту пустыню со скоростью, неведомой в цзиньских государствах, и нападем на них, как волки на ягнят. Они погибнут под нашими мечами и стрелами. Я отдам вам их богатства и женщин, и земля содрогнется, когда я водружу свое знамя. Каждая мать узнает, что ее сыновья нашли свою долю, и возрадуется, услышав в степи громовые раскаты.

Толпа вновь одобрительно зашумела. Чингис, довольный, поднял руки и призвал к тишине.

— Мы возьмем с собой достаточно воды, чтобы пересечь засушливые земли и неожиданно напасть на врагов. А после нас уже ничто не остановит, мы поскачем во все стороны и дойдем до самого моря. Я, Чингис, говорю это, и мое слово крепче железа.

Войско громко возликовало. Чингис щелкнул пальцами — то был знак Хасару, который ждал внизу. Хасар поднял тяжелый березовый шест с восемью разноцветными конскими хвостами. При виде его люди оживленно зашептались. Некоторые узнали черный цвет меркитов, другие — красный, знак найманов. Каждый хвост прежде был ханским знаменем одного из великих племен, собранных Чингисом на равнине. Чингис принял шест, и Хасар протянул ему конский хвост, выкрашенный в синий цвет племени уйгуров.

Барчук прищурился, увидев в руках Чингиса самый убедительный символ своей власти. Впрочем, при мысли о будущем его переполнило радостное предвкушение, ведь за ним стояло огромное войско. Он почувствовал взгляд Чингиса и склонил голову.

Чингис ловкими пальцами привязал последний хвост к восьми другим и поставил девятибунчужное знамя у ног. Ветер подхватил разноцветные пучки волос, и они, словно живые, забились в воздухе.

— Я соединил цвета, — обратился Чингис к воинам. — Когда они добела выгорят на солнце, между ними не останется разницы. То будет знамя нашего народа!

Темники-военачальники вскинули мечи, а за ними и все войско. Тысячи клинков пронзили небо, и Чингис ошеломленно покачал головой. Он поднял руку, призывая к тишине, однако воины еще долго не могли успокоиться.

— Братья, клятва, которую вы дадите, скрепит наш союз. Но нет ничего крепче уз крови, которые уже связали нас. Преклоните колени.

Передние ряды повиновались сразу, их примеру последовали остальные. Чингис внимательно следил, не замешкается ли кто-нибудь. Сомневающихся не было. Он покорил всех.

Кокэчу вновь поднялся на помост, стараясь сохранить непроницаемое выражение лица. Даже самые честолюбивые мечты шамана не заходили так далеко. Тэмуге замолвил за него слово, и Кокэчу мысленно поздравил себя с тем, что сумел повлиять на юношу.

Пока племена опускались на колени, шаман наслаждался своим положением. Интересно, понял ли Чингис, что он, Кокэчу, единственный, кто не поклянется ему в верности? Хасар, Хачиун и Тэмуге стояли вместе со всеми остальными, простыми воинами и ханами.

— Мы народ под властью одного хана, — провозгласил Кокэчу над склоненными головами, его сердце бешено колотилось от восторга. Люди повторяли слова, они эхом разносились по долине и волнами возвращались к нему. — Юртами и лошадьми, солью и кровью мы принадлежим ему.

Кокэчу схватился за край повозки, услышав, как люди произносят за ним слова клятвы. Завтра все узнают о шамане великого хана. Гул голосов становился громче. Шаман посмотрел вверх. Должно быть, духи мечутся сейчас в небесах, радуясь и ликуя, и только самые могущественные, подобные ему, шаманы могут увидеть или почувствовать их. Пока многоголосая толпа нараспев повторяла его слова, торжествующий Кокэчу ощущал движение в воздухе. Наконец племена замолчали, и он с силой выдохнул.

— А теперь ты, шаман, — тихо произнес Чингис за его спиной.

Вздрогнув от неожиданности, Кокэчу упал на колени и повторил клятву. Когда он встал и присоединился к людям вокруг повозки, Чингис вытащил из ножен отцовский меч. Те, кто стоял рядом, увидели в глазах хана счастливый блеск.

— Свершилось! Мы великий народ и отправляемся в поход. Пусть этой ночью никто не скорбит о своем племени. Мы стали одной семьей, и все земли наши!

Чингис опустил руку, и толпа ответила дружным ревом. Легкий ветер разносил аромат жареной баранины, люди готовились праздновать всю ночь, пока животы не раздуются от обильной еды и питья. Еще до рассвета тысячи детей будут зачаты от хмельных воинов. Чингис подумал, не пойти ли в юрту к Бортэ, представил ее обвиняющие глаза и невольно вздрогнул. Она хорошая жена и исполнила свой долг, хотя в душе Чингиса по-прежнему занозой сидело сомнение в том, что Джучи — его сын.

Чингис встряхнул головой, отгоняя докучные мысли, и принял из рук Хачиуна бурдюк с араком. Сегодня он, хан всех племен, напьется допьяна. А утром воины начнут готовиться к переходу через выжженную пустыню Гоби — к пути, который он для них выбрал.

ГЛАВА 4

Ветер бесновался вокруг повозок, наполнял воздух мелким песком — люди без конца сплевывали и морщились, когда он попадал в пищу. Надоедливые мухи, привлеченные запахом пота, изводили людей. У каждого кожу испещряли красные следы от укусов. Уйгуры научили остальных днем защищать лицо тканью, оставляя лишь маленькую щелочку для глаз, через которую виднелась унылая местность в жарком мареве. До раскаленных шлемов и оплечий немногих одетых в доспехи воинов было невозможно дотронуться, но никто не жаловался.

Спустя неделю войско Чингиса перешло через гряду холмов грязно-ржавого цвета и оказалось на огромной равнине, покрытой зыбучими дюнами. В предгорьях люди охотились, теперь же стало жарче, и дичь почти исчезла. Только маленькие черные скорпионы сновали по обжигающему песку, разбегались от лошадиных копыт, прятались в норки. Время от времени повозки увязали, и в самую жару их приходилось вытаскивать. Изнурительное занятие. С каждым потерянным часом у монголов убывала питьевая вода.

Отправляясь в путь, они налили воды в тысячи бурдюков из козьих шкур, перевязали жилами и дали им задубеть на солнце. Пополнить запасы было негде, живительной влаги становилось все меньше, вдобавок часть мехов лопнула под весом остальных. Предполагалось, что воды хватит суток на двадцать, двенадцать из которых уже прошли. Хотя воины получали по несколько чашек теплой противной жидкости и через день пили кровь своих лошадей, они почти обессилели, стали сонными и вялыми, их спекшиеся губы кровоточили.

Чингис с братьями ехал во главе войска и пристально всматривался в слепящую даль, стараясь увидеть горы, о которых ему говорили. Уйгурам доводилось заходить далеко в пустыню, и он рассчитывал, что Барчук приведет их куда нужно. Окинув взглядом бескрайнее море желтых и черных барханов, простирающееся до самого горизонта, Чингис нахмурился. Он никогда не испытывал такой изнуряющей жары, кожа его потемнела от загара, лицо прорезали новые морщины от грязи и песка. Когда войско остановилось на первую ночевку, он почти радовался ночному холоду, однако до тех пор, пока он не стал пронизывающим. Не спасали ни меха, ни юрты. Уйгуры показали остальным, как нагревать в огне камни, а потом спать на них. Теперь у многих воинов сзади на дээлах виднелись коричневые подпалины — там, где булыжники прожгли одежду. Зато холод был побежден, и стало ясно: если удастся пережить постоянную жажду, то пустыня монголов не остановит. Во время перехода Чингис, иногда вытирая губы, перекатывал во рту камешек, чтобы выделялась слюна.

Он оглянулся и увидел Барчука, скачущего в его сторону. Уйгуры закрывали глаза своих лошадей тканью, и животные шли вслепую. Чингис попробовал проделать то же самое, но непривыкшие кони храпели и брыкались, отказываясь повиноваться, пока не снимут тряпку, а потом страдали от жары. У многих на веках запеклась беловато-желтая корка гноя, которую нужно было смазать целебной мазью, однако не раньше, чем войско выберется из пустыни. Какими бы выносливыми ни были лошади, с ними приходилось делить драгоценную воду, ведь без них новый народ наверняка бы погиб в песках.

Барчук, показав что-то на земле, несколько раз взмахнул рукой и спросил, перекрикивая ветер:

— Повелитель, видишь в песке синие крупинки?

Чингис кивнул — говорить было трудно, рот пересох.

— Они отмечают начало последнего отрезка пути до гор Иньшань. Здесь есть медь. Мы торговали медью с жителями Западного Ся.

— Далеко ли еще до гор? — спросил Чингис хрипло, не желая понапрасну обнадеживаться.

Барчук по-монгольски невозмутимо пожал плечами:

— Мы точно не знаем, но торговцы из Ся приезжают сюда вполне бодрыми, а на их лошадях почти не бывает пыли. Думаю, недалеко.

Чингис оглянулся на молчаливую массу всадников и повозок. Он привел в пустыню шестьдесят тысяч воинов и столько же их жен и детей. Хвост из повозок уходил далеко назад, очертания сливались, и самые последние казались темными пятнышками, колышущимися от дневного зноя. Вода почти закончилась, значит, вскоре придется забить скот и взять с собой столько мяса, сколько хватит сил унести, бросив остальное в песках. Барчук проследил за его взглядом и рассмеялся:

— Они много страдали, повелитель. Верь: совсем скоро мы постучимся в ворота Си Ся.

Чингис устало фыркнул. Благодаря хану уйгуров они оказались в этом унылом месте. О богатстве и плодородии государства Ся известно только со слов Барчука. Ни один из уйгурских воинов не переходил через горы, граничащие с пустыней на юге, и продумать план нападения заранее было невозможно. Чингис сердито размышлял об этом, когда очередной скорпион метнулся по песку от его лошади. Вся надежда была на брешь в обороне тангутов, но Чингис не мог отогнать мысль об огромном каменном городе, высоком, словно горы. Увидев такое чудо, его всадники, пожалуй, замрут в бессильном удивлении.

Песок под копытами коня постепенно стал синевато-зеленым, и вскоре широкие разноцветные полосы разбежались во всех направлениях. Во время привалов дети рисовали на песке и швыряли его в воздух. Чингис в отличие от них не радовался — запасы воды таяли, а от ночного холода не спасали даже разогретые камни.

Развлечений никаких не было, и вечерами люди почти сразу же забывались тяжелым сном. Дважды за двенадцать дней Чингиса звали разрешить спор между племенами: жара и жажда сделали воинов раздражительными и злыми. Оба раза Чингис велел казнить зачинщиков и дал понять, что никому не позволит нарушать покой лагеря. Он сказал, что сейчас они идут по вражеским землям. Если военачальники не справляются с беспорядками, ему придется вмешаться самому, и пощады не будет. Предупреждения хватило, чтобы удержать горячие головы от открытого неповиновения, но Чингис знал: управлять монголами всегда было нелегко, а от долгих часов молчания они стали еще упрямее и несговорчивее.

Четырнадцатый рассвет вновь принес жару, и Чингис только поморщился и сбросил одеяло, оставив развороченное каменное ложе слугам — пусть соберут булыжники для следующей ночевки. Кости ломило, все тело чесалось под коркой грязи. Сыновья затеяли возню. Когда маленький Джучи нечаянно налетел на Чингиса, тот шлепнул его с такой силой, что малыш разревелся и побежал к матери. Под раскаленным солнцем пустыни у всех сдавали нервы, и только обещание Барчука, что в конце пути их ждет зеленая долина и прозрачный поток, заставляло людей всматриваться в даль и представлять себе эту прекрасную картину.

На шестнадцатый день на горизонте показалась гряда невысоких темных холмов. Воины-уйгуры, посланные на разведку, вернулись легким галопом, их лошади поднимали клубы песка, вырываясь из его цепкой хватки. Земля вокруг стала почти зеленой от меди, кое-где торчали черные скалы, острые, словно клинки. Семьи снова увидели лишайники и чахлые кустики, которые цеплялись за жизнь в тени скал, а на рассвете охотники принесли волков и зайцев, пойманных в расставленные накануне капканы. Люди немного воспрянули духом, но все страдали от жажды и воспалившихся глаз, и потому обстановка в лагере была довольно мрачная. Невзирая на усталость, Чингис усилил дозоры и заставил мужчин упражняться с мечами и луками. Исхудавшие, почерневшие под палящими лучами, воины повиновались приказу с мрачной решимостью — никто не желал выглядеть слабым в глазах великого хана. Мало-помалу обоз стал двигаться быстрее, более тяжелые повозки оказались в самом хвосте.

Приблизившись к холмам, Чингис увидел, что они выше, чем казалось издали. Они были из черного камня, совсем как скалы, которые пробивались сквозь песок, острые и крутые. По таким не взберешься, придется искать или ущелье, или обходной путь. Повозки стали гораздо легче после того, как вода почти закончилась. Впрочем, Чингис знал: люди начнут умирать, если не найдут обещанную долину. Да, племена подчинились ему, назвали своим ханом. Но если он привел их в гиблое место, где всех ждет смерть от жары, они отомстят, пока еще есть силы. Чингис, выпрямившись и хватая воздух изъязвленным ртом, погнал лошадь вперед. За его спиной глухо роптали воины.

У подножия гор Хачиун и Хасар, щурясь, вглядывались в раскаленный воздух. Вместе с двумя разведчиками они обогнали остальное войско, чтобы отыскать путь. Наметанный глаз одного из воинов нашел между скал многообещающую расселину. И действительно, почти отвесные склоны расступились, впустив четырех всадников в узкое ущелье, где топот копыт отдавался гулким эхом. С обеих сторон скалы поднимались в небо, неприступные для людей, не говоря уже о повозках и лошадях. Самый неискушенный следопыт заметил бы на земле широкую тропу, и разведчики пустили лошадей в галоп, ожидая, что еще немного — и они смогут доложить хану, что нашли дорогу в Западное Ся.

Всадники повернули и, остановив лошадей, замерли в удивленном молчании. Выход из ущелья преграждала стена из огромных черных камней. Казалось невозможным сдвинуть с места хотя бы одну из этих глыб, да и сама стена выглядела странно и непривычно для кочевников. У них не было ремесленников, работающих с камнем. Четкие линии, гладкие поверхности свидетельствовали, что стена — дело человеческих рук. Монголы, раньше не встречавшие сооружений такого размера, могли сопоставить стену только с долинами и скалами, сотворенными природой. В самом низу находилось последнее доказательство ее рукотворности: ворота из темного железа, древние и прочные на вид.

— Вы только посмотрите, какая она высокая! — покачал головой Хачиун. — Как же нам попасть внутрь?

Разведчики лишь пожали плечами, а Хасар тихо присвистнул.

— В этом покинутом духами месте легко угодить в ловушку. Надо срочно предупредить Чингиса, пока он не привел сюда остальных.

— Ты же знаешь, брат, он захочет узнать, есть ли наверху воины.

Хасар окинул взглядом крутые склоны и внезапно почувствовал себя беззащитным. Как легко представить, что враг сбрасывает с вершины горы камни, от которых невозможно укрыться! Он подумал о двух воинах, сопровождающих его и Хачиуна. Пока Чингис не объявил все племена единым народом, они звались кераитами. Сейчас оба всадника спокойно ждали приказа, скрывая страх перед огромной стеной за внешней невозмутимостью.

— А если они построили стену, чтобы отгородиться от пустыни? — предположил Хасар. — Может, там никого и нет?

Не успел он договорить, как один из разведчиков махнул рукой, привлекая их внимание к крошечной фигурке, движущейся по краю стены. Это мог быть только стражник, и у Хасара екнуло сердце. Даже если есть другой путь через горы, Барчуку ничего о нем не известно, а вести войско в обход — значит обречь людей на медленную смерть. Хасар принял решение; скорее всего, оно будет стоить обоим кераитам жизни, но что с того?

— Скачите к подножию стены и сразу же назад, — приказал он.

Воины кивнули и обменялись бесстрастными взглядами. Разом ударили пятками и с криком «Чу!» пустили лошадей галопом. Поднимая клубы песка, всадники мчались к подножию стены, а Хасар и Хачиун следили за ними, прищурившись от солнца.

— Думаешь, доедут? — спросил Хачиун. Хасар лишь пожал плечами, пристально вглядываясь в даль.

Хачиуну показалось, что он заметил, как один из стражников резко взмахнул рукой. У кераитов хватило ума разделиться, и сейчас они скакали порознь, виляя то вправо, то влево, чтобы лучникам было труднее попасть. Довольно долго в ущелье раздавался только топот лошадиных копыт. Братья, затаив дыхание, ждали.

На стене вдруг показалась шеренга лучников, и Хачиун выругался.

— Ну, давайте же! — пробормотал он.

Дождь стрел посыпался на двух несущихся сломя голову всадников, один из которых уже достиг ворот. Ловко увертываясь, он стукнул кулаком по деревянным створкам, повернул назад. Стражников сменили другие, и почти сразу дюжина стрел впилась в лошадь и наездника. Смертельно раненный кераит закричал, конь сбился с шага, споткнулся, и еще больше выстрелов достигло цели. Человек и животное упали почти одновременно и остались лежать без движения.

Второму разведчику повезло больше, хотя он и не стал касаться стены. На какой-то миг показалось — еще немного, и он избежит опасности. Хасар с Хачиуном подбадривали его громкими криками. Вдруг он дернулся, его лошадь поднялась на дыбы, а потом упала на всадника. Животное взбрыкнуло, вскочило на ноги и, оставив на земле изломанное тело хозяина, похромало к Хасару и Хачиуну.

Хасар спешился, поднял болтающиеся поводья и молча привязал к своему седлу. Лошадь сломала ногу и уже не годилась для езды, но Хасар не собирался бросать ее здесь, когда люди в лагере голодают.

— Мы получили ответ, брат, хотя и не такой, которого я ждал, — произнес Хасар. — Как же нам пройти?

Хачиун покачал головой.

— Что-нибудь придумаем, — ответил он, оборачиваясь на темную шеренгу лучников, следивших за ними. Некоторые поднимали руки, салютуя или насмехаясь — кто знает? — Мы пройдем, даже если нам придется разобрать всю стену камень за камнем.

Заметив, что Хасар и Хачиун возвращаются одни, монголы остановились. Братья миновали небольшие отряды дозорных, которые по-прежнему наблюдали за горами, и приблизились к первым рядам конных воинов. За несколько лет Чингис и его темники многому научились, собирая разрозненные племена в единое войско, и сейчас, едва завидев братьев, посыльные галопом помчались, чтобы предупредить великого хана.

Соплеменники со всех сторон окликали Хасара и Хачиуна, те не отвечали. Мрачные и молчаливые, они ехали рысью к юрте брата, возвышающейся на повозке белым куполом. Первым с коня соскочил Хасар, бросив взгляд на человека, который подхватил поводья его лошади.

— А, Субудай! — приветливо произнес Хасар, улыбнувшись через силу. Юный воин выглядел взволнованным, и Хасар вспомнил, что обещал ему доспехи и хорошую лошадь. Да уж, выбрал время, подумал ханский брат и слегка поморщился. — Нам нужно многое обсудить с великим ханом. Приходи за своим конем в другой раз.

Лицо Субудая разочарованно вытянулось. Он собрался было уходить, но Хасар, фыркнув, схватил его за плечо. Вспомнив, как отважно Субудай ввязался в драку с олетами, он решил, что надо отплатить парню за услугу.

— Может, найдется минута и для тебя, когда мы закончим. Пойдем со мной, если умеешь молчать.

Субудай тут же снова улыбнулся, хотя было видно, что он сильно волнуется при мысли о встрече с великим ханом. Во рту у него пересохло. Юноша поднялся по ступеням повозки и вслед за ханскими братьями вошел под сень шатра.

Чингис уже ждал их. Молодой гонец, тяжело дыша, стоял рядом с ним.

— Где разведчики? — спросил хан, отметив мрачное выражение лиц обоих братьев.

— Мертвы, брат. Путь преграждает стена из черного камня высотой в сотню юрт, а может, и еще выше.

— Мы заметили человек пятьдесят лучников, — добавил Хачиун. — Как мы поняли, они не слишком искусны; впрочем, там трудно промахнуться. Стена находится в конце узкого прохода, ущелья меж крутых скал. Я не знаю, как их обойти.

Чингис нахмурился и встал. Потом прищелкнул языком и вышел из юрты на слепящее солнце. Хасар и Хачиун последовали за ним, не замечая Субудая, который не отставал от них ни на шаг.

Чингис стоял на сине-зеленом песке и смотрел вверх. В руках он держал палку, которой что-то чертил на песке.

— Покажите! — приказал хан.

Хачиун забрал у него палку и стал рисовать аккуратные линии. Хасар зачарованно смотрел, как его брат воссоздает на рисунке ущелье, которое видел несколько часов назад. В дальнем конце ущелья Хачиун изобразил стену со сводчатыми воротами, и Чингис недовольно потер подбородок.

— Можно разобрать повозки, сделать деревянные щиты, и под их прикрытием люди подойдут ближе, — неуверенно произнес хан.

Хачиун покачал головой.

— От стрел щиты, может, и прикроют, но у самых ворот тангуты наверняка забросают нас сверху камнями и разобьют дерево в щепы.

Чингис поднял голову. За многочисленными шеренгами его людей простиралась голая, без единого деревца, пустыня. Строить было не из чего.

— Тогда придется их выманить, — сказал Чингис. — Притворимся, что отступаем, будем оставлять за собой разные ценности. Я пошлю туда людей в лучших доспехах, которые не так-то легко пробить стрелами, и воины сделают вид, что бегут, громко крича от страха. — Хан улыбнулся, представив себе это зрелище. — Может, тогда они научатся смирению…

Хачиун провел носком гутула по краю рисунка.

— Хорошая мысль, но мы не поймем, когда ворота откроются, — ущелье слишком извилистое. Едва мы скроемся из виду, будет невозможно узнать, вышло вражеское войско или нет. Послать бы двоих воинов на скалы по обеим сторонам, чтобы они нас предупредили, да вот только подъем там очень трудный, а наверху негде спрятаться. Их сразу же увидят.

— Дозволь мне сказать, повелитель, — вмешался Субудай.

— Я же приказал тебе молчать! — рассердился Хасар. — Разве ты не видишь, что мы говорим о важных вещах?

Взгляды всех троих братьев обратились к юному воину. Тот густо покраснел.

— Простите. Я придумал, как узнать, что тангутское войско вышло из ворот.

— Кто ты такой? — спросил Чингис.

Субудай поклонился и ответил дрожащим голосом:

— Субудай из племени урянхай, повелитель. — Он на миг запнулся, а затем продолжил: — Из монгольского народа. Я…

Чингис остановил юношу жестом.

— Помню. Расскажи, что ты придумал.

Субудай взволнованно сглотнул и начал говорить. Его замысел был настолько прост, что братья удивились: как это им самим не пришло в голову? Чингис пристально посмотрел на юношу, тот смущенно отвел глаза.

Пока Чингис с братьями размышляли, Субудай молчал, изнывая от ожидания. Казалось, прошла целая вечность, когда великий хан наконец кивнул.

— Может, и получится, — произнес он нехотя.

Субудай, довольный собой, будто стал выше.

— Хачиун, займись, — велел Чингис. Его рассмешила ребячья гордость Субудая, и он ухмыльнулся. — А потом я сам поеду взглянуть на место, о котором ты говоришь.

Настроение Чингиса резко поменялось, когда он подумал о том, что придется разломать часть повозок, на которых монголы кочевали через пустыню. Дерева не хватало, и каждую из них, много раз чиненную, передавали по наследству из поколения в поколение. Однако другого выхода не было.

— Возьми первые десять повозок, которые попадутся тебе на глаза, и вели сделать из дерева передвижное укрытие.

Чингис увидел, что Хачиун перевел взгляд на ханскую юрту, и фыркнул.

— Начни со следующей повозки, а мою не трогай!

Хачиун ускакал исполнять приказ брата, а Чингис обратился к Субудаю:

— Я обещал коня и доспехи. Чего тебе еще?

Юноша смутился и побледнел. У него и в мыслях не было выпросить у хана еще один подарок, он только хотел помочь.

— Ничего, повелитель. Для меня счастье идти в поход со своим народом.

Чингис взглянул на него и задумчиво почесал щеку.

— Он отважен и умен, Хасар. Дай ему десять человек, когда будем брать стену.

Хан снова перевел желтые глаза на ошеломленного Субудая.

— Посмотрю, как ты поведешь в бой опытных воинов.

Подождав немного, Чингис добавил, желая остудить пыл загордившегося юноши:

— Если не справишься, тебе не дожить до заката.

Субудай отвесил низкий поклон: даже ханское предостережение не омрачило его радости. Чингис усмехнулся про себя.

— Хасар, вели привести моего коня. Пора мне самому взглянуть на эту стену и лучников, которые посмели встать на моем пути.

ГЛАВА 5

Защитники Западного Ся даже не представляли размеров войска, которое перешло пустыню, чтобы напасть на их страну. Чингис с дюжиной нукеров подъехал к стене на расстояние выстрела. Основные силы остались сзади, в извилистом ущелье. Хан решил, что не пошлет своих воинов на скалы, дабы не вызвать подозрений у людей в крепости. Дозорные на вершинах свидетельствовали бы, что у монголов имеется представление о стратегии, а весь план был рассчитан на то, что тангуты примут их за неискушенных в военном деле пастухов. Закусив нижнюю губу, Чингис смотрел на укрепленную стену. Лучники, как муравьи, сновали по ее краю. Время от времени кто-нибудь стрелял в воздух, проверяя, чем ответят враги. Чингис проводил глазами последнюю стрелу, которая воткнулась в землю в нескольких шагах от него. Его люди стреляли куда дальше, и хан презрительно сплюнул в сторону вражеских лучников.

В ущелье, куда не проникал ветер, стоял душный неподвижный воздух, в котором ощущался жар пустыни. Солнце поднялось высоко над головами, и тени почти исчезли. Чингис прикоснулся к отцовскому мечу — на счастье, развернул коня и поскакал туда, где его ждала сотня воинов.

Они молчали, выполняя приказ хана. Юные лица светились воодушевлением. Им, как всем монголам, гораздо больше нравилась возможность перехитрить врага, чем победить его превосходящими силами.

— Деревянный щит сколочен на скорую руку, — произнес Хасар, — но он поможет воинам добраться до стены. Я дал им еще кузнечные молоты — пусть испробуют ворота на прочность. Кто знает, вдруг прорвутся?

— Если им это удастся, пошли на помощь еще сто всадников, — велел Чингис. Он повернулся к Хачиуну, чтобы отдать последние приказы. — Держи остальных сзади. В ущелье слишком тесно — если наши люди двинутся всем скопом, их легко перебьют. Я не хочу, чтобы они вышли из повиновения от страха.

— Во главе второго отряда я поставлю Арслана, — сообщил Хачиун.

Выбор был правильный, и Чингис согласно кивнул. Кузнец станет следовать приказам даже под градом стрел.

Казалось, вдали маячат смутные очертания стены, хотя на самом деле она скрывалась за поворотом ущелья. Чингис не знал, что находится за темными камнями и сколько человек защищают проход. Какая разница? Не пройдет и двух дней, как в последних бурдюках закончится вода, люди начнут умирать от жажды, и все из-за его честолюбивых замыслов. Крепость должна пасть.

Многие воины держали в руках красивые копья и мечи, чтобы побросать их потом на землю — привлечь внимание защитников крепости и выманить их за ворота. На всех до единого были лучшие доспехи, копии цзиньских. Раскаленные от жаркого солнца железные пластины обжигали кожу, а шелковые рубахи-основы промокли насквозь от пота. Воины жадно глотали из бурдюков остатки воды. Людям, рискующим жизнью, Чингис разрешил напиться вдоволь.

— Мы сделали все, что могли, брат, — сказал Хасар, прерывая мысли хана.

Они оба смотрели, как Кокэчу ходит среди воинов, окропляя их драгоценной водой, и что-то бормочет. Многие склоняли головы, чтобы получить его благословение. Чингис нахмурился. Он представил на месте шамана Тэмуге и решил, что подобным занятием славы не сыщешь.

— Я поеду с первым отрядом, — пробормотал Чингис.

Хачиун покачал головой.

— Брат, нельзя, чтобы кто-нибудь увидел, как ты спасаешься бегством. Возможно, план не сработает и придется отводить назад все войско. Половина людей не знают, что мы задумали. Никто не должен усомниться в твоей храбрости. Будет достаточно, если воины поймут, что ты наблюдаешь за битвой. Я выбрал самых хладнокровных и отважных. Что бы ни случилось, они исполнят приказ.

— Они должны его исполнить, — ответил Чингис.

Оба его брата отошли в стороны, уступая дорогу ударному отряду под широким деревянным щитом. Люди гордо несли его над головой в напряженном молчании.

— Я хочу, чтобы мы покорили эту крепость, — обратился к ним Чингис. — Не силой, так хитростью. Некоторым суждено погибнуть. Помните: Отец-небо любит души храбрых воинов и примет их с радостью. Вы откроете путь в прекрасную загробную страну. Ударьте в барабаны и затрубите в рога. Пусть наши враги услышат и затрепещут. Пусть этот звук проникнет в самое сердце Си Ся и Цзинь.

Воины глубоко дышали, готовясь к предстоящему броску. Пронзительно закричала птица, кружившаяся над холмами в восходящих потоках теплого воздуха. Кокэчу радостно воскликнул, что это доброе предзнаменование, и многие воины посмотрели вверх, на синюю чашу неба. Дюжина барабанщиков начала выбивать ритм, зовя на бой, знакомый звук воодушевил воинов, заставил их сердца биться быстрее. Чингис махнул рукой, давая сигнал. Войско взревело, рога затрубили. Первый отряд двинулся к повороту в главное ущелье, затем с громким боевым кличем побежал быстрее. Защитники крепости что-то кричали в ответ, и эхо разносило их голоса.

— А теперь посмотрим, — произнес Чингис, то сжимая, то разжимая пальцы на рукояти меча.

Крики бегущих к стене воинов гулко отзывались в скалах. Люди, полуослепшие от пота, изнемогали под тяжестью деревянного сооружения. Было ясно, что щит сделали не зря — в считаные минуты он ощетинился черными стрелами с подрагивающим разноцветным оперением. Чингис отметил дисциплинированность вражеских лучников, которые спускали тетиву только после отрывистой команды. Несколько выстрелов достигли цели — передвижное укрытие оставило за собой три неподвижных тела, ничком лежащих на песке, однако к воротам приблизилось.

В ущелье раздался мерный глухой стук — молотобойцы ударили по воротам. Лучники засуетились, стали перегибаться через край и целиться в мельчайшие щели в щите. Монголы со стонами падали, откатывались из-под укрытия, их тела дергались всякий раз, когда в них попадали новые и новые стрелы.

На стену подняли тяжелые булыжники. Чингис тихо выругался. Хан обсуждал подобный поворот событий со своими темниками и все же невольно поморщился, увидев, как командир в украшенном перьями шлеме взмахнул рукой и что-то прокричал. Казалось, первый камень летит вниз целую вечность. Он рухнул с громким треском, заставив воинов под щитом упасть на колени. Пока люди пытались встать, молоты застучали сильнее, их удары походили на дробь оставленных позади барабанов.

Еще два камня — и деревянное сооружение развалилось. Монголы побросали молоты на песок и испуганно закричали, а лучники все стреляли, находя новые жертвы. Чингис, стиснув кулаки, наблюдал за тем, как разгоняют его людей. Ворота не поддались, и монголам не оставалось ничего, кроме как грозить врагам, в ярости потрясая оружием. Воины падали один за другим. Вскоре оставшиеся в отчаянии бросились наутек по ущелью.

Они бежали, а дождь свистящих стрел косил всех подряд. Меньше дюжины воинов добрались до безопасного места, куда не долетали стрелы, и теперь тяжело дышали, упершись ладонями в колени. Тропа была усеяна разными вещами, которые монголы бросили, убегая от врага. Из распростертых тел торчали стрелы.

Чингис медленно шагнул на середину тропы, не сводя глаз с торжествующих защитников крепости. Он слышал их ликующие возгласы и с трудом заставил себя повернуться к стене спиной, чтобы пойти назад. Крики тут же усилились и не смолкали, пока Чингис не скрылся из виду.

С самого верха стены Лю Кен смотрел, как уходит монгольский хан, и даже бесстрастное выражение лица не могло скрыть радости тангутского военачальника. Воины вокруг него счастливо улыбались и хлопали друг друга по спине, словно одержали великую победу. Лю Кен почувствовал, что в душе его закипает гнев на их глупость.

— Пусть лучников на стене сменят свежие воины! — скомандовал он, и улыбки исчезли. — Мы потеряли тысячу стрел, так что не забудьте вновь наполнить колчаны. Напоите людей водой.

Положив ладони на древние камни, Лю посмотрел вниз. Он был доволен лучниками, которые убили почти всех врагов, оказавшихся на расстоянии выстрела. Надо бы отметить их командира. Поначалу Лю встревожили удары молота, но ворота выдержали. А если бы не выдержали, кочевники вбежали бы прямо в закуток, окруженный высокими стенами, с лучниками на каждой. Прекрасная крепость, и хорошо, что ему удалось стать свидетелем испытания ее надежности, пока он состоит на службе, решил Лю.

Он еще раз оглядел разбросанные по песку куски дерева и нахмурился. Все доступные тан гуту сведения о кочевых племенах предполагали, что даже если они и решатся напасть на крепость, то поведут себя как дикие животные. Деревянный щит говорил об умении кочевников мыслить стратегически, что весьма не нравилось Лю Кену.

«Надо упомянуть об этом в докладе правителю провинции. Пусть сам решает, что делать», — так думал Лю, озирая тела врагов. До сегодняшнего дня защитникам крепости не приходилось использовать камни. Многие из них обросли мхом от многолетнего лежания на стене. Нужно пополнить запасы камней из хранилища; впрочем, для таких обыденных забот есть чиновники. Пора им заняться по-настоящему важным делом, а не только распределением пищи и воды, решил Лю.

Сзади послышался стук сандалий, Лю Кен обернулся и едва сдержал разочарование, увидев, что на стену поднимается начальник крепости. Шен Ти не был военным, и Лю приготовился отвечать на его глупые вопросы. Толстяк шумно пыхтел, взбираясь по крутой лестнице, и Лю Кену пришлось отвести взгляд, чтобы не видеть слабость старшего по должности. Он молча ждал, пока Шен Ти, тяжело дыша, не подойдет к нему и не посмотрит вниз.

— Мы прогнали паршивых псов, — сказал Шен Ти, еле отдышавшись.

Лю склонил голову в безмолвном согласии. Когда враги напали на крепость, начальника нигде не было видно. Наверняка прятался с наложницами в своих покоях на другой стороне крепости. С мрачным юмором Лю вспомнил слова великого полководца Сунь-цзы об оборонительной войне. Шен Ти явно предпочел «укрыться в глубинах преисподней», но только потому, что Лю Кен был на месте и сумел отбить атаку. И все же начальство надо уважать.

— Повелитель, я пока не буду трогать тела — хочу убедиться, что никто не притворяется мертвым. А на рассвете пошлю людей собрать оружие и стрелы.

Шен Ти бросил взгляд в ущелье. На земле валялись какие-то короба, рядом — красивое копье в человеческий рост длиной. Отправь туда простых воинов — вмиг приберут к рукам все ценное. Начальник крепости прищурился и увидел, как что-то блеснуло золотым и зеленым.

— Лю, будешь за главного. Пошли вниз людей — посмотреть, целы ли ворота. Пусть принесут мне все, что найдут ценного.

Лю едва не передернуло от неприкрытой алчности начальника крепости. У уйгуров сроду не водилось дорогих вещей. Может, у этих оборванцев и найдется несколько кусочков блестящего металла, но не более того. Однако Лю не принадлежал к знати и потому низко поклонился.

— Слушаю, мой повелитель, — сказал он.

Шен Ти, на пухлых губах которого играла легкая улыбка, по-прежнему глядел вниз. Лю щелкнул пальцами, чтобы привлечь внимание лучников, пьющих по очереди из ведра.

— Я намерен обобрать мертвецов, — сообщил он и сделал глубокий вдох, понимая, что выдал недовольство постыдным приказом. — Вернитесь на свои места и будьте готовы к новому нападению.

Люди тотчас послушались, бросив ведро, которое с грохотом откатилось, пока они торопливо поднимались на край стены. Лю тяжело вздохнул и сосредоточился на полученном задании. Уйгуры, несомненно, за все заплатят, когда император узнает о нападении. Си Ся — мирное государство, и при дворе об этом будут говорить долгие месяцы. Наверняка на много лет прекратят торговлю и пошлют войска ко всем уйгурским селениям, чтобы наказать обидчиков. Такая война не нравилась Лю, и он решил, что попросит о переводе обратно в Иньчуань. Там всегда нужны опытные стражники.

Отрывисто приказав дюжине копьеносцев следовать за ним, Лю спустился по прохладным ступеням к внешним воротам. Изнутри было видно, что во время нападения ворота почти не пострадали, и в тени высокой стены Лю подумал о печальной судьбе глупцов, что попытались их сломать. Вот уж не хотелось бы оказаться среди них! Не забыв проверить, заперты ли внутренние ворота, Лю поднял руку, чтобы отодвинуть засов на внешних. Конечно, Сунь-цзы — величайший из стратегов империи Цзинь, однако он даже не подозревает о трудностях военной службы под началом такого алчного командира, как Шен Ти.

Лю еще раз вздохнул и настежь распахнул створку, впустив в проем луч яркого цвета. Люди позади него зашевелились, готовые исполнить приказ, и он кивнул их командиру.

— Я хочу, чтобы два человека охраняли вход. Остальные пусть соберут пригодные стрелы и все ценное. Если вдруг что-либо пойдет не так, бросайте добычу и бегите к воротам. Не разговаривайте и не отходите от стены дальше чем на пятьдесят шагов, даже если увидите на песке изумруды величиной с утиное яйцо. Слушайте мои приказы.

Воины отсалютовали, а командир, хлопнув по плечу двоих, велел им остаться на страже. Лю кивнул, щурясь, пока глаза привыкали к солнцу. Разве можно ждать четкого выполнения приказа от воинов, несущих службу в отдаленной крепости? Почти каждый из них, будучи в регулярной армии, либо совершил проступок, либо перешел дорогу какому-нибудь влиятельному человеку. Наверняка Шен Ти тоже оступился в прошлом, когда еще был в политике, хотя, конечно, толстяк никогда не станет изливать душу простому воину, пусть даже и высокого ранга.

Лю медленно выдохнул, проверяя в уме, все ли сделал правильно. Вроде ничего не забыл. Однако Лю не покидало странное предчувствие, которое ему очень не нравилось. Лю перешагнул тело, отметив, что на воине доспехи, весьма напоминающие его собственные. Он нахмурился — никто раньше не слышал, чтобы уйгуры копировали цзиньские доспехи. Пусть грубо сделанные, они вполне годились для сражений. Неприятное предчувствие усилилось.

Лю всей тяжестью наступил на вытянутую руку, готовясь в любой миг отскочить. Кость хрустнула, однако человек не пошевелился. Лю удовлетворенно кивнул и пошел дальше. Возле ворот тела лежали гуще. У двоих воинов горла были пробиты стрелами. Рядом с ними валялись тяжелые молоты, Лю поднял один молот и прислонил к стене — чтобы захватить на обратном пути. Молот был тоже подозрительно искусно сделан.

Лю прищурился, наблюдая за своими людьми. Те разбрелись по ущелью, поднимали с песка оружие. У Лю слегка отлегло от сердца, когда он увидел, как двое выдергивают стрелы из тела вражеского воина, похожего на дикобраза из-за торчащих древков. Он вышел из тени стены и поморщился от яркого солнца. В тридцати шагах лежали два короба. Лю знал: Шен Ти следит, не найдется ли там чего-нибудь ценного. С какой стати кочевникам брать с собой в сражение золото и серебро, Лю не понимал, но все-таки направился по раскаленному песку к коробам, держа руку на эфесе меча. Может, там змеи или скорпионы? Он слышал, что иногда ящики с ядовитыми тварями используют для осады городов — закидывают за крепостные стены. С другой стороны, у кочевников нет ни катапульт, ни лестниц.

Лю вытащил меч, кончиком клинка поддел один из коробов и опрокинул его. Оттуда выпорхнула стайка птиц и взмыла ввысь. Лю испуганно отпрянул.

Какое-то время Лю стоял и смотрел на птиц, недоумевая, для чего их оставили жариться на солнцепеке. Тангут поднял голову, следя за их полетом, и от внезапной догадки его глаза наполнились страхом. Да это же сигнал!

Тотчас раздался глухой топот, казалось, земля задрожала под ногами.

— К воротам! Скорее! — закричал Лю, размахивая мечом. Воины замерли, ошеломленные, у некоторых в руках были охапки стрел и мечей.

— Бегите назад! — еще раз крикнул Лю. Бросив взгляд в ущелье, он заметил первые темные ряды несущихся галопом всадников и побежал к воротам. Если эти глупцы замешкаются, пусть винят сами себя.

Едва сделав несколько шагов, Лю в ужасе остановился. Кое-где у ворот тела, утыканные стрелами, поднимались на ноги. Среди них был и воин, который не подал признаков жизни, когда Лю сломал ему руку. Гул за спиной становился все громче, Лю подавил приступ паники и снова побежал вперед. Он увидел, что ворота начали закрываться, однако один из вражеских воинов успел сунуть в щель руку. Рука тут же была изрублена на куски, кочевник взвыл от боли. Его соплеменники, оказавшиеся рядом, силой распахнули ворота и бросились на защитников крепости.

Завопив в бессильной ярости, Лю не увидел стрелу, ударившую его в шею. Почувствовав резкую боль, он рухнул на песок, в глазах померк свет. Лю был уверен, что внутренние ворота закрыты, ведь он сам видел, как их запирали. Значит, еще не все потеряно. Последние мысли Лю угасали, словно захлебываясь в крови, топот копыт становился тише. Наконец все исчезло.

Субудай поднялся с песка. За стрелой, сбившей его с ног в самом начале атаки, последовали две другие — они застряли в доспехах. Ребра юноши ныли, каждый шаг отдавался болью, по бедру текла кровь. В ущелье, подобно грому, грохотала скачущая во весь опор конница. Звенели луки. Субудай посмотрел вверх и увидел летящие тучей стрелы. Сзади заржала лошадь. Заметив, что ворота открыты и тела убитых мешают их закрыть, Субудай, пошатываясь, побрел туда.

Он стал искать глазами десятерых воинов, которых ему дал Чингис. Четверо из них сражались у ворот, остальные неподвижно лежали на песке — они действительно были мертвы. Субудай проглотил комок, перешагнул через одного воина, тоже урянхайца.

Стук копыт за спиной стал громче — еще немного, и волна всадников сшибет юношу. Похоже, ранение слегка оглушило Субудая: ему казалось, что все происходит очень медленно и он слышит собственное тяжелое дыхание. Субудай закрыл рот, злясь на себя за проявление слабости. Впереди уцелевшие воины пробивались к воротам, мечами прокладывая дорогу. Толстые каменные стены заглушали щелканье тетивы. Люди пытались войти в ворота — и падали, сраженные стрелами. Мысли Субудая прояснились, а чувства стали острее. Рядом с ним стрелы вонзались в песок, Субудай их словно не замечал. Он громко крикнул, приказывая воинам остановиться. Голос хрипел и срывался, но, к радости Субудая, люди послушались.

— Сделайте щиты из обломков дерева. Возьмите молоты, — велел Субудай, сам показывая пример.

Всадники вокруг него выпрыгивали из седел, бряцая доспехами. Хасар рванулся вперед, Субудай схватил его за руку.

— Там внутри лучники. Но мы можем укрыться за кусками дерева.

Вокруг них падали стрелы, исчезали в песке, виднелись только черные перья. Хасар бросил короткий взгляд на руку Субудая, напоминая юному воину, кто здесь главный. Когда Субудай разжал пальцы, Хасар стал отдавать приказы. Люди поднимали обломки деревянного сооружения и, держа их над головой, вбегали в ворота.

Снова застучали молоты, лучники со стены стреляли в закуток между внешними и внутренними воротами. Некоторые стрелы попадали в цель, даже грубые щиты не спасали. Хасар, стоя на раскаленном песке, велел своим воинам осыпать тангутов дождем стрел, мешая им прицеливаться до тех пор, пока монголы не войдут в крепость. Хасар сердито кусал губы, понимая, что войско открыто со всех сторон, но двигаться дальше невозможно — внутренние ворота еще держатся. Тяжелые удары молотов заглушали крики и стоны умирающих воинов.

— Беги туда, проверь, может, они там прохлаждаются, пока мы ждем! — крикнул Хасар Субудаю.

Юноша кивнул и поспешил к своим людям. Проскочив полосу тени, он очутился в пятне яркого солнечного света, увидел вражеских лучников, которые, не отводя холодных глаз от тесного пространства между воротами, пускали туда одну стрелу за другой.

Субудай едва успел укрыться за куском дощатого щита. Стрела вскользь задела его руку, и он громко выругался. Только один человек из его десятка был еще жив.

В крошечном закутке между воротами могло поместиться не больше дюжины воинов. Несколько человек отчаянно колотили молотами в створки ворот, остальные держали над головами импровизированные деревянные щиты, тесно прижимаясь друг к другу. Песок под ногами густо ощетинился стрелами, стал гуще, чем собачья шерсть. Еще больше стрел летело со стен. Субудай слышал отрывистые приказы на чужом языке. Если сверху сбросят камни, атака захлебнется еще до того, как сломают внутренние ворота, подумал он, с трудом подавляя страх. Субудаю казалось, что он в ловушке. У воина рядом не было шлема — потерял в бою. Вдруг он громко охнул и упал ничком, из его горла торчала стрела, выпущенная почти отвесно. Субудай подхватил его обломок щита и поднял, вздрагивая каждый раз, когда стрела ударяла в доски. Молоты били ужасающе медленно. Вдруг Субудай услышал, как один из воинов испустил радостный крик, и монотонный гул ударов сменился другим звуком: воины начали крушить треснувшие доски ногами.

Ворота распахнулись так резко, что несколько человек рухнули наземь. Самые первые погибли почти сразу, встреченные залпом арбалетных стрел. Следом в крепость ворвались люди Хасара, яростно крича в предвкушении битвы. Они наступали, теснились в воротах, спотыкаясь о тела убитых.

Субудай не мог поверить, что еще жив. Вытащил подаренный Чингисом меч и побежал вперед с толпой воинов, радуясь, что выбрался на свободу из смертоносного пространства между воротами. Арбалетчики не успели перезарядить оружие, и Субудай убил первого врага прямым ударом в горло, пока тот стоял, растерянный от ужаса. Многие из монголов, ворвавшихся в крепость, были ранены и истекали кровью, но они выжили и теперь с ликованием бросились на тангутов. Те, кто бежал впереди, поднимались по деревянным лестницам и довольно ухмылялись при виде вражеских лучников, по-прежнему целившихся в проем между стенами. Монгольские луки били без промаха, защитники крепости падали, словно под ударами молота.

Войско Чингиса начало просачиваться через ворота, заполнять крепость. Первая волна атакующих шла беспорядочно, не подчиняясь ничьим приказам. Субудай знал: пока старшие военачальники вроде Хасара или Арслана не возьмут командование на себя, он волен убивать сколько сможет. Из горла юноши вырвался неистовый крик восторга.

Без Лю Кена, который мог бы организовать оборону, тангуты отступили и в панике разбежались перед вражеским войском. Оставив коня в ущелье, Чингис вошел во внешние ворота и пролез, нагнувшись, в разбитые внутренние. Он видел, как его воины сокрушают защитников крепости, и его лицо светилось гордостью и торжеством. Впервые за время своего существования племена смогли нанести ответный удар тем, кто так долго держал их под пятой. Для Чингиса не имело значения, что воины Западного Ся не считали себя цзиньцами. Для его народа они принадлежали к одной древней, ненавистной монголам расе. Хан увидел, что некоторые из вражеских воинов побросали оружие, покачал головой и окликнул случившегося поблизости Арслана.

— Арслан, пленных не брать! — велел Чингис. Темник послушно кивнул.

После ханского приказа тангутов стали уничтожать методично и размеренно. Их отыскивали в подвалах крепости и волокли на расправу. К концу дня трупы вражеских воинов свалили в огромные кучи на обагренных кровью камнях внутреннего двора. Колодец стал местом всеобщего притяжения, каждый измученный монгол находил время утолить жажду, ведрами лил воду в пересохшее горло, пока наконец все не напились вдоволь и не вымокли. Они победили пустыню!

На закате Чингис сам подошел к колодцу, переступая через скрюченные тела. При его приближении воины замолчали, а один наполнил кожаное ведро водой и подал хану. Когда Чингис наконец утолил жажду и улыбнулся, монголы громко закричали, заулюлюкали, и эхо отражало их голоса от стен, разносило далеко вокруг. Воины бродили по лабиринту комнат и залов, галерей и коридоров, столь непривычных их взгляду. Как стая диких псов, они добрались до дальнего конца крепости, оставляя черные камни на своем пути залитыми кровью.

Начальника крепости нашли в покоях, увешанных шелковыми занавесями и бесценными гобеленами. Потребовалось трое крепких воинов, чтобы выбить окованную железом дубовую дверь в комнату, где прятался Шен Ти с дюжиной дрожащих от страха женщин. При появлении Хасара Шен Ти попытался заколоть себя кинжалом. Толстяк был так напуган, что клинок дрогнул во вспотевшей ладони, лишь слегка поцарапав кожу. Хасар вложил меч в ножны, взял пухлую руку Шен Ти, державшую кинжал, и направил оружие к горлу тангута. Шен Ти, утратив самообладание, стал сопротивляться. Ханский брат оказался сильнее и точно нанес удар, отступив на шаг прежде, чем брызнула кровь, и тангут забился в предсмертной агонии.

— Это был последний! — произнес Хасар.

Он бросил взгляд на женщин и прищелкнул языком. Странные создания, кожа выбелена так, что цветом напоминает кобылье молоко, но до чего же хороши! Аромат жасмина смешивался с запахом крови, и Хасар хищно улыбнулся. Его брат Хачиун взял в жены девушку из племени олхунутов, в его юрте уже подрастали двое ребятишек. Первая жена Хасара умерла, и он сейчас был одинок. Интересно, разрешит ли ему Чингис жениться на двух или трех иноземках? Мысль Хасару понравилась. Он подошел к дальнему окну, чтобы посмотреть на земли Си Ся.

Крепость стояла высоко в горах. Хасару открылись два скалистых хребта, простирающихся в туманную даль, а между ними — широкая долина. Далеко внизу зеленели поля, виднелись многочисленные деревни и усадьбы. Хасар удовлетворенно вздохнул.

— Все равно что сорвать спелый плод, — сказал он и повернулся к Арслану, который только что шагнул в покои. — Пошли кого-нибудь за моими братьями. Хочу, чтобы они тоже это увидели.

ГЛАВА 6

Правитель сидел в самой верхней комнате дворца и смотрел на плоскую равнину Западного Ся. Вид полей в утренней дымке был невыразимо прекрасен. Если бы государь не знал о вражеском войске, вторгшемся в пределы страны, все вокруг выглядело бы совершенно мирным, как в самый обычный день. Каналы сверкали на солнце золотыми нитями, неся посевам драгоценную воду. Вдалеке виднелись крошечные фигурки крестьян — знай себе трудятся и не думают о кочевниках, что пришли в их страну из северной пустыни.

Ань Цюань поправил одежду из зеленого шелка, расшитого золотом. Внешне правитель казался спокойным, однако чем дольше он вглядывался в рассвет, тем усерднее его пальцы теребили нить, дергали до тех пор, пока она не зацепилась за ноготь и не порвалась. Ань Цюань нахмурился и опустил взгляд, оценивая ущерб. Ткань для халата выделали в Цзинь, и сегодня Ань Цюань облачился в него на счастье — надеялся получить подкрепление. Едва услышав о вражеском вторжении, он послал в Цзинь двух самых быстрых гонцов с письмом. Прошло уже много времени, а ответа все не было.

Ань Цюань печально вздохнул, и его пальцы вновь вцепились в шелковую ткань. Будь старый цзиньский император жив, сюда бы уже шли пятьдесят тысяч воинов — защитить маленькое государство Си Ся. Непостоянные боги забрали союзника именно в тот миг, когда ему, Ань Цюаню, так нужна помощь. Он почти не знал принца Вэя: оставалось только гадать, унаследовал ли заносчивый сын великодушие отца.

Ань Цюань анализировал различия между двумя странами, снедаемый мыслью, а все ли он сделал для того, чтобы заручиться поддержкой Цзинь. Его дальний предок был цзиньским принцем и получил во владение провинцию. Он бы не постыдился просить помощи. За долгие века распрей государство Си Ся оказалось забытым, а более могущественные князья сражались друг против друга до тех пор, пока империя Цзинь не распалась надвое. Ань Цюань был уже шестьдесят четвертым правителем с тех кровавых времен. После смерти отца он почти три десятилетия держал свой народ подальше от тени Цзинь, заводил новых союзников и избегал стычек, которые могли бы стать поводом насильно вернуть его маленькую страну к землям предков. Когда-нибудь один из его сыновей унаследует этот непрочный мир. Ань Цюань исправно платил дань, посылал купцов торговать, а воинов — пополнять ряды императорской армии. Взамен его считали уважаемым союзником.

Ань Цюань действительно велел создать для своего народа новую письменность, не похожую на цзиньские иероглифы. Старый цзиньский правитель прислал ему для перевода на тангутский язык редкие рукописи Лао-цзы и Будды Шакьямуни. Что это, как не знак благосклонности или даже одобрения? Долину Си Ся отделяли от цзиньских земель горы и Хуанхэ, Желтая река. Благодаря новому языку страна Ань Цюаня сделает еще шаг из-под влияния Цзинь. Правитель Си Ся вел тонкую и опасную игру, понимая, однако, что у него достаточно сил и дальновидности, чтобы направить свой народ по правильному пути. Он думал о новых торговых связях с западом и о богатстве, которое они несут в страну. Теперь же все оказалось под угрозой из-за диких племен, пришедших из пустыни.

Интересно, осознает ли принц Вэй, что монголы сумели обойти его драгоценную стену на северо-востоке и вторглись в пределы Западного Ся? Волк нашел вход на пастбище, и это не сулит Цзинь ничего хорошего.

— Ты должен мне помочь! — пробормотал Ань Цюань.

Ему претило обращаться к цзиньцам за помощью после того, как многие поколения его народа пытались освободиться от их влияния. Ань Цюань еще не знал, окажется ли ему по силам цена, которую потребует за поддержку принц Вэй. Страна будет спасена только для того, чтобы вновь стать провинцией империи Цзинь.

Представив себе цзиньское войско на землях Си Ся, Ань Цюань сердито забарабанил пальцами. Конечно, ему нужны воины. А вдруг они не уйдут, когда сражение закончится? А если вообще не придут?

Двести тысяч человек нашли укрытие за стенами Иньчуаня. Еще многие тысячи собрались у закрытых ворот. Самые отчаянные пытались ночью вскарабкаться на стену и проникнуть в город, страже приходилось отгонять их мечами и градом стрел. Каждое утро лучи восходящего солнца освещали все новые и новые тела убитых, и воинам приходилось выходить из города, чтобы под мрачными взглядами толпы хоронить мертвецов, пока те не стали источником заразы. Жестоко и неприятно, но Иньчуаню не прокормить лишних людей, и потому ворота оставались закрытыми. Ань Цюань дергал и тянул золотые нити до тех пор, пока под ногтями не показались капельки крови.

Те, кому посчастливилось укрыться в городе, спали на улицах, все места в гостиницах и постоялых дворах давным-давно были заняты. Еда дорожала с каждым днем, и черный рынок процветал, хотя стража вешала каждого, кого уличили в сокрытии запасов. Целых три месяца Иньчуань с ужасом ждал нападения диких племен, но пока до города доходили только вести о потерях — войска Чингиса двигались к столице, уничтожая все на своем пути. Вражеских всадников-разведчиков уже видели на дальних подступах к городу, хотя основные силы еще не подошли.

Ударили в гонг, и Ань Цюань вздрогнул от неожиданности. Не мог поверить, что уже светает, настал час дракона. Погруженный в раздумья, повелитель тангутов потерял счет времени, но обычное утреннее умиротворение не приходило. Он встряхнул головой, отгоняя злых духов, отнимающих у сильных мужчин волю. Кто знает, может, рассвет принесет добрые вести. Ань Цюань приготовился к тому, что его сейчас увидят подданные: сел прямо на троне, покрытом золотым лаком, и спрятал рукав с разодранной вышивкой под другим рукавом. Он решил, что после беседы с министрами велит принести новое одеяние и примет прохладную ванну — успокоить бурлящую в жилах кровь.

Вновь раздался удар гонга, и двери в покои беззвучно отворились. Вошли несколько самых доверенных советников, все обутые в войлочные туфли — чтобы не поцарапать полированный пол. Ань Цюань разглядывал их с бесстрастным выражением лица, прекрасно понимая, что они обретают уверенность в его спокойствии. Прояви он малейшее волнение, и министров охватит паника, которая выплеснется в кварталы и трущобы города.

Два раба встали по обе стороны от правителя, легко овевая его опахалами. Ань Цюань не обращал на них внимания. Он заметил, что первый министр едва сдерживает беспокойство. Ань Цюань с трудом дождался, пока советники коснутся лбами пола и произнесут клятву верности. Слова древней клятвы успокаивали. Отец и дед Ань Цюаня слышали их много тысяч раз в этом самом зале.

Наконец, когда все были готовы приступить к делам нового дня, большие двери закрыли. «Глупо полагать, что нас никто не слышит», — внезапно подумал Ань Цюань. О любом мало-мальски важном решении, принятом в тронном зале, к вечеру уже сплетничали на рынке. Он пристально всмотрелся в лица министров, пытаясь понять, чувствуют ли они, что в его груди застыл страх. Похоже, они ни о чем не догадывались, и на душе у Ань Цюаня чуточку полегчало.

— О императорское величество, сын Неба, наш отец и властитель, — начал первый министр. — Я принес письмо от императора Вэя, правителя Цзинь.

Первый министр не стал приближаться к трону, а передал послание рабу. Юноша опустился на колени, протянул свиток бесценной бумаги Ань Цюаню, и тот сразу же узнал личный знак принца Вэя. Скрывая шевельнувшуюся в сердце надежду, он взял послание и сломал восковую печать.

Письмо было коротким. Пробежав его глазами, Ань Цюань нахмурился. Он чувствовал, что советники ждут новостей, однако не мог сдержать волнение и прочитать письмо вслух.

«Моему государству выгодно, когда его враги нападают друг на друга. О чем же беспокоиться? Обескровьте захватчиков, и Цзинь почтит вашу память».

В тронном зале воцарилась тишина — министры переваривали услышанное. Один или два из них побледнели, взволнованные. Помощи не будет. Более того, новый император назвал тангутов врагами и больше не может считаться союзником, как когда-то его отец. Возможно, эти несколько слов означают, что Западному Ся пришел конец.

— Готово ли наше войско? — нарушил молчание Ань Цюань.

Прежде чем ответить, первый министр низко поклонился, пряча страх. У него не хватало духу сказать правителю, как плохо подготовлены воины. За поколения мирного существования они больше преуспели в шашнях с городскими шлюхами, нежели в боевых искусствах.

— Казармы полны, повелитель. Ваша гвардия поведет воинов, и они отбросят дикарей обратно в пустыню.

Ань Цюань сидел неподвижно, зная, что никто не посмеет прервать его мысли.

— А кто будет охранять город, если гвардия выйдет на равнины? — наконец произнес он. — Крестьяне? Нет. Я долгие годы кормил и поил войска, пора бы им и отработать полученные милости.

Правитель словно не заметил недовольного выражения лица первого министра. Он был кузеном Ань Цюаня и держал городских писцов в строгости. К несчастью, когда требовались серьезные решения, первому министру не хватало ума.

— Пришлите ко мне командующего войском, нужно разработать стратегию наступления, — сказал Ань Цюань. — Похоже, время переговоров и писем закончилось. Я обдумаю послание императора Вэя и свой ответ позже, когда мы покончим с ближайшей угрозой.

Один за другим министры вышли из тронного зала, скованные жесты свидетельствовали об их страхе. Три сотни лет страна жила в мире — никто не помнил ужасов войны.

— Самое подходящее для нас место! — сказал Хачиун, глядя на равнину Си Ся.

За его спиной поднимались горы, взгляд же воина был прикован к зелено-золотым полям, на которых зрел обильный урожай. Три месяца войско с неимоверной скоростью продвигалось вперед от деревни к деревне, почти не встречая сопротивления. Три больших города пали, прежде чем слух о нападении прошел по всей стране и жители стали спасаться бегством. Вначале монголы брали пленных. Когда их число достигло сорока тысяч, Чингису надоели плач и стенания. Его войско не могло прокормить так много лишних ртов, но и оставлять за собой врагов он не собирался, хотя несчастные крестьяне вряд ли смогли бы нанести ему удар. Хан отдал приказ. Резня продолжалась целый день. Мертвых бросили разлагаться на солнце, а Чингис подошел к горам трупов только один раз — убедиться, что его повеление выполнено. После он о них не думал.

В живых оставляли только женщин, желанную добычу. Не далее как сегодня утром Хачиун нашел двух редкостных красавиц. Сейчас девушки ждали в его юрте, и он вдруг понял, что думает о них, а не о предстоящем набеге. Хачиун тряхнул головой, чтобы отогнать похотливые мысли.

— Крестьяне, похоже, народ не воинственный, а каналы удобны, чтобы поить лошадей, — продолжил Хачиун и посмотрел на старшего брата.

Чингис, подперев руками подбородок, сидел на куче седел рядом со своей юртой. Вокруг весело бурлила жизнь племени. Поодаль мальчишки втыкали в землю березовые прутья. Заметив среди них двоих своих старших сыновей, Чингис с интересом поднял голову. Сорванцы шумно толкались, громко спорили, как лучше расположить ветки. Детям в улусе было опасно водить дружбу с Джучи и Чагатаем — те часто подстрекали приятелей на шалости и проказы, заканчивающиеся обычно тем, что всех мальчишек порознь шлепали матери.

Чингис вздохнул и задумчиво облизнул нижнюю губу.

— Хачиун, мы похожи на медведя, который запустил лапу в мед. Тангуты вот-вот встряхнутся. Барчук говорил мне, что их торговцы хвалились огромным войском. Нам оно еще не встречалось.

Хачиун, нимало не беспокоясь, пожал плечами.

— Ну и что? Еще остался большой город. Тангуты, наверное, прячутся за его стенами. Мы можем уморить их голодом или разрушить стены вокруг их убежища.

Чингис нахмурился.

— Это будет не так-то просто. Опрометчивых решений можно ждать от Хасара. А с тобой я советуюсь потому, что рассчитываю на твои разум и осторожность. Ясно ведь, что в определенный момент воины станут чересчур самонадеянными. Мы не вступали в сражение с тех пор, как вошли в эту страну, и я не хочу, чтобы мои воины растолстели и обленились. Пусть упражняются в боевом искусстве до седьмого пота. И ты вместе с ними.

Хачиун вспыхнул — упрек достиг цели.

— Как прикажешь, брат, — сказал он, кивнув.

Он заметил, что Чингис отвлекся от разговора и наблюдает за сыновьями, которые взобрались на своих косматых лошадок. В игре, придуманной олхунутами, требовалась ловкость. Джучи и Чагатай готовились проскакать галопом вдоль ряда воткнутых в землю прутьев.

Джучи первым пустил коня вскачь и помчался к веткам, натянув тетиву. Чингис и Хачиун увидели, как он на всем скаку выпустил стрелу и попал в самый тоненький прутик, расщепив его надвое. Выстрел был хорош, и почти сразу Джучи наклонился влево, поймал на лету обломок и победно поднял вверх, возвращаясь к приятелям. Те встретили его одобрительными криками, только Чагатай презрительно фыркнул и сам поскакал вперед.

— Твой сын вырастет хорошим воином, — пробормотал Хачиун.

Чингис слегка поморщился. Хачиун не смотрел в сторону брата, зная, какое у него сейчас выражение лица.

— Пока тангуты могут укрыться за стенами раз в пять выше человеческого роста, они будут смеяться над нами, видя, как мы рыскаем вокруг по степи, — упрямо произнес Чингис. — Их правителю наплевать на потерю нескольких десятков деревень. Мы лишь слегка ужалили его, меж тем как Иньчуань стоит целый и невредимый.

Хачиун ответил не сразу — наблюдал за Чагатаем. Стрела ханского сына перебила березовый прут, но мальчик не успел схватить обломок, прежде чем тот упал на землю. Джучи что-то сказал брату, и лицо Чагатая потемнело от гнева. Мальчики, конечно, знали, что отец смотрит на них.

За спиной Хачиуна Чингис поднялся в знак того, что принял решение.

— Пусть воины готовятся к походу. Я хочу посмотреть на каменный город, так поразивший наших разведчиков. Не может быть, чтобы в него нельзя было попасть.

Чингис не стал делиться с братом снедавшей его тревогой. Раньше ему не случалось видеть город, который, по словам лазутчиков, опоясывают высокие стены. Хан надеялся, что у ворот Иньчуаня придумает, как проникнуть в город, не тратя времени на тщетные попытки разрушить неприступную твердыню.

Хачиун отправился передать войску приказ хана и вдруг увидел, как Чагатай что-то сказал старшему брату. Джучи соскочил с коня, бросился на обидчика. Мальчишки покатились по земле клубком мелькающих рук и ног. Хачиун ухмыльнулся, проходя мимо, — вспомнил свое детство.

Земля, которую его народ нашел за горами, оказалась богатой и плодородной. Возможно, чтобы сохранить ее, придется сражаться. Хачиун не мог представить силу, способную сокрушить войско, которое они с братьями привели за много дней пути от родных мест. Когда-то, еще мальчишкой, он столкнул с вершины горы огромный камень и смотрел, как тот набирает скорость. Поначалу он катился медленно, а спустя немного времени глыбу уже нельзя было остановить.

Цветом войны в государстве Си Ся считался алый. Королевские воины носили доспехи, покрытые ярко-красным лаком; в покоях, где Ань Цюань встретился со своим военачальником, полированные стены были того же оттенка. Гулкое пустое пространство нарушал один-единственный стол. Ань Цюань с командующим армией Гиамом разложили на нем карты, прижали их свинцовыми пластинками. В этих алых стенах когда-то планировалось отделение от Цзинь, именно здесь, в дышащем историей зале, решалась судьба страны. Лак на доспехах военачальника прекрасно сочетался с цветом комнаты, делая Гиама почти незаметным на фоне стен. Ань Цюань был одет в кафтан из золотистой ткани и черные шелковые штаны.

Седовласый генерал держался с достоинством. В этом старинном зале он ощущал дух истории Си Ся так же отчетливо, как собственную ответственность, которая тяжким грузом лежала на его плечах.

Он поставил еще один знак из слоновой кости на линии, прочерченной темно-синими чернилами.

— Лагерь монголов здесь, ваше величество, неподалеку от места, где кочевники вторглись в страну. Их воины совершают набеги на города и деревни во всех направлениях в пределах сотни ли.

— Верхом за день больше не проедешь. Должно быть, они останавливаются где-нибудь на ночлег, — заметил Ань Цюань. — Мы бы могли напасть на их стоянку.

Военачальник чуть качнул головой, не желая открыто возражать правителю.

— Монголы не отдыхают, повелитель, и не останавливаются, чтобы поесть. Дозорные сообщили, что они пускаются в путь на рассвете и возвращаются в лагерь на закате. Когда захватывают пленников, движутся медленнее, гонят их перед собой. Пеших воинов у монголов нет, а припасы они берут из лагеря.

Ань Цюань слегка нахмурился. Он знал: этого вполне достаточно, чтобы командующего войсками от волнения бросило в пот.

— Зачем нам их лагерь, Гиам? Войско должно сразиться с всадниками, которые причинили так много вреда, и уничтожить их. Мне доложили об убитых крестьянах, сваленных в кучу величиной с гору. Кто будет собирать урожай? Даже если враги уйдут прочь сегодня же, в городе начнется голод.

Лицо генерала приняло невозмутимое выражение — Гиам опасался вызвать гнев правителя.

— Войску нужно время на подготовку. Ваша гвардия поведет воинов, я велю усеять поля острыми шипами, и тогда мы отразим любую атаку. Если войско будет послушно, мы сокрушим монголов!

— Я бы предпочел, чтобы рядом с моим войском сражалась цзиньская армия, — пробормотал Ань Цюань.

Командующий откашлялся, он знал: вопрос весьма болезненный.

— Без гвардии не обойтись, повелитель. Наши воины не намного лучше крестьян с оружием. Сами они не справятся.

Ань Цюань обратил взгляд светлых глаз к военачальнику.

— У моего отца было сорок тысяч обученных воинов для охраны стен Иньчуаня. Ребенком я видел, как в день его рождения алые колонны маршируют по городу. Казалось, им нет конца. — Он болезненно поморщился. — А я послушался глупцов и решил, что возможные угрозы не так уж и велики, что незачем содержать столько гвардейцев. Сейчас у меня всего двадцать тысяч, а ты просишь отправить их с войском? Кто будет защищать город? Или ты думаешь, что от крестьян и торговцев много пользы? Начнутся пожары и драки за еду. Постарайся победить без моей гвардии, Гиам. Другого пути нет.

Военачальник был сыном дяди Ань Цюаня — должность он получил без особого труда. Тем не менее ему хватило мужества встретить недовольство правителя.

— Дайте мне десять тысяч гвардейцев, и они станут примером для остальных воинов. Стержнем, который не переломит враг.

— Слишком много просишь, — повысил голос Ань Цюань.

Генерал Гиам сглотнул.

— Мне не победить без кавалерии, повелитель. С пятью тысячами гвардейцев и тремя тысячами тяжеловооруженных конников еще есть смысл рискнуть. Если я их не получу, можете казнить меня прямо сейчас.

Ань Цюань поднял голову и увидел, что генерал смело смотрит на него, не отводя глаз. Правитель усмехнулся, заметив капельку пота, стекавшую по его щеке.

— Хорошо. Я дам тебе, что ты просишь, и у меня останется еще достаточно людей для защиты города. Возьми тысячу арбалетчиков, две тысячи всадников и столько же человек, вооруженных тяжелыми пиками. Они поведут в бой остальных.

Гиам на мгновение закрыл глаза в безмолвной благодарности. Ань Цюань уже смотрел на карту и ничего не заметил.

— Возьми алые доспехи из хранилища. Может, если воины будут одеты как гвардейцы, это придаст им храбрости. Наверняка им уже наскучило вешать торговцев, наживающихся на чужом горе, и околачиваться в казармах. Не подведи меня, генерал.

— Слушаюсь, ваше величество.

Чингис скакал во главе своего войска, длинной шеренгой растянувшегося поперек равнины Си Ся. По приближении к каналам ровный строй всадников смялся — воины наперегонки прыгали через полоски воды и громко высмеивали всякого, кому не удавалось достичь берега и приходилось, мокрому до нитки, догонять остальных.

Город Иньчуань уже несколько часов виднелся на горизонте, когда Чингис велел остановиться. Раздался рев рогов, и все войско встало. Воинам на флангах передали приказ быть настороже. Вокруг простиралась враждебная страна — нельзя, чтобы их застали врасплох.

Вдали вырисовывался город. Даже на расстоянии он казался огромным, подавлял размерами. Чингис прищурился, вглядываясь в раскаленное послеполуденное марево. Город построили из темно-серого камня. Хан различал высокие колонны, наверное, крепостные башни. Чингис не знал их предназначения — и постарался скрыть тревогу.

Он огляделся, желая убедиться, что на этой равнине враг не подойдет к лагерю незамеченным. Как бы старательно вражеские воины ни прятались среди зарослей на полях, дозорные заметят их задолго до того, как они подползут поближе. Вполне безопасное место для стоянки, подумал хан и спешился, отдавая приказы.

За его спиной племена занимались привычным делом. Семьи ставили юрты, и прямо на глазах вырастал их собственный монгольский город, появлялся на свет из повозок, окруженный блеющими и мычащими стадами. Совсем скоро подъехала кибитка Чингиса, и в воздухе разнесся аромат жареной баранины.

Вдоль ряда юрт шел Арслан вместе с сыном Джелме. Под их взглядами воины расправляли плечи, прекращали пустую болтовню. Чингис одобрительно наблюдал за ними. Когда Арслан и Джелме подошли поближе, он улыбнулся.

— Я никогда еще не видел такой плоской земли, — произнес Арслан. — Здесь негде укрыться и некуда отступать, если вдруг противник окажется сильнее. Мы как на ладони, открыты со всех сторон.

При словах отца Джелме поднял взгляд, однако ничего не сказал. Арслан был раза в два старше остальных военачальников и командовал разумно и осмотрительно. Он никогда не подстрекал племена к вражде, все уважали его умение и боялись горячего нрава.

— Мы не отступим, Арслан, — весело ответил Чингис, хлопнув его по плечу. — Выманим тангутов из города, а если они не захотят выйти, я велю построить земляную насыпь высотой с крепостную стену и въеду в Иньчуань. Будет на что посмотреть, правда?

Арслан сдержанно улыбнулся. Он вместе с несколькими другими воинами подъезжал к городу так близко, что лучники пытались достать их стрелами. Тщетно.

— Эта крепость похожа на гору, повелитель. Ты сам увидишь, когда подойдем поближе. На каждом углу высокая башня, а в стенах бойницы, из которых выглядывают лучники. Попасть в них будет не так-то просто, сами же мы станем легкой мишенью.

Веселое расположение духа покинуло Чингиса.

— Я решу после того, как сам взгляну на город. Если они нам не покорятся, уморим их голодом.

Джелме согласно кивнул. Он вместе с отцом приближался к Иньчуаню, чувствовал за собой его тень. Привыкшего к бескрайним степям воина тревожила и пугала мысль об огромном людском муравейнике. И как они там живут?

— Каналы ведут в город, повелитель, — заметил Джелме. — Через туннели с железными решетками. Мне сказали, что их используют для слива нечистот. Может, это и есть слабое место крепости.

Лицо Чингиса просветлело. Он устал после целого дня в седле. Вначале нужно поесть и отдохнуть, а завтра будет достаточно времени, чтобы спланировать нападение на город.

— Мы что-нибудь придумаем, — пообещал хан.

ГЛАВА 7

По приказу Чингиса молодые воины каждый день кружили у городских стен, испытывая собственную храбрость. Они не роптали, самые отважные даже заезжали в тень крепости, мчались галопом под градом вражеских стрел. Эхо разносило над полями громкое улюлюканье и крики монголов, но за три дня только одному тангутскому лучнику удалось сделать точный выстрел. Да и то всадник удержался в седле, сел прямо, выдернул стрелу, застрявшую в доспехах, и с презрением бросил ее на землю.

Чингис вместе с темниками и нукерами тоже подъезжал к городу, однако никаких соображений относительно взятия у него так и не появилось. Даже устья труб, через которые каналы втекали в город, были защищены железными брусьями толщиной в человеческую руку, вделанными в камень. Чингис подумал, что его воины могли бы пробить лазейку в город; впрочем, даже мысль о том, что придется ползти темными туннелями, претила сыну степей.

Вечером его братья и военачальники собрались в главной юрте — поесть и обсудить создавшееся положение. Чингис был не в духе, но Арслан знал его с самых первых дней восхождения к власти и не боялся говорить без обиняков.

— Деревянные щиты вроде тех, что мы использовали, когда брали крепость, могли бы защитить людей, пока они разбивают решетки, — заметил военачальник, пережевывая мясо. — Вот только мне не нравятся эти странные луки на стенах. Никогда не думал, что они бывают такие большие. Если они настоящие, то, должно быть, стреляют стрелами длиной с человека. Какой урон нанесут они нашему войску?

— Мы не можем стоять здесь до бесконечности, пока тангуты шлют послания своим союзникам, — пробормотал Хачиун. — И двигаться дальше тоже не можем — их войско ударит нам в спину. Необходимо попасть в город, иначе придется возвратиться в пустыню, оставить все, что завоевали.

Чингис с недовольным выражением лица взглянул на младшего брата.

— Не придется, — сказал он, вкладывая в свои слова больше уверенности, чем чувствовал на самом деле. — Их посевы в наших руках. Сколько сможет продержаться город, пока люди не начнут поедать друг друга? Время на нашей стороне.

— Пока мы не причинили тангутам особого ущерба, — ответил Хачиун. — По каналам к ним поступает вода, и, насколько нам известно, в городе полно зерна и солонины. — Он увидел, что Чингис нахмурился, представив себе неутешительную картину, и продолжил: — Мы можем ждать здесь годами. Никто не знает, сколько армий спешит им на помощь. К тому времени, как в городе начнется голод, подоспеют цзиньцы, и мы окажемся между двумя противниками.

— Тогда посоветуй, что делать! — рассердился Чингис. — Уйгурские мудрецы сказали мне, что в Цзинь все города такие, даже еще больше, если это возможно. Я же уверен: все, что построили люди, они сами способны и разрушить. Вот и скажи мне как.

— Давайте отравим воду в каналах, — предложил Хасар, подцепив ножом еще один кусок мяса.

Все замолчали, и Хасар обвел собравшихся удивленным взглядом.

— Почему нет? Это не наша страна.

— В тебе говорит злоба, — упрекнул Хачиун брата, выразив общее мнение. — А что мы сами будем пить?

Хасар пожал плечами.

— Найдем чистый источник где-нибудь подальше.

Чингис слушал, размышляя.

— Нужно выманить их оттуда, — сказал он. — Я не стану сыпать яд в чистую воду, зато мы можем разрушить каналы — пусть город страдает от жажды. Тангуты увидят, как уничтожают труд многих поколений, и, возможно, выйдут сразиться с нами на равнине.

— Я прослежу, чтобы каналы разрушили, — ответил Джелме.

Чингис кивнул и обратился к Хасару:

— А ты пошлешь сотню людей взломать решетки там, где каналы втекают в Иньчуань.

— Чтобы смастерить деревянные щиты, придется разобрать еще несколько повозок. Семьям это очень не понравится, — заметил Хасар.

Чингис фыркнул.

— Сделаем новые, когда войдем в этот проклятый город. Семьи нам только спасибо скажут.

Внезапно до людей в юрте донесся топот копыт. Он приближался. Чингис замер с куском жирной баранины в руках. Снаружи раздались шаги, дверь распахнулась. Чингис поднял глаза.

— Повелитель, тангуты вышли из города.

— В темноте? — недоверчиво спросил Чингис.

— Ночь безлунная, повелитель, но я был недалеко и слышал, как они разговаривают. Чирикают, словно птицы, а шуму от них больше, чем от детей.

Чингис бросил мясо на большое блюдо посредине юрты.

— Братья, возвращайтесь к своим людям. Пусть приготовятся, — приказал он и перевел взгляд на Арслана и Джелме, отца и сына, сидевших бок о бок.

— Арслан, останешься здесь с пятью тысячами воинов — защищать улус. Остальные поедут со мной.

Он улыбнулся, предвкушая сражение; воины улыбнулись в ответ.

— Мы не будем ждать годами, Хачиун. Ни дня дольше. Пошли к городу самых быстрых дозорных. К рассвету мне нужно знать, что делают тангуты. А потом я отдам приказ.

В стране, расположенной к югу от монгольских степей, осень стояла жаркая, на неубранных полях колосья сгибались под тяжестью зерен и уже начинали гнить. Пока передовые отряды монголов выкрикивали оскорбления вышедшим из-под защиты городских стен воинам в красных доспехах, лазутчики, узнав все, что было нужно, вернулись к Чингису. Они по трое заходили в главную юрту — доложить об увиденном.

Чингис прохаживался туда-сюда и внимательно выслушивал каждого.

— Не нравится мне эта история с корзинами, — сказал он Хачиуну. — Интересно, что тангуты могли сеять?

Ему только что рассказали о сотнях людей, которых выпустили городские ворота; опередив войско, люди рассыпались цепью. Одни несли на плечах корзины, другие, шедшие след в след, время от времени доставали что-то из корзин и разбрасывали по полю.

Позвали хана уйгуров Барчука, чтобы он открыл тайну. Барчук подробно расспросил лазутчиков, требуя мельчайших подробностей.

— Думаю, это для того, чтобы задержать наших лошадей, повелитель, — наконец произнес он. — Может, в корзинах острые камни или железные шипы. Тангуты засеяли этими семенами широкую полосу земли перед своим войском, и воины ее не переступают. Наверное, готовят нам ловушку — решили, будто смогут остановить наше войско.

Чингис похлопал его по плечу.

— Как бы там ни было, я не позволю им выбрать место сражения, — заявил он. — Барчук, скоро ты получишь свои рукописи.

Хан обвел взглядом оживленные лица самых проверенных людей. Никто из них не знал врага, с которым предстояло встретиться. Вряд ли сражение с мощной армией, защищающей столицу, можно будет сравнить с резней у крепости на границе Си Ся. Сердце Чингиса забилось сильнее от одной мысли, что скоро он выступит против своих извечных врагов. Его люди так долго готовились к этому, разве они могут потерпеть поражение? Кокэчу сказал, что сами звезды поведали ему о новой судьбе монголов. По его велению Чингис пожертвовал Отцу-небу белую козу, взывая к нему на древнем шаманском языке. Тэнгри исполнит их просьбу. Много лет цзиньцы со своими городами из золота не давали монголам подняться, но теперь его народ набрался сил, теперь вражеские города падут.

Монгольские темники и тысячники стояли неподвижно, пока Кокэчу макал палец в маленькую плошку и разрисовывал их лица. Взглянув друг на друга, они увидели свирепые маски с жуткими, безжалостными глазами.

Чингиса шаман оставил напоследок, подошел к нему, провел красную линию через лоб, вокруг глаз и вниз, по обеим сторонам рта.

— Железо не причинит тебе вреда, повелитель. Камень не коснется тебя. Ты Волк, и Отец-небо охраняет тебя.

Чингис не мигая смотрел перед собой и чувствовал, как горят на коже кровавые полосы. Кивнул, вышел из юрты и сел на коня. По бокам выстроились ряды воинов. Вдали темнел город, а перед ним расплывалось алое пятно — то были вражеские воины, жаждущие увидеть, как рушатся честолюбивые устремления Чингиса. Он взглянул налево, затем направо — и поднял руку.

Ударили барабаны, которые несли сто невооруженных юношей. Подростки в драке с ровесниками отстояли право идти в бой вместе со взрослыми воинами, на многих еще были заметны следы потасовки. Чингис прикоснулся к рукояти отцовского меча — на счастье, почувствовал прилив сил. Опустил руку, и все войско, как один человек, устремилось вперед, по плодородной долине Си Ся, к городу Иньчуань.

— Повелитель, они идут! — взволнованно сообщил Ань Цюаню первый министр.

Из дворца, возвышающегося над городом, открывался превосходный вид на равнину, а правитель не возражал против присутствия советников в своих покоях.

В красных лакированных доспехах солдаты были похожи на кровавое пятно перед городом. Ань Цюаню показалось, что он видит, как седобородый генерал Гиам верхом на коне скачет вдоль шеренг. Подразделения строились в боевом порядке, пики сверкали в лучах утреннего солнца. Ань Цюань отметил, что отряды его гвардейцев встали на флангах. Там были лучшие конники Си Ся, и правитель не жалел, что послал их с армией. Обидно, что ему самому приходится отсиживаться в городе, когда неприятель опустошает страну, с горечью подумал он. Впрочем, на душе Ань Цюаня полегчало при виде готового к бою войска. Гиам — умный и надежный человек. Правда, генеральскую должность он получил, не участвуя ни в одном сражении. Ань Цюань выслушал его план и не нашел изъянов. Правитель сделал глоток белого вина, предвкушая победу и желая видеть врагов поверженными. Весть о триумфе тангутов дойдет до императора Вэя, и он познает горечь. Если бы цзиньцы поддержали Си Ся, он, Ань Цюань, навсегда остался бы в долгу перед императором. Вэю хватит ума понять, что он потерял преимущество в торговле и власть, думал Ань Цюань, и эта мысль пьянила его. Он лично проследит за тем, чтобы в Цзинь узнали обо всех подробностях битвы.

Генерал Гиам смотрел, как, поднимая клубы пыли, приближается неприятель. Земля высохла — крестьяне не отваживались поливать поля. Немногих смельчаков вырезали монгольские дозорные, ради забавы или натаскивая молодых воинов. Сегодня с этим будет покончено, подумал Гиам.

Его приказы передавали войску, вывешивая их на длинных шестах — для всеобщего обозрения, и они трепетали на ветру. Пока Гиам осматривал ряды воинов, черные кресты смешались с красными флажками, этот сигнал означал, что армия должна удерживать местность. Перед войсками поля были засеяны железными шипами, разбросанными в траве. Гиам с нетерпением ждал, когда кочевники двинутся вперед. Угодят в ловушку, и тогда он даст сигнал атаковать сомкнутым строем, пока неприятель не пришел в себя.

Императорская конница занимала фланги. При виде великолепных лошадей, которые возбужденно храпели и били копытами, Гиам одобрительно кивнул. Вооруженные пиками гвардейцы стояли в центре, все в доспехах роскошного алого цвета, блестящих, словно чешуя диковинных рыб. Свирепые, решительные лица воодушевляли остальных воинов, удерживали их на месте, когда облако пыли стало ближе и земля под ногами задрожала. Увидев, что один из флагов упал, Гиам послал к нему человека — наказать знаменосца. Было заметно, что люди встревожены. Ничего, воспрянут духом, когда увидят смятые ряды неприятеля. Командующему вдруг захотелось опорожнить мочевой пузырь, и он тихо выругался, понимая, что не может слезть с коня, когда враги скачут навстречу. В войске многие мочились на пыльную землю, готовясь к сражению.

Топот копыт становился все громче, и генералу пришлось выкрикивать команды. Гвардейские командиры передали по шеренге приказ: не двигаться с места и ждать.

— Еще чуть-чуть, — пробормотал Гиам.

Он уже различал отдельных всадников в движущейся лавине врагов, их было много, и у командующего сжалось сердце. Генерал чувствовал на себе взгляды горожан, знал, что правитель и все, кто нашел место на стенах, смотрят на него и его воинов. Судьба Иньчуаня в их руках, и они не подведут.

Помощник Гиама стоял рядом, ждал приказов.

— Это будет великая победа, генерал, — сказал он.

Услышав, что голос помощника чуть дрогнул, Гиам неохотно повернулся к неприятелю спиной и заметил:

— Под взором государя никто не должен пасть духом. Воины знают, что он наблюдает за ними?

— Я сообщил. Они…

Помощник осекся, широко распахнул глаза, и генерал перевел взгляд на шеренгу вражеских всадников, стремительно несущихся по равнине. Внезапно из самой середины строя вперед выехали сто воинов и на всем скаку выстроились клином. Ничего не понимая, Гиам смотрел, как они приближаются к разбросанным в траве шипам. Можно было лишь предполагать, как новый боевой порядок монголов повлияет на его планы. Струйка пота скатилась по щеке командующего, и он вытащил меч, стараясь унять дрожь в руках.

— Ну, давайте же! — прошептал Гиам.

Всадники скакали, низко пригнувшись, с искаженными от жестокого ветра лицами. Гиам увидел, как монголы ворвались на полосу земли, усеянную колючими железками, и на какую-то долю секунды ему показалось, что они легко преодолеют препятствие. Вдруг первая лошадь споткнулась, заржала и тяжело упала наземь. Рядом стали падать другие — острые шипы вонзались в мягкую, чувствительную часть копыт, и животные валились как подкошенные, сбрасывая наездников. Небольшой отряд дрогнул, и Гиама охватила жестокая радость. Неприятельская конница замедлила ход, воины изо всех сил натягивали поводья, пытаясь остановить лошадей. Почти все, кто на полном скаку угодил в западню, лежали на траве, искалеченные или мертвые. В красных рядах тангутов послышались одобрительные возгласы.

Знаменосцы подняли флаги — они теперь гордо реяли на высоких шестах. Гиам сжал в предвкушении левый кулак. Пусть монголы попробуют преодолеть препятствие пешим ходом — увидят, что он приготовил!

За лошадьми и воинами, кричащими от боли, беспорядочно заметались всадники из основных сил врага — гибель соплеменников ошеломила их и испугала. Не обученные тактике кочевники способны только на стремительное нападение, а сейчас их атака сорвалась. Неожиданно сотни воинов повернули и поскакали назад, сквозь собственное войско. Их примеру последовали другие. Гиам смотрел, как командиры выкрикивают разрозненные приказы, бьют мечами плашмя спасающихся бегством людей. Жители Иньчуаня громко ликовали за его спиной.

Генерал резко обернулся. Воины первой шеренги шагнули вперед, словно псы, нетерпеливо рвущиеся с поводка. Гиаму стало ясно, что в них пробудилась жажда крови, которую необходимо сдержать.

— Стоять! — прогремел он. — Командиры, остановите людей! Приказываю всем стоять на месте!

Остановить их было невозможно. Еще один шаг вперед — и не сдерживаемые ничем алые шеренги с победным воплем бросились на врага, сверкая новыми доспехами. Воздух наполнился клубами пыли. Только императорская гвардия послушно стояла на месте, зато коннице на флангах пришлось ринуться вперед вместе с остальными воинами, иначе те бы оказались без прикрытия. В отчаянии генерал снова и снова выкрикивал приказы. Командиры сновали туда-сюда, безуспешно пытаясь удержать армию. Почти два месяца воины смотрели, как враг кружит в тени городских стен. Наконец-то настал час расплаты! С громкими угрозами тангуты добежали до разбросанных шипов. Для людей железки не представляли особой опасности, и воины легко преодолели препятствие. Они убивали еще живых врагов и раз за разом вонзали клинки в мертвых, оставляя за собой растерзанные, окровавленные тела.

Гиам на коне метался перед войском, тщась преградить ему путь. В ярости он приказал трубить сигнал к отступлению, но люди ничего не видели и не слышали. Они осознавали только одно: государь смотрит на них, а враг бежит. Ничто не заставило бы их отступить.

Внезапно командующий увидел резкую перемену в рядах противника. Беспорядочное бегство прекратилось, монголы повернули назад и выстроились в безупречном порядке, повинуясь приказам командиров. Алое войско Си Ся шагов на пятьсот отдалилось от ловушек и ям, которые тангуты выкопали под покровом ночи, и продолжало бежать вперед, чтобы обагрить мечи кровью врагов и прогнать их прочь. Неожиданно для себя оно оказалось в чистом поле лицом к лицу с прекрасно обученной конницей. Чингис отдал один-единственный приказ, и всадники пустили коней рысью. Из кожаных чехлов, притороченных к седлам, монголы выхватили луки, а из колчанов, висевших за спиной или на боку, — длинные стрелы. Воины правили лошадьми при помощи коленей, стрелы держали наконечниками вниз. Еще одна громкая команда — и монголы перешли на легкий галоп, а потом пустились в карьер, подняв луки для первого залпа.

По захваченному врасплох алому войску прокатилась паника. Люди сбились в кучу. Те, кто бежал сзади, еще ликовали в неведении, когда монголы повернули назад. Гиам сорвал голос, отдавая команды разойтись и увеличить расстояние между рядами, однако послушалась приказа только императорская гвардия. При виде лавины всадников тангуты, ошеломленные и испуганные, жались друг к другу еще плотнее.

Залп из двадцати тысяч свистящих стрел поверг армию в трепет — воины в алых доспехах пали на колени. Противопоставить им было нечего. Арбалетчики стреляли наугад, сбитые с толку суетливой толкотней товарищей. За шестьдесят ударов сердца монголы успевали зарядить лук и спустить тетиву десять раз. Их меткость поражала. Алые доспехи защитили некоторых тангутов — выжившие пытались подняться, но под градом стрел падали и оставались лежать на земле. Монголы стремительно приближались. Гиам пришпорил коня и поскакал прямо через шеренги окровавленных воинов к императорским пикинерам, надеясь их удержать. Каким-то чудом его даже не ранило.

Гвардейцы на вид ничем не отличались от обыкновенных воинов в красных доспехах, которые в страхе бежали от монгольских всадников. Гвардейцы не отступали, и Гиам отдал приказ поднять пики. Речь его прокатилась по рядам. Кочевники слишком поздно заметили, что эти воины не бросились наутек, как остальные. Острия поднятых под углом пик могли расщепить человека надвое — дюжина монголов, пытавшихся прорваться сквозь строй, погибли на месте. У генерала мелькнула надежда: вдруг его люди еще смогут переломить ход сражения?

Конная гвардия поскакала вперед — защитить фланги от быстрых и маневренных врагов. Монголы уничтожили почти всю армию Си Ся, у Гиама осталось всего две тысячи гвардейцев и несколько сотен уцелевших воинов. Казалось, монголам нравится убивать тангутских конников. Едва гвардейцы пытались начать атаку, небольшие группки кочевников галопом неслись вперед, поражая противника меткими выстрелами из луков. Самые храбрые достали мечи и, словно шершни, кружили вокруг гвардейцев, то налетая на них, то чуть отступая. Всадники-тангуты не сдавались, повинуясь приказам, но их учили сражаться с пешими войсками в открытом поле, и они не умели отбивать непрерывные атаки со всех сторон.

Какое-то время пикинеры держались, пропарывая животы вражеским лошадям. Но когда конницу сокрушили и разметали, те, кто сражался на земле, оказались без прикрытия. Воины с тяжелыми пиками не успевали повернуться к врагу лицом. Гиам без толку выкрикивал приказы. Монголы окружили его людей, непрерывно стреляли из луков. Стрелы по-прежнему щадили генерала. Воины гибли либо сраженные десятками стрел, либо рассеченные надвое на полном скаку. Пики были сломаны и растоптаны в щепы. Немногие уцелевшие воины побежали к городским стенам, под защиту лучников. Монголы настигали их, сбивали с ног, топтали лошадьми.

Ворота были закрыты. Гиам оглянулся на город и почувствовал обжигающий стыд. Наверное, государь с ужасом смотрит на битву. Армия наголову разбита, уничтожена. Только несколько израненных воинов добрались до стен. Гиам с трудом удержался в седле — он как никогда остро ощущал взгляд правителя. С горечью в сердце он поднял меч, легким галопом поскакал навстречу монголам, и те заметили генерала.

Гиам приближался, и стрела за стрелой ломались о его красные доспехи. Из вражеских рядов выехал молодой монгол с мечом наголо и поскакал навстречу. Гиам с криком бросился на него. Воин увернулся и нанес тангуту глубокую рану под правой рукой. Гиам покачнулся в седле, его конь перешел на шаг. Генерал слышал, как вражеский воин повернул назад, но правая рука старого военачальника висела на сухожилиях, он не мог поднять меч. Кровь струилась по ногам Гиама, он посмотрел на небо и не почувствовал удара, который лишил его головы, прекратив позор.

Торжествующий Чингис ехал верхом меж груд мертвецов. Их алые доспехи походили на блестящие панцири жуков. В правой руке Чингис держал длинный шест с насаженной головой тангутского генерала; белую бороду трепал ветер. Кровь стекала на руку хана, застывала, склеивая пальцы. Кое-кому из вражеских воинов удалось спастись, перебежав полосу с разбросанными шипами, куда не могли въехать его всадники. Чингис все равно послал за ними погоню, велев осторожно перевести лошадей через опасное место. Это оказалось делом небыстрым, и примерно тысяча тангутов добралась до города, под защиту лучников. Увидев измученных людей в тени городских стен Иньчуаня, Чингис рассмеялся. Ворота не открыли, и несчастным оставалось только в ужасе глядеть на монголов, которые с веселым смехом и выкриками гарцевали среди убитых.

Чингис подъехал к полосе травы, спешился и прислонил окровавленный шест к вздымавшемуся боку лошади. Он поднял с земли железку и стал с любопытством рассматривать. Нехитрая штуковина была сделана из четырех гвоздей, соединенных таким образом, что, как ее ни брось, острые концы всегда будут вверху. «Вот если бы мне пришлось обороняться, я бы велел разбросать такие шипы вокруг войска расширяющимися кругами», — подумал Чингис. Впрочем, он был невысокого мнения о вражеской армии. Его воины, выросшие в суровых степях, подчинялись приказам куда лучше, чем обитатели мирной долины Си Ся.

Чингис шел и видел на земле куски поломанных, разбитых доспехов. Он с любопытством рассмотрел один обломок, заметив, что алый лак потрескался и облупился. Некоторые тангуты доблестно сражались, и все равно монгольские стрелы их победили. Хорошее предзнаменование, подтверждающее, что хан поступил правильно, приведя сюда свой народ. Люди это понимают и смотрят на него с благоговейным восхищением. Чингис перевел их через пустыню и нашел врага, которого легко одолеть. Нынче удачный день.

Вдруг хан заметил, что человек десять в дээлах, расшитых синими уйгурскими узорами, бродят среди мертвых. Один нес мешок, другие наклонялись к телам и резко взмахивали ножами.

— Что вы делаете? — спросил Чингис. Уйгуры гордо выпрямились, услышав, кто их окликнул.

— Барчук сказал, ты захочешь узнать, сколько было убито врагов, — ответил один из уйгуров. — Мы отрезаем уши, чтобы позже их посчитать.

Чингис прищурился. Оглядевшись, он увидел, что у многих мертвецов на месте уха зияет рана. Мешок был почти полон.

— Поблагодарите Барчука от моего имени, — начал было Чингис — и замолчал. Пока уйгуры обменивались испуганными взглядами, он прошелся между трупами, распугивая жужжащих мух, которые тучами поднимались в воздух. — А вот этот вообще без ушей, — произнес хан.

Уйгуры поспешили к нему. Увидев безухого воина, человек с мешком начал громко бранить товарищей:

— Жалкое отребье! Как же теперь посчитать, если вы отрезали оба уха?

Бросив взгляд на их лица, Чингис расхохотался. Так, смеясь, он и шел к своему коню.

Все еще ухмыляясь, хан швырнул соединенные гвозди в траву и взял шест с головой генерала. Со страшным трофеем в руках неторопливо пошел к стенам города, прикидывая, куда могут долететь стрелы тангутских лучников.

На виду у всех жителей Иньчуаня, столпившихся на стенах, Чингис с силой воткнул пику в землю, отступил на шаг и посмотрел вверх. Как он и ожидал, в него полетели стрелы, но расстояние было слишком велико, и Чингис стоял, ничего не боясь. Он поднял отцовский меч, грозя тангутам. За его спиной шумно ликовало монгольское войско.

Лицо хана снова помрачнело. Он напоил кровью новую нацию. Показал людям, что они могут противостоять цзиньским воинам. Но так и не проник в город, который словно насмехался над ним своей неприступностью. Чингис сел на коня и медленно поехал к братьям.

— Рушьте каналы! — велел хан.

ГЛАВА 8

Потребовалось целых шесть дней и усилия всех крепких мужчин племени, способных держать молот и дробить камни, чтобы разрушить каналы вокруг Иньчуаня. Поначалу Чингис наблюдал за их уничтожением с жестокой радостью, надеясь, что горные реки затопят город. Чуть позже он с тревогой увидел, что вода поднимается слишком быстро — воины стоят в ней по щиколотку, а ведь последний канал до сих пор не разрушен. Из-за жары снега на вершинах гор растаяли, потоки устремились на равнину, а Чингис не продумал, куда девать воду, которая больше не течет в город и не орошает поля.

К полудню третьего дня земля даже на отлогих местах превратилась в жидкую грязь, поля затопило, а вода все прибывала. Чингис заметил, как удивленно переглядываются военачальники, поняв ошибку. Сперва все радовались удачной охоте — мелкая живность, шлепая по лужам, спасалась от потопа, и ее было видно издалека. Монголы подстрелили несколько сотен зайцев и принесли их в улус скользкими связками мокрого меха, однако вскоре юрты оказались в опасности. Чингису пришлось передвинуть лагерь к северу на несколько полетов стрелы, пока вода не залила всю равнину.

К вечеру они нашли место над разрушенными каналами, где земля была еще твердая. На горизонте темным пятном виднелся Иньчуань, а перед ним, насколько хватало глаз, раскинулось возникшее из ниоткуда новое озеро. Мелкое, едва по колено, в лучах заходящего солнца оно отливало золотом.

Чингис сидел на пороге своей юрты и смотрел на водную гладь. Старательно сохраняя невозмутимое выражение лица, к нему приблизился Хасар. Никто не осмеливался упрекнуть хана, хотя в тот вечер многие с трудом сдерживали смех. Кочевники ценили хорошую шутку — их забавляла мысль, что из-за устроенного наводнения им самим пришлось уносить ноги.

Хасар проследил за сердитым взглядом брата.

— Что ж, мы получили хороший урок, — негромко заметил Хасар. — Может, выставить дозорных, чтобы ни один вражеский пловец не подобрался?

Чингис недовольно взглянул на брата. У кромки воды резвились перемазанные дети, швыряли друг в друга комья черной вонючей грязи. Как обычно, заводилами были Джучи и Чагатай, весьма довольные новой особенностью равнины Си Ся.

— Вода уйдет в землю, — хмуро ответил Чингис.

Хасар пожал плечами.

— Если отведем ее в сторону. А после всадники будут какое-то время увязать в грязи. Похоже, с разрушением каналов мы поторопились.

Чингис заметил хитроватую ухмылку брата, сам рассмеялся и встал.

— Мы все еще учимся, Хасар. Многое для нас в новинку. В следующий раз каналы рушить не будем. Доволен?

— Конечно! — весело произнес Хасар. — А то мне уже начало казаться, что мой брат не совершает ошибок. Сегодня я от души повеселился.

— Рад за тебя, — сказал Чингис.

Оба замолчали, наблюдая за дракой, что затеяли мальчишки. Чагатай бросился на Джучи, и они кубарем покатились по глинистому мелководью.

— Никто не нападет на улус со стороны пустыни, и ни одно войско не перейдет через озеро. Вечером устроим пир — отпразднуем победу, — решил Чингис.

Хасар улыбнулся и кивнул.

— Прекрасная мысль, брат!

Ань Цюань сжимал подлокотники позолоченного кресла, взирая на затопленную равнину. В городе хватало складов с солониной и зерном, пополнить же запасы было неоткуда — урожай гнил на корню. Правитель долго думал о сложившейся ситуации, но выхода так и не нашел. Жители еще не знают, что многим из них придется умереть от голода. Когда наступит зима, голодная толпа растерзает оставшихся гвардейцев. Иньчуань будет разрушен изнутри.

Перед ним, сколько хватало глаз, простиралась водная гладь. Она доходила до самых гор. За городом, на юге, уцелели поля и селения, до которых не добрались ни кочевники, ни прибывающая вода, но и они не смогли бы прокормить всех жителей Си Ся. Ань Цюань подумал о стражниках из нетронутых врагом городов. Призвав всех до единого, можно собрать еще одно войско, но в этом случае в провинциях начнут хозяйничать шайки разбойников, едва голод станет ощутим. Правитель гневался. Решение не приходило.

Ань Цюань тяжело вздохнул, и первый министр поднял на него взгляд.

— Отец не раз говорил мне, что крестьяне должны быть сыты, — громко произнес Ань Цюань. — Тогда я не понимал всей важности его совета. Думал, ничего страшного, если каждую зиму умирает от голода несколько человек. Разве это не свидетельствует о недовольстве богов?

Первый министр согласно кивнул.

— Люди не стали бы работать, ваше величество, не будь перед ними примера страданий. Увидев, к чему ведет праздность, они до седьмого пота трудятся на полях, чтобы прокормить себя и свои семьи. Такой порядок установили боги, и мы не должны противиться их воле.

— Но теперь придется голодать всем крестьянам! — вскричал Ань Цюань — ему надоел тягучий голос первого министра. — Вместо того чтобы получить урок и работать дальше, половина жителей будет требовать еды и драться на улицах за горстку риса.

— Может, так оно и случится, ваше величество, — равнодушно произнес министр. — Многие умрут, зато государство уцелеет. Новый урожай подарит крестьянам изобилие. Те, кто переживет зиму, станут тучными и восславят ваше имя.

Ань Цюань не нашелся, что возразить. Правитель смотрел из башни дворца вниз, на улицы, на бурлящую толпу. До нищих уже дошли слухи, что несобранный урожай затопило — он гниет на полях. Голода еще не было, но люди думали о грядущей зиме. В городе начались беспорядки. По приказу Ань Цюаня стражники действовали безжалостно, сотнями уничтожая бедняг, выказавших хоть малейшее недовольство. Люди научились бояться правителя, а правитель в глубине души страшился их гораздо сильнее.

— Урожай еще можно спасти? — наконец спросил Ань Цюань.

Не исключено, что у него разыгралось воображение. Как бы там ни было, государь явственно ощущал тяжелый запах гниющих трав и злаков, принесенный ветром.

Первый министр помешкал с ответом, уставился в доклад о городских происшествиях, словно ища в нем вдохновение.

— Если враги уберутся прочь сегодня, ваше величество, мы сумеем спасти часть урожая твердых зерновых. Если на затопленных полях посеять рис, мы еще успеем его собрать. Нужно будет восстановить каналы или направить поток воды вокруг равнины. Примерно десятую часть урожая можно будет спасти или вырастить заново.

— Никуда они не уберутся! — Ань Цюань изо всех сил ударил кулаком по подлокотнику. — Они победили нас. Вшивые, вонючие дикари проникли в самое сердце Си Ся, и я должен сидеть здесь, дыша смрадом гниющей пшеницы!

Первый министр молча склонил голову. Он боялся возразить — не хотел присоединиться к двум советникам, которых казнили не далее как сегодня утром, когда правитель вновь вспылил.

Ань Цюань встал и сцепил за спиной руки.

— У меня не осталось выбора. Даже если собрать по стране всех стражников, войско будет меньше того, что разбили кочевники. Сколько пройдет времени, прежде чем города станут пристанищем разбойников, которых некому будет усмирять? Я потеряю юг так же, как потерял север, и Иньчуань падет.

Он тихо выругался. Министр побледнел.

— Я не буду ждать, пока крестьяне поднимут бунт, а тошнотворный залах гнили пропитает все вокруг. Отправь гонцов к вождю кочевников. Скажи, что я приму его и мы обсудим нужды моего народа.

— Ваше величество, они же немногим лучше своры бродячих псов! — проговорил советник, задыхаясь от волнения. — Разве можно вести с ними переговоры?

Ань Цюань смерил министра гневным взглядом.

— Посылай людей. Я не смог одолеть войско этих бродячих псов. А они не могут взять мой город. Может, удастся откупиться, и они уйдут.

Министр вспыхнул от стыда за то, что ему поручили, однако низко поклонился, коснувшись лбом холодных половиц.

К вечеру монголы были пьяны и веселились вовсю. Сказители слагали песни о великой битве и мудром Чингисе, выманившем врагов за кольцо из железных колючек. Дети смеялись до колик, слушая шутливые стихи. Повсюду до самой темноты устраивали состязания в борьбе и стрельбе из лука, а потом победители ходили в травяных венках, пока не напивались до полного беспамятства.

Чингис со своими военачальниками возглавил празднество. Чингис благословил дюжину новых браков, щедро наделяя отличившихся воинов оружием и лошадьми из своих табунов. В юртах было полно невольниц, захваченных в тангутских селениях, хотя далеко не все жены принимали чужеземок спокойно. Не одна потасовка между женщинами закончилась кровопролитием, и всякий раз жилистые монголки одерживали верх. Водка из кобыльего молока, арак, распаляла людскую злость, и Хачиуну пришлось побывать на местах трех убийств. Он приказал привязать к столбу виновных — двоих мужчин и одну женщину — и жестоко выпороть. Хачиун не жалел убитых, но ему не хотелось, чтобы праздник перерос в разгул похоти и насилия. Благодаря его железной руке люди сохранили веселый настрой и с гордостью взирали на своих вождей, хотя были и такие, кто скучал по родным степям.

По соседству с большим шатром, где Чингис принимал военачальников, стояла юрта его семьи, которая ничем не отличалась от других юрт племени — ни размером, ни богатыми украшениями. Пока хан криками подбадривал борцов, а по всему огромному улусу зажигали костры, его жена Бортэ, напевая, смотрела, как едят их сыновья. С наступлением сумерек Джучи и Чагатай спрятались — не хотели идти спать и пропустить веселый и шумный праздник. Бортэ послала на поиски троих воинов, и вскоре брыкающихся и отбивающихся мальчишек доставили к матери. Теперь они сидели, бросая друг на друга злобные взгляды, а Бортэ убаюкивала Угэдэя и маленького Толуя. День выдался утомительный — вскоре оба малыша крепко спали, завернувшись в одеяла.

Бортэ повернулась к Джучи и нахмурила брови, увидев сердитое лицо сына.

— Ты ничего не ел, маленький воин.

Тот шмыгнул носом, и Бортэ придвинулась ближе.

— А не араком ли от тебя пахнет? — строго спросила она.

Джучи виновато потупился и сел, подтянув колени к подбородку, словно защищаясь.

— Может быть, — заметил Чагатай, довольный, что брату вот-вот влетит от матери. — Ему дали попробовать, а его потом стошнило на траву.

— Заткнись! — закричал Джучи, вскочив на ноги.

Бортэ схватила сына за руку. Она легко справилась с мальчуганом. Чагатай ухмылялся.

— Он злится потому, что утром сломал свой любимый лук! — выпалил Джучи. — Отпусти меня!

Бортэ звонко шлепнула Джучи по щеке и толкнула обратно на одеяла. Удар был несильный — мальчик поднял руку к лицу не от боли, а от изумления.

— Целый день вы только и делаете, что ссоритесь между собой, — упрекнула она сыновей. — Когда же наконец вы поймете, что вам нельзя грызться, подобно щенкам, на глазах у всего племени? Думаете, отцу это понравится? Если я ему расскажу, он…

— Только не говори ему! — испуганно перебил Джучи.

Бортэ тотчас смягчилась.

— Не скажу, если вы будете работать и вести себя как следует. Отец ничего не оставит вам в наследство только за то, что вы его дети. Разве Арслан его родственник? Или Джелме? Если сможете вести людей за собой, отец вас выберет, но не ждите, что он предпочтет сыновей более умелым воинам.

Оба мальчика уставились на мать, затаив дыхание, и она вдруг с удивлением поняла, что раньше никогда так с ними не разговаривала. Сыновья внимали каждому ее слову, и Бортэ решила продолжить, пока они не отвлеклись на пустяки.

— Ешьте и слушайте, — сказала она.

К ее удовольствию, дети пододвинули к себе миски и стали торопливо поглощать уже остывшее мясо. Они не отводили от матери взгляда, ожидая, когда она заговорит снова.

— Я думала, отец уже вам все объяснил, — пробормотала Бортэ. — Если бы он правил каким-нибудь захудалым племенем, то, возможно, старший сын получил бы его меч, коня и несколько нукеров. Отец сам когда-то ждал такого же наследства от вашего деда, Есугэя, хотя старшим был его брат, Бектер.

— А что случилось с Бектером? — спросил Джучи.

— Отец с Хачиуном его убили, — охотно сообщил Чагатай.

Бортэ поморщилась, увидев, что старший сын недоверчиво распахнул глаза.

— Правда?

Мать тяжело вздохнула.

— Расскажу в другой раз. Не знаю, от кого Чагатай это слышал, но лучше бы он поменьше собирал сплетни у костров в улусе.

Чагатай ухмыльнулся и энергично закивал головой за спиной матери, радуясь, что удалось смутить брата. Бортэ заметила и ухмылку, и кивки и бросила на сына суровый взгляд.

— Ваш отец не какой-нибудь мелкий нойон с далеких гор, — произнесла она. — Под его началом племен больше, чем пальцев на руках. Неужели вы думаете, что он передаст бразды правления слабаку? — Бортэ повернулась к Чагатаю: — Или глупцу? — Качая головой, она продолжала: — Конечно нет. У него есть младшие братья, у которых тоже есть сыновья. Может, следующим ханом станет кто-нибудь из них, если отцу не понравится, какими вы вырастете.

Джучи опустил голову, задумавшись над словами матери.

— Я лучше всех управляюсь с луком, — тихо проговорил он. — А мой конь медленно бегает потому, что слишком мал. Когда у меня будет лошадь как у взрослого, я стану ездить быстрее.

Чагатай презрительно фыркнул.

— Я говорю не о воинских умениях, — сказала Бортэ, начиная сердиться. — Я вижу, что из вас обоих выйдут хорошие воины. — Пока мальчишки не загордились от редкой похвалы, она добавила: — Отец посмотрит, можете ли вы командовать людьми и быстро принимать решения. Видели, как он возвысил Субудая — сотником его сделал? Хотя юноша и не знатного рода, отец ценит его ум и сноровку. Конечно, Субудая еще не раз испытают в бою. Из него получится хороший командир, а ведь он еще почти мальчик. Он поведет в бой тысячу, а может, и десять тысяч воинов. А вы сумеете?

— А почему бы и нет? — тут же ответил Чагатай.

Бортэ повернулась к нему:

— Когда ты играешь с друзьями, на кого все смотрят? Слушают ли они тебя или же ты делаешь, что захотят другие? Хорошенько подумай, ведь многие заискивают перед тобой из-за твоего отца. Подумай о тех, кого уважаешь. Они с тобой считаются?

Чагатай закусил губу, размышляя, а потом пожал плечами.

— Некоторые. Они еще маленькие.

— А с чего бы им слушать тебя, коли ты целыми днями дерешься с родным братом? — настойчиво продолжала Бортэ.

Эта мысль оказалась для Чагатая слишком сложной. Надувшись, он задрал подбородок и пренебрежительно бросил:

— Джучи они точно не будут слушаться, хотя он думает по-другому. Никогда не будут.

— Неужели? — мягко спросила мать. — И почему же они не пойдут за твоим старшим братом?

Чагатай отвернулся, но Бортэ с силой схватила сына за руку. Мальчик не заплакал, хотя на его глазах выступили злые слезы.

— С каких это пор, Чагатай, у тебя секреты от родной матери? — осведомилась Бортэ резким голосом. — Почему другие мальчики не будут слушаться Джучи?

— Потому что он татарский ублюдок! — закричал Чагатай.

В этот раз оплеуха, которую Бортэ отвесила сыну, была куда тяжелее. От удара голова Чагатая дернулась, он опрокинулся навзничь и, ошеломленный, зарыдал в голос. Из носа мальчика тонкой струйкой потекла кровь.

За спиной Бортэ раздался тихий голос Джучи.

— Он им все время говорит об этом, — угрюмо произнес мальчик.

В его словах было столько горечи и отчаяния, что Бортэ захотелось заплакать от жалости. Громкий рев Чагатая разбудил младших сыновей, и они тоже начали всхлипывать, не понимая, что происходит.

Бортэ крепко обняла Джучи.

— Злые речи не вернутся в глупый рот твоего брата, — прошептала она сыну в волосы и слегка отстранилась — заглянуть ему в глаза. Бортэ надеялась, что Джучи ее поймет. — Некоторые слова тяжким грузом лежат на плечах человека, пока он не научится пропускать их мимо ушей. Тебе придется быть лучше других, чтобы заслужить одобрение отца. Теперь ты это знаешь.

— Выходит, это правда? — чуть слышно выдавил Джучи, глядя в сторону.

Он застыл, сжался и, не дожидаясь ответа матери, начал тихо плакать.

— Мы с твоим отцом зачали тебя в зимней степи, за много дней пути от татар. Это правда, что какое-то время мы были в разлуке и… и твой отец убил человека, который забрал меня к себе, но ты — его сын и мой тоже. Наш первенец, — сказала Бортэ, тщательно подбирая слова.

— У меня глаза другого цвета, — прошептал Джучи.

Бортэ фыркнула.

— Как у Бектера. Он был сыном Есугэя, но его глаза были такими же темными, как твои. И никто не смел усомниться в его происхождении. Не бери в голову, Джучи. Ты внук Есугэя и сын Чингиса. Когда-нибудь ты сам станешь ханом.

Пока Чагатай громко шмыгал носом и вытирал кровь ладонью, Джучи состроил гримасу и откинул голову назад, глядя на мать. Собрав все свое мужество, он глубоко вздохнул и заговорил дрожащим голосом, чувствуя себя униженным перед братьями.

— Он убил своего брата, — сказал мальчик. — И я видел, как он на меня смотрит. Он меня хоть немного любит?

Бортэ крепко прижала мальчугана к груди, ее сердце разрывалось от боли.

— Конечно, сынок. Ты всего добьешься, и отец сделает тебя своим наследником. Он будет гордиться тобой.

ГЛАВА 9

Пяти тысячам воинов потребовалось гораздо больше времени на отвод воды с равнины, чем на разрушение каналов. Воины действовали по приказу Чингиса, испугавшегося, что быстро прибывающая вода зальет лагерь. Когда они закончили, на западе и востоке образовались два новых озера, но, по крайней мере, дорога к Иньчуаню чуть подсохла на солнце. Землю покрывали черные, скользкие растения, а людей одолевали полчища мошкары. Из-за липкой грязи, в которой вязли лошади, нелегко было нести дозорную службу, что только ухудшало общее настроение в улусе. Племена то и дело ссорились, каждый день вспыхивали потасовки, и Хачиуну стоило немалого труда поддерживать порядок.

Известие о том, что через заболоченную равнину пробираются восемь всадников, взбудоражило людей — все уже устали от бездействия. Не для того они преодолели пустыню, чтобы застрять здесь! Даже ребятишкам надоело плескаться в лужах, вдобавок от застоявшейся воды многие заболели.

Чингис смотрел, как тангутские всадники еле тащатся по раскисшей земле. Он велел пяти тысячам воинов выйти навстречу незваным гостям и встать на самом краю топи, чтобы тангутам было негде передохнуть. У вражеских лошадей бока ходили ходуном — не успевало животное вытащить из грязи одну ногу, как тут же увязала другая. Всадники изо всех сил старались сохранить достоинство и не упасть.

Один из тангутов, к огромному удовольствию Чингиса, все же не усидел верхом, когда его конь провалился в яму. Под улюлюканье кочевников тангут, перепачканный с ног до головы, схватил поводья и вновь взобрался в седло. Чингис заметил довольное выражение на лице Барчука. Он должен был переводить. Кокэчу и Тэмуге стояли рядом — тоже хотели услышать посланников правителя Си Ся. Китайский язык они оба изучали с почти неприличным, по мнению Чингиса, усердием и с восторгом ждали случая проверить свежеприобретенные знания.

Всадники остановились, когда Чингис предупреждающе поднял руку. Они подъехали достаточно близко, чтобы их слова услышали, подумал хан. Тангуты, похоже, были безоружны, но хан никому не доверял. Если бы он оказался на месте правителя Си Ся, то наверняка решил бы подослать к врагу наемных убийц. Войско в молчании застыло за его спиной, держа двояковогнутые луки на изготовку.

— Вы что, заблудились? — окликнул тангутов Чингис.

Взгляды тангутов обратились к товарищу в роскошных доспехах и шлеме из металлических пластин. Чингис удовлетворенно кивнул — он знал, что щеголь будет говорить за всех. Хан не ошибся.

— Я привез послание от государя Си Ся, — сообщил воин.

К разочарованию Тэмуге и Кокэчу, тангут прекрасно говорил на их языке.

Чингис вопросительно посмотрел на Барчука, и тот прошептал, едва шевеля губами:

— Я его видел раньше, когда мы еще торговали с тангутами. Он из средних командиров, но весьма заносчив.

— Похоже на то, судя по его доспехам, — вполголоса ответил Чингис, прежде чем громко обратиться к вражеским всадникам.

— Спешьтесь, если хотите говорить со мной, — крикнул он.

Обменявшись безнадежными взглядами, всадники подчинились. Чингис со скрытым удовлетворением смотрел, как они спускаются в жирную грязь. Его настроение резко улучшилось при виде ошеломленных лиц тангутов, когда те понял и, что увязли в топкой жиже.

— Чего хочет ваш правитель? — спросил Чингис, не отводя глаз от воина в роскошных доспехах.

Тот, побагровев от злости, ответил не сразу — зловонная грязь испортила его красивые сапоги, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы совладать с эмоциями.

— Великий хан, он предлагает тебе встретиться с ним у стен Иньчуаня для переговоров и ручается честью за твою жизнь, пока вы будете беседовать.

— Чего он хочет? — повторил Чингис, словно не слыша ответа.

Воин покраснел еще сильнее.

— Если бы я знал, что у него на уме, вам было бы незачем встречаться, — резко произнес он.

Его спутники тревожно посмотрели на ряды монгольских воинов с луками наготове. Тангуты уже знали об их поразительной меткости и сейчас взглядами молили своего предводителя быть поосторожнее в выражениях, чтобы не спровоцировать нападение.

Чингис улыбнулся.

— Как зовут тебя, сердитый человек?

— Хо Са. Я иньчуаньский воевода. Ты можешь звать меня по-вашему, ханом.

— Я не буду звать тебя ханом, Хо Са, — ответил Чингис. — Зато приглашаю тебя в улус. Отошли этих баранов домой, и я приму тебя в своей юрте, разделю с тобой чай и соль.

Хо Са повернулся к спутникам и кивнул на видневшийся вдалеке город. Один из тангутов разразился тирадой непонятных слов, и Кокэчу с Тэмуге вытянули шеи, прислушиваясь. Хо Са молча пожал плечами, семеро тангутов взобрались на коней и повернули к городу.

— Прекрасные лошади, — заметил Барчук за плечом Чингиса.

Чингис посмотрел на идикута уйгуров, тот кивнул, уловив взгляд Арслана, который стоял со своими воинами. Чингис резким, словно бросок змеи, движением двух пальцев показал на удаляющихся тангутов.

В ту же секунду сотня стрел просвистела в воздухе и аккуратно выбила из седел семерых всадников. Конь одного из них тоже упал, сраженный, и Арслан громко выбранил незадачливого стрелка за промах. Затем забрал у того лук, одним взмахом ножа перерезал тетиву и вернул обратно. Униженный воин взял лук, опустив от стыда голову.

Неподвижные тела ничком лежали на заболоченной равнине. По глубокой грязи лошади не могли сорваться с места и ускакать прочь. Понукать их было некому, и животные безучастно стояли, глядя на монголов. Две лошади обнюхали мертвых хозяев и тревожно заржали, почуяв запах крови.

Чингис повернулся к Хо Са, тот смотрел на хана, гневно поджав губы.

— Хорошие лошади, — сказал Чингис.

Воин не сменил выражения лица, и хан пожал плечами.

— Слова не тяжелы. Ты и один сможешь донести мой ответ.

Он велел отвести Хо Са в главную юрту и напоить соленым чаем. Сам Чингис остался поглядеть на лошадей, которых поймали и привели в улус.

— Я выберу первым, — сказал он Барчуку.

Уйгурский идикут кивнул, на миг возведя глаза к небу. Чингис, конечно, возьмет лучших; впрочем, кони так хороши, что любой из них — достойное приобретение.

Хотя лето давно закончилось, над долиной Си Ся светило яркое солнце, и к тому времени, когда Чингис поскакал к Иньчуаню, грязь под жаркими лучами запеклась тонкой корочкой. Правитель потребовал, чтобы Чингис взял с собой всего лишь троих спутников, однако в начале пути его сопровождали пять тысяч всадников. Подъехав поближе, Чингис увидел у города огромный шатер. Любопытство переполняло хана. Что нужно от него правителю тангутов?

Чингис с некоторой неохотой оставил своих воинов дожидаться поодаль, хотя знал, что Хасар по первому знаку бросится на помощь. «Может, неожиданно напасть на правителя во время переговоров?» — подумал Чингис, однако, поразмыслив, отказался от этой затеи. Ань Цюань далеко не глупец — навес персикового цвета возвели у самых городских стен. Огромные луки со стрелами в человеческий рост длиной, оснащенными железными наконечниками, в считаные мгновения уничтожат шатер и всех, кто в нем находится. Конечно, тангутский правитель уязвимее за стенами Иньчуаня, но равновесие сил весьма неустойчиво.

Чингис, выпрямившись в седле, скакал первым, Арслан, Хачиун и Барчук ехали чуть позади. Все были хорошо вооружены, а в доспехах спрятали кинжалы — на случай, если Ань Цюань потребует снять мечи.

Пристально рассмотрев персиковый шатер, Чингис немного просветлел лицом. Ему понравился цвет. «Интересно, где они берут шелк такой превосходной выделки и длины?» — подумал хан, затем взглянул на нетронутый город и сердито стиснул зубы. Если бы войско хана сумело проникнуть за эти стены, он бы сейчас не ехал на встречу с тангутским правителем. Мысль о том, что все цзиньские города, как ему сказали, укреплены не хуже, а он так и не нашел брешь в их обороне, угнетала Чингиса.

Четыре всадника молча въехали под прохладную сень персикового шатра и спешились. Шелковый полог укрыл их от лучников на стенах, и Чингис, немного успокоившись, остановился перед королевскими стражниками.

Вне всякого сомнения, их подобрали специально, с расчетом произвести впечатление. Кто-то тщательно обдумал предстоящую встречу. Вход в шатер сделали достаточно просторным, чтобы сразу было видно — внутри нет наемных убийц. Могучие стражи не обращали внимания на человека, стоявшего перед ними. Неподвижные, словно изваяния, они смотрели вдаль, на шеренгу конных воинов.

Хотя внутри шатра стояло несколько кресел, там был всего лишь один человек, и Чингис слегка наклонил голову.

— Где твой господин, Хо Са? Или утро для него слишком раннее?

— Он уже идет, великий хан. Государю не подобает появляться первым.

Чингис поднял бровь, решая, не счесть ли слова тангута оскорблением.

— Видимо, мне придется уйти. Ведь это не я приглашал его к себе.

Хо Са вспыхнул, и Чингис улыбнулся. Ему нравился Хо Са, несмотря на гонор и вспыльчивый нрав. Прежде чем хан успел что-либо сказать, с городских стен раздались трубные звуки рогов, и монголы схватили мечи. Хо Са успокаивающе поднял руку.

— Государь поручился за вашу безопасность. Звук рогов — это сигнал, что повелитель покинул город.

— Выйди и посмотри, как он идет сюда, — велел Чингис Арслану. — Скажи, сколько с ним всадников.

Он попытался успокоиться, расслабить напряженные мышцы. Чингис и раньше встречался с ханами, а некоторых убил в их же юртах. В сегодняшней встрече нет ничего особенного, сказал сам себе Чингис, однако чувство некоторого благоговения его не покидало. Хан улыбнулся собственной глупости, понимая, что волнуется из-за новизны происходящего. Здесь, вдалеке от родных степей, все было непривычно. Впрочем, он не желал себе иной доли.

Арслан скоро вернулся назад.

— Его несут рабы в паланкине вроде того, что был у Вэня Чао.

— Сколько рабов? — нахмурившись, спросил Чингис. Тангутов будет больше, подумал он, не скрывая недовольства.

Хо Са опередил Арслана с ответом.

— Повелитель, это евнухи. Восемь силачей, но не воинов. Всего лишь тягловая скотина. Им запрещено носить оружие.

Чингис задумался. Если уйти до появления Ань Цюаня, жители города решат, что он испугался. Возможно, его собственные воины подумают так же. Чингис не стал уходить. На поясе Хо Са носил длинный меч, два стражника-тангута тоже были хорошо вооружены. Чингис взвесил возможную опасность и остался в шатре. Иногда человек слишком тревожится из-за событий, которые, возможно, и не произойдут. Чингис рассмеялся и сел в кресло — ждать правителя. Хо Са, удивленно моргая, смотрел на него.

Носильщики-рабы приближались. Бесценную ношу они держали на уровне пояса. Под заинтересованными взглядами Чингиса и его троих спутников рабы поставили паланкин на землю. Шестеро евнухов встали неподвижно, а двое застелили грязь дорожкой из черного шелка. К огромному удивлению Чингиса, они достали из-за поясов деревянные дудки, заиграли нежную мелодию, и шторы паланкина медленно раздвинулись. Чарующая музыка успокаивала, и Чингис, словно завороженный, смотрел, как выходит Ань Цюань.

Повелитель Си Ся был невысок и худощав, в доспехах, тщательно подогнанных по фигуре. Отполированные до блеска пластины сияли на солнце. Заметив на бедре Ань Цюаня меч с украшенной драгоценными камнями рукоятью, Чингис вдруг задался вопросом, выдергивал ли когда-нибудь правитель его в гневе. С появлением Ань Цюаня музыка заиграла громче, и хан понял, что представление ему нравится.

Ань Цюань кивнул двум стражникам, те вышли из шатра и встали по обе стороны от правителя. Только после этого он сделал несколько шагов под шелковый полог. Чингис и его спутники поднялись, чтобы поприветствовать государя тангутов.

— Великий хан, — произнес Ань Цюань, наклонив голову.

Он говорил со странным акцентом, будто просто запомнил слова, не понимая их значения.

— Ваше величество, — ответил Чингис, использовав тангутское выражение, которому его научил Барчук.

К удовольствию монгола, в глазах повелителя Си Ся блеснул интерес. На миг Чингис пожалел, что отец не дожил до сегодняшнего дня и не видит, как его сын встречается с чужеземным правителем.

Два стражника встали напротив Хачиуна и Арслана, каждый явно наметил себе противника на случай, если мир во время переговоров будет нарушен. Оба монгольских военачальника невозмутимо наблюдали за ними. На этой встрече они были лишь зрителями, однако никто не смог бы захватить их врасплох. Если правитель заманил их в ловушку и хочет убить, ему самому не выйти живым.

Арслан нахмурился от внезапной мысли. Никто из них раньше не видел тангутского правителя. Если он ненастоящий, иньчуаньские воины в считаные минуты могут смести шатер с лица земли, потеряв всего лишь несколько верных и самоотверженных людей. Арслан перевел взгляд на Хо Са — хотел проверить, не волнуется ли он. Тангутский воин не выказывал ни малейших признаков тревоги.

Ань Цюань заговорил на языке своего народа. Его голос звучал твердо, как у человека, привыкшего повелевать. Не мигая он смотрел в глаза Чингису. Монгольский хан не отводил взгляда. Когда правитель закончил, Хо Са откашлялся и перевел, тщательно сохраняя бесстрастное выражение лица.

— Зачем уйгуры опустошают земли Си Ся? Разве мы не обращались с вами по справедливости?

Барчук хотел что-то сказать, но повелитель тангутов не спускал глаз с Чингиса.

— Я хан всех племен, — ответил Чингис. — Уйгуры тоже среди них. Мы ходим в набеги потому, что у нас достаточно сил, чтобы править. Для чего же еще?

Правитель выслушал перевод Хо Са, слегка нахмурившись, однако отвечал спокойно, без намека на гнев.

— Неужели вы просидите под стенами моего города до скончания века? Вряд ли, великий хан. Разве вы не заключаете соглашений во время войны?

Чингис с возросшим интересом подался вперед.

— Я не собираюсь заключать соглашений с Цзинь. С незапамятных времен ваш народ враждует с моим, и я не успокоюсь, пока не обращу ваши города в прах. Твои земли теперь мои, и я буду делать с ними, что захочу.

Хо Са передал правителю слова Чингиса. К всеобщему изумлению, Ань Цюань внезапно оживился, услышав ответ. Он выпрямился, его голос стал резким. Чингис настороженно посмотрел на Хо Са, однако вместо тангута заговорил Барчук.

— Правитель тангутов говорит, что его люди не имеют никакого отношения к Цзинь, — сказал Барчук. — Если твои враги — цзиньцы, почему ты теряешь время в долине Си Ся? Великие цзиньские города лежат на севере и востоке.

Тангутский правитель что-то добавил, и Барчук кивнул.

— Думаю, они больше не союзники, как когда-то. Правитель Си Ся будет доволен, если ты пойдешь войной на города Цзинь.

Чингис недоверчиво поджал губы.

— С какой стати я должен оставлять за своей спиной врага? — бросил он.

Едва Ань Цюань понял, о чем идет речь, сразу же поспешил с ответом. Хо Са побледнел, услышав его слова, и опередил Барчука:

— Оставь союзника, великий хан. Если твой настоящий враг — Цзинь, мы будем платить дань твоим племенам до тех пор, пока останемся друзьями. — Хо Са нервно сглотнул. — Мой государь предлагает шелка, соколов и драгоценные камни, продовольствие и доспехи для войска. — Он глубоко вдохнул и продолжил: — Верблюдов, лошадей, ткани, чай и тысячу серебряных и бронзовых монет ежегодно. Он делает союзнику предложение, которое никогда бы не стал обсуждать с врагом.

Ань Цюань что-то нетерпеливо сказал, Хо Са, замерев, выслушал его и осмелился задать вопрос. Правитель резко взмахнул рукой, и Хо Са склонил голову. Было заметно, что он взволнован.

— А еще мой повелитель отдает тебе в жены свою дочь Чахэ.

Чингис прикрыл глаза, размышляя. Может, девушка так уродлива, что ей не нашлось мужа среди жителей Си Ся? Щедрые дары порадуют племена, удержат мелких ханов от недобрых замыслов и плетения интриг. Сама идея дани была для племен не нова, хотя раньше им никогда не представлялась возможность требовать ее у по-настоящему богатого противника. Конечно, Чингис предпочел бы сокрушить каменный город, однако никто из его советников не придумал, как это сделать. Хан пожал плечами. Если они найдут решение, всегда можно будет вернуться. А пока пусть тангуты думают, что купили мир. Доить козу можно много раз, а вот зарезать — только один. Главное теперь — выгадать побольше.

— Передай своему господину, что его щедрость принята благосклонно, — криво усмехнулся Чингис. — Если же он добавит две тысячи лучших воинов, верхом и в полном боевом снаряжении, я покину долину еще прежде, чем сменится луна. Мои люди разрушат крепость в ущелье за пустыней. Между союзниками не должно быть стен.

Хо Са начал переводить. Чингис вспомнил, что Барчук интересуется библиотеками Си Ся. Хан перебил Хо Са и добавил:

— Среди моих людей есть и ученые. Они были бы рады почитать рукописи Си Ся. — И прежде чем Хо Са успел открыть рот, Чингис пояснил: — Только не сочинения философов. Что-нибудь о полезных вещах, которые могут пригодиться воину.

Ань Цюань сохранял непроницаемое выражение лица, пока Хо Са переводил услышанное, стараясь не пропустить ни единого слова. Похоже, встреча подходила к концу, а правитель тангутов не пытался торговаться. Видимо, дошел до отчаяния, подумал Чингис. Он хотел было подняться, но решил рискнуть.

— Если я пойду войной на цзиньские города, мне будут нужны стенобитные орудия. Спроси у своего повелителя, может, он даст мне их вместе со всем остальным.

Хо Са заговорил быстро и взволнованно, чувствуя, как рассердился Ань Цюань, когда понял, о чем его просят.

— Мой повелитель говорит, что был бы глупцом, если бы исполнил эту просьбу, — сказал Хо Са, не смея поднять взор на Чингиса.

— Несомненно, — ответил Чингис с улыбкой. — Земля подсохла, можете грузить ваши дары на новые повозки с хорошо смазанными осями — им придется проделать долгий путь. Передай своему господину, что я доволен его предложением. Цзинь увидит, как я доволен.

Хо Са перевел. Ань Цюань ничем не выдал удовлетворения. Все поднялись одновременно, но Чингис и его спутники ушли первыми, оставив в шатре тангутского правителя вместе с Хо Са и стражниками, которые не отрываясь следили за тем, как монголы сели на коней и ускакали прочь.

Хо Са понимал, что сейчас лучше помолчать. И все же один вопрос сорвался у него с языка:

— Ваше величество, мы навлекли войну на Цзинь?

Ань Цюань обратил холодный взор на воина.

— Их столица лежит за много дней пути отсюда, и ее охраняют горы и неприступные крепости. Иньчуань по сравнению с ней — захудалый уездный город. Монголам никогда не покорить Яньцзин. — Его губы тронула легкая усмешка, хотя лицо по-прежнему хранило непроницаемое выражение. — Кроме того: «Моему государству выгодно, когда его враги нападают друг на друга. О чем же беспокоиться?»

Хо Са не присутствовал на совете, когда читали письмо от императора Вэя, и не узнал слова.

Среди племен царило почти праздничное настроение. Правда, им не удалось взять каменный город, который виднелся вдалеке, но, если воины и сетовали по этому поводу, их семьи были в восторге от шелка и прочих даров, которыми тангуты откупились от Чингиса. Прошел месяц со дня его встречи с правителем Си Ся, и из Иньчуаня приехали тяжелогруженые повозки. Молодые верблюды фыркали и плевались среди многочисленных овец и коз. Барчук, а вместе с ним Тэмуге и Кокэчу не выходили из юрты — разбирали диковинные письмена Си Ся. Ань Цюань снабдил тангутские рукописи пояснениями на китайском языке. Правда, дело продвигалось медленно.

Наступила зима. В долине она была мягкой и бесснежной. Хасар и Хачиун начали муштровать воинов, присланных Ань Цюанем. Поначалу те возмущались — у них отобрали великолепных коней, выдали взамен неказистых низкорослых лошадок. Действительно, к чему людям, которые ездят верхом хуже монгольских ребятишек, хорошие лошади? Прошли недели, воздух стал холоднее, и тангуты научились управляться со строптивыми, зато выносливыми животными. Войско было готово к походу, однако Чингис, волнуясь, ждал от Ань Цюаня остаток дани и его дочь. Он не знал, как Бортэ воспримет известие о его предстоящей женитьбе, и надеялся, что тангутская принцесса, по крайней мере, окажется привлекательной.

Чахэ прибыла в первый день новой луны — ее принесли в паланкине, почти таком же, как у отца, когда тот встречался с монголами. Девушку сопровождал эскорт из сотни гвардейцев, и Чингис с удивлением заметил, что их лошади, вопреки ожиданиям, были далеко не лучшие. По-видимому, Ань Цюань не желал потерять их даже ради дочери.

Паланкин поставили в нескольких шагах от Чингиса, который ждал в полном воинском снаряжении. На боку у хана висел отцовский меч, и Чингис прикоснулся к нему — на счастье. Он едва сдерживал нетерпение. Тангутским воинам было явно не по нраву, что принцессу отдают чужеземцу, и Чингис удовлетворенно улыбнулся, упиваясь их бессильным гневом.

Когда дочь правителя Си Ся ступила на землю, шепот одобрения пробежал по рядам воинов, собравшихся, чтобы увидеть заключительный миг своего триумфа. Чахэ была в одежде из белоснежного, расшитого золотом шелка, которая сияла на солнце. Волосы девушки уложили в высокую прическу с серебряными шпильками. Чингис замер, глядя на нежную, без единого изъяна, кожу. Рядом с женщинами его народа Чахэ — что голубка среди ворон. Впрочем, эту мысль Чингис оставил при себе. Принцесса шагнула к нему. В ее темных глазах плескалось отчаяние. Не глядя на Чингиса, она изящно опустилась на колени, скрестив перед собой руки.

Чингис чувствовал, как растет недовольство среди воинов Ань Цюаня. Ему было все равно. Стоит тангутам пошевелиться — и его лучники убьют их, даже не дав вынуть мечи из ножен.

— Буду рад видеть тебя в моей юрте, Чахэ, — тихо произнес хан.

Хо Са перевел еле слышным голосом, почти шепотом. Чингис коснулся плеча девушки, и она встала на ноги, тщательно сохраняя бесстрастное выражение лица. Она ничем не напоминала крепких и жилистых монголок, и хан почувствовал, что возбуждается от легкого аромата ее духов.

— Ты стоишь гораздо дороже всех остальных даров твоего отца, — произнес он, желая оказать девушке честь перед своими воинами, хотя та не поняла ни слова. Хо Са начал переводить, Чингис жестом остановил его.

Он осторожно приподнял подбородок девушки темной от загара рукой, поражаясь контрасту. В глазах принцессы стоял страх, а когда она почувствовала прикосновение загрубевшей ладони, в ее взгляде мелькнуло отвращение.

— Я заключил выгодную сделку, Чахэ. Ты родишь мне хороших детей.

Конечно, они никогда не станут его наследниками, но какая разница? Красота девушки опьяняла Чингиса. Вдруг он подумал, что не сможет привести Чахэ в юрту к Бортэ и сыновьям. Такая хрупкая девушка там просто не выживет. Ничего, он прикажет поставить отдельную юрту для Чахэ и ее будущих детей.

Чингис очнулся от своих мыслей и понял, что уже довольно долго стоит перед Чахэ, не говоря ни слова, а его люди наблюдают за ними с возрастающим интересом. Некоторые уже ухмылялись, подталкивали друг друга локтями и перешептывались. Чингис перевел взгляд на тангутского военачальника, замершего рядом с Хо Са. Оба побледнели от гнева, но, когда Чингис жестом велел им возвращаться в город, Хо Са повернулся вместе со всеми. Военачальник произнес что-то резким голосом, и Хо Са ошеломленно открыл рот.

— Ты мне нужен, Хо Са, — сообщил Чингис, наслаждаясь его удивлением. — Твой повелитель отдал мне тебя на год.

Хо Са стиснул зубы — он все понял. С горечью смотрел он вслед эскорту, который возвращался в город, оставляя дрожащую принцессу на растерзание волкам.

Чингис повернулся лицом на запад, вдохнул принесенный ветром аромат и представил цзиньские города где-то далеко за горизонтом. Их окружали высокие стены, и хан не собирался рисковать жизнью своих людей, не узнав, как туда проникнуть.

— Зачем я тебе? — неожиданно вырвалось у Хо Са в наступившей тишине.

— Ну, может, мы сделаем из тебя настоящего воина, — весело ответил Чингис.

Эта мысль позабавила хана, он хлопнул себя по ляжке. Хо Са смотрел на него с каменным выражением лица, и Чингис пожал плечами.

— Увидишь.

В лагере было шумно — монголы разбирали юрты, готовились отправиться в путь. К полуночи нетронутой осталась только ханская юрта на огромной повозке-помосте. Изнутри шатер освещали яркие масляные светильники, и все, кто устроился на ночлег под открытым небом, завернувшись в меха и одеяла, видели его издалека.

Чингис стоял у низенького столика и, прищурившись, смотрел на карту, нарисованную на толстой бумаге. Хо Са наконец разглядел, что ее наспех скопировали с карты из собрания Ань Цюаня. Осмотрительный правитель Си Ся позаботился, чтобы карта с его печатью не попала в руки цзиньского императора Вэя. Даже все надписи были на китайском языке.

Чингис наклонил голову в одну сторону, затем в другую, пытаясь представить, как на самом деле выглядят места, обозначенные линиями и рисунками. Он впервые видел карту, хотя ни за что не признался бы в этом Хо Са.

Темным заскорузлым пальцем хан провел по синей линии на север.

— Вот большая река, о которой докладывали дозорные, — произнес он и обратил вопрошающий взгляд светлых глаз к Хо Са.

— Хуанхэ, — ответил тот. — Желтая река.

Он замолчал, не желая быть чересчур разговорчивым в компании монгольских военачальников, заполнивших юрту. Их собралось много: Арслан, Хасар, Хачиун, другие, которых он не знал. Хо Са с омерзением отпрянул от Кокэчу, когда Чингис представил его. Тощий шаман напомнил тангуту полусумасшедших нищих на улицах Иньчуаня, а еще от него так воняло, что у Хо Са перехватило дыхание.

Чингис повел пальцем по нарисованной реке дальше на северо-восток, к маленькому значку, и постучал по нему. Остальные молча наблюдали.

— Город находится здесь, на краю цзиньских земель, — пробормотал хан и снова посмотрел на Хо Са, ожидая подтверждения. Тот неохотно кивнул.

— Баотоу, — сказал Кокэчу, прочитав надпись под крошечным рисунком.

Хо Са не смотрел на шамана, его взгляд был прикован к хану. Тот удовлетворенно улыбнулся.

— Что это за значки на севере? — спросил он.

— Участок внешней стены, — ответил Хо Са.

Чингис озадаченно нахмурился.

— Я слышал о стене. Цзинь прячется от нас. Правда?

Подавив злость, Хо Са возразил:

— Нет. Стену построили не для защиты от вас, а для того, чтобы разделить китайские государства. Ты прошел через более слабое из двух, но не сможешь преодолеть стену вокруг Яньцзина. Это еще никому не удавалось.

Чингис ухмыльнулся его словам и вновь стал разглядывать карту. Хо Са сердито смотрел на хана, поражаясь его самонадеянности.

Когда-то, будучи мальчиком, Хо Са вместе с отцом доезжал до Желтой реки. Отец показал ему Великую стену, уже тогда кое-где разрушенную, с зияющими проломами. Десятки лет ее никто не чинил. Пока Чингис водил пальцем по карте, Хо Са с горечью размышлял о государстве Цзинь, пренебрегшем собственной безопасностью. Как такое могло случиться? Внешняя стена стала бесполезной и не защитит от врагов, которые уже совсем близко. Хо Са нервно сглотнул. Западное Ся оказалось слабым звеном, и племена кочевников хлынули на юг. Стыд сжигал Хо Са, когда он смотрел на Чингиса, пытаясь разгадать его замыслы.

— Вы пойдете на Баотоу? — неожиданно выпалил Хо Са.

Чингис покачал головой.

— Чтобы околачиваться под стенами, как здесь? Нет. Вернусь домой, к отрогам Хэнтэя. Буду скакать верхом по горам моего детства, охотиться с беркутом и женюсь на дочери вашего правителя.

Свирепое выражение его лица чуть смягчилось.

— Мои сыновья увидят места, где я родился, и наберутся там сил.

Хо Са недоуменно отвел взгляд от карты.

— Тогда к чему разговоры о Баотоу? Для чего я здесь?

— Я сказал, что собираюсь домой, Хо Са. Я, а не ты. Этот город слишком далеко от Си Ся, чтобы страшиться моего войска. Его ворота наверняка открыты, и никто не мешает торговцам приезжать и уезжать, когда вздумается.

Хо Са заметил, что Арслан и Хасар ухмыляются ему, и весь обратился в слух. Хан хлопнул его по плечу.

— В городе за высокими стенами наверняка найдутся каменщики, мастера своего дела. Те, кто знает все о крепостях. — Хо Са не ответил, и Чингис коротко рассмеялся: — Твой господин не дал мне таких людей, и тебе придется найти их, Хо Са. Поедешь в Баотоу вместе с моими братьями, Тэмуге и Хасаром. Три человека легко проникнут туда, куда не пройдет войско. Разыщешь хороших каменщиков, умеющих строить крепостные стены, и привезешь их ко мне.

Теперь улыбались все монголы, глядя на ошеломленного Хо Са.

— Иначе я убью тебя и попрошу у вашего правителя кого-нибудь другого, — тихо добавил Чингис. — У человека всегда есть окончательный выбор в жизни и смерти. Можно забрать у него все — только не это.

Хо Са не забыл, как его спутники погибли из-за лошадей, и понял, что от одного-единственного слова зависит, останется ли он в живых.

— Волею государя я должен тебе повиноваться, — наконец произнес тангут.

Чингис удовлетворенно хмыкнул и вновь повернулся к карте:

— Расскажи мне все, что когда-либо видел или слышал о Баотоу и его стенах.

К рассвету огромный улус затих, но в ханской юрте все еще мерцал золотом свет, а лежавшие на холодной траве слышали приглушенный шум голосов, похожий на далекий рокот боевых барабанов.

ГЛАВА 10

Три всадника подъехали к берегу темной реки и спешились, отпустив лошадей. Те сразу начали жадно пить. Полная луна над холмами бросала серые блики на водную гладь. Было довольно светло, и черные тени тянулись за людьми, когда те разглядывали лодки на якоре, которые раскачивались и скрипели в ночи.

Хасар вытащил из-под седла холщовый мешочек с сырым мясом, размягчившимся за долгий день скачки. Запустив пальцы в волокнистую массу, монгол оторвал кусок и положил в рот. Мясо успело протухнуть и воняло, но Хасар был голоден и упорно жевал, посматривая на спутников. Тэмуге покачивался от усталости — ему так хотелось спать, что глаза закрывались сами собой.

— Ночью лодочники держатся подальше от берега, — прошептал Хо Са. — Боятся разбойников и наверняка уже слышали о вашем войске. Нужно найти место для ночлега. Утром снова отправимся в путь.

— Я никак не могу понять, почему ты хочешь плыть до Баотоу по реке, — сказал Хасар.

Хо Са сдержал гнев. С тех пор как они покинули улус, он раз десять растолковывал спутникам свой план, но, похоже, преодолеть привязанность монгольского воина к своему коню невозможно.

— Нам велели не привлекать к себе внимания и проникнуть в город под видом торговцев или паломников. — Хо Са старался говорить спокойно. — Торговцы не въезжают в ворота верхом, подобно знатным господам, а у паломников, даже вместе взятых, не хватит денег и на одну лошадь.

— Верхом мы бы доехали быстрее, — упрямо продолжил Хасар. — Если карта точна, срезали бы путь — ведь река делает изгиб — и уже через несколько дней были бы на месте.

— И любой крестьянин на полях или путник на дороге нас бы заметил, — резко перебил Хо Са. — Он чувствовал, что Хасару не нравится сердитый тон; с другой стороны, сколько можно терпеть его ворчание? — Не уверен, что твоему брату придется по вкусу предложение скакать у всех на виду еще несколько дней.

Хасар фыркнул. В спор вмешался Тэмуге:

— Он прав, брат. Эта большая река доставит нас к северу от Баотоу, и мы затеряемся среди прочих путников. Я не хочу пробиваться к городу сквозь отряды цзиньских воинов.

Хасар не торопился с ответом. Поначалу его радовала мысль, что они обманут цзиньцев, выманят их секреты, но ему, настоящему воину, было скучно в компании Тэмуге — брат держался в седле как старуха, у которой ни ноги, ни руки не гнутся. Хо Са, более подходящий спутник, вдали от Чингиса не скрывал злости на полученное задание. Вдобавок Тэмуге постоянно болтал с Хо Са на дурацком, похожем на птичий щебет, языке, а Хасар не мог к ним присоединиться. В ответ на просьбу научить его проклятиям и ругательствам Хо Са лишь смерил монгола яростным взглядом. Путешествие обернулось постоянной перепалкой, и Хасару хотелось поскорее его закончить. Мысль о том, что придется тащиться по реке на утлом суденышке, вконец испортила ему настроение.

— Можно переплыть реку на лошадях, — начал было он.

Хо Са не дал ему договорить.

— Нас снесет течением! — произнес он. — От одного берега до другого больше одного ли,[2] и здесь еще узкое место. Это тебе не ваши монгольские речушки — это Желтая река. Поблизости нет парома, а пока мы до него доберемся, о наших перемещениях доложат чиновникам. Цзиньцы далеко не глупы, Хасар. Наверняка на границе полно доносчиков, и вряд ли они не заметят троих всадников.

Хасар презрительно фыркнул и сунул в рот еще один кусок вонючего мяса.

— Не такая уж и широкая эта река, — возразил он. — Моя стрела легко перелетит на другой берег.

— Не перелетит, — тут же откликнулся Хо Са. Он стиснул кулаки, увидев, что Хасар потянулся за луком, и добавил: — В темноте мы не разглядим, куда она приземлится.

— Тогда я докажу тебе утром, — не сдавался Хасар.

— И чем это нам поможет? Думаешь, лодочники не обратят внимания на монгольского лучника, пускающего стрелы через реку? Зачем только твой брат послал тебя с нами?

Хасар опустил лук и повернулся к Хо Са, залитому лунными лучами. По правде говоря, он сам не понимал, но ни за что не признался бы в этом Хо Са или своему ученому братцу.

— Защищать Тэмуге, полагаю, — сказал Хасар. — Он здесь для того, чтобы выучить китайский язык и не позволить тебе предать нас, когда доберемся до города. А ты здесь, чтобы болтать, и сегодня уже не раз это доказал. Если на нас нападут цзиньские воины, от моего лука будет куда больше пользы, чем от твоих разговоров.

Хо Са снова вздохнул. Он не хотел пока затрагивать эту тему, но уже едва сдерживал гнев и вдобавок сильно устал.

— Тебе придется оставить лук здесь. Перед рассветом утопишь его в речном иле.

Хасар от негодования потерял дар речи. Прежде чем он успел возмутиться, Тэмуге успокаивающе положил ему на плечо руку.

— Хо Са знает этих людей, брат, и до сих пор у нас не было повода усомниться в его преданности. Нам нужно пересечь реку, а твой лук вызовет подозрения с самого начала. У нас есть серебро, купим по пути какой-нибудь товар и притворимся торговцами. А купцы не возят с собой монгольских луков.

— Сделаем вид, что мы его продаем, — ответил Хасар и в темноте положил руку на притороченное к седлу оружие, успокоился от одного прикосновения к нему. — Ладно, коня отпущу. А вот лук не оставлю даже ради дюжины тайных поездок по реке. И не просите: что бы вы ни сказали, мое решение не изменится.

Хо Са начал было спорить, но Тэмуге покачал головой. Он устал от них обоих.

— Хватит, Хо Са, — велел он. — Обмотаем лук тряпками — может, на него не обратят внимания.

Он снял руку с плеча Хасара и отошел в сторону — расседлать коня. Нужно успеть зарыть седло и сбрую в землю, пока не сморил сон, подумал Тэмуге. Интересно, зачем все-таки Чингис послал его сопровождать двоих воинов? В улусе были и другие, кто говорил по-китайски, взять хотя бы Барчука, правителя уйгуров. Может, Чингис счел Барчука слишком старым? Тэмуге со вздохом снял с коня узду. Зная своего брата, он подозревал, что Чингис все еще надеется сделать из него воина. Кокэчу показал ему другой путь, и Тэмуге жалел, что наставника нет рядом — тот помог бы ему погрузиться в самосозерцание перед сном.

Отводя лошадь подальше, во мрак прибрежной рощи, Тэмуге слышал, как спутники продолжают препираться свирепым шепотом. Смогут ли они доплыть до Баотоу и вернуться обратно, не поубивав друг друга? Тэмуге зарыл седло, лег и попытался заглушить сдавленные голоса, повторяя фразы, которые, по словам Кокэчу, должны принести умиротворение. Так и не дождавшись его, Тэмуге провалился в сон.

Утром Хо Са встал у реки, поднимая руку при виде каждой джонки, которая шла против ветра к верховьям. Несмотря на то что тангут держал кожаный кошель с монетами и бренчал его содержимым, девять лодок проплыли не останавливаясь. Вся троица облегченно вздохнула, когда последнее суденышко заскользило по водной глади к берегу. На борту было шестеро. Темные от загара лица нахмурились при виде путников, поджидавших в прибрежной грязи.

— Не заговаривайте с ними, — прошептал Хо Са.

Он и братья были одеты просто, неброско. Хасар нес на плече свернутый потник с луком в кожаном чехле и колчаном, полным стрел. Монгол никогда раньше не видел лодок и теперь с интересом рассматривал судно. Парус поднимался ввысь почти на длину джонки, примерно двадцать — двадцать пять шагов из конца в конец. Хасару казалось, лодка не сможет подойти достаточно близко, чтобы забраться в нее, не замочив ног.

— Парус похож на птичье крыло, я вижу его кости, — заметил он.

Хо Са резко повернулся.

— Я скажу им, что ты немой, если вдруг спросят. Ни с кем не разговаривай, ясно?

Хасар хмуро посмотрел на тангутского воина:

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я целыми днями не открывал рта. Ничего, когда все закончится, мы с тобой пойдем куда-нибудь в тихое место и…

— Тише! — прошипел Тэмуге. — Они услышат!

Хасар замолчал, однако не прежде, чем дернул шеей в сторону Хо Са.

Джонка подплыла к берегу. Пропустив мимо ушей ругань Хасара, тангут не стал дожидаться остальных и побрел по мелководью. Когда он дошел до лодки, чьи-то сильные руки подхватили его и втащили на борт.

На капитане, невысоком и жилистом, с красной тряпкой на голове — чтобы пот не заливал глаза — почти не было одежды, только коричневая набедренная повязка, с которой свисали два ножа. Хо Са решил, что он и его спутники нарвались на речных разбойников. По слухам, они хозяйничают на реке, нападают на прибрежные селения. Впрочем, отступать было поздно.

— У вас есть чем заплатить? — требовательно спросил капитан, тыльной стороной ладони похлопав Хо Са по груди.

Пока Хасара и Тэмуге затаскивали в лодку, Хо Са сунул в протянутую руку три бронзовые монеты. Коротышка проверил каждую, заглянув в квадратное отверстие посредине, и только потом добавил их к связке монет под поясом.

— Меня зовут Чен И, — сказал он, не сводя глаз с Хасара, который встал во весь рост. Монгол был на голову выше самого крупного матроса и сейчас хмуро осматривался, словно ожидая нападения. Хо Са кашлянул, Чен И повернулся и посмотрел на него, склонив голову набок.

— Мы направляемся в Шицзуйшань, — сообщил он.

Хо Са покачал головой и полез в кошелек. Услышав металлический звон, Чен И беззастенчиво уставился на тангута.

— Дам еще три монеты, если довезешь нас до Баотоу, — предложил Хо Са, протягивая капитану деньги.

Чен И быстро схватил деньги и привычным жестом добавил их к связке.

— Накинь еще три — путь неблизкий, — сказал он.

Хо Са едва сдерживал гнев. Он и так заплатил больше, чем требовалось. Впрочем, вряд ли коротышка вернет деньги, если отказаться от его услуг и подождать другую лодку, подумал воин.

— Хватит с тебя, — твердо произнес он.

Чен И перевел взгляд на пояс Хо Са, под которым тот прятал деньги, и пожал плечами:

— Еще три монеты, или я вышвырну вас за борт.

Хо Са замер, чувствуя, как злится Хасар, не понимавший, о чем идет речь. Еще миг — и монгол не выдержит и начнет задавать ненужные вопросы.

— Хотел бы я знать, кем ты родишься в следующей жизни, — пробормотал он лодочнику.

К его изумлению, Чен И лишь равнодушно пожал плечами. Хо Са в замешательстве покачал головой. Возможно, он слишком привык командовать воинами, которые всегда подчинялись его приказам. Несмотря на отрепья и обшарпанное суденышко, от лодочника исходила удивительная уверенность. Хо Са бросил на капитана свирепый взгляд и протянул еще несколько монет.

— Нищие не ездят в Баотоу, — весело заметил Чен И. — А теперь не путайтесь под ногами у моих матросов.

Он ткнул пальцем в кучу мешков с зерном на корме маленького суденышка, у руля, и Хо Са не успел кивнуть, как Хасар на них устроился.

Чен И подозрительно посмотрел на Хасара и Тэмуге, но ничего не сказал, ведь на его поясе бренчали новые монеты. Повернулся к экипажу и велел установить парус поперек ветра — пройти первый участок пути по реке, которая должна нести джонку на север, к месту назначения. На тесном суденышке не было кают, хотя людей хватало. Наверное, спят прямо на палубе, подумал Хо Са. Не успел он немного успокоиться, как Хасар вдруг встал, шагнул к краю лодки и, облегченно вздохнув, стал мочиться за борт. Слыша невыносимо долгое журчание, Хо Са возвел глаза к небу.

Один матрос показал другому на Хасара, и они обменялись непристойной шуткой, хлопая друг друга по спине и громко гогоча. Хасар вспыхнул, но Хо Са, бросив предостерегающий взгляд, в тот же миг оказался между ним и людьми Чена И. Весело ухмыляясь, матросы наблюдали за ними, пока не услышали отрывистый приказ капитана и не поспешили на нос джонки, чтобы повернуть парус.

— Желтые собаки! — крикнул Хасар им вслед.

Экипаж лодки, подчиняясь приказам, передвигал парус над головой капитана, когда тот услышал слова монгола. У Хо Са екнуло сердце — Чен И направился прямо к ним.

— Что он сказал? — мрачно спросил он.

Хо Са торопливо ответил:

— Он мусульманин и не знает языка цивилизованных людей. Кто разберет, о чем лопочут эти иноверцы?

— Не очень-то он похож на мусульманина, — засомневался капитан. — Где его борода?

Хо Са заметил, что все матросы не сводят с них глаз и держатся за ножи.

— У каждого торговца свои секреты, — произнес он. — Какое мне дело до бороды человека, если у него есть деньги, которыми я могу воспользоваться? У серебра свой язык. Правда?

Чен И ухмыльнулся и протянул руку. Хо Са с невозмутимым лицом положил на ладонь монету.

— Правда, — согласно кивнул Чен И.

Интересно, сколько еще монет у него в кошельке, подумал он. Кем бы ни называли себя эти трое, они точно не торговцы. Лодочник ткнул в сторону Хасара грязным пальцем.

— Значит, он глупец, раз доверился тебе. Вдруг однажды ночью ты перережешь ему глотку, а потом выкинешь за борт?

Коротышка выразительно провел пальцем по собственному горлу, и Хо Са стало не по себе из-за Хасара, который с видимым интересом наблюдал за ними. Тэмуге тоже нахмурился; впрочем, было трудно понять, что он уловил из быстрого обмена репликами.

— Я никогда не предаю того, кому дал слово, — торопливо ответил Хо Са капитану, стараясь, однако, чтобы Тэмуге тоже услышал. — Умом, конечно, мой спутник не блещет, зато мастерски сражается. Лучше не оскорбляй его, иначе я не смогу его удержать.

Чен И привычным жестом склонил голову набок. Он не доверял людям, которых взял на борт, а туповатый верзила, похоже, сильно рассердился. В конце концов лодочник пожал плечами. Все люди спят по ночам. Если вдруг эти трое начнут ему досаждать, они будут не первыми пассажирами, которые отправятся на речное дно. Чен И еще раз показал путникам на мешки и отвернулся. У Хо Са полегчало на душе. Он тоже лег на мешках, изо всех сил делая вид, что ничего серьезного не произошло.

Хасар и не думал извиняться.

— Что ты сказал лодочнику? — осведомился он.

Хо Са набрал в грудь побольше воздуха.

— Сказал, что ты путешественник из дальних чужеземных стран. Я думал, капитан никогда не слышал о последователях ислама, да только ему, похоже, доводилось с ними встречаться. Лодочник считает, что я лгу, но не будет задавать лишних вопросов. По крайней мере, не станет допытываться, почему ты не говоришь по-китайски.

Хасар удовлетворенно вздохнул.

— Значит, я не немой. Вот и хорошо, а то я бы не выдержал.

Он вновь сел на мешки, оттолкнув Тэмуге, чтобы устроиться поудобнее. Джонка, покачиваясь на волнах, двигалась вперед. Хасар закрыл глаза. Хо Са решил, что он заснул.

— А почему он провел пальцем по горлу? — вдруг спросил Хасар, не открывая глаз.

— Хотел узнать, собираюсь ли я перерезать тебе горло и выкинуть за борт, — ответил Хо Са резко. — По правде говоря, я об этом уже думал.

Хасар рассмеялся.

— Этот коротышка мне по сердцу, — пробормотал он сонно. — Хорошо, что мы нашли лодку.

Чингис шел по большому улусу у подножия знакомых с детства гор. Ночью выпал снег, и хан дышал морозным воздухом, наслаждаясь каждым глубоким вдохом. Издали доносилось призывное ржание кобылиц, а из одной юрты — колыбельная, там женщина убаюкивала ребенка. В окружении многочисленных семейств хан чувствовал умиротворенность, на душе у него было легко. Чингис вдруг вспомнил дни, когда он с братьями ничего не знал об огромном мире, а отец был жив. Потом подумал обо всех землях, которые ему довелось увидеть, и покачал головой. Степь — огромное травяное море — оказалась шире, чем он себе представлял. Чингиса одолевало желание посмотреть на еще не виданные места, да хотя бы на цзиньские города. Что же, он молод, силен и стоит во главе неисчислимого народа, который может завоевать все, что захочет. Чингис улыбнулся, подходя к юрте, поставленной для второй жены, Чахэ. Его отец довольствовался только одной женой, их матерью. Правда, Есугэй правил маленьким племенем, и ему не платили дань красивыми женщинами.

Входя в юрту, Чингис пригнулся. Чахэ ждала, в тусклом свете единственной лампы ее глаза казались огромными и темными. Чингис молча смотрел, как она поднялась, чтобы поприветствовать его. Он не знал, где ей удалось раздобыть двух молоденьких служанок-тангуток. Скорее всего, девушек полонили его воины, а Чахэ купила их или выменяла. Рабыни выскользнули из юрты, обдав Чингиса легким ароматом духов, хан вздрогнул, когда его руку задело шелковое одеяние одной из девушек. Вскоре их мелодичные голоса стихли вдали, и хан остался наедине с Чахэ.

Она стояла перед ним, гордо подняв голову. Сначала девушке приходилось нелегко среди монголов, но еще задолго до того, как она выучила первые слова на незнакомом языке, Чингис заметил в ее лучистых глазах силу духа. Чахэ держалась с достоинством, подобающим дочери правителя. Каждый раз, глядя на нее, Чингис чувствовал возбуждение. Как ни странно, больше всего Чингиса прельщала в тангутке именно безукоризненная осанка.

Чахэ улыбнулась, видя, как муж пожирает ее глазами. Улучив момент, она опустилась перед ним на колени и склонила голову, затем подняла взгляд — убедиться, что хан оценил ее покорность. Чингис рассмеялся, схватил жену за руку и поднял, чтобы тут же уложить на постель.

Он взял Чахэ обеими руками за голову и поцеловал, его пальцы запутались в густых черных волосах. Женщина стонала под его поцелуями, и Чингис с восторгом почувствовал прикосновения ее рук на бедрах и боках. Ночь стояла теплая, и хан не спешил. Чахэ распахнула шелковый халат, обнажив белоснежное тело с плоским животом до шелкового пояса и штанов, которые носила подобно мужчине. Чингис поцеловал ее грудь, слегка куснул, и Чахэ застонала от удовольствия. Вскоре остальная одежда последовала за халатом.

Чингис овладел тангутской принцессой. Ее вздохи и крики разносились по спящему улусу.

ГЛАВА 11

Целую неделю шла лодка Чена И до Шицзуйшаня, расположенного на западном берегу реки. Стояли холодные и серые дни, а мутная вода становилась все темнее и темнее, пока не заплескалась волнами кремового цвета, вполне оправдывая название реки. Какое-то время лодку сопровождала стайка дельфинов, но, когда Хасар в порыве восторга ткнул одного из них веслом, животные исчезли так же быстро, как появились. У Хо Са сложилось определенное мнение о коротышке капитане: воин подозревал, что трюм забит контрабандным товаром, возможно предметами роскоши, которые должны были принести владельцу немалую выгоду. Правда, проверить свои подозрения Хо Са не удалось — команда не спускала глаз с подозрительных странников. Похоже, лодочник и его люди работали на богатого торговца, и им запрещалось рисковать грузом, беря на борт пассажиров. Хо Са убедился, что Чен И — опытный лоцман и знает реку куда лучше императорских сборщиков податей. Не раз и не два лодка заходила в приток, делала большой крюк и снова возвращалась в воды Хуанхэ. В последний раз Хо Са заметил смутную тень идущей за ними казенной барки. Воина вполне устраивала капитанская тактика, он не жаловался на потерю времени, хотя спал вполглаза, прятал в рукаве нож и просыпался от малейшего шума.

Оказалось, что Хасар во сне громко храпит. К недовольству Хо Са, команде, похоже, нравился монгол, и его уже успели научить словам и выражениям, малоприменимым за стенами портовых притонов. Хо Са с трудом сдержал злость, когда Хасар поборол на руках троих самых дюжих матросов, выиграл бурдюк крепкого рисового вина и выпил его сам, ни с кем не поделившись.

Из всех троих хуже всего приходилось Тэмуге. Путешествие не доставляло ему никакой радости. Хотя река была довольно спокойной, утром второго дня Тэмуге блевал, перегнувшись через борт лодки, под презрительные насмешки экипажа. По ночам его одолевали комары, и наутро он вставал со свежей россыпью красных укусов на лодыжках. Тэмуге с явным неодобрением следил за дружбой, установившейся между Хасаром и людьми Чена И, сам же с ними сблизиться не пытался, хотя язык знал гораздо лучше брата. Тэмуге мечтал, чтобы путешествие быстрее закончилось. К его досаде, Шицзуйшань был всего лишь остановкой в пути, местом, где можно пополнить запасы.

Задолго до того, как вдали показался город, реку запрудили маленькие лодчонки, которые сновали между берегами и разносили новости. Чен И никого не искал, но, едва он пришвартовал джонку, набросив канат на деревянный столб, суденышки стали подплывать одно за другим — их владельцы торопились обменяться с капитаном парой слов. Похоже, коротышку хорошо знают на реке, подумал Хо Са. Лодочники расспрашивали Чена И о его пассажирах, и тем пришлось выдержать немало любопытных взглядов. Было ясно, что описание троих странных путников достигнет Баотоу куда раньше, чем они сами. С тяжелым сердцем Хо Са начал подозревать, что их затея безнадежна. В довершение всего он увидел Хасара: тот стоял на носу, осыпая других лодочников площадной бранью. При других обстоятельствах, возможно, не обошлось бы без драки или поножовщины, но Чен И лишь громко хохотал, да и остальные тоже — что-то в выражении лица Хасара не давало обижаться. Лодочники выкрикивали в ответ еще худшие ругательства, и к вечеру Хасар обменял пару монет на свежие фрукты и рыбу. Хо Са угрюмо наблюдал за ним, не говоря ни слова, затем несколько раз ткнул мешок с зерном — чтобы сделать ямку для головы, — прилег и попытался заснуть.

Тэмуге проснулся от толчка в борт лодки. В ночном воздухе кишели насекомые, а юноша отяжелел от сна. Он окликнул Хо Са, тот не ответил. Тэмуге поднял голову и увидел, что Хо Са и его брат тоже проснулись и настороженно всматриваются в темноту.

— Что случилось? — прошептал Тэмуге.

До него доносились скрип и приглушенные шорохи, как будто кто-то двигался рядом, но луна еще не взошла, и юноша понял, что проспал совсем недолго.

Внезапно мрак слегка рассеялся — кто-то из команды поднял заслонку крошечного масляного фонаря на носу джонки. Тэмуге увидел руку, залитую золотым светом, и сразу же ночную тишину разорвали крики и торопливый топот. Хасар и Хо Са растворились во мгле, а Тэмуге, объятый страхом, встал на ноги. Какие-то люди залезали в джонку, переваливались через борт с обеих сторон. Юноша схватил нож и притаился за мешками.

Неподалеку раздался крик боли, и Тэмуге громко выругался, решив, что их обнаружили воины императора. Чен И громко отдавал приказы, отовсюду долетали возгласы и стоны людей, которые почти в полной темноте схватились врукопашную. Ожидая нападения, Тэмуге пригнулся еще ниже. Он увидел, как масляная лампа взмыла в воздух, оставив огненный след, яркой полосой запечатлевшийся перед глазами. Вместо того чтобы с шипением упасть в воду, лампа с глухим стуком ударилась о дерево. Пылающим цветком вытекло масло, и Тэмуге вскрикнул от ужаса.

Горящая лампа упала на палубу джонки, прицепившейся к их борту. Джонка ходила ходуном, пока с нее прыгали пираты. На них, как и на людях Чена И, почти не было одежды, только набедренные повязки. Вооруженные огромными, в локоть длиной, ножами, разбойники со злобными проклятиями ринулись в бой. Сухое дерево полыхнуло ярким пламенем и осветило людей, схлестнувшихся в смертельной схватке. На мокрых от пота телах зияли и кровоточили раны.

Тэмуге застыл, не в силах пошевелиться от страха, и вдруг услышал звук, который ни с чем бы не спутал: щелканье тетивы монгольского лука. Он резко повернулся и увидел Хасара. Тот стоял на носу лодки, пуская стрелу за стрелой. Все достигли цели, кроме одной — она упала в воду, когда Хасар отпрянул от брошенного ножа. Какой-то человек свалился лицом вниз рядом с Тэмуге, и юноша вздрогнул. Стрела угодила пирату в грудь, но от удара вошла так глубоко, что из спины показался наконечник.

Нападавших было гораздо больше, и они наверняка победили бы, если бы не пожар, занявшийся на их джонке. Несколько человек бросились к борту, перепрыгнули обратно на свое судно, схватили кожаные ведра. Стрелы Хасара настигли разбойников, прежде чем они успели залить огонь.

Чен И перерезал два толстых каната, которые удерживали суда рядом, и длинным шестом оттолкнул пиратскую джонку. Та, неуправляемая, поплыла по течению, на ней в отблесках пламени метались тени, отчаянно сражавшиеся с пожаром. Впрочем, было поздно. Вскоре донеслись всплески — люди в поисках спасения прыгали в воду.

Огонь издавал свой особый звук, прерывистый шипящий гул, затихавший вдали, — течение уносило горящую лодку вниз по реке. Разрывая темноту, поднялся высоченный — выше паруса — столб ярких искр. Тэмуге, тяжело дыша, встал во весь рост. Кто-то подошел сзади, и юноша испуганно отпрянул. Это был всего лишь Хо Са, от него пахло дымом и кровью.

— Тебя не ранили? — спросил тангут.

Тэмуге покачал головой, но потом понял, что спутник почти ничего не видит в темноте — слишком долго смотрел на языки пламени.

— Все в порядке, — пробормотал Тэмуге. — Кто это был?

— Речные крысы. Видно, охотились за грузом в трюме. Пираты.

Тангут замолчал, было слышно только, как в ответ на громкий приказ Чена И парус вновь встает поперек ветра. Раздался плеск воды, джонка незамеченной заскользила прочь от шицзуйшаньских доков, к глубоководью. Еще один лающий крик капитана — и все стихло.

Казалось, почти полная луна восходит целую вечность. Наконец она поднялась, залила реку серебряным светом. На воду упали длинные тени оставшихся в живых. Двое матросов Чена И погибли, их тела просто спустили за корму, безо всяких церемоний.

Чен И вместе с Хасаром подошел посмотреть на незатейливые похороны. Лодочник мрачно кивнул Тэмуге, собрался было вернуться на свое место у паруса и вдруг замер — видимо, принял решение. Он встал перед Хасаром, силуэт которого смутно обрисовывался в полумраке.

— Этот торговец никакой не мусульманин, — сказал он Хо Са. — Последователи ислама день-деньской молятся, а я ни разу не видел, чтобы он опустился на колени.

Хо Са настороженно ждал, что будет дальше.

Чен И пожал плечами.

— Как ты и сказал, он действительно хорошо сражается. Я буду слеп и днем и ночью, понимаешь?

— Да, — ответил Хо Са.

Чен И хлопнул Хо Са по плечу и с видимым удовольствием сымитировал гортанными звуками щелканье тетивы.

— Кто это был? — тихо спросил Хо Са.

Чен И помолчал, обдумывая ответ.

— Глупцы, а теперь вдобавок мертвые глупцы. Не твоя забота.

— Моя, если по дороге в Баотоу на нас нападут еще раз, — сказал Хо Са.

— Никому не дано знать свою судьбу, торговец-воин. Впрочем, вряд ли нас потревожат. У разбойников была возможность поживиться, они ею не воспользовались. Дважды нас врасплох не застанут.

Он повторил звук щелкающей тетивы и ухмыльнулся.

— Что такое у тебя в трюме? — неожиданно поинтересовался Тэмуге.

Он тщательно подобрал слова, но, похоже, Чен И не понял странной речи, только удивленно взглянул на юношу. Тот хотел повторить вопрос, но коротышка отрезал:

— Те люди проявили любопытство — и теперь мертвы. Ты тоже любопытен?

Тэмуге понял и покраснел, что осталось незамеченным в темноте. Он покачал головой.

— Нет, — сказал юноша и отвел глаза.

— Тебе повезло, что друзья готовы сражаться за тебя, — заметил Чен И. — Во время боя ты пальцем не пошевелил.

Лодочник засмеялся, увидев, что Тэмуге нахмурил брови. Смысл сказанного был ему ясен — если не из слов, то из язвительного тона. Пока он подбирал достойный ответ, Чен И отвернулся и схватил его брата за руку.

— Эй, ты, шлюшья радость! Вина хочешь?

Хасар блеснул зубами, уловив знакомое слово, обозначающее огненный напиток. Чен И повел монгола на нос джонки — выпить за победу. Тэмуге остался с Хо Са. Ему было неловко.

— Мы здесь не для того, чтобы сражаться с речными разбойниками, — наконец произнес Тэмуге. — У меня из оружия один только нож; много ли с ним сделаешь?

— Постарайся уснуть, если сможешь, — угрюмо посоветовал Хо Са. — В ближайшие несколько дней мы вряд ли причалим.

В горах стоял прекрасный зимний день. Чингис вместе с женой и сыновьями отправился к знакомой с детства реке, подальше от огромного улуса. У Джучи и Чагатая уже были свои лошади, Бортэ ехала шагом за старшими детьми, Угэдэй и Толуй сидели на ее коне.

Улус остался позади, и у Чингиса просветлело на душе. Он хорошо знал эти места. Вдруг, к удивлению великого хана, впервые после возвращения из пустыни на него нахлынула волна чувств. Чингис всегда любил горы, однако не думал, что стоит пройти по земле, где миновало детство, как навернутся слезы. Он торопливо смахнул их.

Когда Чингис был мальчишкой, в подобном путешествии всегда таилась опасность. В холмах вокруг реки встречались бродяги и разбойники. Может, еще живы те, кто не пошел с ханом через пустыню на юг, но сейчас за его спиной целый народ, а в горах больше нет ни пастухов, ни их отар.

Чингис спешился и с одобрительной улыбкой посмотрел на Джучи и Чагатая, которые привязали лошадей к кустам, собрав прутья в пучок. У подножия крутой горы бежала стремительная, но неглубокая река. По ней плыли крупные куски льда, отколовшиеся от ледников на неприступных вершинах. Чингис глядел на крутые склоны, вспоминал, как однажды поднимался на Красную гору за орлятами. Думал об отце. Есугэй, приведя его сюда, не выказывал радости; впрочем, возможно, отец скрывал истинные чувства. Хан решил, что тоже не станет показывать сыновьям, как он рад вновь очутиться среди знакомых с детства долин и деревьев.

Бортэ опустила на землю младших сыновей и сама слезла с коня молча, без улыбки. Они почти не разговаривали с тех пор, как Чингис женился на дочери правителя Си Ся. Хан знал: Бортэ наверняка рассказали о том, что ее муж почти каждую ночь проводит в юрте тангутки. Бортэ никогда не заговаривала о второй жене, только морщинки у ее губ с каждым днем становились все глубже. Вот она стоит в тени деревьев, склонившихся над рекой, потягивается, разминает затекшее от долгой езды тело. Чингис невольно сравнивал ее с Чахэ. Бортэ высокая, сильная и выносливая, а тангутка — мягкая и податливая. Чингис вздохнул. Обе женщины могли пробудить в нем страсть, но, похоже, хотела этого только одна. Он провел много ночей с новой женой, пока Бортэ оставалась без внимания. Может, именно поэтому Чингис отправился сюда, подальше от воинов с их семьями и от улуса, где повсюду подстерегают любопытные взгляды, а слухи льются, подобно весенним дождям.

Его взгляд упал на Джучи и Чагатая. Мальчики подошли к самой кромке воды и смотрели на бурный поток. Каковы бы ни были его отношения с Бортэ, Чингис не оставит сыновей взрослеть без присмотра и не допустит, чтобы их воспитывала только мать. Достаточно вспомнить влияние Оэлун на Тэмуге — вон каким неженкой она его вырастила.

Чингис приблизился к старшим сыновьям, подавив невольную дрожь, которая пробежала по его телу при мысли, что придется войти в ледяную воду. Хан вспомнил, как прятался от врагов в такой же холодной реке, как немело тело, становясь непослушным и беспомощным, как из него вытекала жизнь. И все же Чингис выжил и стал еще сильнее.

— Подведи Угэдэя и Толуя поближе, — велел он Бортэ. — Они слишком малы, чтобы лезть в воду — пусть хотя бы послушают мою речь.

Джучи и Чагатай обменялись встревоженными взглядами — их опасения оправдывались. Никому не хотелось входить в ледяную реку. Джучи смотрел на Чингиса как обычно, холодно и вопрошающе. Этот взгляд раздражал Чингиса, и он отвернулся к Бортэ, которая вывела на берег Толуя и Угэдэя.

Чингис чувствовал, что жена не сводит с него глаз. Он дождался, пока Бортэ отойдет к лошадям и сядет рядом с ними. Она продолжала смотреть на Чингиса, он же не хотел, чтобы сыновья обернулись к ней за поддержкой. Каждый должен в одиночку проверить себя и показать свою силу — или слабость. Чингис заметил, что мальчики его побаиваются, и винил себя за то, что невнимателен к ним. Когда в последний раз мать его сыновей с одобрением смотрела, как он играет с ними? Сам Чингис вспоминает своего отца с любовью. А что будут помнить о нем его дети? Чингис отогнал неприятные мысли и подумал о словах Есугэя, сказанных на этом месте много лет назад.

— Сейчас вы услышите о самообладании, — обратился Чингис к мальчикам. — Лицо воина, владеющего собой, не выдаст врагам ни боли его, ни страха, ни отчаяния. Самообладание не имеет ничего общего с силой или с умением стрелять из лука. Это чувство собственного достоинства, благодаря которому вы с презрением взглянете в лицо смерти. Самообладание — не просто безразличная маска. Научитесь ему — и вы победите собственную плоть и страх.

Несколькими быстрыми движениями Чингис развязал пояс халата, сбросил штаны и гутулы и встал обнаженный на берегу реки. На его теле виднелись застарелые шрамы, а грудь была светлее рук и ног, темно-коричневых от загара. Без тени смущения хан постоял перед сыновьями, затем шагнул в ледяной поток, чувствуя, как от холодной воды сжимается мошонка.

Чингис погружался в стремительную реку. Его легкие словно закоченели, каждый вдох давался с трудом. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда хан бесстрастно посмотрел на своих сыновей, опустил голову в воду, затем перевернулся на спину, касаясь руками каменистого дна.

Четверо мальчишек зачарованно наблюдали за отцом. Похоже, он прекрасно себя чувствовал в ледяной воде — его лицо было совершенно спокойно. Только глаза горели свирепым огнем, и никто из сыновей не выдержал этого взгляда.

Джучи и Чагатай переглянулись, бросая вызов друг другу. Джучи пожал плечами, нимало не стесняясь, скинул одежду, вошел в реку и целиком погрузился в воду. Чингис видел, что сын, теперь уже мускулистый подросток, дрожит от холода. Джучи не сводил глаз с брата, словно сомневался в его смелости. Похоже, он не замечал отца, не думал о его словах.

Чагатай презрительно фыркнул и торопливо разделся. Угэдэю было всего шесть. Он тоже начал снимать одежду. Бортэ поднялась на ноги, чтобы подозвать мальчика.

— Пусть войдет в воду, — сказал Чингис.

«Я не дам третьему сыну утонуть, — подумал хан, — но и не стану его подбадривать словами». Бортэ встревоженно нахмурилась, когда Угэдэй ступил в воду, отстав от Чагатая всего на шаг. На берегу остался один несчастный испуганный Толуй, который неохотно начал стягивать халат. Чингис рассмеялся, довольный храбростью сына. Прежде чем вмешалась Бортэ, он произнес:

— Нет, Толуй, не сегодня. Может, в следующем году. Стой на берегу и слушай.

Не скрывая облегчения, малыш завязал кушак тугим узлом и улыбнулся отцу. Чингис подмигнул, и лицо Толуя расплылось в широкой ухмылке.

Джучи нашел у берега небольшой омут, где вода стояла неподвижно. Вместе с остальными братьями он смотрел на отца и вдруг ушел под воду с головой и смог восстановить дыхание только спустя несколько секунд. От холода у Джучи стучали зубы, он изо всех сил стискивал челюсти, старался унять дрожь, его темные глаза были широко распахнуты. В тысячный раз Чингис задался вопросом: его ли это сын? Не зная ответа, хан не мог любить Джучи как остальных детей. Иногда сомнения почти исчезали — Джучи рос высоким и крепким, но Чингис все равно искал в его лице черты татарского насильника, того, чье сердце он съел в отместку. Чингис не мог заставить себя полюбить это лицо с черными глазами, когда у него самого глаза были желтые, как у волка.

— В ледяной воде ребенок впадет в оцепенение за шестьсот или семьсот ударов сердца. Взрослый продержится не намного дольше. Тело начнет умирать постепенно, с ладоней и ступней. Вы почувствуете, как они немеют и отказываются повиноваться. Мысли станут медленными и тягучими. Если пробыть в воде еще чуть-чуть, вам не хватит сил или желания выйти на берег.

Чингис замолчал, глядя на сыновей. У Джучи посинели губы, но мальчик не издал ни единого звука. Чагатай боролся с холодом, его руки и ноги двигались под водой. Взгляд Чингиса остановился на Угэдзе, который старательно подражал старшим братьям. Ему было труднее всех, его зубы выбивали дробь. «Может, отправить его на берег?» — подумал Чингис. Нет, Есугэй, его отец, держал их в воде до тех пор, пока маленький Тэмуге не потерял сознание и чуть не утонул.

— Не показывайте своих чувств, — обратился Чингис к детям. — Я хочу увидеть самообладание, с которым вы будете глядеть в лицо глумящимся врагам. Помните, они тоже боятся. Если вам когда-нибудь казалось, что в мире воинов никто, кроме вас, не трусит, знайте — все остальные ощущают то же самое. Помня об этом, вы скроете свой страх и заставите недруга опустить взгляд.

Трое мальчишек изо всех сил пытались не выказать страха и боли, а на берегу маленький Толуй сосредоточенно копировал выражение их лиц.

— Дышите медленно, через нос, чтобы замедлить биение сердца. Плоть слаба, но вы не должны слушать, как она взывает о помощи. Я видел человека, который пронзил свое тело ножом, и не упало ни одной капли крови. Обретите подобную силу духа в дыхании, и пусть ничего не отражается на ваших лицах.

Джучи понял сразу, его прерывистое дыхание стало медленным и долгим, совсем как у отца. Чингис ничего не сказал, он смотрел на Чагатая, который старался превозмочь себя. В конце концов мальчику удалось совладать со своим телом, хотя и не прежде, чем Чингис решил, что сыновьям пора выбираться на берег, пока они не потеряли сознание.

— Ваше тело похоже на животное, за которым нужно присматривать, — сказал он сыновьям. — Оно требует пищи, воды, тепла, а также избавления от боли. Научитесь владеть собой, и вы заставите его замолчать.

Мальчики почти окоченели, и Чингис решил вытащить их из воды. Хан думал, ему самому придется вытаскивать замерзших сыновей на берег, и встал на ноги, чтобы взять на руки первого. Но Джучи поднялся вместе с ним, его тело порозовело от прилива крови. Взгляд мальчика неотрывно следил за отцом, который прикоснулся к руке Чагатая, не желая поднимать второго сына после того, как Джучи встал сам.

Чагатай вяло пошевелился, его глаза затуманились. Он посмотрел на Джучи и, увидев, что тот стоит, стиснул зубы и с трудом встал, скользя по глинистому дну. Чингис чувствовал, что сыновья не выносят друг друга, и невольно вспомнил Бектера, брата, которого убил много лет назад.

Угэдэй не мог вылезти сам, и сильные руки отца вынесли его на берег — обсохнуть на солнце. Вода струилась по телу Чингиса, когда он выходил из реки, жизнь возвращалась в закоченевшие члены приливом энергии. Джучи и Чагатай вышли вслед за ним, встали рядом, хватая воздух открытыми ртами и чувствуя, как оживают руки и ноги. Под испытующим взглядом отца мальчики вновь собрали все силы, чтобы сохранить самообладание. Их тела сотрясала дрожь, однако они стояли, выпрямившись, в лучах солнца, смотрели на отца и не решались заговорить — сильно стучали зубы.

— Разве холод убил вас? — спросил Чингис.

Есугэй когда-то задал такой же вопрос, и Хасар рассмешил отца, ответив: «Почти!» Его собственные дети промолчали, и Чингис вдруг понял, что между ним и сыновьями нет той дружбы, что связывала его с Есугэем. Хан дал себе слово, что будет проводить с мальчиками больше времени. Тангутская принцесса зажигает огонь в крови, однако нужно чаще пренебрегать зовом плоти, пока сыновья взрослеют.

— Тело не владеет человеком, — сказал Чингис не столько им, сколько себе самому. — Подобно глупому животному, оно не знает о поступках людей. Оно всего лишь повозка, которая несет вас по жизни. Управляйте им силой духа и медленным дыханием через нос, когда оно требует, чтобы вы, как собака, хватали ртом воздух. Если во время битвы в тело вонзится стрела и боль покажется невыносимой, сдержите ее — тогда, прежде чем упасть, вы сумеете отплатить врагам смертью.

Хан посмотрел на склон горы, словно возвращаясь в мыслях к тем невыразимо далеким и счастливым дням.

— А сейчас наберите в рот воды и бегите до вершины вон того холма, а потом назад. Когда вернетесь — выплюнете воду, чтобы доказать, что дышали правильно. Кто прибежит первым — получит еду. Остальные будут голодными.

Не совсем честное испытание — Джучи был старше, а в таком возрасте даже один год имеет значение. Впрочем, отец не подал виду, пока мальчики обменивались взглядами, соотнося свои силы. Бектер тоже был старше, но Чингис обогнал его, оставив задыхаться на склоне. Он надеялся, что и Чагатай сумеет победить.

Чагатай сорвался с места, не дожидаясь команды, плюхнулся в реку и опустил в нее лицо — набрать воды. Угэдэй почти не отставал. Чингис вспомнил теплую, загустевшую жидкость в собственном рту, когда он бежал с братьями. Казалось, хан до сих пор ощущает вкус той воды.

Джучи не пошевельнулся, и Чингис обратил к нему вопрошающий взгляд.

— А ты почему не побежал?

Джучи пожал плечами.

— Я и так знаю, что обгоню их.

Чингис уставился на него. Джучи проявил необъяснимое неповиновение. Никто из сыновей Есугэя не отказался от испытания. Тогда Чингис радовался, что может посрамить Бектера. Хан не понимал Джучи и оттого рассердился. Два других сына уже поднимались на холм, становились все меньше.

— Ты испугался, — пробормотал Чингис, хотя уже начал догадываться, в чем дело.

— Нет, — спокойно возразил Джучи, беря одежду. — Разве ты будешь любить меня больше, если я приду первым? — Его голос сорвался, но мальчик продолжил: — Вряд ли.

Чингис удивленно посмотрел на Джучи. Ни один из Есугэевых сыновей не осмелился бы отвечать отцу в таком тоне. Как бы отреагировал Есугэй? Чингис моргнул, вспомнив его тяжелую руку. Отец не позволил бы так с собой разговаривать. На миг Чингису захотелось вбить в мальчика уважение к старшим, но он заметил, что Джучи съежился, ожидая удара. Желание устроить взбучку сразу же пропало.

— Я бы тобой гордился, — сказал Чингис.

Джучи вздрогнул, правда, не от холода.

— Тогда я побегу.

Непонимающим взглядом Чингис следил, как мальчик, набрав в рот воды, быстро и уверенно пустился вдогонку за братьями по растрескавшейся земле.

Когда топот ног затих вдали, Чингис отвел маленького Толуя к лошадям, туда, где ждала Бортэ. Лицо ее застыло, она избегала смотреть Чингису в глаза.

— Я буду проводить с ними больше времени, — пообещал Чингис, все еще пытаясь осмыслить, что происходит с Джучи.

Бортэ подняла голову и, увидев замешательство мужа, немного смягчилась.

— Больше всего на свете он хочет, чтобы ты признал его своим, — сказала она.

— А разве я не признаю? — фыркнул Чингис.

Бортэ встала, чтобы заглянуть мужу в глаза.

— Ты хоть раз обнял его? Сказал, что ты им гордишься? Думаешь, Джучи не слышит перешептывания других мальчишек? Когда ты заставишь глупцов замолчать, когда покажешь, что он тебе дорог?

— Я не хотел, чтобы он рос слабым, — растерянно ответил Чингис.

Хан и не подозревал, что его неприязнь столь очевидна. Вдруг он представил, как нелегко приходится Джучи по его вине, но тут же встряхнул головой, отгоняя неприятные мысли. У самого Чингиса жизнь была тяжелой, а заставить себя полюбить мальчика он не мог. Не узнавал себя в темных глазах Джучи.

Его раздумья прервал горький смех Бортэ.

— Самое обидное, что он похож на тебя больше, чем остальные дети, а ты ничего не замечаешь. Даже не увидел, что у мальчика хватило сил противостоять отцу.

Она сплюнула на траву.

— Если бы так поступил Чагатай, ты бы смеялся и говорил, что сын пошел смелостью в деда.

— Хватит, — тихо произнес Чингис, злясь на упреки и обвиняющий голос.

День был безнадежно испорчен, превращен в насмешку над воспоминаниями о радости и ликовании, которые Чингис когда-то испытал на этом же месте со своим отцом и братьями.

Бортэ смерила мужа гневным взглядом.

— Если Джучи обгонит Чагатая, что ты сделаешь?

Чингис выругался, хорошее настроение как рукой сняло. Ему не приходило в голову, что Джучи все еще может победить Чагатая. Чингис чувствовал — если это случится, он не сможет обнять мальчика под испытующим взглядом Бортэ. Мысли Чингиса метались, не находя выхода, он не знал, как поведет себя.

Тэмуге, насупившись, слушал ворчание Хасара. Неожиданным вмешательством в схватку брат расположил к себе всю команду. После той ужасной ночи он, с согласия Чен И, почти все время проводил с цзиньцами, которые учили его своему языку, а вечерами делили с ним скудную трапезу из крепкого вина и рисовых колобков с креветками. Хо Са, похоже, стал больше доверять лодочнику, лишь Тэмуге держался обособленно. Его не удивляло, что Хасар вместе с другими почти уподобился животному. Умом верзила никогда не отличался: наверняка не поймет, что он всего-навсего лучник, которого послали охранять младшего брата. Чингис, по крайней мере, знает, насколько Тэмуге может быть ему полезен.

В ночь накануне похода Чингис позвал Тэмуге и велел ему запомнить как можно больше о стенах Баотоу, все подробности оборонительных сооружений, прекрасно понимая: если не удастся привести каменщиков, придется планировать нападение, основываясь только на этих сведениях. Чингис рассчитывал на память и сообразительность Тэмуге, качества, которых явно не хватало Хасару. Напрасно младший брат напоминал ему о спешности задания, увидев, что Хасар показывает серебро двум девицам с проплывавшей мимо лодки, приглашая их в джонку Чена И.

На утлом суденышке было негде укрыться, и Тэмуге предпочел смотреть на реку, лишь бы не видеть, как молодые женщины сбросили одежду, проплыли, словно выдры, от одной лодки к другой и вскарабкались на борт, сверкая телами и дрожа от холода. Чен И бросил якорь на глубине подальше от берега — чтобы женщины могли вернуться к себе, когда команда развлечется.

Тэмуге закрыл глаза, услышав выкрики одной из шлюх. Гибкая, с маленькой грудью, она была юна и привлекательна — и даже не взглянула в его сторону, взяв деньги у Хасара. Стоны прекратились, когда от резкого толчка монгола ладонь женщины разжалась и монета упала. Девица оттолкнула Хасара и, встав на четвереньки, кинулась ее искать под дружный смех команды. Краем глаза Тэмуге увидел, что Хасар тут же воспользовался представившейся возможностью. Женщина захихикала, и Тэмуге тихо выругался. Что бы сказал Чингис, если бы ему стало известно об этой задержке? Он ясно дал понять братьям, что нет ничего важнее их задания. Монголы никогда не победят императорские войска, если не сумеют проникнуть в цзиньские города, обнесенные высокими стенами. Тэмуге рассердился еще сильнее, ожидая, пока Хасар кончит во второй раз. День потерян, и, что хуже всего, ничего не скажешь, иначе брат высмеет его перед командой. Юноша сгорал от молчаливого негодования. В отличие от Хасара он не забыл, зачем они здесь.

Уже темнело, когда Бортэ увидела, как Джучи пересекает речушку, обогнав измученных и уставших братьев. Ноги мальчика кровоточили, он, тяжело дыша, остановился рядом с матерью. Сердце Бортэ разрывалось от боли за сына, пока тот тщетно искал отца взглядом. Мальчуган совсем сник, когда понял, что Чингиса нет поблизости. Он выплюнул воду и в вечерней тишине шумно хватал ртом воздух.

— Отца позвали в улус, — солгала Бортэ.

Джучи не поверил. Заметив в глазах сына обиду, Бортэ не стала выказывать злость на мужа и себя саму за то, что упрекала его.

— Наверное, он пошел к своей новой жене, чужеземке, — сказал неожиданно Джучи.

Бортэ молча закусила губу. Чувствовала, что не смогла удержать мужчину, за которого вышла замуж. Сейчас, когда старший сын стоял перед ней обиженный и растерянный, она почти ненавидела Чингиса за эгоистичную слепоту и твердо решила пойти в юрту к тангутке, если не найдет его в улусе. Может, муж охладел к ней, зато ему дороги сыновья, и Бортэ воспользуется этой привязанностью, чтобы его вернуть.

Спотыкаясь в темноте и еле волоча ноги, к ним подошли Чагатай и Угэдэй, выплюнули воду. Без отцовского одобрения победа над собой казалась пустяковой, никому не нужной, и мальчики были в замешательстве.

— Я расскажу ему, как вы бежали, — сказала Бортэ. В ее глазах блестели слезы.

Слабое утешение. Мальчики хмуро взобрались на лошадей, чтобы ехать домой. Говорить было не о чем.

ГЛАВА 12

Хо Са рассказал братьям, что Баотоу находится неподалеку от оживленного речного порта, через который ввозят все необходимое. В приграничном городе шла оживленная торговля между севером Цзинь и Си Ся, и к тому времени, как джонка приблизилась к порту, река изобиловала судами. Минуло три недели с тех пор, как путники оставили лошадей на берегу Хуанхэ, и Тэмуге устал от бесконечно долгих часов, влажных речных туманов и скудного рациона из риса и рыбы. Капитан и его команда безбоязненно пили речную воду, желудок Хасара, казалось, был сделан из железа, и только Тэмуге страдал от поноса целых три дня, ослабевший, в смердящей одежде. Раньше он никогда не видел и не пробовал рыбу и теперь относился подозрительно к серебристым чешуйчатым созданиям. Люди Чена И, похоже, их обожали и ловили на тонкую лесу. Рыбы бились и прыгали на палубе, пока кто-нибудь не наступал им на голову. Когда джонка пристала к берегу, Тэмуге выстирал одежду, но желудок никак не успокаивался — от юноши по-прежнему исходил дурной запах.

Желтая река петляла между холмами. Над ней кружило все больше и больше птиц, охочих до объедков. Тэмуге и Хасара поразило огромное количество людей и судов, которые перевозили товары вверх и вниз по реке. Чен И пробирался сквозь скопление лодок только с помощью паруса, хотя многие лодочники вооружились длинными шестами — отталкивать другие лодки. Повсюду стояли шум и суматоха, сотни орущих торговцев наперебой предлагали свой товар, от свежей рыбы до шелковой ткани, попорченной водой, но все еще пригодной для повседневной одежды. Воздух наполнял аромат незнакомых специй. Чен И лавировал меж судов, ища, где бы пристать на ночь.

Коротышку здесь знали еще лучше. Тэмуге, прищурившись, наблюдал за тем, как Чена И то и дело окликают приятели. Хотя Хасар, похоже, стал своим среди команды, сам Тэмуге не доверял капитану. Подобно Хо Са, он считал, что трюм набит контрабандным товаром, но, как знать, вдруг Чен И ради нескольких монет донесет на чужеземцев императорским стражникам? Трое путников не чувствовали себя на лодке в безопасности, и это их угнетало.

Лодка подошла к порту лишь вечером, и, судя по всему, не случайно. Чен И намеренно не спешил пройти очередной поворот и не удостоил Тэмуге ответом, когда тот попросил его поторопиться. Что бы ни было в трюме джонки, капитан собирался выгрузить товар ночью, когда сборщики налогов и стражники не столь бдительны, как днем.

Тэмуге тихо выругался. Какое ему дело до забот Чена И? Им с братом нужно поскорей сойти на берег и отправиться в город. Хо Са сказал, что до Баотоу всего несколько часов пути пешком по хорошей дороге, но Тэмуге пугали картины незнакомой жизни, странные звуки, и ему хотелось двигаться вперед без остановок. Люди Чена И, видимо, тоже волновались, пока искали место, чтобы причалить и дождаться своей очереди на разгрузку.

Порт выглядел не слишком впечатляюще — несколько дюжин деревянных домишек, которые, казалось, опирались друг на друга, чтобы не упасть. Маленький, убогий, безо всяких удобств, построенный исключительно для торговли. Тэмуге было бы все равно, если бы не несколько хорошо вооруженных воинов, которые внимательно следили за всем, что выгружают на берег. «Лишь бы не привлечь их внимание», — подумал монгол.

Чен И что-то тихо говорил своим людям, по-видимому, отдавал приказы — матросы послушно кивали. Тэмуге с трудом сдержал негодование из-за очередной задержки. Ничего, скоро он со своими спутниками будет далеко от реки, от этого странного, непонятного мира. «Может, на плавучем рынке есть рукописи с рисунками?» — с надеждой подумал юноша. Похоже, ничего подобного там не водилось, а серебряные слитки и резные фигурки, которыми торговали чумазые мальчишки, подплывавшие к каждому судну на тростниковых лодчонках, его не интересовали. Тэмуге мрачно взирал на сорванцов, пока те не убрались прочь. К тому времени, как Чен И вышел на корму, чтобы поговорить с пассажирами, настроение юноши окончательно испортилось.

— Нужно подождать, пока в доке освободится место, — сказал капитан. — Отправитесь в путь около полуночи или на несколько часов позже.

К недовольству Тэмуге, коротышка повернулся к Хасару и кивнул.

— Я бы взял тебя в команду, да больно уж ты прожорлив, — заметил он.

Хасар ничего не понял, но похлопал Чена И по плечу. Ему тоже не терпелось попасть в Баотоу, и капитан почувствовал настроение путников.

— Если хотите, когда разгрузимся, за умеренную плату я возьму вас в повозку, идущую в город, — предложил он.

Тэмуге поежился под испытующим взглядом коротышки. Он не знал, насколько труден путь до Баотоу, хотя подозревал, что настоящий торговец не отказался бы от предложения. Тэмуге не прельщала перспектива продолжить путешествие с Ченом И. Он через силу улыбнулся и ответил на китайском:

— Мы согласны, если не придется ждать слишком долго.

— Мои друзья помогут с разгрузкой, — пожав плечами, ответил Чен И. — Думаю, вы слишком нетерпеливы для торговцев, — произнес он с улыбкой, но его глаза внимательно следили за путниками.

Тэмуге радовался, что Хасар ничего не понимает — по лицу брата читать легче, чем по карте.

— Решим позже, — сказал он лодочнику и отвернулся, давая понять, что разговор закончен.

Чен И хотел было отойти, но Хасар показал на стражников.

— Спроси про тех людей, — обратился он к Хо Са. — Нам нужно пройти мимо них, и, думаю, ему тоже. Спроси, как он собирается разгружать товар прямо у них под носом.

Хо Са помедлил, не желая показывать Чену И, что они догадались о незаконном происхождении его товара. Кто знает, как коротышка поведет себя? Прежде чем тангут успел что-либо сказать, Хасар громко хмыкнул.

— Чен И, — позвал он и снова показал на вооруженных людей на берегу.

Лодочник быстро схватил руку Хасара — и опустил, пока не заметили стражники.

— У меня есть друзья в доках, — шепнул он. — Так что здесь трудностей не будет. Баотоу — мой город, я здесь родился и вырос.

Хо Са перевел его слова, Хасар кивнул и повернулся к Тэмуге:

— Думаю, нам это пригодится, брат. Он не предаст нас, пока разгружают лодку, — не захочет привлекать внимания к тому, на чем мы сидели последние несколько недель.

— Спасибо, что интересуешься, Хасар, — язвительно ответил Тэмуге. — Я уже все решил. Мы примем его предложение подвезти нас до города. А там найдем нужных людей и отправимся обратно.

Тэмуге знал, что Чен И не понимает его слов, и все же дурные предчувствия не покидали монгола. Он не представлял себе, где искать каменщиков — эту часть плана было невозможно продумать заранее. Никто не даст ответа, смогут ли они с братом найти нужных людей и какие опасности подстерегают их в Баотоу. Даже если им повезет, как везти с собой сопротивляющихся ремесленников, ведь их крики наверняка привлекут внимание стражи? Тэмуге подумал о серебре, которое дал Чингис.

— Чен И, ты будешь возвращаться по реке? — спросил Тэмуге. — Мы в городе не задержимся.

К его разочарованию, коротышка покачал головой:

— У меня много дел дома. Останусь в Баотоу на несколько месяцев.

Тэмуге вспомнил, сколько денег содрал с них Чен И, притворившись, будто не хочет плыть в Баотоу.

— Значит, ты с самого начала сюда направлялся? — негодующе спросил юноша.

— Бедняки не ездят в Баотоу, — рассмеявшись, ответил он и под гневным взглядом Тэмуге пошел к своим людям.

— Я не доверяю этому человеку, — проворчал Хо Са. — Он не боится стражников. Похоже, его знают все лодочники Баотоу, и он везет какой-то ценный груз, из-за которого на нас напали. Не нравится мне это.

— Будем начеку, — ответил Тэмуге, хотя его сердце сжалось от страха.

Все люди на реке и в доках — враги. Юноша надеялся, что ему и его спутникам удастся проскользнуть мимо них незамеченными. Чингис возложил на них большие надежды, но порой Тэмуге казалось, что выполнить его задание невозможно.

Луна взошла белым замерзшим обломком, скудно окропила реку призрачным светом. Тэмуге подумал, что, скорее всего, Чен И подготовил прибытие гораздо тщательнее, чем выглядело на первый взгляд. Темная ночь поначалу казалась помехой, особенно когда Чен И отвязал канат от сваи и отправил двоих матросов к рулевому веслу. Оно с тихим плеском двигалось туда-сюда, а сам капитан с помощью длинного шеста вел джонку к докам. Шест ударялся о дерево с глухим звуком, будил спящих, те ругались спросонья. Тэмуге заметил, что луна исчезла совсем, когда они подошли к доку, а Чен И даже не вспотел.

В доках было темно, хотя неподалеку слышался смех, а в деревянных домах на берегу еще кое-где светились окна. Похоже, Чену И вполне хватило этих желтоватых отблесков, чтобы найти нужное место. Он первым выскочил на бревенчатый пирс с веревкой — пришвартовать джонку. Чен И не давал приказа молчать, однако никто из команды не проронил ни слова, пока убирали парус. Даже удары откидываемых крышек трюма звучали приглушенно.

Зная, что сейчас ступит наконец на твердую землю, Тэмуге с облегчением вздохнул, но одновременно почувствовал, как участился пульс. На берегу виднелись силуэты людей, которые не то спали, не то отдыхали, привалившись к тюкам и коробам. Тэмуге прищурился, пытаясь разглядеть, кто это — нищие, шлюхи или осведомители. Наверняка стражникам, которых Тэмуге видел раньше, известно о ночных высадках на берег. Юноша боялся, что неожиданный окрик или нападение вооруженных людей сведут на нет все, чего удалось достичь ему и его спутникам. Они добрались до города, куда послал их Чингис, по крайней мере до ближайшего к нему порта. Может, именно потому, что цель была так близка, Тэмуге вдруг охватил страх — вдруг все усилия напрасны? Юноша протиснулся мимо людей Чена И, шагнул на бревна и чуть не упал. Хо Са схватил его за руку, поддержал, а Хасар исчез в темноте.

Больше всего на свете Тэмуге хотелось навсегда распрощаться и с джонкой, и с ее командой, но он опасался предательства капитана. Если лодочник понял, что человек с монгольским луком неспроста направляется в Баотоу, он легко сможет избавиться от собственных неприятностей в обмен на сведения о Хасаре и его спутниках. Как ни ценна помощь Хо Са, в чужой стране будет нелегко уйти от погони, особенно если цзиньцы пронюхают о цели их путешествия.

В темноте раздался громкий скрип, и Тэмуге потянулся к ножу. Правда, сразу же взял себя в руки, увидев, что к ним приближаются две повозки, запряженные мулами, чье дыхание облачками повисает в морозном воздухе. Возницы слезли и тихо переговорили с Ченом И, затем один из них рассмеялся и вместе с другим стал разгружать лодку. Тэмуге тщился разглядеть, что именно оттуда вытаскивают. Груз, судя по кряхтенью возчиков, был тяжелый. Тэмуге и Хо Са, движимые любопытством, подошли поближе. Вдруг из темноты возник Хасар с большим свертком на плечах.

— Это шелк, — прошептал он Тэмуге. — Я нащупал край.

Он подошел к ближайшей повозке, ворча, сбросил на нее свою ношу и вернулся к Тэмуге и Хо Са.

— Похоже, мы незаконно ввозим в город шелк, — сообщил Хасар.

Хо Са прикусил губу.

— В таких количествах? Должно быть, отправили из Кайфына или самого Яньцзина. Такому ценному грузу нужна охрана получше кучки матросов.

— И сколько же он стоит? — спросил Хасар.

Тэмуге скривился от его громкого голоса.

— Тысячу монет золотом, — ответил Хо Са. — Хватило бы на сотню джонок и большой дом в придачу. Этот Чен И — не какой-нибудь мелкий торговец или воришка. Если он решил везти такой дорогой товар по реке, то лишь для того, чтобы сбить с толку желающих поживиться. Впрочем, если бы не мы, он мог бы все потерять. — Хо Са немного помолчал, затем продолжил: — Трюм забит до отказа. Похоже, шелк из императорской казны. Тут дело даже не в налогах. Шелк вообще запрещено продавать. Вполне возможно, это только начало пути, и груз увезут куда-нибудь далеко-далеко.

— Нам-то что с того? — спросил Хасар. — Мы должны попасть в город, а коротышка предложил поехать с ним.

Хо Са глубоко вдохнул, пытаясь скрыть укол гнева.

— Если шелк ищут, с Ченом И мы будем в большей опасности, чем без него. Понимаешь? Может, мы еще пожалеем, что согласились поехать в Баотоу вместе с этим грузом. Если стражники начнут обшаривать повозки, нам несдобровать. Нас схватят и будут пытать, пока не признаемся.

От одной мысли, что их могут поймать, у Тэмуге скрутило живот. Он хотел было приказать, чтобы брат и Хо Са убирались от доков подальше, как вдруг сзади подошел Чен И. Он держал фонарь с опущенными створками, но легкий отблеск падал на непривычно мрачное лицо лодочника. Тело Чена И блестело от пота.

— Быстро залезайте в повозки! — скомандовал лодочник.

Тэмуге уже открыл рот, чтобы возразить, когда люди капитана выпрыгнули из джонки и подошли к нему, держа наготове ножи. От страха у Тэмуге не нашлось нужных слов. Было ясно: после того как пассажиры увидели содержимое трюма, уйти им не дадут. Тэмуге мысленно обругал Хасара, который помогал переносить тюки с тканью, наверняка возбудив подозрения цзиньцев.

Чен И, похоже, почувствовал его тревогу.

— Вы же не хотите добираться до города сами и в темноте? Я этого не допущу.

Поморщившись, Тэмуге влез в одну из повозок. Хо Са усадили в другую, а Хасару позволили сесть рядом с братом. Их разделили преднамеренно, понял Тэмуге, и его охватило чувство обреченности. Кто знает, доедут ли они до Баотоу или их бездыханные тела выбросят в придорожную канаву? Хорошо хоть оружие не отобрали, подумал юноша. Хасар держит лук, завернутый в тряпки, а у него самого есть нож, хотя вряд ли им отобьешься.

Повозки стояли до тех пор, пока из тени доков не донесся тихий свист. Чен И легко спрыгнул на землю и свистнул в ответ. Тэмуге встревоженно наблюдал за тем, как от стены отделилась человеческая фигура и направилась к ним. Это был один из стражников. Он заговорил почти беззвучно — Тэмуге пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, о чем идет речь. Чен И протянул стражнику увесистый кожаный мешочек. В ответ послышалось довольное бормотание.

— Я знаю твою семью, Янь. И знаю, из какой ты деревни, понял? — произнес Чен И.

Воин насторожился, уловив скрытую в словах угрозу, но ничего не ответил.

— Ты уже слишком стар для стражника, — продолжил Чен И. — Сейчас у тебя достаточно денег, чтобы уйти на покой, купить клочок земли и жениться. Может, пора оставить службу в доках?

Человек в темноте кивнул, прижимая к груди мешочек с деньгами.

— Помни, Янь, если нас схватят, мои друзья отыщут тебя, куда бы ты ни спрятался.

Стражник снова поспешно кивнул. Он явно боялся, и Тэмуге вновь спросил себя, кто же такой Чен И. Если, конечно, это его настоящее имя. Простому лодочнику вряд ли доверят перевозку шелка, украденного из императорской казны.

Воин вернулся к строениям и исчез среди них, по-прежнему прижимая к груди обретенное богатство. Чен И забрался на повозку, возницы щелкнули языками, мулы тронулись с места. Тэмуге осторожно пощупал тюк под собой, ожидая, что прикоснется к скользящему шелку, но почувствовал только простую ткань с грубым швом посредине. Хотя драгоценный шелк спрятали под холстом, Тэмуге надеялся, что у Чена И есть свои люди в Баотоу, ведь достаточно одного тщательного обыска, и им с Хасаром никогда больше не увидеть родных гор. Ничего не поделаешь, остается только молиться духам, как учил Кокэчу, чтобы те помогли преодолеть тяготы грядущих дней.

Один из людей Чена И остался, чтобы спустить джонку на реку. Так как он не смог бы управлять ею в одиночку, лодку наверняка предполагалось затопить где-нибудь вдали от любопытных глаз. Чен И был явно из тех людей, которые не допускают промахов, и Тэмуге пожалел, что не знает точно, друг он или враг.

Хо Са верно оценил расстояние до Баотоу — город находился примерно в двадцати пяти ли от реки. По хорошей, вымощенной плоскими камнями дороге торговцы добирались довольно быстро. Солнце еще не взошло, когда в предрассветном мраке Тэмуге увидел, что темная тень городских стен стала ближе. Юноша не знал, удастся ли ему и его спутникам спокойно въехать в город или стражники бросятся обыскивать повозки, что означает верную смерть. Впрочем, ждать осталось недолго. От волнения Тэмуге бросило в пот, и он почесал под мышкой. Ему еще не доводилось бывать в большом городе, и это обстоятельство только усугубляло страх. Перед мысленным взором Тэмуге назойливо маячила картина: огромный муравейник проглатывает его, засасывает в огромную, колышущуюся толпу. Представив, как незнакомые люди обращаются к нему, юноша едва не задохнулся. Жаль, что родные далеко! Тэмуге пододвинулся ближе к брату и, почти касаясь его уха губами, прошептал:

— Если у ворот стражники найдут шелк или обратят на нас внимание, убежим и спрячемся в городе.

Хасар посмотрел на Чена И, сидевшего на передке.

— Будем надеяться, до этого не дойдет. Мы не сумеем отыскать друг друга в Баотоу, вдобавок наш приятель, судя по всему, не просто перевозчик краденого товара.

Заметив, что Чен И посмотрел назад, Тэмуге откинулся на тюки, обшитые грубой тканью. Уже почти рассвело, и проницательный взгляд коротышки неприятно поразил Тэмуге. С возросшей тревогой юноша уставился на городские стены.

Дорога уже не была столь пустынна, как раньше. Первые лучи солнца осветили вереницу повозок, выстроившихся у городских ворот. Еще больше телег стояло на обочине — судя по всему, люди там и ночевали. Чен И проследовал мимо них, не обращая внимания на зевающих возчиков, пропустивших очередь. По обе стороны от дороги простирались грязно-коричневые поля — рис давно собрали, чтобы накормить город. Над ними возвышался Баотоу, и Тэмуге невольно сглотнул, посмотрев вверх, на серые каменные стены.

Тяжелые городские ворота, сделанные из железа и дерева, выглядели весьма внушительно, поражали путешественников. По бокам от ворот стояли высокие башни, соединенные помостом. Тэмуге заметил на нем вооруженных арбалетами стражников, которые сверху наблюдали за всеми, кто приближался к воротам. У юноши екнуло сердце.

Стражники распахнули тяжелые створки, но дорогу преграждал подъемный деревянный брус. Ближайшие повозки не двигались, ждали, пока воины, готовые к новому дню, не займут свои места. Возчики Чена И натянули вожжи. Похоже, никто, кроме Тэмуге, не испытывал тревоги. Юноша с трудом вспомнил о самообладании, которому отец учил его в детстве. Нехорошо, если воины заметят, что его бросило в пот прохладным утром, подумал Тэмуге и вытер лоб рукавом.

Торговец, ехавший за ними, весело поприветствовал знакомого на обочине. Длинная вереница повозок медленно поползла к городу. Стражники останавливали каждую третью, обменивались короткими репликами с возчиками. Деревянный брус подняли и больше не опускали. Тэмуге начал повторять слова, помогающие унять тревогу, которым его научил Кокэчу. Знакомые фразы завораживали и успокаивали. Песня ветра. Земля под ногами. Души холмов. Освобождение от оков.

Солнце уже поднялось над горизонтом, когда первая повозка Чена И подъехала к воротам. Тэмуге наблюдал за тем, как осматривают груз, и считал. Повозку перед ними проверили — может, их не станут задерживать? Вдруг юноша с ужасом заметил пристальный взгляд одного из стражников. Воин, который казался бодрее остальных, подошел к возчику и мрачно спросил:

— Зачем приехали в Баотоу?

Возница сбивчиво пробормотал что-то в ответ. Сердце Тэмуге заколотилось сильнее, но в этот миг Чен И посмотрел в сторону города. Сразу за воротами раскинулась рыночная площадь, уже ожившая с первыми лучами солнца. Коротышка незаметно кивнул, и среди прилавков раздался грохот, заставивший стражника обернуться.

Площадь вдруг заполнилась детьми, которые, казалось, выскакивали отовсюду и бегали с криками, увертываясь от торговцев. Ошеломленный Тэмуге увидел, что кое-где поднимаются густые клубы дыма. Выругавшись, стражник рявкнул на своих сонных товарищей. Меж тем суматоха усиливалась, уже кричали: «Держи вора!», а в нескольких местах рухнули торговые палатки — кто-то сбил шесты, на которых держались навесы.

Стражник у ворот хлопнул ладонью по повозке, хотя никто не понял, разрешил ли он двигаться дальше или приказал стоять на месте, а затем вместе с остальными пятью воинами побежал к рынку — наводить порядок. Тэмуге украдкой бросил взгляд вверх, на помост. Арбалетчиков нигде не было видно. Надеясь, что им сейчас не до повозки, Тэмуге заставил себя смотреть вперед. Возница щелкнул языком, и путники въехали в город.

На маленькой площади бушевал огонь. Он охватывал одну палатку за другой, трещал, заглушая вопли торговцев. На пожар сбегались стражники, но юркие ребятишки уже исчезли в переулках, унося с собой украденные товары.

Обе повозки свернули на тихую улицу, Чен И словно не видел происходящего на рынке. Шум понемногу стихал, и Тэмуге вновь откинулся на тюки, вытирая пот со лба.

Это не могло быть простым совпадением. Чен И подал сигнал. Тэмуге вновь задумался о случайном знакомом, встреченном на реке. Наверняка коротышка не нуждался в нескольких жалких монетах, учитывая, что трюм его джонки был забит драгоценным грузом. Похоже, ему просто требовались люди, чтобы охранять товар.

Они ехали по лабиринту дорог, сворачивая то и дело в узенькие переулки. Тэмуге и Хасару казалось, что на них давят здания, построенные так тесно, что в тень между ними никогда не проникали лучи солнца. Раза три другим возчикам приходилось откатывать телеги в переулки и тупики, чтобы пропустить Чена И. Уже полностью рассвело, улицы заполнились народом. Тэмуге и Хасар никогда не видели столько людей в одном месте. Повсюду стояли десятки лавчонок, где торговали горячей едой из глиняных горшков. Раньше Тэмуге даже не представлял, что можно найти пищу, едва проголодаешься, и вовсе не обязательно самому охотиться или резать скот. Крестьяне и ремесленники подходили к лоткам, жадно ели руками, тряпками вытирали рты и снова возвращались в толпу. У многих были связки бронзовых монет, нанизанных на шнурок. Хотя Тэмуге знал о ценности серебра, он никогда не видел, как деньги меняют на товары. С открытым от удивления ртом юноша глазел на все новые и новые чудеса, которые открывались его взору. Он видел стариков-писцов, за плату составляющих послания; кудахчущих кур; людей, которые точили ножи на камнях, вращающихся между ног. Тэмуге смотрел на красильщиков с ладонями, испачканными синим или зеленым, нищих и торговцев амулетами от всевозможных недугов. На каждой улице кипела жизнь, громкая и яркая. К своему удивлению, Тэмуге вдруг понял, что ему здесь нравится.

— Как хорошо! — тихо произнес он.

Хасар возразил, бросив на Тэмуге сердитый взгляд:

— Воняет и слишком много людей.

Злясь на глупого брата, который словно не замечал царившего вокруг оживления, Тэмуге отвернулся. На время он забыл о своей тревоге, хотя ему мерещилось, что стражники бросились за ними в погоню по лабиринту Баотоу и вот-вот за спиной раздастся грубый окрик. К счастью, все обошлось. Тэмуге видел, что Чен И тоже успокоился. Повозки кружили по улочкам, с каждой минутой отдаляясь от городских стен и приближаясь к трепещущему сердцу города.

ГЛАВА 13

Обе повозки громыхали по вымощенным булыжником улицам, пока не подъехали к массивным воротам из литого железа. Ворота открылись и, пропустив повозки, тут же закрылись. Тэмуге оглянулся и закусил губу, увидев, что перед металлическими прутьями опустили деревянные створки, прячущие двор от посторонних взглядов.

После уличного шума и толкотни здесь было бы хорошо и спокойно, если бы не ощущение несвободы, подумал Тэмуге. Город ошеломил его, потряс до глубины души своей сложной и запутанной жизнью. Юноша восхищался Баотоу, одновременно мечтая оказаться в безлюдной степи, глотнуть воздуха и вновь погрузиться в городскую сутолоку. Он встряхнул головой — что бы ни случилось, нужна ясность мыслей.

Повозки дернулись и заскрипели, когда путники, подчиняясь приказу Чена И, спрыгнули на землю. Тэмуге встал рядом с Хасаром, чувствуя, как возвращается тревога. Коротышка капитан, казалось, не замечал пассажиров, пока выбежавшие люди разгружали бесценный груз. Разбившись на пары, они в считаные минуты перетаскали рулоны шелка в дом, и Тэмуге еще раз подивился паутине связей Чена И.

Одноэтажный дом с мощеным внутренним двориком явно принадлежал человеку состоятельному. Он не походил на лачуги, которые его окружали. Возможно, поблизости имелись другие богатые дома, так же хорошо спрятанные. Тэмуге залюбовался островерхой крышей с тысячами одинаковых глазурованных черепиц красного цвета и невольно сравнил жилище оборотистого цзиньца с войлочными юртами, в которых вырос сам. Больно кольнула зависть. Народ Тэмуге никогда не знал роскоши.

Дом по периметру окружала крытая галерея, поддерживаемая красными деревянными столбами высотой в два этажа. По углам стояли вооруженные люди, и Тэмуге понял, что просто так отсюда не выйдешь. Все будет зависеть от Чена И.

Возчики откатили пустые повозки, и Тэмуге, Хасар и Хо Са остались стоять посреди двора под любопытными взглядами. Хасар сунул руку под тряпки, в которые был замотан лук.

— Мы не сможем пробиться к выходу, — прошептал Тэмуге.

Хасар вздрогнул — брат озвучил его собственные мысли.

— Никто не собирается открывать нам ворота, — тихо ответил он.

Чен И зашел в дом и вскоре вернулся в черном халате с длинными рукавами и кожаных сандалиях. Тэмуге заметил на боку цзиньца изогнутый меч. Видно, коротышка был привычен к оружию.

— Добро пожаловать в мой дом, — произнес он, к удивлению Тэмуге. — Разделите со мной трапезу.

— У нас дела в городе, — сказал Хо Са, показывая на ворота.

Чен И нахмурился. Он больше не походил на отчаянного лодочника, роль которого он так успешно сыграл. Он стоял с серьезным лицом, заложив руки за спину.

— Я настаиваю. Нам нужно кое-что обсудить.

Не дожидаясь ответа, Чен И вошел в дом. Путники последовали за ним. Оказавшись в тени галереи, Тэмуге бросил долгий взгляд на ворота и едва сдержал дрожь при мысли о тяжелой черепичной крыше. Казалось, Хо Са нисколько не обеспокоен, а вот Тэмуге ясно представил, как ломаются массивные балки, рушится потолок, погребая всех под обломками. Он вновь забормотал заклинания Кокэчу, тщетно пытаясь успокоиться.

В хозяйские покои вела деревянная дверь, отделанная изысканной бронзовой чеканкой. Тэмуге увидел выбитые на металле силуэты летучих мышей, но не понял, что они означают. Он не успел спросить — хозяин и гости вошли в богато украшенную комнату. Тэмуге еще никогда не встречал подобного великолепия! Хасар принял равнодушный вид, а его брат не мог надивиться на роскошное убранство, незнакомое людям, рожденным в юртах. Всюду курились благовония. Однако кочевникам, привыкшим к горным ветрам, воздух показался несколько затхлым. Тэмуге по-прежнему поглядывал наверх, ни на миг не забывая об огромной тяжести, нависшей над головой. Хасару тоже было не по себе, он молча хрустел суставами пальцев.

Стулья и скамьи стояли за ширмами из черного дерева и шелка, пропускавшими свет из других комнат. На первый взгляд казалось, что вся мебель сделана из ценных пород дерева, тщательно подобранных по цвету. Полированные деревянные колонны поднимались к потолку. Натертый до блеска узорчатый пол из тысяч кусочков почти сиял. После зловонных грязных улиц комната была чистой и гостеприимной, а от позолоты казалась теплой и уютной. Заметив, что Чен И на пороге сменил сандалии на чистую обувь, Тэмуге покраснел и вернулся к двери. Едва он скинул гутулы, к нему подошел слуга и опустился на колени — помочь юноше переобуться в белые войлочные туфли.

На резном столике у дальней стены стояло несколько бронзовых чаш, над ними курился белый дым. Чен И подошел к маленькому алтарю, склонил голову и поблагодарил богов. Правда, Тэмуге не понял, за благополучное возвращение или за что-то еще.

— Ты живешь в красоте и роскоши, — обратился он к хозяину дома, тщательно выговаривая трудные звуки чужого языка.

Чен И привычно склонил голову набок. Единственный жест, оставшийся от пройдохи лодочника.

— Благодарю за любезные слова, — сказал он. — Хотя порой я с грустью вспоминаю молодость — я тогда перевозил товары по Желтой реке. У меня ничего не было, зато жизнь казалась проще.

— Откуда у тебя такое богатство? Чем ты сейчас занимаешься? — спросил Хо Са.

Чен И слегка наклонил голову, однако отвечать не стал.

— Вы, наверное, хотите помыться перед трапезой, — произнес он. — От всех нас воняет рекой.

Чен И направился в другой внутренний двор, прямо за первым, жестом велев путникам следовать за ним. Едва выйдя из-под тяжелой крыши на солнцепек, Тэмуге и Хасар расправили плечи. Откуда-то доносился плеск воды, Хасар осмотрелся и увидел бассейн с толстыми ленивыми рыбками, которые заметались, когда на них упала тень монгола.

Чен И не сразу заметил, что Хасар отстал. Он оглянулся, увидел, что тот раздевается, и весело расхохотался.

— Ты убьешь моих рыбок! — воскликнул он. — Идите сюда, к бане.

Хасар сердито дернул плечами, вновь накинул халат и пошел за Тэмуге и Хо Са, не обращая внимания на ухмылку тангутского воина.

В дальнем конце второго двора гости увидели открытую дверь, из которой вырывались клубы пара. Чен И пригласил их войти.

— Делайте то же, что и я, — сказал хозяин. — Вам понравится.

Он торопливо разделся, обнажив жилистое, покрытое шрамами тело. Увидев два бассейна, от одного из которых поднимался пар, Тэмуге направился было к ним, но Чен И покачал головой. К нему подошли двое невольников, и он поднял руки. К огромному удивлению Тэмуге, рабы окатили хозяина водой из ведер, а затем, обернув ладони тряпками, натерли его тело чем-то пенистым, от чего оно стало скользким и белым. Еще несколько ведер воды, и только после этого Чен И шагнул в бассейн, крякнув от удовольствия.

Тэмуге сбросил халат и взволнованно сглотнул. Каким бы грязным он ни был, ему совсем не нравилось, что его будут касаться посторонние люди. Юноша зажмурился, когда его облили водой, и не открывал глаз, пока сильные руки мяли и терли его тело, поворачивая из стороны в сторону. Вода в последних ведрах была ледяной, и он ахнул от неожиданности.

Осторожно ступая, Тэмуге вошел в горячую воду, нащупал каменную лавку и сел, чувствуя, как расслабляются мышцы спины. Потрясающее ощущение, подумал Тэмуге. Вот так нужно жить! Рабы хотели вымыть Хасара, тот сердито отмахнулся от их рук. Слуги замерли, затем один попробовал продолжить — и в тот же миг получил кулаком в висок и покатился по плиточному полу.

Чен И расхохотался, что-то приказал рабам, и они послушно отошли. Упавший не без труда встал и с поклоном протянул тряпицу Хасару, который обтирался до тех пор, пока ткань не почернела от грязи. Тэмуге отвернулся, увидев, что брат поставил ногу на каменную скамью у стены и моет гениталии. Закончив, Хасар вылил на себя ведро воды, не переставая бросать злобные взгляды на человека, которого ударил.

Четверо мужчин молча сидели в горячей воде, затем Чен И встал и плюхнулся в соседний бассейн. Остальные последовали его примеру, уставшие и измученные тревогами и тяготами дальнего пути. Хасар выдохнул, с головой погрузился в холодную воду и вынырнул, шумно отплевываясь и чувствуя прилив энергии. Монголы не знали горячих ванн, окунуться же в холодную купель было ничуть не сложнее, чем прыгнуть в горную реку. Тэмуге с тоской посмотрел на исходящий паром бассейн с горячей водой, но не стал туда возвращаться.

Пока гости плескались, Чен И вышел из воды, и рабы полотенцами осушили его тело. Хасар и Тэмуге не мешкая вылезли вслед за ним. Хасар хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Невольники не рискнули подойти к нему еще раз, а просто вручили большой кусок грубой ткани. Хасар растирался, пока кожа не запылала. Он развязал шнурок, который удерживал волосы, и те рассыпались длинными черными прядями.

Тэмуге с отвращением взглянул на жалкое заношенное тряпье — свой халат, хотел было его поднять, но Чен И хлопнул в ладоши, и слуги принесли чистую одежду. Как приятно избавиться от лодочной вони, подумал Тэмуге, поглаживая мягкую ткань. Он мог только предполагать, что задумал Чен И.

Угощение было обильное и изысканное, хотя Хасар и Тэмуге тщетно искали баранину.

— Что это? — спросил Хасар, взяв пальцами кусочек светлого мяса.

— Змея с имбирем, — пояснил хозяин и показал на другое кушанье. — Думаю, вы пробовали собачатину.

Хасар кивнул.

— В голодные времена, — ответил он и сунул руку в суп за очередным куском.

Не выказывая ни малейших признаков отвращения, Чен И взял деревянные палочки и показал монголам, как захватывать ими пищу. Только Хо Са умел есть палочками, и Чен И слегка покраснел, заметив, что оба брата уронили мясо и рис на скатерть. Чен И вновь показал монголам, как правильно пользоваться приборами, но в этот раз поставил тарелки с едой перед гостями, чтобы те могли есть руками.

Хасар едва сдерживал гнев. Его заставили помыться, нырнуть в холодную воду и вырядиться в одежду, от которой зудит все тело. А сейчас он сидит в незнакомой комнате в окружении странных предметов и чувствует, что вот-вот взорвется. Отказавшись от попыток ухватить что-либо палочками, Хасар сердито воткнул их в чашку с рисом. Чен И недовольно хмыкнул и быстрым движением вытащил палочки.

— Так их втыкают, когда хотят нанести оскорбление, — сказал он Хасару. — Хотя вряд ли ты об этом знал.

Хасар увидел поднос с жареными сверчками и набил ими рот, радуясь, что нашел блюдо, с которым можно справиться без особого труда.

— Вот так-то лучше, — сообщил он, смачно пережевывая насекомых.

Тэмуге, который старательно повторял действия Чена И, ел жареные пампушки, окуная их в соленую воду. Когда сверчки закончились, Хасар взял из вазы с фруктами два апельсина. Надкусил один, выплюнул кожуру и, очистив плод руками, вгрызся в сочную мякоть. Как и его брат, Хасар с видимым нетерпением ждал, что скажет Чен И.

Покончив с едой, хозяин дома с интересом посмотрел на Хасара, расправляющегося с апельсином, затем положил палочки на стол и молча стал следить за тем, как слуги убирают остатки трапезы. Вскоре они ушли. Чен И остался наедине с гостями. Он откинулся на спинку скамьи и посмотрел на монголов. Из его взгляда исчезло напускное равнодушие, и коротышка вновь стал похож на ушлого лодочника, которого они знали.

— Зачем вы приехали в Баотоу? — спросил он Тэмуге.

— За товаром, — не задумываясь, ответил тот. — Мы торговцы.

Чен И покачал головой.

— Торговцы не носят с собой монгольский лук и не стреляют так метко, как твой брат. Вы из кочевников. Что вам нужно на земле императора?

Тэмуге тяжело сглотнул, пытаясь собраться с мыслями. Похоже, Чен И давно обо всем догадался, но не выдал их. Тем не менее юноша никак не мог решить, стоит ли ему доверять. Слишком много в нем странного и непонятного.

— Да, мы из племен великого хана, — сказал он. — И хотим торговать с вашим народом.

— Я тоже торговец и готов выслушать ваше предложение.

Чен И говорил с невозмутимым видом. Впрочем, Тэмуге чувствовал, что коротышка сгорает от любопытства.

— Хо Са спросил, откуда у тебя это богатство, — медленно произнес он, подбирая слова. — Ты владеешь роскошным домом, слугами — и в то же время незаконно перевозишь товары, подкупаешь стражников и устраиваешь переполох у городских ворот. Кто ты такой и почему мы должны тебе доверять?

Чен И смерил гостей холодным взглядом.

— Я человек, которому не по себе от одной мысли, что вы бродите по городу и болтаете лишнее. Сколько времени потребуется императорским воинам, чтобы вас поймать? И как быстро вы расскажете им все, что видели?

Чен И подождал, пока Тэмуге переведет его слова брату.

— Скажи ему, что, если нас убьют или возьмут в плен, Баотоу сгорит дотла, — произнес Хасар, разламывая второй апельсин пополам и высасывая сок из одной половинки. — Чингис знает, где мы, и придет сюда в следующем году. Тогда коротышка увидит, как пылает его драгоценное жилище. Так ему и передай.

— Ты бы лучше помолчал, брат, если хочешь выбраться отсюда живым.

— Пусть говорит, — вмешался Чен И. — Почему это мой город сгорит, если вас убьют?

К ужасу Тэмуге, Чен И знал их язык. Говорил с сильным акцентом, но вполне понятно. У Тэмуге сжалось сердце, когда он представил, что лодочник мог подслушать на пути в Баотоу.

— Кто научил тебя нашему языку? — с напором спросил он, на миг позабыв о своих страхах.

Чен И тоненько рассмеялся, его пронзительный смех звучал совсем не успокаивающе.

— Неужели вы думаете, что никто из чужеземцев не бывал в Цзинь до вас? Уйгуры давно приезжают сюда за шелком, а некоторые остаются.

Чен И хлопнул в ладоши, и в комнату вошел еще один человек. Он был чисто вымыт, в простой цзиньской одежде, но с монгольским лицом и широкими плечами, которые выдавали хорошего лучника. Хасар встал, чтобы поздороваться, схватил его за руку и хлопнул по спине. Незнакомец радостно улыбнулся в ответ.

— Как приятно увидеть в этом городе хоть одно нормальное лицо! — воскликнул Хасар.

Похоже, незнакомец не мог больше сдерживаться.

— И мне тоже, — сказал он, бросив украдкой взгляд на Чена И. — Как там, в степях? Я уже много лет не был дома.

— Степь все такая же, — ответил Хасар.

Внезапно его озарила догадка, и он потянулся к бедру, туда, где обычно висел меч.

— Этот человек — твой раб?

Чен И без тени смущения взглянул на Хасара.

— Конечно. Квишан был торговцем, пока не сыграл со мной на деньги.

Квишан пожал плечами.

— Верно. Еще несколько лет, и я рассчитаюсь с долгом, вернусь в степи и найду себе жену.

— Первым делом найди меня — я тебе помогу, — пообещал Хасар.

Квишан поклонился, и Хасар принял этот жест как нечто само собой разумеющееся. Чен И нахмурил брови, его взгляд посуровел.

— Все-таки ответьте, почему мой город должен сгореть? — обратился он к гостям.

Тэмуге открыл было рот, но Чен И поднял руку.

— Нет, я тебе не доверяю. Твой брат говорил правду, когда думал, что я не понимаю. Пусть отвечает он.

Хасар взглянул на брата, наслаждаясь его смятением. Немного помедлил, подыскивая нужные слова. Кто знает, вдруг Чен И прикажет их убить? Монгол передвинул руку поближе к спрятанному в складках одежды ножу.

— Когда-то мы были племенем Волков, — начал Хасар. — Мой брат объединил все племена. Западное Ся стало первым государством, которое платит нам дань. Скоро таких государств будет больше.

Хо Са недовольно заерзал. Никто не обращал на него внимания. Хасар сидел, словно каменное изваяние, глядя Чену И в глаза.

— Возможно, я сегодня умру, но, если это случится, мой народ двинется войной на Цзинь и разрушит ваши города, не оставив камня на камне.

Чен И слушал с серьезным лицом. Он не слишком хорошо знал язык чужеземцев — лишь в пределах, необходимых для торговли, — и предпочел бы говорить на родном, но решил, что гости воспримут это как слабость.

— По реке новости разносятся быстро, — сказал он, делая вид, что не замечает настойчивого взгляда Хасара. — Я слышал о войне в Си Ся, но не знал, что победили кочевники. Повелитель тангутов погиб?

— Был жив, когда я уезжал, — произнес Хасар. — Выплатил дань и отдал Чингису в жены свою дочь. Красивая девушка!

— Я так и не услышал ответа на свой вопрос, только угрозы, — напомнил Чен И. — Зачем вы пожаловали сюда, в мой город?

Хасар заметил, что Чен И сделал ударение на слове «мой». Монгол был не силен в переговорах, ему не хватало коварства, чтобы сплести убедительную ложь, и потому не стал лукавить.

— Нам нужны каменщики, — признался Хасар. Не обращая внимания на встревоженный вздох Тэмуге, он продолжил: — Хотим узнать секреты ваших городов. Нас послал великий хан. Для него Баотоу всего лишь место на карте, ничем не отличающееся от других.

— Это мой дом, — в раздумье пробормотал Чен И.

— Ты можешь его спасти, — сказал Хасар, чувствуя, что сейчас самое время обратиться к цзиньцу с просьбой. — Никто не тронет Баотоу, если мы вернемся и расскажем о твоей помощи.

Монгол не торопил Чена И с решением, ждал, хотя его самого бросило в пот. Всего один возглас, и комната наполнится вооруженными людьми. Конечно, Чингис отомстит за братьев и уничтожит город, но откуда это знать Чену И? Вполне возможно, он считает их хвастунами и лжецами.

Квишан нарушил молчание. Побледнев, он спросил низким от волнения голосом:

— Неужели племена объединились? И уйгуры тоже с ними?

Хасар кивнул, не сводя глаз с Чена И.

— Синий уйгурский туг стал частью девятибунчужного знамени великого хана. Мы долго страдали под пятой Цзинь. Это время прошло. Мы готовы к войне, брат.

Чен И вгляделся в лицо Квишана, озарившееся надеждой.

— Я согласен на сделку, — неожиданно произнес он. — Вы получите от меня все, что нужно. Когда вернетесь к своему хану, передадите ему, что здесь есть человек, которому можно довериться.

— А что нам за польза от перевозчика краденого? — осведомился Хасар, и Тэмуге чуть не застонал вслух, когда брат продолжил: — Какое ты имеешь право решать судьбу города?

— Даже если вы лжете или вас постигнет неудача, я ничего не потеряю. А коли вы говорите правду, вам нужны будут союзники, верно? Я влиятельный человек.

— И ты предашь своего императора? — спросил Хасар, проверяя Чена И.

К удивлению монгола, коротышка сплюнул на узорчатый пол.

— Это мой город. Мне докладывают обо всем, что здесь происходит. И я не люблю вельмож, которые считают простых людей грязью под колесами повозок. Императорские воины убили мою семью и друзей. Я видел, как вешали моих близких за то, что они отказались меня выдать. Какое мне дело до императора и его приближенных?

Он поднялся на ноги, за ним встал и Хасар.

— Мое слово крепче железа, — сказал он Чену И. — Раз я пообещал отдать тебе город, ты будешь им править, когда мы придем сюда.

— Ты говоришь за хана? — удивился Чен И.

— Он мой брат. Я могу говорить за него, — ответил Хасар.

Чен И с Хасаром обменялись взглядами. Тэмуге и Хо Са молча следили за ними.

— Я еще на лодке понял, что ты воин. Шпион из тебя никудышный, — усмехнулся Чен И.

— А я знал, что ты вор, причем хороший, — не остался в долгу Хасар.

Оба весело расхохотались и крепко пожали друг другу руки.

— Здесь много людей, которые мне обязаны. Я найду все, что вам нужно, и позабочусь, чтобы вы благополучно добрались домой, — пообещал Чен И.

Он снова сел, приказал принести вина и стал разговаривать с Тэмуге. Юноша никак не мог понять, почему коротышка поверил Хасару. Впрочем, это не имело значения. Главное — у них появился союзник в Баотоу.

Наступил вечер. Хасар, Хо Са и Тэмуге согласились немного поспать перед долгой ночью и ушли в комнаты за вторым внутренним двориком. Чен И легко обходился несколькими часами сна — еще с тех давних пор, когда скрывался в закоулках Баотоу от стражников. Сейчас он сидел с Квишаном и двумя телохранителями. Они тихо беседовали и играли в маджонг фишками из слоновой кости. Квишан долго молчал, лишь гремел зажатыми в кулаке костяшками. Он знал Чена И почти десять лет и видел, что тот любой ценой стремится к власти. Коротышка уже уничтожил главарей трех других тонгов, крупных уличных банд, и нисколько не преувеличивал, когда сказал Хасару, что ему известно обо всем, что происходит в городе.

Квишан сбросил одну костяшку и увидел, как над ней замерла рука Чена И. Судя по всему, человек, которого Квишан мог бы назвать другом, думал о чем угодно, только не об игре. Может, поднять ставки, чтобы списать еще немного со своего долга? Пожалуй, не стоит, решил Квишан: слишком свежи были воспоминания о том, как когда-то Чен И ввел его в заблуждение отсутствующим видом, а потом обыграл вчистую.

Чен И взял еще одну фишку, игра пошла дальше, пока один из охранников не воскликнул: «Панг!» Квишан тихо выругался.

Телохранитель показал три одинаковых костяшки, и Чен И положил руку на доску.

— На сегодня хватит. Ты, Хань, стал играть лучше, только вам пора к воротам.

Оба охранника встали и поклонились. Они служили Чену И верой и правдой, ведь он вытащил их из омерзительных трущоб. Квишан остался, чувствуя, что Чен И хочет с ним поговорить.

— Ты думаешь о чужеземцах, — сказал Квишан, собирая со стола фишки.

Чен И кивнул, глядя сквозь дверь-ширму в темноту. Вечер стал прохладным, и коротышка невольно задумался о том, что принесет ночь.

— Я уже говорил тебе, Квишан, что они странные. Когда трое из моих людей заболели, мне пришлось взять в лодку попутчиков — охранять шелк. Как знать, может, этих троих мне послали духи предков.

Он вздохнул и устало потер глаза.

— Заметил, как Хасар следил за охранниками? Ни на миг не расслаблялся. Пока мы плыли, он все время был настороже. И ты ведешь себя точно так же. Наверное, вы все одинаковые.

— Жизнь — борьба, хозяин, — пожал плечами Квишан. — Разве последователи Будды в это не верят? На моей родине, в степях, слабые умирают первыми. Так было всегда.

— Никогда не видел, чтобы кто-то стрелял из лука как Хасар. Почти в полной темноте, на качающейся джонке он убил шестерых. Неужели у вас все такие хорошие лучники?

Квишан аккуратно складывал костяшки маджонга в кожаный сундучок.

— Не все. Я, например, не силен в стрельбе из лука, ведь уйгуры ценят ученость и торговлю больше прочих степняков. А племя Волков всегда славилось жестокостью. — На какое-то время он застыл, опустив руки, а потом продолжил: — Не могу поверить, что один хан объединил все племена. Он, должно быть, великий воин.

Квишан захлопнул крышку кожаного сундучка и выпрямился. Ему хотелось выпить, чтобы успокоить желудок, но Чен И запретил прикасаться к крепким напиткам, когда нужна была ясная голова.

— Обрадуешься ли ты моим людям, когда они придут под стены Баотоу? — тихо произнес Квишан.

Он чувствовал взгляд Чена И, хотя не смотрел в его сторону.

— Думаешь, я предал свой город? — спросил Чен И.

Квишан взглянул на него и увидел, что глаза человека, которому он научился доверять, горят ненавистью.

— Пока ничего не известно, Чен И. Может, императорские войска разобьют новоявленного хана, и всех его союзников постигнет та же участь. Ты об этом не думал?

Чен И фыркнул:

— Конечно, думал, Квишан. Да только я слишком долго жил под пятой врага. Все, что у меня есть, — дом, слуги, даже те, кто поддерживает меня, — существует только благодаря лени и продажности императорских министров. Мы для них словно крысы в кладовых, они нас не замечают. Порой власти посылают какого-нибудь чиновника, чтобы навести порядок, и он вешает несколько сотен человек. Иногда — людей, полезных для меня, или тех, кого я люблю.

Чен И говорил с каменным лицом. Впрочем, Квишан знал, что он думает о своем сыне, почти мальчике, которого стражники схватили два года назад во время облавы в доках. Чен И сам снял его тело с виселицы, где оно висело, раскачиваясь под порывами речного ветра.

— Пожар не ведает, кого сжигает, — заметил Квишан. — Ты призываешь огонь в свой дом, в свой город. Кто знает, чем это закончится?

Чен И замолчал, прекрасно понимая, что может легко избавиться от чужеземцев. В Желтой реке часто находили голые раздувшиеся трупы. Никто бы не догадался о его причастности к смерти трех путников. И все же что-то в манере Хасара пробудило в сердце Чена И жажду мести — чувство, которое он таил с того самого утра, когда обнимал неподвижное тело сына.

— Пусть сюда придут твои воины, на конях и с луками. Я сужу о них по тебе, а не по обещаниям чужеземцев. Сколько лет ты работаешь на меня?

— Уже девять, хозяин, — ответил Квишан.

— И ты честно держишь слово, отрабатываешь долг. А сколько раз тебе выпадал случай сбежать и вернуться домой?

— Три, — признался Квишан. — Думаю, я мог бы скрыться без твоего ведома трижды.

— Я все знал, — сказал Чен И. — И о том лодочнике, что предложил тебе бежать в первый раз. Он был из моих людей. Ты бы не успел далеко уйти — тебе бы перерезали глотку.

— Значит, ты меня проверял, — нахмурился Квишан.

— Конечно, я же не глупец. И никогда им не был. Пусть пламя охватит Баотоу. Когда пожар закончится, я останусь живым среди пепла. Огонь обожжет императорских воинов. Может, тогда я наконец успокоюсь и познаю радость.

Чен И встал и потянулся, в его спине что-то громко щелкнуло.

— Ты, Квишан, игрок, и потому тебе приходится столько лет работать на меня. А я не позволял азарту завладеть собой. Я стал хозяином этого города, но всякий раз вынужден склонять голову, когда мимо проезжают заносчивые фавориты императора. Они горделиво гарцуют по улицам, а я уступаю им дорогу и иду по зловонным сточным канавам. — Коротышка уставился в темноту, его глаза словно помертвели. — Теперь я встану на их пути, и будь что будет.

ГЛАВА 14

После полуночи начался ливень. Тяжелые струи с шумом падали на улицы Баотоу, стучали по черепичным крышам — казалось, вдалеке рокочет гром. Чен И, похоже, радовался дождю, когда раздавал мечи своим людям. Меньше любопытных глаз — даже нищие забились подальше в подворотни. Перемена погоды была добрым знаком.

Шагнув на темную улицу, Хасар и Хо Са внимательно осмотрелись, проверяя, нет ли поблизости соглядатаев. Луны не было видно, ее свет лишь изредка пробивался сквозь бегущие облака. Тэмуге предполагал, что потоки воды смоют городское зловоние, но ошибся. Наоборот, оно словно повисло во влажном воздухе, запах гнили и отбросов проникал в легкие, вызывая тошноту. Сточные канавы были переполнены, и Тэмуге увидел, как бурное течение уносит что-то омерзительное, черное и мокрое. Юноша вздрогнул, внезапно ощутив присутствие огромного количества людей. Если бы не Чен И, он бы и не знал, с чего начинать поиски в бесконечном лабиринте домов и лавок, громоздившихся друг на друга.

У ворот к вышедшим из дома людям присоединились еще двое. Обычно в Баотоу не запрещалось ходить по улицам ночью, но десять человек наверняка привлекли бы внимание стражников. Чен И отправил одного вперед — осматривать перекрестки, а двум другим велел держаться поодаль и наблюдать, нет ли слежки. Тэмуге не мог избавиться от предчувствия, что вот-вот начнется бой. Он потрогал мокрую рукоять меча, который ему дал Чен И, надеясь, что вытаскивать оружие не придется. Юноша вздрогнул, когда вся компания почти бегом пустилась в путь. Сзади с громким стуком захлопнулись ворота. Никто не оглянулся.

Из-за выступающих крыш на некоторых улицах образовалась полоска сухой дороги, по которой можно было пройти, не замочив ног. Чен И сбавил темп — не хватало, чтобы обитатели домов услышали топот. Город не спал и не был погружен во тьму. Кое-где горели огоньки — в кузницах и мастерских работа кипела и ночью. Несмотря на все предосторожности Чена И, Тэмуге мог поклясться, что на него кто-то смотрит.

Юноша потерял счет времени, ему казалось, что прошла уже половина ночи. Он и его спутники кружили по извилистым улицам, иногда по колено в грязи. Тэмуге почти сразу сбился с дыхания, и кто-то периодически хватал в темноте его за руку и тянул вперед, не давая отстать. Юноша тихо выругался, когда после одного такого рывка споткнулся, шагнул в сточную канаву и наступил на что-то мягкое и холодное. Мысленно взмолившись, чтобы это оказалось всего лишь гнилым фруктом, он не стал останавливаться.

Только один раз человек, идущий впереди, вернулся и повел их другой дорогой. Тэмуге надеялся, что стражники предпочли провести ночь в тепле под крышей, а не на мокрых, холодных улицах, подобно ему.

Чен И остановился, только когда его люди, задыхаясь, подошли к городской стене. Она поднималась над ними черной громадой. Тэмуге представил, что за ней лежит знакомый ему с детства мир, и внезапно понял, какое чувство защищенности стена дает горожанам. Похожая стена защищала тангутского правителя в Иньчуане. Все огромное войско Чингиса не смогло ее разрушить.

Крепостная стена Баотоу уходила вдаль, высилась над широкой улицей богатых домов, похожих на жилище Чена И. Только эти дома не прятались в трущобах, а стояли на виду, источая аромат цветущих садов. Даже узор улиц в этом квартале стал другим, здания напоминали острова, отделенные от города высокими заборами и воротами.

Тэмуге пытался восстановить дыхание и едва не поперхнулся, когда брат хлопнул его по плечу. Сам Хасар дышал ровно и глубоко, словно после приятной вечерней прогулки. К ним приблизились еще двое — те, кто шел сзади и проверял, нет ли слежки. Они покачали головой: дескать, порядок. Чен И не стал отдыхать, а велел всем затаиться, пока он будет разговаривать с нужным человеком. Взгляд коротышки упал на Тэмуге, который тяжело дышал, упершись руками в колени.

— Здесь есть стражники, — шепнул Чен И на ухо Тэмуге. — Они разбудят хозяина, и я поговорю с ним. Только ты молчи, монгол, никому не угрожай. Хозяин и так будет волноваться — шутка ли, ночью впустил незнакомцев. Я не хочу, чтобы его люди схватились за оружие.

Чен И отвернулся, разгладил одежду и подошел к воротам. Его сопровождали два человека, остальные спрятались в тени соседнего дома. Хасар схватил Тэмуге за рукав и, прежде чем брат успел возмутиться, затащил его туда же.

Чен И постучал в ворота, и на его лицо упал желтый луч света — открылось смотровое окошко.

— Передай хозяину, что к нему пришли по императорским делам, — сказал Чен И твердым голосом. — Если он спит, разбуди его.

Тэмуге не слышал ответа. Казалось, прошла целая вечность, пока окошко открыли еще раз и выглянул другой человек.

— Я тебя не знаю, — отчетливо произнес он.

Чен И стоял неподвижно.

— Люди Синего тонга знают тебя, Лян. Пришло время отдать долг.

Ворота сразу же распахнулись, однако Чен И не спешил перешагнуть через порог.

— Если внутри нас ждут арбалетчики, эта ночь станет для тебя последней. Со мной несколько человек, на улицах сейчас опасно. Не тревожься, и все будет хорошо.

Невидимый хозяин дома пробормотал что-то испуганным голосом. Чен И повернулся к своим спутникам и жестом пригласил их следовать за ним.

Было заметно, что человек, которого только что вытащили из постели, очень боится. Шириной плеч Лян не уступал Хасару, но дрожал от страха и не поднимал глаз.

Ворота охранял один стражник. Когда люди Чена И входили во двор, он отвел взгляд. Тэмуге вновь ощутил уверенность и, как только закрыли ворота, с интересом огляделся. Тяжелый путь в темноте под проливным дождем был позади, и сейчас монгол наслаждался подобострастным поведением главного каменщика Баотоу.

Лян с взъерошенными после сна волосами замер перед Ченом И.

— Я прикажу подать еду и питье, — пробормотал каменщик.

Чен И покачал головой.

— Не нужно, лучше отведи нас туда, где можно спокойно поговорить.

Чен И окинул взглядом внутренний дворик.

При нынешнем императоре Ляну жилось совсем неплохо. Он отвечал за починку крепостных стен, а также за возведение трех воинских казарм и ристалища неподалеку от императорского дворца. Дом каменщика отличался простотой и изяществом. Чен И заметил, что единственный стражник стоит слишком близко к висевшему на потолочной балке колоколу.

— Лян, ты ведь не хочешь, чтобы сюда сбежались стражники. Вели своему человеку отойти от колокола, иначе я решу, что ты сомневаешься в моих словах.

Каменщик кивнул воину, тот сдвинул брови, однако подошел ближе к дому. Ливень усилился, потоки хлестали по плитам внутреннего дворика. Холодная вода словно привела Ляна в чувство. Он пригласил непрошеных гостей в дом и стал зажигать лампы, пряча страх. Дрожащими руками Лян подносил горящую лучину к одному фитилю за другим, словно яркий свет мог рассеять его тревогу.

Чен И устроился на жесткой скамье и молча ждал, пока каменщик закончит суетиться. Хасар, Хо Са и Тэмуге стояли рядом, зачарованно следя за происходящим. Телохранители Чена И прикрывали его со спины. Тэмуге заметил, что Лян бросает в их сторону опасливые взгляды.

Дольше тянуть было нельзя. Лян сел напротив Чена И, крепко стиснув руки, чтобы никто не заметил, как они трясутся.

— Я заплатил тонгу все, что полагается, — сказал он. — Или этого мало?

— Вполне достаточно, — ответил Чен И.

Воспользовавшись моментом, он вытер мокрое от дождя лицо, пригладил волосы и стряхнул воду на деревянный пол. Лян не сводил с коротышки глаз.

— Я пришел не за деньгами, — произнес Чен И.

Прежде чем он успел сказать что-либо еще, Лян зачастил:

— Тогда это из-за рабочих? Я даю работу всем, кому могу. Да только двое из тех, кого ты прислал, ничего не желают делать. Другие на них жалуются. Я хотел выгнать их сегодня утром. Впрочем, если ты хочешь, пусть остаются…

Чен И с каменным спокойствием посмотрел на главного каменщика:

— Это сыновья моих друзей. Они останутся, но я здесь не из-за них.

Лян съежился.

— Тогда я ничего не понимаю, — признался он.

— У тебя есть человек, который мог бы следить за состоянием крепостных стен?

— Да, господин. Мой сын.

Чен И сидел неподвижно, пока хозяин дома не поднял на него взгляд.

— Я не господин, Лян, а твой друг, который хочет попросить об одной услуге.

— О чем угодно, — ответил Лян, готовый к худшему.

Чен И удовлетворенно кивнул.

— Позови сына и скажи ему, что он на год или на два займет твое место. Я слышал, он хороший мастер.

— И послушный сын, — согласился Лян. — Он не станет перечить отцу.

— Правильное решение, Лян. Объясни ему, что уедешь на это время, скажем, на поиски новой мраморной каменоломни. Придумай любую ложь, лишь бы твой сын ничего не заподозрил. Напомни сыну, что, пока тебя не будет, твой долг переходит на него, и предупреди о доле, которую он должен платить тонгу, если не хочет остаться без работы. Я не хочу говорить ему об этом сам.

— Хорошо, — согласился Лян.

Его бросило в пот, лоб покрылся испариной. Затем здоровяк собрался с силами и спросил:

— Я скажу жене и остальным детям то же, что и старшему сыну, но можно мне узнать правду?

Чен И пожал плечами и наклонил голову набок.

— А что это изменит, Лян?

— Да, конечно, господин. Простите…

— Неважно, Лян. Ты покинешь город вместе с моими друзьями. Им нужны твои знания. Возьми с собой инструменты, а когда закончишь работу, я прослежу, чтобы тебя достойно наградили.

Каменщик кивнул с несчастным видом, и Чен И встал.

— Попрощайся с близкими, Лян, и следуй за мной.

Каменщик удалился в темноту дома. Незваные гости уже немного освоились, Хасар подошел к шелковому занавесу и вытер им лицо и волосы. Где-то в глубине дома заплакал ребенок, наверное, Лян сообщил семье все, что ему велели.

— Даже не знаю, что бы мы делали без твоей помощи, — сказал Хо Са коротышке.

Главарь Синего тонга усмехнулся:

— Наверное, блуждали бы по городу, пока вас не схватили бы стражники. Может, я пришел бы посмотреть, как вражеских лазутчиков сажают на кол или вешают. Боги переменчивы. На этот раз вам повезло.

— Ты уже придумал, как вывести нас из города? — спросил Тэмуге.

Чен И не успел ответить — вернулся Лян. Его глаза покраснели, но он стоял, расправив плечи, и, судя по всему, уже не боялся. На каменщике была непромокаемая одежда из вощеной ткани, на плече висел кожаный мешок — Лян вцепился в него, словно искал утешения.

— Я взял инструменты и готов идти с тобой, Чен И, — произнес он.

Они вышли из дома, и вновь Чен И послал вперед человека, чтобы тот предупреждал о стражниках, обходивших улицы. Дождь стал слабее, сквозь рваные облака сияла яркая звезда, которую цзиньцы называли царственной. Чен И ничего не объяснил, и сейчас все торопливо шагали на запад вдоль дороги, параллельной крепостной стене, а Тэмуге старался не отстать от своих спутников.

Вдруг из темноты раздался окрик, и они замерли на месте.

— Спрячьте мечи! — прошипел Чен И.

Услышав шаги, Тэмуге судорожно сглотнул. Он и его спутники ждали, что незнакомец повернет назад, однако топот подбитой железом обуви стал громче. Чен И оглянулся, ища пути к отступлению.

— Не двигаться! — рявкнул незнакомый голос.

При появлении шестерых стражников в чешуйчатых доспехах Чен И скривился. С воинами был командир в шлеме, украшенном перьями. Тэмуге едва сдержал стон, увидев, что стражники вооружены арбалетами. Вряд ли люди Чена И смогут их одолеть, подумал он, чувствуя горечь во рту от накатившего страха. Юноша невольно попятился, и только железная хватка Хасара удержала его на месте.

— Где ваш начальник Лю Чжан? — мрачно спросил Чен И. — Он может за меня поручиться.

Чен И заметил, что один из стражников держит за шиворот его человека. Тот пытался высвободиться, но Чен И не удостоил его взглядом.

Командир нахмурился, уловив непочтительность в голосе коротышки, и шагнул вперед.

— Лю Чжан сегодня отдыхает. А что вы делаете на улице посреди ночи?

— Он сам все объяснит, — ответил Чен И, облизывая губы. — Лю Чжан сказал, что его имя поможет нам пройти без помех.

Офицер оглянулся на несчастного, которого схватили его люди, затем вновь посмотрел на Чена И.

— Мне никто ничего не говорил. Пойдешь со мной в казармы, там мы у Лю Чжана и спросим.

Чен И вздохнул.

— Нет, никуда мы не пойдем, — сказал он и внезапно ударил офицера ножом, зажатым в кулаке.

Клинок вошел в горло, и стражник упал, захлебнувшись криком. В тот же миг остальные воины подняли арбалеты и выстрелили. Раздался чей-то возглас, люди Чена И бросились на стражников.

Хасар вытащил меч и взревел во всю глотку. Ближайший к нему стражник отпрянул. Хасар шагнул к нему и мощным тычком в лицо сбил с ног. Бросился вперед, яростно нанося удары локтями, ногами, головой, раскидывая врагов. Те, не успев перезарядить арбалеты, подняли их в безуспешной попытке защититься. В считаные секунды Хасар мечом разнес оружие одного воина в щепы, затем вонзил клинок ему в шею. Быстрый, словно ветер, он пнул другого цзиньца, перебив ему колено. Тяжелые доспехи мешали императорским солдатам, и монгол метался среди них, словно предвидя каждое их движение. Кто-то схватил его сзади, удерживая руку с мечом, Хасар резко мотнул головой, ударил локтем и услышал, как нападавший охнул от боли и упал.

Тэмуге закричал, когда на него налетел один из стражников. Не помня себя от страха, юноша беспорядочно замахал мечом и упал. Вдалеке зазвонил колокол. Кто-то схватил Тэмуге сзади, пытаясь поднять. Юноша завопил — и умолк только после того, как Хо Са ударил его по лицу.

— Вставай, все закончилось, — буркнул Хо Са. Ему было стыдно за Тэмуге.

Юноша стиснул протянутую руку и поднялся, не в силах отвести взгляд от Хасара, стоявшего в окружении истерзанных тел.

— И ты называешь их воинами, Чен И? — осведомился Хасар. — Больше похожи на больных овец.

Ошеломленный Чен И молча смотрел на Хасара. Тот небрежно воткнул меч в грудь еще живого стражника, предварительно отыскав незащищенный кольчугой участок тела. Как стремительны движения этого монгола! Чен И подбирал в телохранители ловких и сильных людей, но по сравнению с Хасаром они выглядели неуклюжими крестьянами. Хотя коротышка ненавидел стражников, ему захотелось сказать словечко в их защиту.

— В городе шесть казарм, в которых по пять сотен таких больных овец, а может, еще больше, — ответил он.

Хасар поддел ногой неподвижное тело.

— Наши воины съедят их живьем, — бросил он презрительно, поморщившись, потрогал свою ключицу и посмотрел на руку.

Ладонь была в крови, которая смешивалась с дождем.

— Тебя ранили, — испугался Тэмуге.

— Обычно я сражаюсь в доспехах, брат. Впрочем, один удар я все-таки пропустил.

Хасар сердито пнул командирский шлем, и тот, гремя, покатился по улице.

Люди Чена И поддерживали двух своих товарищей, уже мертвых, их кровь растекалась разбавленными водой лужами. Чен И осмотрел тела, пощупал торчащие из них стрелы. Ничего не поделаешь, план придется менять.

— От судьбы не уйдешь, — произнес он. — Оставьте их лежать здесь. Стражникам нужны будут тела, чтобы показать завтра толпе.

Мертвецов положили на камни мостовой. В стычке перепало еще кое-кому из людей Чена И, и теперь раненые жадно хватали воздух, совсем как собаки в жару. Чен И повернулся к Тэмуге, его гнев обратился в насмешку.

— Какое-то время можешь не бояться, малодушный юноша. Только знай: императорские воины перевернут весь город. Если я не выведу вас сегодня, придется ждать до весны.

Щеки Тэмуге пылали от унижения. Его спутники смотрели на него, только Хасар отвел взгляд. Чен И вложил клинок в ножны, маленький отряд отправилась в путь. Человек, которого обычно посылали вперед, уцелел и вновь побежал первым — проверить дорогу.

Западные ворота оказались меньше тех, через которые путники вошли в город. Тэмуге перепугался, увидев свет и услышав крики. Кто-то из горожан поднял тревогу, стражники высыпали из казарм и теперь обыскивали город. С большим трудом Чену И удалось привести своих людей незамеченными к большому строению у ворот. Он громко постучал в дверь. Бряцание доспехов и голоса раздавались совсем рядом, когда дверь открылась и Чен И со своими спутниками ввалился в дом.

— Пошли людей к самым высоким окнам, — приказал Чен И человеку, впустившему их. — Пусть сообщают обо всем, что увидят.

Он тихо выругался, и Тэмуге не посмел заговорить с ним. Под ключицей Хасара зияла уродливая рана. Увидев ее, Тэмуге забыл о своем страхе и попросил принести иглу и нить из бараньих кишок. Пока он грубым швом сшивал кожу, Хасар молчал и лишь изредка фыркал. Края раны были чистыми, Тэмуге надеялся, что она не воспалится. Забота о брате помогла ему отвлечься от мысли о том, что их преследуют, и сердце Тэмуге уже не колотилось так, словно хотело выскочить.

Кто-то наверху перегнулся через перила и хрипло прошептал:

— Ворота закрыты. Там человек сто солдат, только они не стоят на месте. Три десятка стражников охраняют ворота.

— Сколько у них арбалетов? — спросил Чен И.

— Около двадцати, может, больше.

— Значит, мы в ловушке. Стража перевернет весь город.

Коротышка повернулся к Тэмуге:

— Боюсь, я больше ничем не могу помочь. Меня казнят, если поймают, и Синему тонгу придется искать нового главаря. Я вас оставляю.

Каменщик Лян не сражался вместе с остальными. У него не было оружия, и, когда завязался бой, он отошел в сторону. Как ни странно, сейчас в тишине раздался его голос:

— Я знаю, как выйти. Если вы не боитесь немного запачкать руки.

— На улице стражники! — громким шепотом сообщил человек сверху. — Они обыскивают дома!

— Говори быстрее, Лян. — Чен И поторопил каменщика. — Если нас поймают, тебе тоже не поздоровится.

Каменщик мрачно кивнул.

— Идемте, здесь недалеко.

В тусклом желтом свете чадящих светильников, наполненных бараньим жиром, Чингис рассматривал шестерых воинов, стоявших на коленях. У всех шестерых руки были связаны за спиной. Все шестеро сохраняли бесстрастное выражение лица, словно не боялись ханского гнева. Чингиса вытащили из постели Чахэ, и теперь он кипел от ярости, даже после того, как увидел, что его позвал Хачиун.

Шестеро провинившихся были родными братьями — от младшего, почти мальчишки, до старших, уже взрослых воинов, обремененных семьями.

— Каждый из вас поклялся мне в верности, — гневно произнес Чингис.

Заговорив, он разъярился еще сильнее, и на какой-то миг ему захотелось обезглавить всех шестерых.

— Один из вас убил юношу-урянхайца. Пусть признается — тогда я пощажу остальных. Иначе умрете все.

Чингис медленно, чтобы они услышали, вытащил отцовский меч. За кольцом из светильников собралась толпа, которая все прибывала, — люди хотели увидеть справедливый суд. Что же, он не разочарует свой народ, подумал Чингис. Он встал возле младшего из братьев и легко, словно пушинку, поднял меч.

— Я могу найти виновного, — раздался из темноты тихий голос Кокэчу.

Братья повернулись к шаману, который вошел в круг тусклого света. Взор Кокэчу был ужасен.

— Мне достаточно положить руку на голову каждого из них, и я узнаю правду.

Братьев била крупная дрожь. Чингис сунул меч в ножны.

— Говори свои заклинания, шаман. Мальчика разорвали на части. Найди виновного.

Кокэчу с легким поклоном встал перед братьями. Они не смели поднять на шамана глаза, хотя изо всех сил старались не выдать своих чувств. Чингис зачарованно смотрел, как Кокэчу коснулся головы первого брата и закрыл глаза. Он говорил что-то на шаманском языке, непонятные слова вырывались из его рта неразборчивым потоком звуков. Один из провинившихся отпрянул и чуть не упал.

Когда Кокэчу поднял руку, первый брат зашатался, ошеломленный и бледный. Толпа стала еще больше, из темноты доносились сотни голосов. Кокэчу подошел ко второму брату, глубоко вздохнул, закрыл глаза и произнес:

— Мальчик… Мальчик видел…

Шаман замер, весь улус следил за ним, затаив дыхание. Наконец Кокэчу вздрогнул, словно стряхивая тяжкий груз.

— Повелитель, один из этих людей — предатель. Я видел его лицо. Он убил мальчишку, опасаясь разоблачения.

Стремительным шагом Кокэчу подошел к четвертому в ряду, самому старшему из братьев. Резко протянул руку, и его пальцы зашевелились в черных волосах воина.

— Я не убивал его! — отчаянно сопротивляясь, закричал тот.

— Если ты лжешь, духи заберут твою жизнь, — прошипел Кокэчу в наступившем молчании. — Солги, и пусть великий хан увидит, что ждет предателей и убийц.

Лицо воина исказилось от ужаса, и он воскликнул:

— Клянусь, я не убивал!

Неожиданно воин забился в конвульсиях под тяжелой рукой шамана. Толпа испуганно вскрикнула. Люди со страхом смотрели, как несчастный закатил глаза, его челюсть безвольно отвисла. Корчась и извиваясь, он упал на бок, на заиндевевшей траве разлилась дымящаяся лужа мочи.

Кокэчу стоял и смотрел, пока человек не затих, обратив к небу белки невидящих глаз. В улусе воцарилась тишина. Только Чингис смог ее нарушить, но и ему пришлось сделать усилие, чтобы преодолеть чувство гнетущего ужаса и благоговейного трепета.

— Развяжите остальных, — приказал хан. — Смерть юноши отмщена.

Кокэчу поклонился ему, и Чингис велел испуганным людям разойтись по юртам — ждать рассвета.

ГЛАВА 15

Над Баотоу разносился тревожный колокольный звон. Кое-где разбуженные горожане зажигали лампы, прогоняя ночной мрак. Тэмуге и его спутники спешили за Ляном. Торопливо пересекали лужицы света, в которых дождь казался золотыми крупинками, и снова ныряли в темноту.

Им чудом удалось выбраться из дома незамеченными. Лян хорошо знал этот квартал — он уверенно повел их в узкие переулки за богатыми домами. Поначалу большинство стражников собрались у городских ворот, но потом императорские воины стали двигаться к центру города, сжимая кольцо в поисках убийц своих товарищей.

Тэмуге тяжело дышал, стараясь держаться наравне со всеми. Они шли вдоль стены, хотя время от времени Лян сворачивал, огибая открытые дворы и перекрестки. Хасар, посматривая по сторонам, размашисто шагал рядом. После стычки со стражниками на его губах играла улыбка. По мнению Тэмуге, так улыбаться мог только глупец, который даже не представляет, что их ждет в случае поимки. Его собственного воображения хватало на двоих, и Тэмуге невольно поежился, представив пытку раскаленным железом.

Лян остановился у крепостной стены. Вокруг было довольно тихо, муравьиная суета стражников осталась позади, но колокол все еще гудел, из ворот выглядывали испуганные горожане.

Каменщик, отдуваясь, повернулся к своим спутникам.

— Здесь стену чинят, можно залезть наверх по веревкам, на которых поднимают корзины с камнями. Другого выхода из Баотоу сегодня нет.

— Ну-ка, покажи, — велел Чен И.

Лян оглянулся. Едва ли не в каждом окне кто-нибудь да торчал. Судорожно сглотнув, Лян приблизился к древней стене. Остальные последовали его примеру.

У огромных корзин для подъема каменных глыб лежали свернутые кольцами веревки. Три каната свисали со стены, и Чен И с довольным возгласом ухватился за один из них.

— Отлично, Лян! А лестниц здесь нет?

— Их убирают на ночь, — ответил Лян. — Можно взломать замок, только это нас задержит.

— Обойдемся веревками. Покажи, что нужно делать.

Каменщик бросил на землю мешок с инструментами и начал подниматься, тяжело пыхтя. В темноте было трудно определить высоту стены, но Тэмуге она показалась огромной. Он стиснул кулаки, не желая попасть в дурацкое положение перед Хасаром еще раз. Юноша дал себе слово, что влезет на стену, чего бы это ни стоило. Даже мысль о том, что его поднимут наверх, словно мешок, была унизительна.

Хо Са и Хасар полезли на стену вместе. Прежде чем начать подъем, Хасар оглянулся на Тэмуге. Похоже, считал, что его слабый братишка сорвется и, подобно каре небесной, падет Чену И на голову. Тэмуге сердито посмотрел на Хасара, тот ухмыльнулся и, не обращая внимания на рану, с ловкостью крысы вскарабкался наверх.

— Ждите здесь, — приказал Чен И остальным. — Я полезу с ними и вернусь, когда они спустятся на другой стороне. Кто-то должен поднять веревки.

Он сунул Тэмуге канат и стал наблюдать, как юноша ползет, подтягиваясь на дрожащих руках. Затем недовольно покачал головой.

— Не свались, боязливый монгол, — произнес он, натягивая веревку.

Коротышка Чен И проворно залез на стену, обогнав Тэмуге. Руки юноши горели, пот заливал глаза, но он упрямо поднимался по грубым камням. На самом верху было темно, и Тэмуге чуть не упал от неожиданности, когда сильные руки подхватили его и втащили на гребень.

Тэмуге лежал, тяжело дыша и радуясь, что подъем закончен. Сердце юноши бешено колотилось. Его спутники смотрели на город. Люди Чена И перерезали веревки, удерживаемые тяжелыми корзинами, Хасар и Хо Са втянули их наверх и перекинули на другую сторону.

Стена была шагов десять в ширину. Веревку пришлось перекинуть поперек, и Лян тихо выругался, увидев, что она не достает до земли.

— Будем прыгать. Надеюсь, никто не сломает ногу, — сказал он.

Затащили последнюю веревку, на которой висели, глухо стукаясь о камни, мешок с инструментами, лук Хасара и три меча. Лян аккуратно опустил ценный груз на другую сторону и замер, ожидая приказа Чена И.

— Поторопитесь, — сказал Чен И. — Вам еще придется идти пешком, пока не купите мулов.

— На муле я не поеду, — вмешался Хасар. — Неужели в вашей стране негде украсть приличных лошадей?

— Слишком рискованно. Вам нужно на север, если хотите вернуться к своему народу через государство Си Ся. До него всего несколько сотен ли, но сейчас повсюду отряды императорской армии. Лучше идите на запад, вдоль горной гряды, и только по ночам.

— Посмотрим, — ответил Хасар. — До встречи, маленький вор. Я не забуду о твоей помощи.

Он перевалился через край стены, повис на руках и только потом схватил болтающуюся веревку. Хо Са последовал за ним, коротко кивнув на прощание. Тэмуге тоже предпочел бы обойтись без слов, но коротышка тронул его за плечо.

— Ваш хан получил то, что хотел. Надеюсь, он сдержит обещания, данные от его имени.

Тэмуге кивнул. Сейчас его меньше всего заботило, пощадит ли Чингис Баотоу или сожжет дотла.

— Конечно, — произнес он. — Мы люди чести.

Чен И смотрел, как Тэмуге спускается, такой же слабый и неуклюжий, как и прежде. Оставшись один, главарь Синего тонга вздохнул. Он не доверял трусливому, с бегающими глазками Тэмуге. Вот Хасар — совсем другое дело, в нем Чен И чувствовал родственную душу. Монгол безжалостен, подобно Чену И, зато знает, что такое долг и честь. Во всяком случае, Чен И на это надеялся. Он еще раз вздохнул, пожал плечами и повернулся к городу. Разве можно быть хоть в чем-то уверенным? Чен И никогда не испытывал удовольствия от азартных игр и не понимал игроков.

— Ну что же, кости брошены, — пробормотал он. — Кто знает, как они упадут?

К десятому дню одежда четверых путников пропылилась, ноги были сбиты в кровь. Хасар, не привыкший ходить пешком, хромал, настроение его становилось все хуже и хуже. Каменщик Лян, оказавшись вне досягаемости Чена И, задал несколько вопросов и погрузился в мрачное молчание. Шагал с мешком за спиной и не делал попыток присоединиться к разговору, когда остальные обсуждали дальнейший путь. Все четверо, включая Ляна, питались зайцами, подстреленными Хасаром. Дул пронизывающий ветер, и путникам приходилось придерживать полы халатов.

Хасар хотел пойти на север, по самой короткой дороге. Тэмуге тщетно попытался переубедить брата. Тогда вмешался Хо Са — он в красках описал цзиньские крепости и Великую стену, которая оберегает государство от захватчиков. Конечно, ее давно никто не чинил, но все равно возле нее достаточно стражников, чтобы справиться с четырьмя плохо вооруженными людьми. Безопаснее всего было отправиться на запад, вдоль берегов Желтой реки до горного хребта, подковой огибающего Си Ся и пустыню Гоби.

На исходе десятого дня Хасар предложил зайти в небольшую деревушку поискать лошадей. У него с братом осталось еще много серебра и золота — вполне достаточно, чтобы до смерти перепугать крестьян, никогда не видевших подобного богатства. Путники не смогли найти ни одного торговца, готового поменять серебро на бронзовые монеты, и ушли с пустыми руками. Той же ночью они вновь пустились в путь, не желая долго оставаться в одном месте.

Взошла луна. Четверка уставших людей брела звериной тропой через сосновый лес, время от времени сверяя дорогу по звездам. Впервые в жизни Тэмуге чувствовал, что от него несет потом и грязью, и мечтал вновь оказаться в цзиньской бане. Он с грустью вспоминал большой город, чистый и уютный дом Чена И. Юношу не заботило, что в Баотоу полно нищих, что люди кишат там, как черви в засиженном мухами мясе. «Он — сын и брат хана — никогда не будет якшаться с чернью», — думал Тэмуге, для которого знакомство с жизнью богачей стало откровением. Он засыпал Ляна вопросами. Каменщик дивился, что Тэмуге ничего не знает о городской жизни, и, похоже, не понимал: для юноши его рассказы словно живительная влага в пустыне. Лян говорил Тэмуге о ремесленниках и подмастерьях, учебных заведениях, где великие ученые обмениваются мыслями и спорят без кровопролития. Лян рассказал и о сточных трубах, которые начали прокладывать даже в самых бедных кварталах города, но из-за продажных чиновников работа затянулась на добрый десяток лет. Тэмуге жадно впитывал слова Ляна, представлял, как сам прогуливается с учеными по залитому солнцем двору и обсуждает важные темы. Неожиданно юноша споткнулся о корень и чуть не упал. Хасар весело расхохотался.

Чуть позже Хасар, который шел впереди, внезапно замер, и Хо Са уткнулся ему в спину. Тангут, опытный воин, остановился, ничего не спрашивая. Лян застыл в недоумении, а у Тэмуге перехватило горло от страха. Он поднял голову. Неужели их преследуют? Пару дней назад они увидели на дороге стражников и обошли их стороной. Может, императорским воинам приказали отыскать беглецов? В отчаянии Тэмуге решил, что Чен И выдал их в обмен на собственную жизнь. Сам Тэмуге так бы и поступил. Ужас овладел юношей, в каждой тени ему мерещился враг.

— Что случилось? — прошептал он брату.

Хасар прислушался, поворачивая голову то туда, то сюда.

— Кто-то разговаривал. Ветер переменился, но я отчетливо слышал голоса.

— Надо бы повернуть на юг и пройти несколько ли, чтобы оторваться, — предложил Хо Са. — Или давайте отсидимся в чаще.

— Воины не разбивают лагерь в лесу — враг может подкрасться незаметно. Мы двинемся вперед, только очень медленно. Держите оружие наготове.

Лян вытащил из мешка молот на длинной ручке и нес его на плече. Тэмуге бросил на Хасара сердитый взгляд.

— К чему нам встреча с теми, кто бродит в этих лесах? — спросил юноша. — Хо Са прав, нужно их обойти.

— А если у них есть лошади? Скоро выпадет снег, а мне надоело ноги бить, — ответил Хасар.

Не говоря больше ни слова, он крадучись двинулся вперед. Остальным пришлось следовать за ним. Тэмуге тихо выругался. Людям, подобным Хасару, не разрешили бы ходить по улицам его воображаемого города. Разве только охранять крепостные стены, в то время как более достойные получали бы заслуженные почести.

Они шли по узенькой тропке и вскоре увидели меж деревьев отблески огня, а затем в ночной тиши услышали смех. Хасар радостно улыбнулся — неподалеку заржала лошадь.

Четверо путников осторожно двинулись к костру на прогалине. Оттуда доносились крики и смех, которые заглушали шорох шагов. Подойдя поближе, Хасар лег на живот и заглянул на крошечную полянку, всю в переплетении узловатых корней.

Там был мул, привязанный за кожаный повод к дереву. К большой своей радости, чуть поодаль Хасар увидел трех стреноженных коней. Небольшого роста, поджарые, кони стояли, опустив головы. Взгляд Хасара стал жестче, когда он заметил на крупах животных белые полосы шрамов. Монгол достал лук и стрелы.

У костра обнаружились четверо: трое мучили одного, тщедушного человечка в темно-красной одежде. В отблесках пламени его бритая голова блестела от пота. У его мучителей не было оружия, кроме ножей на поясах и короткого лука, прислоненного к стволу дерева. Негодяи по очереди били свою жертву. Лицо человечка распухло и покрылось синяками. Однако один из разбойников не смеялся — из его разбитого носа ручьем текла кровь. Он ударил человека в красном палкой, тот закачался. Удар вышел звонкий, и Хасар хищно ухмыльнулся, пробуя тетиву на ощупь. Он осторожно отполз назад, к Хо Са, еле слышно прошептал:

— Нам нужны их лошади. Они не похожи на стражников. Двоих я сниму стрелами, третий — твой. Там есть еще один, помоложе, у него голова как яйцо. Он еще отбивается. Впрочем, с тремя бедолаге не совладать.

— Наверное, это монах, — сказал Хо Са. — Они умеют драться, хотя в основном молятся и просят подаяние. Не надо его недооценивать.

Хасар удивленно поднял брови.

— Я вырос, упражняясь с разными видами оружия с утра до вечера. И не встретил ни одного из ваших воинов, равного мне по силе.

Хо Са нахмурился и покачал головой.

— Если это монах, он постарается никого не убивать. Я видел, как его товарищи показывают свое мастерство правителю Си Ся.

— Странные вы люди, — заметил Хасар. — Воины у вас хотят сражаться, да не умеют, монахи умеют, да не хотят. Вели Ляну держать молот наготове. Я выстрелю, а он пусть ударит разбойника по черепу.

Хасар вернулся к полянке и осторожно встал на колени. К большому его удивлению, человек с окровавленным носом лежал на земле, корчась от боли. Оставшиеся двое смотрели на монаха в угрюмом молчании. Монах стоял прямо и что-то тихо говорил своим мучителям. Один из них злобно ухмыльнулся, бросил палку и достал из-за пояса нож.

Хасар натянул тетиву, лук скрипнул, и монах посмотрел сквозь пламя костра на монгола, готовый отскочить в сторону. Остальные ничего не заметили. Разбойник с ножом бросился на монаха, целясь ему в грудь.

Хасар выдохнул, выпуская стрелу, которая вонзилась под мышку нападавшему, сбив его с ног. Другой повернулся на крик Хо Са и Ляна, которые выскочили из-за деревьев. Не дожидаясь подмоги, монах шагнул к разбойнику и ударил его по голове. Тот упал в костер. Не обращая внимания на подбежавших Хо Са и Ляна, монах вытащил разбойника из огня и стал хлопать по тлеющим волосам и одежде. Тело злодея обмякло, но монах, казалось, не замечал его веса.

Закончив, он повернулся к путникам и слегка нагнул голову. Человек с разбитым носом застонал от страха и боли. Хасар вытащил еще одну стрелу и направился к нему. Тэмуге шел за братом по пятам.

Догадавшись о намерениях Хасара, монах метнулся вперед, закрывая корчащегося разбойника собой. Из-за обритой головы он казался почти мальчишкой.

— Отойди, — велел Хасар.

Монах не двинулся с места, только сложил на груди руки, не сводя глаз со стрелы.

— Хо Са, скажи ему, пусть посторонится, — произнес Хасар, стискивая зубы, — он удерживал лук в натянутом состоянии. — Скажи, что мы заберем его мула, а он сам пусть идет куда хочет, только сначала я убью вот этого.

Хо Са заговорил, и лицо монаха просветлело, когда он услышал знакомую речь. Он что-то сказал в ответ, и между ним и Хо Са завязался оживленный разговор. Увидев, что они не собираются умолкать, Хасар выругался на цзиньском языке и ослабил тетиву.

— Монах говорит, что не нуждался в нашей помощи и что мы не вправе забирать жизнь человека, раз она нам не принадлежит, — сообщил наконец Хо Са. — Еще он сказал, что не может дать нам мула, так как сам одолжил его.

— Он, что, не видит мой лук? — мрачно спросил Хасар, мотнув головой в сторону монаха.

— Даже если бы ты велел нацелить на него десяток луков, он бы не испугался. Это святой человек, страх ему неведом.

— Святой мальчишка с мулом для Тэмуге, — ответил Хасар. — Или, может, ты поедешь на одном коне с моим братом?

— Я не против, — быстро согласился Хо Са.

Он снова заговорил с монахом, трижды поклонившись ему во время беседы. Когда они закончили, юноша кивнул и посмотрел на Хасара.

— Монах говорит, что ты можешь взять лошадей, — сказал Хо Са. — А он останется здесь, будет ухаживать за ранеными.

Хасар покачал головой, не в силах понять монаха.

— Он поблагодарил меня за то, что я его спас?

Хо Са немного смутился.

— Его не нужно было спасать.

Хасар нахмурил брови. Монах, напротив, смотрел совершенно спокойно.

— Этот человек понравился бы Чингису, — внезапно произнес монгол. — Спроси, не хочет ли он поехать с нами.

Хо Са снова заговорил, но юноша, не отводя взгляда от Хасара, покачал головой.

— Монах говорит, что Будда может направить его по странному пути, только его место среди бедных.

— Бедных везде хватает, — отрезал Хасар. — Спроси, откуда он знает, что это не его Будда послал нас ему навстречу.

Хо Са кивнул и что-то сказал. Лицо монаха осветилось неподдельным интересом.

— Он спрашивает, знакомо ли твоему народу имя Будды, — сказал Хо Са.

— Передай монаху, — ухмыльнулся монгол, — что мы верим в Отца-небо над нами и Мать-землю под нами. А все остальное — борьба и боль до самой смерти.

Заметив, что Хо Са поморщился от такой нехитрой философии, Хасар усмехнулся.

— И это все, во что ты веришь? — поинтересовался тангут.

Хасар бросил взгляд на брата.

— Те, кто поглупее, верят в духов, но большинство из нас верят в хорошего коня и крепкую правую руку. И нам дела нет до этого Будды.

Когда Хо Са закончил переводить слова Хасара, юный монах кивнул и зашагал к привязанному мулу. Хасар и Тэмуге удивленно смотрели, как юноша сел в седло, а животное под ним захрапело и стало брыкаться.

— Ну и мерзкая скотина! — воскликнул Хасар. — Так юноша идет с нами?

Хо Са удивился, когда монах согласно кивнул.

— Вот и ладно, — сказал Хасар. — Только передай ему, что я не позволю оставлять в живых моих врагов. Пусть мне не мешает. А полезет еще раз — отрежу его лысую голову.

Услышав его слова, монах рассмеялся и хлопнул себя по бедру. Хасар снова нахмурился.

— Я Хасар из племени Волков, — произнес монгол, показывая на себя. — А как тебя зовут?

— Яо Шу! — ответил юноша, дважды стукнув себя кулаком в грудь.

Похоже, знакомство развеселило монаха — он залился смехом. Хасар удивленно смотрел на юношу.

— Садись на коня, Хо Са, — скомандовал он наконец. — Гнедая кобыла моя. По крайней мере, больше не придется идти пешком.

Путники быстро взобрались на коней. Хо Са и Тэмуге досталась одна лошадь, они уселись на нее, сняв седло. Разбойники молчали, понимая, что их жизнь висит на волоске. Они долго смотрели вслед незнакомцам и начали ругаться только после того, как убедились, что поблизости никого нет.

Ущелье, отделяющее государство Си Ся от южного края пустыни, пустовало, когда туда добрались пятеро путников. В горах, далеко к северу, зима уже вступила в свои права, на несколько долгих месяцев сковала землю. В самом ущелье ревел пронизывающий холодный ветер, словно радуясь, что ничто ему не мешает. На пути ветра больше не было крепости, и он дул без остановки, вздымая клубы песка и пыли.

Добравшись до прохода в горах, Хасар и Тэмуге спешились при мысли о том, сколько крови пролили их воины, штурмуя здешнюю крепость. Чингис велел ее разрушить. Несколько глыб все еще лежали на песке, остальные по приказу хана оттащили подальше. Только квадратные отверстия в скалах, где крепились леса и подпорки, напоминали о несуществующих ныне стенах. Больше ничего не преграждало племенам дорогу на юг, и Хасар ощутил гордость за свой народ.

Они с братом шли по ущелью, глядя на поднимающиеся с обеих сторон скалы. Каменщик и монах не понимали их чувств, ведь они не бывали в этих местах, где за крепостью из черного камня Западное Ся наслаждалось безраздельной властью.

Хо Са повернул коня на юг, к опустевшим полям. Вдалеке виднелись темные пятна — там сожгли сгнивший урожай, и на земле остался пепел.

«Крестьянам придется голодать, и жителям Иньчуаня, наверное, тоже», — подумал Хо Са и сокрушенно покачал головой.

Четыре долгих месяца он не был дома. Хо Са мечтал хотя бы еще раз увидеть жену и сыновей. Интересно, на что живут уцелевшие от расправы воины после того, как великий хан разбил тангутское войско? Кочевники сокрушили существующий с давних пор мир. Хо Са содрогнулся, вспомнив о жестокости монголов. Горечь от потери друзей и соратников до сих пор разъедала его сердце. Впрочем, самое большое унижение Хо Са испытал, видя, как отдают дикарям королевскую дочь. Тангут содрогнулся при мысли, что юная красавица должна жить в вонючей юрте среди овец и коз.

Хо Са посмотрел на долину и вдруг понял, что ему будет недоставать компании Хасара. Да, монгол неотесан и жесток, но Хо Са с гордостью вспомнил об их совместном путешествии. Никто из тангутов не смог бы похвастаться, что тайно проник в цзиньский город и вернулся живым, прихватив главного каменщика! Нет, конечно, Хасар не подарок. Хо Са однажды чуть не погиб из-за него в деревне, где монгол выпил слишком много вина. Тангут потер шрам на боку, оставленный кинжалом стражника. Воин навещал в деревне семью и наткнулся на Хасара. Протрезвев, монгол напрочь забыл о драке. Порой он страшно злил Хо Са, зато от его бесшабашной жизнерадостности становилось легче на душе. Хо Са с тревогой подумал, что не сможет заново привыкнуть к жесткой дисциплине, царящей в тангутском войске. Государь обещал монголам ежегодную дань, и Хо Са решил, что попросит о назначении в отряд стражников, которые должны будут доставить ее через пустыню. Ему хотелось взглянуть на землю, породившую племена.

Хасар, улыбаясь, подошел к своим спутникам. Воин был счастлив — они вернулись домой, выполнили задание Чингиса. Пыль покрывала их одежду, а на лицах запеклась грязь. По дороге Яо Шу учился у Хо Са говорить на языке кочевников. У Ляна получалось хуже, однако и он запомнил несколько нужных слов. Монах, каменщик и воин посмотрели на Хасара и неуверенно кивнули в ответ, не понимая причину его радости.

Хасар подошел к Хо Са. К своему удивлению, тангут почувствовал, как в груди что-то сжалось при мысли, что придется оставить эту странную компанию. Он хотел что-то сказать, Хасар его опередил.

— Смотри, Хо Са, и запоминай. Ты не скоро попадешь домой.

— Что? — возмутился воин. Миролюбивое настроение как рукой сняло.

Хасар пожал плечами.

— Твой правитель отдал тебя на год. Сменилось четыре луны, еще две — и мы будем дома. Ты нам нужен, чтобы переводить для каменщика и учить монаха говорить на приличном человеческом языке. Неужели ты полагал, что я оставлю тебя здесь? Да ты и вправду так думал! — Хасар, похоже, пришел в восторг, заметив обиженное выражение, промелькнувшее на лице Хо Са. — Мы вернемся в степь, Хо Са. Проверим на парочке холмов, чему научит нас этот каменщик, а когда будем готовы, отправимся воевать. Может, к тому времени ты станешь так полезен для нас, что я попрошу тебя у твоего господина еще на год или два. Думаю, он тогда пошлет меньше дани — вычтет твою цену.

— Ты говоришь так, чтобы меня позлить! — сердито сказал Хо Са.

— Может, лишь самую малость, — рассмеялся Хасар. — На самом деле ты хороший воин и знаешь страну Цзинь. Ты нам пригодишься, когда мы пойдем на нее войной.

Хо Са бросил на Хасара гневный взгляд. Монгол шутливо шлепнул тангута по ноге, отвернулся, но продолжил говорить:

— Мы перекроем воду в каналах. А когда земля иссохнет, заберем добычу и женщин. Что еще нужно воинам? Может, я даже найду вдовушку, Хо Са, чтобы грела тебя по ночам. Раскрой глаза — на самом деле я оказываю тебе услугу!

Хасар снова взобрался на лошадь и подъехал к Тэмуге, которого Лян подсаживал в седло. Наклонился поближе к брату.

— Степи зовут нас, брат, слышишь?

— Слышу, — ответил Тэмуге.

Он не меньше брата хотел вернуться домой, но лишь по одной причине: Тэмуге теперь знал, к чему нужно стремиться, если победят монголы. Брат мечтал о войне и набегах, а Тэмуге мерещились богатые города с их роскошью и властью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1211 год нашей эры Год Синь-Вэй[3] (Небесный ствол — Металл. Земная ветвь — Овца) Династия Цзинь — император Вэй

ГЛАВА 16

Чингис в полном боевом облачении смотрел, как его люди штурмуют Линьхэ. Кочевники взяли город в кольцо, под копытами их лошадей рисовые поля на много ли вокруг превратились в коричневую грязь. Хвосты девятибунчужного знамени поникли без ветра, заходящее солнце освещало огромное войско, которое великий хан привел под стены города.

Нукеры Чингиса ждали приказов, их лошади нетерпеливо рыли землю копытами. Рядом с великим ханом стоял слуга, держа в поводу каурую кобылу, но Чингис не спешил садиться в седло.

Неподалеку от крепостных стен возвышался шатер из кроваво-красной ткани. Войско Чингиса неумолимо двигалось вперед, сокрушая сопротивление цзиньцев, пока в округе не остался только один непокоренный город — Линьхэ. Цзиньская армия в панике покинула казармы и придорожные форты, бросила города и селения. Она бежала, разнося по стране страх перед завоевателями. Даже Великая стена не стала препятствием для монголов, у которых теперь были каталульты и лестницы. Чингис испытал удовлетворение, наблюдая за тем, как новые боевые орудия разбивают стену в щебень. Монголы безжалостно расправлялись с защитниками стены, сжигали деревянные здания почтовых станций, и чжурчжэни не могли сдержать их натиск. Цзиньцы бежали, чтобы быть уничтоженными.

Чингис не сомневался, что рано или поздно получит отпор: когда у какого-нибудь цзиньского генерала хватит умения и храбрости возглавить войска и вступить в сражение. Может, когда монголы подойдут к Яньцзин. Но не сегодня.

Город Шамба пал за семь дней. Всего три дня понадобилось, чтобы сжечь Уюнь. Чингис улыбнулся, видя, как выпущенные из катапульт камни рушат стены Линьхэ. Каменщик, доставленный братьями, показал монголам новый способ ведения войны. Теперь никакие стены для них не преграда. За два года племена научились строить катапульты, узнали о секретах и слабых местах крепостных сооружений Цзинь. Сыновья Чингиса росли высокими и сильными, старший стал почти мужчиной. Этого было достаточно. Чингис вернулся на землю своих врагов, хорошо подготовившись к встрече.

Он стоял далеко от катапульт, но до него доносились глухие удары камней о стены. Цзиньские воины не решались выйти из крепости и встретить врага лицом к лицу, хотя Чингис был бы этому рад. Пусть не ждут пощады, ведь красный шатер уже поставлен.

Мокрые от пота люди закидывали Линьхэ камнями из катапульт, постепенно разрушая крепость. Чингис вспомнил, что Лян показал ему наброски еще более страшного орудия. Хан представил себе огромную метательную машину, которая, по словам Ляна, будет бросать булыжники на сотни шагов и с сокрушительной силой. Цзиньский каменщик нашел призвание в постройке боевых орудий для правителя, который высоко оценил его талант. Чингис обнаружил, что прекрасно понимает чертежи Ляна, как будто занимался этим всю жизнь. Хан до сих пор не умел читать и писать, зато сразу уловил принцип действия конструкции из веревок, рычагов и блоков. Он решил дать Ляну возможность соорудить новое устройство для осады Яньцзина.

Как бы то ни было, императорский город не Линьхэ, его так просто не возьмешь. Чингис недовольно хмыкнул, вспомнив о крепостных рвах и мощных стенах. Лян говорил, что в основании их толщина достигает семи человеческих ростов. Стены Шамбы обрушились в подземелья, вырытые под ними, но крепостные башни Яньцзина построены на камнях, под них не подкопаешься. Чтобы попасть в императорский город, нужно что-то посерьезнее катапульт, решил Чингис. Ничего, в его распоряжении есть и другие орудия, а воины становятся опытнее с каждой победой.

Вначале Чингис думал, что они возмутятся, если их поставить к катапультам. Кочевники никогда не были пехотинцами, но Лян рассказал им о механизмах, и очень многие поняли принцип их работы. Чингис не скрывал радости по поводу того, что в улусе появились люди, способные разрушать стены, и воины с гордостью встречали его взгляд.

Увидев, что большой кусок стены рухнул, Чингис обнажил в ухмылке зубы. Катапультами командовал Субудай, тысяча его людей стояла прямо под стенами Линьхэ. Остальное войско, разбившись на отряды, ждало у всех четырех ворот в город, готовое при первой возможности броситься в атаку. Субудай ходил между орудиями, направлял удары. Невольно Чингис ощутил гордость за своих людей, которые научились новым способам ведения войны. Если бы только отец был жив, если бы только видел это!

Вдали Субудай послал к стенам людей, вооруженных длинными пиками с крючками. Под прикрытием деревянных щитов они расшатывали поврежденные камни, вытаскивали их из кладки. Цзиньские лучники не могли сделать ни единого выстрела, не рискуя собственной жизнью. Даже если кому-то и удавалось выпустить стрелу, та всего лишь пронзала дерево.

На краю стены показались цзиньцы и вылили на нападавших содержимое огромного железного котла. Несколько человек упали, сраженные стрелами, их место тут же заняли другие. Чингис нахмурился — черная жидкость окатила примерно десяток его воинов. Они нырнули под деревянный щит, но сверху уже летели горящие факелы. Вспыхнуло пламя, его рев заглушал крики несчастных, которые горели заживо и задыхались от дыма.

Вокруг раздались ругательства — живые факелы метались между остальными группами воинов, нарушая ход атаки. В поднявшейся суматохе цзиньские лучники стреляли в каждого, кто показывался из-под дощатого укрытия.

Субудай отдал команду, и воины под деревянными щитами медленно отступили, хотя и не все — некоторые корчились на земле, объятые огнем. Чингис одобрительно кивнул, когда вновь засвистели катапульты. Хан слышал о горючем земляном масле, но никогда не видел, чтобы его использовали для защиты крепостей. Оно загоралось куда быстрее бараньего жира, которым монголы заполняли светильники, и хан решил, что обязательно наберет себе такого масла. Может, даже из запасов Линьхэ, если там что-нибудь останется до конца осады. Каждый день Чингису приходилось запоминать тысячи новых вещей, голова уже гудела от планов.

Обугленные дымящиеся тела лежали под стенами города. До Чингиса донеслись ликующие возгласы цзиньцев. Он с нетерпением ждал, когда же наконец воины Субудая пробьют брешь в стене. Скоро начнет темнеть, и с заходом солнца Субудаю придется увести людей.

Под пение катапульт Чингис стал прикидывать, сколько человек погибло во время атаки. Впрочем, какая разница? Субудай командовал самыми неопытными воинами, которых нужно было закалить в бою. За два проведенных в горах года восемь тысяч мальчишек стали взрослыми и присоединились к войску. Большинство из них поступило под начало Субудая. Они назвались Волчатами, в честь Чингиса. Субудай просил, чтобы им разрешили войти в город первыми, но Чингис предпочел, чтобы они занялись стенами. Пусть вместе со своим молодым командиром понюхают крови.

Чингис слушал крики раненых, задумчиво постукивая пальцами по лакированным пластинкам доспехов. Еще два куска стены рухнули, открыв воинам Субудая группку цзиньских лучников. Крепость Линьхэ сейчас была похожа на выщербленную челюсть, и Чингис понял, что скоро все закончится. К стене подтащили лестницы, люди у катапульт могли наконец передохнуть. Они стояли усталые и довольные.

Возбуждение нарастало, Субудай со своими Волчатами полез на стену, фигуры темными пятнами выделялись на серых камнях. Лучшие монгольские лучники, которые могли пробить птичье яйцо на расстоянии ста шагов, прикрывали атаку. Едва показавшись наверху, цзиньские воины падали, густо утыканные стрелами.

Чингис удовлетворенно кивнул и взял поводья своей лошади, готовясь вскочить в седло. Животное захрапело, чувствуя настроение хозяина. Хан огляделся по сторонам, посмотрел на спокойные лица нукеров, на колонны воинов, окружившие город. Он создал величайшую в мире армию, каждый военачальник командовал туменом из десяти тысяч человек и сам решал, что делать. Люди Арслана ждали с другой стороны Линьхэ, их не было видно, зато Чингис заметил бунчужное знамя Джелме, которое развевал поднявшийся ветер. Солнце заливало войска золотым и оранжевым цветом, на земле дрожали длинные тени. Чингис отыскал взглядом Хасара и Хачиуна. Один ждал у восточных ворот, другой — у западных. Кто-кто, а братья не упустят возможности первыми ворваться на улицы Линьхэ.

За плечом хана маячила огромная фигура Толуя, который когда-то был нукером Илака. От одного взгляда повелителя воин горделиво расправил плечи. Старые, испытанные друзья стояли рядом, кивали, встретившись с ханом глазами. В первом ряду было всего двадцать конников, опытных воинов, достигших тридцати лет, как сам Чингис. Хан улыбнулся: до чего жадно они смотрят на город, готовые в любой миг сорваться с места!

В Линьхэ уже занялся пожар, тут и там поднимались густые клубы дыма, похожие на грозовые облака в родных степях. Чингис смотрел и ждал, его руки подрагивали от напряжения.

— Я пришел благословить тебя, мой повелитель, — прервал мысли Чингиса знакомый голос.

Хан повернулся и махнул своему шаману, первому среди людей, которые прошли темными тропами. Кокэчу больше не носил лохмотьев, как в дни службы хану найманов. На нем был халат из темно-синего шелка, подпоясанный шитым золотом кушаком. С кожаных браслетов свисали цзиньские монеты, они звенели каждый раз, когда шаман поднимал руки. Чингис невозмутимо склонил голову, Кокэчу овечьей кровью начертил на его лице полосы. Шаман шептал молитву Матери-земле, знакомые слова успокаивали хана, дарили уверенность.

— Она примет кровь, которой ты ее оросишь, с той же радостью, что принимает дождь.

Чингис медленно выдохнул — ему было приятно ощущать страх своих людей. Закаленные в боях воины при приближении Кокэчу испуганно замолкали. Чингис видел, что с каждым днем шамана боятся все больше, и использовал страх для укрепления порядка в войске, поддерживая и поощряя Кокэчу.

— Хочешь, я прикажу убрать красный шатер, повелитель? — спросил шаман. — День на исходе, и черная ткань уже готова.

Чингис задумался. Не кто иной, как Кокэчу, предложил простой способ вселять ужас в жителей цзиньских городов.

В первый день осады под крепостными стенами разбивали белый шатер, показывая, что никакие воины не спасут обреченный город. Если до заката ворота оставались закрытыми, на рассвете полотнище меняли на красное, и Чингис давал обещание убить всех горожан-мужчин. Раскинутый на третий день черный шатер означал, что пощады не будет — каждого жителя ждет жестокая смерть.

Цзиньские города на востоке должны были усвоить этот урок, и Чингис задумывался, действительно ли они сдадутся быстрее, как предсказывал Кокэчу. Шаман знал, как держать людей в страхе. Хан понимал, что будет трудно убедить войско, привыкшее уничтожать все на своем пути, не трогать сдавшиеся без боя города, но предложение шамана ему понравилось. В этой войне скорость решает все, если же города покорятся сразу, он сможет двигаться еще быстрее. Чингис наклонился к шаману, показывая свое благоволение.

— День еще не закончился, шаман. Женщины останутся в живых. Слишком старые и некрасивые разнесут вести, и по стране пойдет гулять страх.

— Как пожелаешь, мой повелитель, — сказал Кокэчу, его глаза блестели.

Чингису нравился Кокэчу. Хану нужны были умные люди, чтобы добиться всего, о чем он когда-то мечтал.

— Повелитель! — позвал один из нукеров.

Чингис резко обернулся и увидел, что юные воины Субудая сумели распахнуть северные ворота. Цзиньцы отчаянно защищались, и несколько Волчат упали, сраженные неприятелем. Краешком глаза Чингис заметил, что тумен Хасара во весь опор поскакал к городу. Хачиун со своими людьми по-прежнему ждал у восточных ворот и с досадой смотрел, как братья входят в город.

— Вперед! — скомандовал Чингис, ударив лошадь пятками.

Рассекая воздух, он вспомнил, как когда-то скакал по родным степям. В правой руке Чингис держал длинное березовое копье — еще одно новшество. Пока только несколько самых сильных багатуров могли управляться с незнакомым оружием, хотя с каждым днем все больше воинов перенимали новый обычай. Окруженный верными соратниками, Чингис мчался к Линьхэ, подняв острие копья.

Он знал: будут еще города, но эти, самые первые, навсегда останутся в его памяти. С громкими воплями конники ворвались в ворота, расшвыривая цзиньских воинов, словно окровавленные листья.

В полной темноте Тэмуге подошел к юрте Кокэчу. Из-за двери доносился тихий плач. Юношу он не остановил. Ночь была безлунная, а Кокэчу сказал ему, что такое время лучше всего подходит для обучения. Вдали догорал разрушенный Линьхэ, улус затих после тяжелого дня.

Рядом с шаманской юртой стояла еще одна, низкая и тесная. Тэмуге пришлось заползать в нее на коленях. Внутри горел единственный тусклый светильник, от густого дыма у Тэмуге сразу же закружилась голова. Кокэчу сидел, скрестив ноги, на черном шелковом ковре. Все убранство юрты он получил от Чингиса, и Тэмуге ощутил зависть, смешанную со страхом.

Кокэчу позвал его, и он пришел. Не спрашивая разрешения, юноша сел напротив шамана. Глаза Кокэчу были закрыты, он почти не дышал. Тишина угнетала Тэмуге, он вздрогнул при мысли о том, что проникающий в легкие дым наполнен злыми духами. На двух медных блюдцах курились благовония. Интересно, в каком городе их отыскали? В монгольских юртах появилось множество странных вещей, предназначение которых мало кто знал.

Тэмуге закашлялся — слишком много дыма вдохнул. Голая грудь Кокэчу дрогнула, он поднял веки и стал смотреть как бы сквозь Тэмуге. Потом сфокусировал взгляд и улыбнулся. Под глазами шамана залегли глубокие тени.

— Ты давно не приходил ко мне. Луна сделала полный круг, — произнес шаман хриплым от дыма голосом.

Тэмуге отвернулся.

— Я сомневался. Кое-что из сказанного тобой… слишком тревожно.

— Дети боятся темноты, взрослые — власти, — отрывисто рассмеялся Кокэчу. — Она притягивает, но может поглотить. Играть в эту игру нелегко.

Он пристально смотрел на Тэмуге, пока тот не поднял взгляд, поморщившись, словно от боли. Немигающие глаза Кокэчу странно поблескивали, зрачки потемнели и расширились.

— А разве сегодня ты пришел не затем, чтобы вновь погрузить руки во тьму? — прошептал шаман.

Тэмуге глубоко вздохнул. Дым больше не раздражал легкие, голова стала пустой, и юноша ощутил уверенность.

— Мой брат хан сказал, что, пока я был в Баотоу, ты нашел предателя. По его словам, ты чудесным образом угадал его среди нескольких воинов.

— С того времени многое изменилось, — ответил Кокэчу, пожав плечами. — Я чуял его вину. Ты тоже можешь этому научиться.

Усилием воли Кокэчу собрался с мыслями. Он привык к дурманящему дыму и мог вдыхать его гораздо дольше, чем Тэмуге, но сейчас перед его взором уже начали появляться яркие вспышки.

Тэмуге чувствовал, как все тревоги уходят прочь, пока он сидит с этим необыкновенным человеком, от которого по-прежнему пахнет кровью. Заплетающимся языком юноша прошептал:

— Чингис рассказывал, что ты положил руки на голову предателя и говорил на древнем языке. Предатель закричал и умер без единой раны.

— И ты бы хотел научиться этому? Здесь нет никого, кроме нас, не стесняйся. Скажи, ты ведь этого хочешь?

Тэмуге слегка сгорбился, его руки коснулись шелкового ковра, он отчетливо ощущал, как скользит под пальцами гладкая ткань.

— Да, я хочу, чтобы ты меня научил.

Кокэчу улыбнулся, обнажив темные десны. На самом деле он не знал, правильно ли определил предателя и, вообще, был ли предатель среди братьев. В руке, которую Кокэчу положил на голову несчастному, он сжимал кусочек воска с двумя зубами и ядовитой железой смертельно опасной змеи. Шаман долго охотился за ней, рискуя собственной жизнью. Кокэчу довольно хмыкнул, вспомнив выражение благоговейного ужаса на лице хана, когда тот увидел, как жертва бьется в судорогах от одного прикосновения. Несчастный почернел и распух перед смертью — никто не заметил под его волосами двух маленьких ранок. Кокэчу выбрал его из-за цзиньской девушки, которую воин взял в жены. Она ходила за водой мимо юрты шамана и пробудила в нем вожделение. Когда Кокэчу попытался овладеть красавицей, та отвергла домогательства, словно была ему ровней, а не простой рабыней. Шаман рассмеялся — перед смертью ее муж все понял, Кокэчу увидел это по его глазам. Теперь Кокэчу боялись и уважали. Другие шаманы не осмеливались оспорить его превосходство после того, как он показал свою силу. Кокэчу не испытывал чувства вины. Он знал, что его предназначение — быть рядом с великим ханом, торжествовать над врагами. Если для этого понадобится убить тысячу человек, его рука не дрогнет.

Кокэчу заметил, что взгляд Тэмуге стал бессмысленным от густого дыма. Шаман стиснул зубы, отгоняя благодушное настроение. Сейчас нужен ясный ум, нужно покрепче привязать к себе ханского брата, да так, чтобы тот никогда не смог освободиться.

Кокэчу сунул палец в небольшой сосуд, достал немного темной блестящей пасты, в которой чернели крошечные зернышки. Другой рукой раскрыл Тэмуге рот и размазал массу по языку юноши. От горечи Тэмуге поперхнулся. Сплюнуть он не успел — все во рту занемело. Он услышал за спиной шепот и завертел головой, пытаясь определить источник звука.

— Погрузись в свои самые темные мысли, Тэмуге, — прошептал шаман. — Я поведу тебя. Нет, лучше я поделюсь с тобой своими кошмарами.

На рассвете Кокэчу выбрался из юрты, его халат покрывали пятна пота. Тэмуге остался лежать без памяти на шелковом ковре. Шаман знал, что юноша проспит почти весь день. Сам Кокэчу не пробовал темную пасту, боялся наговорить лишнего перед Тэмуге. Шаман не желал из-за неосторожных слов оказаться в чьей-либо власти, особенно сейчас, когда перед ним прекрасное будущее. Он несколько раз глубоко вдохнул, чувствуя, как мысли проясняются от холодного воздуха. Одежда и тело пропахли сладким дурманящим дымом, и Кокэчу хихикнул, подходя к своей юрте.

Он распахнул дверь. Жена убитого им воина сидела на коленях у очага, там, где он ее оставил. Белокожая, хрупкая, она была необыкновенно красива. Кокэчу вновь охватила похоть, и он удивился собственной ненасытности. Наверное, это все из-за дыма.

— Сколько раз ты не подчинялась мне? — грозно спросил Кокэчу.

— Я не делала этого, — ответила женщина, дрожа от страха.

Он протянул руку, чтобы тронуть ее лицо, пальцы не слушались. Разозлившись, Кокэчу ударил женщину, и она упала на пол.

Кокэчу тяжело дышал, глядя, как она с трудом вновь встает на колени. Когда он стал развязывать пояс халата, женщина подняла голову. Рот у нее был в крови, нижняя губа распухла. Это зрелище еще больше распалило Кокэчу.

— Зачем ты бьешь меня? Что еще тебе нужно? — спросила женщина. В ее глазах блестели слезы.

— Власти над тобой, — ответил он, улыбаясь. — Что еще нужно мужчине? Это в нашей крови. Каждый был бы тираном, если бы мог.

ГЛАВА 17

Императорский город Яньцзин затих перед рассветом, правда, скорее от обильной еды и чрезмерных возлияний на празднике Фонарей, чем от страха перед монгольским войском. С заходом солнца император Вэй вышел на специально сооруженный помост к волнующимся толпам народа, и тысяча танцоров ударили в гонги и затрубили в трубы. Казалось, от оглушительного грохота даже мертвые встанут из могил. В знак смирения император был бос. Миллионы людей скандировали: «Десять тысяч лет жизни императору! Десять тысяч лет!» — и многоголосый крик разносился по улицам. В праздник Фонарей ночь изгоняли из города — он сиял, как драгоценный камень, освещенный мириадами огоньков. Даже три больших пруда сверкали — на волнах качались крошечные суденышки с горящими свечками. Шлюз открыли, лодочки устремились по Великому каналу, длиною в три тысячи ли, до южного города Ханчжоу, словно огненная река. Образ понравился юному императору, безропотно ожидавшему, когда же наконец утихнет грохот и рассеется белый дым от фейерверков. Их было так много, что город пропах порохом, а воздух горчил. Император знал: в эту ночь будет зачато много детей, в удовольствии или от насильников. Совершится больше сотни убийств, а дюжина пьяных найдет смерть в темных глубинах озера. Каждый год одно и то же.

Императору пришлось вытерпеть звучавшие отовсюду приветственные крики и возгласы в свою честь. Даже нищие, рабы и шлюхи радостно выкрикивали этой ночью его имя и освещали свои убогие жилища бесценным маслом. Он вынес все, только его взгляд порой становился холодным и отстраненным. Император думал о том, как сокрушить вражеские войска, которые посмели напасть на его страну.

Крестьяне не ведали об угрозе, даже бродячим торговцам почти ничего не было известно. Император Вэй позаботился о том, чтобы болтунам закрыли рты и праздник прошел с обычным размахом, в безумии пьянства, шума и света. Глядя на гуляющих подданных, правитель вдруг подумал, что они напоминают личинок, копошащихся в трупе. Гонцы приносили страшные известия — города на окраинах империи объяты пламенем.

На рассвете крики и пение затихли, в городе воцарилась тишина, которую лишь изредка разрывал отдаленный треск хлопушек. Последние лодочки уносили огоньки свечей. Император Вэй стоял у окна в своих покоях, глядя на неподвижную темную гладь озера, окруженного роскошными домами. В этих домах, на виду у своего господина, наделившего их властью, жили самые влиятельные вельможи. Император мог бы перечислить всех потомков знатных родов, которые, как богато разукрашенные осы, сражались друг с другом за возможность управлять его империей.

Дым и праздничная суета растаяли, словно утренний туман над озерами. При взгляде на прекрасный древний город не верилось, что с запада надвигается угроза. «Войны не миновать. Как жаль, что отец умер», — думал император. Всю жизнь старик жестоко подавлял малейшие признаки неповиновения в самой стране и за ее пределами. Император Вэй многому научился у отца, но сейчас как никогда ощущал свою неопытность. Он уже потерял города, которые принадлежали Цзинь со времен великого раскола, триста лет назад разделившего империю на две части. Предки Вэя жили в золотую эпоху, ему же остаются только мечты возродить былую славу.

Он криво улыбнулся, представив, что бы сделал отец, узнав о монгольском вторжении. Наверняка бы метался в гневе по коридорам дворца, избивая попавших под горячую руку слуг, и созывал войско. Отец не проиграл ни одной битвы, и никто из военачальников не посмел бы его ослушаться.

Еле слышное покашливание вывело императора из задумчивости. Он обернулся и увидел первого министра. Тот застыл в низком поклоне.

— Ваше императорское величество, к вам генерал Чжи Чжун, как приказывали.

— Пусть войдет, и проследи, чтобы нам не мешали, — ответил правитель и сел, забыв о красоте рассвета.

Он обвел взглядом комнату, проверяя, все ли в порядке. Велел убрать со столика для письма груду карт и бумаг. Ничего не выдавало гнева императора, пока он ждал человека, который должен был избавить страну от кочевников. Вэй невольно вспомнил правителя Си Ся и письмо, написанное три года назад. Сейчас он испытывал стыд за свои враждебные слова и злорадство. Кто же знал, что монгольское войско не кучка горластых дикарей, что угроза более чем серьезна? Его народ никогда не испытывал страха перед теми, кого можно уничтожить, едва они начинают причинять беспокойство. Император Вэй до крови закусил губу, размышляя о будущем. Если монголов не удастся разбить сразу, придется подкупить татар, пусть нападут на своих извечных врагов. Цзиньское золото может выиграть столько же битв, сколько копья и луки. Отец часто это повторял, и Вэй вновь пожалел, что его нет рядом.

Генерал Чжи Чжун обладал огромной физической силой и сложением борца. Гладко выбритая и смазанная жиром голова блеснула, когда он поклонился императору. Вэй непроизвольно расправил плечи — сказывались долгие часы, которые юноша провел, упражняясь в военном искусстве. Едва взглянув на массивную голову и жестокое лицо воина, император сразу же почувствовал, как к нему возвращается уверенность, хотя в детстве он Чжи Чжуна побаивался.

Генерал выпрямился, и от его свирепого вида Вэй вновь почувствовал себя мальчишкой. Он с трудом сдержал дрожь в голосе. Император не имеет права показывать слабость.

— Они наступают, генерал. Мне уже доложили.

Чжи Чжун оценивающе посмотрел на безусого юнца, жалея, что стоит не перед его отцом. Старый император уже предпринял бы что-нибудь, но его нет в живых — придется иметь дело с желторотым мальчишкой. Генерал стиснул кулаки и расправил плечи.

— Ваше императорское величество, у кочевников около шестидесяти пяти тысяч воинов, не больше. У них превосходная конница, и все великолепно стреляют из лука. Более того, они знакомы с наукой ведения осады и у них есть мощные орудия. Их войско отличает дисциплина, которой раньше не наблюдалось.

— Я не желаю слышать о достоинствах монгольского войска! — сердито произнес император. — Скажи лучше, как их победить.

Генерал ничего не ответил на грубость. Его молчание само по себе было укором, и император жестом велел ему продолжать. На бледных щеках Вэя алели пятна.

— О Сын Неба, чтобы победить врага, нужно его знать. — Генерал не случайно назвал титул императора — хотел напомнить Вэю о его положении в тяжелую годину. Он подождал, пока у юноши перестанут дрожать от страха губы, и продолжил: — В прошлом мы бы попытались отыскать слабину в союзе племен. Думаю, сейчас эта тактика не сработает.

— Почему? — спросил Вэй.

Неужели Чжи Чжун не скажет ему, как победить кочевников? Мальчишкой ему пришлось выслушать от старого генерала немало лекций, и, похоже, от них никуда не денешься даже теперь, когда у ног Вэя вся империя.

— Раньше монголам не удавалось проникнуть за Великую стену, ваше императорское величество. Они могли только вопить у ее подножия, — начал генерал и пожал плечами. — Сейчас стена — уже не то препятствие, каким была раньше, а монголов нельзя отбросить назад, как когда-то. Они стали сильными и дерзкими. — Чжи Чжун сделал паузу, однако император ничего не сказал. Взгляд генерала немного смягчился. Судя по всему, юнец начинает понимать, когда лучше держать рот на замке. — Мы пытали монгольских лазутчиков, ваше императорское величество. Поймали человек двенадцать за последние несколько дней. Несколько наших воинов погибли, пытаясь захватить их живьем. Впрочем, дело того стоило. Врага нужно знать. — Генерал нахмурился, что-то вспомнив. — Племена объединились. Не знаю, распадется ли их союз со временем, но, по крайней мере, в этом году он крепок. У них есть люди, которые умеют строить метательные машины и стенобитные орудия. И, что хуже всего, монголов поддерживает Си Ся.

Генерал снова замолчал, его лицо выражало презрение к бывшим союзникам.

— Когда мы покончим с монголами, повелитель, я с радостью поведу армию в долину Си Ся.

— Так что удалось узнать у лазутчиков? — нетерпеливо напомнил император Вэй.

— Они говорят о Чингисе как о любимце богов, — сообщил Чжи Чжун. — Среди племен нет недовольных, но я продолжу поиски. Раньше племена кочевников всегда можно было разъединить, пообещав власть и богатство.

— Расскажи, как ты собираешься сокрушить монголов, генерал, — сердито перебил император. — Иначе я найду того, кто сможет это сделать.

Чжи Чжун сжал губы в узкую линию.

— Теперь, когда внешняя стена разрушена, мы не сможем защищать селения вдоль Желтой реки, — сказал он. — На равнинах у монголов больше преимуществ. Императорское величество должен смириться с потерей этих городов. — Император Вэй недовольно покачал головой, но генерал настойчиво продолжил: — Нельзя, чтобы они сами выбирали места для сражения. Линьхэ падет, как пали Шамба и Уюнь, Баотоу, Хух-Хото, Цзинин — все они на пути монголов. Мы не спасем эти города. Зато сможем за них отомстить.

Охваченный яростью, Вэй вскочил на ноги.

— Мы лишимся торговых путей, и враги узнают о нашей слабости! Я позвал тебя, чтобы услышать, как спасти унаследованные от отца земли, а не чтобы вместе с тобой смотреть, как они горят!

— Мы не удержим монголов, ваше императорское величество, — твердо произнес генерал. — Когда все закончится, я тоже буду скорбеть о погибших. Совершу паломничество к каждому из городов, осыплю себя пеплом и принесу дары духам. Но эти города будут разрушены. Я уже приказал войскам оставить их. Здесь наши воины принесут больше пользы императорскому величеству.

Юный император не находил слов, пальцы его теребили край одежды. Он сделал над собой усилие и наконец собрался с мыслями.

— Будь острожен, когда говоришь со мной, генерал. Мне нужна победа, и если ты еще раз скажешь, что мне придется бросить отцовские земли, я велю отрубить тебе голову.

Генерал выдержал гневный взгляд императора. В нем не было ни следа от прежней слабости. На миг Чжи Чжуну показалось, что перед ним отец Вэя, и это порадовало старого генерала. Кто знает, может, война закалит изнеженного юнца?

— Я соберу двести тысяч воинов, ваше императорское величество. Все запасы пищи придется отдать войскам, горожане будут голодать, зато стража сумеет навести в Яньцзине порядок. Я сам выберу место сражения, такое, где монголам не удастся нас победить. О Сын Неба, клянусь, мы их уничтожим. Многих командиров я подготовил сам — они не подведут.

Император сделал знак, и слуга подал ему чашу с холодной водой. Вэю даже не пришло в голову предложить генералу освежиться, хотя возраст военачальника почти в три раза превышал его собственный, а утро было душное. Только члены императорской семьи могли пить воду из Нефритового источника.

— Именно это я и хотел услышать, — заметил император, отпивая из чаши. — И где же произойдет сражение?

— Когда города падут, монголы двинутся на Яньцзин. Они знают, что это столица, где пребывает император. Я остановлю кочевников у горного хребта на западе, возле перевала Юхунь, они называют его Барсучья Пасть. Перевал достаточно узкий, чтобы задержать всадников. Мы сможем их всех перебить. Клянусь, монголы не дойдут до города.

— Им не удастся взять Яньцзин, даже если ты их не остановишь, — уверенно произнес Вэй.

Генерал посмотрел на юного императора. Интересно, он хоть раз уезжал из города? Чжи Чжун осторожно откашлялся.

— Об этом не может быть и речи. Я разобью монголов, а когда зима закончится, мы двинемся на их страну и сотрем с лица земли всех, кто там остался. Больше им не подняться.

От слов генерала настроение Вэя заметно улучшилось. Когда он попадет в царство мертвых и предстанет перед отцом, ему не придется испытать стыд. Не придется отвечать за поражение. На миг он представил себе города, которые займут монголы, пламя и кровь. Вэй глотнул воды, чтобы отогнать страшное видение. Он все отстроит заново. Когда последних кочевников разрубят на куски или распнут на деревьях, он возродит эти города, и народ будет знать, что император по-прежнему могуществен и любим небесами.

— Отец называл тебя молотом своих врагов, — смягчившимся голосом сказал император, затем положил руку на закованное в доспехи плечо Чжи Чжуна. — Помни о сожженных городах, когда получишь возможность покарать монголов. Отомсти им за все.

— Все будет, как пожелает его императорское величество, — с глубоким поклоном ответил Чжи Чжун.

Хо Са в задумчивости шел по улусу. Миновало три года с тех пор, как правитель Си Ся отправил его к монгольскому хану, и порой Хо Са забывал, что когда-то был командиром в тангутском войске. Отчасти потому, что монголы приняли его безоговорочно. Хасар подружился с тангутом, и они провели немало вечеров в юрте ханского брата, распивая арак и развлекаясь с двумя цзиньскими рабынями Хасара. Хо Са улыбнулся. Хасар — щедрый человек, не задумываясь одолжит другу наложницу.

Тангут остановился, чтобы проверить свежевыструганные стрелы, которые связали в пучки и аккуратно сложили под навесом из шкур и шестов. Как он и думал, стрелы были превосходные. Хотя монголы пренебрегали почти всеми правилами, которые он когда-то соблюдал, свои луки они берегли и лелеяли, как родных детей.

Хо Са давно понял, что ему нравятся племена, хотя до сих пор скучал по чаю, который пили на его родине. Тот напиток ничем не напоминал солоноватую бурду, столь любимую монголами, особенно в холода. Ох уж эти холода! Первая зима была самой тяжелой. Хо Са следовал всем советам кочевников, но едва пережил зимние месяцы. Тангут покачал головой, вспомнив свои страдания. Интересно, что он будет делать, если в один прекрасный день государь велит ему возвращаться домой? Послушается приказа? Чингис доверил ему сотню воинов в тумене Хасара, и другие сотники радушно приняли его в свою компанию. Хо Са был уверен, что каждый из его новых товарищей смог бы стать командиром в тангутском войске. Чингис не продвигал по службе дураков, и Хо Са гордился, что служит ему. Он стал частью самой большой армии в мире под началом величайшего полководца. И доверие значило для Хо Са очень много.

Юрта второй жены хана отличалась от других юрт огромного улуса. Стены были обтянуты китайским шелком. Войдя, Хо Са почувствовал тонкий запах жасмина. Непонятно, как за столько лет вдали от родной страны Чахэ сохранила запас духов. Дочь правителя явно не теряла времени зря. Хо Са знал, что супруги других воинов, тангутки и китаянки, часто собирались поболтать в ее юрте. Когда муж одной из них запретил жене ходить на встречи, Чахэ не побоялась рассказать об этом Чингису. Хан вроде бы ничего не сделал, однако с тех пор китаянка могла без помех посещать тангутскую принцессу. Потребовалось всего одно слово, произнесенное в подходящий момент.

Хо Са поприветствовал Чахэ поклоном и улыбнулся, ощутив на плечах проворные руки двух юных невольниц. Девушки помогли ему снять верхнюю одежду. Даже это было новшеством. Монголы одевались как попало, лишь бы не замерзнуть, и не думали о хороших манерах.

— Добро пожаловать к моему очагу, земляк, — произнесла Чахэ, поклонившись в ответ. — Я рада, что ты пришел.

Она говорила по-китайски, но с тангутским акцентом. Хо Са вздохнул, когда услышал знакомую интонацию, понимая, что Чахэ хочется его порадовать.

— Ты дочь моего государя и жена великого хана, — сказал он. — А я твой слуга.

— Хорошо, Хо Са. Но ведь мы еще и друзья. Правда?

Хо Са снова поклонился, в этот раз ниже. Выпрямившись, он принял из рук невольницы чашу темно-зеленого чая и оценивающе вдохнул его аромат.

— Конечно, моя госпожа. О Небо, что это? Я не нюхал…

Хо Са замолчал, втягивая в легкие дивный запах. Вдруг он ощутил такую сильную тоску по дому, что покачнулся.

— Отец каждый год посылает чай вместе с данью. У монголов он часто выдыхается, а этот привезли недавно.

Воин осторожно сел, обхватив чашу ладонями.

— Я не достоин твоей заботы, госпожа.

Он ничего не спрашивал, хотя и не знал, зачем его сюда позвали. Хо Са понимал, что ему нельзя видеться с Чахэ слишком часто. Каким бы естественным ни казалось желание земляков искать общества друг друга, мужчина не должен приходить к ханской жене без веской причины. За два года они встречались раз шесть, не больше.

Прежде чем Чахэ успела ответить, в юрту вошел еще один человек. Яо Шу сложил перед собой ладони и поклонился хозяйке. Хо Са удивленно смотрел, как монах, которому тоже налили чашу настоящего чая, с наслаждением вдыхает его аромат. Только после того как Яо Шу закончил приветствие, Хо Са нахмурился. Встречаться с ханской женой наедине — опасно. Еще хуже, если их троих обвинят в заговоре. Его тревога усилилась, когда обе невольницы поклонились и вышли из юрты, оставив хозяйку наедине с гостями. Хо Са хотел было встать, забыв о чае, да Чахэ не позволила.

Она положила ему на плечо руку, и он не мог подняться, не сбросив ее ладони. Хо Са неловко сел, и женщина встретилась с ним взглядом. Широко распахнутые глаза казались совсем темными на бледном лице Чахэ. Она была красива, от нее не пахло прогорклым бараньим жиром. От прикосновения холодных пальцев Хо Са невольно вздрогнул.

— Я пригласила тебя, Хо Са. Ты мой гость. Если ты сейчас уйдешь, это будет считаться оскорблением, верно? Ответь мне, ведь я еще не слишком хорошо знакома с монгольскими обычаями.

Ее слова были одновременно и упреком, и ложью. Чахэ прекрасно знала все тонкости монгольского этикета. Она дочь правителя, выросла при дворе. Ей наверняка не чужды интриги и коварство, напомнил себе Хо Са. Он сел поудобнее и заставил себя сделать глоток чая.

— Нас никто не слышит, — весело заметила Чахэ, усилив опасения воина. — Ты боишься заговора, Хо Са, там, где ничего нет. Я вторая жена хана, мать его сына и единственной дочери. Ты человек, которому он доверяет, а Яо Шу учит старших сыновей моего мужа и других мальчишек китайскому языку и боевым искусствам. Ни один человек не посмеет сказать о нас что-либо плохое. А если кто и рискнет, я велю отрезать ему язык.

Хо Са удивленно смотрел на хрупкую женщину, которая так легко бросалась угрозами. Достанет ли у нее сил выполнить их? Сколькими друзьями она обзавелась в улусе, используя свое положение? Кто эти друзья — цзиньские и тангутские рабы? От Чахэ можно ожидать чего угодно. Хо Са через силу улыбнулся, хотя внутри все похолодело.

— Прекрасно. Значит, мы, трое друзей, сидим в юрте и наслаждаемся хорошим чаем. Я допью чашку, госпожа, и уйду.

— Неужели я всегда буду одна? Неужели даже ты меня подозреваешь? — огорченно прошептала Чахэ.

Хо Са никогда бы и в голову не пришло дотронуться до члена королевской семьи, зато Яо Шу ничего не сдерживало. Монах обнял Чахэ за плечи, ее голова покоилась на его груди.

— Госпожа, ты не одна. Дело в том, что твой отец приказал мне служить твоему мужу, — мягко произнес Хо Са. — На миг мне показалось, что ты замышляешь против него недоброе. Иначе зачем было приглашать нас и отсылать невольниц?

Принцесса Западного Ся выпрямилась, поправила выбившийся из прически локон. От ее красоты у Хо Са пересохло в горле.

— Ты единственный, кто напоминает мне о доме, — произнесла она. — И среди всех только Яо Шу не воин.

Из ее глаз исчезли слезы, а голос окреп.

— Я не предам своего мужа даже ради тысячи подобных тебе, Хо Са. Но у меня есть дети, а кто, как не женщины, должны заглядывать в будущее? Неужели мы трое будем сидеть и смотреть, как Цзиньская империя погибает в пламени? Станем свидетелями уничтожения прекрасной страны и ничего не скажем?

Она повернулась к Яо Шу, который внимательно слушал.

— Где же окажется твоя буддистская вера, мой друг? Ты будешь спокойно смотреть, как она гибнет под копытами коней?

— Если бы мою веру можно было сжечь, я бы не стал верить. Моя вера переживет войну с Цзинь, даже если самих цзиньцев сотрут с лица земли. Люди стремятся к власти, хотят быть императорами и царями, только все это пустой звук. Неважно, кого и как называют. Все равно придется работать на полях. В городах по-прежнему будут процветать порок и взяточничество. — Он пожал плечами. — Людям не дано знать, что ждет их в будущем. Твой муж не против, чтобы я обучал его сыновей. Возможно, слова Будды найдут дорогу в сердце хотя бы одного из них. Впрочем, глупо заглядывать так далеко вперед.

— Он прав, госпожа, — тихо сказал Хо Са. — Я понимаю, твои речи вызваны страхом и одиночеством. Раньше я не задумывался, как тебе тяжело.

Он глубоко вздохнул, чувствуя, что играет с огнем, но близость Чахэ опьяняла его.

— Я навсегда останусь твоим другом, госпожа.

Чахэ улыбнулась, ее глаза блестели от недавних слез. Она протянула Хо Са и Яо Шу руки, каждый из них пожал холодные пальцы тангутской принцессы.

— Наверное, я просто напугана, — призналась она. — Представила, что город моего отца разрушен, а еще у меня болит душа за цзиньского императора и его семью. Как вы думаете, они смогут выжить?

— Все люди умрут, — ответил Яо Шу, опередив Хо Са. — Наша жизнь — всего лишь птичка, которая пролетает через освещенное окно и снова возвращается в темноту. Главное — никому не причинять боли. Чтобы прожить хорошую жизнь, нужно защищать слабых. Если человеку это удастся, он зажжет лампу, и она будет освещать его путь еще много жизней.

Хо Са смотрел на монаха, говорившего с серьезной торжественностью. Чисто выбритая голова Яо Шу блестела. Воин не мог согласиться со словами монаха, его передернуло от одной мысли о безрадостной жизни в трудах и заботах. Хо Са больше импонировала простая философия Хасара: Отец-небо дает силу не для того, чтобы она пропадала зря. Если человек может поднять меч, он должен его использовать, и чем слабее противник, тем лучше. По крайней мере, ему будет труднее выпустить тебе кишки, когда ты отвернешься. Впрочем, Хо Са не стал высказывать свои мысли вслух, увидев, что Чахэ успокоилась и кивнула монаху:

— Ты хороший человек, Яо Шу, я чувствую. Уверена, сыновья моего мужа многому научатся у тебя. Может, когда-нибудь и они станут буддистами.

Она неожиданно встала, и Хо Са едва не пролил остатки остывшего чая. Воин аккуратно поставил чашу рядом с собой и еще раз поклонился Чахэ, радуясь, что странная встреча подошла к концу.

— Мы принадлежим к древней культуре, — тихо сказала Чахэ. — Думаю, мы сможем оказать влияние на новую культуру, которая только зарождается. Осторожность только поможет нам выиграть.

Хо Са моргнул, услышав слова тангутской принцессы, и приступил к обычной церемонии учтивого прощания, после чего покинул юрту. Яо Шу следовал за ним. Выйдя на свежий воздух, мужчины обменялись взглядами — и разошлись.

ГЛАВА 18

В казармах императорских войск в Баотоу царили шум и беспорядок — воины сгружали имущество на повозки. Ночью из Яньцзина пришел приказ, и командир гарнизона, Лю Чжан, не терял времени зря. Ему было велено не оставлять монголам ничего ценного, а то, что невозможно взять с собой, — уничтожить. Уже сейчас несколько человек тяжелыми молотами дробили лишние стрелы и копья.

Решение о выводе войск из Баотоу далось Лю Чжану нелегко. Он не спал с тех пор, как получил приказ. Воины, охранявшие Баотоу от преступников и разбойничьих шаек, стояли в городе уже четыре года. Многие обзавелись семьями. В приказе генерала не говорилось ни слова о родных и близких воинов.

Письмо от генерала Чжи Чжуна привез императорский посыльный. Все печати на пакете были целы. Командир прекрасно понимал: за разрешение семейным воинам взять с собой жен и детей ему грозит понижение в должности, а может, и что похуже, однако не мог оставить несчастных на произвол судьбы. Лю Чжан посмотрел на очередную стайку мальчишек, которые, испуганно озираясь, рассаживались по повозкам. Всю жизнь они провели в Баотоу, а теперь им велели все бросить и бежать к ближайшим казармам.

Лю Чжан вздохнул. Невозможно сохранить тайну, если в нее посвящено так много людей. Наверняка воинские жены предупредили подруг, и сейчас новости расходятся по городу, как круги от брошенного в воду камня. Скорее всего, именно по этой причине в приказе не говорилось о вывозе воинских семей.

За воротами шумела собравшаяся у казарм толпа. Лю Чжан покачал головой. Он не сможет спасти всех горожан и не намерен нарушать приказ. Внезапно ему стало стыдно за то, что он рад возможности унести ноги от монголов и старается не слышать растерянные и испуганные крики, доносящиеся с улицы.

Солнце уже встало. Лю Чжан испугался, что слишком затянул с отъездом. Если бы он не послал за семьями воинов, всех людей удалось бы вывести еще ночью. А теперь придется идти сквозь враждебную толпу. Лю Чжан сказал себе, что, раз уж решение принято, он будет безжалостным. Если горожане разозлятся, кровопролития не избежать, его люди не смогут пробиться без боя к крепостным воротам, до которых шагов четыреста. Еще вчера это расстояние не казалось большим. Жаль, что так случилось, но Лю Чжан сделал выбор и вот-вот отправится в путь.

Мимо пробежали двое воинов, видимо с поручениями. Ни один не обратил внимания на командира. Было заметно, что воины встревожены. Ясно, что они из тех, у кого в городе остаются шлюхи или приятели, то есть из большинства. Когда войско уйдет, здесь начнутся беспорядки, будут бесчинствовать разбойничьи банды. «Разбойники похожи на свирепых псов, только силой их и удержишь, — подумал Лю Чжан. — Будут рвать добычу, пока их самих не уничтожит наступающий враг».

От этой мысли Лю Чжану стало немного легче, хотя стыд по-прежнему терзал его душу. Он решил сосредоточиться на том, как без потерь вывести из города воинов и повозки. Лю Чжан уже велел арбалетчикам встать по обеим сторонам колонны и стрелять в толпу при малейших признаках опасности. Если это не поможет, воины пустят в ход пики. Как бы то ни было, Лю Чжан понимал, что при данных обстоятельствах ему гордиться нечем.

К Лю Чжану подбежал один из стражников, охраняющих ворота в казармы. Неужели начались волнения?

— Господин, там какой-то человек хочет поговорить с вами. Я хотел отправить его домой, но он дал мне этот знак и сказал, что вы согласитесь встретиться с ним.

Лю Чжан бросил взгляд на обломок синей раковины с личным клеймом Чена И. Только встречи с главарем тонга сейчас и не хватает! Но повозки уже загрузили, войско строилось у ворот, и командир гарнизона, чувствуя вину, кивнул стражнику.

— Впусти его через маленькую дверь и проследи, чтобы за ним не было хвоста.

Стражник поспешил прочь, а Лю Чжан остался наедине со своими мыслями. Чен И тоже погибнет вместе с остальными, и никто не узнает о его соглашении с командиром императорских воинов, существовавшем много лет. Соглашение было выгодно обоим, однако Лю Чжан нисколько не жалел, что наконец отделается от коротышки. Стражник вернулся с главарем Синего тонга, и Лю Чжан постарался отогнать усталость — с Ченом И лучше держать ухо востро.

— Ничем не могу тебе помочь, Чен И, — начал военачальник, велев стражнику идти к воротам. — Мне приказали вывести воинов из Баотоу и присоединиться к остальным войскам у Яньцзина.

Чен И пристально смотрел на него, и Лю Чжан заметил, что коротышка вооружен — на его бедре висел меч. По правилам посетителям полагалось оставлять оружие у ворот, но сегодня было не до правил.

— А я думал, что ты солжешь, — произнес Чен И. — Скажешь, что отправляетесь на учения. Конечно, я бы тебе не поверил.

— Тебе, наверное, самому первому сообщили, — ответил Лю Чжан, пожав плечами. — Я только выполняю приказ.

— Вы допустите, чтобы Баотоу сожгли? — спросил Чен И. — Много лет вы уверяли, что защитите нас, а теперь, при виде настоящей угрозы, спасаетесь бегством?

Лю Чжан вспыхнул.

— Я всего лишь простой воин, Чен И. Когда мои командиры приказывают мне идти, я подчиняюсь. Извини.

Лицо Чена И раскраснелось, то ли от злости, то ли от того, что он слишком быстро прибежал к казармам — сказать было трудно. Он пристально посмотрел на Лю Чжана, и тот не выдержал, отвел взгляд.

— Вижу, ты разрешил своим людям увезти семьи в безопасное место, — заметил Чен И. — Твои жена и сыновья не пострадают, когда придут монголы.

Лю Чжан отвернулся к колонне из людей и повозок, готовой отправиться в путь по его приказу.

— Разрешив воинам забрать семьи, я превысил свои полномочия, друг мой.

— Не называй человека другом, если оставляешь его на верную гибель, — презрительно фыркнул Чен И, не скрывавший своего гнева. Лю Чжан по-прежнему не мог посмотреть ему в глаза. Чен И продолжал: — Колесо судьбы повернется, Лю Чжан. Твои командиры заплатят за жестокость, а ты — за этот позор.

— Я должен идти, — сказал начальник гарнизона, глядя вдаль. — Ты успеешь вывести жителей из города, если отдашь приказ. Многих еще можно спасти.

— Пожалуй, я так и сделаю, Лю Чжан. Ведь после вашего ухода в городе не останется другой власти, кроме меня.

Они оба знали, что невозможно увести все население Баотоу. Монгольское войско было лишь в двух днях пути от города. Даже если попытаться вывезти людей по реке, в лодках не хватит места для всех. Жителей Баотоу будут убивать на ходу. Лю Чжан представил себе рисовые поля, красные от крови, и протяжно вздохнул. Пора отправляться в путь, он и так задержался.

— Всего доброго, — пробормотал он, встретившись наконец с Ченом И взглядом.

Непонятно почему, в глазах коротышки сияло торжество. Лю Чжан хотел что-то сказать, но передумал. Он направился к голове колонны, где его ждал слуга с лошадью. Ворота отворились, и первые ряды настороженно замерли, глядя на безмолвную толпу.

Люди стояли вдоль дороги и смотрели. Они оставили проход для императорских воинов, стражников и повозок. Лица жителей искажала ненависть. Лю Чжан отдал приказ арбалетчикам нарочито громко, чтобы устрашить толпу. Молчание угнетало, и Лю Чжан ждал, что горожане с минуты на минуту разразятся оскорблениями. Его воины нервно хватались за мечи и пики, избегали взглядов друзей и знакомых, которые стояли в толпе, глядя на покидающее город войско. Точно такая же сцена повторится у других бараков, а потом три колонны встретятся за городской стеной и двинутся на восток, к Яньцзину и перевалу Барсучья Пасть. Впервые в истории Баотоу останется без защитников.

Чен И смотрел, как колонна стражников направляется к крепостным воротам. Лю Чжан даже не подозревал, сколько человек из Синего тонга находятся в толпе, поддерживая порядок и не давая рассерженным горожанам выказывать возмущение. Чен И не хотел отсрочки отступления и все же не мог удержаться, чтобы не взглянуть на позор командира гарнизона. Они не были друзьями, хотя Лю Чжан прикрывал его много лет. Чен И знал, что командиру нелегко выполнять приказ о сдаче города, и наслаждался каждой секундой его унижения. Коротышке стоило большого труда скрывать радость. Никто не помешает ему, когда придут монголы, не будет воинов, которым велели сражаться насмерть. Предательство императора в одночасье отдало Баотоу в руки Чена И.

Коротышка нахмурил брови, увидев, что колонна дошла до крепостных ворот и Лю Чжан скрылся в тени опустевших помостов для лучников. Теперь все зависит от того, хорошо ли два брата-монгола, которым он помог, умеют держать слово. Знать бы, можно ли им доверять! Или любимый город уничтожат прямо на его глазах? Толпа мрачно наблюдала за уходом войска, а Чен И мысленно вознес молитвы духам предков. Вспомнив Квишана, своего слугу-монгола, он обратился к небу, покровителю кочевников, прося защиты и поддержки.

Облокотившись о деревянную загородку загона для коз, Чингис радовался, глядя на Чагатая, который с криками скакал на своей лошадке. Хан подарил десятилетнему сыну сделанные по росту доспехи. Чагатай был еще слишком мал, чтобы участвовать в боях, но подарок привел его в восторг, и сейчас мальчуган носился кругами, вызывая улыбки у старших. Он потрясал луком, то смеясь от счастья, то воинственно вопя.

Чингис выпрямился и погладил плотную белую ткань шатра, который возвели под стенами Баотоу. Он заметно выделялся среди обычных юрт, чтобы жители осажденных городов узнавали его и сдавались без боя. Шатер был раза в два больше ханской юрты, но не такой прочный. Он трепетал на ветру, белый полог двигался, словно от чьего-то дыхания. По бокам стояли бунчужные знамена, белые конские хвосты как живые бились в воздухе.

Баотоу был совсем рядом, и Чингис снова задался вопросом: не ошиблись ли братья насчет этого Чена И? Лазутчики сообщили, что колонна воинов покинула город за день до того, как монголы подошли к его стенам. Кое-кто из молодых воинов даже приближался к колонне на расстояние полета стрелы — убить одного-двух врагов ради забавы. В Баотоу, если донесения верны, не осталось императорских войск, его некому защищать. Чингис благодушно усмехнулся. В любом случае город падет, как все остальные города.

Хан беседовал с бывшим главным каменщиком Баотоу, и тот заверил его, что Чен И помнит об уговоре. Семья Ляна осталась за крепостными стенами, которые он помогал строить, и каменщик хотел, чтобы город покорился без боя. Чингис посмотрел на белый шатер. Баотоу должен сдаться до заката, иначе на следующий день жители увидят красный шатер. И тогда никакие соглашения их не спасут.

По спине Чингиса пробежал холодок. Хан обернулся, увидел по другую сторону загона Джучи и уловил в его глазах вызов. Забыв о данном Бортэ обещании, Чингис с холодным выражением лица глядел в глаза сыну, пока тот не отвел взгляд. Только после этого Чингис заговорил:

— Через месяц будет твой день рождения. Я велю, чтобы тебе тоже сделали доспехи.

— Мне исполнится двенадцать, — усмехнулся Джучи. — Скоро я смогу воевать вместе со взрослыми воинами. К чему мне детские забавы?

Чингис разозлился. Он хотел показать сыну свою щедрость, а тот отказывается от подарка. Хан начал что-то говорить, но ему помешал Чагатай. Мальчик подскакал к загону, спрыгнул на землю, едва удержавшись на ногах, и ловко обмотал поводья вокруг столбика. Испуганные козы с громким блеянием метнулись к другой стороне загона. Чингис не сдержал улыбки при виде простодушной радости сына, хотя вновь почувствовал испытующий взгляд Джучи.

Чагатай махнул рукой в сторону Баотоу, лежащего примерно в двух ли от лагеря монголов.

— Отец, почему мы не наступаем на город? — спросил он, поглядывая на Джучи.

— Потому что твои дяди дали обещание одному человеку, — терпеливо объяснил Чингис. — В благодарность за каменщика, который помог нам завоевать остальные города, мы не будем разрушать Баотоу. — Он на миг замолчал. — Если его жители сегодня сдадутся.

— А что будет завтра? — неожиданно вмешался Джучи. — Следующий город, а потом еще и еще? — Мальчик встал прямо, расправил плечи, когда Чингис повернулся к нему, и продолжил: — Неужели мы всю жизнь только и будем делать, что завоевывать крепости?

От непочтительного тона кровь бросилась в лицо Чингиса, затем он вспомнил свое обещание Бортэ обращаться с Джучи как с остальными сыновьями. Жена, похоже, не понимает, что мальчишка все время пытается вывести его из себя. Впрочем, Чингису дорог мир в собственной юрте. Он совладал с гневом и только потом ответил:

— Мы здесь не в игры играем. Я решил уничтожить цзиньские города не потому, что мне нравятся здешняя жара и мухи. Я пришел сюда — и ты тоже! — потому, что цзиньцы мучили тысячи поколений наших предков. Благодаря их золоту все племена только и делали, что грызлись друг с другом. Едва мы пытались начать мирную жизнь, цзиньцы натравливали на нас татар.

— Больше им это не удастся, мы слишком сильны для них, — возразил Джучи. — Татары разбиты. Все племена, по твоим словам, стали одним народом. Значит, нами движет только жажда мести?

Мальчик не осмеливался посмотреть отцу в глаза, но в его голосе звучал искренний интерес.

— История для тебя лишь песни да сказания, — фыркнул Чингис. — Ты еще не появился на свет, когда племена были разрознены. Ты не застал то время и не понимаешь его. Да, отчасти нами движет чувство мести. Пусть враги запомнят: если они посмеют напасть на нас, то в ответ поднимется буря и сметет их с лица земли.

Хан вытащил отцовский меч и поднял его к небу, солнечные лучи отразились в сверкающем лезвии, золотыми отблесками падая на лицо Джучи.

— Смотри, вот хороший клинок, выкованный мастером. Но если я зарою его в землю, долго ли он останется острым?

— Сейчас ты скажешь, что племена похожи на этот меч, — сказал Джучи, удивив Чингиса.

— Возможно, — ответил Чингис, недовольный, что ему не дали договорить. Мальчишка слишком умен; с ним неприятностей не оберешься. — Однако все, чего я добился, может быть потеряно из-за одного глупого сына, у которого не хватает терпения выслушать отца.

Джучи ухмыльнулся, и Чингис понял, что только что признал его сыном, хотя ему просто хотелось стереть дерзкое выражение с лица мальчишки.

Хан открыл воротца в козий загон и, высоко подняв меч, вошел. Козы пытались убежать от него, пихая друг дружку и бестолково блея.

— Раз ты такой умный, Джучи, скажи, что произойдет, если козы бросятся на меня?

— Ты их всех убьешь, — вмешался Чагатай, пытаясь поучаствовать в этой схватке характеров. Чингис не обернулся. Он хотел услышать ответ Джучи.

— Они собьют тебя с ног, — сказал Джучи. — Значит, мы козы, объединенные в народ?

Мысль, похоже, ему понравилась. Чингис потерял терпение. Он схватил сына и перебросил через шаткую ограду. Джучи упал, раскинув руки и ноги, среди испуганных животных. Козы метались, отчаянно блея. Некоторые делали попытки выпрыгнуть из загона.

— Мы волки, а волк не думает о тех, кого убивает. Он счастлив только тогда, когда его клыки и когти красны от крови, а враги — побеждены и мертвы. И если ты еще раз посмеешься надо мной, я отправлю тебя к ним.

Джучи с трудом поднялся на ноги, выражение его лица стало непроницаемым, как маска. Если бы подобное самообладание проявил Чагатай, Чингис обязательно похвалил бы его, но сейчас он молча смотрел на старшего сына, а тот — на отца, и никто не хотел отвести взгляд первым. Краем глаза Джучи заметил усмешку Чагатая, радующегося его унижению. В конце концов подросток не выдержал, отвел взгляд. Едва сдерживая бессильные слезы, он перелез через деревянную загородку. Чингис глубоко вздохнул, пытаясь подавить гнев:

— Ты не должен считать войну периодом, предшествующим мирной жизни. Может, разговоры о мечах и волках кажутся тебе чересчур мудреными? Скажу проще: мы воины. Если мне придется всю жизнь уничтожать власть цзиньского императора, я сочту каждый день праздником. Его семья правила слишком долго. Теперь возвысился мой род. Мы больше не потерпим холодных рук Цзинь у себя на горле.

Джучи тяжело дышал, однако собрался с силами и задал еще один вопрос:

— Значит, война никогда не кончится? И ты, став седым стариком, будешь по-прежнему искать врагов?

— Если кто-нибудь из них уцелеет к тому времени, — ответил Чингис. — Нельзя бросить то, что я начал. Если мы смалодушничаем и остановимся, неприятель придет к нам с таким огромным войском, какое тебе и в страшном сне не снилось. — Чингис замолчал, подыскивая слова, чтобы подбодрить мальчиков. — Зато, когда я состарюсь, мои сыновья станут взрослыми, завоюют новые земли и сделаются их правителями. Они будут кушать жирную пищу, носить мечи, украшенные драгоценными камнями, и забудут, что всем обязаны мне.

Хасар и Тэмуге вышли за пределы улуса посмотреть на стены Баотоу. Солнце висело низко над горизонтом, но оба воина вспотели — день был жаркий и душный. Дома, в горах, они никогда не потели, там сухая пыль не приставала к коже, ее сразу сдувал ветер. Здесь же, в Цзинь, тело становилось грязным и вонючим, вдобавок всех донимали полчища мух. Особенно страдал Тэмуге. Бледный и хворый, он вспомнил путешествие в город, и его замутило еще сильнее. В последнее время юноша проводил слишком много вечеров в дымной шаманской юрте, и увиденные в забытьи кошмары терзали его и после пробуждения. У Тэмуге перехватило горло, он закашлялся. Это усилие, казалось, окончательно ослабило юношу, у него закружилась голова.

Хасар смотрел на брата без тени сочувствия.

— Похоже, ты совсем выдохся, братец. Будь ты конем, я бы зарезал тебя на мясо.

— Ты ничего не понимаешь, впрочем, как обычно, — возразил Тэмуге слабым голосом, вытирая рот тыльной стороной ладони.

Он побледнел, под яркими лучами солнца его кожа казалась восковой.

— Прекрасно понимаю, что ты гробишь себя и целуешь пятки вонючего шамана, — ответил Хасар. — От тебя уже и несет как от него.

Может быть, Тэмуге и не обратил бы внимания на колкость брата, зато заметил в глазах Хасара настороженность. На Тэмуге так смотрели и раньше — считали его помощником ханского шамана. Вряд ли то был страх, скорее тревога перед неизведанным. Тэмуге не придавал значения подобным взглядам, но сейчас почувствовал странную радость.

— Я многому у него научился, — сказал он. — Временами меня пугает то, что я вижу.

— Люди всякое о нем болтают, да только ни одного хорошего слова я пока не слышал, — тихо произнес Хасар. — Говорят, шаман забирает младенцев, от которых отказались матери. И они пропадают навсегда.

Он не смотрел на Тэмуге, предпочитая разглядывать стены Баотоу.

— Говорят, шаман убил человека одним прикосновением.

Тэмуге наконец совладал с приступом кашля и приосанился.

— Я научился у него призывать смерть, — солгал он. — Вчера ночью, когда ты спал. Это было нелегко, и поэтому я сегодня кашляю. Ничего, плоть выздоровеет, а знание останется.

Хасар украдкой взглянул на брата, пытаясь понять, обманывает тот или нет.

— Наверняка там была какая-то хитрость, — заподозрил он.

Тэмуге улыбнулся. От темной пасты его десны почернели, и улыбка казалась жуткой.

— Не нужно страшиться того, что я знаю, брат, — мягко сказал он. — Опасны не знания, а человек.

— И вот такому детскому лепету он тебя учит? — фыркнул Хасар. — Ты говоришь как наш буддийский монах Яо Шу. Только он, по крайней мере, не превозносит Кокэчу. Они похожи на двух баранов, что бодаются по весне.

— Монах глуп и не должен учить детей Чингиса. Может, кто-то из них будет ханом, а этот самый буддизм сделает их слабыми.

— Вряд ли, если наставник — Яо Шу, — ухмыльнулся Хасар. — Он разбивает доски голыми руками. Твоему Кокэчу такое точно не под силу. Мне нравится монах, хотя он почти не говорит на нормальном человеческом языке.

— «Разбивает доски»! — передразнил Тэмуге. — Ну да, тебя только этим и впечатлишь. Разве безлунными ночами монах отгоняет злых духов от улуса? Нет, он рубит дрова.

Неожиданно для себя Хасар понял, что злится. Ему не нравилась обретенная Тэмуге уверенность, хотя он и не смог бы объяснить причин.

— Я никогда не видел цзиньских злых духов, которых — если верить его словам! — изгоняет Кокэчу. А дрова лишними не бывают.

Хасар презрительно хохотнул, увидев, как покраснел Тэмуге. Настроение старшего брата значительно улучшилось.

— Если бы мне пришлось выбирать, я бы предпочел человека, который умеет драться, как Яо Шу, а с духами умерших цзиньских крестьян я уж как-нибудь и сам бы справился.

Разъяренный Тэмуге замахнулся на Хасара и, к своему удивлению, увидел, что тот дрогнул. Храбрец, который, не задумываясь, бросается в бой с несколькими вражескими воинами, отступил перед младшим братом и схватился за меч. Тэмуге едва не рассмеялся. Он хотел было сказать Хасару, что пошутил, напомнить о былой дружбе, но почувствовал, как холод вползает в сердце, и злорадно ухмыльнулся.

— Не смейся над духами, Хасар, и не потешайся над людьми, которым они подчиняются. Безлунными ночами ты не ходил тайными тропами и не видел того, что открылось мне. Если бы не Кокэчу, каждый раз возвращающий меня на землю, я бы давно погиб.

Хасар понял: брат заметил, как он отпрянул от его руки. Сердце Хасара бешено колотилось. В глубине души он сомневался, что маленький Тэмуге знает что-то неизвестное ему. С другой стороны, на свете столько таинственного! Хасар сам видел, как Кокэчу протыкает себя ножами и раны не кровоточат.

Хасар растерянно посмотрел на брата, затем резко повернулся и пошел к юртам, к миру, который хорошо знал. Оставшись один, Тэмуге чуть не завопил от радости.

Внезапно ворота Баотоу распахнулись, и дозорные протрубили тревогу, предупреждая людей в улусе. Тэмуге подумал, что сейчас все воины бегут к своим лошадям. Ну и пусть бегут, сказал он себе, опьяненный победой над братом. Тошнота исчезла, и Тэмуге уверенно зашагал к открытым воротам. Он не задумывался над тем, что Чен И, возможно, нарушил их уговор и на стенах города ждут лучники. В эту минуту Тэмуге легко ступал по каменистой земле. Он чувствовал себя неуязвимым.

ГЛАВА 19

В городе Баотоу было тихо, когда Чен И приветствовал Чингиса у себя дома. Хана сопровождал Хо Са, и Чен И поклонился ему, признавая, что обещание выполнено.

— Добро пожаловать в мой дом, — произнес Чен И на языке кочевников и поклонился еще раз. Он впервые встретился с Чингисом лицом к лицу.

Чингис был намного выше цзиньца, похоже, даже верзила Хасар уступал брату в росте. Чен И сразу же почувствовал в этом человеке в доспехах и с мечом удивительную внутреннюю силу. Ответив на приветствие кивком, Чингис вошел во внутренний двор. Чен И поспешил вперед, чтобы показать дорогу, и не обратил внимания на взгляд Чингиса, которым тот оценивающе окинул огромную крышу. Хо Са и Тэмуге рассказывали Чингису о своем пребывании в Баотоу, и ему хотелось увидеть своими глазами, как живут богатые горожане. Набравшись решимости, Чингис перешагнул порог.

Город опустел, даже нищие куда-то делись. Жители Баотоу позакрывали дома от кочевников, которые бродили по улицам, заглядывали в ворота и смотрели, чтобы стащить. Чингис велел не грабить население, но воины решили, что к запасу рисового вина приказ не относится. Еще им приглянулись фигурки домашних божеств. Справедливо рассудив, что обереги лишними не бывают, монголы забирали все мало-мальски могущественные на вид статуэтки.

Воины из охраны Чингиса, кешиктены, остались ждать у ворот, хотя на самом деле хан мог бы смело ходить по городу в одиночку. Единственную опасность представляли люди, которые повиновались ему с полуслова.

Чен И старался не выказывать волнения, пока Чингис ходил по дому, рассматривая убранство. Хану, похоже, было не по себе, и Чен И не знал, как начать разговор. Он отослал своих людей и слуг, и дом выглядел непривычно пустым.

— Я рад, что тебе пригодился каменщик, — наконец нарушил молчание коротышка.

Чингис рассматривал черную лакированную вазу и ничего не ответил. Затем поставил безделушку на место. Хан был слишком велик для комнаты, казалось, в любую минуту он может задеть головой балку и обрушить весь дом.

«Это людская молва сделала его могучим, в жизни он не такой», — сказал себе Чен И.

Тут бледно-желтые глаза Чингиса уставились на него, и у коротышки похолодело внутри. Хан провел пальцем по вазе, по изображениям людей в саду, затем повернулся к хозяину:

— Не бойся меня, Чен И. Хо Са говорит, что ты сумел многого добиться своими силами, у тебя ничего не было, однако ты выжил и разбогател.

Чен И бросил взгляд на тангутского воина. Тот сохранял бесстрастное выражение лица. Впервые в жизни Чен И растерялся. Ему обещали город, но он не знал, сдержит ли великий хан слово. Коротышка понимал: когда ураган сносит твой дом, тебе остается только пожать плечами и смириться с судьбой. Сейчас он чувствовал то же самое. Все правила, которые он знал, сметены. Одно слово монгольского хана — и Баотоу сотрут с лица земли.

— Да, я богатый человек, — признал Чен И.

Он не успел договорить, почувствовав на себе заинтересованный взгляд Чингиса. Монгол вновь взял вазу, начал крутить в разные стороны. В его руках она казалась еще более хрупкой.

— А что такое богатство, Чен И? Ты человек города, улиц и домов. Что ты ценишь? Вот это?

Чингис говорил быстро, однако Чен И успел собраться с мыслями, пока Хо Са переводил. Коротышка благодарно посмотрел на воина.

— Потребовалась тысяча часов, чтобы сделать эту вазу, повелитель. Когда я смотрю на нее, мое сердце радуется.

Чингис вертел безделушку в руках. Похоже, ответ хозяина дома его разочаровал, и Чен И снова бросил взгляд на Хо Са. Тот поднял брови, показывая, что нужно говорить дальше.

— Но богатство не в этом, повелитель, — продолжил Чен И. — Я голодал и потому знаю цену пищи. Я замерзал и теперь ценю тепло.

Чингис пожал плечами.

— Овцам тоже это знакомо. У тебя есть сын?

Он знал ответ, однако ему хотелось понять человека, чей мир был не похож на его собственный.

— У меня три дочери, повелитель. Моего сына убили.

— Тогда зачем тебе богатство, Чен И?

Чен И успокоился. Он не знал, к чему клонит Чингис, но ответил честно:

— Чтобы отомстить, повелитель. Богатство — это возможность поразить врагов. Это люди, которые убьют за меня или сами пойдут на смерть. Жена и дочери — вот мое богатство.

Чен И осторожно взял вазу из рук Чингиса и бросил ее на пол. Ваза разбилась вдребезги, осколки разлетелись по полированному полу.

— А все остальное ничего не стоит, повелитель.

Чингис ухмыльнулся. Хасар был прав, когда сказал, что Чен И не из тех, кого можно запугать.

— Наверное, если бы я родился в городе, жил бы как ты, Чен И. Правда, на твоем месте я бы не доверял моим братьям.

Чен И не ответил, что доверяет лишь Хасару. Впрочем, Чингис, похоже, прочитал его мысли.

— Хасар хорошо о тебе отзывался. Я не отступлю от слова, которое он дал от моего имени. Баотоу — твой. Для меня он всего лишь шаг на пути к Яньцзину.

— Благодарю тебя, повелитель, — ответил Чен И, сдержав вздох облегчения. — Не выпьешь ли со мной вина?

Чингис кивнул, напряженность исчезла, и Хо Са почувствовал себя свободнее. Чен И оглянулся, тщетно отыскивая взглядом слугу. Вспомнив, что отослал всех людей, сам принес чаши, под его ногами хрустели осколки драгоценной вазы, некогда украшавшей покои императора. Дрожащими руками налил три чаши вина, и только после этого Чингис сел. Хо Са, звеня доспехами, занял другое кресло. Поймав взгляд коротышки, Хо Са едва заметно кивнул, словно показывая, что Чен И выдержал испытание.

Чен И понимал: раз Чингис решил принять приглашение хозяина дома, значит, ему что-то нужно. Коротышка внимательно посмотрел на темное плоское лицо гостя, когда тот принял чашу с вином, и вдруг до него дошло, что хан тоже не знает, как начать разговор.

— Должно быть, Баотоу кажется тебе маленьким, повелитель, — рискнул Чен И, когда Чингис отхлебнул рисового вина и замер, определяя, нравится ему новый вкус или нет.

— Раньше мне не доводилось бывать в городах, я их только сжигал, — признался Чингис. — Для меня непривычно, что здесь такая тишина.

Он допил вино и налил себе еще, предложив бутыль сначала Чен И, а потом Хо Са.

— Пожалуй, еще одну чашу, и хватит. Вино слишком крепкое, а мне нужна ясная голова, — ответил Чен И.

— Кобылья моча, — фыркнул Чингис. — Впрочем, мне нравится: хорошо согревает.

— Повелитель, я велю доставить сто бутылей вина тебе в лагерь, — торопливо пообещал Чен И.

Хан монголов посмотрел на него из-за края чаши и кивнул:

— Ты щедрый человек.

— Это совсем немного в обмен на мой родной город, — сказал Чен И.

Чингис, похоже, расслабился, услышав слова Чена И, откинулся на спинку кресла.

— Ты умен, Чен И. Хасар сказал, что ты правил Баотоу даже тогда, когда здесь были императорские воины.

— Он слегка преувеличил, повелитель. Моя власть простиралась не дальше простых людей — портовых грузчиков и торговцев. У вельмож совсем другая жизнь, и мне лишь изредка удавалось на нее повлиять.

Чингис хмыкнул. Ему не нравилось сидеть в доме, который окружали тысячи подобных строений. Он почти физически ощущал давление огромной человеческой массы. Хасар прав — для того, кто вырос на свежем воздухе степей, город пахнет омерзительно.

— Значит, ты ненавидишь вельмож? — спросил Чингис.

Вопрос был не случайный. Чен И ответил не сразу. У кочевников не существовало нужных слов, и потому он заговорил на своем родном языке, попросив Хо Са переводить.

— Большинство вельмож так далеки от меня, что я о них и не думаю, повелитель. Но их судьи требуют соблюдения императорских законов, которые для знати не писаны. Если украду я, мне отрубят руки или забьют палками. А вот если у меня украдет вельможа, справедливости не дождешься. Забери он моих детей — я и тогда ничего не смогу сделать.

Чен И терпеливо ждал, пока Хо Са переведет его слова хану, и по пристальному взгляду Чингиса понял, что выдал свои истинные чувства.

— Да, я их ненавижу, — подтвердил он.

— Въезжая в город, я заметил на воротах казарм десятка два или три повешенных, — сказал Чингис. — Твоя работа?

— До твоего прихода, повелитель, я отдал старые долги.

Чингис кивнул и вновь наполнил обе чаши.

— Настоящие мужчины всегда возвращают долг. И много здесь таких, кто думает, как ты?

Чен И горько улыбнулся.

— Всех не сосчитать, повелитель. Цзиньских вельмож совсем немного, а власти у них куда больше, чем людей. Без войска у них бы ничего не было.

— Если вас больше, почему вы не подниметесь против них? — поинтересовался Чингис, движимый любопытством.

Чен И вздохнул и снова заговорил по-китайски, быстро и горячо:

— Из пекарей, каменщиков и лодочников не сделаешь воинов, повелитель. При малейших признаках неповиновения вельможи безжалостно расправляются с чернью. В прошлом люди пытались что-то сделать, но среди них было много доносчиков. Стражники хватали всех, у кого находили оружие. Если жители какого-нибудь города поднимали восстание, об этом сразу же сообщали императору, он посылал туда свое войско, и весь город сжигали дотла. Я слышал, что это было не так давно.

Коротышка замолчал. Пока Хо Са переводил, ему пришло в голову, что хан вряд ли сочтет действия императорских войск жестокостью. Чен И хотел было поднять руку и остановить Хо Са, однако сдержался. Как бы то ни было, Баотоу пощадили.

Чингис как зачарованный слушал Чена И, прикидывал. Он силой заставил племена объединиться, стать одним народом, но мысль о единении не радует людей, подобных Чену И, по крайней мере пока. Может, цзиньский император и управлял всеми городами, да только они не видели в нем вождя, не чувствовали себя частью его клана. Всю императорскую власть присвоили вельможи. А Чен И ненавидит их за высокомерие, богатство и вседозволенность. Это может пригодиться.

— Они обратили жадный взгляд и на моих людей, Чен И, — сказал он. — Мы стали единым народом, чтобы противостоять цзиньским вельможам. Нет: чтобы сокрушить их навсегда.

— И ты будешь править так же, как они? — спросил Чен И, не сдержав горечи.

Внезапно он понял, что говорит с ханом слишком откровенно. Испытующий взгляд желтых глаз не давал хитрить и лукавить. Однако великий хан рассмеялся, к облегчению Чена И.

— Я еще не думал о том, что произойдет после сражений. Возможно, сам стану императором. Разве это не право завоевателя?

Чен И сделал глубокий вдох и только потом ответил:

— Да, но будет ли твой самый слабый воин вести себя как повелитель среди тех, кого вы покорили? Будет ли он насмехаться над людьми и брать то, чего не заработал?

Чингис посмотрел на него.

— Ваши вельможи принадлежат к императорской семье? Если ты спрашиваешь, будет ли моя семья брать то, что захочет, я отвечу: да. Сильные правят, Чен И, а слабые только мечтают о власти.

Хан замолчал, пытаясь понять Чена И.

— А ты бы хотел, чтобы я ограничил своих людей глупыми правилами? — спросил Чингис.

Чен И еще раз глубоко вдохнул. Всю жизнь он провел среди доносчиков и лжи, защищаясь и всячески отдаляя тот день, когда императорские войска изгонят его из города. Этот день так и не настал. А он, Чен И, сейчас сидит лицом к лицу с человеком, с которым можно разговаривать без обиняков. Кто знает, представится ли еще такая возможность?

— Я понимаю тебя, повелитель. А скажи, перейдет ли право власти к их сыновьям и внукам, еще дальше? Если через сто лет слабый, но жестокий человечишка убьет мальчика, неужели никто не посмеет возмутиться только потому, что в убийце — твоя кровь?

Чингис сидел не шевелясь. Прошло довольно много времени, прежде чем он покачал головой.

— Я ничего не знаю о цзиньских вельможах. Что касается моих сыновей, им суждено править после меня, если у них достанет сил. Возможно, через сто лет власть по-прежнему будет у моих потомков, и они станут такими же, как вельможи, которых ты презираешь. — Хан пожал плечами и осушил чашу с вином. — Большинство людей похожи на овец, — продолжил Чингис. — Они не такие, как мы. — Он жестом пресек ответ Чена И. — Сомневаешься? Кто в этом городе мог сравниться с тобой в могуществе и влиянии еще до того, как пришел я? Многие не хотят и не могут быть вождями даже в мыслях — боятся. А для людей, похожих на нас с тобой, нет большей радости, чем мысль, что помощи ждать неоткуда. Решения принимаем только мы.

Он взмахнул чашей. Чен И распечатал залитое воском горлышко очередной бутыли, вновь налил всем вина. Молчание затянулось, стало напряженным. К удивлению Чингиса и Чена И, его нарушил Хо Са.

— У меня есть сыновья, которых я не видел три года, — сказал тангут. — Когда они вырастут, то станут воинами, как я. Люди, узнав, что они мои дети, будут ожидать от них большего, чем от тех, кого никто не знает. Они быстрее продвинутся по службе. Меня это радует, я готов вынести любые тяготы, лишь бы так все и было.

— Твои сыновья-воины никогда не станут вельможами, — возразил Чен И. — Потомок знатного рода пошлет их на верную смерть, чтобы вытащить из огня, скажем, такую вазу, как я сегодня разбил.

Чингис нахмурился, представив себе эту картину.

— Ты хочешь, чтобы все были равны?

Чен И пожал плечами. Его мысли путались от выпитого. Не отдавая себе отчета, он заговорил на родном языке:

— Я не глупец: понимаю, что император и его родные не подчиняются законам. Все законы исходят от него самого и его войска. Правила писаны для простых смертных, а не для императора. Но все остальные, тысячи прихлебателей, которые кормятся из императорских рук, — почему они считают, что могут безнаказанно убивать и грабить?

Он допил вино, пока Хо Са переводил, кивая, словно соглашаясь со словами коротышки.

Чингис потянулся, разминая затекшую спину, и впервые пожалел, что рядом нет Тэмуге. Уж он бы поспорил с Ченом И! Чингис явился к цзиньцу, чтобы поговорить с ним и понять странную породу людей, живущих в городах. Но от беседы с Ченом И у него голова пошла кругом.

— Когда мой воин хочет жениться, — сказал Чингис, — он находит врага, убивает его и забирает его скот и другое имущество. Затем отдает лошадей и баранов отцу девушки. Разве это воровство и убийство? Если я запрещу воинам так поступать, они потеряют силу.

Хан уже слегка опьянел, стал благодушен и еще раз наполнил три чаши вином.

— А воин может отобрать все у своих соплеменников? — спросил Чен И.

— Нет. Иначе он станет изгоем, недостойным даже презрения, — ответил Чингис, уже понимая, к чему клонит коротышка.

— А какое племя сейчас твое? После того, как ты их объединил? — поинтересовался Чен И, подавшись вперед. — И что ты станешь делать, когда завоюешь все цзиньские земли?

У Чингиса закружилась голова. Он действительно запретил своим воинам угонять скот друг у друга и велел им дарить семье невесты лошадей и овец из собственных стад. Правда, пока непонятно было, долго ли продержится этот запрет. Чен И предлагал пойти еще дальше и распространить приказы хана по всей огромной Цзиньской империи.

— Я подумаю, — ответил Чингис слегка заплетающимся языком. — Дело слишком серьезное, так сразу не решишь. — Он улыбнулся и продолжил: — Тем более что цзиньский император пока цел и невредим в своей столице, а мое войско — в самом начале пути. Может, к следующему году от меня останутся только кости.

— Или ты уничтожишь вельмож вместе с их крепостями и городами, — добавил Чен И. — Тогда можно будет все изменить. Ты весьма дальновидный человек. Я понял это, когда твое войско пощадило Баотоу.

Чингис покачал головой и посмотрел на хозяина дома затуманенным взглядом.

— Мое слово крепче железа, что бы ни случилось. Но если бы не уцелел Баотоу, я бы пощадил какой-нибудь другой город.

— Объясни: почему? — потребовал Чен И.

Взгляд хана стал жестким.

— Города не покорятся, не получив выгоды. — Хан поднял кулак. Чен И как зачарованный смотрел на него. — Пойми, я угрожаю им кровопролитием и жестокой смертью. Что может быть страшнее? Когда мы ставим красный шатер, жители города понимают, что все мужчины будут убиты. Черный шатер означает, что пощады не будет никому. — Хан снова покачал головой. — Предложи я им только смерть — и они будут сражаться до последнего человека. У них не останется выбора.

Он стукнул кулаком по столу и взял чашу, которую дрожащими руками наполнил Чен И.

— Если я пощажу хотя бы один город, по стране пойдет слух, что жителям вовсе не обязательно сражаться. Они могут сдать город без боя, как только увидят белый шатер. Поэтому я пощадил Баотоу. Поэтому ты еще жив.

Чингис вдруг вспомнил, что есть еще одна причина, по которой он хотел встретиться с коротышкой. Ум Чингиса, казалось, утратил привычную остроту и ясность, и хан пожалел, что выпил слишком много.

— У вас в городе есть карты? Карты восточных земель Цзинь?

Чен И вдруг застыл, потрясенный. Внезапно он понял, что перед ним великий завоеватель, которого не остановят ни слабовольные вельможи, ни их войска, погрязшие в пороках. Коротышка вздрогнул, представив будущее, объятое пламенем.

— В городе есть библиотека, — слегка запинаясь, произнес он. — Таких, как я, туда не допускали. Полагаю, воины не успели ее уничтожить перед отступлением.

— Мне нужны карты, — сказал Чингис. — Ты поможешь их найти? Поможешь мне уничтожить твоего императора?

Чен И пил наравне с ханом, его мысли затуманились и беспорядочно кружились. Он вспомнил о своем сыне, повешенном по приказу вельможи, который не удостоил бы и взглядом человека низкого происхождения. «Пусть мир изменится, — подумал коротышка. — Пусть они все сгорят».

— Он не мой император. Все в этом городе — твое, повелитель. Я сделаю, что смогу. Если тебе нужны писцы, чтобы записать новые законы, я пришлю их.

Чингис пьяно кивнул.

— Ох уж это письмо! Оно ловит слова, — мрачно заметил хан.

— Только помогает им обрести плоть и сохраниться на долгие годы.

На следующее утро Чингис проснулся с жуткой головной болью и целый день провел в юрте. Выходил он исключительно опустошить разбушевавшийся желудок. Хан не слишком хорошо помнил, что было после шестой бутылки вина. Впрочем, слова Чена И постепенно всплывали в памяти, и позже он обсудил их с Хачиуном и Тэмуге. До сих пор его народ подчинялся лишь закону хана, и это означало, что только один-единственный человек имеет право вершить суд. В сложившихся обстоятельствах Чингис должен был бы проводить все дни напролет, разрешая споры и наказывая виновных, чего ему совсем не хотелось. Однако возвращать власть мелким ханам он тоже не желал, понимая, что они могут выйти из повиновения.

Наконец Чингис отдал приказ трогаться с места. Воинам было странно покидать город, не видя за собой пламени пожарищ. Чен И снабдил монголов картами цзиньских земель, куда более подробными, чем все, которые им попадались раньше. Сам Чен И остался в Баотоу, зато Лян согласился сопровождать Чингиса в Яньцзин. Похоже, каменщик рассматривал крепостные стены императорской столицы как вызов, брошенный его смекалке, потому и предложил хану свои услуги, прежде чем тот успел что-либо сказать. Пока Ляна не было, сын прекрасно справлялся с его работой, и Чингис втайне подозревал, что каменщику приятнее присоединиться к войску завоевателей, чем отойти от дел и тихо сидеть дома.

Великое монгольское нашествие на Цзинь продолжалось, кибитки и повозки медленно двигались вперед в окружении десятков тысяч всадников, ждущих любой возможности заработать одобрение командиров. Чингис разрешил отправить гонцов из Баотоу в другие города на пути к горам на западе от Яньцзин, и это решение сразу принесло плоды. Императорские воины ушли из Хух-Хото; оставшись без поддержки, жители сдали город без единого выстрела, а затем отправили Чингису две тысячи юношей — обучаться искусству осады городов и владения пикой. Чен И первым послал к монголам лучших молодых людей Баотоу для пополнения войска. У цзиньцев не было лошадей, Чингис определил их к Арслану в пехоту, и они безропотно подчинились.

Императорские войска, стоявшие в Цзинине, отказались выполнить приказ об отступлении, и город не открыл ворота завоевателям. На третий день у крепостных стен поставили черный шатер, и Цзинин сожгли дотла. После этого покорились три города. Молодых и сильных юношей монголы забрали в плен, гнали как баранов. В войско их не взяли — опасались, что монголов будет меньше, чем цзиньцев. Чингис не мог оставить их в родных местах — не хотел получить удар в спину. Люди Чингиса поторапливали огромную толпу, обессиленные пленники умирали каждый день. Дорога была усеяна телами несчастных. Ночи становились все холоднее, захваченные цзиньцы сбивались в кучу, тихо переговаривались, и в темноте над улусом разносился зловещий шепот.

Такого жаркого лета никто не помнил. Старики говорили, что зима будет морозной, и Чингис не знал, идти ли ему на столицу Цзинь или подождать еще год.

Вдали уже виднелись горы, за которыми находился Яньцзин. Время от времени монгольские воины замечали вражеских верховых дозорных и бросались за ними в погоню. У цзиньцев были хорошие лошади, но кое-кого из дозорных удалось поймать и допросить. Их рассказы добавили деталей к картине, сложившейся в мозгу Чингиса.

Однажды утром, когда ночные заморозки сковали землю, хан сидел на груде деревянных седел и смотрел на тусклое солнце. Оно слабо светило сквозь туман над крутыми зелеными скалами, закрывающими Яньцзин. По высоте они превосходили горный хребет между Гоби и Си Ся, и даже каменные кручи на родине хана были не такими впечатляющими. Однако все пойманные дозорные говорили о перевале Барсучья Пасть, и Чингис чувствовал, что его хотят туда заманить. Император собрал там огромную армию, значительно превышающую монгольское войско. Кто знает, может, у Барсучьей Пасти все и закончится, а мечты обратятся в пепел?

При этой мысли Чингис усмехнулся. Каким бы ни было его будущее, он встретит его с высоко поднятой головой и мечом наготове. Чингис будет биться, пока хватит сил. А если враги победят — что ж, жизнь свою он прожил достойно. Сердце Чингиса больно сжалось, когда он подумал о том, что в случае его гибели сыновей ждет скорая смерть. Хан отогнал печальные мысли. Сыновья сами построят свою жизнь, как он когда-то. Если их сметет ветер великих событий, значит, такова их судьба. Чингис не может защищать своих детей вечно.

В юрте за его спиной заплакал ребенок Чахэ. Чингис не знал, кто именно, сын или дочь. Хан просветлел лицом при мысли о малютке дочери. Она едва начала ходить и всякий раз, увидев отца, радостно ковыляла навстречу и утыкалась головкой в его колени. Он вспомнил, как ревновала Бортэ, заметив это нехитрое выражение привязанности, и тяжело вздохнул. Завоевывать вражеские города хану было куда легче, чем разбираться со своими женщинами или их детьми.

Краем глаза Чингис увидел Хачиуна. Тот шел к нему по тропинке, освещенной лучами утреннего солнца.

— Что, сбежал от всех сюда? — поинтересовался брат.

Чингис кивнул и хлопнул ладонью по седлам, приглашая его сесть. Хачиун устроился рядом и протянул Чингису кусок горячей баранины, завернутый в пропитанную жиром пресную лепешку. Чингис благодарно принял угощение. В воздухе уже пахло снегом. Хан с нетерпением ждал зимы.

— А где Хасар? — спросил Чингис, отрывая кусок лепешки и отправляя его в рот.

— Вместе с Хо Са учит Волчат сражаться, натаскивает их на пленных, которым раздал пики. Представляешь? Только вчера мы потеряли троих молодых воинов.

— Да, я слышал, — ответил Чингис.

Для обучения новичков Хасар использовал только маленькие группы цзиньцев. Чингиса удивляло, что лишь немногие пленники соглашались сражаться с монголами, хотя им предлагали пику или меч. Разве не лучше умереть в бою, чем в равнодушном бездействии? Он пожал плечами. Юношей нужно учить, ведь раньше племена приобретали боевой опыт в постоянных стычках друг с другом. Хасар знает, что делает, Чингис был в этом уверен.

Хачиун с кривой улыбкой следил за братом.

— Ты никогда не спрашиваешь про Тэмуге, — немного помолчав, заметил он.

Чингис нахмурился. Младший брат в последнее время вел себя странно. Хасар, похоже, вовсе с ним рассорился. По правде говоря, Чингис не понимал увлечения Тэмуге, который обложился захваченными цзиньскими рукописями и читал их даже по ночам, при свете лампы.

— Так почему ты здесь сидишь? — спросил Хачиун, меняя тему разговора.

Брат сердито фыркнул.

— Видел тех людей неподалеку?

— Да, заметил одного из сыновей хана олетов, самого старшего, — признал Хачиун — ничего не ускользало от его зоркого взгляда.

— Я велел им не подходить ко мне, пока не встану. Как только я поднимусь, они сразу же кинутся со своими просьбами и вопросами, и так каждое утро. Будут требовать, чтобы я решил, у кого больше прав на жеребенка: у хозяина кобылы или у хозяина жеребца. Потом кто-нибудь захочет, чтобы я заказал новые доспехи у мастерового, который приходится ему родственником. Их тяжбам конца-краю нет. — Чингис тяжело вздохнул. — Может, ты их задержишь, а я уйду? — с надеждой спросил он.

Хачиун улыбнулся, видя трудности брата.

— А я думал, тебя ничем не испугаешь, — сказал он. — Назначь человека, пусть разбирается. Тебе нужно обсуждать предстоящие сражения с военачальниками.

— Это я уже слышал, — неохотно кивнул Чингис. — Сам подумай, кому я могу довериться? Такой человек сразу же получит власть над всеми людьми.

Ответ пришел обоим одновременно, но первым заговорил Хачиун:

— Тэмуге с радостью возьмется за эту работу, ты же знаешь. — Чингис ничего не ответил, и Хачиун, не услышав возражений, продолжил: — Наш брат в отличие от других не станет у тебя воровать или злоупотреблять властью. Дай ему какой-нибудь титул, вроде «распорядитель торговлей», и через несколько дней он будет управлять жизнью в улусе. — Увидев, что Чингис не слишком впечатлен его доводами, Хачиун избрал другую тактику: — Может, тогда Тэмуге будет проводить меньше времени с Кокэчу.

Чингис задумался, затем посмотрел на людей, ждущих, когда он поднимется. Мысленно вернулся к разговору с Ченом И в Баотоу. В глубине души ему хотелось самому принимать все решения, но он понимал, что нужно думать о предстоящей войне.

— Ну, ладно, — неохотно произнес он. — Скажи Тэмуге, что он будет разрешать споры в течение года. Я пошлю ему троих воинов, искалеченных в боях, пусть помогают. Хачиун, нужно, чтобы один из них был твоим человеком и докладывал тебе обо всем. Нашему братцу представится немало возможностей нагреть руки. Пусть немного поживится, но я хочу знать, если он станет чересчур корыстолюбив. — Чингис помолчал, затем предупредил брата: — Не забудь передать ему, что к новой работе Кокэчу не имеет никакого отношения. — Он еще раз вздохнул. — А что будем делать, если Тэмуге откажется?

— Не откажется, — заверил Хачиун. — Он умен и изворотлив, а новое назначение даст ему власть, о которой он мечтает.

— В Цзинь есть судьи, которые следят за соблюдением законов и решают споры, — сказал Чингис, глядя вдаль. — Интересно, монголы когда-нибудь согласятся, чтобы у них были судьи?

— Не из нашего рода? — спросил Хачиун. — Только очень храбрый человек возьмется улаживать кровные распри, какой бы ни дать ему титул. Отправлю-ка я к Тэмуге еще дюжину нукеров — с наших людей станется выстрелить ему в спину, если что не так. Он ведь не их хан.

— Тэмуге защитят злые духи, поймают стрелу на лету, — усмехнулся Чингис. — Ты же слышал, как о нем говорят? Еще хуже, чем о Кокэчу. Иногда мне кажется, мой шаман сам не понимает, что наделал.

— Мы потомки ханов, брат. И правим везде, где оказываемся.

Чингис хлопнул его по спине:

— Посмотрим, согласен ли с тобой цзиньский император. Может, увидев нас, он велит своему войску сдаться.

— Значит, в этом году, брат? Зимой? Похоже, скоро выпадет снег.

— Здесь нельзя оставаться надолго, нужны хорошие пастбища. Я должен срочно принять решение. Не хочется уходить, так и не потревожив цзиньских воинов у этой Барсучьей Пасти. Во время холодов им придется туго, а мы мороза не боимся.

— Верно. Да только цзиньцы укрепят перевал, воткнут в землю острые колья, выкопают рвы… В общем, сделают все, что можно, — возразил Хачиун. — Нам будет нелегко.

Чингис пристально посмотрел на брата, и тот поспешно перевел взгляд на горы, которые им предстояло преодолеть.

— Цзиньцы слишком самонадеянны, Хачиун. Они уже допустили ошибку, позволив нам узнать, где они находятся, — сказал хан. — Они хотят, чтобы мы пошли в наступление там, где они нас ждут. Меня не остановила их стена. Войско и горы тоже не остановят.

Хачиун улыбнулся: он знал, о чем думает брат.

— Я видел, что ты послал лазутчиков в горы. Странно, если предполагается, что мы примем бой на перевале.

— Они думают, что эти горы непреодолимы, — криво ухмыльнулся Чингис. — Вдоль хребта тянется еще одна стена, но возле самых высоких пиков ее нет. Видно, цзиньцы считают их слишком опасными. — Презрительно фыркнув, хан продолжил: — Может, для цзиньских воинов они и опасны и холодны, только мы-то родились в снегу. Помню, отец выгонял меня голым на мороз, когда мне было всего восемь. Цзиньская зима для нас не помеха, и внутренняя стена — тоже.

Хачиуну тоже доводилось хныкать под дверью отцовской юрты, проситься в тепло. Многие кочевники верили, что этот старинный обычай помогает вырастить детей сильными. Хачиуну вдруг стало интересно, следует ли ему сам Чингис. Мысль еще не успела оформиться в мозгу, а Хачиун уже знал ответ. Чингис не допустит слабости в своих сыновьях, даже если сломает их, закаляя.

Чингис доел мясо с лепешкой, облизал с пальцев застывающий жир.

— Лазутчики найдут кружные тропы, огибающие перевал. Когда цзиньцы будут дрожать от холода в своих шатрах, наши воины нападут на них со всех сторон. И только тогда я поеду через ущелье, гоня перед собой их людей.

— Пленников? — уточнил Хачиун.

— Их нечем кормить, — ответил Чингис. — Но они еще пригодятся — примут вражеские стрелы и копья, предназначенные для нас. — Он пожал плечами: — Все лучше, чем голодная смерть.

С этими словами Чингис встал и посмотрел на тяжелые тучи, которые со дня на день должны были превратить равнины Цзинь в царство снега и льда. Краем глаза он заметил движение — ждущие его суда люди, увидев, что он поднялся, поспешили подойти поближе. Чингис окинул их недовольным взглядом.

— Скажи им, пусть идут к Тэмуге, — велел он брату и зашагал прочь.

ГЛАВА 20

Голод мучил двоих лазутчиков. Кашица из сыра и воды в их заплечных мешках превратилась в лед, пока они поднимались по крутому склону над перевалом Барсучья Пасть. К северу и югу, вдоль гор, тянулась вторая Китайская стена. Она была не такая огромная, как та, которую преодолели кочевники, вторгшись в Цзинь, зато и не разрушалась на протяжении веков. Скованная льдом, она серой змеей петляла по долинам, уходила в белую даль. Когда-то монгольские лазутчики смотрели на нее как на чудо, теперь только пожали плечами. Строители не удосужились возвести стену до уровня горных вершин, полагая, что никто не сможет выжить на голых скалах и ледяных откосах, где так холодно, что кровь застывает в жилах. Они ошибались. Разыскивая путь через горы, лазутчики поднялись выше края стены, в мир снега и льда.

На равнины выпал свежий снег, он сыпался из туч, зацепившихся за горные пики и застлавших взор белым маревом. Иногда резкий ветер разрывал белую пелену, и тогда лазутчики видели ущелье и стену, узкой линией убегающую вдаль. Если присмотреться, за ней можно было углядеть темное пятно цзиньского войска. На бескрайней равнине монголов не было видно, но оба воина знали: они там и ждут их возвращения.

— Весак, мы здесь не пройдем! — перекрикивая ветер, окликнул Таран своего спутника. — Может, Бераху и другим повезло больше. Нужно возвращаться.

Холод пробирал до костей, Таран чувствовал ледяные кристаллы во всех суставах. Ему казалось, что смерть близка, и он уже не скрывал страха. Весак, не оглядываясь, что-то проворчал в ответ. Они оба были частью группы из десяти человек, одной из многих, посланных Чингисом в горы, чтобы найти путь в тыл вражеского войска. Хотя ночью они отстали от остальных, Таран верил, что старший воин сумеет найти дорогу, вот только холод стал невыносим.

Весак был уже немолод: ему перевалило за тридцать. Тарану не исполнилось и пятнадцати. Другие воины из их группы говорили, что Весак знает темника Субудая, командира Волчат, и что тот при встречах приветствует его как давнего приятеля. Похоже, не врали — Весак тоже был из северного племени урянхайцев и, казалось, совсем не чувствовал холода. Таран заскользил по обледеневшему склону и едва не скатился вниз. Он успел воткнуть нож в трещину, чуть не выпустив рукоять от резкого рывка. Весак подхватил его за плечо, удержал, а затем вновь зашагал вперед. Таран побрел следом, стараясь не отставать.

Юноша терпеливо двигался вперед, прикидывая, надолго ли ему хватит выдержки, как вдруг Весак остановился. Они шли по восточному хребту, такому скользкому и опасному, что Весак связал их веревкой — упади один, другой удержит. Веревка на поясе тянула Тарана вперед, не давая уснуть. В полудреме он сделал еще пять шагов, прежде чем заметил, что Весак присел на корточки. Со сдавленным стоном юноша опустился на землю, с его халата острыми осколками сыпался лед. На Таране были перчатки из овчины, но пальцы все равно свело от холода, когда он набил рот снегом. Жажда — вот что запомнилось ему из предыдущих вылазок в горы. Когда вода в бурдюке замерзала, спасал только талый снег. Таран глотал его пересохшим ртом и никак не мог утолить жажду.

Он сидел, скорчившись, и удивлялся: как лошадям удается пережить зиму, сковывающую реки льдом? Дома Таран видел, что животные едят снег. Похоже, этого им вполне хватало. Продрогший и усталый, юноша хотел было спросить Весака, но тот посмотрел на него строго и жестом велел молчать.

Чувства Тарана обострились, оцепенение исчезло. Они с Весаком и раньше натыкались на цзиньских дозорных. Командующий цзиньской армией каждый день отправлял их в горы — наблюдать и докладывать. От бьющего в лицо снега ничего нельзя было разглядеть в нескольких шагах, и крутые подъемы превращались в смертельное противостояние двух сил. Цзиньский дозорный натолкнулся на старшего брата Тарана, едва не сбив того с ног. Брат принес ухо цзиньского воина как доказательство своей победы, чему Таран втайне завидовал. Может, и ему представится случай убить врага и гордо стоять среди остальных воинов? Меньше трети из них успели пролить вражескую кровь, и было известно, что Субудай назначает командиров из их числа, предпочитая тем, кто не успел доказать свою храбрость. У Тарана не было с собой ни меча, ни лука. Юноша крепче сжал остро наточенный нож и покрутил кистями рук, разминая суставы.

Колени Тарана саднили, когда он подполз ближе к Весаку, вой ветра заглушал все шорохи. Юноша вгляделся в белую мглу, пытаясь отыскать взглядом то, что заметил старший воин. Весак застыл как изваяние, и Таран, подражая ему, тоже замер, но тело юноши сотрясала дрожь от пронизывающего холода.

Ага, вот оно! На белом фоне что-то пошевелилось. Цзиньские дозорные носили светлую одежду и на снегу были почти невидимы. Таран вспомнил рассказы стариков о том, что во время снегопада в горах можно встретить не только людей. Наверняка просто страшные сказки, подумал он, однако стиснул нож покрепче. Весак осторожно поднял руку. Таран, проследив за его жестом, тоже разглядел какую-то фигуру.

Она не двигалась. Весак наклонился к юноше — хотел что-то сказать. Вдруг человек резко встал из сугроба и вскинул арбалет.

Весак увидел, как глаза Тарана распахнулись от ужаса, упал на землю и откатился в сторону. Щелкнула тетива, снег внезапно окрасился кровью, и Весак закричал. Юноше стало жарко, он вскочил, не обращая внимания на корчащееся тело товарища. Тарана учили, как действовать против арбалета, и он бросился вперед, думая только об одном: у него есть несколько ударов сердца, прежде чем враг успеет сделать следующий выстрел.

Юноша скользил по предательскому льду, веревка, которой он был связан с Весаком, змеилась за ним. У него не было времени ее обрезать. Увидев, что цзиньский воин сражается с собственным оружием, он прыгнул на него и сбил с ног. Арбалет отлетел в сторону, и Таран схватился врукопашную с человеком сильнее себя.

Они боролись один на один в ледяном безмолвии. Падая, Таран оказался сверху, и теперь отчаянно старался использовать свое преимущество. Он бил локтями и коленями — его руку с зажатым ножом крепко держал враг. Таран посмотрел ему в глаза, изо всех сил ударил головой в нос, что-то хрустнуло, и цзиньский дозорный завопил от боли, не отпуская, однако, руку юноши. Таран наносил удар за ударом, впечатывая лоб в окровавленное лицо воина. Каким-то чудом он просунул свободную руку под подбородок цзиньца, надавил на шею. Тот выпустил руку юноши, державшую нож, и попытался пальцами выколоть монголу глаза. Таран зажмурился и еще раз ударил головой, не замечая, куда бьет.

Все кончилось так же внезапно, как и началось. Таран открыл глаза и увидел, что цзиньский воин уставился в небо незрячими глазами. Из его подбитой мехом одежды торчал нож Тарана — юноша и сам не помнил, когда пустил его в ход. Он лежал, хватая ртом разреженный воздух, не в силах сделать полноценный вдох. До него донесся голос Весака, и юноша понял, что тот уже давно зовет его. Собравшись с силами, Таран придал лицу невозмутимое выражение. Старший воин не увидит его слабости, подумал он.

Вытащив рывком нож, Таран встал. Во время схватки веревка обвилась вокруг лодыжек. Он выпутался, ногой оттолкнул веревку. Весак вновь окликнул его, на этот раз слабее. Таран не мог отвести глаз от человека, которого убил, но мозг юноши работал четко. В считаные мгновения монгол стащил с цзиньца тяжелый халат, надел на себя. Без одежды тело казалось меньше. Таран уставился на покрытый алыми пятнами снег, кольцо кровавых брызг вокруг головы мертвеца. Юноша приходил в себя. Застывающая кровь стянула кожу, и Таран, внезапно почувствовав тошноту, стал яростно тереть лицо. Посмотрел на Весака — тот с трудом принял сидячее положение и следил за юношей. Таран кивнул старшему товарищу, затем нагнулся, чтобы отрезать ухо у своего первого убитого врага.

Спрятав ужасный трофей в мешочек, он побрел к Весаку. Исчезнувший было во время схватки, холод вернулся и с новой силой охватил тело юноши. Теперь он дрожал и клацал зубами.

Весак тяжело дышал, его лицо исказилось от боли. Стрела попала ему в бок, чуть ниже ребер. Из раны торчало черное древко, и кровь уже застывала, словно красный воск. Таран протянул руку, чтобы помочь Весаку подняться, тот через силу покачал головой.

— Не могу встать, — пробормотал он. — Оставь меня здесь, а сам иди дальше.

Таран замотал головой, не желая слушать. Рывком поднял товарища, но не удержал, Весак был слишком тяжел для него. Раненый застонал, и Таран повалился на снег вместе с ним.

— У меня нет сил идти с тобой, — шептал Весак, хватая ртом воздух. — Дай мне умереть. Найди следы этого человека. Он пришел сверху, понимаешь? Там должен быть путь.

— Я потащу тебя на халате цзиньца, как на санях, — предложил Таран.

Он не мог поверить, что товарищ сдался, стал расстилать на снегу мех. Ноги юноши подкашивались, он схватился за скалу, чтобы не упасть, подождал, пока вернутся силы.

— Ты должен найти обходной путь, слышишь? — прохрипел Весак. — Цзинец пришел с другой стороны горы.

Дыхание Весака замедлилось, он закрыл глаза. Таран посмотрел мимо него, на цзиньского воина, лежавшего в крови. От внезапно нахлынувшего воспоминания у юноши свело внутренности, Таран согнулся пополам, и его вырвало. Желудок был пуст, только густая желтая слюна толстой нитью упала с губ, линиями прочертив снег. Злясь на себя, юноша вытер рот рукой. Хорошо, хоть Весак не видел. Юноша перевел взгляд на спутника, на снежные хлопья, падавшие ему на лицо. Схватил за плечи, потряс. Весак был уже мертв. Таран остался один, лишь ветер завывал над скалами.

Через какое-то время Таран поднялся на ноги и побрел к цзиньскому воину. Посмотрел наверх, откуда тот пришел, и почувствовал, как возвращаются силы. Он перерезал ножом веревку и полез вперед, спотыкаясь и скользя. Тропы не было, Таран полз на ощупь. Каждый вдох в разреженном воздухе давался ему с трудом, он всхлипывал от изнеможения, как вдруг оказался на подветренной стороне огромной гранитной глыбы. Вершина горы по-прежнему виднелась далеко вверху, но теперь это не имело значения — Таран заметил на скале веревку, по которой, верно, и поднялся цзиньский воин. Весак был прав. Путь на другую сторону гор действительно существовал, и хваленая внутренняя Великая стена оказалась ничуть не лучшей защитой, чем стена внешняя.

Таран стоял, оцепенев от холода, мысли текли медленно и неохотно. Наконец он кивнул сам себе и пошел назад, к двум мертвецам. Субудай ждет известий, и он, Таран, не подведет.

Падал густой снег, укрывая мертвых белой пеленой и стирая следы кровавой схватки. Вокруг, как и прежде, воцарилось ледяное безмолвие.

В засыпанном снегом улусе было шумно. Темники Чингиса гоняли всадников, отрабатывали подвижность и умение метко стрелять. Воины, смазав руки и лица толстым слоем бараньего жира, часами стреляли на полном скаку в соломенные чучела, расположенные в десяти шагах друг от друга. Чучела дергались от мелких попаданий, мальчишки подбегали к ним за стрелами, прикидывая, успеют ли до того, как следующий всадник поскачет вперед.

Количество захваченных в городах пленников по-прежнему исчислялось тысячами, несмотря на учебные бои, устраиваемые Хасаром. Пленники, сбившись в кучу, сидели или стояли неподалеку от юрт. Лишь несколько пастухов присматривали за истощенными людьми, но никто и не делал попыток убежать. В самом начале некоторые пробовали скрыться, но кочевники, привыкшие отыскивать потерявшийся скот, легко находили беглецов и возвращались с отрезанными головами, которые потом бросали в толпу пленных — как предостережение остальным.

Над юртами поднимался дым очагов — женщины готовили мясо, гнали арак, крепкий напиток из кобыльего молока, чтобы согреть мужчин. Воины ели и пили больше обычного, когда упражнялись в боевых искусствах, старались набрать жир, спасающий от холода. Нелегкая задача, если каждый день проводишь в седле по двенадцать часов. Потому-то Чингис и велел пустить под нож почти треть всех стад, лишь бы кормить воинов досыта.

Выслушав Тарана, Субудай сразу же потащил его в юрту Чингиса. Великий хан был там со своими братьями, Хасаром и Хачиуном. Услышав о приближении Субудая, Чингис вышел навстречу. Он заметил, что парнишка, сопровождавший темника, измучен и шатается от усталости. Под глазами у него залегли круги. Казалось, юноша несколько дней не ел.

— Пойдем со мной в юрту моей жены, — сказал Чингис. — Она накормит тебя горячим мясом, а потом поговорим.

Субудай слегка поклонился. Таран повторил его движение, исполненный благоговейного восторга оттого, что разговаривает с самим великим ханом. Он молча шагал сзади, пока Субудай рассказывал хану о найденном лазутчиками пути. Таран посмотрел на высокие горы, зная, что где-то там лежит заледеневшее тело Весака. Может, весной, когда снег растает, его можно будет найти. Юноша слишком замерз и устал, чтобы думать. Очутившись в теплой юрте, подальше от пронизывающего ветра, он с безжизненным выражением лица взял предложенную миску вареной баранины закоченелыми руками и стал запихивать еду в рот.

Чингис наблюдал за юношей. Хана забавляли его волчий аппетит и завистливые взгляды, которые Таран бросал украдкой на беркута, гордо восседавшего на жердочке. На птице с рыжеватым оперением был кожаный клобучок, закрывавший глаза, но она повернулась к вошедшим и, казалось, смотрела на них.

Бортэ хлопотала вокруг юного лазутчика, подкладывала ему куски пожирнее. Еще она дала ему бурдюк арака и удовлетворенно кивнула, увидев, что щеки Тарана порозовели после того, как он сделал несколько глотков, кашляя и захлебываясь.

— Так вы нашли обходной путь? — спросил Чингис, когда взгляд юноши снова стал осмысленным.

— Весак нашел, повелитель.

Внезапно что-то вспомнив, он достал кожаный мешочек, порылся в нем занемевшими пальцами, вытащил человеческое ухо и с гордостью показал хану.

— Вот, я убил цзиньского воина, который ждал в засаде.

Чингис взял ухо, повертел в руках и вернул юноше.

— Хорошо, — похвалил он Тарана и спросил: — Сможешь показать дорогу?

Таран кивнул, сжимая ухо врага, словно талисман. За короткое время в его жизни произошло слишком много событий. Ошеломленный, он вдруг осознал, что говорит с человеком, который создал единый народ из разрозненных племен. Вот удивятся друзья, когда узнают, что он беседовал с самим ханом, а Субудай смотрел на него с отеческой гордостью!

— Да, повелитель.

Чингис улыбнулся, взгляд его стал мечтательным. Он кивнул Субудаю, заметив на его лице отражение собственной радости.

— Иди ложись спать, Таран. Ешь и спи вволю — силы тебе понадобятся, чтобы показать дорогу моим братьям.

Он хлопнул юношу по плечу, едва не сбив с ног.

— Повелитель, Весак был достойным человеком, — сказал Субудай. — Я хорошо знал его.

Чингис посмотрел на молодого воина, который благодаря уму и отваге стал темником и командовал десятком тысяч всадников. Увидел в его глазах скорбь и вспомнил, что они с Весаком соплеменники. Хотя хан запретил деление по племенам, старые связи были еще крепки.

— Если найдем тело, я велю спустить его вниз и похоронить с почестями, — сказал он. — У Весака остались дети, жена?

— Да, повелитель, — ответил Субудай.

— О них позаботятся, — пообещал хан. — Никто не отнимет у них скот и не уведет насильно его жену к себе в юрту.

Слова хана успокоили Субудая.

— Благодарю тебя, повелитель, — произнес он.

Чингис остался обедать у жены, а Субудай обнял Тарана за плечи с отеческой гордостью и вывел из юрты под пронизывающий ветер и снег.

Прошло два дня, но, когда Хасар и Хачиун собрали своих людей, буря свирепствовала с прежней силой. Братья взяли по пять тысяч воинов, которых Таран должен был перевести через горы. Лошадей монголы оставили внизу, и Чингис не терял времени зря. На освободившихся животных он велел посадить чучела из соломы, дерева и тряпок. Если бы цзиньские лазутчики сумели разглядеть среди снежных вихрей равнину, они бы не заметили, что людей там стало меньше.

Готовясь к тяжелому восхождению, Хасар с братом намазали лица толстым слоем жира. Их люди в отличие от лазутчиков несли с собой тяжелый груз: луки, мечи и по сотне стрел в двух кожаных колчанах на спине. На все десять тысяч воинов приходился миллион стрел, плод двухлетней работы и самое ценное имущество. Пополнить запасы стрел без березовых лесов не представлялось возможным.

Поклажу завернули в промасленные тряпки, чтобы не отсырела. Толстая теплая одежда мешала идти, воины время от времени притопывали и хлопали рукавицами, пытаясь согреться.

Тарана распирала гордость из-за того, что он показывает дорогу ханским братьям, юноша не мог устоять на месте. Когда все были готовы, Хасар с Хачиуном кивнули Тарану и оглянулись на колонну людей, которым предстояло пешком перейти горы. Воинов ждал быстрый и трудный подъем — нелегкое испытание даже для самых выносливых. Все понимали: если их заметят цзиньские дозорные, нужно будет добраться до тропы прежде, чем вражеским военачальникам сообщат о передвижениях монголов. Тех же, кто упадет и не сможет встать, придется оставить в снегу.

Под свирепыми порывами ветра Таран, впереди остальных воинов, ступил на знакомую тропу. Он волновался, чувствуя на себе сотни взглядов. Хасар ободряюще улыбнулся юноше, Хачиун тоже. Оба брата были в прекрасном расположении духа, несмотря на сильный мороз. Им хотелось только одного — разбить армию, которая ждала по другую сторону хребта. Мысль о том, что они зайдут неприятелю в тыл и прорвут хитроумную оборону цзиньцев, доставляла им огромное удовольствие. Провожая братьев в поход, Чингис сказал:

— У вас есть время до рассвета третьего дня, а потом я поведу людей через ущелье.

ГЛАВА 21

К утру второго дня они поднялись до того места в горах, где погиб Весак. Таран вытащил тело друга из сугроба, в благоговейном молчании смахнул снег с его посеревшего лица.

— Надо бы воткнуть ему в руки флаг — пусть показывает дорогу, — шепнул Хасар Хачиуну, вызвав у того улыбку.

Цепочка людей растянулась по склону горы, буря, казалось, стихала. Никто не торопил юного воина, пока он обматывал синей лентой тело Весака, предавая его воле Отца-неба.

Таран встал, склонил на несколько мгновений голову и снова зашагал по обледенелой тропе вверх, торопясь пройти последний отрезок пути перед спуском. Воины вереницей потянулись следом, и каждый шептал слова приветствия или молитвы, посмотрев на застывшее лицо мертвеца.

Подъем остался позади, Таран вел людей почти наугад. Они двигались гораздо медленнее, чем раньше. Блики солнечного света ослепляли, мешали идти точно на восток. Когда ветер разгонял тучи, с обеих сторон виднелись только горы. Хасар и Хачиун вглядывались в даль, примечая особенности рельефа. К полудню братья решили, что прошли примерно половину спуска и до крепостей-близнецов, расположенных в ущелье, еще далеко.

Почти отвесный обрыв глубиной в пять человеческих ростов замедлил продвижение монголов. С края свисали веревки, по которым, видимо, и поднялся цзиньский дозорный, убитый Тараном. После нескольких дней на морозе плетеные шнуры промерзли и стали ломкими, и монголам пришлось закрепить новые, чтобы осторожно спуститься. Те, у кого были рукавицы, сняли их и запихали за пазуху, а закончив спуск, обнаружили, что пальцы побелели и быстро теряют чувствительность. Отмороженные руки — отнюдь не мелкая неприятность для лучников. Воины сжимали и разжимали кулаки, пока шагали по неровному склону, а кое-кто засунул ладони под мышки, и теперь рукава их халатов развевались на ветру.

Люди скользили по заледенелой земле, падали. Те, кто прятал руки, шлепались тяжело и неуклюже. Прищурившись от резкого ветра, они с трудом поднимались на ноги, а другие воины не глядя проходили мимо. Никто не хотел, чтобы его бросили замерзать.

Заметив, что путь раздваивается, Таран предупреждающе крикнул. Под толстым снежным покрывалом вторая тропка казалась едва заметной морщинкой на белой поверхности, но она змеилась в другую сторону, и было непонятно, которую из двух выбрать.

Хасар подошел к юноше, взмахом руки велев остальным остановиться. Цепочка воинов растянулась почти до того места, где лежало тело Весака. Все понимали, что медлить нельзя, но одна-единственная ошибка могла обернуться мучительной смертью в тупике, из которого обессиленные люди уже не найдут выхода.

Хасар кусал потрескавшиеся губы и глядел на Хачиуна, ожидая, что тот предложит что-нибудь стоящее. Брат лишь пожал плечами.

— Нужно идти, как шли, — на восток, — произнес он устало. — Боковая тропа ведет назад, к крепостям.

— Может, это удобный случай ударить сзади, — возразил Хасар, всматриваясь в даль.

Из-за ветра и густого снега ничего нельзя было разглядеть уже за двадцать шагов.

— Чингис хочет, чтобы мы поскорее зашли цзиньцам в тыл, — напомнил Хачиун.

Таран зачарованно следил за их разговором, братья же не обращали на юношу никакого внимания.

— Он не знал, что здесь, возможно, есть еще один путь, прямо к укреплениям, — сказал Хасар. — Думаю, стоит проверить.

Хачиун сердито покачал головой.

— Нам осталась всего одна ночь в этом гиблом месте, на рассвете Чингис выступит в поход. Если заблудишься, можешь замерзнуть насмерть.

Хасар посмотрел на встревоженное лицо брата и ухмыльнулся.

— А с чего ты взял, что туда пойду я? Может, я пошлю тебя?

Хачиун вздохнул. Чингис не назначил из них двоих главного, что, по мнению Хачиуна, было ошибкой, когда дело касалось Хасара.

— Нет, не пошлешь, — терпеливо сказал он. — Я буду придерживаться первоначального плана, а ты поступай как знаешь. Если хочешь, можешь проверить ту тропу.

Брат задумчиво кивнул. Его беспечный тон не обманул Хачиуна. Хасар прекрасно понимал всю опасность задуманного.

— Я подожду здесь и возьму последнюю тысячу воинов. Если тропа никуда не ведет, мы вернемся по своим следам и присоединимся к вам ночью.

Братья коротко попрощались, затем Хачиун с Тараном снова двинулись в путь, а Хасар принялся подгонять остальных.

Чтобы отсчитать девять тысяч медленно бредущих людей, Хасару потребовалось куда больше времени, чем он предполагал. Уже темнело, когда показалась последняя тысяча. Хасар подошел к спотыкающемуся воину, взял его за плечо и велел, перекрикивая ветер:

— Иди за мной.

Не дожидаясь ответа, Хасар шагнул на другую тропу и по колено провалился в свежевыпавший снег. Уставшие воины потянулись за ним, ничего не спрашивая — они словно онемели от холода и мучений.

Оставив брата на склоне горы, Хачиун до самого вечера ни с кем не разговаривал. Таран по-прежнему шел впереди, хотя знал дорогу не лучше других воинов. С этой стороны горы спуск оказался немного легче, да и воздух был не такой разреженный, как на вершине. Хачиун вдруг понял, что больше не разевает судорожно рот, подобно рыбе, и сразу же почувствовал себя лучше, несмотря на усталость. С наступлением ночи метель утихла, и впервые за несколько дней воины увидели звезды — яркие и недоступные, они светили сквозь рваные облака.

К полуночи мороз усилился, однако монголы не стали делать привал. Подкреплялись на ходу вяленым мясом, которое доставали из сумок. Первую ночь воины провели на склоне, по-волчьи вырыв лежки в глубоком снегу. Хачиун продремал всего несколько часов и сейчас почти выбился из сил, но не мог позволить воинам остановиться на ночлег — никто не знал, далеко ли до цзиньского войска.

Вскоре склон стал более пологим. Белесые березы росли вперемежку с темными соснами, кое-где так густо, что под ногами лежал не снег, а палые листья. Хачиун обрадовался деревьям, которые словно свидетельствовали — конец пути близок. Правда, он так и не понял, удалось ли его людям зайти в тыл к цзиньцам или они до сих пор движутся параллельно перевалу Барсучья Пасть.

Таран тоже страдал от холода. Хачиун заметил, что юноша время от времени энергично размахивает руками, чтобы разогреть кровь и не дать кончикам пальцев почернеть и потерять чувствительность. Старинная уловка дозорных. Хачиун повторил движения и передал приказ остальным воинам делать то же самое. Затем представил вереницу суровых воинов, машущих руками, словно крыльями, и рассмеялся, несмотря на боль во всем теле.

Над горами поднялась яркая и полная луна, осветив колонну измученных людей, медленно бредущих вперед. Покоренная вершина возвышалась сзади символом другого мира. Сколько воинов пало на ее крутых тропах, чтобы, подобно Весаку, остаться там навсегда? Хачиун надеялся, что выжившие догадались снять с погибших колчаны со стрелами, пока их не засыпало снегом. Нужно было отдать приказ, ворчал он на самого себя. До рассвета еще далеко, может, еще удастся подойти к цзиньцам прежде, чем Чингис начнет атаку. Хачиун брел по снегу, его мысли текли в такт шагам. На миг он вспомнил о Хасаре, затем о своих детях. Временами Хачиун проваливался в дрему, придя же в себя, видел, что продолжает шагать за Тараном. Когда Хачиун упал, юноша повернул назад, помог подняться. Хачиун благодарно подумал, что воины не дадут ханскому брату умереть на обледенелой тропе, не заберут его колчаны со стрелами.

Хачиуну казалось, что он идет целую вечность, как вдруг деревья закончились и шагавший впереди Таран пригнулся. Хачиун последовал его примеру, а потом на непослушных коленях пополз к юноше. Сзади доносились сдавленные ругательства — из-за внезапной остановки вереница смялась, в призрачном свете луны полусонные люди натыкались друг на друга. Хачиун медленно полз, оглядываясь по сторонам. Они с Тараном были на отлогом склоне белоснежной лощины. На дальнем крае поднимались горы, такие крутые, что ни один смертный не смог бы их преодолеть. Слева Хачиун заметил перевал Барсучья Пасть, перед которым раскинулось широкое поле. В лунном свете зрение Хачиуна обострилось, и за безжизненным пространством он разглядел море шатров и знамен. Поднимавшийся над ними дым смешивался с туманом на горных вершинах. Хачиун почувствовал запах горящего дерева.

Хачиун тяжело вздохнул. Цзиньцам удалось собрать огромную армию. Поле перед ущельем было словно дном гигантской чаши, образованной горными хребтами, дорога из которой вела в императорский город. Цзиньские воины заполнили равнину и дорогу, насколько хватало глаз. Белые горы скрывали часть войска, но Хачиун уже и так понял, что никогда не видел столько людей сразу. И всего через несколько коротких часов Чингис двинется по ущелью им навстречу.

Неожиданно Хачиун ощутил укол страха: что, если его людей заметят? Вокруг наверняка полно вражеских дозорных, нужно быть глупцом, чтобы оставить лагерь без охраны. А тут он со своими воинами на заснеженном склоне, на самом виду у цзиньцев. Еще немного — и не было бы никакого внезапного нападения. В знак благодарности за бдительность Хачиун похлопал Тарана по плечу. Юноша улыбнулся счастливой улыбкой.

Хачиун принял решение и передал по цепи приказ: отступить подальше и ждать рассвета, пока не заметили зоркие враги. Посмотрел на ясное небо и пожалел, что нет снега — засыпал бы следы. Близился рассвет. Хачиун надеялся, что Хасар в безопасности. Монголы медленно и осторожно повернули назад, к леску на склоне горы. Поднимаясь, Хачиун вспомнил детские годы — он скрывался тогда с семьей в родных горах, в шаге от голода и смерти. Он снова спрячется, только в этот раз бросится на врагов с победным криком, и Чингис будет рядом.

Хачиун мысленно обратился к Отцу-небу, прося, чтобы Хасар выжил, не замерз где-нибудь среди горных вершин, потерянный и одинокий. Представив Хасара, Хачиун улыбнулся. Остановить его братца совсем непросто. Уж если кому и суждено уцелеть, так это Хасару.

Хасар провел ребром ладони по горлу, требуя, чтобы идущие за ним воины замолчали. Метель наконец утихла, и сквозь облака можно было разглядеть звезды. Луна освещала безжизненные склоны. Хасар подошел к краю обрыва и посмотрел вниз. У него перехватило дыхание, когда прямо под ногами он увидел черную башню цзиньской крепости, до которой был всего один прыжок в темноту на острые, как клыки, камни. Вокруг крепости громоздились огромные валуны, скатившиеся с соседних вершин. Хасар сомневался, хватит ли у его людей сил спуститься и проникнуть в крепость, возвышающуюся над ущельем и набитую, вне всякого сомнения, смертоносным оружием, способным уничтожить любого, кто рискнет приблизиться. Впрочем, цзиньцы наверняка не ждут нападения с тыла, со стороны скал.

Хорошо, хоть луна светит, подумал Хасар по дороге в лагерь. Ветер затих и уже не ревел, а еле слышно подвывал, и Хасар шепотом велел всем поесть, немного отдохнуть, а также собрать веревки и передать в голову колонны. Последняя тысяча, которую он увел за собой, была из тумена Хачиуна: Хасар не знал воинов по именам, но командиры шагнули вперед и послушно кивнули, услышав приказ. Вскоре первые десять человек уже связывали веревки и укладывали их кольцами у края обрыва. Руки у воинов закоченели и плохо слушались, и Хасару пришло в голову, что он, возможно, посылает людей на верную гибель.

— Сорветесь — молчите, — шепотом предупредил он первую группу. — Иначе ваши крики перебудят всю крепость. Может, кому и удастся выжить — снег нынче глубокий, падать мягко.

Услышав его слова, двое или трое воинов заглянули в пропасть и лишь усмехнулись.

— Я пойду первым, — произнес Хасар.

Он снял меховые рукавицы и, скривившись от холода, взялся за толстую веревку. «И не с таких круч приходилось спускаться», — сказал он сам себе, признавая, однако, что тогда не был ни замерзшим, ни усталым. Хасар напустил на себя уверенный вид и подергал за веревку, привязанную к стволу упавшего дерева. Веревка казалась вполне прочной. Хасар повернулся спиной к обрыву, стараясь не думать о бездне под ногами. Похоже, оттуда живым не выберешься, решил он.

— Не больше троих на одну веревку, — предупредил Хасар, соскальзывая вниз. Он повис, а затем уперся ногами в обледеневшую скалу. — Спустите еще несколько веревок, иначе провозимся всю ночь.

Он отдавал приказы, чтобы скрыть собственное волнение, прятал страх под маской невозмутимости. Монголы столпились у обрыва, смотрели, как Хасар медленно ползет вниз. Те, кто стоял ближе, готовили еще один спуск, связывали вместе несколько арканов, а один из воинов кивнул товарищам, лег на живот, схватился за дергающуюся веревку, на которой висел Хасар, и тоже исчез за краем обрыва.

Чингис с нетерпением ждал рассвета. Он послал к ущелью своих людей, велев проникнуть как можно дальше, и некоторые вернулись с арбалетными стрелами, застрявшими в кольчугах. Последний лазутчик прискакал в улус на закате, из его спины торчали две стрелы. Одна пробила железные доспехи, кровь из раны текла по ноге воина, капала на вздымающиеся бока лошади. Чингис выслушал донесение и только потом разрешил перевязать рану.

Цзиньский военачальник оставил проход через ущелье открытым. Прежде чем лазутчика ранили, он успел заметить две огромные крепости, нависшие над тропой. Чингис не сомневался — воины в них готовы уничтожить любого, кто дерзнет приблизиться. И все же почему ущелье не перекрыли? Видимо, командующий цзиньской армией уверен, что Чингис бросится в лобовую атаку, монголы попадут в окружение и будут разбиты.

Хан знал, что в самом начале ширина прохода примерно два ли, но потом проход сужается, и под крепостями расстояние между скалами можно измерить парой десятков шагов. От одной мысли, что его войско застрянет в таком узком месте и не сможет прорваться вперед, Чингису стало нехорошо, он с трудом подавил тошноту. Хан сделал все, что мог, и его братья неожиданно нападут на врагов, как только станет светлее. Их уже не отзовешь назад, даже если в последнюю минуту Чингис придумает что-нибудь получше. И Хасар, и Хачиун далеко, скрыты горами и снегом.

По крайней мере, метель стихла. Чингис посмотрел на небо, перевел взгляд на толпу пленников, которых согнал к устью ущелья. Они пойдут перед его войском, примут на себя цзиньские стрелы и дротики. Если из крепостей будут лить раскаленное масло, в первую очередь оно попадет на пленных.

Стояла глубокая ночь, но Чингису не хотелось спать, он несколько раз глубоко вдохнул морозный воздух и почувствовал, как холод проникает в легкие. Рассвет был уже близок. Хан еще раз мысленно вернулся к своим планам, проверяя, все ли сделано как надо. Люди хорошо накормлены, так сытно они не ели уже несколько месяцев. Сначала в ущелье войдут опытные воины в прочных доспехах. В первые ряды Чингис поставил копьеносцев — они будут гнать пленников. За копьеносцами двинутся Волчата Субудая, потом — тумены Арслана и Джелме, двадцать тысяч закаленных ратников, которые не побегут назад, каким бы жестким ни было сражение.

Чингис вытащил отцовский меч, рукоять в виде волчьей головы блеснула в свете звезд. Крякнув от усилия, хан резко взмахнул мечом. В улусе было тихо, но за происходящим наверняка наблюдали сотни глаз. Чингис начал серию упражнений, которым его научил Арслан, — они помогали растянуть мышцы и укрепляли тело. Похожим образом монах Яо Шу тренировал ханских сыновей, закалял их, подобно клинкам. Чингис взмок, пока выполнял определенную последовательность взмахов. Его движения уже не отличались прежней стремительностью, но тело все еще было гибким, несмотря на застарелые шрамы, и хан стал сильнее и ловчее.

Чингис решил не ждать рассвета, а пойти к женщине, чтобы избавиться от нервного возбуждения. Первая жена, Бортэ, наверное, уже спит у себя в юрте, окруженная сыновьями. Вторая жена еще кормит маленькую дочку. При мысли о белой груди Чахэ, тяжелой от молока, лицо Чингиса прояснилось.

Он вложил меч в ножны и отправился к юрте тангутки, возбуждаясь от предвкушения. Чингис шагал по улусу и усмехался. Горячая женщина и ожидание битвы. Как прекрасно быть живым в такую ночь!

Чжи Чжун у себя в шатре потягивал теплое рисовое вино. Спать ему не хотелось. Стояла зима. Старый военачальник подумал, что сможет провести самые холодные месяцы со своим войском в полевых условиях. Мысль ему понравилась. В Яньцзине у него было три жены и одиннадцать детей, так что дома о покое приходилось только мечтать. Походная жизнь, как ни странно, вовсе не тяготила генерала. Он услышал, как в темноте дозорные тихо обмениваются паролями. На душе стало легко. Чжи Чжун всегда с вечера страдал бессонницей и был в курсе слухов, что ходили в войске: дескать, полководец способен бодрствовать по нескольку ночей подряд. Вероятно, пищу таким слухам давал свет, пробивавшийся сквозь тяжелую ткань шатра. Иногда Чжи Чжун засыпал, не погасив ламп, а его телохранители благоговейно полагали, будто он, подобно высшему существу, не нуждается в отдыхе. Чжи Чжун их не разубеждал. Командовать должен тот, кто не выказывает слабостей, свойственных простым смертным.

Полководец размышлял о своей огромной армии и обо всех предпринятых приготовлениях. Одни только мечники и копейщики численностью превзошли монгольское войско. Потребовалось опустошить все амбары с продовольствием в Яньцзине, чтобы прокормить столько человек. Купцы лишь стенали, не веря своим глазам, когда Чжи Чжун показывал им бумаги, подписанные императором. Генерал улыбнулся своим воспоминаниям. Эти жирные торговцы зерном думали, что в городе никто им не указ. Генерал напомнил, в чьих руках власть. Без войска их роскошные дома ничего не стоят.

Генерал подумал, что придется разорить крестьян на две тысячи ли вокруг, чтобы содержать двухсоттысячную армию всю зиму, и покачал головой. А у него есть выбор? Никто не сражается зимой, но разве можно оставить проход через перевал без охраны? Даже юный император понимает, что до начала боевых действий могут пройти месяцы. Зато когда весной монголы двинутся на Яньцзин, он будет ждать их выхода из ущелья.

«Интересно, а у их хана возникают трудности с продовольствием для войска?» — лениво спросил себя цзиньский полководец. Вряд ли. Возможно, дикари пожирают друг друга и считают человечину лакомством.

Холодный ночной воздух проник в шатер, Чжи Чжун вздрогнул и поплотнее закутал в одеяла свои широкие плечи. Все изменилось с тех пор, как не стало старого императора. Чжи Чжун был ему бесконечно предан, благоговел перед ним. Когда он умер во сне после долгой болезни, мир содрогнулся. Полководец печально покачал головой. Сын совсем не похож на отца. Для людей из поколения генерала существовал только один император. При виде желторотого юнца на императорском троне Чжи Чжун почувствовал, что его жизненные принципы рушатся. Наступил конец целой эпохи. Наверное, со смертью императора ему, генералу, следовало уйти в отставку. Это было бы правильное и достойное завершение карьеры. А он остался, хотел посмотреть, как справляется новый император. А потом явились монголы. Отставку пришлось отложить по крайней мере еще на год.

Мороз крепчал. Чжи Чжуна уже пробирало до костей. Он поморщился — и вспомнил, что монголы совсем не мерзнут. Они переносят холод, подобно лисицам, им достаточно одного слоя меха. Генерал презирал монголов. За свою короткую жизнь они ничего не создали и ничего не добились. При старом императоре дикари знали свое место, однако мир изменился, и теперь они смеют угрожать великому городу. Чжи Чжун решил, что, когда сражение закончится, он будет безжалостен. Если разрешить цзиньским воинам бесчинствовать в стойбищах, монгольская кровь сохранится в тысячах ублюдков. Он не допустит, чтобы они расплодились, как вши, и стали снова представлять опасность для Яньцзина. Не успокоится, пока не убьет всех кочевников до единого и не опустошит их земли. Выжжет их дотла; если в будущем какие-нибудь племена осмелятся восстать против Цзинь, пусть воспоминание об участи монголов удержит их от коварных замыслов. Лучшего дикари не заслуживают. Возмездие будет кровавым и окончательным, и, кто знает, может, благодаря ему генерала Чжи Чжуна запомнят на века. Он принесет гибель целому народу. «Своего рода бессмертие», — подумал военачальник. Мысль генералу понравилась. Лагерь уже давно погрузился в сон, а Чжи Чжун все размышлял. Он сомневался, что вообще заснет этой ночью, и потому решил не гасить светильники.

Едва первый луч рассвета показался за горами, Чингис посмотрел вверх, на облака, окутавшие высокие пики. На равнине все еще лежала тьма, и от этого зрелища у хана поднялось настроение. Толпа пленников, которых он собирался гнать по ущелью перед войском, испуганно молчала. Воины построились за ханскими нукерами, ждали приказа, нетерпеливо барабанили пальцами по копьям и лукам. В улусе оставили только тысячу ратников — охранять женщин и детей. Никакой угрозы из степей не ждали. Все, что могло представлять хоть малейшую опасность, уже уничтожили.

Чингис вцепился в поводья гнедой кобылы. На рассвете барабанщики начали выбивать ритм, который звучал для хана музыкой войны. Несколько сотен юношей с барабанами стояли на флангах, размеренный рокот эхом отражался от гор, заставляя пульс биться чаще. Чингис знал, что где-то впереди ждут братья, замерзшие после перехода по скалистым тропам. А за ними лежит город, жители которого тысячу лет сеяли цзиньское семя среди монголов, подкупали их или истребляли, словно свора диких псов, когда считали нужным. Хан улыбнулся, представив, что бы сказал об этом образе Джучи.

Тучи скрывали восходящее солнце, но вдруг золотой свет залил равнину, и Чингис почувствовал на лице теплое прикосновение. Он посмотрел вперед. Его время пришло.

ГЛАВА 22

Хачиун ждал, чтобы рассвет тронул деревья и от них, словно пальцы, протянулись тени. Чингис постарается пройти через ущелье как можно быстрее и встретить основные силы цзиньцев; правда, на это понадобится время. Воины готовили луки, ворошили стрелы, плотно уложенные в колчаны. На крутых склонах погибли двенадцать человек. Их сердца остановились от недостатка кислорода. Несчастные, подобно рыбам, хватали ртами разреженный воздух. Десять сотен ушли за Хасаром. Впрочем, у Хачиуна оставалось еще много людей. Он рассчитывал, что, когда настанет время, почти девять тысяч стрел полетят во врага.

Хачиун долго — и тщетно — искал, где бы расставить своих лучников незаметно для цзиньцев. Долина хорошо просматривалась. Он понял, что только залп стрел сможет сдержать атаку врага. При мысли о сражении он улыбнулся.

Цзиньский лагерь еще спал, объятый утренним холодом. Снег скрыл все следы людского пребывания, шатры, заиндевевшие и прекрасные, выглядели воплощением тишины и покоя, и не верилось, что внутри отдыхают закаленные воины. Хачиун гордился своим острым зрением. Судя по поведению цзиньцев, они еще не знали, выступил Чингис или нет. Дозорные сменились на рассвете, сотни человек вернулись в лагерь, чтобы поесть и отдохнуть, их место заняли другие. Паники пока не было.

Хачиун невольно проникся уважением к полководцу, под началом которого находился этот хорошо организованный лагерь. Перед самым рассветом генерал послал всадников осмотреть долину, они поскакали на юг до края и вернулись. Дозорные явно не ожидали, что враг подберется столь близко. Хачиун слышал их беспечные выкрики и не заметил, чтобы цзиньцы глядели в сторону предгорий. Вне всякого сомнения, воины считали себя везунчиками и рассчитывали перезимовать в тепле и безопасности.

Хачиун вздрогнул: кто-то похлопал его по плечу и сунул в руку мясо, завернутое в лепешку. Хлеб слегка отсырел и хранил тепло чужого тела, но Хачиун сильно проголодался, а потому с благодарностью принял угощение и сразу откусил изрядный кусок. Он понимал: силы ему понадобятся. Даже для прирожденного лучника выпустить сто стрел подряд — дело нелегкое: плечи и руки ломит от боли. Хачиун шепотом отдал приказ разбиться по парам и, используя друг друга как противовес, размяться и отогнать холод. Все монголы знали о пользе подобных упражнений, и никто не хотел вступить в предстоящий бой неподготовленным.

Лагерь цзиньцев по-прежнему был тих. Хачиун сунул в рот остатки хлеба, а следом — пару пригоршней снега, чтобы кусок легче прошел в горло. У Хачиуна не было времени на разработку стратегии. Если его лучники выступят прежде, чем покажется войско Чингиса, цзиньский генерал успеет послать к ним часть своей огромной армии и уничтожит их. Если же Хачиун опоздает, преимущество от неожиданного удара с тыла будет потеряно. Чингис может погибнуть.

Глаза Хачиуна болели от ослепительной белизны, однако он по-прежнему пристально смотрел вдаль.

Пленников погнали в ущелье. Они почувствовали, какая судьба им уготована; раздались причитания и крики. Первые ряды монгольских всадников закрывали путь к отступлению, и несчастным оставалось только шагать вперед. Чингис заметил, что несколько цзиньцев помоложе проскользнули между двумя воинами. Тысячи пленников взволнованно следили за попыткой к бегству, но, увидев, как смельчаков обезглавили быстрыми ударами мечей, отвернулись — выхода не было.

Грохот барабанов, лошадиное ржание, крики людей отражались от высоких скал. Далеко впереди цзиньские лазутчики спешили сообщить своему генералу о приближении монголов. Чингису было все равно — он не рассчитывал застать врага врасплох.

Толпа пленников тащилась по каменистой тропе, со страхом ожидая, когда покажутся цзиньские лучники. Более тридцати тысяч человек брели перед монгольскими всадниками, некоторые в изнеможении падали. Воины поддевали их копьями, не разбираясь, притворяются несчастные или нет. Остальных пленных кочевники гнали вперед словно скотину, с гиканьем и улюлюканьем. Знакомые звуки казались здесь неуместными. Чингис в последний раз оглядел ряды своего войска, примечая, где находятся его верные военачальники, затем устремил жадный взгляд вперед. Ущелье было примерно четыре ли длиной. Хан знал, что не отступит.

Хачиун наконец заметил движение во вражеском лагере. Похоже, Чингис вошел в ущелье и об этом сообщили командующему цзиньской армией. Между шатрами проскакали всадники, их лошади были намного лучше, чем те, которых Хачиун видел у цзиньцев раньше. Возможно, император придержал самых породистых животных для своей гвардии. Высокие, гораздо выше низкорослых степных лошадок, цзиньские кони лоснились в свете утреннего солнца, когда всадники строились в колонны перед ущельем.

Отряды арбалетчиков и копейщиков спешили к передним рядам, и Хачиун нахмурился, разглядев, как их много. Вдруг брат с ними не справится? Он не сможет использовать любимую тактику и окружить врага — проход слишком тесный.

Хачиун повернулся к своим людям, те не сводили с него глаз, ждали.

— Бросайтесь вперед по моему приказу. Разобьемся на три шеренги и подойдем к врагу поближе. Из-за щелканья луков вы не сможете меня услышать, так что передайте остальным: пусть все остановятся после того, как выпустят первые двадцать стрел. Когда я махну рукой, выпускайте следующие двадцать.

— Их всадники одеты в доспехи. Нас сметут, — глядя вдаль, произнес воин, который стоял рядом с Хачиуном.

Они всю жизнь воевали верхом. Даже мысль о том, что придется отражать атаку врага, стоя на земле, казалась им противоестественной.

— Нет, — возразил Хачиун. — Никто в мире не сможет противостоять моим людям, вооруженным луками. Первые двадцать стрел посеют панику среди врагов, и мы подойдем ближе. Если цзиньцы вступят в схватку — а это наверняка произойдет, — каждый из них получит по стреле в горло.

Он снова посмотрел в долину. Цзиньский лагерь напоминал разворошенный муравейник. Чингис наступал.

— Приготовьтесь, — пробормотал Хачиун.

На лбу монгола выступил пот. Главное — правильно рассчитать время.

— Подождем еще немного. Но когда двинемся вперед, нас уже не остановят.

Пройдя половину пути, пленники натолкнулись на первые группы арбалетчиков — те поджидали на уступах скал высоко над землей. Заметив их, пленные отпрянули от каменных стен, сгрудились в середине, замедлили ход колонны. Тут уж не промахнешься. Цзиньские стрелы полетели в толпу. Громкие крики отозвались эхом, и первые три ряда кочевников во главе с Чингисом подняли луки. Каждый из монголов мог попасть в летящую птицу или на полном скаку сразить трех противников подряд. В воздухе засвистели стрелы, и тела арбалетчиков упали прямо на головы наступающих. Окровавленные расщелины в скалах остались позади, а кочевники снова двинулись по тропе, заставив плачущих пленников перейти на тяжелую рысцу.

Чуть дальше проход сужался, над тропой нависали два огромных каменных выступа. Пленники побежали к ним, спотыкаясь и прихрамывая, монголы подгоняли их копьями и криками. Две крепости на уступах возвышались над единственной дорогой. Лазутчикам не удалось миновать этот рубеж — воины Чингиса не знали, что ждет их впереди.

Хасар вспотел. Потребовалось довольно много времени, чтобы спустить по трем веревкам тысячу человек. Пока воины благополучно достигали дна пропасти, он отправился на разведку. Люди утопали в снегу по пояс, и Хасар решил, что обитатели крепости не пользуются тропой, которая привела сюда монголов; впрочем, он мог и не заметить вырезанных в скале ступеней. Его воины сумели пробраться в тыл, а вот как попасть в крепость? Она, подобно своей копии на другой стороне, казалась неприступной для любого, кто попытался бы пройти по ущелью. Не исключено, что цзиньцы использовали не лестницы, а веревки.

Три человека сорвались во время спуска, и, вопреки ожиданиям, один из них уцелел, приземлившись в сугроб, такой глубокий, что оглушенного воина пришлось откапывать. Двум другим не повезло — упали на голые камни. Никто из них не закричал, в ночной тишине было слышно только уханье сов, возвращавшихся в свои гнезда.

Когда рассвело, Хасар и его люди отправились искать вход. Первые шли медленно, утаптывая тяжелый снег. Черная крепость нависала над их головами, и Хасару оставалось только ругать себя за то, что зря увел десятую часть братнина тумена.

Путь им пересекла тропа, и сердце Хасара взволнованно забилось. Неподалеку лежала большая груда поленьев, незаметная со дна ущелья. Похоже, цзиньцы на собственных спинах натаскали дрова с гор, приготовились к долгой зиме. Один воин нашел воткнутый в колоду топор с длинной рукоятью. Ржавчина его почти не коснулась — лезвие покрывал жир. Хасар ухмыльнулся, поняв, что вход в крепость где-то рядом.

Вдали послышался топот бегущих ног и причитания пленников, и Хасар замер. Чингис уже совсем близко, а он ничем не может помочь братьям.

— Хватит осторожничать, — сказал Хасар воинам. — Мы должны попасть в эту крепость. Ступайте и отыщите дверь, через которую заносят дрова.

Ханский брат побежал вдоль стены, воины поспешили за ним, на ходу доставая мечи и луки.

Вокруг полководца Чжи Чжуна мельтешили посыльные; едва получив донесение, он отдавал приказ. Поспать командующему так и не удалось, однако мозг его работал четко, а душу переполнял гнев. Хотя метель улеглась, было очень холодно, слой льда покрывал тропу и скалы по обеим сторонам. Чжи Чжун подумал, что замерзшие руки воинов не смогут удержать мечи, лошади будут скользить и падать, а люди обессилеют от мороза. Генерал задумчиво посмотрел на дрова, которые сложили в костер, чтобы приготовить еду, но так и не подожгли. Жаль, что он не приказал принести горячей пищи — тревогу подняли до того, как войско успело поесть, а сейчас уже нет времени. «Никто не ведет войну зимой!» — передразнил Чжи Чжун сам себя и свою ночную уверенность.

Он ждал у перевала несколько месяцев, пока монголы разоряли страну. Его люди готовы. Когда отряды кочевников подойдут поближе, их встретит тысяча арбалетных стрел, через десять ударов сердца — еще один залп, потом еще… И это только начало. Ветер усилился, с ревом пронесся по лагерю, и командующий вздрогнул от холода. Он заманил врага туда, где невозможно использовать тактику ведения боя на равнинах. Перевал Барсучья Пасть прикроет фланги цзиньского войска от нападения лучше, чем люди, подумал Чжи Чжун. Пусть монголы наступают, он готов их встретить.

Чингис, прищурившись, смотрел на пленников, устремившихся в узкий проход между двумя крепостями. Людей было так много, что хан с трудом различал, что происходит впереди. В морозном воздухе эхом отдавались крики, затем вдали блеснула яркая вспышка пламени. Пленники, теснившиеся в последних рядах, тоже ее заметили, испугались и замедлили свой безумный бег перед монгольскими всадниками. Не дожидаясь приказа, воины пустили в ход копья, стали загонять испуганных цзиньцев в щель между каменными стенами. Лавину из тридцати тысяч человек остановить было невозможно, кое-кто из пленников уже миновал сужение и бежал дальше. Чингис поскакал к крепостям, надеясь, что, когда он окажется под ними, запасы раскаленного масла и стрел иссякнут. Повсюду валялись тела убитых: чем ближе к тесному проходу, тем больше.

Чингис поднял взгляд. Заметил на крепостных стенах лучников. К его удивлению, они стреляли в другую сторону, выпускали стрелу за стрелой в своих соратников. Хан не понимал, что происходит, но встревожился. Чингис не любил сюрпризов, хотя бы и приятных. Особенно нехороши сюрпризы в узком коридоре, где каменные глыбы словно давят со всех сторон.

Подъехав ближе, хан услышал звук знакомый и понятный — глухие удары катапульт. Дымный след прочертил небо над ущельем, и на стене крепости, слева от Чингиса, полыхнул огонь. Охваченные пламенем лучники посыпались с помоста под радостные крики с другой стороны. Сердце Чингиса екнуло. Существовало одно-единственное объяснение происходящему, и хан выкрикнул приказ сузить колонну людей и держаться справа, как можно дальше от левой крепости.

Один из его братьев, Хачиун или Хасар, захватил укрепление. Чингис решил наградить смельчака после битвы, если они уцелеют.

Трупов становилось все больше, ханская лошадь с испуганным ржанием ступала прямо по ним. В тени крепостных стен сердце Чингиса застучало чаще. Он находился в самом центре зоны сплошного поражения, созданной давно умершими цзиньскими вельможами. Тысячи его пленников погибли, ущелье усеяно их телами так плотно, что кое-где не видно земли. Правда, некоторым удалось прорваться, и теперь пленники бегут вперед, охваченные ужасом. Из монголов почти никто не пострадал, с ликованием подумал Чингис. Он проехал под правой крепостью, громкими криками приветствуя своих людей, которым удалось в нее проникнуть. Они его не слышали. Чингис сам себя не слышал.

Чингис пригнулся в седле. В воздухе свистели стрелы, и он с трудом удержал идущую рысью лошадь: та норовила пуститься галопом. Справившись с лошадью, хан выпрямился и поднял руку, успокаивая воинов. Одна крепость пылала, из бойниц вырывались языки пламени. Деревянный помост, охваченный огнем, сорвался и с грохотом рухнул. Лошади отпрянули с испуганным ржанием, а некоторые понеслись вслед за пленниками.

Привстав в стременах, Чингис вгляделся в даль. Тревожно сглотнул, увидев темную линию. Там проход сужался. Превосходное защитное укрепление, созданное самой природой. Выход из Барсучьей Пасти был только один — к цзиньскому войску. Толпа пленников уже приблизилась к нему, издали донеслись звучные хлопки арбалетных залпов, от которых зазвенело в ушах.

Пленники обезумели от ужаса, стрелы сбивали их с ног, несчастные падали, сраженные насмерть. Оставшиеся в живых метались под железным градом арбалетных стрел. Чингис стиснул зубы, зная, что скоро наступит его очередь.

Посыльный командующего Чжи Чжуна был бледен, его трясло от увиденного. Вся предыдущая служба не смогла подготовить его к кровавому побоищу в ущелье.

— Монголы захватили одну из крепостей, господин, — сообщил он генералу, — и обстреляли из катапульт другую.

Чжи Чжун невозмутимо посмотрел на гонца, сердясь на то, что тот не сумел скрыть свой страх.

— Со стен крепостей можно только проредить вражеские войска, — напомнил генерал. — А основные силы монголов мы остановим здесь.

Сдержанное поведение командующего, похоже, придало уверенности посыльному, и он глубоко вздохнул. Чжи Чжун дождался, пока гонец успокоится, затем приказал одному из воинов:

— Выведите этого труса и плетьми спустите шкуру с его спины.

Ошарашенный посыльный недоуменно уставился на генерала.

— Можете остановиться, когда вобьете в него достаточно храбрости, или после шестидесяти ударов, — продолжил Чжи Чжун.

Пристыженный посыльный молча склонил голову. Его увели, и генерал впервые за все утро остался один. Какое-то время он тихо ругался, затем вышел из шатра, желая знать, что происходит. Ему уже сообщили о пленных цзиньцах, которых гонят монголы в надежде, что те примут на себя удар его армии. Генерал не мог не восхититься подобной тактикой, хотя ему пришлось искать способ противостоять ей. Плохо, если десятки тысяч безоружных людей прорвутся к позициям цзиньских войск, подумал Чжи Чжун. Помешают арбалетчикам, отряды которых он расположил напротив выхода из ущелья. Он велел одному из воинов отправить к передовым линиям телеги с запасами арбалетных стрел и молча наблюдал, как повозки едут к проходу меж скал.

Хан умен, однако он сможет прикрываться пленниками, только пока те живы, а он, генерал Чжи Чжун, по-прежнему уверен в себе. Монголам придется биться за каждый шаг. Маневрировать им негде, нужно заманить их подальше и уничтожить.

Командующий ждал, размышляя, стоит ли подойти ближе к месту сражения. Ему был виден дым над захваченной крепостью. Чжи Чжун вновь выругался. Позорная потеря. Впрочем, император не станет огорчаться. Только бы перебить всех кочевников до единого.

Чжи Чжун надеялся, что многих удастся уничтожить прежде, чем его люди разомкнут строй и кочевники вклинятся в цзиньское войско. Монголы будут рваться вперед, но на них нападут с обеих сторон, острие клина завязнет в рядах опытных воинов. Хорошая тактика. Еще можно полностью блокировать ущелье. Командующий подготовился к обоим вариантам развития событий и теперь решал, который предпочесть. Он попытался сдержать бешено бьющееся сердце, сохранить перед своими людьми уверенный вид. Твердой рукой генерал взял кувшин, налил в чашу воды и сделал глоток, не отводя глаз от выхода из ущелья.

Краем глаза он внезапно заметил движение в долине, покрытой снегом. Оглянулся и застыл от неожиданности. Из леска на склоне выходили люди, строились в шеренги.

Разгневанный генерал отшвырнул чашу. Через весь лагерь с донесениями спешили посыльные. Эти горы неприступны, покорить их невозможно, подумал Чжи Чжун. Ошеломленный, он не растерялся, а четко отдавал приказы, едва выслушав гонцов.

— Конные полки с первого по двадцатый! — проревел он. — Отправляйтесь на левый фланг и уничтожьте врага!

Всадники поспешили выполнять приказ. Половина кавалерии откололась от основных сил. Генерал смотрел, как монголы разбились на отряды и приближаются к нему, шагают по глубокому снегу, и с трудом сдерживал страх. Монголы перешли через горы пешком и наверняка устали. Его люди сметут их.

Казалось, двадцати тысячам императорских конников потребовалась целая вечность, чтобы разбиться на отряды на левом фланге. Монголы за это время успели занять позиции и остановились. Чжи Чжун стиснул кулаки, наблюдая, как по шеренгам разнеслись приказы и всадники рысью поскакали на врагов. Монголов было не больше десяти тысяч. Пешим воинам не устоять против правильно организованной атаки, подумал генерал. Всадники их уничтожат.

Всадники пришпорили лошадей, выхватили мечи, готовясь на всем скаку срубать головы. Генерал заставил себя оглянуться на ущелье. В горле у него пересохло. Дикари погнали перед собой пленников, захватили одну из цзиньских крепостей и зашли в тыл его войску, перебравшись через горы. Если это все, что у монголов есть в запасе, он еще может их победить. На миг его уверенность пошатнулась, генерал хотел было отдать приказ блокировать ущелье, однако передумал. Еще рано. Уважение к монгольскому хану возросло, но Чжи Чжун без страха следил за своими всадниками, с громоподобным топотом скачущими по долине.

ГЛАВА 23

Цзиньские конники перешли на галоп, когда их с монголами разделяло не больше девятисот шагов. Еще рано, подумал Хачиун. Он спокойно стоял со своими девятью тысячами воинов, смотрел вперед. Долина не слишком широкая, сразу окружить их не смогут. Люди волновались, и Хачиун чувствовал их тревогу. Раньше никому из монголов не случалось отражать атаку, стоя на земле. Теперь они понимали, каково, должно быть, приходится их врагам. Солнце золотило доспехи цзиньских всадников, готовых смять монгольские ряды, играло на высоко поднятых мечах.

— Помните! — прокричал Хачиун. — Эти люди не встречались с нами в бою и не знают, на что мы способны! Одной стрелой сшибаете всадника, другой — добиваете. Выберите себе цели и по моему сигналу выпускайте первые двадцать стрел.

Хачиун натянул тетиву, ощутил силу правой руки. Долгие годы он тренировал руку, и мускулы окрепли, стали как железо. Левая рука Хачиуна была гораздо слабее — раздетый, он из-за непомерно развитых мышц правого плеча выглядел кривобоким.

Всадники приближались, земля дрожала от ударов копыт. Когда они подъехали на шестьсот шагов, Хачиун окинул взором ряды своих лучников, отважился посмотреть на людей сзади. Все натянули луки, готовясь послать смерть на врага.

Громкие крики цзиньцев наполняли долину, разносились над молчаливыми монголами. Закованные в доспехи всадники держали щиты, прятались от стрел. Хачиун подмечал каждую мелочь, следя за пугающе быстрым продвижением. Цзиньцы приблизились на четыреста шагов, а Хачиун все не отдавал команды стрелять. Триста шагов. Боковым зрением он увидел устремленные на него взгляды. Монголы ждали, когда их темник выпустит первую стрелу.

Двести шагов. Конники мчатся стеной. Хачиун почувствовал укол страха и прорычал:

— Убейте их!

Девять тысяч стрел со свистом рассекли воздух. Атака цзиньцев захлебнулась, словно перед всадниками разверзся глубокий ров. Люди вываливались из седел, лошади падали. Воины из задних рядов на всем скаку врезались в общую свалку. К этому времени Хачиун успел натянуть тетиву во второй раз. Еще один залп стрел встретил нападающих.

Цзиньские всадники уже поняли, что происходит, однако остановить коней не сумели. Первые ряды как подкошенные валились на землю, скакавшие следом попадали под шквал стрел, выпускаемых с такой скоростью, что они сливались в одну темную тучу. Доспехи и щиты спасали от ранений, а вот перепуганных лошадей люди сдержать не могли — и падали под ударами стрел.

Хачиун громко отсчитывал выпущенные стрелы, целясь в незащищенные лица цзиньских воинов. Если лица не было видно, он стрелял в грудь, надеясь, что тяжелый наконечник пробьет кольчугу. Доставая пятнадцатую стрелу, Хачиун почувствовал, как горят натруженные плечи. Всадникам не удалось приблизиться, словно на всем скаку они врезались в стену. Хачиун полез в колчан за очередной стрелой и обнаружил, что первые двадцать он уже использовал.

— Тридцать шагов вместе со мной! — прокричал Хачиун и бросился вперед.

Его люди последовали за ним, на бегу доставая новые связки стрел. Тысячи цзиньцев, которые никак не могли пробраться через трупы, смотрели на лавину монголов. Перепуганные лошади спотыкались об умирающих людей и животных, падали, сбрасывали седоков. Командиры громко приказывали упавшим вновь взобраться в седло, те что-то кричали в ответ, а противник подходил все ближе и ближе.

Хачиун поднял правый кулак, и монголы остановились. Один из сотников с размаху ударил молодого воина. От увесистой затрещины юноша покачнулся.

— Еще раз увижу, что ты попал в лошадь, — убью собственными руками! — пригрозил командир.

Хачиун усмехнулся.

— Следующие двадцать стрел! Цельтесь в людей! — крикнул он. Приказ пронесся по шеренге.

Цзиньцы немного отошли от неожиданной атаки, офицеры с плюмажами на шлемах подгоняли всадников. Хачиун прицелился в одного из них — тот гарцевал, размахивая мечом.

Стрела Хачиуна воткнулась цзиньцу в горло, за ней полетели еще девять тысяч. На коротком расстоянии монголам было легче целиться, и шквал стрел произвел опустошение в рядах конников. Их разрозненное наступление захлебнулось, началась паника. Несколько человек выбрались из кровавой бойни невредимыми, хотя их кольчуги щетинились стрелами. Как ни тяжело было Хачиуну отдавать подобный приказ, он воскликнул:

— Стреляйте по лошадям!

Раздался треск перебитых костей, и животные упали.

Десять тысяч стрел за шестьдесят ударов сердца, без передышки. Самые храбрые из всадников погибли первыми, в живых остались слабые и напуганные, теперь они тщились повернуть к своим. Обезумевшие лошади понесли, смяли задние ряды, в седлах болтались седоки, утыканные стрелами.

Хачиун выпустил сороковую стрелу и подождал, пока его люди закончат атаку. У него болело плечо. Долина, залитая кровью и заваленная телами, казалось, бурлила от агонии бьющихся на снегу людей и животных. Цзиньские офицеры истошно кричали, призывая воинов в бой. Сделать уже ничего было нельзя.

Хачиун бросился вперед, забыв отдать приказ, его люди бежали рядом. Он преодолел двадцать шагов и вопреки здравому смыслу побежал дальше, опьяненный схваткой. Остановился только в ста шагах от сгрудившихся в кучу людей и лошадей, выпустил еще двадцать стрел, словно разрезал узел. Вражеские воины завопили от ужаса, заметив, что монголы вновь натягивают луки. Цзиньцев охватила паника. Не выдержав очередного шквала стрел, они сдались.

Поначалу отступление было медленным, многие пытались выбраться из побоища, но задние шеренги теснили их прямо на монголов, а те методично всаживали стрелы в живые мишени. Командиров перебили почти сразу. Хачиун победно закричал, увидев беспорядочное бегство врагов. Паника охватила даже тех, кто был в дальних рядах, они обезумели от крови.

— Идите медленнее! — крикнул Хачиун, выпуская пятидесятую стрелу.

Ему хотелось броситься в погоню за отступающими цзиньцами и завершить разгром, однако осторожность взяла верх. «Еще не время», — сказал он себе. Подчиняясь приказу, монголы замедлили ход и стали целиться тщательнее. Сотни вражеских воинов упали, сраженные сразу несколькими стрелами. Каждый кочевник выпустил по шестьдесят стрел, колчаны заметно полегчали.

Хачиун замер. Цзиньской кавалерии нанесли сокрушительный удар, многие всадники, отпустив поводья, спасались бегством. Они еще способны перестроиться и дать отпор, подумал Хачиун. Атаки он не боялся, но решил отогнать вражеских воинов к их позициям. Хачиун знал, что нельзя подходить слишком близко. Цзиньцы еще могут переломить ход битвы, если доберутся до его людей. Он оглянулся, увидел улыбающиеся лица соплеменников и рассмеялся в ответ.

— Пойдете со мной? — предложил он.

Монголы отозвались одобрительными возгласами, и Хачиун шагнул вперед, на ходу вытаскивая стрелу из колчана. Он натянул тетиву, однако не стал стрелять, пока не подошел к первым рядам поверженных врагов. Некоторые были еще живы. Монголы подбирали их мечи, совали за кушаки. Конь без седока, мечущийся по полю битвы, едва не сбил Хачиуна с ног. Хачиун хотел было схватить его за поводья, но промахнулся. Убежать животное не успело — два других монгола остановили его почти сразу. Сотни бесхозных лошадей носились вокруг. Хачиун поймал одну, она захрапела и шарахнулась от лучников. Хачиун успокоил ее, погладив по морде. Вдруг заметил, что цзиньские воины начали перегруппировку. Неважно. Он показал, как сражаются его люди с луками в руках. Похоже, пришло время показать, на что они способны верхом.

— Берите мечи — и по коням! — крикнул ханский брат.

Новый приказ прошелестел по рядам воинов. Радостно улыбаясь, монголы прямо по трупам бежали к лошадям, вскакивали в седла. Лошадей хватило всем. Правда, многие животные были напуганы и покрыты кровью бывших владельцев. Хачиун вспрыгнул на коня, поднялся в стременах — посмотреть, что делают враги. Жаль, рядом нет Хасара, подумал он. Брату понравилась бы затея атаковать цзиньцев на их же лошадях. С устрашающим воплем Хачиун ударил коня пятками, посылая в галоп, и пригнулся.

Когда Чингис по трупам добрался до выхода из ущелья, там царило смятение. Цзиньские арбалетчики перебили почти всех пленных, и на земле высились горы железных арбалетных стрел. Все же кое-кому удалось добежать до цзиньских позиций, и теперь несчастные пленные, обезумев от ужаса, окровавленными руками хватали арбалеты, мешая стрелять, цеплялись за сплетенные из прутьев заграждения.

Сотни людей ворвались в первые ряды цзиньских воинов, прокладывая себе путь руками и ногами. Найдя оружие, пленные отчаянно отбивались, пока не падали, сраженные насмерть.

Чингис продвигался вперед под свист арбалетных стрел, пригибаясь к седлу, когда они пролетали слишком близко. Он сделал все, что мог. Впереди ждала огромная цзиньская армия. Хан подъехал к концу ущелья, увидел, что выход не похож на ворота, как он думал раньше, и сплошная каменная стена — только с одной стороны. С другой высилось огромное дерево, от вершины которого тянулись веревки к скале напротив. Стоит цзиньцам опустить его поперек ущелья, и оно разделит монгольское войско на две части, подумал Чингис. Тогда все будет кончено. Лошадь брела по мертвым телам и наконец остановилась перед грудой трупов. Испугавшись, что дерево вот-вот рухнет, Чингис закричал в бессильной ярости. Окликнул воинов впереди, показал на громаду, угрожающую их честолюбивым мечтам. Воины спешились и полезли обрезать веревки.

Чингис вгляделся — и заметил сумятицу в рядах цзиньцев. Там что-то происходило. Чингис даже привстал в стременах. Выжившие пленники пытались пробиться сквозь плетеные заграждения, укрывавшие стрелков, пока те перезаряжали арбалеты. Чингис затаил дыхание, глядя на своих воинов, которые присоединились к измученным пленным. На мечах монголов играли яркие солнечные блики. Цзиньские арбалетчики перестали наконец стрелять, замахали руками. Похоже, у них кончились стрелы. Маленькие, но смертельно опасные железные шипы густо усеяли землю, плотной щетиной торчали из распростертых тел. Еще немного — и монголы пробьют брешь в обороне врага, подумал Чингис. Только бы дерево не перекрыло ущелье. Хан вытащил отцовский меч, и тревога вдруг отступила, словно плотину прорвало. Сзади его люди поднимали мечи и копья, коленями сжимали бока лошадей, заставляя животных перепрыгивать через горы трупов. Остатки плетеных заграждений не выдержали, их отшвырнули в сторону. Чингис проехал под тенью огромного дерева и не смог остановиться — лавина воинов подхватила хана, понесла к императорской армии.

Всадники клином врезались во вражеское войско. Углубляться в ряды противника было опасно: цзиньцы атаковали не только спереди, но и с боков. Чингис без устали кромсал мечом все, что двигалось. Сражаться не на жизнь, а на смерть он мог часами. Вдруг он заметил, что сотни обезумевших от страха цзиньских всадников налетели на собственное войско сзади, сминая ровные ряды. Вокруг мелькали клинки, Чингис отбивался и не мог улучить минуту, чтобы разобраться в происходящем. Только когда еще одна шеренга на скаку ворвалась в самую середину вражеской кавалерии, в лихих наездниках на цзиньских конях хан узнал своих воинов. Почувствовав панику и смятение, Чингис издал хриплый вопль. Сзади его воины продвигались в гущу врагов, методично уничтожая арбалетчиков, уже не представлявших опасности. Тем не менее без поддержки с флангов монголам пришлось бы туго, если бы не лучшие в мире конники, которые неистовствовали среди врагов, сея хаос.

Клинок пропорол горло ханской лошади, струя крови вырвалась из раны, оросила кровью лица воинов, сражающихся рядом. Животное споткнулось, Чингис едва успел спрыгнуть, всем весом упал на двоих цзиньцев и сбил их с ног.

Потеряв возможность следить за ходом сражения, хан продолжил бой на земле. Оставалось надеяться, что все сделано правильно. Его воины выезжали из ущелья, устремлялись в самую середину побоища… Словно бронированный кулак, монгольское войско нанесло цзиньцам сокрушительный удар.

Командующий Чжи Чжун ошеломленно смотрел, как монголы уничтожают передовые отряды его армии. Еще раньше они обратили в бегство цзиньских конников, направив несчастных на собственные позиции. Генерал мог бы удержать их и снова послать в бой, да только проклятые монголы пустились в погоню на украденных лошадях. Дикари владели искусством верховой езды в совершенстве и почти сразу пробили брешь в рядах его воинов, на полном скаку выпуская стрелу за стрелой. Мечники отступили, а потом генерал увидел, что монголы выбрались из ущелья и теснят цзиньцев, как мальчишек.

Генерала не посетила ни одна дельная мысль. Подчиненные ждали его приказов, но все происходило так быстро, что с ним на несколько минут случился столбняк. Еще не все потеряно. Больше половины его войска еще не вступило в сражение, двадцать кавалерийских полков ждут чуть поодаль. Чжи Чжун подозвал своего коня, вскочил в седло.

— Перекройте ущелье! — скомандовал генерал, и посыльные поспешили к передовой.

Его люди выполнят приказ, если еще живы. Лишь бы закрыть врагам дорогу — тогда Чжи Чжун окружит и уничтожит тех, кого занесло в самую гущу императорской армии. Спиленное дерево установили в ущелье по его приказу, на всякий случай. Теперь оно было единственной возможностью выгадать время и перегруппировать войско.

С трудом удерживая испуганную лошадь, Субудай увидел, что Чингис выехал на равнину. Все больше и больше людей прорывались вслед за ханом, и давка в узком ущелье стала понемногу ослабевать. Субудаевы Волчата гикали и улюлюкали, предвкушая встречу с врагом. Всадники теснились так плотно, что почти не могли двигаться, прижатые друг к другу. Некоторых даже развернуло в обратную сторону, и теперь они изо всех сил старались пробиться вперед.

Субудай вдруг заметил, что одна из веревок, привязанных к вершине дерева, натянулась, и поднял взгляд. Цзиньцы пытались свалить дерево, оно угрожающе раскачивалось. Субудай сразу понял: упав, дерево отрежет его от тех, кто успел выбраться из ущелья.

Его люди не замечали опасности, пятками пришпоривали лошадей и весело перекрикивались. Совсем как мальчишки. «Впрочем, они мальчишки и есть», — подумал Субудай. Еще одна веревка вверху натянулась. Субудай выругался. Дерево, конечно, огромное, но, чтобы свалить его, много времени не потребуется.

— Цельтесь вон туда! — вскричал Субудай, первым спуская тетиву.

Его стрела пронзила глотку цзиньцу, который тянул за веревку, он упал, опрокинув двух своих товарищей. Веревка ослабла, но подоспели еще цзиньцы, торопясь выполнить приказ командующего, и дерево закачалось. Волчата ответили шквалом стрел, сразили не один десяток врагов. Поздно. Уцелевшие цзиньские воины столкнули тяжеленный ствол, дерево рухнуло с оглушительным треском. Когда оно упало, Субудай был в двадцати шагах от равнины. Лошадь отпрянула, и ему пришлось изо всех сил натянуть поводья, чтобы сдержать испуганное животное.

Грохот вывел оставшихся в живых пленных из кровавого исступления. Субудай ошеломленно уставился на неожиданное препятствие. В ущелье, битком набитом людьми и лошадьми, на миг воцарилось молчание, разорванное ужасным воплем несчастного воина, которому перебило ноги. Дерево преградило путь на высоте человеческого роста. Ни один конь не смог бы перепрыгнуть его. Тысячи пар глаз невольно обратились к Субудаю, который и сам не знал, что делать.

За импровизированным барьером показались цзиньские пикинеры, и желудок Субудая свело. Шквал стрел отбросил смельчаков, посмевших выглянуть из-за дерева, но пики остались, торчали, словно зубы, по всей длине преграды. Субудай сглотнул пересохшим ртом.

— Топоры! — проревел он. — Несите сюда топоры!

Он не знал, сколько понадобится времени, чтобы разрубить огромный ствол. Одно было ясно: пока монголы не прорвутся на ту сторону, их хан будет в западне.

ГЛАВА 24

Чингис увидел, что дерево упало, взвыл от ярости и мощным ударом снес с плеч голову вражеского воина. Его окружало море красно-золотых знамен, они реяли на ветру с шумом, похожим на шорох птичьих крыльев. Чингис сражался один, с одержимостью обреченного. Цзиньцы еще не поняли, что перед ними хан монголов. Лишь те, кто оказался неподалеку, старались сокрушить этого воина, который, свирепо рыча, дрался как безумный. Он кружил и метался между цзиньцами, используя как оружие все, что попадалось под руку, лишь бы остаться в живых. За ним тянулся шлейф боли, но Чингис не останавливался. Любая заминка означала смерть среди полчища вражеских стягов.

Цзиньцы почуяли неожиданное смятение, к ним вернулась уверенность, и они с криками бросились на монголов. Чингис увидел, как по флангу стремительно пронеслись свежие отряды всадников, и потерял Хачиуна из виду. Хана окружали враги, а у него не было даже лошади. В воздухе висела густая пыль. Чингис знал, что смерть близка.

Чингис уже потерял надежду, когда какой-то всадник пробился к нему, расшвыряв вражеских воинов, поднял и усадил позади себя. Хан узнал Толуя, борца. Задыхаясь, поблагодарил багатура, и мечи обоих монголов опустились прямо на тех, кто выкрикивал угрозы. Арбалетные стрелы отскакивали от кольчуг, Толуй только ворчал, когда железные, в палец шириной, пластинки трещали под ударами, а то и отрывались.

— Ко мне! Защитим хана! — взревел Толуй.

Заметив лошадь без седока, он поскакал к ней. Пока Чингис перебирался в пустое седло, вражеский меч скользнул по его бедру, и хан закричал от боли. Ударил ногой, ломая вражескую челюсть. Боль привела в чувство, отогнала отчаяние — в промежутке между взмахами меча хан успел оценить ситуацию.

На поле битвы царил хаос. Похоже, цзиньцы нарушили боевой строй, как будто простого перевеса в числе достаточно для победы. Тем не менее с восточной стороны их командир уже восстанавливает порядок. Еще немного — и отряды цзиньских всадников ударят с фланга по воинам Чингиса, пока те отчаянно бьются с превосходящими силами врага. Чингис дернул головой — стряхнуть кровь, заливавшую глаза. Он не помнил, как его ранили, но кожа на голове саднила, а шлем куда-то исчез. Чингис почувствовал вкус крови, сплюнул, а заодно полоснул по шее еще одного вражеского воина.

— Все к хану! — закричал Толуй. Его голос разнесся далеко вокруг.

Хачиун услышал призыв, взмахнул мечом. Он не мог пробиться к брату, многие из его людей полегли на поле брани, от девяти тысяч осталось не больше пяти. Их колчаны давно опустели, а сами они были слишком далеко от ущелья и хана.

Хачиун взмахнул мечом, ранил собственного коня в бок. Брызнула кровь, животное заржало и понеслось вперед, сбивая людей. Хачиун ответил отчаянным воплем, призывая воинов следовать за ним. Вцепившись в поводья, он с трудом направил лошадь в нужную сторону. Поскакал галопом сквозь толпу цзиньцев, поражая мечом всех, кто осмелился встать на его пути. Обезумевший конь наткнулся на какое-то препятствие, затрещала сломанная грудина. От внезапной остановки Хачиун перелетел через голову животного, но успел ударить еще одного врага. Кто-то из его воинов окликнул его, Хачиун схватился за протянутую руку, ослепленный болью, вскочил на коня позади спасителя.

Пять тысяч монголов сражались словно безумные, не думая о себе. Те, кого окружили враги, наносили раны собственным лошадям, пускали их в бешеный галоп, лишь бы вырваться на равнину между горами. Они спешили на помощь Чингису.

Под Хачиуном споткнулся второй конь, и монгол едва не упал. Животное удержалось на ногах, и Хачиун направил его на открытое пространство. Повсюду носились бесхозные лошади, Хачиун перепрыгнул на одну из них и едва не вывихнул руку, ловя поводья. На несколько мгновений вырвался из битвы, успокаивая перепуганное животное, и вновь ринулся в бой. Его люди скакали рядом. После прорыва сквозь цзиньские войско их осталось не больше трех тысяч.

— Вперед! — крикнул Хачиун, тряхнув головой, чтобы немного прояснить мысли.

Он почти ничего не видел, в голове гудело после удара о землю, лицо распухло, но он летел на помощь брату. Впереди, примерно в одном ли от него, двадцать тысяч всадников генерала Чжи Чжуна торопились к ущелью, чтобы перекрыть выход. Двадцать тысяч свежих лошадей и наездников. Их было слишком много, однако Хачиун не остановился. Поднял меч и поскакал навстречу врагу, оскалившись окровавленным ртом.

Всего лишь тысяча монголов успела выбраться на равнину прежде, чем рухнуло дерево. Половина из них уже погибли, остальные взяли в кольцо хана, готовые защищать его до последнего вздоха. Цзиньские воины кружили около них, словно шершни из разворошенного гнезда, но монголы дрались как одержимые. Время от времени Чингис бросал взгляды на дерево, преградившее дорогу его войску. Он гордился своими людьми, рожденными воевать, — любой из них превосходил цзиньских воинов, которые едва держались в стременах и гибли десятками. Колчаны монголов опустели, зато каждый всадник так умело управлял лошадью, что человек и животное казались единым целым. Лошади знали, когда увернуться от меча, а когда лягнуть в грудь смельчака, рискнувшего подойти слишком близко. Как островок в бушующем море, монгольские конники отражали одну волну атаки за другой, и никто не мог их победить. Арбалетные стрелы стучали по кольчугам, да только у изрядно потрепанных отрядов арбалетчиков не хватало сил стрелять залпами. Цзиньцы боялись приближаться к этим свирепым воинам с окровавленными мечами. Кровь покрывала воинов Чингиса, запекалась липкой массой, ладони приклеивались к рукоятям. Было непросто убить этих людей. Они знали: хан с ними, и нужно простоять только до тех пор, пока остальные не прорвутся сквозь преграду. И все же число монголов неумолимо сокращалось, хотя, погибая, каждый забирал с собой один-два десятка вражеских воинов. Все чаще и чаще они оглядывались на вход в ущелье, и в мрачных глазах сквозило отчаяние.

Джелме и Арслан вместе подъехали к дереву, закрывающему проход, увидели бледного от злости Субудая. Юный темник кивнул старшим.

— Нужны еще люди с топорами, — сердито произнес Джелме. — С такой скоростью провозимся несколько часов.

Субудай бросил на него холодный взгляд.

— Принимайте командование. Я просто ждал, пока вы подъедете.

Не говоря ни слова, он развернул коня, глубоко вздохнул и обратился к своим людям.

— Волчата, спешьтесь! Возьмите мечи и луки! Пешком за мной!

Пока старшие темники командовали воинами с тяжелыми топорами в руках, Субудай влез на дерево, держа обнаженный меч, посмотрел на цзиньских пикинеров, отпихнул ногой копье и прыгнул вниз. Его люди поспешили за ним, по дороге опрокинув собственных рубщиков. Волчата не позволят командиру в одиночку спасать хана, они все полны сил и готовы отомстить цзиньцам за их хитрости.

Чингис увидел, что Волчата вступили в бой. Они напали сзади и сразу же пробили брешь в рядах ошарашенных цзиньцев. Казалось, юные монголы не чувствуют боли от ран. Субудай заметил наконец хана, бросился к нему. Волчата бежали за ним. Никто не смог бы их остановить, когда шеренгами по двенадцать человек они ворвались в ряды цзиньцев и пробились к Чингису, оставляя за собой след из мертвецов.

— А я ждал тебя! — окликнул хан Субудая. — Что ты попросишь у меня в этот раз?

Юный темник рассмеялся от радости, что Чингис жив, увернулся от цзиньского меча и вспорол живот его владельцу. С усилием вытащил клинок из тела и побежал дальше, наступив на распростертого мертвеца. Цзиньцы дрогнули, но их по-прежнему было намного больше, чем монголов, огромная армия наверняка поглотила бы и тумен Субудая. На одном из флангов протрубили в рог, подавая цзиньской кавалерии сигнал к атаке, Чингис повернулся и увидел, что цзиньцы расступаются, очищают путь для наступления. Монголы переглянулись, когда вражеские конники пустились в галоп сквозь свое войско. Чингис скроил ухмылку. Тяжело дыша, он бросил своим людям:

— Хорошие кони! Когда закончим, я выберу первым!

Те, кто услышал его, рассмеялись, затем ударили пятками уставших лошадей и легким галопом поскакали навстречу врагу, низко пригнувшись в седлах. Субудай остался удерживать позицию у входа в ущелье. Монголы уже мчались во весь опор, когда две лавины всадников столкнулись.

Командующего отрядами цзиньской кавалерии убили почти сразу. Под топот копыт его людей срубали на полном скаку. Мечи тех, кто пытался дать отпор, рассекали воздух, не находя цели, — монголы ловко увертывались от ударов. Они учились этому всю жизнь. Чингис гнал своего коня в самую гущу вражеских всадников, рука, держащая меч, ныла от усталости. Казалось, цзиньцам нет числа. На бедре Чингиса, под разбитыми доспехами, кровоточила свежая рана. От очередного удара хан покачнулся, увидел над собой бледное небо. Он не упал, просто не мог упасть в самый разгар сражения. Где-то раздались крики — это воины Хачиуна налетели на цзиньцев с тыла. Интересно, успеют ли они с братом встретиться или погибнут раньше, подумал хан. Врагов слишком много. Чингис уже не надеялся остаться в живых, и от мысли о близкой смерти на душе вдруг сделалось легко. Стремительный галоп сквозь вражеские ряды стал наслаждением, принес радость. Чингис представил, что отец скачет рядом. Старик наверняка бы им гордился. О лучшей доле не приходилось и мечтать.

Дерево наконец разрубили на три части, убрали с дороги. Монгольские воины медленно выезжали на заледенелую равнину, мрачные, полные решимости отомстить за своего хана. Джелме и Арслан скакали впереди, оба приготовились к бою. Настороженно смотрели на реявшие вдалеке цзиньские стяги и знамена.

— Знаешь, Джелме, я бы не стал менять свою жизнь, даже если бы мог, — сказал Арслан сыну. — Все равно был бы здесь.

— А куда бы ты делся, отец? — с улыбкой ответил Джелме.

Он натянул тетиву и глубоко вздохнул, прежде чем выпустить первую стрелу.

Чжи Чжун растерянно наблюдал, как расчистили проход, как из ущелья вырвались двадцать тысяч свирепых воинов. Богам было угодно не отдавать монгольского хана в руки цзиньцев. Всадники Чжи Чжуна сражались с небольшим отрядом, окружившим своего хана, а в это время основные силы монголов налетели на цзиньцев, вспороли их ряды — так тигр вспарывает брюхо бегущему оленю. Странно, думал генерал, дикари вроде никак не связываются друг с другом во время битвы, однако действуют сообща, словно единое целое. А ему, Чжи Чжуну, приходится все решать самому, в одиночку командовать целой армией. Чжи Чжун потер глаза, вглядываясь в тучи снежной пыли, клубившейся над местом сражения.

Отряды пикинеров разбиты, кое-кто из воинов покинул поле битвы, только темные точки виднеются вдалеке среди холмов. Есть ли у генерала хоть малейшая возможность победить? Военные хитрости кончились, дело дошло до боя на равнине. Ничего, войско цзиньцев пока превосходит монголов численностью.

Генерал отдал приказы гонцам, посмотрел, как они во весь опор несутся через равнину. Выбравшиеся из ущелья монголы всаживали в его людей одну стрелу за другой, в самой середине цзиньской армии появилась брешь. От безжалостной точности дикарей цзиньцы отступили, сбились в кучу, хотя следовало держаться порознь. Чжи Чжун вытер со лба холодный пот, увидев, с какой легкостью, точно с безоружными, вражеские всадники расправляются с его пикинерами. Монголы разбились на отряды по сто человек, нападали со всех сторон, стреляли, раздирали его войско в клочья.

Казалось, не прошло и пары мгновений, как генерала заметили воины из одной сотни. Их лица оживились при виде тяжелых боевых знамен вокруг командного шатра. Почти сразу дюжина монголов обратили натянутые луки в сторону главнокомандующего, а остальные дергали за поводья, поворачивая лошадей. «Не слишком ли они близко?» — испугался генерал. Его шатер окружали десятки телохранителей, но остановить шквал стрел им было не под силу. Чжи Чжуну вдруг пришло в голову, что эти степняки похожи на злобных демонов. Он перепробовал все уловки, однако не смог их остановить. Многих монголов ранили, но, похоже, они не чувствовали боли, когда окровавленными руками натягивали луки и пятками подгоняли лошадей.

Стрела ударила Чжи Чжуна в грудь, застряла между железных пластин. Из его горла вырвался крик. Громкий вопль словно выпустил на волю тщательно скрываемый страх, самообладание покинуло генерала, он окликнул охрану, рывком повернул коня и пригнулся в седле. Над головой военачальника свистели стрелы, сея смерть в рядах его людей и наводя ужас. Он пришпорил коня, пустил его в галоп и ускакал с поля брани, оставив телохранителей далеко позади.

Генерал не смотрел на воинов, которые округлившимися глазами следили за его бегством. Многие бросали оружие и следовали его примеру. Кое-кто замешкался — и попал под копыта его лошади. От ледяного ветра у Чжи Чжуна слезились глаза, ему хотелось только одного — оказаться как можно дальше от свирепых монголов. Его армия потерпела сокрушительное поражение, началась резня. Монголы убивали императорских воинов до тех пор, пока не устали, а губы их лошадей не побелели от пены.

Командиры цзиньских подразделений трижды пытались сплотить своих людей, но безуспешно. Пользуясь тем, что на равнине уже не так тесно, отряды Чингисхана подоспевали как раз вовремя, чтобы разогнать цзиньцев. Когда последние стрелы Джелме поразили врага, монголы пустили в ход копья. Чингис заметил бегство цзиньского военачальника и больше не чувствовал боли от глубоких ран. Солнце поднималось все выше и выше над полем битвы, и к полудню вся императорская армия полегла грудами окровавленных тел. Уцелевшие воины разбегались, монголы преследовали их, настигали, крушили.

По пути к императорской столице помутнение рассудка, заставившее генерала трусливо бежать, исчезло. Звуки боя затихали вдали. Лишь однажды Чжи Чжун оглянулся на бурлящую массу людей, бившихся не на жизнь, а на смерть, и его охватили стыд и гнев. Некоторые телохранители последовали за генералом. Несмотря на поражение, они были по-прежнему ему верны. Без единого слова суровые воины окружили командующего. К воротам Яньцзина подъехал отряд почти в сотню всадников.

В одном из тех, кто скакал рядом, Чжи Чжун узнал командира гарнизона из Баотоу. Поначалу генерал не мог вспомнить его имени — мысли беспорядочно метались. Небольшой отряд уже приближался к городу, и Чжи Чжун усилием воли заставил себя успокоиться. Лю Чжан. Наконец-то он вспомнил: этого человека зовут Лю Чжан.

При виде высоких стен и крепостного рва генерала бросило в пот. После сумятицы на поле битвы и резни, еще свежих в его памяти, Яньцзин выглядел на удивление мирным, казалось, он медленно просыпается в ожидании нового дня. Чжи Чжун опередил гонцов — император еще ничего не знал о сокрушительном разгроме своей армии всего лишь в сорока ли от города.

— Ты хочешь, чтобы тебя казнили, Лю Чжан? — обратился генерал к воину, скакавшему рядом.

— У меня семья, господин, — ответил тот, побледнев.

Он понимал, с чем придется столкнуться.

— Тогда слушай меня и следуй моим приказам, — велел Чжи Чжун.

Городская стража узнала генерала сразу, и на ров опустили тяжелый подъемный мост. Чжи Чжун повернулся в седле, громким голосом отдавая приказы своим людям.

— Нужно предупредить императора, — сердито сказал он. — Соберем городскую стражу и нанесем ответный удар!

Слова военачальника возымели действие — ошеломленные поражением люди выпрямились, расправили плечи. Они по-прежнему верили, что их генерал изменит ход битвы и спасет Цзинь. Едва Чжи Чжун въехал в город, лицо его приняло бесстрастное выражение. Копыта цокали по мостовой. Он проиграл. Нет, хуже — позорно бежал.

Огромный императорский дворец стоял в центре города в окружении прекрасных садов. Военачальник направился к ближайшим воротам, через которые можно было попасть в зал для аудиенций. Чжи Чжун подумал, что юного императора никогда еще не будили в столь ранний час. «Проснется, как только услышит новости», — решил генерал.

У ворот командующего и его телохранителей заставили спешиться, и они зашагали к дворцу по широкой аллее, засаженной тюльпанными деревьями. Слуги встретили их у входа, провели сквозь анфиладу комнат. Перед залом для аудиенций путь воинам преградила императорская стража.

Чжи Чжун молча отдал стражникам меч, подождал, пока они расступятся, и вошел в зал. Его воинам приказали остаться снаружи. Генерал представил, что в эту самую минуту слуги суетливо будят императора, сообщают о возвращении главнокомандующего. Скоро дворец захлестнет волна слухов. Чуть позже все услышат о страшном поражении, но император должен узнать первым.

— Что за важную новость ты мне принес? — спросил император Вэй сдавленным голосом.

Генерал наконец ощутил спокойствие, глубоко вздохнул и опустился на колени.

— Его императорское величество оказывает мне честь, — произнес он.

Чжи Чжун поднял голову, и от его взгляда из-под нависших бровей юный император испуганно вцепился в свой халат. В глазах военачальника плескалось безумие.

Вэй медленно встал и осмотрелся. Чтобы выслушать главнокомандующего, император выгнал всех министров. Возле стен стояли шесть рабов, но их Чжи Чжун не боялся. Рабы разнесут новости по городу, как обычно. Генерал глубоко вздохнул. Еще недавно он плохо соображал, что делает. Теперь голова была ясная.

— Монголы прошли через ущелье, — сказал он. — Я не смог их удержать.

Император побледнел, в утреннем свете, лившемся из высоких окон, его кожа казалась восковой.

— Что с войском? Оно отступило? — поднявшись, мрачно спросил император и навис над Чжи Чжуном.

— Войско разбито, повелитель. — Генерал долго и неотрывно смотрел в глаза юному правителю. — Я верой и правдой служил отцу вашего императорского величества. С ним бы я одержал победу. А с его сыном, который намного слабее, я проиграл.

Император Вэй изумленно открыл рот.

— Ты принес дурные вести и еще смеешь оскорблять меня в моем собственном дворце?

Главнокомандующий тяжело вздохнул. Меча у него не было, зато он вытащил из-под кольчуги длинный кинжал. Юный император ошеломленно уставился на оружие, его охватил ужас.

— Ваш отец не позволил бы мне подойти к нему, повелитель. Он бы не стал доверять генералу, чье войско разгромили на поле битвы, — произнес Чжи Чжун, пожимая плечами. — Я не оправдал надежд своего государя и повинен в смерти. Разве у меня есть выбор?

Император набрал в легкие воздуха, чтобы позвать стражу. Не успел. Чжи Чжун набросился на него, схватил за горло, заглушая крик. Руки юноши колотили по его лицу и доспехам. Генерал только усилил хватку. Он мог бы задушить тщедушного юнца, но такая смерть — позор для сына великого человека. Поэтому Чжи Чжун нашел нужное место на груди отчаянно отбивавшегося императора и воткнул нож точно в сердце.

Руки юноши бессильно упали, и генерал ощутил боль от царапин на щеках. Кровь проступила сквозь одежду императора. Генерал поднял его и усадил на трон.

Рабы испуганно вопили. Чжи Чжун не обращал на них внимания. Он смотрел на тело юного Вэя.

«У меня не оставалось выбора», — сказал себе генерал.

Двери распахнулись настежь, и в зал вбежали императорские стражи с оружием в руках. Чжи Чжун повернулся и увидел, что в коридоре полно его людей. Лю Чжан выполнил приказ, его доспехи покрывала кровь. Потребовалось совсем немного времени, чтобы прикончить остальных стражников.

Лю Чжан стоял, тяжело дыша, и удивленно смотрел в белое лицо мертвого императора.

— Он убит, — пробормотал он с благоговейным страхом. — Что нам теперь делать?

Военачальник бросил взгляд на измученных, окровавленных людей, которые принесли дух поля битвы в прекрасный и мирный дворец. Возможно, со временем Чжи Чжун будет скорбеть о содеянном и обо всех своих утратах, но только не сейчас.

— Скажем людям, что император мертв и что город нужно закрыть и укрепить. Нам больше ничего не остается — монголы наступают.

— Кто станет новым императором? Один из его сыновей? — спросил Лю Чжан.

Бледный как полотно, он старался не смотреть на тело, распростертое на троне.

— Старшему всего шесть лет, — ответил Чжи Чжун. — После похорон приведите его ко мне. Я буду править от его имени.

Лю Чжан посмотрел на генерала.

— Поприветствуем нового императора, — прошептал он, и его слова повторили все, кто стоял вокруг.

Почти в трансе, Лю Чжан низко поклонился, задел деревянные половицы лбом. Остальные последовали его примеру, и Чжи Чжун улыбнулся.

— Десять тысяч лет жизни императору, — тихо произнес он. — Десять тысяч лет.

ГЛАВА 25

Небо над горами стало черным, жирный дым разносился далеко вокруг. Цзиньцы смирились с поражением, но монголы потеряли слишком много людей и теперь не знали пощады. День за днем они преследовали побежденных цзиньских воинов и убивали их безжалостно, словно сурков в родных степях.

Из вражеских знамен и древков пик сложили огромные костры, еду и мертвецов не трогали. Семьи воинов на повозках потянулись через ущелье, привезли кузнечные горны — переплавить наконечники. Цзиньские запасы продовольствия зарыли в сугробы, чтобы не испортились.

Никто не считал мертвых врагов — не было необходимости. Тот, кому довелось увидеть горы трупов, никогда не забыл бы этого зрелища. Женщины и дети помогали снимать с мертвецов доспехи и все остальное, что представляло хоть мало-мальскую ценность. Невыносимое зловоние заполнило долину, и уже на следующий день в воздухе кишели мухи, которые с треском сгорали в пляшущем пламени костров.

На краю долины Чингис ждал своих военачальников. Ему хотелось увидеть город, который послал против него столь многочисленную армию. Хачиун и Хасар поскакали к хану, время от времени оглядываясь на поле огня и крови. Тени от костров плясали на скалах, а скорбящие соплеменники в голос оплакивали мертвых.

Три брата молча смотрели, как рысью приближаются остальные. Первым подъехал Субудай, бледный, но весьма гордый стянутой грубыми стежками раной, которая змеилась на его левой руке. Следом — Арслан и Джелме, они ехали рядом, их силуэты чернели на фоне ярких языков пламени. Последними подскакали Хо Са и каменщик Лян. Только Тэмуге остался с племенами — перенести улус к реке на двадцать ли севернее. Было ясно, что огонь будет тлеть несколько дней, даже если люди не станут его поддерживать. Мухи досаждали еще сильнее, чем раньше, и Тэмуге уже тошнило от их настойчивого жужжания и запаха разлагающейся плоти.

Чингис не мог отвести глаз от равнины. Он был уверен, что стал свидетелем гибели империи Цзинь. Никогда еще он не был так близко к поражению, как в битве у перевала Барсучья Пасть. Сражение оставило неизгладимый след в душе Чингиса, он знал: стоит опустить веки — и волной нахлынут воспоминания. Тела восьми тысяч его людей запеленали в белые саваны и отнесли высоко в горы. Он поднял взгляд, посмотрел вдаль, туда, где на снегу лежали мертвые, застывшие как костяные пальцы. Наверняка их плоть уже терзают хищные звери и птицы. Чингис остался на равнине только для того, чтобы увидеть, как тела предадут небесному погребению, воздать последние почести и вознаградить их семьи.

— Тэмуге распоряжается в улусе, — сказал хан приближенным. — А мы с вами посмотрим на Яньцзин и императора.

Чингис пятками пустил коня вскачь. Остальные, как всегда, последовали за ханом.

Выстроенный на огромной равнине, Яньцзин был намного больше городов, которые монголам доводилось видеть. Глядя на громаду цзиньской столицы, Чингис вспомнил слова цзиньского посла, с которым встречался много лет назад. Посол рассказывал, что люди могут строить города высокие, как горы. Похоже, он говорил о Яньцзине.

Город окружала стена из темно-серого камня, высотой примерно в десять человеческих ростов. Чингис велел Ляну и Хо Са объехать город кругом и посчитать деревянные башни, которые поднимались еще выше стен. Каменщику и воину пришлось отмахать больше десяти ли, они насчитали почти тысячу башен, торчащих над стенами словно шипы. Хан разочарованно выслушал рассказ об огромных, похожих на луки, орудиях, которые приводили в действие молчаливые стражники.

Чингис посмотрел на Ляна в надежде, что увиденное не испугало каменщика. Лян только понурился. Подобно монголам, он никогда не бывал в столице и не знал, как разрушить такую громаду.

Чуть поодаль от стен, на углах гигантского четырехугольника, возвышались четыре крепости. Между ними и стенами пролегал широкий ров, еще один находился снаружи. Через город тек гигантских размеров канал, но по нему нельзя было проникнуть за крепостные стены — над тяжелыми решетчатыми воротами из железа нависали помосты для лучников и катапульт. Канал, насколько хватало глаз, простирался на юг. Все в Яньцзине поражало размерами. Чингис даже примерно не представлял, как взломать ворота.

Поначалу Чингис и его спутники держались довольно близко от стен, как привыкли по Иньчуаню и другим городам на западе страны. Вдруг в вечернем воздухе раздался громоподобный удар, и что-то тяжелое пролетело мимо монголов, перепугав лошадь Хачиуна. Чингис едва удержался в седле, когда его собственный конь встал на дыбы, отпрянув от гигантской стрелы, зарывшейся в землю неподалеку. Она больше походила на гладкий ствол дерева, чем на обычную стрелу.

Не говоря ни слова, монголы отъехали на безопасное расстояние. Теперь, когда они узнали о новом страшном оружии цзиньцев, настроение, и без того скверное, резко ухудшилось. Было ясно: стоит подойти к стене ближе чем на пятьсот шагов — и в дерзких полетят бревна с железными наконечниками. Чингис представил, как одно из них попадает в гущу его всадников, и ужаснулся.

Он обратился к человеку, который уже разрушал стены цзиньских городов, хотя и не такие мощные.

— Ну что, Лян? Мы сможем захватить Яньцзин?

Каменщик отвел взгляд, посмотрел на город. Затем покачал головой.

— Стены других городов были не такими высокими и широкими, — сказал он. — Какое бы орудие я ни построил, цзиньские будут бить дальше. Если мы воздвигнем каменное укрепление, я, может, и сумею защитить противовесные катапульты. Но если наши орудия метнут снаряд на нужное расстояние, значит, и выстрелы цзиньцев достигнут цели и разобьют метательные машины в щепы.

Чингис сердито посмотрел в сторону Яньцзина. До чего же обидно зайти так далеко и остановиться перед последним препятствием! Лишь вчера он громко хвалил Хасара за взятие крепости в ущелье, а Хачиуна — за отчаянную атаку на позиции цзиньцев. Тогда Чингис поверил, что его люди непобедимы и ничто на свете не сможет их остановить. Его воины тоже поверили. Шептались, что весь мир принадлежит ему — только руку протяни. Сейчас, глядя на Яньцзин, хан почти слышал, как насмехается император над его честолюбивыми мечтами.

Сохраняя невозмутимое выражение лица, Чингис повернулся к братьям.

— Пусть семьи найдут здесь хорошие пастбища. У нас еще будет время подготовиться к атаке на город.

Хасар и Хачиун неуверенно кивнули. Они оба видели, что стремительное, как лавина, завоевание замерло у стен Яньцзина. Подобно Чингису, братья привыкли брать города с налета. На повозках их людей лежало так много золота и других богатств, что оси не выдерживали и ломались.

— Сколько времени потребуется, чтобы уморить жителей Яньцзина голодом? — неожиданно спросил Чингис.

Лян знал не больше остальных, однако показывать свое неведение ему не хотелось.

— Я слышал, там живет больше миллиона императорских подданных. Трудно представить, сколько еды нужно на всех. Впрочем, у горожан наверняка есть зернохранилища и кладовые. Цзиньцы знали, что мы идем на них, еще несколько месяцев назад.

Чингис нахмурился, и каменщик торопливо продолжил:

— Думаю, потребуется года три или четыре, повелитель.

При этих словах Хасар тяжело вздохнул, зато лицо юного Субудая прояснилось.

— Повелитель, их армия разбита, осаду им не прорвать. Тебе незачем держать всех нас здесь. Мы не можем разрушить стены города, так не позволишь ли ты воинам пойти в набеги? У нас ведь даже нет карты Цзинь дальше столицы.

Чингис увидел в глазах юноши голодный блеск. На душе у хана сразу стало легче.

— Замечательно. Даже если мне самому придется ждать, пока от императора не останутся кожа да кости, по крайней мере, моим темникам не будет скучно.

Хан взмахнул рукой, показывая на огромную страну, простирающуюся далеко вокруг. Никто из монголов не знал, насколько далеко.

— Когда все семьи устроятся на новом месте, приходите ко мне — скажете, в какую сторону поведете своих воинов. Не будем терять время. Монголам не к лицу сидеть на одном месте, заплывая жиром.

Субудай ухмыльнулся, его воодушевление заражало остальных, и вскоре от мрачного настроения не осталось и следа.

— Как прикажешь, повелитель, — ответил он.

Генерал Чжи Чжун в блестящих, покрытых черным лаком доспехах нетерпеливо расхаживал по коронационному залу, ждал императорских министров. Тишину ясного утра нарушал громкий сорочий стрекот. Гадатели наверняка бы усмотрели в шуме горластых птиц какое-никакое предзнаменование.

Похороны императора Вэя длились десять дней, половина жителей города разрывали одежду и посыпали себя пеплом в знак скорби, пока тело покойного не предали огню. Чжи Чжуну пришлось выслушать бесконечные речи вельмож в память об ушедшем повелителе. Ни один из них, впрочем, не упомянул о том, как умер император. А кто бы посмел под мрачным взглядом Чжи Чжуна, окруженного стражниками, которые не выпускают из рук оружия? Генерал обезглавил императорскую розу, снес цветок одним ударом, но прочее осталось прежним.

Первые несколько дней были сущим безумием, зато после того, как трех министров казнили за необдуманные высказывания, все признаки недовольства исчезли, и пышные похороны прошли спокойно, как будто юный император умер во сне.

Оказалось, что церемонию подобного рода в правящих кругах готовят задолго до того, как в ней возникнет необходимость. Перевороты и убийства государей происходили в Цзинь и раньше. После первого всплеска негодования вельможи почти с облегчением вернулись к привычной жизни. А простолюдины знали только, что Сын Неба покинул бренную плоть. Они в голос рыдали на улицах, обезумев от горя.

Сын императора не плакал, когда узнал о кончине отца. Хоть в этом император Вэй хорошо подготовил свою семью. Матери мальчика достало ума понять, что одно лишнее слово может привести к смерти, и во время похорон молодая женщина, бледная и прекрасная, молча глядела, как сгорает тело супруга. Когда погребальный костер, пыхнув пламенем, стал оседать, Чжи Чжуну показалось, что он чувствует на себе ее взгляд, но, повернувшись к ней, генерал увидел, как женщина склоняет голову, смиряясь с волей богов. Вернее, с его волей, подумал он. Впрочем, итог один.

Чжи Чжун расхаживал по залу и скрипел зубами от гнева. Сначала похороны отняли гораздо больше времени, чем он предполагал, а затем ему сказали, что коронация займет еще пять дней. Ужасно! Город погрузился в скорбь, и крестьяне будут бездельничать, пока не пройдут все церемонии. Чжи Чжуну пришлось вытерпеть бесконечные примерки новых одеяний, подобающих положению регента. Он даже хранил молчание, пока испуганные министры суетливо рассказывали ему о новых обязанностях. А все это время монгольский хан рыскал вокруг города, словно волк.

Когда выдавались свободные часы, Чжи Чжун шел к крепостной стене, в разных местах поднимался наверх, смотрел, как омерзительные дикари обустраиваются на императорской земле. Иногда ему казалось, что ветер доносит запах прогорклого бараньего жира и козьего молока. Полководцу было досадно, что его армию разбили простые пастухи. Впрочем, Яньцзин им не взять. Императоры, построившие столицу, хотели явить миру свое могущество и величие. «Город легко не сдастся», — сказал себе Чжи Чжун.

По ночам он до сих пор просыпался от кошмаров: ему снилось, что его преследуют, а над головой назойливо свистят стрелы. А что он мог сделать? Никто не предполагал, что монголы перейдут через высокие горы и ударят с тыла. Чжи Чжун уже не стыдился поражения. Боги были не на его стороне и все же отдали город в его руки, сделали его регентом. Он будет смотреть, как вражеские войска впустую бьются о крепостные стены, а когда они обессилеют, возьмет голову монгольского хана и бросит в самую глубокую выгребную яму.

От этой мысли у генерала стало легче на душе, он успокоился. Скоро явится мальчик-император. Вдалеке гудели гонги, извещая подданных о восхождении на трон нового Сына Неба.

Дверь в коронационный зал открыли, и в нее просунулось мокрое от пота лицо первого министра.

— О повелитель! — воскликнул он, увидев Чжи Чжуна. — Вы не облачились в праздничное одеяние! Его императорское величество будет здесь с минуты на минуту!

Казалось, еще немного — и он свалится с ног от усталости, после всей суеты с похоронами и коронацией. Маленький толстый человечек раздражал Чжи Чжуна, он ответил, радуясь, что его слова не понравятся министру.

— Я оставил одеяние в своих покоях. Сегодня оно мне не понадобится.

— Церемония коронации расписана по минутам, мой повелитель. Вы должны…

— Не смей мне говорить, что я должен! — рявкнул Чжи Чжун. — Приведи сюда мальчишку и надень на него корону. Можешь петь, читать молитвы, воскурять благовония — все, что угодно! Но если ты еще раз скажешь мне «должен», я велю тебя казнить!

Министр ошеломленно уставился на Чжи Чжуна, затем в испуге отвел взгляд. Он знал, что человек, который сейчас стоит перед ним, убил императора. Генерал — гнусный предатель, способный пролить кровь даже в день коронации. Министр отвесил низкий поклон и попятился к двери. Генерал услышал приближение процессии — и усмехнулся.

Дверь отворилась, и процессия вошла в зал. Было видно, как напуганы люди из свиты шестилетнего мальчика, будущего императора. Сам он держался хорошо, несмотря на то что мало спал последнее время.

Процессия прошествовала рядом с Чжи Чжуном и замедлила ход по пути к золотому трону. Монахи размахивали курильницами, наполняли воздух ароматным белым дымом. Они тоже с испугом смотрели на генерала в воинском облачении, единственного человека в коронационном зале, вооруженного мечом. Сын императора Вэя подошел к трону, сел, генерал встал неподалеку. Заключительная часть церемонии только начиналась. Одно лишь перечисление титулов продлится до полудня.

Чжи Чжун недовольно смотрел на министров, которые устраивались поудобнее, рассаживались вокруг, совсем как павлины. От запаха благовоний генералу хотелось спать. Все его мысли занимали монголы, рыскавшие за городскими стенами. Поначалу Чжи Чжун решил, что соблюдение ритуалов поможет ему поддержать порядок после убийства императора. Без жесткой руки правителя город мог выйти из повиновения, и нужно было позволить вельможам найти успокоение в привычных для них традициях. А сейчас он от этого устал. Пока столица замерла в своем горе, монголы строили огромные осадные машины, возводили каменные укрепления для их защиты.

С нетерпеливым возгласом Чжи Чжун встал и шагнул вперед, перебивая монотонное пение монаха. Маленький мальчик, не смея даже пикнуть от ужаса, глядел на фигуру в темных доспехах. Генерал взял с шелковой подушки, расшитой золотом, императорскую корону. Она оказалась на удивление тяжелой, и на миг Чжи Чжуна охватил благоговейный трепет от прикосновения к святыне. Он убил человека, который владел ею последним.

Генерал водрузил корону на голову нового императора.

— Сюань, ты теперь император, Сын Неба, — произнес он. — Смотри, правь мудро.

Не обращая внимания на ошеломленные лица собравшихся, он продолжил:

— Я буду регентом, твоей правой рукой. До тех пор, пока тебе не исполнится двадцать лет, ты должен во всем слушаться меня. Ясно?

Глаза мальчика наполнились слезами. Он едва понимал, что происходит, но, запинаясь, ответил:

— Д-да… Ясно.

— Вот и хорошо. Пусть народ радуется. А я пойду на городские стены.

Оставив изумленных министров наедине с их заботами, Чжи Чжун распахнул двери и вышел. Императорский дворец стоял на берегу озера, которое питало огромный канал, с высоты дворцовой лестницы можно было увидеть город и ждущих новостей подданных. Скоро раздастся звон колоколов и гонгов, и крестьяне будут пьянствовать несколько дней, подумал генерал, глубоко вздохнул и посмотрел на темные стены, за которыми враги искали брешь в обороне столицы. Им ее не найти.

Затуманенным взором Тэмуге смотрел на троих мужчин, которые когда-то были ханами небольших племен. В каждом их жесте сквозила заносчивость, они почти не скрывали презрения к нему, брату великого хана. И когда только люди поймут, что при нынешнем порядке, установленном Чингисом, у них нет власти? Есть только один гурхан, человек, который стоит над всеми племенами. Родной брат этого гурхана сидит перед ними, а они осмеливаются говорить с ним, словно он им ровня.

После того как монголы поставили юрты на равнине вблизи Яньцзина, Тэмуге понял, что ему нравится заставлять людей ждать своего решения. Чингис оказал ему доверие, назначив самым главным в улусе, сам же Тэмуге использовал власть, чтобы подавить недовольных. Его радовало новоприобретенное могущество. Накануне Кокэчу пришлось долго ждать встречи с ним — это воспоминание до сих пор вызывало у Тэмуге улыбку. Шаман побледнел от злости, когда Тэмуге наконец впустил его в ханскую юрту. Разрешив Тэмуге принимать в ней просителей, Чингис выказал свое одобрение, что не ускользнуло от соплеменников. Какой смысл жаловаться великому хану, если они недовольны решением, принятым от его имени? Тэмуге постарался, чтобы они уяснили эту истину. Если Кокэчу нужны люди для исследования древнего храма за двести ли от улуса, он, Тэмуге, выполнит просьбу шамана и лично проверит принесенную добычу.

Тэмуге скрестил руки на груди, почти не слушая людей, которые когда-то были ханами. Старшего из олетов поддерживали двое сыновей, сам он стоять не мог. Следовало бы предложить им присесть, однако Тэмуге был не из тех, кто забывает старые обиды. Олеты все твердили о пастбищах и бревнах, а он рассеянно смотрел вдаль.

— Если ты не разрешишь перегонять стада на новые пастбища без одной из твоих бирок, — говорил старший олет, — нам придется резать здоровых животных, иначе они околеют от голода.

Он сильно располнел с того дня, как Чингис перерезал ему сухожилия ног. Тэмуге нравилось наблюдать, как лицо старика краснеет от гнева, он лениво смотрел на олетов и молчал. Ханский брат с удовольствием напомнил себе, что никто из них не умеет ни читать, ни писать.

Хорошо, что Тэмуге пришло в голову ввести в обиход пайцзы — прямоугольные сосновые дощечки с выжженным изображением волка. Его люди теперь требуют показать пайцзу, когда видят, что кто-то рубит лес или меняет награбленное — в общем, занимается привычным делом. Конечно, система еще не отлажена, но Чингис поддержал брата и отсылает прочь всех жалобщиков — они уходят бледные от страха.

Когда олеты высказались, Тэмуге заговорил с ними тихим, спокойным голосом, словно речь шла о погоде. Он обнаружил, что от вежливого тона просители злятся еще сильнее, и ему нравилось доводить их подобным образом до белого каления.

— За всю историю монголы никогда еще не собирались в таких больших количествах в одном месте, — произнес Тэмуге и с мягким упреком покачал головой. — И если мы хотим благоденствия, нам надо правильно и четко организовать нашу жизнь. Если я позволю беспорядочно вырубать деревья, к следующей зиме их не останется. Понимаете? Сейчас мы возим древесину из леса за три дня пути отсюда. Конечно, это требует времени и усилий, зато в следующем году вы увидите, что я был прав.

Тэмуге получал двойное удовольствие: во-первых, олетов явно бесила его спокойная речь, во-вторых, они ничего не могли противопоставить его логике. Они привыкли к луку и мечу, а не к сложным умозаключениям, и Тэмуге знал: можно разглагольствовать, сколько хочешь, все равно его выслушают.

— Так что насчет пастбищ? — мрачно спросил искалеченный хан олетов. — Мы и козу не можем перегнать без того, чтобы один из твоих людей не потребовал показать пайцзу, знак твоего одобрения. Племена волнуются — таких жестких запретов мы никогда не знали.

Тэмуге улыбнулся рассерженному старику, заметил, что сыновьям тяжело поддерживать грузное тело отца.

— Племен больше нет, олеты, есть монгольский народ. Разве вы не усвоили этот урок? Я думал, вы его надолго запомнили.

Ханский брат махнул рукой, и слуга-цзинец тотчас подал ему чашу с араком. Все слуги Тэмуге были из тех, кого Чингис набирал в городах. Некоторые раньше гнули спину в богатых семействах и знали, как угодить человеку высокого положения. Каждое утро Тэмуге принимал горячую ванну в сделанной по его заказу железной лохани. Кроме него, никто в улусе не мылся. Впервые в жизни Тэмуге почувствовал, как смердят его соплеменники. Вспомнив об этом, он поморщился. «Вот так и должен жить знатный человек», — сказал себе Тэмуге, отхлебывая арак.

— Наступили новые времена. Мы не можем откочевать, пока не падет город, а это значит, что за пастбищами нужно следить. Если сейчас ничего не предпринять, земля к лету оголится, и что нам тогда делать? Или вы хотите, чтобы мой брат отогнал свои стада за тысячу ли отсюда? Думаю, нет. — Он пожал плечами. — К концу лета может понадобиться больше еды. Если не хватает корма, пожалуй, часть скота придется забить. Разве я не послал за солью, чтобы завялить мясо? Император и его подданные умрут от голода раньше нас.

Олеты в молчаливом негодовании смотрели на Тэмуге. О, они многое рассказали бы о том, как он руководит жизнью улуса, да только ханский брат за словом в карман не полезет! Нововведения их возмущали, но возмущаться приходилось молча. Ямы для отхожих мест нельзя копать рядом с ручьями и родниками. Лошадей нужно сводить только в соответствии с кровными линиями, их список Тэмуге составил лично, ни с кем не посоветовавшись. Человек, у которого есть хорошая кобыла и жеребец, не может получить от них приплод без разрешения. Это раздражало всех. По улусу расползалось недовольство.

Никто не смел возмущаться в открытую, во всяком случае, до тех пор, пока Чингис поддерживал Тэмуге. Согласись Чингис хоть раз выслушать жалобы, и авторитет Тэмуге был бы подорван. Тэмуге знал Чингиса гораздо лучше, чем соплеменники. Он понимал, что брат не будет вмешиваться, раз сам отдал власть в его руки. А Тэмуге горел желанием показать, чего может добиться умный человек, когда ему палки в колеса не суют.

— Если у вас все, можете идти. Сегодня мне нужно еще многих принять, — сказал Тэмуге. — Надеюсь, теперь вам ясно, почему меня так трудно увидеть. Всегда находятся досужие болтуны — целый день отнимут, прежде чем поймут, что мы должны делать и какими стать.

Тэмуге ничего не дал олетам и теперь упивался их гневным разочарованием, словно прохладным вином. Не устояв перед искушением, решил уязвить еще глубже:

— Я очень занят. Впрочем, если хотите сказать что-то еще, я обязательно найду для вас время и выслушаю.

— Ты слушаешь, но не слышишь, — устало произнес искалеченный хан.

Тэмуге огорченно всплеснул руками.

— Вижу, что не все, кто приходит сюда, понимают наши трудности. Бывает даже так, что в улусе заключают сделку, а ханскую пошлину с нее не платят.

Он сурово посмотрел на старого хана, опершегося на сыновей, и олет потупился, ярость в его взгляде сменилась страхом. Что именно известно Тэмуге? Поговаривали, будто его шпионы доносят ему о каждой сделке купли-продажи или обмене. Никто не знал, до каких пределов простирается власть ханского брата.

— А я-то надеялся, что вы принесете ее сами, без моего напоминания. Разве не вы послали дюжину кобыл одному из наших цзиньских наемников?

Тэмуге ободряюще улыбнулся и продолжил:

— Я слышал, что цену за них дали высокую, хотя кобылы были далеко не лучшие. А я еще не получил ханскую пошлину — двух лошадей, — которую ты должен моему брату. Впрочем, полагаю, лошади будут здесь до захода солнца. По-моему, разумное предположение, как вы думаете?

Хан олетов отчаянно пытался понять, кто его предал. Через несколько мгновений он кивнул, и Тэмуге лучезарно улыбнулся:

— Вот и отлично. Я должен поблагодарить вас за то, что уделили мне время, отняв его у тех, кто все еще ищет вашей поддержки. Помните, я всегда к вашим услугам.

Он не встал, когда олеты собрались покинуть ханскую юрту. Один из них, который за все время не проронил ни слова, оглянулся на Тэмуге. В его взгляде горела неприкрытая ненависть. Не мешает за ним проследить, решил Тэмуге. Он знал, что олеты боятся его — и как шамана, и как тень Чингиса. Кокэчу был прав. Самое замечательное ощущение на свете — видеть в чужих глазах ужас. От него появляются легкость и уверенность в своих силах, почти такие же, как от темной густой пасты, которой Тэмуге снабжал Кокэчу.

У юрты Тэмуге ждали люди, некоторых он позвал сам. Поначалу он собирался провести вторую половину дня в компании своих приятелей, но потом передумал.

— Приготовь мне чашу теплого арака, приправленного моим лекарством, — бросил он слуге.

Черная паста принесет цветные сны, он будет спать до самого вечера, и пусть все его ждут. При этой мысли Тэмуге потянулся, довольный, что на сегодня работа закончена.

ГЛАВА 26

Монголам потребовалось два месяца, чтобы возвести укрепления из камня и дерева для защиты огромных осадных орудий. Метательные машины, которые придумал Лян, построили в восточных лесах. Собранные из огромных бревен, еще липких от живицы, они стояли в двух ли от городских стен, словно задумчивые чудовища. Их собирались перевезти под сень укреплений, как только закончится строительство. Изнурительная работа тянулась медленно, но монголов переполняло чувство уверенности. После разгрома цзиньской армии атаковать их было некому, к северу от города раскинулось пресноводное озеро, и на его берегах гнездилось множество птиц, на которых можно было охотиться. Кочевники чувствовали себя повелителями Цзиньской равнины. Однако со временем они заскучали — привыкли к быстрым победам и новым землям. Из-за неожиданной остановки дружеские отношения между племенами стали портиться. Вспомнились старые обиды, в улусе то и дело возникали драки, которые иногда заканчивались поножовщиной. А однажды на берегу озера обнаружили трех мертвецов: двух мужчин и женщину. Убийц так и не нашли.

Монголы с нетерпением ждали, когда в городе начнется голод. Чингис не знал, насколько надежную защиту для тяжелых катапульт представляют собой каменные укрепления, однако нужно было чем-то занять людей. После изматывающей работы у них не оставалось сил на потасовки. Примерно в дне езды от Яньцзина разведчики нашли сланцевый холм, и теперь воины добывали камень с привычным для них воодушевлением, выламывали с помощью молотов и клиньев каменные глыбы, грузили их на повозки. Без опыта Ляна монголам пришлось бы нелегко. Цзинец проводил в каменоломне почти все время. Еще Лян показал, как скреплять камни густым раствором из жженого известняка. Стены росли с каждым днем. Чингис потерял счет повозкам со сланцевыми плитами, когда число их перевалило за тысячу, зато Тэмуге тщательно все записывал на куске пергамента.

Противовесами на огромных фрондиболах, построенных Ляном, служили веревочные сетки с крупными камнями, которые крепились на рычагах. У двоих воинов руки попали в устройство, и несчастные громко кричали от боли, пока Кокэчу проводил ампутацию. Чтобы облегчить страдания искалеченных, шаман втер им в десны густую зернистую массу, однако стоны не прекращались. За работой монголов наблюдали с крепостных стен Яньцзина. И не только наблюдали. Огромные, похожие на луки орудия перетащили на другое место и установили на гребне стены, как раз напротив монгольских осадных машин. Взмокшие от усилий императорские воины соорудили для мощных самострелов новые опоры. Цзиньцы, как и монголы, работали дни напролет.

Несколько сотен сильных мужчин перетащили фрондиболы к укреплениям, установили перед стенами Яньцзина. Чингис стоял на свежевыпавшем снегу и злился, видя, как цзиньцы посылают из семи огромных луков гигантские стрелы с железными наконечниками точно в каменный вал. Монголы пустили в ход метательные машины: два больших камня ударились о стены, не причинив серьезного вреда.

Фрондиболы пришлось перезаряжать долго. Все это время цзиньцы обстреливали укрепления тяжелыми, похожими на бревна стрелами. Вскоре на каменном валу, построенном монголами, появились трещины. После этого дело пошло быстрее. Камни отлетали от ударов, осыпали осколками Ляна и его подручных. Люди падали, закрывали лица руками, хватались за ушибленные места, а обстрел продолжался. Ни один осколок не попал в Ляна. Каменщик угрюмо наблюдал, как рухнула каменная стена, оставив метательные машины без защиты.

Какое-то время казалось, что фрондиболы устоят, но очередное бревно нашло цель, за ним еще три. Команды на крепостных стенах устали и стреляли реже, чем раньше, но каждый удар был ужасен. Те воины, что попытались оттащить фрондиболы подальше, погибли. Одно мгновение — и от кричащих, взмокших от натуги людей остались кровавые ошметки, а воздух наполнился снегом и пылью.

Спасения не было. Глядя на изувеченных людей и разбитые машины, Чингис злобно ворчал. Из-за городских стен раздавались радостные возгласы. «А Лян-то был прав», — с досадой подумал Чингис. Без надежных укреплений его орудия не сравнятся с цзиньскими по дальнобойности. Чингис предложил построить высокие, обшитые железом башни на колесах и подкатить к городу. Ему возразили: дескать, арбалетные стрелы пробьют их с той же легкостью, с какой монгольские стрелы пробивают доспехи. А если велеть кузнецам сделать броню толще, башни не сдвинешь с места. Какой-то замкнутый круг!

Пока Субудай посылал смельчаков вынести раненых из-под обстрела, Чингис сердито ходил взад-вперед. Его люди верили, что он сумеет взять Яньцзин, как брал другие города. А теперь, когда они увидели, что необычные осадные орудия Ляна разбиты в щепы, боевой дух в улусе упадет.

Чингис смотрел на Волчат, рискующих жизнью. К нему подъехал Хачиун и спешился. Он сохранял непроницаемое выражение лица, но Чингис чувствовал: брат раздосадован неудачей не меньше его.

— Те, кто построил этот город, позаботились о безопасности, — заметил Хачиун. — Силой его не возьмешь.

— Тогда я уморю всех жителей голодом! — огрызнулся Чингис. — Я уже поставил черный шатер. Пощады не будет.

Хачиун кивнул и внимательно посмотрел на старшего брата. У Чингиса всегда портилось настроение от вынужденного бездействия. В иные дни темники старались обходить хана стороной. До последнего времени, пока возводились каменные валы, Чингис был весел и доволен. Да что там говорить, все монголы рассчитывали на победу. Теперь-то понятно: цзиньский военачальник просто ждал, когда они перетащат новые осадные машины поближе к городским стенам. Кем бы он ни был, этот человек, терпения ему не занимать, а терпеливые враги — самые опасные.

Хачиун знал, что иногда брат склонен действовать необдуманно. Пока он еще слушает военачальников, но ближе к концу зимы наверняка захочет испробовать все, что угодно, лишь бы проникнуть в город, а в результате пострадают племена.

— Как ты думаешь, может, ночью послать людей на стены? — спросил Чингис, словно отвечая на мысли брата. — Человек пятьдесят — сто? Пусть подожгут город.

— Взобраться-то на стену нетрудно, — осторожно сказал Хачиун. — Да только наверху полно дозорных, кишат, словно мухи. Ты же сам говорил, что люди только зря погибнут.

Чингис сердито пожал плечами.

— Тогда у нас были катапульты. Но попытаться-то можно?

Светлые глаза брата глядели на Хачиуна в упор. Хачиун выдержал взгляд, зная, что Чингису нужна правда.

— Лян сказал, что в городе больше миллиона жителей. Кого бы мы ни послали, их затравят как бешеных псов.

Чингис хмыкнул, угрюмый и недовольный. Хачиун спешно искал способ поднять ему настроение.

— Может, настало время отправить темников в набег, как ты обещал? Быстрой победы ждать не приходится, а в этой стране есть и другие города. Пошли своих сыновей с войсками, пусть учатся военному ремеслу.

Хачиун заметил, что на лице брата промелькнуло сомнение, и понял почему. Чингис доверял своим темникам действовать самостоятельно. Они были преданы хану и телом и душой, хотя до сих пор война велась под наблюдением Чингиса. И теперь ему нелегко принять решение отослать своих военачальников за тысячи ли от улуса. Он не раз соглашался, что это было бы правильно, а вот приказа так и не отдал.

— Неужели ты страшишься предательства? — тихо спросил Хачиун. — Чьего? Арслан и его сын Джелме с самого начала были с нами. Может, ты сомневаешься в Хасаре? Или не веришь Субудаю, который тебя боготворит? Или мне?

Чингис сдержанно улыбнулся. Посмотрел на неприступные стены Яньцзина. Вздохнул, понимая, что не сможет три года удерживать на этой равнине огромное количество привычных к действиям людей. Да они же поубивают друг друга на радость цзиньскому императору!

— А если все войско отослать? Останусь один, может, тогда цзиньцы отважатся выйти.

Хачиун рассмеялся, представив себе это зрелище.

— Честно говоря, они наверняка решат, что ты хочешь заманить их в ловушку, и останутся в городе, — ответил он. — Хотя на месте императора я бы заставлял всех годных для воинской службы мужчин практиковаться каждый день и создал бы целую армию. Нельзя оставлять у стен города слишком мало людей, иначе цзиньцы могут решиться на атаку.

Чингис презрительно фыркнул.

— За несколько месяцев воином не станешь. Пусть практикуются, все эти хлебопеки и торговцы. Я буду только рад случаю показать им, что такое прирожденный воин.

— С громом вместо голоса и молнией вместо члена, — поддержал Хачиун с серьезным лицом.

После минутного молчания оба брата разразились громким смехом. Мрачное настроение, не покидавшее Чингиса с тех пор, как разрушили осадные машины, исчезло. Заметно повеселевший хан говорил теперь о будущем:

— Я же сказал, что пошлю их в набег, Хачиун. Просто еще рано. Может, другие города попытаются освободить Яньцзин, и тогда каждый человек будет на счету. — Он пожал плечами. — Если город не сдастся до весны, я отпущу темников на охоту.

Генерал Чжи Чжун задумчиво стоял у высокого окна в зале для аудиенций. Он почти не разговаривал с юным императором после коронации. Сюань был где-то в лабиринте коридоров и комнат официальной резиденции своего отца, и Чжи Чжун не вспоминал о мальчишке.

Уничтожив монгольские фрондиболы, воины встретили генерала ликующими криками. Они ждали одобрения, и Чжи Чжун коротко кивнул их командиру, затем спустился по лестнице, ведущей в город. Только оставшись наедине с собой, генерал торжествующе стиснул кулак. Конечно, победа слишком незначительная, чтобы навсегда изгнать воспоминания о перевале Барсучья Пасть, но, какая-никакая, это победа. Напуганным горожанам требовалось хоть что-нибудь для поднятия духа. Чжи Чжун презрительно усмехнулся, вспомнив доклады о самоубийствах. Четырех дочерей благородных семейств обнаружили мертвыми в их комнатах, как только до города дошли слухи о поражении цзиньской армии. Все четыре девушки были знакомы и, видимо, предпочли достойный уход из жизни неизбежному, как они считали, насилию. В следующие несколько недель еще одиннадцать девушек последовали их примеру, и Чжи Чжун забеспокоился, что город охватит мода на смерть. Заложив руки за спину, он разглядывал дома знатных горожан на другом берегу озера. Сегодня там услышат добрые вести. Может, теперь подумают, прежде чем хвататься за нож из слоновой кости или высмеивать его, Чжи Чжуна, полководческое мастерство.

Генерал-регент вдруг почувствовал, что голоден и очень устал. Он с утра ничего не ел и весь день провел в бесконечной череде встреч с самыми разными людьми. Казалось, всем чиновникам Яньцзина нужны его совет и одобрение. Как будто Чжи Чжун лучше их знает, чего ждать в предстоящие месяцы. Он нахмурился при мысли о продовольствии, бросил взгляд на столик, заваленный свитками. С каждым съеденным куском жители города приближают поражение. Генерал сам опустошил городские кладовые, чтобы прокормить армию, — чем не повод для насмешек? Одна мысль о том, что монголам достался годовой запас еды, собранный им для своего войска, приводила Чжи Чжуна в ярость, но что толку жалеть о содеянном? В конце концов, они с императором верили, что остановят монголов на подступах к городу.

Генерал поджал губы. Кого-кого, а купцов дураками не назовешь. В осажденном городе уже строго следили за распределением съестного. Даже торговля из-под полы прекратилась, когда купцы поняли, что осада будет долгой. Только несколько человек еще продавали еду втридорога. Остальные приберегали запасы для собственных семей. Надеялись, как все, подобные им, переждать бурю и вновь разбогатеть.

Чжи Чжун решил, что велит привести к себе самых богатых торговцев. Он знал, как заставить их открыть тайные кладовые. В противном случае не пройдет и месяца, как горожане съедят всех кошек и собак, и что потом? Генерал устало хрустнул шеей. Потом Чжи Чжун окажется в ловушке вместе с миллионом голодающих горожан. Даже представить страшно.

Оставалось только надеяться, что монголы не будут ждать под стенами города всю оставшуюся жизнь. Чжи Чжун полагал, что они устанут от осады и отправятся к другим городам, не столь хорошо укрепленным. Радуясь, что никто, кроме рабов, не видит его слабости, командующий потер глаза. Честно говоря, он еще никогда столько не работал, сколько в последнее время. Он почти не спал, и даже в редкие минуты отдыха ему грезились военные планы и стратагемы. Предыдущей ночью Чжи Чжун вообще не ложился — был на стене, с лучниками.

Генерал слегка усмехнулся, вспомнив, как разбили осадные машины монголов. Жаль, что в ту минуту он не видел лица хана. Может, созвать министров на совет? Нет, решил генерал-регент, он не будет собирать советников до тех пор, пока в их взглядах не останется ничего, кроме уважения и страха. Пусть закончат этот день, думая о том, как он, Чжи Чжун, развеял ореол непобедимости, созданный вокруг монгольского хана.

Чжи Чжун отошел от окна и темными коридорами отправился в купальню покойного императора Вэя. У двери он помедлил, вздохнул. Рабы уже подогрели воду для ежевечернего ритуала. Генерал еще раз хрустнул затекшей шеей, предвкушая избавление от дневных забот.

Пока рабы с привычной расторопностью раздевали генерала, он глядел на двух юных девушек у бассейна. Они ждали Чжи Чжуна, чтобы умастить его тело. Он мысленно воздал хвалу покойному императору за хороший вкус в выборе невольниц. Сыну Вэя придется ждать еще несколько лет, прежде чем он сумеет оценить их прелести по достоинству.

Чжи Чжун медленно погрузился в воду, наслаждаясь ощущением простора в огромном зале с высокими потолками. Под журчание воды девушки мягкими мочалками намылили генерала, и его усталость исчезла. Нежные прикосновения возбудили Чжи Чжуна, и он вытащил одну рабыню из бассейна, уложил спиной на прохладные плитки. Соски девушки сразу же затвердели от холода, горячая вода омывала ее ноги до колен. Чжи Чжун молча овладел ею. Руки вышколенной рабыни скользили по генеральскому телу, она постанывала под тяжестью человека, который правил городом. Какое-то время другая невольница наблюдала за любовной игрой с бесстрастным интересом, затем начала мылить генералу спину, прижимаясь к нему грудью. Закрыв глаза, Чжи Чжун глубоко вздохнул от удовольствия, взял руку девушки и направил туда, где тела сливались, чтобы она почувствовала, как он проникает в лоно ее подруги. От умелых прикосновений девушки генерал улыбнулся. Пока его напряженное тело ритмично двигалось, мысли стали спокойнее, а разум — яснее. «Не так уж и плохо быть правителем Яньцзина», — подумал генерал.

Спустя три ночи после того, как цзиньцы уничтожили монгольские катапульты, два человека незаметно спустились с городских стен по веревкам и бесшумно спрыгнули на землю. Стражники тотчас втянули веревки наверх.

С трудом сдерживая волнение, один из двоих взглянул в темноте на другого. Ему не нравилась компания убийцы, и он с нетерпением ждал, когда их пути разойдутся. Самому лазутчику предстояло заняться тем, чем он промышлял еще при императоре Вэе: он с удовольствием представлял, как спрячется среди соотечественников, перешедших на вражескую сторону. По его мнению, предатели заслуживали смерти, но он решил, что будет улыбаться и работать наравне с ними, пока не соберет сведения. Лазутчик считал, что его ремесло не менее важно, чем служба воинов, несущих дозор на стенах. Генералу-регенту нужна любая информация о племенах.

Лазутчик не знал имени убийцы, скорее всего, тот тоже держал его в секрете. Человек, одетый в черное, не проронил ни слова, когда стоял на стене рядом с лазутчиком. Тот не удержался от соблазна и краем глаза подсмотрел, как убийца проверяет свои орудия смерти. Наверняка Чжи Чжун отдал немало золота за службу, выполнение которой будет стоить жизни самому убийце.

Было странно ползти по-пластунски рядом с человеком, который не выказывал страха перед лицом близкой смерти. Лазутчик слегка вздрогнул. Он не хотел бы поменяться местами со своим спутником; он даже не представлял себе ход его мыслей. Что может вдохновить на столь фанатичное повиновение? Какими бы опасными ни были его прошлые задания, лазутчик всегда надеялся вернуться домой, к хозяевам.

В черной одежде убийца казался чуть плотнее тени. Его спутник знал: даже если он осмелится задать шепотом вопрос, ответа все равно не получит. Убийца сосредоточился, собственная жизнь ему уже не принадлежала. В полном молчании два человека шагнули в маленькую деревянную лодку и, отталкиваясь шестами, переплыли ров. За веревку, привязанную к корме, плоскодонку сразу же оттащили назад и спрятали, а может, затопили. На берегу не осталось ни единого следа, который вызвал бы подозрение утром.

Раздалось позвякивание конской сбруи, и двое припали к земле. Монгольские дозорные славились бдительностью, однако даже они не могли проверить каждое озерцо тьмы. Вдобавок воины не ждали, что кто-то попытается тайно проникнуть в улус. Лазутчик знал, где цзиньские перебежчики поставили свои юрты, бессовестно скопировав дома новых хозяев. А вдруг его обнаружат и убьют? Лазутчик отогнал эту мысль — он ведь понимал, на что идет, и надеялся на свою ловкость. Он снова бросил взгляд на убийцу, и в этот раз спутник повернул к нему голову. Цзинец поспешно отвел глаза. Он с детства слышал о секте убийц, о людях, которые днями напролет практикуются в искусстве убивать. У них нет понятия о воинской чести. Сам лазутчик не раз притворялся воином и знал, что это такое. Внезапно им овладело презрение к человеку, который живет только для того, чтобы приносить смерть. Лазутчик видел, как убийца прячет в одежде пузырьки с ядом, заметил петлю-удавку, обвивавшую его запястье.

Рассказывали, что убитые приверженцами страшного культа есть не что иное, как жертвы их жестоким и злобным богам, а смерть самого убийцы — главное доказательство веры, обеспечивающее перерождение в высшем мире. Лазутчик недовольно поежился от мысли, что по роду службы вынужден сталкиваться с подобными злодеями.

Цокот копыт затих вдали, и лазутчик вздрогнул, почувствовав легкое прикосновение. Удивленно посмотрел на спутника, когда тот сунул ему в руку маленький липкий сосуд, воняющий прогорклым бараньим жиром.

— Намажься, — прошептал убийца. — От собак.

Лазутчик понял, посмотрел на спутника. Тот уже бесшумно шагал прочь, мгновение — и черный силуэт исчез в темноте. Втирая жир в кожу, шпион благодарил предков за нежданный подарок. Он решил было, что убийца проникся к нему жалостью, но потом понял: тот просто не хотел, чтобы на лай собак сбежался весь улус, боялся не успеть сделать свое дело. Лазутчику стало стыдно — как же он сам не подумал? Ну и ладно, лишь бы обошлось без других неожиданностей.

Собравшись с духом, цзинец встал и пошел в темноту, к цели, которую наметил еще при свете дня. Теперь, в отсутствие мрачного спутника, уверенность вернулась к нему. Еще немного — и он окажется среди цзиньских перебежчиков, будет с ними смеяться и болтать, словно со старыми знакомыми. Лазутчик уже выполнял подобное задание, когда император поручил проверить, верен ли ему губернатор одной из провинций. Внезапно лазутчик понял, что нужно добраться до места прежде, чем убийца нанесет удар, иначе его самого поймают. Он торопливо зашагал по спящему улусу, окликнул воина, который вышел помочиться. Тот сонно пробормотал приветствие на своем гортанном языке, не заботясь, поймут его или нет. Собака подняла голову, но только тихо заворчала, почуяв запах жира. Лазутчик улыбнулся, незаметный в темноте. Он пришел.

Убийца неслышной тенью скользил по спящему улусу, приближаясь к огромному ханскому шатру. Правитель монголов — настоящий глупец, если о том, что он здесь живет, знают все, включая стражников на стенах Яньцзина. Подобную ошибку совершают раз в жизни, видно, хану ничего не известно о Черном тонге. Убийца не думал о том, вернутся ли монголы к родным степям и горам, когда хан умрет. Ему было все равно. На специальной церемонии учитель вручил ему свиток, перевязанный черной шелковой лентой. Теперь его жизнь ему не принадлежит: что бы ни случилось, он никогда не вернется к своим братьям. И живым в руки монголов не дастся, убьет себя сам, чтобы не раскрыть тайны учения. Убийца сжал губы в мрачном предвкушении. Он исполнит обет. Монголы — простые пастухи, которые неплохо управляются с луками, но что они могут сделать против человека его умений? Пожалуй, немного чести — быть избранным для убийства хана этих смердящих дикарей. В следующую секунду убийца отогнал ненужные мысли. Его честь в том, чтобы повиноваться, и в идеальной смерти.

Никто не заметил, как убийца добрался до белевшей в темноте ханской юрты. Он пополз вокруг нее, высматривая кебтеулов — ночных стражей. Заметил двоих. Убийца слышал их дыхание, воины стояли молча, скучали и ждали, когда их придут сменить. Со стен Яньцзина было невозможно разглядеть все подробности, и он не знал, сколько раз за ночь меняют караул. Нужно действовать быстро, ведь он принес сюда смерть.

Убийца замер, наблюдая, как один из воинов пошел вокруг ханской юрты. Монгол совсем забыл о бдительности и когда понял, что в тени кто-то прячется, было уже поздно. Удавка обвила шею, впилась в горло, оборвав крик. Только хрип вырвался из открытого рта, и второй кебтеул спросил что-то шепотом, не подозревая об опасности. Убийца осторожно опустил труп на землю, прижался к краю повозки и покончил со вторым воином, едва тот подошел поближе. Монгол умер почти беззвучно, убийца бросил его тело, подошел к лестнице и поднялся к юрте. Ни одна ступенька не скрипнула под тяжестью невысокого худощавого цзиньца.

В темноте раздавалось размеренное дыхание человека, погруженного в глубокий сон. Больше никого в юрте не было. Убийца неслышно подполз к низкому ложу, осторожно наклонился над спящим. Вытащил острый кинжал с лезвием, покрытым жирной сажей, — чтобы случайно не блеснуло.

Опустил руку, чувствуя ровное дыхание, нащупал рот. Спящий дернулся, и убийца быстро полоснул его клинком по горлу. Стон оборвался, не успев прозвучать, и бьющееся в агонии тело замерло. Убийца дождался, пока в юрте воцарится тишина, стараясь не вдыхать смрад от вскрытых внутренностей. В кромешной тьме было невозможно разглядеть лицо убитого, он ощупал его руками и нахмурился. От человека пахло не так, как от воинов снаружи. Ладони убийцы дрожали, когда он прикоснулся к открытому рту, глазам, тронул волосы.

Нащупав смазанную маслом косичку, характерную для цзиньцев, убийца выругался. Наверняка перед ним слуга — предатель, который заслужил смерть за то, что продался монголам. Убийца сел на пятки рядом с ложем, решал, что предпринять. Хан наверняка где-то неподалеку. Вокруг самой большой юрты стоит много юрт поменьше. В одной из них скрывается человек, который ему нужен. Убийца собрался с силами, повторил приносящую успокоение мантру. Он еще не заработал право на смерть.

ГЛАВА 27

Прокравшись в другую юрту, убийца услышал сонное дыхание. Разглядеть что-либо в кромешной тьме было трудно, и он закрыл глаза, сосредоточился на звуках. В тесной юрте спали пять человек, никто из них не подозревал, что рядом — чужой. Четверо дышали неглубоко, и убийца поморщился. Дети. Похоже, их мать — пятая, но без света наверняка не скажешь. Одной вспышки от удара кремня по кресалу будет достаточно, только стоит ли рисковать? Если они проснутся, он не успеет убить всех прежде, чем поднимется тревога. Убийца быстро принял решение.

Легкий удар — и юрту осветила вспышка, слабая, но вполне достаточная, чтобы увидеть пятерых спящих. Судя по росту, взрослого мужчины среди них не было. Где же хан?

Убийца повернулся к выходу, прекрасно понимая, что времени совсем мало. Скоро найдут убитых кебтеулов, и тихая ночь огласится шумом и криками.

Один из ребятишек всхрапнул во сне, задышал часто. Убийца замер. Казалось, прошла целая вечность, пока дыхание вновь не стало ровным. Цзинец скользнул к двери. Она отворилась без единого звука — предусмотрительный убийца заранее смазал петли.

Цзинец осторожно прикрыл за собой дверь, выпрямился и осмотрелся, выбирая следующую юрту. Все они — кроме вызывающего черного шатра, обращенного к городу, и большой белой юрты на повозке — походили одна на другую.

Сзади послышался шорох, и убийца понял: кто-то глубоко вдохнул, чтобы закричать. Цзинец нырнул в густую тень. Крики эхом отзывались в ночи. Убийца не разобрал ни слова, но улус проснулся почти сразу. Из всех юрт, спотыкаясь, высыпали воины, с луками и мечами.

Кричал Джучи — он внезапно проснулся, когда в юрту проник незнакомец. Вопль мальчика разбудил его братьев, и теперь все трое испуганно спрашивали, что случилось.

— Вы чего всполошились? — спросила Бортэ, откидывая одеяла.

Джучи уже поднялся на ноги.

— Здесь кто-то был! — сказал он. — Нужно позвать стражу!

— Ты перебудишь весь улус! — сердито ответила мать. — Тебе просто приснился дурной сон.

Она не видела лица Джучи в темноте.

— Нет, это был не сон.

Чагатай встал рядом с братом. Вдали тревожно затрубили рога, и Бортэ тихо выругалась.

— Молись, чтобы ты оказался прав, Джучи, иначе отец спустит с тебя шкуру.

Не удостоив мать ответом, Джучи распахнул дверь и вышел. Воины рыскали вокруг юрт, искали незваного гостя, даже не зная, был ли он на самом деле. Мальчик с усилием сглотнул, надеясь, что незнакомец в юрте ему не приснился.

Голый по пояс, в одних штанах, Чагатай выскочил за братом. Звезды светили слабо — пару раз воины в суматохе хватали сыновей Чингиса и, узнав, отпускали.

Джучи увидел отца с мечом.

— Что тут происходит? — спросил он, глядя Джучи в глаза.

Подросток заробел под бесстрастным взглядом отца, внезапно почувствовав, что зря переполошил людей. Тем не менее он отогнал страх, не желая осрамиться.

— В юрте был человек. Я проснулся и увидел, как он открывает дверь.

Чингис фыркнул, однако, прежде чем он успел что-либо сказать, неподалеку раздались крики.

— Здесь убитые!

Хан сразу же потерял интерес к сыновьям, злобно выругался при мысли, что в улусе прячется враг.

— Найти! — прорычал он.

Подбежал Хачиун, сжимая длинный меч. Следом торопился Хасар, и вскоре три брата стояли рядом, пытаясь понять в поднявшейся суматохе хоть что-нибудь.

— Рассказывай, — обратился к Чингису опухший ото сна Хачиун.

Чингис пожал плечами, напряженный, как натянутая тетива.

— Джучи увидел человека в юрте, а еще нашли убитых кебтеулов. Среди нас чужак, и я хочу, чтобы мне его доставили.

— Чингис!

Хан повернулся на голос Бортэ. Краем глаза заметил, как при звуке его имени метнулась темная тень.

В следующую секунду убийца бросился к Чингису. Хан взмахнул мечом. Незнакомец отпрянул, перевернулся через голову и вскочил, сжимая в руках ножи. Чингис понял, что не успеет опередить убийцу, тот метнет оружие раньше, чем он взмахнет мечом. Хан прыгнул на человека в темном, сбил его с ног. Вспышка боли пронзила горло хана, в тот же миг братья налетели на убийцу, их клинки насквозь протыкали тело, застревая в земле. Незнакомец не издал ни единого крика.

Чингис попытался встать, но все вокруг словно замедлило движение, расплылось перед глазами.

— Меня ранили… — удивленно пробормотал он, падая на колени.

Хан слышал, как стучат по земле ноги убийцы, бьющегося в агонии, — братья переломали ему ребра. Чингис тронул шею, моргнул, увидев на пальцах кровь. Рука вдруг налилась тяжестью, и хан грузно осел на землю, не понимая, что произошло.

Чингис увидел над собой лицо Джелме, темник двигался медленно, как во сне. Хан не слышал, что он говорит. Джелме присел рядом, обнажил рану на шее хана. Когда темник снова что-то сказал, Чингису показалось, что голос Джелме громом отдается в его голове, почти перекрывая шепот вокруг. Джелме поднял нож убийцы и выругался, заметив на лезвии темное пятно.

— Нож отравлен, — произнес он, его страх отражался на лицах Хачиуна и Хасара, которые стояли рядом, ошеломленные.

Не говоря больше ни слова, Джелме приник губами к ране на шее Чингиса, отсосал кровь. Она была горячая и горькая, воин едва не поперхнулся, сплевывая ее на землю. Снова и снова Джелме наклонялся к шее хана, хотя тот отталкивал его ослабевшими руками.

Младшие сыновья хана тихо всхлипывали, не сводили глаз от отца, который боролся со смертью. Джучи и Чагатай молча следили за Джелме. Он сплевывал отравленную кровь до тех пор, пока перед его халата не покрылся темной липкой массой.

Сквозь толпу протиснулся Кокэчу, потрясенно замер, увидев распростертого на земле хана. Опустился на колени рядом с Джелме, положил на грудь Чингиса руки — пощупать, как бьется сердце. Оно бешено колотилось, и какое-то время Кокэчу не мог различить отдельные удары. На теле хана выступил пот, кожа пылала от жара.

Джелме по-прежнему отсасывал кровь, не давая ей остановиться. Его губы занемели. «Верно, и мне яду досталось». Джелме было все равно. Он не думал о себе, словно наблюдал со стороны. Кровь капала с его губ, он тяжело дышал.

— Нельзя, чтобы он потерял слишком много крови, — предупредил Кокэчу, не убирая костлявых ладоней с ханской груди. — Иначе он не сможет сопротивляться оставшемуся яду.

Джелме посмотрел на шамана невидящими глазами, кивнул и снова припал к обжигающей коже Чингиса. Щеки воина горели, однако он продолжал спасать своего хана от смерти.

Кокэчу почувствовал, как сердце сбилось с безумного ритма, испугался, что оно остановится под его руками. Не хотел терять человека, благодаря которому получил почет и уважение среди монголов. Особенно теперь, когда Тэмуге отстранился от него. Шаман начал молиться вслух, призывал духов, бормоча древние имена. Перечислил предков и умерших родичей Чингиса. Звал Есугэя и даже Бектера, брата, убитого самим Чингисом. Пусть удержат Чингиса в этом мире, не пустят в свою обитель. Кокэчу слышал, как они спускаются на его зов, кружатся, шепчут что-то.

Сердце вновь дернулось, Чингис застонал, широко открытые глаза невидяще смотрели вверх. Вдруг трепещущий пульс выровнялся, стал размеренным, как будто внутри закрыли дверь. Шаман поежился, похолодев при мысли о том, что несколько долгих мгновений будущее монгольских племен было в его руках.

— Хватит, Джелме. Его сердце успокоилось, — хрипло произнес он.

Джелме сел. Скатал шарик из слюны и пыли, залепил порез, словно раненую лошадь пользовал. Кокэчу придвинулся ближе, заметил с облегчением, что кровь почти остановилась. Лезвие не задело основные кровеносные сосуды, и радость охватила шамана. «Похоже, хан выживет», — подумал он.

Кокэчу снова затянул молитву, просил духов мертвых приглядеть за человеком, который объединил племена. Наверняка духи не захотят забрать его к себе, пока он ведет людей вперед. Шаман вдруг с пугающей отчетливостью понял, что это правда. Соплеменники благоговейно следили за тем, как шаман водил руками над распростертым на земле телом, собирая невидимые нити, словно его чуткие пальцы опутывали хана паутиной из духов и веры.

Шаман посмотрел на Бортэ. Глаза женщины покраснели, она чуть пошатывалась. Оэлун была рядом, смертельно бледная — вспомнила, как много лет назад умирал другой хан. Кокэчу жестом подозвал обеих.

— Сейчас его поддерживают духи, — сообщил он женщинам, блеснув глазами. — Здесь Есугэй со своим отцом, Бартаном. Бектер тоже здесь, помогает хану, своему брату.

Кокэчу вздрогнул от холода, его взгляд на миг потускнел.

— Джелме отсосал большую часть яда, но сердце хана бьется неровно: иногда слишком быстро, а иногда — медленно. Ему нужен отдых. Когда хан проголодается, кормите его молоком с кровью, для прибавления сил.

Кокэчу уже не чувствовал леденящего прикосновения духов, они больше не теснились вокруг него плотным кольцом. Ничего, они сделали свое дело. Чингис пока жив. Хачиун сбросил с себя оцепенение, приказал обыскать весь улус — вдруг где-то притаились враги? Затем вместе с Хасаром взвалил на плечи обмякшее тело брата и отнес в юрту Бортэ.

Джелме стоял на коленях, страдальчески тряс головой. Его отец, Арслан, едва успел поддержать сына, когда молодого темника вырвало на окровавленную землю.

— Помогите мне, — приказал Арслан, с трудом поднимая сына на ноги.

Лицо Джелме утратило всякое выражение, он бессильно оперся на отца. Двое воинов шагнули вперед, подхватили темника под мышки.

— Что с ним случилось? — спросил Арслан у Кокэчу.

Шаман отвел взгляд от юрты Чингиса. Пальцами приоткрыл Джелме веки, заглянул в глаза. Увидев, что зрачки воина расширились и потемнели, Кокэчу выругался.

— Должно быть, он проглотил немного крови. Часть яда попала ему в желудок, — пояснил шаман, засовывая руку под мокрую от пота одежду, чтобы проверить сердце. — Джелме сильный, а яда было немного. Не давай ему спать. Води его туда-сюда. Я принесу снадобье из древесного угля, пусть выпьет.

Арслан кивнул. Приблизился к одному из воинов, поддерживающих Джелме, встал на его место, закинув руку сына себе на шею, словно в объятии. Потом вместе с другим монголом начал водить Джелме между юрт, что-то ему говоря.

Увеличивающаяся с каждой минутой толпа воинов, женщин и детей стояла молча. Никто не хотел уходить, не зная точно, выживет ли хан. Кокэчу не обращал на них внимания, думал о том, как бы побыстрее приготовить кашицу из древесного угля, которая впитает весь яд, попавший в желудок Джелме. Чингису она вряд ли поможет, но на всякий случай нужно будет принести чашу снадобья и хану. Кокэчу подошел к толпе, люди расступились, и только тогда шаман увидел Тэмуге. Ханский брат устремился к нему. В глазах Кокэчу вспыхнула злоба.

— Ты пришел слишком поздно, — тихо произнес он, когда Тэмуге приблизился. — Ханские братья расправились с наемным убийцей, а мы с Джелме спасли хану жизнь.

— С наемным убийцей? — воскликнул Тэмуге.

Он оглянулся на соплеменников, увидел искаженные горем и страхом лица. Затем перевел взгляд на тело человека в черном, распростертое на земле, и с ужасом сглотнул.

— Кое с чем приходится справляться по старинке, — насмешливо пояснил Кокэчу. — Не все можно пересчитать и занести в твои списки.

Тэмуге дернулся, словно от удара.

— Как ты смеешь так со мной разговаривать? — рассердился он.

Кокэчу пожал плечами и пошел прочь. Он не смог удержаться от издевки, хотя понимал, что позже о ней пожалеет. Этой ночью смерть пришла в улус, и он, Кокэчу, был в своей стихии.

Людей становилось все больше, опоздавшие протискивались вперед, расспрашивали остальных. В ожидании рассвета зажгли факелы. Тело убийцы, изломанное и растерзанное, лежало на земле, люди смотрели на него с ужасом, боялись подойти.

Кокэчу вернулся с двумя чашами густой черной жидкости, посмотрел на людей и подумал, что они похожи на стадо яков в день забоя — такие же несчастные, с потемневшими глазами, и такие же бестолковые. Арслан придерживал голову сына, пока шаман вливал ему в рот горькое снадобье. Джелме давился и кашлял, черные брызги летели отцу в лицо. За то время, пока Кокэчу растирал древесный уголь, воин немного пришел в себя, и шаман не стал возле него задерживаться. Сунул Арслану наполовину пустую чашу, понес другую хану. Чингис не должен умереть здесь, под стенами Яньцзина. Кокэчу подумал о будущем, и ему сделалось жутко до оцепенения. Шаман подавил страх и вошел в невысокую юрту, нагнув голову, чтобы не задеть притолоку. Уверенность — часть ремесла шамана. Никто не должен видеть, что он, Кокэчу, тоже в отчаянии.

С приближением рассвета Хасар и Хачиун вышли из юрты, словно не замечая тысяч пар глаз, неотрывно за ними следивших. Хасар выдернул из груди мертвеца меч и, прежде чем засунуть его в ножны, пнул голову убийцы.

— Хан жив? — раздался чей-то голос.

Хасар устало посмотрел на толпу, не зная, кто задал вопрос.

— Жив, — сказал он.

По толпе пробежал шепот. Слова Хасара повторяли до тех пор, пока известие не обошло всех до единого.

Хачиун поднял с земли свой меч, взглянул на перешептывающихся людей. Он ничем не мог помочь раненому брату и, верно, именно поэтому рассердился.

— Думаете, наши враги будут спать, пока вы здесь толпитесь? — недовольно сказал он. — Не будут. Возвращайтесь к себе в юрты и ждите новостей.

Воины первыми повернулись под его свирепым взглядом, пошли к юртам, расталкивая детей и женщин. Те потянулись следом, время от времени оглядываясь.

Хачиун встал рядом с Хасаром, словно они несли караул у юрты, где лежал Чингис. Прибежала вторая жена хана, Чахэ, бледное лицо ее застыло от ужаса. Мужчины посмотрели на Бортэ, не зная, как она себя поведет, но Бортэ только кивнула тангутке, разрешая ей остаться. Хачиун молча слушал напевное бормотание Кокэчу. Ему не хотелось возвращаться в душную юрту — слишком много туда набилось народу, слишком многие любили его брата. Казалось, присутствие этих людей умаляет его собственное горе. Хачиун глубоко вдохнул морозный воздух, прочищая мысли.

— Здесь мы уже ничем не поможем, — сказал он. — Скоро рассвет, и нам надо кое-что обсудить. Пойдем, Хасар, прогуляемся немного.

Хасар последовал за ним — искать укромное место подальше от любопытных ушей. Братья шагали довольно долго, замерзшая трава хрустела у них под ногами.

— Ну и что тебе нужно? — наконец спросил Хасар, жестом останавливая брата.

Лицо Хачиуна потемнело от гнева.

— Сегодня мы потерпели поражение. Не смогли защитить улус. Я должен был предвидеть, что император подошлет наемных убийц. Следовало поставить больше людей наблюдать за стенами города.

Хасар слишком устал, чтобы спорить.

— Сейчас уже ничего не изменишь, — ответил он. — Насколько я тебя знаю, ты больше такого не допустишь.

— Одного раза вполне достаточно, — резко возразил Хачиун. — А если Чингис умрет?

Хасар покачал головой. Он не хотел об этом думать. Видя, что брат медлит с ответом, Хачиун схватил его за плечи, слегка встряхнул.

— Я не знаю! — буркнул Хасар. — Если он умрет, вернемся домой, в Хэнтэйские горы, оставим его тело хищным птицам. Что еще я должен сказать?

Хачиун опустил руки.

— Если мы это сделаем, император объявит, что победил нас.

Казалось, он разговаривает сам с собой, и Хасар не перебивал. Он пока не мог представить себе будущее без Чингиса.

— Император увидит, как мы отступаем, — мрачно продолжил Хачиун. — Через год в каждом городе будут знать, что наше войско повернуло восвояси.

Хасар по-прежнему молчал.

— Неужели ты не видишь, брат? Мы все потеряем.

— А кто нам помешает вернуться? — зевнул Хасар.

Он не мог вспомнить, спал ли этой ночью. Кажется, нет.

Хачиун фыркнул.

— Через два года они нападут на нас. Император видел, на что мы способны, и не повторит своих ошибок. Такой возможности, как сейчас, у нас больше не будет, Хасар. Нельзя ранить медведя и убежать. Он бросится вдогонку.

— Чингис выживет, — произнес Хасар упрямо. — Он слишком силен, чтобы умереть.

— Открой глаза, брат! — воскликнул Хачиун. — Чингис может умереть, как всякий человек. Если он погибнет, кто возглавит племена вместо него? Или мы увидим, как они отделяются друг от друга? Мы здорово облегчим жизнь цзиньскому войску, когда оно начнет за нами охоту!

Хасар увидел, как вдали за Яньцзином блеснули первые розовые лучи рассвета, и обрадовался. Ему казалось, эта ночь никогда не кончится. Хачиун прав. Если Чингис умрет, единый монгольский народ распадется. Старые ханы вновь обретут власть над враждующими племенами. Он встряхнул головой.

— Я понимаю, к чему ты клонишь, — сказал он Хачиуну. — Не дурак. Ты хочешь, чтобы я признал тебя ханом.

Хачиун замер. Другого пути нет; если же Хасар этого не поймет, новый день начнется с крови — племена будут биться за право выбора: уйти или сохранить верность. Чингис объединил их. Однако стоит дать слабину, как ханы почувствуют вкус свободы, и тогда их не удержать.

Хачиун глубоко вздохнул, стараясь говорить спокойно.

— Ты прав, брат. Если Чингис сегодня умрет, нужно, чтобы племена почувствовали тяжелую руку на своей шее.

— Я старше, — тихо произнес Хасар. — И у меня столько же воинов, сколько у тебя.

— Ты не сможешь возглавлять целый народ. И сам это знаешь.

Сердце Хачиуна бешено колотилось. Он так хотел, чтобы брат его понял!

— Если ты не сомневаешься в своих силах, я принесу тебе клятву верности. Остальные темники последуют моему примеру, приведут за собой ханов. Я не буду сражаться с тобой, Хасар, слишком многим мы рискуем.

Хасар потер усталые глаза кулаками, думая о словах брата. Знал, чего стоило Хачиуну предложить ему ханство. Мысль о власти над племенами пьянила, он никогда не думал об этом раньше. Заманчиво, что и говорить! Тем не менее Хасар понимал, что еще не видел всех трудностей, подстерегающих непрочный союз племен. Представил, как темники станут приходить к нему в надежде, что он поможет им, даст дельный совет. Ему придется обдумывать предстоящие битвы, и победа или поражение будут зависеть от его слова.

Гордость Хасара боролась с признанием простой истины: брат справится с ханством лучше его. Хасар не сомневался — стань он ханом, Хачиун полностью его поддержит. Он, Хасар, будет править монголами, и никто никогда не узнает о сегодняшнем разговоре. А ему, как Чингису, придется быть отцом для всех своих людей. Не дать им погибнуть, когда могущественная империя спит и видит их поражение. Хасар закрыл глаза, отгоняя соблазн.

— Бели Чингис умрет, я поклянусь в верности тебе, братишка. Ты будешь ханом.

Хачиун с облегчением вздохнул. Будущее его народа только что висело на волоске, зависело от того, верит ли Хасар в младшего брата.

— Если он умрет, я сожгу дотла все города в Цзинь, начиная с Яньцзина, — сказал Хачиун.

Братья посмотрели на видневшийся вдали город. Жажда мести сплотила их.

Чжи Чжун стоял один на помосте для лучников, высоко над равниной и монгольским улусом. Дул холодный ветер, руки генерала онемели: он несколько часов провел на сторожевой башне, напряженно вглядываясь в даль. Ему нужно было знать, что убийца достиг цели.

Всего несколько минут назад надежды генерала-регента оправдались. Между юрт забегали огоньки, и Чжи Чжун сжал деревянную планку ограждения так, что костяшки побелели. Генерал-регент, прищурившись, смотрел на монгольский улус. Темные тени перепрыгивали через мерцающие лужицы света, Чжи Чжун представлял, как вражеский лагерь охватывает паника, и радовался.

— Сдохни! — прошептал он.

ГЛАВА 28

Чингис открыл налитые кровью глаза, увидел обеих жен и мать у своей постели. Он чувствовал ужасную слабость, а еще — дергающую боль в шее. Поднял руку, но Чахэ перехватила ее, сжала запястье, не давая сорвать повязку. Мысли ворочались медленно. Чингис с недоумением уставился на жену, пытаясь вспомнить, что произошло. Вроде он стоял возле юрты, а вокруг озабоченно сновали воины. Была ночь, и лишь маленький светильник разгонял царящий в юрте мрак. Сколько же прошло времени? Растерянный, хан медленно моргнул, не понимая, что с ним. Лицо Бортэ было бледным и встревоженным, под глазами — черные круги. Она улыбнулась мужу.

— Почему… я здесь? — спросил он слабым голосом, слова давались с трудом.

— Тебя отравили, — ответила Оэлун. — Цзиньский наемный убийца ранил тебя, а Джелме отсосал яд. Спас твою жизнь.

Оэлун не стала говорить про Кокэчу. Ей пришлось вытерпеть его монотонное бормотание, но она не позволила шаману остаться. И никому не разрешила входить в юрту. Соплеменники не должны видеть ее сына слабым и больным, подобное зрелище может подорвать его власть. Оэлун, жена и мать хана, слишком хорошо знала людей.

Хан с усилием приподнялся на локти. Головная боль словно ждала этой минуты, стиснула череп.

— Ведро, — простонал Чингис, наклоняясь.

Оэлун успела пододвинуть ему кожаное ведро, и хана несколько раз вырвало черной жижей. Его тело сотрясали болезненные спазмы, от которых головная боль стала невыносимой, но Чингис не мог остановиться, хотя в желудке уже ничего не было. Наконец он обессиленно откинулся на одеяла, закрыв глаза ладонью, — тусклый свет казался ему ослепляющим.

— Выпей это, сынок, — попросила Оэлун. — Ты ослаб от раны.

Чингис посмотрел на миску, которую мать поднесла к его губам. Сделал два глотка молока, перемешанного с кровью. Смесь кислила, и он оттолкнул чашу. Хотя у хана щипало в глазах, а сердце бешено стучало, мысли немного прояснились.

— Помогите мне подняться и одеться. Не могу лежать в неведении.

Чингис попробовал встать и страшно рассердился, когда Бортэ насильно уложила его в постель. Он слишком ослаб, чтобы оттолкнуть жену. Хан решил позвать кого-нибудь из братьев. Неприятно чувствовать себя беспомощным, а Хачиун не посмеет возражать его приказам.

— Ничего не помню, — хрипло пробормотал хан. — Того, кто меня ранил, поймали?

Три женщины переглянулись. Ответила мать Чингиса.

— Он мертв. Прошло уже два дня, сынок. Все это время ты был на волосок от смерти.

Глаза Оэлун наполнились слезами. Чингис недоуменно смотрел на мать, с трудом понимая сказанное. Внезапно хана охватила злость. Он был здоров и силен и вдруг проснулся еле живой. Кто-то его ранил, этот наемный убийца, о котором ему рассказали. Ярость переполняла хана, и он снова попытался встать на ноги.

— Хачиун! — позвал Чингис, но только слабый хрип сорвался с его губ.

Женщины захлопотали вокруг него, заставили лечь на одеяла, положили на лоб влажную холодную тряпицу. Хан следил за ними недовольным взглядом. Раньше он и представить себе не мог, что когда-нибудь увидит обеих жен в одной юрте. Он чувствовал себя неловко: вдруг они станут его обсуждать? Нужно…

Чингис не успел додумать мысль до конца — внезапно провалился в сон. Женщины немного успокоились. За два дня хан просыпался трижды, каждый раз задавал одни и те же вопросы. Хорошо, хоть не помнил, как женщины помогали ему мочиться в ведро или меняли одеяла, когда опорожнялся его кишечник, исторгая черную жижу, выводящую яд. Может, испражнения потемнели из-за снадобья с древесным углем, которым Кокэчу напоил Чингиса. Моча хана тоже была темнее обычной. Когда ведро наполнилось в первый раз, женщины чуть не перессорились. Ни Чахэ, ни Бортэ не сдвинулись с места, чтобы вылить нечистоты, только обменивались сердитыми взглядами. Одна была дочерью правителя, другая — первой женой самого Чингиса. Ни одна не хотела уступать. В конце концов ведро вынесла Оэлун, недовольно посмотрев на невесток.

— Похоже, ему немного лучше, — заметила Чахэ. — Глаза стали яснее.

Оэлун кивнула, вытерла лицо рукой. Все три женщины сильно устали, однако выходили из юрты только затем, чтобы выкинуть мусор или принести миски со свежим молоком и кровью.

— Чингис выживет. И те, кто напал на него, пожалеют об этом. Моему сыну знакомо милосердие, но их он не пощадит. Для заказчиков убийства было бы лучше, если бы Чингис умер.

Лазутчик торопливо шагал сквозь тьму. Луна спряталась за облака, и у него было мало времени. Как он и думал, место среди цзиньских перебежчиков отыскалось без особого труда. Никого не заботило, откуда эти люди: из Баотоу, Линьхэ или откуда-то еще. Лазутчик мог бы сойти за жителя любого из этих городов. Несколько монголов обучали бывших горожан военному искусству, не видя, впрочем, в этом особой чести. Лазутчик легко пристал к группе соотечественников. Монгольский сотник не глядя вручил ему лук и отправил к дюжине других лучников.

Лазутчик вспомнил, как поначалу встревожился, увидев, что монголы обмениваются деревянными бирками-пайцзами. Решил, что таким образом они контролируют все, что происходит в улусе. Потом успокоился. А вот в цзиньское войско так просто не попасть, даже просто подойти поближе не дадут — сначала все выспросят, да не один раз. Цзиньские воины понимают, как опасны шпионы, и придумали способы их обнаружить.

Лазутчик усмехнулся. Здесь нет никаких паролей или шифров. Труднее всего оказалось притвориться таким же неуклюжим, как остальные цзиньцы. Он едва не ошибся в самый первый день, пробил стрелой середину мишени. Тогда он не знал, с какими неумехами придется иметь дело. Один за другим они стреляли мимо мишени, ни один не попал в цель. Лазутчик сильно испугался, когда монгол подозвал его и велел выстрелить еще раз. Он специально промахнулся, и монгол сразу же утратил к нему интерес и окинул подопечных цзиньцев презрительным взглядом.

Хотя никому из воинов не нравилось ходить в дозор по ночам, неудачное покушение на жизнь хана не прошло бесследно. Командиры настояли на том, чтобы стража стояла вокруг всего улуса, включая ту часть, где жили цзиньские перебежчики. Лазутчик вызвался караулить ночью, с полуночи до рассвета. Это означало, что он останется один на краю улуса. Конечно, лазутчик рисковал, отправляясь к стенам Яньцзина, но он должен был встретиться с хозяином, рассказать, что выведал. Именно за этим его и отправили к монголам. Шпиона не интересовало, как хозяева распорядятся добытыми им сведениями.

Цзинец бежал в темноте босиком, отгоняя мысль о монгольском сотнике, который может проверить, не спят ли его дозорные. Надеялся на удачу. Если в лагере поднимется тревога, он наверняка услышит. Лазутчик знал, что очень скоро ему сбросят со стены веревку и он окажется в безопасности, среди своих.

Заметив, что кто-то приближается к нему справа, лазутчик упал и затаился, стараясь дышать как можно тише. С момента покушения на монгольского хана верховые дозорные наблюдали за Яньцзином ночи напролет. Конечно, уследить в темноте за огромным городом было невозможно, но лазутчик понимал: попадись он в руки бдительным всадникам, пощады не будет. Вжимаясь в землю, лазутчик прикидывал, подошлют ли к хану еще одного наемного убийцу.

Всадник ничего не заметил. Некоторое время цзинец слышал, как он причмокивает, погоняя лошадь, потом звуки затихли вдали. Лазутчик вскочил и со всех ног бросился к стенам города. «Лишь бы успеть!» — думал он.

Крепостные стены чернели под бегущими по небу тучами. Чтобы найти нужное место, лазутчику пришлось поднапрячь память. Он отсчитал десять сторожевых башен от южного угла и поспешил ко рву. Лег животом на край, пошарил и улыбнулся, нащупав тростниковую лодку, которую здесь оставили специально для него. Лазутчик осторожно — чтобы не намокнуть — залез в лодку и переплыл на другой берег, где привязал утлое суденышко к камню. В темноте все приходилось делать на ощупь.

Вода не доходила до крепостных стен — между ними и рвом была довольно широкая, вымощенная камнем дорожка. Сырая и скользкая от плесени, она огибала весь город. Лазутчик сам видел, как в летние дни знать устраивала здесь скачки. На лошадей ставили огромные деньги. Лазутчик быстро пересек дорожку, потрогал стену — короткое прикосновение к родному городу, месту, где он всегда чувствовал себя в безопасности.

Лазутчик знал: за краем стены, прямо у него над головой, притаилось около десятка человек. Они поймут его, хотя сами будут молчать. Впервые за несколько дней он, пусть на короткое время, сможет расслабиться.

Лазутчик пошарил по земле в поисках камешка. Нашел, посмотрел наверх. По темному небу стремительно бежали облака. Цзинец определил положение луны. Скоро она выглянет из-за пелены туч, и к тому времени он должен подняться наверх, иначе его заметят. Лазутчик постучал камешком по стене, в ночной тиши звук получился громкий. Услышал шорох спускаемой веревки раньше, чем увидел ее. Лазутчик стал подниматься, люди наверху изо всех сил тянули за веревку, и дело шло быстро.

Уже через несколько мгновений лазутчик оказался на самом верху стен Яньцзина. Несколько лучников сворачивали веревку, готовились бросить ее обратно. Рядом стоял еще один человек, и лазутчик подошел к нему.

— Говори, — потребовал человек, глядя вдаль на монгольский улус.

— Хан ранен. Я не мог подойти поближе, но знаю, что он еще жив. По улусу распространяются слухи. Впрочем, неизвестно, к кому перейдет власть, если хан умрет.

— К одному из его братьев, — тихо заметил хозяин, и лазутчик удивленно замер. Интересно, сколько еще человек, кроме него, добывают сведения?

— Возможно. Или к старым ханам, если союз племен распадется. Сейчас самое время напасть на них.

Хозяин прошипел что-то, рассердился.

— Мне не нужно твое мнение, говори только о том, что узнал. Неужели ты думаешь, что, если бы войско уцелело, наш правитель отсиживался бы за стенами?

— Прошу прощения, — ответил лазутчик. — Провизии у монголов хватит на несколько лет, особенно после того, как они захватили припасы нашего войска у перевала Барсучья Пасть. Я нашел несколько человек, недовольных тем, что хан пока не хочет атаковать городские стены, но таких мало, и они не имеют влияния среди монголов.

— Что еще? Скажи что-нибудь, о чем можно доложить правителю, — настаивал хозяин, крепко сжимая плечо лазутчика.

— Если хан умрет, монголы вернутся в свои горы. Все так говорят. А если выживет, они могут остаться здесь на несколько лет.

Хозяин выругался, тихо проклиная лазутчика. Тот молчал, потупив взгляд. Знал, что задание выполнил. Было велено собирать правдивые сведения, вот он и собрал.

— Найди человека, с которым можно договориться. Пообещай золото, напугай, в общем, что угодно. Лишь бы он смог заставить хана убрать черный шатер. Пока он стоит под стенами города, мы бессильны.

— Хорошо, господин, — ответил лазутчик.

Хозяин отвернулся, и шпион понял, что может идти. Веревку уже перекинули. Лазутчик спустился почти так же быстро, как поднялся, и через несколько минут уже привязывал тростниковую лодку на другой стороне рва. Затем изо всех сил побежал к улусу. Кто-нибудь из цзиньцев подтащит суденышко к городским стенам, и монголы ничего не заметят.

Следить за облаками и одновременно наблюдать за тем, что происходит вокруг, было трудно. Лазутчик считался мастером своего дела, иначе ему никогда бы не дали столь важное поручение. Он бежал без оглядки, однако стоило луне выглянуть из-за туч и осветить равнину, сразу же падал ничком или прятался в колючих кустах. Он думал о людях, которые окружают хана. Только не Хасар и не Хачиун. И никто из других темников. Больше всего на свете они хотят разрушить Яньцзин, чтобы камня на камне не осталось. Может, Тэмуге? По крайней мере, он не из воинов. Лазутчик мало знал о распорядителе торговлей. Облака вновь закрыли луну, вокруг потемнело, и лазутчик метнулся к внешней линии постов вокруг улуса. Встал на свое место, словно никуда и не уходил, поднял с земли лук и нож, надел пеньковые сандалии.

Услышав шаги, лазутчик замер на миг и выпрямился, как положено стражнику.

— Что-нибудь произошло, Ма Цинь? — спросил Субудай по-китайски.

Лазутчик, с трудом сдерживая тяжелое дыхание, ответил:

— Ничего, господин. Все спокойно.

Лазутчик молча дышал носом, ждал. Знает ли Субудай о его отлучке?

Субудай что-то буркнул в ответ и пошел к следующему часовому. Только когда лазутчик остался один, его бросило в пот. Монгол назвал его по имени. Неужели его подозревают? Вряд ли. Скорее всего, молодой темник выяснил имена дозорных у сотника, командующего цзиньцами. Лазутчик подумал, что другие дозорные наверняка поразятся памяти темника, и улыбнулся. Слишком хорошо знал воинскую жизнь, чтобы попасться на уловки командиров.

Он ждал, когда успокоится сердце, размышлял о полученном приказе. Ясно как день, что Яньцзин хочет сдаться. Для чего еще генералу-регенту нужно, чтобы монголы убрали черный шатер? Чжи Чжун хочет предложить им дань. Если бы хан это услышал, он обрадовался бы. Вспомнив об осаде, лазутчик печально покачал головой. Цзиньское войско опустошило все кладовые в городе, а потом оставило все припасы врагу. Яньцзин голодал с самого начала осады, и командующий Чжи Чжун был в отчаянии.

Лазутчика охватила гордость. Его выбрали для этого задания потому, что он так же искусен в своем ремесле, как наемный убийца или воин. Но он принесет больше пользы своему господину, чем любой из них. Еще есть время, чтобы найти человека, которому золото дороже своего повелителя. Таких людей всегда хватает. Всего за несколько дней лазутчик узнал о недовольных ханах, чью власть отобрал Чингис. Возможно, одного из них можно убедить, что выгоднее получать дань, чем уничтожать все подряд. Цзинец снова вспомнил о Тэмуге, задумался: может, чутье подсказывает правильно? Потом кивнул в темноте своим мыслям, радуясь сложному и опасному поручению.

Когда Чингис проснулся на третий день, Оэлун не было в юрте — вышла за едой. Хан повторил вопросы, которые уже задавал раньше, но в этот раз не заснул. Переполненный мочевой пузырь болел, поэтому хан отбросил одеяла, опустил ноги на пол и с трудом встал. Чахэ и Бортэ подвели его к шесту в центре юрты, помогли взяться за него, следя, чтобы хан не упал. Затем пододвинули ведро для мочи и отошли.

Хан, прищурившись, глядел на жен. Было странно видеть их обеих вместе.

— Что, так и будете смотреть? — хмуро спросил он.

По непонятной ему причине обе женщины улыбнулись.

— Выйдите! — велел хан.

Он едва дождался, когда они выйдут. Поморщился от зловония. Моча была нездорового цвета.

— Хачиун! — внезапно закричал Чингис. — Иди сюда!

В ответ раздался радостный крик, и Чингис улыбнулся. Несомненно, бывшие ханы ждали его смерти. Он стоял, крепко схватившись за шест. Необходимо показать племенам, что он, Чингис, по-прежнему силен. Так много нужно сделать!

Дверь распахнулась, и Хачиун, не слушая возмущенных голосов ханских жен, вошел в юрту.

— Чингис меня звал, — повторял он, осторожно протискиваясь между женщинами.

Увидев, что брат наконец встал с постели, Хачиун замолчал. На Чингисе были только грязные штаны. «До чего он худ и бледен», — подумал Хачиун.

— Помоги одеться, Хачиун, — попросил Чингис. — Сам не справлюсь — руки ослабли.

Глаза Хачиуна наполнились слезами, и Чингис моргнул.

— Ты что, плачешь? — удивленно спросил он. — Похоже, вокруг меня одни женщины!

Хачиун рассмеялся, вытер глаза, не желая, чтобы Бортэ или Чахэ заметили его слезы.

— Рад, что ты поднялся, брат. Я уж было махнул на тебя рукой.

Чингис фыркнул. Его шатало от слабости, и он по-прежнему держался за шест, не хотел упасть и опозорить себя.

— Пошли кого-нибудь за моими доспехами и едой. Мои жены едва не уморили меня голодом.

Братья слышали, как за войлочными стенами юрты люди передают друг другу новости, радостно кричат. Он проснулся. Он жив. Гул голосов становился все громче и громче, долетел до стен города, перебив на полуслове Чжи Чжуна, который проводил совет со своими министрами.

Генерал-регент замер, услышав многоголосый рев, почувствовал тяжелый ледяной ком в груди.

Когда Чингис наконец покинул юрту после ранения, все монголы собрались, чтобы поприветствовать хана, кричали, колотили луками по доспехам. Хачиун шагал рядом, чтобы подхватить брата, если тот споткнется, однако Чингис медленно дошел до большой юрты и поднялся на повозку, ничем не выказав своей слабости.

Он вошел в юрту и почти упал, позволив силе воли ослабить власть над изнемогшим телом. Хачиун отправился за темниками. Чингис остался в одиночестве.

Пока все занимали свои места, Хачиун обратил внимание, что Чингис по-прежнему неестественно бледен, а его лоб, несмотря на холод, покрылся испариной. Шею хана обматывала свежая повязка, похожая на воротник. Чингис сильно похудел, его кожа плотно обтягивала череп, но глаза хана горели лихорадочным блеском, когда он приветствовал каждого темника.

Хасар ухмыльнулся при виде ястребиного выражения на лице брата и сел рядом с Арсланом и Субудаем. Джелме вошел последним, и Чингис жестом велел ему приблизиться. Он не знал, сможет ли встать. Джелме опустился перед ханом на колени, и Чингис положил руку ему на плечо.

— Хачиун сказал, что ты сильно отравился ядом, который высосал из моей раны, — сказал хан.

Джелме покачал головой.

— Ничего страшного.

Хасар улыбнулся, Чингис был серьезен.

— У нас с тобой теперь одна кровь, Джелме, — сказал он. — Ты стал моим братом, как Хасар, Хачиун и Тэмуге.

Джелме ничего не ответил. Рука хана дрожала на его плече, он видел, как глубоко запали глаза Чингиса. Ничего, главное — хан выжил.

— Жалую тебе пятую часть своих стад, сто рулонов шелка и по дюжине самых лучших мечей и луков. Я воздам тебе почести перед всеми племенами, Джелме, за то, что ты сделал для меня.

Джелме склонил голову, чувствуя на себе гордый взгляд Арслана. Чингис снял руку с плеча воина, окинул взором людей, которые собрались по его зову.

— А если бы я умер, кто бы стал править племенами? Все взгляды обратились к Хачиуну, тот кивнул. Чингис улыбнулся, думая о том, сколько разговоров он пропустил, пока спал как убитый. Ему казалось, что его приемником станет Хасар, но в глазах брата не было ни злости, ни обиды. Хачиун сумел с ним совладать.

— Зря мы не обсудили этот вопрос загодя, — сказал Чингис. — Считайте это предупреждением. Любой может погибнуть, и тогда Цзинь почувствует нашу слабость и нанесет удар. Каждый из вас должен назвать человека, который, по вашему мнению, сможет занять ваше место, если вы умрете. Он в свою очередь должен сделать то же самое. И следующий тоже. Пусть все, до последнего воина, знают, что у них есть командир, и неважно, сколько людей гибнет. Таких промахов, как со мной, больше не будет.

Чингис замолчал, борясь с приступом слабости, охватившей все тело. Подумал, что в этот раз беседа с темниками будет недолгой.

— Что касается меня, я согласен с вашим выбором и назначаю своим преемником Хачиуна. За ним последует Хасар. Если мы погибнем, племенами будет править Джелме, он отомстит за нас.

Те, кого называл Чингис, по очереди кивали, соглашаясь с новым порядком и находя в нем успокоение. Хан и не подозревал, как близко племена были к раздору, пока он лежал раненый. Старые ханы собрали вокруг себя своих соплеменников, прежние родовые связи оказались сильнее страха перед темниками. Одним-единственным ударом наемный убийца вернул монголов в прошлое, где все решали узы крови.

Хотя тело Чингиса ослабло, он не утратил ясность мысли и прекрасно знал племена. Мог с ходу назвать человек пятьдесят нойонов, которые были бы рады избавиться от его власти. Все темники молчали, пока Чингис рассуждал о будущем, — понимали, что нужно восстановить деление войска на тумены, иначе союз племен распадется и их всех постепенно уничтожат.

— Мы с Хачиуном много раз говорили о том, чтобы отправить вас в набеги на другие цзиньские города. Раньше я считал, что время еще не пришло, но сейчас необходимо разделить племена. Кое-кто их них забыл клятву верности, которую они принесли мне и своим темникам. Нужно им напомнить.

Чингис обвел взглядом военачальников. Они сильные, хотя по-прежнему нуждаются в нем, в его поддержке. Возможно, Хачиун сумел бы удержать их вместе, а там кто знает?

— Прежде чем отправиться в путь, выстройте тумены на равнине, перед стенами города. Пусть цзиньцы увидят нашу силу, а когда вы уйдете — наше презрение. Пусть трепещут при мысли о том, что вы сделаете с их городами.

Чингис повернулся к Субудаю, увидел в его глазах радостное волнение.

— Возьмешь с собой Джучи, Субудай. Он тебя уважает, — сказал Чингис, затем, немного подумав, добавил: — Не хочу, чтобы с ним обращались как с принцем. Он дерзок и самонадеян, и это нужно из него выбить. Не бойся наказывать Джучи от моего имени.

— Как прикажешь, повелитель.

— Куда отправишься? — спросил Чингис.

Субудай ответил сразу. Он много раз думал об этом после битвы у перевала Барсучья Пасть.

— На север, повелитель. Через охотничьи угодья моего старого племени, урянхай, и еще дальше.

— Хорошо. А ты, Хачиун?

— Я останусь, брат. Хочу увидеть, как падет этот город, — отозвался Хачиун.

Чингис усмехнулся — уж очень безжалостное было у брата лицо.

— Буду рад. А ты, Джелме?

— На восток, повелитель, — ответил темник. — Я никогда не видел океана, и мы ничего не знаем о тех землях.

Чингис вздохнул. Он родился среди моря трав, и ему тоже захотелось увидеть бескрайние морские просторы. Только сначала нужно было покорить Яньцзин.

— Возьми с собой Чагатая, моего сына. Может, он станет ханом, когда вырастет.

Воин молча кивнул, все еще ошеломленный от той чести, которую ему оказал Чингис. Всего лишь днем раньше он вместе с другими темниками с тревогой ждал, что произойдет с племенами, если придет известие о смерти Чингиса. Теперь, когда Джелме слушал ханские приказы, к нему возвращалась былая уверенность. Правильно говорят монголы — Чингис и в самом деле любим духами. Джелме переполнила гордость, и он не сдержал улыбку.

— Я хочу, чтобы ты, Арслан, остался со мной. Подождем, пока голод не заставит жителей Яньцзина сдаться, — продолжил Чингис. — А потом, возможно, мы с тобой потихоньку поедем домой и еще несколько лет проведем в тишине и покое на родных просторах.

Хасар неодобрительно поцокал языком.

— Ты так говоришь потому, что еще не выздоровел, брат. А когда поправишься, наверняка захочешь поехать со мной на юг и брать цзиньские города один за другим, словно спелые фрукты. Помнишь посла, Вэня Чао? Хочу посмотреть на его лицо. Я пойду на Кайфын.

— Пусть будет юг, Хасар. Моему сыну Угэдэю всего десять лет, но он научится в походе тому, чего никогда не узнает под стенами города. Оставлю только Толуя. Он в восторге от буддийского монаха, которого привели вы с Хо Са и Тэмуге.

— Хо Са я возьму с собой, — ответил Хасар. — Вообще-то я бы мог забрать и Тэмуге, увезти куда-нибудь подальше, где от него не будет неприятностей.

Чингис задумался. Он был в курсе поведения младшего брата, хотя и делал вид, что не слышит жалоб.

— Нет. Тэмуге мне нужен. Он подобен стене между мной и тысячами вопросов, которые задают глупцы, а это дорогого стоит.

Хасар лишь презрительно фыркнул. Чингис вновь заговорил, неторопливо, пробуя новые идеи, словно болезнь освободила его разум, сделала более гибким.

— Тэмуге давно хотел послать небольшие отряды людей изучать новые земли. Возможно, он прав, и добытые сведения нам пригодятся. По крайней мере, ожидание скрасит скуку этого проклятого места. — Он кивнул своим мыслям. — Я сам подберу людей, они поедут вместе с вами. Мы будем двигаться во всех направлениях.

Силы оставили Чингиса так же неожиданно, как и появились, он закрыл глаза, борясь с головокружением.

— А теперь уходите все, кроме Хачиуна. Собирайте свои тумены, прощайтесь с женами и наложницами. Со мной они будут в безопасности, конечно, если они не слишком соблазнительны.

Чингис слабо улыбнулся, довольный, что сейчас его люди куда увереннее в себе, чем в начале разговора. Когда в юрте остался только Хачиун, хан словно постарел, перестал притворяться, что снова крепок и силен.

— Мне нужно отдохнуть, Хачиун, но не хочу возвращаться в юрту, где пахнет болезнью. Поставь у дверей стражу, чтобы я мог есть и спать здесь. Меня не должны видеть таким.

— Конечно, брат. Может, прислать Бортэ, чтобы она раздела тебя и покормила? Худшее она уже видела.

Чингис пожал плечами, его голос звучал еле слышно.

— Тогда уж присылай обеих жен. Не знаю, как они поладили, но если я предпочту одну другой, перемирие долго не протянется.

Его взгляд потускнел. Встреча с темниками сильно утомила Чингиса, он в изнеможении опустил трясущиеся руки. Хачиун повернулся к двери.

— Как тебе удалось заставить Хасара согласиться, что моим преемником будешь ты? — тихо спросил Чингис.

— Сказал ему, что, если хочет, пусть сам будет ханом, — ответил Хачиун. — Думаю, он испугался.

ГЛАВА 29

Шесть дней темники собирали свои тумены, готовились. По сути, каждый тумен представлял собой отряд воинов, только очень большой, в десять тысяч человек. Такой размах требовал четкой организации, и потому Тэмуге и его помощники-калеки с утра до вечера занимались съестными припасами, племенными лошадьми, оружием — все заносили в списки. В кои-то веки командиры не возражали. Впереди их ждали земли, где никто из монголов не бывал. Воины смотрели в сторону, выбранную их темником, мечтали скорее отправиться в путь.

Настроение у тех, кто оставался у стен Яньцзина, было не столь радужное. Пока Чингис болел, Хачиуну пришлось наводить порядок среди племен. Его тактика оказалась на удивление действенной: стоило Хачиуну посмотреть в сторону ханской юрты, как спорщики умолкали. Никто не хотел тревожить Чингиса, мешать ему набираться сил. Он выжил, одного этого было достаточно, чтобы старые ханы растеряли начавшее возвращаться влияние. Тем не менее старый хан олетов потребовал встречи с Чингисом, не думая о последствиях. Хачиун пришел к нему в юрту, и после этой встречи хан олетов больше ни с кем не разговаривал. Его сыновья должны были отправиться на юг с Хасаром, старика ждало одиночество.

Всю предыдущую ночь шел снег, но утром перестал, и небо над Яньцзином было ослепительно синее. Воины выстроились на замерзшей равнине огромными прямоугольниками, ожидая приказов, а их лошади щипали добытую из-под снега траву. Командиры проверяли снаряжение, хотя забывчивых оказалось немного — от того, что воины брали с собой в поход, зачастую зависела их жизнь. Люди смеялись и перешучивались. Они привыкли к кочевой жизни — задержка у Яньцзина изрядно всем надоела. Впереди были другие города, не такие неприступные, как этот, и с каждым туменом ехала дюжина повозок с катапультами. Из-за повозок воины передвигались медленнее, чем могли бы. Впрочем, все помнили осаду Иньчуаня в Западном Ся. Им больше не придется бессильно кричать под крепостными стенами. Нет, теперь они прорвутся через городские ворота и сбросят мелких властителей со сторожевых башен. Повсюду царило веселье, словно в летний праздничный день.

Напоследок Тэмуге выдал каждому темнику по белому, красному и черному шатру. Монголы возликовали, увидев, как свернутые, обвязанные длинными веревками полотнища грузят на повозки. Шатры были свидетельством того, что их войско намерено покорить всех, кто встанет на пути. По праву сильного.

Вместе с туменами Чингис отправил десять групп по двадцать воинов — разведывать новые земли. Поначалу он думал, что эти подразделения будут чем-то вроде дозорных отрядов, однако Тэмуге убедил брата снабдить их повозками с золотом и дорогими дарами. Тэмуге лично поговорил с командирами, объяснил, что их задача — наблюдать, изучать, возможно, подкупать. Тэмуге назвал своих людей посланниками, используя слово, которое услышал много лет назад от Вэня Чао. Брат Чингиса понимал преимущества своего очередного нововведения, хотя мало кто из монголов мог его оценить. Люди, которых он выбрал для этого задания, веселились гораздо меньше своих соплеменников, мечтавших о сокрушительных победах.

Чингис снял повязку. На затянувшейся ране остались желто-черный синяк и толстый струп. Хан глубоко вдохнул холодный воздух, закашлялся, закрыл рот рукой. Его одолевала слабость, но он жалел, что не может отправиться в поход вместе с другими воинами, хотя бы с теми, кому предстояло вести переговоры и шпионить. Он бросил сердитый взгляд в сторону Яньцзина — город расположился на равнине, словно огромная жаба. Цзиньский император сейчас наверняка стоит на крепостной стене, смотрит на странные перемещения людей и лошадей. Хан сплюнул в сторону города. Его жители прятались за спинами воинов, когда те погибали у перевала Барсучья Пасть, а теперь прячутся за высокими стенами. Кто знает, сколько времени они продержатся? У Чингиса испортилось настроение.

— Люди готовы, — сообщил Хачиун, подъехал к хану и спешился. — Тэмуге больше ничего не придумал, чтобы их разозлить, спасибо духам. Ты сам протрубишь в рог?

Чингис посмотрел на отполированный рог, висевший на шее брата, и покачал головой.

— Вначале я попрощаюсь со своими сыновьями, — сказал он. — Приведи их ко мне.

Он показал на расстеленное одеяло, на котором стоял жбан с араком и четыре чаши.

Хачиун кивнул, прыгнул в седло и пустил коня в галоп, через ряды воинов. Ехать за племянниками было довольно далеко — каждый монгол брал с собой по паре запасных лошадей, и в утреннем воздухе разносились храп и ржание огромного табуна.

Чингис терпеливо ждал, когда Хачиун вернется с Джучи, Чагатаем и Угэдэем. Брат подвел к нему сыновей, сам отошел в сторону. Краем глаза Хачиун смотрел на Чингиса, сидевшего на грубом одеяле, скрестив ноги, и троих мальчишек, стоявших перед ним. Хан молча налил каждому сыну огненного напитка, и мальчики взяли чаши в правую руку, по обычаю придерживая локоть левой — чтобы было видно: они не прячут оружие.

Хан окинул сыновей придирчивым взглядом, отметил, как хорошо они держатся. На Джучи были новые доспехи, немного ему великоватые. Чагатай был в старых, тех, которые Чингис подарил ему несколько месяцев назад. Только Угэдэй надел традиционный стеганый халат — дээл. Для десятилетнего мальчика не нашлось кольчуги по размерам даже среди доспехов, которые достались монголам после битвы в ущелье. Младший сын взял чашу арака неохотно, но сделал глоток вместе с братьями, и ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Мои волчата, — произнес Чингис, улыбаясь. — К тому времени как я вновь вас увижу, вы станете взрослыми мужчинами. Вы попрощались с матерью?

— Да, — ответил Джучи.

Хан посмотрел на сына и удивился враждебности в его глазах. Разве он, Чингис, заслужил ее?

Бросив на Джучи хмурый взгляд, Чингис обратился ко всем троим:

— С вами не будут обращаться как с ханскими сыновьями. Я попросил об этом ваших темников. Мои сыновья не должны выделяться. Будете скакать вместе с остальными воинами, а когда настанет час битвы, никто не бросится вас спасать только потому, что вы дети хана. Понятно?

Радостное настроение, похоже, покинуло мальчиков, улыбки исчезли с их лиц. Сыновья по очереди кивнули отцу. Джучи осушил чашу, поставил ее на одеяло.

— Вас сделают командирами, только когда докажете, что вы сообразительнее, сильнее и отважнее других воинов, — продолжал Чингис. — Никто не захочет быть под началом у дурака, даже если этот дурак — мой сын. — Он замолчал, дав сыновьям обдумать его слова, посмотрел на Чагатая. — И все же вы мои дети. Я надеюсь, что вы это докажете. Другие воины будут думать о предстоящем сражении или о прошедшем. А вы должны думать о племенах, которые поведете за собой. Надеюсь, что вы отыщете людей, достойных доверия, и завоюете их преданность; что вы будете добиваться повышения, не жалея себя. Если испугаетесь — прячьте свой страх. Его причина со временем исчезнет, и никто не узнает, что вы боитесь. Вас запомнят по тому, как вы себя держите. — Чингису нужно было многое сказать сыновьям. Он радовался, видя, что даже Джучи внимает каждому его слову. Кто научит их править людьми, если не отец? Это его последний долг перед сыновьями, пока они еще не стали взрослыми. — Когда устанете — никому не говорите об этом, и люди подумают, что вы выкованы из железа. Не позволяйте другим воинам высмеивать вас, даже в шутку. Люди часто задирают друг друга, чтобы увидеть, у кого хватит сил противостоять насмешкам. Покажите, что вы не из пугливых. А если вам придется вступить в драку — деритесь.

— А если насмехаться будет командир? — тихо спросил Джучи.

Чингис строго посмотрел на сына:

— Я видел, как люди в ответ улыбаются, или опускают голову, или начинают дурачиться, вызывая смех других. Вы никогда не сможете командовать, если будете поступать как они. Выполняйте приказы, сохраняя достоинство. — Он на миг задумался. — С этого дня вы уже не дети. Ты тоже, Угэдэй. Если вам придется драться — даже с другом, — постарайтесь свалить его с ног как можно быстрее и бейте изо всех сил. Убейте, если потребуется, или пощадите, однако опасайтесь сделать человека своим должником. Люди ненавидят тех, кому должны. Тот, кто осмелится поднять на вас руку, должен помнить, что ставит на кон свою жизнь, — и проиграет. Если не сумеете победить сразу — отомстите позже, даже если это будет последним делом в вашей жизни. Вы идете в поход с людьми, которые уважают только тех, кто сильнее и выносливее их. А больше всего они уважают успех. Помните об этом. — Взгляд хана перебегал с одного сына на другого. Угэдэй вздрогнул, ощутив в словах отца холод. Чингис продолжил напутственную речь: — Никогда не позволяйте себе слабость, иначе в один прекрасный день найдется человек, который отнимет у вас все. Слушайте тех, кто мудрее вас, а в беседе говорите последними, если только окружающие не ждут ваших слов. Опасайтесь слабых людей, которые хотят примкнуть к вам из-за вашего имени. Выбирайте сподвижников не менее тщательно, чем жен. Именно это умение привело меня к власти. Я вижу разницу между хвастливыми воинами и людьми, подобными Субудаю, Джелме или Хасару.

Тень насмешки пробежала по губам Джучи, прежде чем он отвел взгляд, и Чингис не стал скрывать недовольства.

— И еще кое-что, пока вы не отправились в поход. Не изливайте зря свое семя.

Джучи покраснел, а Чагатай удивленно открыл рот. Только Угэдэй, похоже, ничего не понял. Чингис продолжил:

— Молодые люди, которые каждую ночь занимаются рукоблудием, становятся слабыми и одержимыми телесными потребностями. Не трогайте свое тело, относитесь к вожделению как к любой другой слабости. Воздержание укрепит ваш дух. У вас будут и жены, и наложницы — всему свое время.

Мальчики смущенно молчали. Чингис снял с пояса меч и ножны. Он не собирался этого делать, но вдруг понял, что сейчас подходящая минута. Сыновья запомнят ее на всю жизнь.

— Возьми, Чагатай, — сказал он, вручая меч сыну.

Радостный Чагатай взял меч почти с благоговейным восторгом. Поднял повыше — чтобы солнце заиграло на рукояти в виде волчьей головы, медленно вытащил из ножен. Отец носил этот меч почти всю жизнь. Джучи и Угэдэй завистливо смотрели на сверкающее лезвие.

— Мой отец Есугэй не расставался с ним до самой смерти, — тихо произнес Чингис. — Его отец получил этот меч в те времена, когда племя Волков было врагом всех других племен. Этот меч забирал жизни и видел рождение монгольского народа. Не посрами его.

Чагатай кивнул, чувства переполняли мальчика.

— Не посрамлю, великий хан, — тихо сказал он.

Чингис не смотрел на побледневшего Джучи.

— А теперь идите. Как только вы вернетесь к своим темникам, я протрублю в рог. Увидимся вновь, когда вы станете взрослыми — я встречу вас как равных.

— Я буду ждать этого дня, отец, — неожиданно произнес Джучи.

Чингис поднял на него взгляд светлых глаз, однако ничего не сказал. Мальчики в молчании поскакали к своим туменам. Ни один не оглянулся.

Чингис заметил пристальный взгляд Хачиуна.

— Почему ты не отдал меч Джучи? — спросил Хачиун.

— Татарскому ублюдку? Каждый раз, когда я смотрю на него, я вижу его отца.

Хачиун грустно покачал головой. Как может Чингис быть слепым во всем, что касается Джучи, и прозорливым в остальном?

— Мы странная семья, брат, — сказал он. — Если нас не трогать, мы вырастаем слабыми и изнеженными. А если вызвать у нас ненависть — становимся сильными, чтобы ответить на удар.

Чингис недоуменно посмотрел на Хачиуна, и тот, вздохнув, пояснил:

— Если ты в самом деле хотел ослабить Джучи, нужно было отдать меч ему. Теперь он будет считать тебя врагом и сделает все, чтобы стать крепким как железо. Совсем как ты в свое время. Ты этого добиваешься?

Чингис мигнул, ошеломленный словами брата. Хачиун видел все с болезненной отчетливостью, и хан не нашелся, что возразить.

Хачиун откашлялся.

— А советы были хороши, брат, — сказал он. — Особенно про рукоблудие.

Чингис не обращал на него внимания — он провожал взглядом сыновей, которые уже доскакали до своих туменов.

— А вот нашему Хасару оно не повредило, — заметил Хачиун.

Чингис тихо рассмеялся и взял у Хачиуна рог. Поднялся на ноги, дунул. Над равниной разнесся трубный рев. Он еще висел в воздухе, когда тумены зашевелились и тронулись с места — завоевывать новые земли. Больше всего на свете Чингису хотелось скакать вместе со своими воинами, но сперва нужно было взять Яньцзин.

Тэмуге слегка постанывал, когда слуга разминал его плечи, прогоняя дневные заботы. «Похоже, цзиньцы понимают, что такое культура, гораздо лучше монголов», — подумал он. Затем сонно улыбнулся, представив, что было бы, если бы он попросил какого-нибудь воина натереть ему голени маслом. Наверняка тот бы оскорбился или мял бы мышцы как кусок войлока.

Поначалу Тэмуге сожалел о потере первого слуги. Цзинец говорил мало и совсем не знал монгольского языка. Зато приучил Тэмуге к четкому распорядку дня, благодаря которому казалось, что события проходят легко и без задержки. Тэмуге привык вставать на рассвете и принимать ванну. Затем слуга помогал ему одеться и приносил легкий завтрак. После завтрака Тэмуге до полудня читал донесения своих людей, а потом приступал к серьезным делам. Смерть бесценного слуги от ножа убийцы сильно расстроила Тэмуге.

Пальцы нового слуги усердно разминали мышцы Тэмуге, массировали кожу. Монгол вздохнул от удовольствия. Пожалуй, потеря не слишком велика. Старый Сен ничего не знал об ароматических маслах и массаже, и, хотя его присутствие успокаивало, с новым слугой зато можно было побеседовать о жизни в Цзиньской империи. Он охотно удовлетворял любопытство Тэмуге, однако говорил, только когда разрешали.

— Великолепно, Ма Цинь, — пробормотал Тэмуге. — Боль почти прошла.

— Рад услужить хозяину, — ответил лазутчик.

Ему не нравилось разминать чужую спину, но он почти год был прислужником в притоне и знал, как девицы обихаживают гостей.

— Сегодня утром войска собрались и куда-то ушли, хозяин, — осторожно заметил он. — Я никогда не видел столько людей и лошадей в одном месте.

— Оттого, что они убрались, — фыркнул Тэмуге, — моя жизнь станет только легче. Мне надоели их ссоры и жалобы. Полагаю, моему брату тоже.

— Наверняка они привезут хану много золота, — продолжал лазутчик.

Он прошелся кулаками по мускулистой спине Тэмуге, нашел болезненный участок и стал разминать его пальцами.

— А зачем нам золото? — отозвался Тэмуге. — В улусе и так полно повозок с монетами, которые, похоже, интересуют только цзиньских наемников.

Лазутчик замолчал. Он не мог понять ход мыслей монголов, как ни пытался. Мышцы Тэмуге уже достаточно расслабились, но цзинец продолжал массаж.

— Это правда, что вам не нужны богатства? — спросил он. — Мне так сказали.

— Что нам с ними делать? Брат собрал золото и серебро только потому, что есть люди, которые завидуют его запасам. А какой прок от этих мягких металлов? Настоящее богатство вовсе не в них.

— За золото и серебро можно купить лошадей, оружие, даже землю, — настаивал шпион.

Он почувствовал, как Тэмуге пожал плечами.

— У кого? Если человек хочет получить кучку монет за своих лошадей, мы можем забрать их даром. Если у него есть земля, она и так наша.

Лазутчик поморщился. У Тэмуге не было причины лгать ему, значит, раз он говорит правду, подкуп будет нелегким делом. Ма Цинь сделал еще одну попытку, заведомо безнадежную.

— В цзиньских городах за золото можно купить огромные дома у озера, изысканные кушанья, тысячи слуг.

Помолчал, думая, о чем бы еще сказать. Он вырос в стране, где деньги использовались повсеместно, и не знал, как объяснить монголу простые истины.

— За деньги легко купить влияние и услуги людей, обладающих властью, хозяин. Редкие и ценные вещи в подарок женам. Деньги могут все.

— Я понял, — сердито ответил Тэмуге. — А теперь помолчи.

Лазутчик почти сдался. Брат хана никак не мог понять, зачем нужны деньги. Цзинец вдруг осознал искусственность собственного мира. Золото действительно слишком мягкий металл, из него ничего не сделаешь. Почему люди стали считать его ценным?

— Хозяин, а если бы тебе понравилась лошадь одного из твоих соплеменников? Скажем, она была бы лучше всех остальных?

— Если тебе дороги твои руки, не смей разговаривать! — разозлился Тэмуге.

Какое-то время лазутчик молча массировал его тело, потом Тэмуге вздохнул и сказал:

— Я бы дал ему пять лошадей похуже, или двух рабов, или шесть луков, или меч, выкованный искусным мастером, — смотря, что ему нужно. — Тэмуге усмехнулся, почти засыпая. — Если бы я предложил ему кошель с ценным металлом, на который можно купить другую лошадь, он посоветовал бы мне поискать дурака в другом месте. — Он сел, зевнул, глядя на ясное вечернее небо. Сегодня пришлось много работать — нелегко отправить в поход столько людей сразу. — Ма Цинь, думаю, мне нужно принять несколько капель моего лекарства, чтобы уснуть.

Лазутчик помог Тэмуге переодеться в шелковый халат. Претенциозность ханского брата смешила Ма Циня, а беседа его разочаровала. Власть мелких ханов закончилась, когда Чингис велел племенам разбиться на тумены и отправляться в поход. Для лазутчика это не стало серьезной потерей. Старые ханы утратили влияние. Он приложил все силы и заменил убитого слугу Тэмуге. Подобное перемещение было чревато опасностями, с каждым днем шпиону становилось все тяжелее. Он по-прежнему считал Тэмуге тщеславным и поверхностным, однако до сих пор не нашел способа склонить его к предательству. Другого подходящего человека — тоже. Меж тем нужно было срочно заставить монголов убрать черный шатер, но Чингис не знал о том, что Яньцзин на грани голодной смерти. Лазутчик решил, что цзиньский генерал-регент дал ему невыполнимое задание.

В задумчивости шпион подогрел арак, добавил в чашку темной смеси, приготовленной шаманом. Когда Тэмуге отвернулся, понюхал сосуд с остатками смеси. Не иначе, опиум. В цзиньских городах вельможи часто его курили. Похоже, не могли обходиться без своих трубок, совсем как Тэмуге — без своего питья.

— У нас почти не осталось лекарства, хозяин, — сказал цзинец.

— Придется попросить у шамана еще, — вздохнул Тэмуге.

— Я сам схожу к нему. Хозяину незачем отвлекаться по пустякам.

— Верно, — ответил довольный Тэмуге. Он взял у слуги чашу, отпил глоток и закрыл глаза от удовольствия. — Сходи к шаману, только не говори, что лекарство для меня. Кокэчу — неприятный человек. Смотри не проболтайся о том, что слышал и видел в этой юрте.

— Гораздо проще, хозяин, было бы купить снадобье за деньги, — заметил лазутчик.

Тэмуге ответил, не открывая глаз:

— Кокэчу не нужно золото. По-моему, его интересует только власть.

Он выпил арак, морщась от горечи осадка, однако повернул чашу вверх дном, чтобы ни капли не пропало. Мысль о том, что в сосуде не осталось больше темной густой массы, тревожила Тэмуге. Он знал, что снадобье понадобится утром.

— Иди к шаману сегодня, Ма Цинь. Если получится, узнай, как он делает это лекарство, — сам будешь готовить. Я уже спрашивал, да он не хочет говорить. Думаю, ему просто нравится, что я завишу от него, хотя бы и в такой малости. Если узнаешь секрет Кокэчу, я тебя отблагодарю.

— Как прикажете, хозяин, — ответил лазутчик.

Ночью ему нужно было подняться на городскую стену, рассказать обо всем, что узнал. Он решил, что успеет встретиться с шаманом. Любой пустяк может принести пользу. Ведь он пока ничего не добился, а голод в Яньцзине с каждым днем все тяжелее.

ГЛАВА 30

На памяти Чингиса еще не бывало такого спокойного лета. Хан даже назвал бы его мирным, если бы не город, очертания которого смутно вырисовывались вдали. Хан пытался восстановить силы, но ему мешал надсадный кашель, усиливавшийся по мере приближения холодов. Кокэчу зачастил в ханскую юрту, приносил снадобья из меда и трав, такие горькие, что Чингис глотал их с трудом. Лекарство давало лишь временное облегчение, и Чингис сильно похудел, под бледной кожей хана просвечивали кости.

Всю осень и зиму Яньцзин стоял перед монголами непоколебимой твердыней, словно насмехаясь над Чингисом. Прошел почти год с тех пор, как монголы выиграли сражение у перевала Барсучья Пасть. Порой Чингис был готов отдать что угодно, лишь бы вернуться домой и набраться сил среди чистых рек и гор.

Чингис, вялый от вынужденного безделья, отдыхал в главной юрте и едва поднял взгляд, когда в дверях показался Хачиун. Увидев лицо брата, хан с трудом встал.

— Тебя как будто распирает от новостей, Хачиун. Что-то очень важное?

— Думаю, да, — ответил брат. — Дозорные на юге заметили, что сюда движется войско, похоже, на подмогу императору. Примерно пятьдесят тысяч воинов. Они гонят огромное стадо превосходного скота.

— Значит, Хасар цзиньцев не увидел, — сказал Чингис, заметно повеселев. — Или они пришли с другой стороны.

Братья знали, что войска легко могут разминуться, пройдя соседними долинами. Огромная страна цзиньцев пробуждала яркие мечты, особенно у тех, кто вынужден был оставаться на одном месте дольше, чем привык.

Хачиун смотрел на оживившегося брата и радовался. Яд попал в кровь Чингиса, ослабил его, и все это видели. Чингис хотел что-то сказать, но зашелся кашлем и вцепился в шест посредине юрты. Лицо хана покраснело.

— Цзиньцы пойдут на все, лишь бы попасть в город, — заметил Хачиун под надрывный кашель брата. — Может, мы зря отправили в поход половину войска?

Чингис молча покачал головой и вдохнул наконец без помехи. Подошел к двери, выплюнул сгусток слизи, поморщился, прочищая горло.

— Смотри, — произнес он хрипло, взяв цзиньский арбалет, из тех, что достались монголам после битвы у перевала Барсучья Пасть. Бросил взгляд на соломенную мишень примерно за четыреста шагов от юрты. Каждый день Чингис подолгу стрелял в цель, чтобы обрести былую силу. Устройство цзиньского оружия восхищало хана. Он прицелился, нажал на спусковой крючок, украшенный резьбой, и черная стрела со свистом рассекла воздух. Она упала на землю, не долетев до мишени, и Хачиун улыбнулся — понял, что имел в виду брат. Без единого слова он взял один из Чингисовых луков, выбрал стрелу, натянул тетиву до уха и попал точно в яблочко.

Кровь отхлынула от лица Чингиса. Он кивнул брату.

— Запасы провианта не дадут цзиньцам ускорить ход. Возьми своих воинов, скачи навстречу. Обстреляйте цзиньцев со всех сторон, только не подъезжайте слишком близко. Обескровь цзиньское войско, а когда оно подойдет сюда, я с ним покончу.

Хачиун галопом поскакал через улус, но соплеменники уже знали о цзиньском войске от дозорных. Воины собрались в считаные минуты — всего-то нужно было схватить со стены юрты оружие и добежать до коня.

Командиры расставляли своих людей по местам, подчиняясь приказам Хачиуна. Новый боевой порядок был еще довольно примитивен, однако уже прослеживалась четкая организация: войско делилось на группы по десять человек. Сейчас они собирались вокруг командиров, слушали указания. Кое-кому из воинов пришлось вернуться в юрты и взять еще по колчану с пятью десятками стрелами, а потом спешить к остальным. Десятитысячное войско строилось огромным квадратом. Хачиун лично проверил последние шеренги, объехал вокруг колонны. За ним развевалось длинное военное знамя из золотистого шелка.

Темник еще раз выслушал дозорных, увидевших цзиньское войско, отдал трепещущий флаг знаменосцу, мальчишке лет двенадцати. Окинул взглядом строящиеся ряды и удовлетворенно кивнул. У каждого воина за плечами виднелись по два тяжелых колчана. Еду монголы брать не стали — стычка обещала быть короткой, взяли только луки и мечи, которые хлопали всадников по бедрам, а лошадей — по крупам.

— Если мы пропустим цзиньцев в город, придется ждать еще целый год, — крикнул Хачиун. — Остановите войско, а когда хан возьмет свою долю, забирайте цзиньских лошадей и оружие.

Те, кто услышал его слова, ответили одобрительным ревом. Хачиун резко махнул правой рукой, и войско выступило. Монголы ехали ровными рядами — сказались месяцы муштры на равнине перед осажденным городом. Командиры по привычке выкрикивали приказы, хотя строй был безукоризненный. Кочевники наконец научились держать в узде ненасытную жажду войны, даже несмотря на столь долгое ожидание.

Монгольские дозорные заметили цзиньское войско, когда оно было в восьмидесяти ли к югу от Яньцзина. Пока Хачиун собирал свой тумен, расстояние между городом и колонной людей и животных сократилось до двадцати четырех ли. Зная, что их обнаружили, цзиньцы изо всех сил подгоняли стадо. Вдруг они увидели вдалеке клубы пыли — монголы приближались.

Командир цзиньского войска, Сун Ли Сен, тихо выругался — он впервые столкнулся с врагами. Он привел почти пятьдесят тысяч воинов из провинций к северу и востоку от Кайфына, чтобы освободить императорскую столицу. Огромная неповоротливая колонна людей, повозок и скота растянулась по дороге. Сун Ли Сен прищурился, окинул взглядом всадников на флангах и кивнул командующему кавалерией. Ждать боя оставалось недолго.

— Приготовиться! — крикнул он.

Команда эхом пронеслась по рядам усталых воинов.

Перед тем как отправиться в путь, Сун Ли Сен получил предельно ясный приказ: никаких привалов до самой столицы. Если нападет враг — отбиваться на ходу и ни в коем случае не останавливаться. Сун Ли Сен нахмурился. Он бы предпочел, чтобы ему велели сначала уничтожить дикарей и только потом обеспечить Яньцзин съестными припасами.

Колонна людей, растянувшаяся по дороге, словно огромная змея, ощетинилась пиками. Сун Ли Сен удовлетворенно кивнул, когда тысячи воинов подняли арбалеты. Монгольская конница приближалась, и он выпрямился в седле, дабы служить примером храбрости для своих людей. Почти никто из них не бывал так далеко на севере страны. О кочевниках они знали лишь одно: из-за них император потребовал помощи у южных городов. С возрастающим любопытством Сун Ли Сен смотрел, как ровная линия всадников разделилась на две части, будто цзиньская колонна — острый наконечник копья, к которому они не смеют приблизиться. Сун Ли Сен понял, что монголы расступаются перед его войском, и скупо улыбнулся. Его это вполне устраивало. Дорога на Яньцзин открыта, никто его не остановит.

Хачиун сдерживал коня до последнего, наконец пустил галопом, пригнувшись от ветра и крича во весь голос. Вокруг грохотали копыта, и он наслаждался громом — даже в стременах встал. Поначалу казалось, что колонна приближается невыносимо медленно, а затем все словно понеслось Хачиуну навстречу. Сердце монгола громко колотилось, когда он подскакал к цзиньцам и выпустил первую стрелу. Вражеские арбалетчики стреляли в ответ, да только их стрелы не долетали, падали в траву. Хачиун, недосягаемый для врагов, мчался вдоль бесконечной шеренги и хохотал от радости, посылая в них одну стрелу за другой. Он почти не целился — пять тысяч воинов с каждой стороны ни на миг не опускали луков, и Хачиун вклинивался между их выстрелами, хлестко щелкая тетивой.

Цзиньских всадников уничтожили прежде, чем они успели перейти на галоп. Хачиун усмехнулся — ни одна из вражеских лошадей не пострадала. Его люди действовали осторожно, особенно после того, как увидели, что всадников мало.

Когда с кавалерией было покончено, Хачиун стал целиться тщательнее, выбирая командиров. За шестьдесят ударов сердца его тумен выпустил в колонну сто тысяч стрел. Лакированные доспехи не спасали цзиньцев, воины падали, сраженные на месте, идущие сзади спотыкались об их тела.

Испуганное стадо с отчаянным ревом бросилось бежать и, прежде чем сбиться в кучу, смело на своем пути больше сотни цзиньских воинов. В их рядах образовалась брешь. Хачиун доскакал до хвоста колонны и повернул коня, готовый мчаться назад. Арбалетные стрелы со стуком отскакивали от его панциря. После долгих месяцев утомительных упражнений было невыразимо прекрасно встретиться с врагом, особенно с таким, который не мог причинить вреда. Хачиун пожалел, что не захватил с собой больше колчанов. На ощупь он определил, что один уже пуст, и принялся за последние пятьдесят стрел. Первым же выстрелом он сбил цзиньского знаменосца.

От ветра слезились глаза, и Хачиун несколько раз моргнул, чтобы лучше видеть. Его воины проредили колонну цзиньцев. Теперь сквозь просветы можно было разглядеть другие пять тысяч всадников, которые атаковали с восточного фланга. Они тоже скакали вдоль колонны, наслаждаясь собственной безнаказанностью и выбирая жертвы себе по вкусу. Еще шестьдесят ударов сердца — и очередные сто тысяч стрел последовали за остальными. Цзиньским воинам было негде укрыться, стройные ряды смешались. Те, кто брел рядом с повозками, прятались под ними от стрел, их соплеменники умирали рядом. Пикинеры громко кричали от ужаса — среди них не осталось командиров, некому было сплотить воинов для ответной атаки или подгонять их по дороге к Яньцзину.

Хачиун вновь поскакал вдоль колонны. В этот раз он держался чуть дальше и целился внимательнее. Монголы развернулись с легкостью, отработанной за долгие часы тренировок, и запасные колчаны начали быстро пустеть. Хачиун несся во весь опор, изредка оглядываясь на длинный след из мертвецов, который остался за цзиньской колонной, пробивавшейся сквозь град стрел. Цзиньские воины соблюдали порядок, но двигались медленнее, чем раньше. Убитых командиров сменили. Новые командиры выкрикивали приказы, понимая, что паника приведет к полному уничтожению.

Хачиун одобрительно хмыкнул, восхищенный против желания. Он встречал немало противников, которые не выдержали бы подобной атаки, разбежались бы в страхе. Он доскакал до головы колонны и еще раз повернул назад. Плечи его горели. Хачиун представил, какое лицо будет у брата, когда остатки цзиньской колонны увидят подарок, который им приготовили у стен Яньцзина. Хачиун хрипло рассмеялся, шаря стертыми до крови пальцами в полупустом колчане. Осталось штук десять стрел, не больше, зато цзиньцы, похоже, дрогнули, их ряды охватил страх. Однако арбалетчики продолжали стрелять, и Хачиун понял, что надо принимать решение. Он чувствовал взгляды своих людей, ждущих приказа вытащить мечи и в клочья изрубить врагов. У всех почти закончились стрелы, еще один, последний, залп — и можно считать, что его тумен справился с заданием. Воины знали о приказе Чингиса, но смотрели на темника с надеждой.

Хачиун стиснул зубы. До цзиньской столицы далеко, и Чингис, конечно, простит его, если он сам расправится с колонной. Хачиун видел, что цзиньцы вот-вот сдадутся: все, чему ханский брат научился за долгие годы войны, говорило об этом.

Он скривился, закусил щеку, не зная, на что решиться. Наконец Хачиун махнул кулаком, описав широкий круг. Его жест повторили командиры, и монголы отступили от потрепанных остатков колонны.

Тяжело дыша, разгоряченные всадники построились рядами под внимательным взглядом Хачиуна. Те, у кого оставались стрелы, тщательно целились в цзиньцев. Сдерживая лошадей, монголы разочарованно смотрели, как удаляется колонна. Некоторые гладили конские шеи, выжидающе смотрели на командиров, злились, что им не дали прикончить врага, и не могли понять почему. Хачиуну пришлось делать вид, будто он не слышит возмущенных криков.

Колонна цзиньцев уходила все дальше, многие воины в страхе оглядывались — боялись, что монголы нападут сзади. Хачиун немного подождал, затем поехал шагом. Он приказал правому и левому крылу двигаться вперед, словно гоня перед собой колонну к Яньцзину.

За ними тянулся длинный след из мертвецов, развевающихся знамен и сваленных в кучи пик. Хачиун послал сотню воинов — обобрать мертвых и добить раненых. Сам не сводил глаз с колонны, бредущей навстречу его брату.

Бедствующий город предстал перед потрепанными цзиньцами только во второй половине дня. Те, кто выжил в страшной бойне, шагали, опустив головы, их дух был сломлен после встречи со смертью. Несчастные издали вопль ужаса при виде еще одного тумена — им преградили дорогу десять тысяч воинов, вооруженных луками и длинными копьями. Колонна дрогнула, цзиньцы знали, что не смогут пробиться к городу. Они замерли, не дожидаясь сигнала. Хачиун жестом остановил своих людей, подъехавших слишком близко. В надвигающихся сумерках он ждал брата. Заметив, что Чингис отделился от своего тумена и скачет к нему, Хачиун обрадовался. Хорошо, что он не лишил брата победы!

Цзиньские воины, измученные долгой дорогой, смотрели на хана безжизненными глазами. Повозки с продовольствием откатили назад сквозь толпу монголов, и Хачиун послал людей исследовать груз.

Чингис окинул колонну оценивающим взглядом и проехал по ее краю. Хачиун слышал, как перешептываются его люди, видя ханскую отвагу. Еще существовал риск, что выпущенная из арбалета стрела выбьет Чингиса из седла, но Чингис не смотрел на цзиньских воинов, не замечал тысяч людей, провожавших его хмурыми взглядами.

— Не так уж много врагов ты мне оставил, братец, — сказал Чингис.

Хачиун видел, что от езды верхом брат побледнел и покрылся испариной. Подчиняясь порыву, Хачиун слез с коня и приложился лбом к ноге Чингиса.

— Жаль, что ты не видел лица их командиров, брат. Мы настоящие волки в мире овец.

Чингис кивнул: он слишком устал, чтобы разделить радость брата.

— Я не вижу здесь запасов еды, — сказал хан.

— Их оставили сзади, включая стадо великолепных быков.

Чингис оживился.

— Давно я не ел говядины. Мы зажарим быков под стенами Яньцзина, пусть ветер донесет до жителей запах мяса. Ты все сделал правильно, брат. Ну что, прикончим цзиньцев?

Братья посмотрели на колонну понурившихся воинов. Их было вполовину меньше, чем в начале пути.

Хачиун пожал плечами.

— Мы их не прокормим. Конечно, если ты не решишь отдать цзиньцам еду, которую они привезли. Позволь мне сначала их разоружить, иначе они будут сражаться.

— Думаешь, они сложат оружие? — спросил Чингис.

Глаза хана блеснули, когда он услышал предложение Хачиуна, который явно гордился собой. Больше всего на свете монголы уважали военачальников, способных одержать победу при помощи хитрости, а не только силы.

Хачиун еще раз пожал плечами.

— Посмотрим.

Он позвал дюжину людей, знавших китайский язык, и приказал им проехать вдоль колонны и пообещать пощаду всем, кто сложит оружие. Цзиньцы были измучены, ведь целый день их преследовал жестокий враг. Их боевой дух упал, и Чингис только улыбнулся, услышав стук брошенного оружия.

Уже почти стемнело, когда пики, арбалеты и мечи унесли подальше от притихших цзиньцев. Чингис прислал Хачиуну тысячи колчанов, полные стрел, и монголы замерли в предвкушении. Равнину золотили лучи заходящего солнца.

Когда померк последний луч, раздался трубный рев рога, и двадцать тысяч монголов натянули луки. Цзиньские воины в ужасе кричали, потрясенные предательством. С каждым залпом их вопли становились тише. Бойня продолжалась до тех пор, пока совсем не стемнело.

Поднялась луна, монголы зарезали сотни быков и зажарили их на равнине перед Яньцзином. Генерал Чжи Чжун стоял на городских стенах, сглатывая горькую слюну. Его переполняло отчаяние. В Яньцзине уже ели мертвецов.

Пиршество было в самом разгаре, когда лазутчик увидел, как шаман поднялся и, пьяно спотыкаясь, куда-то побрел. Цзинец украдкой пошел за ним, оставив уснувшего Тэмуге переваривать огромный кусок полусырой говядины. Воины пели и плясали вокруг костров под громкий барабанный бой, который заглушил легкий шорох шагов лазутчика. Кокэчу остановился, чтобы помочиться на тропинку, неловко повозился с одеждой и тихо выругался — струя угодила ему на ноги. Затем отправился дальше и вдруг исчез в густой тени между повозок. «Наверное, завернул в свою юрту, к цзиньской рабыне», — решил лазутчик и не стал его искать. Цзинец шел по улусу, размышляя о том, что скажет шаману. Когда он в последний раз поднимался на стену, ему сообщили, что по велению генерала-регента в городе уже бросают смертельный жребий среди простолюдинов, и тех, кто вытащил из глубокого горшка белый камешек, убивают, чтобы накормить остальных. Каждый день разыгрываются душераздирающие сцены.

Погруженный в свои мысли, лазутчик обогнул юрту и едва успел заметить метнувшуюся тень — его с силой толкнули назад. Он ударился о стенку и вскрикнул от боли и неожиданности. Плетеный остов юрты скрипнул. Лазутчик почувствовал у горла холодное лезвие ножа.

Кокэчу заговорил низким, совершенно трезвым голосом — от недавнего опьянения не осталось и следа.

— Ты всю ночь не сводил с меня глаз, раб. А потом пошел за мной.

Лазутчик в страхе поднял руки, и шаман громко шикнул.

— Тсс! Одно движение — и я перережу тебе глотку, — прошептал он в ухо цзиньца. — Стой смирно, раб, пока я буду тебя обыскивать.

Ма Цинь неохотно подчинился, и костлявые руки шамана обшарили его тело. Шаман все еще держал нож у горла лазутчика и потому не мог дотянуться до его лодыжек. Нашел небольшой кинжал, отбросил, не глядя. Еще один, спрятанный в обуви, Кокэчу не заметил, и Ма Цинь облегченно вздохнул.

Они стояли между юрт в полной темноте — сюда не проникал ни лунный свет, ни случайные взоры пирующих воинов.

— Интересно, зачем тебе понадобилось следить за мной? Всякий раз, приходя ко мне за снадобьем для хозяина, ты шаришь глазами по юрте и все выспрашиваешь. Чей ты лазутчик — Тэмуге? Или, может, тебя подослал наемный убийца? Кто бы ни был твой настоящий повелитель, он ошибся в выборе.

Слова шамана уязвили самолюбие лазутчика, он ничего не ответил, только стиснул зубы. Цзинец прекрасно помнил, что почти не смотрел в сторону шамана, и сейчас не мог понять: каким нужно обладать складом характера, чтобы постоянно быть начеку? Лезвие глубже впилось в кожу, и Ма Цинь выпалил первое, что пришло в голову:

— Если ты убьешь меня, то ничего не узнаешь.

Ему показалось, что шаман, обдумывая услышанное, молчит целую вечность. Цзинец скосил глаза, пытаясь рассмотреть его лицо. Оно выражало любопытство, смешанное со злобой.

— И что же ты можешь поведать, раб?

— То, что не предназначено для посторонних ушей, — ответил лазутчик.

Ма Цинь отбросил привычную осторожность, понимая, что жизнь его висит на волоске. Кокэчу вполне способен на убийство. Заодно и Тэмуге насолит.

— Выслушай меня — не пожалеешь.

От сильного толчка в спину лазутчик чуть не упал. Шаман стоял над ним, лазутчик чувствовал его даже в кромешной темноте. Он подумал было о том, чтобы разоружить шамана, не убивая его, однако сдержался, положил руки на голову и побрел к юрте, подгоняемый Кокэчу.

Лазутчик собрал все свое мужество, чтобы пригнуться перед входом в юрту, — нож шамана упирался ему в спину. Цзинец понимал: притворяться, что пошутил, и все отрицать — поздно. Он должен выполнить приказ. Генерал-регент лично говорил с лазутчиком, когда тот в последний раз поднимался на стены города. Со вздохом он толкнул низенькую дверь.

У самого входа стояла на коленях девушка изумительной красоты. Она подняла голову, и на ее лицо упал свет лампы. Сердце лазутчика дрогнуло при мысли, что изысканная красавица должна ждать шамана, подобно собаке. Когда Кокэчу жестом велел ей оставить их одних, цзинец с трудом подавил гнев. Девушка бросила прощальный взгляд на соотечественника и вышла из юрты.

— Думаю, ты ей понравился, раб, — усмехнулся шаман. — Мне она уже поднадоела. Возможно, я отдам ее цзиньским наемникам. Ты тоже мог бы воспользоваться девчонкой, когда они научат ее покорности.

Лазутчик ничего не ответил. Он сел на невысокое ложе, свесив руки. Если что-либо пойдет не так, он успеет выхватить нож, убить шамана и добраться до стен города прежде, чем в улусе поднимут тревогу. Эта мысль придала ему уверенности, которая не ускользнула от внимания Кокэчу. Шаман нахмурился:

— Теперь мы одни, раб. Имей в виду: мне не нужен ни ты, ни твои сведения. Говори быстрее, иначе завтра я скормлю тебя собакам.

Лазутчик медленно вздохнул, подбирая слова. Малейшая ошибка — и он умрет мучительной смертью еще до рассвета. Он не сам выбрал время для разговора, за него это сделали яньцзинские мертвецы. Или Ма Цинь окажется прав насчет шамана, или погибнет, третьего не дано.

Цзинец выпрямился, положил руку на колено и окинул Кокэчу суровым, чуть недовольным взглядом. Шаман злобно отметил, что испуганный раб в одно мгновение превратился в гордого воина.

— Я пришел из Яньцзина, — тихо произнес лазутчик. — Меня послал император. — Глаза Кокэчу удивленно расширились. Лазутчик кивнул: — Теперь моя жизнь на самом деле в твоих руках.

Повинуясь внезапному порыву, цзинец вытащил из гутула кинжал и положил его на пол. Кокэчу кивнул, однако свой нож опускать не стал.

— Похоже, ваш император в отчаянии или сошел с ума от голода, — негромко заметил Кокэчу.

— Императору всего семь лет. Городом правит генерал, которого победил ваш хан.

— Это он тебя послал? Зачем? — с неподдельным интересом спросил шаман и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Потому что наемному убийце не удалось завершить свое дело. Генерал хочет, чтобы племена ушли от Яньцзина, пока его жители не умерли с голоду или не сожгли город дотла.

— Ты прав, — согласился лазутчик. — Но даже если бы генерал захотел откупиться — под стенами раскинут черный шатер. Разве у нас есть выбор? Нам осталось только защищать город еще два года, а может, и дольше.

Лицо Ма Циня ничего не выражало, хотя он лгал шаману. Яньцзин протянет еще месяц, в лучшем случае — три.

Кокэчу наконец убрал нож. Как расценить его поступок, цзинец не знал. Его словно послали на переговоры к волкам. Он мог рассчитывать только на собственное чутье, которое подсказывало: хотя Кокэчу и с племенами, но к ним не принадлежит, держится особняком. Лазутчик искал именно такого человека, однако сейчас почувствовал страх, понимая, что может умереть в любую минуту. Стоит Кокэчу вспомнить о верности хану, закричать — и все закончится. Чингис узнает, что сопротивление Яньцзина сломлено, и жемчужина империи будет потеряна навсегда. Хотя в юрте было холодно, лазутчик вспотел от волнения. Не давая Кокэчу ответить, он продолжил:

— Если снова поставят белый шатер, мой император заплатит такую огромную дань, которая посрамит сокровищницы сотни правителей. Столько шелка, что хватит выстлать всю дорогу до вашей страны, драгоценные каменья, рабов, рукописи великих чародеев, ученых и целителей, слоновую кость, железо, лес… — Он увидел, что глаза Кокэчу вспыхнули при упоминании о магии, но решительно продолжил: — Бумагу, нефрит — тысячи тысяч повозок, нагруженных сокровищами. Добра хватит, чтобы хан построил собственную империю, если захочет. Возвел новые города.

— Все добро и так достанется Чингису, — пробормотал Кокэчу.

— Если поражение станет неминуемым, Яньцзин сожгут. Увидишь, что я говорил правду, когда после двухлетнего ожидания твой хан не получит ничего, кроме золы и пепла, — уверенно возразил цзинец.

Он замолчал, тщетно пытаясь понять, что думает Кокэчу. Тот замер, словно изваяние, даже дышал чуть слышно. Потом спросил:

— А почему ты не говорил об этом с самим ханом?

Ма Цинь покачал головой, на него внезапно навалилась усталость.

— Шаман, мы с тобой давно уже не дети. Давай начистоту. Чингис поставил у стен города черный шатер, и все монголы знают, что это означает только одно — смерть. Гордость хана будет уязвлена, если он согласится принять дань от императора. Насколько я могу судить, Чингис скорее спалит Яньцзин, чем пойдет на это. Вот если бы человек из тех, кого хан уважает, поговорил с ним о предложении императора наедине! Сказал бы, что, согласившись принять дань, хан явит милосердие ко всем безвинно страдающим жителям города.

К его удивлению, шаман громко рассмеялся:

— Милосердие? Чингис счел бы его слабостью. Ты не найдешь никого, кто лучше моего хана понимает, что такое страх во время войны. Чингису жалость неведома.

От насмешливого тона собеседника цзинец невольно разозлился.

— Тогда сам посоветуй, как заставить хана пощадить Яньцзин, или убей меня на корм для своих псов. Я сказал все, что знал.

— Я бы мог уговорить его, — мягко произнес шаман. — Хан знает, каковы мои умения.

— В улусе тебя боятся! — Ма Цинь схватил Кокэчу за костлявую руку. — Скажи, ты ведь тот человек, который мне нужен?

— Да, — подтвердил шаман и поморщился, увидев облегчение на лице лазутчика. — Теперь тебе осталось только назвать плату за мою помощь. Интересно, как высоко ценит император свою столицу? Какую цену я должен запросить за его собственную жизнь?

— В дани для хана будет все, что пожелаешь, — ответил цзинец.

Думать, что шаман играет с ним, Ма Циню не хотелось. Впрочем, разве у него был выбор?

Кокэчу помолчал, взвешивая слова человека, который неестественно прямо сидел на его постели.

— В мире есть настоящая магия, раб. Я сам ее чувствовал и пользовался ею. Если ваши люди знакомы с этим искусством, его тайны наверняка хранятся в бесценном городе юного императора, — наконец произнес он. — Человеку всегда не хватает знаний, даже если он будет учиться сотню жизней подряд. Я хочу узнать все секреты твоего народа.

— У нас много секретов, шаман: от выделки бумаги и шелка до горючего порошка, компаса и фарфора. Что именно тебя интересует?

— Не торгуйся, — фыркнул Кокэчу. — Мне нужно все. В городах есть люди, владеющие этими ремеслами?

Лазутчик кивнул.

— Заставь их открыть мне свои секреты в знак доброй воли. И пусть ничего не утаивают, иначе я скажу хану, что у меня было кровавое видение, он вернется и сожжет ваши земли до самого моря. Ты понял?

Неподалеку раздались голоса, и лазутчик, ослабевший, как после тяжелой работы, поспешил ответить:

— Да, я все сделаю. Когда поставят белый шатер, император сдастся.

На миг он задумался, потом вновь заговорил. Голоса снаружи стали громче.

— Если ты предашь, шаман, то все, что ты хочешь узнать, погибнет в пламени. У нас достаточно горючего порошка, чтобы не оставить от Яньцзина камня на камне.

— Смелые слова, — усмехнулся Кокэчу. — Интересно, хватит ли у ваших людей духу решиться на такое? Я слышал твои слова, раб. Ты сделал свое дело, теперь возвращайся в город и вместе со своим императором жди белого шатра. Его возведут, когда придет время.

Лазутчик хотел было поторопить шамана, попросить, чтобы он начал действовать как можно быстрее. Из осторожности он промолчал. Какое шаману дело до того, что с каждым днем все больше жителей города умирает от голода?

— Что там происходит? — неожиданно воскликнул Кокэчу, встревоженный криками, которые раздавались за стенами юрты.

Он жестом велел цзиньцу выйти и последовал за ним. Все смотрели в сторону города. Шаман и Ма Цинь тоже уставились на крепостные стены.

По каменным ступеням медленно поднимались молодые женщины в одеждах белого цвета — цвета смерти. Болезненно исхудавшие, босые, они не дрожали от ночного холода. Похоже, совсем его не чувствовали. Воины на стене расступились перед ними в суеверном страхе, и никто не осмелился преградить им дорогу. Тысячи девушек собрались над городом. Десятки тысяч. Воцарилась полная тишина, умолк даже ветер над Яньцзином.

Далеко внизу под ногами женщин белела замерзшая каменная дорожка. Почти одновременно все молодые жительницы Яньцзина подошли к самому краю стены. Некоторые держались за руки, другие стояли поодиночке, смотрели в лунную ночь.

Лазутчик затаил дыхание, стал шептать молитву, которую не вспоминал уже много лет, с тех пор, как забыл свое настоящее имя. Его сердце разрывалось от боли за свой народ и родной город.

Вдоль всей стены стояли белые, почти призрачные фигуры. Увидев, что там одни женщины, монгольские воины окликали их грубо, смеялись и глумились над несчастными. Лазутчик помотал головой, чтобы отогнать хриплые голоса, в его глазах блестели слезы. Многие девушки держались за руки, глядя на врагов, которые подошли к стенам императорского города.

Застыв от горя, Ма Цинь смотрел на девушек. Они сделали шаг вперед. Потрясенные воины замолчали в благоговейном страхе. Издали казалось, что падают белые лепестки, и даже Кокэчу изумленно покачал головой. Тысячи других девушек заняли их место на краю стены и без единого крика шагнули навстречу смерти, разбились о камни.

— Если ты предашь, шаман, город сожгут дотла, — прошептал лазутчик, в его голосе звучала скорбь.

Кокэчу больше не сомневался.

ГЛАВА 31

Зима продолжалась, в юртах рождались дети, у многих отцы были в походах с темниками или посольскими группами, снаряженными Тэмуге. Теперь, когда монголы захватили колонну с продовольствием для осажденной столицы, еды было вдоволь, и огромный улус наслаждался невиданным ранее миром и благоденствием. Хачиун не давал воинам заплывать жиром, заставлял их практиковаться в боевых искусствах на равнине. Все понимали: спокойствие — ненадолго, и каждый монгол по нескольку раз на дню бросал взгляды в сторону Яньцзина.

Впервые в жизни Чингис страдал от холода. У хана почти не было аппетита, но он через силу ел говядину с рисом и немного поправился. Он уже не напоминал обтянутый кожей скелет, однако все еще сильно кашлял. Приступы жестокого кашля душили его, вызывали ярость. Раньше хан никогда не болел и теперь злился, ведь его предало собственное тело. Чингис чаще других смотрел на город, больше других мечтал о его падении.

В одну из холодных вьюжных ночей к нему пришел Кокэчу. Кашель почему-то усиливался перед рассветом, и Чингис уже привык, что шаман приносит ему горячее питье. Юрты в улусе располагались близко друг от друга — ханский лающий кашель многих будил по ночам.

Услышав, как бдительные кебтеулы расспрашивают Кокэчу, Чингис сел на постели. После неудачного покушения на жизнь хана каждую ночь его юрту охраняли шестеро крепких воинов. Кокэчу вошел и зажег светильник под потолком. Чингис хотел было заговорить с шаманом, но не смог — помешал сильный кашель. Спазмы сотрясали грудь хана, к лицу прилила кровь. Потом приступ прошел, как обычно, оставив Чингиса задыхаться и хватать ртом воздух.

— Добро пожаловать, Кокэчу, — прохрипел хан. — Какие травы ты принес сегодня?

Ему показалось, что шаман сильно волнуется. Глядя на покрытый испариной лоб Кокэчу, Чингис решил, что шаман, должно быть, тоже болен.

— Повелитель, у меня нет новых снадобий, я испробовал все, что мог, — ответил шаман. — Похоже, что-то мешает выздоровлению.

— Что-то мешает? — переспросил Чингис.

В горле у него неприятно свербело, и он привычно сглотнул. Теперь ему приходилось сглатывать очень часто.

— Император подослал к тебе убийц, повелитель. Возможно, он нашел другой способ избавиться от тебя — нечто такое, чего нельзя увидеть и уничтожить.

Чингис задумался.

— Намекаешь, что в городе есть колдуны? Если они не способны наслать ничего тяжелее кашля, я их не боюсь.

Кокэчу покачал головой.

— Проклятие может убить тебя, повелитель. Я должен был догадаться раньше.

Чингис устало откинулся на постели.

— Что ты задумал?

Кокэчу жестом велел хану встать, а сам отвернулся — не хотел смотреть на его усилия.

— Если ты пойдешь в мою юрту, повелитель, я призову духов и увижу, стал ли ты жертвой черной магии.

Чингис прищурился, но кивнул.

— Хорошо. Отправь кого-нибудь из воинов за Тэмуге, пусть идет с нами.

— В этом нет необходимости, повелитель. Твой брат не слишком сведущ в подобных делах.

Чингис разразился долгим кашлем, который перешел в свирепое рычание от злости на ослабевшее тело.

— Делай, что я сказал, шаман, или убирайся прочь.

Кокэчу поджал губы и коротко кивнул.

Он привел хана к маленькой юрте, нырнул внутрь, а хан остался ждать на ветру, под снегом. Вскоре подошел Тэмуге в сопровождении разбудившего его воина. Чингис отвел брата в сторону, чтобы Кокэчу не услышал их разговор.

— Похоже, он собирается камлать и окуривать меня дымом. Ты ему доверяешь, Тэмуге?

— Нет, — буркнул Тэмуге, недовольный, что его разбудили.

Чингис усмехнулся, глядя на сердитое лицо брата.

— Я так и думал, потому и велел послать за тобой. Ты пойдешь со мной, брат, проследишь за шаманом, пока я буду у него в юрте.

Хан махнул стоявшему неподалеку воину, тот поспешил на зов.

— Сторожи юрту, Куюк, пусть нам никто не мешает.

— Будет исполнено, повелитель, — ответил воин, склонив голову.

— Если я или Тэмуге не выйдем, убей шамана. — Чингис почувствовал взгляд Тэмуге и пожал плечами. — Ты же знаешь, брат, я не слишком доверчивый человек.

Вдохнув напоследок морозного воздуха и с трудом сдерживая кашель, он вошел в юрту. Тэмуге последовал за ним. Братья сели на выстланный шелком пол, задевая друг друга коленями, и стали смотреть на Кокэчу.

Шаман поставил на пол золотые плошки с каким-то порошком и поджег его. Порошок искрил и шипел, юрта наполнилась густым дурманящим дымом. Едва Чингис вдохнул первые струйки, его скрутил жестокий приступ кашля. С каждым вдохом он усиливался, и Тэмуге испугался, что хан потеряет сознание. Наконец Чингису удалось вдохнуть без помех, и он улыбнулся, почувствовав в горле приятную прохладу, словно родниковой воды в жаркий день глотнул. Он сделал новый вдох, еще один, и еще. Хан наслаждался охватившим его онемением.

— Так лучше, — признал хан, глядя на Кокэчу налитыми кровью глазами.

Шаман был в своей стихии и даже не обращал внимания на сердитый взгляд Тэмуге. Достал сосуд с темной пастой, протянул руку ко рту Чингиса и вздрогнул от неожиданности — тяжелая ладонь легла на его запястье.

— Что это? — подозрительно спросил хан.

Кокэчу сглотнул.

— Зелье поможет тебе освободиться от оков плоти, повелитель. Без него я не сумею показать тебе путь.

— Я его пробовал, — внезапно вмешался Тэмуге. — Оно не причиняет вреда.

— Сегодня ты ничего не будешь пробовать, — ответил Чингис, проигнорировав разочарование Тэмуге. — Я хочу, чтобы ты наблюдал за нами, и только.

Хан открыл рот, и шаман пальцами с почерневшими ногтями втер в его десны зелье. Поначалу Чингис ничего не почувствовал, но не успел он об этом сказать, как тусклая шаманская лампа вспыхнула ярче. На глазах у изумленного хана золотистый свет заливал маленькую юрту.

— Возьми меня за руку, — прошептал Кокэчу, — и следуй за мной.

Тэмуге подозрительно смотрел на брата. Глаза Чингиса закатились, он обмяк. Кокэчу опустил веки, и Тэмуге вдруг почувствовал себя на удивление одиноко. Он поморщился при взгляде на распахнутый рот Чингиса, потемневший от снадобья. Молчание затянулось, и Тэмуге немного расслабился, вспомнив собственные видения в этой крошечной юрте. Он покосился на сосуд с черной массой, затем взял его, закрыл крышкой и спрятал под халат. Никто не заметил — Чингис с шаманом были в глубоком наркотическом оцепенении. Слуга Тэмуге, Ма Цинь, бесперебойно снабжал хозяина опиумом, пока не исчез. Тэмуге давно уже не думал о том, куда он мог деться, но подозревал, что к его исчезновению приложил руку шаман. Тэмуге особо не расстраивался — среди цзиньских пленных хватало хороших слуг, хотя и не столь искусных, как Ма Цинь.

Тэмуге потерял счет времени. Казалось, в полной тишине прошла целая вечность, когда хриплый голос Кокэчу вырвал ханского брата из грез. Юрту наполнила бессвязная речь, и Тэмуге отпрянул от потока бессмысленных звуков. Чингис, потревоженный шумом, открыл глаза и остекленевшим взглядом уставился на шамана, который говорил все громче и быстрее.

Внезапно шаман упал, отпустив руку Чингиса. Тот почувствовал, как разжались костлявые пальцы, и медленно моргнул, все еще под воздействием опиума.

Кокэчу лежал на боку, с его губ капала слюна. Тэмуге неприязненно посмотрел на шамана. Внезапно бессмысленное бормотание прекратилось, и Кокэчу, не открывая глаз, заговорил уверенным низким голосом:

— Я вижу у стен города белый шатер. Вижу, как император обращается к своим воинам. Люди показывают на него, о чем-то просят. Император — маленький мальчик, в его глазах стоят слезы.

Шаман замолчал. Тэмуге придвинулся к нему, опасаясь, что сердце Кокэчу не выдержало. Тэмуге тронул шамана за плечо, и тот дернулся от прикосновения, забился в судорогах, бормоча всякую бессмыслицу. Снова замолчал, а после заговорил низким голосом:

— Я вижу несметные богатства — дань нашему повелителю. Тысячи повозок и рабов. Шелк, оружие, слоновая кость. Горы нефрита, достающие до неба. Как сверкают эти сокровища! Их хватит, чтобы построить целую империю!

Тэмуге немного подождал, однако больше ничего не последовало. Его брат прислонился к плетеному остову юрты и тихо похрапывал. Дыхание Кокэчу стало спокойнее, кулаки разжались, он тоже спал. Один Тэмуге бодрствовал в благоговейном трепете. Вспомнят ли Кокэчу с Чингисом эти слова, когда проснутся? Обычно он помнил свои видения лишь обрывками, но в этот раз Кокэчу сам не пробовал черное зелье. Несомненно, он расскажет хану обо всем, что ему привиделось.

Брата теперь не добудишься, подумал Тэмуге. Будет спать еще очень долго, даже после того, как поднимется весь улус. Тэмуге покачал головой. Чингис устал от осады, которая длится уже почти два года. Наверняка хан ухватится за любую возможность с ней покончить. Тэмуге поморщился. Если видение Кокэчу окажется правдой, Чингис будет слушать его во всем.

Не худо бы перерезать шаману глотку, пока он спит, подумал Тэмуге. Смерть человека, занимающегося черной магией, не вызовет особых подозрений. Он представил, как рассказывает Чингису о том, что на горле шамана внезапно появилась красная линия, а он, Тэмуге, ничего не мог сделать, только смотрел с ужасом. А потом сам поведает хану о видении Кокэчу.

Стараясь не шуметь, Тэмуге вытащил нож. Рука слегка дрожала. Он склонился над шаманом, и в тот же миг Кокэчу открыл глаза, почувствовав неладное. Резким движением руки шаман отвел нож, и лезвие застряло в складках его одежды.

— Так ты жив, Кокэчу? — торопливо спросил Тэмуге. — А я испугался, что тобой завладел злой дух, и хотел его убить.

Кокэчу сел, окинул Тэмуге пронзительным и настороженным взглядом. Легкая насмешка тронула его губы.

— Ты слишком боязлив, Тэмуге. Ни один дух не может причинить мне вреда.

Оба знали правду. У обоих были причины ее скрывать. Они враждебно смотрели друг на друга, наконец Тэмуге кивнул:

— Прикажу охране отнести хана обратно в его юрту. Думаешь, он перестанет кашлять?

Кокэчу покачал головой.

— Я не нашел на нем проклятия. Поступай, как решил. Я должен в одиночестве подумать над тем, что поведали духи.

Тэмуге хотел уязвить самолюбие шамана ехидным замечанием, но в голову не пришло ни единой удачной фразы. Он кликнул телохранителя. Дюжий воин взвалил Чингиса на плечи под недовольным взглядом Тэмуге. Ничего хорошего ждать от возвышения Кокэчу не приходилось, в этом ханский брат был уверен.

Генерал Чжи Чжун проснулся от звука шагов по твердому полу. Потряс головой, чтобы отогнать сон, стараясь не обращать внимания на чувство голода, которое стало уже привычным. Даже императорский двор страдал от недостатка еды. За весь предыдущий день генерал съел одну-единственную миску водянистого супа, убедив себя, что плавающие в нем кусочки — остатки мяса императорских лошадей, заколотых несколько месяцев назад. Тяготы военной жизни научили генерала не отказываться от пищи, даже протухшей.

Он откинул одеяла, встал и схватился за меч, глядя на вошедшего слугу.

— Кто ты такой, что посмел потревожить меня в этот час? — мрачно спросил генерал.

Еще не рассвело, и генерал никак не мог прийти в себя после беспокойного, изнурительного сна. Увидев, что слуга бросился на колени и коснулся лбом каменного пола, Чжи Чжун опустил меч.

— Сын Неба хочет видеть господина регента, — ответил посыльный, не поднимая взгляда.

Генерал удивленно нахмурился. Раньше юный император не осмеливался приглашать его к себе. Чжи Чжун решил сдержать гнев, пока не узнает причину, и кликнул слуг, чтобы те помогли ему принять ванну и одеться.

Слуга вздрогнул от волнения, услышав зов.

— Повелитель, император велел не медлить.

— Сюань будет ждать, сколько понадобится! — сердито сказал Чжи Чжун, еще сильнее испугав несчастного. — Выйди вон!

Слуга встал, и Чжи Чжун едва сдержался, чтобы не дать ему пинка.

Вошли слуги, и Чжи Чжун, несмотря на резкий ответ посыльному императора, приказал им торопиться. Он решил не принимать ванну, а его волосы просто собрали сзади под бронзовой застежкой. Длинные пряди свешивались на доспехи. Генерал чувствовал залах собственного пота. Настроение испортилось, едва он подумал, что за вызовом к императору могут стоять министры.

Он вышел из своих покоев, императорский слуга семенил перед ним. За открытыми окнами уже серел рассвет — любимое время генерала. Желудок снова скрутили голодные спазмы.

Император ждал в том самом зале, где Чжи Чжун убил его отца. Проходя мимо стражников, генерал задался вопросом: сказал ли кто-нибудь мальчику, что он сидит на троне, где отец его нашел смерть?

Министры толпились в зале, словно стая птиц с ярким оперением. Первый министр стоял по правую руку от юного императора, который казался крошечным по сравнению с массивным троном. Рюн Чу смотрел с тревогой и вызовом одновременно. Любопытно, подумал Чжи Чжун, приблизился к трону и опустился на одно колено.

— Я прибыл по велению Сына Неба, — отчетливо произнес он.

Чжи Чжун заметил, что Сюань не сводит глаз с его меча, и спросил себя, знает ли мальчик, что случилось с отцом. Если да, то выбор зала для встречи неслучаен. Чжи Чжун совладал с нетерпением, решив узнать, чем вызвана непривычная самоуверенность императорских пташек-министров.

К его удивлению, первым заговорил Сюань:

— Мой город голодает, генерал-регент. — Голос мальчугана дрогнул, но император справился с чувствами и продолжил: — Погибла пятая часть жителей, включая тех, кто сбросился с крепостных стен.

Упоминание о скорбном событии разъярило Чжи Чжуна, однако он удержался от резкого ответа, понимая, что мальчишка не посмел бы вызвать его только из-за самоубийства молодых горожанок.

— Мертвецов не хоронят, в городе слишком много голодных ртов, — продолжал император. — Мы все стоим перед выбором: либо покрыть себя позором, поедая тела людей, либо умереть от голода.

— Для чего меня сюда позвали? — неожиданно спросил Чжи Чжун, устав от разглагольствований мальчишки.

Рюн Чу открыл рот от дерзости генерала, посмевшего перебить императора. Нисколько не беспокоясь, Чжи Чжун бросил ленивый взгляд в сторону первого министра. Мальчик собрал всю свою храбрость и подался вперед.

— Хан монголов еще раз возвел у стен города белый шатер. Твой лазутчик добился успеха, и мы наконец сможем откупиться от дикарей.

Ошеломленный Чжи Чжун сжал правый кулак. Не такой победы хотел генерал. Впрочем, еще немного — и город станет гробницей для всех жителей. С огромным усилием генерал заставил себя улыбнуться.

— Значит, его императорское величество выживет. Я пойду на стены, взгляну на этот белый шатер, затем отправлю к хану гонца. Мы еще поговорим.

Генерал заметил насмешки на лицах министров. Он их ненавидел. Понимал, что они винят его в бедствии, постигшем Яньцзин. Вскоре жители города испытают стыд от поражения, смешанный с облегчением. Все, от верховного судьи до нищего рыбака, узнают, что император вынужден заплатить дань. Зато горожане выйдут живыми из крысоловки, которой стал осажденный Яньцзин. Едва монголы получат свой кровавый выкуп, императорский двор уедет на юг, наберется сил и найдет союзников. Возможно, удастся заручиться поддержкой империи Сун, которая лежит далеко на юге, и вместе с близким по крови народом разбить армию завоевателей. Грядут новые битвы с монголами, но цзиньцы никогда больше не допустят, чтобы их император оказался в ловушке. Так или иначе, они выживут.

В зале для аудиенций было холодно, и Чжи Чжун вздрогнул, внезапно осознав: он молча стоит под взглядами императора и министров. У него не находилось слов, чтобы облегчить боль от предстоящего поступка, и он попытался умалить тяжесть потери. Какой смысл всем горожанам умирать от голода, если монголы потом спокойно поднимутся на стены, не встретив сопротивления у мертвецов? Со временем Цзинь вновь обретет былую силу. Генерал подумал о теплой роскоши юга, настроение немного улучшилось. Там будет достаточно и еды, и воинов.

— Сын Неба принял правильное решение, — сказал генерал с глубоким поклоном и вышел.

После его ухода один из стоявших у стены слуг шагнул вперед. Юный император посмотрел на него с совершенно другим выражением лица: вместо прежней робости на нем читались злоба и гнев.

Слуга выпрямился, его манера поведения неуловимо изменилась. На голове мужчины не было ни единого волоска, даже бровей и ресниц, кожа блестела, смазанная какой-то мазью. Он посмотрел вслед генералу, словно мог видеть сквозь закрытую дверь.

— Пусть живет, пока не выплачен выкуп, — произнес Сюань. — А потом он должен умереть, и чем страшнее будет его смерть, тем лучше. За поражение, за моего отца.

Глава Черного тонга наемных убийц почтительно кивнул маленькому правителю империи:

— Будет исполнено, ваше императорское величество.

ГЛАВА 32

Было странно видеть ворота Яньцзина открытыми. Чингис застыл в седле, наблюдая, как выкатывается первая тяжелогруженая повозка. О бедственном положении в городе свидетельствовало то обстоятельство, что вместо тягловых животных ее тащили люди. После долгих месяцев ожидания хан едва сдерживался, чтобы не поскакать вперед — в атаку. Он сказал себе, что принял верное решение, и посмотрел вправо, на Кокэчу, который восседал на одной из лучших лошадей во всем улусе.

Кокэчу не мог сдержать улыбки — его пророчество сбылось. Шаман сообщил Чингису о своем видении, и тот пообещал Кокэчу часть дани, если город ее заплатит. Он, Кокэчу, стал могущественным и влиятельным человеком среди племен, и его ждут неслыханные богатства. Совесть шамана молчала, когда он смотрел, как из ворот вывозят сокровища империи. Он солгал хану, возможно, лишил его радости кровавой победы, но Яньцзин все-таки сдался, и монголы победили только благодаря Кокэчу. Тридцать тысяч воинов приветствовали повозки с данью радостными криками, пока не охрипли. Они знали, что нарядятся в зеленые шелка еще до конца дня, и для людей, всю жизнь промышляющих грабежами и набегами, это будет событием, о котором не стыдно рассказать внукам. Императора заставили покориться, и теперь неприступный город изрыгал свои богатства.

Через открытые ворота темники, замершие в ожидании, впервые увидели внутренний город, вернее, дорогу, которая к нему вела. Повозки тянулись длинной, похожей на язык, вереницей, вокруг колонны суетились люди, соблюдая почти военный порядок. Многие цзиньцы сильно исхудали и походили на скелеты. Они спотыкались, падали. При каждой заминке цзиньские воины пускали в ход плети и яростно хлестали несчастных, пока те не трогались с места — или не испускали дух.

Повозки выкатили на равнину и поставили ровными рядами. Их было несколько сотен. Изможденные, обливающиеся потом люди вернулись в город за новой порцией дани. Тэмуге заставил нескольких воинов сосчитать богатства, но все перепуталось, и Чингис весело смеялся, наблюдая, как брат, разгоряченный, раскрасневшийся, выкрикивает приказы, суетливо бегая меж повозок.

— Что будешь делать с данью? — спросил Хачиун.

Чингис пожал плечами.

— Сколько может унести человек, чтобы ноша не тяготила его в бою?

Хачиун рассмеялся.

— Тэмуге хочет, чтобы мы построили свою столицу. Он тебе уже говорил? Собирается возвести город, у которого будет весьма много общего с цзиньскими городами.

Чингис фыркнул — и перегнулся через седло в приступе жестокого кашля, задыхаясь и хватая ртом воздух. Хачиун продолжал разговор, будто не заметив слабости брата.

— Нельзя просто зарыть золото. С ним нужно что-то делать.

К тому времени, когда Чингис смог ответить, он успел забыть предназначенные Хачиуну резкие слова.

— Мы с тобой бывали на цзиньских улицах с большими домами, Хачиун. Помнишь, как там воняло? Я при мысли о доме представляю чистые реки и долины с густой, свежей травой. Не желаю походить на цзиньского вельможу, что прячется за высокими стенами. Разве мы не доказали, что стены делают людей слабыми?

Он махнул на вереницу повозок, выезжающих из Яньцзина. Уже больше тысячи стояло на равнине, но движущаяся темная линия тянулась до самых ворот и уходила дальше, в глубь города.

— Значит, у нас не будет стен, — заметил Хачиун. — Нашими стенами станут воины, те, кого ты видишь вокруг. Они сильнее и надежнее любых сооружений из камня.

Чингис испытующе посмотрел на брата.

— Похоже, Тэмуге умеет убеждать, — сказал он.

Хачиун отвел взгляд, смущенный.

— Меня не интересуют его мечты о рыночных площадях и банях. Однако наш меньшой брат говорит также о местах, где получают знания, о лекарях, которых учат исцелять раны воинов. Тэмуге думает о времени, когда мы прекратим воевать. У нас никогда не было ничего подобного, но это не значит, что и не должно быть.

Какое-то время братья смотрели на ряды повозок. Даже если нагрузить всех свободных лошадей, им едва ли удастся сдвинуть с места эти несметные богатства. Вполне естественно думать о том, что с ними делать.

— Не могу представить мир, — произнес Чингис. — Никогда его не знал. Я хочу только вернуться домой и излечиться от мучительной болезни. Целый день ездить верхом и вновь набраться сил. Неужели ты заставишь меня строить города на моих равнинах?

Хачиун покачал головой.

— Не города. Мы кочевники, брат, и всегда будем кочевниками. Построим столицу, один-единственный город для народа, который мы создали. Со слов Тэмуге я представляю себе огромные площади, где можно обучать наших воинов; место, где наши дети смогут жить, не зная страха, который в свое время довелось испытать нам.

— Они вырастут изнеженными, — возразил Чингис. — Будут такими же слабыми и никчемными, как цзиньцы. А в один прекрасный день прискачут всадники, крепкие, поджарые и безжалостные. Что тогда станет с нашими людьми?

Хачиун окинул взором десятки тысяч воинов, которые ездили верхом или ходили по обширному улусу. Улыбнулся и покачал головой.

— Мы волки, брат. Но даже волкам нужно логово. Мне не нравятся каменные улицы, о которых говорит Тэмуге, однако мы можем создать город из юрт, который легко перенести на другое место, когда оскудеют пастбища.

Чингис слушал с большим интересом.

— Это уже лучше, брат. Я подумаю. У нас будет достаточно времени на пути домой. Ты прав: нельзя зарыть все золото.

Тысячи рабов вышли из города вместе с повозками и стояли понурившись. То были юноши и девушки, которых маленький император отдал победителю-хану. Хачиун махнул в их сторону.

— Вот они бы и построили город. Тогда под старость у нас с тобой будет тихое место, где можно умереть спокойно.

— Я же сказал: подумаю. Кто знает, какие земли нашли Субудай, Джелме и Хасар? Может, мы отправимся с ними в поход и нам, кроме седел, для сна ничего не понадобится?

Хачиун улыбнулся, зная, что не стоит настаивать на своем.

— Посмотри на эти сокровища. А ведь когда-то у нас ничего не было.

Его слова не нуждались в пояснении. Миновало то время, когда смерть ходила за братьями по пятам, когда в каждом человеке им мерещился враг.

— Я помню, — ответил Чингис.

После мыслей о детстве равнина, запруженная повозками и толпами воинов, казалась чем-то нереальным, вызывала восторг и восхищение. Любуясь зрелищем, Чингис вдруг заметил фигуру императорского первого министра, который торопливо семенил к ним. Хан вздохнул, подумав об очередном натужном разговоре с цзиньцем. Представитель императора притворялся доброжелательным, хотя ненависть к племенам сквозила в каждом его взгляде. Еще он боялся лошадей, и его волнение передавалось животным.

Под пристальным взглядом Чингиса цзиньский министр отвесил низкий поклон и развернул свиток.

— Что это? — спросил Чингис по-китайски, прежде чем Рюн Чу успел что-либо сказать. Чахэ учила его своему языку, весьма изобретательно поощряя за успехи.

Министр, похоже, растерялся, но быстро пришел в себя.

— Это перечень всей дани, великий хан.

— Отдай его моему брату, Тэмуге. Он знает, что с ним делать.

Министр покраснел и начал сворачивать список в тугой рулон.

— Великий хан, я подумал, ты захочешь проверить, вся ли дань доставлена.

Чингис нахмурился.

— А я даже не предполагал, что найдется глупец, который дерзнет утаить обещанное. Ты хочешь сказать, у цзиньцев нет чести?

— Н-нет, великий хан… — запинаясь, пробормотал Рюн Чу.

Чингис жестом велел ему замолчать.

— Тогда этим займется мой брат.

Хан задумался, глядя поверх головы министра на ряды груженых повозок.

— Твой господин еще не встречался со мной, чтобы признать поражение, Рюн Чу. Где он?

Первый министр покраснел еще сильнее, придумывая достойный ответ. Генерал Чжи Чжун не прожил и ночи после того, как объявили о сдаче города. Тучного первого министра позвали в его покои на рассвете. Рюн Чу передернуло, когда он вспомнил об изуродованном теле генерала. Чжи Чжун умер мучительной смертью.

— Генерал Чжи Чжун не смог пережить трудные времена, великий хан, — сказал наконец первый министр.

Чингис равнодушно посмотрел на него.

— Мне нет дела до ваших воинов. Я не видел императора. Неужели он думает, что я заберу золото и уеду восвояси, даже не посмотрев на него?

Рюн Чу открывал и закрывал рот, не в силах произнести ни звука.

Чингис шагнул к нему.

— Возвращайся в Яньцзин, министр, и приведи сюда императора. Если до обеда он не появится, никакие богатства мира не спасут ваш город.

Перепуганный Рюн Чу сглотнул. Он надеялся, что монгольский хан не захочет встречаться с семилетним мальчиком. Удастся ли маленькому Сюаню пережить эту встречу? Рюн Чу не знал. Монголы безжалостны и способны на любую подлость. Впрочем, выбора не было, и потому первый министр поклонился еще ниже.

— Мы исполним твою волю, великий хан.

Солнце успело подняться высоко, когда поток сокровищ остановился и рослые рабы вынесли на равнину императорский паланкин. По бокам его сопровождала сотня вооруженных стражей. Они шагали в суровом молчании, и монголы тоже притихли, глядя, как процессия медленно движется к месту, где ждал Чингис с темниками. Монголы не стали возводить специальный шатер для встречи юного Сюаня, но хан все же не смог сдержать благоговейного трепета, глядя на императорский кортеж. Конечно, мальчик не играл никакой роли в истории племен, однако был единственным символом всего, что они, объединившись, преодолели. Хан взялся за рукоять меча. Арслан выковал этот меч, когда Чингис командовал от силы пятью десятками человек в заваленном снегом и заледеневшем улусе. В те времена он и не мечтал, что ему покорится сам цзиньский император.

Сверкающий в лучах солнца паланкин бережно опустили на землю. Рабы-носильщики выпрямились. Чингис зачарованно смотрел, как Рюн Чу раздвинул занавески и на траву ступил маленький мальчик, одетый в длинный, богато украшенный кафтан зеленого шелка и черные штаны. Высокий жесткий воротник не давал мальчику опустить голову. В глазах Сюаня не было страха, когда он встретился взглядом с Чингисом, и хан невольно почувствовал уважение к храбрости ребенка.

Чингис шагнул вперед, и цзиньские воины уставились на него тяжелыми взглядами.

— Вели им отойти, Рюн Чу, — тихо произнес хан.

Министр кивнул и отдал приказ. Чингис стоял неподвижно, пока стражники отходили, бросая сердитые взгляды и ворча. Конечно, они не смогли бы защитить мальчугана в самом сердце монгольского улуса, но Чингис почувствовал в воинах свирепую преданность государю и не хотел, чтобы, напуганные неверным жестом, они бросились на его защиту. Стоило им отступить, как он забыл об их присутствии и приблизился к императору.

— Добро пожаловать в мой улус, — произнес Чингис по-китайски.

Мальчуган молча смотрел на великого хана. У него дрожали руки.

— Ты получил все, что хотел, — произнес вдруг Сюань высоким ломким голосом.

— Я хотел, чтобы закончилась осада, — ответил Чингис. — Она закончилась.

Юный император поднял голову еще выше. Он стоял в лучах солнца, словно сверкающее изваяние.

— Теперь ты нападешь на нас?

Чингис покачал головой.

— Мое слово крепче железа, маленький человек. Хотя, если бы сейчас передо мной стоял твой отец, я бы подумал о нападении. Многие из моих воинов сочли бы это замечательной тактикой.

У него запершило в горле, и он замолчал, сглатывая слюну. Зашелся кашлем. К досаде хана, когда он снова заговорил, в его голосе отчетливо слышался хрип.

— Я убивал волков, но не охочусь на кроликов.

— Я не всегда буду маленьким, великий хан, — ответил Сюань. — Может, ты еще пожалеешь, что оставил меня в живых.

Чингис улыбнулся, глядя на не по годам дерзкого мальчишку, а Рюн Чу вздрогнул. Быстрым движением Чингис выхватил меч и положил на плечо императору, острием касаясь воротника.

— У всех великих людей есть враги, император. Твои враги узнают, что я держал меч у твоего горла и никакие войска или города Цзиньской империи не могли убрать лезвие. Со временем ты поймешь, что я получил куда больше удовлетворения, чем мне дала бы твоя смерть.

Хан зашелся очередным приступом кашля, затем вытер рот свободной рукой.

— Я предложил тебе мир, мальчик. Не буду утверждать, что не вернусь или что мои сыновья и их темники не подойдут вновь к стенам твоего города. Ты купил мир на год, может, на два или три. Это самый большой срок, который вы когда-либо давали моему народу.

Он со вздохом вложил меч в ножны.

— У меня осталось всего одно условие, мальчик. Выполни его — и я спокойно вернусь в страну, где родился и вырос.

— Что еще тебе нужно? — спросил Сюань.

Он сильно побледнел, когда от его горла убрали меч, но глаза юного императора были холодны.

— Встань передо мной на колени, император, — и я уеду, — сказал Чингис.

К его удивлению, глаза мальчика наполнились злыми слезами.

— Нет!

Рюн Чу подошел поближе, в тревоге наклонился к императору.

— Сын Неба, так нужно! — прошептал он.

Чингис молчал. Наконец мальчик покорно ссутулил плечи. Опускаясь на колени, он слепо смотрел перед собой.

Чингис стоял на ветру, наслаждаясь долгим молчанием. Затем кивнул Рюн Чу, чтобы тот помог императору подняться.

— Когда вырастешь, не забудь этот день, император, — тихо произнес Чингис.

Мальчик не ответил. Рюн Чу отвел его к паланкину, бережно усадил. Императорские стражи заняли свои места, и колонна тронулась в обратный путь.

Чингис смотрел вслед императорскому эскорту. Цзиньцы выплатили дань, его войско ждало приказа отправляться в путь. Ничего больше не держало хана на этой проклятой равнине, на которой его с самого первого дня ждали слабость и разочарование.

— Возвращаемся домой, — сказал он Хачиуну.

Над равниной раздался трубный рев рогов, и огромная масса людей пришла в движение.

За первые недели пути болезнь Чингиса усилилась. Его тело пылало от жара, хан постоянно потел и мучился от сыпи в паху и под мышками, где обильно росли волосы. Он с трудом дышал, хрипел и никак не мог откашляться. Хан мечтал о прохладном чистом горном ветре своей родины и вопреки здравому смыслу каждый день проводил в седле, вглядываясь в даль.

В месяце пути от Яньцзина показалась пустыня, и племена сделали привал у реки, чтобы набрать воды для перехода. Там их и нагнали последние дозорные, оставленные Чингисом в Цзинь. Двое из них, не успев поприветствовать собравшихся у костров друзей, подъехали к повозке, на которой стояла ханская юрта.

Хачиун и Арслан были с Чингисом, и все трое вышли послушать последнее донесение. Оба дозорных, покрытые пылью и грязью после долгого пути, спешились. Чингис сглотнул, пытаясь избавиться от боли в измученном горле, и переглянулся с братом.

— Великий хан, — начал один из воинов.

Его шатало, и Чингису стало любопытно — что побудило человека не вылезать из седла до полного изнеможения?

— Император покинул Яньцзин и направился на юг. Более тысячи человек уехали с ним.

— Он сбежал? — недоверчиво переспросил Чингис.

— Сбежал на юг, повелитель. Оставил город открытым. Я не стал смотреть, сколько людей выжило. Император взял с собой много повозок и рабов, а также министров.

Все молчали, ждали, пока Чингис откашляется в кулак.

— Я дал ему мир, — сказал наконец Чингис, отдышавшись. — А он заявил, что мое слово для него ничего не значит.

— Какая разница, брат? — начал Хачиун. — Там, на юге, — Хасар со своим войском. Ни один город не посмеет дать приют…

Чингис прервал его сердитым жестом.

— Я не собираюсь туда возвращаться, Хачиун. Однако все имеет цену. Император нарушил предложенный мною мир и сбежал на юг, к своим войскам. Теперь ты покажешь ему, чем это закончится.

— Ты уверен, брат? — переспросил Хачиун.

— Да, Хачиун! Хватит с меня игр. Вернись со своими людьми на равнину и сожги Яньцзин дотла. Это и будет цена его бегства.

Под яростным взглядом брата Хачиуну оставалось только кивнуть.

— Будет исполнено, великий хан, — сказал он.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Каждый был бы тираном, если бы мог.

Даниэль Дефо

О точной дате рождения Чингисхана можно только гадать. Из-за того что монгольские племена вели кочевой образ жизни, никто не знает, когда и где он появился на свет. Небольшие племена вели отсчет времени по ведомым только им событиям, которые трудно совместить с современным летоисчислением. Достоверные факты его жизни известны с того времени, как о Чингисхане услышали за пределами родных степей. Он завоевал государство Си Ся, что располагалось к югу от пустыни Гоби, в 1206 году, и в том же году его провозгласили ханом всех племен. По китайскому календарю тогда шел год Огня и Тигра, заканчивалась эра Тайхэ. На момент объединения кочевых племен Чингисхану могло быть как двадцать пять, так и тридцать восемь лет. Я не стал подробно останавливаться на годах, когда он вел войны и заключал союзы, медленно собирая племена под свою власть. Каким бы интересным ни был этот период жизни Чингисхана, он требует более детального освещения. Всем, кто хочет узнать о нем больше, я рекомендую книгу «Секретная история монголов» в переводе Артура Вейли.[4]

Найманское ханство стало последним союзом племен, которые сопротивлялись вхождению в новую нацию. Хан найманов действительно поднимался по склону горы Нахугун, спасаясь от монгольского войска. Чингис предложил пощадить его родичей, но найманы отказались и были убиты. Оставшиеся воины и их семьи смешались с племенами Чингиса.

Кокэчу считался сильным шаманом. Его также знали под именем Тэб-Тенгри. Почти ничего не известно о том, как он добился влияния среди монголов. Время от времени и Бортэ, и Оэлун жаловались на него Чингису — шаман оказывал на него сильное влияние, что не могло не тревожить приближенных великого хана. Сам Чингис верил в Отца-небо: деизм, подкрепленный миром духов шаманизма. Кокэчу по-прежнему остается своего рода загадкой. Один из монгольских законов запрещал проливать кровь царствующего рода или служителей культа. Я еще не закончил рассказывать историю шамана.

Когда все племена собрались по призыву Чингиса, хан уйгуров написал клятву верности, почти такую же, как в этой книге. Инцидент, когда Хасара избили, а Тэмуге принудили встать на колени, произошел на самом деле, хотя виновниками были не олеты, а хонхотаны.

Чингис действительно затопил долину Си Ся, после чего ему самому пришлось спасаться бегством. Не совсем приятная ситуация для полководца. Зато наводнение уничтожило посевы, вынудив правителя Си Ся пойти на переговоры с монголами, в результате чего Чингис приобрел вассала. Монголы не в первый раз получали дань от поверженных врагов, но никогда еще она не была столь значительной. Можно только строить предположения, что Чингис сделал с богатствами Си Ся, а впоследствии — с сокровищами императора Цзинь. Его не интересовали материальные блага — кроме тех, которые можно было возить с собой на лошади. Несметная дань поражала воображение племен, свидетельствовала о могуществе их хана, хотя почти не находила практического применения.

Возможно, судьба государства Си Ся сложилась бы иначе, если бы цзиньский принц Вэй отозвался на просьбу о помощи. Однако его послание гласило (в переводе): «Моему государству выгодно, когда его враги нападают друг на друга. О чем же беспокоиться?»

Чингис обогнул Великую стену совершенно случайно. Его путь в Яньцзин проходил через земли Си Ся, вокруг стены. Тем не менее необходимо понимать, что стена представляла собой серьезное препятствие только в горах вокруг Яньцзина — города, который позже стали называть Бэйцзин, а в настоящее время зовут Пекином. В других местах от разрушенной стены остался лишь земляной вал с редкими сторожевыми башнями. Позже стену починили, создав внушительную преграду для завоевателей.

Стоит упомянуть, что западное произношение китайских географических названий всегда приблизительное, трудно использовать иностранный алфавит для обозначения звуков китайского языка. Таким образом, название государства Си Ся (Xi Xia) иногда пишут как Tsie-Tsia или His-Hsia, а название империи Цзинь (Chin) может встречаться как Jin или даже Kin. В некоторых текстах Сун (Sung) пишут как Song. Я нашел двадцать один вариант написания имени Чингис (Genghis): от экзотических Gentchiscan и Tchen-Kis до более прозаических Jingis, Chinggis, Jengiz и Gengis. Монгольское слово «орда» (Ordo) означает «лагерь» или «ставка хана». От этого слова произошло английское слово «horde» — «орда», «полчище». В некоторых словарях говорится, что слово «шаман» (Shaman) монгольского происхождения; возможно, что название воинственного племени гуркасов (Gurkhas), завоевавших в восемнадцатом веке Непал, происходит от монгольского слова «гурхан» (Gurkhan), что означает «хан ханов».

У Чингиса было четыре законнорожденных сына. У их имен, как и у других имен монгольского происхождения, несколько вариантов написания. Точно так же, как имя Shakespeare (Шекспир) иногда пишут Shaksper, а Boadicea (Боадицея) — как Boudicca. Имя Jochi (Джучи) иногда встречается как Juji имя Chagatai (Чагатай) пишут как Jagatai, Ogedai (Угэдэй) — как Ogdai. Последним сыном Чингисхана был Tolui (Толуй), его имя иногда пишут как Tule.

Что касается тангутской принцессы, Чингис часто брал в жены девушек из покоренных народов. Одним из последних указов он признал законнорожденными всех своих детей, но, по-видимому, это не повлияло на право наследования среди его сыновей.

Города, окруженные стенами, всегда нелегко давались Чингису. Когда он напал на Яньцзин, город был окружен укрепленными поселениями с зернохранилищами и складами оружия. Городские стены опоясывали рвы, а сами стены достигали пятидесяти футов в основании. В городе насчитывалось тринадцать прекрасно спроектированных ворот, через него проходил самый длинный канал древности, который простирался на тысячи миль с востока на запад до самого Ханчжоу. Большинство мировых столиц зарождалось на берегах великих рек. Пекин построили вокруг трех великих озер: Бейхай на севере, Чжунхай посредине и Нанхай на юге. Возможно, это самое древнее поселение в мире, так как там найдены останки существа, жившего полмиллиона лет назад, — синантропа, или «пекинского человека».

К тому времени, как Чингис напал на Цзинь, Яньцзин пережил период бурного развития, в результате чего городские стены достигали в окружности пяти миль, а в самом городе насчитывалось около четверти миллиона семей, или приблизительно около миллиона человек. Можно предположить, что примерно полмиллиона человек не вошли в официальную перепись. Знаменитый Запретный город с императорским Летним дворцом, уничтоженный в 1860 году британскими и французскими военными, тогда еще не был построен. Сегодня в Пекине проживают примерно пятнадцать миллионов человек, и можно проехать по ущелью, которое стало местом одной из самых кровавых битв в истории. Ее дата известна точно — 1211 год. К этому времени Чингис уже пять лет возглавлял монгольский народ. Он был в расцвете сил и сражался вместе со своими воинами. Скорее всего, ему не исполнилось и сорока лет, хотя, как я уже писал, он мог быть и моложе тридцати.

Победа у хребта Ехулин считается одной из самых великих побед Чингиса. Цзиньская армия значительно превосходила численностью монгольское войско, лишенное вдобавок возможности маневрировать. Чингис велел своим людям перейти через горы, которые цзиньцы считали непреодолимыми, и ударить с фланга. Монголы развернули цзиньскую кавалерию, заставив ее смять подразделения собственной армии, и даже десять лет спустя кости убитых покрывали землю на тридцать миль вокруг. В ранних источниках перевал называют Юхунь, что можно перевести как «барсук».

Проиграв сражение, генерал Чжи Чжун действительно вернулся в город, убил молодого императора и стал регентом при его сыне.

Город Яньцзин строили неприступным, на его стенах возвели почти тысячу сторожевых башен. Каждую из них защищали огромные арбалеты, которые могли пускать гигантские стрелы почти на две трети мили. Кроме того, там были установлены фрондиболы, способные метать тяжелые камни на сотни ярдов. Порох уже изобрели и начали использовать в военных действиях, большей частью для обороны. При помощи катапульт во врагов метали глиняные сосуды, наполненные очищенной нефтью. Нападение на столь хорошо защищенный город могло стоить монголам войска, и потому они предпочли опустошать селения вокруг столицы, пока голод не заставил ее сдаться.

Осада Яньцзина длилась четыре года. В 1215 году, когда жители открыли ворота и покорились, в городе уже ели мертвецов. Чингис согласился пощадить город за огромную дань, а затем, как обычно, вернулся в родные степи. После снятия осады император бежал на юг. Сам Чингис не стал возвращаться, чтобы отомстить, а послал часть своего войска. Некоторые кварталы Яньцзина горели целый месяц.

Несмотря на всю свою ненависть к империи Цзинь, Чингис так и не сумел завоевать ее полностью. Это удалось его сыновьям и внуку Хубилаю. На вершине успеха Чингис покинул Китай и отправился на запад. Исламские правители действительно отказались признать его власть, но Чингис был слишком дальновидным полководцем, чтобы поступать необдуманно. Тем не менее он оставил Китай, когда империи Цзинь и Сун были готовы пасть к его ногам — странный поступок, который исторические источники обычно обходят молчанием. Кто знает, возможно, хан просто не мог не принять вызов хорезмшаха Мохаммеда Ала-ад-дина. Чингис был не из тех, кто не отвечает на вызовы. Похоже, он ими наслаждался.

Он имел представление о государстве и законах, создал свой собственный свод законов — Великую Ясу.[5]

«От добротности, строгости прочность государства. Если у детей множества государей, которые явятся после этого (его), вельможи, богатыри и беки, находящиеся у них, не будут крепко соблюдать закон, то дело государства потрясется и прервется. Опять будут охотно искать Чингисхана и не найдут» (Чингисхан).

В этих словах перед нами предстает провидец, который мечтал создать единый народ из разрозненных племен и понимал, как трудно править обширной страной.

Чингис действительно использовал белый, красный и черный шатры во время осады городов, как и описано в настоящей книге. Это была своего рода пропаганда, благодаря которой напуганные жители быстрее сдавали города. Вопрос пастбищ всегда оставался насущным для монголов из-за большого количества скота, и потому они старались избегать длительных осад. Долгое ожидание противоречило складу характера монголов, а также манере Чингиса вести боевые действия, где основное внимание уделялось скорости и маневренности. Здравый смысл можно найти и в тактике нападения под прикрытием пленных, имевшей целью истощить ресурсы врага. Во многих отношениях Чингис был чрезвычайно прагматичен. Стоит упомянуть еще одну особенность монгольского войска — мстительность. Фраза «мы потеряли много хороших воинов» часто служила поводом для неожиданной атаки после отступления.

Чингис охотно испытывал новые методы ведения боя и виды оружия, например длинное копье. Монгольские всадники всему предпочитали лук, однако использовали копье так же, как средневековые рыцари: в качестве чрезвычайно эффективного средства против пехоты и конницы.

Многие победы монгольского войска можно объяснить использованием разного рода хитростей. Чингис и его люди презирали честный бой, считая его постыдным. Победы, одержанные благодаря коварству, ценились куда выше. Монголы искали разные способы одурачить врага — от притворного отступления и скрытых в засаде войск до соломенных чучел на запасных лошадях — для создания у противника ложного впечатления о размерах своей армии. Возможно, некоторые сочтут интересным, что похожий прием использовал Роберт Баден-Пауэлл для обороны Мафкинга семь веков спустя, во время Англо-бурской войны: бутафорские минные поля, незаметные заграждения из колючей проволоки и другие уловки. Кое-что в мире остается неизменным.

Очень интересный эпизод — когда Джелме отсасывает кровь из раны на шее Чингиса. Ни в одном источнике не упоминается яд, но как еще объяснить поступок темника? Из раны на шее не нужно отсасывать свернувшуюся кровь — это не поможет лечению, а только сильнее повредит стенку артерии. Данное событие реально; оно произошло несколько раньше, чем упомянуто в книге. Впрочем, оно настолько необычно, что я не мог его пропустить. Подобные факты обычно искажаются историей, вероятно, потому, что неудачная попытка убийства считалась позорной.

Я не стал использовать еще один достоверный факт — когда изгнанный из племени и умирающий от голода кочевник схватил Толуя, младшего сына Чингиса, и вытащил нож. Трудно сказать, каковы были намерения этого человека — Джелме и другие сподвижники хана убили его почти сразу. Возможно, подобные происшествия послужили причиной того, что, столкнувшись позже с арабскими убийцами-ассасинами, или хашишинами, монголы не остановились ни перед чем, чтобы их уничтожить.

Конечно, Чингис не был неуязвимым, его много раз ранили в сражениях. Однако ему везло, и он раз за разом оставался в живых, что только укрепляло веру племен в его избранность и особое предназначение.

Теперь о расстояниях, которые преодолевали монголы. Одним из главных преимуществ монгольского войска было то, что оно появлялось практически из ниоткуда и неожиданно атаковало противника. Имеются достоверные сведения, что монголы преодолевали шестьсот миль за девять дней, двигаясь со скоростью семьдесят миль в день, а некоторые всадники могли проскакать за день сто сорок миль и, если понадобится, продолжить путь. Марко Поло сообщает о монгольских гонцах, способных от рассвета до заката покрыть расстояние в двести пятьдесят миль; правда, в подобных случаях приходилось менять коней. Зимой необычайно выносливых лошадей отпускали на свободный выпас. Они утоляли жажду снегом; из-под снега же добывали корм. Когда францисканский монах Иоанн де Плано Карпини приехал в монгольские степи для встречи с Хубилай-ханом в Каракоруме, монголы посоветовали ему взять неприхотливых местных лошадок и не бояться, что во время путешествия они погибнут от бескормицы. При выведении новых пород на Западе основной упор делался на грубую силу, как у суффолкских лошадей, или на скорость. На выносливость особого внимания не обращали.

История о «падающих лепестках» — правда. Почти шестьдесят тысяч девушек Яньцзина бросились с городских стен, предпочтя смерть неволе.

Примечания

1

Гутулы — бахилы грубой работы, с толстой подошвой.

(обратно)

2

Ли — китайская мера длины, равна примерно 576 м. (Прим. перев.)

(обратно)

3

Китайский циклический календарь использует шестидесятилетний цикл. Состоит из комбинации циклов по 10 лет («небесные стволы») и по 12 лет («земные ветви»). «Небесные стволы» носят названия пяти элементов — Дерево, Огонь, Земля, Металл, Вода. «Земные ветви» носят названия зодиакальных животных.

(обратно)

4

«Юань-Хао би-ши», или «Сокровенное сказание монголов» (перевод С. А. Козина), — древнейший литературный памятник, имеющий отношение к истории монгольского народа. Считается, что «Сказание» было создано в 1240 году в правление Угэдэй-хана. Оригинал не сохранился. «Сокровенное сказание» представляет собой бесценный источник сведений по истории, языку и этнографии монголов. Европейские ученые познакомились с «Сокровенным сказанием» благодаря архимандриту Палладию, служившему в Русской духовной миссии в Пекине. В 1866 году Палладий опубликовал перевод «Сказания». Также существует перевод Б. И. Панкратова, озаглавленный «Секретная история монголов».

(обратно)

5

Великая Яса, состоящая из Билика и собственно Ясы, дошла до нас в виде отрывков. Данный отрывок приводится по тексту Рашид ад-Дина (в переводе Н. И. Березина, по Н. В. Рязановскому и Г. Лэму).

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1211 год нашей эры Год Синь-Вэй[3] (Небесный ствол — Металл. Земная ветвь — Овца) Династия Цзинь — император Вэй

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 26

  ГЛАВА 27

  ГЛАВА 28

  ГЛАВА 29

  ГЛАВА 30

  ГЛАВА 31

  ГЛАВА 32

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?