«Легионер. Книга 1»

Солнце клонится к горизонту, касаясь багряным боком частокола копейных наверший, ушедшего далеко вперед авангарда. Скорее всего, это последний закат, который я увижу. И не только я. Многие завтра будут мертвы.

Завтра мы станем героями и высечем свои имена на арке ворот, ведущих в вечность. Завтра мы станем пищей для стервятников, которые уже кружат над нашей колонной. Завтра мы станем легендой. Чьим-то воспоминанием, чьей-то болью и чьим-то проклятием. Завтра…

Но сейчас мы просто солдаты. Смертельно уставшие солдаты, с головы до ног покрытые серой пылью. Братья по оружию, тяжело и размеренно шагающие по извилистой дороге на запад, навстречу своей последней битве.

Умирать — наша работа. И мы привыкли делать ее честно и спокойно, не задавая лишних вопросов и не ожидая снисхождения. На лицах тех, кто идет со мной плечом к плечу, нет ни отчаяния, ни страха, ни обреченности. На них только пыль…

Завтра я поставлю точку в этой истории. Даже если весь легион ляжет среди покрытых сочной весенней травой холмов и мне придется в одиночку идти на горы мечей, завтра я сделаю то, что долгие годы было моей единственной целью. Завтра…

А сейчас, пока мы шагаем, забросив за спину зачехленные щиты, и кроваво-красное солнце в последний раз отражается в наших доспехах, у меня, Гая Валерия Криспа, старшего центуриона пятой Германской когорты II легиона Августа, есть время вернуться в прошлое и окинуть прощальным взором путь, который мне пришлось пройти. От оливковых рощ близ Капуи до мрачных лесов херусских земель.

Глава 1

Почему-то первое, что приходит на ум, когда я вспоминаю детство, — огромные деревья. Мне было семь лет, и все деревья казались исполинами, подпирающими своими гигантскими кронами небосвод. Дубы, платаны, буки — они были сказочными существами, пришедшими в наш мир со своей, непонятной мне, целью. Я мог часами лежать на теплой земле в какой-нибудь маленькой роще, которых было множество вокруг нашей деревни, лежать, вдыхая густой запах смолы, и слушать шелест листьев, представлявшийся мне диковинным языком этих великанов.

Это все, что приходит в голову, когда я вспоминаю о своем детстве. Теплый смолистый воздух и просеянный сквозь листву свет полуденного солнца. И еще вкус горячих пшеничных лепешек с медом, которые пекла моя мать и которые было так хорошо запивать ледяной родниковой водой.

Странно, но живыми своих родных я плохо помню. Какие-то смутные образы, силуэты без лиц с такими же безликими, лишенными всяких интонаций голосами. Как они говорили, ходили, улыбались, как относились ко мне — ничего этого я не знаю. Словно кто-то подержал восковую дощечку моей памяти над огнем, и все, что было написано на ней, растаяло, смазалось… Остались лишь запах смолы и вкус лепешек. Не так уж и много. Совсем немного, если учесть, что это были первые и последние годы, когда я был счастлив. Все, что случилось со мной позже, оставило в моей памяти куда более четкий след. Четкий, как клеймо легионера на моем плече. Я предпочел бы, чтобы все было наоборот.

Да, я не помню своих родных живыми. Зато их мертвые лица стоят у меня перед глазами до сих пор. Я вижу их так же ясно, как видел в ту ночь, наполненную предсмертными криками, лязгом железа, запахом гари и сполохами огня, пожирающего родной дом.

Разобраться, что же на самом деле произошло тогда, я смог только несколько лет спустя, когда вырос и понял, что жизнь простого человека в этом мире — всего лишь мелкая разменная монета. Ты можешь быть заботливым мужем и отцом, приносить жертвы богам, можешь иметь убеждения, мечты, желания, можешь верить в свои права гражданина и в то, что правильно прожитая жизнь обеспечит тебе достойную старость и спокойную смерть в окружении любящих людей… Во все это ты можешь верить. И если тебе очень сильно повезет, все так и будет. Но глупо думать, будто боги только и делают, что оберегают тебя. И еще глупее думать, что люди пройдут стороной мимо твоих добродетелей, не причинив зла…

— Не делай худа другим людям, и они тебе плохого не сделают, — не раз говорил мой отец.

Сейчас я понимаю, насколько странными были эти слова. Очень странными для человека, который всю жизнь убивал.

Мой отец, Гней Валерий Крисп, служил в легендарном X легионе Эквестрис. Под началом Цезаря он воевал против галлов, бился с легионами Помпея, а позже был опционом[1] в том самом VI Победоносном легионе, который сумел остановить пехоту врага при Зеле, когда войска Цезаря дрогнули, и вырвал победу из рук врага. Он дрался и в Испании, где лишился трех пальцев на левой руке. Но оставил легион мой отец только когда наступило затишье и Цезарь распустил своих ветеранов. Тогда он получил небольшой кусок земли недалеко от Капуи, обзавелся семьей, хозяйством и превратился в мирного земледельца. Чудесное превращение…

Он даже жил особняком, почти не общаясь с ветеранами из колонии, расположенной неподалеку от нашего дома. Его интересовали только виноград и цены на рынке. О войне он никогда не говорил. Единственное исключение — редкие визиты его старого сослуживца Марка Кривого, для которого дверь нашего дома всегда была открыта. Они вместе были и в Галлии, и в Риме, и в Африке, где Марк потерял глаз, за что и получил свое прозвище. Когда в атриуме раздавался громовой голос одноглазого ветерана, для меня это был праздник: вечером, когда мужчины усядутся на террасе с кувшином вина, можно будет хоть краем уха послушать их воспоминания о былых походах.

Но даже тогда отец в основном молчал, говорил Марк. От отца же я слышал только:

— Не делай худа другим людям, и они тебе плохого не сделают.

Во всяком случае, я помню только эти слова. Он произнес их и когда лежал, истекая кровью, во дворике собственного дома…

Это была шайка гладиаторов, руководимая сыном претора. Что-то вроде тех гладиаторских банд, которые под предводительством Клодия хозяйничали в Риме после смерти Суллы.[2] Это я знаю теперь. Тогда же они были для меня ночным кошмаром. Неожиданным, жестоким, бесконечным ночным кошмаром…

Грубый хохот, свет факелов, отблеск огня на лезвиях мечей, мечущиеся тени, крики матери, звон железа, брань и снова взрывы хохота. Это все, что я помню о той ночи. Я не знал, зачем эти люди пришли, не знал, чего они хотят. Они что-то требовали от отца, он упирался. Сам угрожал им. Мать пыталась его удержать, остановить… Да что говорить… Обоих остановил меч. Два стремительных удара, и я стал сиротой.

Кажется, я бросился на них, и меня просто оглушили щитом. Не уверен, что так оно было на самом деле, но следующее мое воспоминание — я стою на коленях над окровавленным телом отца и плачу. Часть ночи пропала, стерлась из памяти. Я бросаюсь на этих огромных чужих страшных людей, а в следующее мгновение их уже нет. Есть только горящий дом, тела моих родителей и старого раба. Хотя, может быть, я потерял сознание сам от ужаса. Не знаю. Да это и неважно. Мелочь, которая все равно не может ничего изменить.

Трудно сказать, стал бы я солдатом, не погибни мои родители. Может быть, отец воспротивился бы этому. Вместо меня отправились бы служить денарии.[3] Он был хорошим римлянином, но слишком уж полюбил свои виноградники. Скорее всего, я унаследовал бы после его смерти дом и хозяйство, а к концу жизни, глядишь, и накопил бы достаточно денег, чтобы получить золотое кольцо всадника.[4]

Наверное, именно этого отец и хотел. Как хороший сын, я должен был бы подчиниться его воле.

Ну да что толку теперь думать об этом… Много лет назад я отсалютовал, дав присягу императору, и был занесен в списки легиона. И ничего изменить уже нельзя. Я не жалею об этом ни минуты. Не потому что так предан Риму, императору, или люблю войну, или еще что-нибудь в этом роде. Все это дерьмо, которым обычно забиты головы новобранцев, держится там недолго. До первого боя. У ветеранов нет иллюзий. Для большинства из нас легион — это единственная семья, для некоторых — последняя возможность остаться достойным гражданином. Для меня это был самый верный путь привести в исполнение свой приговор. Приговор, который я вынес убийцам моего отца. Поэтому я и не жалею, что стал солдатом. Если есть цель, места для сожалений остается немного, можете мне поверить.

Меня принял Марк Кривой. Я сумел добраться до его дома, хотя мне пришлось идти весь остаток ночи. Нашел я его чудом, ведь мне ни разу не доводилось бывать у него. Только примерно представлял по словам отца, где он живет. Но мне повезло. Блуждать по всей провинции не пришлось. Повезло мне, но не повезло Марку. Он был очень хорошим другом отца. Наверное, слишком хорошим. За что и поплатился жизнью.

Так бывает: если ты по-настоящему веришь во что-то, рано или поздно эта вера отправит тебя к предкам. Чем сильнее веришь, тем быстрее это случится.

Марк верил в боевое братство, верил в то, что гражданин Рима, ветеран Цезаря, не может быть убит безнаказанно. И не захотел оставить все как есть. Не захотел просто взять меня в свой дом и таким образом исполнить дружеский долг перед моим отцом. Он пошел дальше. Потому что веры в нем было хоть отбавляй.

Добродушный увалень дядя Марк… Грубоватые солдатские шутки, заразительный смех и огромные мозолистые руки. Вот что я помню о нем. Вернее, таким он был для меня, когда навещал отца. В тот день, когда я пришел к нему, в изорванной обгоревшей одежде, с красными от слез глазами и распухшей посиневшей скулой, покрытый запекшейся кровью, Марк был другим. Тогда я ясно представил себе, каким он бывал в бою…

Он гладил меня по голове, приговаривая:

— Это ничего, сынок. Это ничего…

А мне было страшно смотреть на его лицо.

В тот день он больше ничего не сказал. Только это «ничего, сынок». Его жена Клавдия умыла меня, накормила и уложила в постель. А Марк все сидел, глядя в пол, и что-то бормотал себе под нос.

Как ни странно, даже смерть отца не произвела на меня такого впечатления, как вид одноглазого ветерана, узнавшего о гибели друга. Сам не знаю почему… В тот момент, когда я, выходя из комнаты, посмотрел на него, ссутулившегося, постаревшего разом лет на десять, я понял что-то очень важное. Но тогда у меня не хватало слов, чтобы как-то назвать то, что я постиг. Не хватает их и сейчас. Впрочем, кто знает, может быть, некоторые вещи и не должны быть названы. Война сделала из меня философа. Не думаю, что от этого будет много пользы… Хотя развязка уже близка и у меня нет причин всерьез задумываться о будущем.

Марк быстро узнал, кто убил моих родителей. Тот, кто это сделал, не очень-то старался скрываться. Законы пишутся для простых людей. И пишутся теми, кто считает себя выше этих законов. Власть есть власть, с этим ничего не поделаешь. Дело не дошло даже до суда.

Марк попытался подбить на выступление ветеранов колонии, но те только пожали плечами. Для них мой отец был чужаком, хотя многие сражались вместе с ним под одним легионным орлом.[5] Память человеческая коротка. Если хочешь, чтобы тебя не забыли, не ленись напоминать о себе. Если бы отец не предпочел в свое время уединение, старые солдаты обязательно бы выступили. И тогда, одни боги знают, как все повернулось бы. Но рисковать жизнями и тем более своим добром из-за человека, который сам отказался от старых боевых товарищей, никто из ветеранов не захотел.

— Размякли, — сказал Марк, вернувшись как-то домой. — Просто размякли. Струсили… Все, как один, струсили.

— И правильно сделали, — проворочала Клавдия. — И тебе нечего соваться. Мертвых не воскресишь. А будешь и дальше людей баламутить, сам не ровен час головы лишишься. Мальчику мы поможем, вырастим, если уж так боги пожелали, а остальное — не наше с тобой дело.

— Помолчи, — угрюмо ответил ветеран. — Сама не знаешь, что несешь. Мы с Гнеем вместе пятнадцать лет в одной когорте[6] были. Он мне жизнь спасал я уж не помню сколько раз…

— Ну и что? Чем ты ему поможешь, если сам в каменоломни угодишь на старости лет? А то еще и убьют да дом сожгут… Вон за мальчишкой лучше присматривай. Своих детей боги не дали, так хоть чужого воспитаем, все будет кому о нас с тобой позаботиться, когда совсем немощными станем.

Тогда Марк ничего не ответил. Пробормотал что-то себе под нос и вышел во двор. А вечером, когда Клавдия легла спать, он пришел ко мне в комнату, сел рядом с постелью и заговорил:

— Слушай меня внимательно, сынок. Если я не вернусь, позаботься о моей старухе. Сначала, конечно, она тебя на ноги поставит, но когда вырастешь — уж не забывай про нее. И главное: помни о том, что стоящий человек не может жить под одним небом с убийцей своего отца. Крепко-накрепко это запомни. Ты не подведи меня. Когда сил наберешься, найди тех людей… Пусть они и за Гнея ответят, и за старика Марка.

Он тяжело вздохнул. А я лежал, не шевелясь, и не мог произнести ни слова. Марк теперь был единственным близким мне человеком. Толком я ничего не понимал, но чувствовал, что это может быть последний раз, когда я вижу его живым. Мне хотелось удержать его, но душившие меня слезы не давали произнести ни звука. Я просто лежал и тихо плакал от отчаяния. Мне было страшно за него, страшно за себя, мне было безумно жаль отца и мать… Но в то же время я ненавидел тех, кто стал причиной моего горя. Ненависть была настолько сильной, что заглушала временами боль утраты и страх перед будущим.

— Запомни это имя, сынок: всадник Оппий Вар. Хорошенько запомни. Разыщи его. Нелегко будет, наверное, но ты не сдавайся. Помни, что отец следит за тобой… А может, и я скоро присоединюсь к нему. Богам ведь нужны хорошие солдаты… Такие, как мы с твоим отцом. А старухе моей скажи, чтобы на меня не сердилась. Не понять ей всего…

Он снова вздохнул и взъерошил густые седые волосы.

— Знаю, будут люди говорить, что, мол, глупо старое помнить да всю жизнь только о мести думать. Вроде как моя старуха сегодня говорила… Только ты их не слушай. Нельзя прощать обид. Раз простишь, другой… И превратишься в никчемного человека, ни родства не помнящего, ни чести не знающего. Сколько я таких перевидал — жалкие люди. Всяк ими помыкать может, как ему заблагорассудится. А те и рады, что ими крутят да вертят. Стержня нет… Вот в твоем отце был стержень, потому и солдатом хорошим, и товарищем верным он был… Ладно, что-то разговорился я. Постарел, наверное, как баба трещу. Запомни, сынок: всадник Оппий Вар. Не знаю уж, что этому негодяю от твоего отца понадобилось… Одно на ум приходит — как-то он обмолвился, что есть у него не то медальон какой-то, не то ожерелье цены немалой.

Он его заполучил в Галлии. Было там одно дело… Мы гнали варваров, на пятки наступали… Пятая когорта, в которой служил твой отец, была в авангарде и столкнулась с отрядом галлов. Те остались, чтобы прикрыть своих. Натиска наших они не выдержали и попытались скрыться в лесу. Когорта начала преследование… Оказалось, это была ловушка. Галлы заманили их в самую гущу леса. Уцелело тогда не больше половины манипула.[7] Правда, и галлов почти всех перебили. Но там, в непроходимой чаще, наши наткнулись на варварское святилище. Друиды. Слыхал про таких? Что-то вроде наших жрецов. Колдуны еще те… С деревьями и зверьем разговаривают, могут одним взглядом человека в камень превратить. Если им волю дать, конечно.

Так вот твой старик с этими друидами и встретился в лесу. Что там было и как, он даже мне не рассказывал. Вообще, среди тех, кто уцелел тогда, охотников языками почесать не нашлось. Все молчали как рыбы. Будто их эти друиды заколдовали. Отец твой только про безделушку мне сказал. Мол, отдал ему ее старый колдун, чтобы жизнь свою сохранить. Вроде как откупился. Уж не знаю, что это за штука была, но Гней берег ее пуще своих медалей. Наверняка не простая безделушка, а зачарованная. Хотя не слишком-то я верю во всякую волшбу. По мне так витис центуриона[8] — самое надежное колдовство.

Я с чего подумал-то насчет побрякушки той… Маний Вар, отец Оппия, который твоего отца убил, командовал тогда пятой когортой. И тоже уцелел. Вот, может, он и прослышал что про подарок друида. Не знаю… А может, на землю вашу глаз положил. Да много ли чего может быть… Люди и просто так убивают, для развлечения.

Только за все надо ответ держать. Это ты тоже крепко запомни.

Ну все, мне пора. Старуху мою не бросай, если что…

Он тяжело поднялся и медленно вышел из комнаты. А я остался лежать неподвижно, беззвучно повторяя про себя: Оппий Вар. Снова и снова я мысленно произносил это имя, больше всего боясь, что наутро могу его не вспомнить. Я пытался припомнить его лицо, но у меня ничего не получалось. Это была просто безликая фигура, грозная, наводящая ужас… Человек в маске, какие надевают трагические актеры. Так я и уснул — повторяя имя и молясь, чтобы не забыть ни слова из того, что сказал мне на прощание друг отца.

Марка нашли через три дня. Его изрубленное тело лежало в придорожной канаве, на дороге, ведущей от колонии к Капуе.

Но даже тогда ветераны не отважились выступить. Те, кто убил Марка и моего отца, могли жить спокойно. Старые рубаки, которые еще несколько лет назад не моргнув глазом шли на стену щитов и копий, сейчас были способны лишь на то, чтобы повозмущаться за кувшином ретийского, вспоминая времена Цезаря, когда редко кто отваживался поднимать руку на его верных солдат.

Клавдия надела траур. Не знаю, винила ли она меня в том, что случилось с ее мужем, или приняла судьбу как должное, как волю богов. Но если и считала причиной своего горя меня, то виду не подавала. От Марка ей остались кое-какие сбережения и пара рабов, что позволило нам с ней какое-то время жить довольно сносно.

Я как мог помогал женщине, заменившей мне мать. Присматривал за рабами, помогал в огороде, пропалывал ячмень и пшеницу, пас вместе с домашней собакой коз, жал и косил.

Больше всего мне нравилось пасти скот. Уходить на полдня на самое дальнее пастбище, прихватив в узелке немного хлеба, отжатого вручную влажного сыра, и несколько крупных виноградин, и лежать под каким-нибудь кустом, глядя в бездонное небо. Порой в такие минуты мне удавалось ненадолго забыть о своей семье. Было тихо и спокойно, настолько спокойно, что привычное чувство тоски исчезало, словно растворялось в густо напоенном ароматом луговых трав воздухе. Да и тяжелый плуг не надо было ворочать или резать руки травой в огороде. Поэтому при малейшей возможности я брал коз и уходил на пастбище. Только там я на какое-то время мог смириться с судьбой.

Когда пришла пора учиться грамоте, Клавдия, не задумываясь, заплатила учителю.

Уж как бы все ни сложилось, не хочу, чтобы ты вырос безграмотным, — сказала она — Все-таки ты римский гражданин…

Спорить я с ней не стал. Не то чтобы мне очень хотелось учиться. Но я понимал, что если не буду уметь читать и писать, меня и за человека-то считать не будут. В колонии ветеранов все дети посещали школу — заброшенный хлев на окраине поселка. Учителем был вольноотпущенник, грек по имени Эвмел. Старый калека, приволакивающий ногу при ходьбе. Из-за этой ноги его походка чем-то напоминала ковыляние разжиревшего гуся. Ученики так и называли его за глаза — Гусь. Сходство с этой птицей усиливала привычка учителя что-то шипеть сквозь зубы, когда он был рассержен или недоволен. Разобрать, что именно он шипел, никому с первого раза не удавалось, что еще больше приводило его в ярость. Стоит ли говорить, что свою палку он пускал в ход по малейшему поводу.

Я часто приходил домой в синяках. Не потому что был ленивым или непонятливым. Просто голова постоянно была занята мыслями об отце, Марке и тех, кто их убил.

Сидеть и повторять хором за учителем из урока в урок весь алфавит — не самое интересное занятие. Он:

— «А».

И весь класс дружно:

— «А»!

— «В».

— «В»!

И так полдня, пока самый тупой не усвоит. А на завтра все то же самое, и так изо дня в день.

Первое время от тоски я просто умирал. Сначала буквы, потом слоги… Аж горло болело. Скажешь невпопад — тут же начинает болеть другое место. Нрав у старого грека был суровый, даром что не центурион…

Потом, когда начали учиться писать, стало повеселее. Мне интересно было царапать буквы стилом на навощенной дощечке. С непривычки трудновато, конечно, было. Пальцы не слушаются, стило как живое прыгает. Даже деревянные дощечки с вырезанными буквами не слишком помогали. Пока просто деревяшку обводишь, вроде нетрудно. А когда сам написать пробуешь, то, что получается, и на букву-то не похоже. Вот у учителя буквы получались просто загляденье. Ровные, аккуратные…

А вообще удивительное это дело — письмо. Вроде просто какие-то черточки и закорючки на закрашенном черной краской воске. А грамотный человек посмотрит — и закорючки в слова превращаются. Долго я не мог этого превращения понять. Но понять хотелось, потому и прилежнее учиться стал.

Потом, правда, тоже наскучило одни и те же буквы вырисовывать. Учитель пишет на доске и говорит:

— «А».

И снова весь класс вопит:

— «А»!

И на своих дощечках букву выводит. Так весь алфавит, все буквы по очереди, раз за разом. Ну я опять начал ворон считать. Гусь подойдет, напишет что-то на моей дощечке и спрашивает:

— Какая буква?

А я в это время об отце думаю. Ну и отвечаю невпопад. Мол, это «В», а на самом деле там «Z» нарисована. Тут же палкой по спине, чтобы в голове прояснилось. Так вот и получал за отца…

Да и в доме работы хватало. Ни выспаться толком, ни поесть. Какая уж тут зубрежка.

Конечно, не одному мне приходилось тяжело. Все, кто учился вместе со мной, помогали своим отцам. Так же вставали на рассвете, весь день проводили в школе, забегая домой только на обед, а вечером принимались таскать воду или молотить зерно. Но одно дело — помогать взрослому мужчине. И совсем другое — заменять его.

Я и не играл почти. Даже странно было видеть, что другие тратят время на догонялки или игру в гладиаторов. Они размахивали палками, заменявшими мечи, и для них это была забава. А меня начинало мелко трясти при одном слове «гладиатор». Сразу перед глазами вставала картина: вооруженные люди в доспехах, отражающих ярко-красные сполохи огня. И мать, падающая под ударом кривого фракийского меча.

Школа и тяжелая крестьянская работа — вот из чего состояла моя жизнь тогда, наверное, приходилось нелегко. Сейчас уже не вспомнить. Одно знаю точно — все трудности мне помогала преодолеть моя ненависть. Других чувств в то время у меня попросту не было. Одна черная глухая ненависть. Странно для восьмилетнего мальчишки так ненавидеть, дети ведь быстро забывают плохое. А «забыть» очень близко к «простить». Похоже, уже тогда я это понимал. И каждое утро, едва открыв глаза, шепотом повторял последние слова Марка Кривого: «Оппий Вар — разыщи его, когда подрастешь. Нелегко будет, наверное, но ты не сдавайся. Помни, что отец следит за тобой».

Мне действительно было нелегко. Но мысль, что отец смотрит на меня и ждет, когда я наконец отомщу за него, придавала мне сил в самые тяжелые времена. Ненависть и жажда мести — не самые лучшие путеводные звезды. Но куда хуже, когда нет даже таких звезд. Можно всю жизнь проблуждать в темноте и умереть, так и не поняв, для чего жил. Тогда, конечно, о таких вещах я не задумывался. Все было просто: я должен вырасти и найти убийц своего отца. Искать какой-то глубинный смысл в этой добровольно принятой на себя миссии я не собирался. Вернее, даже не предполагал, что в ней есть глубинный смысл.

Эвмел как-то попросил меня остаться после занятий. Я думал, что речь пойдет о моей невнимательности, и приготовился вытерпеть хорошую порку. Уже тогда я предпочитал не просить о пощаде, а просто терпеть, стиснув зубы, что бы со мной ни делали. Кто-то скажет, что я был упрямцем. Не знаю. Мне кажется, предчувствие грядущих испытаний заставляло меня иначе относиться ко всему, что со мной происходило. Те трудности, которые я преодолевал сейчас, были для меня чем-то вроде подготовки к другим, еще более суровым временам «Если ты не можешь выдержать несколько ударов учительской палки, что ты будешь делать, когда тебя ударят мечом?» — так я говорил себе.

Вопреки моим ожиданиям, учитель не схватился за розгу, а просто предложил сесть рядом и, помолчав немного, сказал:

— Ты ведь сын того самого Гнея Валерия, которого убили?

Я ничего не ответил. Мне не хотелось говорить об этом с каким-то вольноотпущенником, который всего лишь учил меня грамоте.

— Ты постоянно думаешь об этом, да? — продолжил грек, будто не замечая, что этот разговор мне неприятен. — Этим твоя голова занята, вместо того, чтобы учиться, как следует? Дело, конечно, твое… Знаешь, я родился рабом. Рабом был мой отец, рабыней была мать… Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, когда хозяин приказал распять моего отца. Только за то, что тот стащил с хозяйского стола буханку хлеба, желая подкормить меня. Его назвали вором, высекли и распяли. На глазах у нас с матерью… Мать после этого продали в публичный дом А я остался рабом у человека, убившего моего отца. И даже, как видишь, в конце концов получил свободу.

— Ты не римлянин, — ответил я.

И тут же получил такую затрещину, что кубарем скатился со скамейки. Что-что, а рука у этого калеки была тяжелая. Особенно, если в ней оказывалась палка. До сих пор помню…

— Ты дурак, — спокойно, как ни в чем не бывало, произнес грек. — Сейчас тебе кажется, что нет горя сильнее твоего. И ты горишь желанием отомстить обидчикам. Ты готов потратить на это всю свою жизнь. Но подумай о Том, чего ты лишишься на этом пути? Человек, живущий одной мыслью о мести, обкрадывает самого себя… Зло, насилие, горе — все это неотъемлемая часть нашего мира. Сильный притесняет слабого, а тот — еще более слабого. Таков порядок вещей. И ни один человек не в силах его изменить. Все, чего ты добьешься, — лишишься всех радостей этого мира. Пройдешь мимо них, занятий мрачными мыслями, не замечая, как на самом деле может быть прекрасна жизнь. Не слишком ли большая жертва, Гай Валерий? Отказаться от всего, ради сомнительного удовольствия убить человека… Есть куда более Достойные цели.

Он снял колпак вольноотпущенника, с которым никогда не расставался, и почесал блестящую лысину. Я же молчал, не желая получить взбучку. Само собой, все эти рассуждения казались мне смешными. Так мог думать только раб, вся жизнь которого прошла в беспрекословном подчинении и страхе. Я слишком хорошо помнил слова Марка о никчемных людях. И тогда мне казалось, что именно такого человека я вижу перед собой. Но каким бы никчемным ни был этот сломленный жизнью грек, спорить с ним мне не хотелось. Хорошая оплеуха — вот и весь его аргумент.

— Постарайся простить и забыть. Если не хочешь, чтобы жизнь твоя была похожа на выжженное поле. Ты все равно ничего не изменишь. Твой отец не воскреснет. А сильные будут продолжать убивать слабых. Твоя жизнь пройдет впустую… Ты, наверное, думаешь, что это не так… Но на самом деле, когда станешь таким же старым, как я, однажды ты оглянешься на пройденный путь и поймешь — все зря. Мир не стал лучше, и ты не стал лучше. Годы единственной отпущенной тебе жизни пролетели, а ты остался один посреди пустыни. Тебя ждет жестокое разочарование, Гай. Человек должен создавать, а не разрушать. Только тогда его существование имеет хоть какой-то смысл. Все остальное — пыль…

Он нахлобучил свой колпак и посмотрел на меня:

— Ну, что ты молчишь?

— Мне нечего ответить.

— Считаешь, что я не прав?

— Да, — твердо ответил я, глядя ему в глаза.

— Ну-ну, — усмехнулся он. — Так я и думал Что ж, будем надеяться, ты поймешь все, что я тебе сказал, достаточно рано, чтобы ты успел исправить свою жизнь. А пока… Хватит валять дурака на занятиях!

Он отвесил мне подзатыльник.

Что бы ты ни собирался делать в будущем, грамота лишней не будет. От того, что ты постоянно думаешь о своем отце, никакого проку. Думай лучше об учебе. Все равно ничего другого ты сейчас делать не можешь. Всему свое время. Вот подрастешь достаточно для того, чтобы взять в руки меч, тогда и будешь думать об отце… Если еще раз увижу, что спишь на уроках, пеняй на себя. Все, иди.

Надо признать, тогда учитель добился того, чего хотел. Я и вправду на время выбросил из головы мысли о мести. Но вовсе не потому, что согласился с ним. Просто я понял: одним желанием отомстить делу не поможешь. Я должен был стать достаточно сильным и умным, чтобы выполнить наказ Марка. В конце концов, моими противниками были не какие-нибудь грязные оборванные разбойники из беглых рабов или разорившихся крестьян. Уже тогда я хорошо понимал, с какими трудностями мне предстоит столкнуться. Поэтому и послушался грека…

Я стал внимательнее во время уроков. Через какое-то время читал и писал лучше всех в классе. Даже когда начали писать перьями, неплохо получалось. Хотя справиться с тростниковым перышком куда труднее, чем со стилом. И тоньше оно, и не сотрешь ничего, и кляксы опять же… Но и это одолел.

А уж когда арифметика пошла, я вообще чуть ли не лучшим учеником стал. До сих пор помню:

— Если от квинкункса отнять унцию, сколько будет? — Гусь прохаживается мимо доски, заложив руки за спину.

— Триенс! — раздается несколько голосов, и мой первый среди них.

А если прибавить унцию?

— Семис!

Разбуди меня ночью, без запинки Законы XII таблиц по памяти рассказал бы.

Впрочем, налег я не только на учебу. Чтобы отомстить, мало уметь читать и писать. Я смастерил себе тяжелый деревянный меч и вечерами, когда дом затихал, выходил с ним во двор и до изнеможения упражнялся. Я спал по четыре часа, ел на ходу, что придется, зубрил грамоту до головокружения и занимался гимнастикой, пока не падал на землю от усталости.

Со сверстниками я практически перестал общаться. Они не могли понять меня, я не мог понять их. Во время уроков я сидел немного в стороне от всех, отгородившись навощенной дощечкой. Когда учитель давал нам отдохнуть, я не носился как угорелый вокруг сарая, как все, а повторял урок или беседовал о чем-нибудь с учителем. Несмотря на то что он был никчемным человеком, знал он очень много нужного и интересного.

Он немало рассказал мне про Рим, в котором я никогда не был. Про его грязные кривые улочки и роскошные особняки знати, про великолепие храмов и мерзость жилых кварталов бедноты, про пожары и бои гладиаторов, про триумфы императоров и резню во времена смут. Он настолько увлек меня своими рассказами, что я решил во что бы то ни стало увидеть Рим собственными глазами. Сады Цезаря, театр Помпея, храмы Юпитера и Юноны, форумы — воображение услужливо рисовало мне потрясающие картины, и я долго не мог заснуть по ночам, лежа на своей жесткой постели. Эти фантазии даже на время вытеснили горькие воспоминания о моей погибшей семье. Впрочем, ненадолго. Совсем ненадолго.

Глава 2

Через четыре года тихо умерла Клавдия. Перед смертью она успела усыновить меня, поэтому дом и хозяйство перешли по наследству ко мне. К своим двенадцати годам я уже неплохо мог управляться со всем этим добром. И не будь у меня никаких обязательств перед отцом, я так и остался бы хозяином небольшой фермы. Со временем женился бы на подходящей девушке из крестьянской семьи и всю жизнь провел бы, возделывая землю.

Но моя судьба была предопределена в ту роковую ночь. И теперь, получив дом, землю и какие-то деньги, я понял, что настало время действовать.

К этому времени я уже мог свободно читать и писать, был сильнее любого из своих сверстников, да и некоторых ребят постарше, а выглядел на все пятнадцать. К тому же немного говорил и читал по-гречески и умел держать в руках меч. Словом, был подготовлен достаточно хорошо, чтобы покинуть свою деревню и ступить на путь, предназначенный мне богами.

Сразу после похорон Клавдии учитель пригласил меня в свою хижину. Я был уверен, что он хочет дать прощальное напутствие, и не ошибся. Эвмел долго скреб свою лысину, глядя куда-то сквозь меня, а потом тяжело вздохнул и сказал:

— Как я вижу, к моим словам ты остался глух. Твое сердце по-прежнему наполняет жажда мщения. Жаль, ты лучший мой ученик… Тебя ждала правильная интересная жизнь. Но ты отказался от нее. Что ж, может быть, такова воля богов. Хотя я думаю, что у богов есть дела поважнее, чем устраивать дела смертных… Мы сами выбираем дорогу. И чаще всего как раз такую, которая ведет в пропасть…

— Учитель, я благодарен вам за все, но не нужно отговаривать меня…

— Я и не пытаюсь. Сожалею только о том, что. сам сделал все возможное, чтобы выковать тебе меч. Теперь все, чему ты научился у меня, будет использовано для достижения не самой достойной цели. Это огорчает больше всего. Я надеялся, что за время учебы ты одумаешься…

— У меня нет другого выхода. Все мои предки смотрят на меня, как я могу обмануть их ожидания?

— Откуда ты знаешь, чего они ждут? Не лучше ли им видеть тебя здоровым, богатым человеком и достойным гражданином? Часто люди выдают собственные желания за продиктованные свыше приказы. Куда проще свалить ответственность за свои решения на предков или богов, чем взять ее на себя. Не уподобляйся им. Все, что сделал или собираешься сделать, — это только твоя война, больше ничья. И вести ее нужно, как и любую другую войну, до победного конца или до смерти. Каждое твое решение должно лежать на твоих плечах, и ты должен чувствовать его тяжесть. Поэтому забудь про предков и богов, прислушайся к себе — хочешь ли ты сам посвятить свою жизнь мести? И только лишь если ненависть твоя настолько сильна, что затмевает все остальное, — смело отправляйся навстречу своей судьбе. Кроме ненависти есть еще чувство долга.

— Долг — весьма странная вещь… Если думать только о нем и действовать только так, как он велит, вскоре ты запутаешься, как в паутине.

— Почему?

— Да потому, что каждое твое действие рождает новый долг. И отдавая один, ты тут же приобретешь три других «ты должен». До бесконечности… Вернее, до смерти.

— Наверное, есть главный долг и то, от чего можно отказаться…

— Нет. Есть долг, который диктует тебе сердце, есть долг, который диктует ум, и есть долг, который диктует честь. Они равны. Выбирая между ними, ты будешь выбирать между сердцем, разумом и честью. Постоянно, каждый день и каждый час… И в конце концов обязательно угодишь в ловушку.

— Что же ты предлагаешь? Втоптать в пыль долг перед предками?

— Нет. Я предлагаю лишь как следует подумать о том, что будет направлять тебя всю оставшуюся жизнь. Долг перед мертвыми — это, конечно, хорошо и достойно. Но что ты будешь делать, когда с тебя спросят живые?

Я пожал плечами. Мне было не совсем понятно, что имеет в виду старый грек. Его рассуждения казались расплывчатыми, слишком заумными… Очередная многомудрая, но бесполезная речь философа. Жизнь куда проще. Должен отомстить — отомсти. В этой жизни или в следующей, в этом мире или в том. Остальное — прах.

— Вижу, опять считаешь меня старым занудой, — Эвмел хмыкнул. — Как хочешь. Дам тебе только один совет. Уж хоть к нему прислушайся… Не спеши. Даже если тебе покажется, что твои враги у тебя в руках, не торопись. Наверняка сейчас ты отправишься на поиски тех, кому должен отомстить. И когда найдешь — ринешься в бой, забыв об осторожности. Не делай этого. Ты всего-навсего мальчишка. Тебя сотрут в пыль, если будешь неосмотрителен. Поезжай в Капую и там побольше разузнай о тех людях. Но ничего не предпринимай.

— Почему?

— Потому что ты будешь знать их, но не будешь знать себя. Побеждает тот, кто знает свои сильные и слабые стороны, а не только сильные и слабые стороны противника. Узнай себя, узнай врага — только тогда тебе обеспечена победа. Сейчас ты мнишь себя настоящим воином, готовым ко всему. Это не так. Ты крестьянский мальчишка, не больше.

— Я знаю.

— Нет. Ты говоришь это только потому, что я хочу это слышать. В глубине души ты убежден в своей силе и правоте. Ошибаешься. Отправляйся в Капую и наймись на работу. Найди вольноотпущенника по имени Филет. Скажи ему, что я просил похлопотать о тебе. У него своя сукновальня, тебе там найдется место. Продолжай учиться. На среднюю школу денег у тебя теперь хватит. И только когда наденешь тогу взрослого, начинай действовать… Не раньше. Хороший меч не куется за один день. Помни. Больше он ничего не сказал тогда. И правильно сделал. Его слова не стоили и ломаного гроша, как мне казалось. Меня ждала полная приключений и опасностей жизнь и цель, которую я считал более чем достойной. В общем, впереди было все, о чем мог мечтать мальчишка. Как я мог всерьез воспринимать речи старого вольноотпущенника, который в руках и меча-то не держал?

Правда, кое в чем я все-таки его послушался. Продав дом и землю, я отправился в Капую в надежде найти там след убийц моего отца.

Меня принял друг Эвмела, толстяк с абсолютно седой шевелюрой и хитрыми свиными глазенками. Он больше был похож на удачливого ростовщика, чем на сукновала. Но отвислый живот и тройной подбородок производили обманчивое впечатление. Силен он был неимоверно, а по двору передвигался не иначе, как легкой трусцой.

На сукновальне работы всегда хватает. Лишние руки пришлись Филету очень кстати. Тем более что я был готов делать все что угодно и за миску волчьих бобов. Когда у тебя есть цель, твой взгляд обращен исключительно в будущее. Настоящее волнует мало. Мне нужны были лишь крыша над головой и возможность время от времени бывать в городе. Ему — подмастерье, который будет безропотно выполнять черную работу и приглядывать за рабами. Так что договорились мы быстро.

Жил я прямо в небольшом сарайчике, где хранились старые чаны, вальки, щетки и прочий хлам. Охапка соломы служила постелью, а перевернутый вверх дном чан — столом. Конечно, с теми деньгами, которые у меня были, я мог устроиться и получше. Но я не хотел тратить ни денария. Неизвестно ведь было, что ждет меня дальше. Деньги нужно было сохранить для более важных вещей, чем вкусная еда и мягкая постель.

Работа начиналась с рассветом. Помимо меня и самого хозяина, в сукновальне трудились пятеро рабов и две женщины отпущенницы, одна уродливее другой. Двое рабов мяли ногами шерсть в чанах, заполненных настоявшейся мочой, смешанной с жидким жиром. Двое полоскали ткань в большой ванне с водой. Они же потом отбивали ее вальками. Женщины надирали сукно шкурками ежа. А я с одним рабом доводил работу до конца — окуривал серой вымытую и наворсованную материю, потом натирал ее особой глиной, чтобы блестела и дольше не пачкалась, закладывал ткань под пресс, чтобы разгладилась. Ну и само собой, присматривал за остальными работниками. Хозяин же занимался исключительно торговыми делами.

Не сразу, конечно, у меня все получилось. Пришлось самому и ткань помять ногами в склизкой вонючей жиже, и вальком помахать. Но освоился все-таки быстро. Пришлось. Очень уж недоверчиво Филет относился к своим рабам. Все боялся, что либо обкрадут его, либо просто сбегут. Спуску им не давал. Но одному управляться с ними тяжело было, так что он долго меня в чанах не держал. За несколько месяцев я всему научился. И как чистящую смесь приготовить, и как правильно шерсть надирать, чтобы получилась мягкая и пушистая, и чем сардинская глина от умбрийской отличается.

Или, к примеру, овечья шерсть… Те овцы, которых разводят близ Пармы и Мутины, дают самую мягкую и красивую шерсть; шерсть апулийской породы чуть похуже, но тоже хороша; шерсть из Лигурии грубая, ткань из нее годится только для дорожных плащей и рабских туник; из шерсти патавийских овец делают дорогие ковры. Со временем я научился с первого взгляда определять, откуда шерсть — с реки По или от инсубров. Не так интересно, как в школе было, конечно, но терпимо.

Едва устроившись на новом месте, я, не теряя времени даром, начал поиски тех, кого несколько лет назад приговорил к смерти. Утром и днем я в поте лица валял шерсть, а вечером выходил в город. Сам дом Филета находился за городской стеной, в одной миле от главных ворот. Поэтому в город я попадал чаще всего, когда уже начинало смеркаться. Пару раз я бывал там по поручениям хозяина и днем, но днем город оказался ненамного лучше, чем вечером.

После просторных полей и зеленых рощ Капуя произвела на меня тягостное впечатление. Грязные узкие улицы, повсюду вонь нечистот, перемежающаяся с запахами жареной рыбы, дегтя, гниющих фруктов и пекущегося хлеба. Толпы людей, снующие взад и вперед, крикливые, суетливые, пропахшие потом, чесноком и прокисшим вином. Нищие в темных грязных туниках, покрытые струпьями, всадники в белых тогах, смешно перепрыгивающие зловонные лужи, пьяные солдаты в грубых плащах, разукрашенные проститутки, хватающие всех прохожих за одежду… Ничего хорошего. Наслушавшись рассказов учителя о Риме, я почему-то представлял себе и Капую величественной и прекрасной. Оказалось, все вовсе не так. Шум, вонь, грязь и повсюду серый камень — вот и весь город. Первые дни я здорово тосковал по своему дому и тихой сельской жизни.

Плана у меня не было. Я просто бродил по улицам, посещал наиболее людные места, вроде базаров и форумов, разговаривал с торговцами, ветеранами легионов, рудиариями, нищими. И каждый раз пытался свести беседу к недавнему прошлому города в надежде, что кто-нибудь да упомянет бывшего претора и наведет меня на нужный след.

Не скажу, что все шло гладко. Мало кто хотел разговаривать с мальчишкой. Чаще я получал подзатыльники и пинки вместе с пожеланиями отправляться по своим делам и не мешать людям работать. Но даже те, кто снисходил до того, чтобы перекинуться со мной парой слов, ничего толкового сказать не могли.

Через месяц бесплодных блужданий по городу я понял, что теряю время попусту. Нужно было придумать что-нибудь более действенное, чем ежевечерние прогулки. Но на ум ничего не приходило. Конечно, можно было бы обратиться прямо к магистратам, кто как не они должны знать о судьбе своих предшественников. Но кто из них будет разговаривать с простым сиротой-подмастерьем?

Посоветоваться мне было не с кем. Рассказывать сукновалу о том, что привело меня в город, я не хотел, а учитель был далеко. Он наверняка что-нибудь посоветовал бы мне. Хотя и прочитав для начала целое наставление.

Неизвестно, сколько бы я еще размышлял над тем, как мне быть, если бы не случай. Близился день рождения Цезаря, и на этот праздник магистрат города решил дать гладиаторские игры. Весь город в предвкушении этого события бурлил целую неделю. А я понял, что заполучил хоть небольшой, но все-таки шанс узнать хоть что-нибудь об убийцах моей семьи.

Последняя трапеза гладиаторов — вот куда мне надо было попасть. Туда ходят поглазеть как раз те, кто мне нужен, — завсегдатаи боев, рудиарии, ланисты[9] и прочий сброд, знающий чуть ли не по именам всех бойцов за последние десять лет. Кто-нибудь нет-нет да и припомнит пару нужных мне имен.

Расчет у меня был простой: если я не могу найти хозяина, найду раба. Может, хоть так схвачу конец ниточки.

Вполне возможно, что я лицом к лицу встречусь с кем-нибудь из гладиаторов, которые пришли в мой дом той ночью.

Честно говоря, я не представлял, что буду делать в этом случае. Смотреть в глаза убийце отца и как ни в чем не бывало расспрашивать его о былых подвигах? Броситься на него с кинжалом? Крикнуть: «Держите его, он убийца»? И то, и другое, и третье было бы если не глупо, то наивно, если не предательство, то лицемерие. Я снова пожалел, что нет рядом старого грека. Все-таки он был прав — я всего лишь мальчишка.

Но, несмотря на все сомнения, свое решение прийти на последнюю трапезу гладиаторов накануне игр я не изменил. Ждать, пока не надену тогу взрослого, я не мог. К тому времени следы могут затеряться окончательно. Что я скажу отцу и Марку, когда встречусь с ними в иной жизни? Нет, действовать нужно было сейчас же. Я уже и так потерял много времени.

И как назло, дня за четыре до начала игр Филет отозвал меня в сторону, чтобы не подслушали рабы, и сказал:

— Надо бы тебе съездить в Парму за шерстью. Заказ выгодный есть… Недели за две обернешься. Я бы и сам, да надо присматривать за этими, — он кивнул в сторону полуголых рабов, топчущихся в чанах с тканью. — Что-то последнее время мне не нравится, как они на меня косятся. Не иначе что-то задумали… Того и гляди, деру дадут… Так что уж ты езжай.

— Я хотел посмотреть игры.

— Не мал еще? В другой раз посмотришь.

— Мне очень нужно. Это ж всего через несколько дней.

— Что? — непонимающе моргнул сукновал и почесал брюхо.

— Да игры. Я бы посмотрел, а потом поехал.

— А как я заказ выполню, если шерсти не будет? Нет уж, к сентябрьским календам[10] вернешься — и гуляй, сколько хочешь. Хоть на игры, хоть по кабакам. Дам тебе дня три отдыху. А сейчас иди собирайся. Послезавтра на рассвете корабль отправляется. Чтобы успеть на него, сегодня вечером выйдешь. Понял меня? — рявкнул Филет так, что рабы обеспокоенно оглянулись и заработали ногами быстрее.

Он навис надо мной, нахмурив опаленные брови. От него пахло гарью и кислым потом.

Первый раз я видел его недовольным. Обычно толстяк был доброжелателен ко мне. «Друг моего друга — мой друг», — любил он повторять, приглашая вечером поужинать за свой стол. Не знаю, может быть, ему было лестно, что на него, бывшего раба, не покладая рук, трудится свободнорожденный гражданин. А может, действительно он испытывал ко мне нечто вроде симпатии. Детей, впрочем, как и жены, у него не было. Иной раз я подумывал, уж не хочет ли и он сделать меня своим наследником. Потом уже понял, что вовсе не об этом он думал. А тогда я удивился. Мы с ним легко находили общий язык, и никаких причин быть недовольным мной у него не было. А тут чуть не с кулаками на меня… Так он разговаривал с рабами, когда у него было хорошее настроение.

— Если хоть на день опоздаешь, пеняй на себя! — прикрикнул он и, не дожидаясь, пока я найду, что ответить, вышел во двор.

А я так и остался стоять в полной растерянности. Конечно, я мог бы тут же собраться и уйти от него. Мы не были связаны никакими обязательствами, так что никто не мог мне помешать просто найти другого хозяина. Уж кто-кто, а работники нужны везде и всегда. Тем более такие, которые не требуют хорошей платы… Но в комнате Филета хранились все мои деньги. И думать было нечего о том, чтобы потребовать их вернуть сейчас. Он бы просто рассмеялся мне в лицо. А без денег куда денешься? Если тебе тринадцать лет и ничего, кроме туники, плаща и башмаков, у тебя нет… Не очень-то побегаешь.

Делать было нечего, пришлось собираться в дорогу. Планы рушились, но я тогда рассудил, что нет смысла особенно горевать из-за этого. В конце концов, дело мое было правым, а значит, рано или поздно, так или иначе, но боги должны были помочь мне в моих поисках. В крайнем случае, придется обойти все гладиаторские школы и попробовать поговорить с тамошними рабами из прислуги или самими бойцами.

Одно из достоинств молодости — умение быстро утешаться. Когда ты молод, для тебя не существует неразрешимых трудностей. Препятствий перед мальчишкой всегда встает больше, чем перед взрослым. Но все они кажутся если не пустяковыми, то не заслуживающими особых переживаний.

Так что в дорогу я отправился с легким сердцем. Знай я, что меня ждет в самом ближайшем будущем, я не был бы так беспечен. Но я, конечно же, не знал и не мог этого знать. Я просто радовался тому, что мне предстоит пусть небольшое, но все же путешествие. Хоть несколько дней побыть вдалеке от сукновальни с ее вечным запахом мочи и серы — разве это плохо? Прокатиться по морю, посмотреть на другие города, поспать и поесть вволю… Да еще все это на деньги хозяина. А после возвращения — еще несколько дней отдыха, за которые я наверняка смогу что-нибудь узнать об убийцах отца. Нет, горевать определенно не стоило.

В суете сборов я почему-то даже не подумал о том, что любую шерсть можно купить и в Капуе на рынке. Вовсе необязательно колесить за ней в такую даль. Да и никогда на моей памяти хозяин не ездил даже в Капую. Всегда торговцы шерстью приходили к нему сами…

И еще на одну мелочь я не обратил внимания. Редко когда путники пускаются в путь вечером. Утро — вот время, когда принято начинать дорогу. Конечно, постоялые дворы и гостиницы принимают постоятельцев и по ночам. Да только к гостинщикам и днем-то обращаться не каждый станет. А уж ночью… Впрочем, даже задумайся я об этом, ничего бы не изменилось. Хозяин подгонял меня так, что я еле-еле собраться да поесть в дорогу успел. Едва ли не пинками выставлял на улицу.

И вот когда солнце почти коснулось верхушек деревьев на западе, без всяких дурных предчувствий и сомнений я вышел за ворота.

Глава 3

Меня схватили, когда я не прошел и пяти миль. К тому времени солнце скрылось, но луна хорошо освещала дорогу, поэтому я шел быстро, не зажигая взятую на всякий случай из дома лампу.

Услышав сзади стук копыт и скрип повозки, я отошел на обочину, чтобы мул не налетел на меня. Когда повозка поравнялась со мной, я остановился, пропуская ее. Тут-то все и произошло.

Сколько ни слышал я потом рассказов о приключениях в дороге, так все рассказчики такими героями оказывались… Лихие, находчивые, прямо заслушаешься. Разбойников чуть ли не десятками к праотцам отправляли.

На деле-то все иначе. Я даже не понял, что к чему. Едва повозка оказалась рядом, из нее выскочили двое молодцов, накинули мне мешок на голову и мигом скрутили. Я и пикнуть не успел. Меня, как куль с пшеницей, закинули в повозку, возница хлестнул мулов, и мы затряслись дальше по дороге, будто ничего не случилось. Все это молча, без единого звука. И очень ловко.

Я, конечно, попробовал покричать да полягаться, когда оправился от удивления. Но меня быстро успокоили — стукнули по голове чем-то твердым, и все. Желание сопротивляться я потерял надолго… Вместе с сознанием.

Когда я пришел в себя, повозка все еще тряслась по дорожным плитам. Сколько времени прошло, я не знал. На голове по-прежнему был надет мешок, так что понять, день сейчас или ночь, было невозможно. Скорее всего, ночь или раннее утро. Я слышал только стук копыт и скрип колес нашей повозки. Значит, на дороге мы одни.

Рядом кто-то заворочался. Потом послышалась отборная брань, и вслед за ней — тяжелый удар, после которого все стихло. Похоже, не один я попал в переплет.

Много раз до этого я слышал жуткие рассказы, как одиноких путников хватают прямо на дороге и бросают в эргастулы.[11] Причем говорили, что охотники за рабами не разбирают, кто перед ними — чужестранец-пилигрим или римский гражданин. Бывало, исчезали и целые семьи переселенцев. Всякие ужасы рассказывали… И то, что новоявленных рабов отправляют исключительно в каменоломни и гладиаторские школы, чтобы они не могли никому проговориться о похитителях. И то, что их сразу увозят из Италии как можно дальше или продают на галеры. Да много чего говорили. Сходились все рассказчики в одном — лучше не попадать в лапы охотникам за рабами.

И вот теперь, похоже, я сам стал жертвой одной из шаек разбойников-работорговцев. Я снова попытался освободиться от веревок, опутавших меня, но получил чувствительный удар в бок.

Голова разламывалась от боли, видно, меня хорошо ударили. От мешка воняло так, будто в нем раньше таскали дохлых кошек. Связанные за спиной руки начали неметь. В общем, положение у меня было довольно жалким. А если прибавить к этому будущее, которое меня ожидало, если не удастся бежать, так и вовсе плохи были мои дела.

Уже потом из случайных обрывков разговоров я узнал, что хозяин сукновальни по имени Филет имеет к моему похищению самое непосредственное отношение. Денег много не бывает. А так он заполучил все мои денарии, которые я выручил от продажи дома, и еще получил плату от работорговцев. Причем я не был первым, кого он отправил за шерстью в Парму. Сколько было таких простаков, я, разумеется, узнать не мог. Но то, что не один и не два, — точно. Это был неплохой приработок к основным доходам от сукновальни.

Но обо всем этом я узнал гораздо позже. А в тот момент, лежа на дне повозки, с вонючим мешком на голове, связанный по рукам и ногам, я пытался убедить себя, что это всего лишь ошибка. Досадная случайность. Которая должна разрешиться в ближайшем будущем. Правда, с каждой милей верить в эту чушь мне становилось все сложнее. Не помню, что я испытывал в те минуты. Страх, ярость, отчаяние, надежду… Наверное, все вместе. Хотя страха, пожалуй, было больше всего. Нет, боялся я не за себя. Больше всего я боялся, что отец останется неотомщенным.

Попади я в рабство, что я смогу сделать? И на свободе-то дело оказалось непростым. А уж махая киркой в какой-нибудь карфагенской шахте… Да что там говорить.

Да, скорее всего, думал я именно об этом. Во всяком случае, мне так кажется теперь. Вернее, мне хочется так думать теперь.

Я бы очень хотел сказать, что сразу начал строить планы побега и ни на секунду не потерял присутствия духа. Но это было бы ложью. А лгать сейчас, когда до лодки старика Харона осталось совсем немного, я не могу. Так что скажу честно: тогда, в повозке работорговцев, я не был героем. Я был обыкновенным мальчишкой, попавшим в гнусную историю.

Везли нас долго. Дня два или три… Изредка выводили из повозки по нужде, но ни есть, ни пить не давали, мешков с головы тоже не снимали. Только ноги развязали. Но даже если бы мне представилась возможность бежать, у меня попросту не хватило бы сил на это. К концу пути я настолько ослаб, что, когда нас наконец вытащили из повозки и куда-то повели, меня пришлось почти нести, я еле передвигал ноги и все норовил потерять сознание.

Всю дорогу не было слышно никаких разговоров. Только ругань моего собрата по несчастью. Уж он бранился за пятерых, откуда только силы брались.

С ним-то я и оказался в каменном мешке эргастула. Нас спихнули в яму, предварительно развязав руки, и закрыли сверху чем-то тяжелым. Когда шаги похитителей стихли, я отважился снять мешок. На мое счастье, был вечер, солнце почти скрылось. И все равно, после долгих часов в полной темноте, глаза резануло так, что пришлось снова зажмуриться.

— Эге, — раздалось рядом, — ну, здравствуй, сосед! Что, глазам больно? Потихоньку открывай. Не спеши… А то и ослепнуть недолго.

Мало-помалу я смог открыть глаза. Мы сидели в квадратной яме два на два шага. Каменные серые стены, над самыми головами — толстая железная решетка. Самый настоящий каменный мешок. Наконец-то я смог разглядеть своего бранчливого собрата по несчастью. Таких людей мне видеть еще не доводилось. Марк Кривой в свое время казался мне настоящим гигантом. Но по сравнению с этим фракийцем дядя Марк был просто карликом. Мой сосед был не просто велик, он был огромен, даже когда сидел, скорчившись в три погибели. Было удивительно, как он вообще поместился в эту яму.

Грубое иссеченное шрамами лицо, мускулистые руки, покрытые татуировкой, темная борода — все как из рассказов про свирепых варваров, которыми развлекал меня Марк Кривой.

Я даже забыл о превратностях судьбы. Сидел, раскрыв рот, и не мог отвести взгляда от этого исполина.

— Что, приятель, испугался? — прогудел он. — Не бойся. Не обижу… Тебя-то как угораздило сюда попасть? Ты ведь вроде свободный… Или за долги продали?

— Нет, — я помотал головой.

Говорить было трудно. Горло пересохло, а язык распух и стал шершавым, как точильный камень.

— Понятно… Взяли и не спрашивали, так?

Я кивнул.

— Э-эх, не повезло тебе. Ну да ладно, у самого-то тоже, поди, рабы были? Теперь поймешь, каково это.

Он ухмыльнулся, из-за чего и без того отталкивающее лицо стало вовсе безобразным. Я поежился. Еще, чего доброго, свернет мне шею… Умереть в эргастуле от руки раба мне очень не хотелось. На всякий случай я забился в самый дальний угол ямы.

— Эй вы, дети ослов! — вдруг гаркнул он так, что у меня заложило уши. — Дайте воды! И пожрать чего-нибудь! А то римлянин ваш вот-вот концы отдаст.

Фракиец посмотрел на меня и подмигнул:

— Тебя как зовут-то?

— Гай Валерий.

— А я Скилас. Что, Гай, хочешь есть?

— Больше пить.

— Да уж, за три дня ни капли воды… С мулами и то так не обращаются. Впрочем, на этот раз нам еще повезло. Обычно они любят надевать на пойманных колодки или цепи. Так что, можно сказать, ты счастливчик.

Уж кем-кем, а счастливчиком я себя не чувствовал. Но промолчал. Спорить с этим варваром мне не хотелось.

Фракиец опять разразился бранью. Мне показалось, правда, что ругается он не потому, что так уж разъярен, а просто потому, что ему это по душе. Наверное, лучше всего излагать свои мысли он мог с помощью бранных слов.

Однако такой способ общения с тюремщиками вскоре принес свои плоды. Послышался лязг отпираемого замка, потом решетка приподнялась ровно настолько, чтобы можно было просунуть в щель миску с каким-то вонючим варевом, бутыль с водой и кусок ячменного хлеба, каким обычно кормят скот. После этого решетка снова опустилась.

— Ну вот, — сказал фракиец, разделив еду на две части и протягивая мне мою долю, — от голода теперь ты не умрешь. Хотя не знаю, так ли уж это хорошо.

И сам расхохотался своей мрачной шутке.

Я напился, а потом набросился на еду. Три дня без пищи сделали меня не очень разборчивым. Похлебка из гнилых бобов и черный липкий хлеб показались мне чуть ли не самыми изысканными яствами из всех, что я когда-либо пробовал.

Против моего ожидания, утолив голод, я не впал снова в отчаяние, а почти сразу уснул, свернувшись на грязных холодных камнях.

Когда проснулся, сквозь толстые прутья решетки было видно ночное небо.

— А ты силен спать, приятель, — прогудел в темноте фракиец.

— Ты знаешь, где мы? Я имею в виду, что это за местность? Какой город поблизости?

— А ты послушай.

Я напряг слух, но ничего заслуживающего внимания не услышал. Только какой-то очень далекий глухой рокот, будто била в барабаны целая армия барабанщиков.

— Это море шумит, — пояснил варвар. — Мы недалеко от Остии. Скорее всего, через несколько дней отправят на Сицилию. А там как повезет. Если купят — останешься там. Не купят — поедешь дальше, в Карафаген.

— А ты не поедешь? — спросил я.

Меня почему-то разозлило то, что он говорил исключительно о моем будущем, словно сам не сидел в эргастуле.

— Я вряд ли. И на Сицилии, и в Карфагене я уже был. Так что возвращаться туда не хочу.

— Что же ты собираешься делать?

— А вот это не твое дело, римлянин.

— Ты хочешь сбежать?

— Я же сказал — тебя это не касается. И лучше не приставай ко мне со своими вопросами. Если хочешь добраться до Сицилии живым…

Мы замолчали. Я понял, что расспрашивать его действительно опасно. В этом меня убедили не столько его слова, сколько тон, которым они были произнесены. Что там говорить, вид у этого фракийца был такой, что можно было не сомневаться — он не задумываясь убьет любого, кто ему просто не понравился.

Но и молчать, спокойно ожидая своей участи, я не мог. Было ясно — фракиец задумал бежать. И было так же ясно, что последовать за ним — это мой единственный шанс сохранить свободу и жизнь. Но как? Как заставить его помочь мне? Я для него такой же враг, как и те, кто бросил его в каменную яму. Может быть, не совсем такой же, но разница невелика. Думаю, ни от одного свободного римлянина добра он не видел. Наоборот. Тяжелая работа, унижения, суровые наказания — все, что он знал. Так чего удивляться его отношению ко мне…

Само собой, не все плохо относятся к рабам. Те рабы, которых привел мой отец из своих походов, были скорее членами нашей семьи. Мы вместе ели одну и ту же пищу, вместе выполняли одну и ту же работу. А если отец наказывал кого-то из них за невнимательность или нерасторопность, то точно так же он наказывал за те же проступки и меня.

Конечно, рабство есть рабство, как бы к тебе ни относились. Принадлежать кому-то наравне с упряжью и мотыгой — что может быть более унизительным? Однако такова жизнь. Если ты не смог доблестно сражаться и победить или умереть на поле боя, ты станешь рабом более сильного и храброго. Разве это не справедливо?

Но не объяснять же все это фракийцу. Вряд ли он будет слушать… Скорее всего, просто свернет мне шею и спокойно ляжет спать.

Тогда я поступил так, как впоследствии всегда и поступал, как и полагается поступать римлянину: прямо и открыто, без обиняков я рассказал варвару о своем отце и о своем обещании отомстить. Рассказ получился короткий и не слишком гладкий. Говорил я сбивчиво, горячо, поэтому не очень красиво и убедительно.

Закончив, я понял, что цели своей не достиг. Фракиец равнодушно молчал, перебирая своими ручищами мелкие камешки.

— Почему ты молчишь? — спросил я.

— А что я должен сказать? Рабом я стал, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Через несколько лет сбежал. Меня поймали, высекли и продали в гладиаторы. Я сбежал и из гладиаторской школы. Меня снова поимали и едва не распяли. В последнюю минуту хозяин приказал остановить казнь. Я опять оказался на арене… Через год я снова сбежал и примкнул к шайке таких же беглых рабов. Когда нас схватили, я угодил в каменоломни. Но мне удалось сбежать и оттуда. Теперь я здесь и, скорее всего, опять отправлюсь на рудники. Следующий побег наверняка приведет меня к кресту. И все это благодаря вам, римлянам. Как думаешь, я очень огорчен тем, что одного римлянина убил другой? Мне плевать и на тебя, и на твоего отца, и на того, кто его прикончил.

— Если ты поможешь мне бежать, еще один римлянин отправится к праотцам. Возьми меня с собой, и римский всадник умрет. Может быть, не сейчас, но обязательно умрет.

Мне было противно вступать в сговор с этим рабом-варваром, ненавидящим римлян. Но данная мною клятва требовала этого. Из двух зол я выбирал меньшее. Это было слабое, но все же утешение. Да и собственная дальнейшая судьба волновала, честно говоря, ненамного меньше, чем клятва.

— Оставь эти мальчишеские сказки. Когда я был гладиатором в Капуе, мой хозяин развлекался тем, что наводил страх на всю округу. Сколько уж он свободных пахарей пустил под нож… Но мне от этого лучше не стало. Сам Рим должен рухнуть, вот тогда я принесу богам богатую жертву. А жизни нескольких тупоголовых разжиревших от безделья римлян мне ни к чему…

— Постой, — у меня похолодело в груди. — Ты сказал, что был гладиатором в Капуе?

— Ну да. Я был одним из лучших в школе Мания Вара.

Сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди, когда я услышал это имя.

— У него был сын Оппий?

— Ну да. Он-то и веселился, сжигая лачуги всякой бедноты. Ох, мы с ним покуролесили… Вот ему бы я с огромным удовольствием выпустил кишки. Любил, знаешь ли, сразиться с нашим братом. Только нам давал деревянный меч, а сам был вооружен настоящим. Наверное, с десяток наших на тот свет отправил. Чуть отца не разорил. Так тот…

Я без сил привалился к шершавым камням, не слушая больше, что говорит фракиец.

Это насмешка богов: столкнуться в эргастуле лицом к лицу с тем, кто, возможно, нанес отцу смертельный удар, и знать, что теперь твоя жизнь зависит от него.

— А ты не помнишь, — перебил я его, — не был ли ты, когда убили семью одного ветерана? Гней Валерий его звали… У него не было пальцев на руке. С ним была его жена и маленький сын.

— Откуда мне помнить? — хмыкнул фракиец. — Знаешь, сколько было таких семей! Имен-то мы не спрашивали. Кого он и его дружки укажут, того и резали. Хотя чаще они сами этим занимались. Любили мечами помахать. А что? Думаешь, это я твоего папашу?

— Не знаю, — я старался говорить спокойно, хотя внутри все клокотало от ярости. — Не знаю… Может быть… Но даже если и так… Ты был всего лишь рабом и делал то, что приказал тебе хозяин. Можно ли винить меч в том, что он убил человека? Виновата рука, которая его направляет. Я так думаю.

— Ну, ну… А то я подумал, что сейчас бросишься на меня, — он хохотнул.

Честно говоря, будь у меня хоть один шанс, я, наверное, так и сделал бы. Но в тесноте каменной ямы он прикончилбы меня мгновенно. Да и слишком многое теперь зависело от этого гнусного фракийца. И моя свобода, и знание того, где сейчас искать моего врага.

— Нет, сводить с тобой счеты я не буду. Я даже не знаю, был ли ты там… Но теперь… Когда ты знаешь, кто первый умрет от моей руки… Может быть, возьмешь меня с собой, если надумаешь бежать?

— Ты хочешь убить Вара?

— Младшего.

— Понятно… Но это ничего не меняет. Мне не нужна обуза. А ты — именно обуза.

— Я крепок и владею мечом.

— Крепок? Да я смогу плевком перебить тебе хребет!

На этот раз фракиец расхохотался в полный голос. Я терпеливо ждал, когда он закончит веселиться.

— Я не так силен, как ты. Но ловок и быстр. Тебе это может пригодиться, — сказал я, когда гигант наконец отсмеялся. — Кроме того, я гражданин. В случае чего, смогу свидетельствовать, что ты… Что я твой хозяин. Это позволит тебе уйти дальше от этих мест. Может, сможешь добраться до Фракии… Или еще куда-нибудь.

— Справлюсь сам.

Я решил выложить последний аргумент.

— Я знаю, где можно раздобыть много денег.

— Насколько много?

— Достаточно много, чтобы ты смог добраться до земель, где нет наместников Рима.

— Предлагаешь ограбить кого-нибудь?

— Не совсем, хотя думаю, что для тебя грабеж — дело обычное. Эти деньги принадлежат мне. Но их присвоил один человек… Я хорошо знаю его дом, знаю, где он хранит ценности, знаю, как можно пробраться туда незамеченным.

На этот раз фракиец ответил не сразу. Он долго сопел в темноте, прикидывая видимые плюсы и минусы нашего союза. Я не мешал. Чувствовал, что сейчас лучше ослабить нажим. Судя по всему, он был не слишком сообразительный малый. Так что нужно было дать ему время. Начни я уговаривать его, он решил бы, что можно попросить с меня и больше.

Я просто закрыл глаза и попытался уснуть. Но сон не шел. Я сидел и думал о том, что у богов отличное чувство юмора. Они привели меня в лапы к работорговцам и поместили в одну яму с человеком, которого я должен был убить, но не мог этого сделать.

Уже гораздо позже я понял, что это и была та ситуация, о которой предупреждал меня учитель-грек. Я должен был убить, но и должен был вырваться на свободу, чтобы отомстить другим людям. Два «должен», между которыми необходимо было сделать выбор. Надо сказать, что колебался я недолго. Да что там, если честно, то и вовсе не колебался. Одно дело — философствовать о проблеме выбора, сидя на террасе с кувшином охлажденного вина, и совсем другое — делать выбор в вонючей яме, зная, что не сегодня, так завтра тебя продадут в рабство. Во втором случае выбираешь как-то быстрее и легче. Я даже не испытывал мук совести. Об одном нехотелось думать тогда — если в самом начале пути встаешь перед таким выбором, то что же будет дальше, когда ставки возрастут?

На следующий день Скилас ни словом не обмолвился о нашем ночном разговоре. Будто его и не было. По его глазам я видел, что он уже принял решение. Я изнывал от неизвестности — от этого решения зависела моя свобода, а то и жизнь, — но предпочел проявить выдержку и ни о чем не стал спрашивать. Весь день мы провели в полудреме, время от времени перебрасываясь парой слов. После рассвета нам дали поесть — ту же бобовую похлебку и кислый хлеб. Я съел все это, зная, что в скором будущем мне понадобятся силы. Я уже решил для себя, что, как бы там ни повернулось дело с фракийцем, рабом я не буду. Все, что угодно, только не рабство.

Если ты хоть день пробыл рабом, ты уже никогда не станешь полноправным гражданином. Да, отпущенники тоже могут разбогатеть и даже занять кое-какие посты в государстве. Но такой человек, как бы высоко он ни поднялся, все равно будет отпущенником. И про него всегда будут помнить, что когда-то он был рабом. Возможно, для греков, евреев или каких-нибудь азиатов это не так и страшно: для них главное — обеспеченная сытая жизнь. Но для римлянина это — несмываемый позор. Я имею в виду, для настоящего римлянина, по духу, а не только по крови.

Так что я приготовился умереть, но сохранить свободу. Удручало то, что в этом случае отец останется неотомщенным. Но с другой стороны, как знать, что вызовет у него большее недовольство — то, что я не сдержал слово, или то, что я предпочел рабство честной смерти? Зная отца, я был почти уверен: приди я к нему отпущенником, он бы и разговаривать со мной не стал. Пускай даже ни одного из его убийц в живых не осталось.

Вот о чем я думал, сидя в той яме. После полудня к нам бросили еще одного беднягу. Сам не понимаю, зачем он им понадобился. Старик в изорванной тунике, весь покрытый язвами и струпьями. Да еще к тому же, как скоро выяснилось, глухонемой.

Фракиец, отпихнув старика ногой как можно дальше от себя, ухмыльнулся:

— Уж за этого-то они целое состояние получат. Совсем, видать, дела у них плохо идут, раз даже таким никчемным товаром не брезгуют.

Старик что-то помычал, потом долго ворочался, отчего туника почти сползла с его костлявых плеч, обнажив гноящиеся нарывы, и наконец затих.

— Вы что там, совсем сдурели?! — прогремел фракиец, задрав голову к решетке. — А если у него чума или еще что похуже? Хотя одни боги знают, что может быть хуже! Мы же тут вместе с ним сгнием!

— Не шуми, — послышалось сверху. — До завтра посидишь, ничего с тобой не случится… Или ты целовать его надумал?

Раздался грубый хохот.

— Смотри, дурак, хозяин тебе голову оторвет, если такого раба, как я, попортишь! — крикнул фракиец.

— Или заткнись, или я тебя в колодки — и к столбу. Посидишь денек на солнцепеке, глядишь, и притихнешь!

— Вот ведь мерзавцы, — проворчал, фракиец, опасливо поглядывая на свернувшегося калачиком старика — Чтоб ему пусто было.

Я не понял, к кому относятся эти слова. То ли к надсмотрщику, то ли к старику.

— Воды хоть дай! — гаркнул вдруг варвар так, что у меня заложило уши.

Остаток дня прошел в томительном ожидании и редких перепалках фракийца с надсмотрщиками. Когда жара спала, я попытался встать на ноги, чтобы хоть как-то размять затекшие от долгого сидения мышцы. В тесноте я нечаянно наступил на старика, и тот, промычав что-то, постарался забиться еще дальше в угол.

— Да сядь ты, — сказал фракиец. — Гимнастикой заняться у тебя время еще будет. Целый день за плугом походишь или киркой помашешь — враз разомнешься. А то и мечом на арене размахивать придется. С виду ты шустрый, может, какой-нибудь ланиста тебя и купит.

Не скажу, что от этих слов я повеселел. Неужели он все-таки решил не связываться со мной? Что ж, от такого человека всего можно ожидать. Если он так ненавидит римлян… Что ему деньги? Куда больше удовольствия он получит, если увидит, как меня выставят на продажу на невольничьем рынке где-нибудь в Египте. То-то он порадуется.

Пока не стемнело, я сидел, обхватив колени руками, и пытался придумать, как мне избежать рабства. Ничего путного в голову не приходило. Если б я хотя бы знал, куда нас отправят… Да и сколько вообще пленников сидит сейчас в соседних ямах-камерах? А сколько охранников? Есть ли у них псы? Лая вроде бы не слышно, но это ни о чем не говорит. Когда нас увезут отсюда?

Вопросов было хоть отбавляй. И ни одного ответа. Даже предположения… Я никогда не сталкивался с разбойниками-работорговцами и знать не знал, что и как у них принято делать. В одном я был уверен: люди это хваткие, опытные и готовые на все. Так что шутки шутить в случае чего не будут. Если только заподозрят, что я собираюсь бежать, сразу наденут колодки. А то и просто убьют. Убыток невелик…

Когда на небе зажглись первые звезды, мне на плечо опустилась рука фракийца. Кажется, к тому моменту я уже задремал. Это прикосновение напугало меня так, что я чуть не до решетки подпрыгнул.

— Да тише ты! — Он зажал мне рот ладонью. Она была покрыта мозолями настолько, что казалась выструганной из дерева.

Я замер. В камере стало тихо. Было слышно, как сипло дышит старик-калека, как где-то далеко в стороне кричит козодой и позвякивает оружие надсмотрщика, несшего охрану.

— Ты убивал когда-нибудь? — почти неслышно, одними губами, прошептал фракиец.

Я покачал головой.

— Но сможешь, если придется?

Я кивнул.

— Слушай меня. Завтра нас выведут из камер, чтобы отвезти к морю. Наверняка здесь поблизости есть порт. Когда нас везли сюда, мне удалось кое-что увидеть… Эта вилла стоит в стороне от главной дороги. Нам нужно уйти в лес. Это недалеко. Миля, не больше… За лесом дорога поворачивает… Впрочем, это пока неважно. Завтра нам сюда спустят веревку, чтобы мы по очереди выбрались. Первым полезешь ты. Не давай связать себя, скажи, что хочешь помочь вытащить этого паршивого старика… Хотя они и сами тебя заставят, кому охота трогать эту гниль. Веревку тяни изо всех сил. Так, будто от этого твоя жизнь зависит. Да оно так и будет. Дергай, что есть мочи, понял? Перед тем как дергать, отвлеки охранника. Чтобы хоть на секунду в другую сторону глянул… Это уж сам придумай…

— Подожди, — так же тихо ответил я. — Ты ведь должен быть готов. Ну, когда я за веревку потяну. Давай я скажу, что в небе два орла дерутся… Как только ты про орлов услышишь — сразу прыгай. Вроде сигнала это будет.

— Соображаешь. Ну ладно, давай говори про орлов. Но только уж тяни как следует.

— А что потом?

— А потом уж как выйдет. Держись рядом со мной и прикрывай мне спину. Да не отставай, коли жизнь дорога.

— Ты сумеешь прорваться?

— На все воля богов. Но я был одним из первых среди гладиаторов Вара. Да и во всей Капуе не многонайдется тех, кто на равных скрестит со мной мечи. Эти собаки, — он показал головой наверх, туда, откуда слышались тяжелые шаги надсмотрщика, — еще не знают, что за рыба угодила в их сеть.

— Как же они смогли схватить тебя?

— Да пьян я был в стельку. Напился на постоялом дворе и уснул. А хозяин, шельма, с ними заодно. Так что проснулся я уже у них в повозке. Эх, хорошо бы к нему наведаться… Ну да ладно, об этом потом потолкуем. Ты все запомнил?

— Да.

— Ну, смотри, приятель. Если завтра струсишь или еще что… Тебе первому голову сверну.

— Не струшу, — твердо ответил я. — Слушай внимательно, и как только я скажу про орлов — прыгай, я тебя вытащу. И за спину не беспокойся. Никто к тебе сзади не подойдет, пока я жив…

Да, так вот высокопарно я и сказал. Прямо как ритор какой. Больше мы ни о чем не говорили. Каждый остался наедине со своими мыслями. О чем думал фракиец, я не знаю. Сам же я раз за разом прокручивал в голове то, что мне предстояло сделать. И чем дольше я об этом размышлял, тем хуже мне казался план фракийца. Однако ничего лучше придумать я не смог. Оставалось надеяться на силу Скиласа и благоволение богов.

Глава 4

Едва небо над нашими головами посерело, временная тюрьма ожила. Я услышал голоса надсмотрщиков, бряцание оружия, звон цепей и скрип поднимаемых решеток. Сердце забилось часто-часто и гулко, как боевой барабан перед атакой. Я посмотрел на фракийца. Тот сидел прикрыв глаза и, казалось, дремал. Все мышцы его громадного тела были расслаблены, лицо спокойно. Я даже подумал, не надо ли его разбудить. Но в этот момент он приоткрыл один глаз и едва слышно произнес:

— Тяни что есть силы.

Я кивнул, облизал вмиг пересохшие губы и принялся молиться. Я просил у своих предков, чтобы они дали мне сил и храбрости сделать то, что я должен был сделать через несколько минут. Я молился так горячо, что не заметил, как решетка над нашей головой откинулась и в яму опустился конец толстой веревки. Грубый окрик заставил меня вернуться в этот мир:

— Эй, хватит спать, пошевеливайтесь! А не то пойдете на корм моим псам…

Я встал, ухватился за конец веревки и бросил взгляд на фракийца. Тот едва заметно кивнул.

И я, подтягиваясь на руках и упираясь ногами в каменную стену ямы, начал карабкаться наверх, туда, где меня ожидала либо смерть, либо свобода. Первое мне казалось более вероятным…

Дальше все было как во сне. Позже я не раз впадал в это состояние. Кажется, что ты спишь и видишь как бы со стороны то, что происходит с твоим двойником. Так было, когда я первый раз шел в атаку на копья бревков. Так было, когда вражеский дротик пробил мой доспех и вонзился на два пальца в грудь, а я лежал на земле, опрокинутый ударом, и не мог понять, что же на самом деле произошло: вроде бы только что бежал вперед, и вдруг вижу голубое небо и ноги моих товарищей, а совсем рядом с лицом — примятая трава… Так было, когда меня взяли в плен — единственного выжившего из центурии, окровавленного и ничего не понимающего, орущего сорванным голосом: «Сбить щиты! Сбить щиты!» Да всего и не упомнишь. Часто такое бывало — ты спишь наяву, а просыпаешься, когда все уже кончено. Тому, кто ни разу подобного не испытал, не понять этого ощущения. Оно и пугает, и притягивает… Во всяком случае, завораживает.

Оказавшись наверху, я огляделся, пытаясь хоть на мгновение оттянуть развязку. Если вы спросите меня, что же я увидел, вряд ли я отвечу вам. Это были просто какие-то движущиеся тусклые пятна на сером фоне. Что-то смутное, блеклое, издающее разные звуки… Как сквозь толщу воды до меня доносились голоса, стук молотков по железу, чей-то плач, лай псов.

— Что смотришь? Давай туда, — кто-то толкнул меня в спину.

С огромным трудом я заставил себя сбросить оцепенение. Уж не знаю, сколько на это сил ушло, но я смог посмотреть на говорящего. Это был низенький, но очень плотный мужчина в темно-синей тунике и плаще. На боку у него висел короткий широкий меч. Короче, чем меч легионеров, но шире. Я представил, как его лезвие с хрустом вонзится мне в спину, если я допущу малейшую оплошность. Эта мысль окончательно привела меня вчувство.

— Там старик… — прохрипел я. — Весь гниет. Я хотел помочь его вытащить…

— Ах, да, — поморщился надсмотрщик. Его грязное, изуродованное шрамами лицо стало похоже на сушеный финик. — Ну, давай, тащи его.

Прежде чем бросить веревку обратно в яму, я еще раз осмотрелся. Теперь я смог разглядеть приземистое здание из светло-коричневого камня, стоящее чуть поодаль, аллею кипарисов, несколько повозок, поставленных одна за другой, с десяток вооруженных людей самого омерзительного вида и раза в два больше пленников, которых тычками тупых концов копий подгоняли к повозкам. Некоторые пленники были в цепях, у кого-то просто связаны руки. На троих я увидел колодки. Два крупных, больше похожих на волков, пса грозно рычали, не спуская глаз с нескольких женщин, сидевших на земле чуть в стороне от повозок.

Один разбойник дышал мне в затылок, еще один, чуть повыше и поуже в плечах, в двух шагах от нас. Под серым плащом я разглядел кожаный нагрудник с нашитыми кое-как бронзовыми бляшками. Смотрел он в другую сторону, но я был уверен, что ему не понадобится и пары секунд, чтобы оказаться рядом. От остальных меня отделяло шагов десять. Немного, очень немного… Почти что ничего. Правда, ни дротиков, ни тем более луков при них не было, все были вооружены либо такими же, как у толстяка, мечами, больше похожими на кинжалы, либо длинными копьями, метать которые несподручно.

Прибавить к этому собак. Прибавить к этому одного человека верхом на коне. Прибавить к этому почти чистое поле со всех сторон, с небольшими островками рощиц. И что мы получим? Такие задачи грек не учил меня решать. Это не «Сколько получится, если от квинкункса отнять унцию?». Это куда сложнее…

— Ну! Уснул, что ли? — охранник пихнул меня так, что я чуть не свалился обратно в яму.

Медлить больше нельзя — эта мысль обожгла меня, как удар бича.

«Вот и все!» — пронеслось в голове.

Я бросил веревку в яму и, когда почувствовал, что за другой конец ухватился фракиец, завопил: «Глядите, орлы дерутся!», изо всех сил дергая веревку на себя.

Дальше все произошло настолько стремительно, что я даже толком не успел понять, что к чему. Словно кто-то выпустил смерч, выдернув пробку из кувшина, в котором тот долгие годы копил силу и ярость.

Ни до, ни после этого мне не приходилось видеть, чтобы человек двигался так стремительно и с такой всесокрушающей мощью.

Как камень из баллисты, фракиец вылетел из ямы и сбил с ног толстого охранника, сорвав у него с перевязи меч. Высокий охранник метнулся было к нам, но ножны, пущенные стальной рукой Скиласа, угодили ему прямо в лицо, заставив замешкаться. Этого оказалось достаточно, чтобы меч варвара наполовину вошел в его грудь, точно между бронзовыми бляшками.

К нам уже бежали со всех сторон. Фракиец выхватил второй меч из руки сраженного надсмотрщика, а я подобрал отброшенное им копье. И вовремя. Псы, потеряв всякий интерес к женщинам, неслись прямо на нас, роняя слюну.

Первому острие копья вошло прямо в розовую пасть. Наконечник тут же обломился. В руках у меня осталось древко, которым я с размаху ударил второго пса по морде, когда тот уже распластался в прыжке. Тяжелая туша сбила меня с ног, и я покатился по земле в обнимку с ошарашенным зверем. Я ощущал, как под густой шерстью перекатываются, подрагивая от напряжения, железные мускулы, и понимал, что еще немного — и все будет кончено. Длинные желтые клыки вонзятся мне в горло, и я захлебнусь собственной кровью.

Я навалился всем весом на бьющегося, рычащего, истекающего слюной пса. И будто сам превратился в зверя. В ход пошли зубы и ногти. Я грыз, лягался, раздирал пальцами окровавленную морду, стараясь добраться до глаз, душил… Я не чувствовал ни боли, ни страха. Только пьянящую животную ярость, всепоглощающее желание рвать и терзать это мускулистое, покрытое шерстью существо, которое стало для меня в эту минуту самой смертью.

Мне повезло, что это был не настоящий боевой пес, о которых в свое время рассказывал Марк Кривой. Те были настоящими убийцами. Они бесстрашно бросались в самую гущу сражения и были грозной силой даже для защищенного легкими доспехами воина. У разбойников же были хоть и крупные собаки, но обученные не убивать людей, а, скорее, выслеживать и охранять. Это спасло мне жизнь. Палец наконец провалился куда-то в глубь черепа собаки, по руке потекло что-то густое и скользкое, а пес вдруг, жалобно заскулив, вырвался из моих рук и понесся прочь, тряся кудлатой головой.

Вся наша схватка длилась несколько мгновений, потому что, когда я вскочил на ноги, разбойники даже не успели еще добежать до фракийца. Тот стоял, широко расставив ноги, держа один меч на уровне живота, второй повыше, словно прикрывая шею и лицо. Я глянул по сторонам в поисках хоть какого-нибудь оружия. На поясе высокого охранника, который лежал раскинув руки, будто ждал подарка с небес, висел кинжал. Такие кинжалы носили солдаты легионов, расквартированных в Германии. Я бросился к мертвому надсмотрщику, и в этот миг за моей спиной раздался звон железа.

Как часто бывает в таких случаях, кинжал намертво прирос к ножнам. Я слышал вопли и отборную ругань, хрипы и удары. Я понимал, что фракиец сейчас один дерется против десятерых… И ничего не мог поделать с этим проклятым кинжалом. Чуть не плакал от ярости и отчаяния. И только когда за спиной послышались тяжелые шаги бегущего ко мне человека, кинжал наконец скользнул из ножен в мокрую от пота, крови и остатков вытекшего собачьего глаза ладонь.

Я успел повернуться как раз вовремя. Один из охранников, наверное, самый трусливый, несся ко мне, оставив своих товарищей умирать под ударами мечей фракийца.

Скажу честно — и тот, кто хоть раз стоял в первой линии, глядя на приближающуюся лавину противника, мне поверит, — я не испугался. Страшно бывает перед битвой. Иногда — после нее, когда вдруг вспомнишь, какой опасности подвергался совсем недавно. Но как только взревут трубы, давая сигнал к атаке, страх исчезает. Если бы человек мог бояться во время сражения, войны давно прекратились бы. Я сейчас не говорю о законченных трусах. Страх уходит вместе с человеческим началом, оставляя в тебе лишь дикого зверя. Иной раз это спасает жизнь. Иной раз — ведет к гибели. Но и то, и другое для тебя не имеет значения. Умрешь ты или будешь жить — зверю, живущему в этот миг в тебе, безразлично.

Тогда, в той стычке с разбойниками, мой зверь спас меня. Вместо того чтобы вскочить, я, сам не осознавая, что делаю, не вставая с колен, кинулся охраннику в ноги, будто нырял в воду. Тяжелый дорожный башмак врезался мне в бок, но сам надсмотрщик, перелетев через меня, рухнул на своего мертвого товарища. Не дожидаясь, пока он поднимется, я одним прыжком очутился сверху и с размаху воткнул кинжал в незащищенную шею, под самый затылок. Мужчина дернулся так, что я слетел с него, как с норовистого коня.

На словах вроде как получается, что мы чуть ли не целый день бились. На самом деле и минуты не прошло. Просто я пытаюсь рассказать со всеми подробностями. Вернее, с теми подробностями, которые мне запомнились. Странные вещи запоминаются почему-то… Шея, например, у разбойника, была темная, будто ее охрой покрасили, и вся в черных курчавых волосах. А пахло от него гарью так, словно всю ночь у костра просидел. Да не просто просидел, а коптился… Ни звука не издал, когда кинжал в шею вошел. Только дернулся, и все. И крови почти не было…

К тому моменту, когда я расправился с одним надсмотрщиком, фракиец убил или ранил троих. Мечом он и правда владел здорово. Не то чтобы он как-то там хитрил, уклонялся или, как некоторые говорят, «танцевал» с мечами. Нет, он просто шел по направлению к спасительному лесу, от которого его отделяли несколько человек. И с каждым его шагом одним противником становилось меньше. Как дровосек за собой оставляет поваленные деревья, так и фракиец оставлял за собой изувеченные тела. Шаг, удар — труп. Шаг, удар — калека. Ни одного лишнего движения, ни одного неверного жеста. Один меч парирует удар, второй тут же вонзается в незащищенную плоть.

Однако, стремясь прорваться через заслон или понадеявшись на меня, варвар оставил незащищенной спину. Самые сообразительные из разбойников начали заходить ему в тыл, стараясь не угодить под меч. И я увидел, что еще немного, и оставшиеся в живых надсмотрщики его окружат. А потом в ход пойдут копья…

Не теряя ни секунды, я вырвал из руки убитого мною разбойника меч и ринулся к месту схватки. Я не думал о том, что любой из противников сильнее меня и опытнее в обращении с оружием. Я не думал о том, что реальная схватка не на жизнь, а на смерть вовсе не похожа на упражнения с деревянным мечом. Да вообще ни одной мысли в голове не было. Просто схватил меч и бросился туда, где сражался человек, которому я пообещал прикрывать спину.

Однажды Марк рассказывал мне про человека, который был вынужден из-за долгов стать гладиатором. Это был простой крестьянин, почтенный отец семейства, а не какой-нибудь сорвиголова. В первом же бою потехи ради против него выставили молодого, подающего надежды бойца. Не слишком опытного, но способного и рвущегося в бой. Крестьянин впервые взял тогда в руки меч и к тому же был лет на десять старше противника. Зрители ожидали увидеть комедию. Но отчаявшийся крестьянин лишил их этого удовольствия. Стремясь подороже продать свою жизнь, он обрушил на противника целый град беспорядочных, но сильных ударов. Он так яростно размахивал мечом, наседая на своего врага, что тот попросту не успевал парировать и был вынужден шаг за шагом отступать к краю арены. Марк рассказывал, что за несколько минут ставки на крестьянина поднялись в десять раз. Бой крестьянин тогда проиграл. Но, как сказал Марк, он показал, что мужество отчаяния и ярость порой могут одолеть мастерство и опыт.

Теперь я смог убедиться в этом на собственной шкуре. Разбойника, стоявшего спиной ко мне, я рубанул по затылку, отчего его голова раскололась надвое легко, как перезревшая тыква. А потом метнулся в образовавшуюся брешь, крича фракийцу, что я у него за спиной…

Я что-то вопил, размахивая мечом, как простой палкой; рычал, отбивая чужие удары; визжал, яростно наскакивая на противников. Словом, вел себя как сумасшедший. Наверное, это и спасло мне жизнь. Насколько помню, больше никого убить или хотя бы ранить мне не удалось. Но и сам я остался цел.

Мы все-таки прорвались тогда. Фракиец и я. Положив шестерых бандитов. И, думаю, не подоспей тогда им подмога из того самого серого дома, мы добили бы и оставшихся четверых охранников. Но из дома высыпало еще чуть ли не полтора десятка человек, и нам не оставалось ничего другого, как припустить во весь дух к лесу. На наше счастье, конь у преследователей был только один. Да и тому фракиец перерубил переднюю ногу в самом начале боя, когда схватился с всадником.

Сколько мы тогда бежали, я не знаю. Мне-то показалось, что не меньше вечности. Когда фракиец остановился и вскинул руку, я был уже без сил. Так и рухнул в траву, будто подкосили. Варвар опустился рядом, переводя дыхание.

— Ты как, цел? — спросил он.

Мне, честно говоря, было уже все равно, цел я или нет. Но я все же нашел в себе силы сесть и прислониться к дереву. Не хотелось, чтобы фракиец видел, насколько я выдохся.

Я осмотрел себя и удивился: оказывается, досталось мне куда больше, чем я думал. Руки были изодраны собачьими клыками, на левом бедре набухал огромный синяк, с бока была содрана кожа. Лицу, похоже, тоже досталось — глаз заплыл, невыносимо ныло ухо, которое, кажется, было немного надорвано, губы разбиты. Я представил себе, как выгляжу со стороны, и расхохотался. В этом смехе было больше облегчения, чем веселья.

— Идти сможешь? — спросил фракиец. Сам он отделался несколькими царапинами и выглядел довольно свежим, будто совершил легкую прогулку по берегу моря.

Я кивнул.

— Хорошо. Но все же отдохнем немного. Не думаю, что они полезут за нами в лес… Скольких ты положил?

— Кажется, двоих.

— Кажется?

— Точно двоих, — меня против всякого желания передернуло.

— Неплохо для римлянина.

— Ты так говоришь, как будто вы нас завоевали, а не наоборот, — я уже чувствовал себя настоящим героем.

— Вот сейчас вспорю тебе брюхо, и посмотрим, кто кого завоевал, — лениво протянул фракиец, поигрывая мечом.

На это я промолчал. Каким бы героем я себе ни казался, тягаться с ним на мечах желания не было. Во всяком случае, пока.

— Эй, а собаки?

— Я их тоже убил. Во всяком случае, тех двух, что были там. Не знаю, может, у них еще есть…

— И псов тоже прикончил? Не ожидал… Признаться, я ведь тебя бросить хотел. Ну, думал, вытащишь меня из ямы, а дальше уж сам выпутывайся.

Не скажу, что я удивился. Чего еще можно ожидать от беглого раба? Уж не благородства — это точно. Но и тут я ничего не стал говорить. Как бы то ни было, мы выбрались. А все остальное не имело значения. Я решил только для себя, что впредь буду держать ухо востро.

— Что теперь будем делать?

— Заберем твои денежки и разойдемся. Не нянчиться же мне с тобой. Далеко нам, кстати, идти-то? Ну, до места, где деньги? Где дом?

— В Капуе.

Фракиец присвистнул:

— Ничего себе! Хорошо, что не в Остии. Знал бы, что через пол-Кампани придется топать, десять раз подумал бы…

— О чем? Ты ведь все равно хотел меня бросить.

— Да ладно, не обижайся. Сам понимаешь, своя шкура дороже.

Я пожал плечами. Час назад я прикрывал ему спину. И о своей шкуре не думал. А думал только о том, что он рассчитывал на меня.

— Хотя ты молодец! Говоришь, ни разу не дрался до этого?

— Нет.

— Хороший боец из тебя получился бы.

— Еще получится.

— Ну, это если хотя бы до Капуи дойдем. Дня четыре ведь топать.

Дорога заняла почти пять дней. Идти приходилось по ночам, держась подальше от людных мест. У фракийца на лбу было написано, что он беглый раб. Да и я, разукрашенный в схватке с разбойниками, выглядел подозрительно. Так что мы предпочли не рисковать.

Нет смысла описывать наш путь. Дорога она везде дорога… Скажу только, что чем ближе был дом Филета, тем больше у меня появлялось сомнений насчет того, как поступить с ним. Первым желанием было убить его и сжечь сукновальню. И если бы я так сделал, вряд ли кто-нибудь упрекнул бы меня в несправедливости. Но какой бы сильной ни была моя ненависть к этому мерзавцу, я знал, что, скорее всего, не смогу хладнокровно убить беззащитного человека. Одно дело — убивать в бою, и совсем другое — перерезать горло спящему, будь он трижды негодяй. Не то чтобы я был уж такой хороший… Просто уверенности не было, что рука не дрогнет. А без этой уверенности даже и меч брать в руки не стоит, все равно ничего толкового не получится.

Вот фракиец — тот был из другого теста. Тому человека к праотцам отправить — что мне оливку съесть. Ни чести, ни совести, ни страха. Пока мы шли, он немного о своей жизни рассказал. Странно, но он ни на что не жаловался. Разве что рудники ему пришлись не по вкусу. А свой труд в поле и на арене он чуть ли не с удовольствием вспоминал. Особенно арену.

— Почему же сбегал отовсюду? — спросил я как-то, когда мы разговорились.

— Да не знаю, — ответил он, подкидывая ветку в костер. — Приди я сам к ланисте и скажи: так, мол, и так, хочу сражаться — это одно. Вроде свободный человек, делаешь не то, что велено, а то, что хочешь. А когда продают тебя, будто мешок фиг, да принуждают к чему-то — такое не по мне. Вот сейчас деньжат раздобудем, отправлюсь в Рим. Погуляю там в свое удовольствие, а потом, когда деньги закончатся, запродамся опять в гладиаторы. Вот это будет по-честному.

Я знал, что даже если у нас получится забрать мои деньги у Филета, я вряд ли получу хоть сестерций. Фракиец не был похож на человека, который будет думать о справедливости и честном дележе. Но это меня не сильно огорчало. У меня уже был готов план, я знал, что буду делать дальше. И решение я принял, как это ни странно, благодаря фракийцу. Даже не то чтобы принял… Иных вариантов попросту не было.

Как я выяснил у Скиласа, его прежний хозяин Оппий Вар не так давно отправился военным трибуном[12] в один из легионов, расквартированных на Дунае.

Мне было достаточно услышать это, чтобы понять: теперь мой путь лежит туда. Тем более что трудностей с дорогой не предвиделось. Дело в том, что несколько месяцев назад в тех краях вспыхнуло восстание.

Паннонцы и далматы открыто выступили против римских наместников, и теперь от Сирмия до Аполлонии шли жестокие бои. Громились римские крепости и поселения, истреблялись римские колонисты и купцы. Те, кому посчастливилось уцелеть и бежать в Италию, рассказывали жуткие вещи о жестокости и отчаянной храбрости восставших. Поговаривали, что они собрали чуть ли не двести тысяч мечей. Впрочем, глядя на то, как когорта за когортой уходят к берегам Дуная, в эту цифру было легко поверить. Дело дошло до того, что со дня на день ждали вторжения восставших в Италию. Это была самая настоящая война, хотя все предпочитали слово «восстание».

В армию призвали ветеранов, во вспомогательные части набирали даже отпущенников, повсюду солдаты хватали всех мужчин, способных держать оружие, и горе тому, кто пытался сбежать от вербовщиков. А уж добровольцев называли чуть ли не спасителями отечества.

Это был мой шанс. Хотя обычно в армию брали с семнадцати лет, я слышал про случаи, когда рекрутам не было и пятнадцати. Правда, мне едва исполнилось тринадцать, но выглядел я старше, так что попытаться было можно. Я решил, что сперва расплачусь с фракийцем, а потом пойду на ближайший вербовочный пункт и попытаюсь вступить в армию. А там уж как получится. Если повезет и меня возьмут — пять против одного, что через какие-то полгода я смогу встретиться лицом к лицу с убийцей моих родителей. Если не повезет… Что ж, тогда придется добираться до действующей армии самостоятельно. В лагерях легионов всегда нужны люди, готовые выполнять черную работу.

Я мало думал о том, что армия — это армия и война — это война. Для меня и то и другое было лишь средством достижения цели. Мне и в голову не приходило, что, надев военный пояс и оказавшись в кровавой мясорубке, моя жизнь перестанет принадлежать мне. И цель не станет ближе ни на волос, а скорее наоборот. Даже стань я рабом, мне было бы куда проще выполнить обещание, данное Марку.

Что и говорить, тогда я очень мало знал о том, что такое война. Но совсем скоро мне предстояло испить ее чашу до дна.

С фракийцем мы расстались почти приятелями. Я оставил его рядом с домом Филета, рассказав в подробностях все, что знал о самом доме и укладе бывшего хозяина. Я знал, что поступаю нехорошо. По сути, подписываю приговор толстому сукновалу. Но, в конце концов, не я хотел нажиться на его свободе. Он сам заварил эту кашу. А мне нужно было отдать обещанные деньги. Как ни крути, другого выхода, кроме как передать Филета в руки фракийца, у меня не было. Начни я хитрить и изворачиваться, фракиец свернул бы мне шею… А потом все равно навестил бы сукновала. Так что я выбрал из двух зол меньшее. Меньшее, само собой, для меня.

Сам я решил не брать из этих денег ни монеты, хоть они и принадлежали мне. Стояло позднее лето, и урожай в этом году был хороший, так что голодная смерть мне не грозила. Полей и виноградников на пути хватает. Да и потерпеть нужно было всего-то несколько дней. А потом император и сенат снабдят меня всем необходимым.

Так что я не стал ждать, пока фракиец сделает свое дело. Мы пожали друг другу руки и разошлись. Он лишь сказал мне на прощание:

— Слушай, римлянин, если доберешься до Вара, передай ему привет и от меня. Ну и это… Если вдруг понадобится надежный меч, разыщи меня. Только не забудь приготовить немного денег…

Ни он, ни я тогда не знали, что нам еще предстоит встретиться.

Фракиец растворился в темноте, а я вышел на дорогу, ведущую в Капую, с твердым намерением в ближайшее же время стать легионером.

Глава 5

Все получилось даже проще, чем я ожидал. Та война, которую сейчас вел Рим, не приносила солдатам ни громкой славы, ни богатой добычи. Что взять с бедняков, обобранных до нитки? Поэтому и желающих встать под орлы легионов было не так много. В основном, вербовщикам приходилось вести самую настоящую охоту за рекрутами.

Стоило мне только прийти на вербовочный пункт и сказать седому одноглазому центуриону, что я хочу вступить в армию, дело было сделано. Рост у меня был подходящий, бегал я хорошо, здоровья было не занимать, читать и писать умел, так что меня без проволочек зачислили в когорту таких же новобранцев. Я и сам удивился, как гладко все прошло. Правда, офицер, наблюдающий за вербовкой, все же спросил:

— А лет-то тебе сколько?

— Пятнадцать, — стараясь говорить басом, ответил я.

Трибун посмотрел на меня подозрительно, но больше ничего не сказал и отошел. Думаю, он прекрасно понял, что я солгал. Но когда стране нужны солдаты, можно и закрыть глаза на некоторые формальности.

— Родители есть? — спросил центурион.

— Нет. Умерли.

— Кто отец был?

— Гней Валерий Крисп. Служил под началом Цезаря.

Центурион вскинул голову:

— Так ты сынок Гнея Криспа? Славно, славно… Помер, говоришь, отец? Жалко, жалко… Мы с ним в Испании воевали. Как помер-то?

— Убили его, — глухо ответил я.

— Да ну! Кто?

— Разбойники.

— Вот ведь… — Центурион запустил пятерню в совершенно белую, но густую шевелюру. — Жалко, жалко… Столько лет в строю, и на тебе… Эй, Квинт, помнишь Гнея?

Такой же седой писарь оторвался от своей писанины и посмотрел на меня слезящимися глазами.

— А то, — прошамкал он. — Малец-то на него похож… Только вот я что думаю… Пятнадцать годков назад мы с Гнеем еще из одного котелка хлебали. И никаких детей у него не было и в помине. Он солдатом правильным был, семьей не обзавелся, пока Цезарь ветеранов всех не распустил.

Центурион снова почесал затылок, что-то бормоча себе под нос. Я перепугался не на шутку. И надо же было наткнуться именно на бывших сослуживцев отца! Как будто во всем городе только один вербовщик! Сейчас как отправят восвояси… И что тогда делать? Денег нет, жилья тоже…

Я уже приготовился умолять этих убеленных сединами ветеранов, чтобы не гнали меня. Но опасения были напрасны.

Центурион откашлялся.

— Слушай, Квинт, а нам-то что с того? Командир вон слова не сказал. Парень здоровый, выдюжит. Да и деваться ему все равно, наверное, некуда… Так ведь, приятель?

Я кивнул.

— Неужто мы с тобой для сынка Гнея доброго дела не сделаем? — продолжил центурион.

— Да мне-то что, — пожал плечами писарь. — Ты старший, ты и командуй. Мое дело вон перья точить. Только уж не знаю, такое ли это добро — солдатскую лямку тянуть…

И он демонстративно принялся править перо.

— Ладно, — сурово взглянул на меня центурион. — Ступай, рекрут. Вон туда, где остальные ждут.

— А я… Только мне нужно в армию Тиберия, на войну! — выпалил я.

И тут же пожалел об этом. Палка, которую держал в руке центурион, со свистом рассекла воздух и обожгла спину.

— Ты пойдешь служить туда, куда прикажут, парень! О своих «нужно» и «хочу» можешь забыть. За тебя теперь начальство хотеть будет. И не смей первым заговаривать с командирами. Понял? Раскрыть рот можешь, только если тебя спросят. Все, пшел!

Так началась моя новая жизнь. Не скажу, что это начало мне понравилось.

А потом была дорога во временный лагерь, где сформированные когорты рекрутов осваивали азы военного дела. Длинная колонна испуганных и измотанных новобранцев, подгоняемых палками, пинками и бранью, — чем-то мы, наверное, были похожи на стадо овец. В качестве пастуха — военный трибун, в качестве пастушьих собак — центурионы, сержанты и старые опытные солдаты, которым предстояло в лагере стать нашими инструкторами. Таким я и запомнил мой первый марш — пыль столбом; окрики; пот, заливающий глаза; глухие звуки ударов, когда какой-нибудь новобранец начинает отставать; солдаты охраны, громко рассказывающие, в какое дерьмо мы влипли; и, конечно, рекруты, проклинающие свою судьбу. В общем, назвать это путешествие приятным было нельзя. Все мы по наивности с нетерпением ждали его окончания, не представляя, что нас ждет в самом лагере.

Прибыли мы туда уже на закате. Нас, еле стоящих на ногах от усталости, выстроили на плацу, и мы битый час простояли, пока всех не разбили по когортам, манипулам, центуриям и палаткам. Только когда последний рекрут был приписан к своему контуберниуму,[13] пронумерован и занесен в списки новобранцев, нас наконец развели по палаткам и скомандовали отбой. Мы повалились спать, даже не перемолвившись словом с товарищами по палатке. Я не помню, как уснул. Во сне марш продолжался…

А на рассвете взревели трубы.

— Строиться! Бегом, бегом, бегом! — надрывались сержанты. — Шевелитесь, мулы!

Растерянные новобранцы выбегали на плац, где их палками загоняли в строй. Больше всех досталось тем, кто замешкался и не смог достаточно быстро найти свое подразделение. Никто из инструкторов даже не думал что-то объяснять или чем-то помогать. Единственной помощью был удар палкой по ребрам, единственным советом — брань.

Когда строй наконец замер, на трибунал поднялся консул[14] Марк Эмилий в сопровождении ликторов[15] и трибунов. В своей речи он был предельно краток:

Рекруты, через четыре месяца вам предстоит отправиться в действующую армию. Положение на фронте непростое. Вы нужны там. Цезарь, сенат и народ Рима надеются на вас. Я тоже надеюсь. Скажу больше, я знаю, что сделаю из вас настоящих солдат. Уж можете мне поверить. Тот, кто рассчитывает на легкую жизнь, — ошибается. Легкой жизни у вас больше не будет. У вас два пути — стать хорошим солдатом и дослужиться до хонеста миссио[16] или стать плохим солдатом и подохнуть в первом же бою. Выбирайте сами, что вам больше по душе. А я и центурионы поможем вам сделать правильный выбор.

С этими словами он ушел, а его место занял префект лагеря.[17]

Тот тоже не отличался многословием:

— Рекруты, не расходиться. Сейчас вам выдадут одежду и провизию на двадцать дней. Если все сожрете за неделю, остальное время будете голодать. Первое жалованье и подъемные получите через месяц. Так что не рассчитывайте на лавочников. Центурионы, со всем этим нужно справиться до полудня. После обеда познакомить новобранцев с лагерем. Завтра прибудут еще две когорты, и я не хочу, чтобы тут бродили стада баранов. Все, приступить к раздаче продовольствия!

На плац перед выстроенным легионом выехала вереница груженых повозок. По две повозки на когорту. Ведающие раздачей опционы выкликали имена, и новобранец выходил из строя, чтобы получить то, что ему причитается. Плотный серый плащ, тяжелые калиги,[18] одеяло и прочая мелочь — в одном мешке; зерно, соль, вино, уксус, соленое мясо и сало — в другом. Сгибаясь под тяжестью мешков, рекруты возвращались в строй. Самые любопытные пытались развязать мешки, чтобы посмотреть, не обманули ли их, но зоркие центурионы тут же пускали в ход свои витисы. Доставалось и тем, кто пробовал обменяться впечатлениями со своим соседом. В общем, как я понял тогда: единственное, что здесь можно делать, не рискуя получить по спине палкой, — это быстро и молча выполнять распоряжения любого принципала,[19] который есть в лагере.

Когда последний новобранец получил свое имущество, нас, навьюченных мешками, развели по палаткам.

— Быстро переодеться! Свои гражданские обноски сложить в кучу перед палаткой первого десятка. Да пошевеливайтесь. Последний, кто выползет из каждой палатки, — получит свой первый наряд на работу и хорошую взбучку! Р-разойдись!

Когда мы все стали одинаковыми, как братья-близнецы, нас снова построили в проходе между палатками двух центурий.

Центурион в сопровождении сержантов и трех старых солдат-инструкторов неторопливо прошелся вдоль строя, поигрывая своим жезлом из виноградной лозы. Из всех ветеранов, которых мне доводилось видеть, он был самым колоритным. Даже Марк Кривой по сравнению с ним показался бы изнеженным придворным поэтом.

Представьте себе каменную глыбу темно-коричневого цвета, которой незадачливый скульптор несколькими скупыми движениями зубила придал отдаленное сходство с человеческой фигурой, а потом надел на нее тунику, — и вы получите моего первого центуриона. Причем с лицом у скульптора возни было еще меньше. Он просто кое-как вылепил из темной глины некое подобие шара, вставил два крошечных кусочка черного мрамора, чтобы сделать глаза, провел острым резцом щель рта и прилепил три комочка глины, которые должны были стать носом и ушами. Ну и сверху еще добавил седой ежик волос. Редких, как зубы у нищего.

Так выглядел старший центурион третьей когорты учебного легиона Квинт Серторий. Квинт Бык, или просто Бык, как чаще его называли. Сам он гордился своим прозвищем и все время старался подражать повадкам этого животного, хотя это было и необязательно — он и так был похож на быка. Даже когда спал.

— Ну что, бараны, — начал свою приветственную речь Бык, остановившись перед строем и сложив покрытые рубцами руки на бочкообразной груди, — кто-нибудь из вас еще думает, что приехал на целебные воды поправить здоровье? Так, по вашим глупым ухмылкам вижу, что некоторые все-таки воображают, будто им будут платить почти по три сестерция в день на дармовщинку. Ладно, обезьяны, скоро поумнеете. А кто не поумнеет, того уволят из армии по состоянию здоровья после месяца службы. Это я вам обещаю.

Если он хотел нагнать на нас страху, то у него неплохо получилось. Глядя на это лицо, не выражавшее ничего, кроме тупой ненависти ко всему живому, я сразу поверил, что Быку ничего не стоит покалечить, а то и убить не слишком расторопного новобранца. Судя по всему, в своем убеждении я был не одинок.

— У меня три правила, — продолжал Бык. — Первое. Все за одного. Если какой-нибудь тупой баран, которыми вы все тут являетесь, сваляет дурака, отвечает вся центурия. Не каждый десятый, а все ваше стадо. Если какая-нибудь полудохлая скотина отстает на марше, все стадо бегает с полной выкладкой, пока глаза на лоб не полезут. Если какой-нибудь червяк не может бросить пилум[20] дальше чем на двадцать шагов — стадо бросает пилумы, пока грыжи не повылезут у всех. И так далее. Вся центурия отвечает за одного дохляка. Все понятно с первым правилом?

— Понятно, — прогудел строй.

Лицо Квинта Быка, и без того темное, как необожженная глина, стало вовсе черным.

— Молчать! Вам даже до баранов далеко! Блеете, как овцы! Отвечать как положено: «Так точно, старший центурион!» И так, чтобы я вас слышал. Ну-ка, еще раз. Все понятно с первым правилом?

— Так точно, старший центурион!

— Не могу поверить, что боги лишили меня слуха! Вы что-то пищали, девочки?

— Так точно, старший центурион!!

— Не слышу!

— Так точно, старший центурион!!!

От наших воплей у меня звенело в ушах. Но Быку этого было мало. Он заставлял нас орать, пока из наших глоток не начал вырываться лишь хрип. Только тогда он смачно плюнул себе под ноги и сказал:

— Какая жалость. Мне попалась сотня нежных овечек. Впервые вижу таких дохляков. Неужели в Италии не осталось мужчин? Видать, я здорово прогневил богов, раз они так пошутили надо мной — вместо солдат поставить под мое начало овечек… Ладно, слушай правило второе. В моей когорте есть только один закон — мое слово. Если я приказал сдохнуть, значит, вы должны сдохнуть. Если кто-то не выполнил приказ — пусть вспоминает правило первое. Вас не касается то, что говорит легат,[21] консул, Цезарь или сам Марс.[22] Вас касается только то, что говорю лично я, старший центурион Квинт Серторий. Для вас я и легат, и консул, и бог. Так что, девочки, никаких жалоб вышестоящим командирам. Если надумаете излить душу трибуну когорты или самому императору, очень советую вспомнить правило второе. Потому что в противном случае придется вспомнить правило первое. Понятно второе правило?

— Так точно, старший центурион!

— Не слышу!

— Так точно, старший центурион!!!

— И правило третье — в моей сотне все вы мулы. Вкалывают все одинаково. Если кто-то попытается сунуть мне свои вонючие денарии, чтобы увильнуть от работы, — переломаю руки. Если кто-то попробует заболеть, чтобы лишний день на койке поваляться, — пропишу свое лечение. Увижу, что какой-нибудь умник вместо себя в наряд другого мула отправляет, — вся центурия будет кровавыми слезами плакать. Понятно третье правило, обезьяны?

— Так точно, старший центурион!!!

— И еще… До присяги вы все здесь просто полудохлая скотина. И обращаться я с вами буду, как с полудохлой скотиной. Это чтобы вы сразу уяснили себе, чего ждать. Вот после присяги, возможно, кое-кто из вас и будет достоин называться легионером. А пока нечего рассчитывать на дармовщинку. Понятно?

— Так точно, старший центурион!!!

В своей первой речи Бык, как выяснилось позднее, несколько приукрасил наше ближайшее будущее. На деле все оказалось гораздо, гораздо хуже. Я, конечно, немного представлял себе, что такое армия. Хотя бы по скупым рассказам отца и хвастливой болтовне Марка. Но одно дело представлять, и совсем другое — почувствовать все на собственной шкуре.

Даже удивительно, насколько реальность обычно бывает далека от самых жутких наших фантазий. Как бы ты ни представлял себе трудности, которые тебя ждут, никогда не окажешься по-настоящему готов к ним. В этом я убедился в первые же дни службы.

Глава 6

Об этих первых днях я помню только одно — так тяжело мне еще никогда не приходилось. Правда, сравнивать мне было особенно не с чем. Разве что работа в поле… Но это совсем не то. Там хоть минуту передохнуть можно. Да и не орет никто над ухом…

Сначала мы просто учились ходить. В составе центурии и манипула, поодиночке и десятком, колонной и каре, ускоренным и простым шагом, с утра до вечера, изо дня в день.

— Левой! Левой! Бараны! Держать равнение в шеренгах!

И мы пыхтим, выбивая калигами пыль из плаца. И больше всего боимся сбиться с ноги или нарушить равнение. Как бы глубоко в строю ты ни стоял, палка центуриона или инструктора тебя все равно достанет.

— Раз! Раз! Раз, два, три-и! Не разрывать дистанцию!

От рева Быка потроха сжимаются в липкий холодный комок. Мы шагаем, делаем повороты, перестраиваемся на ходу, держим равнение и печатаем шаг, а пыль плаца тонким слоем оседает на наших напряженных лицах и пропитавшихся потом туниках.

Бык сам смастерил наш манипулярный значок — надел на шест гниющую голову овцы. Под этим вонючим значком и проходили наши бесконечные занятия по строевой.

— Вы должны всегда видеть значок своего манипула. Всегда! И идти туда, куда двигается он. Даже если он начинает форсировать Стикс. Вас, обезьяны, такая мелочь волновать не должна. Куда значок — туда и вы. Все понятно, стадо?

— Так точно, старший центурион!!! — надрываемся мы, глядя, как над нашим «знаменем» роятся мухи.

— Не слышу!

— Так точно, старший центурион!!!

— Что это за стадо?

— Первый манипул третьей когорты!!! — орем мы в такт шагам.

И так весь день. Одно и то же снова и снова. До полного отупения. К концу дня мы действительно чувствовали себя баранами. Оставалось только одно желание — наскоро перекусить и доползти наконец до постели.

Первые дни нам было не до знакомства, даже со своими товарищами по палатке, не говоря уж о сотне. Сил хватало лишь переброситься парой слов, как правило, на тему выходок Быка и его инструкторов. Впрочем, роптанием это назвать было нельзя. На какое-нибудь открытое недовольство мы бы ни за что не осмелились. Что-что, а напугать нас Быку удалось.

Изредка кто-то нет-нет да и говорил пару слов о своем прошлом. Я по большей части молчал и слушал и вскоре уже довольно неплохо знал своих соседей. Из моего десятка только двое юношей были уроженцами Рима — Тит и Ливий. Они были чем-то похожи. Оба из достаточно обеспеченных семей, невысокие, но красивые, настоящие римляне. Им была прямая дорога в гвардию, и они это прекрасно знали. Держались особняком, поглядывали на остальных немного свысока, отпускали язвительные шуточки в адрес центуриона, когда тот не мог их слышать, словом, вели себя как люди, по недоразумению попавшие в неподобающую компанию. Понятно, что остальные новобранцы, простые крестьянские парни, этих двоих недолюбливали. Открыто свои чувства они не выражали, конечно, но ведь это и не нужно. Не нравится человек — не общайся с ним, и все. Что все остальные с успехом и делали. Эти двое даже еду себе готовили отдельно, не желая есть из общего котла.

Остальные пятеро рекрутов были, как я уже сказал, из простых крестьянских семей. Таких было большинство и в центурии, и в легионе. Самым старшим в палатке был Сервий Сцевола — парень двадцати трех лет. Говорил он мало, но всегда по делу. Рассудительный и хваткий, как все крестьяне с севера Луций, Марк, Квинт… Обычные имена, обычные парни. Грубоватые, бесхитростные, выносливые, безропотные и послушные — настоящий костяк армии. Мариевы мулы…[23]

Однако со мной дружелюбны были и те и другие. Большинству из новобранцев было по двадцать лет, так что почти все они годились мне в старшие братья. Соответственно, и относились ко мне, как к младшему братишке. Даже городские.

Это не значит, что у меня тут же завелось множество покровителей или что мне приходилось легче, чем другим. Скорее, наоборот. И дело даже не в том, что я был послабее других — все-таки сказывалась разница в возрасте. Плохо было то, что никто из сослуживцев не воспринимал меня всерьез. В своей деревне я привык быть наравне со взрослыми. А тут — безобидные подшучивания, смешки… Ну и, само собой, редкие настороженные взгляды. Для всего десятка я был тем самым «дохляком», о которых так часто говорил Бык. Пока-то я справлялся не хуже других, но вот что будет дальше? Все помнили первое правило Квинта Сертория, и, естественно, никто не хотел отдуваться за меня. Да и вообще, товарищи по палатке считали, что их «взрослых» разговоров мне не понять, а значит, мое дело — чистить после ужина котлы и сковороды или что-нибудь в этом роде. Но уж никак не болтать со «старшими».

Бык же, наоборот, считал, что я ничем не отличаюсь от остальных рекрутов. Поэтому никаких поблажек мне не было. Это радовало. Не хватало еще, чтобы он обращался со мной, как с ребенком. Ну, а так еще было терпимо.

Больше всего я боялся, что и правда окажусь «дохляком», когда дело дойдет до маршей и тренировок с оружием. Из-за этих опасений и, конечно, из-за постоянной усталости, которая просто валила с ног, я почти забыл, зачем оказался здесь. Теперь у меня была новая цель — быть не хуже других. И об этом я думал все время.

После десяти дней уминания плаца и выкрикивания всяких дурацких лозунгов и речевок, сочиненных Быком, нам наконец выдали учебное оружие. Нам предстояло обучиться основам владения щитом и мечом.

Учебное оружие по неписаным законам вдвое тяжелее настоящего. И, впервые взяв в руки увесистый деревянный меч и совершенно неподъемный скутум,[24] я, честно говоря, приуныл. Даже просто таскать на себе все это было нелегко, не говоря уж о том, чтобы как-то орудовать им. Впрочем, не только у меня были такие мысли. Лишь один человек из моего десятка, здоровяк Гавий Руф, которому в первый же день службы дали прозвище Кроха, легко вскинул щит, будто тот был из бумаги. Остальные только что не застонали…

— Значит, так, девчонки, отдых ваш закончился, — сказал Бык. — Пора заняться делом. С этого дня вы не расстанетесь со своим оружием. И нечего думать, что, если оно из дерева, можно с ним шутки шутить. Если увижу, что кто-нибудь из вас валяет дурака с этими деревяшками, — пеняйте на себя. Так отделаю, век будете помнить.

И начались новые мучения.

— Делай как я! — рычит инструктор и совершает молниеносный выпад, метя острием меча в живот воображаемого противника.

И вся сотня, построенная в каре, колет воздух.

— Делай как я! — инструктор подается назад и закрывается щитом.

И вся сотня, как один человек, старательно повторяет его движение.

Между рядами пыхтящих новобранцев прохаживался Бык, вооруженный таким же деревянным мечом. Это вовсе не в знак солидарности с нами. Меч был нужен для дела. Стоило кому-нибудь замешкаться — тут же следовал удар по незащищенному месту. Причем бил Бык едва ли не в полную силу, так что на ногах не устоять. И все это с комментариями вроде:

— Все, червяк, ты покойник. Считай, кишки на кулак наматываешь. Беременная корова и та ловчее. Отныне ты рекрут Корова, понял?

— Так точно, центурион!!!

— А ну-ка, как тебя звать?

— Рекрут Корова! Первая центурия, первого манипула, третьей когорты учебного легиона!

Еще один удар мечом.

— Ты что, плохо слышишь, рекрут?! Или никогда не видел коров?! Разве коровы разговаривают? Я тебя спрашиваю! Разве коровы разговаривают?!

— Никак нет, старший центурион!!!

— Так какого рожна ты не можешь ответить, как полагается отвечать корове?!

Удар мечом.

— Как тебя звать, рекрут?

Следует пауза, во время которой новобранец мучительно подыскивает нужный ответ. Наконец лицо его светлеет:

— Му-у-у!

— Молодец, рекрут Корова. И только попробуй еще раз что-нибудь сказать! Если хоть раз услышу, как из твоей поганой пасти вылетают человеческие слова, мало не покажется. Понял?

— Му-у-у!

Никому и в голову не приходило смеяться в таких случаях. Каждый знал, что в любой момент может оказаться новым козлом отпущения.

Бык был неистощим на подобные выдумки. Каждое утро он гонял нашу центурию бегом к находившемуся в двух милях от лагеря озеру и заставлял плавать до изнеможения. При первом же заплыве выяснилось, что трое новобранцев не умеют плавать. Бык тут же присвоил им клички Окунь, Карась и Пескарь и взялся за один раз научить их плавать не хуже «всамделишных рыб». Он столкнул всех троих с обрывистого берега в воду и, ловко орудуя древком манипулярного значка, начал их топить. Когда видел, что кто-то из них вот-вот захлебнется, давал ухватиться за шест и глотнуть воздуха, а потом снова отправлял на дно. После этого всем троим он запретил разговаривать, и те должны были в ответ на его вопросы молча разевать рот, подобно рыбам. И это была одна из самых безобидных его выходок.

Я со страхом ждал, когда очередь дойдет до меня. В том, что это рано или поздно случится, я почему-то не сомневался. Все-таки я был самым молодым рекрутом во всем легионе. А когда ты хоть в чем-то «самый», внимание тебе обеспечено. И вместе с ним — неприятности. Так уж обычно бывает. Если хочешь жить спокойно, ничем не выделяйся. Быть таким, как все, — это самый лучший способ избежать большущих проблем. Позже на войне я убедился в этом. У рядового легионера больше шансов уцелеть в бою, чем у знаменосца, которого защищает весь манипул.

Я прилагал все усилия, чтобы не дать Быку даже малейшего повода придраться. Может, я был о себе слишком высокого мнения, но мне вовсе не хотелось до самой присяги изображать корову или рыбу. Так что я из кожи вон лез, лишь бы сделать все как следует. И пока мне удавалось быть не хуже других.

Правда, лучшим я тоже не был, хотя очень хотелось бы так сказать. Обычно, когда кто-нибудь рассказывает о своей жизни, диву даешься, с каким великим человеком свела тебя судьба. Каждый любит прихвастнуть. Раньше и я любил. Но теперь мне хочется быть честным с самим собой. И если честно, то был я самым обыкновенным рекрутом. Не лучше и не хуже других.

Однако мой страх перед Быком, вернее, перед возможностью стать объектом одной из его гнусных выходок, сыграл со мной злую шутку. Как обычно бывает, неприятности пришли вовсе не оттуда, откуда их ждешь. Может, будь я повзрослее и чуть лучше разбирайся в людях, мне удалось бы вовремя заметить, как начало меняться отношение ко мне у моих товарищей по контуберниуму. И меняться не в лучшую сторону. Но я был слишком занят собой и службой, чтобы обращать внимание на шутки по поводу «старого служаки» и «будущего центуриона».

Глава 7

Прошел уже месяц, как мы были в лагере. Но, против моего ожидания, легче не становилось ничуть. Наоборот. С каждым днем Бык все больше свирепствовал, тренировки отнимали последние силы. Наряды на работы по обеспечению лагеря были самым настоящим отдыхом, а уж заступить в караул считалось просто праздником.

Как раз в карауле и состоялся первый неприятный разговор с сослуживцами. Мы тогда стояли у западных ворот. Я и двое ребят из моего десятка. Один из них был Луций Фауст, тоже, как и я, сын солдата. Только если мой отец женился уже после службы, отец Луция завел семью, будучи еще «под орлом».[25] Согласно закону, легионеры не имели права жениться, а ребенок, родившийся в гражданском браке, являлся незаконнорожденным. Так что когда Луцию исполнилось семнадцать, ему не приходилось выбирать свое будущее. Стать полноправным гражданином он мог только добровольно вступив в легион. Что и сделал. Но, собственно, я упомянул о происхождении Луция вот к чему. Сын солдата, выросший среди солдат и пропитанный по традиции военным духом, Луций был лучшим новобранцем в центурии. И очень ревностно относился к этому званию.

В отличие от меня, ему не приходилось прикладывать особых усилий к тому, чтобы быть образцовым рекрутом. Получалось у него все само собой. Но быть хорошим солдатом — это вовсе не значит быть хорошим человеком. Думаю, дослужись Луций до центуриона, из него получился бы второй Квинт Бык. А то и похлеще. Грубый, жестокий, тщеславный и недалекий — таким был лучший рекрут нашей центурии. Он считал, что если ловко управляется с мечом и не падает от усталости к концу марша, то имеет полное право посматривать на всех свысока и, мало того, вести себя с остальными новобранцами так, словно его назначили центурионом. Понятно, что поступал он так только тогда, когда Быка и других офицеров или сержантов не оказывалось поблизости. Как ни странно, рекруты охотно слушались Луция. Впрочем, достаточно было посмотреть на его кулаки, чтобы пропало всякое желание сопротивляться. Даже городские и те предпочитали делать вид, что так все и должно быть.

До этого момента Луций меня обычно игнорировал. Уж не знаю почему. Скорее всего, опять-таки из-за возраста. Хотя такие, как он, как раз любят поиздеваться над младшими и слабыми. А может, я просто не давал ему повода придраться ко мне. Так же как и Быку. Но в этот раз все было иначе.

Когда разводящий сержант ушел в караульное помещение и мы остались одни, Луций, гадко посмеиваясь, подошел ко мне:

— Ну что, Гай, как тебе служба?

Никакого подвоха я не ждал, поэтому просто пожал плечами:

— Нормально. Пока неплохо, кажется.

— Ага… И Бык тебя не достает, да?

— Сам же знаешь, чего спрашивать…

Приблизился третий парень, стоявший с нами в карауле. Левая рука Луция, новобранец, которого все называли Крыса. Он действительно был похож на крысу. Маленькое остренькое лицо и выдающиеся вперед передние зубы, гнилые к тому же. Мерзкий тип, в общем.

— Да то и спрашиваю, — проговорил Луций, угрожающе нависая надо мной, — что ты, по-моему, слишком уж выслуживаешься, сопляк.

Я невольно сделал шаг назад, но Крыса подставил мне ногу и я грохнулся на спину, гремя снаряжением. Луций пнул меня в бок ногой и надавил на шею краем щита.

— Если ты хочешь меня обойти, сопляк, то не советую этого делать. Только грыжу наживешь. Понял?

Я лежал, задыхаясь от злости и возмущения, и тяжелый щит давил мне на горло. Я не мог издать ни звука, хотя очень хотел сказать этому поганцу Луцию, что у меня и в мыслях не было ни с кем соревноваться. Боги! Да мне вообще было плевать на то, кто будет лучшим в сотне. Я всего лишь не хотел стать объектом для насмешек Быка.

— Значит, так, сопляк, завтра на маневрах сделаешь что-нибудь такое, чтобы Бык тебя как следует вздул. Не сделаешь — пеняй на себя. Так отделаю, что Бык младенцем покажется. Понял меня?

Щит надавил сильнее. Мне показалось, еще чуть-чуть, и он раздавит мне горло. Я попытался выбраться из-под него, извиваясь, как червяк. Это только развеселило моих мучителей. Особенно радовался Крыса. Ему было приятно видеть, что кто-то выглядит еще более жалко, чем он сам.

Не знаю, чем все кончилось бы, но проверяющий караулы офицер издалека заметил, что на нашем посту что-то не так, и поспешил к нам.

— В чем дело, солдаты? — спросил он строго.

Луций браво отрапортовал, что мне вдруг стало худо, наверное, из-за усталости, и я свалился без чувств.

— Как тебя зовут, солдат?

— Гай Валерий Крисп, рекрут первой центурии, первого манипула, третьей когорты учебного легиона! — проорал, как положено, я, вскакивая и вытягиваясь в струнку.

В проверяющем офицере я узнал того самого трибуна, который был на вербовочном пункте и спрашивал меня о возрасте. Похоже, он тоже узнал меня.

— Если не хватает сил, солдат, нечего было идти в армию! Если тебе меньше лет, чем остальным, это не значит, что тебе будут какие-то поблажки. Центурия Квинта Быка?

— Так точно!

— Я скажу ему, что его солдаты валятся с ног в карауле.

У меня внутри все упало. Я хорошо представлял себе, как отреагирует на это известие Бык. Мне можно было сразу отправляться собирать дрова для погребального костра. Видимо, отчаяние отразилось на моем лице. Потому что офицер, смерив меня с головы до ног тяжелым взглядом, произнес:

— В штаны не наделай, рекрут. Еще раз увижу, что с тобой что-то не так, поручу Быку привести тебя в чувство. А сейчас неси службу, солдат.

— Так точно! — гаркнул я так, что офицер поморщился.

Мне хотелось всем видом показать, что на самом деле со мной все в порядке и ни в какой обморок я не падал. Не знаю, удалось мне это или нет, но офицер погрозил кулаком и Луцию с Крысой.

— К вам тоже относится. Все трое отвечать будете перед Быком, ясно? Караул — это вам не шутки.

— Так точно! — на этот раз вопили мы втроем.

Когда офицер ушел, Луций снова обернулся ко мне:

— Ты все понял насчет завтрашних маневров, сопляк? Или хочешь опять чувств лишиться?

Крыса мерзко хихикнул у меня за спиной.

— Да зачем тебе это надо?! — не выдержал я.

Луций помолчал, разглядывая наконечник пилума, будто мог высмотреть там что-то интересное.

— Просто выскочек не люблю, — наконец ответил он, сплюнув под ноги.

На этом наш разговор закончился.

Когда нас сменили и я оказался в своей палатке, пропахшей плохо выделанной кожей, потом, уксусом и соломой, настроение у меня было хуже некуда. Даже есть не стал, только кусок хлеба проглотил и завалился на койку.

Само собой, я не собирался идти на поводу у Луция. Лучше уж пусть он меня поколотит, если сможет, чем это сделает Бык. Тот одними побоями не ограничится. С него станется устроить мне невеселую жизнь до самой отправки на фронт. Луций, правда, тоже на это способен. Но ему я хоть как-то смогу противостоять.

Огорчало меня то, что, как я ни старался избежать неприятностей, они все-таки меня нашли. В конце концов, я ведь завербовался в легион не для того, чтобы стать образцовым пехотинцем. Мне нужно было всего лишь добраться до Оппия Вара. О том, что буду делать потом, я раньше как-то не задумывался. Теперь пришлось. Я вдруг понял, что оказался в ловушке. Сам себе я уже не принадлежу. Хочу того или нет, я вынужден жить по тем законам, которым подчиняется каждый человек в легионе. Ни мои желания, ни мои цели не имеют никакого значения, если идут вразрез с желаниями и целями этого огромного существа, называемого армией.

Если я стану плохим солдатом, меня могут перевести во вспомогательные войска, могут забить до смерти, могут отправить служить в какой-нибудь далекий гарнизон, откуда я смогу выбраться лишь к концу жизни. Но даже если я стану хорошим солдатом, это вряд ли приблизит меня к убийце моего отца. Шансов, конечно, больше, но уверенности нет… И самое печальное — я просто обязан стать тем или тем. Третьего пути не дано. Он был, пока я не завербовался. А теперь… Если только дезертировать. Но об этом я почему-то даже не хотел думать. Отец не одобрил бы такой шаг. Коли уж поступил на службу — служи. Головой работать надо было раньше.

И тут мне вспомнился разговор с учителем-греком. Его слова о том, что один долг порождает другой. Похоже, так оно и есть. Теперь у меня был долг не только перед отцом, но и перед легионным орлом, а вместе с ним и перед центурионом по прозвищу Бык, и перед товарищами по оружию. Вместо того чтобы шаг за шагом приближаться к своей жертве, я вынужден целыми днями и ночами думать только о том, как бы не совершить ошибки в строевых упражнениях или на занятиях по тактике. Вот тебе и месть…

Маневры, о которых говорил Луций, проводились через день за пределами лагеря, на ближайшем поле. Этот клочок земли, изрытый калигами новобранцев и лошадиными копытами, мы называли «жерновами». После дня, проведенного на этом поле, мы действительно чувствовали себя так, словно побывали в мельничных жерновах.

На этом поле мы проводили самые тяжелые часы. С тяжелым учебным оружием, обливающиеся потом, мы сотни раз разворачивались в боевой порядок, отрабатывали смену линий, отступление, маневрирование в составе манипулов и когорт, и прочее, и прочее, и прочее. Но вся эта муштра была вовсе не самым трудным.

Как только мы научились худо-бедно обращаться со щитом и мечом, на этом поле стали разворачиваться самые настоящие баталии. Когорта против когорты, манипул против манипула. По строгим условиям, заданным офицерами. Оборона позиции, отражение нападения из засады, преследование, борьба с конницей… На этом поле я впервые начал понимать, что война — это непростое ремесло. Честно говоря, даже начал с уважением поглядывать на центурионов и ветеранов. Они-то выполняли не один десяток раз все эти маневры в настоящем сражении. В голове не укладывалось, как все эти перестроения можно проделать, когда над головой свистят стрелы и дротики, а рядом падают истекающие кровью товарищи…

— Ежели атакует кавалерия, — учил нас Бык, — сбивайте щиты плотнее и ждите, пока всадники не приблизятся на тридцать шагов. Стойте спокойно — пока вы держите строй, кавалерия вам не страшна. Вот ежели драпанете, тогда пиши пропало. Вырежут всех, как стадо овец. Сколько раз такое видел… Бывало, что из когорты никого не оставалось. Так что хоть гадьте под себя от страха, но стойте на месте. Подошла конница на тридцать шагов, первые шеренги бросают пилумы. Разом, дружно. И не метьте во всадников, все равно не попадете. Метить нужно в лошадей. Всегда сначала нужно бить лошадь. Даже если конница до вас все ж таки добралась. Всадника не достанете, а коли мечом лошади по морде попадете — так он мигом спешится. Тут уж и добивайте.

А я думал, что за этими жестокими словами и стоит настоящая война. Когда все твои действия подчинены одной-единственной цели — выжить. И все понятия о добре и зле вдруг оказываются чем-то бесконечно далеким, надуманным, неестественным. Даже вредным.

— Мечом колите, а не рубите, — наставлял убеленный сединами ветеран-инструктор, — рубить без толку, если на противнике доспехи. Да и сил больше нужно, чтобы мечом размахивать. Щитом прикрылись, толкнули — и мечом в живот. В грудь не бейте, меч в ребрах часто застревает, а пока будете вытаскивать, самих могут копьем угостить. Можно в лицо колоть, в руки, в ноги. Но лучше всего в живот. Тогда сразу из него потроха вон.

У меня перед глазами сразу вставали лица убитых мною разбойников. И, вспоминая, как по рукам текла их липкая теплая кровь, я чувствовал тошноту.

Щитом старайтесь сбить врага с ног. Всем телом налегайте. Особенно при первом столкновении. Задние должны быть готовы упереться и не дать передним откатиться назад после сшибки. Помните, первая сшибка самая важная. Выиграли ее — считай, и бой выиграли. Проиграли — тяжко будет победить, — говорили нам старые рубаки.

А мы пытались применить все эти знания на практике, с ревом бросаясь друг на друга, толкаясь щитами, дубася направо и налево деревянными мечами, получая шишки и ссадины, падая, снова вставая и бросаясь в гущу «боя».

— В бою бить нужно ближнего. Кто под рукой, того и коли. Видишь, что твой товарищ с кем-то сцепился, помоги ему, бей врага в спину, потом, глядишь, и товарищ тебе так же поможет. Не надо себе достойного противника подыскивать. Раненых не добивать. На это времени не будет, так что даже не пытайтесь. Ударили раз, ищите другого. Добить еще успеете.

Любимым упражнением инструкторов было «прорвать строй». Половина центурии выстраивалась в две шеренги, прикрывшись щитами. Они должны были устоять и не потерять строй. Остальные новобранцы, без щитов, доспехов и оружия, были атакующими. Нужно было с короткого разбега бросаться всем телом на стену щитов, чтобы пробить в ней брешь. Все равно, что на стену дома кидаться, должен сказать. Если атакующим с десяти попыток прорвать строй не удавалось, они изображали погребальный бег, пока не начинали валиться с ног. А потом все сначала…

Любили командиры и «штурм стены». На вершине крутого холма часть новобранцев, укрывшись за щитами и выставив палки-копья, изображала защитников крепости. Остальные в полном снаряжении обязаны были взять эту «крепость» приступом, то есть попросту спихнуть всех защитников с вершины. Карабкаться наверх приходилось чуть ли не на четвереньках, настолько крутой был подъем. Все делалось на время, так что было не до правильных построений. Все просто лезли наверх, кое-как закрываясь щитами от летящих сверху камней и дротиков с тупыми наконечниками, молясь, чтобы не оступиться и не покатиться вниз, под ноги рекрутов, напирающих сзади, одуревших от усталости и страха перед центурионом.

Проигравшие устраивали «гонки на колесницах». Два новобранца изображали лошадей, связывая свои пояса так, чтобы оказаться «в одной упряжке». Третий был возницей. Ему приходилось хуже всех. Чтобы он не мог обогнать своих «коней», ему на шею вешался скутум, который, по задумке сержантов, являлся «самой колесницей». «Колесницы» выстраивались в ряд и по сигналу начинали бег. Расстояние было немногим меньше, чем на настоящем ипподроме. «Колесница», первой пришедшая к финишу, выбывала из игры, а остальные продолжали «гонки», пока не оставалась только одна тройка. Командиры при этом веселились вовсю. Делали ставки, подбадривали своих фаворитов, поносили отстающих, подгоняли розгами выбившихся из сил.

Впрочем, все эти развлечения были возможны, только если поблизости не было старших офицеров. В присутствии легата мы занимались исключительно делом. Правда, и тут нам доставалось. Витисы и фустисы[26] никто не отменял, и гуляли они по нашим спинам, ничуть не стесняясь командующего.

Словом, полевые учения были еще тем удовольствием. Что и говорить — жернова.

На следующий день, после разговора в карауле, когда мы строились перед выходом в поле, Луций пихнул меня в бок:

— Ты не забыл, сопляк?

Я ничего не ответил. Тогда он громко, чтобы услышали все ребята из нашей палатки, сказал:

— Сегодня, парни, будет потеха! Наш сопляк дает представление…

Приветственных криков не было, но никто и не подумал вступиться за меня. И я понял, что контуберниум скорее на стороне Луция, чем на моей.

На поле мы, как обычно, выстроились по манипулам, и Бык, прохаживаясь вдоль рядов, обратился со своей обычной речью:

— Ну что, обезьяны, нравится служба?

— Так точно, старший центурион!!!

— И вы, несчастные овечки, все еще мечтаете стать настоящими солдатами?

— Так точно, старший центурион!!!

— А что для вас легион, бараны?

— Легион — наше отечество!!!

— Хорошо, червяки. Если вы и дальше будете стараться как следует, может быть, я и позволю вам встать под боевые орлы… Рекрут Корова!

— Му-у-у!!!

Сигнал «собрать значки»![27]

Первую половину дня все шло как обычно. Мы атаковали, оборонялись, снова атаковали, изображали колесницы и погребальный бег, а потом опять атаковали, но уже с гораздо большим пылом.

— Правый фланг, подтянись! — гремел Бык. — Держать равнение в шеренгах, бараны! Крыса, еще раз собьешься с ноги, я из твоей шкуры сделаю себе новую перевязь! Бе-е-е-го-о-м!

При атаке за сотню шагов до противника манипул переходит на легкий бег, чтобы не дать стрелкам врага сделать больше одного-двух залпов.

— Пилумы!

За двадцать пять шагов первые шеренги мечут пилумы, пытаясь нарушить строй противника.

— Вперед!

Мы выхватываем мечи и бросаемся на воображаемого противника:

— Бар-р-р-а-а!

В крик мы вкладываем всю душу, но до настоящего боевого клича легионов ему так же далеко, как писку мыши до рычания тигра.

— Стой!

Бык в бешенстве.

— Толпа старух с вязальными спицами наперевес меня больше напугает, чем вы! Что, червяки, грыжу боитесь нажить?!

Мы стоим, тяжело дыша и утирая льющийся со лба пот. Нам уже почти не страшно, мы слишком устали, чтобы бояться Быка и его помощников. Единственная эмоция, которую мы еще в состоянии испытывать, — ненависть. Черная глухая ненависть к этому краснорожему живодеру с луженой глоткой. И ненависть придает нам сил. Только благодаря ей мы еще держимся на ногах.

Сейчас я понимаю, что Бык все делал правильно. Нет, я говорю не о том, что благодаря его методам мы научились ходить строем и владеть мечом лучше, чем рекруты остальных когорт. В конце концов, ту же науку преподавали и другие центурионы.

Бык научил нас перековывать страх в ненависть. Вот его главный урок. И этот урок многим из нас спас жизнь впоследствии. Обрати свой страх в ненависть, и ты станешь победителем. Обрати свой страх в ненависть, и ты выдержишь даже то, что, кажется, выдержать невозможно. Обрати свой страх в ненависть, и даже мертвым ты пойдешь в атаку.

И чем больше было у тебя страха, тем сильнее будет ненависть. Простая арифметика, которой не учат ни в одной школе.

— Построиться для атаки!

Рожки и значки репетуют команду, мы снова разворачиваемся в боевой порядок. И наш боевой клич больше не похож на мышиный писк. Ненависть — лучшее лекарство от усталости.

После полудня нам дали немного отдохнуть. Но не успели мы съесть по куску черствого хлеба, снова раздался сигнал к построению. Командиры засуетились, подгоняя новобранцев.

— Быстрее, быстрее, мулы! Становись! Потом пожрете, бегом в строй!

И по рядам пробежало, прошелестело:

— Император скоро будет здесь! Цезарь едет!

— Смирно!

Перед строем вышел трибун когорты.

— Солдаты! Цезарь решил лично посмотреть, как идет подготовка учебных когорт. Надеюсь, вы его не разоча руете. Докажите, что вы достойны назваться легионерами. Все. Не расходиться! Центурионы, ко мне…

Признаться, я даже заволновался. Шутка ли, сам Цезарь скоро будет здесь! Тут уж никак нельзя ошибиться. Бык живьем сожрет и не подавится.

Луций, стоявший передо мной, словно прочитал мои мысли.

— Слыхал, сопляк? — сказал он, обернувшись. — Вот сейчас тебе самое время что-нибудь выкинуть. Учти, если не захочешь сам, я тебе помогу. А после отбоя получишь еще и от нас с Крысой. Выбирай: или один Бык тебя отделает, или мы добавим.

Мне захотелось пустить в ход свой меч. Дать как следует по этой глумливой роже, а потом хоть трава не расти. Может быть, я так и сделал бы, будь это простые маневры. Но перед приездом Цезаря устраивать свару… Бык точно сожрет.

Первыми прибыли на поле два отряда вспомогательных войск с рабами. Пока мы стояли, истекая потом на самом солнцепеке, ожидая императора, эти ребята разгрузили свои повозки и принялись что-то копать. Работали они, как муравьи. Судя по всему, командиры у них свое дело знали так же хорошо, как Бык. Не прошло и часа, как холм, который мы обычно штурмовали, был окружен широким рвом глубиной в рост человека и земляным валом.

— Что это они делают?

— Да кто их знает… Не иначе какое-то представление готовится.

— Сколько ж можно стоять? Я уже ног не чую.

— Эх, попить бы.

— А может, Цезарь вообще не приедет?

— Гляди, как Бык бегает, будто пчела укусила.

— Ага, посмотрю, как ты сейчас будешь бегать.

— Вода есть у кого-нибудь?

— Ну и жара…

Наша болтовня была прервана резкими звуками труб, возвестившими прибытие императора.

Честно говоря, я ожидал более пышного и величественного зрелища. Что-нибудь вроде колесниц и огромной свиты… Но процессия была совсем уж простенькой. Цезарь в военном плаще верхом на белой кобыле, с ним небольшой отряд телохранителей-германцев и преторианцев. Ну и несколько сенаторов так же верхом.

Сам Цезарь Август тоже не произвел на меня особого впечатления. Обычный старик. Видно было, что сидеть в седле ему тяжело. Даже как-то не верилось, что вот это — сам Цезарь. Бык и тот солиднее выглядел. А тут смотреть не на что. Уж не знаю, чего я сам ожидал увидеть. Не меньше, чем Геркулеса, наверное…

Август со свитой остановился перед строем. Мы поприветствовали его, как положено, а он сказал коротенькую речь. Что именно он говорил, не знаю. Я стоял далеко, а голос у Цезаря был не такой, как у Быка. Так что до меня долетали отдельные слова. Обычная муть, которую обожают большие командиры. Отчизна, гордиться, победа, надежда и так далее. Хотя жаль, конечно, что не все слышал. Все-таки не кто-нибудь говорил, а сам Цезарь!

Потом спросят меня, что сказал Август, а я не буду знать, что ответить…

Впрочем, расстраивался я недолго. Взревели трубы, вздрогнули значки манипулов, и когорты приступили к строевым упражнениям. Построение каре, клином, кругом, «черепахой», рассеивание боевой линии, смена линий, атака и контратака — мы выполняли сотни раз повторенные маневры так, будто от этого зависела наша жизнь. Хотя, зная Быка, пожалуй, так оно и было на самом деле.

Несколько раз негодяй Луций пытался мне помешать. То незаметно бил краем щита мне по ноге, чтобы я сбился с шага, то нарочно ломал строй и сокращал дистанцию между нами, чтобы я налетел на него. Словом, старался как мог, лишь бы я показал себя увальнем и неумехой. Однако добился он противоположного — Бык, видевший все это, пришел в ярость и пообещал Луцию после маневров хорошую трепку.

Наконец, нам дали небольшую передышку. Только сейчас мы увидели, что холм стараниями вспомогательных отрядов превратился в самую настоящую крепость. Пускай небольшую, но все же крепость. Один из отрядов вспомогателей возился на вершине холма, заканчивая приготовления к обороне. Мы даже разглядели там пару «скорпионов».[28]

— Что это они затеяли?

— Штурмовать, наверное, будем….

— А «скорпионы» зачем?

— А чтобы тебе еще одну дырку в заднице проделать.

Подошел Бык, на ходу вытирая подкладку шлема.

— Ну что, обезьяны, не подохли еще?

— Никак нет, старший центурион!!!

— Значит, подохнете… Цезарь хочет видеть, как вы, овечки, возьмете штурмом укрепленный лагерь, — он указал жезлом на холм. — Вы — это первый манипул… Мне приказано назначить командира из новобранцев. Луций, ты будешь за старшего. Если холм не возьмете — с тебя первого шкуру спущу, усек? Первого, кто поднимется на вал, Цезарь обещал наградить. Все понятно, бараны?

— Так точно, старший центурион!!!

— Знаю, что укрепления вы еще не штурмовали. Придется тяжко. Но еще хуже будет, если хоть одна задница останется у подножия. Вы меня знаете, кровью харкать будете до ноябрьских календ. Ладно, мне с вами болтать запретили, Цезарь хочет увидеть, как вы сами будете выкручиваться. Луций, командуй.

И мы начали штурм. Поначалу все шло неплохо. Луцию удалось без приключений вывести обе центурии на рубеж атаки. Но тут произошла первая заминка. Вспомогатели, которым, наверное, тоже пообещали награду, если они удержат позиции, обрушили на нас град камней и стрел. Старались они вовсю, и первые шеренги наших заколебались. Не слишком приятно получить стрелу в плечо или ногу, даже если тупой наконечник для пущей безопасности обмотан тряпкой. Не говоря уж о камнях…

Не дожидаясь, пока подтянется вторая центурия, Луций скомандовал атаку. Мы ринулись вперед, что-то вопя и прикрываясь щитами. Строй, конечно, сразу нарушился, но на это уже никто не обращал внимания. Сам Луций несся впереди, размахивая мечом. Вообразил себя настоящим центурионом. Мы бодро пробежали пятьдесят шагов, отделявших нас от рва, потеряв человек семь, — снаряды оборонявшихся угодили кому в лицо, кому в ногу.

И вот тут мы чуть не опозорились. Первая шеренга, добежав до рва, вдруг замерла, будто ткнулась в невидимую стену. Задние, само собой, налетели на передних, окончательно расстроив ряды. А когда в нас с тылу врубилась вторая центурия, получилась самая настоящая свалка. Кто-то упал в ров и теперь барахтался на дне, пытаясь подняться на ноги, кто-то, не выдержав ливня дротиков и стрел, подался назад, усугубляя неразбериху, большинство же просто топталось в нерешительности на месте. Защитники, видя, что мы готовы отступить, добавили жару. Луций, с которого вмиг слетел весь гонор, стоял на краю рва и растерянно смотрел то на нас, то на ров, не замечая стрел, бьющихся о щит.

Мы, конечно, знали, что ров, в крайнем случае, можно завалить фашинами, трупами животных или врагов, но ни того, ни другого, ни третьего у нас под руками не было. Возможно, если бы мы не запаниковали, то догадались бы просто попрыгать в ров, а потом по очереди помогли бы друг другу выбраться. Но те, кто уже был на дне, стремились вылезти обратно, получая камень за камнем в незащищенные спины, а те, кто еще стоял наверху, не выказывал ни малейшего желания прыгать в ров.

Дело принимало печальный оборот. Вечером нам не миновать расправы, Бык действительно сделает так, чтобы мы харкали кровью. И тут меня осенило.

— Мост! — заорал я, пытаясь перекрыть весь этот гвалт. — Мост! Черепаха! Эх!.. Делай как я!!!

Я прыгнул в ров, угодив прямо на одного из рекрутов, в два шага добрался до противоположной стенки и поднял над головой щит. На мое счастье, кое-кто из новобранцев сохранил присутствие духа.

— Делай как я! — подхватил мой клич еще один рекрут, прыгая в ров вслед за мной.

— Делай как я!

В считанные секунды человек двадцать образовали подобие моста из щитов. Бесконечные построения «черепахой», так любимые старшим центурионом квинтом Быком, не прошли даром.

Луций наконец вышел из оцепенения и, заорав: «Вперед, вперед!», первым бросился по «мосту» на противоположный край рва. Вслед за ним по щитам забухали калиги остальных.

Когда я выбрался наверх, на валу уже кипела рукопашная. Манипул, желая отыграться за минуты своего позора, рубился так, будто на самом деле задался целью перебить защитников. Никто уже не думал о том, что это всего лишь учебная схватка. В ход шло все — мечи, щиты, кулаки, даже зубы. Защитники, не ожидавшие такого натиска, начали понемногу отходить.

— Бар-р-а-а! — выкрикнул кто-то из наших, и тут же все подхватили:

— Ба-р-р-а-а!!!

Защитники дрогнули, смешались, и вдруг разом покатились вниз с вершины, как горная лавина, оставляя поле боя за нами.

— Ба-р-р-а-а!!!

Трубачу пришлось дважды протрубить отбой, прежде чем мы прекратили преследование. На холме осталось лежать десятка два человек, к ним уже спешили санитары.

Мы еще не успели остыть, как сыграли сигнал на построение. Мы чувствовали себя настоящими героями. Будто не согнали с холма деревянными мечами отряд вспомогательных войск, а на самом деле взяли штурмом неприступную крепость. Нас просто распирало от гордости. Даже Луций перестал цепляться ко мне. Он был командиром победившего отряда и рассчитывал на награду. Да и все мы ждали похвалы.

Но вместо этого Бык, примчавшийся, едва мы построились, выплеснул на нас поток отборнейших ругательств. Такого мы не слышали, даже когда два раза подряд не уложились во время на марше. Напоследок он пообещал, что вечером, когда поблизости не будет лишних глаз и ушей, нас ждет серьезный разговор.

Приподнятое настроение вмиг улетучилось. Страшно было даже представить себе этот разговор. Спины вдруг заныли в ожидании центурионовского жезла.

— Гай Валерий и Крошка, ко мне! Вас хочет видеть Цезарь, — закончил он.

Вот тут мне стало совсем невесело. Чем отличился Кроха, я не знал, а вот со мной, похоже, все просто — наверняка опять дело в возрасте. Скорее бы уж начала расти борода… А уж рядом с Крошкой я вообще был младенцем.

Пока мы шли в сопровождении Быка к императору и его свите, я весь извелся. А что, если переведут во вспомогательные войска или в морскую пехоту? Или вообще выкинут вон из легиона? Кто знает, что на уме у Цезаря. Если простой центурион может быть таким самодуром, на что же способен император, власти у которого куда больше?..

Честно говоря, когда мы приблизились к Цезарю, я от волнения и страха толком не соображал, что делаю. Мы с Крошкой остановились, отсалютовали и прокричали положенное приветствие. Император поморщился, как от зубной боли, и сделал знак рукой, чтобы мы подошли ближе.

С Крохой все было просто. Оказывается, он первым взошел на вал. Цезарь в двух словах поблагодарил его за службу и, вручив несколько денариев, отпустил. Потом обратил свое внимание на меня:

— Сколько тебе лет, солдат?

Я ждал этого вопроса и приготовился солгать, как солгал при вербовке, но, глядя в ясные внимательные глаза старого императора, не смог:

— Тринадцать, Цезарь.

— Так мало? Почему же ты пошел в армию? Кто твой отец?

— Гней Валерий Крисп. Он служил твоему отцу[29] в Галлии и Африке. И он… умер.

— Давно?

— Давно, Цезарь, мне было семь, когда его… когда он умер. И мать тоже. Я остался сиротой. А когда услышал, что тебе нужны добровольцы, решил поступить на службу.

Ну что ж, ты сделал правильный выбор. Из тебя получится хороший солдат. Если бы это был настоящий бой, ты бы спас много жизней и решил исход сражения. Ты заслужил награду, солдат. Будь ты постарше, я повысил бы тебя в звании… Надеюсь, ты еще дашь мне повод сделать это. А сейчас возьми.

Он сделал знак рабу, и тот подал мне кошелек, плотно набитый монетами.

— Благодарю, Цезарь. Я куплю на эти деньги хорошее оружие.

— Распоряжайся ими по своему усмотрению. И вот еще… В знак благодарности верному ветерану Божественного Юлия.

Он отстегнул золотую фибулу с изображением какого-то чудовища и протянул мне.

— Благодарю, Цезарь. А что это за зверь?

Послышались смешки, и я, кажется, покраснел. Один император остался серьезен.

— Это Лернейская гидра. Слышал про нее?

— Кажется, что-то слышал…

— Недалеко от греческого города Аргоса находилось огромное Лернейское болото. В трясине жило девяти- головое чудовище — гидра. Она подстерегала путников, которые, устав от долгой дороги, решали отдохнуть на пышной зеленой траве, покрывавшей болото. Когда такой незадачливый спутник оказывался поблизости, гидра с яростным шипением выползала из трясины, обвивала своим змеиным хвостом человека, затягивала его в болото и пожирала.

Вечером, когда гидра, насытившись, засыпала, ядовитое дыхание ее девяти пастей вставало туманом над болотом и отравляло воздух. Тот, кто хоть раз вдохнул этот воздух, заболевал и после долгой мучительной болезни умирал. Поэтому люди старались не приближаться к болоту.

И вот царь Еврисфей приказал Геркулесу убить Лернейскую гидру.

Геркулес отправился в Лерну на колеснице, которой правил его друг Иолай. Доехав до болота, Геркулес сказал Иолаю, чтобы тот ждал его с колесницей у дороги, а сам направился к болоту.

Гидра в тот час была сыта и дремала. Геркулес стал пускать в нее горящие стрелы, чтобы заставить гидру выползти из болота. И гидра не заставила себя долго ждать. Хвостом она обвила левую ногу Геркулеса, и все девять голов зашипели вокруг него. Геркулес завернулся в львиную шкуру, которая надежно защищала его от ядовитых зубов гидры, и стал мечом рубить одну за другой страшные головы. Но едва из раны стекала черная кровь, как на месте отрубленной головы вырастали две другие. Скоро Геркулес был окружен сотнями голов, которые разевали свои отвратительные пасти, пытаясь ужалить героя. Он не мог сдвинуться с места — ногу его обвивал змеиный хвост, рука устала рубить головы гидры. Вдруг он почувствовал боль в правой ноге и, нагнувшись, увидел рака, который впился ему в пятку. Геркулес засмеялся и сказал:

— Двое против одного? Это нечестно! Борьба неравна. Теперь и я могу позвать друга на помощь!

Он позвал Иолая. Геркулес дал ему факел и приказал жечь огнем рану, как только меч отрубит голову гидры. И там, где огонь касался обрубка шеи, новые головы уже не росли. Скоро последняя голова гидры была отрублена отважным героем Геркулес поднял ее, еще живую, и вынес с болота, чтобы закопать в землю. В черной крови гидры Геркулес смочил наконечники своих стрел. И теперь ничто не могло спасти того, кто был поражен такой стрелой.

— Я вижу, ты смышлен не по годам, Гай Валерий, и надеюсь, сможешь извлечь урок из этой истории, — закончил свой рассказ император. — А теперь ступай. И служи мне так же, как твой отец служил моему.

Так я заработал свою первую награду. Часть денег я отдал тогда Быку. Уж не помню, под каким предлогом. Просто понял, что в этом случае лучше поделиться. Бык не возражал. Он сказал лишь:

— Когда-нибудь ты станешь центурионом, парень. Только слишком не зазнавайся. А то я первый всю дурь из твоей башки выбью.

Признаться, эти слова Быка обрадовали меня едва ли не больше, чем награды императора. И это заставило меня задуматься. Ведь я пошел в армию не для того, чтобы сделать карьеру, и тем более не для того, чтобы защищать императора и Рим. Стоит ли государство, в котором богачи безнаказанно убивают простых честных людей, того, чтобы его защищали? Не знаю. Во всяком случае, я этого делать не хотел. И в легионе оказался с одной целью — добраться до убийц моего отца.

Но почему же я почувствовал себя чуть ли не окрыленным, когда человек, которого я ненавидел едва ли не сильнее, чем тех преступников, похвалил меня? Почему я с таким благоговением сжимал в руке фибулу императора? Ведь в какой-то степени он повинен в том, что знать творит беззаконие. И почему я так гордился, когда увидел значок нашего манипула на вершине холма? Ведь на самом деле, если подумать, я находился в тылу врага. Легион был всего лишь средством. И не было ни малейшего резона становиться героем. Так почему же?..

На эти вопросы у меня не было ответа. Я не стал ни на шаг ближе к своей цели, а чувствовал себя так, словно одержал свою величайшую победу. И даже мои сомнения не могли уменьшить мою радость.

А вечером, после отбоя, была драка с Луцием и Крысой. Остальные решили не вмешиваться. Я бы хотел сказать, что мне удалось одолеть их. Но это было бы враньем.

Отделали меня так, что на следующий день Бык назначил меня на легкие работы в лагере. Единственное, что мне удалось, — сохранить подарок Цезаря.

Глава 8

На фронт нас отправили на полтора месяца раньше положенного срока. Дела там были совсем плохи. Легионы несли тяжелые потери, сражаясь с плохо вооруженными и почти не обученными, но готовыми ради свободы на все повстанцами. Эти ребята делом доказывали простую истину: лучшего доспеха, чем мужество и уверенность в своей правоте, не существует. К тому же у них были неплохие командиры, понимавшие, что в открытом бою против легионов им не выстоять. Поэтому они нападали из засад, изматывали наши регулярные части постоянными стычками, нарушали снабжение, словом, вели самую настоящую партизанскую войну, которая оказалась очень эффективной. Когорты таяли на глазах.

Об этом нам рассказывали те парни, что побывали на передовой. Отпускники, раненые, вербовщики, гонцы — все они твердили одно: мы столкнулись на Дунае с ожесточенным сопротивлением. На счету был каждый легионер. Добровольцев уже не хватало. Молодых людей призывного возраста хватали прямо на улицах и приводили к присяге. Поговаривали, что Цезарь разрешил брать на службу даже рабов, давая им свободу, а после службы — гражданство. Ходили слухи и о том, что создают и небольшие отряды из гладиаторов. Но в это мало кто верил. Очевидно было одно — там, куда мы отправляемся, нас ждет кое-что похуже, чем Бык со своим витисом.

Чтобы ускорить нашу отправку, консул вооружил и снарядил несколько когорт за свой счет. В число счастливчиков попали и мы. По крайней мере, не пришлось самим раскошеливаться на доспехи.

Это, а также мысль, что вскоре мы наконец навсегда распрощаемся с Быком, здорово поднимало наш дух. Мы не задумывались о том, с чем вскоре предстоит столкнуться. Война казалась нам едва ли не увеселительной прогулкой. Мы мечтали о богатой добыче, о наградах, о том, как вернемся героями. Мы считали себя настоящими крутыми вояками и не сомневались в том, что, стоит нам появиться на фронте, дела пойдут на лад.

В ожидании отправки на войну почти забылись все внутренние дрязги. Бык не казался чудовищем, служба перестала быть пыткой. Даже Луций почти не донимал меня. Хотя после того памятного штурма не было дня, чтобы он не подстроил мне какую-нибудь пакость. От Быка ему досталось тогда крепко, и он посчитал, что во всех его бедах виновен я. Обычное дело. Всегда легче справляться с неприятностями, если веришь, что втравил тебя в них кто-то другой, а не ты сам.

Я же старался не обращать внимания на его выходки. Меня куда больше волновало то, что совсем скоро я встречу одного из убийц отца. Каждую свободную минуту я посвящал упражнениям с оружием. Ведь для того, чтобы я смог достичь своей цели, мне нужно было любой ценой уцелеть в бою. Вся палатка по-прежнему считала, что я выслуживаюсь. Я их не разубеждал. Что-то объяснять другим людям будешь, если сомневаешься в том, что делаешь. Объясняя другим, объясняешь и себе. Когда уверен в своих действиях, слова не нужны. И мнение других не важно. Тем более что авторитет мой заметно вырос. Не каждому даже бывалому легионеру сам Цезарь дарит фибулу со своего плаща.

Бык, видя мое усердие, постепенно начал выделять меня. Нет, никаких поблажек не было. Наоборот, ко мне он относился требовательнее, чем ко всем остальным. Однажды, когда я, вконец обессилевший после двух часов беспрерывного фехтования, просто упал на землю, он сказал:

— Тяжело?

Я смог лишь прохрипеть что-то в ответ.

— Ничего. Сейчас тяжко приходится, зато в бою будет легче. Нам предстоит множество сражений. И совсем скоро. Мне понадобятся надежные ребята. Да, не смотри так. Я иду с вами. Не могу в тылу отсиживаться, когда где-то хорошая драка идет. Только своим пока не говори, — он ухмыльнулся, — хочу их сам обрадовать. Работай, рекрут, работай. Жизнь себе сбережешь, а может, и другим. Эх, был бы ты чуть постарше…

Ну и я, конечно, старался, как мог. А еще часами ломал голову над тем, как же мне отомстить за отца. Но сколько бы я ни размышлял над этим, ничего толкового так и не придумал. В конце концов я решил, что на месте будет проще составить план.

…Это произошло в ночь перед отправкой в действующую армию. До сих пор я не уверен в том, что это был не сон. Слишком уж странная штука приключилась. Расскажи мне эту историю кто-нибудь другой, ни слову бы не поверил… Да что там, не знаю, верить ли самому себе. Глаза ведь тоже часто обманывают. И уши… Правда, редко бывает, чтобы и те и другие вместе шутки шутили.

Я стоял ночью в карауле. Весь день мы готовились к выступлению. Лагерь и так-то на муравейник похож. А в тот день он напоминал муравейник, который разворошили. Командиры все как с ума посходили. Палок об наши спины сломали, наверное, больше чем за все время обучения. Как бы скоро мы ни исполняли приказы, им казалось, что мы спим на ходу. В общем-то, понять их можно. Дел было невпроворот. Оружие и снаряжение в порядок привести, паек и «гвоздевые»[30] получить, весь скарб собрать… За весь день ни разу не присели.

Так что, стоя в смотровой башне, я просто засыпал. До смены оставался час, и темень стояла кромешная. Лагерь, измотанный дневной суетой, спал мертвым сном. Тишина была такая, что я слышал, как позвякивают доспехи у часового на соседней башенке. Это позвякивание было единственным звуком, который нарушал безмолвие. Обычно даже ночью в лагере чувствуется жизнь, а тут и правда будто все умерли. Несколько костров горело, но далеко, на другом конце лагеря.

Чтобы не уснуть, я, вытаращив глаза, вглядывался во тьму, но не видел ничего дальше рва. Небо, затянутое облаками, тоже было черным-черно. Ни луны, ни звезд… Мне, честно говоря, даже не по себе стало. Сам не знаю, чего боялся, но сердце так и колотилось. Казалось, что никого, кроме меня, в этом мире не осталось. Вот только я, башенка и темнота…

Хотел было окликнуть соседних часовых, но в последний момент побоялся, что рядом окажется проверяющий офицер. Тот бы вмиг мне показал, как стоя на посту орать. Да еще среди ночи…

Странно было. Вроде и спать хочется, а при этом страшно до одури, и сердце из груди выскакивает. Чтобы хоть как-то отвлечься, я начал вышагивать по сторожке. Два шага в одну сторону, поворот, два шага в другую. Сначала ходил молча, потом стал себе под нос командовать. Раз, два, кру-гом! Раз, два, кру-гом! На какое-то время действительно стало полегче. И сон почти прошел, и сердце вроде перестало колотиться. Я решил, что теперь можно передохнуть, и достал флягу. Но, поднеся ее ко рту, замер, чувствуя, как зашевелились волосы под шлемом.

Откуда ни возьмись спустился густой туман. Настолько плотный, что я не мог разглядеть ничего уже в десяти шагах. Только что даже намека на туман не было, и вдруг будто молоко вылили. Сырые ладони тумана, как живые, тянулись ко мне, осторожно дотрагивались до лица, оставляя на щеках липкие потеки. Впереди белесые лоскуты, переплетаясь между собой, принимали причудливые очертания невиданных существ, но эти смутные образы тут же таяли, плавно перетекали один в другой, являя все новые и новые неуловимые видения.

Я почти не мог дышать. От каждого вдоха невыносимо першило в горле. На секунду я всерьез испугался, что могу захлебнуться. Такого тумана я не видел ни разу, даже в самое сырое время года, когда выходил на рассвете в поле. Он был… как будто живой. Я почти чувствовал его дыхание, его волю. Казалось, что вот-вот он заговорит со мной. Я сжал пилум так, что хрустнули костяшки. Хотя чем он мог мне помочь? Не метать же его в туман. Однако выучка сделала свое дело: оружие для солдата — его жизнь. И как бы страшно ни было, почувствуй его тяжесть в руках, и тебе станет спокойнее.

Спокойнее не стало. Наоборот. Я чуть не закричал, когда увидел, как в нескольких десятках шагов от меня туман вдруг сгустился еще больше. Этот сгусток поплыл ко мне, по пути приобретая очертания человеческой фигуры. Человек, или что там это было, не шел, а именно плыл, не касаясь земли. Он приближался медленно и плавно… И неотвратимо. Я почувствовал, как по спине стекла струйка пота. Она была ледяной. Доспехи вдруг разом отяжелели. Да так, что мне пришлось опереться на пилум, чтобы не рухнуть на деревянный настил под их тяжестью.

Белый призрак, детище тумана, уже преодолело ров. Теперь я мог разглядеть его лучше. Это был высоченный старик, с седой бородой, доходившей чуть ли не до земли. На нем был надет белоснежный балахон. Не тога, не плащ, а именно широкий просторный балахон. Я и не представлял себе, кто может носить такую одежду.

Чем ближе «подходил» старик, тем тяжелее становились мои доспехи и оружие. Глаза закрывались сами собой. Я даже не почувствовал, как из ослабевших рук выскользнули пилум и щит. Странно, но я не слышал, как они упали. Будто не деревянный пол был под ногами, а бездонная пропасть.

Старик был уже в двух шагах от моей башни. Наш лагерь не был маршевым, которые мы обычно строили в конце перехода. Это был постоянный стационарный лагерь, практически небольшая крепость. Помимо обычных рва и вала, утыканного кольями, он был обнесен частоколом высотой почти в два человеческих роста. Башня же находилась еще выше. Так вот этот старик, подойдя вплотную к стене, начал расти, вытягиваться, постепенно поднимаясь над частоколом.

Я, обессиленно привалившись к стене башенки, смотрел на его макушку, постепенно поднимающуюся все выше и выше. Рука сама собой попыталась нащупать рукоять меча, но пальцы лишь скользили по полированному дереву, гладиус[31] словно примерз к ножнам. Впрочем, даже если бы мне удалось обнажить клинок, что бы я с ним стал делать? Вряд ли у меня хватило бы сил даже поднять его.

Голова старика поднялась над частоколом. Я смог разглядеть его лицо. Не скажу, что это придало мне сил. Кожа, покрытая струпьями, светилась каким-то причудливым зеленоватым светом. Неопрятная клочковатая борода, казалось, была соткана из липкого тумана. Вместо глаз — пустые глазницы, в которых зеленоватое свечение было чуть-чуть ярче. И только тонкие губы были ярко-красными, будто испачканными кровью…

Кажется, я перестал дышать, когда это лицо замерло в шаге от меня. Старик уставился на меня своими чудовищными глазницами, но я чувствовал, что он видит меня насквозь. Все мои страхи, потаенные желания, сомнения — ничто не было скрыто от него. И у меня не было сил сопротивляться этому взгляду. Я просто стоял, чувствуя, как судорожно сжимается желудок, и не мог даже отвести глаза.

Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга. Может, минуту, может, вечность. Для меня-то прошла целая жизнь. Постепенно я начал приходить в себя. Во всяком случае, смог ухватить рукоять меча и наполовину вынуть его из ножен. Но тут старик заговорил. Нет, рот он не открывал… Его голос просто зазвучал в моей голове. Причем язык был мне незнаком, но я прекрасно все понимал. Уж не знаю, как это возможно, но именно так все и было. Голос в голове, незнакомые слова и полное понимание сказанного. Как если бы его слова сразу превращались в картины в моей голове. Правда, и сказано-то было немного. Всего одна фраза, повторенная много раз:

— Верни Сердце Леса.

Лишь три слова. На все лады. То умоляюще, то грозно, то холодно, то яростно… Снова и снова. Пока голова у меня не начала разламываться от боли. Не знаю, действительно закричал я тогда или мне только так показалось, а на самом деле и это происходило в моей голове.

— Перестань! — завопил я. — Ради всех богов, прекрати!

— Верни Сердце Леса, — бубнил старик, прожигая меня насквозь взглядом пустых глазниц.

— Какое сердце? — Я был близок к тому, чтобы потерять сознание.

— Верни Сердце Леса.

Наверное, он так и повторял бы эти слова до самого утра. Но внезапно налетел ветер, разрывая туман в клочья. Вместе с туманом начал таять и сам старик. Его голос все еще звучал в моей голове, но все слабее и слабее, пока не превратился в едва различимый шепот:

— Верни Сердце Леса…

По-моему, на какое-то время я все же лишился чувств. Но к счастью, успел прийти в себя до появления смены. Туман уже полностью рассеялся, небо на востоке едва заметно посветлело. Теперь лагерь выглядел как обычно. Вернулись звуки и запахи… Но пережитый ужас все еще держал меня железной рукой за горло. Лишь когда до меня донеслись позвякивание доспехов, покашливание и вялая брань сержанта, я смог вздохнуть свободно. Вернувшись в палатку, я решил, что при первой же возможности навещу гаруспиков.[32] Может, они смогут растолковать, что означало это видение.

Так закончилась последняя ночь в лагере. Последняя ночь мирной жизни.

Спустя три часа взревели трубы, выдергивая нас из палаток. А уже к полудню наши когорты выбивали пыль из дорог Италии.

Глава 9

Марш, марш, марш… Мы «мулы Мария». Выносливые, жилистые, безропотные. У нас приказ уменьшить обоз до минимума. Поэтому каждый тащит на себе: доспехи, шлем, зачехленный щит, тяжелый пилум, меч, кирку-«долобру», лопату или топор, или пару деревянных кольев, или нож для резки дерна, котелок или сковороду, запас пищи на три дня, одеяло, плащ, баклагу с водой и уксусом. Все вместе сто тридцать — сто пятьдесят фунтов.[33] Плюс личные пожитки вроде бритвы, доски для игры в кости, неуставных ножей, сменной одежды, фигурок предков или каких-нибудь безделушек, напоминающих о доме, кремня, точильного камня, мешочков с лечебными травами и прочей необходимой в походе мелочи. Это еще пять-десять фунтов. Сто шестьдесят фунтов на собственном горбу. За день мы должны протащить весь этот груз на расстояние в двадцать миль.[34] Кто выдержит такое? Только мулы. Ну, или «мулы Мария»…

Мы встаем на рассвете, разбираем лагерь, навьючиваем себя, помогая друг другу, и до полудня глотаем пыль, стараясь пройти как можно больше, чтобы выгадать себе лишние полчаса отдыха на привале. Шлемы болтаются на груди и тянут вниз, лица наполовину закрыты шейными платками, которые становятся почти черными уже через две мили, фурки[35] с навешанным на них скарбом пригибают к земле, жесткие ремешки калиг натирают ноги, а грязь и пот превращают потертости в подолгу не заживающие язвы.

Главное — не смотреть вперед или по сторонам, когда идешь. Смотреть нужно под ноги, на дорогу. Можно на спину впереди идущего. Так, по крайней мере, ты не видишь ленты дороги, убегающей за горизонт. Стоит глянуть туда, как ноги сами собой сбиваются с шага и начинают слабеть. Если смотришь вперед, понимаешь, что этот путь бесконечен. А если под ноги — ничего, ты просто делаешь один шаг… Потом еще один и еще. И когда сил совсем не остается, говоришь себе, что нужно лишь сделать еще только один шаг, последний. А за ним еще один. Так и обманываешь себя. До тех пор, пока не прозвучит команда «поставить боевые значки».[36]

Вечером мы разбиваем лагерь. Еще три-четыре часа каторжной работы, прежде чем можно будет, наконец, поесть и привести в порядок себя и снаряжение. Если повезет и не попадешь в караул, часов пять удастся поспать. А едва посереет горизонт, трубы и барабаны сыграют подъем, и все начнется сначала. И так день за днем. Дождь, зной, ветер — неважно. Щит за спину, фурку на плечо и — марш, марш, марш!

Через десять дней мы подошли к Анконе. Оттуда на кораблях нам предстояло дойти до Салоны, которую удерживали наши войска. Вспоминать про переход по морю даже не хочется. После него я надолго проникся уважением к морякам и морским пехотинцам. Постоянная качка, от которой все внутренности так и норовили вылезти через горло наружу, уходящая из-под ног палуба, морская соль, разъедающая все, куда бы ни попала, днем слепящее солнце, ночью непроглядная тьма и утробные вздохи моря… Мы шутили, что нет смысла доставать из мешков припасы — все равно все тут же достанется Нептуну и рыбам, а ты даже не успеешь почувствовать себя сытым. Никогда я так не радовался тому, что стою на твердой земле, как в день высадки. Уж лучше топать на своих двоих, чем чувствовать себя игральной костью в стакане, который встряхивает суетливый игрок.

Близился ноябрь, и нас вели на зимние квартиры. Как сказал всезнающий Бык, четыре наши когорты должны были влиться в новый, еще окончательно не сформированный легион.

— До марта будете жиром заплывать, — сказал он. — Ну а по весне начнется дело. Посмотрим, кто из вас солдат, а кто дерьмо овечье.

Под Салоной к нам присоединились три отряда вспомогательных войск с осадной артиллерией и две кавалерийские турмы. Обоз увеличился вдвое. Зато идти стало легче — самое тяжелое снаряжение теперь тащили настоящие мулы. Несмотря на то, что военные действия в этом году практически завершились, разведка сообщала, что отдельные отряды восставших все еще продолжают беспокоить наши части. Потому-то нам и освободили руки. Мы постоянно ждали нападения и каждую минуту были готовы развернуться в боевой порядок.

Но уже после трех дней пути все расслабились. Повстанцев не было ни видно, ни слышно. Не верилось, что вообще идет война. Мы чувствовали себя в безопасности, как во время учебного марша. Так всегда и бывает — никогда не поверишь в то, что дело плохо, пока не окажешься в дерьме по самые уши. По-настоящему почувствуешь опасность только тогда, когда столкнешься с нею нос к носу. И ни минутой раньше.

Мы оказались в дерьме на пятый день перехода, едва успели сняться с привала и пройти пару миль. Дорога вилась между поросшими редколесьем холмами. Передовой отряд ушел далеко вперед и уже успел перевалить через гряду холмов. Мы отставали от него не меньше чем на полмили. Помню, было жутко холодно, мы кутались в отсыревшие плащи и мечтали только о том, чтобы быстрее наступил вечер и можно было бы снова развести огонь.

Сначала мы увидели свой передовой отряд. Он вдруг снова появился на вершине холма, за которым скрылся совсем недавно. От него отделились несколько всадников и галопом поскакали в нашу сторону. Наша когорта шла впереди колонны, так что мы сразу сообразили, что что-то случилось.

Странное дело. Едва мы увидели этих всадников, стремглав несущихся к группе офицеров, наши лица неуловимо изменились. Не знаю, как это описать. Вот вроде шел рядом со мной парень. Несколько месяцев мы с ним жили бок о бок, ели из одного котелка, спали в одной палатке. И тут я смотрю на него и не узнаю. Вроде он, а вроде и нет. Будто какой-нибудь колдун попытался его облик принять, но получилось не очень похоже.

Гонцы еще о чем-то говорили с офицерами, а трубачи уже заиграли тревогу.

Сотни раз мы отрабатывали развертывание из колонны в боевой порядок. Сотни раз занимали свои места в строю по сигналу тревоги. Сотни раз слышали яростный рев Быка: «Собрать значки, бараны!»

Сотни раз… Но даже представить себе не могли, как нам будет страшно, когда все это придется выполнять перед лицом настоящего противника. Правда, выучка все равно делала свое дело. Никто не налетел на другого, никто не перепутал свои места в строю. И только сейчас я смог понять, почему любое построение перед атакой сопровождается надрывными завываниями труб и криками командиров. Весь этот шум не дает тебе возможности остаться наедине со своим страхом. Бояться приходится центуриона, размахивающего у тебя перед носом палкой и орущего, что спустит с тебя шкуру, а не врага, который еще далеко.

— Становись, становись, становись! Пошевеливайтесь, мулы! — надрывались командиры.

И мы пошевеливались, твердо зная одно — медлить нельзя, иначе не миновать расправы, центурионы шутить не будут. Будь у нас время подумать о предстоящем сражении, кто знает, может быть, мы просто разбежались бы. Как ни крути, а мы были зелеными новобранцами, ни разу не видевшими настоящего противника. Но центурионы знали свое дело. Мы ни на мгновение не остались наедине с собой.

Перед строем выехал на гнедом жеребце военный трибун, командовавший нашим отрядом.

— Солдаты! Времени у нас мало, так что буду краток. Разведчики сообщили, что нам наперерез движется противник. Их больше нас, но не намного. Похоже, отбившийся от основных сил отряд. Как повстанцы появились здесь — одни боги ведают. Отступить мы не можем… Просто некуда. Придется принять бой здесь. Встретим их на том холме, — он повернулся в седле, указывая на холм, где уже развернулся наш передовой отряд. — Я рассчитываю на вас. Помощи нам ждать неоткуда, так что наше спасение в мужестве. Схватим их за горло и будем держать, пока не подохнут! Они хуже вооружены и недисциплинированны. Выдержите первый натиск, а потом опрокиньте и преследуйте. Это будет просто, только держите покрепче мечи и прикрывайте друг друга. Все. Центурионы, выводите людей на позиции!

Напутствие Быка было короче, но куда внушительнее:

— Значит, так, бараны… Тому, кто вздумает драпануть, я лично шею сверну. Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю. Если кто-то захочет вдруг подохнуть, сначала должен спросить разрешения у меня, ясно? Легионеру запрещается погибать без разрешения командира. Он должен выйти из строя и по всей форме доложить о своем желании отправиться к праотцам. И попробуйте только, сукины дети, сломать строй или еще что-нибудь в этом духе. Повстанцы вам малыми детьми покажутся. Все ясно, обезьяны?

— Так точно, старший центурион!

— Не слышу!

— Так точно, старший центурион!!

Холм оказался крутым. Три когорты были поставлены в боевую линию на середине склона. За нашими спинами — невиданное дело! — расположились лучники и артиллерия. Четвертая когорта образовала резерв, кавалерия с легкой пехотой, как обычно, прикрывала фланги. Правда, конницы было так мало, а местность настолько неровная, что рассчитывать на помощь кавалерии не приходилось. Но больше всего нас беспокоили стрелки.

— Да что они там, совсем ум потеряли? Я не хочу получить стрелу в задницу от какой-нибудь обезьяны, — волновались новобранцы.

— Стрелу еще куда ни шло. Вот получишь камень из баллисты — ох, я похохочу.

— Да ладно, склон крутой…

— Ага, будто не знаешь, как эти бараны стреляют… Дерьмо овечье и то лучше целится, прежде чем вылететь…

Мы и сами не заметили, как в нашу речь вошли словечки Быка.

Командирам, небось, виднее, кого куда ставить…

На самом деле все эти разговоры были нужны лишь для того, чтобы не думать о предстоящем. Никто из нас, кроме командиров, еще не бывал в бою. И «стрела в задницу» многим казалась меньшим из зол. Ветераны, с которыми мы сталкивались, ничего хорошего о повстанцах не говорили. Это был упорный и беспощадный враг. Голодный, плохо вооруженный, но сражающийся за свою свободу.

Я стоял во второй линии. Было ли мне страшно? Да, конечно, было. Не так, как той ночью, когда мне старик привиделся, но все-таки. Примерно как тогда, когда мы с фракийцем бежали от разбойников. Вроде и страшно, но ноги не подкашиваются, и кровь быстрее бежит по жилам.

Рядом со мной стоял Ливий. Тот самый, что из Рима. Лицо у него было белым. Он наклонился ко мне:

— Ты убивал когда-нибудь?

Я кивнул.

— Кого?

— Двух разбойников…

— Ох, а я вот не знаю, получится ли у меня.

— Получится. Уж поверь.

Он кивнул и сплюнул под ноги. Я осмотрелся. Разговоры вдруг стихли. Взгляды у всех были прикованы к дальней гряде холмов, от которой нас отделяла иссеченная оврагами низина. Над грядой стояло огромное облако пыли. Передовые части повстанцев уже показались на вершинах.

— Полмили, — сказал кто-то. — Самое большее…

— Ой, по нужде охота, мочи нет.

— Раньше не мог?

— Раньше не хотелось.

— Воды дайте кто-нибудь.

— Лучше не пей. Вдруг в брюхо ранят…

— Помолчи, а?..

— Эй, обезьяны! — зычный голос Быка заставил всех вздрогнуть. — Склон крутой, так что пилумы бросают первые три линии. Все разом, по моей команде. Задние, не напирать! На всех хватит.

Повстанцы, судя по всему, решили атаковать сразу. Не задерживаясь, они перевалили через холмы и начали спуск в низину. Чем-то мне это напомнило горный поток. Или сход лавины. Они все стекали и стекали вниз, а на вершине возникали новые ряды, и, казалось, этому не будет конца.

— Да сколько же их! — крикнул кто-то, кажется, Крыса.

Я крепче сжал пилум. Мне в голову вдруг пришла мысль, что эти люди на противоположном конце долины идут сюда, чтобы убивать нас. Я осознал это с такой потрясающей ясностью, аж сердце зашлось и прошиб ледяной пот. С ними не договоришься. И никуда не убежишь, не спрячешься. Все, что остается, если хочешь жить, — драться. Другого выхода нет, только стоять до конца. Плечом к плечу со своими товарищами по оружию.

Даже Луций с Быком были сейчас для меня самыми близкими на свете людьми.

Человеческий поток приближался. С моего места казалось, что низину покрывает живой ковер, вместо мягкого ворса ощетинившийся наконечниками копий.

Сейчас-то я понимаю, что повстанцы сделали большую глупость, решившись на атаку. У нас была выгодная позиция, и солнце светило нам в спину. А им пришлось преодолеть гряду и низину, чтобы приблизиться к нам и штурмовать очередной склон. Окажись я сейчас в такой же ситуации, у меня не было бы ни малейших сомнений в победе. Но тогда… Тогда, глядя на заполненную людьми долину, я был почти уверен, что никто из нас живым с этого холма не уйдет.

Позади нас раздался скрип воротов — баллисты и «скорпионы» готовились дать первый залп поверх наших голов. По стоящим внизу, почти у самого подножия, стрелкам, вооруженным дротиками и пращами, пробежала волна. Они тоже приготовились к короткой перестрелке.

Повстанцы неуклонно приближались…

— Ну, сейчас начнется, — выдохнул кто-то.

И, словно подтверждая его слова, сзади что-то тяжело ухнуло, и над нами прогудел первый камень. Он взрыл грунт шагах в тридцати от первой волны атакующих.

— Я же говорил, эти обезьяны стрелять не умеют…

Слова утонули в реве повстанцев. Вперед выбежали их застрельщики, и внизу началась перестрелка. Ухало над нашими головами теперь постоянно. К гудению тяжелых камней и дротиков присоединился шорох стрел.

— Лучники, три пальца левее! Це-елься! Залп!

И десятки стрел проносятся над нами, шелестя, как первый весенний дождь.

— Це-елься! Залп!

И тяжелые камни ложатся посреди беснующихся варваров, дробя кости и расплющивая тела.

Немногочисленные лучники противника тоже начали обстрел когорт. Особого ущерба они нам причинить не могли. Им приходилось целиться против солнца, к тому же мы стояли намного выше. Но все равно время от времени в рядах раздавались крики парней, недостаточно быстро закрывшихся щитом. Раза два стрелы ударились и в мой скутум. Несмотря на то что они были уже на излете и ничего плохого сделать не могли, ощущение все равно было мерзким. Это были настоящие стрелы, а не учебные деревяшки. И выпущены они были настоящим врагом.

Перестрелка получилась недолгой. Повстанцы быстро поняли, что у наших стрелков явное преимущество. Хрипло запели рожки, толпа взревела, потрясая оружием. Наши застрельщики начали отход на фланги, за линию тяжелой пехоты. И тут же строй повстанцев вздрогнул, как единый живой организм, качнулся и ринулся в атаку.

— То-о-овсь! — пронеслось по рядам.

Мы подобрались и замерли. Вот сейчас, сейчас…

Мне казалось, что сердце прорвет кольчугу. Сзади кто-то молился вслух. И я был готов к нему присоединиться.

Это действительно страшно, когда на тебя катится лавина вооруженных людей. Кажется, что сейчас она сметет все на своем пути, ничто не сможет устоять… Сметет, раздавит, втопчет в землю и покатится дальше, как ни в чем не бывало. Любой глупец, который попытается противостоять ей, — обречен. Даже скала будет стерта в пыль, не то что люди. И спастись можно, только обратившись в бегство. Бежать, бежать, бежать… Лететь впереди этой лавины, не останавливаясь ни на мгновение, потому что малейшее промедление означает смерть.

Так тебе кажется, когда впервые видишь атакующий строй.

Думаю, что, дрогни хоть один из нас, паника мгновенно захватила бы всех. Что смогли бы сделать с нами стоящие позади центурий тессерарии[37] с опционами? У них простые палки, которыми они должны загонять в строй струсивших легионеров. А у врага мечи и копья… Мы бы просто смели их, даже не заметив. Что смогли бы сделать центурионы? Трибуны? Да ничего. Запаникуй хоть один из нас, мы были бы вырезаны подчистую. Перебиты, как стадо овец.

Но никто не дрогнул, к счастью. Никто не позволил страху лишить его разума.

Рядом с тобой стоят твои товарищи. Они так же смертны, как и ты. Они боятся ничуть не меньше твоего. Но продолжают стоять, сжимая до судорог в руках пилумы и стиснув зубы, чтобы не видно было, как дрожат побелевшие губы. А значит, ты тоже можешь.

— Стоя-я-ять, обезьяны! — Голос Быка перекрыл вопли и улюлюканье повстанцев. — Стоять крепко!

Двести шагов. Я вижу грубо сколоченные, а то и просто сплетенные из ивы щиты, вижу широкие плоские наконечники копий, вижу короткие мечи, занесенные над головами.

Сто пятьдесят шагов. Видны бронзовые бляшки, нашитые на кожаные нагрудники.

Сто шагов. Я вижу искаженные яростью лица, черные провалы кричащих ртов.

— Стои-и-им!

Семьдесят шагов. Можно различить точки глаз.

— Стои-и-им!

Пилумы пойдут в ход, когда станут видны белки глаз. Они заметны с двадцати пяти-тридцати шагов. Это проверено многими поколениями.

— Це-е-елься!

Мы, как один, вскидываем пилумы и отводим чуть в сторону руку со щитом. Сейчас мы открыты для стрел противника, но их лучники молчат. Зато наши стараются вовсю, перенеся огонь в глубь строя повстанцев, чтобы не накрыть нас, когда мы смешаемся с ними.

Враги уже совсем близко. Мне кажется, что я чувствую вонь их немытых тел и плохо выделанных шкур на щитах. Длинный наконечник пилума подрагивает, и я как зачарованный смотрю на блестящее в лучах солнца острие. Оно направлено прямо в лицо кряжистого бородатого бревка с выпученными глазами. Наши взгляды вдруг встречаются. И на мгновение все вокруг замирает. На меня наваливается мертвая тишина, как той ночью, когда приходил старик. Я уже не понимаю, где я нахожусь и что происходит. Мне хочется отвернуться, закрыть лицо руками, лишь бы не видеть этих глаз, прожигающих меня насквозь.

И тут тишину разрывает в клочья звонкий сигнал труб и крик:

— Залп!

Мир приходит в движение. Моя рука распрямляется сама собой, и пилум летит прямо в бородатое лицо бревка.

— Вперед, мулы!

— Бар-ра!!!

И мы бросаемся вниз по склону, навстречу врагу.

Сшибка была ужасной. Боевые кличи с обеих сторон, надрывный вой труб, вопли раненых, предсмертные крики, треск ломающихся копий, звон мечей, глухие удары щитов друг о друга — все это грохнуло, грянуло разом, да так, что казалось, обрушилось само небо.

Несколько мгновений я ничего не мог понять. Видел перед собой лишь спины бойцов первой линии и мелькающие в промежутках между ними фигуры бревков. Рядом со мной что-то просвистело, и идущий слева от меня солдат рухнул, нелепо взмахнув рукой с зажатым в ней мечом. Справа завопил Ливий, отбрасывая щит и хватаясь за лицо. Его место тут же занял другой, орущий что-то нечленораздельное…

Прямо передо мной вырос здоровенный повстанец, тычущий копьем куда-то позади меня. Меч будто сам собой метнулся к его ничем не защищенному боку и вошел по самую рукоять. Я даже не успел сообразить, что к чему. Все получилось само собой. Тут же кто-то вцепился в верхний край моего щита, и я, не раздумывая, рубанул по этим жилистым волосатым рукам. Сражающийся впереди легионер упал, и в разрыв вломился тощий парень одних лет со мной. Я сбил его щитом с ног, превратив лицо в кровавое месиво.

И пошло!.. Я колол, рубил, закрывался щитом, снова колол, спотыкаясь о тела, оскальзываясь в лужах крови и меся калигами чьи-то вывороченные кишки. Тело все делало само. Если бы я положился на разум, не прожил бы и нескольких мгновений.

Что я чувствовал? Да, пожалуй, ничего такого, о чем можно рассказать. Я жил в ином измерении. Там не было места обычным человеческим чувствам и эмоциям. На самом деле ты просто становишься животным. Страх, ярость, ненависть — ничего этого для тебя не существует. Все эти чувства сливаются в одно и превращаются в нечто, чему не дать названия. Потому что оно не из нашего, человеческого, мира. Можно сказать, что в каком-то смысле ты мертв. И в то же время ты живее, чем когда бы то ни было. Мертв в тебе человек. Но зато жив зверь. Ты не можешь испытывать сострадание, когда рядом падает товарищ. Просто проходишь мимо, даже если он молит о помощи. Потому что умрешь, если задержишься хоть на мгновение. Ты не можешь испытывать страх, когда видишь направленное тебе в грудь острие копья. Если испугаешься — умрешь, потому что рука не сможет вовремя поднять щит. Тело это знает, зверь, дремлющий в тебе до поры до времени, это знает. Быть в бою человеком — значит погибнуть. Вот потому-то при первых звуках боевых труб мы перестаем быть людьми. Мы превращаемся в опасных хищников, не имеющих никаких чувств, кроме жажды жизни и кровавого азарта.

Мы все еще держали строй и даже понемногу начали теснить бревков.

— Прорвите их строй! Прорвите строй! — рычал Бык, сражающийся где-то на правом фланге.

И мы пытались. Пытались изо всех сил. Мы уже поняли, что способны победить. И это придавало нам сил. Но бревки были серьезными парнями. И не собирались отступать перед тремя когортами новобранцев. Сбив щиты, они вросли в землю, и все наши усилия разорвать строй разбивались об эту стену.

Вскоре уже не мы, а они начали шаг за шагом отжимать нас к вершине холма.

— Стоять, мулы! — надрывался Бык. — Стоять, сукины дети!

Мы были лучше вооружены. У нас были более прочные доспехи. Поэтому мы отдавали одного легионера за двух варваров. Но их было слишком много, и для них это был не первый бой. Медленно, очень медленно мы продолжали отступать. Чувствовалось, что еще немного, еще один хороший натиск — и бревки опрокинут нас.

И варвары это поняли. Уж не знаю, откуда у них взялись силы… Дружно, разом, они навалились, уже не обращая внимания на наши мечи. И линия манипулов прогнулась, смялась, в бреши тут же устремились опытные тяжеловооруженные бойцы в хороших доспехах, грозя рассечь строй.

Раздались крики: «Отходим!» — и значки нескольких манипулов, которые приняли на себя основной удар, дрогнули, заколебались. Держался только правый фланг нашего манипула, где дрался Бык. Там же твердо стоял наш значок.

— Ко мне, бараны! Ко мне! Сбить щиты, ублюдки, если хотите жить! — ревел центурион.

Жить мы хотели. На этот счет сомнений у нас не было. И поэтому мы все-таки сделали невозможное — остановились. Остановились и сомкнули ряды, вытолкнув из брешей повстанцев, как пробку из кувшина. Но на большее нас уже не хватило. Продвинуться вперед хотя бы на шаг было выше наших сил. Все, на что мы были способны, — это выровнять фронт и сдерживать отчаянный натиск бревков.

Наступил момент, когда исход боя могла решить одна свежая центурия.

Это понял и наш командир. Взревели наконец трубы, и на вершине холма показались значки четвертой когорты.

Тяжелым мерным шагом она надвигалась на не ожидавших такого поворота, а потому растерявшихся варваров.

— А ну, нажмем, ребята! — крикнул Бык.

Не знаю, что на нас так подействовало — вид подкреплений или слово «ребята» из уст Квинта Быка, но наш манипул и правда «нажал». Налитые свинцом ноги сделали полшага, шаг, пять… Следом за нами двинулись и остальные манипулы, а потом по всей линии заиграли сигнал к контратаке. И истерзанные, обессилевшие когорты пошли вперед, давя, тесня, подминая под себя дрогнувший строй бревков.

— Бар-ра!

Мы вложили в боевой клич все свое отчаяние и жажду жизни. И, может быть, впервые он прозвучал так, как должен был звучать.

Это была еще не победа. Мы были слишком уставшими и вложили в рывок все оставшиеся силы. Каждый знал, что эта контратака — наш последний шанс вырвать победу из рук врага. Если она захлебнется, мы больше ничего не сможем сделать. Разве что безвольно опустить руки и позволить перерезать себя, как стадо овец. И одна свежая когорта ничего уже не сможет изменить. Сейчас все зависело от нашей воли, которая заставляла натруженные руки снова и снова поднимать ставшие неимоверно тяжелыми мечи. Только наша воля и решимость идти вперед на подкашивающихся от усталости ногах сейчас решали исход боя. Только наша готовность умереть, зная, что своей смертью ты спасаешь своих товарищей, давала нам шанс на победу. В один момент, правда, все чуть не пошло прахом. Сигнифер[38] нашего манипула получил дротик в бедро и упал, а шагавшие рядом с ним солдаты были то ли слишком увлечены наступлением, то ли просто растерялись, но никто из них не поднял значок с земли. Увидев, что значок упал, задние ряды решили, что первая линия смята, и затоптались на месте. Передние же почувствовали, что последние шеренги перестали поддерживать их, и подумали, что те начали отступать. Замешательство было недолгим, но натиск сразу же ослаб.

Я шел во второй шеренге, в нескольких шагах от упавшего сигнифера, и даже видел лежащий на земле значок. Но чтобы добраться до него, мне пришлось бы покинуть свое место в строю и оставить в нем брешь. Несколько мгновений я медлил, ожидая, что кто-нибудь из стоящих рядом со знаменем подхватит его. Но напрасно. Никто, похоже, не собирался этого делать.

Вскоре уже весь наш манипул, бывший на самом острие контратаки, замедлил шаг и заколебался. Варвары же, напротив, решили, что удача опять повернулась к ним лицом, и торжествующе завопили. Исход боя опять повис на волоске.

И тогда я, рискуя поломать весь строй, бросился к значку, сбивая щитом всех, кто стоял на моем пути. Строй на несколько секунд смешался, но варвары не сумели воспользоваться этим. Зато теперь значок был в моих руках. Я бросил скутум и ринулся в первую линию, крича что-то бестолковое, но, как мне казалось тогда, очень героическое.

Мы снова пошли вперед. А через несколько минут подоспела наконец четвертая когорта. И когда она, свежая, полная сил, ударила железным кулаком в центр строя бревков, исход боя был решен. Строй восставших поддался, а потом разом развалился, рассыпался, как непрочная плотина под напором реки во время паводка.

Фланги бревков, видя, что центр войска смят и обращен в бегство и что мы вот-вот зайдем им в тыл, тоже, видимо, решили, что на сегодня хватит геройствовать. Сначала дрогнул левый фланг, следом за ним — правый, и вскоре началось повальное бегство…

…И резня. Легкая пехота и кавалерия приступили к своему излюбленному занятию — преследованию беззащитного противника. Нам же было не до погони. Мы еле волочили ноги. Трубы сыграли отбой, и мы перестроились, готовясь на всякий случай к контратаке. Но то была излишняя предосторожность. Повстанцам было больше не до драки.

Избиение продолжалось почти до сумерек. Повстанцы потеряли убитыми почти четыре тысячи человек. Мы — немногим более пяти сотен. Но и это было слишком много для такого боя. Еще отец мне рассказывал, что основные потери побежденное войско несет не во время сражения. Доспехи делают свое дело — поразить насмерть человека не так-то просто в этой свалке. А вот когда начинается бегство, бегущая армия вырезается подчистую.

Поздним вечером, когда мы собрали трофеи, похоронили павших и поставили лагерь, Бык построил наш манипул. Незадолго до него командир отряда уже сказал речь. По его словам, мы что-то там доказали, показали и заслужили… Никто толком его не слушал, все просто валились с ног. И сейчас у нас было одно желание — выпить вина и рухнуть на походные постели. Бык же выглядел так, будто весь день только и делал, что отдыхал.

— Ну что, мулы, прочувствовали, что такое служба?

— Так точно, старший центурион!

— Считайте, что сегодня вам повезло. Сражались вы как бабы. То, что сегодня было, — это даже не бой. Так, небольшая стычка. А вы в ней умудрились столько народа потерять… Еще пару раз так вот схлестнемся с повстанцами, и я вообще один в Сисцию приду. Значит, так, если случится чудо и кто-нибудь из вас все же доползет до зимних квартир, мне придется взяться за вас всерьез. Вся ваша прошлая жизнь в учебном лагере, девочки, покажется вам приятным отдыхом. Дерьмо вы, а не солдаты.

Бык прошелся вдоль строя. Мы стояли, боясь шелохнуться. Вся усталость мигом куда-то делась…

— Какая обезьяна подняла значок?

— Рекрут Гай Валерий, первая центурия, первого манипула, третьей когорты, — проорал я, не ожидая ничего хорошего.

— Как самая сообразительная обезьяна в этом стаде, будешь деканом…[39] Пока не подохнешь. Понял?

— Так точно, старший центурион!!!

— Все, бараны, р-разойдись! Прочь с глаз моих, — устало закончил он.

Строй мгновенно рассыпался. Мы больше не чувствовали себя победителями и крутыми сукиными детьми. Мы снова стали зелеными новобранцами… В общем, тем, кем и были на самом деле.

— Я уже собирался нырнуть в свою палатку, как меня окликнул Бык.

— Ты хорошо слышишь, сынок? — чуть ли не ласково спросил он.

Вопрос был настолько неожиданным, что я даже растерялся. А уж тон…

— Так точно, старший центурион!

— И ты слышал, что я назначил тебя деканом?

— Так точно, — промямлил я, по-прежнему не догадываясь, куда он клонит.

— А куда ты сейчас шел, сынок?

— В палатку, старший центурион…

— Устал, да? — участливо спросил Бык.

— Устал, — кивнул я.

Он вздохнул и сокрушенно покачал головой, выражая сочувствие. Я уж было подумал, что сейчас мне отвалится еще какая-нибудь награда. Но вместо этого Бык схватил меня за пояс и дернул к себе так, что я чуть пополам не переломился.

— А кто за тебя служить будет, декан?! — заорал он так, что у меня аж в ушах зазвенело. — Сколько у тебя раненых? Кто из них сможет в ближайшее время встать в строй? Ты знаешь? Сначала со своими людьми разберись, а потом уже уставай! Марш к раненым! Потом проверить снаряжение у оставшихся. Через полчаса ко мне в палатку с докладом!

Бежал я до госпиталя так, будто за мной вся армия варваров гналась.

Тут надо пояснить. Обычно центурионы еще в учебном лагере назначали десятниками самых толковых новобранцев. Бык же заявил, что не нуждается в обезьянах-командирах и будет назначать деканами только тех, кто проявит себя в бою. Вот и получилось, что я стал первым деканом в нашем манипуле. Так что о своих обязанностях представление имел весьма слабое.

Раненых в моем десятке оказалось двое. Ливию камень из пращи попал прямо в лицо, выбив половину зубов и порвав щеку. Глянув на него, я понял, что больше красавчиком он не будет. Вторым был Крыса с пустяковой царапиной. Ему я сказал сразу:

— Я твой декан. Завтра чтобы был в своей палатке.

— Чего-о?

— Бык назначил меня командиром десятка. И я хочу, чтобы завтра ты встал в строй. Понятно? Если не встанешь… Шкуру спущу, — закончил я, позаимствовав аргумент у старшего центуриона.

Смотреть на вытянувшееся лицо Крысы было приятно. Я не забыл того разговора в карауле. Может быть, с моей стороны это было мелко, но я очень хотел устроить этому парню веселую жизнь. Тем более что я видел, как он сбежал с поля боя, прикинувшись раненым. В палатке мне пришлось тяжелее. Ребята не слишком обрадовались моему назначению. Главным образом потому, что все уже привыкли к отсутствию командира. Получилось, что жили-жили себе спокойно, и на тебе. И Быка-то одного было много…

В общем, когда я приказал приготовить оружие и снаряжение к осмотру, в палатке повисла тягостная тишина. Никто даже не пошевелился. Еще бы! Кому охота выполнять приказы тринадцатилетнего мальчишки. Да еще после такого денька… Я сам понимал, что лучше бы дать им сейчас отдохнуть. Но что я скажу Быку? Что ребята слишком устали, чтобы подчиняться? Надо было как-то выкручиваться… Только как?

Я подумал, что поднять знамя в бою и повести за собой манипул было куда проще, чем в мирной обстановке заставить семерых человек выполнить пустяковый приказ.

Надо было что-то сказать им… Но в голову ничего толкового не приходило. Я просто стоял и смотрел на них, а они — на меня. Ждали, что я буду делать.

И тут мне стало чуть не до слез обидно. Я не рвался в командиры. Я не выслуживался перед Быком. Я просто делал то, что считал правильным и когда мы штурмовали тот холм, и сегодня… Громкие слова, но я выполнял свою работу, свой долг. А они смотрят на меня так, словно я за деньги купил свое звание.

— Завтра, — устало сказал я, — мы снова можем их встретить.

И все, больше ни слова. Сел на свою постель, достал точильный камень и принялся править клинок. Плевать мне было на них. Вот на самом деле. Как-то вдруг, в один момент… Пусть делают, что хотят, подумал я, перед Быком как-нибудь отвечу.

Некоторое время они сидели, глядя, как я вожусь со своим снаряжением. Потом Тит молча разложил свою кольчугу и начал проверять кольца. За ним Крошка, который был рядом со мной, когда я подхватил значок, тяжело вздохнув и нахмурив брови, взялся за свое оружие. Постепенно и остальные занялись делом. Все, кроме Луция. Он широко зевнул и развалился на своей постели, всем своим видом давая мне понять, что он сам себе командир. Но тут молчун Сцевола, бывший подмастерье кузнеца, самый старший из нашей палатки и обычно самый спокойный, двинул Луция в бок:

— Слушай, я не хочу рисковать из-за тебя. Если завтра будет бой, я должен быть уверен, что у тех, кто стоит рядом со мной, острые мечи и целые доспехи. Так что принимайся за дело. Бык назначил деканом его, — он кивнул в мою сторону, — значит, так тому и быть.

— Я не собираюсь выполнять указания этого выскочки, — ответил Луций.

Было видно, что ему неприятно, что Сцевола вдруг встал на мою сторону.

— Это указание дал не он.

— А кто же?

— Война, приятель, война. Мы тут все связаны. От остроты твоего меча не только твоя жизнь зависит. Но и того, кто прикрывает тебя щитом… Давай, займись делом иначе в следующей стычке будешь сам выкручиваться.

Когда я явился в палатку Быка на доклад, он удивленно посмотрел на меня:

— Что, даже не отделали тебя?

Бык полулежал на своей постели. Его раб обрабатывал ему резаную рану на плече. Бык же спокойно жевал оливы, будто ему не рану промывали, а массаж делали.

— Никак нет, старший центурион.

— Странно, я думал, поколотят… Ну, давай докладывай.

— Двое раненых. Один завтра будет в строю. Остальные здоровы. Оружие, снаряжение в порядке, люди отдыхают.

— Поели?

— Так точно.

— Ладно, — Бык взял очередную оливу, а раб принялся зашивать рану. — Можешь отдыхать. Ты понял, что должен делать декан?

— Так точно.

— Добро. Теперь все доклады будешь делать младшему центуриону, как положено. И смотри мне, декан, подчиненных не распускай. Моя первая рана — дело рук солдата из моего десятка, которому я не нравился как командир. Война предстоит тяжелая. По опыту знаю, что нет ничего хуже, чем бунтовщиков усмирять. Славы мало, добычи тоже. Вся служба — патрули, засады да стычки вроде сегодняшней. Солдаты быстро от такой войны дуреют. Так что гляди в оба.

На следующий день мы выступили. И уже без всяких приключений добрались до главного лагеря, расположенного близ Сисции, в котором нам предстояло влиться в один из трех легионов, расположенных в нем, и ждать весны.

Глава 10

Мы влились в XX легион под командованием легата Иллирии[40] Марка Валерия Мессалины. После столкновения с армией под командованием предводителя восставших племен Батона Далматика легион был сильно потрепан. Так что наши когорты пришлись кстати.

Символом легиона был кабан, поэтому сами солдаты называли себя секачами. Головы кабанов украшали наши значки, щиты, у многих в качестве талисманов висели на шее кабаньи клыки, а знаменосцы носили вместо обычных шкур волков, пантер и медведей шкуры кабанов. Позже я ни разу не видел такого повального поклонения символу легиона.

Ничего хорошего о той зиме сказать не могу. Зима выдалась очень суровой. Холод, ежедневная тяжелая работа, маневры, караульная служба… Разве что с кормежкой дело обстояло хорошо. Рим, зная, что только мы стоим на пути варваров к сердцу Италии, не жалел ничего, лишь бы солдатам жилось сносно.

Единственное знаменательное событие за ту зиму — присяга. Для нас она была первой. В январские календы все три легиона в боевом порядке были выстроены на лагерном плацу. Перед этим вдоль плаца выставили алтари и соорудили внушительный трибунал. На краю плаца стоял старый алтарь в честь Юпитера Всеблагого Величайшего. После принесения присяги его должны были закопать в землю и взамен установить новый.

Надо сказать, обставлено все было очень внушительно. Трибуны, центурионы, всадники надели парадную форму. Сигниферы были в своих масках. Остальные — в начищенных до блеска доспехах, на шлемах — плюмажи, у ветеранов поверх панцирей — награды, щиты расчехлены, как перед боем. День выдался ясный, и все это горело на солнце так, что было больно глазам.

Сначала к нам с речью обратился Тиберий, командующий армией. Потом мы хором поклялись в верности Цезарю перед значками с его изображением. Старый алтарь Юпитера торжественно зарыли, жрецы принесли в жертву быков и баранов, и наконец мы, получив деньги и награды, прошли торжественным маршем мимо трибунала, приветствуя командующего и легатов.

На этом, если можно так выразиться, официальная часть закончилась. Неофициальную устроил Бык. Он был почитателем армейских традиций. Раньше солдаты присягали дважды. Они клялись в верности народу Рима и сенату, а затем — своим товарищам по оружию. И если нарушить первую клятву считалось военным преступлением, то нарушение второй было самым настоящим бесчестием. Вот Бык и привел наш манипул к такой присяге, заставив поклясться друг другу, что мы никогда не покинем строй, не оставим товарища в беде и будем сражаться друг за друга до смерти. Клятва была древняя. Наши далекие предки произносили ее в кругу своих соратников накануне сражения. Слова ее были просты и суровы. Мне было даже немного не по себе, когда я произносил их… Да и никто равнодушным к этой клятве не остался.

После этого мы стали иначе смотреть друг на друга. Как ни крути, а теперь центурия была нашей семьей почти на всю оставшуюся жизнь. Нам предстояло долгие годы спать в одной палатке, есть из одного котла и умирать в одном строю. Такие вещи не понять сразу. Но в день присяги мы сделали первый шаг к тому, чтобы действительно стать собратьями по оружию. Не на словах… А в душе.

После этих торжеств опять потянулись серые армейские будни. Повстанцы нас не беспокоили, они тоже пережидали холода в своих укрепленных горных городах. Так что нам оставалось лишь ждать весны. О том, чтобы мы не скучали, заботилось командование.

Помимо постоянных маневров, которые проводились в любую погоду, и обычной работы по обслуживанию лагеря, мы занимались строительством. Чего мы только не строили. Дополнительные защитные сооружения на вероятных маршрутах следования противника, дороги для быстрого перебрасывания наших частей, рыли каналы, работали в каменоломнях и шахтах, даже храмы и те возводили. За всю предыдущую жизнь я столько земли не перекопал, сколько за ту зиму.

Если ты не в карауле и не в патруле, весь день будешь долбить киркой мерзлую землю. Если твоя когорта не отрабатывает строевые приемы, придется валить лес или ворочать тяжеленные камни. Мы ни минуты не могли посидеть спокойно. По лагерю можно было передвигаться только бегом. Если центурион увидит, что ты идешь не спеша, тут же найдет тебе занятие. Солдат всегда должен быть при деле. Чем меньше времени у него остается побыть наедине с собой, тем лучше. Пьянство, бесчинства, грабежи, бунты — все это занятия солдат, работы которым не нашлось.

Мало-помалу ребята свыклись с мыслью, что я их командир. Один раз Крыса попытался было высказать свое мнение по этому поводу, но я с ним не стал церемониться. Просто вывел из палатки и как следует отделал. Луций почему-то не вступился за приятеля. А без него Крыса был мне не опасен. После этого случая никаких вопросов ни у кого больше не возникало. Я командовал, ребята подчинялись. Луций, конечно, не смирился, хотя открыто выступать не отваживался. Пару раз я ловил его ненавидящий взгляд, но не стал обращать на это внимания. Пусть смотрит как хочет, лишь бы выполнял приказы.

Но служба службой, а я все-таки не забыл, зачем прибыл сюда. И как только все вошло в колею, приступил к поискам убийцы родителей. В лагере, как я уже говорил, разместились три легиона. Это был даже не лагерь, а небольшой город, разве что вместо домов — кожаные палатки. Правда, уже начали появляться и каменные строения: тюрьма, склад, арсенал и баня были отстроены совсем недавно, а сейчас строилось святилище. Так вот в этом городе жило около тридцати тысяч человек. Конечно, военный лагерь — это не простой город, найти человека здесь куда проще. Но все равно за один день не управишься. Тем более что я не мог задавать свои вопросы каждому встречному.

Приходилось быть очень осторожным. Мне вовсе не хотелось, чтобы до Вара дошли слухи, что его разыскивает какой-то легионер. Одни боги ведают, что он предпримет в этом случае… Да служба отнимала почти все время. Поэтому поиски затянулись. Я даже не знал точно, находится ли он в этом лагере. Одно дело, если он приписан к какому-нибудь легиону. Тогда шансы на то, что он здесь, увеличивались. А если он командует вспомогательным отрядом или кавалерией, подразделения которых постоянно находились в рейдах? Тогда я смогу гоняться за ним до окончания войны…

Но я не сдавался. И при каждом удобном случае заводил разговоры о всаднике по имени Оппий Вар, в надежде, что кто-нибудь о нем слышал.

Помнил я и о том старике, который чуть меня к праотцам не отправил своим видом и голосом. Но тут все было проще. В один из дней, когда нам дали наконец отдохнуть, я пошел к жрецам. Сначала со мной говорил совсем молодой помощник авгура. Такая же легионная зелень, как я. Так что толку от нашего разговора не было никакого. Парень никогда ни о чем похожем не слышал. Единственное, в чем он разбирался, — корме для цыплят и особенностях их помета.

— Ну, хорошо, — сказал я, когда он в десятый раз развел руками. — А с кем я могу поговорить? Кто может мне помочь?

Он начал тяжело вздыхать и чесать в затылке. Но я уже был достаточно хорошо знаком с лагерными правилами. Никто и ничего здесь не сделает для тебя просто так. Дураков нет. Хочешь что-то заполучить? Плати денежки. А уж жрецы в этом отношении перещеголяли всех. Центурионы по сравнению с ними были образцом бескорыстия. Думаю, и монетку изо рта покойника любой из них стащил бы, не задумываясь.

Пришлось заплатить. Парень, зажав в кулаке деньги, исчез среди палаток. Долго никто не появлялся, и я уже подумал, что меня попросту обманули. Но, к счастью, ошибся. Минут через тридцать, когда я уже окончательно замерз, ко мне подошел один из старших гаруспиков. Обычно жрецы такого ранга не снисходили до простых солдат. Но на этот раз то ли деньги сделали свое дело, то ли мой рассказ показался заслуживающим внимания.

— Пойдем со мной, — жрец махнул мне рукой.

Мы прошли в просторный шатер, где хранились всякие ритуальные принадлежности. В шатре никого не было, кроме двух рабов, которые с унылым видом смешивали чернила.

— Ну, рассказывай о своем видении, — сказал жрец, садясь в роскошное резное кресло, которое вполне могло сойти за трон.

Я слово в слово повторил все, что говорил младшему гадателю. Жрец слушал, закатив глаза к потолку и время от времени кивая. Вид у него был такой, будто он собирался гадать самому императору. Я решил, что денег он с меня за это попросит немало. Ну да не уходить же… Когда я закончил, он долго сидел в глубокомысленном молчании. Набивал цену.

— Это очень странное знамение, — начал он. — Никогда ни с чем подобным не сталкивался. Толкований может быть очень много, и я не знаю, какое из них верное… Сердце Леса, говоришь? Что это, по-твоему, может быть?

— Я пришел сюда как раз затем, чтобы выяснить это.

— Старик в длинном белом балахоне, да?

— Да. И с длиннющей бородой.

— Зеленые глаза?

— Глазницы. Да и вообще он весь зеленым светился.

Жрец принялся что-то бормотать себе под нос. Потом встал, ушел в глубь шатра и начал рыться в каких-то свитках. Время от времени оттуда доносилось его «странно, странно». Я уже пожалел, что пришел сюда. И денег лишился, и времени потратил кучу. Если меня вдруг хватится Бык и узнает, что я, вместо того чтобы заниматься делом, сижу у жрецов, мне придется солоно. Бык считал жрецов дармоедами и недолюбливал их. Он всегда говорил, что для победы не нужно хороших предзнаменований, нужны хорошие солдаты. В чем-то я был с ним согласен. Еще ни разу не видел жреца, предсказание которого сбылось. Хотя я вообще мало их видел, если честно.

Пока я размышлял о религии и ее значении для армии, гаруспик закончил шелестеть бумажками и снова плюхнулся в свое кресло. Судя по выражению лица, ответов на его вопросы в свитках не было.

— Иногда бывает так, что знамения римлянам дают не римские боги. Понимаешь? Случалось, что римским военачальникам являлись в видениях варварские боги, чтобы предупредить о чем-то важном, донести свою волю, — сказал гаруспик после долгого молчания. — Очень может быть, с тобой произошло то же самое. Кто-нибудь из варварских богов хотел поведать тебе свою волю. Они обожают все, что связано с лесом…

— И как мне понять это послание?

Жрец пожал плечами:

— Сам я не возьмусь толковать этот знак. К сожалению, сейчас у нас нет никого, кто смог бы тебе помочь. Попробуй поговорить с Катбадом.

— Кто это?

— Отправляйся к пекуариям.[41] Там спроси раба по имени Катбад. Он из кельтов и хорошо знает обычаи и богов своей страны. Иногда я сам с ним советуюсь. Расскажи ему о том, что видел. Может, он чем-нибудь тебе и поможет. Надеюсь, десять ассов[42] за такой ценный совет ты не сочтешь слишком высокой ценой, солдат.

Это было мое дневное жалованье. И я решил, что теперь-то уж точно разделяю взгляды Квинта Быка на жрецов.

Кельта я нашел в загоне с козами. Катбад оказался сморщенным и маленьким, как сушеный финик. Несмотря на пронизывающий ветер, он был без плаща, в одной замызганной тунике. Армейский шейный платок был почему-то повязан у него на голове, вроде как для того, чтобы волосы на глаза не падали. Хотя волос на этой голове не было уже лет тридцать.

Когда я окликнул его, он пытался доить жалобно блеющую козу. Мне пришлось дважды позвать его, прежде чем он услышал и, тяжело поднявшись с чурбана, заковылял к ограде.

— Что ты хочешь, солдат? — хмуро спросил он, вытирая руки о тунику.

Пахло от него так, что мне захотелось зажать нос.

— Ты ведь Катбад?

— А сам как думаешь, если я отзываюсь на это имя?

Я подумал, что для раба он слишком дерзок. Но говорить ничего не стал. Он принадлежал солдатам другого легиона, и не стоило из-за глупого старого раба ссориться с ними.

— Ладно… Ты Катбад, я понял. Мне посоветовал обратиться к тебе старший жрец.

— Чего это? — без всякого любопытства в голосе спросил старик.

— Он сказал, что ты из племени кельтов.

— Можно сказать и так. Хотя среди римлян я прожил куда больше… Так что у тебя за дело? Зачем тебе понадобился кельт? Говори быстрее, меня работа ждет.

В третий раз за день я начал рассказ о событиях той памятной ночи, когда я чуть не лишился рассудка. И по мере того, как я говорил, лицо старого раба сморщивалось все больше. Уже потом я понял, что он так хмурится. А поначалу мне казалось, что его забавляет моя история.

Когда я замолчал, кельт внимательно посмотрел на меня и хмыкнул:

— А ты, часом, не привираешь, солдат? Уж больно лихо все завернул…

— Зачем мне врать-то?

— Ну так, — неопределенно сказал он, пожав плечами.

— Ты можешь сказать, был это какой-нибудь ваш бог или нет?

— Как у тебя все просто, солдат…

— Тебе тоже надо заплатить?

— Ну, от лишней монеты никто не откажется. Только все равно вряд ли я скажу тебе что-нибудь важное, — он потер слезящийся на ветру глаз.

— А неважное?

— Однажды я слышал про Сердце Леса. Ты знаешь, что это такое?

— Откуда?

— Я подумал, если тебя просили вернуть его, ты должен знать… Ну да ладно… Сердце Леса — это камень.

— Простой камень?

— Нет, не простой. Говорят, что он ярко-красного цвета… и найти его можно только в самой глухой непроходимой чаще. Он настолько редкий, что никто его не видел. Никто, кроме…

Старик неожиданно замолчал.

— Кроме кого?

— Зачем тебе это знать, солдат? Все равно, как ты говоришь, у тебя нет этого камня.

— Послушай меня, кельт, я вообще-то не из любопытных. Просто так болтать с тобой на этом холоде я бы не стал. Если я спрашиваю, значит, мне действительно нужен ответ. А для чего — это уж мое дело.

Меня уже начинал здорово злить этот раб. Будь я его хозяином, мигом научил бы себя вести…

— А ты не злись, солдат. Я ведь могу вообще ничего тебе не сказать. Пойду сейчас своих коз доить, а ты сам думай, с чего это у тебя Сердце Леса призраки всякие просят.

Он сделал вид, что собирается уйти, но я схватил его за тунику. Он хмуро посмотрел на меня, на мою руку, а потом легко повел плечом, и я чуть не растянулся на земле. Словно какая-то сила меня схватила за шиворот и оттащила от него. Уж не знаю, как ему это удалось… У меня даже мысль мелькнула, что не обошлось без колдовства. Как-то сразу расхотелось учить его манерам.

— Старик, я не хотел тебя обидеть… Расскажи, пожалуйста, что ты знаешь про этот камень. Может, я пойму, почему его требуют у меня.

— Я уже все тебе рассказал. Редкий камень, который можно найти только в самом глухом лесу. В самом сердце леса, — с нажимом сказал он. — Если у тебя его нет, тогда и говорить больше нечего.

— Не думаю, что призраки приходят ни с того ни с сего к простым солдатам с требованием вернуть какой-то камень.

— Вот и я не думаю. Но раз ты не хочешь говорить…

— Да я на самом деле этого камня в глаза не видел! Ты же сам сказал, что он очень редкий.

— Ты правильно сказал, солдат, — ни с того ни с сего наши жрецы не приходят.

— Ваши жрецы?

— Ты что, плохо слышишь?

— Хочешь сказать, что ко мне приходил ваш жрец? Они что, все слепые и зеленые, как трава? И растут, как дрожжевое тесто?

— Это долго объяснять. Скажи, ты честно ничего не знаешь о Сердце Леса?

— Ты что, плохо слышишь? — не удержался я.

— Странно все это, — пробормотал старик. — Ох, и странно. Ну, хорошо… Скажу тебе одну вещь. Сердцем Леса могут владеть только наши высшие жрецы. Другим камень просто не показывается на глаза. Существует поверье, что крошечный кусочек этого камня дарует человеку почти божественное могущество. Не знаю, так ли это на самом деле. Как я уже говорил, никто никогда этого камня не видел. Если он и существует, то друиды свято хранят его тайну.

— Друиды?

Где-то я уже слышал это слово. Я напряг память… Друиды, друиды… Где же я мог слышать про них?

— Да, друиды, — сказал старик. — Это наши жрецы. Так вот к тебе, скорее всего, приходил один из них. Они и не на такое способны. Приходил, чтобы потребовать камень. Почему, я не знаю. Вряд ли ты смог бы его добыть… Разве что твои предки бывали в наших лесах…

И тут я вспомнил! Конечно же! Марк Кривой говорил мне о каком-то медальоне, который отец якобы взял у этих самых друидов. Я аж вспотел, несмотря на холод. Ну, ничего себе! Оказывается, Марк ничего не напутал…

Правда, как только я это понял, у меня сразу же появился десяток новых вопросов. Почему старик приходил ко мне? Почему, если камень дает такое могущество, отец погиб? Из-за этого ли Сердца Леса Оппий Вар убил отца? В общем, запутался я окончательно.

— Я вижу, — сказал кельт, — ты о чем-то догадался… Мне, конечно, ничего не расскажешь. Да и не надо. Это не та тайна, которую нужно знать. Я хоть и стар, пожить еще хочу… А тебе вот что скажу: с друидами шутки плохи. На твоем месте я бы очень постарался вернуть им Сердце Леса. Иначе…

Он снова замолчал.

— Что иначе?

— Да ничего… Плохо будет. Очень плохо. И не тебе одному.

На этом разговор наш закончился. Старик отправился к своим козам, а я побрел в палатку. У меня появилась еще одна причина, по которой я должен был найти Вара. И как можно быстрее. А встретив, не убивать сразу. Нам будет о чем поговорить. Вот после того, как он расскажет мне все, что знает про Сердце Леса, я его прикончу. Такое решение я принял по пути домой.

Но у Фатума были свои планы на этот счет.

Глава 11

— Да что же такое! Опять «собака»![43] — Крошка в сердцах хватил кулаком по столу.

Доска для игры в кости подпрыгнула. Ливий промычал что-то сквозь повязку. После ранения разобрать, что он говорит, было почти невозможно. Понимал его только Тит:

— Он говорит, первый раз видит, чтобы кто-то выбросил «собаку» семь раз подряд.

— Да я сам такое впервые вижу, — проворчал Крошка, сгребая кости в стаканчик.

— Может, хватит? Сегодня не твой день, приятель.

— Если долго не везло, вскоре должно повезти по-крупному.

Кости со стуком упали на доску.

Был вечер — время, когда мы могли наконец вздохнуть свободно. Тит, Ливий, Крошка и Сцевола бросали кости, я, проиграв два дневных жалованья, сокрушался об этом, лежа на постели, Крыса опять валялся в госпитале с какими-то чирьями по всему телу, остальные где-то шатались.

— Этого не может быть! Восьмой раз!

Сцевола с довольным видом сгреб со стола горсть мелочи. Ему сегодня везло.

На улице завывал ветер, дождь пополам с мокрым снегом монотонно барабанил по палатке. До весны оставалось всего три недели, но зиме на это было наплевать. Она и не думала сдавать позиции.

— Командир, ты видал такое?

— Я только что оставил пятьдесят ассов этим мошенникам. Так что не один ты всех приятно удивляешь.

Командир. Теперь меня называли так. Окончательно меня признали деканом после того, как я открыто выступил против Быка. Он взъелся на нас из-за того, что Крыса угодил в госпиталь. Припомнив свое первое правило, он сказал, что если у нас появился сачок, десяток будет отдуваться за него. Мол, так мы приложим все усилия, чтобы он выздоровел. И две недели подряд гонял нас на самые тяжелые работы. Ни одного увольнения, ни даже караулов. Ребята аж черные ходили от усталости и злости. Вот я как-то вечером и зашел в палатку к Быку. Сказал, что за Крысу, как его командир, отвечу сам, а парни здесь ни причем. И нет смысла мучить парней перед самой кампанией, вряд ли это понравится командующему. Вышел я от Быка с синяком в половину лица и перспективой остаться без увольнения до следующего года. На следующий день весь контуберниум отправился по кабакам в гарнизонный поселок, а я заступил в караул.

После этого случая мой авторитет вырос. Все посчитали, что дать отпор Быку куда сложнее, чем поднять знамя в бою и повести за собой людей. Для второго нужно просто мужество. Для первого — храбрость безумца.

Полог палатки откинулся, и, неся с собой холод, внутрь ввалился наш новый опцион Секст Носатый. Его перевели к нам месяц назад из XII «Молниеносного» легиона. После сирийской жары ему приходилось здесь туго. Наверное, поэтому он все время был хмур. А может, просто характер такой…

Опцион недовольно покосился на кости, но ничего не сказал. Командующий негласно разрешил нам играть, понимая, что нам нужно как-то выпускать пар в ожидании кампании.

— Где остальные, декан? — спросил он, садясь на корточки и протягивая руки к огню.

— Где-то в лагере.

— Собирай всех. Через два часа выходим.

— Куда?

Парни перестали бросать кости и уставились на опциона. Идти куда-то на ночь глядя да еще в такую погоду! Похоже, Кроха заразил своим невезением весь десяток.

— «Бобов» искать.

«Бобами» мы называли фуражиров. Людей в лагере было много, так что своих запасов продовольствия к концу зимы стало не хватать. Приходилось время от времени отправлять отряды в близлежащие селения, чтобы пополнить запас провизии. «Бобовый» патруль считался с одной стороны дармовщиной, потому что можно было прихватить лишней жратвы.

С другой стороны, иногда эти отряды пропадали. Повстанцы, несмотря на холода, то и дело проникали на контролируемую нами территорию. Самое плохое, что мы даже не знали, каким селениям можно доверять, а какие вовсю помогают повстанцам. Периодически мы устраивали карательные рейды. Лазутчики сутками шныряли по округам, пытаясь обнаружить отряды противника, но люди все равно исчезали. Так что «бобовые поиски» были делом обычным. А назначению в «бобовый» патруль радовались только завзятые оптимисты или обжоры.

— Что за спешка-то? — прогудел Крошка. — Небось где-нибудь непогоду пережидают. Как в прошлый раз, помните? Мы их уже похоронили, а они на перевале застряли из-за снега. Еще и перепились все…

— Разговорчики! — прикрикнул опцион. — Декан, укоротил бы языки своим.

— Крошка, заткнись!.. А на самом деле, чего торопиться?

— Пойди у легата спроси, — Секст неохотно поднялся. — Собирай людей. Выдвигаемся через два часа. Паек на пару дней возьмите. Раньше не вернемся.

С этими словами он вышел.

— Нет, ну надо же, а? Ох, и не везет мне сегодня, — Крошка с тяжелым вздохом тряхнул стаканчик с костями.

— Да уж… А говорил, по-крупному повезет. Вот уж точно повезло… Дерьмовый из тебя предсказатель, Крошка. — Тит поднялся из-за стола. — Пожрать бы надо… Про запас.

Вместе с ним встали и Ливий со Сцеволой.

— Эй, давайте еще по разу бросим. Загадаем. Если выиграю — будет нам дармовщина.

— Ты нам тут уже дармовщину набросал.

— Да ладно вам, — Крошка тряхнул стакан, пошептал что-то, касаясь стакана губами, и метнул кости.

Все вытянули головы, посмотреть, что выпало.

Это была девятая «собака» за вечер.

А через два часа за нашими спинами захлопнулись ворота лагеря. Шли налегке. Наша центурия и такой же по численности отряд вспомогательных войск. Командовал Носатый, сам Бык остался в лагере замещать трибуна когорты, которому всадили стрелу в бедро во время одного из рейдов.

Двигались мы ускоренным шагом, чтобы к рассвету добраться до той деревни, где «бобы» должны были набрать зерна. Территория этой деревни считалась безопасной, но командиры решили не рисковать и привести нас туда, когда уже будет светло. Отсюда и спешка, и ночной марш.

За милю до деревни Носатый выслал вперед разведчиков, но ждать, пока они вернутся, не стал. Погнал нас дальше, хотя спать мы хотели смертельно. Так что на место мы прибыли почти одновременно с передовым отрядом. И злые, как собаки.

Местные жители нас не ждали так быстро. Поэтому (а может, потому, что были всерьез запуганы повстанцами) не сделали одной очень нужной для сохранения собственного спокойствия вещи — не сняли головы наших солдат из бобового патруля с копий, воткнутых вдоль частокола.

Когда мы увидели эти головы… Не знаю, каким чудом, Носатому удалось удержать нас от немедленной расправы. Будь у него нрав помягче, мы бы вырезали всю деревню. Но он был достаточно крутым, чтобы доходчиво напомнить нам о дисциплине.

Так что в деревню мы вошли, соблюдая порядок, хотя внутри все кипело. В мрачном молчании мы тяжело прошагали на центральную площадь селения. Жителей было не видно. Еще бы! Они вовсе не были дураками и понимали, что просто так мы отсюда не уйдем. За каждого убитого римлянина придется отвечать.

Наша центурия построилась в каре на площади, а часть солдат вспомогательной когорты ринулась вытаскивать перепуганных жителей из домов. Остальные отправились снимать головы и искать тела солдат.

Вскоре на площади собралась вся деревня. Мужчин было мало. В основном, старики, женщины и дети. Детей, правда, тоже было немного — плохой урожай и суровые холода сделали свое дело. Жители сгрудились кучкой, затравленно глядя на нас.

Вперед вышел Секст:

— Кто из вас староста деревни?

Некоторое время все молчали. Наконец из толпы вышел высокий старик, закутанный в старый рваный плащ.

— Ты староста?

Старик кивнул.

— Тогда слушай меня внимательно, — Носатый старался говорить медленно и четко, чтобы старик понял каждое слово. — Ты можешь спасти своих людей. Для этого тебе нужно рассказать о том, что здесь случилось, уцелел ли кто-нибудь из римлян и где искать ваших солдат. Если быстро и честно все расскажешь, мы оставим вас в живых. Если нет — не спасется никто. Ты понял меня, старик?

Староста кивнул, но продолжал молчать. В толпе послышался плач. Мужчины стояли, опустив головы, женщины прижимали к себе детей.

— Вот, ублюдки, — послышалось из задних рядов центурии. — Теперь им страшно. Раньше бояться надо было!

— Разговоры! — гаркнул Носатый.

Потом повернулся к старосте:

— Старик, у меня нет времени на уговоры. Поэтому я меняю свое условие. Ты все равно мне все расскажешь. Мои ребята умеют развязывать языки таким упрямцам, как ты. Так что самое большее через полчаса ты выложишь все, что знаешь, можешь не сомневаться. Выбирай, или ты все рассказываешь добровольно и мы уходим. Либо ты все рассказываешь под пытками, и тогда твоей паршивой деревеньке конец. Ну? Что выбираешь?

Староста судорожно сглотнул. Плач стал громче. Теперь вовсю голосили не только дети, но и женщины.

Честно говоря, мне было их почти жаль. Эти перепуганные крестьяне находились меж двух огней. Обычная участь мирных жителей. Они вынуждены были уживаться и с нами, и с солдатами повстанцев, которые бесчинствовали пуще нашего. Скорее всего, из них толком никто и не воевал. Так, пошалили, когда восстание только началось. А когда грабить стало некого, вернулись по домам и занялись своими огородами.

Теперь то мы, то повстанцы приходили к ним в деревню, обирали, устанавливали свои порядки, казнили тех, кто был не согласен. И деваться крестьянам было некуда. Приходилось угождать и тем, и тем. Не позавидуешь, словом.

Вот и сейчас выбор у них был небогатый. Если скажут, где укрылись повстанцы, те рано или поздно вернутся в деревню и убьют всех как предателей. Не скажут — будут иметь дело с нами.

Я посмотрел на своих ребят. Ничего хорошего от них ждать не приходилось. Чувствовалось, что если Секст даст малейшую слабину, деревню ничто не спасет. Что ж, их тоже можно было понять. Вчера ты играл с парнем в кости, а сегодня его голова насажена на копье.

Снова припустил ледяной дождь.

— Ну что, старик, молчишь? Хорошо. Рябой, Красавчик, возьмите его.

Из строя вышли два солдата Лично знаком я с ними не был, но слава о них ходила самая дурная. Оба служили раньше с Носатым и были в «Молниеносном» спекуляторами.[44]

Они сорвали со старосты плащ и рубаху, обнажив иссохшую костлявую грудь, заломили руки и подтащили к коновязи. Мужчины из местных было дернулись, но вспомогатели, оцепившие толпу, мигом выхватили мечи. Этого оказалось достаточно. Женщины заголосили еще сильнее.

Старосту привязали к столбу.

— Ну что, старик? Не передумал?

Тот промолчал.

Опцион досадливо поморщился и махнул рукой экзекуторам. Те с шутками вытащили из-за поясов свои фустисы, с которыми никогда не расставались. Из толпы что-то кричали. Языка я не знал, но было понятно, что они уговаривают старосту рассказать все. Тот что-то сердито прокричал в ответ. Красавчик замахнулся.

Но тут одна из старух, оттолкнув солдата, кинулась к опциону и рухнула перед ним на колени. Она что-то лопотала, обливаясь слезами и хватая Секста за руки:

— Красавчик, погоди. Что? Я не понимаю, что ты говоришь… Помедленнее. Эй, понимает кто-нибудь эту тарабарщину?

Но женщина, немного успокоившись, сама перешла на латынь. Говорила она плохо, но при желании можно было понять главное.

На наш отряд повстанцы напали, когда начало смеркаться. Наши уже собирались выступать. Повстанцы отрезали путь к лагерю и ударили одновременно с трех сторон. Большая часть отряда полегла. Но четырем десяткам, под командованием какого-то офицера из кавалерии, удалось вырваться из окружения. Они отступили дальше в горы. Половина повстанцев стала их преследовать, а остальные добили раненых, отрезали головы, забрали наш обоз и ушли.

— Красавчик, Рябой, ну-ка давайте этого мерзавца сюда, — приказал Секст.

Полуголого старика бросили в грязь перед опционом. Носатый схватил его за жидкие волосы и рывком поставил на колени.

— Старик, где наши могли укрыться? Наверняка отходили не просто так. Что здесь поблизости есть? Деревня, форт? Говори!

На этот раз старик не стал запираться. Угрюмо глядя в землю, он сказал, что в пяти римских милях отсюда, выше в горах, есть небольшое укрепление, построенное римлянами еще до восстания. Гарнизон форпоста был перебит в первые дни войны, но само укрепление осталось. Повстанцы использовали его как перевалочный пункт, но обычно он пустовал.

— Отлично, старик. Пойдешь с нами, покажешь дорогу, — Секст, не обращая внимания на стенания старухи, приказал Красавчику и Рябому связать старосту и обернулся к нам. — Вы все слышали, ребята? Выступаем!

— А с ними что? — крикнул кто-то.

— Да, что, просто так уйдем?

— Спалить здесь все надо!

— На копья их!

— А ну молчать! — взревел Носатый. Получилось у него ничуть не хуже, чем у Быка. — Я сказал, выступаем. Там у вас хватит работы. С деревней пускай начальство решает.

— У нас приказ найти «бобов». Его и будем выполнять. Если кто-то не согласен с приказами командира, шаг вперед!

Желающих получить неделю карцера за неподчинение не нашлось.

Секст отправил гонцов с донесением в лагерь, оставил в деревне два десятка вспомогателей дожидаться подкреплений и скомандовал нам выступать. Я покидал деревню с облегчением. Может быть, я был не очень хорошим солдатом, но принимать участие в резне мне не хотелось. Ребята же ворчали еще милю. Впрочем, опцион задал такой темп, что очень скоро все заткнулись.

На подходе к форпосту мы выслали вперед разведчиков, а сами стали готовиться к бою. Никто не думал о том, что нас всего лишь две сотни. Половина из которых стрелки и легкая пехота. Никто не думал о том, что у нас за спиной бессонная ночь и почти десятимильный переход. Никто не думал о том, что хороших опытных бойцов у нас совсем немного. Большинство — зелень, прослужившая полгода. Все это мелочи. Там, впереди, наши парни сидели по уши в дерьме, и их надо было вытащить. Никогда не бросать своих — это правило не обсуждалось. Каждый понимал, что завтра может оказаться на месте тех ребят. Поэтому сегодня надо идти вперед, чтобы было кому прийти на помощь потом. Простая истина. На войне не бывает истин сложных. Все предельно просто и ясно. Даже если в живых остался один легионер, мы все равно должны вытащить его. Или умереть, пытаясь сделать это.

Разведчики вернулись быстро. Секст построил нас.

— Значит, так, ребята. Наши в том форте. Вроде пока держатся. Повстанцы обложили их со всех сторон, но для этого им пришлось здорово растянуться. Ударим им в спину и прорвемся в форт. А там будем ждать подкрепления. Все понятно?

— Так точно!

— Подойдем поближе. Так что не шуметь. Говорить только шепотом. И помните, наша задача — прорваться. В долгий бой не ввязываемся. Их там не меньше пяти сотен, так что в поле не устоим. А за стенами они нам не страшны. Лучники, стрелы поберегите, пригодятся, когда доберемся до стен. Все, ребята. Надеюсь, никто из вас не собирался жить вечно! Покажем этим ублюдкам, на что способны секачи!

На наше счастье, повалил густой мокрый снег, так что нам удалось подойти совсем близко. Едва ли не на бросок пилума. Мятежники не ожидали, что подмога осажденным подойдет так быстро, и не позаботились о том, чтобы прикрыть свои тылы. Непростительная беспечность, за которую они и поплатились.

Мы атаковали клином в полном молчании. Острие клина составили самые опытные бойцы. Мы ударили единым железным кулаком настолько стремительно, что повстанцы даже не успели опомниться и организовать оборону. Все, что они сумели сделать, — подать сигнал тревоги и разбежаться, оставив на земле человек пятьдесят. Мы потеряли семерых. Немного. Но среди них оказался и Секст Носатый, наш командир, шедший впереди.

Запыхавшиеся, мы остановились в сотне сдвоенных шагов от стен форта. Отовсюду доносились тревожные сигналы рожков повстанцев и крики.

— Что встали? Они сейчас опомнятся! — завопил кто-то из задних рядов.

— Соберите тела, живо! Быстрее, секачи, быстрее! — Один из старых солдат взял на себя командование. — Никого не оставлять. И оружие хватайте. Дротики берите. Бегом, бегом, бегом!

Мы рассыпались по полю, собирая павших и трофеи. Стрелки выдвинулись вперед, прикрывая нас.

— Да быстрее вы! Что спите? Жить надоело? Становись, становись, становись! Бегом к форту!

Ох, как мы бежали! Так бегать мне редко приходилось. Мятежники, увидев, что нас совсем мало, бросились к нам со всех сторон. Небольшой конный отряд, не обращая внимания на редкие стрелы, летящие со стен, галопом несся наперерез, намереваясь отсечь нас от форта.

— Быстрее, ребята! Оружие не бросать! Быстрее!

Всего сотня сдвоенных шагов… Но в гору, с телами павших на руках, обвешанные своим и трофейным оружием… Эта сотня шагов нам показалась милей. Мы бы не смогли добежать — кавалерия, несмотря на пересеченную местность, все-таки опережала нас. Спас положение командир осажденных, послав своих людей на вылазку. Три десятка человек вышли из-за стен и заставили кавалерию отвернуть и перестроиться, подарив нам драгоценные секунды.

Мы ввалились в форт, хрипя, как стадо загнанных лошадей. Кто-то сразу рухнул на землю, хватая ртом воздух. Меня чуть не стошнило. За нашими спинами тут же закрылись ворота. Послышались разочарованные вопли мятежников. Через стены перелетело несколько стрел, но никто даже не обратил на них внимания. Все были измотаны до невозможности. Сил хватало только на то, чтобы устоять на ногах.

Из приземистого бревенчатого здания, которое, по-видимому, служило и казармой, и складом, и святилищем, вышел офицер. Молодой, но видно, что побывал в переделках. На огрубевшем от солдатской жизни лице белел уродливый шрам, мускулистые руки тоже были отмечены вражеским железом. Немного вперевалку, как ходят опытные кавалеристы, он подошел к нам:

— Кто ваш командир, солдаты?

— Убит, — хрипло ответил легионер, который принял на себя командование после гибели опциона.

— Кто такие? — Голос у трибуна был резкий и зычный, он без труда перекрывал крики повстанцев.

— Первая центурия четвертой когорты двадцатого легиона. Секачи. Искали вас.

— Ладно, солдаты. Разговаривать некогда. Сейчас они начнут штурм. Вы их опередили на несколько минут. Секачи на стены. Все мои — к воротам. Стрелки — попусту стрел не тратить. Да… За подкреплением послали? Хорошо. За дело, солдаты. Деканы — ко мне!

Командовал трибун, надо сказать, толково. Спокойно, без суеты. Каждому десятку он отвел участок стены, расставил стрелков, а сам занял наблюдательную башенку.

Мятежники уже выстраивались для атаки. Видно, они поняли, что к вечеру здесь будет несколько свежих когорт, и решили не ждать, пока мы сдадимся.

Мне с моим десятком достался участок западной стены.

— Бегом, бегом, ребята.

— Ох, Крошка, угораздило же тебя тогда «собаку» выбросить…

— А я опять по нужде хочу.

— Ты каждый раз, как повстанца увидишь, по нужде хочешь.

— Интересно, а увольнение дадут, когда вернемся?

— Ты сначала вернись…

Наконец, все заняли свои места и замолчали. Повстанцы тоже притихли, замерли, готовясь к броску. Над полем повисла наряженная тишина. Было слышно даже, как под нашими ногами поскрипывают доски настила, идущего вдоль стены.

Вообще, форт был укреплен на славу. Помимо обычного рва и вала, правда, наполовину разрушенных, был возведен прочный деревянный частокол высотой в почти два человеческих роста. Никаких лестниц я у повстанцев не видел и не представлял, на что они надеются. Даже тарана не было. Так, наспех отесанное бревно, долбить которым ворота они смогут до утра. Видя все это, я немного расслабился. Шансы у нас были неплохие. Если бы еще побольше стрел и дротиков…

Рожки мятежников оборвали мои мысли. Повстанцы пошли на приступ. На первый взгляд, их было гораздо больше, чем пять сотен. То ли разведчики что-то проглядели, то ли успели подойти подкрепления. По моим прикидкам, варваров было не меньше тысячи. Хотя у страха глаза велики…

Приблизившись на расстояние выстрела, они осыпали нас градом стрел и камней. Ни в том, ни в другом, похоже, у них недостатка не было. Наши стрелки отвечали вяло. На десяток их стрел — одна наша. Ни той, ни другой стороне перестрелка ничего не дала. Дело должны были решить мечи.

Под прикрытием стрелков отряд варваров приблизился к стенам и принялся заваливать ров. В ход у них шло все — тела своих павших, трупы мулов, которые совсем недавно таскали наши повозки, сами повозки… Мы, конечно, не просто смотрели на их работу. Дротик в умелой руке — грозное оружие. А уж Бык хорошенько позаботился о том, чтобы наши руки стали умелыми. Не забывали мы и про камни, которыми была усеяна территория форта. Но все наши усилия не дали никаких результатов. Мятежников было слишком много, а нас слишком мало. Да и боеприпасы закончились быстро.

Вскоре мы могли лишь бессильно наблюдать, как медленно исчезает ров. Но трибун был действительно опытным командиром. Не теряя времени, он собрал небольшой отряд мечей в пятьдесят и, неожиданно выйдя за ворота, ударил по возящимся около рва мятежникам.

Все произошло настолько быстро, что остальные повстанцы не успели прийти на помощь своим.

Отбросить-то мы их отбросили, но зато теперь у мятежников появились новые трупы, которые вскоре были сброшены в ров.

Вылазки повторились два раза, пока повстанцы не сообразили подвести поближе кавалерию. Больше мы рисковать не стали. И так потеряли в этих стычках не меньше двадцати человек.

В последней стычке принимал участие и мой десяток. К счастью, все остались целы. Только Сцеволе слегка рассекли предплечье. Но на такие пустяки можно было не обращать внимания. Он наскоро перетянул рану шейным платком, хлебнул вина и подмигнул мне:

— Ну, как, как мы их, а, командир? Повезло нам с трибуном. Без него точно пропали бы…

Я лишь пожал плечами. Слишком устал, чтобы болтать. Впрочем, не один я. Конечно, все мы были двужильными парнями, способными дать сто очков вперед любому самому крепкому мулу. Но и мулы выдыхаются. Сутки мы были без сна, полсуток — без еды. Руки медленно, но верно наливались свинцовой тяжестью. К вечеру мы вряд ли сможем сражаться всерьез. Если к тому времени не появится подкрепление… Впрочем, об этом лучше было не думать.

Во время одной из коротких передышек кто-то хлопнул меня по спине. Да так, что я чуть не свалился с помоста. Я обернулся, собираясь сказать шутнику несколько словечек, которым научился от Быка, но замер с открытым ртом.

Передо мной стояло что-то вроде Минотавра. Заросшее, грязное, в окровавленной рваной тунике и кожаном панцире, которые носили солдаты вспомогательных частей, но без шлема. В общем, человеческим у этого чудовища были только глаза. Вот глаза-то и показались мне очень знакомыми. Мои сомнения развеяло само чудовище, которое прогудело:

— Это ты, римлянин? Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть. Похоже, судьба нам с тобой на пару в истории попадать.

И тут до меня дошло! Фракиец! Удивительно, как я сразу его не узнал. Не так уж много времени прошло с того памятного дня, когда мы бежали от разбойников. Хотя не очень и удивительно. Похоже, что он не мылся, не стригся и не брился все это время. А только и делал, что резал кому-то глотки.

Сам не знаю почему, но обрадовался я ему, как старому другу. Будто и не хотел он меня тогда бросить. Будто и не забрал все мои деньги в качестве платы за помощь. Было это все, конечно. Но где-то в другой жизни. С другим Гаем Валерием… Здесь почему-то все это казалось пустяком. В общем, руку я ему пожал с чистым сердцем.

— Ты-то как здесь? — спросил я. — Как же Рим, кутежи и все такое? Ты же так хотел веселой жизни.

— Так прогулял все, — беспечно махнул рукой фракиец. — Податься было некуда. Я же беглый, как ни крути. Знакомец помог. Вот и стал добровольцем. А что, деньги платят, добыча перепадет, подраться можно вдоволь. Не так уж и плохо… Ну а ты как?

— Пока жив.

— Ничего, выберемся. Полдня продержаться осталось, потом этим собакам кишки-то поворошим, — фракиец кровожадно ухмыльнулся.

Нас прервали рожки мятежников. От строя варваров отделились несколько всадников и направились в нашу сторону. К их седлам были приторочены какие-то мешки.

— Чего это они? — не понял я.

— Кажется, переговоры затеяли…

И точно. Подъехав к стенам, повстанцы потребовали нашего командира. Трибун неторопливо вышел из казармы. Постоял, вытащил меч и воткнул его в землю, проверяя, который час, затем так же не спеша поднялся на помост. Перебросился парой слов со стоявшими поблизости солдатами, снял шлем и нарочито медленно вытер подкладку, постоял, глядя в небо, и только потом будто бы случайно увидел парламентеров. Солдаты приветствовали это представление одобрительными криками.

— Говорите коротко, что хотели? — бросил он, вложив в голос столько презрения, что последнему рабу стало бы не по себе, обратись к нему так.

— Сложите оружие, римляне, — крикнул предводитель мятежников. — Я не хочу больше проливать кровь своих людей.

— Не хочешь — убирайся отсюда.

— Эй, сдавайтесь, и мы сохраним вам жизнь. Нам нужны хорошие сильные рабы.

Трибун ответил длинным замысловатым ругательством и спрыгнул с помоста.

— Ребята, — обратился он к нам — Там какие-то псы лают у ворот, выпрашивая кость, и не дают мне поспать. Если появятся еще раз, отгоните их палками.

— Отгоним, командир!

— Спи спокойно!

— А ну, пошли вон! Вон! Костей не дождетесь!

Солдаты вошли в раж. Улюлюкали, хохотали, швыряли палки и камни, будто действительно отгоняли стаю собак, словом, развлекались, кто во что горазд. Веселье закончилось неожиданно. С той стороны через стену перелетело что-то круглое, размером с тыкву, только темное. Шлепнулось на землю, покатилось… Потом еще и еще… Десяток голов, которые всадники доставали из притороченных к седлам мешков.

Головы когда-то принадлежали тем самым гонцам, которых Секст Носатый отправил с донесением в лагерь. Не уцелел никто. Это была самая обыкновенная ловушка. Деревня, староста, его жена… Нас просто заманили в этот форт. Мятежники следили за нами всю дорогу. И перехватывали посыльных. А когда мы, понадеявшись на скорую помощь, засели за стенами, они решили, что теперь можно рассказать нам, что к чему. Это был хороший ход. Сильный.

— Влипли, — фракиец зло сплюнул.

У меня пересохло в горле.

— Эй, командир, — недоуменно уставился на валяющуюся у его ног голову Кроха. — Так это что, подмоги не будет, что ли?

Солдаты сникли. Больше никто не шутил и не смеялся. Офицер сразу понял, что дело плохо. Он легко вскочил на одну из телег, которыми мы подперли ворота, и весело крикнул:

— Ребята! Чего приуныли? Эти собаки сами подписали себе приговор. Теперь мы точно не уйдем отсюда, пока не перебьем их всех! Нас здесь две сотни. Две сотни отчаянных парней. У нас есть оружие, вода, прочные стены! Готов поставить свое жалованье за год, что эти бабы не продержатся и до утра! Кто-нибудь хочет поспорить со мной? Есть у кого-нибудь лишние денарии? А?

Офицер снял шлем и протянул его, будто ждал, что кто-то положит в него деньги. На перепачканных кровью и копотью лицах легионеров замелькали улыбки. Видя, что люди приободрились, трибун продолжил:

— Там, — он ткнул пальцем в сторону мятежников, — собралась толпа немощных старух, которых привели на поле боя дети. Мне даже немного стыдно убивать их… Честное слово, моя бабка со спицами в руках куда опаснее этих полудохлых бедняг. Все, что они хорошо умеют делать, — это умирать. В этом их призвание! Так давайте им поможем!

— Поможем!

— Веди нас!

— Перебьем их — и домой!

— Трибун вскинул руку, призывая всех к тишине.

— Солдаты! Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона, выведу вас отсюда. Завтра к вечеру вы будете дома. Клянусь Юпитером и своими предками, которые отправили к праотцам не одну сотню врагов Рима!

Окончание речи утонуло в реве двух сотен глоток.

Но я уже ничего не слышал. У меня было ощущение, что каменная стена обрушилась на голову… Я оглох и ослеп… Я был смят, раздавлен, расплющен огромной тяжестью, внезапно навалившейся на меня.

— «Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона…»

Мне пришлось опереться на плечо фракийца, чтобы не упасть.

— Что с тобой, римлянин? Ранен?

Слова доносились откуда-то издалека, и я никак не мог уловить их смысл Просто бессвязный набор звуков.

— «Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона…»

— Командир! Ты цел?

Желудок судорожно сжимался в такт ударам сердца. Казалось, еще немного, и он выпрыгнет из горла.

— «Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона..»

Офицер, стоящий на телеге, продолжал что-то говорить. Солдаты беззвучно разевали рты и потрясали оружием.

— Да что с тобой?!

Оплеуха привела меня в чувство. В голове звенело, по щекам катились слезы, но теперь я мог нормально слышать и соображать.

— Ты чего? — Скилас тряхнул меня. — Все, очнулся?

Я кивнул и всхлипнул.

— Перепугался, что ли?

— Да нет, — сказал я и не узнал собственного голоса. Это был хрип умирающего. — Ты… Это твой бывший хозяин?

— Трибун-то? Ну да. Вообще-то, я и сейчас у него в денщиках. А что? А-а-а… — протянул он, хлопнув себя по лбу. — Точно. Ты же его собирался убить. Так?

Я кивнул:

— Понимаешь, я для этого и в армию пошел… Ну, чтобы поближе к нему оказаться. Всю зиму искал. Ты же мне сказал, что он в этой армии должен быть. Вот я его и искал… Надо же! Нашел…

Мне самому в это не верилось. Семь лет я ждал этой встречи. Мечтал о ней, готовился, жертвовал всем, что у меня было ради нее… И что же? Я не чувствую ничего, кроме усталости. Ни радости, ни ненависти… Только жуткую усталость. В двадцати шагах от меня стоял человек, убивший моего отца. Человек, которого поклялся убить я… Умом я понимал это. Но сердце молчало. Оно не заходилось от ярости и жажды мести, а билось спокойно и размеренно.

Я попытался представить лица отца и Марка. Но у меня ничего не получилось. Я никак не мог вспомнить их. Лишь смутные тени. Тени из другой, почти забытой жизни… Жизни, которой, кажется, у меня никогда и не было.

Я простой солдат, вокруг товарищи по оружию, а человек на телеге — мой командир. Вот это было правдой. Вот это моя настоящая жизнь.

Мне захотелось плакать. Впервые я чувствовал себя предателем.

— Эй, солдат, — фракиец наклонился ко мне, как будто бы дружески приобняв за плечи, и прошипел в самое ухо: — вот что я тебе скажу. Если удумаешь здесь свои счеты сводить, глотку перережу, и пикнуть не успеешь, понял? Кроме этого сукина сына нас никто отсюда не вытащит. Других командиров нет. А я не хочу попадаться в лапы ребятам, которые из моей башки украшение для ворот сделают. Так что советую тебе на рожон не лезть. Вот дай ему вывести нас из этого форта, а потом валяй. Только не у меня на глазах. Не знаю, какой Вар человек, но солдат и командир он правильный, такие не часто встречаются… Не будь он римлянином, я бы сам тебя прикончил. Но вы оба из одного теста, поэтому плевать мне, кто кого из вас к праотцам отправит. Но только не сейчас. Сейчас он может две сотни душ спасти. И не вставай у него на пути. Я тебя мигом оттуда уберу, потому что одна из этих двух сотен душ — моя.

Даже сквозь кольчугу я чувствовал стальную хватку его ручищи.

— К оружию! К оружию! Идут!

Крик наблюдателя со смотровой вышки не дал нам договорить. Фракиец легко спрыгнул с помоста и помчался занимать свое место, а я стал расставлять людей на вверенном мне участке стены. Делал все как во сне. В голове по-прежнему тревожным набатом гудели слова: «Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона…»

Этот приступ мы отбили с трудом. Мятежникам удалось на нескольких участках завалить ров и подойти вплотную к валу с частоколом. На стенах закипела рукопашная. Ребята, которые пытались прорваться внутрь, хорошо понимали, что времени у них немного. Без всяких гонцов нашим скоро станет ясно, что центурия попала в переделку. И самое позднее, к завтрашнему полудню здесь будет полнокровная когорта, а то и не одна. Поэтому мятежники лезли вперед, как сумасшедшие, будто у каждого про запас было, по меньшей мере, девять жизней. За каждого убитого легионера они легко отдавали троих своих, зная, что такой размен им выгоднее, чем нам.

На какое-то время мне пришлось забыть о том, что где-то за моей спиной сражается человек, которого я давным-давно поклялся убить. Сегодня мы делали одно дело — спасали свои жизни. И оба в равной степени нуждались друг в друге. На счету был каждый боец, каждая пара рук, способная держать меч и щит. Но даже если бы я решил покончить с Варом сейчас, у меня вряд ли что-нибудь вышло, — фракиец держался рядом со своим командиром, не отходя от него ни на шаг, а мятежники накатывались волна за волной, не давая ни секунды передышки. Нам показалось, что прошла вечность, прежде чем противник сыграл отход. Двадцать погибших с нашей стороны, скользкий от крови помост и наполовину разрушенные ворота — таким был итог штурма для нас. Мятежники потеряли сотни полторы. Вал перед частоколом был завален трупами. Но повстанцы и не думали отступать. Похоже, командовал ими сумасшедший. Впрочем, и нам, и им было ясно — еще два таких натиска, и от нас попросту ничего не останется. О том, чтобы продержаться до следующего полудня, и речи быть не могло. Удачей было бы простоять хотя бы до вечера.

Все начали понимать, что единственное, что нам остается, — умереть здесь.

Не было слышно обычной после схватки нервной болтовни. Ни смеха, ни команд… Ничего. В полной тишине солдаты приводили в порядок оружие, готовясь к очередному приступу. Я смотрел на их покрытые грязью и кровью лица, нахмуренные брови, плотно сжатые губы и удивлялся тому, насколько вдруг эти люди стали мне близки. Мы действительно были братьями. И мог ли я их подвести, убив последнюю надежду — командира, пообещавшего вытащить их из этой передряги? Командира, благодаря которому мы до сих пор держались. Командира, сумевшего своей волей и мужеством спасти нас хоть на какое-то время от поражения… Убей я его сейчас — это тоже будет предательством.

Но отложить месть на будущее я тоже не мог. Просто потому, что никакого будущего у нас не было. К вечеру наши головы украсят этот частокол. Я встречусь с отцом и Марком и должен буду держать перед ними ответ. Что я скажу? Что не мог предать своих товарищей по оружию? Или что, если уж совсем честно, в глубине души надеялся на то, что убийца моего отца все-таки спасет мою жизнь, выведя нас из ловушки?

— Хлебни, командир, — Сцевола протянул мне флягу и присел рядом. Рука у него была перевязана, по повязке расплывалось красное пятно.

Я глотнул воды, смешанной с уксусом. Никогда еще поска, обычное пойло мулов Мария, не казалась мне такой вкусной.

— Ну что, декан, похоже, недолго нам с тобой воевать осталось, — сказал Сцевола, глядя на низкое свинцовое небо.

— Похоже, — вздохнул я.

— Сколько наших осталось?

— Тит убит. Ливий снова ранен. Луций тоже. Кроха вроде цел. Остальных слегка помяли, но в строю.

— Понятно… Ладно, командир, давай-ка попрощаемся. Чувствую, сейчас опять начнется.

Рожки повстанцев тоскливо завыли вдалеке.

Сцевола тяжело поднялся и побрел к стене. Я прошел по помосту, проверяя, все ли заняли свои места. Тут и там белели повязки. Смертельно уставшие, израненные. Немногим суждено пережить этот приступ. Кажется, сегодня я действительно командую своим десятком в последний раз.

Эта мысль вдруг все расставила по своим местам. Я по-настоящему поверил, что смерть совсем близка.

И перед ее лицом любые колебания — непозволительная роскошь. Смерть не будет вежливо ждать в сторонке, пока я приму решение. Она не прощает сомнений и незавершенных дел.

Я обернулся. Вар строил людей внизу, перед воротами. Рядом с ним был фракиец. Он перехватил мой взгляд и выразительно покачал головой.

— Будь что будет, — подумал я. Пускай фракиец убьет меня, пускай я так и не узнаю ничего про Сердце Леса, пускай мы все погибнем тут — но я должен попытаться сделать то, к чему шел все эти годы. Сегодня последний день моей жизни, так пусть он пройдет не зря.

Я знал, что единственный шанс убить Вара — дождаться, пока мятежники не ворвутся внутрь укрепления. Нам придется сойти со стен и принять бой внизу, на площади перед казармами. Свалка будет хорошая. Если повезет, я смогу приблизиться к нему вплотную и пустить в ход меч. Да, загадка Сердца Леса так и останется загадкой. Но так ли это важно? Вернее, неужели это важнее, чем сдержать слово? Нет, конечно, нет. Все равно нам не выйти отсюда. Так что загадки друидов уже не имеют значения.

В моем плане был только один изъян. Меня могли убить и в самом начале боя. Даже ради памяти отца я не собирался прятаться за спинами своих ребят. В конце концов, они тут ни при чем.

Мятежники атаковали свежими силами. А у нас этих сил попросту не осталось. Дело сразу же пошло из рук вон плохо. Западная стена оказалась в руках неприятеля через несколько минут после начала боя. Там стояли солдаты из вспомогательных частей, и они дрогнули после первого же удара. Мы держались, но было ясно, что это ненадолго. Слишком уж яростным оказался натиск. Слишком много было врагов. Слишком свежими и сильными они были.

Постепенно, шаг за шагом, мы отдавали стену. Пятачок перед воротами, где командовал Вар, держался, но это уже не могло спасти положение.

Из-за частокола прямо передо мной возникла голова мятежника с налитыми кровью глазами. Я всадил меч ему в горло, и голова исчезла. Но через секунду на ее месте появилась новая, а рядом с ней еще одна. Повстанцы успели сделать достаточно лестниц. Нас просто физически не хватало, чтобы перекрыть всю стену.

Краем глаза я видел, как рухнул тугодум Марк, — копье, вернее, даже не копье, а просто заостренный и обожженный на огне кол, вонзился ему прямо в лицо. Совсем рядом с дротиком в груди упал тихоня Квинт. Отделение таяло на глазах. Я и сам пару раз чудом избежал смерти. Удары сыпались со всех сторон, и не было никакой возможности парировать их. Спасали только доспехи и везение.

— Все ко мне! — перекрыл шум боя голос Вара — Все ко мне! Остановим их здесь!

— Вниз, вниз! — заорал я своим.

Прикрывая друг друга щитами, огрызаясь редкими выпадами, мы начали отходить к воротам.

Это был мой шанс. «Только бы дойти, только бы дойти», — билось в голове. Если я доберусь до него, уже ничто не сможет меня остановить…

Но в ту минуту, когда мы были почти у самых ворот, случилось то, чего я больше всего боялся. На мгновение мне показалось, что все происходит во сне. Крики, стоны, лязг оружия — все вдруг стихло, движения людей, кружащихся в смертельном танце, замедлились, стали плавными, тягучими… «Ты пропал», — мелькнула мысль. Точнее, даже не мысль, а просто ощущение, предчувствие близкой беды… И тут же в голове словно вспыхнул десяток солнц, рот наполнился кровью, дыхание остановилось, и мне показалось, что я куда-то лечу.

А потом навалилась тьма..

Колонна легиона медленно и неуклонно ползет к горизонту. Туда, где уже беспокойно ворочается, потревоженный нашими тяжелыми шагами, громадный хищный зверь.

Времени для воспоминаний остается все меньше. И завтра я, Тай Валерий Крисп, старший центурион пятой Германской когорты II легиона Августа, наконец поставлю точку в этой истории. Даже если весь легион ляжет среди покрытых сочной весенней травой холмов и мне придется в одиночку идти на горы мечей, завтра я сделаю то, что долгие годы было моей единственной целью. Завтра…

Примечания

1

Опцион (optio, — ionis (optiones)) — заместитель центуриона — Здесь и далее примечания редактора.

(обратно)

2

Сулла Луций Корнелий (138—78 гг. до н. э.) — римский полководец, консул в 88 г. Победив Гая Мария в гражданской войне, стал в 82 г. диктатором, проводил массовые репрессии. В 79 г. сложил полномочия.

(обратно)

3

Денарий — римская монета, равная 16 ассам (4 г серебра). Здесь имеется в виду откуп от военной службы.

(обратно)

4

Всадники — привилегированное сословие наряду с аристократией в Древнем Риме. Свое наименование оно получило из-за того, что представители этой группы обязаны были являться в армию либо с конем, либо в полном тяжелом вооружении. Золотой перстень — знак принадлежности к всадническому сословию.

(обратно)

5

Орел (орел Юпитера) — знак и символ легиона.

(обратно)

6

Когорта (cohors) — тактическое подразделение римской армии численностью около 500 человек. Также вспомогательная часть численностью 500 или 1000 человек.

(обратно)

7

Манипул — подразделение римской армии численностью 120–150 человек. Три манипула составляли когорту.

(обратно)

8

Центурион — командир центурии, подразделения римской армии численностью 60—100 человек. Символом власти центуриона был жезл из виноградной лозы — витис.

(обратно)

9

Рудиарий — гладиатор, получивший свободу.

Ланиста — учитель гладиаторов, а также содержатель гладиаторской школы.

(обратно)

10

Календы — первый день месяца в древнеримском календаре.

(обратно)

11

Эргастул — особое строение в римском поместье, куда сажали провинившихся рабов.

(обратно)

12

Военный трибун (tribunus militum) — командная должность в римском легионе. В эпоху Империи в каждом легионе был один военный трибун из числа сенаторов (второй по старшинству в легионе после легата) и пять — из сословия всадников. Трибуны руководили легионом и его различными подразделениями в походе и на поле боя; обучали новобранцев и руководили учениями; принимали участие в военном совете и трибунале легиона; выполняли различные административные функции.

(обратно)

13

Контуберниум (contubernium) — группа из 8—10 человек, живущих в одной палатке, мельчайшее подразделение римской армии. В книге автор также использует названия десяток и палатка.

(обратно)

14

Консулы — высшая выборная должность в Риме. Консулы имели высшую гражданскую и военную власть. В их компетенции был ежегодный набор войска, назначение военных трибунов и центурионов, им подчинялись все магистраты, кроме народных трибунов. В случае войны они становились во главе войска.

(обратно)

15

Ликторы — почетная свита высших магистратов и исполнители их распоряжений. Консулу полагалось двенадцать ликторов.

(обратно)

16

Хонеста миссио — почетная демобилизация.

(обратно)

17

Префект лагеря (praefectus castrorum) — третий по старшинству пост в легионе. Обычно его занимал получивший повышение выходец из солдат-ветеранов, ранее занимавший пост одного из центурионов. Префект лагеря возглавлял все внутренние службы, призванные поддерживать в порядке лагерь, его строения и бараки, и имущество легиона.

(обратно)

18

Калиги — обувь римских солдат.

(обратно)

19

Принципалы — общее определение для старших солдат, исполнявших различные функции в центурии и при штабе.

(обратно)

20

Пилум — тяжелое метательное копье пехотинца с длинным тонким наконечником.

(обратно)

21

Легат (legatus legionis) — командующий легионом или, иногда, соединением из нескольких легионов.

(обратно)

22

Марс — бог войны в римской мифологии.

(обратно)

23

«Мариев мул» (mulus Marianus) — прозвище легионеров, вынужденных после военной реформы консула Гая Мария на себе переносить тяжелое походное снаряжение.

(обратно)

24

Скутум — щит римских легионеров. Настоящий скутум весил около 8—10 кг.

(обратно)

25

Быть «под орлом» — состоять на действительной военной службе.

(обратно)

26

Фустис — боевая дубинка.

(обратно)

27

Собрать боевые значки вместе (signa conferre) — сконцентрироваться для сражения.

(обратно)

28

Скорпион — легкое метательное орудие

(обратно)

29

Император Август приходился внучатым племянником Гаю Юлию Цезарю, но был усыновлен им в завещании

(обратно)

30

«Гвоздевые» — деньги, выдаваемые солдату на совершение перехода.

(обратно)

31

Гладиус — меч легионеров.

(обратно)

32

Гаруспики — коллегия жрецов этрусского происхождения, ведавшая гаданием по внутренностям жертвенных животных. Шире — толкователи знамений.

(обратно)

33

Римский фунт — 327,45 г.

(обратно)

34

Римская миля — около 1500 м

(обратно)

35

Фурка (furca) — крестообразная жердь для переноски вещей.

(обратно)

36

Поставить боевые значки (signa constituere) — совершить привал.

(обратно)

37

Тессерарий (tesserarium) — солдат, выполняющий обязанности нашего старшего сержанта. Он получал приказы от старших начальников и передавал их по назначению; ему давался пароль, записанный на тессере (дощечке для письма), который он сообщал всем воинам, откуда и его наименование. В бою стоял позади центурии, следя за тем, чтобы солдаты не покидали строй.

(обратно)

38

Сигнифер — знаменосец, носящий сигнум — значок манипула.

(обратно)

39

Декан — командир десятка, младшее воинское звание в римской армии.

(обратно)

40

Иллирия — римская провинция.

(обратно)

41

Пекуарии — солдаты, следившие за скотом.

(обратно)

42

Асс — мелкая римская монета.

(обратно)

43

«Собака» — наихудший (4 очка) бросок при игре в кости.

(обратно)

44

Спекуляторы (speculatores) — «наблюдатели», «разведчики», в количестве десяти на легион, должны были также исполнять или надзирать за исполнением смертной казни.

(обратно)

Оглавление

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте