«Этому не бывать»

Разговор этот происходил в самой сердцевине старушки-Европы в те годы, когда и ржавый скрежет ножей гильотин, и громовая поступь полчищ корсиканского самозванца стихли в пучинах прошлого, а слово анархия что-то говорило лишь знатокам эллинского языка, штудирующим Платона, Полибия и Стагирита. Что-то смутно бурлило на одном краю Европы, в Ирландии; дымил порох и сверкали клинки у другого ее края, в Греции, но интересующие нас события были, пожалуй, равноудалены и от зеленых холмов Эрина, и от олив и козьих тропок Эллады.

Если бы кто заглянул вечером погожего летнего дня в пивной погребок, чистый и уютный, на одной из столь же чистых и уютных улочек Златой Праги, то в нем он обнаружил бы трех господ, отдыхающих после сытного обеда за трубкой и газетами. Впрочем, младший из них, еще не разменявший четвертого десятка, по виду смахивавший на студента, предпочел печатному слову высокую глиняную кружку с янтарным напитком, и не без иронии поглядывал на деливших с ним стол господ более почтенного возраста, вида и состояния. Нет нужды упоминать, что все трое были по моеде того времени в хвостатых фраках, жилетках, узких штанах, а подбородки их подпирали высокие воротники, обмотанные шейными платками. Один из читателей, сухощавый, гладко выбритый седой господин в пенсне, перелистывал страницы с величавой невозмутимостью судьи — каковым и был на самом деле. Второй, краснолицый лысый толстяк с топорщащейся из-под носа щеткой рыжеватых усов, держался за развернутую газету обеими руками и пробегал голубыми глазками строчки статей в явном возбуждении. Наконец, возбуждение это потребовало выхода, и он, вынув изо рта трубку, обратился к сотрапезникам со следующими словами:

— Вы только послушайте, господа, что пишут из Москвы — директором оружейной палаты Московского Кремля назначен Александр Вельтман. Немец, господа! — и, поскольку судья покосился на него, чуть приподняв седую бровь над золотой оправою пенсне, поспешно добавил. — Упаси Боже, я не славянофил какой-нибудь, и весьма уважаю и государя-императора, дай Бог ему многие лета, и всю августейшую фамилию, и почтенное немецкое юнкерство. Но культура, господа — это уж совсем иной вопрос. Как можно доверить свою культуру чужаку, и уж тем более славянскую культуру — немцу… признаться, я вовсе этого не понимаю.