«Горячее сердце»

ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ

«Что тебе снилось накануне Ивана

Купала? Мне — революция!»

(Из письма Веры Зубаревой подруге по гимназии. Лето 1912 г.)

Глава 1

Вера ждала его. Какой день рождения мог быть без Юлия Вениаминовича? Фортунатов появился, когда оживившиеся гости садились за стол. Скупо кивнув всем, он взял руку Любови Семеновны и поднес к своим надушенным смоляным усам. Мать, зардевшись, помахала салфеткой на разгоряченное лицо.

— Саша, прибор побыстрее сюда.

Кухарка метнулась в кухню. Но Юлий Вениаминович, прежде чем сесть за стол, подошел к Вере. Она вскочила, не зная, что ей говорить. Вскинула на него сияющие радостью глаза.

Фортунатов восхищенным взглядом окинул ее легкую фигурку и, склонив голову, подал букет алых роз. Алые розы! Только она да подруга Лена Круглова знали, почему он принес эти цветы, а не белоснежные пионы. Вера благодарно прижала букет к груди. «Это самый дорогой для меня подарок, самый дорогой».

До прихода Юлия Вениаминовича в гостиной журчал согласный разговор. Говорили и о редкостно теплом лете, и об удачливом тележном мастере, получившем на днях за дрожки именные часы от самого государя императора, и о многом другом. Теперь слышались пристойный звон ножей и вилок и фырканье любителя поесть, тучного земского служащего, которого мать приглашала в память о его дружбе с отцом.

Молчание затягивалось. Лобастый, большелицый, с бородкой эспаньолкой, товарищ прокурора Федоров поднял палец.

— Господа, кто слышал Комарову?

Фортунатов повернулся к Федорову, с удовольствием проговорил:

— Чудесный, светлый голос!

Земский служащий, навалившись на стол ватной грудью, сердито засопел, готовясь что-то сказать. Вера была уверена: он произнесет что-нибудь необыкновенно злое и глупое. Ей было неловко перед Юлием Вениаминовичем. «Зачем только мама приглашает такого?»

Комкая в кулаке салфетку, земец каким-то заржавленным голосом выкрикнул в лицо Федорову:

— Музыка, певцы, это, конечно, культура! А вот скажите, господа, почему мужик наш вятский ничего, кроме печки, знать не желает? Какая сила надобна, чтобы стащить его оттуда? А?

Фортунатов поднял красивую голову, обвел гостей горячим взглядом. Вера замерла. Теперь земец будет разбит и замолчит до конца вечера.

Юлий Вениаминович поправил волнистую прядь волос.

— Многое нужно нашему крестьянину. Нужны просвещение, наша помощь, интеллигенции. Без работы на благо народа и более решительных мер ничего не выйдет.

Вера знала, о каких решительных мерах говорит он. Это революционные преобразования. Она теребила скатерть, волнуясь... Служащий вскинул вверх растопыренную руку.

— Па-азвольте, па-азвольте, какая мера нужна против мужицкой лени? По-моему, все будут бесполезны...

Любовь Семеновна прижала к груди руки.

— Кушайте, кушайте, господа, разговорами сыт не будешь.

Фортунатов понимающе улыбнулся, приложил к губам указательный палец: «Молчу, молчу, Любовь Семеновна!»

А Вере хотелось, чтобы Юлий Вениаминович ответил земцу, сказал о том, как неверно говорит он, как глупы и самоуверенны его рассуждения.

Встретив ее ждущий взгляд, Фортунатов поднял ломкую бровь. «Ничего не поделаешь. Верочка, приходится иногда молчать». Вера была недовольна. «Должен был он сказать, должен был...»

Окончательно погасили спор шипящие звуки граммофона. Гости разбрелись по комнатам. Земец опустился на сипло вздохнувший диван, Юлий Вениаминович, уминая пальцем табак в трубке, вышел на балкон.

Сейчас центром внимания должна была стать Вера. Она знала, что мать подойдет к ней и скажет громко, чтобы слышали все:

— Тебе не кажется, Верочка, что наши гости заскучали? Может быть, сыграешь что-нибудь?

Так было и на этот раз. Она вяло улыбнулась, взяла ноты и открыла крышку рояля.

Все с вежливыми, неподвижными улыбками слушали ее игру.

Не оборачиваясь, Вера могла сказать, кто где сидит и даже о чем думает. Мать, конечно, стоит у двери и, волнуясь за нее, теребит перламутровую пуговицу на кофточке. Она тихонько рассказывает Федорову какую-нибудь трогательную историю о ней, Вере. Федоров пощипывает рыжеватую бородку, мелко кивает головой: «Очень, очень интересно!» Лена Круглова украдкой поправляет на груди великоватое платье и всерьез переживает из-за того, что у нее щеки горят здоровым и, как она называет, провинциальным румянцем! Забавная, милая Лена!.. Земец, сцепив сдобные руки на животе, тупо смотрит в пол, думает о тележном мастере, получившем от царя часы. О чем же ему больше думать?

В черном прямоугольнике входа на балкон видно, как Юлий Вениаминович, держа на отлете трубку, смотрит в сад. Вот о чем думает он? Это для нее загадка, и это ее занимает больше всего.

Постепенно музыка увлекла ее. Она забыла о гостях, о Лене. Пожалуй, только одному — Юлию Вениаминовичу играла она...

Окончив игру, Вера берет за руку Лену, Они выходят на балкон. Из темного сада доносится резкий запах аниса, чуть слышен пряный аромат жасмина. Фортунатов поправляет бедой, в темноте кажущейся хрупкой рукой пышные, слегка вьющиеся волосы.

— Играли вы сегодня с большим настроением, — прочувствованно говорит он. Лена мстительно сжимала ей локоть: «Я то же самое тебе говорила, а ты не верила. Вот ты всегда так».

Вера ждет, что он скажет еще. Ведь она с Леной через неделю уедет в Петербург...

Юлий Вениаминович словно угадывает ее мысли, понимает ее настроение.

— Вы даже не представляете себе, — произносит он, взмахивая рукой, — какое самоотвержение вносят женщины-врачи, женщины-агрономы в нашу пока что жалкую земскую жизнь! Они так горячо и преданно работают, что я готов преклоняться перед ними. Я уверен, что вы тоже станете такими.

Лена еще сильнее сжимает ей локоть. «Это о нас с тобой, мы будем такими!»

«Да, будем!» — думает Вера. Она уже слышит сбивчивый звон колокольчика. Она трясется в скрипучей плетенке, по избитой дороге едет в черную деревеньку к больному.

Вере хочется в порыве благодарности сказать Фортунатову, этому замечательному человеку, как много он сделал для нее. Без него она бы не стала такой, какая есть.

Ей вспоминается, как еще в гимназии, прочитав книгу о декабристах, взятую у Фортунатова, она заявила на уроке о том, что декабристов повесил царь. «Один из пятерых — Бестужев, оборвавшись, сказал, что в России даже вздернуть не умеют. Ему снова накинули на шею петлю, хотя должны были по закону даровать жизнь».

Гимназистки смотрели на нее округлившимися испуганными глазами. Учительница, сняв с побелевшего носа очки, облизала пересохшие губы: такое непочтение, такая дерзость!.. Вечером она появилась у Любови Семеновны. Мать после ухода учительницы тихо заплакала и несчастным голосом проговорила, что Верочка не жалеет ее и не любит и что такие разговоры доведут Веру до каторги.

И только врач-психиатр Юлий Вениаминович Фортунатов, узнав об этом, поощряюще улыбнулся:

— Поздравляю вас, Верочка! Ведь это бунтарство!

Она вспыхнула от его слов: «Неужели я бунтарка? Нет, он шутит». И все равно было приятно...

На другой день он дал ей книги, которые Вера не видела у него на полках. Читала ночи напролет. Дни были сонные, длинные, а ночи коротки и бодры... Она становилась то непреклонной и нежной Софьей Перовской, то полным порыва Кибальчичем, то Андреем Кожуховым.

Вера подняла на Фортунатова блестящие глаза.

— Спасибо вам за все, за все!

Юлий Вениаминович глубоко затянулся, выдохнул дым.

— Что вы, Верочка, не стоит. Я бываю очень счастлив, когда отдаю людям то, чем владею сам. Я — альтруист по своей натуре.

Да, так, только так он и мог сказать...

Глава 2

Страшное, неуместное слово «война», прозвучавшее перед самым отъездом, сначала напугало Веру. До учебы ли теперь? Но война почти не изменила привычный круговорот жизни. «Поеду, конечно, поеду», — решила Вера. Любовь Семеновна, растерянно похрустывая пальцами, уговаривала ее подождать с отъездом. Война, мало ли что...

И вот Петроград, еще не привыкший к своему новому, опростившемуся имени.

Звенели колеса, наполняя трамвай подземным глухим гудом. Вера и Лена, ошеломленные столичной сутолокой и шумом, тряслись на тесной площадке. У Лены глаза были круглые, из-под мятой панамы выбилась прядь волос, мешала смотреть. Но Лена не замечала этого. Наверное, и Вера выглядела так. Из вятской тишины — и сразу в такой круговорот...

Вера не могла понять, что, кроме удивления, вызывает этот нарядный, шумный Петроград. Восхищение? Радость? Нет, нервы притупились. Лязг трамваев, крики, мельканье дворцов, мостов, садов, таких знакомых по открыткам, но выглядевших совсем иначе, чем представляла она, подавляли ее.

Трамвай неожиданно встал, словно налетел на стену. Улицу запрудила толпа манифестантов. Как и в Вятке они шли с хоругвями, портретами царя, нескладно, но неистово пели гимн. Все это пестротой своей напоминало карнавальное шествие.

Трясущийся старичок, поджав губы, стянул с плешивой головы картуз. Господин с моноклем обнажил пробор. Весь вагон подчинился требовательному реву манифестантов:

— Снимай шляпу!

И только один мужчина, молодой, с бархатной полоской усов, не обратил на происходящее никакого внимания.

«Что с ним? Не хочет подчиняться или не слышит?» — подумала Вера, разглядывая его округлое, подернутое загаром лицо. Он смотрел на окружающих со спокойным равнодушием.

Остроносая барынька стукнула кружевным зонтиком о скамейку.

— Снимите шляпу, молодой человек!

В ее голосе были страх и негодование. Но больше, пожалуй, страха.

Молодой человек скользнул рукой в карман пальто, вынул газету и с хрустом развернул ее. Газета была с нерусским названием.

Барынька вскочила.

— Почему он не снимает?!

Усатый опустил газету, со спокойным удивлением взглянул на женщину. Произнес что-то по-французски.

«Француз, не понимает по-нашему, — подумала Вера. — Неужели не может эта барынька догадаться?.. Но ведь можно все-таки и ему понять, что просят снять шляпу».

Барынька расплылась в улыбке.

— Играют наш гимн «Боже, царя храни». Снимите, пожалуйста, шляпу.

Но молодой человек углубился в газету.

— Вы, значит, француз? Как приятно! Жаль, что я не умею по-французски, — схватив его руку, защебетала женщина.

— Мерси, мерси, — холодно ответил молодой человек.

На остановке он вышел, сунув газету в карман. Позднее Лена клялась, что француз подмигнул им. Вера этого не заметила.

Когда трамвай тронулся, он подошел к его запыленному окну и поманил барыньку пальцем. Та преданно прильнула к стеклу.

— Вы старая дура, — явственно донеслось в вагон. Француз говорил на чистейшем русском языке.

Ужаленно подскочив на месте, барынька взвизгнула:

— Остановите! Остановите! Это шпион!

Кондуктор почесал в затылке.

— Где его поймаешь, шпиена... Кронверкский будет следующая.

У Веры учащенно заколотилось сердце. Почему он так сделал? Кто он? Если просто озорник, то он не стал бы рисковать. Нет, тут что-то другое... Что-то другое...

— Как ты думаешь, кто это? — спросила она у Лены.

— Я сразу поняла, что это не француз, — знающе ответила та. — У него слишком русский вид.

Глава 3

Пестрая, стремительная, как карусель на самых быстрых оборотах, жизнь. С утра Вера спешила к себе в медицинский институт, потом бежала к Лене на сельскохозяйственные курсы. И вместе с ней—на оперу в Мариинку или на студенческий вечер слушать артиста Александрийского театра Ходотова.

«Каменщик, каменщик, в фартуке белом...» — когда он читал это стихотворение, у Веры мурашки пробегали по коже.

Однажды ей удалось увидеть самого Шаляпина. Она стояла у подъезда Мариинского театра вместе с длинношеим говорливым студентом Гришей Суровцевым в очереди за билетами.

Шел ленивый осенний дождь. Влажно блестел серый финский гранит. Было в этот вечер тоскливо и холодно. Согревала только надежда достать билеты на концерт.

Неожиданно около очереди остановился рычащий лакированный автомобиль. Из него вышел высокий мужчина в широком пальто.

— На Шаляпина билеты ждете?

Гриша стиснул Верину руку и, немея от восторга, прошептал:

— Это же сам Федор Иванович!

Вера тоже узнала его — высокого, властного кумира театралов. Не слушая восторженного лепета, Шаляпин стремительно прошел к двери и ударил в нее кулаком.

— Откройте же, черт возьми!

Швейцар, торопливо распахнул дверь.

— Впустите их, пусть погреются! — крикнул Шаляпин. Широко взмахнув рукой, пригласил: — Заходите все!

Он тут же уехал. Студенты и курсистки растроганно говорили о шаляпинской душе и широте русского характера.

— Так мог поступить только истинно вятский мужик, — горячо доказывал Гриша.

— Да он вовсе не ваш, а казанский! — выкрикнул из темноты чей-то насмешливый голос. Вера с Гришей принялись доказывать, что Шаляпин только вятский. Они-то уж это точно знают!

И вдруг все эти увлечения показались мелкими, детскими. Все оттеснил куда-то в сторону исписанный от руки печатными буквами листок бумаги. Кто-то положил его в ячейку для писем на букву «З». Он не был никому адресован, и Вера развернула его.

Прочитав, поняла, что люди, о встрече с которыми она мечтала, где-то рядом.

Это было стихотворение, с первого раза запомнившееся ей:

Наши дни — дни черного позора, Дни проклятий, крови и тоски... Уж не встретить нам доверчивого взора, Ни пожатья дружеской руки. Там, где жертвой гнусного насилья Пал доверчивый, расстрелянный народ, Там, где кровь рабочих и детишек К мести, гневу и печали вопиет, На коленях пред кумиром крови, Перед идолом порока, зла и тьмы, Цвет ума — Россия молодая Пресмыкалась с трепетом в пыли.

Вера вспомнила: недавно в Петрограде была устроена студенческая манифестация. Злые, жгучие слова, наверное, вылились на бумагу на другой же день после шествия студентов к Зимнему. Но кто написал стихотворение, кто положил его в ящик? Вера прислушивалась: не говорят ли о нем однокурсницы? Нет. Их волновали латынь, голеностопный сустав и шляпки из шелковой соломки.

Все открылось перед ней неожиданно. В анатомичку вошла высокая, удивительно красивая девушка и, плотно прикрыв дверь, сочным, показавшимся Вере каким-то вкусным голосом сказала:

— Курсистки, вы все народ небогатый. Сегодня мы будем говорить о наших нуждах, о кассе взаимопомощи. Приходите!

На собрание зачем-то пожаловали студенты. Они и говорили. Но не о кассе. Один из них, бородатый, с курчавой дикой копной волос, выкрикнул без всякого предисловия:

— В борьбе обретешь ты право свое! Вот наш девиз!

Высокая девушка поморщилась:

— Эсер.

— Социалист-революционер! — с почтением уточнила порывистая желтолицая курсистка в пенсне на серебряной цепочке.

Говорил оратор горячо, быстро размахивая рукой. Ему долго хлопали.

Потом к кафедре стремительно прошел худощавый высокий студент, и Вера вдруг услышала слова из стихотворения: «Наши дни, дни черного позора». Этот с энергичным худым лицом человек говорил страшное: он звал бороться против войны. Ему аплодировало человек пять.

Курсистка в пенсне толкнула Верину соседку острым локтем в спину.

— Тише, милая курсиха. Ладони отобьешь. Это же большевик.

Та рассердилась.

— Ну и пусть. Ведь он правильно говорит!

После этого собрания Веру нестерпимо потянуло к людям, которых она видела там. Издали следила за той, высокой, но стеснялась подойти. Курсистка была, как все, в черном платье с кружевным воротничком, но оно сидело на ней красивее, чем на других. Тяжелые, уложенные на затылке волосы словно закидывали голову. Вот, наверное, такой же была Софья Перовская — решительной, всегда занятой какими-то таинственными делами. В перерыв Вера старалась быть около этой девушки. Наконец та обратила на нее внимание. Под пытливым взглядом ее серых глаз Вера вдруг заволновалась и стала водить пальцем по подоконнику. Сейчас девушка скажет что-то решающее для нее.

— Меня зовут Ариадна Петенко, — певуче сказала та. — А вас кажется, Верой? Вы были тогда?

— Была, — эхом ответила Вера.

— Чье выступление понравилось вам? — спросила Ариадна, а Вера подумала, что сейчас, именно сейчас от нее самой, от ее ответа зависит все.

— Тот худощавый, большевик, по-моему, говорил хорошо; и бородатый тоже интересно, — сказала она.

— Ну, бородатый нес чепуху, а худощавый действительно хорошо говорил, — убежденно проговорила девушка.

Вера поперхнулась. «Не так и не то я сказала. Все пропало...» Но какой-то упрямый бес вселился в нее, и она повторила:

— По-моему, бородатый тоже говорил хорошо.

— Ладно, это мы еще обдумаем, — усмехнулась Петенко. — Вы приходите в столовую. У меня будет дело к вам.

И Вера вдруг почувствовала, что ничего не пропало, что Ариадна все поняла.

Весь день на лекциях она думала о том, что сейчас за ее спиной стоят те известные и безвестные люди, которых гноили в казематах, ставили без суда к стенке и вздергивали на дубовых перекладинах. Она словно занесла ногу на первую ступеньку крутой лестницы... И это наполнило ее тревожным ожиданием и чувством страшной ответственности.

В столовую она пришла прямая и решительная.

Сев на краешек стула, прижала руки к груди и стала ждать. Она готова были идти на улицу и разбрасывать листовки со стихотворением, везти с финской границы чемоданы с оружием.

— Вы что любите, суп или борщ? — донесся до нее голос Ариадны.

Вера не поняла.

— Что с вами?

— Ничего. Я ничего...

— Вы что больше любите, суп или борщ?

«Ах, вот оно что...»

— Борщ, — с безразличием сказала Вера.

В столовой стоял бубнящий гомон. Кроме курсисток-медичек, тут были студенты-политехники в форменных тужурках с погончиками, универсанты. Они, звеня жестяными кружками, пили чай, ели, размахивая руками, спорили, забыв о еде.

Ариадна вырвала из зеленой клеенчатой тетради листок бумаги, улыбнулась.

— Я вас очень прошу, соберите пожертвования для Общества Красного Креста.

Вера согласно кивнула головой. Это можно, но это не то, о чем мечтала она.

Не то...

В столовую проскользнул мужчина в котелке и присел к крайнему столу. Споры стихли. Слышалось только позвякивание ложек. Ариадна низко склонилась над столом:

— Это филер, самая противная из тварей.

Человек вел себя очень связанно. Посидев минуты две, он вышел, и опять стал нарастать шум. Спорили о войне. На того худощавого студента, который выступал на собрании, нападали со всех сторон. Такой же энергичный, он поворачивался то к одному столу, то к другому и, рубя рукой воздух, кричал:

— А что народ от этого получает, что? Защищать своих тиранов по меньшей мере смешно!

— У тебя нет чувства патриотизма, — слышался резкий голос курсистки в пенсне с серебряной цепочкой.

Вере нравились этот студент, Ариадна. Но они говорили совсем не так, как Фортунатов...

— Кто это? — спросила она о студенте.

— Политехник, студент.

Это Вера и сама знала.

По выражению больших вдумчивых глаз Ариадны Вера поняла, что она знает, как зовут этого студента, но не говорит, потому что Вера «чужая».

«Наивная и глупая, думала, что меня сразу пошлют разбрасывать прокламации. Разве так это делается?» Но как это делалось, она не знала. «Надо заслужить это доверие, надо работать. Тогда дадут настоящее поручение», — решила она.

Уже на другой день Вера нашла Ариадну, передала ей список и деньги. Теперь она каждый перерыв бегала по институту, уговаривала курсисток вступать в Красный Крест и с волнением ждала, когда ей поручат по-настоящему ответственное дело.

Глава 4

— Сегодня жди меня у входа, — сказала однажды Ариадна, и Вера поняла, что предстоит что-то такое, чего не было ни разу в жизни.

Она первой вышла из института. Встала под голым, с обрубленными сучьями, тополем. Дул тугой мокрый ветер. Срывая с дерева ржавые листья, он с размаху клеил их на стершиеся плиты, на круглые булыжники.

Подняв узенький воротник жакетки, Вера ждала. Мимо шли курсистки. Проехала дама верхом на высоком игреневом коне; громадная шляпа покачивалась в такт его шагам. Дама стрельнула взглядом из-под шляпы на франтоватого юнкера. Тот сдвинул фуражку на затылок и пошел, улыбаясь.

Ждать было тяжело. Замерзли ноги. Вера стала считать прохожих. Если пройдет двадцать человек и Ариадна не появится, она отправится в институт и погреется там хотя бы две-три минутки, а то вовсе закоченели пальцы.

Просеменила старуха со сворой комнатных собачек, маленьких, пучеглазых, со свирепыми мордочками. Прошло двадцать и тридцать прохожих, а она ждала и ждала, считая плиты тротуара, падающие листья, количество шагов от тополя до крыльца института...

Ариадна подошла совсем неожиданно, с другой стороны улицы.

— Это не так сложно, — сказала она. — Ты должна сходить в воскресенье в тюрьму «Кресты» и отнести передачу своему «жениху».

Ариадна передала ей перечеркнутую крест-накрест глинисто-бурыми ляписовыми полосками почтовую открытку. Неведомый Вере Тимофей писал о том, что он жив-здоров, поздравлял кого-то с днем ангела. К нему и предстояло идти, с белым цветком на лацкане жакетки. По этому цветку Тимофей узнает ее.

Уже вечером в субботу Вера затвердила наизусть, что «жених» родился в Воронежской губернии, старше ее на четыре года, окончил гимназию.

Хотя Ариадна успокаивала, что все пройдет хорошо, — главное, не тушеваться, — томящее беспокойство мучило ее всю дорогу.

«А вдруг я не смогу сказать так, как надо? Ведь он жених. Значит, надо обращаться к нему, как к жениху. Но как сказать? Как сказать, если мне не приходилось так говорить ни разу в жизни? Невеста... Я невеста... Тимоша, здравствуй, как ты похудел!»

Нет, так нельзя.

«Ах, Тимофей, дорогой, наконец-то я тебя увидела!» — мысленно повторяла она, и ей не нравились эти слова, казались неестественными.

— Эй, не зевай! — весело рыкнул откуда-то сверху бородатый лихач. Переходя улицу, Вера чуть не попала под его рысака.

Она остановилась и перевела дыхание. «Нет, так нельзя. Надо быть спокойнее, и только. Как в спектакле: когда волнуешься, всегда забываются слова. А там будут «зрители», они внимательно слушают, что говорят «актеры».

Тимофей представлялся ей высоким, плечистым, с круглым лицом, похожим на «француза», виденного в трамвае, дерзким и веселым. Ему несла она купленную в лавке черную рубашку-косоворотку, присланные из Вятки сдобные сухари.

Вот серая плоская стена тюрьмы. Она уронила на мостовую лиловую угловатую тень, жадно отгородив ею половину улицы. Вере казалось, что люди боятся ходить здесь по теневой стороне. А ей надо перейти по этой тени к каменной подкове ворот, около которых, рядом с полосатой будкой, каменеет часовой.

С грохотом пронеслась мимо и замерла у ворот тюремная карета — черный глухой ящик. У Веры быстро заколотилось сердце, но она двинулась к будке.

Рябой стражник взял пропуск, внимательно посмотрел на нее.

Капканный лязг дверей — и Вера шагнула в погребную прохладу тюрьмы. Ей показалось, что здесь и воздух, как в подвале, застойный и влажный. Гулкие шаги отдавались эхом. «Только бы не было ошибки. Если выйдут двое заключенных и она не узнает, который из них Тимофей, — будет провал. Тогда начнут допрашивать», — подумала она, но усилием воли прервала эти мысли. «Ведь он меня узнает по цветку».

В широкую серую комнату свиданий, рассеченную надвое проволочной двойной решеткой, вышел один. Растерянно улыбаясь, он ввалившимися черными глазами нашел Веру и подошел с той стороны решетки.

— Тима, здравствуй! — словно шагнув в прорубь, воскликнула она дрогнувшим голосом. — Как ты изменился. Мне кажется, что мы с тобой не виделись целых три года. У тебя даже бородка выросла...

Тюремщик, заложив руки за спину, бесшумно ходил в войлочных туфлях по бетонному полу и монотонно повторял, о чем нельзя говорить.

Тимофей смотрел на нее тоскующими глазами, называл Верочкой и спрашивал, спрашивал. Она отвечала, вплетая в свои фразы то, что просила передать Ариадна.

— Свидание окончено! — буркнул тюремщик и щелкнул крышкой часов. Вера опомнилась только на другой стороне улицы, почувствовав, что вступила в радостную лимонно-желтую полосу солнечного света.

Она впервые в жизни побывала в тюрьме. Но не страх остался после этого, а томящее, как жажда, желание жить, как Тимофей, как Ариадна.

Глава 5

Мать писала о белой зиме, а здесь Вера никак не могла дождаться первого снега, хотя уже давно ходила в теплом пальто.

И вот он выпал, легкий, сухой. Улегся прочно, видимо, на всю зиму. Как бы встречая его, вверху, над Вериной комнатой, кто-то заиграл «Тройку» из «Времен года». Захотелось сыграть что-нибудь радостное, как первый снег.

В комнату вдруг ворвалась Ариадна, пунцовая, принесшая с собой морозный воздух. От всей ее статной фигуры веяло здоровьем, уверенностью.

— Бедная моя смугляночка, ты сидишь взаперти?

— Да, добрая фея. Злой волшебник закрыл меня, — принимая игру, ответила Вера.

— Пойдем со мной, смуглянка, золотая карета ждет тебя внизу. Одевайся быстрее!

Не зная, что хочет от нее Ариадна, Вера быстро накинула пальто и, поправив перед зеркалом шляпку, выбежала на улицу следом за Петенко.

— Куда мы?

— На вечеринку. Ты ведь не бывала еще на студенческих вечеринках?

— Нет, не была, — чувствуя прилив необъяснимого восторга, ответила Вера.

Чисто и радостно скрипел под каблуками снег, звонкой цыганской серьгой покатилась сосулька, даже звуки трамваев казались мелодичными. Запыхавшиеся девушки остановились на полутемной лестничной площадке. Круглое, как пароходный иллюминатор, окно было синее. Через него падал призрачный лунный свет.

Ариадна ударила кулачком в обитую клеенкой дверь.

Слышались шум голосов и пение, но никто не открывал им. Снизу быстро взбежал и остановился за ними человек в меховой шапке.

— Не открывают? — спросил он.

— Не слышат, — ответила Ариадна, сторонясь.

Человек прошел к дверям и начал бить в них ногой.

— Вот так слышнее?

Действительно, так оказалось слышнее. Высокий тонкий юноша в пенсне, тот самый, который выступал на собрании, а потом спорил в столовой, впустил их в прихожую, завешанную шинелями, пальто, студенческими фуражками и шапками. В прихожей пахло духами, табаком, самоварным чадом. Вера чувствовала легкое радостное волнение. Эта вечеринка была явно не простой... раз пришел сюда этот студент.

Только в прихожей Вера разглядела, что в дверь стучал «француз»... Вера от волнения запуталась в рукаве, когда он помогал ей снимать пальто, поблагодарила, как гимназистка, застенчивым шепотом и чуть не сделала реверанс. Рассердилась на себя. Недовольно рассматривая в зеркале свое растерянное, залитое румянцем лицо, спросила Ариадну:

— Я не очень красная?

— Что с тобой? Нет!

Вера тщательно причесала волосы, поправила воротничок. Скосив глаза на дверь, прошептала:

— Кто этот, который стучал в дверь?

— Политехник Сергей Бородин, — ответила Ариадна. Тон голоса у нее был обыденный, такой, словно этот Бородин ничего особенного не представлял. Вера даже обиделась за него.

— А тот?

О худощавом Ариадна сказала, не сдерживая восторга:

— Теперь я тебе могу назвать его. Это Николай Толмачев.

Видимо, его очень уважали, этого Толмачева.

В комнате было дымно и шумно. Около стола, на котором желтел плечистый самовар, запальчиво кричал «француз»:

— Я не признаю слюнявых настроений!

Он размахивал рукой после каждого слова.

Все смотрели на этюдик без рамы, который держал в желтой руке вислоносый студент. Рука у него прыгала. Видно было, что он волновался. На холсте была нарисована деревенька с провалившимися соломенными крышами.

— Настроение есть. Это неплохо. А еще? — сказал Толмачев. Теперь он показался Вере совсем понятным. Даже по возрасту он был почти таким же, как она. На год — на два постарше.

Художник показал альбом с набросками. На последнем листе улыбающиеся солдаты слушали граммофон.

— Вот это уже не то! — нахмурившись, сказал Толмачев. — Походная жизнь, война у тебя очень приятны. А так ли?

Художник положил альбом на этажерку, скрестил руки на груди.

— Это же с натуры.

Бородин, заслонив его ото всех своей широкой спиной, крикнул:

— С натуры! Так ведь ты мог с натуры изобразить верноподданническую манифестацию, да так, что все бы умилялись.

Вера слушала, вбирая в себя эти слова. Ей хотелось, чтобы больше говорил Сергей Бородин, чтобы еще сказал что-нибудь Николай Толмачев, но кто-то запел густым сильным голосом, явно подражая Шаляпину, «Дубинушку». Веру схватила за руку черноволосая второкурсница из их института — Зара Кунадзе.

— Садись! Споем.

Порывистая, угловатая, то и дело взмахивая накинутой на плечи клетчатой шалью, она говорила громко, почти кричала, видимо, не замечая этого.

Вере хотелось еще послушать, о чем говорит Бородин художнику, но песня погасила спор. Пели дружно, вдохновенно «Дубинушку», задумчиво — «Вечерний звон», «Слушай!».

Вдруг Зара вышла на середину комнаты. Перекинув толстую смоляную косу на грудь, взмахнула шалью и произнесла, обращаясь к вислоносому студенту:

Художники ее любили воплощать В могучем образе славянки светлоокой.

— Долой Надсона! — крикнул «француз».

Зара не обиделась, не смутилась. Сверкнув черными лукавыми глазами, с акцентом сказала:

— Придется специально для Бородина читать, — и вдруг звонко, порывисто воскликнула:

Над седой равниной моря Ветер тучи собирает!

Декламировала она самозабвенно. Вере показалось, что Зара сама похожа на звонкоголосую, рвущуюся ввысь птицу.

Вера не думала, что ей тоже придется читать стихотворение. Но Ариадна, обняв ее за плечи, попросила:

— Я очень хочу, чтобы ты прочла нам «Каменщика». Расскажи!

Вера любила читать стихи, знала, что умеет читать, но здесь вдруг появилась непонятная робость и скованность. То ли потому, что большинство людей было незнакомо ей, то ли из-за того, что от дверей на нее пристально смотрел «француз» в накинутой на плечи тужурке.

Когда она кончила читать, Бородин стоял, так же пристально рассматривая ее, и резко, словно доской о доску, бил в ладоши.

— Еще раз прошу «Каменщика»! Еще! — крикнул он.

Но в это время в коридоре что-то со звоном упало, послышался стук в дверь. Мелькнуло бледное лицо художника, раздался крик:

— Белоподкладочники! — и «француз» бросился к выходу.

Послышались крики, треск дерева. Кто-то погасил свет. Приникнув к окну, Вера видела, как на снег выскочил человек, за ним, спотыкаясь, влетел в сугроб второй, третий. Отряхивая от снега шапки, подбирая галоши, они побежали прочь. На середину улицы, разгоряченный, с развевающимися на ветру волосами, вышел «француз». Он смеялся и грозил кулаком убегавшим, хохотал, держась за бока, и снова грозил кулаком.

— Знай наших! Ну и Бородин, — с неодобрением сказала Зара. — Ему весь рукав оторвали; не смех ли, белоподкладочники из медицинской академии «повеселиться» с нами захотели...

Вера вдруг почувствовала тревогу за «француза».

— Может быть, надо помочь? — спросила она.

Кунадзе махнула рукой.

— Там уже ему зашивают.

Но Вера не могла успокоиться, вышла в коридор. Николай Толмачев держал Бородина за пуговицу синей косоворотки и с упреком смотрел на него.

— Ведь за тобой «хвост», зачем ты ввязываешься в потасовки? Выскочил на улицу. Кулаком потрясаешь. Почище Кузьмы Крючкова. Герой!

— Ну, а как иначе? — закинув движением головы волосы, виновато спросил Бородин.

«Все равно бы он не смог спокойно смотреть, когда дерутся другие», — подумала Вера, глядя на его решительный профиль. Заметив ее, они замолчали.

— А-а, каменщик-каменщик, — проговорил «француз».

Вера подумала о том, что все-таки она еще ничего-ничего не знает... Ее еще не посвящают в тайное и сторонятся, потому что она пока ничего не сделала или очень, очень мало сделала для того, чтобы ей могли доверять. Надо больше делать, больше, чтобы и Николай Толмачев, и «француз» узнали, что она не только может читать стихи, думала Вера, возвращаясь домой. И зря она ничего не ответила Бородину. Надо было ответить на его «а-а, каменщик-каменщик...»

Глава 6

Ариадна подошла к двери и осторожно повернула ключ. Она сказала, что сегодня не придется идти в институт, что предстоит важное... Выдвинула из-под кровати небольшой кожаный чемодан и открыла его. Аккуратными белыми столбиками лежали в нем стопки бумаги.

Вера схватила маленький шершавый листок. «Долой кровопролитную войну!» — было напечатано на нем. Горячая волна ударила в голову. Вот когда пришло самое настоящее. За это ее могут сейчас же арестовать...

Ариадна убрала со лба каштановую прядь волос.

— Это надо перевезти, но в чемодане нельзя. И в одежде твоей идти нельзя. Ты пойдешь на окраину и не должна привлекать ничьего внимания.

Вера бросилась домой. Надо отыскать такую одежду, в которой бы никто не смог назвать ее «барышней», в которой бы она сошла за прислугу или работницу. Перебрав все платья, она не нашла ничего подходящего.

Вдруг ей вспомнилась вытертая плисовая жакетка: в ней хозяйка выходила выбивать половики. Вот что ей надо!

Дебелая, похожая на даму пик, Агафья Прохоровна, казалось, вначале даже обрадовалась, что у нее возьмут жакетку. Оторвавшись от пасьянса, она развела мягкими руками.

— Да боже мой, пожалуйста, да вы и не спрашивайте, берите, да разве я, Вера Васильевна, вам... — и сама пошла в кухню за жакеткой.

Осмотрела позеленевший от времени плис, и вдруг лицо у нее стало озабоченным:

— Только вы уж не потеряйте ее, хоть старенькая, да крепкая еще.

Пришлось взять, хотя хозяйка с явным сожалением расставалась с жакеткой.

Ариадна осталась довольна. Вызывали подозрение ботинки, но две латки, неделю назад положенные сапожником, спасали положение.

— Ну, смугляночка, счастливо, — обняв Веру, произнесла Ариадна, и впервые Вера уловила в ее взгляде тревогу.

Заметно «располневшая», Вера вышла из ворот и по весенней слякоти направилась к трамвайной остановке. Идти было тяжело. Кроме того, она боялась, что бечевка не выдержит и листовки вылетят.

В трамвае Вера села в уголок и, не двигаясь, просидела до своей остановки. У Гренадерского моста вошли две знакомые курсистки. Вера вжалась в угол, натянула платок на самые глаза и сделала вид, что дремлет... Хорошо, что обе девушки сошли раньше, чем надо было сходить ей.

И вот она медленно идет по плохо мощенным улицам к закопченным баракам. Уныло ползут по дороге телеги, тяжелые битюги месят жирную грязь. На пригреве, на просохших пятачках земли оборванные ребятишки играют в фантики — свернутые пакетиками бумажки из-под конфет, которых им, наверное, еще не приходилось пробовать.

Вот, наконец, белый домик под черепичной крышей, который нужен Вере. Она вошла в сени и постучала трижды, как условлено. Никто не ответил. Постучала еще. Куда теперь идти с этим грузом? Не ехать же обратно!

Вышла из дома и направилась дальше. Присела на скамью около забора. Оказывается, уже проклюнулась травка. Зеленые упругие иголки... Вера сорвала пучок травы. Понюхала. Пахнет весной...

Так она и будет сидеть, перебирая травинки. Так лучше, ни в чем не заподозрят. А пока она сидит, может быть, придет хозяин домика.

Вдали разгуливает городовой. Ну и пусть. Мало ли людей отдыхает на скамейках. Вера успокоилась. Здесь можно немножко поправить груз. Она поежилась, стараясь распрямить затекшие плечи.

И вдруг белая аккуратная пачка выскользнула из-под жакетки и шлепнулась под ноги. Вера окаменела.

Ветерок играет листочками. Они, словно живые, готовы подняться. Взлетят — и все кончено!

Городовой стоит совсем недалеко. Еще мгновение, он повернется — и тогда...

Вера приходит в себя. Медленно нагибается и лихорадочно подбирает прокламации. Видел ли городовой? Холодный пот выступает на спине...

Надо идти. Отряхнув платье, она медленно встает, хотя ей хочется вскочить и бежать прочь. Нестерпимо желание повернуть голову и взглянуть, что делает городовой.

Только на углу она оглянулась. Городовой по-прежнему смотрит в сторону. Легче становится груз. Свободнее дышит грудь. Обойдя квартал по другой дороге, Вера снова приблизилась к домику. Нет, никто за ней не следит. Она решительно направилась к крыльцу. На этот раз на стук открывают быстро. Приветливая женщина через толстые стекла очков разглядывает ее.

— Вам поклон от дяди Семы, — говорит заученно Вера.

— Заходите, заходите, наверное, в поезде вы с ним встретились? — отвечает женщина условленной фразой.

В чистенькой комнате на стенах портреты Чернышевского, Добролюбова, Белинского. Уютно и тихо. Вера механически снимает жакетку и перекладывает белые шершавые бумажки, в саквояж, с каким ходят врачи. Женщина, вероятно, доктор. На столике стоит стетоскоп.

— Спасибо, товарищ, — говорит женщина и горячо стискивает Верину руку. «Товарищ!» — радостно повторяет про себя Вера и также горячо отвечает на рукопожатие. Да, именно так они и представляли подпольную явку.

Вот и все. Она медленно выходит из домика и снова садится в трамвай. Сейчас уже бечевки не режут плечи, можно легко вздохнуть, но тяжесть на душе не проходит из-за злополучной пачки, которая свалилась в грязь. А вдруг городовой видел? Вера поднимает глаза, смотрит на пассажиров. Вон тот, в картузе, с неприветливым взглядом, может быть филером. Лицо подозрительное, неприятное. Но нет, он сходит раньше ее. Так шпики, наверное, не делают.

Поблуждав, по улицам, убедившись, что за ней никто не крадется, Вера идет к Ариадне.

— Ну как? — схватив ее за плечи, шепчет Петенко.

— Отдала, — одними губами отвечает Вера и подходит к окну: надо собраться с силами и обо всем рассказать...

На улице у самого подъезда, злорадно цокнув подковами, остановился вороной рысак. Из пролетки выскакивает офицер и идет в дом. Сердце начинает биться сильно и часто. «Это за мной, — думает Вера. — Городовой все видел...»

Звонок оглушительно ревет. От его звука могут лопнуть перепонки. Вера с облегчением думает о том, что здесь листовок уже нет, а если будут допрашивать, она все равно ничего не скажет. Ах, как она была неосторожна.

— Ариадна Елизаровна, к вам господин офицер.

В коридоре слышится умильный голос квартирной хозяйки, потом показывается ее сытое, горящее любопытством лицо.

Офицер входит в комнату, сочно целует Ариадну, о чем-то говорит с ней.

«Брат», — устало догадывается Вера. Пожалуй, надо присесть, но она не может двинуться с места.

Вере кажется, что Ариадна и офицер разговаривают беззвучно, как в кинематографе. Так же беззвучно они прощаются.

Вера проводит пальцем по стеклу. Противный скрип приводит ее в себя.

— Ты правильно все сделала, — одобряет ее Ариадна. — Но у нас не должно быть случайностей — они становятся роковыми. И непростительно путать моего брата... с жандармским офицером.

Вере было стыдно за себя. Какая она пугливая...

— Я очень труслива, наверное?

Ариадна посмотрела тепло, по-матерински.

— Таких людей нет, которые ничего не боятся.

— Бородин, по-моему, не боится, — заметила Вера.

— Да, Бородин смел, но иногда безрассудно. А тут нужен рассудок.

Глава 7

Огарок свечи потрескивал в вагонном фонаре, бросая на полки пугливые тени. Улыбаясь во сне, спала Лена. У Гриши очки съехали на самый кончик носа и вот-вот готовы были соскользнуть на столик.

Где-то у дверей застучала в перегородку незакрепленная петля, брякнуло ведро. Эти звуки и разбудили Веру. Она придвинулась к потному стеклу и стала смотреть на призрачно-серый мир. Березы, осины в потемневшем серебре листвы. Безмолвные деревни. Тихо и печально...

Сейчас Ариадна, должно быть, одна ходит по городу, разносит под старой кофтой шершавые листки. Ехать домой на каникулы она отказалась.

Ариадна говорила, что ей невыносимо тяжело жить в отцовском полковничьем доме, слушать разговоры о победоносной войне и ходить в гарнизонный офицерский клуб... Она сильная!

Прогудел под колесами мост. Поезд повис над черной водой, пересекая зеленую лунную дорогу. И опять бледные ночные краски.

Вся Вера, все ее мысли были в Петрограде, хотя уже вторую ночь поезд мчался к дому. На безвестном полустанке рано утром Вера сквозь дрему услышала окающую, тягучую вятскую речь и вдруг поняла, что до дома уже недалеко, что наконец она увидит мать... Сладко защемило сердце. Вера приникла к окну, стараясь узнать в неведомых перелесках свое, родное, вятское...

Вятка встретила серой, мокрой погодой. На перроне кусками битого стекла блестели лужи. Обходя их, суетливо бежали за вагонами встречающие. Вдруг Вера увидела мать и закричала, приникнув к стеклу. Любовь Семеновна спешила за вагоном, заглядывая в окна. У Веры перехватило дыхание.

— Мамочка! — крикнула она и, не видя ничего перед собой, кроме родного, искривившегося в жалкой улыбке лица, спрыгнула с подножки.

Окончательно она пришла в себя в пролетке. Увидев друзей, спрыгнула на мостовую.

— Мамочка, давай посадим Лену.

Широколицый извозчик озадаченно взглянул на Любовь Семеновну.

— Такого, барышня, у нас не водится. Больше не войдут-с.

— Ее же встречают, Верочка, — сказала Любовь Семеновна.

— Да нет же. Видишь, она одна... Лена, Лена! Иди сюда, — закричала Вера и помогла забраться в пролетку подруге.

Извозчик, недовольно натянув ременные вожжи, зло крикнул:

— Н-но, пошла! — и лошадь, разбрызгивая киселистую бурую грязь, рванула с места.

Остались позади пассажиры, осторожно идущие за телегой, на которой высился перевязанный веревкой багаж. Следом за кудлатым босяком в опорках, везшим на тачке обшарпанные чемоданы, весело шел с братом Гриша.

Все спешили домой.

Какой маленькой показалась Вятка, не такой, какой помнила ее Вера. Лепились крохотные домики, теснились разномастные вывески: «Очки», «Деготь», «Красильня», «Бакалейные и Колониальные товары»... Вера любила этот город, его тишину, деревянные тротуары, словно мытые половицы, и ей было приятно видеть его.

Жадно разглядывая лицо дочери, Любовь Семеновна гладила ее по голове, извиняющимся голосом говорила:

— Ты уже прости, истосковалась я...

— Я тоже, мамочка.

Она целовала мать в глаза, в щеки и улыбалась. Хорошо быть дома. Хорошо! И прятала за саквояж уродливо разъехавшийся ботинок. Только бы не спрашивала мать о новых ботинках, которые отослала она в Сибирь подруге Ариадны, ссыльной курсистке.

Но мать увидела.

— Что это, доченька?

— Ничего, мамочка, нога дышит свежим воздухом...

В комнатах все, вплоть до царапинки на рояле, было прежним, но показалось каким-то мелким и тесным. Буфет, похожий на дворец с башенками и портиками, этажерка, настольная лампа с молочным абажуром, гобелен, ваза, та самая, в которую ставила она пунцовые розы, принесенные Юлием Вениаминовичем в день рождения, — все словно уменьшилось в размерах.

В своей комнате, в ящике стола, она нашла дневник, в котором лежала фотография Фортунатова. На обратной стороне его бисерным дамским почерком было написано:

«Чувство мое к вам, Верочка, исходя из вершины прямого угла, быстро возрастало вверх по гипотенузе и, шествуя параллельно открытию в вас высоких душевных качеств, дошло до таких размеров, что мое сердце, обычно представляющее треугольник, основанием обращенный вверх, а вершиною вниз, в настоящее время походит на параллелограмм, наполненный горящим пламенем бурной страсти!»

Вера перечитала это шутливое посвящение, и оно не вызвало в ней прежнего наивного восторга.

«Наверное, я повзрослела. Наверное», — захлопнув дневник, подумала она. Потом спросила:

— Мама, а где теперь Юлий Вениаминович?

— Придет, придет твоя любовь, не беспокойся, — ответила мать, собирая на стол.

Фортунатов заглянул под вечер. Откинув голову, долго с улыбкой смотрел на Веру, держа на отлете черную трубку с золотым венчиком на мундштуке.

— Совсем не та, совсем, совсем не та. Взгляд у вас теперь осмысленный и строгий.

— Значит, в прошлом году я была несмышленышем? — смеялась Вера.

— Что вы, что вы, — оправдывался он и расспрашивал о петроградских театрах, сожалел, что не слышал Собинова, Шаляпина. Теперь он не говорил о том, что нужно России и русскому народу. «Война, война, дорогая Верочка...» О войне он говорил много.

«Нет, не война», — думала Вера. По-прежнему многое нужно России, но только не риторика. Любовь Семеновна жаловалась:

— Похудела она как! Совсем прозрачная стала. Ну, ничего, Саша подкормит. А завтра к портнихе пойдем.

— Что за студент, если он не голоден, — шутил Фортунатов.

Вера слушала их и думала, что не будет она так жить. Разве это жизнь — ходить по субботам на званые пироги, в воскресенье сидеть в новом платье и объедаться Сашиной стряпней, набивать себя едой на даче в пригородной деревне Черваки... Она не станет так жить! Пусть мама ищет для нее место сиделки. Она хочет поработать, увидеть людей... Вот призывают курсисток создавать ясли в селах. Она поедет в деревню, окунется в людскую волну.

Глава 8

Кто-то кашлянул сзади. Вера оглянулась, Это был Гриша. Застенчивый мечтатель Гриша.

— Позвольте пригласить вас покататься на яликах, — торжественно сказал он и поправил, видимо, тесный ворот рубашки.

— Мы, Гриша, на все готовы, поедемте! — крикнула Вера, сбегая по спуску к пристани.

Первый ялик, в котором плыли студенты-москвичи и медик из Харькова Виктор Грязев, уже давно выбрался на середину реки, а они все еще крутились у берега.

— Лишних выбросьте за борт! — приложив ладони раковиной ко рту, крикнул Виктор. Они не отвечали. Виной всему был Гриша. Он совсем не умел грести.

— Дай-ка, я, — сказал Петя Никонов и потеснил Суровцева. Гриша, пристыженный, ушел на корму.

Наконец мимо черных, пахнущих дегтем барж, груженных пенькой, куделью, оранжевым корьём для кожевенных заводов, выбрались на середину Вятки.

Возле них медленно шли длинные плоты. За лодкой тихо ворковала темная вода. Вдруг с дебаркадера гаркнул густой сытый голос:

— Чьи плоты-те?

— Трифона Лаптева! — поспешно выкрикнул лохматый, босой плотогон.

— Мое плоты-те, — самодовольно отозвался спрашивающий.

— Сашку Лбова на него бы, — хмуро пошутил Петя, занося весла.

«Эсер, наверное, — решила Вера, пристально посмотрев на Никонова. — Недаром вспомнил экспроприатора Александра Лбова».

О дерзком солдате Лбове Вера знала многое. Ведь он был пойман полицией в Вятской губернии, сидел в вятской тюрьме. Она восхищалась его храбростью. Еще год назад он был в ее глазах истинным народным защитником...

Виктор запел.

— Ничего глотка, — похвалил Петя. Вдруг Грязева легко перекрыл гудящий, привыкший к простору бас. Пел молодой мужик, сидевший на расшиве, свесив над самой водой обутые в лапти ноги. Из-под руки он посмотрел на их лодку и лениво рявкнул:

— Греби, греби дай!

Гриша вскочил с места.

— Настоящий шаляпинский бас! Эй, Федор Иванович! — но мужик не удостоил его вниманием.

Когда выходили на вязкий берег Широкого лога, Суровцев подал Вере тонкую руку, застенчиво прошептал:

— Тут вот я написал... для вас... Прочтите, — и сунул скатанную трубкой бумажку.

До сих пор Вера считала, что она ровна в отношениях со всеми. Ей казалось, что она находится в самом счастливом состоянии, когда можно обращаться легко и просто к каждому. И если в глубине души Вера все-таки выделяла теперь из всех людей двоих — «француза» и Николая Толмачева, то это было совсем другое.

Гришина записка озадачила ее. Если отдать обратно, он обидится. Щадя Гришино самолюбие, она взяла. Присела у воды.

Вспугнув жидкую июньскую темь, у самого леса заплясали бестелесные мохнатые тени от костров. Оттуда доносились смех, крики, взлетали к небу красные сполохи искр.

Здесь было тихо, покойно. Над парной водой плыли клочья тумана, сонно билась о размытый берег немая речная волна, ивы мыли в ней тонкие руки. Вера развернула записку и, напрягая зрение, прочла. Это было стихотворение. Над ним наискось неровным Гришиным почерком было выведено: «В. В. Зубаревой».

Мне жаль тебя... Мне так безумно больно И страшно думать о твоей судьбе. Мне жаль тебя... Ты — агнец добровольный, Залог в борьбе. Ты — дань борьбы могучих и суровых, Средь льда сердец ты — яркая весна. И ты на смерть для счастья жизней новых Обречена. И муку ждешь с улыбкою счастливой, Как исполненья ждут заветных грез, И больно: ты с твоей душой красивой — Средь бурь и гроз. Но не скажу: вернись с пути страданий! О, если б мне так верить и любить! Мне боль чужда твоих святых исканий, Мне так не жить. И жаль тебя... Но как красивы муки! Мне их не знать: я — вечера звезда... О, как горьки, как страшно скорбны звуки. Один всегда...

Стихотворение вызывало грусть. Особенно в этот лирический тихий вечер. Вера прочитала его снова. «Чудак Гриша. Он вознес меня. Если бы он знал, как я мало значу... — подумала она. — Надо же написать такое: я — дань борьбы!»

Шурша травой, к ней медленно шел Суровцев. Остановился рядом. Спросил, ломая хворостинку:

— На реку смотрите?

— Да... то есть нет, Гриша, думаю о вашем стихотворении... Почему вы не Гриша Добросклонов?

— Не знаю, — озадаченно ответил он. — Другие чувства.

— Нет, вы не обижайтесь. Тут у вас описана настоящая великомученица. Бороться, Гриша, надо, а не терпеть. Вы понимаете, бороться, может быть, погибнуть, но не страдая, а борясь. А тут у вас какая-то языческая жертва и обреченность такая, что плакать впору.

Она взглянула на убитое Гришино лицо, ей стало жалко Суровцева, и она мягче добавила:

— Вы искренне написали, но это, наверное, не про современного человека.

— Я о вас написал, я так вас понимаю, — хрипло ответил он. — Вы такая у меня в голове, вы... — он запнулся.

Вера ничего не ответила.

Сейчас у него может сорваться с языка что-нибудь вроде признания, и тогда надо будет долго объяснять, почти оправдываться, словно в чем-то виновата перед ним.

От костров донесся голос Лены:

— Вера! Зубарева! Где ты? Ау!

Потом дико и весело заголосила вся компания.

— Иду! — откликнулась она. — Пойдемте, Гриша, к костру, нас ждут.

— Нет, — глухо ответил он. — Я посижу здесь, — и опустился на бревно.

Она с облегчением пошла к кострам.

Виктор Грязев прилаживал над огнем чайник и, слегка заикаясь, рассказывал Лене, смотревшей на него зачарованным взглядом:

— В Дымковской слободе сплошь с-самородки. Они в простой глине видят уже те фигурки, которые лепят. И жизни в этих барынях, в этих медведях, оленях больше, чем иногда в мраморных скульптурах. Да что говорить, ведь вы бывали на Свистунье...

Обхватив жилистыми руками колени, Петя Никонов смотрел в костер.

— Давайте споем, — предложил он Вере.

— Давайте.

Выпьем мы за того, кто «Что делать?» писал, За героев его, за его идеал, —

поплыло над спящей рекой и присмиревшим лесом.

От соседнего костра послышался баритон Виктора Грязева. Он упрямо пел ту же, но переделанную на другой лад песню:

Выпьем мы за того, кто писал «Капитал», И за друга его, что ему помогал...

«Вот он, оказывается, какой, этот Виктор», — с удивлением подумала Вера и пошла к нему.

Вокруг Пети Никонова собрались остальные. Они хотели, чтобы все пели одну песню.

— Да бросьте вы! Пойте общую, — кричал Никонов.

— А вы не натягивайте на себя народническую тогу, — бросил Виктор. Он, Вера, подсевшая к их костру Лена упрямо продолжали петь свое.

Смело, друзья, не теряйте Бодрость в неравном бою, Родину-мать вы спасайте, —

неслось от Петиного костра.

Виктор, став на колени, дирижировал своим маленьким хором, певшим «Смело, товарищи, в ногу».

Только Гриша не пел. Видимо, он так и сидел на берегу.

Всех примирил пахнущий дымом и хвоей чай. Его пили с наслаждением, не по одной кружке.

Потом Виктор, разбежавшись, прыгнул через костер. Казалось, он выскочил из самого огня. Девушки взвизгнули... Теперь, поднимая столбы искр, прыгали другие. Виктор, неуклюжий, сильный, с черной запятой на лбу от копоти, подошел к Вере.

— Вы хорошо знаете эти песни, — сказал он, исподлобья взглянув на нее. Видимо, для него это было радостным открытием.

— Приходилось петь, — ответила Вера, вкладывая в эти слова совсем иной смысл. — Как там у вас в Харькове?

— В Петрограде ведь больше новостей, — уклончиво ответил он. — Наверное, и чтиво есть...

— Кое-что есть.

— Нам надо бы встретиться, — сказал он и бросился опять к костру.

Когда все, притихшие, полусонные, садились в ялики, чтобы ехать домой, Гриша снова подошел к Вере.

— Все-таки вы такая, — упрямо сказал он.

— Нет, — рассмеялась она, — совсем не такая!

Из лодки послышался голос Лены:

— Опять уединились! Что за безобразие!

— Идем! — откликнулась Вера. Она была довольна, что Гриша не сказал ей ничего другого.

Но больше всего ее радовало то, что она неожиданно нашла единомышленника. «Жалко, что надо уезжать, а то бы можно было по-настоящему поговорить», — подумала она.

Глава 9

У околиц всех деревень, через которые они проезжали, от тихой станцийки до самых Мерзляков их ждали босоногие ребятишки с выбеленными солнцем волосами. Открыв жердяные ворота, они тянули ручонки:

— Тетушки, гостинчика, тетушки, гостинчика!

Вера порылась в саквояже, но не нашла ничего подходящего для гостинцев...

— Обратно поедем, дадим, — великодушно обещала Лена.

Но Вере было стыдно этой маленькой лжи, и она купила в лавке огромную связку баранок.

Ехать было приятно. Вера сидела, навалившись на спинку телеги, и смотрела по сторонам. С пригорка на пригорок, словно небеленый холст, стлалась выпеченная солнцем каткая дорога. За телегой на ветру дымилась белесая пыль. Черные деревенские овраги, поросшие синим лесом, круглые, как караваи, холмы медленно проплывали мимо.

Широкие безлюдные дали вызывали необъяснимую легкую грусть.

Возница, нескладный кривой мужичонка, тыкая березовым кнутовищем в линялое жаркое небо, охотно рассказывал:

— Это вот Чепрасы, а там с белой церквей — Каринка; лес — это казна. Казна — казенна, значит, не мужицка.

В конце концов они с Леной задремали под унылое повизгивание колеса и глухой топот копыт.

Вера проснулась оттого, что телега остановилась. Лошадь обнюхивала засыпанную пылью траву. Возница разговаривал с белокурым парнем в рыжей шляпе-гречушнике. Тот, утирая с кумачового лица пот рукавом холщовой рубахи, смущенно говорил:

— Грязен я, как пугало. Забоятся еще меня.

— Вот он, наш Васюня, законник, книгочей, — сказал возница, словно речь всю дорогу шла об этом Васюне. — Што хошь знает!

— Таких людей нет, чтобы все знали, — застеснялся Васюня, рассматривая свои широкие ладони.

Он был совсем еще молодой, лет семнадцати, но двигался по-мужицки развалисто, говорил не спеша. Портили его открытое лицо слегка косившие голубые глаза. Казалось, он смотрел прямо на Веру, и в то же время она не была уверена, что он смотрит прямо на нее.

— Книг у Васюни целый сундук, — хвалился возница. Парень не спорил. Видимо, это было правдой.

— Все уже перечитаны, — сцарапывая крепким ногтем дегтянистое пятно с ладони, разочарованно проговорил он и вдруг, подняв на Веру свой странный взгляд, спросил: — У вас не найдется, случаем, почитать чего-нибудь?

— Приходите, поищем.

— Сегодня же вечером приходи, — вмешалась Лена и шепотом объяснила Вере, что с ним надо просто на «ты», если на «вы» он стесняться будет.

«Откуда у Лены такие познания?» — удивилась Вера.

— Приду я, — показывая в улыбке белые, словно кипень, зубы, сказал Васюня и подтолкнул мальчишку с засеянным сплошь веснушками шустрым лицом. — Беги, Санко, открой ворота.

Санко, поддернув домотканые штанишки, запылил по дороге.

Когда они подъехали к деревне, мальчишка стоял у распахнутых ворот. Его веснушчатое личико сияло.

Лена отдала ему две последние баранки. В порыве благодарности Санко выпалил:

— У тетушки Тимихи баран есть. Едреной. Он все с коровами бодается. Вас тоже может забости.

И хотя такое будущее никак не прельщало их, Вера попросила:

— Обязательно покажи нам барана.

— Дак что, коли не боишься, — рассудительно согласился мальчик.

Примерно такой и представляла себе Вера эту деревню. Две травянистые улицы. По ним карабкаются на бугор грифельно-серые избы с оградами, крытыми соломой. Вместо труб на крышах — старые корчаги и горшки.

Не успели они внести в прохладную ограду саквояж, чемодан и узлы с пеленками, как телегу окружила стая пугливых ребятишек, откуда-то одна за другой подошли несколько женщин. Они сочувственно смотрели на Веру с Леной, дивились кожаному чемодану и расспрашивали, где девушки живут, есть ли у них родители.

— Сиротка жданая, — пожалела Веру черная, с лицом сказочной колдуньи, старушка, узнав, что отец у нее умер.

Всем понравились Верины новые ботинки.

— У попадьи такие же.

Вере было не по себе: «Нарядилась, как на прогулку». Она чувствовала себя куда лучше в поношенных туфлях, чем в этих рыжих, надменно сиявших ботинках. «Встречают, как барышень, — с горечью отметила она. — Еще бы кружевной зонтик...» — и, сняв ботинки, в ограду вошла босиком.

Пришел длинноволосый, в рубашке-косоворотке, учитель, который должен был ознакомить их с работой. Медленно, по-книжному грамотно выговаривая слова, он объяснил, что ясли будут как раз в этой самой Марьиной избе, а для житья им отведено место в горнице.

Вперед протиснулась та же, с крюковатым носом, старушка-колдунья.

— Вот эта, — показал на нее учитель, — тетка Егориха, будет у вас помощницей, а эта, — он поискал глазами кого-то, — в общем, Анюта, будет второй помощницей.

— Здесь я, — высокая полногрудая девушка с легкими округлыми бровями вскинула на учителя искристые большие глаза.

Анюта была одета по-городскому. Не домотканый шушун, как на остальных, а черная сатиновая юбка ладно сидела на ней, на ногах красовались козловые сапожки.

Когда учитель ушел, женщины окружили еще теснее и начали недоверчиво спрашивать, правда ли, что они, городские барышни, будут возиться с их детьми.

До самого вечера в душную полутемную избу заглядывали женщины. Вера расспрашивала, сколько у них ребятишек, будут ли их носить в ясли, о чем пишут с войны мужья. Пообещала всем, когда будет нужно, писать письма. Женщины спрашивали, скоро ли будет замиренье, жаловались, что плохо уродился овес, и беззастенчиво рассматривали приехавших. Видимо, для деревни это было редкостным событием.

В избе жили Анюта и ее старшая сестра Мария с маленькой быстроглазой дочкой Олюней.

Мария с Олюней вернулись домой только в сумерках, когда по деревенской улице, поднимая тяжелую вечернюю пыль, прошло стадо. Сухонькая, с повязанным по-старушечьи платком, хозяйка долго еще возилась в ограде: загоняла овец, доила корову.

Вере было стыдно сидеть сложа руки, но она не знала, чем можно помочь Марии.

Ужинали, не зажигая огня: не было керосина. Чтобы не обижать Марию, девушки старательно хлебали из глиняной чашки прокислый квас с зеленым луком, не налегая особенно на сготовленную в честь их приезда яичницу.

Когда окна заволок лиловый сумрак, у околицы всплакнула тальянка. Анюта накинула на голову полушалок и тенью скользнула к двери.

— Куда ишшо? Смотри, девка, — окликнула ее Мария.

Анюта замерла.

— Так мне что, в темноте сидеть?

— Сидят же люди. Не с твое знают.

— Пусть идет гуляет, — вступилась Вера.

— Догуляет-нагуляет, — проворчала Мария, зло скребнув деревянной ложкой по дну чашки.

Анюта бесшумно шмыгнула за дверь.

— Яшка Тимихин завел хоровод-от, — вставила с полатей свое неодобрительное слово Олюня и юркнула в темноту.

«Видимо, я вмешалась невпопад», — подумала Вера. Стало тихо. Только за иконой шуршали тараканы.

— Сумерничаете? — спросил за окном голос Васюни. Вера открыла створку. В темноте парень казался большим, косматым.

— Опять сегодня сыть у поскотины нашел, — освещая розовой точкой цигарки круглый подбородок и косую прядь овсяных волос, сказал он. Голос был тихий, размеренный.

— Какую сыть? — спросила Вера.

— Ямы такие. В старое время в них мочало мочили. А теперь у нас и липняка нет. Так вот я и думаю — больно старая наша деревня, раз мужики всю липу извели и лыко в лаптях износили; давняя выходит деревня.

Потом Васюня рассказывал о найденных в лесу бороздах, о названиях каких-то пустошей.

Слушая его, Лена сладко уснула, положив голову на Верино плечо.

Кого-кого, а такого доморощенного историка Вера не думала встретить здесь. Он ей показался забавным.

— А богато у вас тут жил народ? — спросила Вера.

— Какое богато. Не густо едим...

— Отчего же?

Но поговорить не дала Мария.

— Смотри-ко, Васюнь, уморил гостей-то, иди уж, — сказала она, высунувшись из соседнего окна.

— Мне бы книжку, — попросил он. Вера протянула приготовленные для Васюни тоненькие книжечки рассказов.

— Он их за день проглотит. Такой жадный. За едой читает. На полосе после обеда другие храпят себе, а он опять за книжкой. Весь в брата пошел, — сообщила Мария и, понизив голос, добавила: — Политикой брат Федор-то у него занимался. Сидит теперь в остроге.

«Совсем не простой, оказывается, этот Васюня. С ним надо бы получше познакомиться, поговорить» — думала Вера, слушая Марию.

Ощупью пробралась она с Леной в клеть, пахнущую лежалой мукой, овчинами и свежим сеном.

— На новом месте приснись жених невесте, — сонно пробормотала Лена, залезая под полог, и тут же заснула.

Глава 10

Вера проснулась, когда узкое окошко клети только начало сереть. В сенях уже кто-то ходил, шлепая босыми ногами. Сварливо скрипела дверь. Мария ворчала на Анюту, которая, видимо, только что вернулась с гулянья.

Наверное, пора было открывать ясли. Вера, пошатываясь, вышла в скрипучие сени.

— Да что ты, дитятко, спи иди, — запричитала Мария, месившая в квашевке тесто. — Рано еще. Устряпаются бабы и принесут ребят.

Вера снова юркнула под полог и мгновенно заснула. Ее разбудила Лена.

— Вставай уж, соня! — ворчливо сказала она, открывая полог.

Вера села на постели. Улыбнулась. Такое замечательное утро, яркое, ослепительное!

Солнце развесило свою золотую пряжу от окна и щелей прямо к пологу.

Вера ступила босыми ногами на теплые от солнца половицы и засмеялась — так было хорошо это утро.

В избе стоял сладкий запах печеного хлеба. Было шумно, хотя на нарах, сколоченных специально для ребятишек, лежали всего двое малышей.

Один из них деловито мусолил губенками завернутую в тряпочку жамку, другой, суча тонкими рахитичными ножками, зашелся в плаче.

Егориха успевала покачивать лубяную люльку, повисшую на березовой жерди, похлопывать по грудке плачущего на нарах ребенка.

Вера неумело взяла хрупкое тельце на руки и стала носить ребенка по избе.

— Погляди-ка, — засмеялась слезшая с полатей Анюта, — не так ведь держат-то, — и, взяв у нее ребенка, ловко, уютно прижала его к своей высокой груди. — Вы его как стеклянного держите.

Совсем нелегкое это дело — нянчиться, если ни разу не держала в руках ребенка. Лене хоть бы что. Она и пеленать умела, и нашлепать могла, когда надо. А Вера чувствовала себя беспомощной. И все потому, что у Лены дома были два младших братишки, а Вера росла одна. «Белоручка я негодная!» — казнила себя Вера.

Вскоре женщины принесли остальных малышей.

В избе, казалось, висел многоголосый густой плач. Все двадцать шесть ребятишек, принесенных в ясли, пробовали голос. Порой хотелось зажать ладонями уши и выскочить в ограду, чтобы хоть немного прийти в себя, отдышаться. Но Вера пеленала, кормила, носила, укачивая, ребят...

В конце концов все-таки удалось всех уложить и успокоить.

Веру ужасал вид ребятишек. «Лесенкой» подстриженные головы были в золотушных коростах. На пахнущие закисшим молоком рожки, из которых кормили ребят дома, были надеты истлевшие коровьи соски.

Раньше, когда она приезжала в деревню, это не бросалось ей так в глаза.

А теперь...

Бедность вятской деревни всегда вызывала у Веры сострадание. Теперь, во время войны, нищенская жизнь крестьян проступила еще яснее. Да и Вера была уже не та...

Вера вытащила привезенные из города резиновые соски, чистые пеленки, заменила обветшалое старье. После этого почувствовала себя спокойнее.

Она стояла около нар, отгоняя хищно гудящие рои мух. Лена, вздохнув, сказала:

— Если бы я когда-нибудь стала литератором, то начала бы свое произведение так: «До чего же ты непостижима, жизнь! Вот элегантная девушка, курсистка Петроградского медицинского института, театралка, еще вчера пленявшая нас своим изяществом, сегодня возится с пеленками сомнительной чистоты, бьет мокрым полотенцем мух и бегает, как угорелая, босиком по деревенской избе». Или вот...

— Замолчи, а то я тебя, как муху, мокрым полотенцем, — сердито сказала Вера. — Видишь ведь, спят.

Эти слова почему-то доставили. Лене удовольствие.

Прикрыв самодельным пологом спящих ребятишек, Вера вышла за избу. Здесь было не так знойно и душно, как в помещении. Она присела на иструпевшую, ломкую, как сухарь, старую колоду.

Стояла безбрежная, оглушающая тишина. Казалось невероятным существование больших шумных городов, всего, что окружало ее несколько дней назад.

Вдруг она услышала звонкий голос Васюниного брата. Распластавшись в зарослях конского щавеля, Санко лежал и смотрел в небо. Рядом с ним, держа в руках берестяной бурак, в задумчивости сидела Олюня.

— Вот бы, Санко, упал к нам этот облак, — мечтательно говорила Олюня, показывая на белое, как пена с парного молока, облачко.

— Ну так что?

Вере не хотелось мешать их разговору. Она притаилась, слушая, что ответит Олюня.

— Мы бы взяли нож и разрезали. Он, наверно, сладкий-сладкий, как пряник, — сказала она.

— Не, не упадет, — уверенно ответил мальчик.

— А камни почто с небушка падают? — почесав темную кудлатую голову, снова спросила Олюня.

— Васюня сказывал, что камень — это молния сама. Как он о землю торкнет, так и гром громыхнет.

— Ище скажешь, — с сомнением протянула Олюня. — Тетушка Егориха говорила, что это Илья, старик святой, на телеге по небушку ездит.

— Знает много твоя старуха, — садясь, презрительно ответил Санко и, сощурив глаза, добавил: — Обе вы с ней просвирни-обманщицы.

— А ты сочень! — мгновенно отскочив от Санка, крикнула Олюня. — Сочень, сочень!

— Кто сочень? — спросила, выходя из засады, Вера.

— А никто, — потупилась Олюня.

— Давайте я вам книжку почитаю, — предложила Вера. Санко встал, морща от солнца веснушчатое лицо; забыв, что надо идти в поле, подвинулась ближе Олюня. Вера принесла книгу. Дети слушали. В округлившихся глазах отражались изумление и радость. Ребятишки сидели не шелохнувшись.

Вдруг Вера почувствовала на себе взгляд и обернулась. Навалившись плечом на угол избы, стоял с серпом в руке Васюня. Он виновато улыбнулся, и Вера вдруг увидела, что слегка косящие глаза его не безвольного голубого цвета, как она думала вчера, а почти черные, с горячими искрами.

— Вера Васильевна, — сказал он с болью в голосе, — ну, неуж нельзя было собрать мужиков, друзей-приятелей, да оборониться от этого барина?

— О ком вы, Васюня? — не поняла Вера.

— Да об этом цирюльнике, который невесту увезти не смог.

Вера вспомнила, что накануне дала Васюне рассказ Лескова «Тупейный художник». «Неужели успел прочесть?» — удивилась она.

— Вы знаете, Васюня, мне тоже очень жаль их, но так было, видимо, на самом деле. Ведь описано правдиво?

— Да ведь можно было помогчи, — не сдавался Законник.

— Видимо, нет...

— Я не спал, думал. Никак не выходит из головы.

— Ну, а вы как бы сделали на месте цирюльника? — взглянув пристально на Васюню, спросила Вера.

— Что я... Я человек простой...

— Ну, а если бы пришлось?

— Я бы кликнул мужиков и сказал: обороните, помогите, — ответил он, тряхнув овсяной копной волос, и в глазах у него сверкнули упрямые искринки.

— А ведь мужики-то разные, другие бы и не пошли, сказали, чего нам ввязываться...

— А я бы скликал самых рисковых, которым ни черт, ни барин не страшен, — горячо ответил он.

— Ну, если так, вы, пожалуй, правы, — улыбнулась Вера и пошла за новой книжкой для Васюни, удивляясь ему и чувствуя смутную радость.

Глава 11

На боковой улице, в стороне от серых мужицких изб, словно подчеркивая, что не имеет ничего общего с ними, стоял двухэтажный кирпичный дом Тимы Зобова, по прозвищу Складенчик, известного на всю округу богача.

Вера представляла его себе широколицым, красноносым здоровяком. Но однажды перед их избой остановился сморщенный, сухой старикашка в нечистой холщовой рубахе с позеленевшими медными пуговицами, в расписных с выцветшим узором валенках и засаленном картузе, из-под которого торчали изжелта-белые космы седых волос. Это и был Тима Складенчик. Вовсе не таким сильным и страшным казался этот старик.

Потыкав батожком тропинку, он отшиб в сторону прутик, поддел ржавую железку. Она заинтересовала его. Поднял, прощупал слабыми фиолетовыми пальцами и спрятал в карман.

Потом подошел к Егорихе и сварливым пронзительным голосом закричал:

— Куда глядишь? Опять твоя голодрань все мои огурцы оборвала!

— Да что ты, Тимофей Егорович, неужели наши? — с ужасом произнесла Анисья, потеряв зловещую колдовскую осанку.

— Они, шельмы, а кто еще?

— Я им! — крикнула Егорнха и просеменила за избу.

Складенчик, довольный, пожевал беззубым ртом и уставился бессмысленными глазами младенца на Веру.

— Душить всех голоротых надо, — прохрипел он. — Голь. Нищие нищих родят. Душить на роду надо!

Вере хотелось оборвать старика, сказать, чтобы он не мешал спать детям. Но — сдержалась.

Складенчик постоял, двинулся дальше и вдруг увидел Санка. Сидя на завалинке, мальчик с хрустом ел свежий зеленый огурец. Складенчик поднял батог и ударил Санка по спине, по ногам. Тот взвился и, отскочив в сторону, веретеном закружился на месте. Обхватил ручонками ногу.

— Вот он, вот! — закричал Тима.

Вера видела, что этот злополучный огурец Санко сорвал на своем огороде.

Горячей волной ударил в голову гнев. Подбежав к Зобову, Вера зло крикнула в изрезанное морщинами лицо:

— Уходите отсюда, нечего вам здесь делать! Не ваш он ел огурец!

— Т-ты кто? К-кто ты такая? — взвизгнул Складенчик. — Да я вас всех... — и, ковыляя, быстро пошел к своему проулку.

Растирая плачущему Санку ушибленную ногу, Вера думала, что надо было сразу оборвать этого старика, когда еще он говорил о голоротых. Тогда бы он не ударил ребенка.

Из-за ограды прибежала испуганная Егориха, запричитала:

— Что ты, Васильевна, наделала? Ведь он теперь меня съест. Мы уж ему потакаем. Думаешь, я за ребятами гонялась? Вид показала, а сама за оградой стою. Санко-то бы стерпел, и все.

От этой житейской мудрости стало обидно и противно. «Неужели выживающий из ума старик имеет в деревне такую силу, что может «съесть» и разорить?

— Лонись ходила о масленице муку займовать, — не успокаивалась Егориха, — с грехом пополам дал, а у самого ее сгнило сколько. А ноне не даст, видит бог, не даст, — и горестно вздохнула.

— Конечно, надо было сдержаться, — сказала Лена осуждающе. — Мы с тобой уедем, а им жить да жить.

— Но нельзя же так жить, Лена, нельзя! — крикнула Вера. — Неужели ты не понимаешь? Ведь такие не только обирают людей, но и души уродуют.

— Я-то понимаю, — обиделась Лена.

— Э-э, хлебушко свой, хоть у попа стой, — проговорила старуха. Видимо, нужда научила ее изворачиваться.

Вера ушла за избу и села на старую колоду, глядя на розовый сентиментальный закат. Ей хотелось, чтобы была злая ветреная погода, чтобы закат был пожарно-красным, чтобы гнулись и скрипели деревья.

— Верочка, — послышался виноватый голос Лены, — ты сердишься на меня?

— Да, — не оборачиваясь, ответила Вера.

— Но это же такой пустяк!

— Нет, Лена, — повернувшись, строго сказала она. — Это не пустяк!

— Но ведь я не говорила, что ты не права, — опуская свои добрые глаза, проговорила Лена.

— Ты говорила и нашим, и вашим, а это хуже всего.

Лена промолчала.

На другой день около избы остановилась крашенная в черный цвет телега. Вороной конь свирепо всхрапывал и ронял на траву желтые комья пены. Высокий ладный мужчина с конопатым лицом, подъехавший на телеге, выдернул из лежащего на завалине обмолотка прядь соломы и старательно вытер лоснящийся круп лошади.

Это был сын Складенчика — Яков, по-деревенскому Яшка Тимин. Анюта зарделась и, пряча полный радости взгляд, села в угол.

Яков вошел, вытер ноги о растерзанный голик, окинул острым ястребиным взглядом избу и весело проговорил:

— День добрый! Я вижу, у вас тут целая казарма.

«Неужели он пришел разбираться во вчерашнем?» — неприязненно подумала Вера.

Егориха, не находя себе места, бегала по избе и ворковала, заискивая перед Яковом:

— Сушь-то, сушь-то какая, Яков Тимофеевич. Бедная землица! Надо бы дождика, надо бы...

— Да, надо, — обхватив колено руками, проговорил Яков. Указательного пальца на правой руке у него не было.

Вера вспомнила рассказ Егорихи о том, что года три назад во время драки в соседней деревне Якову перебили палец. Долго он мстил мужикам за покалеченную руку, грозился пустить красного петуха, а теперь обернулось это счастьем. Остался Яков здоровым дома.

По-татарски скуластое лицо его было хитровато-наглым. Походил он на половецкого хана Кончака из «Князя Игоря».

— Еду в село, — сказал Яков, — так, может, вам, Вера Васильевна и Елена Степановна, что купить надо?

Лена подала деньги.

— Купите нам фунтов пять сушек, — проговорила она, — ребята очень любят.

— Не токмо ребята, я — старуха — тоже уважаю, — снова заговорила обрадованная Егориха.

Вере было противно это заискивание. Она отвернулась к окну. Яков взял деньги и, собираясь выходить, с такой же бодрой непринужденностью, как здоровался, проговорил:

— Сказывают, вчера тут мой старичишка артачился. Простите уж его. Стар стал.

— Да что ты, что ты? Видано ли дело сердиться? — запричитала Егориха, провожая Якова до телеги.

Вера так и не смогла понять, зачем приходил Яков Складенчик. То ли его действительно беспокоила выходка отца, то ли он хотел произвести хорошее впечатление... А может быть, еще имелись причины? Младший Складенчик был и хитрее, и умнее своего отца.

«Но для мерзляковцев этот, наверное, будет еще похуже», — подумала она.

Глава 12

Мария приходила домой неразговорчивая, разбитая работой. Тусклые, без светлинки глаза, по-старушечьи повязанный платок делали ее опаленное, как корка ржаного хлеба, лицо совсем старым. Однажды она сняла свой платок, и Вера увидела, что у Марии стройная белая шея, густые золотистые волосы. Видимо, когда-то она не уступала в красоте своей младшей сестре Анюте. А теперь заботы высушили ее, слиняла под солнцем и ветром Мариина красота.

«Почему же не поможет Анюта? Ведь она крепкая, сильная!..»

Егориха, воровато глядя на дверь, объяснила:

— Анютка-то от Яшки понесет. Вишь, бока какие толстущие, что тебе квашня, — и зашептала-запричитала: — Плохо же одинокой-то бабе! Как стог неогороженной, каждый норовит клок урвать. Да и отрезанной ломоть она. Все по людям живет. Деньги ей платят, так зачем еще поясницу ломать.

Анюта, накинув полушалок, по-прежнему выходила на звуки тальянки за околицу. Видимо, ее не пугало будущее.

— Хоть вой на жниве-то, — жаловалась Мария, — никто не поможет. Свои и то не помогают. А чужим платить надо. У людей уж выжато, сложено, а я... — и скупо всхлипывала, утирая глаза уголком платка.

В такие минуты Вера чувствовала себя виноватой перед этой женщиной.

— Завтра мы пойдем вам помогать, — сказала как-то она. — Анюта с Егорихой здесь справятся.

— Конешно, конешно, управимся, — согласилась Егориха.

Вечером в клети Вера с Леной примеряли лапти, домотканые сарафаны и смеялись на весь дом. Теперь уж они совсем не походили на курсисток. Ни дать ни взять — деревенские девушки.

— Вот бы в Вятке так появиться! — взвизгивала от восторга Лена. В глазах у нее прыгал плутовской веселый огонь.

— Да еще прийти к Фортунатову и сказать: вам поклон из деревни. Он бы ни за что не узнал! — подхватила Вера.

— Конечно, нет... — засмеялась Лена и, надвинув на глаза платок, смиренным голосом проговорила:

— Барин, не хошь ле медку купить? Сладкой медок, липовой.

Этого они выдержать не могли и, повалившись на постель, смеялись до слез. В довершение ко всему неожиданно оборвались веревки и полог свалился, накрыв их. Они долго возились, выбираясь из этого мешка. Вылезли красные, взлохмаченные и опять залились смехом.

...Вера проснулась, когда уже светило солнце. Марии в избе не было. Растолкав Лену, она побежала в ограду, но и там не нашла хозяйку. Ушла без них, постеснялась будить.

Перекинув за плечи лапти, девушки отправились в поле по холодной, щекочущей подошвы земле. На мутно-седой от росы траве пролег зеленый след — прошла Мария.

Жгучая, как вода-снежница, зернистая роса опалила ноги. Ступать в траву боязно, как в реку перед купанием...

Чистые утренние звуки были четки. В соседней ограде покряхтывал колодезный ворот, позванивала о сруб бадья. Пахло свежестью, прелой хвоей, доносило сладкий аромат земляники.

«Почему я не встаю утром рано-рано, почему не выхожу на луга, пестрящие цветами? Ведь здесь так хорошо и просторно, — думала Вера, приподнимая отяжелевший от росы мокрый подол платья. — Недаром Васюне на этом безлюдном приволье приходят в голову такие чистые, светлые мысли. Только тот, кто видел такое утро, может любить деревню».

Жнитво оказалось совсем не легким делом. Чуть взяла Вера серп — порезала мизинец. Малиновой струйкой брызнула кровь. Вера сунула палец в рот. Оторвала от платка полоску, присела во ржи, чтобы не видели Мария и Лена, как она перевязывает ранку.

Вера старалась. Кажется, стало получаться. Так же, как Мария, не разгибаясь, захватывала она тугие стебли и с хрустом подрезала их. Потом устала. Казалось, что уже давно жнет она. Едкий пот заползал в глаза и щипал их. Спину нестерпимо калило солнце. Но бросать было нельзя. Мария и Лена жали.

Спотыкаясь о сухие комья земли, пядь за пядью, медленно продвигалась Вера следом за жницами. «Только бы не отстать. Неужели я такая слабая, неужели не выдержу! Неужели я слабее Лены? Нет!»

Пепельно-серую бороздчатую землю, непроглядную густерню стеблей — все вдруг залило розовым туманом. Потом голову окутала густая чернота.

Вера очнулась оттого, что кто-то брызгал ей в лицо водой. Это была Мария.

Вера села. Голова гудела от боли, в ушах стоял глухой лесной шум. Так шумит ветер верхушками деревьев. Уже не на жниве, а в тени рябин, на краю поля лежала она.

«Перенесли», — равнодушно подумала Вера.

Присев к ней, с тревогой заглядывая в лицо, о чем-то говорила Лена, с любопытством смотрела Олюня, кусая золотистую соломинку. Мария подала Вере берестяной бурак с квасом. Когда Вера напилась, она обвязала ей мокрым полотенцем голову, сказала жалостливо:

— Непривычная ты. Отойдет голова, иди, жданая, в деревню, полежи там в пологу. Мы уж тут без тебя...

— Не пойду, — с трудом выдавила из себя Вера.

Опустошенная, сидела она, прислушиваясь к стуку своего сердца, думая о том, что теперь будет презирать себя за слабость. Потом встала и, подобрав серп, побрела к жнущим вдали Лене и Марии. В голове по-прежнему стоял лесной шум, тупо ныла спина, но Вера наклонилась и захватила рукой упругую ржаную прядь. На другой день, несмотря на боль в руках, она снова отправилась в поле.

— Я ведь тоже чуть не упала в обморок, — призналась Лена.

— Нет, ты сильная, — ответила Вера. — Это я — жалкая интеллигентка. Но ты не сомневайся, Лена. Я вытравлю из себя барышню-белоручку!

— Больно уж ты настырна, Васильевна, — похвалила ее Мария в обед, наливая в глиняную чашку варенец.

Было приятно от этой скупой похвалы.

Глава 13

Отстояли знойные палящие дни, когда солнце, красное, сухое, спускалось в дымную от пыли даль. Над истомленной, потрескавшейся землей, над пыльными измученными травами медленно поднялась, словно двигаясь в гору, лохматая, как овчина, туча. Притаился ветер. И вдруг хлынул парной, толстый дождь. Со стрехи он падал витыми, как веревка, струями. Ребятишки, радуясь, бегали по дымящейся теплой земле, по мутным лужам, визжали от восторга. В деревне наступил отдых. Детишек в ясли теперь не носили.

Началось повальное приглашение в гости. Каждая из хозяек считала долгом пригласить Веру и Лену «на лепешки». Сначала это нравилось. Мерзляковские хозяйки умели печь румяные каленые оладьи, которые с деревенской сметаной, тертой земляникой и зеленоватыми солеными рыжиками так и просились в рот. Потом лепешки и шаньги надоели, и девушки ходили в гости только для того, чтобы не обидеть хлебосольных хозяек.

Позвал их к себе и Васюня.

Суетливая мать Васюни, Катерина, хлопотала у печи. Макая куриным пером в плошку, мазала янтарным маслом пышные полнотелые ватрушки и, шепелявя, приговаривала:

— Проходите, проходите, гоштьюшки дорогие. Не побрежгуйте моей штряпней, — и лицемерно сокрушалась, что шаньги получились черны и тверды.

Вера с Леной уже изучили повадки хозяек и, как могли, хвалили стряпню.

Васюне, видимо, не терпелось показать им свои книги. Он топтался на месте, садился за стол и вскакивал. Вообще Законник выглядел в этот день необычно. Волосы, расчесанные на пробор, отливали масляным глянцем. Одет он был в ситцевую горошками новую рубаху, которая топорщилась на спине.

Наконец с обедом было покончено, и они пошли в горницу. Красный, расписанный ромбиками сундук был почти до крышки наполнен книгами. Васюня, млея, открыл его и встал сбоку. Чего тут только не было! Обтрепанные сочинения Данилевского, Даля, книжечки издательства «Донская речь», учебники.

— Вот эту книгу семинарист мне подарил, — показывая учебник греческого языка, сказал он. Потом поднял толстый путеводитель то всем странам мира. — Его у лавочника выпросил. Он завертывал мыло да пряники. В книгу-то пряники! Вот ведь какой!

К книгам Васюня относился благоговейно. На Санка, заглянувшего в горницу, посмотрел так сердито, что тот тут же скрылся.

О каждой книге мог рассказать Законник целую историю.

— «Митрошкино жертвоприношение» когда я читал, так сам ревел. Я бы тоже, как Митрошка, хлеб мужикам роздал, — говорил он.

Васюня наивно верил издаваемым земством книжечкам, в которых рассказывалось о легком пути к изобилию.

— Вот «Петруша-плетенщик». Парень молодой, как я. Артель в деревне собрал, — горячо рассказывал он. — Стали они шляпы из соломы плести и так разбогатели!

— А вы не пробовали шляпы плести? — спросила Вера, глуша усмешку.

— Нет, у нас не выйдет, — убежденно сказал Васюня. — У нас все кто куда глядят. Вот, — вдруг загорелся он, — кабы земли побольше, да не трехполку бы, а семь полей, как в иных державах.

— А как же вы земли побольше получите? — спросила Вера.

— Ну, вот обществом бы всем взять да землю заново и разделить, — сказал он и обвел их спрашивающим взглядом.

— А Тима Складенчик не даст, — возразила Вера.

— Купить.

— А ты говорил, что у него денег и так много, — сказала Вера. — Зачем ему деньги? Ему земля нужна!

— Денег у него много, — вздохнул Васюня. — Нынче весной Яшка Зобов лужок у нас, у деревни, оттяпал. Споил всех мужиков и дал подписать бумагу. И за копейки продали. А уж земли у них по горло. Все черная да сладкая, как солод.

— А ты что?

— Я не пил. Потом писал жалобу-прошение, да где-то застряло. Яшка Тимин теперь имеет на меня зуб. Он, говорят, жалобу мою купил, где надо. А на мельнице у нас Сырчин, хозяин, по лопатке муки с мешка берет. От этих «лопаток» у него амбары трещат, а у Марии да Егорихи хлеба своего до рождества не хватает.

Выговорившись, он помолчал.

— Пока Тима да Сырчин этот будут всем владеть, всегда так будет, — проговорила Вера. — Ты правильно сказал, весь народ должен этим владеть.

— Тима обманывает, становой дерется, поп тоже обирает. Видно, не знает об этом царь, коли так, — проговорил Васюня. — Не знает ведь?

Лена выжидающе смотрела, что скажет Вера. Вера слегка побледнела.

— А ты знаешь, Васюня, сколько у царя десятин земли? Наш царь — первый помещик. Конечно, он Тиму в обиду не даст.

— Ну-у? — удивился Васюня и озадаченно пощелкал пальцами по «Петруше-плетенщику». — А как же тогда?..

Неожиданно скрипнула дверь, и в горницу вошла Катерина.

— Из-за этих шамых книжек, — с осуждением сказала она, — и штаршего моего пошадили, и он штолько уж греха принял. Чего шделал, перед вашим приходом меня опожорил, — и неожиданно всхлипнула.

— Да ладно тебе, — скривился Васюня. — Иди, пеки шаньги.

— А не ладно, вше шкажу! Пушть бы тебя приштыдили, богохула, — вытирая фартуком глаза, заговорила Катерина.

Вера слушала о «богохульстве» Васюни, и он все больше и больше нравился ей. «А ведь ему всего семнадцать лет», — подумала она.

— Когда это было? Перед пашхой, жнать, еждил батюшка, божью милоштыню шобирал...

— У этого нищего хоромы чуть беднее, чем у Тимы, — перебил Васюня.

— Опять жа швое! Молчи! — оборвала его Катерина. — Я чарушу яич наклала и говорю ему: подъедет батюшка, так отдай. А он вышкочил и говорит батюшке-то: «Што, швятой отец, ражве, говорит, мы у тебя жаймовали?» Вот ведь чего ляпнул! А я жашла в ижбу, увидела: чаруша с яйцами на штоле, так и обмерла.

Вытерев фартуком вспотевшее лицо, Катерина так же неожиданно закончила:

— Вы уж поначитайте ему, коштолому, чтобы не богохульничал.

Нетерпеливо тряхнув гривой русых волос, «костолом» сказал:

— Все равно ведь я верить не буду.

Мать всплеснула руками и, расстроенная, ушла в избу.

— Богу-то я уж давно верить перестал, — небрежно объяснил Васюня. — Решил проверить. Замерз в ограде голубь. Я принес его в избу, положил на лавку и думаю: коли есть он, так оживит птичку. Начал молиться. Стою на коленях, а сам поглядываю: не оживет ли голубь? А он лежит, как раньше, не шелохнется. Вот и перестал верить. А в школе ведь я пономарил, закон божий назубок знал. Поэтому и Васюней Законником прозвали.

Потом, встрепенувшись, снова спросил:

— Что же делать, если царь не поможет?

Вере хотелось поговорить с Законником с глазу на глаз, узнать, как он поймет книги, которые дала она, но не успела. Надо было отправляться в Вятку.

Перед отъездом собрались женщины почти со всей деревни. Каждая принесла с собой гостинец: одна — берестяной бурачок свежей малины, другая — дюжину печеных яиц. И каждая, насильно всовывая свои подарки, бормотала: «Уж не побрезгуйте, не обессудьте». Вера и Лена стояли растроганные, растерянные и не знали, как им быть.

Васюня, тихий и какой-то очень уж робкий, смущенно улыбаясь, поставил берестяной бурачок с медом и поправил рядно на телеге, не зная, чем еще можно проявить свое внимание к Вере и Лене.

— На Карийском угоре лошадь-то за узду сведи, — наставительно сказал он вознице.

— Приезжайте, Васильевна, Степановна, приезжайте! — услышали они, удаляясь. Женщины держали у глаз фартуки, махали руками. Забравшись на изгородь, долго еще смотрел им вслед Васюня. Потом его не стало видно. Уплыла за бугор и деревня...

И опять мягко катились колеса по прибитой дождем пыли, оставляя сзади черные деревеньки с их прохладными оградами, с запахом прелой соломы, медвяным гречишным ароматом, с сочным шлепаньем валька на пруду. Вера сидела, откинувшись на грядку телеги, и думала о том, что совсем другой оказалась на этот раз деревня.

Глава 14

За лето изменился Петроград.

С присвистом распевая «Канареечку», прошли молоденькие солдаты. У дам они уже не вызывали умиления. На углах появились злые, небритые инвалиды на костылях, с плоскими рукавами рубах. Они хрипло предлагали купить газеты и папиросы.

Их однообразные выкрики слышны были и в сером с вонючим двором доме, куда переехала теперь Лена. Во дворе рабочие-мраморщики большими ноздреватыми кусками пемзы уныло шлифовали надгробные плиты.

— Выбрала же ты местечко, — пошутила Вера. — Каждый день будешь думать о бренности своего существования. — Заметив, что со двора ведут целых три выхода, улыбнулась: — Хорошее место. Просто замечательное.

Вере не терпелось увидеть Ариадну, рассказать ей о том, как много увидела она за лето, о том, что решила теперь изучать аграрный вопрос, так как без этого сложно разобраться в деревенских отношениях.

Не распаковав вещи, отправилась из дома к Ариадне.

— Какая ты крепкая стала, — разглядывая Веру, так же ровно, как всегда, говорила Ариадна.

— Ты понимаешь, целых полтора месяца на воздухе. Я даже сама жала! А какого я там доморощенного просветителя нашла, — смеялась Вера, не зная, с чего начать рассказ о Мерзляках.

В Ариадне что-то изменилось. Провалились глаза. Теперь они светились сухим горячим блеском и не были такими успокаивающими. И волосы, чудесные каштановые волосы были подрезаны,

— Зачем это? Что с тобой? — встревожилась Вера. Вначале она так обрадовалась встрече, что ничего этого не заметила. — Что-нибудь случилось? Почему ты такая?

Ариадна прикрыла дверь. Вернулась к Вере.

— Ты знаешь, типография, в которой я работала, провалилась, — сказала она.

«Как только могла я радоваться, хвалиться своим здоровьем. Глупая и черствая!» — Вере стали противны свои огрубевшие руки, здоровый цвет лица.

Вера подумала, что Ариадне тоже грозит опасность, но Пётенко успокаивающе покачала головой.

— Мне удалось вовремя уйти. За себя я не беспокоюсь. Но у меня на руках человек, одна девушка-печатница. Ее надо переправить в другой город. Эту ночь она должна находиться в Петрограде. Я не знаю, у кого устроить ее.

Вера метнула горячий взгляд.

— А ты не подумала обо мне?

Ариадна сжала благодарно ее руку.

— Ты у меня всегда такая, смугляночка!

Времени на разговор о Мерзляках не оставалось. Надо было устроить знакомую Ариадны и как можно быстрее.

Вера решила, что будет безопаснее, если девушку к ней на квартиру приведет Лена, а утром на вокзал проводит Гриша.

Лена испугалась, сбивчиво зашептала:

— Тебя же арестуют. Как пить дать арестуют...

— Значит, не будешь помогать? — жестко спросила Вера. — Боишься?

Лена прижала ладони к жарким щекам.

— Боюсь, Верочка, боюсь.

Вера молча двинулась к двери, но Лена схватила ее за руку. — Ты не слушай меня, я сделаю, сделаю.

— Я так и думала, — сказала Вера, — жду тебя.

Когда Вера постучала в узкую, как пенал, Гришину комнату, он, видимо, спал. Растерянный, с красной щекой и ошалелыми глазами, вскочил, запнул под кровать высунувшийся чемодан, поправил смятую подушку. Потом обтер рукавом единственный стул и подал Вере.

— Да, конечно, — хрипло согласился он. — Сделаю обязательно; конечно, осторожно.

Вечером Лена привела нарядную даму в шляпе с вуалью.

— Меня зовут Софья, — крепко пожав Верину руку, сказала та, и Вера поняла, что больше ни о чем ее расспрашивать не следует.

Лена справилась со страхом, была довольна собой, и ей никак не хотелось уходить. В миндалевидных глазах так и светилось любопытство. Вера проводила ее до лестницы, сказав, что Лена выполнила поручение замечательно.

Софья была чуть старше Веры. Морщинки, сходящиеся к переносице, когда она задумывалась, и складки в уголках губ придавали ей суровый вид. Однако стоило ей улыбнуться, как лицо становилось добродушным, мягким, и тогда Софья казалась сверстницей, понятной и близкой.

Она подошла к окну взглянула на улицу, привычным движением достала папироску и жадно затянулась.

— Извините, но я покурю. На улице нельзя было, обращают внимание.

— Пожалуйста, пожалуйста, — откликнулась Вера.

Она поила гостью чаем с печеньем, привезенным из дома, рассказывала о Вятке.

— У вас там, видимо, еще густо живут? — спросила Софья. Вера смутилась. Нет, в Вятке жили по-разному; и густо, и впроголодь. Но в их двухэтажном особняке никогда не чувствовалось нужды.

— Просто моя мама живет в достатке, — испытывая неловкость, сказала Вера.

— А-а, — протянула Софья, и Вере показалось, что произнесено это было с холодком.

Ей нестерпимо захотелось сказать о том, что нынче после возвращения из деревни в Вятку ей вдруг стал противен этот достаток, что она стала чувствовать раздражение от изобилия и что человек, посвятивший себя революционному делу, наверное, не имеет права пользоваться этими благами. Выпалила все это горячо, сбивчиво, боясь, что девушка не поймет ее.

Софья с интересом взглянула на нее и, поправив пышную модную прическу, произнесла задумчиво:

— Да, Перовская ушла из семьи, из дома. И многие другие. Но ведь вы не собираетесь стать наследницей этого дома? Так что стоит ли теперь отказываться? На что вы будете существовать? — и прямо взглянула Вере в глаза.

— Нет, конечно, я не собираюсь стать наследницей, — торопливо ответила Вера.

Лежа в постели, Софья о чем-то долго думала, потом встала и опять закурила, сосредоточенно разглядывая розовую тлеющую точку.

— Вы знаете, нас не понимают многие даже с житейской точки зрения. Ведь у нас не бывает порой ни семьи, ни дома... Одни убеждения за душой... О благах думать некогда.

Напряжение и тревога, которые сдерживала в себе Софья, передались Вере.

Гостья спала, а она еще долго смотрела в потолок, не в силах заснуть. В ночи перезванивались на Кронверкском трамваи. По стенам и потолку бродили тревожные отсветы и тени. Они разжигали разгонявшее сон волнение.

Как мало она сделала, чтобы быть похожей на таких людей, как эта Софья! Ведь действительно та жертвует всем. Семьей, личным счастьем, хотя выполняет совсем незаметную рядовую, простую работу печатницы.

Утром пришел Гриша в тщательно вычищенной тужурке с сияющими ясными пуговицами. Бледный и решительный. Для него это поручение было, наверное, таким же испытанием, как для Веры памятное свидание с «женихом».

Все обошлось благополучно. В модно одетой даме жандармы не узнали подпольщицу.

Вере хотелось прыгать от радости. Ариадна останется довольна,

Глава 15

И вдруг, как удар, от которого темнеет в глазах, — весть о том, что Ариадна арестована. Арестована почти без улик, если не считать испачканный типографской краской носовой платок, который при обыске передала жандармам квартирная хозяйка.

Вера ушла с занятий и долго бродила по улицам. «Ариадна, конечно, не сознается в том, что это ее платок, и ее скоро выпустят», — думала она, стараясь успокоить себя. Но вечером, сидя в своей темной комнате, представила, как бледную, измученную допросами подругу ведут по бесконечным коридорам и узким железным лестницам в темную холодную камеру, и ей стало страшно за нее.

«Завтра же утром схожу к Алексею Петенко. Ведь если он вмешается, жандармы не будут так придирчиво разбираться во всем», — устало заевшая, подумала Вера.

Она уже забыла дом, в котором жил Алексей. Как-то однажды случайно его показала Ариадна. Быть может, это совсем не тот дом? Она прошла мимо седого благообразного, как Николай-угодник, швейцара и позвонила. Открыл носатый, заспанный денщик. Окидывая ее оценивающим взглядом, кашлянул, гмыкнул и неторопливо проговорил:

— Скажу их благородию. Вроде бы проснулись, — и, придержав коленом дверь, видимо, для того, чтобы не скрипела, ушел в комнаты.

Он вернулся минут через пять и, уже без всякого интереса взглянув на Веру, сказал:

— Велел подождать. Пройдите вон туда.

Вера вошла в уютную гостиную. Сиял под холодным солнцем зеленый кафель камина. Со столика, преклонив колено, учтиво улыбался фарфоровый японец с подносом в руках.

«Он поймет, — томительно долго ожидая Алексея, думала Вера. — Сегодня же отправится в жандармское управление и скажет: «По недоразумению попала в тюрьму моя сестра...»

Раздался скрип сапог, и на пороге вырос Петенко. Он почти не изменился.

— Чем могу быть полезен? — с холодной учтивостью спросил он.

— Вы понимаете, Алексей... — она помедлила, и под холодным взглядом его глаз добавила: — Алексей Елизарович! Случилось какое-то глупое недоразумение. Арестовали Ариадну.

Она ожидала, что Петенко удивится, скажет «не может быть» или еще что-нибудь, что говорят в таких случаях. Он закурил папиросу, стряхнул пепел на поднос, который держал фарфоровый японец, и спросил:

— Вам кажется, что произошло недоразумение?

Вера глубоко вздохнула, чтобы обрушить целый шквал возмущенных слов против жандармов, но он так же ровно и холодно закончил:

— А по-моему, никакой ошибки нет, — и поднял на Веру свои светлые с нетающей льдинкой глаза.

— Вы знаете, Алексей Елизарович, — вставая, сказала она, — ведь Риде можно помочь...

Стряхнув длинным, как волчий коготь, ногтем пепел на поднос японца, он тихо, но внятно проговорил:

— Судебные власти разберутся без нашей помощи.

— Но ведь... Рида — ваша сестра! — беспомощно сказала она,

— В семейные наши дела я вам вмешиваться не советую, — отрезвляющим твердым голосом сказал он, и Вера поняла, что ей ничего здесь не добиться.

По-прежнему отражалось на кафеле холодное осеннее солнце, по-прежнему стоял, преклонив колено, фарфоровый японец с подносом. Только теперь Вере показалось, что он не улыбается, а сделал противную гримасу. Она встретила ледяной взгляд Петенко. Стало зябко. «Нет, такого не уговоришь».

Она встала и, открыв дверь, вышла на улицу, не заметив ни денщика с оценивающим взглядом, ни похожего на Николая-угодника старика швейцара. Сейчас они были ей совершенно безразличны.

Глава 16

Стояла звонкая медная осень с прозрачными днями. Курсистки приносили в институт багряные букеты широкопалых кленовых листьев и, как в гимназические годы, закладывали их на зиму в книжки.

Веру не умилял сухой шорох листвы, не волновала бездонная глубина осеннего неба. Арест Ариадны сделал ее сдержанной, скупой на чувства. Хотелось дела такого, которое бы поглотило все ее время. Вера ждала. Ведь не оставят же ее товарищи Ариадны, она должна кому-то помогать, что-то делать.

В коридоре у высокого узкого окна ее задержала Зара Кунадзе. В горячих глазах — пытливое беспокойство, словно впервые смотрит она на нее. Пальцы развивают и завивают смоляную метелку на конце косы.

— Сегодня у тебя «свидание» с Бородиным.

Вера медленно подошла к «французу».

— Здравствуйте, Сергей!

Он рывком повернулся к ней.

— Катенька, добрый вечер. Я тебя жду. Ты долго не шла, — и шепотом добавил: — Зовите меня Степаном.

Вера опустила ресницы. «Понятно. Знаю. Я — Катенька, ты, нет, вы, Сережа, — Степан».

Бородин кивнул на угловое здание с вывеской «Свечная и посудная торговля».

— Вот этот дом.

«Значит, здесь?» Дом обычный, но там собрались необычные люди, члены Петроградского комитета большевиков. И ей, Вере, поручено охранять это заседание. Она втайне боялась, что не сможет выполнить это страшно важное поручение, и немного нервничала.

Мимо них проскользнул человек с перевязанной платком щекой, в ветхом узковатом пальто. Толмачев. Он — член Петроградского партийного комитета. Вера отвернулась. Ничем нельзя показывать, что она знакома с этим человеком. Ведь тут, наверное, за каждым углом шпики.

С неба сыпал нудный морох. Сергей и Вера гуляли то по одной, то по другой стороне улицы, стояли под желтым тополем. Бородин склонил голову, словно любезно слушал ее, а сам наметанным взглядом окидывал фигуры встречных. Вера тоже вглядывалась в улицу, но все было таким обычным. Шаркали калошами чиновники, бухали сапогами мастеровые. Задохнувшись, поставила на забор скрипучую корзину прачка. Так бывает всегда. Сергей взял ее под руку. «Да, он правильно сделал, так меньше подозрений». Рука у Бородина была сильная. Вообще от всей его фигуры, округлого розового лица веяло здоровьем. «Он, наверное, очень добрый», — подумала Вера и тут же спохватилась: «Зачем это? Надо думать о том, чтобы не пропустить филера, а я...»

Бородин почему-то забыл, что ее надо называть Катенькой. Остановился и, заглядывая в глаза, взял ее за плечо:

— Вам не холодно, Вера?

— Нет, что вы.

— А ноги не промокли?

— Ну, что вы, нет, — сказала она и покраснела. Из прохудившегося ботинка при каждом ее шаге вытекала пузыристая грязь. «Хорошо, что он не заметил. А вдруг заметил?»

— Тогда на вечеринке я очень хотел поговорить с вами. Вы так вдохновенно читали «Каменщика»...

Вера вспомнила мимолетную встречу в трамвае. Тогда он, конечно, не заметил ее. Усмехнулась:

— А я вас знаю уже целый год.

Неожиданно он зло прищурил глаза, крепко стиснул ее руку. В придушенном шепоте — тревога:

— Ты не заметила? Нет? Вон та пролетка. Она битый час стоит уже здесь.

Нет, Вера не заметила. Горбился на козлах унылый извозчик. Это так обычно. А Сергей заметил.

Они прошли дальше. За углом, в тупичке, сидел подгулявший студент. Проходя мимо, Сергей споткнулся о его длинную ногу, громко извинился и прошептал:

— Сними пролетку.

Студент встал. Покачиваясь, побрел к пролетке.

— Эй, ты, в «Квисисану»!

Извозчик из-под надвинутого на глаза козырька буравнул взглядом.

— Нельзя-с. Занято-с.

Вера почувствовала беспокойство. «Неужели узнали? Неужели! Прокараулила... Эх!»

Сергей, подведя ее к крыльцу, пожал руку.

— Идите, Катенька.

«Да, Сергей прав. Надо предупредить». Она поднялась на третий этаж, предупредила Зару Кунадзе; возвратилась в сад, где ее ждал Бородин.

— Я все сделала, Степан.

— Хорошо. Только мы зря предупреждали: извозчик действительно ждал седока... Да, простите, Верочка, я не дослушал вас. Как же вы меня знаете целый год?.. Ах, в трамвае? — он заразительно засмеялся. — Эта фраза у меня одна-единственная осталась в памяти с гимназических лет... Значит, требовала трамвай остановить?

У Веры в неудержимой улыбке расползлись губы.

— Требовала. Шпион, говорит, это.

Он засмеялся еще веселее.

— Тш-ш, — прошептала она. — Нельзя так громко смеяться. На нас обратят внимание.

— Ничего. Можно, — успокоил он. — Даже нужно веселее смеяться. Это во всех отношениях полезно, — и опять засмеялся.

Из подъезда дома по одному выходили люди и скрывались в серых сумерках. Так же быстро прошел Николай Толмачев. На этот раз он был без повязки, в новой фуражке.

Теперь можно уходить им, но Вера медлила. Сергей тоже не опешил.

— Давайте пройдемся по набережной, — сказал он и еще крепче сжал ее руку.

— Нет, что вы. Опасно, — ответила она, но пошла: ведь попросил он, «француз».

На набережной было светло от огней и пустынно. Бородина может легко зацепить филер.

— До свиданья, Сергей, — решительно произнесла Вера и протянула ему руку.

Он взял ее за руку.

— Подожди... Я тебе хотел сказать... Вернее, вам. Вы можете меня звать на ты...

Вера посмотрела на носки своих ботинок, потеребила зажатые в руке перчатки.

— Хорошо. Вы тоже можете звать меня на ты.

Сергей не отпускал ее руку и молчал.

Она подняла глаза и замерла. По спине прошла морозная дрожь. Шагах в десяти стоял и смотрел на них какой-то господин в сером пальто. Это же шпик, несомненно пшик. «Как же так? — рассердилась она и на себя, и на Сергея. — Как же так глупо «зацепили» нас?»

Ей не опасно. За ней не следят. А Сергей всю прошлую неделю водил за собой «хвост». «Этот тип не должен видеть его лица!» — мелькнула мысль, и Вера, обхватив Бородина за шею, одними губами прошептала в самое ухо;

— Филер, сзади филер.

Сергей покосился на человека и вдруг крепко обнял и поцеловал ее. Вера возмущенно рванулась из рук Бородина, но он крепко держал ее и что-то шептал. Около своих глаз она видела глаза Сергея с большими, как у ребенка, ресницами. Нет, вырываться нельзя. Ведь он разыгрывает влюбленного...

И все-таки ей хотелось вырваться, крикнуть Бородину что-то обидное.

Она не слышала, как шпик, многозначительно крякнув, прошел дальше.

Наконец Сергей отпустил ее. Вера дрогнувшим голосом прошептала:

— Какой ты, оказывается... Кто тебе позволил?!

Она боялась, что вот-вот заплачет.

Сергей растерянно топтался, виновато прятал взгляд.

— Ты понимаешь... Прости... Я...

Вера повернулась и ушла, не попрощавшись.

«Какой он! Разве можно так?.. Но ведь иначе ему было нельзя! — путались в голове мысли. — Надо забыть это. Это просто так, чтобы спутать шпика». Но ей казалось, что Бородин это сделал не только для того, чтобы обмануть филера. Он говорил что-то ласковое. Да и взгляд у него был долгий, значительный.

В душе осталось смутное чувство обиды, какая-то горечь. Ведь это был не кто-нибудь, а «француз», о котором она так часто вспоминала. И вдруг он позволил себе такое...

«Было бы лучше, если бы я относилась к нему, как ко всем», — подумала она.

Глава 17

На квартире рабочего Путиловского завода надо было взять шрифт и перенести его в институт на хранение. В шкафу гистологического кабинета он сохранится надежнее. Повесив на шею под шубкой увесистые мешочки, Вера вышла на улицу. Рабочий, прощаясь, предупредил:

— Меня тут опять полюбил один, так что будьте осторожны.

На углу улицы она осмотрелась — никто за ней не следил — и, успокоенная, села в трамвай. Но недалеко от института, в сонном переулке, вдруг услышала поскрипывание снега и стук трости. Точно такое же легкое поскрипывание и стук были слышны, когда она шла до трамвайной остановки на Нарвской заставе. Вера почувствовала беспокойство. Нестерпимо захотелось оглянуться: кто идет за ней? Но она тем же размеренным шагом шла дальше. Если посмотреть, филер поймет, что она обнаружила слежку.

Надо выйти на людную улицу. Там легче будет скрыться, исчезнуть в толпе. Сворачивая на проспект, Вера оглянулась. Шел мужчина с борцовскими подкрученными усами, в коротком черном пальто и серой шапке. Тросточку он держал теперь под мышкой.

«Может быть, это не филер? Может быть, показалось?» Она прошла еще два квартала, повернула на Большой и склонилась у витрины магазина среди женщин, рассматривающих платья. Сомнений быть не могло: мужчина в коротком пальто шел следом.

«Никогда не надо ходить по одной дороге, заходить, не успев замести след, на квартиру; нужно чаще менять головные уборы», — вспомнила она наставления Николая Толмачева. Но все это не годилось сейчас. Дорога была новая. Вера даже мало звала эту улицу. Ее ободрила мысль: в доме Лены Кругловой есть проходной двор. Нужно попробовать избавиться там от шпика. Пошла быстрее. Занемела шея от висящих мешочков, но она боялась поправить их.

Вот и арка ворот. Дальше, у следующих ворот, стоит в белом фартуке дворник, а здесь нет никого. Это хорошо. Она свернула во двор и мимо засыпанных снегом мраморных плит пробежала к выходу. Шпик поймет в конце концов, что двор проходной, но задержится здесь. Она вышла на поперечную улицу, свернула в переулок и, снова выйдя на перекресток, дождалась в тени подъезда трамвая. Доехав до института, с облегчением поняла, что шпик где-то отстал.

Переночевав у курсисток из Вятки, на следующий вечер Вера пришла к Лене. Надо было выждать — пока не появляться дома.

— Я так замерзла, так проголодалась! — с наигранной веселостью сказала она, прикладывая малиновые озябшие руки к щекам.

Лена засуетилась. Вытащила из тумбочки подернутую черствинкой краюху хлеба, положила на блюдце слипшийся комочек дешевых конфет, принесла из кухни курящийся паром чайник. Она была рада приходу Веры. От ее голубых преданных глаз, как всегда, было спокойно и уютно.

Вера, обжигая о стакан пальцы, долго пила чай и говорила о том, как хорош сотовый мед, только что срезанный с рамки; почему ей, Лене, идут больше светлые платья, чем темные. Потом они вспоминали прогулку в Широкий лог, и Лена заявила, что, по ее мнению, Гриша все-таки влюблен в Веру. Вера сказала, что это вовсе не так, и они заспорили.

Лене нужно было идти в студенческую столовую, где она работала раздатчицей обедов, но Вера не проявляла никакого желания уходить от нее.

Лена встала, примерила новую Верину шубку; подойдя к узкому зеркальцу, переплела волосы; походила по комнате. Вера не хотела догадываться и сидела, проявляя жгучий интерес к учебникам подруги.

Наконец Лена не выдержала и надела пальто.

— Ты подожди. Я скоро.

Вера против обыкновения согласилась ждать, хотя, Лене казалось, она могла бы проводить ее до института.

Когда Лена вернулась, Вера спала в ее кровати, что-то бормоча и хмуря тонкие подвижные брови. Вере снилось, что она карабкается по бесконечно длинной пожарной лестнице. Внизу — кипящая черная пучина. Если пальцы не удержат, она ринется вниз, и тогда — гибель. Вялые, онемевшие руки не слушаются ее, а ноги никак не могут найти перекладину. Она висит над страшной чернотой.

Вера проснулась от глухого стона и села на постели.

— У тебя жар, Верочка? Ты простыла? Почему ты так стонешь? — беспокоилась Лена, приложив руку к ее лбу.

У нее был жалостливый голос. Она могла, наверное, сорваться с места и сейчас же побежать за доктором.

— Нет, не беспокойся, ложись, — стараясь улыбнуться как можно беззаботнее, сказала Вера. — Глупость какая-то приснилась.

Лена заглянула в ее лицо широко раскрытыми глазами:

— Страшно?

Вера придвинулась к стене, освобождая подруге место.

— Сон же. Спи... Тебе завтра рано вставать.

Утром она заявила Лене, что пойдет одна, так как очень спешит в институт. Вечером снова пришла ночевать, сказав, что ей вдруг взгрустнулось о доме и захотелось увидеть свою подружку — хранительницу тайн.

Разглаживая на ладони клеенчатый лист фикуса, Лена слушала рассказ Веры о том, как она любит ходить летом босиком и что это очень полезно с медицинской точки зрения. Недослушав, подняла обиженный взгляд.

— Нет, Вера, ты мне неправду говорила. У тебя что-то случилось.

Облив чаем учебник по агрохимии, Вера схватила тряпку.

— Что ты. Нет, нет. Я, серьезно, просто так пришла, — вытирая стол, сказала она.

Потом вдруг задумалась, заглядевшись в окно. Лена не сдавалась:

— Ну вот, уставилась в одну точку, значит, у тебя что-то стряслось. А почему ты об Ариадне ничего не рассказываешь?

Вера отобрала у нее листок фикуса. Перегнула, измяла и бросила к печке.

— Ариадна в тюрьме. Пока от нее ни слова. Но ко мне это не имеет никакого отношения.

Лена кивнула головой. Видимо, успокоилась. Не знала Вера, что подругу до утра мучили страшные видения. Ей казалось, что над Верой нависла угроза ареста и даже каторги.

Днем Лена сходила к Грише Суровцеву, и они вдвоем решили, что Вера ведет себя очень странно; не иначе, как ей грозит арест. Они долго сидели, думая, что предпринять, но так и разошлись, ничего не придумав.

Выждав, Вера снова стала ночевать дома. Видимо; шпик потерял след. Больше он не появлялся. Опять можно было спокойно работать.

И вдруг в институте ей передали телеграмму из Вятки: «Приезжай немедленно мама заболела Федоров».

Вера испуганно собрала саквояж, думая, что она — страшно черствый, нечуткий человек, целые две недели не писала домой единственному родному человеку — матери. И вот теперь, быть может, из-за этого, мать слегла в постель. Вере представилось, как Любовь Семеновна с желтым осунувшимся лицом, свесив бледную бескровную руку, лежит в постели и ждет ее, непутевую дочь. Ей вспомнилось, как перед отъездом Любовь Семеновна принесла из магазина Кардакова пышную шляпу с пучком кудрявых перьев и радостно положила ее перед ней.

— Вот это мой подарок тебе.

Вера отодвинула шляпу.

— Спасибо, мамочка, но я ее не возьму. Я не хочу выделяться.

Любовь Семеновна обиженно заморгала ресницами.

— А мне хочется, чтобы моя дочь выделялась. Чтобы на тебя смотрели и говорили: вот идет дочь Зубаревой...

Вера кисло улыбнулась:

— Ну, тогда я вообще не надену эту шляпу.

Мать тяжело задышала и вдруг, уткнувшись в занавеску, заплакала.

Вера жестоко молчала. Иначе шляпа окажется в чемодане...

Теперь ей вдруг показалось, что она могла бы быть помягче, что шляпу можно было для успокоения матери взять в Петроград.

Потом вспомнились еще разные обиды, нанесенные матери...

Не выдержав, она расплакалась и долго не могла успокоиться. Вере казалось, что она не поспеет вовремя в Вятку и произойдет самое страшное, о чем она боялась даже думать.

Глава 18

Вот и выбеленный снегом тихий вятский вокзал. Прогуливается по перрону бородатый носильщик. Задрав голову, смотрит на поезд невесть как попавший сюда парнишка в громадных отцовских валенках. Вера с замиранием сердца оглядывает встречающих. По лицу хорошего знакомого матери товарища прокурора Федорова можно понять, что с матерью, как она чувствует себя. Но вместо его широкоплечей фигуры Верин исстрадавшийся взгляд останавливается на розовом от утреннего мороза лице матери. Она сама приехала встречать. Здорова! Здорова!

Вера, прижав к себе ее голову, всхлипывает, осыпает ее лицо поцелуями.

— Как ты? Как ты? Жива-здорова? — с тревогой вглядывается в родное лицо. — У тебя была пневмония? Ты простыла?

Мать засуетилась, подзывая извозчика. Ответила торопливо, между прочим:

— Да, я тут прихворнула. А сейчас, слава богу, все хорошо.

Вера слушала ее, замечала, как мать прячет взгляд, и в сердце прокрадывалась тревога. «Разве можно так быстро поправиться после тяжелой болезни? Почему она скрывает, что было с ней?»

Крыши домов свесили звонкую стеклянную бахрому, улицы тонули в рыхлом мартовском снегу. Воздух — густой, настоянный на запахе талых снегов.

— Скоро и весна, — с умилением проговорила Любовь Семеновна. — А у вас там какая погода?

— У нас тоже скоро весна, — не веря ее бодрому тону, произнесла Вера.

В доме поднялся привычный переполох. Кухарка бегала из кухни в столовую, из столовой в чулан.

Обняв Сашу за острые плечи, Вера задержала ее в сенях:

— И чего ты, Сашенька, все носишься? Мне ничего не надо. Ты лучше скажи, что с мамой?

Саша опустила пугливый взгляд. Начала вытирать о передник худые жилистые руки.

— Простуда, сказывают, была, простуда...

«Все какие-то неискренние, бегают и не хотят смотреть в глаза», — недоуменно подумала Вера и ушла в свою комнату.

Поздно вечером, когда Вера, лежа в прохладной, пахнущей морозной свежестью постели, листала прошлогодние номера «Нивы», вошла мать. Устало присела на край кровати. Вера заметила, что на висках у нее тусклым серебром поблескивает седина, а под измученными глазами паутиной легли морщинки.

— Мама, тебе ведь еще совсем немного лет, — сказала она, садясь. — А уже волосы седые.

Любовь Семеновна поправила одеяло, подоткнула подушку.

— Как же немного, если уж тебе девятнадцать.

Вера взяла ее теплую мягкую ладонь, ласково спросила:

— Так ты скажи мне все-таки, что с тобой было?

Любовь Семеновна отняла руку. У нее неудержимо задрожали губы, судорожно запрыгал подбородок. Вера соскочила на пол, обняла мать.

— Что с тобой? Тебя кто-нибудь обидел?

Мать схватила ее за плечи, припала мокрым от слез лицом к груди, горячо, несвязно зашептала испуганным голосом:

— Брось ты, брось, милая, брось! К добру это не приведет. Сгниешь в расцвете лет в тюрьме, на каторге. Зачахнешь. Ведь ты у меня еще ребенок.

— Да откуда ты взяла все это? Зачем?..

Мать прервала Веру. Подняв красные заплаканные глаза, она задыхающимся голосом заговорила:

— Я знаю. Я все знаю, Верочка. Есть добрые люди. Они сказали. А вот ты, дочь родная, тайком от матери связалась бог знает с кем и чуть не угодила за решетку.

Вера кинулась к окну. «Добрые люди! Я бы их!..» Резко повернулась к матери:

— Ну, и что они рассказали? Ведь это все вздор, болтовня!

Любовь Семеновна медленно покачала головой.

— Нет, не вздор. Я знаю и знала всегда больше, чем ты думаешь. Ты должна прекратить все это.

Она тяжело поднялась, взяла Веру за подбородок, с упреком посмотрела ей в глаза.

— Зачем ты скрываешь от меня? Я же все знаю. Все эти разговоры ваши о народном деле — только молодая, глупая кровь. А попадешься сейчас и пропадешь на всю жизнь. Будешь каяться, да поздно. Это я тебе говорю, твоя мать!

Вера с трудом отвела растерянный взгляд. «Кто мог сообщить, зачем? Как успокоить? Ведь нельзя, нельзя говорить правду». Обняла ее порывисто за шею.

— Но нельзя же так, мама! Мало ли что могут наговорить...

Любовь Семеновна расцепила Верины руки, отвела их в стороны.

— Ты меня не любишь. Это тебе дороже меня, матери! А мне, ты понимаешь! — выкрикнула она, — мне, — прошептала вдруг увядшим голосом, — мою дочь, моего ребенка никто не заменит. И ради матери ты все должна бросить... Если, конечно, любишь. Должна бросить. Слышишь?

Любовь Семеновна всхлипнула, комкая в дрожащих пальцах мокрый платок. Спина у нее жалко сгорбилась. У Веры вдруг подступил к горлу вязкий комок.

— Но, мамочка, откуда ты взяла, что я не люблю тебя? — гладя по голове Любовь Семеновну, быстро заговорила она. — Я всегда любила и буду тебя любить. Ведь ты у меня единственная! Не знаю, кто тебя так напугал? Ну, успокойся, — и поцеловала заплаканные глаза, соленые щеки.

— Почему ты не хочешь сказать правду? — устало произнесла мать. — Разве у тебя уже есть от меня секреты? Разве ты боишься меня?

Вера чувствовала, что еще мгновение, и она не сдержится, разрыдается от жалости к матери, оттого, что никак не сможет объяснить ей, почему для нее всего дороже то дело, которым занята она теперь в Петрограде, оттого, что ее, совсем как в детстве, обманули, вызывая сюда.

И тут произошло неожиданное, самое тяжелое.

Любовь Семеновна вдруг опустилась перед ней на колени, грузная, постаревшая, и хриплым голосом воскликнула:

— Верочка! Верочка! Слушай меня! Я тебя умоляю! Вот видишь, я на коленях! Никого, кроме бога, не молила, а тебя, дочь, молю: брось, брось, не губи себя! Памятью отца заклинаю! Он мне этого никогда не простит!

Вера взяла мать-под руки. Пыталась поднять ее с коленей, но не могла. Судорожно гладила по голове, что-то бормотала. Налила из графина воды и поднесла к ее губам, но Любовь Семеновна отстранила стакан, расплескав воду. Она ждала, когда Вера поймет, покается во всем. Но Вера, кусая губы, стояла рядом и ничего не говорила. Ее душили слезы.

— Господи, зачем я бьюсь, стараюсь! Зачем все это? — обводя руками комнату, выкрикнула мать и забилась в плаче. — Ведь все это для тебя, ты у меня единственная, больше нет никого.

Вера встрепенулась, гневно взглянула на Любовь Семеновну.

— Зачем ты так говоришь, мама! Мне ничего этого не надо. Ни денег, ни дома. Ты можешь не биться, не стараться. Я совсем по-другому представляю жизнь. Единственно, о чем я прошу тебя, — успокойся.

Любовь Семеновна подняла на нее непонимающие, жалкие глаза.

— Да, это все то же самое. Они научили тебя этому, — тяжело поднимаясь, проговорила она. — Все-таки ты сказала...

Потом, разбитая, Любовь Семеновна сидела на кровати и, утирая платком припухшие глаза, говорила о том, что она сама во всем виновата. Она позволяла Вере слушать рассуждения Юлия Вениаминовича, она не запрещала ей читать книги, которые давал он. И вот к чему все это привело.

Поздно ночью, когда хриплые стенные часы пробили три раза, ушла Любовь Семеновна к себе.

Заложив за голову руки, Вера долго смотрела в темный потолок. «Кто же так сделал? Кто? И зачем? Кто мог знать? Только Лена. Наверное, Лена... Но нельзя же так!»

Через пять дней Вера уезжала из Вятки. Мать, тихая, закутанная в серый пуховый платок, старящий ее, утирала набухшие от слез веки, поправляя на Вере шарфик.

— Не плачьте, Любовь Семеновна, не плачьте. Это молодое вино. Еще перебродится, — бодровато басил Федоров. — Кто не бурлил в молодости!

Вера целовала мать и ничего не говорила. Она знала, что слова Федорова не сбудутся, но не спорила. Зачем расстраивать маму?

Сразу же с поезда отправилась к Лене. Дома подруги не оказалось. На курсах сказали, что Круглова должна быть в столовой.

В подвальном мрачноватом зале высокий студент без шапки, запустив пятерню в огненные лохмы, кричал:

— Дайте хоть чаю с хлебом! Вы что, уж совсем ничего не понимаете? — и выразительно стучал по деревянной перегородке.

Кухонная прислуга и пять курсисток-раздатчиц сидели за столом, сложив напоказ руки.

— Мы бастуем, — услышала Вера голос Лены.

Лавка и раздаточное окно были заперты, на столах громоздились стулья.

— Мы бастуем, — повторяли курсистки.

У Веры вдруг пропала злость на Лену. Она отозвала ее.

— Значит, поддерживаете забастовку?

— А все бастуют. В Кронштадте казнили шестерых матросов, и мы тоже решили бастовать, — внимательно разглядывая Верино лицо, словно пытаясь догадаться по его выражению о результатах поездки, сказала Лена.

— Это очень хорошо, Леночка. Я тебя поздравляю с забастовкой. Но вот что: если ты устроила мне турне в Вятку, то знай, что мне оно обошлось страшно дорого. Ты понимаешь, почему?

Лена подняла на Веру свои безоблачные глаза. Ничего не надо было говорить. Вера поняла, что это сделала она, Лена Круглова, невесть что вообразившая и решившая вызовом спасти ее от ареста.

Глава 19

После дежурства Сергей держался подчеркнуто сухо. Как будто она была виновата во всем, а не он. Вера старалась относиться к нему так же, как до той встречи, ровно, но это никак не удавалось. В словах сквозил непроизвольный холодок.

В этот день Бородин влетел в студенческую столовую взъерошенный, возбужденный. Сдвинув на затылок фуражку, присел напротив.

— Погода сегодня чудесная. Пойдем на улицу!

Вера скатала из хлебного мякиша шарик...

— Если вам надо что-то сказать, говорите, Сергей.

Бородин упрямо мотнул головой, побарабанил пальцами о стол.

— Нет, я здесь говорить не буду. Здесь много лишних.

Вера встала и двинулась к выходу. «Зачем он пришел, что хочет сказать? Что-нибудь свое? Тогда сразу же уйду. А вдруг поручение? Ведь завтра отмечается Первое мая. Может быть, надо перенести прокламации?»

Ослепительный солнечный свет ударил в глаза. Она зажмурилась. «Какое яркое солнце, как тепло! Действительно, чудесная погода!»

— Говорите, здесь нет никого, — сказала она.

Сергей не ответил. Приложив ладонь к глазам, он смотрел в небо. Оно было чистое, прозрачное. Над просыхающими плитами тротуаров струился, колышась, воздух. У забора пробивались травинки. Пахло земляной прелью.

Сергей схватил Веру за руку.

— Смотри, вон-вон, видишь, журавли. А ты хотела остаться в подвале!

В высокой синеве плыли углом птицы. Вере показалось, что она слышит их гортанный зов. Почему она раньше никогда не слышала, как кричат журавли?.. Высвободила свою руку из руки Сергея.

— Да, журавли, весенние, — и улыбнулась. Но усилием воли заставила себя быть серьезной.

Бородин столкнул камешек в мутный ручей, вздохнул.

— Ты на меня сердишься?

— А вы пришли просить прощенья? — следя за уплывающими в голубизну птицами, спросила Вера.

— Нет.

— Что же тогда?..

Молча дошли до конца улицы.

— Ты любишь подснежники?

Она не ответила.

— Так что вы хотели мне сказать?

Сергей перемахнул через широкую размоину и, ловкий, стройный, подбежал к цветочнице. Вернулся с тремя букетиками подснежников. Нежные, хрупкие цветы пахли зимней свежестью.

— С весной тебя и с завтрашним праздником, Верочка!

Силясь остаться серьезной, она улыбнулась.

— Спасибо. Так что...

Бородин перебил ее:

— У нас в это время бывает столько цветов, что не унести. Я утром возьму, бывало, ружье, сяду в долбленку с одним веслом — и в лес. Плывешь между деревьями, словно по сказочному залу. Тихо. Стрелять не хочется. Плывешь дальше — вдруг островок еще с сугробами. И около самого снега — цветы. Вот такие же, подснежники.

Вера держала букетики у самого лица. Цветы пахли по-прежнему нежно. «Нет, он хороший, очень хороший», — чувствуя, как тает старая обида, думала она. Ей вдруг захотелось рассказать, что у них в Вятке бывает так же: половодьем заливает всю Дымковскую слободу, весь Широкий лог. И вечером кажется, что костры, пылают прямо на воде.

Сергей был снова близким и понятным.

— Ты «француз», — сказала она, ощутив прилив нежности. — Можно, я буду тебя так звать? Только я.

Он широко улыбнулся, сбил на затылок фуражку, в глазах замелькали веселые, озорные искры.

— Если ты хочешь, я могу переплыть реку.

— Это долго, — сказала она, — расскажи о весне, о цветах.

Сергей взял Веру под руку.

Она не отстранилась, не отняла руку. Она простила его.

Потом они сидели у самой воды. Река играла, она была вся в изменчивых, неуловимых бликах. Вера читала стихи о Неве, о Медном всаднике. Сергей с детской наивной улыбкой слушал ее, и ей было невыразимо приятно сидеть так на глыбе гранита у прохладной воды, читать пушкинские стихи ему одному.

Сергей даже заметил, что на ней новое платье.

— Ты как алая заря в нем. Утренняя зорька, — мягко проговорил он.

Она не ответила. Набрала в горсть гальки и стала бросать в воду. Словно капли, падали камешки в реку. От них расходились круглые мягкие волны. Кидать она, видимо, совсем не умела, потому что Сергей смеялся глазами. Потом схватил плоский обломок кирпича и так пустил, что тот, взбороздив воду, прошлепал по ее поверхности чуть ли не до середины реки. Он так и должен был кидать, сильно, красиво.

Когда прощались, Сергей сказал виноватым голосом:

— Ты понимаешь, на завтра надо полдюжины красных платков. Я хотел попросить сестру, но она уехала. Я сейчас только вспомнил об этом...

— Я достану, Сережа, — сказала Вера. — Такой праздник!

«Нет, он хороший. Я зря сердилась, — думала она. — Зря!» Вдруг ее обожгла мысль: «Платки! Полдюжины красных платков! Где же я их возьму? Лавки закрыты...»

Придя домой, Вера выложила на стол красную косынку, скатерть. Косынка была мала, скатерть оказалась грубой. Какие из них платки! Стала вспоминать, что же красное есть у нее.

Платье! То самое платье, в котором она была «алой утренней зорькой!» Сегодня первый раз Вера надела его...

Вера снова перерыла всю свою одежду, но не нашла ничего и рассердилась на себя. «Я тут нюни распускаю, а платки нужны к утру. Нужны — и все. Никаких колебаний!»

Стараясь быть спокойной, взяла ножницы. Они хищно щелкнули. Зажмурила глаза, и ножницы врезались в алый шелк.

Ночью на столе лежала дюжина прекрасных тонких платков, и только жалкая кучка пуговиц да строченый воротник напоминали о платье, в котором она понравилась Сергею.

Было веселое солнечное утро, такое, каким желала его увидеть Вера. Спрятав платки, она быстро спустилась на улицу. Первым встречным оказался рыжий полицейский со здоровенной шеей. Он соскабливал шашкой с забора прокламацию.

Это было приметой праздника. «Кто-то из наших наклеил ночью», — радостно подумала она.

Взвился заливистый свист. На другой стороне улицы стоял мастеровой в кубовой рубахе. На плечи накинут пиджак.

— Что, фараон, сгодился косарь, а?

Полицейский, щелкнув эфесом, бросил шашку в ножны и, свирепо сопя, воловьей поступью двинулся на рабочего. Тот подождал, поправил на плечах пиджак и с места перемахнул через чугунную решетку бульвара. Там приподнял над головой картуз и скрылся в яркой воскресной толпе.

Было смешно, было весело смотреть, как разозленный полицейский неуклюже топчется у решетки. Вере казалось, что сегодня должно случиться что-то необыкновенное, светлое. Так же было в детстве перед праздниками, когда она ждала от сказочного волшебника исполнения всех желаний.

И сказочный дух прошептал ей на ухо голосом Сергея:

— С праздником, Верочка, с Первым мая!

Бородин был в новой тужурке, в белой рубашке. Какой-то торжественный и, как всегда, радостный.

— Вот, — сказала она, передавая платки. Сергей благодарно сжал ей локоть.

В Нейшлотском переулке, около сверкающей мишурой карусели, гудела толпа. Веселые крики, переборы хромки сливались в праздничный гомон. Сергей провел Веру через толпу к черным дуплистым липам. В тени их, надвинув на глаза фуражку, стоял Николай Толмачев. Он схватил Веру за руку. Улыбнулся.

— С праздником вас, Верочка.

— Вас тоже! — откликнулась она. — С Первым мая!

Бледное, истаявшее от бессонных ночей лицо Толмачева светилось радостью.

— Весна, Верочка, хорошее время года. А скоро будет настоящая весна, красная... У меня на это нюх тонкий...

— Я жду ее, очень жду, — улыбнулась она.

После встречи с Толмачевым Вера всегда испытывала прилив бодрости. У него оптимизма хватило бы на троих. Сергей кивнул Николаю:

— Пора!

Тот натянул еще глубже фуражку и двинулся следом за Сергеем к карусели. Вера пошла за ними. Сергей сказал, чтобы она ждала его у тех же самых лип.

Так же шумела толпа, так же заливалась хромка. Лузгали семечки девушки, смеялись солдаты. Вдруг она увидела вспорхнувший над головами людей легкий, чуткий к ветру кусочек алого шелка, потом другой, третий. Потом еще, еще... «Мои, — с гордостью и волнением подумала она, — мои майские флажки!» Ей хотелось увидеть, кто их держит.

Карусель вдруг замерла, оборвала свой напев гармонь. В наступившей тишине Вера услышала звенящий голос Николая. Тонкий, с развевающимися на ветру волосами, Толмачев стоял на помосте карусели, держась за стойку и взмахивая фуражкой.

— Товарищи! Второй год льется кровь народа на фронтах империалистической войны. Второй год война разъединяет пролетариат. Но сегодня праздник солидарности трудящихся встречают на всей земле. Вновь сегодня красные знамена гордо реют на улицах и площадях городов, наводя трепет на буржуазию и вселяя в сердца демократии твердую уверенность в близком завоевании новой жизни, торжестве социалистического идеала. Через головы правящих классов и служащих их интересам правительств, стремящихся разъединить народы, чтобы господствовать над ними, рабочий класс каждой страны с братским приветом протягивает в этот день руку пролетариату всех других стран, вновь подтверждая свою непреклонную волю — довести борьбу за новый мир до победного конца!..

Его напористый чистый голос привлек всех. Толпа замерла. Перестали лузгать семечки молодые работницы, вытянул худую шею солдат с красными погонами на плечах.

Вера с гордостью смотрела на Толмачева, на стоявшего около самой карусели Сергея.

Вдруг раздалось громкое:

— Полиция!

Николай, окончив речь, спрыгнул на землю. Скрылся в толпе. Снова завертелась карусель, свирепо рявкнула хромка.

Сергей стоял в условленном месте, навалившись плечом на корявый ствол липы. Он пристально взглянул на Веру, взглянул так, будто увидел ее впервые.

— Платки очень хорошие были. Шелковые, — сказал он.

— Да, шелковые.

— Как алая заря?

— Нет, как маленькие флажки, — уводя взгляд, ответила Вера.

Глава 20

В Вятку пришлось уезжать неожиданно, не сдав экзамены, не дожидаясь Лены, не узнав результатов суда над Ариадной. Сергей передал Вере пачку чистых паспортов, которые надо было сохранить в надежном месте. А что могло быть надежнее Вятки? «Никому в голову не придет, что они хранятся в доме вятской фельдшерицы Зубаревой», — думала Вера, увозя их с собой.

Дома все было по-старому. Любовь Семеновна не напоминала пока о ночном разговоре. Фортунатов, которого она тогда так горячо обвиняла, был по-прежнему желанным гостем.

Бродя в одиночестве по изрытым тележными колесами улицам, любуясь с обрывистой кручи на мглистые завятские дали, Вера постоянно думала об одном: как здесь, в Вятке, на одном из кожевенных заводов или в железнодорожных мастерских создать нелегальный кружок? Ее не тревожила захолустная тишина. Она не верила ей. «Надо найти одного-двух рабочих-большевиков, через которых можно было бы связаться с остальными. Они здесь есть, есть...»

В этот день, сидя на траве в Александровском саду, она думала о том же.

На противоположном песчаном берегу мужики натужно тянули, провисая на тягах, невод. Вытащили. В мотне рассыпчатым серебром засверкала рыба. От Дымковской слободы кто-то подъехал на дрожках, видимо, подрядчик. Замахал руками. Босой, в поярковой шляпе рыбак схватил сверкавшую на солнце широкую, как валек, рыбу и ударил подрядчика по голове. Тот, по-кошачьи отмахиваясь, попятился, но запутался в рыжем неводе и упал. Над ним столпились рыбаки. Видимо, били.

— Счеты сводят, — услышала Вера над собой голос и повернулась. Рядом с ней с лицом, обросшим мягкой русой бородкой, стоял Виктор Грязев. Он посуровел, кустистые брови, казалось, ниже нависли над глазами. Лицо потеряло юношескую округлость.

— Что-то вы сильно изменились, Виктор, — сказала Вера, довольная тем, что встретила его.

Он снял фуражку, сел.

— Наверное, изменился. Были причины...

Вера повернулась к нему.

Виктор обхватил сцепленными руками колени.

— Я ведь давно здесь, с марта.

— А почему? Что случилось?

Мимо них по аллее крадущейся походкой прошел похожий на лабазника мужчина в картузе и сапогах бутылками. Покосившись на Веру и Виктора, сел на скамейку. Виктор бросил на прохожего мрачный взгляд, зло сорвал метелку лисохвоста и с хрустом перекусил стебелек.

— Неужели это ваш? — удивилась Вера. Ей показалось противоестественным, что в маленькой тихой Вятке тоже есть шпики.

Виктор ожесточенно порвал стебель травинки, отбросил в сторону.

— Мой. Такой дурак, каких бог не видывал. Везде за мной волочится. Даже купаться вместе ходим...

Шпик стоял, уныло глядя на реку.

— Петя Никонов в Казани попался, — приглушенно рассказывал Виктор. — А у него были мои письма из Харькова. И вот ночью, когда мы с сестренкой возвращались из университета, нагрянули с обыском, У меня было кое-что: фотография депутатов Государственной думы — большевиков в одежде каторжников, прокламации против войны, брошюрки, стихи. В общем, посидел я. Сейчас дядя заложил свою хатенку, живность всякую, взял под залог. До суда выкупил. Если сбегу, пойдет по миру.

Шпик приблизился к ним, стал старательно рассматривать вырезанные на березе имена. Вера глубже надвинула на глаза панаму. Зачем шпику запоминать ее лицо?

— Вот видишь, до чего глуп, — раздраженно сказал Виктор. — Думает, услышит, что я говорю.

Вера усмехнулась.

— Видно, начинающий, хочет выслужиться. Уши большие, слух, наверно, хороший... А как Петя?

— Петя тоже выпущен под залог.

Неожиданно небо потемнело, запахло акацией, сиренью, дорожной пылью и еще чем-то острым, терпким, наверное, цветущей рябиной. Первые капли начали кропить тропинку. Вера с Виктором спрятались под осину, обросшую желтыми лишайниками, но дождь быстро пробил слабую крону, и они побежали в ротонду мимо шпика, прижавшегося спиной к березе.

Здесь никого не было. Между колоннами гулял легкий ветерок. Дождь, покрыв водяным туманом реку и заречный Широкий лог, бурлил на охряно-рыжих склонах Раздерихинского спуска, гнал по нему к реке стремительный поток.

Внизу, поскальзываясь на глинистой дороге, шли богомолки, переправившиеся с правого берега на пароме. Они возвращались е моленья на реке Великой. Их горбатые от котомок фигуры хорошо было видно сверху.

Береза уже не спасала от дождя, и весь мокрый, с текущими по одежде дождевыми струями, шпик забежал в ротонду. Фыркая, начал топать сапогами и выжимать картуз. Он делал вид, что не замечает Виктора и Веру, но большие розовые уши, казалось, вытянулись и стали еще больше.

— Ты знаешь, я заметила, у него глаза зеленые-зеленые, как крыжовник, — сказала Вера. На нее вдруг нашло веселье. То ли от дождя, то ли от встречи с Виктором.

Когда дождь кончился, Вера сняла туфли и по мягкой холодной тропинке пошла с Виктором из сада. На площади стекленели лужи. Было тихо и свежо. По Раздерихинскому спуску спешила к реке мутная вода. Обходя ее, устало поднимались богомолки. Дюжий мужик с лицом, заросшим сивой барсучьей шерстью, нес на руках икону. Среди измученных говеньем лиц Вера вдруг увидела бледное, с опущенным взглядом лицо подруги по гимназии Нелли Гордиевой. Подошла ближе.

— Здравствуй, Нелли, что с тобой?

— В добрый, во святой час, Верочка, — ответила та, тяжело переводя дыхание, и поправила посеревший от солнца монашески черный платок.

— Ты ведь, вроде, не отличалась религиозностью? — спросила Вера.

— Вот господь меня и наказал, — с тупой обреченностью произнесла Гордиева и начала мелко крестить Веру. — Иди с Иисусом со Христом, иди, раба божия, — и смешалась с черной толпой, повернувшей на Пятницкую.

Издали прогнусили сборщики:

— Пожертвуйте, православные, Николаю-чудотворцу и всем святым на встречанье.

— Что она, помешалась, что ли? — опешила Вера.

— Вполне возможно. У нее мужа на войне убили и сын умер. Вот и ударилась в религию, — сказал Виктор. — А веселая была.

Бездумнее и беспечнее Нелли не было в гимназии. Она признавалась, что даже во время уроков закона божьего мечтает о вечерах. «Какое же тяжелое потрясение пережила она!» — подумала Вера.

Улица была пустынна. Шпик далеко. Он смотрел на грачей, гомонивших на монастырских тополях.

— Мне нужно поговорить с вами об очень нужном деле. Есть кое-что новенькое. Заходите ко мне. Хорошо?

Виктор кивнул:

— Только нам надо избавиться от филера. Зайдемте сейчас к нам. Выйдете через черный ход. Заодно и поговорим...

Виктор жил на Казанской улице, против входа в женский монастырь, в полуподвале. В мрачноватой полутемной кухне высокая женщина в повязанном по-украински платке месила тесто.

— Это ты прийшов, Витя? — мягко пропела она.

— Я, я, мама! — ответил он, проводя Веру в тесную, заставленную комнатушку.

— Вот здесь мы и живем, — согнав с табуретки дремлющего кота, сказал он.

Вера знала, что Грязевым живется туго. Виктор всегда, еще в гимназические годы, давал уроки, а мать арендовала у Спиридона Седельникова тесную булочную, которая еле-еле покрывала расходы. Сама же Дарья Илларионовна месила по ночам тесто, а утром разносила покупателям свежие бублики, распевая своим грудным приятным голосом:

— Харячии, свежии, покупайте бублики!

Вера долго рассматривала сделанные карандашом рисунки Виктора. Праздник — Свистунья, Казанский — в березах — тракт.

— Хорошо. Очень хорошо, — потом оторвалась от набросков и, прищурившись, посмотрела пристально в глаза Виктору. — Вот что я подумала: почему мы здесь, в Вятке, отдыхаем от всяких дел? Ведь отдыхать рано. Вятские рабочие, наверное, ждут нас; наверное, могли бы мы организовать здесь хотя бы один кружок? А? Как вы думаете, Виктор?

Виктор вскочил, прошелся по кривым половицам. Остановился напротив.

— Вы знаете, я тоже думал об этом. Если бы не «хвост», я повел бы один кружок. Впрочем, неважно, филера можно обмануть. У меня есть хороший знакомый в железнодорожных мастерских...

Вера вышла от Виктора ободренная. «Значит, получится. Значит, будет», — думала она. На углу Николаевской остановилась и подождала: шпика не было. «Видимо, не заинтересовался».

Дня через три к Вере неожиданно нагрянула целая ватага петроградских студентов: Гриша, первокурсницы-медички. Но больше всего ее обрадовал приезд Лены. Та весело рассказывала о том, как они трое суток ехали на тихоходном поезде, прозванном студентами «Максимкой». Гриша, теперь уже не смущаясь, видимо, поверив в свои силы, читал новое стихотворение о морской голубой жемчужине. «Нет, не стал он Добросклоновым. Еще больше ударился в мистику», — с горечью подумала Вера. Гриша ждал от нее похвалы. Лена горячо хлопала ему, поздравил его «с хорошим стихотворением» Виктор, и только Вера не сказала ничего. Суровцев смял листок бумаги, на котором были написаны стихи, и заявил, что больше читать не будет. Его начали уговаривать, потом из-за стихов разгорелся спор...

Гриша, не зная, куда девать руки, подошел к Вере.

— Значит, вам не понравились мои стихи?

В голосе звучали обида и надежда. Вера посмотрела в его близорукие робкие глаза.

— Нет, Гриша, не понравились. Это модно, но это мелко. Вы, наверное, жемчужной-то раковины не видали?

Суровцев поправил очки.

— Вы всегда сеете в моей душе какое-то смятение, неуверенность. Ведь другим нравится...

Вера пожала плечами.

— Вы хотите, чтобы я подлаживалась под общее мнение?

Он рассматривал свои белые слабые пальцы.

— Нет, нет, что вы!

Вера не вступала в спор. Ей не терпелось спросить Виктора, нашел ли он человека, через которого можно было бы связаться с рабочими железнодорожных мастерских.

Грязев сам отозвал ее в сторонку, досадливо взмахнул рукой.

— Его нет, взяли в армию. Я еще буду искать...

И опять Вера перебирала в памяти всех вятских знакомых, но все они казались ей не подходящими для этого дела.

— Ты можешь быть скрытной? Но только не так, как в марте, с телеграммой... — спросила она Лену.

Та молча кивнула; почувствовав, что Вера скажет очень важное, нахмурила лоб.

— Конечно, ты на меня из ушатика холодной воды плеснешь, — продолжая теребить траву, произнесла Вера. — Будешь отговаривать. Но я теперь определилась раз и навсегда. И здесь, в Вятке, я должна работать. Я решила организовать кружок на заводе. Наши студенческие споры — это почти всегда пустой разговор. А там будет настоящая работа. Мне нужно за кого-то уцепиться. И ты мне в этом должна помочь.

Лена, быстро взглянув по сторонам, приблизила к Вере испуганное лицо:

— За это сажают в тюрьму, за решетку!

Вера взяла подругу за плечи.

— Ты не обижайся, Лена, но это только в глазах обывателей тюрьма очень страшна.

— Я боюсь за тебя, — прошептала Лена, — я все знаю, знаю, Верочка, но боюсь...

— Ну, это ты брось, — сказала Вера.

Лена смотрела снизу вверх на Веру, и в ее голубых глазах отражались восхищение и страх. Вера подала ей руку.

— Ну, ладно, ладно, вставай.

— Я постараюсь узнать о таких людях, — проговорила тихо Лена. — Для тебя я могу сделать все...

Вера пожала вздрагивающую горячую руку подруги.

— Я так и знала, Лена.

Под вечер они долго стояли на Кикиморской. Где-то далеко внизу, у самой Вятки, горели костры, бросая на воду длинные трепетные отсветы. С Хлыновки доносило пресный запах воды, опьяняюще пахла сухая трава, лежавшая на ближних покосах.

Лена порывисто обняла Веру за плечи.

— Ты знаешь, я буду всегда, во всем тебе помогать, только ты научи меня. Я буду...

Вера растроганно, влажными глазами посмотрела вниз на костры.

— Ты у меня самая лучшая, самая верная.

Возвращаясь домой, Вера заметила, что следом за ней по пустынной улице, держась тени, идет человек. По мягкой походке узнала: «Тот шпик!»

Холодом обдало от мысли, что жандармы сделали обыск и нашли паспорта. «Ведь они лежат у меня в саквояже под книгами... Нет, не может быть. Это случайность».

В такое безлюдное время в Вятке было почти невозможно скрыться. Она зашла к Виктору в надежде, что сможет, как в прошлый раз, уйти от филера через черный ход.

И тут она поняла, что во всем виновата сама, — сама вызвала подозрения у шпика, когда вышла из квартиры через черный ход.

Это же грубейшая ошибка. Шпик понял, что она скрывается.

— Я нашел в железнодорожных мастерских хороших людей, — обрадованно сказал Виктор. — Можем начинать.

Вера отрицательно покачала головой:

— Я должна уехать. Оставаться очень опасно. Жаль, очень жаль, что не удастся...

На другое утро она увидела шпика, прогуливающегося около ее дома. Сомнений быть не могло. Шпик напал на ее след. Опять вспомнила о паспортах. Они должны быть в целости и сохранности, ими рисковать нельзя. Надо ехать.

Пришлось тайком покинуть Вятку.

Не знала Вера, что пасмурным вечером, серой мглой окутавшим город, к двухэтажному зданию жандармского управления решительно прошагал человек в студенческом пальто с поднятым воротником и, взглянув из-за плеча по сторонам, скрылся за дверью.

Жандарм молча преградил дорогу. Человек потребовал:

— Пропустите меня к господину ротмистру. Очень важное сообщение.

Жандарм ощупал его недоверчивым взглядом, доложил. Ротмистр разрешил пропустить.

Человек, прошмыгнув по бесшумному коридору, постучал в дверь кабинета начальника жандармского управления. Войдя, молча протянул исписанный четкими прямыми буквами лист бумаги:

«Ваше Высокоблагородие!

Обращаю ваше внимание на Веру Зубареву, курсистку женского медицинского института гор. Петрограда, в данное время проживающую в городе Вятке, собств. дом, Пупыревская площадь... Она имеет много нелегальных книг и прокламаций, ведет деятельную переписку с арестованными студентами и курсистками, отбывающими наказание за политику.

Она часто собирает общество студентов у себя на квартире, часто собираются у других. В марте она приезжала и привезла весьма много документов из Питера, чтобы они не попались в руки петроградских жандармов. Обращаю на все это Ваше внимание, и Вы должны принять меры. Учредить за ней надзор, сделать скорее обыск, пока не поздно, перехватить переписку. Если не будут сделаны эти шаги, то я буду обязана дать знать по высшему начальству.

Уважающая Вас Ольга Никитина».

— Если не будут сделаны шаги... — повторил жандарм и поднял бледные, как подсиненное белье, глаза. — Постараемся, чтобы до этого не дошло. А кто такая Ольга Никитина?

— Это мой псевдоним, — ответил, выпрямившись, пришедший.

— Понятно, — кивнул начальник управления. — Я вам весьма признателен.

На другой день он вызвал к себе шпика по кличке Старательный.

— Знаешь такую? — и протянул фотографию девушки с большими умными глазами, нежной линией губ.

— Так точно. Известна! — радостно сказал Старательный. — Зубарева, курсистка.

— Последи, — коротко проговорил начальник жандармского управления и сунул фотографию в ящик.

Глава 21

Вера ждала встречи с Сергеем. Перед нею вновь и вновь вставало его лицо с прямым, решительным взглядом, с пушистыми большими ресницами.

«Наверное, мне будет очень трудно разговаривать с ним», — подумала она. А когда встретила его, вдруг проявила непонятную ей самой холодность.

— Ты знаешь, я очень давно тебя не видел, — сказал Бородин, ловя на перчатку снежинку. Падал первый снег. Зима красила дома и улицы слепящими белилами. На Вериной муфте в аспидно-черных ворсинках запутались такие же лучистые снежинки.

— Ты не болела? — спросил Сергей.

— Нет, — ответила она, не замечая его заботливости.

Сергей кашлянул, снял и снова надел перчатку. Потом проговорил суховато, обиженно, что надо сходить в Новую Деревню за прокламациями.

— Только осторожно, — и посмотрел ей в глаза.

— Я сделаю.

Бородин нахмурил брови.

— Сейчас опасно.

— Разве я была неосторожна?

— Нет, — замялся он, — просто сейчас очень опасно, — и отвел взгляд в сторону. Больше не о чем было говорить...

Вера пошла, чувствуя, что Сергей смотрит ей вслед, но не обернулась. «Не надо оборачиваться», — сказала она себе, словно это было проявлением слабости.

На окраине Петрограда в тихом домике с резными наличниками и подзорами произошла неожиданная встреча. Кутаясь в шаль, Вере открыла дверь Софья, та самая, которая год назад ночевала у нее. Волосы ее на этот раз были расчесаны просто, на пробор, и вся она была проще. Выпуклые глаза смотрели из-под высокого лба искристо, и не заметила Вера на ее лице старящих суровых морщинок.

Софья быстро заперла за ней дверь и провела в чистую комнату с громадным обеденным столом. Ничто не говорило о том, что здесь работает типография — набираются и печатаются прокламации, брошюры.

— Какая радость! Так неожиданно! — помогая Вере повесить шубку, говорила Софья. — Я тогда не успела даже поблагодарить. А студентик тот был славный, застенчивый-застенчивый.

— Значит, все хорошо обошлось? — тоже радуясь встрече, спрашивала Вера.

— Все хорошо. Как Ариадна?

— Ариадну сослали в Сибирь, но вестей от нее нет и нет. Я не знаю, что с ней, — огорченно ответила Вера. Она хотела рассказать, что ей даже не удалось увидеть подругу после ареста, но не успела. Из соседней комнаты вышел парень в полупальто, черной мерлушковой шапке. Вере бросился в глаза его женственно тонкий профиль, и она подумала, что для мужчины он чересчур красив. Очевидно, это был наборщик.

Парень остановился у окна, глядя на улицу из-за ситцевой в фиалках занавески.

— Ты иди, Ваня, — сказала, не оборачиваясь, Софья.

Парень тихонько засвистел и, колыхнув занавеску, ответил:

— Я подожду. Ты делай, что надо.

Вера тщательно укладывала прокламации в стопки, Софья перевязывала их бечевкой. Груз предстояло нести на себе.

— Кто это? — спросила Вера.

— Печатник один, — ответила Софья, и Вера заметила, как ее тонкую белую шею облил жаркий румянец.

Заставив Веру покружиться, словно разглядывая ее шубку, Софья удовлетворенно сказала:

— Ничего не заметно, — и, вытянув нижнюю губу, дунула себе на лицо, словно пытаясь согнать невольную краску.

Вера шла мимо завода. Только что кончилась смена. Рабочие, тяжело стуча сапогами по мерзлым тротуарам, спешили домой. «Как хорошо! Я попала в самую толпу», — подумала она. Потом вспомнила смущенное лицо Софьи: вероятно, та застеснялась, вспомнив их ночной разговор об отрешенности революционеров от семьи. А тут этот Ваня. «Конечно, она любит его, — решила Вера. — И у меня, неужели у меня тоже любовь, — подумала она. — Нет-нет, об этом не надо думать... Кто-то верно сказал, что для революционеров любовь — это очень большое, но очень опасное счастье, и лучше обходиться без него, лучше без него... Зачем я думаю об этом? Он, быть может, и не относится ко мне так... Нет, надо относиться к нему ровно, как раньше, и опять вернется тот душевный покой, который так нужен... А нужен ли?» Этого Вера не знала.

Сергей надолго исчез, видимо, уехал на финскую границу за литературой. Вера созналась себе, что беспокоится, ждет его, невольно расспрашивает друзей, не вернулся ли он.

Неожиданно случилось непоправимое. Типография в Новой Деревне провалилась. Что стало с Софьей и Ваней, было неизвестно. Наверное, их арестовали. А может быть, Софья опять ночевала по чужим квартирам. «Действительно, одни убеждения за душой, — думала Вера. — Права Софья».

И вдруг Бородин прибежал к ней прямо домой. В узкой комнатке со столиком, заваленным книгами, сразу стало тесно.

Вера засуетилась, заволновалась, спрятала в кулачке шпильки, начала складывать в стопку книги.

— Ты очень замерз? Хочешь чаю?

Сергей сел в продавленное хозяйкино кресло, окинул взглядом стену с портретиком Некрасова, фотографией Любови Семеновны и вдруг открыто, добродушно улыбнулся.

— Вот ты как живешь, а я думал, что по-другому.

— Как же? — тихо спросила она.

Он был близким, знакомым до мелочей. Ей хотелось смотреть ему в лицо, но она опустила глаза.

— Так каким ты представлял мое жилище?

— Не знаю. Только по-другому.

Что думал Сергей, она так и не узнала. Он хрустнул пальцами, встал и, близко подойдя к ней, взял за руку. Он говорил, что чай пить ни в коем случае не будет, потому что ему очень некогда, даже некогда поговорить, а глаза его говорили о том, что все это время он думал о ней, что он мечтал все время об этой встрече.

Вера растерянно, беспомощно улыбнулась.

Сергей глотнул воздух, отвел глаза.

— Сегодня вечером на Фонтанке наши печатники захватят типографию Альтшуллера и отпечатают четвертый номер «Пролетарского голоса». Рано утром ты получишь одну партию и с медичками развезешь по адресам, — потвердевшим голосом проговорил он, готовый бежать дальше.

Ей хотелось, чтобы он еще задержался, еще сказал что-нибудь...

— Сережа, Софью арестовали? — спросила она, подняв глаза на Бородина.

— Да, — качнув головой, ответил он, — арестована. Замечательная была печатница!

— А Ваню? — вспомнив имя парня, спросила Вера.

Сергей застегнул пальто.

— Ваня-печатник там не работал. Ну, я пошел, — и взял ее за руки. — Знаешь, я все время думал...

«Значит, Ваня не работал там», — забеспокоилась Вера.

— Он там был, Сережа. Я его видела, — твердо сказала она.

— Кто?

— Да Ваня-печатник...

— Он там был? — удивленно и подозрительно переспросил Сергей, опуская руки.

Вера еще ни разу не видела, чтобы Бородин был так испуган. Лицо его стало растерянным.

— Ты понимаешь, — проговорил он, — этот Ваня очень ловко избегает арестов. Сегодня он работает там, в типографии Альтшуллера.

Сергей вдруг сдернул с вешалки шапку и кинулся к двери. Вера схватила его за рукав, задержала:

— Ты куда?

— Туда.

— Я с тобой.

— Нет, я один.

— Но ведь если мы будем вдвоем, меньше подозрений.

— Давай быстрее, — помогая ей надеть шубку, проговорил он.

Молчаливые, встревоженные, они долго тряслись в пустом, от этого казавшемся еще более холодным трамвае. Сергей хмурил брови, уставясь взглядом в одну точку. Вера знала, о чем думал он. Та же тревожная мысль билась у нее в мозгу. «В типографии сейчас работает больше десяти партийных печатников. Возможно, там с ними и Николай Толмачев. Если будет провал, это надолго выведет из строя всю «технику». А Николай? Нет, этого не должно быть. Надо предупредить!»

Они вышли из трамвая на Марсовом поле, перебежали по звонкому мосту на набережную Фонтанки. Мороз жег лицо, ноги в легких ботинках закоченели, но Вера не замечала этого. Не замечала дороги, не видела бисерной россыпи звезд над головой.

Скрипел снег, в ночном морозном безлюдье. Звонко стучали каблуки.

Вот-вот должна быть типография.

Сергей остановился. Поднял воротник ее шубки.

— Ты замерзла, Верочка? Потерпи. Совсем немного осталось.

Потом опять остановился, обеспокоенно спросил Веру:

— Взгляни на меня: не отморозила ли ты щеки?

— Нет, нет, Сережа. Идем быстрее.

Вдруг от стены отделилась громадная фигура женщины, и густой простуженный голос просипел:

— Эй, господа. Нельзя. Вернись!

Они остановились. Это был жандарм. Усатый жандарм в башлыке, делавшем его похожим на женщину.

— Мне надо к больной подруге. Она недалеко, вон там живет, — показывая в темноту, жалобно произнесла Вера и потопала ногами. — Так холодно! Пустите, пожалуйста, а то я вовсе закоченею.

Сергей метнулся вперед, видимо, хотел пройти один, но жандарм схватил его за рукав.

— Куда? Сказано, нельзя! А то задержу для выяснения.

— А что там, дяденька? — спросила Вера.

— Сказано, проходи! — рявкнул жандарм прорезавшимся вдруг басом.

Они пошли обратно. «Что же делать? Что же делать? Уже оцепили. Значит, действительно Ваня-печатник — провокатор», — чувствуя, что зубы начали выбивать неудержимую дробь, думала Вера.

— Эх, мы, дураки! — остановившись, обрадованно сказал Сергей. — Ведь жандармы дежурят около дома Распутина. Докапываются, кто ухлопал старца.

Вере вдруг стало теплее. Действительно, дом недавно убитого Григория Распутина где-то недалеко от Фонтанки.

Они обогнули четыре квартала, решив подойти к типографии с противоположной стороны. Но там тоже были жандармы.

Полная смутного беспокойства, поздно ночью вернулась Вера домой.

Утром в комнату Зары Кунадзе, где Вера с курсистками-медичками ждала газет, чтобы развезти их по местам, пришел усталый, расстроенный Сергей. Он тяжело опустился на стул и зло закурил.

— Идите по домам, газет не будет. Все арестованы. Удалось спастись только одному Ване-печатнику. Николая там не было. А тираж весь жандармы забрали.

«Значит, провокатор! А Софья? Бедная Софья, ни о чем не зная, наверно, по-прежнему любит его. Человека, который стал ее врагом, — подумала Вера и зябко передернула плечами. — Как это страшно!»

Глава 22

За окном — синяя февральская ночь. Ветер заблудился в дряхлых антресолях домика, сердится и стучит, словно кто-то ходит по визгливым половицам. Вера поднялась по ветхой лестнице, скинула мокрую от снега шубку, отряхнула росяные капельки с меховой шапки. В комнате загородной дачи тепло. Сергей, устало улыбаясь, смотрит на нее.

— Ты что так смотришь? Думаешь, не успела взять? — она внесла четыре холщовых увесистых мешочка и поставила их на стол.

— Вот что я сделал, — показывая на разграфленный лист ватмана, сказал он. — Это будет касса.

Они долго разбирали металлические брусочки литер. Иногда их пальцы сталкивались. Сергей брал ее узкую руку в свою и тихо говорил:

— Вера!

— Не надо, Сережа, — высвобождая руку, произносила она. — Ведь к утру надо все набрать...

Но он подошел близко, так близко, что она чувствует его плечо. Оторвала взгляд от литер. В его глазах — бездонная колодезная чернота, от которой кружит голову... Вера опустила глаза, проговорила холодно:

— Встань на место, Сергей.

Он обиженно отошел, прикурил над лампой папиросу, долго мерял половицы широкими шагами, потом взялся разбирать литеры.

Наконец шрифт ершистыми грудками был разложен по самодельной кассе.

— Ты знаешь, — хрипло сказал Сергей, беря верстатку, — мне не удалось договориться нигде: ни в Адмиралтейской типографии, ни в «Биржевых ведомостях». Везде народ перепуган. Обещал зайти один наш, но когда — неизвестно.

Вера тоже взяла верстатку.

Долго отыскивая литеру, Сергей сердился. Вера находила ему нужную букву.

— Какой ты медведь!

Он молчал. Вера чувствовала рядом с собой его ровное глубокое дыхание и тоже сбивалась.

— Вот твоя «т», — говорил он. — Ты тоже медвежонок...

Строчка за строчкой, медленно вырастали слова. И вот уже можно прочесть начало прокламации о результатах созыва Государственной думы.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Ко всем рабочим и работницам Петрограда!

Смело, товарищи в ногу!

Духом окрепнем в борьбе.

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

Товарищи! Сознайтесь друг перед другом, что многие из вас с любопытством ждали 14 февраля...»

Мучительно медленно набирали они. Ах, какими неповоротливыми были пальцы! За окном уже успокоилась метель. В тишине глухо постукивали часы, щелкала верстатка. У Веры слипались глаза. Иногда ей казалось, что она заснула. Перед глазами проносился мимолетный сонный мираж.

— Ты хочешь спать, — говорил Сергей. — Иди, приляг на диван, я тебя разбужу, — и мягко брал ее за плечи.

— Нет, Сережа, нет, — протерев слипающиеся глаза, говорила она и снова искала литеры.

Вдруг сон пропал. Теперь Сергей замирал с верстаткой в руке и долго не мог найти нужную букву.

— Ты бы прилег, Сергей.

— Что ты, Верочка, нельзя, — сонно улыбаясь, ответил он.

Глухой ночью кто-то осторожно постучал в дверь. Вера замерла у кассы, готовая каждую минуту смешать набор и уничтожить текст. Оказалось, свой, наборщик. Взглянув на самодельную кассу, он усмехнулся, поднял щетинистые желтые брови.

— Вы еще быстро работаете. А вообще ваша касса не годится ни к дьяволу, — и раскатисто засмеялся, показывая неровные кряжистые зубы.

Вера смущенно смотрела, как он быстро перенес ватман с литерами на пол и разложил грудки шрифта по-своему, прямо на столе. Быстро защелкала верстатка. Засыпая на диване, Вера слышала сухое шуршание литер и виноватый голос Сергея:

— Так ведь первый раз набираем сами.

— А это я сразу увидел, — самодовольно сказал наборщик. Его неуклюжие узловатые пальцы неуловимо летали над столом, лепя слова и фразы. Потом она почувствовала сквозь сон, что кто-то укрыл ее жестким одеялом, которое кололо щеку.

Вера очнулась ото сна, когда набор был уже готов, наборщик собирался уходить.

Оказывается, она была накрыта пальто. «Это он, Сергей...» Ей вдруг стало отчего-то неудобно.

— Я долго спала? — встревоженно спросила она.

— Минут сорок всего, — ответил Сергей. — Спи еще... Но она встала, поправила волосы.

Сергей поставил на голый стол закрепленный набор. Потом медленно проехал по набору гуттаперчевым валиком, нанося краску. Вера осторожно наложила лист бумаги. Сергей провел по нему чистым валиком, и первая, пахнущая краской, прокламация появилась у нее в руках. Она снова прочла ее, любуясь четкими буквами. Какая красивая была эта прокламация, их прокламация! И какие сильные, берущие за душу были слова.

Вера накладывала белые листки бумаги, потом снимала их и несла к подоконнику, на диван. В конце концов весь пол оказался в сохнущих прокламациях и некуда стало ступить. Листовки, листовки везде, словно прошел снегопад. Даже закрывая глаза, Вера видела мелькающие белые, как голубиные крылья, листки прокламаций.

Наконец все было готово. Листовки, уложены в стопки и перевязаны. Через час-полтора придут и заберут их. Вера взяла тугую пачку прокламаций, тяжело натянула шубку, долго искала муфту, пока не увидела ее на стуле прямо перед собой.

— Подожди, — сказал Сергей, подавая муфту. — Я тебя провожу.

Он накинул на плечи пальто и вышел в прокаленный морозом коридор. Лицо у него подернулось бледностью, под глазами легли синие полукружья. «Устал... Сережа, милый!» В порыве теплого волнующего чувства она приблизилась к нему и обняла его за шею. И опять перед самыми глазами увидела его по-детски большие загнутые ресницы. Муфта бесшумно упала на пол. У Сергея с плеча сползло пальто.

Потом Вера мягко, но настойчиво высвободилась из рук Сергея и пошла в серую предутреннюю мглу. Он стоял без шапки, не поднимая державшегося на одном плече пальто, и смотрел ей вслед.

— До вечера... Сережа. Оденься, а то холодно, — обернувшись, сказала Вера.

Он не ответил. Шагнул к ней. Она пошла, чувствуя: если снова обернется, Сергей подбежит к ней и будет сбивчиво говорить путанные слова... И у нее не хватит сил отвести взгляд и твердо сказать:

— До вечера, Сережа...

Она улыбнулась и, наклонив голову, словно плывя через упругий, как водяной поток, ветер, пошла, придерживая рукой шапку.

На улицах росло тревожное оживление. Чувствовалось приближение волнующих, радостных перемен.

Вера не пошла домой. Забежав в институт, нашла Зару Кунадзе.

— Неужели, Зарочка, началось? — с замиранием спросила она.

— По-моему, очень похоже на начало!

Веру охватил распирающий грудь восторг. Она потащила Зару за собой в анатомичку. За столами прилежно сидели курсистки. Зара выключила свет. Вера, выхватив стопку листовок, бросила их к синеющим окнам.

Спрятавшись в гистологической лаборатории, они слышали, как встревоженным грачиным гнездом галдели курсистки. Восторг и волнение начинали охватывать этих курсисток.

Здесь, в институте, и нашел ее Сергей. Он был весел, взъерошен, хотя под глазами от бессонницы по-прежнему лежали густые тени.

— Надо печатать. Нужны листовки. Вот текст, — торопливо сказал он и тут же, в фойе института, взяв ее под руку, вывел на улицу.

Они шли по взбудораженному городу. На Большом проспекте Вера увидела опрокинутый на бок трамвай с треснувшими окнами. Около серой темной очереди солдаток стоял полицейский с оборванными погонами и о чем-то униженно просил. На заснеженной набережной, ухватившись рукой за шпагу Петра Великого, молодой рабочий без шапки кричал охрипшим голосом:

— Долой войну! Хлеба-а! Мира-а!

Внизу радостной толпой стояли рабочие.

— Правильна-а, Федя!

На одной из улиц дорогу преградила казачья застава. Чубатые донцы в длинных кавалерийских шинелях, бренча шпорами, подпрыгивали на обледеневших торцах. «Пропустят или нет?» Сергей шел, решительно печатая шаг. Вера еле поспевала за ним. У нее выбилась из-под шапки прядь волос, и ей некогда было их поправить. Донцы пропустили.

— Ишь, черноглазенькая, — сказал добродушно один. — Потеряешь, студент, барышню!

Сергей остановился.

— Ничего, ничего, Сережа, надо быстрее, — откликнулась она.

И опять всю ночь мелькали перед глазами белые листочки. Вера резала бумагу, трое наборщиков набирали текст. Листовка была совсем небольшая. Самая короткая из всех, какие приходилось видеть Вере. Не было времени много писать.

Приходившие за листовками люди рассказывали о том, что на улицах появились баррикады. Рабочие и студенты тут же в тесном, со сводчатым потолком, подвале читали листовку и уходили. Вера знала содержание ее наизусть.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Братья-солдаты!

Третий день мы, рабочие Петрограда, требуем уничтожения самодержавного строя, виновника льющейся крови народа, виновника голода, обрекающего на гибель наших жен и детей, матерей и братьев.

Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному и гибнущему народу и конец братоубийственной бессмысленной бойне.

Долой царскую монархию!

Да здравствует братский союз революционной армии с народом!

Петроградский комитет РСДРП (б)».

Когда кончили, за окном опять стояла хрупкая синева.

Вера и Сергей взяли по пачке листовок и пошли на улицу. Надо было разбросать еще влажноватые, пачкающиеся типографской краской листочки, раздать их солдатам.

— Вера, Верочка, подожди, — приблизив свои озорные в пушистых ресницах глаза, произнес Сергей. — Давай постоим.

— О-о, какой несуразный, «француз», — сказала она. — Пойдем-ка, пойдем. Чего мы стоим? Ведь революция!

Где-то на Знаменской площади у Николаевского вокзала в бурлящей толпе они потеряли друг друга.

На панелях стояли курсистки, молодые чиновники, солдаты. Вера пробилась сквозь эту неподатливую живую толпу и поднялась на гудящее под тяжелыми сапогами чугунное крыльцо. Выхватив пачку прокламаций, бросила их. Трепетные белые листочки люди ловили на лету, читали и что-то кричали. Вера разбросала еще одну пачку.

С площади толпа черным потоком вылилась на Невский проспект. Вера бросилась вперед и протолкалась в самую голову колонны. Рядом с ней шел молодой рабочий в распахнутом полупальто. Кажется, его она видела вчера на набережной, кажется, это он кричал, держась за бронзовую шпагу Петра Великого:

— Долой войну! Хлеба! Мира!

Кто-то охрипшим голосом упрямо, напористо затянул: «Вихри враждебные веют над нами!» Вера решительно вплела свой голос в десятки других голосов. «Революция! Революция!» — все кричало в ней.

В стрельчатых зеркальных окнах притихших дворцов бледными пятнами мелькали испуганные лица.

Около городской думы путь преградила песочно-серая стена солдат. Покачнулись, блеснув, штыки. Длинный офицер махнул перчаткой усатому унтеру. Тот скомандовал, и штыки, снова блеснув на солнце, уперлись в толпу. Унтер выскочил вперед.

— Разойдись, а то будем стрелять!

Толпа замерла. Над стоящими друг против друга человеческими стенами повисла звенящая, как натянутая струна, тишина.

— Что вы стоите, товарищи?! — крикнул молодой рабочий.

Нащупав за пазухой листовки, Вера шагнула за ним. Не оглядываясь, медленно шли они вдвоем на песчано-серую стену солдат. Вера чувствовала, как удаляется от замершей в нерешительности толпы, как надвигается на нее зловещая, молчащая стена. Пять, шесть, семь шагов... Как тянется время! Каждый шаг — вечность! Не слышно выстрелов. Она еще жива. Но буравят грудь зрачки зыбко дрожащих винтовочных дул.

Вот сзади снова слышатся шум и крики. И вдруг серая стена солдат рассыпается — к ней, перегоняя Веру, устремляется толпа демонстрантов. Солдаты опускают оружие. Офицера нет... Широколицый солдат с толстыми губами зачарованно смотрит на Веру.

Она, растроганная, не стыдясь внезапно выступивших слез, сунула ему пачку листовок и начала подниматься на крыльцо городской думы, откуда под рев толпы уже что-то говорил, размахивая шапкой, рабочий в полупальто.

Внизу бурлила толпа, щетинились штыки винтовок, цвели алые банты, люди держали в руках ее листовки.

Вера на минуту забежала домой, чтобы напиться воды. Как в полуденный зной, томила жажда. В квартире стояла боязливая тишина. Агафья Прохоровна, всхлипывая, гнула в углу широкую спину, преданно глядя на вялый лепесток пламени негасимой лампады.

— Да как теперь жить-то будем, царя-батюшку прогнали? — хлюпнув носом, спросила она.

— Лучше будем жить, — отрываясь от стакана, ответила Вера. На площадке раздался топот, распахнулась дверь, и на пороге появилась розовая с мороза, с кумачовым бантом на груди Зара.

— Не смех ли, ты дома? Идем быстрее! Заключенных выпустили! — закричала она.

Вера, не застегнув шубку, бросилась вниз.

На улице бурлил людской поток. Веселый парень в шинели без хлястика, широко распахнув дверь швейной мастерской, озорно крикнул:

— Эй, девки, бабы, царя сбросили, айда революцию делать!

Красноносый мальчишка, поминутно утираясь рукавом ватника, восторженно рассказывал:

— Здорово! Телеграфным столбом ворота р-раз, и полворот отлетело. Всех выпустили.

Вверху над крыльцом одного из домов вспотевший худенький солдатик сбивал прикладом винтовки разлапистый, толстый, как крендель, герб и добродушно ворчал:

— Ишь как, когтястый, вцепился, не отдерешь...

По снежной равнине Невы, изгибаясь, текла темная струйка заключенных. Изможденные, бледные люди, опьяненные свежим воздухом и волей, шли и шли, поднимаясь через портик на запруженную народом неистовствующую набережную.

Проваливаясь в рыхлом снегу, Вера пошла вдоль бесконечной цепи заключенных, заглядывая в лица, ища Софью.

— Вера! — окликнул ее заключенный с удивительно знакомыми глубоко провалившимися глазами. «Тимофей, — вспомнила она. — Мой первый «жених», — и бросилась к нему. Он был без шапки. Легкие черные волосы путал морозный ветер.

— Ваши сухарики так пахли свободой, и вот она, свобода! — крикнул он.

Вера сдернула свою длинноухую шапку и надела ему на голову.

— Еще недоставало, чтобы вы простудились во время революции, — крикнула она и, подняв воротник шубки, пошла дальше, черпая ботинками снег. Ей помахали руками двое рабочих с Путиловского завода.

— Вы не видели Софью? — пожимая им руки, спросила Вера. Они видели, она где-то сзади.

Но Софьи нигде не было. Прошла толпа заключенных, а Вера так и не нашла ее.

— Где твоя шапка? Ты простынешь, сумасшедшая! — крикнула Зара. — Пойдем домой.

На набережной встретили политехников. Сергей схватил ее за руку.

— Я француз, а ты в сто раз французистее меня, — рассудительно говорил он, и это было совсем не похоже на него.

На Мойке, около серого дома с бурым гранитным цоколем, Сергей затащил ее в подъезд.

— Подожди!

Прыгая через две ступени, он бросился вверх. Вернулся с мягким старушечьим платком и радостно крикнул:

— Надевай вот, выпросил у своей хозяйки!

Сияющий, он смотрел, как Вера ловко повязывает платок, и улыбался. Потом привлек ее к себе и, как тогда, в морозном коридоре, нежно сказал:

— Какая ты у меня легкая и красивая.

И опять в глазах у него была черная колодезная глубина, и опять Вере показалось, что у нее закружилась голова.

И снова они шли по взбудораженному городу, прямо по проезжей части, не слушая хриплых криков извозчиков. Навстречу им спешили с красными бантами на груди солдаты, гимназисты, чиновники, заключенные. Пахло дымом, талым снегом. На улице носились мухами хлопья сажи. Горело здание окружного суда. Люди толпились около него, но никто не тушил пожара. Выбрасывая в окна пушистые хвосты искр, рушились лестницы и потолки.

Далеко за Невой деревянно хлопали выстрелы; словно по каталу прошелся валек — разодрали тишину пулеметные очереди.

— Там, наверное, бой, — сказала Вера, и они, сразу поняв друг друга, заторопились на звуки выстрелов.

На перекрестке толпились люди. Звонкоголосый человек в легком пальто с бархатным воротником говорил с зеленой армейской повозки о том, что революция развяжет руки войскам для борьбы с прусским порабощением.

— Чего он мелет? — возмутилась Вера.

Сергей боком протиснулся к повозке и рывком поднялся над толпой.

— Товарищи! Революция развяжет руки для того, чтобы покончить с проклятой войной! — сорвав с головы шапку, крикнул он. — Армия поддержала революционный пролетариат Петрограда, она должна поддержать и сейчас.

Сергею восторженно аплодировали.

— Долой войну! — заключил свою речь Сергей и хотел спрыгнуть. В ту же минуту откуда-то сбоку, описав дугу, пролетел и ударил ему в голову обломок доски. Сергей пошатнулся и тяжело слез вниз. Толпа взревела. Солдаты бросились кого-то догонять. Когда Вера пробилась к Бородину, он сидел на снегу. Из раны на лбу вишневыми бусинами сочилась кровь.

Вера помогла ему подняться, отвела в сторону. В забитом снегом дворике посадила у плетеной решетки, подсунув под голову платок. Снегом обмыла рану и начала бинтовать.

— Очень больно? Очень, да?

Он слабо улыбнулся бледными губами.

— Ничего. Только голова гудит. Пойдем.

— Потерпи, потерпи. Еще немного, еще капельку, — проговорила она. — Они еще злобствуют, негодяи! Ведь чуть не в глаз...

Он смотрел на нее теплым, преданным взглядом.

— Мне хорошо. Ты не беспокойся. С тобой мне хорошо.

Глава 23

— Первое легальное задание — организуйте жилье и работу для товарищей, освобожденных из тюрьмы. Это вам ведь знакомо? — сказал Николай Толмачев.

Вера кивнула: да, знакомо...

В Общество Красного Креста на Сергиевской улице, где целыми днями находилась теперь Вера, приходили люди с восковыми лицами. Это были освобожденные из тюрем политические, прибывшие из дальних мест ссыльные. Курсистки-медички по Вериной просьбе искали для них в городе комнаты. А люди все прибывали, и негде было их разместить.

Верино внимание привлекло когда-то страшное, презренное здание общежития городовых на Покровской улице. Замусоренное, оно опустошенно смотрело побитыми окнами, словно чувствуя свой позор.

Институтские коридоры гудели от шума возбужденных голосов. Каждый перерыв шли митинги. Вера вскочила на стул, перевела дыхание.

— Товарищи! Товарищи! Необходима ваша помощь! Больные, измученные тюрьмой и ссылками люди скитаются без крова!

—В чем дело? Что она говорит? — зашелестели вопросы.

— Для них надо вымыть, привести в порядок общежитие, где жили городовые! — напрягая голос, кричала Вера.

— После городовых мыть пол? Ни за что! — скривив губы крикнула дородная курсистка.

— Причем тут городовые? Ведь для бывших ссыльных, — перебили ее первокурсницы.

Курсистка вскочила на подоконник, замахала рукой.

— Это позор, это позор, товарищи, убирать сор после городовых.

— Не все же время песни петь! — крикнула Вера. — Надо кому-нибудь для революции и полы мыть, и хлеб в Таврическом резать.

Она спрыгнула на пол, двинулась к выходу.

— Кто хочет помочь революции делом, идите за мной!

До самого вечера они мыли окна, выносили сор из бывшего общежития.

Не так уж много пришло курсисток, и работы хватило всем. Убирая тыльной стороной ладони упавшую на лоб прядь волос, Вера выпрямлялась и смотрела в сиявшие хрустальной чистотой оставшиеся целыми стекла. Внизу шумел город, бурлила толпа, произносились речи. Шла революция. Но и здесь шла она. В этом Вера была убеждена.

Общежитие гудело от споров и восторженных криков. Встречались старые товарищи по подполью, сталкивались в яростных поединках люди разных партий и убеждений. Всю ночь не гасился в комнатах свет. Вера слушала охрипшие от уличных митингов голоса. Не выдержав, вплетала свой голос в общий гул. Как-то она сцепилась с меньшевиком-грузином, считавшим, что сначала надо победоносно закончить войну и только потом проводить разные демократические преобразования.

— Нельзя, чтоб сейчас были острые противоречия. Кынжал на кынжал. Нельзя!

— А для чего же солдаты будут защищать такое, как вы заявляете, свое государство, которое им ничего не даст? — крикнула Вера.

Грузин обернулся, под смолью усов сверкнули фарфорово-белые зубы.

— Девочка?

— Это товарищ Вера, — почтительно подсказали ему.

— Девушка, товарищ Вэра, нада, дарагая, нэмного потэрпеть. Я горяч и то тэрплю, — и повернулся к спорящим.

Веру ужалила острая обида. «Дэвочка, тэрпеть нада...» Сдерживая себя, зло спросила:

— А вы знаете, что в деревнях и на заводах нечего есть, что умирают с голоду дети, что помещики и заводчики жиреют, поставляя на войну гнилье?

— Все знаим, — ответил тот, повернувшись к ней.

— Какой же вы революционер, если решили помогать капиталистам и кулакам наживаться?!

Грузин сосредоточенно сдвинул брови.

— Об этом гаварит то, что я тры года был за рэшеткой, — сказал он с уважением к самому себе.

— Да, только это! — крикнула Вера, меряя его гневным взглядом.

Грохнул смех. Грузин, яростно сверкнув глазами, забегал, кусая ус.

Как-то днем по общежитию прошлась с благоухающей духами дамской свитой председательница правления Красного Креста. Благосклонно кивая жильцам, она заглянула в несколько комнат.

— Я склонна прийти к выводу, — поглаживая лайку перчатки, сказала она, — что женщины-работницы, живущие в общежитии, могли бы взять на себя стирку белья. Кроме того, их стоит все-таки переселить в бараки, им там будет удобнее.

Вера бывала в прогнивших бараках. Она знала, что там жить невозможно. «И почему это все дамы так лицемерят?» — возмущенно думала она, чувствуя, что теперь ей не сдержаться, что она выскажет этой высокопоставленной особе все, не смущаясь пышной свиты.

Она преградила дорогу председательнице и, нарушив почтительную тишину, крикнула:

— Переселять в бараки нельзя ни в коем случае! У большинства работниц, которых вы имеете в виду, застарелый тюремный ревматизм, у многих незакрывшийся процесс в легких. В бараках холодно и сыро. Это погубит их.

Госпожа председательница обратила на Веру благожелательный взгляд: «Ах, это вы?» Только в глубине ее вежливых глаз таилась досада.

— Мне это обдумаем, — кивнув Вере, сказала она, направляясь дальше. — Какая горячая курсисточка! Она мне очень нравится. Всегда так непосредственна, всегда...

— И еще, — крикнула Вера, вызвав всплеск возмущения в свите, — сегодня произошла безобразная история. Бывшему ссыльному социал-демократу было выдано пособие в три раза меньше, чем его товарищу по ссылке социалисту-революционеру. А вчера и позавчера ваши дамы послали трех рабочих за справками о зарплате к заводчикам, которые в свое время упрятали их в тюрьму. Это выглядит издевательством.

Беззвучно двигая губами, госпожа председательница щипала перчатки.

— Погодите. Нельзя же так, — выговорила она наконец. — Почему, Мари Аркадна, получаются такие вещи?

Секретарша, замершая с папкой в руках, пролепетала:

— Вы сами так приказали...

Вера резко повернулась и, хлопнув дверью, выскочила на сияющую мартовским солнцем улицу.

— Их ничем не прошибешь. Им на все наплевать, лишь бы было благопристойно, — гневно шептала она. — Лицемерки.

Потом Вера остановилась. «А как же товарищи, которые остались в общежитии?» Она решила, что обязательно надо увидеть Толмачева, узнать, как ей быть. Может быть, она погорячилась, может быть, поссорилась преждевременно?

Минуя лужи, Вера пошла к дворцу Кшесинской. Толмачев должен быть там. Сергей тоже, наверное, там.

«Сергей», — она улыбнулась, вдруг успокоившись. Закрыла глаза и постояла так, не видя слепящей белизны Невы с густой синью под мостами. «Сергей!» — повторила она снова и пошла вдоль набережной, гладя рукой шероховатый гранит.

Около облицованного под белый кирпич дворца в снежной каше толкались рабочие и солдаты, юрко шныряли мальчишки-газетчики.

В прокуренных коридорах деловито двигались небритые делегаты с фронта, уверенные матросы из Гельсингфорса. Вера заглянула в комнату агитгруппы Петроградского комитета партии. Там был Николай. Он что-то горячо доказывал двум напряженно слушавшим его рабочим.

— Мы против поддержки Временного правительства. Против! — донеслись до Веры слова. — А тот товарищ, хотя и большевик, дезориентирует вас.

Вера вошла в комнату и вдруг увидела Сергея. Шелестя листами, он пересчитывал воззвания, видимо, только что принесенные с машины. Они еще пахли такой знакомой Вере типографской краской.

— Это ты? — улыбнулся он. — Погоди немного, — и, сбившись, начал считать снова, беззвучно шевеля губами.

Она смотрела на его сосредоточенное лицо. От раны на лбу осталась розовая отметина. Ей вдруг захотелось дотронуться пальцами, погладить ее... Подошел Николай в захватанных тусклых очках, измученно улыбнулся, стукнул костяшками пальцев по столу.

— Разнобой идет. Многие считают, что надо поддерживать Временное правительство, будто не ясно, что это отказ от собственных позиций. Вот опять приходили за разъяснением.

Вере было приятно снова быть с ними. Она слушала Николая, думая, что правильно дала отповедь грузину-меньшевику. Радовалась, не замечая в осунувшихся лицах Николая и Сергея усталости.

— Вот так и живем, и растем. Шесть-восемь выступлений за день. Голос вконец сорвал... Ну, а как у вас, Верочка?

Вера рассказала, боясь, что Николай снова пошлет ее туда и ей будет очень неприятно возвращаться.

— Правильно! — Толмачев хлопнул ладонью по столу. — Так и сказала? Правильно! — и звонко засмеялся. — Теперь всех наших будут прямо отсюда направлять на работу, так что...

Николай не успел договорить.

— Товарыж Долмачев, — прогудел сзади громадный солдат в косматой бараньей папахе, — оратора надо, оратора.

— Опять оратора? Кого? Нет никого — все разъехались, — озадаченно проговорил Толмачев. — Хорошо, я сам пойду, — и, накинув то же самое узковатое в плечах пальто, пошел. У дверей, повернувшись, махнул Вере рукой.

— Помогите тут Бородину, хорошо?

Вера улыбнулась: «Помогу, конечно, помогу».

— Сколько насчитал? — спросила она Сергея.

— Три тысячи двенадцать штук, — распрямляясь, проговорил он. — Даже лишние есть. Хорошо! А ты почему не заходила?

— Не было никакого желания, — тая усмешку, сказала она.

— Разве уж так, — улыбнулся Сергей, потом посерьезнел. — Читала в газете? Ваня-печатник действительно провокатор. Вот подлец! А такие глаза, с поволокой, нежные...

Вера знала больше. Не только то, что он провокатор. Из-за него куда-то исчезла, быть может, кончила жизнь самоубийством Софья. Ведь ее нигде не было.

Она брезгливо передернула плечами:

— Ты понимаешь, мне все время хочется вымыть руку. До чего противно! Ведь я с ним прощалась за руку.

Сергей отложил стопку воззваний на белый дворцовский стул, вынул папиросу.

— Это ничего. Ты только руку пожимала, а я даже его папиросы курил... Тут заходил один печатник. Он был на следствии. Рассказывал, что этот Ваня продался после провала в Новой Деревне. Там арестовали печатницу, его невесту. Он пошел к жандармам просить, чтобы ее выпустили. А за это продал явку комитета и провалил Альтшуллеровскую типографию. Вот к чему привела любовь...

У Веры возмущенно-обиженно дрогнули ресницы. Сквозь тонкую смуглую кожу проступила гневная бледность.

— Знаешь, Сергей, если еще раз я услышу такое, я совсем по-другому буду смотреть на тебя! Для подлости нет никаких оправданий. Да разве это любовь?! Это мерзость!

Она снова передернула плечами, отвернулась к стрельчатому окну. «Как он мог сказать такое?»

— Как будто я оправдываю, — обиделся Сергей и робко дотронулся до ее локтя.

Вера сухо поджала губы.

У Сергея был растерянный вид. Видимо, он понял, что сказал совсем не то.

— Ты понимаешь, — пробормотал он. — Надо расклеить воззвания.

И этим смиренным ответом Вера осталась недовольна.

— Не узнаю тебя. С каких пор это стало таким щепетильным делом?

Сергей промолчал.

Она взяла пачку серых листов, заляпанное клейстером ведерко и двинулась к дверям. Он догнал ее в шумном коридоре.

— Ты не сердишься?

Он вышел следом за ней к узорчатым чугунным воротам, взял ее за руку.

— Ну, прости, я действительно, очень неудачно сказал насчет любви.

Опять он выглядел как провинившийся ребенок.

— Большой ведь уже, а говоришь такое, — покачала она головой. — Иди, там тебя ждут.

Сергей взъерошил жесткие волосы.

— Значит, не сердишься?

— Нет.

Он виновато улыбнулся и побежал обратно.

Глава 24

Вера проснулась от скрипа половицы. В комнату осторожно вошла Агафья Прохоровна и положила что-то на стол. Как только дверь закрылась, Вера подняла голову. На скатерти лежало письмо. Она протянула руку и тут же вскочила, сбросив одеяло. Письмо было от Ариадны. Захлебнувшись радостью, она поискала ножницы; не найдя их, надорвала конверт, впилась в строчки. Далекая и близкая, так тонко умевшая понять ее подруга наконец откликнулась. Письмо это было отослано еще в начале марта, а два, о которых Ариадна упоминала, почему-то так и не пришли. Застряли где-то в тюремных канцеляриях.

«Милая моя смугляночка!

У меня столько теперь мыслей в голове, столько чувств, что не знаю, с чего начать. У нас революция! Ты понимаешь? Конечно, ты больше видела в Петрограде. Но и здесь у нас весь городишко Илецк развернулся, растеклись по улицам сибирские мужики вперемешку с бывшими ссыльными и заключенными. Все пели «Интернационал». Хотелось заплакать от радости. И я плакала.

Я мечтала приехать сразу же в Петроград, к вам, и уже приготовилась, но, понимаешь, столько дела здесь, что невозможно оставить товарищей. Воюю с эсерами и меньшевиками, лечу сибиряков.

Милая моя, если бы ты знала, как мне не хватает тебя, товарищей, как стремлюсь в милый, родной Петроград. Почти два года я не видела вас...»

Ариадна писала о том, как много работы и всю ее хочется переделать, жаловалась, что не хватает литературы, газет, просила поскорее выслать, написать обо всех новостях.

Вера тут же села писать ответ, вспоминая внимательные, успокаивающие глаза подруги, радуясь тому, что наконец узнала о ней. Только после этого, одевшись, она вышла на кухню. Дразнили аппетитные запахи. На столе стояли пасхальные куличи. На окне упруго топорщился в тарелке с черноземом проросший овес. В нем лежали крашеные яйца.

Хозяйка, страдая от своей щедрости, предложила кусок кулича. Это была явная жертва. Еще накануне Агафья Прохоровна жаловалась, что печет нынче куличи из чистого золота.

— Да возьмите, Вера Васильевна, да что вы. Да вы как дочь у меня, — и засуетилась, ища кусок поменьше.

Вера отказалась. Налила из толстобокого молодцеватого самовара чашку кипятку, прошла в комнату. Найдя кусок черного хлеба, посыпала солью и, не садясь, стала есть. Она мысленно представила раскрасневшееся от мороза лицо Ариадны в толстом закуржевелом платке. Подруга выступала перед толпой одетых в тулупы сибирских крестьян. Торчали лохматые уши шапок. В морозном воздухе поднимался пар...

Потом Вера вспомнила, что сегодня уезжает в Вятку Лена, и пошла к ней на Крестовский остров. Почти через весь город пришлось им тащить чемодан на Николаевский вокзал. Трамваи не ходили. Лена была необычно печальна — у нее сильно заболела мать, и Вера утешала ее, говорила о том, что теперь успешно лечат болезни, которые еще недавно считались трудноизлечимыми.

Вернулась она поздно вечером. Не спеша открыла дверь, зажгла лампу, спокойно села к столу, и тут вдруг все завертелось. На столе лежала написанная неровным почерком Зары Кунадзе возмущенная записка:

«Три раза приходила, а тебя все нет и нет. Где ты бродишь? Почему ничего не знаешь? Ведь сегодня на Финляндский вокзал приезжает Владимир Ильич Ленин!

Беги скорее! Не сиди!

З. Кунадзе».

Вера вскочила с места, растерянно посмотрела на темную улицу. Опоздала! Она почувствовала себя несчастной. Как же так! Ведь она так ждала этого дня. Его ждали все. О приезде Ленина говорили в общежитии на Покровской, на заводах Выборгской стороны. Николай Толмачев сказал как-то, что только человек с ленинской ясной головой может разобраться во всей нынешней запутанной обстановке. И вот она опоздала. «Да как же так можно? А может быть, еще поспею...»

Надев на ходу пальто, она бросилась на улицу. С захолустной Полозовой до Большой Дворянской бежала, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Улицы были пустынны. Только в нишах ворот стояли дворники, поблескивая бляхами. Они молчаливо и недоуменно провожали ее взглядами.

«Все — опоздала я», — остановившись в изнеможении у Сампсоньевского моста, подумала Вера и, навалившись на деревянный брус перил, чуть не заплакала от горькой обиды и злости на себя. «Ведь я могла, могла поспеть».

Вдруг она уловила шум голосов и подняла голову. Откуда-то из темной улицы в чутком ночном воздухе доносился шорох шагов — дало много людей. Она бросилась через мост, ударилась ногой об угол ящика с песком, но не почувствовала боли. Наверное, она еще не опоздала.

Возбужденная, уверенная толпа со знаменами и винтовками двигалась, тяжело и глухо стуча по настилу моста. В центре ее, тускло блестя стальной башней, ехал броневик.

«Это он, это он, — бросившись в толпу, взволнованно подумала Вера. — Едет Ленин. Не опоздала! Не опоздала!»

— Слыхал, Агафон, — возбужденно кричал своему спутнику бородатый солдат, шедший рядом с Верой. — Землю-то мужику, он говорит, сразу надо передать!

Люди говорили, радостно сверкая глазами, улыбались. Они знали что-то такое, чего не знала она. Вера почувствовала себя обделенной. Ей хотелось расспросить, что говорил Ленин, какой он. Она боялась, что не сможет увидеть и услышать его. Ведь уже глухая ночь.

Но она увидела Ленина. Он вышел на тесный балкончик бывшего особняка Кшесинской и, взмахнув рукой, слегка хрипловатым, но сильным голосом начал говорить, подавшись вперед:

— Да здравствует социалистическая революция!

Вера перестала дышать. Проглотив возникшую от волнения спазму, она привстала на носках, стараясь не пропустить ни одного слова. Острые, твердые фразы высекали бурный восторг. Это была та смелость, та ясность, которой все ждали, о которой говорил Николай Толмачев.

Не верить Временному правительству! Оно не даст народу ни мира, ни хлеба, ни земли! Вся власть Советам! Полная ликвидация войны!

Как много можно, оказывается, сказать за какие-то пять-шесть минут. Какие огромные мысли передать. Вера была потрясена. Она приняла всего его, этого коренастого подвижного человека с крутым огромным лбом, чуть картавым голосом, хотя он был совсем не таким, каким она представляла его еще полчаса назад. «Вот таким и должен он быть, обыкновенным человеком, — подумала она с теплотой в сердце, — и никаким другим, — и восторженно вплела свой голос в тысячеголосое «ура!».

Троицкая площадь постепенно пустела. А Вера не уходила. Ей хотелось с кем-нибудь поделиться горячими мыслями, сказать, что теперь ей стало понятно, что надо делать. Революция, социалистическая революция должна быть, и скоро, не через десятилетия, а, быть может, в этом же году.

В такую ночь нельзя было спать, да она и не смогла бы заснуть. Надо было так много обдумать, столько нахлынуло вдруг чувств. Но некому было высказать все это. Лена уехала в Вятку, Зары все равно не застать.

Возвратившись домой, Вера села к столу и этой ночью написала еще одно письмо Ариадне.

«Я думаю, что мы самые счастливые люди. Нам просто страшно повезло. Тысячи революционеров в разные времена боролись за революцию, мечтали о ней и умирали, так и не дождавшись, а мы уже дождались одной и будем делать теперь другую — социалистическую. Это, по-моему, самое счастливое счастье!»

Глава 25

Толмачев окликнул ее в коридоре дворца Кшесинской. Живые, умные глаза светились восторгом.

— Уезжаю, Верочка, на Урал! Со мной вместе Зара, Сергей, еще человека три. Как, двинемся, а? — и лукаво взглянул на нее.

У Веры горячей радостью вспыхнули глаза.

— Я согласна!

Она решила, что сначала поедет в Вятку повидаться с матерью. А потом — на Урал, куда посылал Николая Толмачева ЦК партии.

— Вот там мы повоюем! — провожая ее на вокзал, говорил Сергей.

На углу задержались. Чистенький толстяк с измятыми губами говорил собравшейся вокруг него жиденькой кучке прохожих, что он располагает точными данными о шпионской деятельности лидера большевиков Ленина в пользу Германии.

Поставив Верин чемодан, Сергей рванулся к толстяку.

— Где ваши данные?

Тот свирепо оглянулся.

— А ты кто такой, чтобы я тебе объяснял?

Сергей протянул руку и, схватив толстяка за грудь, тряхнул его. Тот, багровея, сполз со ступенек крыльца. Истерично взвизгнула женщина:

— Избивают!

Как опара, стала разрастаться толпа. Кто-то взмахнул кулаком. Вера рванулась в толпу, но ее оттолкнули. Что будет с Сергеем?..

Ей повезло: она увидела трех матросов, бросилась к ним. Молча выслушав ее, высокий, безбровый, с надписью на бескозырке «Амур», энергично двигая круглым плечом, пробился к крыльцу и, погрозив огромным, с гирю-пудовку, кулаком, спросил:

— Кто желает?..

Никто не желал.

Бородин выбрался из толпы. Над глазом виднелась красная шишка.

— И почему тебе всегда попадает? — сердито спросила Вера.

— Я с детства драчливый, — беспечно ответил Сергей. — Ничего, этот боров больше не будет так кричать, — и неожиданно громко расхохотался: у него в руке был шелковый галстук толстого господина.

— Я даже не заметил.

— «Француз» все-таки в тебе живет, — не в состоянии больше сердиться, сказала Вера. — Это совсем в твоем духе.

— Совсем в моем, — согласился он и остановил проезжавшую мимо пролетку.

На переполненном тесном перроне, отведя к зубчатому заборчику Сергея, Вера долго растирала у него над бровью синяк. Бородин стоял, укрощенно наклонив голову.

Ударил колокол. Вера бросилась к вагону. Сергей вскочил вместе с ней в тамбур, быстро прижал ее руку к губам. Только у самого конца платформы выпрыгнул из вагона. Вера с тревожно бьющимся сердцем выглянула. Сергей медленно махал ей фуражкой...

— Это вы? — услышала вдруг рядом с собой удивленный голос.

На нее растерянно смотрел Гриша Суровцев. «Наверное, он видел, как прыгнул Сергей, в общем, все видел», — подумала Вера и почувствовала, как жаркий румянец заливает щеки.

— Здравствуйте, Гриша, — сказала она, проходя в вагон.

Суровцев запоздало схватил чемодан.

— А я вас не узнал совсем, — опуская застенчивый взгляд, признался он. — Очки потерял...

Потом, стоя у раскрытого окна, он пылко говорил о том, что теперь понял, какому великому делу служила Вера.

— Революция победила. Сейчас надо работать на благо народа. Это так чудесно!

— Нет, Гриша, впереди еще много борьбы. Будет еще революция.

Суровцев озадаченно водил пальцем по серому от пыли стеклу.

— Вы всегда вносите в мою душу смущение и беспокойство...

Глава 26

Тяжелыми каплями падали смоляные чешуйки, бесшумно роняли тополя свой цвет — красного бархата сережки. Скрипучий балкон замело невесомым тополиным пухом, напомнившим о снежной мохнатой зиме.

Вера сидела на перилах, смотрела на молодую клейкую зелень и никак не могла прийти в непривычное для нее состояние успокоения.

Плетеный саквояж ждал пути. На столе белела телеграмма от Сергея. «Проезжаем двадцатого...» А Вера еще ничего не решила. Ее терзали сомнения, она никак не могла разобраться в сумятице мыслей и чувств.

В соседской баньке монотонно бубнила труба. Музыкант из оркестра заводчика Лаптева выдувал марш. Вера стиснула ладонями голову, озадаченно поглядела на саквояж, рассердилась. «Как же ехать на Урал, если здесь творится такое! Нельзя, ни в коем случае!» — задвинула саквояж под кровать, чтобы не мозолил глаза, не напоминал.

Взяла телеграмму. «Проезжаем двадцатого вагон девять Сергей»... «Он думает, что я поеду. Со всеми вместе — с ним, с Николаем, с Зарой. Как много даст эта поездка! А здесь могут справиться и без меня. Что значит один человек? Почти ничего!» Схватила панаму, выбежала на улицу. «Надо сходить к Виктору, поговорить с ним».

На Пупыревке в рыжей пыли копошились оборванные ребятишки. Босоногая девочка предлагала теплой воды, мутного перекисшего квасу из зеленоватых захватанных четвертных бутылей.

Вера шла, погруженная в раздумья. Чуть не налетела на знакомого студента-меньшевика, работавшего в Совете.

— А, Вера Васильевна! Ну, когда появитесь у нас?

— Когда вы станете большевиком.

Студент крякнул, не найдя ответа.

На Театральной площади разыгрался ветер, погнал клочья афиш, зашуршал сухой подсолнечной шелухой. Вдруг лихо взвихрился, швырнул в лицо горсть колючей пыли.

«Нет, ехать нельзя», — подумала Вера, стряхнула с панамы пыль, поправила прическу и пошла обратно домой. «Останусь в Вятке», — решила она окончательно для себя и вдруг успокоилась.

...Когда к тесному перрону, устало поскрипывая, подошел петроградский поезд, Вера с корзинкой в руке бросилась к обшарпанному вагону с замазанным черной краской царским гербом. Она так ждала — и боялась этой встречи...

— Сюда, Верочка, здесь целый вагон большевиков, — послышался голос Зары, и Вера, сталкиваясь с суматошно снующими пассажирами, полезла в тамбур.

Еще издали, за головами выходящих, встретила радостный взгляд Сергея, и внезапно охватившее ее смятение сломало все тщательно продуманные объяснения.

Опережая расспросы, порывисто проговорила:

— Мне ехать нельзя. Здесь на всю Вятку десять большевиков. Даже организации нет...

У Сергея потух взгляд. Он пожал руку холодно, безразлично.

— А у вас тут весело! — воскликнула Вера, боясь, что изменит голос и рассыплется в пыль показная бодрость.

Кроме Сергея, Зары, Николая, ехало еще несколько политехников и медичек. Все они были шумливы, веселы. Так же могла бы ехать она: спорить, петь, смеяться...

Николай Толмачев перехватил ее тревожный взгляд, подвинул чью-то тужурку:

— Садитесь, Верочка. Ну-ка, расскажите подробней о вятских делах.

Слушал, сцепив пальцы в замок на остром колене; думал, насупив брови.

— Да, вам, Верочка, надо остаться. Обязательно надо. И как можно быстрее оформляться в организацию — потом на заводы, в гущу... Не десять, не двадцать — сто большевиков ходят рядом, — сказал он и, легко нагнувшись, вытащил из-под скамьи чемодан. — Голодно, наверное, с литературой?

Чувствуя, как от слов Толмачева становится легче, она ответила:

— Очень, очень нужна литература.

Потом, заметив в своих руках ивовую корзинку, виновато проговорила:

— Совсем забыла, что принесла гостинцев.

Петроградцы дружно принялись за луковые, рыбные и мясные пироги. Только Сергей, покосившись на корзинку, закурил.

— Я сыт, — сказал он, и Вере стало жалко его, милого сердитого «француза». Ведь она знала, как сейчас в Петрограде с продуктами.

— Вкусно пекут у вас в Вятке, — похвалил Толмачев. — Будем заезжать, — и протянул ей пачку газет и книг.

— Не смех ли, Бородину придется кусать локти! — крикнула Зара и опрокинула корзинку вверх дном. Но Вера видела, что Кунадзе отложила на стол кусок пирога для Сергея.

Вместе со всеми она смеялась над Бородиным, а он сердился, выдерживал равнодушную мину.

— Злой, какой, — чувствуя себя виноватой перед ним, проговорила Вера.

Сергей не принял этого признания ее вины. Закурил новую папиросу, щуря глаза от дыма.

Когда Вера уже стояла на земле, справляясь с обидой, захлестнувшей тугой веревкой горло, он вдруг спрыгнул с подножки; хрустнув шлаком, решительно шагнул к ней.

— Верочка, я злой, глупый, я... — ловя ее взгляд, порывисто проговорил он. — Я обидел тебя!

— Нет, ты не злой, Сережа, — почувствовав наконец, что веревка, давившая горло, исчезла, сказала она. — Ты, наверное, другим быть не можешь...

Колеса, взвизгнув, трудно сдвинулись с места. Сергей схватил ее руку и, как тогда, на Николаевском вокзале, порывисто прижал к губам.

— Я тебя всегда помню! Слышишь? — крикнул он и, разбежавшись, легко вскочил на уплывающую вагонную подножку.

Поезд ушел, а его голос все еще звучал в ушах: «Я тебя всегда помню! Слышишь?»

Глава 27

Вместе с худощавым скуластым прапорщиком Степаном Барышниковым пришел подтянутый, со статными покатыми плечами незнакомый солдат с желтой цифрой 697 на зеленых погонах. Он говорил уверенно, твердо, скупо жестикулируя правой рукой. Из-под прямых, вразлет, бровей в упор смотрели серые глаза.

— Кучкин Андрей, — коротко отрекомендовался Вере и прошел в комнату. Он придвинулся со стулом к столу, выложил на скатерть записную книжку и сразу же начал говорить о том, что только в Петрограде понял, как топорно работали они до этого в Вятке. Чувствовалось, что Кучкин — не новичок на таких собраниях, привык к любой обстановке и знает, когда надо перейти к главному, ради чего все они собрались сегодня в Вериной комнате.

Вера слегка волновалась, поджидая товарищей, а теперь ее успокоил уверенный голос Андрея. Со сдержанной гордостью Кучкин сказал, что видел на крестьянском съезде Владимира Ильича Ленина и разговаривал с ним...

Землемер Михаил Попов раздавил в спичечном коробке чадящий окурок, подался вперед. Ольга Гребенева, открыв по-детски полногубый рот, завороженно слушала.

— Верно, что он немного картавит? — спросила она.

— Верно.

Кучкин начал рассказывать, как эсеровские делегаты пытались устроить на съезде обструкцию, но Ленин сумел их заставить слушать себя.

У Михаила налилась кровью жилистая тонкая шея. Видимо, разбередило воспоминание, как ему на днях пришлось уйти с трибуны, не дочитав доклад.

Перед глазами Веры всплыла серая весенняя ночь на Троицкой площади, когда уже самые первые слова Ленина перевернули и наполнили все новым смыслом: жизнь, будущее.

Кучкин оглядел собравшихся твердым сухим взглядом, крутнул рукой.

— В ЦК товарищ Стасова нам посоветовала немедленно создать оргбюро, объединить большевиков в организацию и растить ее. Это первостепенная задача.

— Будут люди. У нас в полку есть, — стукнув ребром ладони по подоконнику, вскочил Степан Барышников. — Вот литературы нет, газет. Это нас режет.

Кашлянув, сутуло поднялся Виктор Грязев. Схватился за гнутую спинку стула.

— На первое время есть литература у меня, Зубаревой товарищи кое-что дали. Но нам надо организовать торговлю газетами, журналами. Как это сделать? Продавать есть кому.

Еще накануне он рассказывал Вере о том, что нашел сочувствующую большевикам солдатку, которая согласна торговать литературой. Но тогда они не могли решить, где брать газеты.

— Свою бы газету, — мечтательно проговорила Ольга Гребенева. — А то издают в нашем городе разную ересь: самодельные стихи да ученические опусы.

Виктор, пожевав губами, сел. В местном студенческом альманахе у него были напечатаны стихи и рассказ.

— Насчет литературы я потолкую с железнодорожниками, — окутав себя ватным комом табачного дыма, сказал Попов. — Думаю, выйдет дело.

— О газете пока можно только мечтать, — вставил свое слово высокий красивый землемер Алексей Трубинский и тоже отчаянно задымил. — Придется все давать через «Вятскую речь»: и объявление о приеме в партию, и о создании организационного бюро. Это я могу взять на себя.

Вере было приятно, что каждый из товарищей уже что-то сделал или знал, как сделать. Значит, пойдет работа на лад. «Вот только я еще ничего не сделала, но я сразу же начну, сразу. Иначе зачем я осталась».

Было душно. Дым пологом висел над головами, на столе валялись ломаные спички, измятые бумажки.

— Давайте приступим к выборам оргбюро, — сказал Андрей, и Вера пошла за чернильницей и бумагой.

— У тебя те самые гости? — понимающе спросила Любовь Семеновна. — Народ простой, — и показала на выцветшие фуражки, висевшие в прихожей.

— Да, народ все простой, мама, — подтвердила Вера. — А непростые заседают в думе...

Ее неприятно кольнуло замечание матери. Она почувствовала в нем враждебность и, сухо сжав губы, ушла.

— Нет, ты не поняла меня, — услышала она голос Любови Семеновны. — Я без всякой задней мысли... они как раз очень милые, вежливые и обходительные.

Оргбюро выбрали быстро. В него вошли Кучкин, Барышников, Попов, Гребенева, Трубинский, Грязев и Вера. Тут же решили, что председателем будет Кучкин, квартиру Виктора объявили местом приема объявлений.

Когда участники собрания, сдержанно гомоня, ушли, из коридора послышался скрип шагов.

— Ты спишь, Верочка? — спросил голос матери.

— Нет.

— Ты знаешь, они очень такие... простые, стеснительные, — сказала Любовь Семеновна. — Это я тогда хотела сказать.

— Кто, мама?

— Да твои большевики. Они мне понравились.

Обняв мать, Вера прижалась щекой к ее щеке.

— Я очень рада, что они тебе понравились.

«Зря я, наверное, попросила не указывать свою фамилию, — подумала она. — Мама так хорошо относится к ним».

Глава 28

Еще до того, как было-помещено объявление в «Вятской речи», в полуподвал Грязевых пришел старый знакомый Виктора — Василий Иванович Лалетин, бородач в шляпе, измазанной белилами. Он чинно поздоровался с Дарьей Илларионовной, подал широкую, как лопата, руку Вере и, разгладив от шеи к подбородку смоляную цыганскую бороду, сказал:

— Нам бы, Виктор, в мастерские человека повострее да поязыкастее, и газеток бы...

Грязев взглянул на Веру. Она радостно кивнула. «Пойду. Ведь железнодорожные мастерские — мои».

— Когда к вам, товарищ Лалетин, прийти удобнее?

Лалетин стрельнул в Веру черными глазами. И лукавый же был взгляд у него! «Мала, тонка, очень уж молодо выглядит», — прочла Вера во взгляде. Василий Иванович начал рассказывать, расчесывая пальцами смоль бороды, что в мастерских дела предстоят трудные: «Меньшевики, что соловьи, кругло да складно поют...»

— Хитришь, Василий Иванович, побаиваешься. А зря! Не знаешь ведь.

— Что ты, Виктор, не-ет, приходите, приходите, Вера Васильевна, буду вас на Всполье ждать, — мотнул головой Лалетин. — Ты меня, Виктор, вгонишь в маков цвет...

— Так когда же к вам прийти, Василий Иванович? — словно не расслышав, спросила Вера.

— Давайте завтра перед обедом, — скосив на Виктора глаза, проговорил Лалетин.

Виктор закусил усмешку.

Надев простенькое платье, Вера накинула на голову Сашин платок. Наряд был непривычен. Теперь даже знакомые не узнают ее.

На углу чуть не столкнулась с Фортунатовым.

— Ба, что за прекрасная незнакомка? — воскликнул он. — Вам явно к лицу, — и он отступил в сторону, любуясь. — Ах, молодость, молодость. Ей всё к лицу.

— Добрый день, Юлий Вениаминович! — торопливо проговорила Вера. Встреча была неприятна ей. Фортунатов стал другим, чем раньше: располнел, говорит глуховато, самодовольно, играя словами.

Вера быстро дошла до Гласисной. За широким Вспольем — горушка. С нее далеко видно. В низине грудятся постройки мастерских. Ветер вытягивает из закоптелой трубы шерстяной жгут дыма, спутывает и бросает его на серые хибарки.

Лалетин ждал ее у лаза в заборе, разминая в пальцах ссохшуюся малярную кисть.

— Калашников у нас сегодня выступает. Не знаете такого? — и взглянул испытующе.

— Немного знаю. Старый меньшевик. Председатель Совета в 1905 году.

«Значит, с ним придется сразиться? Оратор опытный».

— Вот, вот, он самый.

Вдоль кривых, худых заборов Лалетин провел ее в черную постройку. Ударил в нос запах гари, машинного масла.

— Тьфу, телепень, наскочил на пень, — споткнулся Василий

Иванович и снизу, из погребного мрака, подал руку.

— Ступайте сюда.

Рука была теплая, в несмывшихся чешуйках краски.

«Да, надо сразиться, — продолжала думать Вера. — Иначе нельзя».

В постройке было не так уж темно, как показалось. Она различила покрытые окаменевшей угольной копотью черные стены.

Вдруг в воздухе, оглушив ее, задрожал вязкий звон железа. Кудлатый с широкой спиной богатырь в холщовой рубахе бил по разбухшему малиновому концу стержня, разбрызгивая искры.

Лалетин потрепал кузнеца по крутому плечу, прокричал в волосатое ухо, чтобы приходил на пустырь. Тот, сверкнув белками глаз, тряхнул головой:

— Приду.

— Глухарь он, — объяснил Василий Иванович. Она не расслышала. В ушах все еще стоял вязкий высокий звук. — Глухарь, говорю, в котле заклепки держит. А там гром, как в аду, вот и оглох. У нас таких глухарями называют.

В поросшей хилыми лютиками низинке собралось человек двенадцать. От них пахло терпко дымом, пресновато — железом. Они сидели на запорошенной серой травке, ждали.

— Все тут собрались, — сказал Лалетин.

Вера обвела взглядом темные, словно подернутые копотью лица.

Вот и осуществилось задуманное в прошлом году. Она выступает перед вятскими рабочими. «Надо, чтобы все было понятно», — заволновавшись, подумала она.

Сорвала стебелек лютика, колечком обвила вокруг пальца.

— Совершилась революция. Царя рабочие и солдаты сбросили и посадили под арест. Новая власть — Временное правительство — держит в руках руль управления уже четыре месяца, а Россия идет по тому же курсу: продолжается война, крестьяне сидят без земли, горожане — без хлеба. Почему получается так? — начала Вера.

Кузнец подсел ближе к ней, загнул черной ладонью ухо. Кивает головой. Значит, слышит. Вера рассказывает о бессмысленной войне, затеянной для обогащения буржуазии, о том, как относятся к ней большевики. Говорит и смотрит на Лалетина. Чернобородое лицо серьезно, в глазах удовлетворенные светлячки.

Закончить она не успела. Прибежал, загребая разлычившимися лаптями пыль, парнишка в такой же, как рабочие, маслянисто-черной рубахе, мигнул Лалетину.

Василий Иванович разгладил бороду.

— Калашников-то тут. Митинг начинается. Как, пойдем? — и так же испытующе взглянул на Веру. В глазах — тревога.

Она растерла в ладонях стебелек травы...

— Я думаю, надо пойти, — голос звучит ровно. Она подготовила себя и к выступлению, и к спору.

— Война до победного конца — это высшее проявление патриотизма! — раскатывается под стеклянными сводами механического цеха голос оратора. Это тот самый, что председательствовал на социал-демократическом собрании. Голос трубный, из-под шишковатого лба глаза глядят уверенно.

— Кругло говорит, — проталкиваясь с Верой к деревянному помосту, шепчет Лалетин.

— Прибывшие в запломбированном вагоне большевики и сам Ленин подкуплены агентами Вильгельма! — летят в толпу гулкие слова.

Лалетин морщится.

Потом вдруг напускает на умное лицо простоватое любопытство:

— Я помешаю... Интересуюсь, а как это узнали?

Калашников жевнул твердыми губами, свел к переносице брови и невозмутимо бросил:

— Узнали от людей, которые это видели и доподлинно...

— Даже свидетели есть? Очень занятно, а кто такие?

Оратор кашляет в мясистый кулак. Стоящий рядом с ним сухопарый инженер в фуражке с белым верхом раздраженно щиплет нафабренный ус.

— Всегда у тебя, Лалетин, вопросы. Послушай лучше. Продолжайте, Иван Николаевич.

«Молодец, Василий Иванович, — восторгается Вера. — А здесь, оказывается, о демократии даже не слыхали. Начальник приказал слушать...»

— Американцы дают нам на продолжение войны кредиты, — довольно гудит Калашников.

Василий Иванович теребит цыганскую бороду.

— И ничего не возьмут с нас?

— Ну, как? Проценты, конечно, надо будет выплачивать, — наливаясь кровью, отвечает оратор.

— А много? А платить кто будет? — недоумевающе спрашивает Лалетин.

Калашников хмурит лоб, отвечает нехотя... Велики проценты! Рабочие неодобрительно шумят.

— Тише, тише! — бросаясь к краю платформы, кричит инженер.

— Тут у нас один товарищ желает высказаться, — над самым Вериным ухом рявкает кузнец. — У товарища Калашникова-то все, поди, сказано?

— Подожди, — отмахивается инженер. — Иван Николаевич еще будет говорить.

Уже без прежнего запала, словно идя по тонкому льду, с опаской продолжает Калашников. Вниз спускается под нерешительные аплодисменты.

Теперь ее очередь. Вспомнила берущий за душу, чеканный язык прокламаций. «Надо так!»

Могучие руки кузнеца подсаживают ее на платформу. Тонкая, легкая, она стоит над черной ждущей толпой.

— Война до победного конца — это гибель для страны, голод для народа, — чисто звенит ее голос. — Займы, о которых только что говорил оратор, это кабала. Войну надо кончать!

Инженер топчется на месте, не решаясь прервать ее выступление. Досадливо теребит ус. Склонился к конторщику:

— Кто ее сюда привел? Почему не спросили?

Тот крутит плешивой головой: «Не знаю».

А Вера говорит о том, что заявления о подкупе большевиков и Ленина немцами — грязная сплетня, достойная не политических деятелей, а пупыревских торговок.

Василий Иванович слушает, подмигивая кузнецу: «Как заткнула соловью рот?!»

Тот трясет кудлатой головой: «Заткнула!»

Надтреснуто звучит калашниковский баритон:

— Вот я социал-демократ, пятнадцать лет отдал борьбе за свободу, но я не знаю, доживу ли до социалистической революции. А эта барышня так легко заявляет, что не сегодня завтра будет революция. А я — не знаю!..

Вера напрягается, ловя каждое слово противника.

— Какой же вы тогда социалист, если не знаете?! К чему вы тогда людей ведете?! — бросает она.

У Калашникова дергается веко.

Инженер, потеряв терпение, кричит:

— Человек всю жизнь отдал за революцию, а вы такое ему.

— Это я могу сказать каждому, кто предает интересы рабочего класса, — отвечает она.

Конторщик машет кому-то фуражкой, и вдруг рвет воздух паровозный гудок. Рабочие зажимают уши, что-то кричат. Гудение не смолкает. Кажется, от него дрожит черепная коробка. Но Вера ждет.

— Митинг окончен! Все! — кричит инженер и, сняв фуражку, вытирает мокрый лоб.

Рабочие расходятся неохотно. Не дали дослушать... Василий Иванович, выводя Веру из цеха, щурит черные цыганские глаза, смеется:

— Ловко вы его саданули! Паралич бы не расшиб!

Вера поправляет на ходу платок.

— Без ваших вопросов, Василий Иванович, меня бы стащили, — улыбается она. — Ведь эти соловьи кругло да складно поют!..

— Ну, ладно, ладно, — еще шире улыбается Лалетин, провожая ее к лазу в заборе.

Легко взбежав на бугор, Вера машет Лалетину рукой. Он стоит внизу, расчесывая пальцами бороду. «Хороший человек, — думает Вера. — Много тут замечательных людей. Очень много!» — и довольная бежит на Всполье. «Выдержала первый бой, выдержала! Да еще с кем! С самим Калашниковым!»

Глава 29

Так же, как в прошлые годы, ломились от цветущей сирени ветхие палисадники, на улицах стоял дурманящий аромат черемухи. Студенты возвращались из Широкого лога с полными яликами белых цветов. Ходили вздорные слухи, что одна гимназистка, надышавшись черемуховым ароматом, впала в летаргический сон.

Новые запахи примечала теперь Вера. С щекочущим запахом каменноугольной гари были связаны беседы с умным бородачом Василием Ивановичем Лалетиным и его товарищами; удушливая костряная пыль вызывала в памяти встречи с работницами льнопрядильной фабрики Булычева, куда она носила свежие номера «Социал-демократа».

В газете «Вятская речь» взгляд споткнулся на хроникерской, мелко набранной заметке: «Сегодня в театре состоится лекция Ю. В. Фортунатова «Революционная тактика Ленина» (изложение и критический разбор «Писем о тактике»), организованная Союзом учащихся».

Так вот почему, загадочно щуря глаза, приглашал он ее вчера в театр! Вера сказала, что ей некогда, но теперь пойдет обязательно. Она взглянула на часы. До начала лекции оставалось всего десять минут.

Пробарабанив каблуками по ступенькам, выскочила на улицу. Ей поклонился учтивый старичок почтальон в стальных очках.

— Мне ничего нет? — по привычке спросила она.

— Как же-с. Имеется. Имеется, — зашелестел газетами, упершись очками в чрево сумки, — вот-с!

Это было письмо от Сергея! Вера схватила его и заторопилась к театру. Конверт был живой, он трепетал, он просил, чтобы Вера скорее распечатала его. Забежала в театральный садик.

Взгляд выхватил слова: «Милая Верочка, я теперь не Сергей и не «француз». Я — индийский волшебник. Каждый вечер стараюсь вызвать тебя и рассказать, что думал, как прожил день, как ты дорога мне...»

Губы дрожали в улыбке. «Сергей, Сережа!» Тепло и мягко сжималось сердце. «Волшебник! А я волшебница — я тоже вызываю твой сумасбродный дух, я тоже думаю о тебе». Опустившись на скамейку, начала читать все по порядку. Письмо было из Перми. Там тоже меньшевики и эсеры галдят, потрясают кулаками. А им весело. Они — Николай, Зара, Сергей и все остальные — живут коммуной на Отрясихе. По вечерам спорят между собой, поют и опять спорят до тех самых пор, пока не прибегает снизу хозяин, с просьбой «иметь минимум совести». Тогда наступает тишина. И хотя все чувствуют себя, по выражению Толмачева, «богатырскими машинами из крови и мяса», — спят. Ведь даже машина должна иметь отдых, хотя бы три-четыре часа. Вера перевернула листок и перечитала письмо еще раз. Послушная память приблизила виновато-грустное лицо Сергея. Таким он был на вятском вокзале. Но ей хотелось видеть его задорно-веселым. Память заупрямилась. Вера все-таки убедила ее, и Бородин улыбнулся.

Лекция уже началась. Закусив губу, Вера прокралась по скрипучему полу на свободное место. Перед сумрачным залом горячился над трибуной Юлий Вениаминович Фортунатов, кумир ее гимназических лет.

Восторженно робкие гимназистки и солидные гимназисты прилежно слушали, боясь двинуться.

Цитируя «Письма», Фортунатов мрачнел, супил брови. Когда разбирал, лицо веселело. Эти изменения, как изменения цвета неба на воде, отражались в зале. Лица гимназистов то суровели, то прояснялись. А в душе Веры все сильнее и сильнее поднималось чувство возмущения. Проникновенный голос Юлия Вениаминовича впервые вызывал у нее отвращение. В сердце копилась горечь. Вера чувствовала, что не сдержится, что сегодня же, сейчас же после лекции выскажет ему все.

Закончив лекцию, Юлий Вениаминович легкой походкой сошел с трибуны, сел за стол. Снисходительно улыбнулся, прочтя одну записку, заиграл бровями, пробежав другую, и под аплодисменты, подняв над головой рубчатый веер записок, снова пошел к трибуне отвечать на вопросы.

Наконец он собрал все спои бумажки и в кольце молитвенно заглядывающих в лицо почитательниц двинулся к выходу.

Вера встала, поджидая его.

— Это вы, Верочка? Ну, как? — спросил он и склонил красивую голову, словно ожидая похвалы.

— Юлий Вениаминович, — глухо сказала она, — Юлий Вениаминович, я... Нет, давайте выйдем...

Кольцо почитательниц обиженно распалось. Они вышли на балкон.

— Как вы только могли сказать такое? — прошептала Вера.

— Неужели я в чем-то оказался неправ? — уминая указательным пальцем табак в трубке, спросил он ласково.

Вера старалась быть спокойной, но не сдержалась.

— То, что вы говорили с трибуны, я бы могла простить любому, кроме вас. Ведь вы были таким умным человеком, — сказала она и отвернулась, закусив губу.

Веселая краска слиняла с лица Фортунатова, уступив место опаловой бледности.

— Почему вы так неуважительно говорите со мной? — тихо спросил он и начал ожесточенно сосать незажженную трубку.

Вера вытерла рукой непрошенно замигавший глаз.

— Разве вы не понимаете, что все это: ваши остроты в адрес большевиков, ваши насмешки, — та же клевета о подкупе Вильгельмом? Да и об этом вы не погнушались сказать.

Фортунатов облизал пересохшие губы; так и не закурив, сунул трубку в карман белого чесучового пиджака.

— Это мое убеждение, и я бы вас попросил его уважать, — неуверенно сказал он.

— Очень жаль, что это не заблуждение, а убеждение.

— Да, это мое убеждение, — тверже повторил он и похлопал себя по карманам, ища трубку.

Вера толкнула перекосившуюся дверь и медленно спустилась вниз, наваливаясь рукой на перила.

Не оборачиваясь на звук его шагов, пошла по Московской.

«Куда угодно, только не домой... Только не встречаться с Фортунатовым...»

Идя по желтым известковым плитам тротуара, нащупала в кармане письмо, с завистью подумала: «Они там все вместе». Пошла к Грязеву.

— Что с тобой? — встревоженно спросил Виктор.

— Поцапалась с одним человеком... Если можешь, сыграй на своей мандолине, — проговорила она.

Виктор насупил кустистые брови, внимательно посмотрел на Веру. Хотел что-то спросить, но раздумал...

Склонясь над мандолиной, спросил с усмешкой:

— «Вечерний звон» пойдет?

— Пойдет, — ответила она, смотря в окно затуманенным взглядом.

Вера слушала, думая о том, что все это, наверное, случилось еще гораздо раньше, гораздо раньше было покончено с поклонением Фортунатову.

Виктор играл и играл. Теперь уже не грустный «Вечерний звон», а широкая песня «Среди долины ровные» билась в комнатенке...

Вера выпрямилась.

— Спасибо, Виктор.

Грязев оборвал игру.

— Успокоилась?

— Да, да, Виктор, — сказала словами Толмачева: — Мы еще поживем, мы еще порастем!

Глава 30

— Смотри, вся зелень в зелени, — скаламбурил Виктор.

Загородный сад кишел солдатами. Они дымили махоркой, сидя прямо на траве, спорили в тенистых аллейных тупичках. 106-й полк ждал митинга.

Покусывая похожий на ламповый ершик стебелек тимофеевки, Вера слушала Виктора. Он, косолапо обходя сияющие глазурью размоины, рассказывал о том, как Михаил Попов выставил на днях из его квартиры типа, который пришел «записываться в «большевики», так как «узнал, что они будут громить продовольственную управу».

Это напоминало о самом неприятном — об обстановке у себя дома. Теперь Любовь Семеновну слухи о большевиках бросали в дрожь. Она куталась в толстый оренбургский платок и выразительно покашливала. Вера отходила к окну, рисовала на стекле завитушки. Разговор оттягивался...

Куда приятнее было слышать о том, что в организацию записалось более сорока человек, что все члены бюро работают, не жалея себя. Андрей Кучкин ездит по заречным заводам, Ольга Гребенева выступает на митингах перед отправляющимися на фронт солдатами, Михаил Попов создал ячейку среди железнодорожников Вятки, а Алексей Трубинский — на фабрике Булычева. Знакомая Виктора солдатка Клаша Белобородова торгует большевистской литературой. Рота Степана Барышникова хоть сегодня готова выступить с оружием в руках за большевиков. Все это заставляло забыть о домашних горестях.

С руками, стиснутыми в замок за спиной, сутуло просеменил Алеев, за ним показался Калашников. Он кинул на Веру злой бирючий взгляд из-под мрачных бровей.

— Ого, меньшевички бросили сюда весь цвет, — выскочив прямо на Виктора и Веру из аллеи, крикнул Кучкин.

Виктор поправил на плечах тужурку.

— Тяжело тебе придется.

Кучкин весело подмигнул.

— Ничего, солдаты — свой народ. Как в мастерских дела, Вера Васильевна?

— Организуем ячейку. Люди чудесные. Особенно Лалетин.

— Хорошо! — похвалил Андрей.

На балконе ресторана уже металась плоская длинноволосая фигура Алеева. Он бросал в зеленую толпу солдат обрызганные желчью слова о том, что «большевики получили за границей деньги на пропаганду в России пораженческих идей».

Вера морщилась. Было все то же самое...

Оглушив ее, рядом рявкнул грудастый поручик:

— Бить их н-надо!

Она приложила ладони к ушам. Спросила насмешливо поручика:

— Что с вами?

Тот тряхнул гривастой головой:

— Большевиков шугаем, барышня!

Вера усмехнулась.

— Нам же говорят, что нас пугают, — сказала Кучкину.

Андрей свел к переносице разлетистые брови.

— Одни офицеры стараются.

Грудастый поручик недоуменно покосился на Веру: неужели большевичка?

Протолкался Степан Барышников в сдвинутой на затылок фуражке. В горячих глазах — нетерпение.

— Ну как, будешь выступать?

Кучкин, оправив гимнастерку, кивнул утвердительно.

— Помогайте! — и, двигая плечами, начал ловко пробиваться к дверям на балкон. Степан, поддерживая саблю, — за ним.

Когда горбоносый штабс-капитан, председательствовавший на митинге, объявил, пряча в монгольских усах ухмылку, что будет выступать большевик Кучкин, на выбитую сотнями тяжелых каблуков площадку опустилась тишина. Что она сулила?..

Вера схватилась за кривой ствол прижавшегося к стене живучего куста сирени, волнуясь за Андрея. У Виктора глаза смотрели настороженно.

Кучкин пригладил волосы, крутнул рукой, как бы завинчивая невидимую гайку, и, рванувшись вперед, горячо крикнул:

— Товарищи! Вы слышали здесь офицеров, которые признавались в своих чувствах к вам. Они уверяли, что борются за ваши интересы, заботятся о вашем благе. Но так ли это? Не расходятся ли их слова с делом? Давайте подумаем!.. Чем вас, товарищи солдаты, кормят? Свежим мясом или тухлой рыбой?

— Селединой тухлой, — крикнул стоявший впереди Веры круглобородый солдат с детскими голубыми глазами.

— Молодец, правильно начал, — одобрила Вера.

Виктор кивнул головой.

Голос Андрея, сначала с сипотцой, словно простуженный, вдруг взвился:

— А спросите офицеров, что они едят в своей столовой? У них всегда масло, сыр. Разве это равенство?

— Какое! Гусь свинье не товарищ, — раздалось снизу.

Штабс-капитан, топорща монгольские усы, крикнул:

— Ближе к делу!

Снизу многоголосо рявкнули солдаты:

— Пр-равильно, Кучкин!

Грудастый поручик, косясь на Веру, трубно выкрикнул:

— Демагогия! Лишить слова!

Но в толпе вспыхнул интерес к словам напористого солдата. «Свой говорит!»

— Вы слышали, — продолжал он, — как тут некоторые ругали большевиков. За что они нас ненавидят? За то, что мы, товарищи солдаты, за немедленный мир, за то, что мы за немедленную конфискацию всех помещичьих земель, за то, что мы хотим передать в руки народа фабрики и заводы. Война разорила крестьян. В деревне наши отцы, матери, жены и дети льют слезы, а на них наживаются купцы и заводчики...

— Крой, язви в самую печень! — гаркнул сосед Веры.

Она приблизилась к нему.

— Очень правильно этот товарищ говорит.

Солдат хитровато ухмыльнулся:

— А то как же? Очень даже верно.

— Значит, нравится вам большевистская линия?

Солдат потеребил круглую бороду, приметливо посмотрел на Веру.

— Мужицкая это линия.

«Себе на уме солдат, но будет нашим, — подумала о нем Вера. — Надо с ним познакомиться».

— Вам вбивали здесь в мозги, — все напористее говорил Кучкин, — что войну надо вести до победного конца. Не нужна она нам с вами! Мир нужен нам. Долой войну!

Последние слова толпа повторила гудящим эхом, сыпнули ливнем аплодисменты.

По крутой лестнице, скрипя перилами, скатились вниз офицеры, рассыпались в толпе. С разных сторон взметнулось с угрозой и возмущением:

— Долой его! Немецкий шпион! Оратор с Вшивой горки!

Грудастый поручик, побагровев, свистел в два пальца.

— Тише, ваше благородие. Не мешай говорить, — словно уговаривая, сказал спокойно круглобородый. — Как дите!

Поручик зло насупился.

Толпа зашумела. Офицеры, обжегшись, примолкли.

Председатель потеснил Кучкина квадратным плечом.

— Поступило предложение ограничить время оратора. Кто за? — и поспешно вскинул руку,

— Без ограниченьев! Просим! Пусть говорит! — закричали солдаты.

Кучкин продолжал речь.

Радость за успех, гордость за Андрея тепло разлились под сердцем. «Молодец. Умница», — подумала Вера.

Закончив, Андрей взмахнул листом бумаги. Он предлагал свою резолюцию, требующую окончания войны. Солдаты опять зааплодировали. Вера и Виктор взбежали на балкон. Хотелось поздравить Андрея. Кучкин и Степан стояли у стены. Андрей еще не успокоился. Лицо горело сухим румянцем. Степан, глубоко затягиваясь дымом папиросы, рассказывал:

— Думаю, вот-вот схватят тебя — и вниз головой с балкона...

Солдаты освистали Алеева, требовали кучкинскую резолюцию. Председатель, злея, косился на Кучкина. Подскочил и спросил ехидно:

— Быть может, уймете эту стихию?

— Товарищи, — зычно крикнул Андрей, — послушайте до конца алеевскую резолюцию, и вы увидите неприкрашенную физиономию эсеров и меньшевиков!

Алеев оскорбленно крякнул; нацепив на хрящеватый нос очки, начал читать, и опять его голос потонул в реве.

Глубокомысленно хмуря лоб, председатель крикнул, что вопрос очень серьезный и решение его следует перенести на другое собрание.

Теперь уже Кучкин оттеснил его в сторону и взял председательство в свои руки. Вера с нараставшим волнением следила за тем, как Андрей объяснял, почему штабс-капитан хотел закрыть митинг. Договорить ему не пришлось.

На соседней веранде рыкнул тромбон, ухнул барабан, и оркестр вдруг яростно ударил краковяк, заглушив голос Андрея и крики толпы. Офицеры не хотели уходить с митинга побитыми.

Сухо хрустнуло дерево, посыпалось со звоном стекло. Солдаты утихомиривали музыкантов. Взвинченный Алеев, трезубцем вскинув пальцы, визгливо кричал Андрею, что он «разжигает черные страсти толпы». Офицеры угрожающе приблизились к Кучкину. Вера, Виктор, Степан встали возле него.

На балкон, скрипя ступенями, вдруг двинулась разъяренная толпа солдат.

— Сказали, бить его начали, — задохнулся круглобородый солдат с детскими глазами. Он был впереди всех. Голубые глаза отливали стальным холодком, ноздри короткого носа широко раздувались. «Да он уже наш», — подумала Вера. Степан подмигнул Вере.

— Мой, из роты, — и она поняла, что Барышников уже «поработал» с ним.

Офицеры отступили.

Кучкин рванулся к перилам и сорванным до сипоты голосом крикнул:

— Спокойно! Вас вызывают на провокацию. Голосуем! Кто за большевистскую резолюцию — отходи влево, за меньшевистскую — вправо!

Вера видела, как зеленая масса, взбивая пыль, откатилась влево. Редкой, растерянной кучкой сиротели справа офицеры и чиновники.

— Резолюция принята! Объявляю митинг закрытым. Ура! — окончательно срывая голос, крикнул Андрей. Снизу ободряюще, рокочуще ударило:

— Ур-р-ра-а!

У Веры влажно блестели глаза. Она пожимала Андрею руку.

— Это победа! Ведь весь полк влево, к большевикам, качнулся!

Андрей счастливо щурил глаза.

В город возвращались все вместе, шумливые, взбодренные успехом. У выхода из сада Андрей неожиданно закашлялся. Кашель терзал легкие, сгибал и сотрясал тело.

— Что с вами? — кинулась к нему Вера, заглянула в побагровевшее лицо. — Вы не простыли?

— Ничего, так, — махнул рукой Андрей. — Не в то горлышко попало...

Вера молчала всю дорогу. Она видела, как Андрей вытирал с побледневших губ кровь. «Неужели чахотка?» Прощаясь, задержала его руку.

— Сходите обязательно к врачу. У вас очень нехороший кашель.

Андрей увел взгляд. Видимо, он знал об этом.

Глава 31

На кухонном столе, гордо сияя начищенными боками, мурлыкал беспечную песенку самовар. Перед ним, отирая с кумачового лица пот, сидела Саша.

— Чай, он слаще всего, когда с мятой. Старухи такого по полведра выпивают, — знающе рассказывала она.

Плечистый парень в рубахе, вышитой крестиками, дул в поставленное на растопыренную пятерню блюдце и почтительно слушал. Вера решила, что это Сашин родственник из деревни, и хотела пройти к себе. Но парень поднялся, громадный, как вставший на задние лапы медведь.

— Не опознали, Вера Васильевна? — застенчиво прогудел он.

Это был Васюня, Васюня Законник из Мерзляков.

Обрадованно пожимая его шершавую, как черствая горбушка, руку, Вера смотрела в широкое лицо и удивлялась: как возмужал человек за какие-то два года. Совсем другим стал. Огромный, вовсе взрослый человек.

Глаза по-прежнему слегка косили, волосы лежали такой же овсяной копной, но весь он неузнаваемо изменился, почти на целую голову стал выше, раздался в плечах.

— Еле отыскал вот, — комкая порыжелый картуз, бормотал Васюня. — В газете прочитал, что вы с прислугами собрание проводили...

Вера взяла его под руку.

— Ну, идем, идем, все у меня расскажешь.

Заливаясь жаркой краской, Васюня, не дыша, прошел в ее комнату.

«Интересно, что теперь в его голове?» — подумала Вера.

Справившись со смущением, Васюня посерьезнел, сцепил жилистые руки.

— Дело вот такое: пришли у нас солдаты с войны, покалеченные. Все злые, рисковые. Говорят: надо землю отбирать. Я и сам знаю, что надо бы, да как, ведь закону такого нет. Сдернут штраф или пулю вкатят. Говорю им: съезжу в город к одному человеку, разузнаю все... К вам, значит. И приехал.

«Так вот оно, продолжение старого разговора». Теперь ей уже не надо говорить намеками, наталкивать Васюню на выводы. Вера вспомнила Мерзляки, улыбнулась. Потом, гася в глазах веселую искорку, сказала:

— Теперешняя власть, Васюня, как и царь, земли крестьянам не даст. Это уже яснее ясного. Опять ведь там помещики сидят. Они себя обижать не станут.

Васюня кивал головой. Видимо, это было ему ясно.

— Что же делать? Брать надо! В некоторых местах крестьяне запахивают земли, и правильно делают. Мы, большевики, за это.

— Выходит, вы тоже большевичка? Я почему-то так и подумал!

В черных глазах Законника вспыхнули радостные светлячки.

— А брат мой, Федор, эсер оказался, — лицо у Васюни сморщилось. — По-другому мне из Лысьвы пишет...

Он помолчал, совсем по-детски вздохнул, уперев раскосый взгляд ей в лицо.

Вера продолжала:

— Надо власть в волостном Совете в свои руки брать, в уездные Советы своих людей выбирать, разъяснять крестьянам, чтобы не надеялись на Временное правительство, отбирали у помещиков землю. Конечно, эсеры думают совсем не так...

Васюня слушал, барабаня пальцами по надломленному козырьку картуза, потом вдруг припечатал короткопалой ладонью скатерть.

— Хорошо, Вера Васильевна! А нельзя ли книжечек каких или газеток? Я бы доподлинно все в деревне прочитал.

— Дам, дам, Васюня.

Она вышла за чемоданом, в котором лежала литература, обрадованно думая: «А он рассуждает совсем по-нашему».

Когда Вера вернулась, Васюня топтался около этажерки, поглаживая переплеты книг. Все такой же книжник!

— Как, не приходилось больше с Зобовым сталкиваться?

Васюня взлохматил волосы.

— Выходил на меня Яшка с дробовиком. Анюту Колобову обманул он. Сын у нее был, а он не женился. Я его по роже смазал...

Рассказывал Васюня скупо. Но Вере было понятно: он оказался верен себе.

— Какой негодяй этот Складенчик! — воскликнула Вера.

— Он всегда таковский был, — спокойно ответил Васюня. — Нынче корову застрелил у Кривого, который вас из Мерзляков вез. За потраву. У нас Зобова хоть сейчас с земли в три шеи мужики сгонят...

Взяв у Веры сверток с книгами и газетами, Васюня вдруг заторопился.

— Подожди, Васюня, расскажи, как Мария, Санко твой? Что с Анютой?

— Санку что сделается, бегает. В школу ноне пойдет. Он читать уже умеет. А Мария одна так и ломает по-старому. Мужик-то у нее в плену оказался.

— А где Анюта?

Васюня опустил взгляд на новые, пахнущие дегтем сапоги. Вытер со лба бисеринками выступившую испарину. Вера вглядывалась в его лицо, стараясь разгадать, чем вызвано это смущение.

— Анюта — она, это самое, совсем спуталась... В бабий батальон теперь определилась, — с трудом выдавил он из себя нескладный ответ. — Теперь, говорят, ее не вызволить, — и сердито натянул картуз.

Проводив Законника, Вера долго ходила по комнате, думая о нем, об Анюте. Для нее было загадкой его смущение. «Не может быть, чтобы Васюня полюбил эту женщину... А впрочем, ведь я не знаю... Нет, не знаю...»

Глава 32

Вот он, дом на Никитской. Озорно подбоченился, но смотрит незряче — все окна завешаны строчеными шторками. Через темные сенцы, заставленные ветхими сундуками и корзинами, Вера, по-слепецки вытянув руки, пробралась к дверям. От застойного плесенного запаха захотелось чихнуть. Потерла переносицу и толкнула угрюмо скрипнувшую дверь.

Простоволосая кухарка с большим мартышечьим ртом вздувала сапогом самовар. Увидев Веру, метнулась к ней, шлепая надетыми на босу ногу галошками.

— Записываться в батальон тама, — и ткнула черной, как головешка, рукой в дверь с таблицей, хитро разрисованной славянской вязью: «Запись в батальон смерти».

«Солидно обставлено», — гася усмешку, подумала Вера.

— Нет, не записываться. Мне нужно Анюту Колобову.

Кухарка понимающе моргнула голыми веками и зашлепала к дальней двери, за которой кто-то надсадно всхлипывал.

Дверь распахнулась, вышла женщина с обескровленно-белым лицом. «Нелли», — узнала Вера и отвернулась к окну.

Гордиева медленно подошла к ней и ровным пресным голосом спросила:

— Вам кого?

— Здравствуй, Нелли. Мне Анюту Колобову. Знакомую. Она ведь здесь?

Нелли увела постный взгляд в сторону и тем же бесстрастным голосом ответила:

— Здравствуй. Будет лучше, если ты не станешь приходить сюда.

— Я только гостинцы передам, — сказала Вера.

— Ну, ладно, — тряхнув связкой ключей, с сомнением проговорила Нелли. — Передай, — и высохшая, как инокиня, поплыла к выходу.

В конце коридора, потягиваясь изленившейся кошкой, стояла Анюта Колобова. Она вся как-то обмякла, расползлась, но по-прежнему была красива.

— А, это вы, Вера Васильевна? — с веселой развязностью сказала, подходя, она. — Чтой-то решили навестить меня?

— Как же, ведь старые знакомые, — проговорила Вера.

Опершись белой рукой о круглое бедро, Анюта лукаво щурила на Веру глаза. «Как будто бы только из-за этого пришла? Не верю!» Она была не из простоватых...

— Как ты сюда попала? — понизив голос, спросила Вера.

— А больше некуда стало. В цирке Коромыслова судомойкой работала, в женском чемпионате боролась, в прислугах была. Хозяйка меня выгнала. Никто не брал. Вот сюда подалась...

— А на фабрику?

Анюта вильнула взглядом в сторону.

— Там грязно. Я ко грязи не обвыкла. Сами знаете.

Вера постучала ребром ладони по подоконнику.

«Что ей скажешь на это?»

— Кто там у вас плачет?

— Дура одна. От семьи — от матери ушла, да попала с тюремными бабами, вот они и едят ее, — ответила Анюта и безжалостно хохотнула.

«Да, Анюта изменилась. Погрубела».

— Значит, тебе здесь нравится?

— Да не больно. В Питер вот обещают свозить.

— А если воевать придется?

— Один конец, — ухарски, ответила Анюта, но в больших ярких глазах мелькнуло беспокойство.

У Веры вдруг шевельнулась жалость к ней. Ведь если бы не история с Зобовым, наверное, совсем бы другой была эта женщина, по-другому смотрела на жизнь...

— Если ты хочешь, Анюта, я найду тебе место в прислугах, в земской больнице... Ну зачем ты поедешь с этим батальоном? Ведь ты еще молодая. Тебе жить да жить.

— Кабы раньше. У нас теперь Гордиева и пашпорта взяла. Куда без пашпорту?

— В Мерзляки можно. Да куда угодно поезжай, везде лучше, чем здесь.

Анюта свела к переносице бархатные полукружья бровей.

— Нет, в Мерзляки у меня дорожка быльем заросла.

Вере показалось, что в глазах Анюты впервые мелькнула растерянность.

— Так помогу я тебе, помогу. Не губи ты себя, — сказала Вера. Потом осторожно спросила: — Много вас здесь?

— Пока нет. Человек пятнадцать. Неллочка обещает с Булычева фабрики набрать. Там нашей сестры хватает.

Это было то, ради чего пришла Вера. В тот же день она встретилась с Алексеем Трубинским. Он узнал, с кем из работниц беседовала Гордиева, и подослал к ним сочувствующих большевикам солдаток. И без того колебавшиеся работницы на предложение вступить в батальон смерти ответили отказом.

Теперь надо было через Анюту поговорить с записавшимися в батальон женщинами. И Вера снова пошла в домик на Никитской.

Открыла дверь та же кухарка в галошках на босу ногу, испуганно заморгала веками.

— Пущать никого не велено. Дама ихняя ходит.

— Передай Анюте, что я жду ее, — торопливо прошептала Вера.

— Сичас...

Дверь толчком распахнулась, и Вера увидела сердитые брови Нелли Гордиевой.

— Ах, это снова ты? — тая в голосе негодование, задохнулась та и грохнула дверью. Щелкнул крючок, и Вера поняла, что на этот раз ей с Анютой не поговорить.

Но они встретились.

Поздней ночью испуганная босая Саша, собирая в горсть на впалой груди рубашку, зашептала Вере, что ее ждет внизу женщина.

Это была Анюта. В солдатской рубашке, картузе она походила на ненормально большого, располневшего мальчика.

— К вам я. Ушла оттуда. Пашпорт Неллочка не дала. Чего делать-то?

— Пришла-таки? Молодец! — проводя ее в кухню, похвалила Вера. Принесла старенькое платье матери, ботинки и соломенную шляпу.

Узковатое платье Любови Семеновны потрескивало под напором круглых Анютиных плеч. Она боялась нагнуться, широко шагнуть и все-таки улыбалась. В платье, видимо, было веселее. Ботинки оказались впору. Только от шляпы Анюта отказалась и попросила у Саши «какой ни на есть завалящий» платок.

Повязавшись по самые глаза, благодарно взглянула на Веру.

— В Слободское, Вера Васильевна, поеду. Звали сиделкой в больницу. Спасибо вам за все.

Накинув жакетку, Вера догнала Колобову во дворе.

— Я провожу тебя.

Та кивнула.

Оставляя четкие следы на отяжелевшей пыли, по безлюдной Раздерихинской улице прошли на берег реки и спустились к перевозу. Начинался рассвет. Над розовой Вяткой кучились тугие облака, у самых ног вяло шлепала о красный глинистый берег сонная волна.

— Слышь, Васильевна, садись-ка, — опускаясь на опрокинутую лодку, проговорила Анюта. — Скажу чего-то.

Вера села.

Разглядывая свои упругие ноги, Анюта улыбалась.

— Васюнька ведь был у меня до тебя еще. Тоже уйти уговаривал. Ежели, говорит, так нельзя уйти, могу с тобой пожениться. Ой, парень, — и засмеялась, сверкнув белоснежными зубами. — Ну и сказанул! Даже меня в краску ввел.

Это было признание в знак благодарности. Анюте, видимо, захотелось излить свою душу. Поняв это, Вера придвинулась ближе. Озадаченная, тихо спросила, что же думает делать Анюта.

— Чего? Да разве он мне под пару? Парнишка ведь. Он ростом-то велик, а еще несмышленый. Долго ли мне его загубить? — и опять рассмеялась. — Поезжай, говорю, Васюнька, домой. Девок в Мерзляках и без меня хватит. В лоб поцеловала и на крылечко проводила...

«Так вот почему он приезжал такой нарядный, вот почему так краснел! — с теплотой в сердце думала Вера, поднимаясь в гору по осыпающейся вздыбленной тропинке. — Что толкнуло его на это? Любовь ли, доброта ли?» Это было трудно понять. А может, благородство, воспитанное книгами?

Останавливаясь, Вера махала одинокой лодчонке, в которой переправлялась со стариком рыболовом на другой берег Анюта. «Кто знает, может быть, улыбнется судьба и ей, — думала Вера. — Должна улыбнуться!»

Глава 33

Вера оказалась права. У Андрея Кучкина была чахотка. Медицинская комиссия уволила его из 697-й пешей дружины в запас. Надо было председателю бюро подлатать свои легкие, сменить парной вятский воздух на сухой горный.

Кучкин решил податься к родителям на Южный Урал, но оттягивал отъезд, выступал на зоновских и вахрушевских кожевенных заводах. Не хотел оставлять за собой долга.

И все-таки наступил день расставания. Андрей, сосредоточенный, с желтушно-блеклым лицом, вымученно улыбался, просил не провожать, но все гурьбой отправились с ним. По дороге заглянули в фотопавильон. Сфотографировались на прощанье. Говорили мало. Может быть, потому, что выговорились накануне на заседании бюро. Кучкин советовал на бюро связаться с большевиками-глазовцами, с большевиками Белохолуницкого завода. «Пора объединить силы всей губернии!» Это было новой ступенькой, которую предстояло одолеть.

На этом заседании произошло еще одно, для других не приметное, а для Веры очень радостное, событие — цыгановатый бородач Лалетин был кооптирован в члены бюро. Ведь в том, что он так вырос, было, хоть маленькое, ее участие...

Простившись с Андреем, она пошла к Лене. Давно не была в домике на Кикиморской, не видела верную хранительницу своих тайн.

На углу Николаевской и Спасской, тяжело дыша, ее догнал Виктор.

Молча протянул исписанную склоненным влево почерком восьмушку листа, угрюмо следил за выражением ее лица.

«Надеемся, что все товарищи, не сочувствующие тактике большевиков, поддержат эту резолюцию на общем студенческом собрании:

Считая тактику публичных выступлений студентов-большевиков, играющих на инстинктах невежественной толпы, позорной и не вяжущейся с понятием о человеке, получающем высшее образование, мы, большинство студентов г. Вятки, заявляем перед лицом всего общества, что не имеем ничего общего с гг. Грязевым, Зубаревой, Гребеневой (вятичами), Амосовым, Поповым, Дудкевичем (глазовцами), хотя и носящими форму высшей школы, и впредь просим лиц, пользующихся подобной тактикой для достижения каких-либо целей, не считать себя состоящими в нашей корпорации.

Требуем публичного и немедленного отмежевания членов студенческой корпорации от большевиков».

Вера читала, и саднящей занозой вонзались эти слова в сознание. «Еще этого не хватало!»

— В-вот с-волочи, — кусая мундштук потухшей папиросы, крикнул Виктор, — пробуют вокруг нас поднять травлю. Я бы ему без всякого собрания нос расквасил, — и стиснул тугие кулаки. — Ведь п-подлость!

— Подлость, — эхом откликнулась Вера.

«Нет, нет, тут сложнее, тут, наверное, не просто хотят выяснить отношение студентов к нам, большевикам», — подумала она.

— А не кажется тебе, — глядя в налившиеся холодом глаза Виктора, сказала она, — что эта резолюция, увольнение Алексея Трубинского с работы, выселение Михаила Попова с квартиры — все это ответвления от одного и того же корня?

Виктор нахмурил брови.

— Возможно.

Вера была уже почти уверена, что рукой писавшего резолюцию водил кто-нибудь вроде Алеева или Калашникова.

И на студенческом собрании предстояло сразиться с ними...

На открытой веранде летнего клуба в Александровском саду гудели баски универсантов, чечетками щебетали первокурсницы. На Веру бросали уважительно любопытные взгляды. Подлетел Гриша Суровцев. Смешавшись, снял очки.

— Вы не переживайте, Вера. Все будет хорошо!

Она поймала его суетливый взгляд.

— Я не волнуюсь, Гриша, и вам не советую.

Прошел мимо них Софинов, знакомый по Петрограду универсант. Тужурка застегнута наглухо. Ясно и неподкупно сияют начищенные пуговицы. На Веру даже не взглянул.

— Верочка, большинство за то, чтобы оставить вас! — щекоча дыханием шею, шептала Лена Круглова.

«Они думают, что это очень задевает меня — останусь я или нет в «корпорации». Жалко, что заболела Ольга Гребенева, ушел на митинг в 106-й полк Виктор. Придется одной...»

Веру раздражало, что томительно долго собираются студенты, чего-то тянет с началом собрания вихрастый казанец с курчавыми баками, раздражали сочувственные взгляды курсисток...

Бубнящий гомон словно обрезало голосом Софинова. Он вышел на середину, снял с рукава пушинку, заложил руку за борт тужурки. Он говорил о том, что большевики продались Вильгельму, что они подбивают народ на насилие, грабежи. Все то же, что уже столько раз произносилось в Вятке со всяких трибун.

Вера ломала в руках веточку сирени. Ей было противно слушать этот сухой ровный голос, противно смотреть на Софинова.

Он кончил говорить.

— Пусть сам уходит! — раздался дрожащий обидой голос Лены. Кто-то ее поддержал, кто-то огрызнулся. В гвалте трудно было разобрать.

Вдруг на середину веранды вывернулся взлохмаченный Гриша. В своей черной косоворотке с витым поясом он походил на сельского учителя. Близоруко щурясь, взмахнул рукой.

— Тише. Тише. Ну, тише! — умолял он. Когда угомонились спорщики, снял очки, повертел их в руках. — Я прочитал резолюцию Коли Софинова, послушал его выступление и пришел к выводу, что он слишком сгущает краски. Ведь мы прекрасно знаем товарищей, против которых он выступает. И нет в их поведении ничего такого... Я бы сказал, опасного для общества.

— Плохо знаешь! — крикнул кто-то из угла.

Гриша повернулся на голос.

— Насколько знаю, они не такие. Я предлагаю следующее: пусть Софинов попросит прощения, пусть они пожмут друг другу руки. Ведь...

— Чего захотел!

— Ха-ха, миролюбец!

— Очень хорошо он сказал, — понеслись выкрики.

«Какой галиматьей закончил Гриша свое выступление, — Вера передернула плечами. — Мириться? Прощать? Ни за что!»

Она отбросила измятую ветку и встала на Гришине место. Лицо ее горело, но она чувствовала себя спокойной, голос легко подчинялся ей.

Шум разом смолк.

— Да, мы большевики. Я большевичка! Но я не стыжусь, а горжусь этим, — раздельно произнесла она, подняв красивую гордую голову. — Мы против войны, как многие из вас были против нее в прошлом году. Мы — за социалистические преобразования. За это боремся и будем бороться. Но мы против грязи и нелепостей, которые приписывают нам обыватели и враги. Мы не раскалываем топорами икон, не собираемся грабить продовольственную управу. Здравомыслящие люди понимают это.

Она нашла узкое лицо Софинова, с презрением сощурила глаза.

— Господин Софинов (я никогда, — со сдержанной силой произнесла Вера, — никогда не назову его товарищем) весь во власти этих слухов. Под их влиянием возмутился его обывательский дух. И вот появилась эта грязная бумажонка, где он, играя в благородство, хочет наставить нас на путь истинный. Но нам с ним не по дороге. Мне ясно, ясно всем моим товарищам: Софинов добивается одного, чтобы от нас отвернулись. Возможно, найдутся такие студенты и курсистки, которые станут травить нас...

Вера перевела дыхание и, волнуясь, тихо, но горячо проговорила:

— Этим нас не запугать. Мы не откажемся от своих убеждений. Такого не будет никогда!

Несколько человек ей зааплодировали.

Вера пошла к Лене. Не дойдя до столба, около которого стояла подруга, повернулась снова. Увидела влюбленное Гришино лицо.

— А руку, — резко бросила она, — а руку Софинову я никогда не подам!

Теперь не было умиротворенных.

— Что, съел? — кричала Лена.

— Это же нахальство с ее стороны!

— Сильно сказано!

— Самого его исключить надо!

Но друзей на собрании было все-таки меньше; Вера поняла, что резолюция будет принята. И когда вихрастый студент-казанец с баками ставил вопрос на голосование, сошла с веранды. Пусть будут злорадствовать одни и сочувствовать ей другие. В конце концов, главное — работа.

В полутемной аллее, затененной переплетенными кронами лип, сутулилась длинноволосая фигура Алеева.

«Случайно ли был он здесь? Наверное, не случайно», — решила Вера.

У портика сада ее догнала Лена. Молча махнув рукой на веранду, крикнула:

— Ну их всех к чертям! Я с тобой пойду.

Глава 34

Она ощутила на спине между лопатками знобящий холод. Рука задрожала, расплескав на скатерть суп... Не веря себе, Вера подбежала к окну. С Пупыревки через открытое окно проник снова слабый голосишко мальчишки-газетчика: «Последняя новость! Заговор большевиков против революции разоблачен! Большевистские лидеры бежали из Петрограда!»

Не помня как, Вера очутилась в бестолково кричащей базарной толпе. Пупыревка гудела шмелиным гнездом. Слепой нищий, ворочая глазами-градинами, угощал толстую, в выцветшей плисовой кофте просвирню вином. Та, кривя слюнявый рот, пьяно хохотала.

Вера рванулась в другую сторону. Толпа солдат сгрудилась вокруг юркого китайца-фокусника, который прятал в широкие рукава рубахи красные, как пасхальные яйца, шарики. Здесь тоже не было мальчишки.

Может быть, это только послышалось ей?..

Но вот стоит приземистый, с обвислыми на подбородке складками кожи отставной чиновник. У него — газета.

То ли попросила, то ли просто взяла, но газета оказалась у нее в руках. Взгляд сразу выхватил крупно напечатанные строчки:

«Заговор большевиков против революции. Самая крупная новость сегодняшней ночи — исчезновение Ленина и всей большевистской компании из Петрограда. Большевики, организаторы демонстрации, арестованы».

Спину обдало жаром. Что-то страшное произошло там три дня назад. Что-то похожее на июньские дни во время Парижской коммуны. Аресты, аресты... Неужели это конец всему? Неужели...

Прямо в домашнем платьице и стоптанных туфлях побежала к Виктору. На углу столкнулась с курчавым студентом-казанцем, ведшим собрание; тот скользнул взглядом мимо, не узнав ее. Нет, он просто не захотел узнать. В его глазах блеснула опаска. «И тем более нельзя раскиселиваться», — остановившись, сказала она себе. Вернулась домой. С обычной тщательностью оделась, причесала волосы и под косыми взглядами соседей пошла к Грязеву.

У Грязева вдоль комнаты прохаживался, зло куря, Михаил Попов, теребя корявыми, как корни, пальцами смоляную бороду, сидел на кованом сундуке Василий Иванович Лалетин. Виктор, покусывая спичку, рылся в бумагах, супил кустистые брови. Остановившись напротив него, Михаил постучал костяшками пальцев по столу.

— Вот-вот, от этих самых столиков, папок, наверно, придется отказаться. Все у тебя должно быть готово к переходу на нелегальное положение. Ясно?

Виктор выбросил спичку в угол, оперся руками о стол.

— Но это значит свернуть работу. Так? По-моему, еще рано... Ведь газеты наверняка наврали с три короба.

— Ты слушай, Виктор, он дело говорит: документы подальше держи, мало ли что... Надо нам на заводы податься, ячейки создать, — вмешался Лалетин.

Вера схватила петроградские газеты. Там было сказано подробнее о расстреле демонстрации в Петрограде, об аресте большевиков.

«Да, это не резолюция Софинова и не глупые слухи. Пахнет кровью и порохом. Виктор слишком благодушно настроен», — подумала она.

Но ведь полгода назад, до февраля, было труднее и опаснее работать. И тогда не отказывались от легальных выступлений. «Нельзя свертывать работу. Ни в коем случае. На заводы, в мастерские! Готовить народ».

Хлопнув дверью так, что в рамах зазвенели стекла, пришел с собрания Вятского Совета Степан Барышников. Стуча саблей о стулья, долго топтался в кухне, с шумом пил у Дарьи Илларионовны квас, сердито фыркал. Тяжело сев, зажал между коленями ножны, положил ладони на эфес. Углом переломились брови.

— Ну, чего ты тянешь душу, Степан — сказал нетерпеливо Михаил. — Что там было?

— А чего тянуть. Алеев с час помоями пас обливал. Под конец разошелся до того, что призвал «убрать большевизм и всех, кто идет под его флагом». Я пытался выступить, но меньшевики и эсеры рта открыть не дали. Теперь они ученые. В общем, решено закрыть наш газетный ларек и принять меры к охране города.

— М-да, несладко тебя потчевали, — проговорил Василий Иванович, навивая на палец смоляное кольцо бороды. — Но ведь было и хуже, ребятушки. Раньше смерти умирать не будем. А ты, Виктор, сделай все-таки, как Михаил говорит. Мало ли...

Виктор хмуро кивнул.

Вере стало спокойнее от этих слов. Она вдруг вспомнила толмачевский афоризм. Он годится и сейчас, конечно, годится. «Мы еще поживем, мы еще порастем!»

Бюро продолжало работу. Вера по-прежнему ходила с газетами в железнодорожные мастерские, беседовала с рабочими на пустыре. Ее ободряло приветливое отношение рабочих, их все разгорающийся интерес к политике, к революции.

Двери квартиры Виктора Грязева по-прежнему были открыты для всех, кто сочувствовал большевикам. Но тайные пружины были уже взведены, и борьба против большевиков началась. Первым почувствовал на себе давление тайных пружин Степан Барышников. Вместе с ротой его внезапно отправили «а Румынский фронт. Он даже не успел попрощаться с товарищами.

Через день после этого землемеры Михаил Попов и Алексей Трубинский получили строжайшие предписания, в которых им предлагалось срочно выехать в город Петрозаводск, в распоряжение чиновника особых поручений.

Попов, поругавшись с начальством, ушел с работы, Алексей, измученный месяцами безработицы, уехал в Петрозаводск.

Вера не знала, какие каверзы готовились для нее, Ольги, Виктора. Наверное, что-то готовилось. Но и без этого она чувствовала на каждом шагу новое в отношении к себе. С ней перестали здороваться знакомые, некоторые, встретив ее, переходили на другую сторону улицы.

Вера удивлялась, как крепится лгать, как она не выскажет своих обид. Только тяжелые вздохи по ночам да набрякшие от слез веки говорили о том, чего это стоило Любови Семеновне.

Домой от Виктора возвращались по Московской.

Около Мариинской гимназии толпились солдаты.

Молодцеватая дама из эсерок растроганно говорила с крыльца:

— Только совместная работа всех — крестьян и помещиков, рабочих и заводчиков — приведет нас к победе. Когда корабль тонет, между пассажирами первого, второго и третьего классов не должно быть различия.

— Первым-то на дно третий идет. Там и лодок нету, — выкрикнул черноусый ополченец.

Вера рывком поднялась на крыльцо.

— Народу война не нужна! Это ярмо, это вериги, сковавшие тело и душу народа! — раздельно выкрикнула она. — Сейчас на него надевают новое ярмо...

В толпе замелькали растерянные улыбки, свирепые ухмылки. Вера заметила, что с разных сторон к крыльцу проталкиваются шляпы и фуражки. Это не сулило ничего доброго. «Как тогда с Сергеем», — промелькнуло в сознании. Отступив на шаг, ближе к стене, она продолжала говорить.

Щекастый офицерик с круглыми петушиными глазами выскочил первым на крыльцо, рванулся к ней, схватил за руку. Треснул рукав платья. Над толпой повис истерический женский крик. Вера вырвала руку; прижавшись спиной к стене, в упор смотрела на офицера.

Офицер, вытянув шею, по-гусиному зашипел:

— Убить тебя мало, шпионка! Убить!

— Попробуй! — Вера с презрением посмотрела на офицера. — Повоюй, здесь проще.

— Эй, господин прапор, ты не больно, — послышался дрожащий от волнения голос ополченца, — правду она говорит.

Тут только Вера увидела, что крыльцо окружают солдаты. У них ждущие лица, они оттерли в сторону небритого инвалида со скрюченной рукой, желтолицего приказчика в соломенной шляпе.

— Говори, говори, правду говоришь, — подбодрил ополченец.

Она бросилась к перилам и, не обращая внимания на угрозы прапорщика, крикнула:

— Кто за войну? Или такие прапорщики, как этот, не нюхавший пороху, или те, кто наживается на ней. А простым людям она ни к чему...

Когда она кончила, солдаты гулко захлопали в ладони, закричали «ура!». К ней потянулись руки.

— Смелая, даром что девушка.

— Молодец, молодец! Вот это да!

— Качать ее!

Вера, выхватив из-под жакетки пачку газет, начала раздавать их в жадные крепкие руки.

К дому шли целой толпой. Солдаты восторженно смотрели на девушку. Ополченец весело кричал:

— Нет, не спокинем, проводим вас! Мы кавалеры надежные!

Вера не успевала отвечать на вопросы своих защитников. Она была счастлива! От прилива благодарного теплого чувства к этим незнакомым, но близким людям мягко сжималось сердце,

Глава 35

Лена ударила кулачком о стол, давясь слезами.

— Какое они имеют право, какое?! Иуды! — измяла, скомкала испятнанную слезами газету. Вера подобрала с полу «Вятскую мысль», расправила на столе.

— Смотри, какой подлец, смотри! — кусая губы, всхлипывала Лена.

Вера знала, что не сегодня завтра случится это, тяжелое для нее, и внутренне напряглась, ждала. Теперь это произошло: изворотливый фельетонист настрочил о ней бойкий фельетон. Каждый узнает под большевичкой Лизочкой с Пустыревской площади ее, Веру Зубареву. Как только ни изощрялся он, как ни оскорблял, знал, что будет безнаказанным.

В глазах накипали от обиды слезы. Если бы это было еще год назад, она бы, наверное, разревелась. Но теперь, теперь — нет. Встала, погладила вздрагивающую льняную голову подруги.

— Не плачь, Леночка, не стоит. Мне не так тяжело, как тебе кажется.

— Но сознайся, Верочка, тебе все-таки очень тяжело?

— Я же сказала, что нет.

— А я целый день ревела.

— Слезы — это бессилие, Лена,

— Я понимаю, — всхлипнула снова Лена. — Но я не могу...

Да, слез не надо было совсем. Надо было крепиться изо всех сил. Вечером предстоял разговор с матерью. На этот раз его не избежать. И Вера готовилась к нему.

Недаром Любовь Семеновна была ее, Вериной, матерью. И на этот раз в глазах ее был тускловатый сухой блеск. Только розовые от дождя пальцы, беспрестанно скручивая в жгутик носовой платок, выдавали волнение.

Грузно опускаясь в кресло, мать глухо спросила:

— Скажи, Вера, когда у вас нынче начнутся занятия?

Повеяло холодком от необычного для матери «Вера». Ведь она всегда, всю жизнь называла ее ласково «Верочка». «Какие мелочи», — оборвала она себя, но вдруг ледяной иглой кольнула догадка: «Мама хочет, чтобы я скорее уехала. Зачем же спрашивать, когда начнутся занятия, если и так прекрасно известно? Хочет, чтобы уехала я...»

Повернув искаженное обидой лицо, Вера посмотрела в окно.

— Занятия начнутся в августе. А что, мама?

— Значит, еще дней двадцать?

— Я могу скорее, — закусив губу, выдавила из себя Вера.

Любовь Семеновна поднялась.

— Что ж, уезжай. Ничего не поделаешь. Такая уж у нас, матерей, доля — всю жизнь готовить вас в дорогу, — и повернулась к Саше. — Как, чемодан у Верочки в порядке?

Саша растерянно посмотрела на Веру, непонимающе покосилась на Любовь Семеновну и тихо прошептала:

— В порядке.

— Приготовь!

Прижавшись пылающим лбом к холодному оконному стеклу, смотрела Вера в сад. «Значит, убираться... Значит, уезжать?»

В саду мокрый ветер заламывал резиново-гибкие ветки берез, свирепо толкал деревья, заставляя их кланяться земно. Они вывертывались из его нахальных рук, упруго изгибаясь, и снова выпрямлялись.

«Но зачем я поеду раньше, если здесь так много работы? Зачем? В конце концов, если маме тяжело видеть меня, я объяснюсь с ней окончательно и перееду к Лене на Кикиморскую... Перееду, и...»

Зазвенели, посыпались на пол стекла, на стол грохнулся, разметав чашки, мокрый обломок кирпича. Он влетел из аспидной черноты двора.

Любовь Семеновна притушила лампу; хрустя осколками стекла, унесла кирпич на кухню, сдержанно объясняя что-то там перепуганному дворнику.

«И все-таки я не поеду! Если я нужна здесь, пусть даже угрозы, пусть даже кирпичи — не поеду, — решила Вера. — Ведь этого никогда бы не испугались ни Толмачев, ни Сергей, ни Ариадна». И она не испугается. Будет жить на Кикиморской, будет работать, бороться. Будет бороться всегда! Даже в тюрьме, если ее схватят.

На другой день, под вечер, она была у Грязева.

Виктор, крутя на растопыренных пальцах облинявшую студенческую фуражку с побелевшим околышем, молчал. Он уже две ночи не ночевал дома. Около окон его квартиры шатались подвыпившие хулиганы и, пугая родных, стучали в раму:

— Эй, большак, вылазь, кровянку пустим!

Вера скребла ногтем чернильное пятно на клеенке. Ждала.

— Не можем мы тебе разрешить оставаться здесь, — проговорил он наконец. — Ты обязана ехать в Петроград, — и насупился.

Вера оскорбленно стукнула ладонью по спинке стула.

— Как же ехать, если нужно работать здесь? Ты, наверное, думаешь, что надо оградить меня от всего? Так?

— Ну-ну, зачем так? — щуря хитроватые цыганские глаза, усмехнулся Лалетин. — Мы же знаем, какая вы. Не обижайтесь. Я думаю, Ольга Гребенева с Михаилом поддержат меня... Надобно именно вам в Питер подаваться... Ведь мы уже неделю сидим без газет.

— Но нас мало! — перебила его Вера. — Я должна остаться здесь.

— Поймите, Вера Васильевна, — прикладывая к груди руку, сказал Лалетин, — там нам нужен теперь свой человек, и это важнее, чем еще один товарищ здесь. Без литературы мы как немые.

Виктор бросил фуражку на стул.

— По-моему, яснее ясного — ты должна наладить бесперебойную доставку литературы.

Вера шла сюда в полной уверенности, что товарищи поддержат ее, что она останется работать в Вятке. А тут...

Вере показалось, что это нарочно придумано для того, чтобы она не осложняла отношения в семье и чтобы уберечь ее от опасности. В конце концов, ведь литературу могли доставлять железнодорожники.

Василий Иванович закрутил прядь бороды в кольцо. Нахмурился.

— Правду я говорю, и Виктор тоже. Железнодорожники не справятся сейчас. Не привезут они того, что нам надо. «Правду» в Питере теперь попробуй поищи. Да и риск, риск большой.

Вера покачала головой. Все равно, лучше ей не ехать... Но, перебирая в памяти знакомых студентов-петроградцев, она не находила никого, кому бы можно было поручить доставку литературы для вятской организации.

Виктор зло сбил щелчком со стола хлебную крошку.

— Ты начинаешь рассуждать, как ребенок. Ведь ясно: нужна литература. Если ты не веришь, мы можем оформить это как решение бюро.

Вера отвернулась к низкому, заляпанному грязью окну. Ей было тяжело и горько. Уехать в самое трудное время... Крестовина рамы, зеленые былинки за окном вдруг расплылись перед глазами.

— Я подчиняюсь, если так надо, — наконец сказала она.

Виктор тяжело вздохнул и отвернулся

— Без газет мы во как, — резанув корявой рукой по заросшему горлу, виновато проговорил Лалетин. — Ну не переживайте вы так, ради бога!

— Я не переживаю. Я поеду, — с трудом выдавила она из себя, не поворачиваясь к товарищам. Ей не хотелось, чтобы они видели ее слабость.

Когда ехала в тесной пролетке на вокзал, посеивал грустный дождик. Одиноко цокали копыта лошади. Вера молчала, вспоминая разговор с товарищами. Любовь Семеновна глухо вздыхала. Лена сжимала локоть подруги, шептала ей на ухо: — Не волнуйся, все будет хорошо. Как договорились, я стану вместо тебя носить газеты на завод. Ведь я все понимаю...

— Я рада, Леночка, очень рада за тебя, — отвечала Вера, с жалостью думая о том, что мать довольна ее отъездом. «Словно в Петрограде будет спокойнее. Ох, мама, мама, не понимаешь ты меня, нет, не понимаешь!»

Любовь Семеновна часто моргала глазами.

Ей вдруг стало до боли жалко мать. Она ткнулась лицом в пахнущий сыростью плащ Любови Семеновны, та прижала ее голову к груди.

— Береги себя, доченька, слышишь? Береги!

— Слышу, мама, слышу. А ты не расстраивайся.

— Не б-буду, — дрожащими губами ответила мать.

Промелькнул еще один кусок жизни. Очень счастливый, принесший ей столько удовлетворения. «Все горечи не идут в счет. Была настоящая борьба! И какие замечательные были люди!»

Так думала Вера, стоя на подножке вагона, провожая взглядом трогательный вятский вокзальчик, расплывчатые огни пристанционных домиков и тонущие в дождяной мути осиротелые фигурки самых дорогих ей людей — матери и подруги.

Глава 36

— Ах, как вы похудели, милочка! — встретив Веру, затрясла головой Агафья Прохоровна и сама же успокоила: — Нынче все худеют. Такое творится! Я тоже с тела спала.

Однако по ней этого не было видно. Хозяйка, шнуруя высокие ботинки, по-прежнему ставила ногу на скамеечку.

Торопливо сложив вещи, Вера пошла на улицу. Ей не терпелось зайти в райком партии, потом в экспедицию ЦК, узнать, почему не высылались в Вятку газеты, договориться о дополнительных номерах, приготовить посылку с литературой.

Город сильно изменился за эти месяцы. По Кронверкскому проспекту вместо строгих гувернанток и брюзгливых барынь в оборках прогуливались развалистой походкой дамочки в лакированных сапожках, брюках-гольф, сбитых на затылок фуражках. Из просторных витрин, суля «победу» и «изобилие», голодно выглядывали афиши «Займа свободы».

Как всегда после приезда из Вятки, чувствуя себя в бойкой столичной толпе как-то непривычно, Вера медленно шла около самых стен домов и с горечью замечала, что меньше на улицах матросов и солдат, почти не видно рабочих.

По проспекту торопливо пробухал казенными сапогами взвод женщин из ударного батальона, одетых в новые, стоящие колом рубахи. Прохожие останавливались, зубоскалили.

— Эй, бабское войско, харч зазря изведете, не оправдать вам его, — бросил курносый безбровый кучер.

Женщины шли, отворачивая жаркие лица; задние, низкорослые, растянулись, не поспевая.

— И-и думаешь, ех на войну отправляют? Ни-и. С них война одна, — знающе пропела толстуха в полушалке и сплюнула.

— С трофеями вернутся, ясно, — хохотнул кучер.

«Как хорошо, что ушла Анюта, — с удовлетворением подумала Вера. — А Нелли, наверное, здесь...»

Нагловато заглядывая в лица прохожих, шатались юнкера. По пыльной обочине улицы два юнкера провели рабочего парня в картузе и косоворотке, с заломленными назад руками.

Остановившийся рядом с Верой большеносый мужчина обнажил в ухмылке мелкие крысиные зубы.

— Большевичка сцапали. Ох ты, желанный, дитятко, — и, согнав с хищного лица благодушие, сказал: — Ленину что! Он натворил делов, сел в запломбированный вагон и укатил обратно в Германию, а вот эти расплачивайся.

Вера резко повернулась к нему.

— Зачем вы лжете? — скосила глаза на полосатые ленты георгиевских крестов. — Ведь это неправда!

Мужчина тщеславно брякнул крестами.

— Как неправда? Везде так написано. Вы что, из сочувствующих?

Понимая, что зря ввязалась в этот разговор, Вера молча перешла улицу. Человек трусил рядом, заглядывая на нее сбоку.

— Тогда вы, может быть, знаете, где этот Ленин?

Дело принимало совсем скверный оборот.

— Вы что пристаете! — зло крикнула она и вскочила в тронувшийся с места трамвай.

Человек не успел сесть с нею.

«Надо быть осторожнее. Я все время забываю про обстановку! — сердилась на себя Вера. — Я — как Сергей!»

Ей захотелось увидеть его здесь, рядом. Все — улицы, мосты — напоминают о нем...

Вера вышла около Адмиралтейства. На Дворцовой площади толпились юнкера, красовались статные великаны-гвардейцы, воинственно шумели инвалиды. В главный штаб то и дело проводили арестованных. Наверное, здесь были сейчас многие из тех, кого видела она весной во дворце Кшесинской...

Они бы схватили и ее, если бы знали, кто она. В толпе шумливых, враждебных людей она почувствовала тревожное одиночество. Ей нестерпимо захотелось поскорее выбраться отсюда, найти своих, заняться работой, узнать о новостях.

Вернувшись на Петроградскую сторону, только к полудню отыскала райком.

Низенький человек с бритой головой, твердым подбородком — председатель, выбивая засорившийся мундштук, пристально посмотрел на нее:

— Вы не медичка?

— Курсистка медицинского института.

Он пожевал твердыми губами, веселея, засунул новую цигарку в мундштук.

— Значит, третий курс? Очень хорошо. Вот вы мне и нужны...

Председатель долго расспрашивал, умеет ли она оказывать первую помощь, приходилось ли ей когда-либо перевязывать раненых. Глядя на его твердый с ямкой подбородок, Вера ободрилась. Подняв взгляд, проговорила:

— Могу, могу. Конечно, могу.

— Прекрасно, будете вести на заводе курсы медсестер. Это очень пригодится...

Такого исхода Вера не ожидала. Она хотела сказать, что это совсем другое, что тут надо бы фельдшера или врача, но промолчала под пристальным взглядом председателя.

— Это очень важно, товарищ Зубарева, очень!

Прощаясь, Вера замешкалась, оглянулась на полуоткрытую дверь, шепотом спросила:

— Вы не знаете, как товарищ Ленин? Ему не грозит опасность?

Прочтя в ее глазах тревогу, он кашлянул, еще пристальнее взглянул.

— Будем надеяться, что все будет хорошо. Я ведь тоже ничего не знаю, — и потер крепкой рукой синеватую бритую голову. — Ждите перемен. Большие должны быть перемены, — и впервые за время разговора скупо улыбнулся. — Желаю успеха!

Глава 37

Размочив в холодном чае ржаной окаменелый сухарь, Вера щедро посыпала его солью. Завтракала торопясь.

За день надо было сбегать в десять разных мест, перенести из райкома на завод литературу, раздобыть бинтов в госпитале. Разве поспеешь, если не торопиться!

Когда солнце заливало багряным светом черные заводские улицы, она приходила в кособокий домишко на Выборгской. Взбегая по зеленоватым от древности ступеням, чувствовала прилив бодрости.

Здесь готовились те перемены, о которых говорил председатель райкома. Здесь было настоящее дело.

В гулкой комнате с громадным, в решетку, окном обычно находилась уже одна из ее учениц — работница Фея Аксенова.

Встав на скамейку, Фея смотрела на розовый пустырь. Облитые светом тлеющего солнца, в зарослях лебеды и репейника ходили шеренгами, колоннами рабочие с винтовками, а то и просто с белыми наскоро обструганными палками.

— На пле-е-чо, к но-о-ге, на ру-у-ку! — переплетались разноголосые команды.

Фея поворачивала к Вере худенькое лукавое личико. Подвижные скобки бровей, вздрагивая, поднимались вверх.

— Мой Аксенов где-то так же марширует.

Вере нравилась эта ловкая, с фигуркой подростка, женщина. Она всюду вносила оживление. Тонкий, как нитка, шрам, слегка вывернувший верхнюю губу, делал лицо Аксеновой почти всегда улыбающимся, а девчоночьи тонкие косички, не достающие до плеч, молодили ее, срезая от двадцати пяти верных пять лет.

— Какое у вас красивое имя! — сказала ей как-то Вера.

— Это он меня так зовет, — потупилась Фея. — А так-то я не Фея, а Фелицата...

Постепенно комнату заполняли работницы, и Вера, рассадив их, открывала санитарную сумку. Сразу становилось тихо. У женщин загорались интересом глаза. Их утомленные, с землистым оттенком лица вызывали у Веры щемящую теплую боль в сердце. «Милые, дорогие, видимо, пришлось вам хлебнуть горькой жизни, видимо, верите вы больше, чем во всяких святых, в революцию, если, забыв обо всех домашних заботах, прибежали сюда», — думала она.

Потом начиналась перевязка. Аксенова, привставая на цыпочки, суетилась вокруг дородной работницы Грани.

— На что только таких, как ты, на свет родят? Одна мука!

Граня басовито хохотала.

— Я что, милая, виновата, коли ты вся с пуговицу?

У Феи получалось сноровистее и быстрее других.

Она знала это, говорила тщеславно:

— Головы-то у нас не только платки носить.

Дверь вкрадчиво скрипела. Фея бросала на нее сердитый взгляд. Вера знала, что в коридоре томится Аксенов... За окном уже наливался осенней чернотой вечер. Пора было кончать.

— Ну, на сегодня, хватит, — говорила она.

Накинув платок, Фея уходила, сурово кивнув мужу:

— Пойдем, Аксенов.

— Очень даже ужасно он ее любит, — рассказывала Граня, провожая Веру по топкой улице.

Потом Вера пробиралась одна через примолкшую скрытную темноту.

Тревожили тишину ее шаги. Она уверенно шла навстречу желтым огням, трамвайному тарахтению из этой темноты, где готовились перемены. На душе было бодро. Жалела только, что нет рядом с нею верных друзей.

Вернувшись как-то домой, Вера нащупала ладонью на столе письмо. Замерла от радости. «От Сергея!» Спеша, чиркнула спичкой. Торопливо зажгла оплавившийся огарок свечи. На стене, передразнивая ее, затанцевала, изгибаясь, лохматая тень. Потом вдруг замерла: Вера читала письмо. Оно было от Василия Ивановича. Бодрое, деловитое. В Вятке тоже чувствовали приближение больших перемен.

«Дела обстоят блестяще, — писал Василий Иванович, — организация растет быстро, большую имеем нужду в агитационных силах, здесь приезжали питерский соловей Алексинский и вологодский — Трапезников, читали лекции в «Колизее». Затем не спят местные меньшевики, как-то: Столбов, Алеев и др. Против этих нам почти некого выставить.

В железнодорожных мастерских имеем большинство своих, хорошо обстоит на 1-й Вятке в депо, фабрика Булычева наша, туда идем хозяевами...»

Свеча недовольно затрещала, пустила мутную слезу, и блеклый лепесток пламени захлебнулся в воске. Комната стремительно сдвинулась, заполнив углы холодным мраком.

Зажигая спички, Вера дочитала все-таки до конца.

«...Имеем вывеску, в нашем распоряжении фотографический павильон для агитации, много посещает последнее время солдат, желательно бы получить газету «Солдат» в количестве 15 экземпляров... Имеем 4 районных комитета и наш городской.

С приветом В. Лалетин».

Да, теперь везде было оживление: и в Вятке, и в Сибири, в городке у Ариадны. Отовсюду шли такие письма, жадно требовавшие газет, литературы, ораторов.

«Неотвратимо идет, надвигается революция!» — замирая от подступившего к сердцу восторга, подумала Вера.

Не сообщал Лалетин только об одном, что председателем городского комитета партии избрали его. Об этом Вера узнала из письма Лены. «Скромница», — вспомнив бородатое лицо с лукавинкой в цыгановатых глазах, подумала она. «И Леночка молодец. Она носит газеты на заводы. Она — наша!» — довольная подругой, думала Вера.

Потом Вера почувствовала, что очень хочет есть. Ощупала рукой стол. Кажется, оставался утром кусочек хлеба. «Нет, съела», — с горечью вспомнила она и легла спать, согревая себя надеждой, что завтра поест горячего супу из воблы.

Утренний морозец подернул ледяной полудой дорогу, до бледной сини выморозил атласное небо. Пахло свежестью, зимним холодом. Заклепками поблескивали на асфальте капли замерзшей воды. Вера, поеживаясь в легкой жакетке, торопилась в Смольный. Надо отыскать Спундэ, отправить газеты... Но где его отыщешь? Делегаты разъехались по заводам, казармам. Кто куда, разве узнаешь?

В бесконечном заслеженном коридоре спесиво сияли на дверях никому не нужные эмалированные таблички: «Учительская», «Классная дама». На них не смотрят, ищут глазами приколотые кнопками клочки бумажек. Там сказано нужное. Вот и для нее: «Экспедиция по коридору налево». Навстречу спешат люди со свертками газет, плакатов. Гвоздят паркет кованые сапоги, трут видавшие всякие дороги лапти. Вера чуть не налетела на пышноусого солдата, бережно несущего котелок кипятку. Видимо, делегат от фронта.

Присев на корточки, слушает сидящего прямо на полу крестьянина улыбчивый матрос с рассеченной белым шрамом бровью. Путаются слова мужика в запущенной бороде. Лицо у него расстроенное, измученное.

— У них одеколоны, барыни толстые на антомобилях ездиют, а у нас каросину — нету, соли — нету, гвоздей — нету, ничего нету, и мужиков не отпущают, и землю не отдают, — бубнит он.

Матрос тянется к мужицкому кисету, крутит цигарку в палец толщиной.

— Ничего, земляк. Недолго осталось.

Из кармана матросского бушлата скалится обойма. «Знает матрос. Готов!» — думает Вера, и кажется он ей знакомым, близким, хотя впервые в жизни видит его.

Город потерял беззаботный вид. На углу Веру остановили два милиционера на раскормленных короткохвостых лошадях. Шлепнув рукой по новенькой желтой кобуре, один — бровастый, с хищным лицом печенега — предупредил:

— Быстро переходите. Стреляют.

«Сегодня, сегодня!» — выговаривали каблуки.

Председатель райкома, особенно тщательно выбритый, встретил праздничной улыбкой. Подглазницы подернуло синевой, во взгляде таилось утомление.

— Ждите с отрядом. Когда будете нужны, пришлем за вами.

Она выбежала на улицу, торопясь к своим ученицам. Но в домике на Выборгской время утратило свою стремительность. Оно замерло, застыло.

Где-то за домами блуждало эхо выстрелов. Они рождали неясную тревогу. Как там? Началось ли? Тревога росла, потому что дока ничего не было ясно.

Они сидели целый день на месте. С завистью глядели, как по мокрой мостовой тяжело пробухал сапогами отряд красногвардейцев. Аксенов, хмуря брови, протащил по булыгам трясущийся толстоносый «максим».

— Мой-то даже не посмотрел, — с обидой сказала Фея.

Вера ходила по стершимся ступеням, считая шаги и волнуясь. «Наверное, у Зимнего, на Невском уже идут бои, а мы сидим и ждем. Сидим и ждем... Как долго тянется время. Как долго!» Резко остановилась.

— Все налили воду во фляжки?

— Все.

— Скоро ли?

— Когда надо будет, нам скажут, — сдержанно ответила она.

Медленно, тихо растаял день.

Вера вышла на улицу. В кромешной тьме чавкала взасос прилипшая к сапогам грязь, лязгали затворы, блуждали красные точки цигарок. Слышался сдержанный говор:

— Телеграф взяли. Вокзал — тоже...

Свернувшись на скамейках, прикорнув на полу, заночевали сестры милосердия в необжитой комнатенке.

— Когда же? — приблизив к Вере встревоженное лицо, спросила Фея. В глазах — ожидание.

— Надо ждать, — пряча тревогу, ответила Вера. — Отдыхай пока, Фея.

А сама чутко вслушивалась в гулкие уличные звуки. Сон не шел. Да и разве можно было спать, если началось восстание? Она снова вышла на улицу слушать далекие выстрелы, непонятные, неизвестно чьи.

На другой вечер тяжко простонали половицы, бухнула дверь. На пороге встал матрос в измятой бескозырке, с пулеметной лентой через плечо. Качнулся, громадный, мокрый от дождя к Вере. Хрипло прокричал:

— Айда, красавицы, живо!

Скатились с лестницы, не касаясь ступеней. Вера влюбленно смотрела на матроса, еле поспевая за его шагом. Она готова была расцеловать его в колючую, как жниво, щеку. Ведь кончилось ожидание! Они шли на бой!

— Куда мы?

— К Зимнему! Сейчас брать будем, — бросил деловито матрос. — Закурить у вас, конечно, нету?

Фея дала ему щепотку табаку, сбереженного для Аксенова.

Сладко затянувшись, матрос крикнул:

— Ленин в Смольном! Слышали?

Нет, об этом они не знали. Вера почувствовала горячий прилив радости. «Как это хорошо! Ленин в Смольном! Значит, все в порядке!»

Они шли по разбитой мостовой вдоль мерцающей холодным водяным блеском трамвайной линии. Шли пятнадцать сестер милосердия и один матрос. Шли навстречу выстрелам.

Сзади брякнул трамвайный звонок. Матрос прыгнул на площадку, гаркнул тихим пассажирам:

— Освободите, граждане! Именем революции...

Люди безропотно вышли в темноту. Матрос взмахнул тускло блеснувшим револьвером.

— А ну, красавицы, садись! — и, положив уверенную руку на плечо водителя, приказал: — Жми к Петропавловской.

Гремел и трещал трамвай, гремело в ушах радостное: «Началось! Началось!»

Ехали в темном трамвае; бежали, спотыкаясь, куда-то вперед по темным незнакомым улицам. И вдруг остановились, уперлись в вооруженную толпу красногвардейцев. Здесь была значительная, ждущая тишина. Нет, это так показалось ей: впереди стоял винтовочный грохот, рвали ночь на куски сполохи выстрелов.

Люди молчали, стиснув в занемевших пальцах винтовки. Рядом с Верой жадно курил рабочий с изрытым оспой лицом. Остаток цигарки сунул остроносому парню в надвинутом на самые глаза картузе.

Она ждала команды, приказа. Кто-то должен был сказать, крикнуть. Но из-за волнения ничего не расслышала. Рабочий с оспяным лицом взмахнул рукой, и вдруг стоявшие рядом с ней рванулись. Подхваченная упругой человеческой волной, она рванулась вместе со всеми навстречу вспыхивающему выстрелами Зимнему, ощутив вдруг в себе силу и напор этой человеческой волны. Она уже не чувствовала себя собой, одним человеком, а слилась с этим, все заглушавшим своим движением потоком.

На горбатом мостике, сунувшись, упал бежавший впереди человек. Ранен? Убит? Вера схватила его под руки и, не чувствуя тяжести, оттащила в сторону. Нет, он был жив. Мутно-серое пятно лица заливало чернотой. Человек сел. Утерев лицо, ругнулся, и Вера вдруг узнала, что это тот самый матрос, который приходил за ними. Он скрипел зубами, торопил с перевязкой.

— Скорей, скорей, красавица, — хотя Вера уже успела вытереть мокрым комком ваты его лоб. «Хорошо, что просто сорвало кожу», — подумала она, боясь, что не поспеет, отстанет от бегущих мимо людей.

— Да скорее там возись! — выходил из терпения матрос.

— Думаешь, не тороплюсь? — обиделась она и, нахлобучив ему бескозырку на голову, побежала вперед.

Цокали во дворце редкие выстрелы. Человеческий поток лился через баррикаду, поставленную юнкерами, прямо к распахнутым воротам.

Вдруг над самым ухом что-то пропело. Еще. Словно овод. «Пули! Вот как они жужжат?» Она удивилась, что не почувствовала страха. Ее несло вперед радостное крылатое чувство победы. Она кричала «ура», как и все, кто бежал с нею рядом. Вперед, вперед, скорее, там, наверное, раненые.

Зимний гудел от топота ног и криков. Навстречу ей попались перепуганные юнкера в мятых длиннополых шинелях. Их провел красногвардейский конвой.

Люди громко говорили, стучали прикладами, входя во внутренний двор.

Увидев впереди белую повязку матроса, Вера вдруг ощутила привычную тяжесть сумки, громко спросила, не ранен ли кто.

— Нет, сестрица!

— Дальше иди! — отвечали ей.

Во внутреннем дворе овцами топтались «доброволицы». Рабочие-красногвардейцы, ворча, строили их в колонну.

— За каким лешим лезли?

— Драть вас надо было, мокрохвостых!

Те всхлипывали, жались в темноту. Вере показалось, что она увидела среди серых лиц одрябнувшее лицо Нелли Гордиевой. Скребнула жалость. Вера сделала шаг к толпе, остановилась, поправила лямку на плече, отвернулась. Не о чем ей разговаривать с Гордиевой и незачем!

Хрустя осыпавшимся с колонн алебастром, она взбежала по белой широкой лестнице. На верхней площадке динноволосый человек в очках, с воспаленными от бессонницы глазами, тряс над головой револьвером.

— Порядок! Революционный порядок! Их будет судить революционный суд!

«Антонов-Овсеенко!» — узнала Вера. За ним толпились окруженные стражей, перепуганные господа в черных пальто. «Терещенко, Гвоздев, Коновалов», — узнала Вера министров Временного правительства. К ним и рвались люди.

— Они с нами не церемонились!

— А где он-то? Сбежал?

— Ишь, какие!

— Убег, припадошный!

— Эх, упустили!

Сдерживая напор возбужденных людей, красногвардейцы во главе с Антоновым-Овсеенко свели министров вниз. И только теперь вдруг Вера поняла, что уже произошло то, чего она так ждала дни и годы. Восстание победило! От счастья захлестнуло грудь теплой душной волной. Она увидела впереди Фею в сбившемся платке. Догнала, схватила за плечи.

— С победой тебя, Фея! — и поцеловала.

Фея чмокнула ее в щеку.

— Меня бы так-то! — подмигнул молодой быстроглазый солдат.

Фея подскочила к нему и, схватив за голову, поцеловала в заросшие щетиной губы. Солдат крякнул.

— Ну и заноза!

— Ай да Фея! — залилась смехом Вера.

— Я отчаянная, — сверкнула та глазами.

Вере вдруг захотелось так же, не сдерживая радости, тут же, у царских гобеленов, кричать, пожимать руки и целовать этих людей.

На площади строились красногвардейцы. Они самозабвенно пели «Интернационал». Песня рвалась в стрельчатые зеркальные окна дворца: «Весь мир насилья мы разрушим...» Вера схватила Фею за руку, потащила в колонну.

Они пристроились к неизвестному отряду, вплели свои голоса в могучую песню. Шли по выстланным газетами и листовками белым улицам, хмельные от восторга.

Это было так громадно, так широко. Теперь весь мир представлялся ей залитым светом и счастьем, хотя серое небо сеяло нудную дождяную пыль.

В слепом коридорчике хозяйка шепталась с соседской служанкой.

— Неужели уезжать собираются?

— Серебро уже все сложили.

— И мне убрать надо. Такое начинается...

Вера улыбнулась. Начиналось самое радостное!

А потом под тревожные заводские гудки они шли в Пулково.

Недалеко от Петрограда удалось сесть в машину. И тут Вера неожиданно почувствовала знобящий холод. На петроградскую мостовую спрыгнула, не в силах унять дрожь. Звучно стуча каблуками по схваченной льдом улице, думала с радостью, что кончились наконец слившиеся воедино дни и ночи постоянного движения, тревог. Теперь надо спать, спать...

Петроград был черный, утомленный. Около костров по-извозчичьи хлопали рукавицами красногвардейские патрули.

С Пулковских высот, где были разгромлены защитники Керенского, отряд возвращался пешком.

Глава 38

Болеть было некогда. Вера выходила из дома, держась за стенку. Ступала медленно, осторожно. Каждый шаг тупой болью отдавался в голове. «Лежать нельзя: обязательно заболею», — объясняла себе.

Когда начинала кружиться голова, Вера прислонялась к садовой решетке или к стене и старалась смотреть вверх. Так было лучше.

Небо роняло на землю мягкие клочья снега, начиналась выдубленная морозом первая советская зима.

Она зашла в больницу, потом в институт. Разговаривала с врачами, сестрами милосердия. Надо было набрать медиков для красногвардейского отряда, отправляющегося на борьбу с Калединым. Но врачи смотрели на нее холодно, сестры милосердия поджимали презрительно губы. Студентки-медички пугались.

«Эх, где Зара, где Рида, где все наши?» — думала Вера.

Первой записалась Фея Аксенова. Как всегда, в упор взглянула на Веру.

— А ты поедешь?

— Да.

Вера это решила окончательно. Иначе как бы могла она агитировать людей за то, чтобы они ехали на фронт?

Председатель райкома набросал на клочке газеты адрес знакомого ему хирурга, потер свой литой чистый подбородок, нахмурился.

— Не ручаюсь за успех. Но человек он честный.

Зажав в потной горячей ладони бумажку, Вера побрела, сгибаясь под режущим ветром. На Кронверкском посчастливилось сесть в громыхающий темный трамвай. Окна были заколочены грязной фанерой, через пулевые отверстия пробивались острые лучи света, кололи полумрак. Каждый удар площадки отдавался в голове. «Хоть бы этот Серебровский согласился. Без хирурга нельзя, нельзя!» — думала она.

Долго щелкал замок, скрежетали крючки. Вера, прислонившись плечом к косяку, ждала.

Зарокотала цепочка. Через скупую щель подозрительно посмотрели на нее два внимательных женских глаза.

— Зачем вам нужен Валерий Андреевич?

— Я из института. По очень важному делу.

Дверь расчетливо приоткрылась и пропустила ее в квартиру.

Нечесаный человек с клочковатой бородкой стоял на коленях около опаленной ржавчиной печурки и, довольно улыбаясь, разминал в фарфоровой с золоченым ободком тарелке глину. На плечи у него был накинут клетчатый плед. Это и был Серебровский.

Подняв недоуменный взгляд на Веру, он встал, не зная, куда деть измазанные руки. Кашлянул и желчно сказал:

— Вот приобщился к труду...

Не встретив ответной улыбки, пожал тонкими язвительными губами.

— С чем вы ко мне?

Вера прислонилась к косяку. Перевела дыхание.

— На юг отправляется отряд красногвардейцев. Очень нужны медики. Донбасс, Ростов может отобрать Каледин. Петрограду тогда умирать от голода и холода. Без хлеба и угля, — сказала она прерывисто.

Серебровский остро взглянул на нее.

— Уголь? Он мне не нужен, барышня. Прекрасно горят вот в этом умнейшем сооружении ореховые шкафы, — и похлопал рукой по печке.

— Можно, я присяду? — чувствуя, что опять начинается головокружение, спросила Вера.

У Серебровского нахохлились брови.

— Садитесь! А кончатся шкафы, буду жечь библиотеку, великих русских правдолюбцев буду жечь. Всех на костер! — истерически вскрикнул он и забегал по комнате, подшибая стулья.

«Зачем я пошла, больная, зачем? Зачем он кричит?» — пронеслось в голове.

— Вы не кричите, — попросила она. — Как же без угля и хлеба? Вы проживете, а остальные?..

— Пусть расхлебывают те, кто кашу заварил!

— Мы и расхлебываем. Но вы должны помочь...

Серебровский потер ладонь о ладонь, посмотрел на черные комочки грязи. Зачем-то полез в шкаф, звеня склянками.

— Как же вы, сторонник правдолюбцев, можете идти против народа? — сказала Вера, и то же самое сказала девушка с истаявшим большеглазым лицом. «Это я, — догадалась она, — я в зеркале, Какая худущая!»

— Это вы мне не говорите, — буркнул Серебровский и из-за плеча покосился на нее. — Почему вы ходите, когда у вас пневмония?

— Нет у меня никакой пневмонии, — ответила она. «Еще не хватало, чтобы он жалел меня. Пусть не едет, другие найдутся. Надо уйти и хлопнуть дверью. Надо», — но не встала и не ушла.

Серебровский вдруг сдернул плед и, вытерев о него руки, налил из блестящего никелем чайника воды в прозрачную, хрупкую, как яичная скорлупа, чашку.

— Вот выпейте и — пару таблеток аспирина. Потом домой. И скажите маме, когда выздоровеете, чтобы она вас березовым прутиком. Ясно?

У Веры закипели на глазах слезы. Она встала и, держась за стену, шагнула к двери.

Но он взял ее, упирающуюся, за плечи, посадил обратно на венский стул.

— Как врач, я обязан...

Она молча проглотила таблетки, отпила глоток воды. Зло прошипела:

— Спасибо. Вы очень добры, — и двинулась к двери. — Но вы думаете только о себе...

Он промолчал. Отпирая дверь, успокоил:

— Я подумаю о вашем предложении. Подумаю!

— Подумайте, — не веря ему, ответила она.

Глава 39

Вера не помнила, как добралась до райкома. В узком коридорчике гулко стучали промерзшими ботинками матросы, красногвардейцы, работницы.

Она присела на диванчик передохнуть. И вдруг услышала голос Сергея. «Галлюцинация! Это пройдет. Сейчас пройдет!» Но голос за дверью все звучал и звучал. Вера машинально поправила волосы, взялась за холодную ручку и не решалась открыть...

Но голос продолжал звучать. «Кто так похоже говорит?» Вера потянула на себя дверную скобу. В лицо вдруг плеснуло жаром. Она отшатнулась.

Посреди комнаты стоял Сергей Бородин, худой, с обветренными скулами, и что-то доказывал низенькому бритоголовому председателю. Он был в черной кожаной тужурке и сапогах. Тужурка поскрипывала, как тугой капустный кочан. В таком наряде Вера еще ни разу не видела его. «Как он попал сюда?»

Чувствуя, что губы разъезжаются в дрожащей растерянной улыбке, подошла. Что-то сказала. Что — никак не могла вспомнить потом. Он что-то спросил. Она, кажется, ответила. А может быть, и не ответила...

Опомнилась на улице. У заснеженной садовой решетки Сергей жадно, вопросительно посмотрел на нее.

— Ты вспоминала обо мне?

Она слабо кивнула. «Конечно. Часто. Все время». Он бережно обнял ее за плечи, и близко-близко, у самых своих глаз, она увидела обрадованные глаза.

Потом опять чернотой заволокло голову. Сквозь шум и боль услышала встревоженный голос Сергея:

— Что с тобой?

— Домой, Сережа. Надо домой! Голова... — и закрыла глаза.

Когда пришла на мгновение в себя, Сергей сердито топтался около санок, держась за оглоблю. Лохматый извозчик, топорща заиндевевшую бородку, взвизгивал:

— Разбой называется! Разбой!

Из санок не хотел вылезать человек в башлыке и в шинели со споротыми погонами.

— Больной человек! Не понимаете? — с угрозой крикнул Сергей и сунул руку в карман. «Не надо. Зачем, Сережа?» — хотела сказать Вера, но голос не поддавался ей.

Револьвер подействовал на седока, и он быстро выскочил из санок.

Ворчал извозчик. Сергей торопил его. Вера забывалась, мысли путались. «Зря сели на извозчика. Высадили — нехорошо... Как приятно ехать! Наконец-то Сергей рядом!» Дорога звенела и пела туго натянутым бубном. А может быть, так звенело в голове?

Санки остановились, а в голове все продолжалось их плавное движение и звон. Вера поняла, что если выберется из санок, то не сможет устоять на ногах. Преодолевая боль, вылезла, сделала шаг и покачнулась. Сергей подхватил ее. Она постояла так. Опять пошла. Только бы добраться до стенки, только бы до стенки...

Вдруг она почувствовала, что отделилась от земли. Это он, Сергей, поднял ее на руки. Уперлась в грудь.

— Что ты, не надо, не надо, я сама.

Но он не выпустил ее, не говоря ни слова, стал подниматься по лестнице. Нет, он что-то говорил. Но слова не доходили до ее сознания... От скрипучей кожаной тужурки пахло табаком, паровозным дымом и холодом. Это было последнее, что запомнилось ей.

Потом снова на мгновение увидела Сергея. Только он был теперь не в тужурке, а в серой солдатской шинели. На столе лежал кусок хлеба. В стакане Бородин помешивал ложкой что-то белое. Он не замечал, что она смотрит на него. Лицо было сосредоточенное, словно он делал что-то важное.

Она опять забылась. Потом кто-то поил ее свежей, душистой, как березовый сок, водой. Наверное, он, Сергей. Вере было приятно оттого, что это делает он. Но она не могла ничего сказать... Голова кружилась, ее уносило куда-то в черноту.

Сколько часов или дней летала она в небытие? Казалось, все был один день... Она проснулась от стука. Просясь в комнату, царапалась о стекло закоченевшая тополевая ветка. Тело было легкое и слабое, невесомое. В голове уже не стало черной боли...

Рядом не было Сергея. Она забеспокоилась. «Неужели сон? Неужели все это приснилось?» Было молоко в стакане, был хлеб... А Сергея — не было...

Выплыла, шурша платьем, Агафья, Прохоровна. Сладко улыбнулась.

— Целых два дня вы без памяти находились, Вера Васильевна. Сергей Николаевич измучились, — и, понизив голос, прошептала: — На руках вас принесли! Помогите, говорит, уложить в постельку. Очень хороший! А я, да разве я для вас не сделаю...

Вере было немного не по себе оттого, что все это видела болтливая хозяйка. Она прикрыла глаза, но у Агафьи Прохоровны не было никакой охоты уходить так быстро. Щуря масляно таявшие глаза, она подпирала сдобную щеку точеной ручкой дамы пик и выкладывала новости.

— Очень приличный кавалер. А свою кожаную тужурку они продали, чтобы для вас купить... Молочка купили. Кофей сварили. Лекарства разные раздобыли. Только я вас очень прошу, как освободится кофейничек, верните, пожалуйста.

— Возьмите его, — сказала Вера и еще плотнее закрыла глаза.

Хозяйка ушла.

«Значит, все правда, значит, был он. Это не сон!»

На стуле под склянкой с лекарствами Вера нашла записку. Сергей обещал зайти вечером... «Замечательный, милый Сережа!»

Ей стало лучше. Она пощипала хлеба и выпила немного молока. Потом дотянулась до зеркальца, взяла его и долго рассматривала себя. Нашла гребень и старательно причесала волосы. «Сергей тужурку продал! Ох, Сергей!» — улыбаясь, с восторженным удивлением думала о Бородине.

Она умилялась ветке, разбудившей ее, морозу, расписавшему окно, и ждала, ждала Сергея.

Прокрался в комнату серый вечер, за ним вползла и улеглась в углах ночь, а Сергея не было. «Он, наверное, задержался. У него много дел. Его послали с Урала. Но он еще зайдет», — успокаивала себя Вера, стараясь до мельчайших подробностей вспомнить встречу с ним.

В окно заглядывали низкие зимние звезды. Смотрел узким кошачьим глазом месяц. «Сергей, наверное, тоже видит звезды и месяц и думает обо мне».

Внизу хлопал дверями ветер. После каждого удара Вера напрягала слух, желая услышать шаги Бородина. Но их не было.

Сергей так и не пришел. Не пришел он и на другой день, и на третий...

«Что же случилось? Что же случилось?»

Покачиваясь от слабости, на четвертый день встала. В голове еще был шум, но она оделась и под укоризненным взглядом хозяйки ушла. Надо было искать Сергея...

Председатель райкома потер озадаченно подбородок, остро взглянул в полные смятения Верины глаза.

— Что с вами? Я вас ни разу такой не видел!

Вера дернула конец платка.

— Значит, вы не знаете, где Бородин?

Под его пристальным догадливым взглядом смутилась, но посмотрела прямо. «Да, если хотите знать правду, я люблю его. Хочу, видеть, хочу знать, что с ним».

— Кажется, он дежурил в штабе Красной гвардии. Впрочем, не знаю, — ответил председатель.

Она побежала в штаб. Задохнулась от слабости. По лицу катился пот. Болезнь совсем вымотала ее.

В штабе Красной гвардии в темных коридорах и комнатах толпились вооруженные красногвардейцы с алыми повязками на рукавах. Ее взяла под руку Фея.

— Ты разве не знаешь? Завтра утром отправляемся. Где ты была?

«Завтра? А Сергей? А как же?..» Да, второй Петроградский экспедиционный отряд отправлялся на другой день. Ей надо было ехать. Ехать, так и не найдя Сергея...

Она ходила по комнатам, отрывая от дел издерганных, очень занятых членов штаба. Те хмурились, вспоминали, но никто не знал, где Сергей Бородин.

Только один, в белой мерлушковой папахе, с нервно подмигивающим от контузии глазом, сказал, что Бородин руководил отрядом гельсингфорсских моряков по борьбе с винными погромами и был ранен, кажется, ранен на Крестовском острове. Во взгляде и словах была неуверенность. Ранен ли? Быть может, случилось что-нибудь страшнее?..

Вера утерла рукавом покрывшийся холодной испариной лоб.

— А где моряки сейчас?

— Они уехали на восток. Он должен был ехать с ними.

Вера вдруг почувствовала, что у нее, как во время болезни, застлало голову аспидной чернотой, и оперлась руками о стол. Комната качнулась.

Кто-то усадил ее на патронный ящик, подал жестяную кружку. Она не видела, кто. Хлебнула воды. Бессмысленно посмотрела кругом и пошла. Она должна найти его. Где бы он ни был! Что бы ни было с ним!

Вера шла по белым мостам, мимо заиндевевших мертвых трамваев, уснувших, со смеженными ставнями магазинов. Она видела Сергея то с восково-прозрачным бескровным лицом в бинтах, то неподвижным.

У пустоглазого фонаря стоял пьяный детина в распахнутой черной шубе. «Вот, наверное, такой стрелял в Сергея», — с ненавистью подумала она, отворачиваясь от налитого кровью лица пьяного. Такой сброд вылез наружу.

В первой больнице ей сказали, что ни одного Бородина у них нет. Во второй нашелся Бородин, но он был лет сорока.

Оставалась одна, последняя больница. «Если нет там, тогда все, тогда...» — он она оборвала ату мысль.

Вечерело. Синие тени от деревьев исполосовали сухой, визжащий под каблуками снег. Последняя больница... Мимо состарившихся дуплистых лип, замедляя шаг, она прошла к последней надежде.

— Здесь Бородин! — ударили праздничным благовестом слова сиделки. «Здесь он! Жив, здесь Сергей!» — подхватило сердце этот звон в груди.

Вера встала на пороге громадной палаты. Закат окрасил лица раненых, подушки в одинаковый багряный цвет. «Где Сергей? Который?»

— Верочка, ты? — услышала голос и, словно слепая, незряче вытянув руки, бросилась в ту сторону.

Припала к его груди, не в силах выговорить ни слова. Он гладил ее незабинтованной рукой по голове, по мокрым щекам.

— Пришла. Как ты?.. Как ты?.. Ведь ты больная.

Она качала головой. «Нет, нет, я не больна, нет».

Потом села на кровать, не отрываясь, смотрела влажно блестевшими глазами на исхудавшее лицо Сергея. Он взял ее тонкую, совсем детскую руку за запястье. Мягко сжал. Погладил. Счастливо улыбнулся.

— Ну, что ты? Что ты? Ведь никогда не плакала!

«Да, я очень редко плакала, но сегодня я не могу, не могу». Погладила Сергея по заросшим щекам.

— Я тебя очень ждала. Ты обещал.

Он прикрыл глаза:

— Да, обещал, но видишь... Рука и грудь...

Моргнул пушистыми ресницами. У него был сияющий счастливый взгляд.

— Верочка, милая, как же ты пришла? Ведь ты больна.

— Нет, я здорова.

— Вот встану на ноги, и мы поедем с тобой на Урал. Николай нас ждет. Он тебе передавал привет. Мы там еще поживем!..

Вера опустила глаза, начала быстро теребить ворсинки на одеяле. К горлу поднялся вязкий ком и застрял там. Сергей, все так же восторженно улыбаясь, говорил о том, как они будут работать на Урале, как хорошо быть всем вместе.

«Так уже было однажды: я не могла поехать... Так уже было», — с отчаянием подумала она.

Словно кидаясь с крутизны, сказала:

— Ты не сердись... Ты не сердись, Сережа, но завтра я уезжаю на калединский фронт. В отряде не хватает медиков. Ты понимаешь, Сережа?

Она не договорила. Улыбка поблекла на лице Сергея, угасли веселые светлячки в глазах. Он стиснул спинку кровати так, что побелела рука.

Вера дотронулась пальцами до его заросшей щеки.

— Когда я вернусь оттуда, я приеду к вам. Ведь это скоро. Наверное, через месяц.

На скулах Сергея ходили тугие желваки.

— Можно попросить, чтоб направили на Урал, — хрипло выговорил он.

— Нет. Там не хватает медиков, Сережа.

«А если действительно попросить? Ведь тогда вместе со всеми... Нет! Никак нельзя. Там нет людей... Как было бы хорошо на Урал!.. Нет, я не хочу быть трусихой. Надо ехать. Надо... Но ведь он ранен. Как он здесь один?.. Но ведь я уже сказала, что поеду. Иначе нельзя. Нет. Урал подождет».

Сергей молчал.

За окном густо синела ночь. Надо было идти. Предстоял путь через весь город, через морозное запустенье.

— Тебе надо идти, — сказал Сергей, — ты не поспеешь.

— Нет, поспею.

— Нет, тебе надо идти.

— Я пока не пойду, — ответила она, упрямо наклонив голову.

Неужели они расстанутся так, неужели он будет сердиться?

Он усмехнулся.

— Почему-то у нас все время так получается...

Вера кивнула. «Да, Сережа, так».

Сергей нашел ее руку, сжал.

— Ты знаешь, Верочка, мне очень горько, ты понимаешь, и больно, что я так и не сумел тебе ни сказать, ни показать, что ты для меня значишь. Ведь...

— Не говори, Сережа, не говори. — Вера прижалась губами к его сухим, опаленным жаром губам. — До свидания, Сережа. До свидания, милый. Жди. Я приеду, — встала и быстро вышла из палаты.

Она не могла ничего больше сказать ему, не смогла ответить сиделке, о чем-то спросившей ее. Теперь это было ей не под силу.

Глава 40

На стволах винтовок дрожал трепетный отсвет чадных факелов. Он красил в багрянец красногвардейцев, стоящих в нетопленом зале Михайловского замка. Со стола, принесенного из дворцовых покоев, захлебываясь морозным воздухом, напористо говорил председатель райкома:

— Каледин мечтает создать юго-восточный союз, отрезать нас от нефти, хлеба и угля, задушить нас голодом. Но это ему не удастся! Даешь Донбасс!

— Даешь! — рявкнула грозно толпа красногвардейцев.

— Даешь! — отозвался древний потолок.

На стол взобрался новый оратор.

Вера, примостившись у мраморного ледяного подоконника, огрызком карандаша торопливо дописывала письмо Лене Кругловой. Весь день было некогда. Весь день шли сборы в штабе.

«Ухожу на фронт. Если со мной что случится, знай, что я на это пошла вполне сознательно. Революция без жертв не бывает. Победа все равно будет за рабочим классом. А тебе поручаю: подготовь маму...»

Нахмурилась. Что еще? «Да, пусть подготовит маму».

Сзади кашлянул кто-то. Почувствовала взгляд. Хирург Серебровский в ладной шинели, выбритый, щурил язвительные глаза. Она сложила неловко письмо. «Опять отпустит шуточку».

Холодно подала руку.

— Я рада, что вы согласились.

Он поиграл перчатками.

— Не радуйтесь. Я над вами начальник.

— Поздравляю.

Он спрятал в ресницах насмешливый взгляд, пошел дальше. «Пришел все-таки. Видимо, действительно честный...»

— Строиться!.. Вы-ха-ди! — запели на разные голоса командиры дружин, и Вера почувствовала, что в груди что-то обрывается. Значит, все, Сергея ей сегодня не увидеть...

Она нащупала в кармане бумажку. Прокламация — обращение к солдатам. Та самая, которую они печатали с Сергеем в феврале. Сохранилась! Этот измятый листок, как искра, разжег воспоминания.

Когда проходили улицами без единого светящегося окошка, вспомнила о том, как шла с Бородиным морозной ночью от Альтшуллеровской типографии. Он был тогда растерян, зол. Даже не заметил, что она еле поспевала за ним.

Дружины пели. В черной городской пустыне песни раздавались вольно и гулко. А ей рисовала память первые дни февраля, когда здесь, на Невском, они бежали с Сергеем из подпольной типографии, неся за пазухой листовки...

В пустом, распахнутом настежь Николаевском вокзале куралесил ветер: хлопал дверями, коверкал слова песни. Это был ее вокзал. Отсюда она всегда налегке уезжала в Вятку, отсюда он, Сергей, провожал ее...

Фея заняла ей место на нарах в промерзлой теплушке со скрипучими половицами, усадила рядом.

— Или хвораешь еще?

— Нет, что ты.

— Невеселая какая-то.

— Нет, это так.

— Аксенов, дай-ка мешок, — и протянула Вере лепешку, пахнущую льняным маслом. Уже давно, с самого отъезда из Вятки, не ела Вера таких вкусных лепешек. Фея обняла ее, прижала к себе: так-то теплее. Они сидели в темноте, топая замерзшими ногами, не видя людей, так же сидящих, как они, в ожидании отправления, так же топающих для согрева ногами.

Мимо вагона, скрипя снегом, все шли и шли красногвардейцы. Видимо, прибыли дружины с Васильевского острова, из Дерябинских казарм. Отряд был крупный — тысяча штыков.

Покрыв перестук мерзлых каблуков и возню, кто-то вдруг проговорил знакомым голосом:

— Эх, люблю я, хлопцы, бабушек-старушек этаких лет под двадцать.

Сердито скрипнули под Аксеновым нары.

Голос, такой знакомый, с хрипотцой, продолжал:

— Нет лучше этих старушек и так и далее. Вот был у меня случай...

«Это же матрос, тот самый, который вез нас тогда на трамвае», — вспомнила Вера.

Аксенов крикнул в темноту:

— Эй, ты, разговорчивый, помолчи там! Женщины едут с нами.

— А что я сказал? Что ты на меня...

— Сам знаешь.

Аксенов поставил на середине вагона коренастую железную печку.

Когда в ней забился огонь, стало легче. Люди начали располагаться по-домашнему, ища гвозди в стенах для того, чтобы приспособить мешки, чайники. Огонь все веселел, разыгрывался, и вот он уже уверенно загудел в трубе.

Красногвардейцы потянулись к теплу. Враскачку подошел матрос, прикурил о малиновый бок «буржуйки» цигарку, пристально посмотрел на Веру.

— Не узнали? — спросила она.

— Узнал. Опять, значит, вместе. Это хорошо. А вы отчаянная. Прямо под пулями перевязывали?

«Откуда он взял, что я отчаянная, как раз я была, как овца».

— Помню, — ответила она.

Матрос сходил за тощим мешком, залез на верхние нары.

— Поближе к знакомым, — пошутил он.

Опьяневшие от тепла люди быстро засыпали на нарах. Дробный стук колес убаюкал матроса, Фею. Только Аксенов сидел около печки — дежурил. На печке затянул сиплую песню пегий аксеновский чайник. На его пение никто не обратил внимания, тогда он презрительно заплевался.

Аксенов снял чайник и налил Вере кружку кипятку.

— Отогревайтесь!

Она приняла ее, чувствуя, что тает тоскливое одиночество.

«Это ненадолго. Когда начнется весна, я буду уже на Урале у Сергея», — подумала она.

...Четыре дня и четыре ночи поезд трудолюбиво проталкивался через синие мерцающие снега. Во всех теплушках красногвардейцы пели, спорили, не замечая времени. Вера чувствовала в себе большую добрую любовь к этим людям. Они тянулись к ней. Хотелось без конца рассказывать обо всем, что знает она, читать им воззвания, стихи, спорить, петь. Сияющие глаза, бродящие по лицам улыбки были лучше любых наград.

На подъемах поезд, страдая одышкой, замирал. Он стоял в морозной глухомани час-другой, набирая пары.

Петроградцы выпрыгивали из теплушек и, утопая в рыхлом, как пена, снегу, пробирались к лесу, толкались около полотна. Требовала выхода застоявшаяся сила. Схватывались парни. Никому не удавалось уронить на землю матроса Дмитрия Басалаева. Его невысокая кремневая фигура словно врастала в землю.

— Ну и битюг ты! — тяжело поднимаясь, проговорил конопатый рабочий с Трубочного завода.

— Я против двоих устоять могу, — тщеславно ответил Дмитрий.

Однажды он удивил Веру, принеся из леса букетик мерзлого крыжовника.

— Это вам от меня вроде подарок и так далее, — топчась, пробормотал он.

Вера приняла ягоды. Они чем-то напоминали Вятку.

Фея шлепнула Дмитрия по квадратной спине.

— Ты смотри, не больно ухаживай, а то мы тебя...

Басалаев бросил на нее досадливый взгляд и начал зубами вытаскивать из пальца колючку. Обиделся.

— Спасибо, Дмитрий, — крикнула Вера, — очень красиво!

Басалаев не ответил. «Застенчивый!» — подумала Вера.

Часто приходилось выбираться из вагонов на секущую поземку.

Аксенов перед самым носом Веры и Феи закрывал дверь.

— Ну зачем вы? И сила у вас не такая, и в ботинках, — упрекал он. Вера сердилась.

— А вы не жалейте меня. Я не люблю...

Она выпрыгивала в снег и, кланяясь ветру, шла в цепь грузить из штабелей на паровоз застекленевшие от льда, налитые чугунной тяжестью чурбаки. Вьюга коноводила ветрами. Они злорадно выли, оплетали ноги подолом юбки, мешая идти, залепляли снегом глаза.

...Под Харьковом влажно чернели поля. Слизнул дождь клочья первого снега. Повеяло весной, хотя стоял январь.

Вера смотрела в открытую дверь на проплывающие мимо белые хатки. Вот она, Украина!

На каком-то безвестном разъезде поезд остановился.

— Зубарева, где Зубарева? Вас ищут, — послышались голоса.

Кто может искать ее здесь, на захолустной станцийке? Вера выпрыгнула на землю. Перед ней стоял Виктор. Виктор Грязев! Милый сероглазый скромница!

— Здравствуй, Верочка! Совсем случайно спросил, и вот гляди, какая удача!

— Виктор! Здравствуй. Я так рада. Так неожиданно...

Он сильно возмужал. В глазах появилась усталость, которой раньше она не замечала на его лице. Но в манере говорить, в застенчивой улыбке было то же самое, грязевское, понятное. Он был в той же студенческой выцветшей фуражке, в той же тужурке, только на поясе висел в деревянной кобуре маузер.

— В-вот. Поезда разоружаем, — объяснил он.

Обрадованная, взволнованная Вера с улыбкой разглядывала его, засыпала вопросами.

— Т-ты знаешь, в Вятке теперь все наши. Михаил — председатель городского Совета, твой Василий Иванович — председатель горкома. Петька Капустин, пишут, во всю гремит, — рассказывал он.

Она торопливо читала присланные ему из Вятки письма, боясь, что вот-вот паровоз даст гудок и она не успеет расспросить Виктора о самом важном. Вспомнилось все радостное, хорошее. Это лето, Лалетин, Кучкин...

За розовыми от заката хатками, глядевшими в реку, зыбился голый лес, ни в какое сравнение не шедший с сосновым красавцем — Широком логом. И Вере вдруг вспомнились поездки на яликах.

— Мы еще поживем, еще на яликах поплаваем! Так ведь, Витя? — сказала она.

Виктор засунул пальцы за широкий офицерский ремень, стягивающий его вытершуюся студенческую тужурку, мечтательно произнес:

— Обязательно. Об-бязательно, Верочка. Поплаваем, через костер попрыгаем... Обязательно!

Гукнул паровоз, вагоны поплыли мимо них. Вера горячо пожала ему руку. В раскрытых дверях теплушки махала платком, пока было видно Виктора. После этой встречи осталось светлое, теплое чувство.

Виктор стоял в пожухлой вымокшей траве, глядел на уходящий поезд, и рисовалось перед ним то время, когда кончатся бои и вернется он в милую Вятку.

Не знал Виктор, что через год закинет его судьба в тамбовский зеленый городок Козлов, где ляжет он под звон одичалых мамонтовских шашек на дышащую хмельным августовским зноем землю, так и не успев записать пылких стихов, не дождавшись вятских разливов...

Глава 41

Хрустально звонким морозным днем эшелон, щетинясь пулеметами, двинулся из Харькова на Змиев и, пройдя через Изюм, Славянск, к вечеру оказался в тихом городке Бахмуте. Здесь отряд выгрузился.

Мимо Веры, покачиваясь на сутулых шахтерских плечах, под похоронный марш медленно проплыли по улице пять красных гробов. За два дня до прибытия отряда расправились с бахмутскими большевиками бандиты из окрестных кулацких хуторов. Рабочие хмурили припорошенные угольной пылью лица, женщины шли, спотыкаясь, не видя от слез дорогу. Все они уже встречались с врагом. Теперь предстояло ей, Вере, встретиться здесь с ним. Но она никак не думала, что произойдет это на другой же день.

По заданию комиссара отряда она отправилась с группой красногвардейцев на соседний рудник.

Хрустели под ногами матовые ледяные пленки, намерзшие в лужах и лошадиных следах. Вера любила такие до звона откованные морозом утра. В них было столько бодрости, чистоты.

В детстве она верила в счастливые неожиданности. И вот теперь ей хотелось, чтобы рядом с ней в это розовое утро появился Сергей, так же внезапно, как тогда, в райкоме. В груди стало тесно. Она даже оглянулась, нет ли его. Но безлюдна была рыжая, колосисто шуршавшая степь. Он, высокий человек с решительным лицом, думал о ней где-то в Петрограде или на Урале. Рядом с ней, глухо стуча сапогами по замерзшей степи, шли товарищи. Широко шагал Басалаев, щуря зеленоватые глаза, изводя насмешками шестнадцатилетнего пулеметчика Андрюшу Санюка, который был у него вторым номером.

— Боюсь я, придавит тебя щитом или стволом.

Андрюша, не по возрасту длинный, рукастый подросток с крапленным веснушками лицом, сердито молчал, спотыкаясь курносыми носками побелевших сапог. Весь он был какой-то несуразный, Папаха надвинулась на легкие тонкие брови, шинель стояла коробом.

Вере стало жаль его.

— Ты не слушай Басалаева, Андрюша. Он это так, — утешала она.

— Д-да я, если надо, весь пулемет на себе уволоку, — пылко крикнул Санюк.

— Эх, Андрюша, Андрюша, а кто лечить тебя после этого будет? — с ехидным участием спросил Дмитрий.

Он был неумолим, этот Басалаев.

В продутом ветрами шахтерском поселке их ждали. Веру слушали, жадно ловя каждое слово.

После выступлений шахтеров на хрусткую кучу породы рывком вскочил Санюк. Глаза его сияли. Лицо горело ярким румянцем.

— Товарищи! Я хочу вас, — взвился его звонкий голос. — Я хочу вас...

Но больше сказать ничего не мог. Жестоко теребил папаху, облизывал языком пересохшие губы. В глазах стояли злые слезы, а проклятые непокорные слова, застрявшие где-то в сердце, не шли на язык. Шахтеры сочувственно, терпеливо ждали. Вера подалась вперед. Как бы она хотела помочь ему, подсказать. Но Санюк силился произнести что-то свое и не мог.

Наконец он ударил папахой о породу и дрожащим голосом запел «Интернационал». Вера обрадованно, облегченно подхватила этот запев. Рванул мехи голосистой ливенки молодой коновод.

Из поселка решили втроем отправиться в соседнее село, версты за две от шахт.

Дмитрий по дороге сплюнул.

— Не можешь — не вылезай. Эх ты, Санюк!

— Что вы, Дмитрий, нельзя же так. Не надо. Вы ведь не такой колючий, каким хотите казаться, — сказала Вера.

Басалаев долго молчал, бодливо нагнув голову. Потом, подняв воротник шинели, придушенно выдавил из себя корявые слова:

— Меня за всю жизнь, коли хочете знать, и так и далее, никто не жалел. В приюте рос, отца и матери не помню. Тыкал кулаком в нос всяк, кто хотел да и не хотел. Откудова мне добрым быть? Вот я и злой.

— И все-таки вы не такой и не должны быть таким. Ведь Андрей — ваш товарищ.

Вера ждала, что ответит он, но Дмитрий так ничего и не сказал.

На околице села их встретил согнутый старик в рыжем зипуне. Расчесывая скрюченной пятерней желтую древнюю бороду, остро посмотрел на них.

— Чьей короны будете?

— Были, дед, Николкиной, а теперь живем под советским флагом, — откликнулся Дмитрий.

Дед, не расслышав, перекрестил их.

Встретили настороженно. Лукавый, с широкими, как усы, бровями учитель, собиравший митинг, обратился к толпе крестьян:

— Цэ нэ сэляны, нэ вкрайинци — цэ москали, що дамо слово бильшовикам?

Закряхтел под тяжестью парней плетень. Один из них, в красной свитке, топорща снегириную грудь, гаркнул:

— Геть видциля! Геть бильшовикив!

Стоявшие впереди крестьяне неодобрительно загудели.

— Нэхай! Дамо слово! — крикнул богатырь в накинутой на плечи солдатской шинели.

«Вот такие же, наверное, что на плетне, убили бахмутских большевиков», — пронеслось в голове Веры, когда она поднималась на вмерзшую в землю колесами бричку.

Говорить было тяжело. От плетня взвился заливистый свист, Дмитрий держал кремневую ладонь на кобуре маузера. Санюк обеими руками сжал винтовку.

Но ей хлопали мозолистые мужицкие руки. «Значит, не все тут против нас. Поговорить бы с ними. Помочь!» Вера зашла в хатку богатыря, который поддержал ее.

— Нэ дают землю дилыты. Що мы зробымо? — оправдывался тот.

Вера объяснила ему, что Совет должен разделить землю. Мужик крутил кудлатой головой.

— Наймицнийший куркуль в Ради.

— Создавайте комбед.

— Як його организуваты?

Темнело. Ночь крала у обессиленного дня последние крохи света. Дмитрий торопил Веру.

— Нехорошо здесь, Вера Васильевна. Кулачье одно.

Опершись на комолый ухват, дородная хохлушка с наливными щеками угощала их варениками. Не хотелось уходить от сытного ужина, от теплого разговора. Но надо было.

Когда выходили из села, от крайней хаты полилась песня. Звонкая, плавная. Грицки и Остапы, Одарки и Оксаны выводили чистыми голосами: «Тече ричка невеличка з вишневого саду». Украина! Сразу вспоминались гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Вера остановилась. Как хорошо! С неба улыбалась полнолицая луна, обливая зеленоватым неземным светом хатки. «Как с картины Куинджи!» — подумалось вдруг.

От соседней хаты смотрел на них согнутый коромыслом, старик. Настоящий Рудый Панько. Санюк тоже заслушался.

— Как в сказке, — вздохнул он.

Луна белила подбоченившиеся у дороги тополя, торила свои нехоженые дороги.

Вдруг Дмитрий бросил руку на кобуру маузера и зло выругался. Он схватил Веру и Андрея за руки, стремительно оттащил в сторону от дороги, за тополя, приказал лечь. Вера ничего не понимала: зачем, что случилось?

До нее донесся глухо, словно через ватное одеяло, сбивчивый лошадиный топот. Он становился все явственнее. И вот на бугор вымахнули всадники. Черные силуэты приближались.

«За нами погоня», — обдала Веру холодом догадка. Она сунула руку в карман за револьвером, чувствуя, что только на стиснутых зубах держится ее решимость и спокойствие.

И вдруг сорвалось сердце. Вера услышала лязг затвора. Санюк достал патрон. Гибель была шагах в двадцати от них. Вере показалось, что черные силуэты всадников замерли, прислушиваясь. Вот-вот повернут к нам и тогда...

Басалаев скрипнул зубами, притиснул Андрея к земле.

— Тш-ш, молокосос, — прошептал он придушенно.

Но бандиты не остановились. Проскакали мимо, слившись с сумраком.

— Воны пойихалы иншим шляхом, — донесся издали голос.

Смерть, дохнув холодом, проскакала рядом, пока не задев их.

Не разбирая дороги, через кусты, через овраг бросились они напрямик к шахтерскому поселку. Останавливались, чтобы прислушаться, нет ли погони.

Санюк раза три упал, ободрав ладони. Он еле шел, но молчал, чувствуя вину. Вера думала, что Басалаев отругает Андрея, но он, покосившись на Веру, взял у Санюка винтовку и повесил ее себе на плечо, потом схватил Андрюшу за руку и так тянул до самого поселка.

Глава 42

Серебровский сбил нервным пальцем пепел на полу шинели, стряхнул его зло и затянулся. Через сизую табачную дымку сухо сказал, что Вера должна остаться в бараках, при больных. Она замерла, обиженная. «Все пойдут в бой, а я останусь? Нет!»

— Почему вы меня щадите, Валерий Андреевич? Я пойду со всеми. Я не хочу здесь отсиживаться.

Серебровский щипал отпущенные в дороге усы, хмурил высокий белый лоб.

— А если я вам прикажу остаться?

Вера недружелюбно взглянула на желтый барак, тосковавший в степи, упрямо свела к переносью гибкие брови.

— Если вы прикажете, я пойду к комиссару...

— Хорошо, не будем устраивать диспуты. Собирайтесь. Вы не цените молодости, Вера Васильевна, вы...

Не дослушав Серебровского, она побежала в свой вагон. Ей не нужна была доброта этого человека, она возмущала Веру.

К вечеру вместе с сестрами милосердия Вера бодро шагала за медицинским фургоном, который везла корноухая каряя лошадка.

От Матвеева Кургана, где был первый бой, первая перевязка раненых, до рыбацкой деревеньки Мержановки, рассыпавшей ветхие хатенки по крутому азовскому берегу, шли почти без сна, оставив далеко позади обозы. После разгрома под Матвеевым Курганом казацкие полки генерала Орлова рассеялись. Жидкие заслоны калединцев уходили, не принимая боя.

Надо было бы двигаться быстрее, пока враг не опомнился, не получил подкрепления. Но двигаться быстрее было нельзя. Изнуренные, голодные команды беспощадно изреживал тиф. Осунувшаяся, с обветренным лицом, Вера каждый день помогала отправлять на станцию фургоны с больными. Их становилось все больше и больше. Вере казалось, что лица всех бойцов горели тифозным румянцем.

Она привыкла к кочевой бездомной жизни, привыкла к сквознякам плетеных стодолов, ко сну вповалку, громыханию пушек и осиному пению пуль. С натертыми санитарной сумкой плечами, с опаленным морозом лицом, с разбитыми в кровь руками пришло спокойствие. Пришло мудрое терпение, которое нужно было иметь, чтобы чуть свет вскакивать на ноги, под пулями перевязывать раненых, шатаясь от усталости, ухаживать за больными, долбить лопатой чугунную землю для окопа.

В Мержановке отряду дали день на отдых. Но в утренний час, когда был особенно сладок сон, ударил в перепонки злой голос Серебровского:

— Казаки!

Вера пришла в себя уже за деревней на лысом холме, где расположились пулеметчики.

На горизонте копилась грозовой тучей конница. Почти так же наползала кавалерийская лава под Пулковом... Вера подумала, что к этому, наверное, никогда не привыкнуть. Всегда будет перехватывать дыхание, бить озноб. И тут же рассердилась на себя: «Оправдывать страх нельзя!» Она повернула барабан револьвера, хотя знала, что все семь свинцовых горошин на месте. Ведь она не стреляла. Заглянула в сумку, хотя знала, что и там все на месте.

Тяжкий гул копыт гнул к земле. Но она привстала. Встретила колючим взглядом взгляд Басалаева, нарочито замедленным движением поправила платок. Нет, ей не страшно!

Дмитрий, опершись руками о колени, стоял, меряя прищуренными глазами расстояние. Прилип к губе забытый окурок.

— В ноги, в ноги метьтесь, — кричал он пулеметчикам, вцепившимся в рукоятки «максимов».

Конница, затопляя ближний курган, рвалась вперед, разливаясь все шире. Ужо слышался разбойный посвист, дикий звериный визг. Было выше сил сдерживать желание стрелять. Вера выхватила револьвер...

Тонкий, напряженный голос Дмитрия Басалаева порвал сосущее душу ожидание:

— По золотопогонника-ам пли!

Рванули воздух пулеметы, расколол его винтовочный залп. Некоторое время лава еще летела, но вот через голову, словно балуясь, перевернулась гнедая лошадь, подмяв седока. Степь задымилась черной пылью. Из нее вырывались кони со сбитыми седлами, люди. Чувствуя, как тает ледяной ком в груди, Вера привстала на колени. Конница повернула обратно. Вера стиснула горячую грязную руку Санюка: молодец, Андрюша! Улыбнулась Басалаеву.

Но справа за рыжими папахами холмов все еще щелкали выстрелы.

Там бой не ослабевал.

К полудню пришлось отходить к Мержановке.

На околице деревни Веру догнала бровастая санитарка, отвела за руку к плетню.

— Чего делается! Фею-то Аксенову взяли в плен.

«Фею... в плен?..» — не поняла Вера. Схватила санитарку за плечо.

— Это неправда! Ты путаешь! Ты...

— Да что я, врать буду?

Вера задохнулась, рванула застежки на пальто. Душил горло воротник. Санитарка, дрогнув бровями, всхлипнула.

Вера подняла взгляд высоко-высоко, на самые верхушки тополей, которые все больше и больше расплывались, двоясь.

— Может, отобьют еще, — услышала далекий голос санитарки.

«Нет, не отбить... Калединцы не пощадят, не оставят в живых...»

Не верилось. Фея, тонкая, озорная Фея Аксенова, с которой еще утром рядом спала она, была в плену!..

В деревне, на площади, радостно кричали красногвардейцы, подбрасывая в воздух седоусого бравого старика, который, взлетая вверх, поддерживал рукой теплую кепку с наушниками.

В этот горький для Веры день в Мержановку приехали из Таганрога революционные рабочие Русско-Балтийского завода. Они выгнали из своего города юнкеров.

Вера слушала речи гостей и своих товарищей, хлопала в ладоши, но все время чувствовала рядом с собой незримый, скорбный образ Феи Аксеновой. Она там. Ее ведут на допрос. Вот она стоит у стены. Вот...

«Нет, так нельзя». Она оборвала эти мысли. Выбралась из толпы, заторопилась в лазарет, в перевязочную. Когда работаешь, легче...

Около белого домика с синими наличниками, где помещался лазарет, навалившись на плетень, стоял человек. Могучие плечи вздрагивали, словно от смеха. Это был Аксенов.

Вера бросилась к нему, дотронулась до плеча.

— Товарищ Аксенов, товарищ...

Он был глух. Он ничего не слышал. Все утешения были бы напрасны.

Входя в перевязочную, она сняла сумку. Куда-то повесила ее, сняла и положила пальто. «Фея там, а Аксенов здесь... А я стою и ничего не могу сделать...» Подняла на Серебровского смятенный взгляд.

— Там Аксенов...

Хирург нахмурил брови, сердито бросил операционной сестре:

— Ножницы! Живо! Что вы возитесь?

Ему, наверное, безразлично. Он не знал так Фею, он был хирург! Хирург должен быть спокойным.

Вера схватила ножницы, хотела подать, но вдруг уронила их на пол. Тяжело нагнулась. «Серебровский прав. Надо сдерживать себя. Надо».

— Идите к больным, Зубарева, — услышала она его сухой голос и пошла.

Весь вечер она пробыла у тифозных больных в глинобитном низком сарае. Они бредили, просили опаленными губами пить. Но пить было нечего. Последний раз санитар зачерпнул со дна колодца бурый кисель.

Скосил тиф и Андрюшу Санюка. Он особенно часто просил воды. В обезумевших глазах стояли отчаяние и мольба. Вера готова была идти за водой сама. Но куда? Ни в одном колодце не было воды. Гладила спутанные каракулевые вихры на голове паренька, уговаривала:

— Чем меньше пить будешь, тем быстрее выздоровеешь... Тем быстрее...

Но он шевелил сухими губами, жалобно просил:

— Пить, пи-ить...

Вера схватила разбухшую бадейку и пошла к берегу. Ей вспомнилось: «Где-то за голым вишневым садиком был пруд. Кажется, пруд...»

Под каблуком, как сухарь, ломалась наледь. Вера остановилась. Тревожная чернота. Непроглядное небо прижалось к земле. Рвет с головы платок морозный ветер. Наскочила на иссохшие стебли подсолнуха. Замерла. Казалось, кто-то таился в них. «Детский глупый страх!» Сжала кулаки, двинулась дальше. «Никого там нет, просто я трусиха».

Около самого пруда чуть не натолкнулась на человека. Он стоял сутулый, неподвижный. «Аксенов», — узнала Вера, взяла его за рукав шинели.

— В хату идите, замерзнете. Идите.

Аксенов круто повернулся, приблизил к ней свое лицо... Торопясь, забормотал бредовые слова:

— Я к ней, к ней, к Фее пойду, она там...

Боясь за него, Вера сказала, стараясь, чтобы голос звучал убедительнее:

— Туда нельзя. Ее там нет.

— Нет? — спросил он. — Там она, там! Слышите, плачет? Вон, вон опять, — и поднял палец.

Вера прислушалась. Над кручей бились в корчах кусты. В них одичало завывал и постанывал ветер.

— Это ветер, товарищ Аксенов, ветер.

— Нет, не ветер. А вы идите, Вера Васильевна, вас Андрюша Санюк ждет. Идите.

Вера пробила дном бадейки неподатливый лед, но зачерпнуть воды не смогла. Онемевшими руками долго ломала лед и складывала обломки в бадейку.

Потом вернулась к Аксенову. Его нельзя было оставлять одного, никак нельзя. Настойчиво взяла за руку и безвольного, надломленного, повела в стодол.

Он присел на скамейку, уткнув лицо в ладони. «Может быть, успокоится немного, может быть, уснет?» — с надеждой подумала Вера.

Больные по-прежнему просили пить. Она ходила от одного к другому, поила, поднося к губам щербатый носик чайника. В голове крутились скомканные, оборванные мысли, вставали образы близких людей: Фея, мать, Сергей...

Вдруг ее позвал к себе Санюк. Его глаза смотрели чисто и осмысленно, по губам скользнула робкая улыбка.

— Если что, Вера Васильевна, вы напишите... Мамка у меня есть. На Выборгской живет. Ребята наши скажут, где. Так и так, мол. Пускай не больно ревет. Еще братики есть. А вы без меня тут, — и скосил глаза на свою винтовку с пеньковой веревкой вместо ремня.

Вера осторожно поправила изголовье...

— Ну что ты, Андрюша. Ты выздоровеешь. Еще встретимся в Петрограде.

Санюк забегал пальцами по краю топчана.

— Нет, я на всякий случай. Мало ли. А то я вовсе неграмотный. Помните, на руднике как высказался? — и закрыл глаза. До сих пор переживал этот веснушчатый застенчивый паренек свою первую незадачливую речь.

Вере захотелось сказать что-то бодрящее, сильное, чтобы ему стало лучше от этого, веселее и легче.

— Теперь все в твоих руках, Андрюша. Добьем Каледина, вернемся в Питер, учиться будешь. Сначала в школу пойдешь, а потом, глядишь, инженером станешь. Как? Станешь? — спросила она.

— Учителем, учителем буду, — прошептал, приподнимаясь на локтях, Санюк. В его глазах светилась радость. Он верил. И она верила. Конечно, будет. Конечно!

Под утро Вера забылась хрупким, как первый ледок, сном. Спала — и все время сверлило неясное беспокойство, словно она что-то сделала не так, как надо, о чем-то важном забыла. Очнулась ото сна и сразу вспомнила: Аксенов! Почему она забыла о нем? Где он? В сарае его не было. У крыльца перевязочной толпились санитарки. Краснолицый, с отливающими медью колючими, как лежалая сосновая хвоя, усами красногвардеец, крутя в пальцах козью ножку, рассказывал:

— Кричу ему: ты куда, Аксенов? А он ни слова. Только шагу прибавил. Пропал мужик. Так я думаю.

Вера отошла в сторону, глядя в землю. Если бы она вовремя хватилась Аксенова, если бы предупредила санитара, он бы не ушел. Вспомнились его беспомощные слова о том, что калединцы Фее не должны ничего сделать: ведь она — сестра милосердия, только помогала раненым...

Как она не обратила внимания на эти наивные слова, как это получилось?

На другой день отряд взял одиноко стоявший на холме каменный сарай. В нем на заляпанном полу нашли красногвардейцы изуродованный труп Аксенова, На Фею случайно наткнулись два шахтера. Она была прикручена телефонным проводом к столбу. Исполосованное шашками тело обвисло кровавым куском...

«Мучили, истязали, — не чувствуя, как ногти вонзаются в ладонь, думала она. — Феи нет, нет Аксенова... Не должно быть в отряде людей, верящих в милосердие врагов! Не должно!» Глаза заволокло горьким туманом. Долго стояла, не в силах справиться с ним. Оглянулась.

Аксенова и Фею положили рядом на брезент около зияющей чернотой могилы. Тесным кругом замерли красногвардейцы, стянув с кудлатых голов шапки. Молчали. Вера подалась вперед, одним движением сорвала с головы платок, глухим, сжатым спазмом голосом сказала:

— Товарищи! Вы все знаете их. Они пошли добровольно на бой и смерть во имя заветной идеи. Замечательные люди, которым бы жить и жить, отдавать свои силы в борьбе за мировую революцию... Враг вырвал их из наших рядов. Нам больно, нам тяжело, но пусть их смерть не обессилит нас. Пусть кровь, пролитая ими, закалит наши сердца, сделает их тверже!..

От черного бугорка, оставшегося на месте могилы, отошла Вера, повзрослев на добрый десяток лет.

У колодца ее догнал Серебровский. Шли молча, спотыкаясь о шершавую колею дороги. Она вдруг почувствовала, как ноет разбитое ночью у пруда колено, как колет над бровями лоб. «Что он, зачем догнал меня? — неприязненно подумала о Серебровском. — Опять будет читать нравоучения».

Серебровский смял недокуренную папиросу, достал из кармана новую. Глубоко затянулся. Тихим, необычайно мягким голосом спросил:

— Вера Васильевна, скажите, сколько вам лет?

Вера недоуменно покосилась на него. «Праздный вопрос. В такую минуту!» Ответила сухо, жестко:

— Двадцать один.

— Двадцать один, — повторил он, останавливаясь. — А мне тридцать семь. В моем возрасте люди уже редко меняют убеждения. Начинают закостеневать в своих взглядах и ошибках.

Вера тоже остановилась, нетерпеливо теребя лямку санитарной сумки. «К чему он ведет свою речь? Зачем это?..» Серебровский взглянул ей в лицо, заторопился:

— Я буду говорить нескладно, как гимназист. В общем, вот что: я ведь не любил вас, большевиков, не любил за какую-то, как мне казалось, грубость, резкость. И вдруг поехал вместе с вами на фронт. Не потому, что я тогда понимал вашу правду. Нет! Я тогда этого не понимал. Я хотел отсиживаться в своей берлоге. Но когда ко мне пришла изможденная, полуживая, державшаяся на одной идее курсистка, я не мог высидеть. Вы тогда меня разбили. Вы, полуживая... Понимаете?

Вера была озадачена. Внезапный приступ откровения, такого необычного для язвительного хирурга, сделал сто каким-то беззащитным, мягким. Она не знала, как быть с ним, что сказать.

— Значит, вы думаете теперь иначе о нас? — спросила наконец.

— Да, да, — обрадовался он. — Я вернусь в Петроград другим. Но не об этом я хочу сказать вам. Вы, Вера Васильевна, — кристальный человек. Когда вы рядом, люди становятся лучше. Я же хотел просто поблагодарить вас за себя. Если бы мне бог не послал вас, ведь могло случиться... — он тряхнул головой, закрыв глаза.

— Не бог, а председатель райкома, — тихо сказала она. — Я очень рада за вас, Валерий Андреевич! Еще многие поймут и придут к нам. А за вас я рада...

— Да, да, — заложив руки за спину, согласился он. — Да, меня переубедили вы. Спасибо, — и, по-интеллигентски чопорно кивнув головой, быстро пошел к лазарету.

Это внезапное откровение вдруг успокоило Веру. Пришел новый человек. Их будет приходить все больше, новых, убедившихся в правоте пролетарского дела. Они будут вставать на место тех, кого вырвет из рядов вражеская пуля. В этом она была уверена.

Глава 43

Весь день с Азовского моря дует бесноватый мерзлый ветер. Он слизывает колючую снежную крупу с заледенелых дорог, поет заунывно под стрехами домов. На околице, в окопах свирепеет еще сильнее. Тут он — буян. Вера ежится, поднимает воротник пальто, стучит сбитыми каблуками о пропеченную морозом землю. Одно хорошо — недолго осталось держаться калединцам. Сегодня они без боя оставили деревеньку Морской Чулек. Теперь путь прямой — на Синявскую, Хопры, а дальше рукой подать до Ростова.

Дмитрий Басалаев растирает зазябшей рукой колючие, словно стебель кактуса, щеки, уговаривает ее:

— Идите, Вера Васильевна, в хату. Отогреетесь.

Над крышами домов вьется дымок, напоминая о недоступном уюте. Кажется, ветер доносит сюда сладковатый запах растопившейся смолы. Так и хочется выскочить на присушенную морозом тропинку — и в деревню.

Вера виновато улыбается.

— Нельзя, Дмитрий. А вдруг сейчас начнется.

Басалаев бьет по-извозчичьи рукой о руку.

— Так все равно поспеете.

Но красногвардейцы начинают вылезать из окопов и, спотыкаясь о кочки, бегут в ложбинку. Вера бежит за Басалаевым, который с поставленным к нему вместо Санюка молчаливым пожилым красногвардейцем катит пулемет. Калединцев пока не видно.

Вырвались на плешину, открытую ветрам. Теперь вниз, к лежащему частой лесенкой полотну железной дороги.

Но вдруг с ветром полоснул по цепям секущий свинец, с зловещим шипением пронесся снаряд. Серыми валунами залегли красногвардейцы. Приник к задрожавшему пулемету Дмитрий, сажая на мушку появившиеся вдали черные фигурки. Вдруг он вздрогнул и начал выгибаться, словно заглядывая поверх щита.

Когда Басалаев завалился на бок, разметав безвольно руки, Вера, припадая к земле, бросилась к нему. Дмитрий ловил лиловыми губами воздух, пытался подняться на локтях и не мог.

Увидев ее, криво усмехнулся:

— Ковырнуло меня.

Вера молча поволокла Басалаева в выгрызенный полой водой буерак. Торопясь, рванула вишнево окрасившуюся рубаху. Ранение разрывной пулей. Тяжелое. Вряд ли выживет Дмитрий... Вера никак не могла унять хлеставшую из груди Басалаева кровь. Она забыла о морозе, о бое, даже не услышала, как, захлебнувшись, смолк пулемет. Только окончив перевязку, почувствовала, что ее окружает пугающая пустота.

Вера вылезла из буерака. Красногвардейцы карабкались на макушку противоположного холма. Ударило сердце: «Отступили!» Выскочила и бросилась следом. Она еще может поспеть, может... «А Дмитрий?»

Он поднял голову.

— Бегите, Вера Васильевна. Бег...

Она скатилась обратно. Схватила Басалаева под мышки, помогла подняться.

Когда выбирались из буерака, услышала сзади сбивчивое шумное дыхание.

Рывком повернула голову: прямо в глаза смотрит холодным зрачком ствол вороненого маузера. Увидела черный рукав с голубой повязкой. На ней скрестились под пустоглазым черепом кости. Рванулась в сторону, скользнула рукой в карман пальто. «Плен! Ни за что!» Но кто-то завернул руку. Почувствовала, как от боли разламывает плечо. Закусила губу. Ее револьвер звякнул о землю. Вера уже не могла подобрать его: рука повисла, словно тряпичная. Да и не успеть подобрать.

Их было много, кадетов. В черных мундирах с голубыми повязками на рукавах, они сбегали в лощину, поблескивая жалами штыков.

Желчный, с большими глазами юноша, кинувшись к ней, взмахнул рукой. Шею опалило, обожгло щеку. Сгибаясь от боли, она заслонила лицо рукой от нестерпимой нагайки.

— Не трожь, с-сволочь! — услышала она ревущий крик Дмитрия. Басалаев качнулся к бледнолицему кадету. Блеснули шашки. Они хрустели, ударяясь о что-то твердое. «О голову!» — потрясая, мелькнула догадка. Вера отвела руку от глаз. Дмитрий бился на земле, издавая дикие нечеловеческие звуки:

— Ух, ух, ух!

Лицо, глаза, руки одежда у него были залиты кровью. Но он еще жил. Поднимался с земли.

Вера рванулась на холодный блеск шашек, но от удара в грудь скатилась в буерак. Поднимаясь, услышал голос:

— Упокой душу. Ну и здоров, — и поняла, что Дмитрия больше нет.

Вдруг встретила взгляд тех же ясных голубых глаз и почувствовала, что это смерть.

Зажмурившись, с содроганием ждала, когда сталь полоснет по голове, но кто-то бросил:

— В Хопры эту, — и ей в спину кольнуло жало штыка.

Вера шла, спотыкаясь, падая под ударами приклада. Один раз ей показалось, что она не встанет. «Да и зачем?» — чувствуя щекой неживой холод земли, подумала она. Но не ответила себе. Поднялась. Где-то в глубине забилась слабенькая жилка-надежда: «Освободят... Могут еще освободить...»

У дома горбился старик армянин. Из-за него на Веру смотрела огромными глазами девочка. Во взгляде был ужас. Вера вдруг почувствовала боль в плече, на шее, гул в голове. Все тело страдало болью. Она отвернулась, закусив губу. «Наверное, я вся в крови».

Осталось в памяти еще одно: лежащий у плетня босой человек в солдатской рубахе, на бугристом лбу — черная дырка.

Бившаяся жилкой надежда погасла. Все было ясно...

Конвоир ударом ноги распахнул дверь и втолкнул ее в комнату с длинным столом, на который были брошены шашка в ножнах и папаха. На скамье, положив голову на седло, лежал офицер. Он потер затекшую щеку, выругался:

— Опять эти девки.

«Значит, Фея была у него», — чувствуя, как слабеют ноги, подумала Вера.

Офицер, щурясь, смотрел на нее. На узколобом желтом лице играла улыбка.

Вера закусила губу, встретила его взгляд.

Пряча руку за спину, офицер ядовито прошипел в лицо:

— Что смотришь? Что?

Она не ответила. Сгибая своим ненавидящим взглядом его холодный взгляд, прислонилась плечом к притолоке.

Офицер, так же щурясь, не спеша натянул на руку перчатку, посмотрел, как плотно желтая лайка обтянула пальцы.

— Скажите, сколько в Морском Чулеке сейчас пулеметов?

Вера отвернула голову к стене. На веселых обоях переплетались венки и букеты, цветы и цветы.

Вдруг стена метнулась в сторону. Чернота. Кромешная тьма...

Потом увидела Вера перед глазами багряное пятно, яркое, как кровь. Откуда оно? Внезапно поняла, что это и есть кровь, ее кровь на полу.

Конвойный дернул ее за вывихнутую руку. Острая боль рванула плечо. Кусая губу, поднялась. Комната колыхалась. Бледным зловещим пятном маячило где-то вдали лицо офицера. Словно через стенку, донесся его уверенный голос:

— Заговорит сейчас.

Она облизала соленые распухшие губы.

— Не заговорю!

Опять потолок ринулся вниз, опять чернота...

Вера очнулась в сарае, услышав где-то рядом пугающий стон. Прислушалась: «Это же я сама».

С трудом повернулась с боку на живот и прижалась лбом к земляному полу.

Таким же холодным, унимающим жар было оконное стекло дома, в Вятке. Она, маленькая девочка с завязанным горлом, стояла, прижавшись лбом к стеклу, и ждала мать. Окна сияли серебристой морозной росписью, на улице синел снег. Раздавался скрип знакомых шагов, шла мать, и Вера юрким мышонком пряталась за дверь.

Она улыбнулась разбитыми губами, привстала на коленях. Словно через зыбучую дымку, видела кирпичную стену. Цепляясь за нее рукой, встала, ощущая в голове тяжелый гул. Он все усиливался, стремясь разорвать ей голову.

Вера опустилась на пол, привалившись спиной к стене. Обвисшую руку положила на колени. Так было легче. Через щель над дверями падал свет.

Вдруг увидела возле себя иссохшую травинку. Потянулась, морщась от боли. На чахлой жилке держался бутон цветка. Быть может, это был подснежник. Такие цветы дарил ей Сергей. И, кажется, пахли они так же? Нет, это безвестный степной цветок, но/ он напоминает о знакомом — о вятских лугах...

Вера прижала цветок к щеке. «Вот, Сережа. Случилось так. Мы с тобой не встретимся. Мне не быть на Урале, не слышать тебя, не видеть. Прощай! Да, прощай, Сережа!»

Через щель над дверью падал снег. Вера не знала, сколько прошло часов или дней. Когда был бой? Сегодня? Вчера? Но все это было. Это не сон. Пока есть время, надо вспоминать обо всем, обо всем...

Память листала дни и годы. Иногда выхватывала совсем неважное, непонятно почему врезавшееся в сознание. Всплыла картина, как она тоненькой гимназисточкой в коричневом платье с кружевным воротничком, белыми бантиками в косичках торопливо бежит в гимназию. Это было много раз, это не так важно... «Ах, да, мама». Всегда принаряженная, гордая за нее, Любовь Семеновна шла к высокому крыльцу, на котором красовался в голубой ливрее швейцар Никифор...

Вера забоялась, что не успеет вспомнить самое важное, самое дорогое, и заторопилась. Мелькнули лица Ариадны, Николая, Сергея... Они будут жить счастливо, — ведь новая жизнь обязательно победит!..

Уши резнул ржавый визг петель. Она вздрогнула. Кончалось все, что связывало ее с жизнью, такой солнечной, такой дорогой...

На пол упала черная тень конвоира. Вера, опираясь здоровым плечом о стену, молча поднялась и вышла на слепящий свет.

На улице падал снег. Видимо, только начал падать. Он не успел укрыть босого солдата с черной дыркой над бровью, лежащего в переулке. Она отвернулась опять. О том; что предстоит, не хотелось думать, хотелось вспоминать снова что-нибудь самое близкое сердцу.

Ее опять привели в комнату с веселыми обоями. Там был тот же самый офицер с узколобым лицом садиста. Играя перчаткой, он распахнул фанерную дверцу в соседнюю комнатушку.

— Перевяжи, и мы тебя отпустим. Ведь ты сестра милосердия?

Вера шагнула к двери. На походной кровати лежал кадет с замотанной бинтом головой. Вера подхватила обвисшую руку, покосилась на голубую повязку офицера: «Череп и две кости крест-накрест». Почувствовала, как ноет вывихнутая рука. «Что он придумал? Одной рукой не перевязывают. А если бы действовали и обе, не стала бы...» Она усмехнулась, увидев на подоконнике свою брезентовую санитарную сумку. Он хочет продлить пытку. Нет, она не станет цепляться за призрачную надежду, не будет потешать их.

— Ну, ну, слово офицера, отпустим! — крикнул он и нагло улыбнулся.

Вера отвернулась от своей сумки.

— Я никогда не была сестрой милосердия.

Офицер кинулся к ней. Вера ощутила у виска холод револьверного дула.

— Тогда будет вот что. Для коммунистов у нас одна дорожка.

— Я давно знаю это.

Вера не почувствовала ничего, кроме яростной ненависти. Если бы у нее не была вывихнута рука, если бы не свело пальцы, она бы вцепилась в его глаза.

Ее вытолкнули на улицу, и опять она ощутила укол штыка. Потом боль исчезла.

По скрипу шагов она догадывалась, что за ней следом идет один человек. Наверное, тот офицер.

Падал снег, такой же белый и чистый, как в Вятке. Где-то вдали, за хутором, молодым громом раскатился взрыв. Наверное, стреляли с красногвардейского бронепоезда, наверное, готовились к наступлению дружины и команды ее отряда. Они скоро придут сюда, скоро! Еще час, еще день, и будут здесь. Если бы дожить... Она стиснула зубы.

Шла долго, медленно. Ее поведут так, наверное, через весь хутор, через поле, усеянное белым снегом, и неожиданно выстрелят в затылок или рубанут шашкой... Ей вдруг захотелось увидеть небо, холмы, на которых были свои. Взглянуть последний раз.

За околицей стояло одинокое тихое дерево, увитое снегом. Казалось, оно цветет чистым яблоневым цветом.

— Больше я не пойду, — прошептала она себе и прижалась спиной к тонкому стволу.

Где-то за белыми буграми, там, у своих, снова ударил молодой гром, застрекотал пулемет. «Это отряд идет на помощь! Идут товарищи!» Она выпрямилась, жадно глотнула жарким ртом воздух.

Белыми лепестками упали снежные хлопья. Вера подняла лицо навстречу этим пушистым ледяным цветам и с презрением посмотрела на закутавшегося в башлык офицера.

Вдруг раздался грохот. Где-то очень близко, кажется, прямо в груди, и она опустилась по стволу дерева вниз, почувствовала, что снег совсем теплый, даже горячий, он жжет руки, лицо, и она не может ничего сделать с этим. Он сжигает все ее тело. Но зато боли уже нет, только жар, нестерпимый жар. И никакого снега. Только огонь. А за околицей хутора переливается бодрое, призывное: «Ура-а! Ура-а!»

«Значит, идут сюда, идут товарищи», — пытаясь подняться и увидеть их, подумала она.

Это была ее последняя мысль.

1957-1961 гг.

18-я ВЕСНА

Глава 1

В захолустной немоте ночи вдоль улицы пробухал сапогами солдат. Обрадованно залились в подворотнях собаки, а с полдюжины, видно самых молодых и азартных, бросились вдогон. Эти так и норовили уцепиться за летящие полы шинели.

— Пуще проси, Филя! — протяжно неслось от калитки. — Не робей! В окопах, поди, бахорить обучился.

Это наставляла Филиппа Солодянкина его мать.

Устав от бега и собачьего лая, он сгреб пригоршню мерзлых конских катышей и расшвырял их в собак, сразу потерявших к нему интерес. Сбив свою злость, Филипп двинулся шагом. Он был сердит оттого, что в этакую поздынь пришлось вытряхиваться из тепла на стужу, что в первый же вечер мать ни за что ни про что устроила ему нахлобучку.

Еще поутру, когда Филипп, пропахший вагонным смрадом, скатился по испревшим ступеням в подвал, мать гладила его почужавшее, черное от многодневной щетины лицо и всхлипывала:

— Жданой солдатик. Живой.

Он был весь полон тихой радости. Оглядывая почему-то ставший ниже и меньше подвал, половицы с выпиравшими, будто лодыжки, сучьями, успокаивающе повторял:

— Чего ревешь? Не реви. Дома ведь я.

Хорошо, когда возвращаешься с чужой стороны в домашнее тепло. Мать до отвала накормила его вареной картошкой с припасенными для этого раза мелкими, что обивочные гвоздочки, рыжиками. Под рыжики поставила закупоренную бумажной затычкой потную бутылку самогонки, попытала:

— Научился, поди, в окопах-то?

— Кислое там вино, — сказал Филипп, но по тому, как неспешно наполнил рюмки, понятно было — разливать приходилось. А иначе, поди, застыл бы на железной крыше, пока везли до Вятки.

Мать ласкала его взглядом, удивлялась:

— Не знаю, почто ты вырос агромадной такой. Почитай, один ржаной хлеб ел.

— И я не знаю.

Мать была такой же непоседливой. Только что тут, у стола, хлопотала, глядь — уже стучит чугуном около печи. Когда на свету разглядел, увидел, что совсем старушечьи морщины стянули губы. Подумал: «Стану в мастерских опять слесарить, пускай она дома посидит. Денег зароблю».

— Ты не больно бегай-то. Сядь вот.

Посидели. Мать, то и дело вскакивая, стала рассказывать, что все ныне рехнулись: и мужики с булычевской текстилки, и чернотропы из мастерских ходят с ружьями. Красногвардейцы какие-то. Пуляли третьего дня. А по осени старая временная власть выпустила в Шевелевскую ложбину цельную реку спирту. Весь город был там: кто с ведром, кто с бураком, а кто и с водовозной бочкой. Бают, запились насмерть некоторые алчные мужики.

Филиппу это было не больно удивительно. Видал: солдатня цельные цистерны этого спирта ради дюжины котелков выпускала. Такое уж буйное время началось.

Так они разговаривали поутру. А вечером мать, прибежав домой, швырнула камышовую сумку в угол и заругалась.

Ругала она всех: и новую власть, и эконома господина Жогина, и Филиппа, и голодных ребятишек, которые ревмя ревут в приюте, а накормить их нечем.

Приютская кухарка Мария Солодянкина была не из боязливых. Не зря пупыревские языкастые бабы окрестили ее Маня-бой. Она бросилась в дом эконома господина Жогина. В разбитых валенках протопала по зеркальному паркету. Степан Фирсович Жогин старательно обихаживал щеточкой белые, что молоко, усы и рассуждал со своим зятем поручиком Карпухиным. Поручик курил похожую на музыкантскую дуду трубку. Окутывая свой широкий с залысинами лоб табачным дымом, кричал, похоже, недоволен был самим господином Жогиным.

Заметив Марию, оба повернулись. У поручика перекосило щеку.

— Ты ведь знаешь, что теперь везде другие начальники, — подняв щеточку, ласково объяснил Степан Фирсович. — Пусть они отвечают. Я из идейных, из политических соображений снимаю с себя обязанности. Пусть они отвечают.

Эконом приюта не любил грубых слов и крика, а Маня-бой на этот раз не поняла его доброты, утираясь фартуком, закричала:

— Где совесть-то ныне у людей? Сорок душ, все есть хочут.

— Иди, иди, милая, — стараясь не слушать ее, помахал рукой Жогин, а поручик Карпухин вскочил с дивана и прикрикнул на эконома:

— Вот так мы их и распустили. — Он подскочил к Марии, повернул ее к двери, подтолкнул:

— А ну, марш отсюда! Живо выметайся.

И вот теперь Филипп Солодянкин, сердитый и заспанный, идет неизвестно куда искать управу у новой власти.

Он поднялся на взгорок к березовому садочку и ходко зашагал вниз, к Спасской. На углу малиново пыхали цигарки. Не узнаешь, что за люди. Хоть бы палку подобрать. Успокаивая себя, подумал: «Чего с меня взять?» — и шагнул навстречу огонькам.

— Кто такой? — просипел простуженный голос.

— Свой.

— Кто свой-от? — над головой стоящего блеснуло жало широкого японского штыка. «Красная гвардия», — понял Филипп и бодрее сказал:

— К начальству вашему дело.

— Что за дело-то?

— Там скажу.

— Сопроводи его, Гырдымов, — приказал сиплый голос.

Уже по первому окрику: «Шевелись, что ль», понял Филипп, что это тот самый Гырдымов, с которым он вместе призывался в солдаты. Парень был говорун. Всех веселил.

— Двух сантиметров в грудях недостача, а то бы в прапора вышел.

— Ты, Гырдымов, потише, прямо в крыльца мне штыком тычешь, — не столько из-за того, что колол конвойный в спину, просто, чтоб узнал его, сказал Филипп.

— Не разговаривай давай, — прикрикнул тот.

— Эх ты, дура, не узнал, что ль? Филипп я, Солодянкин. Забыл, медовуху пили?

— Помолчи давай, — прикрикнул опять Гырдымов. — Может, ты контра? Пили при старом строе.

Филипп захохотал, но Гырдымов не пошел с ним рядом, только винтовку повесил за спину. Осторожничал.

Под широким навесом бывшей губернаторской канцелярии, от которой еще по зиме отгонял свирепой улыбкой осетин в черкеске, держался зеленоватый потусторонний свет керосинокалильного фонаря. Кто-то писарским почерком вырисовал на грифельной доске: «Вятский Советъ». «Сюда и надо», — понял Филипп.

На свету увидел он, что Гырдымов тот самый, с которым призывался. Только теперь у него от виска к подбородку — поблескивающий молодой кожей шрам. И стал он поплотнее, возмужал.

— Ужасно сильно разукрасили тебя, — сказал с пониманием Филипп. Антон Гырдымов нехотя объяснил:

— Кирасир мазнул.

«Птицей важной, видать, он заделался при новой власти, коли разговаривать затрудняется», — решил Солодянкин.

Его ввели в квадратный зал с мраморным камином, около которого за голым столом сидели изнуренные люди. Гырдымов подскочил к одному, чуть ли не прищелкнул каблуками. Филипп сразу узнал того человека: маляр железнодорожный — Василий Иванович Лалетин. Глаза с азиатской косинкой, в цыганской бороде искрится ранняя седина. Ему бы Филипп сам обо всем сказал. Но Антон уже докладывал:

— Задержан подозрительный! — услышал Филипп. «Вот хлюст», — и, отодвинув плечом Гырдымова, крикнул:

— Ты не плети ерунду. Какой я подозрительный? Вместе с тобой призывался. Я, Василий Иванович, по приютскому делу. Ребенки голодуют.

— Молчи, — одернул его Гырдымов, — я по форме докладаю.

— Ладно, Антон, — сказал Василий Иванович. — Ну, говори, мил человек! — и сунул руку под бороду. У него и раньше была такая привычка. Филипп решил ломить напрямик. Не из-за себя пришел.

— Я не знаю, как тебя теперь, товарищ Лалетин, звать-величать. Ране-то ты известный мне маляр был, — но чепуха на постном масле выходит. Второй день ребенки в приюте голодают, — петушисто начал он.

— Уж не Гурьяна ли Солодянкина сын? — прищурив лукавые глаза, спросил Лалетин.

Филипп расплылся в неудержимой улыбке.

— Конечно, я, — и посмотрел на Гырдымова: и мы здесь не безвестные. Отцу в кузнечный цех не один год узелок с обедом таскал и сам в механическом начинал слесарить, с Василием Ивановичем, почитай, каждый день виделся.

— Посиди, мил человек, — положив тяжелую, в несмываемых чешуйках краски руку на плечо Филиппа, попросил Лалетин, — с электростанции ребята пришли. С ними надо в первую голову поговорить.

Неуклюжий солдат выложил на стол мазутные пятерни и, словно читая по ним, начал рассказывать Лалетину и второму — в нерусском френче, с испитым лицом. Говорил он о том, что электросвета не будет, начальник станции удрал, а машину попортили механики. Вся надежда на приезжих матросов — есть ведь промежду них машинисты.

По великанской фигуре Филипп сразу понял: говорит слесарь Василий Утробин, хотя тот и был, как офицер, весь в ремнях. Если на досуге, и этот бы узнал его.

Человек в френче, слышно, Попов по фамилии, сухой, с тщедушной грудью, послабее каждого из здешних, а распоряжается всеми. Взглянул глубоко сидящими с недружелюбным блеском глазами на Утробина.

— Ищи машинистов, веди на электростанцию! — Тот, надвинув папаху, пошел к выходу.

В зал то и дело вваливались солдаты, матросы из балтийского экипажа «Океан», рабочие в криво подпоясанных ремнями шубах. Они, оттирая уши, грохотали прикладами. Плохо приходилось усатым: те еще выдирали сосульки.

Почти все эти люди докладывали о своих делах то Попову, то Лалетину и снова уходили или, сунув винтовку меж колен, тут же, сидя на полу, подремывали до приказа. Среди этих, положив голову на подоконник, спал подросток в наброшенной на плечи реалистской шинели с желтым галуном. Иногда он поднимал осунувшееся лицо, озадаченно смотрел вокруг и снова ронял чугунную голову. «Этот-то что тут делает?» — удивился Филипп.

Некоторые красногвардейцы шли к стене. Там, прямо на полу, стояло цинковое ведро с водой, а на брезенте грудилась целая гора солдатских караваев. Прислонив винтовки к плечу, люди тут же ели хлеб, запивая водой. Гырдымов тоже пристроился там, отломил краюшку и ел.

«Ишь караваев сколько натащили себе», — с неприязнью подумал Филипп, вдруг ощутив в желудке посасывающую нудь. Он бы тоже вцепился зубами в пахнущую медком хлебную горбушку, но его никто не звал. «Где там Лалетин, забыл, что ли?»

Чтобы не смотреть на хлебную гору, он опустил взгляд. Диковинный пол был в этом зале. Сквозь нанесенную из цехов и с железнодорожных путей грязь проступал на нем мудреный узор, выложенный из разных пород дерева. Вот дуб, побелее бук, а черное что? Так и не распознаешь. Завозное какое-то дерево. Летали, наверное, по этому шикарному полу легкие туфельки и лаковые штиблеты. А теперь ходят растоптанные валенки, кованые матросские башмаки. Отплясались штиблеты, отпрыгались туфельки.

Вдруг снизу донесся крик, и в дверях появился кудлатый матрос с маузером, болтающимся у подколенки. Следом за ним вершковым шажком плелся усатый старик в буржуйской шубе, в пенсне с высоким седелком. У него дрожали усы, и он неразборчиво бормотал:

— Как можно? Это ошибка. Я...

— Молчи, по роже видать, что буржуй. Допросите-ка революционным словом, товарищи, чего в таком ящике тащит, — кричал матрос, заметая штанинами пол.

На улице калил мороз, а у этого полосатая грудь напоказ. Здоров бычина!

— Я шел домой.

— Шел, шел. Задерживали революционным словом, почто не остановился? — гремел матрос.

Вдруг откуда-то вывернулся спавший у окна реалист. Он испуганно подтащил кожаное кресло, усадил старика, сбегал за водой.

— Выпейте, Николай Николаевич, — и окрысился на матроса: — Ты что, Курилов?! Это художник. Не видишь, этюдник у него.

Старик, отстраняя кружку, закивал головой.

— Этюдник, — проговорил старательно матрос, — но, братцы, божья матерь, мы ж для того, нет ли чего. Ящик армейского фасону.

Реалист, извиняясь, довел художника до дверей, подозвал русобородого солдата:

— Проводи Николая Николаевича до дому.

И теперь выглядел реалист совсем еще подростком, хоть и уверенно распоряжался здесь.

— Товарищ Капустин, — крикнул ему Лалетин, — с приютом еще, оказывается, заваруха. Наверное, по твоей части?

И вот Капустин смотрит на Филиппа.

Вблизи он не похож на подростка. Подборист, в плечах сух, в глазах твердость.

— Из приюта? Два дня голодают? Далеко? — Подозвал Гырдымова. — Мешок разыщи и... хлеба.

Филипп взвалил на спину сладковато пахнущую торбу с хлебом и двинулся к выходу. Но уйти не удалось. Спешным шагом вошел высокий матрос с гардемаринским палашом. У этого и штаны были поуже, и тельняшки не видать.

— Докладывает Дрелевский, — донесся его голос. — Из Котельнича прорвался казачий эшелон. Громят станции, буфеты.

Слова произносил со старанием. Видно, не русским был этот Дрелевский. Очень уж твердо выговаривал.

Минут через десять остались в зале только Попов, Лалетин да часовой в дверях. Остальных словно вымело: увел их с собой матрос с палашом по фамилии Дрелевский. И уже во всю Владимирскую заливались колокольчиками за окном почтовые тройки с красногвардейцами.

Филипп, идя с Капустиным и Гырдымовым по ночному запустению, слышал удаляющийся звон колокольцев. Потом в стороне станции татакнул «люйс». Солодянкин по звуку узнал, что это не «максим». Тот говорит гуще. Видимо, Дрелевский предупреждал разбойный эшелон.

Решили сразу пойти на дом к эконому Жогину.

Филиппу идти к Жогиным не хотелось. Была на то особая причина—Ольга, дочь Жогина.

Об этой тайной любви кухаркиного сына не знал никто и вряд ли догадывалась сама Ольга. А он неспроста толкался около приюта: то ему удавалось увидеть, как она сидит с книгой у окна, то он по тени на занавеске видел, что наследница Жогиных заплетает волосы, собираясь в гимназию.

Позднее, когда он уже работал, мать, не щадя Филипповой гордости, рассказывала о том, что у Ольги появился жених, настоящий офицер, что он за большие деньги, за целых пятьдесят рублей, купил у садовника Рудобельского такой цветок, который распустился как раз в день ее именин.

Филипп сердился и доказывал матери, что жених тут ни при чем. Это Рудобельский мастак. Но мать стояла на своем: такие деньги за какой-то цветок.

А когда Филипп увидел сияющий свадебный поезд и рядом с Ольгой — уже солидного с залысинами офицера, ему захотелось уйти на войну и вернуться домой с покалеченной ногой, но с двумя «Георгиями». Тогда бы Ольга не прошла мимо него.

В квартире эконома их окутало спертое тепло. Госпожа Жогина в букольках надо лбом испуганно зашептала:

— Как можно, господа? Среди ночи. Как можно? Это ты, Филипп, удружил нам?

Филипп не ответил. Не скажешь ведь, что он тут ни при чем. А может быть, и при чем. Сам ведь повел сюда Капустина и Гырдымова.

Мелькнуло в дверях тонкобровое лицо Ольги. Она пополнела, стала уверенной. С усмешкой взглянула на них. Прошла плавно, лебедушкой. Не заметно, идет ли — будто по стеклу катится. Под ее насмешливым взглядом Филипп вдруг залился краской, качнув головой, пробормотал:

— Здравствуйте.

Но Ольга прошла, не ответив.

Откуда-то выскочила плюгавая собачонка с котенка величиной и затявкала.

— Прянички, поди, только ест такая? — полюбопытничал Филипп и наклонился, чтоб не видели, каким рыжиком красным стал, но ему никто не ответил. Собачонка ощерила колкие зубы.

— Ишь, маленькая, а сердитая, — сказал он сам себе. Гырдымов отодвинул собачонку сапогом.

— А ну, пошла. Где ваш хозяин-то?

Госпожа Жогина обиженно подняла пучеглазую собачонку на руки, прижала к себе. Она сама была чем-то похожа на эту собачку. «Глаза, — догадался Филипп, — такая же она пучеглазая».

Вышел господин Жогин. Привычно поправляя степенный пробор, спросил:

— Чем могу служить?

— Собирайтесь, — хмуро сказал Капустин. Он узнал Жогина: тот самый златоуст, который кричал ему летом на митинге: «Научитесь сначала азбуке, Капустин. Пять слов — сорок ошибок».

Теперь, видать, вылинял, из розового стал бледненьким: саботажничает.

Степан Фирсович никак не мог привести в порядок пробор: плохо слушались руки. Он тоже узнал Капустина: обтрепанный реалистик с цыплячьей шеей стал управлять его жизнью. Куда это годится?!

— Я не могу идти. Ведь ночь. Как же так? — сказал он.

— Это вам надо задать такой вопрос: «Как же?» Как вы могли детишек голодом морить? — метнув сердитый взгляд в сторону Жогина, возвысил голос Капустин.

Степан Фирсович потянулся за щеточкой.

— А поскорее бы, — сказал зло Гырдымов и сел в кресло, широко расставив ноги. Его заинтересовала картина: мужик с козлиными ногами обхаживает красавицу. Красавица, почитай, нагишом обнимает его. Ей, видно, и невдомек, что у мужика-то чертенячьи копыта вместо ног. Филипп, когда первый раз был у Жогиных, давно, в детстве еще, долго раздумывал: есть ли на самом деле такие люди на копытах.

— Не пущу, — вдруг взвизгнула госпожа Жогина и кинулась к Степану Фирсовичу. — Не пущу!

— Да, а все-таки на каком основании средь ночи? — спросил вдруг Жогин.

Капустин не успел ему ответить. Из-за занавески вышел ловкий, сухопарый, как танцор, поручик Карпухин в бриджах и подтяжках.

— А-а, товарищи, — крикнул он, будто обрадовался, — товарищи, товар ищи, ищи товар, тащи товар, — на смуглом лице ходили скулы. Глаза недобро поблескивали. — Знаю, на какие деньги переворот сделали, немцам продались. Я русский офицер... Знаю.

Гырдымов вскочил, сунул руку в карман. В это время в залец ворвалась Ольга. Она обняла Карпухина, пытаясь увести.

— Успокойся, Харитон. Слышишь? Нельзя. Я тебе запрещаю, Харитон!

Карпухин оттолкнул ее, шагнул к Капустину, но Ольга повисла у него на руке:

— Харитон. Они тебя арестуют.

— Продались, Россию с молотка жидам продали. Я... — выкрикнул Карпухин, выкатывая глаза.

— Старо, господин офицер, старо, — с усмешкой сказал Капустин. Казалось, его нисколько не затронул крик Карпухина. А Филипп уже побаивался, что начнется заваруха. У Гырдымова вон лицо без единой кровинки и рука в кармане шинели.

—Успокойтесь, Харитон Васильевич, успокойтесь. Для обоюдного успокоения... — проговорил вдруг Жогин и начал надевать пальто. — Я вернусь. Я подчиняюсь грубому насилию.

— На позиции я бы... Я бы... — кричал Карпухин в соседней комнате, куда утащила его Ольга. А здесь расходилась госпожа Жогина.

— Как вам не стыдно?! Еще реалист. Наверное, сын хороших родителей? — кричала она Капустину.

— Вы мешаете мужу одеваться. А у нас нет времени, — веско проговорил Капустин, и Жогина напустилась на Филиппа, как будто он тоже явился арестовывать ее мужа:

— Ты забыл, как мы тебя одевали, как кормили?

— Пошто забыл-то? — растерянно сказал он и рассердился на себя.

— Вот она, благодарность, вот, — заливалась госпожа Жогина, и Филипп не знал, что сказать. Ладно, обрезал ее Капустин:

— Ну, хватит упреков, — сказал он.

* * *

В приюте, ударяя ребром костистой ладони о стол, Капустин сказал начавшему приходить в себя седоусому эконому:

— Завтра, то есть уже сегодня, ребята должны быть сыты.

— А орлов вон этих надо срезать, — показывая на пуговицы мундира, добавил Гырдымов.

— Но, помилуйте, это принуждение.

И Филиппу было непонятно, то ли он «орлов» не хочет срезать, то ли кормить ребят.

Капустин рубанул рукой.

— Или вы будете работать, или...

— Я вынужден согласиться.

— Только честно. Чтоб дети были сыты. И тех, которые на вокзал ушли, по трактирам скитаются, соберите.

— Я вынужден согласиться, — повторил эконом.

Когда вышли на улицу, уже светало. Скрипели колодцы, пахло печным дымом и свежими картофельными шаньгами. Филиппу снова захотелось есть. Собрав табак в складчину, они соорудили по цигарке и двинулись вдоль улицы, мимо заснеженных заборов. Прохожие ныряли обратно в калитки, жались к обочине: шли неизвестные, черт знает на что способные люди. И шагал вместе с ними Филипп Солодянкин. Ему было приятно, что он идет с ними.

— Ну, мы ждем тебя, — бросив в Филиппову лапу свою костлявую ладонь, сказал Капустин и взглянул пристально.

— Приду, — ответил Солодянкин. — Иначе как же. Дело затеяли, останавливаться на половине нельзя.

Глава 2

Капустин потер иззябшие пальцы, подышал на них, в заиндевевшую чернильницу и с трудом подписал мандат.

— Ну, Филипп, иди. Твердо требуй, чтоб сегодня же напечатаны были все воззвания. Начнут артачиться, убеди, что это дело первой важности. В общем, иди.

Филипп трижды прочел мандат. Ему понравились железные слова документа, красная печать с молотом и винтовкой посередине круга. «С такой бумагой куда угодно можно», — решил он.

Выклянчив у бородатого ремингтониста, дремавшего под плакатом «Царствию рабочих да не будет конца», осьмушку листа, опустился на колени около подоконника и огрызком карандаша начал писать. На одной стороне бумаги были набросанные лихим почерком счета пароходной компании «Булычев и Тырыжкин». У Филиппа же буквы выходили некругло. Он вспотел от непривычного занятия. «Надо волосы дыбом иметь, чтобы так много писать», — осуждающе сказал он себе.

В обмен на расписку заведующий оружием, пощелкав курком, выдал ему новый семизарядный, самовзводный «велледок» и, словно семечек, насыпал в подставленный карман патронов.

Обутый в редкостные оранжевые краги, которые посчастливилось выменять на толчке у пленного мадьяра, он непреклонным шагом вышел из белого архиерейского подворья, где сейчас помещался Вятский горсовет, и по одной из многочисленных тропинок пересек заснеженную площадь.

На Филиппа оглядывались. Сопливый мальчишка с разожженным морозом круглым лицом, путаясь в рыжих дедовых валенищах, побежал следом; у барыньки, уткнувшейся личиком в беличью муфту, вспыхнул в глазах смешливый огонек. Мужик в скрипучих новых лаптях с бурыми сукманками запустил пятерню в богатую боярскую бороду: вот так дивные обутки!

Кое-где виднелись самочинно написанные мелом и углем вывески новых учреждений и организаций. Оперялась новая власть. И Филипп шел по ее приказу. Он старался представить, как явится в типографию. Прежде всего молча положит перед кем требуется мандат и спросит:

— Воззвание готово?

— Какое воззвание?

— Да как же? Воззвание первой важности: «Всем рабочим, достигшим 17-летнего возраста, встать на защиту революционной власти, вооружиться поголовно». Оно завтра, к утру должно быть расклеено но всему городу. Неужели не готово? Почему? — И пойдет костить.

Нет, лучше он скажет так, как написано в мандате: я уполномочен... И те сразу забегают.

А можно еще...

Как можно сказать еще, Филипп так и не придумал, потому что под ногами загудело чугунное крыльцо частной типографии. Он очутился в полутемном помещении лицом к лицу с тощим человеком в железных очках. Через очки недоуменно смотрели расплывшиеся во все стекло глаза.

Это был метранпаж, заправляющий делами типографии. Он с презрением относился ко всем комиссарам вообще, а к таким, как этот, тем более.

Мельком взглянув на Филиппов мандат, метранпаж криво усмехнулся и отодвинул его, оставив на капустинской подписи черный отпечаток.

— Уберите. Я занят делом, Соло-дянкин.

— К обеду тут вы должны напечатать, — сказал Филипп.

— Подвиньтесь на двадцать марзанов, Соло-дянкин, — повторил метранпаж. Филипп не знал, что такое «марзан», но не подал вида и не отодвинулся.

«Ну и сахар попался», — подумал он и озадаченно взглянул на метранпажа: хлипкий человек, кулаки бледные. Три таких на один его кулак надо. Очки. Всех очкастых до сих пор Филипп считал рассеянными добряками, а этот... Этот и слушать его не желает и мандат с печатью прочитать не захотел да еще замарал. Филипп, наливаясь злостью, зашел с другого бока. Стрелки типографских ходиков взяли на караул.

— Вот двенадцать, а мне сегодня же к вечеру надо это... Ну, вот... воззвание, — трудно выдавил он из себя. — Сделаете к вечеру-то?

Метранпаж не ответил. Он повернулся к Филиппу спиной и склонился к замасленному ящику, разделенному, как соты, на мелкие ячейки. Потом, подняв бровь и подрыгивая ногой, вдруг начал насвистывать, будто ему было ох как весело. Свистел он противно, с каким-то фырканьем. А ведь чуть ли не знакомый был.

Вроде с этим человеком давно-давно Филипп сидел за одной партой в городском училище. Звали тогда их «горелые ухваты». И, помнится, потом лупил он этого парня, когда тот стал гимназистом с телячьим ранцем. Или защищал? Может, и защищал. В общем, был куда сильнее его.

— Погоди свистеть, — сказал он примирительно. — Разговор у меня сурьезный.

Но свист не прекращался. «Хоть железным будь, разогреет, — решил Филипп. Но и я терпение имею». Он стал ждать.

Люди в пахнущей краской и керосином низкой типографийке вроде были чем-то заняты, а может, и не заняты. Они поглядывали на независимого, смелого метранпажа, на растерянного комиссара в диких крагах и ждали, чем это кончится.

Метранпаж все-таки досвистел свою песню и повернулся к Филиппу. Лицо у него стало удивленным. Он увидел в руках комиссара верстатку.

— Те-те-те, батенька. Вещь в руках бездельника обречена на гибель, — и вырвал ее.

Кто-то хихикнул за Филипповой спиной. «Так это я бездельник?» — дошло вдруг до Солодянкина.

Он взглянул на метранпажа и рассердился на себя. И чего он робеет перед этим сутулым, квелым человеком. Что его бояться-то?

— А ну, набирайте воззвание. А ну... я вам говорю, — снова взяв верстатку, сказал Филипп.

Метранпаж азартно сверкнул очками. Казалось, он только этого и ждал.

— Угрожать, да? Граждане, что это такое?! Это произвол! Этот субъект... — закричал он на высокой женской ноте и полез на ящик, чтобы его все видели.

Стали сходиться люди из дальних закутков: наборщики с зеленоватыми лицами, чистенькие барышни-корректорши, замарашки-бумагорезчицы.

Филипп слышал много разных речей. Это было не так страшно. Пусть пошумит, тут и людей-то от силы полторы дюжины. А если бить начнут, у него «велледок» есть. Он отступил к стене и сунул в карман руку.

Поблескивая очками, метранпаж кипятился, размахивал хилым кулачком:

— Произвол! Я предлагаю бастовать. Этот субъект скоро будет стоять над нами с оружием. Этот...

— Бастовать еще выдумал. Скажи лучше, почему не сделали воззвание? — легко перекрыл Филипп его голос.

Что ответил метранпаж, он уже не слышал. Потом сам долго не мог понять, как это случилось, и объяснял тем, что все произошло само собой. Его вдруг ошеломил страшный грохот, дикой болью отдавшийся в ноге. Эта боль опустила его на порог и никак не давала подняться.

Сначала он решил, что в него кто-то выстрелил, потом понял, что он сам, играя курком, всадил себе пулю из «велледока».

Замелькали, путаясь, бледные лица барышень, растерянные глаза очкастого метранпажа. Филипп все-таки поднялся, оперся о косяк, не замечая, что ботинок подплывает кровью.

— Чтоб воззвания были сделаны, — прохрипел он. — Чтобы к трем набрали, — и опять сел на порог, потому что пол пошел каруселью. Кто-то дал ему напиться, кто-то лебезящим голосом пообещал:

— Будет все так, как вы просили, товарищ Солодянкин! Будет все так...

Филипп мстительно отвернулся. «Забегали, ядрена». Только метранпаж стоял со скрещенными руками у окна, показывая своим видом, что он готов к пыткам и даже к расстрелу. Но его уже обегали с опаской.

Когда в типографию ворвался Капустин с молодым усатым фельдшером, из-под пальто которого выставлялся подол белого халата, очкастый, видимо, раздумал идти на пытки и совал под нос Филиппу мокрую бумагу. Буквы на бумаге расползались муравьями и невозможно было ничего прочитать.

— Ладно. Набирайте дальше, — сказал Солодянкин.

Разрезав ботинок, фельдшер сказал беспечно:

— В мякоть. Скоро побежишь.

Филиппа усадили в сани и Петр Капустин сам повез его на квартиру.

— Знаешь, если каждое воззвание будет оплачиваться нашей кровью, нам ее не хватит, — с укором сказал он. — Как это ты умудрился, а?

Филипп молчал. «Чего тут скажешь-то. Кругом я виноват».

— Эх ты, чудак! — сказал Капустин.

Солодянкину было непонятно, отчего так добр к нему Капустин. За такое вон как надо взыскивать. С оружием баловаться. В армии бы поставили с полной выкладкой.

* * *

Филипп жил в своем унылом подвале. Однако подвал не смог задушить в нем ни здоровья, ни румянца. Видимо, спасала большая добрая печь, которая грела и растила его. Выхаживала, когда он, провалившись под лед, приходил домой, гремя обмерзшими штанами.

Лежать оказалось не так уж плохо. Филипп развлекал себя как мог. Через окно, заляпанное прошлогодними ошметьями глины, он смотрел на прохожих. Его забавляло, как неодинаково ходят люди. Один проскачет стригуном, другой передвигает ноги так, будто у него на подошвах кирпичи. Это были нерешительные, скучные люди. Но и они, попадая в косослойную полосу на стекле, смешно выгибались, голова вытягивалась далеко вперед, а тело топталось на месте. Один раз промелькнули ловкие маленькие ботинки. Филипп вытянулся, насколько позволяла больная нога. Показалось ему, что это Ольга Жогина.

Почему-то и теперь эта женщина вызывала интерес. Как она изменилась. А ведь была, что стрекозка. Как-то госпожа Жогина сказала матери, чтобы та привела своего Филю. Лет восемь было ему. Олечка любит играть в лошадку.

Филипп, насупившись, стоял в прихожей рядом с матерью. Вдруг по блестящему полу подбежала девчонка, показала ему язык. Он спрятался за мать.

— Иди, — подтолкнула его Мария, — сказали: гривенник дадут.

Он добросовестно бегал, стуча босыми пятками и даже взбрыкивал, как жеребенок. Тупорылые старые валенки терпеливо ждали его в коридоре. Им сюда было нельзя.

Ольга взвизгивала, бегая за ним и больно стегала поясом, но он терпел. Под конец упарившемуся коню принесли рыбный пирог, и он, забавляя хозяйку, ел на четвереньках. Видно, этим пирогом и попрекала его госпожа Жогина...

К концу дня Филипп стал ерзать на кровати: вот-вот должна была прийти из приюта мать. Ему стыдно было рассказывать о том, как по-дурному получил он свою рану, хотелось придумать что-нибудь, но он знал, что уже половине Вятки известно о том, как он всадил себе пулю. В подтверждение этого Маня-бой прибежала раньше обычного и, попричитав, погладив забинтованную ногу, как обычно, заключила.

— Мучитель! Нет ума, и не надо. Связался со своими большевиками, вот тебе и поделом.

Как помнил себя Филипп, мать всегда ругала его, и он привык к этому. Его даже не сердило это. А мать обижалась, если он спрашивал, зачем она ругается.

— Что ты. Да разве я ругаюсь. Я ведь тебя, мучителя, наставляю, — удивлялась она.

Все упреки матери были привычны. Филипп не слушал. Он думал о том, заберут ли из типографии все воззвания, и о том, что метранпаж все-таки зараза. Надо бы его проучить.

Когда мать смолкала, Филипп вставлял:

— Ну ясно, — и снова обдумывал свое постыдное положение.

На другой день Филипп понял, что значит быть вовсе одному, да еще в такое время, когда каждый человек на счету. Оказывается, нечего делать хворому хромому человеку. Вся работа на улице.

Он изловчился, подобрался к подоконнику, долго выбирал место, с которого видна была Пупыревская базарная площадь. Лабазы, лари, перечеркнутые крест-накрест коваными полосами, лавки с сырыми кожами и сапогами, чумазые мешки с углем, его любимый — кустарный ряд: рогожи, лыко — снопами, целые копны лаптей. Налетай — недорого берем. И тут же веселый товар — игрушки из липы: как живые, поклевывают курицы деревянными носами, медведи бьют по липовой наковальне молотками. Видна трактирная вывеска в виде огромной подковы с лошадиной головой в середине — заведение разбогатевшего кузнеца Пупырева, по фамилии которого, видно, и окрестили площадь.

Слоняются солдаты, глазеют на базарные чудеса парнишки с белыми узелками, забыв о том, что надо бежать к отцам в мастерские.

Филипп тоже так глазел. И теперь бы побродил, да нога...

Жаль, не видно любимца Пупыревки ничейного козла Васьки. Над ним потешались до устали. Праздные зеваки подносили ему газету.

— Гли, читает. Читает. Грамотный козел. Борода, как у архиерея.

— Чего вычитал-то, Вась?

Васька смотрел-смотрел зрачком-черточкой в буквы, потом, изловчившись, хватал газету и начинал сердито жевать.

— Ха-ха, не глянется. Не то пишут. Ну, ты же старый козел. Новое тебе не по нутру. Верно, верно, Вася, новое не всем по нутру. Ой, не всем.

Лохматый, злой, как нечистая сила, Васька мог ударить рожищами ниже спины, мог слямзить ярушник у зазевавшейся бабы, клок сена прямо из-под морды лошади, поднявшись на задние ноги, мог хладнокровно содрать пахнущее клейстером воззвание новой власти. Васькой стращали детишек. А теперь пошел слух, что Вятский совнарком арестовал козла за контрреволюцию и держит вместе с арестованными буржуями и ворами в подвале Крестовой церкви.

Чего только не навыдумывает контра.

В конце концов Филиппу надоело смотреть через окно, и он взялся мастерить трость из ухватного черня. Будет трость, он сумеет куда угодно сходить, И не так уж это стыдно, что в себя пульнул. Все-таки огнестрельное ранение — не чирей.

За этим занятием и застиг его внезапный стук в дверь. Решив, что идет кто-нибудь из знакомых, Филипп бодро гаркнул:

— Налетай, подешевело!

Но на пороге стояла совсем незнакомая пунцовая с мороза яркоглазая девчонка в цыганском полушалке. Филипп онемело сполз с постели, поправил лоскутное одеяло. «Что еще за новоявленная икона?»

— Это вы! — сказала уверенно девчонка и окинула взглядом подвал.

— Я, — ответил он не очень твердо. — А кого надо-то?

— Тебя, то есть вас.

— Ну?

Он вдруг вспомнил, что в типографии хлопотала около него эта самая девчонка, а может, похожая на эту. Он подумал, что надо бы подать единственный стул, пригласить, чтобы села. А может, не надо? Стул-то качается — колченогий.

— Вот меня послали, товарищ Солодянкин, — сказала девчонка — чтобы я за всех извинилась. Больно нехорошо тогда получилось. Метранпажа выбирали, да он отбрехался. Ну, как ваше здоровьице?

Филипп не был злопамятным.

— Пустяки, скоро подживет, — небрежно проговорил он, словно ему самое малое десяток раз приходилось стрелять себе в ногу, и он уже к таким штукам привык.

Девчушка постояла, осматривая жилище комиссара Солодянкина, и ему, пожалуй, впервые стало не по себе оттого, что живет он в подвале, из которого видно только ноги прохожих, что с настенного камышового коврика смотрят львы с глупыми мордами, что обои совсем пожухли, что старое одеяло засалено, и он, как блаженненький, теребит из него куделю, вместо того чтобы пригласить девчонку вперёд.

— Может, вам что надо... лекарства какие? — спросила, наконец, девчонка.

— Не, — сказал он. — Я вот тростку себе делаю. Пойду скоро. А то дела полно.

— А я тебя давно знаю, — неожиданно выпалила девчонка. — Еще у тебя мать приютская кухарка. Маня-бой.

— Ну? — удивился он.

— Вот те бог, — девчонка взмахнула рукой перед своим носом.

Филиппу вдруг стало просто. Девчонка-то славная, бойкая. С такой говорухой не затоскуешь.

— Много знаешь. Наверное, в гимназии училась?

— А как же, — нашлась девчонка, — в матренинской гимназии да вдобавок — прачешный институт.

— Ученая, — похвалил он. — А чего ты стоишь? Садись!

— Да нет, идти ведь надо. — А сама расстегнула тесную в груди шубейку, села. Глаза смешливые, так и искрятся.

— Ты, поди, голодный сидишь? — и вытащила из кармана что-то завернутое в бумагу. — Это мамкины постряпушки. Ешь.

— Да нет. Я не хочу. — Филипп вдруг увидел, что пресные ватрушки завернуты в «Воззвание». Разгладил его на столе. Так и есть, это.

— Напечатали, значит?

— А как же. Тебе бы надо не к метранпажу, а к наборщикам. А то он развел канитель. Он у нас политик. На всех собраниях говорит.

Филипп помрачнел. Она вот знает, как надо. Ишь какая.

— Ну ладно, я уж пойду, — пятясь, сказала она. — Ты постряпушки-то ешь. А меня-то знаешь как зовут? Нет? Тоня, Антонида, значит.

Она выскочила за дверь, и не успел Филипп опомниться, как закрыв свет, постучала в окошко. Он видел только ее белые веселые зубы.

— Выздоравливай смотри!

«Ишь перепелка, — подумал он. — Наверное, всего лет семнадцать». Самому Филиппу зимой стукнуло двадцать. Но это был уже вполне серьезный возраст. После прихода Антониды ему как-то приятнее стало лежать. Было о чем подумать. Сначала ему показалось, что девчонка чудаковатая, потом решил, что она просто веселая. С ней он под конец не чувствовал никакой робости. Постряпушки принесла. Это уж от себя. И это наполнило его гордостью. Как настоящему больному гостинец принесла.

Филиппа все время мучило, что делается теперь в городе, поди идет вовсю буча. Контриков полно. Мать рассказывала: бродят по улицам великие князья и господа из царской свиты.

А как-то вечером задребезжали в рамах стекла. Филипп понял: ударили пушки. Лихорадочно натянув на ногу разрезанный отопок, покрываясь испариной от боли, выскочил на улицу. Скорей к Капустину, а то... На пороге нос к носу столкнулся с Антоном Гырдымовым.

— Неужели мятеж?

Гырдымов осадил его по спине.

— Эх ты... Это ведь в честь годовщины Февральской революции салют Курилов устраивает. А ты...

— А я думал контра, — спускаясь обратно в подвал, сказал Филипп.

— Многие думали. А это нарочно устраивается. Чтоб буржуи страх имели. Козу, говорят, убило. Слыхал, теперь не совнарком у нас, а губисполком. В Москве, говорят, все хохотали: ну и мудрецы у вас в Вятке. Под стать центральной власти название выбрали. Одна путаница от этого.

Гырдымов был весь как на винтах. Подвижен, решителен. Поверх шинели новая портупея. Комиссар попуще Василия Утробина. Он и шинель снимать не стал: пусть Филипп полюбуется. Знатная портупея, на зависть многим была у Антона. Даже кармашек для свистка на ней имелся.

— Ну, как, был этот контрик?

— Какой контрик?

— Да из-за которого ты в ногу стрельнул? Я следом за тобой туда. Всех собрал. И потребовал, чтоб этот контра извинился. Иначе, говорю, в Крестовую церковь.

Филиппу неловко было объяснять, что приходила девчонка с постряпушками, Тоня-Антонида. Как скажешь: может, по своей охоте она прибежала.

— Был, — сказал он. — Такой зараза.

— А с этакими рассусоливать не надо. Под арест — и баста: ему еще повезло. Это Капустин сказал, что арестовывать не надо, а я хотел.

— Ты вот умеешь приступью все делать, — похвалил его Филипп.

— Да, я ведь такой. Не боюсь я. И до революции не больно боялся. Вот грамотешки бы мне побольше, Филипп, я бы, может, и Капустина обогнал. У него ведь твердости той нет. Больно он склонность к уговору имеет. А надо тверже. Уговоры вести некогда. Потому — революция. Ты твердости учись. Ходу всяким разным давать никак нельзя.

Да, Филиппу этой твердости не хватало. «Вон не прижал того контру и пострадал. Извиняться не пришел тот по приказу Гырдымова, а я смолчал, еще вроде под защиту взял».

Принес Гырдымов целую баранку кровяной колбасы.

— Поправляйся давай.

От кого, от кого, а от Антона Филипп этакого никак не ожидал.

— Сам-то голодный, поди?

— Ну, ну, что я...

Потом выхватил Антон из офицерской сумки две книжки, грохнул о стол.

— Смотри чего!

— ?

— Специально выпросил книженции. Я считаю так: играть так играть на большую масть, не на туза, так на короля, а для этого политику знать надобно. Вот, — пролистнул страницы, — это для марксистов-большевиков библия — «Капитал» называется, Карла Маркса. А это тоже забористая штука — «Коллекция господина Флауэра», способие для поднятия в себе магнетической силы. Посмотришь буржую в переносицу, и он сразу скажет, потому что вся, какая тайность есть у него на уме, станет известна тебе.

Филиппа вдруг охватила тревога. Он поймал Антона за рукав. А как же он? Без книжек в подвале сидит и ничего не знает.

— Послушай, дай мне одну-то книжку почитать. Я ведь сиднем сижу, — взмолился он. — В мозгах у меня, может, посильнее твоего вывих.

Гырдымов долго не соглашался, потом дал «Коллекцию господина Флауэра».

— Завтра заберу.

Филипп после ухода Гырдымова сразу же сел за книгу. На всех страницах какой-то хлюст с закрученными усиками смотрел в переносицу красавице. От его глаз к ее лбу были проведены прерывистые линейки: видимо, так его воля проникала к ней в мозг. Хлюст был похож на приказчика из обувного магазина. Такой же напомаженный. Приказчик умел смотреть пронзительно в глаза дамам. Дамы похихикивали, когда он примерял им туфельки. А он хвастался, что знает секрет. Очень сильный секрет.

И хоть сходство это не нравилось Филиппу, он за день одолел три сеанса магнетизма, потому что вот-вот Антон должен был явиться за книгой.

Чтобы приобрести твердость взгляда, надо было смотреть не мигая, в переносицу и мысленно произносить свою волю. Если научился магнетизму, приказ будет исполнен.

Поблизости никого не было и Филипп смотрел на икону, в постное лицо Николая-угодника, упрямо настаивая:

— Встань и принеси стакан воды. — Он знал, что надо сначала давать простые задачи. — Встань и подай тростку! Встань! Встань... — шептал он.

Из-за заборки заинтересованно выглянула мать.

— Ты что это, Филиппушко, али молишься?

— Тьфу, ты всегда все испортишь, — взъелся Филипп.

«И правда, как молитва, получается, — подумал он. — Надо на живых испробовать». Но Гырдымов в полночь зашел и взял книгу. Видно, не терпелось прочесть самому.

Глава 3

Утро начиналось с ресторана «Эрмитаж». Филипп садился за мраморный столик под пальму и ждал.

Тропические ветви порыжели, как мочало, и были до того пыльные, что при взгляде на них хотелось чихнуть. Из земли росли окурки.

За столиками вовсю стучала липовыми ложками о старорежимные фаянсовые тарелки с золочеными ободками шумливая братва: столовался летучий отряд.

Теперешний его начальник лохматый балтиец Кузьма Курилов бил себя по полосатой груди и кричал официантке:

— Лизочка, мармеладинка, плывем по вятскому фарватеру без всяких якорей.

Веселое лицо его лоснилось, в охальных глазах прыгали искры. Он ладился обнять ловкую, тонкую, как рюмка с пережимчиком, официантку, но та вывертывалась.

— Я могу взорваться, Кузьма Сергеич.

Но это еще больше распаляло балтийца.

— Эх, фрукта-ягода, южный ананас.

Из угла серьезно смотрел Петр Капустин. Глаза отливали ледком. Он не одобрял Курилова. Лизочка, неся Капустину суп, улыбалась благонравно. Ей больше по душе были спокойные посетители.

Филипп доставал из-за краги ложку. По запаху с кухни догадывался, что сегодня опять суп из селедки, который кто-то, видимо, в честь Лизочки окрестил «карие глазки», и, конечно, всегдашняя каша из совсемки. Но он был доволен и таким завтраком. Не то время, чтоб рыться. Питер последние сухари доедает, а здесь без переводу и утром «карие глазки» и днем.

Дальше начиналось дежурство в горсовете. Это было делом непростым. Требовалось соображать, кого куда направить: прямо ли к теперешнему председателю Вятского Совета товарищу Лалетину или к какому-нибудь комиссару. А может, и самому в чем разобраться. Коль нужда появится, передать в летучий отряд или в штаб Красной гвардии, где и какая случилась заваруха.

Теперь и горсовет выглядел, как ему было положено выглядеть: над чугунным крыльцом духовной консистории алое полотнище «Да здравствует социализм!», а пониже мельче: «Вятский Совет раб. и сол. д-тов». Это тебе не грифельная доска с единственным словом «Совет».

Утром в помещении стояла стужа, и комиссары сидели, не снимая шапок. Саженные кирпичные стены и сводчатый потолок с белыми зайцами по углам нагоняли озноб.

Постепенно холод легчал: слонялись красногвардейцы в ожидании приказа, вдоль стен на корточках смолили козьи ножки мужики в лаптях. Видно, нагревало людское тепло.

Лалетин ушел на митинг, и всем распоряжался Петр Капустин.

В холодный закуток с церковным окном, где сидел он, направлял Филипп самых непонятных посетителей, которые не годились ни по денежной части, ни по приютской, ни насчет хлебных или других провиантских дел. Петр мог все эти дела решать, потому что после Василия Ивановича был первый человек в горсовете.

Сейчас напротив Капустина на скамейке уже вертелся какой-то похожий на циркача хлюст с перстнями на немытых пальцах. Он был в богатой шубе нараспашку и расхлестанных вдрызг опорках.

— Я вас прашю, молодой комиссар, меня послушать — свистящим шепотом говорил циркач. — От етого единственно зависит вся ваша мировая революция, весь ваш социализм, о котором написана вывеска.

Лицо циркача было то кручинным, то вдруг веселело. «Во артист!» — подумал Филипп.

Петр Капустин, уткнув клиновидный подбородок в поставленные один на другой кулаки, слушал.

— Самая сильная партия кто, вы полагаете? — спрашивал циркач. — Большевики? Не-е! Ессеры? Не-е! Полагаете — анархисты?

— Вы что мне загадки загадываете? — прервал Петр. — Вы же конвойному обещали открыть тайну мировой важности... Где она?

— Не хочете сказать, тогда я сам скажу, — не сбивался циркач, — самые сильные не ессеры, не анархисты. Они все горят с-синим огнем. Я прашю извинить, и большевики — не самая сильная партия. Самая сильная — ето партия международных воров. Мы, международные воры, предлагаем вам союз.

Филипп от неожиданности даже крякнул. Вот так посетитель! Международный вор! Не слямзил бы еще чего у Капустина. И зашел сбоку. На вора и не похож: рожа барская.

— Мы предлагаем союз с нашей партией международных воров, — продолжал вор и, закинув ногу на ногу, покачал опорком. — Как?

— Так, — непроницаемо сказал Петр. — А вы мыло варить умеете?

— Какое мыло? — удивился вор.

— Обыкновенное. Рубахи стирают, руки моют. Мыла в городе нет.

— Ой, что вы, товарищ комиссар. Я говорю о союзе с международной партией воров. Союз с нами — и всемирная революция победит. Одно слово — и во всем земном шаре мы пустим гулять банкиров даже без кальсон. Союз — и в России ни один воришка не тронет ни полушки, если это настоящий вор.

«Вот так штука! А здорово было бы, если всю мировую буржуазию пустить без штанов. Ну и мудрец этот жулик, — Филипп подтолкнул красногвардейца Бнатова, приведшего вора. — Здорово!»

По лицу Капустина трудно было догадаться, понравилось ему, что сказал этот жулик, или нет.

«А вообще-то связываться с ними опасно, — решил Филипп, — обманут. Не тот народ».

Петр ударил ребром ладони по столу.

— Кончили? Теперь я скажу. Во-первых, никакой такой партии воров нет. Вы друг у друга тянете, все проматываете. Вы паразиты, не лучше тех же банкиров. Во-вторых, наша задача поднять республику. А это значит хлеб заготовлять и кормить страну, мыло варить, скрутить буржуев, спекулянтов и воров в бараний рог. Поэтому и вы сидите теперь в кутузке. Ясно?

Но вору было не ясно. Он скривил кислую рожу.

— Уведи, пожалуйста, Бнатов, и больше не слушай побасок, — сказал Капустин.

Вор встал, хлопая опорками, и с сановной гордостью унес на плечах шубу обратно в подвал Крестовой церкви.

Влетел в горсовет Андрей Валеев, красный директор кожевенного завода, изорванный заботами человек в нагольной желтой шубе, расстроенно сбросил шапку на стол Капустину.

— Не стану боле, не стану. Пропади все пропадом, — закричал он.

Сзади обнял его Утробин.

— Что-то козлом от тебя воняет. Совсем заводом своим пропах.

— Иди-ко ты сядь на мое-то место, не тем завоняет, — обиженно огрызнулся Валеев. — Не стану...

— Ну что, что случилось? — поднялся Капустин.

— Да, экую тяжелину на меня взвалили. Нанес счетовод бумаг по самую шею. Голова кругом идет, а понять не могу. Говорю: так ты меня можешь вокруг пальца обвести. А он спокойнехонько смотрит.

— Конечно, — говорит, — могу. Ты ведь чурка с глазами, а не управляющий.

Он привык со мной, как с зольщиком, при хозяине обращаться. Вот и... Вот все я бумаги с собой принес, ставьте, кого хочете. — И Валеев вывалил на стол целую пачку бумаг.

Капустин почесал за ухом, подошел к окну. У коновязи уныло жевала сено лошадь, а нахальная ворона сидела у нее на спине и теребила шерсть.

Опять надо кого-то искать, если Валеева не уговорить, а уговаривали его уже три раза остаться на заводе. Теперь вроде уж язык не поворачивается.

Пожалуй, каждый день шли все новые и новые бумаги и распоряжения из совнаркома: создать то, утвердить другое. Иногда сами вдруг хватались за голову. Биржу труда надо. Отдел труда в горсовете. Безработных полно. А кого туда посадить? Изворотливого чиновника? Он дело назубок знает, но он такого по злости накрутит, потом десятеро не разберутся. Искали своего, кто под рукой, кто понадежнее. А у своего рабочего человека грамота «аза не видел в глаза». Но он свою линию знает. И Андрей Валеев какой грамотей. Тяжело ему.

— Не стану, не стану! — заговорил Капустин. — Ты вот не будешь, другой откажется. Ну, так для чего мы тогда власть в свои руки брали?! Чтобы обратно ее отдать: зря, мол, не подумавши, взяли, так, что ли?

Валеев махнул рукой.

— Что ты мне, как дитю, объясняешь? Знаю.

Видно, в затруднении был Капустин. На деле-то как там управляться? Хорошо, что пришел Лалетин.

Валеев сразу вскочил — и к нему.

— Ну, ну, разревелся. Ох, разревелся, — с неожиданной насмешкой начал Василий Иванович. — Вижу, вижу, что ты не золото и я не золото. И тебя бы освободил и себе бы облегчение сделал. А пока нельзя. Работай, пока не отпустили. Некем, значит, заменить. Чем плакать, возьми-ка свои бумаги и сядь к Куварзину. Он недавно, во всех банковских делах уразумел, что к чему тебе растолкует, — и подтолкнул Валеева к бывшему молотобойцу из мастерских, а ныне комиссару финансов Ивану Никандровичу Куварзину.

Валеев послушался, сел к Куварзину.

«Да, не просто на заводе-то комиссарить, не просто, — думал Филипп. — У меня вон комиссарство боком вышло: только ногу себе просадил».

Когда Филипп в следующий раз подошел к Капустину, около него сидел широколицый старик в касторовом пальто и новых галошах. Владелец самого крупного магазина готового платья, гостиничных номеров и ресторана «Эрмитаж» — Чукалов. Поглаживая край стола морщинистой рукой, он с безнадежностью в голосе говорил:

— Знаете, по правилу борцов, когда противник лег на лопатки, его уже не бьют. Победитель ясен. Вы уже забрали у меня ресторан, в номерах живут комиссары. Остается у меня магазин. Один ваш товарищ, матрос такой с буйным волосом, сказал: всех буржуев укокошим. И он укокошит. Я буржуй, по вашему понятию, но я ведь человек, причем старый человек. Закат у меня недалеко. Я знаю, все мы по одному разу живем. Только молодые это не замечают. А я вижу: один раз живем. Я тоже скоро буду едой для червей. И чтоб не предаться этому раньше положенного, чтобы меня не «укокошили», я решил: зачем мне ресторан, магазин. Буду держаться за них, сопротивляться — не дом, а домовина станет ждать меня.

Капустин усмехнулся.

— Почему? Мы не собираемся уничтожать физически.

— Нет, разрешите я доскажу, — поднял Чукалов ладонь. — Я просто решил сдать свой магазин вашей коллегии городского самоуправления, а сам уйду. Уйду туда, где мой дед пни корчевал и пахал землю. Буду пчел разводить, огурцы сажать. Ведь можно так?

Капустин, будто утираясь, провел ладонью по усталому лицу.

— А вы поработайте у нас. Вроде управляющего.

— Искушение. Кровное мое. Нет, не могу. Я отдам.

— А это искренне, это не подвох?..

— Ну, что вы. Я совершенно откровенно... Честное слово.

— Что ж.

Чукалов, старомодно поклонившись, надел шапку и, повизгивая калошами, вышел. Капустин встал.

— Слышал, Филипп? Влезь вот ему в душу. Кто он: старая лиса или праведник? А?

— Поди, золотишко подспрятал, — сказал Филипп.

Капустин задумчиво похрустел пальцами.

— И верить вроде надо бы, и верить ему я не могу. Сходите-ка с Гырдымовым.

Старик Чукалов сам охотно открывал зеркальные двери полупустого магазина, выдвигал ящики кассы.

— Вот, пожалуйста.

— Уйдешь, значит, пчелок станешь разводить? — спрашивал Гырдымов, осматривая лепной потолок, ища какую-нибудь потайную дверь.

— А вы подумайте, молодые люди, — пристально заглядывая в лица, говорил Чукалов все про то же, — что может быть лучше жизни? Дышать, видеть, как снег падает, трава топорщится! Что может быть лучше!

— Несет всякую ерунду. Будто до этого травы не видал, — покосился Филипп на Чукалова. — Ну-ну, смотри на травку, а нам недосуг.

— Да, вам не до этого...

Филиппу махал из чердачного люка Антон:

— Возьми-ка лампу. Здесь еще поглядим.

Но зря только всю пыль да голубиный помет на себя собрали. Видно, ловко все упрятал Чукалов. Ушли от него злые: ничего найти не удалось.

Пришел в горсовет, как всегда, веселый и шумный управляющий спичечной фабрикой Аркадий Макаров в расстегнутом пиджаке из опойка мехом наружу, шлепнул портфелем Капустина по спине.

— Вчера чуть не подстрелили меня. Еще бы немного — и в преисподнюю. Прямо с берега садили. Я кричу Федьке: «Зигзагами давай, зигзагами!» Он начал из стороны в сторону лошадь гонять, когда уже стрелять прекратили. Что ваша Красная гвардия хлопает ушами?

Макаров подмигнул Филиппу.

— Поедем еще.

— Если надо, поедем.

Ездили они к владельцу спичечной фабричонки. Макаров на вид простоват: нос курносый, губы детские толстые, щеки круглые, а боек до невозможности. Лалетин его всегда подхваливает. И есть за что. На «спичке» Аркадий хозяев «раскусил». А братья Сапожниковы были хитрецы из хитрецов. Тихохонько хотели свой капитал спровадить, но Макаров узнал, примчался в Совет: арестуйте денежки. И арестовали. Фабрика без остановки работает. Теперь Макаров хочет свой народный дом открывать, бесплатную столовую. Мелкие фабричонки он в ход пустить старается.

С Филиппом ездили, чтоб открыть «спичку». Хозяин, старообрядец в жилетке, подстриженный под скобку, сердито сказал:

— Сырья нету, вот и не работаю.

— Должно быть сырье-то. Дровец полно, а селитра была у тебя, — сказал Макаров.

Хозяин говорить больше не стал.

— Ищите.

Долго они рылись в тесном цехе, опять пришли в контору. Макаров барабанил пальцами:

— Ни с чем поедем?

Филиппу бросилось в глаза, пол в конторе подструган.

— Что это на зиму глядя перестилали?

У хозяина задергалась щека.

— Как перестилали, только подколочен.

Отодрали половицу — пол двойной, все уставлено коробками с селитряным припасом. Хорошая бомба была заготовлена. Фабрикант зарычал, кинулся на Макарова со скалкой. Хорошо, промахнулся, а то бы досталось Аркадию.

Но еще пошли на снисхождение, разрешили спичечному фабриканту взять белье и пообедать.

Обедал этот мужик так, как будто не надо ему было ехать в тюрьму: кости обсасывал, хлеб неторопливо ломал. Деловито ходили волчьи челюсти. Видно, что-то обдумывал. Когда доел, перекрестился на пылающую в закатном солнце икону, сердито спросил жену:

— Собрала?

— Собрала.

— Ну и ладно.

Всю дорогу фабрикант молчал. Уже ночью подъехали к Вятке. На высоком берегу, на трех горбатых угорах, раскроенных оврагами, потушив огни, спал город. Ломкий контур крыш, церковных куполов и звонниц рисовался на бледном небе.

И тут проговорил спичечный фабрикант первые слова. Голос его в тишине был гулок и угрюм.

— Слушай, Макаров, когда тебя вешать станут, я сам веревку через сук переброшу. Попомни!

Макаров засмеялся, но как-то ненатурально.

— Еще та береза не выросла, — беспечно сказал он.

— Есть уж та осина, — с убежденностью возразил фабрикант.

* * *

Вся нынешняя необычная жизнь казалась Филиппу обычной, потому что запамятовалось, как стоял на Спасской улице городовой, как ходили пузом вперед, не замечая никого, кроме ровни, гильдийные заводчики. Это было когда-то давно, в тридевятом царстве, потому что Солодянкин обвык теперь в ночь-полночь разоружать наполненные писком тальянок и бражным топотом эшелоны, пересчитывать шубы и кольца у экспроприируемого купца Клабукова.

Потом эти шубы, башмаки и сорочки выдавали по талонам нагой бедноте: ни Филипп, ни сам Лалетин не знали иного применения для купецкого имущества. Обычными считал и хвосты за хлебом, и митинги на морозных площадях, и бессонные ночи в горсовете, и неведомые деревенские дороги. Все это не было ему в тягость. Да и он крепко запомнил, что через все это надо продраться, чтобы занялось то лучезарное время, которое называют осипшие ораторы социализмом.

Впереди была та большая жизнь, для которой безотказно требовалось делать все, приятно это тебе или неприятно.

Но была еще одна жизнь: подвал с домашними хлопотами и материным ворчанием. А с некоторых пор ко всему этому прибавилось еще что-то веселое и тревожное.

Раньше он считал, например, что ему совсем ни к чему носить увесистую шашку, неизвестно для чего выданную в красногвардейском отряде заведующим оружием. А теперь она нравилась ему и тешила его тщеславие. Придирчиво посмотрев как-то в рябое зеркало, он остался недоволен собой. На голове волосы дыбятся чеботарской щетиной. Так Солодянкин появился в парикмахерской перед говорливым парикмахером Мусаилом.

Парикмахера Мусаила знал весь город. Вид у него был такой, как будто сам он никогда не брился, а тощая фигура наводила на мысль, что все его жизненные соки ушли в волос, который выпирал из ушей, щетинился под носом, дремуче разросся в бровях.

Капустин говорил о нем:

— Если хочешь убедиться, что человек произошел от обезьяны, посмотри на Мусаила.

— От обезьяны? — удивился Филипп. — Брось врать, Петр. Ты что? Выходит, и я тогда от обезьяны?

Капустин был невозмутим.

— И ты. И ты, Филипп. Принесу я тебе как-нибудь книгу.

Филипп, сидя в кресле, придирчиво посматривал на Мусаила. И вправду: до чего волосатый. Мусаил расторопно хлопнул салфеткой и, повторяя, как заклинание: «Товарыш комиссар», «Пусть не изволят беспокоиться, товарыш комиссар», начал махать ножницами над кудлатой Филипповой головой. Мусаиловские присловия походили на старорежимное угодничество, и это угодничество и боль до слез от щипков туповатых ножниц Солодянкин вынес. Укротив дикую силу его волос, Мусаил соорудил мудреный зачес, увидев который, Филипп заерзал в кресле. Из зеркала смотрел на него совсем незнакомый человек, лишь отдаленно напоминающий прежнего Филиппа.

Освободившись от назойливой вежливости, на крыльцо вышел бравый комиссар. Из-под папахи выпирал лихой зачес, рука лежала на витом эфесе шашки, шпоры вызванивали чистый хрустальный мотив. От Солодянкина шел аромат редких, «почти парижских» духов.

В таком виде и запечатлел его знаменитый вятский фотограф. Смотрит на нас лихой человек с железом во взгляде, с толстыми детскими губами.

Филипп долго стоял у арки Александровского сада, глядел на жаркие маковицы женского монастыря и косил глазами на крыльцо губернской типографии, куда перевели теперь рабочих из частной печатни. По расчетам Филиппа, вот-вот на крыльце должна была возникнуть Антонида, которой он кое-что собирался сказать.

Отвлек его треск мотоциклета. Из-за угла выскочил на американском «Индиане» бедовый ездок, курьер горсовета Мишка Шуткин в бьющемся на ветру солдатском ватнике с оборванными завязками. Мишка бесом проскакивал под мордами смирных вятских лошадей, в которых после этого вселялась нечистая сила. А на старух мотоциклет наводил такой ужас, что они, даже вспоминая о нем, подносили дрожащую щепотку ко лбу.

Как раз напротив Филиппа мотоциклет зачихал. Мишка подошел к Филиппу, на ходу доставая кисет.

— Ух ты, дьявол! Как от тебя тащит, — восхитился он, — что это ты так расфуфырился?

— Да так, — небрежно сказал Филипп, — побриться заходил.

Мишка потер подбородок: у него бороды пока не предполагалось,

— Нога-то как?

— Ничего, шевелится, — ответил Филипп. Теперь все спрашивали его про ногу, даже не очень знакомые. Из-за выстрела в типографии он стал даже известным.

— Ты меня подтолкни немного, — попросил Мишка. — А то он у меня нравный стал. Да и то ведь поймешь его: кажинный день туда-сюда, туда-сюда. Такого ни одна лошадь не выдержит. А он терпит.

О своем «Индиане» Шуткин мог говорить долго.

— Ну, так толкнешь? Толкни, чего тебе стоит?

Филипп колебался. Вдруг в это время Антонида выскочит из типографии?

— А нога? — сказал он.

— Ну, немножко.

Филипп не любил себя за то, что очень легко поддавался уговорам. «Надо бы сказать: нога ноет невтерпеж», но он сунул шашку под мышку и стал подталкивать мотоциклет. Потом пришлось бежать. Мишка, широко расставив ноги, ехал по санной колее, а Филипп бежал по сумету. Наконец, «Индиан» свирепо затарахтел и, обдав его керосинной вонью, рванулся сам.

Отряхнув руки, Филипп распрямился и встретился взглядом с яркоглазой Антонидой. Она беспечно размахивала бельевой корзиной и смотрела на него.

— Ты чего здесь? — спросила она.

— Так. Подышать вышел.

— Нога-то не болит?

— Не.

— А погода располагает погулять, — и крутнула корзиной. — Белье выстиранное вот господам Зоновым еще до работы носила. А они, жадины, мне как в старо время отвалили. Да я сказала, чтоб добавляли, а то мы с мамой больше не станем стирать. А они еще: охо-хо, вот деньки настали, прачки даже грубят. Ну, правильно ведь я их обрезала?

— Правильно — похвалил Филипп.

Так с корзиной они и шли. Антонида вытащила из кармана горсть кедровых орехов.

— На-ка, погрызи. А я теперь буржуев вовсе не боюсь.

— Ты смелая, — усмехнулся Филипп.

Она повернула к нему недоуменное румяное лицо: наивный рот бараночкой, щеки тугие блестят.

— Что, не веришь?

Она была такой понятной, что Филиппу казалось, будто давным-давно знает ее, всю ее незатейливую жизнь. С такими разговор льется, как вода под горку.

Когда Филипп возвращался с фронта, охряного казенного цвета вокзалы встречали прохарчившихся солдат жидкими супцами из сушеных судачков да гамом митингов с ораторами от разных партий.

А на вагонной крыше, коротая время, слушал он байки рыжего туляка Ведерникова о мгновенных постельных победах. Ведерников, пуча бесстыжие глаза, наставлял, что главное в таких делах нахальство и упорство.

Может, это было и правдой. Филиппу с ухаживаниями никогда не везло. Сейчас он вдруг вспомнил ведерниковские наставления, покосился на Антониду. Она тоже взглянула на него и заулыбалась. Наверное, и с парнем-то по улице шла в самый первый раз. II была счастлива.

— Ну расскажи чего-нибудь, — потребовала она. — Идешь, как бирюк, и молчишь. Разве так ходят?

Видимо, она знала, что не так надо «ходить».

— О чем я тебе расскажу-то?

— Я не знаю. Ты уж сам...

— Вот видишь ту церкву?

Она подняла наивный взгляд. Филипп быстро нагнулся и чмокнул ее в щеку.

Она вывернулась, поправила платок и наставительно сказала:

— Ну, ты чего это? С первого раза и целоваться. Нельзя так.

Филипп нахмурился.

— Ну, я пошел тогда.

У Антониды лицо стало жалким. Покрутив каблуком подшитого валенка лунку в снегу, она проговорила:

— Ты со всеми так сразу и целуешься?

Филиппу стало неловко, но он сказал с лихостью опытного ухаживателя:

— Всяко бывает.

— Ну, ты и ухорез, — не то с похвалой, не то с осуждением сказала Антонида. — У меня вот отец таковский, а сам маму колотит. А свою бабу бить — все равно что по кулю с мукой: всю хорошую муку выколотишь, а отруби останутся, — и вздохнула. — А теперь он еще пуще злится. Завод закрылся. Вот он без работы сидит, вас, большевиков, на чем свет стоит ругает...

Филиппу вдруг захотелось рассказать о своем отце. Он запомнился худым согнутым человеком, который пил и умилялся тем, что ждет его скорая погибель. Он возил из города на реку Вятку снег в огромных прутяных плетюхах.

Мосластая старая кобыла Синюха с выпирающими, как гармонные мехи, ребрами по-собачьи ходила за отцом. Он всегда припасал для нее корки хлеба.

Когда отец занемог совсем, он сполз все-таки с топчана и прибрел попрощаться с Синюхой до того, как Филипп отведет лошадь хозяину. Филипп сам видел это. Отец погладил Синюху по холке, сунул в отвисшую губу корку хлеба. И тут лошадь уткнулась ему мордой в грудь, и сливину глаза омыла слеза. Филиппа всегда трогала Синюхина преданность, и он рассказывал об этом.

Под колокольный звон соседней церквушки угас день. Они добрели до Антонидиного дома. Филипп, прощаясь, стиснул твердую руку девушки.

— Больно?

— Больно.

— А что не кричишь?

— Не хочу, — непонятно взглянув на него, ответила Антонида.

Он наклонился и ткнулся губами в полушалок.

— Ой, лихо мне! Ты даже ничего не говорил и сразу... — проворно, как тогда, вывернувшись из его рук, сказала Антонида. — Другие вон по году ходят до того, как целуются, а ты, — и вдруг, обхватив рукой Филиппову шею, обожгла его губы быстрым поцелуем, потом вырвалась и легко, бесшумно взбежала на крылечко.

Оттуда дразняще мерцали ее глаза.

— В субботу я на уголок приду, — сказал он. — Придешь?

Она кивнула головой.

Вдруг кто-то сзади похлопал его по плечу. Это был совсем незнакомый Филиппу человек с дремучими бровями.

— Вот что, голубь, — сказал он, — если еще раз увижу, что с моей девкой идешь, ходули перебью, не посмотрю, что ты в ремнях. Слышь?

Филипп выдержал его недобрый взгляд.

— Это посмотрим.

— А чо смотреть! — крикнул тот и поднес к носу Филиппа волосатый кулак.

— Видал?

— Видал и ломал, — свирепея, крикнул Филипп.

Разговор с отцом Антониды испортил настроение. Но потом огорчение рассеялось. Филипп дома, лежа в кровати, смотрел в низкий потолок и удивлялся тому, до чего забавной бывает жизнь. Почти совсем незнакомая девчонка вдруг непрошенно вошла в его думы, стала первым человеком, заслонила недосягаемую Ольгу Жогину. И совсем ведь простая девчонка, а из-за нее никак не спалось. «Надо волосы дыбом иметь, чтобы так-то скоро окрутиться» — подумал он.

Глава 4

Днем весело клевала снег сбегающая по сосулькам капель. Теплынь такая, что хоть сбрасывай папаху, но по утрам артачился март, спорил мороз с весной, а в северных затенях и днем вымещал свою злость.

Петр Капустин и Филипп в конюшню прибежали налегке. Щипал уши утренник.

— Ничего, обогреет, — успокоил Петр, садясь в санки. Филипп вскочил на передок.

— Далеко ехать-то?

— До Тепляхи!

Тепляха была центром волости, где до сих пор не выбрали мужики Советскую власть. Вятский горсовет пока правил и городскими делами и уездными. За хлебом же снаряжал отряды и в Ноли и за Уржум. Хлеба много надо. Петр доподлинно все знает: подписанные самим Лениным бумаги читал. А Ленин сказал, что единственно из-за голодухи может вся революция погибнуть. Вот дело какое аховое.

Филипп вздохнул, разобрал вожжи.

Презирающий седоков породный жеребец Солодон бежал, разбрасывая мерзлые комья. Филипп, как заправский кучер, и покрикивал и свистел. Летучий бег санок радовал и баюкал. Солодянкин вспомнил встречу с Антониной и улыбался про себя. «В субботу-то навряд ли вернусь, затянет, наверное. А она ждать будет».

Сельское неторопливое солнце наконец проморгалось, и нестерпимое сияние синих мартовских снегов ударило в глаза. Петр довольно щурился. В консистории-то несладко сидеть. А тут свет и воздух.

— Как ты думаешь, Петр? Вот если бы тогда посмотреть по-магнетически на Чукалова-купца, можно было бы узнать, правду он говорит или так, дурь одну наводит? — закинул Филипп давно беспокоивший его вопрос.

— Что, что? — насторожился Капустин. — Это как еще магнетически?

— Да книга такая есть, «Коллекция господина Флауэра», про то, как научиться смотреть магнетически. Узнать можно, что у другого в голове делается.

Петр залился смехом.

— Не ты ли ахинею такую читаешь?

— Ну уж ахинею.

— Конечно, ахинею. Выдумки это все, для цирка. Читай хорошие книги.

— «Капитал», что ли?

— Да, «Капитал». Тогда поймешь что к чему. Сначала надо революционному взгляду научиться, тогда и магнетический не понадобится.

Филиппу стало не по себе: он так верил в эту книжку, а тут оказалось все враки.

Капустин, видимо, понял, что Филипп из-за этого огорчился, начал рассказывать, что есть такой гипноз. Вот тут можно что-то внушить, приказать, но не у каждого это получается. Он пробовал в реальном училище — не вышло. А научиться, конечно бы, неплохо было. Филипп схватился за это.

— Вот бы взять да и внушить всем кулакам, которые хлеб держат: должны вывезти. Дело ходко бы пошло.

— Да, — согласился Петр. — Давай повнушаем.

Филипп уловил шутку и сам захохотал.

Чтобы разогреть затекшие ноги, они, разговаривая на ходу, по очереди бежали за санками. Потом опять ехали. И что-то им показалось, ехали долго. Дорога вдруг испортилась. Быстрая сытая лошадь пристала и пошла шагом. Теперь они ехали по лесу и никак не могли узнать, где едут. По обе стороны стояли бородатые старые ели, голостволые сосны. Вдруг езженая дорога оборвалась. Лошадь озадаченно стала. Впереди была берложная непролазь, костром наваленные деревья.

— Ты что это? — вспылил Капустин. — Куда ты, Филипп, привез?

— А откуда я знаю?

Стали разбираться. Оказывается, была развилка, а они не заметили. Пришлось поворачивать обратно. Лошадь устала, и они устали, сидели молча. Сколько крюку дали?!

— Эх ты, магнетизм, — вдруг поддразнил Филиппа Капустин. — Сходи-ка, узнай у лошади, чего она думает?

Филипп снова засмеялся. Это бы интересно узнать...

— Эй, Солодон, куда ты нас завез?

Приехали к развилке. Ни Филипп, ни Капустин не знали, куда поворачивать. Выбравшись из саней, судачили, когда все-таки они свернули с большака. Здесь везде снег линован полозьями.

Вдруг показались дровни. Ехал в них мужик в красной опойковой шапке.

— Эй, где тут в Тепляху дорога? — крикнул Филипп. Мужик испуганно оглянулся и, не отвечая, стал настегивать лошадь. Та ударила вскачь.

— Чего он? — обернулся недоуменно Филипп. Капустин пожал плечами.

— Стой, стой! Эй, стой в христа-бога! — заорал Филипп и, кинувшись в санки, погнал жеребца следом. Мужик уже стоял в дровнях во весь рост и, с ужасом оглядываясь, нахлестывал лошадь. Филипп с азартом погнал следом. Выбежав из леса, дорога выгнулась петлей. По ней и мчался теперь мужик. Филипп завалил сани на один полоз и, чуть не выпав, направил лошадь напрямик по сумету. Взрывая снег, жеребец рванул и весь дымящийся выскочил на езженое место, стал поперек дороги за сажень от мужицкой подводы.

— Тпру, тпру, — натянул вожжи мужик, сбросил рукавицы и зло, обиженно высморкался.

— Дура! — в запале обругал его Филипп. — Чего мчишь? Съедим, что ль? Надо волосы дыбом иметь, чтобы так-то.

Мужик обреченно махнул рукой.

— Ии-эх, пропадай все. Нету ничего у меня. Вот тулуп берите... Вот хлеба ярушник. Сала вот кус.

— Не борони ерунду. Мы что бандиты? — прикрикнул Филипп.

Подбежал запыхавшийся Капустин.

— Что это ты, милый?

— Что, что, а не что, коли заритесь, берите, — по-прежнему обижался мужик. Давно небритое лицо было худое, замученное, обожженное морозом и ветром.

— Это за кого ты нас принимаешь? — строго спросил Капустин.

— За кого, за кого, — огрызнулся мужик. — Гли, по деревням у нас перо летит. Выпускаете из перин и из подушек. Сырым, вареным берете. Со своим Куриловым куры курите.

— Где у вас? — так же сердито спросил Капустин.

— Да в нашей же Тепляхе. Нарочно вот с извозной еду домой. Говорят, скоро и до моей избы доберетесь.

— Едем! Как раз в Тепляху и надо, — зло приказал Капустин. — Пропусти его вперед, Филипп.

Мужик, видимо, что-то понял. Лицо его стало добрее и от этого моложе. Объезжая по целику, он озадаченно бормотал:

— А я уж думал и вы... Вот оказия какая приключилась.

Потом вернулся от своих дровней, словоохотливо спросил:

— Отколь вы тогда ехали-то?

— Из Вятки.

— Так верст пять окружину дали. А я думал, Курилов. Извиняюсь тогда, коли не так. Поди, студено было? Мороз ныне лют. Март хвастался, быть бы по середке зимы, так быку рога обломал.

— Едем, — нетерпеливо сказал Капустин. Теперь он был не словоохотлив. Глаза его сузились, кожа обтянула острые скулы. Наверное, клял про себя Курилова. «Да, накузьмил там, видать, Кузьма, лихой балтиец».

На сжатом суметами зимнике за однопосадным починком они нагнали женщину. К мужику садиться было некуда: сани у него приспособлены для возки бревен: сам вертелся на брошенной поперек плахе.

— Садитесь к нам, — пригласил Капустин, и женщина, извиняясь, осторожно примостилась рядом с ним, с испуганным любопытством рассматривая комиссара в кожанке, перетянутого крест-накрест ремнями кучера. Не часто такие бывают в Тепляхе.

— Учительница? — спросил Капустин, сразу поняв по одежде и речи, что женщина не может быть простой крестьянкой. Она была совсем молоденькой, с милым лицом и большущими удивленными глазами.

«А моя Тонька получше будет, — покосившись на женщину, тщеславно подумал Филипп, — порумянее», — и стегнул Солодона.

— Да, я учительница, — сказала женщина и даже не удивилась тому, как Петр узнал это.

Капустину показалось, что в Вятке в череде благонравных епархиалок, идущих парами на прогулку, видел он эту с овальным лицом девы Марии, с заглядывающими прямо в душу глазами.

— Вы из епархиального? — спросил Петр.

— Да, — удивилась она. — Как вы все знаете?

— Нет, не все. Не знаю, например, как вас зовут.

— Вера Михайловна, — послушно ответила она.

«Вот умеет зубы заговаривать, так умеет, — удивился Филипп. — Сразу все насквозь вызнал».

— А закон божий преподают у вас? — спросил Капустин.

— Отец Виссарион у нас никак отступаться не хочет. И вроде нельзя уже, а он преподает.

— Что ж вы ничего сделать не можете?

Учительница промолчала, теребя кроличьего пуха белый платок.

Показалось угористое село с двумя церковными башнями, разрезанное надвое оврагом. Лобастый крутояр краснел глинистым обрывом.

— Это наша Тепляха, — сказала Вера Михайловна, — красивое село.

Чувствовалось, что учительница эта село свое любит и гостеприимна и доверчива, потому что, легко выскочив из саней около кирпичной школы земской постройки, пригласила:

— Будем рады, если зайдете к нам.

— Завернем, — пообещал Капустин.

Лошадь остановилась возле курящейся речушки. Мужик в опойковой шапке виновато подошел к ним, сказал доброжелательно:

— Бают, село у нас по заметам стародавнее. Вон там, на яру, у нас все игрища и гулянья бывают, — и показал на голый, обдутый ветрами обрыв. — Далеко и видно и слышно бывает. Тепляхой село называется из-за теплых ключей. Говорят, они целебные. Лоси там часто залегают, заживляют свои раны. А мужички в лихолетье грязь эту и воду возят домой, выпаривают и соль получают. Наверное, Тепляха могла бы стать целебницей. Читывал я про такие.

Выслушали мужика и поехали к его дому.

— Зайдите погреться. Мыслимо ли в одних сапожках ездить. Ныне лютый март.

По Капустин греться не захотел.

— Где Курилов располагается?

— Наверное, в волостном правлении.

В это время выскочила молодая баба в одной шали на плечах, бросилась обрадованно к мужику в опойковой шапке.

— Приехал, Митя?

— Приехал, приехал, — легонько отстраняя ее, сказал тот помягчевшим голосом. — Вон люди промерзли. Самовар давай.

— Не надо. Мы пойдем. А лошадь, пожалуй, оставим, — сказал Капустин.

— Ну не заблудитесь. Спросите Митрия Шиляева, каждый укажет.

И они пошли, издали завидев у просторного здания с балкончиком груженные мешками подводы. Это и было волостное правление.

На широком крыльце, опираясь о витой столб, щуря ошалевшие с перепоя глаза, стоял сам Кузьма Курилов в бекеше, накинутой на плечи, в едва державшейся на макушке бескозырке. Бекеша была нарядно отделана синей мерлушкой. Вдоль широких матросских штанов тянулся серебряный позумент, слепила глаза сабелька в никелированных ножнах с колесиком. Ее он держал в руках, Лошади уныло ели овес из торб, а мужики-подводчики, сгрудившись вокруг Курилова, о чем-то просили его.

— Ти-ха! Ти-ха! — кричал тот. — Сегодня шаг на месте. Не едем! Завтра — шаг у-перед. Завтра едем! Понято?

— Понято-то понято. Да уж мы тут проелись все, — крикнул один из мужиков.

— Ты что ль сказал? — ткнул сабелькой Курилов.

— Ну я.

— Смутьян ты.

Вдруг Курилов увидел Капустина и Филиппа, взмахнул сабелькой.

— Матерь божия, ты, Петро, — заорал он и, спотыкаясь, сбежал к ним. — Как вы сюда? Ух, братва! Дай я тебя поцелую, — и облапил Капустина.

Тот вырвался.

— Оставь, Курилов. Оставь, говорю.

У Курилова рот был полон крупных добродушных зубов. Он улыбался и лез обниматься уже к Филиппу. Дышал на него перегаром.

— Как я рад, братва. Прямо рад. Матерь божия, с вятского румба плыву без якоря. Никого не встречал. Встретил вас. Пошли ко мне. Как я рад!

— Да что ты на меня навесился? — отстранялся от Курилова Филипп, но тому обязательно надо было обнять кого-то. Потом Курилову вдруг приглянулись Филипповы краги:

— Хочешь, отдам тебе эту саблю, а? И сапоги. Хочешь?

— Не хочу.

Мужики отчужденно смотрели на них. Было не по себе под их насупленными взглядами.

— Ты чего делаешь тут? — оборвал Курилова Капустин.

— Не видишь, хлеб везу. Братва у меня на одного побольше дюжины, а роту не надо. Ой, братва!

— А здесь-то что делаешь? — упрямо спрашивал Петр, пытаясь добиться толку.

— Эх, братишка, промерял глубину фарватера, да пойдем к нам, — и обняв упирающегося Капустина, повел в волостное правление.

Их встретил пьяный гогот и спертый бражный дух. На широких лавках вдоль стен, на обмолотках, разбросанных по полу, умостился развеселый народ. Качались люди в треухах и солдатских папахах, в австрийских картузах и в шляпах, обутые в ботинки с обмотками, крестьянские высокие валенки и кавалерийские сапоги со шпорами. Некоторые отрядники еле шевелились. За канцелярским столом с зеленой бутылью в татуированной руке пошатывался на соломенных ногах бородатый детина в поповской ризе. Он наливал из бутылки в позеленевший медный ковш мутноватое зелье и пел густым басом.

— Причастимся, братие, — и подносил его отрядникам. Те подходили и, отхлебнув, крутили башками, шарили по столу закуску.

В это время какой-то коротышка в плисовой кофте начинал жарить кулаком по бубну. Потом бухал бубном и по коленям, и по локтям, и по вытертой своей макушке, а пьяное лицо оставалось равнодушным и даже скучным, словно оно не имело никакого отношения к бешеным рукам. Длинный усач в австрийском картузе выигрывал на губной гармошке неслыханный мотив. Им пытался помогать лежащий с гармонью на животе известный вятский запивоха Саня Ягода. Этого вконец испорченного на даровой свадебной выпивке человека Курилов, видимо, захватил специально для веселья.

Навстречу Курилову кинулся покачливой походкой чернолицый мужик с лямкой через плечо, которая поддерживала его деревянную ногу.

— Ночлег будет лучшим образом, — сказал он таинственно, — Может, бражки-томленочки? — И на всякий случай удрученно посетовал, что совсем заморился бегаючи.

У Петра под тонкой кожей ходили на скулах тугие желваки. Он зло толкнул дверь в летнюю боковуху.

— Пошли, Курилов.

Курилов шагнул в боковуху, потом вернулся и поманил пальцем хромого мужика:

— Сюда неси, Зот, — и пьяно подмигнул.

— Нет, — остановил его Капустин и захлопнул дверь. — Ничего не надо.

— А я... — начал Курилов.

— Хватит, Курилов, — дрожащим голосом крикнул Капустин. — Хватит! Ты что из революции пьянку и разгул делаешь? Ты что?

Лицо его побледнело, глаза стали злыми, голос — струна. Вот-вот дойдет до большого.

Курилов схватился за кольт.

— Ты мне так про революцию, мне? Я... Знаешь, у меня с такими разговор короткий.

Капустин шагнул к стоящему у притолоки Курилову и угрожающе проговорил:

— Сейчас же снимайся со своими головорезами и — в Вятку. Слышишь? Там поговорим.

Курилов словно успокоился.

— Нет, Петя. Это, как говорила одна сербияночка, напрасные хлопоты. Я не люблю свои приказы менять.

— Сейчас же. Слышишь?! — крикнул Капустин. — Иначе я арестую тебя.

— Попробуй! — и Курилов зашарил рукой по боку, но Филипп, схватив его за запястье, вырвал кольт.

— А-а, вы так? Братва! — заорал Курилов. — Отдай оружие, отдай, гад!

— Отдай, — сказал Капустин. Филипп, щелкая магазином, вынул патроны и бросил кольт Курилову.

— Почему ты пьешь? — нервно затягиваясь цигаркой, спросил Капустин.

Курилов, страшный, с покрасневшими глазами, лохматой головой, косолапо пошел на Капустина. Филипп думал: кинется сейчас, и привстал со скамьи. Но тот оперся рукой о косяк, сказал со слезой в пьяном голосе:

— А как мне не пить? У меня чахотка, в Ревельской тюрьме, в «Толстой Маргарите», заполученная. Жить мне, может, полгода осталось. Как мне не пить?

Капустин отстранился от него, быстро прошелся и опять вернулся на место, в упор посмотрел на Курилова.

— А ты понимаешь, Кузьма, что ты идеи революции грязнишь? Понимаешь, что после твоей попойки здесь мужик станет косо смотреть на Советскую власть? Понимаешь?

В дверь сунулся хромой Зот с четвертью браги-томленки, впустив в боковуху кабацкий гул. Курилов опять вскинул голову, лихо крикнул:

— Иди, Зот, иди.

Тот с угодливым смешком сунулся в боковуху, но Капустин сердито захлопнул дверь, повторил:

— Ты идеи революции грязнишь!

Словно ясная мысль мелькнула в глазах Курилова. Он уронил голову и, ударяясь ею о притолоку, всхлипнул:

— Полгода жить, Петя. Полгода. Доктор сказал.

Капустин хмурил шишковатый лоб. Молчал. Потом шагнул к Курилову.

— Ерунда, Курилов. Полгода ты не проживешь. Ты раньше сдохнешь, если будешь так.

Курилов утер рукавом глаза, нос. Сказал согласно:

— Сдохну.

Настежь распахнулась дверь, зазвенели стекла в рамах. На пороге стоял бородатый детина в ризе. За ним толпились отрядники.

— Кто такия? — запел бородач, но поняв, что слишком вошел в роль дьякона, крякнул и спросил обычно: — Пошто командира обижаете? — и приправил слова ядреной руганью.

Капустин, наверное, хорошо понимал, что с этой пьяной ватагой криком и угрозой вряд ли справишься. Словно не замечая бутыли, ризы, сказал:

— Товарищи, в Вятке давно ждут ваш обоз. В приютах хлеба не хватает, детишки голодают. Питер доедает последние сухари. Задерживаться нельзя ни на час. Это будет бессовестным преступлением, — и, повернувшись к Курилову, спросил: — Так ведь, товарищ Курилов?

Тот хмуро кивнул.

— Тогда командуй.

— Выходи, братва, ночлег отменяется, — сказал Курилов усталым трезвым голосом.

Осиротела изглоданная коновязь, обоз, сопровождаемый повеселевшими подводчиками, выехал из села. Капустин и Филипп направились к дому Митрия Шиляева.

Писарь волостного правления Зот Пермяков, ковыляя на черной деревяшке, догнал их, преданно заглянул сбоку в лицо Петра.

— Может, позвать кого надобно? Али ночлег...

— Не требуется, — обрезал тот.

Глава 5

В широкой избе Шиляева, которую веселила просторная в петухах печь, их ждал самовар. Митрий, помолодевший после бритья, в свежей, пахнущей морозом рубахе, стесняясь и оговариваясь, позвал к столу.

Капустин снял кожанку: ни дать ни взять деревенский учитель — косоворотка, пиджачок, Митриевы валенки выше колен. Смирно сел к столу.

Хозяйка, тоже принарядившаяся, притащила огненных щей, ржаной лапши на молоке, разного холодного соленья: капусты, груздей, огурцов. После городской скудости Филипп от всей души навалился на еду.

Не успели они управиться со щами, как с дороги скатился к избе, словно с горы, человек в солдатской папахе и шинели. Каленое морозом и ветром лицо, широкое в переносье, глаза расставлены далеко, глядят прямо.

— Вот это и будет Сандаков Иван, — сказал Митрий Капустину.

Единственный на всю Тепляху большевик Сандаков Иван послал с нарочным в Вятский горсовет записку, чтоб помогали, а то дело худо. Собрание уполномоченных от деревень разделилось надвое. И, почитай, больше половины против Советской власти, потому как взяли верх горлопаны-подкулачники, а ему, хоть и окопное горло, перевеса добиться не удалось. Вновь решили собраться назавтра пополудни. Поэтому в записке просил: «Подмогайте!» И вот приехали Капустин с Филиппом.

У Сандакова Ивана взгляд тяжелый, без увертки, на беспалой правушке тавро от австрийской пули, полосатые ленточки двух «Георгиев» на солдатской рубахе. Видать, не робкий, а сразу пожаловался. Как с губернского съезда Советов явился, ходко дело пошло, все деревни объехал, а потом поп Виссарион да лавочник Ознобишин канитель развели. Ознобишин распинается, что-де добрая воля во всем должна быть. Пускай мужички всех посмотрят — и кадетов, и анархистов, и большевиков. Которые поглянутся, тех и выберут к власти.

За стол Сандаков садиться не стал. Сидел в кути на лавке и, размахивая папахой, говорил:

— Захожу сегодня к Ознобишину в лавку, а он: пулеметом станешь стращать али как?

— Тебя-то я, — говорю, — из пушки бы разнес, кровососа. Гляди, что клопина, красный. Где сядешь, там и пьешь кровь.

А он захохотал и спокойненько:

— Поди, недолго левольвертом махать-то осталось. Кое-где ваши порядочки поперек горла.

— Ну, — я говорю, — своего мы не упустим. Нам и голодуху, и стужу, и прочее что не привыкать переносить.

Капустин поставил чашку вверх дном на блюдце, сел рядом с Сандаковым, хлопнул по колену,

— Давай по порядку разберемся. Сам этот лавочник на собрании при нас не вылезет. Побоится. Кто-то вместо него шуметь станет. Нам надо, чтобы фронтовики, бедняки нас поддержали и заодно действовали. Как они у тебя, в одном кулаке или каждый сам за себя?

Сандаков достал трут, огниво, зло ударил кресалом.

— Говорено вроде со всеми.

— Учти, тут нам свой же товарищ дело подпортил. Пировал-гулял. Слышал ведь? — опять мрачнея, сказал Петр.

Сандаков добыл искру, прикурил. Задымили все остальные.

— Как не слыхать, далеко слышно было.

Договорились, что по вечерку соберет Сандаков нужных людей у Митрия. О Шиляеве он сказал, когда тот выскочил в сени, что это человек честный, свой, хоть и середняк. А у самого Сандакова никак нельзя собраться: отец-мать антихристом его подшивают, хоть беги куда. Ушел он повеселевший, заломил шапку.

Митрий Шиляев не отставал от Петра ни на шаг. И слушал, склонив голову набок, будто Капустин не говорил, а пел. Потом разошелся сам:

— Я про коммунию читал в книжках. Теперь, по-моему, самый раз в такую коммуну мужикам сбиваться, чтобы заобще все: житницы, хлева и разное иное. У моей бабы, к примеру, шаль есть, пусть ей все пользуются. Или опять сапоги у меня — так пусть надевает каждый, и чтоб работать в одно сердце.

Капустин поддакивал. Верно. А Филиппа от сытной еды потянуло на сон. Под скрип березового очепа, на котором качал зыбку голубоглазый сынишка Митрия, так и совался Солодянкин: сон к лавке придавливал. Он встряхивал очумелой головой, но все равно не мог справиться со сладкой истомой. Хорошо, что Митрий позвал в студеную клеть — принести напоказ Петру какую-то диковину. Петр тоже вышел. Втроем, толкая друг друга, они втащили в избу набитый книгами деревянный сундук.

Митрий поднял крышку. Голос словно перехватило:

— Вот это, Петр Павлович и Филипп Гурьянович, моя утеха. Всю жизнь, почитай, лет с пятнадцати, собираю. — Он наклонился, погладил студеные переплеты. — Вот — Дрожжин Спиридон Дмитриевич, а это — Иван Захарович Суриков, а это — Алексей Васильевич Кольцов, все вроде меня — несчастные самоучки, мужицкие горевальники.

И показалось Филиппу, стоят они, словно на кладбище. Вот этот, вот тот. Лежат бедняги под книжными плитами. Еще и говорит-то Шиляев так жалостливо, что впору зареветь.

А книги манили обложками. Архипка, сын Митрия, оставив зыбку, забрался на лавку и дышал Филиппу в ухо. Каких только нет книг: и махонькие совсем и, считай, в полпуда та толстенная. Даже у господ Жогиных столько книг не было.

— Да уж книжки эти, — с притворным осуждением отозвалась из-за заборки жена Митрия — Наташа, — и ест когда, так из рук не выпущает, как только и попадает в рот ложкой. — И чувствовалось, не хотела осудить, похвалиться хотела: глядите, какой он у меня книгочей, умник.

Капустин азартно подсел к сундуку.

— Смотри-ка, граф Лев Толстой, Диккенс, Стивенсон. Богатая библиотека! Вальтер Скотт.

— А я вот больше про мужицкое житье книжки уважаю, про нашу жизнь. Интересно наблюдать, кого наградит судьба спасением, а кого и гибелью. Вот «Антон-Горемыка» Григоровича так на слезу и наводит или «Митрошкино жертвоприношение»... Писатель-то уж весь испереживался, чую, любит его, вроде все под своим крылом держит, а все равно горе горючее человеку. Уберегчи не сумел, — проговорил Митрий.

Петр вскинул голову.

— Но, согласитесь, Дмитрий Васильевич, что у этих книг один унылый уклон: показывают нужду, унижение. А выход-то в чем? Ответа они не дают!

Да, ловко Петр ему подбросил закавыку. Но Митрий не затруднился в слове.

— Так ведь и про политику книжки читать надо. Но голой политикой-то не обойдешься. Я так считаю: книги вроде «Антона-Горемыки» в сердце горечь скопляют, а политические — ум на дело наставляют. Я вот думаю, и Плеханов и Ленин допрежь того, как до революции додуматься, сколько таких вот книг про горемык прочитали. После этого их на политику потянуло. Поняли, что так, как Горемыка жил, жить нельзя.

Петр хмыкнул, улыбнулся.

— Ну, ну, предположим, — а спорить не стал. Видно, правильно сказал Митрий.

Филипп давно приметил одну книжицу с древним воином на обложке. Чем-то она ему приглянулась. Взял. «Спартак». Листнул. Вроде не так завлекательно: какие-то рабы, гладиаторы. Подсел к окну. Одна страница, другая. И вдруг Филипп забыл, что он в избе у тепляшинского мужика, что поквохтывают курицы в подполье, ревет в зыбке ребенок, сидят перед драгоценным сундуком и толкуют о книгах поживший уже на свете человек и комиссар Капустин. Все они были где-то далеко-далеко.

Очнулся Филипп оттого, что застучали с мороза валенки, заскрипели лапти. Набралось в избу немало незнакомого сермяжного народа. На улице, видать, крепко подморозило. Из-за соседней крыши выкатился лукошком месяц. Но все это показалось Солодянкину не настоящим. И даже Капустин, напористо рассказывающий мужикам о текущем моменте, казался не таким натуральным. Филипп был в раскаленном солнцем Древнем Риме, среди гладиаторов. Спартак готовился к победной битве. Солодянкин непонимающе взглядывал на Капустина, ерошил клочковатые волосы, опять прилипал к книге.

«Если бы дать Спартаку один пулемет «максим», тогда он бы всех патрициев покрошил. А если бы еще добавить дюжины три берданок да маузер Спартаку», — с волнением думал он. И, конечно, Филипп сам бы, не задумываясь, поехал на подмогу, повез это оружие. Уж по такому случаю Вятский горсовет отпустил бы, И, ясное дело, на первых порах побыл бы инструктором. «Что-что, а «максимушку», черным платком глаза завяжи, сумею разобрать и собрать».

Филипп даже не заметил, как ушли мужики, а потом и Сандаков Иван. Сидел у едва мерцающего в масляной плошке фитилька, глотал страницу за страницей, пока Капустин не прогнал его спать на полати.

Но Филиппу не спалось. Он спустился на пол, разбудил Митрия.

— Что хочешь делай, не могу уснуть. Зажги, а?

— Со мной тоже так бывает, — налаживая светильник, обрадованно сказал Митрий. — Читай, читай!

Солодянкин кровожадно набросился на книгу. Читать было тяжело: одно расстройство. Филипп иной раз не выдерживал, захлопывал корки. Брала его ярь. Этого подлого Марка Красса он бы сам к стенке поставил. А те-то дуралеи! Вся сила в том, чтоб вместе быть, а они наособицу от Спартака пошли. Эх, так бы и в книгу влез да Спартаку сказал, кому доверяться-то можно, а кому ни-ни.

Такого с Филиппом, пожалуй, еще ни разу не было. И во сне он слышал голос Спартака, и сам божился, что приедет с пулеметом, уговаривал, чтоб тот держался, сколько есть мочи.

Утром Солодянкин разошелся и, схватив ухват, начал чертить на полу, где бы лучше всего поставить Спартаку «максим» во время боя. Капустин и Митрий слушали его с ухмылочкой: не верили, что можно так. Архипка, правда, глядел на летающий в руке Филиппа ухват. На Капустина Солодянкин обиделся. Вот ведь, даже такая жизнь, как у Спартака, его ни капли не задевает. Это надо волосы на голове дыбом иметь, чтобы так-то.

— Ну, поднимайся, великий фракиец Спартак, в школу надо, — уже одетый, положил Капустин руку на плечо Солодянкина, и тот засмущался, довольный этой кличкой, но сказал вроде с обидой:

— Дразнишься. А между прочим, рысковый мужик, поставь такого во главе Красной гвардии, разгону даст.

Капустин захохотал:

— Из Древнего Рима пригласим? Давай. Вместо Курилова.

По дороге Филипп думал о том, что получилось бы, если бы Спартак оказался в Вятке. Обмундировать сразу надо, шинель выдать, ботинки с обмотками: сапог, слышно, на складе нет, папаху. Но после этого потерялось в Спартаке все спартаковское. Филипп разочарованно понял, что в солдатской шинели, в папахе похож гладиатор на любого вятского мужика, на того же Василия Утробина.

Подошли к школе. Старательно околотили голиком снег с сапог. В безлюдном школьном коридоре эхо множило шаги. Петр подходил к классным дверям, прислушивался. Филиппа охватила давняя робость. Вот выйдет учитель и скажет: «А вы что тут делаете?»

За первыми дверьми резкий женский голос говорил:

— Кошкин, напиши: «Тятя пашет землю сохой».

— Нет, это не Вера Михайловна, — сказал Петр.

За следующими дверьми колокольно гудел бас:

— И сотвори господь землю.

Это и есть, наверное, поп Виссарион, о котором говорила Вера Михайловна. Капустина так и подмывало распахнуть дверь и крикнуть ребятишкам, которым давно, конечно, осточертели дурацкие легенды и заповеди: «Выходи! Бога нет, закона божьего тоже», — так, как он кричал это в реальном училище весной прошлого года, за что был с треском выгнан.

И Петр распахнул дверь. Высоченный поп — не поп, а попище — с вороной гривой на гранитно-тяжелой голове навис над покорными головенками.

— Вы почему здесь? Закон божий снят с преподавания. С епархиального совета взята подписка о невмешательстве в гражданские дела. Почему вы не подчиняетесь? — подойдя вплотную, спросил Капустин. Вид у него был строгий. В голосе железо.

Поп Виссарион ухватился за серебряный крест. Лицо налилось злой кровью.

— Потому, что бог не снят, — сказал он.

— И бог снят. В школе вам делать нечего, освободите класс, — все так же враждебно проговорил Капустин.

Подбирая подрясник, поп вымахнул из класса. Серебряный крест возмущенно качался на животе. В коридоре поп чуть не налетел на Филиппа.

— Антихристы! Как без веры жить станете? Сопьется народ без страха, изворуется.

— Ну, ну, батя, не ругаться, — предупредил его Солодянкин. — Есть у нас вера. Мы в социализм верим.

Потом было собрание, и Петр рассказывал школьникам о том, за что стоит Советская власть, что в Вятке теперь есть клуб под названием «К свету», что будет в булычовском дворце Дом науки, искусства и общественности и что все это для простого народа, что надо жить по-новому, петь новые песни.

Вера Михайловна, облитая малиновым жаром, с удивлением смотрела на Капустина и в ее взгляде было столько восхищения, что Филипп с неодобрением заключил: как на святого смотрит.

Петр, видимо, этот взгляд чувствовал. Перед тем как разговаривать с Верой Михайловной, поправил мысок льняных волос на своем лбу, обтрепавшийся до ряски рукав пиджака быстро загнал под рукав кожанки.

— От интеллигенции, от учителей особенно, мы ждем огромной помощи. Надо в Тепляхе народный дом открыть, библиотеку, а сколько неграмотных у нас.

Говоря, Капустин все время смотрел на Веру Михайловну. Только иногда на другую учителку — Олимпиаду Петровну. А та, видать, старая дева, вся ссохлась. Да и скроена была по-мужиковски.

Еле-еле ушли из школы.

* * *

Этой зимой вчетверо против прошлогодней было в волости мужиков. Приехали с фронта бедовые, скорые на дело и расправу солдаты, не подались зимогорить бородачи и недобравший до солдатчины годы подрост. Слышно, двудомные истобинские лоцманы и те не двинулись на разлюбезную реку Енисей, остались у баб под боком. Пимокаты тренькали струной не за Уралом-горой, а в своих избах. Расписной токарной безделицей, корчагами, горшками, глиняными свистулями, разрисованными валенками, глазастыми секретными сундучками из капа-корешка, гармонями и гармониками, соломенным выдумным товаром завалены были зимние сельские базары. А лапти, рогожи да липовую, берестяную утварь — сита, корыта, туеса-бураки, пестери, кадушки, ушаты, ступы, чаны, лохани, ложкарские поделки и в счет нечего брать. На версту вытягивался щепной да лыковый ряд. И на ярмарки, и на частые нынешние сборища валил народ валом. У наслышанного, видалого люда ко всему незаемный интерес.

И в Тепляхе в этот день березником взнялись оглобли. Продираясь следом за Митрием и Капустиным сквозь путаницу подвод, с тревогой думал Филипп о том, что будет им сегодня жарко.

Сеном и овсом, а то и просто яровой соломкой похрупывали лошадки, на крыльце стоял гул, смачная ругань и гогот. А около крыльца, как глухари на токовище, расхаживали молодые мужики, подъедая друг дружку. Останавливались: того гляди сцепятся.

Те, что помирнее, угощались самосадом.

— Из листу-то слаб, пустой он. А вот корень дерет.

Кисеты у тепляшинцев были тугие. За войну обучились старики да калеки растить свой самосад. А он у каждого разный, не на одинаковый манер, как солдатская махра: один попробуешь, другой интересно курнуть. Так и дымили.

Прибрел на собрание даже Фрол Ямшанов, задавленный бедностью мужик, который жил, почитай, одним лесом. Зверье да птиц он любил больше, чем людей. Над своей лохматой, пьяно запрокинувшейся лачугой поднимал скворешни и дуплянки. Когда дуплянки делал, точно знал, какая птица жить станет, иволга ли, зеленушка ли. Тепляшинцы, что побогаче, считали его блаженным. Он один на все село жил в курной избе. Дочери его, смирные работящие девки, даже не ходили никогда на гулянья, потому что от волос и одежды пахло дымом.

Стоял он теперь в армяке, подпоясанном лыком, и забито улыбался, слушая гогот.

— Мотри-ко, Фрол, ты как на свадьбу собрался.

— Невеста-то будет. Аграфена-мельничиха, слышно, едет. У нее добра-то за пазухой хватит.

— Го-го-го. Не сплохуй только.

Сандаков Иван как-то углядел Петра и Филиппа.

— А ну, мужики, расступись, расступись, дай дорогу, — и через густой запах овчины, самосада и сухих трав провел в летнюю половину дома. Стенописцем мороз изукрасил здесь потолок и стены: каждый гвоздик, каждую паутинку отделал белым бисером. Вдоль стены засели бородачи, глядели неприветливо из-под насупленных бровей.

К столу тянулись представители от деревень, снимали вареги, сморкались, задирали полы, изгибаясь, из-за трех одежин доставали мандаты: все законно — обществом посланы. Вкатилась завернутая в ковровую шаль фигура, руки растопыркой, концы шали пропущены под мышками, на пояснице узел. Из поднявшейся шалашом шали бубнит что-то.

— Эй, эй, рассупоньте-ко, бабы, мужички-и!

Выскочил артельный человек Степанко-портной, вертанул фигуру на месте, грохнул хохот. Пойми попробуй. Вроде на веселье наладился народ, не на драку.

Петр к сельской публике привычен, подсел к солдатам: откуда? Есть ли кто из Питера, Екатеринбурга, иных больших городов? Из этих надежнее найдешь сочувствующих большевикам. Вроде есть. Да и вчерашние мужики держатся табунком.

Фигуру освободили от шали. Оказалась, бабища. Пунцовая, круглая, что ступа, не в обхват. Из таких, что мешок-пятерик вскинет на спину и не ойкнет.

Зубоскалы опять насели на Фрола, который сидел на краю скамейки, поглаживая белую, как облупленное яйцо, лысину.

— Эй, Фрол, невеста прикатила.

— Да что вы, мужики, я женатой, — выкрикнул тот на серьезе.

— Ничего, старуху продай.

— И даром ее у него не возьмут. А вот Аграфена-то на сметане сбита.

Аграфена повела злой бровью.

— Сбита, да не для Тита, — и пошла к Сандакову.

— Ты чего, тетка? — уперся взглядом в нее Сандаков Иван,

— Как чего? Выборная!

— Откуда ты? Мандат есть? Покаж!

— Мне наказали, — доставая из узелка бумагу, выкрикнула Аграфена, — чтоб антихриста не примать. Как жили деды, так и жить безо всякой коммунии. Так вот...

И пошла, раздвигая толпу неохватной грудью.

— Аграфен, а бают, при коммунии какого хошь мужика выбирай. Любо ведь, — выкрикнул Степанко, мужик несолидный: брови торчком, усишки торчком.

— Погоди, погоди, — оборвал Сандаков. — Хватит трепаться. Вот зачнем голосовать, тогда...

— Зелье-баба, мельникова вдова, — пояснил Митрий на ухо Филиппу. То, что бойка, и так видно. От такой реву и визгу будет. И сама вой затеет и подпеть сумеет.

Наконец уместился народ. Нечесаные головы, телячьи треухи, папахи с вмятинами от старорежимных кокард, реденько — бабьи платки. Учительницу Веру Михайловну усадили сразу вперед, к столу. Пусть дело ведет. Не Пермякова же Зота сажать. Он там поднакрутит. Еще председатель Сандаков Иван первого слова не успел сказать, со стен и с потолка закапало от людского тепла. Хоть двери были нараспашку, а свежести никакой. На пороге толчется народ, в сенях не повернешься. И на крыльце, слышно, топчутся люди.

Видно, смигнулись уже между собой сидящий на скамье светленький старичок с прозрачным личиком Афоня Сунцов и языкастые мужички у задней стены. Начнут орать, не переждешь. У Капустина голос звонкий, веселый, недаром в Вятке его прозвали «живое слово», но любой голос запнется, сядет. Филипп встал, пока можно, пробился к дверям, поближе к языкастым мужикам. В случае чего осадить можно. А пока так, будто покурить.

Капустину уже подбросили вопрос:

— По текущему моменту станешь бахорить али как?

— А может без агитантов, сразу голосовать, на чем прошлый раз остановились, — выкрикнул светленький Афоня Сунцов, и у стены отдалось:

— Ясное дело. Разговоры разводить. Голосовать! Давай голосовать.

— Ризы-то зачем в Вятку забирают у попов? Комиссарам штаны шить или как?

— А вправду ли бахорят, будто девок всех заобще пользовать станут? — взвизгнул какой-то мужичонка. Заорали, завыли мужики-говоруны, протяжно заойкала Аграфена.

Сандаков прекратил бабью визготню, обрушив кулаки.

— Эй, на игрище вы собрались или власть выбирать?

Вскочил Митрий.

— Не совестно, мужики? Дайте человеку слово сказать.

Шиляева поддержали солдаты.

— А ну, ти-ха, ти-ха!

Где-то в средине вспыхнула перепалка.

— Убери копыта-те, — уязвленно вскрикнул Афоня Сунцов, налившись кровью. Рядом вскочил мужик с нервным испитым лицом. Сквозь пестрядиновую рубаху светился живот. Замахал рукой.

— Я те, судорога. Молчи! И на сходе житья не даешь!

Сандаков погрозил раненой правушкой.

Собрание гудело, пенилась застарелая злость. Вот-вот хлестнет через край, замелькают кулаки, поднимутся на дыбы лавки.

Вера Михайловна теребила опущенный на плечи платок, ресницы таили влажный блеск глаз. Рдели пятна на щеках: как нехорошо, люди приехали из Вятки, а их слушать не хотят.

У Капустина на острых скулах поблек мальчишечий румянец. Дело заваривалось круто.

Сандаков Иван, тряхнув «Георгиями», выхватил револьвер и бухнул им о стол:

— Кто станет орать, тому этой штуки не миновать! Ты чего орешь?! — рявкнул он, наливаясь кровью.

Сначала наступила тишина, потом поднялся визг. Кое-кто хлынул к выходу: нам тут делать неча.

— Ты брось, Сандаков, не старо время, — обиженно выкрикнул один из говорунов, но к нему пробился Филипп и каменно встал сзади.

Взнуздал-таки Сандаков собрание.

И тут заговорил Капустин.

Филипп несчетно слушал речи Петра и втайне гордился тем, что тот умеет говорить и зажигательнее и понятнее многих признанных в Вятке ораторов. Он много раз пытался, но никак не мог угадать, с чего начнет и как кончит свою речь Капустин, хотя слушал и дважды и трижды на дню. И чаще начинал Петр с того, что Филипп сам видел, но как-то значения этому не придал.

Тут начал Петр с того, как в школе встретили отца Виссариона и почему тот держится за закон божий.

— Да потому, что закон этот старорежимный. И такому закону под крылышко норовят все, кто против Советской власти, кому, ох, как не хочется терять и угодья, и мельницы, и лавки, капиталы, нажитые на поте и крови мужицкой. Заслушаемся мы таких законоучителей, дадим слабину и — пойдут они гулять нагайками да шашками по рабочим и крестьянским спинам. И уже гуляют и гуляли. И Каледин, и Дутов, и другие генералы, атаманы, которые никак не могут забыть сладкое житье при старом праве.

Давно уже стих шорох ног, кашель и чихание, затихли даже самые шумные бузотеры, стоящие в дверях. Распрямились крутые спины мужиков, подперев щеку, влюбленно смотрел на Капустина Митрий, Сандаков Иван хмурил брови и, полуоткрыв рот, забыв, что надо писать, засмотрелась Вера Михайловна.

Капустин знал, какие вопросы обычно подбрасывали на собраниях, и знал, что здесь они будут наверняка, поэтому старался незаметно ответить на них.

Подобрели те, что пришли настороженными, насупив благостное личико святого, спрятал взгляд Афанасий Сунцов, поджала губы мельничиха Аграфена.

Приникли к окнам люди, безнадежно опоздавшие, застили свет. Сторожиха принесла лампешку, положившую на лица желтые блики.

Капустин кончил говорить, и солдаты ударили в ладоши, их поддержали остальные. Рьяно хлопало собрание. Но Филипп знал: это было обманчивым. Другой хлопал для отвода глаз. Все покажет голосование. А говорил Петр сегодня, пожалуй, получше, чем когда-либо.

— Теперь пущай мир скажет, — выкрикнул взъерошенный солдатик.

Вскинув по-апостольски руки, поднялся Митрий Шиляев. Видимо, не загодя придумал свои слова, а сказал, что вскипело здесь. Не говорил, а будто суслом поил. Всех хотел сделать согласными.

— Я, к примеру, сердцем всем поворачиваюсь к Советской власти. И не только сердцем, мужики... Хлебом мы должны подмогать. Правильно тут товарищ Капустин сказал, и я так уразумел. Коли хлеба мы, мужики, не дадим, заумрет голодом Питер и другие какие города. И тогда офицерье разное, помещики всякие их за глотку схватят. А голодному много ли надо. А потом и нам будет плетка да кнут. Тот же конец. И выходит, что без пролетарьяту нам некуды. За него держаться в оберуч надо. И потому, мужики, закончить я так могу: да здравствует святая троица — крестьян, рабочих и солдат! Вся власть мозолистым рукам!

Мужики загудели.

Сандаков Иван одобрительно крикнул:

— Вот сказал так сказал, не как тюха-матюха да Колупай с братом. Ну, а теперь можно и голосовать. Раз никто больше высказаться не хочет.

Митрий сел весь сияющий радостью. Наверное, казалось ему, что после этой речи люди все уразумели. Да не так это бывает.

— Ну как, товарищи, голосуем за рабоче-крестьянскую власть, которую тут нам обрисовал товарищ Капустин, или за буржуев, которые сидели у нас на горбу? Кто за рабоче-крестьянскую власть, за Советы, подымите руки.

— За голодранцев рук не подымем, — выкрикнул кто-то из дверей и унырнул за спины.

Неуверенно поднялась одна рука, другая.

Вдруг взвизгнула Аграфена:

— Теперь вам на ладошки-те будут ставить антихристову пече-еть!

— Эй, не разводи контру! — прикрикнул Сандаков Иван, но много рук опустилось.

Сандаков взболтнул лампешку. В ней керосину уже не было, позванивали соринки. Фитиль весь почернел от нагара, и огонь, напустив полное стекло дыма, душил сам себя.

Петр что-то сказал Сандакову и поднялся.

— Тут темно, тесно, много народу не попало в помещение. Пойдемте голосовать на улицу.

Собрание взбудораженно загудело. Взопревшие, будто с банного полка, повалили люди на улицу, жадно хватая воздух.

Нехотя растворилась дверь, и Капустин с Сандаковым выбрались на хлипкий балкончик. Филипп стал позади них. Солнце уже уходило за крыши домов. Надо было торопиться, покуда светло.

Внизу ровным лесным гулом шумела толпа. Вдруг из частокола оглобель опять выкрикнул голос:

— Долой! Нам голодранской власти не надо!

И в толпе загудели, закричали голоса: долой! «Неужели все напрасно? Скорей бы Сандаков говорил», — мучился Филипп. Вдруг зазвенел голос Петра:

— А ну, кому нужна Советская власть, отходи вправо, кто против — налево.

Толпа колыхнулась вправо. Ни одного человека не осталось на месте, никто не двинулся влево.

— Ур-ра! — гаркнули снизу солдаты. В это время над головой Капустина жалобно, по-комариному, пропела пуля.

— Слыхал? — крикнул Сандаков и матюгнулся.

«Из винта ударили», — понял Филипп и скатился по крутой лесенке вниз, бросился в гущу подвод. Да разве чего увидишь? Крестьяне запрягали лошадей: пока видно, проскочить через лес к своим деревенькам, оживленно перекликались.

Мужик в распахнутом, будто белка-полетуха, тулупе кричал соседу:

— А хитро приезжой-от повернул. На виду-то кому хотца в одиночку стоять или супротив всех. Молодой лешой, а сноровистой.

* * *

Обратно к Митрию валили шумной гурьбой. Сандаков Иван, теперь председатель волисполкома, смущенный Митрий, Степанко, солдаты.

— А я уж думаю, буду вкруговую всех опрашивать: за новую власть или за старую, — кричал Иван. — Может, мол, так наша возьмет.

— Завяз бы, — уверенно сказал Петр.

— Оказия, пошто меня-то выбрали? — радостно удивлялся Шиляев. — Есть мужики поязыкастее. Гораздо поязыкастее.

— Теперь не один язык, дело надо, — ответил Капустин, тоже возбужденный, радостный.

Глава 6

Когда едешь ночью средь черных лесов, среди невидных во тьме луговин, по зернисто мерцающей дороге, весь интерес в небе. Оно манит студеным блеском звезд. И чем дольше смотришь, тем больше их, будто кто медных опилок сыпнул туда. Филипп поторапливал Солодона, думал о звездах, о Спартаке, о том, что если поспешить, успеет к своей Антониде.

— А вот как ты считаешь, Петр, те же звезды были при Древнем Риме? — спросил он, стремясь хоть тут найти что-то общее с предводителем бунтующих рабов.

Капустин усмехнулся: опять о Спартаке речь.

— Конечно, на те же он звезды смотрел. Ведь они живут миллиарды лет.

Филипп представил себе Древний Рим. Будто едет он в колеснице. А навстречу идет Антонида. И она в римской одежде. Вот потеха.

Около скрипучей мельницы-ветрянки, на повороте в Вятку, Капустин вдруг подергал Филиппа за полу.

— Тут до моей деревни недалеко. Давай заедем, Спартак.

Филипп обрадовался, что назвал его Петр Спартаком, пересел, передал вожжи, и Капустин направил Солодона по зимнику. Он был доволен поездкой в Тепляху, тем, что собрание прошло хорошо, поэтому и надумал навестить свой дом.

Знакомая дорога. Сколько раз, возвращаясь из Орлова, шагал тут босиком: болтались за спиной на батоге состарившиеся сапоги. Отвыкшие за зиму ноги покалывала прошлогодняя стерня, щекотала молодая мурава. На пороховых вырубках запах разогретой хвои и земляники. Приятно полежать в траве. Над тобой далеко в небе медлительно, как ели, качаются султаны иван-чая. Всему этому дивишься заново, будто видишь первый раз.

Так было в детстве, которое, кажется, кончилось давно. Кончилось здесь же, в тот день, когда он отказался стоять в отцовской сумеречной лавке с аршином в руке.

— Больше я не буду торговать, — сказал он отцу.

Тот взвизгнул, схватил супонь.

— А жрать, а жрать хошь? Ишь! В Мишку пошел, в политика, — закричал он, намереваясь ударить Петра, но тот вырвал супонь. И маленький, сухой отец с бессилием понял, что самый младший вырос. Он затопал ногами.

— Пошел, пошел из дому, дармоед. Вот бог, вот порог.

Мать, тихая, замученная детьми и работой, совалась между ними, пытаясь утишить гнев мужа, унять упрямую вспышку в Петре.

Они озлобленно стояли друг против друга. Мать оттащила Петра, он пошел на второй этаж, собрал книги.

— А сапоги, а штаны чьи? — выкрикнул отец, сбивая остаток злости.

— Отработаю, верну, — проговорил угрюмо Петр и ушел из дома. Думали, на день-два. Оказалось, вовсе.

В семье он был младший. Видимо, поэтому ему больше досталось материнской ласки. Для Петеньки она припасала и сметанный колоб, и медок. Оправдываясь перед старшими детьми, объясняла:

— Махонькой он, худенькой удался.

Таким махоньким да худеньким он и остался в ее представлении. Когда Петр после ссоры с отцом, не догостив до конца каникул, уехал в Орлов, а потом подался в Вятское реальное училище, она посылала ему с оказией все, что сумела приберечь тайком от мужа: желтую бутылку оттопленного масла, которое надо доставать лучинкой, туесок меду. Когда Петр гостил у замужней сестры в соседней деревне, мать приходила, уговаривала, чтоб он вернулся.

— Отойдет сердце-то у отца, он только поначалу злобится.

Петр гладил морщинистые, в земляной несмываемой черноте руки матери, пытался объяснить, что мириться не пойдет, что торговля отца — обман.

Мать удивлялась:

— Как это обман, никто не жалобится, все по-божески. Отец-то и сам сколько работает.

Она не умела понять Петра. Слушала, кивала головой, а потом повторяла прежнее:

— Ты уж согласись, Петенька. Уж гордость перед отцом-то сломи. Ведь вон как согласно жили.

Для него этот разговор был мукой. Петр знал, что не сумеет объяснить матери, почему ушел из дому.

— Как-нибудь потом я приду. Потом приду, — обещал он.

И пришел. Отец кашлял за перегородкой, шаркал изношенными валенками. Он поседел, сгорбился. Закрадывалась жалость к нему, но Петр не подошел. Расстались, как мало знакомые, только окинули друг друга взглядами, в которых — и боль и обида.

Потом шли два года тоскливой нужды: ржаной хлеб с водой да луковицей, истасканный до лоска пиджачишко, который Петр сам ушивал и штопал. Где только не пришлось таскаться в это время. Грузил в купецких лабазах муку и железо, переносил книги в земском складе. Знал, что от соли рубаха расползается, кирпич таскать — тоже гибель для одежды. Грузчики любили его. При нем артельщик не объегорит. Петька башковитый, глазом мигнуть не успеешь — все высчитает.

Сегодня повернул Капустин сани к родной деревне, потому что была на это особая причина. И не только та, что уже с полгода не видел свою мать.

Этой суматошной зимой, когда целыми неделями не удавалось поспать, свела его судьба с Лизой, официанткой ресторана «Эрмитаж», в котором столовались балтийцы, комиссары горсовета и прочий бездомный народ. Петр сразу заметил ее. Гордо посаженная голова, веселая поступь. В лукавых глазах и в уголках припухших губ постоянная усмешка. На легкие и тяжеловесные остроты она отвечала находчиво. Посмотришь на нее — не работа, а игра. Заливается смехом, грозит кому-то пальцем и успевает носить пирамиды тарелок. Мужики довольны. Приятно отвести душу в болтовне с красивой девушкой. А подходя к Петру, который следил за ней, затаившись под пальмой, она улыбалась виновато и даже вроде терялась.

— Какой народ шумный.

Петр провожал ее ладную фигуру, умилялся завитками волос над нежной шеей. В ушах постоянно звучал ее грудной голос, смех.

Петр терялся, когда подходила она. Был сух. Спасибо — и только. Ему казалось очень ненатуральным, если он вдруг пригласит ее в свободный вечер в электрокинотеатр «Одеон» на картину «Жена, собака и пиджак». Ведь все сразу поймут, что он ухаживает за ней. И она поймет. Просто так не приглашают. Вот если бы случилось такое: хотя на десять минут все заснуло, окаменело. Он бы тогда подошел к ней и сказал просто, что она нравится ему, что он любит ее.

Капустин мучился, видя, как Кузьма Курилов называет Лизу разными ласковыми именами, пытается обнять, подмигивает. Завидный характер. Иногда ему казалось, что он уже опоздал. Курилов вот-вот сделает ей предложение.

В тот вечер Капустин решил, что ждать больше нельзя. Он подзовет Лизу, попросит сесть за столик и скажет все. «А у нее-то, может быть, никакого чувства нет ко мне», — вдруг холодом обдала его догадка, но он все-таки пошел в ресторан.

— Лиза, я вас люблю, — сказал он. Это прозвучало неожиданно и несерьезно.

Она устало усмехнулась. Мужчины всегда находят такое объяснение своему даже внезапному побуждению. Сами себя убеждают в том, чего нет.

— Лиза, я вас люблю. Больше я ничего говорить не буду. Я все время думаю о вас. Вы...

Они тихо шли по безлюдной улице. Была оттепель, и со стрех падали капли. Капустин боялся говорить еще что-либо. Он ждал.

— Вятка очень тихий город, как деревенька, — сказала Лиза. — В Екатеринбурге шум в это время.

— Да, Екатеринбург большой город.

Лиза смотрела на него с грустной улыбкой много пожившего человека. По первым словам он понял, что Лиза хочет смягчить огорчение, но скажет о том, чтобы он не надеялся на нее.

— Я давно заметила вас, Петя. Вы такой решительный, такой умный. Я даже вас побаивалась. Вы хороший.

— Золотите горькую пилюлю? — спросил он, вдруг заразившись бесшабашной прямотой. — Тогда уж лучше сразу: не надейся — и все.

— Но, Петя. Вы...

Он повернулся и зашагал, зная, что все разбито, что он неудачник, которому уготована одна работа, только работа, речи на митингах. И, конечно, теперь он вгрызется еще больше в дела.

Он слышал за спиной быстрый постук ее каблуков, тихий зов:

— Петя, вы не сердитесь, — но не обернулся.

Дома в узкой комнатенке он много курил, не знал, как утишить свою взбаламученную душу.

«Хоть бы сказала, что любит другого или...», — обижался он. Потом пришла мысль, что он все-таки дурак, бух сразу: люблю! Нельзя так, нельзя.

А на другой день Лиза, как и прежде, порхала между исчахших пальм, игриво улыбалась и звонко заливалась смехом. Только подойдя к нему, затихла с грустным лицом.

— Извините меня за вчерашнее, — трудно выговорил он и так нажал на ложку, что она хрупнула, разлетевшись надвое.

— Я вам хотела сказать, Петя, — не слыша, что ее зовут от столов, проговорила она грустно, — что незачем вам связываться со мной, я замужем была. Я буду вам в тягость. Хорошую найдете, а я замужем была. Вы и ревновать бы стали. Да сейчас, сейчас иду!

— Я ревность не признаю, — сказал он упрямо. — Это не достойно, если любишь...

— В жизни-то всякое бывает, — умудренно проговорила она. — Ну, я пойду.

И опять расцвело лицо улыбкой, зазвенел смех.

А через час Капустин уже трясся в поезде. Ехал с продотрядом в Котельнический уезд.

Недели полторы не был он в Вятке. Все это время заставлял себя не думать о Лизе. Но думал. Вот и город. Станционные огни зеленеют светляками, шумят бестолковые толпы мешочников. Ему не хотелось идти в свою неприютную комнатушку: представилось, как докрасна калят дежурные «буржуйку» в горсовете, решил: там пересплю. Вдруг из толпы мешочников навстречу ему бросилась женщина. Он не узнал еще, но сердцем понял — Лиза.

— Что так долго-то, Петя? — сказала она, и по тому, как дрогнул голос, он догадался: ждала и думала о нем. Их толкали сундуками и пестерями, ругали, а они стояли. Лиза, встревоженная, покорная, подняла к нему лицо с ресницами, опушенными куржевиной. Петр смотрел в ее глаза, и ему казалось, что забитый снегом перрон медленно кружится.

* * *

Солодон летел, взметая снег. Студеным серебром сияли в лунном свете поля. Была такая же ночь. И ехал Петр радостный, ехал, чтоб рассказать о Лизе: матери больше всего обижаются, когда, женившись, дети не поспевают сообщить им об этом.

Промелькнул реденький осинник, санки выскочили к каменному двухэтажному дому, сутуло стоявшему углом к улице. Вот он, отцовский дом!

Петр постучал в раму. В доме, видимо, еще не спали. Желтел свет в большой обедельной.

— Петенька, миленький, приехал, — запричитал в ограде дребезжащий голос, и у Капустина сдвоенно ударило сердце. Мама. Обнял, прижал к груди. Похудела, изволновалась, плечи костлявые. Умиленно узнал запахи закваски, печи, которые всегда исходили от матери.

— Ну что ты, не плачь, ведь приехал я, — бодро проговорил он. — Кто дома-то?

— Все спят. Мы со стариком вот уснуть не можем. Все про вас-то думаю. Ладно ли?

Подошел к Капустину дряхлый пес, обнюхал сапоги, признал в нем своего и преданно ткнулся по давней привычке в колени, излизал руки.

— И ты, старый, узнал меня, — обрадованно потрепал его Петр за уши. — Я ведь тебя еще щенком помню. Ну, пойдем, Филипп!

В доме было все таким, каким бывает в обычных деревенских избах: широкие лавки вдоль стен, полати, корчаги с водой в кути, сарайный сумрак. Только застекленный буфет да стулья говорили о том, что люди живут зажиточные.

Мать суетливо щепала лучину, вздувала в печи огонь. Отбежав от шестка, смотрела на Петра.

— Забыл ты нас совсем, Петенька. Забыл.

Петр думал о том, что скажет матери о Лизе, когда все уснут. На людях об этом говорить не хотелось.

— Ну что ты, мама, — разводя руками, оправдывался Капустин. — Теперь не до поездок, вот по пути случайно завернули.

— Ты уж, бают, больно вкруте приступаешь. Поостерегся бы маненько. Народ ныне вон какой!

— Ничего, ничего, — стаскивая скрипящую, как крепкий капустный вилок, кожанку, успокаивал ее Петр. — Это вот товарищ мой, Филипп. Он тоже сказать может: все у нас хорошо.

Петр был в, заношенном, с ряской на рукавах пиджаке, мать сразу это заметила.

— Обносился, жданой. Похудел-то как и вырос вроде.

В длинной комнате с огромным, как в солдатской столовой, столом, восхитившим Филиппа, около бюро с башенками колдовал над счетами сухотелый, птичьего склада старик в засаленных, потрескавшихся, как земля в зной, валенках. Он чем-то неуловимо был похож на Петра.

Старик снял оловянные очки, негостеприимно спросил:

— Пожаловал все-таки? Ну, здорово!

— Здравствуй, — сказал Капустин, и у него еще больше обтянулись скулы, глаза сделались колючими.

— С плохим али добрым пожаловал? — подходя шаркающим ревматическим шагом, сказал старик. — Давно не был, так, поди, с добром приехал?

Да, он был совсем как Петр, такие же упрямые брови, прядь волос и подбородок, наверное, такой же, клином. Но его закрывала борода.

— А вас как зовут-величают? — неожиданно метнул он взгляд в сторону Филиппа.

— Спартак его зовут, — сказал почему-то Капустин.

— Жид али немец?

— Человек, — обиженно ответил Филипп.

Мать бесшумно расстелила на столе скатерть, носила то чарушу с нарезанным хлебом, то плошку с растопленным маслом, то блюдо щей, словно спешила отвлечь мужчин от чего-то.

— Ну ладно, поешьте исплататоровых щей, — пригласил старик.

Петр запальчиво вскинул голову.

— Я мать хотел увидеть.

— Не слушай его, Петенька, — клушей кинулась мать. — И вы, Филиппушко, садитесь. Вот яишенка, сметанка, маслице. Жалко Афонюшки нет жданого. Где-то в Орлове мается, комиссарит. А то бы вместе повидались.

Петр ел мало и торопливо. После еды мать хотела отправить их спать по крутой лесенке на второй этаж, куда вход закрывался западней, но старик опять задиристо бросил сыну:

— Вот я что понять тщуся, Петр Павлович, пошто хороших-то хозяев зорите? А-а? Всех умельных хозяев под корень!

— Это кто умельные?

— Да вон у Нелюбина лавку отобрали, рогожное дело у Федора Хрисанфовича отняли.

— Вон ты кого считаешь хорошими хозяевами! А по-нашему это мироеды, капиталистики! — ответил внешне спокойно Петр,

Только под тонкой кожей на скулах шевельнулись желваки.

Скрипнула дверь, и через порог шагнул одышливый мужик с белым, будто из теста, лицом, брюхо ковригой. Поклонившись, он тихо сел в заднем сумрачном углу, ухватил пальцами большую, как горошина, бородавку на щеке.

— Ох, сну нету. Думаю, кто это подкатил. Уж не Петруша ли. Зашел вот.

— Вот он мироед-от, явился, — с веселой злостью крикнул старик и хохотнул. — Ты, говорят, Федор Хрисанфович, мироед?

— Мироед, мироед я, — согласился тот вялым голосом.

Филиппа начинала злить задиристая крикливость старика Капустина. Каверзный. Еще попортит кровь.

— Вишь, Федор Хрисанфович, последыш-то у меня какой. И Мишка такой же был, царство ему небесное. И Афанасий такой. А из чего чего вышло? Сам не знаю. Зря, наверное, учил. Думал, грамотным легче считать будет, когда за прилавок станут, когда годики меня согнут. А они нос в сторону от торговли. Далеко яблоко от яблони укатилось, далеко.

Петр со скукой поглядывал через окошко в черноту ночи. Пропадало светлое легкое настроение. Филипп удивлялся толщине стен: как крепость, пушкой не пробьешь, и думал, что зря они заехали. Время шло томительно. И вроде нельзя оборвать старика: в гостях за столом сидят, угощаются.

Мать с болью и страхом смотрела на Петра, пыталась усовестить мужа:

— Что уж ты при гостях-то?

Но тот цыкнул на нее, и она послушно отошла.

Отец, шаркая валенками, подходил к Петру, заглядывал в студеную голубизну глаз, допытывался:

— Так ответьте мне, пошто такой водокрут да раззор идет по земле? Пошто хороших хозяев зорят? Мне самому что, канули годики, как камушки в омут, я скоро для своего последнего дома доски строгать зачну. Пора уж. Трудов жалко.

Петр долго не отвечал. Видимо, не хотелось ему сегодня спорить с отцом, видимо, обо всем этом уже не раз было говорено. Но старик наскакивал, требовал ответа. И сидел тут еще рогожный заводчик Федор Хрисанфович, заведение которого испускало последний дух. Он может иначе понять: нечего Петру и сказать.

— Происходит то, что должно произойти, — глухо сказал Капустин, — экспроприация экспроприаторов. А попросту так: у всех, кто наживался на чужом поте и крови, имущество конфискуется, передается в народную, общую собственность.

Отец как будто этого ответа и ждал, вскинул высохший палец,

— Ну, вот, вот, — схватился он, — лавки у меня, Петр Павлович. Чем я их нажил? Горбом своим. Вот этим горбом, — и ударил себя по худой костлявой спине, к Филиппу повернулся, чтобы он тоже видел, какой у него «горб». — Сколько лет по мелочи щебенькал, съестным с воза на ярманках торговал, игольным товаром. Мерз, как бездомная сука. А копеечку к копеечке клал. Кровные свои, не исплататоровые. А теперь вот на. Все это я отдать буду должон всяким рукосуям, голытьбе. Свое кровное. Контрибуции должен платить.

Петр, рассматривая длинные крепкие пальцы, ответил без запала:

— Не только кровное. Ты работников держал. Ты дороже продавал, чем покупал. Это тоже скрытая эксплуатация.

Старик зафыркал, торопливо заходил по избе, потом сел, сказал спокойнее:

— Ну, все проедите, спустите все наши капиталы, а потом-то как будете жить? Погибнет Россия-то. Голову отрежете, ноги сами отвалятся. Кормить-то кто станет? Неуж те нишшонки, которым все это достанется? Неуж...

Петру, видимо, надоел этот спор. Он встал и, напрасно выглядывая в окно, так же спокойно сказал:

— Россия не погибнет. Россия передовой страной станет. А революция всех должна уравнять, эксплуатацию полностью ликвидировать. — Тон у него был такой, словно он объяснял что-то очень уж простое.

Наверное, все-таки хитрили старики. Все это они понимали, только грызла их, как неизлечимая хворь, обида. Хотелось ее сорвать.

А Петр отвечал, растолковывал. И было бы кому — своим классовым врагам. Правда, один-то был отец. И это Филиппа смущало: отец все-таки. «Трудное у Петра положение».

— А всех не уравняешь, — опять задирался старик. — Беден кто? Да тот, кто глуп, ленив, хозяйствовать не может. Ума таким не прибавишь. Ковшом положено, а ведром убавлено. Справный хозяин умельно живет.

Петр зло усмехнулся.

— Хорошо ты подвел. Выходит, мудрецы тут все вы. Что ж тогда до нищеты страну довели? Не ум, а жадность к копейке — вот весь ум.

Старик даже как-то приободрился, казалось, пошел в наступление.

— Не-ет. Не деньги. Не нажива. Это дело второе. А первое-то ум. Везде сметка да ум. Разве умный станет все раздавать да транжирить? Нет! Так зажитку не станет. Умный копеечку к копеечке лепит. А денежка на камешке дырочку вертит...

— Это ты правильно сказал, — одобрил его Петр. — Деньги деньги родят. Известный закон капиталистического производства. Это политэкономия давно знает.

Вплел свой бабий голосок рогожный заводчик Федор Хрисанфович. Он как будто Капустина-старшего осуждал, будто сторону Петра держал. Хитер, старый лис.

— Что уж это ты, Павел Михайлович, — начал он, — все хулишь да хулишь. Большевики ведь не дураки, далеко не дураки. У их и губа не дура. Вот в Тепляшинской волости, бают, пир горой подняли и цельные воза добра увезли, даже ризу у отца Виссариона прихватили. Да церковного добра воз.

— Никакого добра они не взяли, — обрезал Капустин. Но Федор Хрисанфович будто не слышал.

— Есть у них своя выгода, есть. А еще в селе Черная Гора такое устроили... — и, мотнув головой, хохотнул. — Ой, смех и грех.

Петр сердито отодвинул табуретку.

— Не могло этого быть. Выдумка!

— Нагольная-то правда горчит, — выкрикнул старик Капустин.

Федор Хрисанфович боровком перекатился с дальней лавки поближе к столу, опять ухватился за любимую бородавку. Губа дернулась, как у зайца. Видно, ухмыльнулся. Сказал все тем же слабым голоском, будто что хорошее советовал Капустину:

— А ты узнай, Петенька, узнай. Давеча заходил ко мне мужик оттоля, из Черной-то Горы. Главной-от, Курилов али как, будто и красавиц затребовал и бражки.

Капустин покраснел. Подошел к самому окну, провел пальцем по стеклу. Стекло издало противный визг.

Федор Хрисанфович почти с лаской смотрел на Петра.

«Ух, змея, — подумал Филипп. — Этот пострашнее старика. Этот бьет прямо под сердце, да еще нож в ране повернуть может».

Потом злость его перешла на Курилова. «Обманул, значит, не уехал в Вятку, — и он заерзал на лавке. — Хватит разносолы разъедать. Уши тут развесили. Вздремнуть да чуть свет в Вятку».

Наконец Петр повернулся к отцу и Федору Хрисанфовичу, проговорил глуховатым голосом:

— Советская власть в губернии всего четвертый месяц. Управлять нас никто не учил. Жизнь вот учит. Но скоро научимся.

Филипп отвернулся, тоскливо взглянул на гроздь дряблой рябины, положенную между рамами. Не так, пожалуй, сказал Капустин. Зачем сознался-то, что неправильно иной раз делаем. Разве можно говорить об этом?

Федор Хрисанфович совсем разомлел, губа дернулась по-заячьи, тихо проговорил:

— Кабы знать, Павел Михайлович, что выдержит ихняя-то власть, я бы тоже ведь в партию Петину записался. Нарочно бы поступил. Поездил бы, потряс толстопузых. А почет-то потом какой бы стал за это. Как бы знать вот...

— Не береди уж ты болячки у него, — с издевкой заступился старший Капустин за сына.

Филипп не видел еще таким Петра. Тот резко повернулся, подошел почти вплотную к Федору Хрисанфовичу и с ненавистью сказал:

— Если б тебя, Федор Хрисанфович, или вроде тебя мироедов принимать стали в нашу партию, я бы немедленно из нее вышел. Не для таких наша партия. Понятно? — и кинул Филиппу. — Поговорили вроде. Едем!

Мать хватала Петра за рукав, всхлипывала.

— Куда в ночь такую. Старик, старик, да ты что с ума спятил, родного сына из дому выгнал?!

Старик молчал, сутулясь за столом.

Петр через силу улыбнулся:

— Потом, потом как-нибудь заеду, мама. Не плачь, — и погладил ее сутулую, согнутую работой спину.

Филипп с удовольствием тронул жеребца. Сразу надо было ехать, не слушать стариков.

* * *

Филипп гнал Солодона. Жеребец бежал зло. Солодянкин радовался спорому бегу саней: ему вдруг показалось, что он еще поспеет на уголек к Антониде.

Вот замерцали редкие огни Вятки, в пригородных деревнях уже перекликались петухи. Утро было где-то близко, но Филипп все-таки пошел в условленное место. Конечно, Антониды там не оказалось. Он подошел к ее дому и долго глядел в слепые окна. Почему-то приятно было так стоять, охранять от чего-то неведомого ее сон.

Потом пришла в голову шальная затея дождаться Антониду, и Филипп до серого рассвета пробродил по горбатой улице, дивясь тому, что никогда не замечал раньше диковинной морозной росписи на тополях. Каждая веточка, даже самая махонькая, не забыта, украшена.

Филипп, кажется, ознобил щеку, но дождался: Антонида, еще теплая со сна, выскочила в распахнутой шубейке с коромыслом под мышкой, ведрами на руке и, разбежавшись, катнулась по заледеневшей тропе к колодцу. Здесь и попала в Филипповы истосковавшиеся большие лапы.

— Ой, лихо мне! Филипп! А я почему-то так и думала, что увижу тебя, — замерла она. Потом схватила его за руку и увлекла в сараюшку. — Тятя сейчас пойдет. Ох, он озлился, что с тобой я ходила.

Утренний неурочный поцелуй опьянил Филиппа, добавил бесшабашной удали. Он не пошел домой, а сразу отправился в горсовет. Спать он не хотел и не мог.

Глава 7

В общей комиссарской приемной горсовета висело строгое напоминание: «Все члены РСДРП (большевиков) должны пройти военное обучение (строевые занятия, стрелковое оружие). На третий случай неявки не подчинившийся партийной дисциплине подвергается суду партии».

Филипп и Антон Гырдымов имели самое близкое касательство к этой бумаге, потому что Антон вел строевые занятия, а Филипп показывал устройство пулемета «максим». Гырдымов безжалостно школил мешковатых текстильщиков с булычевской фабрики. Сам с шиком, по-фельдфебельски тянул ногу, когда обучал строевой шагистике, и с учеников требовал безупречной выправки.

На Сполье мозгло. Студеный сиверко нагоняет на лица лиловые румяна, а гырдымовские ученики в поту. Трубный голос истового строевика с растяжкой запевает команду и вдруг коротко обрывает. Антон делает это с шиком. Ему самому страх как глянется выпевать команды. Он пятится перед пестрым строем, усердно трамбующим снег своей тяжкой обувью, и без конца повторяет: «На пле-чо! К но-о-ге!»

Филипповы ученики злорадно ухмыляются:

— Ишь, как в Семеновском полку. Ну и Гырдымов. Ему попадись!

У Филиппа народ, связанный с железом, — из мастерских, из паровозного депо и комиссары горсовета. Сам Лалетин почти ни разу учений не пропустил, Капустин с председателем городской коллегии самоуправления Трубинским ходят.

Сегодня отрытие пулеметного гнезда, изготовка к стрельбе. Одни долбят лопатами мерзлую землю, остальные ложатся к пулемету, а потом все наоборот: первые к пулемету, остальные рыть гнезда.

Филипп обычно не больно речист: «Ну, вот это кожух, вода тут, чтоб ствол не грелся. Это щит. Понятно для чего». А сегодня разговорился о том, что в первую голову надо найти позицию для пулемета. И поставил в пример Спартака. Как тот позицию выбирал.

— Если бы был у древнеримского Спартака хоть один пулемет да найти бы там удобную позицию, можно было бы всех патрициев вчистую скосить, пусть их и сто тысяч. И, конечно, социализм там допреж нас бы получился, — сказал он.

Филипповы ученики улыбались. Все знали о его любви к Спартаку. Многие, забыв имя и фамилию, с легкой руки Капустина окрестили его Спартаком. Он не противился: Спартак-то покрасивей, чем Солодянкин.

Занятия шли бойко. Почти все бывшие солдаты. Василий Иванович Лалетин отбухал в армии лет пять. Правда, давно, однако сноровки не потерял. Умело ложится к пулемету, умело закладывает ленту. К стрельбе готов. Только нажми гашетку.

— Эй, Василь Иваныч, бороду не зажми, — гудит Алексей Трубинский.

— Зажал уже, — кричит Капустин.

— Тише вы, бесы! Я ведь человек военный, «Канареечку» певал и чечевицы не с ваше съел. Вот ты, Петруша, чем над бородой смеяться, сам покажи свою успешь.

У Петра дело идет похуже. Нет той сноровки, как у Лалетина, но название пулеметных частей он схватил на лету и иногда подсказывает самому Филиппу. Памятливый.

В штаб Красной гвардии поднялись мокрые, хочется курить и есть. Филипп поставил на гудящую «буржуйку» пегий чайник. Можно кипяточку пошвыркать для согрева. А то после этого еще на партийный суд идти. Филиппа, как сочувствующего большевикам, тоже звали. А пока он пулемет вычистит.

— Нет-нет. Это не дело, — отстранил Лалетин его руки от «максима». — Ты, Спартак, требуй с нас, чтоб вычищено было оружье. Оставим так, а вдруг песку щепотка попадет. Заест. Ну-ка, кого назначишь?

— Можно я? — вызвался Капустин, сбросил тужурку и вместе с Ильей Лалетиным, братом Василия Ивановича, принялся за дело.

Конопатый чайник заплевался, застучал крышкой. Хорошо попить кипяток с солью. Если б еще хлебца...

Трубинский ходит с жестяной кружкой в руке. На исхудалом теле болтается землемерская тужурка. Говорит, землемерил до революции. Заросший кадык вздрагивает, когда Алексей втягивает кипяток. Горячо.

Трубинский — человек безотказный: и в газету пишет про очистку города, и речи держит о мировой революции.

— Работа у меня на работу налезла, — жалуется он, — и очистка снега, и ямы выгребные, и пастух — все теперь моя забота.

Василий Иванович по-малярски сидит на корточках около стены, в разговор не вмешивается. Поманил пальцем Филиппа.

— Искурился я весь. Нет ли?

Филипп вытряхнул из кисета махорочную пыль, протянул щепоть Лалетину.

— Нет, последнее не беру.

Все-таки они разделили табак на две соломенно тонкие цигарки и курили до тех пор, пока не стало палить не чувствительные к огню пальцы.

— Я что тебе хочу сказать, Филипп, — остро глянув, сказал Василий Иванович. — Вот ты сегодня про Спартака рассказывал. И что пулемет бы ему сильно помог. Хорошо это у тебя получилось. И еще сказал, что Спартак бы социализм допрежь нас сделал.

— Ага, если бы ему пулемет, — убежденно сказал Филипп.

— А какой социализм-то? Не думал. Маркс говорит, что касаемо этакого социализму, так утопический был бы социализм, незаправдашний. И почему, все поясняет. Не читал ты ничего про это?

Филипп покачал головой. Хитрый Василий Иванович. Уже все его слушают, а он будто одному Филиппу толкует.

— А надо бы нам учиться, читать. Мы и хлопаемся-то зазря, не то иногда творим оттого, что не знаем, как. А не знаем, потому что не читаем. Вот сейчас пойдем Кузьму Курилова судить. За пьянство, за поборы, за разбой, за гульбу. У нас новая власть. А разбой — это никакая не власть. Власть рабочих и крестьян называется, значит, для работы, для дела должна все условия приготовить. Он же у нас бедокурит.

Извольничался он. Он и про революцию-то думает не так, как надо. Вот за это на деле-то и судить станем. У него в башке одно: бей-круши! А делать когда? Кто делать-то станет? И не один Курилов такой. Вот мил человек, каждый из вас, кто в ремнях. По ним сразу видать — комиссар. А вот ремни-то сними, так останешься ли комиссаром, а? Об этом надо подумать, останешься ли? Надо так, чтобы душа была комиссарская, а не одежда. А тут и почитывать надо, надо почитывать, мил-человек...

Солодянкин хотел сказать, что он читал. Было дело, читал. «Коллекцию господина Флауэра». Но это так. А было дело, читал даже «Капитал», да ничего не понял. Вот кабы кто пояснил... А ремни. Ремни выдали ему.

В это время застонали ступени, ввалился Антон Гырдымов со своими вспаренными от ходьбы учениками, с порога закричал:

— Ну вас тут с три лешего. Рано вы кончили.

— Рано кончили, да много успели, — откликнулся Трубинский — и чаю вон напились. С сахаром не хотели, так с солью.

Сбил Гырдымов разговор.

* * *

Партийный суд над начальником летучего отряда Кузьмой Куриловым начался речью Капустина. Хмуро сидели за столом Трубинский и Лалетин. Большевики многие прямо с работы: лица в чаду и тростяной копоти. На отдельном стуле в виду всех разместился Кузьма. Серебряные галуны пообтрепались, лицо сердитое и усталое. Он крутил в испятнанных татуировкой руках бескозырку и исподлобья поглядывал на сидящих в комнате. Сегодня Кузьма рассуждал наедине сам с собой вполне трезво и решил, что бояться надо больше других Петра Капустина. Этот молодой, жизни не знает. Он стоять станет на одном, в сочувствие не войдет. Пообтертый жизнью человек бывает куда сговорчивее: сам в грехах побывал. А этот спуску не даст.

Хорошо, что на собрание пришел Юрий Дрелевский. У него был Кузьма правой рукой. Этот своего не подведет. Повеселело на душе.

Капустин в распахнутой тужурке размахивал рукой, словно отесывал лесину.

— В Тепляху мы приезжаем — море разливанное. Пьют, гуляют. Договорились, что немедленно отправятся в Вятку. А они добрались до Черной Горы и там принялись куролесить. Какой это начальник отряда?! Да это пьяница! Он позорит нас! От него один вред. Теперь во всех окрестных селах говорят: вот какие большевики, у попов ризы себе на штаны забирают, всю самогонку выпили. — Остановился и добавил тихо: — Выгнать его из начальников отряда — и баста. Он и в Вятке только тем занимается, что ищет винные погреба да самогонщиков.

Кузьма Курилов вскинул кудлатую голову:

— Так он жа, Капустин, как на меня пошел. Ты, дескать, бандит, грязнишь идею революции. Матерь божия, а меня еще при Николашке в Ревеле, в «Толстой Маргарите» гноили.

Но Лалетин до конца не дал говорить.

— Сядь, Курилов. Кто еще по этому делу? — и остановил взгляд на Юрии Дрелевском, стоявшем в стороне с руками, положенными на эфес палаша.

— Да, да, я скажу, товарищ Лалетин, — близоруко щурясь, проговорил тот. Слова произносил он медленно, подбирал их. — Мы приехали с Кузьмой Куриловым вместе. Это храбрый человек. Матросы его любили. Он не раз выручал отряд.

Курилов распрямился, перестал крутить бескозырку. «Вот я какой! Юрий скажет, он не подведет!»

Дрелевский закинул рукой волосы, остановился, видимо, подыскивая слово.

— Но мне стыдно. Мне совестно, да, теперь мне совестно, что мы были вместе. Пьяница, анархист ты стал, Кузьма. Ты позоришь революционный Балтийский флот и судно «Океан», ты не можешь командовать отрядом, ты не можешь быть больше в партии. Ты это пойми, Кузьма. Пойми, пока не поздно.

Такого от комиссара юстиции, своего брата матроса Кузьма Курилов не ожидал. Он вскочил, сморщился и, махнув рукой, сел обратно. Что, мол, ты-то, Юрий! Ведь ты знаешь меня.

Вдруг выскочил Антон Гырдымов. Щетинистые волосы дыбком, глаза навыкате. В них неусмиримая строгость. Охрипшим от команд голосом выкрикнул:

— Я совсем не понимаю. Это мы что, Советская власть, большевики или купецкие учителки? Как их?

— Гувернантки, — сказал Трубинский.

— Во-во, эти гувернантки, — схватился Гырдымов.

«Ишь, какие слова знает», — удивился Филипп. Он не ожидал от Антона такой прыти. Осмелел как, выступает,

— Так, значит, мы эти. Да, гувернантки. Нянчимся. Вона комиссаров Временного правительства, заместо того, чтоб к стенке поставить, мы выпустили. Гуляйте, посмеивайтесь над нами.

Больно круто завернул Гырдымов. Ведь народный суд был, выборные рабочие судили и сами Чарушина освободили, потому как отгрохал в ссылке много лет. За революцию пострадал, а вреда на комиссарстве при Временном правительстве не принес. А врач Трейтер, тот в 1905 году ярым революционером был, на пожаре чуть сам не пострадал, а ребенка спас. Такого расстреливать не по справедливости. Были в Верховном совете другие, но те сумели удрать. Вот тут вина есть, не задержали. Алеев, к примеру, удрал, а у него рыльце в пушку, губернский комиссар Временного правительства Саламатов пять тысяч ведер спирта выпустил, хотел город споить, насолить большевикам. Таких надо бы к ответу. Эти на деле свою враждебность проявили.

Но Антон понимал все по-своему: всех надо к стенке. Без снисхождения.

Речь его ветвилась. Он уж говорил о том, чтобы снова арестовать Трейтера и Чарушина.

— Кровь не вода, — выкрикнул Трубинский, — зря лить... Верхоглядские это у тебя мысли. Всех под одну стрижку.

Лалетин и Трубинского остановил:

— Пусть договорит Гырдымов.

— И вот, — гаркнул Антон прорезавшимся вдруг голосом. — Поэтому у нас и Курилов и иные прочие бедокурят, потому как знают, к стенке их не поставят. А за такое взашей от революции и к расстрелу. Вот. Расстрелять предлагаю Курилова Кузьму.

Но вместо ожесточения гырдымовская речь почему-то сбила крутость.

— Пущай Курилов слово даст, что человеком станет, — выкрикнул с места Василий Лакарионович Утробин. — А не одумается, ужо тогда. Как, Курилов?

Тот вскочил.

— Да братцы, матерь божия, да я... — почесал стосковавшуюся по бане грудь. — Да я голову сложу.

Но Капустин отлично помнил, как Курилов баскаком налетал на деревни, как пил, требовал баб, куролесил. Он встал и так же непреклонно повторил:

— За должностное преступление, грязнение идей коммунизма, выразившееся в пьянстве, грабежах, вымогательстве и других преступных делах, предлагаю исключить Курилова из партии, просить Вятский горсовет снять его с поста начальника летучего отряда, — и сел, сцепив пальцы в плотный замок.

— Да ты что говоришь? — взмолился Курилов. — А сколько я хлеба привез, сколько буржуев вредных арестовал, саботаж прекратил... Что, это не в счет? Я революции преданный.

— Ишь, революции преданный. Больно ты ей нужен. Князь ты Галицкий, а не революционер. Люди воюют, а ты пьянку да позор разводишь, — пробасил Трубинский.

— Вестимо, князь, — откликнулся кто-то.

Словно колесо, соскочившее с оси, вприскочку, бесшабашно грохоча, катилась жизнь Курилова. Где-то должно было это колесо остановиться, если раньше того не спадет обод и не рассыплются спицы.

Почитай, год была в хмельном угаре его голова. Орал на митингах, громил винные погреба, делал что угодно. Бурлила кровь. А тут хотели его взнуздать, тут революция была голодной, подчинялась дисциплине. А где та, похожая на бесконечный праздник, которой желал он? Ту веселую шумливую революцию кто-то подменил. И с этим был не согласен Кузьма Курилов. Он хотел, чтоб опять было хмельное ликование, разлюли-малина.

— А кого я прижимал? Да контру прижимал, — выкрикнул он. Вдруг в глазах его блеснула решимость. Он потупился, опять поиграл бескозыркой. — Не хотел я говорить, — будто с трудностью выдавил из себя. — Не хотел говорить, да, знать, не обойтись. Баба тут промеж нас с Петькой замешана. Злость он имеет на меня из-за бабы. Поэтому...

Филипп еще не видел Капустина таким бледным. Петр вскочил, задрожавшим голосом совсем по-мальчишечьи со звонкой обидой выкрикнул:

— Всего от тебя ожидал, но такого... Сволочь ты. Всех по себе меряешь, — и сел, багровый от ярого стыда.

— А кто баба-то? — решительно спросил Гырдымов, готовый докапываться до самой сути. Лицо его загорелось азартом.

А кто? И так ясно было — Лиза. Нет, Филиппу совсем не по сердцу были такие раздоры. Спартак-то пошто погинул? Да потому, что несогласия начались меж гладиаторов. Этот туда, другой — сюда. Вот и получилось: каждый пер куда хотел. А Красе что, ждать станет? Поодиночке-то легче передушить. Нет, не туда пер Кузьма Курилов. Вовсе не туда.

Вдруг вышел из-за стола Василий Иванович, Слиняла с лица цыганская смуглота. Сначала молчал, потом заговорил. Вроде как-то коряво.

— Не один ведь Капустин знает тебя, Курилов. Мы тоже знаем. Не припутывай всякое постороннее. Кто летом здесь был, когда еще при Временном мы только организацию свою сбивать зачинали, помнит курсистку-медичку товарища Веру Зубареву. Чистейшей души человек, революции до конца себя отдавшая. Петр вот Капустин под ее указом первые шаги делал, Михаил Попов помнит, вместе в комитете были, Алеша Трубинский и многие, многие другие, которые тут теперь сидят.

Петр Капустин и Алексей Трубинский как-то выпрямились, стали строже. Да, они помнят.

— Так вот вчера пришло с Калединского фронта письмо. Наш дорогой товарищ Вера Зубарева погибла. Замучили ее белые кадеты. Как революционерка она погинула.

Василию Ивановичу было, видимо, тяжело говорить. Рука невольно сжимала воздух, голос дрогнул.

— Забывать мы про нашего дорогого товарища не имеем таких прав. Но почто я все это? А потому, что Вера Васильевна Зубарева так говаривала нам: подумайте только, какое счастье нам выпало. Сколько людей о революции мечтало, шло за нее под свинец и под дубовую перекладину. А мы дожили до одной революции и будем другую делать — социалистическую. Святое это дело — революция. Она на крови самых верных революционеров поднялась, на самых чистых и честных жизнях взошла. За нашими спинами десятки поколений людей, погибших за революцию.

Лалетин остановился, потянул тугой воротник косоворотки, повторил:

— Так она говаривала. Я почему это вспомнил? А потому, что изволочили мы эти слова — революция, революционер. Все за них уцепились: и кадет, и анархист. И Курилов себя революционером называет.

Я так считаю, что чистым это слово обязаны мы содержать. А такие, как ты, Курилов, что делают? Да такие паскудят, плюют революции в самую душу. Что касаемо тебя: оправдания тебе нету, хоть и в тюрьме сидел. Верно тут сказали: взашей тебя от партии надо. Я вот первый руку подымаю, — и сел с разожженным от волнения лицом.

— Правильно! — звучно ударил чей-то бас.

* * *

Филипп шел после собрания и думал о Кузьме Курилове: «Почто он вину-то не может понять? Вот посадить бы его заместо Капустина с отцом Петра да Федором Хрисанфовичем, враз бы уразумел.

Ну, и я тоже не много смыслю. Столь же смыслю. Кто последний речь держит, тот, по-моему, и хорошо говорит. Говорил Дрелевский — верно. Утробин сказал — я подумал — дельно. Надо вот самому понимать. А как такому обучиться?»

Потом Филипп разобиделся вдруг на Лалетина за Спартака. «Наговорил, наговорил, что будто я не так про социализм сказал, а ведь не пояснил тоже. Вот кабы взялся да отвеял из моей головы мякину, да показал, в чем зерно-то? Почто тот социализм хуже?»

Солодянкин был не в силах совладать с напором горьких мыслей и чувств.

Глава 8

В память Филиппа врезался суровый слог мандата:

«Предъявителю сего тов. Филиппу Гурьяновичу Спартаку (Солодянкину) поручается утеснить в занимаемых роскошных помещениях представителя буржуазии, домовладельца Степана Фирсовича Жогина и занять для себя и своей матери две комнаты...»

— Кабы не Жогины, — сказал Филипп, почесав за ухом. Он знал, что Жогины начнут попрекать его обносками и объедками, забранными комнатами. Но не скажешь ведь Трубинскому, что боишься этого? Смехотворная причина для отказа. Трубинский гудел своим низким голосом, втолковывая Филиппу:

— Ну, ты что не рад? Из подвала своего выедешь... Кроме того, нам сейчас обязательно нужно, чтобы ты въехал к Жогиным. Массовое утеснение буржуев начинаем. Если ты не поедешь, остальные могут струсить, скажут: видать, большевики ненадежно держатся, раз сами не едут. А нам, мол, и совсем тихо сидеть надо. Понял политический смысл, а?

Но Филипп все равно не загорался, не радовался.

— Ехать туда — все равно, что без штанов на муравьище садиться, — сказал он.

— Хорошо. Я пошлю с тобой Гырдымова. Он без предрассудков, не то, что ты.

— Это я в один момент, — сказал Гырдымов и даже стал торопить Филиппа.

Жогины занимали верхний этаж. Антон, как будто не впервой ему было выкуривать буржуазию, сразу двинулся в квартиру эконома. Он строго обошел все семь комнат, перепугав своим решительным видом госпожу Жогину, и наконец сказал, притопнув тяжелым сапогом:

— Вот эти вот две комнаты со всеми мебелями передаются товарищу Спартаку, а вы как буржуазные элементы должны неукоснительно отсюда убраться. Ясно?

Жогина на всякий случай взяла на руки пучеглазую собачонку и с любопытством спросила, когда придет сам «товарищ Спартак».

— Вот он, — ткнул пальцем в Филиппа Гырдымов. Выпуклые глаза госпожи Жогиной начали медленно наполняться слезами. Острый, как у стерлядки, носик сморщился.

— Степушка, — всхлипнула она, — нас опять этот несносный Филипп...

Явился Степан Фирсович в мундире с затянутыми серым ситчиком пуговицами. Кивнул головой.

— Чем могу служить?

Антон одобрительно крякнул.

— Неукоснительно отсюдова надо вам выселиться, — мягче уже, чем госпоже Жогиной, сказал он и, протянул мандат. Гырдымов любил, когда ему подчинялись. А Жогин подчинился и орлов на пуговицах затянул ситчиком.

— Ну что ж, — заключил Жогин. — Жизнь — это дьявольский процесс вращения. Не рассчитаешь — и на поворотах может ушибить.

— Оно, конечно, буржуев теперь ушибает, — заметил Антон и так пристально посмотрел в переносицу Жогиной, что она вдруг смолкла и кинулась к зеркалу. Видимо, Гырдымов продолжал читать «Коллекцию господина Флауэра».

— В общем, все ясно, — заключил Антон и пошел обратно в горсовет. Филиппу на лестнице сказал:

— Какого ты лешего с ними лимонничаешь? Злости у тебя нет. Ты им сразу тон задай. Дверь к чертовой матери заколоти.

Но Филиппу злости не хватило. Он ничего не сказал, когда, наливаясь лиловой кровью, Степан Фирсович сам перетащил стоявший, наверное, тыщу лет на этом месте буфет, снял увесистую картину с козлоногим мужиком и красавицей.

«Пусть тащит», — облегченно подумал Филипп.

После картины на стене осталось голубое квадратное, как окошко, пятно. Филипп не стал брать у Жогина ключи, чтобы закрыть дверь. Ушел. Теперь надо было сделать самое трудное: уговорить мать заехать в буржуйскую квартиру.

Когда Филипп злой вернулся сюда вечером, комнаты были пусты. В одной, правда, сиротел кособокий прожженный столик, а в другой было гулко и просторно, как в пустой церкви.

«Буржуи есть буржуи!» — решил он и принялся под стоны госпожи Жогиной заколачивать дверь. Эта работа была ему нужна позарез. Он хотел отвести душу, сорвать досаду, переполнившую грудь. Рассердила и расстроила Филиппа мать.

Он с детства считал ее бойкой и рисковой. В обиду она ни себя, ни его никогда но давала, не боялась даже городовых. Когда Филипп был еще неуклюжим щекастым увальнем и ходил в долгополой, сшитой на вырост лопотине, имелась у них корова. Из-за этой коровы Беляны Филипп перенес множество страданий.

С Беляной он обязательно попадал на глаза городовому. Тот ударял по костистому хребту коровы ножнами шашки и гнал ее в участок, наставительно говоря плетущемуся сзади Филиппу:

— Пущай матерь рубель несет.

— Где я возьму рубель? — хныкал Филипп. Но городового это не трогало.

Маня-бой поспевала вовремя. Тесня городового, она кричала:

— Что тебе травы жалко? Ты что, одну мою корову видишь?

— Не положено.

— Да как это? Вон гляди. Все пасут. Вон! Вон! — кричала она. Городовой оглядывался: действительно, везде в затравеневшем к осени городе пасли коров.

— Ну, не ори, не ори, — смирялся он, — только чтоб больше ни-ни. А то тут памятник царю-освободителю. А корова шанег сколь накладет.

Погоняя отпущенную из-под ареста корову, мать ругала Филиппа:

— И завсегда ты, мучитель, прямо под носом у него пасешь. Опять, поди, в орлянку играл?

— Да нет. Он меня ловит, — оправдывался Филипп. — А ты, мам, никого не боишься?

— А чего мне бояться, — похвалялась мать. — У меня язык на все стороны поворачивается. Могу любому в глаза сказать.

Но сегодня она потеряла свою решительность. С маху села на покрытый лоскутным ковриком сундук и опустила руки.

— Нет у тебя, Филипп, ума. Нет. Дала бы тебе своего, да у самой до обеду не хватает. Куда тебя, мучителя, леший несет? Ведь тебя первого на березе повесят. Везде говорят, что большевики долго не продюжат.

Она давно не ругала так Филиппа, потому что он считался уже человеком взрослым, побывал в солдатах. Но сегодня прорвалось.

Филипп вскочил:

— Слушаешь разных. Уже яснее ясного: везде наш теперь верх. Советская власть вот хочет бедным помогать, а ты...

— А мне чужого не надо, — уперлась мать.

— А это не чужое. Это общее, — разъяснял Филипп.

— Как бы не так, — огрызнулась мать, — общее. За это общее они потом с тебя шкуру с мясом спустят.

Филипп забегал, натыкаясь на колченогий стул.

— Выходит, не поедешь?

— Умру, а не поеду, — ответила мать.

Спартак собрал в охапку белье и сунул в мешок. Потом откинул крышку отцовского сундучка, в котором лежали старая шапка, молоток, дратва, пучок щетины, сапожная лапа и кусок грязно-желтого воска. Взял молоток, гвозди и тоже сунул в мешок. Выходя, вложил в хлопок дверью всю злость. От удара запели стекла.

Филипп был упрям. Он не пошел домой снова — за одеялом и дерюгой, хотя в новой квартире спать пришлось на полу. Подложил под себя шинель, а в изголовье мешок.

Мать появилась у него под вечер следующего дня, принесла подушку. Она осторожно обошла гулкие комнаты, покачала головой:

— Ох, Филипп, не сносить тебе головы.

— Пускай, — беззаботно ответил он.

— Пускай, пускай, повесят вот тебя на березе, — без всякого запала повторила она, шагнула к печке, почтительно рукой погладила сияющий кафель. Наверное, нравились ей эти светлые, теплые комнаты с крашеными дорогой белой краской окнами. Она вздохнула, но опять напустила на лицо недовольное выражение. Подумала про себя: «Бесшабашное ноне время. То на митингах день-деньской орали, с бантами ходили, потом спирт, как простые помои, выпустили. А теперь — нате, Степана Фирсовича ни во что поставили, собственно хозяйские две комнаты оттяпали».

— Не ел, небось, мучитель? — спросила она, наохавшись вдосталь.

— Подумаешь, не ел.

Мать засуетилась около своей камышовой сумки, вытащила запеленутый в скатерку чугунок, заманивающе ударила по краю ложкой.

— Вот я тебе сварила.

Филипп ощутил дразнящий аромат гороховицы. Его так и подмывало схватить ложку, зачерпнуть желтоватой гороховки с пустыми кожурками наверху и набить ею полный рот. Но он переглотнул слюну и, нагнув упрямо голову, остался на месте.

— Вот тут, — твердо сказал он, решив, что сумеет убедить мать, — вот тут поставим твою кровать. Сюда можно сундук. Нет, сундук лучше сюда.

— На-ко, на-ко, поешь, с маслицем она. Овсины я все выбрала, — заманивала мать.

— Вот тут, значит, будет твоя кровать, — повторил он.

— Поешь, — сказала она.

Спартак в конце концов схватил чугунок, завернул его обратно в скатерку, поставил в сумку и жестоко сказал:

— Никакой гороховицы. Ешь сама.

— Мучитель, — вдруг всхлипнула мать. — Все овсины выбрала.

Мать пыталась еще раз вытащить чугунок, но он не дал. Отвернулся к окну и стоял так, пока она, сморкаясь и вздыхая, повязывала рыжую шаль, собирала свою сумку. «Пусть помучится, раз не хочет ничего понять, а есть я все равно не стану». Мать тихо вышла. Спартак видел через окно, как, ссутулив плечи, шагает она по навощенной оттепелью тропе в своей старой, колоколом шубе, без варежек.

Подернутые серой холстиной варежки лежали на подоконнике. Филипп схватил их, хотел бежать, но превозмог себя.

«Пусть она поймет, что иногда надо и меня слушать». Мать, сунув пальцы в рукава, шла к себе на Пупыревку.

Потом он вдруг увидел под табуретом у самой стены завернутый в скатерку чугунок с гороховицей, и ему стало тоскливо из-за своей крикливости. Он взял еще теплый чугунок, поставил на табуретку и долго смотрел на него. Сколько обид единственно из-за него мать перенесла.

Она все время билась, как муха в тенетах. Как помнил Филипп, у них всегда не хватало то хлеба, то дров на зиму, то керосину. А когда умер отец, его оказалось не на что хоронить. Они пришли к господину Жогину и терпеливо сидели на кухне, слушая кухаркины вздохи. Сначала выглянула Ольга, показала Филиппу язык, но он отвернулся, шмыгнул носом. Тогда девчонка ткнула пальцем, показывая на его валенки. Филипп с ужасом заметил, что с них натекла целая лужа, и утянул ноги под стул. Теперь господа рассердятся и ничего не дадут. Вышел господин Жогин, тогда еще с черными усами, покачал головой и дал три рубля, а госпожа Жогина принесла матери узелок с обносками. Кланяясь, мать и Филипп попятились к дверям. Но на улице мать сердито плюнула и утерла злую слезу.

— Отец-то с год без всяких денег от приюта снег возил. А они раскошелились. Три рубля.

* * *

Просыпаясь утром и вечером собираясь спать, слышал Филипп на новой квартире ругань и упреки господ Жогиных, которые нарочно подходили к двери его «зала», большой, совершенно пустой комнаты. Наверное, после этого им становилось легче.

Когда приходила Ольга с мужем, Филипп невольно прислушивался. Она по-прежнему вызывала любопытство. Казалось, что был он в прошлом связан близостью с этой женщиной. Но это было так давно, что встречи те забылись, а интерес к ней остался.

Жогины наперебой шептали своему зятю, но так, чтобы слышал новый жилец:

— Тс-с, Харитон Васильевич, тс-с, у нас теперь за пазухой змея. Собственная. Сами вырастили.

Карпухин взрывно хохотал:

— Удав, кобра, гадюка?

— Гадюка, гадюка, — торопилась сказать Жогина и начинала перечислять, сколько обносков отдали они Филиппу. У Спартака сжимались кулаки: другой бы давно с такими контрами разделался, но он терпел.

— Деградация, крушение возвышенных идеалов, — доносился певучий голос Жогина. — Полное крушение идеалов. Разбой и анархия в стране. Мы революцию ждали, как невесту, мы благоговели перед ней, а они ее опошлили, опорочили.

— Бросьте, дорогой папаша, — обрывал Жогина бодрый голос поручика, — бросьте эти шикарные речи. Они и довели до этого. Есть один повелитель: казацкая плетка.

— Харитон, ты что! — прерывала его Ольга. — Ведь все слышно.

Карпухин назло кричал громче:

— Кнут, кнут нужен. А так жить — лучше пуля в лоб.

Ярый был поручик. Сильно ярый. Нисколько он не переменился.

Чаще Жогины засыпали, так и не дождавшись жильца. Из-за этого они, видимо, чувствовали себя хуже.

В тот вечер Филипп от начала до конца выслушал все рассуждения Жогина и, притушив пальцами витую церковную свечку, уснул.

Его подняла барабанная дробь в дверь.

— Кто?

— Открой!

На пороге весь залепленный снегом стоял Петр Капустин. На бровях и ресницах поблескивали капли воды. Он стряхнул снег, криво усмехнулся.

— Пришел вот посмотреть, как живешь. Есть вода?

Филипп ждал. Уж, конечно, не напиться явился Петр в ночь-полночь. Что-то случилось.

Капустин сбросил в комнате размякшую кожанку, стряхнул ее, нашел гвоздь и вдруг выругался:

— Курилов-сволочь хотел сейчас арестовать. Человек пятнадцать пришло. Опять в стельку... Видимо, погреб какой разбили. Я услышал: по лестнице идут, грозятся, через слуховое окно вылез на крышу, потом на сарай — и к тебе. Военный диктатор нашелся! Сбросили его, так он решил сам переворот устроить. Саврас без узды!

— А Лиза-то как? — встревожился Филипп.

— Так, — неопределенно ответил Капустин. Ему не хотелось рассказывать, что после суда над Куриловым он не пошел к Лизе. Такое Кузьма публично заявил! Он долго не мог успокоиться. А на другой день уехал, и, когда вернулся, ему стало стыдно идти к ней. Ведь она говорила. «А я поверил. И кому поверил, Кузьме? А разве можно верить Кузьме, не выслушав ее?» Петр чувствовал неоплатную вину перед Лизой и хотел в тот же вечер отправиться к ней. А тут Курилов.

Филипп приставать с расспросами не стал. Он по лицу Петра понял, что сидеть и разговаривать некогда, натянул не успевшие просохнуть ботинки, краги, шинель.

— Я один пойду. Тебе нельзя.

Петр кивнул.

— Узнай, были ли они у Василия Ивановича и Дрелевского. Предупреди. Если арестовали их, значит, заваруха серьезная. Обязательно проберись на телеграф, и пусть при тебе же сообщат по прямому проводу в Екатеринбург, Белобородову.

Капустин набросал телеграмму для Уральского обкома, приказ телеграфистам.

— Ну, и... — Петр замялся, — Лизу успокой. Наверное, у нее тоже были они. Но это потом, если времени хватит.

Филипп не любил задавать лишних вопросов, он нахлобучил папаху и сквозь мокрую вьюгу зашагал к Лалетину, хлюпая в снежной каше. Из-за угла скараулила его метель, сыпнула в лицо горсть снежной крупы. «Ух, погодка, чтоб ей...»

А Курилов, видать, совсем рехнулся или спутался с кем.

Днем Спартак видел Кузьму на Преображенской около дома Вершинина, где размещался клуб анархистов. Мокрый черный флаг бессильно обвис. Из окна торчит пулеметное рыло. Кузьма балагурил с гармонистом Саней Ягодой. Теперь Саня веселил анархию — мать порядка. Кузьма зачерпнул снег и, скатав комок, запустил в Филиппа.

— Богато жить зачал, не узнаешь, — и захохотал.

Филипп, изловчившись, поймал снежок, но тот разбился о руки.

— Плохо катаешь, Кузьма, — и сам слепил ком, но Курилов ускочил за двери. Снежок угодил в затылок зазевавшегося Сани Ягоды.

Может быть, Кузьма просто так заходил в анархистский клуб, а может, до чего и договорился там.

Как назло, красногвардейский отряд в отъезде. Кузьму не арестуешь, да и в губисполкоме и у начальника гарнизона он имеет хорошую закрепку. Из-за этого и велел ведь Капустин передавать тревогу в Уральский партийный обком.

Вначале Филипп пошел к Василию Ивановичу Лалетину. Он ближе других жил, и так идти было удобнее. А с Василием Ивановичем они расстались, считай, всего часа три назад, потому что ездили к Аркадию Макарову на «спичку». Тот целый праздник сладил: открывалась на фабрике бесплатная столовая для всех рабочих, а Василий Иванович хотел там сказать речь по текущему моменту перед тем, как начнется еда.

Макаров привел их к конторе. Над крыльцом алела обтянутая кумачом звезда. Сразу ясно — торжество. На фабрике Аркадий показал, как делаются спички. Сам он вырядился в белую рубаху и, чтобы воротник ее не замарать, замотался шарфом, хоть жара была в этих цехах да капало, куда попало.

— Без спичек можно вовсе погибнуть в темноте. И поскольку свет даем, решили мы назвать фабрику «Красная звезда», которая всем дорогу освещает, — говорил Макаров, обходя теплые лужи, которые образовались оттого, что дерево парили для спичек до такой поры, что оно, как капустный вилок, развертывалось по слоям.

Василий Иванович хвалил Аркадия за фабричное название, за то, что спички получаются неломкие.

Филипп был доволен, что увидел своими глазами все спичечное, хозяйство. Оказывается, не тяп-ляп и готово, а свое дело серьезное.

За одно только поругал Василий Иванович Макарова. Когда под гудок засели рабочие за столы, расхватали глиняные миски с ложками и, вся мокрая от жары и смущения, стряпуха стала разливать похлебку, вдруг что-то пыхнуло и заискрилось за окном. Все думали, что это взрыв устроила контра. А Макаров объяснил, чтоб не пугались:

— Фейерверк!

Лалетин этим фейерверком и оказался недоволен:

— Столь ты селитры зазря спалил, Макаров. Сам же говоришь, с сырьем хоть матушку-репку пой.

— Так я для торжества момента, — оправдывался тот.

Потом Василий Иванович сказал, что бесплатная столовая — это, почитай, уже как при социализме. И что такое доброе дело надо бы везде сделать, да пока сил нету. И если б Ленин узнал об этой столовой, он, может, бы похвалил и даже определенно похвалил, потому что такое-то может статься только при Советской власти.

Потом Василий Иванович передохнул, хитро поглядел на всех и спросил:

— Вот меня председателем горсовета выбрали. Как вы считаете, к чему это приравнять можно, если взять царское время?

— К губернатору, — гаркнул носатый парень.

— Ну, хватил, — оборвал его старик в холщовой рубахе. — К городскому голове, наверно.

— Да, к голове, — подтвердил Аркадий Макаров.

— Вот и я думаю, — все так же хитро глядя на недоуменные лица рабочих, сказал Василий Иванович. Филипп про себя эти разговоры не одобрил: будто похваляется. А Лалетин продолжал: — Так вот, маляр я, а приравниваюсь теперь к городскому голове. Сидят еще у нас кузнец, солдат и зольщик в горсовете, в общем, все рабочие люди. А раньше кто был в городской думе?

Посыпались фамилии. Все гильдийный народ, чистый сидел в думе.

— И вот соображайте: какая наша власть?

Потом вдруг Василий Иванович насупил брови, отставил ногу в побелевшем сапоге и стал похож на какого-то господина.

— И вот я, положим, городской голова, разговариваю с вами, с черными рабочими, кашу ем... Видано такое али нет? Как, ребята?

— Не-ет, — загудели столы.

— Городской голова с вами кашу есть сел бы? Нет, не сел бы, — заискрился вдруг Лалетин. — И говорить бы, наверно, не стал. Нет, не стал бы. Ни в жисть не стал бы. Нос отворотил бы. А я с вами каши поем.

И оглядел всех. Смотрите, мол.

Филипп уже догадывался: к чему-то опять ведет Лалетин. Хитрющий мужик. А тот уже серьезно заговорил:

— И не потому это вовсе, что я, к примеру, такой простой человек. Все дело в том, что Советская власть такая, близкая простому человеку, потому что сама из простых сколочена. И в этом ее сила. Сила, что она с народом вместе и кашу из совсемки ест за одним столом, и голодует, и бревно одно несет, если, к примеру, взять работу вашу.

И раз власть народная, своя, я думаю так: не жалко за нее и мозоль на холке набить, а если понадобится, и головушку свою сложить, потому что своего рабочего человека она не подведет.

Тут даже самые нетерпеливые оторвались от каши и ударили в ладоши. А рученьки у всех были, что дощечки. Оглушили.

Носатый парень выскочил из-за стола и потащил Василия Ивановича на скамью.

— Ешь, ешь, Лалетин. До нутра ты меня пробрал.

— А я ведь нарочно к этому разговор вел, чтоб за стол позвали, — хитрил Василий Иванович.

Аркадий ходил радостный в своей праздничной рубахе, начищенный до сияния, и без конца улыбался. Он сам помог стряпухе подтащить котел с кашей-совсемкой: больно уж ему хотелось, чтобы столовая и Лалетину с Филиппом, и рабочим понравилась.

А как не понравиться. Столы хорошие, чашки глиняные новенькие и пища. Хлеба, правда, в столовой не давали. Где его возьмешь?

Когда шли обратно в горсовет, получилась заминка, потому что у Лалетина отпала подметка у сапога. Так отпала, будто щучий рот открылся. Насилу добрались до Филиппова подвала, до отцовских чеботарских инструментов.

Прибивая подметку, Филипп с неодобрением сказал, что стыдно председателю горсовета в таких-то сапогах ходить. Взял бы экспроприированные галоши или еще что. Своя рука.

— По ноге не могу найти, — сначала вроде в шутку ответил Лалетин, навертывая портянку, а потом долгим взглядом посмотрел на Филиппа, кашлянул: — Не так надо это, Филя, понимать. Я какой начальник-то? Сегодня заправляю, а завтра мне скажут: хватит, лучше тебя есть. Опять вагоны красить стану. А наберу сапогов себе, еще чего, уйду — и будут про меня толковать: вот был Лалетин — дурак дураком и еще хапуга, себе все тянул. Есть предмет подороже обуток — совесть пролетарская! — и, надев излаженный сапог, ногой притопнул, подмигнул Филиппу. — Как ты-то думаешь?

— Ну, одни-то сапоги можно.

— Нет, я поостерегусь, — серьезно сказал Лалетин.

* * *

В доме на Спенчинской, где, как и в старое время, жил Лалетин, было темно. Филипп перешагнул в забитый снегом палисадник и поскреб пальцем в раму. Мелькнул кто-то в белом, прошлепали босые ноги в сенях, испуганный женский голос зашептал:

— Кто тамотка?

— Это я, Солодянкин, Екатерина Николаевна, — ответил Филипп. — Василия Иваныча бы. Дело неотложное, — и замер, что ответит: дома хозяин или поздно уже явился Филипп.

— Только-только уснул. Заходи, Филиппушко, — подняв крюк, сказала Екатерина Николаевна и убежала в комнату. Косник на голове был жиденький, сама она худая, ключицы выпирают. Знал Филипп: все заботы по дому, детишки — на ней. Василию Иванычу недосуг. Горсоветом да уездом заправлять дело не шуточное.

В тесной комнате широко угнездилась русская печь, ребятишки спали прямо на полу, и Василий Иванович, в исподнем, с бородой напоминавший святого угодника, осторожно, чтобы не задеть их, вышагнул к Филиппу.

Екатерина Николаевна еще добродушно удивлялась тому, каким огромным дядькой стал Филипп, а хозяин уже сообразил, что произошло неладное, заведя в куток, вопросительно взглянул в лицо Спартака.

Выходили они вместе. Лалетин отправился ночевать к кому-то из друзей, поближе к железнодорожным мастерским.

Филипп двинулся дальше. Когда выходил на Раздерихинскую, от Пупыревки послышались голоса. Кто-то крыл матом. Филипп шел, лепясь к стене, а тут вовсе замер в нише тюремных ворот. Вьюга улеглась, и от свежего снега улица посветлела.

Судя по винтовочным стволам, которые тычками торчали на фоне неба, шло человек восемь. Пронесло. Он подумал, что Курилов успел взять Дрелевского. К Спасской, где жил Юрий Антонович, почти бежал, забыв, что его может задержать куриловская братва. Он опомнился у театра: главное, передать телеграмму. Надо быть осторожнее, иначе можно все испортить.

Совсем еще молодая, недавно приехавшая не то из Питера, не то из Пскова жена Юрия Дрелевского Зигда, всхлипывая, сказала через дверь:

— Я очен, очен боюс, товарищ. Юрия нет. Он не дома. Уехал.

Прижавшись плотно к двери, Солодянкин выпытывал через щель, был ли Курилов. Вроде не был. «Ну и хорошо. Видно, хватило у Кузьмы совести не арестовывать своего командира отряда».

Юрия Дрелевского хвалили: много работает, судебное дело наладил, а он во время дежурства в горсовете, сидя около малиновой от жара чугунки, раздумчиво говорил Спартаку с какой-то торжественностью в голосе:

— Ты знаешь, Филипп, я бы лучше ушел против Дутова воевать. Там, мне кажется, легче. Там все знаешь: стреляй. А здесь я не знаю ничего. Юридическое дело. Да что это такое? Я и не знал совсем, что такое юриспруденция.

На телеграфе, едва уговорив постового матроса пропустить его, Спартак ворвался в спокойный, потрескивающий аппаратами зал. Тоже ведь здесь Дрелевский дело улаживал, когда телеграфные служащие забастовали. И хорошо, быстро уладил.

Телеграфная барышня, не выказав никакого беспокойства, отстукала что-то в Екатеринбург. Что, Филипп не знал: одни точки-черточки. Но, видимо, отстукала верно.

С облегчением уже пошел он к Лизе. Теперь, если и напорется на Курилова, — не страшно, все, что требовалось, сделано.

Лиза, видимо, не спала. Вышла в накинутой на плечи шали, смятенным взглядом окинула лицо Филиппа.

— Что с ним? Где он?

— Да все хорошо. Попить дай-ка мне, — сказал Спартак. Ждал, когда воды подаст, и рассматривал Лизу: судя по виду, жива-здорова. И он тоже жив-здоров. Но от женщины разве такими словами отвяжешься? Пришлось говорить, где он да когда пришел, да спит он теперь или нет, — только потом воды дала.

— Вот о тебе справиться велел. Курилов не был ли?

— Кузьма меня помнить будет. Я ему чуть глаза не выдрала, — зло сказала Лиза.

Да, у Лизы Капустиной был твердый характер. Могла она после всего, что сморозил Кузьма, и глаза ему выдрать.

* * *

Через два дня приехала комиссия во главе с председателем областного Уральского Совета А. Г. Белобородовым. Все оказалось куда хуже, чем думали. Отряд уральцев арестовал начальника гарнизона, военкома, заместителя предсовнархоза, председателя губисполкома. Кузьму Курилова арестовали в ресторане. Отбиваясь, он повалил пальму, разбил столик. Это была последняя забава бедового балтийца. Наверное, и тогда не подумал он о том, как горько отольются ему его озорные проказы. Усолело в нем это буйство.

В постановлении Уральской чрезвычайной комиссии было потом написано об арестованных: «Часть из них (Лапин, Тэнс и др.) расстреляны». Кузьму Курилова почему-то даже не назвали. Просто «др.».

Глава 9

С опаленными бессонницей веками возвращался Капустин домой соснуть часок-другой. Серую предутреннюю Вятку будили тряские извозчичьи экипажи: почти каждый раз в это время устремлялись в номера с поездов молодые люди с юнкерской выправкой, которая никак не шла к мешковатым чиновничьим пальто.

Чем привлекал приезжих сонный деревянный городишко? Это больше всего занимало и мучило единого в трех лицах — товарища председателя Вятского горсовета, комиссара летучего отряда и члена отдела контрразведки Петра Капустина.

Постояльцы гостиниц особо воспрянули духом, когда в Вятке остановились на передышку члены царской фамилии со свитой. Они средь бела дня прогуливались по Московской, вызывая уже забытый почтительный восторг и слезное умиление. Тут же явился епископ Исидор, одетый в потертую шубу, стоптанные сапоги. Ходил в камилавке, сметанной крупными белыми стежками. Нищие сухостойными лесинами стояли по церковным кварталам и, завидев епископа, бросались к нему, чтоб поцеловать полу изодранной шубы. Видно, эта любовь побирушек надоумила епископа объявить себя председателем комитета помощи нищим. Кое-кто, например Алексей Трубинский, знали, что за фигурой был епископ Исидор. Ведь не кто иной, как он вместе с царицей Александрой Федоровной предавал земле прах бесноватого старца Григория Распутина. Так что не прост был епископ Исидор.

Под вооруженной охраной с трудом спровадили августейшее отребье в Пермь, а епископ Исидор остался. Видимо, ему нравилось быть председателем комитета помощи нищим.

И после этого гостиницы продолжали принимать заезжих гостей с юнкерской выправкой. Через официантов, обслуживающих номера, узнали, что ждут заезжие важную птицу. «Ждут, а мы хлопаем ушами», — сердились комиссары в горсовете. Наконец сообщили: «птица» уже давно в Вятке. Это не кто иной, как кадет Чирков, уполномоченный северного областного центра Союза возрождения России.

Если б знал Капустин, сколько вреда принесет этот уполномоченный, послал бы для его ареста не десяток красногвардейцев, а летучий отряд и процедил бы весь дом через тонкое ситечко. Всего через четыре месяца, в августе, во время подавления Степановского мятежа видел Петр результаты чирковских дел: трупы красноармейцев и комиссаров, сожженных в Нолинском духовном училище, расстрелянных в Уржуме комиссара Ефима Карелова и своего товарища — Юрия Дрелевского.

Кадет оказался щедрым. Он оставил красногвардейцам добротное пальто с бархатным воротником, уйдя из квартиры мясоторговца Ухова в дворницкой нагольной шубе.

— Я смотрю: больно для дворника морда толста, — запоздало догадывался семипудовый купецкого покроя красногвардеец Леонтий Марьин, мимо которого с деревянной лопатой в руках прошмыгнул Чирков.

Мясоторговец Ухов, приютивший заезжего гостя, так и не сумел вспомнить, кто приходил к его постояльцу, а у расторопной кухарки память оказалась крепче: был Харитон Карпухин, сын владельца водяных мельниц, и другие были, да их не знаю, не здешние, а Карпухина хорошо разглядела.

Это уже было что-то. Но это «что-то» оказалось ничем: Карпухин из города исчез. Уехал в Вологду, а может, в Пермь.

Концы потерялись. Обнаружились они совсем случайно, когда горсовет послал Гырдымова и Филиппа Спартака описать ценности в мужском монастыре.

* * *

Не стараясь утишать шум шагов, они прогрохотали по гулкому переходу прямо к кельям монахов. Филипп даже чеканил по-строевому шаг: ему нравился гром в купольной выси. Гырдымов шел с напряженным лицом. Он был назначен старшим.

Весь в черном суетливый ключарь проводил их в келью к иеромонаху Серафиму, человеку с малиновым носом и огромными, как весла, ручищами.

— Проходите, проходите, — приглашал иеромонах, округло разводя широкими рукавами. — Ценности? — в глазах его отразилось недоумение. — Наше дело — молиться за грехи людские. Наше...

— Ну, запел, — оборвал его Гырдымов. — Взгляни-ка, товарищ Спартак, под постелю евонную, в угол вон, — а сам сел на табурет и достал из-за голенища клетчатую школьную тетрадку.

Филипп нагнулся и вытащил из-под кровати растянувшуюся в мехах гармонь, которая по-коровьи взревела. У монаха лицо пошло красными пегинами.

— Молимся, — передразнил его Филипп. — Под гармонь, значит.

Гырдымов поднял карандаш. Ему хотелось занести в тетрадь гармонь, но ведь описать надо церковную утварь.

Иеромонах, так же округло разводя руками, заговорил:

— Дивлюся, как нашли, дивлюся.

— Признавайся сразу, есть что? — напряженно глядя монаху в глаза, сказал Гырдымов. Монах взгляд увел к потолку.

— Видит бог, видит...

В это время Филипп вытащил из-за печи вставленную в берестяный туес длинную четвертную бутыль с мутноватой жидкостью.

— Это что, святая вода?

— Это для лечения, — залепетал иеромонах Серафим и ласково добавил: — Первачок. Приношение.

Прытко схватив бутыль, он налил из нее на шесток несколько капель, чиркнул спичкой. Первач вспыхнул.

— Видите, — в восхищении сказал он, — пылает. Светлым огнем пылает, — и ухмыльнулся.

— Не заговаривай зубы, — обрезал его Гырдымов. Филипп вынес бутыль в коридор и грохнул о каменные плиты.

— Шел бы ты лучше, святая борода, на деревенские игрища девок веселить, — наставительно сказал он.

Двинулись дальше.

— А тут епископ Исидор, — почтительным шепотом сказал ключарь, показывая на следующую келью.

У Гырдымова зажглись глаза. Он помягчел.

— Вот я его спрошу, как он Гришку-то Распутина хоронил.

Главарь вятских нищих жил неплохо. Вся передняя степа, где стоял киот, обита была черным бархатом. В душу пролезает смутный трепет, когда стоишь перед большеглазыми святыми.

Епископ Исидор был на этот раз не в маскарадных сношенных сапогах и не в засаленной камилавке, а в шубе на дорогом меху. Куда-то он собирался.

— Зайдите обратно, — приказал Гырдымов, — пока станем описывать, быть на месте.

В келье лежали пудовые книги с золочеными обрезами и ажурными застежками. «Пять штук таких одной рукой, наверное, не поднять», — подумал Филипп. Епископ взял одну такую книгу, раскрыл, и Гырдымов не остановил его.

Особенное лицо было у епископа. Увидев раз, такое не забудешь. Широкие черные брови и светлые, холодные глаза. Красивая седеющая борода, расчесанная аккуратно волосок к волоску, отливала черненым серебром. Сам он, высокий, плавный, двигался бесшумно, бесшумно перелистывал страницы.

— Какие есть ценности? — севшим голосом спросил Гырдымов. Епископ развел руками: все на виду, мол. Что считать ценностью?

Филипп нашел в нише кривую золоченую саблю. Довольно хмыкнул, выдвинул клинок: на нем было выгравировано: «За храбрость!»

— Ого, — издал он одобрительный звук и посмотрел на епископа с уважением. Вот это поп! И шашкой рубить умеет.

— Преосвященный владыка в миру был офицером, в Балканском походе участвовал, — с почтением сказал ключарь, Филипп нерешительно держал в руках саблю Оружие надо изъять. А это забирать ли?

— Холодное и огнестрельное все надо взять, — сказал Гырдымов... «Молодец все-таки Антон, — подумал Филипп, — твердо ведет линию».

Антон записал в школьной тетрадочке расписку о том, что конфискована сабля у гражданина епископа Исидора.

Перед уходом Гырдымов решился, спросил Исидора:

— Говорят, ты, преосвященный, Распутина хоронил, скажи, здорово его князь Юсупов отделал, а?

Исидор пристально взглянул на Антона, отложил книгу.

— У меня провалы в памяти. Я многого не помню. И такого не помню. — Он легко выдержал натренированный взгляд Гырдымова.

— Ну ладно, пошли, — сказал Антон Спартаку. — Не желает епископ тайности открывать.

Осмотрели еще несколько келий. У одного монаха оказалась целая стопа открыток с нагими женщинами. Куда там козлоногому мужику с красавицей из жогинской квартиры.

— Не тем, святые, занимаетесь, — сказал Гырдымов и бросил открытки в печь.

Дальше надо было идти в монастырскую церковь. Они спустились по переходу: впереди ключарь, за ним Гырдымов с саблей под мышкой.

Ключарь остановился, тряхнул связкой.

— От храмовых-то дверей ключа нету. Знать, обтерялся, — конфузливо сказал он. — Сходить?

— Сходи да побыстрее, — поторопил Гырдымов.

Ключарь выскользнул за дверь, и вдруг послышался четкий щелчок замка. Скорее по глазам Гырдымова, чем сам, понял Филипп: случилось что-то оплошное, метнулся к двери, ударил кулаками и осатанело заорал:

— Эй, не озоруй! Открой сейчас же. Застрелю!

Все это под высоким потолком разбилось на много голосов: лю-лю-лю-лю! Поднялся гул и в пустой церкви. Вдвоем они навалились на неподатливую, окованную желтой медью дверь. Пыхтели, жали, но она даже не скрипнула. В это время щелкнул замок второй, дальней двери, и Гырдымов зло плюнул.

— Развесили уши с тобой, — ругнулся он. — Ты-то рядом был, мог бы ногу сунуть.

— Кабы знал я, — огрызнулся Филипп. Теперь им обоим хотелось найти виноватого. Гырдымов подошел к двери, осмотрел замочную скважину, зачем-то вытащил маузер.

— Не стрелять ли хочешь? Свинцом сталь не пробьешь.

Гырдымов не ответил, но маузер спрятал. Филипп видел один выход — стучать в дверь. И он начал барабанить кулаками, пока они не заболели, но стук был напрасным. Стих гул в купольной выси, и опять навалилась тишина, в коридорах — ни шороха. Тогда Филипп стал гвоздить в дверь каблуками. Он бил истово, не жалея себя. В конце концов ему начало казаться, что задники ботинок давно размочалились и теперь начинают измочаливаться пятки. Но он не отступался. Колотил.

— Да хватит, — скривился Антон. — Голова у тебя или болванка шапку шить. Что он, на погибель себе откроет теперь?

Филипп обиделся. Гырдымов мог уесть. Сквалыжный же у него характер.

Надо было что-то делать. Не сидеть же между запертыми дверями, пока не начнут их искать ребята из отряда. А пока ищут, тут монахи обоих помаленьку изведут. Не зря ведь заперли. Самим, пожалуй, не выбраться. Нет, можно выбраться через окошко. Узкое зарешеченное окошко, до которого Филипп даже рукой не дотягивался. И Гырдымов, видимо, об этом подумал.

— Ну-ка, подойди сюда, — сказал он. — Подсади-ка меня.

Филипп послушно подошел и подставил спину. Гырдымов вскарабкался ему на плечи, потом встал ногами и как-то сумел угнездиться на маленьком подоконничке. Он обрушил вниз рукоятью маузера стекла обеих рам и, уцепившись руками за решетку, начал трясти ее, потом попросил саблю и поковырял стену. Нет, эта затея была напрасная. Спекшийся кирпич был неподатлив и надо было его крушить ломом, а не сабелькой.

Работы на день, и оружье изведешь.

— Что там видно? — спросил Филипп.

— Видно, вон твоя краля с каким-то ухажером прогуливается, — сказал Гырдымов. Не мог он без того, чтобы не съязвить.

Филиппу стало тоскливо. Он сидел в погребном холоде и видел только силуэт Антона. А тому видно улицу.

— Смотри-ка, целуются. Ну да, как целуются-то.

Филипп ждал, когда пройдет у Гырдымова злой зуд. Он с охотой двинул бы Антону в ухо за эту болтовню, но старался отвлечься, думая, как выбраться из этой ловушки.

— Ни дьявола не видно, — ругнулся вдруг Гырдымов. — А ну-ка полезай ты. Я застыл тут, как пес.

Забрался к зарешеченному окну Филипп.

Перед ним был только узкий кусок улицы. Слева мешала стена лабаза купца Клабукова, справа подальше полыхала куполом церковь.

На улице стоял точильщик со своей машинкой на плече и хрипло распевал:

— Точить ножи, вилки, бритвы править.

Ему не крикнешь, хотя человек он известный каждому мальчишке с самых ранних детских дней. Ушел точильщик, и опустела розовая от закатных лучей улица. Пройдет час, и темнота совсем накроет город, тогда никого не увидишь. А в это время монахи подберутся и... Филипп еще крепче вцепился в решетку. Хоть бы кто-нибудь прошел. Не поднимать же стрельбу, чтоб привлечь внимание.

Теперь Гырдымов скучал внизу, задирая сухощавое лицо с длинным шрамом от виска до подбородка, спрашивал, что там делается.

— Да ничего.

— Ты мне в точности докладай, слышь, Спартак. А я уже знаю, что делать.

— Ишь ты какой, а? — с удивлением произнес Филипп.

Потом Гырдымов успокоился, сказал:

— Думаю я, что это епископ нам устроил. Не иначе. Озлился на меня за то, что я его про похороны Распутина спрашивал, вот и...

— Ясно, тут дело нечистое, — откликнулся Филипп.

— А ты, видать, в бога веришь, Солодянкин, — сказал с подозрением Гырдымов. Не Филиппом назвал, не Спартаком, а Солодянкиным, чтоб чувствовалось расстояние. — К монахам ты с робостью да почтением. А я так с двенадцати лет не верю.

— Иди ты, — ругнулся Филипп. — С чего ты про меня-то вдруг так решил?

— А понял.

Филипп обиженно умолк.

— А у меня вот какой позор был на совести. Открыто тебе признаюсь. Лычки я мечтал схватить. Было такое... до фронта еще было. А насчет веры в бога тут не подкопаешься.

Что еще говорил Гырдымов, Спартак больше не слышал. Он увидел неторопливо шагнувшего из-за храма к лабазу высокого человека в лохматой папахе и замер от радости. Знакомая беркутиная сутулость, тяжелый шаг. Василий Лакарионович Утробин!

Филипп закричал, что было сил, вцепившись в решетку:

— Вася, Василий Лакарионович, Вася Утробин!

Утробин повернул недоуменное лицо к церкви, но, так ничего и не разглядев, шагнул дальше.

— Да к церкви иди, к церкви, Вася. Иди, — орал Филипп, не замечая, что крик его переходит в жалобные причитания.

Утробин нерешительно двинулся во двор, все еще, видимо, не понимая, откуда его зовут.

— Сюда, сюда, — просунув между ячеек решетки шапку, начал махать ею Филипп.

Наконец снизу прогудел спокойный бас:

— Кто это там?

— Да я это. Я, Филипп Солодянкин. Что, забыл, ядрена?

— Какой Солодянкин? Не знаю. Спартак-от, что ль? — съязвил Утробин.

— Конечно, я, — завыл от радости Филипп.

— Какой леший тебя загнал туда? — начал обстоятельно расспрашивать Утробин.

— Да монахи. Отпирай скорее. Через тот вон вход. Отломи чем-нибудь замок, — молил Филипп.

— Сейчас, — послышалось спокойное обещание.

Филипп, повеселевший, добрый, свалился вниз.

— Ну все. Спасены.

Но еще долго Утробин возился с дверями, пока выпустил их. Одичало озираясь, выскочили они из заперти. Филипп радостно ударил Василия по спине:

— Ну, ты, как ангел с неба.

— Я завсегда, как ангел, — ответит тот, собирая слесарный инструмент. — Только с усами да большого калибру.

Гырдымов поймал Утробина за отворот шинели, хмурясь, предупредил:

— Слушай, чтобы об этом ни гугу. А то смех поднимется.

— А что? — беззаботно ухмыльнулся Утробин. — Пускай ребята посмеются да потом монахам в рот пальцы не кладут.

— Нет, я тебе всурьез говорю, — не унимался Гырдымов. — Ведь весь город тогда начнет смеяться. И не только над нами будут смеяться, над властью засмеются. Вникай! Над Советской властью!

— Ну-ну, ладно, — махнул рукой Василий. — Ты бы хоть спасибо сказал, а то сразу пужать.

Вместе с Петром Капустиным обшарили всю келью епископа Исидора, церковь. Ничего найти не удалось. Когда вышли в коридор, из обители иеромонаха Серафима донеслось пиликание гармоники.

— К игрищу готовится, — хмуро пошутил Филипп и открыл дверь.

Иеромонах Серафим был пьян. Видимо, имелись в его келье еще тайники с зельем.

— А это вы, комиссарики? — не удивился он. — Ищите ветра в поле. А ветер, фьють, и умчался, — и повел своим багровым носом.

— Где епископ Исидор? — попытался Капустин спрямить разговор. — Ключарь где?

— Ветер в поле.

— Ты знаешь или нет? А ну, говори да побыстрее. Нам некогда прохлаждаться, — спугнул Гырдымов своей настырностью затаенную тоску иеромонаха: за болтовней о ветре что-то брезжило. Филиппу казалось: вот-вот откроется монах.

А тот вдруг бросил гармонь, грохнулся на колени и, скривив изрытое лицо, плаксиво выкрикнул:

— Убейте меня, убейте. Страдать ведь тоже сладко. Сладко. За страдания на земле воздается рай.

И черт знает, хитрил монах или действительно был вдребезги пьян. Стоит ли с ним возиться, слушать болтовню?

Тащить пьяного монаха через город, чтобы он, посидев в подвале Крестовой церкви, пришел в себя, — шуму не оберешься. Оставить здесь, в келье, он опять напьется в дым или даст деру. Капустин приказал везти иеромонаха в Крестовую церковь.

Филипп сбегал за пролеткой.

— Гулять будем, пировать будем! — куражился тот, пугая поздних пешеходов. «Только бы никто не видел, что мы с ним», — проклиная и монастырь, и монаха, думал Филипп.

К утру иеромонах протрезвел. Его привели к Капустину взлохмаченного и молчаливого.

— Вчера вы что-то говорили о том, куда скрылся епископ Исидор.

Монах почесал гриву.

— Говорил? Хмель глаголил, а не человек.

— Так ведь что у трезвого на уме... — напомнил Петр.

— Затмение снизошло, затмение, — глядя в угол, бормотал иеромонах Серафим.

В конце концов Капустина взорвало. Где-то плетет заговор лукавый епископ, а они тут... А тут сплошная болтовня. Не мог этот ключарь запереть ребят просто так, не мог же уехать неизвестно куда сам епископ Исидор.

— Еще подумайте, — сказал он и мотнул головой, чтобы иеромонаха увели.

— В обитель? — спросил тот.

— Вашу дармоедскую обитель скоро прикроем, а вас пока в ту же, где ночь сидели.

Видать, совсем не по сердцу пришелся монаху подвал Крестовой церкви. В его глазах появилась тоска.

— Но я скажу, я скажу, — взмолился он. — Епископ повез святые иконы, изукрашенные самоцветами. От описи спасать. Иконам цены нет. Святые они. Повез в Круток Тепляшинской волости. А более ничего не ведаю. Не ведаю. Отпустите меня.

Глава 10

Филипп со стыдом вспоминал о своей поездке в поместье Карпухиных Круток. Далеко видный дом с белыми колоннами был в полуверсте от Тепляхи.

«И как я оплошал», — ругал он себя. Может, расхолодило его то, что ехал всего-навсего за иконами. А попросту, видно, хитрее его оказался Харитон Карпухин. Спартак вспоминал, что, когда подходил к поместью, откуда ни возьмись выскочила собака-пустолайка и затявкала на красногвардейцев. Может, она была во всем виновата? А может, беспечность шалого мотоциклетчика Мишки Шуткина, которому велено было следить за окнами. Уж очень покойным показался Мишке вид раскинувшегося в низине села: из труб дым поднимался прямо, как по отвесу. Утреннее солнце порозовило его. Может быть, тогда пришла Мишке в голову мысль, что старому епископу уже не решиться на прыжок из окна с полуторасаженной высоты. А виновнее всего был, наверное, их наивный задор, с которым они вшестером, ворвавшись в карпухинский особняк и звеня коваными каблуками, бухая дверями и перекликаясь, разбежались в поисках епископа Исидора.

В небольшом зальце Филипп увидел сидящих рядышком за пасхальным куличом хозяина кафе «Роза» голенастого Спиридона Седельникова, владельца аптеки Бекмана, своего соседа, благодетеля Степана Фирсовича Жогина, и еще одного, пахнущего кремом человека с тщательным пробором. Этого он сразу схватил за руку, потому что рука вздрагивала в кармане. На пол выпал браунинг, тонко сделанная вещица.

Что это был за хлюст? Уж не Чирков ли? Филипп сказал ребятам, чтоб с этого не спускали глаз.

У Жогина обвисли усы. Зато Бекман спесиво поблескивал золоченой дужкой пенсне. Что-то лепетал осинкой дрожащий Спиридон Седельников.

В сторонке сидел пятый, с очень знакомыми широкими бровями, посеребренной бородой.

— Епископ Исидор, — узнал Спартак. Тот со злобой отвернулся и от Филиппа и от своих соседей по столу. Обиделся владыка.

Карпухина нигде не было. Не могли же гости угощаться без хозяина.

Филипп, словно надеясь на помощь, крикнул:

— Где остальные, Карпухин где?

Владелец кафе, не в силах справиться с прирожденной официантской вежливостью, привстал:

— Не известно-с. Мы справляем день ангела Степана Фирсовича.

— Не известно-с, день ангела, — передразнил его Филипп, — а это что, подарочек? — и подкинул в руке браунинг.

И тут он услышал Мишкин крик, кинулся в соседний залец. Там парусила легкая занавеска. Окно было распахнуто.

Мишка размахивал руками, забыв, что у него за плечом болтается драгунка.

«Ох ты, кокора, надо волосы дыбом иметь». Внизу, петляя, легко бежал по утреннему черепку человек в зеленом кителе и серой папахе. Он ловко, как на ученье, перепрыгнул прясло и пустился прямо к задворкам Тепляхи. Филипп остервенело выпустил из «велледока» все семь патронов, потом выхватил у одного из красногвардейцев винтовку и, стараясь не рвать спусковой крючок, успел послать вдогонку Харитону Карпухину еще одну пулю. Но и она не задела удачливого поручика. Тут и Мишка выпалил из драгунки. «Пулемет бы, — пожалел Филипп и тут же ругнул себя: — Совсем осрамился. Все пули в белый свет».

Показалось Филиппу, что Карпухин скрылся прямо на одворице Митрия Шиляева. Прибежав, заколотили в калитку его дома.

Митрий в вытершейся, позеленевшей от старости шубейке, накинутой на плечи, отворил дверь и обрадованно пригласил Солодянкина.

Филиппу некогда было не только заходить, но и разговаривать.

— Харитона Карпухина ищу. Не заскочил к вам?

Шиляев посторонился, пропустив красногвардейцев в ограду, с тревогой спросил Спартака:

— Неужели чего он натворил? А?

— Натворит еще, успеет, — уверенно сказал Филипп, осматривая ограду. Конечно, Карпухин мог свободно пробежать сюда от колодца, а потом через дверь на улицу, в березовую рощицу, и ищи его, поэтому сразу послал Мишку Шуткина на дорогу, идущую из Тепляхи.

— Но ты никакого шума не слышал? — расспрашивал Филиппа Шиляева.

— Палили сильно. Это слышал, а больше — нет, — недоуменно пожал тот плечами.

Филипп обошел хлевы, поднялся на сеновал, пахнущий мякиной и сухими вениками, оттуда перебрался на подволоку и, задевая головой худые корзины, подвешенные к стропилам лапти, обошел ее, залепив все лицо пыльной паутиной.

Когда спустился на сеновал, показалось, что кто-то приглушенно передохнул. Бросился туда Филипп, но понял, что это вздохнула корова в хлеву, ругнувшись, слез вниз.

В глазах Митрия таилась тревога. «Неужели Шиляев знает что о Карпухине?» — подумал Спартак и спросил еще раз:

— И по улице никто не пробегал?

— Вроде, нет, — ответил Митрий.

Филипп стер с потного лица сорины и кинулся к попу Виссариону. Если прячется, то в первую очередь у этакого контры, как здешний поп.

Когда искали Карпухина в поповской клети, прибежал испуганный Мишка Шуткин.

— Санки твои кто-то угнал! — выкрикнул он.

Этого еще не хватало! Да кто, как не Карпухин?

Так и есть: угнал поручик вороного жеребца.

Филипп плюнул и чуть не разбил от досады кулак, стукнув им о коновязь.

Поручик, конечно, знал толк в лошадях:, выбрал самую ходкую — статистого, не простых кровей жеребца Солодона. Где-то выждал удобный момент и увел. Как это получилось, кто ему помог или сам без чужой помощи угнал, разбираться было некогда. Приказав везти найденные на чердаке иконы и арестованных следом, Спартак обрезал постромки у пристяжной и охлюпкой поскакал в погоню за Карпухиным. Думал он, что по вытаявшей, а в некоторых местах уже просохшей колее поручик далеко не уедет. Верхом Филипп подастся быстрее.

Но Карпухин не жалел жеребца. Где нельзя было, гнал сани прямо по земле, где можно, ухитрялся ехать по снежной обочине: виден был след от санок. Даже через дымящуюся Тепляху перемахнул вброд, обломав припай.

Несчастье не ходит в одиночку. Кобыла, на которой ехал Филипп, оказалась тугоуздой. Она знала только свою дикую волю. Недаром кто-то не от любви назвал ее Баламуткой. Не проехал Филипп полверсты, как Баламутка выкинула свой первый фокус. Взбрыкнув, повернулась так, что он свалился, ударившись затылком о заледенелый наст. Первой мыслью было, поймав Баламутку, взгреть ее плеткой, но он подавил в себе это чувство, подошел к лошади с протянутой рукой, потрепал по шее, словно похвалил ее за дурь.

Дорога курилась, солнце било в глаза. По такой ростепели на санях ехать тяжело. Филипп, взбираясь на бугор, веселил себя хрупкой надеждой, что, одолев вершину, увидит на другом склоне серую папаху Карпухина. И тогда берегись, поручик. Уж тогда он его возьмет. Но с тоскливой злостью видел пустую дорогу.

Теперь он потерял всякую осторожность. Ведя на поводу Баламутку по ровной белизне речки Быстрины, даже не думал о том, что отовсюду виден на слепящем снегу и Карпухин может его уложить с одного выстрела. Он бы, наверное, обрадовался, услышав этот выстрел. Можно было бы еще померяться ухваткой.

Филиппа даже не встревожила словно стеклорезом проведенная по льду опасная щель. Он шел, потрескивал под ногами лед. Ему что-то кричали с берега, но он даже не старался понять.

Спартак ехал, боясь остановиться попить, хотя у него все прогоркло во рту.

Когда до Вятки оставалось верст пять и завиднелся голубой купол Александровского собора, спросил в одной деревне у замшелого старика, которого погожий денек выманил за ворота, не видел ли тот черного жеребца, запряженного в черные санки.

— Ехал, ехал давеча, — пояснил старик. — А ты-то дальний ли будешь?

— Недосуг мне, дед, — крикнул Филипп и погнал Баламутку.

Он знал теперь, что лошадь любит, когда ее подхваливают, и льстиво похлопывал ее по шее, хотя откровенно говоря, хвалить было не за что. Из-за нее он потерял ту четверть часа, которая отделяет его теперь от Карпухина. Один раз то ли показалось ему, то ли увидел действительно серую папаху и черного жеребца, но Баламутка уже выкладывала последние силы.

На пороге капустинского кабинета Филипп выронил плеть, бросил на стул папаху.

— Взяли Седельникова, Бекмана, епископа Исидора, Жогина и какого-то хлюста вроде офицера, а Карпухин сбежал, — безголосо сказал он и сел прямо на папаху. — До самого города гнался, настигнуть не мог.

— От черт, жалко! — сказал Капустин. — А ведь Карпухин-то и есть главарь. Он с Чирковым встречался.

Филипп это знал и так. Подойдя к ведру, долго пил, потом, отупелый от усталости, сел снова.

— Ну, а иконы-то, иконы-то нашли? — допытывался Петр.

— Куда они денутся? Кому нужны?

— Ты не говори, эти иконы десяти пулеметов стоят, — наставительно проговорил Капустин. — Может, и не одну пушку на них купить можно. В общем, многое. Так где Карпухина искать будем?

Солодона поручик бросил в проулке около вокзальчика. Ясно, что мог укатить на проходящем поезде. Но мог и остаться... К жене, к отцу, наверное, мог зайти.

* * *

Длинные синие тени исполосовали улицы. Красный закат сулил ветреный день. В полутьме Капустин и Филипп направились в штаб Красной гвардии. По Спасскому спуску, угадывавшемуся внизу, искря шинами колес, прогромыхал обоз золотарей. За невидным отсюда оврагом чернели на фоне неба дородные маковицы Успенского собора. А дальше по всему угору искрами вспыхивали окна домов. В каком-нибудь из них сидел сейчас Харитон Карпухин и с наслаждением вспоминал, как обманул Филиппа. Арестованные подтвердили, что верховодил ими Карпухин и что они встретились впервые, ничего не знают о программе Общества спасения родины. Случайно так встретились на дне ангела Степана Фирсовича. И штабс-капитан, у которого Филипп отобрал браунинг, случайно приехал из Петрограда. Здесь не так голодно.

— А иконы?

— Хотел святыню уберечь, — сказал епископ.

Уж кто-кто, а этот, наверное, был связан и с Питером, и с Тобольском, где обитал царь. Но как это у него узнаешь? Может, со временем все будут откровеннее, а пока нити были в руках у Карпухина, который мог сейчас сидеть и в поезде, идущем в Пермь, и в пригородной деревеньке, и в самой Вятке.

Капустин приказал красногвардейцам, которые шли в ночной патруль, проверять дотошно документы у всех, искать Карпухина. Решили сделать обыск в доме Жогина, у отца Харитона Карпухина, облавы в гостиницах. Пришлось поднимать не только отряд, но и горсоветовскую коммуну.

За театром, над лестницами которого со скрипом раскачивался жалкий фонарь, был древний особняк. В нем артелью жили ребята из горсовета, красногвардейцы. Свой дряхлый дом они назвали коммуной.

В коммуне казарменный вид: на скорую руку сколоченная пирамида для винтовок, в линейку поставлены топчаны, солдатские койки. Выпирает только буржуйская кровать с набалдашниками. Ее выпросил Мишка Шуткин из экспроприированного имущества. Солдатское одеяло было ей не по росту, виднелся полосатый пружинный матрас.

«Во шикует, — с неодобрением подумал Филипп. — Узнает Василий Иванович, он ему сыпнет под хвост перцу».

Коммунары ждали ужина. Один, накинув на колени одеяло, зашивал разъехавшиеся штаны, другой, подойдя к самой лампочке, взахлеб читал затрепанную книгу. «Коллекция господина Флауэра, — узнал Филипп. — Гырдымов, видать, еще не охладел к магнетизму».

Три парня чистили на столе револьверы и винтовку.

— У нас, почитай, каждый вечер учения, — пожаловались они Капустину. — Гырдымов сильно злой, спуску нам не дает, требует, чтоб оружье как зеркало было.

— И правильно делает, — не поддержал их Петр. — Собирайте да пойдем сейчас.

Наконец дежурный по кухне, заикающийся бледный парень из отдела народных развлечений, грохнул на стол чугунок с картошкой. Сверху картошка обуглилась. Филипп почувствовал голод, но сел в стороне: неудобно объедать ребят. Глухо постукивая, раскатилась картошка. Ее подкидывали в руках, шумно дули, обдирая липкую кожурку.

Филипп зло затягивался махоркой. Потрескивала бумага. А ребята ели. Сидел за столом и Мишка Шуткин, прозевавший Карпухина. Его, видимо, не мучили угрызения совести. Он не был главным. А Филипп отвечал за весь арест.

— Братцы, а я сегодня кашу с коровьим маслом ел, — бухнул Мишка.

— Ври, — не поверили ему.

«Вот кашу-то и проел», — сердито подумал Филипп. Минут через пятнадцать, дожевывая на ходу картошку, ребята шли к гостинице Миронова, будя спешным постуком тишину. Филиппа догнал Антон Гырдымов:

— Как вы так Карпухина-то прохлопали? Надо было под окнами человека поставить.

Ядовитое сочувствие Гырдымова только пуще рассердило Филиппа. По каплям копившаяся в Филиппе злость вдруг вскипела. Гырдымов всегда наставляет. А что, он сам не знает, как прохлопали. Филипп взъелся:

— Больно ты умен после драки кулаками махать.

— Я ведь предлагал Капустину, чтоб послали меня.

Нет, этого Гырдымова ничем нельзя было сбить.

В кафе Спиридона Седельникова «Роза» учтиво летали официанты, не подозревая о том, что заведение уже лишилось своего хозяина и дышит на ладан. На крохотной сцене, закрыв глаза, водил смычком по скрипке усач в золоченой венгерке. Кое-кто из публики ему подпевал. Филипп заглядывал через зеркальные стекла в ярко освещенный зал, пытался рассмотреть, нет ли там Карпухина. Но стекла запотели. Да и что смотреть: не дурак Карпухин, чтобы сидеть в самом облавном месте. Вошли, звякнув колокольчиком.

— С мест не сходить, бежать не пытайтесь, черный ход перекрыт, — скомандовал Капустин, и скрипач открыл глаза, сунул уставшую скрипку под мышку.

Филипп, стесняясь хлюпающих башмаков, подходил к столикам, однотонно спрашивал:

— Документы, документы.

От мясных запахов посасывал давний тоскливый голод. «Чего едят-то!» — удивлялся он, глотая слюну.

— Документы! — сказал он, и вдруг сдвинулось что-то в груди. Он встретился взглядом со знакомыми, отливающими ледяной зеленью глазами. Перед ним сидела Ольга Жогина в открытом звездно поблескивающем платье. Он смешался, покраснел, мусоля в руках документы ее спутника.

Ольга усмехнулась, что-то прошептала своему кавалеру, еле заметно кивнула Филиппу.

Если б это было раньше, он бы за один этот кивок гору свернул. Филипп тряхнул головой и, косолапо отойдя, подумал вдруг, что зря она так улыбается. Отец-то уже в Крестовой церкви обитает. Не знает, видно, она ничего. И зачем мы явились, не знает. А знала бы, съела глазами.

— Вот жрут-то, братцы. Отколь что берется, — удивлялся Мишка, пока шли в электрокинотеатр «Одеон». Потом была облава в заселенной до отказа гостинице. Вытряхали офицерье. Карпухина нигде не оказалось.

Филипп возвращался домой засветло, пьяно шатаясь от усталости. На пустынной мостовой за ним увязалась девица из разогнанного заведения.

— Эй, комиссарик, комиссарик! — звала она, пряча в голосе мед и насмешку. — Пошто моргуешь, не моргуй.

Филипп взглянул в нарисованное испитое лицо, вспомнил, как мать говорила о таких: «Ночная красавица — денной попугай».

— Ты это что? — сказал Филипп и взялся за кобуру.

Девица без испуга взвизгнула и ушла скучать на бульварную скамью.

Филипп едва поднялся к себе. Схватил ломоть ржаного каравая да так и уснул, держа хлеб в кулаке.

Его разбудили причитания госпожи Жогиной, которой вторил голос Ольги. «Узнали об аресте, — умываясь, подумал Филипп. — А кто просил этого Жогина лезть куда не надо? Больно болтал много. Вот и «ушибло на крутом повороте».

Филипп одернул рубаху и сел к столу. Со смаком раздавив луковицу, принялся за еду.

Вдруг он уловил: кто-то едва слышно постукивает к Жогиным — и, оставив недоеденный хлеб, на цыпочках прокрался к дверям пустующего «зала».

Женщины перестали плакать, наперебой зашикали. Что говорили они, Филипп разобрать не мог. Понял только, что пришел к ним мужчина. Может, Карпухин, а может быть, кто другой, может быть, его брат.

Вот взять и ворваться: руки вверх, кто такой? — и... но что будет потом, Филипп не знал. Ну, вот он ворвется с «велледоком» в руке. А человек скажет: я пришел передать привет от тетки Феклы и ничего не знаю, так что уберите вашу пушку.

Нет, это не годилось. Но что-то тут было дельное. Раз женщины перестали плакать, раз они радуются, значит, человек чем-то утешил их. А радость может быть одна — весть о Карпухине, потому что из подвала Крестовой церкви вряд ли чем теперь обрадует их Степан Фирсович Жогин.

Надо схватиться за этого пришлого и не упускать, пока не будет допрошен. Надо идти по его следам, а следы должны привести к Карпухину. Но если Филипс сразу же, как выйдет тот, двинется за ним, это могут увидеть Жогина с Ольгой, поднимут визг, человек удерет. Опять не годилась затея.

Выйду. Выйду и буду ждать. Тогда узнаю, кто и куда идет. Филипп с великой осторожностью прикрыл дверь в свою комнату и даже не стал ее запирать. На каждом шагу обмирая, сполз по крутой лестнице вниз и, облегченно вздохнув, выскользнул на крыльцо. По стороне, которую нельзя видеть из жогинских окон, прошел до угла, свернул. Постоял.

Но если он будет торчать здесь и глазеть из-за угла, вокруг него соберется толпа баб, пришедших по воду. Надо найти такое место, откуда видно и крыльцо и окна дома Жогиных. Лучше всего их видно от колодца. Но не будешь же там каменеть истуканом. Он снял ремень, сунул в карман «велледок», подошел к колодцу, помог толстой, как квашонка, молочнице вытянуть гулкую бадью, вылил воду в ведра.

— Пить страсть хочу.

И хоть томило зубы, долго через силу пил, поглядывая на крыльцо жогинского дома. Потом он, придержав лучинный крест, выплеснул воду прямо на дорогу.

— Да Христос с тобой, — взмолилась молочница.

— Брезгуешь, поди, — объяснил Филипп, раскручивая веселый ворот. Бадья ухнулась в воду, забулькала, наполняясь, но вытянуть ее Филипп не поспел.

С крыльца дома Жогиных спрыгнул какой-то человек в узком пальто.

— Брюхо схватило, — объяснил Филипп молочнице и, пригибаясь, пошел следом за длинноногим гостем Жогиных.

Человек оказался знакомый — метранпаж типографии, из-за которого всадил он ребе пулю в ногу. Тот, не захотевший извиняться перед Филиппом. Шел он к губернской типографии. Это Филипп понял дорогой. Значит, или он дал Жогиным адрес, где находится Карпухин, или просто заходил что-то передать им на словах. Или... Что еще мог сделать метранпаж, Филипп не знал.

Он остановился. «А если заходило двое? Вдруг сам Карпухин пришел вместе с этим метранпажем и теперь сидит себе с женой и тещей. Обыск-то был вчера. Что тогда?» Нет, Филипп не мог ничего придумать. Одни сомнения, одни неразрешимые задачки, от которых только путаница начинается.

Он проходил уже мимо дома Антониды. Дальше бульвар, поворот к Александровскому саду и типография. Теперь он понял, что надо делать.

Спартак заскочил в калитку дома Антониды, стараясь не выпустить из вида метранпажа, стукнул в раму. Вместо Антонидиного улыбчивого вдруг увидел иссеченное морщинами, бородатое лицо ее отца. Возник уже знакомый волосатый кулак и зарокотал сердитый бас:

— А ну, катись!

Вот штука! Филипп все-таки толкнул дверь и ступил в сени, заваленные ведрами, кастрюлями. Отец Антониды садился на обернутую табуретку перед самодельной наковальней.

— Это ишшо что? — привстал он.

— Что, жалко? На одну минуту. Не убудет, не съем, — выкрикнул Филипп.

Антонида выскочила в сени в одной кофтенке. Лицо удивленное, обрадованное.

— Ой, Филипп, — сразу схватила ладошкой рот, увидев отца.

— Домой, охальница! — прикрикнул тот, снимая фартук, но Филипп схватил ее за руку, повернул обратно к двери.

— Быстро одевайся, быстро.

— Куда?

— Да ну, — взъелся он. Не успела Антонида накинуть жакетку, как он вытащил ее на улицу, забыв о грозно поднявшемся отце.

От Антониды Спартак узнал, где живет метранпаж. Ее он послал в горсовет сказать Капустину, Гырдымову или еще кому-нибудь, кого увидит, что их ждет Филипп. Сам он возвратился к колодцу. За метранпажем будут следить, за домом Жогиных тоже, в квартиру метранпажа пойдет он сам, как только прибегут ребята из отряда. Лишь бы Карпухин не скрылся, если, конечно, не укатил уже куда-нибудь. Дорог вон сколько, пойди уследи. Никакими отрядами их не оседлаешь.

На этот раз Карпухина взяли легко. Он действительно оказался в квартире метранпажа. Когда у входных дверей отлетел запор и ребята ворвались в дом, Харитон Карпухин, ждавший этого момента, выпрыгнул с балкончика на лед. И просчитался поручик. Он, может быть, и тут сумел бы уйти, но подвихнулась нога, и Филипп заломил ему руку.

Глава 11

Митрий терялся перед людьми грубыми и бессовестными. А секретарь волисполкома Зот Пермяков, по-тепляшински — Зот-Редька или еще Зот — Липовая Нога был именно таким. До революции служил Пермяков в волостной управе писарем. В деле своем был мастаком: любую бумагу мог проворно изладить. Но повадлив был: без целкового, полтинника или сороковки к нему не подходили. А замахивался на красненькую или даже на «катерину».

— Ты что мне со своим спасибом. Спасибо — не двухалтынный. На него ни мыла, ни спичек не дадут.

За привередливый нрав и приклеили ему в Тепляхе прозвище — Редька.

И при Советской власти Зот не захирел, не пропал, очутился в секретарях волисполкома. И сам не прогадал, и тесть оказался под защитой.

Заскупевший к старости тесть лавочник Сысой Ознобишин доволен был зятем. Когда жаловались на Сысоя, Зот с пониманием объяснял:

— А ты поторгуй-ко, поторгуй сам. Деньги-то какие ноне уросливые. А дорога-то. Какой уж ноне прибыток? Не-ет! Я бы вот сам от себя отдал, а торговать не стал. Тебе бы отдал, — и, хрипло хохотнув, внезапно обрезал смех. Митрий считал, что в этом смехе проявляется вся пермяковская грубая натура.

Вернувшись с войны без ноги, с лысой головой, попритих было Зот. В горькую минуту говаривал:

— Двойной я теперь калека.

Но и второе прозвище пристало — Липовая Нога.

В революцию Зот было растерялся, не знал, как ему быть. Выручила оборотливость. Начал маклачить. Выменивал за хлеб на барахолке и вокзале и перепродавал на сельских ярмарках солдатские шинелишки, папахи, ремни, сапоги, обмотки. Катила с фронта в Сибирь голодная солдатня и продавала все с себя. Оскудевшие за войну деревни хватали ходовой Зотов товар. В базарном гомоне Зот себя чувствовал привольно. И сумел бы безбедно жить, да вовремя сообразил, что в созданном только что волисполкоме грамотеев небогато, исподволь стал припрашивать работу, будто ему радость одна переписать десяток бумаг. И в конце концов увидел председатель волисполкома, не сильно грамотный Сандаков Иван, что со своим знанием бумажных хитростей и памятливостью Пермяков — незаменимый человек. Вел он дела по-писарски, а назывался уже секретарем волисполкома. Стал почти первым человеком, потому что Сандаков Иван не вылезал из повозки. Ему передохнуть было некогда: вел передел земли. И Зот, стуча черной своей деревяшкой, крепящейся на ременной лямке через плечо, покрикивал с прежней куражливостью, привязчив был, как барышник, и слов новых уже набрался.

— Совецка власть бедняка али увечного, как я, в обиду не даст, — сорочьей скороговоркой толдычил он. И получалось, что бедняк и увечный — одно и то же. Особенно поверили в Зота Сандаков Иван и другие волисполкомовцы после одного случая, когда Пермяков, считай, спас всех от неминучей беды. Нагрянул тогда в Тепляху первый раз Антон Гырдымов. Не раздеваясь сел к столу, выложил на поглядку всем револьвер.

— Ну что ж, давайте говорите, сколь лесу заготовлено у вас? — и из-под бровей сурово взглянул на Сандакова. У того, хоть и храбрым был солдатом и двух «Георгиев» носил, спина взмокла.

— Да, почитай, товарищ...

Тогда Зот скребнул голое темя, поднялся со служебной улыбочкой:

— Вот тут у меня бумага имеется, — ввернул он словцо и достал из папки первый попавшийся лист бумаги. — Рубим мы лес за Кузиной поскотиной, триста сажон определено нам, так уж к концу дело идет. Так и можете сказать.

Сандаков Иван то бледнел, то краснел: никакой такой бумаги они не писали и никто лес не рубил. Это из головы все Зот взял.

Комиссар сунул револьвер обратно в карман, поднялся.

— Ну, я вижу, вы тут поработали. Мне у вас делать нечего. А в других волостях ведь не делают, — и, благосклонно кивнув головой, укатил.

Сайдаков Иван долго молчал, медленно приходя в себя. Потом сказал заискивающе Зоту:

— Ну ты и дока. Ну и находчив ты, Пермяк. А если бы он бумагу-то попросил у тебя?

Зот, зная себе цену, не спеша ответил, что снял бы копию с того, чего нет.

С этой поры как-то неловко чувствовал себя Сандаков Иван с Пермяковым и вроде даже побаивался, потому что не умел он так ловко обходиться с заезжим начальством.

Мужики по старой привычке прежде всего шли к Зоту. Знали, что он и бумагу написать может и от него многое зависит. А Сандаков Иван что? Он напрямую режет. Он хоть и на видной должности, а не у бумаг. И бывало так: сидит Сандаков, а рядом с ним за столом Зот, и к Ивану никто не подойдет: все к Зоту. Уж так всех вышколил писарь. Забрел как-то скуповатый мужик Абрам Вожаков. Надо было справить какую-то бумагу. Чтобы к Зоту найти подходец, достал кисет, расчетливо приоткрыл: закуривай. Потянулся и Сайдаков Иван. Но Вожаков уже завязал гасник на устье кисета.

— Дай ему-то закурить, — вмешался Пермяков. Абрам нехотя достал кисет, выложил скупую щепотку табаку: что бесполезных-то людей задабривать.

Особым расположением пользовался Зот у заезжих комиссаров, любителей кутнуть. Три дня, пока пировал в Тепляхе Кузьма Курилов, Зот самозванцем правил. Много тогда сорвал он со своих односельчан, прикрываясь грозным его именем. Из богатеньких пострадал, пожалуй, один поп Виссарион, у которого куриловские братишки выпустили перину и забрали ризу, а остальные все смирные, без особого зажитка мужики.

И теперь обычно Зот заходил ко вдовым солдаткам, тихим мужикам. Фронтовиков задевать опасался — сдачи недолго получить; они люди рисковые. У тихого мужика в доме он хлопал казенной папкой по столу и говорил вроде даже с сочувствием:

— Обложение с вас. Чрезвычайный налог триста рублев, — потом заглядывал в бумаги для убедительности, — ага, триста рублев. Вот помечено.

Хозяева начинали причитать и упрашивать. Зот делал пасмурное лицо и говорил неприступно:

— Я что, я человек маленький. Как мне скажут. А знаешь, ныне какой короткий разговор? Шесть золотников в лоб — и к Духонину. Недоберу с вас, спросят с меня — куды ты денежные средства дел, Пермяков? Пропил? Хоть и не пью я. Там не докажешь. К стенке его, милого. Совецка власть по головке не погладит. Она строгая. Ух, строга!

Насчет питья хитрил Зот. Раньше сороковки носили ему, теперь первач бутылками. Самодельное зелье вроде дешевле, а по крепости не уступит казенной сивухе. Но край знал в выпивке.

Хозяева умоляли его. Знали по старинке: Зот всегда заламывает куш побольше. В конце концов секретарь делал такую рожу, как будто отрывал сам от себя кусок живого мяса.

— Ну так и быть, кум, выручу тебя. А погинуть ноне — раз плюнуть.

Брал вдобавок к деньгам у благодарного за услугу мужика заветный фунт сахару, припахивающий лежалой одеждой: вытащили его со дна сундука.

Еще легче был разговор, когда приезжал в Тепляху кто-нибудь вроде Кузьмы Курилова.

— Не ерепенься, кум, от чистой души советую, а то и в острог отправит. Смотреть не станет. Слыхал, у отца Виссариона перину р-раз и самого чуть не за бороду. Ох, жизнь, жизнь, порядку никакого.

Тестю Зот признавался под косушку николаевской:

— Топеря я, тятенька, говорю одно, думаю другое, а делаю совсем третье. И тебе бы порадел так. В жизни теперь надо соображать. Ой, как соображать. Народ взбудоражился, бродит в нем злой хмель. И нет пока на его угомону.

Митрия Шиляева Зот ненавидел. Схлеснулись их дороги, когда были еще парнями. Жила в деревне Гуси девушка Наталья. И статью и умом вышла. Приметили ее и книгочий Митрий и писарь Зот. Оба ходили на гулянья в Гуси.

Зот набирал в лавке у Сысоя орехов, подсолнечных семячек, — для всех, а девкам — пряников. Приходил и оделял полной горстью, да так, чтоб Наталья видела: щедрый он человек. Шутки, прибаутки сыпал походя — веселья Зоту не занимать. А говорил позычнее: пусть и бойкий язык замечает в нем Наталья. Красой Зот не вышел — нос уточкой, переносица сплющенная, черен, как почтовый сургуч. Знал это сам и на красу не надеялся. Зато речист был и этим брал: понесет околесицу, не переслушать за вечер.

Митрий приходил на гулянье позднее всех — у вдовой матери он был один работник в семье. Но его ждали. Издалека, с самого тепляшинского угора, заливалась веселым мелким смехом его ливенка. Он и играть был мастер: пальцы так и летают по перламутровым ладам. И еще со всей округи парням гармони, пострадавшие в драках, чинил. Девки заметно веселели. Гармонь ничем не заменить. А о гармонисте припевок у каждой целый припол. И Зот отходил в тень: с гармонью не поспоришь. Вставлял слово, когда Митрий уставал. Но уж верх был у Митрия.

Подпоил как-то Зот и подговорил тепляшинских парней избить Шиляева. Те скараулили его в черном ельнике, но колотить не засмели. Не было злости на Митрия, да и играл он в этот вечер забористее, чем на любом гулянье, потому что удалось ему перекинуться с Натальей словом, сказать, что пошлет сватов. Подошли парни в ельнике, покурили, а потом и говорят: ты поори, будто мы тебя бьем, пускай Зот услышит, но Митрий закрутил головой, не пошел на свойский сговор.

— Не стану орать. Не боюсь я его. Коли вы боитесь, бейте меня.

Парням перед ним стало совестно. Один даже винился.

Сваты нагрянули в Гуси в одночасье и от Зота и от Митрия. Растерянный отец Натальи долго жевал губы. Хорошо, выручила жена.

— Мы, — сказала она, — девку не неволим, пускай сама выбирает себе жениха.

И Наталья, жаром полыхая от стыда, прошептала:

— За Митрия я бы пошла.

С обиды и отчаяния Зот тем же заворотом прикатил к Сысою Ознобишину и высватал у него дочь-вековуху. Девке сызмала не подвезло: лицо оспой бито, зубки косые. Поэтому и была перестарок, на пять лет жених оказался моложе, и он, пока бередило это душу, врал, что они однолетки. А поди проверь. Да и кому надо. Зато увядшая невеста привезла четыре кованых сундука приданого, одних шуб шесть штук. Сысой на радостях придачи не жалел. Товар-то не свежий сбыл. Но жена досталась Зоту смирная: во взгляде давняя терпеливость.

Не раз еще приходилось Митрию срезаться с Зотом во время сходок, шумевших в центре Тепляхи, на Крестах, где улицы пересекались и стояла пожарная караушка. Продавали на Крестах всем миром общественные угодья Василию Карпухину, и Зот, завершая сделку, лихо кричал:

— Какие деньги мы получили. Пустяки ведь, мужики. Лучше пропить, чем делить.

И уже тащил Сысоев приказчик бочонок с водкой и ковшик подавал Зот по старшинству. Но отчаянно упрашивал Митрий, забираясь на скрипучие пожарные дроги:

— Одумайтесь, мужики. Что вы зазря все пропьете, а ведь сообща бы веялку или молотилку купить можно. Что вы, мужики!

Зот крутил головой, ухмылялся: смотрите на полоумного. Митрий расстроенно плевался и уходил с Крестов, так и не притронувшись к ковшику.

* * *

В волисполкоме дали Митрию под опеку дело, которое он любил: фельдшеру помогать, если что понадобится; дрова в школу привезти. Помогай, как разумеешь. На первых порах настоял Шиляев, чтобы в левой половине тепляшинского волисполкома был открыт Народный дом.

Когда одобрил волисполком эту затею, Митрий еще больше загорелся, выпилил из фанеры лобзиком слова «Народный домъ» и приколотил на дверях. Отнес он в общественную библиотеку целое беремя книг, каждая из которых была облюбована, за каждую из которых отдавал в городе последние горькие деньги. Первое время сам в Народном доме читал эти книжки по вечерам, при лучине. Иной раз до первых петухов. От чаду дохнуть нечем, а мужики и бабы еще просят: почитай, Митрий. Потом взялась читать Вера Михайловна. У нее легче дело пошло: она на разные голоса читать умела. И Пушкина, и Григоровича, и Демьяна Бедного читала.

— Тяжело, поди, Вера Михайловна? — выспрашивал Митрий.

— Что вы, — подняла она иконные глаза. — Я ведь теперь только постигать начинаю, что чувствуют и как жизнь понимают люди, потому что они мне все это рассказывают.

Кое-кто теперь даже домой стал книги просить, чтоб самому доподлинно узнать. Митрий с неохотой давал их: истреплют.

— Чугуны-то хоть не ставьте, — говорил он.

— Будто ты один понимаешь.

Сандаков Иван все про политику брал книги, потому что ему много знать захотелось.

Думал Митрий о том, чтобы артельно землю пахать, боронить и сеять. От бездны мыслей восторг и страх охватывали его.

Виделась Митрию деревня совсем иной. Крыши не ивановским тесом, что в поле растет, крыты, а черепицей на галицийский манер. На окнах задергушки, бабы не в портянине, а в сатине и ситцах, у мужиков ботинки да сапоги яловые.

А то теперь избенки кой-как сляпаны, народ краше лаптей обуви не знает.

И хоть шла извечным чередом весна: снежницей белили бабы холсты, излажали мужики сохи и бороны, шумели скворцы, была она для Митрия вся внове. Хотелось ему съездить в Вятку, найти знающего человека, чтоб посмотрел тепляшинские целебные ключи. Ох, чего там сделать можно!

Учительницы Олимпиада Петровна, Вера Михайловна и безземельный неунывающий мужик Степанко, мастачивший тепляшинцам кургузые шубы и пальто из шинелей, разучили спектакль. На него народ валил валом и из Тепляхи и даже из соседней волости.

Митрий, суетливый от волнения, принаряженный, с алым бантом на свернувшемся трубкой лацкане бязевого пиджака выходил к углу, отгороженному от зрителей пестрядинным в клетку пологом. За ним шушукались «артисты», приделывали кудельные бороды, наводили свеклой румяна и сажей — брови.

Терпеливо парившиеся в шубах мужики и бабы слушали самодельные корявые доклады Митрия о клевере, который надо сеять, в первую голову, о девятиполке, о народных горевальниках-поэтах.

Когда Степанко, дернув его за подол пиджака, шептал, чтоб кончал разговор, Митрий послушно объявлял:

— А теперь, уважаемые граждане-товарищи, посмотрите спектакль про то, как баре угнетательством занимались. Кто книжки слушать приходит, так знает. Про это много написано.

Артистам хлопали до третьего пота.

Под конец Митрий выигрывал на ливенке специально к этому разу выученную революционную песню «Вихри враждебные веют лад нами», и все расходились довольные. И сам он шел к своей Наталье, сбив на затылок фуражку.

И дома все ладно шло. Когда домой пришел из плена, Архипка долго не признавал и тятей звать не хотел, а теперь и не отгонишь. Парень еще в школе не бывал, а уже так читает-рубит, иной до старости так не научится. Слушал его Митрий, подперев щеку, и хорошо ему было.

Но чаще Митрию приходилось в апрельскую водополицу верхом на лошади целыми сутками мотаться по волости, собирая с мужиков обложения, договариваться, чтобы деревня послала в счет гужевой повинности подводы. Сделать это было нелегко. Обычно на деревенском сходе поднимался галдеж, который ничем нельзя было унять, кроме как терпением. Митрий знал: пока мужики не выговорятся, не выскажут свои обиды, напоминания, кто когда ездил и за сколько верст, в какую погоду, — ничего не решится. Обычно уже где-то к утру забирался Митрий в седло и, качаясь от недосыпу, ехал в Тепляху. Однажды, заснув, свалился с лошади, и та долго тащила его по насту, ободрав в кровь щеку.

Митрий стал замечать, что Зот Пермяков всегда дает ему непомерные задания: направить на гужевую повинность из деревни Гуси семь лошадей, а там всего-то их девять. Попробуй уговори мужиков.

Бесхитростная душа Митрия, натыкаясь на углы и шипы, страдала и кровоточила. Все, что касалось его самого, он молча терпел, но когда Пермяков не записал в казначейские книги двадцать золотых десяток из привезенных Митрием шести тысяч рублей контрибуции и не взял контрибуции с Сысоя Ознобишина, вползло нехорошее предчувствие, словно сам он деньги эти взял себе. И в прежнюю его радость вкралось беспокойство. Жизнь, казавшаяся спорой и ясной, заузлилась. Беспокойство чувствовалось и раньше, но он не обращал внимания. А сейчас знал, отчего оно, и не мог стерпеть.

— Ты что это, Зот, творишь? У старика Ямшанова вожжи последние отобрал, фунт сахару отнял у Анны Федорохи, а Сысоя оберегаешь? В народе, смотри, будут думать, что Советская власть не больно хороша, грабит мужика.

Зот не прятал свои бессовестные глаза: знал, как можно сбить с Митрия задор.

— Не шуми-ко, не шуми, — сказал он, — иди-ко сюда. Уж молчал бы. Совецка власть, Совецка власть. Ты что о ней пекошься? Знаю я. Вон когда за Харитоном Карпухиным отряд товарища Солодянкина-Спартака гонялся, так кто его укрыл? Я, скажешь? Ты его, Митрий, прятал. А за это Совецка власть тебя по головке не погладит, а пужнет. За это, знаешь, шесть золотников получить можно. Не поглядят, что больно ты начитан.

У Митрия пересохло во рту. Вон он как все повернул, вот уж бессовестный, так уж бессовестный.

— Так я ведь не знал, что он у меня в ларе сидел.

— А Совецка власть смотреть не станет.

Митрий сник. Заботы, поездки, все, чему с увлечением отдавал он себя, теперь его вдруг утомило. Ему вдруг показалось, что простым, никуда не сующимся человеком быть легче и лучше. Ни тем ни другим не перечить, а жить и жить. Он с привычной старательностью исполнял свои дела в волисполкоме, но уже не было в нем той пылкости. Он боялся чего-то.

По ночам Шиляев не мог утишить взбаламученную душу. Теперь ему в волисполкоме против Пермякова слова не скажи. А Пермяков творит не знай что. Значит, и он, Митрий, творит, потому что он с ним рядом. Но что тут поделаешь? Унылая отрешенность овладевала Шиляевым. Слушая, как безголосо хрипит на улице ветер, скрипят немазаные ворота в лужке, как оглушительно падают из рукомойника в ушат капли, чувствовал порой такую же бездомную, как в плену, тоску. Думал: хода нет, стережет его все время чем-то недобрый глаз.

Потом мерцала слабая надежда. Может, съездить в Вятку к Капустину и рассказать как на духу все. Будь что будет. И вроде веселело на душе. Замечал, как плывут в небе стайные птицы, как брыкливым жеребенком-сеголетком резвится Архипка.

Наталья чувствовала, что он не спит. Прижималась к нему горячим телом, уговаривала.

— Не береди ты душу, Митя. Плюнул бы на всю маяту. Ночь в полночь не спишь, гляди, как извелся.

Он с тоской обнимал ее. Вдруг последнюю ночь дома, поди в острог. Вздыхал: «Как да оплошно я это сделал, Харитона Васильевича отпустил. Дак ведь слово он мне дал, что повинится, придет. Не успел, поди?»

При свете мысли прояснялись, становились трезвее. Вставал он рано и, по-журавлиному высоко поднимая ноги, шел в волисполком нарочно окольной дорогой. Вокруг была настоящая весна. И хоть утренник еще пробовал стеклить лывы молочным ледком, бубном ревел в буераке ручей. Напоенная полыми водами, хмельно гуляла мутная речушка Тепляха. За ней в ольшанике сзывал отдохнувшую стаю гусь-кликун.

«Может, все пройдет и так», — думал, успокаиваясь, Митрий. Потом дошла до Тепляхи весть: Харитона Карпухина поймали в Вятке и не миновать ему самого худого.

Глава 12

Они ходили все по захолустным дальним улочкам, боясь попасться на глаза отцу. А сегодня Антонида сказала, что уехал отец в деревню зарабатывать хлеб и можно пойти куда угодно.

Смирный дождишко угнал людей. Привольно чувствовалось на безлюдье. Взявшись за руки, они без опаски прошли в зеленоватом сумраке бульвара.

Не раз опиленные тополя с уродливыми култышками сучьев, набрав зеленой силы, опять закурчавились молодой листвой, удивляя Филиппа своей живучестью: тонкие нижние побеги выклюнулись прямо из сухих морщин тополевой коры.

У Антониды благовестом билась в груди радость. Филипп, большой и милый, такой, каких больше нигде нет, был рядом с ней. Антонида беспечально смотрела на жизнь. Все ей казалось понятным, светлым. И еще, сегодня было на ней красивое-красивое платье, белое в голубую полоску, которое решилась она надеть тоже из-за Филиппа. И синенькие сережки из глазури тоже были надеты ради него.

Иногда Филипп немного отставал и, закуривая, любовался Антонидой. Ладная все-таки она была. Тут уж слова против не скажешь. Даже Гырдымов изъяна не нашел бы.

Из городского сада послышались вздохи полкового оркестра, и Спартаку захотелось во что бы то ни стало пройтись по аллее, постоять в беседке. Что мы, хуже других? До этого его радовало безлюдье, а теперь захотелось походить у всех на виду.

Если говорить откровенно, Филиппу просто не терпелось показать свою нарядную Антониду ребятам из летучего отряда, горсоветовской коммуне. Все они, позванивая шашками и скрипя портупеями, наверняка разгуливают по Александровскому саду.

— А теперь пойдем в сад. Слышь, как там наигрывают, — сказал он и повернул в направлении уже набравшего силу, гулко бухающего оркестра.

У Антониды в глазах взметнулся испуг. Она уперлась, вырывая руку из Филипповой лапы:

— Нет, нет, я не пойду. Не пойду.

А Филипп уже видел себя в саду на центральной аллее.

— Да что ты, глупая! — начал уговаривать он ее, вдруг набравшись красноречия. — Ты что, боишься, что ли? Конечно, раньше там всякое офицерье, гимназеры форс задавали. А теперь верх наш. Пусть они попробуют. Капустин говорит, наоборот, мы марку свою должны держать. Все это теперь для нас.

Наверное, Филипп еще долго говорил бы. Ему вдруг показалось, что это никакой трудности не составляет и он может говорить без конца. На него смотрел, удивляясь, наивный теленок-вешняк. Антонида ловила каждое слово.

— Ты думаешь, чей этот сад теперь? А? — торжествующе произнес он, все больше распаляя себя красноречием.

— Нет, не пойду я, Филипп. Убей, не пойду, — взмолилась Антонида и сбила его с гладкой речи.

— Это почто?

— Не пойду и все.

Филипп надулся.

— Ну можешь ты хоть ответить, почему? — расстроенно спросил он.

— Нет.

Теперь Филиппу кое-что стало понятно. И как он, дурак, все принимал за чистую монету? Вздыхала, голову гладила, платье новое. Все это так, не взаправду.

— Ты сразу скажи, что у тебя есть какой-то там.

— Ой, лихо мне, дурак какой, — запела Антонида и расхохоталась. — Ой, дурак. Как большой мужик, меня ревнует. Ой, Филипп, уморишь меня.

Умела же она притворяться. А ведь и не подумаешь. Вот проучить ее. Уйти — и все. Пусть остается одна. Больно ему надо. Потом пожалеет.

— Надо волосы дыбом иметь, чтобы так-то, — не договорил он. — Я, Антонида, пошел.

Она вдруг замигала ресницами, начала тереть завлажневшие глаза.

— Филипп, ну, Филипп. Ну, я не могу сегодня, — и отвернулась. Ковшиком поднялся обиженный подбородок: вот-вот...

Он кашлянул, опасливо оглянулся: окажут, довел девку до слез. Чем это?

— Ну ты не реви, Тонь. Утри глаза-то. Ну, чего ревешь? Ну, не пойду я один. Просто пужнуть тебя хотел.

Тот, второй, его выдуманный соперник, отошел куда-то, и его уже Филипп почти не видел. Зато Антонида никак успокоиться не могла. Она всхлипывала так, что у нее вздрагивали плечи.

— Т-ты д-думаешь, пла-атье какое у меня? — сквозь слезы спрашивала она.

Филипп топтался около нее. Ему вдруг захотелось погладить ее по голо не, утереть слезы.

— Ну, какое, голубое вот. С полосками, конечно. Воротник белый.

— Голубое, голубое, — повторила она и безутешно всхлипнула. — Дурачок ты, Филипп. Никакое это не мое платье. Думаешь, я богачка какая. Это конторщиковой дочки платье. Она ростиком такая же, как я. Она стирать его нам принесла. А я его не позаправде обстирнула и надела. Дура я, хотела, чтобы ты на меня пуще поглядел. Вот. А в саду конторщикова-то дочка встретила бы меня.

Филипп озадаченно молчал. Вот оно как все объяснилось.

— Теперь ты, наверное, и ходить со мной не станешь, — опять всхлипнула Антонида. — Ну и не ходи, — и побрела, спотыкаясь.

У Филиппа стеснило в груди. И жалость, и умиление, и взрослое превосходство над Антонидой охватило его. Он бросился к ней, схватил за плечи, повернул к себе и стал без всякого разбора целовать в соленые щеки, в глаза, в нос. Она сначала вырывалась из его рук, потом ткнулась в плечо.

— Ладно уж. Не реву я, — проговорила она. — Отпусти, Филипп, а то ведь мы у всего города на виду. Что люди-то подумают.

— А что мне люди! — лихо выкрикнул он и понял, что прежнее красноречие вернулось к нему.

— Вот немного поокрепнем, поприжмем буржуев, — заговорил он с воодушевлением, — тогда платья получше этого заведем. Да я тебя в любом платье люблю.

Это была его вторая речь за один вечер.

Около дома Антонида почувствовала себя куда спокойнее. Покачалась на выгнувшейся горбом тротуарной доске. Филипп, все еще полный прежнего чувства умиленной ласковости, поддержал ее за руку. Потом Антонида подпрыгнула, чтобы сорвать ветку сирени, но не достала.

— Хошь, я тебя подыму? — с волнением сказал он и, не дожидаясь согласия, легко приподнял ее, ощутив манящую налитую упругость тела, сильные ноги. Он понял: в этот момент что-то новое появилось у него в отношении к Антониде. Кровь толчками ударила в виски, и он вроде даже не слышал, как просила она его умоляющим шепотом:

— Ой, Филипп, опусти, Филипп, мне не надо сирень.

Она, действительно, забыла сорвать ветку сирени, стояла притихшая, глядела под ноги.

Он тоже долго не мог прийти в себя.

— А ты сильнущий, — сказала она наконец и с боязнью взглянула на него.

— Я двухпудовкой крещусь, — признался. Спартак. — А отец у меня, говорят, в молодости был сильнее. — И опять ему захотелось рассказать про отца, но он вспомнил: уже что-то рассказывал. Он мог бы рассказать сегодня о матери. Она удивила его вчера. Свою мать вдруг встретил он в горсовете.

По тому, как дрогнул ее голос, понял, что рада.

— Мам, чего ты тут-то? — спросил он и подумал, уж не на него ли она пришла жаловаться. Забыл, когда и заскакивал последний раз на Пупыревку.

— Товарищ Лалетин позвал, — уважительно сказала мать, — смертушка моя пришла. Говорит он, чтобы я заместо Степана Фирсовича в приюте дела вела, раз в тюрьме он сидит. Некому, говорит, больше. А приют-то опять чуть не заголодал. Пусть, дескать, будет у нас свой человек. Это я, значит.

В сухом подвижном лице матери были и робость перед новым для нее делом, и решимость. «Согласилась», — понял Филипп и хотел идти к Василию Ивановичу: что он делает! Мать еле пишет и считает, а тут... Но вышел Лалетин. В азиатских глазах хитреца: по лицу понял, о чем подумал Филипп. Толкнув его в плечо, весело сказал:

— Растет у тебя мать. Пойду я туда, надо посмотреть, да на престол утвердить.

А мать шагнула к Филиппу, одернула воротник рубахи:

— Смотри-ко, ходишь-то как, пуговицы нет и на рукавах бахромка, а к матери не зайдешь, мучитель. — Потом обласкала взглядом. — Жду ведь кажной вечер.

Нет, она была прежней. А от привычного слова «мучитель» ему стало хорошо.

— Я приду, мам, сегодня приду, — пообещал он. Понял, что матери и так несладко, подбодрил: — А ты не робей. Надо ведь.

Видно, долго говорил с ней Лалетин, коли не побоялась она пупыревских сплетен и решилась стать экономкой в приюте.

Господину Жогину справлять эту работу в леготу было. Лавочники — свой брат. Да и в купецком сословии закрепа: сват самого Карпухина. А матери будет хлопотно. Тяжело будет.

Из пригородной слободы Шевели тянуло едким банным дымком. Была суббота. Где-то незатейливо тренькала балалайка, и какой-то мужичок выпевал не спеша:

Закурить бы табачку — Нет белой бумажки. Полежал бы на бочку — Нет моей милашки.

— А хочешь, к нам зайдем. Тяти нет, а мама обрадуется, — позвала Антонида.

Филипп своей матери никогда бы не подумал говорить о таком. Она сама откуда-то обо всем узнала и даже припугнула:

— Ты смотри, парень, гуляй-гуляй, да край знай.

Он обиделся. А девки, они, конечно, матерям все рассказывают. И каким голосом кавалер им говорил, и какие у него глаза были, и какая рубаха на нем. Это он доподлинно знал, потому что соседские девчонки так рассказывали своим матерям.

— Ну, пойдем, — решился он.

Они вошли в узкую комнатенку с промытыми до яичной желтизны половицами. На гвозде висела отцова шуба, напоминавшая о том, что гроза еще может постичь их за непослушание. Филипп вступил в комнату с почтением.

— А вот и мы, — объявила Антонида, и с этого момента вокруг Филиппа засуетилась, называя его десятком ласковых слов вроде «дитятко», «золотко», «жданой» и «милой», сухонькая женщина с загорелым, светлоглазым лицом, мать Антониды Дарья Егоровна. Она смотрела на Филиппа с боязливым обожанием, как будто он был бог знает кем. А впрочем он и мог показаться таким. Не только шашка и револьвер. Филипп — отчаянная голова, не побоялся отобрать две комнаты у самого господина Жогина, а потом засадил его в тюрьму. Откуда только что брали эти бабьи языки? А теперь еще и Маня-бой совсем сдурела: в приюте заместо Жогина. А ведь большевикам не долго осталось шиковать, скоро придет им каюк. Сам епископ Исидор сказал в проповеди до того, как его посадили: «Житья большевикам осталось шесть недель». О чем люди думают? И парень-то видный, здоровый — кровь с молоком. Жалко, если такой погинет. И Тонька ополоумела...

Мать старательно прикрыла занавески на окнах: пусть не видят гостя досужие взгляды, с опаской посмотрела на мужнины голицы и шубу: «Ох, будет нам, коли узнает».

Филипп собственноручно поставил на стол самовар. Это был заслуженный самовар — весь в каких-то медалях, солидный и добродушный, как отставной генерал.

Пили чай, и мать Антониды все рассказывала о том, что дочь у нее не балованная, жила в нужде и голоде, работящая, рукодельная: к шитью приучена.

Это похоже было на сватовство, и Филиппу было не по себе.

Явилась Антонида в обстиранном своем платье, и ему стало сразу легче. Она умылась студеной водой, и щеки разожгло румянцем.

— Брось ты, мам, — сказала Антонида, и Дарья Егоровна послушно умолкла.

Напившись чаю с ржаными сухарями, самовар убрали, и Филипп с Антонидой по-прежнему остались за столом. Они сидели и смотрели друг на друга. Мать ушла, чтобы не мешать им так сидеть. То Антонида свернет трубочкой клеенку и взглянет на него, то он оторвет взгляд от своих пальцев и долго-долго смотрит ей в глаза. И от этого почему-то кругом идет голова. И это настолько приятно, что Филипп мог бы сидеть так не одну неделю. Сидеть, царапать ногтем клеенку, прирученно улыбаться, а потом опять заглядывать в Антонидины бездонные глаза.

Теперь Филипп был согласен с господином Флауэром: есть магнетизм. В глазах Антониды определенно магнетизм этот был, и зря говорил Петр Капустин о том, что магнетизм на свете не существует.

* * *

Едва Филипп вошел в квартиру, как на пороге возникла Ольга Жогина. Он онемел от неожиданности. Она была в том же черном, звездно сияющем платье с полуоткрытой грудью.

— Здравствуйте, Филипп, — она искательно улыбнулась. — Что же вы не приглашаете даму? Как вы тут живете?

— Куда приглашать-то? Вот табуретка, — и поставил ее ближе к Ольге. «К чему она пришла? Уж явно неспроста».

Она не села. Она приблизилась, оперлась о притолоку. Ну и платье это было! Не видно, а обо всем догадаешься. А она нарочно с таким расчетом стала, чтоб видел всю ее, облепленную этим платьем.

Филипп переглотнул: во рту вдруг пересохло, отвел в сторону взгляд.

— А я вспомнила, — так же маняще улыбаясь, сказала она. — Вспомнила, как мы в детстве играли с вами, Филипп, Помните? В лошадки. Веселое время.

— Как не помнить, — проговорил он сдержанно. В памяти возникло, как он, лохматый, в серых валенках стоит перед недоступно сияющим паркетом, а по нему мчится вся в белом, как бабочка, девчонка с кукольными волосами, ставшая потом его долголетней мечтой.

— Я думаю, почему люди, когда взрослеют, будто покрываются корой. Они уже не так искренни и непосредственны. Они все скрывают друг от друга. А как хорошо по душам поговорить. Пойдемте к нам. Я сегодня одна, мы вспомним детство: о, каким вы были быстрым скакуном. Это была самая первая радость от быстрой езды.

Лицо у нее было милое, открытое, тенистые ресницы таили заманчивый блеск глаз. Только гибкие брови вздрагивали, выдавая тревогу.

Он наклонил упрямо голову. Нет, что-то слишком добра была Ольга, слишком неожиданно добра.

— Мне и здесь хорошо, — сказал он. — К вам я не пойду.

— Ну, вы же добрый, Филипп, добрый и сильный, а делаете вид, что вы жестокий, злой. Не надо. Ну, давайте поговорим.

— Говорите. Я тоже все помню. И в лошадок играли, помню, и яички из гнезда я добывал, и как ногти мои вам не поглянулись, и...

— Ну что вы. Это так, Я была взбалмошной глупышкой, — сказала она и подошла совсем близко. Свет не горел. Они теперь стояли, опершись на косяки, и разделяло их только окно. Ольга первой медленно протянула руку. Коснулась Филиппова плеча. Легко. Словно погладила. А он ощутил это прикосновение, как ожог. У него дрогнули руки, но он не дал им подняться.

— Зачем вы пришли-то, Ольга Степановна? Наверное, за тем, чтоб я для вашего отца и мужа что-нибудь сделал? Так я вам сразу скажу: я сам их арестовал.

Ольга толчком отодвинулась, уронив руку.

— Ты, ты, Филипп, — выкрикнула она. Теперь он видел другую Ольгу. Лицо было искажено злобой и болью. Какие там детские игры в лошадки. Но она справилась с собой.

— Да, вы угадали. И об этом хотела я попросить вас. Я знаю: вы не сам, вас заставляли. Вы же человек подневольный. У меня просьба совсем маленькая: сверток передать им. Их там плохо кормят. Там... — она вдруг всхлипнула и отвернулась. — Филипп, вы поможете мне. Помогите. Что угодно я отдам вам. Все берите, все. Помогите. Они там погибнут. Они...

— Да зачем мне брать от вас, — не зная, как сделать, чтоб она не плакала, чтоб кончила этот тревожный для него разговор, сказал Солодянкин. — Передавать я не стану. Вы сами. Там у вас примут. — Он смутно догадывался, что неспроста она именно через него хочет переслать передачу. — А если насчет подневольного... — он передохнул и закончил: — Никто меня не неволил. Сам я и Степана Фирсовича и поручика вашего арестовал. Это, чтоб вы на меня не обнадеживались. Все я сказал. Больше нечего, Ольга Степановна!

Филипп ни разу еще не видел такой ненависти в глазах.

— Изверги, звери! Ненавижу, ненавижу! — выкрикнула она и, спотыкаясь, выбежала из комнаты.

Она стучала в дверь, что-то кричала. Спартак закутался с головой в шинель, чтобы не слышать ее криков.

«Может, надо было взять передачу-то. Что приготовили там?» — но он еще глуше закутался в шинель и надвинул на голову подушку. Окончательно, напрочь покончено было со старой любовью.

Глава 13

Этот дворец был смесью взыгравшей вдруг купеческой спеси и взлетом архитекторской выдумки. «Удиви, да так, чтоб зависть всех загрызла! Денег не жалею!» — потребовала спесь. Архитектор вложил в свое творение причудливость заморской легенды: зубчатая сторожевая башня, стрельчатые ясные окна, крылатые львы на углах. Рядом с кургузыми особняками вятичей дворец выглядел изысканным чужеземцем в лапотном базарном ряду.

Вот в этом фатовском дворце, помнившем степенную поступь толстосума Тихона Булычева, с сегодняшнего необыкновенного дня открывался Дом науки, искусства и общественности. По разрисованным диковинным орнаментом залам и коридорам суматошно бегали устроители художественной выставки из отдела народных развлечений. Как всегда в таких случаях, чего-то или кого-то вдруг не оказалось на месте.

Душа Дома науки, искусства и общественности Елена Владимировна Гоголь в белоснежной кофточке, с буржуйской бабочкой на шее, с алым бантом на груди зазывала товарищей комиссаров и иную публику в зал, где развесили свои картины вятские живописцы.

Лицо у нее было в пятнах от волнения.

Слышно, была Елена Владимировна не из больно простых, образование получила за границей. Умственная женщина и твердая. Походка упругая, решительный взмах руки. Что-то от воинской строгости находил в ней Спартак. Он перед такими робел.

А Елена Владимировна ни с кем не считалась: и на Капустина с Лалетиным налетала так, что от нее они отговориться никак не могли — то день ребенка в саду имени Жуковского задумает устроить, то библиотеку открыть надобно. Как ни упирайся, вытащит, заставит сказать речь.

Красивая, обходительная, а все к ней только: товарищ Гогель, товарищ Гогель. Видно, оттого, что шуточек каких-нибудь она не позволяет. Да и у кого язык повернется сморозить шутку. Это не у себя в коммуне промеж мужиков.

Филипп, стараясь не зацепиться шашкой за косяки, поднялся нарочно замедленно по белоснежному мрамору ступеней. Рядом, ахая, торопилась Антонида. Накануне все уговаривал ее, чтоб пошла с ним. Хотелось ребятам показать. А теперь Филипп почувствовал себя неловко. Все на нее поглядывают, оценивают. Один-то он бы в толпе ребят из летучего отряда похохатывал да поталкивался, а тут у всех на виду. Вот Антошка Гырдымов что-то воротит нос. Стрельнул глазами на них и ребятам сказал. Те заржали: сморозил что-то. У Антониды вид растерянный. Впервой в таком месте. Да еще столько комиссаров в ремнях.

Вдруг зашел Капустин и тоже не один. Вокруг него вьется Лизочка. Фигурка с пережимчиком, что тебе рюмка. Филиппу стало полегче: хоть не он один так-то пришел.

Петр завел Лизу в зал с картинами, рассказывает только ей. А поди, и другим было бы занятно послушать, о чем толкует комиссар. Но Капустин изо всех сил отмахивается от напирающей на него Елены Владимировны.

— Нет, нет, я в живописи не разбираюсь. Это вам сподручнее. — И отговорился-таки, начала Елена Владимировна рассказывать про то, что нужен теперь хлеб и нужны зрелища. Про хлеб-то верно. А зрелищами сыт не будешь.

Потом о вятских художниках сказала. Если не врет, на всю Россию, даже на весь мир есть известный один — Виктор Васнецов, а других Филипп не запомнил. Тоже знаменитые.

Антонида слушала — рот баранкой. Удивительно ей. Пусть узнает, что к чему на свете.

У Лизочки губы яркие, вишенкой, глаза продолговатые, с еле заметной татарской косинкой, вот и косит ими на Антониду. Их всего-то из женщин пока двое, если не считать Гогель Елену Владимировну. Видно, растормошила Лизочка прилипшего к картине Петра, подошли вместе к Филиппу с Антонидой, раскланялись, познакомились, будто Спартак не знал до этого Лизу — даром что ночью тогда забегал по поручению Петра, да и уже месяца три она его супом «карие глазки» потчует в «Эрмитаже». После этого Филиппу стало покойно. Хорошо сделал, что привез Антониду. Пусть узнает, с какими людьми он вместе обретается.

Опять пошли бродить у картин. Филипп считал настоящими такие, где нарисованы охота на львов или борьба богатырей. Есть на что посмотреть. Уж о ком о ком, а о богатырях-гладиаторах он все знал доподлинно.

А в зале ничего похожего на это не оказалось. Нарисованы обычные вятские люди: голова нищего старика, голова девочки, заросшие черемухами серые домишки, затравеневшие переулки, лужки да околицы. Все это сколько раз видано-перевидано. Да и сейчас отойди за сотню шагов от булычевского дворца — вот тебе и переулок такой, весь в желтых искрах одуванчика или палисадник, из которого так и прет цветущая сирень. «Что-то не так, — думал Филипп, не находя ответа, что именно не так и почему не то, что бы хотелось ему, Филиппу Спартаку, хотя бы вон от того, седоусого круглоголового художника, похожего на кота. Это его ведь зимней ночью притащил на допрос Кузьма Курилов. — Такой разве львов нарисует или охоту? Где ему. Ему теперь дома за самоваром сидеть. А, видать, переживает, то руки потрет, то покашляет в кулачок и через стеклышки пенсне внимательно поглядит на людей, будто догадаться хочет, как им его художество понравилось. Подошел к нему Петр Капустин с Лизочкой, что-то расспрашивают. Капустин, видать, в этом деле разбирается. Зимой мудрено как-то ящик художниковский называл.

«А почему художник ребят из летучего отряда или комиссара с бантом на груди ни одного не нарисовал? Вон бы того же Васю Утробина. Человек-гора, усищи», — мучился Филипп. Он только так думал. А Антошка Гырдымов уже подошел рассерженно к Елене Владимировне, стал ей доказывать. И по гырдымовскому лицу можно было понять: что-то случилось.

Елена Владимировна пятилась, разводила руками.

— Вы не правы, товарищ Гырдымов, у каждого художника своя тема, свое притяжение.

— Одни дворы, а Советская власть, а? — наступал Антон.

«Правильно говорит Гырдымов», — одобрил его Спартак, гордясь тем, что он тоже так подумал. Значит, варит голова. А Капустин что-то выжидает, сказал бы: вот и вот что надо нам.

Вдруг Антонида потащила его за рукав.

— Ой, Филипп, смотри-ка, смотри-ка, Филипп, как будто живехонькие и курочки и все.

Спартак строго посмотрел на картину. «Утро» — подписано. Вроде около этой Капустин топтался. Ну и что, нарисована улочка как улочка, курицы как курицы. Колодец вон. И вдруг его проняло. Ему показалось, что он солнечным вятским утром, со сна только что, распахнул створки, как не раз бывало, и увидел все это: купаются в пыли рябые и рыжие курицы, под нежарким утренним солнцем улица вся светится тихим уютом, кажется уголком безмятежной райской жизни. Конечно, это его улица. Вон вроде и дерево то, что у них было. Конечно, то. Это старинная липа. А тут почему-то тополь.

Антонида прижалась прямо на людях к его плечу.

— Ой, Филипп.

Спартак оглянулся на седоусого художника, тот заметил, подошел и по-старомодному поклонился.

— Это как наша улица, — сказал ему Филипп. Тот покашлял в кулачок.

— Я рисовал пейзаж у себя в переулке.

— А вроде наша улочка, где я жил, — настойчиво повторил Филипп и, добрея к художнику, добавил: — Наверно, уж такой день выдался?..

Тот с любопытством взглянул на Филиппа.

— И такой и другие. «Утро» я писал четыре года.

Филипп не поверил, четыре года такое-то... Да тут за день...

— Так это что получается?! — возмутился он.

Художник приметил замешательство в лице Филиппа.

— Бывает, и по десять лет картину пишут, и больше. Карл Брюллов, например, двадцать лет писал «Последний день Помпеи».

«Вот так штука!» — удивился Филипп и решился спросить художника, почему все-таки не рисует он солдат с флагом, красногвардейцев, к примеру.

Филипп думал, что тот станет оправдываться, а художник опять кашлянул в кулачок.

— Видите ли, каждому свое, молодой человек. Я — пейзажист. И этой теме верен. А найдутся такие кисти, что и революцию отобразят, — и пристально посмотрел на Филиппа.

— А кому это надо! Старухи, головы, — сказал Спартак.

Антонида ущипнула его за руку: чего ты?

Старик как-то потускнел и сказал тихо.

— Я просто должен честно работать, иначе для чего жить?!

Но Филипп не понял этих туманных слов. Крутит старик.

«Значит, может все-таки». Он нахмурился и привычно подумал: «Наверное, саботажник, не хочет на Советскую власть работать». Но столько печали и мягкости было в понимающем взгляде художника, что Спартак сказать это не решился.

— А меня вот это «Утро» просто за сердце берет, — вставила свое слово Антонида. — Зря ты, Филипп...

Ишь осмелела. Против него пошла.

Художник зорко взглянул на нее.

— У вас в лице есть что-то оригинальное. Вот вас я бы попробовал нарисовать, — сказал он.

— Нет, меня не надо, — отстранилась Антонида, — я ведь кто, я никто. Вы Филиппа нарисуйте. Он-то у меня комиссар.

— Надо попробовать, надо попробовать, — ответил художник, и опять показалось Филиппу, не хочет то, что надо, рисовать.

Когда Филипп и Антонида шли из зала, к художнику направлялся Гырдымов. «Вот он скажет, — решил Спартак, — не отговориться старику, как отговорился от меня», но Гырдымову положил на плечо руку Петр Капустин. Даже Лизочку свою оставил. Повел Гырдымова к окошку. Помахивая рукой, что-то объяснял. У Гырдымова лицо кривилось: наверное, не то говорил Капустин. Занятно узнать, как они там срезались?

— Филипп, — спросила Антонида, когда вышли на улицу, — вот он сказал, что какая-то я оригинальная. Так это хорошо или нет?

Филипп подумал: «Что за слово?» — и уверенно объяснил:

— Это значит, что ты у меня красивая. Художник, он это-то знает. Молодых-то красивых они рисуют, а старух если, так чтоб больше морщин.

* * *

На другое утро, идя на первомайскую манифестацию, вспоминал Филипп художника. Вот бы его взять сюда. Наверное, все изобразил бы натурально. Но сегодняшний день не больно был гож для рисования — клубились сизые тучи, небо как в мучной болтушке.

Петр Капустин, забрызганный грязью, носился на отливающем глянцем вороном Солодоне по площади, выстраивал сине-зеленую колонну бывших пленных, а ныне интернациональный отряд мадьяр, сербов и австрийцев, показывал место, где должен стать духовой оркестр.

Все были веселые, принаряженные. И Филипп надел алый бант. Пришли рабочие береговых заводов. Впереди Андрей Валеев нес на кумаче слова про социализм. Рядом Аркадий Макаров. Та же белая рубаха, рукой размахивает, ноет песню. Этому хоть бы что. Нигде не унывает. Молодец! Марку держит. А то манифестантов горстка: струйкой тоненькой просачиваются через толпы глазеющих горожан. Кое-кто из толпы отпускает шуточки: благо можно унырнуть.

Железнодорожников привел председатель ячейки Русаков. Тут народу погуще. Издалека было слышно их песню и видно вьющийся, хлопающий на мокром ветру флаг. Вот таких нарисовать, картина выйдет. Стукают по-солдатски в ногу. И песня у них ладится, Русаков, как дирижер, пятясь, взмахивает рукой.

Вдруг в рядах увидел Филипп свою мать. Она была в жакетке, которую носила еще при отце, лет десять назад. На жакетку прикалывала ей кумачовый бант сама Елена Владимировна Гогель. У матери вид был растерянный, Елена Владимировна потащила ее за собой, словно были они подружки и совсем молодые. Филиппу мягкой хваткой сжало сердце.

Вчера забегал в приют: дома не застал ее. Мать сидела за кухонным столом, а рядом стриженный парнишка что-то выписывал.

Мать покраснела:

— Вот говорить, так у меня язык на вес стороны поворачивается, а писать затрудняюсь. Писаря завела. Ну, бежи, писарь, — и подтолкнула парнишку к выходу.

Филипп сел на лавку.

— Как управляешься-то?

— А я одно знаю, чтоб сыты-обуты были ребенки. Про политику им Василий Иванович рассказывал. А я их всех в работу взяла: старшие огород копают, дрова пилят, а маленькие за пестами в поле ушли. Тропки-то ведь уже обветрели — не потонут в грязи. А потом по грибы, ягоды пошлю. Проживем — не заумрем. А потом, даст бог, лучше станет все.

Она уже не опасалась, что того гляди сбросят большевиков.

Филипп подивился, как весело смотрит мать на приютские дела.

— Вон детей у тебя сколь. Теперь уж я тебе не нужен.

— Не городи-ка, мучитель! Я ведь им про тебя говорю. Знают, что комиссар ты у меня,

— Ну-у, я ведь так, — пошел он на попятную.

* * *

Оркестр попробовал сыграть «Марсельезу», а на звонницах, обступивших площадь, подняв горластую стаю ворон, вдруг загудели колокола. Они заглушили и гам толпы, и песню, и оркестр, и команды Капустина. Наконец, звуки оркестра прорвались сквозь церковный перезвон, и нестройные, жидкие, но решительные колонны двинулись к кафедральному собору, около которого стояли товарищи из губисполкома. Филипп нес щит, на котором были изображены: винтовка, молот и коса — знак Советской республики, означающий дружбу троицы — солдат, рабочих и крестьян.

Неожиданно рядом с Филиппом отчаянно замахал руками, закричал какой-то сухощавый мужик в солдатском картузе и пошел рядом, примеряясь к шагу Спартака. «Тепляшинский Митрий, — узнал Филипп. — Вот ты-то мне и нужен», — подумал он. Спартак готов был искромсать этого тихоню и недотепу.

А Митрий светло улыбался, радовался:

— Потолковать бы надо. Больно дело ускорное, — говорил он на ходу. — Я по бумагу, да по карандаши приехал, для школ, для волости надо. А то на печных заслонках пишут: нет бумаги-то.

— Приходи, — не нарушая ряда, так же четко ставя ногу, холодно сказал Филипп, — где духовная консистория была, туда.

Шиляев закивал, заулыбался и, поотстав, замешался в толпе зевак.

Теперь Спартак забыл о празднике. Злость распирала его. Вчера пришло из Тепляхи письмо. Секретарь волисполкома писал, что Карпухина укрыл Митрий. Вот какую змею пригрели они с Капустиным.

Шиляев ждал их на крыльце. Котомочка лежала у ног. «Во-во, правильно запасся», — злорадно подумал Филипп, а Капустин обрадовался встрече.

— Здравствуй, здравствуй, Митрий. Как дела? — и — в свой закут.

Филипп еле сдерживался, чтобы не закричать на Митрия тут же. Да и стоил он того. Укрыл самого наиглавного контрреволюционера, который хотел в один кулак собрать всю сволочь — и епископа, и офицерье, и богачей разных с капиталами, чтоб учинить мятеж и в Вятке все повернуть на старое.

Митрий мялся. Видно, все-таки признаться пришел, да не знал, как начать. И то, дело щекотливое. Натвори столько-то. Опять Шиляев начал бормотать, что он за бумагой да за карандашами. В школе теперь ребята на газете да на печных заслонках пишут.

Капустин повесил мокрую тужурку на спинку стула. Поежился. На лопатках оладьями расплылись мокрые пятна. Руками подвигал, чтоб согреться. Сел рядом с Митрием.

— Ну, ну, как там в Тепляхе?

Митрий принялся говорить о том, что молодая учительница читает по вечерам в народном доме книги. Отбою нет. О спектакле. Складную сказку завел.

Капустин с охотой слушал.

— Хорошо, хорошо! — не догадывался, что сидит перед ним истый контра.

Митрий щипал картуз, вертел его в загорелых пальцах, наконец, махнул рукой: как получится.

— Я, Петр Павлович, прежде скажу, почему пришел. Мой ум так вот понимает: коль власть народу хороша, так она с народом в открытую дело ведет, и народ тогда к ней с душой и откровением. И я вот пришел с душой открытой. И пришел из-за Харитона Васильевича и из-за многого еще.

— Из-за Карпухина? — настороженно спросил Петр.

А Филипп привстал с места.

— Ну-ка, ну-ка, что ты про него сказать хочешь? — Взбешенный взгляд Спартака уперся в виноватое лицо Шиляева. Тот завертел картузом.

— Что сказать про него. Вот оказия какая. На позиции вместе мы с ним были. В одном батальоне. Соседней ротой он тогда командовал. Я, конечно, солдат был. А он офицер, их благородие. Редко встречались. Так только, пошутит: а земляк, земляк. А вот забрали нас австрияки в плен. В стодоле мы вместе сидели. А потом разобрали стену и утекли. Я по застылку в одном месте босиком убегал, стража нагрянула в баньку, где мы обогревались. Сапоги я вовремя не успел обуть. Ноги у меня после бегу по мерзлой земле распухли, как поленья. Сапоги пришлось распороть. Двигаться еле-еле мог. Харитон-то Васильевич помогал мне идти и еду раздобывал. В общем, спас он меня.

— Ну-ну, — сосредоточенно повторил Капустин.

Митрий решительно взметнул взгляд.

— Говорят, что швах его дело-то? Будто полной мерой ему. Так я и пришел поговорить. Может, потолковать бы с ним, понял бы. Он ведь ух какой рысковый да башковитый. И много понять стремился. Когда переворот случился, он меня нашел и говорит:

— Не знал я, Митрий, что солдаты так говорить умеют. Умные головы есть: Видно, Я плохо народ знаю.

Капустин молчал, сцепив пальцы в замок. Не сразу ответишь на такое. Ясное дело, о письме-то он не знает еще. Филиппа так и подмывало оборвать Митрия, в лоб спросить, где же скрывался в тот злополучный день Харитон Карпухин? Уж не у Митрия ли в клети? В письме-то точно определено — в пустом ларе сидел.

Но сказал он тихо и от этого еще злее как-то вышло:

— Поведай-ка, Митрий, кто скрывал Карпухина, когда мы искали его по всему селу.

— У меня он был, — упавшим голосом проговорил Шиляев, — об этом-то я потом хотел сказать. У меня ведь с Харитоном Васильевичем разговор получился. Говорю: пошто же вас ищут? Против народа-то нельзя идти. Подумайте, говорю, Харитон Васильевич.

А он отвечает: подумаю. Кручинно так сказал: подумаю, если поспею.

Я говорю: вы чистосердечно признайтесь, ничего вам не сделают, а иначе, говорю, не отпущу вас, хоть вы и с оружьем.

А он закручинился еще пуще и говорит мне:

— Слово даю, честное слово: сам приду с повинной, — и я отпустил. Он, поди, не успел повиниться?

Спартак от злости рванул ворот рубахи:

— Поверил кому: слово дал. А он тем же заворотом на нашу лошадь — и лататы. Да ты просто придуриваешься. Раз контру укрыл и опять хочешь вызволить. Вот он какой, твой Шиляев! Слышишь, Петр? А прикидывается тихоней.

Митрий скромником сидел, а тут вскочил, испуганно заговорил:

— Да я ведь не знал, что у меня-то он спрятался. Он сам заскочил, я и не видел вовсе.

Оправдаться хотел Шиляев;

— А когда узнал-то, что он у тебя сидит, что ты сделал? Слово, говоришь, взял и выпустил. Слово! Кому верить вздумал? — крикнул Филипп. Нет, он вовсе не мог разговаривать с этим человеком.

Митрий совсем сник, уронил картуз.

— Отпустил я его, конечно, и потому, что жалко было. Кабы не спасал он меня. А то...

Филипп встал во весь рост, подошел к Капустину.

— Отпустил! Ты слышь, контру последнюю, за которой мы гонялись, отпустил, — ударил руками о колени и выругался. Да он всех нас мог пострелять.

Ему вдруг вспомнилось, как ползал он по чердакам в паутине, как остался без черного жеребца и трясся на строптивой Баламутке, — и это еще больше растравило его.

— Врагу революции ты помощником стал. Сам контрой стал. Вот весь мой сказ.

Митрий оторопевший, смятенный бормотал бессмысленно:

— Вот оказия какая. А-а. Да я ведь...

Капустин молчал, а Шиляев ждал его слова. Разжалобить, видно, хотел.

Петр глядел в зарешеченное окно на серый день и молчал.

Филипп был уверен, что Капустин согласится с ним, только сразу при Митрий остерегается сказать, поэтому бросил Шиляеву:

— Выйди, поговорить надо.

Митрий поплелся к двери, волоча за собой котомку.

— Узловатый клубок, — сказал Капустин. — А что ты предлагаешь?

— Арестовать, — сказал Филипп. Это уж он давно решил. — Может, и этот тоже заговорщик, а если не заговорщик, так помощник врага — тоже подлежит аресту.

Капустин долго ходил, половицы считал, что ли, лоб морщил, хотя и так все было ясно.

— Нет, не враг он, — сказал, наконец. — Какой же враг, если сам все сказал, — и пошел разводить разговоры.

Филипп тоже заходил по комнате. Так друг за дружкой и ходили. Верно тогда сказал Антон Гырдымов про Петра: контру надо уже к стенке, а Капустин все доброту разводит.

— Картина ясная. Арестовать, — повторил Филипп.

Капустин остановился, потрогал кожанку: мокрая. Тут разве просохнет.

— Я так думаю, Филипп, что сначала надо самому себе доказать, что Шиляев враг. Ведь то, что он пришел хлопотать за этого Карпухина, ничего не значит, скрыл его — тяжелое преступление. Но совершил он его из-за того, что просто нет у него еще классового чутья. Не понимает, не знает, какую опасность для нас представлял Харитон Карпухин, не знает, что тот хотел объединить всю контрреволюцию.

— Как же не враг? — упрямился Филипп. — Знал, что мы ищем и отпустил.

— По форме ты прав. Тебя могут поддержать многие. А по сути... Такого человека нельзя сажать. Он же наш. Он сам сколько пользы принесет. Ему только надо разъяснить что к чему. Он поймет. Враг бы не стал сознаваться, всю душу выкладывать. И не пришел бы он к нам.

Филипп больше не мог себя сдержать. Он натянул на самые глаза фуражку, двинулся к двери.

— Я знаю, — напоследок сказал он, — тебе этот Митрий разговорами разными приглянулся. Как же, книжки всякие читает, про социализм думает. А, может, он этим только головы нам морочит. И вообще, я тогда тебя совсем не понимаю. Курилова, который в тюрьме за революцию сидел, мы к стенке поставили, а этого и не задень. Не понятно мне это, товарищ Капустин. Никак не понятно.

Глава 14

В Сибири еще пуще занялась война. Злобная, мстительная сила шла на расправу с рабочими и мужиками. Отблесками этого черного сибирского пожара вспыхивали то в одной, то в другой волости хлебные мятежи. Капустина неделями не видно стало в горсовете: мотался с летучим отрядом по уездам. Лиза на дню раза по три прибегала в горсовет, спрашивала, не приехал ли Петр.

Филипп знал: приспело время, и он неминуемо пойдет со своей пулеметной командой на фронт, потому что дошло дело до большого. А он военный, не простой. Спартак готовился к этому и готовил других: учил ребят пулеметному делу. Случалось, и ночевал в церкви, где разместил их горсовет за неимением иного помещения. Спал он на верхнем этаже деревянных нар по соседству с архангелом. Архангел в серебряных латах, с огненным мечом в руке громоздился на голубом облачке и грозно смотрел на Филиппа. «Ничего, еще потягаемся», — не уступал ему Спартак. И потягаться настало время. Снаряжался отряд для поездки в Сибирь. Филипп обучал стрельбе из пулемета ребят лет по шестнадцати, совсем еще зеленец. Без всякой жалости донимал их разборкой и сборкой, и они не отказывались, его еще поторапливали, чтоб скорее вел на стрельбище. Филипп помнил: в команде перед отправкой на Румынский фронт они частенько всякие уловки делали, чтоб не чистить пулеметы. А эти ребятишки не отлынивали.

Разбирали «максим» прямо на паперти: посветлее тут, чем в церкви. Прибредали вещие старушки, пророчили пулеметчикам скорую пулю за грехи. Одна с испостившимся злобным лицом была особенно люта. Так и лезла на постового. Языкастый с шалыми глазками мотоциклетчик Мишка Шуткин сначала с улыбочкой спорил с богомолками, а потом и у него не хватило терпения: пришлось поставить загородку из горбылей, но и через нее перелетала ругань.

Филипп был уверен, что попадет с сибирским отрядом, а его вдруг оставили. Сказали, что надо учить новых, необстрелянных еще ребят, которые тоже так и рвались к пулемету. Спартаку уже опротивело коптеть в церкви, в который раз толдычить пулеметную азбуку. Для него пулемет был чем-то до скуки известным, как щель на стене, которую видит каждый день дома. Он знал все прихоти и капризы каждого «максима», никогда не спутал бы, поставь рядом все четыре их пулемета: у одного рыло подобрее, у другого щит как-то задиристо торчит. И он сердился, когда ребята не могли узнать свои пулеметы: ну что вы, вот ваш, неуж не опознали?

Разозленный тем, что его оставляют опять в церкви, он начинал гонять юнцов, когда замечал плохо вычищенный от пороховой гари ствол или веснушки ржавчины на катке. Ему хотелось крепко выругаться, но он сдерживал себя, и от этого ему было еще хуже: осевшая злость всегда мучит и требует выхода.

Даже Мишка Шуткин, парень жох, щеголявший в гусарских красных штанах с леями, становился потише и не балагурил, не вспоминал своего «Индиана», которого передал какому-то «варнаку». И «варнак» этот определенно докопает мотоциклет, потому что и сам Мишка последнее время больше таскал его на себе, чем ездил.

Сегодня пулеметчики, уезжающие в Сибирь, получили по фунту хлеба, по пять воблин и по пятнадцати патронов к винтовкам.

Филипп к ребятам подобрел, еще раз наставлял, чтоб все было ладно. Под конец выстроил всю команду: пройдем с песней на страх буржуям. Пусть знают: и сила и злость у нас имеется.

По вязкому красноглинью прошли литым строем, песня с присвисточкой. В домах окна нараспашку. Кой-где девчата высунулись. Эх, молодцы шагают! И командир у пулеметчиков что надо, не идет, а рубит дорогу ногами.

Мишка на вокзале вертелся волчком: и пел, и вприсядку под гармонь прошелся с таким кандибобером, что Филипп свысока остальные взводы оглядел. Наш, мол, парень-то, из пулеметчиков. В других командах этакого нету. И силы, и дури, и веселья было в Мишке — не счесть. Рад был до невероятности, что едет. Филиппу он сказал:

— Первый раз ведь Вятку покидаю. Люди толкуют, что есть места, где под окошком яблоки зреют, а я слаще репы ничего не едал.

В каком-то складе выпросил Мишка железный шлем вроде австрийского, только без шишака. Все ребята этот шлем примеряли, палкой стучали по нему. Голове не больно, только гуд.

После речи Василия Ивановича, которую одобрили раскатистым «ура», духовики из запасного полка ударили марш. Под него и двинулись теплушки, увешанные чубатым боевым народом. Хорошо проводили ребят, с бодрым настроением.

Кудлатый парень устало опустил медные тарелки, трубач продул мундштук, и провожающие скопом повалили через Сполье в город.

Филиппу стало тоскливо. То ли от тоски, то ли от лихого марта по вязкой дороге разболелась нога. Впору было строгать новый батожок.

Но была у Филиппа отрада. Вечером, прихрамывая, отправился на заветный уголок. Шинель внакидку, как носил военком, полы крыльями, вразлет. Позванивают шпоры. Со стороны, наверное, любо поглядеть. И по взгляду Антониды это понял.

— Почто хромаешь-то? — испугалась она.

— Да так, пустяки, — с пренебрежением взмахнул он рукой.

— Пойдем к нам. Тятя еще не приехал. Мама наговор знает, как рукой болесть сымет.

— Ну уж, лекаря нашла, — но особо противиться не стал.

Опять пили чай с мятой и ржаными сухарями, из того же самоварища, похожего на старорежимного генерала. Перемигивался, играл с солнцем натертый кирпичом самовар.

Заставили-таки Филиппа разуться. Помяв ногу, Дарья Егоровна сказала с пониманием:

— Живицы я, соколик, привяжу, и вовсе всю хворь вытянет.

— Вот видишь, — радовалась Антонида. — Сразу оклемаешься.

Положили его в сени на высокую кровать с пологом от комарья и мух. Накладывая на ногу свое снадобье, Дарья Егоровна со старанием бормотала лечебную скороговорку:

От раны, от гада, от змеиного яда, От всякой хвори, от злой боли. От корчи, от порчи...

Филиппу было щекотно от прикосновения быстрых сухих пальцев и не по себе оттого, что над ним, здоровым парнем, возится слабая женщина.

— Вот теперичка лежи, — наставляла Дарья Егоровна, — не сшевеливайся.

— А поможет?

— Да как, поди, не поможет, — неуверенно ответила она.

Мать ушла, Антонида, воровато прижавшись в нему, поцеловала в щеку, защекотав волосами шею. Он обнял ее, упругую, горячую, и прижал к себе. Она приникла к нему и тут же отпрянула, испуганно зашептав:

— Что ты, что ты. Лежи давай, — и, вырвавшись, дразняще засмеялась, — смотри, так-то от лечения пользы не будет.

Ушла, но дверь не закрыла. Он слышал: что-то там делает; лампу не зажигали — керосин нынче считали ложками, а в сумерки к чему его зря палить.

За крошечным оконцем уже давно мутнел вечер, потом совсем стемнело, а он все не спал. Тревожно ожидая, чутко ловил каждый шорох и скрип. На улице смолкли шумы, и в комнате угомонились мать с Антонидой.

«Неужели она не придет, неужели она даже ничего не скажет?» — уже с обидой думал Филипп. Вдруг легонько хлопнула дверь, и Антонида босиком бесшумно подошла к кровати, подняла полог.

— Спишь, Филиппушко, — и наклонилась над самым лицом, — спишь? Ну, спи, жданой.

Он молча схватил ее, перевалил через себя к стене. Стал целовать в лицо, в шею.

— Что ты, Филипп, что ты? А нога-то, нога-то у тебя, — задыхаясь, шептала она, но не отбивалась, не выскальзывала из его жадных рук.

— Нога заживет, — судорожно обнимая ее, бормотал он.

— А тятя, тятька меня убьет.

* * *

После этой ночи Спартак жил то у Антониды, то у себя, какой-то растерянный и счастливый, стесняясь даже ребятам из отряда сказать, что он вроде как женился. Рад был, что матери, поглощенной заботами о приюте, не надо пока ничего объяснять. Таинственная женатая жизнь сделала Филиппа смирным и прирученным. А Антонида теперь совсем не могла оставаться без него, даже в обед прибегала из типографии в церковь.

В купольной выси раздавалось:

— Эй, Спартак, зовут тут тебя, — и он, помедлив для солидности, выходил на паперть, где ждала его Антонида. Она приносила чего-нибудь поесть в узелочке или просто прибегала радостная, жаркая и, заведя за угол церкви, в затишек, целовала.

— Да что ты, дурная, увидят, — оторвав ее от себя, ворчливо говорил он. — Будто каменка, так и пышешь.

— Скоро придешь-то? — спрашивала она. В ней было столько счастливого нетерпения, что он озадачивался еще больше.

— Ты думаешь, так все и оставил? Команда опять у меня на руках.

— А-а, — понимающе тянула она. — Все равно приходи скорее, — и, снова обняв, с неохотой уходила.

В отдалении останавливалась и смотрела. «Здорово любит!» — тщеславно думал он. Возвращался в церковь виноватый. Ребят засадил чистить пулеметы, люди в Сибири, поди, кровь проливают, а он тут...

* * *

Безмятежное счастье кончилось. Как-то средь ночи загудела от стука дверь, и Антонида, соскользнув с кровати, зашептала, всхлипывая:

— Отец приехал. Беги, Филипп, в окошко. Беги.

— Ой, что содеялось-то, ой, ой, — причитала Дарья Егоровна. — Зачем вы повлюбились-то? Убьет, убьет, — и метнулась к гремящей двери.

— Не побегу я, — надевая сапог, сказал Спартак. — Все равно говорить надо. Не вас же под кулак подставлять.

— А это еще что за новоявленный?! — взревел отец Антониды, сбрасывая котомку. Он сразу разглядел в призрачной полутьме занимавшегося утра ненавистного чужака. — Собачью свадебку, поди, уж сыграли? — и с налитыми злобой руками, ищущими что-нибудь увесистое, пошел на Филиппа.

Антонида бросилась наперерез.

— Не трожь, тять! — Он отшиб ее плечом к стене.

— Погоди, Михаил Андреич, поостынь, — предупредил Филипп. Он так и стоял с одним сапогом в руке, меряя недобрым взглядом отца Антониды. — Может, по-хорошему потолкуем?

Тот, не дойдя до Спартака, вдруг резко повернулся к Дарье Егоровне:

— А ты что смотрела, сводня старая?

Мать Антониды жалко помигивала.

— Дак я что, я. Они ведь сами тут сугласились, повлюблялися. У Филиппушки-то нога болела.

— Д-дура, — взревел Михаил Андреевич, с трудом сдерживая свои кулаки. А Дарья Егоровна, привычная к злобе мужа, стояла, опустив дряблые, измытые руки, готовая к своей участи.

— Живете, значит, веселитесь? — спросил Михаил Андреевич, опускаясь на лавку.

Филипп почему-то издал нервный, угодливый смешок.

— Живем.

— Ах, живем, — с пониманием тряхнул головой отец Антониды. — Так и живите! — Он броском кинулся к Филиппу, вырвал из его руки сапог и метнул его в распахнутую дверь. Туда же выбросил шинель, шаль и жакетку Антониды.

— Проваливай отсюдова!

Весна выдалась сухой, и по ночам на вятских улицах дежурили жильцы. От сонной скуки они сбредались кучками, потчевали друг друга россказнями, шлепали картами о завалину или просто глазели на стаи приблудных собак.

В это утро сторожа развлекались. Они видели, как из дверей Михал-Андреичева дома вылетел сапог, потом какая-то одежина, а уже затем появился босой на одну ногу комиссар Солодянкин-Спартак и заплаканная Антонида.

Надевая сапог тут же на завалине, комиссар грозил:

— Если хоть пальцем из-за меня Дарью Егоровну заденешь, берегись!

— Видал я вас, — неслось вслед Солодянкину и Антониде, когда они с ивовой коробицей и узлом пошли к дому господина Жогина, на комиссарову квартиру.

Пустые комнаты с обожженным столом и табуреткой неожиданно обрадовали Антониду.

— Ой, как хорошо, Филипп! А печь-то какая!

Она тут же схватила ведро, подогнула юбку, обнажив крепкие молочные ноги, и начала махать тряпкой. Разогревшуюся со сбившимися прядями волос, с тряпкой в руке он обнял ее. — Хорошо, значит, будет нам?

— Ой, лихо мне. Чего это ты? Погоди, пол домою. Тряпка ведь у меня. Ой, задушишь.

А вечером Филипп застал Антониду в слезах.

— Кто тебя изобидел? Что ты? — встревожился он. Антонида вздохнула.

— Никто, Филипп. Кому обижать?

— Дак чего тогда ревешь-то?

— Дак я, — завсхлипывала она, — дак я думала, у нас с тобой все, как у людей, станет. Я тебе к свадьбе сатиновую рубаху вышивала крестиком. Мама козу хотела зарезать. А гляди, сколь у нас неладно. Без родительского благословения, без свадебки.

— Ну, уж ты, Тонь, не выдумывай. Хватит, утром благословил нас твой отец, — попробовал отшутиться Филипп.

Но Антонида не успокаивалась. Филипп разозлился, не стал разговаривать с ней и лег отдельно. Раз так — пусть одна лежит. Но заснуть не мог. Одна ведь она. Я хоть привычный. А она ведь совсем еще молоденькая у меня. Из-под материного крыла первый раз ушла. Перенеся свою шинель на постель к Антониде, примиренно сказал:

— Ладно уж, не реви. Уговорю завтра Антона Гырдымова сходить к твоему отцу. Вроде как сватом. Он ведь языкатый, уговорит отца-то. Да не реви ты.

— Я уж это от радости, Филипп.

— Ну, от радости. Сама не знаешь, отчего ревешь. И от горя и от радости, пойми вот тебя, — ощущая пьянящий запах Антонидиных волос, сказал он.

Гырдымова Филипп поймал на крыльце горсовета, увел его на бревна и, тая в уголках губ смущение, сбивчиво рассказал суть дела. Попробуй гладко-то расскажи такое. Антон строго посмотрел Филиппу в глаза, что-то захмурился. Волосы, как у ежа, торчком, взгляд серьезный.

— Я вижу, к спокою жизни тебя тянет. А теперь ведь надо завсегда как в строю. А я, пока своего не добьюсь, с бабой не свяжусь. Обуза! Ты тоже зря в хомут лезешь. Далеко идти налегке надо.

Видно, далеко собирался идти Антон. Высокого был о себе представления.

— А я не собираюсь больно-то далеко, — поднимаясь с бревен, сказал Филипп. — Мне бы вот поучиться в школе какой-нибудь, понять что к чему.

Гырдымов нахмурился:

— Мне сегодня недосуг, Филипп, еду я на завод.

Спартак и сам понял, что долго придется Гырдымова уговаривать. Не из таких, чтоб одним словом его взять можно было: не пойдет сватать, низким для себя теперь это считает. Да и не по себе стало Филиппу: бабы своей послушался, на сватовство согласился.

Наверное, опять пришлось бы весь вечер Филиппу утирать Антонидины слезы, если бы не столкнулся на крылечке с Василием Ивановичем Лалетиным.

— Что, Филиппушко, не весел? — с усмешкой взглянув на Спартака, спросил тот. — Слышно, женился ты?

— Да, вот женился, — Филиппу рассказывать не хотелось. Теперь понял: Гырдымов верно говорил. «Не то я затеял, совсем не то. Люди от всяких забот с тела спали, а я тут».

Лалетин будто не торопился, сел на перильца:

— В церкву, поди, тебя венчаться гонят или как?

— В церкву-то я не пойду, а вот...

Лалетин выслушал серьезно:

— Надо, значит, мил-человек, чтоб сходил кто-нибудь. Ну, давай сходим.

По вечернему дождику все втроем — Лалетин, Антонида и Филипп — направились к дому ее родителей. Василий Иванович со старанием отер ноги о рогожку, брошенную в сенях, лукаво подмигнул им и отворил дверь.

Стоя за перегородкой, они слышали, как Василий Иванович поздоровался, потолковал о погоде, а потом, пытаясь обломать Михаила Андреевича, чего только не наговорил про Филиппа:

— В житейском деле он не промах. Рукодельный парень. Сапоги подбить или что — все может. Вот мне сапог так прихлопал, по сю пору ношу.

— Ты мне не пой, зубы не заговаривай, — раздался хриплый голос Антонидиного отца. — А придет конец вашей власти, что тогда? Вдоветь Тонька останется?..

— Какой конец власти?! Ты что, рабочий человек, а такое плетешь?

— Знаю: жить вам недолго осталось. Сила вона какая подымается. Все державы супротив. А тут...

— Это ты брось, — и они расспорились, забыв о том, ради чего пришел Василий Иванович. Он в два счета доказал отцу Антониды свою правоту, но тот уперся.

— Тебе выгодно, вот и толкуешь эдак. Какой дурак станет себе за упокой петь.

— Ну а что касается Антониды да Филиппа, живут уж. Не ломай ты им жизнь. Скажи, что согласен.

Но несговорчив был отец, опять заорал на Дарью Егоровну.

— Потатчица, сводня!

Василию Ивановичу, видно, надоело слушать эту брань. Вышел красный, рука под бородой.

— Никудышный, выходит, из меня сват, ребятушки. Злой мужик твой отец, Тоня. Прямо скажу, тяжелый для агитации. Но вы ничего, вы живите. Завтра в горсовете запишем вас.

— Ну вот, — подтолкнул Антониду Филипп.

— А благословение? — обиженно спросила она.

Филипп вспылил: «Ух, непонятливая», но Василий Иванович успокоил:

— А как же, это будет: мать благословила, а за отца горсовет благословит.

На том и расстались.

Филипп шагал впереди жены. Его разбирала злость: из-за Антонидиной прихоти столько хлопот. Самого Лалетина от дела оторвали.

— Знала ведь, с кем ходишь-то? Знала ведь, как отец нас милует?

— Знала, знала, думала, он простит, — похныкивая, оправдывалась Антонида. Филипп знал, что к ней возвращается обычное, неунывное расположение духа. Взял ее под полу шинели.

— Чего тебе надо-то? Я ведь с тобой. Утри слезы-то. Не реви. А рубаху я изношу. Как решето будет.

— Ой, лихо мне с тобой, Филипп, — откликнулась она. — Ладно, уж не реву я.

И опять пошли обычные дни. И опять Антонида прибегала в обед к церкви. И раздавалось гулкое: «Эй, Спартак!»

Вот и сегодня, когда они чистили на разостланном рядне пулемет, глухо ударило под потолком:

— Эй. Спартак!

Он думал, что опять Антонида. Подбежал дежурный по отряду и прошептал:

— Поторапливайся. Тебя там фря какая-то... Ну, брат, — и закрутил головой. — Малина во сметане. Глаз не оторвешь.

На дворе стояла, щурясь от солнца, тепляшинская учительша Вера Михайловна. В белой панаме, шнурованных башмачках. Пулеметчики высунулись вслед за Филиппом посмотреть, дежурный, проходя мимо, нахально гмыкнул.

— Приехали, значит? А Петра-то Павловича нету, — малодушно, спасая себя от подозрений, сказал Филипп.

— Очень, очень неудачно я приехала, — вздохнула она. — А мне так его надо...

Он растерянно посмотрел в глаза Вере Михайловне. А глаза были такие, что пробивали до нутра. В Спартаке проснулась совесть.

— Погодите. Раз уж нет Петра Павловича, я вас провожу к Гырдымову. Друг у меня есть. Он ведь Петра Павловича по иным делам и замещает. Если уж дело неотложное.

— Лучше бы к Петру Павловичу, — сказала она, но пошла следом за Филиппом.

Не обращая внимания на строгую надпись, выведенную гырдымовской рукой: «Без спросу не заходить», он толкнул дверь. Мать честная: кресло с резной спинкой, револьвер на столе. Знать, для острастки.

Гырдымов устремил пронзительный взгляд на Веру Михайловну, спросил Филиппа:

— Ну, что ты пришел, товарищ Спартак?

— Как что? Вот, Антон, — не желая замечать служебного холодка, сказал Филипп, — Капустина нету. Вера Михайловна к нему по делу. Так, может, ты...

Гырдымов вскочил, ослепив Филиппа натертыми стеклянной бумагой пряжками.

— Кто вы такая будете? — спросил строго, словно тайный знак разглядел на ее лбу. На Филипповы слова вроде даже не обратил внимания.

«Откуда он только такой трон притащил?» — удивился Филипп. Кресло было высоченное. Сидя в нем, Гырдымов терялся: из-за стола едва видны были его плечи и голова. «Пыжится, ядрена!», — ругнулся Филипп.

— Кто я? — спросила растерянно Вера Михайловна, опустив померкший взгляд. — Я ребятишек учу, закончила епархиальное училище...

— Епархиальное? — схватился Гырдымов. — Отец ваш, значит, духовного звания?

— Отец был духовного. Священником был. Умер он, — ответила Вера Михайловна, не зная, как держать себя перед этим строгим человеком.

— Так, так. Хорошо, — теребнув себя за нос, сказал Гырдымов. — Так какое у вас дело?

Вера Михайловна смешалась.

— Я потом. Я к Петру Павловичу приду. Я, — и попятилась к двери.

— Так ты что это? — взъелся Филипп, возмущенный непробиваемой спесью Гырдымова. — Человек к тебе, поди, с душой шел.

— Погоди, товарищ Спартак, — оборвал Филиппа Гырдымов. Он выскочил из-за стола, одернул френч с накладными карманами, сощурил сердитые глаза:

— Ты чего это ее припер? Что она за птица? Неясно себя подает. Видать, к нам примазаться хочет.

Опять что-то заподозрил Гырдымов. «Ну и голова!»

— Ты заметил, что она ничего не сказала? Это из-за того, что я ее сразу в шоры взял: кто такая? И в самое яблочко угадал.

Филипп пожал плечами.

— Слушай и вникай. Отец у Капустина кто?

— Ну лавочник, — смутно догадываясь, к чему клонит Гырдымов, сказал Филипп.

— Лавочник. Так. А кого Капустин тянет к нам? А? Поповну! Дочь буржуйского подпевалы. Понятно! Наберем себе поповых дочек, революцию, знаешь, куда можно повернуть, а? — расхаживая, быстро повертываясь, весь как на винтах, говорил возбужденный Гырдымов.

Филипп махнул рукой:

— Ну, ты скажешь, ядрена. Петр с отцом порвал. При мне...

— Ерунда! — подскочил к нему Гырдымов. — Нутрецо! Нутрецо-то у него еще... вот и... проявляется. Червоточина есть. Смекаешь?

— Это ты брось. Капустина не задевай, — угрожающе сказал Филипп, и ему захотелось стукнуть Антона по шее. Даже кулак сжался. Почему-то всегда этот задиристый человек вызывает такое желание. Но он глубже засунул руку в карман.

— Чего брось, — возвысил свой басок Гырдымов, — вон вчера арестовали жандармского офицера. В военном комиссариате прилепился. На складе взрыв произошел, на улице листовки клеят: «Долой большевиков!» Смекай! Многие поповские, чиновные сыновья засели. Я знаю.

Ишь, какие зубы прорезались у Гырдымова. Того гляди цапнет. Филипп чувствовал, что Антон говорит ерунду, что между Верой Михайловной и всякой контрой вряд ли есть что общее, а тем более между Капустиным и всякой сволочью, и пошел напролом:

— Ну, ты вдругорядь такого не скажи. Надо волосы дыбом иметь. Капустин и тебя и меня в революцию вытащил, он еще при Временном правительстве большевиком был, власть брал. Где у тебя, Гырдымов, совесть? — и, плюнув, двинулся к выходу. — Башка у тя не в ту сторону варит. — Потом остановился, спросил:

— Ты сам-то, Гырдымов, кто?

— Из бедняков я. Ты меня не допирай. Думаешь, мне революция не дорога? Да я за нее жизнь отдам. Не пожалею. Геройски отдам, коли надобность будет.

— А когда призывался, приказчиком был. Тоже купцам помогал... — не сбивался Филипп со своей мысли.

Жилистая цепкая рука ухватила Филиппа за плечо.

— Я знаю: вы друг за дружку стоите. Ты Капустину в рот глядишь. А я сам на своем стою.

Если бы это сказал не Гырдымов, Спартак бы только радовался, это было бы похвалой. А теперь это было обвинение неизвестно в чем.

— Причем тут «стоим друг за дружку»? Просто он человек...

Гырдымов, видно, понял, что хватил лишку.

— Постой, — тише сказал он, — сразу и зашумел. Это я потому, что ныне ухо востро надо держать. Понимаешь? Чтобы щелки нигде не было. Я ведь не зря так. Помнишь, на партийном суде Курилова к стенке я требовал поставить? Не поддержали. А потом все равно...

— Ну, и там не так было, — вздыбился Филипп. — Ты везде контру видишь, все у тебя, кроме тебя, ненадежные. Нельзя так-то.

Глава 15

Вера Михайловна часто вспоминала о Капустине. Человек, напористым словом сумевший обуздать непокорливый тепляшинский сход, был необычен для нее. В его мыслях была та ясность, которой искала она, а в делах и намерениях та уверенность, которой не видела она в других людях. Всесильного отца Виссариона Капустин выставил из школы. Это вряд ли сумел бы сделать даже Сандаков Иван.

Хитрого, злопамятного попа Виссариона она боялась. Вера чувствовала его жадный, ощупывающий взгляд, боялась встретиться с ним. И хотя он сладок был с ней, это только больше страшило.

Для отца Виссариона не существовало пределов. Он в постные дни украдкой ел скоромное, пил ковшами деревенское пиво. Напившись, заводил похабные песни. А школьная сторожиха Авдотья со слезами рассказала Вере о том, как отец Виссарион ворвался к ней ночью в каморку и стал приставать. Ладно, Олимпиада Петровна зачем-то пришла. Посмотрели бы в это время прихожане. А ведь многим он представлялся величественным. Когда хор гремел аллилуйя и лучезарный отец Виссарион выходил из царских врат, замирали в умилении и страхе не только богомольные старцы.

Мать Веры пугало крушение привычной жизни. Она вздыхала:

— Не в то время ты у меня заневестилась, не в то. Но ладно, скоро Боренька приедет. Отдать бы тебя за Бореньку, и душа на покое. Он человек надежный.

Боренька был семинарист, сын отца Виссариона. Ему год оставался до получения сана. Приехав в Тепляху к отцу, он целые дни проводил у Веры Михайловны. Все считали их женихом и невестой. К ним в дом Боренька приходил, как в свой, по-свойски пил несчетно чаю, в разговорах расчетливо нажимал на самые чувствительные пружины бесхитростного сердца будущей тещи. Если Вера задерживалась в школе, он терпеливо разговаривал о подовых пирогах и разносолах, играл в дурачка. Прежде чем выложить карту, озадаченно держал палец на толстых губах. Был он спокойный и обходительный, мать умилялась: до чего смирный и рассудительный человек.

Когда Вера Михайловна училась в епархиальном училище, она даже гордилась, что такой солидный и самостоятельный семинарист ухаживает за ней. Не то что другие: им скоро в приход ехать, а они бегают, как сорванцы, никакой степенности.

Тайком тогда она думала: «Выйду за Борю, буду народу помогать— лечить, книги давать». Ей представлялось, как она чистым утром выходит на крыльцо и расспрашивает хворых, что за боль, раздает порошки. И все ей кланяются, и все ею довольны.

А нынче с ней что-то произошло. Она вдруг почувствовала смутное раздражение против Бореньки, хотя он был по-прежнему ровен и степенен. Она пыталась убедить себя, что Боренька прежний, умный, добрый, Боренька такой же, каким был, но ничего не получалось.

Он приехал в Тепляху испуганный. «Чего в мире творится, чего делается? В семинарии обыски, по улице пройти опасно». Потом испуг в нем улегся, он даже перестал говорить о кощунстве, которое совершил Курилов, отобрав у его отца ризу. Боренька верил в незыблемость житейских устоев.

— Скоро, скоро все будет по-старому, — успокаивал он. — Главное — не надо им помогать. А вы, Верочка, везде успеть хотите. И в библиотеке и на собраниях. Надо свою репутацию оберегать. Надо. — Но удерживался от решительных слов о том, что жене церковнослужителя не подобает столь горячо заниматься мирскими делами.

Зато отец Виссарион не боялся ничего. С амвона говорил:

— Недолго терпеть осталось, православные миряне. Придут скоро избавители наши. Наступит конец богопротивной власти.

После этого заходил к нему Митрий Шиляев и предупреждал, а упрямый отец Виссарион и слушать его не захотел.

Боренька твердо знал свои жениховские права. Оставшись наедине, пытался обнять Веру и, сладко прикрывая глаза, говорил:

— Я с ума схожу по вас, Верочка. Неужели вы не чувствуете?

Она молчала. Отвечать было совсем не обязательно. Он твердо знал, что самое большее через полгода Вера будет его женой. Она бросит свою школу и станет сидеть дома, создавать уют.

А она? Странное дело, читая по вечерам крестьянам книги, она вдруг поняла. Нет, не из книг, а из того, что одобряют или порицают тепляшинцы в своих неотесанных суждениях, что от религии они в общем-то далеки. Над попами они смеются, попадья в их глазах бездельница.

И Веру Михайловну вдруг стало знобить от одной мысли, что она будет «матушкой попадьей». Она вдруг поняла, что Борис превратится в самоуверенного закормленного попика, что он станет таким же тоскливым, всегда наставляющим на истинный путь. Он и теперь уже округлился, отяжелел на сдобе и пирогах. Ходил ровным неслышным шагом, и Вера никогда не знала, стоит он уже сзади нее или рассматривает в соседней комнате книги. Поворачивала голову: он стоял сзади и улыбался.

— Вы меня как-нибудь до смерти перепугаете, — действительно пугаясь, говорила она.

— Походку не переменишь, — оправдывался он обреченно.

Вера Михайловна в озорную минуту показала матери, как ходит Боренька, как играет в карты. Мать смеялась до слез: «Все ведь натурально», а потом осуждающе сказала:

— Да что уж ты, неужель у него губки такие? У Бореньки и носик и губки аккуратненькие и сам осанистый.

Вера Михайловна опять изобразила своего жениха, и мать рассердилась:

— Греховодница. Разве можно так? Ведь он муж тебе будет.

— А если не будет?

Мать всполошилась, целый вечер стыдила ее.

— Нет, ты Бореньку люби, — повторяла она.

Это звучало как заклятье.

После встречи с Капустиным, приехавшим словно из какой-то другой жизни, ей вдруг нестерпимо захотелось узнать, каков этот человек, чем он занят. Она выпросила на почте залежалые номера «Вятской речи» и нынешней газеты «Известия Вятского губисполкома», сказав, что ребятишкам не на чем писать. Писать действительно было не на чем, но, прежде чем раздать газеты, она принялась читать, жадно ловя глазами все, что касалось Капустина.

Еще до переворота о нем со страхом и почтением писали: «Видную роль играет ныне у большевиков вышедший из реального училища юноша Капустин...» А в «Известиях Вятского губисполкома» его фамилия была почти на каждой странице. То он подписывал постановление, то указывалось, что председательствовал в коллегии городского самоуправления или выступал на митинге. «Так вот он, оказывается, какой!» Но к чему все-таки стремились такие люди, как Капустин, это было пока по ту сторону ее понимания. Сколько бы она отдала, чтобы понять их и, может быть, пойти с ними. И в ней поднялось беспокойное светлое чувство: она ждала чего-то волнующего, радостного, как ждала в училище рождественских каникул. Ей представлялось, что откроется в один прекрасный день высокая хрустальная дверь, и она войдет в другую жизнь. Нет, не попадьей. В такие минуты набатно ударяло сердце. Она готова была куда угодно ехать, лишь бы найти ту заветную дверь, отдать себя без помех светлому большому делу — учению ребятишек, помощи людям.

Еще больше противели вкрадчивые речи жениха. И один раз на его привычные слова: «Я с ума схожу по вас, Верочка. Неужели вы не чувствуете?» — она, холодея, сказала:

— Нет, не чувствую, — и сама испугалась этого.

Боренька побледнел, ко лбу поднес платок, потом потребовал обиженным голосом, чтобы она сказала, что пошутила.

— Конечно, я пошутила, — послушно согласилась она.

А в другой раз она попросту заперлась в своей светелке и не хотела никому отпирать. Боренька уже несколько раз подходил к дверям.

— Как же так, Вера Михайловна, у вас секреты от меня?

— Выходи давай, нехорошо ведь, — вторила ему мать.

А Вере Михайловне было до того противно видеть Бориса, что она бы и насильно не открыла дверь.

Она не вышла, пока не увидела, что жених с демонстративной печалью на лице прошагал мимо окна. Оглянулся он только за воротами, спрятавшись за корявую, преклонных лет лиственницу, Боренька был все-таки хитрый. Нет, Вера не побежала за ним. «Вот и хороню, вот и хорошо, что ушел», — радовалась она.

На другой вечер оказалось, что у Боренькиного отца день рождения, и Вере пришлось поздравлять одетого в новый подрясник отца Виссариона. Пришел маленький, лобастый, со сметливым взглядом лавочник Сысой Ознобишин, тесть Пермякова. Белый, как у помещика Александрова, картуз снял, скороговорочкой пропел:

— Многая лета, многая лета, — и облобызался, поднимаясь на цыпочки, с огромным отцом Виссарионом. Елейный старичок Афанасий Сунцов, зажигавший и гасивший в церкви свечи, был своим в доме отца Виссариона. Вот и все застолье. Боренька тихо цвел, сидя рядом с Верой. Опять спустилась в его душу благодать.

Выпив водки, отец Виссарион гремел (стесняться было некого: все люди свои. А он и не своих не стеснялся):

— Недолго осталось править голодранцам. В Сибири, слышали, рать подымается. Месяц, другой пройдет и к ногтю всю эту братию прижмем.

— Эх, батюшка, — пропел Ознобишин, — пока рать придет, в извод пустят нашу породу. Разве это жизнь: истый грабеж, оскорбления. Умному хозяину приходит конец. К чему катится Россия!

Афанасий Сунцов вставил свое слово:

— Тебе-то чего убиваться. Сысой Осипыч, у тебя в Совете закрепа. Зот не обидит...

— Разве это закрепа.

Отец Виссарион положил на стол тяжкую ладонь, и звякнула посуда.

— Я о чем толкую: нельзя нам сложа руки сидеть, ждать, пока голову снимут. Как делает кот, примечали? Таится часами у норы. Выжидает. Чуть зазевалась долгохвостая, он ее хап — и не дыхни. Нам надо так же, исподволь то одного волисполкомовца, то другого: хап — и не дыхни. Сегодня Сандакова показать этаким жуликом да горлопаном, завтра Степанка. А у Шиляева, слышно, песенка спета. С Карпухиным он по шею увяз. Свой человек у нас хорошо все дело знает.

Бореньку разговор такой не больно занимал: Вера была рядом. Он шептал ей, вытянув губы дудочкой:

— Верочка, я схожу с ума. Неужели вы не чувствуете?

Нет, она ничего не чувствовала. Она прислушивалась к тайному разговору на дальнем конце стола. «Неужели Митрию грозит беда? Неужели?» Митрий был единственный человек в Тепляхе, с которым она отводила душу, разговаривая о книгах. Он такой славный, безобидный. И умница.

— Рано хоронить Россию. Кто соль-то земли, у кого все в руках — у нас. Кабы поднялись едино все, — крутя львиной головой, гудел отец Виссарион.

— На березу, на березу их, — с азартом выкрикнул святой старикан Афоня Сунцов. После передела земли он от злости совсем лишился ума, пробравшись ночью на обрезанную полосу, выдергивал колышки. Успел даже засеять. Но Сандаков Иван был неуступчив: снова перемеряли, пригрозили Афоне арестом. Афоня, наверное, мог за свой клок земли вцепиться в горло Сандакову.

Вера Михайловна поняла, что ей нельзя больше здесь задерживаться, ей надо бежать, ехать. Надо спасать Митрия. А куда бежать? К Сандакову Ивану? Но сделает ли он что? Чем она что докажет. Они от своих слов отрекутся. Спасти Шиляева могут лишь комиссары из Вятки. Ведь Капустин говорил, чтоб она приезжала по любой нужде. А тут Шиляеву грозит беда.

Боренька уже шептал:

— Будем в вашем домике жить.

Вера Михайловна слушать больше не стала. Сказалась больной и ушла.

Дома не находила места. «Что делать мне?»

«Ехать, мне надо ехать скорее в Вятку, — кусая концы платка, думала она. — Иначе будет поздно. Если Митрию укрывательство Карпухина присочинили, это уже грозит настоящей бедой».

От волнения и внутренней сосредоточенности Вера матери отвечала невпопад. Она решила, что завтра же уедет в Вятку, что медлить ей нельзя. Уже не в старой своей Тепляхе была она, а где-то в Вятке. Рядом находился решительный Капустин, похожий своей храбростью на Инсарова.

Всю ночь ей не спалось, всю ночь она слышала скрип лиственницы и стук ставен. Но это не пугало ее. Она старалась заснуть и в то же время боялась проспать крик петухов. Едва наступил жухлый рассвет, как она уже разбудила мать и объявила ей, что поедет к тетке в Вятку. Мать тряслась от страха, не зная, что происходит с дочерью.

— Подожди, хоть рассветет, хоть Боренька проводит, — цеплялась она за жалкие доводы, но Вера, подавляя в себе жалость, чмокнула мать в щеку и прямо через кочковатый лужок, мимо шумливого осинника устремилась на проселок.

Ее встретила ясная прохлада утра. Взбодренные ночным дождем, упруго прямились травы, весело шелестела светлая листва. Отойдя от Тепляхи за полверсту, Вера с облегчением оглянулась. Теперь она была свободна. Но вдруг увидела черную фигурку, взмахивающую руками. Поняла, что это гонится за ней Боренька и хочет уговорить ее, чтобы не ездила в Вятку. Она пошла еще быстрее. Хорошо, что вывернул на перекрестке диковинный бело-рыжий мерин, и Вера Михайловна попросила возницу, чтобы посадил ее. Она боялась оглянуться, ей казалось, что Боренька вот-вот догонит ее и ссадит с подводы. Она слышала относимый ветром крик:

— Э-э-а-а, э-э-а-а, — и торопила возницу. Тот поправил картуз с обломившимся козырьком и зачмокал на пестрого мерина, замахнулся кнутовищем.

— Н-но, золотой, фельдеперсовый!

У Веры Михайловны в глазах зарябил быстро мелькающий березник. Потом колеса протарахтели по жердяному ненадежному мостику, и она поняла, что теперь в безопасности.

Когда в горсовете постовой сказал, что Капустин в отъезде, она вдруг стала решительнее, догадалась найти Солодянкина и пошла с ним к Гырдымову. Но лучше бы не ходить к этому комиссару с колким подозрительным взглядом. Гырдымов вызвал у нее такую боязнь, что она выскочила из горсовета, не помня себя. Ей вдруг стало тяжело в Вятке. Она почувствовала себя совершенно чужой и презираемой. Глухая стена была перед ней и преодолеть ее она не видела никакой возможности. И тот разговор о Шиляеве, с которым ехала она, показался ненужным. Просто спьяна болтал отец Виссарион о мести волисполкомовцам. Ничего не случится страшного с Митрием.

Когда шла по Московской, солдат в шинели внакидку нехорошо цокнул языком. Тут же подскочил к ней увертливый горбун в грязном пиджаке, застегнутом на булавку, и крикнул:

— Барышня, дай хлебушка кусочек!

— У меня нет, — виновато ответила она.

— Ух ты, буржуйка, — возмутился нищий.

Солдат захохотал, и она бросилась бежать, не разбирая дороги. В это время послышался спасительный голос Бореньки:

— А я вас везде ищу, Верочка. Садитесь. Что ж это вы? И у вашей тети был и в училище заезжал. Матушка ваша беспокоится.

Вера стала на подножку тарантаса.

Пахуче цвела рябина. Сонливый денек утомленно ожидал дождя, который, наконец, ударил бойким перевалком. Вера не замечала этого дождя, не слышала ненужных никому Боренькиных речей. Она теперь знала: вернется домой и все останется по-старому. Боренька будет есть пироги, играть в дурачка, потом полезет обниматься. И если он скажет: «Я с ума схожу по вас, Верочка, неужели вы это не замечала?» — ей уже не набраться духу и не ответить, как тогда: не замечаю. Ею овладело равнодушное послушание.

Потом просочилась горькая злость на себя: но как же так, как же я ничего не сделала? И она заплакала, отвернувшись от Бореньки. Хорошо, что шел дождь. А то бы Боренька стал ее утешать. А так он слез не разглядел.

Глава 16

В губисполком и в губпродком пришли телеграммы, в которых требовалось срочно помочь Петрограду хлебом.

По волостям и уездам разъехались комиссары. В Тепляху выехал Гырдымов. В селе он появился к вечеру. Окинул взглядом просторную комнату волисполкома, не то пошутил, не то сказал вправду:

— Богато живете, лавки крашены. Вот здесь я и расположусь.

Зот ковыльнул навстречу, заботливо спросил:

— Пошто здесь-то? И на квартиру можно, товарищ Гырдымов. — Он сразу узнал его. — У солдатки одной изба большая, ребят нету. Отдохнете, да и покормит она. Недалече это.

Гырдымов нахмурил брови:

— Ты это что? Знаю я эти штуки. Я человек с выдержкой. Вникай!

— Да я ведь с простой души сказал, чтобы... — прикинулся испуганным Зот. Гырдымову это понравилось.

— Смотри у меня. Я строгость люблю.

Он расстегнул ворот суконного френча, ух и жара.

— К утру мне чтоб список пофамильно был, кто чрезвычайный налог еще не уплатил, чуешь? — и подозрительно посмотрел на Зота.

Зот с той поры, когда читал несуществующую бумагу, не видал среди комиссаров таких строгих, как Гырдымов. Но не оробел: хоть и не сговорчив, может, удастся столковаться.

— Я и сейчас список могу, — Пермяков быстренько подал бумагу и еще раз сделал попытку растопить комиссарово сердце.

— На войне вас поцарапало? На щеке-то шрам.

— На войне.

— А меня вот, — и стукнул деревянной ногой, — и волос я весь с головы потерял. Считай, двойной я калека от войны.

— Оно, конечно, — посочувствовал Гырдымов.

— Выходит, оба мы бывшие солдаты. Может, ко мне тогда заночевать пойдете. Место найду.

Гырдымов вроде помягчел к Пермякову: увечный, тихий и аккуратный — все под рукой. Но сказал с прежней неприступностью:

— Спать здесь стану. А сейчас иди. Поужинаю да и работать мне надо.

Но Зот еще помедлил, ждал: может, захочет чего начальство, проявит себя, понятнее станет, как к нему подходить.

Не обращая внимания на него, Гырдымов достал из тощего портфелика завернутую в газету горбушку ярушника, луковицу и соль в спичечной коробке. Луковицу с хрустом давнул о лавку, так что сердцевина выскочила, и начал всухомятку есть, макая лук в соль.

Зот скроил такую рожу, будто у него заныл зуб.

— Как вы без приварку-то? Неуж мы уж злыдни какие, разве для своих людей еды не найдем?

Гырдымов опять напустил на лицо строгость. Но строгость уже была не такая, помягче, поучающе сказал:

— Ем я, как весь пролетарьят ест, потому как хлеб зажимает кулак... Слыхал, в Питере один крахмал на еду остался? И того крохи.

Пермяков покачал головой: понятно, мол, ох, как все понятно. Ему самому нравилось быть таким добрым, простым, каким его понимал Гырдымов.

Поев, комиссар прошелся по широким половицам, привстал на носки. Ему было по сердцу, что Зот смотрит с почтением и робостью. Послушливый мужичок.

— Пролетарьят, — расхаживая, поучал он, — должен теперь в строгости всех держать, чтоб буржуй ни в какую щель не лез, чтоб...

Зот кивал головой: правильно, конечно, сущая правда.

Гырдымов, кончив говорить, стащил пыльные сапоги, аккуратно по-солдатски развесил портянки на голенища и неприхотливо растянулся на широкой скамье, подложив под голову портфель, в который сунул для объемности свой револьвер.

Зот ушел, но тем же заворотом вернулся, неся подушку и одеяло.

— Уж как хошь, дорогой товарищ Гырдымов, а такого я видеть никак не могу, чтоб наш брат солдат как попало, на голой лавке валялся. Ругай не ругай, а вот... — сказал он растроганно.

Гырдымов смутился и даже спорить не стал.

— Ну ладно, товарищ Пермяков. Спасибо.

Зот уходил, с радостью думая, что можно и к этому неприступному комиссару подходец найти. Угождение он любит, вот отчего надо его-то брать. И вдруг остановился: список-то дал, который для отвода глаз был составлен. Вдруг начнет Гырдымов шерстить да вызывать всех, но успокоил себя: «Авось все сойдет, как сходило. Я-то тут же буду, рядом».

Когда Зот на другое утро приковылял в волисполком, Гырдымов, бодрый, подтянутый, уже расхаживал по комнате и продолжал свою вчерашнюю речь. Видать, развивал в себе оратора.

— Вызывай вот этих всех, — и подал список. На столе, к которому хотел сесть Гырдымов, лежал лист бумаги. На нем крупно было написано: справа — «за революцию, за Советы», слева — «за контру».

Первым потребовал Гырдымов блаженного человека старика Ямшанова, того, что один на все село жил в курной избе: никак не мог собраться с силами сбить себе русскую печь с дымоходом. И в богатые дни у него на соль денег не водилось: возил с теплых ключей грязь да выпаривал соль, а теперь и вовсе туго было.

Фрол Ямшанов сжился со своей бедой, был безотказным, запуганным человеком. У самого рожь стоит недожатая, а позовет его Сысой Ознобишин, всей семьей впробеги к нему: вдруг осерчает тот, хлебушка не станет давать взаймы.

Когда позвали Ямшанова к приезжему комиссару, его от страха прошиб пот. Зашел в своем старозаветном, пахнущем курной избой армяке, подпоясанном лыком, худой зимний малахай стащил с головы у самого порога, перекрестился на свернутый в трубку флаг, стоявший в углу, и боязливо шагнул к столу.

Гырдымов взглянул проницательно, сразу понял: нарочно мужичок оделся победнее, но ничего, не таких в оборот брали. Строго спросил:

— Ямшанов Фрол Петрович?

— Я Ямшанов, — робко согласился тот.

— Почто не платишь чрезвычайный налог?

Ямшанов обмер, немо посмотрел на комиссара.

— Почто не платишь? — снова спросил Гырдымов.

— А нету, нечем. Нет у меня ничего, что было, так все отдано. По едокам, знать, разложили. А у меня едоков вон сколь. Их кормить надо да еще отдавать Советской власти. Разве напасешься? Нету, — и смял шапку. — Хоть что хошь делай.

Гырдымов знал, что деревенский мужик всегда прибедняется. Надо на него поднажать. Он покрутится, повздыхает, поплачет, а все-таки зерна наскребет.

— Вот список у меня двойной. Кто чрезвычайный налог не внесет, запишу: значит, он против Советской власти идет, контра, значит. А отсюдова можно и тю-тю. Понял?

У Ямшанова задрожали руки, испуганно забегали глаза. Вытер шапкой пот с белой лысины.

— Дак как супротив Совецкой, я за Совецку, только платить нечем. Хлеб с мякиной с рождества едим, товарищ комиссар Гырдымов. Совецка власть мне земли прибавила, корову крутихинску дала. Пошто на ее обиду держать? Не-ет.

Гырдымов перевел взгляд с мужика на список, и рука не поднялась вывести «за контру». Но отступаться от Ямшанова он не хотел. Властно засунул два пальца за отворот френча. В голосе стальная твердость.

— Вот как хотишь, займуй, не займуй. Иначе...

Ямшанов, забыв надеть шапку, выскочил на крыльцо.

— Ну, Фрол Петрович? — сгрудились обеспокоенные мужики.

— Приступно больно берет, нравный. А где я возьму-то, где? Ты ведь, Зот, знаешь, нету у меня.

Подковылял Зот, покачал головой:

— Я что, мужики, я человек маленький.

— Дак пошто с меня, сколь с Сысоя, записано. Может, из-за того, что в прошлый раз Сысой мне хлеба, подвез. Говорит, у тебя в аккурат будет, с тебя не возьмут. Оплел он меня, оплел. За евонной хлеб теперь я этот налог уплачивай.

Зот потянул Ямшанова за рукав.

— Ну, уж это ты напраслину городишь. Кто видел-то? Не плети-ко, не плети, Фрол.

— Как это не плети! Ты свово не обидишь, — плачущим голосом выкрикнул Фрол.

— Слушай, Фрол Петрович, не зычи. Вместе жить-то. Попрошу я, заплатит, поди, за тебя тесть. Помалкивай, опять ведь по муку придешь. Помалкивай.

Ямшанов немного успокоился, но все равно обида брала. Шел, загребая разлычившимися лаптями пыль, и качал головой.

Навстречу, сидя боком на мерине, ехал Митрий, сзади пылила обернутая зубьями кверху железная борона. Митрий мужик справный. Да и справедливый, в новую власть попал. Остановил его Фрол со своими горестями. Заступись!

В это время вызвал Гырдымов Афанасия Сунцова, и список ему помог: сначала Сунцов кривил светлое личико святого, стонал, плакался, но, узнав, что может попасть в «контры», пошел выгребать пятнадцать пудов жита.

Зато Анна Ямшанова, по-деревенскому Федориха, попала в список «за контру». Хозяйство у нее было бедняцкое. Муж где-то уже года три маялся в плену, и от него приходили письма с непонятными даже Зоту-писарю адресами и штемпелями. Разбирала их только учительша Вера Михайловна.

Гырдымову Федориха прямо сказала:

— А нету у меня хлеба, и займовать не пойду.

Тот намекнул, что она попадет в «контры».

— А пиши, куда хошь, — с злой беспечностью сказала она, — везде мне голодно будет, — и пошла.

— Амбар у ее сгорел, — подковылял к Гырдымову Зот. — Надо бы ее из списка-то убрать.

Гырдымов нахмурился: приходилось список портить, вычеркивать фамилию. Он этого не любил. Но вычеркнул.

Сысой Ознобишин, Зотов тесть, маленький, но аккуратный, с большелобой головой человек, сразу понял Гырдымова:

— Как же, как же, надо помогать. Правда, время-то такое. Посевная. У многих гречка одна в запасе оставлена да до нови немного на еду. А деньги отколь у мужика? Но раз надо, придется поурезать себя.

Он Гырдымову понравился: все бы так, и Гырдымов своим твердым почерком записал его в список: «за революцию, за Советы».

В общем-то, дело шло неплохо. Оправдывала себя его придумка. Гырдымов закурил Зотова табачку: любил побаловаться куревом в хорошем расположении духа, а так не курил. Затянулся цигаркой и взглянул в окошко поверх крыш. Неплохо. Можно даже сказать, что и хорошо он все обмозговал. Никто, почитай, не вывернулся.

В это время ворвался в волисполком мужик, весь пыльный, волосы спутанные — и прямо к нему. И сразу заговорил:

— Оказия какая-то выходит, товарищ Гырдымов. Пошто Фрол Петрович Ямшанов-то попал в бумагу вашу? Ведь он, так сказать, сущий бедняк, а с него чрезвычайный налог.

— А кто ты такой?

— Шиляев я. Здешний человек.

Зот вытянулся в струнку, замер, ждал, когда можно слово вставить. Ишь, разошелся Шиляев, надо бы его срезать. Жаль, Гырдымову не рассказал, что укрывал тот поручика Карпухина.

У Гырдымова благодушие пропало, он буравнул взглядом Шиляева.

— А твое какое дело? Кто тебе уполномочие дал комиссаров спрашивать?

— Мужик я обычный, а ежели про должность, то член я волисполкома. Тоже здеся иной раз сижу, — сказал распалившийся Митрий.

Гырдымов вскочил.

— Так вы что, играете тут? Список-то ваш, волисполкомовский.

— Ты на меня-то, товарищ Гырдымов, не ори, — бледнея сказал Митрий. — Я столь же знаю, пошто в список Ямшанов попал.

Зот подошел было, попробовал слово сказать.

— Вот тут так помечено, а пошто? Ошибка, поди, — невнятно проговорил он, но его обрезал Митрий.

— Ямшанов-то как говорит. Твой тесть Сысой перед обмером зерно ему в житницу ночью завез. Вишь как дело-то оборачивается?!

Зот Пермяков сердито застучал ногой, огрызнулся:

— Тесть — это тесть. Отколь я знаю? Да и кто видел-то? Кто? Вот ты офицера Харитона Карпухина скрывал. Это уж теперь знают все.

У Митрия дрогнуло лицо. Опять рот зажать ему хочет Пермяков.

— Я уж об этом самому товарищу Капустину сказывал. Был грех. Я перед кем угодно сознаюсь.

Привыкший к беспрекословию Гырдымов наливался злостью. Ишь тут что открывается? Не так прост, как он думал, этот Сысой. Но не объедет на кривой кобыле, не объедет. Гырдымов не из таких! А этот Шиляев. Офицера скрывал. Конечно, Капустин мог слабинку дать. Контру отпустил.

Не зря Зот боялся Гырдымова. Ухватился тот за нитку.

«И все Шиляев, — свирепел Пермяков. — Надо было убрать из списка Ямшанова. Как это я сплоховал? Да, сплоховал, услужить поскорее хотел. Не думал, что он такой въедливый окажется. Усмотрел ведь».

Гырдымов разбираться не стал, что и как было. Взял тотчас лошадь и поехал к Сысою: плати контрибуцию. Сусеки ломились у Ознобишина еще от прошлогодней почернелой ржи. И зерно с него надо взять и деньги.

С бессильно опущенными руками остался стоять Сысой перед амбарами, когда на десятке подвод вывезли со двора зерно. Да денег десять тысяч. Совсем обобрали. Скуповат, бережлив был, а тут даже воротные полотна не стал закрывать. Опустился на треснувший, обомшелый жернов, чтобы прийти в себя. Сто пудиков отборного жита увезли. Зря обнадеялся на Зота. Зот что? Он по мелкому может. Упредить. А имущество уберечь он не поможет. Растащат все. Все разволокут. Как вон эти: и с ненавистью уставился на воробьев, которые кипящей стаей налетели на просыпанное в пыли зерно.

— У-ух, дьяволы, — схватив палку, замахнулся он и крикнул пугливой своей жене: — Хоть курицам сгреби-ко. А то пропадет.

И пошел в просторный, по-городскому оштукатуренный дом.

Сысой на людях даже спокойно ко всему отнесся, когда землю делили. У меня лавка главное, мельница. А теперь вот подумаешь, как тут спокойным-то остаться. Как бы за хлебушком и другое в раззор не пошло. И хоть клял своего Зота, решил вечерком зазвать его, Афоню да еще отца Виссариона. Надо было потолковать. Митрий-то занозой какой оказался! Такую занозу долго не вытерпишь. Похуже Сандакова Ивана. Гораздо похуже. «А Зоту-то скажу. Видит бог, скажу: взвеселил ты меня, зятюшка, ну и взвеселил ныне».

К полудню Гырдымов закончил все дела в Тепляхе и снова пришел в доброе расположение духа. У Ямшанова тоже выгрузили зерно: пусть бедный — вперед наука — не потворствуй. Сандаков, исполнитель добрый, перечить не стал.

Гырдымов опять стоял на крыльце. Увидел — тащит парнишка еловую ветку, всю в красных ягодах. Сивериха. На вид что земляника, а попахивают кисловатые молодые шишки смолой. И до того захотелось Гырдымову отведать сиверихи, что уже вскинул руку. И парнишка остановился.

Но Гырдымов вовремя опомнился: гоже ли, комиссар будет сивериху щипать. Повернул в волисполком к Пермякову. Зот притихший ходил по одной половице, боясь стукнуть деревяшкой. Расположил-таки к себе Гырдымова, вставил, что он-то жизнью доволен. Теперь беднякам, да таким, как он, увечным, власть помогает. А тесть что? Да он сам его ненавидит, как с войны пришел, и гоститься перестал.

— Ну, все. Давай теперь мне лошадь. Ехать в аккурат пора, — сказал Гырдымов.

Зот его угостил табачком и что было сил пустился за подводой. Шел к мужикам, у которых тарантасы получше.

Тепляха была освобождена от извозной повинности, а взамен этого должны были мужики в ночь-полночь, в дождь и мороз без отказа возить приезжее начальство. Сегодня надо было ехать Абраму Вожакову. У него и тарантас новехонький. Но уехал Абрам к братеннику на свадьбу. Пошел Зот к Егору Первакову, а тот в поле. Видно, такой случился неудачливый день.

Пока посылал Зот парнишку в поле, пока вернулся Егор да перепряг лошадь, прошло немало времени.

Когда Пермяков пришел обратно, товарищ Гырдымов ходил сердитый и держал в руке часы.

— Что так долго?

— Сейчас будет. На свадьбу Абрама Вожакова черт унес.

— Мне все одно, хоть он на похороны уехал. Мне лошадь чтоб вовремя была.

Когда подъехал, наконец, Егор, Гырдымов уже был вне себя от злости. «Это так они власть признают». Походил, щелкнул крышкой часов и сказал Зоту:

— У меня еще желание имеется подождать. Собери-ка мне двадцать пять мужиков с подводами по очереди следующих да быстро.

— Дак я уже здесь, — сказал Егор.

— Не об тебе речь, — обрезал его Гырдымов.

Мужики собрались скоро. Наслышаны были о строгости комиссара.

Держась за витой столбик, Гырдымов сказал с крыльца:

— Один из вас не захотел сразу везти, а я вас всех научу Советскую власть уважать. Чтобы все сейчас же были здесь с подводами, — и ушел, больше разговаривать не стал.

Вытянулись вдоль Тепляхи двадцать пять подвод. Товарищ Гырдымов выбрал тарантас, который был поближе, сел в него. Все остальные подводы покатили за этим тарантасом порожняком.

— До самого перевозу поедете, — сказал Гырдымов и стал неприступно смотреть вперед. Даже с возницей не разговаривал, хотя тот несколько раз пытался побасками растопить его злость.

Когда ехали рядом с угором, вечерние тени от подвод сошлись к вершине, будто жерди от непокрытого соломой овина.

Митрий выехал из ряда, поравнялся с Гырдымовым:

— Может, заодно зерно-то увезем в город, чем еще подводы гонять, — сказал он.

Гырдымов не посмотрел на него.

— Я ведь сказал — все до перевозу.

Несколько раз упрашивали хитрые мужики:

— Товарищ милой, землица сохнет. Гли, ветер. Отпусти. Да и лошади пристанут. Уже поняли мы, что виноватые.

— До перевозу, — повторил опять комиссар.

Тогда Митрий не стерпел, поравнялся с тарантасом, в котором ехал Гырдымов, и крикнул, стараясь перекрыть колесный постук:

— Как хотишь, товарищ Гырдымов, обижайся — не обижайся, а я боле не поеду. Это уж в тебе дурь одна. Я исправно возил, — и повернул своего мерина.

Гырдымов схватился за револьвер, но поостерегся, мужиков много. И сгрудились все. Кабы ладно кончилось. Вскочил он на ноги в тарантасе, взревел:

— Едем! Кто не поедет, пусть сам себя винит, плакать бы не пришлось, — и опять сел.

Митрий да еще мужиков пять, больше фронтовиков, не поехали.

«Чистый контра, — думал о Шиляеве Гырдымов, — не признает власть и других против нее подбивает».

Потом ему вспомнилось, что Зот Пермяков говорил о Шиляеве. Карпухина будто от ареста скрывал. Карпухина, который чуть цельный мятеж не устроил. Это ему не пройдет. Нет, не пройдет. И Гырдымову захотелось быстрее в Вятку.

— А ну пошибче, — сказал он вознице первые за дорогу слова.

Митрий направил мерина по малоезжему проселку. Не торопил. Хотелось утешить душу.

Мягкая полевая дорога шла вдоль широко разлившейся реки. Никто не нарушал закатного покоя. Только повизгивало колесо, которое Шиляев не успел впопыхах смазать, да мерно поскрипывала плетенка тарантаса, цеплялись за спицы жилистые полевые цветы.

«Эх, Гырдымов, Гырдымов, — думал он, — вред от тебя несусветный, потому что несправедливый ты человек. Может, иной мужик подумывает еще, куда ему податься, то ли к старому жилью, то ли к новому. А ты направу дашь, ожесточишь человека. Из-за пустяка прогнал порожняком, поди, верст двадцать».

Белоголовые ребятишки, попросив гостинчика, закрыли полевые ворота последней от Тепляхи деревни Большой Содом, и дорога пошла по тепляшинским полям. Вот чья-то, почитай, бросовая полоса: заполоводила ее желтью вздорная трава сурепка. То ли солдатка хозяйствует, то ли старик хворый, а может, мужик увечный. Как-то не приметил, чья земля. Не будет тут хлебушка.

Стучит копыто о закаменелый суглинок.

Как бы вместе всем в одно сердце жить-то. Не было бы такого. А как в одно сердце, когда вот так, как сегодня, вытянут из тебя жилы. Все не мог утихомириться Митрий: на одно сворачивали думы. А может, нельзя по-иному? Может, только так надо с мужиком? Он ведь неодинаков. Может, Первакова это проймет, зачнет почитать комиссара, а другого это только озлобит. В чем тут правота?

Поднявшись по отлогому изволоку, поросшему вересом, Шиляев остановил лошадь. Вылез из тарантаса. Стояла в этом месте одинокой вдовицей береза. Большая, шатром. Это доброе дерево не раз хранило его от пылкого зноя, как матка, поило березовицей и ничего не требовало взамен.

Он всегда останавливался здесь, под березой, в виду родного села, постоять, послушать это дерево.

Когда возвращался домой из плена, летел впробеги, а тут остановился. Всю округу от этой березы видать. Место веселое. Почему-то тут всегда сеяли мужики лен. То голубое было все, то разбредались по полю, как рекрута, в обнимку, составленные в дюжины снопы. Веселило и успокаивало это место.

Вечернее солнышко ластилось, грело мягко.

Да, Гырдымов, Гырдымов, Капустин-то вот по-иному делал: сознательность искал в мужиках. Она для опоры тверже, чем злость да испуг. На зле не удержишься. Нет.

Вдруг вспомнилось, как в запасном полку мучил ненавистный фельдфебель Кореник тихого солдата Мастюгина. Брал двухострую палку — один конец в подбородок, другой в ямку меж ключиц.

— А ну выше голову, а ну иди гусиным шагом, веселей запевай!

У Мастюгина глаза на лоб выкатываются, слезы текут, а он корячится гусиным шагом и не то рыдает, не то поет.

Кореник сидит у самовара и, отрываясь от блюдца, орет, только багровеет литой затылок.

— Я те покажу кузькину мать, кру-гом. Запевай!

Было это не первый раз.

Митрий, спавший рядом с Мастюгиным, слышал, как тот плачет по ночам.

Не выдержал Шиляев, скараулил поручика. Карпухина, вытянувшись, попросил дозволения обратиться.

Карпухин выслушал, поджал твердые губы, остро посмотрел Митрию в лицо, не сказал, как обычно, доброе «землячок», а коротко по-армейскому:

— Иди, я узнаю.

Сколько он узнавал и узнавал ли, Митрий не спрашивал. Только Мастюгин-то через два дня на посту застрелился. Кореник докладывал, что солдат был тупой, не смог овладеть оружьем. Не заступился, видать, поручик, за Мастюгина.

Может, и не такой Карпухин, каким казался, может... Ведь вступись он сразу, Мастюгин-то жил бы.

Вроде знал хорошо Карпухина, и, казалось, не мог он пойти против народной власти, и, наоборот, даже был Митрий уверен, что явится тот с повинной, как они условились у него в клети. А вот поди ты, не пошел.

На этот раз не рассеивались тяжелые сомнения. А ведь стоял он тут долго-долго. Вроде бы за это время можно состариться и поседеть. Но, оказывается, еще солнце не село. Вон сколько далеко можно улететь в помыслах.

«А все-таки нельзя так, как Гырдымов. Нет, нельзя, — уже подъезжая в темноте к своей избе, решил окончательно Митрий. — Где можно добром, добром и надо делать».

Глава 17

В самое неподходящее время, когда весна незаметно переходила в лето и зацветали луговые травы, Капустина начинала бить малярийная дрожь. И хоть днем парило, он не снимал побелевшую от дождей кожанку, знобко застегивал пуговицы до самого подбородка. Из-за этой непонятной болезни, которую доктор назвал сенной лихорадкой» приходилось бесконечно выслушивать советы пропариться в бане, пропотеть.

На днях Петра назначили председателем только что созданной чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. По его просьбе направили к ЧК и Филиппа Спартака с Антоном Гырдымовым. Новые работники новой комиссии таскали, расставляя по комнатам булычевского особняка, разномастные столы и стулья, когда Филипп столкнулся с Петром. Тот только что вернулся из Нолинского уезда. Еще не успел сбить с фуражки мохнатую пыль.

— Хвораешь все? — спросил сочувственно Филипп, — слышал я: надо чай из мяты с медом...

— Ну, брат, — садясь на подоконник, измученно улыбнулся Капустин. — И ты туда же. Как это ты говорил-то? Надо волосы дыбом иметь? Так, что ли?

— Ну так.

— Замечаю я: у всех от моей болезни волосы дыбом. Все одно заладили. Болезнь — ерунда. Тут есть дела похорохористей. Наломали, оказывается, мы в губисполкоме горшков: для хлебных закупок назначили высокие твердые цены. Убедили нас сделать это «друзья»-эсеры, да и сами мы раскинули мозгами: вроде полегче хлеб пойдет, крестьяне будут посговорчивее, а сегодня телеграмма из Москвы. Ленин пишет: от таких цен выгода только кулаку. У бедняка хлеба все равно нет. Выходит, для кулака мы постарались. Понятно? А хотели как лучше. И все из-за того, что близко смотрим. Не думали, к чему это приведет. Предполагали, что хорошо сделали, а, оказывается, нет.

Филипп оттирал с рук прилипшую грязь.

— Это ясное дело. Надо бы попрозорливее быть.

— Я вот к чему, Филипп, — взглянув в глаза Спартаку, проговорил Капустин, — Пора нам умными быть, особенно вот на этой работе. Знать, где что делается и почему.

Теперь Спартак понял, к чему клонит Капустин: Веру Михайловну-то из Тепляхи он проморгал, не расспросил, а еще Митрий Петру говорил: не больно ладно идут дела в селе. Поди, с чем важным приезжала учительша. О том, что Гырдымов ее спугнул, не стал Филипп говорить — последнее дело на друга: жаловаться.

— Узнать бы надо, как живется в Тепляхе, — сказал Петр. — Мы все-таки с тобой там власть ставили, — но было понятно, что нарочно за этим ни сам Капустин, ни Филипп не поедут: слишком много разных неотложных дел.

— Гырдымов в Тепляхе был, — сказал Спартак.

Капустин взмахнул рукой: это, мол, что был, что не был — разгону дал и уехал.

Но Гырдымов, оказывается, много привез новостей. Затащил Филиппа к себе в комнату. На этот раз весь стол в бумагах.

Походил в задумчивости, заложив руки за спину, потом остановился напротив Спартака:

— Доклад вот сочиняю. Про мировую революцию. Из Москвы товарищи приехали, говорят: каждый партийный большевик должен доклад сочинить и выступать. Понятно? Мне вот сказали: про мировую революцию рассказать.

Филипп с почтением покосился на бумаги: в гору идет Антон. А ему нет, ему не управиться с докладом.

Гырдымов опять прошелся по паркету с руками за спиной, так же внезапно остановился:

— Шиляева из Тепляхи знаешь?

— Книгочея-то, что ли?

— Может, и книгочея. В исполкоме он у них.

— Этого знаю, — сказал Спартак.

— Контра он. Слыхал? На открытое сопротивление идет. Народ против Советской власти подбивает.

— Ну да?

— Вот тебе и да. Сами члены волисполкома не могут сладу с ним найти, — добавил Гырдымов.

Филиппа вначале это озадачило. Ну и Антон. Все разглядел. Как это он так?

— Вообще-то я тоже раньше эдак думал, — сказал Спартак. — У Шиляева в башке черт те что творится. Он ведь Карпухина прятал. Еще весной.

Гырдымов шлепнул Филиппа по плечу.

— Во-во. И я понял так: арестовать его надобно. Понимаешь? Отказался везти и многие другие за ним повернули.

— Ну что, я могу съездить, — сказал Спартак. Он чувствовал себя должником еще за ту апрельскую провинность, когда не смог из-за Шиляева поймать в Тепляхе поручика. Гырдымов вот сразу уразумел вредность Шиляева, а он словам Капустина поддался.

На этот раз они согласно потолковали о том, что контрреволюционное нутро, как ни скрывай, все равно вылезает. И у Шиляева оно вот проявилось. И впервые Спартак был полностью согласен с Гырдымовым.

— А Капустин его сильно защищал, — вставил Филипп.

— Капустин что. Мы лучше его поняли, — подвел итог разговора Гырдымов. — Мы Петру чистенькие доказательства выложим.

* * *

В этот же день, наняв подводу, Спартак решил отправиться в Тепляху. Возница, еще совсем мальчишка с белесым поросячьим волосом, сквозь который просвечивала розовая кожа, был солиден и неразговорчив.

— Как зовут-то тебя? — спросил Филипп.

— Василий Ефимович, — ответил парнишка.

— Вася, значит?

Парнишка кинул недовольный взгляд.

— Нет, не Вася, а Василий Ефимович. Вася это тот, кто еще в игрушки играет да хлеб отцовский ест. А у меня отца нету. Семь ртов на шее.

— Ишь, — озадаченно проговорил Филипп. — Так что-то лошадь-то у тебя плоха.

— Довезет. А чужой мне не надо. Это вы чужое привыкли отнимать. Как бы не пришлось...

— Ну, ты уж начинаешь, как контра, — миролюбиво остановил его Спартак. — Садись рядом, удобнее ведь.

— Нет, — твердо отказался парнишка и остался на козлах.

Очень самостоятельный был человек. С таким больно не разговоришься.

В городе булыжная мостовая вытрясывала душу. Скорей бы проселок. Ветришко сдул с улиц обрывки указов и воззваний, забил ими решетки Александровского сада. На Кафедральной площади с нетерпеливого злого дончака держал перед солдатским строем звонкую речь смуглолицый командир.

Под крики «ура» он проскакал в сопровождении молчаливых латышей к штабу. Надолго повисла над улицей розовая пыль.

Ехал Филипп, и много новых незнакомых вывесок, написанных мелом на дверях, попадалось ему на глаза. Куда больше, чем зимой. Теперь в Вятке появляется столько приезжего народа, что не успеваешь запоминать фамилии. Вот из ЦК партии, видно, от самого Ленина приехали трое. Слышно, собираются школу для коммунистов сорганизовать. Надо бы Филиппу сходить к ним. «Вернусь из Тепляхи, так наведаюсь», — решил он. И еще одно не сделал дело — Антониде не сказал, что поехал. Так ведь как скажешь, поскорее ехать-то надо. Сама догадается.

Вон и последние дома Вятки. В огородах нацелил в небо дутые стрелки лук. «Совсем ведь до лета дожили».

Ехал Филипп и думал о том, что поокрепла теперь жизнь и люди изменились. На днях Мишка Шуткин вернулся из Сибири: рука раненая на перевязи. Парень стал вовсе серьезный. Словно не он зубоскалом был. Порассказывал, какая идет битва-сеча. Простых людей — рабочих, которые за Советскую власть, к стенке ставят беляки без разговору.

В одном селе, где сделали передышку, показалось Филиппу, что видел он из окна, как проехала мимо в направлении Вятки Вера Михайловна, учительша из Тепляхи. Выбегать да окликать ее он поостерегся. Пыль стояла столбом: не ясно было видно. Вдруг не она. Да и подумал: «Ради чего она в простой-то телеге покатит в самый жар. Мне вот по делу в зной-холод ехать надобно».

А это действительно была Вера Михайловна, и действительно ехала она в Вятку. Останови ее Филипп, вряд ли бы отправился дальше. Учительша везла такие новости, что стоило подумать, прежде чем катить напропалую.

* * *

Но вот и Тепляха. Какое-то беспокойство чувствовалось в селе. Стоя в телегах, то и дело прогоняли на лошадях мужики. В волисполкоме дверь была приперта батожком: даже хромой Зот уковылял неизвестно куда.

Ну что ж. Тогда Филипп сразу поедет к Митрию. Хотел в волисполком вызвать: так спокойнее было бы. Но раз никого нет, надо ехать к Шиляеву. Правда, этого больше всего не хотелось делать Филиппу: как-никак весной у этого контры угощался — лапшу на молоке ел, книгу вон какую хорошую читал.

Когда Спартак вошел в ограду, Митрий запрягал своего мерина, ладился ехать. Сразу же бросился к Филиппу: в глазах растерянность.

— Пошто одни-то приехали, Филипп Гурьяныч? Такое у нас творится, магазею мужики зорят: все зерно, мол, растащим. Я сам вот в Вятку собрался...

— Погоди. Со мной в Вятку-то поедешь. Арестован ты, Шиляев.

В кажущихся еще светлее на обветренном лице глазах Митрия вспыхнула досада.

— Это из-за Гырдымова-то?

— Хоть бы и из-за него, — возвысил Филипп голос, — собирайся.

С лица Митрия слиняла краска.

— Враг, выходит, я оказался? — с укором взглянув в глаза Филиппа, сказал он наконец. — Ну, поехали, поехали, коли так. Правда-то все равно выявится. Не старо время.

Жена Митрия Наталья вдруг бросилась к Спартаку, запричитала:

— Напраслину про него городят, напраслину. Это опять Зот, наверное?

Наталья бросилась на колени, обхватила посеревшую от пыли Филиппову крагу, младенчик залился плачем.

— Видано ли, видано ли, чтобы мой-то худое сделал? Не губите, — еще громче запричитала она.

— Там разберемся, — пытаясь высвободить ногу, сказал Филипп.

Хорошо, что Митрий очувствовался, подскочил, сердито поднял жену.

— Встань, а ну, встань. Ничего мне не будет. Или я Гырдымову этому неправду сказал? Не старо время над мужиком изгиляться.

Верил, видно, что спасет его Капустин. Как же, пригрелся около него.

Наталья действительно опамятовалась, сунув младенчика Митрию, кинулась в клеть, притащила впопыхах набитую котомку с лямками из опояски. Митрий по-старинному в ноги поклонился ей. Надолго, может. Наталья заголосила. Когда поехали, без боязни бросилась к телеге, чуть не попав под колесо, кричала, что того, кого надо брать, не увидели.

Филипп выхватил у Василия Ефимовича вожжи и стегнул лошадь, чтобы быстрее выбраться из села, не слышать крик. Но еще долго стояло в глазах отчаявшееся лицо Натальи, плачущий Архипка с острыми вздрагивающими лопатками.

«Я тут рассусоливаю, а он контра, да и точно контра: Карпухина прятал, против комиссара пошел, пусть этот комиссар и Антошка Гырдымов, — сердито убеждал себя Филипп. — Значит, надо его везти и по всей революционной строгости привлекать к ответу».

— Дак ты что это лошадь-то понужаешь? — взмолился Василий Ефимович. — Ну-ка, дай вожжи, — отнял их у Филиппа. И Филипп уже поостыл.

А Митрий насупился. Молчит. Видно только худую щеку да выгоревший ус. Пусть помолчит. Это и лучше.

Проехали версты полторы, и с высокого моста через Тепляху, под которым пенились бурые, как сусло, воды, увидел Филипп на пестреющем курослепом склоне около кирпичной магазеи скопище телег, тепляшинских мужиков, выносящих мешки из беспризорно распахнутых дверей.

— Из этих вон кой-кого ловить надо, товарищ Солодянкин, — с обидой выдавил Шиляев. — Хлеб-от общественный да для Питера приготовленный грабят.

Филипп похолодел, напрягся и потянул у мальчишки вожжи, намереваясь направить лошадь по головокружительному спуску к магазее. Но на этот раз Василий Ефимович намертво вцепился в них и хрипло заревел:

— Не трожь, не трожь, моя лошадь. А там отымут. Я знаю, отымут.

Филипп сплюнул.

— Не вздумай, Шиляев, удрать. Я сейчас вернусь, — и бросился к магазее.

Взлетев на приступок склада, он гаркнул что было силы:

— А ну, прекратить грабеж, — и дважды пальнул в жаркое небо.

Затрещали телеги, в стороны сыпнули мужики. В разноликой толпе страх и смятение.

— Именем Советской власти приказываю; выгружай и сноси хлеб обратно. Иначе будет худо. А ну, вон ты неси первый, — и ткнул дулом револьвера в Абрама Вожакова.

— Я-то чего? Я-то почто первой?

— Неси. Я тебе сказал.

Вдруг проник из толпы сладенький голосок.

— Эй, мужики, почто испужались? Одного испужались. Не бойтесь, подмога придет.

Старик с лицом святого, Афоня Сунцов, дергая за рукав то одного, то другого, подзуживал, натравливал на Филиппа.

— Все равно уж, раз зачали. Дело-то святое. Не уж одного...

Толпа всколыхнулась, загустела, придвинулась ближе к Спартаку, заполоводив выход к дороге, который еще был до этого свободен.

— А кто первой-от пойдет? У него еще пять пуль. Пятерых уложит, — выкрикнул кто-то.

— Дело-то святое, — пропел в ответ Афоня.

Филипп взял бы на мушку этого старикана, но как его выследишь: он мелькает в толпе, как поплавок на ряби. Вдруг схватился Афоня за Фрола Ямшанова.

— Вот Фролушко у нас первой подойдет. Дело-то святое. Его жданого без единого зернышка комиссары оставили, — и взрыднул: — Ох, то ли еще будет, мужики. — Сунцов подтолкнул онемевшего от неожиданности Ямшанова. — Не подымется у него рука стрелить в дряхлого человека, иди. А мы за Фролушкой пойдем. Все пойдем.

Филипп ждал, хотя понимал, что ждать нельзя. Что с толпой, если хлынет она, ему не сладить. Но не бежать же ему, не оставлять же магазею. Он прислонился плотнее к стене, крикнул:

— Под буржуйскую дудку поете?!

Подслеповатый Фрол попятился в толпу, но Сунцов обнял его, опять вывел вперед.

— Да как я. Да что вы, мужики, — разводил руками Фрол.

— Ты старик. Иди, иди. Надо их поучить, комиссаров-то. Пущай хлебушко наш трудовой зазря не изводят. Не засмеет он в тебя стрелить, Фролушко, не засмеет. А помогать тебе мир завсегда поможет.

— Эй, мужики, не верьте этой лисе. Обведет вас вокруг пальца. На какое дело он вас толкает-то. Хлеб, который для голодного Питера, хочет пустить в грабеж, — выкрикнул Филипп, но от обломка кирпича, ударившего в лицо, захлебнулся кровью. — Ох, сволочи!

Унимая одной рукой кровь, он теперь следил за толпой, готовый выстрелить в того, кто еще попробует метнуть камень.

Вдруг откуда-то сбоку вырвался из толпы Митрий Шиляев и стал рядом с Филиппом.

— Эй, одумайтесь, мужики! Одумайтесь! Себя не жалко, про семью подумайте. Что вы делаете-то, — закричал он.

— Иди, иди, Фролушко, — мухой зудел Сунцов, и Ямшанов, видимо, решился. Сдернул заячью шапку, бросил о земь, перекрестился и, по-слепецки вытянув руки, пошел на Филиппа.

— Господи, баслови, — бормотал Ямшанов.

— Иди, иди, — напевал вслед Афоня. И толпа медленно двинулась за стариком. Сомкнется она, и от самосуда не спасешься ничем.

Вдруг увидел Филипп: пылит на дороге обоз. «Продотряд едет», — вспыхнула радостная догадка.

— Эгей, сюда! Сюда, — закричал он, и толпа в страхе отхлынула от магазеи. Филипп кинулся к обозу.

— Продотряд?

— Продотряд, — как-то кисло ответил кривой мужик, ехавший на первой подводе. — Вона старшой наш.

Возницы расступились перед остроглазым в грязнобелой папахе парнем.

— Я вроде бы заправляю. А что?

— Документы есть на хлеб? — спросил Спартак и для достоверности протянул свой мандат.

Вдруг протолкался к остроглазому Афоня Сунцов.

— Его арестовать, — сказал Филипп.

— Попутал вас, попутал вас со своими, жданой, — с лаской сказал Афоня, и Филипп все понял, рванулся в сторону.

Митрий тоже в этот момент понял, что надо бежать изо всех сил, скрыться, иначе будет конец: из-под мешков доставали обозники обрезы, драгунки. Какой продотряд! Это была банда спекулянтов. Кто-то зазвал ее сюда. Но Митрий не побежал, а тревожно крикнул Спартаку:

— Берегись, Филипп, — и вовремя крикнул. Спартак еле успел отскочить, кривой занес над ним кол. «Велледок» выпал из руки. Трое завернули Филиппу назад руки, и он полетел на землю, Филипп мгновенно поднялся и в слепой ярости кинулся на того, в белой папахе, но тут же отлетел от удара сапогом в грудь.

— Чего вы делаете, ироды? — закричал Митрий на плачущей бабьей ноте. Филипп поднялся грязный, тяжело дыша. Нащупал руками невидимую лежалую слегу и, крутя ею, кинулся на мужика в папахе. И успел-таки задеть того, остроглазого. Папаха свалилась. Тут же от ударов по лицу Филипп опять захлебнулся кровью, хлынувшей из носа.

— Чего вы делаете, ироды?! — крикнул Митрий. — Человека так бить, — но сам свалился на землю. Кто-то ударил, а потом ожег его бичом.

Навалившись, обозники скрутили Филиппу руки. Упирающегося, окровавленного повели к древней корявой березе, стоявшей на крутизне. Туда же подтащили Митрия.

Кривой лязгнул затвором и поднял винтовку. В глаза Филиппу завороженно взглянул ее черный зрачок.

«Все, Филя, отходил по земле», — горько, растерянно подумал Спартак.

— А ну, повернись задом, — крикнул кривой, и Филиппа повернули.

Теперь он стоял, чувствуя всем телом тот завораживающий зрачок, нацеленный ему под левую лопатку. Перед глазами было старое-старое дерево с изрытой морщинами корой. Вот сейчас грянет... Филиппа охватила злость. Не было уже той сковывающей жути. Одна злость. Он круто повернулся лицом к обозникам, сплюнул кровью через разбитые губы.

— В кого стрелять хочете? — крикнул он. — В солдат стрелять хочете, которые на фронте одних с вами вшей кормили.

— Повернись! — рявкнул кривой.

Но Филипп теперь не думал поворачиваться. Кривой хотел расстрелять Филиппа с удобством, как мишень в тире. Не выйдет. Пусть он им запомнится таким, пусть знают, что Филя Солодянкин, по-партийному Спартак, не трусил, спасения не просил и незадешево отдал свою жизнь.

Кривой, спотыкаясь о корни, подбежал к нему.

— Повернись, холера, я тя...

Филипп затаенно ждал этого, он неожиданно наклонился и боднул кривого в живот. Это был коронный прием Фили Солодянкина, когда его враждебно встречала босоногая Пупыревка. Кривой с изумленным лицом, хватая по-голавлиному воздух открытым ртом, плюхнулся на землю.

— Получай, кто еще хочет? — повеселев, выкрикнул Филипп.

К нему бросились сразу несколько человек. Эх, если бы он не был связан. Но он ухитрился все-таки одного боднуть в бок, прежде чем жесткие тупые кулаки начали молотить его куда попадя. Они били широко, наотмашь, без всяких правил.

— Сволочи, сволочи, — хрипел, задыхаясь, Спартак.

После этого пахнущие потом, ременной кожей и самосадом мужики держали Филиппа, пока кривой отстегивал краги, снимал ботинки. Единственный голубой глаз заядло светился. Кривой, наверное, уже соображал, что сошьет из Филипповых краг, — для дочери башмаки или для сына.

С Митрия сорвали сапоги, но он словно не заметил этого. Отсюда, от березы, которая всю жизнь веселила его, будто зеленые дымы, видны были тепляшинские черемухи. Митрий жадно смотрел, ища свою черемуху, словно мог с ней попрощаться.

Филипп и Митрий стояли теперь босиком, ощущая волглую землю, наполненную живыми соками.

Поскрипывали у магазеи телеги, засосно чавкали копыта по болотине и глухо частили на взгорке. Филипп знал, что сейчас, как только отойдет обоз, бандиты второпях пустят ему пулю в затылок и бросятся догонять подводы. А он ткнется носом в траву. Жаль все-таки, за бесценок он помрет. Жаль.

Перед Филиппом пьяно качался ствол березы, в глазах мельтешили черные головастики. Повернуться снова у него не хватало сил. Вдруг он услышал рядом всхлипывания. Покосился. У Митрия судорожно вздрагивал подбородок, шевелились губы, словно он говорил что-то. Своих, наверное, вспомнил. «Зачем я его арестовать-то хотел? Какой он контра? Эх, — и от горькой мысли, что совершил он непоправимую ошибку, тягучей болью сжало сердце. — И Тоньку осиротил...» Но Филипп не дал разрастаться этой ослабляющей жалости.

Спуск крутой. Если б не связан...

Качнувшись, толкнул Митрия, прохрипел:

— Эй, беги, беги, Митрий, — и сам метнул свое тело вниз. В то же мгновение огненный слепень ожег спину. От этого укуса, а может, от прыжка земля зыбко качнулась и ушла из-под ног. Он еще сумел подняться навстречу другим раскаленным слепням и ускользающим взором ухватить, что Митрий мелькает далеко меж сосен.

1965-1968 гг.

Оглавление

Горячее сердце. Повесть . 4

18-я весна. Повесть ...... 172

В 1977 ГОДУ ВОЛГО-ВЯТСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ВЫПУСКАЕТ СЛЕДУЮЩИЕ КНИГИ ПО РАЗДЕЛУ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЫ

А. Еремин. ПО БЕЛУ СВЕТУ.

Сюжетной основой для новой повести известного горьковского прозаика А. Еремина явились отдельные факты биографии нижегородского революционера Михаила Комина. Герой повести Андрей Гудков после событий 1905 года вынужден бежать за границу, в Южную Америку, где он продолжает свою революционную работу.

Ю. Петухов. КОСТЕР НА ПЕСЧАНОЙ КОСЕ.

Действие романа известного кировского прозаика происходит в наши дни. Его герои — молодой пилот Дмитрий Смолин, диктор студии телевидения Лена Бахтина, колхозники, рабочие.

В книге большое внимание уделяется проблеме охраны природы.

Коллектив авторов. СОВРЕМЕННИКИ.

Коллективный сборник, составленный из художественных произведений горьковских писателей, поэтов, журналистов.

Оглавление

ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ

18-я ВЕСНА

Оглавление

В 1977 ГОДУ ВОЛГО-ВЯТСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ВЫПУСКАЕТ СЛЕДУЮЩИЕ КНИГИ ПО РАЗДЕЛУ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЫ

Реклама на сайте