«Али-паша»

Дюма Александр Али-паша

Едва начавшись, наш век стал свидетелем отважных предприятий и небывалых, головокружительных взлетов. Пока народы Запада то покорялись восшедшему на императорский трон младшему лейтенанту, то низвергали этого нового владыку, по произволу своему создававшего новые династии и уничтожавшего царства, древний Восток, сохранявший, подобно мумии, лишь видимость жизни, понемногу ветшал и рушился, раздираемый на части дерзкими авантюристами, каждый из которых стремился урвать кусок пожирнее. Немало было стихийных мятежей, влекущих за собою лишь молниеносные войны, но не серьезные перемены. То взбунтуется Джезар-паша, считавший себя в полной безопасности под прикрытием оборонительных сооружений крепости Сен-Жан д'Акр[1] и потому отказавшийся платить дань: то Пазван-оглу-паша выступит против регулярного войска, учрежденного в Стамбуле султаном Селимом, и со стен Видина провозгласит себя защитником янычар[2]. Но случались и грозные восстания, подрывавшие основы империи и покушавшиеся на ее власть. Таким было и восстание Карагеоргия[3], поднявшего Сербию с колен и вернувшего ей свободу, и мятеж Мехмет-Али, добившегося почти самодержавной власти в своем пашалыке[4] - Египте. Наконец, к их числу относится и восстание Али Тепеленского, чью историю мы собираемся здесь рассказать. Долгие годы он оказывал сопротивление власти османов, и его непокорство не только явилось предвестником грядущего освобождения Греции, но и послужило толчком для начала в ней освободительной борьбы.

Однако сам Али Тепеленский был совершенно непричастен к этому великому порыву. Он предвидел его, никогда не стремился ему содействовать, но и остановить его тоже не мог. Он был не из тех, кто отдает жизнь какому-либо делу, и всегда действовал лишь ради приобретения и укрепления той мощи, инструментом и целью которой он сам же и являлся. Во всей вселенной он видел лишь себя самого, только себя любил и только ради себя старался. Природа наградила его зачатками всех мыслимых страстей, и он посвятил всю свою долгую жизнь их развитию и удовлетворению. В этом заключалась суть его характера, и при столкновениях с различными обстоятельствами, в поступках его отражались различные стороны его натуры. Мало кто из людей достигает такого внутреннего согласия, редко кто так соответствует своему месту в жизни. Личность человека тем поразительней, чем более она выражает идеи и нравы той эпохи и той страны, где жил этот человек, и потому Али-паша если уж не самая яркая фигура современной истории, то, по крайней мере, одна из самых примечательных.

Еще в середине XVIII века Турция была поражена политической гангреной, от которой по сей день тщетно пытается излечиться и которая вот-вот умертвит ее у нас на глазах. Хаос и анархия полностью овладели империей. Племя османов, от века предназначенное лишь для завоеваний, делалось совершенно никчемным, как только завоевания приостанавливались. Так и случилось, когда Собеский, спасая христианский мир под стенами Вены[5] - подобно тому, как Карл Мартелл спас его когда-то на равнинах Пуатье[6], - преградил путь мусульманскому нашествию и решительно, раз и навсегда сказал: дальше - ни шагу. Убедившись, что победа им изменила, гордые потомки Тогрула[7], считавшие себя рожденными повелевать, превратились в тиранов. Тщетно разум доказывал им, что орудия притеснения скоро выпадут из обессилевших рук и что мир ставит новые задачи перед теми, кто более не может побеждать на войне, они и слышать ничего не хотели и, покорившись судьбе, столь же фатально обрекшей их на бездействие, как когда-то она влекла их в походы, закостенели в надменной беспечности и лени, намертво придавив непосильным гнетом покоренные народы. Подобно невежественному землепашцу, истощающему плодородные поля чрезмерными посевами, они вскоре разорили свою огромную и богатую империю чрезмерным притеснением. Эти несгибаемые воители оказались ненасытно алчными хозяевами: беспощадно карая побежденных, они безжалостно обирали рабов. Дерзость их достигла апогея, стяжательству не было пределов. Жадность правителей была поистине ненасытна, жизнь народа поистине беспросветна. Но по мере того как с одной стороны росли притязания, с другой истощались возможности. И вскоре страждущие народы поняли, что нужно как-то вырваться из-под власти угнетателей, которых нельзя ни умиротворить, ни насытить. Каждый народ избрал для этого способ, соответствовавший его натуре: одни предпочли покорность и бездействие, другие вступили на путь борьбы. Слабые и беззащитные жители равнин поникли и склонились, словно тростник под порывом бури, и таким образом избежали смертельного напора, который иначе погубил бы их. Горцы поднялись, как скала среди потока, и всей своей мощью преградили ему путь. И те, и другие боролись. Способы борьбы были разными, результаты - одинаковыми. Тут прекратились работы, там началась война. Алчность захватчиков, тщетно метавшихся от заброшенных полей к ощетинившимся оружием горцам, оказалась равно бессильной и перед нищетой, и перед открытым сопротивлением. В итоге под властью тиранов осталась лишь огражденная стеной пустыня.

Но сиятельного султана, наследника пророка, от одного мановения руки которого слетали короны, надо было как-то кормить, и потому Блистательная Порта[8] нуждалась в деньгах. Турецкий диван[9] принялся распродавать империю, подобно римскому сенату, невольным последователем которого он выступал. За хорошую цену можно было купить любую должность, и потому паши, беи, кади[10], министры и чиновники всех рангов вынуждены были выкупать свои должности у суверена, сдирая плату с подданных. В столице они сорили деньгами, в провинции - возмещали траты. А поскольку единственным законом сделалась прихоть владыки, то и никаких гарантий кроме его каприза не было. В должность приходилось вступать, не мешкая, иначе человек мог потерять свой пост прежде, чем окупятся расходы на его приобретение. Таким образом, вся наука управления заключалась в умении грабить как можно больше и быстрее. Для этого лицо, уполномоченное султанской властью, в свою очередь передавало ее в руки третьих лиц, которым предстояло выкачивать деньги и для него и для себя. Из-за этого в империи вскоре осталось лишь три класса людей: одни старались побольше награбить, другие пытались хоть что-то сохранить, третьи же ни во что не вмешивались, поскольку ничего не имели и ни на что не надеялись.

Албания была одной из самых непокорных турецких провинций. Жители ее были очень бедны и настроены весьма решительно, а горы служили им природным укрытием. Пашам было нелегко выкачивать оттуда золото, потому что каждый в этом краю привык отчаянно защищать хлеб свой насущный. Все албанцы - как магометане, так и христиане - были воинами. И хотя магометане происходили от неукротимых скифов, а в жилах христиан кровь древних македонцев, былых властителей мира, смешалась с кровью бродяг-норманнов, прибившихся к этим краям на гребне волны великих крестовых походов, те и другие были и считали себя воинами, а потому война казалась им естественным образом жизни. Они то сражались между собой - край на край, село на село, подчас семья на семью, то выступали против местных властей, а то, объединившись, дрались с войсками правителей своих санджаков[11] или, в союзе с ними, против султана и не признавали иного отдыха от ратных дел, кроме вооруженного перемирия. Каждое племя выставляло отряд воинов, каждая семья имела собственную крепость, жители были поголовно вооружены. Когда ничего лучшего не оставалось, эти потомственные воины возделывали свои пашни или отправлялись к соседям на сбор урожая, который и уносили с собой, или гнали на пастбища стада овец, стараясь прихватить и соседские. Все это повсеместно считалось совершенно естественным: в Эпире, Теспротии, Фессалии и Верхней Албании такие подвиги были самым обычным делом. Нижняя Албания была куда слабее горного края, жители там были потише и посмирнее. И как во многих турецких провинциях, жители равнин сплошь и рядом становились жертвами притеснений со стороны горцев. Недаром в горных селеньях сохранялась память о Скандербеге[12] и обычаи древней Спарты: подвиги отважного воина воспевались под звуки лиры, а отцы семейств в назидание детям любили рассказывать об искусных ворах. Некоторые празднества устраивались лишь за счет добычи, отнятой у чужаков, а лучшим угощеньем традиционно считался краденый баран. Главными достоинствами мужчины почитались ловкость и отвага, а лучшими женихами слыли удачливые грабители и бандиты.

Албанцы горделиво величали эту анархию свободой и неукоснительно следили за соблюдением сего завещанного им предками хаоса, надежно обеспечивавшего первенство самым отважным.

Среди подобных людей и родился Али Тепеленский, в таких обычаях он и был воспитан. Он гордился своей принадлежностью к племени завоевателей и древностью своего рода, рода Анадулиев, пришедших в Албанию с войском Баязида Молниеносного[13]. Однако скорее всего, как о том свидетельствуют научные разыскания г-на де Пуквиля, он происходил из местного албанского рода, и вопреки его утверждениям в нем не было азиатской крови. Предками его были скифы-христиане, принявшие ислам после турецкого нашествия. Генеалогию его можно проследить лишь до конца XVI века.

Дед его Мухтар Тепеленский погиб во время турецкой экспедиции на Корфу в 1716 году. Фельдмаршал Шуленбург[14] столь удачно оборонял остров, что не только обратил врага в бегство, но и нанес ему тяжелый урон. Мухтар был схвачен на вершине горы Пантократор, где следил за сигнальными огнями, и с варварством, достойным магометан, повешен прямо там же их противниками. Нужно признать, что воспоминание об этой казни воспитало впоследствии в Али неприязнь к христианам.

Мухтар оставил трех сыновей: двоих от законной жены - Салеха и Мехмета и одного от рабыни. Сын рабыни был младшим в семье и звали его Вели. По закону он обладал такими же правами на наследство, что и старшие братья. Семья эта была одной из самых богатых в Тепелени и получала шесть тысяч пиастров годового дохода, что соответствует примерно двадцати тысячам франков. Для нищей страны, где любой товар стоил гроши, это были большие деньги. Но Тепелены были беями, то есть находились в том же ранге, что и крупные землевладельцы феодальной Европы, и потребности у них были такими же. Им приходилось держать большой выезд, многочисленную челядь и охрану, поэтому расходы их были весьма велики. Немудрено, что вскоре доходы показались им явно недостаточными. Доходы можно было увеличить естественным путем - уменьшив число сонаследников. Старшие братья, сыновья законной жены, объединились против Вели, сына рабыни, и выгнали его из дому. Тому пришлось покинуть родные края, но он не отчаялся и решил, что за грехи братьев ему кто-нибудь да заплатит. И вот с ружьем на плече и ятаганом на поясе он принялся прочесывать тропы и большаки, подстерегая и грабя путников или взимая выкуп со всех, кто попадался под руку.

За несколько лет такого доходного промысла он собрал несметные богатства и сделался главарем грозной банды. Решив, что настал час мщения, он двинулся в поход на Тепелени: внезапно объявившись в родных краях, переправился через Вьесу[15], Аой древних, беспрепятственно вошел в город и подступил к родительскому дому. Братья, заранее узнав о его приближении, забаррикадировались в доме. Он тут же начал осаду, которая не могла продлиться долго, взломал двери и загнал братьев в домик в саду, где они пытались укрыться. Распорядившись окружить этот домишко и удостоверившись, что им оттуда не выбраться, Вели приказал запалить строение со всех четырех сторон. "Видите, - сказал он приближенным,- никто не обвинит меня в чрезмерной мстительности: братья изгнали меня из родительского дома, а я сделал так, что они останутся здесь навсегда".

Через несколько мгновений он уже был единственным наследником своего отца и властелином Тепелени. Добившись своего, он оставил поприще искателя приключений и обосновался в городе, где стал первым из первых. У него уже был сын от рабыни, вскоре родился еще один, а потом и дочка. Теперь он мог не опасаться, что останется без наследников. Но состояния его хватило бы на содержание нескольких жен и большого потомства, и ему захотелось упрочить свое положение, породнившись с какой-нибудь семьей из местной знати. Он осмотрелся и в результате получил в жены Камко, дочь бея Коницы. Посредством этого брака он породнился с влиятельнейшими семействами края, в том числе с семьей Курд-паши, визиря Берата, потомка славного Скандербега. Через несколько лет новая жена Вели родила ему сына Али, о котором и пойдет наш рассказ, а также дочь Хайницу.

Хотя Вели и старался перемениться, он не сумел окончательно отрешиться от старых привычек. Ни малые прибытки, ни мелкие убытки уже никак не влияли на его состояние, однако время от времени просто ради забавы, чтобы не терять сноровки, он воровал чужих баранов, коз и вообще все, что попадалось под руку. Соседям пришлось не по вкусу столь невинное применение его способностей, поэтому стычки и драки вспыхнули с новой силой. Успех не всегда сопутствовал бывшему грабителю, и, живя в городе, он утратил часть добытых в горах богатств. Неудачи озлобили Вели и подорвали его здоровье. Несмотря на запрет Магомета, он стал искать утешения в вине, предаваясь излишествам, которые вскоре и добили его. Умер он в 1754 году.

Али, которому к тому времени уже сравнялось тринадцать лет, мог не сдерживать более свой норов. С самого раннего детства он отличался редкой резвостью и пылкостью, чем составлял разительный контраст прочим молодым туркам, спесивцам от природы и лицемерам по воспитанию. Едва он перешел из гарема на мужскую половину, как пустился лазать по горам, бродить по лесам, скакать по обрывам, кататься в снегах, полной грудью вдыхая ветер свободы, меряясь силой с бурями и каждой частицей тела источая неуемную энергию. Быть может, как раз среди этих разнообразных опасностей он и научился справляться с любым поворотом событий, подчиняя их себе; быть может, величие природы и пробудило в нем неуемное стремление к личному величию. Сколько ни пытался отец укротить его дикий нрав и обуздать непокорный ум - ничто не помогало. Али был столь же упрям, сколь и непокорен, и все усилия и предосторожности оказались тщетными. Его запирали - он ломал дверь или вылезал в окно; ему угрожали - он притворялся напуганным, изображал покорность, давал любые обещания, но нарушал их при первой же возможности. У него был воспитатель, нарочно приставленный к нему, чтобы следить за его поведением, но мальчик постоянно ускользал от его надзора, изощряясь во всяческих уловках, а когда был уверен в своей безнаказанности - жестоко мучил наставника. Лишь после смерти отца, вступив в пору отрочества, он начал понемногу утихомириваться. Даже согласился научиться читать - чтобы порадовать мать, для которой всегда был кумиром и к которой сам был нежно привязан.

Камко не случайно любила сына с такой страстью: в нем она видела себя, их связывали не только кровные узы, но и сродство душ. Пока был жив муж, внушавший ей страх, она казалась обыкновенной женщиной; но как только его не стало, вырвались на волю неистовые страсти, кипевшие в ее груди. Честолюбивая, отважная, мстительная, она любовно взращивала в душе юного Али ростки честолюбия, отваги и мстительности, которые и без того полным ходом развивались в мальчике. "Сын мой,- постоянно твердила она, - тот, кто не защищает своего достояния, заслуживает, чтобы его обобрали. Запомни: собственностью человека можно считать лишь то, что он в силах уберечь и защитить. А чужое добро станет твоим, когда у тебя достанет сил им завладеть. Успех оправдывает любые деяния, и тому, на чьей стороне сила и власть, все дозволено".

Вот почему, достигнув настоящего величия, Али охотно повторял, что лишь благодаря матери добился того, что имеет. "Всем на свете я обязан матушке, сказал он как-то французскому консулу, - ведь от отца мне только и досталось, что халупа да несколько клочков пахотной земли. Воображение мое, воспламененное рассказами той, что дважды дала мне жизнь, сделав из меня мужчину и везиря, открыло мне тайну моего предназначения. И с того дня я понял, что Тепелени для меня - лишь родной очаг, из которого мне предстоит вырваться на волю, устремившись за вожделенной добычей. Я буквально грезил властью, сокровищами, дворцами - тем, чего добился и чего еще добьюсь, ибо то, чего я достиг,- еще не вершина моих устремлений".

Камко не ограничивалась словами: любыми средствами приумножала она достояние возлюбленного сына, крепила его могущество. Перво-наперво она отравила детей Вели от его любимой рабыни, умершей раньше мужа. А затем, устроив семейные дела по своему разумению, обратила усилия во внешний мир. Отринув свойственные ее полу привычки, она отказалась от покрывала и шальвар и взялась за оружие, якобы ради защиты прав своих детей. Она собрала вокруг себя старых приверженцев мужа, приманив - кого подарками, кого собственным телом, и потихоньку привлекла на свою сторону всех беспутных и предприимчивых людей Тоскарии. При их поддержке она сделалась полновластной владычицей Тепелени, и врагам ее, проживавшим в этом городе, пришлось совсем худо.

Однако жители двух соседних городов Хормово и Кардицы, опасаясь, как бы эта страшная женщина вместе с подросшим сынком не воспользовалась своим влиянием для покушения на их независимость, тайно сговорились отделаться от нее при первой же возможности. Однажды, узнав, что Али повел в дальний поход лучших своих воинов, они напали на Тепелени под покровом ночной тьмы, захватили Камко и дочь ее Хайницу и увели их в Кардицу. Сначала соседи хотели предать их смерти, причем не было недостатка в обвинителях, доказывавших, что эта казнь будет делом праведным, но красота пленниц спасла им жизнь: мстители предпочли покарать их сладострастием, а не смертью. Днем пленниц держали в темнице, откуда выпускали лишь ночью, отдавая их тому мужчине, которому утром выпал жребий владеть ими. Так и продолжалось целый месяц, пока некий грек из Гирокастры, сжалившись над ужасной судьбой женщин, не выкупил их за двадцать тысяч пиастров и не отвез в Тепелени.

Али как раз воротился домой и велел привести мать и сестру. Мертвенно бледные от усталости, стыда и ярости, женщины с воплями и рыданиями рассказали, что с ними приключилось, и Камко добавила, устремив на сына блуждающий взгляд:

- Сын мой! Душе моей не будет покоя, пока твой меч не сотрет с лица земли Хормово и Кардицу, пока будет жив хоть один свидетель моего позора.

Али, в котором вид женщин и рассказ матери пробудили жажду крови и мщения, пообещал сторицей отомстить за оскорбление и всеми силами постарался сдержать слово. Достойный сын своего отца, он начинал свой жизненный путь подобно героям Древней Греции - с похищения соседских коз и овец и уже к четырнадцати годам завоевал столь же громкую славу, как некогда божественный сын Юпитера и Майи[16]. Возмужав, он пошел еще дальше, и к тому моменту, о котором пойдет речь, уже давно не таясь промышлял грабежом. Добыча ею вкупе со сбережениями матери, отказавшейся после возвращения из Кардицы от всякого участия в общественной жизни и посвятившей себя хозяйственным заботам, вскоре позволили ему сколотить довольно сильное войско, готовившееся выступить в поход на Хормово - один из двух злополучных городов, которые Али поклялся стереть с лица земли. И вот во главе банды он выступил в поход, но, натолкнувшись на отчаянное сопротивление, потерял часть воинов и в конце концов с остатками войска был обращен в бегство. Остановился он только в Тепелени, а там Камко оказала ему весьма суровый прием - он ведь потерпел поражение и не утолил ее жажды мщения.

- Иди отсюда, трус, - сказала она, - отправляйся в гарем и садись за прялку вместе с женщинами - это тебе больше пристало, чем махать саблей!

Юный воин промолчал, хотя был глубоко уязвлен этими упреками, и чтобы скрыть унижение, отправился в горы - родные горы не выдадут, не предадут. Народная фантазия, не скупящаяся на чудеса, когда нужно приукрасить жизнь любимых героев, утверждает, что там, в развалинах древней церкви, он и нашел несметные сокровища, на которые вновь навербовал приверженцев. Сам же он опроверг эту сказку: ему, действительно, удалось восстановить свое состояние, но самыми обычными средствами - войной и грабежом. Из сотоварищей по бандитскому промыслу он набрал тридцать удальцов и поступил на службу к паше Негрепона в качестве командира отряда, булу-баши. Однако довольно размеренная жизнь, которую пришлось ему вести на службе у паши, быстро наскучила Али, и он перебрался в Фессалию, где, подобно своему отцу Вели, принялся разбойничать на большой дороге. Оттуда он поднялся в горы Пинда, ограбил там множество деревень и вернулся в Тепелени богаче, нежели прежде, а потому и с большим почетом.

Пользуясь своим богатством и влиянием, он разжег невиданную малую войну и возобновил грабительские набеги. Вскоре Курд-паше пришлось выступить в поход против юного хозяина дорог, как того единодушно требовало население всей провинции. Он послал против Али отряд, который, наголову разбив банду и взяв в плен самого Али вместе с частью его воинов, доставил пленников в Берат, столицу Средней Албании, где находилась резиденция паши. Весь край радовался избавлению от этого наказания Господня. Все захваченные бандиты были приговорены к смерти, но Али был не из тех, кто так легко расстается с жизнью. Пока вешали его сотоварищей, он кинулся в ноги паше и попросил пощады во имя связывающих их родственных уз, оправдываясь своей молодостью и суля навеки исправиться. Паша, увидев у ног своих прекрасного белокурого юношу с голубыми глазами и нежным голосом, отличавшегося к тому же завидным красноречием и приходившегося ему кровным родичем, растрогался, сжалился и простил. Али отделался весьма вольготным пленом во дворце своего могущественного родственника, который осыпал его благодеяниями и не жалел усилий, чтобы вернуть юношу на стезю добродетели. Али, казалось, поддавался этому благотворному влиянию и горько сожалел о былых прегрешениях. Через несколько лет, поверив в его перерождение и поддавшись мольбам Камко, непрестанно просившей вернуть ей любезного сына, великодушный паша возвратил ему свободу, но предупредил, чтобы он не ждал пощады, если вздумает вновь нарушать общественное спокойствие. Али, сочтя угрозу весьма серьезной, не решился ею пренебречь и, напротив, сделал все возможное, чтобы завоевать расположение того, чьего гнева не мог не бояться. Он не только исполнил свое обещание жить мирно, но благонравным поведением за короткое время добился забвения прошлых бесчинств, оказывая кому только можно различные услуги и обзаведясь благодаря своей любезности и услужливости множеством дружеских связей.

Вскоре Али добился высокого и славного положения среди беев своего края, а поскольку он вошел в возраст, когда подобает жениться, ему удалось получить в жены дочь Каплана Тигра, паши Дельвинского, проживавшего в Гирокастре. Этот вдвойне счастливый союз не только связал его с прекраснейшей и умнейшей женщиной Эпира, но и дал ему высокое положение и большое влияние.

Казалось, этот брак навек отвратит Али от его давнишних бурных привычек и авантюрных затей. Но в семье, с которой он породнился, уживались самые резкие противоречия: члены ее являли собой разительные примеры как добра, так и зла. Если Эмине, жена Али, служила образцом всяческих добродетелей, то отец ее Каплан, приходившийся Али тестем, представлял собой средоточие всех мыслимых пороков: этот честолюбивый, эгоистичный, непостоянный и жестокий человек полагался на свою отвагу и вовсе ничего не боялся, так как провинция его находилась весьма далеко от столицы. Паша Дельвинский забавлялся тем, что нарушал любые законы и считал делом чести оказывать сопротивление любой власти.

По своей природе Али был слишком похож на этого человека, чтобы в самое короткое время не распознать его. Вскоре он сравнялся с ним и сделался его сообщником, выжидая удобного случая стать врагом и наследником. И случай не замедлил представиться.

Отдав дочь Али Тепеленскому, Каплан стремился с его помощью завоевать союзников среди местной знати и таким образом добиться независимости, о которой мечтает каждый визирь. Ловкий молодой человек притворился, что вполне разделяет устремления тестя, а сам всячески подстрекал его к неповиновению.

Некий авантюрист по имени Стефано Пикколо при поддержке России как раз поднял над Албанией стяг с символом креста и призвал к оружию всех христиан Акрокеравнийских гор. Диван разослал пашам Севера приказ немедленно выступить против мятежников и утопить восстание в крови.

И вот вместо того, чтобы подчиниться приказу дивана и послать войска на соединение с силами Курд-паши, звавшего его на подмогу, Каплан по наущению зятя принялся всеми способами чинить препятствия продвижению султанских войск. Не присоединяясь открыто к бунтовщикам, он, однако, оказывал им немалую поддержку. Тем временем восстание потерпело поражение и было подавлено; вождь его Стефано Пикколо укрылся где-то в Черногории.

Едва закончились военные действия, Каплана, как и предполагал Али, тут же призвали держать ответ перед румели-валиси, главным судьей европейской части Турции. Мало того, что против него выдвигались тягчайшие обвинения, тот, кто присоветовал ему не повиноваться приказам, сам отослал в диван доказательства этого неповиновения. Исход судилища был предрешен, и тогда паша, не подозревавший о предательстве зятя, решил не являться на суд и не выезжать за пределы своего пашалыка. Но это никак не устраивало Али, который жаждал завладеть сокровищами и должностью тестя. Поэтому он стал доказывать Каплану, что подобная тактика ничего не дает и даже опрометчива, приводя вроде бы убедительные доводы. Если человек отказывается оправдываться, он тем самым признает себя виновным и навлекает на свою голову бурю, от которой уже нет спасения. Зато, подчинившись требованиям румели-валиси, будет совсем нетрудно добиться оправдательного приговора. Чтобы придать побольше достоверности своим коварным советам, Али вовлек в это дело невинную Эмине, которую с легкостью запугал страшными карами, грозящими ее отцу в случае неповиновения. Вняв уговорам зятя и сдавшись на слезные мольбы дочери, несчастный паша согласился отправиться в Монастир, куда его призывали на судилище. Там его арестовали и вскоре обезглавили.

Интрига Али увенчалась успехом, но ни честолюбие его, ни алчность не получили удовлетворения: на место Каплана Дельвинским пашой был назначен Али, бей родом из Гирокастры, преданный слуга Порты. По его приказу все имущество преступника было опечатано и перешло в собственность султана. Таким образом, Али Тепеленский не получил от своего преступления ровным счетом ничего.

Ему было достаточно и меньшего, чтобы воспылать неукротимой ненавистью. Он поклялся достойно отомстить за произвол и грабеж, жертвами которых считал себя. Но обстоятельства не благоприятствовали немедленному исполнению этих замыслов. Сам убийца считал смерть Каплана обычным политическим ходом, но она обернулась серьезным просчетом. Бесчисленные враги Али Тепеленского, таившие свою ненависть, пока правил Каплан, которого они до смерти боялись, тут же подняли головы при вступлении в должность нового паши, на чью поддержку они вполне могли рассчитывать. Али вовремя узрел опасность и вскоре нашел способ ее отвести. Для начала он сделался ближайшим другом своего злейшего врага. Ему удалось соединить узами брака Али Гирокастронского, который был еще холост, со своей сестрой Хайницей. Этот брак вернул ему влияние, которым он пользовался при Каплане Тигре. Но этого было мало. Нужно было преодолеть неудачи и построить свое могущество на такой основе, которую не могли бы поколебать никакие превратности судьбы. Вскоре у Али созрел план. Вот как он сам рассказывал впоследствии французскому консулу об этих обстоятельствах своей жизни:

- Годы шли, а в моем положении мало что менялось. Я был воистину славным воином, располагал влиятельными союзниками, но на деле не обладал ни титулом, ни должностью. Тогда я понял, что мне необходимо добиться прочного положения в родном краю. Там оставались у меня друзья, готовые следовать за мной и служить моему возвышению, и преданностью их надлежало воспользоваться. Но были там и опасные противники, стремившиеся погубить меня, и нужно было одолеть их, если я не хотел, чтобы они меня одолели. Я ломал голову, как бы извести их всех разом, и в конце концов у меня родился замысел, с помощью которого я мог бы положить начало своему возвышению. Удайся он - и я не только выиграл бы время, но и не потратил бы лишних усилий.

В послеполуденные часы я привык отдыхать после охоты под сенью ближнего леса. Один из моих людей подсказал моим врагам, где можно подстеречь меня и убить. Я самолично составил для них план заговора, и он был принят. В условленный день, опередив врагов, я явился в нужное место, и приказал привязать под деревом спутанную по ногам козу, предварительно завязав ей морду и укрыв ее моим плащом. Затем кружным путем я вернулся в свой сераль. Вскоре после этого заговорщики явились на место моей стоянки и открыли огонь по козе. Они уже бежали, чтобы удостовериться в моей гибели, как вдруг дорогу им преградил небольшой отряд моих людей, неожиданно выскочивший из ближних зарослей, где я поместил их в засаде. Моим противникам ничего не оставалось, как вернуться в Тепелени. Они возвращались вне себя от радости, выкрикивая: "Али-бей мертв! Мы избавились от него!" Эта новость донеслась до моего гарема, и я слышал, как рыданья матери и жены слились с воплями моих недругов. Я дал скандалу разгореться и достичь апогея, чтобы каждый проявил свои истинные чувства - и добрые, и враждебные. Но когда одни совсем развеселились, а другие совсем опечалились, когда мои мнимые убийцы, похваляясь одержанной победой, утопили в вине осторожность и мужество, тут-то я и появился во всеоружии своих прав. Теперь возликовали мои друзья, зато вострепетали недруги. Вместе со своими людьми я принялся за дело и еще до восхода солнца истребил своих врагов. Я роздал их земли, дома и богатства своим приверженцам и с этой минуты мог считать себя хозяином Тепелени.

Другой человек, возможно, этим бы и удовольствовался, но верховная власть над небольшой областью была для Али средством для дальнейшего продвижения, но никак не конечной целью. Тепелени было нужно ему не как личное владение, а как плацдарм.

Вступая в союз с Али Гирокастронским, он ставил перед собой лишь одну цель - покончить с врагами, и едва с ними разделался, как ополчился против вчерашнего союзника. Ни от честолюбивых замыслов, ни от планов мщения он и не думал отказываться. Будучи всегда столь же осторожен в действиях, сколь дерзновенен в помыслах, он остерегался открыто выступать против более могущественного, чем он, противника и, стремился хитростью добиться того, чего не мог достичь силой. Для его коварной натуры доверчивый и правдивый зять был поистине легкой добычей. Прежде всего, он начал с Хайницы, раз за разом предлагая ей отравить мужа. Но та, испытывая к паше глубокую привязанность, на которую он отвечал ей любовью и нежностью, и родив Али Гирокастронскому уже двоих детей, с негодованием отвергла происки брата и пригрозила рассказать обо всем мужу, если брат не откажется от своего преступного замысла. Опасаясь, как бы она не исполнила своей угрозы, Али попросил у нее прощения за дурные мысли, изобразил глубокое раскаяние и впредь весьма почтительно отзывался о зяте. Он так искусно ломал комедию, что Хайница, которая меж тем прекрасно знала, что представляет собой ее братец, попала в расставленные сети. Когда Али убедился, что она вполне успокоилась, он, принялся за дело с другого конца, понимая, что хотя от сестры ему нечего опасаться, но и надеяться тоже не на что.

У паши был брат по имени Сулейман, довольно близкий по духу самому Али Тепеленскому. Последний, понаблюдав за ним, убедился что это как раз тот человек, какой ему нужен. Он предложил ему убить пашу и посулил в случае согласия сделать его единственным наследником убитого и отдать в жены Хайницу, оставив за собой лишь санджак, которого он давно домогался. Сулейман принял предложение, и братоубийственная сделка состоялась. Кроме Али и Сулеймана никто не был посвящен в их тайные планы, сама чудовищность которых гарантировала взаимную верность заговорщиков. Как близкие родственники, оба они были накоротке с будущей жертвой, вхожи к ней в дом, и замысел их не мог не увенчаться успехом.

Однажды, когда они были у паши на частной аудиенции, Сулейман, воспользовавшись тем, что за ним никто не наблюдает, выхватил из-за пояса пистолет и прострелил брату голову. На шум прибежала Хайница и увидела мужа мертвым у ног брата и деверя. Она хотела позвать людей, но не успела: ей пригрозили смертью, если она шелохнется или крикнет. И когда она замерла, окаменев от горя и ужаса, Сулейман по знаку Али накинул на нее свой плащ и объявил своей женой. Али провозгласил брак заключенным и удалился, чтобы Сулейман мог вступить в супружеские права.

Так была отпразднована эта кровавая свадьба над бившимся в конвульсиях телом того, кто мгновением раньше был мужем невесты и братом жениха.

Как это принято в Турции, убийцы сообщили приближенным, что паша умер от апоплексического удара. Но истина вскоре проступила сквозь покровы лжи. Предположения даже превзошли действительность: все единодушно сочли Хайницу соучастницей преступления, хотя она была всего лишь свидетельницей. Правда, внешние обстоятельства в какой-то мере подтверждали эти подозрения. Молодая вдова быстро утешилась в объятиях второго мужа, а сын ее от первого брака вскоре внезапно умер, как бы уступив Сулейману право на законное наследование братнего достояния. Что же до девочки, то как существо бесправное и вполне безобидное ее пощадили и впоследствии выдали замуж за бея Клейсурского, которому предстояло сыграть трагическую роль в истории семьи Тепеленов.

Но и на этот раз кровавые происки Али не принесли желанного результата. Несмотря на все его интриги управление Дельвинским пашалыком было поручено Селиму, одному из знатнейших беев Запурии. Но непрерывные неудачи не обескуражили Али, и он с новыми силами принялся готовить почву для головокружительного взлета. Пользуясь своим крепнущим влиянием, он наладил отношения с новым пашой и настолько втерся к нему в доверие, что получил доступ в сераль, где новый властелин принимал его запросто, по-отечески. Там Али приглядывался и вникал во все тонкости управления, во все дела паши, чтобы не ударить в грязь лицом впоследствии, когда очередной наместник будет уничтожен.

Небольшая область Бутрот, входившая в Дельвинский пашалык, граничила с владениями Венеции. Селим, самый незаурядный из местной знати, превосходивший соседей не только умом, но и политической ловкостью, приложил немало усилий, чтобы наладить, а затем и поддерживать дружеские отношения и торговые связи с проведиторами[17] сиятельной Венецианской республики. Эта мудрая политика была равно выгодна для обеих приграничных областей, но несмотря на это не только не принесла паше ни заслуженных почестей, ни уважения, а, напротив, навлекла на него подозрения стамбульской придворной клики, единственной политической идеей которой была ненависть к христианству, а единственным способом правления - террор. Али сразу сообразил, в чем просчет паши и какую выгоду можно из этого извлечь. Он стал дожидаться случая, который не замедлил представиться. По коммерческим соображениям Селим на несколько лет запродал венецианцам право на рубку леса близ озера Пелод. Воспользовавшись этим предлогом, Али обвинил пашу в покушении на владения Блистательной Порты и намерении потихоньку отдать неверным весь Дельвинский пашалык. Как всегда пряча честолюбивые устремления под покровом религиозного рвения и правоверия, он в доносе своем горько сожалел, что ему, истинному мусульманину и верноподданному, приходится выступить с обвинением против своего благодетеля. Таким образом он обеспечивал себе и выгоды от злодейства, и уважение за добродетель.

При мрачном владычестве турок человек, облеченный хоть какой-нибудь властью, попадал под подозрение по первому же доносу. Если он, к тому же, был не настолько влиятелен, чтобы его боялись, участь его была предрешена. И вот в Тепелени, куда удалился Али, чтобы беспрепятственно чинить козни, поступил приказ разделаться с пашой. Получив фирман[18], обрекавший пашу на гибель, Али так и подскочил от радости и помчался в Дельвино, чтобы завладеть отданной ему добычей.

Благородный Селим, не подозревая, что его вчерашний приспешник, став доносчиком, уже готовится к роли палача, принял его как никогда любезно и по обыкновению предоставил ему кров у себя во дворце.

Под сенью этого гостеприимного дома Али ловко подготовил маневр, завершавший его преступление, которое должно было навсегда вырвать его из безвестности. Каждое утро он отправлялся улещивать пашу, относившегося к нему с удвоенным доверием, но однажды сослался на болезнь и, сетуя, что не может исполнить свой долг перед человеком, в котором привык видеть отца, передал ему нижайшую просьбу зайти на минуту к нему в покои. Приглашение было принято, и Али спрятал убийц в особом ларе - непременной принадлежности любого восточного жилища: на день туда складываются матрасы, которые ночью служат постелью рабам. В условленный час старик явился. Али с измученным видом поднялся с дивана, чтобы встретить гостя, поцеловал край его платья, и, усадив на свое место, сам принес кальян и кофе. Но вместо того, чтобы подать чашку паше, он уронил ее на пол, и она вдребезги разбилась. Это и был сигнал. Убийцы выскочили из тайника и кинулись на Селима, который, рухнув, воскликнул, подобно Цезарю: "Сын мой! Так это ты лишаешь меня жизни?"[19]

Сбежавшаяся на шум и грохот охрана увидела страшную сцену: Али в окровавленной одежде стоял в окружении убийц, потрясая развернутым фирманом, и кричал: "По приказу нашего преславного султана я убил предателя Селима. Вот приказ повелителя!" Заслышав эти слова и увидев страшный приказ, все склонились до земли, охваченные леденящим ужасом. Отрубив Селиму голову и забрав ее как трофей, Али приказал кади, беям и греческим архонтам[20] немедленно прибыть во дворец, чтобы составить протокол об исполнении приговора. Те собрались, трепеща от страха, затянули молитву, и убийство было признано законным во имя милосердного и всемилостивого Аллаха, владыки вселенной.

Убийца опечатал имущество жертвы и покинул сераль, уводя с собой как заложника сына Селима Мустафу, которому предстояли еще горшие беды, нежели его отцу.

Уже через несколько дней, чтобы вознаградить усердие перед отечеством и верой, диван поручил Али Тепеленскому правление Фессалийским санджаком и присвоил титул дервенджи-паши, то есть главного смотрителя дорог. Титул этот был ему дан при условии, что он соберет войско в четыре тысячи человек и изгонит из Пенейской долины христианских вождей, которые обладали там большей властью, чем слуги великого султана. Новый паша воспользовался этим, чтобы сколотить из албанцев мощную банду преданных ему головорезов. Облеченный двумя высокими титулами и опираясь на значительные военные силы, он отправился в Трикалу, главный город своих владений и не замедлил приобрести там значительное влияние.

Едва вступив в должность, он объявил войну не на жизнь, а на смерть опустошавшим равнину отрядам арматолов[21] - христиан. Одних он захватил в плен, других загнал обратно в горы, где, ослабленные и рассредоточенные, они вскоре сделались его резервными отрядами. Отослав несколько отрубленных голов на утеху султану и зевакам, он не забыл и о богатых подношениях для министров, которых стремился привлечь на свою сторону. "Даже бурный поток рано или поздно иссякает, - говорил он, - зависть - никогда". Это было весьма мудрое решение.

Влияние его при дворе крепло, а имя его стало наводить такой ужас на провинцию, что повсюду от ущелий Пиндской Перребии до самого Тампе и Фермопил восстановилось спокойствие.

Новый главный смотритель дорог сумел навести некоторый порядок, и деяния его, приукрашенные с чисто восточной цветистостью, упрочили репутацию Али-паши. Он рвался к славе и сам старательно распускал молву о себе: рассказывал о своих подвигах первому встречному, осыпал милостями султанских чиновников, прибывавших в его пашалык, и показывал приезжим внутренние дворики своего дворца, окруженные частоколом отрубленных голов. Но главным образом власть его крепла благодаря сокровищам, которые он добывал всеми возможными способами. Он никогда не убивал ради удовольствия, и многочисленные жертвы его преследований гибли лишь во имя его обогащения. Его смертные приговоры всегда настигали беев или богачей, которых он хотел обобрать. Он пользовался топором как орудием для добывания денег, а палач выступал в роли сборщика податей.

Много лет правил Али-паша Фессалией, и вот настало время, когда он смог попытаться завладеть Янинским санджаком, власть над которым, сделав его повелителем всего Эпира, облекла бы его таким могуществом, что он сумел бы раздавить всех своих недругов и стать полноправным хозяином всех трех албанских провинций.

Но чтобы стать владыкой Албании, нужно было сначала уничтожить управлявшего ею пашу. К счастью для Али, это был человек слабый и пассивный, который ни в коей мере не мог тягаться с таким грозным противником, как паша Тепеленский. Последний же вскоре задумал и начал исполнять замысел, с помощью которого суждено было осуществиться всем его чаяниям. Он сговорился с теми самыми арматолами, которых некогда так свирепо преследовал, снабдил их оружием и припасами и напустил на тот самый пашалык, завладеть которым так жаждал. Вскоре только и было разговоров, что о набегах, разрушениях и грабежах. Паша, будучи не в силах положить конец бесчинствам горцев, натравил своих воинов на жителей равнин, которые, равно страдая от грабежей и невыносимых налогов, тщетно молили о пощаде, Али уже предвкушал, как диван, привыкший выносить решения не раньше, чем все устроится само собой, сравнит разоренный Эпир с процветающей под его правлением Фессалией и не замедлит передать ему власть над обеими областями, но неожиданное происшествие на некоторое время изменило ход политических событий.

Камко уже давно страдала раком матки, постыдным плодом как ее разнузданности, так и надругательства над ней. Почувствовав приближение смерти, она захотела повидать сына и слала к нему гонца за гонцом. Он тут же пустился в дорогу, но опоздал: сестра его Хайница уже рыдала подле холодного тела матери. Камко испустила дух на руках у дочери за час до приезда сына. Умирая, она впала в ярость и, выкрикивая чудовищные проклятия небесам, повелела детям своим под угрозой материнского проклятия в точности исполнить ее последнюю волю. Али и Хайница предались горю и лишь много позже вместе прочли завещание, где излагалась последняя воля Камко. Она приказывала убить нескольких человек, сжечь некоторые деревни и, главное, при первой же возможности истребить жителей Хормово и Кардицы, которые некогда держали ее в рабстве. Затем, наказав детям жить в согласии, не скупиться на содержание воинов и ни в грош не ставить тех, в ком миновала надобность, она требовала послать от ее имени паломника в Мекку и возложить дары на могилу пророка, дабы душа ее упокоилась в мире. Прочитав завещание, Али и Хайница взялись за руки и поклялись над бездыханным телом благородной матушки исполнить ее последнюю волю.

Прежде всего, они решили вопрос о паломничестве. Поскольку отправку паломника в Мекку и возложение даров на могилу пророка в Медине можно оплачивать лишь праведно нажитыми деньгами или за счет праведно нажитого имущества, брат с сестрой внимательно пересмотрели все достояние семьи. После долгих безуспешных поисков они, казалось, нашли то, что нужно небольшое имение, приносившее около полутора тысяч франков годового дохода и доставшееся им от деда, основателя тепеленской династии. Но, разобравшись, откуда взялось это имение, они обнаружили, что дед отнял его у одного христианина. Так и пришлось им отказаться от затеи с паломничеством к святым местам и покаянными дарами. Тогда, коль скоро искупить грехи оказалось невозможно, они замыслили невероятное, грандиозное мщение и поклялись неустанно преследовать и безжалостно истреблять всех врагов семьи.

Али понимал, что сумеет наилучшим образом исполнить этот страшный зарок, воплотив давние мечты о могуществе. Ему удалось получить от Порты фирман, жалующий ему Янину в качестве почетного арпалыка, то есть как добычу. В этом древнем обычае османов отразился их воинственный дух: области и города, бунтовавшие против Великого Владыки, отдавались тому, кто сумеет их покорить. Населявшие эти края албанцы славились горячей любовью к анархии, которую торжественно величали свободой. Они считали себя независимыми, потому что учиняли много шума. Каждый жил сам по себе, как в горах, и выбирался из дому только на сходки, чтобы защищать на них свой клан. Назначенных к ним в область пашей они отправляли в старый Озерный замок, а потом и вовсе отстраняли от дел.

Поэтому, прослышав о назначении Али, тысячи людей возмущенно загомонили и единодушно приняли решение не впускать в город этого могущественного и опасного интригана. Тем временем паша, не желая тратить силы и время на открытую борьбу с воинственными жителями Янины и предпочитая действовать по принципу "тише едешь - дальше будешь", принялся грабить деревни и имения, принадлежавшие наиболее влиятельным его недругам. Тактика эта оказалась весьма удачной. Те, кто громче всех кляли злодея, ублюдка, сукина сына и кричали, что скорее умрут, чем покорятся тирану, увидев, как солдатня день за днем растаскивает их добро, и опасаясь полного разорения, если военные действия не прекратятся в самое ближайшее время, вскоре пришли к единому мнению: войну пора кончать. К Али для секретных переговоров были посланы эмиссары, которым было поручено предложить ему ключи от города в обмен на обещание охранять жизнь и достояние новоявленных союзников. Наобещав им с три короба, ночью он вошел в город, после чего перво-наперво отправился в суд к кади, которого заставил зарегистрировать и обнародовать его фирманы о вступлении в должность.

В тот же год, когда наш герой добился, наконец, положения, к которому неуклонно стремился всю жизнь, умер султан Абдул-Хамид, а сыновья его Мустафа и Махмуд были заточены в Старом серале. Но Али ничуть не пострадал от этой смены власти: миролюбивый Селим, вырвавшись из тюрьмы, куда тут же бросили его племянников, сыновей покойного султана, дабы он вновь мог занять трон, подтвердил титулы, обязанности и привилегии янинского паши.

Утвердившись в должности вторично, Али приложил все усилия, чтобы окончательно закрепить ее за собой. Ему было в ту пору пятьдесят лет, и он достиг расцвета своих способностей и талантов; опыт служил ему учителем, и не было такого события, из которого он не извлек бы урока. При всем своем невежестве и недостатке образования паша обладал ясным и проницательным умом и потому понимал события, анализировал их причины, предвидел результаты, а поскольку в его расчеты не вмешивалось никакое нежное чувство и сердце никогда не вторгалось в суровую работу разума, то, делая верные выводы, он сумел выработать несгибаемую систему поведения. Этот человек, не знавший ни европейской истории и философии, ни самих европейцев, благодаря своей кипучей и практичной натуре сумел повторить и воплотить в жизнь принципы Макиавелли. Мы еще увидим, как это происходило по мере роста его величия и могущества. Это был настоящий Чезаре Борджа в мусульманском обличье: в Бога он не верил, людей презирал, любил лишь себя, заботился только о себе, опасался подвоха со стороны всех и каждого, вынашивал отважные замыслы, был непоколебим в своих решениях, непреклонен в их исполнении и неумолим в мести; он умел быть - по обстоятельствам - то наглым, то смиренным, гибким, многоликим, всегда и несмотря ни на что следуя логике эгоизма; в нем воплотился идеал флорентийского политика - это был Государь, управлявший сатрапией.

К тому же, с возрастом он ничего не утратил - ни сил, ни кипучей энергии, и ничто не мешало ему пользоваться преимуществами своего положения. Владея несметными богатствами, он неустанно их приумножал; в его распоряжении было сильное войско, составленное из закаленных и преданных воинов; он был двухбунчужным пашой Янины, топархом[22] Фессалии и главным смотрителем дорог; могущество его зиждилось на непревзойденной ловкости, военной мощи и губернаторской власти, а рычагами этого могущества были сыновья Мухтар и Вели, рожденные супругой его Эмине. Оба они уже вошли в возраст и были воспитаны в правилах отца.

Первой же заботой паши после того, как он обосновался в Янине, стало замирение беев из местной знати, о ненависти которых он был осведомлен и чьих происков опасался. Всех их он безжалостно разорил, пустил по миру, многих отправил в изгнание, а иных казнил. Добро их Али-паша раздавал служившим ему албанским горцам, именуемым шкипетарами: он прекрасно понимал, что, расправляясь с врагами, следует завоевывать себе и друзей. Шкипетарам он и доверил большинство должностей. Но паша был слишком осторожен, чтобы отдать всю власть в руки одной касты, пусть она и была чужой в его столице. Поэтому в нарушение всех традиций и обычаев он присоединил к этой когорте греков-католиков, людей ловких, но презираемых, талантами которых он мог пользоваться, не опасаясь их влияния. Стремясь, с одной стороны, ослабить врагов, лишая их должностей и обирая до нитки, а, с другой стороны, укрепляя собственное положение, он старался править достойно, не пренебрегая ни единой возможностью приумножить свою личную популярность. С мусульманами-фанатиками он оборачивался ревностным последователем Магомета; с бекташами[23], исповедовавшими примитивный пантеизм, делался материалистом; с греками пил во здравие Богородицы и прикидывался христианином. Повсюду вербуя себе сторонников, он поощрял любые верования и воззрения и льстил им. Но, если, стремясь привязать к себе низших, Али без конца менял личины и убеждения, то по отношению к вышестоящим он выработал для себя незыблемые правила поведения. Раболепствуя при всякой возможности перед Блистательной Портой, если только она не покушалась на его личную власть, он выплачивал подати в казну не только в срок, но часто даже вперед и не забывал подкупать всех влиятельных людей в правительстве. Он избегал враждовать с теми, кто мог ему повредить, и знал, что при деспотизме никакие убеждения не устоят против золота.

Уничтожив самых сильных своих противников, обманув толпу притворными речами и усыпив подозрительность дивана, Али решил обратить свой меч против Хормово. В годы юности ему довелось вкусить горечь поражения у подножия этой твердыни; тридцать долгих дней и ночей Камко и Хайница подвергались ужасам насильственной проституции в объятиях воинов этой крепости. Причин для ненависти было целых две, и паше было вдвойне необходимо утолить жажду мщения.

Но на сей раз, проявив большую осмотрительность, он призвал на помощь мечу обман и измену. Явившись под стены города, он вступил в переговоры, обещал прощение и полное забвение прошлого для всех и каждого, а некоторым посулил награду. Жители возрадовались, полагая, что удастся заключить мир с таким грозным врагом, и, испросив отсрочку для обсуждения условий, без труда ее получили. Этого и дожидался Али. Горожане поверили в неукоснительность перемирия, как вдруг начался штурм, и город был взят приступом. Все, кто не успел убежать при внезапном нападении, были перебиты: одни пали под ударами сабель при свете звезд, другие приняли смерть от рук палачей при свете зари. Был произведен самый тщательный розыск всех, кто некогда чинил насилие над матерью и сестрой Али. И кто бы ни попался - даже просто по подозрению - все были посажены на кол, подвергнуты пытке калеными клещами и зажарены на медленном огне меж двух костров. Женщин обрили наголо, подвергли порке на городской площади, а затем продали в рабство.

Паша принудил участвовать во мщении всех беев, у которых оставались еще хоть какие-нибудь крохи от былого состояния, и месть эта обернулась для него новой победой: селения, города, целые области были охвачены таким ужасом, что безропотно покорились его власти, а самое имя его, как отзвук грома, прокатилось от долины к долине, от гор до равнин; молва полнилась слухами о страшной бойне, а дикие племена, населяющие эти края, считают подобное деяние славным подвигом. Желая разделить с приближенными радость победы, Али задал войску великолепный пир. Числясь мусульманином лишь по имени, на самом деле он был настоящим албанцем и лично водил на пиру хороводы пиррических и клефтских[24] плясок - знаменитых танцев воинов и разбойников. Гости услаждали себя вином и всевозможной снедью - баранина и козлятина жарились прямо тут же на огромных кострах, сложенных из обломков городских домов. Были устроены античные состязания в меткости и силе, и победители получили награды из рук своего владыки и предводителя. Добыча - рабы и скот - была поделена меж япигами, представителями самого захудалого из четырех шкипетарских родов, считавшимися отребьем войска. Они волокли в Акрокеравнийские горы все, что могли - двери, оконные рамы, гвозди, вплоть до черепицы, содранной с преданных огню домов.

Однако Ибрагим, зять Курд-паши, унаследовавший должность тестя, не мог равнодушно смотреть, как часть его санджака отвоевывается алчным и честолюбивым соседом. Ничего не добившись требованиями и переговорами, он отправил в поход шкипетаров-токсидов, исповедывавших ислам, а командовать ими поручил своему брату Сеферу, бею Авлонскому. Али, строивший свою политику на противоборстве креста и полумесяца, поочередно опираясь то на одну, то на другую религию, призвал на помощь христианских военачальников-горцев. Они двинулись в поход, и на равнину хлынули их неукротимые орды. Как обычно бывает в Албании, где война служит лишь предлогом для грабежа, вместо регулярных военных действий дело ограничилось тем, что воюющие стороны жгли деревни, вешали крестьян да угоняли стада.

По обычаю края в роли миротворец выступили женщины, и добрая, нежная Эмине отправилась с мирными предложениями к Ибрагим-паше, который был столь беспечен, что не мог долго пребывать в ожесточенности и был рад-радешенек возможности заключить хоть какое-нибудь соглашение. Враждующие семьи заключили союз; было условлено, что Али сохранит все, что отвоевал, и это будет приданым за старшей дочерью Ибрагима, которую решили отдать в жены Мухтару, старшему сыну Али.

Теперь можно было надеяться на длительный и прочный мир, но едва сыграли свадьбу, как паши вновь предались раздорам. Али, сумев вынудить слабовольного соседа к таким значительным уступкам, надеялся, что дело на том не кончится. Но в близком окружении Ибрагима было двое людей, отличавшихся редким умом и твердостью духа. Паша полностью доверял им, и они пользовались огромным влиянием. Это была супруга Ибрагима - Заде и брат его Сефер, о котором мы уже упоминали в связи с его участием в только что окончившейся войне. Их-то и опасался Али. Понимая, что подкупить их невозможно, он решил уничтожить обоих.

Еще в годы юности, когда Али был приближенным Курд-паши, он попытался соблазнить его дочь, которая уже была замужем за Ибрагимом. Ибрагим застал его, когда он перелезал через стену гарема: Али был вынужден скрыться и удалиться от двора. И теперь, решившись погубить женщину, которую некогда пытался растлить и опорочить, он решил повернуть дело таким образом, чтобы давнее покушение на ее честь обернулось покушением на жизнь. Невесть откуда взявшиеся подметные письма известили Ибрагима, что жена хочет его оставить, чтобы выйти потом замуж за Али-пашу, которого по-прежнему любит. В такой стране как Турция, где женщину винят прежде, чем заподозрят, и считают виновной прежде, чем выдвинут обвинение, подобная клевета неминуемо должна была погубить невинную Заде. Но при всей слабости и беспечности Ибрагима подозрительность и злопамятство были ему чужды. Он обратился к жене, и той без труда удалось очиститься от навета; мало этого, мгновенно разгадав планы и замыслы клеветника, она предостерегла против него мужа. Гнусная попытка очернить Заде провалилась, и Али был полностью посрамлен. Но ему было безразлично мнение окружающих, и неудача ничуть его не обескуражила. Он направил свои происки на второго противника, которого еще не задевал, и на сей раз постарался действовать наверняка.

Из Загоры, края знаменитых врачевателей, он призвал некоего шарлатана, которого уговорил отравить Сефер-бея, посулив за это сорок кошелей золота. Они обо всем условились, и злодей отправился в Берат. Вскоре после его отъезда паша для виду хватился беглеца, объявил его перебежчиком и, повелев арестовать как соучастников его жену и детей, приказал держать их заложниками, чтобы заручиться верностью знахаря, но на деле они должны были стать залогом молчания последнего, когда преступление совершится. Из писем, которыми Али буквально засыпал Бератского пашу, требуя выдачи перебежчика, Сефер-бей узнал о притеснениях, учиненных семье лекаря, и решил, что если врач подвергается таким преследованиям со стороны его кровного врага, то, значит, вполне заслуживает доверия, и взял его на службу. Шарлатан ловко воспользовался расположением своего доверчивого покровителя, втерся к нему в милость и вскоре сделался его конфидентом, врачом и аптекарем, а как только бей занемог, под видом лекарства дал ему яду. При появлении первых признаков близкой смерти знахарь сбежал, а скрыться ему помогли приспешники Али, которых было полным-полно при бератском дворе. Вскоре после того он явился в Янину, рассчитывая на награду за совершенное злодеяние. Паша поблагодарил его за усердие, похвалил за ловкость и препроводил к казначею. Но в ту самую минуту, когда отравитель, выйдя из сераля, направился за наградой, он был схвачен поджидавшими его палачами и тут же на месте повешен. Покарав убийцу Сефер-бея, Али одним махом и уплатил долг, и устранил опасного свидетеля, из чего ясно, какое огромное значение придавал он несчастному бею. Не довольствуясь этим, он постарался выставить отравительницей супругу Ибрагим-паши, приписав ей чувство ревности и зависти к уважению, которым пользовался в доме ее деверь. Так он объяснил это происшествие своим креатурам в Константинополе. Али всюду, где только мог, порочил семью, которую стремился погубить из алчности, мечтая завладеть ее достоянием. Вскоре он начал готовиться к новым набегам, ссылаясь на вызванный им же самим скандал и утверждая, что хочет отомстить за Сефер-бея, своего ближайшего друга, как вдруг получил уведомление от Ибрагим-паши, что тот поднял против него лигу теспротийских христиан, во главе которой встали сулиоты[25], славившиеся по всей Албании отвагой и свободолюбием.

Во вспыхивавших повсеместно жарких схватках перевес неизменно оставался за противниками Али. Тогда он вступил в переговоры с мятежниками и заключил с ними наступательный и оборонительный союз. Новый альянс, как и первый, завершился свадебными торжествами. Добродетельная Эмине, видя, что сын ее Вели женится на второй дочери Ибрагима, надеялась, что разногласиям двух семей положен конец, и была на вершине счастья. Но радость ее была недолгой: свадебные песнопения вновь были прерваны хрипом умирающих. 

Дочь Хайницы от Сулеймана, второго ее мужа, вышла замуж за некоего Мурада, бея Клейсуры. Этот вельможа, связанный узами крови и дружескими отношениями с Ибрагим-пашой, навлек на себя после смерти Сефер-бея неистовую ненависть Али. Подлинная причина этой ненависти крылась в непоколебимой преданности Мурада своему господину, на которого он имел большое влияние. Но Али, как всегда искусно скрывая истину под благовидным предлогом, объяснил свою откровенную неприязнь к юноше тем, что Мурад, уже породнившийся с ним, неоднократно сражался на стороне его врагов. Добросердечный Ибрагим воспользовался предстоящей свадьбой, чтобы предоставить бею Клейсурскому повод для почетного примирения с дядей и назначил его дружкой жениха. В силу этого звания Мураду полагалось отвезти в Янину и передать молодому Вели-бею невесту, дочь паши Бератского. Мурад благополучно исполнил свою миссию и был принят Али, не поскупившимся на изъявления радушия и благосклонности. Празднества начались сразу по прибытии Мурада в конце ноября 1791 года.

Они длились уже несколько дней, как вдруг разнеслась весть, что в Али стреляли, но он чудом уцелел, а убийце удалось скрыться. Эта новость повергла в ужас и горожан, и придворных: каждый трепетал, опасаясь, как бы его не приняли за злоумышленника. Шпионы сбились с ног, пытаясь разыскать убийцу, и наконец заявили, что поиски их бесплодны, а значит, против паши готовится заговор. Паша разразился стенаниями, сокрушаясь, что окружен недругами, и предупредил, что отныне будет принимать на аудиенциях лишь по одному посетителю. С тех пор посетителям было вменено в обязанность оставлять оружие при входе. Аудиенции проводились теперь в особой комнате, расположенной под самым сводом дворца, и проникнуть туда можно было лишь через люк. Словом, это была настоящая мышеловка, тем более что к люку нужно было подниматься по лестнице. День за днем Али принимал в этой голубятне придворных и наконец призвал племянника, якобы затем, чтобы вручить свадебные подарки. Мурад, полагая, что вновь заслужил милость паши, радостно принял поздравления друзей и в назначенное время явился на аудиенцию. Телохранители-албанцы, дежурившие у подножья лестницы, попросили его снять оружие; он без тени недоверия отдал его и поднялся наверх, исполненный самых радужных надежд. Но едва он пролез в люк, как тот захлопнулся за ним и из темного угла раздался выстрел. Раненый в плечо Мурад упал, но, поднявшись на ноги, попытался бежать, и тут Али, выскочив из укрытия, бросился добивать несчастного. Несмотря на рану юный бей отчаянно оборонялся, испуская ужасные крики. Паша, желая поскорее прикончить Мурада и видя, что ему не справиться, выхватил из очага пылающую головню, с размаху ударил ею племянника по лицу, свалил его с ног, а потом и добил этой же головней. Умертвив Мурада, Али принялся истошно звать на помощь. Указывая примчавшимся телохранителям на окровавленную одежду и полученные в схватке ушибы, он объявил, что покарал изменника, замыслившего его погубить. По приказу Али труп Мурада обыскали и в одном из карманов обнаружили письмо, вложенное туда самим же Али, в котором сообщались все подробности предполагаемого заговора.

Из письма следовало, что брат Мурада также замешан в злоумышлении, поэтому его схватили и задушили без суда и следствия. Весь дворец преисполнился ликования, придворные и челядь принесли Аллаху благодарственные жертвы, как это принято на Востоке, когда человек избавляется от великой опасности. Али выпустил на свободу узников, чтобы, по его словам, возблагодарить Провидение, уберегшее его от чудовищного злодейства. Он принимал гостей, которые спешили поздравить его с чудесным спасением и сочинил оправдательный документ, подтвержденный юридическим заключением кади, в котором возводилась клевета на Мурада и его брата. Наконец, приставы в сопровождении отряда солдат отправились за имуществом погибших братьев, потому что, как говорилось в декрете, Али по справедливости должен был унаследовать достояние убийц.

Так была уничтожена последняя семья, которая омрачала спокойствие паши Янинского и могла умалить его влияние на слабовольного пашу Бератского. Последний, лишась самых отважных своих защитников и чувствуя себя в полной власти врага, вынужден был примириться с тем, чему больше не мог помешать, и лишь слезами выражал протест против преступлений, предвещавших столь же страшный конец и ему самому.

Что до Эмине, то уверяют, что с того дня, когда случилось это ужасное несчастье, она прекратила всякие сношения с преступным супругом и, уединившись в гареме, посвятила, подобно христианке, жизнь свою молитвам за невинно убиенных и за их палача. Как радуется душа, когда среди кровавых сатурналий встречается, словно оазис в пустыне, такой нежный и благородный образ, любуясь которым, она отдыхает от стольких зверств и предательств!

Али лишился ангела-хранителя, умерявшего его необузданные страсти. Сначала он огорчился, потеряв женщину, которую до сих пор искренне любил, и попытался вернуть ее, но тщетно; тогда он стал искать в новых пороках замену утраченному счастью и предался чувственным удовольствиям. Паша ни в чем не знал меры: вскоре в крови этого пожилого уже мужчины вновь зажглось пламя сластолюбия. Пустившись в неистовое распутство, он собрал огромные гаремы одалисок и икогланов[26], словно в дворцах его недоставало места для бесчинств. Без конца меняя обличья, он то ночи напролет гонялся по улицам за проститутками обоего пола, то средь бела дня высматривал в храмах девушек и юношей выдающейся красоты, после чего несчастных похищали и помещали в его гаремы.

Сыновья его, следуя примеру отца, в свою очередь открыли дом срама и, каждый на свой лад, пытались перещеголять старого пашу. Старший, Мухтар, ударился в пьянство, и ему не было равных среди самых отчаянных выпивох Албании: он похвалялся, что как-то после обильной трапезы выпил за вечер целый мех вина. Унаследовав неистовый дух предков и родичей, он во хмелю загубил немало людей, в том числе своего оруженосца, который с детских лет был его товарищем и доверенным лицом. Вели избрал для себя нечто иное. Воплотив бред маркиза де Сада, подобно тому, как отец его воплотил идеи Макиавелли, он наслаждался смесью распутства с жестокостью и приправлял сладострастие зверством. Высшим наслаждением для него было в кровь кусать целуемые губы и раздирать ногтями тело, которое он только что осыпал ласками. Жители Янины с ужасом встречали теперь на улицах города женщин, которым, утолив похоть, он приказывал отрезать нос или уши.

Немудрено, что, видя такое, каждый трепетал за свое достояние, жизнь и счастье. Немудрено, что каждый дрожал за своих близких. Матери проклинали свою плодовитость, женщины - красоту. Но вскоре страх породил растление, и подданные вслед за господами вступили на стезю разврата. Этого и добивался Али, считавший, что людьми, лишенными чести и совести, легче управлять.

Всеми способами укрепляя свою власть изнутри, он не упускал случая расширить свои владения. И вот в 1803 году он объявил войну племенам сулиотов, на независимость которых уже не раз покушался всевозможными уловками, посулами и подкупом. Хотя он послал против них десятитысячную армию, сулиоты поначалу побеждали и в мелких стычках, и в крупных сражениях; однако потом, когда Али по обыкновению призвал измену на помощь насилию, удача вновь улыбнулась ему. Вскоре стало ясно, что несчастным сулиотам рано или поздно суждена гибель.

Добродетельная Эмине, предвидя, какие ужасные последствия повлечет за собой поражение сулиотов, и преисполнившись сострадания, вышла из добровольного заточения и кинулась супругу в ноги. Подняв ее и усадив рядом с собой, Али стал расспрашивать о причине ее волнения. Она заговорила о великодушии и милосердии, Растроганно внимая ей, он уже заколебался, как вдруг она упомянула сулиотов. Мгновенно придя в ярость, Али выхватил пистолет, выстрелил в Эмине, но, к счастью, дал промах: жена его не пострадала, но зашаталась от ужаса и рухнула на пол. Прибежавшие на шум женщины унесли несчастную в ее покои. Пожалуй, впервые душа Али содрогнулась при мысли об убийстве: ведь то была жена его, мать его сыновей, а он поверг ее к своим ногам. Мысль эта угнетала и мучила его. Ночью он захотел повидать Эмине и, постучав в дверь позвал ее, но дверь оказалась заперта. Тогда, разгневавшись, он стал крушить дверь в покои, где укрылась Эмине. Услыхав грохот и поняв, что муж ломает двери, та решила, что он собирается добить ее, загасить чуть теплящийся в ней огонек жизни; смертельная судорога свела ее члены, слова замерли на устах, и, рухнув в ужасных конвульсиях, Эмине вскоре испустила дух. Так погибла Эмине, дочь Каплан-паши, супруга Али Тепеленского, мать Мухтара и Вели, несчастная Эмине, средоточие доброты, которой суждено было жить в окружении одних злодеев.

Смерть ее повергла в глубокий траур всю Албанию, но не меньше потрясла и самого убийцу. Призрак покойной супруги преследовал его и в разгар удовольствий, и во время советов, и даже во сне. Он видел и слышал ее и порой, просыпаясь, восклицал: "О жена моя! Это ты! В глазах твоих возмездие, ты гневаешься... Спасите! Пощадите!" Более десяти лет после этого он боялся ночевать один в комнате.

В декабре, измученные голодом, наполовину истребленные в боях и отчаявшиеся из-за череды измен и предательств, сулиоты были вынуждены капитулировать. По договору им было разрешено селиться где угодно, только не в родных горах. Несчастные разделились на два отряда: один двинулся к Парге, второй - к Превезе. Невзирая на договор Али приказал уничтожить оба.

Двигавшийся к Парге обоз был настигнут крупными силами шкипетаров, которые тучей набросились на несчастных. Казалось, гибель неминуема, но тут инстинкт подсказал невежественным воинам средство спасения: они становятся в каре, помещают в середину стариков, женщин, детей и домашний скот и благодаря этому замечательному тактическому приему беспрепятственно входят в Паргу на глазах тщетно преследующих их головорезов.

А вот беглецам, устремившимся в Превезу, удача изменила. Застигнутый врасплох внезапным нападением, отряд в панике бросился в греческий монастырь Залонгас. Однако вскоре ворота обители были выломаны, и злополучные сулиоты все до единого погибли.

Со скальной площадки, где были разбиты шатры сулиотов, несчастные женщины смотрели, как в жуткой бойне гибнут их защитники. Отныне у них не оставалось иного удела, кроме рабства, и иных надежд, кроме участи невольниц, которым предстояло тешить и ублажать извергов, погубивших их отцов и братьев. Но женщины избежали позора, приняв поистине героическое решение: взявшись за руки и запев национальный гимн, они повели хоровод по козырьку над пропастью, допели припев и с долгим пронзительным криком вместе с детьми бросились в бездну.

Еще не все сулиоты покинули родные края, когда туда прибыл Али-паша, и приказал схватить и отправить в Янину тех, кто не успел скрыться. Пытки этих несчастных стали главным украшением празднества, устроенного им для солдатни. Каждому солдату было предложено напрячь воображение, дабы внести свою лепту в изобретение все новых мук, а самым сметливым было даровано право лично осуществить свои выдумки.

Иные, отрезав сулиотам нос и уши, заставляли несчастных съедать их сырыми с острой овощной приправой. У одного юноши содрали кожу с головы так, что она покрыла плечи, и его, подхлестывая ударами кнута, прогнали вокруг двора сераля. Когда же паша вдоволь нахохотался, юношу пронзили копьем и швырнули в костер. Многие пленники совершенно невредимыми были брошены в поставленные на огонь огромные котлы: их сварили заживо, а потом бросили тела на съедение собакам.

С тех пор символ креста исчез из гор Сули и эхо не вторило там больше христианским молитвам.

Вскоре после смерти Эмине, когда до конца войны было еще далеко, в семействе паши, преступную натуру которого ничто более не могло утолить, разыгралась новая мрачная драма. Как мы уже говорили, отец и сыновья, соревнуясь в бесчинствах и распутстве, развратились сами и растлили свое окружение. Всем и каждому было суждено отведать горьких плодов, порожденных падением нравов. Подданным приходилось сносить чудовищную тиранию, среди господ вскоре воцарились подозрительность, раздоры и ненависть. Отец не раз ранил сыновей в сердце, лишая их самого заветного и дорогого, и немудрено, что впоследствии сыновья оплатили ему тем же, покинув его в час великой опасности.

В Янине жила женщина по имени Ефросина, племянница епископа и жена одного из самых богатых негоциантов города, которая славилась умом и красотой. У нее уже было двое детей, когда Мухтар воспылал к ней страстью. И вот ей доставили приказ явиться к нему во дворец. Несчастная женщина, догадываясь, что ей предстоит утолить похоть молодого паши, тут же созвала родичей, чтобы посоветоваться, как быть. Все как один ответили; следует покориться, и поскольку жизнь ее мужа оказалась в опасности из-за возможной ревности ужасного соперника, решено было, что он в тот же вечер покинет город; так он и поступил. Ефросина стала принадлежать Мухтару, а тот, поддавшись ее очарованию, вскоре воспылал к ней искренней любовью и осыпал ее подарками и милостями. Так продолжалось до тех пор, пока молодому паше не пришлось уехать.

Едва он отбыл, как жены его нажаловались Али-паше на то, что Ефросина узурпировала их права и заставила мужа пренебречь ими. Али, непрестанно сетовавший на мотовство сыновей и сокрушавшийся об их расточительстве, не мог упустить случая разом приумножить свои богатства и устрашить непокорных.

И вот как-то ночью он с толпой слуг явился в дом Ефросины и предстал перед ней в свете факелов. Зная, насколько он скуп и жесток, она попыталась обезоружить жестокость, утолив алчность: собрала золото и драгоценности, сложила их у ног паши, обратив на него молящий взгляд.

- Ты вернула то, что принадлежит мне по праву,- молвил тот, принимая богатое подношение.- Но можешь ли ты вернуть похищенное тобой сердце Мухтара?

Услыхав такое, Ефросина попыталась воззвать к его отцовским чувствам, заклинала сыном его, любовь которого явилась причиной ее горестей, а теперь сделалась преступлением. Молила пощадить ее, мать, которая до сих пор по праву слыла безупречной. Но ни слезы, ни рыданья не тронули старого пашу: он велел схватить ее, закатать в кусок грубого полотна и увести в тюрьму при серале.

Все понимали, что несчастная Ефросина погибла, но люди надеялись все же, что опасность грозит ей одной. Однако Али, притворившись, что поддался увещаниям суровых поборников морали, желавших возродить добрые нравы, приказал схватить еще пятнадцать христианок из самых почтенных семейств Янины. А один валах по имени Николай Янко, пользуясь случаем, обвинил в прелюбодеянии свою жену, которой вскоре предстояло разрешиться от бремени. Все шестнадцать обвиняемых предстали перед судом визиря, приговор которого был заранее предрешен. Женщин обрекли на смерть и отвели в застенок, где они еще целых два дня томились в смертной тоске. На третью ночь за ними пришли палачи и повели к озеру, где им суждено было погибнуть. Измученная Ефросина, не в силах снести ужасных мучений, испустила дух на пути к озеру, и когда вместе с товарками несчастную бросили в воду, душа ее уже воспарила к Господу. Тело ее, на следующий день, было погребено на кладбище монастыря Святых Бессеребренников[27], где и сегодня показывают ее могилу, поросшую белыми ирисами под сенью дикой оливы.

Мухтар уже возвращался из поездки, когда гонец от Вели доставил ему весть о гибели возлюбленной. Вскрыв пакет, паша вскрикнул: "Ефросина!" - и, схватив пистолет, в ярости разрядил его в гонца, который мертвым рухнул к его ногам. "Ефросина, вот первое возмездие за тебя!" - воскликнул Мухтар, и, вскочив на коня, понесся в Янину. Охрана следовала в отдалении, не спуская с него глаз, а жители лежащих на пути селений, прослышав о гневе Мухтара, разбегались при одном его приближении. Так он и мчался - без передышки, не глядя по сторонам, пока не загнал лошадь, которая пала как раз у озера, где погибла Ефросина. Пересев в лодку, Мухтар отправился к себе в сераль, чтобы скрыть терзавшие его боль и ярость.

Прекрасно зная, что можно не опасаться гнева, излившегося в слезах и криках, Али немедленно потребовал Мухтара к себе. "Уж себя-то он не убьет", - с горькой улыбкой сказал он придворному, которому поручил сообщить сыну свою верховную волю. И в самом деле, Мухтар, за минуту до того выкрикивавший угрозы и проклятья, едва получив повеление отца, сделался кроток и послушен.

- Поди сюда, Мухтар, - проговорил визирь, протягивая ему для поцелуя руку, обагренную невинной кровью. - Я готов забыть твои увлечения и порывы, но запомни на будущее: человек, пренебрегающий, подобно мне, мнением людей, не боится ничего на свете. Теперь можешь идти, явишься за распоряжениями. Ступай и помни мои слова.

Мухтар удалился в таком смущении, словно ему простили огромную провинность, и не нашел лучшего утешения, как целую ночь пьянствовать и развратничать вместе со старшим братом. Но недалек был уже тот день, когда оба они, претерпев от отца немало обид, составят заговор и осуществят ужасную месть.

Тем временем диван начал проявлять недовольство бесконечными территориальными притязаниями паши. Не решаясь открыто обрушиться на столь могущественного вассала, министры решили окольными путями ослабить его влияние, и под предлогом того, что преклонный возраст Али не позволяет ему справляться с тяготами стольких должностей, у него отбирают управление Фессалией. Но чтобы показать, что это делается отнюдь не из враждебных побуждений, отобранный у него санджак передают его племяннику Эльмас-бею, сыну Сулеймана и Хайницы.

Та, столь же честолюбивая, как и брат, не помнила себя от радости, предвкушая, как будет править от имени сына, человека мягкого и бесхарактерного, привыкшего слепо ей повиноваться. Она испрашивает у брата позволения отправиться в Трикалу, чтобы присутствовать при вступлении Эльмас-бея в должность, и ко всеобщему изумлению такое разрешение получает. Никто не мог понять, как это Али столь легко отказался от столь значительного поста как губернаторство в Фессалии. Однако он так искусно притворялся, что в конце концов все поверили в его покорность. Когда же люди увидели, какой роскошный эскорт предоставил он сестре, чтобы отвезти ее в столицу отобранного в пользу племянника санджака, только и разговоров было, что о его великодушии. Он даже послал Эльмасу вместе с поздравлениями множество богатых даров, в том числе великолепную мантию из чернобурых лис, стоившую больше ста тысяч франков на нынешние деньги, и просил племянника непременно облачиться в нее, когда посланец султана вручит ему фирман на владение должностью. Хайнице было поручено лично отвезти сыну дары и наказ старого паши.

Она пустилась в путь и, благополучно достигнув Трикалы, в точности исполнила поручение. Когда же наступил час столь желанной для ее гордыни церемонии, она лично проследила за всеми приготовлениями. Эльмас, облаченный в мантию из черно-бурых лис, был в присутствии матери провозглашен и признан правителем Фессалии.

- Мой сын - паша, - воскликнула она, не помня себя от упоения, - мой возлюбленный сын - паша! Мои племянники умрут от зависти.

Однако горделивой радости не суждено было длиться долго. Через несколько дней после вступления в должность Эльмас почувствовал упадок сил. Непреодолимая сонливость, конвульсивные приступы чиханья, лихорадочный блеск в глазах - все свидетельствовало о тяжком недуге. Подарок Али исполнил назначенное. Мантия из черно-бурых лис была пропитана смертоносной мокротой девушки, больной оспой, губительный яд проник в кровь паши, не привитого от этой хвори, и тот умер через несколько дней.

Хайница, на глазах которой сын испустил дух, обезумев от горя, разразилась рыданьями, угрозами и проклятьями; но не зная, кто был истинным виновником несчастья, отправилась в Янину, мечтая выплакаться на груди брата. Она нашла его в такой глубокой скорби, что не только не заподозрила, но готова была пожалеть. Такое сочувствие ее страданиям понемногу стало умерять отчаяние женщины, а ласки второго ее сына Аден-бея вскоре утешили ее. Тем времени Али, неустанно радевший о своей выгоде, не замедлил направить в Трикалу одного из своих приближенных, поручив ему править санджаком вместо усопшего племянника. Он без труда добился, чтобы Порта, убедившись, что любое поползновение против него не приносит ничего кроме несчастий, вернула ему правление Фессалией.

Такой исход дела начал волновать умы. Но ропот народа, спорившего о причинах гибели Эльмаса, был заглушен громом пушек, возвестивших о рождении у Али нового наследника. Это был Салих-бей, рожденный невольницей-грузинкой.

Фортуна, стремившаяся, казалось, как исполнять его преступные замыслы, так и потворствовать желаниям, уготовила ему драгоценнейший дар - добрую и прекрасную ликом жену, которой суждено было заменить подле него Эмине и вытеснить даже память о покойной.

Вместе с фирманом, подтверждающим права Али на управление Фессалийским санджаком, диван прислал ему приказ разыскать и уничтожить банду фальшивомонетчиков, появившихся в тех краях. Али, радуясь, что может доказать султану свое рвение за счет обычного душегубства, тут же снарядил шпионов и, узнав, где укрываются преступники и кто их сообщники, отправился туда в сопровождении мощного эскорта. Это было селение, называвшееся Пличивица.

Достигнув его к вечеру, он всю ночь напролет расставлял посты и дозоры, чтобы никто не мог ускользнуть, и на рассвете внезапно напал со всеми своими людьми на фальшивомонетчиков и застал их на месте преступления. Али тут же приказал повесить главаря у ворот дома и вырезать жителей селения.

Внезапно девушка сказочной красоты прорвалась к нему сквозь толпу солдат и, ища спасения, прильнула к его коленям. Изумленный Али стал ее расспрашивать. Она подняла на него глаза, полные наивной веры и ужаса, оросила руки его слезами и молвила:

- Господин, умоляю, заступись перед визирем Али за мать мою и братьев. Отец мой, увы, уже погиб. Видишь, вон он висит на двери хижины. Мы ничем не могли прогневать грозного властелина, который приказал убить его. Мать моя бедная женщина и в жизни никого не обидела. Мы - слабые и беззащитные дети. Защити нас!

Поддавшись невольному волнению, паша прижал к груди невинное дитя и, улыбаясь сквозь слезы, ответил:

- Нашла кого просить: я и есть этот злой визирь.

- О, нет, нет! Ты добрый, господин мой, ты добрый!

- Ну что ж, дочь моя, успокойся и укажи свою мать и братьев. Я повелеваю сохранить им жизнь. Твои мольбы спасли их.

И когда в порыве благодарности девушка простерлась ниц, он поднял ее и спросил, как ее имя.

- Василики.

- Василики! Царица! Имя твое - прекрасное предзнаменование. Василики, отныне мой дворец станет твоим домом.

Вслед за этим Али велел конюшему собрать родных девушки, волею его избавленных от смерти, и доставить их в Янину вслед за той, которой предстояло безграничной любовью воздать ему за благодеяние.

Мы исчерпаем все сокровища доброты, сокрытые в душе Али, когда расскажем, как по дороге в Янину на него накатила прихоть явить благодарность. Разразившаяся гроза принудила его укрыться в какой-то нищей деревушке. Он спрашивает, как она называется и, услыхав ответ, на минуту застывает в изумлении, словно пытаясь воскресить смутные воспоминания. Затем Али осведомляется, нет ли в деревушке женщины по имени Нуза. Ему отвечают, что здесь в самом деле есть одна дряхлая старуха по имени Нуза, которая изнурена болезнями и живет в глубокой нищете. Он велит привести ее. Дрожа от ужаса, несчастная является и падает перед ним ниц. Паша сам поднимает ее:

- Знаешь ли ты меня? - спрашивает он.

- Пощади, могущественный визирь, - отвечает несчастная, думая, что пришел ее смертный час, так как кроме жизни ей нечего терять. 

- Вижу, что хоть ты и знаешь меня, но не узнаешь.

Старуха смотрит на него в изумлении, ничего не понимая.

- Помнишь, - продолжает Али, - лет сорок назад юноша попросил тебя спрятать его от гнавшихся за ним врагов? Не спрашивая ни кто он, ни как его зовут, ты спрятала его в своем бедном жилище, перевязала ему раны и разделила с ним скудную пищу; потом, когда он смог вновь пуститься в дорогу, ты вышла проводить его до порога и пожелала доброго пути и удачи. Пожелания твои исполнились, добрая женщина. Этого юношу звали Али Тепеленский. Юноша этот был я.

Старуха на мгновение онемела от удивления, а потом ушла, благословляя пашу, пожаловавшего ей до конца ее дней доход в пятнадцать тысяч франков.

Но эти добрые порывы, подобно двум молниям, лишь на мгновение осветили темный горизонт жизни Али-паши. Вернувшись в Янину, он вновь предался самодурству, интригам и зверствам. Не довольствуясь своими огромными владениями, он опять принялся при каждой возможности отвоевывать владения соседних пашей. И вот войска его заняли сначала Фокиду, потом Этолию, и Акарнанию, большую часть земель которых он опустошил, а жителей вырезал.

Тем временем он принудил Ибрагим-пашу отдать младшую дочь Аден-бею, племяннику Али, рожденному Хайницей в кровосмесительном браке с убийцей первого мужа. Новый союз с семейством, которое он не раз обирал и подвергал гонениям, давал ему новое оружие против Ибрагим-паши и его родичей на случай, если он захочет вплотную наблюдать за сыном паши или задумает завлечь членов этого семейства в очередную западню.

Устраивая женитьбу племянника, он не упускал из виду и карьеру собственных сыновей. Убедив французского посла в своей преданности императору Наполеону и заручившись его поддержкой, он сумел добиться для Вели фирмана на правление пашалыком Морея, а для Мухтара выторговал пашалык Лепант. Но добиваясь высоких должностей для своих детей, он стремился приумножить собственное могущество и потому сам выбрал им придворных и назначил военачальниками офицеров по своему выбору. А когда сыновья отправились в свои владения, Али оставил заложниками их жен, детей и даже домашнюю утварь под предлогом, что не след обременять себя во время войны подобными вещами: как раз в ту пору Порта открыто выступила против Англии. Кроме того, он воспользовался этой оказией, чтобы отделаться от неугодных людей; среди прочих от некоего Исмаила Пашо-бея, который был его орудием, а потом стал противником. Паша назначил его секретарем Вели, якобы в доказательство своей милости и примирения, но на самом деле чтобы без помех обобрать его, завладев в его отсутствие янинским имением Исмаила Пашо-бея, где были собраны несметные богатства.

Однако тот не позволил себя одурачить и, уезжая, дал волю досаде.

- Этот изверг отсылает меня, чтобы обобрать, - воскликнул он, указывая на Али, видневшегося в окно дворца, - но что бы ни случилось, я отомщу и даже смерть приму с радостью, если смогу погубить его.

По мере того, как росло могущество Али, он все больше стремился укрепить его окончательно. Он начал тайные переговоры с несколькими великими европейскими державами, стремясь обрести независимость и добиться, чтобы его признали греческим князем. Благодаря странной и таинственной случайности весть об этом дошла до дивана, куда были представлены и вещественные доказательства его вероломства: письма, запечатанные его личной печатью. Селим тут же направил в Янину капиджи-баши, что-то вроде полномочного представителя, чтобы рассмотреть преступление паши с юридической точки зрения и предать преступника суду.

Явившись к паше, капиджи-баши представил подлинные доказательства его сношений с врагами государства. Али, понимая, что еще недостаточно силен, чтобы показать свое истинное лицо, все же не мог прибегнуть ко лжи перед лицом столь достоверных фактов. Он решил выиграть время.

- В глазах его величества я виновен, - заявил он. - Печать действительно моя, не могу этого не признать, но письма написаны не моими секретарями: это не их рука. Наверное, кто-нибудь выкрал печать, чтобы, запечатав эти преступные послания, тем самым погубить меня. Прошу дать мне несколько дней, чтобы распутать это загадочное вероломство, очерняющее меня в глазах моего властелина и всех правоверных. Да благоволит Господь ниспослать мне возможность доказать свою невиновность, ибо я чист, как солнечный свет, хотя все свидетельствует против меня.

После этого разговора Али сделал вид, что занимается тайным расследованием, а сам искал способ выйти из затруднения законным путем. Несколько дней он перебирал разнообразные проекты, и наконец его находчивость подсказала ему, как выпутаться из одного из величайших затруднений, в какие ему доводилось попадать: он приказал привести грека, чьими услугами частенько пользовался, и обратился к нему со следующими словами:

- Ты знаешь, я всегда любил тебя и хочу теперь составить твое счастье. С этого дня ты сын мой, дети твои будут моими, мой дом будет твоим домом, и за все мои благодеяния я требую лишь небольшой услуги. Этот проклятый капиджи-баши, который недавно приехал сюда, привез кое-какие бумаги, запечатанные моей личной печатью, коими хотят воспользоваться, чтобы поставить меня в затруднение и вытянуть побольше денег. Я и без того давал без меры и на сей раз хочу уклониться от поборов, а уж если кому и платить, то лишь такому верному слуге, как ты. Так вот что я думаю, сын мой: тебе будет нужно явиться в суд, когда я скажу тебе, и заявить в присутствии капиджи-баши и кади, что ты автор приписываемых мне писем и что ты без спроса воспользовался моей печатью, чтобы придать им официальный характер.

При этих словах грек побледнел и хотел было возразить.

- Чего ты боишься, мой дорогой? - перебил его Али. - Говори, разве я не был тебе добрым хозяином? Ты заслужишь вечную мою признательность; да и чего тебе бояться, коли ты будешь под моим покровительством? Или ты боишься капиджи-баши? Но здесь он не властен. Две дюжины таких, как он, уже брошены в озеро по моему приказу, и если нужно еще что-нибудь, чтобы успокоить тебя, то клянусь Пророком, клянусь головой своей и жизнью сыновей, что тебе не будет ничего дурного от этого чиновника. Будь же готов исполнить то, о чем мы уговорились, и, главное, не вздумай кому-либо рассказать об этом, чтобы все получилось, как нужно.

Не столько соблазнившись на посулы, сколько опасаясь неминуемого гнева паши в случае отказа, грек согласился лжесвидетельствовать. Али, на седьмом небе от счастья, отпустил его с велеречивыми заверениями в приязни, а сам тут же призвал капиджи-баши, к которому обратился, изображая сильнейшее волнение:

- Наконец я распутал нити дьявольского заговора. Это дело рук человека, купленного врагами империи: он русский агент. Он в моей власти, и я внушил ему надежду на пощаду при условии, что он расскажет все перед праведным судом. Соблаговолите же отправиться в суд и призвать кади, судей и городских старейшин, чтобы они могли услышать показания настоящего виновника, а истина явилась во всем своем блеске.

Вскоре суд собрался, и дрожащий от страха грек при гробовом молчании предстал перед ним.

- Знаком ли тебе этот почерк? - спросил его кади.

- Это моя рука.

- А печать?

- Это печать моего господина Али-паши.

- Как же оказались запечатаны ею эти письма?

- Я воспользовался ею без спроса, злоупотребив доверием паши, который порой оставлял ее мне, чтобы я запечатывал его приказы.

- Довольно, ступай.

Тревожась за успех своего замысла, Али направился в суд. Войдя во двор, он столкнулся с выходившим оттуда греком, тот бросился к его ногам и сообщил, что все исполнилось, как желал паша.

- Хорошо, - промолвил Али. - Тебя ждет награда.

И, повернувшись к телохранителям, подал знак: те, как было договорено, бросились на грека и, воплями заглушая его крики, повесили несчастного прямо во дворе суда. Сразу после казни Али предстал перед судьями и спросил, чем кончилось расследование. Ответом ему были приветственные возгласы.

- Что ж, вероломного преступника, чье коварное измышление тяготело надо мной, больше нет в живых. Его только что повесили по моему приказу, когда я еще не знал, как решили вы его и мою судьбу. Да погибнут так все враги нашего достославного султана!

Тут же обо всем случившимся был составлен протокол, и, воспользовавшись этим документом, Али без особого труда всучил капиджи-баши пятьдесят кошелей. Он также постарался завоевать расположение влиятельнейших членов дивана, отправив им немалые дары, и султан, поддавшись на уговоры советников, казалось, вновь поверил ему.

Но Али знал, что это благорасположение - только видимость и что Селим притворяется, будто верит в его невиновность: все это лишь до тех пор, пока он не сможет наверняка покарать Али за вероломство. Али постарался опередить султана, свергнув его с трона, и поспешил столкнуться с его внешними и внутренними врагами. Заговор, составленный из обиженных и обойденных приближенных паши и сторонников Англии, не замедлил возыметь свое действие. И вот однажды, когда Али присутствовал на стрельбах, проводившихся французскими канонирами, присланными в Албанию губернатором Иллирии[28], некий татарин принес ему весть о низложении Селима, преемником которого стал его же племянник Мустафа. Али радостно вскочил и публично возблагодарил Аллаха за выпавшую удачу. В самом деле, переворот оказался для него весьма выгодным, однако все же менее выгодным, чем народное движение, одновременно погубившее и Селима, которому сторонники его стремились вернуть трон, и Мустафу, которого хотели с этого трона свергнуть. Махмуд II, принявший тогда меч Османа, пришел к власти в трудные времена: после кровавых волнений, в разгар политических потрясений у него не хватало ни воли, ни влияния, чтобы померяться силами с могущественнейшими из вассалов. Он милостиво принял миллион, который Али поспешил поднести ему по случаю его воцарения как свидетельство преданности, послал ему уверения в своей милости и утвердил его с сыновьями в занимаемых должностях. Эта счастливая перемена судьбы преисполнила пашу гордыней и отвагой. И тогда, отринув все иные помыслы, он решился исполнить наконец план, который был заветнейшей мечтой его жизни.

Овладев Гирокастрой, на которую давно точил зубы, Али повел победоносные войска к городу Кардице, жители которого когда-то вместе с жителями Хормово обесчестили его мать и сестру. Понимая, что у них нет ни малейшей надежды на пощаду, осажденные сражались с отвагой обреченных, но голод одержал над ними верх. После месяца жесточайшей блокады простой люд, у которого не осталось ни пропитания для себя, ни корма для скота, возроптал, требуя открыть ворота. Вожди, испугавшись общей обескураженности и понимая, что они не в силах что-либо изменить, решили капитулировать. Али, бесповоротно решивший для себя судьбу города, подписался под всеми требованиями жителей. Заключив соглашение, обе стороны скрепили его клятвой на коране. По условиям договора семидесяти двум беям - главам крупнейших албанских родов надлежало свободно и в полном вооружении прибыть в Янину, где им будет оказан прием, приличествующий рангу великих сподвижников султана. Жизнь их родичей тем временем будет в безопасности. Ведь в Кардице проживают мусульмане - братья Али по вере, и потому он готов отнестись к ним как к друзьям, сохранив их свободу и достояние. Но один квартал будет занят войсками победителя.

Когда по условиям договора войска паши занимали указанный квартал, один из главных вождей Кардицы, некий Салех-бей вместе с женой покончил с собою, предвидя ужасную участь, уготованную их неосторожным согражданам.

Когда семьдесят два бея прибыли в Янину, паша встретил их чрезвычайно любезно, не скупясь на заверения в дружеских чувствах. Их разместили в Озерном замке, личной резиденции паши, и несколько дней он осыпал их всевозможными почестями и милостями. Но вскоре, под каким-то предлогом отобрав у них оружие, он приказал заковать их в цепи и отправить в греческий монастырь, стоящий на острове среди озера и превращенный в тюрьму. Поскольку день казни еще не настал, он объяснил арест заложников попыткой побега.

Легковерный народ удовлетворился этим, и ни у кого не возникло сомнений относительно чистосердечности паши, когда он сообщил, что едет в Кардицу, чтобы учредить там полицию и гарантировать жителям исполнение обещанного. Никто не удивился даже тому, что он ведет с собой большое войско, так как он обычно путешествовал с большой свитой.

На четвертый день путешествия он остановился в Либокове, куда уединилась сестра его после смерти младшего сына Аден-бея, недавно унесенного болезнью. Никто не знал, что произошло, зато все заметили, что Хайница, заливавшаяся слезами до этой встречи, как по волшебству перестала плакать, а ее приближенным женщинам, не снимавшим траура, было приказано надеть праздничные одежды. Танцы и празднества, начавшись с приездом Али, не прекращались и после его отъезда.

Али отправился на ночлег в Хендерию, замок, стоявший на вершине скалы, откуда было видно Кардицу. На рассвете следующего дня он послал в город пристава, которому надлежало сообщить жителям, что все они, за исключением женщин, должны явиться к замку Хендерия, чтобы получить от визиря Али-паши залог его прощения и дружбы.

Жители Кардицы усмотрели в этом призыве предзнаменованье великих горестей; город огласился стонами и рыданиями; толпы людей устремились в мечети, взывая к милости Аллаха. Наконец, назначенный час настал; при прощании все целовались, как перед вечной разлукой. И вот шестьсот семьдесят безоружных мужчин пустились в путь к Хендерии. У городских ворот они встретились с отрядом албанцев, который двинулся вслед за ними, якобы для сопровождения, по мере того как жители продвигались к замку, число албанцев все росло и росло. Вскоре все они предстали перед Али-пашой.

Он стоял посреди многотысячного войска, выстроенного внушительным каре. Эта демонстрация силы окончательно повергла в ужас несчастных жителей Кардицы: и сами они, и семьи их оказались в полной власти врага, слывшего дотоле безжалостным. Все они простерлись ниц перед пашой и стали молить его о пощаде и милосердии с тем пылом и красноречием, которые появляются у людей в минуты великой опасности.

Несколько минут Али молча наслаждался сладостным зрелищем: давние враги пресмыкались в пыли у его ног. Затем велел поднять их и ободрил, называя братьями и сыновьями, любезными его сердцу. Углядев среди них старых знакомцев, он призвал их к себе, запросто заговорил о днях юности, об общих играх, о первых любовных приключениях и, указав на юношей, промолвил со слезами на глазах:

- Рознь, поселившаяся меж нами, длилась столько лет, что дети, которых еще и на свете не было в те времена, когда мы повздорили, успели вырасти и стать мужчинами. И мне не довелось радоваться, глядя; как подрастают дети соседей, старинных друзей моей молодости, не довелось мне и осыпать их благодеяниями. Но я надеюсь в скором времени поправить последствия нашей печальной распри.

Осыпав всех щедрыми обещаниями, он предложил спуститься в соседний караван-сарай, где в знак примирения был приготовлен великолепный пир. Пережив жесточайший страх, жители Кардицы предались ликованию и бодро направились в караван-сарай, благословляя Али-пашу и упрекая себя за то, что усомнились в его добрых намерениях.

Усевшись в паланкин, Али спустился со скалы Хендерия в сопровождении приближенных и придворных, славивших его милосердие в самых выспренных выражениях. Сам же паша лишь милостиво улыбался в ответ на восхваления. Достигнув подножия скалы, Али пересел на коня, двинулся к караван-сараю и приказал войску следовать за ним. Пустив скакуна в галоп, Али дважды молча объехал караван-сарай, затем, внезапно остановившись у ворот, знаком указал своим телохранителям на ворота и громовым голосом вскричал: "Смерть им!"

Телохранители окаменели от неожиданности и ужаса. Затем, когда паша в ярости повторил приказ, с негодованием побросали оружие. Тщетно Али-паша увещевал, запугивал и улещивал их: одни замкнулись в гордом молчании, другие осмелились просить пощады для несчастных. Тогда, отослав их, паша обратился к служившим в его войске христианам-мирдитам:

- Дело за вами, славные латиняне, - воскликнул он, - теперь вам предстоит истребить врагов моего рода. Отомстите за меня, и я сторицей отплачу за вашу услугу!

В рядах мирдитов слышится неясный ропот; думая, что христиане готовы поторговаться о цене крови, Али восклицает:

- Говорите! Я готов выслушать и исполнить ваши требования.

Тогда вперед выступает командир мирдитов, откидывает назад капюшон своего черного плаща и сурово молчит, глядя прямо в глаза Али:

- Али-паша, слова твои оскорбительны для нас; не по-нашему это - резать беззащитных пленников; верни жителям Кардицы свободу и оружие, тогда мы сразимся и победим их. Мы нанимались к тебе в солдаты, а не в палачи.

При этих словах, встреченных восторженными возгласами всего черного воинства, Али подумал об измене и с опаской огляделся по сторонам. Из боязни он готов уже был исполнить то, чего не желал делать из милосердия, и произнести слова пощады, как вдруг выступил вперед некий Афанасий Вайя, православный грек, фаворит паши и, как говорили, его внебрачный сын. Собрав все отребье войска, он предложил свои услуги в качестве палача.

Обрадовавшись, Али приказал действовать от его имени, а сам, пришпорив коня, помчался к вершине ближайшего холма, чтобы оттуда насладиться зрелищем избиения. Христиане-мирдиты и телохранители-мусульмане вместе преклонили колени, моля всевышнего о милости к несчастным жителям Кардицы, для которых пробил последний час.

Караван-сарай, где были заперты горожане, представлял собой открытую четырехугольную площадку, обнесенную высокой оградой, - обычно туда загоняли стада волов. Несчастные, не подозревавшие, что происходило за стенами караван-сарая, были крайне изумлены, увидав внезапно появившихся на стене головорезов, предводительствуемых Афанасием Вайей. Вскоре недоумение их рассеялось. По сигналу Али, выстрелившему из ружья, раздался залп. Из караван-сарая доносились жуткие крики; охваченные смертельным ужасом, изувеченные пулями пленники, пытаясь спастись от смертоносного свинца, устроили настоящее столпотворение. Одни как безумные метались по замкнутой площадке, пока не падали под пулями; другие пытались взобраться на стены кто надеясь бежать и спастись, кто стремясь отомстить и задушить хоть одного из палачей, но и они гибли под ударами ятаганов и ружейных прикладов. Повсюду воцарились отчаяние и смерть.

Целый час грохотали выстрелы, и наконец мрачная тишина опустилась на усыпанный трупами караван-сарай.

Али-паша под страхом смерти запретил хоронить несчастных. Он приказал сделать на воротах караван-сарая надпись золотыми буквами, которая должна была сообщить потомству, что духу его усопшей матери Камко в этом месте были принесены в жертву шестьсот жителей Кардицы.

Едва смолкли крики в караван-сарае, как над городом разнеслись стенания. Ворвавшиеся туда убийцы, изнасиловав женщин и надругавшись над детьми без различия пола и возраста, сбили всех оставшихся в кучу и погнали в Либоково. Страшная дорога! На каждой стоянке все новые и новые мародеры набрасывались на несчастных, внося свою лепту в разгул бесчинства и зверства. Наконец, страдальцы достигли назначенного места.

Их ожидала торжествующая и неумолимая Хайница. Как и после победы над Хормово, она приказала пленницам обрезать себе волосы и набить ими матрас, на который и возлегла. Потом, содрав с них одежды, стала в подробностях рассказывать, как гибли их отцы, мужья, сыновья и братья. Вдоволь насладившись их страданиями, она отдала пленников на потеху солдатне, чьи бесстыдные забавы поощряла словом и жестом. Под конец Хайница бритвой вспорола живот одной несчастной, которая, как ей показалось, была в тягости, после чего под звуки труб строго-настрого запретила горожанам давать кров, одежду и пищу женщинам и детям, обреченным ею на мучительную смерть от голода, холода и диких зверей - всех их прогнали в лес.

Что же до семидесяти двух заложников, то Али по возвращении из похода повелел предать их смерти. Месть его свершилась.

Предаваясь чудовищной радости, он наслаждался отдохновением, подобно насытившемуся тигру, как вдруг грозный голос настиг его в самом его дворце. Шейх Юсуф, комендант Янинской крепости, пользовавшийся всеобщей любовью за праведность и доброту, а мусульманами почитаемый святым за подлинное благочестие, впервые явился в роскошное жилище паши. При виде его стражи буквально остолбенели и стояли, как громом пораженные. Потом те, кто понабожней, распростерлись ниц перед праведником, другие же бросились предупредить Али о его приходе. Однако никому и в голову не пришло задержать старца, спокойно и величаво шествовавшего по гудящему, как растревоженный улей, сералю. Аудиенции, долгие ожидания в приемной - не для него; пренебрегая формальностями этикета, он без сопровождения и доклада проходит повсюду и в конце концов появляется в личных покоях паши. А тот, будучи суеверен несмотря на свое безбожие, чувствует, как ужас охватывает его. Живо вскочив с софы, он идет навстречу святому шейху, за которым в молчаливом смятении следует толпа придворных, и с глубочайшим почтением приветствует старца. Он даже пытается поцеловать его правую руку, но Юсуф резко отдергивает ее и прячет под плащ, а жестом другой руки повелевает паше сесть. Паша машинально подчиняется и в замешательстве ожидает, пока отшельник соблаговолит сообщить о цели своего прихода.

Тот же, повелев паше с полным вниманием отнестись к тому, что будет ему сказано, стал горько корить его за бесчинства, грабежи, зверства и вероломство. Юсуф говорил столь красноречиво, столь убедительно, что все присутствующие разразились рыданиями. Лишь Али, хотя и глубоко подавленный, сохранил присутствие духа. Но услыхав, что Юсуф говорит о гибели Эмине и обвиняет его в убийстве жены, паша испуганно вскричал:

- Отец, чье имя произнесли вы! Молитесь за меня или хотя бы не толкайте в бездну, не проклинайте!

- Незачем мне проклинать тебя, - отвечал Юсуф,- твои преступления вопиют против тебя! Господь услыхал голос их и, призвав тебя к себе, рассудит и навеки накажет. Трепещи! Час твой близится, час твой уже не за горами, скоро он наступит!

Грозно сверкнув очами и не промолвив более ни слова, старец удалился из покоев. Перепуганный Али схватил тысячу золотых, увязал их в большой кошель белого шелка и попытался отдать шейху, умоляя его взять назад свои страшные слова. Но тот молча шел своей дорогой и, добравшись до выхода из дворца, отряхнул его прах с ног своих.

Али, грустный и задумчивый, вернулся к себе и долго еще не мог оправиться от ужасного впечатления, произведенного этой сценой. Но вскоре он стал больше сокрушаться о бездействии, в которое дал себя ввергнуть, чем об услышанных упреках, и при первой же возможности зажил как прежде.

Случилось это во время свадебных торжеств, соединивших Мустая, пашу Шкодера, и старшую дочь Вели-паши княжну Авлидскую, в приданое за которой были даны многие селения, расположенные в тех краях. Сразу после брачной церемонии Али приказал начать череду разгульных пиршеств, которая была подготовлена в не меньшей тайне, чем готовят убийство.

Внезапно всю Янину затопила людская волна. Народ, силясь отвлечься от своих горестей, бесновался в опьянении, полагая, что это и есть радость. Толпы фигляров, скоморохов и фокусников, собравшихся в Янину со всей Румелии[29], заполонили улицы, базары и площади. По дорогам без конца двигались стада овец, руно которых было окрашено в красный цвет, а рога вызолочены: под предводительством своих старейшин крестьяне перегоняли их ко двору визиря. Епископам, настоятелям, всему духовенству было велено пить вино и танцевать самые непотребные и непристойные танцы: Али надеялся возвыситься за счет унижения наиболее уважаемых людей. Днем и ночью одна за другой со все возрастающим неистовством шли вакханалии; фейерверки, песни, крики, музыка, рев диких зверей, выведенных на забаву толпе, - все сливалось в единый хор. Огромные вертела с насаженными на них кусками мяса дымились на чудовищных жаровнях, а тем временем за столами, поставленными прямо во дворе дворца, рекой лилось вино. Солдаты свирепо хватали ремесленников, вытаскивали из мастерских и ударами кнута гнали веселиться. Грязные бесстыдные цыганки толпились в жилищах простого люда; утверждая, что визирь приказал им повеселить хозяев, они нагло хватали все, что попадалось под руку. Али радостно взирал, как народ его скатывается до скотского состояния в вихре диких увеселений, и радость паши была велика, так как алчность его постоянно получала новые утехи: каждый приглашенный должен был положить у входа во дворец подарок, соответствующий его рангу и достоянию, и четверо клевретов паши следили, чтобы никто не уклонился от этой обязанности. Наконец, на девятнадцатый день Али захотел увенчать празднество оргией, достойной себя. Он приказал украсить с немыслимой роскошью галереи и залы своего озерного дворца. Полторы тысячи гостей съехались туда на торжественный пир. Паша явился во всем блеске - в сопровождении благородных рабов, как называют на Востоке придворных, и, заняв место на возвышении над их презренной толпой, оцепеневшей под его взглядом, подал знак начинать празднество. По его слову порок пустился в самые омерзительные забавы и разврат распростер над гостями крыла, напоенные вином. Языки развязались, воображение разнуздалось, все дурные страсти обнажились, как вдруг наступила тишина и гости в страхе прижались друг к другу. В дверях зала появился бледный мужчина в залитой кровью растерзанной одежде. Глаза его дико блуждали. При его приближении все разбежались и он беспрепятственно подошел к визирю и, простершись перед Али, передал ему какое-то послание. Али вскрыл письмо и, прочтя его, переменился в лице: губы его задрожали, брови нахмурились, на лбу страшно вздулись вены; он тщетно пытался улыбнуться и придать себе обычный вид, и наконец, не в силах справиться с волнением, ушел, приказав глашатаю объявить, чтобы игры и развлечения продолжались в его отсутствие.

Теперь нам предстоит рассказать, чем же было вызвано волнение паши и о чем говорилось в письме.

Али давно уже пылал страстью к Зубейде, жене своего сына Вели-паши, и после отъезда его попытался утолить свое сластолюбие. Женщина с негодованием отвергла его притязания, и тогда он прибег к хитрости: напоил дурманящим напитком и воспользовался ее беспомощностью. Несчастная Зубейда узнала о приключившейся с нею беде лишь обнаружив, что понесла. Полупризнания служанок, под страхом смерти помогавших визирю, собственные смутные воспоминания и некоторые иные приметы отмели последние сомнения: бедная Зубейда носила в лоне плод кровосмесительной страсти свекра. Не зная, к кому кинуться за помощью, она в порыве отчаяния написала виновнику своего позора послание, где заклинала его сейчас же прийти в гарем. Лишь он был вправе входить туда: как главе семейства ему дозволялось видеть невесток и присматривать за ними; видно, ни одному законнику не пришло в голову, что между родителем и детьми его может произойти нечто преступное. Увидав Али, Зубейда бросилась к его ногам, не в силах вымолвить ни слова от горя и отчаяния. Паша сознался в своем прегрешении, извиняя насилие пылом снедавшей его страсти, и слезы преступника смешались со слезами жертвы. Умоляя женщину успокоиться и молчать о случившемся, он пообещал уничтожить плод его похоти. Обливаясь слезами, Зубейда молила его отказаться от нового преступного замысла и не пытаться смыть следы первого преступления еще более жестоким прегрешением. Но тщетно: Али не внял ни мольбам, ни слезам.

Однако весть о случившемся уже разнеслась, и Пашо-бей, у которого было множество соглядатаев в Янине, узнал обо всем в мельчайших подробностях. Он отправился к Вели-паше, радуясь, что представился случай утолить ненависть к его отцу. Вели-паша пришел в ярость и, поклявшись отомстить, испросил помощи у Пашо-бея, который тут же ее пообещал. Но Али вовремя предупредили, да и вообще он был не из тех, кто легко попадает в расставленную ловушку. На Пашо-бея, которого Вели как раз произвел в оруженосцы, среди бела дня напали шестеро клевретов Али-паши, но Пашо-бея успели отбить, а пятерых убийц, застигнутых на месте преступления, тут же без суда и следствия повесили на городской площади. Шестым был тот гонец, который передал паше весть о провале замысла.

Али ломал голову, как избежать бури, вызванной его поступком, когда ему сообщили, что приехал дружка паши Шкодерского, присланный Мустаем, чтобы сопровождать в дом супругу, призванную стать старшей в его, Мустая, гареме. Им оказался Юсуф, бей Дебресский, старинный враг Али. Он с отрядом в восемьсот сабель встал лагерем у подножья Тимороса Додонского, и несмотря на все приглашения и заверения в приязни так и не согласился войти в город. Али, видя, что настаивать бесполезно и что не пришло еще время расквитаться с врагом, вскоре отправил к мужу свою внучку, княгиню Авлидскую.

Разделавшись с этим, он полностью отдался семейным делам, чтобы покончить, наконец, с вышепомянутой омерзительной историей. Сначала он уничтожил женщин, которых принудил к сообщничеству - приказал цыганам зашить их в мешки и сбросить в озеро. Затем сам отвел цыган в подземелье замка и вместо награды приказал чернокожим невольникам, у которых были вырваны языки, обезглавить их. Потом, не теряя времени, привел в покои Зубейды врача, который, сделав ей аборт, в свою очередь был удушен теми же немыми невольниками, что обезглавили цыган. Отделавшись таким образом ото всех, кто мог рассказать о его кровосмесительной связи, он написал сыну, что тот может прислать людей за Зубейдой и обоими детьми, которые до сих пор жили у Али в заложниках, и что невиновность Зубейды посрамит клеветника, осмелившегося навлечь на нее столь низкие и оскорбительные подозрения.

Когда Вели получил это послание, Пашо-бей, равно опасавшийся и коварства отца, и слабости сына, сумел бежать, радуясь, что посеял раздор в семье врага. Узнав об этом, Али пришел в ярость и поклялся, что мщение настигнет негодяя даже на краю света, а сам тем временем вновь занялся Юсуфом, беем Дебресским, будучи не в силах стерпеть, что тому удалось избежать западни во время недавнего путешествия в Янину. Поскольку это был человек далеко небезобидный и весьма отважный, Али остерегался открытой вражды с ним и пытался подослать к нему наемных убийц. Но и это оказалось делом не из легких: без конца подвергаясь опасностям такого рода, сильные мира сего были постоянно начеку. Возможности кинжала и яда оказались исчерпаны, и потому следовало изыскать новое средство; Али это вполне удалось.

Янина кишмя кишела авантюристами: один из них сумел получить доступ к паше и предложил секрет порошка, трех крупиц которого было достаточно, чтобы уничтожить человека чудовищным взрывом. Речь шла всего-навсего о гремучей ртути. Али с радостью встретил это предложение, но ответил, что хочет испытать средство, прежде чем купить его.

В подземельях Озерного замка умирал медленной смертью несчастный монах-василианец, который отважно отверг святотатственную симонию[30], предложенную ему Али-пашой. Али велел привести его, чтобы на нем испытать действие порошка. Опыт увенчался успехом: взрывом монаху оторвало и опалило руки к вящему удовольствию паши, который тут же совершил сделку и поспешил воспользоваться ее плодами. Он запечатал своей печатью специальный футляр, в котором обычно пересылались фирманы, и через одного грека, не подозревавшего об истинной цели поручения, переслал этот лже-фирман Юсуф-бею. Тот без опаски вскрыл цилиндр: страшным взрывом у него оторвало руку. От этой раны он и умер, успев написать о постигшем его несчастье Мустаю, паше Шкодерскому. В послании он также просил его быть настороже. 

Письмо Юсуфа было доставлено Мустаю как раз в тот момент, когда адская машина была для отвода глаз вручена ему ничего не подозревавшей юной супругой. Приняв необходимые меры предосторожности, пакет внимательно осмотрели и убедились, что это действительно орудие убийства. Мать Мустая, женщина жестокая и завистливая, обвинила в злодеянии невестку, и вскоре страшный яд сжег внутренности несчастной Айше, единственной виной которой было то, что она оказалась слепым орудием дедова коварства, Айше была в тягости на шестом месяце.

Фортуна, расстроившая покушение Али на жизнь Мустая-паши, вскоре утешила нашего героя, предоставив ему возможность захватить Паргу, единственную область, которую ему никак не удавалось покорить и завладеть которой он страстно мечтал. Аджия, небольшой христианский городок на побережье, восстал против Али-паши и присоединился к жителям Парги. Паша воспользовался этим предлогом, чтобы начать военные действия: войско под предводительством Мухтара, старшего сына паши, завладело сначала Аджией, где оставалось лишь несколько стариков, которые были тут же перерезаны, а затем двинулось на Паргу, где укрылись мятежники. После нескольких сражений на подступах к городу воины Али ворвались в городские стены, и, несмотря на отчаянное сопротивление, жителям грозила неминуемая гибель, если бы не помощь извне. Французы, под протекторат которых добровольно отдалась Парга, стояли гарнизоном в акрополе. Наши гренадеры кинулись на помощь жителям и с такой яростью набросились на турок, что уже после нескольких минут боя мусульмане разбежались кто куда, оставив на поле боя четырех бим-баши, то есть тысяцких, а также множество раненых и убитых.

Эскадре, посланной пашой, повезло не больше, чем сухопутному войску. Пройдя Артский залив, она подошла к Парге, чтобы принять участие в резне и отрезать горожан от моря: помимо городского гарнизона Али хотел уничтожить всех жителей старше двенадцати лет. Но несколькими залпами небольшого форта флот паши был рассеян. Защитники Парги кинулись в барку и пустились вдогонку за турками, и шальной выстрел убил Афанасия Макриса, адмирала паши, находившегося на капитанском мостике. 

Али пребывал в это время в Превезе, где с тревогой ожидал известий. Гонец, посланный в самом начале военных действий, привез ему апельсины, сорванные в садах Парги. Али подарил ему кошель золота и велел глашатаям объявить об успехе операции. Радость его еще возросла при виде второго гонца, привезшего ему головы двух французов и сообщившего, что воины ворвались уже в нижний город. Без промедления паша приказал седлать коней, сам вскочил в коляску и двинулся по римской дороге, ведущей к Никополу. Он слал гонца за гонцом к военачальникам, приказывая пощадить женщин и детей Парги, чтобы насладиться пленниками в своем гареме, а главное, требуя не терять ни крупицы добычи, когда неподалеку от арен Никопола третий гонец, некий татарин, сообщил ему о разгроме его армии. Смущенный и сбитый с толку визирь переменился в лице и с трудом выдавил приказ возвращаться в Превезу. Вернувшись во дворец, он открыто предался такой неистовой ярости, что челядь и приближенные буквально трепетали от страха; время от времени он спрашивал, действительно ли войско его побито. "Да обрушится на наши головы ваша беда!" - отвечали пажи, падая перед ним ниц. Вдруг, взглянув на лазурную морскую гладь, величаво простиравшуюся за окнами дворца, он увидел свою флотилию: обогнув мыс Панкратор, она на всех парусах устремилась в Артский залив. Вот она встала на якорь у стен сераля, вот зовут капитана барки, но оттуда доносится голос глашатая: он сообщает визирю о гибели наварха, то есть флотоводца Афанасия Маркиса.

- Но Парга? Что с Паргой? -восклицает Али.

- Да продлит Аллах ваши дни! Жители Парги ускользнули от гнева вашего высочества.

- Так угодно судьбе! - прошептал визирь.

И голова его бессильно склонилась на грудь.

Раз желаемого не удалось добиться оружием, Али, как обычно, прибегнул к хитрости и предательству: но на сей раз, отказавшись от подкупа, постарался ослабить противника, посеяв раздор в его стане.

Французский офицер Николь, прозванный Паломником после совершенного им путешествия в Мекку, более полугода стоял гарнизоном во главе отряда артиллеристов в Янине, который временно был отдан под командование Али генералом Мармоном[31], губернатором Иллирийских провинций. Старому вояке удалось снискать уважение и симпатию паши, чей досуг он скрашивал рассказами о баталиях, в которых ему довелось участвовать, и о всевозможных приключениях; и хотя они давно не виделись, считалось, что они остались друзьями. На этом-то и был построен план паши. Он написал полковнику Николю письмо, как бы продолжающее их давнюю переписку; в нем он благодарил его за верность старой дружбе и уговаривал сдать Паргу, суля всяческие выгоды и обещая пожизненно оставить за ним пост коменданта города. Ему удалось устроить так, чтобы письмо попало в руки старейшинам Парги, которые не преминули клюнуть на приманку. Видя, что тон послания совершенно соответствует старинным отношениям, существовавшим меж их губернатором и пашой, они ни на миг не усомнились в измене Николя. Но поступили они совсем не так, как того ожидал Али: жители Парги возобновили переговоры с англичанами, предпочитая скорее покориться христианам, чем попасть под иго мусульманского сатрапа. Англичане тут же отправили парламентера к полковнику Николю с предложением сдать крепость на почетных условиях. Полковник ответил официальным отказом, угрожая взорвать пороховой склад, если жители, чьи намерения он разгадал, осмелятся на какие-либо враждебные действия. Однако через несколько дней крепость была взята: под покровом ночной тьмы одна из горожанок провела в город отряд англичан. Наутро все с изумлением взирали на британский флаг, реющий на вершине акрополя Парги.

Тем временем смутное волнение охватило Грецию, вся страна встрепенулась при одной лишь мысли о грядущем освобождении. Бурбоны возвратились во Францию, и эллины уповали на это событие, сулящее самые коренные перемены в европейской политике. Прежде всего, греки надеялись на твердую поддержку России. Но британский лев начинал уже мрачно хмурить брови при первых признаках укрепления могущества этой великой державы или расширения ее владений. Главное, Британия стремилась сохранить единство османской империи и делала все возможное, чтобы уничтожить греческий флот, который к тому времени набирал силу и обещал сделаться действительно опасным. Поэтому британские агенты решили столковаться с Али-пашой, но тот, еще не оправившись от недавнего разочарования, в ответ на любые предложения твердил лишь: "Парга! Хочу Паргу!" Так что следовало отдать ему ее.

Доверившись обещанию генерала Кемпбелла, твердо сулившего придать им такой же статус, как у семи Ионических островов, жители Парги, с радостью и признательностью предались отдохновению, столь сладостному после стольких бурь, как вдруг письмо, полученное де Боссе от лорда верховного комиссара[32], рассеяло их приятное заблуждение и открыло глаза на несчастья, уже готовые обрушиться на злополучный город.

23 марта 1817 года посол Великобритании подписал в Константинополе трактат о полной и безраздельной передаче Парги и всех прилежащих земель Оттоманской Порте несмотря на то, что жителям города, открывшим ворота британским войскам, было торжественно обещано: отныне и навсегда Парга разделит судьбу Ионических островов. Вскоре в Янину прибыл сэр Джон Картрайт, британский консул в Патрах, чтобы уладить дело с распродажей имущества жителей Парги и обсудить условия эмиграции. В европейской дипломатии не было еще столь позорного деяния - ведь до этого дня все притязания турок расценивались как святотатство. Однако Али-паша обворожил английских агентов: осыпал их проявлениями дружеских чувств, ослепил всевозможными почестями и празднествами, но в то же время приставил к ним шпионов, перехватывал их корреспонденцию и с помощью различных инсинуаций пытался настроить против них жителей Парги. А те громогласно выражали свое возмущение: перед лицом христианского мира, не внимавшего их жалобам, они от имени предков ссылались на свои права и требовали их соблюдения. "Наше имущество скупается, но разве мы хотим его продавать? И даже если нам возместят его стоимость, разве вернет нам золото родину и могилы предков?"

Тем временем верховный комиссар Великобритании сэр Томас Мейтленд получил от Али-паши приглашение в Превезу на переговоры: Али-паша счел немыслимой сумму в пятьсот тысяч фунтов стерлингов, в которую комиссары оценили Паргу и прилегающую территорию за вычетом имущества церквей и частных лиц. Англичане уже радовались, что отпугнули алчного сатрапа этой немыслимой суммой, но Али было не так легко обескуражить. Он устроил в честь верховного комиссара дружеский пир, который обернулся затем неистовой оргией. И вот под воздействием винных паров турок и англичанин решили судьбу священной земли Парги. Они уговорились, что прямо на месте по решению экспертов, назначенных англичанами и турками, будет произведена новая оценка стоимости. В результате этой операции сумма возмещения убытков христианам, установленная первыми оценщиками в размере пятисот тысяч фунтов стерлингов, была уменьшена английскими экспертами до двухсот семидесяти шести тысяч семидесяти пяти фунтов стерлингов. И поскольку люди паши в представленном ими весьма путаном отчете оценили сумму возмещения убытков всего лишь в пятьдесят шесть тысяч семьсот пятьдесят фунтов стерлингов, в Бутроте состоялся последний этап переговоров между Али-пашой и досточтимым лордом верховным комиссаром. По их окончании последний приказал сообщить жителям Парги, что подлежащий возмещению ущерб оценивается в сто пятьдесят тысяч фунтов стерлингов и что решение это - окончательное и пересмотру не подлежит. Позор себялюбивой и продажной нации, позволившей столь недостойно играть судьбой и свободой целого народа! Вечный позор Британии!

Вначале жители Парги просто не могли поверить ни в подобную низость со стороны своих покровителей, ни в постигшее их новое бедствие. Но они не могли уже сомневаться ни в том, ни в другом, когда лорд верховный комиссар объявил им, что армия паши выступила, чтобы занять их родные края, которые они обязаны навсегда покинуть десятого мая сего года.

Полевые работы были в полном разгаре. Среди тучных полей росло более восьмидесяти тысяч оливковых деревьев, что уже составляло двести тысяч гиней. В небесной лазури сияло солнце, воздух благоухал ароматами цветущих померанцев, лимонов и апельсинов. Но этот прекрасный край был, казалось, населен призраками: только и видно было, что воздетые к небесам руки да склоненные к земле головы. Несчастные жители Парги! Им нельзя было сорвать ни одного цветка, ни единого плода; священникам не позволили забрать из церквей реликвии и иконы; ризы, паникадила, лампады, подсвечники и дароносицы по условиям трактата стали собственностью магометан. Англичане продали все - даже Бога! Еще два дня, и нужно будет уходить. Не теряя времени, изгнанники пометили красными крестами двери всех жилищ, где вскоре предстояло поселиться врагам. Вдруг вопль неизбывного ужаса прокатился по городу, заголосили, казалось, сами улицы: на окружавших город холмах показались турки. Перепуганные, потерявшие последнюю надежду жители Парги все как один ринулись преклонить колена перед образом Богородицы Паргианской, своей древней заступницы. Таинственный голос, донесшийся из глубины святилища, возвестил, что англичане в своем неправедном трактате забыли продать души усопших, которым посчастливилось вовремя умереть и не довелось дожить до последнего дня Парги. И тогда все кинулись на кладбище: одни извлекали из вскрытых могил кости и полуразложившиеся трупы, другие безжалостно рубили сливы. Вот уже сложен гигантский костер, вот он запылал: жители охвачены воодушевлением, приказы властей забыты. Подле огромного костра, пожирающего останки предков, в кровавых отблесках пламени вооруженные кинжалами жители Парга клянутся перерезать жен и детей, а затем перерезать друг друга до последнего, если неверные войдут в город раньше назначенного часа. Вдохновленный этим величественным актом отчаяния, последний поэт Греции Ксеноклес[33], подобно Иеремии на развалинах Иерусалима, тут же сочиняет гимн, выразив в нем всю боль и скорбь изгнанников, и гимн этот они многократно прерывают рыданиями.

Тем временем гонец спешит перебраться на другой берег моря и сообщить лорду верховному комиссару о страшном решении жителей Парги. Тот сразу же пускается в путь в сопровождении генерала Фредерика Адама; в отблесках пламени они высаживаются в Парге. Их встречают с плохо скрытым возмущением и сообщают, что страшная жертва будет принесена немедленно, если не удастся отсрочить вторжение в город войск Али. Генерал пытается утешить несчастных и заронить слабый луч надежды в их сердца, затем направляется к передовым постам. Проходя по жутко притихшим улицам, он видит возле каждого дома вооруженных мужчин, ждущих лишь сигнала, чтобы перерезать близких, а затем повернуть оружие против англичан. Генерал заклинает их подождать. Ему отвечают, что медлить нельзя, и указывают на наступающее войско паши. Наконец он добирается до места и вступает в переговоры. Магометане, не менее встревоженные, чем английский гарнизон, соглашаются на требуемую отсрочку. Следующий день проходит в скорбном спокойствии, подобном смерти. 9 мая 1819 года, на третий день, флаг Британии исчезает с башен Парги; проведя ночь в слезах и молитвах, христиане просят дать сигнал исхода.

Они вышли из своих жилищ при первых лучах зари и, рассеявшись по берегу, прихватывали хоть что-нибудь в память о родине: одни наполняли ладанки собранным на пожарище пеплом отцов своих; другие брали горсточку земли, а женщины и дети собирали гальку, прятали обкатанные морем голыши в одежде, прижимали их к груди, боясь, что у них отнимут даже эти камешки. Тем временем подошли к берегу корабли, которые должны были увезти их. Вооруженные британские солдаты наблюдали за исходом, который турки издали приветствовали жуткими криками. Жители Парги прибыли на Корфу, где подверглись множеству несправедливостей. Под различными предлогами их принудили раз за разом убавлять размеры возмещения убытков, и нужда заставила их наконец принять ту малость, которую им соблаговолили оставить. Так завершился один из самых гнусных эпизодов, занесенный в анналы современной истории.

Янинский сатрап добился исполнения всех своих желаний. Уединившись в своем сверкающем великолепием озерном дворце, он мог без забот предаваться сладострастию. Но над головой его уже пролетели семьдесят восемь зим, стали появляться старческие недуги. Ему снились кровавые сны. Тщетно прятался он в сверкающих золотом покоях, украшенных арабесками, увешанных драгоценным оружием, устланных роскошнейшими восточными коврами, - его преследовали угрызения совести. Среди роскошных зрелищ, постоянно услаждавших взгляд его, перед ним все время являлся бледный образ Эмине во главе бесконечной вереницы жертв. Тогда он закрывал лицо руками и в отчаянии звал на помощь. Порой, стыдясь своего безумного страха, он пытался презреть и укоры совести, и людскую молву, принимаясь похваляться злодеяниями. Порой под окнами раздавался голос слепого певца-бродяги, распевавшего сатирические куплеты об Али-паше, которые без счета слагались о нем хитроумными греками, ничуть не утратившими унаследованного от предков поэтического и сатирического гения. Тогда Али повелевал привести слепца, заставлял повторить песню, радостно хлопал в ладоши и с упоением принимался рассказывать о совершенных зверствах. "Ну-ка, - говаривал он, - спой еще! Пусть знают, на что я способен. Пусть сами видят: мне ничего не стоит расправиться с врагами. И если я о чем и жалею, то лишь о том, что не могу причинить им еще больше зла".

Иной раз им овладевал страх перед загробной жизнью. Если ему случалось заглянуть в вечность, взору его представали самые ужасные картины; он трепетал при мысли об Алсирате, тонком, как паутинка, и подвешенном над адским огнем мостике, по которому каждый мусульманин должен пройти, чтобы попасть в рай. Он перестал вышучивать Иблиса (дьявола) и незаметно впал в глубочайшее суеверие. Окружив себя гадателями и провидцами, он требовал предсказаний судьбы, выспрашивал у дервишей кабалистические заклятья, которые приказывал вышить на одежде или вывешивал в самых укромных уголках дворца, дабы уберечься от злых чар, а для защиты от дурного глаза неизменно носил на груди коран. Часто он снимал его и опускался на колени перед священной книгой, подобно Людовику XI, коленопреклоненно молившемуся свинцовым фигуркам со своей шляпы. Али выписал из Венеции целую лабораторию и несколько алхимиков, чтобы они приготовили ему эликсир бессмертия, при помощи которого он сможет улететь на другие планеты и найти философский камень, но, убедившись, что поиски эликсира безрезультатны, приказал сжечь лабораторию и повесить алхимиков.

Людей Али ненавидел. Он хотел бы, чтобы никто не пережил его, и, главное, горько сожалел, что не может перебить всех, кого, как он думал, порадует его смерть.

Оставшееся ему время он использовал, чтобы творить всевозможное зло. Так, без всякого повода кроме жгучей ненависти, он приказал схватить сына своего и Ибрагим-пашу, которому и без того причинил столько горестей, и заточил обоих в застенке, специально устроенном под парадной лестницей озерного замка: всякий раз, проходя по лестнице, он мог радоваться при мысли, что идет по их головам.

Он неустанно изобретал все новые и новые пытки. Ему мало было погубить тех, кто навлек на себя его ненависть, он хотел, чтобы их предавали смерти разными способами и чтобы он мог насладиться зрелищем неизвестных мучений. Слугу, виновного лишь в отлучке без спроса на несколько дней, он велел привязать к позорному столбу и казнить на глазах родной сестры выстрелом из пушки, установленной в шести шагах и заряженной только порохом, чтобы агония длилась подольше. В другой раз под руку ему попался некий христианин: того обвинили в намерении взорвать Янину с помощью мышей, к хвостам которых был привязан горящий трут. Мышей этих христианин собирался якобы запустить в пороховой склад. Несчастного бросили на съедение любимому тигру паши.

Презрение Али к людям могло сравниться лишь с его ненавистью к ним. Вот что ответил он однажды европейцу, упрекавшему его в жестоком обращении с подданными:

- Вы не знаете, с какими людьми мне приходится иметь дело. Пока на каком-нибудь дереве вешают преступника, у подножья этого же самого дерева брат его шарит по карманам в толпе, собравшейся поглазеть на казнь. Случись мне отправить на костер какого-нибудь старика, сын его выкрал бы для продажи даже пепел от костра. Этими скотами можно править только страхом, и только мне под силу такое дело.

Он и поступал в точном соответствии со своими воззрениями. Однажды во время праздника два цыгана пожертвовали собой, чтобы отвести зло от паши, и, торжественно призвав на свои головы все несчастья, которые могли с ним приключиться, бросились с крыши дворца на мостовую. Одному из них, оглушенному и израненному, все же удалось как-то подняться на ноги; другой, сломав ногу, так и остался лежать на камнях. Али, выдав каждому по сорок франков и назначив пожизненное содержание по два фунта кукурузы в день, решил, что полностью рассчитался с ними, и преспокойно отправился по своим делам.

Каждый год во время Рамазана он раздавал бедным женщинам, к какой бы вере они ни принадлежали, милостыню на довольно большую сумму. Но и это милосердное деяние ему удавалось превратить в варварское развлечение.

В Янине было много дворцов, выстроенных довольно далеко один от другого, и сначала Али приказывал всякий день производить раздачу милостыни то в одном, то в другом дворце. А когда женщины уже простоят час или два, страдая от жары, дождя или холода, в зависимости от погоды и времени года, им сообщали, что раздача милостыни наверняка будет в другом дворце, на другом конце города. Женщины отправлялись куда велено и вновь принимались ждать. Если по прошествии двух часов их не отсылали к третьему дворцу - они были счастливы. Когда же наконец наступал час раздачи милостыни, появлялся икоглан [34] с мешком мелких денег и в сопровождении двенадцати вооруженных палками солдат-албанцев и принимался пригоршнями швырять деньги в толпу. Начиналась страшная давка; с криками ярости и боли женщины разом бросались подбирать монеты, сбивали друг друга с ног, бранились, осыпали соперниц тумаками и раздирали на них платье. Тогда в свалку кидались албанцы, нещадно колотя несчастных палками - считалось, что так они наводят порядок. Тем временем паша, устроившись у окна, развлекался этим омерзительным зрелищем, аплодируя любому удачному удару, кто бы его ни нанес. И всякий раз во время таких раздач, которые на самом деле никого не обогатили, многие женщины получали тяжелые раны, а иные и умирали от страшных увечий.

Али-паша держал выезд из нескольких карет для себя и семьи, а всем остальным пользоваться крытой повозкой было запрещено. Чтобы избавиться от тряски, паша нашел весьма простой выход из положения: велел разместить улицы Янины и соседних городов, и потому летом там можно было задохнуться от пыли, а зимой - утонуть в непролазной грязи. При виде толпы с головы до ног забрызганной грязью, Али приходил в восторг и, собираясь однажды выехать из дому в сильный дождь, так сказал сопровождающим его офицерам: "Как приятно сидеть в экипаже, зная, что вы трясетесь верхом. Вы вымокнете и покроетесь грязью, а я буду себе покуривать, посмеиваясь над вашими злоключениями".

Он просто не представлял себе, как могут европейские короли дозволять подданным те же удобства и развлечения, какими пользовались сами. "Если бы у меня был театр, - говорил он, - я разрешил бы посещать его лишь своим детям; эти дурни христиане не умеют держать себя".

С приближенными он позволял себе все, вплоть до мистификаций. Так, однажды, он заговорил по-турецки с мальтийским купцом, привезшим ему драгоценности для продажи. Его предупреждали, что купец не знает никаких языков кроме итальянского и греческого, однако он так и разговаривал с ним по-турецки, не позволяя переводить свои слова на греческий. В конце концов терпение мальтийца истощилось, он позакрывал футляры и убрался восвояси. Али невозмутимо наблюдал за его сборами, и когда тот уже стоял в дверях, все так же по-турецки велел ему прийти на следующий день.

Однако подобно грозному предостережению судьбы нежданное происшествие явилось мрачным предвестником будущего, уже уготовленного сатрапу. Несчастья ходят толпой, утверждает турецкая пословица; Али-пашу постигло первое несчастье.

Однажды утром он пробудился как от толчка: перед ним стоял шейх Юсуф, проникший в опочивальню несмотря на охрану.

- Смотри! - молвил он, протягивая письмо. - Аллах, карающий злодеев, предал огню твой тепеленский сераль. Да, твои богатые покои, твоя прекрасная утварь, роскошные ткани, меха, оружие - все пропало! И поджог совершил твой младший, твой возлюбленный сын Салех-паша.

Сказав это, шейх удалился, радостно выкрикивая: "Пожар! Пожар!"

Али, не мешкая, приказал седлать лошадей и в сопровождении телохранителей стрелой полетел в Тепелени. Едва добравшись до пепелища, где еще недавно высился его дворец, оскорблявший невиданной роскошью царившую вокруг нищету, он первым делом бросился в подземные кладовые, где хранились его сокровища. Все осталось в неприкосновенности - и серебро, и драгоценные каменья, и пятьдесят миллионов франков золотом, сложенные в колодце, над которым по его приказу некогда была выстроена огромная башня. Убедившись, что все в порядке, он приказал просеять весь пепел, дабы собрать вплетенное в бахрому кушеток золото, а также серебро от расплавившейся посуды и оружия. Затем повелел оповестить жителей подвластных ему краев, что, Божьим промыслом лишившись крова и потеряв в родных краях все свое достояние, он взывает о помощи ко всем, кто его любит; пусть каждый даст ему столько, сколько повелит сердце. Он назначил для каждой общины, для каждого человека, занимавшего сколько-нибудь видное положение, день аудиенции, точно рассчитав, сколько времени потребуется тому, чтобы добраться до Тепелени. На этих аудиенциях подданным предстояло засвидетельствовать ему свою любовь. И вот на протяжении пяти дней Али принимал насильно вырванную милостыню, которую несли ему отовсюду. Усевшись на рваной циновке у внешних ворот спаленного пожаром дворца, паша, облаченный в лохмотья, покуривал дешевенькую трубку из тех, что пристали простолюдину, и просил милостыню, протягивая прохожим старую красную феску. А стоявший позади него некий еврей из Янины проверял золотые монеты на подлинность и оценивал драгоценности, которые люди жертвовали вместо денег, опасаясь прослыть скупыми. Али ничем не гнушался, лишь бы побольше нахапать: бедному люду были розданы крупные суммы денег, чтобы потом все эти слуги, ремесленники и солдаты при всех вернули их ему под видом подаяния, словно жертвуя последним. А уж богатым и знатным не пристало равняться с неимущими, не рискуя навлечь на себя гнев Али; вот они и несли несметные богатства в подношение погорельцу.

После такого милосердия, вытребованного с ножом у горла, жители сочли, что они квиты с пашой. Но указ, обнародованный по всей Албании, обязал их восстановить и заново обставить на собственные средства страшный тепеленский сераль. Затем Али возвратился в Янину, увозя в обозе казну и нескольких женщин, уцелевших во время пожара, которых он и продал своим приближенным, заявив, что не настолько богат, чтобы содержать толпу рабынь. 

Вскоре судьба вновь предоставила ему случай приумножить состояние. Арта, богатый христианский город, жестоко пострадала от эпидемии чумы. Из восьмитысячного населения уцелела лишь тысяча человек, остальные были унесены болезнью. Прознав об этом, Али поспешил послать туда эмиссаров, повелев составить описи движимого и недвижимого имущества, которое он собирался присвоить как единственный наследник своих подданных. По улицам Арты еще бродили истощенные люди, похожие на выходцев из царства теней. Чтобы опись была как можно подробнее, даже этих несчастных заставляли стирать в водах Инаха простыни и покрывала, перемазанные сукровицей и гноем из прорвавшихся чумных бубонов.

А тем временем повсюду рыскали чиновники паши, разыскивая якобы спрятанное где-то золото.

Каждое дупло, каждая крона деревьев были обследованы; простукивались и рушились стены домов, не осталось без внимания ни одного темного закоулка, и случайно обнаруженный скелет, обвитый поясом, набитым венецианскими цехинами, был заботливо освобожден от него. Все городские архонты были схвачены и подвергнуты пыткам: от них добивались признания, где спрятаны сокровища, бесследно исчезнувшие после гибели их владельцев. По обвинению в сокрытии нескольких пустяковых вещиц одного из магистратов по самые плечи окунули в чан с расплавленным свинцом и кипящим маслом. Пытали и допрашивали всех без разбора - стариков, женщин, детей, бедных и богатых. После нещадной порки всем им пришлось ради спасения жизни пожертвовать последними крохами имущества.

И когда те, кого пощадила чума, были почти полностью истреблены, город решили заново заселить. Для этого эмиссары Али прошли по всем деревням Фессалии, и, подобно стаду, погнали перед собой всех, кто встретился им на пути. Несчастным колонистам нужно было еще и платить визирю за дома, в которые их насильно вселили.

Покончив с этим делом, паша принялся за другое, к которому уже давно лежала у него душа. Мы знаем, как удалось Исмаилу Пашо-бею спастись от подосланных к нему тайных убийц. Из Превезы к убежищу его был тайно подослан корабль. Добравшись до места, капитан, выдавший себя за купца, пригласил Исмаила подняться на судно, чтобы осмотреть товары. Но тот, разобравшись по кое-каким признакам что к чему, бежал, и на некоторое время следы его затерялись. В отместку Али-паша приказал изгнать из дворца его жену, которая по-прежнему жила в Янине, и поселить ее в убогой лачуге. Несчастной женщине пришлось зарабатывать себе на жизнь прядением.

Однако он не ограничился даже этим и, узнав, через некоторое время, что Пашо-бей нашел приют у назира[35] Драмы и сделался его фаворитом, Али решил нанести ему последний удар, самый страшный, а главное, самый точный из всех. Но звезда Исмаила вновь уберегла его от происков врага. Раз во время охоты он увидел капиджи-баши, который просил указать, где находится назир, ссылаясь на важное послание. Капиджи-баши зачастую приносят дурные вести, и чем раньше узнаешь, в чем дело, - тем лучше, а назир был где-то далеко, и Пашо-бей выдал себя за него.

Доверенный посланец султана сообщил, что привез фирман, выданный по ходатайству Али, паши Янинского.

- Али Тепеленского? Он друг мне. Чем же я могу быть ему полезным?

- Исполнив настоящий приказ, посланный вам верховным диваном, и отрубив голову отступнику Пашо-бею, который недавно втерся к вам на службу.

- Я не прочь бы, но этого человека нелегко застать врасплох: он храбр, ловок, хитер и неистов. С ним нужно бороться хитростью. С минуты на минуту он может появиться здесь. Мне бы совсем не хотелось, чтобы он тебя увидал: никто не должен знать, кто ты. Отсюда до Драмы всего два часа ходьбы. Иди и подожди меня там. Я вернусь сегодня вечером, и можешь считать поручение выполненным.

Капиджи-баши знаком показал, что понял задуманную хитрость, и отправился в Драму.

Что же до Исмаила, то опасаясь, что назир, у которого он служил совсем недавно, пожертвует им с присущим туркам равнодушием, он бросился в другую сторону. Через час ходьбы ему повстречался болгарский монах, с которым он и обменялся одеждой.

Благодаря такому маскараду ему беспрепятственно удалось пройти всю Верхнюю Македонию. Добравшись до большого монастыря сербских калогеров[36] в горах, где берет начало Аксиос[37], он поначалу проник туда под чужим именем. Но вскоре, убедившись в честности и неподкупности иноков, доверился им.

Али, узнав о новой неудаче, обвинил назира в попустительстве бегству Пашо-бея. Но тот легко оправдался перед диваном, в точности рассказав, как было дело. Этого и добивался Али, чтобы выследить беглеца, убежище которого вскоре было раскрыто. В ходе проведенного Портой дознания выяснились все обстоятельства дела и невиновность Пашо-бея была доказана. Больше нельзя было требовать против него смертного фирмана, и, казалось, враг предоставил беднягу его участи. Но на самом деле Али пытался этой уловкой скрыть нити нового заговора.

Афанасий Вайа, главарь палачей, поднявших руку на беззащитных жителей Кардицы, которого Али посвятил в свои планы, умолял пашу оказать ему честь и доверить исполнение этого предприятия, клятвенно заверяя, что уж от его кинжала жертва не уйдет. Паша и наемный убийца придумали, как заморочить головы горожанам: они изобразили бурную размолвку, и все очень удивлялись их ссоре. Али устроил своему сообщнику публичный разнос и прогнал его из дворца, осыпая ругательствами и крича, что не будь Афанасий сыном своей матери, кормилицы детей Али, он просто приказал бы его повесить. Для большего правдоподобия он даже наградил его несколькими ударами палки. Вайа, который притворился насмерть перепуганным и глубоко удрученным, тщетно метался по городу, умоляя влиятельных горожан вмешаться и похлопотать за него. Единственным послаблением, которого добился для Вайи Мухтар-паша, был указ о высылке в Македонию.

Сикарий[38] покинул Янину, не скупясь на слезы и стенанья, и немедля пустился в путь, словно опасаясь погони. Добравшись до Македонии, он переоделся калогером, сказался паломником, идущим к горе Афон, и притворился при этом, что решился на такой маскарад безопасности ради. Дорогой он повстречал монахов крупного сербского монастыря, отправившихся собирать подаяние. Яркими красками расписал он им постигшую его немилость и попросил пристроить его служкой при монастыре.

Радуясь случаю вернуть в лоно церкви знаменитого злодея, незадачливый сборщик пожертвований, не мешкая, обратился к настоятелю, а тот, в свою очередь, не преминул сообщить Пашо-бею, что братия вскоре пополнится новым служкой - его соотечественником и товарищем по несчастью Афанасием Вайей, историю которого он ему и пересказал. Пашо-бей тут же обо всем догадался и, понимая, что Афанасий явился в монастырь, чтобы с ним покончить, поделился подозрениями с настоятелем, который относился к нему с симпатией. Тот всякими проволочками оттянул вступление убийцы в служки как раз настолько, чтобы Исмаил успел скрыться. Пашо-бей тем временем направился в Константинополь. Добравшись туда, он решил померяться силой с бурей и в открытой борьбе победить своего врага.

Помимо благородной и мужественной внешности Пашо-бей был наделен еще одним счастливым даром: говорил он на всех наречиях и языках Оттоманской империи. Он просто не мог остаться незамеченным в столице и вскоре нашел применение своим замечательным талантам. Однако поначалу он постарался разыскать эпирских изгнанников - давних товарищей по оружию, друзей и родичей, так как был связан узами крови с самыми родовитыми семьями, а через жену - с самим Али-пашой, злейшим своим врагом.

Узнав, что пришлось вынести из-за него этой несчастной, он стал опасаться, как бы она опять не оказалась невинной жертвой в той войне, которую он намеревался начать с Али-пашой. И пока он метался меж любовью и ненавистью, пришло известие, что жена его умерла от горя и нищеты. Тогда, избавленный от тревоги отчаянием, он принялся за дело.

Тут небеса ниспослали ему друга, который и утешил его, и помог отомстить. Это был некий христианин из Этолии по имени Палеопуло. Он как раз собирался попытать счастья в русской Бессарабии, но судьба свела его с Пашо-беем, и союз их впоследствии изменил судьбы тепеленской династии.

Палеопуло рассказал новому товарищу по несчастью о злосчастном меморандуме, представленном в диван в 1812 году и сулившем Али-паше неминуемую опалу, избежать которой паше удалось лишь благодаря великим политическим потрясениям, поглотившим все внимание правительства империи. Но великий султан поклялся могилами предков, что так этого не оставит и при первой же возможности вновь займется расследованием. Итак, следовало лишь напомнить ему об этом. Палеопуло и Пашо-бей составили новый меморандум и, зная алчность султана, особо подробно сообщили о колоссальных богатствах Али, о его чудовищном лихоимстве и огромных суммах, утаиваемых им от казны. Достаточно проверить его денежные отчеты, чтобы вернуть украденные миллионы. К этим соображениям финансового характера Пашо-бей присовокупил еще несколько весьма весомых аргументов. С уверенностью человека, не сомневающегося в успехе предприятия и прекрасно знающего все ходы и выходы, он ручался головой, что, невзирая на все войска и крепости Али-паши, сумеет без единого выстрела провести в Янину двадцатитысячную армию.

Однако все эти прекрасные замыслы пришлись не по вкусу министрам его величества, регулярно получавшим крупные суммы от будущей жертвы преследований. К тому же, по обычаю турецкие властители наследовали огромные богатства своих чиновников: деньги поступали прямо в султанскую казну, и считалось, что удобнее подождать кончины Али и попросту унаследовать его сокровища, чем пытаться завоевать их, так как война в любом случае будет стоить немалых денег. Поэтому, хотя двор не скупился на похвалы Пашо-бею, на деле он получал лишь уклончивые отговорки, а вскоре натолкнулся на категоричный отказ.

Тем временем умер Палеопуло, старик-этолиец. Перед смертью он предсказал друзьям скорое освобождение Греции и взял с Пашо-бея слово не торопиться с местью, заверяя, что Али вскоре падет под его ударами.

Потеряв друга, Пашо-бей, прежде чем предаться мести, сделал вид, что поглощен ревностным исполнением всех заветов магометанской веры. Али, неусыпно следивший за ним через своих шпионов, узнал, что Пашо-бей принялся усердно посещать дервишей и законоучителей-улемов, вообразил, что тот утратил всякий вес при дворе, и перестал им заниматься. 

Преступная деятельность паши принесла ощутимые плоды: под его властью оказалось население, равное населению соединенных королевств Швеции и Норвегии[39]. Но честолюбцу все было мало. Захват Парги не утолил его желаний: как мог он радоваться этому, когда жители города ускользнули и нашли приют и защиту в чужих краях? И потому, едва покорив Среднюю Албанию, он начал плести новый заговор против юного Мустай-паши, правящего в то время Шкодером. Шкодер и сделался новым объектом его вожделений. Али по-прежнему содержал целую армию шпионов в Валахии, Молдавии, Фракии и Македонии. У него повсюду были свои глаза и уши, и это позволяло ему вмешиваться во все крупные и мелкие интриги империи. Сбив назначенную англичанами цену за Паргу, он впятеро возместил затраты за счет вынужденных подношений вассалов и истинной стоимости недвижимости жителей Парги, которая перешла в его собственность. За счет местных жителей был заново отстроен его тепеленский дворец, ставший еще просторней и роскошней, чем прежде. Янина украсилась новыми прекрасными зданиями; вокруг озера возвышались постройки редкостной красоты; наконец-то Али мог позволить себе роскошь, достойную его положения. Все дети его и внуки занимали крупные посты. Словом, это был настоящий государь, которому не хватало лишь титула.

В его окружении не было недостатка в льстецах, в том числе из писательской братии. В Вене была опубликована поэма в его честь; некий автор посвятил ему свою французско-греческую грамматику, расточая хвалебные эпитеты: наивеличайшему, наимогущественнейшему, наимилосерднейшему человеку, слава о высоких добродетелях и великих подвигах которого прокатилась по всей земле. Один уроженец Бергамо, знаток геральдики, придумал для него герб: на червленом поле лев, обнюхивающий трех львят, - эмблему тепеленской династии. В Лефкасе у него уже был свой консул, и англичане терпели его. Говорили даже, что они поощряли стремление Али объявить себя наследным государем Греции при формальном суверенитете султана. На самом же деле они стремились превратить его в своего ставленника и орудие собственных замыслов: они стремились создать политический противовес валахским и молдавским господарям, которые на протяжении последних двадцати лет тайно служили России. Мало того, множество людей, нарушивших законы родной страны, которых так много на Востоке, обосновались в Эпире и немало способствовали разжиганию честолюбия Али. Некоторые из них не раз именовали его государем, но по политическим соображениям он с возмущением отклонял этот титул. Не стал он и учреждать собственный герб, как это делают многие правители варварского пошиба, чтобы не ставить под удар свое влияние ради удовлетворения ребяческого самолюбия. Он неустанно жаловался на непомерные амбиции сыновей, "которые когда-нибудь его погубят, - твердил он, - так как все они метят в визири". Не на них уповал он и не на них надеялся, его истинной опорой были авантюристы, пираты, фальшивомонетчики, вероотступники и убийцы, которых он держал на жаловании. Вот он и стремился привязать их к себе, считая, что когда-нибудь они ему пригодятся, так как милости, которыми осыпала его Фортуна, не застили ему глаза и он прекрасно понимал все опасности своего положения. "Визирь, - говаривал он не раз, - это человек, облаченный в мантию и сидящий на пороховой бочке, которую может взорвать любая шальная пуля". Али удавалось добиться у дивана многих уступок, и правительство до поры до времени смотрело сквозь пальцы и на его планы восстания, и на сношения с врагами государства. Но под его видимой слабостью крылись осторожность и выжидательная политика. Правительство считало, что Али ввиду своего преклонного возраста долго не проживет. А после его смерти материковая Греция вновь попадет под владычество султана, от которого она в какой-то мере освободилась в последнее время.

Тем временем Пашо-бей, решивший бороться с влиянием Али, сделался ходатаем за всех, кто пытался жаловаться на лихоимство паши. Ему удалось довести до сведения султана и жалобы своих клиентов, и собственные претензии. Тот посочувствовал его бедам и в утешение пожаловал ему чин капиджи-баши. Тогда же он ввел в свой совет некоего Абду-эфенди, уроженца Ларисы и одного из богатейших людей Фессалии, которому пришлось бежать от произвола Вели-паши. Два новоиспеченных сановника, которым удалось привлечь на свою сторону Халет-эфенди, решили использовать все свое влияние, чтобы отомстить, наконец, Али Тепеленскому. Узнав о возвышении Пашо-бея, Али очнулся от безмятежного состояния духа, в котором пребывал последнее время, и весьма встревожился. Предвидя, сколько вреда может принести ему этот человек, прошедший выучку у него на службе, он вскричал: "О, если бы небеса вернули мне силы и молодость, я зарезал бы его прямо в диване".

Вскоре врагам его представилась прекрасная возможность подорвать его влияние. Вели-паша, впятеро увеличив по своему произволу налоги в Фессалии, учинил там столько лихоимств, столько бесчинств, что многие жители предпочли скорее терпеть горести и опасности жизни на чужбине, чем сносить подобную тиранию на родине. Начался массовый исход греков в Одессу, а знатные турецкие семьи, явившись в Константинополь, объединились вокруг Пашо-бея и Абду-эфенди. Те не преминули похлопотать за беженцев. Султан, не осмеливаясь еще открыто обрушиться на семейство Тепеленов, тем не менее сместил Вели и перевел его на незначительную должность в Лепанте. Тому, пусть и нехотя, пришлось повиноваться. Покинув недавно выстроенный в Рапшани дворец, он отправился к месту ссылки в сопровождении всякой швали: морлакских[40] комедиантов, цыган-плясунов, поводырей медведей и толпы проституток.

Уязвленный в самое сердце унижением могущественнейшего из своих сыновей, Али решил устрашить врагов, показав, что его нелегко запугать. Отправив в Константинополь троих албанцев, он приказал им убить Пашо-бея. Тем удалось подстеречь его в ту минуту, когда он шел в мечеть Святой Софии, куда в тот же день должен был прибыть сам султан, чтобы присутствовать на торжественной пятничной службе[41]. Убийцы несколько раз выстрелили в Пашо-бея и ранили его, но не смертельно.

Убийц схватили на месте преступления и повесили перед воротами султанского сераля, выпытав, что подосланы они пашой Янины. Уразумев, наконец, что пора покончить с этим опасным человеком, диван заново рассмотрел его прегрешения и составил фирман, который был затем скреплен великим муфтием. Фирман гласил, что Али Тепеленский, не раз получавший прощение за свои бесчинства, виновен теперь, прежде всего, в оскорблении величества. Он будет подвергнут опале как бунтовщик, если в течение сорока дней не явится к золотым дверям монаршей милости, откуда повелитель одаряет венцами государей всего мира, и не оправдается. Али, понятно, и не подумал повиноваться приказу. Тогда диван устами великого муфтия покарал его отлучением от мусульманской веры.

Али как раз находился в Парге, куда явился в третий раз после захвата города, когда секретари сообщили ему, что отныне лишь жезл Моисеев мог бы спасти его от гнева фараонов. Иными словами, ему не на что надеяться. Но Али, уповая на обычное свое везение, упорно верил, что, как всегда, выпутается из затруднений с помощью интриг и золота, и, не прерывая развлечений, которым безоглядно предавался, ограничился тем, что послал в Константинополь дары и прошения. Но ни те, ни другие не возымели действия. Никто не осмеливался передать их султану, поклявшемуся отрубить голову всякому, кто заговорит с ним об Али Тепеленском.

А тот, не получив никакого ответа, не на шутку встревожился. Когда он раскрыл однажды коран, чтобы погадать по священной книге о своем будущем, его гадательный жезл указал на стих 82 суры XIX, в котором говорится: "Зря он кичится. Он предстанет перед нашим судом во всей наготе". Закрыв книгу, он трижды сплюнул через левое плечо, отгоняя злых духов, и совсем уж поддался дурным предчувствиям, когда прибывший из столицы гонец сообщил ему, что надежды на прощенье нет.

Али немедленно приказал готовить лодку, вышел из сераля и окинул грустным взором прекрасные сады, где еще вчера толпы рабов падали пред ним ниц, почитая его как божество. Он попрощался с женами, объявил, что скоро возвратится, и спустился к морю. Трижды прогремели приветственные возгласы гребцов. Вот уже поставлен парус, вот он надулся ветром, и Али, устремясь прочь от берегов, которые ему не суждено более увидеть, отплыл в Превезу, где надеялся повидаться с лордом-верховным комиссаром Мейтлендом. Но время его процветания прошло, фортуна изменила ему, а с ней исчезли и почести, и уважение. Встреча, которой он добивался, не состоялась.

Тем временем султан снаряжал эскадру. После Рамазана экспедиционному корпусу предстояло отплыть к берегам Эпира. Все соседние паши получили приказ быть наготове и выступать во главе спаги и тимариотов[42] в поход против Али, само имя которого было вымарано из списка визирей. Верховное командование походом было поручено Пашо-бею, назначенному также пашой Янины и Дельвины.

Однако невзирая на все указы и распоряжения в начале апреля, спустя два месяца после покушения на Пашо-бея, под командованием султанских военачальников не было еще и двух солдат для похода на Албанию. В тот год Рамазан заканчивался лишь 10 июля, в полнолуние. За это время Али мог с легкостью разрушить шаткие замыслы своих недругов, а то и нанести роковой удар всей империи, для чего ему достаточно было открыто возглавить движение, постепенно охватившее всю Грецию. Начиная с 1808 года жители острова Гидра не раз предлагали признать князем старшего сына паши, Вели, который был тогда визирем Мореи, и оказывать ему всяческую поддержку, если он согласится провозгласить независимость островов Архипелага. Жители Мореи сделались врагами Вели лишь после того, как он отказался помогать им в борьбе за свободу и независимость, и охотно примкнули бы к нему, если бы он на это согласился.

С другой стороны, собираясь воевать, султан не желал тратиться на войну, поэтому можно было бы с легкостью подкупить часть знатных вассалов, вынужденных на собственные деньги готовить поход против человека, губить которого многим из них было невыгодно. При сказочных богатствах Али ему было чем приманить сторонников; но он предпочел не тратиться на подарки, а вложить деньги в военные действия, которые, по его разумению, были неизбежны. Поэтому он призвал к себе всех воинов Албании - какую бы веру они ни исповедовали. Мусульмане и христиане, влекомые надеждой на богатую добычу и щедрое жалованье, толпами ринулись под его знамена.

Он составил из этих искателей приключений роты, подобные ротам арматолов - греческих жандармов, во главе которых поставил военачальников по своему выбору. Каждой роте надлежало оборонять конкретный пункт. В этих краях, где лишь партизанская война могла принести успех, а многочисленное регулярное войско неминуемо распалось бы, - это было наилучшее решение.

По пути к доверенным им постам арматолы так бесчинствовали, так бушевали, что местные власти обратились за помощью и защитой в Константинополь. На их жалобы диван отвечал, что они сами должны наконец покончить с беспорядками и заставить клефтов[43] выступить против Али, который не мог более надеяться на милость султана. Тем временем специальные указы призывали жителей Эпира отступиться от бунтовщика и лиходея Али и покончить с этим извергом, который столько лет терзал их, а теперь и вовсе мог навлечь на весь край бедствия войны. Узнав об этом, Али, никогда не страдавший от недостатка шпионов, удвоил меры предосторожности. Ни одно письмо, посланное в Эпир, не попадало к адресату, не будучи прочтено агентами паши. Из пущей осторожности постам, стерегущим перевалы, было приказано убивать любого гонца, если при нем не будет приказа, собственноручно подписанного Али-пашой. Путников, следующих в Эпир, надлежало препроводить в Янину. Тем самым Али стремился в первую очередь обезопасить себя от происков Сулейман-паши, сменившего Вели на посту губернатора Фессалии и назначенного вместо самого Али смотрителем дорог. В секретарях у Сулеймана служил некий грек родом из Македонии по имени Анагност, которому некогда пришлось вместе со всем семейством покинуть родину, спасаясь от преследований обобравшего их Али-паши. Этот Анагност примкнул к партии двора, но не столько ради мести, сколько ради освобождения Греции, за которое он тайно сражался. Он убедил Сулейман-пашу, что греки могли бы помочь ему в борьбе с ненавистным любому эллину Али Тепеленским, и уговорил ознакомить их с фирманом, который был вынесен против мятежного паши. Когда же ему поручили перевести документ на греческий язык, он вставил туда несколько довольно коварных фраз, которые были восприняты христианами, как призыв взяться за оружие во имя освобождения родины. Вся Эллада мгновенно вооружилась, что не могло не встревожить магометан, но греки сослались на необходимость защищать себя и свое имущество от грабежей многочисленных банд, вдруг появившихся невесть откуда. На самом же деле вся страна от Пиндских гор до Фермопил сделала первый шаг к освободительной войне, и случилось это в мае 1820 года. Отвоевав право защищаться с оружием в руках, греки возликовали, но меж тем продолжали исправно платить налоги, оброки и подати и вообще вели себя смирно.

Прознав об этом мощном движении, верные советники попытались уговорить Али воспользоваться им к своей выгоде. "Греки взялись за оружие, им нужен вождь, - говорили они, - вызовись их вести. Правда, они тебя ненавидят, но чувства их могут перемениться. А для этого всего и нужно, что внушить им, будто ты готов перейти в христианство и дать им свободу, если они пойдут за тобой".

Нельзя было терять ни минуты: положение осложнялось день ото дня. Али спешно созвал свой "великий диван", как называл он совет, куда наряду с мусульманами входили и христианские вожди, и где сошлись бок о бок совершенно разные люди; казалось, они сами недоумевают, что очутились вместе: почтенный Гавриил, архиепископ Янинский, приходившийся дядей несчастной Ефросине, - его привели силой; старый начальник полиции Аббас, руководивший казнью этой мученицы-христианки; святой епископ Волосский с еще не зажившими язвами от цепей, в которые он был закован по приказу паши; и Порфирий, архиепископ Артийский, которому подобал скорее тюрбан, нежели митра.

Стыдясь выпавшей ему новой роли, Али после долгих колебаний решился наконец обратиться к христианам.

- О греки! - промолвил он. - Если беспристрастно разобраться в моих поступках, вы убедитесь, что я всегда питал к вам уважение и доверие. Был ли еще хоть один паша, который относился бы к вам как я? 

Кто еще окружил таким почтением и вас и святыни вашей веры? Кто еще предоставил христианам привилегии, равные тем, которыми вы пользуетесь? Вы заседаете в моем совете, в ваших руках и полиция, и управление провинциями. Не стану скрывать: греческий народ претерпел от меня немало притеснений, но увы! Бедствия эти происходили вследствие моей вынужденной покорности коварным и жестоким приказам Блистательной Порты. Ее и следует считать виновной. Если же приглядеться внимательно к моим поступкам, то вы увидите, что я никогда не делал зла, если меня не вынуждали к тому обстоятельства. И если разобраться в этих обстоятельствах, то они будут красноречивее любой оправдательной речи.

Положение мое по отношению к сулиотам не допускало половинчатых решений, и, порвав с ними, я вынужден был примириться с необходимостью или изгнать их из родных краев или уничтожить. Я слишком хорошо знал изуверскую политику османского правительства, чтобы не понимать: рано или поздно Стамбул ополчится на меня самого. Я чувствовал, что не смогу выстоять в этой борьбе, если мне придется и отражать натиск Стамбула, и сражаться с неукротимыми сулиотами.

То же самое могу я сказать и о жителях Парги. Все вы знаете, что город их был оплотом моих недругов: всякий раз, когда я предлагал им переменить политику, они отвечали мне лишь угрозами и оскорблениями, неустанно поддерживали сулиотов, когда я вел с теми войну; и если бы они оставались в родных краях, то не преминули бы открыть султану ворота Эпира. Однако понимая, что недруги сурово осуждают мои поступки, я и сам осуждаю их и скорблю об ошибках, совершить которые принудило меня роковое положение, в котором я оказался; но не ограничиваясь сожалениями о совершенном зле, я постарался исправить его. Укрепив дух свой раскаянием, я без колебаний обратился к тем, кого больнее всего карал. Так, я давно уже призвал на службу многих сулиотов, и все, кто откликнулся на мой призыв, получили видные посты. Наконец, чтобы завершить примирение, я обратился к тем, кто еще пребывает на чужбине, приглашая их безбоязненно вернуться на родину. И мне сообщают, что это предложение вызвало всеобщее воодушевление. Недалек тот день, когда сулиоты возвратятся на родину предков, и, встав под мои знамена, пойдут на османов, злейших моих врагов.

Что же до алчности, в которой меня упрекают, то тут мне легко оправдаться: достаточно вспомнить, что мне приходилось постоянно откупаться от продажных чиновников османского правительства, что я должен был непрестанно оплачивать собственное спокойствие. Я руководствовался себялюбием и признаю это. И, опять же руководствуясь собственной выгодой, накапливал сокровища, чтобы вести войну, которую диван наконец объявил мне.

Помолчав, Али высыпал на ковер бочонок золотых монет, и вновь обратился к совету:

- Вот часть сокровищ, доставшихся мне с таким трудом, с кровью отбитых у наших общих врагов - турок. Теперь это золото - ваше. И я не устаю радоваться, что мне удалось сохранить дружбу с греками: мужество их будет залогом моей победы. Близок уже тот час, когда, изгнав османов за Босфор, мы возродим греческое государство. Вы же, епископы и священники пророка Иисуса, благословите мечи детей ваших, христиан. Вам, святителям, доверяю я заботу о защите ваших прав, и о справедливом управлении славным народом, с которым я связываю и свою дальнейшую судьбу.

Христианские иерархи и старейшины по-разному отнеслись к этой речи. Одни лишь в отчаянии возвели очи горе; среди иных пронесся одобрительный ропот; большинство же пребывало в сомнении, не зная, на что решиться. Вождь мирдитов, отказавшийся некогда принять участие в избиении жителей Кардицы, заявил, что ни он, ни шкипетары католического вероисповедания никогда не поднимут оружия против султана, их законного повелителя. Но слова его потонули в криках: "Да здравствует Али-паша! Да здравствует восстановитель свободы!" - которыми разразились главари авантюристов и разбойников.

На следующий день, 24 мая 1820 года, Али обратился с воззванием к братьям своим христианам, объявив, что отныне считает их самыми верными своими подданными и с этого дня освобождает от оброков, которые они платили его роду. Под конец он призвал их вступить в его войско; но греки, привыкшие с опаской относиться к его посулам, остались глухи к этим призывам. Тогда же Али отправил эмиссаров к черногорцам и сербам, чтобы поднять их на мятеж, и занялся подготовкой восстания в Валахии, Молдавии и даже в Константинополе.

Пока сторонники оттоманской империи ни шатко ни валко собирались под знамена султана и были еще весьма малочисленны, к янинскому замку ежедневно прибывали целые отряды из разных городов, так что Али, знавший, что Исмаил-Пашо-бей похвалялся без единого выстрела дойти до самой Янины, в свою очередь говаривал, что отныне вступит в переговоры с Портой не раньше, чем армия его окажется в шестнадцати милях от Константинополя.

Он поставил под ружье Охрид, Авлон, Канину, Берат, Клейсуру, Премити, порт Панорму, Санти-Кауранта, Бутрот, Дельвину, Гирокастру, Тепелени, Паргу, Превезу, Сдерли, Парамитью, Арту, заставу Пяти Колодцев, Янину и ее замки. В этих крепостях насчитывалось четыреста двадцать разнокалиберных бронзовых пушек на осадных лафетах и семьдесят мортир. Кроме того, в озерном замке помимо крепостной артиллерии было сорок полевых орудий, шестьдесят горных, множество конгревовых[44] ракет, предоставленных некогда англичанами, и несметное множество всевозможной амуниции и боеприпасов. Наконец, от Янины до Превезы строился оптический телеграф, чтобы ускорить поступление сведений об османской эскадре, которую ожидали с этой стороны.

Силы Али, казалось, с возрастом лишь прибывали: он самолично следил за всеми работами, повсюду поспевал, появляясь среди рабочих то в носилках, которые таскали слуги-албанцы, то в высокой коляске, напоминавшей трибуну или постамент, но чаще всего верхом. Запросто усаживаясь на бастионе среди пушек, он беседовал с солдатами и строителями. Рассказывал им, как громил в старину султанские войска шкодерский визирь Кара-Базакли, когда, подобно Али, попал под действие султанского фирмана: запершись в крепости с несколькими дюжинами храбрецов, мятежный паша любовался, как разбиваются у его ног объединенные силы пятнадцати пашалыков, уничтоженные затем за один день, невзирая на то, что в султанской армии одних только пашей было более двадцати. Напоминал о молниеносной победе видинского паши Пазван-оглу, память о котором еще жила в народе, а имя и подвиги воспевались в песнях румелийских клефтов.

Тем временем в Янину один за другим прибыли оба сына Али - Мухтар и Вели. Последний был вынужден или счел себя вынужденным оставить Лепант ввиду превосходства противника, и сведения, которые он сообщил отцу, были малоутешительны: турки, а это главное, все более склонялись к измене делу Али-паши. В то же время Мухтар, совершивший инспекционную поездку по Мусаке, только и говорил, что о доброжелательном настроении жителей, воображая, будто они взялись за оружие исключительно ради его отца. Он странным образом ошибался. Эти племена питали к Али ненависть тем более глубокую, чем тщательнее приходилось ее скрывать, и на самом деле готовились отразить любое нападение, от кого бы оно ни исходило.

Сыновья буквально засыпали отца советами, как вести себя по отношению к мусульманам, и в этих советах отразились их разногласия. Они даже поссорились: поводом послужил спор о том, какую политику избрать, но истинной причиной были притязания обоих братьев на отцовское наследство. Стоило Али переправить свои сокровища в Янину, как с этой минуты сыновья и думать не желали об отъезде - разве можно покинуть такого замечательного отца! Оба не скупились на самые трогательные проявления нежности и, бросив собственные владения: один - Лепант, другой - Берат, решили остаться с отцом, дабы разделить все грозящие ему опасности. Но Али прекрасно знал цену этим уверениям, видел истинные побуждения сыновей и, хотя сам никогда не питал любви к ним, жестоко страдал, видя, что и они к нему безразличны.

Однако вскоре ему пришлось пережить новые огорчения. Один из его канониров убил слугу Вели, и Али-паша хотел было примерно покарать убийцу, но перед самой казнью взбунтовался целый взвод артиллеристов, и ради приличия Али пришлось притвориться, что он милует того, кого на самом деле уже не мог покарать. Это происшествие ясно показало, что власть ускользает из его рук, и заставило усомниться в верности солдат. Когда же прибыла османская эскадра, паша увидел своих людей в истинном свете. Что мусульмане, что христиане - все жители Северной Албании, искусно прикрывавшие вражду преувеличенными изъявлениями преданности, поспешили изъявить покорность султану. Воспользовавшись этим успехом, османы явились под стены Парги и осадили город, где заперся старший сын Вели-паши Мехмет. Он готовился к долгой осаде, но гарнизон изменил ему и сдал город; Мехмету пришлось сдаться на милость победителя. Командующий флотом, к которому его препроводили, прекрасно с ним обошелся. Ему отвели лучшую каюту на адмиральском корабле, окружили блестящей свитой и убедили, что султан готов осыпать его благодеяниями: ведь гневается он лишь на его деда, да и то собирается явить монаршую милость, ограничившись переводом мятежного паши со всеми его сокровищами в одну из главных малоазиатских сатрапий. Его убедили сообщить об этом родственникам и сторонникам Али-паши и предложить им сдать оружие.

Захват Парги произвел глубочайшее впечатление на жителей Эпира, придававших чрезмерное значение этой крепости. Али разорвал на себе одежды, проклиная дни своего преступного везения, когда он не сумел ни умерить свое злопамятство и мстительность, ни предположить, что Фортуна может перемениться.

Вслед за Паргой османы овладели Артой, Муглианой, где находилось загородное имение паши, и заставой Пяти Колодцев. Затем разнеслась еще более горестная весть: Омер Брионес, которого Али некогда обобрал до нитки, а недавно назначил верховным главнокомандующим, перешел на сторону врага вместе со всей своей армией.

Тогда Али решился осуществить план, заготовленный на крайний случай: разрушить Янину, где враг мог найти и кров и плацдарм для нападения на замки, в которых собирался укрыться Али. Прознав об этом, жители Янины поняли, что гибель родного города неизбежна, и пора спасать себя и свое имущество. Но большинство из них еще только собирались в дорогу, когда паша отдал город на разграбление верным ему албанцам.

Неистовая солдатня тут же учинила погром. Епархиальный собор, куда греки и даже турки, как древние в храмы богов, сносили на хранение серебро, драгоценности, векселя, расписки, все, вплоть до товаров, был разграблен в первую очередь; грабители ничего не пощадили. Взломали шкафы, где хранились облачения, осквернили гробницы архиепископов, куда были спрятаны украшенные драгоценными каменьями ковчежцы и раки; из-за дележа серебряных чаш и крестов устроили настоящую сечу, обагрив алтарь преступной кровью.

Город являл не менее страшное зрелище: насильники не щадили ни христиан, ни мусульман, солдатня врывалась в гаремы и гинекеи, ставшие ареной неравной схватки целомудрия и насилия. Иные горожане, кто посмелее, пытались защитить от бандитов свои жилища и семьи, и звон сабель слился с воплями и стонами, как вдруг раздался оглушительный взрыв: шквал бомб, ядер, гранат и конгревовых ракет буквально засыпал целые городские кварталы и предал их огню, так что вскоре весь город превратился в гигантское пожарище. Али, сидя на просторной плоской кровле Озерного замка, исторгавшего огонь, подобно вулкану, командовал маневром, указывая, какие еще кварталы следует предать огню. Церкви, мечети, библиотеки, базары, дома - все пожирало пламя; уцелели лишь высившиеся над пепелищем виселицы.

Еще несколько часов назад в Янине проживало тридцать тысяч человек, и примерно половине из них удалось вырваться из города, но едва они удалились на несколько миль, как наткнулись на передовой отряд османского войска. Однако воины и не помышляли защищать несчастных или оказывать им помощь напротив, они буквально набросились на беглецов и, обобрав их до нитки, погнали в лагерь в плен.

Жалкая горстка беглецов, уцелевших от некогда большого города, оказавшись в тисках меж пожаром и неприятелем, видя впереди рабство, а позади - неминуемую смерть и истошно вопя от ужаса, врассыпную пустились наутек. Иным удалось-таки спастись от турок, но в ущельях их уже поджидали горцы, слетевшиеся на запах легкой добычи, и пробиться удалось лишь тем, кто держался кучей.

Ужас порой придает человеку невиданные силы: некоторые матери с младенцами на руках за один день пешком добрались до Арты, проделав тридцать миль. Женщины, застигнутые во время бегства родовыми муками, помирали в лесных дебрях, дав жизнь младенцам, которым не надолго суждено было пережить матерей без их заботы и ухода. Одни юные девушки старались изуродовать себя и нещадно резали себе лица, другие попрятались по пещерам, где и умерли от ужаса и голода.

Охмелев от распутства и грабежа, албанцы не пожелали возвращаться в замок и устремились на родину, мечтая пожить наконец припеваючи за счет награбленного. Но дорогой на них нападали крестьяне, алчущие отбить добычу, и жители Янины, нашедшие приют в деревнях. Тропы и ущелья были усыпаны трупами, придорожные деревья превратились в виселицы. Палачи не надолго переживали свои жертвы.

Развалины Янины еще дымились, когда 19 мая в город вступил Пашо-бей. Разбив шатер вне досягаемости крепостных пушек, он вывесил над ним бунчуки, знаки своего высокого положения, предварительно огласив фирман, присваивающий ему титул паши Янинского и Дельвинского. Со своей башни Али слышал, как турки выкрикивали приветствия его бывшему слуге Пашо-бею, именуя его вали[45] Эпира и гази, или победоносным. После этой церемонии кади прочел утвержденный муфтием фирман, объявлявший Али Тепелени Вели-заде отстранение от должности и отлучение от истинной веры, призывая всех магометан не произносить впредь его имени без приставки Кара (черный), означающей, что человек этот исторгнут из числа суннитов или правоверных. Марабут, воинствующий мусульманский монах, бросил затем камень в сторону замка и возгласил проклятие Черному Али, которое и было подхвачено всей турецкой армией, закончившей эту ритуальную анафему возгласами: "Да здравствует султан! Да будет так!"

Однако подобные громы и молнии не могли сокрушить три мощные крепости, среди защитников которых было немало артиллеристов, прошедших выучку в армиях Европы и обучивших своему делу множество канониров и бомбардиров. Поэтому осажденные, ответив улюлюканьем на радостные крики осаждающих, тут же отозвались и пушечной стрельбой.

Празднично изукрашенная эскадра мятежного паши дрейфовала на озере в виду турецкого войска, паля из всех пушек, едва турки пытались подступить к берегу.

Однако никакое шумное молодечество не могло отвлечь пашу от горестных и тревожных раздумий. При виде бывшей своей армии, перешедшей на сторону Пашо-бея, при ужасной мысли о том, что ему, вероятно, не суждено уже повидать сыновей и что внук его - в руках неприятеля, он погрузился в глубокую скорбь и печаль. Из его бессонных глаз непрестанно струились слезы. Он отказывался принимать пищу и целую неделю с растрепанной бородой и облаченный в траур сидел на циновке у входа в приемную, умоляюще простирая руки к солдатам и заклиная лучше убить его, только не покидать. Тем временем жены паши, вообразив по виду его и поведению, что все пропало, оглашали крепость стенаниями. Многие стали опасаться, как бы скорбь не свела Али в могилу; но солдаты, чьих заверений он до того никак не хотел слушать, убедили его, что отныне их участь неразрывно связана с его судьбой: Пашо-бей объявил, что сторонники Али будут прогнаны сквозь строй, как виновники мятежа, и потому они были кровно заинтересованы сражаться до последнего. Затем ему напомнили, что война уже в полном разгаре, а османская армия умудрилась забыть артиллерию в Константинополе и не может рассчитывать на ее прибытие до начала дождей, то есть до конца октября, и что у осаждающих, по всей вероятности, скоро начнутся трудности с провиантом, а поскольку в срытом до основания городе зимовать невозможно, туркам придется отвести войска на зимние квартиры.

Эти рассуждения, проникнутые горячей убежденностью и к тому же подтверждаемые бесспорными фактами, в конце концов несколько поумерили снедавшую Али тревогу. Василика, прекрасная пленница-христианка, которую Али не так давно взял в жены, ласками и увещаниями окончательно излечила его.

Тем временем сестра его Хайница являла редкий пример мужества. Несмотря на уговоры, она осталась в своем замке в Либоково. Все жители округи, немало от нее претерпевшие, требовали ее смерти, но никто не осмеливался поднять на нее руку. Казалось, дух матери, с которым, как утверждали суеверные люди, она поддерживала таинственные сношения даже сквозь могильный мрамор, постоянно пребывал рядом с ней и хранил ее. Грозный дух Камко, как говорили, являлся многим жителям Тепелени; видели, как ворошит она кости жителей Кардицы, слышали, как кричит, требуя новых жертв. Жажда мщения побудила нескольких мужчин пренебречь таинственной опасностью; но дважды их останавливал всадник в темных одеждах, запрещая поднимать незапятнанный меч на исчадие ада, возмездие которому уже уготовлено небесами, и дважды смельчаки поворачивали назад.

Однако, вскоре устыдясь своей робости, они предприняли новую попытку и пустились в дорогу, облачившись в цвета Пророка. На сей раз таинственный всадник не преградил им путь. Они так и вскричали от радости, но, карабкаясь на гору, все прислушивались, не отзовется ли горное эхо на какой-нибудь таинственный шум, однако царившую вокруг тишину запустения нарушало лишь блеянье стад да крики хищных птиц. Добравшись до плато Либоково, они знаком условились хранить молчание, чтобы застать врасплох стражу, которой, как они думали, кишмя кишит замок. Они подкрадываются, подползая, как охотники к дичи, вот они уже у ворот замка и готовы взломать их, как вдруг ворота открываются сами собой и перед ними предстает Хайница с карабином в руках и пистолетами за поясом в сопровождении лишь двух огромных псов.

- Стойте, дерзкие! - восклицает она. - Ни жизнь моя, ни богатства никогда вам не достанутся. Если хоть один из вас сделает еще шаг без моего позволения, земля разверзнется и поглотит и вас, и замок. В подвалах хранится десять тысяч фунтов пороха. Я готова простить вас, хотя вы того и не заслуживаете. Позволю даже забрать мешки с золотом; пусть оно возместит вам ущерб, нанесенный врагами моих братьев. Но уходите сию же минуту и без единого слова, и впредь не нарушайте мой покой. Мне и помимо пороха есть чем себя защитить. Знайте, жизнь для меня - ничто, и если я того пожелаю, горы станут могилой ваших жен и детей. Ступайте.

Она замолчала, и мужчины, явившиеся убить ее, в ужасе убежали прочь.

Вскоре в этих краях объявилась чума. Страшная болезнь была разнесена цыганами, которым Хайница раздала зараженные тряпки и пожитки.

- Мы одной крови! - с гордостью вскричал Али, узнав о поступке сестры.

Казалось, в эту минуту к нему вернулась и былая отвага и молодой задор. Когда спустя несколько дней ему сообщили, что Вели и Мухтар, соблазнившись на щедрые посулы Пашо-бея, сдали тому Превезу и Гирокастру, он ответил:

- Меня это не удивляет. Я давно знал, что они недостойны быть моими сыновьями, и отныне у меня нет других детей и наследников, кроме защитников моего дела.

Когда вскоре прошел слух, что они были обезглавлены по приказу того, на чью сторону встали, Али промолвил лишь:

- Они предали отца и получили по заслугам. Нечего и говорить об этом.

А чтобы доказать, как мало огорчило его это известие, он приказал усилить обстрел.

Но турки, дождавшись, наконец, прибытия артиллерии, ответили ураганным огнем, и даже начали крушить крепость, где укрывался старый паша. Чувствуя, что опасность становится поистине грозной, он удвоил меры предосторожности и преисполнился решимости. Огромные его богатства были истинной причиной этой беспощадной войны, и могли побудить его собственных солдат на мятеж, чтобы завладеть сокровищами. Он решил обезопаситься от плутовства и грабежа и поместил необходимые для его нужд суммы в пороховой склад, чтобы, если потребуется, взорвать его в мгновение ока. Остальные ценности были сложены в крепкие сундуки и затоплены в разных концах озера. Работа эта длилась пятнадцать ночей; когда же все было закончено, Али перебил цыган, исполнявших его волю, чтобы остаться единственным хранителем своей тайны.

Но приводя в порядок собственные дела, он постарался запутать противника. К османской армии присоединилось множество сулиотов, чтобы участвовать в истреблении человека, некогда разорившего их родину. Крепостные пушки долго щадили их лагерь, но в один прекрасный день он был буквально засыпан бомбами. Сначала сулиоты страшно перепугались, но вскоре заметили, что ни один снаряд не взорвался. В полном недоумении осматривали они подобранные снаряды, как вдруг обнаружили вместо фитиля свиток бумаги в деревянном футляре с надписью: "Вскрывать осторожно". Это было послание Али - настоящий шедевр макиавеллизма. Начинал он с того, что оправдывал их выступление на стороне его врагов и сообщал, что высылает им часть жалованья, которое задолжал им предатель Исмаил, так и не заплативший за преданную службу. А в бомбах, которыми он усыпал лагерь - задаток в шесть тысяч золотых цехинов. Он просил отвлечь Исмаила требованием денег, пока присланная пашой лодка не заберет ночью одного из них, чтобы паша сообщил ему подробности своего плана. Под конец он предлагал зажечь три костра, если они согласны на его предложения.

Условный сигнал вскоре был подан. Али прислал свою барку, куда и уселся калогер, духовный вождь сулиотов. Монах заранее облекся во власяницу и сразу стал читать покаянные молитвы, словно шел на верную смерть. Но Али оказал ему самый милостивый прием, заверил в своем раскаянии, в добрых намерениях, в уважении к греческим вождям, и передал бумагу, взяв которую калогер так и задрожал. Это была депеша, написанная Халетом-эфенди, сераскиром[46] Исмаила. Приказ этот, перехваченный Али, повелевал уничтожить всех христиан, способных носить оружие. Дети мужского пола, гласило послание, будут подвергнуты обрезанию и оставлены под охраной, чтобы впоследствии составить из них легионы по европейскому образцу. Затем объяснялось, как следовало истребить сулиотов, арматлов, греков с материка и островитян Архипелага. Видя, как подействовало на монаха это послание, Али поспешил сделать ему наивыгоднейшие предложения, заверяя, что истинная цель его - вернуть Греции политическую независимость, а от сулиотов требуется самая малость - отдать ему в заложники нескольких княжеских детей. Затем паша приказал принести монаху плащ и оружие, и калогер поспешил откланяться, пока ночная тьма благоприятствовала его благополучному возвращению.

На следующий день, когда Али отдыхал, положив голову на колени Василики, ему сообщили, что враг пошел на укрепления, воздвигнутые среди развалин Янины. Аванпосты уже пали и яростный натиск осаждающих сметает все преграды. Али тут же приказал готовиться к вылазке, которую возглавит он лично. Главный конюший привел знаменитого арабского скакуна Дервиша; главный ловчий подал ружья и пистолеты, славившиеся по всему Эпиру, где шкипетары воспевали их в песнях. Их было несколько: огромное ружье версальского завода, присланное некогда покорителем пирамид[47] Джезару, паше Сен-Жан-д'Акра, который забавлялся тем, что приказывал заживо замуровывать людей в стены своего дворца, чтобы слышать их стоны во время чувственных утех; затем карабин, подаренный в 1806 году паше Янины от имени Наполеона; затем боевой мушкетон короля Карла XII и наконец вызывающая священный трепет сабля Керим-Гирея[48]. Осажденные испустили боевой клич, встреченный воем осаждающих. Али остановился на возвышении, орлиным взором окидывая окрестности и стараясь разглядеть неприятельских вождей. Тщетно взывал он к Пашо-бею, предлагая ему честный поединок. И тогда, увидав, что полковник султанской артиллерии Гассан-Стамбул выскочил за линию батарей, Али велел принести Джезарово ружье и уложил его наповал. Тут ему подали наполеоновский карабин - пуля настигла Кехримана, бея Спонгианского, которого некогда сам же Али назначил пашой Лепанта. По меткости выстрелов турки поняли, кто стреляет, и осыпали пашу градом пуль, но, казалось, и пули его не брали. Едва рассеялся дым, взору Али предстал Каштан, паша города Крума, который некогда оказал Али-паше гостеприимство. Али смертельно ранил его в грудь. Каштан пронзительно вскрикнул, и лошадь его, испугавшись, смяла ряды солдат. Так одного за другим Али перебил множество офицеров. Каждый его выстрел разил насмерть, окружающим он виделся ангелом-мстителем, и в конце концов, охваченное паникой турецкое войско врассыпную кинулось на свои позиции.

Тем временем сулиоты, пытаясь добиться возвращения на родину законным путем, направили депутацию к Исмаилу, дабы заверить его в полной своей покорности, но сераскир принял посланцев с нескрываемым презрением, и они решились наконец перейти на сторону Али. Тревожась, однако, о судьбе заложников, они просили сатрапа доверить им жизнь внука его, Гуссейн-паши. После долгих отговорок и проволочек Али согласился, и союз был заключен. Сулиоты получили полмиллиона пиастров и сто пятьдесят тюков боеприпасов. Гуссейн-паша был выдан им в заложники. Поздно ночью они покинули султанский лагерь, а Маркос Боцарис[49], оставшись там с тремя сотнями воинов, повалил палисад, выбрался со своим отрядом на гору Пакторас и стал дожидаться рассвета, чтобы открыто объявить о своем выходе из османской армии. При первых лучах зари он велел дать залп из мушкетов под боевой клич племени сулиотов. Несколько турок, стоявших в дозоре, были зарезаны, остальные обратились в бегство. Раздался крик: "К оружию!", и стяг с крестом взвился над станом неверных.

Всюду явились предвестники всеобщего восстания; настало время чудес, видений, народных волнений, и магометане воочию убедились: их владычеству над Грецией пришел конец. Али-паша немало способствовал этому брожению умов: по всей стране его шпионы разжигали пламя возмущения. Исмаил-пашу сместили с должности сераскира, а командующим вместо него назначили Хуршид-пашу. Услышав об этом, Али тут же отправил к Хуршиду эмиссара с заверениями в самых дружественных чувствах. Исмаил, опасаясь и не доверяя сражавшимся в его стане шкипетарам, потребовал от них заложников. Шкипетары вознегодовали, а Али, прознавший об их недовольстве, письменно предложил им вновь стать под его знамена, соблазняя их самыми заманчивыми посулами. Оскорбленные воины с готовностью откликнулись на его предложения; к нему явился Алексей Нонца, служивший некогда генералом в войске Али. Покинув пашу и перейдя на службу к Исмаилу, он теперь тайно переметнулся к прежнему хозяину и был его шпионом в султанской армии. При виде его Али тут же принялся ломать комедию, стараясь отмести подозрения в кровосмесительной связи со своей снохой Зубейдой, так как это обвинение, на которое он не мог более отвечать вялыми отговорками, с тех пор, как сам Вели объявил об осквернении своего брачного ложа, могло лишь повредить ему во мнении воина. Едва посланец вступил в Озерный замок, как Али устремился навстречу и бросился на шею. При офицерах и солдатах гарнизона он лепетал ласковые слова, называл сыном, любезным Алексеем, величал законным наследником наравне с Салех-пашой. Разразившись рыданьями, призывая в свидетели небеса, Али клялся самыми страшными клятвами, что Мухтар и Вели, от которых он готов отречься из-за их трусости, были плодами прелюбодеяния Эмине. И затем, не убоявшись оскорбить гробницу той, которая так его любила, повлек удивленного подобным приемом Нонцу вглубь каземата. Там, призвав Василики, он представил ей Алексея как нежно любимого сына, которого ему из ложных соображений пришлось удалить от себя: мать его была христианкой, и мальчика воспитывали в христианской вере.

Рассеяв таким образом сомнения воинов, Али возобновил свои тайные демарши. Сулиоты сообщили ему, что султан не скупится на обещания, предлагая им вернуться к нему на службу, и принялись уламывать старого пашу вернуть им киафскую цитадель, возвышавшуюся над их родным Сули, которую Али оставил за собой. Он дал им знать, что утром 26 января намеревается напасть на лагерь Пашо-бея, и предложил принять участие в битве. Им предстояло совершить диверсию: спустившись ночью в янинскую долину, занять указанную пашой позицию. Али сообщил им также пароль - "флури" (цветок) и в случае удачи сулил исполнить все их желания.

Письмо Али было перехвачено и попало в руки Исмаила, у которого тут же родился замысел - поймать врага в его собственные силки. Как только настала условленная ночь, он поднял крупный отряд, которым командовал Омер Брионес, получивший недавно титул паши. Полученная им инструкция гласила: обогнув западный склон горы Патитор, продвинуться до села Бесдун и, простояв там часть ночи, вернуться по восточному склону так, чтобы часовые, расставленные дозором на вражеских сторожевых башнях, при свете звезд приняли турецкое войско за сулиотов и доложили Али-паше, что союзники его прибыли на заставу Святого Николая, о которой говорилось в письме Али. И вот оба смертельных врага - Исмаил и Али-паша,- улеглись спать, лелея надежды уничтожить соперника.

На рассвете загрохотали пушки Озерного замка и Летарицы, возвещая начало вылазки осажденных. Вскоре шкипетары паши, впереди которых шли французские, итальянские и швейцарские наемники, бросились под пули турок и взяли первый редут, обороняемый Ибрагим-агой Стамболом. Они нашли там шесть пушек, которые солдаты султана, несмотря на панику, успели заклепать. Эта неудача с артиллерийскими орудиями, которые осаждавшие рассчитывали повернуть против укреплений неприятеля, вынудила их пойти на второй редут, который оборонял сам командир бомбардиров. Азиатские отряды Балтаджи-паши кинулись на подмогу артиллеристам. Их вел верховный имам армии, скакавший на богато изукрашенном муле, выкрикивая проклятия муфтия нечестивому Али, его сторонникам, его крепостям, даже пушкам, которые, казалось, он хотел заклясть ритуальными словами анафемы. Шкипетары магометанской веры, которых немало было в войске Али, отведя глаза от имама, принялись плевать через левое плечо, чтобы уберечься от злых чар. Они уже готовы были поддаться суеверному ужасу, когда некий француз прицелился в имама и подстрелил его под радостные крики солдат. Увидев такое, мусульмане Балтаджи-паши вообразили, что сам Иблис - дьявол во плоти сражается против них, и бросились к лагерным укреплениям, стремительно преследуемые шкипетарами, которые разом избавились от страха быть отлученными от веры.

Тем временем на северной стороне осадных сооружений, опоясавших крепость, события развивались совершенно иначе. Али Тепеленский вышел из Озерного замка, впереди него двигались двенадцать пиротехников, которые несли жаровни, наполненные пылающими просмоленными головнями, и направился к берегу Святого Николая, где, как он думал, его ожидают сулиоты. Остановившись среди развалин, чтобы дождаться рассвета, он узнал, что войска его захватили батарею Ибрагим-аги Стамбола. На радостях он велел им поскорее разобрать бревенчатый палисад, обещая, что через час, соединившись с сулиотами, он сможет поддержать их. И вот он устремился вперед, впереди него солдаты волокли два полевых орудия и зарядные ящики, позади шагал полуторатысячный отряд воинов. Так они дошли до большого платана, откуда, на расстоянии трехсот саженей Али увидел военный лагерь и решил, что это лагерь сулиотов. Сейчас же по его приказу мирдитский князь Кир Лекос выступил вперед с эскортом в двадцать пять человек и, подойдя на расстояние окрика, начал размахивать белым флагом, требуя, чтобы ему назвали пароль. 

Подошедший султанский офицер выдал себя за сулиота и назвал пароль "флури". Лекос немедленно послал к Али ординарца сообщить, что можно идти. Гонец понесся во весь опор, а князь вошел в военный стан, где его и эскорт тут же окружили и безжалостно зарубили.

Получив донесение, Али сразу же двинулся вперед, он шел осторожно, беспокоясь, что посланный им отряд не возвращается. Вдруг из непроходимой чащи кустарников и виноградников донеслись жуткие крики и оживленная перестрелка, и Али понял - засада. Тем временем Омер-паша коршуном налетел на авангард Али, воины кинулись врассыпную, крича, что их предали. Али безжалостно рубил саблей беглецов, но страх нес их как на крыльях, они увлекли за собой и самого Али. И тут старый паша увидал, как со склонов горы Пакторас ринулись вниз Балтаджи-паша и его люди: они обошли Али, отрезая путь к отступлению. Пытаясь прорваться иным путем, он кинулся к дороге на Джелеву, но там стояли япиги бим-баши Аслана Гирокастронского. Али был окружен: все кончено, настал роковой час. Он знал это и думал лишь о том, как бы подороже продать свою жизнь: собрал самых отважных воинов и уже намеревался очертя голову атаковать Омер-пашу, как вдруг в порыве отчаяния отдал приказ поджечь зарядные ящики. Воины Балтаджи, уже подступившие к ним, исчезли в пламени ужасного взрыва, далеко разметавшего град осколков и обломков. Воспользовавшись суматохой и дымом, паше удалось отвести воинов под прикрытие артиллерии замка Литарицы, где он снова ринулся в бой, давая возможность беглецам собраться и выступить на подмогу тем, кто дрался на противоположном конце холма.

А там воины Али захватили вторую батарею и атаковали укрепления, где сераскир Исмаил так удачно повел бой, что ему удалось отвлечь их от того, что происходит у них в тылу. Али разгадал цель маневра, сулящего гибель тем, кому он обещал подмогу: из-за дальности расстояния он не мог ни помочь им, ни предупредить их, и лишь пытался задержать Омер-пашу, все еще надеясь, что шкипетары увидят его или услышат. Он ободрял беглецов, издали узнававших его по пунцовому доломану, скакуну и грозным крикам: в разгар боя этот удивительный человек вновь обрел силу, пыл и отвагу былой юности. Раз за разом вел он солдат в атаку, но всякий раз его отбрасывали к замку. Али ввел в дело резервы, но им тоже пришлось отступить. Судьба повернулась против него. Штурмующие укрепления солдаты оказались между двух огней, и он не в силах был помочь им. Обезумев от ярости, он грозился один кинуться в гущу врагов. Обступившие его телохранители просили пашу умерить свой пыл, но он и слушать ничего не хотел, и тогда они пригрозили, что возьмут его под стражу, если он будет лезть под пули, как простой солдат. Али был столь поражен их непривычным тоном, что позволил увлечь себя в Озерный замок, а солдаты его тем временем разбежались.

Однако эта неудача не обескуражила сатрапа. Он дошел уже до последней крайности, но льстил себя мыслью, что османская империя еще трепещет перед ним, и что запершись в крепости, он способен взбунтовать всю Грецию. Поднятое им восстание, последствий которого он даже не мог предположить, распространялось с быстротой лесного пожара, и магометане дрогнули, когда Хуршид-паша, перевалив через Пинд во главе двадцатичетырехтысячной армии, привел ее в Янинский лагерь.

Едва для него успели разбить шатер, как Али уже приветствовал его орудийным салютом в двадцать один залп и направил ему гонца с письмом, где выражал искреннюю радость по поводу его прибытия. Это хитроумное послание, полное намеков и скрытого смысла, должно было, по мнению Али, известным образом повлиять на Хуршида. Али писал, что стал жертвой клеветы, и оклеветал его не кто-нибудь, а бывший его слуга; только поэтому он вынужден был восстать - но отнюдь не против власти султана, пред которым он готов склонить убеленную сединами и годами голову. Нет, он восстал против коварных происков советников владыки, и счастлив, что судьба свела его со знаменитым визирем, молва о добродетелях которго облетела весь подлунный мир. Далее он писал, что редкие достоинства Хуршида не получили справедливой награды, и немудрено: для дивана ценность человека зависит лишь от того, насколько большие взятки он дает алчным министрам. Если бы было иначе, разве могло бы случиться, что Хуршид-паша, ставший вице-королем Египта после ухода французов и усмиривший мамелюков, был в награду за подобные услуги отозван без объяснения причин? Дважды заслужил он звание ромили-валиси. Но почему-то, когда он мог бы воспользоваться плодами своих усилий, его сослали на незначительный пост в захудалых Салониках. Когда же Хуршиду, назначенному великим визирем, поручили усмирение Сербии, то вместо того, чтобы доверить ему впредь управление этим завоеванным для султана царством, его поскорее сплавили в Алеппо - усмирить пустяковый мятеж кучки эмиров и янычар, а едва он прибыл в Морею, как ему велят расправиться с дряхлым стариком.

Затем Али в подробностях рассказывал Хуршиду обо всех обстоятельствах дела - о грабежах, алчности и бездарности Пашо-бея и его приспешников, о том, как обманули они общественное мнение, как умудрились восстановить против себя арматолов и особенно сулиотов, которых привлечь на свою сторону было куда легче, чем оттолкнуть, но неловкие вожди сумели добиться этого. Он уснастил свое повествование массой весьма правдоподобных подробностей и доказывал, что, посоветовав сулиотам уйти в горы, на самом деле поставил их в ложное положение до тех пор, пока он не отдаст им замок Киафу, который является ключом к их родному краю.

Сераскир, дружески ответив на его письмо, повелел дать в честь Али-паши точно такой же орудийный салют и объявил приказ по лагерю, в котором отныне запрещалось наделять позорным званием отлученного от истинной веры человека такого ранга и достоинства, как Али Тепеленский. В речах же своих он именовал его не иначе как визирем, утверждая, что паша никогда не утрачивал права на этот титул и заявляя, что он, Хуршид, спустился в Эпир лишь для примирения.

Тем временем эмиссары Хуршида перехватили послания, адресованные князем Александром Ипсиланти[50] греческим вождям Эпира. Не входя в детали события, которому суждено было возродить Грецию, он предлагал полемархам, военачальникам и вождям сулиотов, поддерживать мятеж Али-паши против Порты, но при этом так построить отношения с ним, чтобы можно было в любой момент отколоться от его партии и заполучить его сокровища, которые надлежало направить на освобождение Греции.

Хуршид направил гонца с этими депешами к Али-паше. Старый визирь был просто потрясен и втайне решил отныне использовать греков лишь для исполнения собственных замыслов, если уж нет возможности на славу отомстить им за вероломство. Одновременно Али узнал от парламентера о волнениях в европейских провинциях Турции, о надеждах христиан и об опасениях, что Россия порвет отношения с Портой. Нужно было поскорее покончить с пустыми обидами и объединиться, чтобы отвратить эту опасность. Хуршид-паша, по словам посланца, готов был внимательно рассмотреть любые предложения, направленные на скорейшее замирение, полагая, что такой исход будет куда достойнее, чем попросту уничтожить при значительном перевесе сил отважного пашу, которого он всегда считал одним из столпов османской империи. Но сведения эти подействовали на Али совсем не так, как рассчитывал сераскир. Внезапно очнувшись от чрезмерного отчаяния и поддавшись гордыне, он вообразил, что ему предлагают вступить в переговоры потому, что турки не надеются его одолеть, и осмелился направить сераскиру следующие предложения:

"Если справедливость является первейшей обязанностью государя, то долг подданных - хранить ему верность и покорность. На этом принципе зиждутся и воздаяние и наказание, и хотя мои заслуги являются оправданием моих поступков, я готов признать, что провинился перед султаном, раз он прогневался на раба своего. Униженно испросив прощения, я не премину призвать гнев султана на тех, кто употребил во зло его доверие. И для того, первое: я готов незамедлительно оплатить военные расходы правительства и выплатить недоимки по податям. Второе: поскольку для примера и назидания необходимо, чтобы измена подчиненного своему начальнику была примерно наказана, я требую, чтобы некогда служивший мне Пашо-бей был обезглавлен, как единственный виновник мятежа и неисчислимых народных бедствий, поразивших верных слуг Аллаха. Третье: я пожизненно сохраню без ежегодных новых подтверждений управление Янинским пашалыком, приморским Эпиром, Акарнанией и прилежащими землями, с правами, обязанностями и податями, полагающимися султану. Четвертое: все, кто служит мне по сей день, подлежат амнистии и былые прегрешения их будут преданы забвению. Если условия эти не будут приняты без каких-либо изменений, я готов защищаться до последнего.

Дано в Янинском замке сего марта 7 числа 1821 года".

Такая смесь покорности и наглости заслуживала лишь негодования, но Хуршиду было выгоднее скрыть истинные свои чувства. Он ответил Али, что удовлетворение подобных требований лежит вне его полномочий, но что он передаст их в Константинополь, и если Али-паша согласен на это, то военные действия будут приостановлены до прибытия гонца с ответом.

Хуршид был не менее коварен, чем его противник, и решил воспользоваться представившейся отсрочкой, чтобы сплести целую сеть интриг. Он подкупил одного из командиров янинского гарнизона Мецо-Аббаса: и ему и его пятидесяти солдатам было даровано прощение за измену и разрешение вернуться домой. Но этот пример милосердия соблазнил четыре сотни шкипетаров, которые воспользовались амнистией и деньгами, данными Али-пашой, чтобы привлечь на его сторону Тохарию и Япурию. Так стратегия сераскира обернулась против него самого, и он убедился, что совершил ошибку, когда увидел, как безразлично и спокойно воспринял это Али, явно не опасавшийся измены. В самом деле, разве человек, в котором была хоть капля благородства и мужества, мог отречься от старика, наделенного почти сверхъестественной отвагой? Страдая от жесточайшего приступа впервые разбившей его подагры, сатрап, которому перевалило уже на девятый десяток, каждый день приказывал нести себя на самый опасный участок крепостной стены. Сидя напротив вражеских батарей, он давал аудиенцию тем, кто осмеливался к нему приблизиться. Он и советы свои проводил на этой открытой площадке, отсюда рассылал распоряжения и указывал по какой цели стрелять. Отблески орудийных выстрелов окружали его фантастическим ореолом. Вокруг свистели пули, ядра проносились над самой его головой, грохот был столь ужасен, что у людей шла ушами кровь. Али спокойно и бесстрастно руководил действиями солдат, еще державшихся в развалинах Янины, ободряя их словом и жестом. Наблюдая в подзорную трубу за передвижениями врага, он тут же придумывал, как поправить дело и взять верх. Порой он развлекался тем, что на свой лад приветствовал любопытных и новичков. Так, едва присланный к Хуршид-паше начальник канцелярии французского консульства в Превезе успел войти в отведенный ему дом, как следом влетела бомба, и ему пришлось ретироваться. Этот фокус проделал Каретто, инженер Али-паши, который на следующий день буквально засыпал ядрами и гранатами нескольких привлеченных любопытством французов, явившихся со стороны Теки, где Хуршид возводил батарею. "Нужно отбить охоту у этих борзописцев подслушивать под дверьми, - сказал Али. - Я и без того дал достаточно пищи праздным языкам. Франгии (христианскому миру) отныне надлежит знать лишь о моем триумфе или падении, после которых ей не скоро удастся оправиться". Затем, помолчав, он приказал объявить солдатам о восстании в Валахии и Морее, и весть эта, возглашенная с крепостных стен, вскоре докатилась до турецкого лагеря, где и повергла всех в уныние.

Тем временем греки повсеместно провозглашали независимость, и сераскир Хуршид неожиданно оказался в окружении врагов. Его положение грозило осложниться, если бы осада янинских замков затянулась. Захватив остров среди озера, он приказал возвести там редуты; затем принялся методично обстреливать южное крыло крепости Летарица, и, пробив семисаженную брешь, решился пойти на приступ. Войска отважно выступили по первому знаку. Воины являли чудеса храбрости, но после часового боя Али совершил вылазку за стены, хотя из-за подагры его несли в носилках. Осаждающие вынуждены были отступить и откатились на старые позиции, положив у крепостной стены триста своих солдат. "Пиндский медведь еще жив, - велел передать Али Хуршиду, можешь присылать похоронную команду; я без выкупа отдам тебе твоих мертвецов, и так будет всегда, если ты решишься на открытую войну со мной". Затем, вернувшись в крепость под радостные крики воинов и узнав о восстании, охватившем всю Грецию и острова греческого Архипелага, он промолвил: "Свершилось! Чтобы погубить Турцию, довольно было двух человек!" И замолчал, не желая пояснять это пророческое изречение.

На сей раз Али не выказывал радости, как это бывало обычно после успешных операций: оставшись наедине с Василики, он плача сообщил ей о смерти Хайницы. Дражайшая сестра его, свет души и мудрая советчица, умерла от внезапного апоплексического удара. Она встретила свой смертный час в своем замке Либоково, где до самой кончины была окружена всеобщим почтением. Она удостоилась почетных похорон благодаря своим несметным богатствам и по заступничеству своего племянника Джеладдина, паши Охридского, которому судьба уготовила упокоить дочь преступного рода Тепеленов.

Спустя несколько месяцев был отравлен Ибрагим, паша Бератский; то была последняя жертва, которую Хайница вытребовала у брата.

Тем временем положение Али-паши с каждым днем становилось все тяжелее, но тут настало время Рамазана или поста, во время которого турки не любят сражаться. Само собой установилось перемирие. Как казалось, Али-паша вполне соблюдал народные обычаи, позволив своим солдатам навещать стоящих на аванпостах единоверцев, чтобы обсудить различные религиозные церемонии. В итоге солдаты Хуршида утратили бдительность, и неприятель воспользовался этим, чтобы вникнуть в малейшие обстоятельства всего, что там происходило.

Шпионы доносили Али-паше, что штаб сараскира, рассчитывая на Божие перемирие, - так называлось временное прекращение военных действий по молчаливому соглашению на время празднования Байрама, мусульманской Пасхи,-собирался отправиться в большую мечеть, расположенную в квартале Луча. Храм этот почитался обеими сторонами, даже бомбы пощадили его. Али-паша распустил слухи, что болен, ослабел от поста, ударился в благочестие, страшно напуган и не намерен омрачать священный день, сам же приказал инженеру Каретто нацелить на мечеть жерла тридцати пушек, мортир и гаубиц, утверждая, что хочет ознаменовать Байрам орудийным салютом. Но убедившись, что все офицеры султанского штаба вошли в Лучанскую мечеть, подал условный знак. 

Тут же из всех тридцати орудий вылетел шквал ядер, гранат и зажигательных снарядов, храм рухнул, крики ярости и боли множества находившихся там людей потонули в страшном грохоте. Когда через четверть часа дым отнесло ветром, глазам предстала гигантская пылающая воронка, а охваченные пламенем огромные кипарисы, росшие вокруг мечети, казались факелами, зажженными вокруг огромной могилы, где успокоились шестьдесят начальников и двести солдат.

- Али-паша еще жив! - воскликнул, подскочив от радости янинский старец, достойный пера великого Гомера, и слова эти, передаваемые из уст в уста, окончательно устрашили воинов Хуршида, и без того потрясенных зрелищем, представшим их взорам.

Тут Али увидал с крепостной башни развевающийся вдали стяг с крестом. Это мятежные греки шли на Хуршида. Восстание, поднятое янинским визирем, зашло дальше, чем он того желал. Бунт превратился в революцию. Когда Али это осознал, радость его поугасла и вскоре обернулась мукой: ему доложили, что бомбы осаждающих подожгли его склады в Озерном замке, и часть его сокровищ погибла. Хуршид, полагая, что это происшествие поколебало решимость старого льва, вступил с пашой в переговоры. Вести переговоры было поручено приближенному Мустай-паши. Он обратился к Али с примечательными словами: "Подумайте только, мятежники выступают под знаменами Креста, и вы лишь орудие в их руках; берегитесь, вы можете оказаться жертвой их политики". Али прекрасно видел опасность. Веди себя Порта разумнее, она простила бы ему все прегрешения при единственном условии - вновь привести Элладу под ее железный скипетр; и тогда, вероятно, греки не продержались бы и года против этого незаурядного человека, к тому же столь искушенного в искусстве интриги. Но такая простая мысль была непосильной для умственных способностей мудрецов из дивана, годных лишь на пустое бахвальство. С тех пор как Хуршиду удалось начать переговоры с Али-пашой, он только и делал, что слал и слал гонцов. Порой он отправлял в Константинополь по два гонца в день, а диван ничуть не уступал ему в рвении. Так продолжалось недели три, как вдруг стало известно, что янинский сатрап, воспользовавшись переговорами, чтобы пополнить уничтоженные пожаром запасы провианта и амуниции, тайно купил у человека шкодерского паши Мустая часть провизии, привезенной им в лагерь Хуршида, и отверг ультиматум Порты. Волнения и беспорядки, вспыхнувшие в момент разрыва переговоров, доказывали, что Али-паша предвидел исход.

Однако Хуршид отплатил за обман, захватив замок Летарицу. Шкипетары, стоявшие гарнизоном в этой твердыне, были измучены долгой осадой, жалованье получали мизерное, и, соблазнившись предложенными сераскиром деньгами, сдали вверенную им крепость и перешли на сторону неприятеля, ссылаясь на то, что срок их союза с Али-пашой давным-давно истек. Теперь у Али оставалось всего шестьсот солдат.

Приходилось опасаться, как бы отчаяние не овладело и этой горсткой людей, как бы и они не покинули Али и не выдали его сераскиру, оказывавшему снисхождение всем перебежчикам. Того же опасались и восставшие греки: в таком случае на них обрушились бы все войска Хуршида, стянутые до сего времени к Янинской цитадели. Поэтому они поспешили направить к бывшему врагу, превратившемуся в союзника, подмогу, от которой тот счел нужным отказаться, решив, что иначе станет орудием в руках греков. Ему повсюду мерещились враги, казалось, что все стремятся завладеть его богатствами, а по мере того как опасность становилась все более грозной, росла и алчность его, и вот уже несколько месяцев он не платил жалованья своим сторонникам и защитникам. Он ограничился тем, что заявил офицерам, которым сообщил о предложении греков, что, рассчитывая на их отвагу, не нуждается в подмоге. И когда некоторые офицеры стали умолять его по крайней мере впустить в замок две-три сотни паликаров[51], он только и ответил:

- Нет. Старый змий так и останется старым змием: я опасаюсь и сулиотов, и дружбы их.

Ничего не подозревавшие о намерениях греки уже двинулись к Янине, как вдруг им доставили следующее послание Али-паши:

"Возлюбленные дети мои, я узнал, что вы собираетесь бросить часть паликаров против нашего недруга Хуршида. Заверяю вас, что, затворившись в неприступной крепости, я с презрением взираю на этого азиатского пашу и смогу еще много лет противостоять ему. Я обращаюсь к вашей отваге с единственной просьбой - покорить Арту и взять живым Исмаил-Пашо-бея, бывшего моего слугу, злейшего врага моего рода, виновника ужасных горестей и бедствий, постигших нашу родину, Которую он грабил и разорял у нас на глазах. Не жалейте усилий ради этого, и вы поразите зло в самых его истоках, а сокровища мои станут наградой для ваших паликаров, чья отвага с каждым днем становится для меня все драгоценнее".

Это недоразумение привело сулиотов в ярость, и они спешно вернулись в горы. Хуршид воспользовался недовольством, вызванным действиями Али, чтобы переманить на свою сторону шкипетаров-токсидов во главе с их вождями Тахир-Аббасом и Хаджи Бессиарисом, которые поставили лишь два условия: во-первых, должен быть низложен их личный враг Исмаил-Пашо-бей; во-вторых, жизнь их старого визиря должна быть сохранена.

Первое из этих двух условий было в точности исполнено Хуршидом, у которого были для этого тайные причины, заметно отличавшиеся от тех, которыми он прикрывался публично. Исмаил Пашо-бей был торжественно отстранен от должности. У него отобрали бунчуки- символ власти; сняли с чалмы султан знак военачальника; солдаты его разошлись, слуги покинули его. Скатившись на самый низ, он вскоре был заключен в тюрьму, и ему оставалось лишь винить судьбу в своих злоключениях. Все ага-магометане шкипетаров не преминули встать на сторону Хуршида; огромное неприятельское войско собралось у стен Янинских замков, и весь Эпир замер, ожидая готовящейся развязки.

Не будь Али столь непомерно жаден, он мог бы, наняв авантюристов, которых так много на Востоке, повергнуть в трепет самого султана и всю его столицу. Но старик буквально лелеял свои сокровища. К тому же он опасался, и, возможно, не без причины, как бы те люди, которые помогут ему одолеть врагов, не сделались в один прекрасный день его господами. Долго тешился он надеждой, что продавшие ему Паргу англичане ни за что не позволят турецкому флоту выйти в Ионическое море. Но он ошибался; прозорливость изменила ему и в отношении сыновей: они оказались трусами. Измена войск не могла не быть пагубной для него, к тому же он не вполне понимал природу поднятого им общегреческого восстания, уверив себя, что сделался орудием освобождения от рабства целого края, который он притеснял столь жестоко, что не мог рассчитывать там даже на самое низкое положение. Послание Али сулиотам окончательно раскрыло глаза его сторонникам; но поддавшись некоему политическому целомудрию, они все же хотели договориться о сохранении жизни старому визирю. Хуршиду пришлось предъявить им фирманы Порты, в которых говорилось, что если Али-паша Тепеленский покорится, Порта исполнит слово государя, данное сыновьям его, - отправить старика и сыновей его в Малую Азию вместе с гаремом, слугами и сокровищами, дабы он мог мирно закончить свою карьеру. Были предъявлены письма сыновей Али, в которых они рассказывали, как хорошо обращаются с ними в ссылке. Сторонники Али либо действительно поверили этим письмам, либо это явилось для них предлогом, чтобы усыпить угрызения совести, но отныне все только и думали, как принудить непокорного пашу к повиновению; наконец, выплаченное вперед жалованье за восемь месяцев перевесило чашу весов, и сторонники Али открыто перешли на сторону султана.

Казалось, Али намеренно старался озлобить против себя своих солдат: он не платил им жалованья, полагая, что за ними числится слишком много прегрешений, чтобы они и думать не смели об амнистии. Даже объявленной самим муфтием. Поэтому гарнизон замка стал потихоньку разбегаться, как только стало известно, что в лагерь Хуршида прибыло подкрепление. Каждую ночь там начали появляться шкипетары, которым удалось перебраться через крепостной ров. Но один-единственный человек сводил на нет все усилия осаждающих. Как некий новоявленный Архимед[52], он разил их повсюду, и даже в самом сердце своего лагеря они не знали ни минуты покоя. Имя этого выдающегося офицера Каретто.

Хотя он и дошел уже до последней крайности, но не мог забыть, что обязан жизнью тому, кто ныне платил ему за службу самой черной неблагодарностью. Когда Каретто появился в Эпире, Али, прознавший о его искусстве, захотел привязать его к себе, но так, чтобы не пришлось тратиться. Он узнал, что неаполитанец до беспамятства влюбился в одну мусульманку по имени Некибе и что та отвечает ему взаимностью. По тайному приказу Али Тахир-Аббас обвинил перед судом кади ее, правоверную суннитку, в святотатственных сношениях с неверным. Ей грозила смертная казнь, и спасти ее могло только отречение возлюбленного от христианства: если же неверный не согласится отречься от своего бога, то и его должны были сжечь заживо. Каретто отказался перейти в мусульманскую веру. Некибе была сожжена, но Каретто удалось спастись: Али приказал похитить его прямо из пламени костра и спрятать в надежном месте, откуда и вызволил его в час великой опасности. Никто не служил ему с таким рвением: возможно, человек с таким характером никогда не оставил бы свой пост, если бы не натерпелся оскорблений и унижений сверх всякой меры.

Обманув бдительность Афанасия Вайи, которому было поручено положить конец дезертирству, Каретто удалось ускользнуть; он спустился по веревке, привязанной к дулу пушки. Свалившись у подножья укреплений, он сломал руку, но сумел дотащиться до османского лагеря. Он был почти слеп, после того как взрывом пушечного заряда ему опалило лицо. Приняли его настолько хорошо, насколько можно принять христианина, которого уже нечего бояться. Ему дали хлеба и оказали помощь, но поскольку перебежчик оценивается лишь в меру услуг, которых от него можно ожидать, о нем тут же забыли.

Вскоре после бегства неаполитанца еще одна измена окончательно разрушила надежды Али. Гарнизон его, не раз доказывавший свою преданность, был истерзан страшной эпидемией и доведен до отчаяния алчностью Али. Солдаты не справлялись с тяготами обороны крепости и внезапно открыли ворота неприятелю. Но осаждающие, опасаясь, что это очередные козни Али, не спешили вступить в крепость. И Али, задолго до этого подготовившись к подобным сюрпризам, успел добраться до места, которое называл убежищем.

Это было что-то вроде внутренней крепости: мощные каменные стены, ощетинившиеся пушечными жерлами, укрывали сераль Алн, прозванный женской башней. Али предусмотрительно приказал снести все постройки, которые можно было поджечь, сохранив лишь мечеть и гробницу своей супруги Эмине, призрак которой перестал преследовать его, возвестив ему, что скоро он обретет вечный покой. Под сералем была пещера естественного происхождения, куда Али приказал сложить амуницию, боевые припасы, драгоценности и провиант, а также сокровища, которые он не счел нужным утопить в озере. В том же подземелье он соорудил помещение для Василики и гарема и убежище для себя, где отсыпался, когда уставал до крайности. Эта пещера стала последней его крепостью, когда султанские войска захватили замок. Он бесстрастно наблюдал, как они заняли ворота, как освободили заложников, как обходили укрепления, пересчитывали пушки на слегка пострадавших от обстрела стенах; но когда они приблизились настолько, что могли услыхать его, Али через слугу попросил Хуршида прислать к нему почетного парламентера, а сам тем временем запретил кому бы то ни было подходить ближе указанной им черты.

Хуршид, полагая, что противник доведен до крайности и готов сложить оружие, отправил парламентерами Тахир-Аббаса и Хаджи-Бессиариса.

Али выслушал их, ни единым словом не упрекнув за измену, и сказал лишь, что хотел бы поговорить с кем-нибудь из старших военачальников.

Сераскир тут же отправил к нему своего постельничего в сопровождении хранителя печати и других вельмож. Али принял их, как подобает визирю, и после церемонных приветствий предложил спуститься вместе с ним в подземелье. Там он показал им более двух тысяч бочонков пороха, сложенных аккуратными штабелями, поверх которых были помещены оставшиеся у Али припасы и множество ценностей. Он показал им также свою опочивальню: это было нечто вроде богато убранной кельи, примыкавшей к пороховому погребу, в который можно было попасть, только миновав три двери, секрет которых был известен лишь паше. Рядом располагался гарем. Гарнизон, размещавшийся в стоявшей поблизости мечети, насчитывал пятьдесят человек. Все они были готовы погибнуть вместе с пашой под развалинами этой цитадели, последнего оплота, уцелевшего от целой страны - от некогда покорной Али Греции.

Продемонстрировав свои владения, Али представил посланцам Хуршида одного из самых ярых своих приверженцев - хранителя огня Селима, юношу с лицом столь же нежным, сколь неустрашимо было его сердце. Ему надлежало быть наготове и по первому знаку поджечь подземелье. Паша протянул ему руку и спросил, по-прежнему ли он готов умереть. Вместо ответа Селим пылко прижался губами к руке паши. Он не спускал глаз со своего властелина, ловя малейшие его жесты. Лишь ему доверял Али надзор за специальным морским фонарем, подле которого дымился факел. Сменяя друг друга, Али с Селимом поочередно поддерживали огонь. Али выхватил из-за пояса пистолет и навел его на пороховой склад - посланцы Хуршида, невольно вскрикнув от ужаса, попадали ему в ноги. Улыбнувшись при этом зрелище, Али сказал им, что устал от ратного дела и его заветная мечта - освободиться от бремени оружия. Затем, предложив посланцам присесть, добавил, что жаждет более кровавых похорон, нежели те, которые уже привиделись им несколько секунд назад.

- Я не навлеку погибель на тех, кто пришел ко мне как друг. Но Хуршида, к которому я долгие годы питал самые братские чувства, его предавших меня приспешников и его армию я хочу увлечь за собой в могилу. Тогда жертвоприношение будет достойно моей славы и памятной кончины, о которой я мечтаю.

Посланцы сераскира удивленно переглянулись, когда Али сообщил им, что помимо двухсот тысяч мер пороха в каземате, на перекрытии которого они стояли, минирован и весь замок, столь опрометчиво занятый ими.

- Вам недоставало лишь этих сведений, - повторял он,- остальное вы видели сами. На меня пошли войной, чтобы завладеть моими сокровищами: они могут погибнуть в мгновение ока. Жизнь для меня - ничто. Я мог бы жить среди греков; но как решиться мне, немощному старику, жить на равных с теми, чьим самодержавным властителем я был? Так что куда ни кинь- мой путь окончен. Однако я дорожу жизнью тех, кто остался со мной. Вот мое последнее решение: пусть мне вручат прощение, скрепленное личной печатью султана, и я покорюсь. Я отправлюсь в Константинополь, в Малую Азию, куда будет угодно меня отправить. Мне не по душе то, что готовится в этих краях.

Посланцы Хуршида ответили, что просьба его без сомнения будет удовлетворена. Тогда он, коснувшись рукой груди и лба, воззвал к Аллаху и Магомету, чтобы так оно и случилось. Затем, вытащив из кармана часы, показал их постельничему:

- Друг, я не лукавлю, слово мое священно, но если через час твои воины не покинут замок, предательски сданным вам изменниками, я взорву пороховой склад. Возвращайся к сераскиру, предупреди его, что если он промедлит лишь минуту сверх назначенного срока, его армия, гарнизон крепости и я сам и мои приближенные - все взлетит на воздух. Двести тысяч мер пороха рассеют во прах все вокруг. Прими в дар от меня эти часы и помни: я человек слова.

Отпустив затем посланцев, он любезно с ними простился и предупредил, что не ждет ответа прежде, чем солдаты Хуршида покинут замок.

Как только парламентеры вернулись в лагерь, сераскир приказал покинуть крепость. Так как причина отступления была всем известна, а у страха глаза велики, людям на каждом шагу мерещились готовые взорваться мины, и армия разом снялась с лагеря. Так Али, принужденный держать оборону с пятьюдесятью приверженцами, привел в трепет тридцать тысяч человек, собравшихся на холмах Янины. Каждый шорох, доносившийся из замка, каждый дымок, поднимавшийся над его стенами, становился для осаждающих сигналом тревоги. И поскольку у осажденных было довольно провизии для длительной осады, Хуршид не знал уже, когда его предприятие увенчается успехом, как вдруг вспомнил: Али просил о пощаде. Не раскрывая истинных своих намерений, он предложил своим советникам подписать прошение дивану о прощении Али Тепеленского.

Этот документ, составленный по всей форме и скрепленный шестьюдесятью подписями, был представлен Али-паше, который именовался в прошении визирем, советником султана, его достойнейшим и старейшим рабом, и был принят стариком с огромной радостью. Он отослал богатые дары Хуршиду и его приближенным, надеясь вскоре подкупить их, и вздохнул с облегчением: гроза миновала: однако следующей ночью он услыхал настойчиво звавший его голос Эмине и заключил, что близится час его кончины.

Следующие две ночи он вроде бы слышал тот же голос и не сомкнул глаз. Черты его заострились и даже упорство, казалось, поколебалось. Опираясь на длинную бамбуковую индийскую трость, он на заре отправился на могилу Эмине, принес в жертву двух ягнят без единого изъяна, присланных ему Тахир-Аббасом. За эту услугу Али согласился простить ему измену, а полученные от него письма, казалось, облегчили его страдания. Через несколько дней он увиделся с постельничим Хуршида, который ободрил его, сообщив, что из Константинополя вскоре ожидаются добрые вести. Узнав от него об опале Пашо-бея и Исмаила-Плаги, которых в равной степени ненавидел, он окончательно успокоился: ему дали понять, что их опала знаменует собой начало его прощения. Он вновь одарил посланца сераскира, сумевшего в полной мере завоевать его доверие.

До прибытия гонца с фирманом о прощении, который как заверяли Али, вот-вот должен был явиться из Константинополя, постельничий присоветовал паше встретиться с Хуршидом. Али сам прекрасно понимал, что встреча эта не может состояться в замке, и ему пришлось согласиться отправиться на один из островов на озере. Там только что заново отделали и меблировали великолепный павильон, построенный им некогда в более счастливые дни. В этой-то беседке и должны были проходить переговоры.

Услыхав это предложение, Али глубоко задумался, и постельничий, спеша предупредить возражения, сказал, что, предлагая ему прибыть на остров, сераскир просто-напросто желает наглядно показать войску, уже прослышавшему об этом, что между Али и генералиссимусом султана прекратились всякие разногласия. Он прибавил также, что Хуршид явится на остров в сопровождении одних лишь членов своего дивана, что будет вполне естественно, коль скоро изгнанник держится настороже; что Али может заранее послать своих людей осмотреть остров и взять с собой столько телохранителей, сколько сочтет нужным; что ему даже дозволяется оставить в замке все по-прежнему, то есть запал будет так же гореть под присмотром стража, и это явится самой надежной гарантией, какую ему только могут дать. 

Предложение было принято. Али, прибыв на остров с двумя десятками стражей, почувствовал себя там куда вольготнее, чем в своем каземате, и возрадовался, что принял предложение. Он перевез туда Василики, алмазы и множество ящиков с серебром, и прошло два дня, прежде чем он озаботился чем-либо другим кроме личных удобств. Но к концу второго дня он осведомился, по какой причине задерживается визит сераскира. Тот извинился недомоганием и предложил дать позволение посетить Али тем лицам, которых тот сам пожелает увидеть. Али тут же назвал многих своих прежних сторонников, служивших теперь в султанской армии. И поскольку им не чинили никаких препятствий, когда они ехали к нему на свидание, он не преминул в полной мере воспользоваться представившейся возможностью и повидал большинство своих старых знакомцев, которые единодушно ободрили его и преисполнили самых радостных упований.

Время шло, но ни о фирмане, ни о визите сераскира ничего не было слышно. Али, который сначала беспокоился, в конце концов перестал даже упоминать и о том, и о другом, и никогда еще обманщик сам столь безраздельно не обманывался. Беспечность его была столь велика, что он во всеуслышанье радовался своему переезду на остров. Он уже начал плести интриги, организуя собственное похищение на пути к Константинополю, и надеялся в скором времени найти множество союзников в султанской армии.

Казалось, всю неделю ход дел полностью отвечал его желаниям, как вдруг утром 5 февраля Хуршид прислал Хасан-пашу поздравить Али и сообщить что долгожданный султанский фирман наконец прибыл. Их общие чаяния исполнились, и Али подобало, чтобы почтить монарха и доказать свою признательность и покорность, повелеть Селиму потушить роковой запал и покинуть подземелье, а остаткам гарнизона оставить внутреннюю крепость, подняв над ней знамя султана. Лишь на этих условиях Хуршид мог вручить ему свидетельство монаршей милости.

Али пришел в ужас. Он наконец-то прозрел. Заплетающимся языком он ответил, что, покидая крепость, приказал Селиму слушаться лишь его устного приказа, что любой письменный приказ, подписанный им самим или запечатанный его печатью, не будет иметь никакой силы и что он просит разрешения лично отправиться в замок, чтобы исполнить требуемое.

Этот ответ вызвал долгие споры, в которых прозорливость, ловкость и изворотливость Али тщетно боролись с предвзятостью. Ему вновь приводили все доводы, на которые он уже раз поддался, даже клялись на коране, что против него не было и нет никаких злых умыслов. Наконец, сдавшись на мольбы приближенных и решив, что при всей своей ловкости он не может больше бороться с роком, Али в конце концов уступил.

Вынув из-за пазухи условленный знак, он передал его посланцу Хуршида, сказав тому:

- Идите, покажите это Селиму, и вы обратите дракона в агнца.

В самом деле, при виде талисмана Селим простерся ниц, погасил запал и тут же рухнул, сраженный кинжалом. Тем временем гарнизон покидал крепость, на которой было поднято знамя султана, и Озерный замок заняли войска сераскира, от радостных криков которых так и звенел воздух.

Это было в полдень. Али, все еще находившийся на озере, утратил всякую надежду. Пульс его бился с неистовой силой, но внешне он ничем не выдавал охватившего его волнения. Окружающие заметили, что временами он казался чем-то глубоко озабочен, не раз нервно позевывал и то и дело запускал пальцы себе в бороду. Он без конца пил кофе, запивая его ледяной водой, беспрестанно смотрел на часы, хватал подзорную трубу и оглядывал то лагерь, то замки Янины, Пинд и безмятежные воды озера. Порой глаза его останавливались на оружии, и тогда они загорались отвагой молодости. Окружавшие его телохранители набивали патроны, зорко следя за подступами к островку.

Занимаемая пашой беседка примыкала к деревянному строению, высившемуся на колоннах, подобно тем театрам, которые строят в чистом поле для народных гуляний. Женщины забились в дальние покои. Стояла жуткая тишина. По обыкновению визирь сидел напротив открытой двери, чтобы первым увидать тех, кто появится. В пять часов показалось несколько судов, направлявшихся к острову, а вскоре появились мрачные Хасан-паша, Омер Брионес, Мехмет, оруженосец Хуршида, постельничий, множество военачальников и многочисленная свита. Вид их был мрачен. 

При виде всех этих людей Али стремительно вскочил и схватился за пистолеты, висевшие у него за поясом:

- Стойте! Что вы мне несете? - вскричал он громовым голосом, обращаясь к Хасану.

- Волю его величества. Вам знакомы эти державные знаки?

И тот показал ему украшенное позолотой заглавие фирмана.

- Да, и я почитаю их.

- Что же, покоритесь судьбе. Совершите намаз. Обратитесь с молитвой к Аллаху и пророку. Вашу голову требует сам...

Али не дал ему закончить:

- Мою голову нельзя получить, как голову раба.

Выпалив эти слова, Али выстрелил и ранил Хасана в бедро. С быстротой молнии Али перебил постельничего, его телохранителей, обстрелял толпу, поразил многих воинов. Османы в ужасе бежали из беседки. Обнаружив, что он ранен в грудь, и видя, как льется его кровь, Али ревел, как раненый бык. Никто не осмеливался померяться силой с его яростью, но со всех сторон по беседке открыли стрельбу. Четверо верных паликаров упали замертво, Али сам не знал, куда кинуться. Слышались топот и крики осаждающих: они были как раз под его ногами и стреляли через деревянный настил, на котором он стоял. Вот пуля пробила ему бок; другая, выпущенная снизу, ранила его в позвоночник. Али вцепился в окно, повалился на софу.

- Беги, - крикнул он одному из своих телохранителей,- беги, друг, прирежь бедную Василики, чтобы несчастную не обесчестили эти злодеи.

Дверь распахнулась. Всякое сопротивление прекратилось. Паликары бросились к окнам. Тут вошел оруженосец Хуршид-паши, следом за ним шли палачи. Но Али еще был полон жизненных сил:

- Да свершится суд Божий, - произнес кади.

При этих словах палачи схватили мятежника за бороду, потащили его под галерею, и там, положив головой на ступень лестницы, что есть мочи принялись рубить ему по шее зазубренными тесаками пока не отделили голову от тела. Так умер Али-паша.

В чертах его мертвого лица оставалось нечто столь величественное и грозное, что при виде головы его османы не могли побороть оцепенение. Хуршид, которому ее принесли на огромном позолоченном блюде, встал, трижды поклонился мертвому челу, почтительно поцеловал бороду и во всеуслышанье пожелал заслужить подобную кончину - настолько восхищение отвагой Али возобладало в душах этих варваров над памятью о его злодеяниях. Он приказал окурить и умастить драгоценнейшими благовониями эту голову, которую надлежало отослать в Константинополь, и позволил шкипетарам отдать последний долг их бывшему господину.

Мир не видел еще такой скорби, как та, которой предались воинственные сыны Эпира. Ночь напролет воины разных его племен сменяли друг друга на бдении подле тела покойного паши, о котором они тут же слагали красноречивейшие заупокойные песнопения.

На восходе солнца тело Али-паши, обмытое и убранное по каноническим обычаям магометан, было уложено в гроб, который укрыли драгоценным индийским кашемиром, положив поверх украшенный перьями тюрбан, который покойный надевал на поле брани. У его боевого скакуна срезали гриву, а самого коня покрыли пурпурным чепраком. Затем к седлам множества заводных лошадей приторочили его щит, саблю, боевую булаву, ордена и знаки отличия, и кортеж тронулся к крепости под солдатские проклятия сыну рабыни, как турки называют султана во время мятежей.

Селау-ага, офицер, отвечающий за воздание посмертных почестей, повел траурную процессию в окружении плакальщиц, от стенаний которых, казалось, дрожали развалины Янины. Время от времени раздавался орудийный салют. При приближении процессии решетка крепостных ворот была поднята: весь гарнизон крепости, выстроившись вдоль прохода, взял на караул, и тело, завернутое в рогожку, было опущено в могилу, прилегающую к могиле Эмине. Когда могила вновь была засыпана, подошел имам, выслушал традиционный спор меж добрым и злым ангелами о том, кому владеть душой усопшего, и объявил, что Али Тепелени Вели-заде с миром успокоился среди небесных гурий, после чего шкипетары встрепенувшись, как морские волны после бури, вернулись по квартирам.

Хуршид, воспользовавшись ночью, когда шкипетары пели над усопшим, приказал тайно заключить голову Али в серебряный ларец, который и отослал в Константинополь. Его оруженосец Мехмет, которому было поручено доставить голову султану, так как он и руководил казнью, выехал в сопровождении трехсот османов. Ему следовало поспешать, и когда солнце взошло, он уже был вне пределов досягаемости арнаутов, нападения которых следовало опасаться.

Затем сераскир приказал привести несчастную Василики, которой сохранили жизнь. Она бросилась к ногам сераскира, но молила не о пощаде, а о защите ее чести. Ее успокоили, пообещав ей покровительство султана. Увидев, что секретари, казначеи и интендант покойного супруга уже в кандалах, она разрыдалась. Из всех сокровищ Али было обнаружено лишь шестьдесят тысяч кошелей (двадцать пять миллионов), и его приближенных подвергли пыткам, чтобы добиться, где находится остальное. Опасаясь подобной участи, Василики замертво упала на руки своих женщин, и ее перенесли на хутор Бонила в ожидании, пока Высокая Порта решит ее судьбу.

Гонцы, разосланные повсюду с вестью о гибели Али, опередили триумфальный кортеж Мехмета, и когда он приблизился к Гревене, то увидал, что навстречу ему высыпало все население города и окрестных сел: все они стремились увидеть голову паши Янинского. Никто из них не мог взять в толк, как же это Али погиб, и они едва поверили глазам своим, когда из ларца достали голову и показали им. Голова была выставлена в доме муслима[53] Вели-аги пока свита отдыхала и меняла лошадей. Поскольку на всем пути любопытство народа все возрастало, то за показ головы стали взимать плату серебром. Голова могущественного визиря, став товаром, выставлялась напоказ на каждой стоянке до самого Константинополя, подвергаясь последнему, высшему позору и унижению.

Появление этой роковой головы, выставленной у входа в султанский сераль 23 февраля, а также рождение предполагаемого наследника Османского Ятагана, о котором было объявлено одновременно с вестью о падении великого мятежника пушечным выстрелом из сераля, привели все военное население Константинополя в самое неистовое воодушевление. Восторженные крики раздавались при виде таблички, привязанной к голове Али, рассказывающей о его злодеяниях и обстоятельствах смерти, и заканчивающейся следующими словами: "Это голова поименованного Али-паши Тепеленского, вероотступника".

Отослав Хуршиду великолепные дары и хвалебную депешу армии, Махмуд II обратил взоры к Малой Азии, где сыновья Али наверняка так и были бы забыты в ссылке, если бы не сокровища, которыми, как считалось, они владели. Султан не спускается до лукавства со своими рабами, когда желает их безнаказанно обобрать: его Величество прислал им приказ умереть. Вели-паша, столь же малодушный, как воспитанная в гареме женщина, на коленях выслушал приговор. Этот трус, танцевавший под звуки веселого оркестра в своем дворце в Арте под вопли невинных жертв, сполна получил воздаяние за свои преступления. Тщетно лобызал он колени палачей, вымаливая милость - право умереть в уединенном месте. Ему пришлось испытать все адовы муки, когда на глазах его были удушены прекрасный Мехмет, его старший сын, и кроткий Селим, ради которого стоило пощадить всю семью, если бы судьба не обрекла на смерть его самого. Наконец, после того, как на глазах Вели был казнен брат его Салих-паша, любимый сын Али от грузинской невольницы, последыш, младший из братьев, рожденный отцом уже в преклонном возрасте, Вели плача подставил палачам собственную голову.

Потом схватили его жен. Несчастная Зубейда, весть о скандальном приключении которой докатилась до самого Константинополя, была зашита в кожаный мешок и брошена в Пурсак, реку, сливающуюся с Сагарисом. Катерина, вторая жена Вели, и все его дочери от разных жен и наложниц, были угнаны на базар и постыдно проданы пастухам-туркменам. После этого палачи немедленно приступили к переписи имущества своих жертв.

Мухтар-пашу не удалось захватить столь же легко. Выстрелом из пистолета он поверг бездыханным капиджи-баши, осмелившегося протянуть ему удавку:

- Наглец! - проревел он, как бык, ускользнувший от топора мясника, арнаут не умирает подобно евнуху! Я сын Али Тепеленского! К оружию! Братья, нас хотят перерезать!

Едва вымолвив эти слова, он с кинжалом в руках кинулся на османов, оттеснил их за дверь и заперся в личных покоях. 

Тогда отряд янычар, получивший особое распоряжение на этот случай, внезапно выкатил пушку и двинулся на Мухтар-пашу. Завязался упорный бой. Слабые укрепления, где укрылись храбрецы, разлетались в щепы. Старый Метче-Боно, отец Ульмас-бея, до самой смерти хранивший верность своим господам, был сражен пушечным ядром. Сам Мухтар, зарубив множество врагов, став свидетелем гибели всех своих людей и изнемогая от ран, поджег находившийся во дворце пороховой склад и погиб, оставив в наследство султану лишь пепел и развалины: завидная смерть, если сравнить ее с гибелью отца его и братьев, погибших от руки палача.

Головы сыновей Али, доставленные в Константинополь и выставленные при входе в сераль, немало подивили зевак. Сам султан, пораженный красотой Мехмета и Селима, которые, казалось, прикрыв веки, спали мирным отроческим сном, не мог побороть некоторого волнения:

- Я-то думал, они также стары, как их отец, - тупо сказал он и выразил сожаление, что повелел их казнить.

Примечания

1

Ныне Акко. Джезар (Мясник) - прозвище Ахмед-паши (1735-1804), наместника Сирии.

(обратно)

2

Султан Селим III (1761-1808, правил 1789-1807) попытался провести в Турции реформы, в частности, учредить регулярное войско по европейскому образцу, но был свергнут восставшими янычарами.

(обратно)

3

Карагеоргий, Георгий Черный (1768-1817) - вождь сербского восстания 1804-1813 гг. против турецкого ига.

(обратно)

4

Пашалык - в Османской Турции провинция или область, находящаяся под управлением паши. Мехмет-Али (1769-1849) - правитель Египта.

(обратно)

5

 В 1683 г. Ян Собеский (1629-1696), король Польши с 1674 года, разгромил турецкую армию, осаждавшую Вену.

(обратно)

6

В 732 г. под Пуатье франки под командованием Карла Мартелла разбили вторгшихся из Испании арабов, остановив их продвижение в Европу. В 732 г. под Пуатье франки под командованием Карла Мартелла разбили вторгшихся из Испании арабов, остановив их продвижение в Европу.

(обратно)

7

Имеется в виду Тогрул-Бек (1038-1063), первый султан турок-сельджуков.

(обратно)

8

Порта (ит. дверь) - официальное название султанской Турции в европейских дипломатических документах (Оттоманская П., Высокая П., Блистательная П.).

(обратно)

9

Диван - в султанской Турции совет при государе.

(обратно)

10

Кади - в мусульманских странах судья, единолично осуществляющий правосудие на основе шариата (церковного права).

(обратно)

11

Областное подразделение в султанской Турции.

(обратно)

12

Скандербег, Георг Кастриоти (1405-1468) - предводитель албанцев в их освободительной борьбе против турок.

(обратно)

13

Баязид I Илдерим (Молниеносный) (1360-1403, правил 1389-1402) турецкий султан, проводивший активную завоевательную политику в Малой Азии и на Балканах.

(обратно)

14

 Шуленбург, Иоганн Матиас (1661-1747) - фельдмаршал Венецианской республики, в 1716 г. руководил защитой о-ва Корфу.

(обратно)

15

 Река на юге Албании.

(обратно)

16

 То есть Гермес (Меркурий) - у древних бог торговли, бывший в детстве скотокрадом.

(обратно)

17

 Уполномоченные, комиссары (ит.).

(обратно)

18

 В Османской Турции - султанский указ.

(обратно)

19

 По преданию Цезарь, увидев среди убийц и своего любимца (по слухам, считавшегося его незаконным сыном) Брута, воскликнул: "И ты, Брут!"

(обратно)

20

 Старейшины греческих общин в Османской Турции.

(обратно)

21

 В Греции в период османского господства отряды внутренней стражи на службе у турецкого правительства.

(обратно)

22

 Топарх (греч.) - правитель области или небольшого государства.

(обратно)

23

 Турецкие монахи-дервиши.

(обратно)

24

 Пиррическими назывались в Древней Греции военные пляски. Клефты - в годы турецкого владычества греческие разбойники, название которых во время Греческой национально-освободительной революции было перенесено на греческих партизан.

(обратно)

25

 Греко-албанское племя в южном Эпире, христиане и противники Али-паши.

(обратно)

26

 Турецкий паж.

(обратно)

27

 То есть святых Космы и Дамиана: по христианскому преданию, они, будучи врачами, отказывались от платы за лечение.

(обратно)

28

 В 1809-1814 гг. Иллирия (приморская часть Словении и Хорватии) принадлежала Франции.

(обратно)

29

 Балканская часть султанской Турции.

(обратно)

30

 В церковном праве купля и продажа церковных должностей.

(обратно)

31

 Огюст Фредерик Луи Вэес де (1774-1852) - с 1807 г. герцог Рагузский, с 1809 г. маршал Франции.

(обратно)

32

 На Ионических островах, которые в 1809 г. были оккупированы Англией и возвращены Греции в 1864 г.

(обратно)

33

 Здесь Дюма, видимо, ошибся, приняв за современника Ксеноклеса, действительно, последнего трагического поэта Греции, но Древней (IV в. до н. э.).

(обратно)

34

 Паж при султане или вельможе.

(обратно)

35

 Правитель, губернатор (тур.).

(обратно)

36

 Калогеры - греческие монахи.

(обратно)

37

 Река Вардар.

(обратно)

38

 Сикарий - наемный убийца.

(обратно)

39

 С 1814 по 1905 г. Швеция и Норвегия были соединены унией под властью шведского короля.

(обратно)

40

 Морлаки - небольшая славянская народность в Югославии на побережье Адриатического моря.

(обратно)

41

 У мусульман пятница соответствует христианскому воскресенью.

(обратно)

42

 Тимар - мелкое феодальное владение в Османской империи, обусловленное несением военной службы.

(обратно)

43

 Греческие крестьяне-партизаны, боровшиеся против турок (XVII-XIX вв.).

(обратно)

44

 Конгрев (Конгрив), Уильям (1772-1828) - английский полковник, конструктор пороховых ракет.

(обратно)

45

 Вали - в султанской Турции должностное лицо, представляющее центральную власть в вилайете.

(обратно)

46

 Сераскир - генерал, военачальник у турок.

(обратно)

47

 Наполеон Бонапарт.

(обратно)

48

 Хан крымских татар в 1760 г.

(обратно)

49

 Боцарис, Маркос (1790-1823) - герой борьбы за освобождение Греции.

(обратно)

50

 Ипсиланти, Александр (1792-1828) - генерал-майор русской службы, в 1821 году с отрядом добровольцев вступил в Молдову (теперешнюю Румынию) с целью поднять на Балканах восстание против турок, был разбит, но его выступление послужило сигналом к Греческому национально-освободительному восстанию.

(обратно)

51

 Греческие солдаты и наемники.

(обратно)

52

 В 214-212 гг. до н. э. во время осады Сиракуз римлянами военные машины, изобретенные Архимедом, долго не давали взять город.

(обратно)

53

 Помощник паши.

(обратно)

Реклама на сайте